ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ВОЙНЫ

 

ЧЕРНОГОРЦЕВЪ СЪ АВСТРIЙЦАМИ

______

 

(ИЗЪ ВОСПОМИНАНIЙ ОЧЕВИДЦА О ВОЙНАХЪ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ ЧЕРНОГОРIИ И ИТАЛIИ)

 

Это было давно, очень давно, въ далекой и всегда мнѣ милой Черногорiи, куда внезапно бросила меня судьба изъ болѣе далекой, но менѣе милой Сибири, отъ занятiй мнѣ близкихъ, къ дѣлу совершенно чуждому, котораго не принимала душа.

Правда, открытою цѣлью моего пребыванiя въ Черногорiи были все таки ученыя изслѣдованiя, но въ сущности дѣло было иного рода: австрiйское правительство жаловалось на владыку черногорскаго; оно обвиняло его и какъ владыку духовнаго (тогда еще не было раздвоенiя власти) за его домашнюю, не соотвѣтствующую монашескому сану жизнь, и какъ властителя страны, за его недружелюбiе къ Австрiи и сношенiе съ врагами ея. — Это было во время силы и власти Метерниха при двухъ дворахъ, во время разгара нашей дружбы къ вѣнскому кабинету, а потому легко судить какого рода инструкцiи я получилъ. Владыка встрѣтилъ меня подозрительно, но отношенiя наши вскорѣ выяснились, и мудрено ли? Ему былъ 21 годъ, мнѣ съ небольшимъ 23. Въ эти годы и чувствуешь и дѣйствуешь такъ открыто, такъ честно, что всякое сомнѣнiе отпадаетъ само собою. —

Прошло мѣсяца три съ тѣхъ поръ, что я приѣхалъ въ Цѣтинъ; со всею воспрiимчивостью молодости я вживался глубже въ жизнь черногорцевъ. Ихъ интересы были мнѣ близки; ихъ бѣдствiя сокрушали меня. Съ владыкой я былъ связанъ тѣсной дружбой, которая сохранилась до смерти его. Изрѣдка еще европейскiй мiръ соблазнялъ меня, и тогда я спускался съ горъ въ Катаро, хотя что это за европейскiй городъ Катаро!

Въ ту пору, въ которую я переношу моего читателя, я былъ именно въ Катаро. Я спалъ крѣпкимъ и сладкимъ сномъ, какимъ спятъ въ 20 лѣтъ, на зарѣ, послѣ томительнаго знойнаго дня и ночи, проведенной подъ роскошнымъ небомъ, въ атмосферѣ полной нѣги и электричества приморскаго берега. Сильный стукъ въ дверь и шумъ на улицѣ разбудилъ однако меня. Я долго не могъ придти въ себя и машинально, инстинктивно побрелъ къ двери, которую казалось грозились выломать. Едва щелкнулъ ключъ въ замкѣ, какъ Марiана стояла уже въ комнатѣ, и не обращая вниманiя на легкость моего ночного костюма, разрывалась въ вопляхъ, мольбахъ, проклятiяхъ и слезахъ.

Надо знать, что Марiана была дѣвушка гордая и непреклонная; это была дочь хозяйки трактира Iocanda grande, — единственнаго трактира въ городѣ; и какъ она была хороша въ то время, съ распущенными волосами, въ одеждѣ почти такой же легкой, какъ и я. Видно было, что и ее тревога застала врасплохъ. Мудрено ли, что я ее слушалъ и вовсе ничего не понималъ, кромѣ того что она была очень хороша.

— Да посмотрите хоть сюда, если не вѣрите, произнесла она, въ отчаянiи отворяя ставни оконъ.

Я увидѣлъ солдатъ полка, расположеннаго въ окрестныхъ и дальнихъ деревняхъ, почти бѣгомъ удаляющихся за городъ.

— Это что–то серьезное! Что же это такое въ самомъ дѣлѣ?

— Да говорятъ вамъ, что черногорцы спустились съ горъ, всѣхъ рѣжутъ и всѣхъ жгутъ — вопила Марiана; вотъ, вотъ придутъ сюда и зарѣжутъ насъ, а мы такiе вѣрные рыщане (христiане, православные)... и пошла, и пошла!

— Это ты что ли, Видо? спросилъ я, увидѣвши въ растворенную дверь, въ сѣняхъ черногорскую шапочку и длинное ружье.

— Это я, отвѣтилъ флегматически Видо, да и всѣ мы здѣсь.

— Какъ всѣ вы здѣсь? спросилъ я, приходя въ большее недоумѣнiе.

— Да вотъ видите, мы случились здѣсь на базарѣ, ничего и не знали что тамъ у нихъ дѣлается; насъ это невзначай захватило въ городѣ; австрiаки и говорятъ намъ: вы всему причиной, отдавайте оружiе и сдавайтесь въ плѣнъ. Мы говоримъ: что мы за дураки, чтобы живьемъ сдаться. Они говорятъ: будемъ стрѣлять, видите, насъ сколько! — И мы будемъ стрѣлять, хоть насъ и немного. Толковали, толковали да на томъ и рѣшили, чтобы насъ пропустили къ вамъ, а ужь вы отвѣчайте какъ знаете!

— Чортъ бы васъ забралъ совсѣмъ! теперь будетъ цѣлая исторiя. Знаю я какъ съ австрiаками возиться.

— Бо а–ми, недобро, отвѣтилъ отплевываясь Видо.

— То–то же, что недобро; зачѣмъ же накликали исторiю? Разскажи покрайней мѣрѣ что тамъ у нихъ и гдѣ тамъ? у кого?

— Знаете Пастровичеву гору, и крестъ на полу–горѣ, что положилъ Иванъ Беговъ–Черноевичъ?

— Какъ не знать!

— Каждый вамъ скажетъ, что тутъ и есть граница Черногорiи съ австрiйской землей.

— Что же дальше?

— А нѣмцы взяли да и поставили казарму по нашу сторону, на самой вершинѣ горы, такъ что оттуда изъ окна любого стрѣляй на землѣ цермничанъ.

— Что же цермничане?

— Они взяли да и сбросили казарму подъ гору, къ австрiакамъ — и съ солдатами совсѣмъ, прибавилъ Видо самодовольно оскорбляясь.

— Ну, этого недоставало! Есть убитые?

— Да только двое солдатъ убито, а–то такъ, — перецарапано съ десятокъ.

— Быть бѣдѣ, думалъ я, забывши уже о Марiанѣ и наскоро одѣваясь, чтобы идти къ начальнику округа. Я самъ не зналъ, что ему скажу, въ качествѣ чего предстану, и на кааомъ основанiи стану ходатайствовать за черногорцевъ, толпившихся у меня въ сѣняхъ. Въ глазахъ его я былъ молодой естествоиспытатель, съ которымъ былъ онъ знакомъ, но на котораго глядѣлъ вообще неодобрительно и не безъ нѣкотораго подозрѣнiя, хотя самъ себѣ не могъ отдать отчета въ чемъ именно онъ подозрѣвалъ меня, въ томъ ли, что я подстрекалъ противъ него черногорцевъ и даже православныхъ бокезцевъ, или въ томъ, что я ухаживаю за его женой, которая, скажу мимоходомъ, была и молода и хороша, а Ив–чь былъ старъ и невзраченъ.

Площадь передъ домомъ начальника округа была загромождена вьюками, боевыми снарядами, ракетными станками, мулами, ослами, даже было нѣсколько лошажей, столь рѣдкихъ въ то время въ Катаро, что показывало присутствiе важныхъ посѣтителей.

Пароходовъ тогда еще не было на Адрiатическомъ морѣ, только думали еще образовать въ томъ году пароходное сообщенiе между Трiестомъ и Катаро; слдовательно все перевозилось изъ Рагузы въ Катаро, и изъ Катаро въ Будву и Кастельластву — мѣсто военнаго сбора, на вьюкахъ.

На площади было нѣсколько офицеровъ итальянскаго полка, расположеннаго въ окрестности. Я былъ всегда въ хорошихъ отношенiяхъ съ австрiйскими офицерами и тогда, когда политическiя обстоятельства заставили меня дѣйствовать съ ними заодно, и даже тогда, когда мѣстныя власти изображали меня какимъ–то политическимъ чудовищемъ. Мы обмѣнялись нѣсколькими насмѣшками надъ начальникомъ округа, который, не имѣя никакого понятiя о военной части, отдавалъ самыя нелѣпыя приказанiя. Но далѣе, чѣмъ болѣе приближался я къ Ив–чу, тѣмъ встрѣчали меня холоднѣе. Я нашолъ его съ бригаднымъ генераломъ, французомъ по имени и характеру, честнымъ и открытымъ старикомъ, но совершенно чуждымъ знанiя той мѣстности, на которой собирался дѣйствовать. Онъ толковалъ что–то И–чу о развернутомъ фронтѣ, между тѣмъ какъ среди грудъ и обломковъ камней на Пастровичевой горѣ и одному человѣку было трудно поворотиться. Начальникъ округа принялъ меня съ торжественностью, хотя дурно сдерживаемое волненiе пробивалось безпрестанно наружу.

— Вы видите, что мы собираемся дать хорошiй урокъ черногорцамъ, такъ чтобы они долго не могли отъ него оправиться.

— Давно надо было показать имъ зубы — прибавилъ генералъ.

— Чтобъ они не показали прежде своихъ кохтей, пробормоталъ я, едва сдерживаясь.

Дѣло можетъ кончиться такъ, какъ они не ожидаютъ. Пожалуй затронутъ вопросъ о ихъ самостоятельности: въ нашъ вѣкъ нельзя терпѣть у входа Европы шайку разбойниковъ.

— Мнѣ становится жутко. Но я рѣшился воздерживаться сколько могъ.

— Я зашолъ проститься съ вами, скаазлъ я прерывая его.

Лицо И–а просвѣтлѣло.

— Прекрасно! превосходно! воскликнулъ онъ. Надо показать этимъ... онъ помотрѣлъ на меня и воздержался отъ эпитета, — эндо имъ показать, что Россiя порицаетъ ихъ поведенiе. Своимъ отъѣздомъ, особенно если вы къ нему прибавите еще энергическое письмо къ владыкѣ, вы вполнѣ покажете, что отступаетесь отъ возмутителей и отдаете ихъ на расправу намъ, а мы уже съумѣемъ расправиться! Къ вечеру и кроатскiй полкъ будетъ на мѣстѣ. Онъ вопросительно посмотрѣлъ на генерала.

— Непремѣнно, отвѣчалъ тотъ.

— Вы ошибаетесь, замѣтилъ я. Я еду въ Цѣтинъ.

И–чь злобно на меня поглядѣлъ.

— Иначе я и поступить не могу; мнѣ дѣла нѣтъ до вашихъ международныхъ отношенiй. Я не могу оставить Черногорiю владыку безъ особаго приказанiя посланника; и временныя отлучки въ Катаро непозволительны; вотъ почему я спѣшу туда, откуда не долженъ бы былъ и уходить.

Онъ попробовалъ–было уговорить меня — напрасно! Хорошъ бы я былъ въ самомъ дѣлѣ, еслибы оставилъ теперь, въ бѣдѣ, Черногорiю и владыку, хотя собственно говоря я и не отдавалъ себѣ отчета, могъ ли я быть имъ чѣмъ нибудь полезнымъ.

— Такъ что же, сказалъ я, утомленный изворотливыми убѣжденiями и частыми угрозами, прикажите отпереть крѣпостныя ворота и выпустить меня, да кстати уже и всѣхъ черногорцевъ со мною. Они вѣдь не военноплѣнные; пришли какъ мирные сосѣди, ничего не зная, пускай же такъ и выйдутъ. Хуже будетъ, если поднимутъ рѣзню въ городѣ; съ ними нелегко справиться, тѣмъ болѣе, что вѣдь и изъ вашихъ бокезцевъ многiе къ нимъ пристанутъ.

Окружной начальникъ вышелъ съ генераломъ въ другую комнату, и послѣ продолжительнаго совѣщанiя объявилъ, что отдалъ приказанiе выпустить меня и черногорцевъ — всѣхъ вдругъ; затѣмъ уже никто изъ иностранцевъ ни войти, ни выдти изъ города не можетъ, пока будутъ продолжаться военныя дѣйствiя. Я хорошо понялъ, кого должно разумѣть подъ словомъ иностранцы.

— Надѣюсь покрайней мѣрѣ, прибавилъ онъ холодно, прощаясь со мной, что вы убѣдите владыку подчиниться безусловно рѣшенiю вѣнскаго кабинета въ дѣлѣ, гдѣ онъ кругомъ виноватъ; я писалъ уже къ нему, требуя немедленно объясненiя поступка его черногорцевъ.

Я вышелъ какъ угорѣлый отъ И. Тяжело мнѣ было; я чувствовалъ однако, что злость моя была немощна и усиливался подавить ее. На площади я невольно остановился. Меня поразилъ громкiй, почти дѣтскiй смѣхъ одного юнкера, который тѣшился, какъ его товарищъ выбивался изъ силъ, чтобы сѣсть на осла; упрямое животное бодалось и кусалось, и никакъ ему неподдавалось; толпа уличныхъ ребятишекъ потѣшалась. Казалось бы, что тутъ особеннаго! но въ это время проходили старуха: ее всѣ знали, католики называли почему–то монашенкой, православные — вѣдьмой; но тѣ и другiе боялись ея: если она кому нибудь что предскажетъ, то непремѣнно сбудется; а предсказывала она всегда не къ добру.

— Погоди, погоди любезный! сказала она, со злобой обращаясь къ юношѣ посербски, чтобъ тотъ не понялъ, — скоро перестанешь тѣшиться; уймутъ тебя на всю жизнь. Да и тебѣ, голубчикъ, даромъ не пройдетъ это, продолжала она обращаясь ко мнѣ уже поитальянски, вѣроятно полагая, что я не пойму ее.

— Типунъ бы тебѣ на языкъ, баба! сказалъ я вслухъ по сербски, чтобъ покрайней мѣрѣ наши поняли, и стараясь смѣяться, хотя на сердцѣ у меня и поскребло отъ ея словъ.

Черезъ часъ Катаро уже виднѣлся у ногъ, какъ ласточкино гнѣздо, прилѣпленное къ скалѣ, а Ловчинъ грозно стоялъ надо мной, сверкая своею снѣжной вершиной. Тогда еще не было дороги, проложенной австрiйцами до половины горнаго кряжа, до своей границы; тогда нечего было и думать подняться верхомъ по грудамъ камней и стремнинъ; только отъ Нѣгуша конный путь былъ возможенъ; каждому нечерногорцу приходилось карабкаться въ гору съ ужасными усилiями и даже, безъ привычки, съ посторонней подмогой. Тѣмъ не менѣе я увѣренъ, каждый кому случалось достигать вершины горы, оглянувшись назадъ, забывалъ и страшную усталость и нерѣдко ушибы, и оставался оцѣпенѣлый, восторженный передъ величiемъ зрѣлища, которое предоставлялось ему. Сколько разъ случалось мнѣ видѣть эту картину въ разное время года и дня и въ различномъ настроенiи своего духа; никогда не могъ я оставаться равнодушнымъ къ ней, и находилъ все болѣе и болѣе красотъ, чѣмъ болѣе вглядывался въ нее; у ногъ — заливъ Бакко–ди–Катаро, обставленный игрушечными городками, обвитый яркою зеленью лимонныхъ рощъ, или загроможденный дикими скалами, далѣе ровная, ясная лазурная гладь Адрiатическаго моря и наконецъ вдали легкое, едва замѣтное алое очертанiе итальянскаго берега; все это мягко, нѣжно, изящно.

— Бога–ми лѣпо! повторяли черногорцы, какъ бы отвѣчая на мое безмолвное созерцанiе, и вслѣдъ затѣмъ раздалась страшная трескотня ружейной пальбы, которая какъ–то сухо, перерывисто отдавалась между скалъ. Пожалѣйте хоть пуль, сказалъ я, оглушаемый свистомъ ихъ: онѣ вамъ еще завтра понадобятся.

Какъ ни рано подняла меня съ постели Марiана, однако я только въ семь часовъ утра вышелъ изъ Катаро. Гдѣ пѣшкомъ, гдѣ верхомъ на лошади, высланной мнѣ навстрѣчу, я въ два часа добрался до Цѣтина. Все поле было усѣяно черногорцами. Владыка съ нетерпѣнiемъ ждалъ меня. Мы заперлись одни въ кельѣ монастыря, въ которомъ жили.

Положенiе Черногорiи было дѣйствительно въ высшей степени затруднительно и требовало для обсужденiя можетъ–быть болѣе зрѣлыхъ умовъ. Австрiйцы въ самыхъ сильныхъ, чтобъ не сказать дерзкихъ выраженiяхъ требовали удовлетворенiя, т. е. выдачи черногорцевъ участвовавшихъ въ смерти солдатъ и казни ихъ на границѣ. Въ случаѣ невыполненiя условiя въ двадцать–четыре часа, они грозили вторгнуться въ Черногорiю и огнемъ и мечомъ добыть себѣ удовлетворенiе, неограничиваясь уже одними виновными. О томъ, что владыка протестовалъ противъ постройки роковой казармы, что онъ просилъ предварительнаго разсмотрѣнiя обоюдныхъ границъ и документовъ, о томъ, что первые выстрѣлы были сдѣланы австрiйскими солдатами, о томъ наконецъ, что дало бы возможность взаимнаго разбирательства и соглашенiя, хотя бы и въ ущербъ достоинства и даже интересовъ Черногорiи, не было и помину. Это были условiя sine qua non. Вы видите, что владыкѣ не было исхода изъ этого тяжолаго положенiя, ему не давали даже возможности честнаго примиренiя. Налагать условiя, которыхъ низачто не допустилъ бы народъ до послѣдняго своего истребленiя, условiя, которыхъ не принялъ бы самъ владыка даже и тогда, если бы приставили ножъ къ его горлу, — налагать подобныя условiя значило — объявить войну. Черногорцы въ свою очередь желали этой войны: обычная въ нихъ жажда битвы, жажда военной поживы, наконецъ ненависть къ австрiйцамъ, которые какъ бы издѣваясь надъ ихъ терпѣнiемъ, тысячью мелкихъ оскорбленiй и притѣсненiй постоянно раздражали ихъ противъ себя, — все это распаляло страсти черногорцевъ и заставляло молчать разсудокъ. Владыка хорошо понималъ, что вступилъ въ борьбу съ Австрiйской имперiей, особенно въ то время, когда стычки на турецкой границѣ не умолкали, было дѣломъ отчаяннымъ для Черногорiи. Уже одно то, что она, не имѣя исхода со стороны Турцiи и герметически закрытая на границахъ Австрiи, могла добывать себѣ хлѣбъ и боевые припасы только съ боя и подвергалась опасности задохнуться въ своихъ горахъ, — это одно заставляло призадуматься всякаго, кромѣ черногорца, который ни о чемъ не думаетъ, когда рѣчь идетъ о битвѣ. Притомъ же, владыкѣ памятно было его недавнее продолжительное и невольное пребыванiе подъ надзоромъ въ Псковѣ по жалобѣ австрiйцевъ и онъ конечно не хотѣлъ подвергаться гнѣву рускаго государя. Австрiя хорошо понимала положенiе владыки, предложивъ ему такiя тяжкiя условiя.

Я съ намѣренiемъ распространился, чтобы показать какъ несправедливо обвиняли владыку, основываясь на австрiйскихъ свѣдѣнiяхъ, въ томъ, что онъ былъ виновникомъ этой войны.

Еще утромъ владыка приказалъ всѣмъ способнымъ носить оружiе въ Цермничской нахiи собраться на Пастровичевой горѣ. Онъ послалъ для начальствованiя надъ ними Егора Савича Нѣгоша, своего двоюроднаго брата. Послѣ совещанiя со мной, онъ рѣшилъ послать также нѣгушанъ, собравшихся въ Цѣтинѣ и съ восторгомъ узнавшихъ объ этомъ распоряженiи. Хотя нѣгушане были ближайшими къ Катару сосѣдями, но путь до нихъ былъ рѣшительно недосягаемъ для регулярнаго войска и одни старики и женщины могли защищать его. Только къ сторонѣ Грахова двинута была часть черногорцевъ изъ Цуцо, наслучай одновременнаго нападенiя австрiйцевъ изъ Кистель–Ново или Ризано.

Рѣшено было нетрогаться съ границъ и ожидать нападенiя австрiйцевъ. Чтобы сохранить насколько возможно характеръ мѣстной стычки, а не общей войны, владыко оставался въ Цетинѣ, но я отправлялся на мѣсто военныхъ дѣйствiй. Иначе я не могъ поступить, хотя и предвидѣлъ тѣ обвиненiя, которыя потомъ на меня обрушились. Черногорцы ликовали, что между ними будетъ русскiй; со временъ войнъ святопочившаго Петра съ французами этого не случалось.

Я усталъ страшно, а между тѣмъ надо было торопиться. Не было сомнѣнiя, что австрiйцы нападутъ съ разсвѣтомъ слѣдующаго дня. Владыка убѣдилъ меня однако дождаться, пока спадетъ солнечный жаръ. Притомъ же я съ двумя или тремя черногорцами могъ ночью пробраться по закраинамъ австрiйской границы черезъ монастырь Станевичь и тѣмъ значительно сократить путь, между тѣмъ какъ нѣгушане должны были идти въ обходъ цермничскою нахiей. Конечно, мнѣ было не до отдыху. Положенiе Черногорiи да и собственное свое волновало меня можетъ быть болѣе, чѣмъ слѣдовало въ ту минуту, требовавшую полнаго спокойствiя мысли и дѣйствiй. Владыку тревожила также моя участь, но онъ былъ видимо тронутъ тѣмъ, что въ эту рѣшительную для него и для края минуту Россiя въ лицѣ моемъ, единственномъ ея представителѣ, не отвернулась отъ него.

Часовъ въ шесть вечера я отправился. Что за чудная, полная поэзiи, жизни, свѣта и тѣней картина! Черногорцы шли въ–разсыпную; для нихъ ненужно было дороги; по горамъ, гдѣ группами, гдѣ въ–разбродъ, въ своихъ живописныхъ костюмахъ съ развѣвающейся назади струкой, ярко отражались они на горизонтѣ, пламенѣющемъ отъ заходящего солнца; гдѣ пестрой змѣйкой вились они въ гору или быстро, лавиной неслись внизъ; а тамъ одинокiй черногорецъ стоялъ на выдавшейся скалѣ, облокотившись на ружье своими мускулистыми, сильными руками, съ которыхъ скатилась косуля, задумчивый и гордый тѣмъ, что это она, Черногорiя, его милая родина, свободная и неприступная, которую онъ будетъ защищать, хотя бы весь свѣтъ ринулся на нее. Въ этомъ положенiи черногорецъ всего живописнiе. Я хорошо изучилъ его; точно пальма, которая всего живописнѣе, если стоитъ одиноко, среди знойной пустыни. Сколько мыслей невольно привязывается, когда любуешься ею, когда смотришь на него.

Пѣсни и выстрѣлы сначала раздавались всюду; но вскорѣ наступившiя сумерки и быстро за ними слетѣвшая ночь подернула всю окрестность тишиной, тайной. Мало–по–малу отдѣлялись мы отъ черногорцевъ вправо и вскорѣ потеряли ихъ изъ виду.

Мы шли вдоль австрiйской границы и приближаясь къ монастырю Майны слышали звуки оружiя и даже различали нѣмецкiя командныя слова. Въ Станевичѣ мы передали свои наблюденiя священнику Зiйцу, который принялъ насъ со всѣмъ радушiемъ истаго черногорца, хотя не безъ нѣкотораго опасенiя за нашу участь; и дѣйствительно, здѣсь мы едва не сдѣлались жертвою измѣны Ильи Поликрушки, католика, который былъ при мнѣ въ качествѣ переводчика для сербскаго и итальянскаго языковъ, пока я не могъ еще владѣть ими; но находчивость Зiйцы съумѣла откоанить отъ насъ австрiйскiй патруль. Ненадо забывать, что мы съ двумя черногорцами подвергались всѣмъ случайностямъ военнаго положенiя на непрiятельской землѣ.

Уже разсвѣтало, когда мы пришли на Пастровичеву гору. Кучки черногорцевъ въ пять и шесть человѣкъ, разсѣянныя по–видимому въ безпорядкѣ, но собственно такъ, что одна другую могли обстрѣливать и поддерживать, прикрытыя камнями со стороны непрiятеля, — попадались намъ довольно часто. Было тихо. Все ожидало боя. Мы направились къ знамени племени нѣгушанъ, гдѣ окружонный сотнями двумя черногорцевъ находился начальникъ отряда. Егоръ Нѣгушь — Петровичъ, двоюродный братъ владыки, былъ десятью годами старше его. Онъ имѣлъ родовыя права на владычье достоинство; но владыки назначаются обыкновенно волею предшественника и подтверждаются избранiемъ народа; соблюдается строго только то, чтобы они были изъ племени нѣгушей и роду петровичей. Во время смерти Св. Петра, Егоръ Савичъ Нѣгушь находился въ руской службѣ, въ одномъ изъ кавалерiйскихъ полковъ, и, какъ говорятъ, не имѣлъ никакой склонности къ монашеству; можетъ быть по этому, а можетъ быть и потому, что Петръ Нѣгушь, какъ ни молодъ былъ, уже участвовалъ въ кровавыхъ сѣчахъ и пользовался славою одного изъ первыхъ сербскихъ поэтовъ, онъ былъ провозглашонъ помимо Егора Савича и старшаго родного брата, который былъ женатъ владыкой, и, какъ послѣдствiя показали, блестящимъ образомъ оправдалъ этотъ выборъ. Какъ–бы то ни было, но отношенiя Егора Нѣгуша къ владыкѣ были не то чтобы непрiязненны, но довольно холодны, натянуты; я же былъ хорошъ и съ Егоромъ Савичемъ, и онъ искренно обрадовался моему приходу.

Австрiйцы, предпринявшiе наступательное движенiе до разсвѣта, уже приближались къ полугорѣ. Не видя передъ собой непрiятеля, они, хотя съ усилiемъ, однако подвигались впередъ.

Черногорцы только ждали условнаго знака къ нападенiю.

Я вовсе не намѣренъ подробно описывать это кровавое дѣло; я хочу разсказать только одинъ эпизодъ его, но невольно увлекаемый воспоминанiями, часто сбиваюсь съ своего разсказа въ сторону. Меня впрочемъ нѣсколько успокоиваетъ то, что о дѣлѣ этомъ долго неговорили у насъ, и рускимъ оно извѣстно только по нѣмецкимъ источникамъ, слѣдовательно въ искаженномъ видѣ. Австрiйцы, какъ мы уже сказали, не придавали или не хотѣли придавать большого значенiя «нестройнымъ, по ихъ выраженiю, толпамъ бродягъ, способныхъ къ грабежу, а не къ битвѣ съ регулярнымъ войскомъ». Черногорцы, привыкшiе къ войнамъ турецкимъ, въ свою очередь неслишкомъ высоко цѣнили регулярное войско; для нихъ какое нибудь племя Готти было гораздо опаснѣе слабодушанго и слаботѣлаго низама. Замѣтьте еще, что австрiйская армiя въ то время страдала тою–же язвою, отъ которй и наша излечилась только послѣ крымской войны; это — недостаткомъ одиночнаго развитiя солдата: въ массѣ онъ хорошъ; онъ составляетъ часть правильной машины, дѣйствующей посторонней волею и мыслью; но оставшись одинъ или въ группѣ подобныхъ себѣ, предоставленный собственнымъ средствамъ — онъ погибъ. Въ описываемомъ нами дѣлѣ этотъ недостатокъ оказалъ самыя пагубныя послѣдствiя для австрiйцевъ. Конечно, поводъ былъ затѣянъ безсмысленно: какимъ образомъ послать въ горы, изрытыя обрывами, усѣянныя острыми камнями, стройные ряды солдатъ, въ ихъ тяжоломъ вооруженiи и наконецъ въ сапогахъ, въ которыхъ нельзя сдѣлать нѣсколько шаговъ по утесамъ. Мы сами принуждены были бросить сапоги и надѣть черногорскiе опанки, какъ ни жестки они для непривыкшей ноги.

Съ невольнымъ замиранiемъ глядѣли мы на эти ряды отличнаго войска, которые по мѣрѣ вторженiя въ горы все разстроивались болѣе и болѣе, карабкались на камни, скользили, падали. Они были уже подъ выстрѣлами непрiятеля, не замѣтивъ его. Вдругъ, по данному знаку, со всѣхъ сторонъ, изъ–за каждаго камня, изъ каждой рытвины взвился дымокъ; раздались перекатные выстрѣлы, и офицеровъ, шедшихъ смѣло впереди рядовъ, почти не стало. Черногорцы рѣдко дѣлаютъ промахи, а тутъ они могли бить по выбору.

Солдаты однако продолжали свое дѣло: машинально, безсознательно, смѣло карабкались впередъ, стрѣляя — не видя въ кого, идя — не зная куда и зачѣмъ. Только пастровичане, католическое славянское племя, которые отстаивали свою землю, и потому шли съ австрiйскимъ отрядомъ, далеко опередивъ солдатъ, уже наносили намъ вредъ во флангъ: но тутъ, при видѣ разстройства австрiйцевъ, и они дрогнули, и остановились. Еще нѣсколько выстрѣловъ — и по движенiю нѣгушскаго знамени впередъ, черногорцы какъ–бы чудодѣйственной силой выскочили изъ–за камней и кинулись въ кинжалы. Ошеломленные этимъ внезапнымъ появленiемъ, истомленные труднымъ и непривычнымъ переходомъ, очутившись безъ своихъ офицеровъ, солдаты гибли почти безъ сопротивленiя. Нужны были всѣ усилiя, чтобы остановить движенiе черногорцевъ на границѣ и не допускать ихъ нарушить непрокосновенность австрiйской територiи. Среди самаго торжества побѣды мы думали о средствахъ къ примиренiю.

Рѣзня была страшная, пораженiе совершенное. Повсюду разметанныя изуродованныя тѣла, легкiй паръ свѣжей крови, стоны умирающихъ, крики побѣдителей, казалось приводили въ какое–то опьянѣнiе черногорцевъ. Незнающiе утомленiя, они гикали, стрѣляли, ликовали, ради потѣхи перебѣгали другъ къ дргу, прыгали какъ козы съ камня на камень, для того только, чтобы поднять какую–нибудь ничтожную вещь, оставленную непрiятелемъ.

Все это поле смерти съ такою страшною, дикою обстановкою конечно могло бы навести на многiя печальныя мысли; но намъ было не до нихъ. Приведя въ порядокъ отрядъ, мы дали знать австрiйскимъ властямъ, чтобы поспѣшили убрать своихъ мертвыхъ и раненыхъ, тѣмъ болѣе, что солнце начинало жечь невыносимо. Переговоровъ о перемирiи мы ждали отъ непрiятеля; не намъ же было просить ихъ. Между тѣмъ извѣстили владыку о побѣдѣ. Мы рѣшились: если австрiйцы будутъ трактовать съ Черногорiей попрежнему, — свысока, идти напропалую, воспользоваться побѣдой и паническимъ страхомъ войска и грянуть съ двухъ сторонъ на Бокку. Черногорiя подымалась и въ трепетномъ нетерпѣнiи ожидала этой минуты. Между тѣмъ раненыхъ сносили къ нашему стану, подъ тѣнь утеса и кое–какого намета, изъ черногорскихъ струкъ. Въ числѣ первыхъ принесенныхъ поразилъ меня тотъ самый юноша, котораго наканунѣ я еще видѣлъ такимъ веселымъ, такимъ смѣющимся. Прекрасное лицо его было блѣдно какъ полотно, глаза полураскрыты, смерть царила надъ нимъ. Я наскоро растегнулъ сюртукъ; кровь сочилась изъ небольшой ранки въ груди; пуля пробила ее и засѣла въ спинной кости. Черногорецъ, служившiй у насъ за доктора, махнулъ рукой, и не стѣсняясь тѣмъ, что раненый могъ понять его, сказалъ вслухъ, сто тутъ ничего не подѣлаешь. Я почувствовалъ легкое пожатiе руки умирающаго. «Пить!» произнесъ онъ. Когда дали ему напиться и освѣжили его лицо водой, онъ какъ бы очнулся, хотѣлъ приподняться, кровь хлынула изъ раны; мы изорвали рубаху чтобы унять ее. «Ненужно... произнесъ онъ, смерть близка... не откажите въ одной просьбѣ... вѣдь мы не враги съ вами»... О, сколько въ это время въ лицѣ его выражалось доброты? дѣтскаго чистосердечiя, любви; какъ хорошъ онъ былъ, и какъ весело ему жилось, еслибы дикая воля нѣмца не заставила его жертвовать своею жизнью за тѣхъ, кого онъ въ душѣ своей ненавидѣлъ, еслибы дѣтская душа его была доступна ненависти.

Я съ жаромъ обѣщалъ ему сдѣлать все, что онъ пожелаетъ. Вѣроятно выраженiе моего лица доказывало ему, что я не измѣню обѣщанiю: онъ дружескимъ взоромъ поблагодарилъ меня.

— Снимите этотъ медальонъ съ шеи... вы спасли его отъ святотатственныхъ рукъ черногорцевъ, спасите его отъ оскорбительныхъ взглядовъ и еще болѣе оскорбительныхъ толковъ австрiйцевъ... Покажите...

На одной сторонѣ его былъ портретъ молоденькой, прелестной дѣвушки, съ русыми волосами и темноголубыми глазами. Трудно было бы признать ея итальянское происхоженiе, еслибы тонкiя черты лица, чорныя брови и гордый, повелительный видъ, который странно согласовался съ ея ребяческою молодостью, не изобличалъ его. Умирающiй глядѣлъ съ нѣжной любовью на портретъ; глаза его блистали тѣмъ внутреннимъ огнемъ, который сжигалъ его; они впились въ портретъ и только обезсиленная рука опустила его.

— Скажите ей... произнесъ онъ прерывистымъ голосомъ, что я разрѣшаю ее... пусть забудетъ... пусть будетъ счастлива... съ другимъ... я хочу этого. Возвратите ей обручальное кольцо и письма. А ей... продолжалъ онъ, приподнимаясь медленно и глядя на оборотную сторону медальона, гдѣ портретъ женщины, уже пожилой, глядѣлъ на него такъ привѣтливо, глазами дотого исполненными любви, что казалось въ эту минуту они прозрѣли. — Ей скажите... все... Онъ не могъ продолжать. Слезы тѣснили его; онъ хотѣлъ скрыть ихъ, и судорожно упалъ ницъ; кровь вновь хлынула изъ его раны. Онъ вскорѣ лишился чувствъ и уже не возвращался къ жизни.

Пришедшiе за ранеными и убитыми австрiйскiе солдаты и доктора положили его въ числѣ мертвыхъ. Медальонъ, обручальное кольцо и бумажникъ убитаго съ письмами я оставилъ у себя, для возвращенiя этихъ вещей, кому онѣ слѣдуютъ.

Австрiйцы на этотъ разъ были гораздо сговорчивѣе, и несмотря на всю неловкость своего положенiя, обратились косвеннымъ путемъ къ моему посредничеству. Егоръ Савичъ былъ въ личной ссорѣ съ австрiйскими властями и не поѣхалъ со мною въ Будву, назначенную для переговоровъ. Я взялъ съ собою одного изъ сенаторовъ, конечно неграмотнаго, который и поставилъ свой крестикъ рядомъ съ подписью генерала С. и И–ча подъ заключеннымъ нами мирнымъ договоромъ, въ силу котораго австрiйцы уступали спорныя на Пастровичевой горѣ земли Черногорiи, съ оговоркой, если не послѣдуетъ согласiя высшей власти.

Затѣмъ покончимъ съ войной и перейдемъ къ мирной части нашего разсказа. Австрiйцы никогда не могли простить намъ ни своего пораженiя, ни того, что должны были заключить договоръ съ правительствомъ, законность котораго не признавали, и съ людьми, которыхъ считаютъ не болѣе какъ за грабителей. Имъ нужно было кого нибудь обвинить въ этомъ для собственнаго оправданiя, покрайней мѣрѣ передъ свѣтомъ, и они обрушились всею тяжестью своего обвиненiя на меня. Слѣдствiемъ этого было сначала мое продолжительное добровольное, чтобы не сказать самовольное пребыванiе въ Черногорiи, а потомъ мое невольное пребыванiе въ Рагузѣ, гдѣ я былъ остановленъ.

Прошло около осьми мѣсяцевъ. Тѣмъ временемъ успѣли завести пароходы на Адрiатическомъ морѣ. Можно вообразить, съ какою радостью оставилъ я Рагузу, какъ скоро получилъ дозволенiе. Не останавливаясь въ Трiестѣ, я поспѣшилъ въ Венецiю, чтобъ исполнить данный мною умирающему молодому человѣку обѣтъ. Въ Венецiи также заживаться было нельзя: тамъ подозрительно смотрѣли на каждаго новоприбывшаго, а на меня и подавно: это было памятное для венецiянцевъ время, когда знаменитая инстукцiя 1826 года тайной автсрiйской полицiи, сдѣлавшаяся извѣстною, когда возстанiе итальянцевъ захватило правительственныя бумаги, — получила полное примѣненiе и развитiе, когда главные дѣятели тайной полицiи Стрифольдо, Торрезини и глава ихъ Брамбилла наводили ужасъ на итальянцевъ; когда мирные жители не шутя утверждали, что шпiонъ Рачаици знаетъ кто что думаетъ и сообщаетъ о томъ правительству.

Изъ переписки покойнаго я узналъ, что онъ принадлежалъ къ итальянскому семейству графовъ А–ни; фамильный палацо ихъ нетрудно было отыскать; но увы, тутъ я узналъ, что мать убитаго, вслѣдствiе непрiятныхъ столкновенiй съ австрiйскимъ правительствомъ, уѣхала въ Лондонъ, гдѣ сестра ея была замужемъ за какимъ–то лордомъ; палацо былъ преданъ запустѣнiю. Труднѣе было отыскать Монти, семейство невѣсты гр. А–ни, которое помѣщалось въ наемномъ домѣ, хотя эта фамилiя тоже пользовалась нѣкоторою извѣстностью. Винченцо Монти, писатель, пѣвецъ на разные торжественные случаи, знаменитъ тѣмъ, что былъ сначала ярымъ республиканцемъ — изъ трусости, какъ онъ самъ сознавался, потомъ продалъ себя довольно дорого Наполеону I–му, въ чемъ однако никогда не сознавался; въ заключенiе весь передался австрiйскому правительству, когда оно заняло Ломбардiю. Онъ приходился двоюроднымъ братомъ отцу невѣсты, который былъ очень ничтоженъ, чтобъ объ немъ упоминать.

Газеты австрiйскiя такъ часто и усердно бранили меня, что я сдѣлался какимъ–то стращилищемъ между нѣмцами и предметомъ любопытства, а часто и живаго сочувствiя между итальянцами. Зная что мать невѣсты принадлежитъ къ нѣмецкой аристократической фамилiи, я просилъ доложить о себѣ какъ объ иностранцѣ, котораго она не знаетъ, и потому нѣтъ надобности говорить мое имя, но которому необходимо нужно видѣть ее. Меня впустили. Какъ теперь помню эту сцену. Роскошное убранство комнатъ, цвѣты, вазы, бюсты, портреты; на диванѣ полулежала женщина лѣтъ 40; у окна, за пяльцами, сидѣла дѣвушка, которая живо напоминала мнѣ знакомыя черты портрета; она была очень хороша; руки, волосы и темныя брови надъ темноголубыми глазами свидѣтельствовали ея итальянско–нѣмецкое происхожденiе; разогрѣвшееся лицо дышало жизнью. Она отъ души смѣялась тому, что ей говорилъ молодой человѣкъ, фамильярно склонившiйся къ ней черезъ пяльцы; веселость, счастье нетолько выражались въ ихъ лицахъ, но казалось стояло въ воздухѣ, окружавшемъ ихъ, и достигало важнаго лица полулежавшей женщины, которая повременамъ улыбалась, слушая ихъ, или, правильнѣе, глядя на нихъ, потомучто слушать было нечего; говорились вещи слишкомъ обыкновенныя, только онѣ говорились иначе, другимъ тономъ, съ другими взглядами и выраженiемъ лица, чѣмъ обыкновенно говорятся. Молодой человѣкъ былъ въ военномъ австрiйскомъ мундирѣ. Не знаю почему, но я сразу угадалъ значенiе всей этой сцены; горькое, колючее чувство щемило мое сердце. Я хотѣлъ бы громомъ разразиться надъ счастливой четой; мнѣ хотѣлось быть злымъ и колкимъ, но полагаю, я казался имъ только смѣшнымъ своимъ трагическимъ тономъ и выраженiемъ, покрайней мѣрѣ вначалѣ разговора. Переступая порогъ этого дома, я думалъ утѣшить скорбь живущихъ въ немъ, воспоминанiемъ о томъ, кто погибъ, и какъ погибъ онъ, любящiй страстно, съ ея именемъ на устахъ; я думалъ вызвать на глаза тѣ слезы, которыя камнемъ лежатъ на сердцѣ, и облегчить страданiя осиротѣвшей невѣсты, и что нашолъ я?.. «Не прошло еще 8 мѣсяцевъ!» слова Гамлета къ матери невольно пришли мнѣ на память. Грознымъ, карательнымъ привидѣнiемъ желалъ бы я предстать среди этой радостной сцены.

— Я опоздалъ, сказалъ я, обращаясь къ матери: но, вѣрьте мнѣ, не по своей винѣ. Позвольте мнѣ исполнить послѣднюю волю гр. А–ни, онъ умеръ на моихъ рукахъ.

— Да! сказала она также равнодушно, какъ будто я говорилъ о томъ, что вечеромъ не будетъ музыки на площади св. Марка. Въ чемъ же состоитъ послѣдняя воля этого бѣднаго мальчика?

— Онъ дрался какъ зрѣлый человѣкъ, какъ герой, и умеръ вѣрный своему долгу, своему слову.

Я взглянулъ на молодую чету: ни признака чувства!

— Вы тоже были въ этомъ несчастномъ дѣлѣ (я ей сказалъ свое имя) и вѣрно убили нѣсколькихъ изъ нашихъ?

— Въ дѣлѣ никто не знаетъ кого убилъ, и никто не обвиняетъ непрiятеля въ убiйствѣ; всякая сторона исполняетъ свою обязанность.

— Но ваше порученiе? сказала съ нетерпѣнiемъ Монти.

— Оно относится къ вашей дочери.

Покойный А–ни, умирая, просилъ меня передать ей нѣкоторыя вещи... вы позволите?

— Луиза... Это моя дочь. Потомъ она назвала мое имя.

Порученiе касается васъ однихъ, сказалъ я, посматривая на австрiйскаго офицера.

— Мой женихъ, баронъ Дитерейхсъ, произнесла она, у меня отъ него нѣтъ секретовъ. Вы можете говорить при немъ.

— Вы этого хотите?

— Я этого требую.

Она произнесла эти немногiя слова такимъ тономъ, который ясно показывалъ, что горе тому, кто не исполнитъ ея требованiй. Это меня нѣсколько утѣшило: австрiакъ проведетъ съ ней не одинъ горькiй часъ. Я отдалъ ей письма къ гр. А–ни; на письмахъ еще не совсѣмъ изгладились слѣды крови.

— Дѣтская шалость! произнесла она, глядя съ улыбкой на молодого человѣка и съ небрежностью положила письма на пяльцы.

Дѣтская шалость! И это говорила дѣвушка лѣтъ семнадцати или осьмнадцати, о письмахъ, въ которыхъ сказалась первая любовь ея, сказалась вся душа!

Злость брала меня, глядя на нее.

Возвращая кольцо, можетъ быть и необручальное, я сказалъ ей, что гр. А–ни разрѣшилъ ее отъ даннаго обѣта, хотя это разрѣшенiе теперь уже и неумѣстно, прибавилъ я, желая хотя сколько нибудь уязвить ее. Дѣйствительно, краска выступила на щекахъ дѣвушки, но была ли то краска стыда или досады — Господь ее знаетъ!

— Смерть разрѣшила меня отъ обѣта! — если можно назвать этимъ торжественнымъ именемъ нѣсколько мимолетныхъ словъ, сказанныхъ между вальсомъ и кадрилемъ.

— Луиза, сказала мать, видимо желая покончить разговоръ, который начиналъ смущать ея дочь, а может быть и будущаго зятя; Луиза, ты забыла, что тебя ожидаютъ примѣрять вѣнчальное платье.

— Я готова, отвѣчала она, вставая; но продолжая исполнять волю покойнаго съ точностью и акуратностью нотарiуса, я хотѣлъ передать медальонъ; меня однако остановилъ портретъ матери гр. А–ни; теперь взоры его, казалось, укоризненно были обращены ко мнѣ.

— Этому портрету здѣсь не мѣсто, сказалъ я; вы конечно позволите мнѣ вынуть его и возвратить по принадлежности. Я сталъ отдѣлять кольцо, прикрѣплявшее портретъ, но медальонъ скользнулъ изъ рукъ моихъ и стекло разбилось въ дребезги о каменный полъ. Это считается дурнымъ знаменiемъ въ Италiи, какъ и у насъ. Лица матери и дочери вытянулись, нахмурились и невольное ахъ! сорвалось съ устъ первой. Одинъ австрiйскiй офицеръ оставался невозмутимымъ, хладнокровнымъ и безмолвнымъ во время всей сцены, сохраняя вполнѣ свое баронское достоинство. Думалъ ли онъ, что ему нечего бояться соперничества мальчика, да еще покойника, въ такомъ случаѣ онъ не зналъ женскаго сердца или слишкомъ вѣрилъ въ свою собственную особу; женщина часто, чтобы убѣжать отъ пошлаго или грустнаго настоящего, кидается въ таинственное будущее или невозможное прошедшее и тамъ отыскиваетъ идеалъ своей привязанности; она готова прибѣгнуть къ тѣни покойника, чтобы избавиться отъ немилаго ей живого. Какъ бы то ни было, но австрiйскiй офицеръ ни разу не измѣнилъ чувствамъ, волновавшимъ его, и держалъ себя такъ, какъ будто все происходящее нисколько до него не касалось. Съ тою же важностью, какъ и при входѣ моемъ, всталъ онъ, когда я откланивался, между тѣмъ какъ дамы видимо показывали, что онѣ рады были бы, чтобы я провалился сквозь землю, только бы избавиться отъ меня. Признаюсь, и я вздохнулъ легче, когда оставилъ этотъ домъ, пропитанный предательствомъ и измѣной, какъ полагалъ я въ то время, хотя теперь я вижу во всемъ, что такъ сильно поразило меня тогда, обычный ходъ жизни, нормальное движенiе человѣческаго сердца. «Живи живой, тлѣй мертвый».

Уходя, я никакъ не могъ себѣ вообразить, что судьба сведетъ меня опять съ однимъ изъ главныхъ лицъ этой небольшой драмы, — и, Боже мой! какъ различны были встрѣча наша и это разставанье.

Прошло десять съ небольшимъ лѣтъ. 1848 годъ засталъ меня во внутренней Африкѣ. Отчужденный отъ Европы, отъ всякаго сообщенiя съ нею, я болѣе года не зналъ что въ ней совершалось. Каково же было мое удивленiе, когда я впервые, въ Каирѣ, взялъ газеты въ руки. Я долго не могъ придти въ себя; я думалъ, что попалъ въ другой невѣдомый мнѣ мiръ, или все это газетная дребедень; нужно было живое лицо, чтобы убѣдить меня въ истинѣ, и это живое лицо явилось. Нашъ тогдашнiй консулъ въ Египтѣ, Ф., человѣкъ къ которому я питалъ полную вѣру и уваженiе, подтвердилъ мнѣ вполнѣ истину журнальныхъ извѣстiй. Онъ сдѣлалъ для меня болѣе: онъ добылъ мнѣ паспортъ въ Италiю, куда манили меня и воспоминанiя прошедшаго, всегда милыя, и судьба тогдашняго переворота Италiи. Исхода событiй никто предвидѣть не могъ, и чѣмъ неопредѣлительнѣе былъ онъ, тѣмъ заманчивей казались для молодаго воображенiя, тѣмъ рельефнѣе выдавались на политическомъ горизонтѣ фигуры главныхъ дѣятелей Италiи.

Не легко было пробраться по Адрiатическому морю между крейсерами различныхъ флаговъ, не легко было и узнать Венецiю, очутившись наконецъ въ ней: стѣны, зданiя остались тѣ же; но что совершалось въ тѣсныхъ улицахъ, на широкихъ каналахъ и площадяхъ, совсѣмъ не походило на то, что я видѣлъ въ прежнiй свой прiѣздъ въ Венецiю. Народъ какъ будто преобразился, возмужалъ, выросъ; уважая себя, онъ сталъ уважать другихъ; порядокъ и безопасность лица и имущества соблюдались точнѣе и строже, чѣмъ въ какомъ либо давно устроенномъ государствѣ. Я попалъ на площадь св. Марка въ то время, когда президентъ республики, Манинъ, напутствовалъ словомъ отрядъ волонтеровъ, отправлявшiйся противъ австрiйцевъ. Какъ волны двигался народъ, затоплявшiй площадь. Манинъ говорилъ его именемъ, и всеобщiй восторженный крикъ одобренiя доказывалъ ясно, что это былъ его голосъ: тутъ становится понятнымъ значенiе словъ «vox populi — vox Dei». Меня нешутя увѣряли въ Венецiи, что когда однажды ночью по какому–то случаю взволнованный народъ собрался на площадь св. Марка и Манинъ заклиналъ его небомъ и св. Маркомъ повиноваться закону и безусловно отдать себя служенiю республикѣ, одной ей, а не увлекаться частными интересами, — то на небѣ, до того покрытомъ черными тучами, выглянулъ мѣсяцъ, а гранитный левъ св. Марка зашевелился... И многiе готовы вѣрить этому, такъ поразительно было слово Манина, особенно при тогдашней обстановкѣ лицъ и обстоятельствъ.

Въ этой густой, неопредѣлительной, вечно подвижной и неуловимой массѣ дѣлъ, начинавшихся часто простыми случаями или увлеченiемъ горсти молодыхъ людей и окончившехся страшными катастрофами разрушенiя цѣлыхъ государствъ, въ этомъ хаосѣ самыхъ разнородныхъ идей, въ этой средѣ людей, дѣйтсвовавшихъ съ рѣдкимъ самоотверженiемъ, всегда мужественныхъ, но часто увлекающихся, колеблющихся въ своихъ основныхъ началахъ, иногда доводимыхъ до того ослѣпленiя террора, до котораго нерѣдко доводитъ революцiя и антагонизмъ страстей, среди этой сумрачной эпохи встаетъ личность величественная, ясная, свѣтлая, на которой съ любовью остановится человѣчество и исторiя, — это личность Манина.

Какъ прирожденный вождь народа и войскъ, онъ умѣлъ совладать съ ними въ минуты всеобщаго возмущенiя и ожесточенiя и внушить имъ, что истинная свобода требуетъ порядка и безусловнаго повиновенiя закону. Когда народъ, въ минуту всеобщаго увлеченiя, по освобожденiи Манина и Томазео изъ темницы, въ торжествѣ, на рукахъ принесъ ихъ на площадь св. Марка и восторженный требовалъ, чтобы Манинъ принялъ начальство надъ нимъ и велъ его противъ австрiйскихъ войскъ, Манинъ остановилъ его, потомучто не былъ увѣренъ въ успѣхѣ предпрiятiя и всячески избѣгалъ напрасной рѣзни и потери драгоцѣнной для отечества крови; но когда черезъ нѣсколько дней потомъ рабочiе въ арсеналѣ взбунтовались, зарѣзали одного изъ ненавидимыхъ имъ австрiйскихъ начальниковъ, Мариновича, который дѣлалъ приготовленiя къ бомбардированiю города, онъ кинулся въ арсеналъ одинъ, принялъ начальство надъ рабочими и мигомъ устроилъ изъ нихъ войско: — благо оружiе было подъ рукой! Арсеналъ важнѣйшiй пунктъ Венецiи; овладѣнiе имъ доставляло господство надъ Венецiей. Манинъ, зная это и видя нерѣшительность Мартини, главнаго начальника флота, силою энергiи принуждаетъ его сдаться и овладѣвать арсеналомъ. Капитуляцiя гражданскаго и военнаго начальника, графа Пальфи и Зичи, была послѣдствiемъ этого смѣлаго и внезапнаго дѣла. Такимъ образомъ, когда освобожденiе другихъ итальянскихъ городовъ сопровождалось страшнымъ кровопролитiемъ, какъ напримѣръ въ Миланѣ, въ Венецiи оно совершилось спокойно, благодаря благоразумiю Манина. Но настали тяжелые дни для Венецiи. Она изнемогала въ неровной борьбѣ съ австрiйцами. Одними собственными средствами поддерживала она ее; народъ ропталъ отъ тяжести налоговъ и работъ, хотя республика все дѣлала для его облегченiя; начались интриги партiи короля Карла Альберта; его именемъ обѣщали вспомогательный корпусъ, деньги и флотъ; народъ увлекся и въ буйномъ сборищѣ кричалъ: «Долой Манина! долой республику! да здравствуетъ король Альбертъ!»

Манинъ явился въ это сборище и своимъ могучимъ голосомъ заставилъ его стихнуть и повиноваться; онъ объявилъ, что не здѣсь, подъ влiянiемъ всеувлекающей страсти, долженъ рѣшаться подобный воросъ, но въ собранiи депутатовъ отъ всѣхъ городовъ, оставшихся еще во власти Венецiи, и по хладнокровномъ и здравомъ обсужденiи. Народъ повиновался. Въ общемъ собранiи депутатовъ Манинъ потребовалъ именемъ отечества единодушiя, и ради этого единства принесъ себя въ жертву и самъ предложилъ присоединенiе Венецiи къ Пiемонту, только бы получить отъ него помощь. Восторженные его рѣчью депутаты кинулись къ нему, убѣждая его остаться въ главѣ новаго правительства короля Альберта; но онъ отвѣтилъ, что можетъ жертвовать лично собою, но не своими началами, — и его, изнеможоннаго подъ влiянiемъ столькихъ ощущенiй, его, привыкшаго господствовать надъ всей площадью св. Марка, залитою народомъ, почти на рукахъ вынесли изъ собранiя.

Гсподство короля Альберта въ Венецiи продолжалось два дня. Его пораженiе и несчастный договоръ съ Австрiей разорвали узы, связывавшiя его съ другими провинцiями. Венецiя оставалась одна, окружонная отвсюду австрiйскими войсками; народъ опять потребовалъ Манина — и Манинъ явился въ главѣ Венецiянской республики. Тутъ начинается геройская, почти безпримѣрная борьба одного города съ цѣлой имперiей, которая окончивъ войну въ другихъ мѣстахъ, устремилась на Венецiю.

Но я увлекся этой въ высшей степени привлекательной личностью, спѣшу обратиться къ своему предмету.

Палацо гр. А–ни я нашолъ на этотъ разъ нетолько обитаемымъ, но чрезвычайно оживленнымъ. Онъ служилъ мѣстомъ соединенiя людямъ всѣхъ партiй, всѣхъ оттѣнковъ возставшей Италiи. Графиня А–ни, уже старуха, изнеможонная бдствiями семейной жизни и государственными событiями, жестоко задѣвшими ее, успѣла своимъ умомъ, силою характера и непреклонною волею соединить эти разрозненные члены, не боясь ихъ частыхъ столкновенiй у себя въ домѣ; она противуставила всѣмъ ихъ утопiямъ одну общую цѣль, которой должно было достигнуть прежде всего и помимо всего; полная благоговѣнiя къ духовной поэзiи Манцони, нѣкогда связанная съ нимъ тѣсною дружбой, эта необыкновенная женщина пользовалась съ тѣмъ вмѣстѣ уваженiемъ людей крайней партiи, которые при ней не дозволяли себѣ никакихъ выходокъ соцiализма или матерiализма. Такъ точно въ 1814 г. жилище г–жи Траверси служило убѣжищемъ партiи такъ называемыхъ  «чистыхъ итальянцевъ,» мечтавшихъ тогда уже объ освобожденiи Италiи отъ чужеземнаго ига; но чтобъ привлечь къ себѣ и соединить въ едино эту партiю, скрѣпя ее своимъ именемъ и влiянiемъ, Траверси должна была прибѣгнуть къ другимъ средствамъ, къ оружiю другого рода — это къ своей красотѣ и кокетству. Что дѣлать! иныя времена, иные нравы! То было такъ сказать наканунѣ вѣнскаго конгреса.

Въ комнаты входили и изъ нихъ выходили люди всѣхъ званiй, всѣхъ возрастовъ, мужчины и женщины; никто о нихъ не справлялся, никто не докладывалъ; время было критическое, не до церемонiй. Я послѣдовалъ за другими. Первыя комнаты завалены были разными принадлежностями госпиталей; тутъ шили бѣлье, готовили корпiю и разныя аптекарскiя снадобья. Надо сказать, что графиня А–ни пожертвовала большую часть своего состоянiя и сдѣлала значительные сборы во всѣхъ краяхъ Европы для освобожденiя Италiи, и потому къ ней обращались отвсюду, и на ея счетъ заказывались даже военные снаряды. Я спросилъ какого–то привѣтливаго господина: гдѣ хозяйка? тотъ указалъ мнѣ старушку лѣтъ подъ шестьдесятъ высокого роста, худую, съ большими чорными глазами, чрезвычайно подвижными, оживлявшими блѣдное, изрытое морщинами лицо; какъ будто въ однихъ глазахъ сосредоточивалась вся жизнь этого полуотжившаго существа. Я подошолъ къ ней и просилъ позволенiя сказать ей нѣсколько словъ наединѣ. «Это все дѣти одной семьи, дѣятели одного великаго дѣла, можете говорить смѣло при нихъ,» отвѣчала она.

Я назвалъ имя и хотѣлъ прибавить нѣсколько словъ, чтобы припомнить ей соединенныя съ нимъ событiя, она не дала мнѣ договорить. Глаза ея загорѣлись. Рана не зажила въ теченiи десяти лѣтъ. Достаточно было одного намека, легчайшаго прикосновенiя къ ранѣ, чтобы она отозвалась въ душѣ жгучею болью.

— Пойдемъ — произнесла она прерывисто, опираясь на мою руку. Окружавшiе насъ тревожно переглянулись.

— Ничего, произнесла она, подавивъ свое волненiе и быстро оправившись, это мои домашнiя дѣла. Видите ли, я не совсѣмъ отрѣшилась отъ нихъ, не вся еще отдалась нашему великому дѣлу и подаю вамъ дурной примѣръ собою; но будьте покойны, я не много минутъ посвящу для нихъ и, вѣрьте, это послѣднiя минуты что я отняла отъ своего служенiя родинѣ.

Вошедши въ кабинетъ, она чуть не упала отъ усилiй, которыя дѣлала надъ собой; я поспѣшилъ усадить ее въ кресла; нѣсколько минутъ она молчала, закрывъ платкомъ глаза; наконецъ глубоко вздохнувъ, она обратила ко мнѣ свое грустное лицо. «Дочь моя часто повторяла о немъ; ваши немногiя слова глубоко сохранила она въ памяти; это было единственное сокровище, которое она сберегла для меня».

— Я писалъ вамъ нѣсколько разъ, я спрашивалъ куда доставить вашъ портретъ, который я не хотѣлъ предоставить на произволъ случая.

— И хорошо сдѣлали: я не получила бы его, какъ не получила и вашихъ писемъ; вѣдь они шли черезъ Австрiю!

Я подалъ ей портретъ.

— Кровь! Его кровь! произнесла она трепещущимъ голосомъ и судорожно прижала къ устамъ своимъ портретъ; она на минуту замерла надъ нимъ.

Да, что бы ни говорила эта исполненная героизма женщина, но въ это время я видѣлъ ясно, что она любила своего сына не менѣе родины, если не болѣе: она прежде всего была мать!

Я разсказалъ ей всѣ подробности смерти молодого А–ни. Его послѣднiя слова, послѣднiя желанiя. «Послѣднiя слезы были о васъ» прибавилъ я.

— Онъ не умѣлъ любить свою родину болѣе меня: въ этомъ виновата я, его воспитанiе и его страсть... но да проститъ намъ Богъ!.. мы горько искупили вины свои. У васъ есть мать? спросила она, поспѣшно вставая и желая кончить разговоръ, который сама длила съ видимымъ грустнымъ удовольствiемъ.

— Нѣтъ, она умерла.

— Тогда я благословлю васъ... какъ благословила бы его.

Она ушла въ общiя комнаты. Я остался тамъ также нѣсколько минутъ. Меня поразило и занимало слово дочь. Я зналъ, что у графини А–ни не оставалось болѣе дѣтей, и попросилъ того же привѣтливаго господина, который указалъ мнѣ хозяйку палацо, разъяснить это обстоятельство.

— А вы еще не знаете, отвѣчалъ словоохотливый итальянецъ, наше правительство дозволило баронесѣ Дитерейхсъ принять фамилiю графини А–ни и пользоваться всѣми правами, какiя бы она ни имѣла, еслибы была дѣйствительно замужемъ за покойнымъ А–ни. Этого очень желала старуха графиня.

— Развѣ баронъ Дитерейхсъ померъ?

— Нѣтъ, жена развелась съ нимъ на второй годъ послѣ брака: — гдѣ огню съ водой ужиться! Какъ скоро мать ея умерла, она пристала къ нашему дѣлу, переселилась въ домъ графини А–ни и сдѣлалась самою ревностной ея помощницей.

— Вотъ что! какъ же это понять? Она, Монти, невѣста, такъ равнодушно услышала вѣсть о смерти своего жениха, и потомъ жена, баронеса Дитерейхсъ, по прошествiи нѣсколькихъ лѣтъ, страстно влюбилась въ память покойнаго и счастлива тѣмъ, что носитъ его имя...

— Есть, почтеннѣйшiй, въ горныхъ лѣсахъ Италiи одинъ видъ дикаго жасмина Asperula odorata: вы пройдете мимо и не замѣтите его, — такъ неказистъ и недушистъ онъ на вѣткѣ, но когда вы его сорвете и принесете въ комнату, когда онъ совсѣмъ завянетъ, то наполняетъ ароматомъ всю комнату, — такъ бываетъ съ памятью милаго человѣка. Итальянецъ мой былъ поэтъ.

— Не здѣсь ли молодая графиня А–ни? спросилъ я.

— Да вотъ, посмотрите, въ углу на диванѣ, ее узнаешь между тысячью красавицъ.

Дѣйствительно нельзя было не узнать ее, если хоть разъ ее видѣлъ. Она была такъ же хороша, она даже была лучше чѣмъ прежде; только черты лица сдѣлались еще строже, еще отчетливѣй – это была античная статуя. Я подошолъ къ ней. Она привѣтно протянула мнѣ руку. «Теперь эта рука омыта какъ и моя совѣсть. А помните, какъ вы разразились, словно бомба, передъ нами? Какъ вы были тогда злы!.. и было за что!»

Въ это время вновь явившiеся лица и принесенныя ими съ поля важныя вѣсти заняли общее вниманiе и прервали наше свиданiе.

Выписка изъ письма г–ни А–ни 1862 г.

«Сегодня продилъ первый годъ жизни Италiи и 71–й моей. Я дряхла, руки дрожатъ, едва въ силахъ держать перо; ноги отказываются служить; но Провидѣнiе сохранило мнѣ память, чтобы я не забывала чѣмъ была нѣкогда дорогая Италiя, что выстадала, милая, она! Богъ сохранилъ мнѣ разумъ и сердце, чтобы я благодарила Милосердаго, за то что Онъ воскресилъ ее изъ мертвыхъ, что далъ мнѣ видѣть единство народа и перейти туда, въ жизнь другую, счастливою, успокоенной, туда гдѣ ждетъ меня давно мое бѣдное, мое сиротѣющее дитя, которое не разъ забывала я въ молитвѣ, отдавшись безусловно и безгранично одной святой мысли, одной великой заботѣ. Съ вѣрою въ Провидѣнiе ожидаю послѣдняго часа!»

 

Ев. Ковалевскiй.

______