РАЗСКАЗЫ БЫВАЛАГО ЧЕЛОВѢКА

Однажды, утромъ, когда я уже совсѣмъ собрался идти въ должность, вошла ко мнѣ Аграфена, моя кухарка, прачка и домоводка, и, къ удивленiю моему, вступила со мной въ разговоръ.

До-сихъ-поръ это была такая молчаливая, простая баба, что, кромѣ ежедневныхъ двухъ словъ о томъ, чего приготовить къ обѣду, не сказала лѣтъ въ шесть почти ни слова. По-крайней-мѣрѣ, я болѣе ничего не слыхалъ отъ нея.

— Вотъ я, сударь, къ вамъ, начала она вдругъ: — вы бы отдали въ наемъ каморку.

— Зачѣмъ! за тѣмъ, что пускаютъ же люди жильцовъ. Извѣстно зачѣмъ.

— Кто найметъ! Жилецъ найметъ. Извѣстно кто.

— Да тамъ, мать моя, и кровати поставить нельзя; тѣсно будетъ. Кому жь тамъ жить?

— Зачѣмъ тамъ жить! Только бы спать гдѣ было; а онъ на окнѣ будетъ жить.

— Извѣстно на какомъ, будто не знаете! На томъ, что въ передней. Онъ тамъ будетъ сидѣть, шить, или что-нибудь дѣлать.

Пожалуй, и на стулѣ сядетъ. У него есть стулъ; да и столъ есть; все есть.

— Да хорошiй, бывалый человѣкъ. Я ему буду кушанье готовить. И за квартиру, за столъ буду всего три рубля серебромъ въ мѣсяцъ брать...

Наконецъ я, послѣ долгихъ усилiй, узналъ, что какой-то пожилой человѣкъ уговорилъ, или какъ-то склонилъ Аграфену пустить его въ кухню, въ жильцы и въ нахлѣбники. Что Аграфенѣ пришло въ голову, тому должно было сдѣлаться; иначе, я зналъ, что она мнѣ покоя не дастъ. Въ тѣхъ случаяхъ, когда что-нибудь было не по ней, она тотчасъ же начинала задумываться, впадала въ глубокую меланхолiю, и такое состоянiе продолжалось недѣли двѣ или три. Въ это время портилось кушанье, не досчитывалось бѣлье, полы не были вымыты, однимъ-словомъ, происходило много непрiятностей. Я давно замѣтилъ, что эта безсловесная женщина не въ состоянiи была составить рѣшенiя, установиться на какой-нибудь собственно ей принадлежащей мысли. Но ужь если въ слабомъ мозгу ея какимъ-нибудь случайнымъ образомъ складывалось что-нибудь похожее на идею, на предпрiятiе, то отказать ей въ исполненiи значило на нѣсколько времени морально убить ее. И потому, болѣе всего любя собственное спокойствiе, я тотчасъ же согласился.

— Есть ли, по-крайней-мѣрѣ, у него видъ какой-нибудь, паспортъ, или что-нибудь?

— Какъ же! извѣстно, есть. Хорошiй, бывалый человѣкъ; три рубля обѣщался давать.

На другой же день, въ моей скромной, холостой квартирѣ появился новый жилецъ; но я не досадовалъ, даже про себя былъ радъ. Я вообще живу уединенно, совсѣмъ затворникомъ. Знакомыхъ у меня почти никого; выхожу я рѣдко. Десять лѣтъ проживъ глухаремъ, я, конечно, привыкъ къ уединенiю. Но десять, пятнадцать лѣтъ, а можетъ-быть, и болѣе такого же уединенiя, съ такой же Аграфеной, въ той же холостой квартирѣ — конечно, довольно-безцвѣтная перспектива! И потому лишнiй, смирный человѣкъ, при такомъ порядкѣ вещей — благодать небесная!

Аграфена не солгала: жилецъ мой былъ изъ бывалыхъ людей. По паспорту оказалось, что онъ изъ отставныхъ солдатъ, о чемъ я узналъ и не глядя въ паспортъ, съ перваго взгляда, по лицу. Это легко узнать. Астафiй Ивановичъ, мой жилецъ, былъ изъ хорошихъ между своими.

Отставной гораздо-цивилизованнѣе крестьянина и во сто кратъ нравственно-выше двороваго человѣка. Хотя, конечно, во всякомъ званiи есть пьяницы, воры и всякаго рода мошенники, но этого исключенiя, именно потому, что оно возможно во всякомъ званiи, я теперь не беру въ разсчетъ. Отставной всегда не буянъ и характера смирнаго; любитъ выпить, но не до-пьяна, т. е.

не до забвенiя обязанностей, а выпьетъ, что слѣдуетъ, изъ необходимости. Его никогда не найдете пьянымъ на улицѣ; впрочемъ, у него и хмѣльнаго дѣло споро работается. Отъ дѣла онъ не бѣгаетъ; работать ему, что жить; да работой и не удивишь его. Сноровки, схватки дѣла, сметливости у него побольше, чѣмъ у крестьянина. Онъ никогда не позоветъ на помощь ни дядю Митяя, ни дядю Миняя, и не любитъ кричать благимъ матомъ, какъ мужикъ въ бѣдѣ, а сдѣлаетъ, что нужно, самъ, безъ крику и порядочно. Онъ не болтливъ; самонадѣянъ, но не хвастунъ. У него много выжито правилъ и практическихъ истинъ, и его трудно сбить съ толку хитрымъ словцомъ; онъ стоекъ въ своихъ побужденiяхъ. Трудно тоже удивить его какими-нибудь чудесами или диковинками. Говоритъ онъ всегда ровно, дѣльно и почти-безстрастно; жестъ его короткiй и правильный; все въ немъ получило извѣстную форму. Говорить онъ будетъ съ кѣмъ бы то ни было, даже съ самыми набольшими, и всегда найдется, и всегда скажетъ дѣло, и скажетъ учтиво, прилично. А между-тѣмъ, въ немъ никогда не найдете униженнаго жеста. Онъ большой скептикъ; но за то въ немъ, зачастую, много задушевнаго и наивнаго. Въ немъ много чувства терпимости. Человѣкъ онъ бывалый, «видалъ много видовъ» и самъ знаетъ свое превосходство надъ всей той средой, въ которую входитъ послѣ долголѣтней прогулки съ ружьемъ на плечѣ. Онъ вообще набоженъ, всегда имѣетъ у себя образъ, часто въ богатой оправѣ, и лучше не съѣстъ, а купитъ масла въ лампадку наканунѣ всякаго праздника. Отъ привычки къ порядку и отъ скептическаго воззрѣнiя на жизнь, онъ очень любитъ осѣдлость, солидность, свой уголъ, свой особнякъ и крѣпко привязанъ къ своей собственности. Какая-нибудь дрянная шинелишка, рваный сертучишка — у него все на счету. Онъ любитъ обзавестись порядкомъ, акуратенъ и предусмотрителенъ; любитъ общество, цѣнитъ хорошаго человѣка и сойдется часто съ совершенно-разнороднымъ характеромъ, за тѣмъ, что умѣетъ жить. Онъ часто сострадателенъ къ животнымъ и любитъ ихъ. Если онъ переселится на постоянное житье, то непремѣнно заласкаетъ къ себѣ собаку или начнетъ прикармливать голубей... Отставной вообще хорошiй человѣкъ и съ нимъ прiятно имѣть дѣло...

Но жилецъ мой, Астафiй Ивановичъ, былъ отставной особаго рода... Служба только заправила его на жизнь, но прежде всего онъ былъ изъ числа бывалыхъ людей, и кромѣ того хорошихъ людей. Службы его всего было восемь лѣтъ. Былъ онъ изъ бѣлорусскихъ губернiй, поступилъ въ кавалерiйскiй полкъ и числился въ отставкѣ. Потомъ онъ постоянно проживалъ въ Петербургѣ, служилъ у частныхъ лицъ, и ужь Богъ-знаетъ какихъ не испыталъ должностей. Былъ онъ и дворникомъ, и дворецкимъ, и каммердинеромъ, и кучеромъ, даже жилъ два года въ деревнѣ прикащикомъ. Во всѣхъ этихъ званiяхъ оказывался чрезвычайно-способнымъ. Сверхъ-того, былъ довольно-хорошiй портной. Теперь ему

было лѣтъ пятьдесятъ и жилъ онъ уже самъ-по-себѣ, небольшимъ доходомъ, получаемымъ въ видѣ ежемѣсячной пенсiи отъ какихъ-то добрыхъ людей, которымъ услужилъ въ свое время; да сверхъ-того занимался портняжнымъ искусствомъ, которое тоже кое-что приносило. Я скоро смекнулъ, сколько выгадалъ на томъ, что пустилъ его къ себѣ въ сожители. Онъ зналъ столько исторiй, столько видѣлъ, такъ много было съ нимъ приключенiй, что я, чтобъ не скучать по вечерамъ, рѣшился съ нимъ сойдтись покороче. Нѣсколько дней послѣ его водворенiя, я пригласилъ его выпить стаканъ чаю. Сѣсть онъ не согласился, объяснивъ, что ему стоя свободнѣе, стаканъ чая принялъ съ благодарностью, и вообще съ перваго раза строго обозначилъ общественную черту, насъ съ нимъ раздѣлявшую. Сдѣлалъ все это онъ не изъ самоуничиженiя, а для того, чтобъ не попасть въ ложное положенiе, изъ собственнаго спокойствiя и достоинства. Я полюбопытствовалъ о подробностяхъ его службы и чрезмѣрно удивился, узнавъ, что онъ былъ почти во всѣхъ сраженiяхъ незабвенной эпохи тринадцатаго и четырнадцатаго годовъ.

— Какъ!.. да сколько же тебѣ лѣтъ? спросилъ я.

— Должно быть, лѣтъ пятьдесятъ теперь будетъ, сударь. Я на службу пошелъ сущимъ мальчишкой, пятнадцати лѣтъ; еще въ двѣнадцатомъ году поступилъ. Ну, тогда разбирать было некогда да и нечего; всѣ ополчались.

— Ну, какъ же, сударь, какъ теперь помню; еще бы не вспомнить! И пресчастливо служилъ: сколько аттакъ приходилось дѣлать, и всегда изъ дѣла сухъ выходилъ. Ни одной-то ранки не бывало.

— Ужь извѣстно, сударь, робѣлъ. Вѣстимо, ни живъ, ни мертвъ человѣкъ. Ужь потомъ какъ пообтерпишься — все равно. А сначала и долго не привыкнешь. Стоишь иной разъ въ строю, такъ пули просто уши задѣваютъ — жужжатъ. Только головой мотаешь, по сноровкѣ. Наклонишься въ одну сторону, какъ нарочно тотчасъ же подъ самымъ ухомъ провизжитъ, проклятая. Я ужь потомъ все держалъ голову прямо, чтобъ отъ грѣха подальше: неравно еще самъ смерть зацѣпишь, когда она еще не напрашивалась. А вотъ доложу, сударь, нѣтъ лучше фланкёрской обязанности; тотъ вертится, на мѣстѣ не постоитъ, нацѣлить въ него трудно!

— Ну, тамъ вѣстимо полегче... Только нѣтъ, все равно! Рубишь, конечно, свое дѣло дѣлаешь; да только всего обиднѣе, какъ прiйдется еще на маршъ-маршѣ съ коня отъ пули слетѣть. Бѣда! свои же растопчутъ. Кому тутъ разбирать? всякъ за себя. А осадить коня тоже нельзя. Они, конечно, еслибъ всѣ

были новобранцы, такъ можетъ и до вражескаго строя не доѣхали бы, всѣ бы кто куда разсыпались. Да тутъ рядомъ съ тобой ѣдутъ старые ребята, народъ храбрый, бывалый, много претерпѣвшiй, имъ все равно. Со мной, помню, рядомъ нашъ вахмистръ ѣхалъ, да видитъ, что я, съ перваго раза, пропалъ совсѣмъ, дали бъ свободу, такъ съ лошади бы соскочилъ, удралъ. «Изрублю», говоритъ, «только на волосъ отстань отъ меня!» ну, и пересталъ тотчасъ бояться. Что тамъ, что здѣсь смерть — оно и выходитъ ужь все равно.

— Ну, и поголодать вѣрно случалось, Астафiй Ивановичъ?

— Да какъ же, сударь; какъ съ Фигнеромъ ходили, такъ иной разъ и по три дни не ѣдалъ. Такiя были оказiи.

— Какъ! такъ ты и съ Фигнеромъ былъ? спросилъ я съ любопытствомъ. — Ну, что жь, какой это былъ человѣкъ?

— А что, сударь, все одно человѣкъ; хорошiй былъ человѣкъ; строгiй такой! У! дисциплину наблюдалъ... Бывало, по три дня въ ротъ куска не беремъ, такъ куды! соснуть не смѣй. Сапоговъ иной разъ по недѣлѣ не скидаешь. Бѣда! всегда на сторожѣ; каждую минуту врага на себя ожидаешь. За то всѣ однимъ Фигнеромъ и дышали; черезъ него и животы свои вынесли; всѣхъ своимъ умомъ выручалъ; въ немъ одномъ и спасенiе все было. Не было бъ его, всѣ бы мы погибли. Строгiй былъ человѣкъ.

— Французовъ? т. е. я думаю ему и во снѣ только Французъ и снился. Вотъ какъ не любилъ! Бывало, плѣнныхъ захватитъ; разношерстный народъ; всякая нацiя подъ Бонапартомъ ходила, и Нѣмецъ ходилъ, и Гишпанецъ ходилъ... Такъ Нѣмцевъ посадитъ Фигнеръ особо, Гишпанца особо, тальянскаго человѣка особо, Агличанинъ^(*) тоже особо сядетъ, какъ кто какую вѣру исповѣдуетъ и имъ прощенiе даруетъ и потомъ гдѣ-нибудь по дорогѣ броситъ, а Француза всего тутъ же въ кучку наберетъ и тотчасъ же злой смерти предать велитъ. Я самъ штукъ тридцать враговъ погубилъ такимъ образомъ.

— Плѣнныхъ, сударь; такъ велѣно было^(**). Оно и жалко теперь, что беззащитнаго билъ, а тогда ничего. И юнъ-то я былъ тогда, да и самому смерть грозила на каждомъ шагу... Иной разъ стоишь въ болотѣ трое сутокъ; выходу нѣтъ; кругомъ тьма тьмущая враговъ ходитъ; въ серединѣ ихней армiи стоимъ; такъ ужь тутъ въ кулакъ дышешь: страшно! Всѣ только на

одного Фигнера и глядятъ. Ужь такъ и знаемъ, что на немъ отъ главнокомандующаго обязанность поставлена насъ выручать. А онъ что сдѣлаетъ? Жидомъ, шпiономъ, аль Нѣмцемъ одѣнется, да и пойдетъ прямо къ врагу; на всѣхъ языкахъ говорилъ человѣческихъ. Выспроситъ все, узнаетъ съ толкомъ, въ службу шпiонскую къ Бонарпарту поступитъ, ѣстъ, пьетъ съ нимъ, въ карты играетъ, на вѣрность ему присягнетъ по вѣрѣ тамошней, католической, деньги за то возьметъ, обманетъ, отведетъ непрiятеля въ сторонку, а мы и выйдемъ благополучно, а Фигнеръ-то все главнокомандующему опишетъ, обо всемъ его предувѣдомитъ, и хоть Наполеону во снѣ что приснись, такъ главнокомандующiй все черезъ Фигнера знаетъ, обо всемъ мигомъ извѣстенъ. Ѣда! Какая тутъ, сударь, ѣда! Да иной разъ чего! Самъ-то не съѣшь, такъ это ничего, дѣло наживное: потомъ поѣшь; а то коню три дни корму не выдаешь — ужь это послѣднее дѣло. Извѣстно, что такое конь некормленый.

— Ну, да какъ же конь некормленый? Какъ же онъ служитъ тебѣ?

— Да такъ, сударь, какъ-нибудь служитъ. Извѣстно какъ. Конь, сударь, на войнѣ словно живой человѣкъ; да иной конь, право, умнѣе нашего брата инаго. Смиренъ, всю службу знаетъ, всякую команду прежде тебя понимаетъ, а въ аттаку летѣть прiйдется, такъ удила закуситъ, не сдержишь — и трусъ словно храбрый человѣкъ понесется. И ужь коли суждено Богомъ солдату убитымъ быть, такъ конь въ то же утро за нѣсколько часовъ предузнаетъ и скажетъ.

— А вотъ какимъ, сударь; какъ начнетъ голову къ тебѣ оборачивать, да твои ноги обнюхивать, значитъ, быть убитымъ тому. И такъ это вѣрно, что ничто не спасетъ. Смирно стоитъ конь, такъ и бодро идешь; а начнетъ голову поворачивать, да обнюхивать, такъ сѣдокъ и повѣситъ головушку. И не бываетъ того, чтобъ въ тотъ же день его не убили, хоть бы какой заговоръ противъ смерти съ собой носилъ.

— А развѣ носятъ какой-нибудь заговоръ противъ смерти?

— Извѣстно, сударь, какъ кто, всѣмъ запасаются; у инаго есть, только трудно доставать. Вотъ, я помню, иные еще изъ Россiи не выходя, у Цыганки кореньевъ какихъ-то, въ ладонкѣ зашитыхъ, промыслили. Цѣлыхъ десять штукъ продала, брала за каждый по рублю серебромъ. Еще помню, у насъ солдатикъ былъ одинъ глуповатинькiй и горячiй, сердитый такой; его еще всѣ дразнили потомъ. Покупаетъ онъ у Цыганки колдовство, долго торговался, отдалъ, наконецъ, цѣлковый, да и говоритъ: «смотри, старая вѣдьма, хорошо, какъ не убьютъ, слава тебѣ; а убьютъ, нѣтъ тебѣ за обманъ пощады — за тридевять земель найду, голову сниму, изрублю».

— Глуповатенькiй, сударь. Куды иной конь умнѣе! Да вѣдь какой вороватый станетъ. Тутъ коня въ стойло ставишь, привязываешь — забота, чтобъ онъ не сбѣжалъ, а тамъ, на войнѣ, такъ кажется, конь за тобой ходитъ, да смотритъ, чтобъ ты какъ отъ него не сбѣжалъ. Ляжешь иной разъ спать на полѣ, когда еще съ Фигнеромъ были, ляжешь какъ мертвый, и коня бросишь, и всякъ заснетъ, когда безопасно станетъ заснуть. Такъ что жь, сударь? проснешься — а конь надъ тобой стоитъ, всю ночь тебя стережетъ. Да вѣдь какъ иной разъ... вотъ вы еще, сударь, говорите про коня некормленаго, да онъ самъ себѣ хлѣбъ промышляетъ: нѣтъ травы, такъ иной разъ всю ночь около тебя скитается, да обнюхиваетъ, да норовитъ стащить, коль найдетъ у тебя что съѣстнаго припрятаннаго. Да и не то, что, примѣромъ, хлѣба кусокъ, мяса не пропуститъ, стащитъ, и какъ подъ изголовье ни подвертываешь, обнюхаетъ, вытащитъ не услышишь, словно фокусамъ его Нѣмецъ обучивалъ и поминай какъ звали; такой смышленый! Черезъ коня я и пропалъ-было разъ, когда подо мной его убили подъ Лейпцигомъ, да въ плѣнъ меня взяли.

— Какъ же! четыре мѣсяца содержался. Мы ударили подъ Лейпцигомъ цѣлымъ полкомъ на орудiя, которыя Французъ вывозилъ изъ города. Два эскадрона занеслись. Одни погибли, другихъ въ полонъ взяли, и я тутъ же попалъ. Отвели насъ, долго водили, и потомъ посадили въ сарай, и караулъ приставили. Много насъ сидѣло: со всѣхъ сторонъ нагнали и уже потомъ черезъ четыре мѣсяца назадъ сдали, когда объ насъ самъ государь узналъ и всѣхъ назадъ потребовалъ.

— Да, сначала ничего, какъ и слѣдовало; всего вдоволь, и винная порцiя шла; а потомъ совсѣмъ почти ничего не стали давать, чуть не заморили на смерть. Не разочлись они что ль съ припасами, Господь вѣдаетъ; разсчитать, что ли, некому было; можетъ, и человѣка такого, чтобъ разсчитать умѣлъ хорошо межъ ихъ народомъ не нашлось... Чуть совсѣмъ не сгубили.

— А съ Фигнеромъ какъ же вы кончили? Вѣдь онъ былъ убитъ и вся партiя разсѣяна?

— Да, сударь; много тогда нашей крови пролилось. Меня-самого ужь не знаю какъ вынесло; даже не ранили. Напали на насъ въ расплохъ, поднялась тревога, пробились мы до рѣки, да всѣ, какъ были, бухъ въ воду! Подо мной лошадь была молодая, горячая, крѣпкая. Я сползъ съ сѣдла, схватился за хвостъ и поплылъ. А пули такъ сыпались кругомъ, что я въ полминуты счетъ потерялъ. Да вынесло. Много нашихъ положили; горсточка отъ отряда осталась. И Фигнеръ тутъ смерть нашелъ. И кажись, только одного

шагу до берега не доплылъ, какъ пуля его хватила въ затылокъ и пошелъ ко дну... А рѣшительный былъ человѣкъ! жаль, что до Парижа не дожилъ.

— Да, сударь; тутъ же и нашему полку было назначено вступить; славный былъ день! И торжество было какое; встрѣчали насъ какъ! На киверахъ у насъ лавры были. По одну сторону улицы стоялъ женскiй полъ, по другую мужской, и со всѣхъ сторонъ цвѣты бросали и кричали: «ура бѣлому царю!» А сзади всѣхъ Бонапартъ выступалъ и тоже: «ура бѣлому царю!» кричалъ. А потомъ, какъ пришли во дворецъ, рапортъ государю подалъ, въ которомъ слезно ему представлялъ, что во всѣхъ пригрѣшенiяхъ раскаевается, и впередъ больше не будетъ русскiй народъ обижать, только бъ за сыномъ его престолъ французскiй оставили. Да государь не согласился; сказалъ, что радъ бы душою (добрый былъ царь, врага миловалъ!), да вѣры больше имѣть нельзя — обману было много. А было ему представлено Бонапарту, чтобъ крестился онъ въ русскую вѣру и по русской вѣрѣ присягу далъ. Да не согласился Французъ; вѣрой своей не пожертвовалъ... На томъ только и разошлись. Славное, сударь, времячко было!

ЧЕСТНЫЙ ВОРЪ.

Въ квартирѣ, кромѣ меня, никого не оставалось; и Астафiй и Аграфена разошлись по дѣламъ. Вдругъ я услышалъ изъ второй комнаты, что кто-то вошелъ, и, показалось мнѣ, чужой; я вышелъ: дѣйствительно, въ передней стоялъ чужой человѣкъ, малый невысокаго роста, въ одномъ сюртукѣ, не смотря на холодное осеннее время.

— Какъ же дворникъ сказалъ, что здѣсь? проговорилъ посѣтитель, осторожно ретируясь къ дверямъ.

На другой день послѣ обѣда, когда Астафiй Ивановичъ примѣрялъ мнѣ сюртукъ, который былъ у него въ передѣлкѣ, опять кто-то вошелъ въ переднюю. Я прiотворилъ дверь.

Вчерашнiй господинъ, на моихъ же глазахъ, преспокойно снялъ съ вѣшалки мою бекешь, сунулъ ее подъ мышку и пустился вонъ изъ квартиры. Аграфена все время смотрѣла на него разинувъ ротъ отъ удивленiя и больше ничего не дѣлала для защиты бекеши. Астафiй Ивановичъ пустился вслѣдъ за мошенникомъ и черезъ

десять минутъ воротился весь запыхавшись съ пустыми руками. Сгинулъ да пропалъ человѣкъ!

— Ну, неудача, Астафiй Ивановичъ. Хорошо еще, что шинель намъ осталась! А то бы совсѣмъ посадилъ на мель, мошенникъ!

Но Астафiя Ивановича все это такъ поразило, что я даже позабылъ о покражѣ на него глядя. Онъ опомниться не могъ. Поминутно бросалъ работу, которою былъ занятъ, поминутно начиналъ съизнова разсказывать дѣло, какимъ это образомъ все случилось, какъ онъ стоялъ, какъ вотъ въ глазахъ, въ двухъ шагахъ, сняли бекешь, и какъ это все такъ устроилось, что и поймать нельзя было. Потомъ опять садился за работу; потомъ опять бросалъ все, и я видѣлъ, какъ наконецъ пошелъ онъ къ дворнику разсказать и попрекнуть его, что на своемъ дворѣ такимъ дѣламъ быть попускаетъ. Потомъ воротился и Аграфену началъ бранить. Потомъ опять сѣлъ за работу и долго еще бормоталъ про себя, что вотъ, какъ это все дѣло случилось, какъ онъ тутъ стоялъ, а я тамъ, и какъ вотъ въ глазахъ, въ двухъ шагахъ сняли бекешь и т. д. Однимъ словомъ, Астафiй Ивановичъ, хотя дѣло сдѣлать умѣлъ, однако былъ большой кропотунъ и хлопотунъ.

— Одурачили насъ съ тобой, Астафiй Иванычъ! сказалъ я ему вечеромъ, подавая ему стаканъ чая и желая отъ скуки опять вызвать разсказъ о пропавшей бекешѣ, который отъ частаго повторенiя и отъ глубокой искренности разскащика начиналъ становиться очень-комическимъ.

— Одурачили, сударь! Да просто вчужѣ досадно, зло пробираетъ, хоть и не моя одёжа пропала. И по моему, нѣтъ гадины хуже вора на свѣтѣ. Иной хоть задаромъ беретъ, а этотъ твой трудъ, потъ, за него пролитой, время твое у тебя крадетъ, какъ трусишка, лѣнтяй такой! Гадость, тьфу! говорить не хочется, зло беретъ. Какъ это вамъ, сударь, своего добра не жалко?

— Да, оно правда, Астафiй Иванычъ; ужь лучше сгори вещь, а вору уступить досадно, не хочется.

— Да ужь чего тутъ хочется! Конечно, воръ вору розь... А былъ, сударь, со мной одинъ случай, что попалъ я и на честнаго вора.

— Какъ на честнаго! Да какой же воръ честный, Астафiй Иванычъ?

— Оно, сударь, правда! Какой же воръ честный, и не бываетъ такого. Я только хотѣлъ сказать, что честный, кажется, былъ человѣкъ, а укралъ. Просто, жалко было его.

— Да было, сударь, тому назадъ года два. Пришлось мнѣ тогда безъ малаго годъ быть безъ мѣста, а когда еще доживалъ я на мѣстѣ, сошелся со мной одинъ пропащiй совсѣмъ человѣкъ. Такъ въ харчевнѣ сошлись. Пьянчужка такой, потаскунъ,

тунѣядецъ, служилъ прежде гдѣ-то, да его за пьяную жизнь ужь давно изъ службы выключили. Такой недостойный! ходилъ ужь онъ Богъ-знаетъ въ чемъ! Иной разъ, такъ думаешь, есть ли рубашка у него подъ шинелью; все, что ни заведется, пропьетъ. Да не буянъ; характеромъ смиренъ, такой ласковый, добрый, и не проситъ, все совѣстится; ну, самъ видишь, что хочется выпить бѣднягѣ, и поднесешь. Ну, такъ-то я съ нимъ и сошелся, то-есть, онъ ко мнѣ привязался... мнѣ-то все равно. И какой былъ человѣкъ! Какъ собачонка привяжется, ты туда — и онъ за тобой; а всего одинъ разъ только видѣлись, мозглякъ такой! Сначала пусти его переночевать — ну, пустилъ; вижу и паспортъ въ порядкѣ, человѣкъ ничего! Потомъ, на другой день, тоже пусти его ночевать, а тамъ и на третiй пришелъ, цѣлый день на окнѣ просидѣлъ; тоже ночевать остался. Ну, думаю, навязался жь онъ на меня: и пой и корми его, да еще ночевать пускай — вотъ бѣдному человѣку, да еще нахлѣбникъ на шею садится. А прежде онъ тоже, какъ и ко мнѣ, къ одному служащему хаживалъ, привязался къ нему, вмѣстѣ все пили; да тотъ спился и умеръ съ какого-то горя. А этого звали Емелей, Емельяномъ Ильичемъ. Думаю, думаю: какъ мнѣ съ нимъ быть? прогнать его совѣстно, жалко: такой жалкой, пропащiй человѣкъ, что и Господи! И безсловесный такой, не проситъ, сидитъ-себѣ, только какъ собачонка въ глаза тебѣ смотритъ. То-есть, вотъ какъ пьянство человѣка испортитъ! Думаю про себя: какъ скажу я ему: ступай-ка ты, Емельянушка, вонъ; нечего тебѣ дѣлать у меня; не къ тому попалъ; самому скоро перекусить будетъ не чѣмъ, какъ же мнѣ держать тебя на своихъ харчахъ? Думаю, сижу, что онъ сдѣлаетъ, какъ я такое скажу ему? Ну, и вижу самъ про себя, какъ бы долго онъ глядѣлъ на меня, когда бы услыхалъ мою рѣчь, какъ бы долго сидѣлъ и не понималъ ни слова, какъ бы потомъ, когда въ домекъ бы взялъ, всталъ бы съ окна, взялъ бы свой узелокъ, какъ теперь вижу, клѣтчатый красный, дырявый, въ который онъ Богъ-знаетъ что завертывалъ и всюду съ собой носилъ, какъ бы оправилъ свою шинелишку, такъ, чтобъ и прилично было, и тепло, да и дырьевъ было бы не видать — деликатный былъ человѣкъ! какъ бы отворилъ потомъ дверь, да и вышелъ бы съ слезинкой на лѣстницу. Ну, не пропадать же совсѣмъ человѣку... жалко стало! А тутъ потомъ, думаю, мнѣ-то самому каково! Постой же, смекаю про себя, Емельянушка, не долго тебѣ у меня пировать; вотъ скоро съѣду, тогда не найдешь. Ну-съ, сударь, съѣхали мы; тогда еще Александръ Филимоновичъ, баринъ (теперь покойникъ, царство ему небесное), говорятъ: очень остаюсь тобою доволенъ, Астафiй, воротимся всѣ изъ деревни, не забудемъ тебя, опять возьмемъ. А я у нихъ въ дворецкихъ проживалъ — добрый былъ баринъ, да умеръ въ томъ же году. Ну, какъ проводили мы ихъ, взялъ я свое добро, деньжонокъ кой-какихъ было, думаю, попокоюсь себѣ, да и съѣхалъ я къ одной старушоночкѣ, уголъ занялъ у ней. А у ней и всего-то

одинъ уголъ свободный былъ. Тоже въ нянюшкахъ гдѣ-то была, такъ теперь особо жила, пенсiонъ получала. Ну, думаю, прощай теперь, Емельянушка, родной человѣкъ, не найдешь ты меня! Что жь, сударь, думаете? Воротился я по вечеру (къ знакомому человѣку повидаться ходилъ) и перваго вижу Емелю, сидитъ-себѣ у меня на сундукѣ, и клѣтчатый узелокъ подлѣ него, сидитъ въ шинелишкѣ, меня поджидаетъ... да отъ скуки еще книжку церковную у старухи взялъ, вверхъ ногами держитъ. Нашелъ-таки! И руки у меня опустились. Ну, думаю, нечего дѣлать, за чѣмъ сначала не гналъ? Да прямо и спрашиваю: «Принесъ ли паспортъ, Емеля?»

Я тутъ, сударь, сѣлъ, да началъ раздумывать; что жь онъ, скитающiйся человѣкъ, много ль помѣхи мнѣ сдѣлаетъ? И вышло, по раздумьи, что немногаго будетъ стоить помѣха. Кушать ему надо, думаю. Ну, хлѣбца кусочекъ утромъ, да чтобъ приправа посмачнѣе была, такъ лучку купить. Да въ полдень ему тоже хлѣбца, да лучку дать; да повечерять тоже лучку съ квасомъ, да хлѣбца, если хлѣбца захочетъ. А навернутся щи какiя-нибудь, такъ мы ужь оба по горлушко сыты. Я-то ѣсть много не ѣмъ, а пьющiй человѣкъ, извѣстно, ничего не ѣстъ: ему бы только настоечки, да зелена винца. Доканаетъ онъ меня на питейномъ, подумалъ я, да тутъ же, сударь, и другое въ голову пришло, и вѣдь какъ забрало меня. Да такъ, что вотъ, еслибъ Емеля ушелъ, такъ я бы жизни не радъ былъ... Порѣшилъ же я тогда быть ему отцомъ-благодѣтелемъ. Воздержу, думаю, его отъ злой гибели, отучу его чарочку знать! Постой же ты, думаю: ну, хорошо, Емеля, оставайся, да только держись теперь у меня, слушай команду!

Вотъ и думаю себѣ: начну-ка я его теперь къ работѣ какой прiучать, да не вдругъ; пусть сперва погуляетъ маленько, а я, межъ-тѣмъ, приглянусь, поищу, къ чему бы такому, Емеля, способность найдти въ тебѣ. Потому-что на всякое дѣло, сударь, напередъ всего человѣческая способность нужна. И сталъ я къ нему втихомолку приглядываться. Вижу: отчаянный ты человѣкъ, Емельянушка! Началъ я, сударь, сперва съ добраго слова: такъ и сякъ, говорю, Емельянъ Ильичъ, ты бы на себя посмотрѣлъ, да какъ-нибудь тамъ пооправился.

«Полно гулять! Смотри-ка, въ отребьи весь ходишь, шинелишка-то твоя, простительно сказать, на рѣшето годится; нехорошо! Пора бы, кажется, честь знать.» Сидитъ, слушаетъ меня, понуря голову мой Емельянушка. Чего, сударь! ужь до того дошелъ, что языкъ пропилъ, слова путнаго сказать не умѣетъ. Начнешь ему про огурцы, а онъ тебѣ на бобахъ откликается! слушаетъ меня, долго слушаетъ, а потомъ и вздохнетъ. «Чего жь ты вздыхаешь, спрашиваю, Емельянъ Ильичъ?»

— Да такъ-съ, ничего, Астафiй Иванычъ, не безпокойтесь. А

вотъ сегодня двѣ бабы, Астафiй Иванычъ, подрались на улицѣ, одна у другой лукошко съ клюквой невзначай разсыпала.

— А другая за то ей нарочно, ея же лукошко съ клюквой разсыпала, да еще ногой давить начала.

— Да ничего-съ, Астафiй Иванычъ, я только такъ.

— Ничего-съ, только такъ. «Э-эхъ! думаю, Емеля, Емелюшка! пропилъ-прогулялъ ты головушку!..»

— А то баринъ ассигнацiю обронилъ на панели въ Гороховой, то-бишь, въ Садовой. А мужикъ увидалъ, говоритъ, мое счастье; а тутъ другой увидалъ, говоритъ, нѣтъ, счастье мое! Я прежде твоего увидалъ...

— И задрались мужики, Астафiй Иванычъ. А городовой подошелъ, поднялъ ассигнацiю и отдалъ барину, а мужиковъ обоихъ въ будку грозилъ посадить.

— Ну, такъ что жь? что же тутъ такого назидательнаго есть, Емельянушка?..

— Да я ничего-съ. Народъ смѣялся, Астафiй Иванычъ.

— Э-эхъ, Емельянушка! что народъ! Продалъ ты за мѣдный алтынъ свою душеньку. А знаешь ли что, Емельянъ Ильичъ, я скажу-то тебѣ?

— Возьми-ка работу какую-нибудь, право, возьми. Въ сотый <разъ> говорю возьми, пожалѣй себя!

— Что же мнѣ взять такое, Астафiй Иванычъ; я ужь и не знаю, что я такое возьму, и меня-то никто не возьметъ, Астафiй Иванычъ.

— За то жь тебя и изъ службы изгнали, Емеля, пьющiй ты человѣкъ!

— А то вотъ Власа-буфетчика въ контору позвали сегодня, Астафiй Иванычъ.

— Зачѣмъ же, говорю, позвали его, Емельянушка?

— А вотъ ужь и не знаю зачѣмъ, Астафiй Иванычъ. Значитъ, ужь оно тамъ нужно такъ было, такъ и потребовали...

«Э-эхъ! думаю, пропали мы оба съ тобой, Емельянушка! За грѣхи наши насъ Господь наказуетъ!» Ну, что съ такимъ человѣкомъ дѣлать прикажете, сударь?

Только хитрый былъ парень, куды! Слушалъ онъ, слушалъ меня, да потомъ, знать, ему надоѣло, чуть увидитъ, что я осерчалъ, возьметъ шинелишку, да и улизнетъ — поминай какъ звали! день прошатается, прiйдетъ подъ-вечеръ пьяненькiй. Кто его поилъ, откуда онъ деньги бралъ, ужь Господь его вѣдаетъ, не моя въ томъ вина виновата!..

— Нѣтъ, говорю, Емельянъ Ильичъ, не сносить тебѣ головы! Полно пить, слышишь ты, полно! Другой разъ, коли пьяный воротишься, на лѣстницѣ будешь у меня ночевать. Не пущу!..

Выслушавъ наказъ, сидитъ мой Емеля день, другой; на третiй опять улизнулъ. Жду-пожду, не приходитъ! Ужь я, признаться сказать, перетрусилъ, да и жалко мнѣ стало. Что я сдѣлалъ надъ нимъ! думаю. Запугалъ я его. Ну, куда онъ пошелъ теперь, горемыка? пропадетъ, пожалуй, Господи Богъ мой! Ночь пришла, нейдетъ. На утро вышелъ я въ сѣни, смотрю, а онъ въ сѣняхъ почивать изволитъ. На приступочку голову положилъ и лежитъ; окостенѣлъ отъ стужи совсѣмъ.

— Что ты, Емеля? Господь съ тобой! Куда ты попалъ?

— Да вы, энтого, Астафiй Иванычъ, сердились намедни, огорчаться изволили, и обѣщались въ сѣняхъ меня спать положить, такъ я, энтого, и не посмѣлъ войдти, Астафiй Иванычъ, да и легъ тутъ...

— Да ты бъ, Емельянъ, хоть бы другую какую-нибудь должность взялъ, говорю. Чего лѣстницу-то стеречь!..

— Да какую жь бы другую должность, Астафiй Иванычъ?

— Да хоть бы ты, пропащая ты душа, говорю (зло меня взяло!), хоть бы ты портняжному-то искусству повыучился. Ишь у тебя шинель-то какая! Мало-что въ дырьяхъ, такъ ты лѣстницу ею метешь! взялъ бы хоть иголку да дырья-то свои законопатилъ, какъ честь велитъ. Э-эхъ, пьяный ты человѣкъ!

Что жь, сударь! и взялъ онъ иглу; вѣдь я ему на смѣхъ сказалъ, а онъ оробѣлъ, да и возьми. Скинулъ шинелишку и началъ нитку въ иглу вдѣвать. Я гляжу на него; ну, дѣло извѣстное, глаза нагноились, покраснѣли; руки трепещутъ, хоть ты-што! совалъ, совалъ, не вдѣвается нитка; ужь онъ какъ примигивался: и помуслитъ-то, и посучитъ въ рукахъ — нѣтъ! бросилъ, смотритъ на меня...

— Ну, Емеля, одолжилъ ты меня! было бъ при людяхъ, такъ голову срѣзалъ бы! Да вѣдь я тебѣ, простому такому человѣку, на смѣхъ, въ укору сказалъ... Ужь ступай, Богъ съ тобой, отъ грѣха! сиди такъ, да срамнаго дѣла не дѣлай, по лѣстницамъ не ночуй, меня не срами!..

— Да что же мнѣ дѣлать-то, Астафiй Иванычъ; я вѣдь и самъ знаю, что всегда пьяненькiй и ни куда не гожусь!.. Только васъ, моего бла... благо-дѣтеля, въ сердце ввожу понапрасну...

Да тутъ какъ затрясутся у него вдругъ его синiя губы, какъ покатилась слезинка по блѣдной щекѣ, какъ задрожала эта слезинка на его бородёнкѣ небритой, да какъ зальется, прыснетъ вдругъ цѣлой пригоршней слезъ мой Емельянъ... Батюшки! словно ножомъ мнѣ полоснуло по сердцу.

«Эхъ ты чувствительный человѣкъ, совсѣмъ и не думалъ я! Кто бы зналъ, кто гадалъ про то?.. Нѣтъ! думаю, Емеля, отступлюсь отъ тебя совсѣмъ; пропадай какъ ветошка!..»

Ну, сударь, что тутъ еще долго разсказывать! Да и вся-то вещь такая пустая, мизерная, словъ не стоитъ, то-есть, вы, сударь, примѣрно сказать, за нее двухъ сломаныхъ грошей не дадите, а я-то бы много далъ, еслибъ у меня много было, чтобъ только всего того не случилось! Были у меня, сударь, ретузы, прахъ ихъ возьми, хорошiе, славные ретузы, синiе съ клѣтками, а заказывалъ мнѣ ихъ помѣщикъ, который сюда прiѣзжалъ, да отступился потомъ, говоритъ: узки; такъ они у меня на рукахъ и остались. Думаю: цѣнная вещь! въ Толкучемъ цѣлковыхъ пять, можетъ, дадутъ, а нѣтъ, такъ я изъ нихъ двое панталонъ петербургскимъ господамъ выгадаю, да еще хвостикъ мнѣ на жилетку останется. Оно бѣдному человѣку, нашему брату, знаете, все хорошо! А у Емельянушки на ту пору прилучись время суровое, грустное. Смотрю: день не пьетъ, другой не пьетъ, третiй — хмѣльнаго въ ротъ не беретъ, осовѣлъ совсѣмъ, индо жалко, сидитъ подгорюнившись. Ну, думаю: али куплева, парень, нѣтъ у тебя, аль ужь ты самъ на путь Божiй вошелъ, да баста сказалъ, резону послушался. Вотъ, сударь, такъ это все и было; а на ту пору случись праздникъ большой. Я пошелъ ко всенощной; прихожу — сидитъ мой Емеля на окошечкѣ, пьяненькiй, покачивается. «Э-ге! думаю, такъ-то ты, парень!» да и пошелъ зачѣмъ-то въ сундукъ. Глядь! а ретузъ-то и нѣту!.. Я туда и сюда: сгинули! Ну, какъ перерылъ я все, вижу, что нѣтъ, — такъ меня по сердцу какъ-будто скребнуло! Бросился я къ старушоночкѣ, сначала ее поклепалъ, согрѣшилъ, а на Емелю, хоть и улика была, что пьянымъ сидитъ человѣкъ, и домёка не было! «Нѣтъ» говоритъ моя старушонка: «Господь съ тобой, кавалеръ, на что мнѣ ретузы, носить что ли стать? у меня у самой намедни юбка на добромъ человѣкѣ изъ вашего брата пропала... Ну, то-есть, не знаю, не вѣдаю» говоритъ. — «Кто здѣсь былъ, говорю, кто приходилъ?» «Да никто, говоритъ, кавалеръ, не приходилъ; я все здѣсь была. Емельянъ Ильичъ выходилъ, да потомъ и пришелъ; вонъ сидитъ! Его допроси». — Не бралъ ли, Емеля, говорю, по какой-нибудь надобности, ретузъ моихъ новыхъ, помнишь, еще на помѣщика строили? «Нѣтъ, говоритъ, Астафiй Иванычъ, я, то-есть, энтого, ихъ не бралъ-съ.»

Что за оказiя! опять искать началъ, искалъ-искалъ — нѣтъ! А Емеля сидитъ, да покачивается. Сидѣлъ я вотъ, сударь, такъ передъ нимъ, надъ сундукомъ, на корточкахъ, да вдругъ и накосился на него глазомъ... Эхма! думаю: да такъ вотъ у меня и зажгло сердце въ груди; даже въ краску бросило. Вдругъ и Емеля посмотрѣлъ на меня.

— Нѣтъ, говоритъ, Астафiй Иванычъ: я ретузъ-то вашихъ энтого... вы, можетъ, думаете, что того, а я ихъ не бралъ-съ.

— Да куда же бы пропасть имъ, Емельянъ Ильичъ?

— Нѣтъ, говоритъ, Астафiй Иванычъ; я ихъ, Астафiй Иванычъ, не видалъ совсѣмъ.

— Что же, Емельянъ Ильичъ, знать ужь они, какъ тамъ ни есть, взяли да сами пропали?

— Можетъ, что и сами пропали, Астафiй Иванычъ.

Я какъ выслушалъ его, какъ былъ — всталъ, подошелъ къ окну, засвѣтилъ свѣтильню, да и сѣлъ работу тачать. Жилетку чиновнику, что подъ нами жилъ, передѣлывалъ. А у самого такъ вотъ и горитъ, такъ и ноетъ въ груди. То-есть, легче бъ, еслибъ я всѣмъ гардеробомъ печь затопилъ. Вотъ и почуялъ, знать, Емеля, что меня зло схватило за сердце. Оно, сударь, коли злу человѣкъ причастенъ, такъ еще издали чуетъ бѣду, словно передъ грозой птица небесная.

— А вотъ, Астафiй Иванычъ, началъ Емелюшка (а у самого дрожитъ голосёнокъ): — сегодня Антипъ Прохорычъ, фельдшеръ, на кучеровой женѣ, что померъ намедни, женился...

Я, то-есть, такъ поглядѣлъ на него, да ужь злостно, знать, поглядѣлъ... понялъ Емеля. Вижу: встаетъ, подошелъ къ кровати и началъ около нея что-то пошаривать. Жду — долго возится, а самъ все приговариваетъ: «нѣтъ, какъ нѣтъ, куда бы имъ, шельмамъ, сгинуть!» Жду, что будетъ; вижу, полѣзъ Емеля подъ кровать на корточкахъ. Я и не вытерпѣлъ.

— Чего вы, говорю, Емельянъ Ильичъ, на корточкахъ-то ползаете?

— А вотъ нѣтъ ли ретузъ, Астафiй Иванычъ. Посмотрѣть, не завалились ли туда какъ-нибудь.

— Да что вамъ, сударь, говорю (съ досады величать его началъ), что вамъ, сударь, за бѣднаго, простаго человѣка, какъ я, заступаться; колѣнки-то попусту ёрзать!

— Да что жь, Астафiй Иванычъ, я ничего-съ... Оно, можетъ, какъ-нибудь и найдутся, какъ поискать.

— Да не ты ли, говорю, ихъ просто укралъ у меня, какъ воръ и мошенникъ, за мою хлѣбъ-соль услужилъ? — То-есть, вотъ какъ, сударь, меня разобрало тѣмъ, что онъ на колѣнкахъ передо мной началъ по полу ёрзать.

А самъ какъ былъ, такъ и остался подъ кроватью ничкомъ. Долго лежалъ; потомъ выползъ. Смотрю: блѣдный совсѣмъ человѣкъ, словно простыня. Привсталъ, сѣлъ подлѣ меня на окно, этакъ минутъ съ десять сидѣлъ.

— Нѣтъ, говоритъ, Астафiй Иванычъ, да вдругъ и всталъ и подступилъ ко мнѣ, какъ теперь смотрю, страшный, какъ грѣхъ:

— Нѣтъ, говоритъ, Астафiй Иванычъ, я вашихъ ретузъ, того, не изволилъ брать...

Самъ весь дрожитъ, себя въ грудь пальцемъ трясучимъ тыкаетъ, а голосёнокъ-то дрожитъ у него такъ, что я, сударь, самъ оробѣлъ и словно приросъ къ окну.

— Ну, говорю, Емельянъ Ильичъ: — какъ хотите. Простите, коли я, глупый человѣкъ, васъ попрекнулъ понапраслиной. А ретузы пусть ихъ, знать, пропадаютъ; не пропадемъ безъ ретузъ. Руки есть, слава-Богу, воровать не пойдемъ... и побираться у чужаго бѣднаго человѣка не будемъ; заработаемъ хлѣба...

Выслушалъ меня Емеля, постоялъ-постоялъ предо мной, смотрю — сѣлъ. Такъ и весь вечеръ просидѣлъ, не шелохнулся; ужь я и ко сну отошелъ, все на томъ же мѣстѣ Емеля сидитъ. На утро только смотрю, лежитъ-себѣ на голомъ полу, скрючившись въ своей шинелишкѣ; унизился больно, такъ и на кровать лечь не пришелъ. Ну, сударь, не взлюбилъ я его съ этой поры, то-есть, на первыхъ дняхъ возненавидѣлъ. Точно это, примѣрно сказать, сынъ родной меня обокралъ, да обиду кровную мнѣ причинилъ. Ахъ, думаю: Емеля, Емеля! А Емеля, сударь, недѣли съ двѣ безъ просыпу пьетъ. То-есть, остервенился совсѣмъ, опился. Съ утра уйдетъ, прiйдетъ поздней ночью, и въ двѣ недѣли хоть бы слово какое я отъ него услыхалъ. То-есть, вѣрно это его самого тогда горе загрызло, или извести себя какъ-нибудь хотѣлъ. Наконецъ, баста, прекратилъ, знать, все пропилъ, и сѣлъ опять на окно. Помню, сидѣлъ, молчалъ трое сутокъ; вдругъ, смотрю: плачетъ человѣкъ. То-есть, сидитъ, сударь, и плачетъ, да какъ! то-есть, просто колодезь, словно не слышитъ самъ, какъ слезы роняетъ. А тяжело, сударь, видѣть, когда взрослый человѣкъ, да еще старикъ-человѣкъ, какъ Емеля, съ бѣды-грусти плакать начнетъ. То-есть, вотъ какъ: легче женскiя слезы полюбовнику отъ своей любы видѣть, чѣмъ этакiя.

И всего его затрясло. Такъ и вздрогнулъ. Я, то-есть, первый разъ съ того времени къ нему рѣчь обратилъ.

— Господь съ тобой, Емеля, пусть его все пропадаетъ. Чего ты такой совой сидишь? — Жалко мнѣ стало его.

— Такъ-съ, Астафiй Иванычъ, я не того-съ. Работу какую-нибудь хочу взять, Астафiй Иванычъ.

— Какую жь бы такую работу, Емельянъ Ильичъ?

— Такъ, какую-нибудь-съ. Можетъ должность какую найду-съ, какъ и прежде; я ужь ходилъ просить къ Ѳедосѣю Иванычу...

Не хорошо мнѣ васъ обижать-съ, Астафiй Иванычъ. Я, Астафiй Иванычъ, какъ, можетъ-быть, должность-то найду, такъ вамъ все отдамъ и за всѣ харчи ваши вамъ вознагражденiе представлю.

— Полно, Емеля, полно; ну, былъ грѣхъ такой, ну — и прошелъ! Прахъ его побери! Давай жить по-старому.

— Нѣтъ-съ, Астафiй Иванычъ, вы, можетъ-быть, все того... а я вашихъ ретузъ не изволилъ брать...

— Ну, какъ хочешь; Господь с тобой, Емельянушка!

— Нѣтъ-съ, Астафiй Иванычъ. Я, видно, больше у васъ не жилецъ. Ужь вы меня извините, Астафiй Иванычъ.

— Да Господь съ тобой, говорю: кто тебя, Емельянъ Ильичъ, обижаетъ, съ двора гонитъ, я что ли?

— Нѣтъ-съ, неприлично мнѣ такъ жить у васъ, Астафiй Иванычъ... Я лучше ужь пойду-съ...

То-есть разобидѣлся, наладилъ одно человѣкъ. Смотрю я на него, и вправду, всталъ, тащитъ на плеча шинелишку.

— Да куда жь ты, этово, Емельянъ Ильичъ? послушай ума-разума: что ты? куда ты пойдешь?

— Нѣтъ, ужь вы прощайте, Астафiй Иванычъ, ужь не держите меня (самъ опять хнычетъ); я ужь пойду отъ грѣха, Астафiй Иванычъ. Вы ужь не такiе стали теперь.

— Да какой не такой? такой! Да ты какъ дитя малое, неразумное, пропадешь одинъ, Емельянъ Ильичъ.

— Нѣтъ, Астафiй Иванычъ, вы вотъ, какъ уходите, сундукъ теперь запираете, а я, Астафiй Иванычъ, вижу и плачу... Нѣтъ, ужь вы лучше пустите меня, Астафiй Иванычъ, и простите мнѣ все, чѣмъ я въ нашемъ сожительствѣ вамъ обиду нанесъ.

Что жь, сударь? и ушелъ человѣкъ. День жду, вотъ, думаю, воротится къ вечеру, нѣтъ! Другой день нѣтъ, третiй — нѣтъ. Испугался я, тоска меня ворочаетъ; не пью, не ѣмъ, не сплю. Обезоружилъ меня совсѣмъ человѣкъ! пошелъ я на четвертый день ходить, во всѣ кабачки заглядывалъ, спрашивалъ — нѣтъ, пропалъ Емельянушка! «Ужь сносилъ ли ты свою голову побѣдную?» думаю. «Можетъ, издохъ гдѣ у забора пьяненькiй, и теперь какъ бревно гнилое лежишь». Ни живъ, ни мертвъ, я домой воротился. На другой день тоже идти искать положилъ. И самъ-себя проклинаю, зачѣмъ я тому попустилъ, чтобъ глупый человѣкъ на свою волю ушелъ отъ меня. Только смотрю, чѣмъ свѣтъ, на пятый день (праздникъ былъ) скрипитъ дверь. Вижу, входитъ Емеля: синiй такой и волосы всѣ въ грязи, словно спалъ на улицѣ; исхудалъ весь, какъ лучина; снялъ шинелишку, сѣлъ ко мнѣ на сундукъ, глядитъ на меня. Обрадовался я, да пуще прежняго тоска къ моей душѣ припаялась. Оно вотъ какъ, сударь, выходитъ: случись, то-есть, надо мной такой грѣхъ человѣческiй, такъ я, право-слово,

говорю: скорѣй, какъ собака, издохъ бы, а не пришелъ. А Емеля пришелъ! Ну, натурально, тяжело человѣка въ такомъ положенiи видѣть. Началъ я его лелѣять, ласкать, утѣшать. «Ну, говорю, Емельянушка, радъ, что ты воротился. Опоздалъ бы маленько прiйдти, я бъ и сегодня пошелъ по кабачкамъ тебя промышлять. Кушалъ ли ты?»

— Полно, кушалъ ли? Вотъ, братецъ, щецъ вчерашнихъ маленько осталось; на говядинѣ были, не пустыя; а вотъ и лучку съ хлѣбомъ. Покушай, говорю: оно на здоровье, не лишнее.

Подалъ я ему; ну, тутъ и увидалъ, что, можетъ, три дня цѣлыхъ не ѣлъ человѣкъ — такой аппетитъ оказался. Это значитъ, его голодъ ко мнѣ пригналъ. Разголубился я на него глядя, сердечнаго. Сѣмъ-ка, я думаю, въ штофную сбѣгаю. Принесу ему отвести душу, да и покончимъ, полно! Нѣтъ у меня больше на тебя злобы, Емельянушка! Принесъ винца. Вотъ, говорю, Емельянъ Ильичъ, выпьемъ для праздника. Хочешь выпить? оно здорово.

Протянулъ-было онъ руку, этакъ жадно протянулъ, ужь взялъ-было, да и остановился; подождалъ маленько; смотрю: взялъ, несетъ ко рту, плескаетъ у него винцо на рукавъ. Нѣтъ, донесъ ко рту, да тотчасъ и поставилъ на столъ.

— Да я, Астафiй Иванычъ, такъ ужь... не буду больше пить, Астафiй Иванычъ.

— Что жь, ты совсѣмъ перестать собрался, Емелюшка, или только сегодня не будешь?

Промолчалъ. Смотрю: черезъ минуту положилъ на руку голову. Что ты, ужь не заболѣлъ ли, Емеля?

Взялъ я его и положилъ на постель. Смотрю, и вправду худо: голова горитъ, а самого трясетъ лихорадкой. Посидѣлъ я день надъ нимъ; къ ночи хуже. Я ему квасу съ масломъ и съ лукомъ смѣшалъ, хлѣбца подсыпалъ. Ну, говорю: тюри покушай, авось будетъ лучше! Мотаетъ головой. — «Нѣтъ, говоритъ, я ужь сегодня обѣдать не буду, Астафiй Иванычъ.» Чаю ему приготовилъ, старушоночку замоталъ совсѣмъ — нѣтъ ничего лучше. Ну, думаю, плохо! Пошелъ я на третье утро къ врачу. У меня тутъ медикъ Костоправовъ знакомый жилъ. Еще прежде, когда я у Босомягиныхъ господъ находился, познакомились; лечилъ онъ меня. Пришелъ медикъ, посмотрѣлъ; — да нѣтъ, говоритъ, оно плохо. Нечего было, говоритъ, и посылать за мной. А, пожалуй, дать ему порошковъ. Ну, порошковъ-то я не далъ; такъ, думаю, балуется медикъ; а между-тѣмъ, наступилъ пятый день.

Лежалъ онъ, сударь, передо мной, кончался. Я сидѣлъ на окнѣ, работу въ рукахъ держалъ. Старушоночка печку топила. Всѣ молчимъ. У меня, сударь, сердце, по немъ, забулдыгѣ, разрывается; точно это я сына роднаго хороню. Знаю, что Емеля теперь на меня смотритъ, еще съ утра видѣлъ, что крѣпится человѣкъ, сказать что-то хочетъ, да, какъ видно, не смѣетъ. Наконецъ, взглянулъ на него; вижу: тоска такая въ глазахъ у бѣдняги, съ меня глазъ не сводитъ; а увидалъ, что я гляжу на него, тотчасъ потупился.

— А вотъ, еслибъ, примѣромъ, мою шинелёночку въ Толкучiй снесть, такъ много ль за нее дали бы, Астафiй Иванычъ?

— Ну, говорю, невѣдомо много ли дали бы. Можетъ и трехрублевый бы дали, Емельянъ Ильичъ.

А поди-ка понеси, въ-самомъ-дѣлѣ, такъ и ничего бы не дали, кромѣ того, что насмѣялись бы тебѣ въ глаза, что такую злосчастную вещь продаешь. Такъ только ему, человѣку Божiю, зная норовъ его простоватый, въ утѣху сказалъ.

— А я-то думалъ, Астафiй Иванычъ, что три рубля серебромъ за нее положили бы; она вещь суконная, Астафiй Иванычъ. Какъ же трехрублевый, коли суконная?

— Не знаю, говорю, Емельянъ Ильичъ; коль нести хочешь, такъ, конечно, три рубля нужно будетъ съ перваго слова просить.

Помолчалъ немного Емеля; потомъ опять окликаетъ:

— Вы продайте шинелёночку-то, какъ я помру, а меня въ ней не хороните. Я и такъ полежу; а она вещь цѣнная; вамъ пригодиться можетъ.

Тутъ у меня такъ, сударь, защемило сердце, что и сказать нельзя. Вижу, что тоска предсмертная къ человѣку подступаетъ. Опять замолчали. Этакъ часъ прошло времени. Посмотрѣлъ я на него съизнова: все на меня смотритъ, а какъ встрѣтился взглядомъ со мной, опять потупился.

— Не хотите ли, говорю, водицы испить, Емельянъ Ильичъ?

Подалъ я ему испить. Отпилъ. «Благодарствую, говоритъ, Астафiй Иванычъ.»

— Нѣтъ, Астафiй Иванычъ, ничего не надо; а я того...

— Ретузы-то... энтого... это я ихъ взялъ у васъ тогда... Астафiй Иванычъ...

— Ну, Господь, говорю, тебя проститъ, Емельянушка, горемыка ты такой, сякой, этакой! отходи съ миромъ... А у самого, сударь, духъ захватило, и слезы изъ глазъ посыпались; отвернулся-было я на минуту.

Смотрю: хочетъ Емеля мнѣ что-то сказать; самъ приподнимается, силится, губами шевелитъ... Весь вдругъ покраснѣлъ, смотритъ на меня... Вдругъ вижу: опять блѣднѣетъ, блѣднѣетъ, опалъ совсѣмъ во мгновенье, голову назадъ закинулъ, дохнулъ разъ, да тутъ и Богу душу отдалъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ вотъ, сударь, это я вамъ для того теперь разсказалъ, и ндравоученiе — если ужь нужно, чтобъ оно было тутъ — для того вывожу, чтобъ вы поняли, что если человѣкъ разъ вошелъ въ порокъ, какъ, примѣромъ сказать, Емеля въ пьяную жизнь, такъ постыдное дѣло какое, хотя бы онъ прежде былъ и честный человѣкъ, для него ужь возможнымъ становится — то-есть, станетъ возможнымъ помыслить объ немъ. А какъ у порочнаго человѣка воли не можетъ быть мужественной, да и обсужденiе-то не всегда здравое, такъ онъ и совершитъ это постыдное дѣло, и мысль его нечистая тотчасъ дѣломъ становится. А коль совершитъ, да коль, не смотря на свою порочную жизнь, все еще не загубилъ въ себѣ всего человѣка, коли осталось въ немъ сердца хоть на сколько-нибудь, такъ оно тотчасъ ныть прiймется, кровью обливаться, начнетъ раскаянiе, какъ змѣя его загрызетъ, и умретъ человѣкъ не отъ постыднаго дѣла, а съ тоски, потому-что все свое самое лучшее, что берегъ помимо всего и во имя чего человѣкомъ еще звался, за ничто загубилъ, какъ Емеля свою честность, что одна только и оставалась за нимъ — за полштофа глупой, горькой сивухи. Оно хоть, сударь, примѣръ изъ нашего простаго, чернаго быта, а и во всякомъ званiи случается, только въ видѣ другомъ. Такъ вы и моей сказкой не брезгайте. Да и Емелю горемыку простите; ему, сударь, выпить захотѣлось, только ужь, видно, больно захотѣлось! А вы, сударь, павшимъ человѣкомъ не брезгайте; этого Христосъ, который насъ всѣхъ больше себя возлюбилъ — не велѣлъ! Емеля-то мой, еслибъ остался въ живыхъ, былъ бы не человѣкъ, а примѣромъ сказать — плёвое дѣло. А что вотъ умеръ съ тоски, да отъ совѣсти, такъ всему свѣту доказалъ на себѣ, что каковъ онъ ни былъ, а онъ все человѣкъ; что отъ порока-то человѣкъ умираетъ, какъ отъ яду смертнаго, и что порокъ, стало-быть,

наживное, человѣческое дѣло, а не природное — оно было да сплыло; иначе и Христосъ бы къ намъ не пришелъ, еслибъ намъ порочными изъ вѣка въ вѣкъ отъ первороднаго грѣха было суждено оставаться. Оно вѣдь никто, какъ Богъ, сударь...

— Да, конечно, никто какъ Богъ, Астафiй Иванычъ!

— Ну, а теперь прощайте, сударь, до другаго раза. Когда-нибудь еще разскажу вамъ исторiю...

^(*) Ясное дѣло, что реляцiя Астафiя Ивановича во многомъ несовсѣмъ справедлива. Надѣемся, что читатели извинятъ наивность познанiй его.

^(**) Странный характеръ знаменитаго Фигнера, вѣроятно, уже извѣстенъ вполнѣ каждому изъ читателей. Объ немъ встрѣчается тоже много подробностей въ извѣстномъ романѣ г. Загоскина: «Рославлевъ или Русскiе въ 1812 году».

ОТСТАВНОЙ.

ЧЕСТНЫЙ ВОРЪ.