158
РЕВНИВЫЙ МУЖЪ.
Я еще видѣлъ одну свадьбу…
Не понимаю, рѣшительно не понимаю, отъ-чего я такъ люблю говорить и писать
о семейномъ счастiи. Вотъ ужь мнѣ-то, кажется, нѣтъ до него никакого
дѣла. Порой мнѣ приходитъ въ голову, что ужь не хочу ли я самъ жениться?
Но нѣтъ, кажется, совсѣмъ не похоже на то… Рѣшительно не понимаю…
Вотъ и теперь, на-примѣръ, вѣдь, право, хотѣлъ-было писать о чемъ-то
другомъ, а вѣдь-таки свернулъ на свадьбу… Рѣшительно ужь, знать, судьба,
моя такая! — Итакъ, я еще видѣлъ одну свадьбу. Но знаете ли что, господа? я ужь лучше разскажу, что было ровно черезъ годъ послѣ свадьбы. Это будетъ
понятнѣе.
Но… и опять я нахожусь въ
затрудненiи, потому-что вы, можетъ-быть, ужь и знаете, что было ровно черезъ годъ послѣ свадьбы — разумѣется,
если вы только не забыли того счастливаго мужа, который, скоро тому минетъ годъ,
дожидался на Вознесенскомъ-Мосту, тогда-какъ прiятель его, его истинный и лучшiй
другъ, сторожилъ чужую жену*, аттакуя
почти разомъ съ обоихъ подъѣздовъ (такъ велико было его усердiе!) одинъ безконечно-этажный
домъ близь Вознесенскаго-Моста. Помните, онъ
еще нашелъ себѣ такую безкорыстную помощь въ одномъ прекрасномъ
молодомъ человѣкѣ, который такъ интересовался подъ-конецъ его калошами и еще
утверждалъ, что въ резинныхъ калошахъ потѣетъ нога… Ну,
да вы помните; а если и нѣтъ, то бѣда не велика, потому-что настоящее
происшествiе — совершенно особенное и независимое отъ перваго, хотя и
случилось ровно на другой день послѣ того происшествiя. Осмѣлюсь еще
прибавить два слова — все еще въ качествѣ предисловiя: я утверждаю,
что мой разсказъ совершенно-нравственный, и что мораль его — окончательное
торжество добродѣтели и совершенное пораженiе ревниваго мужа. Вмѣстѣ
съ тѣмъ, я доказываю, что ревность вообще, и по преимуществу ревность, подозрѣвающая
даже самую невинность — есть порокъ, порокъ смѣшной и нелѣпый,
разрушающiй семейное счастiе и
159
ввергающiй даже умнаго и ученаго человѣка
часто въ положенiя самыя щекотливыя, самыя… какъ
бы вамъ это сказать?.. ну, да вы, я надѣюсь, прiищете слово, какъ только прочтете
разсказъ.
Ну, такъ вотъ-съ, изволите
видѣть.
Въ этотъ вечеръ шло какое-то представленiе
въ Итальянской-Оперѣ. Иванъ Андреевичъ ворвался въ залу какъ бомба. Еще никогда
не замѣчали въ немъ такого furore*, такой страсти къ музыкѣ. По-крайней-мѣрѣ,
положительно знали, что Иванъ Андреевичъ чрезвычайно любилъ всхрапнуть часокъ-другой
въ Итальянской-Оперѣ; даже отзывался нѣсколько разъ, что оно и прiятно,
и сладко; «да и примадонна-то тебѣ» говаривалъ онъ друзьямъ: «мяукаетъ, словно
бѣленькая кошечка, колыбельную пѣсенку». Но онъ это уже давно что-то
говаривалъ, еще въ прошлый сезонъ; а теперь, увы! Иванъ Андреевичъ и дома не спитъ
по ночамъ. Однакожь онъ все-таки ворвался какъ бомба въ залу, набитую биткомъ. Даже
капельдинеръ взглянулъ на него какъ-то подозрительно и тутъ же накосился глазомъ
на его боковой карманъ, въ полной надеждѣ увидѣть ручку припрятаннаго
на всякiй случай кинжала. Нужно замѣтитъ, что въ то время процвѣтали
двѣ партiи, и каждая стояла за свою примадонну. Одни назывались ***зисты, другiе ***нисты. Обѣ партiи до того любили музыку, что капельдинеры наконецъ
рѣшительно стали опасаться какого-нибудь очень-рѣшительнаго проявленiя
любви ко всему прекрасному и высокому, совмѣщавшемуся въ двухъ примадоннахъ.
Вотъ почему, смотря на такой юношескiй порывъ въ залу театра даже сѣдовласаго
старца, хотя, впрочемъ, не совсѣмъ-сѣдовласаго, а такъ, около пятидесяти
лѣтъ, плѣшивенькаго, и вообще человѣка съ виду солиднаго свойства,
капельдинеръ невольно вспомнилъ высокiя слова Гамлета, датскаго принца:
Когда
ужь старость падаетъ такъ страшно,
Что
жь юность?.. и т. д.
и, какъ было сказано выше, накосился на
боковой карманъ фрака, въ надеждѣ увидѣть кинжалъ. Но тамъ былъ только
одинъ бумажникъ и болѣе ничего.
Влетѣвъ въ театръ, Иванъ Андреевичъ
мигомъ облетѣлъ взглядомъ всѣ ложи втораго яруса и — о, ужасъ!
сердце его замерло: она была здѣсь! она сидѣла въ ложѣ! Тутъ былъ
и генералъ Половицынъ съ супругою и свояченицею; тутъ былъ и адъютантъ генерала — чрезвычайно-ловкiй
молодой человѣкъ; тутъ былъ еще одинъ статскiй… Иванъ Андреевичъ напрягъ все
вниманiе, всю остроту зрѣнiя, но — о, ужасъ! статскiй человѣкъ
предательски спрятался за адъютанта и остался во мракѣ неизвѣстности.
Она была здѣсь, а между-тѣмъ,
сказала, что будетъ вовсе не здѣсь!
Вотъ эта-та двойственность, проявлявшаяся
съ нѣкотораго времени на каждомъ шагу Глафиры Петровны, и убивала Ивана Андреевича.
Вотъ этотъ-то статскiй юноша и повергъ его наконецъ въ совершенное отчаянiе. Онъ
опустился въ кресла совсѣмъ пораженный. Отъ-чего бы, кажется? Случай очень-простой…
Нужно замѣтить, что кресла Ивана Андреевича
приходились именно возлѣ бенуара, и въ добавокъ предательская ложа втораго
яруса приходилась прямо надъ его креслами, такъ-что онъ, къ величайшей своей непрiятности,
рѣшительно ничего не могъ замѣтить, что
дѣлалось надъ его головою. Зато онъ злился и горячился какъ самоваръ. Весь
первый актъ прошелъ для него незамѣтно, то-есть, онъ не слыхалъ ни одной ноты.
Говорятъ, что музыка тѣмъ и хороша, что можно настроить музыкальныя впечатлѣнiя
подъ ладъ всякаго ощущенiя. Радующiйся человѣкъ найдетъ въ звукахъ радость,
печальный — печаль; въ ушахъ Ивана Андреевича завывала цѣлая буря. Къ
довершенiю досады, сзади, спереди, съ боку кричали такiе страшные голоса, что у
Ивана Андреевича разрывалось сердце. Наконецъ, актъ
160
кончился. Но въ ту минуту, какъ падалъ занавѣсъ,
съ нашимъ героемъ случилось такое приключенiе, котораго никакое перо не опишетъ.
Случается, что иногда съ верхнихъ ярусовъ
ложъ слетаетъ аффишка. Когда пьеса скучна и зрители зѣваютъ, для нихъ это
цѣлое приключенiе. Особенно съ участiемъ смотрятъ они на полетъ этой чрезвычайно-мягкой
бумаги съ самаго верхняго яруса и находятъ прiятность слѣдить за ея путешествiемъ
зигзагами до самыхъ креселъ, гдѣ она непремѣнно уляжется на чью-нибудь
вовсе-неприготовленную къ этому случаю голову. Дѣйствительно, очень-любопытно
смотрѣть, какъ эта голова сконфузится (потому-что
она непремѣнно сконфузится). Мнѣ всегда тоже бываетъ страшно за дамскiе
бинокли, которые лежатъ за-частую на бордюрахъ ложъ: мнѣ все такъ и кажется,
что они вотъ тотчасъ слетятъ на чью-нибудь неприготовленную къ этому случаю голову.
Но я вижу, что некстати сдѣлалъ такое трагическое примѣчанiе и потому
отсылаю его къ фёльетонамъ тѣхъ газетъ, которыя предохраняютъ отъ обмановъ,
отъ недобросовѣстности, отъ таракановъ, если они у васъ есть въ домѣ,
рекомендуя извѣстнаго г-на Принчипе, страшнаго врага и противника всѣхъ
таракановъ на свѣтѣ, не только русскихъ, но даже и иностранныхъ.
Но съ Иваномъ Андреевичемъ случилось приключенiе,
до-сихъ-поръ еще нигдѣ неописанное. Къ нему слетѣла на голову — какъ
уже сказано, довольно-плѣшивую — не аффишка. Признаюсь, я даже совѣщусь
сказать, что къ нему слетѣло на голову, потому-что,
дѣйствительно, какъ-то совѣстно объявить, что на почтенную и обнаженную,
то-есть, отчасти лишенную волосъ голову ревниваго и раздраженнаго Ивана Андреевича
слетѣлъ такой безнравственный предметъ, какъ, на-примѣръ, любовная раздушенная
записочка. По-крайней-мѣрѣ, бѣдный Иванъ Андреевичъ, совершенно
неприготовленный къ этому непредвидѣнному и безобразному случаю, вздрогнулъ
такъ, какъ-будто поймалъ на своей головѣ мышь или другаго какого-нибудь дикаго
звѣря.
Что записка была любовнаго содержанiя, въ
этомъ ошибаться было нельзя. Она была писана на раздушенной бумажкѣ, совершенно
такъ, какъ пишутся записки въ романахъ, и сложена въ предательски-малую форму, такъ-что
ее можно было скрыть подъ дамской перчаткой. Упала же она, вѣроятно, по случаю,
во время самой передачи: какъ-нибудь спрашивали, на-примѣръ, аффишку, и ужь
записочка проворно была ввернута въ эту аффишку, уже передавалась въ извѣстныя
руки, но одинъ мигъ, можетъ-быть, нечаянный толчокъ адъютанта, чрезвычайно ловко
извинившагося въ своей неловкости — и записочка выскользнула изъ маленькой,
дрожавшей отъ смущенiя ручки, а юноша, уже протягивавшiй свою нетерпѣливую
руку, вдругъ получаетъ, вмѣсто записки, одну аффишку, съ которой рѣшительно
не знаетъ, что дѣлать. Непрiятный, странный
случай! совершенная правда; но, согласитесь сами, Ивану Андреевичу было еще непрiятнѣе.
— Predestinе*, прошепталъ онъ, обливаясь холоднымъ потомъ
и сжимая записочку въ рукахъ: — predestinе!
Пуля найдетъ виноватаго! промелькнуло въ его головѣ: — нѣтъ,
не то! Чѣмъ же я виноватъ? А вотъ, тамъ есть другая пословица: на бѣднаго
Макара и т. д.
Но мало ли, что
начнетъ перезванивать въ головѣ, оглушенной такимъ внезапнымъ происшествiемъ!
Иванъ Андреевичъ сидѣлъ на стулѣ окостенѣвъ, какъ говорится, ни
живъ, ни мертвъ. Онъ увѣренъ былъ, что его приключенiе замѣчено со всѣхъ
сторонъ, не смотря на то, что во всей залѣ, въ это самое время, началась суматоха
и вызовъ пѣвицы. Онъ сидѣлъ такъ сконфузившись, такъ покраснѣвъ
и не смѣя поднять глазъ, какъ-будто съ нимъ случилась какая-нибудь неожиданная
непрiятность, какой-нибудь диссонансъ въ прекрасномъ,
161
многолюдномъ обществѣ. Наконецъ онъ
рѣшился поднять глаза.
— Прiятно пѣли-съ! замѣтилъ
онъ одному франту, сидѣвшему по лѣвую его сторону.
Франтъ, который былъ въ послѣдней
степени энтузiазма и хлопалъ руками, но преимущественно выѣзжалъ на ногахъ,
бѣгло и разсѣянно взглянулъ на Ивана Андреевича и тотчасъ же, сдѣлавъ
руками щитокъ надъ своимъ ртомъ, чтобъ было слышнѣе, крикнулъ имя пѣвицы.
Иванъ Андреевичъ, который еще никогда не слыхалъ подобной глотки, былъ въ восторгѣ.
«Ничего не замѣтилъ!» подумалъ онъ и обратился назадъ. Но толстый господинъ,
сидѣвшiй сзади его, теперь, въ свою очередь, стоялъ къ нему задомъ и лорнировалъ
ложи. «Тоже хорошо!» подумалъ Иванъ Андреевичъ. Впереди, разумѣется, ничего
не видали. Онъ робко и съ радостной надеждой покосился на бенуаръ, возлѣ котораго
были его кресла, и вздрогнулъ отъ самаго непрiятнаго чувства. Тамъ сидѣла
прекрасная дама, которая, закрывъ ротъ платкомъ и упавъ на спинку креселъ, хохотала
какъ изступленная.
— Охъ, ужь эти мнѣ женщины! прошепталъ
Иванъ Андреевичъ и пустился по ногамъ зрителей къ выходу.
Теперь я предлагаю рѣшить самимъ читателямъ,
я прошу ихъ самихъ разсудить меня съ Иваномъ Андреевичемъ. Не-уже-ли правъ былъ
онъ въ эту минуту? Большой-Театръ, какъ извѣстно, заключаетъ въ себѣ
четыре яруса ложъ и пятый ярусъ — галерею. Почему же непремѣнно
предположить, что записка упала именно изъ одной ложи, именно изъ этой самой, а
не другой какой-нибудь — на-примѣръ, хоть изъ пятаго яруса, гдѣ
тоже бываютъ дамы? Но страсть исключительна, а ревность — самая исключительная
страсть въ мiрѣ.
Ревность — самая смѣшная
страсть, господа! Я на этомъ стою.
Иванъ Андреевичъ бросился въ фойе, сталъ
у лампы, сломалъ печать и прочелъ:
«Сегодня, сейчасъ послѣ спектакля,
въ Г-вой, на углу ***скаго Переулка, въ домѣ К***, въ третьемъ этажѣ,
направо отъ лѣстницы. Входъ съ подъѣзда. Будь тамъ, sans faute*, ради
Бога.»
Руки Иванъ
Андреевичъ не узналъ, но сомнѣнiя нѣтъ: назначалось свиданiе. «Поймать,
изловить и пресѣчь зло въ самомъ началѣ» была первая идея Ивана Андреевича.
Ему было-пришло въ голову изобличить теперь же, тутъ же на мѣстѣ; но
какъ это сдѣлать? Иванъ Андреевичъ взбѣжалъ
даже во второй ярусъ, но благоразумно воротился. Рѣшительно, онъ не зналъ,
куда бѣжать. Отъ нечего-дѣлать, онъ забѣжалъ
съ другой стороны и посмотрѣлъ черезъ открытую дверь чужой ложи на противоположную
сторону. Такъ, такъ! во всѣхъ пяти ярусахъ по вертикальному направленiю сидѣли
молодыя дамы и молодые люди. Записка могла упасть изъ всѣхъ пяти ярусовъ,
даже изъ всѣхъ пяти ярусовъ разомъ, потому-что Иванъ Андреевичъ подозрѣвалъ
рѣшительно всѣ ярусы въ заговорѣ противъ него. Но его ничто не
исправило, никакiя видимости. Весь второй актъ онъ бѣгалъ по всѣмъ корридорамъ
и нигдѣ не находилъ спокойствiя духа. Онъ было-сунулся въ кассу театра, въ
надеждѣ узнать отъ кассира имена особъ, взявшихъ ложи во всѣхъ четырехъ
ярусахъ, но касса уже была заперта. Наконецъ, раздались неистовыя восклицанiя и
аплодиссманы. Представленiе кончилось. Начинались вызовы и особенно гремѣли
съ самаго верха два голоса — предводители обѣихъ партiй. Но не до
нихъ было дѣло Ивану Андреевичу. У него уже мелькнула мысль дальнѣйшаго
его поведенiя. Онъ надѣлъ бекешь и пустился въ Г-вую, чтобъ тамъ застать,
накрыть, изобличить и вообще поступить немного энергичнѣе, чѣмъ вчерашнiй
день. Онъ скоро нашелъ домъ и уже ступилъ на подъѣздъ, какъ вдругъ, словно
подъ руками у него прошмыгнула фигура франта въ пальто, обогнала его и пустилась
по лѣстницѣ
162
въ третiй этажъ. Ивану Андреевичу показалось,
что это тотъ самый франтъ, хотя онъ не могъ различить и тогда лица этого самаго
франта. Сердце въ немъ замерло. Франтъ обогналъ его уже двумя лѣстницами.
Наконецъ, онъ услышалъ, какъ отворилась дверь въ
третьемъ этажѣ, и отворилась безъ звонка, какъ-будто ждали пришедшаго. Молодой
человѣкъ промелькнулъ въ квартиру. Иванъ Андреевичъ достигъ третьяго этажа,
когда не успѣли еще затворить эту дверь. Онъ хотѣлъ-было постоять передъ
дверью, благоразумно пообдумать свой шагъ, поробѣть немного и потомъ уже рѣшиться
на что-нибудь очень-рѣшительное; но въ эту самую минуту загремѣла карета
у подъѣзда, съ шумомъ отворились двери, и чьи-то тяжелые шаги начали съ кряхтомъ
и кашлемъ свое восшествiе въ верхнiй этажъ. Иванъ Андреевичъ не устоялъ, отворилъ
дверь и очутился въ квартирѣ со всею торжественностью оскорбленнаго мужа.
На встрѣчу къ нему бросилась горничная вся въ волненiи, потомъ изъ-за перегородки
явился человѣкъ; но остановить Ивана Андреевича не было никакой возможности.
Какъ бомба влетѣлъ онъ въ покои и, пройдя двѣ темныя комнаты, вдругъ
очутился въ спальнѣ передъ молодой, прекрасной дамой, которая вся трепетала
отъ страха и смотрѣла на него съ рѣшительнымъ ужасомъ, какъ-будто не
понимая, что вокругъ нея дѣлается. Въ эту минуту
послышались тяжелые шаги въ сосѣдней комнатѣ, которые прямо шли въ спальню:
это были тѣ самые шаги, которые всходили на лѣстницу.
— Боже! это мой мужъ! вскрикнула дама,
всплеснувъ руками и поблѣднѣвъ бѣлѣе своего пеньюара.
Иванъ Андреевичъ почувствовалъ, что онъ
не туда попалъ, что сдѣлалъ глупую, дѣтскую выходку, что не обдумалъ
хорошо своего шага, что не поробѣлъ достаточно на лѣстницѣ. Но
дѣлать было нечего. Уже отворялась дверь, уже
тяжелый мужъ, если только судить по его тяжелымъ шагамъ, входилъ въ комнату… Не
знаю, за кого принялъ себя Иванъ Андреевичъ въ эту минуту! не знаю, что ему помѣшало прямо стать на встрѣчу мужа,
объявить, что попался въ просакъ, сознаться, что безсознательно поступилъ неприличнѣйшимъ
образомъ, попросить извиненiя и скрыться — конечно, не съ большою честью,
конечно, не со славою, но по-крайней-мѣрѣ уйдти благороднымъ, откровеннымъ
образомъ. Но нѣтъ, Иванъ Андреевичъ опять поступилъ какъ мальчикъ, какъ-будто-бы
считалъ себя Донъ-Хуаномъ или Ловеласомъ! Онъ сначала прикрылся занавѣсками
у кровати, а потомъ, когда почувствовалъ себя въ полномъ упадкѣ духа, припалъ
на землю и безсмысленно полѣзъ подъ кровать. Испугъ подѣйствовалъ на
него сильнѣе благоразумiя, и Иванъ Андреевичъ, самъ оскорбленный мужъ, или,
по-крайней-мѣрѣ, считавшiй себя такимъ, не вынесъ встрѣчи съ другимъ
мужемъ — можетъ-быть, боясь оскорбить его своимъ присутствiемъ. Такъ,
или не такъ, но онъ очутился подъ кроватью, рѣшительно не понимая, какъ это сдѣлалось. Но, что всего было удивительнѣе, дама не оказала никакой оппозицiи.
Она не закричала, видя, какъ чрезвычайно-странный
пожилой господинъ ищетъ убѣжища въ ея спальнѣ. Рѣшительно она
была такъ испугана, что, по всей вѣроятности, у нея отнялся языкъ.
Мужъ вошелъ охая и кряхтя, поздоровался
съ женой на распѣвъ, самымъ старческимъ образомъ и свалился на кресла такъ,
какъ-будто только-что принесъ бремя дровъ. Раздался глухой и продолжительный кашель.
Иванъ Андреевичъ, превратившiйся изъ разъяреннаго тигра въ ягненка, оробѣвъ
и присмирѣвъ какъ мышонокъ передъ котомъ, едва смѣлъ дышать отъ испуга,
хотя и могъ бы знать, по собственному опыту, что не всѣ оскорбленные мужья
кусаются. Но это не пришло ему въ голову или отъ недостатка соображенiя, или отъ
другаго какого-нибудь припадка. Осторожно, тихонько, ощупью, началъ онъ оправляться
подъ
163
кроватью, чтобъ какъ-нибудь улечься удобнѣе.
Каково же было его изумленiе, когда онъ ощупалъ рукою предметъ, который, къ его
величайшему изумленiю, пошевелился, и въ свою очередь схватилъ его за руку! Подъ
кроватью былъ другой человѣкъ…
— Кто это? шепнулъ Иванъ Андреевичъ.
— Ну, такъ
я вамъ и сказалъ сейчасъ, кто я такой! прошепталъ странный незнакомецъ. Лежите и
молчите, коли попались въ просакъ!
— Однакоже…
— Молчать!
И постороннiй человѣкъ (потому-что
подъ кроватью довольно было и одного), постороннiй человѣкъ стиснулъ въ своемъ
кулакѣ руку Ивана Андреевича такъ, что тотъ едва не вскрикнулъ отъ боли.
— Милостивый государь…
— Тсс!
— Такъ не жмите же меня, или я закричу.
— Ну-ка, закричите! попробуйте!
Иванъ Андреевичъ покраснѣлъ отъ стыда.
Незнакомецъ былъ суровъ и сердитъ. Можетъ-быть, это былъ человѣкъ, испытавшiй
не разъ гоненiя судьбы и не разъ находившiйся въ стѣсненномъ положенiи; но
Иванъ Андреевичъ былъ новичокъ и задыхался отъ тѣсноты. Кровь била ему въ
голову. Однакожь нечего было дѣлать; нужно
было лежать ничкомъ. Иванъ Андреевичъ покорился и замолчалъ.
— Я, душенька, былъ, началъ мужъ: — я,
душенька, былъ у Павла Иваныча. Сѣли мы играть въ преферансъ, да такъ, кхи,
кхи, кхи! (онъ закашлялся) такъ… кхи! такъ спина… кхи! Ну ее!.. кхи! кхи! кхи!
И старичокъ погрузился въ свой кашель.
— Спина… проговорилъ онъ наконецъ со
слезами на глазахъ: — спина разболѣлась… геморрой проклятый! Ни
стать, ни сѣсть… ни сѣсть! Акхи, кхи, кхи!..
И казалось, что вновь начавшемуся кашлю
суждено было прожить гораздо-долѣе, чѣмъ старичку, обладателю этого
кашля. Старичокъ что-то ворчалъ языкомъ въ промежуткахъ, но рѣшительно ничего
нельзя было разобрать.
— Милостивый государь, ради Бога, подвиньтесь!
прошепталъ несчастный Иванъ Андреевичъ.
— Куда прикажете? мѣста нѣтъ.
— Однакоже, согласитесь сами, мнѣ
невозможно такимъ-образомъ. Я еще въ первый разъ нахожусь въ такомъ скверномъ положенiи.
— А я въ такомъ непрiятномъ сосѣдствѣ.
— Однакоже, молодой человѣкъ…
— Молчать!
— Молчать? Однако, вы поступаете чрезвычайно-неучтиво,
молодой человѣкъ… Если не ошибаюсь, вы еще очень-молодой человѣкъ; я
постарше васъ.
— Молчать!
— Милостивый государь! вы забываетесь;
вы не знаете, съ кѣмъ говорите!
— Съ господиномъ, который лежитъ подъ
кроватью…
— Но меня привлекъ сюда сюрпризъ… ошибка,
а васъ, если не ошибаюсь, безнравственность.
— Вотъ въ этомъ-то вы и ошибаетесь.
— Милостивый государь! я постарше васъ,
я вамъ говорю…
— Милостивый государь! знайте, что
мы здѣсь на одной доскѣ. Прошу васъ, не хватайте меня за лицо!
— Милостивый государь! я ничего не
разберу. Извините меня, но нѣтъ мѣста.
— Зачѣмъ же вы такой толстый?
— Боже! я никогда не былъ въ такомъ
унизительномъ положенiи!
— Да,
ниже лежать нельзя.
— Милостивый государь, милостивый государь!
я не знаю, кто вы такой, я не понимаю, какъ это случилось; но я здѣсь по ошибкѣ;
я не то, что вы думаете…
— Я бы ровно ничего не думалъ объ васъ,
еслибъ вы не толкались. Да молчите же!
164
— Милостивый государь! если вы не подвинитесь,
со мной будетъ ударъ. Вы будете отвѣчать за смерть мою. Увѣряю васъ…
я почтенный человѣкъ, я отецъ семейства. Не могу же я быть въ такомъ положенiи!..
— Сами же вы сунулись въ такое положенiе.
Ну, подвигайтесь же! вотъ вамъ мѣсто; больше нельзя!
— Благородный молодой человѣкъ!
милостивый государь! я вижу, что я въ васъ ошибался, сказалъ Иванъ Андреевичъ въ
восторгѣ благодарности за уступленное мѣсто и расправляя затекшiе члены: — я
понимаю стѣсненное положенiе ваше, но что же дѣлать? вижу, что вы дурно
обо мнѣ думаете. Позвольте мнѣ поднять въ вашемъ мнѣнiи мою репутацiю,
позвольте мнѣ сказать, кто я такой. Я пришелъ сюда противъ себя, увѣряю
васъ; я не за тѣмъ, за чѣмъ вы думаете… Я въ ужаснѣйшемъ страхѣ.
— Молчать!
— Ну, послѣ этого согласитесь
сами, милостивый государь! я заключаю, что вы не способны понимать деликатность
поступковъ.
— Да замолчите ли вы? понимаете ли,
что если услышатъ насъ, будетъ худо? Тсс… Онъ говоритъ. Дѣйствительно, кашель
старика по-видимому начиналъ проходить.
— Такъ вотъ, душенька, хрипѣлъ
онъ на самый плачевный напѣвъ: — такъ вотъ, душенька, кхи!.. кхи!
ахъ, несчастье! Ѳедосѣй-то Ивановичъ и говоритъ: вы бы, говоритъ, тысячелиственникъ
пить попробовали; слышишь, душенька?
— Слышу, мой другъ.
— Ну, такъ и говоритъ: вы бы, говоритъ,
попробовали тысячелиственникъ пить. Я и говорю: я пiявки припускалъ. А онъ мнѣ:
нѣтъ, Александръ Демьяновичъ, тысячелиственникъ лучше: онъ открываетъ, я вамъ
скажу… кхи! кхи! охъ, Боже мой! Такъ какъ ты думаешь,
душенька, душенька? кхи, кхи! ахъ, Создатель мой! кхи, кхи!.. Такъ лучше тысячелиственникъ
что ли?.. кхи, кхи, кхи, кхи! ахъ! кхи и т. д.
— Я думаю, что попробовать этого средства
не худо, отвѣчала супруга.
— Да, не худо! У васъ, говоритъ, пожалуй,
чахотка, кхи, кхи! А я говорю: подагра, да раздраженiе въ желудкѣ; кхи, кхи!
А онъ мнѣ: можетъ-быть, и чахотка. Какъ ты,
кхи, кхи! какъ ты думаешь, душенька: чахотка?
— Ахъ, Боже мой, что это вы говорите такое?
— Да, чахотка! А ты бы, душенька, раздѣвалась
теперь, да спать ложилась, кхи! кхи! А у меня, кхи! сегодня насморкъ.
— Уфъ! сдѣлалъ Иванъ Андреевичъ:
ради Бога, подвиньтесь!
— Рѣшительно я вамъ удивляюсь,
что съ вами дѣлается, ну, не можете вы спокойно
лежать…
— Милостивый государь! какъ вы думаете
объ вашемъ положенiи?
— Отъ-чего же только мое? ваше, конечно,
не хорошо.
— Ну, я думаю, что и ваше такъ же?
— Ну, нѣтъ, я все-таки на другихъ
основанiяхъ. Молчите!
— Вы ожесточены противъ меня, молодой
человѣкъ; вы хотите меня уязвить. Я это вижу. Вы, вѣроятно, любовникъ
этой дамы?
— Молчать!
— Не буду молчать! не дамъ вамъ командовать!
А, вы вѣрно любовникъ? Если насъ откроютъ, я ни въ чемъ не виноватъ, я ничего
не знаю.
— Если вы не замолчите, сказалъ молодой
человѣкъ, скрежеща зубами: — я скажу, что вы завлекли меня; я скажу,
что вы мой дядя, который промоталъ свое состоянье. Тогда, по-крайней-мѣрѣ,
не подумаютъ, что я любовникъ этой дамы.
— Милостивый государь! вы издѣваетесь
надо мной. Вы истощаете терпѣнiе мое.
— Тсс! или я васъ заставлю молчать!
Вы несчастье мое! Ну, скажите, на что вы здѣсь? Безъ васъ я бы пролежалъ какъ-нибудь
до утра, а тамъ бы и вышелъ.
— Но я здѣсь не могу же лежать
до
165
утра; я человѣкъ благоразумный; у
меня, конечно, связи… Какъ вы думаете, не-уже-ли
эта развалина будетъ здѣсь ночевать?
— Кто такой?
— Да этотъ чахоточный…
— Разумѣется, будетъ. Не всѣ
жь такiе мужья, какъ вы. Ночуютъ и дома.
— Милостивый государь, милостивый государь!
закричалъ Иванъ Андреевичъ, похолодѣвъ отъ испуга: — будьте увѣрены,
что и я тоже дома, а теперь въ первый разъ; но, Боже мой, я вижу, что вы меня знаете.
Кто вы такой, молодой человѣкъ? скажите мнѣ тотчасъ же, умоляю васъ,
изъ безкорыстной дружбы, кто вы таковъ?
— Послушайте! я употреблю насилiе…
— Но позвольте, позвольте вамъ разсказать,
милостивый государь, позвольте вамъ объяснить все это скверное дѣло…
— Никакихъ объясненiй не слушаю, ничего
знать не хочу. Молчите, или…
— Но я не могу же…
Подъ кроватью послѣдовала легкая борьба,
и Иванъ Андреевичъ умолкъ.
— Душенька! что-то здѣсь какъ-будто
коты шепчутся?
— Какiе коты? Чего вы не выдумаете?
Очевидно, что супруга не знала, о чемъ разговаривать
съ своимъ мужемъ. Она была такъ поражена, что еще не могла опомниться. Теперь же
она вздрогнула и подняла ушки.
— Какiе коты?
— Коты, душенька. Я намедни прихожу,
сидитъ васька у меня въ кабинетѣ, шю, шю, шю! и шепчетъ. Я ему, что ты, васенька?
а онъ опять, шю, шю, шю! Итакъ, какъ-будто все шепчетъ. Я и думаю: ахъ, отцы мои!
ужь не смерть ли онъ мнѣ нашептываетъ?
— Какiя глупости вы говорите сегодня!
Стыдитесь, пожалуйста.
— Ну, ничего; не сердись, душенька;
я вижу, тебѣ непрiятно, что я умру, не сердись; я только такъ говорю. А ты
бы, душенька, стала раздѣваться и спать легла, а я бы здѣсь посидѣлъ,
пока ты ложиться будешь.
— Ради Бога, полноте; послѣ…
— Ну, не сердись, не сердись! Только,
право, здѣсь какъ-будто мыши.
— Ну вотъ, то коты, то мыши! Право,
я не знаю, что съ вами дѣлается.
— Ну, я ничего, я ни… кхи! я ничего,
кхи, кхи, кхи, кхи! ахъ, Боже ты мой! кхи!
— Слышите, вы такъ возитесь, что и
онъ услыхалъ, прошепталъ молодой человѣкъ.
— Но еслибъ вы знали, что со мной дѣлается. У меня носомъ кровь идетъ.
— Пусть идетъ, молчите; подождите,
когда онъ уйдетъ.
— Молодой человѣкъ, но вникните
въ мое положенiе; вѣдь я не знаю, съ кѣмъ я лежу.
— Да легче вамъ отъ этого будетъ, что
ли? Вѣдь я не интересуюсь знать вашу фамилiю. Ну, какъ ваша фамилiя?
— Нѣтъ, зачѣмъ же фамилiю…
Я только интересуюсь объяснить, какимъ безсмысленнымъ образомъ…
— Тсс… онъ опять говоритъ.
— Право, душенька, шепчутся.
— Да нѣтъ же; это у тебя вата
въ ушахъ дурно лежитъ.
— Ахъ, да, по поводу ваты. Знаешь ли,
тутъ, наверху... кхи, кхи! наверху, кхи, кхи, кхи! и т. д.
— Наверху! прошепталъ молодой человѣкъ. — Ахъ,
чортъ! А я думалъ, что это послѣднiй этажъ; да развѣ это второй?
— Молодой человѣкъ, прошепталъ
встрепенувшись Иванъ Андреевичъ: — что вы говорите? ради Бога, почему
это васъ интересуетъ? И я думалъ, что это послѣднiй этажъ. Ради Бога, развѣ
здѣсь еще этажъ?..
— Право, кто-то ворочается, сказалъ
старикъ, переставшiй наконецъ кашлять…
— Тсс! слышите! Молчать! прошепталъ
молодой человѣкъ, сдавивъ обѣ руки Ивана Андреевича.
— Милостивый государь, вы держите мои
руки въ насилiи. Пустите меня.
166
— Тсс…
Послѣдовала легкая борьба, и потомъ
опять наступило молчанiе.
— Такъ вотъ я и встрѣчаю хорошенькую…
началъ старикъ.
— Какъ
хорошенькую? перебила жена.
— Да вѣдь вотъ… говорилъ прежде
я, что встрѣтилъ хорошенькую даму на лѣстницѣ, или я пропустилъ?
У меня вѣдь память слаба. Это звѣробой… кхи!
— Что?
— Звѣробой пить надо; говорятъ,
лучше будетъ… кхи, кхи, кхи! лучше будетъ!
— Это вы его перебили, проговорилъ
молодой человѣкъ, опять заскрежетавъ зубами.
— Ты говорилъ, что встрѣтилъ
сегодня хорошенькую какую-то? спросила жена.
— А?
— Хорошенькую встрѣтилъ?
— Кто такой?
— Да ты?
— Я-то? Когда? Да, бишь!..
— Наконецъ-то! экая мумiя! Ну, прошепталъ
молодой человѣкъ, мысленно погоняя забывчиваго старичка.
— Милостивый государь! я трепещу отъ
ужаса. Боже мой! что я слышу? Это какъ вчера; рѣшительно,
какъ вчера!..
— Тсс.
— Да, да, да! вспомнилъ; преплутовочка
такая! Глазенки такiе… въ голубой шляпкѣ…
— Въ голубой шляпкѣ! Ай, ай!
— Это она! У ней есть голубая шляпка.
Боже мой! закричалъ Иванъ Андреевичъ…
— Она? кто она? прошепталъ молодой
человѣкъ, стиснувъ руки Ивана Андреевича.
— Тсс! сдѣлалъ въ свою очередь
Иванъ Андреевичъ: — онъ говоритъ.
— Ахъ, Боже мой! Боже мой!
— Ну, да, впрочемъ, у кого жь нѣтъ
голубой шляпки… ну!
— И такая плутовка! продолжалъ старикъ. — Она
тутъ къ какимъ то знакомымъ приходитъ. Все глазки дѣлаетъ. А къ тѣмъ
знакомымъ тоже ходятъ знакомые…
— Фу! какъ это скучно, перебила дама: — помилуй,
чѣмъ ты интересуешься?
— Ну, хорошо, ну, ну! не сердись! возразилъ
старичокъ на распѣвъ: — ну, я не буду говорить, коль ты не желаешь.
Ты что-то не въ духѣ сегодня…
— Да вы какъ же сюда попали? заговорилъ
молодой человѣкъ…
— А, видите, видите! вотъ вы теперь
интересуетесь, а прежде не хотѣли и слушать!
— Ну, да вѣдь мнѣ все равно!
не говорите, пожалуй! Ахъ, чортъ возьми, какая исторiя!
— Молодой человѣкъ, не сердитесь;
я не знаю, что говорю; это я такъ; я только хотѣлъ
сказать, что тутъ, вѣрно, что-нибудь не даромъ, что вы принимаете участiе…
Но кто вы, молодой человѣкъ? Я вижу, вы незнакомецъ; но кто же вы незнакомецъ?
Боже, я не знаю, что говорю!
— Э! подите, пожалуйста! прервалъ молодой
человѣкъ, какъ-будто что-то обдумывая.
— Но я вамъ все разскажу, все. Вы,
можетъ-быть, думаете, что я не разскажу, что я золъ на васъ, нѣтъ! вотъ рука
моя! Я только въ упадкѣ духа, больше ничего. Но, ради Бога, скажите мнѣ
все сначала: какъ вы здѣсь сами? по какому
случаю? Что же касается до меня, то я, не сердитесь, ей-Богу не сержусь, вотъ вамъ
рука моя. Здѣсь только пыльно; я немного запачкалъ ее; но это ничего для высокаго
чувства.
— Э, подите съ вашей рукой! тутъ поворотиться
негдѣ, а онъ съ рукой лѣзетъ!
— Но, милостивый государь! вы со мной
обходитесь, какъ-будто, съ позволенiя сказать, съ старой подошвой, проговорилъ Иванъ
Андреевичъ въ припадкѣ самаго кроткаго отчаянiя, голосомъ, въ которомъ было
слышно моленье. — Обходитесь со мной учтивѣе, хоть
167
немножко учтивѣе, и я вамъ все разскажу!
А этакъ намъ вмѣстѣ лежать нельзя, откровенно скажу. Вы заблуждаетесь,
молодой человѣкъ! Вы не знаете… вы не знаете…
— Когда же это онъ ее встрѣтилъ?
бормоталъ молодой человѣкъ, очевидно въ крайнемъ волненiи. Она, можетъ-быть,
ждетъ… Я рѣшительно выйду отсюда!
— Она? кто она? Боже мой! про кого
вы говорите, молодой человѣкъ? Вы думаете, что тамъ наверху… Боже мой! Боже
мой! За что я такъ наказанъ?
Иванъ Андреевичъ попробовалъ повернуться
на спину, въ знакъ отчаянья.
— А вамъ на что знать, кто она? А,
чортъ! Была не была, я вылѣзаю!..
— Милостивый государь! что вы? а я-то,
я-то какъ буду? прошепталъ Иванъ Андреевичъ, въ припадкѣ отчаянiя уцѣпившись
за фалды фрака своего сосѣда.
— А мнѣ-то что? Ну, и оставайтесь
одни. А не хотите, такъ я, пожалуй, скажу, что вы мой дядя, который промоталъ все
свое состоянiе, чтобъ не подумалъ старикъ, что я любовникъ жены его.
— Но, молодой человѣкъ, это невозможно;
это не натурально, коли дядя. Никто не повѣритъ вамъ. Этому вотъ такой маленькiй
ребенокъ не повѣритъ, шепталъ въ отчаянiи Иванъ Андреевичъ.
— Ну, такъ не болтайте же, а лежите-себѣ
смирно пластомъ! Пожалуй, ночуйте здѣсь, а завтра какъ-нибудь вылѣзете;
васъ никто не замѣтитъ; ужь коли одинъ вылѣзъ, такъ вѣрно не подумаютъ,
что еще остался другой. Еще бы сидѣла цѣлая дюжина! Впрочемъ, вы и одинъ
стоите дюжины. Подвигайтесь, или я выйду!
— Вы язвите меня, молодой человѣкъ…
А что, если я закашляюсь? Нужно все предвидѣть!..
— Тсс!..
— Молодой человѣкъ, еслибъ вы
только знали, съ кѣмъ вы такъ говорите! Я, я… я бы простилъ васъ тогда. Я
добрый! видите, я какой добрый! Отъ-чего же вы не хотите заплатить мнѣ взаимностью?
Мы бы любили другъ друга. Я даже готовъ пригласить васъ къ себѣ въ домъ… Боже!
я не знаю, что говорю, я не имѣю нисколько
понятiя о чемъ говорю. О, не-уже-ли я все потерялъ? Молодой человѣкъ, вотъ
вамъ урокъ! Взирайте на меня, я такъ же, какъ и вы, былъ во цвѣтѣ лѣтъ,
такъ же безпечно протекала моя молодость, такъ же какъ и вы, срывалъ я цвѣты
удовольствiя, тонулъ въ пуховикахъ наслажденiя… Нѣтъ, нѣтъ, я не то
говорю… Боже мой! я уже заговариваюсь… Тутъ Иванъ Андреевичъ всхлипнулъ, и изъ глазъ
его покатились слезы.
— Ну, это хорошо; по-крайней-мѣрѣ,
удара не будетъ, прошепталъ молодой человѣкъ.
— Со мною ужь это случалось не разъ!
Я еще вчера такимъ же образомъ подружился съ двумя прекрасными молодыми людьми.
Подружимся! Кто намъ мѣшаетъ, хотя уже вы разъ отвергли руку мою! Я… я… Но
вы, вѣрно, тотъ самый молодой человѣкъ, который былъ въ театрѣ?..
Скажите мнѣ ваше горе, молодой человѣкъ!
— Да замолчите ли вы? У меня нѣтъ
горя, говорятъ вамъ. Мнѣ только нужно быть на свиданьи, здѣсь, въ третьемъ этажѣ.
— На свиданьи! Такъ я и предчувствовалъ! прошепталъ Иванъ Андреевичъ. — Ну,
разите, колите разомъ: это вы или ваша дама уронила записку?
— Записку? записку? перебилъ молодой
человѣкъ въ крайнемъ смущенiи. — Такъ это вы ее подняли?
— Боже мой! молодой человѣкъ!
говорите мнѣ все, безъ утайки, какъ бы вы сказали
отцу…
— Какой тутъ отецъ! Нѣтъ, нѣтъ,
ужь теперь позвольте… вы кто?
— А вы-то кто?
— Э! еще съ вами возня! Ну, да просто
къ вамъ слетѣла записка, вы прочли и попались въ просакъ.
— Понимаю!
— Что
это? какъ-будто на верху я опять слышу возню, проговорилъ
168
старичокъ, какъ-бы проснувшись и нарушая
такимъ-образомъ супружеское молчанiе.
— На верху?
— Слышите, молодой человѣкъ,
на верху!
— Ну, слышу!
— Боже мой! молодой человѣкъ!
я выйду.
— А я такъ не выйду! Мнѣ все
равно! Ужь если разстроилось, такъ все равно! А все отъ-того, что вы перехватили
записку! проговорилъ молодой человѣкъ, въ припадкѣ досады стиснувъ руку
Ивана Андреевича.
— Но я развѣ зналъ, что это ваша
записка? Разсудите лучше, молодой человѣкъ. Зачѣмъ же вы дурно ее передали?
Молодой человѣкъ! все, объ чемъ прошу я васъ, объ чемъ умоляю, скажите мнѣ,
въ которой вы ложѣ сидѣли? Ну, все равно, ужь что бы тамъ ни было, такъ-таки просто скажите… Рѣжьте
правду, молодой человѣкъ! Сознанiе первый признакъ раскаянiя…
— О, Боже мой, Боже мой! прошепталъ
молодой человѣкъ, внѣ себя отъ смѣха. — Какой же вы
странный мужъ! Боже, какой же вы непроходимый мужъ!..
— Боже, какой цинизмъ!.. Но почему
же мужъ… т. е., я не женатъ.
— Какъ,
не женатъ? Дудки!
— Да! я, можетъ-быть, тоже любовникъ!
— Хорошъ любовникъ!
— Милостивый государь, милостивый государь!
Ну, хорошо я все вамъ разскажу. Вонмите моему отчаянью. Это не я, я не женатъ. Я
тоже холостой, какъ и вы. Это другъ мой, товарищъ дѣтства… а я любовникъ…
Говоритъ мнѣ: «я несчастный человѣкъ, я, говоритъ, пью чашу, я подозрѣваю
жену свою». Но, говорю я ему благоразумно: — за что же ты ее подозрѣваешь?..
Но вы не слушаете меня. Слушайте, слушайте! Ревность смѣшна, говорю, ревность
порокъ!.. «Нѣтъ», говоритъ: «я несчастный человѣкъ! Я, того… чашу, то-есть,
я подозрѣваю.» Ты, говорю, мой другъ, ты товарищъ моего нѣжнаго дѣтства.
Мы вмѣстѣ срывали цвѣты, вмѣстѣ подъ одной буркой…
— Какъ,
подъ буркой? прервалъ молодой человѣкъ, заливаясь отъ смѣха.
— Подъ пулями Чеченцевъ…
всхлипывалъ Иванъ Андреевичъ.
— Какъ
подъ пулями?.. снова прервалъ молодой человѣкъ.
— Ну! Когда я на Кавказъ ѣздилъ
слѣдствiе дѣлать — это такъ говорится… Боже, я не знаю, что говорю. Вы все смѣетесь, молодой человѣкъ.
Вы сдѣлаете меня съумасшедшимъ.
— Да вы и теперь съумасшедшiй!..
— Такъ, такъ, я и предчувствовалъ,
что вы это скажете… когда говорилъ про съумасшедшаго. Смѣйтесь, смѣйтесь,
молодой человѣкъ! Также и я процвѣталъ въ свое время, также и я соблазнялъ.
Ахъ! у меня сдѣлается воспаленiе въ мозгу!
— А записку-то зачѣмъ вы перехватили?
Какъ же вы не мужъ?
— Милостивый государь, милостивый государь!
Это онъ, это другъ мой говоритъ: «поди, мой другъ, изслѣдуй, перехвати записку,
когда она падать будетъ»…
— Какъ? какъ? какъ? прервалъ молодой
человѣкъ, надрываясь отъ смѣха… — Когда падать будетъ?
— Боже мой! а я и не сообразилъ! Молодой
человѣкъ! я…
— Ха, ха, ха!
— Я васъ проклинаю!!!
— Ха, ха, ха!
— Что
это, душенька, какъ-будто у насъ кто-то чихаетъ? пропѣлъ старичокъ: — это
ты, душка, чихнула?
— О, Боже мой! проговорила супруга.
— Тсс! раздалось подъ кроватью.
— Это наверху, вѣрно, стучатъ,
замѣтила жена испугавшись, потому-что подъ кроватью, дѣйствительно,
становилось шумно.
— Да,
наверху! проговорилъ мужъ. — На верху! Говорилъ я тебѣ, что я франтика — кхи,
кхи! франтика съ усиками — кхи, кхи! охъ, Богъ мой —
169
спина!.. франтика сейчасъ встрѣтилъ
съ усиками!
— Съ усиками! Боже мой, это вѣрно
вы! прошепталъ Иванъ Андреевичъ.
— Создатель мой, какой человѣкъ!
Да вѣдь я здѣсь, здѣсь вмѣстѣ съ вами лежу! Да не
хватайте меня за лицо!
— Боже, со мной сейчасъ будетъ обморокъ.
— О, какой вы типъ, какой типъ!..
— А! вы вѣрно литераторъ! проговорилъ
Иванъ Андреевичъ.
— Какъ литераторъ! Зачѣмъ?
— Да,
литераторъ! Это все литераторы про типы говорятъ.
— Хи, хи, хи!
Въ это время наверху дѣйствительно
послышался шумъ.
— Что
бы тамъ было? прошепталъ молодой человѣкъ.
— Милостивый государь! я въ страхѣ,
я въ ужасѣ. Помогите мнѣ.
— Тсс!
— Дѣйствительно, душка, шумъ;
цѣлый гвалтъ подымаютъ. Да еще надъ твоей спальней. Не послать ли спросить…
— Ну, вотъ! чего ты не выдумаешь!
— Ну, я не буду; право, ты такая сегодня
сердитая!..
— О, Боже мой! вы бы шли спать.
— Лиза! ты меня вовсе не любишь.
— Ахъ, люблю! Ради Бога, я такъ устала.
— Ну, ну! я уйду.
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! не уходите,
закричала жена: — или нѣтъ, идите, идите!
— Да что это ты, въ-самомъ-дѣлѣ.
То уходите, то не уходите! Кхи, кхи! А и вправду спать… кхи, кхи! У Панафидиныхъ
дѣвочки… Кхи, кхи! дѣвочки… кхи! куклу я у дѣвочки видѣлъ
нирембергскую, кхи, кхи…
— Ну, вотъ куклы теперь!
— Кхи, кхи! хорошая кукла, кхи, кхи!
— Онъ прощается, проговорилъ молодой
человѣкъ: — онъ идетъ, и мы тотчасъ уходимъ. Слышите? радуйтесь
же!
— О, дай-то Богъ! дай-то Богъ!
— Это вамъ урокъ…
— Молодой человѣкъ! за что же
урокъ? Я это чувствую… Но вы еще молоды; вы не можете давать мнѣ урока.
— А все-таки дамъ. Слушайте…
— Боже! я хочу чихнуть!..
— Тсс! Если вы только осмѣлитесь.
— Но что же мнѣ дѣлать?
здѣсь такъ пахнетъ мышами; не могу же я, достаньте мнѣ изъ кармана платокъ,
ради Бога; я не могу шевельнуться… О, Боже, Боже! за что я такъ наказанъ?
— Вотъ вамъ платокъ! За что вы наказаны,
я вамъ сейчасъ скажу. Вы ревнивы. Основываясь Богъ-знаетъ на чемъ, вы бѣгаете
съ чужой запиской какъ угорѣлый, врываетесь въ чужое жилище, производите безпорядки…
— Молодой человѣкъ! я не производилъ
безпорядковъ.
— Молчать!
— Молодой человѣкъ, вы не можете
читать мнѣ про нравственность; я нравственнѣе васъ.
— Молчать!
— О, Боже мой! Боже мой!
— Производите безпорядки, пугаете молодую
даму, робкую женщину, которая не знаетъ куда дѣваться отъ страха и, можетъ-быть,
будетъ больна; безпокоите почтеннаго старичка, которому прежде всего нуженъ покой — а
все отъ-чего? отъ-того, что вамъ вообразилось, что записка выпала изъ той ложи,
гдѣ была ваша жена! Понимаете ли, понимаете ли, въ какомъ вы скверномъ теперь
положенiи? Чувствуете ли вы это?
— Милостивый государь, хорошо! Я чувствую,
но вы не имѣете права…
— Молчать! Какое тутъ право? Понимаете
ли вы, что это можетъ кончиться трагически? Понимаете ли, что старикъ, который любитъ
жену, можетъ съ ума сойдти, когда увидитъ, какъ вы
будете вылѣзать изъ-подъ кровати? Но нѣтъ, вы неспособны сдѣлать
трагедiи! Когда вы вылѣзете, я думаю, всякъ, кто посмотритъ на васъ, захохочетъ.
Я бы желалъ васъ
170
видѣть при свѣчкахъ; должно
быть, вы очень-смѣшны.
— А вы-то? вы тоже смѣшны въ
такомъ случаѣ! Я тоже хочу посмотрѣть на васъ.
— Гдѣ вамъ!
— На васъ, вѣрно, клеймо безнравственности,
молодой человѣкъ!
— А! вы про нравственность! А почемъ
вы знаете, зачѣмъ я здѣсь? Я здѣсь ошибкой; я ошибся этажемъ.
Но почемъ вы знаете, съ какою цѣлью я назначилъ свиданiе — а? почемъ
вы знаете? Можетъ-быть, это бѣдная дѣвушка, на которой я хочу жениться,
но не позволяютъ обстоятельства. Почемъ вы знаете, можетъ-быть, это цѣлый романъ, самый простой, невинный романъ?
— А зачѣмъ же вы здѣсь?..
— Да ошибкой. Чортъ знаетъ, почему
меня впустили! Можетъ-быть, ждали кого-нибудь. Я спрятался подъ кровать, когда услышалъ
вашу глупую походку, когда увидѣлъ, что испугалась дама. Къ-тому же, было
темно. Да и что я вамъ за оправданiе? Вы, сударь, смѣшной, ревнивый старикъ.
— Нѣтъ, не старикъ; почему же
старикъ? Я молодой… Я, можетъ-быть, тоже еще довольно-молодой человѣкъ.
— Ахъ, вы! Вы, батинька, только трусъ
порядочный, больше ничего. Вѣдь я отъ-чего не выхожу? Вы, можетъ-быть, думаете,
что я боюсь выйдти? Нѣтъ, сударь, я бы ужь давно вышелъ, да только изъ состраданiя
къ вамъ здѣсь сижу. Ну, на кого вы безъ меня здѣсь останетесь? Вѣдь
вы будете какъ пень, какъ столбъ стоять передъ ними, вѣдь вы не найдетесь…
— Нѣтъ, отъ-чего же какъ пень?
Отъ-чего же какъ этотъ предметъ? Развѣ вы не могли съ чѣмъ другимъ сравнить,
молодой человѣкъ? Отъ-чего же не найдусь? Нѣтъ, я найдусь.
— Вотъ вы и обижаетесь! А сами и выходите
первый безнравственный…
— Нѣтъ, я не безнравственный;
у васъ такой низкiй слогъ! Почему же безнравственный? Я нравственный, я не таковъ,
какъ вы думаете.
— А какъ же вы похвалились, что когда
были молоды, то соблазняли дѣвицъ?
— Когда? Нѣтъ, я не говорилъ.
— Какъ
не говорили? Вотъ вы и лжете.
— Нѣтъ, молодой человѣкъ,
вы ошибаетесь. Я вамъ все разскажу; это не такъ; вы въ ужасномъ заблужденiи. Я,
молодой человѣкъ, прихвастнулъ; я малодушно прихвастнулъ, чтобъ выманить вашу
дружбу, для того, чтобъ вы подвинулись; но я ничего! Я не таковъ! я совсѣмъ
нравственный… О, Боже мой, какъ лаетъ эта собачонка!
— Тс! Ахъ, и въ-самомъ-дѣлѣ…
Это отъ-того, что вы все болтаете. Видите, вы разбудили собачонку. Теперь намъ бѣда.
Дѣйствительно, собачка хозяйки, которая
все время спала на подушкѣ въ углу, вдругъ проснулась, обнюхала чужихъ и съ
лаемъ бросилась подъ кровать.
— О, Боже мой! какая глупая собачонка!
прошепталъ Иванъ Андреевичъ: — она насъ всѣхъ выдастъ. Она все выведетъ
на чистую воду. Вотъ еще наказанiе!
— Ну, да вы такъ трусите, что это можетъ
случиться.
— Ами, Ами, сюда! закричала хозяйка: — ici,
ici*.
Но собачка не слушалась и лѣзла прямо
на Ивана Андреевича.
— Что это, душечка, Амишка все лаетъ?
проговорилъ старичокъ. — Тамъ вѣрно мыши, или котъ васька сидитъ.
То-то я слышу, что все чихаетъ, все чихаетъ… А вѣдь у васьки-то сегодня насморкъ.
— Лежите смирно! прошепталъ молодой
человѣкъ: — не ворочайтесь! она, можетъ-быть, такъ и отстанетъ.
— Милостивый государь, милостивый государь!
Пустите мои руки! Зачѣмъ вы ихъ держите?
— Тсс! — молчать!
— Но, помилуйте, молодой человѣкъ;
171
она меня за носъ кусаетъ! Вы хотите, чтобъ
я лишился носа.
Послѣдовала борьба, и Иванъ Андреевичъ
высвободилъ свои руки. Собачка заливалась отъ лая; вдругъ она перестала лаять и
завизжала.
— Ай! закричала дама.
— Извергъ! что вы дѣлаете? прошепталъ молодой человѣкъ: — вы
губите насъ обоихъ! Зачѣмъ вы схватили ее? Боже мой, онъ ее душитъ! Не душите,
пустите ее! Извергъ! Но вы не знаете послѣ этого сердца женщины! Она насъ
выдастъ обоихъ, если вы задушите собачку.
Но Иванъ Андреевичъ уже ничего не слыхалъ.
Ему удалось поймать собачку, и въ припадкѣ самосохраненiя онъ сдавилъ ей горло.
Собачонка взвизгнула — и испустила духъ.
— Мы пропали! прошепталъ молодой человѣкъ.
— Амишка! Амишка! кричала дама: — Боже
мой, что они дѣлаютъ съ моимъ Амишкой? Амишка! Амишка! ici! О изверги! варвары!
Боже, мнѣ дурно!
— Что такое? что такое? кричалъ старичокъ,
вскочивъ съ креселъ: — что съ тобою, душа
моя? Амишка здѣсь! Амишка, Амишка! кричалъ старичекъ щелкая пальцами, причмокивая
и вызывая Амишку изъ-подъ кровати. Амишка! ici! ici! Не можетъ-быть, чтобы васька
тамъ съѣлъ его. Нужно высѣчь ваську, мой другъ; его плута уже цѣлый
мѣсяцъ не сѣкли. Какъ ты думаешь? Я посовѣтуюсь завтра съ Прасковьей
Захарьевной. Но, Боже мой, другъ мой, что съ тобой?
Ты поблѣднѣла, охъ! охъ! люди! люди!
И старичокъ забѣгалъ по комнатѣ.
— Злодѣи! изверги! кричала дама,
покатившись на кушетку.
— Кто? кто? кто такой? кричалъ старикъ.
— Тамъ есть люди, чужiе!.. тамъ, подъ
кроватью! О Боже мой! Амишка! Амишка! что они съ
тобой сдѣлали?
— Ахъ, Боже мой, Господи! какiе люди!
Амишка… Нѣтъ, люди, люди, сюда! Кто тамъ? кто тамъ? закричалъ старикъ, схвативъ
свѣчку и нагнувшись подъ кровать: — кто такой? Люди, люди!..
Иванъ Андреевичъ лежалъ ни живъ, ни мертвъ
подлѣ бездыханнаго трупа Амишки. Но молодой человѣкъ ловилъ каждое движенiе
старика. Вдругъ старикъ зашелъ съ другой стороны, къ стѣнѣ, и нагнулся.
Въ одинъ мигъ молодой человѣкъ вылѣзъ изъ-подъ кровати и пустился бѣжать,
покамѣстъ мужъ искалъ своихъ гостей по ту сторону брачнаго ложа.
— Боже! прошептала дама, вглядѣвшись
въ молодаго человѣка: — кто же вы такой? А я думала…
— Тотъ извергъ остался, прошепталъ
молодой человѣкъ. — Онъ виновникъ амишкиной смерти!
— Ай! вскрикнула дама.
Но молодой человѣкъ уже исчезъ изъ
комнаты.
— Ай! здѣсь кто-то есть. Здѣсь
чей-то сапогъ! закричалъ мужъ, поймавъ за ногу Ивана Андреевича.
— Убiйца! убiйца! кричала дама: — о
Ами! Ами!
— Вылѣзайте, вылѣзайте!
кричалъ старикъ, топая по ковру обѣими ногами: — вылѣзайте;
кто вы таковы? говорите, кто вы таковы. Боже! какой страшный человѣкъ!
— Да это разбойники!..
— Ради Бога, ради Бога! кричалъ Иванъ
Андреевичъ вылѣзая: — ради Бога, ваше превосходительство, не зовите
людей. Ваше превосходительство, не зовите людей! это совершенно лишнее. Вы меня
не можете вытолкать!.. Я не такой человѣкъ! Я самъ-по-себѣ… Ваше превосходительство,
это случилось по ошибкѣ! Я вамъ сейчасъ объясню, ваше превосходительство,
продолжалъ Иванъ Андреевичъ, рыдая и всхлипывая. Это все жена, то есть, не моя жена,
а чужая жена, — я не женатъ, я такъ… Это мой другъ и товарищъ дѣтства…
— Какой товарищъ дѣтства! кричалъ
старикъ, топая ногами: — это вы лжете все, что товарищъ дѣтства.
А вы воръ, пришли обокрасть…
— Нѣтъ, не воръ, ваше
172
превосходительство; я только нечаянно ошибся,
попалъ съ другаго подъѣзда.
— Да,
я вижу, сударь, вижу, изъ какого подъѣзда вы вылѣзли.
— Ваше превосходительство! Я не такой
человѣкъ. Вы ошибаетесь. Я говорю, что вы въ жестокомъ заблужденiи, ваше превосходительство.
Взгляните на меня, посмотрите, вы увидите по нѣкоторымъ знакамъ и признакамъ,
что я не могу быть воромъ. Ваше превосходительство! ваше превосходительство! кричалъ
Иванъ Андреевичъ, складывая руки и обращаясь къ молодой дамѣ: — вы
дама, поймите меня… Это я умертвилъ Амишку… Но я не виноватъ, я, ей-Богу, не виноватъ…
Это все жена виновата. Я несчастный человѣкъ, я пью чашу!
— Да помилуйте, какое же мнѣ
дѣло, что вы выпили чашу; можетъ-быть, вы и не одну чашу выпили — оно
и видно; но какъ же вы зашли сюда, милостивый государь?
кричалъ старикъ, весь дрожа отъ волненiя, но дѣйствительно удостовѣрившись
по нѣкоторымъ знакамъ и признакамъ, что Иванъ Андреевичъ не можетъ быть воромъ. — Я
васъ спрашиваю: какъ вы зашли сюда? Вы какъ разбойникъ…
— Не разбойникъ, ваше превосходительство.
Я только съ другаго подъѣзда; право, не разбойникъ! Это все отъ-того, что
я ревнивъ. Я вамъ все разскажу, ваше превосходительство, откровенно разскажу, какъ
отцу родному, потому-что вы въ такихъ лѣтахъ, что я могу принять васъ за отца.
— Какъ въ такихъ лѣтахъ?
— Ваше превосходительство! Я, можетъ-быть,
васъ оскорбилъ? Дѣйствительно, такая молодая дама… и ваши лѣта… прiятно
видѣть ваше превосходительство, дѣйствительно, прiятно видѣть
такое супружество… въ цвѣтѣ лѣтъ… Но не зовите людей… ради Бога,
не зовите людей… люди только будутъ смѣяться… я ихъ знаю… То-есть, я не хочу
этимъ сказать, что я знакомъ съ одними лакеями — у меня тоже есть лакеи,
ваше превосходительство, и все смѣются… ослы! ваше сiятельство… Я, кажется,
не ошибаюсь, я говорю съ княземъ…
— Нѣтъ, не съ княземъ, да и не
съ превосходительствомъ, милостивый государь; я, милостивый государь, самъ-по-себѣ;
не съ княземъ… Пожалуйста, меня не задабривайте вашимъ сiятельствомъ да превосходительствомъ.
Какъ вы попали сюда, милостивый государь? какъ вы
попали?
— Ваше сiятельство, то-есть, ваше превосходительство…
извините, я думалъ, что вы ваше сiятельство. Я осмотрѣлся… я обманулся — это
случается. Вы такъ похожи на князя Короткоухова, котораго я имѣлъ честь видѣть
у моего знакомаго, господина Пузырева… Видите, я тоже знакомъ съ князьями, тоже
видѣлъ князя у моего знакомаго: вы не можете меня принимать за того, за кого
меня принимаете. Я не воръ. Ваше превосходительство, не зовите людей; ну, позовете
людей, что жь изъ этого выйдетъ?
— Но какъ
вы сюда попали? закричала дама: — кто вы таковы?
— Да, кто вы таковы? подхватилъ мужъ: — а
я-то, душенька, думаю, что это васька у насъ подъ кроватью сидитъ… А это онъ. Ахъ ты, потаскунъ, потаскунъ!.. Кто вы такой? Говорите же!
И старичокъ снова затопалъ по ковру ногами.
— Я не могу говорить, ваше превосходительство.
Я ожидаю, покамѣстъ вы кончите… Внимаю вашимъ остроумнымъ шуткамъ. Что же касается до меня, то это смѣшная исторiя, ваше
превосходительство. Я вамъ все разскажу. Это можетъ все и безъ того объясниться,
то-есть, я хочу сказать: не зовите людей, ваше превосходительство! поступите со
мной благороднымъ образомъ… Это ничего, что я посидѣлъ подъ кроватью… я не
потерялъ этимъ своей важности. Я думаю такъ! Это исторiя самая комическая, ваше
превосходительство. Особенно вы, ваше превосходительство! вскричалъ Иванъ Андреевичъ,
съ умоляющимъ видомъ обращаясь къ супругѣ: —
173
особенно вы, ваше превосходительство, будете
смѣяться! Вы увидите на сценѣ ревниваго мужа. Вы видите, я унижаюсь,
я самъ добровольно унижаюсь. Конечно, я умертвилъ Амишку, но… Боже мой, я не знаю,
что говорю!
— Но какъ
же, какъ вы зашли сюда?
— Пользуясь темнотою ночи, ваше превосходительство,
пользуясь этою темнотою… Виноватъ! я виноватъ! простите меня, ваше превосходительство!
Униженно прошу извиненiя! Я только оскорбленный мужъ, больше ничего! Не подумайте,
ваше превосходительство, чтобъ я былъ любовникъ; я не любовникъ! Ваша супруга очень-добродѣтельна,
если осмѣлюсь такъ выразиться. Она чиста и невинна!
— Что?
что? что вы осмѣливаетесь
говорить? закричалъ старикъ, снова затопавъ ногами. — Съ ума вы сошли
что ли? Какъ вы смѣете говорить про жену мою?
— Этотъ злодѣй, убiйца, который
умертвилъ Амишку! кричала супруга, заливаясь слезами. — И онъ еще смѣетъ!
— Ваше превосходительство, ваше превосходительство!
я только заврался, кричалъ оторопѣвшiй Иванъ Андреевичъ: — я заврался,
и больше ничего! Считайте, что я не въ своемъ умѣ… Ради Бога, считайте, что
я не въ своемъ умѣ… Честью клянусь вамъ, что вы мнѣ сдѣлаете чрезвычайное
одолженiе. Я бы подалъ вамъ руку, но я не смѣю подать ее… Я былъ не одинъ,
я дядя… т. е. я хочу сказать, что меня нельзя принять за любовника… Боже! я
опять завираюсь… Не обижайтесь, ваше превосходительство, кричалъ Иванъ Андреевичъ
супругѣ. Вы дама, вы понимаете, что такое любовь
это тонкое чувство… Но что я? опять завираюсь! т. е. я хочу сказать, что я
старикъ — т. е. пожилой человѣкъ, а не старикъ — что
я не могу быть вашимъ любовникомъ, что любовникъ есть Ричардсонъ, т. е. Ловеласъ…
я заврался; но вы видите, ваше превосходительство, что я ученый человѣкъ и
знаю литературу, только немного ошибся, сказавъ Робинзонъ вмѣсто Ловеласа: — любовникъ,
я хочу сказать, это герой, который лѣзетъ по шелковой лѣстницѣ,
а героиня своими голыми руками поддерживаетъ. А я не похожъ на это!.. Вы смѣетесь,
ваше превосходительство! Радъ, радъ, что провокировалъ
смѣхъ вашъ, ваше превосходительство… Видите, я употребляю французскiя выраженiя;
я образованный человѣкъ, ваше превосходительство, я не могу быть тѣмъ,
за кого вы меня принимаете. О, какъ я радъ, что провокировалъ смѣхъ вашъ!
— Боже мой! какой смѣшной человѣкъ!
кричала дама, надрываясь отъ хохота.
— Да, смѣшной, такой запачканный,
странный! заговорилъ старикъ, въ радости, что засмѣялась жена. — Душечка,
онъ не можетъ быть воромъ. Но какъ онъ зашелъ сюда?
— Дѣйствительно странно! дѣйствительно
странно, ваше превосходительство, на романъ похоже! Какъ? въ глухую полночь, въ
столичномъ городѣ, человѣкъ подъ кроватью? Смѣшно, странно! Ринальдо
Ринальдини нѣкоторымъ образомъ. Но это ничего, это все ничего, ваше превосходительство.
Я вамъ все разскажу… А вамъ, ваше превосходительство, я новую болонку достану… удивительная
болонка! Этакая шерсть длинная, ножки коротенькiя, двухъ шаговъ пройдти не умѣетъ;
побѣжитъ, запутается въ собственной шерсти и упадетъ. Сахаромъ только однимъ
кормить. Я вамъ принесу, ваше превосходительство, я вамъ непремѣнно ее принесу.
— Ха, ха, ха, ха, ха! Дама металась
изъ стороны въ сторону на диванѣ отъ смѣха. — Боже мой, со
мной сдѣлается истерика! Охъ, какой смѣшной!
— Да, да! ха, ха, ха! кхи, кхи, кхи!
смѣшной, запачканный такой, кхи, кхи, кхи!
— Ваше превосходительство, ваше превосходительство,
я теперь совершенно счастливъ! Я бы предложилъ вамъ мою руку, но я не смѣю,
ваше
174
превосходительство, я чувствую, что я заблуждался,
но теперь открываю глаза. Я вѣрю, моя жена чиста и невинна! Я напрасно подозрѣвалъ
ее…
— Жена, его жена! кричала дама со слезами
на глазахъ отъ хохота.
— Онъ женатъ! не-уже-ли? Вотъ бы я
никакъ не подумалъ! подхватилъ старикъ.
— Ваше превосходительство, жена, и
она всему виновата, т. е. это я виноватъ: я подозрѣвалъ ее; я зналъ,
что здѣсь устроено свиданiе — здѣсь наверху; я перехватилъ
записку, ошибся этажемъ и пролежалъ подъ кроватью…
— Хе, хе, хе, хе!
— Ха, ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха, ха! захохоталъ наконецъ
Иванъ Андреевичъ. — О, какъ я счастливъ! о,
какъ умилительно видѣть, что мы всѣ такъ
согласны и счастливы! И жена моя совершенно невинна! я въ томъ почти увѣренъ.
Вѣдь непремѣнно такъ, ваше превосходительство?
— Ха, ха, ха, кхи, кхи! Знаешь, душечка,
это кто? заговорилъ наконецъ старикъ, освобождаясь отъ смѣха.
— Кто? Ха-ха-ха! Кто?
— Это та хорошенькая, что глазки дѣлаетъ,
съ франтикомъ которая. Это она! Я бьюсь объ закладъ, что это жена его!
— Нѣтъ, ваше превосходительство,
я увѣренъ, что это не та; я совершенно увѣренъ.
— Но, Боже мой! Вы теряете время, закричала
дама, переставъ хохотать. — Бѣгите, ступайте на верхъ. Можетъ-быть,
вы ихъ застанете…
— Въ-самомъ-дѣлѣ, ваше
превосходительство, я полечу. Но я никого не застану, ваше превосходительство; это
не она, я увѣренъ заранѣ. Она теперь дома! А это я! Я только ревнивъ
и болѣе ничего… Какъ вы думаете, не-уже-ли
я ихъ застану тамъ, ваше превосходительство?
— Ха, ха, ха!
— Хи, хи, хи! Кхи, кхи!
— Ступайте, ступайте! А когда пойдете
назадъ, такъ прiйдите разсказать, кричала дама: — или нѣтъ: лучше
завтра утромъ, да приведите и ее, я хочу познакомиться.
— Прощайте, ваше превосходительство,
прощайте! Непремѣнно приведу; очень радъ познакомиться. Я счастливъ и радъ,
что все такъ неожиданно кончилось и развязалось къ лучшему.
— И болонку! Не забудьте же: болонку
прежде всего приносите!
— Принесу, ваше превосходительство,
непремѣнно принесу, подхватилъ Иванъ Андреевичъ, снова вбѣжавъ въ комнату,
потому-что уже-было раскланялся и вышелъ. — Непремѣнно принесу.
Такая хорошенькая! точно ее кондиторъ изъ конфектовъ сдѣлалъ. И такая: пойдетъ — въ
собственной шерсти запутается и упадетъ. Такая, право! Я еще женѣ говорю:
«что это, душечка, она все падаетъ?» — «Да, миленькая такая!» говоритъ,
изъ сахару, ваше превосходительство, ей-Богу, изъ сахару сдѣлана! Прощайте,
ваше превосходительство, очень, очень-радъ познакомиться, очень-радъ познакомиться!
Иванъ Андреевичъ откланялся и вышелъ.
— Эй, вы! Милостивый государь! Постойте, воротитесь опять! закричалъ старичокъ вслѣдъ уходившему Ивану
Андреевичу.
Иванъ Андреевичъ въ третiй разъ вернулся.
— Я вотъ васьки-кота все не отъищу.
Не встрѣчались ли вы съ нимъ, когда подъ кроватью сидѣли?
— Нѣтъ, не встрѣчался,
ваше превосходительство; очень-радъ познакомиться. И почту за большую честь…
— У него теперь насморкъ и все чихаетъ,
все чихаетъ! Его надо высѣчь!
— Да,
ваше превосходительство, конечно, исправительныя наказанiя необходимы съ домашними
животными.
— Что?!
— Я говорю, что исправительныя наказанiя,
ваше превосходительство, необходимы для водворенiя покорности въ домашнихъ животныхъ.
175
— А!.. ну, съ Богомъ, съ Богомъ, я
только объ этомъ.
Вышедъ на улицу, Иванъ Андреевичъ стоялъ
долгое время въ такомъ положенiи, какъ-будто ожидалъ, что съ нимъ тотчасъ же будетъ
ударъ. Онъ снялъ шляпу, отеръ холодный потъ со лба, зажмурился, подумалъ о чемъ-то
и пустился домой.
Каково же было его изумленiе, когда дома
онъ узналъ, что Глафира Петровна уже давно прiѣхала изъ театра, уже давно
какъ у ней разболѣлись зубы, какъ посылала за докторомъ, какъ посылала за
пьявками, и какъ она теперь лежитъ въ постели и дожидается Ивана Андреевича.
Иванъ Андреевичъ ударилъ себя сначала по
лбу, потомъ приказалъ подать себѣ умыться и почиститься, и наконецъ, рѣшился
идти въ спальню жены.
— Гдѣ это вы проводите время?
Посмотрите, на кого вы похожи. На васъ лица нѣтъ! Гдѣ это вы пропадали?
Помилуйте, сударь: жена умираетъ, а васъ не съищутъ по городу. Гдѣ вы были?
Ужь не опять ли меня ловили, хотѣли разстроить свиданiе, которое я не знаю
кому назначила? Стыдно, сударь, какой вы мужъ? Скоро пальцами указывать будутъ!
— Душечка! отвѣчалъ Иванъ Андреевичъ.
Но тутъ онъ почувствовалъ такое смущенiе,
что принужденъ былъ полѣзть въ карманъ за платкомъ и прервать начатую рѣчь,
затѣмъ, что не доставало ни словъ, ни мысли, ни духа… Каково же было его изумленiе,
страхъ, ужасъ, когда, вмѣстѣ съ платкомъ, выпалъ изъ кармана покойникъ
Амишка? Иванъ Андреевичъ и не замѣтилъ, какъ, въ порывѣ отчаянiя, принужденный
вылѣзть изъ-подъ кровати, сунулъ Амишку въ припадкѣ безотчетнаго страха,
въ карманъ, съ отдаленной надеждой схоронить концы, скрыть улику своего преступленiя
и избѣгнуть такимъ образомъ заслуженнаго наказанiя.
— Что это? закричала супруга: — мертвая
собачонка! Боже! Откуда… Что это вы?.. Гдѣ вы были? Говорите сейчасъ, гдѣ
вы были?..
— Душечка! отвѣчалъ Иванъ Андреевичъ,
помертвѣвъ болѣе Амишки: — душечка…
Но здѣсь мы оставимъ нашего героя — до
другаго раза, потому-что здѣсь начинается совершенно-особое и новое приключенiе.
Когда-нибудь мы доскажемъ, господа, всѣ эти бѣдствiя и гоненiя судьбы.
Но согласитесь сами, что ревность — страсть непростительная, мало того:
ревность, господа, — несчастiе!..
Ѳ. Достоевскiй