<НИОР РГБ, ф. 93.II.8.122. Письмо Вс. С. Соловьёва к Ф. М. Достоевскому>

Милостивый Государь,

Ѳедоръ Михайловичь,

Я пишу Вамъ, потому что боюсь не совладѣть съ собою, боюсь смутиться передъ Вами. Я могъ бы съ весьма достаточными рекомендацiями быть Вамъ представленнымъ, я могъ бы самымъ приличнымъ и общепринятымъ путемъ добиться того, чтобъ Вы считали меня въ числѣ Вашихъ знакомыхъ, могъ бы, время отъ времени улучая минутки, высказать Вамъ то, что мнѣ хочется высказать; но вѣдь это было бы такъ долго, а я и такъ уже нѣсколько лѣтъ жду случая говорить съ Вами. Я только что узналъ, что Вы здѣсь и спѣшу писать, покуда хватаетъ храбрости.

Меня зовутъ Всеволодъ Сергѣевичь Соловьевъ; я выросъ въ Москвѣ, въ домѣ отца моего (автора Исторiи Россiи) и нѣту еще трехъ лѣтъ какъ окончилъ курсъ кандидатомъ правъ въ Московскомъ Университетѣ. По окончанiи курса я переѣхалъ въ Петербургъ и служу во II Отдѣленiи Собственной Канцелярiи.

Вы играете въ моей жизни громадную роль — бываютъ минуты, когда я дышу Вами. Какъ часто обращался я къ Вамъ за рѣшенiемъ трудныхъ вопросовъ — и Вы всегда отвѣчали мнѣ; бывали случаи, когда я додумывался до нѣкоторыхъ мыслей, не имѣя, однако, силы выразить ихъ словами, и потомъ находилъ эти мысли въ творенiяхъ Вашихъ, выраженными Вашимъ могучимъ словомъ. Однажды, это было во время

// л. 1

моего студенчества, въ нашемъ кружкѣ зашелъ споръ и, развертываясь, коснулся религiи. Вся эта молодежь носилась съ своимъ позитивизмомъ и, на основанiи выводовъ современной философiи, отвергала то, что отвергать невозможно. Я пробовалъ говорить сначала; но скоро понялъ, что слова мои безсильны и молчалъ до окончанiя спора; мнѣ было ихъ жалко, я смотрѣлъ какъ горѣли ихъ глаза, какъ они ставили послѣ своихъ фразъ точки выразительными жестами, какъ они наскакивали другъ на друга, перебивали другъ друга... — и мнѣ казалось, что во всемъ этомъ было одно только внѣшнее, т. е. блистанiе глазъ, выразительные жесты, наскакиванье и перебиванье, а внутренняго ровно ничего не было, были краски; но звуковъ не было. Они спросили меня, отчего я молчу и я отвѣчалъ: «Оттого, что нельзя говорить съ вами, оттого, что вы сами не знаете, что говорите, хотите говорить объ одномъ, а говорите о другомъ, совсѣмъ о другомъ и все, что вы говорите — совсѣмъ не то и не имѣетъ съ тѣмъ ничего общаго». «Вотъ это мило, закричали они; за неимѣнiемъ въ головѣ чего нибудь дѣльнаго сказать чортъ знаетъ что и воображать, что это очень эффектно выходитъ».

Я ушелъ отъ нихъ обвиненный въ глупости и всю ночь думалъ, думалъ и все же приходилъ къ тому заключенiю, что они говорятъ окончательно не объ томъ. Недѣли черезъ три я получилъ только что вышедшiй № Русскаго Вѣстника, въ которомъ Вы подтвердили мою мысль и сказали почти въ тѣхъ же самыхъ словахъ то, что я говорилъ имъ. Я понесъ имъ этотъ №, прочелъ слова Ваши, они сказали: «Ну, и радуйся». И я дѣйствительно радовался всей моей радостью.

Васъ ставятъ въ числѣ лучшихъ русскихъ писателей, на Преступленiе и Наказанiе указываютъ какъ на одно изъ первыхъ произведенiй за послѣднее время — да; но все же оцѣнка Вашего таланта еще впереди; Вы еще не поняты какъ слѣдуетъ русскимъ обществомъ,

// л. 1 об.

оно еще не доросло до этого пониманiя и слушаетъ слова Ваши широко раскрывъ глаза, въ недоумѣнiи и смущенiи. Отчего же имъ трудно понимать Васъ? Оттого, что Вы далеки отъ сентиментальныхъ мечтанiй, оттого, что Вы съ горячими слезами и горькимъ смѣхомъ; но твердою рукою до мельчайшихъ подробностей анатомируете душу человѣка и душу общества, оттого, что Вы останавливаетесь надъ такими явленiями, замѣтить которыя можетъ только человѣкъ, думающiй надъ тѣмъ, что творится кругомъ него и въ немъ, а громадное большинство людей ни надъ чѣмъ не задумывается, живетъ зря, не имѣетъ никакихъ убѣжденiй и если и говоритъ, и споритъ какъ будто по убѣжденiю, то это только такъ, разговоры разговариваетъ, скажетъ, что скажется, подумаетъ, что подумается въ извѣстную минуту, а завтра, при другихъ обстоятельствахъ, скажетъ пожалуй совсѣмъ другое, и подумаетъ другое. Но относительно думанья, часто совсѣмъ ничего не подумаетъ, а говоритъ чужiя, въ большинствѣ случаевъ, печатныя слова, к<ото>рыя вспомнятся въ эту минуту. И такъ день за днемъ, годъ за годомъ, идетъ себѣ пока идется; развѣ что поныть да поглумиться надъ собою — вотъ это ужасно любятъ русскiе, особенно печатающiеся, люди; и поглумиться не между своими, не въ сторонкѣ, а всенародно; если можно, то передъ цѣлой Европой и Америкой побить себя по щекамъ, поплевать на себя и доказывать, что всѣ мы, сыны Россiи, безнадежные дураки, подлецы и воры и будемъ такими до скончанiя вѣка. Но что всего противнѣе, такъ это то, что каждый изъ этихъ вертящихся дервишей говоря: мы непремѣнно увѣренъ, что въ «мы» онъ не присутствуетъ и говоритъ это «мы» вмѣсто «они» только изъ деликатности, то есть изъ страху. Такимъ образомъ выходитъ, что все это, несмотря на самобiенiе и самооплевыванiе, страдаетъ величайшимъ самодовольствомъ и въ этомъ самодовольствѣ

// л. 2

блаженствуетъ, и не хочетъ выходить изъ своего блаженства — а Вы зовете его на серьезныя мысли, на зрѣлища, потрясающiя нервы, въ атмосферу тяжкаго страданiя, среди которой сiяютъ любовь и прощенiе, такъ дивно понятыя Вами. И все это начинаетъ дрожать за свое блаженство, и боится Васъ, и открещивается, и говоритъ, что слова Ваши непонятны. Вѣдь тяжело сознаться, что все, о чемъ Вы пишете, существуетъ, потому что тогда нужно очнуться и дѣйствовать; вѣдь прiятно себя успокоить тѣмъ, что его не существуетъ, что оно только фантазiя писателя; прiятно увѣриться, что есть Буффъ, романы Бэлло и какая нибудь Бобарыкиновщина, которую можно читать не задумываясь.

А тѣ, которые думаютъ?! — Вы знаете до чего додумалось и додумывается большинство изъ нихъ.

Мнѣ такъ много хочется сказать Вамъ; но я сознаю, что это невозможно. Нужно кончить. Я повторяю, что Вы имѣете на мою жизнь огромное влiянiе, что я никогда не ставилъ Вашего имени рядомъ съ другими современными именами, что я вижу въ творенiяхъ Вашихъ яркiй пламень генiя, и преклоняюсь передъ Вами, и глубоко люблю Васъ. У меня еще все впереди и, быть можетъ, и мнѣ удастся сказать свое слово; но мнѣ нужна опора и за этой опорой обращаюсь я къ Вамъ, генiальный учитель. Если для Васъ могутъ что нибудь значить восторгъ мой и любовь моя, то позвольте мнѣ прiйти къ Вамъ. Мой адресъ: Почтамтская улица, домъ № 14, квартира № 14.

Съ глубокимъ уваженiемъ и искренней преданностью

остаюсь покорнымъ слугой Вашимъ

Вс<.> Соловьевъ

28^го Декабря 1872^го года.

// л. 2 об.