ВѢЧНЫЙ МУЖЪ.

(РАЗСКАЗЪ)

_____

I. ВЕЛЬЧАНИНОВЪ.

Пришло лѣто — и Вельчаниновъ, сверхъ ожиданія, остался въ Петербургѣ. Поѣздка его на югъ Россіи разстроилась, а дѣлу и конца не предвидѣлось. Это дѣло — тяжба по имѣнію — принимало предурной оборотъ. Еще три мѣсяца тому назадъ оно имѣло видъ весьма несложный, чуть не безспорный; но какъ-то вдругъ все измѣнилось. «Да и вообще все стало измѣняться къ худшему!» — эту фразу Вельчаниновъ съ злорадствомъ и часто сталъ повторять про себя. Онъ употреблялъ адвоката ловкаго, дорогаго, извѣстнаго, и денегъ не жалѣлъ; но въ нетерпѣніи и отъ мнительности повадился заниматься дѣломъ и самъ: читалъ и писалъ бумаги, которыя сплошь браковалъ адвокатъ, бѣгалъ по присутственнымъ мѣстамъ, наводилъ справки и вѣроятно очень мѣшалъ всему; по крайней мѣрѣ адвокатъ жаловался и гналъ его на дачу. Но онъ даже и на дачу выѣхать не рѣшился. Пыль, духота, бѣлыя петербургскія ночи, раздражающія нервы, — вотъ чѣмъ наслаждался онъ въ Петербургѣ. Квартира его была гдѣ-то у Большого-Театра, недавно нанятая имъ, и тоже не удалась; «все не удавалось!» Ипохондрія его росла съ каждымъ днемъ; но къ ипохондріи онъ уже былъ склоненъ давно.

Это былъ человѣкъ много и широко пожившій, уже далеко не молодой, лѣтъ тридцати восьми или даже тридцати девяти, и

2

вся эта «старость» — какъ онъ самъ выражался — пришла къ нему «совсѣмъ почти неожиданно»; но онъ самъ понималъ, что состарѣлся скорѣе не количествомъ, а такъ-сказать качествомъ лѣтъ, и что если ужъ и начались его немощи, то скорѣе изнутри чѣмъ снаружи. На взглядъ онъ и до сихъ поръ смотрѣлъ молодцомъ. Это былъ парень высокій и плотный, свѣтлорусъ, густоволосъ и безъ единой сѣдинки въ головѣ и въ длинной, чуть не до половины груди, русой бородѣ; — съ перваго взгляда какъ бы нѣсколько неуклюжій и опустившійся; но вглядѣвшись пристальнѣе, вы тотчасъ же отличили бы въ немъ господина, выдержаннаго отлично и когда-то получившаго воспитаніе самое великосвѣтское. Пріемы Вельчанинова и теперь были свободны, смѣлы и даже граціозны, не смотря на всю благопріобрѣтенную имъ брюзгливость и мѣшковатость. И даже до сихъ поръ онъ былъ полонъ самой непоколебимой, самой великосвѣтски-нахальной самоувѣренности, которой размѣра можетъ быть и самъ не подозрѣвалъ въ себѣ, не смотря на то, что былъ человѣкъ не только умный, но даже иногда толковый, почти образованный и съ несомнѣнными дарованіями. Цвѣтъ лица его, открытаго и румянаго, отличался въ старину женственною нѣжностью и обращалъ на него вниманіе женщинъ; да и теперь иной, взглянувъ на него, говорилъ: «экой здоровенный, кровь съ молокомъ!» И однакожъ этотъ «здоровенный» былъ жестоко зараженъ ипохондріей. Глаза его, большіе и голубые, лѣтъ десять назадъ, имѣли тоже много въ себѣ побѣдительнаго; это были такіе свѣтлые, такіе веселые и беззаботные глаза, что невольно влекли къ себѣ каждаго, съ кѣмъ только онъ ни сходился. Теперь, къ сороковымъ годамъ, ясность и доброта почти погасли въ этихъ глазахъ, уже окружившихся легкими морщинками; въ нихъ появились напротивъ цинизмъ не совсѣмъ нравственнаго и уставшаго человѣка, хитрость, всего чаще насмѣшка и еще новый оттѣнокъ, котораго не было прежде: оттѣнокъ грусти и боли — какой-то разсѣянной грусти, какъ бы безпредметной, но сильной. Особенно проявлялась эта грусть, когда онъ оставался одинъ. И странно, этотъ шумливый, веселый и разсѣянный всего еще года два тому

3

назадъ человѣкъ, такъ славно разсказывавшій такіе смѣшные разсказы, — ничего такъ не любилъ теперь какъ оставаться совершенно одинъ. Онъ намѣренно оставилъ множество знакомствъ, которыхъ даже и теперь могъ бы не оставлять, не смотря на окончательное разстройство своихъ денежныхъ обстоятельствъ. Правда, тутъ помогло и тщеславіе: съ его мнительностію и тщеславіемъ нельзя было вынести прежнихъ знакомствъ. Но и тщеславіе его, мало по малу, стало измѣняться въ уединеніи. Оно не уменьшилось, даже — напротивъ; но оно стало вырождаться въ какое-то особаго рода тщеславіе, котораго прежде не было: стало иногда страдать уже совсѣмъ отъ другихъ причинъ, чѣмъ обыкновенно прежде, — отъ причинъ неожиданныхъ и совершенно прежде немыслимыхъ, отъ причинъ «болѣе высшихъ,» чѣмъ до сихъ поръ, — «если только можно такъ выразиться, если дѣйствительно есть причины высшія и нисшія….» Это уже прибавлялъ онъ самъ.

Да, онъ дошелъ и до этого; онъ бился теперь съ какими-то причинами высшими, о которыхъ прежде и не задумался бы. Въ сознаніи своемъ и по совѣсти онъ называлъ высшими всѣ «причины», надъ которыми (къ удивленію своему) никакъ не могъ про себя засмѣяться, — чего до сихъ поръ еще не бывало, — про себя, разумѣется; о, въ обществѣ дѣло другое! Онъ превосходно зналъ, что сойдись только обстоятельства — и на завтра же онъ, вслухъ, не смотря на всѣ таинственныя и благоговѣйныя рѣшенія своей совѣсти, преспокойно отречется отъ всѣхъ этихъ «высшихъ причинъ» и самъ, первый, подыметъ ихъ на смѣхъ, разумѣется не признаваясь ни въ чемъ. И это было дѣйствительно такъ, не смотря на нѣкоторую, весьма даже значительную долю независимости мысли, отвоеванную имъ въ послѣднее время у обладавшихъ имъ до сихъ поръ «нисшихъ причинъ». Да и сколько разъ самъ онъ, вставая на утро съ постели, начиналъ стыдиться своихъ мыслей и чувствъ, пережитыхъ въ ночную безсонницу! (А онъ сплошь, все послѣднее время страдалъ безсонницей). Давно уже онъ замѣтилъ, что становится чрезвычайно мнителенъ во всемъ, и въ важномъ и въ мелочахъ, а потому и положилъ-было довѣрять себѣ какъ можно

4

меньше. Но выдавались однакоже факты, которыхъ ужъ никакъ нельзя было не признать дѣйствительно-существующими. Въ послѣднее время, иногда по ночамъ, его мысли и ощущенія почти совсѣмъ перемѣнялись, въ сравненіи съ всегдашними, и бóльшею частію отнюдь не походили на тѣ, которыя выпадали ему на первую половину дня. Это его поразило — и онъ даже посовѣтывался съ извѣстнымъ докторомъ, правда человѣкомъ ему знакомымъ; разумѣется, заговорилъ съ нимъ шутя. Онъ получилъ въ отвѣтъ, что фактъ измѣненія и даже раздвоенія мыслей и ощущеній по ночамъ во время безсонницы, и вообще по ночамъ, — есть фактъ всеобщій между людьми «сильно мыслящими и сильно чувствующими,» — что убѣжденія всей жизни иногда внезапно мѣнялись подъ меланхолическимъ вліяніемъ ночи и безсонницы; вдругъ ни съ того, ни съ сего, самыя роковыя рѣшенія предпринимались; но что, конечно, все до извѣстной мѣры — и если наконецъ субъектъ уже слишкомъ ощущаетъ на себѣ эту раздвоимость, такъ что дѣло доходитъ до страданія, то безспорно это признакъ, что уже образовалась болѣзнь; а стало быть надо немедленно что нибудь предпринять. Лучше же всего измѣнить радикально образъ жизни, измѣнить діэту, или даже предпринять путешествіе. Полезно, конечно, слабительное.

Вельчаниновъ дальше слушать не сталъ; но болѣзнь была ему совершенно доказана.

— И такъ, все это только болѣзнь, все это «высшее» одна болѣзнь и больше ничего! язвительно восклицалъ онъ иногда про себя. Очень ужъ ему не хотѣлось съ этимъ согласиться.

Скоро, впрочемъ, и по утрамъ стало повторяться то же, чтò происходило въ исключительные ночные часы, но только съ бóльшею желчью, чѣмъ по ночамъ, со злостью вмѣсто раскаянія, съ насмѣшкой вмѣсто умиленія. Въ сущности это были, все чаще и чаще приходившія ему на память, «внезапно и Богъ знаетъ почему», иныя происшествія изъ его прошедшей и давнопрошедшей жизни, но приходившія какимъ-то особеннымъ образомъ. Вельчаниновъ давно уже напримѣръ жаловался на потерю памяти: онъ забывалъ лица знакомыхъ людей, которые, при встрѣчахъ, за это на него

5

обижались; книга, прочитанная имъ полгода назадъ, забывалась въ этотъ срокъ иногда совершенно. И что же? — не смотря на эту очевидную, ежедневную утрату памяти (о чемъ онъ очень безпокоился) — все что касалось давно-прошедшаго, все что по десяти, по пятнадцати лѣтъ бывало даже совсѣмъ забыто, — все это вдругъ иногда приходило теперь на память, но съ такою изумительною точностію впечатлѣній и подробностей, что какъ будто бы онъ вновь ихъ переживалъ. Нѣкоторые изъ припоминавшихся фактовъ были до того забыты, что ему уже одно тò казалось чудомъ, что они могли припомниться. Но это еще было не все; да и у кого изъ широко пожившихъ людей нѣтъ своего рода воспоминаній? Но дѣло въ томъ, что все это припоминавшееся возвращалось теперь какъ бы съ заготовленной кѣмъ-то, совершенно новой, неожиданной и прежде совсѣмъ немыслимой точкой зрѣнія на фактъ. Почему иныя воспоминанія казались ему теперь совсѣмъ преступленіями? И не въ однихъ приговорахъ его ума было дѣло: своему мрачному, одиночному и больному уму онъ бы и не повѣрилъ; но доходило до проклятій и чуть ли не до слезъ, если и не наружныхъ, такъ внутреннихъ. Да онъ еще два года тому назадъ не повѣрилъ бы, еслибъ ему сказали, что онъ когда нибудь заплачетъ! Сначала, впрочемъ, припоминалось больше не изъ чувствительнаго, а изъ язвительнаго: припоминались иныя свѣтскія неудачи, униженія; вспоминалось о томъ, напримѣръ, какъ его «оклеветалъ одинъ интригантъ» вслѣдствіе чего его перестали принимать въ одномъ домѣ, — какъ, напримѣръ, и даже не такъ давно, онъ былъ положительно и публично обиженъ, а на дуэль не вызвалъ, — какъ осадили его разъ одной преостроумной эпиграммой въ кругу самыхъ хорошенькихъ женщинъ, а онъ не нашелся чтó отвѣчать. Припомнились даже два-три неуплаченные долга, правда пустяшные, но долги чести и такимъ людямъ, съ которыми онъ пересталъ водиться и объ которыхъ уже говорилъ дурно. Мучило его тоже (но только въ самыя злыя минуты) воспоминаніе о двухъ, глупѣйшимъ образомъ промотанныхъ состояніяхъ, изъ которыхъ каждое было значительное. Но скоро стало припоминаться и изъ «высшаго».

6

Вдругъ, напримѣръ, «ни съ того ни съ сего,» припомнилась ему забытая — и въ высочайшей степени забытая имъ фигура добренькаго одного старичка чиновника, сѣденькаго и смѣшнаго, оскорбленнаго имъ когда-то, давнымъ давно, публично и безнаказанно и единственно изъ одного фанфаронства: изъ за того только, чтобъ не пропалъ даромъ одинъ смѣшной и удачный каламбуръ, доставившій ему славу, и который потомъ повторяли. Фактъ былъ до того имъ забытъ, что даже фамиліи этого старичка онъ не могъ припомнить, хотя съ разу представилась вся обстановка приключенія въ непостижимой ясности. Онъ ярко припомнилъ, что старикъ тогда заступался за дочь, жившую съ нимъ вмѣстѣ и засидѣвшуюся въ дѣвкахъ и про которую въ городѣ стали ходить какіе-то слухи. Старичокъ сталъ было отвѣчать и сердиться, но вдругъ заплакалъ навзрыдъ при всемъ обществѣ, чтó произвело даже нѣкоторое впечатлѣніе. Кончили тѣмъ, что для смѣха его напоили тогда шампанскимъ и вдоволь насмѣялись. И когда теперь припомнилъ, «ни съ того ни съ сего,» Вельчаниновъ о томъ, какъ старикашка рыдалъ и закрывался руками какъ ребенокъ, то ему вдругъ показалось, что какъ будто онъ никогда и не забывалъ этого. И странно: ему все это казалось тогда очень смѣшнымъ; теперь же — напротивъ, и именно подробности, именно закрываніе лица руками. Потомъ онъ припомнилъ, какъ, единственно для шутки, оклеветалъ одну прехорошенькую жену одного школьнаго учителя и клевета дошла до мужа. Вельчаниновъ скоро уѣхалъ изъ этого городка и не зналъ, чѣмъ тогда кончились слѣдствія его клеветы, но теперь онъ сталъ вдругъ воображать, чѣмъ кончились эти слѣдствія, — и Богъ знаетъ до чего бы дошло его воображеніе, еслибъ вдругъ не представилось ему одно гораздо ближайшее воспоминаніе объ одной дѣвушкѣ, изъ простыхъ мѣщанокъ, которая даже и не нравилась ему, и которой, признаться, онъ и стыдился, но съ которой, самъ не зная для чего, прижилъ ребенка, да такъ и бросилъ ее вмѣстѣ съ ребенкомъ, даже не простившись (правда, некогда было), когда уѣхалъ изъ Петербурга. Эту дѣвушку онъ разыскивалъ потомъ цѣлый годъ, но уже никакъ не могъ отыскать. Впрочемъ, такихъ воспоминаній оказывались

7

чуть не сотни — и такъ даже, что какъ будто каждое воспоминаніе тащило за собою десятки другихъ. Мало по малу стало страдать и его тщеславіе.

Мы сказали уже, что тщеславіе его выродилось въ какое то особенное. Это было справедливо. Минутами (рѣдкими, впрочемъ) онъ доходилъ иногда до такого самозабвенія, что не стыдился даже того, что не имѣетъ своего экипажа, что слоняется пѣшкомъ по присутственнымъ мѣстамъ, что сталъ нѣсколько небреженъ въ костюмѣ, — и случись, что кто нибудь изъ старыхъ знакомыхъ обмѣрялъ бы его насмѣшливымъ взглядомъ на улицѣ, или просто вздумалъ бы не узнать, то, право, у него достало бы настолько высокомѣрія, чтобъ даже и не поморщиться. Серьозно не поморщиться, вправду, а не то что для одного виду. Разумѣется, это бывало рѣдко; это были только минуты самозабвенія и раздраженія, но все-таки тщеславіе его стало мало по малу удаляться отъ прежнихъ поводовъ и сосредоточиваться около одного вопроса, безпрерывно приходившаго ему на умъ:

«Вотъ вѣдь» — начиналъ онъ думать иногда сатирически (а онъ всегда почти, думая о себѣ, начиналъ съ сатирическаго) — «вотъ вѣдь кто-то тамъ заботится же объ исправленіи моей нравственности и посылаетъ мнѣ эти проклятыя воспоминанія и «слезы раскаянія.» Пусть, да вѣдь попусту! вѣдь все стрѣльба холостыми зарядами! Ну не знаю ли я навѣрно, вѣрнѣе чѣмъ навѣрно, что, не смотря на всѣ эти слезныя раскаянія и самоосужденія, во мнѣ нѣтъ ни капельки самостоятельности, не смотря на всѣ мои глупѣйшія сорокъ лѣтъ! Вѣдь случись завтра же такое же искушеніе, ну сойдись напримѣръ опять обстоятельства такъ, что мнѣ выгодно будетъ слухъ распустить, будто бы учительша отъ меня подарки принимала, — и я вѣдь навѣрное распущу, не дрогну — и еще хуже, пакостнѣе чѣмъ въ первый разъ дѣло выйдетъ, потому что этотъ разъ будетъ уже второй разъ, а не первый. Ну, оскорби меня опять, сейчасъ, этотъ князекъ, единственный сынъ у матери и которому я одинадцать лѣтъ тому назадъ ногу отстрѣлилъ, — и я тотчасъ же его вызову и посажу опять на деревяшку. Ну, не холостые ли стало-быть заряды и чтó въ нихъ толку! и для чего напоминать,

8

когда я хоть сколько нибудь развязаться съ собой прилично не умѣю!»

И хоть не повторялось опять факта съ учительшей, хоть не сажалъ онъ никого на деревяшку, но одна мысль о томъ, что это непремѣнно должно было бы повториться, еслибъ сошлись обстоятельства, почти убивала его… иногда. Не всегда же въ самомъ дѣлѣ страдать воспоминаніями; можно отдохнуть и погулять — въ антрактахъ.

Такъ Вельчаниновъ и дѣлалъ: онъ готовъ былъ погулять въ антрактахъ; но все-таки чѣмъ дальше, тѣмъ непріятнѣе становилось его житье въ Петербургѣ. Подходитъ ужъ и Іюль. Мелькала въ немъ иногда рѣшимость бросить все и самую тяжбу и уѣхать куда нибудь неоглядываясь, какъ нибудь вдругъ, нечаянно, хоть туда же въ Крымъ, напримѣръ. Но черезъ часъ, обыкновенно, онъ уже презиралъ свою мысль и смѣялся надъ ней: «эти скверныя мысли ни на какомъ югѣ не прекратятся, если ужъ разъ начались и если я хоть сколько нибудь порядочный человѣкъ, а стало быть нечего и бѣжать отъ нихъ, да и незачѣмъ.»

«Да и къ чему бѣжать» — продолжалъ онъ философствовать съ горя — «здѣсь такъ пыльно, такъ душно, въ этомъ домѣ такъ все запачкано; въ этихъ присутствіяхъ, по которымъ я слоняюсь, между всѣми этими дѣловыми людьми — столько самой мышиной суеты, столько самой толкучей заботы; во всемъ этомъ народѣ, оставшемся въ городѣ, на всѣхъ этихъ лицахъ, мелькающихъ съ утра до вечера, — такъ наивно и откровенно разсказано все ихъ себялюбіе, все ихъ простодушное нахальство, вся трусливость ихъ душонокъ, вся куриность ихъ сердчишекъ; — что, право, тутъ рай ипохондрику, самымъ серьознымъ образомъ говоря! Все откровенно, все ясно, все не считаетъ даже нужнымъ и прикрываться, какъ гдѣ нибудь у нашихъ барынь на дачахъ, или на водахъ заграницей; — а стало быть все гораздо достойнѣе полнѣйшаго уваженія за одну только откровенность и простоту…. Никуда не уѣду! Лопну здѣсь, а никуда не уѣду!...»

9

II. ГОСПОДИНЪ СЪ КРЕПОМЪ НА ШЛЯПѢ.

Было третье Іюля. Духота и жаръ стояли нестерпимые. День для Вельчанинова выдался самый хлопотливый: все утро пришлось ходить и разъѣзжать, а въ перспективѣ предстояла непремѣнная надобность сегодня же вечеромъ посѣтить одного нужнаго господина, одного дѣльца и статскаго совѣтника на его дачѣ, гдѣ-то на Черной рѣчкѣ, и захватить его неожиданно дома. Часу въ шестомъ Вельчаниновъ вошелъ наконецъ въ одинъ ресторанъ (весьма сомнительный, но французскій) на Невскомъ проспектѣ у Полицейскаго моста, сѣлъ въ своемъ обычномъ углу за свой столикъ и спросилъ свой ежедневный обѣдъ.

Онъ съѣдалъ ежедневно обѣдъ въ рубль и за вино платилъ особенно, чтó и считалъ жертвой, благоразумно имъ приносимой разстроеннымъ своимъ обстоятельствамъ. Удивляясь, какъ можно ѣсть такую дрянь, онъ уничтожалъ однакоже все до послѣдней крошки — и каждый разъ съ такимъ аппетитомъ, какъ-будто передъ тѣмъ не ѣлъ трое сутокъ. «Это что-то болѣзненное», бормоталъ онъ про себя, замѣчая иногда свой аппетитъ. Но въ этотъ разъ онъ усѣлся за свой столикъ въ самомъ сквернѣйшемъ расположеніи духа, съ сердцемъ отбросилъ куда-то шляпу, облокотился и задумался. Завозись теперь какъ-нибудь обѣдавшій съ нимъ рядомъ сосѣдъ, или не пойми его съ перваго слова прислуживавшій ему мальчишка — и онъ, такъ умѣвшій быть вѣжливымъ и, когда надо, такъ свысока-невозмутимымъ, навѣрно-бы расшумѣлся какъ юнкеръ и, пожалуй, сдѣлалъ-бы исторію.

Подали ему супъ, онъ взялъ ложку, но вдругъ, не успѣвъ зачерпнуть, бросилъ ложку на столъ и чуть не вскочилъ со стула. Одна неожиданная мысль внезапно осѣнила его: въ это мгновеніе онъ — и Богъ знаетъ какимъ процессомъ — вдругъ вполнѣ осмыслилъ причину своей тоски, своей особенной отдѣльной тоски, которая мучила его уже нѣсколько дней сряду, все послѣднее время, Богъ знаетъ какъ привязалась и Богъ знаетъ почему не хотѣла

10

никакъ отвязаться; теперь-же онъ сразу все разглядѣлъ и понялъ какъ свои пять пальцевъ.

— Это все эта шляпа! пробормоталъ онъ какъ-бы вдохновенный: — единственно одна только эта проклятая круглая шляпа, съ этимъ мерзкимъ траурнымъ крепомъ, всему причиною!

Онъ сталъ думать — и чѣмъ далѣе вдумывался, тѣмъ становился угрюмѣе, и тѣмъ удивительнѣе становилось въ его глазахъ «все происшествіе».

«Но… но какое-же тутъ однако происшествіе?» — протестовалъ было онъ, не довѣряя себѣ, — «есть-ли тутъ хоть что-нибудь похожее на происшествіе?»

Все дѣло состояло вотъ въ чемъ: почти уже тому двѣ недѣли (по настоящему онъ не помнилъ, но кажется было двѣ недѣли), какъ встрѣтилъ онъ въ первый разъ, на улицѣ, гдѣ-то на углу Подъяческой и Мѣщанской, одного господина съ крепомъ на шляпѣ. Господинъ былъ какъ и всѣ, ничего въ немъ не было такого особеннаго, прошелъ онъ скоро, но посмотрѣлъ на Вельчанинова какъ-то слишкомъ ужъ пристально, и почему-то сразу обратилъ на себя его вниманіе до чрезвычайности. По крайней мѣрѣ физіономія его показалась знакомою Вельчанинову. Онъ очевидно когда-то и гдѣ-то встрѣчалъ ее. «А впрочемъ, мало-ли тысячъ физіономій встрѣчалъ я въ жизни — всѣхъ не упомнишь!» Пройдя шаговъ двадцать онъ уже, казалось, и забылъ про встрѣчу, не смотря на все первое впечатлѣніе. А впечатлѣніе однако осталось на цѣлый день — и довольно оригинальное: въ видѣ какой-то безпредметной, особенной злобы. Онъ теперь, черезъ двѣ недѣли, все это припоминалъ ясно; припоминалъ тоже, что совершенно не понималъ тогда, откуда въ немъ эта злоба, — и не понималъ до того, что ни разу даже не сблизилъ и не сопоставилъ свое скверное расположеніе духа во весь тотъ вечеръ съ утренней встрѣчей. Но господинъ самъ поспѣшилъ о себѣ напомнить, и на другой день опять столкнулся съ Вельчаниновымъ на Невскомъ проспектѣ и опять какъ-то странно посмотрѣлъ на него. Вельчаниновъ плюнулъ, но, плюнувъ, тотчасъ-же удивился своему плевку. — Правда, есть физіономіи, возбуждающія

11

сразу безпредметное и безцѣльное отвращеніе. — «Да, я дѣйствительно его гдѣ-то встрѣчалъ», пробормоталъ онъ задумчиво, уже полчаса спустя послѣ встрѣчи. Затѣмъ опять весь вечеръ пробылъ въ сквернѣйшемъ расположеніи духа; даже дурной сонъ какой-то приснился ночью, и все-таки не пришло ему въ голову, что вся причина этой новой и особенной хандры его — одинъ только давешній траурный господинъ, хотя въ этотъ вечеръ онъ не разъ вспоминалъ его. Даже разозлился мимоходомъ, что «такая дрянь» смѣетъ такъ долго ему вспоминаться; приписать-же ему все свое волненіе навѣрно почелъ-бы даже унизительнымъ, еслибъ только мысль объ томъ пришла ему въ голову. Два дня спустя опять встрѣтились, въ толпѣ, при выходѣ съ одного невскаго парохода. Въ этотъ, третій разъ, Вельчаниновъ готовъ былъ поклясться, что господинъ въ траурной шляпѣ узналъ его и рванулся къ нему, отвлекаемый и тѣснимый толпой; кажется, даже «осмѣлился» протянуть къ нему руку; можетъ быть даже вскрикнулъ и окликнулъ его по имени. Послѣдняго, впрочемъ, Вельчаниновъ не разслышалъ ясно, но... — «кто-же однако эта каналья и почему онъ не подходитъ ко мнѣ, если въ самомъ дѣлѣ узнаетъ и если такъ ему хочется подойти?» — злобно подумалъ онъ, садясь на извощика и отправляясь къ Смольному монастырю. Черезъ полчаса онъ уже спорилъ и шумѣлъ съ своимъ адвокатомъ, но вечеромъ и ночью былъ опять въ мерзѣйшей и самой фантастической тоскѣ. «Ужъ не разливается-ли желчь?» — мнительно спрашивалъ онъ себя, глядясь въ зеркало.

Это была третья встрѣча. Потомъ дней пять сряду рѣшительно «никто» не встрѣчался, а объ «канальѣ» и слухъ замеръ. А между тѣмъ, нѣтъ-нѣтъ да и вспомнится господинъ съ крепомъ на шляпѣ. Съ нѣкоторымъ удивленіемъ ловилъ себя на этомъ Вельчаниновъ: «Чтò мнѣ тошно по немъ, что-ли? — Гм!... А тоже должно быть у него много дѣла въ Петербургѣ, — и по комъ это у него крепъ? Онъ, очевидно, узнавалъ меня, а я его не узнаю. И зачѣмъ эти люди надѣваютъ крепъ? Къ нимъ какъ-то нейдетъ… Мнѣ кажется, если я поближе всмотрюсь въ него, я его узнàю…»

И что-то какъ-будто начинало шевелиться въ его воспоминаніяхъ,

12

какъ какое нибудь извѣстное, но вдругъ почему-то забытое слово, которое изъ всѣхъ силъ стараешься припомнить: знаешь его очень хорошо — и знаешь про то, что знаешь его; знаешь чтó именно оно означаетъ, около того ходишь; но вотъ никакъ не хочетъ слово припомниться, какъ ни бейся надъ нимъ!

«Это было… Это было давно… и это было гдѣ-то… Тутъ было… тутъ было… — ну да чортъ съ нимъ совсѣмъ, что тутъ было и не было!..» злобно вскричалъ онъ вдругъ; — «и стоитъ-ли объ эту каналью такъ пакоститься и унижаться!..»

Онъ разсердился ужасно; но вечеромъ, когда ему вдругъ припомнилось, что онъ давеча разсердился и «ужасно», — ему стало чрезвычайно непріятно: кто-то какъ будто поймалъ его въ чемъ-нибудь. Онъ смутился и удивился:

— «Есть-же стало-быть причины, по которымъ я такъ злюсь… ни съ того, ни съ сего... при одномъ воспоминаніи…» Онъ не докончилъ своей мысли.

А на другой день разсердился еще пуще, но въ этотъ разъ ему показалось, что есть за чтó, и что онъ совершенно правъ; «дерзость была неслыханная»: дѣло въ томъ, что произошла четвертая встрѣча. Господинъ съ крепомъ явился опять, какъ будто изъ подъ земли. Вельчаниновъ только-что поймалъ на улицѣ того самаго статскаго совѣтника и нужнаго господина, котораго онъ и теперь ловилъ, чтобы захватить хоть на дачѣ нечаянно, потому что этотъ чиновникъ, едва знакомый Вельчанинову, но нужный по дѣлу и тогда, какъ и теперь, не давался въ руки и очевидно прятался, всѣми силами не желая съ своей стороны встрѣтиться съ Вельчаниновымъ; обрадовавшись что наконецъ-таки съ нимъ столкнулся, Вельчаниновъ пошолъ съ нимъ рядомъ, спѣша, заглядывая ему въ глаза и напрягая всѣ силы, чтобы навести сѣдаго хитреца на одну тему, на одинъ разговоръ, въ которомъ тотъ, можетъ быть, и проговорился-бы и выронилъ-бы какъ нибудь одно искомое и давно-ожидаемое словечко; но сѣдой хитрецъ былъ тоже себѣ на умѣ, отсмѣивался и отмалчивался, — и вотъ именно въ эту, чрезвычайно хлопотливую минуту, взглядъ Вельчанинова вдругъ отличилъ на

13

противуположномъ тротуарѣ улицы господина съ крепомъ на шляпѣ. Онъ стоялъ и пристально смотрѣлъ оттуда на нихъ обоихъ; онъ слѣдилъ за ними — это было очевидно — и, кажется, даже подсмѣивался.

«Чортъ возьми!» — взбѣсился Вельчаниновъ, уже проводивъ чиновника и приписывая всю свою съ нимъ неудачу внезапному появленію этого «нахала» — «чортъ возьми, шпіонитъ онъ что-ли за мной! Онъ, очевидно, слѣдитъ за мной! Нанятъ что-ли кѣмъ нибудь и… и… и ей Богу-же онъ подсмѣивался! Я ей Богу исколочу его… Жаль только, что я хожу безъ палки! Я куплю палку! Я этого такъ не оставлю! Кто онъ такой? Я непремѣнно хочу знать кто онъ такой?».

Наконецъ — ровно три дня спустя послѣ этой (четвертой) встрѣчи — мы застаемъ Вельчанинова въ его ресторанѣ, какъ мы и описывали, уже совершенно и серьозно взволнованнаго и даже нѣсколько потерявшагося. Не сознаться въ этомъ не могъ даже и самъ онъ, не смотря на всю гордость свою. Принужденъ-же былъ онъ, наконецъ, догадаться, сопоставивъ всѣ обстоятельства, что всей хандры его, всей этой особенной тоски его и всѣхъ его двухъ-недѣльныхъ волненій — причиною былъ никто иной, какъ этотъ самый траурный господинъ, «не смотря на всю его ничтожность».

«Пусть я ипохондрикъ» — думалъ Вельчаниновъ — «и стало-быть изъ мухи готовъ слона сдѣлать, но однакоже, легче-ль мнѣ отъ того, что все это можетъ быть только одна фантазія? Вѣдь если каждая подобная шельма въ состояніи будетъ совершенно перевернуть человѣка, то вѣдь это… вѣдь это…»

Дѣйствительно, въ этой сегодняшней (пятой) встрѣчѣ, которая такъ взволновала Вельчанинова, слонъ явился совсѣмъ почти мухой: господинъ этотъ, какъ и прежде, юркнулъ мимо, но въ этотъ разъ уже не разглядывая Вельчанинова и не показывая какъ прежде вида, что его узнаетъ, — а, напротивъ, опустивъ глаза и, кажется, очень желая, чтобъ его самого не замѣтили. Вельчаниновъ оборотился и закричалъ ему вслѣдъ во все горло:

— Эй, вы! крепъ на шляпѣ! Теперь прятаться! Стойте: кто вы такой?

14

Вопросъ (и весь крикъ) былъ очень безтолковъ. Но Вельчаниновъ догадался объ этомъ уже прокричавъ. На крикъ этотъ — господинъ оборотился, на минутку пріостановился, потерялся, улыбнулся, хотѣлъ было что-то проговорить, что-то сдѣлать, — съ минуту, очевидно, былъ въ ужаснѣйшей нерѣшимости, и вдругъ — повернулся и побѣжалъ прочь безъ оглядки. Вельчаниновъ въ удивленіи смотрѣлъ ему вслѣдъ:

«А что?» подумалъ онъ — «что если и въ самомъ дѣлѣ не онъ ко мнѣ, а я, напротивъ, къ нему пристаю, и вся штука въ этомъ?»

Пообѣдавъ, онъ поскорѣе отправился на дачу къ чиновнику. Чиновника не засталъ; отвѣтили, что «съ утра не возвращались да врядъ-ли и возвратятся сегодня раньше третьяго или четвертаго часу ночи, потому что остались въ городѣ у имянинника». Ужъ это было до того «обидно», что, въ первой ярости, Вельчаниновъ положилъ было отправиться къ имяниннику и даже въ самомъ дѣлѣ поѣхалъ; но сообразивъ на пути, что заходитъ далеко, отпустилъ середи дороги извощика и потащился къ себѣ пѣшкомъ, къ Большому театру. Онъ чувствовалъ потребность моціона. Чтобъ успокоить взволнованные нервы, надо было ночью выспаться, во чтобы-то ни стало, не смотря на безсонницу; а чтобъ заснуть, надо было, по крайней мѣрѣ, хоть устать. Такимъ образомъ, онъ добрался къ себѣ уже въ половинѣ одиннадцатаго, ибо путь былъ очень не малый, — и дѣйствительно очень усталъ.

Нанятая имъ въ Мартѣ мѣсяцѣ квартира его, которую онъ такъ злорадно браковалъ и ругалъ, извиняясь самъ передъ собою, что «все это на походѣ» и что онъ «застрялъ» въ Петербургѣ нечаянно, черезъ эту «проклятую тяжбу», — эта квартира его была вовсе не такъ дурна и не неприлична, какъ онъ самъ отзывался объ ней. Входъ былъ дѣйствительно нѣсколько темноватъ и «запачканъ», изъ подъ воротъ; но самая квартира, во второмъ этажѣ, состояла изъ двухъ большихъ, свѣтлыхъ и высокихъ комнатъ, отдѣленныхъ одна отъ другой темною переднею и выходившихъ, такимъ образомъ, одна на улицу, другая во дворъ. Къ той, которая выходила окнами во дворъ, прилегалъ съ боку небольшой кабинетъ, назначавшійся

15

служить спальней; но у Вельчанинова валялись въ немъ въ безпорядкѣ книги и бумаги; спалъ же онъ въ одной изъ большихъ комнатъ, той самой, которая окнами выходила на улицу. Стлали ему на диванѣ. Мебель у него стояла порядочная, хотя и подержанная, и находились кромѣ того нѣкоторыя даже дорогія вещи — осколки прежняго благосостоянія: фарфоровыя и бронзовыя игрушки, большіе и настоящіе бухарскіе ковры; уцѣлѣли даже двѣ недурныя картины; но все было въ явномъ безпорядкѣ, не на своемъ мѣстѣ и даже запылено, съ тѣхъ поръ, какъ прислуживавшая ему дѣвушка, Пелагея, уѣхала на побывку къ своимъ роднымъ въ Новгородъ и оставила его одного. Этотъ странный фактъ одиночной и дѣвичьей прислуги у холостаго и свѣтскаго человѣка, все еще желавшаго соблюдать джентльменство, заставлялъ почти краснѣть Вельчанинова, хотя этой Пелагеей онъ былъ очень доволенъ. Эта дѣвушка опредѣлилась къ нему въ ту минуту, какъ онъ занялъ эту квартиру весной, изъ знакомаго семейнаго дома, отбывшаго за границу, и завела у него порядокъ. Но съ отъѣздомъ ея онъ уже другой женской прислуги нанять не рѣшился; нанимать же лакея, на короткій срокъ, не стоило, да онъ и не любилъ лакеевъ. Такимъ образомъ и устроилось, что комнаты его приходила убирать каждое утро дворничихина сестра Мавра, которой онъ и ключь оставлялъ выходя со двора, и которая ровно ничего не дѣлала, деньги брала и, кажется, воровала. Но онъ уже на все махнулъ рукой и даже былъ тѣмъ доволенъ, что дома остается теперь совершенно одинъ. Но все до извѣстной мѣры — и нервы его рѣшительно не соглашались иногда, въ иныя желчныя минуты, выносить всю эту «пакость», и возвращаясь къ себѣ домой, онъ почти каждый разъ съ отвращеніемъ входилъ въ свои комнаты.

Но въ этотъ разъ онъ едва далъ себѣ время раздѣться, бросился на кровать и раздражительно рѣшилъ ни о чемъ не думать и во что-бы то ни стало «сію-же минуту» заснуть. И странно, онъ вдругъ заснулъ, только что голова успѣла дотронуться до подушки; этого не бывало съ нимъ почти уже съ мѣсяцъ.

Онъ проспалъ около трехъ часовъ, но сномъ тревожнымъ; ему

16

снились какіе-то странные сны, какіе снятся въ лихорадкѣ. Дѣло шло объ какомъ-то преступленіи, которое онъ будто-бы совершилъ и утаилъ, и въ которомъ обвиняли его въ одинъ голосъ безпрерывно входившіе къ нему откудова-то люди. Толпа собралась ужасная, но люди все еще не переставали входить, такъ что и дверь уже не затворялась, а стояла настежь. Но весь интересъ сосредоточился наконецъ на одномъ странномъ человѣкѣ, какомъ-то очень ему когда-то близкомъ и знакомомъ, который уже умеръ, а теперь, почему-то, вдругъ тоже вошолъ къ нему. Всего мучительнѣе было то, что Вельчаниновъ, не зналъ что это за человѣкъ, позабылъ его имя и никакъ не могъ вспомнить; онъ зналъ только, что когда то его очень любилъ. Отъ этаго человѣка какъ-будто и всѣ прочіе вошедшіе люди ждали самаго главнаго слова: или обвиненія или оправданія Вельчанинова, и всѣ были въ нетерпѣніи. Но онъ сидѣлъ неподвижно за столомъ, молчалъ и не хотѣлъ говорить. Шумъ не умолкалъ, раздраженіе усиливалось, и вдругъ Вельчаниновъ, въ бѣшенствѣ, ударилъ этого человѣка, за то что онъ не хотѣлъ говорить, и почувствовалъ отъ этого странное наслажденіе. Сердце его замерло отъ ужаса и отъ страданія за свой поступокъ, но въ этомъ-то замираньи и заключалось наслажденіе. Совсѣмъ остервенясь онъ ударилъ въ другой и въ третій разъ и въ какомъ-то опьяненіи отъ ярости и отъ страху, дошедшемъ до помѣшательства, но заключавшемъ тоже въ себѣ безконечное наслажденіе, онъ уже не считалъ своихъ ударовъ, но билъ не останавливаясь. Онъ хотѣлъ все, все это разрушить. Вдругъ что-то случилось; всѣ страшно закричали и обратились выжидая къ дверямъ, и въ это мгновеніе раздались звонкіе три удара въ колокольчикъ, но съ такою силой, какъ будто его хотѣли сорвать съ дверей. Вельчаниновъ проснулся, очнулся въ одинъ мигъ, стремглавъ вскочилъ съ постели и бросился къ дверямъ; онъ былъ совершенно убѣжденъ, что ударъ въ колокольчикъ — не сонъ, и что дѣйствительно кто-то позвонилъ къ нему сію минуту. «Было-бы слишкомъ неестественно, еслибъ такой ясный, такой дѣйствительный, осязательный звонъ приснился мнѣ только во снѣ!»

17

Но къ удивленію его и звонъ колокольчика оказался тоже сномъ. Онъ отворилъ дверь и вышелъ въ сѣни, заглянулъ даже на лѣстницу — никого рѣшительно не было. Колокольчикъ висѣлъ неподвижно. Подивившись, но и обрадовавшись, онъ воротился въ комнату. Зажигая свѣчу онъ вспомнилъ, что дверь стояла только припертая, а не запертая на замокъ и на крюкъ. Онъ и прежде, возвращаясь домой, часто забывалъ запирать дверь на ночь, не придавая дѣлу особенной важности. Пелагея нѣсколько разъ за это ему выговаривала. Онъ воротился въ переднюю запереть двери, еще разъ отворилъ ихъ и посмотрѣлъ въ сѣняхъ, и наложилъ только изнутри крючокъ, а ключь въ дверяхъ повернуть все-таки полѣнился. Часы ударили половину третьяго; стало быть онъ спалъ три часа.

Сонъ до того взволновалъ его, что онъ уже не захотѣлъ лечь сію минуту опять и рѣшилъ съ полчаса походить по комнатѣ — «время выкурить сигару.» Наскоро одѣвшись, онъ подошолъ къ окну, приподнялъ толстую штофную гардину, а за ней бѣлую стору. На улицѣ уже совсѣмъ разсвѣло. Свѣтлыя, лѣтнія петербургскія ночи всегда производили въ немъ нервное раздраженіе и въ послѣднее время только помогали его безсонницѣ, такъ что онъ, недѣли двѣ назадъ, нарочно завелъ у себя на окнахъ эти толстыя штофныя гардины, не пропускавшія свѣту, когда ихъ совсѣмъ опускали. Впустивъ свѣтъ и забывъ на столѣ зажженную свѣчку, онъ сталъ разхаживать взадъ и впередъ все еще съ какимъ-то тяжелымъ и больнымъ чувствомъ. Впечатлѣніе сна еще дѣйствовало. Серьозное страданіе о томъ, что онъ могъ поднять руку на этого человѣка и бить его, продолжалось.

— А вѣдь этого и человѣка-то нѣтъ, и никогда не бывало, все сонъ, чего-же я ною?

Съ ожесточеніемъ, и какъ-будто въ этомъ совокуплялись всѣ заботы его, онъ сталъ думать о томъ, что рѣшительно становится боленъ, «больнымъ человѣкомъ.»

Ему всегда было тяжело сознаваться что онъ старѣетъ или хилѣетъ,

18

и со злости онъ въ дурныя минуты преувеличивалъ и то и другое, нарочно чтобъ подразнить себя:

— Старчество! совсѣмъ старѣюсь, — бормоталъ онъ прохаживаясь; — память теряю, привидѣнія вижу, сны, звенятъ колокольчики… Чортъ возьми! я по опыту знаю, что такіе сны всегда лихорадку во мнѣ означали… Я убѣжденъ, что и вся эта «исторія» съ этимъ крепомъ — тоже можетъ быть сонъ. Рѣшительно я вчера правду подумалъ: я, я къ нему пристаю, а не онъ ко мнѣ! Я поэму изъ него сочинилъ, а самъ подъ столъ отъ страху залѣзъ. И почему я его канальей зову? Человѣкъ можетъ быть очень порядочный. Лицо правда непріятное, хотя ничего особенно некрасиваго нѣтъ; одѣтъ какъ и всѣ. Взглядъ только какой-то.. Опять я за свое! я опять объ немъ!! и какого чорта мнѣ въ его взглядѣ? Жить что-ли я не могу безъ этаго… висѣльника?

Между прочими, вскакивавшими въ его голову мыслями, одна тоже больно уязвила его: онъ вдругъ какъ-бы убѣдился, что этотъ господинъ съ крепомъ былъ когда-то съ нимъ знакомъ по пріятельски, и теперь, встрѣчая его, надъ нимъ смѣется, потому что знаетъ какой-нибудь его прежній большой секретъ, и видитъ его теперь въ такомъ унизительномъ положеніи. Машинально подошолъ онъ къ окну, чтобъ отворить его и дохнуть ночнымъ воздухомъ: и — и вдругъ весь вздрогнулъ: ему показалось, что передъ нимъ внезапно совершилось что-то неслыханное и необычайное.

Окна онъ еще не успѣлъ отворить, но поскорѣй скользнулъ за уголъ оконнаго откоса и притаился: на пустынномъ противуположномъ тротуарѣ, онъ вдругъ увидѣлъ, прямо передъ домомъ, господина съ крепомъ на шляпѣ. Господинъ стоялъ на тротуарѣ лицомъ къ его окнамъ, но очевидно не замѣчая его и любопытно, какъ-бы что-то соображая, выглядывалъ домъ. Казалось онъ что-то обдумывалъ и какъ-бы на что-то рѣшался; приподнялъ руку и, какъ-будто, приставилъ палецъ ко лбу. Наконецъ рѣшился: бѣгло оглядѣлся кругомъ, и на цыпочкахъ, крадучись, сталъ поспѣшно переходить черезъ улицу. Такъ и есть: онъ прошолъ въ

19

ихъ ворота, въ калитку, (которая лѣтомъ иной разъ до трехъ часовъ не запиралась засовомъ.) «Онъ ко мнѣ идетъ», быстро промелькнуло у Вельчанинова, и вдругъ, стремглавъ и точно также на цыпочкахъ, пробѣжалъ онъ въ переднюю къ дверямъ и — затихъ передъ ними, замеръ въ ожиданіи, чуть-чуть наложивъ вздрагивавшую правую руку на заложенный имъ давеча дверной крюкъ и прислушиваясь изо всей силы къ шороху ожидаемыхъ шаговъ на лѣстницѣ.

Сердце его до того билось, что онъ боялся прослушать, когда взойдетъ на цыпочкахъ незнакомецъ. Факта онъ не понималъ, но ощущалъ все въ какой-то удесятеренной полнотѣ. Какъ будто давешній сонъ слился съ дѣйствительностію. Вельчаниновъ отъ природы былъ смѣлъ. Онъ любилъ иногда доводить до какого-то щегольства свое безстрашіе въ ожиданіи опасности — даже если на него и никто не глядѣлъ, а только любуясь самъ собою. Но теперь было еще и что-то другое. Давешній ипохондрикъ и мнительный нытикъ преобразился совершенно; это былъ уже вовсе не тотъ человѣкъ. Нервный, неслышный смѣхъ порывался изъ его груди. Изъ за затворенной двери онъ угадывалъ каждое движеніе незнакомца:

— «А! вотъ онъ всходитъ, взошолъ, осматривается; прислушивается внизъ на лѣстницу; чуть дышетъ, крадется… а! взялся за ручку, тянетъ, пробуетъ! разсчитывалъ что у меня не заперто! Значитъ зналъ что я иногда запереть забываю! Опять за ручку тянетъ; чтожъ онъ думаетъ, что крючокъ соскочитъ? Разстаться жаль! Уйти жаль по-пусту?»

И дѣйствительно, все такъ навѣрно и должно было происходить, какъ ему представлялось: кто-то дѣйствительно стоялъ за дверьми и тихо, неслышно пробовалъ замокъ и потягивалъ за ручку и — «ужъ разумѣется имѣлъ свою цѣль». Но у Вельчанинова уже было готово рѣшеніе задачи и онъ, съ какимъ-то восторгомъ, выжидалъ мгновенія, изловчался и примѣривался: ему неотразимо захотѣлось вдругъ снять крюкъ, вдругъ отворить настежъ дверь и очутиться глазъ на глазъ съ «страшилищемъ»: «А что, дескать, вы здѣсь дѣлаете, милостивый государь?»

20

Такъ и случилось; улучивъ мгновеніе онъ вдругъ снялъ крюкъ, толкнулъ дверь и — почти наткнулся на господина съ крепомъ на шляпѣ.

III. ПАВЕЛЪ ПАВЛОВИЧЪ ТРУСОЦКІЙ.

_____

Тотъ какъ-бы онѣмѣлъ на мѣстѣ. Оба стояли другъ противъ друга, на порогѣ, и оба неподвижно смотрѣли другъ другу въ глаза. Такъ прошло нѣсколько мгновеній, и вдругъ — Вельчаниновъ узналъ своего гостя!

Въ тоже время и гость видимо догадался, что Вельчаниновъ совершенно узналъ его: это блеснуло въ его взглядѣ. Въ одинъ мигъ все лицо его какъ-бы растаяло въ сладчайшей улыбкѣ.

— Я, навѣрное, имѣю удовольствіе говорить съ Алексѣемъ Ивановичемъ? — почти пропѣлъ онъ нѣжнѣйшимъ и до комизма неподходящимъ къ обстоятельствамъ голосомъ.

— Да неужели-же вы Павелъ Павловичъ Трусоцкій? — выговорилъ наконецъ и Вельчаниновъ съ озадаченнымъ видомъ.

— Мы были съ вами знакомы лѣтъ девять назадъ, въ Т—, и — если только позволите мнѣ припомнить — были знакомы дружески.

— Да-съ… положимъ-съ… но — теперь три часа, и вы цѣлыхъ десять минутъ пробовали заперто у меня или нѣтъ…

— Три часа! вскрикнулъ гость, вынимая часы и даже горестно удивившись, — такъ точно: три! Извините Алексѣй Ивановичъ, я-бы долженъ былъ входя сообразить; даже стыжусь. Зайду и объяснюсь на дняхъ, а теперь…

— Э, нѣтъ! ужъ если объясняться, такъ не угодно-ли сію же минуту! — спохватился Вельчаниновъ, — милости просимъ сюда, черезъ порогъ; въ комнаты-съ. — Вы вѣдь, конечно, сами въ комнаты намѣревались войти, а не для того только явились ночью, чтобъ замки пробовать…

Онъ былъ и взволнованъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы опѣшанъ и чувствовалъ, что не можетъ сообразиться. Даже стыдно стало: ни тайны ни опасности — ничего не оказалось изъ всей фантасмагоріи; явилась только глупая фигура какого-то Павла Павловича.

21

Но впрочемъ, ему совсѣмъ не вѣрилось, что это такъ просто; онъ что-то смутно и со страхомъ предчувствовалъ. Усадивъ гостя въ кресла, онъ нетерпѣливо усѣлся на своей постели, на шагъ отъ креселъ, принагнулся, уперся ладонями въ свои колѣни и раздражительно ждалъ, когда тотъ заговоритъ. Онъ жадно его разглядывалъ и припоминалъ. Но странно: тотъ молчалъ, совсѣмъ кажется и не понимая, что немедленно «обязанъ» заговорить; напротивъ того, самъ какъ-бы выжидавшимъ чего-то взглядомъ смотрѣлъ на хозяина. Могло-быть, что онъ просто робѣлъ, ощущая съ первоначалу нѣкоторую неловкость, какъ мышь въ мышеловкѣ; но Вельчаниновъ разозлился:

— Чтожъ вы! — вскричалъ онъ, — вѣдь вы, я думаю, не фантазія и не сонъ! Въ мертвецы, что-ли, вы играть пожаловали? Объяснитесь, батюшка!

Гость зашевелился, улыбнулся и началъ осторожно: — Сколько я вижу, васъ, прежде всего, даже поражаетъ, что я пришолъ въ такой часъ, и — при особенныхъ такихъ обстоятельствахъ-съ… Такъ что помня все прежнее и то, какъ мы разстались-съ — мнѣ даже теперь странно-съ… А впрочемъ, я даже и не намѣренъ былъ заходить-съ и, если ужъ такъ вышло, то — нечаянно-съ…

— Какъ нечаянно! да я васъ изъ окна видѣлъ какъ вы на цыпочкахъ черезъ улицу перебѣгали!

— Ахъ, вы видѣли! — ну такъ вы, пожалуй, теперь больше моего про все это знаете-съ! Но я васъ только раздражаю… Вотъ тутъ что-съ: Я пріѣхалъ сюда уже недѣли съ три, по своему дѣлу… Я вѣдь Павелъ Павловичъ Трусоцкій, вы вѣдь меня сами признали-съ. Дѣло мое въ томъ, что я хлопочу о моемъ перемѣщеніи въ другую губернію и въ другую службу-съ, и на мѣсто съ значительнымъ повышеніемъ… Но впрочемъ все это тоже не то-съ!... Главное, если хотите, въ томъ, что я здѣсь слоняюсь, вотъ уже третью недѣлю, и кажется самъ затягиваю мое дѣло нарочно, то есть о перемѣщеніи-то-съ, и право если даже оно и выйдетъ, то я, чего добраго, и самъ забуду, что оно вышло-съ, и не выѣду изъ вашего Петербурга въ моемъ настроеніи. Слоняюсь какъ-бы

22

потерявъ свою цѣль, и какъ-бы даже радуясь, что ее потерялъ — въ моемъ настроеніи-съ…

— Въ какомъ это настроеніи? — хмурился Вельчаниновъ.

Гость поднялъ на него глаза, поднялъ шляпу, и уже съ твердымъ достоинствомъ указалъ на крепъ.

— Да — вотъ-съ въ какомъ настроеніи!

Вельчаниновъ тупо смотрѣлъ то на крепъ, то въ лицо гостю. Вдругъ румянецъ залилъ мгновенно его щеки и онъ заволновался ужасно:

— Неужели Наталья Васильевна!

— Она-съ! Наталья Васильевна! Въ нынѣшнемъ Мартѣ… Чахотка и почти вдругъ-съ, въ какіе нибудь два-три мѣсяца! И я остался — какъ вы видите!

Проговоривъ это, гость въ сильномъ чувствѣ развелъ руки въ обѣ стороны, держа въ лѣвой на отлетѣ свою шляпу съ крепомъ, и глубоко наклонилъ свою лысую голову, секундъ по крайней мѣрѣ на десять.

Этотъ видъ и этотъ жестъ вдругъ какъ-бы освѣжили Вельчанинова; насмѣшливая и даже задирающая улыбка скользнула по его губамъ, — но покамѣстъ на одно только мгновеніе: извѣстіе о смерти этой дамы (съ которой онъ былъ такъ давно знакомъ и такъ давно уже успѣлъ позабыть ее) — произвело на него теперь до неожиданности потрясающее впечатлѣніе.

— Возможно ли это! — бормоталъ онъ первыя попавшіяся на языкъ слова; — и почему-же вы прямо не зашли и не объявили?

— Благодарю васъ за участіе, вижу и цѣню его, не смотря…

— Не смотря?

— Не смотря на столько лѣтъ разлуки, вы отнеслись сейчасъ къ моему горю, и даже ко мнѣ, съ такимъ совершеннымъ участіемъ, что я, разумѣется, ощущаю благодарность. Вотъ это только я и хотѣлъ заявить-съ. И не то чтобы я сомнѣвался въ друзьяхъ моихъ, я и здѣсь, даже сейчасъ могу отыскать самыхъ искреннихъ друзей-съ, (взять только одного Степана Михайловича Багаутова), но вѣдь нашему съ вами, Алексѣй Ивановичъ, знакомству, — пожалуй

23

дружбѣ — (ибо съ признательностію вспоминаю) — прошло девять лѣтъ-съ, къ намъ вы не возвращались; писемъ обоюдно не было…

Гость пѣлъ какъ по нотамъ, но все время пока изъяснялся глядѣлъ въ землю, хотя конечно все видѣлъ и вверху. Но и хозяинъ уже успѣлъ немного сообразиться.

Съ нѣкоторымъ весьма страннымъ впечатлѣніемъ, все болѣе и болѣе усиливавшимся, прислушивался и приглядывался онъ къ Павлу Павловичу, и вдругъ, когда тотъ пріостановился — самыя пестрыя и неожиданныя мысли неожиданно хлынули въ его голову.

— Да отчего же я васъ все не узнавалъ до сихъ поръ? — вскричалъ онъ оживляясь, — вѣдь мы разъ пять на улицѣ сталкивались!

— Да; и я это помню; вы мнѣ все попадались-съ, — раза два, — даже пожалуй и три…

— То есть — это вы мнѣ все попадались, а не я вамъ!

Вельчаниновъ всталъ и вдругъ громко и совсѣмъ неожиданно засмѣялся. Павелъ Павловичъ пріостановился, посмотрѣлъ внимательно, но тотчасъ же опять сталъ продолжать:

— А что вы меня не признали, — то, во-первыхъ, могли позабыть-съ и, наконецъ, у меня даже оспа была, въ этотъ срокъ, и оставила нѣкоторые слѣды на лицѣ.

— Оспа? Да вѣдь и въ самомъ же дѣлѣ у него оспа была! да какъ это васъ…

— Угораздило? Мало ли чего не бываетъ, Алексѣй Ивановичъ; нѣтъ-нѣтъ да и угораздитъ!

— Только все таки это ужасно смѣшно. Ну, продолжайте, продолжайте, — другъ дорогой!

— Я же хоть и встрѣчалъ тоже васъ-съ…

— Стойте! Почему вы сказали сейчасъ: «угораздило?» Я хотѣлъ гораздо вѣжливѣй выразиться. Ну, продолжайте, продолжайте!

Почему то ему все веселѣе и веселѣе становилось. Потрясающее впечатлѣніе совсѣмъ замѣнилось другимъ.

Онъ быстрыми шагами ходилъ по комнатѣ, взадъ и впередъ.

24

— Я же хоть и встрѣчалъ тоже васъ-съ и даже отправляясь сюда, въ Петербургъ, намѣренъ былъ непремѣнно васъ здѣсь поискать, но, повторяю, я теперь въ такомъ настроеніи духа… и такъ умственно разбитъ съ самаго съ Марта мѣсяца…

— Ахъ да! разбитъ съ Марта мѣсяца… Постойте, вы не курите?

— Я, вѣдь вы знаете, при Натальѣ Васильевнѣ…

— Ну да, ну да; а съ Марта-то мѣсяца?

— Папиросочку развѣ.

— Вотъ папироска; закуривайте и — продолжайте! продолжайте, вы ужасно меня….

И закуривъ сигару Вельчаниновъ быстро усѣлся опять на постель. Павелъ Павловичъ пріостановился:

— Но въ какомъ вы сами то однакоже волненіи, здоровы ли вы-съ?

— Э, къ чорту объ моемъ здоровьѣ! — обозлился вдругъ Вельчаниновъ. Продолжайте!

Съ своей стороны гость, смотря на волненіе хозяина, становился довольнѣе и самоувѣреннѣе.

— Да что продолжать то-съ? началъ онъ опять. Представьте вы себѣ, Алексѣй Ивановичъ, во-первыхъ, человѣка убитаго, то есть не просто убитаго, а такъ сказать радикально; человѣка, послѣ двадцатилѣтняго супружества перемѣняющаго жизнь и слоняющагося по пыльнымъ улицамъ безъ соотвѣтственной цѣли, какъ бы въ степи, чуть не въ самозабвеніи, и въ этомъ самозабвеніи находящаго даже нѣкоторое упоеніе.

Естественно послѣ того, что я и встрѣчу иной разъ знакомаго, или даже истиннаго друга, да и обойду нарочно, чтобъ не подходить къ нему въ такую минуту, самозабвенія-то то есть. А въ другую минуту — такъ все припомнишь и такъ возжаждешь видѣть хоть какого-нибудь свидѣтеля и соучастника того недавняго, но невозвратимаго прошлаго, и такъ забьется при этомъ сердце, что не только днемъ, но и ночью рискнешь броситься въ объятія друга, хотя бы даже и нарочно пришлось его для этого разбудить въ

25

четвертомъ часу-съ. Я вотъ только въ часѣ ошибся, но не въ дружбѣ; ибо въ сію минуту слишкомъ вознагражденъ-съ. А на счетъ часу, право, думалъ, что лишь только двѣнадцатый, будучи въ настроеніи. Пьешь собственную грусть и какъ бы упиваешься ею. И даже не грусть, а именно ново-состояніе — то это и бьетъ по мнѣ…

— Какъ вы однакоже выражаетесь! — какъ то мрачно замѣтилъ Вельчаниновъ, ставшій вдругъ опять ужасно серьознымъ.

— Да-съ, странно и выражаюсь-съ…

— А вы… не шутите!

— Шучу! воскликнулъ Павелъ Павловичъ въ скорбномъ недоумѣніи, — и въ ту минуту когда возвѣщаю…

— Ахъ замолчите объ этомъ, прошу васъ!

Вельчаниновъ всталъ и опять зашагалъ по комнатѣ.

Такъ и прошло минутъ пять. Гость тоже хотѣлъ-было привстать, но Вельчаниновъ крикнулъ: «Сидите, сидите!» и тотъ тотчасъ же послушно опустился въ кресла.

— А какъ однакоже вы перемѣнились! — заговорилъ опять Вельчаниновъ, вдругъ останавливаясь передъ нимъ — точно какъ бы внезапно пораженный этою мыслію. Ужасно перемѣнились! Чрезвычайно! Совсѣмъ другой человѣкъ!

— Не мудрено-съ: девять лѣтъ-съ.

— Нѣтъ-нѣтъ-нѣтъ, не въ годахъ дѣло! вы наружностію еще не Богъ знаетъ какъ измѣнились; вы другимъ измѣнились!

— Тоже, можетъ быть, девять лѣтъ-съ.

— Или съ Марта мѣсяца!

— Хе-хе, — лукаво усмѣхнулся Павелъ Павловичъ — у васъ игривая мысль какая то… Но, если осмѣлюсь, — въ чемъ же собственно измѣненіе то?

— Да чего тутъ! Прежде былъ такой солидный и приличный Павелъ Павловичъ, такой умникъ Павелъ Павловичъ, а теперь — совсѣмъ Vaurien Павелъ Павловичъ!

Онъ былъ въ той степени раздраженія, въ которой самые выдержанные люди начинаютъ иногда говорить лишнее.

26

— Vaurien! вы находите? И ужъ больше не «умникъ?» Не умникъ? — съ наслажденіемъ хихикалъ Павелъ Павловичь.

— Какой чортъ «умникъ!» Теперь, пожалуй, и совсѣмъ умный.

«Я наглъ, а эта каналья еще наглѣе! И… и какая у него цѣль?» — все думалъ Вельчаниновъ.

— Ахъ дражайшій, ахъ безцѣннѣйшій Алексѣй Ивановичъ! — заволновался вдругъ чрезвычайно гость и заворочался въ креслахъ. — Да вѣдь намъ что? Вѣдь не въ свѣтѣ мы теперь, не въ великосвѣтскомъ блистательномъ обществѣ! Мы — два бывшіе искреннѣйшіе и стариннѣйшіе пріятеля, и такъ сказать въ полнѣйшей искренности сошлись и вспоминаемъ обоюдно ту драгоцѣнную связь, въ которой покойница составляла такое драгоцѣннѣйшее звено нашей дружбы!

И онъ какъ бы до того увлекся восторгомъ своихъ чувствъ, что склонилъ опять, по давешнему, голову, лицо же закрылъ теперь шляпой. Вельчаниновъ съ отвращеніемъ и съ безпокойствомъ приглядывался.

«А что если это просто шутъ?» — мелькнуло въ его головѣ, — «но н-нѣтъ, н-нѣтъ! кажется онъ не пьянъ, — впрочемъ можетъ быть и пьянъ; красное лицо. Да хотя бы и пьянъ, — все на одно выйдетъ. Съ чѣмъ онъ подъѣзжаетъ? Чего хочется этой канальѣ?»

— Помните, помните, выкрикивалъ Павелъ Павловичъ, по маленьку отнимая шляпу и какъ бы все сильнѣе и сильнѣе увлекаясь воспоминаніями, — помните-ли вы наши загородныя поѣздки, наши вечера и вечеринки съ танцами и невинными играми у его превосходительства гостепріимнѣйшаго Семена Семеновича? А наши вечернія чтенія втроемъ? А наше первое съ вами знакомство, когда вы вошли ко мнѣ утромъ, для справокъ по вашему дѣлу, и стали даже кричать-съ, и вдругъ вышла Наталья Васильевна, и черезъ десять минутъ вы уже стали нашимъ искреннѣйшимъ другомъ дома ровно на цѣлый годъ-съ — точь въ точь какъ въ «Провинціалкѣ», піесѣ господина Тургенева…

Вельчаниновъ медленно прохаживался, смотрѣлъ въ землю, слушалъ съ нетерпѣніемъ и отвращеніемъ, но — сильно слушалъ.

— Мнѣ и въ голову не приходила «Провинціалка», перебилъ онъ, нѣсколько теряясь, — и никогда вы прежде не говорили такимъ пискливымъ голосомъ и такимъ… не своимъ слогомъ. Къ чему это?

— Я дѣйствительно прежде больше молчалъ-съ, то есть былъ молчаливѣе-съ — поспѣшно подхватилъ Павелъ Павловичъ, — вы знаете, я прежде больше любилъ слушать, когда заговаривала покойница. Вы помните какъ она разговаривала, съ какимъ остроуміемъ-съ… А на счетъ «Провинціалки» и собственно на счетъ «Ступендьева» — то вы и тутъ правы, потому что мы это сами, потомъ, съ безцѣнной покойницей, въ иныя тихія минуты вспоминая о васъ-съ, когда вы уже уѣхали, — приравнивали къ этой театральной піесѣ нашу первую встрѣчу… потому что вѣдь и въ самомъ дѣлѣ было похоже-съ. А собственно ужъ на счетъ «Ступендьева»…

— Какого это «Ступендьева», чортъ возьми! — закричалъ Вельчаниновъ и даже топнулъ ногой, — совершенно уже смутившись при словѣ «Ступендьевъ», по поводу нѣкотораго безпокойнаго воспоминанія, замелькавшаго въ немъ при этомъ словѣ.

— А «Ступендьевъ» это роль-съ, театральная роль, роль «мужа» въ пьесѣ «Провинціалка», — пропищалъ сладчайшимъ голоскомъ Павелъ Павловичъ, — но это уже относится къ другому разряду дорогихъ и прекрасныхъ нашихъ воспоминаній, уже послѣ вашего отъѣзда, когда Степанъ Михайловичъ Багаутовъ подарилъ насъ своею дружбою, совершенно какъ вы-съ, и уже на цѣлыхъ пять лѣтъ.

— Багаутовъ? Что такое? Какой Багаутовъ? — какъ вкопаный остановился вдругъ Вельчаниновъ.

— Багаутовъ, Степанъ Михайловичъ, подарившій насъ своею дружбой, ровно черезъ годъ послѣ васъ и… подобно вамъ-съ.

— Ахъ Боже мой, вѣдь я же это знаю! — вскричалъ Вельчаниновъ, сообразивъ наконецъ — Багаутовъ! да вѣдь онъ же служилъ у васъ…

28

— Служилъ, служилъ! при губернаторѣ! Изъ Петербурга, самаго высшаго общества изящнѣйшій молодой человѣкъ! — въ рѣшительномъ восторгѣ выкрикивалъ Павелъ Павловичъ.

— Да-да-да! Чтожъ я! вѣдь и онъ тоже…

— И онъ тоже, и онъ тоже! — въ томъ же восторгѣ вторилъ Павелъ Павловичъ подхвативъ неосторожное словцо хозяина, — и онъ тоже! И вотъ тутъ то мы и играли «Провинціалку», на домашнемъ театрѣ, у его превосходительства гостепріимнѣйшаго Семена Семеновича, — Степанъ Михайловичъ «графа», я «мужа», а покойница — «Провинціалку», — но только у меня отняли роль «мужа», по настоянію покойницы, такъ что я и не игралъ «мужа» — будто бы по неспособности-съ…

— Да какой чортъ вы Ступендьевъ! Вы прежде всего Павелъ Павловичъ Трусоцкій, а не Ступендьевъ! — грубо не церемонясь и чуть не дрожа отъ раздраженія проговорилъ Вельчаниновъ — только позвольте: этотъ Багаутовъ здѣсь, въ Петербургѣ; я самъ его видѣлъ, весной видѣлъ! Чтожъ вы къ нему-то тоже не идете?

— Каждый Божій день захожу, вотъ уже три недѣли-съ. Не принимаютъ! — Боленъ, не можетъ принять! И представьте изъ первѣйшихъ источниковъ узналъ, что вѣдь и вправду чрезвычайно опасно боленъ! Этакой то шестилѣтній другъ! Ахъ, Алексѣй Ивановичъ, говорю же вамъ и повторяю, что въ такомъ настроеніи иногда провалиться сквозь землю желаешь, даже взаправду-съ; а въ другую минуту такъ бы кажется взялъ, да и обнялъ, и именно кого-нибудь вотъ изъ прежнихъ то этихъ, такъ сказать очевидцевъ и соучастниковъ, и единственно для того только чтобъ заплакать, то есть совершенно больше ни для чего, какъ чтобъ только заплакать!...

— Ну однакоже довольно съ васъ на сегодня, вѣдь такъ? — рѣзко проговорилъ Вельчаниновъ.

— Слишкомъ, слишкомъ довольно! тотчасъ же поднялся съ мѣста Павелъ Павловичъ, — четыре часа и, главное, я васъ такъ эгоистически потревожилъ...

— Слушайте же: я къ вамъ самъ зайду, непремѣнно, и тогда

29

ужъ надѣюсь… Скажите мнѣ прямо; откровенно скажите: вы не пьяны сегодня?

— Пьянъ? Ни въ одномъ глазу…

— Не пили передъ приходомъ, или раньше?

— Знаете, Алексѣй Ивановичъ, у васъ совершенная лихорадка-съ.

— Завтра же зайду, утромъ, до часу…

— И давно уже замѣчаю, что вы почти какъ въ бреду-съ, — съ наслажденіемъ перебивалъ и налегалъ на эту тему Павелъ Павловичъ. — Мнѣ такъ, право, совѣстно, что я моею неловкостію… но иду, иду! А вы лягте-ка и засните-ка!

— А чтожъ вы не сказали гдѣ живете? — спохватился и закричалъ ему въ догонку Вельчаниновъ.

— А развѣ не сказалъ-съ? въ Покровской гостинницѣ…

— Въ какой еще Покровской гостинницѣ?

— Да у самаго Покрова, тутъ въ переулкѣ-съ — вотъ забылъ въ какомъ переулкѣ, да и номеръ забылъ, только близь самаго Покрова…

— Отыщу!

— Милости просимъ дорогаго гостя.

Онъ уже выходилъ на лѣстницу.

— Стойте! — крикнулъ опять Вельчаниновъ, — вы не удерете?

— То есть какъ: «удерете»? — вытаращилъ глаза Павелъ Павловичъ, поворачиваясь и улыбаясь съ третьей ступеньки.

Вмѣсто отвѣта Вельчаниновъ шумно захлопнулъ дверь, тщательно заперъ ее и насадилъ въ петлю крюкъ. Воротясь въ комнату, онъ плюнулъ, какъ бы чѣмъ нибудь опоганившись.

Простоявъ минутъ пять неподвижно среди комнаты, онъ бросился на постель, совсѣмъ уже не раздѣваясь, и въ одинъ мигъ заснулъ. Забытая свѣчка такъ и догорѣла до конца на столѣ.

IV. ЖЕНА, МУЖЪ И ЛЮБОВНИКЪ.

Онъ спалъ очень крѣпко и проснулся ровно въ половинѣ десятаго; мигомъ приподнялся, сѣлъ на постель и тотчасъ же началъ думать — о смерти «этой женщины».

30

Потрясающее вчерашнее впечатлѣніе при внезапномъ извѣстіи объ этой смерти оставило въ немъ какое-то смятеніе и даже боль. Это смятеніе и боль были только заглушены въ немъ на время одной странной идеей вчера, при Павлѣ Павловичѣ. Но теперь, при пробужденіи, все что было девять лѣтъ назадъ предстало вдругъ передъ нимъ — съ чрезвычайною яркостью.

Эту женщину, покойную Наталью Васильевну, жену «этаго Трусоцкаго», онъ любилъ и былъ ея любовникомъ, когда, по своему дѣлу (и тоже по поводу процесса объ одномъ наслѣдствѣ), — онъ оставался, въ Т. — цѣлый годъ, — хотя собственно дѣло и не требовало такаго долгаго срока его присутствія; настоящей же причиной была эта связь. Связь и любовь эта до того сильно владѣли имъ, что онъ былъ какъ-бы въ рабствѣ у Натальи Васильевны, и навѣрно рѣшился-бы тотчасъ на что нибудь даже изъ самаго чудовищнаго и безсмысленнаго, еслибъ этого потребовалъ одинъ только малѣйшій капризъ этой женщины. Ни прежде ни потомъ никогда не было съ нимъ ничего подобнаго. Въ концѣ года, когда разлука была уже неминуема, Вельчаниновъ былъ въ такомъ отчаяніи при приближеніи роковаго срока, — въ отчаяніи, не смотря на то, что разлука предполагалась на самое короткое время, — что предложилъ Натальѣ Васильевнѣ похитить ее, увезти отъ мужа, бросить все и уѣхать съ нимъ за границу навсегда. Только насмѣшки и твердая настойчивость этой дамы (вполнѣ одобрявшей этотъ проэктъ въ началѣ, но вѣроятно только отъ скуки или чтобы посмѣяться) могли остановить его и понудить уѣхать одного. И что же? Не прошло еще двухъ мѣсяцевъ послѣ разлуки, какъ онъ въ Петербургѣ уже задавалъ себѣ тотъ вопросъ, который такъ и остался для него навсегда неразрѣшеннымъ: любилъ ли въ самомъ дѣлѣ онъ эту женщину, или все это было только однимъ «навожденіемъ»? И вовсе не отъ легкомыслія, или подъ вліяніемъ начавшейся въ немъ новой страсти, зародился въ немъ этотъ вопросъ: въ эти первые два мѣсяца въ Петербургѣ онъ былъ въ какомъ-то изступленіи и врядъ ли замѣтилъ хоть одну женщину, хотя тотчасъ-же присталъ къ прежнему обществу и успѣлъ увидѣть

31

сотню женщинъ. Впрочемъ онъ отлично хорошо зналъ, что очутись онъ тотчасъ опять въ Т—, то немедленно подпадетъ снова подъ все гнетущее обаяніе этой женщины, не смотря на всѣ зародившіеся вопросы. Даже пять лѣтъ спустя онъ былъ въ томъ же самомъ убѣжденіи. Но пять лѣтъ спустя онъ уже признавался въ этомъ себѣ съ негодованіемъ и даже объ самой «женщинѣ этой» вспоминалъ съ ненавистью. Онъ стыдился своего Т—скаго года; онъ не могъ понять даже возможности такой «глупой» страсти для него, Вельчанинова! Всѣ воспоминанія объ этой страсти обратились для него въ позоръ; онъ краснѣлъ до слезъ и мучился угрызеніями. Правда, еще черезъ нѣсколько лѣтъ онъ уже нѣсколько успѣлъ себя успокоить; онъ постарался все это забыть — и почти успѣлъ. И вотъ вдругъ, девять лѣтъ спустя, все это такъ внезапно и странно воскресаетъ передъ нимъ опять послѣ вчерашняго извѣстія о смерти Натальи Васильевны.

Теперь, сидя на своей постелѣ, съ смутными мыслями, безпорядочно толпившимися въ его головѣ, онъ чувствовалъ и сознавалъ ясно только одно, — что не смотря на все вчерашнее «потрясающее впечатлѣніе» при этомъ извѣстіи, онъ все таки очень спокоенъ на счетъ того, что она умерла. «Неужели я о ней даже и не пожалѣю»? спрашивалъ онъ себя. Правда, онъ уже не ощущалъ къ ней теперь ненависти и могъ безпристрастнѣе, справедливѣе судить о ней. По его мнѣнію, уже давно впрочемъ сформировавшемуся въ этотъ девятилѣтній срокъ разлуки, Наталья Васильевна принадлежала къ числу самыхъ обыкновенныхъ провинціальныхъ дамъ изъ «хорошаго» провинціальнаго общества и — «кто знаетъ можетъ такъ оно и было, и только я одинъ составилъ изъ нея такую фантазію»? Онъ впрочемъ всегда подозрѣвалъ, что въ этомъ мнѣніи могла быть и ошибка; почувствовалъ это и теперь. Да и факты противорѣчили; этотъ Багаутовъ былъ нѣсколько лѣтъ тоже съ нею въ связи и кажется тоже «подъ всѣмъ обаяніемъ». Багаутовъ дѣйствительно былъ молодой человѣкъ изъ лучшаго петербургскаго общества и такъ какъ онъ «человѣкъ пустѣйшій» (говорилъ объ немъ Вельчаниновъ), то стало быть могъ сдѣлать свою карьеру только въ одномъ

32

Петербургѣ. Но вотъ однакоже онъ пренебрегъ Петербургомъ, то есть главнѣйшею своею выгодою, и потерялъ же пять лѣтъ въ Т — единственно для этой женщины! Да и воротился наконецъ въ Петербургъ можетъ потому только, что и его тоже выбросили какъ «старый изношенный башмакъ». Значитъ было же въ этой женщинѣ что-то такое необыкновенное — даръ привлеченія, порабощенія и владычества!

А между тѣмъ казалось бы она и средствъ не имѣла, чтобы привлекать и порабощать: «собой была даже и не такъ чтобы хороша; а можетъ быть и просто нехороша». Вельчаниновъ засталъ ее уже двадцати восьми лѣтъ. Не совсѣмъ красивое ея лицо могло иногда пріятно оживляться, но глаза были нехороши: какая-то излишняя твердость была въ ея взглядѣ. Она была очень худа. Умственное образованіе ея было слабое; умъ былъ безспорный и проницательный, но почти всегда односторонній. Манеры свѣтской провинціальной дамы и при этомъ, правда, много такту; изящный вкусъ, но преимущественно въ одномъ только умѣньи одѣться. Характеръ рѣшительный и владычествующій; примиренія на половину съ нею быть не могло ни въ чемъ: «или все или ничего». Въ дѣлахъ затруднительныхъ твердость и стойкость удивительныя. Даръ великодушія и почти всегда съ нимъ же рядомъ — безмѣрная несправедливость. Спорить съ этой барыней было невозможно: дважды два для нея никогда ничего не значили. Никогда ни въ чемъ не считала она себя несправедливою или виноватою. Постоянныя и безчисленныя измѣны ея мужу нисколько не тяготили ея совѣсти. По сравненію самаго Вельчанинова, она была какъ «хлыстовская богородица», которая въ высшей степени сама вѣруетъ въ то, что она и въ самомъ дѣлѣ богородица; — въ высшей степени вѣровала и Наталья Васильевна въ каждый изъ своихъ поступковъ. Любовнику она была вѣрна — впрочемъ только до тѣхъ поръ пока онъ не наскучилъ. Она любила мучить любовника, но любила и награждать. Типъ былъ страстный, жестокій и чувственный. Она ненавидѣла развратъ, осуждала его съ неимовѣрнымъ ожесточеніемъ и — сама была развратна. Никакіе факты не могли бы никогда привести

33

ее къ сознанію въ своемъ собственномъ развратѣ. «Она навѣрно искренно не знаетъ объ этомъ» думалъ Вельчаниновъ объ ней еще въ Т. (Замѣтимъ мимоходомъ, самъ участвуя въ ея развратѣ). «Это одна изъ тѣхъ женщинъ», — думалъ онъ, — «которыя какъ будто для того и родятся, чтобы быть невѣрными женами. Эти женщины никогда не падаютъ въ дѣвицахъ; законъ природы ихъ — непремѣнно быть для этого замужемъ. Мужъ — первый любовникъ, но не иначе какъ послѣ вѣнца. Никто ловче и легче ихъ не выходитъ замужъ. Въ первомъ любовникѣ всегда мужъ виноватъ. И все происходитъ въ высшей степени искренно; онѣ до конца чувствуютъ себя въ высшей степени справедливыми, и конечно совершенно невинными».

Вельчаниновъ былъ убѣжденъ, что дѣйствительно существуетъ такой типъ такихъ женщинъ; но зато былъ убѣжденъ, что существуетъ и соотвѣтственный этимъ женщинамъ типъ мужей, которыхъ единое назначеніе заключается только въ томъ, чтобы соотвѣтствовать этому женскому типу. По его мнѣнію, сущность такихъ мужей состоитъ въ томъ, чтобъ быть, такъ сказать, «вѣчными мужьями», или лучше сказать быть въ жизни только мужьями и болѣе ужъ ничѣмъ. «Такой человѣкъ рождается и развивается единственно для того чтобы жениться, а женившись немедленно обратиться въ придаточное своей жены, даже и въ томъ случаѣ, еслибъ у него случился и свой собственный, неоспоримый характеръ. Главный признакъ такого мужа — извѣстное украшеніе. Не быть рогоносцемъ онъ не можетъ, точно также какъ не можетъ солнце не свѣтить; но онъ объ этомъ не только никогда не знаетъ, но даже и никогда не можетъ узнать по самымъ законамъ природы». Вельчаниновъ глубоко вѣрилъ, что существуютъ эти два типа и что Павелъ Павловичь Трусоцкій въ Т—, былъ совершеннымъ представителемъ одного изъ нихъ. Вчерашній Павелъ Павловичь разумѣется былъ не тотъ Павелъ Павловичь, который былъ ему извѣстенъ въ Т—. Онъ нашелъ, что онъ до невѣроятности измѣнился, но Вельчаниновъ зналъ, что онъ и не могъ не измѣниться и что все это было совершенно естественно; господинъ

34

Трусоцкій могъ быть всѣмъ тѣмъ, чѣмъ былъ прежде, только при жизни жены, а теперь это была только часть цѣлаго, выпущенная вдругъ на волю, то есть что то удивительное и ни на что не похожее.

Что же касается до Т—скаго Павла Павловича, то вотъ что упомнилъ о немъ и припомнилъ теперь Вельчаниновъ:

«Конечно Павелъ Павловичь въ Т— былъ только мужъ» и ничего болѣе. Если, напримѣръ, онъ былъ сверхъ того и чиновникъ, то единственно потому, что для него и служба обращалась такъ сказать въ одну изъ обязанностей его супружества; онъ служилъ для жены и для ея свѣтскаго положенія въ Т—, хотя и самъ по себѣ былъ весьма усерднымъ чиновникомъ. Ему было тогда тридцать пять лѣтъ и обладалъ онъ нѣкоторымъ состояніемъ, даже и не совсѣмъ маленькимъ. На службѣ особенныхъ способностей не выказывалъ, но не выказывалъ и неспособности. Водился со всѣмъ что было высшаго въ губерніи и слылъ на прекрасной ногѣ. Наталью Васильевну въ Т— совершенно уважали; она впрочемъ и не очень это цѣнила, принимая какъ должное, но у себя умѣла всегда принять превосходно, причемъ Павелъ Павловичь былъ такъ ею вышколенъ, что могъ имѣть облагороженныя манеры даже и при пріемѣ самыхъ высшихъ губернскихъ властей. Можетъ быть (казалось Вельчанинову) у него былъ и умъ; но такъ какъ Наталья Васильевна не очень любила, когда супругъ ея много говорилъ, то ума и нельзя было очень замѣтить. Можетъ быть онъ имѣлъ много прирожденныхъ хорошихъ качествъ, равно какъ и дурныхъ. Но хорошія качества были какъ-бы подъ чехломъ, а дурныя поползновенія были заглушены почти окончательно. Вельчаниновъ помнилъ, напримѣръ, что у господина Трусоцкаго рождалось иногда поползновеніе посмѣяться надъ своимъ ближнимъ; но это было ему строго запрещено. Любилъ онъ тоже иногда что нибудь разсказать; но и надъ этимъ наблюдалось: разсказать позволялось только что нибудь понезначительнѣе и покороче. Онъ склоненъ былъ къ пріятельскому кружку внѣ дома и даже — выпить съ пріятелемъ; но послѣднее даже въ корень было

35

истреблено. И при этомъ черта: взглянувъ снаружи никто не могъ-бы сказать, что это мужъ подъ башмакомъ; Наталья Васильевна казалась совершенно послушною женой, и даже, можетъ быть, сама была въ этомъ увѣрена. Могло быть, что Павелъ Павловичь любилъ Наталью Васильевну безъ памяти; но замѣтить этого не могъ никто, и даже было невозможно, вѣроятно тоже по домашнему распоряженію самой Натальи Васильевны. Нѣсколько разъ въ продолженіи своей Т—ской жизни спрашивалъ себя Вельчаниновъ: подозрѣваетъ-ли его этотъ мужъ, хоть сколько нибудь, въ связи съ своей женой? Нѣсколько разъ онъ спрашивалъ объ этомъ серьозно Наталью Васильевну и всегда получалъ въ отвѣтъ, высказанный съ нѣкоторой досадой, что мужъ ничего не знаетъ и никогда ничего не можетъ узнать, и что «все что есть — совсѣмъ не его дѣло». Еще черта съ ея стороны: надъ Павломъ Павловичемъ она никогда не смѣялась и ни въ чемъ не находила его ни смѣшнымъ, ни очень дурнымъ, и даже очень-бы заступилась за него, еслибы кто осмѣлился оказать ему какую нибудь неучтивость. Не имѣя дѣтей, она естественно должна была обратиться преимущественно въ свѣтскую женщину; но и свой домъ былъ ей необходимъ. Свѣтскія удовольствія никогда не царили надъ нею вполнѣ, и дома она очень любила заниматься хозяйствомъ и рукодѣльями. Павелъ Павловичь вспомнилъ вчера объ ихъ семейныхъ чтеніяхъ въ Т— по вечерамъ; это бывало: читалъ Вельчаниновъ, читалъ и Павелъ Павловичь; къ удивленію Вельчанинова онъ очень хорошо умѣлъ читать вслухъ. Наталья Васильевна при этомъ что нибудь вышивала и выслушивала чтеніе всегда спокойно и ровно. Читались романы Диккенса, что нибудь изъ русскихъ журналовъ, а иногда что нибудь и изъ «серьознаго». Наталья Васильевна высоко цѣнила образованность Вельчанинова, но молчаливо, какъ дѣло поконченное и рѣшеное, о которомъ уже нечего больше и говорить; вообще же ко всему книжному и ученому относилась равнодушно, какъ совершенно къ чему-то постороннему, хотя можетъ-бы и полезному; Павелъ же Павловичь иногда съ нѣкоторымъ жаромъ.

36

Т—ская связь порвалась вдругъ, достигнувъ со стороны Вельчанинова самаго полнаго верха и даже почти безумія. Его просто и вдругъ прогнали, хотя все устроилось такъ, что онъ уѣхалъ совершенно не вѣдая, что уже выброшенъ, «какъ старый негодный башмакъ». Тутъ въ Т—, мѣсяца за полтора до его отбытія, появился одинъ молоденькій артиллерійскій офицерикъ, только что выпущенный изъ корпуса, и повадился ѣздить къ Трусоцкимъ; вмѣсто троихъ очутилось четверо. Наталья Васильевна принимала мальчика благосклонно, но обращалась съ нимъ какъ съ мальчикомъ. Вельчанинову было рѣшительно ничего невдомекъ, да и не до того ему было тогда, такъ какъ ему вдругъ объявили о необходимости разлуки. Одною изъ сотни причинъ для непремѣннаго и скорѣйшаго его отъѣзда, выставленныхъ Натальей Васильевной, была и та, что ей показалось будто она беременна; а потому и естественно, что ему надо непремѣнно и сейчасъ же скрыться, хоть мѣсяца на три или на четыре, чтобы черезъ девять мѣсяцовъ мужу труднѣе было въ чемъ нибудь усумниться, еслибъ и вышла потомъ какая нибудь клевета. Аргументъ былъ довольно натянутый. Послѣ бурнаго предложенія Вельчанинова бѣжать въ Парижъ или въ Америку, онъ уѣхалъ одинъ въ Петербургъ, «безъ сомнѣнія на одну только минутку», то есть не болѣе какъ на три мѣсяца, иначе онъ не уѣхалъ бы ни за что, не смотря ни на какія причины и аргументы. Ровно черезъ два мѣсяца онъ получилъ въ Петербургѣ отъ Натальи Васильевны письмо съ просьбою не пріѣзжать никогда, потому что она уже любила другаго; про беременность же свою увѣдомляла, что она ошиблась. Увѣдомленіе объ ошибкѣ было лишнее, ему все уже было ясно; онъ вспомнилъ про офицерика. Тѣмъ дѣло и кончилось навсегда. Слышалъ какъ-то онъ потомъ, уже нѣсколько лѣтъ спустя, что тамъ очутился Багаутовъ и пробылъ цѣлые пять лѣтъ. Такую безмѣрную продолжительность связи онъ объяснилъ себѣ, между прочимъ, и тѣмъ, что Наталья Васильевна вѣрно уже сильно постарѣла, а потому и сама стала привязчивѣе.

Онъ просидѣлъ на своей кровати почти часъ; наконецъ опомнился,

37

позвонилъ Мавру съ кофеемъ, выпилъ наскоро, одѣлся, и ровно въ одинадцать часовъ отправился къ Покрову отыскивать Покровскую гостинницу. На счетъ собственно Покровской гостинницы въ немъ сформировалось теперь особое, уже утрешнее впечатлѣніе. Между прочимъ ему было даже нѣсколько совѣстно за вчерашнее свое обращеніе съ Павломъ Павловичемъ и это надо было теперь разрѣшить.

Всю вчерашнюю фантасмагорію съ замкомъ у дверей онъ объяснялъ случайностію, пьянымъ видомъ Павла Павловича и пожалуй еще кое-чѣмъ, но въ сущности не совсѣмъ точно зналъ, зачѣмъ онъ идетъ теперь завязывать какія-то новыя отношенія съ прежнимъ мужемъ, тогда какъ все такъ естественно и само собою между ними покончилось. Его что-то влекло; было тутъ какое-то особое впечатлѣніе, и вслѣдствіе этого впечатлѣнія, его влекло…

V. ЛИЗА.

Павелъ Павловичь «удирать» и не думалъ, да и Богъ знаетъ для чего Вельчаниновъ ему сдѣлалъ вчера этотъ вопросъ; подлинно самъ былъ въ затмѣніи. По первому спросу въ мелочной лавочкѣ у Покрова, ему указали Покровскую гостинницу, въ двухъ шагахъ въ переулкѣ. Въ гостинницѣ объяснили, что господинъ Трусоцкій «стали» теперь тутъ же на дворѣ, во флигелѣ, въ меблированныхъ комнатахъ у Марьи Сысоевны. Поднимаясь по узкой, залитой и очень нечистой каменной лѣстницѣ флигеля во второй этажъ, гдѣ были эти комнаты, онъ вдругъ услышалъ плачь. Плакалъ какъ будто ребенокъ, лѣтъ семи, восьми; плачь былъ тяжелый, слышались заглушаемыя, но прорывающіяся рыданія, а вмѣстѣ съ ними топанье ногами и тоже какъ-бы заглушаемые, но яростные окрики, какой-то сиплой фистулой, но уже взрослаго человѣка. Этотъ взрослый человѣкъ казалось унималъ ребенка и очень не желалъ, чтобы плачь слышали, но шумѣлъ больше его. Окрики были безжалостные, а ребенокъ точно какъ-бы умолялъ о прощеніи. Вступивъ въ небольшой коридоръ, по обѣимъ сторонамъ котораго было по

38

двѣ двери, Вельчаниновъ встрѣтилъ одну очень толстую и рослую бабу, растрепанную по домашнему, и спросилъ ее о Павлѣ Павловичѣ. Она ткнула пальцемъ на дверь, изъ за которой слышенъ былъ плачь. Толстое и багровое лицо этой сороколѣтней бабы было въ нѣкоторомъ негодованіи.

— Вишь вѣдь потѣха ему! — пробасила она въ полголоса и прошла на лѣстницу. Вельчаниновъ хотѣлъ-было постучаться, но раздумалъ и прямо отворилъ дверь къ Павлу Павловичу. Въ небольшой комнатѣ, грубо, но обильно меблированной простой крашеной мебелью, посрединѣ, стоялъ Павелъ Павловичь, одѣтый лишь до половины, безъ сюртука и безъ жилета и съ раздраженнымъ краснымъ лицомъ унималъ крикомъ, жестами, а можетъ быть (показалось Вельчанинову) и пинками маленькую дѣвочку, лѣтъ восьми, одѣтую бѣдно, хоть и барышней, въ черномъ шерстяномъ, коротенькомъ платьицѣ. Она казалось была въ настоящей истерикѣ, истерически всхлипывала и тянулась руками къ Павлу Павловичу, какъ-бы желая охватить его, обнять его, умолить и упросить о чемъ-то. Въ одно мгновеніе все измѣнилось: увидѣвъ гостя дѣвочка вскрикнула и стрѣльнула въ сосѣднюю крошечную комнатку, а Павелъ Павловичь, на мгновеніе озадаченный, тотчасъ же весь растаялъ въ улыбкѣ, точь въ точь какъ вчера, когда Вельчаниновъ вдругъ отворилъ дверь къ нему на лѣстницу.

— Алексѣй Ивановичь! — вскричалъ онъ въ рѣшительномъ удивленіи, — никоимъ образомъ не могъ ожидать… но вотъ сюда, сюда! Вотъ здѣсь, на диванъ, или сюда въ кресла, а я…. — И онъ бросился одѣвать сюртукъ, забывъ надѣть жилетъ.

— Не церемоньтесь, оставайтесь въ чемъ вы есть. — Вельчаниновъ усѣлся на стулъ.

— Нѣтъ, ужъ позвольте-съ поцеремониться; вотъ я теперь и поприличнѣе. Да куда-жъ вы усѣлись въ углу? Вотъ сюда, въ кресла, къ столу бы…. Ну не ожидалъ, не ожидалъ!

Онъ тоже усѣлся на краешкѣ плетенаго стула, но не рядомъ съ «неожиданнымъ» гостемъ, а поворотивъ стулъ угломъ, чтобы сѣсть болѣе лицомъ къ Вельчанинову.

39

— Почему-жъ не ожидали? Вѣдь я именно назначилъ вчера что приду къ вамъ въ это время?

— Думалъ, что не придете-съ; и какъ сообразилъ все вчерашнее проснувшись, такъ рѣшительно ужъ отчаялся васъ увидѣть, даже навсегда-съ.

Вельчаниновъ межъ тѣмъ осмотрѣлся кругомъ. Комната была въ безпорядкѣ, кровать не убрана, платье раскидано, на столѣ стаканы съ выпитымъ кофеемъ, крошки хлѣба и бутылка шампанскаго, до половины не допитая, безъ пробки и со стаканомъ подлѣ. Онъ накосился взглядомъ въ сосѣднюю комнатку, но тамъ все было тихо; дѣвочка притаилась и замерла.

— Неужто вы пьете это теперь? — указалъ Вельчаниновъ на шампанское.

— Остатки-съ… — сконфузился Павелъ Павловичь.

— Ну перемѣнились же вы!

— Дурныя привычки и вдругъ-съ. Право съ того срока; не лгу-съ! Удержать себя не могу. Теперь не безпокойтесь, Алексѣй Ивановичь, я теперь не пьянъ и не стану нести околесины, какъ вчера у васъ-съ, но вѣрно вамъ говорю: все съ того срока-съ! И скажи мнѣ кто нибудь еще полгода назадъ, что я вдругъ такъ расшатаюсь, какъ вотъ теперь-съ, покажи мнѣ тогда меня самого въ зеркалѣ — не повѣрилъ бы!

— Стало-быть вы были же вчера пьяны?

— Былъ-съ, — вполголоса признался Павелъ Павловичь, конфузливо опуская глаза, — и видите-ли-съ: не то что пьянъ, а ужъ нѣсколько позже-съ. Я это для того объяснить желаю, что позже у меня хуже-съ: хмѣлю ужъ немного, а жестокость какая-то и безразсудство остаются, да и горе сильнѣе ощущаю. Для горя-то можетъ и пью-съ. Тутъ то я и накуралесить могу совсѣмъ даже глупо-съ и обидѣть лѣзу. Должно-быть себя очень странно вамъ представилъ вчера?

— Вы развѣ не помните?

— Какъ не помнить, все помню-съ….

— Видите, Павелъ Павловичь, я совершенно также подумалъ

40

и объяснилъ себѣ, — примирительно сказалъ Вельчаниновъ; — сверхъ того я самъ вчера былъ съ вами нѣсколько раздражителенъ и… излишне нетерпѣливъ, въ чемъ сознаюсь охотно. Я не совсѣмъ иногда хорошо себя чувствую и нечаянный приходъ вашъ ночью…

— Да, ночью, ночью! — закачалъ головой Павелъ Павловичь, какъ бы удивляясь и осуждая, — и какъ это меня натолкнуло! Ни за что бы я къ вамъ не зашелъ, еслибъ вы только сами не отворили-съ; отъ дверей бы ушелъ-съ. Я къ вамъ, Алексѣй Ивановичь, съ недѣлю тому назадъ заходилъ и васъ не засталъ, но потомъ можетъ быть и никогда не зашелъ бы въ другой разъ-съ. Все-таки и я немножко гордъ тоже, Алексѣй Ивановичь, хоть и сознаю себя…. въ такомъ состояніи. Мы и на улицѣ встрѣчались, да все думаю: а ну какъ не узнаетъ, а ну какъ отвернется, девять лѣтъ не шутка, — и не рѣшался подойти. А вчера съ Петербургской стороны брелъ, да и часъ забылъ-съ. Все отъ этого (онъ указалъ на бутылку), да отъ чувства-съ. Глупо! очень-съ! и будь человѣкъ не таковъ какъ вы, — потому что вѣдь пришли же вы ко мнѣ даже послѣ вчерашняго, вспомня старое, — такъ я бы даже надежду потерялъ знакомство возобновить.

Вельчаниновъ слушалъ со вниманіемъ. Человѣкъ этотъ говорилъ кажется искренно и съ нѣкоторымъ даже достоинствомъ; а между тѣмъ онъ ничему не вѣрилъ съ самой той минуты, какъ вошелъ къ нему.

— Скажите, Павелъ Павловичь, вы здѣсь стало-быть не одинъ? Чья это дѣвочка, которую я засталъ при васъ давеча?

Павелъ Павловичь даже удивился и поднялъ брови, но ясно и пріятно посмотрѣлъ на Вельчанинова.

— Какъ чья дѣвочка? да вѣдь это Лиза! — проговорилъ онъ привѣтливо улыбаясь.

— Какая Лиза? — пробормоталъ Вельчаниновъ, и что-то вдругъ какъ бы дрогнуло въ немъ. Впечатлѣніе было слишкомъ внезапное. Давеча, войдя и увидѣвъ Лизу, онъ хоть и подивился, но не ощутилъ въ себѣ рѣшительно никакого предчувствія, никакой особенной мысли.

41

— Да наша Лиза, дочь наша Лиза! — улыбался Павелъ Павловичь.

— Какъ дочь? Да развѣ у васъ съ Натальей…. съ покойной Натальей Васильевной были дѣти? — недовѣрчиво и робко спросилъ Вельчаниновъ, какимъ-то ужъ очень тихимъ голосомъ.

— Да какъ же-съ? Ахъ Боже мой, да вѣдь и въ самомъ дѣлѣ отъ кого же вы могли знать? Чтожъ это я! это уже послѣ васъ намъ Богъ даровалъ!

Павелъ Павловичь привскочилъ даже со стула отъ нѣкотораго волненія, впрочемъ тоже какъ бы пріятнаго.

— Я ничего не слыхалъ, — сказалъ Вельчаниновъ и — поблѣднѣлъ.

— Дѣйствительно, дѣйствительно, отъ кого же вамъ было и узнать-съ! — повторилъ Павелъ Павловичь разслабленно-умиленнымъ голосомъ, — мы вѣдь и надежду съ покойницей потеряли, сами вѣдь вы помните, и вдругъ благословляетъ Господь, и что со мной тогда было, — это Ему только одному извѣстно! ровно кажется черезъ годъ послѣ васъ! или нѣтъ не черезъ годъ, далеко нѣтъ, постойте-съ: вы вѣдь отъ насъ тогда, если не ошибаюсь памятью, въ октябрѣ или даже въ ноябрѣ выѣхали?

— Я уѣхалъ изъ Т., въ началѣ сентября, двѣнадцатаго сентября; я хорошо помню…

— Неужели въ сентябрѣ? гмъ… чтожъ это я? — очень удивился Павелъ Павловичь, — ну такъ если такъ, то позвольте же; вы выѣхали сентября двѣнадцатаго-съ, а Лиза родилась мая восьмаго, это стало быть сентябрь — октябрь — ноябрь — декабрь — январь — февраль — мартъ — апрѣль, — черезъ восемь мѣсяцевъ съ чѣмъ-то-съ, вотъ-съ! и еслибъ вы только знали, какъ покойница….

— Покажите же мнѣ… позовите же ее… — какимъ-то срывавшимся голосомъ пролепеталъ Вельчаниновъ.

— Непремѣнно-съ! захлопоталъ Павелъ Павловичь, тотчасъ же прерывая то, что хотѣлъ сказать, какъ вовсе не нужное, — сейчасъ, сейчасъ вамъ представлю-съ! — и торопливо отправился въ комнатку къ Лизѣ.

42

Прошло можетъ быть цѣлыхъ три или четыре минуты; въ комнаткѣ скоро и быстро шептались и чуть-чуть послышались звуки голоса Лизы; — «она проситъ, чтобы ее не выводили», — думалъ Вельчаниновъ. Наконецъ вышли.

— Вотъ-съ, все конфузится, — сказалъ Павелъ Павловичь, — стыдливая такая, гордая-съ… и вся-то въ покойницу!

Лиза вышла уже безъ слезъ, съ опущенными глазами; отецъ велъ ее за руку. Это была высокенькая, тоненькая и очень хорошенькая дѣвочка. Она быстро подняла свои большіе голубые глаза на гостя съ любопытствомъ, но угрюмо посмотрѣла на него и тотчасъ же опять опустила глаза. Во взглядѣ ея была та дѣтская важность, когда дѣти, оставшись одни съ незнакомымъ, уйдутъ въ уголъ и оттуда важно и недовѣрчиво поглядываютъ на новаго, никогда еще не бывавшаго гостя; но была, можетъ быть, и другая какъ бы ужъ и не дѣтская мысль, — такъ показалось Вельчанинову. Отецъ подвелъ ее къ нему вплоть:

— Вотъ, этотъ дядинька мамашу зналъ прежде, другъ нашъ былъ, ты не дичись, протяни ручку-то.

Дѣвочка слегка наклонилась и робко протянула руку.

— У насъ Наталья Васильевна-съ не хотѣла учить ее присѣдать, въ знакъ привѣтствія, а такъ на англійскій манеръ слегка наклониться и протянуть гостю руку, — прибавилъ онъ въ объясненіе Вельчанинову, пристально въ него всматриваясь.

Вельчаниновъ зналъ, что онъ всматривается, но совсѣмъ уже не заботился скрывать свое волненіе; онъ сидѣлъ на стулѣ не шевелясь, держалъ руку Лизы въ своей рукѣ и пристально вглядывался въ ребенка. Но Лиза была чѣмъ-то очень озабочена и, забывъ свою руку въ рукѣ гостя, не сводила глазъ съ отца. Она боязливо прислушивалась ко всему, что онъ говорилъ. Вельчаниновъ тотчасъ же призналъ эти большіе голубые глаза, но всего болѣе поразили его удивительная, необычайно нѣжная бѣлизна ея лица и цвѣтъ волосъ; эти признаки были слишкомъ для него значительны. Окладъ лица и складъ губъ напротивъ того рѣзко напоминалъ Наталью Васильевну. Павелъ Павловичь межъ тѣмъ давно уже началъ что-то разсказывать,

43

казалось съ чрезвычайнымъ жаромъ и чувствомъ, но Вельчаниновъ совсѣмъ не слыхалъ его. Онъ захватилъ только одну послѣднюю фразу:

— …. такъ что вы, Алексѣй Ивановичь, даже и вообразить не можете нашей радости при этомъ дарѣ Господнемъ-съ! Для меня она все составила своимъ появленіемъ, такъ что еслибъ и исчезло по волѣ Божьей мое тихое счастье, — такъ вотъ, думаю, останется мнѣ Лиза; вотъ что, по крайней мѣрѣ, я твердо зналъ-съ!

— А Наталья Васильевна? спросилъ Вельчаниновъ.

— Наталья Васильевна? — покривился Павелъ Павловичь — вѣдь вы ее знаете, помните-съ, она много высказывать не любила, но зато какъ прощалась съ нею на смертномъ одрѣ… тутъ-то вотъ все и высказалось-съ! И вотъ я вамъ сказалъ сейчасъ «на смертномъ одрѣ-съ;» а межъ тѣмъ вдругъ, за день уже до смерти, волнуется, сердится, — говоритъ, что ее лекарствами залечить хотятъ, что у ней одна только простая лихорадка, и оба наши доктора ничего не смыслятъ, и какъ только вернется Кохъ (помните штабъ-лекарь-то нашъ, старичокъ), такъ она черезъ двѣ недѣли встанетъ съ постели! Да куда, уже за пять только часовъ до отхода, вспоминала, что черезъ три недѣли непремѣнно надо тетку, имянинницу, посѣтить, въ имѣніи ея, Лизину крестную мать-съ….

Вельчаниновъ вдругъ поднялся со стула, все еще не выпуская ручку Лизы. Ему между прочимъ показалось, что въ горячемъ взглядѣ дѣвочки, устремленномъ на отца, было что-то укорительное.

— Она не больна? какъ-то странно, торопливо спросилъ онъ.

— Кажется бы нѣтъ-съ, но…. обстоятельства то вотъ наши такъ здѣсь сошлись, — проговорилъ Павелъ Павловичь съ горестною заботливостью, — ребенокъ странный и безъ того-съ, нервный, послѣ смерти матери больна была двѣ недѣли, истерическая-съ. Давеча вѣдь какой у насъ плачъ былъ, какъ вы вошли-съ, — слышишь, Лиза, слышишь? — А вѣдь изъ за чего-съ? Все въ томъ, что я ухожу и ее оставляю, значитъ дескать, что ужъ и не люблю больше такъ, какъ ее при мамашѣ любилъ, — вотъ въ чемъ обвиняетъ меня. И забредетъ же въ голову такая фантазія такому еще

44

ребенку-съ, которому бы только въ игрушки играть. А здѣсь и поиграть-то ей не съ кѣмъ.

— Такъ какъ же вы… вы здѣсь развѣ совсѣмъ только вдвоемъ?

— Совсѣмъ одинокіе-съ; служанка только развѣ прислужить придетъ, разъ на дню.

— А уходите, ее одну такъ и оставляете?

— А то какъ же-съ? А вчера уходилъ, такъ даже заперъ ее, вотъ въ той комнаткѣ, изъ за того у насъ и слезы вышли сегодня. Да вѣдь что же было дѣлать, посудите сами: третьяго дня сошла она внизъ безъ меня, а мальчикъ на дворѣ ей въ голову камнемъ пустилъ. А то заплачетъ, да и бросится у всѣхъ на дворѣ разспрашивать: куда я ушелъ? а вѣдь это не хорошо-съ. Да и я-то хорошъ: уйду на часъ, а приду на другой день по утру, такъ и вчера сошлось. Хорошо еще, что хозяйка безъ меня отперла ей, слесаря призывала замокъ отворить, — даже срамъ-съ, — подлинно самъ себя извергомъ чувствую-съ. Все отъ затмѣнія-съ….

— Папаша! — робко и безпокойно проговорила дѣвочка.

— Ну вотъ и опять! опять ты за тоже! что я давеча говорилъ?

— Я не буду, я не буду, — въ страхѣ, торопливо складывая передъ нимъ руки повторила Лиза.

— Такъ не можетъ продолжаться у васъ, при такой обстановкѣ, — нетерпѣливо заговорилъ вдругъ Вельчаниновъ, голосомъ власть имѣющаго. — Вѣдь вы…. вѣдь вы человѣкъ съ состояніемъ же; какъ же вы такъ — во первыхъ въ этомъ флигелѣ и при такой обстановкѣ?

— Во флигелѣ-то-съ? да вѣдь черезъ недѣлю можетъ уже и уѣдемъ-съ, а денегъ и безъ того много потратили, хотя бы и съ состояніемъ-съ….

— Ну довольно, довольно, — прервалъ его Вельчаниновъ все съ болѣе и болѣе возроставшимъ нетерпѣніемъ, какъ бы явно говоря: «нечего говорить, все знаю что ты скажешь, и знаю съ какимъ намѣреніемъ ты говоришь!» — Слушайте, я вамъ дѣлаю предложеніе:

45

вы сейчасъ сказали, что останетесь недѣлю, пожалуй можетъ и двѣ. У меня здѣсь есть одинъ домъ, то есть такое семейство, гдѣ я какъ въ родномъ своемъ углу, — вотъ уже двадцать лѣтъ. Это семейство однихъ Погорѣльцевыхъ. Погорѣльцевъ, Александръ Павловичь, тайный совѣтникъ; даже вамъ пожалуй пригодится по вашему дѣлу. Они теперь на дачѣ. У нихъ богатѣйшая своя дача. Клавдія Петровна Погорѣльцева мнѣ какъ сестра, какъ мать. У нихъ восемь человѣкъ дѣтей. Дайте, я сейчасъ же свезу къ нимъ Лизу…. я для того чтобъ времени не терять. Они съ радостью примутъ, на все это время, обласкаютъ, какъ родную дочь, какъ родную дочь!

Онъ былъ въ ужасномъ нетерпѣніи и не скрывалъ этого.

— Это какъ то ужъ не возможно-съ — проговорилъ Павелъ Павловичь съ ужимкою, и хитро, какъ показалось Вельчанинову, засматривая ему въ глаза.

— Почему? Почему невозможно?

— Да какже-съ, отпустить такъ ребенка, и вдругъ-съ — положимъ съ такимъ искреннимъ благопріятелемъ какъ вы, я не про то-съ, но все-таки въ домъ незнакомый, и такого ужъ высшаго общества-съ, гдѣ я еще и не знаю какъ примутъ.

— Да я же сказалъ вамъ, что я у нихъ какъ родной, — почти въ гнѣвѣ закричалъ Вельчаниновъ, — Клавдія Петровна за счастье почтетъ по одному моему слову. Какъ бы мою дочь… да чортъ возьми, вѣдь вы сами же знаете, что вы только такъ, чтобы болтать… чего же ужъ тутъ говорить!

Онъ даже топнулъ ногой.

— Я къ тому, что не странно ли очень ужъ будетъ-съ? Все-таки надо бы и мнѣ хоть разъ, другой къ ней навѣдаться, а то какже совсѣмъ безъ отца-то-съ? хе-хе… и въ такой важный домъ-съ!

— Да это простѣйшій домъ, а вовсе не «важный!» — кричалъ Вельчаниновъ, — говорю вамъ тамъ дѣтей много. Она тамъ воскреснетъ, все для этого… А васъ я самъ завтра-же отрекомендую,

46

коли хотите. Да и непремѣнно даже нужно будетъ вамъ съѣздить поблагодарить; каждый день будемъ ѣздить, если хотите…

— Все какъ-то съ…

— Вздоръ! Главное въ томъ, что вы сами это знаете! Слушайте, заходите ко мнѣ сегодня съ вечера, и ночуйте пожалуй, а по утру пораньше и поѣдемъ, чтобы въ двѣнадцать тамъ быть.

— Благодѣтель вы мой! Даже и ночевать у васъ… — съ умиленіемъ согласился вдругъ Павелъ Павловичь, — подлинно благодѣяніе оказываете… а гдѣ ихняя дача-съ?

— Дача ихъ въ Лѣсномъ.

— Только вотъ какже ея костюмъ-съ? Потому-съ въ такой знатный домъ, да еще на дачѣ-съ, сами знаете… Сердце отца-съ!

— А какой ея костюмъ? Она въ траурѣ. Развѣ можетъ быть у ней другой костюмъ? Самый приличный какой только можно вообразить! Только вотъ бѣлье бы почище, косыночку… (косыночка и выглядывавшее бѣлье были дѣйствительно очень грязны).

— Сейчасъ же, непремѣнно переодѣться, захлопоталъ Павелъ Павловичь, — а прочее необходимое бѣлье мы ей тоже сейчасъ соберемъ; оно у Марьи Сысоевны въ стиркѣ-съ.

— Такъ велѣть бы послать за коляской, перебилъ Вельчаниновъ, — и скорѣй еслибъ возможно.

Но оказалось препятствіе: Лиза рѣшительно воспротивилась, все время она со страхомъ прислушивалась и если бы Вельчаниновъ, уговаривая Павла Павловича, имѣлъ время пристально къ ней приглядѣться, то увидѣлъ бы совершенное отчаяніе на ея личикѣ.

— Я не поѣду, — сказала она твердо и тихо.

— Вотъ вотъ видите-съ вся въ мамашу!

— Я не въ мамашу, я не въ мамашу! — выкрикивала Лиза, въ отчаяніи ломая свои маленькія руки и какъ бы оправдываясь передъ отцемъ въ страшномъ упрекѣ, что она въ мамашу, — папаша, папаша, если вы меня кинете…

Она вдругъ накинулась на испугавшагося Вельчанинова.

— Если вы возьмете меня, такъ я…

Но она не успѣла ничего выговорить далѣе; Павелъ Павловичь

 
44474444444447444444

47

схватилъ ее за руку, чуть не за шиворотъ и уже съ нескрываемымъ озлобленіемъ потащилъ ее въ маленькую комнатку. Тамъ опять нѣсколько минутъ происходило шептанье, слышался заглушенный плачь. Вельчаниновъ хотѣлъ было уже идти туда самъ, но Павелъ Павловичъ вышелъ къ нему и съ искривленной улыбкой объявилъ, что сейчасъ она выйдетъ-съ. Вельчаниновъ старался не глядѣть на него и смотрѣлъ въ сторону.

Явилась и Марья Сысоевна, та самая баба, которую встрѣтилъ онъ входя давеча въ корридоръ, и стала укладывать въ хорошенькій маленькій сакъ, принадлежавшій Лизѣ, принесенное для нея бѣлье.

— Вы что ли, батюшка, дѣвòчку то отвезете? — обратилась она къ Вельчанинову, — семейство что ли у васъ? Хорошо, батюшка, сдѣлаете: ребенокъ смирный, отъ содома избавите.

— Ужъ вы, Марья Сысоевна, — пробормоталъ было Павелъ Павловичъ…

— Что, Марья Сысоевна! Меня и всѣ такъ величаютъ. Аль у тебя не содомъ? Прилично ли робеночку съ понятіемъ на такой срамъ смотрѣть? Коляску то привели вамъ, батюшка, — до Лѣснаго, что-ли?

— Да, да.

— Ну и въ добрый часъ!

Лиза вышла блѣдненькая, съ потупленными глазками, и взяла сакъ. Ни одного взгляда въ сторону Вельчанинова; она сдержала себя и не бросилась какъ давеча обнимать отца, даже при прощаньи; видимо даже не хотѣла поглядѣть на него. Отецъ прилично поцѣловалъ ее въ головку и погладилъ; у ней закривилась при этомъ губка и задрожалъ подбородокъ, но глазъ она на отца все-таки не подняла. Павелъ Павловичь былъ какъ будто блѣденъ и руки у него дрожали — это ясно замѣтилъ Вельчаниновъ, хотя всѣми силами старался не смотрѣть на него. Одного ему хотѣлось: поскорѣй — ужъ уѣхать. «А тамъ чтожъ, чѣмъ же я виноватъ?» думалъ онъ «такъ должно было быть.» Сошли внизъ, тутъ расцаловалась съ Лизой Марья Сысоевна, и только уже усѣвшись въ коляску Лиза подняла глаза на отца — и вдругъ всплеснула руками

48

и вскрикнула; еще мигъ и она бы бросилась къ нему изъ коляски, но лошади уже тронулись.

VI. НОВАЯ ФАНТАЗІЯ ПРАЗДНАГО ЧЕЛОВѢКА.

— Ужъ не дурно ли вамъ? — испугался Вельчаниновъ; — я велю остановить, я велю вынести воды…

Она вскинула на него глазами и горячо, укорительно поглядѣла.

— Куда вы меня везете? — проговорила она рѣзко и отрывисто.

— Это прекрасный домъ, Лиза. Они теперь на прекрасной дачѣ; тамъ много дѣтей, они васъ тамъ будутъ любить, они добрые… Не сердитесь на меня, Лиза, я вамъ добра хочу…

Страненъ бы показался онъ въ эту минуту кому нибудь изъ знавшихъ его, еслибы кто изъ нихъ могъ его видѣть.

— Какъ вы, — какъ вы, — какъ вы… у, какіе вы злые! — сказала Лиза задыхаясь отъ подавляемыхъ слезъ и засверкавъ на него озлобленными прекрасными глазками.

— Лиза, я…

— Вы злые, злые, злые, злые! — Она ломала свои руки. Вельчаниновъ совсѣмъ потерялся.

— Лиза, милая, еслибъ вы знали въ какое отчаяніе вы меня приводите!

— Это правда, что онъ завтра пріѣдетъ? Правда? — спросила она повелительно.

— Правда, правда! Я его самъ привезу; я его возьму и привезу.

— Онъ обманетъ, — прошептала Лиза, опуская глаза въ землю.

— Развѣ онъ васъ не любитъ, Лиза?

— Не любитъ.

— Онъ васъ обижалъ? Обижалъ?

Лиза мрачно посмотрѣла на него и промолчала. Она опять отвернулась отъ него и сидѣла упорно потупившись. Онъ началъ ее уговаривать, онъ говорилъ ей съ жаромъ, онъ былъ самъ въ лихорадкѣ. Лиза слушала недовѣрчиво, враждебно, но слушала. Вниманіе ея обрадовало его чрезвычайно: онъ даже сталъ объяснять ей, что такое пьющій человѣкъ. Онъ говорилъ, что самъ ее любитъ

49

и будетъ наблюдать за отцомъ. Лиза подняла наконецъ глаза и пристально на него поглядѣла. Онъ сталъ разсказывать какъ онъ зналъ еще ея мамашу, и видѣлъ, что завлекаетъ ее разсказами. Мало по малу она начала понемногу отвѣчать на его вопросы, — но осторожно и односложно, съ упорствомъ. На главные вопросы она все-таки ничего не отвѣтила: она упорно молчала обо всемъ, что касалось прежнихъ ея отношеній къ отцу. Говоря съ нею, Вельчаниновъ взялъ ея ручку въ свою какъ давеча и не выпускалъ ее; она не отнимала. Дѣвочка впрочемъ не все молчала; она все-таки проговорилась въ неясныхъ отвѣтахъ, что отца она больше любила, чѣмъ мамашу, потому, что онъ всегда прежде ее больше любилъ, а мамаша прежде ее меньше любила; но что когда мамаша умирала, то очень ее цаловала и плакала, когда всѣ вышли изъ комнаты и онѣ остались вдвоемъ… и что она теперь ее больше всѣхъ любитъ, больше всѣхъ, всѣхъ на свѣтѣ и каждую ночь больше всѣхъ любитъ ее. Но дѣвочка была дѣйствительно гордая: спохватившись о томъ, что она проговорилась, она вдругъ опять замкнулась и примолкла; даже съ ненавистью взглянула на Вельчанинова, заставившаго ее проговориться. Подъ конецъ пути истерическое состояніе ея почти прошло, но она стала ужасно задумчива и смотрѣла какъ дикарка, угрюмо, съ мрачнымъ, предрѣшенымъ упорствомъ. Что же касается до того, что ее везутъ теперь въ незнакомый домъ, въ которомъ она никогда не бывала, то это кажется мало ее покамѣстъ смущало. Мучило ее другое, это видѣлъ Вельчаниновъ; онъ угадывалъ, что ей стыдно его, что ей именно стыдно того, что отецъ такъ легко ее съ нимъ отпустилъ, какъ будто бросилъ ее ему на руки.

Она больна, думалъ онъ, можетъ-быть очень; ее измучили… О пьяная, подлая тварь! Я теперь понимаю его! Онъ торопилъ кучера; онъ надѣялся на дачу, на воздухъ, на садъ, на дѣтей, на новую, незнакомую ей жизнь, а тамъ потомъ… Но въ томъ, что будетъ послѣ, онъ уже не сомнѣвался нисколько; тамъ были полныя, ясныя надежды. Объ одномъ только онъ зналъ совершенно: что никогда еще онъ не испытывалъ того, что ощущаетъ теперь и

50

что это останется при немъ на всю его жизнь! «Вотъ цѣль, вотъ жизнь!» думалъ онъ восторженно.

Много мелькало въ немъ теперь мыслей, но онъ не останавливался на нихъ и упорно избѣгалъ подробностей; безъ подробностей все становилось ясно, все было нерушимо. Главный планъ его сложился самъ собою: «можно будетъ подѣйствовать на этого мерзавца, — мечталъ онъ, — соединенными силами, и онъ оставитъ въ Петербургѣ у Погорѣльцевыхъ Лизу, хотя сначала только на время, на срокъ, и уѣдетъ одинъ; а Лиза останется мнѣ; вотъ и все, чего же тутъ болѣе? И… и конечно онъ самъ этого желаетъ; иначе зачѣмъ бы ему ее мучить.» Наконецъ пріѣхали. Дача Погорѣльцевыхъ была дѣйствительно прелестное мѣстечко; встрѣтила ихъ прежде всѣхъ шумная ватага дѣтей, высыпавшая на крыльцо дачи. Вельчаниновъ уже слишкомъ давно тутъ не былъ и радость дѣтей была неистовая: его любили. Постарше тотчасъ же закричали ему, прежде чѣмъ онъ вышелъ изъ коляски:

«А что процессъ, что вашъ процессъ?» Это подхватили и самые маленькіе и со смѣхомъ визжали вслѣдъ за старшими. Его здѣсь дразнили процессомъ. Но увидѣвъ Лизу тотчасъ же окружили ее и стали ее разсматривать съ молчаливымъ и пристальнымъ дѣтскимъ любопытствомъ. Вышла Клавдія Петровна, а за нею ея мужъ. И она и мужъ ея тоже начали съ перваго слова и смѣясь вопросомъ о процессѣ.

Клавдія Петровна была дама лѣтъ тридцати семи, полная и еще красивая брюнетка, съ свѣжимъ и румянымъ лицомъ. Мужъ ея былъ лѣтъ пятидесяти пяти, человѣкъ умный и хитрый, но добрякъ прежде всего. Ихъ домъ былъ въ полномъ смыслѣ «родной уголъ» для Вельчанинова, какъ самъ онъ выражался. Но тутъ скрывалось еще особое обстоятельство: лѣтъ двадцать назадъ эта Клавдія Петровна чуть было не вышла замужъ за Вельчанинова, тогда еще почти мальчика, еще студента. Любовь была первая, пылкая, смѣшная и прекрасная. Кончилось однакоже тѣмъ, что она вышла за Погорѣльцева. Лѣтъ черезъ пять опять встрѣтились, — и все кончилось ясной и тихою дружбой. Осталась навсегда какая

51

то теплота въ ихъ отношеніяхъ, какой то особенный свѣтъ, озарявшій эти отношенія. Тутъ все было чисто и безупречно въ воспоминаніяхъ Вельчанинова и тѣмъ дороже для него, что можетъ быть единственно только тутъ это и было. Здѣсь, въ этой семьѣ, онъ былъ простъ, наивенъ, добръ, няньчилъ дѣтей, не ломался никогда, сознавался во всемъ и исповѣдывался во всемъ. Онъ клялся не разъ Погорѣльцевымъ, что поживетъ еще немного въ свѣтѣ, а тамъ переѣдетъ къ нимъ совсѣмъ и станетъ жить съ ними уже не разлучаясь. Про себя онъ думалъ объ этомъ намѣреніи вовсе не шутя.

Онъ довольно подробно изложилъ имъ о Лизѣ все, что было надо; но достаточно было одной его просьбы, безо всякихъ особенныхъ изложеній. Клавдія Петровна расцаловала «сиротку» и обѣщала сдѣлать все съ своей стороны. Дѣти подхватили Лизу и увели играть въ садъ. Черезъ полчаса живаго разговора Вельчаниновъ всталъ и сталъ прощаться. Онъ былъ въ такомъ нетерпѣніи, что всѣмъ это стало замѣтно. Всѣ удивились: не былъ три недѣли и теперь уѣзжаетъ черезъ полчаса. Онъ смѣялся и клялся, что пріѣдетъ завтра. Ему замѣтили, что онъ въ слишкомъ сильномъ волненіи; онъ вдругъ взялъ за руки Клавдію Петровну и подъ предлогомъ, что забылъ сказать что то очень важное, отвелъ ее въ другую комнату.

— Помните вы что я вамъ говорилъ, — вамъ одной, и чего даже мужъ вашъ не знаетъ, — о Т—скомъ годѣ моей жизни?

— Слишкомъ помню; вы часто объ этомъ говорили.

— Я не говорилъ, а я исповѣдывался, и вамъ одной, вамъ одной! Я никогда не называлъ вамъ фамиліи этой женщины; она — Трусоцкая, жена этого Трусоцкаго. Это она умерла, а Лиза, ея дочь — моя дочь!

— Это навѣрно? Вы не ошибаетесь? — спросила Клавдія Петровна съ нѣкоторымъ волненіемъ.

— Совершенно, совершенно не ошибаюсь! — восторженно проговорилъ Вельчаниновъ.

52

И онъ разсказалъ сколько могъ вкратцѣ, спѣша и волнуясь ужасно, — все. Клавдія Петровна и прежде знала это все, но фамиліи этой дамы не знала. Вельчанинову до того становилось всегда страшно при одной мысли, что кто нибудь изъ знающихъ его встрѣтитъ когда нибудь M-mе Трусоцкую и подумаетъ, что онъ могъ такъ любить эту женщину, что даже Клавдіи Петровнѣ, единственному своему другу, онъ не посмѣлъ открыть до сихъ поръ имени «этой женщины.»

— И отецъ ничего не знаетъ? спросила та выслушавъ разсказъ.

— Н-нѣтъ онъ знаетъ… Это то меня и мучитъ, что я еще не разглядѣлъ тутъ всего! — горячо продолжалъ Вельчаниновъ. — Онъ знаетъ, знаетъ; я это замѣтилъ сегодня и вчера. Но мнѣ надо знать сколько именно онъ тутъ знаетъ? Я потому и спѣшу теперь. Сегодня вечеромъ онъ придетъ. Недоумѣваю впрочемъ откуда бы ему знать, — то есть все то знать? Про Багаутова онъ знаетъ все, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Но про меня? Вы знаете какъ въ этомъ случаѣ жены умѣютъ завѣрить своихъ мужей! Сойди самъ ангелъ съ небеси — мужъ и тому не повѣритъ, а повѣритъ ей! Не качайте головой, не осуждайте меня, я самъ себя осуждаю и осудилъ, во всемъ давно, давно!.. Видите, давеча у него я до того былъ увѣренъ, что онъ знаетъ все, что компрометировалъ передъ нимъ себя самъ. Вѣрите ли: мнѣ такъ стыдно и тяжело, что я его вчера такъ грубо встрѣтилъ. (Я вамъ потомъ все еще подробнѣе разскажу!). Онъ и зашелъ вчера ко мнѣ изъ непобѣдимаго злобнаго желанія дать мнѣ знать, что онъ знаетъ свою обиду, и что ему извѣстенъ обидчикъ! Вотъ вся причина его глупаго прихода, въ пьяномъ видѣ. Но это такъ естественно съ его стороны! Онъ именно зашелъ укорить! Вообще я слишкомъ горячо велъ это давеча и вчера! Неосторожно глупо! Самъ себя ему выдалъ! Зачѣмъ онъ въ такую разстроенную минуту подъѣхалъ? Говорю же вамъ, что онъ даже Лизу мучилъ, мучилъ ребенка, и навѣрно тоже, чтобъ укорить, чтобъ зло сорвать, хоть на ребенкѣ! Да, онъ озлобленъ, — какъ онъ ни ничтоженъ,

53

но онъ озлобленъ; очень даже. Само собою это не болѣе какъ шутъ, хотя прежде, ей Богу, онъ имѣлъ видъ порядочнаго человѣка, насколько могъ, но вѣдь — это такъ естественно, что онъ пошелъ безпутничать! Тутъ, другъ мой, по христіански надо взглянуть! И знаете, милая, добрая моя, — я хочу къ нему совсѣмъ перемѣниться: я хочу обласкать его. Это будетъ даже «доброе дѣло» съ моей стороны. Потому что вѣдь все таки я же передъ нимъ виноватъ! Послушайте, знаете, я вамъ еще скажу: мнѣ разъ въ Т. вдругъ четыре тысячи рублей понадобились, и онъ мнѣ выдалъ ихъ въ одну минуту, безо всякаго документа, съ искреннею радостью, что могъ угодить, и вѣдь я же взялъ тогда, я вѣдь изъ рукъ его взялъ, я деньги бралъ отъ него, слышите, бралъ какъ у друга!

— Только будьте осторожнѣе, — съ безпокойствомъ замѣтила на все это Клавдія Петровна, — и какъ вы восторженны, я право боюсь за васъ! Конечно Лиза теперь и моя дочь, но тутъ такъ много, такъ много еще неразрѣшеннаго! А главное будьте теперь осмотрительнѣе; вамъ непремѣнно надо быть осмотрительнѣе, когда вы въ счастьи или въ такомъ восторгѣ; вы слишкомъ великодушны, когда вы въ счастьи, — прибавила она съ улыбкою.

Всѣ вышли провожать Вельчанинова; дѣти привели Лизу, съ которой играли въ саду. Они смотрѣли на нее теперь, казалось, еще съ большимъ недоумѣніемъ, чѣмъ давеча. Лиза задичилась совсѣмъ, когда Вельчаниновъ поцаловалъ ее при всѣхъ прощаясь и съ жаромъ повторилъ обѣщаніе пріѣхать завтра съ отцомъ. До послѣдней минуты она молчала и на него не смотрѣла, но тутъ вдругъ схватила его за рукавъ и потянула куда-то въ сторону, устремивъ на него умоляющій взглядъ; ей хотѣлось что-то сказать ему. Онъ тотчасъ отвелъ ее въ другую комнату.

— Что такое, Лиза? — нѣжно и ободрительно спросилъ онъ, но она, все еще боязливо оглядываясь, потащила его дальше въ уголъ; ей хотѣлось совсѣмъ отъ всѣхъ спрятаться.

— Что такое, Лиза, что такое?

Она молчала и не рѣшалась; неподвижно глядѣла въ его глаза

54

своими голубыми глазами и во всѣхъ чертахъ ея личика выражался одинъ только безумный страхъ:

— Онъ… повѣсится! — прошептала она какъ въ бреду.

— Кто повѣсится? — спросилъ Вельчаниновъ въ испугѣ.

— Онъ, онъ! Онъ ночью хотѣлъ на петлѣ повѣситься! — торопясь и задыхаясь говорила дѣвочка, — я сама видѣла! Онъ давеча хотѣлъ на петлѣ повѣситься, онъ мнѣ говорилъ, говорилъ! Онъ и прежде хотѣлъ, всегда хотѣлъ…. Я видѣла ночью…

— Не можетъ-быть! — прошепталъ Вельчаниновъ въ недоумѣніи. Она вдругъ бросилась цаловать ему руки; она плакала, едва переводя дыханіе отъ рыданій, просила и умоляла его, но онъ ничего не могъ понять изъ ея истерическаго лепета. И навсегда потомъ остался ему памятенъ, мерещился наяву и снился во снѣ, этотъ измученный взглядъ замученнаго ребенка, въ безумномъ страхѣ и съ послѣдней надеждой смотрѣвшій на него.

«И неужели, неужели она такъ его любитъ?» — ревниво и завистливо думалъ онъ, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ возвращаясь въ городъ, — «она давеча сама сказала, что мать больше любитъ… можетъ быть она его ненавидитъ, а вовсе не любитъ!..»

«И что такое: повѣсится? Что такое она говорила? Ему дураку повѣситься?.... Надо узнать; надо непремѣнно узнать! Надо все какъ можно скорѣе рѣшить, — рѣшить окончательно!»

VII. МУЖЪ И ЛЮБОВНИКЪ ЦАЛУЮТСЯ.

Онъ ужасно спѣшилъ «узнать». «Давеча меня ошеломило; давеча некогда было соображать», — думалъ онъ вспоминая первую встрѣчу свою съ Лизой, — «ну, а теперь — надо узнать.» Чтобы поскорѣе узнать, онъ въ нетерпѣніи велѣлъ было прямо везти себя къ Трусоцкому, но тотчасъ одумался: «нѣтъ, пусть лучше онъ самъ ко мнѣ придетъ, а я тѣмъ временемъ поскорѣе съ этими проклятыми дѣлами покончу.»

За дѣла онъ принялся лихорадочно; но въ этотъ разъ самъ почувствовалъ, что очень разсѣянъ, и что ему нельзя сегодня заниматься дѣлами. Въ пять часовъ, когда уже онъ отправился

55

обѣдать, вдругъ, въ первый разъ, пришла ему въ голову смѣшная мысль: что вѣдь и въ самомъ дѣлѣ онъ можетъ быть только мѣшаетъ дѣло дѣлать, вмѣшиваясь самъ въ эту тяжбу, самъ суетясь и толкаясь по присутственнымъ мѣстамъ и ловя своего адвоката, который сталъ уже отъ него прятаться. Онъ весело разсмѣялся надъ своимъ предположеніемъ. «А вѣдь приди вчера мнѣ въ голову эта мысль, я-бы ужасно огорчился,» — прибавилъ онъ еще веселѣе. Но несмотря на веселость, онъ становился все разсѣяннѣе и нетерпѣливѣе; сталъ наконецъ задумчивъ; и хоть за многое цѣплялась его безпокойная мысль, въ цѣломъ ничего не выходило изъ того что ему было нужно.

«Мнѣ его нужно, этого человѣка!» — рѣшилъ онъ наконецъ, — его надо «разгадать, а ужъ потомъ и рѣшать. Тутъ — дуэль!»

Воротясь домой въ семь часовъ, онъ Павла Павловича у себя не засталъ и пришелъ отъ того въ крайнее удивленіе, потомъ въ гнѣвъ, потомъ даже въ уныніе; наконецъ сталъ и бояться: «Богъ знаетъ, Богъ знаетъ чѣмъ это кончится!» — повторялъ онъ, то расхаживая по комнатѣ, то протягиваясь на диванѣ, и все смотря на часы. Наконецъ уже около девяти часовъ появился и Павелъ Павловичъ. «Если-бы этотъ человѣкъ хитрилъ, то никогда бы лучше не подсидѣлъ меня, какъ теперь, — до того я въ эту минуту разстроенъ», — подумалъ онъ вдругъ совершенно ободрившись и ужасно повеселѣвъ.

На бойкій и веселый вопросъ: зачѣмъ долго не приходилъ, — Павелъ Павловичъ криво улыбнулся, развязно, не по вчерашнему, усѣлся и какъ-то небрежно отбросилъ на другой стулъ свою шляпу съ крепомъ. Вельчаниновъ тотчасъ замѣтилъ эту развязность и принялъ къ свѣденью.

Спокойно и безъ лишнихъ словъ, безъ давешняго волненія, разсказалъ онъ, въ видѣ отчета, какъ онъ отвезъ Лизу, какъ ее мило тамъ приняли, какъ это ей будетъ полезно, и, мало по малу, какъ-бы совсѣмъ и забывъ о Лизѣ, незамѣтно свелъ рѣчь исключительно только на Погорѣльцевыхъ, — то есть какіе это милые люди, какъ онъ съ ними давно знакомъ, какой хорошій и

56

даже вліятельный человѣкъ Погорѣльцевъ и тому подобное. Павелъ Павловичъ слушалъ разсѣянно и изрѣдка, изъ-подлобья, съ брюзгливой и плутоватой усмѣшкой поглядывалъ на разскащика.

— Пылкій вы человѣкъ, — пробормоталъ онъ какъ-то особенно скверно улыбаясь.

— Однако вы сегодня какой то злой — съ досадой замѣтилъ Вельчаниновъ.

— А отчего же бы мнѣ злымъ не быть-съ, подобно всѣмъ другимъ? — вскинулся вдругъ Павелъ Павловичъ, точно выскочилъ изъ-за угла; даже точно того только и ждалъ чтобы выскочить.

— Полная ваша воля, — усмѣхнулся Вельчаниновъ, — я подумалъ не случилось-ли съ вами чего?

— И случилось-съ! — воскликнулъ тотъ, точно хвастаясь, что случилось.

— Что-жъ это такое?

Павелъ Павловичь нѣсколько подождалъ отвѣчать:

— Да вотъ-съ все нашъ Степанъ Михайловичъ чудаситъ…. Багаутовъ, изящнѣйшій петербургскій молодой человѣкъ-съ, высшаго общества-съ.

— Не приняли васъ опять, что ли?

— Н-нѣтъ, именно въ этотъ-то разъ и приняли, въ первый разъ допустили-съ, и черты созерцалъ…. только ужъ у покойника!...

— Что-о-о! Багаутовъ умеръ? ужасно удивился Вельчаниновъ, хотя казалось и нечему было ему-то такъ удивиться.

— Онъ-съ! Неизмѣнный и шестилѣтній другъ! Еще вчера чуть не въ полдень померъ, а я и не зналъ! Я можетъ въ самую-то эту минуту и заходилъ тогда о здоровьѣ навѣдаться. Завтра выносъ и погребеніе, ужъ въ гробикѣ лежитъ-съ. Гробъ обитъ бархатомъ цвѣту масака, позументъ золотой… отъ нервной горячки померъ-съ. Допустили, допустили, созерцалъ черты! Объявилъ при входѣ, что истиннымъ другомъ считался, потому и допустили. Чтожъ онъ со мной изволилъ теперь сотворить истинный-то и

57

шестилѣтній другъ, — я васъ спрашиваю? Я можетъ единственно для него одного и въ Петербургъ ѣхалъ!

— Да за что же вы на него-то сердитесь, — засмѣялся Вельчаниновъ, — вѣдь онъ не нарочно же умеръ!

— Да вѣдь я и сожалѣя говорю; другъ-то драгоцѣнный; вѣдь онъ вотъ что для меня значилъ-съ:

И Павелъ Павловичъ вдругъ, совсѣмъ неожиданно, сдѣлалъ двумя пальцами рога надъ своимъ лысымъ лбомъ и тихо, продолжительно захихикалъ. Онъ просидѣлъ такъ съ рогами и хихикая, — цѣлыя полминуты, съ какимъ-то упоеніемъ самой ехидной наглости смотря въ глаза Вельчанинову. Тотъ остолбенѣлъ какъ бы при видѣ какого то призрака. Но столбнякъ его продолжался лишь одно только самое маленькое мгновеніе; насмѣшливая и до наглости спокойная улыбка неторопливо появилась на его губахъ.

— Это чтожъ такое означало? — спросилъ онъ небрежно растягивая слова.

— Это означало рога-съ, — отрѣзалъ Павелъ Павловичъ, отнимая наконецъ свои пальцы отъ лба.

— То есть… ваши рога?

— Мои собственные, благопріобрѣтенные! — ужасно скверно скривился опять Павелъ Павловичъ.

Оба помолчали.

— Храбрый вы однакоже человѣкъ! — проговорилъ Вельчаниновъ.

— Это оттого что я рога-то вамъ показалъ? Знаете-ли что, Алексѣй Ивановичъ, вы-бы меня лучше чѣмъ-нибудь угостили? Вѣдь угощалъ же я васъ въ Т—, цѣлый годъ-съ, каждый божій день-съ… Пошлите-ка за бутылочкой, въ горлѣ пересохло.

— Съ удовольствіемъ; вы-бы давно сказали. Вамъ чего?

— Да что: вамъ, говорите: намъ; вмѣстѣ вѣдь выпьемъ, неужто нѣтъ? — съ вызовомъ, но въ тоже время и съ страннымъ какимъ-то безпокойствомъ засматривалъ ему въ глаза Павелъ Павловичъ.

58

— Шампанскаго?

— А то чего-же? До водки еще чередъ не дошелъ-съ….

Вельчаниновъ неторопливо всталъ, позвонилъ внизъ Мавру и распорядился.

— На радость веселой встрѣчи-съ, послѣ девяти-лѣтней разлуки, — ненужно и неудачно подхихикивалъ Павелъ Павловичъ, — теперь вы, и одинъ ужъ только вы у меня и остались истиннымъ другомъ-съ! Нѣтъ Степана Михайловича Багаутова! Это какъ у поэта:

«Нѣтъ великаго Патрокла

Живъ презрительный Өерситъ!»

И при словѣ «Өерситъ» онъ пальцемъ ткнулъ себѣ въ грудь.

«Да ты, свинья, объяснился бы скорѣе, а намековъ я не люблю», — думалъ про себя Вельчаниновъ. Злоба кипѣла въ немъ и онъ давно уже едва себя сдерживалъ.

— Вы мнѣ вотъ что скажите, — началъ онъ досадливо: — если вы такъ прямо обвиняете Степана Михайловича (онъ уже теперь не назвалъ его просто Багаутовымъ) — то вѣдь вамъ же, кажется, радость, что обидчикъ вашъ умеръ; чегожъ вы злитесь?

— Какая же радость-съ? Почему же радость?

— Я по вашимъ чувствамъ сужу.

— Хе-хе, на этотъ счетъ вы въ моихъ чувствахъ ошибаетесь-съ, по изрѣченію одного мудреца: «хорошъ врагъ мертвый, но еще лучше живой», хи-хи!

— Да вы живаго-то лѣтъ пять, я думаю, каждый день видѣли, было время наглядѣться, — злобно и нагло замѣтилъ Вельчаниновъ.

— А развѣ тогда…. развѣ я тогда зналъ-съ? — вскинулся вдругъ Павелъ Павловичъ, опять точно изъ за угла выскочилъ, даже какъ бы съ какою-то радостью, что ему наконецъ сдѣлали вопросъ, котораго онъ такъ давно ожидалъ, — за кого же вы меня, Алексѣй Ивановичъ, стало-быть почитаете?

И во взглядѣ его блеснуло вдругъ какое-то совершенно новое и

59

неожиданное выраженіе, какъ бы преобразившее совсѣмъ въ другой видъ злобное и доселѣ только подло-кривлявшееся его лицо.

— Такъ неужели же вы ничего не знали! — проговорилъ озадаченный Вельчаниновъ съ самымъ внезапнымъ удивленіемъ.

— Такъ неужто же зналъ-съ? Неужто зналъ! О порода — Юпитеровъ нашихъ! У васъ человѣкъ все равно что собака, и вы всѣхъ по своей собственной натуришкѣ судите! Вотъ вамъ-съ! Проглотите-ка! — и онъ съ бѣшенствомъ стукнулъ по столу кулакомъ, но тотчасъ же самъ испугался своего стука и уже поглядѣлъ боязливо.

Вельчаниновъ пріосанился.

— Послушайте, Павелъ Павловичъ, мнѣ рѣшительно вѣдь все равно, согласитесь сами, знали вы тамъ или не знали? Если вы не знали, то это дѣлаетъ вамъ во всякомъ случаѣ честь, хотя…. впрочемъ я даже не понимаю почему вы меня выбрали своимъ конфидентомъ?...

— Я не объ васъ…. не сердитесь, не объ васъ…. — бормоталъ Павелъ Павловичъ, смотря въ землю.

Мавра вошла съ шампанскимъ.

— Вотъ и оно! — закричалъ Павелъ Павловичъ видимо обрадовавшись исходу, — стаканчиковъ, матушка, стаканчиковъ; чудесно! Больше ничего отъ васъ, милая, не потребуется. И ужъ откупорено? Честь вамъ и слава, милое существо! Ну отправляйтесь!

И вновь ободрившись, онъ опять съ дерзостью посмотрѣлъ на Вельчанинова:

— А признайтесь, — хихикнулъ онъ вдругъ, — что вамъ ужасно все это любопытно-съ, а вовсе не «рѣшительно все равно», какъ вы изволили выговорить, такъ что вы даже и огорчились бы, если бы я сію минуту всталъ и ушолъ-съ, ничего вамъ не объяснимши.

— Право не огорчился бы.

«Ой лжешь!» говорила улыбка Павла Павловича.

— Ну-съ, приступимъ! — и онъ розлилъ вино въ стаканы.

— Выпьемъ тостъ! — провозгласилъ онъ поднимая  стаканъ: — за здоровье въ бозѣ почившаго друга Степана Михайловича!

Онъ поднялъ стаканъ и выпилъ.

60

— Я такого тоста не стану пить, — поставилъ свой стаканъ Вельчаниновъ.

— Почему же? Тостикъ пріятный.

— Вотъ что: вы войдя теперь пьяны не были?

— Пилъ немного. А что-съ?

— Ничего особеннаго, но мнѣ показалось, что вчера и особенно сегодня утромъ вы искренно сожалѣли о покойной Натальѣ Васильевнѣ.

— А кто вамъ сказалъ, что я не искренно сожалѣю о ней и теперь? — тотчасъ же выскочилъ опять Павелъ Павловичъ, точно опять дернули его за пружинку.

— Я и не къ тому; но согласитесь сами, вы могли ошибиться на счетъ Степана Михайловича, а это — дѣло важное.

Павелъ Павловичъ хитро улыбнулся и подмигнулъ.

— А ужъ какъ бы вамъ хотѣлось узнать про то, какъ самъ то я узналъ про Степана Михайловича!

Вельчаниновъ покраснѣлъ:

— Повторяю вамъ опять, что мнѣ все равно. «А не вышвырнуть-ли его сейчасъ вонъ, вмѣстѣ съ бутылкой?» — яростно подумалъ онъ и покраснѣлъ еще больше.

— Ничего-съ! — какъ бы ободряя его проговорилъ Павелъ Павловичъ и налилъ себѣ еще стаканъ.

— Я вамъ сейчасъ объясню какъ я «все» узналъ-съ и тѣмъ удовлетворю ваши пламенныя желанія… потому что пламенный вы человѣкъ, Алексѣй Ивановичъ, страшно пламенный человѣкъ-съ! хе-хе! дайте только мнѣ папиросочку, потому что я съ марта мѣсяца….

— Вотъ вамъ папироска.

— Развратился я съ марта мѣсяца, Алексѣй Ивановичъ, и вотъ какъ все это произошло-съ, — прислушайте-ка-съ: — Чахотка, какъ вы сами знаете, милѣйшій другъ, — фамильярничалъ онъ все больше и больше, — есть болѣзнь любопытная-съ. Сплошь да рядомъ чахоточный человѣкъ умираетъ, почти и не подозрѣвая, что онъ завтра умретъ-съ. Говорю вамъ, что за пять еще часовъ Наталья

61

Васильевна располагалась недѣли черезъ двѣ къ своей тетинькѣ верстъ за сорокъ отправиться. Кромѣ того, вѣроятно извѣстна вамъ привычка, или лучше сказать повадка, общая многимъ дамамъ, а можетъ и кавалерамъ-съ: сохранять у себя старый хламъ по части переписки любовной-съ. Всего вѣрнѣе бы въ печь, не такъ-ли-съ? Нѣтъ, всякій-то лоскуточекъ бумажки у нихъ въ ящичкахъ и въ несессерахъ бережно сохраняется; даже поднумеровано по годамъ, по числамъ и по разрядамъ. Утѣшаетъ это что ли ужъ очень — не знаю-съ: а должно быть для пріятныхъ воспоминаній. — Располагаясь за пять часовъ до кончины ѣхать на праздникъ къ тетинькѣ, Наталья Васильевна естественно и мысли о смерти не имѣла, даже до самаго послѣдняго часу-съ и все Коха ждала. Такъ и случилось-съ, что померла Наталья Васильевна, а ящичекъ чернаго дерева, съ перламутровой инкрустаціей и съ серебромъ-съ, остался у ней въ бюро. И красивенькій такой ящичекъ, съ ключикомъ-съ, фамильный, отъ бабушки ей достался. Ну-съ — въ этомъ вотъ ящичкѣ все и открылось-съ, то есть все-съ, безо всякаго исключенія, по днямъ и по годамъ, за все двадцатилѣтіе. А такъ какъ Степанъ Михайловичъ рѣшительную склонность къ литературѣ имѣлъ, даже страстную повѣсть одну въ журналъ отослалъ, то его произведеній въ шкатулочкѣ чуть не до сотни нумеровъ оказалось, — правда, что за пять лѣтъ-съ. Иные нумера такъ съ собственноручными помѣтками Натальи Васильевны. Пріятно супругу, какъ вы думаете-съ?

Вельчаниновъ быстро сообразилъ и припомнилъ, что онъ никогда ни одного письма, ни одной записки не написалъ къ Натальѣ Васильевнѣ. А изъ Петербурга хотя и написалъ два письма, но на имя обоихъ супруговъ, какъ и было условлено. На послѣднее же письмо Натальи Васильевны, въ которомъ ему предписывалась отставка, онъ и не отвѣчалъ.

Кончивъ разсказъ, Павелъ Павловичъ молчалъ цѣлую минуту, назойливо улыбаясь и напрашиваясь.

— Что же вы ничего мнѣ не отвѣтили на вопросикъ-то-съ? — проговорилъ онъ наконецъ съ явнымъ мученіемъ.

62

— На какой это вопросикъ?

— Да вотъ о пріятныхъ-то чувствахъ супруга-съ, открывающаго шкатулочку.

— Э, какое мнѣ дѣло! желчно махнулъ рукой Вельчаниновъ, всталъ и началъ ходить по комнатѣ.

— И бьюсь объ закладъ вы теперь думаете: «свинья же ты, что самъ на рога свои указалъ», хе-хе! Брезгливѣйшій человѣкъ… вы-съ.

— Ничего я про это не думаю. Напротивъ вы слишкомъ раздражены смертью вашего оскорбителя и къ тому же вина много выпили. Ничего я не вижу во всемъ этомъ необыкновеннаго; слишкомъ понимаю для чего вамъ нуженъ былъ живой Багаутовъ, и готовъ уважать вашу досаду; но…

— А для чего нуженъ былъ мнѣ Багаутовъ, по вашему мнѣнію-съ?

— Это ваше дѣло.

— Бьюсь объ закладъ, что вы дуэль подразумѣвали-съ?

— Чортъ возьми! все болѣе и болѣе не сдерживался Вельчаниновъ, — я думалъ, что какъ всякій порядочный человѣкъ…. въ подобныхъ случаяхъ — не унижается до комической болтовни, до глупыхъ кривляній, до смѣшныхъ жалобъ и гадкихъ намековъ, которыми самъ себя еще больше мараетъ, — а дѣйствуетъ явно, прямо, открыто — какъ порядочный человѣкъ!

— Хе-хе, да можетъ я и не порядочный человѣкъ-съ?

— Это опять таки ваше дѣло…. а впрочемъ на какой же чортъ послѣ этого надо было вамъ живаго Багаутова?

— Да хоть бы только поглядѣть на дружка-съ. Вотъ бы взяли съ нимъ бутылочку да и выпили вмѣстѣ.

— Онъ бы съ вами и пить не сталъ.

— Почему? Noblesse oblige? — Вѣдь вотъ пьете же вы со мной-съ; чѣмъ онъ васъ лучше?

— Я съ вами не пилъ.

— Почему же такая вдругъ гордость-съ?

Вельчаниновъ вдругъ нервно и раздражительно расхохотался:

63

— Фу чортъ! да вы рѣшительно «хищный типъ» какой-то! Я думалъ, что вы только «вѣчный мужъ» и больше ничего!

— Это какже такъ «вѣчный мужъ», что такое? — насторожилъ вдругъ уши Павелъ Павловичъ.

— Такъ, одинъ типъ мужей…. долго разсказывать. Убирайтесь-ка лучше, да и пора вамъ; надоѣли вы мнѣ!

— А хищно-то чтожъ? Вы сказали хищно?

— Я сказалъ, что вы «хищный типъ», — въ насмѣшку вамъ сказалъ.

— Какой такой «хищный типъ»-съ? Разскажите пожалуйста, Алексѣй Ивановичъ, ради Бога-съ, или ради Христа-съ.

— Ну да довольно же, довольно! — ужасно вдругъ опять разсердился и закричалъ Вельчаниновъ; — пора вамъ,  убирайтесь!

— Нѣтъ, не довольно-съ! — вскочилъ и Павелъ Павловичъ, — даже хоть и надоѣлъ я вамъ, такъ и тутъ не довольно, потому что мы еще прежде должны съ вами выпить и чокнуться! Выпьемъ, тогда я уйду-съ, а теперь не довольно!

— Павелъ Павловичъ, можете вы сегодня убраться къ чорту, или нѣтъ?

— Я могу убраться къ чорту-съ, но сперва мы выпьемъ! Вы сказали, что не хотите пить именно со мной; ну, а я хочу, чтобы вы именно со мной-то и выпили!

Онъ уже не кривлялся болѣе, онъ уже не подхихикивалъ. Все въ немъ опять вдругъ какъ бы преобразилось и до того стало противоположно всей фигурѣ и всему тону еще сейчашняго Павла Павловича, что Вельчаниновъ былъ рѣшительно озадаченъ.

— Эй, выпьемъ, Алексѣй Ивановичъ, эй не отказывайте! — продолжалъ Павелъ Павловичъ, схвативъ крѣпко его за руку и странно смотря ему въ лицо. Очевидно дѣло шло не объ одной только выпивкѣ.

— Да пожалуй, — пробормоталъ тотъ, — гдѣ же…. тутъ бурда…

— Ровно на два стакана осталось, бурда чистая-съ, но мы выпьемъ и чокнемся-съ! Вотъ-съ, извольте принять вашъ  стаканъ.

64

Они чокнулись и выпили.

— Ну, а коли такъ, коли такъ…. — ахъ! — Павелъ Павловичъ вдругъ схватился за лобъ рукой и нѣсколько мгновеній оставался въ такомъ положеніи. Вельчанинову померещилось, что онъ вотъ-вотъ да и выговоритъ сейчасъ самое послѣднее слово. Но Павелъ Павловичъ ничего ему не выговорилъ; онъ только посмотрѣлъ на него и тихо, во весь ротъ, улыбнулся опять давешней хитрой и подмигивающей улыбкой.

— Чего вы отъ меня хотите, пьяный вы человѣкъ! Дурачите вы меня! — неистово закричалъ Вельчаниновъ затопавъ ногами.

— Не кричите, не кричите, зачѣмъ кричать? — торопливо замахалъ рукой Павелъ Павловичъ, — не дурачу, не дурачу! Вы знаете-ли, что вы теперь — вотъ чѣмъ для меня стали:

И вдругъ онъ схватилъ его руку и поцаловалъ. Вельчаниновъ не успѣлъ опомниться.

— Вотъ вы мнѣ теперь кто-съ! А теперь — я ко всѣмъ чертямъ!

— Подождите, постойте! — закричалъ опомнившійся Вельчаниновъ, — я забылъ вамъ сказать…

Павелъ Павловичъ повернулся отъ дверей.

— Видите, — забормоталъ Вельчаниновъ чрезвычайно скоро, краснѣя и смотря совсѣмъ въ сторону: — вамъ бы слѣдовало завтра непремѣнно быть у Погорѣльцевыхъ…. познакомиться и поблагодарить, — непремѣнно…

— Непремѣнно, непремѣнно, ужъ какъ и не понять-съ! — съ чрезвычайною готовностью подхватилъ Павелъ Павловичъ, быстро махая рукой, въ знакъ того, что и напоминать бы не надо.

— И ктому же васъ и Лиза очень ждетъ. Я обѣщалъ….

— Лиза, — вернулся вдругъ опять Павелъ Павловичъ, — Лиза? Знаете ли вы что такое была для меня Лиза-съ, была и есть-съ? Была и есть! — закричалъ онъ вдругъ почти въ изступленіи, — но…. Хе! Это послѣ-съ; все будетъ послѣ-съ…. а теперь — мнѣ мало ужъ того, что мы съ вами выпили, Алексѣй Ивановичъ, мнѣ другое удовлетвореніе необходимо-съ!...

65

Онъ положилъ на стулъ шляпу и какъ давеча, задыхаясь немного, смотрѣлъ на него.

— Поцалуйте меня, Алексѣй Ивановичь, — предложилъ онъ вдругъ.

— Вы пьяны? — закричалъ тотъ и отшатнулся.

— Пьянъ-съ, а вы все-таки поцалуйте меня, Алексѣй Ивановичъ, эй поцалуйте! Вѣдь поцаловалъ же я вамъ сейчасъ ручку!

Алексѣй Ивановичь нѣсколько мгновеній молчалъ какъ будто отъ удару дубиной по лбу. Но вдругъ онъ наклонился къ бывшему ему по плечо Павлу Павловичу и поцаловалъ его въ губы, отъ которыхъ очень пахло виномъ. Онъ не совсѣмъ впрочемъ былъ увѣренъ, что поцаловалъ его.

— Ну ужъ теперь, теперь… — опять въ пьяномъ изступленіи крикнулъ Павелъ Павловичъ, засверкавъ своими пьяными глазами, — теперь вотъ что-съ: я тогда подумалъ — «неужто и этотъ? ужъ если этотъ, думаю, если ужъ и онъ тоже, такъ кому же послѣ этого вѣрить!»

Павелъ Павловичъ вдругъ залился слезами.

— Такъ понимаете-ли, какой вы теперь другъ для меня остались?....

И онъ выбѣжалъ съ своей шляпой изъ комнаты. Вельчаниновъ опять простоялъ нѣсколько минутъ на одномъ мѣстѣ, какъ и послѣ перваго посѣщенія Павла Павловича.

«Э, пьяный шутъ и больше ничего!» — махнулъ онъ рукой.

«Рѣшительно больше ничего!» — энергически подтвердилъ онъ когда уже раздѣлся и легъ въ постель.

VIII. ЛИЗА БОЛЬНА.

На другой день поутру, въ ожиданіи Павла Павловича, обѣщавшаго не запоздать, чтобы ѣхать къ Погорѣльцевымъ, Вельчаниновъ ходилъ по комнатѣ, прихлебывалъ свой кофе, курилъ и каждую минуту сознавался себѣ, что онъ похожъ на человѣка, проснувшагося утромъ и каждый мигъ вспоминающаго о томъ, какъ онъ получилъ наканунѣ пощочину. «Гмъ… онъ слишкомъ

66

понимаетъ въ чемъ дѣло и отмститъ мнѣ Лизой!» — думалъ онъ въ страхѣ.

Милый образъ бѣднаго ребенка грустно мелькнулъ передъ нимъ. Сердце его забилось сильнѣе отъ мысли, что онъ сегодня же, скоро, черезъ два часа, опять увидитъ свою Лизу. «Э, что тутъ говорить!» — рѣшилъ онъ съ жаромъ, — «теперь въ этомъ вся жизнь и вся моя цѣль! Что тамъ всѣ эти пощочины и воспоминанія!.... И для чего я только жилъ до сихъ поръ? Безпорядокъ и грусть… а теперь — все другое, все по другому!»

Но несмотря на свой восторгъ онъ задумывался все болѣе и болѣе.

«Онъ замучаетъ меня Лизой, — это ясно! И Лизу замучаетъ. Вотъ на этомъ-то онъ меня и доѣдетъ, за все. Гмъ…. безъ сомнѣнія я не могу же позволить вчерашнихъ выходокъ съ его стороны», — покраснѣлъ онъ вдругъ, — «и… и вотъ однакоже онъ не идетъ, а ужъ двѣнадцатый часъ!»

Онъ ждалъ долго, до половины перваго, и тоска его возрастала все болѣе и болѣе. Павелъ Павловичъ не являлся. Наконецъ давно ужъ шевелившаяся мысль о томъ, что тотъ не придетъ нарочно, единственно для того, чтобы выкинуть еще выходку по вчерашнему, раздражила его въ конецъ: «онъ знаетъ, что я отъ него завишу, и чтó будетъ теперь съ Лизой! И какъ я явлюсь къ ней безъ него!»

Наконецъ онъ не выдержалъ и ровно въ часъ пополудни поскакалъ самъ къ Покрову. Въ номерахъ ему объявили, что Павелъ Павловичъ дома и не ночевалъ, а пришелъ лишь поутру въ девятомъ часу, побылъ всего четверть часика, да и опять отправился. Вельчаниновъ стоялъ у двери Павла Павловичева номера, слушалъ говорившую ему служанку, и машинально вертѣлъ ручку запертой двери и потягивалъ ее взадъ и впередъ. Опомнившись, онъ плюнулъ, оставилъ замокъ и попросилъ сводить его къ Марьѣ Сысоевнѣ. Но та, услыхавъ о немъ, и сама охотно вышла.

Это была добрая баба, «баба съ благородными чувствами», — какъ выразился о ней Вельчаниновъ, когда передавалъ потомъ

67

свой разговоръ съ нею Клавдіи Петровнѣ. Разспросивъ коротко о томъ, какъ онъ отвезъ вчера «дѣвòчку», Марья Сысоевна тотчасъ же пустилась въ разсказы о Павлѣ Павловичѣ. По ея словамъ, «не будь только робеночка, давно-бы она его выжила. Его и изъ гостинницы сюда выжили, потому что очень ужъ безобразничалъ. Ну не грѣхъ-ли, съ собой дѣвку ночью привелъ, когда тутъ-же робеночекъ съ понятіемъ! Кричитъ: «это вотъ тебѣ будетъ мать, коли я того захочу!» Такъ вѣрите-ли, чего ужъ дѣвка, а и та ему плюнула въ харю. Кричитъ: «ты, говоритъ, мнѣ не дочь, а в….докъ.»

— Что вы? — испугался Вельчаниновъ.

— Сама слышала. Оно хоть и пьяный человѣкъ, ровно какъ въ безчувствіи, да все же при робенкѣ не годится; хоть и малолѣтокъ, а все умомъ про себя дойдетъ! Плачетъ дѣвóчка, совсѣмъ, вижу, замучилась. А намедни тутъ на дворѣ у насъ грѣхъ вышелъ: коммисаръ, что-ли, люди сказывали, номеръ въ гостинницѣ съ вечера занялъ, а къ утру и повѣсился. Сказывали деньги прогулялъ. Народъ сбѣжался, Павла-то Павловича самого дома нѣтъ, а робенокъ безъ призору ходитъ, гляжу и она тамъ въ коридорѣ межъ народомъ, да изъ-за другихъ и выглядываетъ, чуднó такъ на висѣльника-то глядитъ. Я ее поскорѣй сюда отвела. Чтожъ ты думаешь, — вся дрожью дрожитъ, почернѣла вся, и только что привела — она и грохнулась. Билась-билась, насилу очнулась. Родимчикъ что-ли, а съ того часу и хворать начала. Узналъ онъ, пришелъ — исщипалъ ее всю — потому онъ не то чтобы драться, а все больше щипится, а потомъ нахлестался винища-то, пришелъ да и пужаетъ ее: «я, говоритъ, тоже повѣшусь, отъ тебя повѣшусь; вотъ на этомъ самомъ, говоритъ, шнуркѣ на сторѣ повѣшусь;» и петлю при ней дѣлаетъ. А та-то себя не помнитъ — кричитъ, рученками его обхватила: «не буду, кричитъ, никогда не буду». Жалость!

Вельчаниновъ хотя и ожидалъ кой-чего очень страннаго, но эти разсказы его такъ поразили, что онъ даже и не повѣрилъ. Марья Сысоевна много еще разсказывала; былъ напримѣръ одинъ

68

случай, что еслибы не Марья Сысоевна, то Лиза изъ окна-бы можетъ выбросилась. Онъ вышелъ изъ номера самъ точно пьяный: «я убью его палкой, какъ собаку, по головѣ!» мерещилось ему. И онъ долго повторялъ это про себя.

Онъ нанялъ коляску и отправился къ Погорѣльцевымъ. Еще не выѣзжая изъ города, коляска принуждена была остановиться на перекресткѣ, у мостика черезъ канаву, черезъ который пробиралась большая похоронная процессія. И съ той и съ другой стороны моста стѣснилось нѣсколько поджидавшихъ экипажей; останавливался и народъ. Похороны были богатыя и поѣздъ провожавшихъ каретъ былъ очень длиненъ, и вотъ въ окошкѣ одной изъ этихъ провожавшихъ каретъ мелькнуло вдругъ передъ Вельчаниновымъ лицо Павла Павловича. Онъ не повѣрилъ-бы, если-бы Павелъ Павловичъ не выставился самъ изъ окна и не закивалъ ему улыбаясь. По видимому, онъ ужасно былъ радъ, что узналъ Вельчанинова; даже началъ дѣлать изъ кареты ручкой. Вельчаниновъ выскочилъ изъ коляски и несмотря на тѣсноту, на городовыхъ и на то, что карета Павла Павловича въѣзжала уже на мостъ, подбѣжалъ къ самому окошку. Павелъ Павловичъ сидѣлъ одинъ.

— Что съ вами, закричалъ Вельчаниновъ, — зачѣмъ вы не пришли? какъ вы здѣсь?

— Долгъ отдаю-съ, — не кричите, не кричите, — долгъ отдаю, — захихикалъ Павелъ Павловичъ весело прищуриваясь, — бренные останки истиннаго друга провожаю, Степана Михайловича.

— Нелѣпость это все, пьяный вы, безумный человѣкъ! — еще сильнѣе прокричалъ озадаченный-было на мигъ Вельчаниновъ; — выходите сейчасъ и садитесь со мной; сейчасъ!

— Не могу-съ, долгъ-съ….

— Я васъ вытащу! вопилъ Вельчаниновъ.

— А я закричу-съ! А я закричу-съ! — все также весело подхихикивалъ Павелъ Павловичъ — точно съ нимъ играютъ — прячась впрочемъ въ задній уголъ кареты.

— Берегись, берегись, задавятъ! — закричалъ городовой. Дѣйствительно при спускѣ съ моста чья-то посторонняя карета, прорвавшая

69

поѣздъ, надѣлала тревоги. Вельчаниновъ принужденъ былъ отскочить; другіе экипажи и народъ тотчасъ же оттѣснили его далѣе. Онъ плюнулъ и пробрался къ своей коляскѣ.

«Все равно, такого и безъ того нельзя съ собой везти?» подумалъ онъ съ продолжавшимся тревожнымъ изумленіемъ.

Когда онъ передалъ Клавдіи Петровнѣ разсказъ Марьи Сысоевны и странную встрѣчу на похоронахъ, та сильно задумалась: — «я за васъ боюсь,» — сказала она ему, — «вы должны прервать съ нимъ всякія отношенія, и чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше.»

— Шутъ онъ пьяный, и больше ничего! — запальчиво вскричалъ Вельчаниновъ, — стану я его бояться! И какъ я прерву отношенія, когда тутъ Лиза. Вспомните про Лизу!

Между тѣмъ Лиза лежала больная; вчера вечеромъ съ нею началась лихорадка, и изъ города ждали одного извѣстнаго доктора, за которымъ чѣмъ свѣтъ послали нарочнаго. Все это окончательно разстроило Вельчанинова. Клавдія Петровна повела его къ больной.

— Я вчера къ ней очень присматривалась, — замѣтила она, остановившись передъ комнатой Лизы, — это гордый и угрюмый ребенокъ; ей стыдно, что она у насъ и что отецъ ее такъ бросилъ; вотъ въ чемъ вся болѣзнь по моему.

— Какъ бросилъ? Почему вы думаете что бросилъ?

— Ужъ одно то какъ онъ отпустилъ ее сюда, совсѣмъ въ незнакомый домъ и съ человѣкомъ… тоже почти незнакомымъ, или въ такихъ отношеніяхъ….

— Да я ее самъ взялъ, силой взялъ; я не нахожу….

— Ахъ Боже мой, это ужъ Лиза ребенокъ находитъ! По моему, онъ просто никогда не пріѣдетъ.

Увидѣвъ Вельчанинова одного, Лиза не изумилась; она только скорбно улыбнулась и отвернула свою горѣвшую въ жару головку къ стѣнѣ. Она ничего не отвѣчала на робкія утѣшенія и на горячія обѣщанія Вельчанинова завтра же навѣрно привезти ей отца. Выйдя отъ нея онъ вдругъ заплакалъ.

Докторъ пріѣхалъ только къ вечеру. Осмотрѣвъ больную, онъ

70

съ перваго слова всѣхъ напугалъ, замѣтивъ, что напрасно его не призвали раньше. Когда ему объявили, что больная заболѣла всего только вчера вечеромъ, онъ сначала не повѣрилъ. «Все зависитъ отъ того какъ пройдетъ эта ночь», — рѣшилъ онъ наконецъ, и сдѣлавъ свои распоряженія, уѣхалъ, обѣщавъ прибыть завтра какъ можно раньше. Вельчаниновъ хотѣлъ было непремѣнно остаться ночевать; но Клавдія Петровна сама упросила его еще разъ «попробовать привезти сюда этого изверга.»

— «Еще разъ?» — въ изступленіи переговорилъ Вельчаниновъ; — «да я его теперь свяжу и въ своихъ рукахъ привезу!»

Мысль связать и привезти Павла Павловича въ рукахъ овладѣла имъ вдругъ до крайняго нетерпѣнія. — «Ничѣмъ, ничѣмъ не чувствую я теперь себя предъ нимъ виноватымъ!» — говорилъ онъ Клавдіи Петровнѣ, прощаясь съ нею, — «отрекаюсь отъ всѣхъ моихъ вчерашнихъ низкихъ, плаксивыхъ словъ, которыя здѣсь говорилъ!» — прибавилъ онъ въ негодованіи.

Лиза лежала съ закрытыми глазами и повидимому спала; казалось ей стало лучше. Когда Вельчаниновъ нагнулся осторожно къ ея головкѣ, чтобы, прощаясь, поцаловать хоть краешекъ ея платья, — она вдругъ открыла глаза, точно поджидала его, и прошептала ему: «Увезите меня.»

Это была тихая, скорбная просьба, безо всякаго оттѣнка вчерашней раздражительности, но вмѣстѣ съ тѣмъ послышалось и что-то такое, какъ будто она и сама была вполнѣ увѣрена, что просьбу ея ни за что не исполнятъ. Чуть только Вельчаниновъ, совсѣмъ въ отчаяніи, сталъ увѣрять ее, что это невозможно, она молча закрыла глаза и ни слова болѣе не проговорила, какъ будто и не слушала и не видѣла его.

Въѣхавъ въ городъ, онъ прямо велѣлъ везти себя къ Покрову. Было уже десять часовъ; Павла Павловича въ номерахъ не было. Вельчаниновъ прождалъ его цѣлые полчаса, расхаживая по корридору въ болѣзненномъ нетерпѣніи. Марья Сысоевна увѣрила его наконецъ, что Павелъ Павловичъ вернется развѣ только къ утру

71

чѣмъ свѣтъ. «Ну, такъ и я пріѣду чѣмъ свѣтъ,» — рѣшилъ Вельчаниновъ и внѣ себя отправился домой.

Но каково же было его изумленіе, когда онъ, еще не входя къ себѣ, услышалъ отъ Мавры, что вчерашній гость уже съ десятаго часу его ожидаетъ.

«И чай изволили у насъ кушать, — и за виномъ опять посылали, за тѣмъ самымъ, синюю бумажку выдали.»

IX. ПРИВИДѢНІЕ.

Павелъ Павловичъ расположился чрезвычайно комфортно. Онъ сидѣлъ на вчерашнемъ стулѣ, курилъ папироски и только что налилъ себѣ четвертый, послѣдній стаканъ изъ бутылки. Чайникъ и стаканъ съ недопитымъ чаемъ стояли тутъ же подлѣ него на столѣ. Раскраснѣвшееся лицо его сіяло благодушіемъ. Онъ даже снялъ съ себя фракъ, по лѣтнему, и сидѣлъ въ одномъ жилетѣ.

— Извините вѣрнѣйшій другъ! — вскричалъ онъ, завидѣвъ Вельчанинова и схватываясь съ мѣста, чтобъ надѣть фракъ, — снялъ для пущаго наслажденія минутой…

Вельчаниновъ грозно къ нему приблизился.

— Вы не совершенно еще пьяны? Можно еще съ вами поговорить?

Павелъ Павловичъ нѣсколько оторопѣлъ.

— Нѣтъ не совершенно… Помянулъ усопшаго, но — не совершенно съ…

— Поймете вы меня?

— Съ тѣмъ и явился, чтобы васъ понимать-съ.

— Ну, такъ я же вамъ прямо начинаю съ того, что вы — негодяй! — закричалъ Вельчаниновъ сорвавшимся голосомъ.

— Если съ этого начинаете-съ, то чѣмъ кончите-съ? — чуть-чуть протестовалъ было Павелъ Павловичъ, видимо сильно струсившій, но Вельчаниновъ кричалъ не слушая:

— Ваша дочь умираетъ, она больна; бросили вы ее или нѣтъ?

— Неужто ужъ умираетъ-съ?

— Она больна, больна, чрезвычайно опасно больна!

72

— Можетъ припадочки-съ…

— Не говорите вздору! Она чрез-вы-чайно опасно больна! Вамъ слѣдовало ѣхать ужъ изъ того одного…

— Чтобъ возблагодарить-съ, за гостепріимство возблагодарить! Слишкомъ понимаю-съ! Алексѣй Ивановичъ, дорогóй, совершенный, — ухватилъ онъ его вдругъ за руку обѣими своими руками и съ пьянымъ чувствомъ, чуть не со слезами, какъ бы испрашивая прощенія выкрикивалъ: — Алексѣй Ивановичъ, не кричите, не кричите! Умри я, провались я сейчасъ пьяный въ Неву, — чтожъ изъ того-съ, при настоящемъ значеніи дѣлъ-съ? А къ господину Погорѣльцеву и всегда поспѣемъ-съ…

Вельчаниновъ спохватился и капельку сдержалъ себя.

— Вы пьяны, а потому я не понимаю въ какомъ смыслѣ вы говорите, — замѣтилъ онъ строго, — я объясниться всегда съ вами готовъ; даже радъ поскорѣй… Я и ѣхалъ… Но прежде всего знайте, что я принимаю мѣры: вы сегодня должны у меня ночевать! Завтра утромъ я васъ беру и мы ѣдемъ. Я васъ не выпущу! — завопилъ онъ опять — я васъ скручу и въ рукахъ привезу!... Удобенъ вамъ этотъ диванъ? — указалъ онъ ему, задыхаясь, на широкій и мягкій диванъ, стоявшій напротивъ того дивана, на которомъ спалъ онъ самъ, у другой стѣны.

— Помилуйте, да я и вездѣ-съ…

— Не вездѣ, а на этомъ диванѣ! Берите, вотъ вамъ простыня, одѣяло, подушка (все это Вельчаниновъ вытащилъ изъ шкафа и торопясь выбрасывалъ Павлу Павловичу, покорно подставившему руку) — стелите сейчасъ, сте-ли-те-же!

Навьюченный Павелъ Павловичъ стоялъ среди комнаты какъ-бы въ нерѣшимости, съ длинной, пьяной улыбкой на пьяномъ лицѣ; но при вторичномъ грозномъ окрикѣ Вельчанинова вдругъ, со всѣхъ ногъ, бросился хлопотать, отставилъ столъ и пыхтя сталъ расправлять и настилать простыню. Вельчаниновъ подошелъ ему помочь; онъ былъ отчасти доволенъ покорностію и испугомъ своего гостя.

— Допивайте вашъ стаканъ и ложитесь, — скомандовалъ онъ

73

опять; онъ чувствовалъ, что не могъ не командовать: — это вы сами за виномъ распорядились послать?

— Самъ-съ, за виномъ… Я, Алексѣй Ивановичъ, зналъ, что вы уже болѣе не пошлете-съ.

— Это хорошо, что вы знали, но нужно, чтобъ вы еще больше узнали. Объявляю вамъ еще разъ, что я теперь принялъ мѣры: кривляній вашихъ больше не потерплю, пьяныхъ вчерашнихъ поцалуевъ не потерплю!

— Я вѣдь и самъ, Алексѣй Ивановичъ, понимаю, что это всего одинъ только разъ было возможно-съ, — ухмыльнулся Павелъ Павловичъ.

Услышавъ отвѣтъ, Вельчаниновъ, шагавшій по комнатѣ, почти торжественно остановился вдругъ передъ Павломъ Павловичемъ:

— Павелъ Павловичъ, говорите прямо! Вы умны, я опять сознаюсь въ этомъ, но увѣряю васъ, что вы на ложной дорогѣ! Говорите прямо, дѣйствуйте прямо, и честное слово даю вамъ — я отвѣчу на все, чтò угодно!

Павелъ Павловичъ ухмыльнулся снова своей длинной улыбкой, которая одна уже такъ бѣсила Вельчанинова.

— Стойте! — закричалъ тотъ опять, не прикидывайтесь, я насквозь васъ вижу! Повторяю: даю вамъ честное слово, что я готовъ вамъ отвѣтить на все, и вы получите всякое возможное удовлетвореніе, то есть всякое, даже и невозможное! О, какъ бы я желалъ, чтобъ вы меня поняли!...

— Если ужъ вы такъ добры-съ, — осторожно придвинулся къ нему Павелъ Павловичъ, — то вотъ-съ очень меня заинтересовало то, что вы вчера упомянули про хищный типъ-съ…

Вельчаниновъ плюнулъ и пустился опять, еще скорѣе, шагать по комнатѣ.

— Нѣтъ-съ, Алексѣй Ивановичъ, вы не плюйтесь, потому что я очень заинтересованъ и именно пришолъ провѣрить-съ… У меня языкъ плохо вяжется, но вы простите-съ. Я вѣдь объ «хищномъ» этомъ типѣ, и объ «смирномъ-съ», самъ въ журналѣ читалъ, въ отдѣленіи критики-съ — припомнилъ сегодня поутру… только забылъ-съ,

74

а по правдѣ тогда и не понялъ-съ. Я вотъ именно желалъ разъяснить: Степанъ Михайловичъ Багаутовъ, покойникъ-съ — что онъ «хищный» былъ или «смирный-съ?» Какъ причислить-съ?

Вельчаниновъ все еще молчалъ, не переставая шагать: — Хищный типъ это тотъ, — остановился онъ вдругъ въ ярости, — это тотъ человѣкъ, который скорѣй бы отравилъ въ стаканѣ Багаутова, когда сталъ бы съ нимъ «шампанское пить» во имя пріятной съ нимъ встрѣчи, какъ вы со мной вчера пили, — а не поѣхалъ бы его гробъ на кладбище провожать, какъ вы давеча поѣхали, чортъ знаетъ изъ какихъ вашихъ сокрытыхъ, подпольныхъ, гадкихъ стремленій и марающихъ васъ самихъ кривляній! Васъ самихъ!

— Это точно, что не поѣхалъ-бы-съ, — подтвердилъ Павелъ Павловичъ, — только какъ ужъ вы однако на меня-то-съ…

— Это не тотъ человѣкъ, — горячился и кричалъ Вельчаниновъ не слушая, — не тотъ, который напредставитъ самъ себѣ Богъ знаетъ чего, итоги справедливости и юстиціи подведетъ, обиду свою какъ урокъ заучитъ, ноетъ, кривляется, ломается, на шеѣ у людей виснетъ — и глядь — на то все и время свое употребилъ! Правда, что вы хотѣли повѣситься? Правда?

— Въ хмѣлю можетъ сбредилъ что, — не помню-съ. Намъ, Алексѣй Ивановичъ, какъ то и неприлично ужъ ядъ то подсыпать. Кромѣ того, что чиновникъ на хорошемъ счету, — у меня и капиталъ вѣдь найдется-съ, а можетъ ктому жениться опять захочу-съ.

— Да и въ каторгу сошлютъ.

— Ну да-съ, и эта вотъ непріятность тоже-съ, хотя ныньче, въ судахъ, много облегчающихъ обстоятельствъ подводятъ. А я вамъ, Алексѣй Ивановичъ, одинъ анекдотикъ преуморительный, давеча въ каретѣ вспомнилъ-съ, хотѣлъ сообщить-съ. Вотъ вы сказали сейчасъ: «У людей на шеѣ виснетъ». Семена Петровича Ливцова, можетъ припомните-съ, къ намъ въ Т— при васъ заѣзжалъ; ну такъ братъ его младшій, тоже петербургскій молодой человѣкъ считается, въ В‑омъ при губернаторѣ служилъ и тоже блисталъ-съ разными качествами-съ. Поспорилъ онъ разъ съ Голубенко полковникомъ въ собраніи, въ присутствіи дамъ и дамы своего

75

сердца, и счелъ себя оскорбленнымъ, но обиду скушалъ и затаилъ; а Голубенко тѣмъ временемъ даму сердца его отбилъ и руку ей предложилъ. Чтожъ вы думаете? Этотъ Ливцовъ — даже искренно вѣдь въ дружбу съ Голубенкой вошелъ, совсѣмъ помирился, да мало того-съ — въ шафера къ нему самъ напросился, вѣнецъ держалъ, а какъ пріѣхали изъ подъ вѣнца, онъ подошелъ поздравлять и цаловать Голубенку, да при всемъ то благородномъ обществѣ и при губернаторѣ, самъ во фракѣ и завитой-съ — какъ пырнетъ его въ животъ ножомъ — такъ Голубенко и покатился! Это собственный-то шаферъ, стыдъ-то какой-съ! Да это еще что-съ! Главное, что ножомъ то пырнулъ, да и бросился кругомъ: «Ахъ что я сдѣлалъ! Ахъ что такое я сдѣлалъ!» слезы льются, трясется, всѣмъ на шею кидается, даже къ дамамъ-съ: «Ахъ что я сдѣлалъ! Ахъ что, дескать, такое я теперь сдѣлалъ!» хе-хе-хе! уморилъ-съ. Вотъ только развѣ жаль Голубенку; да и то выздоровѣлъ-съ.

— Я не вижу для чего вы мнѣ разсказали, — строго нахмурился Вельчаниновъ.

— Да все къ тому-же-съ, что пырнулъ же вѣдь ножомъ-съ, — захихикалъ Павелъ Павловичъ, — вѣдь ужъ видно, что не типъ-съ, а сопля-человѣкъ, когда ужъ самое приличіе отъ страху забылъ и къ дамамъ на шею кидается, въ присутствіи губернатора-съ, — а вѣдь пырнулъ-же-съ, достигъ своего! Вотъ я только про это-съ.

— Убир-райтесь вы къ чорту, — завопилъ вдругъ несвоимъ голосомъ Вельчаниновъ, точно какъ-бы что сорвалось въ немъ, — убиррайтесь съ вашею подпольною дрянью, самъ вы подпольная дрянь, — пугать меня вздумалъ — мучитель ребенка, — низкій человѣкъ, — подлецъ, подлецъ, подлецъ! — выкрикивалъ онъ себя непомня и задыхаясь на каждомъ словѣ.

Павла Павловича всего передернуло, даже хмѣль соскочилъ; губы его задрожали.

— Это меня-то вы, Алексѣй Ивановичъ, подлецомъ называете, вы-съ и меня-съ?

Но Вельчаниновъ уже очнулся.

76

— Я готовъ извиниться, — отвѣтилъ онъ помолчавъ и въ мрачномъ раздумьи, — но въ такомъ только случаѣ, если вы сами и сейчасъ же захотите дѣйствовать прямо.

— А я бы и во всякомъ случаѣ извинился на вашемъ мѣстѣ, Алексѣй Ивановичъ.

— Хорошо, пусть такъ, — помолчалъ еще немного Вельчаниновъ, — извиняюсь передъ вами; но согласитесь сами, Павелъ Павловичъ, что послѣ всего этого, я уже ничѣмъ болѣе не считаю себя передъ вами обязаннымъ, то есть я въ отношеніи всего дѣла говорю, а не про одинъ теперешній случай.

— Ничего-съ, чтó считаться? — ухмыльнулся Павелъ Павловичъ, смотря впрочемъ въ землю.

— А если такъ, то тѣмъ лучше, тѣмъ лучше! Допивайте ваше вино и ложитесь, потому что я все-таки васъ не пущу…

— Да что-жъ вино-съ… — немного какъ бы смутился Павелъ Павловичъ, однако подошелъ къ столу и сталъ допивать свой давно уже налитый послѣдній стаканъ. Можетъ онъ уже и много пилъ передъ этимъ, такъ что теперь рука его дрожала и онъ расплескалъ часть вина на полъ, на рубашку и на жилетъ, но все-таки допилъ до дна, — точно какъ будто и не могъ оставить не выпитымъ, и почтительно поставивъ опорожненный стаканъ на столъ, покорно пошолъ къ своей постели раздѣваться.

— А не лучше-ли… не ночевать? — проговорилъ онъ вдругъ съ чего-то, уже снявъ одинъ сапогъ и держа его въ рукахъ.

— Нѣтъ не лучше! — гнѣвливо отвѣтилъ Вельчаниновъ, неустанно шагавшій по комнатѣ, не взглядывая на него.

Тотъ раздѣлся и легъ. Чрезъ четверть часа улегся и Вельчаниновъ и потушилъ свѣчу.

Онъ засыпалъ безпокойно. Что-то новое, еще болѣе спутавшее дѣло, вдругъ откудова-то появившееся, тревожило его теперь и онъ чувствовалъ въ тоже время, что ему, почему-то, стыдно было этой тревоги. Онъ уже сталъ было забываться, но какой-то шорохъ вдругъ его разбудилъ. Онъ тотчасъ же оглянулся на постель Павла Павловича. Въ комнатѣ было темно (гардины были совсѣмъ

77

спущены), но ему показалось, что Павелъ Павловичъ не лежитъ, а привсталъ и сидитъ на постели.

— Чего вы! — окликнулъ Вельчаниновъ.

— Тѣнь-съ, — подождавъ немного чуть слышно выговорилъ Павелъ Павловичъ.

— Что такое, какая тѣнь?

— Тамъ, въ той комнатѣ, въ дверь... какъ бы тѣнь видѣлъ-съ.

— Чью  тѣнь? — спросилъ, помолчавъ немного, Вельчаниновъ.

— Натальи Васильевны-съ.

Вельчаниновъ привсталъ на коверъ и самъ заглянулъ черезъ переднюю, въ ту комнату, двери въ которую всегда стояли отперты. Тамъ на окнахъ гардинъ не было, а были только сторы и потому было гораздо свѣтлѣе.

— Въ той комнатѣ нѣтъ ничего, а вы пьяны, ложитесь! — сказалъ Вельчаниновъ, легъ и завернулся въ одѣяло. Павелъ Павловичъ не сказалъ ни слова и улегся тоже.

— А прежде вы никогда не видали тѣни? — спросилъ вдругъ Вельчаниновъ, минутъ ужъ десять спустя.

— Однажды какъ бы и видѣлъ-съ, — слабо и тоже помедливъ, откликнулся Павелъ Павловичъ. Затѣмъ опять наступило молчаніе.

Вельчаниновъ не могъ бы сказать навѣрно спалъ-ли онъ или нѣтъ, но прошло уже съ часъ — и вдругъ онъ опять обернулся: шорохъ-ли какой его опять разбудилъ — онъ тоже не зналъ, но ему показалось что, среди совершенной темноты, что-то стояло надъ нимъ, бѣлое, еще не доходя до него, но уже посрединѣ комнаты. Онъ присѣлъ на постели и цѣлую минуту всматривался.

— Это вы Павелъ Павловичъ, проговорилъ онъ ослабѣвшимъ голосомъ. Этотъ собственный голосъ его, раздавшійся вдругъ въ тишинѣ и въ темнотѣ, показался ему какъ-то страннымъ.

Отвѣта не послѣдовало, но въ томъ, что стоялъ кто-то, уже не было никакого сомнѣнія.

— Это вы… Павелъ Павловичъ? — повторилъ онъ громче и даже такъ громко, что еслибъ Павелъ Павловичъ спокойно спалъ на своей постели, то непремѣнно бы проснулся и далъ отвѣтъ.

78

Но отвѣта опять не послѣдовало, за то показалось ему, что эта бѣлая и чуть различаемая фигура еще ближе къ нему придвинулась. За тѣмъ произошло нѣчто странное: что-то вдругъ въ немъ какъ-бы сорвалось, точь въ точь какъ давеча, и онъ закричалъ изъ всѣхъ силъ самымъ нелѣпымъ, бѣшенымъ голосомъ, задыхаясь чуть не на каждомъ словѣ:

— Если вы — пьяный шутъ — осмѣлитесь только подумать — что вы можете — меня испугать — то я обернусь къ стѣнѣ, завернусь съ головой и ни разу не обернусь во всю ночь — чтобы тебѣ доказать во что я цѣню — хоть бы вы простояли до утра… шутомъ… и на васъ плюю!...

И онъ, яростно плюнувъ въ сторону предполагаемаго Павла Павловича, вдругъ обернулся къ стѣнѣ, завернулся, какъ сказалъ, въ одѣяло и какъ бы замеръ въ этомъ положеніи не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тѣнь или стояла на мѣстѣ — онъ не могъ узнать, но сердце его билось-билось-билось… Прошло по крайней мѣрѣ полныхъ минутъ пять; и вдругъ, въ двухъ шагахъ отъ него раздался слабый, совсѣмъ жалобный голосъ Павла Павловича:

— Я, Алексѣй Ивановичъ, всталъ поискать… — (и онъ назвалъ одинъ необходимѣйшій домашній предметъ) — я тамъ не нашолъ у себя-съ…. хотѣлъ потихоньку подлѣ васъ посмотрѣть-съ, у постели-съ.

— Что же вы молчали… когда я кричалъ! — прерывающимся голосомъ спросилъ Вельчаниновъ, — переждавъ съ полминуты.

— Испугался-съ. Вы такъ закричали… я и испугался-съ.

— Тамъ въ углу налѣво, къ дверямъ, въ шкапикѣ, зажгите свѣчу…

— Да я и безъ свѣчки-съ…. — смиренно промолвилъ Павелъ Павловичъ направляясь въ уголъ, — вы ужъ простите, Алексѣй Ивановичъ, что васъ такъ потревожилъ-съ… совсѣмъ вдругъ такъ охмѣлѣлъ-съ….

Но тотъ уже ничего не отвѣтилъ. Онъ все продолжалъ лежать лицомъ къ стѣнѣ, и пролежалъ такъ всю ночь, ни разу не обернувшись.

79

Ужъ хотѣлось-ли ему такъ исполнить слово и показать презрѣніе? — Онъ самъ не зналъ, чтò съ нимъ дѣлается; нервное разстройство его перешло наконецъ почти въ бредъ, и онъ долго не засыпалъ. Проснувшись на другое утро, въ десятомъ часу, онъ вдругъ вскочилъ и присѣлъ на постели, точно его подтолкнули, — но Павла Павловича уже не было въ комнатѣ! Оставалась одна только пустая, неубранная постель, а самъ онъ улизнулъ чѣмъ свѣтъ.

— Я такъ и зналъ! — хлопнулъ себя Вельчаниновъ ладонью по лбу.

Ө. ДОСТОЕВСКIЙ.

(Окончаніе въ слѣд. №).

ВѢЧНЫЙ МУЖЪ.

(РАЗСКАЗЪ)

(Окончаніе).

_____

X. НА КЛАДБИЩѢ.

Опасенія доктора оправдались и Лизѣ вдругъ сдѣлалось хуже, — такъ худо, какъ и не воображали наканунѣ Вельчаниновъ и Клавдія Петровна. Вельчаниновъ поутру засталъ больную еще въ памяти, хотя вся она горѣла въ жару; онъ увѣрялъ потомъ, что она ему улыбнулась и даже протянула ему свою горячую ручку. Правда-ли это было, или только онъ самъ выдумалъ себѣ это невольно, въ утѣшеніе, — провѣрить ему было некогда; къ ночи больная была уже безъ памяти, и такъ продолжалось во все время болѣзни. На десятый день своего переѣзда на дачу она умерла.

Это было скорбное время для Вельчанинова; Погорѣльцевы даже боялись за него. Бòльшую часть этихъ тяжелыхъ дней онъ прожилъ у нихъ. Въ самые послѣдніе дни болѣзни Лизы онъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ одинъ, гдѣ-нибудь въ углу и повидимому ни объ чемъ не думалъ; Клавдія Петровна подходила его развлекать, но онъ отвѣчалъ мало, иногда видимо тяготясь съ нею разговаривать. Клавдія Петровна даже не ожидала, что на него «все это произведетъ такое впечатлѣніе». Всего больше развлекали его дѣти; онъ съ ними даже иногда смѣялся; но каждый почти часъ вставалъ со стула и на цыпочкахъ шелъ взглянуть на больную. Иногда ему казалось, что она его узнаетъ. Надежды на выздоровленіе

4

онъ не имѣлъ никакой, какъ и всѣ, но отъ комнаты, въ которой умирала Лиза, не отходилъ и обыкновенно сидѣлъ въ комнатѣ рядомъ.

Раза два впрочемъ и въ эти дни онъ вдругъ обнаруживалъ чрезвычайную дѣятельность: вдругъ подымался, бросался въ Петербургъ къ докторамъ, приглашалъ самыхъ извѣстнѣйшихъ и составлялъ консиліумы. Второй, послѣдній консиліумъ, былъ наканунѣ смерти больной. Дня за три до этого Клавдія Петровна заговорила съ Вельчаниновымъ настойчиво о необходимости отыскать гдѣ нибудь наконецъ господина Трусоцкаго: «въ случаѣ несчастія Лизу и похоронить безъ него нельзя было». Вельчаниновъ промямлилъ что онъ ему напишетъ. Тогда старикъ Погорѣльцевъ объявилъ, что онъ самъ розыщетъ его черезъ полицію. Вельчаниновъ написалъ наконецъ увѣдомленіе въ двухъ строчкахъ и отвезъ его въ Покровскую гостинницу. Павла Павловича по обыкновенію не было дома, и онъ вручилъ письмо для передачи Марьѣ Сысоевнѣ.

Наконецъ умерла Лиза, въ прекрасный лѣтній вечеръ, вмѣстѣ съ закатомъ солнца, и тутъ только какъ бы очнулся Вельчаниновъ. Когда мертвую убрали, нарядивъ ее въ праздничное бѣлое платьице одной изъ дочерей Клавдіи Петровны, и положили въ залѣ на столѣ съ цвѣтами, въ сложенныхъ ручкахъ, — онъ подошелъ къ Клавдіи Петровнѣ и, сверкая глазами, объявилъ ей, что онъ сейчасъ же привезетъ и «убійцу». Не слушая совѣтовъ повременить до завтра, онъ немедленно отправился въ городъ.

Онъ зналъ, гдѣ застать Павла Павловича; не за одними докторами отправлялся онъ въ Петербургъ. Иногда въ эти дни ему казалось, что привези онъ къ умиравшей Лизѣ отца и она, услыхавъ его голосъ, очнется; тогда онъ какъ отчаянный пускался его розыскивать. Павелъ Павловичь квартировалъ попрежнему въ номерахъ, но въ номерахъ и спрашивать было нечего: «по три дня не ночуетъ и не приходитъ» — рапортовала Марья Сысоевна, — «а придетъ невзначай пьяный, часу не пробудетъ и опять потащится; совсѣмъ растрепался». Половой изъ Покровской гостинницы сообщилъ Вельчанинову, между прочимъ, что Павелъ Павловичь, еще

5

прежде, посѣщалъ какихъ-то дѣвицъ на Вознесенскомъ проспектѣ. Вельчаниновъ немедленно розыскалъ дѣвицъ. Задаренныя и угощенныя особы припомнили тотчасъ своего гостя, главное по его шляпѣ съ крепомъ, при чемъ тутъ же его обругали, конечно за то, что онъ къ нимъ больше не ходилъ. Одна изъ нихъ, Катя, взялась «во всякое время Павла Павловича розыскать, потому что онъ отъ Машки Простаковой теперь не выходитъ, а денегъ у него и дна нѣтъ, а Машка эта — не Простакова, а Прохвостова, и въ больницѣ лежала, и захоти только, она, Катя, такъ сейчасъ же ее въ Сибирь упрячетъ, всего одно слово скажетъ.» Катя однакоже не розыскала въ тотъ разъ, но зато крѣпко обѣщалась въ другой. Вотъ на ея-то содѣйствіе и надѣялся теперь Вельчаниновъ.

Прибывъ въ городъ уже въ десять часовъ, онъ немедленно ее вытребовалъ, заплативъ кому слѣдовало за ея отсутствіе, и отправился съ нею на поиски. Онъ еще и самъ не зналъ, чтó собственно онъ теперь сдѣлаетъ съ Павломъ Павловичемъ: убьетъ ли его за что-то, или просто ищетъ его, чтобы сообщить о смерти дочери и о необходимости его содѣйствія при погребеніи? На первый разъ вышла неудача: оказалось, что Машка Прохвостова разодралась съ Павломъ Павловичемъ еще третьяго дня, и что какой-то казначей «Павлу Павловичу голову скамейкой прошибъ». Однимъ словомъ долго онъ не отыскивался, и наконецъ, уже только въ два часа пополуночи, Вельчаниновъ, при выходѣ изъ одного указаннаго ему заведенія, вдругъ и неожиданно самъ на него натолкнулся.

Павла Павловича подводили къ этому заведенію двѣ дамы совершенно пьянаго; одна изъ дамъ придерживала его подъ руку, а сзади сопутствовалъ имъ одинъ рослый и размашистый претендентъ, кричавшій во все горло и страшно грозившій Павлу Павловичу какими-то ужасами. Онъ кричалъ между прочимъ, что тотъ его «эксплуатировалъ и отравилъ ему жизнь». Дѣло кажется шло о какихъ то деньгахъ; дамы очень трусили и спѣшили. Завидѣвъ Вельчанинова, Павелъ Павловичь кинулся къ нему съ распростертыми руками и закричалъ точно его рѣзали:

— Братецъ родной, защити!

6

При видѣ атлетической фигуры Вельчанинова, претендентъ мигомъ стушевался; торжествующій Павелъ Павловичь простеръ ему вслѣдъ свой кулакъ и завопилъ въ знакъ побѣды; тутъ Вельчаниновъ яростно схватилъ его за плечи и, самъ не зная для чего, сталъ трясти обѣими руками, такъ что у того зубы застучали. Павелъ Павловичь тотчасъ же пересталъ кричать и съ тупоумнымъ пьянымъ испугомъ смотрѣлъ на своего истязателя. Вѣроятно не зная что съ нимъ дѣлать далѣе, Вельчаниновъ крѣпко нагнулъ его и посадилъ на тротуарную тумбу.

— Лиза умерла! — проговорилъ онъ ему.

Павелъ Павловичь, все еще не спуская съ него глазъ, сидѣлъ на тумбѣ, поддерживаемый одною изъ дамъ. Онъ понялъ наконецъ, и лицо его какъ-то вдругъ осунулосъ:

— Умерла…. — какъ-то странно прошепталъ онъ. Усмѣхнулся-ли онъ съ пьяна своею скверною длинною улыбкой, или у него скривилось что-то въ лицѣ, — Вельчаниновъ не могъ разобрать, но мгновеніе спустя Павелъ Павловичь поднялъ съ усиліемъ свою дрожавшую правую руку чтобъ перекреститься; крестъ однакожъ не сложился, и дрожавшая рука опустилась. Немного погодя онъ медленно привсталъ съ тумбы, схватился за свою даму, и опираясь на нее, пошелъ своей дорогой далѣе, какъ бы въ забытьи, — точно и не было тутъ Вельчанинова. Но тотъ ухватилъ его опять за плечо:

— Понимаешь-ли ты, пьяный извергъ, что безъ тебя ее и похоронить нельзя будетъ! — прокричалъ онъ задыхаясь.

Тотъ повернулъ къ нему голову:

— Артиллеріи…. прапорщика… помните? — промямлилъ онъ тупо ворочившимся языкомъ.

— Что-о-о? — завопилъ Вельчаниновъ, болѣзненно вздрогнувъ.

— Вотъ тебѣ и отецъ! Ищи его… хоронить….

— Лжешь! — закричалъ Вельчаниновъ какъ потерянный, — ты со злости… я такъ и зналъ, что ты это мнѣ приготовишь!

Не помня себя, онъ занесъ свой страшный кулакъ надъ головою Павла Павловича. Еще мгновеніе — и онъ, можетъ быть, убилъ-бы

7

его однимъ ударомъ; дамы взвизгнули и отлетѣли прочь, но Павелъ Павловичь не смигнулъ даже глазомъ. Какое-то изступленіе самой звѣрской злобы исказило ему все лицо.

— А знаешь ты, — произнесъ онъ гораздо тверже, почти какъ не пьяный, — нашу русскую........? (И онъ проговорилъ самое невозможное въ печати ругательство.) — Ну такъ и убирайся къ ней! — Затѣмъ съ силою рванулся изъ рукъ Вельчанинова, оступился и чуть не упалъ. Дамы подхватили его и въ этотъ разъ уже побѣжали, визжа и почти волоча Павла Павловича за собою. Вельчаниновъ не преслѣдовалъ.

Назавтра, въ часъ пополудни, на дачу Погорѣльцевыхъ явился одинъ весьма приличный чиновникъ, среднихъ лѣтъ, въ вицъ мундирѣ, и вѣжливо вручилъ Клавдіи Петровнѣ адресованный на ея имя пакетъ, отъ имени Павла Павловича Трусоцкаго. Въ пакетѣ заключалось письмо со вложеніемъ трехсотъ рублей и съ необходимыми свидѣтельствами о Лизѣ. Павелъ Павловичь писалъ коротко, чрезвычайно почтительно и весьма прилично. Онъ весьма благодарилъ ея Превосходительство Клавдію Петровну за ея добродѣтельное участіе къ сиротѣ, за которое можетъ ей воздать только одинъ Богъ. Неясно упоминалъ, что крайнее нездоровье не позволитъ ему явиться лично похоронить нѣжно имъ любимую и несчастную дочь, и возлагалъ въ этомъ всѣ надежды на ангельскую доброту души ея Превосходительства. Триста же рублей назначались, какъ разъяснилъ онъ далѣе въ письмѣ, — на похороны и вообще на расходы, причиненные болѣзнью. Если же бы и осталось что изъ этой суммы, то покорнѣйше и почтительнѣйше проситъ употребить ихъ на вѣчное поминовеніе за упокой души усопшей Лизы. Чиновникъ, доставившій письмо, не могъ ничего болѣе объяснить; даже оказалось изъ нѣкоторыхъ его словъ, что онъ только по усиленной просьбѣ Павла Павловича взялся доставитъ лично пакетъ ея Превосходительству. Погорѣльцевъ почти обидился выраженіемъ «о расходахъ, причиненныхъ болѣзнію» и опредѣлилъ, оставивъ пятьдесятъ рублей на погребеніе, — такъ какъ нельзя же было воспретить отцу хоронить свое дитя, — остальные двѣсти пятьдесятъ рублей

8

возвратить немедленно господину Трусоцкому. Клавдія Петровна рѣшила окончательно возвратить не двѣсти пятьдесятъ рублей, а росписку изъ кладбищенской церкви въ полученіи этихъ денегъ на вѣчное поминовеніе души усопшей отроковицы Елизаветы. Росписка была выдана потомъ Вельчанинову для врученія немедленно; онъ отослалъ ее по почтѣ въ номеръ.

Послѣ похоронъ онъ исчезъ съ дачи. Цѣлыя двѣ недѣли слонялся онъ по городу, безо всякой цѣли, одинъ, и натыкался на людей въ задумчивости. Иногда же по цѣлымъ днямъ лежалъ, протянувшись у себя на диванѣ, забывая о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ. Погорѣльцевы много разъ присылали звать его къ себѣ; онъ обѣщалъ и тотчасъ же забывалъ. Клавдія Петровна даже пріѣзжала къ нему сама, но не застала его дома. Тоже случилось и съ его адвокатомъ; а между тѣмъ адвокату было что сообщить: тяжебное дѣло было имъ весьма ловко улажено, и противники соглашались на мировую съ вознагражденіемъ весьма незначительной долею оспариваемаго ими наслѣдства. Оставалось получить только согласіе самого Вельчанинова. Заставъ его наконецъ у себя, адвокатъ былъ удивленъ чрезвычайною вялостью и равнодушіемъ, съ которыми онъ, еще недавно такой безпокойный кліентъ, — его выслушалъ.

Настали самые жаркіе іюльскіе дни, но Вельчаниновъ забывалъ самое время. Его горе наболѣло въ его душѣ, какъ созрѣвшій нарывъ, и выяснялось ему поминутно въ мучительно-сознательной мысли. Главное страданіе его состояло въ томъ, что Лиза не успѣла узнать его и умерла, не зная какъ онъ мучительно любилъ ее! Вся цѣль его жизни, мелькнувшая передъ нимъ въ такомъ радостномъ свѣтѣ, вдругъ померкла въ вѣчной тьмѣ. Эта цѣль состояла-бы именно въ томъ, — поминутно думалъ онъ объ этомъ теперь, — чтобы Лиза каждый день, каждый часъ и всю жизнь безпрерывно ощущала его любовь на себѣ. «Выше нѣтъ никакой цѣли ни у кого изъ людей и не можетъ-быть!» — задумывался онъ иногда въ мрачномъ восторгѣ; — «если и есть другія цѣли, то ни одна изъ нихъ не можетъ-быть святѣе этой!» Любовью Лизы, — мечталъ онъ, —

9

очистилась и искупилась-бы вся моя прежняя смрадная и безполезная жизнь; взамѣнъ меня, празднаго, порочнаго и отжившаго, — я взлелеялъ-бы для жизни чистое и прекрасное существо, и за это существо все было-бы мнѣ прощено, и все-бы я самъ простилъ себѣ.

Всѣ эти сознательныя мысли представлялись ему всегда нераздѣльно съ яркимъ, всегда близкимъ и всегда поражавшимъ его душу воспоминаніемъ объ умершемъ ребенкѣ. Онъ возсоздавалъ себѣ ея блѣдное личико, припоминалъ каждое выраженіе его; онъ вспоминалъ ее и въ гробу, въ цвѣтахъ, и прежде безчувственную въ жару, съ открытыми и неподвижными глазами. Онъ вспомнилъ вдругъ, что когда она лежала уже на столѣ, онъ замѣтилъ у ней одинъ, Богъ знаетъ отъ чего почернѣвшій въ болѣзни пальчикъ; это такъ его поразило тогда, и такъ жалко ему стало этотъ бѣдный пальчикъ, что тутъ и вошло ему тогда въ голову, въ первый разъ, отыскать сейчасъ-же и убить Павла Павловича, — до того же времени онъ «былъ какъ безчувственный.» — Гордость-ли оскорбленная замучила это дѣтское сердечко, три-ли мѣсяца страданій отъ отца, перемѣнившаго вдругъ любовь на ненависть и оскорбившаго ее позорнымъ словомъ, смѣявшагося надъ ея испугомъ и выбросившаго ее наконецъ къ чужимъ людямъ? — Все это онъ представлялъ себѣ безпрерывно и варьировалъ на тысячу ладовъ. «Знаете-ли чтó такое была для меня Лиза?» — припомнилъ онъ вдругъ восклицаніе пьянаго Трусоцкаго и чувствовалъ, что это восклицаніе было уже не кривлянье, а правда, и что тутъ была любовь. «Какъ же могъ быть такъ жестокъ этотъ извергъ къ ребенку, котораго такъ любилъ, и вѣроятно-ли это?» Но каждый разъ онъ поскорѣе бросалъ этотъ вопросъ и какъ-бы отмахивался отъ него; что-то ужасное было въ этомъ вопросѣ, что-то невыносимое для него, и — нерѣшеное.

Въ одинъ день, и почти самъ не помня какъ, онъ забрелъ на кладбище, на которомъ похоронили Лизу, и отыскалъ ея могилку. Ни разу съ самыхъ похоронъ онъ не былъ на кладбищѣ; ему все казалось, что будетъ уже слишкомъ много муки, и онъ не смѣлъ пойти. Но странно, когда онъ приникъ на ея могилку и поцаловалъ

10

ее, ему вдругъ стало легче. Былъ ясный вечеръ, солнце закатывалось; кругомъ, около могилъ, росла сочная, зеленая трава; недалеко въ шиповникѣ жужжала пчела; цвѣты и вѣнки, оставленные на могилкѣ Лизы послѣ погребенія дѣтьми и Клавдіей Петровной, лежали тутъ же, съ облетѣвшими на половину листочками. Какая-то даже надежда въ первый разъ послѣ долгаго времени освѣжила ему сердце. — «Какъ легко!» — подумалъ онъ, чувствуя эту тишину кладбища и глядя на ясное спокойное небо. Приливъ какой-то чистой и безмятежной вѣры во что-то наполнилъ ему душу. — «Это Лиза послала мнѣ, это она говоритъ со мной,» — подумалось ему.

Совсѣмъ уже смеркалось, когда онъ пошелъ съ кладбища обратно домой. Не такъ далеко отъ кладбищенскихъ воротъ, по дорогѣ, въ низенькомъ деревянномъ домикѣ помѣщалось что-то въ родѣ харчевни или распивочной: въ отворенныхъ окнахъ виднѣлись посѣтители, сидѣвшіе за столами. Ему вдругъ показалось, что одинъ изъ нихъ, помѣщавшійся у самого окна, — Павелъ Павловичь, и что онъ тоже видитъ его и любопытно его высматриваетъ изъ окошка. Онъ пошелъ далѣе и вскорѣ услышалъ, что его догоняютъ; за нимъ бѣжалъ и въ самомъ дѣлѣ Павелъ Павловичь; должно быть примирительное выраженіе въ лицѣ Вельчанинова привлекло и ободрило его, когда онъ наблюдалъ изъ окошка. Поровнявшись, онъ, робѣя, улыбнулся, но уже не прежней пьяной улыбкой; онъ даже и совсѣмъ не былъ пьянъ.

— Здравствуйте, — сказалъ онъ.

— Здравствуйте, — отвѣчалъ Вельчаниновъ.

XI. ПАВЕЛЪ ПАВЛОВИЧЬ ЖЕНИТСЯ.

Отвѣтивъ это «здравствуйте», онъ самъ себѣ удивился. Ужасно странно показалось ему, что встрѣчаетъ теперь этого человѣка вовсе безъ злобы и что въ его чувствахъ къ нему, въ эту минуту, что-то совсѣмъ другое и даже какой-то позывъ къ чему-то новому.

— Вечеръ какой пріятный, — проговорилъ, засматривая ему въ глаза Павелъ Павловичь.

11

— Вы еще не уѣхали? промолвилъ Вельчаниновъ, какъ-бы не спрашивая, а только обдумывая и продолжая идти.

— Затянулось у меня, но — мѣсто я получилъ-съ, съ повышеніемъ-съ. Отъѣзжаю послѣзавтра навѣрно.

— Получили мѣсто? — на этотъ разъ уже спросилъ онъ.

— Почему же бы и нѣтъ-съ? — покривился вдругъ Павелъ Павловичь.

— Я только такъ сказалъ… — отговорился Вельчаниновъ, и нахмурившись покосился на Павла Павловича. Къ его удивленію, одежда, шляпа съ крепомъ и весь видъ г. Трусоцкаго были несравненно приличнѣе, чѣмъ двѣ недѣли назадъ. «Зачѣмъ онъ сидѣлъ въ этой роспивочной?» — все думалось ему.

— Я вамъ, Алексѣй Ивановичь, намѣревался и про другую мою радость сообщить, — началъ опять Павелъ Павловичъ.

— Радость?

— Я женюсь-съ.

— Какъ?

— Послѣ скорби и радость-съ, такъ всегда въ жизни-съ; я, Алексѣй Ивановичь, очень бы желалъ-съ…. но — не знаю, можетъ вы теперь спѣшите, потому что у васъ такой видъ-съ….

— Да, я спѣшу и… да, я нездоровъ.

Ему ужасно вдругъ захотѣлось отдѣлаться; готовность къ какому-то новому чувству вмигъ исчезла.

— А я бы желалъ-съ….

Павелъ Павловичь не договорилъ чего онъ желалъ; Вельчаниновъ промолчалъ.

— Въ такомъ случаѣ уже послѣ-съ, если только повстрѣчаемся…

— Да, да, послѣ, послѣ, — скороговоркой бормоталъ Вельчаниновъ, не глядя на него и не останавливаясь. Еще помолчали съ минуту; Павелъ Павловичь все еще продолжалъ идти подлѣ.

— Въ такомъ случаѣ до свиданья-съ — вымолвилъ онъ наконецъ.

— До свиданья; желаю…

Вельчаниновъ воротился домой опять совсѣмъ разстроенный.

12

Столкновеніе съ «этимъ человѣкомъ» было ему не подъ силу. Ложась спать онъ опять подумалъ: «зачѣмъ онъ былъ у кладбища?»

На другой день поутру онъ рѣшился наконецъ съѣздить къ Погорѣльцевымъ, рѣшился неохотно; ему слишкомъ тяжело было теперь чье-нибудь участіе, даже и отъ Погорѣльцевыхъ. Но они такъ о немъ безпокоились, что непремѣнно надо было поѣхать. Ему вдругъ представилось, что ему станетъ почему-то очень стыдно при первой съ ними встрѣчѣ. «Ѣхать или не ѣхать?» думалъ онъ, спѣша окончить завтракъ, какъ вдругъ, къ чрезвычайному его изумленію, къ нему вошелъ Павелъ Павловичь.

Несмотря на вчерашнюю встрѣчу, Вельчаниновъ и представить не могъ, что этотъ человѣкъ когда нибудь опять зайдетъ къ нему, и былъ такъ озадаченъ, что глядѣлъ на него и не зналъ что сказать. Но Павелъ Павловичь распорядился самъ, поздоровался и усѣлся на томъ же самомъ стулѣ, на которомъ сидѣлъ три недѣли назадъ въ послѣднее свое посѣщеніе. Вельчанинову вдругъ особенно ярко припомнилось то посѣщеніе. Безпокойно и съ отвращеніемъ смотрѣлъ онъ на гостя.

— Удивляетесь-съ? — началъ Павелъ Павловичь, угадавшій взглядъ Вельчанинова.

Вообще онъ казался гораздо развязнѣе чѣмъ вчера, и въ тоже время проглядывало, что онъ и робѣлъ еще больше вчерашняго. Наружный видъ его былъ особенно любопытенъ. Г. Трусоцкій былъ не только прилично, но и франтовски одѣтъ — въ легкомъ лѣтнемъ пиджакѣ, въ свѣтлыхъ брюкахъ въ обтяжку, въ свѣтломъ жилетѣ; перчатки, золотой лорнетъ, для чего-то вдругъ появившійся, бѣлье — были безукоризненны; отъ него даже пахло духами. Во всей фигурѣ его было что-то и смѣшное и въ тоже время наводившее на какую-то странную и непріятную мысль.

— Конечно, Алексѣй Ивановичь, — продолжалъ онъ коробясь, — я васъ удивилъ приходомъ-съ, и — чувствую-съ. Но между людьми, я такъ думаю-съ, всегда сохраняется, — а по моему такъ и должно храниться-съ — нѣчто высшее, такъ-ли-съ? То есть высшее относительно

13

всѣхъ условій и даже самыхъ непріятностей, могущихъ выйти…. такъ-ли-съ?

— Павелъ Павловичь, скажите все поскорѣе и безъ церемоній, — нахмурился Вельчаниновъ.

— Въ двухъ словахъ-съ, — заспѣшилъ Павелъ Павловичь: — я женюсь и отправляюсь теперь къ невѣстѣ, сейчасъ-съ. Они тоже на дачѣ-съ. Я желалъ-бы получить глубокую честь, чтобы осмѣлиться познакомить васъ съ этимъ домомъ-съ, и пришелъ-съ съ необычайною просьбою (Павелъ Павловичь покорно нагнулъ голову) просить васъ, чтобы мнѣ сопутствовать-съ….

— Куда сопутствовать? — Вельчаниновъ вытаращилъ глаза.

— Къ нимъ-съ, то есть на дачу-съ. Простите, я какъ въ лихорадкѣ говорю, и можетъ спуталъ; но я такъ ужъ вашего отказа боюсь-съ….

И онъ плачевно посмотрѣлъ на Вельчанинова.

— Вы хотите чтобы я съ вами ѣхалъ теперь къ вашей невѣстѣ? — переговорилъ Вельчаниновъ, быстро его оглядывая и невѣря ни ушамъ, ни глазамъ своимъ.

— Да-съ, — ужасно оробѣлъ вдругъ Павелъ Павловичь. — Вы не разсердитесь, Алексѣй Ивановичь, тутъ не дерзость-съ; я только покорнѣйше и необычайно прошу. Я помечталъ, что можетъ быть вы и не захотѣли-бы при этомъ отказать…

— Во первыхъ, это вовсе невозможно, — безпокойно заворочался Вельчаниновъ.

— Это только мое чрезмѣрное желаніе и не болѣе-съ, — продолжалъ тотъ умолять, — я не скрою тоже, что есть тутъ и причина-съ. Но о причинѣ этой хотѣлъ-бы открыть лишь послѣ-съ, а теперь лишь необычайно прошу-съ….

И онъ даже всталъ со стула отъ почтенія.

— Но во всякомъ случаѣ это невозможно же, согласитесь сами… — Вельчаниновъ тоже всталъ съ мѣста.

— Это очень возможно-съ, Алексѣй Ивановичь, — я при этомъ васъ располагалъ познакомить-съ, такъ какъ пріятеля-съ; а во вторыхъ,

14

вы вѣдь и безъ того тамъ знакомы-съ; вѣдь это къ Захлебинину, на дачу. Статскій совѣтникъ Захлебининъ-съ.

— Какъ такъ? — вскричалъ Вельчаниновъ. Это былъ тотъ самый статскій совѣтникъ, котораго онъ съ мѣсяцъ назадъ все искалъ и не заставалъ дома, дѣйствовавшій, какъ оказалось, въ пользу противной стороны въ его тяжбѣ.

— Ну да, ну да, — улыбался Павелъ Павловичь, какъ бы ободренный чрезвычайнымъ удивленіемъ Вельчанинова, — тотъ самый, вотъ еще помните, когда вы тогда шли съ нимъ и разговаривали, а я глядѣлъ на васъ и стоялъ напротивъ; я тогда выжидалъ, чтобы къ нему подойти послѣ васъ. Назадъ лѣтъ двадцать вмѣстѣ даже служили-съ, а тогда, когда я подойти хотѣлъ послѣ васъ-съ, у меня еще не было мысли. Теперь только внезапно пришла, съ недѣлю назадъ-съ.

— Но послушайте, вѣдь это кажется весьма порядочное семейство? — наивно удивился Вельчаниновъ.

— Такъ почему-же-съ, если порядочное? — покривился Павелъ Павловичь.

— Нѣтъ, разумѣется я не про то… но сколько я замѣтилъ, тамъ бывши….

— Они помнятъ, они помнятъ-съ какъ вы были, — радостно подхватилъ Павелъ Павловичъ, — только вы семейства не могли тогда увидѣть-съ; а самъ онъ помнитъ-съ, и васъ уважаетъ. Я имъ почтительно объ васъ говорилъ.

— Но какже, если вы только три мѣсяца вдовѣете?

— Да вѣдь не сейчасъ свадьба-то-съ; свадьба черезъ девять или черезъ десять мѣсяцевъ будетъ, такъ что ровно годъ траура и пройдетъ-съ. Повѣрьте, что все хорошо-съ. Во первыхъ, Өедосѣй Петровичь меня даже съ малолѣтства знаетъ, зналъ покойную супругу мою, знаетъ какъ я жилъ, на какомъ счету-съ, и наконецъ у меня есть состояніе, а теперь вотъ и мѣсто съ повышеніемъ получаю, — такъ это все и на вѣсу-съ.

— Чтожъ это дочь его?

— Я вамъ все это разскажу въ подробности-съ, — пріятно

15

съежился Павелъ Павловичь, — позвольте папиросочку закурю. Къ тому же вы сами сегодня увидите. Во первыхъ, такіе дѣльцы какъ Өедосѣй Петровичь, здѣсь въ Петербургѣ иногда очень на службѣ цѣнятся, если успѣютъ обратить вниманіе-съ. Но вѣдь кромѣ жалованья и пуще того — прибавочныхъ, наградныхъ, дополнительныхъ, столовыхъ, или тамъ единовременныхъ пособій-съ — ничего вѣдь и нѣтъ-съ, то есть основнаго-то-съ, составляющаго капиталъ. Живутъ хорошо, а скопить никакъ невозможно, если при семействѣ-съ. Сообразите сами: восемь дѣвицъ у Өедосѣя Петровича и одинъ только сынъ малолѣтокъ. Умри онъ сейчасъ — останется вѣдь только пенсія жиденькая-съ. А тутъ восемь дѣвицъ, — нѣтъ, вы только сообразите-съ, сообразите-съ: вѣдь это если каждой по башмакамъ, такъ и тутъ чтó составитъ! Изъ восьми дѣвицъ пять ужъ невѣстъ-съ, старшей-то двадцать четыре года — (прелестнѣйшая дѣвица, сами увидите-съ!) — а шестой — пятнадцать лѣтъ, еще въ гимназіи учится. Вѣдь для пяти-то старшихъ дѣвицъ надо жениховъ пріискать, чтó по возможности заблаговременнѣе дѣлать слѣдуетъ, отцу-съ, надо стало-быть вывозить-съ, — чего же это стоитъ, я васъ спрошу-съ? И вдругъ я появляюсь, еще первый женихъ у нихъ въ домѣ-съ, и имъ извѣстенъ завѣдомо, то есть въ томъ смыслѣ, что при дѣйствительномъ состояніи-съ. Ну вотъ и все-съ.

Павелъ Павловичь объяснялъ съ упоеніемъ.

— Вы къ старшей посватались?

— Н-нѣтъ-съ, я… не къ старшей; я вотъ къ этой шестой посватался, вотъ которая еще продолжаетъ ученіе въ гимназіи.

— Какъ? — невольно усмѣхнулся Вельчаниновъ, — да вѣдь вы же говорите ей пятнадцать лѣтъ!

— Пятнадцать-съ теперь; но черезъ девять мѣсяцевъ ей будетъ шестьнадцать, шестьнадцать лѣтъ и три мѣсяца, такъ почему-же-съ? А такъ какъ теперь все это не прилично-съ, то гласнаго покамѣстъ и нѣтъ ничего, а только съ родителями… Повѣрьте, что все хорошо-съ!

— Стало-быть еще не рѣшено?

16

— Нѣтъ, рѣшено, все рѣшено-съ. Повѣрьте, что все хорошо-съ.

— А она знаетъ?

— То есть это только видъ такой, для приличія, что будто и не говорятъ; а вѣдь какже не знать-съ? — пріятно прищурился Павелъ Павловичь; — что же осчастливите, Алексѣй Ивановичь? ужасно робко закончилъ онъ.

— Да зачѣмъ мнѣ-то туда? Впрочемъ, — прибавилъ онъ торопливо, — такъ какъ я во всякомъ случаѣ не поѣду, то и не выставляйте мнѣ никакихъ причинъ.

— Алексѣй Ивановичь….

— Да неужели же я съ вами рядомъ сяду и поѣду, подумайте!

Отвратительное и непріязненное ощущеніе возвратилось опять къ нему послѣ минутнаго развлеченія болтовней Павла Павловича о невѣстѣ. Еще-бы кажется минута, и онъ прогналъ бы его вовсе. Онъ злился даже на себя за что-то.

— Сядьте, Алексѣй Ивановичь, сядьте рядомъ и не раскаетесь! — проникнутымъ голосомъ умолялъ Павелъ Павловичь, — нѣтъ-нѣтъ-нѣтъ! — замахалъ онъ руками, поймавъ нетерпѣливый и рѣшительный жестъ Вельчанинова, — Алексѣй Ивановичь, Алексѣй Ивановичь, подождите предрѣшать-съ! Я вижу, что вы можетъ быть превратно меня поняли: вѣдь я слишкомъ хорошо понимаю, что ни вы мнѣ, ни я вамъ — мы не товарищи-съ; я вѣдь не до того ужъ нелѣпъ-съ, чтобъ ужь этого не понять-съ. И что теперешняя услуга, о которой прошу, ни къ чему въ дальнѣйшемъ вамъ не вмѣняется. Да и самъ я послѣзавтра уѣду совсѣмъ-съ, совершенно-съ; значитъ какъ-бы и не было ничего. Пусть этотъ день будетъ одинъ только случай-съ. Я къ вамъ шелъ и надежду основалъ на благородствѣ особенныхъ чувствъ вашего сердца, Алексѣй Ивановичь, — именно на тѣхъ самыхъ чувствахъ, которыя въ послѣднее время могли быть въ вашемъ сердцѣ возбуждены-съ…. Ясно вѣдь кажется я говорю, или еще нѣтъ-съ?

Волненіе Павла Павловича возросло до чрезвычайности. Вельчаниновъ странно глядѣлъ на него.

17

— Вы просите о какой-то услугѣ съ моей стороны, — спросилъ онъ задумываясь, — и ужасно настаиваете, — это мнѣ подозрительно; я хочу больше знать.

— Вся услуга лишь въ томъ, что вы со мной поѣдете. А потомъ, когда пріѣдемъ обратно, я все разверну передъ вами какъ на исповѣди. Алексѣй Ивановичь, довѣрьтесь!

Но Вельчаниновъ все еще отказывался и тѣмъ упорнѣе, что ощущалъ въ себѣ одну какую-то тяжелую, злобную мысль. Эта злая мысль уже давно зашевелилась въ немъ, съ самого начала, какъ только Павелъ Павловичь возвѣстилъ о невѣстѣ: простое-ли это было любопытство, или какое-то совершенно еще неясное влеченіе, но его тянуло — согласиться. И чѣмъ больше тянуло, тѣмъ болѣе онъ оборонялся. Онъ сидѣлъ, облокотясь на руку и раздумывалъ. Павелъ Павловичь юлилъ около него и упрашивалъ.

— Хорошо, поѣду, — согласился онъ вдругъ безпокойно и почти тревожно, вставая съ мѣста. Павелъ Павловичь обрадовался чрезмѣрно.

— Нѣтъ ужъ вы, Алексѣй Ивановичь, теперь пріодѣньтесь, — юлилъ онъ радостно вокругъ одѣвавшагося Вельчанинова, — получше, по вашему одѣньтесь.

«И чего онъ самъ туда лѣзетъ, странный человѣкъ?» — думалъ про себя Вельчаниновъ.

— А вѣдь я не одной этой услуги отъ васъ, Алексѣй Ивановичь, ожидаю-съ. Ужъ коли дали согласіе, такъ ужъ будьте и руководителемъ-съ.

— Напримѣръ?

— Напримѣръ большой вопросъ-съ: крепъ-съ? Что приличнѣе: снять или съ крепомъ остаться?

— Какъ хотите.

— Нѣтъ, я вашего рѣшенія желаю-съ, какъ-бы вы поступили сами, то есть если-бы имѣли крепъ-съ? Моя собственная мысль была, что если сохранить, такъ это на постоянство чувствъ-съ укажетъ-съ, а стало быть лестно отрекомендуетъ.

— Разумѣется снимите.

18

— Неужто ужъ и разумѣется? — Павелъ Павловичъ задумался. — Нѣтъ ужъ я бы лучше сохранилъ-съ…

— Какъ хотите. — Однако онъ мнѣ не довѣряетъ, это хорошо, подумалъ Вельчаниновъ.

Они вышли; Павелъ Павловичь съ довольствомъ приглядывался къ принарядившемуся Вельчанинову; даже какъ будто больше почтенія и важности проявилось въ его лицѣ. Вельчаниновъ дивился на него, и еще больше на себя самого. У воротъ стояла поджидавшая ихъ превосходная коляска.

— А у васъ уже и коляска была готова? Стало-быть вы были увѣрены, что я поѣду?

— Коляску я взялъ для себя-съ, но почти увѣренъ былъ, что вы согласитесь поѣхать, — отвѣтилъ Павелъ Павловичь съ видомъ совершенно счастливаго человѣка.

— Эй, Павелъ Павловичь, — какъ-то раздражительно засмѣялся Вельчаниновъ, когда уже усѣлись и тронулись, — не слишкомъ-ли вы во мнѣ увѣрены?

— Но вѣдь не вамъ же, Алексѣй Ивановичь, не вамъ же сказать мнѣ за это, что я дуракъ? — твердо и проникнутымъ голосомъ отвѣтилъ Павелъ Павловичь.

А Лиза? подумалъ Вельчаниновъ, и тотчасъ-же бросилъ объ этомъ думать, какъ-бы испугавшись какого-то кощунства. И вдругъ ему показалось, что онъ самъ такъ мелокъ, такъ ничтоженъ въ эту минуту; показалось, что мысль его соблазнявшая — такая маленькая, такая скверненькая мысль… и во что-бы то ни стало захотѣлось ему опять все бросить и хоть сейчасъ выйти изъ коляски, даже еслибъ надо было для этого прибить Павла Павловича. Но тотъ заговорилъ, и соблазнъ опять охватилъ его сердце.

— Алексѣй Ивановичь, знаете вы толкъ въ драгоцѣнныхъ вещахъ-съ?

— Въ какихъ драгоцѣнныхъ вещахъ?

— Въ брилліантовыхъ-съ.

— Знаю.

— Я бы хотѣлъ подарочекъ свезти. Руководите: надо или нѣтъ?

19

— По моему не надо.

— А я такъ-бы очень хотѣлъ-съ, — заворочался Павелъ Павловичь, — только вотъ что же бы купить-съ? Весь-ли приборъ, то есть брошь, серьги, браслетъ, или одну только вещицу?

— Вы сколько хотите заплатить?

— Да ужъ рублей четыреста или пятьсотъ-съ.

— Ухъ!

— Много что-ли? — встрепенулся Павелъ Павловичь.

— Купите одинъ браслетъ, во сто рублей.

Павелъ Павловичь даже огорчился. Ему ужасно какъ хотѣлось заплатить дороже и купить «весь» приборъ. Онъ настаивалъ. Заѣхали въ магазинъ. Кончилось тѣмъ однакоже, что купили только одинъ браслетъ и не тотъ, который хотѣлось Павлу Павловичу, а тотъ, на который указалъ Вельчаниновъ. Павлу Павловичу хотѣлось взять оба. Когда купецъ, запросившій сто семьдесятъ пять рублей за браслетъ, спустилъ за сто пятьдесятъ, — то ему стало даже досадно; онъ съ пріятностію заплатилъ бы и двѣсти, еслибы съ него запросили, такъ ужь хотѣлось ему заплатить подороже.

— Это ничего, что я такъ подарками спѣшу, — изливался онъ въ упоеніи, когда опять поѣхали, — тамъ вѣдь не высшій свѣтъ, тамъ просто-съ. Невинность любитъ подарочки, — хитро и весело улыбнулся онъ. — Вы вотъ усмѣхнулись давеча, Алексѣй Ивановичь, на то что пятнадцать лѣтъ; а вѣдь мнѣ это то и въ голову стукнуло, — именно что вотъ въ гимназію еще ходитъ, съ мѣшечкомъ на рукѣ, въ которомъ тетрадки и перушки, хе-хе! Мѣшечекъ-то и плѣнилъ мои мысли! Я собственно для невинности, Алексѣй Ивановичь. Дѣло для меня не столько въ красотѣ лица, сколько въ этомъ-съ. Хихикаютъ тамъ съ подружкой въ уголку, и какъ смѣются, и Боже мой! А чему-съ: весь-то смѣхъ изъ того, что кошечка съ комода на постельку соскочила и клубочкомъ свернулась… Такъ тутъ вѣдь свѣжимъ яблочкомъ пахнетъ-съ! Аль снять ужъ крепъ?

— Какъ хотите.

— Сниму! — Онъ снялъ шляпу, сорвалъ крепъ и выбросилъ на

20

дорогу. Вельчаниновъ видѣлъ, что лицо его засіяло самой ясной надеждой, когда онъ надѣлъ опять шляпу на свою лысую голову.

«Да неужто онъ и въ самомъ дѣлѣ такой?» подумалъ онъ въ настоящей ужь злобѣ, — «неужто тутъ нѣтъ никакой штуки въ томъ, что онъ меня пригласилъ? Неужто и въ самомъ дѣлѣ на благородство мое разсчитываетъ?» — продолжалъ онъ, почти обидившись послѣднимъ предположеніемъ. «Что это шутъ, дуракъ или «вѣчный мужъ?» Да невозможно же наконецъ!»…

XII. У ЗАХЛЕБИНИНЫХЪ.

Захлебинины были дѣйствительно «очень порядочное семейство», какъ выразился давеча Вельчаниновъ, а самъ Захлебининъ былъ весьма солидный чиновникъ, и на виду. Правда была и все то, что говорилъ Павелъ Павловичь на счетъ ихъ доходовъ: «живутъ кажется хорошо, а умри человѣкъ и ничего не останется».

Старикъ Захлебининъ прекрасно и дружески встрѣтилъ Вельчанинова, и изъ прежняго «врага» совершенно обратился въ пріятеля.

— Поздравляю, такъ-то лучше, — заговорилъ онъ съ перваго слова, съ пріятнымъ и осанистымъ видомъ, — я самъ на мировой настаивалъ, а Петръ Карловичь (адвокатъ Вельчанинова) золотой на этотъ счетъ человѣкъ. Чтожъ? Тысячъ шестьдесятъ получите и безъ хлопотъ, безъ проволочекъ, безъ ссоръ! А на три года могло затянуться дѣло!

Вельчаниновъ тотчасъ былъ представленъ и M-mе Захлебининой, весьма расплывшейся пожилой дамѣ, съ простоватымъ и усталымъ лицомъ. Стали выплывать и дѣвицы, одна за другой или парами. Но что-то очень ужь много явилось дѣвицъ; мало по малу собралось ихъ до десяти или до двѣнадцати, — Вельчаниновъ и сосчитать не могъ; однѣ входили, другія выходили. Но въ числѣ ихъ было много дачныхъ сосѣдокъ подружекъ. Дача Захлебининыхъ — большой деревянный домъ, въ неизвѣстномъ, но причудливомъ вкусѣ, съ разновременными пристройками, — пользовалась большимъ садомъ; но въ этотъ садъ выходили еще три или четыре другія дачи съ разныхъ сторонъ, такъ что большой садъ былъ общій,

21

чтó естественно и способствовало сближенію дѣвицъ съ дачными сосѣдками. Вельчаниновъ съ первыхъ же словъ разговора замѣтилъ, что его уже здѣсь ожидали, и что пріѣздъ его, въ качествѣ Павла Павловичева друга, желающаго познакомиться, былъ чуть-ли не торжественно возвѣщенъ. Зоркій и опытный въ этихъ дѣлахъ его взглядъ скоро отличилъ тутъ даже нѣчто особенное: по слишкомъ любезному пріему родителей, по нѣкоторому особенному виду дѣвицъ и ихъ наряду — (хотя впрочемъ день былъ праздничный) — у него замелькало подозрѣніе, что Павелъ Павловичь схитрилъ и, очень могло быть, что внушилъ здѣсь, не говоря разумѣется прямыхъ словъ, нѣчто въ родѣ предположенія объ немъ, какъ о скучающемъ холостякѣ, «хорошаго общества», съ состояніемъ и который, очень и очень можетъ быть, наконецъ вдругъ рѣшится «положить предѣлъ» и устроиться, — «тѣмъ болѣе, что и наслѣдство получилъ». Кажется старшая M-llе Захлебинина, Катерина Өедосѣевна, именно та, которой было двадцать четыре года и о которой Павелъ Павловичь выразился какъ о прелестной особѣ, была нѣсколько настроена на этотъ тонъ. Она особенно выдавалась передъ сестрами своимъ костюмомъ и какою-то оригинальною уборкою своихъ пышныхъ волосъ. Сестры же и всѣ другія дѣвицы глядѣли такъ, какъ будто и имъ уже было твердо извѣстно, что Вельчаниновъ знакомится «для Кати» и пріѣхалъ ее «посмотрѣть». Ихъ взгляды и нѣкоторыя даже словечки, промелькнувшія невзначай въ продолженіи дня, подтвердили ему потомъ эту догадку. Катерина Өедосѣевна была высокая, полная до роскоши блондинка, съ чрезвычайно милымъ лицомъ, характера очевидно тихаго и не предпріимчиваго, даже сонливаго. «Странно, что такая засидѣлась», — невольно подумалъ Вельчаниновъ съ удовольствіемъ къ ней приглядываясь, — «пусть безъ приданаго и скоро совсѣмъ расплывется, но покамѣстъ на это столько любителей»… Всѣ остальныя сестры были тоже несовсѣмъ дурны собой, а между подружками мелькало нѣсколько забавныхъ и даже хорошенькихъ личикъ. Это стало его забавлять; а впрочемъ онъ и вошелъ съ особенными мыслями.

22

Надежда Өедосѣевна, шестая, гимназистка и предполагаемая невѣста Павла Павловича, заставила себя подождать. Вельчаниновъ ждалъ ее съ нетерпѣніемъ, чему самъ дивился и усмѣхался про себя. Наконецъ она показалась, и не безъ эффекта, въ сопровожденіи одной бойкой и вострой подружки, Марьи Никитишны, брюнетки съ смѣшнымъ лицомъ, и которой, какъ оказалось сейчасъ-же, чрезвычайно боялся Павелъ Павловичь. Эта Марья Никитишна, дѣвушка лѣтъ уже двадцати трехъ, зубоскалка и даже умница, была гувернанткой маленькихъ дѣтей въ одномъ сосѣднемъ и знакомомъ семействѣ, и давно уже считалась какъ родная у Захлебининыхъ, а дѣвицами цѣнилась ужасно. Видно было, что она особенно необходима теперь и Надѣ. Съ перваго взгляда разглядѣлъ Вельчаниновъ, что дѣвицы были всѣ противъ Павла Павловича, даже и подружки, а во вторую минуту послѣ выхода Нади, онъ рѣшилъ, что и она его ненавидитъ. Замѣтилъ тоже, что Павелъ Павловичь совершенно этого не примѣчаетъ, или не хочетъ примѣчать. Безспорно Надя была лучше всѣхъ сестеръ, — маленькая брюнетка, съ видомъ дикарки и съ смѣлостью нигилистки; вороватый бѣсенокъ съ огненными глазками, съ прелестной улыбкой, хотя часто и злой, съ удивительными губками и зубками, тоненькая, стройненькая, съ зачинавшеюся мыслью въ горячемъ выраженіи лица, въ тоже время почти совсѣмъ еще дѣтскаго. Пятнадцать лѣтъ сказывались въ каждомъ ея шагѣ, въ каждомъ словѣ. Оказалось потомъ, что и дѣйствительно Павелъ Павловичь увидалъ ее въ первый разъ съ клеенчатымъ мѣшочкомъ въ рукахъ; но теперь уже она его не носила.

Подарокъ браслета совершенно не удался и произвелъ впечатлѣніе даже непріятное. Павелъ Павловичь, только лишь завидѣлъ вошедшую невѣсту, тотчасъ же подошелъ къ ней, ухмыляясь. Дарилъ онъ подъ предлогомъ «пріятнаго удовольствія, ощущеннаго имъ въ предъидущій разъ по поводу спѣтаго Надеждой Өедосѣевной пріятнаго романса за фортопьянами»… онъ сбился, не докончилъ и стоялъ какъ потерянный, протягивая и втыкая въ руку Надежды Өедосѣевны футляръ съ браслетомъ, который та не хотѣла

23

брать и, покраснѣвъ отъ стыда и гнѣва, отводила свои руки назадъ. Дерзко оборотилась она къ мамашѣ, на лицѣ которой выражалось замѣшательство, и громко сказала:

— Я не хочу брать, mаmаn!

— Возьми и поблагодари, — промолвилъ отецъ съ покойною строгостью, но и онъ былъ тоже недоволенъ: «Лишнее лишнее!» пробормоталъ онъ назидательно Павлу Павловичу. Надя, нечего дѣлать, футляръ взяла и, опустивъ глазки, присѣла какъ присѣдаютъ маленькія дѣвочки, то есть вдругъ бултыхнулась внизъ и вдругъ тотчасъ же привскочила какъ на пружинкѣ. Одна изъ сестеръ подошла посмотрѣть, и Надя передала ей футляръ еще и не раскрытый, тѣмъ показывая, что сама и глядѣть не хочетъ. Браслетъ вынули и онъ сталъ обходить всѣхъ изъ рукъ въ руки; но всѣ смотрѣли молча, а иныя такъ и насмѣшливо. Одна только мамаша промямлила, что браслетъ очень милъ. Павелъ Павловичь готовъ былъ провалиться сквозь землю. Выручилъ Вельчаниновъ.

Онъ вдругъ громко и охотно заговорилъ, схвативъ первую попавшуюся мысль, и не прошло еще пяти минутъ, какъ онъ уже овладѣлъ вниманіемъ всѣхъ бывшихъ въ гостиной. Онъ великолѣпно изучилъ искусство болтать въ свѣтскомъ обществѣ, то есть искусство казаться совершенно простодушнымъ и показывать въ тоже время видъ, что и слушателей своихъ считаетъ за такихъ же простодушныхъ какъ самъ людей. Чрезвычайно натурально могъ прикинуться онъ, когда надо, веселѣйшимъ и счастливѣйшимъ человѣкомъ. Очень ловко умѣлъ тоже вставить между словами острое и задирающее словцо, веселый намекъ, смѣшной каламбуръ, но совершенно какъ бы невзначай, какъ бы и не замѣчая — тогда какъ и острота, и каламбуръ и самый-то разговоръ, можетъ быть, давнымъ давно уже были заготовлены и заучены и уже не разъ употреблялись. Но въ настоящую минуту къ его искусству присоединилась и сама природа: онъ чувствовалъ, что настроенъ, что его что-то влечетъ; чувствовалъ въ себѣ полнѣйшую и побѣдительную увѣренность, что черезъ нѣсколько минутъ всѣ эти глаза будутъ обращены на него, всѣ эти люди будутъ слушать только его

24

одного, говорить только съ нимъ однимъ, смѣяться только тому, что онъ скажетъ. И дѣйствительно, вскорѣ послышался смѣхъ, мало по малу въ разговоръ ввязались и другіе — а онъ въ совершенствѣ овладѣлъ умѣніемъ затягивать въ разговоръ и другихъ — раздавались уже по три и по четыре говорившіе голоса разомъ. Скучное и усталое лицо госпожи Захлебининой озарилось почти радостью; тоже было и съ Катериной Өедосѣевной, которая слушала и смотрѣла какъ очарованная. Надя зорко вглядывалась въ него изподлобья; замѣтно было, что она противъ него уже предубѣждена. Это еще болѣе подожгло Вельчанинова. «Злая» Марья Никитишна съумѣла таки ввернуть въ разговоръ одну довольно чувствительную колкость на его счетъ; она выдумала и утверждала, что будто бы Павелъ Павловичь отрекомендовалъ его здѣсь вчера своимъ другомъ дѣтства, и такимъ образомъ прибавляла къ его годамъ, ясно намекнувъ на это, цѣлыхъ семь лѣтъ лишнихъ. Но и злой Марьѣ Никитишнѣ онъ понравился. Павелъ Павловичь рѣшительно былъ озадаченъ. Онъ конечно имѣлъ понятіе о средствахъ, которыми обладаетъ его другъ, и въ началѣ даже былъ радъ его успѣху, самъ подхихикивалъ и вмѣшивался въ разговоръ; но почему-то онъ мало по малу сталъ впадать какъ бы въ раздумье, даже наконецъ въ уныніе, что ясно выражалось въ его встревоженной физіономіи.

— Ну, вы такой гость, котораго и занимать не надо, — весело порѣшилъ наконецъ старикъ Захлебининъ, вставая со стула, чтобы отправиться къ себѣ наверхъ, гдѣ у него, несмотря на праздничный день, уже приготовлено было нѣсколько дѣловыхъ бумагъ для просмотру, — а вѣдь представьте, я васъ считалъ самымъ мрачнымъ ипохондрикомъ изъ всѣхъ молодыхъ людей. — Вотъ какъ ошибаешься!

Въ залѣ стоялъ рояль; Вельчаниновъ спросилъ кто занимается музыкой и вдругъ обратился къ Надѣ.

— А вы кажется поете?

— Кто вамъ сказалъ? отрѣзала Надя.

— Павелъ Павловичь говорилъ давеча.

25

— Неправда; я только на смѣхъ пою; у меня и голосу нѣтъ.

— Да и у меня голосу нѣтъ, а пою же.

— Такъ вы споете намъ? Ну такъ и я вамъ спою, — сверкнула глазками Надя, — только не теперь, а послѣ обѣда. Я терпѣть не могу музыки, прибавила она, — надоѣли эти фортопьяны; у насъ вѣдь съ утра до ночи всѣ играютъ и поютъ — одна Катя чего стоитъ.

Вельчаниновъ тотчасъ привязался къ слову и оказалось, что Катерина Өедосѣевна, одна изъ всѣхъ серьезно занимается на фортепьяно. Онъ тотчасъ къ ней обратился съ просьбой съиграть. Всѣмъ видимо стало пріятно, что онъ обратился къ Катѣ, а mаmаn такъ даже покраснѣла отъ удовольствія. Катерина Өедосѣевна встала улыбаясь и пошла къ роялю, и вдругъ, себѣ неожиданно, тоже вся закраснѣлась, и ужасно ей вдругъ стало стыдно, что вотъ она такая большая и уже двадцати четырехъ лѣтъ, и такая полная, а краснѣетъ какъ дѣвочка, — и все это было написано на ея лицѣ, когда она садилась играть. Съиграла она что то изъ Гайдна и съиграла отчетливо, хотя и безъ выраженія; но она оробѣла. Когда она кончила, Вельчаниновъ сталъ ужасно хвалить ей не ее, а Гайдна и особенно ту маленькую вещицу, которую она съиграла, — и ей видимо стало такъ пріятно, и она такъ благодарно и счастливо слушала похвалы не себѣ, а Гайдну, что Вельчаниновъ невольно посмотрѣлъ на нее и ласковѣе и внимательнѣе: «Э, да ты славная?» — засвѣтилось въ его взглядѣ — и всѣ какъ бы разомъ поняли этотъ взглядъ, а особенно сама Катерина Өедосѣевна.

— У васъ славный садъ, — обратился онъ вдругъ ко всѣмъ, смотря на стеклянныя двери балкона, — знаете, — пойдемте-ка всѣ въ садъ!

— Пойдемте, пойдемте! — раздались радостные взвизги, — точно онъ угадалъ самое главное всеобщее желаніе.

Въ саду прогуляли до обѣда. Госпожа Захлебинина, которой давно уже хотѣлось пойти заснуть, тоже не удержалась и вышла погулять со всѣми, но благоразумно осталась посидѣть и отдохнуть

26

на балконѣ, гдѣ тотчасъ и задремала. Въ саду взаимныя отношенія Вельчанинова и всѣхъ дѣвицъ стали еще дружественнѣе. Онъ замѣтилъ, что съ сосѣднихъ дачъ присоединилось два-три очень молодыхъ человѣка; одинъ былъ студентъ, а другой и просто гимназистъ. Эти тотчасъ же подскочили каждый къ своей дѣвицѣ и видно было, что и пришли для нихъ; третій же «молодой человѣкъ», очень мрачный и взъерошенный двадцатилѣтній мальчикъ, въ огромныхъ синихъ очкахъ, сталъ торопливо и нахмуренно шептаться о чемъ-то съ Марьей Никитишной и Надей. Онъ строго осматривалъ Вельчанинова и казалось считалъ себя обязаннымъ относиться къ нему съ необыкновеннымъ презрѣніемъ. Нѣкоторыя дѣвицы предлагали поскорѣе начать играть. На вопросъ Вельчанинова во что онѣ играютъ, отвѣчали, что во всѣ игры и въ горѣлки, но что вечеромъ будутъ играть въ пословицы, то есть всѣ садятся и одинъ на время отходитъ; всѣ же сидящіе выбираютъ пословицу, напримѣръ «Тише ѣдешь дальше будешь», и когда того призовутъ, то каждый или каждая по порядку должны приготовить и сказать ему по одной фразѣ. Первый непремѣнно говоритъ такую фразу, въ которой есть слово «тише», второй такую, въ которой есть слово «ѣдешь» и т. д. А тотъ долженъ непремѣнно подхватить всѣ эти словечки и по нимъ угадать пословицу.

— Это должно быть очень забавно, — замѣтилъ Вельчаниновъ.

— Ахъ нѣтъ прескучно, — отвѣтили два-три голоса разомъ.

— А то мы въ театръ тоже играемъ, — замѣтила вдругъ Надя, обращаясь къ нему. — Вотъ видите это толстое дерево, около котораго скамьей обведено: тамъ за деревомъ будто-бы кулисы и тамъ актеры сидятъ, ну тамъ король, королева, принцесса, молодой человѣкъ — какъ кто захочетъ; каждый выходитъ когда ему вздумается и говоритъ, чтó на умъ придетъ, ну что нибудь и выходитъ.

— Да это славно! — похвалилъ еще разъ Вельчаниновъ.

— Ахъ нѣтъ, прескучно! Сначала каждый разъ весело выходитъ, а подъ конецъ каждый разъ безтолково, потому что никто

27

не умѣетъ кончить; развѣ вотъ съ вами будетъ занимательнѣе. А то мы думали про васъ, что вы другъ Павла Павловичевъ, а выходитъ, что онъ просто нахвасталъ. Я очень рада, что вы пріѣхали… по одному случаю, — весьма серьезно и внушительно посмотрѣла она на Вельчанинова и тотчасъ же отошла къ Марьѣ Никитишнѣ.

— Въ пословицы вечеромъ будутъ играть, — вдругъ конфиденціально шепнула Вельчанинову одна подружка, которую онъ до сихъ поръ едва даже замѣтилъ и ни слова еще съ нею не выговорилъ, — вечеромъ надъ Павломъ Павловичемъ всѣ станутъ смѣяться, такъ и вы тоже.

— Ахъ какъ хорошо, что вы пріѣхали, а то у насъ все такъ скучно, — дружески проговорила ему другая подружка, которую онъ уже и совсѣмъ до сихъ поръ не замѣтилъ, Богъ знаетъ вдругъ откуда явившаяся, рыженькая, съ веснушками и съ ужасно смѣшно разгорѣвшимся отъ ходьбы и отъ жару лицомъ.

Безпокойство Павла Павловича возрастало все болѣе и болѣе. Въ саду подъ конецъ Вельчаниновъ совершенно уже успѣлъ сойтись съ Надей; она уже не выглядывала какъ давеча изподлобья и отложила кажется мысль его осматривать подробнѣе, а хохотала, прыгала, взвизгивала и раза два даже схватила его за руку; она была счастлива ужасно, на Павла же Павловича продолжала не обращать ни малѣйшаго вниманія, какъ бы не замѣчая его. Вельчаниновъ убѣдился, что существуетъ положительный заговоръ противъ Павла Павловича; Надя съ толпой дѣвушекъ отвлекала Вельчанинова въ одну сторону, а другія подружки подъ разными предлогами заманивали Павла Павловича въ другую; но тотъ вырывался и тотчасъ же опрометью прибѣгалъ прямо къ нимъ, то есть къ Вельчанинову и Надѣ, и вдругъ вставлялъ свою лысую и безпокойно подслушивающую голову между ними. Подъ конецъ онъ уже даже и не стѣснялся; наивность его жестовъ и движеній была иногда удивительная. Не могъ не обратить еще разъ особеннаго вниманія Вельчаниновъ и на Катерину Өедосѣевну; ей конечно уже стало ясно теперь, что онъ вовсе не для нея пріѣхалъ, а слишкомъ

28

уже заинтересовался Надей; но лицо ея было также мило и благодушно какъ давеча. Она, казалось, уже тѣмъ однимъ была счастлива, что находится тоже подлѣ нихъ и слушаетъ то, чтó говоритъ новый гость; сама же, бѣдненькая, никакъ не умѣла ловко вмѣшаться въ разговоръ.

— А какая славная у васъ сестрица Катерина Өедосѣевна! сказалъ Вельчаниновъ вдругъ потихоньку Надѣ.

— Катя-то! Да добрѣе развѣ можетъ быть душа какъ у ней? Нашъ общій ангелъ, я въ нее влюблена, отвѣчала та восторженно.

Насталъ наконецъ и обѣдъ, въ пять часовъ, и тоже очень замѣтно было, что обѣдъ устроенъ не по обыкновенному, а нарочно для гостя. Явилось два-три кушанья, очевидно прибавочныя къ обычному столу, довольно мудреныя, а одно изъ нихъ такъ и совсѣмъ какое-то странное, такъ что его и назвать никто бы не могъ. Кромѣ обыкновенныхъ столовыхъ винъ появилась тоже очевидно придуманная для гостя бутылка токайскаго; подъ конецъ обѣда для чего-то подали и шампанское. Старикъ Захлебининъ, выпивъ лишнюю рюмку, былъ въ самомъ благодушномъ настроеніи и готовъ былъ смѣяться всему, что говорилъ Вельчаниновъ. Кончилось тѣмъ, что Павелъ Павловичь наконецъ не выдержалъ: увлекшись соревнованіемъ, онъ вдругъ задумалъ тоже сказать какой-нибудь каламбуръ и сказалъ; на концѣ стола, гдѣ онъ сидѣлъ подлѣ M-mе Захлебининой, послышался вдругъ громкій смѣхъ обрадовавшихся дѣвицъ.

— Папаша, папаша! Павелъ Павловичь тоже каламбуръ сказалъ, — кричали двѣ среднія Захлебинины въ одинъ голосъ; — онъ говоритъ, что мы «дѣвицы на которыхъ нужно дивиться»…

— А, и онъ каламбуритъ! Ну какой же онъ сказалъ каламбуръ? — степеннымъ голосомъ отозвался старикъ, покровительственно обращаясь къ Павлу Павловичу и заранѣе улыбаясь ожидаемому каламбуру.

— Да вотъ же онъ и говоритъ, что мы «дѣвицы на которыхъ нужно дивиться».

29

— Д-да! Ну такъ чтожъ? — старикъ все еще не понималъ и еще добродушнѣе улыбался въ ожиданіи.

— Ахъ, папаша, какой вы, не понимаете! Ну дѣвицы и потомъ дивиться; дѣвицы похоже на дивиться, дѣвицы на которыхъ нужно дивиться…

— А-а-а! — озадаченно протянулъ старикъ. — Гмъ! Ну, — онъ въ другой разъ получше скажетъ! — и старикъ весело разсмѣялся.

— Павелъ Павловичь, нельзя же имѣть всѣ совершенства разомъ! — громко поддразнила Марья Никитишна. — Ахъ Боже мой онъ костью подавился! — воскликнула она и вскочила со стула.

Поднялась даже суматоха, но Марьѣ Никитишнѣ только того и хотѣлось. Павелъ Павловичь только захлебнулся виномъ, за которое онъ схватился, чтобы скрыть свой конфузъ, но Марья Никитишна увѣряла и клялась на всѣ стороны, что это «рыбья кость, что она сама видѣла и что отъ этого умираютъ».

— Постукать по затылку! — крикнулъ кто-то.

— Въ самомъ дѣлѣ и самое лучшее! — громко одобрилъ Захлебининъ, но уже явились и охотницы: Марья Никитишна, рыженькая подружка, (тоже приглашенная къ обѣду), и наконецъ сама мать семейства, ужасно перепугавшаяся; всѣ хотѣли стукать Павла Павловича по затылку. Выскочившій изъ-за стола Павелъ Павловичь отвертывался и цѣлую минуту долженъ былъ увѣрять, что онъ только поперхнулся виномъ, и что кашель сейчасъ пройдетъ, — пока наконецъ-то догадались, что все это — проказы Марьи Никитишны.

— Ну однако ужь ты, забіяка!.. — строго замѣтила было M-mе Захлебинина Марьѣ Никитишнѣ, — но тотчасъ не выдержала и расхохоталась такъ, какъ съ нею рѣдко случалось, что тоже произвело своего рода эффектъ. Послѣ обѣда всѣ вышли на балконъ пить кофе.

— И какіе славные стоятъ дни! — благосклонно похвалилъ природу старикъ, съ удовольствіемъ смотря въ садъ, — только-бы вотъ дождя… Ну а я пойду отдохнуть. Съ богомъ, съ богомъ веселитесь!

30

И ты веселись! — стукнулъ онъ, выходя, по плечу Павла Павловича.

Когда всѣ опять сошли въ садъ, Павелъ Павловичь вдругъ подбѣжалъ къ Вельчанинову и дернулъ его за рукавъ.

— На одну минутку-съ, — прошепталъ онъ въ нетерпѣніи.

Они вышли въ боковую, уединенную дорожку сада.

— Нѣтъ, ужь здѣсь извините-съ, нѣтъ ужь здѣсь я не дамъ-съ, яростно захлебываясь прошепталъ онъ, ухвативъ Вельчанинова за рукавъ.

— Что? Чего? — спрашивалъ Вельчаниновъ, сдѣлавъ большіе глаза. Павелъ Павловичь молча смотрѣлъ на него, шевелилъ губами и яростно улыбнулся.

— Куда же вы? Гдѣ же вы тутъ? Все ужъ готово! — послышались зовущіе и нетерпѣливые голоса дѣвицъ. Вельчаниновъ пожалъ плечами и воротился къ обществу. Павелъ Павловичь тоже бѣжалъ за нимъ.

— Бьюсь объ закладъ, что онъ у васъ платка носового просилъ, — сказала Марья Никитишна; — прошлый разъ онъ тоже забылъ.

— Вѣчно забудетъ! — подхватила средняя Захлебинина.

— Платокъ забылъ! Павелъ Павловичь платокъ забылъ! Маmаn, Павелъ Павловичь опять платокъ носовой забылъ, — mаmаn, у Павла Павловича опять насморкъ! — раздавались голоса.

— Такъ чего же онъ не скажетъ! Какой вы Павелъ Павловичь щепетильный! — нараспѣвъ протянула М-mе Захлебинина; — съ насморкомъ опасно шутить; я вамъ сейчасъ пришлю платокъ. И съ чего у него все насморкъ? прибавила она уходя, обрадовавшись случаю воротиться домой.

— У меня два платка-съ, и нѣтъ насморка-съ! — прокричалъ ей вслѣдъ Павелъ Павловичь, но та видно не разобрала, и черезъ минуту, когда Павелъ Павловичь труси́лъ вслѣдъ за всѣми и все поближе къ Надѣ и Вельчанинову, запыхавшаяся горничная догнала его и принесла таки ему платокъ.

31

— Играть, играть, въ пословицы играть! — кричали со всѣхъ сторонъ, точно и Богъ знаетъ чего ждали отъ «пословицъ».

Выбрали мѣсто и усѣлись на скамейкахъ; досталось отгадывать Марьѣ Никитишнѣ; потребовали, чтобъ она ушла какъ можно дальше и не подслушивала; въ отсутствіе ея выбрали пословицу и роздали слова. Марья Никитишна воротилась и мигомъ отгадала. Пословица была: «Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ».

За Марьей Никитишной послѣдовалъ взъерошенный молодой человѣкъ въ синихъ очкахъ. Отъ него потребовали еще больше предосторожности, — чтобы онъ сталъ у бесѣдки и оборотился лицомъ совсѣмъ къ забору. Мрачный молодой человѣкъ исполнялъ свою должность съ презрѣніемъ и даже какъ будто ощущалъ нѣкоторое нравственное униженіе. Когда его кликнули, онъ ничего не могъ угадать, обошелъ всѣхъ и выслушалъ, что ему говорили по два раза, долго и мрачно соображалъ, но ничего не выходило. Его пристыдили. Пословица была:

«За Богомъ молитва, а за царемъ служба не пропадаютъ!»

— И пословица-то мерзость! — съ негодованіемъ проворчалъ уязвленный юноша, ретируясь на свое мѣсто.

— Ахъ какъ скучно! — послышались голоса.

Пошелъ Вельчаниновъ; его спрятали еще дальше всѣхъ; онъ тоже не угадалъ.

— Ахъ какъ скучно! — послышалось еще больше голосовъ.

— Ну теперь я пойду, — сказала Надя.

— Нѣтъ, нѣтъ, теперь Павелъ Павловичь пойдетъ, очередь Павлу Павловичу, — закричали всѣ и оживились немножко.

Павла Павловича отвели къ самому забору, въ уголъ, и поставили туда лицомъ, а чтобы онъ не оглянулся, приставили за нимъ смотрѣть рыженькую. Павелъ Павловичь, уже ободрившійся и почти снова развеселившійся, намѣренъ былъ свято исполнить свой долгъ и стоялъ какъ пень, смотря на заборъ и не смѣя обернуться. Рыженькая сторожила его въ двадцати шагахъ позади, ближе къ обществу, у бесѣдки, и о чемъ-то перемигивалась въ волненіи съ дѣвицами; видно было, что и всѣ чего-то ожидали

32

съ нѣкоторымъ даже безпокойствомъ; что-то приготовлялось. Вдругъ рыженькая замахала изъ-за бесѣдки руками. Мигомъ всѣ вскочили и бросились бѣжать куда-то сломя голову.

— Бѣгите, бѣгите и вы! — шептали Вельчанинову десять голосовъ чуть не въ ужасѣ отъ того, что онъ не бѣжитъ.

— Что такое? Что случилось? — спрашивалъ онъ поспѣвая за всѣми.

— Тише, не кричите! Пусть онъ тамъ стоитъ и смотритъ на заборъ, а мы всѣ убѣжимъ. Вотъ и Настя бѣжитъ.

Рыженькая (Настя) бѣжала сломя голову, точно Богъ знаетъ что случилось, и махала руками. Прибѣжали наконецъ всѣ за прудъ, совсѣмъ на другой конецъ сада. Когда дошелъ сюда и Вельчаниновъ, то увидѣлъ, что Катерина Өедосѣевна сильно спорила со всѣми дѣвицами и особенно съ Надей и съ Марьей Никитишной.

— Катя, голубчикъ, не сердись! — цаловала ее Надя.

— Ну хорошо, я мамашѣ не скажу, но сама уйду, потому что это очень не хорошо. Что онъ бѣдный долженъ тамъ у забора почувствовать.

Она ушла — изъ жалости, но всѣ остальныя пребыли неумолимы и безжалостны по прежнему. Отъ Вельчанинова строго потребовали, чтобы и онъ, когда воротится Павелъ Павловичь, не обращалъ на него никакого вниманія, какъ будто ничего и не случилось. «А мы всѣ давайте играть въ горѣлки!» — прокричала въ упоеніи рыженькая.

Павелъ Павловичь присоединился къ обществу по крайней мѣрѣ только черезъ четверть часа. Двѣ трети этого времени онъ навѣрно простоялъ у забора. Горѣлки были въ полномъ ходу и удались отлично, — всѣ кричали и веселились. Обезумѣвъ отъ ярости, Павелъ Павловичь прямо подскочилъ къ Вельчанинову и опять схватилъ его за рукавъ.

— На одну минуточку-съ!

— О, Господи, чтó онъ все съ своими минуточками!

— Опять платокъ проситъ, — прокричали имъ вслѣдъ.

33

— Ну ужь этотъ разъ это вы-съ; тутъ ужь теперь вы-съ, вы причиной-съ!.. — Павелъ Павловичь даже стучалъ зубами, выговаривая это.

Вельчаниновъ прервалъ его и мирно посовѣтывалъ ему быть веселѣе, а то его совсѣмъ задразнятъ: «оттого васъ и дразнятъ, что вы злитесь, когда всѣмъ весело». Къ его удивленію, слова и совѣтъ ужасно поразили Павла Павловича; онъ тотчасъ притихъ, до того даже, что воротился къ обществу, какъ виноватый, и покорно принялъ участіе въ общихъ играхъ; затѣмъ его нѣсколько времени не безпокоили и играли съ нимъ, какъ со всѣми, — и не прошло получасу, какъ онъ опять почти что развеселился. Во всѣхъ играхъ, онъ ангажировалъ себѣ въ пару, когда надо было, преимущественно измѣнницу рыженькую или одну изъ сестеръ Захлебининыхъ. Но къ еще пущему своему удивленію, Вельчаниновъ замѣтилъ, что Павелъ Павловичь ни разу почти не осмѣлился самъ заговорить съ Надей, хотя безпрерывно юлилъ подлѣ или невдалекѣ отъ нея; по крайней мѣрѣ свое положеніе непримѣчаемаго и презираемаго ею онъ принималъ какъ бы такъ и должное, натуральное. Но подъ конецъ съ нимъ все-таки опять съиграли штучку.

Игра была «прятаться». Спрятавшійся могъ впрочемъ перебѣгать по всему тому мѣсту, гдѣ позволено было ему спрятаться. Павлу Павловичу, которому удалось схоронить себя, влѣзши въ густой кустъ, вдругъ вздумалось, перебѣгая, вскочить въ домъ. Раздались крики, его увидѣли; онъ по лѣстницѣ поспѣшно улизнулъ въ антресоли, зная тамъ одно мѣстечко за комодомъ, гдѣ хотѣлъ притаиться. Но рыженькая взлетѣла вслѣдъ за нимъ, подкралась на цыпочкахъ къ двери и защелкнула ее на замокъ. Всѣ тотчасъ какъ давеча перестали играть и опять убѣжали за прудъ, на другой конецъ сада. Минутъ черезъ десять Павелъ Павловичь, почувствовавъ, что его никто не ищетъ, выглянулъ изъ окошка. Никого не было. Кричать онъ не смѣлъ, чтобы не разбудить родителей; горничной и служанкѣ дано было строгое приказаніе не являться и не отзываться на зовъ Павла Павловича. Могла бы отпереть ему Катерина Өедосѣевна, но она, возвратясь въ свою

34

комнатку и сѣвъ помечтать, неожиданно тоже заснула. Онъ просидѣлъ такимъ образомъ около часу. Наконецъ стали появляться, какъ бы невзначай, проходя по двѣ и по три, дѣвицы.

— Павелъ Павловичь, что вы къ намъ нейдете? Ахъ, какъ тамъ весело! Мы въ театръ играемъ. Алексѣй Ивановичь молодаго человѣка представлялъ.

— Павелъ Павловичь, что же вы нейдете, на васъ нужно дивиться! замѣчали проходившія другія дѣвицы.

— Чему опять дивиться? — раздался вдругъ голосъ M-mе Захлебининой, только что проснувшейся и рѣшившейся наконецъ пройтись по саду и взглянуть на «дѣтскія» игры въ ожиданіи чаю.

— Да вотъ Павелъ Павловичь, — указали ей на окно, въ которое выглядывало, искаженно улыбаясь, поблѣднѣвшее отъ злости лицо Павла Павловича.

— И охота человѣку сидѣть одному, когда всѣмъ такъ весело! — покачала головой мать семейства.

Тѣмъ временемъ Вельчаниновъ удостоился наконецъ получить отъ Нади объясненіе ея давешнихъ словъ о томъ, что она «рада его пріѣзду по одному случаю». Объясненіе произошло въ уединенной аллеѣ. Марья Никитишна нарочно вызвала Вельчанинова, участвовавшаго въ какихъ-то играхъ и уже начинавшаго сильно тосковать, и привела его въ эту аллею, гдѣ и оставила его одного съ Надей.

— Я совершенно убѣдилась, — затрещала она смѣлой и быстрой скороговоркой, — что вы вовсе не такой другъ Павла Павловича, какъ онъ объ васъ нахвасталъ. Я разсчитала, что только вы одинъ можете оказать мнѣ одну чрезвычайно важную услугу; вотъ его давешній скверный браслетъ, — вынула она футляръ изъ кармашка, — я васъ покорнѣйше буду просить возвратить ему немедленно, потому что сама я ни за что и никогда не заговорю съ нимъ теперь во всю жизнь. Впрочемъ можете сказать ему, что отъ моего имени, и прибавьте, чтобъ онъ не смѣлъ впередъ соваться съ подарками. Объ остальномъ я уже дамъ ему знать черезъ другихъ. Угодно вамъ сдѣлать мнѣ удовольствіе исполнить мое желаніе?

35

— Ахъ, ради Бога избавьте! — почти вскричалъ Вельчаниновъ, замахавъ руками.

— Какъ! Какъ избавьте? — неимовѣрно удивилась Надя его отказу, и вытаращила на него глаза. Весь подготовленный тонъ ея порвался въ одинъ мигъ, и она чуть ужь не плакала. Вельчаниновъ разсмѣялся.

— Я не то чтобы… я очень бы радъ… но у меня съ нимъ свои счеты…

— Я знала, что вы ему не другъ, и что онъ налгалъ! — пылко и скоро перебила его Надя; — я никогда не выйду за него замужъ, знайте это! Никогда! Я не понимаю даже, какъ онъ осмѣлился… Только вы все-таки должны передать ему его гадкій браслетъ, а то какже мнѣ быть? Я непремѣнно, непремѣнно хочу, чтобъ онъ сегодня же, въ тотъ же день, получилъ обратно и грибъ съѣлъ. А если онъ нафискалитъ папашѣ, то увидитъ, какъ ему достанется.

Изъ за куста вдругъ и совсѣмъ неожиданно выскочилъ взъерошенный молодой человѣкъ въ синихъ очкахъ.

— Вы должны передать браслетъ, — неистово накинулся онъ на Вельчанинова, — уже во имя однихъ только правъ женщины, если вы сами стоите на высотѣ вопроса...

Но онъ не успѣлъ докончить; Надя рванула его изо всей силы за рукавъ и оттащила отъ Вельчанинова.

— Господи, какъ вы глупы, Предпосыловъ! — закричала она, — ступайте вонъ! Ступайте вонъ, ступайте вонъ и не смѣйте подслушивать, я вамъ приказала далеко стоять!.. — затопала она на него ножками, и когда уже тотъ улизнулъ опять въ свои кусты, она все-таки продолжала ходить поперегъ дорожки, какъ бы внѣ себя, взадъ и впередъ, сверкая глазками и сложивъ передъ собою обѣ руки ладошками.

— Вы не повѣрите, какъ они глупы! — остановилась она вдругъ передъ Вельчаниновымъ, — вамъ вотъ смѣшно, а мнѣ-то каково!

— Это вѣдь не онъ, не онъ? — смѣялся Вельчаниновъ.

— Разумѣется не онъ, и какъ только вы могли это подумать! —

36

улыбнулась и закраснѣлась Надя. — Это только его другъ. Но какихъ онъ выбираетъ друзей, я не понимаю, они всѣ тамъ говорятъ, что это «будущій двигатель», а я ничего не понимаю… Алексѣй Ивановичь, мнѣ не къ кому обратиться, послѣднее слово, отдадите вы или нѣтъ.

— Ну хорошо, отдамъ, давайте.

— Ахъ вы милый, ахъ вы добрый! — обрадовалась вдругъ она, передавая ему футляръ, — я вамъ за это цѣлый вечеръ пѣть буду, потому что я прекрасно пою, знайте это, а я давеча налгала, что музыки не люблю. Ахъ кабы вы еще хоть разочекъ пріѣхали, какъ-бы я была рада, я бы вамъ все, все, все разсказала, и много бы кромѣ того, потому что вы такой добрый, такой добрый, какъ — какъ Катя!

И дѣйствительно, когда воротились домой, къ чаю, она ему спѣла два романса голосомъ совсѣмъ еще необработаннымъ и только что начинавшимся, но довольно пріятнымъ и съ силой. Павелъ Павловичь, когда всѣ воротились изъ саду, солидно сидѣлъ съ родителями за чайнымъ столомъ, на которомъ уже кипѣлъ большой семейный самоваръ и разставлены были фамильныя чайныя чашки севрскаго фарфора. Вѣроятно онъ разсуждалъ съ стариками о весьма серьезныхъ вещахъ, — такъ какъ послѣзавтра онъ уѣзжалъ на цѣлые девять мѣсяцевъ. На вошедшихъ изъ сада, и преимущественно на Вельчанинова, онъ даже и не поглядѣлъ; очевидно было тоже, что онъ не «нафискалилъ», и что все покамѣстъ было спокойно.

Но когда Надя стала пѣть, явился тотчасъ и онъ. Надя нарочно не отвѣтила на одинъ его прямой вопросъ, но Павла Павловича это не смутило и не поколебало; онъ сталъ за спинкой ея стула, и весь видъ его показывалъ, что это его мѣсто, и что онъ его никому не уступитъ.

— Алексѣю Ивановичу пѣть, mаmаn, Алексѣй Ивановичь хочетъ спѣть! — закричали почти всѣ дѣвицы, тѣснясь къ роялю, за который самоувѣренно усаживался Вельчаниновъ, располагаясь самъ

37

себѣ акомпанировать. Вышли и старики и Катерина Өедосѣевна, сидѣвшая съ ними и разливавшая чай.

Вельчаниновъ выбралъ одинъ, почти никому теперь неизвѣстный романсъ Глинки.

«Когда въ часъ веселый откроешь ты губки»

«И мнѣ заворкуешь нѣжнѣе голубки…»

Онъ спѣлъ его обращаясь къ одной только Надѣ, стоявшей у самого его локтя и всѣхъ къ нему ближе. Голосу у него давно уже не было, но видно было по остаткамъ, что прежде былъ недурной. Этотъ романсъ Вельчанинову удалось слышать въ первый разъ лѣтъ двадцать передъ этимъ, когда онъ былъ еще студентомъ, отъ самого Глинки, въ домѣ одного пріятеля покойнаго композитора, на литературно-артистической холостой вечеринкѣ. Расходившійся Глинка съигралъ и спѣлъ всѣ свои любимыя вещи изъ своихъ сочиненій, въ томъ числѣ этотъ романсъ. У него тоже не оставалось тогда голосу, но Вельчаниновъ помнилъ чрезвычайное впечатлѣніе, произведенное тогда именно этимъ романсомъ. Какой-нибудь искусникъ, салонный пѣвецъ, никогда бы не достигъ такого эффекта. Въ этомъ романсѣ напряженіе страсти идетъ, возвышаясь и увеличиваясь съ каждымъ стихомъ, съ каждымъ словомъ; именно отъ силы этого необычайнаго напряженія, малѣйшая фальшь, малѣйшая утрировка и неправда, — которыя такъ легко сходятъ съ рукъ въ оперѣ, — тутъ погубили и исказили бы весь смыслъ. Чтобы пропѣть эту маленькую, но необыкновенную вещицу, — нужна была непремѣнно — правда, непремѣнно настоящее полное вдохновеніе, настоящая страсть или полное поэтическое ея усвоеніе. Иначе романсъ не только совсѣмъ бы не удался, но могъ даже показаться безобразнымъ и чуть-ли не какимъ-то безстыднымъ: невозможно было бы выказать такую силу напряженія страстнаго чувства не возбудивъ отвращенія, а правда и простодушіе спасали все. Вельчаниновъ помнилъ, что этотъ романсъ ему и самому когда-то удавался. Онъ почти усвоилъ манеру пѣнія Глинки; но теперь съ перваго же звука, съ перваго стиха и настоящее вдохновеніе зажглось

38

въ его душѣ и дрогнуло въ голосѣ. Съ каждымъ словомъ романса все сильнѣй и смѣлѣе прорывалось и обнажалось чувство, въ послѣднихъ стихахъ послышались крики страсти и когда онъ допѣлъ, сверкающимъ взглядомъ обращаясь къ Надѣ, послѣднія слова романса

«Теперь я смѣлѣе гляжу тебѣ въ очи»

«Уста приближаю и слушать нѣтъ мочи»

«Хочу цаловать, цаловать, цаловать!»

«Хочу цаловать, цаловать, цаловать!»

то Надя вздрогнула почти отъ испуга, даже капельку отшатнулась назадъ; румянецъ залилъ ея щеки и въ тоже мгновеніе какъ-бы что-то отзывчивое промелькнуло Вельчанинову въ застыдившемся и почти оробѣвшемъ ея личикѣ. Очарованіе, а въ тоже время и недоумѣніе проглядывали и на лицахъ всѣхъ слушательницъ; всѣмъ какъ-бы казалось, что невозможно и стыдно такъ пѣть, а въ тоже время всѣ эти личики и глазки горѣли и сверкали и какъ будто ждали и еще чего-то. Особенно между этими лицами промелькнуло передъ Вельчаниновымъ лицо Катерины Өедосѣевны, сдѣлавшееся чуть не прекраснымъ.

— Ну романсъ! — пробормоталъ нѣсколько опѣшенный старикъ Захлебининъ, — но… не слишкомъ ли сильно? Пріятно, но сильно…

— Сильно… отозвалась было и M-mе Захлебинина, но Павелъ Павловичь ей не далъ докончить: онъ вдругъ выскочилъ впередъ и, какъ помѣшанный, забывшись до того, что самъ своей рукой схватилъ за руку Надю и отвелъ ее отъ Вельчанинова, подскочилъ къ нему и потерянно смотрѣлъ на него, шевеля трясущимися губами.

— На одну минутку-съ, — едва выговорилъ онъ наконецъ.

Вельчаниновъ ясно видѣлъ, что еще минута, и этотъ господинъ можетъ рѣшиться на что нибудь въ десять разъ еще нелѣпѣе; онъ взялъ его поскорѣе за руку и, не обращая вниманія на всеобщее недоумѣніе, вывелъ на балконъ и даже сошелъ съ нимъ нѣсколько шаговъ въ садъ, въ которомъ уже почти совсѣмъ стемнѣло.

39

— Понимаете-ли, что вы должны сейчасъ же, сію же минуту со мною уѣхать! — проговорилъ Павелъ Павловичь.

— Нѣтъ, не понимаю…

— Помните-ли, — продолжалъ Павелъ Павловичь своимъ изступленнымъ шепотомъ, — помните какъ вы потребовали отъ меня тогда, чтобы я сказалъ вамъ все, все-съ, откровенно-съ, «самое послѣднее слово»… помните-ли-съ? Ну такъ пришло время сказать это слово-съ… поѣдемте-съ!

Вельчаниновъ подумалъ, взглянулъ еще разъ на Павла Павловича и согласился уѣхать.

Внезапно возвѣщенный ихъ отъѣздъ взволновалъ родителей и возмутилъ всѣхъ дѣвицъ ужасно.

— Хотя-бы по другой чашкѣ чаю… жалобно простонала M-mе Захлебинина.

— Ну ужь ты, чего взволновался? — съ строгимъ и недовольнымъ тономъ обратился старикъ къ ухмылявшемуся и отмалчивавшемуся Павлу Павловичу.

— Павелъ Павловичь, зачѣмъ вы увозите Алексѣя Ивановича? — жалобно заворковали дѣвицы, въ тоже время ожесточенно на него посматривая. Надя же такъ злобно на него поглядѣла, что онъ весь покривился, но — не сдался.

— А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ Павелъ Павловичь, — спасибо ему, — напомнилъ мнѣ о чрезвычайно важномъ дѣлѣ, которое я могъ упустить, — смѣялся Вельчаниновъ, пожимая руку хозяину, откланиваясь хозяйкѣ и дѣвицамъ и какъ бы особенно передъ всѣми ими Катеринѣ Өедосѣевнѣ, что было опять всѣми замѣчено.

— Мы вамъ благодарны за посѣщеніе и вамъ всегда рады, всѣ, — вѣско заключилъ Захлебининъ.

— Ахъ, мы такъ рады… съ чувствомъ подхватила мать семейства.

— Пріѣзжайте, Алексѣй Ивановичь! пріѣзжайте! — слышались многочисленные голоса съ балкона, когда онъ уже усѣлся съ Павломъ Павловичемъ въ коляску; чуть-ли не было одного голоска,

40

проговорившаго потише другихъ: «пріѣзжайте милый, милый Алексѣй Ивановичь!»

«Это рыженькая!» — подумалъ Вельчаниновъ.

XIII. НА ЧЬЕМЪ КРАЮ БОЛЬШЕ.

Онъ могъ подумать о рыженькой, а между тѣмъ досада и раскаяніе давно уже томили его душу. Да и во весь этотъ день, казалось-бы такъ забавно проведенный, — тоска почти не оставляла его. Передъ тѣмъ какъ пѣть романсъ, онъ уже не зналъ куда отъ нея дѣваться; можетъ оттого и пропѣлъ съ такимъ увлеченіемъ.

И я могъ такъ унизиться…. оторваться отъ всего! — началъ-было онъ упрекать себя, но поспѣшно прервалъ свои мысли. Да и унизительно показалось ему плакаться; гораздо пріятнѣе было на кого-нибудь поскорѣй разсердиться.

— Дур-ракъ! — злобно прошепталъ онъ, накосившись на сидѣвшаго съ нимъ рядомъ въ коляскѣ и примолкшаго Павла Павловича.

Павелъ Павловичь упорно молчалъ, можетъ быть сосредоточиваясь и приготовляясь. Съ нетерпѣливымъ жестомъ снималъ онъ иногда съ себя шляпу и вытиралъ себѣ лобъ платкомъ.

— Потѣетъ! — злобился Вельчаниновъ.

Однажды только Павелъ Павловичь отнесся съ вопросомъ къ кучеру: будетъ гроза или нѣтъ?

— И-и какая! Непремѣнно будетъ; весь день парило. — Дѣйствительно небо темнѣло, и вспыхивали отдаленныя молніи. Въ городъ въѣхали уже въ половинѣ одинадцатаго.

— Я вѣдь къ вамъ-съ, — предупредительно обратился Павелъ Павловичь къ Вельчанинову, уже неподалеку отъ дома.

— Понимаю; но я васъ увѣдомляю, что чувствую себя серьезно нездоровымъ….

— Не засижусь, не засижусь!

Когда стали входить въ ворота, Павелъ Павловичь забѣжалъ на минутку въ дворницкую къ Маврѣ.

— Чего вы туда забѣгали? — строго спросилъ Вельчаниновъ, когда тотъ догналъ его и вошли въ комнаты.

41

— Ничего-съ, такъ-съ… извощикъ-съ…..

— Я вамъ пить не дамъ!

Отвѣта не послѣдовало. Вельчаниновъ зажегъ свѣчи, а Павелъ Павловичь тотчасъ же усѣлся въ кресло. Вельчаниновъ нахмуренно остановился передъ нимъ:

— Я вамъ тоже обѣщалъ сказать и мое «послѣднее» слово, — началъ онъ съ внутреннимъ, еще подавляемымъ раздраженіемъ, — вотъ оно, это слово: считаю по совѣсти, что всѣ дѣла между нами обоюдно покончены, такъ что намъ не объ чемъ даже и говорить; слышите — не объ чемъ; а потому не лучше-ли вамъ сейчасъ уйти, а я за вами дверь запру.

— Поквитаемтесь, Алексѣй Ивановичь! — проговорилъ Павелъ Павловичь, но какъ-то особенно кротко смотря ему въ глаза.

— По-кви-таемтесь? — удивился ужасно Вельчаниновъ, — странное слово вы выговорили! Въ чемъ же: «поквитаемтесь?» Ба! Да это ужь не то-ли ваше «послѣднее слово», которое вы мнѣ давеча обѣщали… открыть?

— Оно самое-съ.

— Не въ чемъ намъ болѣе сквитываться, мы — давно сквитались! — гордо произнесъ Вельчаниновъ.

— Неужели вы такъ думаете-съ? — проникнутымъ голосомъ проговорилъ Павелъ Павловичь, какъ-то странно сложивъ передъ собою руки, пальцы въ пальцы, и держа ихъ передъ грудью. Вельчаниновъ не отвѣтилъ ему и пошелъ шагать по комнатѣ. «Лиза? Лиза?» — стонало въ его сердцѣ.

— А впрочемъ чѣмъ же вы хотѣли сквитаться? — нахмуренно обратился онъ къ нему послѣ довольно продолжительнаго молчанія. Тотъ все это время провожалъ его по комнатѣ глазами, держа передъ собою по прежнему сложенныя руки.

— Не ѣздите туда болѣе-съ — почти прошепталъ онъ умоляющимъ голосомъ, и вдругъ всталъ со стула.

— Какъ? Такъ вы только про это? — Вельчаниновъ злобно разсмѣялся; — однакожъ дивили вы меня цѣлый день сегодня! — началъ-было онъ ядовито, — но вдругъ все лице его измѣнилось: — Слушайте

42

меня, — грустно и съ глубокимъ откровеннымъ чувствомъ проговорилъ онъ, — я считаю, что никогда и ничѣмъ я не унижалъ себя такъ, какъ сегодня — во первыхъ согласившись ѣхать съ вами и потомъ — тѣмъ чтó было тамъ…. Это было такъ мелочно, такъ жалко…. я опоганилъ и оподлилъ себя, связавшись….. и позабывъ…. Ну да что! — спохватился онъ вдругъ, — слушайте: вы напали на меня сегодня невзначай, на раздраженнаго и больнаго… ну да нечего оправдываться! — Туда я болѣе не поѣду и увѣряю васъ, что не имѣю никакихъ тамъ интересовъ, — заключилъ онъ рѣшительно.

— Неужели, неужели? — не скрывая своего радостнаго волненія вскричалъ Павелъ Павловичь. Вельчаниновъ съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на него и опять пошелъ расхаживать по комнатѣ.

— Вы, кажется, во что-бы то ни стало рѣшились быть счастливымъ? — не утерпѣлъ онъ наконецъ не замѣтить.

— Да-съ, — тихо и наивно подтвердилъ Павелъ Павловичь.

Что мнѣ въ томъ, — думалъ Вельчаниновъ, — что онъ шутъ и золъ только по глупости? Я его все таки не могу не ненавидѣть, — хотя-бы онъ и не стоилъ того!

— Я — «вѣчный мужъ-съ!» — проговорилъ Павелъ Павловичь съ приниженно-покорною усмѣшкой надъ самимъ собой; — я это словечко давно уже зналъ отъ васъ, Алексѣй Ивановичь, еще когда вы жили съ нами тамъ-съ. Я много вашихъ словъ тогда запомнилъ, въ тотъ годъ. Въ прошлый разъ, когда вы сказали здѣсь: «вѣчный мужъ», я и сообразилъ-съ.

Мавра вошла съ бутылкой шампанскаго и съ двумя стаканами.

— Простите, Алексѣй Ивановичь, вы знаете, что безъ этого я не могу-съ. Не сочтите за дерзость, посмотрите какъ на посторонняго и васъ нестоющаго-съ.

— Да…. — съ отвращеніемъ позволилъ Вельчаниновъ, — но увѣряю васъ, что я чувствую себя нездоровымъ…

— Скоро, скоро, сейчасъ, въ одну минуту! — захлопоталъ Павелъ Павловичь, — всего одинъ только стаканчикъ, потому-что горло….

43

Онъ съ жадностію и залпомъ выпилъ стаканъ и сѣлъ, — чуть не съ нѣжностью посматривая на Вельчанинова. Мавра ушла.

— Экая мерзость! — шепталъ Вельчаниновъ.

— Это только подружки-съ, — бодро проговорилъ вдругъ Павелъ Павловичь, совершенно оживившись.

— Какъ? Что? Ахъ да, вы все про то….

— Только подружки-съ! И притомъ такъ еще молодо; изъ граціозности куражимся, вотъ-съ! Даже прелестно. А тамъ — тамъ вы знаете: рабомъ ея стану; увидитъ почетъ, общество…. совершенно перевоспитается-съ.

Однакожь ему надо браслетъ отдать! — нахмурился Вельчаниновъ, ощупывая футляръ въ карманѣ своего пальто.

— Вы вотъ говорите-съ, что вотъ я рѣшился быть счастливымъ? Мнѣ надо жениться, Алексѣй Ивановичь, — конфиденціально и почти трогательно продолжалъ Павелъ Павловичь, — иначе что же изъ меня выйдетъ? Сами видите-съ! — указалъ онъ на бутылку, — а это лишь одна сотая — качествъ-съ. Я совсѣмъ не могу безъ женитьбы-съ и — безъ новой вѣры-съ; увѣрую и воскресну-съ.

— Да мнѣ-то для чего вы это сообщаете? — чуть не фыркнулъ со смѣха Вельчаниновъ. Дико, впрочемъ, все это казалось ему.

— Да скажите-же мнѣ наконецъ, — вскричалъ онъ, — для чего вы меня — туда таскали? Я-то на что вамъ тамъ надобился?

— Чтобы испытать-съ…. — какъ-то вдругъ смутился Павелъ Павловичъ.

— Что испытать?

— Эффектъ-съ…. Я вотъ видите-ли, Алексѣй Ивановичь, всего только недѣлю какъ….. тамъ ищу-съ (онъ конфузился все болѣе и болѣе). Вчера встрѣтилъ васъ и подумалъ: «я вѣдь никогда еще ее не видалъ въ постороннемъ, такъ сказать, обществѣ-съ, то есть мужскомъ-съ, кромѣ моего-съ»…. Глупая мысль-съ, самъ теперь чувствую; излишняя-съ. Слишкомъ ужъ захотѣлось-съ, отъ сквернаго моего характера-съ…… Онъ вдругъ поднялъ голову и покраснѣлъ.

44

«Неужели онъ всю правду говоритъ?» — дивился Вельчаниновъ до столбняка.

— Ну и чтожъ? — спросилъ онъ.

Павелъ Павловичь сладко и какъ то хитро улыбнулся:

— Одно лишь прелестное дѣтство-съ! Все подружки-съ! — Простите меня только за мое глупое поведеніе сегодня передъ вами, Алексѣй Ивановичь; никогда не буду-съ; да и болѣе никогда этого не будетъ.

— Да и меня тамъ не будетъ, — усмѣхнулся Вельчаниновъ.

— Я отчасти на этотъ счетъ и говорю-съ.

Вельчаниновъ немножко покоробился.

— Однакожъ вѣдь не одинъ я на свѣтѣ, — раздражительно замѣтилъ онъ.

Павелъ Павловичь опять покраснѣлъ:

— Мнѣ это грустно слышать, Алексѣй Ивановичь, и я такъ, повѣрьте, уважаю Надежду Өедосѣевну….

— Извините, извините, я ничего не хотѣлъ, — мнѣ вотъ только странно немного, что вы такъ преувеличенно оцѣнили мои средства…. — и.. такъ искренно на меня понадѣялись…

— Именно потому и понадѣялся-съ, что это было послѣ всего-съ…. чтò уже было-съ.

— Стало-быть вы и теперь считаете меня, коли такъ, за благороднѣйшаго человѣка? — остановился вдругъ Вельчаниновъ. Онъ-бы самъ, въ другую минуту, ужаснулся наивности своего внезапнаго вопроса.

— Всегда и считалъ-съ, — опустилъ глаза Павелъ Павловичь.

— Ну да, разумѣется…. я не про то, то есть не въ томъ смыслѣ, — я хотѣлъ только сказать, что несмотря ни на какія… предубѣжденія…

— Да-съ, несмотря и на предубѣжденія-съ.

— А когда въ Петербургъ ѣхали? — не могъ уже сдержаться Вельчаниновъ, самъ чувствуя всю чудовищность своего любопытства.

— И когда въ Петербургъ ѣхалъ за наиблагороднѣйшаго человѣка считалъ васъ-съ. Я всегда уважалъ васъ, Алексѣй Ивановичь. —

45

Павелъ Павловичь поднялъ глаза и ясно, уже нисколько не конфузясь, глядѣлъ на своего противника. Вельчаниновъ вдругъ струсилъ: ему рѣшительно не хотѣлось, чтобы что-нибудь случилось, или чтобы что-нибудь перешло за черту, тѣмъ болѣе, что самъ вызвалъ.

— Я васъ любилъ, Алексѣй Ивановичь, — произнесъ Павелъ Павловичь какъ-бы вдругъ рѣшившись, — и весь тотъ годъ въ Т— любилъ-съ. Вы не замѣтили-съ, — продолжалъ онъ немного вздрагивавшимъ голосомъ, къ рѣшительному ужасу Вельчанинова, — я стоялъ слишкомъ мелко въ сравненіи съ вами-съ, чтобы дать вамъ замѣтить. Да и не нужно можетъ-быть было-съ. И во всѣ эти девять лѣтъ я объ васъ запомнилъ-съ, потому-что я такого года не зналъ въ моей жизни, какъ тотъ. (Глаза Павла Павловича какъ-то особенно заблистали). Я многія ваши слова и изрѣченія запомнилъ-съ, ваши мысли-съ. Я объ васъ, какъ объ пылкомъ къ доброму чувству и образованномъ человѣкѣ всегда вспоминалъ-съ, высоко-образованномъ-съ и съ мыслями-съ. «Великія мысли происходятъ не столько отъ великаго ума, сколько отъ великаго чувства-съ», — вы сами это сказали, можетъ забыли, а я запомнилъ-съ. Я на васъ всегда какъ на человѣка съ великимъ чувствомъ стало-быть и расчитывалъ-съ…. а стало-быть и вѣрилъ-съ — несмотря ни на что-съ……. Подбородокъ его вдругъ затрясся. Вельчаниновъ былъ въ совершенномъ испугѣ; этотъ неожиданный тонъ надо было прекратить во чтобы ни стало.

— Довольно, пожалуйста, Павелъ Павловичь, — пробормоталъ онъ краснѣя и въ раздраженномъ нетерпѣніи, — и зачѣмъ, зачѣмъ, — вскричалъ онъ вдругъ, — зачѣмъ привязываетесь вы къ больному, раздраженному человѣку, чуть не въ бреду человѣку, и тащите его въ эту тьму…. тогда какъ…. тогда какъ — все призракъ и миражъ, и ложь, и стыдъ, и неестественность, и — не въ мѣру, — а это главное, это всего стыднѣе, что не въ мѣру! И все вздоръ: оба мы порочные, подпольные, гадкіе люди…. И хотите, хотите я сейчасъ докажу вамъ, что вы меня не только не любите, а ненавидите, изо всѣхъ силъ, и что вы лжете, сами не зная того: вы взяли

46

меня и повезли туда вовсе не для смѣшной этой цѣли, чтобы невѣсту испытать (придетъ же въ голову!) — а просто увидѣли меня вчера и озлились и повезли меня, чтобы мнѣ показать и сказать: «видишь какая! Моя будетъ; ну-ка попробуй тутъ теперь!» — Вы вызовъ мнѣ сдѣлали! Вы можетъ-быть сами не знали, а это было такъ, потому-что вы все это чувствовали… А безъ ненависти такого вызова сдѣлать нельзя; стало-быть вы меня ненавидѣли! — Онъ бѣгалъ по комнатѣ, выкрикивая это, и всего болѣе мучило и обижало его унизительное сознаніе, что онъ самъ до такой степени снисходитъ до Павла Павловича.

— Я помириться съ вами желалъ, Алексѣй Ивановичь! — вдругъ рѣшительно произнесъ тотъ скорымъ шепотомъ, и подбородокъ его снова запрыгалъ. Неистовая ярость овладѣла Вельчаниновымъ, какъ будто никогда и никто еще не наносилъ ему подобной обиды!

— Говорю же вамъ еще разъ, — завопилъ онъ, — что вы на больнаго и раздраженнаго человѣка…. повисли, чтобы вырвать у него какое-нибудь несбыточное слово, въ бреду! Мы…. да мы люди разныхъ міровъ, поймите же это, и…. и…. между нами одна могила легла! — неистово прошепталъ онъ — и вдругъ опомнился…..

— А почемъ вы знаете, — исказилось вдругъ и поблѣднѣло лицо Павла Павловича, — почемъ вы знаете, чтó значитъ эта могилка здѣсь…. у меня-съ! — вскричалъ онъ подступая къ Вельчанинову и съ смѣшнымъ, но ужаснымъ жестомъ ударяя себя кулакомъ въ сердце, — я знаю эту здѣшнюю могилку-съ, и мы оба по краямъ этой могилы стоимъ, только на моемъ краю больше, чѣмъ на вашемъ, больше-съ…. — шепталъ онъ какъ въ бреду, все продолжая себя бить въ сердце, — больше-съ, больше-съ — больше-съ… Вдругъ необыкновенный ударъ въ дверной колокольчикъ заставилъ очнуться обоихъ. Позвонили такъ сильно, что казалось кто-то далъ себѣ слово сорвать съ перваго удара звонокъ.

— Ко мнѣ такъ не звонятъ, — въ замѣшательствѣ проговорилъ Вельчаниновъ.

— Да вѣдь и не ко мнѣ же-съ, — робко прошепталъ Павелъ Павловичь, тоже очнувшійся и мигомъ обратившійся въ прежняго Павла

47

Павловича. Вельчаниновъ нахмурился и пошелъ отворить дверь.

— Господинъ Вельчаниновъ, если не ошибаюсь? — послышался молодой, звонкій и необыкновенно-самоувѣренный голосъ изъ передней.

— Чего вамъ?

— Я имѣю точное свѣденіе, — продолжалъ звонкій голосъ, — что нѣкто Трусоцкій находится въ настоящую минуту у васъ. Я долженъ непремѣнно его сейчасъ видѣть. Вельчанинову, конечно, было-бы пріятно — сейчасъ-же выпихнуть хорошимъ пинкомъ этого самоувѣреннаго господина на лѣстницу. Но онъ подумалъ, посторонился и пропустилъ его:

— Вотъ господинъ Трусоцкій, войдите.......

XIV. САШЕНЬКА И НАДЕНЬКА.

Въ комнату вошелъ очень молодой человѣкъ, лѣтъ девятнадцати, даже можетъ быть и нѣсколько менѣе, — такъ ужъ моложаво казалось его красивое, самоувѣренно вздернутое лицо. Онъ былъ недурно одѣтъ, по крайней мѣрѣ все на немъ хорошо сидѣло; ростомъ повыше средняго; черные, густые, разбитые космами волосы и большіе, смѣлые, темные глаза — особенно выдавались въ его физіономіи. Только носъ былъ немного широкъ и вздернутъ кверху; не будь этого, былъ-бы совсѣмъ красавчикъ. Вошелъ онъ важно.

— Я кажется имѣю — случай, — говорить съ господиномъ Трусоцкимъ, — произнесъ онъ размѣренно и съ особеннымъ удовольствіемъ отмѣчая слово «случай», — то есть тѣмъ давая знать, что никакой чести и никакого удовольствія въ разговорѣ съ господиномъ Трусоцкимъ для него быть не можетъ.

Вельчаниновъ начиналъ понимать; кажется и Павлу Павловичу что-то уже мерещилось. — Въ лицѣ его выразилось безпокойство; онъ впрочемъ себя поддержалъ:

— Не имѣя чести васъ знать, — осанисто отвѣчалъ онъ, — полагаю, что не могу имѣть съ вами и никакого дѣла-съ.

— Вы сперва выслушаете, а потомъ уже скажете ваше мнѣніе, — самоувѣренно и назидательно произнесъ молодой человѣкъ и, вынувъ

48

черепаховый лорнетъ, висѣвшій у него на шнуркѣ, сталъ разглядывать въ него бутылку шампанскаго, стоявшую на столѣ. Спокойно кончивъ осмотръ бутылки, онъ сложилъ лорнетъ и, обращаясь снова къ Павлу Павловичу, произнесъ:

— Александръ Лобовъ.

— А что такое это Александръ Лобовъ-съ?

— Это я. Не слыхали?

— Нѣтъ-съ.

— Впрочемъ гдѣ же вамъ знать. Я съ важнымъ дѣломъ, собственно до васъ касающимся; позвольте однакожъ сѣсть, я усталъ…

— Садитесь, — пригласилъ Вельчаниновъ, — но молодой человѣкъ успѣлъ усѣсться еще и до приглашенія. Несмотря на возраставшую боль въ груди, Вельчаниновъ интересовался этимъ маленькимъ нахаломъ. Въ хорошенькомъ, дѣтскомъ и румяномъ его личикѣ померещилось ему какое-то отдаленное сходство съ Надей.

— Садитесь и вы, — предложилъ юноша Павлу Павловичу, указывая ему небрежнымъ кивкомъ головы мѣсто напротивъ.

— Ничего-съ, постою.

— Устанете. Вы, г. Вельчаниновъ, можете пожалуй и не уходить.

— Мнѣ и некуда уходить, я у себя.

— Какъ хотите. Я признаюсь даже желаю, чтобы вы присутствовали при моемъ объясненіи съ этимъ господиномъ. Надежда Өедосѣевна довольно лестно васъ мнѣ отрекомендовала.

— Ба! Когда это она успѣла?

— Да сейчасъ послѣ васъ же, я вѣдь тоже оттуда. Вотъ что, господинъ Трусоцкій, — повернулся онъ къ стоявшему Павлу Павловичу, — мы, то есть я и Надежда Өедосѣевна, — цѣдилъ онъ сквозь зубы, небрежно разваливаясь въ креслахъ, — давно уже любимъ другъ друга и дали другъ другу слово. Вы теперь между нами помѣха; я пришелъ вамъ предложить, чтобы вы очистили мѣсто. Угодно вамъ будетъ согласиться на мое предложеніе?

Павелъ Павловичь даже покачнулся; онъ поблѣднѣлъ, но ехидная улыбка тотчасъ же выдавилась на его губахъ:

— Нѣтъ-съ, ни мало не угодно-съ, — отрѣзалъ онъ лаконически.

49

— Вотъ какъ! — повернулся въ креслахъ юноша, заломивъ нога за ногу.

— Даже не знаю съ кѣмъ и говорю-съ — прибавилъ Павелъ Павловичь, — думаю даже, что не объ чемъ намъ и продолжать.

Высказавъ это, онъ тоже нашелъ нужнымъ присѣсть.

— Я сказалъ, что устанете, — небрежно замѣтилъ юноша; — я имѣлъ сейчасъ случай извѣстить васъ, что мое имя Лобовъ, и что я и Надежда Өедосѣевна, мы дали другъ другу слово, — слѣдовательно вы не можете говорить, какъ сейчасъ сказали, что не знаете съ кѣмъ имѣете дѣло; не можете тоже думать, что намъ не объ чемъ съ вами продолжать разговоръ: не говоря уже обо мнѣ, — дѣло касается Надежды Өедосѣевны, къ которой вы такъ нагло пристаете. А ужъ одно это составляетъ достаточную причину для объясненій.

Все это онъ процѣдилъ сквозь зубы, какъ фатъ, чуть-чуть даже удостоивая выговаривать слова; даже опять вынулъ лорнетъ и на минутку на что-то направилъ его, пока говорилъ.

— Позвольте, молодой человѣкъ… — раздражительно воскликнулъ было Павелъ Павловичь; но «молодой человѣкъ» тотчасъ же осадилъ его.

— Во всякое другое время я конечно-бы запретилъ вамъ называть меня «молодымъ человѣкомъ», но теперь, сами согласитесь, что моя молодость есть мое главное передъ вами преимущество и что вамъ и очень-бы хотѣлось, напримѣръ сегодня, когда вы дарили вашъ браслетъ, быть при этомъ хоть капельку помоложе.

— «Ахъ ты пискарь!» прошепталъ Вельчаниновъ.

— Во всякомъ случаѣ, милостивый государь, — съ достоинствомъ поправился Павелъ Павловичь, — я все-таки не нахожу выставленныхъ вами причинъ, — причинъ неприличныхъ и весьма сомнительныхъ, — достаточными, чтобы продолжать объ нихъ преніе-съ. Вижу, что все это дѣло дѣтское и пустое; завтра же справлюсь у почтеннѣйшаго Өедосѣя Петровича, а теперь прошу васъ уволить-съ.

— Видите-ли вы складъ этого человѣка! — вскричалъ тотчасъ же, не выдержавъ тона, юноша, горячо обращаясь къ Вельчанинову, —

50

мало того, что его оттуда гонятъ, выставляя ему языкъ, — онъ еще хочетъ завтра на насъ доносить старику! Не доказываете ли вы этимъ, упрямый человѣкъ, что вы хотите взять дѣвушку насильно, покупаете ее у выжившихъ изъ ума людей, которые вслѣдствіе общественнаго варварства сохраняютъ надъ нею власть? Вѣдь ужь достаточно кажется она показала вамъ, что васъ презираетъ; вѣдь вамъ возвратили же вашъ сегодняшній неприличный подарокъ, вашъ браслетъ? Чего же вамъ больше?

— Никакого браслета никто мнѣ не возвращалъ, да и не можетъ этого быть, — вздрогнулъ Павелъ Павловичь.

— Какъ не можетъ? Развѣ господинъ Вельчаниновъ вамъ не передалъ?

«Ахъ чортъ-бы тебя взялъ!» — подумалъ Вельчаниновъ.

— Мнѣ дѣйствительно, — проговорилъ онъ хмурясь, — Надежда Өедосѣевна поручила давеча передать вамъ, Павелъ Павловичь, этотъ футляръ. Я не бралъ, но она — просила… вотъ онъ… мнѣ досадно…

Онъ вынулъ футляръ и положилъ его въ смущеніи передъ оцѣпенѣвшимъ Павломъ Павловичемъ.

— Почему же вы до сихъ поръ не передали? — строго обратился молодой человѣкъ къ Вельчанинову.

— Не успѣлъ стало-быть, — нахмурился тотъ.

— Это странно.

— Что-о-о?

— Ужъ по крайней мѣрѣ странно, согласитесь сами. Впрочемъ я согласенъ признать, что тутъ — недоразумѣніе.

Вельчанинову ужасно захотѣлось сейчасъ же встать и выдрать мальчишку за уши, но онъ не могъ удержаться и вдругъ фыркнулъ на него отъ смѣха; мальчикъ тотчасъ же и самъ засмѣялся. Не то было съ Павломъ Павловичемъ; еслибы Вельчаниновъ могъ замѣтить его ужасный взглядъ на себѣ, когда онъ расхохотался надъ Лобовымъ, — то онъ понялъ бы, что этотъ человѣкъ въ это мгновеніе переходитъ за одну роковую черту… Но Вельчаниновъ

51

хотя взгляда и не видалъ, но понялъ, что надо поддержать Павла Павловича.

— Послушайте г. Лобовъ, — началъ онъ дружественнымъ тономъ, — не входя въ разсужденіе о прочихъ причинахъ, которыхъ я не хочу касаться, я бы замѣтилъ вамъ только то, что Павелъ Павловичь все таки приноситъ съ собою, сватаясь къ Надеждѣ Өедосѣевнѣ, — во первыхъ полную о себѣ извѣстность въ этомъ почтенномъ семействѣ; во вторыхъ отличное и почтенное свое положеніе, наконецъ состояніе, а слѣдовательно онъ естественно долженъ удивляться, смотря на такого соперника, какъ вы, — человѣка можетъ-быть и съ большими достоинствами, но до того уже молодого, что васъ онъ никакъ не можетъ принять за соперника серьезнаго… а потому и правъ, прося васъ окончить.

— Что это такое значитъ: «до того молодаго?» Мнѣ ужь мѣсяцъ какъ минуло девятнадцать лѣтъ. По закону я давно могу жениться. Вотъ вамъ и все.

— Но какой же отецъ рѣшится отдать за васъ свою дочь теперь — будь вы хоть размилліонеръ въ будущемъ, или тамъ какой нибудь будущій благодѣтель человѣчества? — Человѣкъ девятнадцати лѣтъ даже и за себя самаго, — отвѣчать не можетъ, а вы рѣшаетесь еще брать на совѣсть чужую будущность, то есть будущность такого же ребенка, какъ вы! Вѣдь это не совсѣмъ тоже благородно, какъ вы думаете? — Я позволилъ себѣ высказать потому, что вы сами давеча обратились ко мнѣ, какъ къ посреднику между вами и Павломъ Павловичемъ.

— Ахъ да, кстати, вѣдь его зовутъ Павломъ Павловичемъ! — замѣтилъ юноша, — какже это мнѣ все мерещилось, что Васильемъ Петровичемъ? Вотъ что-съ, — оборотился онъ къ Вельчанинову, — вы меня не удивили нисколько; я зналъ, что вы всѣ такіе. Странно однакожь, что объ васъ мнѣ говорили, какъ объ человѣкѣ даже нѣсколько новомъ. Впрочемъ это все пустяки, а дѣло въ томъ, что тутъ не только нѣтъ ничего неблагороднаго съ моей стороны, какъ вы позволили себѣ выразиться, но даже совершенно напротивъ, что и надѣюсь вамъ растолковать: мы во первыхъ дали

52

другъ другу слово и, кромѣ того, я прямо ей обѣщался, при двухъ свидѣтеляхъ, въ томъ, что если она когда полюбитъ другаго, или просто раскается, что за меня вышла и захочетъ со мной развестись, то я тотчасъ же выдаю ей актъ въ моемъ прелюбодѣяніи, — и тѣмъ поддержу, стало быть, гдѣ слѣдуетъ, ея просьбу о разводѣ. Мало того: въ случаѣ еслибы я впослѣдствіи захотѣлъ на попятный дворъ и отказался-бы выдать этотъ актъ, то для ея обезпеченія, въ самый день нашей свадьбы, я выдамъ ей вексель въ сто тысячь рублей на себя, такъ что въ случаѣ моего упорства на счетъ выдачи акта, она сейчасъ-же можетъ передать мой вексель и меня подъ сюркупъ! Такимъ образомъ все обезпечено и ничьей будущностью я не рискую. Ну-съ, это во первыхъ.

— Бьюсь объ закладъ, что это тотъ — какъ его — Предпосыловъ вамъ выдумалъ? — вскричалъ Вельчаниновъ.

— Хи-хи-хи! — ядовито захихикалъ Павелъ Павловичь.

— Чего этотъ господинъ хихикаетъ? Вы угадали, — это мысль Предпосылова; и согласитесь, что хитро. Нелѣпый законъ совершенно парализированъ. Разумѣется, я намѣренъ любить ее всегда, а она ужасно хохочетъ, — но вѣдь все-таки ловко и, согласитесь, что ужь благородно, что этакъ не всякій рѣшится сдѣлать?

— По моему не только не благородно, но даже гадко.

Молодой человѣкъ вскинулъ плечами.

— Опять таки вы меня не удивляете, — замѣтилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, — все это слишкомъ давно перестало меня удивлять. Предпосыловъ, такъ тотъ прямо-бы вамъ отрѣзалъ, что подобное ваше непониманіе вещей, самыхъ естественныхъ, происходитъ отъ извращенія самыхъ обыкновенныхъ чувствъ и понятій вашихъ — во первыхъ долгою нелѣпою жизнію, а во вторыхъ долгою праздностью. Впрочемъ мы можетъ быть еще не понимаемъ другъ друга; мнѣ все-таки объ васъ говорили хорошо… Лѣтъ пятьдесятъ вамъ однако уже есть?

— Перейдите пожалуста къ дѣлу.

— Извините за нескромность и не досадуйте; я безъ намѣренія. Продолжаю: я вовсе не будущій размилліонеръ, какъ вы изволили

53

выразиться, (и что у васъ за идея была!). Я весь тутъ, какъ видите, но зато въ будущности моей я совершенно увѣренъ. Героемъ и благодѣтелемъ ни чьимъ не буду, а себя и жену обезпечу. Конечно у меня теперь ничего нѣтъ, я даже воспитывался въ ихъ домѣ, съ самаго дѣтства…

— Какъ такъ?

— А такъ, что я сынъ одного отдаленнаго родственника жены этого Захлебинина, и когда всѣ мои померли и оставили меня восьми лѣтъ, то старикъ меня взялъ къ себѣ и потомъ отдалъ въ гимназію. — Этотъ человѣкъ даже добрый, если хотите знать…

— Я это знаю-съ.

— Да; но слишкомъ ужь древняя голова. Впрочемъ добрый. Теперь, конечно, я давно уже вышелъ изъ подъ его опеки, желая самъ заработывать жизнь и быть одному себѣ обязаннымъ.

— А когда вы вышли? — полюбопытствовалъ Вельчаниновъ.

— Да ужъ мѣсяца съ четыре будетъ.

— А, ну такъ это все теперь и понятно: друзья съ дѣтства! Что же вы мѣсто имѣете?

— Да, частное, въ конторѣ одного нотаріуса, на двадцати пяти въ мѣсяцъ. Конечно только покамѣстъ, но когда я дѣлалъ тамъ предложеніе, то и того не имѣлъ. Я тогда служилъ на желѣзной дорогѣ, на десяти рубляхъ, но все это только покамѣстъ.

— А развѣ вы дѣлали и предложеніе?

— Формальное предложеніе и давно уже, недѣли съ три.

— Ну и чтожъ?

— Старикъ очень разсмѣялся, а потомъ очень разсердился, а ее такъ заперли наверху въ антресоляхъ. Но Надя геройски выдержала. Впрочемъ вся неудача была оттого, что онъ еще прежде на меня зубъ точилъ, за то что я въ департаментѣ мѣсто бросилъ, куда онъ меня опредѣлилъ четыре мѣсяца назадъ, еще до желѣзной дороги. Онъ старикъ славный, я опять повторю, дома простой и веселый, но чуть въ департаментѣ вы и представить не можете! Это Юпитеръ какой-то сидитъ! Я естественно далъ ему знать, что его манеры мнѣ перестаютъ нравиться, но тутъ главное все вышло

54

изъ за помощника столоначальника: этотъ господинъ вздумалъ нажаловаться, что я будто-бы ему «нагрубилъ», а я ему всего только и сказалъ, что онъ неразвитъ. Я бросилъ ихъ всѣхъ и теперь у нотаріуса.

— А въ департаментѣ много получали?

— Э, сверхштатнымъ! Старикъ же и давалъ на содержаніе, — я говорю вамъ онъ добрый; но мы все таки не уступимъ. Конечно двадцать пять рублей не обезпеченіе, но я въ скорости надѣюсь принять участіе въ управленіи разстроенными имѣніями графа Завилейскаго, тогда прямо на три тысячи; не то въ присяжные повѣренные. Нынче людей ищутъ… Ба! какой громъ, гроза будетъ, хорошо, что я до грозы успѣлъ; я вѣдь пѣшкомъ оттуда, почти все бѣжалъ.

— Но позвольте, когда же вы успѣли, коли такъ, переговорить съ Надеждой Өедосѣевной, — если къ тому же васъ и не принимаютъ?

— Ахъ, да вѣдь черезъ заборъ можно! рыженькую-то замѣтили давеча? — засмѣялся онъ, — ну вотъ и она тутъ хлопочетъ, и Марья Никитишна; только змѣя эта Марья Никитишна!... чего морщитесь? Не боитесь-ли грому?

— Нѣтъ, я нездоровъ, очень нездоровъ… Вельчаниновъ ,дѣйствительно мучаясь отъ своей внезапной боли въ груди, привсталъ съ кресла и попробовалъ походить по комнатѣ.

— Ахъ, такъ я вамъ разумѣется мѣшаю, — не безпокойтесь, сейчасъ! — и юноша вскочилъ съ мѣста.

— Не мѣшаете, ничего, — поделикатничалъ Вельчаниновъ.

— Какое ничего, когда «у Кобыльникова животъ болитъ», — помните у Щедрина? Вы любите Щедрина?

— Да…

— И я тоже. Ну-съ, Василій… ахъ да бишь Павелъ Павловичь, кончимте-съ! — почти смѣясь обратился онъ къ Павлу Павловичу. — Формулирую для вашего пониманія еще разъ вопросъ: согласны-ли вы завтра же отказаться офиціально, передъ стариками,

55

и въ моемъ присутствіи, отъ всякихъ претензій вашихъ на счетъ Надежды Өедосѣевны?

— Не согласенъ ни мало-съ — съ нетерпѣливымъ и ожесточеннымъ видомъ поднялся съ мѣста и Павелъ Павловичь, — и ктому же еще разъ прошу меня избавить-съ… потому что все это дѣтство, и глупости-съ.

— Смотрите! — погрозилъ ему пальцемъ юноша съ высокомѣрной улыбкой — не ошибитесь въ разсчетѣ! Знаете-ли къ чему ведетъ подобная ошибка въ разсчетѣ? А я такъ предупреждаю васъ, что черезъ девять мѣсяцевъ, когда вы уже тамъ израсходуетесь, измучаетесь и сюда воротитесь, — вы здѣсь сами отъ Надежды Өедосѣевны принуждены будете отказаться, а не откажетесь, — такъ вамъ же хуже будетъ; вотъ до чего вы дѣло доведете! Я васъ долженъ предувѣдомить, что вы теперь какъ собака на сѣнѣ, — извините, это только сравненіе — ни себѣ ни другимъ. По гумманности повторяю; размыслите, принудьте себя хоть разъ въ жизни основательно размыслить.

— Прошу васъ избавить меня отъ морали, — яростно вскричалъ Павелъ Павловичь, — а на счетъ вашихъ скверныхъ намековъ, я завтра же приму свои мѣры-съ, строгія мѣры-съ!

— Скверныхъ намековъ? Да вы про чтожь это? Сами вы скверный, если это у васъ въ головѣ. Впрочемъ я согласенъ подождать до завтра, но если… Ахъ опять этотъ громъ! До свиданья, очень радъ знакомству, — кивнулъ онъ Вельчанинову и побѣжалъ, видимо спѣша предупредить грозу и не попасть подъ дождь.

XV. СКВИТАЛИСЬ.

— Видѣли-съ? видѣли-съ? — подскочилъ Павелъ Павловичь къ Вельчанинову, едва только вышелъ юноша.

— Да, не везетъ вамъ! — невзначай проговорился Вельчаниновъ. Онъ бы не сказалъ этихъ словъ, еслибъ не мучила и не злила его такъ эта возроставшая боль въ груди. Павелъ Павловичь вздрогнулъ какъ отъ обжога:

56

— Ну-съ, а вы-съ — знать меня жалѣючи браслета не возвращали — хе?

— Я не успѣлъ…

— Отъ сердца жалѣючи, какъ истинный другъ истиннаго друга?

— Ну да, жалѣлъ, — озлобился Вельчаниновъ.

Онъ однако же разсказалъ ему вкратцѣ о томъ, какъ получилъ давеча браслетъ обратно, и какъ Надежда Өедосѣевна почти насильно заставила его принять участіе…

— Понимаете, что я ни за что бы не взялъ; столько и безъ того непріятностей!

— Увлеклись и взялись! — прохихикалъ Павелъ Павловичь.

— Глупо это съ вашей стороны; впрочемъ васъ извинить надо. Сами вѣдь видѣли сейчасъ, что не я въ дѣлѣ главный, а другіе!

— Все-таки увлеклись-съ.

Павелъ Павловичь сѣлъ и налилъ свой стаканъ.

— Вы полагаете, что я мальчишкѣ-то уступлю-съ? Въ бараній рогъ согну, вотъ что-съ! Завтра-же поѣду и все согну. Мы душокъ этотъ выкуримъ, изъ дѣтской-то-съ…

Онъ выпилъ почти залпомъ стаканъ и налилъ еще; вообще сталъ дѣйствовать съ необычной до сихъ поръ развязностію.

— Ишь, Наденька съ Сашенькой, милыя дѣточки, — хи-хи-хи!

Онъ не помнилъ себя отъ злобы. Раздался опять сильнѣйшій ударъ грома; ослѣпительно сверкнула молнія, и дождь пролился какъ изъ ведра. Павелъ Павловичь всталъ и заперъ отворенное окно.

— Давеча онъ васъ спрашиваетъ: «Не боитесь-ли грому» — хи-хи! Вельчаниновъ грому боится! У Кобыльникова — какъ это — у Кобыльникова… А про пятьдесятъ-то лѣтъ — а? Помните-съ? — ехидничалъ Павелъ Павловичъ.

— Вы однакоже здѣсь расположились, — замѣтилъ Вельчаниновъ, едва выговаривая отъ боли слова, — я лягу… вы какъ хотите.

— Да и собаку въ такую погоду не выгонятъ! — обидчиво подхватилъ Павелъ Павловичь, впрочемъ почти радуясь, что имѣетъ право обидѣться.

57

— Ну да, сидите, пейте… хоть ночуйте! — промямлилъ Вельчаниновъ, протянулся на диванѣ и слегка застоналъ.

— Ночевать-съ? А вы — не побоитесь-съ?

— Чего? — приподнялъ вдругъ голову Вельчаниновъ.

— Ничего-съ, такъ-съ. Въ прошлый разъ вы какъ бы испугались-съ, али мнѣ только померещилось…

— Вы глупы! — не выдержалъ Вельчаниновъ и злобно повернулся къ стѣнѣ.

— Ничего-съ, — отозвался Павелъ Павловичь.

Больной какъ-то вдругъ заснулъ, черезъ минуту какъ легъ. Все неестественное напряженіе его въ этотъ день и безъ того уже при сильномъ разстройствѣ здоровья за послѣднее время какъ то вдругъ порвалось и онъ обезсилѣлъ какъ ребенокъ. Но боль взяла-таки свое и побѣдила усталость и сонъ; черезъ часъ онъ проснулся и съ страданіемъ приподнялся съ дивана. Гроза утихла; въ комнатѣ было накурено, бутылка стояла пустая, а Павелъ Павловичь спалъ на другомъ диванѣ. Онъ лежалъ навзничь, головой на диванной подушкѣ, совсѣмъ не раздѣтый и въ сапогахъ. Его давешній лорнетъ, выскользнувъ изъ кармана, тянулся на снуркѣ чуть не до полу. Шляпа валялась подлѣ, на полу-же. Вельчаниновъ угрюмо поглядѣлъ на него и не сталъ будить. Скрючившись и шагая по комнатѣ, потому что лежать силъ уже не было, онъ стоналъ и раздумывалъ о своей боли.

Онъ боялся этой боли въ груди и не безъ причины. Припадки эти зародились въ немъ уже давно, но посѣщали его очень рѣдко, — черезъ годъ, черезъ два. Онъ зналъ, что это отъ печени. Сначала какъ бы скоплялось въ какой-нибудь точкѣ груди, подъ ложечкой или выше, еще тупое, не сильное, но раздражающее вдавленіе. Непрестанно увеличиваясь впродолженіе иногда десяти часовъ сряду, боль доходила наконецъ до такой силы, давленіе становилось до того невыносимымъ, что больному начинала мерещиться смерть. Въ послѣдній, бывшій съ нимъ назадъ тому съ годъ припадокъ, послѣ десятичасовой и наконецъ унявшейся боли, онъ до того вдругъ обезсилѣлъ, что, лежа въ постели, едва могъ двигать

58

рукой, и докторъ позволилъ ему въ цѣлый день всего только нѣсколько чайныхъ ложекъ слабаго чаю и щепоточку размоченнаго въ бульонѣ хлѣба, какъ грудному ребенку. Появлялась эта боль отъ разныхъ случайностей, но всегда при разстроенныхъ уже прежде нервахъ. Странно тоже и проходила; иногда случалось захватывать ее въ самомъ началѣ, въ первые полчаса простыми припарками, и все проходило разомъ; иногда-же, какъ въ послѣдній припадокъ, ничто не помогало, и боль унялась отъ многочисленныхъ и постепенныхъ пріемовъ рвотнаго. Докторъ признался потомъ, что былъ увѣренъ въ отравѣ. Теперь до утра еще было далеко, за докторомъ ему не хотѣлось посылать ночью; да и не любилъ онъ докторовъ. Наконецъ онъ не выдержалъ и сталъ громко стонать. Стоны разбудили Павла Павловича; онъ приподнялся на диванѣ и нѣкоторое время сидѣлъ, прислушиваясь со страхомъ и въ недоумѣніи слѣдя глазами за Вельчаниновымъ, чуть не бѣгавшимъ по обѣимъ комнатамъ. Выпитая бутылка, видно тоже не по всегдашнему, сильно на него подѣйствовала, и долго онъ не могъ сообразиться; наконецъ понялъ и бросился къ Вельчанинову; тотъ что-то промямлилъ ему въ отвѣтъ.

— Это у васъ отъ печени-съ, я это знаю! — оживился вдругъ ужасно Павелъ Павловичь; — это у Петра Кузьмича у Полосухина-съ точно также бывало, отъ печени-съ. Это припарками-бы-съ. Петръ Кузьмичь всегда припарками… Умереть вѣдь можно-съ! Сбѣгаю-ка я къ Маврѣ — а?

— Не надо, не надо, — раздражительно отмахивался Вельчаниновъ, — ничего не надо.

Но Павелъ Павловичь, Богъ знаетъ почему, былъ почти внѣ себя, какъ будто дѣло шло о спасеніи роднаго сына. Онъ не слушался и изо всѣхъ силъ настаивалъ на необходимости припарокъ и, сверхъ того, двухъ-трехъ чашекъ слабаго чаю, выпитыхъ вдругъ, — «но не просто горячихъ-съ, а кипятку-съ!» — Онъ побѣжалъ-таки къ Маврѣ, не дождавшись позволенія, вмѣстѣ съ нею разложилъ въ кухнѣ, всегда стоявшей пустою, огонь, вздулъ самоваръ; тѣмъ временемъ успѣлъ и уложить больнаго, снялъ съ него верхнее

59

платье, укуталъ въ одѣяло, и всего въ какихъ нибудь двадцать минутъ состряпалъ и чай и первую припарку.

— Это грѣтыя тарелки-съ, раскаленныя-съ! — говорилъ онъ чуть не въ восторгѣ, накладывая разгоряченную и обернутую въ салфетку тарелку на больную грудь Вельчанинова, — другихъ припарокъ нѣтъ-съ, и доставать долго-съ, а тарелки, честью клянусь вамъ-съ, даже и всего лучше будутъ-съ; испытано на Петрѣ Кузьмичѣ-съ, собственными глазами и руками-съ. Умереть вѣдь можно-съ. Пейте чай, глотайте, — нужды нѣтъ, что обозжетесь; жизнь дороже… щегольства-съ…

Онъ затормошилъ совсѣмъ полусонную Мавру; тарелки перемѣнялись каждыя три-четыре минуты. Послѣ третьей тарелки и второй чашки чаю-кипятка, выпитаго залпомъ, Вельчаниновъ вдругъ почувствовалъ облегченіе.

— А ужъ если разъ пошатнули боль, то и слава Богу-съ, и добрый знакъ-съ! — вскричалъ Павелъ Павловичъ и радостно побѣжалъ за новой тарелкой и за новымъ чаемъ.

— Только-бы боль-то сломить! Боль-то-бы намъ только назадъ повернуть! — повторялъ онъ поминутно.

Черезъ полчаса боль совсѣмъ ослабѣла, но больной былъ уже до того измученъ, что, какъ ни умолялъ Павелъ Павловичь, — не согласился выдержать «еще тарелочку-съ». Глаза его смыкались отъ слабости.

— Спать, спать — повторялъ онъ слабымъ голосомъ.

— И то! — согласился Павелъ Павловичь.

— Вы ночуйте… который часъ?

— Скоро два, безъ четверти-съ.

— Ночуйте.

— Ночую, ночую.

Черезъ минуту больной опять кликнулъ Павла Павловича.

— Вы, вы, — пробормоталъ онъ, когда тотъ подбѣжалъ и наклонился надъ нимъ, — вы — лучше меня! Я понимаю все, все… благодарю.

60

— Спите, спите, — прошепталъ Павелъ Павловичь и поскорѣй, на цыпочкахъ, отправился къ своему дивану.

Больной, засыпая, слышалъ еще какъ Павелъ Павловичь потихоньку стлалъ себѣ на-скоро постель, снималъ съ себя платье и наконецъ, загасивъ свѣчи и чуть дыша чтобъ не зашумѣть, протянулся на своемъ диванѣ.

Безъ сомнѣнія Вельчаниновъ спалъ и заснулъ очень скоро послѣ того какъ потушили свѣчи; онъ ясно припомнилъ это потомъ. Но во все время своего сна, до самой той минуты когда онъ проснулся, онъ видѣлъ во снѣ, что онъ не спалъ, и что будто бы никакъ не можетъ заснуть, не смотря на всю свою слабость. Наконецъ приснилось ему, что съ нимъ будто бы начинается бредъ на яву, и что онъ никакъ не можетъ разогнать толпящихся около него видѣній, несмотря на полное сознаніе, что это одинъ только бредъ, а не дѣйствительность. Видѣнія все были знакомыя; комната его была будто-бы вся наполнена людьми, а дверь въ сѣни стояла отпертою; люди входили толпами и тѣснились на лѣстницѣ. За столомъ, выставленномъ на средину комнаты, сидѣлъ одинъ человѣкъ — точь въ точь какъ тогда, въ приснившемся ему съ мѣсяцъ назадъ такомъ же снѣ. Какъ и тогда, этотъ человѣкъ сидѣлъ облокотясь на столъ и не хотѣлъ говорить; но теперь онъ былъ въ круглой шляпѣ съ крепомъ. «Какъ? неужели это былъ и тогда Павелъ Павловичь?» — подумалъ Вельчаниновъ, — но заглянувъ въ лицо молчавшаго человѣка, онъ убѣдился что этотъ кто-то совсѣмъ другой. «Зачѣмъ же у него крепъ?» — недоумѣвалъ Вельчаниновъ. Шумъ, говоръ и крикъ людей, тѣснившихся у стола были ужасны. Казалось эти люди еще сильнѣе были озлоблены на Вельчанинова, чѣмъ тогда въ томъ снѣ; они грозили ему руками и объ чемъ-то изо всѣхъ силъ кричали ему, но объ чемъ именно — онъ никакъ не могъ разобрать. «Да вѣдь это бредъ, вѣдь я знаю!» — думалось ему, — я знаю, что я не могъ заснуть и всталъ теперь, потому что не могъ лежать отъ тоски!.. Но однакоже крики и люди, и жесты ихъ и все — было такъ явственно, такъ дѣйствительно,

61

что иногда его брало сомнѣніе: «Неужели же это и въ самомъ дѣлѣ бредъ? Чего хотятъ отъ меня эти люди, Боже мой! Но... еслибъ это былъ не бредъ, то возможно ли чтобъ такой крикъ не разбудилъ до сихъ поръ Павла Павловича? вѣдь вотъ онъ спитъ же, вотъ тутъ на диванѣ?» — Наконецъ вдругъ что-то случилось, опять какъ и тогда въ томъ снѣ; всѣ устремились на лѣстницу и ужасно стѣснились въ дверяхъ, потому что съ лѣстницы валила въ комнату новая толпа. Эти люди что то съ собой несли, что-то большое и тяжелое; слышно было какъ тяжело отдавались шаги носильщиковъ по ступенькамъ лѣстницы и торопливо перекликались ихъ запыхавшіеся голоса. Въ комнатѣ всѣ закричали: «Несутъ, несутъ!», всѣ глаза засверкали и устремились на Вельчанинова; всѣ, грозя и торжествуя, указывали ему на лѣстницу. Уже нисколько не сомнѣваясь болѣе въ томъ, что все это не бредъ, а правда, онъ сталъ на цыпочки, чтобъ разглядѣть поскорѣе, черезъ головы людей, — что они такое несутъ? Сердце его билось-билось-билось и вдругъ — точь въ точь какъ тогда, въ томъ снѣ — раздались три сильнѣйшіе удара въ колокольчикъ. И опять-таки это былъ до того ясный, до того дѣйствительный до осязанія звонъ, что ужъ конечно такой звонъ не могъ присниться только во снѣ!.. Онъ закричалъ и проснулся.

Но онъ не бросился какъ тогда бѣжать къ дверямъ. Какая мысль направила его первое движеніе, и была ли у него въ то мгновеніе, хоть какая нибудь мысль, — но какъ будто кто-то подсказалъ ему что надо дѣлать: онъ схватился съ постели, бросился съ простертыми впередъ руками, какъ бы обороняясь и останавливая нападеніе, прямо въ ту сторону гдѣ спалъ Павелъ Павловичь. Руки его разомъ столкнулись съ другими, уже распростертыми надъ нимъ руками, и онъ крѣпко схватилъ ихъ, кто то стало-быть, уже стоялъ надъ нимъ, нагнувшись. Гардины были спущены, но было не совершенно темно, потому что изъ другой комнаты, въ которой не было такихъ гардинъ, уже проходилъ слабый свѣтъ. Вдругъ что то ужасно больно обрѣзало ему ладонь и пальцы лѣвой руки, и онъ мгновенно понялъ, что схватился за лезвее ножа, или бритвы

62

и крѣпко сжалъ его рукой… Въ тотъ же мигъ что то вѣско и однозвучно шлепнулось на полъ.

Вельчаниновъ былъ можетъ быть втрое сильнѣе Павла Павловича, но борьба между ними продолжалась долго, минуты три полныхъ. Онъ скоро пригнулъ его къ полу и вывернулъ ему назадъ руки, но для чего то ему непремѣнно захотѣлось связать эти вывернутыя назадъ руки. Онъ сталъ искать ощупью, правой рукой, — придерживая раненой лѣвой убійцу, — шнура съ оконной занавѣски, и долго не могъ найти, но наконецъ захватилъ и сорвалъ съ окна. Самъ онъ удивлялся потомъ неестественной силѣ, которая для того потребовалась. Во всѣ эти три минуты, ни тотъ ни другой не проговорили ни слова; только слышно было ихъ тяжелое дыханіе и глухіе звуки борьбы. Наконецъ скрутивъ и связавъ Павлу Павловичу руки назадъ, Вельчаниновъ бросилъ его на полу, всталъ, отдернулъ съ окна занавѣску и приподнялъ стору. На уединенной улицѣ было уже свѣтло. Отворивъ окно, онъ простоялъ нѣсколько мгновеній, глубоко вздыхая воздухъ. Былъ уже пятый часъ въ началѣ. Затворивъ окно, онъ неторопливо пошелъ къ шкафу, досталъ чистое полотенце и туго на туго обвилъ имъ свою лѣвую руку, чтобъ унять текущую изъ нея кровь. Подъ ноги ему попалась развернутая бритва, лежавшая на коврѣ; онъ поднялъ ее, свернулъ, уложилъ въ бритвенный ящикъ, забытый съ утра на маленькомъ столикѣ, подлѣ самаго дивана, на которомъ спалъ Павелъ Павловичь, и заперъ ящикъ въ бюро на ключь. И уже исполнивъ все это, онъ подошелъ къ Павлу Павловичу и сталъ его разсматривать.

Тѣмъ временемъ тотъ успѣлъ ужъ привстать съ усиліемъ съ ковра и усѣсться въ кресло. Онъ былъ не одѣтъ, въ одномъ бѣльѣ, даже безъ сапогъ. Рубашка его на спинѣ и на рукавахъ была смочена кровью; но кровь была не его, а изъ порѣзанной руки Вельчанинова. — Конечно это былъ Павелъ Павловичь, но почти можно было не узнать его, въ первую минуту, еслибъ встрѣтить такого нечаянно, — до того измѣнилась его физіономія. Онъ сидѣлъ, неловко выпрямляясь въ креслахъ отъ связанныхъ назадъ рукъ, съ исказившимся

63

и измученнымъ, позеленѣвшимъ лицомъ, и изрѣдка вздрагивалъ. Пристально, но какимъ-то темнымъ, какъ бы еще не различающимъ всего взглядомъ посмотрѣлъ онъ на Вельчанинова. Вдругъ онъ тупо улыбнулся и кивнувъ на графинъ съ водой, стоявшій на столѣ, проговорилъ короткимъ полушепотомъ:

— Водицы-бы-съ.

Вельчаниновъ налилъ ему и сталъ его поить изъ своихъ рукъ. Павелъ Павловичь накинулся съ жадностію на воду; глотнувъ раза три, онъ приподнялъ голову, очень пристально посмотрѣлъ въ лицо стоявшему передъ нимъ со стаканомъ въ рукѣ Вельчанинову, но не сказалъ ничего и принялся допивать. Напившись, онъ глубоко вздохнулъ. Вельчаниновъ взялъ свою подушку, захватилъ свое верхнее платье и отправился въ другую комнату, заперевъ Павла Павловича въ первой комнатѣ на замокъ.

Давешняя его боль прошла совсѣмъ, но слабость онъ вновь ощутилъ чрезвычайную послѣ теперешняго, мгновеннаго напряженія Богъ знаетъ откуда пришедшей къ нему силы. Онъ попытался было сообразить происшествіе, но мысли его еще плохо вязались; толчекъ былъ слишкомъ силенъ. Глаза его то смыкались, иногда даже минутъ на десять, то вдругъ онъ вздрагивалъ, просыпался, вспоминалъ все, приподнималъ свою болѣвшую и обернутую въ мокрое отъ крови полотенце руку, и принимался жадно и лихорадочно думать. Онъ рѣшилъ ясно только одно: что Павелъ Павловичь дѣйствительно хотѣлъ его зарѣзать, но что можетъ быть еще за четверть часа самъ не зналъ что зарѣжетъ. Бритвенный ящикъ можетъ только съ вечера скользнулъ мимо его глазъ, не возбудивъ никакой при этомъ мысли, и остался лишь у него въ памяти. (Бритвы же и всегда лежали въ бюро, на замкѣ, и только въ вчерашнее утро Вельчаниновъ ихъ вынулъ, чтобъ подбрить лишніе волосы около усовъ и бакенбардъ, что иногда дѣлывалъ).

«Еслибъ онъ давно уже намѣревался меня убить, то навѣрно бы приготовилъ заранѣе ножъ или пистолетъ, а не расчитывалъ бы на мои бритвы, которыхъ никогда и не видалъ, до вчерашняго вечера», — придумалось ему между прочимъ.

64

Пробило наконецъ шесть часовъ утра, Вельчаниновъ очнулся, одѣлся и пошелъ къ Павлу Павловичу. Отпирая двери, онъ не могъ понять: для чего онъ запиралъ Павла Павловича и зачѣмъ не выпустилъ его тогда-же изъ дому? Къ удивленію его, арестантъ былъ уже совсѣмъ одѣтъ; вѣроятно нашелъ какъ нибудь случай распутаться. Онъ сидѣлъ въ креслахъ, но тотчасъ же всталъ какъ вошелъ Вельчаниновъ. Шляпа была уже у него въ рукахъ. Тревожный взглядъ его, какъ бы спѣша, проговорилъ:

«Не начинай говорить; нечего начинать; незачѣмъ говорить»…

— Ступайте! — сказалъ Вельчаниновъ. — Возьмите вашъ футляръ, — прибавилъ онъ ему вслѣдъ.

Павелъ Павловичь воротился уже отъ дверей, захватилъ со стола футляръ съ браслетомъ, сунулъ его въ карманъ и вышелъ на лѣстницу. Вельчаниновъ стоялъ въ дверяхъ, чтобъ запереть за нимъ. Взгляды ихъ въ послѣдній разъ встрѣтились; Павелъ Павловичь вдругъ пріостановился, оба секундъ съ пять поглядѣли другъ другу въ глаза — точно колебались; наконецъ Вельчаниновъ слабо махнулъ на него рукой.

— Ну, ступайте! — сказалъ онъ вполголоса, и заперъ дверь на замокъ.

XVI. АНАЛИЗЪ.

Чувство необычайной, огромной радости овладѣло имъ; что-то кончилось, развязалось; какая-то ужасная тоска отошла и разсѣялась совсѣмъ. Такъ ему казалось. Пять недѣль продолжалась она. Онъ поднималъ руку, смотрѣлъ на смоченное кровью полотенце и бормоталъ про себя: «Нѣтъ ужъ теперь совершенно все кончилось!» И во все это утро, въ первый разъ въ эти три недѣли, онъ почти и не подумалъ о Лизѣ, — какъ будто эта кровь, изъ порѣзанныхъ пальцевъ, могла «поквитать» его даже и съ этой тоской.

Онъ созналъ ясно, что миновалъ страшную опасность. «Эти люди», думалось ему, «вотъ эти-то самые люди, которые еще за минуту не знаютъ зарѣжутъ они или нѣтъ, — ужь какъ возьмутъ разъ ножъ въ свои дрожащія руки, и какъ почувствуютъ первый

65

брызгъ горячей крови на своихъ пальцахъ, то мало того что зарѣжутъ, — голову совсѣмъ отрѣжутъ, «нà-прочь», — какъ выражаются каторжные. Это такъ».

Онъ не могъ оставаться дома и вышелъ на улицу въ убѣжденіи, что необходимо сейчасъ что-то сдѣлать, или что непремѣнно, сейчасъ, что-то съ нимъ само собой сдѣлается; онъ ходилъ по улицамъ и ждалъ. Ужасно захотѣлось ему съ кѣмъ нибудь встрѣтиться, съ кѣмъ нибудь заговорить, хоть съ незнакомымъ, и только это навело его, наконецъ, на мысль о докторѣ и о томъ, что руку надо бы перевязать какъ слѣдуетъ. Докторъ, прежній его знакомый, осмотрѣвъ рану съ любопытствомъ спросилъ: «какъ это могло случиться?» Вельчаниновъ отшучивался, хохоталъ и чуть-чуть не разсказалъ всего, но удержался. Докторъ принужденъ былъ пощупать ему пульсъ, и узнавъ о вчерашнемъ припадкѣ ночью, уговорилъ его принять теперь же какого то, бывшаго подъ рукой, успокоительнаго лекарства. Насчетъ порѣза онъ тоже его успокоилъ: «особенно дурныхъ послѣдствій быть не могло». Вельчаниновъ захохоталъ и сталъ увѣрять его, что уже оказались превосходныя послѣдствія. Неудержимое желаніе разсказать все повторилось съ нимъ въ этотъ день еще раза два, — однажды даже съ совсѣмъ незнакомымъ человѣкомъ, съ которымъ самъ онъ первый завелъ разговоръ въ кондитерской. Онъ терпѣть не могъ, до сихъ поръ, заводить разговоры съ людьми незнакомыми въ публичныхъ мѣстахъ.

Онъ заходилъ въ магазины, купилъ газету, зашелъ къ своему портному и заказалъ себѣ платье. Мысль посѣтить Погорѣльцевыхъ продолжала быть ему непріятною, и онъ не думалъ о нихъ, да и не могъ онъ ѣхать на дачу: онъ какъ бы все чего-то ожидалъ здѣсь въ городѣ. Обѣдалъ съ наслажденіемъ, заговорилъ съ слугой и съ обѣдавшимъ сосѣдомъ, и выпилъ полбутылки вина. О возможности возвращенія вчерашняго припадка онъ и не думалъ; онъ былъ убѣжденъ, что болѣзнь прошла совершенно въ ту самую минуту, когда онъ, заснувъ вчера въ такомъ безсиліи, черезъ полтора часа вскочилъ съ постели и съ такою силою бросилъ своего убійцу объ полъ. Къ вечеру однакоже голова его стала кружиться,

66

и какъ будто что-то похожее на вчерашній бредъ во снѣ стало овладѣвать имъ мгновеніями. Онъ воротился домой уже въ сумерки и почти испугался своей комнаты, войдя въ нее. Страшно и жутко показалось ему въ его квартирѣ. Нѣсколько разъ прошелся онъ по ней и даже зашелъ въ свою кухню, куда никогда почти не заходилъ: «Здѣсь они вчера грѣли тарелки», — подумалось ему. Двери онъ накрѣпко заперъ, и раньше обыкновеннаго зажегъ свѣчи. Запирая двери онъ вспомнилъ, что полчаса тому, проходя мимо дворницкой, онъ вызвалъ Мавру и спросилъ ее: «Не заходилъ ли безъ него Павелъ Павловичь?» — точно и въ самомъ дѣлѣ тотъ могъ зайти.

Запершись тщательно, онъ отперъ бюро, вынулъ ящикъ съ бритвами и развернулъ «вчерашнюю» бритву, чтобъ посмотрѣть на нее. На бѣломъ костяномъ черенкѣ остались чутошные слѣды крови. Онъ положилъ бритву опять въ ящикъ, и опять заперъ его въ бюро. Ему хотѣлось спать; онъ чувствовалъ, что необходимо сейчасъ же лечь — иначе, «онъ на завтра никуда нибудетъ годиться». Завтрашній день представлялся ему почему-то какъ роковой и «окончательный» день. Но все тѣже мысли, которыя его и на улицѣ, весь день, ни на мгновеніе не покидали, — толпились и стучали въ его больной головѣ и теперь, неустанно и неотразимо, и онъ все думалъ-думалъ-думалъ, и долго еще ему не пришлось заснуть…

«Если ужъ рѣшено, что онъ всталъ меня рѣзать нечаянно», — все думалъ и думалъ онъ, — «то вспадала ли ему эта мысль на умъ хоть разъ прежде, хотя бы только въ видѣ мечты въ злобную минуту?»

Онъ рѣшилъ вопросъ странно, — тѣмъ, что «Павелъ Павловичь хотѣлъ его убить, но что мысль объ убійствѣ ни разу не вспадала будущему убійцѣ на умъ». Короче: «Павелъ Павловичь хотѣлъ убить, но не зналъ, что хочетъ убить. Это безсмысленно, но это такъ», — думалъ Вельчаниновъ: «Не мѣста искать и не для Багаутова онъ пріѣхалъ сюда — хотя и искалъ здѣсь мѣста и забѣгалъ къ Багаутову, и взбѣсился когда тотъ померъ; — Багаутова

67

онъ презиралъ какъ щепку. Онъ для меня сюда поѣхалъ и пріѣхалъ съ Лизой»…

«А ожидалъ ли я самъ, что онъ… зарѣжетъ меня?» Онъ рѣшилъ, что да, ожидалъ именно съ той самой минуты какъ увидѣлъ его въ каретѣ, за гробомъ Багаутова, «я чего-то какъ бы сталъ ожидать… но разумѣется не этого, разумѣется не того, что зарѣжетъ?»…

— И неужели, неужели правда была все то, — восклицалъ онъ опять, вдругъ подымая голову съ подушки и раскрывая глаза — все то, что этотъ… сумасшедшій натолковалъ мнѣ вчера о своей ко мнѣ любви, когда задрожалъ у него подбородокъ, и онъ стукалъ въ грудь кулакомъ?

«Совершенная правда!» — рѣшалъ онъ, неустанно углубляясь и анализируя, — «этотъ Квазимодо изъ Т. слишкомъ достаточно былъ глупъ и благороденъ для того, чтобъ влюбиться въ любовника своей жены, въ которой онъ въ двадцать лѣтъ ничего не примѣтилъ! Онъ уважалъ меня девять лѣтъ, чтилъ память мою и мои «изрѣченія» запомнилъ — Господи, а я-то не вѣдалъ ни о чемъ! Не могъ онъ лгать вчера! Но любилъ-ли онъ меня вчера, когда изъяснялся въ любви и сказалъ: «поквитаемтесь?» Да, со злобы любилъ, эта любовь самая сильная….

«А вѣдь могло быть, а вѣдь было навѣрно такъ, что я произвелъ на него колоссальное впечатлѣніе въ Т.,» — именно колоссальное и «отрадное», и именно съ такимъ Шиллеромъ, въ образѣ Квазимодо, и могло это произойти! Онъ преувеличилъ меня во сто разъ, потому что я слишкомъ ужь поразилъ его въ его философскомъ уединеніи… Любопытно-бы знать чѣмъ именно поразилъ? Право, можетъ быть, свѣжими перчатками и умѣніемъ ихъ надѣвать. Квазимоды любятъ эстетику, ухъ любятъ! Перчатокъ слишкомъ достаточно для иной благороднѣйшей души, да еще изъ «вѣчныхъ мужей». Остальное они сами дополнятъ разъ въ тысячу, и подерутся даже за васъ, если вы того захотите. Средства-то обольщенія мои какъ высоко онъ ставитъ! Можетъ быть именно средства обольщенія и поразили его всего болѣе. А крикъ-то его тогда: «Если

68

ужь и этотъ, такъ въ кого-же послѣ этого вѣрить!» Послѣ этакого крика звѣремъ сдѣлаешься!...

«Гм! Онъ пріѣхалъ сюда, чтобъ «обняться со мной и заплакать» — какъ онъ самъ подлѣйшимъ образомъ выразился, то есть онъ ѣхалъ чтобъ зарѣзать меня, а думалъ что ѣдетъ «обняться и заплакать»… Онъ и Лизу привезъ. А что: еслибъ я съ нимъ заплакалъ, онъ можетъ и въ самомъ бы дѣлѣ простилъ меня, потому что ужасно ему хотѣлось простить!.. Все это обратилось, при первомъ столкновеніи, въ пьяное ломаніе и въ карикатуру, и въ гадкое бабье вытье объ обидѣ. (Рога-то, рога-то надъ лбомъ себѣ сдѣлалъ!). Для того и пьяный приходилъ, чтобъ хоть ломаясь да высказать; не пьяный онъ-бы не смогъ…. А любилъ таки поломаться, ухъ любилъ! Ухъ какъ былъ радъ, когда заставилъ поцаловаться съ собой! Только не зналъ тогда, чѣмъ онъ кончитъ: обнимется или зарѣжетъ? Вышло конечно, что всего лучше и то и другое, вмѣстѣ. Самое естественное рѣшеніе! — Да-съ природа не любитъ уродовъ и добиваетъ ихъ «естественными рѣшеньями». Самый уродливый уродъ — это уродъ съ благородными чувствами: я это по собственному опыту знаю, Павелъ Павловичь! Природа для урода не нѣжная мать, а мачиха. Природа родитъ урода, да вмѣсто того, чтобъ пожалѣть его, его-жъ и казнитъ, — да и дѣльно. Объятія и слезы всепрощенія даже и порядочнымъ людямъ, въ нашъ вѣкъ, даромъ съ рукъ не сходятъ, а не то что ужъ такимъ, какъ мы съ вами, Павелъ Павловичь!»

«Да, онъ былъ достаточно глупъ, чтобъ повезти меня и къ невѣстѣ, — Господи! Невѣста! Только у такого Квазимодо и могла зародиться мысль о «воскресеніи въ новую жизнь» — посредствомъ невинности мадемуазель Захлебининой! Но вы не виноваты Павелъ Павловичь, невиноваты: вы уродъ, а потому и все у васъ должно быть уродливо — и мечты и надежды ваши. Но хоть и уродъ, а усумнился-же въ мечтѣ, почему и потребовалась высокая санкція Вельчанинова, съ благоговѣніемъ уважаемаго. Надо было одобреніе Вельчанинова, подтвержденіе отъ него, что мечта не мечта, а настоящая вещь. Онъ меня изъ благоговѣйнаго уваженія ко мнѣ

69

повезъ и въ благородство чувствъ моихъ вѣруя, — вѣруя можетъ быть, что мы тамъ, подъ кустомъ, обнимемся и заплачемъ, не подалеку отъ невинности. Да! долженъ же былъ, обязанъ-же былъ наконецъ этотъ «вѣчный мужъ» хоть когда-нибудь да наказать себя за все, окончательно, и чтобъ наказать себя онъ и схватился за бритву, — правда, нечаянно, но все-таки схватился! «Все-таки пырнулъ-же ножомъ, все-таки вѣдь кончилъ-же тѣмъ, что пырнулъ, въ присутствіи губернатора!» А кстати, была-ли у него хоть какая нибудь мысль, въ этомъ родѣ, когда онъ мнѣ разсказывалъ свой анекдотъ про шафера? А было ли въ самомъ дѣлѣ что нибудь тогда ночью, когда онъ вставалъ съ постели и стоялъ среди комнаты? Гм. Нѣтъ, онъ вшутку тогда стоялъ. Онъ всталъ за своимъ дѣломъ, а какъ увидѣлъ, что я его струсилъ, онъ и не отвѣчалъ мнѣ десять минутъ, потому что очень ужъ пріятно было ему, что я струсилъ его… Тутъ-то можетъ быть ему и въ самомъ дѣлѣ что нибудь въ первый разъ померещилось когда онъ стоялъ тогда въ темнотѣ..»

«А все таки, не забудь я вчера на столѣ эти бритвы, — ничего бы пожалуй и не было. Такъ-ли? Такъ-ли? Вѣдь избѣгалъ же онъ меня прежде, вѣдь не ходилъ же ко мнѣ по двѣ недѣли; вѣдь прятался же онъ отъ меня, меня жалѣючи! Вѣдь выбралъ же вначалѣ Багаутова, а не меня! Вѣдь вскочилъ же ночью тарелки грѣть, думая сдѣлать диверсію — отъ ножа къ умиленію!.. И себя и меня спасти хотѣлъ — грѣтыми тарелками!....»

И долго еще работала въ этомъ родѣ больная голова этого бывшаго «свѣтскаго человѣка», пересыпая изъ пустого въ порожнее, пока онъ успокоился. Онъ проснулся на другой день съ тою же больною головою, но съ совершенно новымъ и уже совершенно неожиданнымъ ужасомъ.

Этотъ новый ужасъ происходилъ отъ непремѣннаго убѣжденія, въ немъ неожиданно укрѣпившагося, въ томъ, что онъ, Вельчаниновъ (и свѣтскій человѣкъ) сегодня же, самъ, своей волей, кончитъ все тѣмъ, что пойдетъ къ Павлу Павловичу, — зачѣмъ? Для

70

чего? — Ничего онъ этого не зналъ и съ отвращеніемъ знать не хотѣлъ, а зналъ только тò, что зачѣмъ то потащится.

Сумасшествіе это — иначе онъ и назвать не могъ, — развилось однакоже до того, что получило, на сколько можно, разумный видъ и довольно законный предлогъ: ему еще вчера какъ бы грезилось, что Павелъ Павловичь воротится въ свой номеръ, запрется накрѣпко и — повѣсится, какъ тотъ казначей, про котораго разсказывала Марья Сысоевна. Эта вчерашняя мечта перешла въ немъ, мало по малу, въ безсмысленное, но неотразимое убѣжденіе. — «Зачѣмъ этому дураку вѣшаться?» — перебивалъ онъ себя поминутно. Ему вспоминались давнишнія слова Лизы.. «А впрочемъ я на его мѣстѣ можетъ и повѣсился бы…» — придумалось ему одинъ разъ.

Кончилось тѣмъ, что онъ, вмѣсто того чтобъ идти обѣдать, направился таки къ Павлу Павловичу. — «Я только у Марьи Сысоевны спрошу» — рѣшилъ онъ. Но еще не успѣвъ выйти на улицу, онъ вдругъ остановился подъ воротами:

— Неужели жь, неужели жь, — вскрикнулъ онъ, побагровѣвъ отъ стыда: — Неужели жь я плетусь туда чтобъ «обняться и заплакать?» Неужели только этой безсмысленной мерзости не доставало ко всему сраму!

Но отъ «безсмысленной мерзости» спасло его провидѣніе всѣхъ порядочныхъ и приличныхъ людей. Только что онъ вышелъ на улицу, съ нимъ вдругъ столкнулся Александръ Лобовъ. Юноша былъ въ попыхахъ и въ волненіи.

— А я къ вамъ! Пріятель-то нашъ, Павелъ Павловичь, каково?

— Повѣсился? — дико пробормоталъ Вельчаниновъ.

— Кто повѣсился? Зачѣмъ? — вытаращилъ глаза Лобовъ.

— Ничего… я такъ; — продолжайте!

— Фу чортъ, какой однакоже у васъ смѣшной оборотъ мыслей! Совсѣмъ-таки не повѣсился (почему повѣсился?). Напротивъ уѣхалъ. Я только что сейчасъ его въ вагонъ посадилъ и отправилъ. Фу, какъ онъ пьетъ, я вамъ скажу! Мы три бутылки выпили, Предпосыловъ тоже, — но какъ онъ пьетъ, какъ онъ пьетъ! Пѣсни пѣлъ

71

въ вагонѣ, объ васъ вспоминалъ, ручкой дѣлалъ, кланяться вамъ велѣлъ. А подлецъ онъ, какъ вы думаете, — а?

Молодой человѣкъ былъ дѣйствительно хмѣленъ; раскраснѣвшееся лицо, блиставшіе глаза и плохо слушавшійся языкъ сильно объ этомъ свидѣтельствовали. Вельчаниновъ захохоталъ во все горло:

— Такъ они кончили таки наконецъ брудершафтомъ! — ха-ха! Обнялись и заплакали! Ахъ вы Шиллеры ‑ поэты!

— Не ругайтесь пожалуйста. Знаете, онъ тамъ совсѣмъ отказался. Вчера тамъ былъ и сегодня былъ. Нафискалилъ ужасно. Надю заперли, — сидитъ въ антресоляхъ. Крикъ, слезы, но мы не уступимъ! Но какъ онъ пьетъ, я вамъ скажу, какъ онъ пьетъ! И знаете, какой онъ моветонъ, то есть не моветонъ, а какъ это?.. И все про васъ вспоминалъ, но какое сравненіе съ вами! Вы все-таки порядочный человѣкъ и въ самомъ дѣлѣ принадлежали когда-то къ высшему обществу и только теперь принуждены уклониться, — по бѣдности что-ли… Чортъ знаетъ, я его плохо разобралъ.

— А, такъ это онъ вамъ, въ такихъ выраженіяхъ, про меня разсказывалъ?

— Онъ-онъ, не сердитесь. Быть гражданиномъ — лучше высшаго общества. Я къ тому, что въ нашъ вѣкъ въ Россіи не знаешь кого уважать. Согласитесь, что это сильная болѣзнь вѣка, когда не знаешь кого уважать, — не правда-ли?

— Правда-правда, чтожь онъ?

— Онъ? Кто! — ахъ да! Почему онъ все говорилъ: пятидесятилѣтній, но промотавшійся Вельчаниновъ? почему: но промотавшійся, а не и промотавшійся! Смѣется, тысячу разъ повторилъ. Въ вагонъ сѣлъ, пѣсню запѣлъ и заплакалъ — просто отвратительно; такъ даже жалко; съ-пьяну. Ахъ, не люблю дураковъ! Нищимъ пустился деньги раскидывать, за упокой души Лизаветы — жена чтоль его?

— Дочь.

— Что это у васъ рука?

— Порѣзалъ.

— Ничего, пройдетъ. Знаете, чортъ съ нимъ, хорошо что

72

уѣхалъ, но бьюсь объ закладъ, что онъ тамъ, куда пріѣдетъ, тотчасъ же опять женится, — не правда-ли?

— Да вѣдь и вы хотите жениться?

— Я? Я другое дѣло, — какой вы право! Если вы пятидесятилѣтній, такъ ужъ онъ навѣрно шестидесятилѣтній; тутъ нужна логика, батюшка! И знаете, прежде, давно уже, я былъ чистый славянофилъ по убѣжденіямъ, но теперь мы ждемъ зари съ запада… Ну до свиданія; хорошо, что столкнулся съ вами не заходя; не зайду, не просите, некогда!..

И онъ бросился было бѣжать.

— Ахъ, да чтожъ я, — воротился онъ вдругъ, — вѣдь онъ меня съ письмомъ къ вамъ прислалъ! Вотъ письмо. Зачѣмъ вы не пришли провожать?

Вельчаниновъ воротился домой и распечаталъ адресованный на его имя конвертъ.

Въ конвертѣ ни одной строчки не было отъ Павла Павловича, но находилось какое-то другое письмо. Вельчаниновъ узналъ эту руку. Письмо было старое, на пожелтѣвшей отъ времени бумагѣ, съ выцвѣтшими чернилами, писанное лѣтъ десять назадъ къ нему въ Петербургъ, два мѣсяца спустя послѣ того, какъ онъ выѣхалъ тогда изъ Т. Но письмо это не пошло къ нему; вмѣсто него онъ получилъ тогда другое; это ясно было по смыслу пожелтѣвшаго письма. Въ этомъ письмѣ Наталья Васильевна, прощаясь съ нимъ навѣки, — точно также какъ и въ полученномъ тогда письмѣ — и признаваясь ему, что любитъ другого, не скрывала однакоже о своей беременности. Напротивъ, въ утѣшеніе ему, сулила, что она найдетъ случай передать ему будущаго ребенка, увѣряла, что отнынѣ у нихъ другія обязанности, что дружба ихъ теперь навѣки закрѣплена, — однимъ словомъ логики было мало, но цѣль была все таже: — чтобъ онъ избавилъ ее отъ любви своей. Она даже позволяла ему заѣхать въ Т. черезъ годъ — взглянуть на дитя. Богъ знаетъ почему она раздумала и выслала другое письмо вмѣсто этого.

Вельчаниновъ читая былъ блѣденъ, но представилъ себѣ и Павла Павловича, нашедшаго это письмо и читавшаго его въ первый

73

разъ передъ раскрытымъ фамильнымъ ящичкомъ чернаго дерева съ перламутровой инкрустаціей:

— Должно быть тоже поблѣднѣлъ какъ мертвецъ — подумалъ онъ, замѣтивъ свое лице нечаянно въ зеркалѣ, — должно-быть читалъ и закрывалъ глаза, и вдругъ опять открывалъ, въ надеждѣ, что письмо обратится въ простую бѣлую бумагу… Навѣрно раза три повторилъ опытъ!...

XVII. ВѢЧНЫЙ МУЖЪ.

Прошло почти ровно два года послѣ описаннаго нами приключенія. Мы встрѣчаемъ господина Вельчанинова, въ одинъ прекрасный лѣтній день, въ вагонѣ одной изъ вновь открывшихся нашихъ желѣзныхъ дорогъ. Онъ ѣхалъ въ Одессу, чтобъ повидаться, для развлеченія, съ однимъ пріятелемъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и по другому, тоже довольно пріятному обстоятельству; черезъ этого пріятеля онъ надѣялся уладить себѣ встрѣчу съ одною изъ чрезвычайно интересныхъ женщинъ, съ которою ему давно уже желалось поближе познакомиться. Не вдаваясь въ подробности, ограничимся лишь замѣчаніемъ, что онъ сильно переродился, или, лучше сказать, исправился въ эти послѣдніе два года. Отъ прежней ипохондріи почти и слѣдовъ не осталось. Отъ разныхъ «вспоминаній» и тревогъ, — послѣдствій болѣзни, — начавшихъ было осаждать его два года назадъ въ Петербургѣ, во время неудававшагося процесса, — уцѣлѣлъ въ немъ лишь нѣкоторый потаенный стыдъ, отъ сознанія бывшаго малодушія. Его вознаграждала отчасти увѣренность, что этого уже больше не будетъ и что объ этомъ никто и никогда не узнаетъ. Правда, онъ тогда бросилъ общество, сталъ даже плохо одѣваться, куда-то отъ всѣхъ спрятался, — и это конечно было всѣми замѣчено. Но онъ такъ скоро явился съ повинною, а вмѣстѣ съ тѣмъ и съ такимъ вновь возрожденнымъ и самоувѣреннымъ видомъ, что «всѣ» тотчасъ же ему простили его минутное отпаденіе; даже тѣ изъ нихъ, съ которыми онъ пересталъ было кланяться, первые же и узнали его и протянули ему руку, и притомъ безъ всякихъ докучныхъ вопросовъ, — какъ будто онъ все время былъ гдѣ-то

74

далеко въ отлучкѣ по своимъ домашнимъ дѣламъ, до которыхъ никому изъ нихъ нѣтъ дѣла, и только что сейчасъ воротился. Причиною всѣхъ этихъ выгодныхъ и здравыхъ перемѣнъ къ лучшему, былъ разумѣется выигранный процессъ. Вельчанинову досталось всего шестьдесятъ тысячъ рублей, — дѣло, безспорно, невеликое, но для него очень важное: во первыхъ онъ тотчасъ же почувствовалъ себя опять на твердой почвѣ — стало быть утолился нравственно, онъ зналъ теперь уже навѣрно, что этихъ послѣднихъ денегъ своихъ не промотаетъ «какъ дуракъ», какъ промоталъ свои первыя два состоянія, и что ему хватитъ на всю жизнь. «Какъ бы тамъ ни трещало у нихъ общественное зданіе и что бы они тамъ ни трубили» — думалъ онъ иногда, приглядываясь и прислушиваясь ко всему чудесному и невѣроятному, совершающемуся кругомъ него и по всей Россіи, — «во чтобы тамъ ни перерождались люди и мысли, у меня все-таки всегда будетъ вотъ хоть этотъ тонкій и вкусный обѣдъ, за который я теперь сажусь, а стало быть я ко всему приготовленъ». Эта нѣжная до сладострастія мысль, мало по малу, овладѣвала имъ совершенно и произвела въ немъ переворотъ даже физическій, не говоря уже о нравственномъ: онъ смотрѣлъ теперь совсѣмъ другимъ человѣкомъ, въ сравненіи съ тѣмъ «хомякомъ», котораго мы описывали за два года назадъ, и съ которымъ уже начинали случаться такія неприличныя исторіи, — смотрѣлъ весело, ясно, важно. Даже злокачественныя морщинки, начинавшія скопляться около его глазъ и на лбу почти разгладились; даже цвѣтъ его лица измѣнился, — онъ сталъ бѣлѣе, румянѣе. Въ настоящую минуту онъ сидѣлъ на комфортномъ мѣстѣ въ вагонѣ перваго класса, и въ умѣ его наклевывалась одна милая мысль: на слѣдующей станціи предстояло развѣтвленіе пути и шла новая дорога вправо. «Если-бъ бросить, на минутку, прямую дорогу и увлечься вправо, то не болѣе, какъ черезъ двѣ станціи можно бы было посѣтить еще одну знакомую даму, только что возвратившуюся изъ-за границы и находящуюся теперь въ пріятномъ для него, но въ весьма скучномъ для нея уѣздномъ уединеніи; а стало быть являлась возможность употребить время не менѣе интересно, чѣмъ и въ Одессѣ,

75

тѣмъ болѣе что и тамъ не уйдетъ…» Но онъ все еще колебался и не рѣшался окончательно; онъ «ждалъ толчка». Между тѣмъ станція приближалась; толчекъ тоже не замедлилъ.

На этой станціи поѣздъ останавливался на сорокъ минутъ, и предлагался обѣдъ пассажирамъ. У самаго входа въ залу для пассажировъ перваго и втораго классовъ столпилось, какъ водится, множество нетерпѣливой и торопившейся публики и — можетъ быть тоже какъ водится — произошелъ скандалъ. Одна дама, вышедшая изъ вагона втораго класса и замѣчательно хорошенькая, но что-то ужь слишкомъ пышно разодѣтая для путешественницы, почти тащила обѣими руками за собою улана, очень молоденькаго и красиваго офицерика, который вырывался у нея изъ рукъ. Молоденькій офицерикъ былъ сильно хмѣленъ, а дама, по всей вѣроятности его старшая родственница, не отпускала его отъ себя, должно быть, изъ опасенія, что онъ прямо такъ и бросится къ буфету съ напитками. Между тѣмъ съ уланомъ, въ тѣснотѣ, столкнулся купчикъ, тоже закутившій, и даже до безобразія. Этотъ купчикъ застрѣлъ на станціи второй уже день, пилъ и сыпалъ деньгами, окруженный разнымъ товариществомъ, и все не успѣвалъ попасть въ поѣздъ, чтобъ отправиться далѣе. Вышла ссора, офицеръ кричалъ, купчикъ бранился, дама была въ отчаяніи и, увлекая улана отъ ссоры, восклицала ему умоляющимъ голосомъ: «Митинька! Митинька!» Купчику показалось это слишкомъ уже скандальнымъ; правда, и всѣ смѣялись, но купчикъ обидился еще болѣе за оскорбленную, какъ показалось ему почему-то, нравственность.

— Вишь: «Митинька!» — произнесъ онъ укорительно, передразнивъ тоненькій голосокъ барыни. — «И въ публикѣ уже не стыдятся!»

И подойдя, качаясь, къ бросившейся на первый стулъ дамѣ, успѣвшей усадить рядомъ съ собой и улана, онъ презрительно осмотрѣлъ обоихъ и протянулъ на распѣвъ:

«Шлюха ты шлюха, хвостъ отшлепала!»

Дама взвизгнула и жалостно осматривалась, ожидая избавленія. Ей и стыдно-то было, и боялась-то она, а къ довершенію всего

76

офицеръ сорвался со стула и, завопивъ, ринулся было на купчика, но поскользнулся и шлепнулся назадъ на стулъ. Хохотъ кругомъ усиливался, а помочь никто и не думалъ; но помогъ Вельчаниновъ: онъ вдругъ схватилъ купчика за шиворотъ, и, повернувъ, оттолкнулъ его шаговъ на пять отъ испуганной женщины. Тѣмъ скандалъ и кончился; купчикъ былъ сильно опѣшанъ и толчкомъ, и внушительной фигурой Вельчанинова; его тотчасъ же увели товарищи. Осанистая физіономія изящно одѣтаго барина возымѣла внушительное вліяніе и на насмѣшниковъ: смѣхъ прекратился. Дама краснѣя и чуть не со слезами начала изливаться въ увѣреніяхъ о своей благодарности. Уланъ бормоталъ: «балдарю, балдарю!» — и хотѣлъ было протянуть Вельчанинову руку, но вмѣсто того вдругъ вздумалъ улечься на стульяхъ и протянулся на нихъ съ ногами.

— Митинька! — укоризненно простонала дама, всплеснувъ руками.

Вельчаниновъ былъ доволенъ и приключеніемъ и его обстановкой. Дама интересовала его; это была, какъ видно, богатенькая провинціалочка, хотя и пышно, но безвкусно одѣтая, и съ манерами нѣсколько смѣшными, — именно соединяла въ себѣ все, гарантирующее успѣхъ столичному фату, при извѣстныхъ цѣляхъ на женщину. Завязался разговоръ; дама горячо разсказывала и жаловалась на своего мужа, который «вдругъ изъ вагона куда-то скрылся и отъ этого все и произошло, потому что онъ вѣчно, когда надо тутъ быть, куда-то и скроется…»

— По надобности… — пробормоталъ уланъ.

— Ахъ Митинька! — всплеснула опять она руками.

— «Ну, достанется же мужу!» — подумалъ Вельчаниновъ.

— Какъ его зовутъ? я пойду и отыщу его, — предложилъ онъ.

— Палъ-Палычь, — отозвался уланъ.

— Вашего супруга зовутъ Павломъ Павловичемъ! — съ любопытствомъ спросилъ Вельчаниновъ и вдругъ, знакомая ему лысая голова просунулась между нимъ и дамой. Въ одно мгновеніе представился ему садъ у Захлебининыхъ, невинныя игры и докучливая

77

лысая голова, безпрерывно просовывавшаяся между нимъ и Надеждой Өедосѣевной.

— Вотъ вы наконецъ! — истерически вскричала супруга.

Это былъ самъ Павелъ Павловичь; въ удивленіи и страхѣ глядѣлъ онъ на Вельчанинова, оторопѣвъ передъ нимъ, какъ передъ привидѣніемъ. Столбнякъ его былъ таковъ, что нѣкоторое время онъ, повидимому, не понималъ ничего изъ того, что толковала ему раздражительной и быстрой скороговоркой оскорбленная супруга. Наконецъ онъ вздрогнулъ и сообразилъ разомъ весь свой ужасъ: и свою вину, и о Митинькѣ, и объ томъ, что этотъ «мсьё» — дама почему-то такъ назвала Вельчанинова — «былъ для насъ ангеломъ хранителемъ и спасителемъ, а вы — вы вѣчно уйдете, когда вамъ надо тутъ быть…»

Вельчаниновъ вдругъ захохоталъ:

— Да вѣдь мы съ нимъ друзья, друзья съ дѣтства! — восклицалъ онъ удивленной дамѣ, фамиліарно и покровительственно обхвативъ правой рукой плечи улыбавшагося блѣдной улыбкой Павла Павловича, — не говорилъ онъ вамъ объ Вельчаниновѣ?

— Нѣтъ, никогда не говорилъ, — оторопѣла нѣсколько супруга.

— Такъ представьте же меня, вѣроломный другъ, вашей супругѣ!

— Это, Липочка, дѣйствительно господинъ Вельчаниновъ-съ, вотъ-съ… — началъ было и постыдно оборвался Павелъ Павловичь. Супруга вспыхнула и злобно сверкнула на него глазами, очевидно за «Липочку».

— И представьте, и не увѣдомилъ, что женился и на сватьбу не позвалъ, но вы, Олимпіада…

— Семеновна, — подсказалъ Павелъ Павловичь.

— Семеновна! — отозвался вдругъ заснувшій было уланъ.

— Вы ужъ простите его Олимпіада Семеновна, для меня, ради встрѣчи друзей… Онъ — добрый мужъ!

И Вельчаниновъ дружески хлопнулъ Павла Павловича по плечу.

78

— Я, душенька, я только на минутку… отсталъ… — началъ было оправдываться Павелъ Павловичь.

— И бросили жену на позоръ! — тотчасъ же подхватила Липочка, — когда надо, васъ нѣтъ, гдѣ не надо — вы тутъ…

— Гдѣ не надо — тутъ, гдѣ не надо… гдѣ не надо… — поддакивалъ уланъ.

Липочка почти задыхалась отъ волненія; она и сама знала, что это не хорошо при Вельчаниновѣ, и краснѣла, но не могла совладать:

— Гдѣ не надо вы слишкомъ ужь осторожны, слишкомъ осторожны! — вырвалось у ней.

— Подъ кроватью... любовниковъ ищетъ… подъ кроватью — гдѣ не надо… гдѣ не надо… — ужасно разгорячился вдругъ и Митинька.

Но съ Митинькой уже нечего было дѣлать. Все кончилось, впрочемъ, пріятно; послѣдовало полное знакомство. Павла Павловича услали за кофеемъ и за бульономъ. Олимпіада Семеновна объяснила Вельчанинову, что они ѣдутъ теперь изъ О., гдѣ служитъ ея мужъ, на два мѣсяца въ ихъ деревню, что это не далеко, отъ этой станціи всего сорокъ верстъ, что у нихъ тамъ прекрасный домъ и садъ, что къ нимъ пріѣдутъ гости, что у нихъ есть и сосѣди, и еслибъ Алексѣй Ивановичь былъ такъ добръ и захотѣлъ ихъ посѣтить «въ ихъ уединеніи», то она бы встрѣтила его какъ ангела-хранителя, потому что она не можетъ вспомнить безъ ужасу, что бы было, еслибъ… и такъ далѣе, и такъ далѣе, — однимъ словомъ «какъ ангела-хранителя»…

— И спасителя, и спасителя, — съ жаромъ настаивалъ уланъ.

Вельчаниновъ вѣжливо поблагодарилъ и отвѣтилъ, что онъ всегда готовъ, что онъ совершенно праздный и незанятой человѣкъ, и что приглашеніе Олимпіады Семеновны ему слишкомъ лестно. За тѣмъ тотчасъ же завелъ веселенькій разговоръ, въ который удачно вставилъ два или три комплемента. Липочка покраснѣла отъ удовольствія, и только что воротился Павелъ Павловичь, восторженно объявила ему, что Алексѣй Ивановичь такъ добръ, что принялъ

79

ея приглашеніе прогостить у нихъ въ деревнѣ весь мѣсяцъ и обѣщался пріѣхать черезъ недѣлю. Павелъ Павловичь улыбнулся потерянно и промолчалъ. Олимпіада Семеновна вскинула на него плечиками и возвела глаза къ небу. Наконецъ разстались: еще разъ благодарность, опять «ангелъ-хранитель», опять «Митинька» и Павелъ Павловичь увелъ наконецъ усаживать супругу и улана въ вагонъ. Вельчаниновъ закурилъ сигару и сталъ прохаживаться по галлереѣ передъ воксаломъ; онъ зналъ, что Павелъ Павловичь сейчасъ опять прибѣжитъ къ нему поговорить до звонка. Такъ и случилось, Павелъ Павловичь немедленно явился передъ нимъ съ тревожнымъ вопросомъ въ глазахъ и во всей физіономіи. Вельчаниновъ засмѣялся, «дружески» взялъ его за локоть и, притянувъ къ ближайшей скамейкѣ, сѣлъ и усадилъ его съ собою рядомъ. Самъ онъ молчалъ; ему хотѣлось, чтобъ заговорилъ Павелъ Павловичь первый.

— Такъ вы къ намъ-съ? — пролепеталъ тотъ, совершенно откровенно приступая къ дѣлу.

— Такъ я и зналъ! Не перемѣнился нисколько! — расхохотался Вельчаниновъ, — ну неужели же вы, — хлопнулъ онъ его опять по плечу, — неужели же вы хоть минуту могли подумать серьезно, что я въ самомъ дѣлѣ могу къ вамъ пріѣхать въ гости, да еще на мѣсяцъ — ха-ха!

Павелъ Павловичь весь такъ и встрепенулся:

— Такъ вы — не пріѣдете-съ! — вскричалъ онъ, нисколько не скрывая своей радости.

— Не пріѣду, не пріѣду! — самодовольно смѣялся Вельчаниновъ. Впрочемъ онъ и самъ не понималъ, почему ему такъ ужъ особенно смѣшно, но чѣмъ дальше, тѣмъ ему становилось смѣшнѣе.

— Неужели… неужели вы въ самомъ дѣлѣ говорите-съ? — И, сказавъ это, Павелъ Павловичь даже привскочилъ съ мѣста, въ трепетномъ ожиданіи.

— Да ужъ сказалъ, что не пріѣду, — ну чудакъ же вы человѣкъ!

— Какъ же мнѣ… если такъ-съ, какъ же сказать-то Олимпіадѣ

80

Семеновнѣ, когда вы черезъ недѣлю не пожалуете, а она будетъ ждать-съ?

— Экая трудность! Скажите, что я ногу сломалъ, или въ этомъ родѣ.

— Не повѣрятъ-съ, — жалостнымъ голоскомъ протянулъ Павелъ Павловичь.

— И вамъ достанется? — все смѣялся Вельчаниновъ, — но я замѣчаю, мой бѣдный другъ, что вы таки трепещете передъ вашей прекрасной супругой — а?

Павелъ Павловичь попробовалъ улыбнуться, но не вышло. Что Вельчаниновъ отказывался пріѣхать — это конечно было хорошо, но что онъ фамиліарничаетъ насчетъ супруги — это было уже дурно. Павелъ Павловичь покоробился; Вельчаниновъ это замѣтилъ. Между тѣмъ прозвонилъ уже второй звонокъ; въ отдаленіи послышался тонкій голосокъ изъ вагона, тревожно вызывавшій Павла Павловича. Тотъ засуетился на мѣстѣ, но не побѣжалъ на призывъ, видимо ожидая еще чего-то отъ Вельчанинова — конечно еще разъ завѣренія, что онъ къ нимъ не пріѣдетъ.

— Какъ бывшая фамилія вашей супруги? — освѣдомился Вельчаниновъ, какъ бы не замѣчая совсѣмъ тревоги Павла Павловича.

— У нашего благочиннаго взялъ-съ, — отвѣтилъ тотъ, въ смятеніи посматривая на вагоны и прислушиваясь.

— А, понимаю, за красоту.

Павелъ Павловичь опять покоробился.

— А кто же у васъ этотъ Митинька?

— А это такъ-съ; дальній нашъ родственникъ одинъ, то есть мой-съ, сынъ двоюродной моей сестры, покойницы-съ, Голубчиковъ-съ, за непорядки разжаловали, а теперь опять произведенъ; мы его и экипировали… Несчастный молодой человѣкъ-съ…

— «Ну такъ-такъ, все въ порядкѣ; полная обстановка!» — подумалъ Вельчаниновъ.

— Павелъ Павловичь! — раздался опять отдаленный призывъ изъ вагона, и уже съ слишкомъ раздражительной ноткой въ голосѣ.

81

— Палъ-Палычь! — послышался другой, сиплый голосъ.

Павелъ Павловичь опять засуетился и заметался, но Вельчаниновъ крѣпко прихватилъ его за локоть и остановилъ.

— А хотите я сейчасъ пойду и разскажу вашей супругѣ, какъ вы меня зарѣзать хотѣли — а?

— Что вы, что вы-съ! — испугался ужасно Павелъ Павловичь, — да Боже васъ сохрани-съ.

— Павелъ Павловичь! Павелъ Павловичь! — послышались опять голоса.

— Ну ужь ступайте! — выпустилъ его наконецъ Вельчаниновъ, продолжая благодушно смѣяться.

— Такъ не пріѣдете-съ? — чуть не въ отчаяніи въ послѣдній разъ шепталъ Павелъ Павловичь, и даже руки сложилъ передъ нимъ, какъ въ старину, ладошками.

— Да клянусь же вамъ, не пріѣду! Бѣгите, бѣда вѣдь будетъ!

И онъ размашисто протянулъ ему руку, — протянулъ и вздрогнулъ: Павелъ Павловичь не взялъ руки, даже отдернулъ свою.

Раздался третій звонокъ.

Въ одно мгновеніе произошло что-то странное съ обоими; оба точно преобразились. Что-то какъ бы дрогнуло и вдругъ порвалось въ Вельчаниновѣ, еще только за минуту такъ смѣявшемся. Онъ крѣпко и яростно схватилъ Павла Павловича за плечо:

— Ужъ если я, я протягиваю вамъ вотъ эту руку — показалъ онъ ему ладонь своей лѣвой руки, на которой явственно остался крупный шрамъ отъ порѣза, — такъ ужь вы то могли бы взять ее! — прошепталъ онъ дрожавшими и поблѣднѣвшими губами.

Павелъ Павловичь тоже поблѣднѣлъ и у него тоже губы дрогнули. Какія то конвульсіи вдругъ пробѣжали по лицу его:

— А Лиза-то-съ? — пролепеталъ онъ быстрымъ шепотомъ — и вдругъ запрыгали его губы, щеки и подбородокъ, и слезы хлынули изъ глазъ. Вельчаниновъ стоялъ передъ нимъ какъ столбъ.

— Павелъ Павловичь! Павелъ Павловичь! — вопили изъ вагона, точно тамъ кого рѣзали — и вдругъ раздался свистокъ!

Павелъ Павловичь очнулся, всплеснулъ руками, и бросился бѣжать

82

сломя голову; поѣздъ уже тронулся, но онъ какъ-то успѣлъ уцѣпиться, и вскочилъ таки въ свой вагонъ, налету. Вельчаниновъ остался на станціи и только къ вечеру отправился въ дорогу, дождавшись новаго поѣзда и по прежнему пути. Вправо, къ уѣздной знакомкѣ, онъ не поѣхалъ, — слишкомъ ужь былъ не въ духѣ. И какъ жалѣлъ потомъ!

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

______