ПОЛЗУНКОВЪ

<50>

ПОЛЗУНКОВЪ.

_______

Я началъ всматриваться въ этого человѣка. Даже въ наружности его было что-то такое особенное, что невольно заставляло вдругъ, какъ бы вы разсѣяны ни были, пристально приковаться къ нему взглядомъ и тотчасъ же разразиться самымъ неумолкаемымъ смѣхомъ. Такъ и случилось со мною. Нужно замѣтить, что глазки этого маленькаго господина были такъ подвижны, или, наконецъ, что онъ самъ, весь, до того поддавался магнетизму всякаго взгляда, на него устремленнаго, что почти инстинктомъ угадывалъ, что его наблюдаютъ, тотчасъ же оборачивался къ своему наблюдателю и съ безпокойствомъ анализировалъ взглядъ его. Отъ вѣчной подвижности, поворотливости онъ рѣшительно походилъ на жируэтку. Странное дѣло! Онъ какъ-будто боялся насмѣшки, тогда какъ почти добывалъ тѣмъ хлѣбъ, что былъ всесвѣтнымъ шутомъ и съ покорностiю подставлялъ свою голову подъ всѣ щелчки, въ нравственномъ смыслѣ и даже въ физическомъ, смотря по тому, въ какой находился компанiи. Добровольные шуты даже не жалки. Но я тотчасъ замѣтилъ, что это странное созданiе, этотъ смѣшной человѣчекъ вовсе не былъ шутомъ изъ профессiи. Въ немъ оставалось еще кое-что благороднаго. Его безпокойство, его вѣчная болѣзненная боязнь за себя уже свидѣтельствовали въ пользу его. Мнѣ казалось, что все его желанiе услужить происходило скорѣе отъ добраго сердца, чѣмъ отъ матерiяльныхъ выгодъ. Онъ съ удовольствiемъ позволялъ засмѣяться надъ собой во все горло и неприличнѣйшимъ образомъ, въ глаза, но въ тоже время — и я даю клятву въ томъ — его сердце ныло и обливалось кровью отъ мысли, что его слушатели такъ

неблагородно-жестокосерды, что способны смѣяться не факту, а надъ нимъ, надъ всѣмъ существомъ его, надъ сердцемъ, головой, надъ наружностiю, надъ всею его плотью и кровью. Я увѣренъ, что онъ чувствовалъ въ эту минуту всю глупость своего положенiя; но протестъ тотчасъ же умиралъ въ груди его, хотя непремѣнно каждый разъ зарождался великодушнѣйшимъ образомъ. Я увѣренъ, что все это происходило не иначе, какъ отъ добраго сердца, а вовсе не отъ матерiяльной невыгоды быть прогнаннымъ въ толчки и не занять у кого-нибудь денегъ: этотъ господинъ вѣчно занималъ деньги, т. е. просилъ въ этой формѣ милостыню, когда, погримасничавъ и достаточно насмѣшивъ на свой счетъ, чувствовалъ, что имѣетъ нѣкоторымъ образомъ право занять. Но, Боже мой! какой это былъ заемъ! и съ какимъ видомъ онъ дѣлалъ этотъ заемъ! Я предположить не могъ, чтобъ на такомъ маленькомъ пространствѣ, какъ сморщенное, угловатое лицо этого человѣчка, могло умѣститься въ одно и тоже время столько разнородныхъ гримасъ, столько странныхъ, разнохарактерныхъ ощущенiй, столько самыхъ убiйственныхъ впечатлѣнiй. Чего-чего тутъ не было! — И стыдъ-то, и ложная наглость, и досада съ внезапной краской въ лицѣ, и гнѣвъ, и робость за неудачу, и просьба о прощенiи, что смѣлъ утруждать, и сознанiе собственнаго достоинства, и полнѣйшее сознанiе собственнаго ничтожества, — все это какъ молнiи проходило по лицу его. — Цѣлыхъ шесть лѣтъ пробивался онъ такимъ образомъ на Божiемъ свѣтѣ и до сихъ поръ не составилъ себѣ фигуры въ интересную минуту займа! Само собою разумѣется, что очерствѣть и заподличаться въ конецъ онъ не могъ никогда. Сердце его было слишкомъ подвижно, горячо! Я даже скажу болѣе: по моему мнѣнiю, это былъ честнѣйшiй и благороднѣйшiй человѣкъ въ свѣтѣ, но съ маленькою слабостiю: сдѣлать подлость по первому приказанiю, добродушно и безкорыстно, лишь бы угодить ближнему. Однимъ словомъ, это былъ, что называется, человѣкъ — тряпка вполнѣ. Всего смѣшнѣе было то, что онъ былъ одѣтъ почти также какъ всѣ, не хуже, не лучше, чисто, даже съ нѣкоторою изысканностiю и съ поползновенiемъ на солидность и собственное достоинство. Это равенство наружное и неравенство внутреннее, его безпокойство за себя и въ тоже время безпрерывное самоумаленiе, — все это составляло разительнѣйшiй контрастъ и достойно было смѣху и жалости. Еслибъ онъ былъ увѣренъ сердцемъ своимъ (что, несмотря на опытъ, поминутно случалось съ нимъ), что всѣ его слушатели были добрѣйшiе въ мiрѣ люди, которые смѣются только факту смѣшному, а не надъ его обреченною личностiю, то онъ съ удовольствiемъ снялъ бы фракъ свой, надѣлъ его какъ-нибудь на изнанку и пошелъ бы въ этомъ нарядѣ,

другимъ въ угоду, а себѣ въ наслажденiе, по улицамъ, лишь бы разсмѣшить своихъ покровителей и доставить имъ всѣмъ удовольствiе. Но до равенства онъ не могъ достигнуть никогда и ничѣмъ. Еще черта: чудакъ былъ самолюбивъ и порывами, если только не предстояло опасности, даже великодушенъ. Нужно было видѣть и слышать, какъ онъ умѣлъ отдѣлать, иногда не щадя себя, слѣдовательно съ рискомъ, почти съ геройствомъ, кого-нибудь изъ своихъ покровителей, уже до-нельзя его разбѣсившаго. Но это было минутами.... Однимъ словомъ, онъ былъ мученикъ въ полномъ смыслѣ слова, но самый безполезнѣйшiй, и слѣдовательно самый комическiй мученикъ.

Между гостями поднялся общiй споръ. Вдругъ я увидѣлъ, что чудакъ мой вскакиваетъ на стулъ и кричитъ, что есть мочи, желая, чтобъ ему одному дали исключительно слово.

— Слушайте, шепнулъ мнѣ хозяинъ. Онъ разсказываетъ иногда прелюбопытныя вещи.... Интересуетъ онъ васъ?

Я кивнулъ головою и втѣснился въ толпу.

Дѣйствительно видъ порядочно одѣтаго господина, вскочившаго на стулъ и кричавшаго всѣмъ голосомъ, возбудилъ общее вниманiе. Многiе, кто не знали чудака, переглядывались съ недоумѣнiемъ, другiе хохотали во все горло.

— Я знаю Ѳедосѣя Николаича! Я лучше всѣхъ долженъ знать Ѳедосѣя Николаича! кричалъ чудакъ съ своего возвышенiя. — Господа, позвольте разсказать. Я хорошо разскажу про Ѳедосѣя Николаича! Я знаю одну исторiю — чудо!...

— Разскажите, Осипъ Михайлычъ, разскажите.

— Разсказывай!!

— Слушайте же....

— Слушайте, слушайте!!!

— Начинаю; но господа, это исторiя особенная....

— Хорошо, хорошо!

— Это исторiя комическая.

— Очень хорошо, превосходно, прекрасно, — къ дѣлу!

— Это эпизодъ изъ собственной жизни вашего нижайшаго....

— Ну зачѣмъ же вы трудились объявлять, что она комическая!

— И даже не много трагическая!

— А???!

— Словомъ, та исторiя, которая вамъ всѣмъ доставляетъ счастiе слушать меня теперь, господа, — та исторiя, вслѣдствiе которой я попалъ въ такую интересную для меня компанiю.

— Безъ каламбуровъ!

— Та исторiя....

— Словомъ та исторiя, — ужь доканчивайте поскорѣе апологъ, — та исторiя, которая чего-нибудь стоитъ, примолвилъ сиплымъ голосомъ одинъ бѣлокурый молодой господинъ съ усами, запустивъ руку въ карманъ своего сюртука и какъ-будто нечаянно вытащивъ оттуда кошелекъ вмѣсто платка.

— Та исторiя, мои сударики, послѣ которой я бы желалъ видѣть многихъ изъ васъ на моемъ мѣстѣ. И наконецъ та исторiя, вслѣдствiе которой я не женился!

— Женился!... жена!... Ползунковъ хотѣлъ жениться!!

— Признаюсь я бы желалъ теперь видѣть M^me Ползункову!

— Позвольте поинтересоваться, какъ звали прошедшую M^me Ползункову, пищалъ одинъ юноша, пробираясь къ разскащику.

— Итакъ, первая глава, господа:

То было ровно шесть лѣтъ тому, весной, 31 марта, — замѣтьте число, господа, — наканунѣ....

— Перваго апрѣля! — закричалъ юноша въ завиткахъ.

— Вы необыкновенно угадливы-съ. Былъ вечеръ. Надъ уѣзднымъ городомъ N. сгущались сумерки, хотѣла выплыть луна.... ну, и все тамъ, какъ слѣдуетъ. Вотъ-съ, въ самыя позднiя сумерки, втихомолочку, и я выплылъ изъ своей квартирёнки, — простившись съ моей замкнутой покойницей бабушкой. Извините, господа, что я употребляю такое модное выраженiе, слышанное мной въ послѣднiй разъ у Николай Николаича. Но бабушка моя была вполнѣ замкнутая: она была слѣпа, нѣма, глуха, глупа, — все, что угодно!... Признаюсь, я былъ въ трепетѣ, я собирался на великое дѣло; сердчишко во мнѣ билось какъ у котенка, когда его хватаетъ чья-нибудь костлявая лапа за шиворотъ.

— Позвольте, M^r Ползунковъ!

— Чего требуете?

— Разсказывайте проще; пожалуйста не слишкомъ старайтесь!

— Слушаюсь, проговорилъ не много смутившiйся Осипъ Михайлычъ. Я вошелъ въ домикъ Ѳедосѣя Николаича (благопрiобрѣтенный-съ). Ѳедосѣй Николаичъ, какъ извѣстно, не то, чтобы сослуживецъ, но цѣлый начальникъ. Обо мнѣ доложили и тотчасъ же ввели въ кабинетъ. Какъ теперь вижу: совсѣмъ, совсѣмъ почти темная комната, а свѣчей не подаютъ. Смотрю, входитъ Ѳедосѣй Николаичъ. Такъ мы и остаемся съ нимъ въ темнотѣ....

— Чтожь бы такое произошло между вами? спросилъ одинъ офицеръ.

— А какъ вы полагаете-съ? спросилъ Ползунковъ, немедленно обращаясь, съ судорожно-шевельнувшимся лицомъ, къ юношѣ въ завиткахъ.

— Итакъ, господа, тутъ произошло одно странное обстоятельство. То есть страннаго тутъ не было ничего, а было что называется дѣло житейское, — я просто за просто вынулъ изъ кармана свертокъ бумагъ, а онъ изъ своего свертокъ бумажекъ только государственными....

— Ассигнацiями?

— Ассигнацiями-съ, и мы помѣнялись.

— Бьюсь объ закладъ, что тутъ пахло взятками, проговорилъ одинъ солидно одѣтый и выстриженный молодой господинъ.

— Взятками-съ! подхватилъ Ползунковъ. — Эхъ!

Пусть я буду либераломъ.

Какихъ много видѣлъ я!

если вы тоже, какъ вамъ попадется служить въ губернiи, не погрѣете рукъ.... на родномъ очагѣ.... Зане, сказалъ одинъ литераторъ:

И дымъ отечества намъ сладокъ и прiятенъ!

Мать, мать, господа, родная, родина-то наша, мы птенцы, такъ мы ее и сосёмъ!...

Поднялся общiй смѣхъ.

— А только, повѣрите ли, господа, я никогда не бралъ взятокъ, сказалъ Ползунковъ, недовѣрчиво оглядывая все собранiе.

Гомерическiй, неумолкаемый смѣхъ всѣмъ залпомъ своимъ накрылъ слова Ползункова.

— Право, такъ, господа....

Но тутъ онъ остановился, продолжая оглядывать всѣхъ съ какимъ-то страннымъ выраженiемъ лица. Можетъ быть, — кто знаетъ, — можетъ быть въ эту минуту ему вспало на умъ, что онъ почестнѣе многихъ изъ всей этой честной компанiи.... Только серьёзное выраженiе лица его не исчезало до самого окончанiя всеобщей веселости.

— Итакъ, началъ Ползунковъ, когда всѣ поумолкли: — хотя я никогда не бралъ взятокъ, но въ этотъ разъ грѣшенъ: положилъ въ карманъ взятку.... съ взяточника.... То есть были кое-какiя бумажки въ рукахъ моихъ, которыя еслибъ я захотѣлъ послать кой-кому, такъ худо бы пришлось Ѳедосѣю Николаичу.

— Такъ стало быть онъ ихъ выкупилъ?

— Выкупилъ-съ.

— Много далъ?

— Далъ столько, за сколько иной въ наше время продалъ бы совѣсть свою, всю, со всѣми варьяцiями-съ.... если бы только что-нибудь дали-съ. Только меня варомъ обдало, когда я положилъ въ карманъ денежки. Право, я не знаю, какъ это со мной всегда дѣлается, господа, — но вотъ, ни живъ ни мертвъ, губами шевелю, ноги трясутся; ну, виноватъ, виноватъ, совсѣмъ виноватъ, въ-пухъ засовѣстился, готовъ прощенья просить у Ѳедосѣя Николаича....

— Ну чтожь онъ простилъ?

— Да я не просилъ-съ.... я только такъ говорю, что такъ оно было тогда; у меня то есть сердце горячее. Вижу, смотритъ мнѣ прямо въ глаза:

— Бога, говоритъ, вы не боитесь, Осипъ Михайлычъ.

Ну, что дѣлать! я этакъ развелъ изъ приличiя руки, голову на сторону. — Чѣмъ же, я говорю, Бога не боюсь, Ѳедосѣй Николаичъ?... Только ужь такъ говорю, изъ приличiя.... самъ сквозь землю провалиться готовъ.

— Бывъ такъ долго другомъ семейства нашего, бывъ, могу сказать, сыномъ, — и кто знаетъ, что небо предполагало, Осипъ Михайлычъ! И вдругъ что же, доносъ, готовить доносъ, и вотъ теперь!... Что послѣ этого думать о людяхъ, Осипъ Михайлычъ?

Да вѣдь какъ, господа, какъ рацею читалъ! Нѣтъ, говоритъ, вы мнѣ скажите, что послѣ этого думать о людяхъ, Осипъ Михайлычъ? — Что, думаю, думать! Знаете, и въ горлѣ заскребло, и голосенко дрожитъ, ну ужь предчувствую свой скверный норовъ и схватился за шляпу....

— Кудажь вы, Осипъ Михайлычъ? неужели наканунѣ такого дня.... Неужели вы и теперь злопамятствуете; чѣмъ я противъ васъ согрѣшилъ?...

— Ѳедосѣй Николаичъ, говорю, Ѳедосѣй Николаичъ!

Ну, то есть растаялъ, господа, какъ мокрый сахаръ медовичъ растаялъ. Куда! и пакетъ, что въ карманѣ лежитъ съ государственными, и тотъ словно тоже кричитъ: неблагодарный ты, разбойникъ, тать окаянный, — словно пять пудовъ въ немъ, такъ тянетъ.... (А еслибъ и въ заправду въ немъ пять пудовъ было!...)

— Вижу, говоритъ Ѳедосѣй Николаичъ: — вижу ваше раскаянiе.... вы знаете завтра....

— Марiи Египетскiя-съ....

— Ну, не плачь, говоритъ Ѳедосѣй Николаичъ: — полно: согрѣшилъ и покаялся! пойдемъ! Можетъ быть удастся мнѣ возвратить, говоритъ, васъ опять на путь истинный.... Можетъ быть скромные пенаты мои (именно, помню, пенаты, такъ и выразился, разбойникъ) согрѣютъ, говоритъ, опять ваше очерств.... не скажу очерствѣлое, — заблудшее сердце....

Взялъ онъ меня, господа, за руку и повелъ къ домочадцамъ. Мнѣ спину морозомъ прохватываетъ; дрожу! думаю, съ какими глазами предстану я.... — А нужно вамъ знать, господа.... какъ бы сказать, здѣсь выходило одно щекотливое дѣльцо!

— Ужь не госпожа ли Ползункова?

— Марья Ѳедосѣевна-съ, — только не суждено, знать, ей было быть такой госпожой, какой вы ее называете, не дождалась такой чести! Оно, видите, Ѳедосѣй-то Николаичъ былъ и правъ, говоря, что въ домѣ-то я почти сыномъ считался. Оно и было такъ назадъ тому полгода, когда еще былъ живъ одинъ юнкеръ въ отставкѣ, Михайло Максимычъ Двигайловъ по прозвищу. Только онъ волею Божiю помре, а завѣщанiе-то совершить все въ долгой ящикъ откладывалъ; оно и вышло такъ, что ни въ какомъ ящикѣ его не отыскали потомъ....

— Ухъ!!!

— Ну, ничего, нечего дѣлать, господа, простите, обмолвился, — каламбурчикъ-то плохъ, да это бы еще ничего, что онъ плохъ, — штука-то была еще плоше, когда я остался, такъ сказать, съ нулемъ въ перспективѣ, потому-что юнкеръ-то въ отставкѣ — хоть меня въ домъ къ нему и не пускали (на большую ногу жилъ, затѣмъ, что были руки длинны!) — а тоже, можетъ быть не ошибкой, роднымъ сыномъ считалъ.

— Ага!!

— Да-съ, оно вотъ какъ-съ! Ну, и стали мнѣ носы показывать у Ѳедосѣя Николаича. Я замѣчалъ, замѣчалъ, крѣпился, крѣпился, а тутъ, вдругъ, на бѣду мою (а можетъ и къ счастью!), какъ снѣгъ на голову ремонтеръ наскакалъ на нашъ городишко. Дѣло-то оно его, правда, подвижное, легкое, кавалерiйское, — только такъ

плотно утвердился у Ѳедосѣя Николаича, — ну, словно мортира засѣлъ! Я обиходцемъ да стороночкой, по подлому норову, такъ и такъ, говорю, Ѳедосѣй Николаичъ, за чтожь обижать! Я въ нѣкоторомъ родѣ ужь сынъ.... Отеческаго-то, отеческаго когда я дождусь.... Началъ онъ мнѣ, сударикъ ты мой, отвѣчать! ну, то есть начнетъ говорить, поэму наговоритъ цѣлую, въ двѣнадцати пѣсняхъ въ стихахъ, только слушаешь, облизываешься да руки разводишь отъ сладости, а толку нѣтъ ни на грошъ, т. е. какого толку, не разберешь, не поймешь, стоишь дуракъ дуракомъ, затуманитъ, словно вьюнъ вьется вывертывается; ну, талантъ, просто талантъ, даръ такой, что вчужѣ страхъ пробираетъ! Я кидаться пошелъ во всѣ стороны: туды да сюды! ужь и романсы таскаю, и конфетъ привожу, и каламбуры высиживаю, охи да вздохи, болитъ, говорю, мое сердце, отъ амура болитъ, да въ слезы, да тайное объясненiе! вѣдь глупъ человѣкъ! вѣдь не провѣрилъ у дьячка, что мнѣ тридцать лѣтъ.... куды! хитрить выдумалъ! нѣтъ же! не пошло мое дѣло, смѣшки да насмѣшки кругомъ, — ну, и зло меня взяло, за горло совсѣмъ захватило, — я улизнулъ, да въ домъ ни ногой, думалъ, думалъ — да хвать доносъ! Ну, поподличалъ, друга выдать хотѣлъ, сознаюсь, матерiяльцу-то было много, и славный такой матерiялъ, капитальное дѣло! Тысячу пятьсотъ серебромъ принесло, когда я его вмѣстѣ съ доносомъ на государственныя вымѣнялъ!

— А! такъ вотъ она взятка-то!

— Да, сударь, вотъ была взяточка-то-съ, поплатился мнѣ взяточникъ! (И вѣдь не грѣшно, ну, право же нѣтъ!) Ну вотъ-съ теперь продолжать начну: притащилъ онъ меня, если запомнить изволите, въ чайную ни жива, ни мертва; встрѣчаютъ меня: всѣ какъ-будто обиженные, т. е. не то, что обиженные, — разогорченные такъ, что ужь просто.... Ну, убиты, убиты совсѣмъ, а между тѣмъ и важность такая приличная на лицахъ сiяетъ, солидность во взорахъ, этакъ что-то отеческое, родственное такое.... блудный сынъ воротился къ намъ, — вотъ куда пошло! За чай усадили, а чего у меня у самого словно самоваръ въ грудь засѣлъ, кипитъ во мнѣ, а ноги леденѣютъ: умалился, струсилъ! Марья Ѳоминишна, супруга его, совѣтница надворная, (а теперь коллежская) мнѣ ты съ перваго слова начала говорить: что ты, батинька, такъ похудѣлъ, говоритъ. — Да такъ, прихварываю, говорю, Марья Ѳоминишна.... голосенко-то дрожитъ у меня! А она мнѣ ни съ того, ни съ сего, знать выжидала свое ввернуть, ехидна такая: — что видно совѣсть, говоритъ, твоей душѣ не по мѣркѣ пришлась, Осипъ Михайлычъ, отецъ родной! Хлѣбъ соль-то наша, говоритъ, родственная возопiяла къ тебѣ! Отлились знать тебѣ мои слезки кровавыя! Ей-Богу, такъ и сказала, пошла

противъ совѣсти; чего! то ли за ней, бой-баба! Только такъ сидѣла да чай разливала. А поди-ка, я думаю, на рынкѣ, моя голубушка, всѣхъ бабъ перекричала бы. Вотъ какая была она, наша совѣтница! А тутъ, на бѣду мою, Марья Ѳедосѣевна, дочка, выходитъ, со всѣми своими невинностями, да блѣдненька немножко, глазки разкраснѣлись, будто отъ слезъ, — я какъ дуракъ и погибъ тутъ на мѣстѣ. А вышло потомъ, что по ремонтерѣ она слезки роняла: тотъ утёкъ во свояси, улепетнулъ по добру, по здорову, потому-что, знаете, знать (оно пришлось теперь къ слову сказать), пришло ему время уѣхать, срокъ вышелъ, оно не то, чтобы и казенный былъ срокъ-то! а такъ.... ужь послѣ родители дражайшiе спохватились, узнали всю подноготную, да что дѣлать, втихомолку зашили бѣду, — своего дому прибыло!... Ну, нечего дѣлать, какъ взглянулъ я на нее, пропалъ, просто пропалъ, накосился на шляпу, хотѣлъ схватить да улепетнуть поскорѣе; не тутъ-то было: утащили шляпу мою.... Я ужь, признаться, и безъ шляпы хотѣлъ — ну, думаю, — нѣтъ же, дверь на крючокъ насадили, смѣшки дружескiе начались, подмигиванья да заигрыванья, сконфузился я, что-то совралъ, объ амурѣ понесъ; она, моя голубушка, за клавикорды сѣла, да гусара, который на саблю опирался, пропѣла на обиженный тонъ, — смерть моя! — Ну, говоритъ Ѳедосѣй Николаичъ: — все забыто, приди, приди.... въ объятiя! — Я какъ былъ, такъ тутъ же и припалъ къ нему лицомъ на жилетку. Благодѣтель мой, отецъ ты мой родной, говорю! да какъ зальюсь своими горючими! Господи Богъ мой, какое тутъ поднялось! Онъ плачетъ, баба его плачетъ, Машенька плачетъ.... тутъ еще бѣлобрысенькая одна была: и та плачетъ.... куда — со всѣхъ угловъ ребятишки повыползли (благословилъ его домкомъ Господь!) и тѣ ревутъ.... сколько слезъ, т. е. умиленiе, радость такая, блуднаго обрѣли, словно на родину солдатъ воротился! — Тутъ угощенiе подали, фанты пошли: охъ болитъ! что болитъ? сердце; по комъ? Она краснѣетъ, голубушка! Мы съ старикомъ пуншику выпили, — ну уходили, усластили меня совершенно....

Воротился я къ бабушкѣ. У самого голова кругомъ ходитъ; всю дорогу шелъ да подсмѣивался, дома два часа битыхъ по коморкѣ ходилъ, старуху разбудилъ, ей все счастье повѣдалъ. — Да денегъ-то далъ ли, разбойникъ? — Далъ, бабушка, далъ, далъ, родная моя, далъ, привалило къ намъ, отворяй ворота! — Ну, теперь хоть женись, такъ въ тужь пору, женись, говоритъ мнѣ старуха: — знать молитвы мои услышаны! Софрона разбудилъ. Софронъ, говорю, снимай сапоги. Софронъ потащилъ съ меня сапоги. — Ну, Софроша! Поздравь ты теперь меня, поцалуй! Женюсь, просто, братецъ, женюсь, напѣйся пьянъ завтра, гуляй душа, говорю: баринъ твой женится! — Смѣшки

да игрушки на сердце!... Ужь засыпать было началъ; нѣтъ, подняло меня опять на ноги, сижу да думаю; вдругъ и мелькни у меня въ головѣ: завтра-де 1-е апрѣля, день-то такой свѣтлый, игривый, какъ бы такъ? — да и выдумалъ! Чтожь, сударики! съ постели всталъ, свѣчу зажегъ, въ чемъ былъ за столъ письменный сѣлъ, т. е. ужь расходился совсѣмъ, заигрался, знаете, господа, когда человѣкъ разыграется! Всей головой, отцы мои, въ грязь полѣзъ! То есть вотъ какой норовъ: они у тебя вотъ что возьмутъ, а ты имъ вотъ и это отдашь: дескать, на-те и это возьмите! они тебя по ланитѣ, а ты имъ на радостяхъ всю спину подставишь. Они тебя потомъ калачемъ какъ собаку манить начнутъ, а ты тутъ всѣмъ сердцемъ и всей душой облапишь ихъ глупыми лапами — и ну лобызаться! Вѣдь вотъ хоть бы теперь, господа! Вы смѣетесь да шепчетесь, я вѣдь вижу! Послѣ, какъ разскажу вамъ всю мою подноготную, меня же начнете на смѣхъ подымать, меня же начнете гонять, а я то вамъ говорю, говорю, говорю! Ну, кто мнѣ велѣлъ! Ну, кто меня гонитъ! Кто у меня за плечами стоитъ да шепчетъ: говори, говори да разсказывай! А вѣдь говорю же, разсказываю, вамъ въ душу лѣзу, словно вы мнѣ, примѣромъ, всѣ братья родные, друзья закадышные.... э-эхъ!...

Хохотъ, начинавшiй мало-по-малу подыматься со всѣхъ сторонъ, покрылъ наконецъ совершенно голосъ разскащика, дѣйствительно пришедшаго въ какой-то восторгъ; онъ остановился, нѣсколько минутъ перебѣгая глазами по собранiю, и потомъ вдругъ, словно увлеченный какимъ-то вихремъ, махнулъ рукой, захохоталъ самъ, какъ-будто дѣйствительно находя смѣшнымъ свое положенiе, и снова пустился разсказывать:

Едва заснулъ я въ ту ночь, господа; всю ночь строчилъ на бумагѣ; видители, штуку я выдумалъ! Эхъ, господа! припомнить только, такъ совѣстно станетъ! И добро бы ужь ночью: ну, съ пьяныхъ глазъ, заблудился, напуталъ вздору, навралъ; нѣтъ же! Утромъ проснулся ни свѣтъ ни заря, всего-то и спалъ часикъ, другой, и зато же! Одѣлся, умылся, завился, припомадился, фракъ новый напялилъ и прямо на праздникъ къ Ѳедосѣю Николаичу, а бумагу въ шляпѣ держу. Встрѣчаетъ меня самъ, съ отверстыми, и опять зоветъ на жилетку родительскую! Я и прiосанился, въ головѣ еще вчерашнее бродитъ! На шагъ отступилъ. — Нѣтъ, говорю, Ѳедосѣй Николаичъ, а вотъ коль угодно, сiю бумажку прочтите, — да и подаю ее при рапортѣ; а въ рапортѣ-то знаете что было? А было: По такимъ-то, да по такимъ-то, такого-то Осипа Михайлыча, уволить въ отставку, да подъ просьбой-то весь чинъ подмахнулъ! Вотъ вѣдь что выдумалъ, Господи! и умнѣе-то ничего придумать не могъ! Дескать, сегодня 1-е апрѣля, такъ я вотъ и сдѣлаю видъ, ради

шуточки, что обида моя не прошла, что одумался за ночь, одумался да нахохлился, да пуще прежняго обидѣлся, да, дескать, вотъ же вамъ, родные мои благодѣтели, и ни васъ, ни дочки вашей знать не хочу; денежки-то вчера положилъ въ карманъ, обезпеченъ, такъ вотъ, дескать, вамъ рапортъ объ отставкѣ. Не хочу служить подъ такимъ начальствомъ, какъ Ѳедосѣй Николаичъ! въ другую службу хочу, а тамъ, смотри, и доносъ подамъ. Этакимъ подлецомъ представился, напугать ихъ выдумалъ! и выдумалъ чѣмъ напугать! А? хорошо, господа? Т. е. вотъ заласкалось къ нимъ сердце со вчерашняго дня, такъ дай я за это шуточку семейную отпущу, подтруню надъ родительскимъ сердечкомъ Ѳедосѣя Николаича....

Только взялъ онъ бумагу мою, развернулъ и вижу, шевельнулась у него вся физiономiя. — Чтожь, Осипъ Михайлычъ? А я какъ дуракъ: 1-е апрѣля! съ праздникомъ васъ Ѳедосѣй Николаичъ! — т. е. совсѣмъ какъ мальчишка, который за бабушкино кресло спрятался втихомолку, да потомъ уфъ! ей на ухо, во все горло, — попугать вздумалъ! Да.... да просто, даже совѣстно разсказывать, господа! Да нѣтъ же! я не буду разсказывать!

— Да нѣтъ, что же дальше!

— Да нѣтъ, да нѣтъ, разскажите! Нѣтъ ужь разсказывайте! поднялось со всѣхъ сторонъ.

— Поднялись, судари мои, толки да пересуды, охи да ахи! и проказникъ то я, и забавникъ то я, и перепугалъ то я ихъ, ну, такое сладчайшее, что самому стыдно стало, такъ-что стоишь да со страхомъ и думаешь: какъ такого грѣшника такое мѣсто святое на себѣ держать можетъ! «Ну, родной ты мой, запищала совѣтница: — напугалъ меня такъ, что о сю пору ноги трясутся, еле на мѣстѣ держатъ! Выбѣжала я какъ полуумная къ Машѣ: Машенька, говорю, что съ нами будетъ! Смотри, какимъ твой-то оказывается! Да сама согрѣшила, родимый, ужь ты прости меня старуху, опростоволосилась! Ну, думаю: какъ пошелъ онъ отъ насъ вчера, пришелъ домой поздно, началъ думать, да можетъ показалось ему, что нарочно мы вчера ходили за нимъ, завлечь хотѣли, такъ и обмерла я! — Полно, Машенька, полно мигать мнѣ, Осипъ Михайлычъ намъ не чужой; я же твоя мать, дурного ничего не скажу! Слава Богу, не двадцать лѣтъ на свѣтѣ живу: цѣлыхъ сорокъ пять!...»

Ну, что, господа! Чуть я ей въ ноги не чибурахнулся тутъ! Опять прослезились, опять лобызанiя пошли! Шуточки начались! Ѳедосѣй Николаичъ тоже для 1-го апрѣля шуточку изволили выдумать! Говоритъ, дескать, жаръ-птица прилетѣла, съ брильянтовымъ клювомъ, а въ клювѣ-то письмо принесла! Тоже надуть

хотѣлъ, — смѣхъ-то пошелъ какой! умиленiе-то было какое! — тьфу! — даже срамно разсказывать!

Ну, что мои милостивцы, теперь и вся недолга! Пожили мы день, другой, третiй, недѣлю живемъ; я ужь совсѣмъ женихъ! Чего! Кольца заказаны, день назначили, только оглашать не хотятъ до времени, ревизора ждутъ. Я-то жду не дождусь ревизора, счастье мое остановилось за нимъ! Спустить бы его скорѣй съ плечь долой, думаю. А Ѳедосѣй-то Николаичъ подъ шумокъ и на радостяхъ всѣ дѣла свалилъ на меня: счеты, рапорты писать, книги свѣрять, итоги подводить, — смотрю: безпорядокъ ужаснѣйшiй, все въ запустѣнiи, вездѣ крючки да кавыки! ну, думаю, потружусь для тестюшки! А тотъ все прихварываетъ, болѣзнь приключилась, день ото дня ему, видишь, хуже. А чего, я самъ какъ спичка, ночей не сплю, повалиться боюсь! Однако кончилъ-таки дѣло на славу! выручилъ къ сроку! Вдругъ шлютъ за мной гонца. Поскорѣй, говорятъ, худо Ѳедосѣю Николаичу! Бѣгу сломя-голову, — что такое? Смотрю, сидитъ мой Ѳедосѣй Николаичъ обвязанный, уксусу къ головѣ примочилъ, морщится, кряхтитъ, охаетъ: охъ да охъ! Родной ты мой, милый ты мой, говоритъ, умру, говоритъ, на кого-то я васъ оставлю, птенцы мои! Жена съ дѣтьми приплелась, Машенька въ слезы, — ну, я и самъ зарюмилъ! — Ну нѣту же, говоритъ, Богъ будетъ милостивъ! Не взыщетъ же Онъ съ васъ за всѣ мои прегрѣшенiя! Тутъ онъ ихъ всѣхъ отпустилъ, приказалъ за ними дверь запереть, остались мы съ нимъ вдвоемъ, съ глазу на глазъ. — «Просьба есть до тебя!» — «Какая-съ?» «Такъ и такъ, братецъ, и на смертномъ одрѣ нѣтъ покоя, зануждался совсѣмъ!» — «Какъ такъ?» Меня тутъ и краска прошибла, языкъ отнялся. — «Да такъ, братецъ, изъ своихъ пришлось въ казну приплатиться; я, братецъ, для пользы общей ничего не жалѣю, жизни своей не жалѣю! Ты не думай чего! Грустно мнѣ, что меня предъ тобой клеветники очернили.... Заблуждался ты, горе съ тѣхъ поръ мою голову убѣлило! Ревизоръ на носу, а у Матвѣева въ семи тысячахъ недочетъ, а отвѣчаю я.... ктожь больше! Съ меня, братецъ, взыщутъ: чего смотрѣлъ? А что съ Матвѣева взять! Ужь и такъ довольно съ него; что горемыку подъ обухъ подводить!» — Святители, думаю, вотъ праведникъ! вотъ душа! А онъ: «да, говоритъ, дочернихъ брать не хочу изъ того, что ей пошло на приданое; это священная сумма! Есть свои, есть, правда, да въ люди отданы, гдѣ ихъ сейчасъ соберешь!» — Я тутъ какъ былъ, такъ и брякъ передъ нимъ на колѣни. — «Благодѣтель ты мой, кричу, оскорбилъ я тебя, разобидѣлъ, клеветники на тебя бумаги писали, не убей въ конецъ, возьми назадъ свои денежки!» — Смотритъ онъ на меня, потекли у него изъ глазъ слезы. — «Этого я и ждалъ отъ тебя, мой сынъ,

встань; тогда простилъ ради дочернихъ слезъ! теперь и мое сердце прощаетъ тебя. Ты залечилъ, говоритъ, мои язвы! благословляю тебя во вѣки вѣковъ!» — Ну, какъ благословилъ-то онъ меня, господа, я во всѣ лопатки домой, досталъ сумму: вотъ, батюшка, все, только пятьдесятъ цѣлковыхъ извелъ! — «Ну ничего, говоритъ, а теперь всякое лыко въ строку; время спѣшное; напиши-ка рапортъ, заднимъ числомъ, что зануждался, да впередъ просишь жалованья 50 руб. Я такъ и покажу по начальству, что тебѣ впередъ выдано.... Ну, чтожь господа! Какъ вы думаете? вѣдь я и рапортъ написалъ!

— Ну, что же, — ну, чѣмъ же, — ну, какъ это кончилось?

— Только-что написалъ я рапортъ, сударики вы мои, вотъ чѣмъ кончилось. На завтра же, на другой же день, ранехонько по утру пакетъ за казенной печатью. Смотрю — и чтожь обрѣтаю? Отставка! Дескать, сдать дѣла, свести счеты, а самому итти на всѣ стороны!

— Какъ такъ?

— Да ужь и я тутъ благимъ-матомъ крикнулъ: какъ такъ! сударики! Чего, въ ушахъ зазвенѣло! Я думалъ спроста, анъ нѣтъ ревизоръ въ городъ въѣхалъ. Дрогнуло сердце мое! Ну, думаю, не спроста! да такъ какъ былъ къ Ѳедосѣю Николаичу; что? говорю. — А чтожь? говоритъ. — Да вотъ же отставка! — Какая отставка? — А это? — Ну, чтожь и отставка-съ! — Да какъ же, развѣ я пожелалъ? — А какъ же вы подали-съ, 1-го апрѣля вы подали; (а бумагу-то я не взялъ назадъ!) Ѳедосѣй Николаичъ! да васъ ли слышатъ уши мои, васъ ли видятъ очи мои! — Меня-съ, а что-съ? — Господи Богъ мой! — Жаль мнѣ, сударь, жаль, очень жаль, что такъ рано службу оставить задумали! Молодому человѣку нужно служить, а у васъ, сударь, вѣтеръ началъ бродить въ головѣ. А насчетъ аттестата будьте покойны: я позабочусь. Вы же такъ хорошо себя всегда аттестуете-съ! — Да вѣдь я жь тогда шуточкой, Ѳедосѣй Николаичъ, я-жь не хотѣлъ, я такъ подалъ бумагу, для родительскаго вашего.... вотъ! — Какъ-съ вотъ! Какое, сударь, шуточкой! Да развѣ такими бумагами шутятъ-съ? да васъ за такiя шуточки когда-нибудь въ Сибирь упекутъ-съ. Теперь прощайте, мнѣ некогда-съ, у насъ ревизоръ-съ, обязанности службы прежде всего; вамъ бить баклуши, а намъ тутъ сидѣть за дѣлами-съ. А ужь я васъ тамъ какъ слѣдуетъ аттестую-съ. — Да еще-съ, вотъ я домъ у Матвѣева сторговалъ, переѣдемъ на дняхъ, такъ ужь надѣюсь, что не буду имѣть удовольствiя васъ на новосельѣ у себя увидѣть. Счастливый путь! — Я домой со всѣхъ ногъ: пропали мы, бабушка! взвыла она, сердечная; а тутъ, смотримъ, бѣжитъ казачокъ отъ Ѳедосѣя Николаича, съ запиской и съ клѣткой, а въ клѣткѣ скворецъ сидитъ; это я ей отъ избытка чувствъ скворца подарилъ говорящаго; а въ запискѣ стоитъ: 1-е апрѣля, а больше и нѣтъ ничего. Вотъ господа, что, какъ вы думаете-съ?!

— Ну, что же, что же дальше???

— Чего дальше! встрѣтилъ я разъ Ѳедосѣя Николаича, хотѣлъ было ему въ глаза подлеца сказать....

— Ну!

— Да какъ-то не выговорилось, господа!