БѢСЫ.

_____

РОМАНЪ.

______

Хоть убей, слѣда не видно,

Сбились мы, чтò дѣлать намъ?

Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ видно

Да кружитъ по сторонамъ.

.................

Сколько ихъ, куда ихъ гонятъ,

Что такъ жалобно поютъ?

Домоваго ли хоронятъ

Вѣдьму ль замужъ выдаютъ?

А. Пушкинъ.

Тутъ на горѣ паслось большое стадо свиней, и они просили Его чтобы позволиль имъ войти въ нихъ. Онъ позволилъ имъ. Бѣсы., вышедши изъ человѣка, вошли въ свиней; и бросилось стадо съ крутизны въ озеро, и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побѣжали и разказали въ городѣ и по деревнямъ. И вышли жители смотрѣть случившееся, и пришедши къ Iисусу, нашли человѣка изъ котораго вышли Бѣсы. сидящаго у ногъ Iисусовыхъ, одѣтаго и въ здравомъ умѣ: и ужаснулись. Видѣвшiе же разказали имъ какъ исцѣлился бѣсновавшiйся.

Евангелiе отъ Луки. Глава VIII, 32–37.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Вмѣсто введенiя: нѣсколько подробностей изъ бiографiи многочтимаго Степана Трофимовича Верховенскаго.

I.

Приступая къ описанiю недавнихъ и столь странныхъ событiй происшедшихъ въ нашемъ, доселѣ ничѣмъ не отличавшемся городѣ, я принужденъ, по неумѣнiю моему, начать нѣсколько

6                                              Русскій Вѣстникъ.

издалека, а именно нѣкоторыми бiографическими подробностями о талантливомъ и многочтимомъ Степанѣ Трофимовичѣ Верховенскомъ. Пусть эти подробности послужатъ лишь введенiемъ къ предлагаемой хроникѣ, а самая исторiя которую я намѣренъ описывать, еще впереди.

Скажу прямо: Степанъ Трофимовичъ постоянно игралъ между нами нѣкоторую особую и такъ-сказать гражданскую роль и любилъ эту роль до страсти, — такъ даже что, мнѣ кажется, безъ нея и прожить не могъ. Не то чтобъ ужь я его приравнивалъ къ актеру на театрѣ: сохрани Боже, тѣмъ болѣе что самъ его уважаю. Тутъ все могло быть дѣломъ привычки, или, лучше сказать, безпрерывной и благородной склонности, съ дѣтскихъ лѣтъ, къ прiятной мечтѣ о красивой гражданской своей постановкѣ. Онъ, напримѣръ, чрезвычайно любилъ свое положенiе «гонимаго» и такъ-сказать «ссыльнаго». Въ этихъ обоихъ словечкахъ есть своего рода классическiй блескъ, соблазнившiй его разъ навсегда, и возвышая его потомъ постепенно въ собственномъ мнѣнiи, въ продолженiе столь многихъ лѣтъ, довелъ его наконецъ до нѣкотораго весьма высокаго и прiятнаго для самолюбiя пьедестала. Въ одномъ сатирическомъ англiйскомъ романѣ прошлаго столѣтiя, нѣкто Гуливеръ, возвратясь изъ страны Лилипутовъ, гдѣ люди были всего въ какiе-нибудь два вершка росту, до того прiучился считать себя между ними великаномъ, что и ходя по улицамъ Лондона, невольно кричалъ прохожимъ и экипажамъ чтобъ они предъ нимъ сворачивали и остерегались чтобъ онъ какъ-нибудь ихъ не раздавилъ, воображая что онъ все еще великанъ, а они маленькiе. За это смѣялись надъ нимъ и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана кнутьями: но справедливо ли? Чего не можетъ сдѣлать привычка? Привычка привела почти къ тому же и Степана Трофимовича, но еще въ болѣе невинномъ и безобидномъ видѣ, если можно такъ выразиться, потому что прекраснѣйшiй былъ человѣкъ.

Я даже такъ думаю что подъ конецъ его всѣ и вездѣ позабыли; но уже никакъ вѣдь нельзя сказать что и прежде совсѣмъ не знали. Безспорно что и онъ нѣкоторое время принадлежалъ къ знаменитой плеядѣ иныхъ прославленныхъ дѣятелей нашего прошедшаго поколѣнiя и, одно время, — впрочемъ всего только одну самую маленькую минуточку, — его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не на ряду съ именами Чаадаева, Бѣлинскаго, Грановскаго

Бѣсы.                                                          7

и только что начинавшаго тогда за границей Герцена. Но дѣятельность Степана Трофимовича окончилась почти въ ту же минуту какъ и началась, — такъ сказать отъ «вихря сошедшихся обстоятельствъ». И чтò же? Не только «вихря», но даже и «обстоятельствъ» совсѣмъ потомъ не оказалось, по крайней мѣрѣ въ этомъ случаѣ. Я только теперь, на дняхъ, узналъ, къ величайшему моему удивленiю, но за то уже въ совершенной достовѣрности, что Степанъ Трофимовичъ проживалъ между нами, въ нашей губернiи, не только не въ ссылкѣ, какъ принято было у насъ думать, но даже и подъ присмотромъ никогда не находился. Какова же послѣ этого сила собственнаго воображенiя! Онъ искренно самъ вѣрилъ всю свою жизнь что въ нѣкоторыхъ сферахъ его постоянно опасаются, что шаги его безпрерывно извѣстны и сочтены, и что каждый изъ трехъ смѣнившихся у насъ въ послѣднiя двадцать лѣтъ губернаторовъ, въѣзжая править губернiей, уже привозилъ съ собою нѣкоторую особую и хлопотливую о немъ мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдачѣ губернiи. Увѣрь кто-нибудь тогда честнѣйшаго Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами что ему вовсе нечего опасаться, и онъ бы непремѣнно обидѣлся. А между тѣмъ это былъ вѣдь человѣкъ умнѣйшiй и даровитѣйшiй, человѣкъ такъ-сказать даже науки, хотя впрочемъ въ наукѣ.... ну, однимъ словомъ, въ наукѣ онъ сдѣлалъ не такъ много и кажется совсѣмъ ничего. Но вѣдь съ людьми науки у насъ на Руси это сплошь да рядомъ случается.

Онъ воротился изъ-за границы и блеснулъ въ видѣ лектора на каѳедрѣ университета уже въ самомъ концѣ сороковыхъ годовъ. Успѣлъ же прочесть всего только нѣсколько лекцiй, и кажется объ Аравитянахъ; успѣлъ тоже защитить блестящую диссертацiю о возникавшемъ было гражданскомъ и ганзеатическомъ значенiи нѣмецкаго городка Ганау, въ эпоху между 1413 и 1428 годами, а вмѣстѣ съ тѣмъ и о тѣхъ особенныхъ и неясныхъ причинахъ почему значенiе это вовсе не состоялось. Диссертацiя эта ловко и больно уколола тогдашнихъ славянофиловъ и разомъ доставила ему между ними многочисленныхъ и разъяренныхъ враговъ. Потомъ, — впрочемъ уже послѣ потери каѳедры, — онъ успѣлъ напечатать (такъ-сказать въ видѣ отместки и чтобъ указать кого они потеряли) въ ежемѣсячномъ и прогрессивномъ журналѣ, переводившемъ изъ Диккенса и проповѣдывавшемъ Жоржъ-Занда,

8                                              Русскій Вѣстникъ.

начало одного глубочайшаго изслѣдованiя, — кажется о причинахъ необычайнаго нравственнаго благородства какихъ-то рыцарей въ какую-то эпоху, или что-то въ этомъ родѣ.  По крайней мѣрѣ проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль. Говорили потомъ что продолженiе изслѣдованiя было поспѣшно запрещено, и что даже прогрессивный журналъ пострадалъ за напечатанную первую половину. Очень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но въ данномъ случаѣ вѣроятнѣе что ничего не было и что авторъ самъ полѣнился докончить изслѣдованiе. Прекратилъ же онъ свои лекцiи объ Аравитянахъ потому что перехвачено было какъ-то и кѣмъ-то (очевидно изъ ретроградныхъ враговъ его) письмо къ кому-то съ изложенiемъ какихъ-то «обстоятельствъ»; вслѣдствiе чего кто-то потребовалъ отъ него какихъ-то объясненiй. Не знаю вѣрно ли, но утверждали еще что въ Петербургѣ было отыскано въ то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человѣкъ въ тринадцать, и чуть не потрясшее зданiе. Говорили что будто бы они собирались переводить самого Фурье. Какъ нарочно въ то же самое время въ Москвѣ схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная имъ еще лѣтъ шесть до сего, въ Берлинѣ, въ самой первой его молодости, и ходившая по рукамъ, въ спискахъ, между двумя любителями и у одного студента. Эта поэма лежитъ теперь и у меня въ столѣ; я получилъ ее, не далѣе какъ прошлаго года, въ собственноручномъ, весьма недавнемъ спискѣ, отъ самого Степана Трофимовича, съ его надписью и въ великолѣпномъ красномъ сафьянномъ переплетѣ. Впрочемъ она не безъ поэзiи и даже не безъ нѣкотораго таланта; странная, но тогда (то-есть вѣрнѣе въ тридцатыхъ годахъ) въ этомъ родѣ часто пописывали. Разказать же сюжетъ затрудняюсь, ибо по правдѣ ничего въ немъ не понимаю. Это какая-то аллегорiя, въ лирико-драматической формѣ и напоминающая вторую часть Фауста. Сцена открывается хоромъ женщинъ, потомъ хоромъ мущинъ, потомъ какихъ-то силъ, и въ концѣ всего хоромъ душъ, еще не жившихъ, но которымъ очень бы хотѣлось пожить. Всѣ эти хоры поютъ о чемъ-то очень неопрѣделенномъ, большею частiю о чьемъ-то проклятiи, но съ оттѣнкомъ высшаго юмора. Но сцена вдругъ перемѣняется и наступаетъ какой-то «Праздникъ жизни», на которомъ поютъ даже насѣкомыя, является черепаха

Бѣсы.                                                          9

съ какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропѣлъ о чемъ-то одинъ минералъ, — то-есть предметъ уже вовсе неодушевленный. Вообще же всѣ поютъ безпрерывно, а если разговариваютъ, то какъ-то неопредѣленно бранятся, но опять-таки съ оттѣнкомъ высшаго значенiя. Наконецъ сцена опять перемѣняется, и является дикое мѣсто, а между утесами бродитъ одинъ цивилизованный молодой человѣкъ, который срываетъ и сосетъ какiя-то травы, и на вопросъ феи: зачѣмъ онъ сосетъ эти травы? отвѣтствуетъ что онъ, чувствуя въ себѣ избытокъ жизни, ищетъ забвенiя и находитъ его въ сокѣ этихъ травъ; но что главное желанiе его, поскорѣе потерять умъ (желанiе можетъ-быть и излишнее). Затѣмъ вдругъ въѣзжаетъ неописанной красоты юноша на черномъ конѣ, и за нимъ слѣдуетъ ужасное множество всѣхъ народовъ. Юноша изображаетъ собою смерть, а всѣ народы ея жаждутъ. И наконецъ уже въ самой послѣдней сценѣ вдругъ появляется Вавилонская башня, и какiе-то атлеты ее наконецъ достраиваютъ съ пѣсней новой надежды, и когда уже достраиваютъ до самаго верху, то обладатель, положимъ хоть Олимпа, убѣгаетъ въ комическомъ видѣ, а догадавшееся человѣчество, завладѣвъ его мѣстомъ, тотчасъ же начинаетъ новую жизнь съ новымъ проникновенiемъ вещей. Ну, вотъ эту-то поэму и нашли тогда опасною. Я, въ прошломъ году, предлагалъ Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ея, въ наше время, невинностью, но онъ отклонилъ предложенiе съ видимымъ неудовольствiемъ. Мнѣнiе о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому нѣкоторую холодность его со мной, продолжавшуюся цѣлыхъ два мѣсяца. И чтò же? Вдругъ, и почти тогда же какъ я предлагалъ напечатать здѣсь, — печатаютъ нашу поэму тамъ, то-есть за границей, въ одномъ изъ революцiонныхъ сборниковъ, и совершенно безъ вѣдома Степана Трофимовича. Онъ былъ сначала испуганъ, бросился къ губернатору и написалъ благороднѣйшее оправдательное письмо въ Петербургъ, читалъ мнѣ его два раза, но не отправилъ, не зная кому бы адресовать. Однимъ словомъ, волновался цѣлый мѣсяцъ; но я убѣжденъ что въ таинственныхъ изгибахъ своего сердца былъ польщенъ необыкновенно. Онъ чуть не спалъ съ экземпляромъ доставленнаго ему сборника, а днемъ пряталъ его подъ тюфякъ и даже не пускалъ женщину перестилать постель, и хоть и ждалъ каждый день откуда-то какой-то

10                                            Русскій Вѣстникъ.

телеграммы, но смотрѣлъ свысока. Телеграммы никакой не пришло. Тогда же онъ и со мной примирился, чтò и свидѣтельствуетъ о чрезвычайной добротѣ его тихаго и незлопамятнаго сердца.

II.

Я вѣдь не утверждаю что онъ совсѣмъ нисколько не пострадалъ; я лишь убѣдился теперь вполнѣ что онъ могъ бы продолжать о своихъ Аравитянахъ сколько ему угодно, давъ только нужныя объясненiя. Но онъ тогда съамбцiозничалъ и съ особенною поспѣшностью распорядился увѣрить себя разъ навсегда что карьера его разбита на всю его жизнь «вихремъ обстоятельствъ». А если говорить всю правду, то настоящею причиной перемѣны карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнѣйшее предложенiе ему отъ Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генералъ-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитанiе и все умственное развитiе ея единственнаго сына, въ качествѣ высшаго педагога и друга, не говоря уже о блистательномъ вознагражденiи. Предложенiе это было сдѣлано ему въ первый разъ еще въ Берлинѣ, и именно въ то самое время когда онъ въ первый разъ овдовѣлъ. Первою супругой его была одна легкомысленная дѣвица изъ нашей губернiи, на которой онъ женился въ самой первой и еще безразсудной своей молодости, и кажется вынесъ съ этою, привлекательною впрочемъ особой, много горя, за недостаткомъ средствъ къ ея содержанiю, и сверхъ того, по другимъ, отчасти уже деликатнымъ причинамъ. Она скончалась въ Парижѣ, бывъ съ нимъ послѣднiе три года въ разлукѣ и оставивъ ему пятилѣтняго сына, «плодъ первой, радостной и еще неомраченной любви», какъ вырвалось разъ при мнѣ у грустнаго Степана Трофимовича. Птенца еще съ самаго начала переслали въ Россiю, гдѣ онъ и воспитывался все время на рукахъ какихъ-то отдаленныхъ тетокъ, гдѣ-то въ глуши. Степанъ Трофимовичъ отклонилъ тогдашнее предложенiе Варвары Петровны и быстро женился опять, даже раньше году, на одной неразговорчивой берлинской Нѣмочкѣ, и, главное, безо всякой особенной надобности. Но кромѣ этой, оказались и другiя причины отказа отъ мѣста воспитателя: его соблазняла гремѣвшая въ то

Бѣсы.                                                      11

время слава одного незабвеннаго профессора, и онъ, въ свою очередь, полетѣлъ на каѳедру, къ которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиныя крылья. И вотъ теперь, уже съ опаленными крыльями, онъ естественно вспомнилъ о предложенiи которое еще и прежде колебало его рѣшенiе. Внезапная же смерть и второй супруги, не прожившей съ нимъ и году, устроила все окончательно. Скажу прямо: все разрѣшилось пламеннымъ участiемъ и драгоцѣнною, такъ-сказать классическою дружбой къ нему Варвары Петровны, если только такъ можно о дружбѣ выразиться. Онъ бросился въ объятiя этой дружбы, и дѣло закрѣпилось слишкомъ на двадцать лѣтъ. Я употребилъ выраженiе: «бросился въ объятiя», но сохрани Богъ кого-нибудь подумать о чемъ-нибудь лишнемъ и праздномъ; эти объятiя надо разумѣть въ одномъ лишь самомъ высоконравственномъ смыслѣ. Самая тонкая и самая деликатнѣйшая связь соединила эти два столь замѣчательныя существа, на вѣки.

Мѣсто воспитателя было принято еще и потому что и имѣньице оставшееся послѣ первой супруги Степана Трофимовича, — очень маленькое, — приходилось совершенно рядомъ со Скворешниками, великолѣпнымъ подгороднымъ имѣнiемъ Ставрогиныхъ въ нашей губернiи. Къ тому же всегда возможно было, въ тиши кабинета, и уже не отвлекаясь огромностью университетскихъ занятiй, посвятить себя дѣлу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими изслѣдованiями. Изслѣдованiй не оказалось; но за то оказалось возможнымъ простоять всю остальную жизнь, болѣе двадцати лѣтъ, такъ-сказать «воплощенной укоризной» предъ отчизной, по выраженiю народнаго поэта:

Воплощенной укоризною

...........

Ты стоялъ передъ отчизною

Либералъ-идеалистъ.

Но то лицо о которомъ выразился народный поэтъ можетъ-быть и имѣло право всю жизнь позировать въ этомъ смыслѣ, еслибы того захотѣло, хотя это и скучно. Нашъ же Степанъ Трофимовичъ, по правдѣ, былъ только подражателемъ сравнительно съ подобными лицами, да и стоять уставалъ и частенько полеживалъ на боку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и въ лежачемъ положенiи, — надо отдать справедливость, тѣмъ болѣе что для губернiи было и того

12                                            Русскій Вѣстникъ.

достаточно. Посмотрѣли бы вы на него у насъ въ клубѣ, когда онъ садится за карты. Весь видъ его говорилъ: «Карты! Я сажусь съ вами въ ералашъ! Развѣ это совмѣстно? Кто жь отвѣчаетъ за это? Кто разбилъ мою дѣятельность и обратилъ ее въ ералашъ? Э, погибай Россiя!» и онъ осанисто козырялъ съ червей.

А по правдѣ, ужасно любилъ сразиться въ карточки, за чтò, и особенно въ послѣднее время, имѣлъ частыя и непрiятныя стычки съ Варварой Петровной, тѣмъ болѣе что постоянно проигрывалъ. Но объ этомъ послѣ. Замѣчу лишь что это былъ человѣкъ даже совѣстливый (то-есть иногда), а потому часто грустилъ. Въ продолженiе всей двадцатилѣтней дружбы съ Варварой Петровной, онъ раза по три и по четыре въ годъ регулярно впадалъ въ такъ называемую между нами «гражданскую скорбь», то-есть просто въ хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варварѣ Петровнѣ. Въ послѣдствiи, кромѣ гражданской скорби, онъ сталъ впадать и въ шампанское; но чуткая Варвара Петровна всю жизнь охраняла его отъ всѣхъ тривiальныхъ наклонностей. Да онъ и нуждался въ нянькѣ, потому что становился иногда очень страненъ: въ срединѣ самой возвышенной скорби, онъ вдругъ зачиналъ смѣяться самымъ простонароднѣйшимъ образомъ. Находили минуты что даже о самомъ себѣ начиналъ выражаться въ юмористическомъ смыслѣ. Но ничего такъ не боялась Варвара Петровна какъ юмористическаго смысла. Это была женщина классикъ, женщина меценатка, дѣйствовавшая въ видахъ однихъ лишь высшихъ соображенiй. Капитально было двадцатилѣтнее влiянiе этой высшей дамы на ея бѣднаго друга. О ней надо бы поговорить особенно, чтò я и сдѣлаю.

III.

Есть дружбы странныя: оба друга одинъ другаго почти съѣсть хотятъ, всю жизнь такъ живутъ, а между тѣмъ разстаться не могутъ. Разстаться даже никакъ нельзя: раскапризившiйся и разорвавшiй связь другъ первый же заболѣетъ и пожалуй умретъ, если это случится. Я положительно знаю что Степанъ Трофимовичъ нѣсколько разъ, и иногда послѣ самыхъ интимныхъ излiянiй глазъ на глазъ съ Варварой Петровной, по уходѣ ея, вдругъ вскакивалъ съ дивана и начиналъ колотить кулаками въ стѣну.

Бѣсы.                                                          13

Происходило это безъ малѣйшей аллегорiи, такъ даже что однажды отбилъ отъ стѣны штукатурку. Можетъ-быть спросятъ: какъ могъ я узнать такую тонкую подробность? А чтò если я самъ бывалъ свидѣтелемъ? Чтò если самъ Степанъ Трофимовичъ неоднократно рыдалъ на моемъ плечѣ, въ яркихъ краскахъ рисуя предо мной всю свою подноготную? (И ужь чего-чего при этомъ не говорилъ!) Но вотъ чтò случалось почти всегда послѣ этихъ рыданiй: назавтра онъ уже готовъ былъ распять самого себя за неблагодарность; поспѣшно призывалъ меня къ себѣ или прибѣгалъ ко мнѣ самъ, единственно чтобы возвѣстить мнѣ что Варвара Петровна «ангелъ чести и деликатности, а онъ совершенно противоположное». Онъ не только ко мнѣ прибѣгалъ, но неоднократно описывалъ все это ей самой въ краснорѣчивѣйшихъ письмахъ, и признавался ей, за своею полною подписью, что не далѣе какъ напримѣръ вчера, онъ разказывалъ постороннему лицу что она держитъ его изъ тщеславiя, завидуетъ его учености и талантамъ; ненавидитъ его и боится только выказать свою ненависть явно, въ страхѣ чтобъ онъ не ушелъ отъ нея и тѣмъ не повредилъ ея литературной репутацiи; что вслѣдствiе этого онъ себя презираетъ и рѣшился погибнуть насильственною смертью; а отъ нея ждетъ послѣдняго слова, которое все рѣшитъ, и пр., и пр., все въ этомъ родѣ. Можно представить послѣ этого до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннѣйшаго изъ всѣхъ пятидесятилѣтнихъ младенцевъ! Я самъ однажды читалъ одно изъ таковыхъ его писемъ, послѣ какой-то между ними ссоры, изъ-за ничтожной причины, но ядовитой по выполненiю. Я ужаснулся и умолялъ не посылать письма.

— Нельзя.... честнѣе.... долгъ.... я умру если не признаюсь ей во всемъ, во всемъ! отвѣчалъ онъ чуть не въ горячкѣ, и послалъ-таки письмо.

Въ томъ-то и была разница между ними что Варвара Петровна никогда бы не послала такого письма. Правда, онъ писать любилъ безъ памяти, писалъ къ ней даже живя въ одномъ съ нею домѣ, а въ истерическихъ случаяхъ и по два письма въ день. Я знаю навѣрное что она всегда внимательнѣйшимъ образомъ эти письма прочитывала, даже въ случаѣ и двухъ писемъ въ день, и прочитавъ, складывала въ особый ящичекъ, помѣченныя и разсортированныя; кромѣ того слагала ихъ въ сердцѣ своемъ. Затѣмъ, выдержавъ своего друга весь день

14                                            Русскій Вѣстникъ.

безъ отвѣта, встрѣчалась съ нимъ какъ ни въ чемъ не бывало, будто ровно ничего вчера особеннаго не случилось. Мало-помалу она такъ его вымуштровала что онъ уже и самъ не смѣлъ напоминать о вчерашнемъ, а только заглядывалъ ей нѣкоторое время въ глаза. Но она ничего не забывала, а онъ забывалъ иногда слишкомъ ужь скоро и ободренный ея же спокойствiемъ, нерѣдко въ тотъ же день смѣялся и школьничалъ за шампанскимъ, если приходили прiятели. Съ какимъ должно-быть ядомъ она смотрѣла на него въ тѣ минуты, а онъ ничего-то не примѣчалъ! Развѣ черезъ недѣлю, черезъ мѣсяцъ, или даже черезъ полгода, въ какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнивъ какое-нибудь выраженiе изъ такого письма, а затѣмъ и все письмо, со всѣми обстоятельствами, онъ вдругъ сгоралъ отъ стыда и до того бывало мучился что заболѣвалъ своими припадками холерины. Эти особенные съ нимъ припадки, въ родѣ холерины, бывали въ нѣкоторыхъ случаяхъ обыкновеннымъ исходомъ его нервныхъ потрясенiй и представляли собою нѣкоторый любопытный въ своемъ родѣ курiозъ въ его тѣлосложенiи.

Дѣйствительно, Варвара Петровна навѣрно и весьма часто его ненавидѣла; но онъ одного только въ ней не примѣтилъ до самого конца, того что сталъ наконецъ для нея ея сыномъ, ея созданiемъ, даже можно сказать ея изобрѣтенiемъ; сталъ плотью отъ плоти ея, и что она держитъ и содержитъ его вовсе не изъ одной только «зависти къ его талантамъ». И какъ должно-быть она была оскорбляема такими предположенiями! Въ ней таилась какая-то нестерпимая любовь къ нему, среди безпрерывной ненависти, ревности и презрѣнiя. Она охраняла его отъ каждой пылинки, нянчилась съ нимъ двадцать два года, не спала бы цѣлыхъ ночей отъ заботы, еслибы дѣло коснулось до его репутацiи поэта, ученаго, гражданскаго дѣятеля. Она его выдумала, и въ свою выдумку сама же первая и увѣровала. Онъ былъ нѣчто въ родѣ какой-то ея мечты…. Но она требовала отъ него за это дѣйствительно многаго, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невѣроятности. Кстати ужь разкажу два анекдота.

IV.

Однажды, еще при первыхъ слухахъ объ освобожденiи крестьянъ, когда вся Россiя вдругъ взликовала и готовилась вся возродиться, посѣтилъ Варвару Петровну одинъ проѣзжiй петербургскiй

Бѣсы.                                                          15

баронъ, человѣкъ съ самыми высокими связями и стоявшiй весьма близко у дѣла. Варвара Петровна чрезвычайно цѣнила подобныя посѣщенiя, потому что связи ея въ обществѣ высшемъ, по смерти ея супруга, все болѣе и болѣе ослабѣвали, подъ конецъ и совсѣмъ прекратились. Баронъ просидѣлъ у нея часъ и кушалъ чай. Никого другихъ не было, но Степана Трофимовича Варвара Петровна пригласила и выставила. Баронъ о немъ кое-что даже слышалъ и прежде, или сдѣлалъ видъ что слышалъ, но за чаемъ мало къ нему обращался. Разумѣется Степанъ Трофимовичъ въ грязь себя ударить не могъ, да и манеры его были самыя изящныя. Хотя происхожденiя онъ былъ, кажется, не высокаго, но случилось такъ что воспитанъ былъ съ самаго малолѣтства въ одномъ знатномъ домѣ въ Москвѣ и стало-быть прилично; по-французски говорилъ какъ Парижанинъ. Такимъ образомъ баронъ съ перваго взгляда долженъ былъ понять какими людьми Варвара Петровна окружаетъ себя, хотя бы и въ губернскомъ уединенiи. Вышло однако не такъ. Когда баронъ подтвердилъ положительно совершенную достовѣрность только что разнесшихся тогда первыхъ слуховъ о великой реформѣ, Степанъ Трофимовичъ вдругъ не вытерпѣлъ и крикнулъ ура! и даже сдѣлалъ рукой какой-то жестъ, изображавшiй восторгъ. Крикнулъ онъ не громко и даже изящно; даже можетъ-быть восторгъ былъ преднамѣренный, а жестъ нарочно заученъ предъ зеркаломъ, за полчаса предъ чаемъ; но должно-быть у него что-нибудь тутъ не вышло, такъ что баронъ позволилъ себѣ чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчасъ же необыкновенно вѣжливо ввернулъ фразу о всеобщемъ и надлежащемъ умиленiи всѣхъ русскихъ сердецъ въ виду великаго событiя. Затѣмъ скоро уѣхалъ и уѣзжая не забылъ протянуть и Степану Трофимовичу два пальца. Возвратясь въ гостиную, Варвара Петровна сначала молчала минуты три, что-то какъ бы отыскивая на столѣ; но вдругъ обернулась къ Степану Трофимовичу, и блѣдная, со сверкающими глазами, процѣдила шепотомъ:

— Я вамъ этого никогда не забуду!

На другой день она встрѣтилась со своимъ другомъ какъ ни въ чемъ не бывало; о случившемся никогда не поминала. Но тринадцать лѣтъ спустя, въ одну трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и такъ же точно поблѣднѣла какъ и тринадцать лѣтъ назадъ, когда въ первый разъ попрекала.

16                                            Русскій Вѣстникъ.

Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему: «я вамъ этого никогда не забуду!» Случай съ барономъ былъ уже второй случай; но и первый случай въ свою очередь такъ характеренъ и кажется такъ много означалъ въ судьбѣ Степана Трофимовича что я рѣшаюсь и о немъ упомянуть.

Это было въ пятьдесятъ пятомъ году, весной, въ маѣ мѣсяцѣ, именно послѣ того какъ въ Скворешникахъ получилось извѣстiе о кончинѣ генералъ-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленнаго, скончавшагося отъ разстройства въ желудкѣ, по дорогѣ въ Крымъ, куда онъ спѣшилъ по назначенiю въ дѣйствующую армiю. Варвара Петровна осталась вдовой и облеклась въ полный трауръ. Правда, не могла она горевать очень много; ибо въ послѣднiе четыре года жила съ мужемъ въ совершенной разлукѣ, по несходству характеровъ, и производила ему пенсiонъ. (У самого генералъ-лейтенанта было всего только полтораста душъ и жалованье, кромѣ того знатность и связи; а все богатство и Скворешники принадлежали Варварѣ Петровнѣ, единственной дочери одного очень богатаго откупщика.) Тѣмъ не менѣе она была потрясена неожиданностiю извѣстiя и удалилась въ полное уединенiе. Разумѣется, Степанъ Трофимовичъ находился при ней безотлучно.

Май былъ въ полномъ расцвѣтѣ; вечера стояли удивительные. Зацвѣла черемуха. Оба друга сходились каждый вечеръ въ саду и просиживали до ночи въ бесѣдкѣ, изливая другъ предъ другомъ свои чувства и мысли. Минуты бывали поэтическiя. Варвара Петровна подъ впечатлѣнiемъ перемѣны въ судьбѣ своей говорила больше обыкновеннаго. Она какъ бы льнула къ сердцу своего друга и такъ продолжалось нѣсколько вечеровъ.. Одна странная мысль вдругъ осѣнила Степана Трофимовича: «не разчитываетъ ли неутѣшная вдова на него и не ждетъ ли, въ концѣ траурнаго года, предложенiя съ его стороны?» Мысль циническая; но вѣдь возвышенностъ организацiи даже иногда способствуетъ наклонности къ циническимъ мыслямъ, уже по одной только многосторонности развитiя. Онъ сталъ вникать и нашелъ что походило на то. Онъ задумался: «Состоянiе огромное, правда, но....» Дѣйствительно, Варвара Петровна не совсѣмъ походила на красавицу: это была высокая, желтая, костлявая женщина, съ чрезмѣрно длиннымъ лицомъ, напоминавшимъ что-то лошадиное. Все болѣе и болѣе колебался Степанъ Трофимовичъ, мучился сомнѣнiями, даже всплакнулъ раза два отъ нерѣшимости

Бѣсы.                                                          17

(плакалъ онъ довольно часто). По вечерамъ же, то-есть въ бесѣдкѣ, лицо его какъ-то невольно стало выражать нѣчто капризное и насмѣшливое, нѣчто кокетливое и въ то же время высокомѣрное и упрямое. Это какъ-то нечаянно, невольно дѣлается, и даже чѣмъ благороднѣе человѣкъ, тѣмъ оно и замѣтнѣе. Богъ знаетъ какъ тутъ судить, но вѣроятнѣе что ничего и не начиналось въ сердцѣ Варвары Петровны такого чтò могло бы оправдать вполнѣ подозрѣнiя Степана Трофимовича. Да и не промѣняла бы она своего имени Ставрогиной на его имя, хотя бы и столь славное. Можетъ-быть была всего только одна лишь женственная игра съ ея стороны, проявленiя безсознательной женской потребности, столь натуральной въ иныхъ чрезвычайныхъ женскихъ случаяхъ. Впрочемъ не поручусь; неизслѣдима глубина женскаго сердца даже и до сегодня! Но продолжаю.

Надо думать что она скоро про себя разгадала странное выраженiе лица своего друга; она была чутка и приглядчива, онъ же слишкомъ иногда невиненъ. Но вечера шли попрежнему, и разговоры были такъ же поэтичны и интересны. И вотъ однажды, съ наступленiемъ ночи, послѣ самаго оживленнаго и поэтическаго разговора, они дружески разстались, горячо пожавъ другъ другу руки у крыльца флигеля въ которомъ квартировалъ Степанъ Трофимовичъ. Каждое лѣто онъ перебирался въ этотъ флигелекъ, стоявшiй почти въ саду, изъ огромнаго барскаго дома Скворешниковъ. Только-что онъ вошелъ къ себѣ и, въ хлопотливомъ раздумьи, взявъ сигару и еще не успѣвъ ее закурить, остановился, усталый, неподвижно предъ раскрытымъ окномъ, приглядываясь къ легкимъ какъ пухъ бѣлымъ облачкамъ, скользившимъ вокругъ яснаго мѣсяца, какъ вдругъ легкiй шорохъ заставилъ его вздрогнуть и обернуться. Предъ нимъ опять стояла Варвара Петровна, которую онъ оставилъ всего только четыре минуты назадъ. Желтое лицо ея почти посинѣло, губы были сжаты и вздрагивали по краямъ. Секундъ десять полныхъ смотрѣла она ему въ глаза молча, твердымъ, неумолимымъ взглядомъ, и вдругъ прошептала скороговоркой:

— Я никогда вамъ этого не забуду!

Когда Степанъ Трофимовичъ, уже десять лѣтъ спустя, передавалъ мнѣ эту грустную повѣсть шепотомъ, заперевъ сначала двери, то клялся мнѣ что онъ до того остолбенѣлъ тогда на мѣстѣ что не слышалъ и не видѣлъ какъ Варвара Петровна

18                                            Русскій Вѣстникъ.

исчезла. Такъ какъ она никогда ни разу потомъ не намекала ему на происшедшее и все пошло какъ ни въ чемъ не бывало, то онъ всю жизнь наклоненъ былъ къ мысли что все это была одна галюцинацiя предъ болѣзнiю, тѣмъ болѣе что въ ту же ночь онъ и вправду заболѣлъ на цѣлыхъ двѣ недѣли, чтò, кстати, прекратило и свиданiя въ бесѣдкѣ.

Но несмотря на мечту о галюцинацiи, онъ каждый день, всю свою жизнь, какъ бы ждалъ продолженiя и такъ-сказать развязки этого событiя. Онъ не вѣрилъ что оно такъ и кончилось! А если такъ, то странно же онъ долженъ былъ иногда поглядывать на своего друга.

V.

Она сама сочинила ему даже костюмъ, въ которомъ онъ и проходилъ всю свою жизнь. Костюмъ былъ изященъ и характеренъ: длиннополый, черный сюртукъ, почти до верху застегнутый, но щегольски сидѣвшiй; мягкая шляпа (лѣтомъ соломенная) съ широкими полями; галстукъ бѣлый, батистовый, съ большимъ узломъ и висячими концами; трость съ серебрянымъ набалдашникомъ, при этомъ волосы до плечъ. Онъ былъ темнорусъ и волосы его только въ послѣднее время начали немного сѣдѣть. Усы и бороду онъ брилъ. Говорятъ, въ молодости онъ былъ чрезвычайно красивъ собой. Но по моему, и въ старости былъ необыкновенно внушителенъ. Да и какая же старость въ пятьдесятъ три года? Но по нѣкоторому гражданскому кокетству, онъ не только не молодился, но какъ бы и щеголялъ солидностiю лѣтъ своихъ, и въ костюмѣ своемъ, высокiй, сухощавый, съ волосами до плечъ, походилъ какъ бы на патрiарха или, еще вѣрнѣе, на портретъ поэта Кукольника, литографированный въ тридцатыхъ годахъ при какомъ-то изданiи, особенно когда сидѣлъ лѣтомъ въ саду, на лавкѣ, подъ кустомъ расцвѣтшей сирени, опершись обѣими руками на трость, съ раскрытою книгой подлѣ и поэтически задумавшись надъ закатомъ солнца. Насчетъ книгъ замѣчу что подъ конецъ онъ сталъ какъ-то удаляться отъ чтенiя. Впрочемъ это ужь подъ самый конецъ. Газеты и журналы, выписываемые Варварой Петровной во множествѣ, онъ читалъ постоянно. Успѣхами русской литературы тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько не теряя своего достоинства. Увлекся было когда-то изученiемъ высшей современной политики

Бѣсы.                                                          19

нашихъ внутреннихъ и внѣшнихъ дѣлъ, но вскорѣ, махнувъ рукой, оставилъ предпрiятiе. Бывало и то: возьметъ съ собою въ садъ Токевиля, а въ кармашкѣ несетъ спрятаннаго Поль-де-Кока. Но впрочемъ это пустяки.

Замѣчу въ скобкахъ и о портретѣ Кукольника: попаласъ эта картинка Варварѣ Петровнѣ въ первый разъ когда она находилась, еще дѣвочкой, въ благородномъ пансiонѣ въ Москвѣ. Она тотчасъ же влюбилась въ портретъ, по обыкновенiю всѣхъ дѣвочекъ въ пансiонахъ, влюбляющихся во чтò ни попало, а вмѣстѣ и въ своихъ учителей, преимущественно чистописанiя и рисованiя. Но любопытны въ этомъ не свойства дѣвочки, а то что даже и въ пятьдесятъ лѣтъ Варвара Петровна сохраняла эту картинку въ числѣ самыхъ интимныхъ своихъ драгоцѣнностей, такъ что и Степану Трофимовичу можетъ-быть только поэтому сочинила нѣсколько похожiй на изображенный на картинкѣ костюмъ. Но и это конечно мелочь.

Въ первые годы, или точнѣе въ первую половину пребыванiя у Варвары Петровны, Степанъ Трофимовичъ все еще помышлялъ о какомъ-то сочиненiи и каждый день серiозно собирался его писать. Но во вторую половину онъ должно-быть и зады позабылъ. Все чаще и чаще онъ говаривалъ намъ: «Кажется готовъ къ труду, матерiалы собраны, и вотъ не работается! Ничего не дѣлается!» и опускалъ голову въ унынiи. Безъ сомнѣнiя это-то и должно было придать ему еще больше величiя въ нашихъ глазахъ, какъ страдальцу науки; но самому ему хотѣлось чего-то другаго. «Забыли меня, никому я не нуженъ!» вырывалось у него не разъ. Эта усиленная хандра особенно овладѣла имъ въ самомъ концѣ пятидесятыхъ годовъ. Варвара Петровна поняла наконецъ что дѣло серiозное. Да и не могла она перенести мысли о томъ что другъ ея забытъ и не нуженъ. Чтобы развлечь его, а вмѣстѣ для подновленiя славы, она свозила его тогда въ Москву, гдѣ у ней было нѣсколько изящныхъ литературныхъ и ученыхъ знакомствъ; но вскорѣ оказалось что и Москва неудовлетворительна.

Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень ужь не похожее на прежнюю тишину, и что-то очень ужь странное, но вездѣ ощущаемое, даже въ Скворешникахъ. Доходили разные слухи. Факты были вообще извѣстны болѣе или мѣнее, но очевидно было что кромѣ фактовъ явились и

20                                            Русскій Вѣстникъ.

какiя-то сопровождавшiя ихъ идеи, и главное въ чрезмѣрномъ количествѣ. А это-то и смущало: никакъ невозможно было примѣниться и въ точности узнать чтò именно означали эти идеи? Варвара Петровна, вслѣдствiе женскаго устройства натуры своей, непремѣнно хотѣла подразумѣвать въ нихъ секретъ. Она принялась было сама читать газеты и журналы, заграничныя запрещенныя изданiя и даже начавшiяся тогда прокламацiи (все это ей доставлялось); но у ней только голова закружилась. Принялась она писать письма: отвѣчали ей мало, и чѣмъ далѣе, тѣмъ непонятнѣе. Степанъ Трофимовичъ торжественно приглашенъ былъ объяснить ей «всѣ эти идеи» разъ навсегда; но объясненiями его она осталась положительно недовольна. Взглядъ Степана Трофимовича на всеобщее движенiе былъ въ высшей степени высокомѣрный; у него все сводилось на то что онъ самъ забытъ и никому не нуженъ. Наконецъ и о немъ вспомянули, сначала въ заграничныхъ изданiяхъ, какъ о ссыльномъ страдальцѣ, и потомъ тотчасъ же въ Петербургѣ, какъ о бывшей звѣздѣ въ извѣстномъ созвѣздiи; даже сравнивали его почему-то съ Радищевымъ. Затѣмъ кто-то напечаталъ что онъ уже умеръ и обѣщалъ его некрологъ. Степанъ Трофимовичъ мигомъ воскресъ и сильно прiосанился. Все высокомѣрiе его взгляда на современниковъ разомъ соскочило, и въ немъ загорѣлась мечта: примкнуть къ движенiю и показать свои силы. Варвара Петровна тотчасъ же вновь и во все увѣровала и ужасно засуетилась. Рѣшено было ѣхать въ Петербургъ безъ малѣйшаго отлагательства, разузнать все на дѣлѣ, вникнуть лично и, если возможно, войти въ новую дѣятельность всецѣло и нераздѣльно. Между прочимъ она объявила что готова основать свой журналъ и посвятить ему отнынѣ всю свою жизнь. Увидавъ что дошло даже до этого, Степанъ Трофимовичъ сталъ еще высокомѣрнѣе, въ дорогѣ же началъ относиться къ Варварѣ Петровнѣ почти покровительственно, — чтò она тотчасъ же сложила въ сердцѣ своемъ. Впрочемъ у ней была и другая весьма важная причина къ поѣздкѣ, именно возобновленiе высшихъ связей. Надо было, по возможности, напомнить о себѣ въ свѣтѣ, по крайней мѣрѣ попытаться. Гласнымъ же предлогомъ къ путешествiю было свиданiе съ единственнымъ сыномъ, оканчивавшимъ тогда курсъ наукъ въ петербургскомъ лицеѣ.

Бѣсы.                                                          21

VI.

Они съѣздили и прожили въ Петербургѣ почти весь зимнiй сезонъ. Все, однако, къ Великому посту лопнуло какъ радужный мыльный пузырь. Мечты разлетѣлись, а сумбуръ не только не выяснился, но сталъ еще отвратительнѣе. Вопервыхъ, высшiя связи почти не удались, развѣ въ самомъ микроскопическомъ видѣ и съ унизительными натяжками. Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было всецѣло въ «новыя идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторовъ, и къ ней ихъ тотчасъ же привели во множествѣ. Потомъ уже приходили и сами, безъ приглашенiя; одинъ приводилъ другаго. Никогда еще она не видывала такихъ литераторовъ. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, какъ бы тѣмъ исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не всѣ) являлись даже пьяные, но какъ бы сознавая въ этомъ особенную, вчера только открытую красоту. Всѣ они чѣмъ-то гордились до странности. На всѣхъ лицахъ было написано что они сейчасъ только открыли какой-то чрезвычайно важный секретъ. Они бранились, вмѣняя себѣ это въ честь. Довольно трудно было узнать чтò именно они написали; но тутъ были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степанъ Трофимовичъ проникъ даже въ самый высшiй ихъ кругъ, туда откуда управляли движенiемъ. До управляющихъ было до невѣроятности высоко, но его они встрѣтили радушно, хотя конечно никто изъ нихъ ничего о немъ не зналъ и не слыхивалъ кромѣ того что онъ «представляетъ идею». Онъ до того маневрировалъ около нихъ что и ихъ зазвалъ раза два въ салонъ Варвары Петровны, несмотря на все ихъ олимпiйство. Эти были очень серiозны и очень вѣжливы; держали себя хорошо; остальные видимо ихъ боялись; но очевидно было что имъ некогда. Явились и двѣ-три прежнiя литературныя знаменитости, случившiяся тогда въ Петербургѣ и съ которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самыя изящныя отношенiя. Но къ удивленiю ея эти дѣйствительныя и уже несомнѣнныя знаменитости были тише воды, ниже травы, а иныя изъ нихъ просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились и

22                                            Русскій Вѣстникъ.

стали его выставлять на публичныхъ литературныхъ собранiяхъ. Когда онъ вышелъ въ первый разъ на эстраду, въ одномъ изъ публичныхъ литературныхъ чтенiй, въ числѣ читавшихъ, раздались неистовыя рукоплесканiя, не умолкавшiя минутъ пять. Онъ со слезами вспоминалъ объ этомъ девять лѣтъ спустя, — впрочемъ скорѣе по художественности своей натуры, чѣмъ изъ благодарности. «Клянусь же вамъ и пари держу», говорилъ онъ мнѣ самъ (но только мнѣ и по секрету), «что никто-то изо всей этой публики знать не зналъ о мнѣ ровнешенько ничего!» Признанiе замѣчательное: стало-быть былъ же въ немъ острый умъ, если онъ тогда же, на эстрадѣ, могъ такъ ясно понять свое положенiе, несмотря на все свое упоенiе; и стало-быть не было въ немъ остраго ума, если онъ даже девять лѣтъ спустя не могъ вспомнить о томъ безъ ощущенiя обиды. Его заставили подписаться подъ двумя или тремя коллективными протестами (противъ чего онъ и самъ не зналъ); онъ подписался. Варвару Петровну тоже заставили подписаться подъ какимъ-то «безобразнымъ поступкомъ», и та подписалась. Впрочемъ большинство этихъ новыхъ людей хоть и посѣщали Варвару Петровну, но считали себя почему-то обязанными смотрѣть на нее съ презрѣнiемъ и съ нескрываемою насмѣшкой. Степанъ Трофимовичъ намекалъ мнѣ потомъ, въ горькiя минуты, что она съ тѣхъ-то поръ ему и позавидовала. Она конечно понимала что ей нельзя водиться съ этими людьми, но все-таки принимала ихъ съ жадностiю, со всѣмъ женскимъ истерическимъ нетерпѣнiемъ и, главное, все чего-то ждала. На вечерахъ она говорила мало, хотя и могла бы говорить; но она больше вслушивалась. Говорили объ уничтоженiи цензуры и буквы ъ, о замѣненiи русскихъ буквъ латинскими, о вчерашней ссылкѣ такого-то, о какомъ-то скандалѣ въ Пассажѣ, о полезности раздробленiя Россiи по народностямъ съ вольною федеративною связью, объ уничтоженiи армiи и флота, о возстановленiи Польши по Днѣпръ, о крестьянской реформѣ и прокламацiяхъ, объ уничтоженiи наслѣдства, семейства, дѣтей и священниковъ, о правахъ женщины, о домѣ Краевскаго, котораго никто и никогда не могъ простить господину Краевскому, и пр. и пр. Ясно было что въ этомъ сбродѣ новыхъ людей много мошенниковъ, но несомнѣнно было что много и честныхъ, весьма даже привлекательныхъ лицъ, несмотря на нѣкоторые все-таки удивительные оттѣнки. Честные были гораздо непонятнѣе безчестныхъ и грубыхъ;

Бѣсы.                                                          23

но неизвѣстно было кто у кого въ рукахъ. Когда Варвара Петровна объявила свою мысль объ изданiи журнала, то къ ней хлынуло еще больше народу, но тотчасъ же посыпались въ глаза обвиненiя что она капиталистка и эксплуатируетъ трудъ. Безцеремонность обвиненiй равнялась только ихъ неожиданности. Престарѣлый генералъ Иванъ Ивановичъ Дроздовъ, прежнiй другъ и сослуживецъ покойнаго генерала Ставрогина, человѣкъ достойнѣйшiй (но въ своемъ родѣ) и котораго всѣ мы здѣсь знаемъ, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много ѣвшiй и ужасно боявшiйся атеизма, заспорилъ на одномъ изъ вечеровъ Варвары Петровны съ однимъ знаменитымъ юношей. Тотъ ему первымъ словомъ: «Вы стало-быть генералъ, если такъ говорите», то-есть въ томъ смыслѣ что уже хуже генерала онъ и брани не могъ найти. Иванъ Ивановичъ вспылилъ чрезвычайно: «Да, сударь, я генералъ и генералъ-лейтенантъ, и служилъ государю моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожникъ!» Произошолъ скандалъ непозволительный. На другой день случай былъ обличенъ въ печати, и начала собираться коллективная подписка противъ «безобразнаго поступка» Варвары Петровны, не захотѣвшей тотчасъ же прогнать генерала. Въ иллюстрированномъ журналѣ явилась каррикатура въ которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича на одной картинкѣ, въ видѣ трехъ ретроградныхъ друзей; къ картинкѣ приложены были и стихи, написанные народнымъ поэтомъ единственно для этого случая. Замѣчу отъ себя что дѣйствительно у многихъ особъ въ генеральскихъ чинахъ есть привычка смѣшно говорить: «Я служилъ государю моему»... то-есть точно у нихъ не тотъ же государь какъ и у насъ, простыхъ государевыхъ подданныхъ, а особенный, ихнiй.

Оставаться долѣе въ Петербургѣ было, разумѣется, невозможно, тѣмъ болѣе что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. Онъ не выдержалъ и сталъ заявлять о правахъ искусства, а надъ нимъ стали еще громче смѣяться. На послѣднемъ чтенiи своемъ онъ задумалъ подѣйствовать гражданскимъ краснорѣчiемъ, воображая тронуть сердца и разчитывая на почтенiе къ своему «изгнанiю». Онъ безспорно согласился въ безполезности и комичности слова «отечество»; согласился и съ мыслiю о вредѣ религiи, но громко и твердо заявилъ что сапоги ниже Пушкина и даже

24                                            Русскій Вѣстникъ.

гораздо. Его безжалостно освистали, такъ что онъ тутъ же, публично, не сойдя съ эстрады, расплакался. Варвара Петровна привезла его домой едва живаго. «On m'a traité comme un vieux bonnet de coton!» лепеталъ онъ безсмысленно. Она ходила за нимъ всю ночь, давала ему лавровишневыхъ капель и до разсвѣта повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; васъ оцѣнятъ... въ другомъ мѣстѣ.»

На другой же день, рано утромъ, явились къ Варварѣ Петровнѣ пять литераторовъ, изъ нихъ трое совсѣмъ незнакомыхъ, которыхъ она никогда и не видывала. Со строгимъ видомъ они объявили ей что разсмотрѣли дѣло о ея журналѣ и принесли по этому дѣлу рѣшенiе. Варвара Петровна рѣшительно никогда и никому не поручала разсматривать и рѣшать что-нибудь о ея журналѣ. Рѣшенiе состояло въ томъ чтобъ она, основавъ журналъ, тотчасъ же передала его имъ вмѣстѣ съ капиталами, на правахъ свободной ассоцiацiи; сама же чтобъ уѣзжала въ Скворешники, не забывъ захватить съ собою Степана Трофимовича, «который устарѣлъ». Изъ деликатности они соглашались признавать за нею права собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистаго барыша. Всего трогательнѣе было то что изъ этихъ пяти человѣкъ навѣрное четверо не имѣли при этомъ никакой стяжательной цѣли, а хлопотали только во имя «общаго дѣла».

— Мы выѣхали какъ одурѣлые, разказывалъ Степанъ Трофимовичъ, — я ничего не могъ сообразить и, помню, все лепеталъ подъ стукъ вагона:

«Вѣкъ и Вѣкъ и Левъ Камбекъ,

Левъ Камбекъ и Вѣкъ и Вѣкъ...»

и чортъ знаетъ чтò еще такое, вплоть до самой Москвы. Только въ Москвѣ опомнился — какъ будто и въ самомъ дѣлѣ что-нибудь другое въ ней могъ найти? О, друзья мои! иногда восклицалъ онъ намъ во вдохновенiи, — вы представить не можете какая грусть и злость охватываетъ всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватятъ неумѣлые и вытащутъ къ такимъ же дуракамъ какъ и сами на улицу, и вы вдругъ встрѣчаете ее уже на толкучемъ, не узнаваемую, въ грязи, поставленную нелѣпо, угломъ, безъ пропорцiи, безъ гармонiи, игрушкой у глупыхъ ребятъ! Нѣтъ! Въ наше время было не такъ, и мы не къ тому стремились. Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не къ тому. Я не узнаю ничего... Наше время

Бѣсы.                                                          25

настанетъ опять и опять направитъ на твердый путь все шатающееся, теперешнее. Иначе чтò же будетъ?...

VII.

Тотчасъ же по возвращенiи изъ Петербурга, Варвара Петровна отправила друга своего за границу: «отдохнуть»; да и надо было имъ разстаться на время, она это чувствовала. Степанъ Трофимовичъ поѣхалъ съ восторгомъ: «Тамъ я воскресну»! восклицалъ онъ, «тамъ, наконецъ, примусь за науку!» Но съ первыхъ же писемъ изъ Берлина онъ затянулъ свою всегдашнюю ноту: «Сердце разбито», писалъ онъ Варварѣ Петровнѣ, «не могу забыть ничего! Здѣсь, въ Берлинѣ, все напомнило мнѣ мое старое, прошлое, первые восторги и первыя муки. Гдѣ она? Гдѣ теперь онѣ обѣ? Гдѣ вы, два ангела, которыхъ я никогда не стоилъ? Гдѣ сынъ мой, возлюбленный сынъ мой? Гдѣ наконецъ я, я самъ, прежнiй я, стальной по силѣ и непоколебимый какъ утесъ, когда теперь какой-нибудь Andrejeff, un православный шутъ съ бородой, peut briser mon existence en deux» и т. д. и т. д. Что касается до сына Степана Трофимовича, то онъ видѣлъ его всего два раза въ своей жизни, въ первый разъ когда тотъ родился, и во второй — недавно въ Петербургѣ, гдѣ молодой человѣкъ готовился поступить въ университетъ. Всю же свою жизнь мальчикъ, какъ уже и сказано было, воспитывался у тетокъ въ О–ской губернiи (на иждивенiи Варвары Петровны) за семьсотъ верстъ отъ Скворешниковъ. Что же касается до Andrejeff, то-есть Андреева, то это былъ просто-за-просто нашъ здѣшнiй купецъ, лавочникъ, большой чудакъ, археологъ-самоучка, страстный собиратель русскихъ древностей, иногда пикировавшiйся со Степаномъ Трофимовичемъ познанiями, а главное въ направленiи. Это почтенный купецъ, съ сѣдою бородой и въ большихъ серебряныхъ очкахъ, не доплатилъ Степану Трофимовичу четырехсотъ рублей за купленныя въ его имѣньицѣ (рядомъ со Скворешниками) нѣсколько десятинъ лѣсу на срубъ. Хотя Варвара Петровна и роскошно надѣлила своего друга средствами, отправляя его въ Берлинъ, но на эти четыреста рублей Степанъ Трофимовичъ, предъ поѣздкой, особо разчитывалъ, вѣроятно на секретные свои расходы, и чуть не заплакалъ когда Andrejeff попросилъ повременить одинъ мѣсяцъ, имѣя впрочемъ и право на

26                                            Русскій Вѣстникъ.

такую отсрочку, ибо первые взносы денегъ произвелъ всѣ впередъ чуть не за полгода, по особенной тогдашней нуждѣ Степана Трофимовича. Варвара Петровна съ жадностiю прочла это первое письмо, и подчеркнувъ карандашомъ восклицанiе: «гдѣ вы обѣ?» помѣтила числомъ и заперла въ шкатулку. Онъ конечно вспоминалъ о своихъ обѣихъ покойницахъ-женахъ. Во второмъ полученномъ изъ Берлина письмѣ пѣсня варьировалась: «Работаю по двѣнадцати часовъ въ сутки (хоть бы по одиннадцати, проворчала Варвара Петровна), роюсь въ библiотекахъ, свѣряюсь, выписываю, бѣгаю; былъ у профессоровъ. Возобновилъ знакомство съ превосходнымъ семействомъ Дундасовыхъ. Какая прелесть Надежда Николаевна даже до сихъ поръ! Вамъ кланяется. Молодой ея мужъ и всѣ три племянника въ Берлинѣ. По вечерамъ съ молодежью бесѣдуемъ до разсвѣта, и у насъ чуть не аѳинскiе вечера, но единственно по тонкости и изяществу; все благородное: много музыки, испанскiе мотивы, мечты всечеловѣческаго обновленiя, идея вѣчной красоты, Сикстинская Мадонна, свѣтъ съ прорѣзами тьмы, но и въ солнцѣ пятна! О, другъ мой, благородный, вѣрный другъ! Я сердцемъ съ вами и вашъ, съ одной всегда, en tout pays, и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux, о которомъ, помните, такъ часто мы трепеща говорили въ Петербургѣ предъ отъѣздомъ. Вспоминаю съ улыбкой. Переѣхавъ границу, ощутилъ себя безопаснымъ, ощущенiе странное, новое, впервые послѣ столь долгихъ лѣтъ....» и т. д. и т. д.

— Ну, все вздоръ! рѣшила Варвара Петровна, складывая и это письмо, — коль до разсвѣта аѳинскiе вечера, такъ не сидитъ же по двѣнадцати часовъ за книгами. Съ пьяну чтò ль написалъ? Эта Дундасова какъ смѣетъ мнѣ посылать поклоны? Впрочемъ, пусть его погуляетъ....

Фраза «dans le pays de Makar et de ses veaux» означала: «куда Макаръ телятъ не гонялъ.» Степанъ Трофимовичъ нарочно глупѣйшимъ образомъ переводилъ иногда русскiя пословицы и коренныя поговорки на французскiй языкъ, безъ сомнѣнiя умѣя и понять и перевести лучше; но это онъ дѣлывалъ изъ особаго рода шику и находилъ его остроумнымъ.

Но погулялъ онъ не много, четырехъ мѣсяцевъ не выдержалъ и примчался въ Скворешники. Послѣднiя письма его состояли изъ однихъ лишь излiянiй самой чувствительной любви къ своему отсутствующему другу и буквально были смочены

Бѣсы.                                                          27

слезами разлуки. Есть натуры чрезвычайно приживающiяся къ дому, точно комнатныя собачки. Свиданiе друзей было восторженное. Черезъ два дня все пошло по старому и даже скучнѣе стараго. «Другъ мой», говорилъ мнѣ Степанъ Трофимовичъ черезъ двѣ недѣли, подъ величайшимъ секретомъ, «другъ мой, я открылъ ужасную для меня... новость: Je suis un простой приживальщикъ et rien de plus! Mais r-r-rien de plus!

VIII.

Затѣмъ у насъ наступило затишье и тянулось почти сплошь всѣ эти девять лѣтъ. Истерическiе взрывы и рыданiя на моемъ плечѣ, продолжавшiеся регулярно, нисколько не мѣшали нашему благоденствiю. Удивляюсь какъ Степанъ Трофимовичъ не растолстѣлъ за это время. Покраснѣлъ лишь немного его носъ и прибавилось благодушiя. Мало-по-малу около него утвердился кружокъ прiятелей, впрочемъ, постоянно небольшой. Варвара Петровна хоть и мало касалась кружка, но всѣ мы признавали ее нашею патронессой. Послѣ петербургскаго урока она поселилась въ нашемъ городѣ окончательно; зимой жила въ городскомъ своемъ домѣ, а лѣтомъ въ подгородномъ своемъ имѣнiи. Никогда она не имѣла столько значенiя и влiянiя какъ въ послѣднiя семь лѣтъ, въ нашемъ губернскомъ обществѣ, то-есть вплоть до назначенiя къ намъ нашего теперешняго губернатора. Прежнiй губернаторъ нашъ, незабвенный и мягкiй Иванъ Осиповичъ, приходился ей близкимъ родственникомъ и былъ когда-то ею облагодѣтельствованъ. Супруга его трепетала при одной мысли не угодить Варварѣ Петровнѣ, а поклоненiе губернскаго общества дошло до того что напоминало даже нѣчто грѣховное. Было, стало-быть, хорошо и Степану Трофимовичу. Онъ былъ членомъ клуба, осанисто проигрывалъ и заслужилъ почетъ, хотя многiе смотрѣли на него только какъ на «ученаго». Въ послѣдствiи, когда Варвара Петровна позволила ему жить въ другомъ домѣ, намъ стало еще свободнѣе. Мы собирались у него раза по два въ недѣлю; бывало весело, особенно когда онъ не жалѣлъ шампанскаго. Вино забиралось въ лавкѣ того же Андреева. Расплачивалась по счету Варвара Петровна каждые полгода, и день расплаты почти всегда бывалъ днемъ холерины.

28                                            Русскій Вѣстникъ.

Стариннѣйшимъ членомъ кружка былъ Липутинъ, губернскiй чиновникъ, человѣкъ уже не молодой, большой либералъ и въ городѣ слывшiй атеистомъ. Женатъ онъ былъ во второй разъ на молоденькой и хорошенькой, взялъ за ней приданое и кромѣ того имѣлъ трехъ подросшихъ дочерей. Всю семью держалъ въ страхѣ Божiемъ и взаперти, былъ чрезмѣрно скупъ и службой скопилъ себѣ домикъ и капиталъ. Человѣкъ былъ безпокойный, притомъ въ маленькомъ чинѣ; въ городѣ его мало уважали, а въ высшемъ кругѣ не принимали. Къ тому же онъ былъ явный и не разъ уже наказанный сплетникъ, и наказанный больно, разъ однимъ офицеромъ, а въ другой разъ почтеннымъ отцомъ семейства, помѣщикомъ. Но мы любили его острый умъ, любознательность, его особенную злую веселость. Варвара Петровна не любила его, но онъ всегда какъ-то умѣлъ къ ней поддѣлаться.

Не любила она и Шатова, всего только въ послѣднiй годъ ставшаго членомъ кружка. Шатовъ былъ прежде студентомъ и былъ исключенъ послѣ одной студентской исторiи изъ университета; въ дѣтствѣ же былъ ученикомъ Степана Трофимовича, а родился крѣпостнымъ Варвары Петровны, отъ покойнаго камердинера ея Павла Ѳедорова, и былъ ею облагодѣтельствованъ. Не любила она его за гордость и неблагодарность, и никакъ не могла простить ему что онъ по изгнанiи изъ университета не прiѣхалъ къ ней тотчасъ же; напротивъ, даже на тогдашнее нарочное письмо ея къ нему ничего не отвѣтилъ и предпочелъ закабалиться къ какому-то цивилизованному купцу учить дѣтей. Вмѣстѣ съ семьей этого купца онъ выѣхалъ за границу, скорѣе въ качествѣ дядьки чѣмъ гувернера; но ужь очень хотѣлось ему тогда за границу. При дѣтяхъ находилась еще и гувернантка, бойкая русская барышня, поступившая въ домъ тоже предъ самымъ выѣздомъ и принятая болѣе за дешевизну. Мѣсяца черезъ два купецъ ее выгналъ «за вольныя мысли». Поплелся за нею и Шатовъ, и въ скорости обвѣнчался съ нею въ Женевѣ. Прожили они вдвоемъ недѣли съ три, а потомъ разстались какъ вольные и ничѣмъ не связанные люди; конечно, тоже и по бѣдности. Долго потомъ скитался онъ одинъ по Европѣ, жилъ Богъ знаетъ чѣмъ; говорятъ, чистилъ на улицахъ сапоги и въ какомъ-то портѣ былъ носильщикомъ. Наконецъ, съ годъ тому назадъ вернулся къ намъ въ родное гнѣздо и поселился со старухой теткой, которую и схоронилъ черезъ мѣсяцъ. Съ

Бѣсы.                                                          29

сестрой своею Дашей, тоже воспитанницей Варвары Петровны, жившею у ней фавориткой на самой благородной ногѣ, онъ имѣлъ самыя рѣдкiя и отдаленныя сношенiя. Между нами былъ постоянно угрюмъ и неразговорчивъ; но изрѣдка, когда затрогивали его убѣжденiя, раздражался болѣзненно и былъ очень невоздерженъ на языкъ. «Шатова надо сначала связать, а потомъ ужь съ нимъ разсуждать», шутилъ иногда Степанъ Трофимовичъ; но онъ любилъ его. За границей Шатовъ радикально измѣнилъ нѣкоторыя изъ прежнихъ соцiалистическихъ своихъ убѣжденiй и перескочилъ въ противоположную крайность. Это было одно изъ тѣхъ идеальныхъ русскихъ существъ, довольно впрочемъ рѣдкихъ, которыхъ вдругъ поразитъ какая-нибудь сильная идея и тутъ же разомъ точно придавитъ ихъ собою, иногда даже на вѣки. Справиться съ нею они никогда не въ силахъ, а увѣруютъ страстно, и вотъ вся жизнь ихъ проходитъ потомъ какъ бы въ послѣднихъ корчахъ подъ свалившимся на нихъ и на половину совсѣмъ уже раздавившимъ ихъ камнемъ. Наружностью Шатовъ вполнѣ соотвѣтствовалъ своимъ убѣжденiямъ: онъ былъ неуклюжъ, бѣлокуръ, косматъ, низкаго роста, съ широкими плечами, толстыми губами, съ очень густыми, нависшими бѣлобрысыми бровями, съ нахмуреннымъ лбомъ, съ непривѣтливымъ, упорно потупленнымъ и какъ бы чего-то стыдящимся взглядомъ. На волосахъ его вѣчно оставался одинъ такой вихоръ который ни за чтò не хотѣлъ пригладиться и стоялъ торчкомъ. Лѣтъ ему было двадцать семь или двадцать восемь. «Я не удивляюсь болѣе что жена отъ него сбѣжала», отнеслась Варвара Петровна однажды, пристально къ нему приглядѣвшись. Старался онъ одѣваться чистенько, несмотря на чрезвычайную свою бѣдность. Къ Варварѣ Петровнѣ опять не обратился за помощiю, а пробивался чѣмъ Богъ пошлетъ; занимался и у купцовъ. Разъ сидѣлъ въ лавкѣ, потомъ совсѣмъ-было уѣхалъ на пароходѣ съ товаромъ, прикащичьимъ помощникомъ, но заболѣлъ предъ самою отправкой. Трудно представить себѣ какую нищету способенъ онъ былъ переносить, даже и не думая о ней вовсе. Варвара Петровна послѣ его болѣзни переслала ему секретно и анонимно сто рублей. Онъ разузналъ однакоже секретъ, подумалъ, деньги принялъ и пришелъ къ Варварѣ Петровнѣ поблагодарить. Та съ жаромъ приняла его, но онъ и тутъ постыдно обманулъ ея ожиданiя: просидѣлъ всего пять минутъ, молча, тупо уставившись въ землю

30                                            Русскій Вѣстникъ.

и глупо улыбаясь, и вдругъ, не дослушавъ ея, и на самомъ интересномъ мѣстѣ разговора, всталъ, поклонился какъ-то бокомъ, косолапо, застыдился въ прахъ, кстати ужь задѣлъ и грохнулъ объ полъ ея дорогой, наборный рабочiй столикъ, разбилъ его и вышелъ едва живой отъ позора. Липутинъ очень укорялъ его потомъ за то что онъ не отвергнулъ тогда съ презрѣнiемъ эти сто рублей, какъ отъ бывшей его деспотки-помѣщицы, и не только принялъ, а еще благодарить потащился. Жилъ онъ уединенно, на краю города и не любилъ если кто-нибудь даже изъ насъ заходилъ къ нему. На вечера къ Степану Трофимовичу являлся постоянно и бралъ у него читать газеты и книги.

Являлся на вечера и еще одинъ молодой человѣкъ, нѣкто Виргинскiй, здѣшнiй чиновникъ, имѣвшiй нѣкоторое сходство съ Шатовымъ, хотя повидимому и совершенно противоположный ему во всѣхъ отношенiяхъ: но это тоже былъ «семьянинъ». Жалкiй и чрезвычайно тихiй молодой человѣкъ, впрочемъ лѣтъ уже тридцати, съ значительнымъ образованiемъ, но больше самоучка. Онъ былъ бѣденъ, женатъ, служилъ и содержалъ тетку и сестру своей жены. Супруга его, да и всѣ дамы были самыхъ послѣднихъ убѣжденiй, но все это выходило у нихъ нѣсколько грубовато, именно, тутъ была «идея попавшая на улицу», какъ выразился когда-то Степанъ Трофимовичъ по другому поводу. Онѣ все брали изъ книжекъ, и по первому даже слуху изъ столичныхъ прогрессивныхъ уголковъ нашихъ, готовы были выбросить за окно все чтò угодно, лишь бы только совѣтовали выбрасывать. M-me Виргинская занималась у насъ въ городѣ повивальною профессiей; въ дѣвицахъ она долго жила въ Петербургѣ. Самъ Виргинскiй былъ человѣкъ рѣдкой чистоты сердца, и рѣдко я встрѣчалъ болѣе честный душевный огонь. «Я никогда, никогда не отстану отъ этихъ свѣтлыхъ надеждъ», говаривалъ онъ мнѣ съ сверкающими глазами. О «свѣтлыхъ надеждахъ» онъ говорилъ всегда тихо, съ сладостiю, полушепотомъ, какъ бы секретно. Онъ былъ довольно высокаго роста, но чрезвычайно тонокъ и узокъ въ плечахъ, съ необыкновенно жиденькими, рыжеватаго оттѣнка волосиками. Всѣ высокомѣрныя насмѣшки Степана Трофимовича надъ нѣкоторыми изъ его мнѣнiй, онъ принималъ кротко, возражалъ же ему иногда очень серiозно и во многомъ ставилъ его въ тупикъ. Степанъ Трофимовичъ обращался

Бѣсы.                                                          31

съ нимъ ласково, да и вообще ко всѣмъ намъ относился отечески.

— Всѣ вы изъ «недосиженныхъ», шутливо замѣчалъ онъ Виргинскому, — всѣ подобные вамъ, хотя въ васъ, Виргинскiй, я и не замѣчалъ той огра-ни-чен-ности какую встрѣчалъ въ Петербургѣ chez ces séminairistes, но все-таки вы «недосложенные». Шатову очень хотѣлось бы высидѣться, но и онъ недосиженный.

— А я? спрашивалъ Липутинъ.

— А вы просто золотая средина, которая вездѣ уживется.... по своему.

Липутинъ обижался.

Разказывали про Виргинскаго и, къ сожалѣнiю, весьма достовѣрно, что супруга его, не пробывъ съ нимъ и году въ законномъ бракѣ, вдругъ объявила ему что онъ отставленъ и что она предпочитаетъ Лебядкина. Этотъ Лебядкинъ какой-то заѣзжiй, оказался потомъ лицомъ весьма подозрительнымъ и вовсе даже не былъ отставнымъ штабсъ-капитаномъ, какъ самъ титуловалъ себя. Онъ только умѣлъ крутить усы, пить и болтать самый неловкiй вздоръ, какой только можно вообразить себѣ. Этотъ человѣкъ принеделикатно тотчасъ же къ нимъ переѣхалъ, обрадовавшись чужому хлѣбу, ѣлъ и спалъ у нихъ, и сталъ наконецъ третировать хозяина свысока. Увѣряли что Виргинскiй, при объявленiи ему женой отставки, сказалъ ей: «Другъ мой, до сихъ поръ я только любилъ тебя, теперь уважаю», но врядъ ли въ самомъ дѣлѣ произнесено было такое древне-римское изреченiе; напротивъ, говорятъ, навзрыдъ плакалъ. Однажды, недѣли двѣ послѣ отставки, всѣ они, всѣмъ «семействомъ», отправились за городъ, въ рощу кушать чай вмѣстѣ съ знакомыми. Виргинскiй былъ какъ-то лихорадочно-весело настроенъ и участвовалъ въ танцахъ; но вдругъ и безъ всякой предварительной ссоры схватилъ гиганта Лебядкина, канканировавшаго соло, обѣими руками за волосы, нагнулъ и началъ таскать его съ визгами, криками и слезами. Гигантъ до того струсилъ что даже не защищался и все время какъ его таскали почти не прерывалъ молчанiя; но послѣ таски обидѣлся со всѣмъ пыломъ благороднаго человѣка. Виргинскiй всю ночь на колѣняхъ умолялъ жену о прощенiи; но прощенiя не вымолилъ, потому что все-таки не согласился пойти извиниться предъ Лебядкинымъ; кромѣ того былъ обличенъ въ скудости убѣжденiй и въ глупости;

32                                            Русскій Вѣстникъ.

послѣднее потому что, объясняясь съ женщиной, стоялъ на колѣняхъ. Штабсъ-капитанъ вскорѣ скрылся и явился опять въ нашемъ городѣ только въ самое послѣднее время, съ своею сестрой и съ новыми цѣлями; но о немъ впереди. Не мудрено что бѣдный «семьянинъ» отводилъ у насъ душу и нуждался въ нашемъ обществѣ. О домашнихъ дѣлахъ своихъ онъ никогда впрочемъ у насъ не высказывался. Однажды только, возвращаясь со мной отъ Степана Трофимовича, заговорилъ было отдаленно о своемъ положенiи, но потомъ же, схвативъ меня за руку, пламенно воскликнулъ:

— Это ничего; это только частный случай; это нисколько, нисколько не помѣшаетъ «общему дѣлу»!

Являлись къ намъ въ кружокъ и случайные гости; ходилъ Жидокъ Лямшинъ, ходилъ капитанъ Картузовъ. Бывалъ нѣкоторое время одинъ любознательный старичокъ, но померъ. Привелъ-было Липутинъ ссыльнаго ксендза Слоньцевскаго, и нѣкоторое время его принимали по принципу, но потомъ и принимать не стали.

IX.

Одно время въ городѣ передавали о насъ что кружокъ нашъ разсадникъ вольнодумства, разврата и безбожiя; да и всегда крѣпился этотъ слухъ. А между тѣмъ у насъ была одна самая невинная, милая, вполнѣ русская веселенькая либеральная болтовня. «Высшiй либерализмъ» и «высшiй либералъ», то-есть либералъ безъ всякой цѣли, возможны только въ одной Россiи. Степану Трофимовичу, какъ и всякому остроумному человѣку, необходимъ былъ слушатель, и кромѣ того необходимо было сознанiе о томъ что онъ исполняетъ высшiй долгъ пропаганды идей. А наконецъ надобно же было съ кѣмъ-нибудь выпить шампанскаго и обмѣняться за виномъ извѣстнаго сорта веселенькими мыслями о Россiи и «русскомъ духѣ», о Богѣ вообще и о «русскомъ Богѣ» въ особенности; повторить въ сотый разъ всѣмъ извѣстные и всѣми натверженные русскiе скандалезные анекдотцы. Не прочь мы были и отъ городскихъ сплетень, причемъ доходили иногда до строгихъ высоко-нравственныхъ приговоровъ. Впадали и въ общечеловѣческое, строго разсуждали о будущей судьбѣ Европы и человѣчества; докторально предсказывали что Францiя послѣ цезаризма разомъ ниспадетъ на степень второстепеннаго

Бѣсы.                                                          33

государства и совершенно были увѣрены что это ужасно скоро и легко можетъ сдѣлаться. Папѣ давнымъ-давно предсказали мы роль простаго митрополита въ объединенной Италiи, и были совершенно убѣждены что весь этотъ тысячелѣтнiй вопросъ, въ нашъ вѣкъ гуманности, промышленности и желѣзныхъ дорогъ, одно только плевое дѣло. Но вѣдь «высшiй русскiй либерализмъ» иначе и не относится къ дѣлу. Степанъ Трофимовичъ говаривалъ иногда объ искусствѣ и весьма хорошо, но нѣсколько отвлеченно. Вспоминалъ иногда о друзьяхъ своей молодости, — все о лицахъ намѣченныхъ въ исторiи нашего развитiя, — вспоминалъ съ умиленiемъ и благоговѣнiемъ, но нѣсколько какъ бы съ завистью. Если ужь очень становилось скучно, то Жидокъ Лямшинъ (маленькiй почтамскiй чиновникъ), мастеръ на фортепiано, садился играть, а въ антрактахъ представлялъ свинью, грозу, роды съ первымъ крикомъ ребенка и пр. и пр.; для того только и приглашался. Если ужь очень подпивали, — а это случалось, хотя и не часто, — то приходили въ восторгъ, и даже разъ хоромъ, подъ аккомпаниментъ Лямшина, пропѣли Марсельезу, только не знаю хорошо ли вышло. Великiй день девятнадцатаго февраля мы встрѣтили восторженно, и задолго еще начали осушать въ честь его тосты. Это было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Виргинскаго, и Степанъ Трофимовичъ еще жилъ въ одномъ домѣ съ Варварой Петровной. За нѣсколько времени до великаго дня, Степанъ Трофимовичъ повадился-было бормотать про себя извѣстные, хотя нѣсколько неестественные стихи, должно-быть сочиненные какимъ-нибудь прежнимъ либеральнымъ помѣщикомъ:

«Идутъ мужики и несутъ топоры,

Чтò-то страшное будетъ.»

Кажется что-то въ этомъ родѣ, буквально не помню. Варвара Петровна разъ подслушала и крикнула ему: «вздоръ, вздоръ!» и вышла во гнѣвѣ. Липутинъ, при этомъ случившiйся, язвительно замѣтилъ Степану Трофимовичу:

— А жаль если господамъ помѣщикамъ бывшiе ихъ крѣпостные и въ самомъ дѣлѣ нанесутъ на радостяхъ нѣкоторую непрiятность.

И онъ черкнулъ указательнымъ пальцемъ вокругъ своей шеи.

— Cher ami, благодушно замѣтилъ ему Степанъ Трофимовичъ, —

34                                            Русскій Вѣстникъ.

повѣрьте что это (онъ повторилъ жестъ вокругъ шеи) нисколько не принесетъ пользы ни нашимъ помѣщикамъ, ни всѣмъ намъ вообще. Мы и безъ головъ ничего не сумѣемъ устроить, несмотря на то что наши головы всего болѣе и мѣшаютъ намъ понимать.

Замѣчу что у насъ многiе полагали что въ день манифеста будетъ нѣчто необычайное, въ томъ родѣ какъ предсказывалъ Липутинъ, и все вѣдь такъ-называемые знатоки народа и государства. Кажется и Степанъ Трофимовичъ раздѣлялъ эти мысли, и до того даже что почти наканунѣ великаго дня сталъ вдругъ проситься у Варвары Петровны за границу; однимъ словомъ, сталъ безпокоиться. Но прошелъ великiй день, прошло и еще нѣкоторое время, и высокомѣрная улыбка появилась опять на устахъ Степана Трофимовича. Онъ высказалъ предъ нами нѣсколько замѣчательныхъ мыслей о характерѣ русскаго человѣка вообще и русскаго мужичка въ особенности.

— Мы, какъ торопливые люди, слишкомъ поспѣшили съ нашими мужичками, заключилъ онъ свой рядъ замѣчательныхъ мыслей; — мы ихъ ввели въ моду, и цѣлый отдѣлъ литературы, нѣсколько лѣтъ сряду, носился съ ними какъ съ новооткрытою драгоцѣнностью. Мы надѣвали лавровые вѣнки на вшивыя головы. Русская деревня, за всю тысячу лѣтъ, дала намъ лишь одного Комаринскаго. Замѣчательный русскiй поэтъ, не лишенный притомъ остроумiя, увидѣвъ въ первый разъ на сценѣ великую Рашель, воскликнулъ въ восторгѣ: «не промѣняю Рашель на мужика!» Я готовъ пойти дальше: я и всѣхъ русскихъ мужичковъ отдамъ въ обмѣнъ за одну Рашель. Пора взглянуть трезвѣе и не смѣшивать нашего роднаго сиволапаго дегтя съ bouquet de l'imperatrice.

Липутинъ тотчасъ же согласился, но замѣтилъ что покривить душой и похвалить мужичковъ все-таки было тогда необходимо для направленiя; что даже дамы высшаго общества заливались слезами, читая Антона-Горемыку, а нѣкоторыя изъ нихъ такъ даже изъ Парижа написали въ Россiю своимъ управляющимъ чтобъ отъ сей поры обращаться съ крестьянами какъ можно гуманнѣе.

Случилось, и какъ нарочно сейчасъ послѣ слуховъ объ Антонѣ Петровѣ, что и въ нашей губернiи, и всего-то въ пятнадцати верстахъ отъ Скворешниковъ, произошло нѣкоторое недоразумѣнiе,

Бѣсы.                                                          35

такъ что сгоряча послали команду. Въ этотъ разъ Степанъ Трофимовичъ до того взволновался что даже и насъ напугалъ. Онъ кричалъ въ клубѣ что войска надо больше, чтобы призвали изъ другаго уѣзда по телеграфу; бѣгалъ къ губернатору и увѣрялъ его что онъ тутъ не при чемъ; просилъ чтобы не замѣшали его какъ-нибудь, по старой памяти, въ дѣло и предлагалъ немедленно написать о его заявленiи въ Петербургъ, кому слѣдуетъ. Хорошо что все это скоро прошло и разрѣшилось ничѣмъ; но только я подивился тогда на Степана Трофимовича.

Года черезъ три, какъ извѣстно, заговорили о нацiональности и зародилось «общественное мнѣнiе». Степанъ Трофимовичъ очень смѣялся.

— Друзья мои, училъ онъ насъ, — наша нацiональность, если и въ самомъ дѣлѣ «зародилась,» какъ они тамъ теперь увѣряютъ въ газетахъ, — то сидитъ еще въ школѣ, въ нѣмецкой какой-нибудь петершулѣ, за нѣмецкою книжкой и твердитъ свой вѣчный нѣмецкiй урокъ, а Нѣмецъ-учитель ставитъ ее на колѣни, когда понадобится. За учителя-Нѣмца хвалю; но вѣроятнѣе всего что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идетъ все какъ прежде шло, то-есть подъ покровительствомъ Божiимъ. По моему, и довольно бы для Россiи, pour notre sainte Russie. Притомъ же всѣ эти всеславянства и нацiональности — все это слишкомъ старо чтобы быть новымъ. Нацiональность, если хотите, никогда и не являлась у насъ иначе какъ въ видѣ клубной барской затѣи, и въ добавокъ еще московской. Я, разумѣется, не про Игорево время говорю. И наконецъ, все отъ праздности. У насъ все отъ праздности, и доброе и хорошее. Все отъ нашей барской, милой, образованной, прихотливой праздности! Я тридцать тысячъ лѣтъ про это твержу. Мы своимъ трудомъ жить не умѣемъ. И чтò они тамъ развозились теперь съ какимъ-то «зародившимся» у насъ общественнымъ мнѣнiемъ, — такъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, съ неба соскочило? Неужто не понимаютъ что для прiобрѣтенiя мнѣнiя первѣе всего надобенъ трудъ, собственный трудъ, собственный починъ въ дѣлѣ, собственная практика! Даромъ никогда ничего не достанется. Будемъ трудиться, будемъ и свое мнѣнiе имѣть. А такъ какъ мы никогда не будемъ трудиться, то и мнѣнiе имѣть за насъ будутъ тѣ кто вмѣсто насъ до сихъ поръ работалъ, то-есть все

36                                            Русскій Вѣстникъ.

та же Европа, все тѣ же Нѣмцы, — двухсотлѣтнiе учителя наши. Къ тому же Россiя есть слишкомъ великое недоразумѣнiе, чтобы намъ однимъ его разрѣшить, безъ Нѣмцевъ и безъ труда. Вотъ уже двадцать лѣтъ какъ я бью въ набатъ и зову къ труду! Я отдалъ жизнь на этотъ призывъ и, безумецъ, вѣровалъ! Теперь уже не вѣрую, но звоню и буду звонить до конца, до могилы; буду дергать веревку пока не зазвонятъ къ моей паннихидѣ!

Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему, да съ какимъ еще жаромъ! А чтò, господа, не раздается ли и теперь, подъ часъ сплошь да рядомъ, такого же «милаго,» «умнаго,» «либеральнаго,» стараго русскаго вздора?

Въ Бога учитель нашъ вѣровалъ. — Не понимаю почему меня всѣ здѣсь выставляютъ безбожникомъ? говаривалъ онъ иногда, — я въ Бога вѣрую, mais distinguons, я вѣрую какъ въ Существо себя лишь во мнѣ сознающее. Не могу же я вѣровать какъ моя Настасья (служанка), или какъ какой-нибудь баринъ, вѣрующiй «на всякiй случай», — или какъ нашъ милый Шатовъ, — впрочемъ нѣтъ, Шатовъ не въ счетъ, Шатовъ вѣруетъ насильно, какъ московскiй славянофилъ. Что же касается до христiанства, то при всемъ моемъ искреннемъ къ нему уваженiи, я — не христiанинъ. Я скорѣе древнiй язычникъ, какъ великiй Гете, или какъ древнiй Грекъ. И одно уже тò что христiанство не поняло женщину, — чтò такъ великолѣпно развила Жоржъ-Зандъ, въ одномъ изъ своихъ генiальныхъ романовъ. На счетъ же поклоненiй, постовъ и всего прочаго, то не понимаю кому какое до меня дѣло? Какъ бы ни хлопотали здѣсь наши доносчики, а iезуитомъ я быть не желаю. Въ сорокъ седьмомъ году, Бѣлинскiй, будучи за границей, послалъ къ Гоголю извѣстное свое письмо, и въ немъ горячо укорялъ того что тотъ вѣруетъ «въ какого-то Бога». Entre nous soit dit, ничего не могу вообразить себѣ комичнѣе того мгновенiя когда Гоголь (тогдашнiй Гоголь!) прочелъ это выраженiе и.... все письмо! Но откинувъ смѣшное и такъ какъ я все-таки съ сущностiю дѣла согласенъ, то скажу и укажу: вотъ были люди! Сумѣли же они любить свой народъ, сумѣли же пострадать за него, сумѣли же пожертвовать для него всѣмъ и сумѣли же въ то же время не сходиться съ нимъ когда надо, не потворствовать ему въ извѣстныхъ понятiяхъ. Не

Бѣсы.                                                          37

могъ же, въ самомъ дѣлѣ, Бѣлинскiй искать спасенiя въ постномъ маслѣ, или въ рѣдькѣ съ горохомъ!...

Но тутъ вступался Шатовъ.

— Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничѣмъ для него не пожертвовали, какъ бы ни воображали это сами, себѣ въ утѣху! угрюмо ворчалъ онъ потупившись и нетерпѣливо повернувшись на стулѣ.

— Это они-то не любили народа! завопилъ Степанъ Трофимовичъ, — о, какъ они любили Россiю!

— Ни Россiи, ни народа! завопилъ и Шатовъ, сверкая глазами; — нельзя любить то чего не знаешь, а они ничего въ Русскомъ народѣ не смыслили! Всѣ они, и вы вмѣстѣ съ ними, просмотрѣли Русскiй народъ сквозь пальцы, а Бѣлинскiй особенно; ужь изъ того самаго письма его къ Гоголю это видно. Бѣлинскiй точь-въ-точь какъ Крылова Любопытный не примѣтилъ слона въ Кунсткамерѣ, а все вниманiе свое устремилъ на французскихъ соцiальныхъ букашекъ; такъ и покончилъ на нихъ. А вѣдь онъ еще, пожалуй, всѣхъ васъ умнѣе былъ! Вы мало того что просмотрѣли народъ, — вы съ омерзительнымъ презрѣнiемъ къ нему относились, ужь по тому одному что подъ народомъ вы воображали себѣ одинъ только Французскiй народъ, да и то однихъ Парижанъ, и стыдились что Русскiй народъ не таковъ. И это голая правда! А у кого нѣтъ народа, у того нѣтъ и Бога! Знайте навѣрно что всѣ тѣ которые перестаютъ понимать свой народъ и теряютъ съ нимъ свои связи, тотчасъ же, по мѣрѣ того, теряютъ и вѣру отеческую, становятся или атеистами или равнодушными. Вѣрно говорю! Это фактъ который оправдается. Вотъ почему и вы всѣ, и мы всѣ теперь — или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная дрянь и ничего больше! И вы тоже, Степанъ Трофимовичъ, я васъ нисколько не исключаю, даже на вашъ счетъ и говорилъ, знайте это!

Обыкновенно, проговоривъ подобный монологъ (а съ нимъ это часто случалось) Шатовъ схватывалъ свой картузъ и бросался къ дверямъ, въ полной увѣренности что ужь теперь все кончено и что онъ совершенно и на вѣки порвалъ свои дружескiя отношенiя къ Степану Трофимовичу. Но тотъ всегда успѣвалъ остановить его вò-время.

— А не помириться ль намъ, Шатовъ, послѣ всѣхъ этихъ милыхъ словечекъ? говаривалъ онъ, благодушно протягивая ему съ креселъ руку.

38                                            Русскій Вѣстникъ.

Неуклюжiй, но стыдливый Шатовъ нѣжностей не любилъ. Снаружи человѣкъ былъ грубый, но про себя, кажется, деликатнѣйшiй. Хоть и терялъ часто мѣру, но первый страдалъ отъ того самъ. Проворчавъ что-нибудь подъ носъ на призывныя слова Степана Трофимовича и потоптавшись какъ медвѣдь на мѣстѣ, онъ вдругъ неожиданно ухмылялся, откладывалъ свой картузъ и садился на прежнiй стулъ, упорно смотря въ землю. Разумѣется приносилось вино, и Степанъ Трофимовичъ провозглашалъ какой-нибудь подходящiй тостъ, напримѣръ хоть въ память котораго-нибудь изъ прошедшихъ дѣятелей.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Принцъ Гарри. Сватовство.

I.

На землѣ существовало еще одно лицо къ которому Варвара Петровна была привязана не менѣе какъ къ Степану Трофимовичу, — единственный сынъ ея, Николай Всеволодовичъ Ставрогинъ. Для него-то и приглашонъ былъ Степанъ Трофимовичъ въ воспитатели. Мальчику было тогда лѣтъ восемь, а легкомысленный генералъ Ставрогинъ, отецъ его, жилъ въ то время уже въ разлукѣ съ его мамашей, такъ что ребенокъ возросъ подъ однимъ только ея попеченiемъ. Надо отдать справедливость Степану Трофимовичу, онъ умѣлъ привязать къ себѣ своего воспитанника. Весь секретъ его заключался въ томъ что онъ и самъ былъ ребенокъ. Меня тогда еще не было, а въ истинномъ другѣ онъ постоянно нуждался. Онъ не задумался сдѣлать своимъ другомъ такое маленькое существо, едва лишь оно капельку подросло. Какъ-то такъ естественно сошлось, что между ними не оказалось ни малѣйшаго разстоянiя. Онъ не разъ пробуждалъ своего десяти или одиннадцатилѣтняго друга ночью, единственно чтобъ излить предъ нимъ въ слезахъ свои оскорбленныя чувства, или открыть ему какой-нибудь домашнiй секретъ, не замѣчая что это совсѣмъ уже непозволительно. Они бросались другъ другу въ объятiя и плакали. Мальчикъ зналъ про свою мать что она его очень любитъ, но врядъ ли очень любилъ ее самъ. Она мало съ нимъ говорила, рѣдко въ чемъ его очень стѣсняла

Бѣсы.                                                          39

но пристально слѣдящiй за нимъ ея взглядъ онъ всегда какъ-то болѣзненно ощущалъ на себѣ. Впрочемъ во всемъ дѣлѣ обученiя и нравственнаго развитiя мать вполнѣ довѣряла Степану Трофимовичу. Тогда еще она вполнѣ въ него вѣровала. Надо думать что педагогъ нѣсколько разстроилъ нервы своего воспитанника. Когда его, по шестнадцатому году, повезли въ лицей, то онъ былъ тщедушенъ и блѣденъ, странно тихъ и задумчивъ. (Въ послѣдствiи онъ отличался чрезвычайною физическою силой.) Надо полагать тоже что друзья плакали, бросаясь ночью взаимно въ объятiя, не все объ однихъ какихъ-нибудь домашнихъ анекдотцахъ. Степанъ Трофимовичъ сумѣлъ дотронуться въ сердцѣ своего друга до глубочайшихъ струнъ и вызвать въ немъ первое, еще неопредѣленное ощущенiе той вѣковѣчной, священной тоски которую иная избранная душа, разъ вкусивъ и познавъ, уже не промѣняетъ потомъ никогда на дешевое удовлетворенiе. (Есть и такiе любители которые тоской этой дорожатъ болѣе самаго радикальнаго удовлетворенiя, еслибъ даже таковое и было возможно.) Но во всякомъ случаѣ хорошо было что птенца и наставника, хоть и поздно, а развели въ разныя стороны.

Изъ лицея молодой человѣкъ въ первые два года прiѣзжалъ на вакацiю. Во время поѣздки въ Петербургъ Варвары Петровны и Степана Трофимовича, онъ присутствовалъ иногда на литературныхъ вечерахъ бывавшихъ у мамаши, слушалъ и наблюдалъ. Говорилъ мало и все попрежнему былъ тихъ и застѣнчивъ. Къ Степану Трофимовичу относился съ прежнимъ нѣжнымъ вниманiемъ, но уже какъ-то сдержаннѣе: о высокихъ предметахъ и о воспоминанiяхъ прошлаго видимо удалялся съ нимъ заговаривать. Кончивъ курсъ, онъ, по желанiю мамаши, поступилъ въ военную службу и вскорѣ былъ зачисленъ въ одинъ изъ самыхъ видныхъ гвардейскихъ кавалерiйскихъ полковъ. Показаться мамашѣ въ мундирѣ онъ не прiѣхалъ и рѣдко сталъ писать изъ Петербурга. Денегъ Варвара Петровна посылала ему не жалѣя, несмотря на то что послѣ реформы доходъ съ ея имѣнiй упалъ до того что въ первое время она и половины прежняго дохода не получала. У ней впрочемъ накопленъ былъ долгою экономiей нѣкоторый, не совсѣмъ маленькiй капиталъ. Ее очень интересовали успѣхи сына въ высшемъ петербургскомъ обществѣ. Чтò не удалось ей, то удалось молодому офицеру, богатому и съ надеждами. Онъ возобновилъ такiя знакомства о которыхъ она и мечтать

40                                            Русскій Вѣстникъ.

уже не могла, и вездѣ былъ принятъ съ большимъ удовольствiемъ. Но очень скоро начали доходить къ Варварѣ Петровнѣ довольно странные слухи: молодой человѣкъ какъ-то безумно и вдругъ закутилъ. Не то чтобъ онъ игралъ или очень пилъ; разказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленныхъ рысаками людяхъ, о звѣрскомъ поступкѣ съ одною дамой хорошаго общества, съ которой онъ былъ въ связи, а потомъ оскорбилъ ее публично. Что-то даже слишкомъ ужь откровенно грязное было въ этомъ дѣлѣ. Прибавляли сверхъ того что онъ какой-то бретеръ, привязывается и оскорбляетъ изъ удовольствiя оскорбить. Варвара Петровна волновалась и тосковала. Степанъ Трофимовичъ увѣрялъ ее что это только первые, буйные порывы слишкомъ богатой организацiи, что море уляжется и что все это похоже на юность принца Гарри, кутившаго съ Фальстафомъ Пойнсомъ и мистрисъ Квикли, описанную у Шекспира. Варвара Петровна на этотъ разъ не крикнула: «вздоръ, вздоръ!» какъ повадилась въ послѣднее время покрикивать очень часто на Степана Трофимовича, а напротивъ очень прислушалась, велѣла растолковать себѣ подробнѣе, сама взяла Шекспира и съ чрезвычайнымъ вниманiемъ прочла безсмертную хронику. Но хроника ее не успокоила, да и сходства она не такъ много нашла. Она лихорадочно ждала отвѣтовъ на нѣсколько своихъ писемъ. Отвѣты не замедлили; скоро было получено роковое извѣстiе что принцъ Гарри имѣлъ почти разомъ двѣ дуэли, кругомъ былъ виноватъ въ обѣихъ, убилъ одного изъ своихъ противниковъ наповалъ, а другаго искалѣчилъ и, вслѣдствiе таковыхъ дѣянiй, былъ отданъ подъ судъ. Дѣло кончилось разжалованiемъ въ солдаты, съ лишенiемъ правъ и ссылкой на службу въ одинъ изъ пѣхотныхъ армейскихъ полковъ, да и то еще по особенной милости.

Въ шестьдесятъ третьемъ году ему какъ-то удалось отличиться; ему дали крестикъ и произвели въ унтеръ-офицеры, а затѣмъ какъ-то ужь скоро и въ офицеры. Во все это время Варвара Петровна отправила можетъ-быть до сотни писемъ въ столицу, съ просьбами и мольбами. Она позволила себѣ нѣсколько унизиться въ такомъ необычайномъ случаѣ. Послѣ производства, молодой человѣкъ вдругъ вышелъ въ отставку, въ Скворешники опять не прiѣхалъ, а къ матери совсѣмъ уже пересталъ писать. Узнали наконецъ, посторонними путями, что онъ опять въ Петербургѣ, но что въ прежнемъ

Бѣсы.                                                          41

обществѣ его уже не встрѣчали вовсе; онъ куда-то какъ бы спрятался. Доискались что онъ живетъ въ какой-то странной компанiи, связался съ какимъ-то отребьемъ петербургскаго населенiя, съ какими-то безсапожными чиновниками, отставными военными благородно-просящими милостыню, пьяницами, посѣщаетъ ихъ грязныя семейства, дни и ночи проводитъ въ темныхъ трущобахъ и Богъ знаетъ въ какихъ закоулкахъ, опустился, оборвался и что стало-быть это ему нравится. Денегъ у матери онъ не просилъ; у него было свое имѣньице, — бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хоть что-нибудь да давало же доходу и которое, по слухамъ, онъ сдалъ въ аренду одному саксонскому Нѣмцу. Наконецъ мать умолила его къ ней прiѣхать, и принцъ Гарри появился въ нашемъ городѣ. Тутъ-то я въ первый разъ и разглядѣлъ его, а дотолѣ никогда не видывалъ.

Это былъ очень красивый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти и, признаюсь, поразилъ меня. Я ждалъ встрѣтить какого-нибудь грязнаго оборванца, испитаго отъ разврата и отдающаго водкой. Напротивъ, это былъ самый изящный джентльменъ изъ всѣхъ которыхъ мнѣ когда-либо приходилось видѣть, чрезвычайно хорошо одѣтый, державшiй себя такъ какъ могъ держать себя только господинъ привыкшiй къ самому утонченному благообразiю. Не я одинъ былъ удивленъ: удивлялся и весь городъ, которому конечно была уже извѣстна вся бiографiя г. Ставрогина и даже съ такими подробностями что невозможно было представить откуда онѣ могли получиться и, чтò всего удивительнѣе, изъ которыхъ половина оказалась вѣрною. Всѣ наши дамы были безъ ума отъ новаго гостя. Онѣ рѣзко раздѣлились на двѣ стороны, — въ одной обожали его, а въ другой ненавидѣли до кровомщенiя; но безъ ума были и тѣ и другiя. Однѣхъ особенно прельщало что на душѣ его есть, можетъ-быть, какая-нибудь роковая тайна; другимъ положительно нравилось что онъ убiйца. Оказалось тоже что онъ былъ весьма порядочно образованъ; даже съ нѣкоторыми познанiями. Познанiй конечно не много требовалось чтобы насъ удивить; но онъ могъ судить и о насущныхъ, весьма интересныхъ темахъ и, чтò всего драгоцѣннѣе, съ замѣчательною разсудительностiю. Упомяну какъ странность: всѣ у насъ, чуть не съ перваго дня, нашли его чрезвычайно разсудительнымъ человѣкомъ. Онъ былъ не очень разговорчивъ, изященъ безъ изысканности,

42                                            Русскій Вѣстникъ.

удивительно скроменъ и въ то же время смѣлъ и самоувѣренъ какъ у насъ никто. Наши франты смотрѣли на него съ завистью и совершенно предъ нимъ стушевывались. Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то ужь очень черны, свѣтлые глаза его что-то ужь очень спокойны и ясны, цвѣтъ лица что-то ужь очень нѣженъ и бѣлъ, румянецъ что-то ужь слишкомъ ярокъ и чистъ, зубы какъ жемчужины, губы какъ коралловые, — казалось бы писанный красавецъ, а въ то же время какъ будто и отвратителенъ. Говорили что лицо его напоминаетъ маску; впрочемъ многое говорили, между прочимъ и о чрезвычайной тѣлесной его силѣ. Росту онъ былъ почти высокаго. Варвара Петровна смотрѣла на него съ гордостiю, но постоянно съ безпокойствомъ. Онъ прожилъ у насъ съ полгода — вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся въ обществѣ и съ неуклоннымъ вниманiемъ исполнялъ весь нашъ губернскiй этикетъ. Губернатору, по отцу, онъ былъ сродни и въ домѣ его принятъ какъ близкiй родственникъ. Но прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и вдругъ звѣрь показалъ свои когти.

Кстати замѣчу въ скобкахъ что милый, мягкiй нашъ Иванъ Осиповичъ, бывшiй нашъ губернаторъ, былъ нѣсколько похожъ на бабу, но хорошей фамилiи и со связями, — чѣмъ и объясняется то что онъ просидѣлъ у насъ столько лѣтъ, постоянно отмахиваясь руками отъ всякаго дѣла. По хлѣбосольству его и гостепрiимству, ему бы слѣдовало быть предводителемъ дворянства стараго добраго времени, а не губернаторомъ въ такое хлопотливое время какъ наше. Въ городѣ постоянно говорили что управляетъ губернiей не онъ, а Варвара Петровна. Конечно, это было ѣдко сказано, но однакоже — рѣшительная ложь. Да и мало ли было на этотъ счетъ потрачено у насъ остроумiя. Напротивъ, Варвара Петровна, въ послѣднiе годы, особенно и сознательно устранила себя отъ всякаго высшаго назначенiя, несмотря на чрезвычайное уваженiе къ ней всего общества, и добровольно заключилась въ строгiе предѣлы ею самою себѣ поставленные. Вмѣсто высшихъ назначенiй она вдругъ начала заниматься хозяйствомъ, и въ два-три года подняла доходность своего имѣнiя чуть не на прежнюю степень. Вмѣсто прежнихъ поэтическихъ порывовъ (поѣздки въ Петербургъ, намѣренiя издавать журналъ и проч.), она стала копить и скупиться. Даже Степана Трофимовича отдалила отъ себя, позволивъ ему нанимать квартиру въ другомъ домѣ (о чемъ тотъ давно уже приставалъ къ ней

Бѣсы.                                                          43

самъ подъ разными предлогами). Мало-по-малу Степанъ Трофимовичъ сталъ называть ее прозаическою женщиной или еще шутливѣе: «своимъ прозаическимъ другомъ». Разумѣется, эти шутки онъ позволялъ себѣ не иначе какъ въ чрезвычайно почтительномъ видѣ и долго выбирая удобную минуту.

Всѣ мы, близкiе, понимали, — а Степанъ Трофимовичъ чувствительнѣе всѣхъ насъ, — что сынъ явился предъ нею теперь какъ бы въ видѣ новой надежды и даже въ видѣ какой-то новой мечты. Страсть ея къ сыну началась со времени удачъ его въ петербургскомъ обществѣ и особенно усилилась съ той минуты когда получено было извѣстiе о разжалованiи его въ солдаты. А между тѣмъ она очевидно боялась его и казалась предъ нимъ словно рабой. Замѣтно было что она боялась чего-то неопредѣленнаго, таинственнаго, чего и сама не могла бы высказать, и много разъ непримѣтно и пристально приглядывалась къ Nicolas, что-то соображая и разгадывая... и вотъ — звѣрь вдругъ выпустилъ свои когти.

II.

Нашъ принцъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, сдѣлалъ двѣ-три невозможныя дерзости разнымъ лицамъ, то-есть главное именно въ томъ состояло что дерзости эти совсѣмъ неслыханныя, совершенно ни на чтò не похожiя, совсѣмъ не такiя какiя въ обыкновенномъ употребленiи, совсѣмъ дрянныя и мальчишническiя, и чортъ знаетъ для чего, совершенно безъ всякаго повода. Одинъ изъ почтеннѣйшихъ старшинъ нашего клуба, Петръ Павловичъ Гагановъ, человѣкъ пожилой и даже заслуженный, взялъ невинную привычку ко всякому слову съ азартомъ приговаривать: «Нѣтъ-съ, меня не проведутъ за носъ!» Оно и пусть бы. Но однажды въ клубѣ, когда онъ, по какому-то горячему поводу, проговорилъ этотъ афоризмъ собравшейся около него кучкѣ клубныхъ посѣтителей (и все людей не послѣднихъ), Николай Всеволодовичъ, стоявшiй въ сторонѣ одинъ и къ которому никто и не обращался, вдругъ подошелъ къ Петру Павловичу, неожиданно, но крѣпко ухватилъ его за носъ двумя пальцами и успѣлъ протянуть за собою по залѣ два-три шага. Злобы онъ не могъ имѣть никакой на господина Гаганова. Можно было подумать что это чистое школьничество, разумѣется непростительнѣйшее; и однакоже разказывали потомъ что онъ въ самое мгновенiе

44                                            Русскій Вѣстникъ.

операцiи былъ почти задумчивъ, «точно какъ бы съума сошелъ»; но это уже долго спустя припомнили и сообразили. Сгоряча всѣ сначала запомнили только второе мгновенiе, когда онъ уже навѣрно все понималъ въ настоящемъ видѣ и не только не смутился, но напротивъ улыбался злобно и весело, «безъ малѣйшаго раскаянiя». Шумъ поднялся ужаснѣйшiй; его окружили. Николай Всеволодовичъ повертывался и посматривалъ кругомъ, не отвѣчая никому и съ любопытствомъ приглядываясь къ восклицавшимъ лицамъ. Наконецъ вдругъ какъ будто задумался опять, — такъ по крайней мѣрѣ передавали, — нахмурился, твердо подошелъ къ оскорбленному Петру Павловичу, и скороговоркой, съ видимою досадой, пробормоталъ:

— Вы конечно извините.... Я право не знаю какъ мнѣ вдругъ захотѣлось.... глупость....

Небрежность извиненiя равнялась новому оскорбленiю. Крикъ поднялся еще пуще. Николай Всеволодовичъ пожалъ плечами и вышелъ.

Все это было очень глупо, не говоря уже о безобразiи — безобразiи разчитанномъ и умышленномъ, какъ казалось съ перваго взгляда, а стало-быть составлявшемъ умышленное, до послѣдней степени наглое оскорбленiе всему нашему обществу. Такъ и было это всѣми понято. Начали съ того что немедленно и единодушно исключили господина Ставрогина изъ числа членовъ клуба; затѣмъ порѣшили отъ лица всего клуба обратиться къ губернатору и просить его немедленно (не дожидаясь пока дѣло начнется формально судомъ) обуздать вреднаго буяна, столичнаго «бретера, ввѣреннаго ему административною властiю, и тѣмъ оградить спокойствiе всего порядочнаго круга нашего города отъ вредныхъ посягновенiй.» Съ злобною невинностiю прибавляли при этомъ что «можетъ-быть и на господина Ставрогина найдется какой-нибудь законъ.» Именно эту фразу приготовляли губернатору, чтобъ уколоть его за Варвару Петровну. Размазывали съ наслажденiемъ. Губернатора какъ нарочно не случилось тогда въ городѣ; онъ уѣхалъ неподалеку крестить ребенка у одной интересной и недавней вдовы, оставшейся послѣ мужа въ интересномъ положенiи; но знали что онъ скоро воротится. Въ ожиданiи же устроили почтенному и обиженному Петру Павловичу цѣлую овацiю: обнимали и цѣловали его; весь городъ перебывалъ у него съ визитомъ. Проектировали даже въ честь

Бѣсы.                                                          45

его по подпискѣ обѣдъ, и только по усиленной его же просьбѣ оставили эту мысль, — можетъ-быть смекнувъ наконецъ что человѣка все-таки протащили за носъ и что стало-быть очень-то ужь торжествовать нечего.

И однако какъ же это случилось? Какъ могло это случиться? Замѣчательно именно то обстоятельство что никто у насъ, въ цѣломъ городѣ, не приписалъ этого дикаго поступка сумашествiю. Значитъ отъ Николая Всеволодовича, и отъ умнаго, наклонны были ожидать такихъ же поступковъ. Съ своей стороны, я даже до сихъ поръ не знаю какъ объяснить, несмотря даже на вскорѣ послѣдовавшее событiе, казалось бы все объяснившее и всѣхъ, повидимому, умиротворившее. Прибавлю тоже что четыре года спустя, Николай Всеволодовичъ, на мой осторожный вопросъ на счетъ этого прошедшаго случая въ клубѣ, отвѣтилъ нахмурившись: «Да, я былъ тогда не совсѣмъ здоровъ». Но забѣгать впередъ нечего.

Любопытенъ былъ для меня и тотъ взрывъ всеобщей ненависти съ которою всѣ у насъ накинулись тогда на «буяна и столичнаго бретера.» Непремѣнно хотѣли видѣть наглый умыселъ и разчитанное намѣренiе разомъ оскорбить все общество. Подлинно не угодилъ человѣкъ никому и, напротивъ, всѣхъ вооружилъ, — а чѣмъ бы кажется? До послѣдняго случая онъ ни разу ни съ кѣмъ не поссорился и никого не оскорбилъ, а ужь вѣжливъ былъ такъ какъ кавалеръ съ модной картинки, еслибы только тотъ могъ заговорить. Полагаю что за гордость его ненавидѣли. Даже наши дамы, начавшiя обожанiемъ, вопили теперь противъ него еще пуще мущинъ.

Варвара Петровна была ужасно поражена. Она призналась потомъ Степану Трофимовичу что все это она давно предугадывала, всѣ эти полгода каждый день, и даже именно въ «этомъ самомъ родѣ», признанiе замѣчательное со стороны родной матери. — «Началось!» подумала она содрогаясь. На другое утро, послѣ роковаго вечера въ клубѣ, она приступила, осторожно, но рѣшительно, къ объясненiю съ сыномъ, а между тѣмъ вся такъ и трепетала бѣдная, несмотря на рѣшимость. Она всю ночь не спала и даже ходила рано утромъ совѣщаться къ Степану Трофимовичу и у него заплакала, чего никогда еще съ нею при людяхъ не случалось. Ей хотѣлось чтобы Nicolas по крайней мѣрѣ хоть что-нибудь ей сказалъ, хоть объясниться бы удостоилъ. Nicolas, всегда столь вѣжливый и почтительный съ матерью, слушалъ ее нѣкоторое время насупившись,

46                                            Русскій Вѣстникъ.

но очень серiозно; вдругъ всталъ, не отвѣтивъ ни слова, поцѣловалъ у ней ручку и вышелъ. А въ тотъ же день, вечеромъ, какъ нарочно подоспѣлъ и другой скандалъ, хотя и гораздо послабѣе и пообыкновеннѣе перваго, но тѣмъ не менѣе, благодаря всеобщему настроенiю, весьма усилившiй городскiе вопли.

Именно подвернулся нашъ прiятель Липутинъ. Онъ явился къ Николаю Всеволодовичу тотчасъ послѣ объясненiя того съ мамашей и убѣдительно просилъ его сдѣлать честь пожаловать къ нему въ тотъ же день на вечеринку, по поводу дня рожденiя его жены. Варвара Петровна уже давно съ содроганiемъ смотрѣла на такое низкое направленiе знакомствъ Николая Всеволодовича, но замѣтить ему ничего не смѣла на этотъ счетъ. Онъ уже и кромѣ того завелъ нѣсколько знакомствъ въ этомъ третьестепенномъ слоѣ нашего общества и даже еще ниже, — но ужь такую имѣлъ наклонность. У Липутина же въ домѣ до сихъ поръ еще не былъ, хотя съ нимъ самимъ и встрѣчался. Онъ угадалъ что Липутинъ зоветъ его теперь вслѣдствiе вчерашняго скандала въ клубѣ, и что онъ, какъ мѣстный либералъ, отъ этого скандала въ восторгѣ, искренно думаетъ что такъ и надо поступать съ клубными старшинами и что это очень хорошо. Николай Всеволодовичъ разсмѣялся и обѣщалъ прiѣхать.

Гостей набралось множество; народъ былъ не казистый, но разбитной. Самолюбивый и завистливый Липутинъ всего только два раза въ годъ созывалъ гостей, но ужь въ эти разы не скупился. Самый почетнѣйшiй гость, Степанъ Трофимовичъ, по болѣзни не прiѣхалъ. Подавали чай, стояла обильная закуска и водка; играли на трехъ столахъ, а молодежь, въ ожиданiи ужина, затѣяла подъ фортепiано танцы. Николай Всеволодовичъ поднялъ мадамъ Липутину — чрезвычайно хорошенькую дамочку, ужасно предъ нимъ робѣвшую, — сдѣлалъ съ нею два тура, усѣлся подлѣ, разговорилъ, разсмѣшилъ ее. Замѣтивъ наконецъ какая она хорошенькая когда смѣется, онъ вдругъ, при всѣхъ гостяхъ, обхватилъ ее за талiю и поцѣловалъ въ губы, раза три сряду, въ полную сласть. Испуганная бѣдная женщина упала въ обморокъ. Николай Всеволодовичъ взялъ шляпу, подошелъ къ оторопѣвшему среди всеобщаго смятенiя супругу, глядя на него сконфузился и самъ, и пробормотавъ ему наскоро: «не сердитесь», вышелъ. Липутинъ побѣжалъ за нимъ въ переднюю, собственноручно подалъ ему

Бѣсы.                                                          47

шубу и съ поклонами проводилъ съ лѣстницы. Но завтра же, какъ разъ, подоспѣло довольно забавное прибавленiе къ этой, въ сущности невинной исторiи, говоря сравнительно, — прибавленiе доставившее съ тѣхъ поръ Липутину нѣкоторый даже почетъ, которымъ онъ и сумѣлъ воспользоваться въ полную свою выгоду.

Часовъ въ десять утра, въ домѣ госпожи Ставрогиной явилась работница Липутина, Агаѳья, развязная, бойкая и румяная бабенка, лѣтъ тридцати, посланная имъ съ порученiемъ къ Николаю Всеволодовичу и непремѣнно желавшая «повидать ихъ самихъ-съ.» У него очень болѣла голова, но онъ вышелъ. Варварѣ Петровнѣ удалось присутствовать при передачѣ порученiя.

— Сергѣй Васильичъ (то-есть Липутинъ), бойко затораторила Агаѳья, —перва-на-перво приказали вамъ очень кланяться и о здоровьи спросить-съ, какъ послѣ вчерашняго изволили почивать и какъ изволите теперь себя чувствовать, послѣ вчерашняго-съ?

Николай Всеволодовичъ усмѣхнулся.

— Кланяйся и благодари, да скажи ты своему барину отъ меня, Агаѳья, что онъ самый умный человѣкъ во всемъ городѣ.

— А они противъ этого приказали вамъ отвѣчать-съ, еще бойчѣе подхватила Агаѳья, — что они и безъ васъ про то знаютъ и вамъ того же желаютъ.

— Вотъ! да какъ онъ могъ узнать про то чтò я тебѣ скажу?

— Ужь не знаю какимъ это манеромъ узнали-съ, а когда я вышла и ужь весь проулокъ прошла, слышу они меня догоняютъ безъ картуза-съ: «Ты, говорятъ, Агаѳьюшка, если, по отчаянiи, прикажутъ тебѣ: «Скажи, дескать, своему барину что онъ умнѣй во всемъ городѣ», такъ ты имъ тотчасъ на то не забудь: «Сами очинно хорошо про то знаемъ-съ и вамъ того же самого желаемъ-съ....»

III.

Наконецъ произошло объясненiе и съ губернаторомъ. Милый, мягкiй нашъ Иванъ Осиповичъ только-что воротился и только-что успѣлъ выслушать горячую клубную жалобу. Безъ сомнѣнiя надо было что-нибудь сдѣлать, но онъ смутился. Гостепрiимный нашъ старичокъ тоже какъ будто побаивался

48                                            Русскій Вѣстникъ.

своего молодаго родственника. Онъ рѣшился, однако, склонить его извиниться предъ клубомъ и предъ обиженнымъ, но въ удовлетворительномъ видѣ и, если потребуется, то и письменно; а затѣмъ мягко уговорить его насъ оставить, уѣхавъ, напримѣръ, для любознательности въ Италiю, и вообще куда-нибудь за границу. Въ залѣ, куда вышелъ онъ принять на этотъ разъ Николая Всеволодовича (въ другiе разы прогуливавшагося, на правахъ родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятниковъ, чиновникъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и домашнiй у губернатора человѣкъ, распечатывалъ въ углу у стола пакеты; а въ слѣдующей комнатѣ, у ближайшаго къ дверямъ залы окна, помѣстился одинъ заѣзжiй, толстый и здоровый полковникъ, другъ и бывшiй сослуживецъ Ивана Осиповича, и читалъ Голосъ, разумѣется не обращая никакого вниманiя на то чтò происходило въ залѣ; даже и сидѣлъ спиной. Иванъ Осиповичъ заговорилъ отдаленно, почти шепотомъ, но все нѣсколько путался. Nicolas смотрѣлъ очень любезно, совсѣмъ не по родственному, былъ блѣденъ, сидѣлъ потупившись и слушалъ сдвинувъ брови, какъ будто преодолѣвая сильную боль.

— Сердце у васъ доброе, Nicolas, и благородное, включилъ между прочимъ старичокъ, — человѣкъ вы образованнѣйшiй, вращались въ кругу высшемъ, да и здѣсь доселѣ держали себя образцомъ и тѣмъ успокоили сердце дорогой намъ всѣмъ матушки вашей.... И вотъ теперь все опять является въ такомъ загадочномъ и опасномъ для всѣхъ колоритѣ! Говорю какъ другъ вашего дома, какъ искренно любящiй васъ пожилой и вашъ родной человѣкъ, отъ котораго нельзя обижаться.... Скажите чтò побуждаетъ васъ къ такимъ необузданнымъ поступкамъ, внѣ всякихъ принятыхъ условiй и мѣръ? Чтò могутъ означать такiя выходки, подобно какъ въ бреду?

Nicolas слушалъ съ досадой и съ нетерпѣнiемъ. Вдругъ какъ бы что-то хитрое и насмѣшливое промелькнуло въ его взглядѣ.

— Я вамъ пожалуй скажу чтò побуждаетъ, угрюмо проговорилъ онъ, и оглядѣвшись, наклонился къ уху Ивана Осиповича. Воспитанный Алеша Телятниковъ отдалился еще шага на три къ окну, а полковникъ кашлянулъ за Голосомъ. Бѣдный Иванъ Осиповичъ поспѣшно и довѣрчиво протянулъ свое ухо; онъ до крайности былъ любопытенъ. И вотъ тутъ-то и произошло нѣчто совершенно невозможное, а съ другой стороны и слишкомъ ясное въ одномъ отношенiи. Старичокъ

Бѣсы.                                                          49

вдругъ почувствовалъ что Nicolas, вмѣсто того чтобы прошептать ему какой-нибудь интересный секретъ, вдругъ прихватилъ зубами и довольно крѣпко стиснулъ въ нихъ верхнюю часть его уха. Онъ задрожалъ, и духъ его прервался.

— Nicolas, чтò за шутки! простоналъ онъ машинально, не своимъ голосомъ.

Алеша и полковникъ еще не успѣли ничего понять, да имъ и не видно было и до конца казалось что тѣ шепчутся; а между тѣмъ отчаянное лицо старика ихъ тревожило. Они смотрѣли выпуча глаза другъ на друга, не зная броситься ли имъ на помощь, какъ было условлено, или еще подождать. Nicolas замѣтилъ можетъ-быть это и притиснулъ ухо побольнѣе.

— Nicolas, Nicolas! простонала опять жертва, — ну…. пошутилъ и довольно....

Еще мгновенiе, и конечно бѣдный умеръ бы отъ испуга; но извергъ помиловалъ и выпустилъ ухо. Весь этотъ смертный страхъ продолжался съ полную минуту, и со старикомъ послѣ того приключился какой-то припадокъ. Но черезъ полчаса Nicolas былъ арестованъ и отведенъ, покамѣсть, на гауптвахту, гдѣ и запертъ въ особую каморку, съ особымъ часовымъ у дверей. Рѣшенiе было рѣзкое, но нашъ мягкiй начальникъ до того разсердился что рѣшился взять на себя отвѣтственность даже предъ самой Варварой Петровной. Ко всеобщему изумленiю, этой дамѣ, поспѣшно и въ раздраженiи прибывшей къ губернатору для немедленныхъ объясненiй, было отказано у крыльца въ прiемѣ; съ тѣмъ она и отправилась, не выходя изъ кареты, обратно домой, не вѣря самой себѣ.

И наконецъ-то все объяснилось! Въ два часа пополуночи, арестантъ, дотолѣ удивительно спокойный и даже заснувшiй, вдругъ зашумѣлъ, сталъ неистово бить кулаками въ дверь, съ неестественною силой оторвалъ отъ оконца въ дверяхъ желѣзную рѣшетку, разбилъ стекло и изрѣзалъ себѣ руки. Когда караульный офицеръ прибѣжалъ съ командой и ключами и велѣлъ отпереть казематъ, чтобы броситься на взбѣсившагося и связать его, то оказалосъ что тотъ былъ въ сильнѣйшей бѣлой горячкѣ; его перевезли домой къ мамашѣ. Все разомъ объяснилось. Всѣ три наши доктора дали мнѣнiе что и за три дня предъ симъ больной могъ уже быть какъ въ бреду, и хотя и владѣлъ, повидимому, сознанiемъ и хитростiю, но уже не здравымъ разсудкомъ и волей, чтò, впрочемъ, подтверждалось и фактами. Выходило такимъ образомъ что

50                                            Русскій Вѣстникъ.

Липутинъ раньше всѣхъ догадался. Иванъ Осиповичъ, человѣкъ деликатный и чувствительный, очень сконфузился; но любопытно что и онъ считалъ стало-быть Николая Всеволодовича способнымъ на всякiй сумашедшiй поступокъ въ полномъ разсудкѣ. Въ клубѣ тоже устыдились и недоумѣвали какъ это они всѣ слона не примѣтили и упустили единственное возможное объясненiе всѣмъ чудесамъ. Явились, разумѣется, и скептики, но продержались недолго.

Nicolas пролежалъ слишкомъ два мѣсяца. Изъ Москвы былъ выписанъ извѣстный врачъ для консилiума; весь городъ посѣтилъ Варвару Петровну. Она простила. Когда, къ веснѣ, Nicolas совсѣмъ уже выздоровѣлъ и, безъ всякаго возраженiя, согласился на предложенiе мамаши съѣздить въ Италiю, то она же и упросила его сдѣлать всѣмъ у насъ прощальные визиты и при этомъ, сколько возможно и гдѣ надо, извиниться. Nicolas согласился съ большою охотой. Въ клубѣ извѣстно было что онъ имѣлъ съ Петромъ Павловичемъ Гагановымъ деликатнѣйшее объясненiе у того въ домѣ, которымъ тотъ остался совершенно доволенъ. Разъѣзжая по визитамъ, Nicolas былъ очень серiозенъ и нѣсколько даже мраченъ. Всѣ приняли его, повидимому, съ полнымъ участiемъ, но всѣ почему-то конфузились и рады были тому что онъ уѣзжаетъ въ Италiю. Иванъ Осиповичъ даже прослезился, но почему-то не рѣшился обнять его даже и при послѣднемъ прощанiи. Право, нѣкоторые у насъ такъ и остались въ увѣренности что негодяй просто насмѣялся надъ всѣми, а болѣзнь — это что-нибудь такъ. Заѣхалъ онъ и къ Липутину.

— Скажите, спросилъ онъ его, — какимъ образомъ вы могли заранѣ угадать то чтò я скажу о вашемъ умѣ и снабдить Агаѳью отвѣтомъ?

— А такимъ образомъ, засмѣялся Липутинъ, — что вѣдь и я васъ за умнаго человѣка почитаю, а потому и отвѣтъ вашъ заранѣ могъ предузнать.

— Все-таки замѣчательное совпаденiе. Но однако позвольте: вы стало-быть за умнаго же человѣка меня почитали когда присылали Агаѳью, а не за сумашедшаго?

— За умнѣйшаго и за разсудительнѣйшаго, а только видъ такой подалъ будто вѣрю про то что вы не въ разсудкѣ.... Да и сами вы о моихъ мысляхъ немедленно тогда догадались и мнѣ, чрезъ Агаѳью, патентъ на остроумiе выслали.

— Ну, тутъ вы немного ошибаетесь; я въ самомъ дѣлѣ....

Бѣсы.                                                          51

былъ нездоровъ.... пробормоталъ Николай Всеволодовичъ, нахмурившись, — ба! вскричалъ онъ, — да неужели вы и въ самомъ дѣлѣ думаете что я способенъ бросаться на людей въ полномъ разсудкѣ? Да для чего же бы это?

Липутинъ скрючился и не сумѣлъ отвѣтить. Nicolas нѣсколько поблѣднѣлъ, или такъ только показалось Липутину.

— Во всякомъ случаѣ у васъ очень забавное настроенiе мыслей, продолжалъ Nicolas, — а про Агаѳью я, разумѣется, понимаю что вы ее обругать меня присылали.

— Не на дуэль же было васъ вызывать-съ?

— Ахъ, да, бишь! Я вѣдь слышалъ что-то что вы дуэли не любите....

— Чтò съ французскаго-то переводить! опять скрючился Липутинъ.

— Народности придерживаетесь?

Липутинъ еще болѣе скрючился.

— Ба-ба! чтò я вижу! вскричалъ Nicolas, вдругъ замѣтивъ на самомъ видномъ мѣстѣ, на столѣ, томъ Консидерана, — да ужь не фурьеристъ ли вы? Вѣдь чего добраго! Такъ развѣ это не тотъ же переводъ съ французскаго? засмѣялся онъ, стуча пальцами въ книгу.

— Нѣтъ, это не съ французскаго переводъ! съ какою-то даже злобой привскочилъ Липутинъ, — это со всемiрно-человѣческаго языка будетъ переводъ-съ, а не съ одного только французскаго! Съ языка всемiрно-человѣческой соцiальной республики и гармонiи, вотъ что-съ! А не съ французскаго одного!...

— Фу, чортъ, да такого и языка совсѣмъ нѣтъ! продолжалъ смѣяться Nicolas.

Иногда даже мелочь поражаетъ исключительно и надолго вниманiе. О господинѣ Ставрогинѣ вся главная рѣчь впереди; но теперь отмѣчу, ради курiоза, что изъ всѣхъ впечатлѣнiй его, за все время проведенное имъ въ нашемъ городѣ, всего рѣзче отпечаталась въ его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернскаго чиновничишка, ревнивца и семейнаго грубаго деспота, скряги и процентщика, запиравшаго остатки отъ обѣда и огарки на ключъ и въ то же время яростнаго сектатора Богъ знаетъ какой будущей «соцiальной гармонiи», упивавшагося по ночамъ восторгами предъ фантастическими картинами будущей фаланстеры, въ ближайшее осуществленiе которой въ Россiи и въ нашей губернiи

52                                            Русскій Вѣстникъ.

онъ вѣрилъ какъ въ свое собственное существованiе. И это тамъ гдѣ самъ же онъ скопилъ себѣ «домишко», гдѣ во второй разъ женился и взялъ за женой деньжонки, гдѣ можетъ-быть на сто верстъ кругомъ не было ни одного человѣка, начиная съ него перваго, хоть бы съ виду только похожаго на будущаго члена «всемiрно-обще-человѣческой соцiальной республики и гармонiи».

«Богъ знаетъ какъ эти люди дѣлаются!» думалъ Nicolas въ недоумѣнiи, припоминая иногда неожиданнаго фурьериста, «но у насъ они есть....»

IV.

Нашъ принцъ путешествовалъ три года слишкомъ, такъ что въ городѣ почти о немъ позабыли. Намъ же извѣстно было, чрезъ Степана Трофимовича, что онъ изъѣздилъ всю Европу, былъ даже въ Египтѣ и заѣзжалъ въ Iерусалимъ; потомъ примазался гдѣ-то къ какой-то ученой экспедицiи въ Исландiю, и дѣйствительно побывалъ въ Исландiи. Передавали тоже что онъ одну зиму слушалъ лекцiи въ одномъ нѣмецкомъ университетѣ. Онъ мало писалъ къ матери, — разъ въ полгода и даже рѣже; но Варвара Петровна не сердилась и не обижалась. Разъ установившiяся отношенiя съ сыномъ она приняла безропотно и съ покорностiю, но ужь конечно каждый день во всѣ эти три года безпокоилась, тосковала и мечтала о своемъ Nicolas непрерывно. Ни мечтанiй, ни жалобъ своихъ не сообщала никому. Даже отъ Степана Трофимовича, повидимому, нѣсколько отдалилась. Она создавала какiе-то планы про себя и, кажется, сдѣлалась еще скупѣе чѣмъ прежде, и еще пуще стала копить и сердиться за карточные проигрыши Степана Трофимовича.

Наконецъ въ апрѣлѣ нынѣшняго года она получила письмо изъ Парижа, отъ генеральши Прасковьи Ивановны Дроздовой, подруги своего дѣтства. Въ письмѣ своемъ Прасковья Ивановна, — съ которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лѣтъ уже восемь, — увѣдомляла ее что Николай Всеволодовичъ коротко сошелся съ ихъ домомъ и подружился съ Лизой (единственною ея дочерью) и намѣренъ сопровождать ихъ лѣтомъ въ Швейцарiю, въ Vernex-Montreux, несмотря на то что въ семействѣ графа К.... (весьма влiятельнаго въ Петербургѣ лица), пребывающаго теперь въ Парижѣ,

Бѣсы.                                                          53

принятъ какъ родной сынъ, такъ что почти живетъ у графа. Письмо было краткое и обнаруживало ясно свою цѣль, хотя кромѣ вышеозначенныхъ фактовъ, никакихъ выводовъ не заключало. Варвара Петровна долго не думала, мигомъ рѣшилась и собралась, захватила съ собою свою воспитанницу Дашу (сестру Шатова), и въ половинѣ апрѣля покатила въ Парижъ и потомъ въ Швейцарiю. Воротилась она въ iюлѣ одна, оставивъ Дашу у Дроздовыхъ; сами же Дроздовы, по привезенному ею извѣстiю, обѣщали явиться къ намъ въ концѣ августа.

Дроздовы были тоже помѣщики нашей губернiи, но служба генерала Ивана Ивановича (бывшаго прiятеля Варвары Петровны и сослуживца ея мужа) постоянно мѣшала имъ навѣстить когда-нибудь ихъ великолѣпное помѣстье. По смерти же генерала, приключившейся въ прошломъ году, неутѣшная Прасковья Ивановна отправилась съ дочерью за границу, между прочимъ и съ намѣренiемъ употребить виноградное лѣченiе, которое и располагала совершить въ Vernex-Montreux во вторую половину лѣта. По возвращенiи же въ отечество намѣревалась поселиться въ нашей губернiи навсегда. Въ городѣ у нея былъ большой домъ, много уже лѣтъ стоявшiй пустымъ, съ заколоченными окнами. Люди были богатые. Прасковья Ивановна, въ первомъ супружествѣ госпожа Тушина, была, какъ и пансiонская подруга ея Варвара Петровна, тоже дочерью откупщика прошедшаго времени и тоже вышла замужъ съ большимъ приданымъ. Отставной штабъ-ротмистръ Тушинъ и самъ былъ человѣкъ со средствами и съ нѣкоторыми способностями. Умирая онъ завѣщалъ своей семилѣтней и единственной дочери Лизѣ хорошiй капиталъ. Теперь, когда Лизаветѣ Николаевнѣ было уже около двадцати двухъ лѣтъ, за нею смѣло можно было считать до двухсотъ тысячъ рублей однихъ ея собственныхъ денегъ, не говоря уже о состоянiи которое должно было ей достаться современемъ послѣ матери, не имѣвшей дѣтей во второмъ супружествѣ. Варвара Петровна была, повидимому, весьма довольна своею поѣздкой. По ея мнѣнiю, она успѣла сговориться съ Прасковьей Ивановной удовлетворительно и тотчасъ же по прiѣздѣ сообщила все Степану Трофимовичу; даже была съ нимъ весьма экспансивна, чтò давно уже съ нею не случалось.

— Ура! вскричалъ Степанъ Трофимовичъ и прищелкнулъ пальцами.

54                                            Русскій Вѣстникъ.

Онъ былъ въ полномъ восторгѣ, тѣмъ болѣе что все время разлуки съ своимъ другомъ провелъ въ крайнемъ унынiи. Уѣзжая за границу, она даже съ нимъ не простилась какъ слѣдуетъ и ничего не сообщила изъ своихъ плановъ «этой бабѣ», опасаясь можетъ-быть чтобъ онъ чего не разболталъ. Она сердилась на него тогда за значительный карточный проигрышъ, внезапно обнаружившiйся. Но еще въ Швейцарiи почувствовала сердцемъ своимъ что брошеннаго друга надо, по возвращенiи, вознаградить, тѣмъ болѣе что давно уже сурово съ нимъ обходилась. Быстрая и таинственная разлука поразила и истерзала робкое сердце Степана Трофимовича, и какъ нарочно, разомъ подошли и другiя недоумѣнiя. Его мучило одно весьма значительное и давнишнее денежное обязательство, которое безъ помощи Варвары Петровны никакъ не могло быть удовлетворено. Кромѣ того, въ маѣ нынѣшняго года окончилось наконецъ губернаторствованiе нашего добраго, мягкаго Ивана Осиповича; его смѣнили, и даже съ непрiятностями. Затѣмъ, въ отсутствiе Варвары Петровны, произошелъ и въѣздъ нашего новаго начальника, Андрея Антоновича фонъ-Лембке; вмѣстѣ съ тѣмъ тотчасъ же началось и замѣтное измѣненiе въ отношенiяхъ почти всего нашего губернскаго общества къ Варварѣ Петровнѣ, а стало-быть и къ Степану Трофимовичу. По крайней мѣрѣ онъ уже успѣлъ собрать нѣсколько непрiятныхъ, хотя и драгоцѣнныхъ наблюденiй и, кажется, очень оробѣлъ одинъ безъ Варвары Петровны. Онъ съ волненiемъ подозрѣвалъ что о немъ уже донесли новому губернатору какъ о человѣкѣ опасномъ. Онъ узналъ положительно что нѣкоторыя изъ нашихъ дамъ намѣревались прекратить къ Варварѣ Петровнѣ визиты. О будущей губернаторшѣ (которую ждали у насъ только къ осени) повторяли что она хотя, слышно, и гордячка, но за то уже настоящая аристократка, а не то что «какая-нибудь наша несчастная Варвара Петровна». Всѣмъ откудова-то было достовѣрно извѣстно съ подробностями что новая губернаторша и Варвара Петровна уже встрѣчались нѣкогда въ свѣтѣ и разстались враждебно, такъ что одно уже напоминанiе о г-жѣ фонъ-Лембке производитъ будто бы на Варвару Петровну впечатлѣнiе болѣзненное. Бодрый и побѣдоносный видъ Варвары Петровны, презрительное равнодушiе съ которымъ она выслушала о мнѣнiяхъ нашихъ дамъ и о волненiи общества, воскресили упавшiй духъ робѣвшаго Степана Трофимовича и

Бѣсы.                                                          55

мигомъ развеселили его. Съ особеннымъ, радостно-угодливымъ юморомъ, сталъ было онъ ей расписывать про въѣздъ новаго губернатора.

— Вамъ, exellente amie, безъ всякаго сомнѣнiя извѣстно, говорилъ онъ, кокетничая и щегольски растягивая слова, — чтò такое значитъ русскiй администраторъ, говоря вообще, и чтò значитъ русскiй администраторъ вновѣ, то-есть нововыпеченный, новопоставленный.... Ces interminables mots russes!... Но врядъ ли могли вы узнать практически чтò такое значитъ административный восторгъ и какая именно это штука?

— Административный восторгъ? Не знаю чтò такое.

— То-есть.... Vous savez, chez nous.... En un mot, поставьте какую-нибудь самую послѣднюю ничтожность у продажи какихъ-нибудь дрянныхъ билетовъ на желѣзную дорогу, и эта ничтожность тотчасъ же сочтетъ себя въ правѣ смотрѣть на васъ Юпитеромъ, когда вы пойдете взять билетъ, pour vous montrer son pouvoir. «Дай-ка, дескать, я покажу надъ тобой мою власть....» И это въ нихъ до административнаго восторга доходитъ.... En un mot, я вотъ прочелъ что какой-то дьячокъ, въ одной изъ нашихъ заграничныхъ церквей, — mais c'est très curieux, — выгналъ, то-есть выгналъ буквально изъ церкви одно замѣчательное англiйское семейство, les dames charmantes, предъ самымъ началомъ великопостнаго богослуженiя, — vous savez ces chants et le livre de Job.... единственно подъ тѣмъ предлогомъ что «шататься иностранцамъ по русскимъ церквамъ есть непорядокъ, и чтобы приходили въ показанное время....» и довелъ до обморока.... En un mot, этотъ дьячокъ былъ въ припадкѣ административнаго восторга et il a montré son pouvoir....

— Сократите, если можете, Степанъ Трофимовичъ.

— Господинъ фонъ-Лембке поѣхалъ теперь по губернiи. En un mot, этотъ Андрей Антоновичъ, хотя и русскiй Нѣмецъ православнаго исповѣданiя, и даже, — уступлю ему это, — замѣчательно красивый мущина, изъ сорокалѣтнихъ....

— Съ чего вы взяли что красивый мущина? У него бараньи глаза.

— Въ высшей степени. Но ужь я уступаю, такъ и быть, мнѣнiю нашихъ дамъ....

— Перейдемте, Степанъ Трофимовичъ, прошу васъ! Кстати вы носите красные галстуки, давно ли?

— Это я.... я только сегодня....

56                                            Русскій Вѣстникъ.

— А дѣлаете ли вы вашъ моцiонъ? Ходите ли ежедневно по шести верстъ прогуливаться, какъ вамъ предписано докторомъ?

— Не.... не всегда.

— Такъ я и знала! Я въ Швейцарiи еще это предчувствовала! раздражительно вскричала она, — теперь вы будете не по шести, а по десяти верстъ ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарѣли, вы одряхлѣли.... вы поразили меня когда я васъ увидѣла давеча, несмотря на вашъ красный галстукъ.... quelle idée rouge! Продолжайте о фонъ-Лембке, если въ самомъ дѣлѣ есть чтò сказать и кончите когда-нибудь, прошу васъ; я устала.

— En un mot, я только вѣдь хотѣлъ сказать что это одинъ изъ тѣхъ начинающихъ въ сорокъ лѣтъ администраторовъ которые до сорока лѣтъ прозябаютъ въ ничтожествѣ и потомъ вдругъ выходятъ въ люди, посредствомъ внезапно прiобрѣтенной супруги, или какимъ-нибудь другимъ, не менѣе отчаяннымъ средствомъ.... То-есть онъ теперь уѣхалъ.... то-есть я хочу сказать что про меня тотчасъ же нашептали въ оба уха, что я развратитель молодежи и разсадникъ губернскаго атеизма.... Онъ тотчасъ же началъ справляться.

— Да правда ли?

— Я даже мѣры принялъ. Когда про васъ «до-ло-жили» что вы «управляли губернiей», vous savez, — онъ позволилъ себѣ выразиться что «подобнаго болѣе не будетъ».

— Такъ и сказалъ?

— Что «подобнаго болѣе не будетъ», и avec cette morgue.... Супругу, Нину Павловну, мы узримъ здѣсь въ концѣ августа, прямо изъ Петербурга.

— Изъ-за границы. Мы тамъ встрѣтились.

— Vraiment?

— Въ Парижѣ и въ Швейцарiи. Она Дроздовымъ родня.

— Родня? Какое замѣчательное совпаденiе! Говорятъ честолюбива и... съ большими будто бы связями?

— Вздоръ, связишки! До сорока пяти лѣтъ просидѣла въ дѣвкахъ безъ копѣйки, а теперь выскочила за своего фонъ-Лембке и, конечно, вся ея цѣль теперь его въ люди вытащить. Оба интриганы.

— И, говорятъ, двумя годами старше его?

— Цѣлыми пятью. Мать ея въ Москвѣ хвостъ обшлепала у меня на порогѣ; на балы ко мнѣ, при Всеволодѣ Николаевичѣ, какъ изъ милости напрашивалась. А эта бывало всю

Бѣсы.                                                          57

ночь одна въ углу сидитъ безъ танцевъ, со своею бирюзовою мухой на лбу, такъ что я ужь въ третьемъ часу, только изъ жалости, ей перваго кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лѣтъ уже было, а ее все какъ дѣвчонку въ коротенькомъ платьицѣ вывозили. Ихъ пускать къ себѣ стало неприлично.

— Эту муху я точно вижу.

— Я вамъ говорю, я прiѣхала и прямо на интригу наткнулась. Вы вѣдь читали сейчасъ письмо Дроздовой, чтò могло быть яснѣе? Чтò же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой была, — вдругъ смотритъ вопросительно: зачѣмъ, дескать, я прiѣхала? Можете представить какъ я была удивлена! Гляжу, а тутъ финтитъ эта Лембке и при ней этотъ кузенъ, старика Дроздова племянникъ — все ясно! Разумѣется я мигомъ все передѣлала, и Прасковья опять на моей сторонѣ, но интрига, интрига!

— Которую вы однако же побѣдили. О, вы Бисмаркъ!

— Не будучи Бисмаркомъ, я способна однакоже разсмотрѣть фальшь и глупость гдѣ встрѣчу. Лембке, это — фальшь, а Прасковья — глупость. Рѣдко я встрѣчала болѣе раскисшую женщину, и въ добавокъ ноги распухли, и въ добавокъ добра. Чтò можетъ быть глупѣе глупаго добряка?

— Злой дуракъ, ma bonne amie, злой дуракъ еще глупѣе, благородно оппонировалъ Степанъ Трофимовичъ.

— Вы можетъ-быть и правы, вы вѣдь Лизу помните?

— Charmante enfant!

— Но теперь уже не enfant, а женщина и женщина съ характеромъ. Благородная и пылкая, и люблю въ ней что матери не спускаетъ, довѣрчивой дурѣ. Тутъ изъ-за этого кузена чуть не вышла исторiя.

— Ба, да вѣдь и въ самомъ дѣлѣ онъ Лизаветѣ Николаевнѣ совсѣмъ не родня... Виды что ли имѣетъ?

— Видите, это молодой офицеръ, очень неразговорчивый, даже скромный. Я всегда желаю быть справедливою. Мнѣ кажется онъ самъ противъ всей этой интриги и ничего не желаетъ, а финтила только Лембке. Очень уважалъ Nicolas. Вы понимаете, все дѣло зависитъ отъ Лизы, но я ее въ превосходныхъ отношенiяхъ къ Nicolas оставила, и онъ самъ обѣщался мнѣ непремѣнно прiѣхать къ намъ въ ноябрѣ. Стало-быть интригуетъ тутъ одна Лембке, а Прасковья только слѣпая женщина. Вдругъ говоритъ мнѣ что всѣ мои

58                                            Русскій Вѣстникъ.

подозрѣнiя — фантазiя; я въ глаза ей отвѣчаю что она дура. Я на страшномъ судѣ готова подтвердить! И еслибы не просьбы Nicolas чтобъ я оставила до времени, то я бы не уѣхала оттуда не обнаруживъ эту фальшивую женщину. Она у графа К. чрезъ Nicolas заискивала, она сына съ матерью хотѣла раздѣлить. Но Лиза на нашей сторонѣ, а съ Прасковьей я сговорилась. Вы знаете, ей Кармазиновъ родственникъ?

— Какъ? Родственникъ мадамъ фонъ-Лембке?

— Ну да, ей. Дальнiй.

— Кармазиновъ, нувеллистъ?

— Ну да, писатель, чего вы удивляетесь? Конечно онъ самъ себя почитаетъ великимъ. Надутая тварь! Она съ нимъ вмѣстѣ прiѣдетъ, а теперь тамъ съ нимъ носится. Она намѣрена что-то завести здѣсь, литературныя собранiя какiя-то. Онъ на мѣсяцъ прiѣдетъ, послѣднее имѣнiе продавать здѣсь хочетъ. Я чуть было не встрѣтилась съ нимъ въ Швейцарiи и очень того не желала. Впрочемъ надѣюсь что меня-то онъ удостоитъ узнать. Въ старину ко мнѣ письма писалъ, въ домѣ бывалъ. Я бы желала чтобы вы получше одѣвались, Степанъ Трофимовичъ; вы съ каждымъ днемъ становитесь такъ неряшливы... О, какъ вы меня мучаете! Чтò вы теперь читаете?

— Я... я....

— Понимаю. Попрежнему прiятели, попрежнему попойки, клубъ и карты, и репутацiя атеиста. Мнѣ эта репутацiя не нравится, Степанъ Трофимовичъ. Я бы не желала чтобы васъ называли атеистомъ, особенно теперь не желала бы. Я и прежде не желала, потому что вѣдь все это одна только пустая болтовня. Надо же наконецъ сказать.

— Mais ma chère....

— Слушайте, Степанъ Трофимовичъ, во всемъ ученомъ я конечно предъ вами невѣжда, но я ѣхала сюда и много о васъ думала. Я пришла къ одному убѣжденiю.

— Къ какому же?

— Къ такому что не мы одни съ вами умнѣе всѣхъ на свѣтѣ, а что есть и умнѣе насъ.

— И остроумно, и мѣтко. Есть умнѣе, значитъ есть и правѣе насъ, стало-быть и мы можемъ ошибаться, не такъ ли? Mais ma bonne amie, положимъ я ошибусь, но вѣдь имѣю же я мое всечеловѣческое, всегдашнее, верховное право свободной

Бѣсы.                                                          59

совѣсти? Имѣю же я право не быть ханжой и изувѣромъ, если того не хочу, а за это естественно буду разными господами ненавидимъ до скончанiя вѣка. Et puis, comme on trouve toujours plus de moines que de raison и такъ какъ я совершенно съ этимъ согласенъ...

— Какъ, какъ вы сказали?

— Я сказалъ: on trouve toujours plus de moines que de raison, и такъ какъ я съ этимъ...

— Это вѣрно не ваше; вы вѣрно откудова-нибудь взяли?

— Это Паскаль сказалъ.

— Такъ я и думала... что не вы! Почему вы сами никогда такъ не скажете, такъ коротко и мѣтко, а всегда такъ длинно тянете? Это гораздо лучше чѣмъ давеча про административный восторгъ....

— Ma foi chère... почему? Вопервыхъ потому, вѣроятно, что я все-таки не Паскаль et puis.... вовторыхъ, мы, Русскiе, ничего не умѣемъ на своемъ языкѣ сказать... По крайней мѣрѣ до сихъ поръ ничего еще не сказали....

— Гм! Это можетъ-быть и неправда. По крайней мѣрѣ вы бы записывали и запоминали такiя слова, знаете, въ случаѣ разговора... Ахъ, Степанъ Трофимовичъ, я съ вами серiозно, серiозно ѣхала говорить!

— Chère, chère amie!

— Теперь когда всѣ эти Лембке, всѣ эти Кармазиновы... О Боже, какъ вы опустились! О, какъ вы меня мучаете!... Я бы желала чтобъ эти люди чувствовали къ вамъ уваженiе, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не стóятъ, а вы какъ себя держите? Чтò они увидятъ? Чтò я имъ покажу? Вмѣсто того чтобы благородно стоять свидѣтельствомъ, продолжать собою примѣръ, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы прiобрѣли какiя-то невозможныя привычки, вы одряхлѣли, вы не можете обойтись безъ вина и безъ картъ, вы читаете одного только Поль-де-Кока, и ничего не пишете, тогда какъ всѣ они тамъ пишутъ; все ваше время уходитъ на болтовню. Можно ли, позволительно ли дружиться съ такою сволочью какъ вашъ неразлучный Липутинъ?

— Почему же онъ мой и неразлучный? робко протестовалъ было Степанъ Трофимовичъ.

— Гдѣ онъ теперь? строго и рѣзко продолжала Варвара Петровна.

60                                            Русскій Вѣстникъ.

— Онъ... онъ васъ безпредѣльно уважаетъ и уѣхалъ въ С–къ, послѣ матери получить наслѣдство.

— Онъ, кажется, только и дѣлаетъ что деньги получаетъ. Чтò Шатовъ? все то же?

— Irascible, mais bon.

— Терпѣть не могу вашего Шатова; и золъ и о себѣ много думаетъ!

— Какъ здоровье Дарьи Павловны?

— Вы это про Дашу? Чтò это вамъ вздумалось? любопытно поглядѣла на него Варвара Петровна. — Здорова, у Дроздовыхъ оставила.... Я въ Швейцарiи что-то про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее.

— Oh, c'est une histoire bien béte! Je vous attendais ma bonne amie pour vous raconter....

— Довольно, Степанъ Трофимовичъ, дайте покой; измучилась. Успѣемъ наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться когда засмѣетесь, это уже дряхлость какая-то! И какъ странно вы теперь стали смѣяться.... Боже, сколько у васъ накопилось дурныхъ привычекъ! Кармазиновъ къ вамъ не поѣдетъ! А тутъ и безъ того всему рады.... Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же наконецъ пощадить человѣка!

Степанъ Трофимовичъ «пощадилъ человѣка», но удалился въ большомъ смущенiи.

V.

Дурныхъ привычекъ дѣйствительно завелось у нашего друга не мало, особенно въ самое послѣднее время. Онъ видимо и быстро опустился, и это правда что онъ сталъ неряшливъ. Пилъ больше, сталъ слезливѣе и слабѣе нервами; сталъ ужь слишкомъ чутокъ къ изящному. Лицо его получило странную способность измѣняться необыкновенно быстро, съ самаго, напримѣръ, торжественнаго выраженiя на самое смѣшное и даже глупое. Не выносилъ одиночества и безпрерывно жаждалъ чтобъ его поскорѣе развлекли. Надо было непремѣнно разказать ему какую-нибудь сплетню, городской анекдотъ и притомъ ежедневно новое. Если же долго никто не приходилъ, то онъ тоскливо бродилъ по комнатамъ, подходилъ къ окну, въ задумчивости жевалъ губами, вздыхалъ глубоко, а подъ конецъ чуть не хныкалъ. Онъ все что-то предчувствовалъ,

Бѣсы.                                                          61

боялся чего-то неожиданнаго, неминуемаго; сталъ пугливъ; сталъ большое вниманiе обращать на сны.

Весь день этотъ и вечеръ провелъ онъ чрезвычайно грустно, послалъ за мной, очень волновался, долго говорилъ, долго разказывалъ, но все довольно безсвязно. Варвара Петровна давно уже знала что онъ отъ меня ничего не скрываетъ. Мнѣ показалось наконецъ что его заботитъ что-то особенное и такое чего пожалуй онъ и самъ не можетъ представить себѣ. Обыкновенно прежде, когда мы сходились наединѣ и онъ начиналъ мнѣ жаловаться, то всегда почти, послѣ нѣкотораго времени, приносилась бутылочка и становилось гораздо утѣшнѣе. Въ этотъ разъ вина не было, и онъ видимо подавлялъ въ себѣ неоднократное желанiе послать за нимъ.

— И чего она все сердится! жаловался онъ поминутно, какъ ребенокъ, — Tous les hommes de génie et de progrès en Russie étaient, sont et seront toujours des картежники et des пьяницы, qui boivent en zapoi.... а я еще вовсе не такой картежникъ и не такой пьяница.... Укоряетъ зачѣмъ я ничего не пишу? Странная мысль!... Зачѣмъ я лежу? Вы, говоритъ, должны стоять «примѣромъ и укоризной». Mais entre nous soit dit, чтò же и дѣлать человѣку которому предназначено стоять «укоризной», какъ не лежать, — знаетъ ли она это?

И наконецъ разъяснилась мнѣ та главная, особенная тоска которая такъ неотвязчиво въ этотъ разъ его мучила. Много разъ въ этотъ вечеръ подходилъ онъ къ зеркалу и подолгу предъ нимъ останавливался. Однажды повернулся отъ зеркала ко мнѣ и съ какимъ-то страннымъ отчаянiемъ проговорилъ:

— Mon cher, Je suis un опустившiйся человѣкъ!

Да, дѣйствительно, до сихъ поръ, до самаго этого дня, онъ въ одномъ только оставался постоянно увѣреннымъ, несмотря на всѣ «новые взгляды» и на всѣ, «перемѣны идей» Варвары Петровны, именно въ томъ что онъ все еще обворожителенъ для ея женскаго сердца, то-есть не только какъ изгнанникъ, или какъ славный ученый, но и какъ красивый мущина. Двадцать лѣтъ коренилось въ немъ это льстивое и успокоительное убѣжденiе и, можетъ-быть изъ всѣхъ его убѣжденiй, ему всего тяжелѣе было бы разстаться съ этимъ. Предчувствовалъ ли онъ въ тотъ вечеръ какое колоссальное испытанiе готовилось ему въ такомъ близкомъ будущемъ?

62                                            Русскій Вѣстникъ.

VI.

Приступлю теперь къ описанiю того, отчасти забавнаго случая, съ котораго, по настоящему, и начинается моя хроника.

Въ самомъ концѣ августа возвратились наконецъ и Дроздовы. Появленiе ихъ немногимъ предшествовало прiѣзду давно ожидаемой всѣмъ городомъ родственницы ихъ, нашей новой губернаторши, и вообще произвело замѣчательное впечатлѣнiе въ обществѣ. Но обо всѣхъ этихъ любопытныхъ событiяхъ скажу послѣ; теперь же ограничусь лишь тѣмъ что Прасковья Ивановна привезла такъ нетерпѣливо ожидавшей ее Варварѣ Петровнѣ одну самую хлопотливую загадку: Nicolas разстался съ ними еще въ iюлѣ, и встрѣтивъ на Рейнѣ графа К., отправился съ нимъ и съ семействомъ его въ Петербургъ. (NB. У графа всѣ три дочери невѣсты.)

— Отъ Лизаветы, по гордости и по строптивости ея, я ничего не добилась, заключила Прасковья Ивановна, — но видѣла своими глазами что у ней съ Николаемъ Всеволодовичемъ что-то произошло. Не знаю причинъ, но кажется придется вамъ, другъ мой Варвара Петровна, спросить о причинахъ вашу Дарью Павловну. По моему, такъ Лиза была обижена. Рада радешенька что привезла вамъ, наконецъ, вашу фаворитку и сдаю съ рукъ на руки: съ плечъ долой.

Произнесены были эти ядовитыя слова съ замѣчательнымъ раздраженiемъ. Видно было что «раскисшая женщина» заранѣе ихъ приготовила и впередъ наслаждалась ихъ эффектомъ. Но не Варвару Петровну можно было озадачивать сентиментальными эффектами и загадками. Она строго потребовала самыхъ точныхъ и удовлетворительныхъ объясненiй. Прасковья Ивановна немедленно понизила тонъ и даже кончила тѣмъ что расплакалась и пустилась въ самыя дружескiя излiянiя. Эта раздражительная, но сентиментальная дама, тоже какъ и Степанъ Трофимовичъ, безпрерывно нуждалась въ истинной дружбѣ, и главнѣйшая ея жалоба на дочь ея, Лизавету Николаевну, состояла именно въ томъ что «дочь ей не другъ».

Но изъ всѣхъ ея объясненiй и излiянiй оказалось точнымъ лишь одно то что дѣйствительно между Лизой и Nicolas произошла

Бѣсы.                                                          63

какая-то размолвка, но какого рода была эта размолвка — о томъ Прасковья Ивановна, очевидно, не сумѣла составить себѣ опредѣленнаго понятiя. Отъ обвиненiй же взводимыхъ на Дарью Павловну она не только совсѣмъ, подъ-конецъ, отказалась, но даже особенно просила не давать давешнимъ словамъ ея никакого значенiя, потому что сказала она ихъ «въ раздраженiи». Однимъ словомъ, все выходило очень неясно, даже подозрительно. По разказамъ ея, размолвка началась отъ «строптиваго и насмѣшливаго» характера Лизы; «Гордый же Николай Всеволодовичъ, хоть и сильно былъ влюбленъ, но не могъ насмѣшекъ перенести, и самъ сталъ насмѣшливъ». Вскорѣ затѣмъ познакомились мы съ однимъ молодымъ человѣкомъ, кажется вашего «профессора» племянникъ, да и фамилiя та же....

— Сынъ, а не племянникъ, поправила Варвара Петровна. Прасковья Ивановна и прежде никогда не могла упомнить фамилiи Степана Трофимовича и всегда называла его «профессоромъ».

— Ну сынъ такъ сынъ, тѣмъ лучше, а мнѣ вѣдь и все равно. Обыкновенный молодой человѣкъ, очень живой и свободный, но ничего такого въ немъ нѣтъ. Ну, тутъ ужь сама Лиза поступила не хорошо, молодаго человѣка къ себѣ приблизила изъ видовъ чтобы въ Николаѣ Всеволодовичѣ ревность возбудить. Не осуждаю я этого очень-то: дѣло дѣвичье, обыкновенное, даже милое. Только Николай Всеволодовичъ вмѣсто того чтобы приревновать, напротивъ самъ съ молодымъ человѣкомъ подружился, точно и не видитъ ничего, али какъ будто ему все равно. Лизу-то это и взорвало. Молодой человѣкъ въ скорости уѣхалъ (спѣшилъ очень куда-то), а Лиза стала при всякомъ удобномъ случаѣ къ Николаю Всеволодовичу придираться. Замѣтила она что тотъ съ Дашей иногда говоритъ, ну и стала бѣситься, тутъ ужь и мнѣ, матушка, житья не стало. Раздражаться мнѣ доктора запретили, и такъ это хваленое озеро ихнее мнѣ надоѣло, только зубы отъ него разболѣлись, такой ревматизмъ получила. Печатаютъ даже про то что отъ Женевскаго озера зубы болятъ; свойство такое. А тутъ Николай Всеволодовичъ вдругъ отъ графини письмо получилъ и тотчасъ же отъ насъ и уѣхалъ, въ одинъ день собрался. Простились-то они по-дружески, да и Лиза, провожая его, стала очень весела и легкомысленна и много хохотала. Только напускное все это. Уѣхалъ онъ, — стала очень задумчива, да и

64                                            Русскій Вѣстникъ.

поминать о немъ совсѣмъ перестала и мнѣ не давала. Да и вамъ бы я совѣтовала, милая Варвара Петровна, ничего теперь съ Лизой на счетъ этого предмета не начинать, только дѣлу повредите. А будете молчать, она первая сама съ вами заговоритъ; тогда болѣе узнаете. По моему, опять сойдутся, если только Николай Всеволодовичъ не замедлитъ прiѣхать какъ обѣщалъ.

— Напишу ему тотчасъ же. Коли все было такъ, то пустая размолвка; все вздоръ! Да и Дарью я слишкомъ знаю; все вздоръ.

— Про Дашеньку я, покаюсь, — согрѣшила. Одни только обыкновенные были разговоры, да и то вслухъ. Да ужь очень меня, матушка, все это тогда разстроило. Да и Лиза, видѣла я, сама же съ нею опять сошлась съ прежнею лаской....

Варвара Петровна въ тотъ же день написала къ Nicolas и умоляла его хоть однимъ мѣсяцемъ прiѣхать раньше положеннаго имъ срока. Но все-таки оставалось тутъ для нея нѣчто неясное и неизвѣстное. Она продумала весь вечеръ и всю ночь. Мнѣнiе «Прасковьи» казалось ей слишкомъ невиннымъ и сентиментальнымъ. «Прасковья всю жизнь была слишкомъ чувствительна съ самаго еще пансiона», думала она, «не таковъ Nicolas чтобъ убѣжать изъ-за насмѣшекъ дѣвчонки. Тутъ другая причина, если точно размолвка была. Офицеръ этотъ однако здѣсь, съ собой привезли, и въ домѣ у нихъ какъ родственникъ поселился. Да и на счетъ Дарьи, Прасковья слишкомъ ужь скоро повинилась: вѣрно что-нибудь про себя оставила, чего не хотѣла сказать»....

Къ утру у Варвары Петровны созрѣлъ проектъ разомъ покончить по крайней мѣрѣ хоть съ однимъ недоумѣнiемъ — проектъ замѣчательный по своей неожиданности. Чтò было въ сердцѣ ея когда она создала его? — трудно рѣшить, да и не возьмусь я растолковывать заранѣе всѣ противорѣчiя изъ которыхъ онъ состоялъ. Какъ хроникеръ я ограничиваюсь лишь тѣмъ что представляю событiя въ точномъ видѣ, точно такъ какъ они произошли, и не виноватъ если они покажутся невѣроятными. Но однако долженъ еще разъ засвидѣтельствовать что подозрѣнiй на Дашу у ней, къ утру, никакихъ не осталось, а по правдѣ никогда и не начиналось; слишкомъ она была въ ней увѣрена. Да и мысли она не могла допустить чтобъ ея Nicolas могъ увлечься ея.... «Дарьей». Утромъ, когда Дарья Павловна за чайнымъ столикомъ разливала чай, Варвара

Бѣсы.                                                          65

Петровна долго и пристально въ нее всматривалась, и, можетъ-быть въ двадцатый разъ со вчерашняго дня, съ увѣренностiю произнесла про себя:

— Все вздоръ!

Замѣтила только что у Даши какой-то усталый видъ и что она еще тише прежняго, еще апатичнѣе. Послѣ чаю, по заведенному разъ навсегда обычаю, обѣ сѣли за рукодѣлье. Варвара Петровна велѣла ей дать себѣ полный отчетъ о ея заграничныхъ впечатлѣнiяхъ, преимущественно о природѣ, жителяхъ, городахъ, обычаяхъ, ихъ искусствѣ, промышленности, — обо всемъ чтò успѣла замѣтить. Ни одного вопроса о Дроздовыхъ и о жизни съ Дроздовыми. Даша, сидѣвшая подлѣ нея за рабочимъ столикомъ и помогавшая ей вышивать, разказывала уже съ полчаса своимъ ровнымъ, однообразнымъ, но нѣсколько слабымъ голосомъ.

— Дарья, прервала ее вдругъ Варвара Петровна, — ничего у тебя нѣтъ такого особеннаго, о чемъ хотѣла бы ты сообщить?

— Нѣтъ, ничего, капельку подумала Даша, и взглянула на Варвару Петровну своими свѣтлыми глазами.

— На душѣ, на сердцѣ, на совѣсти?

— Ничего, тихо, но съ какою-то угрюмою твердостiю повторила Даша.

— Такъ я и знала! Знай Дарья что я никогда не усомнюсь въ тебѣ. Теперь сиди и слушай. Перейди на этотъ стулъ, садись напротивъ, я хочу всю тебя видѣть. Вотъ такъ. Слушай, — хочешь замужъ?

Даша отвѣчала вопросительнымъ длиннымъ взглядомъ, не слишкомъ впрочемъ удивленнымъ.

— Стой; молчи. Вопервыхъ, есть разница въ лѣтахъ, большая очень; но вѣдь ты лучше всѣхъ знаешь какой это вздоръ. Ты разсудительна, и въ твоей жизни не должно быть ошибокъ. Впрочемъ онъ еще красивый мущина.... Однимъ словомъ, Степанъ Трофимовичъ, котораго ты всегда уважала. Ну?

Даша посмотрѣла еще вопросительнѣе и на этотъ разъ не только съ удивленiемъ, но и замѣтно покраснѣла.

— Стой, молчи; не спѣши! Хоть у тебя и есть деньги, по моему завѣщанiю, но умри я, чтò съ тобой будетъ, хотя бы и съ деньгами? Тебя обманутъ и деньги отнимутъ, ну и погибла. А за нимъ ты жена извѣстнаго человѣка. Смотри теперь съ другой стороны: умри я сейчасъ, — хоть я и обезпечу его, — чтò съ нимъ будетъ? А на тебя-то ужь я понадѣюсь.

66                                            Русскій Вѣстникъ.

Стой, я не договорила: онъ легкомысленъ, мямля, жестокъ, эгоистъ, низкiя привычки, но ты его цѣни, вопервыхъ ужь потому что есть и гораздо хуже. Вѣдь не за мерзавца же какого я тебя сбыть съ рукъ хочу, ты ужь не подумала ли чего? А главное потому что я прошу, потому и будешь цѣнить, оборвала она вдругъ раздражительно, — слышишь? Чтò же ты уперлась?

Даша все молчала и слушала.

— Стой, подожди еще. Онъ баба — но вѣдь тебѣ же лучше. Жалкая, впрочемъ, баба; его совсѣмъ не стоило бы любить женщинѣ. Но его стоитъ за беззащитность его любить, и ты люби его за беззащитность. Ты вѣдь меня понимаешь? Понимаешь?

Даша кивнула головой утвердительно.

— Я такъ и знала, меньше не ждала отъ тебя. Онъ тебя любить будетъ, потому что долженъ, долженъ; онъ обожать тебя долженъ! какъ-то особенно раздражительно взвизгнула Варвара Петровна, — а впрочемъ онъ и безъ долгу въ тебя влюбится, я вѣдь знаю его. Къ тому же я сама буду тутъ. Не безпокойся, я всегда буду тутъ. Онъ станетъ на тебя жаловаться, онъ клеветать на тебя начнетъ, шептаться будетъ о тебѣ съ первымъ встрѣчнымъ, будетъ ныть, вѣчно ныть; письма тебѣ будетъ писать изъ одной комнаты въ другую, въ день по два письма, но безъ тебя все-таки не проживетъ, а въ этомъ и главное. Заставь слушаться; не сумѣешь заставить — дура будешь. Повѣситься захочетъ, грозить будетъ — не вѣрь; одинъ только вздоръ! Не вѣрь, а все-таки держи ухо востро, не ровенъ часъ и повѣсится; съ этакими-то и бываетъ; не отъ силы, а отъ слабости вѣшаются; а потому никогда не доводи до послѣдней черты, — и это первое правило въ супружествѣ. Помни тоже что онъ поэтъ. Слушай, Дарья: нѣтъ выше счастья какъ собою пожертвовать. И къ тому же ты мнѣ сдѣлаешь большое удовольствiе, а это главное. Ты не думай что я по глупости сейчасъ сбрендила; я понимаю чтò говорю. Я эгоистка, будь и ты эгоисткой. Я вѣдь не неволю; все въ твоей волѣ, какъ скажешь, такъ и будетъ. Ну, чтò жь усѣлась, говори что-нибудь!

— Мнѣ вѣдь все равно, Варвара Петровна, если ужь непремѣнно надобно за мужъ выйти, твердо проговорила Даша.

— Непремѣнно? ты на чтò это намекаешь? строго и пристально посмотрѣла на нее Варвара Петровна.

Бѣсы.                                                          67

Даша молчала, ковыряя въ пяльцахъ иголкой.

— Ты хоть и умна, но ты сбрендила. Это хоть и правда что я непремѣнно теперь тебя вздумала за мужъ выдать, но это не по необходимости, а потому только что мнѣ такъ придумалось, и за одного только Степана Трофимовича. Не будь Степана Трофимовича, я бы и не подумала тебя сейчасъ выдавать, хоть тебѣ ужь и двадцать лѣтъ.... Ну?

— Я какъ вамъ угодно, Варвара Петровна.

— Значитъ согласна! Стой, молчи, куда торопишься, я не договорила: по завѣщанiю тебѣ отъ меня пятнадцать тысячъ рублей положено. Я ихъ теперь же тебѣ выдамъ, послѣ вѣнца. Изъ нихъ восемь тысячъ ты ему отдашь, то-есть не ему, а мнѣ. У него есть долгъ въ восемь тысячъ; я и уплачу, но надо чтобъ онъ зналъ что твоими деньгами. Семь тысячъ останутся у тебя въ рукахъ, отнюдь ему не давай ни рубля никогда. Долговъ его не плати никогда. Разъ заплатишь — потомъ не оберешься. Впрочемъ я всегда буду тутъ. Вы будете получать отъ меня ежегодно по тысячѣ двѣсти рублей содержанiя, а съ экстренными тысячу пятьсотъ, кромѣ квартиры и стола, которые тоже отъ меня будутъ, точно такъ какъ и теперь онъ пользуется. Прислугу только свою заведите. Годовыя деньги я тебѣ буду всѣ разомъ выдавать, прямо тебѣ на руки. Но будь и добра: иногда выдай и ему что-нибудь, и прiятелямъ ходить позволяй, разъ въ недѣлю, а если чаще, то гони. Но я сама буду тутъ. А коли умру, пенсiонъ вашъ не прекратится до самой его смерти, слышишь до его только смерти, потому что это его пенсiонъ, а не твой. А тебѣ, кромѣ теперешнихъ семи тысячъ, которыя у тебя останутся въ цѣлости, если не будешь сама глупа, еще восемь тысячъ въ завѣщанiи оставлю. И больше тебѣ отъ меня ничего не будетъ, надо чтобы ты знала. Ну, согласна что ли? Скажешь ли наконецъ что-нибудь?

— Я уже сказала, Варвара Петровна.

— Вспомни что твоя полная воля, какъ захочешь такъ и будетъ.

— Только позвольте, Варвара Петровна, развѣ Степанъ Трофимычъ вамъ уже говорилъ что-нибудь?

— Нѣтъ, онъ ничего не говорилъ и не знаетъ, но.... онъ сейчасъ заговоритъ!

Она мигомъ вскочила и набросила на себя свою черную шаль. Даша опять немного покраснѣла и вопросительнымъ

68                                            Русскій Вѣстникъ.

взглядомъ слѣдила за нею. Варвара Петровна вдругъ обернулась къ ней съ пылающимъ отъ гнѣва лицомъ:

— Дура ты! накинулась она на нее какъ ястребъ, — дура неблагодарная! Чтò у тебя на умѣ? Неужто ты думаешь что я скомпрометтирую тебя хоть чѣмъ-нибудь, хоть настолько вотъ! Да онъ самъ на колѣнкахъ будетъ ползать просить, онъ долженъ отъ счастья умереть, вотъ какъ это будетъ устроено! Ты вѣдь знаешь же что я тебя въ обиду не дамъ! Или ты думаешь что онъ тебя за эти восемь тысячъ возьметъ, а я бѣгу теперь тебя продавать? Дура, дура, всѣ вы дуры неблагодарныя! Подай зонтикъ!

И она полетѣла пѣшкомъ по мокрымъ кирпичнымъ тротуарамъ и по деревяннымъ мосткамъ къ Степану Трофимовичу.

VII.

Это правда что «Дарью» она не дала бы въ обиду; напротивъ теперь-то и считала себя ея благодѣтельницей. Самое благородное и безупречное негодованiе загорѣлось въ душѣ ея, когда давеча, надѣвая шаль, она поймала на себѣ смущенный и недовѣрчивый взглядъ своей воспитанницы. Она искренно любила ее съ самаго ея дѣтства. Прасковья Ивановна справедливо назвала Дарью Павловну ея фавориткой. Давно уже Варвара Петровна рѣшила разъ навсегда что «Дарьинъ характеръ не похожъ на братнинъ» (то-есть на характеръ брата ея Ивана Шатова), что она тиха и кротка, способна къ большому самопожертвованiю, отличается преданностiю, необыкновенною скромностiю, рѣдкою разсудительностiю и главное благодарностiю. До сихъ поръ, повидимому, Даша оправдывала всѣ ея ожиданiя. «Въ этой жизни не будетъ ошибокъ», сказала Варвара Петровна, когда дѣвочкѣ было еще двѣнадцать лѣтъ, и такъ какъ она имѣла свойство привязываться упрямо и страстно къ каждой плѣнившей ея мечтѣ, къ каждому своему новому предначертанiю, къ каждой мысли своей, показавшейся ей свѣтлою, то тотчасъ же и рѣшила воспитывать Дашу какъ родную дочь. Она немедленно отложила ей капиталъ и пригласила въ домъ гувернантку, миссъ Кригсъ, которая и прожила у нихъ до шестнадцатилѣтняго возраста воспитанницы, но ей вдругъ, почему-то, было отказано. Ходили учителя изъ гимназiи, между ними одинъ настоящiй Французъ, который и обучилъ Дашу по-французски. Этому тоже было отказано

Бѣсы.                                                          69

вдругъ, точно прогнали. Одна бѣдная, заѣзжая дама, вдова изъ благородныхъ, обучала на фортепiано. Но главнымъ педагогомъ былъ все-таки Степанъ Трофимовичъ. По настоящему онъ первый и открылъ Дашу: онъ сталъ обучать тихаго ребенка еще тогда когда Варвара Петровна о ней и не думала. Опять повторю: удивительно какъ къ нему привязывались дѣти! Лизавета Николаевна Тушина училась у него съ восьми лѣтъ до одиннадцати (разумѣется Степанъ Трофимовичъ училъ ее безъ вознагражденiя и ни за чтò бы не взялъ его отъ Дроздовыхъ). Но онъ самъ влюбился въ прелестнаго ребенка и разказывалъ ей какiя-то поэмы объ устройствѣ мiра, земли, объ исторiи человѣчества. Лекцiи о первобытныхъ народахъ и о первобытномъ человѣкѣ были занимательнѣе арабскихъ сказокъ. Лиза, которая млѣла за этими разказами, чрезвычайно смѣшно передразнивала у себя дома Степана Трофимовича. Тотъ узналъ про это и разъ подглядѣлъ ее врасплохъ. Сконфуженная Лиза бросилась къ нему въ объятiя и заплакала. Степанъ Трофимовичъ тоже, отъ восторга. Но Лиза скоро уѣхала, и осталась одна Даша. Когда къ Дашѣ стали ходить учителя, то Степанъ Трофимовичъ оставилъ съ нею свои занятiя и мало-по-малу совсѣмъ пересталъ обращать на нее вниманiе. Такъ продолжалось долгое время. Разъ, когда уже ей было почти семнадцать лѣтъ, онъ былъ вдругъ пораженъ ея миловидностiю. Это случилось за столомъ у Варвары Петровны. Онъ заговорилъ съ молодою дѣвушкой, былъ очень доволенъ ея отвѣтами и кончилъ предложенiемъ прочесть ей серiозный и обширный курсъ исторiи русской литературы. Варвара Петровна похвалила и поблагодарила его за прекрасную мысль, а Даша была въ восторгѣ. Степанъ Трофимовичъ сталъ особенно приготовляться къ лекцiямъ, и наконецъ онѣ наступили. Начали съ древнѣйшаго перiода; первая лекцiя прошла увлекательно; Варвара Петровна присутствовала. Когда Степанъ Трофимовичъ кончилъ и уходя объявилъ ученицѣ что въ слѣдующiй разъ приступитъ къ разбору Слова о полку Игоревѣ, Варвара Петровна вдругъ встала и объявила что лекцiй больше не будетъ. Степанъ Трофимовичъ покоробился, но смолчалъ, Даша вспыхнула; тѣмъ и кончилась однакоже затѣя. Произошло это ровно за три года до теперешней неожиданной фантазiи Варвары Петровны.

Бѣдный Степанъ Трофимовичъ сидѣлъ одинъ и ничего не предчувствовалъ. Въ грустномъ раздумьи давно уже поглядывалъ

70                                            Русскій Вѣстникъ.

онъ въ окно, не подойдетъ ли кто изъ знакомыхъ. Но никто не хотѣлъ подходить. На дворѣ моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; онъ вздохнулъ. Вдругъ страшное видѣнiе предстало его очамъ: Варвара Петровна въ такую погоду и въ такой неурочный часъ къ нему! И пѣшкомъ! Онъ до того былъ пораженъ что забылъ перемѣнить костюмъ и принялъ ее какъ былъ, въ своей всегдашней, розовой ватной фуфайкѣ.

— Ma bonne amie!... слабо крикнулъ онъ ей навстрѣчу.

— Вы одни, я рада; терпѣть не могу вашихъ друзей! Какъ вы всегда накурите; Господи, чтò за воздухъ! Вы и чай не допили, а на дворѣ двѣнадцатый часъ! Ваше блаженство — безпорядокъ! Ваше наслажденiе — соръ! Чтò это за разорванныя бумажки на полу? Настасья, Настасья! Чтò дѣлаетъ ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, все настежь. А мы въ залу пойдемте; я къ вамъ за дѣломъ. Да подмети ты хоть разъ въ жизни, матушка!

— Сорятъ-съ! раздражительно-жалобнымъ голоскомъ пропищала Настасья.

— А ты мети, пятнадцать разъ въ день мети! Дрянная у васъ зала (когда вышли въ залу). Затворите крѣпче двери, она станетъ подслушивать. Непремѣнно надо обои перемѣнить. Я вѣдь вамъ присылала обойщика съ обращиками, чтò же вы не выбрали? Садитесь и слушайте. Садитесь же, наконецъ, прошу васъ. Куда же вы? Куда же вы? Куда же вы!

— Я.... сейчасъ, крикнулъ изъ другой комнаты Степанъ Трофимовичъ, — вотъ я и опять!

— А, вы перемѣнили костюмъ! насмѣшливо оглядѣла она его. (Онъ накинулъ сюртукъ сверхъ фуфайки.) Этакъ дѣйствительно будетъ болѣе подходить.... къ нашей рѣчи. Садитесь же, наконецъ, прошу васъ.

Она объяснила ему все сразу, рѣзко и убѣдительно. Намекнула и о восьми тысячахъ, которыя были ему до зарѣзу нужны. Подробно разказала о приданомъ. Степанъ Трофимовичъ таращилъ глаза и трепеталъ. Слышалъ все, но ясно не могъ сообразить. Хотѣлъ заговорить, но все обрывался голосъ. Зналъ только что все такъ и будетъ какъ она говоритъ, что возражать и не соглашаться дѣло пустое, а онъ женатый человѣкъ безвозвратно.

— Mais, ma bonne amie, въ третiй разъ и въ моихъ лѣтахъ....

Бѣсы.                                                          71

и съ такимъ ребенкомъ! проговорилъ онъ наконецъ. — Mais c'est une enfant!

— Ребенокъ, которому двадцать лѣтъ, слава Богу! Не вертите пожалуста зрачками, прошу васъ, вы не на театрѣ. Вы очень умны и учены, но ничего не понимаете въ жизни, за вами постоянно должна нянька ходить. Я умру, и чтò съ вами будетъ? А она будетъ вамъ хорошею нянькой; это дѣвушка скромная, твердая, разсудительная; къ тому же я сама буду тутъ, не сейчасъ же умру. Она домосѣдка, она ангелъ кротости. Эта счастливая мысль мнѣ еще въ Швейцарiи приходила. Понимаете ли вы если я сама вамъ говорю что она ангелъ кротости! вдругъ яростно вскричала она. — У васъ соръ, она заведетъ чистоту, порядокъ, все будетъ какъ зеркало.... Э, да неужто же вы мечтаете что я еще кланяться вамъ должна съ такимъ сокровищемъ, исчислять всѣ выгоды, сватать! Да вы должны бы на колѣняхъ.... О, пустой, пустой, малодушный человѣкъ!

— Но.... я уже старикъ!

— Чтò значатъ ваши пятьдесятъ три года? Пятьдесятъ лѣтъ не конецъ, а половина жизни. Вы красивый мущина, и сами это знаете. Вы знаете тоже какъ она васъ уважаетъ. Умри я, чтò съ нею будетъ? А за вами она спокойна, и я спокойна. У васъ значенiе, имя, любящее сердце; вы получаете пенсiонъ, который я считаю своею обязанностiю. Вы можетъ-быть спасете ее, спасете! Во всякомъ случаѣ честь доставите. Вы сформируете ее къ жизни, разовьете ея сердце, направите мысли. Нынче сколько погибаютъ оттого что дурно направлены мысли! Къ тому времени поспѣетъ ваше сочиненiе, и вы разомъ о себѣ напомните.

— Я именно, пробормоталъ онъ уже польщенный ловкою лестью Варвары Петровны, — я именно собираюсь теперь присѣсть за мои Разказы изъ испанской исторiи....

— Ну, вотъ видите, какъ разъ и сошлось.

— Но.... она? Вы ей говорили?

— О ней не безпокойтесь, да и нечего вамъ любопытствовать. Конечно вы должны ее сами просить, умолять сдѣлать вамъ честь, понимаете? Но не безпокойтесь, я сама буду тутъ. Къ тому же вы ее любите....

У Степана Трофимовича закружилась голова; стѣны пошли кругомъ. Тутъ была одна страшная идея съ которою онъ никакъ не могъ сладить:

72                                            Русскій Вѣстникъ.

— Excellente amie! задрожалъ вдругъ его голосъ, — я.... я никогда не могъ вообразить что вы рѣшитесь выдать меня.... за другую.... женщину!

— Вы не дѣвица, Степанъ Трофимовичъ; только дѣвицъ выдаютъ, а вы сами женитесь, ядовито прошипѣла Варвара Петровна.

— Oui, j'ai pris un mot pour un autre. Mais.... c'est égal, уставился онъ на нее съ потеряннымъ видомъ.

— Вижу что c'est égal, презрительно процѣдила она, — Господи! да съ нимъ обморокъ! Настасья, Настасья! воды!

Но до воды не дошло. Онъ очнулся. Варвара Петровна взяла свой зонтикъ.

— Я вижу что съ вами теперь нечего говорить....

— Oui, oui, je suis incapable.

— Но къ завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если чтò случится дайте знать, хотя бы ночью. Писемъ не пишите, и читать не буду. Завтра же въ это время приду сама, одна, за окончательнымъ отвѣтомъ, и надѣюсь что онъ будетъ удовлетворителенъ. Постарайтесь чтобы никого не было, и чтобы сору не было, а это на чтò похоже? Настасья, Настасья!

Разумѣется на завтра онъ согласился; да и не могъ не согласиться. Тутъ было одно особое обстоятельство....

VIII.

Такъ-называемое у насъ имѣнiе Степана Трофимовича (душъ пятьдесятъ по старинному счету, и смежное со Скворешниками) было вовсе не его, а принадлежало первой его супругѣ, а стало-быть теперь ихъ сыну, Петру Степановичу Верховенскому. Степанъ Трофимовичъ только опекунствовалъ, а потому, когда птенецъ оперился, дѣйствовалъ по формальной отъ него довѣренности на управленiе имѣнiемъ. Сдѣлка для молодаго человѣка была выгодная: онъ получалъ съ отца въ годъ до тысячи рублей въ видѣ дохода съ имѣнiя, тогда какъ оно при новыхъ порядкахъ не давало и пятисотъ (а можетъ-быть и того менѣе). Богъ знаетъ какъ установились подобныя отношенiя. Впрочемъ, всю эту тысячу цѣликомъ высылала Варвара Петровна, а Степанъ Трофимовичъ ни единымъ рублемъ въ ней не участвовалъ. Напротивъ, весь доходъ съ землицы оставлялъ у себя въ карманѣ, и кромѣ того

Бѣсы.                                                          73

разорилъ ее въ конецъ, сдавъ ее въ аренду какому-то промышленнику и, тихонько отъ Варвары Петровны, продавъ на срубъ рощу, то-есть главную ея цѣнность. Эту рощицу онъ уже давно продавалъ урывками. Вся она стоила по крайней мѣрѣ тысячъ восемь, а онъ взялъ за нее только пять. Но онъ иногда слишкомъ много проигрывалъ въ клубѣ, а просить у Варвары Петровны боялся. Она скрежетала зубами, когда, наконецъ, обо всемъ узнала. И вдругъ теперь сынокъ извѣщалъ что прiѣдетъ самъ продать свои владѣнiя во чтò бы ни стало, а отцу поручалъ неотлагательно позаботиться о продажѣ. Ясное дѣло, что при благородствѣ и безкорыстiи Степана Трофимовича, ему стало совѣстно предъ ce cher enfant (котораго онъ въ послѣднiй разъ видѣлъ цѣлыхъ девять лѣтъ тому назадъ, въ Петербургѣ, студентомъ). Первоначально все имѣнiе могло стоить тысячъ тринадцать или четырнадцать, теперь врядъ ли кто бы далъ за него и пять. Безъ сомнѣнiя, Степанъ Трофимовичъ имѣлъ полное право, по смыслу формальной довѣренности, продать лѣсъ и, поставивъ въ счетъ тысячерублевый невозможный ежегодный доходъ, столько лѣтъ высылавшiйся аккуратно, сильно оградить себя при разчетѣ. Но Степанъ Трофимовичъ былъ благороденъ, со стремленiями высшими. Въ головѣ его мелькнула одна удивительно-красивая мысль: когда прiѣдетъ Петруша, вдругъ благородно выложить на столъ самый высшiй maximum цѣны, то-есть даже пятнадцать тысячъ, безъ малѣйшаго намека на высылавшiяся до сихъ поръ суммы и крѣпко-крѣпко, со слезами, прижать къ груди ce cher fils, чѣмъ и покончить всѣ счеты. Отдаленно и осторожно началъ онъ развертывать эту картинку предъ Варварой Петровной. Онъ намекалъ что это даже придастъ какой-то особый, благородный оттѣнокъ ихъ дружеской связи.... ихъ «идѣе». Это выставило бы въ такомъ безкорыстномъ и великодушномъ видѣ прежнихъ отцовъ и вообще прежнихъ людей, сравнительно съ новою легкомысленною и соцiальною молодежью. Много еще онъ говорилъ, но Варвара Петровна все отмалчивалась. Наконецъ сухо объявила ему что согласна купить ихъ землю и дастъ за нее maximum цѣны, то-есть тысячъ шесть, семь (и за четыре можно было купить). Объ остальныхъ же восьми тысячахъ, улетѣвшихъ съ рощей, не сказала ни слова.

Это случилось за мѣсяцъ до сватовства. Степанъ Трофимовичъ былъ пораженъ и началъ задумываться. Прежде еще

74                                            Русскій Вѣстникъ.

могла быть надежда что сынокъ пожалуй и совсѣмъ не прiѣдетъ, — то-есть надежда судя со стороны, по мнѣнiю кого-нибудь посторонняго. Степанъ же Трофимовичъ, какъ отецъ, съ негодованiемъ отвергъ бы самую мысль о подобной надеждѣ. Какъ бы тамъ ни было, но до сихъ поръ о Петрушѣ доходили къ намъ все такiе странные слухи. Сначала, кончивъ курсъ въ университетѣ, лѣтъ шесть тому назадъ, онъ слонялся въ Петербургѣ безъ дѣла. Вдругъ получилось у насъ извѣстiе что онъ участвовалъ въ составленiи какой-то подметной прокламацiи и притянутъ къ дѣлу. Потомъ, что онъ очутился вдругъ за границей, въ Швейцарiи, въ Женевѣ, — бѣжалъ, чего добраго.

— Удивительно мнѣ это, проповѣдывалъ намъ тогда Степанъ Трофимовичъ, сильно сконфузившiйся, — Петруша c'est une si pauvre tête! Онъ добръ, благороденъ, очень чувствителенъ, и я такъ тогда, въ Петербургѣ, порадовался, сравнивъ его съ современною молодежью, но c'est un pauvre sire tout de même.... И знаете, все отъ той же недосиженности, сентиментальности! Ихъ плѣняетъ не реализмъ, а чувствительная, идеальная сторона соцiализма, такъ-сказать, религiозный оттѣнокъ его, поэзiя его.... съ чужаго голоса разумѣется. И однако мнѣ-то, мнѣ каково! У меня здѣсь столько враговъ, тамъ еще болѣе, припишутъ влiянiю отца.... Боже! Петруша двигателемъ! Въ какiя времена мы живемъ!

Петруша выслалъ, впрочемъ, очень скоро свой точный адресъ изъ Швейцарiи, для обычной ему высылки денегъ: стало-быть, не совсѣмъ же былъ эмигрантомъ. И вотъ теперь, пробывъ за границей года четыре, вдругъ появляется опять въ своемъ отечествѣ и извѣщаетъ о скоромъ своемъ прибытiи: стало-быть ни въ чемъ не обвиненъ. Мало того, даже какъ будто кто-то принималъ въ немъ участiе и покровительствовалъ ему. Онъ писалъ теперь съ юга Россiи, гдѣ находился по чьему-то частному, но важному порученiю и объ чемъ-то тамъ хлопоталъ. Все это было прекрасно, но однако гдѣ же взять остальныя семь-восемь тысячъ чтобы составить приличный maximum цѣны за имѣнiе? А чтò если подымется крикъ, и вмѣсто величественной картины дойдетъ до процесса? Что-то говорило Степану Трофимовичу что чувствительный Петруша не отступится отъ своихъ интересовъ. «Почему это, я замѣтилъ», шепнулъ мнѣ разъ тогда Степанъ Трофимовичъ, «почему это всѣ эти отчаянные соцiалисты и коммунисты въ

Бѣсы.                                                          75

то же время и такiе неимовѣрные скряги, прiобрѣтатели, собственники, и даже такъ что чѣмъ больше онъ соцiалистъ, чѣмъ дальше пошелъ, тѣмъ сильнѣе и собственникъ.... почему это? Неужели тоже отъ сентиментальности?» Я не знаю есть ли правда въ этомъ замѣчанiи Степана Трофимовича; я знаю только что Петруша имѣлъ нѣкоторыя свѣдѣнiя о продажѣ рощи и о прочемъ, а Степанъ Трофимовичъ зналъ что тотъ имѣетъ эти свѣдѣнiя. Мнѣ случалось тоже читать и Петрушины письма къ отцу; писалъ онъ до крайности рѣдко, разъ въ годъ и еще рѣже. Только въ послѣднее время, увѣдомляя о близкомъ своемъ прiѣздѣ, прислалъ два письма, почти одно за другимъ. Всѣ письма его были коротенькiя, сухiя, состояли изъ однихъ лишь распоряженiй, и такъ какъ отецъ съ сыномъ еще съ самаго Петербурга были по модному, на ты, то и письма Петруши рѣшительно имѣли видъ тѣхъ старинныхъ предписанiй прежнихъ помѣщиковъ изъ столицъ ихъ дворовымъ людямъ, поставленнымъ ими въ управляющiе ихъ имѣнiй. И вдругъ теперь эти восемь тысячъ, разрѣшающiя дѣла, вылетаютъ изъ предложенiя Варвары Петровны, и при этомъ она даетъ ясно почувствовать что они ни откуда болѣе и не могутъ вылетѣть. Разумѣется, Степанъ Трофимовичъ согласился.

Онъ тотчасъ же по ея уходѣ прислалъ за мной, а отъ всѣхъ другихъ заперся на весь день. Конечно поплакалъ, много и хорошо говорилъ, много и сильно сбивался, сказалъ случайно каламбуръ и остался имъ доволенъ, потомъ была легкая холерина, — однимъ словомъ, все произошло въ порядкѣ. Послѣ чего онъ вытащилъ портретъ своей, уже двадцать лѣтъ тому назадъ скончавшейся Нѣмочки, и жалобно началъ взывать: «Простишь ли ты меня?» Вообще онъ былъ какъ-то сбитъ съ толку. Съ горя мы немножко и выпили. Впрочемъ, онъ скоро и сладко заснулъ. На утро мастерски повязалъ себѣ галстукъ, тщательно одѣлся и часто подходилъ смотрѣться въ зеркало. Платокъ спрыснулъ духами, впрочемъ, лишь чуть-чуть, и только завидѣлъ Варвару Петровну въ окно, поскорѣй взялъ другой платокъ, а надушенный спряталъ подъ подушку.

— И прекрасно! похвалила Варвара Петровна, выслушавъ его согласiе. — Вопервыхъ, благородная рѣшимость, а вовторыхъ, вы вняли голосу разсудка, которому вы такъ рѣдко внимаете въ вашихъ частныхъ дѣлахъ. Спѣшить, впрочемъ, нечего, прибавила она, разглядывая узелъ его бѣлаго галстука, —

76                                            Русскій Вѣстникъ.

покамѣстъ молчите, и я буду молчать. Скоро день вашего рожденiя; я буду у васъ вмѣстѣ съ нею. Сдѣлайте вечернiй чай, и пожалуста безъ вина и безъ закусокъ; впрочемъ я сама все устрою. Пригласите вашихъ друзей, — впрочемъ мы вмѣстѣ сдѣлаемъ выборъ. Наканунѣ вы съ нею переговорите, если надо будетъ; а на вашемъ вечерѣ мы не то что объявимъ, или тамъ сговоръ какой-нибудь сдѣлаемъ, а только такъ намекнемъ или дадимъ знать, безо всякой торжественности. А тамъ недѣли черезъ двѣ и свадьба, по возможности безъ всякаго шума.... Даже обоимъ вамъ можно бы и уѣхать на время, тотчасъ изъ-подъ вѣнца, хоть въ Москву напримѣръ. Я тоже можетъ-быть съ вами поѣду.... А главное до тѣхъ поръ молчите.

Степанъ Трофимовичъ былъ удивленъ. Онъ заикнулся было что невозможно же ему такъ, что надо же переговорить съ невѣстой, но Варвара Петровна раздражительно на него накинулась:

— Это зачѣмъ? Вопервыхъ, ничего еще можетъ-быть и не будетъ....

— Какъ не будетъ! пробормоталъ женихъ, совсѣмъ уже ошеломленный.

— Такъ. Я еще посмотрю.... А впрочемъ все такъ будетъ какъ я сказала, и не безпокойтесь, я сама ее приготовлю. Вамъ совсѣмъ незачѣмъ. Все нужное будетъ сказано и сдѣлано, а вамъ туда незачѣмъ. Для чего? Для какой роли? И сами не ходите и писемъ не пишите. И ни слуху ни духу, прошу васъ. Я тоже буду молчать.

Она рѣшительно не хотѣла объясняться и ушла видимо разстроенная. Кажется чрезмѣрная готовность Степана Трофимовича поразила ее. Увы, онъ рѣшительно не понималъ своего положенiя, и вопросъ еще не представился ему съ нѣкоторыхъ другихъ точекъ зрѣнiя. Напротивъ явился какой-то новый тонъ, что-то побѣдоносное и легкомысленное. Онъ куражился:

— Это мнѣ нравится! восклицалъ онъ, останавливаясь предо мной и разводя руками, — вы слышали? Она хочетъ довести до того чтобъ я, наконецъ, не захотѣлъ. Вѣдь я тоже могу терпѣнiе потерять и.... не захотѣть! «Сидите и нечего вамъ туда ходить,» но почему я, наконецъ, непремѣнно долженъ жениться? Потому только что у ней явилась смѣшная фантазiя? Но я человѣкъ серiозный, и могу не захотѣть подчиняться

Бѣсы.                                                          77

празднымъ фантазiямъ взбалмошной женщины! У меня есть обязанности къ моему сыну и.... и къ самому себѣ! Я жертву приношу — понимаетъ ли она это? Я можетъ-быть потому согласился что мнѣ наскучила жизнь и мнѣ все равно. Но она можетъ меня раздражить, и тогда мнѣ будетъ уже не все равно; я обижусь и откажусь. Et enfin le ridicule.... Чтò скажутъ въ клубѣ? Чтò скажетъ.... Липутинъ? «Можетъ ничего еще и не будетъ» — каково! Но вѣдь это верхъ! Это ужь.... это чтò же такое? — Je suis un forçat, un Badinguet, un припертый къ стѣнѣ человѣкъ!...

И въ то же время какое-то капризное самодовольствiе, что-то легкомысленно-игривое проглядывало среди всѣхъ этихъ жалобныхъ восклицанiй. Вечеромъ мы опять выпили.

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

БѢСЫ

‑‑‑‑

РОМАНЪ.

‑‑‑

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Чужiе грѣхи.

I.

Прошло съ недѣлю, и дѣло начало нѣсколько раздвигаться.

Замѣчу вскользь что въ эту несчастную недѣлю я вынесъ много тоски, — оставаясь почти безотлучно подлѣ бѣднаго сосватаннаго друга моего, въ качествѣ ближайшаго его конфидента. Тяготилъ его, главное, стыдъ, хотя мы въ эту недѣлю никого не видали и все сидѣли одни; но онъ стыдился даже и меня, и до того что чѣмъ болѣе самъ открывалъ мнѣ, тѣмъ болѣе и досадовалъ на меня за это. По мнительности же подозрѣвалъ что все уже всѣмъ извѣстно, всему городу, и не только въ клубѣ, но даже въ своемъ кружкѣ боялся показаться. Даже гулять выходилъ, для необходимаго моцiону, только въ полныя сумерки, когда уже совершенно темнѣло.

Прошла недѣля, а онъ все еще не зналъ женихъ онъ или нѣтъ и никакъ не могъ узнать объ этомъ навѣрно, какъ ни бился. Съ невѣстой онъ еще не видался, даже не зналъ невѣста ли она ему; даже не зналъ есть ли тутъ во всемъ этомъ хоть что-нибудь серiозное! Къ себѣ почему-то Варвара Петровна

592                                          Русскій Вѣстникъ.

рѣшительно не хотѣла его допустить. На одно изъ первоначальныхъ писемъ его (а онъ написалъ ихъ къ ней множество) она прямо отвѣтила ему просьбой избавить ее на время отъ всякихъ съ нимъ сношенiй, потому что она занята, а имѣя и сама сообщить ему много очень важнаго, нарочно ждетъ для этого болѣе свободной, чѣмъ теперь, минуты, и сама дастъ ему современемъ знать когда къ ней можно будетъ придти. Письма же обѣщала присылать обратно нераспечатанными, потому что это «одно только баловство». Эту записку я самъ читалъ; онъ же мнѣ и показывалъ.

И однако всѣ эти грубости и неопредѣленности, все это было ничто въ сравненiи съ главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; отъ нея онъ худѣлъ и падалъ духомъ. Это было нѣчто такое чего онъ уже болѣе всего стыдился и о чемъ никакъ не хотѣлъ заговорить даже со мной; напротивъ при случаѣ лгалъ и вилялъ предо мной какъ маленькiй мальчикъ; а между тѣмъ самъ же посылалъ за мною ежедневно, двухъ часовъ безъ меня пробыть не могъ, нуждаясь во мнѣ какъ въ водѣ или въ воздухѣ.

Такое поведенiе оскорбляло нѣсколько мое самолюбiе. Само собою разумѣется что я давно уже угадалъ про себя эту главную тайну его и видѣлъ все насквозь. По глубочайшему тогдашнему моему убѣжденiю, обнаруженiе этой тайны, этой главной заботы Степана Трофимовича, не прибавило бы ему чести, и потому я, какъ человѣкъ еще молодой, нѣсколько негодовалъ на грубость чувствъ его и на некрасивость нѣкоторыхъ его подозрѣнiй. Сгоряча, — и признаюсь отъ скуки быть конфидентомъ, — я можетъ-быть слишкомъ обвинялъ его. По жестокости моей я добивался его собственнаго признанiя предо мною во всемъ, хотя впрочемъ и допускалъ что признаваться въ иныхъ вещахъ пожалуй и затруднительно. Онъ тоже меня насквозь понималъ, то-есть ясно видѣлъ что я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и самъ злился на меня за то что я злюсь на него и понимаю его насквозь. Пожалуй раздраженiе мое было мелко и глупо; но взаимное уединенiе чрезвычайно иногда вредитъ истинной дружбѣ. Съ извѣстной точки онъ вѣрно понималъ нѣкоторыя стороны своего положенiя и даже весьма тонко опредѣлялъ его въ тѣхъ пунктахъ въ которыхъ таиться не находилъ нужнымъ.

— О, такова ли она была тогда! проговаривался онъ иногда мнѣ о Варварѣ Петровнѣ. — Такова ли она была прежде, когда

Бѣсы.                                                          593

мы съ нею говорили.... Знаете ли вы что тогда она умѣла еще говорить? Можете ли вы повѣрить что у нея тогда были мысли, свои мысли. Теперь все перемѣнилось! Она говоритъ что все это одна только старинная болтовня! Она презираетъ прежнее.... Теперь она какой-то прикащикъ, экономъ, ожесточенный человѣкъ, и все сердится....

— За чтò же ей теперь сердиться, когда вы исполнили ея требованiе? возразилъ я ему.

Онъ тонко посмотрѣлъ на меня.

— Cher ami, еслибъ я не согласился, она бы разсердилась ужасно, ужа-а-сно! но все-таки менѣе чѣмъ теперь, когда я согласился.

Этимъ словечкомъ своимъ онъ остался доволенъ, и мы роспили въ тотъ вечеръ бутылочку. Но это было только мгновенiе; на другой день онъ былъ ужаснѣе и угрюмѣе чѣмъ когда-либо.

Но всего болѣе досадовалъ я на него за то что онъ не рѣшался даже пойти сдѣлать необходимый визитъ прiѣхавшимъ Дроздовымъ, для возобновленiя знакомства, чего, какъ слышно, они и сами желали, такъ какъ спрашивали уже о немъ, о чемъ и онъ тосковалъ каждодневно. О Лизаветѣ Николаевнѣ онъ говорилъ съ какимъ-то непонятнымъ для меня восторгомъ. Безъ сомнѣнiя, онъ вспоминалъ въ ней ребенка, котораго такъ когда-то любилъ; но кромѣ того онъ, неизвѣстно почему, воображалъ что тотчасъ же найдетъ подлѣ нея облегченiе всѣмъ своимъ настоящимъ мукамъ и даже разрѣшитъ свои важнѣйшiя сомнѣнiя. Въ Лизаветѣ Николаевнѣ онъ предполагалъ встрѣтить какое-то необычайное существо. И все-таки къ ней не шелъ, хотя и каждый день собирался. Главное было въ томъ что мнѣ самому ужасно хотѣлось тогда быть ей представленнымъ и отрекомендованнымъ, въ чемъ могъ я разчитывать единственно на одного лишь Степана Трофимовича. Чрезвычайное впечатлѣнiе производили на меня тогда частыя встрѣчи мои съ нею, разумѣется на улицѣ, — когда она выѣзжала прогуливаться верхомъ, въ амазонкѣ и на прекрасномъ конѣ, въ сопровожденiи такъ называемаго родственника ея, красиваго офицера, племянника покойнаго генерала Дроздова. Ослѣпленiе мое продолжалось одно лишь мгновенiе, и я самъ очень скоро потомъ созналъ всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновенiе, а оно существовало дѣйствительно, а потому можно себѣ представить какъ негодовалъ я

594                                          Русскій Вѣстникъ.

иногда въ то время на бѣднаго друга моего за его упорное затворничество.

Всѣ наши еще съ самаго начала были офицiально предувѣдомлены о томъ что Степанъ Трофимовичъ нѣкоторое время принимать не будетъ и проситъ оставить его въ совершенномъ покоѣ. Онъ настоялъ на циркулярномъ предувѣдомленiи, хотя я и отсовѣтывалъ. Я же и обошелъ всѣхъ, по его просьбѣ, и всѣмъ наговорилъ что Варвара Петровна поручила нашему «старику» (такъ всѣ мы между собою звали Степана Трофимовича), какую-то экстренную работу, привести въ порядокъ какую-то переписку за нѣсколько лѣтъ; что онъ заперся, а я ему помогаю и пр. и пр. Къ одному только Липутину я не успѣлъ зайти и все откладывалъ, — а вѣрнѣе сказать я боялся зайти. Я зналъ впередъ что онъ ни одному слову моему не повѣритъ, непремѣнно вообразитъ себѣ что тутъ секретъ, который собственно отъ него одного хотятъ скрыть, и только-что я выйду отъ него, тотчасъ же пустится по всему городу разузнавать и сплетничать. Пока я все это себѣ представлялъ, случилось такъ что я нечаянно столкнулся съ нимъ на улицѣ. Оказалось что онъ уже обо всемъ узналъ отъ нашихъ, мною только-что предувѣдомленныхъ. Но, странное дѣло, онъ не только не любопытствовалъ и не разспрашивалъ о Степанѣ Трофимовичѣ, а напротивъ самъ еще прервалъ меня, когда я сталъ было извиняться что не зашелъ къ нему раньше, и тотчасъ же перескочилъ на другой предметъ. Правда, у него накопилось чтò разказать; онъ былъ въ чрезвычайно возбужденномъ состоянiи духа и обрадовался тому что поймалъ во мнѣ слушателя. Онъ сталъ говорить о городскихъ новостяхъ, о прiѣздѣ губернаторши «съ новыми разговорами», объ образовавшейся уже въ клубѣ оппозицiи, о томъ что всѣ кричатъ о новыхъ идеяхъ, и какъ это ко всѣмъ пристало, и пр. пр. Онъ проговорилъ съ четверть часа, и такъ забавно что я не могъ оторваться. Хотя я терпѣть его не могъ, но сознаюсь что у него былъ даръ заставить себя слушать и особенно когда онъ очень на что-нибудь злился. Человѣкъ этотъ, по моему, былъ настоящiй и прирожденный шпiонъ. Онъ зналъ во всякую минуту всѣ самыя послѣднiя новости и всю подноготную нашего города, преимущественно по части мерзостей, и дивиться надо было до какой степени онъ принималъ къ сердцу вещи иногда совершенно до него не касавшiяся. Мнѣ всегда казалось что главною чертой его

Бѣсы.                                                          595

характера была зависть. Когда я, въ тотъ же вечеръ, передалъ Степану Трофимовичу о встрѣчѣ утромъ съ Липутинымъ и о нашемъ разговорѣ, — тотъ, къ удивленiю моему, чрезвычайно взволновался и задалъ мнѣ дикiй вопросъ: «знаетъ Липутинъ или нѣтъ.» Я сталъ ему доказывать что возможности не было узнать такъ скоро, да и не отъ кого; но Степанъ Трофимовичъ стоялъ на своемъ:

— Вотъ вѣрьте или нѣтъ, — заключилъ онъ подъ конецъ неожиданно, — а я убѣжденъ что ему не только уже извѣстно все со всѣми подробностями о нашемъ положенiи, но что онъ и еще что-нибудь сверхъ того знаетъ, что-нибудь такое чего ни вы, ни я еще не знаемъ, а можетъ-быть никогда и не узнаемъ, или узнаемъ когда уже будетъ поздно, когда уже нѣтъ возврата!...

Я промолчалъ, но слова эти на многое намекали. Послѣ того, цѣлыхъ пять дней мы ни слова не упоминали о Липутинѣ; мнѣ ясно было что Степанъ Трофимовичъ очень жалѣлъ о томъ что обнаружилъ предо мною такiя подозрѣнiя и проговорился.

II.

Однажды поутру, — то-есть на седьмой или восьмой день послѣ того какъ Степанъ Трофимовичъ согласился стать женихомъ, — часовъ около одиннадцати, когда я спѣшилъ, по обыкновенiю, къ моему скорбному другу, дорогой произошло со мной приключенiе.

Я встрѣтилъ Кармазинова, «великаго писателя», какъ величалъ его Липутинъ. Кармазинова я читалъ съ дѣтства. Его повѣсти и разказы извѣстны всему прошлому и даже нашему поколѣнiю; я же упивался ими; онѣ были наслажденiемъ моего отрочества и моей молодости. Потомъ я нѣсколько охладѣлъ къ его перу; повѣсти съ направленiемъ, которыя онъ все писалъ въ послѣднее время, мнѣ уже не такъ понравились, какъ первыя, первоначальныя его созданiя, въ которыхъ было столько непосредственной поэзiи; а самыя послѣднiя сочиненiя его такъ даже вовсе мнѣ не нравились.

Вообще говоря, если осмѣлюсь выразить и мое мнѣнiе въ такомъ щекотливомъ дѣлѣ, всѣ эти наши господа таланты средней руки, принимаемые по обыкновенiю при жизни ихъ чуть не за генiевъ, — не только исчезаютъ чуть не безслѣдно

596                                          Русскій Вѣстникъ.

и какъ-то вдругъ изъ памяти людей, когда умираютъ, но случается что даже и при жизни ихъ, чуть лишь подростетъ новое поколѣнiе, смѣняющее то при которомъ они дѣйствовали, — забываются и пренебрегаются всѣми непостижимо скоро. Какъ-то это вдругъ у насъ происходитъ, точно перемѣна декорацiи на театрѣ. О, тутъ совсѣмъ не то чтò съ Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всѣми этими дѣятелями приходившими сказать свое новое слово! Правда и то что и сами эти господа таланты средней руки, на склонѣ почтенныхъ лѣтъ своихъ, обыкновенно самымъ жалкимъ образомъ у насъ исписываются, совсѣмъ даже и не замѣчая того. Нерѣдко оказывается что писатель которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и отъ котораго ждали чрезвычайнаго и серiознаго влiянiя на движенiе общества обнаруживаетъ подъ конецъ такую жидкость и такую крохотность своей основной идейки что никто даже и не жалѣетъ о томъ что онъ такъ скоро умѣлъ исписаться. Но сѣдые старички не замѣчаютъ того и сердятся. Самолюбiе ихъ, именно подъ конецъ ихъ поприща, принимаетъ иногда размѣры достойные удивленiя. Богъ знаетъ за кого они начинаютъ принимать себя, — по крайней мѣрѣ за боговъ. Про Кармазинова разказывали что онъ дорожитъ связями своими съ сильными людьми и съ обществомъ высшимъ чуть не больше души своей. Разказывали что онъ васъ встрѣтитъ, обласкаетъ, прельститъ, обворожитъ своимъ простодушiемъ, особенно если вы ему почему-нибудь нужны и, ужь разумѣется, если вы предварительно были ему зарекомендованы. Но при первомъ князѣ, при первой графинѣ, при первомъ человѣкѣ котораго онъ боится, онъ почтетъ священнѣйшимъ долгомъ забыть васъ съ самымъ оскорбительнымъ пренебреженiемъ, какъ щепку, какъ муху, тутъ же, когда вы еще не успѣли отъ него выйти; онъ серiозно считаетъ это самымъ высокимъ и прекраснымъ тономъ. Несмотря на полную выдержку и совершенное знанiе хорошихъ манеръ, онъ до того, говорятъ, самолюбивъ, до такой истерики, что никакъ не можетъ скрыть своей авторской раздражительности даже и въ тѣхъ кругахъ общества гдѣ мало интересуются литературой. Если же случайно кто-нибудь озадачивалъ его своимъ равнодушiемъ, то онъ обижался болѣзненно и старался отмстить.

Съ годъ тому назадъ я читалъ въ журналѣ статью его, написанную

Бѣсы.                                                          597

съ страшною претензiей на самую наивную поэзiю и при этомъ на психологiю. Онъ описывалъ гибель одного парохода гдѣ-то у англiйскаго берега, чему самъ былъ свидѣтелемъ и видѣлъ какъ спасали погибавшихъ и вытаскивали утопленниковъ. Вся статья эта, довольно длинная и многорѣчивая, написана была единственно съ цѣлiю выставить себя самого. Такъ и читалось между строками: «Интересуйтесь мною, смотрите каковъ я былъ въ эти минуты. Зачѣмъ вамъ это море, буря, скалы, разбитыя щепки корабля? Я вѣдь достаточно описалъ вамъ все это моимъ могучимъ перомъ. Чего вы смотрите на эту утопленницу съ мертвымъ ребенкомъ въ мертвыхъ рукахъ? Смотрите лучше на меня, какъ я не вынесъ этого зрѣлища и отъ него отвернулся. Вотъ я сталъ спиной; вотъ я въ ужасѣ и не въ силахъ оглянуться назадъ; я жмурю глаза — не правда ли какъ это интересно?» Когда я передалъ мое мнѣнiе о статьѣ Кармазинова Степану Трофимовичу, онъ со мной согласился.

Когда пошли у насъ недавнiе слухи что прiѣдетъ Кармазиновъ, я, разумѣется, ужасно пожелалъ его увидать и, если возможно, съ нимъ познакомиться. Я зналъ что могъ бы это сдѣлать чрезъ Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вотъ вдругъ я встрѣчаюсь съ нимъ на перекресткѣ. Я тотчасъ узналъ его, мнѣ уже его показали дня три тому назадъ, когда онъ проѣзжалъ въ коляскѣ съ губернаторшей.

Это былъ очень не высокiй, чопорный старичокъ, лѣтъ впрочемъ не болѣе пятидесяти пяти, съ довольно румянымъ личикомъ, съ густыми сѣденькими локончиками, выбившимися изъ-подъ круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около чистенькихъ, розовенькихъ, маленькихъ ушковъ его. Чистенькое личико его было не совсѣмъ красиво, съ тонкими, длинными, хитро сложенными губами, съ нѣсколько мясистымъ носомъ и съ востренькими, умными, маленькими глазками. Онъ былъ одѣтъ какъ-то ветхо, въ какомъ-то плащѣ въ накидку, какой напримѣръ носили бы въ этотъ сезонъ гдѣ-нибудь въ Швейцарiи или въ сѣверной Италiи. Но по крайней мѣрѣ всѣ мелкiя вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнетъ на черной тоненькой ленточкѣ, перстенекъ, непремѣнно были такiя же какъ и у людей безукоризненно хорошаго тона. Я увѣренъ что лѣтомъ онъ ходитъ непремѣнно въ какихъ-нибудь цвѣтныхъ, плюнелевыхъ ботиночкахъ съ перламутровыми пуговками съ боку. Когда

598                                          Русскій Вѣстникъ.

мы столкнулись, онъ прiостановился на поворотѣ улицы и осматривался со вниманiемъ. Замѣтивъ что я любопытно смотрю на него, онъ медовымъ, хотя нѣсколько крикливымъ голоскомъ спросилъ меня:

— Позвольте узнать какъ мнѣ ближе выйти на Быкову улицу?

— На Быкову улицу? Да это здѣсь, сейчасъ же, вскричалъ я въ необыкновенномъ волненiи. — Все прямо по этой улицѣ и потомъ второй поворотъ налѣво.

— Очень вамъ благодаренъ.

Проклятiе на эту минуту: я кажется оробѣлъ и смотрѣлъ подобострастно! Онъ мигомъ все это замѣтилъ и конечно тотчасъ же все узналъ, то-есть узналъ что мнѣ уже извѣстно кто онъ такой, что я его читалъ и благоговѣлъ предъ нимъ съ самаго дѣтства, что я теперь оробѣлъ и смотрю подобострастно. Онъ улыбнулся, кивнулъ еще разъ головой и пошелъ прямо какъ я указалъ ему. Не знаю для чего я поворотилъ за нимъ назадъ; не знаю для чего я пробѣжалъ подлѣ него десять шаговъ. Онъ вдругъ опять остановился.

— А не могли бы вы мнѣ указать гдѣ здѣсь всего ближе стоятъ извощики? прокричалъ онъ мнѣ опять.

Скверный крикъ; скверный голосъ!

— Извощики? Извощики всего ближе отсюда... у собора стоятъ, тамъ всегда стоятъ, — и вотъ я чуть было не повернулся бѣжать за извощикомъ. Я подозрѣваю что онъ именно этого и ждалъ отъ меня. Разумѣется, я тотчасъ же опомнился и остановился, но движенiе мое онъ замѣтилъ очень хорошо и слѣдилъ за мною все съ тою же скверною улыбкой. Тутъ случилось то чего я никогда не забуду.

Онъ вдругъ уронилъ крошечный сакъ, который держалъ въ своей лѣвой рукѣ. Впрочемъ это былъ не сакъ, а какая-то коробочка, или, вѣрнѣе, какой-то портфельчикъ, или еще лучше, ридикюльчикъ, въ родѣ старинныхъ дамскихъ ридикюлей, впрочемъ не знаю чтò это было, но знаю только что я, кажется, бросился его поднимать.

Я совершенно убѣжденъ что я его не поднялъ, но первое движенiе сдѣланное мною было неоспоримо; скрыть его я уже не могъ и покраснѣлъ какъ дуракъ. Хитрецъ тотчасъ же извлекъ изъ обстоятельства все чтò ему можно было извлечь.

— Не безпокойтесь, я самъ, очаровательно проговорилъ онъ, то-есть когда уже вполнѣ замѣтилъ что я не подниму

Бѣсы.                                                          599

ему ридикюль, поднялъ его, какъ будто предупреждая меня, кивнулъ еще разъ головой и отправился своею дорогой, оставивъ меня въ дуракахъ. Было все равно какъ бы я самъ поднялъ. Минутъ съ пять я считалъ себя вполнѣ и на вѣки опозореннымъ; но подойдя къ дому Степана Трофимовича, я вдругъ расхохотался. Встрѣча показалась мнѣ такъ забавною что я немедленно рѣшилъ потѣшить разказомъ Степана Трофимовича и изобразить ему всю сцену даже въ лицахъ.

III.

Но на этотъ разъ, къ удивленiю моему, я засталъ его въ чрезвычайной перемѣнѣ. Онъ, правда, съ какой-то жадностiю набросился на меня только-что я вошелъ, и сталъ меня слушать, но съ такимъ растеряннымъ видомъ, что сначала видимо не понималъ моихъ словъ. Но только-что я произнесъ имя Кармазинова, онъ совершенно вдругъ вышелъ изъ себя.

— Не говорите мнѣ, не произносите! воскликнулъ онъ чуть не въ бѣшенствѣ, — вотъ, вотъ смотрите, читайте! читайте!

Онъ выдвинулъ ящикъ и выбросилъ на столъ три небольшiе клочка бумаги, писанные наскоро карандашомъ, всѣ отъ Варвары Петровны. Первая записка была отъ третьяго дня, вторая отъ вчерашняго, а послѣдняя пришла сегодня, всего часъ назадъ; содержанiя самаго пустаго, всѣ о Кармазиновѣ и обличали суетное и честолюбивое волненiе Варвары Петровны отъ страха что Кармазиновъ забудетъ ей сдѣлать визитъ. Вотъ первая, отъ третьяго дня (вѣроятно была и отъ четвертаго дня, а можетъ-быть и отъ пятаго):

«Если онъ наконецъ удостоитъ васъ сегодня, то обо мнѣ прошу ни слова. Ни малѣйшаго намека. Не заговаривайте и не напоминайте.

«В. С.»

Вчерашняя:

«Если онъ рѣшится, наконецъ, сегодня утромъ вамъ сдѣлать визитъ, всего благороднѣе, я думаю, совсѣмъ не принять его. Такъ по-моему, не знаю какъ по-вашему.

«В. С.»

Сегодняшняя, послѣдняя:

«Я убѣждена что у васъ сору цѣлый возъ и дымъ столбомъ отъ табаку. Я вамъ пришлю Марью и Ѳомушку; они въ полчаса

600                                          Русскій Вѣстникъ.

приберутъ. А вы не мѣшайте и посидите въ кухнѣ пока прибираютъ. Посылаю бухарскiй коверъ и двѣ китайскiя вазы; давно собиралась вамъ подарить, и сверхъ того моего Теньера (на время). Вазы можно поставить на окошко, а Теньера повѣсьте справа надъ портретомъ Гете, тамъ виднѣе и по утрамъ всегда свѣтъ. Если онъ наконецъ появится, примите утонченно вѣжливо, но постарайтесь говорить о пустякахъ, объ чемъ-нибудь ученомъ, и съ такимъ видомъ какъ будто вы вчера только разстались. Обо мнѣ ни слова. Можетъ-быть зайду взглянуть у васъ вечеромъ.

«В. С.

«P. S. Если и сегодня не прiѣдетъ, то совсѣмъ не прiѣдетъ.»

Я прочелъ и удивился что онъ въ такомъ волненiи отъ такихъ пустяковъ. Взглянувъ на него вопросительно, я вдругъ замѣтилъ что онъ, пока я читалъ, успѣлъ перемѣнить свой всегдашнiй бѣлый галстукъ на красный. Шляпа и палка его лежали на столѣ. Самъ же былъ блѣденъ и даже руки его дрожали.

— Я знать не хочу ея волненiй! изступленно вскричалъ онъ, отвѣчая на мой вопросительный взглядъ. — Je m'en fiche! Она имѣетъ духъ волноваться о Кармазиновѣ, а мнѣ на мои письма не отвѣчаетъ! Вотъ, вотъ нераспечатанное письмо мое которое она вчера воротила мнѣ, вотъ тутъ на столѣ, подъ книгой, подъ L'Нomme qui rit. Какое мнѣ дѣло что она убивается о Ни-ко-ленькѣ! Je m'en fiche et je proclame ma liberté. Au diable le Karmazinoff! Au diable la Lembke! Я вазы спряталъ въ переднюю, а Теньера въ комодъ, а отъ нея потребовалъ чтобъ она сейчасъ же приняла меня. Слышите: потребовалъ! Я послалъ ей такой же клочокъ бумаги, карандашомъ, незапечатанный, съ Настасьей, и жду. Я хочу чтобы Дарья Павловна сама объявила мнѣ изъ своихъ устъ и предъ лицомъ неба, или по крайней мѣрѣ предъ вами. Vous me seconderez, n'est-ce pas, comme ami et temoin. Я не хочу краснѣть, я не хочу лгать, я не хочу тайнъ, я не допущу тайнъ въ этомъ дѣлѣ! Пусть мнѣ во всемъ признаются, откровенно, простодушно, благородно, и тогда.... тогда я можетъ-быть удивлю все поколѣнiе великодушiемъ!... Подлецъ я или нѣтъ, милостивый государь? заключилъ онъ вдругъ, грозно смотря на меня, какъ будто я-то и считалъ его подлецомъ.

Я попросилъ его выпить воды; я еще не видалъ его въ такомъ видѣ. Все время пока говорилъ, онъ бѣгалъ изъ угла

Бѣсы.                                                          601

въ уголъ по комнатѣ, но вдругъ остановился предо мной въ какой-то необычайной позѣ.

— Неужели вы думаете, началъ онъ опять съ болѣзненнымъ высокомѣрiемъ, оглядывая меня съ ногъ до головы, — неужели вы можете предположить что я, Степанъ Верховенскiй, не найду въ себѣ столько нравственной силы чтобы, взявъ мою коробку, — нищенскую коробку мою! — и взваливъ ее на слабыя плечи, выйти за ворота и исчезнуть отсюда на вѣки, когда того потребуетъ честь и великiй принципъ независимости? Степану Верховенскому не въ первый разъ отражать деспотизмъ великодушiемъ, хотя бы и деспотизмъ сумашедшей женщины, то-есть самый обидный и жестокiй деспотизмъ какой только можетъ осуществиться на свѣтѣ, несмотря на то что вы сейчасъ, кажется, позволили себѣ усмѣхнуться словамъ моимъ, милостивый государь мой! О, вы не вѣрите что я смогу найти въ себѣ столько великодушiя чтобы сумѣть кончить жизнь у купца гувернеромъ или умереть съ голоду подъ заборомъ! Отвѣчайте, отвѣчайте немедленно: вѣрите вы или не вѣрите?

Но я смолчалъ нарочно. Я даже сдѣлалъ видъ что не рѣшаюсь обидѣть его отвѣтомъ отрицательнымъ, но не могу отвѣчать утвердительно. Во всемъ этомъ раздраженiи было нѣчто такое чтò рѣшительно обижало меня, и не лично, о, нѣтъ! Но.... я потомъ объяснюсь.

Онъ даже поблѣднѣлъ.

— Можетъ-быть вамъ скучно со мной, Г–въ (это моя фамилiя), и вы бы желали.... не приходить ко мнѣ вовсе? проговорилъ онъ тѣмъ тономъ блѣднаго спокойствiя который обыкновенно предшествуетъ какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочилъ въ испугѣ; въ то же мгновенiе вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку на которой написано было что-то карандашомъ. Онъ взглянулъ и перебросилъ мнѣ. На бумажкѣ рукой Варвары Петровны написаны были всего только два слова: «сидите дома».

Степанъ Трофимовичъ молча схватилъ шляпу и палку и быстро пошелъ изъ комнаты; я машинально за нимъ. Вдругъ голоса и шумъ чьихъ-то скорыхъ шаговъ послышались въ корридорѣ. Онъ остановился какъ пораженный громомъ.

— Это Липутинъ, и я пропалъ! прошепталъ онъ, схвативъ меня за руку.

Въ ту же минуту въ комнату вошелъ Липутинъ.

602                                          Русскій Вѣстникъ.

IV.

Почему бы онъ пропалъ отъ Липутина, я не зналъ, да и цѣны не придавалъ слову; я все приписывалъ нервамъ. Но все-таки испугъ его былъ необычайный, и я рѣшился пристально наблюдать.

Ужь одинъ видъ входившаго Липутина заявлялъ что на этотъ разъ онъ имѣетъ особенное право войти, несмотря на всѣ запрещенiя. Онъ велъ за собою одного неизвѣстнаго господина, должно-быть прiѣзжаго. Въ отвѣтъ на безсмысленный взглядъ остолбенѣвшаго Степана Трофимовича, онъ тотчасъ же и громко воскликнулъ:

— Гостя веду, и особеннаго! Осмѣливаюсь нарушить уединенiе. Господинъ Кириловъ, замѣчательнѣйшiй инженеръ-строитель. А главное сынка вашего знаютъ, многоуважаемаго Петра Степановича; очень коротко-съ; и порученiе отъ нихъ имѣютъ. Вотъ только-что пожаловали.

— О порученiи вы прибавили, рѣзко замѣтилъ гость, — порученiя совсѣмъ не бывало, а Верховенскаго я, вправдѣ, знаю. Оставилъ въ Х—ской губернiи, десять дней предъ нами.

Степанъ Трофимовичъ машинально подалъ руку и указалъ садиться; посмотрѣлъ на меня, посмотрѣлъ на Липутина, и вдругъ, какъ бы опомнившись, поскорѣе сѣлъ самъ, но все еще держа въ рукѣ шляпу и палку и не замѣчая того.

— Ба, да вы сами на выходѣ! А мнѣ-то вѣдь сказали что вы совсѣмъ прихворнули отъ занятiй.

— Да, я боленъ, и вотъ теперь хотѣлъ гулять, я.... Степанъ Трофимовичъ остановился, быстро откинулъ на диванъ шляпу и палку, и — покраснѣлъ.

Я между тѣмъ наскоро разсматривалъ гостя. Это былъ еще молодой человѣкъ, лѣтъ около двадцати семи, прилично одѣтый, стройный и сухощавый брюнетъ, съ блѣднымъ, нѣсколько грязноватаго оттѣнка лицомъ и съ черными глазами безъ блеску. Онъ казался нѣсколько задумчивымъ и разсѣяннымъ, говорилъ отрывисто и какъ-то не граматически, какъ-то странно переставлялъ слова и путался если приходилось составить фразу подлиннѣе. Липутинъ совершенно замѣтилъ чрезвычайный испугъ Степана Трофимовича и видимо былъ доволенъ. Онъ усѣлся на плетеномъ стулѣ, который вытащилъ чуть не

Бѣсы.                                                          603

на средину комнаты, чтобы находиться въ одинаковомъ разстоянiи между хозяиномъ и гостемъ, размѣстившимися одинъ противъ другаго на двухъ противоположныхъ диванахъ. Вострые глаза его съ любопытствомъ шныряли по всѣмъ угламъ.

— Я.... давно уже не видалъ Петрушу.... Вы за границей встрѣтились? пробормоталъ кое-какъ Степанъ Трофимовичъ гостю.

— И здѣсь и за границей.

— Алексѣй Нилычъ сами только-что изъ-за границы, послѣ четырехлѣтняго отсутствiя, подхватилъ Липутинъ; — ѣздили для усовершенствованiя себя въ своей спецiальности, и къ намъ прибыли, имѣя основанiе надѣяться получить мѣсто при постройкѣ нашего желѣзнодорожнаго моста, и теперь отвѣта ожидаютъ. Они съ господами Дроздовыми, съ Лизаветой Николаевной знакомы чрезъ Петра Степановича.

Инженеръ сидѣлъ какъ будто нахохлившись и прислушивался съ неловкимъ нетерпѣнiемъ. Мнѣ показалось что онъ былъ на что-то сердитъ.

— Они и съ Николаемъ Всеволодовичемъ знакомы-съ.

— Знаете и Николая Всеволодовича? освѣдомился Степанъ Трофимовичъ.

— Знаю и этого.

— Я.... я чрезвычайно давно уже не видалъ Петрушу и…. такъ мало нахожу себя въ правѣ называться отцомъ.... c'est le mot; я.... какъ же вы его оставили?

— Да такъ и оставилъ.... онъ самъ прiѣдетъ, опять поспѣшилъ отдѣлаться господинъ Кириловъ. Рѣшительно онъ сердился.

— Прiѣдетъ! Наконецъ-то я.... видите ли, я слишкомъ давно уже не видалъ Петрушу! завязъ на этой фразѣ Степанъ Трофимовичъ; — жду теперь моего бѣднаго мальчика, предъ которымъ.... о, предъ которымъ я такъ виноватъ! То-есть, я собственно хочу сказать что, оставляя его тогда въ Петербургѣ, я.... однимъ словомъ, я считалъ его за ничто, quelque chose dans ce genre. Мальчикъ, знаете, нервный, очень чувствительный и.... боязливый. Ложась спать, клалъ земные поклоны и крестилъ подушку, чтобы ночью не умереть.... je m'en souviens. Enfin, чувства изящнаго никакого, то-есть чего-нибудь высшаго, основнаго, какого-нибудь зародыша будущей идеи.... c'était comme un petit idiot. Впрочемъ, я самъ кажется спутался, извините, я.... вы меня застали....

604                                          Русскій Вѣстникъ.

— Вы серiозно что онъ подушку крестилъ? съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ вдругъ освѣдомился инженеръ.

— Да, крестилъ....

— Нѣтъ, я такъ; продолжайте.

Степанъ Трофимовичъ вопросительно поглядѣлъ на Липутина.

— Я очень вамъ благодаренъ за ваше посѣщенiе, но признаюсь я теперь.... не въ состоянiи.... Позвольте однако узнать гдѣ квартируете?

— Въ Богоявленской улицѣ, въ домѣ Филиппова.

— Ахъ, это тамъ же гдѣ Шатовъ живетъ, замѣтилъ я невольно.

— Именно, въ томъ же самомъ домѣ, воскликнулъ Липутинъ, — только Шатовъ на верху стоитъ, въ мезонинѣ, а они внизу помѣстились, у капитана Лебядкина. Они и Шатова знаютъ, и супругу Шатова знаютъ. Очень близко съ нею за границей встрѣчались.

— Comment! Такъ неужели вы что-нибудь знаете объ этомъ несчастномъ супружествѣ de ce pauvre ami и эту женщину? воскликнулъ Степанъ Трофимовичъ, вдругъ увлекшись чувствомъ, — васъ перваго человѣка встрѣчаю, лично знающаго; и если только....

— Какой вздоръ! отрѣзалъ инженеръ весь вспыхнувъ, — какъ вы, Липутинъ, прибавляете! Ни какъ я не видалъ жену Шатова; разъ только издали, а вовсе не близко.... Шатова знаю. Зачѣмъ же вы прибавляете разныя вещи?

Онъ круто повернулся на диванѣ, захватилъ свою шляпу, потомъ опять отложилъ, и снова усѣвшись попрежнему, съ какимъ-то вызовомъ уставился своими черными вспыхнувшими глазами на Степана Трофимовича. Я никакъ не могъ понять такой странной раздражительности.

— Извините меня, внушительно замѣтилъ Степанъ Трофимовичъ, — я понимаю что это дѣло можетъ-быть деликатнѣйшимъ....

— Никакого тутъ деликатнѣйшаго дѣла нѣтъ и даже это стыдно, а я не вамъ кричалъ что «вздоръ», а Липутину, зачѣмъ онъ прибавляетъ. Извините меня если на свое имя приняли. Я Шатова знаю, а жену его совсѣмъ не знаю.... совсѣмъ не знаю!

— Я понялъ, понялъ и если настаивалъ, то потому лишь что очень люблю нашего бѣднаго друга, notre irascible ami,

Бѣсы.                                                          605

и всегда интересовался.... Человѣкъ этотъ слишкомъ круто измѣнилъ, на мой взглядъ, свои прежнiя, можетъ-быть слишкомъ молодыя, но все-таки правильныя мысли. И до того кричитъ теперь объ notre sainte Russie разныя вещи что я давно уже приписываю этотъ переломъ въ его организмѣ — иначе назвать не хочу — какому-нибудь сильному семейному потрясенiю и именно неудачной его женитьбѣ. Я, который изучалъ мою бѣдную Россiю какъ два мои пальца, а Русскому народу отдалъ всю мою жизнь, я могу васъ завѣрить что онъ Русскаго народа не знаетъ, и въ добавокъ....

— Я тоже совсѣмъ не знаю Русскаго народа и.... вовсе нѣтъ времени изучать! отрѣзалъ опять инженеръ и опять круто повернулся на диванѣ. Степанъ Трофимовичъ осѣкся на половинѣ рѣчи.

— Они изучаютъ, изучаютъ, подхватилъ Липутинъ, — они уже начали изученiе и составляютъ любопытнѣйшую статью о причинахъ участившихся случаевъ самоубiйства въ Россiи и вообще о причинахъ учащающихъ или задерживающихъ распространенiе самоубiйства въ обществѣ. Дошли до удивительныхъ результатовъ.

Инженеръ страшно взволновался.

— Это вы вовсе не имѣете права, гнѣвно забормоталъ онъ, — я вовсе не статью. Я не стану глупостей. Я васъ конфиденцiально спросилъ совсѣмъ нечаянно. Тутъ не статья вовсе; я не публикую, а вы не имѣете права....

Липутинъ видимо наслаждался.

— Виноватъ-съ, можетъ-быть и ошибся называя вашъ литературный трудъ статьей. Они только наблюденiя собираютъ, а до сущности вопроса или такъ-сказать до нравственной его стороны совсѣмъ не прикасаются, и даже самую нравственность совсѣмъ отвергаютъ, а держатся новѣйшаго принципа всеобщаго разрушенiя для добрыхъ окончательныхъ цѣлей. Они уже больше чѣмъ сто миллiоновъ головъ требуютъ, для водворенiя здраваго разсудка въ Европѣ, гораздо больше чѣмъ на послѣднемъ конгрессѣ мира потребовали. Въ этомъ смыслѣ Алексѣй Нилычъ дальше всѣхъ пошли.

Инженеръ слушалъ съ презрительною и блѣдною улыбкой. Съ полминуты всѣ помолчали.

— Все это глупо, Липутинъ, проговорилъ наконецъ г. Кириловъ съ нѣкоторымъ достоинствомъ. — Если я нечаянно сказалъ вамъ нѣсколько пунктовъ, а вы подхватили, то какъ

606                                          Русскій Вѣстникъ.

хотите. Но вы не имѣете права, потому что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить.... Если есть убѣжденiя, то для меня ясно.... а это глупо что вы сдѣлали. Я не разсуждаю объ тѣхъ пунктахъ гдѣ совсѣмъ кончено. Я терпѣть не могу разсуждать. Я никогда не хочу разсуждать....

— И можетъ-быть прекрасно дѣлаете, не утерпѣлъ Степанъ Трофимовичъ.

— Я вамъ извиняюсь, но я здѣсь ни на кого не сержусь, продолжалъ гость горячею скороговоркой; — я четыре года видѣлъ мало людей.... Я мало четыре года разговаривалъ и старался не встрѣчать, для моихъ цѣлей, до которыхъ нѣтъ дѣла, четыре года. Липутинъ это нашелъ и смѣется. Я понимаю и не смотрю. Я не обидливъ, а только досадно на его свободу. А если я съ вами не излагаю мыслей, заключилъ онъ неожиданно и обводя всѣхъ насъ твердымъ взглядомъ, то вовсе не съ тѣмъ что боюсь отъ васъ доноса правительству; это нѣтъ; пожалуста не подумайте пустяковъ въ этомъ смыслѣ....

На эти слова уже никто ничего не отвѣтилъ, а только переглянулись. Даже самъ Липутинъ позабылъ хихикнуть.

— Господа, мнѣ очень жаль, съ рѣшимостью поднялся съ дивана Степанъ Трофимовичъ, — но я чувствую себя нездоровымъ и разстроеннымъ. Извините.

— Ахъ это чтобъ уходить, спохватился господинъ Кириловъ, схватывая картузъ, — это хорошо что сказали, а то я задумчивъ.

Онъ всталъ и съ простодушнымъ видомъ подошелъ съ протянутою рукой къ Степану Трофимовичу.

— Жаль что вы нездоровы, а я пришелъ.

— Желаю вамъ всякаго у насъ успѣха, отвѣтилъ Степанъ Трофимовичъ, доброжелательно и неторопливо пожимая его руку. — Понимаю что если вы, по вашимъ словамъ, такъ долго прожили за границей, чуждаясь для своихъ цѣлей людей и — забыли Россiю, то конечно вы на насъ, коренныхъ Русаковъ, поневолѣ должны смотрѣть съ удивленiемъ, а мы равномѣрно на васъ. Mais cela passera. Въ одномъ только и затрудняюсь: Вы хотите строить нашъ мостъ и въ то же время объявляете что стоите за принципъ всеобщаго разрушенiя. Не дадутъ вамъ строить нашъ мостъ!

— Какъ? Какъ это вы сказали.... ахъ чортъ! воскликнулъ пораженный Кириловъ и вдругъ разсмѣялся самымъ веселымъ и яснымъ смѣхомъ. На мгновенiе лицо его приняло самое

Бѣсы.                                                          607

дѣтское выраженiе и, мнѣ показалось, очень къ нему идущее. Липутинъ потиралъ руки въ восторгѣ отъ удачнаго словца Степана Трофимовича. А я все дивился про себя: чего Степанъ Трофимовичъ такъ испугался Липутина и почему вскричалъ: «я пропалъ», услыхавъ его.

V.

Мы всѣ стояли на порогѣ въ дверяхъ. Былъ тотъ мигъ когда хозяева и гости обмѣниваются наскоро послѣдними и самыми любезными словечками, а затѣмъ благополучно расходятся.

— Это все оттого они такъ угрюмы сегодня, ввернулъ вдругъ Липутинъ, совсѣмъ уже выходя изъ комнаты и такъ сказать на лету, — оттого что съ капитаномъ Лебядкинымъ шумъ у нихъ давеча вышелъ изъ-за сестрицы. Капитанъ Лебядкинъ ежедневно свою прекрасную сестрицу, помѣшанную, нагайкой стегаетъ, настоящей казацкой-съ, по утрамъ и по вечерамъ. Такъ Алексѣй Нилычъ въ томъ же домѣ флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-съ, до свиданья.

— Сестру? Больную? Нагайкой? такъ и вскрикнулъ Степанъ Трофимовичъ, — точно его самого вдругъ охлеснули нагайкой, какую сестру? Какой Лебядкинъ?

Давешнiй испугъ воротился въ одно мгновенiе.

— Лебядкинъ? А это отставной капитанъ; прежде онъ только штабсъ-капитаномъ себя называлъ....

— Э, какое мнѣ дѣло до чина! Какую сестру? Боже мой.... вы говорите Лебядкинъ? Но вѣдь у насъ былъ Лебядкинъ....

— Тотъ самый и есть, нашъ Лебядкинъ, вотъ, помните, у Виргинскаго?

— Но вѣдь тотъ съ фальшивыми бумажками попался?

— А вотъ и воротился, ужь почти три недѣли и при самыхъ особенныхъ обстоятельствахъ.

— Да вѣдь это негодяй!

— Точно у насъ ужь и не можетъ завестись негодяя? осклабился вдругъ Липутинъ, какъ бы ощупывая своими вороватенькими глазками Степана Трофимовича.

— Ахъ, Боже мой, я совсѣмъ не про то.... хотя впрочемъ о негодяѣ съ вами совершенно согласенъ, именно съ вами. Но чтò жь дальше, дальше? Чтò вы хотѣли этимъ сказать?... Вѣдь вы непремѣнно что-то хотите этимъ сказать!

608                                          Русскій Вѣстникъ.

— Да все это такiе пустяки-съ.... то-есть этотъ капитанъ, по всѣмъ видимостямъ, уѣзжалъ отъ насъ тогда не для фальшивыхъ бумажекъ, а единственно затѣмъ только чтобъ эту сестрицу свою розыскать, а та будто бы отъ него пряталась въ неизвѣстномъ мѣстѣ; ну а теперь привезъ, вотъ и вся исторiя. Чего вы точно испугались, Степанъ Трофимовичъ? Впрочемъ я все съ его же пьяной болтовни говорю, а трезвый онъ и самъ объ этомъ прималчиваетъ. Человѣкъ раздражительный и, какъ бы такъ сказать, военно-эстетическiй, но дурнаго только вкуса. А сестрица эта не только сумашедшая, но даже хромоногая. Была будто бы кѣмъ-то обольщена въ своей чести, и за это вотъ господинъ Лебядкинъ, уже многiе годы, будто бы съ обольстителя ежегодную дань беретъ, въ вознагражденiе благородной обиды, такъ по крайней мѣрѣ изъ его болтовни выходитъ — а по моему, пьяныя только слова-съ. Просто хвастается. Да и дѣлается это гораздо дешевле. А что суммы у него есть, такъ это совершенно ужь вѣрно; полторы недѣли назадъ на босу ногу ходилъ, а теперь, самъ видѣлъ, сотни въ рукахъ. У сестрицы припадки какiе-то ежедневные, визжитъ она, а онъ-то ее «въ порядокъ приводитъ» нагайкой. Въ женщину, говоритъ, надо вселять уваженiе. Вотъ не пойму какъ еще Шатовъ надъ ними уживается. Алексѣй Нилычъ только три денька и простояли съ ними, еще съ Петербурга были знакомы, а теперь флигелекъ отъ безпокойства занимаютъ.

— Это все правда? обратился Степанъ Трофимовичъ къ инженеру.

— Вы очень болтаете, Липутинъ, пробормоталъ тотъ гнѣвно.

— Тайны, секреты! Откуда у насъ вдругъ столько тайнъ и секретовъ явилось! не сдерживая себя восклицалъ Степанъ Трофимовичъ.

Инженеръ нахмурился, покраснѣлъ, вскинулъ плечами и пошелъ было изъ комнаты.

— Алексѣй Нилычъ даже нагайку вырвали-съ, изломали и въ окошко выбросили и очень поссорились, прибавилъ Липутинъ.

— Зачѣмъ вы болтаете, Липутинъ, это глупо, зачѣмъ? мигомъ повернулся опять къ нимъ Алексѣй Нилычъ.

— Зачѣмъ же скрывать, изъ скромности, благороднѣйшiя движенiя своей души, то-есть вашей души–съ, я не про свою говорю.

Бѣсы.                                                          609

— Какъ это глупо.... и совсѣмъ не нужно.... Лебядкинъ глупъ и совершенно пустой — и для дѣйствiя безполезный и.... совершенно вредный. Зачѣмъ вы болтаете разныя вещи? Я ухожу.

— Ахъ какъ жаль! воскликнулъ Липутинъ съ ясною улыбкой, — а то бы я васъ, Степанъ Трофимовичъ, еще однимъ анекдотцемъ насмѣшилъ-съ. Даже и шелъ съ тѣмъ намѣренiемъ чтобы сообщить, хотя вы впрочемъ навѣрно ужь и сами слышали. Ну да ужь въ другой разъ, Алексѣй Нилычъ такъ торопятся.... До свиданья-съ. Съ Варварой Петровной анекдотикъ-то вышелъ, насмѣшила она меня третьяго дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-съ.

Но ужь тутъ Степанъ Трофимовичъ такъ и вцѣпился въ него: онъ схватилъ его за плечи, круто повернулъ назадъ въ комнату и посадилъ на стулъ. Липутинъ даже струсилъ.

— Да какъ же съ? началъ онъ самъ, осторожно смотря на Степана Трофимовича съ своего стула, — вдругъ призвали меня и спрашиваютъ «конфиденцiально» какъ я думаю въ собственномъ мнѣнiи: помѣшанъ ли Николай Всеволодовичъ или въ своемъ умѣ? Какъ же не удивительно?

— Вы съума сошли! пробормоталъ Степанъ Трофимовичъ, и вдругъ точно вышелъ изъ себя:

— Липутинъ, вы слишкомъ хорошо знаете что только за тѣмъ и пришли чтобы сообщить какую-нибудь мерзость въ этомъ родѣ и.... еще что-нибудь хуже!

Въ одинъ мигъ припомнилась мнѣ его догадка о томъ что Липутинъ знаетъ въ нашемъ дѣлѣ не только больше нашего, но и еще что-нибудь, чего мы сами никогда не узнаемъ.

— Помилуйте, Степанъ Трофимовичъ! бормоталъ Липутинъ будто бы въ ужасномъ испугѣ, — помилуйте....

— Молчите и начинайте! Я васъ очень прошу, господинъ Кириловъ, тоже воротиться и присутствовать, очень прошу! Садитесь. А вы, Липутинъ, начинайте прямо, просто.... и безъ малѣйшихъ отговорокъ!

— Зналъ бы только что это васъ такъ фрапируетъ, такъ я бы совсѣмъ и не началъ-съ.... А я-то вѣдь думалъ что вамъ уже все извѣстно отъ самой Варвары Петровны!

— Совсѣмъ вы этого не думали! Начинайте, начинайте же, говорятъ вамъ!

— Только сдѣлайте одолженiе, присядьте ужь и сами, а то

610                                          Русскій Вѣстникъ.

чтò же я буду сидѣть, а вы въ такомъ волненiи будете передо мною.... бѣгать. Не складно выйдетъ-съ.

Степанъ Трофимовичъ сдержалъ себя и внушительно опустился въ кресло. Инженеръ пасмурно наставился въ землю. Липутинъ съ неистовымъ наслажденiемъ смотрѣлъ на нихъ.

— Да чтò же начинать.... такъ сконфузились....

VI.

— Вдругъ третьяго дня присылаютъ ко мнѣ своего человѣка: просятъ дескать побывать васъ завтра въ двѣнадцать часовъ. Можете представить? Я дѣло бросилъ, и вчера ровнешенько въ полдень звоню. Вводятъ меня прямо въ гостиную; подождалъ съ минутку — вышли; посадили, сами напротивъ сѣли. Сижу и вѣрить отказываюсь; сами знаете какъ она меня всегда третировала! Начинаютъ прямо безъ изворотовъ, по ихъ всегдашней манерѣ: Вы помните, говоритъ, что четыре года назадъ Николай Всеволодовичъ, будучи въ болѣзни, сдѣлалъ нѣсколько странныхъ поступковъ, такъ что недоумѣвалъ весь городъ, пока все объяснилось. Одинъ изъ этихъ поступковъ касался васъ лично. Николай Всеволодовичъ тогда къ вамъ заѣзжалъ по выздоровленiи и по моей просьбѣ. Мнѣ извѣстно тоже что онъ и прежде нѣсколько разъ съ вами разговаривалъ. Скажите откровенно и прямодушно какъ вы.... (тутъ замялись немного) — какъ вы находили тогда Николая Всеволодовича.... Какъ вы смотрѣли на него вообще.... какое мнѣнiе о немъ могли составить и.... теперь имѣете?...

Тутъ ужь совершенно замялись, такъ что даже переждали полную минутку и вдругъ покраснѣли. Я перепугался. Начинаютъ опять не то чтобы трогательнымъ, къ нимъ это нейдетъ, а такимъ внушительнымъ очень тономъ:

«Я желаю, говоритъ, чтобы вы меня хорошо и безошибочно, говоритъ, поняли. Я послала теперь за вами, потому что считаю васъ прозорливымъ и остроумнымъ человѣкомъ, способнымъ составить вѣрное наблюденiе (каковы комплименты!). Вы, говоритъ, поймете конечно и то что съ вами говоритъ мать.... Николай Всеволодовичъ испыталъ въ жизни нѣкоторыя несчастiя и многiе перевороты. Все это, говоритъ, могло повлiять на настроенiе ума его. Разумѣется, говоритъ, я не говорю про помѣшательство, этого никогда быть не можетъ!

Бѣсы.                                                          611

(твердо и съ гордостiю высказано). Но могло быть нѣчто странное, особенное, нѣкоторый оборотъ мыслей, наклонность къ нѣкоторому особому воззрѣнiю (все это точныя слова ихъ, и я подивился, Степанъ Трофимовичъ, съ какою точностiю Варвара Петровна умѣетъ объяснить дѣло. Высокаго ума дама!) По крайней мѣрѣ, говоритъ, я сама замѣтила въ немъ нѣкоторое постоянное безпокойство и стремленiе къ особеннымъ наклонностямъ. Но я мать, а вы человѣкъ постороннiй, значитъ способны, при вашемъ умѣ, составить болѣе независимое мнѣнiе. Умоляю васъ наконецъ (такъ и было выговорено: умоляю) сказать мнѣ всю правду, безо всякихъ ужимокъ, и если вы при этомъ дадите мнѣ обѣщанiе не забыть потомъ никогда что я говорила съ вами конфиденцiально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить васъ при всякой возможности. Ну-съ, каково-съ!

— Вы.... вы такъ фрапировали меня.... пролепеталъ Степанъ Трофимовичъ, — что я вамъ не вѣрю....

— Нѣтъ замѣтьте, замѣтьте, подхватилъ Липутинъ, какъ бы и не слыхавъ Степана Трофимовича, — каково же должно быть волненiе и безпокойство, когда съ такимъ вопросомъ обращаются съ такой высоты къ такому человѣку какъ я, да еще снисходятъ до того что сами просятъ секрета. Это чтò же-съ? Ужь не получили ли извѣстiй какихъ-нибудь о Николаѣ Всеволодовичѣ неожиданныхъ?

— Я не знаю.... извѣстiй никакихъ.... я нѣсколько дней не видался, но.... но замѣчу вамъ.... лепеталъ Степанъ Трофимовичъ, видимо едва справляясь со своими мыслями, — но замѣчу вамъ, Липутинъ, что если вамъ передано конфиденцiально, а вы теперь при всѣхъ....

— Совершенно конфиденцiально! Да разрази меня Богъ если я.... А коли здѣсь.... такъ вѣдь чтò же-съ? Развѣ мы чужiе, взять даже хоть бы и Алексѣя Нилыча?

— Я такого воззрѣнiя не раздѣляю; безъ сомнѣнiя, мы здѣсь трое сохранимъ секретъ, но васъ, четвертаго, я боюсь и не вѣрю вамъ ни въ чемъ!

— Да чтò вы это-съ? Да я пуще всѣхъ заинтересованъ, вѣдь мнѣ вѣчная благодарность обѣщана! А вотъ я именно хотѣлъ, по сему же поводу, на чрезвычайно странный случай одинъ указать, болѣе такъ сказать психологическiй, чѣмъ просто странный. Вчера вечеромъ, подъ влiянiемъ разговора у Варвары

612                                          Русскій Вѣстникъ.

Петровны (сами можете представить какое впечатлѣнiе на меня произвело), обратился я къ Алексѣю Нилычу съ отдаленнымъ вопросомъ: вы, говорю, и за границей, и въ Петербургѣ еще прежде знали Николая Всеволодовича; какъ вы, говорю, его находите относительно ума и способностей? Они и отвѣчаютъ этакъ лаконически, по ихъ манерѣ, что дескать тонкаго ума и со здравымъ сужденiемъ, говорятъ, человѣкъ. А не замѣтили ли вы, въ теченiи лѣтъ, говорю, нѣкотораго, говорю, какъ бы уклоненiя идей, или особеннаго оборота мыслей, или нѣкотораго, говорю, какъ бы такъ-сказать помѣшательства? Однимъ словомъ, повторяю вопросъ самой Варвары Петровны. Представьте же себѣ: Алексѣй Нилычъ вдругъ задумались и сморщились вотъ точно такъ какъ теперь: «Да, говорятъ, мнѣ иногда казалось нѣчто странное». Замѣтьте при этомъ что если ужь Алексѣю Нилычу могло показаться нѣчто странное, то чтò же на самомъ-то дѣлѣ можетъ оказаться, а?

— Правда это? обратился Степанъ Трофимовичъ къ Алексѣю Нилычу.

— Я желалъ бы не говорить объ этомъ, отвѣчалъ Алексѣй Нилычъ, вдругъ подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутинъ. Вы никакого не имѣете права на этотъ случай про меня. Я вовсе не говорилъ моего всего мнѣнiя. Я хоть и знакомъ былъ въ Петербургѣ, но это давно, а теперь хоть и встрѣтилъ, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу васъ меня устранить и.... и все это похоже на сплетню.

Липутинъ развелъ руками въ видѣ угнетенной невинности.

— Сплетникъ! Да ужь не шпiонъ-ли? Хорошо вамъ, Алексѣй Нилычъ, критиковать, когда вы во всемъ себя устраняете. А вы вотъ не повѣрите, Степанъ Трофимовичъ, чего ужь кажется-съ капитанъ Лебядкинъ, вѣдь ужь кажется глупъ какъ.... то-есть стыдно только сказать какъ глупъ; есть такое одно русское сравненiе, означающее степень; а вѣдь и онъ себя отъ Николая Всеволодовича обиженнымъ почитаетъ, хотя и преклоняется предъ его остроумiемъ: «Пораженъ, говоритъ, этимъ человѣкомъ: премудрый змiй» (собственныя слова). А я ему (все подъ тѣмъ же вчерашнимъ влiянiемъ и уже послѣ разговора съ Алексѣемъ Нилычемъ), а чтò, говорю, капитанъ, какъ вы полагаете съ своей стороны: помѣшанъ вашъ премудрый змiй или нѣтъ? Такъ вѣрите-ли, точно я его вдругъ

Бѣсы.                                                          613

сзади кнутомъ охлестнулъ, безъ его позволенiя; просто привскочилъ съ мѣста: «Да, говоритъ.... да, говоритъ, только это, говоритъ, не можетъ повлiять....» на чтò повлiять, не досказалъ; да такъ потомъ горестно задумался, такъ задумался что и хмѣль соскочилъ. Мы въ Филипповомъ трактирѣ сидѣли-съ. И только черезъ полчаса развѣ ударилъ вдругъ кулакомъ по столу: «да, говоритъ, пожалуй онъ и помѣшанъ, только это не можетъ повлiять....» и опять не досказалъ на чтò повлiять. Я вамъ, разумѣется, только экстрактъ разговора передаю, но вѣдь мысль-то понятна; кого ни спроси, всѣмъ одна мысль приходитъ, хотя бы прежде никому и въ голову не входила: «да, говорятъ, помѣшанъ; очень уменъ, но можетъ-быть и помѣшанъ».

Степанъ Трофимовичъ сидѣлъ въ задумчивости и усиленно соображалъ.

— А почему Лебядкинъ знаетъ?

— А объ этомъ не угодно ли у Алексѣя Нилыча справиться, который меня сейчасъ здѣсь шпiономъ обозвалъ. Я шпiонъ и — не знаю, а Алексѣй Нилычъ знаютъ всю подноготную и молчатъ-съ.

— Я ничего не знаю, или мало, съ тѣмъ же раздраженiемъ отвѣчалъ инженеръ, — вы Лебядкина пьянымъ поите чтобъ узнавать. Вы и меня сюда привели чтобъ узнать, и чтобъ я сказалъ. Стало-быть вы шпiонъ!

— Я еще его не поилъ-съ, да и денегъ такихъ онъ не стóитъ, со всѣми его тайнами, вотъ чтò онѣ для меня значатъ, не знаю какъ для васъ. Напротивъ, это онъ деньгами сыплетъ, тогда какъ двѣнадцать дней назадъ ко мнѣ приходилъ пятнадцать копѣекъ выпрашивать, и это онъ меня шампанскимъ поитъ, а не я его. Но вы мнѣ мысль подаете, и коли надо будетъ, то и я его напою, и именно чтобы разузнать, и можетъ и разузнаю-съ.... секретики всѣ ваши-съ, злобно отгрызнулся Липутинъ.

Степанъ Трофимовичъ въ недоумѣнiи смотрѣлъ на обоихъ спорщиковъ. Оба сами себя выдавали и главное нецеремонились. Мнѣ подумалось что Липутинъ привелъ къ намъ этого Алексѣя Нилыча именно съ цѣлью втянуть его въ нужный разговоръ чрезъ третье лицо, любимый его маневръ.

— Алексѣй Нилычъ слишкомъ хорошо знаютъ Николая Всеволодовича, раздражительно продолжалъ онъ, — но только скрываютъ-съ. А что вы спрашиваете про капитана Лебядкина,

614                                          Русскій Вѣстникъ.

то тотъ раньше всѣхъ насъ съ нимъ познакомился въ Петербургѣ, лѣтъ пять или шесть тому, въ ту малоизвѣстную, если можно такъ выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще онъ и не думалъ насъ здѣсь прiѣздомъ своимъ осчастливить. Нашъ принцъ, надо заключить, довольно странный тогда выборъ знакомства въ Петербургѣ около себя завелъ. Тогда вотъ и съ Алексѣемъ Нилычемъ, кажется, познакомились.

— Берегитесь, Липутинъ, предупреждаю васъ что Николай Всеволодовичъ скоро самъ сюда хотѣлъ быть, а онъ умѣетъ за себя постоять.

— Такъ меня-то за чтò же-съ? Я первый кричу что тончайшаго и изящнѣйшаго ума человѣкъ, и Варвару Петровну вчера въ этомъ смыслѣ совсѣмъ успокоилъ. «Вотъ въ характерѣ его, говорю ей, не могу поручиться.» Лебядкинъ тоже въ одно слово вчера: «отъ характера его, говоритъ, пострадалъ». Эхъ, Степанъ Трофимовичъ, хорошо вамъ кричать что сплетни да шпiонство, и замѣтьте когда уже сами отъ меня все выпытали, да еще съ такимъ чрезмѣрнымъ любопытствомъ. А вотъ Варвара Петровна такъ та прямо вчера въ самую точку: «вы, говоритъ, лично заинтересованы были въ дѣлѣ, потому къ вамъ и обращаюсь». Да еще же бы нѣтъ-съ! Какiя ужь тутъ цѣли когда я личную обиду при всемъ обществѣ — отъ его превосходительства скушалъ! Кажется имѣю причины и не для однихъ сплетень поинтересоваться. Сегодня жметъ вамъ руку, а завтра ни съ того, ни съ сего, за хлѣбъ-соль вашу, васъ же бьетъ по щекамъ при всемъ честномъ обществѣ, какъ только ему полюбится. Съ жиру-съ! А главное у нихъ женскiй полъ: мотыльки и храбрые пѣтушки! Помѣщики съ крылушками, какъ у древнихъ амуровъ, Печорины сердцеѣды! Вамъ хорошо, Степанъ Трофимовичъ, холостяку завзятому, такъ говорить, и за его превосходительство меня сплетникомъ называть. А вотъ женились бы, такъ какъ вы и теперь еще такой молодецъ изъ себя, на хорошенькой да на молоденькой, такъ пожалуй отъ нашего принца двери крючкомъ заложите, да баррикады въ своемъ же домѣ выстроите! Да чего ужь тутъ: вотъ только будь эта M-lle Лебядкина, которую сѣкутъ кнутьями, не сумашедшая и не кривоногая, такъ ей Богу подумалъ бы что она-то и есть жертва страстей нашего генерала, и что отъ этого самаго и пострадалъ капитанъ Лебядкинъ «въ своемъ фамильномъ достоинствѣ»,

Бѣсы.                                                          615

какъ онъ самъ выражается. Только развѣ вкусу ихъ изящному противорѣчитъ, да для нихъ и то не бѣда. Всякая ягодка въ ходъ идетъ, только чтобы попалась подъ извѣстное ихъ настроенiе. Вы вотъ про сплетни, а развѣ я это кричу, когда ужь весь городъ стучитъ, а я только слушаю да поддакиваю: поддакивать-то не запрещено-съ.

— Городъ кричитъ? Объ чемъ же кричитъ городъ?

— То-есть это капитанъ Лебядкинъ кричитъ въ пьяномъ видѣ на весь городъ, ну, а вѣдь это не все ли равно что вся площадь кричитъ? Чѣмъ же я виноватъ? Я интересуюсь только между друзей-съ, потому что я все-таки здѣсь считаю себя между друзей-съ, съ невиннымъ видомъ обвелъ онъ насъ глазами. — Тутъ случай вышелъ-съ, сообразите-ка: выходитъ что его превосходительство будто бы выслали еще изъ Швейцарiи съ одною наиблагороднѣйшею дѣвицей, и такъ-сказать скромною сиротой, которую я имѣю честь знать, триста рублей для передачи капитану Лебядкину. А Лебядкинъ немного спустя получилъ точнѣйшее извѣстiе, отъ кого не скажу, но тоже отъ наиблагороднѣйшаго лица, а стало-быть достовѣрнѣйшаго, что не триста рублей, а тысяча была выслана!... Стало-быть, кричитъ Лебядкинъ, дѣвица семьсотъ рублей у меня утащила, и вытребовать хочетъ чуть не полицейскимъ порядкомъ, по крайней мѣрѣ угрожаетъ и на весь городъ стучитъ....

— Это подло, подло отъ васъ! вскочилъ вдругъ инженеръ со стула.

— Да вѣдь вы сами же и есть это наиблагороднѣйшее лицо которое подтвердило Лебядкину отъ имени Николая Всеволодовича что не триста, а тысяча рублей были высланы. Вѣдь мнѣ самъ капитанъ сообщилъ въ пьяномъ видѣ.

— Это.... это несчастное недоумѣнiе. Кто-нибудь ошибся и вышло... Это вздоръ, а вы подло!...

— Да и я хочу вѣрить что вздоръ и съ прискорбiемъ слушаю, потому что, какъ хотите, наиблагороднѣйшая дѣвушка замѣшана, вопервыхъ, въ семистахъ рубляхъ, а вовторыхъ, въ очевидныхъ интимностяхъ съ Николаемъ Всеволодовичемъ. Да вѣдь его превосходительству чтò стóитъ дѣвушку благороднѣйшую осрамить или чужую жену обезславить, подобно тому какъ тогда со мной казусъ вышелъ-съ? Подвернется имъ полный великодушiя человѣкъ, они и заставятъ его прикрыть

616                                          Русскій Вѣстникъ.

своимъ честнымъ именемъ чужiе грѣхи. Такъ точно и я вѣдь вынесъ-съ; я про себя говорю-съ....

— Берегитесь, Липутинъ! привсталъ съ креселъ Степанъ Трофимовичъ и поблѣднѣлъ.

— Не вѣрьте, не вѣрьте! Кто-нибудь ошибся, а Лебядкинъ пьянъ.... восклицалъ инженеръ въ невыразимомъ волненiи, — все объяснится, а я больше не могу.... и считаю низостью.... и довольно, довольно!

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты.

— Такъ чтò же вы? Да вѣдь и я съ вами! всполохнулся Липутинъ, вскочилъ и побѣжалъ вслѣдъ за Алексѣемъ Нилычемъ.

VII.

Степанъ Трофимовичъ постоялъ съ минуту въ раздумьи, какъ–то не глядя посмотрѣлъ на меня, взялъ свою шляпу, палку, и тихо пошелъ изъ комнаты. Я опять за нимъ какъ и давеча. Выходя изъ воротъ, онъ, замѣтивъ что я провожаю его, сказалъ:

— Ахъ да, вы можете служить свидѣтелемъ.... de l'accident. Vous m'accompagnerez n'est ce pas?

— Степанъ Трофимовичъ, неужели вы опять туда? Подумайте чтò можетъ выйти?

Съ жалкою и потерянною улыбкой, — улыбкой стыда и совершеннаго отчаянiя, и въ то же время какого-то страннаго восторга, прошепталъ онъ мнѣ, на мигъ прiостанавливаясь:

— Не могу же я жениться на «чужихъ грѣхахъ», vous comprenez?

Я только и ждалъ этого слова. Наконецъ-то это завѣтное, скрываемое отъ меня словцо, было произнесено послѣ цѣлой недѣли вилянiй и ужимокъ. Я рѣшительно вышелъ изъ себя:

— И такая грязная, такая.... низкая мысль могла появиться у васъ, у Степана Верховенскаго, въ вашемъ свѣтломъ умѣ, въ вашемъ добромъ сердцѣ и.... еще до Липутина!

Онъ посмотрѣлъ на меня, не отвѣтилъ и пошелъ тою же дорогой. Я не хотѣлъ отставать. Я хотѣлъ свидѣтельствовать предъ Варварой Петровной. Я бы простилъ ему, еслибъ онъ повѣрилъ только Липутину, по бабьему малодушiю своему, но теперь уже ясно было что онъ самъ все выдумалъ еще гораздо прежде Липутина, а Липутинъ только теперь подтвердилъ

Бѣсы.                                                          617

его подозрѣнiя и подлилъ масла въ огонь. Онъ не задумался заподозрить дѣвушку съ самаго перваго дня, еще не имѣя никакихъ основанiй, даже Липутинскихъ. Деспотическiя дѣйствiя Варвары Петровны онъ объяснилъ себѣ только отчаяннымъ желанiемъ ея поскорѣе замазать свадьбой съ почтеннымъ человѣкомъ дворянскiя грѣшки ея безцѣннаго Nicolas! Мнѣ непремѣнно хотѣлось чтобъ онъ былъ наказанъ за это.

— О, Dieu qui est si grand et si bon!... О, кто меня успокоитъ! воскликнулъ онъ, пройдя еще шаговъ сотню и вдругъ остановившись.

— Пойдемте сейчасъ домой, и я вамъ все объясню! вскричалъ я, силой поворачивая его къ дому.

— Это онъ! Степанъ Трофимовичъ, это вы? Вы? раздался свѣжiй, рѣзвый, юный голосъ, какъ какая-то музыка подлѣ насъ.

Мы ничего не видали, а подлѣ насъ вдругъ появилась наѣздница, Лизавета Николаевна, со своимъ всегдашнимъ провожатымъ. Она остановила коня.

— Идите, идите же скорѣе! звала она громко и весело, — я двѣнадцать лѣтъ не видала его и узнала, а онъ.... Неужто не узнаете меня?

Степанъ Трофимовичъ схватилъ ея руку, протянутую къ нему, и благоговѣйно поцѣловалъ ее. Онъ глядѣлъ на нее какъ бы съ молитвой и не могъ выговорить слова.

— Узналъ и радъ! Маврикiй Николаевичъ, онъ въ восторгѣ что видитъ меня! Чтò же вы не шли всѣ двѣ недѣли? Тётя убѣждала что вы больны, и что васъ нельзя потревожить; но вѣдь я знаю, тётя лжетъ. Я все топала ногами и васъ бранила, но я непремѣнно, непремѣнно хотѣла чтобы вы сами первый пришли, потому и не посылала. Боже, да онъ нисколько не перемѣнился! разсматривала она его, наклоняясь съ сѣдла, — онъ до смѣшнаго не перемѣнился! Ахъ нѣтъ, есть морщинки, много морщинокъ у глазъ и на щекахъ, и сѣдые волосы есть, но глаза тѣ же! А я перемѣнилась? Перемѣнилась? Но чтò же вы все молчите?

Мнѣ вспомнился въ это мгновенiе разказъ о томъ что она была чуть не больна, когда ее увезли одиннадцати лѣтъ въ Петербургъ; въ болѣзни будто бы плакала и спрашивала Степана Трофимовича.

— Вы... я.... лепеталъ онъ теперь обрывавшимся отъ радости голосомъ, — я сейчасъ вскричалъ: «кто успокоитъ меня!»

618                                          Русскій Вѣстникъ.

и раздался вашъ голосъ.... Я считаю это чудомъ et je commence à croire.

— En Dieu? En Dieu qui est là haut et qui est si grand et si bon? Видите, я всѣ ваши лекцiи наизусть помню. Маврикiй Николаевичъ, какую онъ мнѣ тогда вѣру преподавалъ en Dieu, qui est si grand et si bon! А помните ваши разказы о томъ какъ Колумбъ открывалъ Америку, и какъ всѣ закричали: земля, земля! Няня Алена Фроловна говоритъ что я послѣ того ночью бредила и во снѣ кричала: земля, земля! А помните какъ вы мнѣ исторiю принца Гамлета разказывали? А помните какъ вы мнѣ описывали какъ изъ Европы въ Америку бѣдныхъ эмигрантовъ перевозятъ? И все-то неправда, я потомъ все узнала какъ перевозятъ, но какъ онъ мнѣ хорошо лгалъ тогда, Маврикiй Николаевичъ, почти лучше настоящаго! Чего вы такъ смотрите на Маврикiя Николаевича? Это самый лучшiй и самый вѣрный человѣкъ на всемъ земномъ шарѣ, и вы его непремѣнно должны полюбить какъ меня! Il fait tout ce que je veux. Но, голубчикъ Степанъ Трофимовичъ, стало-быть вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о томъ кто васъ успокоитъ? Несчастны, вѣдь такъ? Такъ?

— Теперь счастливъ....

— Тётя обижаетъ? продолжала она не слушая, — все та же злая, несправедливая и вѣчно намъ безцѣнная тётя! А помните какъ вы бросались ко мнѣ въ объятiя въ саду, а я васъ утѣшала и плакала, — да не бойтесь же Маврикiя Николаевича; онъ про васъ все, все знаетъ, давно, вы можете плакать на его плечѣ сколько угодно, и онъ сколько угодно будетъ стоять!... Приподнимите шляпу, снимите совсѣмъ на минутку, протяните голову, станьте на цыпочки, я васъ сейчасъ поцѣлую въ лобъ, какъ въ послѣднiй разъ поцѣловала, когда мы прощались. Видите та барышня изъ окна на насъ любуется.... Ну ближе, ближе. Боже, какъ онъ посѣдѣлъ!

И она, принагнувшись въ сѣдлѣ, поцѣловала его въ лобъ.

— Ну, теперь къ вамъ домой! Я знаю гдѣ вы живете. Я сейчасъ, сiю минуту буду у васъ. Я вамъ, упрямцу, сдѣлаю первый визитъ и потомъ на цѣлый день васъ къ себѣ затащу. Ступайте же, приготовьтесь встрѣчать меня.

И она ускакала съ своимъ кавалеромъ. Мы воротились. Степанъ Трофимовичъ сѣлъ на диванъ и заплакалъ.

Бѣсы.                                                          619

— Dieu! Dieu! восклицалъ онъ, — enfin une minute de bonheur!

Не болѣе какъ черезъ десять минутъ она явилась по обѣщанiю, въ сопровожденiи своего Маврикiя Николаевича.

— Vous et le bonheur, vous arrivez en même temps! поднялся онъ ей на встрѣчу.

— Вотъ вамъ букетъ; сейчасъ ѣздила къ M–me Шевалье, у ней всю зиму для имянинницъ букеты будутъ. Вотъ вамъ и Маврикiй Николаевичъ, прошу познакомиться. Я хотѣла-было пирогъ вмѣсто букета; но Маврикiй Николаевичъ увѣряетъ что это не въ русскомъ духѣ.

Этотъ Маврикiй Николаевичъ былъ артиллерiйскiй капитанъ, лѣтъ тридцати трехъ, высокаго росту господинъ, красивой и безукоризненно порядочной наружности, съ внушительною и на первый взглядъ даже строгою физiономiей, несмотря на его удивительную и деликатнѣйшую доброту, о которой всякiй получалъ понятiе чуть не съ первой минуты своего съ нимъ знакомства. Онъ, впрочемъ, былъ молчаливъ, казался очень хладнокровенъ и на дружбу не напрашивался. Говорили потомъ у насъ многiе что онъ не далекъ; это было не совсѣмъ справедливо.

Я не стану описывать красоту Лизаветы Николаевны. Весь городъ уже кричалъ объ ея красотѣ, хотя нѣкоторыя наши дамы и дѣвицы съ негодованiемъ не соглашались съ кричавшими. Были изъ нихъ и такiя которыя уже возненавидѣли Лизавету Николаевну, и вопервыхъ, за гордость: Дроздовы почти еще не начинали дѣлать визитовъ, чтò оскорбляло, хотя виной задержки дѣйствительно было болѣзненное состоянiе Прасковьи Петровны. Вовторыхъ, ненавидѣли ее за то что она родственница губернаторши; втретьихъ, за то что она ежедневно прогуливается верхомъ. У насъ до сихъ поръ никогда еще не бывало амазонокъ; естественно что появленiе Лизаветы Николаевны, прогуливавшейся верхомъ и еще не сдѣлавшей визитовъ, должно было оскорблять общество. Впрочемъ, всѣ уже знали что она ѣздитъ верхомъ по приказанiю докторовъ и при этомъ ѣдко говорили объ ея болѣзненности. Она дѣйствительно была больна. Чтò выдавалось въ ней съ перваго взгляда — это ея болѣзненное, нервное, безпрерывное безпокойство. Увы! бѣдняжка очень страдала, и все объяснилось въ послѣдствiи. Теперь, вспоминая прошедшее, я уже не скажу что она была красавица, какою казалась мнѣ тогда.

620                                          Русскій Вѣстникъ.

Можетъ-быть она была даже и совсѣмъ не хороша собой. Высокая, тоненькая, но гибкая и сильная, она даже поражала неправильностью линiй своего лица. Глаза ея были поставлены какъ-то по-калмыцки, криво; была блѣдна, скулиста, смугла и худа лицомъ; но было же нѣчто въ этомъ лицѣ побѣждающее и привлекающее! Какое-то могущество сказывалось въ горящемъ взглядѣ ея темныхъ глазъ; она являлась «какъ побѣдительница и чтобы побѣдить». Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою; не знаю удавалось ли ей быть доброю; но я знаю что она ужасно хотѣла и мучилась тѣмъ чтобы заставить себя быть нѣсколько доброю. Въ этой натурѣ, конечно, было много прекрасныхъ стремленiй и самыхъ справедливыхъ начинанiй; но все въ ней какъ бы вѣчно искало своего уровня и не находило его, все было въ хаосѣ, въ волненiи, въ безпокойствѣ. Можетъ-быть она уже со слишкомъ строгими требованiями относилась къ себѣ, никогда не находя въ себѣ силы удовлетворить этимъ требованiямъ.

Она сѣла на диванъ и оглядывала комнату.

— Почему мнѣ въ эдакiя минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человѣкъ? Я всю жизнь думала что и Богъ знаетъ какъ буду рада, когда васъ увижу и все припомню, и вотъ совсѣмъ какъ будто не рада, несмотря на то что васъ люблю.... Ахъ, Боже, у него виситъ мой портретъ! Дайте сюда, я его помню, помню!

Превосходный минiатюрный портретъ акварелью двѣнадцатилѣтней Лизы былъ высланъ Дроздовыми Степану Трофимовичу изъ Петербурга еще лѣтъ девять назадъ. Съ тѣхъ поръ онъ постоянно висѣлъ у него на стѣнѣ.

— Неужто я была такимъ хорошенькимъ ребенкомъ? Неужто это мое лицо?

Она встала и съ портретомъ въ рукахъ посмотрѣлась въ зеркало.

— Поскорѣй, возьмите! воскликнула она, отдавая портретъ, — не вѣшайте теперь, послѣ, не хочу и смотрѣть на него. — Она сѣла опять на диванъ. — Одна жизнь прошла, началась другая, потомъ другая прошла — началась третья, и все безъ конца. Всѣ концы точно какъ ножницами обрѣзываетъ. Видите какiя я старыя вещи разказываю, а вѣдь сколько правды!

Она усмѣхнувшись посмотрѣла на меня; уже нѣсколько разъ она на меня взглядывала, но Степанъ Трофимовичъ въ своемъ волненiи и забылъ что обѣщалъ меня представить.

Бѣсы.                                                          621

— А зачѣмъ мой портретъ виситъ у васъ подъ кинжалами? И зачѣмъ у васъ столько кинжаловъ и сабель?

У него, дѣйствительно, висѣли на стѣнѣ, не знаю для чего, два ятагана на-крестъ, а надъ ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она такъ прямо на меня посмотрѣла что я хотѣлъ-было что-то отвѣтить, но осѣкся. Степанъ Трофимовичъ догадался наконецъ и меня представилъ.

— Знаю, знаю, сказала она, — я очень рада. Мамà объ васъ тоже много слышала. Познакомьтесь и съ Маврикiемъ Николаевичемъ, это прекрасный человѣкъ. Я объ васъ уже составила смѣшное понятiе: вѣдь вы конфидентъ Степана Трофимовича?

Я покраснѣлъ.

— Ахъ, простите пожалуста, я совсѣмъ не то слово сказала; вовсе не смѣшное, а такъ.... (Она покраснѣла и сконфузилась.) — Впрочемъ, чтò же стыдиться того что вы прекрасный человѣкъ? Ну, пора намъ, Маврикiй Николаевичъ! Степанъ Трофимовичъ, черезъ полчаса чтобы вы у насъ были. Боже, сколько мы будемъ говорить! Теперь ужь я вашъ конфидентъ, и обо всемъ, обо всемъ, понимаете?

Степанъ Трофимовичъ тотчасъ же испугался.

— О, Маврикiй Николаевичъ все знаетъ, его не конфузьтесь!

— Чтò же знаетъ?

— Да чего вы! вскричала она въ изумленiи. — Ба, да вѣдь и правда что они скрываютъ! Я вѣрить не хотѣла. Дашу тоже скрываютъ. Тётя давеча меня не пустила къ Дашѣ, говоритъ что у ней голова болитъ.

— Но.... но какъ вы узнали?

— Ахъ, Боже, такъ же какъ и всѣ. Эка мудрость!

— Да развѣ всѣ?...

— Ну да какъ же? Мамаша, правда, сначала узнала черезъ Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибѣжала сказать. Вѣдь вы говорили же Настасьѣ? Она говоритъ что вы ей сами говорили.

— Я.... я говорилъ однажды.... пролепеталъ Степанъ Трофимовичъ, весь покраснѣвъ, — но.... я лишь намекнулъ.... j'etais si nerveux et malade et puis....

Она захохотала.

— А конфидента подъ рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у той цѣлый городъ кумушекъ! Ну да полноте, вѣдь это все равно; ну пусть знаютъ,

622                                          Русскій Вѣстникъ.

даже лучше. Скорѣе же приходите, мы обѣдаемъ рано.... Да, забыла, усѣлась она опять, — слушайте, чтò такое Шатовъ?

— Шатовъ? Это братъ Дарьи Павловны....

— Знаю что братъ, какой вы право! перебила она въ нетерпѣнiи. — Я хочу знать чтò онъ такое, какой человѣкъ?

— C'est un panse — creux d'ici. C'est le meilleur et le plus irascille homme du monde.

— Я сама слышала что онъ какой-то странный. Впрочемъ, не о томъ. Я слышала что онъ знаетъ три языка, и англiйскiй, и можетъ литературною работой заниматься. Въ такомъ случаѣ у меня для него много работы; мнѣ нуженъ помощникъ и чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше. Возьметъ онъ работу или нѣтъ? Мнѣ его рекомендовали....

— О, непремѣнно, et vous fairez un bienfait....

— Я вовсе не для bienfait, мнѣ самой нуженъ помощникъ.

— Я довольно хорошо знаю Шатова, сказалъ я, — и если вы мнѣ поручите передать ему, то я сiю минуту схожу.

— Передайте ему чтобъ онъ завтра утромъ пришелъ въ двѣнадцать часовъ. Чудесно! Благодарю васъ. Маврикiй Николаевичъ, готовы?

Они уѣхали. Я, разумѣется, тотчасъ же побѣжалъ къ Шатову.

— Mon ami! догналъ меня на крыльцѣ Степанъ Трофимовичъ, —непремѣнно будьте у меня въ десять или въ одиннадцать часовъ, когда я вернусь. О, я слишкомъ, слишкомъ виноватъ предъ вами и.... предъ всѣми, предъ всѣми.

VIII.

Шатова я не засталъ дома; забѣжалъ черезъ два часа — опять нѣтъ. Наконецъ уже въ восьмомъ часу я направился къ нему чтобъ или застать его, или оставить записку; опять не засталъ. Квартира его была заперта, а онъ жилъ одинъ безо всякой прислуги. Мнѣ-было подумалось, не толкнуться ли внизъ къ капитану Лебядкину чтобы спросить о Шатовѣ; но тутъ было тоже заперто и ни слуху ни свѣту оттуда, точно пустое мѣсто. Я съ любопытствомъ прошелъ мимо дверей Лебядкина, подъ влiянiемъ давешнихъ разказовъ. Въ концѣ концовъ я рѣшилъ зайти завтра пораньше. Да и на записку, правда, я не очень надѣялся; Шатовъ могъ пренебречь, онъ

Бѣсы.                                                          623

былъ такой упрямый, застѣнчивый. Проклиная неудачу и уже выходя изъ воротъ, я вдругъ наткнулся на господина Кирилова; онъ входилъ въ домъ и первый узналъ меня. Такъ какъ онъ самъ началъ распрашивать, то я и разказалъ ему все въ главныхъ чертахъ и что у меня есть записка.

— Пойдемте, сказалъ онъ, — я все сдѣлаю.

Я вспомнилъ что онъ, по словамъ Липутина, занялъ съ утра деревянный флигель на дворѣ. Въ этомъ флигелѣ, слишкомъ для него просторномъ, квартировала съ нимъ вмѣстѣ какая-то старая, глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозяинъ дома въ другомъ новомъ домѣ своемъ и въ другой улицѣ содержалъ трактиръ, а эта старуха, кажется родственница его, осталась смотрѣть за всѣмъ старымъ домомъ. Комнаты во флигелѣ были довольно чисты, но обои грязны. Въ той куда мы вошли мебель была сборная, разнокалиберная и совершенный бракъ: два ломберныхъ стола, комодъ ольховаго дерева, большой тесовый столъ изъ какой-нибудь избы или кухни, стулья и диванъ съ рѣшетчатыми спинками и съ твердыми кожаными подушками. Въ углу помѣщался старинный образъ, предъ которымъ баба еще до насъ затеплила лампадку, а на стѣнахъ висѣли два большихъ, тусклыхъ, масляныхъ портрета, одинъ покойнаго императора Николая Павловича, снятый, судя по виду, еще въ двадцатыхъ годахъ столѣтiя; другой изображалъ какого-то архiерея.

Господинъ Кириловъ, войдя, засвѣтилъ свѣчу, и изъ своего чемодана, стоявшаго въ углу и еще не разобраннаго, досталъ конвертъ, сургучъ и хрустальную печатку.

— Запечатайте вашу записку и надпишите конвертъ.

Я было возразилъ что не надо, но онъ настоялъ. Надписавъ конвертъ, я взялъ фуражку.

— А я думалъ вы чаю, сказалъ онъ, — я чай купилъ. Хотите?

Я не отказался. Баба скоро внесла чай, то-есть большущiй чайникъ горячей воды, маленькiй чайникъ съ обильно завареннымъ чаемъ, двѣ большiя каменныя, грубо разрисованныя чашки, калачъ и цѣлую глубокую тарелку колотаго сахару.

— Я чай люблю, сказалъ онъ, — ночью, много; хожу и пью; до разсвѣта. За границей чай ночью неудобно.

— Вы ложитесь на разсвѣтѣ?

— Всегда; давно. Я мало ѣмъ; все чай. Липутинъ хитеръ, но нетерпѣливъ.

624                                          Русскій Вѣстникъ.

Меня удивило что онъ хотѣлъ разговаривать; я рѣшился воспользоваться минутой.

— Давеча вышли непрiятныя недоразумѣнiя, замѣтилъ я.

Онъ очень нахмурился.

— Это глупость; это большiе пустяки. Тутъ все пустяки, потому что Лебядкинъ пьянъ. Я Липутину не говорилъ, а только объяснилъ пустяки; потому что тотъ перевралъ. У Липутина много фантазiи, вмѣсто пустяковъ горы выстроилъ. Я вчера Липутину вѣрилъ.

— А сегодня мнѣ? засмѣялся я.

— Да вѣдь вы уже про все знаете давеча. Липутинъ или слабъ, или нетерпѣливъ, или вреденъ, или.... завидуетъ.

Послѣднее словцо меня поразило.

— Впрочемъ, вы столько категорiй наставили, не мудрено что подъ которую-нибудь и подойдетъ.

— Или ко всѣмъ вмѣстѣ.

— Да, и это правда. Липутинъ — это хаосъ! Правда, онъ вралъ давеча что вы хотите какое-то сочиненiе писать?

— Почему же вралъ? нахмурился онъ опять уставившись въ землю.

Я извинился и сталъ увѣрять что не выпытываю. Онъ покраснѣлъ.

— Онъ правду говорилъ; я пишу. Только это все равно.

Съ минуту помолчали; онъ вдругъ улыбнулся давешнею дѣтскою улыбкой.

— Онъ это про головы самъ выдумалъ изъ книги и самъ сначала мнѣ говорилъ, и понимаетъ худо, а я только ищу причины почему люди не смѣютъ убить себя; вотъ и все. И это все равно.

— Какъ не смѣютъ? Развѣ мало самоубiйствъ?

— Очень мало.

— Неужели вы такъ находите?

Онъ не отвѣтилъ, всталъ и въ задумчивости началъ ходить взадъ и впередъ.

— Чтò же удерживаетъ людей, по вашему, отъ самоубiйства? спросилъ я.

Онъ разсѣянно посмотрѣлъ, какъ бы припоминая объ чемъ мы говорили.

— Я.... я еще мало знаю.... два предразсудка удерживаютъ, двѣ вещи; только двѣ; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая тоже очень большая.

Бѣсы.                                                          625

— Какая же маленькая-то?

— Боль.

— Боль? Неужто это такъ важно.... въ этомъ случаѣ?

— Самое первое. Есть два рода: тѣ которые убиваютъ себя или съ большой грусти, или со злости, или сумашедшiе, или тамъ все равно.... тѣ вдругъ. Тѣ мало о боли думаютъ, а вдругъ. А которые съ разсудка — тѣ много думаютъ.

— Да развѣ есть такiе что съ разсудка?

— Очень много. Еслибъ предразсудка не было, было бы больше; очень много; всѣ.

— Ну ужь и всѣ?

Онъ промолчалъ.

— Да развѣ нѣтъ способовъ умирать безъ боли?

— Представьте, остановился онъ предо мною, — представьте камень такой величины какъ съ большой домъ; онъ виситъ, а вы подъ нимъ; если онъ упадетъ на васъ, на голову — будетъ вамъ больно?

— Камень съ домъ? Конечно страшно.

— Я не про страхъ; будетъ больно?

— Камень съ гору, миллiонъ пудовъ? Разумѣется, ничего не больно.

— А станьте вправду, и пока виситъ, вы будете очень бояться что больно. Всякiй первый ученый, первый докторъ, всѣ, всѣ будутъ очень бояться. Всякiй будетъ знать что не больно и всякiй будетъ очень бояться что больно.

— Ну а вторая причина, большая-то?

— Тотъ свѣтъ.

— То-есть наказанiе?

— Это все равно. Тотъ свѣтъ; одинъ тотъ свѣтъ.

— Развѣ нѣтъ такихъ атеистовъ что совсѣмъ не вѣрятъ въ тотъ свѣтъ?

Опять онъ промолчалъ.

— Вы можетъ-быть по себѣ судите?

— Всякiй не можетъ судить какъ по себѣ, проговорилъ онъ покраснѣвъ. — Вся свобода будетъ тогда когда будетъ все равно жить или не жить. Вотъ всему цѣль.

— Цѣль? Да тогда никто можетъ и не захочетъ жить?

— Никто, произнесъ онъ рѣшительно.

— Человѣкъ смерти боится, потому что жизнь любитъ, вотъ какъ я понимаю, замѣтилъ я, — и такъ природа велѣла.

— Это подло и тутъ весь обманъ! глаза его засверкали. —

626                                          Русскій Вѣстникъ.

Жизнь есть боль, жизнь есть страхъ, и человѣкъ несчастенъ. Теперь все боль и страхъ. Теперь человѣкъ жизнь любитъ, потому что боль и страхъ любитъ. И такъ сдѣлали. Жизнь дается теперь за боль и страхъ, и тутъ весь обманъ. Теперь человѣкъ еще не тотъ человѣкъ. Будетъ новый человѣкъ, счастливый и гордый. Кому будетъ все равно жить или не жить тотъ будетъ новый человѣкъ. Кто побѣдитъ боль и страхъ тотъ самъ Богъ будетъ. А тотъ Богъ не будетъ.

— Стало-быть тотъ Богъ есть же по вашему?

— Его нѣтъ, но онъ есть. Въ камнѣ боли нѣтъ, но въ страхѣ отъ камня есть боль. Богъ есть боль страха смерти. Кто побѣдитъ боль и страхъ, тотъ самъ станетъ Богъ. Тогда новая жизнь, тогда новый человѣкъ, все новое..... Тогда исторiю будутъ дѣлить на двѣ части: отъ Гориллы до уничтоженiя Бога, и отъ уничтоженiя Бога до.....

— До Гориллы?

— ...…До перемѣны земли и человѣка физически. Будетъ Богъ — человѣкъ и перемѣнится физически. И мiръ перемѣнится, и дѣла перемѣнятся, и мысли и всѣ чувства. Какъ вы думаете, перемѣнится тогда человѣкъ физически?

— Если будетъ все равно жить или не жить, то всѣ убьютъ себя, и вотъ въ чемъ можетъ-быть перемѣна будетъ.

— Это все равно. Обманъ убьютъ. Всякiй кто хочетъ главной свободы, тотъ долженъ смѣть убить себя. Кто смѣетъ убить себя, тотъ тайну обмана узналъ. Дальше нѣтъ свободы; тутъ все, а дальше нѣтъ ничего. Кто смѣетъ убить себя тотъ богъ. Теперь всякiй можетъ сдѣлать что Бога не будетъ и ничего не будетъ. Но никто еще ни разу не сдѣлалъ.

— Самоубiйцъ миллiоны были.

— Но все не за тѣмъ, все со страхомъ и не для того. Не для того чтобы страхъ убить. Кто убьетъ себя только для того чтобы страхъ убить, тотъ тотчасъ богъ станетъ.

— Не успѣетъ можетъ-быть, замѣтилъ я.

— Это все равно, отвѣтилъ онъ тихо, съ покойною гордостью, чуть не съ презрѣнiемъ. — Мнѣ жаль что вы какъ будто смѣетесь, прибавилъ онъ черезъ полминуты.

— А мнѣ странно что вы давеча были такъ раздражительны, а теперь такъ спокойны, хотя и горячо говорите.

— Давеча? Давеча было смѣшно, отвѣтилъ онъ съ улыбкой; — я не люблю бранить и никогда не смѣюсь, прибавилъ онъ грустно.

Бѣсы.                                                          627

— Да, не весело вы проводите ваши ночи за чаемъ. — Я всталъ и взялъ фуражку.

— Вы думаете? улыбнулся онъ съ нѣкоторымъ удивленiемъ, — почему же? Нѣтъ, я..... я не знаю, смѣшался онъ вдругъ, — не знаю какъ у другихъ, и я такъ чувствую, что не могу какъ всякiй. Всякiй думаетъ и потомъ сейчасъ о другомъ думаетъ. Я не могу о другомъ, я всю жизнь объ одномъ. Меня Богъ всю жизнь мучилъ, заключилъ онъ вдругъ съ удивительною экспансивностью.

— А скажите, если позволите, почему вы не такъ правильно по-русски говорите? Неужели за границей въ пять лѣтъ разучились?

— Развѣ я неправильно? Не знаю. Нѣтъ не потому что за границей. Я такъ всю жизнь говорилъ..... мнѣ все равно.

— Еще вопросъ болѣе деликатный: я совершенно вамъ вѣрю, что вы не склонны встрѣчаться съ людьми и мало съ людьми говорите. Почему вы со мной теперь разговорились?

— Съ вами? Вы давеча хорошо сидѣли и вы..... впрочемъ все равно.... вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, проговорилъ онъ покраснѣвъ; — онъ семь лѣтъ умеръ; старшiй, очень, очень много.

— Должно-быть имѣлъ большое влiянiе на вашъ образъ мыслей.

— Н-нѣтъ, онъ мало говорилъ; онъ ничего не говорилъ. Я вашу записку отдамъ.

Онъ проводилъ меня съ фонаремъ до воротъ, чтобы запереть за мной. «Разумѣется помѣшанный», рѣшилъ я про себя. Въ воротахъ произошла новая встрѣча.

IX.

Только-что я занесъ ногу за высокiй порогъ калитки, вдругъ чья-то сильная рука схватила меня за грудь.

— Кто сей? — взревѣлъ чей-то голосъ, — другъ или недругъ? Кайся!

— Это нашъ, нашъ! завизжалъ подлѣ голосокъ Липутина, — это господинъ Г–въ, классическаго воспитанiя и въ связяхъ съ самымъ высшимъ обществомъ молодой человѣкъ.

— Люблю коли съ обществомъ, кла-сси-чес.... значитъ о-бра-зо-о-ваннѣйшiй..... отставной капитанъ Игнатъ Лебядкинъ, къ

628                                          Русскій Вѣстникъ.

услугамъ мiра и друзей.... если вѣрны, если вѣрны, подлецы!

Капитанъ Лебядкинъ, вершковъ десяти росту, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный едва стоялъ предо мной и съ трудомъ выговаривалъ слова. Я впрочемъ его и прежде видалъ издали.

— А, и этотъ! взревѣлъ онъ опять, замѣтивъ Кирилова, который все еще не уходилъ съ своимъ фонаремъ; онъ поднялъ было кулакъ, но тотчасъ опустилъ его.

— Прощаю за ученость! Игнатъ Лебядкинъ — обра-зо-о-ваннѣйшiй.....

Любви пылающей граната

Лопнула въ груди Игната.

И вновь заплакалъ горькой мукой

По Севастополю безрукiй.

— Хоть въ Севастополѣ не былъ и даже не безрукiй, но каковы же риѳмы! лѣзъ онъ ко мнѣ съ своею пьяною рожей.

— Имъ некогда, некогда, они домой пойдутъ, уговаривалъ Липутинъ, — они завтра Лизаветѣ Николаевнѣ перескажутъ.

— Лизаветѣ!.... завопилъ онъ опять; — Стой-нейди! Варьянтъ:

И порхаетъ звѣзда на конѣ

Въ хороводѣ другихъ амазонокъ;

Улыбается съ лошади мнѣ

Ари-сто-кратическiй ребенокъ.

«Звѣздѣ-амазонкѣ.»

— Да вѣдь это же гимнъ! Это гимнъ, если ты не оселъ! Бездѣльники не понимаютъ! Стой! уцѣпился онъ за мое пальто, хотя я рвался изо всѣхъ силъ въ калитку, — передай что я рыцарь чести, а Дашка..... Дашку я двумя пальцами..... крѣпостная раба и не смѣетъ.....

Тутъ онъ упалъ, потому-что я съ силой вырвался у него изъ рукъ и побѣжалъ по улицѣ. Липутинъ увязался за мной.

— Его Алексѣй Нилычъ подымутъ. Знаете ли чтò я сейчасъ отъ него узналъ? болталъ онъ впопыхахъ; — стишки-то слышали? Ну вотъ онъ эти самые стихи къ «Звѣздѣ–амазонкѣ» запечаталъ и завтра посылаетъ къ Лизаветѣ Николаевнѣ за своею полною подписью. Каковъ!

— Бьюсь объ закладъ что вы его сами подговорили.

— Проиграете! захохоталъ Липутинъ, — влюбленъ, влюбленъ какъ кошка, а знаете ли что началось вѣдь съ ненависти. Онъ до того сперва возненавидѣлъ Лизавету Николаевну за

Бѣсы.                                                          629

то что она ѣздитъ верхомъ, что чуть не ругалъ ее вслухъ на улицѣ; да и ругалъ же! Еще третьяго дня выругалъ, когда она проѣзжала; — къ счастью она не разслышала, и вдругъ сегодня стихи! Знаете ли что онъ хочетъ рискнуть предложенiе? Серiозно, серiозно!

— Я вамъ удивляюсь, Липутинъ, вездѣ-то вы вотъ гдѣ только этакая дрянь заведется, вездѣ-то вы тутъ руководите! проговорилъ я въ ярости.

— Однакоже вы далеко заходите, господинъ Г–въ; не сердчишко ли у насъ ёкнуло испугавшись соперника, — а?

— Что-о-о? закричалъ я останавливаясь.

— А вотъ же вамъ въ наказанiе и ничего не скажу дальше! А вѣдь какъ бы вамъ хотѣлось услышать? Ужь одно то что этотъ дуралей теперь не простой капитанъ, а помѣщикъ нашей губернiи, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодовичъ ему все свое помѣстье, бывшiя свои двѣсти душъ на дняхъ продали, и вотъ же вамъ Богъ не лгу! сейчасъ узналъ, но за то изъ наивѣрнѣйшаго источника. Ну а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-съ!

X.

Степанъ Трофимовичъ ждалъ меня въ истерическомъ нетерпѣнiи. Уже съ часъ какъ онъ воротился. Я засталъ его какъ бы пьянаго; первыя пять минутъ, по крайней мѣрѣ, я думалъ что онъ пьянъ. Увы, визитъ къ Дроздовымъ сбилъ его съ послѣдняго толку.

— Mon ami, я совсѣмъ потерялъ мою нитку.... Lise.... я люблю и уважаю этого ангела попрежнему; именно попрежнему; но, мнѣ кажется онѣ ждали меня обѣ единственно чтобы кое-что вывѣдать, то-есть по просту вытянуть изъ меня, а тамъ и ступай себѣ съ Богомъ.... Это такъ.

— Какъ вамъ не стыдно! вскричалъ я не вытерпѣвъ.

— Другъ мой, я теперь совершенно одинъ. Enfin c'est ridicule. Представьте что и тамъ все это напичкано тайнами. Такъ на меня и накинулись объ этихъ носахъ и ушахъ и еще о какихъ-то петербургскихъ тайнахъ. Онѣ вѣдь обѣ только здѣсь въ первый разъ провѣдали объ этихъ здѣшнихъ исторiяхъ съ Nicolas четыре года назадъ: «Вы тутъ были, вы видѣли,

630                                          Русскій Вѣстникъ.

правда ли что онъ сумашедшiй?» И откуда эта идея вышла, не понимаю. Почему Прасковьѣ непремѣнно такъ хочется чтобы Nicolas оказался сумашедшимъ? Хочется этой женщинѣ, хочется! Ce Maurice, или какъ его, Маврикiй Николаевичъ, brave homme tout de même, но неужели въ его пользу, и послѣ того какъ сама же первая писала изъ Парижа къ cette pauvre amie.... Enfin, эта Прасковья, какъ называетъ ее cette chère amie, это типъ, это безсмертной памяти Гоголева Коробочка, но только злая Коробочка, задорная Коробочка и въ безконечно увеличенномъ видѣ.

— Да вѣдь это сундукъ выйдетъ; ужь и въ увеличенномъ?

— Ну, въ уменьшенномъ, все равно, только не перебивайте, потому что у меня все это вертится, тамъ онѣ совсѣмъ расплевались; кромѣ Lise; та все еще: «Тётя, тётя;» но Lise хитра и, тутъ еще что-то есть. Тайны. Но со старухой разсорились. Cette pauvre тётя правда всѣхъ деспотируетъ.... а тутъ и губернаторша и непочтительность общества и «непочтительность» Кармазинова; а тутъ вдругъ эта мысль о помѣшательствѣ, ce Lipoutine, ce que je ne comrends pas…. и-и говорятъ голову уксусомъ обмочила, а тутъ и мы съ вами, съ нашими жалобами и съ нашими письмами.... О, какъ я мучилъ ее и въ такое время! Je suis un ingrat! Вообразите, возвращаюсь и нахожу отъ нея письмо; читайте, читайте! О какъ неблагородно было съ моей стороны.

Онъ подалъ мнѣ только-что полученное письмо отъ Варвары Петровны. Она кажется раскаялась въ утрешнемъ своемъ: «сидите дома.» Письмецо было вѣжливое, но все-таки рѣшительное и немногословное. Послѣ завтра, въ воскресенье, она просила къ себѣ Степана Трофимовича ровно въ двѣнадцать часовъ и совѣтовала привести съ собой кого-нибудь изъ друзей своихъ (въ скобкахъ стояло мое имя). Съ своей стороны, обѣщалась позвать Шатова, какъ брата Дарьи Павловны. «Вы можете получить отъ нея окончательный отвѣтъ, довольно ли съ васъ будетъ? Этой ли формальности вы такъ добивались?»

— Замѣтьте эту раздражительную фразу въ концѣ о формальности. Бѣдная, бѣдная, другъ всей моей жизни! Признаюсь это внезапное рѣшенiе судьбы меня точно придавило.... Я, признаюсь, все еще надѣялся, а теперь, tout est dit, я ужь знаю что кончено; c'est terrible. О, кабы не было совсѣмъ

Бѣсы.                                                          631

этого воскресенья, а все постарому, вы бы ходили, а я бы тутъ....

— Васъ сбили съ толку всѣ эти давешнiя Липутинскiя мерзости, сплетни.

— Другъ мой, вы сейчасъ попали въ другое больное мѣсто, вашимъ дружескимъ пальцемъ. Эти дружескiе пальцы вообще безжалостны, а иногда безтолковы, pardon, но, вотъ вѣрите ли, а я почти забылъ обо всемъ этомъ, о мерзостяхъ-то, то-есть я вовсе не забылъ, но я, по глупости моей, все время пока былъ у Lise старался быть счастливымъ и увѣрялъ себя что я счастливъ. Но теперь.... о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпѣливую къ моимъ подлымъ недостаткамъ женщину, — то-есть хоть и не совсѣмъ терпѣливую, но вѣдь и самъ-то я каковъ, съ моимъ пустымъ, сквернымъ характеромъ! Вѣдь я блажной ребенокъ, со всѣмъ эгоизмомъ ребенка, но безъ его невинности. Она двадцать лѣтъ ходила за мной какъ нянька, cette pauvre тётя, какъ грацiозно называетъ ее Lise.... И вдругъ, послѣ двадцати лѣтъ, ребенокъ задумалъ жениться, жени да жени, письмо за письмомъ, а у ней голова въ уксусѣ и.... и, вотъ и достигъ, въ воскресенье женатый человѣкъ, шутка сказать.... И чего самъ настаивалъ, ну зачѣмъ я письма писалъ? Да, забылъ: Lise боготворитъ Дарью Павловну, говоритъ по крайней мѣрѣ; говоритъ про нее: «c'est un ange, но только нѣсколько скрытный.» Обѣ совѣтовали, даже Прасковья.... впрочемъ Прасковья не совѣтовала. О, сколько яду заперто въ этой Коробочкѣ! Да и Lise собственно не совѣтовала: «къ чему вамъ жениться; довольно съ васъ и ученыхъ наслажденiй.» Хохочетъ. Я ей простилъ ея хохотъ, потому что у ней у самой скребетъ на сердцѣ. Вамъ, однако, говорятъ онѣ, безъ женщины невозможно. Приближаются ваши немощи, а она васъ укроетъ, или какъ тамъ.... Ma foi я и самъ, все это время съ вами сидя, думалъ про себя что Провидѣнiе посылаетъ ее на склонѣ бурныхъ дней моихъ, и что она меня укроетъ или какъ тамъ.... enfin понадобится въ хозяйствѣ. Вонъ у меня такой соръ, вонъ смотрите, все это валяется, давеча велѣлъ прибрать, и книга на полу. La pauvre amie все сердилась что у меня соръ.... О, теперь ужь не будетъ раздаваться голосъ ея! Vingt ans! И-и у нихъ кажется анонимныя письма, вообразите, Nicolas продалъ будто бы Лебядкину имѣнiе. C'est un monstre; et enfin кто-такой Лебядкинъ? Lise слушаетъ, слушаетъ, ухъ какъ она

632                                          Русскій Вѣстникъ.

слушаетъ! Я простилъ ей ея хохотъ, я видѣлъ съ какимъ лицомъ она слушала, и ce Maurice.... я бы не желалъ быть въ его теперешней роли, brave homme tout de même, но нѣсколько застѣнчивъ; впрочемъ Богъ съ нимъ....

Онъ замолчалъ; онъ усталъ и сбился и сидѣлъ понуривъ голову, смотря неподвижно въ полъ усталыми глазами. Я воспользовался промежуткомъ и разказалъ о моемъ посѣщенiи дома Филиппова, при чемъ рѣзко и сухо выразилъ мое мнѣнiе что дѣйствительно сестра Лебядкина (которую я не видалъ) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, въ загадочную пору его жизни, какъ выражался Липутинъ, и что очень можетъ-быть что Лебядкинъ почему-нибудь получаетъ съ Nicolas деньги, но вотъ и все. Насчетъ же сплетень о Дарьѣ Павловнѣ, то все это вздоръ, все это натяжки мерзавца Липутина, и что такъ по крайней мѣрѣ съ жаромъ утверждаетъ Алексѣй Нилычъ, которому нѣтъ основанiй не вѣрить. Степанъ Трофимовичъ прослушалъ мои увѣренiя съ разсѣяннымъ видомъ, какъ будто до него не касалось. Я кстати упомянулъ и о разговорѣ моемъ съ Кириловымъ и прибавилъ что Кириловъ можетъ-быть сумашедшiй.

— Онъ не сумашедшiй, но это люди съ коротенькими мыслями, — вяло и какъ бы нехотя промямлилъ онъ. Ces gens là supposent la nature et la societé humaine autres que Dieu ne les a faites et qu'elles ne sont réellement. Съ ними заигрываютъ, но по крайней мѣрѣ не Степанъ Верховенскiй. Я видѣлъ ихъ тогда въ Петербургѣ, avec cette chère amie (о, какъ я тогда оскорблялъ ее!) и не только ихъ ругательствъ, — я даже ихъ похвалъ не испугался. Не испугають и теперь, mais parlons d'autre chose.... я кажется ужасныхъ вещей надѣлалъ; вообразите, я отослалъ Дарьѣ Павловнѣ вчера письмо и.... какъ я кляну себя за это!

— О чемъ же вы писали?

— О, другъ мой, повѣрьте что все это съ такимъ благородствомъ. Я увѣдомилъ ее что я написалъ къ Nicolas, еще дней пять назадъ и тоже съ благородствомъ.

— Понимаю теперь! вскричалъ я съ жаромъ, — и какое право имѣли вы ихъ такъ сопоставить?

— Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавленъ какъ.... какъ тараканъ, и наконецъ я думаю что все это такъ благородно. Предположите что тамъ что-нибудь дѣйствительно было.... en Suisse....

Бѣсы.                                                          633

или начиналось. Долженъ же я спросить сердца ихъ предварительно чтобы.... enfin чтобы не помѣшать сердцамъ и не стать столбомъ на ихъ дорогѣ.... Я единственно изъ благородства.

— О Боже, какъ вы глупо сдѣлали! невольно сорвалось у меня.

— Глупо, глупо! подхватилъ онъ даже съ жадностiю; никогда ничего не сказали вы умнѣе, c'était bête, mais que faire, tout est dit. Все равно женюсь, хоть и на «чужихъ грѣхахъ», такъ къ чему же было и писать? Не правда ли?

— Вы опять за то же!

— О теперь меня не испугаете вашимъ крикомъ, теперь предъ вами уже не тотъ Степанъ Верховенскiй; тотъ похороненъ; enfin tout est dit. Да и чего кричите вы? Единственно потому что не сами женитесь и не вамъ придется носить извѣстное головное украшенiе. Опять васъ коробитъ? Бѣдный другъ мой, вы не знаете женщину, а я только и дѣлалъ что изучалъ ее. «Если хочешь побѣдить весь мiръ, побѣди себя», единственно чтò удалось хорошо сказать другому такому же какъ и вы романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно у него заимствую его изрѣченiе. Ну, вотъ и я готовъ побѣдить себя, и женюсь, а между тѣмъ чтò завоюю, вмѣсто цѣлаго-то мiра? О другъ мой, бракъ — это нравственная смерть всякой гордой души, всякой независимости. Брачная жизнь развратитъ меня, отниметъ энергiю, мужество въ служенiи дѣлу, пойдутъ дѣти, еще пожалуй не мои, — то-есть разумѣется не мои; мудрый не боится заглянуть въ лицо истинѣ.... Липутинъ предлагалъ давеча спастись отъ Nicolas баррикадами; онъ глупъ, Липутинъ. Женщина обманетъ само всевидящее око. Le bon Dieu, создавая женщину, ужь конечно зналъ чему подвергался, но я увѣренъ что она сама помѣшала Ему; сама захотѣла участвовать въ своемъ созданiи и сама заставила себя создать въ такомъ видѣ и.... съ такими атрибутами; иначе кто же захотѣлъ наживать себѣ такiя хлопоты даромъ? Настасья, я знаю, можетъ и разсердится на меня за вольнодумство, но.... Enfin tout est dit.

Онъ не былъ бы самъ собою, еслибы обошелся безъ дешевенькаго, каламбурнаго вольнодумства, такъ процвѣтавшаго въ его время, по крайней мѣрѣ теперь утѣшилъ себя каламбурчикомъ, но не надолго.

— О, почему бы совсѣмъ не быть этому послѣ завтра, этому

634                                          Русскій Вѣстникъ.

воскресенью! воскликнулъ онъ вдругъ, но уже въ совершенномъ отчаянiи, — почему бы не быть хоть одной этой недѣлѣ безъ воскресенья — si le miracle existe? Ну чтò бы стоило Провидѣнiю вычеркнуть изъ счета хоть одно воскресенье, ну хоть для того чтобы доказать атеисту свое могущество et que tout soit dit! И замѣтьте мой другъ, замѣтьте что всѣ то мы знаемъ что все это совершенный вздоръ, и вотъ самые-то умнѣйшiе изъ насъ поминутно произносятъ такiя желанiя.... О, какъ я любилъ ее! двадцать лѣтъ, всѣ двадцать лѣтъ, и никогда-то она не понимала меня!

— Но про кого вы говорите; и я васъ не понимаю! вскричалъ я съ удивленiемъ.

— Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о это жестоко! И неужели она думаетъ что я женюсь изъ страха, изъ нужды? О, позоръ! тётя, тётя, я для тебя!... О, пусть узнаетъ она, эта тётя, что она единственная женщина, которую я обожалъ двадцать лѣтъ! Она должна узнать это, иначе не будетъ, иначе только силой потащутъ меня подъ этотъ ce qu'on appelle le вѣнецъ!

Я въ первый разъ слышалъ это признанiе и такъ энергически высказанное. Не скрою что мнѣ ужасно хотѣлось засмѣяться. Я былъ не правъ.

— Одинъ, одинъ онъ мнѣ остался теперь, одна надежда моя! всплеснулъ онъ вдругъ руками, какъ бы внезапно пораженный новою мыслiю, — теперь одинъ только онъ, мой бѣдный мальчикъ спасетъ меня и, — о, чтò же онъ не ѣдетъ! О сынъ мой, о мой Петруша.... и хоть я недостоинъ названiя отца, а скорѣе тигра, но.... laissez moi mon ami, я немножко полежу чтобы собраться съ мыслями. Я такъ усталъ, такъ усталъ, да и вамъ, я думаю, пора спать, voyez vous, двѣнадцать часовъ....

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Хромоножка.

I.

Шатовъ не заупрямился и, по запискѣ моей, явился въ полдень къ Лизаветѣ Николаевнѣ. Мы вошли почти вмѣстѣ; я тоже явился сдѣлать мой первый визитъ. Они всѣ, то-есть Лиза, мамà и Маврикiй Николаевичъ, сидѣли въ большой залѣ и спорили. Мама требовала чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальсъ на фортепiано, и когда та начала требуемый

Бѣсы.                                                          635

вальсъ, то стала увѣрять что вальсъ не тотъ. Маврикiй Николаевичъ, по простотѣ своей, заступился за Лизу и сталъ увѣрять что вальсъ тотъ самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и съ трудомъ даже ходила. У ней распухли ноги, и вотъ уже нѣсколько дней только и дѣлала что капризничала и ко всѣмъ придиралась, несмотря на то что Лизу всегда побаивалась. Приходу нашему обрадовались. Лиза покраснѣла отъ удовольствiя, и проговоривъ мнѣ merci, конечно за Шатова, пошла къ нему, любопытно его разсматривая.

Шатовъ неуклюже остановился въ дверяхъ. Поблагодаривъ его за приходъ, она подвела его къ мама.

— Это господинъ Шатовъ, про котораго я вамъ говорила, а это вотъ господинъ Г–въ, большой другъ мнѣ и Степану Трофимовичу. Маврикiй Николаевичъ вчера тоже познакомился.

— А который профессоръ?

— А профессора вовсе и нѣтъ, мама.

— Нѣтъ есть, ты сама говорила что будетъ профессоръ; вѣрно вотъ этотъ, она брезгливо указала на Шатова.

— Вовсе никогда я вамъ не говорила что будетъ профессоръ. Господинъ Г–въ служитъ, а господинъ Шатовъ — бывшiй студентъ.

— Студентъ, профессоръ, все одно изъ университета. Тебѣ только бы спорить. А швейцарскiй былъ въ усахъ и съ бородкой.

— Это мама сына Степана Трофимовича все профессоромъ называетъ, сказала Лиза и увела Шатова на другой конецъ залы на диванъ.

— Когда у ней ноги распухнутъ, она всегда такая, вы понимаете, больная, шепнула она Шатову, продолжая разсматривать его все съ тѣмъ же чрезвычайнымъ любопытствомъ и особенно его вихоръ на головѣ.

— Вы военный? обратилась ко мнѣ старуха, съ которою меня такъ безжалостно бросила Лиза.

— Нѣтъ-съ, я служу....

— Господинъ Г–въ большой другъ Степана Трофимовича, отозвалась тотчасъ же Лиза.

— Служите у Степана Трофимовича? Да вѣдь и онъ профессоръ?

— Ахъ, мама, вамъ вѣрно и ночью снятся профессора, съ досадой крикнула Лиза.

636                                          Русскій Вѣстникъ.

— Слишкомъ довольно и на яву. А ты вѣчно чтобы матери противорѣчить. Вы здѣсь когда Николай Всеволодовичъ прiѣзжалъ были, четыре года назадъ?

Я отвѣчалъ что былъ.

— А Англичанинъ тутъ былъ какой-нибудь вмѣстѣ съ вами?

— Нѣтъ, не былъ.

Лиза засмѣялась.

— А видишь что и не было совсѣмъ Англичанина, стало-быть враки. И Варвара Петровна и Степанъ Трофимовичъ оба врутъ. Да и всѣ врутъ.

— Это тётя и вчера Степанъ Трофимовичъ нашли будто бы сходство у Николая Всеволодовича съ принцемъ Гарри, у Шекспира въ Генрихѣ IV, и мама на это говоритъ что не было Англичанина, объяснила намъ Лиза.

— Коли Гарри не было, такъ и Англичанина не было. Одинъ Николай Всеволодовичъ куролесилъ.

— Увѣряю васъ что это мама нарочно, нашла нужнымъ объяснить Шатову Лиза, — она очень хорошо про Шекспира знаетъ. Я ей сама первый актъ Отелло читала; но она теперь очень страдаетъ. Мама, слышите, двѣнадцать часовъ бьетъ, вамъ лѣкарство принимать пора.

— Докторъ прiѣхалъ, появилась въ дверяхъ горничная.

Старуха привстала и начала звать собачку: «Земирка, Земирка, пойдемъ хоть ты со мной.»

Скверная, старая, маленькая собачонка Земирка не слушалась и залѣзла подъ диванъ, гдѣ сидѣла Лиза.

— Не хочешь? Такъ и я тебя не хочу. Прощайте, батюшка, не знаю вашего имени, отчества, обратилась она ко мнѣ.

— Антонъ Лаврентьевичъ....

— Ну все равно, у меня въ одно ухо вошло, въ другое вышло. Не провожайте меня, Маврикiй Николаевичъ, я только Земирку звала. Слава Богу еще и сама хожу, а завтра гулять поѣду.

Она сердито вышла изъ залы.

— Антонъ Лаврентьевичъ, вы тѣмъ временемъ поговорите съ Маврикiемъ Николаевичемъ, увѣряю васъ что вы оба выиграете если поближе познакомитесь, сказала Лиза и дружески усмѣхнулась Маврикiю Николаевичу, который такъ весь и просiялъ отъ ея взгляда. Я, нечего дѣлать, остался говорить съ Маврикiемъ Николаевичемъ.

Бѣсы.                                                          637

II.

Дѣло у Лизаветы Николаевны до Шатова, къ удивленiю моему, оказалось въ самомъ дѣлѣ только литературнымъ. Не знаю почему, но мнѣ все думалось что она звала его за чѣмъ-то другимъ. Мы, то-есть я съ Маврикiемъ Николаевичемъ, видя что отъ насъ не таятся и говорятъ очень громко, стали прислушиваться; потомъ и насъ пригласили въ совѣтъ. Все состояло въ томъ что Лизавета Николаевна давно уже задумала изданiе одной полезной, по ея мнѣнiю, книги, но по совершенной неопытности нуждалась въ сотрудникѣ. Серiозность съ которою она принялась объяснять Шатову свой планъ даже меня изумила. «Должно-быть изъ новыхъ, подумалъ я, не даромъ въ Швейцарiи побывала.» Шатовъ слушалъ со вниманiемъ, уткнувъ глаза въ землю, и безъ малѣйшаго удивленiя тому что свѣтская, разсѣянная барышня берется за такiя, казалось бы, не подходящiя ей дѣла.

Литературное предпрiятiе было такого рода. Издается въ Россiи множество столичныхъ и провинцiальныхъ газетъ и другихъ журналовъ, и въ нихъ ежедневно сообщается о множествѣ происшествiй. Годъ отходитъ, газеты повсемѣстно складываются въ шкапы, или сорятся, рвутся, идутъ на обертки и колпаки. Многiе опубликованные факты производятъ впечатлѣнiе и остаются въ памяти публики, но потомъ съ годами забываются. Многiе желали бы потомъ справиться, но какой же трудъ разыскивать въ этомъ морѣ листовъ, часто не зная ни дня, ни мѣста, ни даже года случившагося происшествiя? А между тѣмъ еслибы совокупить всѣ эти факты за цѣлый годъ въ одну книгу, по извѣстному плану и по извѣстной мысли, съ оглавленiями, указанiями, съ разрядомъ по мѣсяцамъ и числамъ, то такая совокупность въ одно цѣлое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь годъ, несмотря даже на то что фактовъ публикуется чрезвычайно малая доля въ сравненiи со всѣмъ случившимся.

— Вмѣсто множества листовъ выйдетъ нѣсколько толстыхъ книгъ, вотъ и все, замѣтилъ Шатовъ.

Но Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замыселъ, несмотря на трудность и неумѣлость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая — увѣряла она. Но

638                                          Русскій Вѣстникъ.

положимъ хоть и толстая, но ясная, потому что главное въ планѣ и въ характерѣ представленiя фактовъ. Конечно не все собирать и перепечатывать. Указы, дѣйствiя правительства, мѣстныя распоряженiя, законы, все это хоть и слишкомъ важные факты, но въ предполагаемомъ изданiи этого рода факты можно совсѣмъ выпустить. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выборомъ происшествiй болѣе или менѣе выражающихъ нравственную личную жизнь народа, личность Русскаго народа въ данный моментъ. Конечно все можетъ войти: курiозы, пожары, пожертвованiя, всякiя добрыя и дурныя дѣла, всякiя слова и рѣчи, пожалуй даже извѣстiя о разливахъ рѣкъ, пожалуй даже и нѣкоторые указы правительства, но изо всего выбирать только то чтò рисуетъ эпоху; все войдетъ съ извѣстнымъ взглядомъ, съ указанiемъ, съ намѣренiемъ, съ мыслiю, освѣщающею все цѣлое, всю совокупность. И наконецъ, книга должна быть любопытна даже для легкаго чтенiя, не говоря уже о томъ что необходима для справокъ. Это была бы такъ-сказать картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за цѣлый годъ. «Нужно чтобы всѣ покупали, нужно чтобы книга обратилась въ настольную,» утверждала Лиза, — «я понимаю что все дѣло въ планѣ, а потому къ вамъ и обращаюсь,» заключила она. Она очень разгорячилась и, несмотря на то что объяснялась темно и не полно, Шатовъ сталъ понимать.

— Значитъ выйдетъ нѣчто съ направленiемъ, подборъ фактовъ подъ извѣстное направленiе, пробормоталъ онъ все еще не поднимая головы.

— Отнюдь нѣтъ, не надо подбирать подъ направленiе, и никакого направленiя не надо. Одно безпристрастiе, вотъ направленiе.

— Да направленiе и не бѣда, зашевелился Шатовъ, — да и нельзя его избѣжать чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подборъ. Въ подборѣ фактовъ и будетъ указанiе какъ ихъ понимать. Ваша идея не дурна.

— Такъ возможна стало-быть такая книга? обрадовалась Лиза.

— Надо посмотрѣть и сообразить. Дѣло это — огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опытъ нуженъ. Да и когда издадимъ книгу, врядъ-ли еще научимся какъ ее издавать.

Развѣ послѣ многихъ опытовъ; но мысль наклевывается. Мысль полезная.

Бѣсы.                                                          639

Онъ поднялъ наконецъ глаза, и они даже засiяли отъ удовольствiя, такъ онъ былъ заинтересованъ.

— Это вы сами выдумали? ласково и какъ бы стыдливо спросилъ онъ у Лизы.

— Да вѣдь выдумать не бѣда, планъ бѣда, улыбалась Лиза, — я мало понимаю и не очень умна и преслѣдую только то чтò мнѣ самой ясно....

— Преслѣдуете?

— Вѣроятно не то слово? быстро освѣдомилась Лиза.

— Можно и это слово; я ничего.

— Мнѣ показалось еще за границей что можно и мнѣ быть чѣмъ-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даромъ лежатъ, почему же и мнѣ не поработать для общаго дѣла? Къ тому же мысль какъ-то сама собой вдругъ пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчасъ увидала что нельзя безъ сотрудника, потому что ничего сама не умѣю. Сотрудникъ, разумѣется, станетъ и соиздателемъ книги. Мы пополамъ: вашъ планъ и работа, моя первоначальная мысль и средства къ изданiю. Вѣдь окупится книга?

— Если откопаемъ вѣрный планъ, то книга пойдетъ.

— Предупреждаю васъ что я не для барышей, но очень желаю расходу книги и буду горда барышами.

— Ну а я тутъ при чемъ?

— Да вѣдь я же васъ и зову въ сотрудники.... пополамъ. Вы планъ выдумаете.

— Почемъ же вы знаете что я въ состоянiи планъ выдумать?

— Мнѣ о васъ говорили, и здѣсь я слышала... я знаю что вы очень умны и... занимаетесь дѣломъ и... думаете много; мнѣ о васъ Петръ Степановичъ Верховенскiй въ Швейцарiи говорилъ, торопливо прибавила она. — Онъ очень умный человѣкъ, не правда ли?

Шатовъ мгновеннымъ, едва скользнувшимъ взглядомъ посмотрѣлъ на нее, но тотчасъ же опустилъ глаза.

— Мнѣ и Николай Всеволодовичъ о васъ тоже много говорилъ....

Шатовъ вдругъ покраснѣлъ.

— Впрочемъ вотъ газеты, торопливо схватила Лиза со стула приготовленную и перевязанную пачку газетъ, — я здѣсь попробовала на выборъ отмѣтить факты, подборъ сдѣлать и нумера поставила... вы увидите.

640                                          Русскій Вѣстникъ.

Шатовъ взялъ свертокъ.

— Возьмите домой, посмотрите, вы вѣдь гдѣ живете?

— Въ Богоявленской улицѣ, въ домѣ Филиппова.

— Я знаю. Тамъ тоже, говорятъ, кажется какой-то капитанъ живетъ подлѣ васъ, господинъ Лебядкинъ? все попрежнему торопилась Лиза.

Шатовъ съ пачкой въ рукѣ, на отлетѣ, какъ взялъ, такъ и просидѣлъ цѣлую минуту безъ отвѣта, смотря въ землю.

— На эти дѣла вы бы выбрали другаго, а я вамъ вовсе не годенъ буду, проговорилъ онъ наконецъ, какъ-то ужасно странно понизивъ голосъ, почти шепотомъ.

Лиза вспыхнула.

— Про какiя дѣла вы говорите? Маврикiй Николаевичъ! крикнула она, — пожалуйте сюда давешнее письмо.

Я тоже за Маврикiемъ Николаевичемъ подошелъ къ столу.

— Посмотрите это, обратилась она вдругъ ко мнѣ, въ большомъ волненiи развертывая письмо. — Видали ли вы когда что-нибудь похожее? Пожалуста прочтите вслухъ; мнѣ надо чтобъ и господинъ Шатовъ слышалъ.

Съ немалымъ изумленiемъ прочелъ я вслухъ слѣдующее посланiе:

Совершенству дѣвицы Тушиной.

Милостивая государыня

Елизавета Николаевна!

О какъ мила она,

Елизавета Тушина,

Когда съ родственникомъ на дамскомъ сѣдлѣ летаетъ,

А локонъ ея съ вѣтрами играетъ,

Или когда съ матерью въ церкви падаетъ ницъ,

И зрится румянецъ благоговѣйныхъ лицъ!

Тогда брачныхъ и законныхъ наслажденiй желаю

И вслѣдъ ей, вмѣстѣ съ матерью, слезу посылаю.

Составилъ неученый за споромъ.

«Милостивая государыня!

«Всѣхъ болѣе жалѣю себя что въ Севастополѣ не лишился руки для славы, не бывъ тамъ вовсе, а служилъ всю кампанiю по сдачѣ подлаго провiанта, считая низостью. Вы богиня въ древности, а я ничто и догадался о безпредѣльности. Смотрите какъ на стихи, но не болѣе, ибо стихи все-таки вздоръ и оправдываютъ то чтò въ прозѣ считается дерзостью. Можетъ ли солнце разсердиться на инфузорiю, если та сочинитъ ему изъ капли воды, гдѣ ихъ множество, если въ микроскопъ? Даже самый клубъ человѣколюбiя къ крупнымъ скотамъ въ Петербургѣ при высшемъ обществѣ, сострадая по

Бѣсы.                                                          641

праву собакѣ и лошади, презираетъ кроткую инфузорiю, не упомяная о ней вовсе, потому что не доросла. Не доросъ и я. Мысль о бракѣ показалась бы уморительною; но скоро буду имѣть бывшiя двѣсти душъ чрезъ человѣконенавистника, котораго презирайте. Могу многое сообщить и вызываюсь по документамъ даже въ Сибирь. Не презирайте предложенiя. Письмо отъ инфузорiи разумѣть въ стихахъ.

«Капитанъ Лебядкинъ, покорнѣйшiй

другъ и имѣетъ досугъ.»

— Это писалъ человѣкъ въ пьяномъ видѣ и негодяй! вскричалъ я въ негодованiи, — я его знаю!

— Это письмо я получила вчера, покраснѣвъ и торопясь стала объяснять намъ Лиза, — я тотчасъ же и сама поняла что отъ какого-нибудь глупца и до сихъ поръ еще не показала maman, чтобы не разстроить ее еще болѣе. Но если онъ будетъ опять продолжать, то я не знаю какъ сдѣлать. Маврикiй Николаевичъ хочетъ сходить запретить ему. Такъ какъ я на васъ смотрѣла какъ на сотрудника, обратилась она къ Шатову, — и такъ какъ вы тамъ живете, то я и хотѣла васъ разспросить чтобы судить чего еще отъ него ожидать можно.

— Пьяный человѣкъ и негодяй, пробормоталъ какъ бы нехотя Шатовъ.

— Чтò жь, онъ все такой глупый?

— И, нѣтъ, онъ не глупый совсѣмъ, когда не пьяный.

— Я зналъ одного генерала который писалъ точь въ точь такiе стихи, замѣтилъ я смѣясь.

— Даже и по этому письму видно что себѣ на умѣ, неожиданно ввернулъ молчаливый Маврикiй Николаевичъ.

— Онъ, говорятъ, съ какой-то сестрой? спросила Лиза.

— Да, съ сестрой.

— Онъ, говорятъ, ее тиранитъ, правда это?

Шатовъ опять поглядѣлъ на Лизу, насупился и проворчавъ: «какое мнѣ дѣло!» подвинулся къ дверямъ.

— Ахъ, постойте, тревожно вскричала Лиза, — куда же вы? Намъ такъ много еще остается переговорить....

— О чемъ же говорить? Я завтра дамъ знать....

— Да о самомъ главномъ, о типографiи! Повѣрьте же что я не въ шутку, а серiозно хочу дѣло дѣлать, увѣряла Лиза все въ возрастающей тревогѣ. — Если рѣшимъ издавать, то гдѣ же печатать? Вѣдь это самый важный вопросъ, потому что въ Москву мы для этого не поѣдемъ, а въ здѣшней типографiи

642                                          Русскій Вѣстникъ.

невозможно для такого изданiя. Я давно рѣшилась завести свою типографiю, на ваше хоть имя, и мамà, я знаю, позволитъ, если только на ваше имя....

— Почему же вы знаете что я могу быть типографщикомъ? угрюмо спросилъ Шатовъ.

— Да мнѣ еще Петръ Степановичъ въ Швейцарiи именно на васъ указалъ, что вы можете вести типографiю и знакомы съ дѣломъ. Даже записку хотѣлъ отъ себя къ вамъ дать, да я забыла.

Шатовъ, какъ припоминаю теперь, измѣнился въ лицѣ. Онъ постоялъ еще нѣсколько секундъ и вдругъ вышелъ изъ комнаты.

Лиза разсердилась.

— Онъ всегда такъ выходитъ? повернулась она ко мнѣ.

Я пожалъ было плечами, но Шатовъ вдругъ воротился, прямо подошелъ къ столу и положилъ взятый имъ свертокъ газетъ:

— Я не буду сотрудникомъ, не имѣю времени....

— Почему же, почему же? Вы кажется разсердились? огорченнымъ и умоляющимъ голосомъ спрашивала Лиза.

Звукъ ея голоса какъ будто поразилъ его; нѣсколько мгновенiй онъ пристально въ нее всматривался, точно желая проникнуть въ самую ея душу.

— Все равно, пробормоталъ онъ тихо, — я не хочу....

И ушелъ совсѣмъ. Лиза была совершенно поражена, даже какъ-то совсѣмъ и не въ мѣру; такъ показалось мнѣ.

— Удивительно странный человѣкъ! громко замѣтилъ Маврикiй Николаевичъ.

III.

Конечно «странный», но во всемъ этомъ было чрезвычайно много неяснаго. Тутъ что-то подразумѣвалось. Я рѣшительно не вѣрилъ этому изданiю; потомъ это глупое письмо, но въ которомъ слишкомъ ясно предлагался какой-то доносъ «по документамъ» и о чемъ всѣ они промолчали, а говорили совсѣмъ о другомъ, наконецъ эта типографiя и внезапный уходъ Шатова именно потому что заговорили о типографiи. Все это навело меня на мысль что тутъ еще прежде меня что-то произошло и о чемъ я не знаю; что стало-быть я лишнiй и что все это не мое дѣло. Да и пора было уходить, довольно

Бѣсы.                                                          643

было для перваго визита. Я подошелъ откланяться Лизаветѣ Николаевнѣ.

Она, кажется, и забыла что я въ комнатѣ и стояла все на томъ же мѣстѣ у стола, очень задумавшись, склонивъ голову и неподвижно смотря въ одну выбранную на коврѣ точку.

— Ахъ и вы, до свиданiя, пролепетала она привычно-ласковымъ тономъ. — Передайте мой поклонъ Степану Трофимовичу и уговорите его придти ко мнѣ поскорѣй. Маврикiй Николаевичъ, Антонъ Лаврентьевичъ уходитъ. Извините, мама не можетъ выйти съ вами проститься....

Я вышелъ и даже сошелъ уже съ лѣстницы, какъ вдругъ лакей догналъ меня на крыльцѣ:

— Барыня очень просили воротиться....

— Барыня или Лизавета Николаевна?

— Онѣ-съ.

Я нашелъ Лизу уже не въ той большой залѣ гдѣ мы сидѣли, а въ ближайшей прiемной комнатѣ. Въ ту залу, въ которой остался теперь Маврикiй Николаевичъ одинъ, дверь была притворена наглухо.

Лиза улыбнулась мнѣ, но была блѣдна. Она стояла посреди комнаты въ видимой нерѣшимости, въ видимой борьбѣ; но вдругъ взяла меня за руку и молча, быстро подвела къ окну.

— Я немедленно хочу ее видѣть, прошептала она, устремивъ на меня горячiй, сильный, нетерпѣливый взглядъ, не допускающiй и тѣни противорѣчiя; — я должна ее видѣть собственными глазами и прошу вашей помощи.

Она была въ совершенномъ изступленiи и — въ отчаянiи.

— Кого вы желаете видѣть, Лизавета Николаевна? освѣдомился я въ испугѣ.

— Эту Лебядкину, эту хромую... Правда что она хромая?

Я былъ пораженъ.

— Я никогда не видалъ ея, но я слышалъ что она хромая, вчера еще слышалъ, лепеталъ я съ торопливою готовностiю и тоже шепотомъ.

— Я должна ее видѣть непремѣнно. Могли бы вы это устроить сегодня же?

Мнѣ стало ужасно ее жалко.

— Это невозможно и къ тому же я совершенно не понималъ бы какъ это сдѣлать, началъ было я уговаривать, — я пойду къ Шатову...

644                                          Русскій Вѣстникъ.

— Если вы не устроите къ завтраму, то я сама къ ней пойду, одна, потому что Маврикiй Николаевичъ отказался. Я надѣюсь только на васъ и больше у меня нѣтъ никого; я глупо говорила съ Шатовымъ... Я увѣрена что вы совершенно честный и, можетъ-быть, преданный мнѣ человѣкъ, только устройте.

У меня явилось страстное желанiе помочь ей во всемъ.

— Вотъ чтò я сдѣлаю, подумалъ я капельку, — я пойду самъ и сегодня навѣрно, навѣрно ее увижу! Я такъ сдѣлаю что увижу, даю вамъ честное слово; но только — позвольте мнѣ ввѣриться Шатову.

— Скажите ему что у меня такое желанiе и что я больше ждать не могу, но что я его сейчасъ не обманывала. Онъ можетъ-быть ушелъ потому что онъ очень честный и ему не понравилось что я какъ будто обманывала. Я не обманывала; я въ самомъ дѣлѣ хочу издавать и основать типографiю....

— Онъ честный, честный, подтверждалъ я съ жаромъ.

— Впрочемъ если къ завтраму не устроится, то я сама пойду, чтò бы ни вышло и хотя бы всѣ узнали.

— Я раньше какъ къ тремъ часамъ не могу у васъ завтра быть, замѣтилъ я нѣсколько опомнившись.

— Стало-быть въ три часа. Стало-быть правду я предположила вчера у Степана Трофимовича что вы — нѣсколько преданный мнѣ человѣкъ? улыбнулась она, торопливо пожимая мнѣ на прощаньи руку и спѣша къ оставленному Маврикiю Николаевичу.

Я вышелъ подавленный моимъ обѣщанiемъ и не понималъ чтò такое произошло. Я видѣлъ женщину въ настоящемъ отчаянiи, не побоявшуюся скомпрометтировать себя довѣренностiю почти къ незнакомому ей человѣку. Ея женственная улыбка въ такую трудную для нея минуту и намекъ что она уже замѣтила вчера мои чувства точно рѣзнулъ меня по сердцу; но мнѣ было жалко, жалко, — вотъ и все! Секреты ея стали для меня вдругъ чѣмъ-то священнымъ и еслибы даже мнѣ стали открывать ихъ теперь, то я бы кажется заткнулъ уши и не захотѣлъ слушать ничего дальше. Я только нѣчто предчувствовалъ... И однакожь я совершенно не понималъ какимъ образомъ я что-нибудь тутъ устрою. Мало того, я все-таки и теперь не зналъ чтò именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье? Да и какъ ихъ свести? Вся надежда была на Шатова, хотя я и могъ знать заранѣе что онъ ни въ чемъ не поможетъ. Но я все-таки бросился къ нему.

Бѣсы.                                                          645

IV.

Только вечеромъ, уже въ восьмомъ часу, я засталъ его дома. Къ удивленiю моему, у него сидѣли гости — Алексѣй Нилычъ и еще одинъ полузнакомый мнѣ господинъ, нѣкто Шигалевъ, родной братъ жены Виргинскаго.

Этотъ Шигалевъ должно-быть уже мѣсяца два какъ гостилъ въ нашемъ городѣ; не знаю откуда прiѣхалъ; я слышалъ про него только что онъ напечаталъ въ одномъ прогрессивномъ петербургскомъ журналѣ какую-то статью. Виргинскiй познакомилъ меня съ нимъ случайно, на улицѣ. Въ жизнь мою я не видалъ въ лицѣ человѣка такой мрачности, нахмуренности и пасмурности. Онъ смотрѣлъ такъ какъ будто ждалъ разрушенiя мiра, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествамъ, которыя могли бы и не состояться, а совершенно опредѣленно, такъ-этакъ послѣ завтра утромъ, ровно въ двадцать пять минутъ одиннадцатаго. Мы впрочемъ тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали другъ другу руки съ видомъ двухъ заговорщиковъ. Всего болѣе поразили меня его уши неестественной величины, длинныя, широкiя и толстыя, какъ-то особенно врознь торчавшiя. Движенiя его были неуклюжи и медленны. Если Липутинъ и мечталъ когда-нибудь что фаланстера могла бы осуществиться въ нашей губернiи, то этотъ навѣрное зналъ день и часъ когда это сбудется. Онъ произвелъ на меня впечатлѣнiе зловѣщее; встрѣтивъ же его у Шатова теперь, я подивился, тѣмъ болѣе что Шатовъ и вообще былъ до гостей не охотникъ.

Еще съ лѣстницы слышно было что они разговариваютъ очень громко, всѣ трое разомъ, и кажется спорятъ; но только-что я появился, всѣ замолчали. Они спорили стоя, а теперь вдругъ всѣ сѣли, такъ что и я долженъ былъ сѣсть. Глупое молчанiе не нарушалось минуты три полныхъ. Шигалевъ хотя и узналъ меня, но сдѣлалъ видъ что не знаетъ, и навѣрно не по враждѣ, а такъ. Съ Алексѣемъ Нилычемъ мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали другъ другу руки. Шигалевъ началъ наконецъ смотрѣть на меня строго и нахмуренно, съ самою наивною увѣренностiю что я вдругъ встану и уйду. Наконецъ Шатовъ привсталъ со стула, и всѣ тоже вдругъ вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалевъ уже въ дверяхъ сказалъ провожавшему Шатову:

646                                          Русскій Вѣстникъ.

— Помните что вы обязаны отчетомъ.

— Наплевать на ваши отчеты и никакому чорту я не обязанъ, проводилъ его Шатовъ и заперъ дверь на крюкъ.

— Кулики! сказалъ онъ поглядѣвъ на меня и какъ-то криво усмѣхнувшись.

Лицо у него было сердитое, и странно мнѣ было что онъ самъ заговорилъ. Обыкновенно случалось прежде, всегда когда я заходилъ къ нему (впрочемъ очень рѣдко), что онъ нахмуренно садился въ уголъ, сердито отвѣчалъ и только послѣ долгаго времени совершенно оживлялся и начиналъ говорить съ удовольствiемъ. За то, прощаясь, опять, всякiй разъ, непремѣнно нахмуривался и выпускалъ васъ точно выживалъ отъ себя своего личнаго непрiятеля.

— Я у этого Алексѣя Нилыча вчера чай пилъ, замѣтилъ я; — онъ кажется помѣшанъ на атеизмѣ.

— Русскiй атеизмъ никогда дальше каламбура не заходилъ, проворчалъ Шатовъ, вставляя новую свѣчу вмѣсто прежняго огарка.

— Нѣтъ, этотъ, мнѣ показалось, не каламбурщикъ; онъ и просто говорить кажется не умѣетъ, не то что каламбурить.

— Люди изъ бумажки; отъ лакейства мысли все это, спокойно замѣтилъ Шатовъ, присѣвъ въ углу на стулѣ и упершись обѣими ладонями въ колѣни.

— Ненависть тоже тутъ есть, произнесъ онъ помолчавъ съ минуту; — они первые были бы страшно несчастливы, еслибы Россiя какъ-нибудь вдругъ перестроилась, хотя бы даже на ихъ ладъ, и какъ-нибудь вдругъ стала безмѣрно богата и счастлива. Некого было бы имъ тогда ненавидѣть, не на кого плевать, не надъ чѣмъ издѣваться! Тутъ одна только животная, безконечная ненависть къ Россiи, въ организмъ въѣвшаяся.... И никакихъ невидимыхъ мiру слезъ изъ-подъ видимаго смѣха тутъ нѣту! Никогда еще не было сказано на Руси болѣе фальшиваго слова какъ про эти незримыя слезы! вскричалъ онъ почти съ яростью.

— Ну ужь это вы Богъ знаетъ чтò! засмѣялся я.

— А вы — «умѣренный либералъ», захохоталъ вдругъ и Шатовъ. — Знаете, подхватилъ онъ вдругъ, — я можетъ и сморозилъ про «лакейство мысли»; вы вѣрно мнѣ тотчасъ же скажете: «Это ты родился отъ лакея, а я не лакей».

— Вовсе я не хотѣлъ сказать.... чтò вы!

Бѣсы.                                                          647

— Да вы не извиняйтесь, я васъ не боюсь. Тогда я только отъ лакея родился, а теперь и самъ сталъ лакеемъ, такимъ же какъ и вы. Нашъ русскiй либералъ прежде всего лакей и только и смотритъ какъ бы кому-нибудь сапоги вычистить.

— Какiе сапоги? Чтò за аллегорiя?

— Какая тутъ аллегорiя! Вы, я вижу, смѣетесь.... Степанъ Трофимовичъ правду сказалъ что я подъ камнемъ лежу, раздавленъ, да не задавленъ и только корчусь; это онъ хорошо сравнилъ.

— Степанъ Трофимовичъ увѣряетъ что вы помѣшались на Нѣмцахъ, смѣялся я, — мы съ Нѣмцевъ все же что-нибудь да стащили себѣ въ карманъ.

— Двугривенный взяли, а сто рублей своихъ отдали.

Съ минуту мы помолчали.

— А это онъ въ Америкѣ себѣ належалъ.

— Кто? Чтò належалъ?

— Я про Кирилова. Мы съ нимъ тамъ четыре мѣсяца въ избѣ на полу пролежали.

— Да развѣ вы ѣздили въ Америку? удивился я; — вы никогда не говорили.

— Чего разказывать. Третьяго года мы отправились втроемъ на эмигрантскомъ пароходѣ въ Американскiе Штаты на послѣднiя деньжишки «чтобы испробовать на себѣ жизнь американскаго рабочаго и такимъ образомъ личнымъ опытомъ провѣрить на себѣ состоянiе человѣка въ самомъ тяжеломъ его общественномъ положенiи». Вотъ съ какою цѣлью мы отправились.

— Господи! засмѣялся я, — да вы бы лучше для этого куда-нибудь въ губернiю нашу отправились въ страдную пору «чтобъ испытать личнымъ опытомъ», а то понесло въ Америку!

— Мы тамъ нанялись въ работники къ одному эксплуататору; всѣхъ насъ Русскихъ собралось у него человѣкъ шесть, — студенты, даже помѣщики изъ своихъ помѣстiй, даже офицеры были, и все съ тою же величественною цѣлью. Ну и работали, мокли, мучились, уставали, наконецъ я и Кириловъ ушли — заболѣли, не выдержали. Эксплуататоръ-хозяинъ насъ при разчетѣ обсчиталъ, вмѣсто тридцати долларовъ по условiю, заплатилъ мнѣ восемь, а ему пятнадцать; тоже и бивали насъ тамъ не разъ. Ну тутъ-то безъ работы мы и пролежали съ Кириловымъ въ городишкѣ на полу четыре мѣсяца рядомъ; онъ объ одномъ думалъ, а я о другомъ.

648                                          Русскій Вѣстникъ.

— Неужто хозяинъ васъ билъ, это въ Америкѣ-то? Ну какъ должно-быть вы ругали его!

— Ничуть. Мы напротивъ тотчасъ рѣшили съ Кириловымъ что «мы Русскiе предъ Американцами маленькiе ребятишки, и нужно родиться въ Америкѣ или по крайней мѣрѣ сжиться долгими годами съ Американцами чтобы стать съ ними въ уровень». Да чтò: когда съ насъ за копѣечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только съ удовольствiемъ, но даже съ увлеченiемъ. Мы все хвалили: спиритизмъ, законъ Линча, револьверы, бродягъ. Разъ мы ѣдемъ, а человѣкъ полѣзъ въ мой карманъ, вынулъ мою головную щетку и сталъ причесываться; мы только переглянулись съ Кириловымъ и рѣшили что это хорошо и что это намъ очень нравится....

— Странно что это у насъ не только заходитъ въ голову, но и исполняется, замѣтилъ я.

— Люди изъ бумажки, повторилъ Шатовъ.

— Но однакожь переплывать Океанъ на эмигрантскомъ пароходѣ, въ неизвѣстную землю, хотя бы и съ цѣлью «узнать личнымъ опытомъ» и т. д. — въ этомъ ей-Богу есть какъ будто какая-то великодушная твердость.... Да какъ же вы оттуда выбрались?

— Я къ одному человѣку въ Европу написалъ, и онъ мнѣ прислалъ сто рублей.

Шатовъ, разговаривая, все время по обычаю своему упорно смотрѣлъ въ землю, даже когда и горячился. Тутъ же вдругъ поднялъ голову:

— А хотите знать имя человѣка?

— Кто же таковъ?

— Николай Ставрогинъ.

Онъ вдругъ всталъ, повернулся къ своему липовому письменному столу и началъ на немъ что-то шарить. У насъ ходилъ неясный, но достовѣрный слухъ, что жена его нѣкоторое время находилась въ связи съ Николаемъ Ставрогинымъ въ Парижѣ и именно года два тому назадъ, значитъ когда Шатовъ былъ въ Америкѣ, — правда, уже давно послѣ того какъ оставила его въ Женевѣ. «Если такъ, то зачѣмъ же его дернуло теперь съ именемъ вызваться и размазывать?» подумалось мнѣ.

— Я еще ему до сихъ поръ не отдалъ, оборотился онъ ко мнѣ вдругъ опять, и поглядѣвъ на меня пристально, усѣлся на

Бѣсы.                                                          649

прежнее мѣсто въ углу и отрывисто спросилъ совсѣмъ уже другимъ голосомъ:

— Вы конечно зачѣмъ-то пришли; чтò вамъ надо?

Я тотчасъ же разказалъ все, въ точномъ историческомъ порядкѣ, и прибавилъ что хоть я теперь и успѣлъ одуматься послѣ давешней горячки, но еще болѣе спутался: понялъ что тутъ что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крѣпко желалъ бы помочь, но вся бѣда въ томъ что не только не знаю какъ сдержать данное ей обѣщанiе, но даже не понимаю теперь чтò именно ей обѣщалъ. Затѣмъ внушительно подтвердилъ ему еще разъ что она не хотѣла и не думала его обманывать, что тутъ вышло какое-то недоразумѣнiе и что она очень огорчена его необыкновеннымъ давешнимъ уходомъ.

Онъ очень внимательно выслушалъ.

— Можетъ-быть я, по моему обыкновенiю, дѣйствительно давеча глупость сдѣлалъ.... Ну, если она сама не поняла отчего я такъ ушелъ, такъ.... ей же лучше.

Онъ всталъ, подошелъ къ двери, прiотворилъ ее и сталъ слушать на лѣстницу.

— Вы желаете эту особу сами увидѣть?

— Этого-то и надо, да какъ это сдѣлать? вскочилъ я обрадовавшись.

— А просто пойдемте, пока одна сидитъ. Онъ придетъ, такъ изобьетъ ее коли узнаетъ что мы приходили. Я часто хожу потихоньку. А я его давеча прибилъ, когда онъ опять ее бить началъ.

— Чтò вы это?

— Именно; за волосы отъ нея отволокъ; онъ было хотѣлъ меня за это отколотить, да я испугалъ его, тѣмъ и кончилось. Боюсь пьяный воротится, припомнитъ — крѣпко ее за то исколотитъ.

Мы тотчасъ же сошли внизъ.

V.

Дверь къ Лебядкинымъ была только притворена, а не заперта, и мы вошли свободно. Все помѣщенiе ихъ состояло изъ двухъ гаденькихъ небольшихъ комнатокъ, съ закоптѣлыми стѣнами, на которыхъ буквально висѣли клочьями грязные обои. Тутъ когда-то нѣсколько лѣтъ содержалась харчевня, пока хозяинъ Филипповъ не перенесъ ее въ новый домъ. Остальныя,

650                                          Русскій Вѣстникъ.

бывшiя подъ харчевней комнаты, были теперь заперты, а эти двѣ достались Лебядкину. Мебель состояла изъ простыхъ лавокъ и тесовыхъ столовъ, кромѣ одного лишь стараго кресла безъ ручки. Во второй комнатѣ въ углу стояла кровать подъ ситцевымъ одѣяломъ, принадлежавшая m-lle Лебядкиной, самъ же капитанъ, ложась на ночь, валился каждый разъ на полъ, нерѣдко въ чемъ былъ. Вездѣ было накрошено, насорено, намочено; большая, толстая, вся мокрая тряпка лежала въ первой комнатѣ посреди пола и тутъ же въ той же лужѣ старый истоптанный башмакъ. Видно было что тутъ никто ничѣмъ не занимается; печи не топятся, кушанье не готовится; самовара даже у нихъ не было, какъ подробнѣе разказалъ Шатовъ. Капитанъ прiѣхалъ съ сестрой совершенно нищимъ и, какъ говорилъ Липутинъ, дѣйствительно сначала ходилъ по инымъ домамъ побираться; но получивъ неожиданно деньги, тотчасъ же запилъ и совсѣмъ ошалѣлъ отъ вина, такъ что ему было уже не до хозяйства.

M-lle Лебядкина, которую я такъ желалъ видѣть, смирно и неслышно сидѣла во второй комнатѣ въ углу, за тесовымъ кухоннымъ столомъ, на лавкѣ. Она насъ не окликнула, когда мы отворяли дверь, не двинулась даже съ мѣста. Шатовъ говорилъ что у нихъ и дверь не запирается, а однажды такъ настежь въ сѣни всю ночь и простояла. При свѣтѣ тусклой тоненькой свѣчки въ желѣзномъ подсвѣчникѣ, я разглядѣлъ женщину лѣтъ можетъ-быть тридцати, болѣзненно худощавую, одѣтую въ темное старенькое ситцевое платье, съ ничѣмъ не прикрытою длинною шеей и съ жиденькими темными волосами, свернутыми на затылкѣ въ узелокъ, толщиной въ кулачокъ двухлѣтняго ребенка. Она посмотрѣла на насъ довольно весело; кромѣ подсвѣчника, предъ нею на столѣ находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода картъ, истрепанная книжка какого-то пѣсенника и нѣмецкая бѣлая булочка, отъ которой было уже разъ или два откушено. Замѣтно было что m-lle Лебядкина бѣлится и румянится и губы чѣмъ-то мажетъ. Сурмитъ тоже брови и безъ того длинныя, тонкiя и темныя. На узкомъ и высокомъ лбу ея, несмотря на бѣлила, довольно рѣзко обозначались три длинныя морщинки. Я уже зналъ что она хромая, но въ этотъ разъ при насъ она не вставала и не ходила. Когда-нибудь, въ первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть и недурнымъ; но тихiе, ласковые, сѣрые глаза ея были и теперь

Бѣсы.                                                          651

еще замѣчательны; что-то мечтательное и искреннее свѣтилось въ ея тихомъ, почти радостномъ взглядѣ. Эта тихая, спокойная радость, выражавшаяся и въ улыбкѣ ея, удивила меня послѣ всего чтò я слышалъ о казацкой нагайкѣ и о всѣхъ безчинствахъ братца. Странно что вмѣсто тяжелаго и даже боязливаго отвращенiя, ощущаемаго обыкновенно въ присутствiи всѣхъ подобныхъ, наказанныхъ Богомъ существъ — мнѣ стало почти прiятно смотрѣть на нее, съ первой же минуты, и только развѣ жалость, но отнюдь не отвращенiе, овладѣла мною потомъ.

— Вотъ такъ и сидитъ, и буквально по цѣлымъ днямъ одна одинешенька, и не двинется, гадаетъ или въ зеркальце смотрится, — указалъ мнѣ на нее съ порога Шатовъ, — онъ вѣдь ея и не кормитъ. Старуха изъ флигеля принесетъ иной разъ чего-нибудь Христа ради; какъ это со свѣчой ее одну оставляютъ!

Къ удивленiю моему Шатовъ говорилъ громко, точно бы ея и не было въ комнатѣ.

— Здравствуй, Шатушка! привѣтливо проговорила m-lle Лебядкина.

— Я тебѣ Марья Тимоѳеевна гостя привелъ, сказалъ Шатовъ.

— Ну гостю честь и будетъ. Не знаю кого ты привелъ, чтой то не помню этакого, поглядѣла она на меня пристально изъ-за свѣчки и тотчасъ же опять обратилась къ Шатову, (а мною уже больше совсѣмъ не занималась во все время разговора, точно бы меня и не было подлѣ нея).

— Соскучилось что ли одному по свѣтелкѣ шагать? засмѣялась она, причемъ открылись два ряда превосходныхъ зубовъ ея.

— И соскучилось и тебя навѣстить захотѣлось.

Шатовъ подвинулъ къ столу скамейку, сѣлъ и меня посадилъ съ собой рядомъ.

— Разговору я всегда рада, только все-таки смѣшонъ ты мнѣ, Шатушка, точно ты монахъ. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, вынула она изъ кармана гребешокъ, — небось съ того раза какъ я причесала и не притронулся?

— Да у меня и гребенки-то нѣтъ, засмѣялся Шатовъ.

— Вправду? Такъ я тебѣ свою подарю, не эту, а другую, только напомни.

Съ самымъ серiознымъ видомъ принялась она его причесывать, провела даже съ боку проборъ, откинулась немножко

652                                          Русскій Вѣстникъ.

назадъ, поглядѣла хорошо ли, и положила гребенку опять въ карманъ.

— Знаешь чтò, Шатушка, покачала она головой, — человѣкъ ты, пожалуй, и разсудительный, а скучаешь. Странно мнѣ на всѣхъ васъ смотрѣть; не понимаю я какъ это люди скучаютъ. Тоска не скука. Мнѣ весело.

— И съ братцемъ весело?

— Это ты про Лебядкина? Онъ мой лакей. И совсѣмъ мнѣ все равно, тутъ онъ, или нѣтъ. Я ему крикну: Лебядкинъ, принеси воды, Лебядкинъ, подавай башмаки, онъ и бѣжитъ; иной разъ согрѣшишь, смѣшно на него станетъ.

— И это точь въ точь такъ, опять громко и безъ церемонiи обратился ко мнѣ Шатовъ; — она его третируетъ совсѣмъ какъ лакея; самъ я слышалъ какъ она кричала ему: «Лебядкинъ, подай воды» и при этомъ хохотала; въ томъ только разница что онъ не бѣжитъ за водой, а бьетъ ее за это; но она нисколько его не боится. У ней какiе-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память отбиваютъ, такъ что она послѣ нихъ все забываетъ чтò сейчасъ было и всегда время перепутываетъ. Вы думаете она помнитъ какъ мы вошли; можетъ и помнитъ, но ужь навѣрно передѣлала все по своему и насъ принимаетъ теперь за какихъ-нибудь иныхъ, чѣмъ мы есть, хоть и помнитъ что я Шатушка. Это ничего что я громко говорю; тѣхъ которые не съ нею говорятъ она тотчасъ же перестаетъ слушать и тотчасъ же бросается мечтать про себя; именно бросается. Мечтательница чрезвычайная; по восьми часовъ, по цѣлому дню сидитъ на мѣстѣ. Вотъ булка лежитъ, она ее можетъ съ утра только разъ закусила, а докончитъ завтра. Вотъ въ карты теперь гадать начала....

— Гадаю-то я гадаю, Шатушка, да не то какъ-то выходитъ, подхватила вдругъ Марья Тимоѳеевна, разслышавъ послѣднее словцо и не глядя протянула лѣвую руку къ булкѣ (тоже вѣроятно разслышавъ и про булку). Булочку она наконецъ захватила, но, продержавъ нѣсколько времени въ лѣвой рукѣ и увлекшись возникшимъ вновь разговоромъ, положила не примѣчая опять на столъ, не откусивъ ни разу.

— Все одно выходитъ: дорога, злой человѣкъ, чье-то коварство, смертная постеля, откудова-то письмо, нечаянное извѣстiе — враки все это я думаю, Шатушка, какъ по твоему? Коли люди врутъ, почему картамъ не врать? смѣшала она

Бѣсы.                                                          653

вдругъ карты. — Это самое я матери Прасковьѣ разъ говорю, почтенная она женщина, забѣгала ко мнѣ все въ келью въ карты погадать, потихоньку отъ мать-игуменьи. Да и не одна она забѣгала. Ахаютъ онѣ, качаютъ головами, судятъ-рядятъ, а я-то смѣюсь: «ну гдѣ вамъ, говорю, мать Прасковья, письмо получить, коли двѣнадцать лѣтъ оно не приходило?» Дочь у ней куда-то въ Турцiю мужъ завезъ, и двѣнадцать лѣтъ ни слуху ни духу. Только сижу я это на завтра вечеромъ за чаемъ у мать-игуменьи (княжескаго рода она у насъ), сидитъ у ней какая-то тоже барыня заѣзжая, большая мечтательница, и сидитъ одинъ захожiй монашекъ аѳонскiй, довольно смѣшной человѣкъ по моему мнѣнiю. Чтò жь ты думаешь, Шатушка, этотъ самый монашекъ въ то самое утро матери Прасковьѣ изъ Турцiи отъ дочери письмо принесъ, — вотъ тебѣ и валетъ бубновый — нечаянное-то извѣстiе! Пьемъ мы это чай, а монашекъ аѳонскiй и говоритъ мать-игуменьѣ: «всего болѣе, благословенная мать-игуменья, благословилъ Господь вашу обитель тѣмъ что такое драгоцѣнное говоритъ, сокровище сохраняете въ нѣдрахъ ея». «Какое это сокровище?» спрашиваетъ мать-игуменья. «А мать-Лизавету блаженную». А Лизавета эта блаженная въ оградѣ у насъ вдѣлана въ стѣну, въ клѣтку въ сажень длины и въ два аршина высоты, и сидитъ она тамъ за желѣзною рѣшеткой семнадцатый годъ, зиму и лѣто въ одной посконной рубахѣ и все аль соломинкой али прутикомъ какимъ ни на есть въ рубашку свою, въ холстину тычетъ, и ничего не говоритъ и не чешется и не моется семнадцать лѣтъ. Зимой тулупчикъ просунутъ ей, да каждый день корочку хлѣбца и кружку воды. Богомольцы смотрятъ, ахаютъ, воздыхаютъ, деньги кладутъ. «Вотъ нашли сокровище, отвѣчаетъ мать-игуменья (разсердилась; страхъ не любила Лизавету): Лизавета съ одной только злобы сидитъ, изъ одного своего упрямства, и все одно притворство». Не понравилось мнѣ это; сама я хотѣла тогда затвориться: «А по моему, говорю, Богъ и природа есть все одно». Они мнѣ всѣ въ одинъ голосъ: «вотъ на!» Игуменья разсмѣялась, зашепталась о чемъ-то съ барыней, подозвала меня, приласкала, а барыня мнѣ бантикъ розовый подарила, хочешь покажу? Ну а монашекъ сталъ мнѣ тутъ же говорить поученiе, да такъ это ласково и смиренно говорилъ и съ такимъ надо быть умомъ; сижу я и слушаю. «Поняла ли?» спрашиваетъ. «Нѣтъ, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня въ полномъ

654                                          Русскій Вѣстникъ.

покоѣ». Вотъ съ тѣхъ поръ они меня одну въ полномъ покоѣ оставили, Шатушка. А тѣмъ временемъ и шепни мнѣ, изъ церкви выходя, одна наша старица, на покаянiи у насъ жила за пророчество: «Богородица чтò есть, какъ мнишь?» «Великая мать, отвѣчаю, упованiе рода человѣческаго». «Такъ, говоритъ, Богородица — великая мать сыра земля есть, и великая въ томъ для человѣка заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость намъ есть; а какъ напоишь слезами своими подъ собой землю на поларшина въ глубину, то тотчасъ же о всемъ и возрадуешься. И никакой, никакой, говоритъ, горести твоей больше не будетъ, таково, говоритъ, есть пророчество». Запало мнѣ тогда это слово. Стала я съ тѣхъ поръ на молитвѣ, творя земной поклонъ, каждый разъ землю цѣловать, сама цѣлую и плачу. И вотъ я тебѣ скажу, Шатушка: ничего-то нѣтъ въ этихъ слезахъ дурнаго; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, все равно слезы твои отъ одной радости побѣгутъ. Сами слезы бѣгутъ, это вѣрно. Уйду я бывало на берегъ къ озеру: съ одной стороны нашъ монастырь, а съ другой наша острая гора, такъ и зовутъ ее горой острою. Взойду я на эту гору, обращусь я лицомъ къ востоку, припаду къ землѣ, плачу, плачу и не помню сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потомъ, обращусь назадъ, а солнце заходитъ, да такое большое, да пышное, да славное, — любишь ты на солнце смотрѣть, Шатушка? Хорошо да грустно. Повернусь я опять назадъ къ востоку, а тѣнь-то, тѣнь-то отъ нашей горы далеко по озеру какъ стрѣла бѣжитъ, узкая, длинная-длинная и на три версты дальше, до самаго на озерѣ острова, и тотъ каменный островъ совсѣмъ какъ есть пополамъ его перерѣжетъ, и какъ перерѣжетъ пополамъ, тутъ и солнце совсѣмъ зайдетъ и все вдругъ погаснетъ. Тутъ и я начну совсѣмъ тосковать, тутъ вдругъ и память придетъ, боюсь сумраку, Шатушка. И все больше о своемъ ребеночкѣ плачу....

— А развѣ былъ? подтолкнулъ меня локтемъ Шатовъ, все время чрезвычайно прилежно слушавшiй.

— А какже: маленькiй, розовенькiй, съ крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска въ томъ что не помню я мальчикъ аль дѣвочка. То мальчикъ вспомнится, то дѣвочка. И какъ родила я тогда его, прямо въ батистъ да въ кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала,

Бѣсы.                                                          655

цвѣточками обсыпала, снарядила, молитву надъ нимъ сотворила, некрещенаго понесла, и несу это я его черезъ лѣсъ, и боюсь я лѣсу и страшно мнѣ, и всего больше я плачу о томъ что родила я его, а мужа не знаю.

— А можетъ и былъ? осторожно спросилъ Шатовъ.

— Смѣшонъ ты мнѣ, Шатушка, съ своимъ разсужденiемъ. Былъ-то можетъ и былъ, да чтò въ томъ что былъ, коли его все равно что и не было? Вотъ тебѣ и загадка не трудная, отгадай-ка! усмѣхнулась она.

— Куда же ребенка-то снесла?

— Въ прудъ снесла, вздохнула она.

Шатовъ опять подтолкнулъ меня локтемъ.

— А чтò коли и ребенка у тебя совсѣмъ не было и все это одинъ только бредъ, а?

— Трудный ты вопросъ задаешь мнѣ, Шатушка, раздумчиво и безо всякаго удивленiя такому вопросу отвѣтила она, — на этотъ счетъ я тебѣ ничего не скажу, можетъ и не было; по-моему одно только твое любопытство; я вѣдь все равно о немъ плакать не перестану, не во снѣ же я видѣла? И крупныя слезы засвѣтились въ ея глазахъ. — Шатушка, Шатушка, а правда что жена отъ тебя сбѣжала? положила она ему вдругъ обѣ руки на плечи и жалостливо посмотрѣла на него. — Да ты не сердись, мнѣ вѣдь и самой тошно. Знаешь, Шатушка, я сонъ какой видѣла: приходитъ онъ опять ко мнѣ, манитъ меня, выкликаетъ: «кошечка, говоритъ, моя, кошечка, выйди ко мнѣ!» Вотъ я «кошечкѣ»-то пуще всего и обрадовалась: любитъ, думаю.

— Можетъ и на яву придетъ, вполголоса пробормоталъ Шатовъ.

— Нѣтъ, Шатушка, это ужь сонъ.... не придти ему на яву. Знаешь пѣсню:

«Мнѣ не надобенъ новъ-высокъ теремъ,

Я останусь въ этой келейкѣ,

Ужь я стану жить-спасатися,

За тебя Богу молитися.»

— Охъ, Шатушка, Шатушка, дорогой ты мой, чтò ты никогда меня ни о чемъ не спросишь?

— Да вѣдь не скажешь, оттого и не спрашиваю.

— Не скажу, не скажу, хоть зарѣжь меня не скажу, быстро подхватила она, — жги меня не скажу. И сколько-бы я ни терпѣла, ничего не скажу, не узнаютъ люди!

656                                          Русскій Вѣстникъ.

— Ну вотъ видишь, всякому значитъ свое, еще тише проговорилъ Шатовъ, все больше и больше наклоняя голову.

— А попросилъ бы, можетъ и сказала бы; можетъ и сказала бы! восторженно повторила она. — Почему не попросишь? Попроси, попроси меня хорошенько, Шатушка, можетъ я тебѣ и скажу; умоли меня, Шатушка, такъ чтобъ я сама согласилась.... Шатушка, Шатушка!

Но Шатушка молчалъ; съ минуту продолжалось общее молчанiе. Слезы тихо текли по ея набѣленнымъ щекамъ; она сидѣла, забывъ свои обѣ руки на плечахъ Шатова, но уже не смотря на него.

— Э, чтò мнѣ до тебя, да и грѣхъ! поднялся вдругъ со скамьи Шатовъ. — Привстаньте-ка! сердито дернулъ онъ изъ-подъ меня скамью, и взявъ, поставилъ ее на прежнее мѣсто.

— Придетъ такъ чтобъ не догадался; а намъ пора.

— Ахъ, ты все про лакея моего! засмѣялась вдругъ Марья Тимоѳеевна, — боишься! Ну прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку чтò я скажу. Давеча пришелъ это сюда этотъ Нилычъ съ Филипповымъ, съ хозяиномъ, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетѣлъ. Какъ хозяинъ-то схватитъ его, какъ дернетъ по комнатѣ, а мой-то кричитъ: «Не виноватъ, за чужую вину терплю!» Такъ вѣришь-ли, всѣ мы какъ были такъ и покатились со смѣху....

— Эхъ, Тимоѳевна, да вѣдь это я былъ замѣсто рыжей-то бороды, вѣдь это я его давеча за волосы отъ тебя отволокъ; а хозяинъ къ вамъ третьяго дня приходилъ браниться съ вами, ты и смѣшала.

— Постой, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ смѣшала, можетъ и ты. Ну чего спорить о пустякахъ; не все ли ему равно кто его оттаскаетъ, засмѣялась она.

— Пойдемте, вдругъ дернулъ меня Шатовъ, — ворота заскрипѣли; застанетъ насъ, изобьетъ ее.

И не успѣли мы еще взбѣжать на лѣстницу какъ раздался въ воротахъ пьяный крикъ и посыпались ругательства. Шатовъ, впустивъ меня къ себѣ, заперъ дверь на замокъ.

— Посидѣть вамъ придется съ минуту, если не хотите исторiи. Вишь кричитъ какъ поросенокъ, должно-быть опять за порогъ зацѣпился; каждый-то разъ растянется.

Безъ исторiи однако не обошлось.

Бѣсы.                                                          657

VI.

Шатовъ стоялъ у запертой своей двери и прислушивался на лѣстницу; вдругъ отскочилъ.

— Сюда идетъ, я такъ и зналъ! яростно прошепталъ онъ, — пожалуй до полночи теперь не отвяжется.

Раздалось нѣсколько сильныхъ ударовъ кулакомъ въ двери.

— Шатовъ, Шатовъ, отопри! завопилъ капитанъ, — Шатовъ, другъ!...

Я пришелъ къ тебѣ съ привѣтомъ,

Р-разказать что солнце встало.

Что оно гор-р-рьячимъ свѣтомъ

По.... лѣсамъ.... затр-р-репетало.

Разказать тебѣ что я проснулся, чортъ тебя дери,

Весь пр-р-роснулся подъ.... вѣтвями....

Чортъ возьми точно подъ розгами, ха-ха!

Каждая птичка.... проситъ жажды.

Разказать чтò пить я буду,

Пить.... не знаю пить чтò буду.

Ну да и чортъ побери съ глупымъ любопытствомъ! Шатовъ, понимаешь ли ты какъ хорошо жить на свѣтѣ!

— Не отвѣчайте, шепнулъ мнѣ опять Шатовъ.

— Отвори же! Понимаешь ли ты что есть нѣчто высшее чѣмъ драка.... между человѣчествомъ; есть минуты блага-а-роднаго лица.... Шатовъ, я добръ; я прощу тебя.... Шатовъ, къ чорту прокламацiи, а?

Молчанiе.

— Понимаешь ли ты, оселъ, что я влюбленъ, я фракъ купилъ, посмотри, фракъ любви, пятнадцать цѣлковыхъ; капитанская любовь требуетъ свѣтскихъ приличiй.... Отвори! дико заревѣлъ онъ вдругъ и неистово застучалъ опять кулаками.

— Убирайся къ чорту! заревѣлъ вдругъ и Шатовъ.

— Р-р-рабъ! Рабъ крѣпостной, и сестра твоя раба и рабыня.... вор-ровка!

— А ты свою сестру продалъ.

— Врешь! Терплю напраслину, когда могу однимъ объясненiемъ.... понимаешь ли кто она такова?

— Кто? съ любопытствомъ подошелъ вдругъ къ дверямъ Шатовъ.

658                                          Русскій Вѣстникъ.

— Да ты понимаешь ли?

— Да ужь пойму, ты скажи кто?

— Я смѣю сказать! Я всегда все смѣю въ публикѣ сказать!...

— Ну наврядъ смѣешь, поддразнилъ Шатовъ и кивнулъ мнѣ головой чтобъ я слушалъ.

— Не смѣю?

— По-моему не смѣешь.

— Не смѣю?

— Да ты говори если барскихъ розогъ не боишься.... Ты вѣдь трусъ, а еще капитанъ!

— Я.... я.... она.... она есть.... залепеталъ капитанъ дрожащимъ, взволнованнымъ голосомъ.

— Ну? подставилъ ухо Шатовъ.

Наступило молчанiе по крайней мѣрѣ на полминуты.

— Па-а-адлецъ! раздалось наконецъ за дверью, и капитанъ быстро отретировался внизъ, пыхтя какъ самоваръ, съ шумомъ оступаясь и чуть не падая на каждой ступени.

— Нѣтъ, онъ хитеръ, и пьяный не проговорится, отошелъ отъ двери Шатовъ.

— Чтò же это такое? спросилъ я.

Шатовъ махнулъ рукой, отперъ дверь и сталъ опять слушать на лѣстницу; долго слушалъ, даже сошелъ внизъ потихоньку нѣсколько ступеней. Наконецъ воротился.

— Не слыхать ничего, не дрался; значитъ прямо повалился дрыхнуть. Вамъ пора идти.

— Послушайте, Шатовъ, чтò же мнѣ теперь заключить изо всего этого?

— Э, заключайте чтò хотите! отвѣтилъ онъ усталымъ и брезгливымъ голосомъ, и сѣлъ за свой письменный столъ.

Я ушелъ. Одна невѣроятная мысль все болѣе и болѣе укрѣплялась въ моемъ воображенiи. Съ тоской думалъ я о завтрашнемъ днѣ....

VII.

Этотъ «завтрашнiй день», то-есть то самое воскресенье, въ которое должна была уже безвозвратно рѣшиться участь Степана Трофимовича, былъ однимъ изъ знаменательнѣйшихъ дней въ моей хроникѣ. Это былъ день неожиданностей, день развязокъ прежняго и завязокъ новаго, рѣзкихъ разъясненiй и еще пущей путаницы. Утромъ, какъ уже извѣстно читателю,

Бѣсы.                                                          659

я обязанъ былъ сопровождать моего друга къ Варварѣ Петровнѣ, по ея собственному назначенiю, а въ три часа пополудни я уже долженъ былъ быть у Лизаветы Николаевны, чтобы разказать ей — я самъ не зналъ о чемъ, и способствовать ей — самъ не зналъ въ чемъ. И между тѣмъ все разрѣшилось такъ какъ никто бы не предположилъ. Однимъ словомъ, это былъ день удивительно сошедшихся случайностей.

Началось съ того что мы со Степаномъ Трофимовичемъ, явившись къ Варварѣ Петровнѣ ровно въ двѣнадцать часовъ, какъ она назначила, не застали ее дома; она еще не возвращалась отъ обѣдни. Бѣдный другъ мой былъ такъ настроенъ или, лучше сказать, такъ разстроенъ что это обстоятельство тотчасъ же сразило его; почти въ безсилiи опустился онъ на кресло въ гостиной. Я предложилъ ему стаканъ воды; но несмотря на блѣдность свою и даже на дрожь въ рукахъ, онъ съ достоинствомъ отказался. Кстати, костюмъ его отличался на этотъ разъ необыкновенною изысканностiю: почти бальное, батистовое съ вышивкой бѣлье, бѣлый галстухъ, новая шляпа въ рукахъ, свѣжiя соломеннаго цвѣта перчатки и даже, чуть-чуть, духи. Только-что мы усѣлись, вошелъ Шатовъ, введенный камердинеромъ, ясное дѣло, тоже по офицiальному приглашенiю. Степанъ Трофимовичъ привсталъ было протянуть ему руку, но Шатовъ, посмотрѣвъ на насъ обоихъ внимательно, поворотилъ въ уголъ, усѣлся тамъ и даже не кивнулъ намъ головой. Степанъ Трофимовичъ опять испуганно поглядѣлъ на меня.

Такъ просидѣли мы еще нѣсколько минутъ въ совершенномъ молчанiи. Степанъ Трофимовичъ началъ было вдругъ мнѣ что-то очень скоро шептать, но я не разслушалъ; да и самъ онъ отъ волненiя не докончилъ и бросилъ. Вошелъ еще разъ камердинеръ поправить что-то на столѣ; а вѣрнѣе — поглядѣть на насъ. Шатовъ вдругъ обратился къ нему съ громкимъ вопросомъ:

— Алексѣй Егорычъ, не знаете, Дарья Павловна съ ней отправилась?

— Варвара Петровна изволили поѣхать въ соборъ однѣ-съ, а Дарья Павловна изволили остаться у себя на верху, и не такъ здоровы-съ, назидательно и чинно доложилъ Алексѣй Егорычъ.

Бѣдный другъ мой опять бѣгло и тревожно со мной переглянулся, такъ что я наконецъ сталъ отъ него отворачиваться.

660                                          Русскій Вѣстникъ.

Вдругъ у подъѣзда прогремѣла карета и нѣкоторое отдаленное движенiе въ домѣ возвѣстило намъ что хозяйка воротилась. Всѣ мы привскочили съ креселъ, но опять неожиданность: послышался шумъ многихъ шаговъ, значило что хозяйка возвратилась не одна, а это дѣйствительно было уже нѣсколько странно, такъ какъ сама она назначила намъ этотъ часъ. Послышалось наконецъ что кто-то входилъ до странности скоро, точно бѣжалъ, а такъ не могла входить Варвара Петровна. И вдругъ она почти влетѣла въ комнату запыхавшись и въ чрезвычайномъ волненiи. За нею, нѣсколько прiотставъ и гораздо тише, вошла Лизавета Николаевна, а съ Лизаветой Николаевной рука въ руку — Марья Тимоѳеевна Лебядкина! Еслибъ я увидѣлъ это во снѣ, то и тогда бы не повѣрилъ.

Чтобъ объяснить эту совершенную неожиданность, необходимо взять часомъ назадъ и разказать подробнѣе о необыкновенномъ приключенiи происшедшемъ съ Варварой Петровной въ соборѣ.

Вопервыхъ, къ обѣднѣ собрался почти весь городъ, то-есть разумѣя высшiй слой нашего общества. Знали что пожалуетъ губернаторша въ первый разъ, послѣ своего къ намъ прибытiя. Замѣчу что у насъ уже пошли слухи о томъ что она вольнодумка и «новыхъ правилъ». Всѣмъ дамамъ извѣстно было тоже что она великолѣпно и съ необыкновеннымъ изяществомъ будетъ одѣта; а потому наряды нашихъ дамъ отличались на этотъ разъ изысканностью и пышностью. Одна лишь Варвара Петровна была скромно и по всегдашнему одѣта во все черное, такъ безсмѣнно одѣвалась она въ продолженiе послѣднихъ четырехъ лѣтъ. Прибывъ въ соборъ, она помѣстилась на обычномъ своемъ мѣстѣ, налѣво, въ первомъ ряду, и ливрейный лакей положилъ предъ нею бархатную подушку для колѣнопреклоненiй, однимъ словомъ, все пообыкновенному. Но замѣтили тоже что на этотъ разъ она, во все продолженiе службы, какъ-то чрезвычайно усердно молилась; увѣряли даже потомъ, когда все припомнили, что даже слезы стояли въ глазахъ ея. Кончилась наконецъ обѣдня, и нашъ протоiерей, отецъ Павелъ, вышелъ сказать торжественную проповѣдь. У насъ любили его проповѣди и цѣнили ихъ высоко; уговаривали его даже напечатать, но онъ все не рѣшался. На этотъ разъ проповѣдь вышла какъ-то особенно длинна.

И вотъ, во время уже проповѣди подкатила къ собору одна

Бѣсы.                                                          661

дама, на легковыхъ извощичьихъ дрожкахъ прежняго фасона, то-есть на которыхъ дамы могли сидѣть только съ боку, придерживаясь за кушакъ извощика и колыхаясь отъ толчковъ экипажа какъ полевая былинка отъ вѣтра. Эти ваньки въ нашемъ городѣ до сихъ поръ еще разъѣзжаютъ. Остановясь у угла собора, — ибо у вратъ стояло множество экипажей и даже жандармы, дама съ легкостью соскочила съ дрожекъ и подала ванькѣ четыре копѣйки серебромъ.

— Чтó жь, мало развѣ, Ваня! вскрикнула она, увидавъ его гримасу, — у меня все чтò есть, прибавила она жалобно.

— Ну да Богъ съ тобой, не рядясь садилъ, махнулъ рукой ванька и поглядѣлъ на нее какъ бы думая: «Да и грѣхъ тебя обижать-то»; затѣмъ сунувъ за пазуху кожаный кошель, тронулъ лошадь и укатилъ, напутствуемый насмѣшками близь стоявшихъ извощиковъ. Насмѣшки и даже удивленiе сопровождали и даму все время пока она пробиралась къ соборнымъ вратамъ между экипажами и ожидавшимъ скораго выхода господъ лакействомъ. Да и дѣйствительно было что-то необыкновенное и неожиданное для всѣхъ въ появленiи такой особы вдругъ откуда-то на улицѣ средь народа. Она была болѣзненно худа и прихрамывала, крѣпко набѣлена и нарумянена, съ совершенно оголенною длинною шеей, безъ платка, безъ бурнуса, въ одномъ только старенькомъ, темномъ платьѣ, несмотря на холодный и вѣтряный, хотя и ясный сентябрьскiй день; съ совершенно открытою головой, съ волосами подвязанными въ крошечный узелокъ на затылкѣ, въ которые съ праваго боку воткнута была одна только искусственная роза, изъ такихъ которыми украшаютъ вербныхъ херувимовъ. Такого вербнаго херувима въ вѣнкѣ изъ бумажныхъ розъ я именно замѣтилъ вчера въ углу, подъ образами, когда сидѣлъ у Марьи Тимоѳеевны. Къ довершенiю всего, дама шла хоть и скромно опустивъ глаза, но въ тоже время весело и лукаво улыбаясь. Еслибъ она еще капельку промедлила, то ее бы можетъ-быть и не пропустили въ соборъ.... Но она успѣла проскользнуть, а войдя во храмъ, протиснулась незамѣтно впередъ.

Хотя проповѣдь была на половинѣ, и вся сплошная толпа наполнявшая храмъ слушала ее съ полнымъ и беззвучнымъ вниманiемъ, но все-таки нѣсколько глазъ съ любопытствомъ и недоумѣнiемъ покосились на вошедшую. Она упала на церковный помостъ, склонивъ на него свое набѣленое лицо, лежала долго и повидимому плакала; но поднявъ опять голову и

662                                          Русскій Вѣстникъ.

привставъ съ колѣнъ, очень скоро оправилась и развлеклась. Весело, съ видимымъ чрезвычайнымъ удовольствiемъ, стала скользить она глазами по лицамъ, по стѣнамъ собора; съ особеннымъ любопытствомъ вглядывалась въ иныхъ дамъ, приподымаясь для этого даже на цыпочки, и даже раза два засмѣялась, какъ-то странно при этомъ хихикая. Но проповѣдь кончилась и вынесли крестъ. Губернаторша пошла къ кресту первая, но не дойдя двухъ шаговъ прiостановилась, видимо желая уступить дорогу Варварѣ Петровнѣ, съ своей стороны подходившей слишкомъ ужь прямо и какъ бы не замѣчая никого впереди себя. Необычайная учтивость губернаторши, безъ сомнѣнiя, заключала въ себѣ явную и остроумную въ своемъ родѣ колкость; такъ всѣ поняли; такъ поняла должно-быть и Варвара Петровна; но попрежнему никого не замѣчая и съ самымъ непоколебимымъ видомъ достоинства приложилась она ко кресту и тотчасъ же направилась къ выходу. Ливрейный лакей расчищалъ предъ ней дорогу, хотя и безъ того всѣ разступались. Но у самаго выхода, на паперти, тѣсно сбившаяся кучка людей, на мгновенiе загородила путь. Варвара Петровна прiостановилась и, вдругъ странное, необыкновенное существо, женщина съ бумажной розой на головѣ, протиснувшись между людей, опустилась предъ ней на колѣни. Варвара Петровна, которую трудно было чѣмъ-нибудь озадачить, особенно въ публикѣ, поглядѣла важно и строго.

Поспѣшу замѣтить здѣсь, по возможности вкратцѣ, что Варвара Петровна, хотя и стала въ послѣднiе годы излишне, какъ говорили, разчетлива и даже скупенька, но иногда не жалѣла денегъ, собственно на благотворительность. Она состояла членомъ одного благотворительнаго общества въ столицѣ. Въ недавнiй голодный годъ, она отослала въ Петербургъ, въ главный комитетъ для прiема пособiй потерпѣвшимъ, пятьсотъ рублей, и объ этомъ у насъ говорили. Наконецъ, въ самое послѣднее время, предъ назначенiемъ новаго губернатора, она было совсѣмъ уже основала мѣстный дамскiй комитетъ, для пособiя самымъ бѣднѣйшимъ родильницамъ въ городѣ и въ губернiи. У насъ сильно упрекали ее въ честолюбiи; но извѣстная стремительность характера Варвары Петровны и въ то же время настойчивость чуть не восторжествовали надъ препятствiями; общество почти уже устроилось, а первоначальная мысль все шире и шире развивалась въ восхищенномъ умѣ основательницы: она уже мечтала

Бѣсы.                                                          663

объ основанiи такого же комитета въ Москвѣ, о постепенномъ распространенiи его дѣйствiй по всѣмъ губернiямъ. И вотъ съ внезапною перемѣной губернатора, все прiостановилось; а новая губернаторша, говорятъ, уже успѣла высказать въ обществѣ нѣсколько колкихъ и, главное, меткихъ и дѣльныхъ возраженiй насчетъ будто бы непрактичности основной мысли подобнаго комитета, чтò, разумѣется съ прикрасами, было уже передано Варварѣ Петровнѣ. Одинъ Богъ знаетъ глубину сердецъ, но полагаю что Варвара Петровна даже съ нѣкоторымъ удовольствiемъ прiостановилась теперь въ самыхъ соборныхъ вратахъ, зная что мимо должна сейчасъ же пройти губернаторша, а за тѣмъ и всѣ, и «пусть сама увидитъ какъ мнѣ все равно чтò бы она тамъ ни подумала и чтò бы ни сострила еще на счетъ тщеславiя моей благотворительности. Вотъ же вамъ всѣмъ!»

— Чтò вы милая, о чемъ вы просите? внимательнѣе всмотрѣлась Варвара Петровна въ колѣнопреклоненную предъ нею просительницу. Та глядѣла на нее ужасно оробѣвшимъ, застыдившимся, но почти благоговѣйнымъ взглядомъ и вдругъ усмѣхнулась съ тѣмъ же страннымъ хихиканьемъ.

— Чтò она? Кто она? Варвара Петровна обвела кругомъ присутствующихъ повелительнымъ и вопросительнымъ взглядомъ. — Всѣ молчали.

— Вы несчастны? Вы нуждаетесь во вспоможенiи?

— Я нуждаюсь.... я прiѣхала.... лепетала «несчастная» прерывавшимся отъ волненiя голосомъ. — Я прiѣхала только чтобы вашу ручку поцѣловать.... и опять хихикнула. Съ самымъ дѣтскимъ взглядомъ, съ какимъ дѣти ласкаются что-нибудь выпрашивая, потянулась она схватить ручку Варвары Петровны, но какъ бы испугавшись, вдругъ отдернула свои руки назадъ.

— Только за этимъ и прибыли? улыбнулась Варвара Петровна съ сострадательною улыбкой, но тотчасъ же быстро выхватила изъ кармана свой перламутровый портмоне, а изъ него десятирублевую бумажку и подала незнакомкѣ. Та взяла. Варвара Петровна была очень заинтересована и видимо не считала незнакомку какою-нибудь простонародною просительницей.

— Вишь десять рублей дала, проговорилъ кто-то въ толпѣ.

— Ручку-то пожалуйте, лепетала «несчастная», крѣпко прихвативъ пальцами лѣвой руки за уголокъ полученную десятирублевую

664                                          Русскій Вѣстникъ.

бумажку, которую свивало вѣтромъ. Варвара Петровна почему-то немного нахмурилась и съ серiознымъ, почти строгимъ видомъ протянула руку; та съ благоговѣнiемъ поцѣловала ее. Благодарный взглядъ ея заблисталъ какимъ-то даже восторгомъ. Вотъ въ это-то самое время подошла губернаторша и прихлынула цѣлая толпа нашихъ дамъ и старшихъ сановниковъ. Губернаторша поневолѣ должна была на минутку прiостановиться въ тѣснотѣ; многiе остановились.

— Вы дрожите, вамъ холодно? замѣтила вдругъ Варвара Петровна, и сбросивъ съ себя свой бурнусъ, на лету подхваченный лакеемъ, сняла съ плечъ свою черную (очень не дешевую) шаль и собственными руками окутала обнаженную шею все еще стоявшей на колѣняхъ просительницы.

— Да встаньте же, встаньте съ колѣнъ, прошу васъ! Та встала.

— Гдѣ вы живете? Неужели никто наконецъ не знаетъ гдѣ она живетъ? снова нетерпѣливо оглянулась кругомъ Варвара Петровна. Но прежней кучки уже не было; виднѣлись все знакомыя, свѣтскiя лица, разглядывавшiя сцену, одни съ строгимъ удивленiемъ, другiе съ лукавымъ любопытствомъ и въ то же время съ невинною жаждой скандальчика, а третьи начинали даже посмѣиваться.

— Кажется это Лебядкиныхъ-съ, выискался наконецъ одинъ добрый человѣкъ съ отвѣтомъ на запросъ Варвары Петровны, нашъ почтенный и многими уважаемый купецъ Андреевъ, въ очкахъ, съ сѣдою бородой, въ русскомъ платьѣ и съ круглою цилиндрическою шляпой, которую держалъ теперь въ рукахъ; — они у Филипповыхъ въ домѣ проживаютъ, въ Богоявленской улицѣ.

— Лебядкинъ? Домъ Филиппова? Я что-то слышала.... благодарю васъ, Никонъ Семенычъ, но кто этотъ Лебядкинъ?

— Капитаномъ прозывается, человѣкъ, надо бы такъ-сказать, неосторожный. А это ужь навѣрное ихъ сестрица. Она, полагать надо, изъ-подъ надзору теперь ушла, сбавивъ голосъ проговорилъ Никонъ Семенычъ и значительно взглянулъ на Варвару Петровну.

— Понимаю васъ; благодарю Никонъ Семенычъ. Вы, милая моя, госпожа Лебядкина?

— Нѣтъ; я не Лебядкина.

— Такъ можетъ быть братъ вашъ Лебядкинъ?

— Братъ мой Лебядкинъ.

— Вотъ чтò я сдѣлаю, я васъ теперь, моя милая, съ собой

Бѣсы.                                                          665

возьму, а отъ меня васъ уже отвезутъ къ вашему семейству; хотите ѣхать со мной?

— Ахъ, хочу! сплеснула ладошками г-жа Лебядкина.

— Тётя, тётя? Возьмите и меня съ собой къ вамъ! раздался голосъ Лизаветы Николаевны. Замѣчу что Лизавета Николаевна прибыла къ обѣднѣ вмѣстѣ съ губернаторшей, а Прасковья Ивановна, по предписанiю доктора, поѣхала тѣмъ временемъ покататься въ каретѣ, а для развлеченiя увезла съ собой и Маврикiя Николаевича. Лиза вдругъ оставила губернаторшу и подскочила къ Варварѣ Петровнѣ.

— Милая моя, ты знаешь я всегда тебѣ рада, но чтò скажетъ твоя мать? начала было осанисто Варвара Петровна, но вдругъ смутилась, замѣтивъ необычайное волненiе Лизы.

— Тётя, тётя, непремѣнно теперь съ вами, — умоляла Лиза, цѣлуя Варвару Петровну.

— Mais qu'avez vous donc, Lise! съ выразительнымъ удивленiемъ проговорила губернаторша.

— Ахъ простите, голубчикъ, chère cousine, я къ тётѣ, — на лету повернулась Лиза къ непрiятно-удивленной своей chère cousine и поцѣловала ее два раза.

— И maman тоже скажите чтобы сейчасъ же прiѣзжала за мной къ тётѣ; maman непремѣнно, непремѣнно хотѣла заѣхать, она давеча сама говорила, я забыла васъ предувѣдомить, — трещала Лиза, — виновата, не сердитесь Julie.... chère cousine.... тётя, я готова!

— Если вы, тётя, меня не возьмете, то я за вашею каретой побѣгу и закричу, — быстро и отчаянно прошептала она совсѣмъ на ухо Варварѣ Петровнѣ; хорошо еще что никто не слыхалъ. Варвара Петровна даже на шагъ отшатнулась и пронзительнымъ взглядомъ посмотрѣла на сумашедшую дѣвушку. Этотъ взглядъ все рѣшилъ: она непремѣнно положила взять съ собой Лизу!

— Этому надо положить конецъ, вырвалось у ней. — Хорошо, я съ удовольствiемъ беру тебя, Лиза, тотчасъ же громко прибавила она, — разумѣется если Юлiя Михайловна согласится тебя отпустить, съ открытымъ видомъ и съ прямодушнымъ достоинствомъ повернулась она прямо къ губернаторшѣ.

— О, безъ сомнѣнiя я не захочу лишить ее этого удовольствiя, тѣмъ болѣе что я сама.... съ удивительною любезностью залепетала вдругъ Юлiя Михайловна, — я сама....

666                                          Русскій Вѣстникъ.

хорошо знаю какая на нашихъ плечикахъ фантастическая и всевластная головка (Юлiя Михайловна очаровательно усмѣхнулась)....

— Благодарю васъ чрезвычайно, — отблагодарила вѣжливымъ и осанистымъ поклономъ Варвара Петровна.

— И мнѣ тѣмъ болѣе прiятно, — почти уже съ восторгомъ продолжала свой лепетъ Юлiя Михайловна, даже вся покраснѣвъ отъ прiятнаго волненiя, — что кромѣ удовольствiя быть у васъ, Лизу увлекаетъ теперь такое прекрасное, такое, могу сказать, высокое чувство…. состраданiе…. (она взглянула на «несчастную»)…. и…. на самой паперти храма….

— Такой взглядъ дѣлаетъ вамъ честь, великолѣпно одобрила Варвара Петровна. Юлiя Михайловна стремительно протянула свою руку, и Варвара Петровна съ полною готовностью дотронулась до нея своими пальцами. Всеобщее впечатлѣнiе было прекрасное, лица нѣкоторыхъ присутствовавшихъ просiяли удовольствiемъ, показалось нѣсколько сладкихъ и заискивающихъ улыбокъ.

Однимъ словомъ, всему городу вдругъ ясно открылось что это не Юлiя Михайловна пренебрегала до сихъ поръ Варварой Петровной и не сдѣлала ей визита, а сама Варвара Петровна напротивъ «держала въ границахъ Юлiю Михайловну, когда какъ та пѣшкомъ бы можетъ побѣжала къ ней съ визитомъ, еслибы только была увѣрена что Варвара Петровна ея не прогонитъ». Авторитетъ Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.

— Садитесь же, милая, указала Варвара Петровна m-lle Лебядкиной на подъѣхавшую карету; «несчастная» радостно побѣжала къ дверцамъ, у которыхъ подхватилъ ее лакей.

— Какъ! Вы хромаете! вскричала Варвара Петровна совершенно какъ въ испугѣ, и поблѣднѣла. (Всѣ тогда это замѣтили, но не поняли….)

Карета покатилась. Домъ Варвары Петровны находился очень близко отъ собора. Лиза сказывала мнѣ потомъ что Лебядкина смѣялась истерически всѣ эти три минуты переѣзда, а Варвара Петровна сидѣла «какъ будто въ какомъ-то магнетическомъ снѣ», собственное выраженiе Лизы.

Ө. ДОСТОЕВСКIЙ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

БѢСЫ

‑‑‑‑

РОМАНЪ.

‑‑‑

ГЛАВА ПЯТАЯ.

‑‑‑‑‑

Премудрый змiй.

I.

Варвара Петровна позвонила въ колокольчикъ и бросилась въ кресла у окна.

— Сядьте здѣсь, моя милая, указала она Марьѣ Тимоѳеевнѣ мѣсто, посреди комнаты, у большаго круглаго стола; — Степанъ Трофимовичъ, чтò это такое? Вотъ, вотъ, смотрите на эту женщину, чтò это такое?

— Я... я... залепеталъ было Степанъ Трофимовичъ....

Но явился лакей.

— Чашку кофею, сейчасъ, особенно и какъ можно скорѣе! Карету не откладывать.

— Mais chère et excellente amie, dans quelle inquiétude... замирающимъ голосомъ воскликнулъ Степанъ Трофимовичъ.

— Ахъ! по-французски, по-французски! Сейчасъ видно что высшiй свѣтъ! хлопнула въ ладоши Марья Тимоѳеевна, въ упоенiи приготовляясь послушать разговоръ по-французски. Варвара Петровна уставилась на нее почти въ испугѣ.

Всѣ мы молчали и не безъ волненiя ждали какой-нибудь развязки. Шатовъ не поднималъ головы, а Степанъ Трофимовичъ

416                                          Русскій Вѣстникъ.

былъ въ смятенiи, какъ будто во всемъ виноватый; потъ выступилъ на его вискахъ. Я взглянулъ на Лизу (она сидѣла въ углу, почти рядомъ съ Шатовымъ). Ея глаза зорко перебѣгали отъ Варвары Петровны къ хромой женщинѣ и обратно; на губахъ ея кривилась улыбка, но нехорошая. Варвара Петровна видѣла эту улыбку. А между тѣмъ Марья Тимоѳеевна увлекалась совершенно: она съ наслажденiемъ и ни мало не конфузясь разсматривала прекрасную гостиную Варвары Петровны, — меблировку, ковры, картины на стѣнахъ, старинный расписной потолокъ, большое бронзовое распятiе въ углу, фарфоровую лампу, альбомы, вещицы на столѣ.

— Такъ и ты тутъ, Шатушка! воскликнула она вдругъ, — представь, я давно тебя вижу, да думаю: не онъ! Какъ онъ сюда проѣдетъ! и весело разсмѣялась.

— Вы знаете эту женщину? тотчасъ обернулась къ нему Варвара Петровна.

— Знаю-съ, пробормоталъ Шатовъ, тронулся было на стулѣ, но остался сидѣть.

— Чтò же вы знаете? Пожалуста поскорѣй!

— Да чтò.... ухмыльнулся онъ ненужной улыбкой и запнулся.... сами видите.

— Чтò вижу? Да ну же, говорите что-нибудь!

— Живетъ въ томъ домѣ гдѣ я.... съ братомъ.... офицеръ одинъ.

— Ну?

Шатовъ запнулся опять.

— Говорить не стóитъ.... промычалъ онъ и рѣшительно смолкъ. Даже покраснѣлъ отъ своей рѣшимости.

— Конечно отъ васъ нечего больше ждать! съ негодованiемъ оборвала Варвара Петровна. Ей ясно было теперь что всѣ что-то знаютъ и между тѣмъ всѣ что-то трусятъ и уклоняются предъ ея вопросами, хотятъ что-то скрыть отъ нея.

Вошелъ лакей и поднесъ ей на маленькомъ серебряномъ подносѣ заказанную особо чашку кофе, но тотчасъ же, по ея мановенiю, направился къ Марьѣ Тимоѳеевнѣ.

— Вы, моя милая, очень озябли давеча, выпейте поскорѣй и согрѣйтесь.

— Merci, — взяла чашку Марья Тимоѳеевна и вдругъ прыснула со смѣху надъ тѣмъ чтò сказала лакею merci. Но встрѣтивъ грозный взглядъ Варвары Петровны, оробѣла и поставила чашку на столъ.

Бѣсы.                                                          417

— Тётя, да ужь вы не сердитесь ли? пролепетала она съ какою-то легкомысленною игривостью.

— Что-о-о? вспрянула и выпрямилась въ креслахъ Варвара Петровна, — какая я вамъ тётя? Чтò вы подразумѣвали?

Марья Тимоѳеевна, не ожидавшая такого гнѣва, такъ и задрожала вся мелкою конвульсивною дрожью, точно въ припадкѣ, и отшатнулась на спинку креселъ.

— Я.... я думала такъ надо, пролепетала она, смотря во всѣ глаза на Варвару Петровну, — такъ васъ Лиза звала.

— Какая еще Лиза?

— А вотъ эта барышня, указала пальчикомъ Марья Тимоѳеевна.

— Такъ вамъ она уже Лизой стала.

— Вы такъ сами ее давеча звали, ободрилась нѣсколько Марья Тимоѳеевна. — А во снѣ я точно такую же красавицу видѣла, усмѣхнулась она какъ бы нечаянно.

Варвара Петровна сообразила и нѣсколько успокоилась; даже чуть-чуть улыбнулась послѣднему словцу Марьи Тимоѳеевны. Та, поймавъ улыбку, встала съ креселъ и хромая робко подошла къ ней.

— Возьмите, забыла отдать, не сердитесь за неучтивость, сняла она вдругъ съ плечъ своихъ черную шаль надѣтую на нее давеча Варварой Петровной.

— Надѣньте ее сейчасъ же опять и оставьте навсегда при себѣ. Ступайте и сядьте, пейте вашъ кофе и пожалуста не бойтесь меня, моя милая, успокойтесь. Я начинаю васъ понимать.

— Chère amie.... позволилъ было себѣ опять Степанъ Трофимовичъ.

— Ахъ, Степанъ Трофимовичъ, тутъ и безъ васъ всякiй толкъ потеряешь, пощадите хоть вы.... Пожалуста позвоните вотъ въ этотъ звонокъ, подлѣ васъ, въ дѣвичью.

Наступило молчанiе. Взглядъ ея подозрительно и раздражительно скользилъ по всѣмъ нашимъ лицамъ. Явилась Агаша, любимая ея горничная.

— Клѣтчатый мнѣ платокъ, который я въ Женевѣ купила. Чтò дѣлаетъ Дарья Павловна?

— Онѣ-съ не совсѣмъ здоровы-съ.

— Сходи и попроси сюда. Прибавь что очень прошу, хотя бы и нездорова.

Въ это мгновенiе изъ сосѣднихъ комнатъ опять послышался

418                                          Русскій Вѣстникъ.

какой-то необычный, стремящiйся шумъ шаговъ и голосовъ, подобный давешнему, и вдругъ на порогѣ показалась запыхавшаяся и «разстроенная» Прасковья Ивановна. Маврикiй Николаевичъ поддерживалъ ее подъ руку.

— Охъ, батюшки, насилу доплелась; Лиза, чтò ты сумашедшая съ матерью дѣлаешь! взвизгнула она, кладя въ этотъ взвизгъ, по обыкновенiю всѣхъ слабыхъ, но очень раздражительныхъ особъ, все чтò накопилось раздраженiя.

— Матушка, Варвара Петровна, я къ вамъ за дочерью!

Варвара Петровна взглянула на нее изъ подлобья, полупривстала навстрѣчу и, едва скрывая досаду, проговорила:

— Здравствуй, Прасковья Ивановна, сдѣлай одолженiе садись. Я такъ и знала вѣдь что прiѣдешь.

II.

Для Прасковьи Ивановны въ такомъ прiемѣ не могло заключаться ничего неожиданнаго. Варвара Петровна и всегда, съ самаго дѣтства, третировала свою бывшую пансiонскую подругу деспотически и, подъ видомъ дружбы, чуть не съ презрѣнiемъ. Но въ настоящемъ случаѣ и положенiе дѣлъ было особенное. Въ послѣднiе дни между обоими домами пошло на совершенный разрывъ, о чемъ уже и было мною вскользь упомянуто. Причины начинающагося разрыва покамѣсть были еще для Варвары Петровны таинственны, а стало-быть еще пуще обидны; но главное въ томъ что Прасковья Ивановна успѣла принять предъ нею какое-то необычайно высокомѣрное положенiе. Варвара Петровна, разумѣется, была уязвлена, а между тѣмъ и до нея уже стали доходить какiе-то странные слухи, тоже чрезмѣрно ее раздражавшiе и именно своею неопредѣленностью. Характеръ Варвары Петровны былъ прямой и гордо-открытый, съ наскокомъ, если такъ позволительно выразиться. Пуще всего она не могла выносить тайныхъ, прячущихся обвиненiй и всегда предпочитала войну открытую. Какъ бы то ни было, но вотъ уже пять дней какъ обѣ дамы не видѣлись. Послѣднiй визитъ былъ со стороны Варвары Петровны, которая и уѣхала «отъ Дроздихи» обиженная и смущенная. Я безъ ошибки могу сказать что Прасковья Ивановна вошла теперь въ наивномъ убѣжденiи что Варвара Петровна почему-то должна предъ нею

Бѣсы.                                                          419

струсить; это видно было уже по выраженiю лица ея. Но видно тогда-то и овладѣвалъ Варварой Петровной бѣсъ самой заносчивой гордости, когда она чуть-чуть лишь могла заподозрить что ее почему-либо считаютъ униженною. Прасковья же Ивановна, какъ и многiя слабыя особы, сами долго позволяющiя себя обижать безъ протеста, отличалась необыкновеннымъ азартомъ нападенiя при первомъ выгодномъ для себя оборотѣ дѣла. Правда, теперь она была нездорова, а въ болѣзни становилась всегда раздражительнѣе. Прибавлю, наконецъ, что всѣ мы находившiеся въ гостиной не могли особенно стѣснить нашимъ присутствiемъ обѣихъ подругъ дѣтства, еслибы между ними возгорѣлась ссора; мы считались людьми своими и чуть не подчиненными. Я не безъ страха сообразилъ это тогда же. Степанъ Трофимовичъ, не садившiйся съ самаго прибытiя Варвары Петровны, въ изнеможенiи опустился на стулъ, услыхавъ взвизгъ Прасковьи Ивановны и съ отчаянiемъ сталъ ловить мой взглядъ. Шатовъ круто повернулся на стулѣ и что-то даже промычалъ про себя. Мнѣ кажется онъ хотѣлъ встать и уйти. Лиза чуть-чуть было привстала, но тотчасъ же опять опустилась на мѣсто, даже не обративъ должнаго вниманiя на взвизгъ своей матери, но не отъ «строптивости характера», а потому что, очевидно, вся была подъ властью какого-то другаго могучаго впечатлѣнiя. Она смотрѣла теперь куда-то въ воздухъ, почти разсѣянно и даже на Марью Тимоѳеевну перестала обращать прежнее вниманiе.

III.

— Охъ, сюда! указала Прасковья Ивановна на кресло у стола и тяжело въ него опустилась съ помощiю Маврикiя Николаевича; — не сѣла-бъ у васъ, матушка, еслибы не ноги! прибавила она надрывнымъ голосомъ.

Варвара Петровна приподняла немного голову, съ болѣзненнымъ видомъ прижимая пальцы правой руки къ правому виску и видимо ощущая въ немъ сильную боль (tic douloureux).

— Чтó такъ, Прасковья Ивановна, почему бы тебѣ и не сѣсть у меня? Я отъ покойнаго мужа твоего всю жизнь искреннею прiязнiю пользовалась, а мы съ тобой еще дѣвчонками вмѣстѣ въ куклы въ пансiонѣ играли.

420                                          Русскій Вѣстникъ.

Прасковья Ивановна замахала руками.

— Ужь такъ и знала! Вѣчно про пансiонъ начнете, когда попрекать собираетесь, — уловка ваша. А по моему, одно краснорѣчiе. Терпѣть не могу этого вашего пансiона.

— Ты, кажется, слишкомъ ужь въ дурномъ расположенiи прiѣхала; чтò твои ноги? Вотъ тебѣ кофе несутъ, милости просимъ, кушай и не сердись.

— Матушка, Варвара Петровна, вы со мной точно съ маленькою дѣвочкой. Не хочу я кофею, вотъ!

И она задирчиво махнула рукой подносившему ей кофей слугѣ. (Отъ кофею впрочемъ и другiе отказались, кромѣ меня и Маврикiя Николаевича. Степанъ Трофимовичъ взялъ было, но отставилъ чашку на столъ. Марьѣ Тимоѳеевнѣ хоть и очень хотѣлось взять другую чашку, она ужь и руку протянула, но одумалась и чинно отказалась, видимо довольная за это собой.)

Варвара Петровна криво улыбнулась.

— Знаешь чтò, другъ мой Прасковья Ивановна, ты вѣрно опять что-нибудь вообразила себѣ, съ тѣмъ вошла сюда. Ты всю жизнь однимъ воображенiемъ жила. Ты вотъ про пансiонъ разозлилась; а помнишь какъ ты прiѣхала и весь классъ увѣрила что за тебя гусаръ Шаблыкинъ посватался, и какъ M-me Lefebure тебя тутъ же изобличила во лжи. А вѣдь ты и не лгала, просто навоображала себѣ для утѣхи. Ну, говори: съ чѣмъ ты теперь? Чтò еще вообразила, чѣмъ недовольна?

— А вы, мать моя, въ пансiонѣ въ попа влюбились чтò Законъ Божiй преподавалъ, — вотъ вамъ, коли до сихъ поръ въ васъ такая злопамятность, — ха, ха, ха!

Она желчно расхохоталась и раскашлялась.

— А-а, ты не забыла про попа.... ненавистно глянула на нее Варвара Петровна.

Лицо ея позеленѣло. Прасковья Ивановна вдругъ прiосанилась.

— Мнѣ, матушка, теперь не до смѣху; зачѣмъ вы мою дочь при всемъ городѣ въ вашъ скандалъ замѣшали, вотъ зачѣмъ я прiѣхала?

— Въ мой скандалъ? грозно выпрямилась вдругъ Варвара Петровна.

— Мама, я васъ тоже очень прошу быть умѣреннѣе, проговорила вдругъ Лизавета Николаевна.

— Какъ ты сказала? приготовилась было опять взвизгнуть

Бѣсы.                                                          421

мамаша, но вдругъ осѣла предъ засверкавшимъ взглядомъ дочки.

— Какъ вы могли, мама, сказать про скандалъ? вспыхнула Лиза; — я поѣхала сама, съ позволенiя Юлiи Михайловны, потому что хотѣла узнать исторiю этой несчастной, чтобы быть ей полезною.

— «Исторiю этой несчастной!» со злобнымъ смѣхомъ протянула Прасковья Ивановна; — да стать ли тебѣ мѣшаться въ такiя «исторiи»? Охъ, матушка! Довольно намъ вашего деспотизма, бѣшено повернулась она къ Варварѣ Петровнѣ. — Говорятъ, правда ли, нѣтъ ли, весь городъ здѣшнiй замуштровали, да видно пришла и на васъ пора!

Варвара Петровна сидѣла выпрямившись какъ стрѣла, готовая выскочить изъ лука. Секундъ десять строго и неподвижно смотрѣла она на Прасковью Ивановну.

— Ну, моли Бога, Прасковья, что всѣ здѣсь свои, выговорила она наконецъ съ зловѣщимъ спокойствiемъ, — много ты сказала лишняго.

— А я, мать моя, свѣтскаго мнѣнiя не такъ боюсь какъ иныя; это вы, подъ видомъ гордости, предъ мнѣнiемъ свѣта трепещете. А что тутъ свои люди, такъ для васъ же лучше чѣмъ еслибы чужiе слышали.

— Поумнѣла ты что ль въ эту недѣлю?

— Не поумнѣла я въ эту недѣлю, а видно правда наружу вышла въ эту недѣлю.

— Какая правда наружу вышла въ эту недѣлю? Слушай, Прасковья Ивановна, не раздражай ты меня, объяснись сiю минуту, прошу тебя честью: какая правда наружу вышла и чтò ты подъ этимъ подразумѣваешь?

— Да вотъ она вся-то правда сидитъ! указала вдругъ Прасковья Ивановна пальцемъ на Марью Тимоѳеевну, съ тою отчаянною рѣшимостiю которая уже не заботится о послѣдствiяхъ, только чтобы теперь поразить. Марья Тимоѳеевна, все время смотрѣвшая на нее съ веселымъ любопытствомъ, радостно засмѣялась при видѣ устремленнаго на нее пальца гнѣвливой гостьи и весело зашевелилась въ креслахъ.

— Господи Iисусе Христе, рехнулись они всѣ что ли! воскликнула Варвара Петровна и поблѣднѣвъ откинулась на спинку кресла.

Она такъ поблѣднѣла что произошло даже смятенiе. Степанъ Трофимовичъ бросился къ ней первый; я тоже приблизился;

422                                          Русскій Вѣстникъ.

даже Лиза вскочила съ мѣста, хотя и осталась у своего кресла; но всѣхъ болѣе испугалась сама Прасковья Ивановна: она вскрикнула, какъ могла приподнялась и почти завопила плачевнымъ голосомъ:

— Матушка, Варвара Петровна, простите вы мою злобную дурость! Да воды-то хоть подайте ей кто-нибудь!

— Не хнычь пожалуста, Прасковья Ивановна, прошу тебя, и отстранитесь, господа, сдѣлайте одолженiе, не надо воды! твердо, хоть и негромко выговорила поблѣднѣвшими губами Варвара Петровна.

— Матушка! продолжала Прасковья Ивановна, капельку успокоившись, — другъ вы мой, Варвара Петровна, я хоть и виновата въ неосторожныхъ словахъ, да ужь раздражили меня пуще всего безыменныя письма эти, которыми меня какiе-то людишки бомбардируютъ; ну и писали бы къ вамъ, коли про васъ же пишутъ, а у меня, матушка, дочь!

Варвара Петровна безмолвно смотрѣла на нее широко-открытыми глазами и слушала съ удивленiемъ. Въ это мгновенiе неслышно отворилась въ углу боковая дверь и появилась Дарья Павловна. Она прiостановилась и оглядѣлась кругомъ; ее поразило наше смятенiе. Должно-быть она не сейчасъ различила и Марью Тимоѳеевну, о которой никто ее не предувѣдомилъ. Степанъ Трофимовичъ первый замѣтилъ ее, сдѣлалъ быстрое движенiе, покраснѣлъ и громко для чего-то возгласилъ: «Дарья Павловна!» такъ что всѣ глаза разомъ обратились на вошедшую.

— Какъ, такъ это-то ваша Дарья Павловна! воскликнула Марья Тимоѳеевна, — ну, Шатушка, не похожа на тебя твоя сестрица! Какъ же мой-то этакую прелесть крѣпостною дѣвкой Дашкой зоветъ!

Дарья Павловна межь тѣмъ приблизилась уже къ Варварѣ Петровнѣ; но пораженная восклицанiемъ Марьи Тимоѳеевны, быстро обернулась и такъ и осталась предъ своимъ стуломъ, смотря на юродивую длиннымъ, приковавшимся взглядомъ.

— Садись, Даша, проговорила Варвара Петровна съ ужасающимъ спокойствiемъ; — ближе, вотъ такъ; ты можешь и сидя видѣть эту женщину. Знаешь ты ее?

— Я никогда ее не видала, тихо отвѣтила Даша и помолчавъ тотчасъ прибавила: — должно-быть это больная сестра одного господина Лебядкина.

— И я васъ, душа моя, въ первый только разъ теперь

Бѣсы.                                                          423

увидала, хотя давно уже съ любопытствомъ желала познакомиться, потому что въ каждомъ жестѣ вашемъ вижу воспитанiе, съ увлеченiемъ прокричала Марья Тимоѳеевна. — А что мой лакей бранится, такъ вѣдь возможно ли чтобы вы у него деньги взяли, такая воспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вамъ отъ себя говорю! съ восторгомъ заключила она, махая предъ собою своею ручкой.

— Понимаешь ты что-нибудь? съ гордымъ достоинствомъ спросила Варвара Петровна.

— Я все понимаю-съ....

— Про деньги слышала?

— Это вѣрно тѣ самыя деньги которыя я, по просьбѣ Николая Всеволодовича, еще въ Швейцарiи, взялась передать этому господину Лебядкину, ея брату.

Послѣдовало молчанiе.

— Тебя Николай Всеволодовичъ самъ просилъ передать?

— Ему очень хотѣлось переслать эти деньги, всего триста рублей, господину Лебядкину. А такъ какъ онъ не зналъ его адреса, а зналъ лишь что онъ прибудетъ къ намъ въ городъ, то и поручилъ мнѣ передать, на случай если господинъ Лебядкинъ прiѣдетъ.

— Какiя же деньги... пропали? Про чтò эта женщина сейчасъ говорила?

— Этого ужь я не знаю-съ; до меня тоже доходило что господинъ Лебядкинъ говорилъ про меня вслухъ будто я не все ему доставила; но я этихъ словъ не понимаю. Было триста рублей, я и переслала триста рублей.

Дарья Павловна почти совсѣмъ уже успокоилась. И вообще замѣчу, трудно было чѣмъ-нибудь надолго изумить эту дѣвушку и сбить ее съ толку, — чтò бы она тамъ про себя ни чувствовала. Проговорила она теперь всѣ свои отвѣты не торопясь, тотчасъ же отвѣчая на каждый вопросъ съ точностiю, тихо, ровно, безо всякаго слѣда первоначальнаго внезапнаго своего волненiя и безъ малѣйшаго смущенiя, которое могло бы свидѣтельствовать о сознанiи хотя бы какой-нибудь за собою вины. Взглядъ Варвары Петровны не отрывался отъ нея все время пока она говорила. Съ минуту Варвара Петровна подумала:

— Если, произнесла она наконецъ съ твердостiю и видимо къ зрителямъ, хотя и глядѣла на одну Дашу, — если Николай Всеволодовичъ не обратился со своимъ порученiемъ

424                                          Русскій Вѣстникъ.

даже ко мнѣ, а просилъ тебя, то конечно имѣлъ свои причины такъ поступить. Не считаю себя въ правѣ о нихъ любопытствовать, если изъ нихъ дѣлаютъ для меня секретъ. Но уже одно твое участiе въ этомъ дѣлѣ совершенно меня за нихъ успокоиваетъ, знай это, Дарья, прежде всего. Но видишь ли, другъ мой, ты и съ чистою совѣстью могла, по незнанiю свѣта, сдѣлать какую-нибудь неосторожность; и сдѣлала ее, принявъ на себя сношенiя съ какимъ-то мерзавцемъ. Слухи распущенные этимъ негодяемъ подтверждаютъ твою ошибку. Но я разузнаю о немъ, и такъ какъ защитница твоя я, то сумѣю за тебя заступиться. А теперь это все надо кончить.

— Лучше всего когда онъ къ вамъ придетъ, подхватила вдругъ Марья Тимоѳеевна, высовываясь изъ своего кресла, — то пошлите его въ лакейскую. Пусть онъ тамъ на залавкѣ въ свои козыри съ ними поиграетъ, а мы будемъ здѣсь сидѣть кофей пить. Чашку-то кофею еще можно ему послать, но я глубоко его презираю.

И она выразительно мотнула головой.

— Это надо кончить, повторила Варвара Петровна, тщательно выслушавъ Марью Тимоѳеевну; прошу васъ, позвоните, Степанъ Трофимовичъ.

Степанъ Трофимовичъ позвонилъ и вдругъ выступилъ впередъ, весь въ волненiи.

— Если.... если я.... залепеталъ онъ въ жару, краснѣя, обрываясь и заикаясь, — если я тоже слышалъ самую отвратительную повѣсть или лучше сказать, клевету, то... въ совершенномъ негодованiи.... enfin c'est un homme perdu et quelque chose comme un forçat evadé...

Онъ оборвалъ и не докончилъ; Варвара Петровна, прищурившись, оглядѣла его съ ногъ до головы. Вошелъ чинный Алексѣй Егоровичъ.

— Карету приказала Варвара Петровна, — а ты, Алексѣй Егорычъ, приготовься отвезти госпожу Лебядкину домой, куда она тебѣ сама укажетъ.

— Господинъ Лебядкинъ нѣкоторое время сами ихъ внизу ожидаютъ-съ и очень просили о себѣ доложить-съ.

— Это невозможно, Варвара Петровна, съ безпокойствомъ выступилъ вдругъ все время невозмутимо молчавшiй Маврикiй Николаевичъ; — если позволите, это не такой человѣкъ который можетъ войти въ общество, это.... это.... это невозможный человѣкъ, Варвара Петровна.

Бѣсы.                                                          425

— Повременить, обратилась Варвара Петровна къ Алексѣю Егорычу и тотъ скрылся.

— C'est un homme malhônnete et je crois même que c'est un forçat evadé ou quelque chose dans ce genre, пробормоталъ опять Степанъ Трофимовичъ, опять покраснѣлъ и опять оборвался.

— Лиза, ѣхать пора, брезгливо возгласила Прасковья Ивановна и приподнялась съ мѣста. — Ей, кажется, жаль уже стало что она давеча, въ испугѣ, сама себя обозвала дурой. Когда говорила Дарья Павловна, она уже слушала съ высокомѣрною складкой на губахъ. Но всего болѣе поразилъ меня видъ Лизаветы Николаевны съ тѣхъ поръ какъ вошла Дарья Павловна: въ ея глазахъ засверкали ненависть и презрѣнiе, слишкомъ ужь нескрываемыя.

— Повремени одну минутку, Прасковья Ивановна, прошу тебя, остановила Варвара Петровна, все съ тѣмъ же чрезмѣрнымъ спокойствiемъ, — сдѣлай одолженiе присядь, я намѣрена все высказать, а у тебя ноги болятъ. Вотъ такъ, благодарю тебя. Давеча я вышла изъ себя и сказала тебѣ нѣсколько нетерпѣливыхъ словъ. Сдѣлай одолженiе прости меня; я сдѣлала глупо и первая каюсь, потому что во всемъ люблю справедливость. Конечно, тоже изъ себя выйдя, ты упомянула о какомъ-то анонимѣ. Всякiй анонимный извѣтъ достоинъ презрѣнiя уже потому что онъ не подписанъ. Если ты понимаешь иначе, я тебѣ не завидую. Во всякомъ случаѣ я бы не полѣзла на твоемъ мѣстѣ за такою дрянью въ карманъ, я не стала бы мараться. А ты вымаралась. Но такъ какъ ты уже начала сама, то скажу тебѣ что и я получила дней шесть тому назадъ тоже анонимное, шутовское письмо. Въ немъ какой-то негодяй увѣряетъ меня что Николай Всеволодовичъ сошелъ съ ума и что мнѣ надо бояться какой-то хромой женщины, которая «будетъ играть въ судьбѣ моей чрезвычайную роль», я запомнила выраженiе. Сообразивъ и зная что у Николая Всеволодовича чрезвычайно много враговъ, я тотчасъ же послала за однимъ здѣсь человѣкомъ, за однимъ тайнымъ и самымъ мстительнымъ и презрѣннымъ изъ всѣхъ враговъ его, и изъ разговоровъ съ нимъ, мигомъ убѣдилась въ презрѣнномъ происхожденiи анонима. Если и тебя, моя бѣдная Прасковья Ивановна, безпокоили изъ-за меня такими же презрѣнными письмами, и какъ ты

426                                          Русскій Вѣстникъ.

выразилась, «бомбардировали,» то, конечно, первая жалѣю что послужила невинною причиной. Вотъ и все чтò я хотѣла тебѣ сказать въ объясненiе. Съ сожалѣнiемъ вижу что ты такъ устала и теперь внѣ себя. Къ тому же, я непремѣнно рѣшилась впустить сейчасъ этого подозрительнаго человѣка, про котораго Маврикiй Николаевичъ выразился не совсѣмъ идущимъ словомъ: что его невозможно принять. Особенно Лизѣ тутъ нечего будетъ дѣлать. Подойди ко мнѣ, Лиза, другъ мой, и дай мнѣ еще разъ поцѣловать тебя.

Лиза перешла комнату и молча остановилась предъ Варварой Петровной. Та поцѣловала ее, взяла за руки, отдалила немного отъ себя, съ чувствомъ на нее посмотрѣла, потомъ перекрестила и опять поцѣловала ее.

— Ну, прощай, Лиза (въ голосѣ Варвары Петровны послышались почти слезы), вѣрь что не перестану любить тебя, чтò бы ни сулила тебѣ судьба отнынѣ.... Богъ съ тобою. Я всегда благословляла святую десницу Его....

Она что-то хотѣла еще прибавить, но скрѣпила себя и смолкла. Лиза пошла было къ своему мѣсту, все въ томъ же молчанiи и какъ бы въ задумчивости, но вдругъ остановилась предъ мамашей.

— Я, мама, еще не поѣду, а останусь на время у тёти, проговорила она тихимъ голосомъ, но въ этихъ тихихъ словахъ прозвучала желѣзная рѣшимость.

— Богъ ты мой, чтò такое! возопила Прасковья Ивановна, безсильно сплеснувъ руками. Но Лиза не отвѣтила и какъ бы даже не слышала; она сѣла въ прежнiй уголъ и опять стала смотрѣть куда-то въ воздухъ.

Чтò-то побѣдоносное и гордое засвѣтилось въ лицѣ Варвары Петровны.

— Маврикiй Николаевичъ, я къ вамъ съ чрезвычайною просьбой, сдѣлайте мнѣ одолженiе, сходите взглянуть на этого человѣка внизу, и если есть хоть какая-нибудь возможность его впустить, то приведите его сюда.

Маврикiй Николаевичъ поклонился и вышелъ. Черезъ минуту онъ привелъ господина Лебядкина.

Бѣсы.                                                          427

IV.

Я какъ-то говорилъ о наружности этого господина: высокiй, курчавый, плотный парень, лѣтъ сорока, съ багровымъ, нѣсколько опухшимъ и обрюзглымъ лицомъ, со вздрагивающими при каждомъ движенiи головы щеками, съ маленькими, кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, въ усахъ, въ бакенбардахъ и съ зараждающимся мясистымъ кадыкомъ, довольно непрiятнаго вида. Но всего болѣе поражало въ немъ то чтò онъ явился теперь во фракѣ и въ чистомъ бѣльѣ. «Есть люди которымъ чистое бѣлье даже неприлично-съ,» какъ возразилъ разъ когда-то Липутинъ на шутливый упрекъ ему Степана Трофимовича въ неряшествѣ. У капитана были и перчатки черныя, изъ которыхъ правую, еще не надѣванную, онъ держалъ въ рукѣ, а лѣвая, туго напяленная и не застегнувшаяся, до половины прикрывала его мясистую, лѣвую лапу, въ которой онъ держалъ совершенно новую, глянцовитую и навѣрно въ первый еще разъ служившую круглую шляпу. Выходило стало-быть что вчерашнiй «фракъ любви», о которомъ онъ кричалъ Шатову, существовалъ дѣйствительно. Все это, то-есть и фракъ и бѣлье, было принесено (какъ узналъ я послѣ) по совѣту Липутина, для какихъ-то таинственныхъ цѣлей. Сомнѣнiя не было что и прiѣхалъ онъ теперь (въ извощичьей каретѣ) непремѣнно тоже по постороннему наущенiю и съ чьею-нибудь помощью; одинъ онъ не успѣлъ бы догадаться, а равно одѣться, собраться и рѣшиться въ какiя-нибудь три четверти часа, предполагая даже что сцена на соборной паперти стала ему тотчасъ извѣстною. Онъ былъ не пьянъ, но въ томъ тяжеломъ, грузномъ, дымномъ состоянiи человѣка вдругъ проснувшагося послѣ многочисленныхъ дней запоя. Кажется, стоило бы только покачнуть его раза два рукой за плечо, и онъ тотчасъ бы опять охмѣлѣлъ.

Онъ было разлетѣлся въ гостиную, но вдругъ споткнулся въ дверяхъ о коверъ. Марья Тимоѳеевна такъ и померла со смѣху. Онъ звѣрски поглядѣлъ на нее, и вдругъ сдѣлалъ нѣсколько быстрыхъ шаговъ къ Варварѣ Петровнѣ.

— Я прiѣхалъ, сударыня.... прогремѣлъ было онъ какъ въ трубу.

— Сдѣлайте мнѣ одолженiе, милостивый государь, выпрямилась

428                                          Русскій Вѣстникъ.

Варвара Петровна, — возьмите мѣсто вотъ тамъ, на томъ стулѣ. Я васъ услышу и оттуда, а мнѣ отсюда виднѣе будетъ на васъ смотрѣть.

Капитанъ остановился, тупо глядя предъ собой, но однако повернулся и сѣлъ на указанное мѣсто, у самыхъ дверей. Сильная въ себѣ неувѣренность, а вмѣстѣ съ тѣмъ наглость и какая-то безпрерывная раздражительность сказывались въ выраженiи его физiономiи. Онъ трусилъ ужасно, это было видно, но страдало и его самолюбiе, и можно было угадать что изъ раздраженнаго самолюбiя, онъ можетъ рѣшиться, несмотря на трусость, даже на всякую наглость, при случаѣ. Онъ видимо боялся за каждое движенiе своего неуклюжаго тѣла. Извѣстно что самое главное страданiе всѣхъ подобныхъ господъ, когда они какимъ-нибудь чуднымъ случаемъ появляются въ обществѣ, составляютъ ихъ собственныя руки и ежеминутно сознаваемая невозможность куда-нибудь прилично дѣваться съ ними. Капитанъ замеръ на стулѣ съ своею шляпой и перчатками въ рукахъ и не сводя безсмысленнаго взгляда своего со строгаго лица Варвары Петровны. Ему можетъ-быть и хотѣлось бы внимательнѣе осмотрѣться кругомъ, но онъ пока еще не рѣшался. Марья Тимоѳеевна, вѣроятно найдя фигуру его опять ужасно смѣшною, захохотала снова, но онъ не шевельнулся. Варвара Петровна безжалостно долго, цѣлую минуту выдержала его въ такомъ положенiи, безпощадно его разглядывая.

— Сначала позвольте узнать ваше имя отъ васъ самихъ? мѣрно и выразительно произнесла она.

— Капитанъ Лебядкинъ, прогремѣлъ капитанъ, — я прiѣхалъ сударыня.... шевельнулся было онъ опять.

— Позвольте! опять остановила Варвара Петровна, — эта жалкая особа, которая такъ заинтересовала меня, дѣйствительно ваша сестра?

— Сестра, сударыня, ускользнувшая изъ-подъ надзора, ибо она въ такомъ положенiи....

Онъ вдругъ запнулся и побагровѣлъ.

— Не примите превратно, сударыня, сбился онъ ужасно, — родной братъ не станетъ марать.... въ такомъ положенiи, это значитъ не въ такомъ положенiи.... въ смыслѣ пятнающемъ репутацiю.... на послѣднихъ порахъ....

Онъ вдругъ оборвалъ.

— Милостивый государь! подняла голову Варвара Петровна.

Бѣсы.                                                          429

— Вотъ въ какомъ положенiи! внезапно заключилъ онъ, ткнувъ себя пальцемъ въ средину лба. Послѣдовало нѣкоторое молчанiе.

— И давно она этимъ страдаетъ? протянула нѣсколько Варвара Петровна.

— Сударыня, я прiѣхалъ отблагодарить за выказанное на паперти великодушiе по-русски, по-братски....

— По-братски?

— То-есть не по-братски, а единственно въ томъ смыслѣ что я братъ моей сестрѣ, сударыня, и, повѣрьте, сударыня, зачастилъ онъ, опять побагровѣвъ, — что я не такъ необразованъ какъ могу показаться съ перваго взгляда въ вашей гостиной. Мы съ сестрой ничто, сударыня, сравнительно съ пышностiю которую здѣсь замѣчаемъ. Имѣя къ тому же клеветниковъ. Но до репутацiи Лебядкинъ гордъ, сударыня, и.... и.... я прiѣхалъ отблагодарить.... Вотъ деньги, сударыня!

Тутъ онъ выхватилъ изъ кармана бумажникъ, рванулъ изъ него пачку кредитокъ и сталъ перебирать ихъ дрожащими пальцами въ неистовомъ припадкѣ нетерпѣнiя. Видно было что ему хотѣлось поскорѣе что-то разъяснить, да и очень надо было; но вѣроятно чувствуя самъ что возня съ деньгами придаетъ ему еще болѣе глупый видъ, онъ потерялъ послѣднее самообладанiе: деньги никакъ не хотѣли сосчитаться, пальцы путались, и къ довершенiю срама, одна зеленая депозитка, выскользнувъ изъ бумажника, полетѣла зигзагами на коверъ.

— Двадцать рублей, сударыня, вскочилъ онъ вдругъ съ пачкой въ рукахъ и со вспотѣвшимъ отъ страданiя лицомъ; замѣтивъ на полу вылетѣвшую бумажку, онъ нагнулся было поднять ее, но почему-то устыдившись, махнулъ рукой.

— Вашимъ людямъ, сударыня, лакею который подберетъ; пусть помнитъ Лебядкину!

— Я этого никакъ не могу позволить, торопливо и съ нѣкоторымъ испугомъ проговорила Варвара Петровна.

— Въ такомъ случаѣ....

Онъ нагнулся, поднялъ, побагровѣлъ и, вдругъ стѣснительно приблизясь къ Варварѣ Петровнѣ, протянулъ ей отсчитанныя деньги.

— Чтò это? Совсѣмъ уже наконецъ испугалась она и даже попятилась въ креслахъ. Маврикiй Николаевичъ, я и Степанъ Трофимовичъ шагнули каждый впередъ.

430                                          Русскій Вѣстникъ.

— Успокойтесь, успокойтесь, я не сумашедшiй, ей-Богу не сумашедшiй! въ волненiи увѣрялъ капитанъ на всѣ стороны.

— Нѣтъ, милостивый государь, вы съ ума сошли.

— Сударыня, это вовсе не то чтò вы думаете! Я конечно, ничтожное звено.... О, сударыня, богаты чертоги ваши, но бѣдны они у Марiи Неизвѣстной, сестры моей, урожденной Лебядкиной, но которую назовемъ пока Марiей Неизвѣстной, пока сударыня, только пока, ибо навѣчно не допуститъ самъ Богъ! Сударыня, вы дали ей десять рублей, и она приняла, но потому что отъ васъ, сударыня! Слышите, сударыня! ни отъ кого въ мiрѣ не возьметъ эта Неизвѣстная Марiя, иначе содрогнется во гробѣ штабъ-офицеръ ея дѣдъ, убитый на Кавказѣ, на глазахъ самого Ермолова, но отъ васъ, сударыня, отъ васъ все возьметъ. Но одною рукой возьметъ, а другою протянетъ вамъ уже двадцать рублей, въ видѣ пожертвованiя въ одинъ изъ столичныхъ комитетовъ благотворительности, гдѣ вы, сударыня, состоите членомъ.... такъ какъ и сами вы, сударыня, публиковались въ Московскихъ Вѣдомостяхъ что у васъ состоитъ здѣшняя, по нашему городу, книга благотворительнаго общества, въ которую всякiй можетъ подписываться....

Капитанъ вдругъ оборвалъ; онъ дышалъ тяжело, какъ послѣ какого-то труднаго подвига. Все это насчетъ комитета благотворительности, вѣроятно было заранѣе подготовлено, можетъ-быть также подъ редакцiей Липутина. Онъ еще пуще вспотѣлъ; буквально капли пота выступали у него на вискахъ. Варвара Петровна пронзительно въ него всматривалась.

— Эта книга, строго проговорила она, — находится всегда внизу у швейцара моего дома, тамъ вы можете подписать ваше пожертвованiе, если захотите. А потому прошу васъ спрятать теперь ваши деньги и не махать ими по воздуху. Вотъ такъ. Прошу васъ тоже занять ваше прежнее мѣсто. Вотъ такъ. Очень жалѣю, милостивый государь, что я ошиблась на счетъ вашей сестры и подала ей на бѣдность, когда она такъ богата. Не понимаю одного только, почему отъ меня одной она можетъ взять, а отъ другихъ ни за чтò не захочетъ. Вы такъ на этомъ настаивали что я желаю совершенно точнаго объясненiя.

— Сударыня, это тайна, которая можетъ быть похоронена лишь во гробѣ! отвѣчалъ капитанъ.

Бѣсы.                                                          431

— Почему же? какъ-то не такъ уже твердо спросила Варвара Петровна.

— Сударыня, сударыня!...

Онъ мрачно примолкъ, смотря въ землю и приложивъ правую руку къ сердцу. Варвара Петровна ждала, не сводя съ него глазъ.

— Сударыня! взревѣлъ онъ вдругъ, — позволите ли сдѣлать вамъ одинъ вопросъ, только одинъ, но открыто, прямо, по-русски, отъ души?

— Сдѣлайте одолженiе.

— Страдали вы, сударыня, въ жизни?

— Вы просто хотите сказать что отъ кого-нибудь страдали или страдаете.

— Сударыня, сударыня! вскочилъ онъ вдругъ опять, вѣроятно и не замѣчая того и ударяя себя въ грудь, — здѣсь, въ этомъ сердцѣ накипѣло столько, столько чтò удивится Самъ Богъ, когда обнаружится на страшномъ судѣ!

— Гмъ, сильно сказано.

— Сударыня, я можетъ-быть говорю языкомъ раздражительнымъ....

— Не безпокойтесь, я сама знаю гдѣ васъ надо будетъ остановить.

— Могу ли предложить вамъ еще вопросъ, сударыня?

— Предложите еще вопросъ.

— Можно ли умереть единственно отъ благородства своей души?

— Не знаю, не задавала себѣ такого вопроса.

— Не знаете! Не задавали себѣ такого вопроса!! прокричалъ онъ съ патетическою иронiей, — а коли такъ, коли такъ –

«Молчи безнадежное сердце!»

и онъ неистово стукнулъ себя въ грудь.

Онъ уже опять заходилъ по комнатѣ. Признакъ этихъ людей — совершенное безсилiе сдержать въ себѣ свои желанiя; напротивъ, неудержимое стремленiе тотчасъ же ихъ обнаружить, со всею даже неопрятностью, чуть только они зародятся. Попавъ не въ свое общество, такой господинъ обыкновенно начинаетъ робѣя, но уступите ему на волосокъ, и онъ тотчасъ же перескочитъ на дерзости. Капитанъ уже горячился, ходилъ, махалъ руками, не слушалъ вопросовъ, говорилъ о себѣ шибко, шибко, такъ что языкъ его иногда подвертывался,

432                                          Русскій Вѣстникъ.

и не договоривъ, онъ перескакивалъ на другую фразу. Правда, едва ли онъ былъ совсѣмъ трезвъ; тутъ сидѣла тоже Лизавета Николаевна, на которую онъ не взглянулъ ни разу, но присутствiе которой, кажется, страшно кружило его. Впрочемъ это только уже предположенiе. Существовала же стало-быть причина по которой Варвара Петровна, преодолѣвая отвращенiе, рѣшилась выслушивать такого человѣка. Прасковья Ивановна просто тряслась отъ страха, правда не совсѣмъ, кажется, понимая въ чемъ дѣло. Степанъ Трофимовичъ дрожалъ тоже, но напротивъ потому что наклоненъ былъ всегда понимать съ излишкомъ. Маврикiй Николаевичъ стоялъ въ позѣ всеобщаго оберегателя. Лиза была блѣдненькая и не отрываясь смотрѣла широко раскрытыми глазами на дикаго капитана. Шатовъ сидѣлъ въ прежней позѣ; но чтò страннѣе всего, Марья Тимоѳеевна нетолько перестала смѣяться, но сдѣлалась ужасно грустна. Она облокотилась правою рукой на столъ, и длиннымъ грустнымъ взглядомъ слѣдила за декламировавшимъ братцемъ своимъ. Одна лишь Дарья Павловна казалась мнѣ спокойною.

— Все это вздорныя аллегорiи, разсердилась наконецъ Варвара Петровна, — вы не отвѣтили на мой вопросъ: «почему?» Я настоятельно жду отвѣта.

— Не отвѣтилъ «почему?» Ждете отвѣта на «почему?» переговорилъ капитанъ, подмигивая; — это маленькое словечко «почему» разлито во всей вселенной съ самаго перваго дня мiросозданiя, сударыня, и вся природа ежеминутно кричитъ своему Творцу: «почему?» и вотъ уже семь тысячъ лѣтъ не получаетъ отвѣта. Неужто отвѣчать одному капитану Лебядкину, и справедливо ли выйдетъ, сударыня?

— Это все вздоръ и не то! гнѣвалась и теряла терпѣнiе Варвара Петровна, — это аллегорiи; кромѣ того вы слишкомъ пышно изволите говорить, милостивый государь, чтò я считаю дерзостью.

— Сударыня, не слушалъ капитанъ, — я можетъ-быть желалъ бы называться Эрнестомъ, а между тѣмъ принужденъ носить грубое имя Игната, — почему это, какъ вы думаете? Я желалъ бы называться княземъ де-Монбаромъ, а между тѣмъ я только Лебядкинъ, отъ лебедя, — почему это? Я поэтъ, сударыня, поэтъ въ душѣ, и могъ бы получать тысячу рублей отъ издателя,

Бѣсы.                                                          433

а между тѣмъ принужденъ жить въ лахани, почему, почему? Сударыня! По моему, Россiя есть игра природы, не болѣе!

— Вы рѣшительно ничего не можете сказать опредѣленнѣе?

— Я могу вамъ прочесть пiесу Тараканъ, сударыня!

— Что-о-о?

— Сударыня, я еще не помѣшанъ! Я буду помѣшанъ, буду, навѣрно, но я еще не помѣшанъ! Сударыня, одинъ мой прiятель — бла-го-роднѣйшее лицо, — написалъ одну басню Крылова, подъ названiемъ Тараканъ, — могу я прочесть ее?

— Вы хотите прочесть какую-то басню Крылова?

— Нѣтъ, не басню Крылова хочу я прочесть, а мою басню, собственную, мое сочиненiе! Повѣрьте же, сударыня, безъ обиды себѣ, что я не до такой степени уже необразованъ и развращенъ чтобы не понимать что Россiя обладаетъ великимъ баснописцемъ Крыловымъ, которому министромъ просвѣщенiя воздвигнутъ памятникъ въ Лѣтнемъ Саду, для игры въ дѣтскомъ возрастѣ. Вы вотъ спрашиваете, сударыня: «почему?» Отвѣтъ на днѣ этой басни, огненными литерами!

— Прочтите вашу басню.

— Жилъ на свѣтѣ тараканъ,

Тараканъ отъ дѣтства,

И потомъ въ стаканъ попалъ

Полный мухоѣдства....

— Господи, чтò такое? воскликнула Варвара Петровна.

— То-есть когда лѣтомъ, заторопился капитанъ, ужасно махая руками, съ раздражительнымъ нетерпѣнiемъ автора которому мѣшаютъ читать, когда лѣтомъ въ стаканъ налѣзутъ мухи, то происходитъ мухоѣдство, всякiй дуракъ пойметъ, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите.... (онъ все махалъ руками).

Мѣсто занялъ тараканъ,

Мухи возроптали,

Полонъ очень нашъ стаканъ,

Къ Юпитеру закричали.

Но пока у нихъ шелъ крикъ,

Подошелъ Никифоръ,

Бла-го-роднѣйшiй старикъ...

Тутъ у меня еще не докончено, но все равно, словами, трещалъ капитанъ, — Никифоръ беретъ стаканъ и несмотря на крикъ, выплескиваетъ въ лахань всю комедiю, и мухъ и таракана, чтò давно надо было сдѣлать. Но замѣтьте, замѣтьте,

434                                          Русскій Вѣстникъ.

сударыня, тараканъ не ропщетъ! Вотъ отвѣтъ на вашъ вопросъ: «почему?» вскричалъ онъ, торжествуя: «Та-ра-канъ не ропщетъ!» — Что же касается до Никифора, то онъ изображаетъ природу, прибавилъ онъ скороговоркой и самодовольно заходилъ по комнатѣ.

Варвара Петровна разсердилась ужасно.

— А въ какихъ деньгахъ, позвольте васъ спросить, полученныхъ будто бы отъ Николая Всеволодовича и будто бы вамъ не доданныхъ, вы осмѣлились обвинить одно лицо, принадлежащее къ моему дому?

— Клевета! взревѣлъ Лебядкинъ, трагически поднявъ правую руку.

— Нѣтъ, не клевета.

— Сударыня, есть обстоятельства заставляющiя сносить скорѣе фамильный позоръ, чѣмъ провозгласить громко истину. Не проговорится Лебядкинъ, сударыня!

Онъ точно ослѣпъ; онъ былъ во вдохновенiи; онъ чувствовалъ свою значительность; ему навѣрно что-то такое представлялось. Ему уже хотѣлось обидѣть, какъ-нибудь нагадить, показать свою власть.

— Позвоните пожалуста, Степанъ Трофимовичъ, попросила Варвара Петровна.

— Лебядкинъ хитеръ, сударыня! подмигнулъ онъ со скверною улыбкой, — хитеръ, но есть и у него препона, есть и у него преддверiе страстей! И это преддверiе — старая боевая гусарская бутылка, воспѣтая Денисомъ Давыдовымъ. Вотъ когда онъ въ этомъ преддверiи, сударыня, тутъ и случается что онъ отправитъ письмо въ стихахъ, ве-ли-колѣпнѣйшее, — но которое желалъ бы потомъ возвратить обратно слезами всей своей жизни, ибо нарушается чувство прекраснаго. Но вылетѣла птичка, не поймаешь за хвостъ! Вотъ въ этомъ-то преддверiи, сударыня, Лебядкинъ могъ проговорить насчетъ и благородной дѣвицы, въ видѣ благороднаго негодованiя возмущенной обидами души, чѣмъ и воспользовались клеветники. Но хитеръ Лебядкинъ, сударыня! И напрасно сидитъ надъ нимъ зловѣщiй волкъ, ежеминутно подливая и ожидая конца: не проговорится Лебядкинъ, и на днѣ бутылки вмѣсто ожидаемаго оказывается каждый разъ — хитрость Лебядкина! Но довольно, о, довольно! Сударыня, ваши великолѣпные чертоги могли бы принадлежать благороднѣйшему изъ лицъ, но тараканъ

Бѣсы.                                                          435

не ропщетъ! Замѣтьте же, замѣтьте наконецъ что не ропщетъ и познайте великiй духъ!

Въ это мгновенiе снизу изъ швейцарской раздался звонокъ, и почти тотчасъ же появился нѣсколько замѣшкавшiй на звонъ Степана Трофимовича Алексѣй Егорычъ. Старый чинный слуга былъ въ какомъ-то необыкновенно возбужденномъ состоянiи:

— Николай Всеволодовичъ изволили сiю минуту прибыть и идутъ сюда-съ, произнесъ онъ въ отвѣтъ на вопросительный взглядъ Варвары Петровны.

Я особенно припоминаю ее въ то мгновенiе: сперва она поблѣднѣла, но вдругъ глаза ея засверкали. Она выпрямилась въ креслахъ, съ видомъ необычной рѣшимости. Да и всѣ были поражены. Совершенно неожиданный прiѣздъ Николая Всеволодовича, котораго ждали у насъ развѣ что черезъ мѣсяцъ, былъ страненъ не одною своею неожиданностью, а именно роковымъ какимъ-то совпаденiемъ съ настоящею минутой. Даже капитанъ остановился какъ столбъ среди комнаты, разинувъ ротъ и съ ужасно глупымъ видомъ смотря на дверь.

И вотъ изъ сосѣдней залы, длинной и большой комнаты раздались скорые приближающiеся шаги, маленькiе шаги, чрезвычайно частые; кто-то какъ будто катился, и вдругъ влетѣлъ въ гостиную — совсѣмъ не Николай Всеволодовичъ, а совершенно незнакомый никому молодой человѣкъ.

V.

Позволю себѣ прiостановиться и хотя нѣсколько бѣглыми штрихами очертить это внезапно появляющееся лицо.

Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати семи или около, немного повыше средняго роста, съ жидкими бѣлокурыми, довольно длинными волосами и съ клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой. Одѣтый чисто и даже по модѣ, но не щегольски; какъ будто съ перваго взгляда сутуловатый и мѣшковатый, но однакожь совсѣмъ не сутуловатый и даже развязный. Какъ будто какой-то чудакъ, и однакоже всѣ у насъ находили потомъ его манеры весьма приличными, а разговоръ всегда идущимъ къ дѣлу.

Никто не скажетъ что онъ дуренъ собой, но лицо его никому не нравится. Голова его удлиннена къ затылку и какъ

436                                          Русскій Вѣстникъ.

бы сплюснута съ боковъ, такъ что лицо его кажется вострымъ. Лобъ его высокъ и узокъ, но черты лица мелки; глазъ вострый, носикъ маленькiй и востренькiй, губы длинныя и тонкiя. Выраженiе лица словно болѣзненное, но это только кажется. У него какая-то сухая складка на щекахъ и около скулъ, чтò придаетъ ему видъ какъ бы выздоравливающаго послѣ тяжкой болѣзни. И однакоже онъ совершенно здоровъ, силенъ и даже никогда не былъ боленъ.

Онъ ходитъ и движется очень торопливо, но никуда не торопится. Кажется ничто не можетъ привести его въ смущенiе; при всякихъ обстоятельствахъ и въ какомъ угодно обществѣ онъ останется тотъ же. Въ немъ большое самодовольство, но самъ онъ его въ себѣ не примѣчаетъ нисколько.

Говоритъ онъ скоро, торопливо, но въ то же время самоувѣренно, и не лѣзетъ за словомъ въ карманъ. Его мысли спокойны, несмотря на торопливый видъ, отчетливы и окончательны, — и это особенно выдается. Выговоръ у него удивительно ясенъ; слова его сыплются какъ ровныя, крупныя зернушки, всегда подобранныя и всегда готовыя къ вашимъ услугамъ. Сначала это вамъ и нравится, но потомъ станетъ противно, и именно отъ этого слишкомъ уже яснаго выговора, отъ этого бисера вѣчно готовыхъ словъ. Вамъ какъ-то начинаетъ представляться что языкъ у него во рту должно-быть какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкiй, ужасно красный и съ чрезвычайно вострымъ, безпрерывно и невольно вертящимся кончикомъ.

Ну вотъ этотъ-то молодой человѣкъ и влетѣлъ теперь въ гостиную, и право мнѣ до сихъ поръ кажется что онъ заговорилъ еще изъ сосѣдней залы и такъ и вошелъ говоря. Онъ мигомъ очутился предъ Варварой Петровной.

— ....Представьте же, Варвара Петровна, сыпалъ онъ какъ бисеромъ, — я вхожу и думаю застать его здѣсь уже съ четверть часа; онъ полтора часа какъ прiѣхалъ; мы сошлись у Кирилова; онъ отправился, полчаса тому, прямо сюда и велѣлъ мнѣ тоже сюда приходить черезъ четверть часа....

— Да кто? Кто велѣлъ вамъ сюда приходить? допрашивала Варвара Петровна.

— Да Николай же Всеволодовичъ! Такъ неужели вы въ самомъ дѣлѣ только сiю минуту узнаете? Но багажъ же его, по крайней мѣрѣ, долженъ давно прибыть, какъ же вамъ не сказали?

Бѣсы.                                                          437

Стало-быть я первый и возвѣщаю. За нимъ можно было бы, однако, послать куда-нибудь, а впрочемъ навѣрно онъ самъ сейчасъ явится и, кажется, именно въ то самое время которое какъ разъ отвѣтствуетъ нѣкоторымъ его ожиданiямъ и, сколько я, по крайней мѣрѣ могу судить, его нѣкоторымъ разчетамъ. Тутъ онъ обвелъ глазами комнату и особенно внимательно остановилъ ихъ на капитанѣ. — Ахъ, Лизавета Николаевна, какъ я радъ что встрѣчаю васъ съ перваго же шагу, очень радъ пожать вашу руку, быстро подлетѣлъ онъ къ ней чтобы подхватить протянувшуюся къ нему ручку весело улыбнувшейся Лизы; — и сколько замѣчаю, многоуважаемая Прасковья Ивановна тоже не забыла, кажется, своего «профессора» и даже на него не сердится, какъ всегда сердилась въ Швейцарiи. Но какъ однакожь здѣсь ваши ноги, Прасковья Ивановна, и справедливо ли приговорилъ вамъ швейцарскiй консилiумъ климатъ родины?… какъ-съ? примочки? это очень должно-быть полезно. Но какъ я жалѣлъ, Варвара Петровна (быстро повернулся онъ опять), что не успѣлъ васъ застать тогда за границей и засвидѣтельствовать вамъ лично мое уваженiе, притомъ же такъ много имѣлъ сообщить.... Я увѣдомлялъ сюда моего старика, но онъ по своему обыкновенiю кажется….

— Петруша! вскричалъ Степанъ Трофимовичъ, мгновенно выходя изъ оцѣпенѣнiя; онъ сплеснулъ руками и бросился къ сыну. — Pierre, mon enfant, а вѣдь я не узналъ тебя! сжалъ онъ его въ объятiяхъ, и слезы покатились изъ глазъ его.

— Ну, не шали, не шали, безъ жестовъ, ну и довольно, довольно, прошу тебя, торопливо и нѣсколько даже испуганно бормоталъ Петруша, стараясь освободиться изъ объятiй.

— Я всегда, всегда былъ виноватъ предъ тобой!

— Ну, и довольно; объ этомъ мы послѣ поговоримъ. Такъ вѣдь и зналъ что зашалишь. Ну будь же немного потрезвѣе, прошу тебя.

— Но вѣдь я не видалъ тебя десять лѣтъ!

— Тѣмъ менѣе причинъ къ излiянiямъ....

— Mon enfant!

— Но невозможно же быть въ такихъ лѣтахъ такимъ ребенкомъ, скороговоркой сыпалъ Петруша. (Вся эта сцена произошла чрезвычайно быстро, почти мгновенно.) — Ну вѣрю, вѣрю что любишь, убери свои руки. Вѣдь ты мѣшаешь другимъ....

438                                          Русскій Вѣстникъ.

Ахъ, вотъ и Николай Всеволодовичъ, да не шали же прошу тебя наконецъ!

Онъ вырвался. Николай Всеволодовичъ дѣйствительно былъ уже въ комнатѣ; онъ вошелъ очень тихо и на мгновенiе прiостановился въ дверяхъ, тихимъ взглядомъ окидывая собранiе.

Какъ и четыре года назадъ, когда въ первый разъ я увидалъ его, такъ точно и теперь, я былъ пораженъ съ перваго на него взгляда. Я ни мало не забылъ его; но кажется есть такiя физiономiи которыя всегда, каждый разъ когда появляются, какъ бы приносятъ съ собою нѣчто новое, еще не примѣченное въ нихъ вами, хотя бы вы сто разъ прежде встрѣчались. Повидимому, онъ былъ все тотъ же какъ и четыре года назадъ: такъ же изященъ, такъ же важенъ, такъ же важно входилъ какъ и тогда, даже почти такъ же молодъ. Легкая улыбка его была такъ же офицiально ласкова и такъ же самодовольна; взглядъ такъ же строгъ, вдумчивъ и какъ бы разсѣянъ. Однимъ словомъ, казалось, мы вчера только разстались. Но одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцемъ, но лицо его дѣйствительно «походило на маску,» какъ выражались нѣкоторыя изъ злоязычныхъ дамъ нашего общества. Теперь же, — теперь же не знаю почему онъ съ перваго же взгляда показался мнѣ рѣшительнымъ, неоспоримымъ красавцемъ, такъ что уже никакъ нельзя было сказать что лицо его походитъ на маску. Не оттого ли что онъ сталъ чуть-чуть блѣднѣе чѣмъ прежде и кажется нѣсколько похудѣлъ? Или можетъ-быть какая-нибудь новая мысль свѣтилась теперь въ его взглядѣ?

— Николай Всеволодовичъ! вскричала, вся выпрямившись и не сходя съ креселъ, Варвара Петровна, останавливая его повелительнымъ жестомъ, — остановись на одну минуту!

Но чтобъ объяснить тотъ ужасный вопросъ который вдругъ послѣдовалъ за этимъ жестомъ и восклицанiемъ, — вопросъ, возможности котораго я даже и въ самой Варварѣ Петровнѣ не могъ бы предположить, — я попрошу читателя вспомнить чтò такое былъ характеръ Варвары Петровны во всю ея жизнь и необыкновенную стремительность его въ иныя чрезвычайныя минуты. Прошу тоже сообразить что несмотря на несомнѣнную твердость души и на огромную долю разсудка и практическаго, такъ-сказать, даже хозяйственнаго такта, которыми она обладала, все-таки въ ея жизни не переводились такiя мгновенiя которымъ она отдавалась вдругъ вся, всецѣло и, если позволительно выразиться, совершенно безъ

Бѣсы.                                                          439

удержу. Прошу взять наконецъ во вниманiе что настоящая минута дѣйствительно могла быть для нея изъ такихъ въ которыхъ вдругъ, какъ въ фокусѣ, сосредоточивается вся сущность жизни, — всего прожитаго, всего настоящаго и пожалуй будущаго. Напомню еще вскользь и о полученномъ ею анонимномъ письмѣ, о которомъ она давеча такъ раздражительно проговорилась Прасковьѣ Ивановнѣ, причемъ, кажется, умолчала о дальнѣйшемъ содержанiи письма; а въ немъ-то можетъ-быть и заключалась разгадка возможности того ужаснаго вопроса съ которымъ она вдругъ обратилась къ сыну.

— Николай Всеволодовичъ, — повторила она, отчеканивая слова твердымъ голосомъ, въ которомъ зазвучалъ грозный вызовъ, — прошу васъ, скажите сейчасъ же, не сходя съ этого мѣста: правда ли что эта несчастная, хромая женщина, — вотъ она, вонъ тамъ, смотрите на нее! Правда ли что она…. законная жена ваша?

Я слишкомъ помню это мгновенiе; онъ не смигнулъ даже глазомъ и пристально смотрѣлъ на мать; ни малѣйшаго измѣненiя въ лицѣ его не послѣдовало. Наконецъ онъ медленно улыбнулся какой-то снисходящей улыбкой и, не отвѣтивъ ни слова, тихо подошелъ къ мамашѣ, взялъ ея руку, почтительно поднесъ къ губамъ и два раза поцѣловалъ. И до того было сильно всегдашнее, неодолимое влiянiе его на мать что она и тутъ не посмѣла отдернуть руки. Она только смотрѣла на него, вся обратясь въ вопросъ, и весь видъ ея говорилъ что еще одинъ мигъ, и она не вынесетъ неизвѣстности.

Но онъ продолжалъ молчать. Поцѣловавъ руку, онъ еще разъ окинулъ взглядомъ всю комнату и попрежнему не спѣша направился прямо къ Марьѣ Тимоѳеевнѣ. Очень трудно описывать физiономiи людей въ нѣкоторыя мгновенiя. Мнѣ, напримѣръ, запомнилось что Марья Тимоѳеевна, вся замирая отъ испуга, поднялась къ нему на встрѣчу и сложила, какъ бы умоляя его, предъ собою руки; а вмѣстѣ съ тѣмъ вспоминается и восторгъ въ ея взглядѣ, какой-то безумный восторгъ, почти исказившiй ея черты — восторгъ, который трудно людьми выносится. Можетъ было и то и другое, и испугъ и восторгъ; но помню что я быстро къ ней придвинулся (я стоялъ почти подлѣ), мнѣ показалось что она сейчасъ упадетъ въ обморокъ.

— Вамъ нельзя быть здѣсь, — проговорилъ ей Николай Всеволодовичъ ласковымъ, мелодическимъ голосомъ, и въ глазахъ

440                                          Русскій Вѣстникъ.

его засвѣтилась необыкновенная нѣжность. Онъ стоялъ предъ нею въ самой почтительной позѣ, и въ каждомъ движенiи его сказывалось самое искреннее уваженiе. Бѣдняжка стремительнымъ полушепотомъ, задыхаясь, пролепетала ему:

— А мнѣ можно.... сейчасъ.... стать предъ вами на колѣни?

— Нѣтъ, этого никакъ нельзя, — великолѣпно улыбнулся онъ ей, такъ что и она вдругъ радостно усмѣхнулась. Тѣмъ же мелодическимъ голосомъ и нѣжно уговаривая ее точно ребенка, онъ съ важностiю прибавилъ:

— Подумайте о томъ что вы дѣвушка, а я хоть и самый преданный другъ вашъ, но все же постороннiй вамъ человѣкъ, не мужъ, не отецъ, не женихъ. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу васъ до кареты и, если позволите, самъ отвезу васъ въ вашъ домъ.

Она выслушала и какъ бы въ раздумьи склонила голову.

— Пойдемте, сказала она, опять ясно смотря на него и подавая ему руку.

Но тутъ съ нею случилось маленькое несчастiе. Должно-быть она неосторожно какъ-нибудь повернулась и ступила на свою больную, короткую ногу, — словомъ, она упала всѣмъ бокомъ на кресло, и не будь этихъ креселъ, полетѣла бы на полъ. Онъ мигомъ подхватилъ ее и поддержалъ, крѣпко взялъ подъ руку, и съ участiемъ, осторожно повелъ къ дверямъ. Она видимо была огорчена своимъ паденiемъ, смутилась, покраснѣла и ужасно застыдилась. Молча смотря въ землю, глубоко прихрамывая, она заковыляла за нимъ, почти повиснувъ на его рукѣ. Такъ они и вышли. Лиза, я видѣлъ, для чего-то вдругъ привскочила съ кресла, пока они выходили, и неподвижнымъ взглядомъ прослѣдила ихъ до самыхъ дверей. Потомъ молча сѣла опять, но въ лицѣ ея было движенiе какъ будто она дотронулась до какого-то гада.

Пока шла вся эта сцена между Николаемъ Всеволодовичемъ и Марьей Тимоѳеевной, всѣ молчали въ изумленiи; муху бы можно услышать; но только-что они вышли, всѣ вдругъ заговорили.

Бѣсы.                                                          441

VI.

Говорили впрочемъ мало, а болѣе восклицали. Я немножко забылъ теперь какъ это все происходило тогда по порядку, потому что вышла сумятица. Воскликнулъ что-то Степанъ Трофимовичъ по-французски и сплеснулъ руками, но Варварѣ Петровнѣ было некогда слушать. Даже пробормоталъ что-то отрывисто и скоро Маврикiй Николаевичъ. Но всѣхъ болѣе горячился Петръ Степановичъ; онъ въ чемъ-то отчаянно убѣждалъ Варвару Петровну, съ большими жестами, но я долго не могъ понять. Обращался и къ Прасковьѣ Ивановнѣ и къ Лизаветѣ Николаевнѣ, даже мелькомъ сгоряча крикнулъ что-то отцу, — однимъ словомъ, очень вертѣлся по комнатѣ. Варвара Петровна, вся раскраснѣвшись, вскочила было съ мѣста и крикнула Прасковьѣ Ивановнѣ: «Слышала, слышала ты что онъ здѣсь ей сейчасъ говорилъ?» Но та ужь и отвѣчать не могла, а пробормотала только, махнувъ рукой: «Вы все начали, вы все выдумали», или что-то въ этомъ родѣ, и совсѣмъ притихла.

У бѣдной была своя забота: она поминутно поворачивала голову къ Лизѣ и смотрѣла на нее въ безотчетномъ страхѣ, а встать и уѣхать и думать уже не смѣла, пока не подымется дочь. Тѣмъ временемъ капитанъ навѣрно хотѣлъ улизнуть, это я подмѣтилъ. Онъ былъ въ настоящемъ испугѣ, съ самого того мгновенiя какъ появился Николай Всеволодовичъ; но Петръ Степановичъ схватилъ его за руку и не далъ уйти.

— Это необходимо, необходимо, — сыпалъ онъ своимъ бисеромъ Варварѣ Петровнѣ, все продолжая ее убѣждать. Онъ стоялъ предъ нею, а она уже опять сидѣла въ креслахъ, и помню, съ жадностiю его слушала; онъ таки добился того и завладѣлъ ея вниманiемъ.

— Это необходимо. Вы сами видите, Варвара Петровна, что тутъ недоразумѣнiе, и на видъ много чуднаго, а между тѣмъ дѣло ясное какъ свѣчка и простое какъ палецъ. Я слишкомъ понимаю что никѣмъ не уполномоченъ разказывать и имѣю пожалуй смѣшной видъ, самъ напрашиваясь. Но вопервыхъ, самъ Николай Всеволодовичъ не придаетъ этому дѣлу никакого значенiя, и наконецъ, все же есть случаи въ которыхъ трудно человѣку рѣшиться на личное объясненiе самому,

442                                          Русскій Вѣстникъ.

а надо непремѣнно чтобы взялось за это третье лицо, которому легче высказать нѣкоторыя деликатныя вещи. Такъ оно и дѣлается обыкновенно. Повѣрьте, Варвара Петровна, что Николай Всеволодовичъ нисколько не виноватъ не отвѣтивъ на вашъ давешнiй вопросъ тотчасъ же, радикальнымъ объясненiемъ, несмотря на то что дѣло плевое; я знаю его еще съ Петербурга. Къ тому же весь анекдотъ дѣлаетъ только честь Николаю Всеволодовичу, если ужь непремѣнно надо употребить это неопредѣленное слово «честь»….

— Вы хотите сказать что вы были свидѣтелемъ какого-то случая, отъ котораго произошло.... это недоумѣнiе? спросила Варвара Петровна.

— Свидѣтелемъ и участникомъ, — поспѣшно подтвердилъ Петръ Степановичъ.

— Если вы дадите мнѣ слово что это не обидитъ деликатности Николая Всеволодовича, въ извѣстныхъ мнѣ чувствахъ его ко мнѣ, отъ которой онъ ни-че-го не скрываетъ….. и если вы такъ притомъ увѣрены что этимъ даже сдѣлаете ему удовольствiе….

— Непремѣнно удовольствiе, потому-то и самъ вмѣняю себѣ въ особенное удовольствiе. Я убѣжденъ что онъ самъ бы меня просилъ.

Довольно странно было и внѣ обыкновенныхъ прiемовъ это навязчивое желанiе этого вдругъ упавшаго съ неба господина разказывать чужiе анекдоты. Но онъ поймалъ Варвару Петровну на удочку, дотронувшись до слишкомъ наболѣвшаго мѣста. Я еще не зналъ тогда характера этого человѣка вполнѣ, а ужь тѣмъ болѣе его намѣренiй.

— Васъ слушаютъ, сдержанно и осторожно возвѣстила Варвара Петровна, нѣсколько страдая отъ своего снисхожденiя.

— Вещь короткая; даже если хотите, по настоящему это и не анекдотъ, — посыпался бисеръ. — Впрочемъ романистъ отъ бездѣлья могъ бы испечь романъ. Довольно интересная вещица, Прасковья Ивановна, и я увѣренъ что Лизавета Николаевна съ любопытствомъ выслушаетъ, потому что тутъ много если не чудныхъ, то причудливыхъ вещей. Лѣтъ пять тому, въ Петербургѣ, Николай Всеволодовичъ узналъ этого господина, — вотъ этого самаго господина Лебядкина который стоитъ розиня ротъ и кажется собирался сейчасъ улизнуть. Извините, Варвара Петровна. Я вамъ впрочемъ не совѣтую улепетывать,

Бѣсы.                                                          443

господинъ отставной чиновникъ бывшаго провiантскаго вѣдомства (видите я отлично васъ помню). И мнѣ и Николаю Всеволодовичу слишкомъ извѣстны ваши здѣшнiя продѣлки, въ которыхъ, не забудьте это, вы должны будете дать отчетъ. Еще разъ прошу извиненiя, Варвара Петровна. Николай Всеволодовичъ называлъ тогда этого господина своимъ Фальстафомъ; это должно-быть (пояснилъ онъ вдругъ) какой-нибудь бывшiй характеръ, burlesque, надъ которымъ всѣ смѣются и который самъ позволяетъ надъ собою всѣмъ смѣяться, лишь бы платили деньги. Николай Всеволодовичъ велъ тогда въ Петербургѣ жизнь такъ-сказать насмѣшливую, — другимъ словомъ не могу опредѣлить ее, потому что въ разочарованiе этотъ человѣкъ не впадетъ, а дѣломъ онъ и самъ тогда пренебрегалъ заниматься. Я говорю про одно лишь тогдашнее время, Варвара Петровна. У Лебядкина этого была сестра, — вотъ эта самая чтò сейчасъ здѣсь сидѣла. Братецъ и сестрица не имѣли своего угла, и скитались по чужимъ. Онъ бродилъ подъ арками Гостинаго двора, непремѣнно въ бывшемъ мундирѣ, и останавливалъ прохожихъ съ виду почище, а чтò наберетъ — пропивалъ. Сестрица же кормилась какъ птица небесная. Она тамъ въ углахъ помогала и за нужду прислуживала. Садомъ былъ ужаснѣйшiй; я миную картину этой угловой жизни, — жизни которой изъ чудачества предавался тогда и Николай Всеволодовичъ. Я только про тогдашнее время, Варвара Петровна; а что касается до «чудачества», то это его собственное выраженiе. Онъ многое отъ меня не скрываетъ. M-lle Лебядкина, которой одно время слишкомъ часто пришлось встрѣчать Николая Всеволодовича, была паражена его наружностью. Это былъ такъ-сказать бриллiантъ на грязномъ фонѣ ея жизни. Я плохой описатель чувствъ, а потому пройду мимо; но ее тотчасъ же подняли дрянные людишки на смѣхъ, и она загрустила. Тамъ вообще надъ нею смѣялись, но прежде она вовсе не замѣчала того. Голова ея уже и тогда была не въ порядкѣ, но тогда все-таки не такъ какъ теперь. Есть основанiе предположить что въ дѣтствѣ, черезъ какую-то благодѣтельницу, она чуть было не получила воспитанiя. Николай Всеволодовичъ никогда не обращалъ на нее ни малѣйшаго вниманiя и игралъ больше въ старыя замасленыя карты по четверть копѣйки въ преферансъ съ чиновниками. Но разъ, когда ее обижали, онъ (не спрашивая причины) схватилъ одного чиновника за шиворотъ

444                                          Русскій Вѣстникъ.

и спустилъ изо втораго этажа въ окно. Никакихъ рыцарскихъ негодованiй въ пользу оскорбленной невинности тутъ не было; вся операцiя произошла при всеобщемъ смѣхѣ, и смѣялся всѣхъ больше Николай Всеволодовичъ самъ; когда же все кончилось благополучно, то помирились и стали пить пуншъ. Но угнетенная невинность сама про то не забыла. Разумѣется кончилось окончательнымъ сотрясенiемъ ея умственныхъ способностей. Повторяю, я плохой описатель чувствъ, но тутъ главное мечта. А Николай Всеволодовичъ какъ нарочно еще болѣе раздражалъ мечту: вмѣсто того чтобы разсмѣяться, онъ вдругъ сталъ обращаться къ m-lle Лебядкиной съ неожиданнымъ уваженiемъ. Кириловъ, тутъ бывшiй (чрезвычайный оригиналъ, Варвара Петровна, и чрезвычайно отрывистый человѣкъ; вы можетъ-быть когда-нибудь его увидите, онъ теперь здѣсь), ну такъ вотъ этотъ Кириловъ, который по обыкновенiю все молчитъ, а тутъ вдругъ разгорячился, замѣтилъ, я помню, Николаю Всеволодовичу что тотъ третируетъ эту госпожу какъ маркизу и тѣмъ окончательно ее добиваетъ. Прибавлю что Николай Всеволодовичъ нѣсколько уважалъ этого Кирилова. Чтò жь вы думаете онъ ему отвѣтилъ: «Вы полагаете, господинъ Кириловъ, что я смѣюсь надъ нею; разувѣрьтесь, я въ самомъ дѣлѣ ее уважаю, потому что она всѣхъ васъ лучше.» И знаете, такимъ серiознымъ тономъ сказалъ. Между тѣмъ въ эти два-три мѣсяца, онъ кромѣ здравствуйте, да прощайте, въ сущности не проговорилъ съ ней ни слова. Я, тутъ бывшiй, навѣрно помню что она до того уже наконецъ дошла что считала его чѣмъ-то въ родѣ жениха своего, не смѣющаго ее «похитить» единственно потому что у него много враговъ и семейныхъ препятствiй, или что-то въ этомъ родѣ. Много тутъ было смѣху! Кончилось тѣмъ что когда Николаю Всеволодовичу пришлось тогда отправляться сюда, онъ, уѣзжая, распорядился о ея содержанiи и кажется довольно значительномъ ежегодномъ пенсiонѣ, рублей въ триста по крайней мѣрѣ, если не болѣе. Однимъ словомъ, положимъ все это съ его стороны баловство, фантазiя преждевременно уставшаго человѣка, — пусть даже наконецъ, какъ говорилъ Кириловъ, это былъ новый этюдъ пресыщеннаго человѣка съ цѣлью узнать до чего можно довести сумашедшую калѣку. «Вы, говоритъ, нарочно выбрали самое послѣднее существо, калѣку, покрытую вѣчнымъ позоромъ и побоями, — и вдобавокъ зная что это

Бѣсы.                                                          445

существо умираетъ къ вамъ отъ комической любви своей, и вдругъ вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того чтобы посмотрѣть чтò изъ этого выйдетъ! Чѣмъ наконецъ такъ особенно виноватъ человѣкъ въ фантазiяхъ сумашедшей женщины, съ которой, замѣтьте, онъ врядъ ли двѣ фразы во все время выговорилъ? Есть вещи, Варвара Петровна, о которыхъ не только нельзя умно говорить, но о которыхъ и начинать-то говорить не умно. Ну пусть наконецъ чудачество — но вѣдь болѣе-то ужь ничего нельзя сказать; а между тѣмъ теперь вотъ изъ этого сдѣлали исторiю.... Мнѣ отчасти извѣстно, Варвара Петровна, о томъ чтò здѣсь происходитъ.

Разкащикъ вдругъ оборвалъ и повернулся было къ Лебядкину, но Варвара Петровна остановила его; она была въ сильнѣйшей экзальтацiи.

— Вы кончили? спросила она.

— Нѣтъ еще; для полноты мнѣ надо бы, если позволите, допросить тутъ кое въ чемъ вотъ этого господина.... Вы сейчасъ увидите въ чемъ дѣло, Варвара Петровна.

— Довольно, послѣ, остановитесь на минуту, прошу васъ. О, какъ я хорошо сдѣлала что допустила васъ говорить!

— И замѣтьте, Варвара Петровна, встрепенулся Петръ Степановичъ, — ну могъ ли Николай Всеволодовичъ самъ объяснить вамъ это все давеча, въ отвѣтъ на вашъ вопросъ, — можетъ-быть слишкомъ ужь категорическiй?

— О, да слишкомъ.

— И не правъ ли я былъ говоря что въ нѣкоторыхъ случаяхъ третьему человѣку гораздо легче объяснить чѣмъ самому заинтересованному?

— Да, да.... Но въ одномъ вы ошиблись, и съ сожалѣнiемъ вижу продолжаете ошибаться.

— Неужели? Въ чемъ это?

— Видите.... А впрочемъ еслибы вы сѣли, Петръ Степановичъ.

— О, какъ вамъ угодно, я и самъ усталъ, благодарю васъ.

Онъ мигомъ выдвинулъ кресло и повернулъ его такъ что очутился между Варварой Петровной, съ одной стороны, Прасковьей Ивановной у стола, съ другой, и лицомъ къ господину Лебядкину, съ котораго онъ ни на минуту не спускалъ своихъ глазъ.

446                                          Русскій Вѣстникъ.

— Вы ошибаетесь въ томъ что называете это «чудачествомъ»....

— О, если только это....

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, подождите, остановила Варвара Петровна, очевидно приготовляясь много и съ упоенiемъ говорить. Петръ Степановичъ лишь только замѣтилъ это, весь обратился во вниманiе.

— Нѣтъ, это было нѣчто высшее чудачества, и, увѣряю васъ, нѣчто даже святое! Человѣкъ гордый и рано оскорбленный, дошедшiй до той «насмѣшливости,» о которой вы такъ мѣтко упомянули, но замѣтьте, насмѣшливости прежде всего надъ самимъ собой — однимъ словомъ, принцъ Гарри, какъ великолѣпно сравнилъ тогда Степанъ Трофимовичъ, и чтò было бы совершенно вѣрно, еслибъ онъ не походилъ еще болѣе на Гамлета, по крайней мѣрѣ по моему взгляду.

— Et vous avez raison, съ чувствомъ и вѣско отозвался Степанъ Трофимовичъ.

— Благодарю васъ, Степанъ Трофимовичъ, васъ я особенно благодарю и именно за вашу всегдашнюю вѣру въ Nicolas, въ высокость его души и призванiя. Эту вѣру вы даже во мнѣ подкрѣпляли, когда я падала духомъ.

— Chère, chère.... Степанъ Трофимовичъ шагнулъ было уже впередъ, но прiостановился, разсудивъ что прерывать опасно.

— И еслибы всегда подлѣ Nicolas (отчасти пѣла уже Варвара Петровна) находился тихiй, великiй въ смиренiи своемъ Горацiо, — другое прекрасное выраженiе ваше, Степанъ Трофимовичъ, — то можетъ-быть онъ давно уже былъ бы спасенъ отъ грустнаго и «внезапнаго демона иронiи,» который всю жизнь терзалъ его. (О демонѣ иронiи, опять удивительное выраженiе ваше, Степанъ Трофимовичъ.) Но у Nicolas никогда не было ни Горацiо, ни Офелiи. У него была лишь одна его мать, но чтò же можетъ сдѣлать мать одна и въ такихъ обстоятельствахъ? Знаете, Петръ Степановичъ, мнѣ становится даже чрезвычайно понятнымъ что такое существо какъ Nicolas могъ являться даже и въ такихъ грязныхъ трущобахъ про которыя вы разказывали. Мнѣ такъ ясно представляется теперь эта «насмѣшливость» жизни (удивительно мѣткое выраженiе ваше!) эта ненасытимая жажда контраста, этотъ мрачной фонъ картины, на которомъ онъ является какъ бриллiантъ, по вашему же опять сравненiю, Петръ Степановичъ. И вотъ

Бѣсы.                                                          447

онъ встрѣчаетъ тамъ всѣми обиженное существо, калѣку и полупомѣшанную, и въ то же время можетъ-быть съ благороднѣйшими чувствами!…

— Гмъ, да, положимъ.

— И вамъ послѣ этого непонятно что онъ не смѣется надъ нею какъ всѣ! О люди! Вамъ непонятно что онъ защищаетъ ее отъ обидчиковъ, окружаетъ ее уваженiемъ «какъ маркизу» (этотъ Кириловъ, должно-быть необыкновенно глубоко понимаетъ людей, хотя и онъ не понялъ Nicolas)! Если хотите, тутъ именно черезъ этотъ контрастъ и вышла бѣда; еслибы несчастная была въ другой обстановкѣ, то можетъ-быть и не дошла бы до такой умоизступленной мечты. Женщина, женщина только можетъ понять это, Петръ Степановичъ, и какъ жаль что вы.... то-есть не то что вы не женщина, а по крайней мѣрѣ на этотъ разъ, чтобы понять!

— То-есть въ томъ смыслѣ что чѣмъ хуже тѣмъ лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это въ родѣ какъ въ религiи: чѣмъ хуже человѣку жить или чѣмъ забитѣе или бѣднѣе весь народъ, тѣмъ упрямѣе мечтаетъ онъ о вознагражденiи въ раю, а если при этомъ хлопочетъ еще сто тысячъ священниковъ, разжигая мечту, и на нее спекулируя, то.... я понимаю васъ, Варвара Петровна, будьте покойны.

— Это, положимъ, не совсѣмъ такъ, но скажите, неужели Nicolas, чтобы погасить эту мечту въ этомъ несчастномъ организмѣ (для чего Варвара Петровна тутъ употребила слово организмъ, я не могъ понять): неужели онъ долженъ былъ самъ надъ нею смѣяться и съ нею обращаться какъ другiе чиновники? Неужели вы отвергаете то высокое состраданiе, ту благородную дрожь всего организма съ которою Nicolas вдругъ строго отвѣчаетъ Кирилову: «Я не смѣюсь надъ нею.» Высокiй, святой отвѣтъ!

— Sublime, пробормоталъ Степанъ Трофимовичъ.

— И замѣтьте, онъ вовсе не такъ богатъ какъ вы думаете; богата я, а не онъ, а онъ у меня тогда почти вовсе не бралъ.

— Я понимаю, понимаю все это, Варвара Петровна, нѣсколько уже нетерпѣливо шевелился Петръ Степановичъ.

— О, это мой характеръ! Я узнаю себя въ Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возможность бурныхъ, грозныхъ порывовъ.... И если мы когда-нибудь сблизимся съ вами, Петръ Степановичъ, чего я съ моей стороны желаю такъ искренно,

448                                          Русскій Вѣстникъ.

тѣмъ болѣе что вамъ уже такъ обязана, то вы можетъ-быть поймете тогда....

— О повѣрьте я желаю съ моей стороны, отрывисто пробормоталъ Петръ Степановичъ.

— Вы поймете тогда тотъ порывъ по которому въ этой слѣпотѣ благородства вдругъ берутъ человѣка даже недостойнаго себя во всѣхъ отношенiяхъ, человѣка глубоко не понимающаго васъ, готоваго васъ измучить при всякой первой возможности, и такого-то человѣка, наперекоръ всему, воплощаютъ вдругъ въ какой-то идеалъ, въ свою мечту, совокупляютъ на немъ всѣ надежды свои, преклоняются предъ нимъ, любятъ его всю жизнь, совершенно не зная за чтò — можетъ-быть именно за то что онъ недостоинъ того.... О, какъ я страдала всю жизнь, Петръ Степановичъ!

Степанъ Трофимовичъ съ болѣзненнымъ видомъ сталъ ловить мой взглядъ; но я вò-время увернулся.

— ....И еще недавно, недавно — о, какъ я виновата предъ Nicolas!... Вы не повѣрите, они измучили меня со всѣхъ сторонъ, всѣ, всѣ, и враги, и людишки и друзья; друзья можетъ-быть больше враговъ. Когда мнѣ прислали первое презрѣнное, анонимное письмо, Петръ Степановичъ, то вы не повѣрите этому, у меня не достало, наконецъ, презрѣнiя въ отвѣтъ на всю эту злость.... Никогда, никогда не прощу себѣ моего малодушiя!

— Я уже слышалъ кое-что вообще о здѣшнихъ анонимныхъ письмахъ, оживился вдругъ Петръ Степановичъ, — и я вамъ ихъ разыщу, будьте покойны.

— Но вы не можете вообразить какiя здѣсь начались интриги! — они измучили даже нашу бѣдную Прасковью Ивановну — а ее-то ужь по какой причинѣ? Я можетъ-быть слишкомъ виновата предъ тобой сегодня, моя милая Прасковья Ивановна, прибавила она въ великодушномъ порывѣ умиленiя, но не безъ нѣкоторой побѣдоносной иронiи.

— Полноте, матушка, пробормотала та нехотя, — а по моему, это бы все надо кончить; слишкомъ говорено.... и она опять робко поглядѣла на Лизу, но та смотрѣла на Петра Степановича.

— А это бѣдное, это несчастное существо, эту безумную, утратившую все и сохранившую одно сердце, я намѣрена теперь сама усыновить, вдругъ воскликнула Варвара Петровна, — это долгъ, который я намѣрена свято исполнить. Съ этого же дня беру ее подъ мою защиту!

Бѣсы.                                                          449

— И это даже будетъ очень хорошо-съ въ нѣкоторомъ смыслѣ, совершенно оживился Петръ Степановичъ! — Извините, я давеча не докончилъ. Я именно о покровительствѣ. Можете представить, что когда уѣхалъ тогда Николай Всеволодовичъ (я начинаю съ того именно мѣста гдѣ остановился, Варвара Петровна), этотъ господинъ, вотъ этотъ самый господинъ Лебядкинъ мигомъ вообразилъ себя въ правѣ распорядиться пенсiономъ назначеннымъ его сестрицѣ, безъ остатка; и распорядился. Я не знаю въ точности какъ это было тогда устроено Николаемъ Всеволодовичемъ, но черезъ годъ, уже изъ-за границы, онъ, узнавъ о происходившемъ, принужденъ былъ распорядиться иначе. Опять не знаю подробностей, онъ ихъ самъ разкажетъ, но знаю только что интересную особу помѣстили гдѣ-то въ отдаленномъ монастырѣ, весьма даже комфортно, но подъ дружескимъ присмотромъ — понимаете? На чтò же вы думаете рѣшается господинъ Лебядкинъ? Онъ употребляетъ сперва всѣ усилiя чтобы разыскать гдѣ скрываютъ отъ него оброчную статью, то-есть сестрицу, недавно только достигаетъ цѣли, беретъ ее изъ монастыря, предъявивъ какое-то на нее право, и привозитъ ее прямо сюда. Здѣсь онъ ее не кормитъ, бьетъ, тиранитъ, наконецъ получаетъ какимъ-то путемъ отъ Николая Всеволодовича значительную сумму, тотчасъ же пускается пьянствовать, а вмѣсто благодарности, кончаетъ дерзкимъ вызовомъ Николаю Всеволодовичу, безсмысленными требованiями, угрожая въ случаѣ неплатежа пенсiона впредь ему прямо въ руки, судомъ. Такимъ образомъ добровольный даръ Николая Всеволодовича онъ принимаетъ за дань, — можете себѣ это представить? Господинъ Лебядкинъ, правда ли все то чтò я здѣсь сейчасъ говорилъ?

Капитанъ, до сихъ поръ стоявшiй молча и потупивъ глаза, быстро шагнулъ два шага впередъ и весь побагровѣлъ.

— Петръ Степановичъ, вы жестоко со мной поступали, проговорилъ онъ точно оборвалъ.

— Какъ это жестоко, и почему-съ? Но позвольте, мы о жестокости или о мягкости послѣ, а теперь я прошу васъ только отвѣтить на первый вопросъ: правда ли все то чтò я говорилъ, или нѣтъ? Если вы находите что неправда, то вы можете немедленно сдѣлать свое заявленiе.

— Я.... вы сами знаете, Петръ Степановичъ.... пробормоталъ капитанъ, осѣкся и замолчалъ. Надо замѣтить что Петръ

450                                          Русскій Вѣстникъ.

Степановичъ сидѣлъ въ креслахъ, заложивъ ногу на ногу, а капитанъ стоялъ предъ нимъ въ самой почтительной позѣ.

Колебанiя господина Лебядкина кажется очень не понравились Петру Степановичу; лицо его передернулось какой-то злобной судорогой.

— Да вы уже въ самомъ дѣлѣ не хотите ли что-нибудь заявить? тонко поглядѣлъ онъ на капитана, въ такомъ случаѣ сдѣлайте одолженiе, васъ ждутъ.

— Вы знаете сами, Петръ Степановичъ, что я не могу ничего заявлять.

— Нѣтъ, я этого не знаю, въ первый разъ даже слышу; почему такъ вы не можете заявлять?

Капитанъ молчалъ, опустивъ глаза въ землю.

— Позвольте мнѣ уйти, Петръ Степановичъ, проговорилъ онъ рѣшительно.

— Но не ранѣе того какъ вы дадите какой-нибудь отвѣтъ на мой первый вопросъ: правда ли все чтò я говорилъ?

— Правда-съ, глухо проговорилъ Лебядкинъ и вскинулъ глазами на мучителя. Даже потъ выступилъ на вискахъ его.

— Все правда?

— Все правда-съ.

— Не найдете ли вы что-нибудь прибавить, замѣтить? Если чувствуете что мы несправедливы, то заявите это; протестуйте, заявляйте вслухъ ваше неудовольствiе.

— Нѣтъ, ничего не нахожу.

— Угрожали вы недавно Николаю Всеволодовичу?

— Это.... это, тутъ было больше вино, Петръ Степановичъ. (Онъ поднялъ вдругъ голову.) Петръ Степановичъ! Если фамильная честь и незаслуженный сердцемъ позоръ возопiютъ межь людей, то тогда, неужели и тогда виноватъ человѣкъ? взревѣлъ онъ, вдругъ забывшись по давешнему.

— А вы теперь трезвы, господинъ Лебядкинъ? пронзительно поглядѣлъ на него Петръ Степановичъ.

— Я.... трезвъ.

— Чтò это такое значитъ фамильная честь и незаслуженный сердцемъ позоръ?

— Это я про никого, я никого не хотѣлъ. Я про себя.... провалился опять капитанъ.

— Вы, кажется, очень обидились моими выраженiями про васъ и ваше поведенiе? Вы очень раздражительны, господинъ Лебядкинъ. Но позвольте, я вѣдь еще ничего не начиналъ

Бѣсы.                                                          451

про ваше поведенiе, въ его настоящемъ видѣ. Я начну говорить про ваше поведенiе, въ его настоящемъ видѣ. Я начну говорить, это очень можетъ случиться, но я вѣдь еще не начиналъ въ настоящемъ видѣ.

Лебядкинъ вздрогнулъ и дико уставился на Петра Степановича.

— Петръ Степановичъ, я теперь лишь начинаю просыпаться!

— Гмъ. И это я васъ разбудилъ?

— Да, это вы меня разбудили, Петръ Степановичъ, а я спалъ четыре года подъ висѣвшей тучей. Могу я наконецъ удалиться, Петръ Степановичъ?

— Теперь можете, если только сама Варвара Петровна не найдетъ необходимымъ....

Но та замахала руками.

Капитанъ поклонился, шагнувъ два шага къ дверямъ, вдругъ остановился, приложивъ руку къ сердцу, хотѣлъ было что-то сказать, не сказалъ, и быстро направился къ выходу. Но въ дверяхъ какъ разъ столкнулся съ Николаемъ Всеволодовичемъ; тотъ посторонился; капитанъ какъ-то весь вдругъ съежился предъ нимъ и такъ замеръ на мѣстѣ, не отрывая отъ него глазъ, какъ кроликъ отъ удава. Подождавъ немного, Николай Всеволодовичъ слегка отстранилъ его рукой и вошелъ въ гостиную.

VII.

Онъ былъ веселъ и спокоенъ. Можетъ что-нибудь съ нимъ случилось сейчасъ очень хорошее, еще намъ неизвѣстное; но онъ, казалось, былъ даже чѣмъ-то особенно доволенъ.

— Простишь ли ты меня, Nicolas? не утерпѣла Варвара Петровна и поспѣшно встала ему навстрѣчу.

Но Nicolas рѣшительно разсмѣялся.

— Такъ и есть! воскликнулъ онъ добродушно и шутливо, — вижу что вамъ уже все извѣстно. А я какъ вышелъ отсюда и задумался въ каретѣ: «по крайней мѣрѣ надо было хоть анекдотъ разказать, а то кто же такъ уходитъ?» Но какъ вспомнилъ что у васъ остается Петръ Степановичъ, то и забота соскочила.

Говоря, онъ бѣгло осматривался кругомъ.

— Петръ Степановичъ разказалъ намъ одну древнюю петербургскую

452                                          Русскій Вѣстникъ.

исторiю изъ жизни одного причудника, восторженно подхватила Варвара Петровна, — одного капризнаго и сумашедшаго человѣка, но всегда высокаго въ своихъ чувствахъ, всегда рыцарски-благороднаго....

— Рыцарски? Неужто у васъ до того дошло? смѣялся Nicolas. — Впрочемъ я очень благодаренъ Петру Степановичу на этотъ разъ за его торопливость (тутъ онъ обмѣнялся съ нимъ мгновеннымъ взглядомъ). Надобно вамъ узнать, maman, что Петръ Степановичъ — всеобщiй примиритель; это его роль, болѣзнь, конекъ, и я особенно рекомендую его вамъ съ этой точки зрѣнiя. Догадываюсь о чемъ онъ вамъ тутъ настрочилъ. Онъ именно строчитъ когда разказываетъ; въ головѣ у него канцелярiя. Замѣтьте что въ качествѣ реалиста онъ не можетъ солгать, и что истина ему дороже успѣха.... разумѣется кромѣ тѣхъ особенныхъ случаевъ, когда успѣхъ дороже истины. (Говоря это, онъ все осматривался.) Такимъ образомъ вы видите ясно, maman, что не вамъ у меня прощенiя просить и что если есть тутъ гдѣ-нибудь сумашествiе, то конечно прежде всего съ моей стороны, и значитъ въ концѣ концовъ, я все-таки первый помѣшанный, — надо же поддержать свою здѣшнюю репутацiю....

Тутъ онъ нѣжно обнялъ мать.

— Во всякомъ случаѣ, дѣло это теперь кончено и разказано, а стало-быть можно и перестать о немъ, прибавилъ онъ, и какая-то сухая, твердая нотка прозвучала въ его голосѣ. Варвара Петровна поняла эту нотку; но экзальтацiя ея не проходила, даже напротивъ.

— Я никакъ не ждала тебя раньше какъ черезъ мѣсяцъ, Nicolas!

— Я, разумѣется, вамъ все объясню, maman, а теперь....

И онъ направился къ Прасковьѣ Ивановнѣ.

Но та едва повернула къ нему голову, несмотря на то что съ полчаса назадъ была ошеломлена при первомъ его появленiи. Теперь же у ней были новыя хлопоты: съ самаго того мгновенiя какъ вышелъ капитанъ и столкнулся въ дверяхъ съ Николаемъ Всеволодовичемъ, Лиза вдругъ принялась смѣяться, — сначала тихо, порывисто, но смѣхъ разростался все болѣе и болѣе, громче и явственнѣе. Она раскраснѣлась. Контрастъ съ ея недавнимъ мрачнымъ видомъ былъ чрезвычайный. Пока Николай Всеволодовичъ разговаривалъ съ Варварой Петровной, она раза два поманила къ себѣ Маврикiя Николаевича,

Бѣсы.                                                          453

будто желая ему что-то шепнуть; но лишь только тотъ наклонялся къ ней, мигомъ заливалась смѣхомъ; можно было заключить что она именно надъ бѣднымъ Маврикiемъ Николаевичемъ и смѣется. Она впрочемъ видимо старалась скрѣпиться и прикладывала платокъ къ губамъ. Николай Всеволодовичъ съ самымъ невиннымъ и простодушнымъ видомъ обратился къ ней съ привѣтствiемъ.

— Вы пожалуста извините меня, отвѣтила она скороговоркой, вы.... вы конечно видѣли Маврикiя Николаевича.... Боже, какъ вы непозволительно высоки ростомъ, Маврикiй Николаевичъ!

И опять смѣхъ. Маврикiй Николаевичъ былъ роста высокаго, но вовсе не такъ ужь непозволительно.

— Вы.... давно прiѣхали? пробормотала она опять сдерживаясь, даже конфузясь, но со сверкающими глазами.

— Часа два слишкомъ, отвѣтилъ Nicolas, пристально къ ней присматриваясь. Замѣчу что онъ былъ необыкновенно сдержанъ и вѣжливъ, но откинувъ вѣжливость, имѣлъ совершенно равнодушный видъ, даже вялый.

— А гдѣ будете жить?

— Здѣсь.

Варвара Петровна тоже слѣдила за Лизой, но ее вдругъ поразила одна мысль.

— Гдѣ же ты былъ Nicolas до сихъ поръ всѣ эти два часа слишкомъ? подошла она; — поѣздъ приходитъ въ десять часовъ.

— Я сначала завезъ Петра Степановича къ Кирилову. А Петра Степановича я встрѣтилъ въ Матвѣевѣ (за три станцiи), въ одномъ вагонѣ и доѣхали.

— Я съ разсвѣта въ Матвѣевѣ ждалъ, подхватилъ Петръ Степановичъ, — у насъ заднiе вагоны соскочили ночью съ рельсовъ, чуть ногъ не поломали.

— Ноги сломали! вскричала Лиза, — мамá, мамá, а мы съ вами хотѣли ѣхать на прошлой недѣлѣ въ Матвѣево, вотъ бы тоже ноги сломали!

— Господи помилуй! перекрестилась Прасковья Ивановна.

— Мамà, мамà, милая мà, вы не пугайтесь, если я въ самомъ дѣлѣ обѣ ноги сломаю; со мной это такъ можетъ случиться, сами же говорите что я каждый день скачу верхомъ сломя голову. Маврикiй Николаевичъ, будете меня водить хромую? захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дамъ себя водить кромѣ васъ, смѣло разчитывайте. Ну,

454                                          Русскій Вѣстникъ.

положимъ что я только одну ногу сломаю.... Ну будьте же любезны, скажите что почтете за счастье.

— Чтò ужь за счастье съ одною ногой? серiозно нахмурился Маврикiй Николаевичъ.

— Боже, какой моралистъ! За то вы будете водить, одинъ вы, никому больше!

— Вы и тогда меня водить будете, Лизавета Николаевна, еще серiознѣе проворчалъ Маврикiй Николаевичъ.

— Боже, да вѣдь онъ хотѣлъ сказать каламбуръ! почти въ ужасѣ воскликнула Лиза. — Маврикiй Николаевичъ, не смѣйте никогда пускаться на этотъ путь! Но только до какой же степени вы эгоистъ! Я убѣждена, къ чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротивъ: вы съ утра до ночи будете меня тогда увѣрять что я стала безъ ноги интереснѣе! Одно непоправимо — вы безмѣрно высоки ростомъ, а безъ ноги я стану премаленькая, какъ же вы меня поведете подъ руку, мы будемъ не пара!

И она болѣзненно разсмѣялась. Остроты и намеки были плоски, но ей очевидно было не до славы.

— Истерика! шепнулъ мнѣ Петръ Степановичъ, — поскорѣе бы воды стаканъ.

Онъ угадалъ; черезъ минуту всѣ суетились, принесли воды. Лиза обнимала свою мамà, горячо цѣловала ее, плакала на ея плечѣ, и тутъ же опять откинувшись и засматривая ей въ лицо, принималась хохотать. Захныкала наконецъ и мамà. Варвара Петровна увела ихъ обѣихъ поскорѣе къ себѣ, въ ту самую дверь изъ которой вышла къ намъ давеча Дарья Павловна. Но пробыли онѣ тамъ не долго, минуты четыре, не болѣе....

Я стараюсь припомнить теперь каждую черту этихъ послѣднихъ мгновенiй этого достопамятнаго утра. Помню что когда мы остались одни безъ дамъ (кромѣ одной Дарьи Павловны, не тронувшейся съ мѣста), — Николай Всеволодовичъ обошелъ насъ всѣхъ и перездоровался съ каждымъ, кромѣ Шатова, продолжавшаго сидѣть въ своемъ углу, и еще больше чѣмъ давеча наклонившагося въ землю. Степанъ Трофимовичъ началъ было съ Николаемъ Всеволодовичемъ о чемъ-то чрезвычайно остроумномъ, но тотъ поспѣшно извинился и направился къ Дарьѣ Павловнѣ. Но на дорогѣ почти силой перехватилъ его Петръ Степановичъ и утащилъ къ окну, гдѣ и началъ о чемъ-то быстро шептать ему, повидимому объ

Бѣсы.                                                          455

очень важномъ, судя по выраженiю лица и по жестамъ сопровождавшимъ шепотъ. Николай же Всеволодовичъ слушалъ очень лѣниво и разсѣянно, съ своей офицiальною усмѣшкой, а подъ конецъ даже и нетерпѣливо, и все какъ бы порывался уйти. Онъ вырвался отъ него и ушелъ отъ окна именно когда воротились наши дамы; Лизу Варвара Петровна усадила на прежнее мѣсто, увѣряя что имъ минутъ хоть десять надо непремѣнно повременить и отдохнуть, и что свѣжiй воздухъ врядъ ли будетъ сейчасъ полезенъ на больные нервы. Очень ужь она ухаживала за Лизой и сама сѣла съ ней рядомъ. Къ нимъ немедленно подскочилъ освободившiйся Петръ Степановичъ и началъ быстрый и веселый разговоръ. Вотъ тутъ-то Николай Всеволодовичъ и подошелъ наконецъ къ Дарьѣ Павловнѣ неспѣшною походкой своей; Даша такъ и заколыхалась на мѣстѣ при его приближенiи и быстро привскочила въ видимомъ смущенiи и съ румянцемъ во все лицо.

— Васъ, кажется, можно поздравить.... или еще нѣтъ? проговорилъ онъ съ какой-то особенною складкой въ лицѣ.

Даша что-то ему отвѣтила, но трудно было разслышать.

— Простите за нескромность, возвысилъ онъ голосъ, — но вѣдь вы знаете, я былъ нарочно извѣщенъ. Знаете вы объ этомъ?

— Да, я знаю что вы были нарочно извѣщены.

— Надѣюсь, однако, что я не помѣшалъ ничему моимъ поздравленiемъ, засмѣялся онъ, и если Степанъ Трофимовичъ....

— Съ чѣмъ, съ чѣмъ поздравить? подскочилъ вдругъ Петръ Степановичъ, — съ чѣмъ васъ поздравить, Дарья Павловна? Ба! Да ужь не съ тѣмъ ли самымъ? Краска ваша свидѣтельствуетъ что я угадалъ. Въ самомъ дѣлѣ съ чѣмъ же и поздравляютъ нашихъ прекрасныхъ и благонравныхъ дѣвицъ и отъ какихъ поздравленiй онѣ всего больше краснѣютъ? Ну-съ, примите и отъ меня, если я угадалъ, и заплатите пари: помните, въ Швейцарiи бились объ закладъ что никогда не выйдете замужъ.... Ахъ да, по поводу Швейцарiи — чтò жь это я? Представьте, на половину затѣмъ и ѣхалъ, а чуть не забылъ: скажи ты мнѣ, быстро повернулся онъ къ Степану Трофимовичу, — ты-то когда же въ Швейцарiю?

— Я.... въ Швейцарiю? удивился и смутился Степанъ Трофимовичъ.

— Какъ? развѣ не ѣдешь? Да вѣдь ты тоже женишься.... ты писалъ?

456                                          Русскій Вѣстникъ.

— Pierre! воскликнулъ Степанъ Трофимовичъ.

— Да чтò Pierre.... Видишь, если тебѣ это прiятно, то я летѣлъ заявить тебѣ что я вовсе не противъ, такъ какъ ты непремѣнно желалъ моего мнѣнiя какъ можно скорѣе; если же (сыпалъ онъ) тебя надо «спасать», какъ ты тутъ же пишешь и умоляешь, въ томъ же самомъ письмѣ, то опять-таки я къ твоимъ услугамъ. Правда что онъ женится, Варвара Петровна? быстро повернулся онъ къ ней. — Надѣюсь что я не нескромничаю; самъ же пишетъ что весь городъ знаетъ и всѣ поздравляютъ, такъ что онъ, чтобъ избѣжать, выходитъ лишь по ночамъ. Письмо у меня въ карманѣ. Но повѣрите ли, Варвара Петровна, что я ничего въ немъ не понимаю! Ты мнѣ только одно скажи, Степанъ Трофимовичъ, поздравлять тебя надо или «спасать»? Вы не повѣрите, рядомъ съ самыми счастливыми строками у него отчаяннѣйшiя. Вопервыхъ, проситъ у меня прощенiя; ну положимъ, это въ ихъ нравахъ.... А впрочемъ нельзя не сказать: вообразите, человѣкъ въ жизни видѣлъ меня два раза, да и то нечаянно, и вдругъ теперь, вступая въ третiй бракъ, воображаетъ что нарушаетъ этимъ ко мнѣ какiя-то родительскiя обязанности, умоляетъ меня за тысячу верстъ чтобъ я не сердился и разрѣшилъ ему! Ты пожалуста не обижайся, Степанъ Трофимовичъ, черта времени, я широко смотрю и не осуждаю, и это, положимъ, тебѣ дѣлаетъ честь и т. д., и т. д., но опять-таки главное въ томъ что ничего не понимаю. Тутъ что-то о какихъ-то «грѣхахъ въ Швейцарiи.» Женюсь, дескать, по грѣхамъ или изъ-за чужихъ грѣховъ, или какъ у него тамъ — однимъ словомъ «грѣхи». «Дѣвушка, говоритъ, перлъ и алмазъ», ну и разумѣется «онъ недостоинъ» — ихъ слогъ; но изъ-за какихъ-то тамъ грѣховъ или обстоятельствъ «принужденъ идти къ вѣнцу и ѣхать въ Швейцарiю», а потому «бросай все и лети спасать». Понимаете ли вы что-нибудь послѣ этого? А впрочемъ.... а впрочемъ я по выраженiю лицъ замѣчаю (повертывался онъ съ письмомъ въ рукахъ, съ невинною улыбкой всматриваясь въ лица) что по моему обыкновенiю я, кажется, въ чемъ-то далъ маху.... по глупой моей откровенности, или, какъ Николай Всеволодовичъ говоритъ, торопливости. Я вѣдь думалъ что мы тутъ свои, то-есть твои свои, Степанъ Трофимовичъ, твои свои, а я-то въ сущности чужой, и вижу.... и вижу что всѣ что-то знаютъ, а я-то вотъ именно чего-то и не знаю.

Онъ все продолжалъ осматриваться.

Бѣсы.                                                          457

— Степанъ Трофимовичъ такъ и написалъ вамъ что онъ женится на «чужихъ грѣхахъ, совершенныхъ въ Швейцарiи» и чтобы вы летѣли «спасать его» этими самыми выраженiями? подошла вдругъ Варвара Петровна, вся желтая, съ искривившимся лицомъ, со вздрагивающими губами.

— То-есть видите ли-съ, если тутъ чего*нибудь я не понялъ, какъ бы испугался и еще пуще заторопился Петръ Степановичъ, — то виноватъ разумѣется онъ что такъ пишетъ. Вотъ письмо. Знаете, Варвара Петровна, письма безконечныя и безпрерывныя, а въ послѣднiе два-три мѣсяца, просто письмо за письмомъ, и признаюсь, я наконецъ иногда не дочитывалъ. Ты меня прости, Степанъ Трофимовичъ, за такое глупое признанiе, но вѣдь согласись пожалуста что хоть ты и ко мнѣ адресовалъ, а писалъ вѣдь болѣе для потомства, такъ что тебѣ вѣдь и все равно.... Ну-ну, не обижайся; мы-то съ тобой все-таки свои! Но это письмо, Варвара Петровна, это письмо я дочиталъ. Эти «грѣхи»-съ — эти «чужiе грѣхи» — это навѣрно какiе-нибудь наши собственные грѣшки, и объ закладъ бьюсь, самые невиннѣйшiе, но изъ-за которыхъ вдругъ намъ вздумалось поднять ужасную исторiю съ благороднымъ оттѣнкомъ — именно ради благороднаго оттѣнка и подняли. Тутъ, видите ли, что-нибудь по счетной части у насъ прихрамываетъ — надо же наконецъ сознаться. Мы, знаете, въ карточки очень повадливы.... а впрочемъ это лишнее, это совсѣмъ уже лишнее, виноватъ, я слишкомъ болтливъ, но ей Богу, Варвара Петровна, онъ меня напугалъ, и я дѣйствительно приготовился отчасти «спасать» его. Мнѣ наконецъ и самому совѣстно. Чтò я, съ ножомъ къ горлу что ли лѣзу къ нему? Кредиторъ неумолимый я что ли? Онъ что-то пишетъ тутъ о приданомъ.... А впрочемъ ужь женишься ли ты полно, Степанъ Трофимовичъ? Вѣдь и это станется, вѣдь мы наговоримъ, наговоримъ, а болѣе для слога.... Ахъ, Варвара Петровна, я вѣдь вотъ увѣренъ что вы пожалуй осуждаете меня теперь, и именно тоже за слогъ-съ. Согласенъ; самъ себя осудилъ бы-съ. Но вѣдь еслибы вы знали какой тамъ-то слогъ! Ну прочтите, ну прочтите сами! Ахъ, Варвара Петровна, я вѣдь вотъ рѣжу, а вѣдь можетъ-быть я…. любя говорю! Ну, и тутъ сморозилъ: дуракъ я человѣкъ, грубый я человѣкъ!…

— Напротивъ, напротивъ, я вижу что вы просто выведены изъ терпѣнiя, и ужь конечно имѣли на то причины, злобно подхватила Варвара Петровна.

458                                          Русскій Вѣстникъ.

Она со злобнымъ наслажденiемъ выслушала всѣ «правдивыя» словоизверженiя Петра Степановича, очевидно игравшаго роль (какую — не зналъ я тогда, но роль была очевидная, даже слишкомъ ужь грубовато сыгранная).

— Напротивъ, продолжала она, — я вамъ слишкомъ благодарна что вы заговорили; безъ васъ я бы такъ ничего и не узнала. Въ первый разъ въ двадцать лѣтъ я раскрываю глаза. Николай Всеволодовичъ, вы сказали сейчасъ что и вы были нарочно извѣщены: ужь не писалъ ли и къ вамъ Степанъ Трофимовичъ въ этомъ же родѣ?

— Я получилъ отъ него невиннѣйшее и.... и.... очень благородное письмо....

— Вы затрудняетесь, ищете словъ — довольно! Степанъ Трофимовичъ, я ожидаю отъ васъ чрезвычайнаго одолженiя, вдругъ обратилась она къ нему съ засверкавшими глазами, — сдѣлайте мнѣ милость, оставьте насъ сейчасъ же, а впредь не переступайте черезъ порогъ моего дома.

Прошу припомнить недавнюю «экзальтацiю», еще и теперь не прошедшую. Правда и виноватъ же былъ Степанъ Трофимовичъ! Но вотъ чтò рѣшительно изумило меня тогда: то что онъ съ удивительнымъ достоинствомъ выстоялъ и подъ «обличенiями» Петруши, не думая прерывать ихъ, и подъ «проклятiемъ» Варвары Петровны. Откудова взялось у него столько духа? Я узналъ только одно, что онъ несомнѣнно и глубоко оскорбленъ былъ давешнею первою встрѣчей съ Петрушей, именно давешними объятiями. Это было глубокое и настоящее уже горе, по крайней мѣрѣ на его глаза, его сердцу. Было у него и другое горе въ ту минуту, а именно язвительное собственное сознанiе въ томъ что онъ нѣсколько сподличалъ; въ этомъ онъ мнѣ самъ потомъ признавался со всею откровенностью. А вѣдь настоящее, несомнѣнное горе даже феноменально легкомысленнаго человѣка способно иногда сдѣлать солиднымъ и стойкимъ, ну хоть на малое время; мало того, отъ истиннаго, настоящаго горя даже дураки иногда умнѣли, тоже, разумѣется, на время; это ужь свойство такое горя. А если такъ, то чтò же могло произойти съ такимъ человѣкомъ какъ Степанъ Трофимовичъ? Цѣлый переворотъ, — конечно тоже на время.

Онъ съ достоинствомъ поклонился Варварѣ Петровнѣ и не вымолвилъ слова (правда, ему ничего и не оставалось болѣе). Онъ такъ и хотѣлъ было совсѣмъ уже выйти, но не утерпѣлъ

Бѣсы.                                                          459

и подошелъ къ Дарьѣ Павловнѣ. Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчасъ же сама, вся въ испугѣ, начала говорить, не давъ ему вымолвить слова:

— Пожалуста, Степанъ Трофимовичъ, ради Бога, ничего не говорите, начала она горячею скороговоркой, съ болѣзненнымъ выраженiемъ лица и поспѣшно протягивая ему руку: — будьте увѣрены что я васъ все такъ же уважаю.... и все такъ же цѣню васъ, и.... думайте обо мнѣ тоже хорошо, Степанъ Трофимовичъ, и я буду очень, очень это цѣнить....

Степанъ Трофимовичъ низко, низко ей поклонился.

— Воля твоя, Дарья Павловна, ты знаешь что во всемъ этомъ дѣлѣ твоя полная воля! Была и есть, и теперь и впредь, вѣско заключила Варвара Петровна.

— Ба! да и я теперь все понимаю! ударилъ себя по лбу Петръ Степановичъ. — Но.... но въ какое же положенiе я былъ поставленъ послѣ этого? Дарья Павловна, пожалуста извините меня!... Чтò ты надѣлалъ со мной послѣ этого, а? обратился онъ къ отцу.

— Pierre, ты бы могъ со мной выражаться иначе, не правда ли, другъ мой? совсѣмъ даже тихо промолвилъ Степанъ Трофимовичъ.

— Не кричи пожалуста, замахалъ Pierre руками, — повѣрь что все это старые, больные нервы, и кричать ни къ чему не послужитъ. Скажи ты мнѣ лучше, вѣдь ты могъ же предположить что я съ перваго шага заговорю: какъ же было не предувѣдомить?

Степанъ Трофимовичъ проницательно посмотрѣлъ на него:

— Pierre, ты, который такъ много знаешь изъ того чтò здѣсь происходитъ, неужели ты и вправду объ этомъ дѣлѣ такъ-таки ничего и не зналъ, ничего не слыхалъ?

— Что-о-о? Вотъ люди! Такъ мы мало того что старыя дѣти, мы еще злыя дѣти? Варвара Петровна, вы слышали чтò онъ говоритъ?

Поднялся шумъ; но тутъ разразилось вдругъ приключенiе, котораго никто не могъ ожидать.

VIII.

Прежде всего упомяну что въ послѣднiя двѣ-три минуты Лизаветой Николаевной овладѣло какое-то новое движенiе; она быстро шепталась о чемъ-то съ мамà и съ наклонившимся

460                                          Русскій Вѣстникъ.

къ ней Маврикiемъ Николаевичемъ. Лицо ея было тревожно, но въ то же время выражало рѣшимость. Наконецъ встала съ мѣста, видимо торопясь уѣхать и торопя мамà, которую началъ приподымать съ креселъ Маврикiй Николаевичъ. Но видно не суждено имъ было уѣхать не досмотрѣвъ всего до конца.

Шатовъ, совершенно всѣми забытый въ своемъ углу (неподалеку отъ Лизаветы Николаевны) и повидимому самъ не знавшiй для чего онъ сидѣлъ и не уходилъ, вдругъ поднялся со стула и черезъ всю комнату, неспѣшнымъ, но твердымъ шагомъ направился къ Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему въ лицо. Тотъ еще издали замѣтилъ его приближенiе и чуть-чуть усмѣхнулся; но когда Шатовъ подошелъ къ нему вплоть, то пересталъ усмѣхаться.

Когда Шатовъ молча предъ нимъ остановился, не спуская съ него глазъ, всѣ вдругъ это замѣтили и затихли, позже всѣхъ Петръ Степановичъ; Лиза и мамà остановились посреди комнаты. Такъ прошло секундъ пять; выраженiе дерзкаго недоумѣнiя смѣнилось въ лицѣ Николая Всеволодовича гнѣвомъ, онъ нахмурилъ брови и вдругъ....

И вдругъ Шатовъ размахнулся своею длинною, тяжелою рукой и изо всей силы ударилъ его по щекѣ. Николай Всеволодовичъ сильно качнулся на мѣстѣ.

Шатовъ и ударилъ-то по особенному, вовсе не такъ какъ обыкновенно принято давать пощечины (если только можно такъ выразиться), не ладонью, а всѣмъ кулакомъ, а кулакъ у него былъ большой, вѣскiй, костлявый, съ рыжимъ пухомъ и съ веснушками. Еслибъ ударъ пришелся по носу, то раздробилъ бы носъ. Но пришелся онъ по щекѣ, задѣвъ лѣвый край губы и верхнихъ зубовъ, изъ которыхъ тотчасъ же потекла кровь.

Кажется раздался мгновенный крикъ, можетъ-быть вскрикнула Варвара Петровна — этого не припомню, потому что все тотчасъ же опять какъ бы замерло. Впрочемъ вся сцена продолжалась не болѣе какихъ-нибудь десяти секундъ.

Тѣмъ не менѣе въ эти десять секундъ произошло ужасно много.

Напомню опять читателю что Николай Всеволодовичъ принадлежалъ къ тѣмъ натурамъ которыя страха не вѣдаютъ. На дуэли онъ могъ стоять подъ выстрѣломъ противника хладнокровно, самъ цѣлить и убивать до звѣрства спокойно.

Бѣсы.                                                          461

Еслибы кто ударилъ его по щекѣ, то, какъ мнѣ кажется, онъ бы и на дуэль не вызвалъ, а тутъ же, тотчасъ же убилъ бы обидчика; онъ именно былъ изъ такихъ, и убилъ бы съ полнымъ сознанiемъ, а вовсе не внѣ себя. Мнѣ кажется даже что онъ никогда и не зналъ тѣхъ ослѣпляющихъ порывовъ гнѣва при которыхъ уже нельзя разсуждать. При безконечной злобѣ, овладѣвавшей имъ иногда, онъ все-таки всегда могъ сохранять полную власть надъ собой, а стало-быть и понимать что за убiйство не на дуэли его непремѣнно сошлютъ въ каторгу; тѣмъ не менѣе онъ все-таки убилъ бы обидчика и безъ малѣйшаго колебанiя.

Николая Всеволодовича я изучалъ все послѣднее время и, по особымъ обстоятельствамъ, знаю о немъ теперь, когда пишу это, очень много фактовъ. Я пожалуй сравнилъ бы его съ иными прошедшими господами, о которыхъ уцѣлѣли теперь въ нашемъ обществѣ нѣкоторыя легендарныя воспоминанiя. Разказывали напримѣръ про декабриста Л‑на что онъ всю жизнь нарочно искалъ опасности, упивался ощущенiемъ ея, обратилъ его въ потребность своей природы; въ молодости выходилъ на дуэль ни за чтò; въ Сибири, съ однимъ ножомъ ходилъ на медвѣдя, любилъ встрѣчаться въ сибирскихъ лѣсахъ съ бѣглыми каторжниками, которые, замѣчу мимоходомъ, страшнѣе медвѣдя. Сомнѣнiя нѣтъ что эти легендарные господа способны были ощущать, и даже можетъ-быть въ сильной степени чувство страха, — иначе были бы гораздо спокойнѣе, и ощущенiе опасности не обратили бы въ потребность своей природы. Но побѣждать въ себѣ трусость — вотъ чтò, разумѣется, ихъ прельщало. Безпрерывное упоенiе побѣдой и сознанiе что нѣтъ надъ тобой побѣдителя — вотъ чтò ихъ увлекало. Этотъ Л–нъ еще прежде ссылки нѣкоторое время боролся съ голодомъ и тяжкимъ трудомъ добывалъ себѣ хлѣбъ, единственно изъ-за того что ни за чтò не хотѣлъ подчиниться требованiямъ своего богатаго отца, которыя находилъ несправедливыми. Стало-быть многосторонне понималъ борьбу; не съ медвѣдями только и не на однѣхъ дуэляхъ цѣнилъ въ себѣ стойкость и силу характера.

Но все-таки съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускаетъ теперь потребности тѣхъ непосредственныхъ и цѣльныхъ ощущенiй которыхъ такъ искали тогда иные, безпокойные въ своей дѣятельности, господа

462                                          Русскій Вѣстникъ.

добраго стараго времени. Николай Всеволодовичъ можетъ-быть отнесся бы къ Л–ну свысока, даже назвалъ бы его вѣчно храбрящимся трусомъ, пѣтушкомъ, — правда, не сталъ бы высказываться вслухъ. Онъ бы и на дуэли застрѣлилъ противника и на медвѣдя сходилъ бы, еслибы только надо было, и отъ разбойника отбился бы въ лѣсу — такъ же успѣшно и такъ же безстрашно, какъ и Л–нъ, но за то ужь безо всякаго ощущенiя наслажденiя, а единственно по непрiятной необходимости, вяло, лѣниво, даже со скукой. Въ злобѣ разумѣется выходилъ прогрессъ противъ Л–на, даже противъ Лермонтова. Злобы въ Николаѣ Всеволодовичѣ было можетъ-быть больше чѣмъ въ тѣхъ обоихъ вмѣстѣ, но злоба эта была холодная, спокойная и, если можно такъ выразиться — разумная, стало-быть самая отвратительная и самая страшная, какая можетъ быть. Еще разъ повторяю: я и тогда считалъ его и теперь считаю (когда уже все кончено) именно такимъ человѣкомъ который, еслибы получилъ ударъ въ лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убилъ бы своего противника, тотчасъ же, тутъ же на мѣстѣ и безъ вызова на дуэль.

И однакоже въ настоящемъ случаѣ произошло нѣчто иное и чудное.

Едва только онъ выпрямился послѣ того какъ такъ позорно качнулся на бокъ, чуть не на цѣлую половину роста, отъ полученной пощечины; и не затихъ еще, казалось, въ комнатѣ подлый, какъ бы мокрый какой-то звукъ отъ удара кулака по лицу, какъ тотчасъ же онъ схватилъ Шатова обѣими руками за плечи: но тотчасъ же, въ тотъ же почти мигъ, отдернулъ свои обѣ руки назадъ и скрестилъ ихъ у себя за спиной. Онъ молчалъ, смотрѣлъ на Шатова и блѣднѣлъ какъ рубашка. Но странно, взоръ его какъ бы погасалъ. Черезъ десять секундъ, глаза его смотрѣли холодно и — я убѣжденъ что не лгу — спокойно. Только блѣденъ онъ былъ ужасно. Разумѣется я не знаю чтò было внутри человѣка, я видѣлъ снаружи. Мнѣ кажется еслибы былъ такой человѣкъ который схватилъ бы, напримѣръ, раскаленную до красна желѣзную полосу и зажалъ въ рукѣ, съ цѣлiю измѣрить свою твердость, и затѣмъ, въ продолженiи десяти секундъ, побѣждалъ бы нестерпимую боль и кончилъ тѣмъ что ее побѣдилъ, то человѣкъ этотъ, кажется мнѣ, вынесъ бы нѣчто похожее на

Бѣсы.                                                          463

то чтò испыталъ теперь, въ эти десять секундъ, Николай Всеволодовичъ.

Первый изъ нихъ опустилъ глаза Шатовъ и видимо потому что принужденъ былъ опустить. Затѣмъ медленно повернулся и пошелъ изъ комнаты, но вовсе ужь не тою походкой которою подходилъ давеча. Онъ уходилъ тихо, какъ-то особенно неуклюже приподнявъ сзади плечи, опустивъ голову и какъ бы разсуждая о чемъ-то самъ съ собой. Кажется онъ что-то шепталъ. До двери дошелъ осторожно, ни за чтò не зацѣпивъ и ничего не опрокинувъ, дверь же прiотворилъ на маленькую щелочку, такъ что пролѣзъ въ отверстiе почти бокомъ. Когда пролѣзалъ, то вихоръ его волосъ, стоявшiй торчкомъ на затылкѣ, былъ особенно замѣтенъ.

Затѣмъ, прежде всѣхъ криковъ раздался одинъ страшный крикъ. Я видѣлъ какъ Лизавета Николаевна схватила было свою мама за плечо, а Маврикiя Николаевича за руку и раза два-три рванула ихъ за собой, увлекая изъ комнаты, но вдругъ вскрикнула и со всего росту упала на полъ въ обморокѣ. До сихъ поръ я какъ будто еще слышу какъ стукнулась она о коверъ затылкомъ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

БѢСЫ.

_____

РОМАНЪ.

_____

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

_____

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Ночь.

I.

Прошло восемь дней. Теперь, когда уже все прошло, и я пишу хронику, мы уже знаемъ въ чемъ дѣло; но тогда мы еще ничего не знали, и естественно что намъ представлялись странными разныя вещи. По крайней мѣрѣ мы со Степаномъ Трофимовичемъ въ первое время заперлись и съ испугомъ наблюдали издали. Я-то кой-куда еще выходилъ и попрежнему приносилъ ему разныя вѣсти, безъ чего онъ и пробыть не могъ.

Нечего и говорить что по городу пошли самые разнообразные слухи, то-есть насчетъ пощечины, обморока Лизаветы Николаевны и прочаго случившагося въ то воскресенье. Но удивительно намъ было то: черезъ кого это все могло такъ скоро и точно выйти наружу? Ни одно изъ присутствовавшихъ тогда лицъ не имѣло бы кажется ни нужды, ни выгоды нарушить секретъ происшедшаго. Прислуги тогда не было;

Бѣсы.                                                          73

одинъ Лебядкинъ могъ бы что-нибудь разболтать, не столько по злобѣ, потому что вышелъ тогда въ крайнемъ испугѣ (а страхъ къ врагу уничтожаетъ и злобу къ нему), а единственно по невоздержности. Но Лебядкинъ, вмѣстѣ съ сестрицей, на другой же день пропалъ безъ вѣсти; въ домѣ Филиппова его не оказалось, онъ переѣхалъ неизвѣстно куда и точно сгинулъ. Шатовъ, у котораго я хотѣлъ было справиться о Марьѣ Тимоѳеевнѣ, заперся и кажется всѣ эти восемь дней просидѣлъ у себя на квартирѣ, даже прервавъ свои занятiя въ городѣ. Меня онъ не принялъ. Я было зашелъ къ нему во вторникъ и стукнулъ въ дверь. Отвѣта не получилъ, но увѣренный, по несомнѣннымъ даннымъ, что онъ дома, постучался въ другой разъ. Тогда онъ, соскочивъ повидимому съ постели, подошелъ крупными шагами къ дверямъ и крикнулъ мнѣ во весь голосъ: «Шатова дома нѣтъ». Я съ тѣмъ и ушелъ.

Мы со Степаномъ Трофимовичемъ, не безъ страха за смѣлость предположенiя, но обоюдно ободряя другъ друга, остановились наконецъ на одной мысли: мы рѣшили что виновникомъ разошедшихся слуховъ могъ быть одинъ только Петръ Степановичъ, хотя самъ онъ нѣкоторое время спустя, въ разговорѣ съ отцомъ, увѣрялъ что засталъ уже исторiю во всѣхъ устахъ, преимущественно въ клубѣ, и совершенно извѣстною до мельчайшихъ подробностей губернаторшѣ и ея супругу. Вотъ чтò еще замѣчательно: на второй же день, въ понедѣльникъ ввечеру, я встрѣтилъ Липутина, и онъ уже зналъ все до послѣдняго слова, стало-быть несомнѣнно узналъ изъ первыхъ.

Многiя изъ дамъ (и изъ самыхъ свѣтскихъ) любопытствовали и о «загадочной хромоножкѣ», такъ называли Марью Тимоѳеевну. Нашлись даже пожелавшiя непремѣнно увидать ее лично и познакомиться, такъ что господа поспѣшившiе припрятать Лебядкиныхъ, очевидно поступили и кстати. Но на первомъ планѣ все-таки стоялъ обморокъ Лизаветы Николаевны и этимъ интересовался «весь свѣтъ», уже потому одному что дѣло прямо касалось Юлiи Михайловны какъ родственницы Лизаветы Николаевны и ея покровительницы. И чего-чего не болтали! Болтовнѣ способствовала и таинственность обстановки: оба дома были заперты наглухо; Лизавета Николаевна, какъ разказывали, лежала въ бѣлой горячкѣ; то же утверждали и о Николаѣ Всеволодовичѣ, съ отвратительными подробностями о выбитомъ будто бы зубѣ и о распухшей

74                                            Русскій Вѣстникъ.

отъ флюса щекѣ его. Говорили даже по уголкамъ, что у насъ можетъ-быть будетъ убiйство, что Ставрогинъ не таковъ чтобы снести такую обиду, и убьетъ Шатова, но таинственно, какъ въ корсиканской вендеттѣ. Мысль эта нравилась; но большинство нашей свѣтской молодежи выслушивало все это съ презрѣнiемъ и съ видомъ самого пренебрежительнаго равнодушiя, разумѣется, напускнаго. Вообще древняя враждебность нашего общества къ Николаю Всеволодовичу обозначилась ярко. Даже солидные люди стремились обвинить его, хотя и сами не знали въ чемъ. Шепотомъ разказывали что будто бы онъ погубилъ честь Лизаветы Николаевны, и что между ними была интрига въ Швейцарiи. Конечно осторожные люди сдерживались, но всѣ однако же слушали съ аппетитомъ. Были и другiе разговоры, но не общiе, а частные, рѣдкiе и почти закрытые, чрезвычайно странные и о существованiи которыхъ я упоминаю лишь для предупрежденiя читателей, единственно въ виду дальнѣйшихъ событiй моего разказа. Именно: говорили иные, хмуря брови и Богъ знаетъ на какомъ основанiи, что Николай Всеволодовичъ имѣетъ какое-то особенное дѣло въ нашей губернiи, что онъ чрезъ графа К. вошелъ въ Петербургѣ въ какiя-то высшiя отношенiя, что онъ даже можетъ-быть служитъ и чуть ли не снабженъ отъ кого-то какими-то порученiями. Когда очень ужь солидные и сдержанные люди на этотъ слухъ улыбались, благоразумно замѣчая что человѣкъ живущiй скандалами и начинающiй у насъ съ флюса, не похожъ на чиновника, то имъ шепотомъ замѣчали что служитъ онъ не то чтобъ офицiально, а такъ-сказать конфиденцiально, и что въ такомъ случаѣ самою службой требуется чтобы служащiй какъ можно менѣе походилъ на чиновника. Такое замѣчанiе производило эффектъ; у насъ извѣстно было что на земство нашей губернiи смотрятъ въ столицѣ съ нѣкоторымъ особымъ вниманiемъ. Повторю, эти слухи только мелькнули и изчезли безслѣдно, до времени, при первомъ появленiи Николая Всеволодовича; но замѣчу что причиной многихъ слуховъ было отчасти нѣсколько краткихъ, но злобныхъ словъ, неясно и отрывисто произнесенныхъ въ клубѣ, недавно возвратившимся изъ Петербурга отставнымъ капитаномъ гвардiи, Артемiемъ Павловичемъ Гагановымъ, весьма крупнымъ помѣщикомъ нашей губернiи и уѣзда, столичнымъ свѣтскимъ человѣкомъ и сыномъ

Бѣсы.                                                          75

покойнаго Павла Павловича Гаганова, того самого почтеннаго старшины съ которымъ Николай Всеволодовичъ имѣлъ, четыре слишкомъ года тому назадъ, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновенiе о которомъ я уже упоминалъ прежде, въ началѣ моего разказа.

Всѣмъ тотчасъ же стало извѣстно что Юлiя Михайловна сдѣлала Варварѣ Петровнѣ чрезвычайный визитъ, и что у крыльца дома ей объявили что «по нездоровью не могутъ принять». Также и то что дня черезъ два послѣ своего визита, Юлiя Михайловна посылала узнать о здоровьѣ Варвары Петровны нарочнаго. Наконецъ принялась вездѣ «защищать» Варвару Петровну, конечно лишь въ самомъ высшемъ смыслѣ, то-есть по возможности въ самомъ неопредѣленномъ. Всѣ же первоначальные торопливые намеки о воскресной исторiи выслушала строго и холодно, такъ что въ послѣдующiе дни, въ ея присутствiи, они уже не возобновлялись. Такимъ образомъ и укрѣпилась вездѣ мысль что Юлiи Михайловнѣ извѣстна не только вся эта таинственная исторiя но и весь ея таинственный смыслъ до мельчайшихъ подробностей, и не какъ посторонней, а какъ соучастницѣ. Замѣчу кстати что она начала уже прiобрѣтать у насъ, помаленьку, то высшее влiянiе котораго такъ несомнѣнно добивалась и жаждала, и уже начинала видѣть себя «окруженною». Часть общества признала за нею практическiй умъ и тактъ.... но объ этомъ послѣ. Ея же покровительствомъ объяснялись отчасти и весьма быстрые успѣхи Петра Степановича въ нашемъ обществѣ, — успѣхи особенно поразившiе тогда Степана Трофимовича.

Мы съ нимъ можетъ-быть и преувеличивали. Вопервыхъ, Петръ Степановичъ перезнакомился почти мгновенно со всѣмъ городомъ, въ первые же четыре дня послѣ своего появленiя. Появился онъ въ воскресенье, а во вторникъ я уже встрѣтилъ его въ коляскѣ съ Артемiемъ Павловичемъ Гагановымъ, человѣкомъ гордымъ, раздражительнымъ и заносчивымъ, несмотря на всю его свѣтскость, и съ которымъ, по характеру его, довольно трудно было ужиться. У губернатора Петръ Степановичъ былъ тоже принятъ прекрасно, до того что тотчасъ же сталъ въ положенiе близкаго или такъ-сказать обласканнаго молодаго человѣка; обѣдалъ у Юлiи Михайловны почти ежедневно. Познакомился онъ съ нею еще въ Швейцарiи, но въ быстромъ успѣхѣ его въ домѣ его превосходительства дѣйствительно заключалось нѣчто любопытное. Все-таки

76                                            Русскій Вѣстникъ.

онъ слылъ же когда-то заграничнымъ революцiонеромъ, правда ли, нѣтъ ли, участвовалъ въ какихъ-то заграничныхъ изданiяхъ и конгрессахъ, «чтò можно даже изъ газетъ доказать», какъ злобно выразился мнѣ при встрѣчѣ Алеша Телятниковъ, теперь, увы, отставной чиновничекъ, а прежде тоже обласканный молодой человѣкъ въ домѣ стараго губернатора. Но тутъ стоялъ однако же фактъ: бывшiй революцiонеръ явился въ любезномъ отечествѣ не только безъ всякаго безпокойства, но чуть ли не съ поощренiями; стало-быть ничего можетъ и не было. Липутинъ шепнулъ мнѣ разъ что, по слухамъ, Петръ Степановичъ будто бы гдѣ-то принесъ покаянiе и получилъ отпущенiе, назвавъ нѣсколько прочихъ именъ и такимъ образомъ можетъ и успѣлъ уже заслужить вину, обѣщая и впредь быть полезнымъ отечеству. Я передалъ эту ядовитую фразу Степану Трофимовичу, и тотъ, несмотря на то что былъ почти не въ состоянiи соображать, сильно задумался. Въ послѣдствiи обнаружилось что Петръ Степановичъ прiѣхалъ къ намъ съ чрезвычайно почтенными рекомендательными письмами, по крайней мѣрѣ привезъ одно къ губернаторшѣ отъ одной чрезвычайно важной петербургской старушки, мужъ которой былъ однимъ изъ самыхъ значительныхъ петербургскихъ старичковъ. Эта старушка, крестная мать Юлiи Михайловны, упоминала въ письмѣ своемъ что и графъ К. хорошо знаетъ Петра Степановича, чрезъ Николая Всеволодовича, обласкалъ его и находитъ «достойнымъ молодымъ человѣкомъ, несмотря на бывшiя заблужденiя». Юлiя Михайловна до крайности цѣнила свои скудныя и съ такимъ трудомъ поддерживаемыя связи съ «высшимъ мiромъ», и ужь конечно была рада письму важной старушки; но все-таки оставалось тутъ нѣчто какъ бы и особенное. Даже супруга своего поставила къ Петру Степановичу въ отношенiя почти фамилiарныя, такъ что г. фонъ-Лембке жаловался.... но объ этомъ тоже послѣ. Замѣчу тоже для памяти что и великiй писатель весьма благосклонно отнесся къ Петру Степановичу и тотчасъ же пригласилъ его къ себѣ. Такая поспѣшность такого надутаго собою человѣка кольнула Степана Трофимовича больнѣе всего; но я объяснилъ себѣ иначе: зазывая къ себѣ нигилиста, г. Кармазиновъ ужь конечно имѣлъ въ виду сношенiя его съ прогрессивными юношами обѣихъ столицъ. Великiй писатель болѣзненно трепеталъ предъ новѣйшею революцiонною молодежью,

Бѣсы.                                                          77

и воображая, по незнанiю дѣла, что въ рукахъ ея ключи русской будущности, унизительно къ нимъ подлизывался, главное потому что они не обращали на него никакого вниманiя.

II.

Петръ Степановичъ забѣжалъ раза два и къ родителю, и къ несчастiю моему, оба раза въ мое отсутствiе. Въ первый разъ посѣтилъ его въ среду, то-есть на четвертый лишь день послѣ той первой встрѣчи, да и то по дѣлу. Кстати, разчетъ по имѣнiю окончился у нихъ какъ-то неслышно и невидно. Варвара Петровна взяла все на себя и все выплатила, разумѣется прiобрѣтя землицу, а Степана Трофимовича только увѣдомила о томъ что все кончено, и уполномоченный Варвары Петровны, камердинеръ ея Алексѣй Егоровичъ, поднесъ ему что-то подписать, чтò онъ и исполнилъ молча и съ чрезвычайнымъ достоинствомъ. Замѣчу по поводу достоинства что я почти не узнавалъ нашего прежняго старичка въ эти дни. Онъ держалъ себя какъ никогда прежде, сталъ удивительно молчаливъ, даже не написалъ ни одного письма Варварѣ Петровнѣ съ самаго воскресенья, чтò я счелъ бы чудомъ, а главное сталъ спокоенъ. Онъ укрѣпился на какой-то окончательной и чрезвычайной идеѣ, придававшей ему спокойствiе, это было видно. Онъ нашелъ эту идею, сидѣлъ и чего-то ждалъ. Сначала впрочемъ былъ боленъ, особенно въ понедѣльникъ; была холерина. Тоже и безъ вѣстей пробыть не могъ во все время; но лишь только я, оставляя факты, переходилъ къ сути дѣла и высказывалъ какiя-нибудь предположенiя, то онъ тотчасъ же начиналъ махать на меня руками и ногами, чтобъ я пересталъ. Но оба свиданiя съ сынкомъ все-таки болѣзненно на него подѣйствовали, хотя и не поколебали. Въ оба эти дня, послѣ свиданiй, онъ лежалъ на диванѣ, обмотавъ голову платкомъ намоченнымъ въ уксусѣ; но въ высшемъ смыслѣ продолжалъ оставаться спокойнымъ.

Иногда, впрочемъ, онъ и не махалъ на меня руками. Иногда тоже казалось мнѣ что принятая таинственная рѣшимость какъ бы оставляла его, и что онъ начиналъ бороться съ какимъ-то новымъ соблазнительнымъ наплывомъ идей. Это было мгновенiями, но я отмѣчаю ихъ. Я подозрѣвалъ что ему

78                                            Русскій Вѣстникъ.

очень бы хотѣлось опять заявить себя, выйти изъ уединенiя, предложить борьбу, задать послѣднюю битву.

— Cher, я бы ихъ разгромилъ! вырвалось у него въ четвергъ вечеромъ, послѣ втораго свиданiя съ Петромъ Степановичемъ, когда онъ лежалъ протянувшись на диванѣ, съ головой обернутою полотенцемъ.

До этой минуты онъ во весь день еще ни слова не сказалъ со мной.

— «Fils, fils chéri» и такъ далѣе, я согласенъ что всѣ эти выраженiя вздоръ, кухарочный словарь, да и пусть ихъ, я самъ теперь вижу. Я его не кормилъ и не поилъ, я отослалъ его изъ Берлина въ —скую губернiю, груднаго ребенка, по почтѣ, ну и такъ далѣе, я согласенъ.... «Ты, говоритъ, меня не поилъ и по почтѣ выслалъ, да еще здѣсь ограбилъ». Но, несчастный, кричу ему, вѣдь болѣлъ же я за тебя сердцемъ всю мою жизнь, хотя и по почтѣ! Il rit. Но я согласенъ, согласенъ.... пусть по почтѣ, закончилъ онъ какъ въ бреду.

— Passons, началъ онъ опять черезъ пять минутъ. — Я не понимаю Тургенева. У него Базаровъ это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе; они же первые и отвергли его тогда, какъ ни на чтò не похожее. Этотъ Базаровъ это какая-то неясная смѣсь Ноздрева съ Байрономъ, c'est le mot! Посмотрите на нихъ внимательно: они кувыркаются и визжатъ отъ радости какъ щенки на солнцѣ, они счастливы, они побѣдители! Какой тутъ Байронъ!... И притомъ какiя будни! Какая кухарочная раздражительность самолюбiя, какая пошленькая жаждишка faire du bruit autour de son nom, не замѣчая что son nom.... О, каррикатура! Помилуй, кричу ему, да неужто ты себя такого какъ есть людямъ взамѣнъ Христа предложить желаешь? Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.

Опять наступило молчанiе.

— Они хитры; въ воскресенье они сговорились.... брякнулъ онъ вдругъ.

— О, безъ сомнѣнiя, вскричалъ я, навостривъ уши, — все это стачка и сшито бѣлыми нитками, и такъ дурно разыграно.

— Я не про то. Знаете ли что все это было нарочно сшито бѣлыми нитками чтобы замѣтили тѣ.... кому надо. Понимаете это?

— Нѣтъ, не понимаю.

Бѣсы.                                                          79

— Tant mieux. Passons. Я очень раздраженъ сегодня.

— Да зачѣмъ же вы съ нимъ спорили, Степанъ Трофимовичъ? проговорилъ я укоризненно.

— Je voulais convertir. Конечно смѣйтесь. Cette pauvre тётя, elle entendra de belles choses! О, другъ мой, повѣрите ли что я давеча ощутилъ себя патрiотомъ! Впрочемъ я всегда сознавалъ себя Русскимъ..... да настоящiй Русскiй и не можетъ быть иначе какъ мы съ вами. Il y a là dedans quelque chose d'aveugle et de louche.

— Непремѣнно, отвѣтилъ я.

— Другъ мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сдѣлать правду чуть-чуть лишь правдоподобною, нужно непремѣнно подмѣшать къ ней лжи. Люди всегда такъ и поступали. Можетъ-быть тутъ есть чего мы не понимаемъ. Какъ вы думаете, есть тутъ чего мы не понимаемъ въ этомъ побѣдоносномъ визгѣ? Я бы желалъ чтобы было. Я бы желалъ.

Я промолчалъ. Онъ тоже очень долго молчалъ.

— Говорятъ, французскiй умъ.... залепеталъ онъ вдругъ точно въ жару, — это ложь, это всегда такъ и было. Зачѣмъ клеветать на французскiй умъ? Тутъ просто русская лѣнь, наше унизительное безсилiе произвести идею, наше отвратительное паразитство въ ряду народовъ. Ils sont tout simplement des paresseux, а не французскiй умъ. О, Русскiе должны бы быть истреблены для блага человѣчества, какъ вредные паразиты! Мы вовсе, вовсе не къ тому стремились; я ничего не понимаю. Я пересталъ понимать! Да понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли что если у васъ гильотина на первомъ планѣ и съ такимъ восторгомъ, то это единственно потому что рубить головы всего легче, а явиться съ чѣмъ-нибудь дѣльнымъ всего труднѣе! Vous êtes des paresseux! Votre drapeau est une guénille, une «impuissance». Эти телѣги, или какъ тамъ: «стукъ телѣгъ подвозящихъ хлѣбъ человѣчеству» полезнѣе Сикстинской Мадонны, или какъ у нихъ тамъ.... une bêtise dans ce gentre. Но понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли ты что человѣку кромѣ счастья также точно и совершенно во столько же необходимо и несчастiе! Il rit. Ты, говоритъ, здѣсь бонмо отпускаешь «нѣжа свои члены (онъ пакостнѣе выразился) на бархатномъ диванѣ».... И замѣтьте эта наша привычка на ты отца съ сыномъ; хорошо когда оба согласны, ну, а если ругаются?

80                                            Русскій Вѣстникъ.

Съ минуту опять помолчали.

— Cher, заключилъ онъ вдругъ быстро приподнявшись. — Знаете ли что это непремѣнно чѣмъ-нибудь кончится?

— Ужь конечно, сказалъ я.

— Vous ne comprenez pas. Passons. Но.... обыкновенно на свѣтѣ кончается ничѣмъ, но здѣсь будетъ конецъ, непремѣнно, непремѣнно!

Онъ всталъ, прошелся по комнатѣ въ сильнѣйшемъ волненiи, и дойдя опять до дивана, безсильно повалился на него.

Въ пятницу утромъ Петръ Степановичъ уѣхалъ куда-то въ уѣздъ и пробылъ до понедѣльника. Объ отъѣздѣ его я узналъ отъ Липутина, и тутъ же, какъ-то къ разговору, узналъ отъ него что Лебядкины, братецъ и сестрица, оба гдѣ-то за рѣкой, въ Горшечной слободкѣ. «Я же и перевозилъ», прибавилъ Липутинъ и, прервавъ о Лебядкиныхъ, вдругъ возвѣстилъ мнѣ что Лизавета Николаевна выходитъ за Маврикiя Николаевича, и хоть это и не объявлено, но помолвка была и дѣло покончено. Назавтра я встрѣтилъ Лизавету Николаевну верхомъ въ сопровожденiи Маврикiя Николаевича, выѣхавшую въ первый разъ послѣ болѣзни. Она сверкнула на меня издали глазами, засмѣялась и очень дружески кивнула головой. Все это я передалъ Степану Трофимовичу; онъ обратилъ нѣкоторое вниманiе лишь на извѣстiе о Лебядкиныхъ.

А теперь, описавъ наше загадочное положенiе въ продолженiи этихъ восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю къ описанiю послѣдующихъ событiй моей хроники, и уже, такъ-сказать, съ знанiемъ дѣла, въ томъ видѣ какъ все это открылось и объяснилось теперь. Начну именно съ восьмаго дня послѣ того воскресенья, то-есть съ понедѣльника вечеромъ — потому что въ сущности съ этого вечера и началась «новая исторiя».

III.

Было семь часовъ вечера, Николай Всеволодовичъ сидѣлъ одинъ въ своемъ кабинетѣ, — комнатѣ имъ еще прежде излюбленной, высокой, устланной коврами, уставленной нѣсколько тяжелою, стариннаго фасона мебелью. Онъ сидѣлъ въ углу на диванѣ, одѣтый какъ бы для выхода, но, казалось, никуда не собирался. На столѣ предъ нимъ стояла лампа съ абажуромъ. Бока и углы большой комнаты оставались въ тѣни.

Бѣсы.                                                          81

Взглядъ его былъ задумчивъ и сосредоточенъ, не совсѣмъ спокоенъ; лицо усталое и нѣсколько похудѣвшее. Болѣнъ онъ былъ дѣйствительно флюсомъ; но слухъ о выбитомъ зубѣ былъ преувеличенъ. Зубъ только шатался, но теперь снова окрѣпъ; была тоже разсѣчена изнутри верхняя губа, но и это зажило. Флюсъ же не проходилъ всю недѣлю лишь потому что больной не хотѣлъ принять доктора и вò-время дать разрѣзать опухоль, а ждалъ пока нарывъ самъ прорвется. Онъ не только доктора, но и мать едва допускалъ къ себѣ, и то на минуту, одинъ разъ на дню и непремѣнно въ сумерки, когда уже становилось темно, а огня еще не подавали. Не принималъ онъ тоже и Петра Степановича, который однакоже по два и по три раза въ день забѣгалъ къ Варварѣ Петровнѣ пока оставался въ городѣ. И вотъ наконецъ въ понедѣльникъ, возвратясь поутру послѣ своей трехдневной отлучки, обѣгавъ весь городъ и отобѣдавъ у Юлiи Михайловны, Петръ Степановичъ къ вечеру явился наконецъ къ нетерпѣливо ожидавшей его Варварѣ Петровнѣ. Запретъ былъ снятъ, Николай Всеволодовичъ принималъ. Варвара Петровна сама подвела гостя къ дверямъ кабинета; она давно желала ихъ свиданья, а Петръ Степановичъ далъ ей слово забѣжать къ ней отъ Nicolas и пересказать. Робко постучалась она къ Николаю Всеволодовичу, и не получая отвѣта, осмѣлилась прiотворить дверь вершка на два.

— Nicolas, могу я ввести къ тебѣ Петра Степановича? тихо и сдержанно спросила она, стараясь разглядѣть Николая Всеволодовича изъ-за лампы.

— Можно, можно, конечно можно! громко и весело крикнулъ самъ Петръ Степановичъ, отворилъ дверь своею рукой и вошелъ.

Николай Всеволодовичъ не слыхалъ стука въ дверь, а разслышалъ лишь только робкiй вопросъ мамаши, но не успѣлъ на него отвѣтить. Предъ нимъ въ эту минуту лежало только что прочитанное имъ письмо, надъ которымъ онъ сильно задумался. Онъ вздрогнулъ, заслышавъ внезапный окрикъ Петра Степановича и поскорѣе накрылъ письмо попавшимся подъ руку преспапье, но не совсѣмъ удалось: уголъ письма и почти весь конвертъ выглядывали наружу.

— Я нарочно крикнулъ изо всей силы чтобы вы успѣли приготовиться, торопливо съ удивительною наивностью прошепталъ

82                                            Русскій Вѣстникъ.

Петръ Степановичъ, подбѣгая къ столу, и мигомъ уставился на преспапье и на уголъ письма.

— И конечно успѣли поглядѣть какъ я пряталъ отъ васъ подъ преспапье только-что полученное мною письмо, спокойно проговорилъ Николай Всеволодовичъ, не трогаясь съ мѣста.

— Письмо? Богъ съ вами и съ вашимъ письмомъ, мнѣ чтò! воскликнулъ гость, но.... главное, зашепталъ онъ опять, обертываясь къ двери, уже запертой, и кивая въ ту сторону головой.

— Она никогда не подслушиваетъ, холодно замѣтилъ ему Николай Всеволодовичъ.

— То-есть еслибъ и подслушивала! мигомъ подхватилъ, весело возвышая голосъ и усаживаясь въ кресло, Петръ Степановичъ. — Я ничего противъ этого, я только теперь бѣжалъ поговорить наединѣ.... Ну, наконецъ-то я къ вамъ добился! Прежде всего какъ здоровье? Вижу что прекрасно и завтра можетъ-быть вы явитесь — а?

— Можетъ-быть.

— Разрѣшите ихъ наконецъ, разрѣшите меня! неистово зажестикулировалъ онъ съ шутливымъ и прiятнымъ видомъ. — Еслибъ вы знали чтò я долженъ былъ имъ наболтать. А впрочемъ вы знаете. Онъ засмѣялся.

— Всего не знаю. Я слышалъ только отъ матери что вы очень.... двигались.

— То-есть я вѣдь ничего опредѣленнаго, вскинулся вдругъ Петръ Степановичъ, какъ бы защищаясь отъ ужаснаго нападенiя, — знаете, я пустилъ въ ходъ жену Шатова, то-есть слухи о вашихъ связяхъ въ Парижѣ, чѣмъ и объяснялся конечно тотъ случай въ воскресенье.... вы не сердитесь?

— Убѣжденъ что вы очень старались.

— Ну, я только этого и боялся. А впрочемъ чтò жь это значитъ: «очень старались»? Это вѣдь упрекъ. Впрочемъ вы прямо ставите, я всего больше боялся идя сюда что вы не захотите прямо поставить.

— Я ничего и не хочу прямо ставить, проговорилъ Николай Всеволодовичъ съ нѣкоторымъ раздраженiемъ, но тотчасъ же усмѣхнулся.

— Я не про то; не про то, не ошибитесь, не про то! замахалъ руками Петръ Степановичъ, сыпля словами какъ горохомъ и тотчасъ же обрадовавшись раздражительности хозяина. — Я не стану васъ раздражать нашимъ дѣломъ, особенно въ вашемъ теперешнемъ положенiи. Я прибѣжалъ только о

Бѣсы.                                                          83

воскресномъ случаѣ, и то въ самую необходимую мѣру, потому нельзя же вѣдь. Я съ самыми открытыми объясненiями, въ которыхъ нуждаюсь главное я, а не вы, — это для вашего самолюбiя, но въ то же время это и правда. Я пришелъ чтобы быть съ этихъ поръ всегда откровеннымъ.

— Стало-быть прежде были неоткровенны?

— И вы это знаете сами. Я хитрилъ много разъ.... вы улыбнулись, очень радъ улыбкѣ какъ предлогу для разъясненiя; я вѣдь нарочно вызвалъ улыбку хвастливымъ словомъ «хитрилъ», для того чтобы вы тотчасъ же и разсердились: какъ это я смѣлъ сказать что хитрилъ, а мнѣ чтобы сейчасъ же объясниться. Видите, видите какъ я сталъ теперь откровененъ! Ну-съ, угодно вамъ выслушать?

Въ выраженiи лица Николая Всеволодовича, презрительно спокойномъ и даже насмѣшливомъ, несмотря на все очевидное желанiе гостя раздражить хозяина нахальностiю своихъ заранѣе наготовленныхъ и съ намѣренiемъ грубыхъ наивностей, — выразилось наконецъ нѣсколько тревожное любопытство.

— Слушайте же, завертѣлся Петръ Степановичъ пуще прежняго: — Отправляясь сюда, то-есть вообще сюда, въ этотъ городъ, десять дней назадъ, я конечно рѣшился взять роль. Самое бы лучшее совсѣмъ безъ роли, свое собственное лицо, не такъ ли? Ничего нѣтъ хитрѣе какъ собственное лицо, потому что никто не повѣритъ. Я, признаться, хотѣлъ было взять дурачка, потому что дурачокъ легче чѣмъ собственное лицо; но такъ какъ дурачокъ все-таки крайность, а крайность возбуждаетъ любопытство, то я и остановился на собственномъ лицѣ окончательно. Ну-съ, какое же мое собственное лицо? Золотая средина: ни глупъ, ни уменъ, довольно бездаренъ и съ луны соскочилъ, какъ говорятъ здѣсь благоразумные люди, не такъ ли?

— Чтò жь, можетъ-быть и такъ, чуть-чуть улыбнулся Николай Всеволодовичъ.

— А, вы согласны — очень радъ; я зналъ впередъ что это ваши собственныя мысли.... Не безпокойтесь, не безпокойтесь, я не сержусь и вовсе не для того опредѣлилъ себя въ такомъ видѣ чтобы вызвать ваши обратныя похвалы: «нѣтъ дескать вы не бездарны, нѣтъ дескать вы умны».... А, вы опять улыбаетесь!... Я опять попался. Вы не сказали бы: «вы умны», ну и положимъ; я все допускаю. Passons, какъ говоритъ папаша и, въ скобкахъ, не сердитесь на мое многословiе.

84                                            Русскій Вѣстникъ.

Кстати вотъ и примѣръ: я всегда говорю много, то-есть много словъ, и тороплюсь, и у меня всегда не выходитъ. А почему я говорю много словъ и у меня не выходитъ? Потому что говорить не умѣю. Тѣ которые умѣютъ хорошо говорить, тѣ коротко говорятъ. Вотъ стало-быть у меня и бездарность, — не правда ли? Но такъ какъ этотъ даръ бездарности у меня уже есть натуральный, такъ почему мнѣ имъ не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. Правда, собираясь сюда, я было подумалъ сначала молчать; но вѣдь молчать — большой талантъ, и стало-быть мнѣ неприлично, а вовторыхъ, молчать все-таки вѣдь опасно; ну я и рѣшилъ окончательно что лучше всего говорить, но именно по бездарному, то-есть много, много, много, очень торопиться доказывать и подъ конецъ всегда спутаться въ своихъ собственныхъ доказательствахъ, такъ чтобы слушатель отошелъ отъ васъ безъ конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнувъ. Выйдетъ, вопервыхъ, что вы увѣрили въ своемъ простодушiи, очень надоѣли и были непоняты — всѣ три выгоды разомъ! Помилуйте, кто послѣ этого станетъ васъ подозрѣвать въ таинственныхъ замыслахъ? Да всякiй изъ нихъ лично обидится на того кто скажетъ что я съ тайными замыслами. А я къ тому же иногда разсмѣшу — а это ужь драгоцѣнно. Да они мнѣ теперь все простятъ уже за то одно что мудрецъ издававшiй тамъ прокламацiи оказался здѣсь глупѣе ихъ самихъ, не такъ ли? По вашей улыбкѣ вижу что вы одобряете.

Николай Всеволодовичъ вовсе, впрочемъ, не улыбался, а напротивъ слушалъ нахмуренно и нѣсколько нетерпѣливо.

— А? Чтò? Вы, кажется, сказали: «все равно»? затрещалъ Петръ Степановичъ (Николай Всеволодовичъ вовсе ничего не говорилъ). Конечно, конечно; увѣряю васъ что я вовсе не для того чтобы васъ товариществомъ компрометтировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я къ вамъ прибѣжалъ съ открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо въ лыко ставите; увѣряю же васъ что сегодня ни о чемъ щекотливомъ не заговорю, слово даю наконецъ, и на всѣ ваши условiя заранѣе согласенъ!

Николай Всеволодовичъ упорно молчалъ.

— А? Чтò? Вы что-то сказали? Вижу, вижу что я опять кажется сморозилъ; вы не предлагали условiй, да и не предложите, вѣрю, вѣрю, ну успокойтесь; я и самъ вѣдь знаю что мнѣ не стóитъ ихъ предлагать, такъ ли? Я за васъ впередъ

Бѣсы.                                                          85

отвѣчаю и — ужь конечно отъ бездарности; бездарность и бездарность.... Вы смѣетесь? А? Чтò?

— Ничего, усмѣхнулся наконецъ Николай Всеволодовичъ, — я припомнилъ сейчасъ что дѣйствительно обозвалъ васъ какъ-то бездарнымъ, но васъ тогда не было, значитъ, вамъ передали.... Я бы васъ просилъ поскорѣе къ дѣлу.

— Да, я вѣдь у дѣла и есть, я именно по поводу воскресенья! залепеталъ Петръ Степановичъ, — ну чѣмъ, чѣмъ я былъ въ воскресенье, какъ по вашему? Именно торопливою срединною бездарностiю, и я самымъ бездарнѣйшимъ образомъ овладѣлъ разговоромъ силой. Но мнѣ все простили, потому что я, вопервыхъ, съ луны, это кажется здѣсь теперь у всѣхъ рѣшено; а вовторыхъ, потому что милую исторiйку разказалъ и всѣхъ васъ выручилъ, такъ ли, такъ ли?

— То-есть именно такъ разказали чтобы оставить сомнѣнiе и выказать нашу стачку и подтасовку, тогда какъ стачки не было и я васъ ровно ни о чемъ не просилъ.

— Именно, именно! какъ бы въ восторгѣ подхватилъ Петръ Степановичъ. — Я именно такъ и дѣлалъ чтобы вы всю пружину эту замѣтили; я вѣдь для васъ главное и ломался, потому что васъ ловилъ и хотѣлъ компрометтировать. Я главное хотѣлъ узнать въ какой степени вы боитесь.

— Любопытно почему вы такъ теперь откровенны?

— Не сердитесь, не сердитесь, не сверкайте глазами.... Впрочемъ вы не сверкаете. Вамъ любопытно почему я такъ откровененъ? Да именно потому что все теперь перемѣнилось, кончено, прошло и пескомъ заросло. Я вдругъ перемѣнилъ объ васъ свои мысли. Старый путь конченъ совсѣмъ; теперь я уже никогда не стану васъ компрометтировать старымъ путемъ, теперь новымъ путемъ.

— Перемѣнили тактику?

— Тактики нѣтъ. Теперь во всемъ ваша полная воля, то-есть хотите сказать да, а хотите скажете нѣтъ. Вотъ моя новая тактика. А о нашемъ дѣлѣ не заикнусь до тѣхъ самыхъ поръ пока сами не прикажете. Вы смѣетесь? На здоровье; я и самъ смѣюсь. Но я теперь серiозно, серiозно, серiозно, хотя тотъ кто такъ торопится конечно бездаренъ, не правда ли? Все равно, пусть бездаренъ, а я серiозно, серiозно.

Онъ дѣйствительно проговорилъ серiозно, совсѣмъ другимъ тономъ и въ какомъ-то особенномъ волненiи, такъ что Николай Всеволодовичъ поглядѣлъ на него съ любопытствомъ.

86                                            Русскій Вѣстникъ.

— Вы говорите что обо мнѣ мысли перемѣнили? спросилъ онъ.

— Я перемѣнилъ объ васъ мысли въ ту минуту какъ вы взяли руки назадъ, и довольно, довольно, пожалуста безъ вопросовъ, больше ничего теперь не скажу.

Онъ было вскочилъ, махая руками, точно отмахиваясь отъ вопросовъ; но такъ какъ вопросовъ не было, а уходить было незачѣмъ, то онъ и опустился опять въ кресла, нѣсколько успокоившись.

— Кстати, въ скобкахъ, затараторилъ онъ тотчасъ же, — здѣсь одни болтаютъ будто вы его убьете, и пари держатъ, такъ что Лембке думалъ даже тронуть полицiю, но Юлiя Михайловна запретила.... Довольно, довольно объ этомъ, я только чтобъ извѣстить. Кстати опять я Лебядкиныхъ въ тотъ же день переправилъ, вы знаете; получили мою записку съ ихъ адресомъ?

— Получилъ тогда же.

— Это ужь я не по «бездарности»; это я искренно, отъ готовности. Если вышло бездарно, то за то было искренно.

— Да, ничего, можетъ такъ и надо.... раздумчиво промолвилъ Николай Всеволодовичъ; — только записокъ больше ко мнѣ не пишите, прошу васъ.

— Невозможно было, всего одну.

— Такъ Липутинъ знаетъ?

— Невозможно было; но Липутинъ, сами знаете, не смѣетъ.... Кстати надо бы къ нашимъ сходить, то-есть къ нимъ, а не къ нашимъ, а то вы опять лыко въ строку. Да не безпокойтесь, не сейчасъ, а когда-нибудь. Сейчасъ дождь идетъ. Я имъ дамъ знать, они соберутся, и мы вечеромъ. Они такъ и ждутъ разиня рты, какъ галчаты въ гнѣздѣ, какого мы имъ привезли гостинцу? Горячiй народъ. Книжки вынули, спорить собираются. Виргинскiй — общечеловѣкъ, Липутинъ — Фурьеристъ, при большой наклонности къ полицейскимъ дѣламъ; человѣкъ, я вамъ скажу, дорогой въ одномъ отношенiи, но требующiй во всѣхъ другихъ строгости; и наконецъ, тотъ съ длинными ушами, тотъ свою собственную систему прочитаетъ. И знаете, они обижены что я къ нимъ небрежно и водой ихъ окачиваю, хе-хе! А сходить надо непремѣнно.

— Вы тамъ какимъ-нибудь шефомъ меня представили? какъ можно небрежнѣе выпустилъ Николай Всеволодовичъ. Петръ Степановичъ быстро посмотрѣлъ на него.

Бѣсы.                                                          87

— Кстати, подхватилъ онъ, какъ бы не разслышавъ и поскорѣй заминая, — я вѣдь по два по три раза являлся къ многоуважаемой Варварѣ Петровнѣ и тоже много принужденъ былъ говорить.

— Воображаю.

— Нѣтъ, не воображайте, я просто говорилъ что вы не убьете, ну и тамъ прочiя сладкiя вещи. И вообразите: она на другой день уже знала что я Марью Тимоѳеевну за рѣку переправилъ; это вы ей сказали?

— Не думалъ.

— Такъ и зналъ что не вы. Кто жь бы могъ кромѣ васъ? Интересно.

— Липутинъ разумѣется.

— Н-нѣтъ, не Липутинъ, пробормоталъ, нахмурясь, Петръ Степановичъ; — это я узнаю кто. Тутъ похоже на Шатова.... Впрочемъ вздоръ, оставимъ это! Это впрочемъ ужасно важно.... Кстати, я все ждалъ что ваша матушка такъ вдругъ и брякнетъ мнѣ главный вопросъ.... Ахъ, да, всѣ дни сначала она была страшно угрюма, а вдругъ сегодня прiѣзжаю — вся такъ и сiяетъ. Это чтò же?

— Это она потому что я сегодня ей слово далъ черезъ пять дней къ Лизаветѣ Николаевнѣ посвататься, проговорилъ вдругъ Николай Всеволодовичъ съ неожиданною откровенностiю.

— А, ну.... да конечно, пролепеталъ Петръ Степановичъ какъ бы замявшись; — тамъ слухи о помолвкѣ, вы знаете? Вѣрно однако. Но вы правы, она изъ-подъ вѣнца прибѣжитъ, стóитъ вамъ только кликнуть. Вы не сердитесь что я такъ?

— Нѣтъ, не сержусь.

— Я замѣчаю что васъ сегодня ужасно трудно разсердить и начинаю васъ бояться. Мнѣ ужасно любопытно какъ вы завтра явитесь. Вы навѣрно много штукъ приготовили. Вы не сердитесь на меня что я такъ?

Николай Всеволодовичъ совсѣмъ не отвѣтилъ, чтò совсѣмъ уже раздражило Петра Степановича.

— Кстати, это вы серiозно мамашѣ насчетъ Лизаветы Николаевны? спросилъ онъ.

Николай Всеволодовичъ пристально и холодно посмотрѣлъ на него.

— А, понимаю, чтобы только успокоить, ну да.

88                                            Русскій Вѣстникъ.

— А еслибы серiозно? твердо спросилъ Николай Всеволодовичъ.

— Чтò жь и съ Богомъ, какъ въ этихъ случаяхъ говорится, дѣлу не повредитъ (видите, я не сказалъ нашему дѣлу, вы словцо наше не любите) а я.... а я чтò жь, я къ вашимъ услугамъ, сами знаете.

— Вы думаете?

— Я ничего, ничего не думаю, заторопился, смѣясь, Петръ Степановичъ, — потому что знаю что вы о своихъ дѣлахъ сами напередъ обдумали и что у васъ все придумано. Я только про то что я серiозно къ вашимъ услугамъ, всегда и вездѣ и во всякомъ случаѣ, то-есть во всякомъ, понимаете это.

Николай Всеволодовичъ зѣвнулъ.

— Надоѣлъ я вамъ, вскочилъ вдругъ Петръ Степановичъ, схватывая свою круглую, совсѣмъ новую шляпу и какъ бы уходя, а между тѣмъ все еще оставаясь и продолжая говорить безпрерывно, хотя и стоя, иногда шагая по комнатѣ и въ одушевленныхъ мѣстахъ разговора ударяя себя шляпой по колѣнкѣ.

— Я думалъ еще повеселить васъ Лембками, весело вскричалъ онъ.

— Нѣтъ ужь, послѣ бы. Какъ однако здоровье Юлiи Михайловны?

— Какой это у васъ у всѣхъ однако свѣтскiй прiемъ: вамъ до ея здоровья все равно что до здоровья сѣрой кошки, а между тѣмъ спрашиваете. Я это хвалю. Здорова и васъ уважаетъ до суевѣрiя, до суевѣрiя многаго отъ васъ ожидаетъ. О воскресномъ случаѣ молчитъ и увѣрена что вы все сами побѣдите однимъ появленiемъ. Ей-Богу она воображаетъ что вы ужь Богъ знаетъ чтò можете. Впрочемъ вы теперь загадочное и романическое лицо, пуще чѣмъ когда-нибудь — чрезвычайно выгодное положенiе. Всѣ васъ ждутъ до невѣроятности. Я вотъ уѣхалъ — было горячо, а теперь еще пуще. Кстати, спасибо еще разъ за письмо. Они всѣ графа К. боятся. Знаете, они считаютъ васъ, кажется, за шпiона? Я поддакиваю, вы не сердитесь?

— Ничего.

— Это ничего; это въ дальнѣйшемъ необходимо. У нихъ здѣсь свои порядки. Я конечно поощряю; Юлiя Михайловна во главѣ, Гагановъ тоже.... Вы смѣетесь? Да вѣдь я съ тактикой: я вру, вру, а вдругъ и умное слово скажу, именно

Бѣсы.                                                          89

тогда когда они всѣ его ищутъ. Они окружатъ меня, а я опять начну врать. На меня уже всѣ махнули; «со способностями, говорятъ, но съ луны соскочилъ». Лембке меня въ службу зоветъ, чтобъ я выправился. Знаете, я его ужасно третирую, то-есть компрометтирую, такъ и лупитъ глаза. Юлiя Михайловна поощряетъ. Да, кстати, Гагановъ на васъ ужасно сердится. Вчера въ Духовѣ говорилъ мнѣ о васъ прескверно. Я ему тотчасъ же всю правду, то-есть разумѣется не всю правду. Я у него цѣлый день въ Духовѣ прожилъ. Славное имѣнiе, хорошiй домъ.

— Такъ онъ развѣ и теперь въ Духовѣ? вдругъ вскинулся Николай Всеволодовичъ, почти вскочивъ и сдѣлавъ сильное движенiе впередъ.

— О, нѣтъ, нѣтъ, меня же и привезъ сюда давеча утромъ, мы вмѣстѣ воротились, проговорилъ Петръ Степановичъ, какъ бы совсѣмъ не замѣтивъ мгновеннаго волненiя Николая Всеволодовича. — Чтò это, я книгу уронилъ, нагнулся онъ поднять задѣтый имъ кипсекъ. Женщины Бальзака, съ картинками, развернулъ онъ вдругъ, — не читалъ. Лембке тоже романы пишетъ.

— Да? спросилъ Николай Всеволодовичъ какъ бы заинтересовавшись.

— На русскомъ языкѣ, потихоньку разумѣется. Юлiя Михайловна знаетъ и позволяетъ. Колпакъ; впрочемъ съ прiемами; у нихъ это выработано. Это чудное явленiе наша администрацiя, какъ вы думаете? Экая строгость формъ, экая выдержанность! Вотъ бы намъ что-нибудь въ этомъ родѣ. Вы одно подумайте: сотни этихъ Лембковъ сидятъ, и все превосходно идетъ, даже тѣмъ лучше чтобы все Лембки сидѣли; такъ вѣдь это ужь до щегольства дошли значитъ, какъ вы думаете?

— Вы хвалите администрацiю?

— Да еще же бы нѣтъ! Единственно чтò въ Россiи есть натуральнаго и достигнутаго, во чтò переварили весь организмъ. И кто это у нихъ такую штуку золотую выдумалъ? Завидно. Вѣдь это сѣть — опека....

— Не буду, не буду, вскинулся онъ вдругъ, — я не про то, о деликатномъ ни слова. Однако прощайте, вы какой-то зеленый.

— Лихорадка у меня.

— Можно повѣрить, ложитесь-ка. Кстати: здѣсь скопцы

90                                            Русскій Вѣстникъ.

есть въ уѣздѣ, любопытный народъ.... Впрочемъ потомъ. А впрочемъ вотъ еще анекдотикъ: тутъ по уѣзду пѣхотный полкъ. Въ пятницу вечеромъ я въ Б—цахъ съ офицерами пилъ. Тамъ вѣдь у насъ три прiятеля, vouz comprenez? Объ атеизмѣ говорили и ужь разумѣется Бога раскассировали. Рады, визжатъ. Кстати, Шатовъ увѣряетъ что если въ Россiи бунтъ начинать, то чтобы непремѣнно начать съ атеизма. Можетъ и правда. Одинъ сѣдой бурбонъ капитанъ сидѣлъ, сидѣлъ, все молчалъ, ни слова не говорилъ, вдругъ становится среди комнаты и, знаете, громко такъ, какъ бы самъ съ собой: «Если Бога нѣтъ, то какой же я послѣ того капитанъ?» Взялъ фуражку, развелъ руки, и вышелъ.

— Довольно цѣльную мысль выразилъ, зѣвнулъ въ третiй разъ Николай Всеволодовичъ.

— Да? Я не понялъ, васъ хотѣлъ спросить. Ну чтò бы вамъ еще: интересная фабрика Шпигулиныхъ; тутъ, какъ вы знаете, пятьсотъ рабочихъ, разсадникъ холеры, не чистятъ пятнадцать лѣтъ и фабричныхъ ущитываютъ; купцы миллiонеры. Увѣряю васъ что между рабочими иные объ Internationale имѣютъ понятiе. Чтò, вы улыбнулись? сами увидите, дайте мнѣ только самый, самый маленькiй срокъ! Я уже просилъ у васъ срока, а теперь еще прошу, и тогда.... а впрочемъ виноватъ, не буду, не буду, я не про то, не морщитесь. Однако прощайте. Чтò жь я? воротился онъ вдругъ съ дороги, совсѣмъ забылъ, самое главное: мнѣ сейчасъ говорили что нашъ ящикъ изъ Петербурга пришелъ.

— То-есть? посмотрѣлъ Николай Всеволодовичъ, не понимая.

— То-есть вашъ ящикъ, ваши вещи, съ фраками, панталонами и бѣльемъ; пришелъ? Правда?

— Да, мнѣ что-то давеча говорили.

— Ахъ, такъ нельзя ли сейчасъ!...

— Спросите у Алексѣя.

— Ну завтра, завтра? Тамъ вѣдь съ вашими вещами и мой пиджакъ, фракъ и трое панталонъ, отъ Шармера, по вашей рекомендацiи, помните?

— Я слышалъ что вы здѣсь, говорятъ, джентльменничаете? усмѣхнулся Николай Всеволодовичъ. — Правда что вы у берейтора верхомъ хотите учиться?

Петръ Степановичъ улыбнулся искривленною улыбкой.

— Знаете, заторопился онъ вдругъ чрезмѣрно, какимъ-то вздрагивающимъ и пресѣкающимся голосомъ, знаете, Николай

Бѣсы.                                                          91

Всеволодовичъ, мы оставимъ насчетъ личностей, не такъ ли, разъ навсегда? Вы, разумѣется, можете меня презирать сколько угодно, если вамъ такъ смѣшно, но все таки бы лучше безъ личностей нѣсколько времени, такъ ли?

— Хорошо, я больше не буду, промолвилъ Николай Всеволодовичъ. Петръ Степановичъ усмѣхнулся, стукнулъ по колѣнкѣ шляпой, ступилъ съ одной ноги на другую и принялъ прежнiй видъ.

— Здѣсь иные считаютъ меня даже вашимъ соперникомъ у Лизаветы Николаевны, какъ же мнѣ о наружности не заботиться? засмѣялся онъ. — Это кто же однако вамъ доноситъ? Гм. Ровно восемь часовъ; ну, я въ путь; я къ Варварѣ Петровнѣ обѣщалъ зайти, но спасую, а вы ложитесь и завтра будете бодрѣе. На дворѣ дождь и темень, у меня впрочемъ извощикъ, потому что на улицахъ здѣсь по ночамъ неспокойно.... Ахъ какъ кстати: здѣсь въ городѣ и около бродитъ теперь одинъ Ѳедька-каторжный, бѣглый изъ Сибири, представьте, мой бывшiй дворовый человѣкъ, котораго папаша лѣтъ пятнадцать тому въ солдаты упекъ и деньги взялъ. Очень замѣчательная личность.

— Вы.... съ нимъ говорили? вскинулъ глазами Николай Всеволодовичъ.

— Говорилъ. Отъ меня не прячется. На все готовая личность, на все; за деньги разумѣется, но есть и убѣжденiя, въ своемъ родѣ конечно. Ахъ да, вотъ и опять кстати: если вы давеча серiозно о томъ замыслѣ, помните насчетъ Лизаветы Николаевны, то возобновляю вамъ еще разъ, что и я тоже на все готовая личность, во всѣхъ родахъ, какихъ угодно, и совершенно къ вашимъ услугамъ.... Чтò это, вы за палку хватаетесь? Ахъ нѣтъ, вы не за палку.... Представьте, мнѣ показалось что вы палку ищете?

Николай Всеволодовичъ ничего не искалъ и ничего не говорилъ, но дѣйствительно онъ привсталъ какъ-то вдругъ, съ какимъ-то страннымъ движенiемъ въ лицѣ.

— Если вамъ тоже понадобится что-нибудь насчетъ господина Гаганова, брякнулъ вдругъ Петръ Степановичъ, ужь прямехонько кивая на преспапье, — то разумѣется я могу все устроить и убѣжденъ что вы меня не обойдете.

Онъ вдругъ вышелъ, не дожидаясь отвѣта, но высунулъ еще разъ голову изъ-за двери:

— Я потому такъ, прокричалъ онъ скороговоркой, — что вѣдь

92                                            Русскій Вѣстникъ.

Шатовъ, напримѣръ, тоже не имѣлъ права рисковать тогда жизнью въ воскресенье, когда къ вамъ подошелъ, такъ ли? Я бы желалъ чтобы вы это замѣтили.

Онъ исчезъ опять, не дожидаясь отвѣта.

IV.

Можетъ-быть онъ думалъ, изчезая, что Николай Всеволодовичъ, оставшись одинъ, начнетъ колотить кулаками въ стѣну, и ужь конечно бы радъ былъ подсмотрѣть, еслибъ это было возможно. Но онъ очень бы обманулся: Николай Всеволодовичъ оставался спокоенъ. Минуты двѣ онъ простоялъ у стола въ томъ же положенiи, повидимому, очень задумавшись; но вскорѣ вялая, холодная улыбка выдавилась на его губахъ. Онъ медленно усѣлся на диванъ, на свое прежнее мѣсто въ углу, и закрылъ глаза, какъ бы отъ усталости. Уголокъ письма попрежнему выглядывалъ изъ-подъ преспапье, но онъ и не пошевелился поправить.

Скоро онъ забылся совсѣмъ. Варвара Петровна, измучившая себя въ эти дни заботами, не вытерпѣла, и по уходѣ Петра Степановича, обѣщавшаго къ ней зайти и не сдержавшаго обѣщанiя, рискнула сама навѣстить Nicolas, несмотря на неуказанное время. Ей все мерещилось: не скажетъ ли онъ наконецъ чего-нибудь окончательно? Тихо какъ и давеча постучалась она въ дверь, и опять не получая отвѣта отворила сама. Увидавъ что Nicolas сидитъ что-то слишкомъ ужь неподвижно, она съ бьющимся сердцемъ осторожно приблизилась сама къ дивану. Ее какъ бы поразило что онъ такъ скоро заснулъ и что можетъ такъ спать, такъ прямо сидя и такъ неподвижно; даже дыханiя почти нельзя было замѣтить. Лицо было блѣдное и суровое, но совсѣмъ какъ бы застывшее, недвижимое; брови немного сдвинуты и нахмурены; рѣшительно онъ походилъ на бездушную восковую фигуру. Она простояла надъ нимъ минуты три, едва переводя дыханiе и вдругъ ее обнялъ страхъ; она вышла на цыпочкахъ, прiостановилась въ дверяхъ, наскоро перекрестила его и удалилась незамѣченная, съ новымъ тяжелымъ ощущенiемъ и съ новою тоской.

Проспалъ онъ долго, болѣе часу, и все въ такомъ же оцѣпененiи; ни одинъ мускулъ лица его не двинулся, ни малѣйшаго движенiя во всемъ тѣлѣ не выказалось; брови были все такъ же

Бѣсы.                                                          93

сурово сдвинуты. Еслибы Варвара Петровна осталась еще на три минуты, то навѣрно бы не вынесла подавляющаго ощущенiя этой летаргической неподвижности и разбудила его. Но онъ вдругъ самъ открылъ глаза, и попрежнему не шевелясь, просидѣлъ еще минутъ десять, какъ бы упорно и любопытно всматриваясь въ какой-то поразившiй его предметъ въ углу комнаты, хотя тамъ ничего не было ни новаго, ни особеннаго.

Наконецъ раздался тихiй, густой звукъ большихъ стѣнныхъ часовъ, пробившихъ одинъ разъ. Съ нѣкоторымъ безпокойствомъ повернулъ онъ голову взглянуть на циферблатъ, но почти въ ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая въ корридоръ, и показался камердинеръ Алексѣй Егоровичъ. Онъ несъ въ одной рукѣ теплое пальто, шарфъ и шляпу, а въ другой серебрянную тарелочку, на которой лежала записка.

— Половина десятаго, возгласилъ онъ тихимъ голосомъ, и сложивъ принесенное платье въ углу на стулѣ, поднесъ на тарелкѣ записку, маленькую бумажку незапечатанную, съ двумя строчками карандашомъ. Пробѣжавъ эти строки, Николай Всеволодовичъ тоже взялъ со стола карандашъ, черкнулъ въ концѣ записки два слова и положилъ обратно на тарелку.

— Передать тотчасъ же какъ я выйду, и одѣваться, сказалъ онъ, вставая съ дивана.

Замѣтивъ что на немъ легкiй, бархатный пиджакъ, онъ подумалъ и велѣлъ подать себѣ другой, суконный сюртукъ, употреблявшiйся для болѣе церемонныхъ вечернихъ визитовъ. Наконецъ одѣвшись совсѣмъ и надѣвъ шляпу, онъ заперъ дверь, въ которую входила къ нему Варвара Петровна, и вынувъ изъ-подъ преспапье спрятанное письмо, молча вышелъ въ корридоръ въ сопровожденiи Алексѣя Егоровича. Изъ корридора вышли на узкую каменную заднюю лѣстницу и спустились въ сѣни, выходившiя прямо въ садъ. Въ углу въ сѣняхъ стояли припасенные фонарикъ и большой зонтикъ.

— По чрезвычайному дождю грязь по здѣшнимъ улицамъ нестерпимая, доложилъ Алексѣй Егоровичъ въ видѣ отдаленной попытки въ послѣднiй разъ отклонить барина отъ путешествiя. Но баринъ, развернувъ зонтикъ, молча вышелъ въ темный какъ погребъ, отсырѣлый и мокрый старый садъ. Вѣтеръ шумѣлъ и качалъ вершинами полуобнаженныхъ деревьевъ, узенькiя песочныя дорожки были топки и скользки. Алексѣй

94                                            Русскій Вѣстникъ.

Егоровичъ шелъ какъ былъ, во фракѣ и безъ шляпы, освѣщая путь шага на три впередъ фонарикомъ.

— Не замѣтно ли будетъ? спросилъ вдругъ Николай Всеволодовичъ.

— Изъ окошекъ замѣтно не будетъ, окромя того что заранѣе все предусмотрѣно, тихо и размѣренно отвѣтилъ слуга.

— Матушка почиваетъ?

— Заперлись по обыкновенiю послѣднихъ дней ровно въ девять часовъ и узнать теперь для нихъ ничего не возможно. Въ какомъ часу васъ прикажете ожидать? прибавилъ онъ, осмѣливаясь сдѣлать вопросъ.

— Въ часъ, въ половинѣ втораго, не позже двухъ.

— Слушаю-съ.

Обойдя зигзагами и кривыми дорожками весь садъ, который оба знали наизусть, они дошли до каменной садовой ограды и тутъ въ самомъ углу стѣны отыскали крошечную деревянную дверцу, выводившую въ тѣсный и глухой переулокъ, почти всегда запертую, но ключъ отъ которой оказался теперь въ рукахъ Алексѣя Егоровича.

— Не заскрипѣла бы калитка? освѣдомился опять Николай Всеволодовичъ.

Но Алексѣй Егоровичъ доложилъ что вчера еще смазана масломъ, «равно и сегодня». Онъ весь уже успѣлъ измокнуть. Отперевъ дверцу, онъ подалъ ключъ Николаю Всеволодовичу.

— Если изволили предпринять путь отдаленный, то докладываю, будучи неувѣренъ въ здѣшнемъ народишкѣ, въ особенности по глухимъ переулкамъ, а паче всего за рѣкой, не утерпѣлъ онъ еще разъ. Это былъ старый слуга, бывшiй дядька Николая Всеволодовича, когда-то нянчившiй его на рукахъ, человѣкъ серiозный и строгiй, любившiй послушать и почитать отъ божественнаго.

— Не безпокойся, Алексѣй Егорычъ.

— Благослови васъ Богъ, сударь, но при начинанiи лишь добрыхъ дѣлъ.

— Какъ? остановился Николай Всеволодовичъ, уже перешагнувъ за калитку.

Алексѣй Егоровичъ твердо повторилъ свое желанiе; никогда прежде онъ не рѣшился бы его выразить въ такихъ словахъ вслухъ предъ своимъ господиномъ.

Николай Всеволодовичъ заперъ калитку, положилъ ключъ въ карманъ и пошелъ по проулку, увязая съ каждымъ шагомъ

Бѣсы.                                                          95

вершка на три въ грязь. Онъ вышелъ наконецъ въ длинную и пустынную улицу на мостовую. Городъ былъ извѣстенъ ему какъ пять пальцевъ; но Богоявленская улица была все еще далеко. Было болѣе десяти часовъ, когда онъ остановился наконецъ предъ запертыми воротами темнаго стараго дома Филипповыхъ. Нижнiй этажъ теперь, съ выѣздомъ Лебядкиныхъ, стоялъ совсѣмъ пустой, съ заколоченными окнами, но въ мезонинѣ у Шатова свѣтился огонь. Такъ какъ не было колокольчика, то онъ началъ бить въ ворота рукой. Отворилось оконце, и Шатовъ выглянулъ на улицу; темень была страшная и разглядѣть было мудрено; Шатовъ разглядывалъ долго, минуты двѣ.

— Это вы? спросилъ онъ вдругъ.

— Я, отвѣтилъ незванный гость.

Шатовъ захлопнулъ окно, черезъ минуту сошелъ внизъ и отперъ ворота. Николай Всеволодовичъ переступилъ черезъ высокiй порогъ и, не сказавъ ни слова, прошелъ мимо, прямо во флигель къ Кириллову.

V.

Тутъ все было отперто и даже не притворено. Сѣни и первыя двѣ комнаты были темны, но въ послѣдней, въ которой Кирилловъ жилъ и пилъ чай, сiялъ свѣтъ и слышался смѣхъ, и какiя-то странныя вскрикиванiя. Николай Всеволодовичъ пошелъ на свѣтъ, но не входя, остановился на порогѣ. Чай былъ на столѣ. Среди комнаты стояла старуха, хозяйская родственница, простоволосая, въ одной юбкѣ, въ башмакахъ на босу ногу и въ заячьей куцавейкѣ. На рукахъ у ней былъ полуторагодовой ребенокъ, въ одной рубашонкѣ, съ голыми ножками, съ разгорѣвшимися щечками, съ бѣлыми всклоченными волосками, только-что изъ колыбели. Онъ должно-быть недавно расплакался; слезки стояли еще подъ глазами; но въ эту минуту тянулся рученками, хлопалъ въ ладошки и хохоталъ, какъ хохочутъ маленькiя дѣти, съ захлипомъ. Предъ нимъ Кирилловъ бросалъ о полъ большой резиновый красный мячъ; мячъ отпрыгивалъ до потолка, падалъ опять, ребенокъ кричалъ: «мя, мя!» Кирилловъ ловилъ «мя» и подавалъ ему, тотъ бросалъ уже самъ своими неловкими рученками, а Кирилловъ бѣжалъ опять подымать. Наконецъ «мя» закатился подъ шкафъ. «Мя, мя!» кричалъ ребенокъ. Кирилловъ припалъ

96                                            Русскій Вѣстникъ.

къ полу и протянулся, стараясь изъ-подъ шкафа достать «мя» рукой. Николай Всеволодовичъ вошелъ въ комнату; ребенокъ, увидавъ его, припалъ къ старухѣ и закатился долгимъ, дѣтскимъ плачемъ; та тотчасъ же его вынесла.

— Ставрогинъ? сказалъ Кирилловъ, приподымаясь съ полу съ мячомъ въ рукахъ, безъ малѣйшаго удивленiя къ неожиданному визиту, — хотите чаю?

Онъ приподнялся совсѣмъ.

— Очень, не откажусь, если теплый, сказалъ Николай Всеволодовичъ; — я весь промокъ.

— Теплый, горячiй даже, съ удовольствiемъ подтвердилъ Кирилловъ: — садитесь: вы грязны, ничего; полъ я потомъ мокрою тряпкой.

Николай Всеволодовичъ усѣлся и съ жадностiю, почти залпомъ выпилъ налитую чашку.

— Еще? спросилъ Кирилловъ.

— Благодарю.

Кирилловъ, до сихъ поръ не садившiйся, тотчасъ же сѣлъ напротивъ и спросилъ:

— Вы чтò пришли?

— По дѣлу. Вотъ прочтите это письмо, отъ Гаганова; помните я вамъ говорилъ въ Петербургѣ.

Кирилловъ взялъ письмо, прочелъ, положилъ на столъ и смотрѣлъ въ ожиданiи.

— Этого Гаганова, началъ объяснять Николай Всеволодовичъ, — какъ вы знаете, я встрѣтилъ мѣсяцъ тому, въ Петербургѣ, въ первый разъ въ жизни. Мы столкнулись раза три въ людяхъ. Не знакомясь со мной и не заговаривая, онъ нашелъ-таки возможность быть очень дерзкимъ. Я вамъ тогда говорилъ; но вотъ чего вы не знаете; уѣзжая тогда изъ Петербурга раньше меня, онъ вдругъ прислалъ мнѣ письмо, хотя и не такое какъ это, но однако неприличное въ высшей степени и уже тѣмъ странное что въ немъ совсѣмъ не объяснено было повода по которому оно писано. Я отвѣтилъ ему тотчасъ же, тоже письмомъ и совершенно откровенно высказалъ что вѣроятно онъ на меня сердится за происшествiе съ его отцомъ, четыре года назадъ, здѣсь въ клубѣ, и что я съ моей стороны готовъ принести ему всевозможныя извиненiя, на томъ основанiи что поступокъ мой былъ неумышленный и произошелъ въ болѣзни. Я просилъ его взять мои извиненiя въ соображенiе. Онъ не отвѣтилъ и уѣхалъ; но

Бѣсы.                                                          97

вотъ теперь я застаю его здѣсь уже совсѣмъ въ бѣшенствѣ. Мнѣ передали нѣсколько публичныхъ отзывовъ его обо мнѣ, совершенно ругательныхъ и съ удивительными обвиненiями. Наконецъ сегодня приходитъ это письмо, какого вѣрно никто никогда не получалъ, съ ругательствами и съ выраженiями: «ваша битая рожа». Я пришелъ надѣясь что вы не окажетесь въ секунданты.

— Вы сказали письма никто не получалъ, замѣтилъ Кирилловъ: — въ бѣшенствѣ можно; пишутъ не разъ. Пушкинъ Гекерну написалъ. Хорошо, пойду. Говорите какъ?

Николай Всеволодовичъ объяснилъ что желаетъ завтра же, и чтобы непремѣнно начать съ возобновленiя извиненiй и даже съ обѣщанiя вторичнаго письма съ извиненiями, но съ тѣмъ однако что и Гагановъ, съ своей стороны, обѣщалъ бы не писать болѣе писемъ. Полученное же письмо будетъ считаться какъ не бывшее вовсе.

— Слишкомъ много уступокъ, не согласится, проговорилъ Кирилловъ.

— Я прежде всего пришелъ узнать согласитесь ли вы понести туда такiя условiя?

— Я понесу. Ваше дѣло. Но онъ не согласится.

— Знаю что не согласится.

— Онъ драться хочетъ. Говорите какъ драться?

— Въ томъ и дѣло что я хотѣлъ бы завтра непремѣнно все кончить. Часовъ въ девять утра вы у него. Онъ выслушаетъ и не согласится, но сведетъ васъ съ своимъ секундантомъ, — положимъ, часовъ около одиннадцати. Вы съ тѣмъ порѣшите, и затѣмъ въ часъ или въ два чтобы быть всѣмъ на мѣстѣ. Пожалуйста постарайтесь такъ сдѣлать. Оружiе, конечно, пистолеты, и особенно васъ прошу устроить такъ: опредѣлить барьеръ въ десять шаговъ; затѣмъ вы ставите насъ каждаго въ десяти шагахъ отъ барьера, и по данному знаку мы сходимся. Каждый долженъ непремѣнно дойти до своего барьера, но выстрѣлить можетъ и раньше, на ходу. Вотъ и все, я думаю.

— Десять шаговъ между барьерами близко, замѣтилъ Кирилловъ.

— Ну двѣнадцать, только не больше, вы понимаете что онъ хочетъ драться серiозно. Умѣете вы зарядить пистолетъ?

— Умѣю. У меня есть пистолеты; я дамъ слово что вы изъ

98                                            Русскій Вѣстникъ.

нихъ не стрѣляли. Его секундантъ тоже слово про свои; двѣ пары, и мы сдѣлаемъ четъ и нечетъ, его или нашу?

— Прекрасно.

— Хотите посмотрѣть пистолеты?

— Пожалуй.

Кирилловъ присѣлъ на корточки предъ своимъ чемоданомъ въ углу, все еще не разобраннымъ, но изъ котораго вытаскивались вещи по мѣрѣ надобности. Онъ вытащилъ со дна ящикъ пальмоваго дерева, внутри отдѣланный краснымъ бархатомъ, и изъ него вынулъ пару щегольскихъ, чрезвычайно дорогихъ пистолетовъ.

— Есть все: порохъ, пули, патроны. У меня еще револьверъ; постойте.

Онъ полѣзъ опять въ чемоданъ и вытащилъ другой ящикъ съ шестиствольнымъ американскимъ револьверомъ.

— У васъ довольно оружiя, и очень дорогаго.

— Очень. Чрезвычайно.

Бѣдный, почти нищiй, Кирилловъ, никогда впрочемъ и не замѣчавшiй своей нищеты, видимо съ похвальбой показывалъ теперь свои оружейныя драгоцѣнности, безъ сомнѣнiя прiобрѣтенныя съ чрезвычайными пожертвованiями.

— Вы все еще въ тѣхъ же мысляхъ? спросилъ Ставрогинъ послѣ минутнаго молчанiя и съ нѣкоторою осторожностiю.

— Въ тѣхъ же, коротко отвѣтилъ Кирилловъ, тотчасъ же по голосу угадавъ о чемъ спрашиваютъ и сталъ убирать со стола оружiе.

— Когда же? еще осторожнѣе спросилъ Николай Всеволодовичъ, опять послѣ нѣкотораго молчанiя.

Кирилловъ между тѣмъ уложилъ оба ящика въ чемоданъ и усѣлся на прежнее мѣсто.

— Это не отъ меня, какъ знаете; когда скажутъ, пробормоталъ онъ, какъ бы нѣсколько тяготясь вопросомъ, но въ то же время съ видимою готовностiю отвѣчать на всѣ другiе вопросы. На Ставрогина онъ смотрѣлъ не отрываясь, своими черными глазами безъ блеску, съ какимъ-то спокойнымъ, но добрымъ и привѣтливымъ чувствомъ.

— Я, конечно, понимаю застрѣлиться, началъ опять нѣсколько нахмурившись Николай Всеволодовичъ, послѣ долгаго, трехминутнаго задумчиваго молчанiя; — я иногда самъ представлялъ, и тутъ всегда какая-то новая мысль: Еслибы сдѣлать злодѣйство, или главное стыдъ, то-есть позоръ, только очень

Бѣсы.                                                          99

подлый и.... смѣшной, такъ что запомнятъ люди на тысячу лѣтъ и плевать будутъ тысячу лѣтъ, и вдругъ мысль: «Одинъ ударъ въ високъ и ничего не будетъ». Какое дѣло тогда до людей и что они будутъ плевать тысячу лѣтъ, не такъ ли?

— Вы называете что это новая мысль? проговорилъ Кирилловъ подумавъ.

— Я.... не называю.... когда я подумалъ однажды, то почувствовалъ совсѣмъ новую мысль.

— «Мысль почувствовали»? переговорилъ Кирилловъ, — это хорошо. Есть много мыслей которыя всегда и которыя вдругъ станутъ новыя. Это вѣрно. Я много теперь какъ въ первый разъ вижу.

— Положимъ, вы жили на лунѣ, перебилъ Ставрогинъ, не слушая и продолжая свою мысль, — вы тамъ, положимъ, сдѣлали всѣ эти смѣшныя пакости.... Вы знаете навѣрно отсюда что тамъ будутъ смѣяться и плевать на ваше имя тысячу лѣтъ, вѣчно, во всю луну. Но теперь вы здѣсь и смотрите на луну отсюда: какое вамъ дѣло до всего того чтò вы тамъ надѣлали, и что тамошнiе будутъ плевать на васъ тысячу лѣтъ, не правда ли?

— Не знаю, отвѣтилъ Кирилловъ, — я на лунѣ не былъ, прибавилъ онъ безъ всякой иронiи, единственно для обозначенiя факта.

— Чей это давеча ребенокъ?

— Старухина свекровь прiѣхала; нѣтъ, сноха.... все равно. Три дня. Лежитъ больная, съ ребенкомъ; по ночамъ кричитъ очень, животъ. Мать спитъ, а старуха приноситъ; я мячемъ. Мячь изъ Гамбурга. Я въ Гамбургѣ купилъ чтобы бросать и ловить: укрѣпляетъ спину. Дѣвочка.

— Вы любите дѣтей?

— Люблю, отозвался Кирилловъ довольно впрочемъ равнодушно.

— Стало-быть и жизнь любите?

— Да, люблю и жизнь, а чтò?

— Если рѣшились застрѣлиться.

— Чтò же? Почему вмѣстѣ? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нѣтъ совсѣмъ.

— Вы стали вѣровать въ будущую вѣчную жизнь?

— Нѣтъ, не въ будущую вѣчную, а въ здѣшнюю вѣчную. Есть минуты, вы доходите до минутъ, и время вдругъ останавливается и будетъ вѣчно.

100                                          Русскій Вѣстникъ.

— Вы надѣетесь дойти до такой минуты?

— Да.

— Это врядъ ли въ наше время возможно, тоже безъ всякой иронiи отозвался Николай Всеволодовичъ, медленно и какъ бы задумчиво. — Въ Апокалипсисѣ ангелъ клянется что времени больше не будетъ.

— Знаю. Это очень тамъ вѣрно; отчетливо и точно. Когда весь человѣкъ счастья достигнетъ, то времени больше не будетъ, потому что не надо. Очень вѣрная мысль.

— Куда жь его спрячутъ?

— Никуда не спрячутъ. Время не предметъ, а идея. Погаснетъ въ умѣ.

— Старыя философскiя мѣста, однѣ и тѣ же сначала вѣковъ, съ какимъ-то брезгливымъ сожалѣнiемъ пробормоталъ Ставрогинъ.

— Однѣ и тѣ же! Однѣ и тѣ же сначала вѣковъ, и никакихъ другихъ никогда! подхватилъ Кирилловъ съ сверкающимъ взглядомъ, какъ будто въ этой идеѣ заключалась чуть не побѣда.

— Вы, кажется, очень счастливы, Кирилловъ?

— Да, очень счастливъ, отвѣтилъ тотъ, какъ бы давая самый обыкновенный отвѣтъ.

— Но вы такъ недавно еще огорчались, сердились на Липутина?

— Гмъ, я теперь не браню. Я еще не зналъ тогда что былъ счастливъ. Видали вы листъ, съ дерева листъ?

— Видалъ.

— Я видѣлъ недавно желтый, немного зеленаго, съ краевъ подгнилъ. Вѣтромъ носило. Когда мнѣ было десять лѣтъ, я зимой закрывалъ глаза нарочно и представлялъ листъ зеленый, яркiй съ жилками, и солнце блеститъ. Я открывалъ глаза и не вѣрилъ, потому что очень хорошо, и опять закрывалъ.

— Это чтò же, аллегорiя?

— Н-нѣтъ.... зачѣмъ? Я не аллегорiю, я просто листъ, одинъ листъ. Листъ хорошъ. Все хорошо.

— Все?

— Все. Человѣкъ несчастливъ потому что не знаетъ что онъ счастливъ; только потому. Это все, все! Кто узнаетъ, тотчасъ сейчасъ станетъ счастливъ, сiю минуту. Эта свекровь умретъ, а дѣвочка останется — все хорошо. Я вдругъ открылъ.

— А кто съ голоду умретъ, а кто обидитъ и обезчеститъ дѣвочку — это хорошо?

Бѣсы.                                                          101

— Хорошо. И кто размозжитъ голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжитъ, и то хорошо. Все хорошо, все. Всѣмъ тѣмъ хорошо кто знаетъ что все хорошо. Еслибъ они знали что имъ хорошо, то имъ было бы хорошо, но пока они не знаютъ что имъ хорошо, то имъ будетъ нехорошо. Вотъ вся мысль, вся, больше нѣтъ никакой!

— Когда же вы узнали что вы такъ счастливы?

— На прошлой недѣлѣ во вторникъ, нѣтъ, въ среду, потому что уже была среда, ночью.

— По какому же поводу?

— Не помню, такъ; ходилъ по комнатѣ.... все равно. Я часы остановилъ, было тридцать семь минутъ третьяго.

— Въ эмблему того чтò время должно остановиться?

Кирилловъ промолчалъ.

— Они не хороши, началъ онъ вдругъ опять, — потому что не знаютъ что они хороши. Когда узнаютъ то не будутъ насиловать дѣвочку. Надо имъ узнать что они хороши, и всѣ тотчасъ же станутъ хороши, всѣ до единаго.

— Вотъ вы узнали же, стало-быть вы хороши?

— Я хорошъ.

— Съ этимъ я впрочемъ согласенъ, нахмуренно пробормоталъ Ставрогинъ.

— Кто научитъ что всѣ хороши, тотъ мiръ закончитъ.

— Кто училъ, Того распяли.

— Онъ придетъ, и имя ему человѣкобогъ.

— Богочеловѣкъ?

— Человѣкобогъ, въ этомъ разница.

— Ужь не вы ли и лампадку зажигаете?

— Да, это я зажегъ.

— Увѣровали?

— Старуха любитъ чтобы лампадку.... а ей некогда, пробормоталъ Кирилловъ.

— А сами еще не молитесь?

— Я всему молюсь. Видите паукъ ползетъ по стѣнѣ, я смотрю и благодаренъ ему за то что ползетъ.

Глаза его опять засверкали. Говоря, онъ смотрѣлъ прямо на Ставрогина, взглядомъ твердымъ и неуклоннымъ. Ставрогинъ нахмуренно и брезгливо слѣдилъ за нимъ, но насмѣшки въ его взглядѣ не было.

— Бьюсь объ закладъ что когда я опять приду, то вы ужь

102                                          Русскій Вѣстникъ.

и въ Бога увѣруете, проговорилъ онъ, вставая и захватывая шляпу.

— Почему? привсталъ и Кирилловъ.

— Еслибы вы узнали что вы въ Бога вѣруете, то вы бы и вѣровали; но такъ какъ вы еще не знаете что вы въ Бога вѣруете, то вы и не вѣруете, усмѣхнулся Николай Всеволодовичъ.

— Это не то, обдумалъ Кирилловъ, — перевернули мысль. Свѣтская шутка. Вспомните чтò вы значили въ моей жизни, Ставрогинъ.

— Прощайте, Кирилловъ.

— Приходите ночью; когда?

— Да ужь вы не забыли ли про завтрашнее?

— Ахъ, забылъ, будьте покойны, не просплю; въ девять часовъ. Я умѣю просыпаться когда хочу. Я ложусь и говорю: въ семь часовъ, и проснусь въ семь часовъ; въ десять часовъ — и проснусь въ десять часовъ.

— Замѣчательныя у васъ свойства, поглядѣлъ на его блѣдное лицо Николай Всеволодовичъ.

— Я пойду отопру ворота.

— Не безпокойтесь, мнѣ отопретъ Шатовъ.

— А, Шатовъ. Хорошо, прощайте.

VI.

Крыльцо пустаго дома въ которомъ квартировалъ Шатовъ было не заперто; но, взобравшись въ сѣни, Ставрогинъ очутился въ совершенномъ мракѣ и сталъ искать рукой лѣстницу въ мезонинъ. Вдругъ сверху отворилась дверь и показался свѣтъ; Шатовъ самъ не вышелъ, а только свою дверь отворилъ. Когда Николай Всеволодовичъ сталъ на порогѣ его комнаты, то разглядѣлъ его въ углу у стола, стоящаго въ ожиданiи.

— Вы примете меня по дѣлу? спросилъ онъ съ порога.

— Войдите и садитесь, отвѣтилъ Шатовъ, — заприте дверь, постойте, я самъ.

Онъ заперъ дверь на ключъ, воротился къ столу и сѣлъ напротивъ Николая Всеволодовича. Въ эту недѣлю онъ похудѣлъ, а теперь, казалось, былъ въ жару.

— Вы меня измучили, проговорилъ онъ потупясь, тихимъ полушепотомъ, — зачѣмъ вы не приходили?

Бѣсы.                                                          103

— Вы такъ увѣрены были что я приду?

— Да, постойте, я бредилъ.... можетъ и теперь брежу.... Постойте.

Онъ привсталъ и на верхней изъ своихъ трехъ полокъ съ книгами, съ краю, захватилъ какую-то вещь. Это былъ револьверъ.

— Въ одну ночь я бредилъ что вы придете меня убивать, и утромъ рано у бездѣльника Лямшина купилъ револьверъ на послѣднiя деньги; я не хотѣлъ вамъ даваться. Потомъ я пришелъ въ себя.... У меня ни пороху ни пуль; съ тѣхъ поръ, такъ и лежитъ на полкѣ. Постойте....

Онъ привсталъ и отворилъ было форточку.

— Не выкидывайте, зачѣмъ? остановилъ Николай Всеволодовичъ; — онъ денегъ стóитъ, а завтра люди начнутъ говорить что у Шатова подъ окномъ валяются револьверы. Положите опять, вотъ такъ, садитесь. Скажите, зачѣмъ вы точно каетесь предо мной въ вашей мысли, что я приду васъ убить? Я и теперь не мириться пришелъ, а говорить о необходимомъ. Разъясните мнѣ, вопервыхъ, вы меня ударили не за связь мою съ вашею женой?

— Вы сами знаете что нѣтъ опять потупился Шатовъ.

— И не потому что повѣрили глупой сплетнѣ насчетъ Дарьи Павловны?

— Нѣтъ, нѣтъ, конечно нѣтъ! Глупость! Сестра мнѣ съ самаго начала сказала.... Съ нетерпѣнiемъ и рѣзко проговорилъ Шатовъ, чуть-чуть даже топнувъ ногой.

— Стало-быть и я угадалъ и вы угадали, спокойнымъ тономъ продолжалъ Ставрогинъ, — вы правы: Марья Тимоѳеевна Лебядкина, моя законная, обвѣнчанная со мною жена, въ Петербургѣ, года четыре съ половиной назадъ. Вѣдь вы меня за нее ударили?

Шатовъ, совсѣмъ пораженный, слушалъ и молчалъ.

— Я угадалъ и не вѣрилъ, пробормоталъ онъ наконецъ, странно смотря на Ставрогина.

— И ударили?

Шатовъ вспыхнулъ и забормоталъ почти безъ связи:

— Я за ваше паденiе.... за ложь. Я не для того подходилъ чтобы васъ наказать; когда я подходилъ, я не зналъ что ударю... Я за то что вы такъ много значили въ моей жизни... Я...

— Понимаю, понимаю, берегите слова. Мнѣ жаль что вы въ жару; у меня самое необходимое дѣло.

104                                          Русскій Вѣстникъ.

— Я слишкомъ долго васъ ждалъ, какъ-то весь чуть не затрясся Шатовъ и привсталъ было съ мѣста; — говорите ваше дѣло, я тоже скажу... потомъ...

Онъ сѣлъ.

— Это дѣло не изъ той категорiи, началъ Николай Всеволодовичъ, приглядываясь къ нему съ любопытствомъ; — по нѣкоторымъ обстоятельствамъ я принужденъ былъ сегодня же выбрать такой часъ и идти къ вамъ предупредить что можетъ-быть васъ убьютъ.

Шатовъ дико смотрѣлъ на него.

— Я знаю что мнѣ могла бы угрожать опасность, проговорилъ онъ размѣренно, — но вамъ, вамъ-то почему это можетъ быть извѣстно?

— Потому что я тоже принадлежу къ нимъ, какъ и вы, и такой же членъ ихъ общества какъ и вы.

— Вы... вы членъ общества?

— Я по глазамъ вашимъ вижу что вы всего отъ меня ожидали, только не этого, чуть-чуть усмѣхнулся Николай Всеволодовичъ — но позвольте, стало-быть вы уже знали что на васъ покушаются?

— И не думалъ. И теперь не думаю, несмотря на ваши слова, хотя... хотя кто жь тутъ съ этими дураками можетъ въ чемъ-нибудь заручиться! вдругъ вскричалъ онъ въ бѣшенствѣ, ударивъ кулакомъ по столу. — Я ихъ не боюсь! Я съ ними разорвалъ. Этотъ забѣгалъ ко мнѣ четыре раза и говорилъ что можно... но, посмотрѣлъ онъ на Ставрогина, — чтò жь собственно вамъ тутъ извѣстно?

— Не безпокойтесь, я васъ не обманываю, довольно холодно продолжалъ Ставрогинъ, съ видомъ человѣка исполняющаго только обязанность. — Вы экзаменуете чтò мнѣ извѣстно? Мнѣ извѣстно что вы вступили въ это общество за границей, два года тому назадъ, и еще при старой его организацiи, какъ разъ предъ вашею поѣздкой въ Америку и кажется тотчасъ же послѣ нашего послѣдняго разговора, о которомъ вы такъ много написали мнѣ изъ Америки въ вашемъ письмѣ. Кстати, извините что я не отвѣтилъ вамъ тоже письмомъ, а ограничился....

— Высылкой денегъ; подождите, остановилъ Шатовъ, поспѣшно выдвинулъ изъ стола ящикъ и вынулъ изъ-подъ бумагъ радужный кредитный билетъ; — вотъ возьмите, сто рублей, которые вы мнѣ выслали; безъ васъ я бы тамъ погибъ. Я долго

Бѣсы.                                                          105

бы не отдалъ если бы не ваша матушка: эти сто рублей подарила она мнѣ девять мѣсяцевъ назадъ на бѣдность, послѣ моей болѣзни. Но продолжайте пожалуста...

Онъ задыхался.

— Въ Америкѣ вы перемѣнили ваши мысли, и возвратясь въ Швейцарiю, хотѣли отказаться. Они вамъ ничего не отвѣтили, но поручили принять здѣсь, въ Россiи, отъ кого-то какую-то типографiю и хранить ее до сдачи лицу которое къ вамъ отъ нихъ явится. Я не знаю всего въ полной точности, но вѣдь въ главномъ кажется такъ? Вы же, въ надеждѣ или подъ условiемъ что это будетъ послѣднимъ ихъ требованiемъ и что васъ послѣ того отпустятъ совсѣмъ, взялись. Все это, такъ-ли нѣтъ-ли, узналъ я не отъ нихъ, а совсѣмъ случайно. Но вотъ чего вы, кажется, до сихъ поръ не знаете: Эти господа вовсе не намѣрены съ вами разстаться.

— Это нелѣпость! завопилъ Шатовъ, — я объявилъ честно что я расхожусь съ ними во всемъ! Это мое право, право совѣсти и мысли... Я не потерплю! Нѣтъ силы которая бы могла....

— Знаете, вы не кричите, очень серiозно остановилъ его Николай Всеволодовичъ, — этотъ Верховенскiй такой человѣчекъ, что можетъ-быть насъ теперь подслушиваетъ, своимъ или чужимъ ухомъ, въ вашихъ же сѣняхъ пожалуй. Даже пьяница Лебядкинъ чуть ли не обязанъ былъ за вами слѣдить, а вы можетъ-быть за нимъ, не такъ ли? Скажите лучше: согласился теперь Верховенскiй на ваши аргументы или нѣтъ?

— Онъ согласился; онъ сказалъ что можно и что я имѣю право....

— Ну, такъ онъ васъ обманываетъ. Я знаю что даже Кирилловъ, который къ нимъ почти вовсе не принадлежитъ, доставилъ объ васъ свѣдѣнiя: а агентовъ у нихъ много, даже такихъ которые и не знаютъ что служатъ обществу. За вами всегда надсматривали. Петръ Верховенскiй между прочимъ прiѣхалъ сюда за тѣмъ чтобы порѣшить ваше дѣло совсѣмъ, и имѣетъ на то полномочiе, а именно: истребить васъ въ удобную минуту, какъ слишкомъ много знающаго и могущаго донести. Повторяю вамъ что это навѣрно; и позвольте прибавить, что они почему-то совершенно убѣждены что вы шпiонъ и если еще не донесли, то донесете. Правда это?

106                                          Русскій Вѣстникъ.

Шатовъ скривилъ ротъ, услыхавъ такой вопросъ, высказанный такимъ обыкновеннымъ тономъ.

— Еслибъ я и былъ шпiонъ, то кому доносить? злобно проговорилъ онъ, не отвѣчая прямо.

Нѣтъ, оставьте меня, къ чорту меня! вскричалъ Шатовъ, вдругъ схватываясь за первоначальную, слишкомъ потрясшую его мысль, по всѣмъ признакамъ несравненно сильнѣе, чѣмъ извѣстiе о собственной опасности: — Вы, вы, Ставрогинъ, какъ могли вы затереть себя въ такую безстыдную, бездарную лакейскую нелѣпость! Вы членъ ихъ общества! Это-ли подвигъ Николая Ставрогина! вскричалъ онъ чуть не въ отчаянiи.

Онъ даже сплеснулъ руками, точно ничего не могло быть для него горше и безотраднѣе такого открытiя.

— Извините, дѣйствительно удивился Николай Всеволодовичъ, — но вы, кажется, смотрите на меня какъ на какое-то солнце, а на себя какъ на какую-то букашку сравнительно со мной. Я замѣтилъ это даже по вашему письму изъ Америки.

— Вы... вы знаете... Ахъ, бросимъ лучше обо мнѣ совсѣмъ, совсѣмъ! оборвалъ вдругъ Шатовъ. — Если можете что-нибудь объяснить о себѣ, то объясните... На мой вопросъ! повторялъ онъ въ жару.

— Съ удовольствiемъ. Вы спрашиваете: какъ могъ я затереться въ такую трущобу? Послѣ моего сообщенiя я вамъ даже обязанъ нѣкоторою откровенностiю по этому дѣлу. Видите, въ строгомъ смыслѣ я къ этому обществу совсѣмъ не принадлежу, не принадлежалъ и прежде и гораздо болѣе васъ имѣю права ихъ оставить, потому что и не поступалъ. Напротивъ, съ самаго начала заявилъ что я имъ не товарищъ, а если и помогалъ случайно, то только такъ, какъ праздный человѣкъ. Я отчасти участвовалъ въ переорганизацiи общества по новому плану и только. Но они теперь одумались и рѣшили про себя что и меня отпустить опасно и, кажется, я тоже приговоренъ.

— О, у нихъ все смертная казнь и все на предписанiяхъ, на бумагахъ съ печатями, три съ половиной человѣка подписываютъ. И вы вѣрите что они въ состоянiи!

— Тутъ отчасти вы правы, отчасти нѣтъ, продолжалъ съ прежнимъ равнодушiемъ, даже вяло Ставрогинъ. — Сомнѣнiя нѣтъ что много фантазiи, какъ и всегда въ этихъ случаяхъ: кучка преувеличиваетъ

Бѣсы.                                                          107

свой ростъ и значенiе. Если хотите, то по моему, ихъ всего и есть одинъ Петръ Верховенскiй, и ужь онъ слишкомъ добръ, что почитаетъ себя только агентомъ своего общества. Впрочемъ основная идея не глупѣе другихъ въ этомъ родѣ. У нихъ связь съ Internationale; они сумѣли завести агентовъ въ Россiи, даже наткнулись на довольно оригинальный прiемъ.... но разумѣется только теоретически. Что же касается до ихъ здѣшнихъ намѣренiй, то вѣдь движенiе нашей русской организацiи такое дѣло темное и почти всегда такое неожиданное что дѣйствительно у насъ все можно попробовать. Замѣтьте что Верховенскiй человѣкъ упорный.

— Этотъ клопъ, невѣжда, дуралей, не понимающiй ничего въ Россiи! злобно вскричалъ Шатовъ.

— Вы его мало знаете. Это правда что вообще всѣ они мало понимаютъ въ Россiи, но вѣдь развѣ только немножко меньше чѣмъ мы; и притомъ Верховенскiй энтузiастъ.

— Верховенскiй энтузiастъ?

— О, да. Есть такая точка гдѣ онъ перестаетъ быть шутомъ и обращается въ.... полупомѣшаннаго. Попрошу васъ припомнить одно собственное выраженiе ваше: «Знаете ли какъ можетъ быть силенъ одинъ человѣкъ?» Пожалуста не смѣйтесь, онъ очень въ состоянiи спустить курокъ. Они увѣрены что я тоже шпiонъ. Всѣ они, отъ неумѣнья вести дѣло, ужасно любятъ обвинять въ шпiонствѣ.

— Но вѣдь вы не боитесь?

— Н-нѣтъ.... Я не очень боюсь.... Но ваше дѣло совсѣмъ другое. Я васъ предупредилъ чтобы вы все-таки имѣли въ виду. По моему, тутъ ужь нечего обижаться что опасность грозитъ отъ дураковъ; дѣло не въ ихъ умѣ: и не на такихъ какъ мы съ вами у нихъ подымалась рука. А впрочемъ, четверть двѣнадцатаго, — посмотрѣлъ онъ на часы и всталъ со стула; — мнѣ хотѣлось бы сдѣлать вамъ одинъ совсѣмъ постороннiй вопросъ.

— Ради Бога! воскликнулъ Шатовъ, стремительно вскакивая съ мѣста.

— То-есть? вопросительно посмотрѣлъ Николай Всеволодовичъ.

— Дѣлайте, дѣлайте вашъ вопросъ, ради Бога, въ невыразимомъ волненiи повторялъ Шатовъ, — но съ тѣмъ что и я

108                                          Русскій Вѣстникъ.

вамъ сдѣлаю вопросъ. Я умоляю что вы позволите.... я не могу.... дѣлайте вашъ вопросъ!

Ставрогинъ подождалъ немного и началъ:

— Я слышалъ что вы имѣли здѣсь нѣкоторое влiянiе на Марью Тимоѳеевну и что она любила васъ видѣть и слушать. Такъ ли это?

— Да.... слушала.... смутился нѣсколько Шатовъ.

— Я имѣю намѣренiе на этихъ дняхъ публично объявить здѣсь въ городѣ о бракѣ моемъ съ нею.

— Развѣ это возможно? прошепталъ чуть не въ ужасѣ Шатовъ.

— То-есть въ какомъ же смыслѣ? Тутъ нѣтъ никакихъ затрудненiй; свидѣтели брака здѣсь. Все это произошло тогда въ Петербургѣ совершенно законнымъ и спокойнымъ образомъ, а если не обнаруживалось до сихъ поръ, то потому только что двое единственныхъ свидѣтелей брака, Кирилловъ и Петръ Верховенскiй, и наконецъ самъ Лебядкинъ (котораго я имѣю удовольствiе считать теперь моимъ родственникомъ) дали тогда слово молчать.

— Я не про то.... Вы говорите такъ спокойно.... но продолжайте! Послушайте, васъ вѣдь не силой принудили къ этому браку, вѣдь нѣтъ?

— Нѣтъ, меня никто не принуждалъ силой, улыбнулся Николай Всеволодовичъ на задорную поспѣшность Шатова.

— А чтò она тамъ про ребенка своего толкуетъ? торопился въ горячкѣ и безъ связи Шатовъ.

— Про ребенка своего толкуетъ? Ба! Я не зналъ, въ первый разъ слышу. У ней не было ребенка и быть не могло: Марья Тимоѳеевна дѣвица.

— А! Такъ я и думалъ! Слушайте!

— Чтò съ вами, Шатовъ?

Шатовъ закрылъ лицо руками, повернулся, но вдругъ крѣпко схватилъ за плечо Ставрогина.

— Знаете ли, знаете ли вы, по крайней мѣрѣ, прокричалъ онъ, — для чего вы все это надѣлали и для чего рѣшаетесь на такую кару теперь?

— Вашъ вопросъ уменъ и язвителенъ, но я васъ тоже намѣренъ удивить: да, я почти знаю для чего я тогда женился и для чего рѣшаюсь на такую «кару» теперь, какъ вы выразились.

Бѣсы.                                                          109

— Оставимъ это.... объ этомъ послѣ, подождите говорить; будемъ о главномъ, о главномъ: я васъ ждалъ два года.

— Да?

— Я васъ слишкомъ давно ждалъ, я безпрерывно думалъ о васъ. Вы единый человѣкъ который бы могъ.... Я еще изъ Америки вамъ писалъ объ этомъ.

— Я очень помню ваше длинное письмо.

— Длинное чтобы быть прочитаннымъ? Согласенъ; шесть почтовыхъ листовъ. Молчите, молчите! Скажите: можете вы удѣлить мнѣ еще десять минутъ, но теперь же, сейчасъ же.... Я слишкомъ долго васъ ждалъ!

— Извольте, удѣлю полчаса, но только не болѣе, если это для васъ возможно.

— И съ тѣмъ, однако, подхватилъ яростно Шатовъ, чтобы вы перемѣнили вашъ тонъ. Слышите, я требую, тогда какъ долженъ молить.... Понимаете ли вы чтò значитъ требовать тогда какъ должно молить?

— Понимаю что такимъ образомъ вы возноситесь надъ всѣмъ обыкновеннымъ, для болѣе высшихъ цѣлей, — чуть-чуть усмѣхнулся Николай Всеволодовичъ; — я съ прискорбiемъ тоже вижу что вы въ лихорадкѣ.

— Я уваженiя прошу къ себѣ, требую! кричалъ Шатовъ, — не къ моей личности, къ чорту ее, а къ другому, на это только время, для нѣсколькихъ словъ.... Мы два существа и сошлись въ безпредѣльности.... въ послѣднiй разъ въ мiрѣ. Оставьте вашъ тонъ и возьмите человѣческiй! Заговорите хоть разъ въ жизни голосомъ человѣческимъ. Я не для себя, а для васъ. Понимаете ли что вы должны простить мнѣ этотъ ударъ по лицу уже по тому одному что я далъ вамъ случай познать вашу безпредѣльную силу.... Опять вы улыбаетесь вашею брезгливою свѣтскою улыбкой. О, когда вы поймете меня! Прочь барича! Поймите же что я этого требую, требую, иначе не хочу говорить, не стану ни за чтò!

Изступленiе его доходило до бреду; Николай Всеволодовичъ нахмурился и какъ бы сталъ осторожнѣе.

— Если я ужь остался на полчаса, внушительно и серiозно промолвилъ онъ, тогда какъ мнѣ время таки дорого, то повѣрьте что намѣренъ слушать васъ по крайней мѣрѣ съ интересомъ и.... и убѣжденъ что услышу отъ васъ много новаго.

Онъ сѣлъ на стулъ.

— Садитесь! крикнулъ Шатовъ и какъ-то вдругъ сѣлъ и самъ.

110                                          Русскій Вѣстникъ.

— Позвольте, однако, напомнить, спохватился еще разъ Ставрогинъ, что я началъ было цѣлую къ вамъ просьбу насчетъ Марьи Тимоѳеевны, для нея по крайней мѣрѣ очень важную....

— Ну? нахмурился вдругъ Шатовъ, съ видомъ человѣка котораго вдругъ перебили на самомъ важномъ мѣстѣ и который, хоть и глядитъ на васъ, но не успѣлъ еще понять вашего вопроса.

— И вы мнѣ не дали докончить, договорилъ съ улыбкой Николай Всеволодовичъ.

— Э, ну, вздоръ, потомъ! брезгливо отмахнулся рукой Шатовъ, осмысливъ наконецъ претензiю, и прямо перешелъ къ своей главной темѣ.

VII.

— Знаете ли вы, началъ онъ почти грозно, принагнувшись впередъ на стулѣ, сверкая взглядомъ и поднявъ перстъ правой руки вверхъ предъ собою (очевидно не примѣчая ничего этого самъ), — знаете ли вы кто теперь на всей землѣ единственный народъ «богоносецъ», грядущiй обновить и спасти мiръ именемъ новаго бога и кому единому даны ключи жизни и новаго слова.... Знаете ли вы кто этотъ народъ и какъ ему имя?

— По вашему прiему я необходимо долженъ заключить, и, кажется, какъ можно скорѣе, что это народъ Русскiй....

— И вы уже смѣетесь, о, племя! рванулся было Шатовъ.

— Успокойтесь, прошу васъ; напротивъ, я именно ждалъ чего-нибудь въ этомъ родѣ.

— Ждали въ этомъ родѣ? А самому вамъ не знакомы эти слова?

— Очень знакомы; я слишкомъ предвижу къ чему вы клоните. Вся ваша фраза и даже выраженiе народъ «богоносецъ» есть только заключенiе нашего съ вами разговора, происходившаго слишкомъ два года назадъ, за границей, незадолго предъ вашимъ отъѣздомъ въ Америку.... По крайней мѣрѣ сколько я могу теперь припомнить.

— Это ваша фраза цѣликомъ, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключенiе нашего разговора. «Нашего» разговора совсѣмъ и не было: былъ учитель, вѣщавшiй огромныя

Бѣсы.                                                          111

слова, и былъ ученикъ, воскресшiй изъ мертвыхъ. Я тотъ ученикъ, а вы учитель.

— Но если припомнить, вы именно послѣ словъ моихъ какъ разъ и вошли въ то общество и только потомъ уѣхали въ Америку.

— Да, и я вамъ писалъ о томъ изъ Америки; я вамъ обо всемъ писалъ. Да, я не могъ тотчасъ же оторваться съ кровью отъ того къ чему приросъ съ дѣтства, на чтò пошли всѣ восторги моихъ надеждъ и всѣ слезы моей ненависти.... Трудно мѣнять боговъ. Я не повѣрилъ вамъ тогда, потому что не хотѣлъ вѣрить и уцѣпился въ послѣднiй разъ за этотъ помойный клоакъ.... Но сѣмя осталось и возросло. Серiозно, скажите серiозно, не дочитали письма моего изъ Америки? Можетъ-быть не читали вовсе?

— Я прочелъ изъ него три страницы, двѣ первыя и послѣднюю и кромѣ того бѣгло переглядѣлъ средину. Впрочемъ я все собирался....

— Э, все равно, бросьте, къ чорту! махнулъ рукой Шатовъ. — Если вы отступились теперь отъ тогдашнихъ словъ про народъ, то какъ могли вы ихъ тогда выговорить?... Вотъ чтò давитъ меня теперь.

— Не шутилъ же я съ вами и тогда; убѣждая васъ, я можетъ еще больше хлопоталъ о себѣ чѣмъ о васъ, загадочно произнесъ Ставрогинъ.

— Не шутили! Въ Америкѣ я лежалъ три мѣсяца на соломѣ, рядомъ съ однимъ.... несчастнымъ и узналъ отъ него что въ то же самое время когда вы насаждали въ моемъ сердцѣ Бога и родину, въ то же самое время, даже можетъ-быть въ тѣ же самые дни, вы отравили сердце этого несчастнаго, этого маньяка, Кириллова, ядомъ.... Вы утверждали въ немъ ложь и клевету и довели разумъ его до изступленiя.... Подите, взгляните на него теперь, это ваше созданiе.... Впрочемъ вы видѣли.

— Вопервыхъ, замѣчу вамъ что самъ Кирилловъ сейчасъ только сказалъ мнѣ что онъ счастливъ и что онъ прекрасенъ. Ваше предположенiе о томъ что все это произошло въ одно и то же время почти вѣрно; ну, и чтò же изъ всего этого? Повторяю, я васъ, ни того, ни другаго, не обманывалъ.

— Вы атеистъ? Теперь атеистъ?

— Да.

— А тогда?

112                                          Русскій Вѣстникъ.

— Точно такъ же какъ и тогда.

— Я не къ себѣ просилъ у васъ уваженiя, начиная разговоръ; съ вашимъ умомъ, вы бы могли понять это, въ негодованiи пробормоталъ Шатовъ.

— Я не всталъ съ перваго вашего слова, не закрылъ разговора, не ушелъ отъ васъ, а сижу до сихъ поръ и смирно отвѣчаю на ваши вопросы и.... крики, стало-быть не нарушилъ еще къ вамъ уваженiя.

Шатовъ прервалъ, махнувъ рукой:

— Вы помните выраженiе ваше: «атеистъ не можетъ быть Русскимъ», «атеистъ тотчасъ же перестаетъ быть Русскимъ», помните это?

— Да? какъ бы переспросилъ Николай Всеволодовичъ.

— Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тѣмъ это одно изъ самыхъ точнѣйшихъ указанiй на одну изъ главнѣйшихъ особенностей русскаго духа, вами угаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вамъ больше, вы сказали тогда же: «не православный не можетъ быть Русскимъ».

— Я полагаю что это славянофильская мысль.

— Нѣтъ; нынѣшнiе славянофилы отъ нея откажутся. Нынче народъ поумнѣлъ. Но вы еще дальше шли: вы вѣровали что римскiй католицизмъ уже не есть христiанство; вы утверждали что Римъ провозгласилъ Христа поддавшагося на третье дьяволово искушенiе, и что, возвѣстивъ всему свѣту что Христосъ безъ царства земнаго на землѣ устоять не можетъ, католичество тѣмъ самымъ провозгласило антихриста и тѣмъ погубило весь западный мiръ. Вы именно указывали что если мучается Францiя, то единственно по винѣ католичества, ибо отвергла смраднаго бога римскаго, а новаго не сыскала. Вотъ чтò вы тогда могли говорить! Я помню наши разговоры.

— Еслибъ я вѣровалъ, то, безъ сомнѣнiя, повторилъ бы это и теперь; я не лгалъ, говоря какъ вѣрующiй, очень серiозно произнесъ Николай Всеволодовичъ. — Но увѣряю васъ что на меня производитъ слишкомъ непрiятное впечатлѣнiе это повторенiе прошлыхъ мыслей моихъ. Не можете ли вы перестать?

— Еслибы вѣровали? вскричалъ Шатовъ, не обративъ ни малѣйшаго вниманiя на просьбу. — Но не вы ли говорили мнѣ что еслибы математически доказали вамъ что истина внѣ Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христомъ нежели съ истиной? Говорили вы это? Говорили?

Бѣсы.                                                          113

— Но позвольте же и мнѣ наконецъ спросить, возвысилъ голосъ Ставрогинъ, — къ чему ведетъ весь этотъ нетерпѣливый и.... злобный экзаменъ?

— Этотъ экзаменъ пройдетъ на вѣки и никогда больше не напомнится вамъ.

— Вы все настаиваете что мы внѣ пространства и времени....

— Молчите! вдругъ крикнулъ Шатовъ, — я глупъ и неловокъ, но погибай мое имя въ смѣшномъ! Дозволите ли вы мнѣ повторить предъ вами всю главную вашу тогдашнюю мысль.... О, только десять строкъ, одно заключенiе.

— Повторите, если только одно заключенiе....

Ставрогинъ сдѣлалъ было движенiе взглянуть на часы, но удержался и не взглянулъ.

Шатовъ принагнулся опять на стулѣ и, на мгновенiе, даже опять было поднялъ палецъ.

— Ни одинъ народъ, началъ онъ, какъ бы читая по строкамъ и въ то же время продолжая грозно и непривѣтливо смотрѣть на Ставрогина, — ни одинъ народъ еще не устраивался на началахъ науки и разума; не было ни разу такого примѣра, развѣ на одну минуту, по глупости. Соцiализмъ по существу своему уже долженъ быть атеизмомъ, ибо именно провозгласилъ, съ самой первой строки, что онъ установленiе атеистическое и намѣренъ устроиться на началахъ науки и разума исключительно. Разумъ и наука въ жизни народовъ всегда, теперь и съ начала вѣковъ, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; такъ и будутъ исполнять до конца вѣковъ. Народы слагаются и движутся силой иною, повелѣвающею и господствующею, но происхожденiе которой неизвѣстно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимаго желанiя дойти до конца и въ то же время конецъ отрицающая. Это есть сила безпрерывнаго и неустаннаго подтвержденiя своего бытiя и отрицанiя смерти. Духъ жизни, какъ говоритъ Писанiе, «рѣки воды живой», изсякновенiемъ которыхъ такъ угрожаетъ Апокалипсисъ. Начало эстетическое, какъ говорятъ философы, начало нравственное, какъ отождествляютъ они же. «Исканiе Бога», какъ называю я всего проще. Цѣль всего движенiя народнаго во всякомъ народѣ и во всякiй перiодъ его бытiя, есть единственно лишь исканiе Бога, Бога своего, непремѣнно собственнаго, и вѣра въ него какъ въ единаго истиннаго. Богъ есть синтетическая личность всего народа, взятаго съ начала его и до конца. Никогда

114                                          Русскій Вѣстникъ.

еще не было чтобъ у всѣхъ или у многихъ народовъ былъ одинъ общiй Богъ, но всегда и у каждаго былъ особый. Признакъ уничтоженiя народностей, когда боги начинаютъ становиться общими. Когда боги становятся общими, то умираютъ боги и вѣра въ нихъ вмѣстѣ съ самими народами. Чѣмъ сильнѣе народъ, тѣмъ особливѣе его богъ. Никогда еще не было народа безъ религiи, то-есть безъ понятiй о злѣ и добрѣ. У всякаго народа свое собственное понятiе о злѣ и добрѣ и свое собственное зло и добро. Когда начинаютъ у многихъ народовъ становиться общими понятiя о злѣ и добрѣ, тогда вымираютъ народы, и тогда самое различiе между зломъ и добромъ начинаетъ стираться и исчезать. Никогда разумъ не въ силахъ былъ опредѣлить зло и добро, или даже отдѣлить зло отъ добра, хотя приблизительно; напротивъ, всегда позорно и жалко смѣшивалъ; наука же давала разрѣшенiя кулачныя. Въ особенности этимъ отличалась полунаука, самый страшный бичъ человѣчества, хуже мора, голода и войны, неизвѣстный до нынѣшняго столѣтiя. Полунаука — это деспотъ какихъ еще не приходило до сихъ поръ никогда. Деспотъ имѣющiй своихъ жрецовъ и рабовъ, деспотъ предъ которымъ все преклонилось съ любовью и съ суевѣрiемъ до сихъ поръ немыслимымъ, предъ которымъ трепещетъ даже сама наука и постыдно потакаетъ ему. Все это ваши собственныя слова, Ставрогинъ, кромѣ только словъ о полунаукѣ; эти мои, потому что я самъ только полунаука, а стало-быть особенно ненавижу ее. Въ вашихъ же мысляхъ и даже въ самыхъ словахъ я не измѣнилъ ничего, ни единаго слова.

— Не думаю чтобы не измѣнили, осторожно замѣтилъ Ставрогинъ; — вы пламенно приняли и пламенно переиначили не замѣчая того. Ужь одно то что вы Бога низводите до простаго аттрибута народности....

Онъ съ усиленнымъ и особливымъ вниманiемъ началъ вдругъ слѣдить за Шатовымъ, и не столько за словами его, сколько за нимъ самимъ.

— Низвожу Бога до аттрибута народности? вскричалъ Шатовъ, — напротивъ, народъ возношу до Бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народъ — это тѣло Божiе. Всякiй народъ до тѣхъ только поръ и народъ, пока имѣетъ своего бога особаго, а всѣхъ остальныхъ на свѣтѣ боговъ исключаетъ безо всякаго примиренiя; пока вѣруетъ въ то что своимъ богомъ побѣдитъ и изгонитъ изъ мiра всѣхъ остальныхъ боговъ.

Бѣсы.                                                          115

Такъ вѣровали всѣ съ начала вѣковъ, всѣ великiе народы по крайней мѣрѣ, всѣ сколько-нибудь отмѣченные, всѣ стоявшiе во главѣ человѣчества. Противъ факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того чтобы дождаться Бога истиннаго и оставили мiру Бога истиннаго. Греки боготворили природу и завѣщали мiру свою религiю, то-есть философiю и искусство. Римъ обоготворилъ народъ въ государствѣ и завѣщалъ народамъ государство. Францiя въ продолженiе всей своей длинной исторiи была однимъ лишь воплощенiемъ и развитiемъ идеи римскаго бога, и если сбросила наконецъ въ бездну своего римскаго бога и ударилась въ атеизмъ, который называется у нихъ покамѣсть соцiализмомъ, то единственно потому лишь что атеизмъ все-таки здоровѣе римскаго католичества. Если великiй народъ не вѣруетъ что въ немъ одномъ истина (именно въ одномъ и именно исключительно), если не вѣруетъ что онъ одинъ способенъ и призванъ всѣхъ воскресить и спасти своею истиной, то онъ тотчасъ же перестаетъ быть великимъ народомъ и тотчасъ же обращается въ этнографическiй матерiалъ, а не въ великiй народъ. Истинный великiй народъ никогда не можетъ примириться со второстепенною ролью въ человѣчествѣ, или даже съ первостепенною, а непремѣнно и исключительно съ первою. Кто теряетъ эту вѣру, тотъ уже не народъ. Но истина одна, а стало-быть только единый изъ народовъ и можетъ имѣть Бога истиннаго, хотя бы остальные народы и имѣли своихъ особыхъ и великихъ боговъ. Единый народъ «богоносецъ» — это Русскiй народъ и.... и.... и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогинъ, неистово возопилъ онъ вдругъ, — который ужь и различить не умѣетъ что слова его въ эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всѣхъ московскихъ славянофильскихъ мельницахъ, или совершенно новое слово, послѣднее слово, единственное слово обновленiя и воскресенiя и.... и какое мнѣ дѣло до вашего смѣха въ эту минуту! Какое мнѣ дѣло до того что вы не понимаете меня совершенно, совершенно, ни слова, ни звука! Я знаю что въ Россiи убьютъ Илiю и Эноха.... Я знаю и вѣрую.... О, какъ я презираю вашъ гордый смѣхъ и взглядъ въ эту минуту!

Онъ вскочилъ съ мѣста; даже пѣна показалась на губахъ его.

— Напротивъ, Шатовъ, напротивъ, — необыкновенно серiозно и сдержанно проговорилъ Ставрогинъ, не подымаясь съ мѣста, —

116                                          Русскій Вѣстникъ.

напротивъ, вы горячими словами вашими воскресили во мнѣ много чрезвычайно сильныхъ воспоминанiй. Въ вашихъ словахъ я признаю мое собственное настроенiе два года назадъ, и теперь уже я не скажу вамъ, какъ давеча, что вы мои тогдашнiя мысли преувеличили. Мнѣ кажется даже что онѣ были еще исключительнѣе, еще самовластнѣе, и увѣряю васъ въ третiй разъ что я очень желалъ бы подтвердить все чтò вы теперь говорили, даже до послѣдняго слова, но....

— Но вамъ надо зайца?

— Что-о?

— Ваше же подлое выраженiе, злобно засмѣялся Шатовъ, усаживаясь опять; — «чтобы сдѣлать соусъ изъ зайца надо зайца, чтобъ увѣровать въ Бога надо Бога», это вы въ Петербургѣ, говорятъ, приговаривали, какъ Ноздревъ, который хотѣлъ поймать зайца за заднiя ноги.

— Нѣтъ, тотъ именно хвалился что ужь поймалъ его. Кстати, позвольте однакоже и васъ обезпокоить вопросомъ, тѣмъ болѣе что я, мнѣ кажется, имѣю на него теперь полное право. Скажите мнѣ: вашъ-то заяцъ пойманъ ли, аль еще бѣгаетъ?

— Не смѣйте меня спрашивать такими словами, спрашивайте другими, другими! весь вдругъ задрожалъ Шатовъ.

— Извольте, другими, сурово посмотрѣлъ на него Николай Всеволодовичъ; — я хотѣлъ лишь узнать: вѣруете вы сами въ Бога или нѣтъ?

— Я вѣрую въ Россiю, я вѣрую въ ея православiе.... Я вѣрую въ новое тѣло Христово.... Я вѣрую что новое пришествiе совершится въ Россiи.... что въ ней убьютъ Илiю и Эноха.... Я вѣрую.... залепеталъ въ изступленiи Шатовъ.

— А въ Бога? Въ Бога?

— Я.... я буду вѣровать въ Бога.

Ни одинъ мускулъ не двинулся въ лицѣ Ставрогина. Шатовъ пламенно, съ вызовомъ, смотрѣлъ на него, точно сжечь хотѣлъ его своимъ взглядомъ.

— Я вѣдь не сказалъ же вамъ что я не вѣрую вовсе! вскричалъ онъ наконецъ; я только лишь знать даю что я несчастная, скучная книга и болѣе ничего покамѣсть, покамѣсть.... Но погибай мое имя! Дѣло въ васъ, а не во мнѣ.... Я человѣкъ безъ таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, какъ всякiй человѣкъ безъ таланта. Погибай же и моя кровь! Я объ васъ говорю, я васъ два года здѣсь ожидалъ....

Бѣсы.                                                          117

Я для васъ теперь полчаса пляшу нагишомъ. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!...

Онъ не договорилъ и какъ бы въ отчаянiи облокотившись на столъ, подперъ обѣими руками голову.

— Я вамъ только кстати замѣчу, какъ странность, перебилъ вдругъ Ставрогинъ: — почему это мнѣ всѣ навязываютъ какое-то знамя? Петръ Верховенскiй тоже убѣжденъ что я могъ бы «поднять у нихъ знамя», по крайней мѣрѣ мнѣ передавали его слова. Онъ задался мыслiю что я могъ бы сыграть для нихъ роль Стеньки Разина «по необыкновенной способности къ преступленiю», — тоже его слова.

— Какъ? спросилъ Шатовъ, «по необыкновенной способности къ преступленiю»?

— Именно.

— Гм. А правда ли что вы, злобно ухмыльнулся онъ, — правда ли что вы принадлежали въ Петербургѣ къ скотскому сладострастному секретному обществу. Правда ли что маркизъ де-Садъ могъ бы у васъ поучиться? Правда ли что вы заманивали и развращали дѣтей? Говорите, не смѣйте лгать, вскричалъ онъ совсѣмъ выходя изъ себя, — Николай Ставрогинъ не можетъ лгать предъ Шатовымъ, бившимъ его по лицу! Говорите все, и если правда, я васъ тотчасъ же, сейчасъ же убью, тутъ же на мѣстѣ!

— Я эти слова говорилъ, но дѣтей не я обижалъ, произнесъ Ставрогинъ, но только послѣ слишкомъ долгаго молчанiя. Онъ поблѣднѣлъ и глаза его вспыхнули.

— Но вы говорили! властно продолжалъ Шатовъ, не сводя съ него сверкающихъ глазъ. — Правда ли будто вы увѣряли что не знаете различiя въ красотѣ между какою-нибудь сладострастною, звѣрскою штукой и какимъ угодно подвигомъ, хотя бы даже жертвой жизнiю для человѣчества? Правда ли что вы въ обоихъ полюсахъ нашли совпаденiе красоты, одинаковость наслажденiя?

— Такъ отвѣчать невозможно.... я не хочу отвѣчать, пробормоталъ Ставрогинъ, который очень бы могъ встать и уйти, но не вставалъ и не уходилъ.

— Я тоже не знаю почему зло скверно, а добро прекрасно, но я знаю почему ощущенiе этого различiя стирается и теряется у такихъ господъ какъ Ставрогины, не отставалъ весь дражавшiй Шатовъ, — знаете ли почему вы тогда женились, такъ позорно и подло? Именно потому что тутъ позоръ

118                                          Русскій Вѣстникъ.

и безсмыслица доходили до генiальности! О, вы не бродите съ краю, а смѣло летите внизъ головой. Вы женились по страсти къ мучительству, по страсти къ угрызенiямъ совѣсти, по сладострастiю нравственному. Тутъ былъ нервный надрывъ.... Вызовъ здравому смыслу былъ ужь слишкомъ тутъ прельстителенъ! Ставрогинъ и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору, чувствовали вы сладострастiе? Чувствовали? Праздный, шатающiйся барченокъ, чувствовали?

— Вы психологъ, — блѣднѣлъ все больше и больше Ставрогинъ, — хотя въ причинахъ моего брака вы отчасти ошиблись.... Кто бы впрочемъ могъ вамъ доставить всѣ эти свѣдѣнiя, усмѣхнулся онъ черезъ силу, — неужто Кирилловъ? Но онъ не участвовалъ....

— Вы блѣднѣете?

— Чего однакоже вы хотите? возвысилъ наконецъ голосъ Николай Всеволодовичъ, — я полчаса просидѣлъ подъ вашимъ кнутомъ, и по крайней мѣрѣ, вы бы могли отпустить меня вѣжливо.... если въ самомъ дѣлѣ не имѣете никакой разумной цѣли поступать со мной такимъ образомъ.

— Разумной цѣли?

— Безъ сомнѣнiя. Въ вашей обязанности, по крайней мѣрѣ, было объявить мнѣ, наконецъ, вашу цѣль. Я все ждалъ что вы это сдѣлаете, но нашелъ одну только обыкновенную злость. Прошу васъ, отворите мнѣ ворота.

Онъ всталъ со стула. Шатовъ неистово вскочилъ вслѣдъ за нимъ.

— Цѣлуйте землю, облейте слезами, просите прощенiя! вскричалъ онъ, схватывая его за плечо.

— Я однако васъ не убилъ.... въ то утро.... а взялъ обѣ руки назадъ.... почти съ болью проговорилъ Ставрогинъ, потупивъ глаза.

— Договаривайте, договаривайте! вы пришли предупредить меня объ опасности, вы допустили меня говорить, вы завтра хотите объявить о вашемъ бракѣ публично!... Развѣ я не вижу по лицу вашему что васъ боретъ какая-то грозная новая мысль.... Ставрогинъ, для чего я осужденъ въ васъ вѣрить во вѣки вѣковъ? Развѣ могъ бы я такъ говорить съ другимъ? Я цѣломудрiе имѣю, но я не побоялся моего нагиша, потому что со Ставрогинымъ говорилъ. Я не боялся окаррикатурить великую мысль прикосновенiемъ моимъ, потому что Ставрогинъ

Бѣсы.                                                          119

слушалъ меня.... Развѣ я не буду цѣловать слѣдовъ вашихъ ногъ, когда вы уйдете? Я не могу васъ вырвать изъ моего сердца, Николай Ставрогинъ!

— Мнѣ жаль что я не могу васъ любить, Шатовъ, холодно проговорилъ Николай Всеволодовичъ.

— Знаю что не можете и знаю что не лжете. Слушайте, я все поправить могу: я достану вамъ зайца!

Ставрогинъ молчалъ.

— Вы атеистъ, потому что вы баричъ, послѣднiй баричъ. Вы потеряли различiе зла и добра, потому что перестали свой народъ узнавать.... Идетъ новое поколѣнiе, прямо изъ сердца народнаго, и не узнаете его вовсе, ни вы, ни Верховенскiе, сынъ и отецъ, ни я, потому что я тоже баричъ, я, сынъ вашего крѣпостнаго лакея Пашки.... Слушайте, добудьте Бога трудомъ; вся суть въ этомъ, или изчезнете какъ подлая плесень; трудомъ добудьте.

— Бога трудомъ? Какимъ трудомъ?

— Мужицкимъ. Идите, бросьте ваши богатства.... А! вы смѣетесь, вы боитесь что выйдетъ кунштикъ?

Но Ставрогинъ не смѣялся.

— Вы полагаете что Бога можно добыть трудомъ и именно мужицкимъ? переговорилъ онъ подумавъ, какъ будто дѣйствительно встрѣтилъ что-то новое и серiозное чтò стоило обдумать. Кстати, перешелъ онъ вдругъ къ новой мысли, — вы мнѣ сейчасъ напомнили: знаете ли что я вовсе не богатъ, такъ что нечего и бросать? Я почти не въ состоянiи обезпечить даже будущность Марьи Тимоѳеевны.... Вотъ чтò еще: я пришелъ было васъ просить, если можно вамъ, не оставить и впредь Марью Тимоѳеевну, такъ какъ вы одни могли бы имѣть нѣкоторое влiянiе на ея бѣдный умъ.... Я на всякiй случай говорю.

— Хорошо, хорошо, вы про Марью Тимоѳеевну, замахалъ рукой Шатовъ, держа въ другой свѣчу, — хорошо, потомъ само собой.... Слушайте, сходите къ Тихону.

— Къ кому?

— Къ Тихону. Тихонъ, бывшiй архiерей, по болѣзни живетъ на покоѣ, здѣсь въ городѣ, въ чертѣ города, въ нашемъ Ефимьевскомъ Богородскомъ монастырѣ.

— Это чтò же такое?

— Ничего. Къ нему ѣздятъ и ходятъ. Сходите; чего вамъ? Ну чего вамъ?

120                                          Русскій Вѣстникъ.

— Въ первый разъ слышу и.... никогда еще не видывалъ этого сорта людей. Благодарю васъ, схожу.

— Сюда, свѣтилъ Шатовъ по лѣстницѣ, — ступайте, распахнулъ онъ калитку на улицу.

— Я къ вамъ больше не приду, Шатовъ, тихо проговорилъ Ставрогинъ, тихо шагая чрезъ калитку.

Темень и дождь продолжались попрежнему.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Ночь (продолженiе).

I.

Онъ прошелъ всю Богоявленскую улицу; наконецъ пошло подъ гору, ноги ѣхали въ грязи, и вдругъ открылось широкое, туманное, какъ бы пустое пространство — рѣка. Дома обратились въ лачужки, улица пропала во множествѣ безпорядочныхъ закоулковъ. Николай Всеволодовичъ долго пробирался около заборовъ и лачужекъ, не отдаляясь отъ берега, но твердо находя свою дорогу и даже врядъ ли много о ней думая. Онъ занятъ былъ совсѣмъ другимъ и съ удивленiемъ осмотрѣлся, когда вдругъ, очнувшись отъ глубокаго раздумья, увидалъ себя чуть не на срединѣ нашего длиннаго, мокраго, плашкотнаго моста. Ни души кругомъ, такъ что странно показалось ему, когда внезапно, почти подъ самымъ локтемъ у него, раздался вѣжливо фамильярный, довольно впрочемъ прiятный голосъ, съ тѣмъ услащено-скандированнымъ акцентомъ которымъ щеголяютъ у насъ слишкомъ цивилизованные мѣщане или молодые кудрявые прикащики изъ Гостинаго ряда.

— Не позволите ли, милостивый господинъ, зонтикомъ вашимъ заодно позаимствоваться?

Въ самомъ дѣлѣ какая-то фигура пролѣзла, или хотѣла показать только видъ что пролѣзла подъ его зонтикъ. Бродяга шелъ съ нимъ рядомъ, почти «чувствуя его локтемъ», — какъ выражаются солдатики. Убавивъ шагу, Николай Всеволодовичъ принагнулся разсмотрѣть, насколько это возможно было въ темнотѣ: человѣкъ росту невысокаго и въ родѣ какъ бы загулявшаго мѣщанинишки; одѣтъ не тепло и неприглядно;

Бѣсы.                                                          121

на лохматой курчавой головѣ торчалъ суконный мокрый картузъ, съ полуоторваннымъ козырькомъ. Казалось это былъ сильный брюнетъ, сухощавый и смуглый; глаза были большiе, непремѣрно черные, съ сильнымъ блескомъ и съ желтымъ отливомъ какъ у Цыганъ; это и въ темнотѣ угадывалось. Лѣтъ должно-быть сорока и не пьянъ.

— Ты меня знаешь? спросилъ Николай Всеволодовичъ.

— Господинъ Ставрогинъ, Николай Всеволодовичъ; мнѣ васъ на станцiи, едва лишь машина остановилась, въ запрошлое воскресенье показывали. Окромя того что прежде были наслышаны.

— Отъ Петра Степановича? Ты.... ты Ѳедька Каторжный?

— Крестили Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ; доселѣ природную родительницу нашу имѣемъ въ здѣшнихъ краяхъ-съ, старушку Божiю, къ землѣ ростетъ, за насъ ежедневно день и нощь Бога молитъ, чтобы такимъ образомъ маневръ своего старушечьяго времени даромъ на печи не терять.

— Ты бѣглый съ каторги?

— Перемѣнилъ участь. Сдалъ книги и колокола и церковныя дѣла, потому я былъ рѣшенъ вдоль по каторгѣ-съ, такъ оченно долго ужь сроку приходилось дожидаться.

— Чтò здѣсь дѣлаешь?

— Да вотъ день да ночь — сутки прочь. Дяденька тоже нашъ на прошлой недѣлѣ въ острогѣ здѣшнемъ по фальшивымъ деньгамъ скончались, такъ я по немъ поминки справлялъ, два десятка камней собакамъ раскидалъ, — вотъ только и дѣла нашего было пока. Окромя того Петръ Степановичъ паспортомъ по всей Расеѣ, чтобы примѣрно купеческимъ, облагонадеживаютъ, такъ тоже вотъ ожидаю ихъ милости. Потому, говорятъ, папаша тебя въ клубѣ аглицкомъ въ карты тогда проигралъ; такъ я, говорятъ, несправедливымъ сiе безчеловѣчiе нахожу. Вы бы мнѣ, сударь, согрѣться, на чаекъ, три цѣлковыхъ соблаговолили?

— Значитъ ты меня здѣсь стерегъ; я этого не люблю. По чьему приказанiю?

— Чтобы по приказанiю, то этого не было-съ ничьего, а я единственно человѣколюбiе ваше знавши, всему свѣту извѣстное. Наши доходишки, сами знаете, либо сѣна клокъ, либо вилы въ бокъ. Я вонъ въ пятницу натрескался пирога какъ Мартынъ мыла, да съ тѣхъ поръ день не ѣлъ, другой погодилъ, а на третiй опять не ѣлъ. Воды въ рѣкѣ сколько хошь,

122                                          Русскій Вѣстникъ.

въ брюхѣ карасей развелъ.... Такъ вотъ не будетъ ли вашей милости отъ щедротъ; а у меня тутъ какъ разъ неподалеку кума поджидаетъ, только къ ней безъ рублей не являйся.

— Тебѣ чтò же Петръ Степанычъ отъ меня обѣщалъ?

— Они не то чтобы пообѣщали-съ, а говорили на словахъ-съ, что могу пожалуй вашей милости пригодиться, если полоса такая примѣрно выйдетъ, но въ чемъ собственно, того не объяснили чтобы въ точности, потому Петръ Степановичъ меня, примѣромъ, въ терпѣнiи казацкомъ испытываютъ и довѣренности ко мнѣ никакой не питаютъ.

— Почему же?

— Петръ Степанычъ — астроломъ и всѣ Божiи планиды узналъ, а и онъ критикѣ подверженъ. Я предъ вами, сударь, какъ предъ Истиннымъ, потому объ васъ многимъ наслышаны. Петръ Степановичъ — одно, а вы, сударь, пожалуй что и другое. У того коли сказано про человѣка: подлецъ, такъ ужь кромѣ подлеца онъ про него ничего и не вѣдаетъ. Али сказано — дуракъ, такъ ужь кромѣ дурака у него тому человѣку и званiя нѣтъ. А я можетъ по вторникамъ да по средамъ только дуракъ, а въ четвергъ и умнѣе его. Вотъ онъ знаетъ теперь про меня что я очинно паспортомъ скучаю, — потому въ Расеѣ никакъ нельзя безъ документа, — такъ ужь и думаетъ что онъ мою душу заполонилъ. Петру Степановичу, я вамъ скажу, сударь, очинно легко жить на свѣтѣ, потому онъ человѣка самъ сочинитъ, да съ нимъ и живетъ. Окромя того больно скупъ. Они въ томъ мнѣнiи что я помимо ихъ не посмѣю васъ безпокоить, а я предъ вами, сударь, какъ предъ Истиннымъ, — вотъ уже четвертую ночь вашей милости на семъ мосту поджидаю, въ томъ предметѣ что и кромѣ нихъ могу тихими стопами свой собственный путь найти. Лучше, думаю, я ужь сапогу поклонюсь, а не лаптю.

— А кто тебѣ сказалъ что я ночью по мосту пойду?

— А ужь это, признаться, стороной вышло, больше по глупости капитана Лебядкина, потому они никакъ чтобъ удержать въ себѣ не умѣютъ... Такъ три-то цѣлковыхъ съ вашей милости, примѣромъ, за три дня и три ночи, за скуку придутся. А чтò одежи промокло, такъ мы ужь изъ обиды одной молчимъ.

— Мнѣ налѣво, тебѣ направо; мостъ конченъ. Слушай, Ѳедоръ, я люблю чтобы мое слово понимали разъ навсегда: не дамъ тебѣ ни копѣйки, впередъ мнѣ ни на мосту и нигдѣ не

Бѣсы.                                                          123

встрѣчайся, нужды въ тебѣ не имѣю и не буду имѣть, а если ты не послушаешься — свяжу и въ полицiю. Маршъ!

— Эхма, за компанiю по крайности набросьте, веселѣе было идти-съ.

— Пошелъ!

— Да вы дорогу-то здѣшнюю знаете ли-съ? Вѣдь тутъ такiе проулки пойдутъ.... я бы могъ руководствовать, потому здѣшнiй городъ — это все равно что чортъ въ корзинѣ несъ, да растресъ.

— Эй, свяжу! грозно обернулся Николай Всеволодовичъ.

— Разсудите можетъ-быть, сударь; сироту долго ли изобидѣть.

— Нѣтъ, ты видно увѣренъ въ себѣ!

— Я, сударь, въ васъ увѣренъ, а не то чтобъ очинно въ себѣ.

— Не нуженъ ты мнѣ совсѣмъ, я сказалъ!

— Да вы-то мнѣ нужны, сударь, вотъ что-съ. Подожду васъ на обратномъ пути, такъ ужь и быть.

— Честное слово даю: коли встрѣчу — свяжу.

— Такъ я ужь и кушачокъ приготовлю-съ. Счастливаго пути, сударь, все подъ зонтикомъ сироту обогрѣли, на одномъ этомъ по гробъ жизни благодарны будемъ.

Онъ отсталъ. Николай Всеволодовичъ дошелъ до мѣста озабоченный. Этотъ съ неба упавшiй человѣкъ совершенно былъ убѣжденъ въ своей для него необходимости и слишкомъ нагло спѣшилъ заявить объ этомъ. Вообще съ нимъ не церемонились. Но могло быть и то что бродяга не все лгалъ и напрашивался на службу въ самомъ дѣлѣ только отъ себя, и именно потихоньку отъ Петра Степановича; а ужь это было всего любопытнѣе.

II.

Домъ до котораго дошелъ Николай Всеволодовичъ стоялъ въ пустынномъ закоулкѣ между заборами, за которыми тянулись огороды, буквально на самомъ краю города. Это былъ совсѣмъ уединенный небольшой деревянный домикъ, только что отстроенный и еще не обшитый тесомъ. Въ одномъ изъ окошекъ ставни были нарочно не заперты, и на подоконникѣ стояла свѣча — видимо съ цѣлью служить маякомъ ожидаемому на сегодня позднему гостю. Шаговъ еще за тридцать, Николай

124                                          Русскій Вѣстникъ.

Всеволодовичъ отличилъ стоявшую на крылечкѣ фигуру высокаго ростомъ человѣка, вѣроятно хозяина помѣщенiя, вышедшаго въ нетерпѣнiи посмотрѣть на дорогу. Послышался и голосъ его, нетерпѣливый и какъ бы робкiй:

— Это вы-съ? Вы-съ?

— Я, отозвался Николай Всеволодовичъ не раньше какъ совсѣмъ дойдя до крыльца и свертывая зонтикъ.

— Наконецъ-то-съ! затоптался и засуетился капитанъ Лебядкинъ, — это былъ онъ, — пожалуйте зонтичекъ; очень мокро-съ; я его разверну здѣсь на полу въ уголку, милости просимъ, милости просимъ.

Дверь изъ сѣней въ освѣщенную двумя свѣчами комнату была отворена настежь.

— Еслибы только не ваше слово о несомнѣнномъ прибытiи, то пересталъ бы вѣрить.

— Три четверти перваго, посмотрѣлъ на часы Николай Всеволодовичъ, вступая въ комнату.

— И при этомъ дождь и такое интересное разстоянiе.... Часовъ у меня нѣтъ, а изъ окна одни огороды, такъ что.... отстаешь отъ событiй.... но собственно не въ ропотъ, потому и не смѣю, не смѣю, а единственно лишь отъ нетерпѣнiя, снѣдаемаго всю недѣлю, чтобы наконецъ.... разрѣшиться.

— Какъ?

— Судьбу свою услыхать, Николай Всеволодовичъ. Милости просимъ.

Онъ склонился, указывая на мѣсто у столика предъ диваномъ.

Николай Всеволодовичъ осмотрѣлся; комната была крошечная, низенькая; мебель самая необходимая, стулья и диванъ деревянные, тоже совсѣмъ новой подѣлки, безъ обивки и безъ подушекъ, два липовые столика, одинъ у дивана, а другой въ углу, накрытый скатертью, чѣмъ-то весь заставленный и прикрытый сверху чистѣйшею салфеткой. Да и вся комната содержалась, повидимому, въ большой чистотѣ. Капитанъ Лебядкинъ дней уже восемь не былъ пьянъ; лицо его какъ-то отекло и пожелтѣло, взглядъ былъ безпокойный, любопытный и очевидно недоумѣвающiй: слишкомъ замѣтно было что онъ еще самъ не знаетъ какимъ тономъ ему можно заговорить и въ какой всего выгоднѣе было бы прямо попасть.

— Вотъ-съ, указалъ онъ кругомъ, — живу Зосимой. Трезвость, уединенiе и нищета — обѣтъ древнихъ рыцарей.

Бѣсы.                                                          125

— Вы полагаете что древнiе рыцари давали такiе обѣты?

— Можетъ-быть сбился? Увы, мнѣ нѣтъ развитiя! Все погубилъ! Вѣрите ли, Николай Всеволодовичъ, здѣсь впервые очнулся отъ постыдныхъ пристрастiй — ни рюмки, ни капли! Имѣю уголъ и шесть дней ощущаю благоденствiе совѣсти. Даже стѣны пахнутъ смолой, напоминая природу. А чтò я былъ, чѣмъ я былъ?

«Ночью дую безъ ночлега,

Днемъ же высунувъ языкъ,»

по генiальному выраженiю поэта! Но.... вы такъ обмокли.... не угодно ли будетъ чаю?

— Не безпокойтесь.

— Самоваръ кипѣлъ съ восьмаго часу, но.... потухъ.... какъ и все въ мiрѣ. И солнце, говорятъ, потухнетъ въ свою очередь.... Впрочемъ, если надо, я сочиню. Агаѳья не спитъ.

— Скажите, Марья Тимоѳеевна....

— Здѣсь, здѣсь, тотчасъ же подхватилъ Лебядкинъ шепотомъ, — угодно будетъ взглянуть? указалъ онъ на припертую дверь въ другую комнату.

— Не спитъ?

— О, нѣтъ, нѣтъ, возможно ли? Напротивъ, еще съ самаго вечера ожидаетъ, и какъ только узнала давеча, тотчасъ же сдѣлала туалетъ, скривилъ было онъ ротъ въ шутливую улыбочку, но мигомъ осѣкся.

— Какъ она вообще? нахмурясь спросилъ Николай Всеволодовичъ.

— Вообще? Сами изволите знать (онъ сожалительно вскинулъ плечами), а теперь.... теперь сидитъ въ карты гадаетъ....

— Хорошо, потомъ; сначала надо кончить съ вами.

Николай Всеволодовичъ усѣлся на стулъ.

Капитанъ не посмѣлъ уже сѣсть на диванѣ, а тотчасъ же придвинулъ себѣ другой стулъ, и въ трепещущемъ ожиданiи принагнулся слушать.

— Это чтò жь у васъ тамъ въ углу подъ скатертью? вдругъ обратилъ вниманiе Николай Всеволодовичъ.

— Это-съ? повернулся тоже и Лебядкинъ, — это отъ вашихъ же щедротъ, въ видѣ, такъ-сказать, новоселья, взявъ тоже во вниманiе дальнѣйшiй путь и естественную усталость, умилительно подхихикнулъ онъ, затѣмъ всталъ съ мѣста и на ципочкахъ, почтительно и осторожно снялъ со столика въ углу

126                                          Русскій Вѣстникъ.

скатерть. Подъ нею оказалась приготовленная закуска, ветчина, телятина, сардины, сыръ, маленькiй зеленоватый графинчикъ и длинная бутылка бордо; все было улажено чисто, съ знанiемъ дѣла и почти щегольски.

— Это вы хлопотали?

— Я-съ. Еще со вчерашняго дня и все чтò могъ чтобы сдѣлать честь.... Марья же Тимоѳеевна на этотъ счетъ, сами знаете, равнодушна. А главное, отъ вашихъ щедротъ, ваше собственное, такъ какъ вы здѣсь хозяинъ, а не я, а я, такъ-сказать, въ видѣ только вашего прикащика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодовичъ, все-таки духомъ я независимъ! Не отнимете же вы это послѣднее достоянiе мое! докончилъ онъ умилительно.

— Гм!... вы бы сѣли опять.

— Блага-а-даренъ, благодаренъ и независимъ! (Онъ сѣлъ.) Ахъ, Николай Всеволодовичъ, въ этомъ сердцѣ накипѣло столько что я не зналъ какъ васъ и дождаться! Вотъ вы теперь разрѣшите судьбу мою и.... той несчастной, а тамъ.... тамъ, какъ бывало прежде, встарину, изолью предъ вами все, какъ четыре года назадъ! Удостоивали же вы меня тогда слушать, читали строфы.... Пусть меня тогда называли вашимъ Фальстафомъ изъ Шекспира, но вы значили столько въ судьбѣ моей!... Я же имѣю теперь великiе страхи, и отъ васъ одного только и жду и совѣта и свѣта. Петръ Степановичъ ужасно поступаетъ со мной!

Николай Всеволодовичъ любопытно слушалъ и пристально вглядывался. Очевидно капитанъ Лебядкинъ хоть и пересталъ пьянствовать, но все-таки находился далеко не въ гармоническомъ состоянiи. Въ подобныхъ многолѣтнихъ пьяницахъ утверждается подъ конецъ навсегда нѣчто нескладное, чадное, что-то какъ бы поврежденное и безумное, хотя впрочемъ они надуваютъ, хитрятъ и плутуютъ почти не хуже другихъ, если надо.

— Я вижу что вы вовсе не перемѣнились, капитанъ, въ эти слишкомъ четыре года, проговорилъ какъ бы нѣсколько ласковѣе Николай Всеволодовичъ. — Видно правда что вся вторая половина человѣческой жизни составляется обыкновенно изъ однихъ только накопленныхъ въ первую половину привычекъ.

— Высокiя слова! Вы разрѣшаете загадку жизни! вскричалъ капитанъ, на половину плутуя, а на половину дѣйствительно

Бѣсы.                                                          127

въ неподдѣльномъ восторгѣ, потому что былъ большой любитель словечекъ. — Изъ всѣхъ вашихъ словъ, Николай Всеволодовичъ, я запомнилъ одно попреимуществу, вы еще въ Петербургѣ его высказали: «Нужно быть дѣйствительно великимъ человѣкомъ чтобы сумѣть устоять даже противъ здраваго смысла.» Вотъ-съ!

— Ну, равно и дуракомъ.

— Такъ-съ, пусть и дуракомъ, но вы всю жизнь вашу сыпали остроумiемъ, а они? Пусть Липутинъ, пусть Петръ Степановичъ хоть что-нибудь подобное изрекутъ! О, какъ жестоко поступалъ со мной Петръ Степановичъ!...

— Но вѣдь и вы однакоже, капитанъ, какъ сами-то вы вели себя?

— Пьяный видъ и къ тому же бездна враговъ моихъ! Но теперь все, все проѣхало, и я обновляюсь какъ змѣй. Николай Всеволодовичъ, знаете ли что я пишу мое завѣщанiе и что я уже написалъ его?

— Любопытно. Чтò же вы оставляете и кому?

— Отечеству, человѣчеству и студентамъ. Николай Всеволодовичъ, я прочелъ въ газетахъ бiографiю объ одномъ Американцѣ. Онъ оставилъ все свое огромное состоянiе на фабрики и на положительныя науки, свой скелетъ студентамъ, въ тамошнюю академiю, а свою кожу на барабанъ, съ тѣмъ чтобы денно и нощно выбивать на немъ американскiй нацiональный гимнъ. Увы, мы пигмеи сравнительно съ полетомъ мысли Сѣверо-Американскихъ Штатовъ; Россiя есть игра природы, но не ума. Попробуй я завѣщать мою кожу на барабанъ, примѣрно въ Акмолинскiй пѣхотный полкъ, въ которомъ имѣлъ честь начать службу, съ тѣмъ чтобы каждый день выбивать на немъ предъ полкомъ русскiй нацiональный гимнъ, сочтутъ за либерализмъ, запретятъ мою кожу.... и потому ограничился одними студентами. Хочу завѣщать мой скелетъ въ академiю, но съ тѣмъ, съ тѣмъ чтобы на лбу его былъ наклеенъ на вѣки вѣковъ ярлыкъ со словами: «раскаявшiйся вольнодумецъ». Вотъ-съ!

Капитанъ говорилъ горячо и уже разумѣется вѣрилъ въ красоту американскаго завѣщанiя, но онъ былъ и плутъ, и ему очень хотѣлось тоже разсмѣшить Николая Всеволодовича, у котораго онъ прежде долгое время состоялъ въ качествѣ шута. Но тотъ и не усмѣхнулся, а напротивъ какъ-то подозрительно спросилъ:

128                                          Русскій Вѣстникъ.

— Вы стало-быть намѣрены опубликовать ваше завѣщанiе при жизни и получить за него награду?

— А хоть бы и такъ, Николай Всеволодовичъ, хоть бы и такъ? осторожно вглядѣлся Лебядкинъ. — Вѣдь судьба-то моя какова! Даже стихи пересталъ писать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодовичъ, помните, за бутылкой? Но конецъ перу. Написалъ только одно послѣднее стихотворенiе, какъ Гоголь Послѣднюю Повѣсть, помните, еще онъ возвѣщалъ Россiи что она «выпѣлась» изъ груди его. Такъ и я, пропѣлъ и баста.

— Какое же стихотворенiе?

— «Въ случаѣ еслибъ она сломала ногу!»

— Что-о?

Того только и ждалъ капитанъ. Стихотворенiя свои онъ уважалъ и цѣнилъ безмѣрно, но тоже, по нѣкоторой плутовской двойственности души, ему нравилось и то что Николай Всеволодовичъ всегда бывало веселился его стишками и хохоталъ надъ ними иногда схватясь за бока. Такимъ образомъ достигались двѣ цѣли — и поэтическая, и служебная; но теперь была и третья, особенная и весьма щекотливая цѣль: капитанъ, выдвигая на сцену стихи, думалъ оправдать себя въ одномъ пунктѣ, котораго почему-то всего болѣе для себя опасался и въ которомъ всего болѣе ощущалъ себя провинившимся.

— «Въ случаѣ еслибъ она сломала ногу», то-есть въ случаѣ верховой ѣзды. Фантазiя, Николай Всеволодовичъ, бредъ, но бредъ поэта: однажды былъ пораженъ, проходя, при встрѣчѣ съ наѣздницей и задалъ матерiальный вопросъ: «чтò бы тогда было?» то-есть въ случаѣ. Дѣло ясное: всѣ искатели на попятный, всѣ женихи прочь, моргенъ фри, носъ утри, одинъ поэтъ остался бы вѣренъ съ раздавленнымъ въ груди сердцемъ. Николай Всеволодовичъ, даже вошь и та могла бы быть влюблена и той не запрещено законами. И однакоже особа была обижена и письмомъ, и стихами. Даже вы, говорятъ, разсердились, такъ ли-съ; это скорбно; не хотѣлъ даже вѣрить. Ну, кому бы я могъ повредить однимъ воображенiемъ? Къ тому же честью клянусь, тутъ Липутинъ: «пошли да пошли, всякiй человѣкъ достоинъ права переписки», я и послалъ.

— Вы, кажется, предлагали себя въ женихи?

— Враги, враги и враги!

— Скажите стихи, сурово перебилъ Николай Всеволодовичъ.

Бѣсы.                                                          129

— Бредъ, бредъ прежде всего.

Однакоже онъ выпрямился, протянулъ руку и началъ:

Краса красотъ сломала членъ,

И интереснѣй вдвое стала,

И вдвое сдѣлался влюбленъ

Влюбленный ужь не мало.

— Ну, довольно, махнулъ рукой Николай Всеволодовичъ.

— Мечтаю о Питерѣ, перескочилъ поскорѣе Лебядкинъ, какъ будто и не было никогда стиховъ, — мечтаю о возрожденiи.... Благодѣтель! Могу ли разчитывать что не откажете въ средствахъ къ поѣздкѣ? Я какъ солнца ожидалъ васъ всю недѣлю.

— Ну, нѣтъ, ужь извините, у меня совсѣмъ почти не осталось средствъ, да и зачѣмъ мнѣ вамъ деньги давать?...

Николай Всеволодовичъ какъ будто вдругъ разсердился. Сухо и кратко перечислилъ онъ всѣ преступленiя капитана: пьянство, вранье, трату денегъ назначавшихся Марьѣ Тимоѳеевнѣ, то что ее взяли изъ монастыря, дерзкiя письма съ угрозами опубликовать тайну, поступокъ съ Дарьей Павловной и пр. и пр. Капитанъ колыхался, жестикулировалъ, начиналъ возражать, но Николай Всеволодовичъ каждый разъ повелительно его останавливалъ.

— И позвольте, замѣтилъ онъ наконецъ, — вы все пишете о «фамильномъ позорѣ». Какой же позоръ для васъ въ томъ что ваша сестра въ законномъ бракѣ со Ставрогинымъ?

— Но бракъ подъ спудомъ, Николай Всеволодовичъ, бракъ подъ спудомъ, роковая тайна. Я получаю отъ васъ деньги и вдругъ мнѣ задаютъ вопросъ: за чтò эти деньги? Я связанъ и не могу отвѣчать, во вредъ сестрѣ, во вредъ фамильному достоинству.

Капитанъ повысилъ тонъ; онъ любилъ эту тему и крѣпко на нее разчитывалъ. Увы, онъ и не предчувствовалъ какъ его огорошатъ. Спокойно и точно, какъ будто дѣло шло о самомъ обыденномъ домашнемъ распоряженiи, Николай Всеволодовичъ сообщилъ ему что на дняхъ, можетъ-быть даже завтра или послѣзавтра, онъ намѣренъ свой бракъ сдѣлать повсемѣстно извѣстнымъ, «какъ полицiи такъ и обществу», а стало-быть кончится самъ собою и вопросъ о фамильномъ достоинствѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и вопросъ о субсидiяхъ. Капитанъ

130                                          Русскій Вѣстникъ.

вытаращилъ глаза; онъ даже и не понялъ; надо было растолковать ему.

— Но вѣдь она.... полоумная?

— Я сдѣлаю такiя распоряженiя.

— Но.... какъ же ваша родительница?

— Ну, ужь это какъ хочетъ.

— Но вѣдь вы введете же вашу супругу въ вашъ домъ?

— Можетъ-быть и да. Впрочемъ все это въ полномъ смыслѣ не ваше дѣло и до васъ совсѣмъ не относится.

— Какъ не относится! вскричалъ капитанъ; — а я-то какъ же?

— Ну, разумѣется, вы не войдете въ домъ.

— Да вѣдь я же родственникъ.

— Отъ такихъ родственниковъ бѣгаютъ. Зачѣмъ мнѣ давать вамъ тогда деньги, разсудите сами?

— Николай Всеволодовичъ, Николай Всеволодовичъ, этого быть не можетъ, вы можетъ-быть еще разсудите, вы не захотите наложить руки.... чтò подумаютъ, чтò скажутъ въ свѣтѣ?

— Очень я боюсь вашего свѣта. Женился же я тогда на вашей сестрѣ, когда захотѣлъ, послѣ пьянаго обѣда, изъ-за пари на вино, а теперь вслухъ опубликую объ этомъ.... если это меня теперь тѣшитъ?

Онъ произнесъ это какъ-то особенно раздражительно, такъ что Лебядкинъ съ ужасомъ началъ вѣрить.

— Но вѣдь я, я-то какъ, главное вѣдь тутъ я!... Вы можетъ-быть шутите-съ, Николай Всеволодовичъ?

— Нѣтъ, не шучу.

— Воля ваша, Николай Всеволодовичъ, а я вамъ не вѣрю.... тогда я просьбу подамъ.

— Вы ужасно глупы, капитанъ.

— Пусть, но вѣдь это все чтò мнѣ остается! сбился совсѣмъ капитанъ, — прежде за ея службу тамъ въ углахъ по крайней мѣрѣ намъ квартиру давали, а теперь чтò же будетъ если вы меня совсѣмъ бросите?

— Вѣдь хотите же вы ѣхать въ Петербургъ перемѣнять карьеру. Кстати, правда я слышалъ что вы намѣрены ѣхать съ доносомъ, въ надеждѣ получить прощенiе, объявивъ всѣхъ другихъ?

Капитанъ разинулъ ротъ, выпучилъ глаза и не отвѣчалъ.

— Слушайте, капитанъ, чрезвычайно серiозно заговорилъ вдругъ Ставрогинъ, принагнувшись къ столу. До сихъ поръ

Бѣсы.                                                          131

онъ говорилъ какъ-то двусмысленно, такъ что Лебядкинъ, искусившiйся въ роли шута, до послѣдняго мгновенiя все-таки былъ капельку неувѣренъ: сердится ли его баринъ въ самомъ дѣлѣ или только подшучиваетъ, имѣетъ ли въ самомъ дѣлѣ дикую мысль объявить о своемъ бракѣ или только играетъ? Теперь же необыкновенно строгiй видъ Николая Всеволодовича до того былъ убѣдителенъ что даже ознобъ пробѣжалъ по спинѣ капитана. — Слушайте и говорите правду, Лебядкинъ: донесли вы о чемъ-нибудь или еще нѣтъ? Успѣли вы что-нибудь въ самомъ дѣлѣ сдѣлать? Не послали ли какого-нибудь письма по глупости?

— Нѣтъ-съ, ничего не успѣлъ и.... не думалъ, неподвижно смотрѣлъ капитанъ.

— Ну, вы лжете что не думали. Вы въ Петербургъ для того и проситесь. Если не писали, то не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь здѣсь? Говорите правду, я кое-что слышалъ.

— Въ пьяномъ видѣ Липутину. Липутинъ измѣнникъ. Я открылъ ему сердце, прошепталъ бѣдный капитанъ.

— Сердце сердцемъ, но не надо же быть и дуралеемъ. Если у васъ была мысль, то держали бы про себя; нынче умные люди молчатъ, а не разговариваютъ.

— Николай Всеволодовичъ! задрожалъ капитанъ; — вѣдь вы сами ни въ чемъ не участвовали, вѣдь я не на васъ....

— Да ужь на дойную свою корову вы бы не посмѣли доносить.

— Николай Всеволодовичъ, посудите, посудите!... и въ отчаянiи, въ слезахъ, капитанъ началъ торопливо излагать свою повѣсть за всѣ четыре года. Это была глупѣйшая повѣсть о дуракѣ, втянувшемся не въ свое дѣло и почти не понимавшемъ его важности до самой послѣдней минуты, за пьянствомъ и за гульбой. Онъ разказалъ что еще въ Петербургѣ «увлекся спервоначалу, просто по дружбѣ, какъ вѣрный студентъ, хотя и не будучи студентомъ», и не зная ничего, «ни въ чемъ неповинный», разбрасывалъ разныя бумажки на лѣстницахъ, оставлялъ десятками у дверей, у звонковъ, засовывалъ вмѣсто газетъ, въ театръ проносилъ, въ шляпы совалъ, въ карманы пропускалъ. А потомъ и деньги сталъ отъ нихъ получать, «потому что средства-то, средства-то мои каковы-съ!» Въ двухъ губернiяхъ по уѣздамъ разбрасывалъ «всякую дрянь». О, Николай Всеволодовичъ, восклицалъ онъ, — всего болѣе возмущало

132                                          Русскій Вѣстникъ.

меня что это совершенно противно гражданскимъ и преимущественно отечественнымъ законамъ! Напечатано вдругъ чтобы выходили съ вилами и чтобы помнили что кто выйдетъ по утру бѣднымъ, можетъ вечеромъ воротиться домой богатымъ, — подумайте-съ! Самого содроганiе беретъ, а разбрасываю. Или вдругъ пять-шесть строкъ ко всей Россiи, ни съ того, ни съ сего: «запирайте скорѣе церкви, уничтожайте Бога, нарушайте браки, уничтожайте права наслѣдства, берите ножи», и только, и чортъ знаетъ чтò дальше. Вотъ съ этою бумажкой, съ пятистрочною-то, я чуть не попался, въ полку офицеры поколотили, да дай Богъ здоровья, выпустили. А тамъ прошлаго года чуть не захватили, какъ я пятидесяти-рублевыя французской поддѣлки Короваеву передалъ; да слава Богу, Короваевъ какъ разъ пьяный въ пруду утонулъ, и меня не успѣли изобличить. Здѣсь у Виргинскаго провозглашалъ свободу соцiальной жены. Въ iюнѣ мѣсяцѣ опять въ —скомъ уѣздѣ разбрасывалъ. Говорятъ, еще заставятъ.... Петръ Степановичъ вдругъ даетъ знать что я долженъ слушаться; давно уже угрожаетъ. Вѣдь какъ онъ въ воскресенье тогда поступилъ со мной! Николай Всеволодовичъ, я рабъ, я червь, но не Богъ, тѣмъ только и отличаюсь отъ Державина. Но вѣдь средства-то, средства-то мои каковы!

Николай Всеволодовичъ прослушалъ все любопытно.

— Многаго я вовсе не зналъ, — сказалъ онъ; разумѣется, съ вами все могло случиться.... Слушайте, сказалъ онъ подумавъ, — если хотите, скажите имъ, ну, тамъ кому знаете, что Липутинъ совралъ, и что вы только меня попугать доносомъ собирались, полагая что я тоже скомпрометтированъ и чтобы съ меня такимъ образомъ больше денегъ взыскать.... Понимаете?

— Николай Всеволодовичъ, голубчикъ, неужто же мнѣ угрожаетъ такая опасность? Я только васъ и ждалъ чтобы васъ спросить.

Николай Всеволодовичъ усмѣхнулся.

— Въ Петербургъ васъ конечно не пустятъ, хотя-бъ я вамъ и далъ денегъ на поѣздку.... а впрочемъ мнѣ къ Марьѣ Тимоѳеевнѣ пора, — и онъ всталъ со стула.

— Николай Всеволодовичъ, — а какъ же съ Марьей-то Тимоѳеевной?

— Да такъ какъ я сказывалъ.

— Неужто и это правда?

Бѣсы.                                                          133

— Вы все не вѣрите?

— Неужели вы меня такъ и сбросите, какъ старый изношенный сапогъ?

— Я посмотрю, засмѣялся Николай Всеволодовичъ, — ну, пустите.

— Не прикажите ли я на крылечкѣ постою-съ.... чтобы какъ-нибудь невзначай чего не подслушать.... потому что комнатки крошечныя.

— Это дѣло; постойте на крыльцѣ. Возьмите зонтикъ.

— Зонтикъ, вашъ.... стòитъ ли для меня-съ? пересластилъ отъ страху капитанъ.

— Зонтика всякiй стóитъ.

— Разомъ опредѣляете minimum правъ человѣческихъ....

Но онъ уже лепеталъ машинально; онъ слишкомъ былъ подавленъ извѣстiями и сбился съ послѣдняго толку. И однакоже, почти тотчасъ же какъ вышелъ на крыльцо и распустилъ надъ собой зонтикъ, стала наклевываться въ легкомысленной и плутоватой головѣ его опять всегдашняя успокоительная мысль что съ нимъ хитрятъ и ему лгутъ, а коли такъ, то не ему бояться, а его боятся.

«Если лгутъ и хитрятъ, то въ чемъ тутъ именно штука?» скреблось въ его головѣ. Провозглашенiе брака ему казалось нелѣпостью: «Правда, съ такимъ чудотворцемъ все сдѣется; для зла людямъ живетъ. Ну, а если самъ боится, съ воскреснаго-то афронта, да еще такъ какъ никогда? Вотъ и прибѣжалъ увѣрять что самъ провозгласитъ, отъ страха чтобъ я не провозгласилъ. Эй, не промахнись, Лебядкинъ! И къ чему приходить ночью, крадучись, когда самъ желаетъ огласки? А если боится, то значитъ теперь боится, именно сейчасъ, именно за эти нѣсколько дней.... Эй, не свернись, Лебядкинъ!...

Пугаетъ Петромъ Степановичемъ. Ой, жутко, ой жутко; нѣтъ, вотъ тутъ такъ жутко! И дернуло меня сболтнуть Липутину. Чортъ знаетъ чтò затѣваютъ эти черти, никогда не могъ разобрать. Опять заворочались, какъ пять лѣтъ назадъ. Правда, кому бы я донесъ? «Не написали ли кому по глупости?» Гм. Стало-быть можно написать, подъ видомъ какъ бы глупости? Ужь не совѣтъ ли даетъ? «Вы въ Петербургъ затѣмъ ѣдете.» Мошенникъ, мнѣ только приснилось, а ужь онъ и сонъ отгадалъ! Точно самъ подталкиваетъ ѣхать. Тутъ двѣ штуки навѣрно, одна аль другая: или опять-таки самъ боится, потому что накуралесилъ, или.... или ничего не боится самъ,

134                                          Русскій Вѣстникъ.

а только подталкиваетъ чтобъ я на нихъ всѣхъ донесъ! Охъ жутко, Лебядкинъ, охъ какъ бы не промахнуться!...

Онъ до того задумался что позабылъ и подслушивать. Впрочемъ подслушать было трудно; дверь была толстая, одностворчатая, а говорили очень не громко; доносились какiе-то неясные звуки. Капитанъ даже плюнулъ и вышелъ опять, въ задумчивости, посвистать на крыльцо.

III.

Комната Марьи Тимоѳеевны была вдвое болѣе той которую занималъ капитанъ и меблирована такою же топорною мебелью; но столъ предъ диваномъ былъ накрытъ цвѣтною нарядною скатертью; на немъ горѣла лампа; по всему полу былъ разостланъ прекрасный коверъ; кровать была отдѣлена длинною, во всю комнату, зеленою занавѣсью, и кромѣ того у стола находилось одно большое мягкое кресло, въ которое однако Марья Тимоѳеевна не садилась. Въ углу, какъ и въ прежней квартирѣ, помѣщался образъ, съ зажженною предъ нимъ лампадкой, а на столѣ разложены были все тѣ же необходимыя вещицы: колода картъ, зеркальце, пѣсенникъ, даже сдобная булочка. Сверхъ того явились двѣ книжки съ раскрашенными картинками, одна — выдержки изъ одного популярнаго путешествiя, приспособленныя для отроческаго возраста, другая — сборникъ легонькихъ, нравоучительныхъ и большею частiю рыцарскихъ разказовъ, предназначенный для елокъ и институтовъ. Былъ еще альбомъ разныхъ фотографiй. Марья Тимоѳеевна конечно ждала гостя, какъ и предварилъ капитанъ; но когда Николай Всеволодовичъ къ ней вошелъ, она спала, полулежа на диванѣ, склонившись на гарусную подушку. Гость неслышно притворилъ за собою дверь и не сходя съ мѣста сталъ разсматривать спящую.

Капитанъ прилгнулъ, сообщая о томъ что она сдѣлала туалетъ. Она была въ томъ же темненькомъ платьѣ, какъ и въ воскресенье у Варвары Петровны. Точно такъ же были завязаны ея волосы въ крошечный узелокъ на затылкѣ; точно такъ же обнажена длинная и сухая шея. Подаренная Варварой Петровной черная шаль лежала, бережно сложенная, на диванѣ. Попрежнему была она грубо набѣлена и нарумянена. Николай Всеволодовичъ не простоялъ и минуты, она вдругъ

Бѣсы.                                                          135

проснулась, точно почувствовавъ его взглядъ надъ собою, открыла глаза и быстро выпрямилась. Но должно-быть что-то странное произошло и съ гостемъ: онъ продолжалъ стоять на томъ же мѣстѣ у дверей; неподвижно и пронзительнымъ взглядомъ, безмолвно и упорно, всматривался въ ея лицо. Можетъ-быть этотъ взглядъ былъ излишне суровъ, можетъ-быть въ немъ выразилось отвращенiе, даже злорадное наслажденiе ея испугомъ — если только не померещилось такъ со сна Марьѣ Тимоѳеевнѣ; но только вдругъ, послѣ минутнаго почти выжиданiя, въ лицѣ бѣдной женщины выразился совершенный ужасъ; по немъ пробѣжали судороги, она подняла, сотрясая ихъ, руки и вдругъ заплакала, точь въ точь какъ испугавшiйся ребенокъ; еще мгновенiе, и она бы закричала. Но гость опомнился; въ одинъ мигъ измѣнилось его лицо, и онъ подошелъ къ столу съ самою привѣтливою и ласковою улыбкой:

— Виноватъ, напугалъ я васъ, Марья Тимоѳеевна, нечаяннымъ приходомъ, со сна, проговорилъ онъ, протягивая ей руку.

Звуки ласковыхъ словъ произвели свое дѣйствiе, испугъ исчезъ, хотя все еще она смотрѣла съ боязнiю, видимо усиливаясь что-то понять. Боязливо протянула и руку. Наконецъ улыбка робко шевельнулась на ея губахъ.

— Здравствуйте, князь, прошептала она, какъ-то странно въ него вглядываясь.

— Должно-быть сонъ дурной видѣли? продолжалъ онъ все привѣтливѣе и ласковѣе улыбаться.

— А вы почему узнали что я про это сонъ видѣла?...

И вдругъ она опять задрожала и отшатнулась назадъ, подымая предъ собой, какъ бы въ защиту, руку и приготовляясь опять заплакать.

— Оправьтесь, полноте, чего бояться, неужто вы меня не узнали? уговаривалъ Николай Всеволодовичъ, но на этотъ разъ долго не могъ уговорить; она молча смотрѣла на него, все съ тѣмъ же мучительнымъ недоумѣнiемъ, съ тяжелою мыслiю въ своей бѣдной головѣ и все такъ же усиливаясь до чего-то додуматься. То потупляла глаза, то вдругъ окидывала его быстрымъ, обхватывающимъ взглядомъ. Наконецъ, не то что успокоилась, а какъ бы рѣшилась.

— Садитесь, прошу васъ, подлѣ меня, чтобы можно было мнѣ потомъ васъ разглядѣть, произнесла она довольно твердо, съ явною и какою–то новою цѣлью. — А теперь не безпокойтесь,

136                                          Русскій Вѣстникъ.

я и сама не буду глядѣть на васъ, а буду внизъ смотрѣть. Не глядите и вы на меня до тѣхъ поръ пока я васъ сама не попрошу. Садитесь же, прибавила она даже съ нетерпѣнiемъ.

Новое ощущенiе видимо овладѣвало ею все болѣе и болѣе.

Николай Всеволодовичъ усѣлся и ждалъ; наступило довольно долгое молчанiе.

— Гм! Странно мнѣ это все, пробормотала она вдругъ чуть не брезгливо; — меня конечно дурные сны одолѣли; только вы-то зачѣмъ мнѣ въ этомъ самомъ видѣ приснились?

— Ну, оставимъ сны, нетерпѣливо проговорилъ онъ, поворачиваясь къ ней, несмотря на запрещенiе, и можетъ-быть опять давешнее выраженiе мелькнуло въ его глазахъ. Онъ видѣлъ что ей нѣсколько разъ хотѣлось, и очень бы, взглянуть на него, но что она упорно крѣпилась и смотрѣла внизъ.

— Слушайте, князь, возвысила она вдругъ голосъ, — слушайте, князь....

— Зачѣмъ вы отвернулись, зачѣмъ на меня не смотрите, къ чему эта комедiя? вскричалъ онъ, не утерпѣвъ.

Но она какъ бы и не слыхала вовсе.

— Слушайте, князь, повторила она въ третiй разъ твердымъ голосомъ, съ непрiятною, хлопотливою миной въ лицѣ: — Какъ сказали вы мнѣ тогда въ каретѣ что бракъ будетъ объявленъ, я тогда же испугалась что тайна кончится. Теперь ужь и не знаю; все думала и ясно вижу что совсѣмъ не гожусь. Нарядиться сумѣю, принять тоже пожалуй могу: эка бѣда на чашку чая пригласить, особенно коли есть лакеи. Но вѣдь все-таки какъ посмотрятъ со стороны. Я тогда, въ воскресенье, многое въ томъ домѣ утромъ разглядѣла. Эта барышня хорошенькая на меня все время глядѣла, особенно когда вы вошли. Вѣдь это вы тогда вошли, а? Мать ея просто смѣшная свѣтская старушенка. Мой Лебядкинъ тоже отличился; я чтобы не разсмѣяться, все въ потолокъ смотрѣла, хорошо тамъ потолокъ расписанъ. Матери его игуменьей бы только быть; боюсь я ея, хоть и подарила черную шаль. Должно-быть всѣ онѣ аттестовали тогда меня съ неожиданной стороны; я не сержусь, только сижу я тогда и думаю: какая я имъ родня? Конечно съ графини требуются только душевныя качества, — потому что для хозяйственныхъ у ней много лакеевъ, — да еще какое-нибудь свѣтское

Бѣсы.                                                          137

кокетство, чтобъ умѣть принять иностранныхъ путешественниковъ. Но все-таки тогда въ воскресенье онѣ смотрѣли на меня съ безнадежностiю. Одна Даша ангелъ. Очень я боюсь чтобъ онѣ не огорчили его какъ-нибудь неосторожнымъ отзывомъ на мой счетъ.

— Не бойтесь и не тревожьтесь, скривилъ ротъ Николай Всеволодовичъ.

— Впрочемъ ничего мнѣ это не составитъ, если ему и стыдно за меня будетъ немножко, потому тутъ всегда больше жалости, чѣмъ стыда, судя по человѣку конечно. Вѣдь онъ знаетъ что скорѣй мнѣ ихъ жалѣть, а не имъ меня.

— Вы, кажется, очень обидѣлись на нихъ, Марья Тимоѳеевна?

— Кто, я? нѣтъ, простодушно усмѣхнулась она. — Совсѣмъ таки даже нѣтъ. Посмотрѣла я на васъ всѣхъ тогда: всѣ-то вы сердитесь, всѣ-то вы перессорились; сойдутся и посмѣяться по душѣ не умѣютъ. Столько богатства и такъ мало веселья — гнусно мнѣ это все. Мнѣ впрочемъ теперь никого не жалко, кромѣ себя самой.

— Я слышалъ, вамъ съ братомъ худо было жить безъ меня?

— Это кто вамъ сказалъ? Вздоръ; теперь хуже гораздо; теперь сны не хороши, а сны не хороши стали потому что вы прiѣхали. Вы-то, спрашивается, зачѣмъ появились, скажите пожалуста?

— А не хотите ли опять въ монастырь?

— Ну, я такъ и предчувствовала что они опять монастырь предложатъ! Эка невидаль мнѣ вашъ монастырь! Да и зачѣмъ я въ него пойду, съ чѣмъ теперь войду? Теперь ужь одна одинешенька! Поздно мнѣ третью жизнь начинать.

— Вы за что-то очень сердитесь, ужь не боитесь ли что я васъ разлюбилъ?

— Объ васъ я и совсѣмъ не забочусь. Я сама боюсь чтобы кого очень не разлюбить.

Она презрительно усмѣхнулась.

— Виновата я должно-быть предъ нимъ въ чемъ-нибудь очень большомъ, прибавила она вдругъ какъ бы про себя, — вотъ не знаю только въ чемъ виновата, вся въ этомъ бѣда моя ввѣкъ. Всегда-то всегда, всѣ эти пять лѣтъ, я боялась день и ночь что предъ нимъ въ чемъ-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и все думаю про вину мою великую предъ нимъ. Анъ вотъ и вышло что правда была.

138                                          Русскій Вѣстникъ.

— Да чтò вышло-то?

— Боюсь только нѣтъ ли тутъ чего съ его стороны, продолжала она, не отвѣчая на вопросъ, даже вовсе его не разслышавъ. — Опять-таки не могъ же онъ сойтись съ такими людишками. Графиня съѣсть меня рада, хоть и въ карету съ собой посадила. Всѣ въ заговорѣ — неужто и онъ? Неужто и онъ измѣнилъ? (Подбородокъ и губы ея задрожали). Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, чтò на семи соборахъ былъ проклятъ?

Николай Всеволодовичъ промолчалъ.

— А впрочемъ я теперь поворочусь къ вамъ и буду на васъ смотрѣть, какъ бы рѣшилась она вдругъ; — поворотитесь и вы ко мнѣ и поглядите на меня, только пристальнѣе. Я въ послѣднiй разъ хочу удостовѣриться.

— Я смотрю на васъ уже давно.

— Гм, проговорила Марья Тимоѳеевна, сильно всматриваясь, — потолстѣли вы очень....

Она хотѣла было еще что-то сказать, но вдругъ опять, въ третiй разъ, давешнiй испугъ мгновенно исказилъ лицо ея, и опять она отшатнулась, подымая предъ собою руку.

— Да чтò съ вами? вскричалъ Николай Всеволодовичъ почти въ бѣшенствѣ.

Но испугъ продолжался только одно мгновенiе; лицо ея перекосилось какою-то странною улыбкой, подозрительною, непрiятною:

— Я прошу васъ, князь, встаньте и войдите, произнесла она вдругъ твердымъ и настойчивымъ голосомъ.

— Какъ войдите? Куда я войду? отшатнулся на этотъ разъ и Николай Всеволодовичъ.

— Я всѣ пять лѣтъ только и представляла себѣ какъ онъ войдетъ. Встаньте сейчасъ и уйдите за дверь, въ ту комнату. Я буду сидѣть какъ будто ничего не ожидая и возьму въ руки книжку, и вдругъ вы войдите послѣ пяти лѣтъ путешествiя. Я хочу посмотрѣть какъ это будетъ.

Николай Всеволодовичъ проскрежеталъ про себя зубами и проворчалъ что-то неразборчивое.

— Довольно, сказалъ онъ, ударяя ладонью по столу. — Прошу васъ, Марья Тимоѳеевна, меня выслушать. Сдѣлайте одолженiе, соберите, если можете, все ваше вниманiе. Не совсѣмъ же вѣдь вы сумашедшая! прорвался онъ въ нетерпѣнiи. — Завтра я объявляю нашъ бракъ. Вы никогда не будете жить

Бѣсы.                                                          139

въ палатахъ, разувѣрьтесь. Хотите жить со мною всю жизнь, но только очень отсюда далеко? Это въ горахъ, въ Швейцарiи, тамъ есть одно мѣсто.... Не безпокойтесь, я никогда васъ не брошу и въ сумашедшiй домъ не отдамъ. Денегъ у меня достанетъ чтобы намъ жить не прося. У васъ будетъ служанка; вы не будете исполнять никакой работы. Все чтò пожелаете изъ возможнаго, будетъ вамъ доставлено. Вы будете молиться, ходить куда угодно и дѣлать чтò вамъ угодно. Я васъ не трону. Я тоже съ моего мѣста всю жизнь никуда не сойду. Хотите всю жизнь не буду говорить съ вами, хотите разказывайте мнѣ каждый вечеръ, какъ тогда въ Петербургѣ въ углахъ, ваши повѣсти. Буду вамъ книги читать, если пожелаете. Но за то такъ всю жизнь, на одномъ мѣстѣ, а мѣсто это угрюмое. Хотите? рѣшаетесь? Не будете раскаиваться, терзать меня слезами, проклятiями?

Она прослушала съ чрезвычайнымъ любопытствомъ и долго молчала и думала.

— Невѣроятно мнѣ это все, проговорила она, наконецъ, насмѣшливо и брезгливо. — Этакъ я пожалуй сорокъ лѣтъ проживу въ тѣхъ горахъ. Она разсмѣялась.

— Чтò жь, и сорокъ лѣтъ проживемъ, очень нахмурился Николай Всеволодовичъ.

— Гм. Ни за чтò не поѣду.

— Даже и со мной?

— А вы чтò такое чтобъ я съ вами ѣхала? Сорокъ лѣтъ сряду съ нимъ на горѣ сиди — ишь подъѣхалъ. И какiе, право, люди нынче терпѣливые начались! Нѣтъ, не можетъ того быть чтобы соколъ филиномъ сталъ. Не таковъ мой князь! гордо и торжественно подняла она голову.

Его будто осѣнило:

— Съ чего вы меня княземъ зовете и.... за кого принимаете? быстро спросилъ онъ.

— Какъ? развѣ вы не князь?

— Никогда имъ и не былъ.

— Такъ вы сами, сами, такъ-таки прямо въ лицо, признаетесь что вы не князь!

— Говорю, никогда не былъ.

— Господи! всплеснула она руками, всего отъ враговъ его ожидала, но такой дерзости — никогда! Живъ ли онъ? вскричала она въ изступленiи, надвигаясь на Николая Всеволодовича, — убилъ ты его или нѣтъ, признавайся!

140                                          Русскій Вѣстникъ.

— За кого ты меня принимаешь? вскочилъ онъ съ мѣста съ исказившимся лицомъ; но ее уже было трудно испугать, она торжествовала:

— А кто тебя знаетъ кто ты таковъ и откуда ты выскочилъ! Только сердце мое, сердце чуяло, всѣ пять лѣтъ, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: чтò за сова слѣпая подъѣхала? Нѣтъ, голубчикъ, плохой ты актеръ, хуже даже Лебядкина. Поклонись отъ меня графинѣ пониже, да скажи чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухнѣ состоишь? Весь вашъ обманъ насквозь вижу, всѣхъ васъ, до одного, понимаю!

Онъ схватилъ ее крѣпко, выше локтя, за руку; она хохотала ему въ лицо:

— Похожъ-то ты очень похожъ, можетъ и родственникъ ему будешь, — хитрый народъ! Только мой — ясный соколъ и князь, а ты — сычъ и купчишка! Мой-то и Богу, захочетъ, поклонится, а захочетъ, и нѣтъ, а тебя Шатушка (милый онъ, родимый, голубчикъ мой!) по щекамъ отхлесталъ, мой Лебядкинъ разказывалъ. И чего ты тогда струсилъ вошелъ-то? Кто тебя тогда напугалъ? какъ увидала я твое низкое лицо, когда упала, а ты меня подхватилъ, — точно червь ко мнѣ въ сердце заползъ: не онъ, думаю, не онъ! Не постыдился бы соколъ мой меня никогда предъ свѣтской барышней! О Господи! да я ужь тѣмъ только была счастлива, всѣ пять лѣтъ, что соколъ мой гдѣ-то тамъ, за горами живетъ и летаетъ, на солнце взираетъ.... Говори, самозванецъ, много ли взялъ? За большiя ли деньги согласился? Я бы гроша тебѣ не дала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!...

— У, идiотка! проскрежеталъ Николай Всеволодовичъ, все еще крѣпко держа ее за руку.

— Прочь самозванецъ! повелительно вскричала она, я моего князя жена, не боюсь твоего ножа!

— Ножа!

— Да, ножа! у тебя ножъ въ карманѣ. Ты думалъ я спала, а я видѣла: ты какъ вошелъ давеча, ножъ вынималъ!

— Чтò ты сказала, несчастная, какiе сны тебѣ снятся! возопилъ онъ и изо всей силы оттолкнулъ ее отъ себя, такъ что она больно ударилась плечами и головой о диванъ. Онъ бросился бѣжать; но она тотчасъ же вскочила за нимъ, хромая и прискакивая, въ догонку, и уже съ крыльца, удерживаемая изо всѣхъ силъ перепугавшимся Лебядкинымъ, успѣла

Бѣсы.                                                          141

ему еще прокричать, съ визгомъ и съ хохотомъ, во слѣдъ въ темноту:

— Гришка От–репь–евъ а–на–ѳе–ма!

IV.

«Ножъ, ножъ»! повторялъ онъ въ неутомимой злобѣ, широко шагая по грязи и лужамъ, не разбирая дороги. Правда, минутами ему ужасно хотѣлось захохотать, громко, бѣшено; но онъ почему-то крѣпился и сдерживалъ смѣхъ. Онъ опомнился лишь на мосту, какъ разъ самомъ томъ мѣстѣ гдѣ давеча ему встрѣтился Ѳедька; тотъ же самый Ѳедька ждалъ его тутъ и теперь, и завидѣвъ его, снялъ фуражку, весело оскалилъ зубы и тотчасъ же началъ о чемъ-то бойко и весело растабарывать. Николай Всеволодовичъ прошелъ не останавливаясь, нѣкоторое время даже совсѣмъ и не слушалъ опять увязавшагося за нимъ бродягу. Его поразила мысль что онъ совершенно забылъ про него и забылъ именно въ то время когда самъ ежеминутно повторялъ про себя: «ножъ, ножъ». Въ этой мысли заключалось для него что-то очень любопытное и опять-таки ужасно смѣшное. Но вдругъ, какъ бы опомнившись, онъ схватилъ бродягу за шиворотъ и со всею накопившеюся злобой, изо всей силы ударилъ его объ мостъ. Одно мгновенiе тотъ думалъ было бороться, но почти тотчасъ же догадавшись что онъ предъ своимъ противникомъ, напавшимъ къ тому же нечаянно, — нѣчто въ родѣ соломинки, вдругъ затихъ и примолкъ, даже нисколько не сопротивляясь. Стоя на колѣняхъ, придавленный къ землѣ, съ вывернутыми на спину локтями, хитрый бродяга спокойно ожидалъ развязки, совершенно, кажется, не вѣря въ опасность.

Онъ не ошибся. Николай Всеволодовичъ уже снялъ было съ себя, лѣвою рукой, теплый шарфъ, чтобы скрутить своему плѣннику руки; но вдругъ, почему-то, бросилъ его и оттолкнулъ отъ себя. Тотъ мигомъ вскочилъ на ноги, обернулся, и короткiй широкiй сапожный ножъ, мгновенно откуда-то взявшiйся, блеснулъ въ его рукѣ.

— Долой ножъ, спрячь, спрячь сейчасъ! приказалъ съ нетерпѣливымъ жестомъ Николай Всеволодовичъ, и ножъ исчезъ, также мгновенно какъ появился.

Николай Всеволодовичъ опять молча и не оборачиваясь пошелъ своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отсталъ

142                                          Русскій Вѣстникъ.

отъ него, правда, теперь уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцiю на цѣлый шагъ позади. Оба прошли такимъ образомъ мостъ и вышли на берегъ, на этотъ разъ повернувъ налѣво, тоже въ длинный и глухой переулокъ, но которымъ короче было пройти въ центръ города, чѣмъ давешнимъ путемъ по Богоявленской улицѣ.

— Правда, говорятъ, ты церковь гдѣ-то здѣсь въ уѣздѣ на дняхъ обокралъ? спросилъ вдругъ Николай Всеволодовичъ.

— Я, то-есть собственно, помолиться спервоначалу зашелъ-съ, степенно и учтиво, какъ будто ничего и не произошло, отвѣчалъ бродяга; даже не то что степенно, а почти съ достоинствомъ. Давешней «дружеской» фамильярности не было и въ поминѣ. Видно было человѣка дѣловаго и степеннаго, правда, напрасно обиженнаго, но умѣющаго забывать и обиды.

— Да какъ завелъ меня туда Господь, продолжалъ онъ, — эхъ, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дѣло, такъ какъ въ нашей судьбѣ совсѣмъ нельзя безъ вспомоществованiя. И вотъ, вѣрьте Богу, сударь, себѣ въ убытокъ, наказалъ Господь за грѣхи: за махальницу да за хлопотницу, да за дьяконовъ черезсѣдельникъ всего только двѣнадцать рублевъ прiобрѣлъ. Николая Угодника подбородникъ, чистый серебряный, задаромъ пошелъ: симилёровый, говорятъ.

— Сторожа зарѣзалъ?

— То-есть мы вмѣстѣ и прибирали-съ съ тѣмъ сторожемъ, да ужь потомъ, подъ утро, у рѣчки, у насъ взаимный споръ вышелъ, кому мѣшокъ нести. Согрѣшилъ, облегчилъ его маненечко.

— Рѣжь еще, обокради еще.

— То же самое и Петръ Степанычъ, какъ есть въ одно слово съ вами, совѣтуютъ-съ, потому что они чрезвычайно скупой и жестокосердый на счетъ вспомоществованiя человѣкъ-съ. Окромя того что уже въ Творца Небеснаго, насъ изъ персти земной создавшаго, ни на грошъ не вѣруютъ-съ, а говорятъ что все одна природа устроила, даже до послѣдняго будто бы звѣря, они и не понимаютъ сверхъ того что по нашей судьбѣ намъ чтобы безъ благодѣтельнаго вспомоществованiя, совершенно никакъ нельзя-съ. Станешь ему толковать, смотритъ какъ баранъ на воду, дивишься на него только. Вонъ повѣрите ли-съ, у капитана Лебядкина-съ, гдѣ сейчасъ изволили посѣщать-съ, когда еще они до васъ проживали

Бѣсы.                                                          143

у Филиппова-съ, такъ иной разъ дверь всю ночь настежь не запертая стоитъ-съ, самъ спитъ пьянъ мертвецки, а деньги у него изо всѣхъ кармановъ на полъ сыплются. Своими глазами наблюдать приходилось, потому по нашему обороту чтобы безъ вспомоществованiя, этого никакъ нельзя-съ...

— Какъ своими глазами? Заходилъ что ли ночью?

— Можетъ и заходилъ, только это никому неизвѣстно.

— Чтò жь не зарѣзалъ?

— Прикинувъ на счетахъ, остепенилъ себя-съ. Потому разъ узнамши доподлинно что сотни полторы рублевъ всегда могу вынуть, какъ же мнѣ пускаться на то, когда и всѣ полторы тысячи могу вынуть, если только пообождавъ? Потому капитанъ Лебядкинъ (своими ушами слышалъ-съ) всегда на васъ очинна надѣялись въ пьяномъ видѣ-съ, и нѣтъ здѣсь такого трактирнаго заведенiя, даже послѣдняго кабака, гдѣ бы они не объявляли о томъ въ семъ самомъ видѣ-съ. Такъ что слышамши про то изъ многихъ устъ, я тоже на ваше сiятельство всю мою надежду сталъ возлагать. Я, сударь, вамъ какъ отцу али родному брату, потому Петръ Степанычъ никогда того отъ меня не узнаютъ и даже ни единая душа. Такъ три-то рублика, ваше сiятельство, соблаговолите аль нѣтъ-съ? Развязали бы вы меня, сударь, чтобъ я то-есть зналъ правду истинную, потому намъ чтобы безъ вспомоществованiя никакъ нельзя-съ.

Николай Всеволодовичъ громко захохоталъ, и вынувъ изъ кармана портъ-моне, въ которомъ было рублей до пятидесяти мелкими кредитками, выбросилъ ему одну бумажку изъ пачки, затѣмъ другую, третью, четвертую. Ѳедька подхватывалъ на лету, кидался, бумажки сыпались въ грязь, Ѳедька ловилъ и прикрикивалъ: «эхъ, эхъ»! Николай Всеволодовичъ кинулъ въ него наконецъ всею пачкой и, продолжая хохотать, пустился по переулку на этотъ разъ уже одинъ. Бродяга остался искать, ёрзая на колѣнкахъ въ грязи, разлетѣвшiяся по вѣтру и потонувшiя въ лужахъ кредитки, и цѣлый часъ еще можно было слышать въ темнотѣ его отрывистыя вскрикиванiя: «эхъ, эхъ!»

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

БѢСЫ

‑‑‑‑

РОМАНЪ.

‑‑‑

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

‑‑‑

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Поединокъ.

I.

На другой день, въ два часа пополудни, предположенная дуэль состоялась. Быстрому исходу дѣла способствовало неукротимое желанiе Артемiя Павловича Гаганова драться во чтò бы ни стало. Онъ не понималъ поведенiя своего противника и былъ въ бѣшенствѣ. Цѣлый уже мѣсяцъ онъ оскорблялъ его безнаказанно и все еще не могъ вывести изъ терпѣнiя. Вызовъ ему былъ необходимъ со стороны самого Николая Всеволодовича, такъ какъ самъ онъ не имѣлъ прямаго предлога къ вызову. Въ тайныхъ же побужденiяхъ своихъ, то-есть просто въ болѣзненной ненависти къ Ставрогину за фамильное оскорбленiе четыре года назадъ онъ почему-то совѣстился сознаться. Да и самъ считалъ такой предлогъ невозможнымъ, особенно въ виду смиренныхъ извиненiй

132                                          Русскій Вѣстникъ.

уже два раза предложенныхъ Николаемъ Всеволодовичемъ. Онъ положилъ про себя что тотъ безстыдный трусъ; понять не могъ какъ тотъ могъ снести пощечину отъ Шатова; такимъ образомъ и рѣшился наконецъ послать то необычайное по грубости своей письмо которое побудило наконецъ самого Николая Всеволодовича предложить встрѣчу. Отправивъ наканунѣ это письмо и въ лихорадочномъ нетерпѣнiи ожидая вызова, болѣзненно разчитывая шансы къ тому, то надѣясь, то отчаяваясь, онъ на всякiй случай еще съ вечера припасъ себѣ секунданта, а именно Маврикiя Николаевича Дроздова, своего прiятеля, школьнаго товарища и особенно уважаемаго имъ человѣка. Такимъ образомъ Кириловъ, явившiйся на другой день по утру въ девять часовъ съ своимъ порученiемъ, нашелъ уже почву совсѣмъ готовую. Всѣ извиненiя и неслыханныя уступки Николая Всеволодовича были тотчасъ же съ перваго слова и съ необыкновеннымъ азартомъ отвергнуты. Маврикiй Николаевичъ, наканунѣ лишь узнавшiй о ходѣ дѣла, при такихъ неслыханныхъ предложенiяхъ открылъ было ротъ отъ удивленiя и хотѣлъ тутъ же настаивать на примиренiи, но замѣтивъ что Артемiй Павловичъ, предугадавшiй его намѣренiя, почти затресся на своемъ стулѣ, смолчалъ и не произнесъ ничего. Еслибы не слово данное товарищу, онъ ушелъ бы немедленно; остался же въ единственной надеждѣ помочь хоть чѣмъ-нибудь при самомъ исходѣ дѣла. Кириловъ передалъ вызовъ; всѣ условiя встрѣчи обозначенныя Ставрогинымъ были приняты тотчасъ же буквально, безъ малѣйшаго возраженiя. Сдѣлана была только одна прибавка, впрочемъ очень жестокая, именно: если съ первыхъ выстрѣловъ не произойдетъ ничего рѣшительнаго, то сходиться въ другой разъ; если не кончится ничѣмъ и въ другой, сходиться въ третiй. Кириловъ нахмурился, поторговался насчетъ третьяго раза, но не выторговавъ ничего, согласился, съ тѣмъ однакожь что «три раза можно, а четыре никакъ нельзя.» Въ этомъ уступили. Такимъ образомъ въ два часа пополудни и состоялась встрѣча въ Брыковѣ, то-есть въ подгорной маленькой рощицѣ между Скворешниками съ одной стороны и фабрикой Шпигулиныхъ съ другой. Вчерашнiй дождь пересталъ совсѣмъ, но было мокро, сыро и вѣтрено. Низкiя мутныя разорванныя облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно шумѣли вершинами и скрипѣли на корняхъ своихъ; очень было грустное утро.

Бѣсы.                                                          133

Гагановъ съ Маврикiемъ Николаевичемъ прибыли на мѣсто въ щегольскомъ шарабанѣ парой, которымъ правилъ Артемiй Павловичъ; при нихъ находился слуга. Почти въ ту же минуту явились и Николай Всеволодовичъ съ Кириловымъ, но не въ экипажѣ, а верхами и тоже въ сопровожденiи верховаго слуги. Кириловъ, никогда не садившiйся на коня, держался въ сѣдлѣ смѣло и прямо, прихватывая правою рукой тяжелый ящикъ съ пистолетами, который не хотѣлъ довѣрить слугѣ, а лѣвою, по неумѣнью, безпрерывно крутя и дергая поводья, отчего лошадь мотала головой и обнаруживала желанiе стать на дыбы, чтò впрочемъ нисколько не пугало всадника. Мнительный, быстро и глубоко оскорблявшiйся Гагановъ почелъ прибытiе верховыхъ за новое себѣ оскорбленiе, въ томъ смыслѣ что враги слишкомъ стало-быть надѣялись на успѣхъ коли не предполагали даже нужды въ экипажѣ на случай отвоза раненаго. Онъ вышелъ изъ своего шарабана весь желтый отъ злости и почувствовалъ что у него дрожатъ руки, о чемъ и сообщилъ Маврикiю Николаевичу. На поклонъ Николая Всеволодовича не отвѣтилъ совсѣмъ и отвернулся. Секунданты бросили жребiй: вышло пистолетамъ Кирилова. Барьеръ отмѣрили, противниковъ разставили, экипажи и лошадей съ лакеями отослали шаговъ на триста назадъ. Оружiе было заряжено и вручено противникамъ.

Жаль что надо было вести разказъ быстрѣе и некогда описывать; но нельзя и совсѣмъ безъ отмѣтокъ. Маврикiй Николаевичъ былъ грустенъ и озабоченъ. За то Кириловъ былъ совершенно спокоенъ и безразличенъ, очень точенъ въ подробностяхъ принятой на себя обязанности, но безъ малѣйшей суетливости и почти безъ любопытства къ роковому и столь близкому исходу дѣла. Николай Всеволодовичъ былъ блѣднѣе обыкновеннаго, одѣтъ довольно легко, въ пальто и бѣлой пуховой шляпѣ. Онъ казался очень усталымъ, изрѣдка хмурился и нисколько не находилъ нужнымъ скрывать свое непрiятное расположенiе духа. Но Артемiй Павловичъ былъ въ сiю минуту всѣхъ замѣчательнѣе, такъ что никакъ нельзя не сказать объ немъ нѣсколькихъ словъ совсѣмъ особенно.

134                                          Русскій Вѣстникъ.

II.

Намъ не случилось до сихъ поръ упомянуть о его наружности. Это былъ человѣкъ большаго роста, бѣлый, сытый, какъ говоритъ простонародье, почти жирный, съ бѣлокурыми жидкими волосами, лѣтъ тридцати трехъ и пожалуй даже съ красивыми чертами лица. Онъ вышелъ въ отставку полковникомъ, и еслибы дослужился до генерала, то въ генеральскомъ чинѣ былъ бы еще внушительнѣе и очень можетъ быть что вышелъ бы хорошимъ боевымъ генераломъ.

Нельзя пропустить, для характиристики лица, что главнымъ поводомъ къ его отставкѣ послужила столь долго и мучительно преслѣдовавшая его мысль о срамѣ фамилiи, послѣ обиды нанесенной отцу его, въ клубѣ, четыре года тому назадъ, Николаемъ Ставрогинымъ. Онъ считалъ по совѣсти безчестнымъ продолжать службу и увѣренъ былъ про себя что мараетъ собою полкъ и товарищей, хотя никто изъ нихъ и не зналъ о происшествiи. Правда, онъ и прежде хотѣлъ выйти однажды изъ службы, давно уже, задолго до обиды и совсѣмъ по другому поводу, но до сихъ поръ колебался. Какъ ни странно написать, но этотъ первоначальный поводъ или лучше сказать позывъ къ выходу въ отставку былъ манифестъ 19го февраля объ освобожденiи крестьянъ. Артемiй Павловичъ, богатѣйшiй помѣщикъ нашей губернiи, даже не такъ много и потерявшiй послѣ манифеста, мало того, самъ способный убѣдиться въ гуманности мѣры и почти понять экономическiя выгоды реформы, вдругъ почувствовалъ себя, съ появленiя манифеста, какъ-бы лично обиженнымъ. Это было что-то безсознательное, въ родѣ какого-то чувства, но тѣмъ сильнѣе чѣмъ безотчетнѣе. До смерти отца своего онъ впрочемъ не рѣшался предпринять что-нибудь рѣшительное; но въ Петербургѣ сталъ извѣстенъ «благороднымъ» образомъ своихъ мыслей многимъ замѣчательнымъ лицамъ, съ которыми усердно поддерживалъ связи. Это былъ человѣкъ уходящiй въ себя, закрывающiйся. Еще черта: онъ принадлежалъ къ тѣмъ страннымъ, но еще уцѣлѣвшимъ на Руси дворянамъ которые чрезвычайно дорожатъ древностью и чистотой своего дворянскаго рода и слишкомъ серiозно этимъ интересуются. Вмѣстѣ съ этимъ онъ терпѣть не могъ русской

Бѣсы.                                                          135

исторiи, да и вообще весь русскiй обычай считалъ отчасти свинствомъ. Еще въ дѣтствѣ его, въ той спецiальной военной школѣ для болѣе знатныхъ и богатыхъ воспитанниковъ въ которой онъ имѣлъ честь начать и кончить свое образованiе, укоренились въ немъ нѣкоторыя поэтическiя воззрѣнiя: ему понравились замки, средневѣковая жизнь, вся оперная часть ея, рыцарство, онъ чуть не плакалъ уже тогда отъ стыда что русскаго боярина временъ Московскаго царства царь могъ наказывать тѣлесно и краснѣлъ отъ сравненiй. Этотъ тугой, чрезвычайно строгiй человѣкъ, замѣчательно хорошо знавшiй свою службу и исполнявшiй свои обязанности, въ душѣ своей былъ мечтателемъ. Утверждали что онъ могъ бы говорить въ собранiяхъ и что имѣетъ даръ слова; но однако онъ всѣ свои тридцать три года промолчалъ про себя. Даже въ той важной петербургской средѣ въ которой онъ вращался въ послѣднее время, держалъ себя необыкновенно надмѣнно. Встрѣча въ Петербургѣ съ воротившимся изъ-за границы Николаемъ Всеволодовичемъ чуть не свела его съ ума. Въ настоящiй моментъ, стоя на барьерѣ, онъ находился въ страшномъ безпокойствѣ. Ему все казалось что еще какъ-нибудь не состоится дѣло, малѣйшее промедленiе бросало его въ трепетъ. Болѣзненное впечатлѣнiе выразилось въ его лицѣ, когда вдругъ Кириловъ, вмѣсто того чтобы подать знакъ для битвы, началъ вдругъ говорить, правда для проформы, о чемъ самъ заявилъ во всеуслышанiе:

— Я только для проформы; теперь, когда уже пистолеты въ рукахъ и надо командовать, не угодно ли въ послѣднiй разъ помириться? Обязанность секунданта.

Какъ нарочно Маврикiй Николаевичъ, до сихъ поръ молчавшiй, но съ самаго вчерашняго дня страдавшiй про себя за свою уступчивость и потворство, вдругъ подхватилъ мысль Кирилова и тоже заговорилъ:

— Я совершенно присоединяюсь къ словамъ господина Кирилова.... эта мысль что нельзя мириться на барьерѣ — есть предразсудокъ, годный для Французовъ.... Да я и не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотѣлъ сказать.... потому что вѣдь предлагаются всякiя извиненiя, не такъ ли?

Онъ весь покраснѣлъ. Рѣдко случалось ему говорить такъ много и съ такимъ волненiемъ.

— Я опять подтверждаю мое предложенiе представить всевозможныя

136                                          Русскій Вѣстникъ.

извиненiя, съ чрезвычайною поспѣшностiю подхватилъ Николай Всеволодовичъ.

— Развѣ это возможно? неистово вскричалъ Гагановъ, обращаясь къ Маврикiю Николаевичу и въ изступленiи топнувъ ногой; — объясните вы этому человѣку, если вы секундантъ, а не врагъ мой, Маврикiй Николаевичъ (онъ ткнулъ пистолетомъ въ сторону Николая Всеволодовича), — что такiя уступки только усиленiе обиды! Онъ не находитъ возможнымъ отъ меня обидѣться!... Онъ позора не находитъ уйти отъ меня съ барьера! За кого же онъ принимаетъ меня послѣ этого, въ вашихъ глазахъ.... а вы еще мой секундантъ! Вы только меня раздражаете, чтобъ я не попалъ, Маврикiй Николаевичъ. Онъ топалъ ногами, слюня брызгала съ его губъ.

— Переговоры кончены. Прошу слушать команду! изо всей силы вскричалъ Кириловъ. — Разъ! Два! Три!

Со словомъ три, противники направились другъ на друга. Гагановъ тотчасъ же поднялъ пистолетъ и на пятомъ или шестомъ шагѣ выстрѣлилъ. На секунду прiостановился, и увѣрившись что далъ промахъ, быстро подошелъ къ барьеру. Подошелъ и Николай Всеволодовичъ, поднялъ пистолетъ, но какъ-то очень высоко и выстрѣлилъ совсѣмъ почти не цѣлясь. Затѣмъ вынулъ платокъ и замоталъ въ него мизинецъ правой руки. Тутъ только увидѣли что Артемiй Павловичъ не совсѣмъ промахнулся, но пуля его только скользнула по пальцу, по суставной мякоти, не тронувъ кости; вышла ничтожная царапина. Кириловъ тотчасъ же заявилъ что дуэль, если противники не удовлетворены, продолжается.

— Я заявляю, прохрипѣлъ Гагановъ (у него пересохло горло), опять обращаясь къ Маврикiю Николаевичу, — что этотъ человѣкъ (онъ ткнулъ опять въ сторону Ставрогина), выстрѣлилъ нарочно на воздухъ.... умышленно.... Это опять обида! Онъ хочетъ сдѣлать дуэль невозможною!

— Я имѣю право стрѣлять какъ хочу, лишь бы происходило по правиламъ, — твердо заявилъ Николай Всеволодовичъ.

— Нѣтъ не имѣетъ! Растолкуйте ему, растолкуйте! кричалъ Гагановъ.

— Я совершенно присоединяюсь къ мнѣнiю Николая Всеволодовича, возгласилъ Кириловъ.

— Для чего онъ щадитъ меня? бѣсновался Гагановъ не слушая. — Я презираю его пощаду.... Я плюю.... Я....

— Даю слово что я вовсе не хотѣлъ васъ оскорблять, съ

Бѣсы.                                                          137

нетерпѣнiемъ проговорилъ Николай Всеволодовичъ, — я выстрѣлилъ вверхъ потому что не хочу болѣе никого убивать, васъ ли, другаго ли, лично до васъ не касается. Правда, себя я не считаю обиженнымъ, и мнѣ жаль что васъ это сердитъ. Но не позволю никому вмѣшиваться въ мое право.

— Если онъ такъ боится крови, то спросите, зачѣмъ меня вызывалъ? вопилъ Гагановъ, все обращаясь къ Маврикiю Николаевичу.

— Какъ васъ было не вызвать? ввязался Кириловъ, — вы не хотѣли слушать, какъ же отъ васъ отвязаться?

— Замѣчу только одно, произнесъ Маврикiй Николаевичъ съ усилiемъ и со страданiемъ обсуждавшiй дѣло: — если противникъ заранѣе объявляетъ что стрѣлять будетъ вверхъ, то поединокъ дѣйствительно продолжаться не можетъ.... по причинамъ деликатнымъ и.... яснымъ....

— Я вовсе не объявлялъ что каждый разъ буду вверхъ стрѣлять! вскричалъ Ставрогинъ, уже совсѣмъ теряя терпѣнiе. — Вы вовсе не знаете чтò у меня на умѣ и какъ я опять сейчасъ выстрѣлю.... Я ничѣмъ не стѣсняю дуэли.

— Коли такъ, встрѣча можетъ продолжаться, обратился Маврикiй Николаевичъ къ Гаганову.

— Господа, займите ваши мѣста! скомандовалъ Кириловъ.

Опять сошлись, опять промахъ у Гаганова и опять выстрѣлъ вверхъ у Ставрогина. Про эти выстрѣлы вверхъ можно было бы и поспорить: Николай Всеволодовичъ могъ прямо утверждать что онъ стрѣляетъ какъ слѣдуетъ, еслибы самъ не сознался въ умышленномъ промахѣ. Онъ наводилъ пистолетъ не прямо въ небо или въ дерево, а все-таки какъ бы метилъ въ противника, хотя впрочемъ бралъ на аршинъ поверхъ его шляпы. Въ этотъ второй разъ прицѣлъ былъ даже еще ниже, еще правдоподобнѣе; но уже Гаганова нельзя было разувѣрить.

— Опять! проскрежеталъ онъ зубами; — все равно! Я вызванъ и пользуюсь правомъ. Я хочу стрѣлять въ третiй разъ.... во чтò бы ни стало!

— Имѣете полное право, отрубилъ Кириловъ. Маврикiй Николаевичъ не сказалъ ничего. Разставили въ третiй разъ, скомандовали; въ этотъ разъ Гагановъ дошелъ до самаго барьера, и съ барьера, съ двѣнадцати шаговъ, сталъ прицѣливаться. Руки его слишкомъ дрожали для правильнаго выстрѣла.

138                                          Русскій Вѣстникъ.

Ставрогинъ стоялъ съ пистолетомъ опущеннымъ внизъ и неподвижно ожидалъ его выстрѣла.

— Слишкомъ долго, слишкомъ долго прицѣлъ! стремительно прокричалъ Кириловъ; — стрѣляйте! стрѣ-ляй-те! Но выстрѣлъ раздался, и на этотъ разъ бѣлая пуховая шляпа слетѣла съ Николая Всеволодовича. Выстрѣлъ былъ довольно мѣтокъ, тулья шляпы была пробита очень низко; четверть вершка ниже, и все бы было кончено. Кириловъ подхватилъ и подалъ шляпу Николаю Всеволодовичу.

— Стрѣляйте, не держите противника! прокричалъ въ чрезвычайномъ волненiи Маврикiй Николаевичъ, видя что Ставрогинъ какъ бы забылъ о выстрѣлѣ, разсматривая съ Кириловымъ шляпу. Ставрогинъ вздрогнулъ, поглядѣлъ на Гаганова, отвернулся и уже безо всякой на этотъ разъ деликатности выстрѣлилъ въ сторону, въ рощу. Дуэль кончилась. Гагановъ стоялъ какъ придавленный. Маврикiй Николаевичъ подошелъ къ нему и сталъ что-то говорить, но тотъ какъ будто не понималъ. Кириловъ уходя снялъ шляпу и кивнулъ Маврикiю Николаевичу головой; но Ставрогинъ забылъ прежнюю вѣжливость; сдѣлавъ выстрѣлъ въ рощу, онъ даже и не повернулся къ барьеру, сунулъ свой пистолетъ Кирилову и поспѣшно направился къ лошадямъ. Лицо его выражало злобу, онъ молчалъ. Молчалъ и Кириловъ. Сѣли на лошадей и поскакали въ галопъ.

III.

— Чтò вы молчите? нетерпѣливо окликнулъ онъ Кирилова уже неподалеку отъ дома.

— Чтò вамъ надо? отвѣтилъ тотъ, чуть не съерзнувъ съ лошади, вскочившей на дыбы.

Ставрогинъ сдержалъ себя.

— Я не хотѣлъ обидѣть этого.... дурака, а обидѣлъ опять, проговорилъ онъ тихо.

— Да, вы обидѣли опять, отрубилъ Кириловъ; — и притомъ онъ не дуракъ.

— Я сдѣлалъ однако все чтò могъ.

— Нѣтъ.

— Чтò же надо было сдѣлать?

— Не вызывать.

Бѣсы.                                                          139

— Еще снести битье по лицу?

— Да, снести и битье.

— Я начинаю ничего не понимать! злобно проговорилъ Ставрогинъ, — почему всѣ ждутъ отъ меня чего-то, чего отъ другихъ не ждутъ? Къ чему мнѣ переносить то чего никто не переноситъ и напрашиваться на бремена, которыхъ никто не можетъ снести?

— Я думалъ вы сами ищете бремени.

— Я ищу бремени?

— Да.

— Вы.... это видѣли?

— Да.

— Это такъ замѣтно?

— Да.

Помолчали съ минуту. Ставрогинъ имѣлъ очень озабоченный видъ, былъ почти пораженъ.

— Я потому не стрѣлялъ что не хотѣлъ убивать, и больше ничего не было, увѣряю васъ, сказалъ онъ торопливо и тревожно, какъ бы оправдываясь.

— Не надо было обижать.

— Какъ же надо было сдѣлать?

— Надо было убить.

— Вамъ жаль что я его не убилъ?

— Мнѣ ничего не жаль. Я думалъ вы хотѣли убить въ самомъ дѣлѣ. Не знаете чего ищете.

— Ищу бремени, засмѣялся Ставрогинъ.

— Не хотѣли сами крови, зачѣмъ ему давали убивать?

— Еслибъ я не вызвалъ его, онъ бы убилъ меня такъ, безъ дуэли.

— Не ваше дѣло. Можетъ и не убилъ бы.

— А только прибилъ?

— Не ваше дѣло. Несите бремя. А то нѣтъ заслуги.

— Наплевать на вашу заслугу, я ни у кого не ищу ея!

— Я думалъ ищете, ужасно хлоднокровно заключилъ Кириловъ. Въѣхали во дворъ дома.

— Хотите ко мнѣ? предложилъ Николай Всеволодовичъ.

— Нѣтъ, я дома, прощайте. Онъ всталъ съ лошади и взялъ свой ящикъ подъ мышку.

— По крайней мѣрѣ вы-то на меня не сердитесь? протянулъ ему руку Ставрогинъ.

— Нисколько! воротился Кириловъ чтобы пожать руку; —

140                                          Русскій Вѣстникъ.

если мнѣ легко бремя потому что отъ природы, то можетъ-быть вамъ труднѣе бремя, потому что такая природа. Очень нечего стыдиться, а только немного.

— Я знаю что я слабый характеръ, но я не лѣзу и въ сильные.

— И не лѣзьте; вы не сильный характеръ. Приходите пить чай.

Николай Всеволодовичъ вошелъ къ себѣ сильно смущенный и озабоченный.

IV.

Онъ тотчасъ же узналъ отъ Алексѣя Егоровича что Варвара Петровна, весьма довольная выѣздомъ Николая Всеволодовича — первымъ выѣздомъ послѣ восьми дней болѣзни — верхомъ на прогулку, велѣла заложить карету и отправилась одна «по примѣру прежнихъ дней, подышать чистымъ воздухомъ, ибо восемь дней какъ уже забыла что означаетъ дышать чистымъ воздухомъ».

— Одна поѣхала или съ Дарьей Павловной? быстрымъ вопросомъ перебилъ старика Николай Всеволодовичъ и крѣпко нахмурился, услышавъ что Дарья Павловна «отказалась по нездоровью сопутствовать и находятся теперь въ своихъ комнатахъ».

— Слушай, старикъ, проговорилъ онъ какъ бы вдругъ рѣшаясь, — стереги ее сегодня весь день и если замѣтишь что она идетъ ко мнѣ, тотчасъ же останови и передай ей что нѣсколько дней, по крайней мѣрѣ, я ее принять не могу.... что я такъ ее самъ прошу.... а когда придетъ время, самъ позову, слышишь?

— Передамъ-съ, проговорилъ Алексѣй Егоровичъ съ тоской въ голосѣ, опустивъ глаза внизъ.

— Не раньше однакоже какъ если ясно увидишь что она ко мнѣ идетъ сама?

— Не извольте безпокоиться, ошибки не будетъ. Черезъ меня до сихъ поръ и происходили посѣщенiя; всегда къ содѣйствiю моему обращались.

— Знаю. Однакоже не раньше какъ если сама пойдетъ. Принеси мнѣ чаю, если можешь скорѣе.

Только-что старикъ вышелъ, какъ почти въ ту же минуту

Бѣсы.                                                          141

отворилась та же дверь и на порогѣ показалась Дарья Павловна. Взглядъ ея былъ спокоенъ, но лицо блѣдное.

— Откуда вы? воскликнулъ Ставрогинъ.

— Я стояла тутъ же и ждала когда онъ выйдетъ, чтобы къ вамъ войти. Я слышала о чемъ вы ему наказывали, а когда онъ сейчасъ вышелъ, я спряталась направо за выступъ, и онъ меня не замѣтилъ.

— Я давно хотѣлъ прервать съ вами, Даша.... пока.... это время. Я васъ не могъ принять нынче ночью, несмотря на вашу записку. Я хотѣлъ вамъ самъ написать, но я писать не умѣю, прибавилъ онъ съ досадой, даже какъ будто съ гадливостью.

— Я сама думала что надо прервать. Варвара Петровна слишкомъ подозрѣваетъ о нашихъ сношенiяхъ.

— Ну и пусть ее.

— Не надо чтобъ она безпокоилась. И такъ теперь до конца?

— Вы все еще непремѣнно ждете конца?

— Да, я увѣрена.

— На свѣтѣ ничего не кончается.

— Тутъ будетъ конецъ. Тогда кликните меня, я приду. Теперь прощайте.

— А какой будетъ конецъ? усмѣхнулся Николай Всеволодовичъ.

— Вы не ранены и.... не пролили крови? спросила Дарья Павловна, не отвѣчая на вопросъ о концѣ.

— Было глупо; я не убилъ никого, не безпокойтесь. Впрочемъ вы обо всемъ услышите сегодня же ото всѣхъ. Я нездоровъ немного.

— Я уйду. Объявленiя о бракѣ сегодня не будетъ? прибавила она съ нерѣшимостью.

— Сегодня не будетъ; завтра не будетъ; послѣ завтра, не знаю, можетъ-быть всѣ помремъ и тѣмъ лучше. Оставьте меня, оставьте меня наконецъ.

— Вы не погубите другую.... безумную?

— Безумныхъ не погублю, ни той, ни другой, но разумную кажется погублю: я такъ подлъ, такъ слабъ и гадокъ, Даша, что кажется васъ въ самомъ дѣлѣ кликну «въ послѣднiй конецъ», какъ вы говорите, а вы несмотря на вашъ разумъ придете. Зачѣмъ вы сами себя губите?

142                                          Русскій Вѣстникъ.

— Я знаю что въ концѣ концовъ съ вами останусь одна я и.... жду того.

— А если я въ концѣ концовъ васъ не кликну и убѣгу отъ васъ?

— Этого быть не можетъ, вы кликнете.

— Тутъ много ко мнѣ презрѣнiя.

— Вы знаете что не одного презрѣнiя.

— Стало-быть презрѣнье все-таки есть?

— Я не такъ выразилась. Богъ свидѣтель, я чрезвычайно желала бы чтобы вы никогда во мнѣ не нуждались.

— Одна фраза стоитъ другой. Я тоже желалъ бы васъ не губить.

— Никогда, ничѣмъ вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всѣхъ, быстро и съ твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не къ вамъ, то я пойду въ сестры милосердiя, въ сидѣлки, ходить за больными, или въ книгоноши, Евангелiе продавать. Я такъ рѣшила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и въ такихъ домахъ какъ этотъ. Я не того хочу.... Вы все знаете.

— Нѣтъ, я никогда не могъ узнать чего вы хотите; мнѣ кажется что вы интересуетесь мною какъ иныя устарѣлыя сидѣлки интересуются почему-либо однимъ какимъ-нибудь больнымъ сравнительно предъ прочими, или еще лучше какъ иныя богомольныя старушонки, шатающiяся по похоронамъ, предпочитаютъ иные трупики попригляднѣе предъ другими. Чтò вы на меня такъ странно смотрите?

— Вы очень больны? съ участiемъ спросила она, какъ-то особенно на него вглядываясь.

— Я опять его видѣлъ, проговорилъ Ставрогинъ почти шепотомъ, отвертываясь въ сторону.

— Боже мой!

— Сначала здѣсь въ углу, вотъ тутъ у самаго шкафа, а потомъ онъ сидѣлъ все рядомъ со мной, всю ночь, до и послѣ моего выхода изъ дому... Не входи, Алексѣй Егоровичъ! крикнулъ онъ старику, показавшемуся въ дверяхъ съ подносомъ въ рукѣ.

— Этого уже три мѣсяца съ вами не было!

— Да, три мѣсяца; больше. (Безпокойство и тревога все сильнѣе и сильнѣе овладѣвали имъ.) Чтò вы такъ засматриваете мнѣ въ лицо? Теперь начнется рядъ его посѣщенiй. Вчера онъ былъ глупъ и дерзокъ. Это тупой семинаристъ,

Бѣсы.                                                          143

самодовольство шестидесятыхъ годовъ, лакейство мысли, лакейство среды, души, развитiя, съ полнымъ убѣжденiемъ въ непобѣдимости своей красоты.... ничего не могло быть гаже. Я злился что мой собственный бѣсъ могъ явиться въ такой дрянной маскѣ. Никогда еще онъ такъ не приходилъ. Я впрочемъ все молчалъ, нарочно; я не только молчалъ, я былъ неподвиженъ. Онъ за это ужасно злился, и я очень радъ что онъ злится. Я теперь даже радъ.

Даша въ совершенномъ испугѣ схватила его за руку.

— Николай Всеволодовичъ, опомнитесь! вскричала она.

— Чтò вы? какъ бы удивился онъ ея волненiю, — вѣдь вы знаете что у меня такая болѣзнь. Я вамъ одной только и открылъ про нее на свѣтѣ, и никто этого не знаетъ. Постойте, неужели я вамъ не открывалъ? смотрѣлъ онъ на нее въ недоумѣнiи, какъ бы что-то припоминая. Если такъ, то я дѣйствительно брежу или... съ ума сошелъ, прибавилъ онъ въ невыразимой тоскѣ, ожидая отвѣта.

— Нѣтъ, нѣтъ, не пугайтесь, вы мнѣ открыли, одной мнѣ, въ Швейцарiи. Я не того испугалась сейчасъ, а того какъ вы о немъ говорили. Вы такъ говорите какъ онъ въ самомъ дѣлѣ есть. Боже сохрани васъ отъ этого! вскричала она въ отчаянiи.

— О, нѣтъ, я въ него не вѣрю, успокойтесь, улыбнулся онъ. — Пока еще не вѣрю. Я знаю что это я самъ въ разныхъ видахъ, двоюсь и говорю самъ съ собой. Но все-таки онъ очень злится; ему ужасно хочется быть самостоятельнымъ бѣсомъ и чтобъ я въ него увѣровалъ въ самомъ дѣлѣ. Онъ смѣялся вчера и увѣрялъ что атеизмъ тому не мѣшаетъ.

— Въ ту минуту какъ вы увѣруете въ него, вы погибли! Боже! И этотъ человѣкъ хочетъ обойтись безъ меня! съ болью въ сердцѣ вскричала Даша. — Слушайте, когда мы будемъ свободны, я сяду подлѣ васъ и онъ никогда не придетъ.

— Знаете его вчерашнюю тему? Онъ всю ночь утверждалъ что я фокусничаю, ищу бремени и неудобоносимыхъ трудовъ, а самъ въ нихъ не вѣрую. Но меня чтò поразило? Представьте, сейчасъ вдругъ Кириловъ, въ одно слово съ семинаристомъ, говоритъ то же самое....

Онъ вдругъ захохоталъ, и это было ужасно нелѣпо. Дарья Павловна вздрогнула и отшатнулась отъ него.

— Бѣсовъ было ужасно много вчера! вскричалъ онъ хохоча, — ужасно много! Изо всѣхъ болотъ налѣзли. Одинъ предлагалъ

144                                          Русскій Вѣстникъ.

мнѣ вчера на мосту зарѣзать Лебядкина и Марью Тимоѳеевну, чтобы порѣшить съ моимъ законнымъ бракомъ, и концы чтобы въ воду. Задатку просилъ три цѣлковыхъ, но далъ ясно знать что вся операцiя стоить будетъ не меньше какъ полторы тысячи. Вотъ это такъ разчетливый бѣсъ! Бухгалтеръ! Ха, ха, ха!

— Но вы твердо увѣрены что это было привидѣнiе?

— О, нѣтъ, совсѣмъ ужь не привидѣнiе! Это просто былъ Ѳедька-Каторжный, разбойникъ бѣжавшiй изъ каторги. Но дѣло не въ томъ; какъ вы думаете, чтò я сдѣлалъ? Я отдалъ ему всѣ мои деньги изъ портмоне, и онъ теперь совершенно увѣренъ что я ему выдалъ задатокъ!...

— Вы встрѣтили его ночью, и онъ сдѣлалъ вамъ такое предложенiе? Да неужто вы не видите что вы кругомъ оплетены ихъ сѣтью!

— Ну пусть ихъ. А знаете, у васъ вертится одинъ вопросъ, я по глазамъ вашимъ вижу, прибавилъ онъ съ злобною и раздражительною улыбкой.

Даша испугалась.

— Вопроса вовсе нѣтъ и сомнѣнiй вовсе нѣтъ никакихъ, молчите лучше! вскричала она тревожно, какъ бы отмахиваясь отъ вопроса.

— То-есть вы увѣрены что я не пойду къ Ѳедькѣ въ лавочку?

— О, Боже! всплеснула она руками, — за чтò вы меня такъ мучаете?

— Ну, простите мнѣ мою глупую шутку, Даша. Должно-быть я перенялъ дурныя манеры у моего семинариста. Знаете, мнѣ со вчерашней ночи ужасно хочется смѣяться, все смѣяться, безпрерывно, долго, много. Я точно заряженъ смѣхомъ.... Чу! Мать прiѣхала; я узнаю по стуку когда карета ея останавливается у крыльца.

Даша схватила его руку и горячо стала ее цѣловать.

— Да сохранитъ васъ Богъ отъ вашего демона и... позовите, позовите меня скорѣй!

— О, какой это демонъ! Это просто маленькiй, гаденькiй, золотушный бѣсенокъ съ насморкомъ, изъ неудавшихся. А вѣдь вы, Даша, опять не смѣете говорить чего-то?

Она поглядѣла на него съ болью и укоромъ и повернулась къ дверямъ.

Бѣсы.                                                          145

— Слушайте! вскричалъ онъ ей вслѣдъ, и злобная, искривленная улыбка опять показалась на губахъ его. — Если.... ну тамъ, однимъ словомъ, если.... понимаете, ну еслибы даже и въ лавочку, и потомъ я бы васъ кликнулъ, — пришли бы вы послѣ-то лавочки?

Она вышла не оборачиваясь и не отвѣчая, закрывъ руками лицо.

— Придетъ и послѣ лавочки! прошепталъ онъ подумавъ, и брезгливое презрѣнiе выразилось въ лицѣ его: — Сидѣлка! Гм!... А впрочемъ мнѣ можетъ того-то и надо.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Всѣ въ ожиданiи.

I.

Впечатлѣнiе произведенное во всемъ нашемъ обществѣ быстро огласившеюся исторiей поединка было особенно замѣчательно тѣмъ единодушiемъ съ которымъ всѣ поспѣшили заявить себя безусловно за Николая Всеволодовича. Многiе изъ бывшихъ враговъ его рѣшительно объявили себя его друзьями. Главною причиной такого неожиданнаго переворота въ общественномъ мнѣнiи было нѣсколько словъ необыкновенно мѣтко высказанныхъ вслухъ одною особой, доселѣ не высказывавшеюся, и разомъ придавшихъ событiю значенiе, чрезвычайно заинтересовавшее наше крупное большинство. Случилось это такъ: какъ разъ на другой же день послѣ событiя, у супруги предводителя дворянства нашей губернiи, въ тотъ день имянинницы, собрался весь городъ. Присутствовала или вѣрнѣе первенствовала и Юлiя Михайловна, прибывшая съ Лизаветой Николаевной, сiявшею красотой и особенною веселостью, чтò многимъ изъ нашихъ дамъ, на этотъ разъ, тотчасъ же показалось особенно подозрительнымъ. Кстати сказать: въ помолвкѣ ея съ Маврикiемъ Николаевичемъ не могло уже быть никакого сомнѣнiя. На шутливый вопросъ одного отставнаго, но важнаго генерала, о которомъ рѣчь ниже, Лизавета Николаевна сама прямо въ тотъ вечеръ отвѣтила что она невѣста. И чтò же? Ни одна рѣшительно изъ нашихъ дамъ этой помолвкѣ до сихъ поръ не хотѣла вѣрить. Всѣ упорно продолжали предполагать какой-то романъ, какую-то роковую семейную тайну, совершившуюся въ Швейцарiи,

146                                          Русскій Вѣстникъ.

и почему-то съ непремѣннымъ участiемъ Юлiи Михайловны. Трудно сказать почему такъ упорно держались всѣ эти слухи, или такъ-сказать даже мечты, и почему именно такъ непремѣнно приплетали тутъ Юлiю Михайловну. Только-что она вошла, всѣ обратились къ ней со странными взглядами, преисполненными ожиданiй. Надо замѣтить что по недавности событiя и по нѣкоторымъ обстоятельствамъ сопровождавшимъ его, на вечерѣ о немъ говорили еще съ нѣкоторою осторожностiю, даже не вслухъ. Къ тому же ничего еще не знали о распоряженiяхъ власти. Оба дуэлиста, сколько извѣстно, обезпокоены не были. Всѣ знали, напримѣръ, что Артемiй Павловичъ рано утромъ отправился къ себѣ въ Духово, безъ всякой помѣхи. Между тѣмъ всѣ, разумѣется, жаждали чтобы кто-нибудь заговорилъ вслухъ первый и тѣмъ отворилъ бы дверь общественному нетерпѣнiю. Именно надѣялись на вышеупомянутаго генерала и не ошиблись.

Этотъ генералъ, одинъ изъ самыхъ осанистыхъ членовъ нашего клуба, помѣщикъ не очень богатый, но съ безподобнѣйшимъ образомъ мыслей, старомодный волокита за барышнями, чрезвычайно любилъ между прочимъ въ большихъ собранiяхъ заговаривать вслухъ, съ генеральскою вѣскостью, именно о томъ о чемъ всѣ еще говорили осторожнымъ шепотомъ. Въ этомъ состояла его, какъ бы такъ-сказать, спецiальная роль въ нашемъ обществѣ. При этомъ онъ особенно растягивалъ и сладко выговаривалъ слова, вѣроятно заимствовавъ эту привычку у путешествующихъ за границей Русскихъ, или у тѣхъ прежде богатыхъ русскихъ помѣщиковъ которые наиболѣе разорились послѣ крестьянской реформы. Степанъ Трофимовичъ даже замѣтилъ однажды что чѣмъ болѣе помѣщикъ разорился, тѣмъ слаще онъ подсюсюкиваетъ и растягиваетъ слова. Онъ и самъ впрочемъ сладко растягивалъ и подсюсюкивалъ, но не замѣчалъ этого за собой.

Генералъ заговорилъ какъ человѣкъ компетентный. Кромѣ того что съ Артемiемъ Павловичемъ онъ состоялъ какъ-то въ дальней роднѣ, хотя въ ссорѣ и даже въ тяжбѣ, онъ сверхъ того, когда-то, самъ имѣлъ два поединка и даже за одинъ изъ нихъ сосланъ былъ на Кавказъ въ рядовые. Кто-то упомянулъ о Варварѣ Петровнѣ, начавшей уже второй день выѣзжать «послѣ болѣзни», и не собственно о ней, а о превосходномъ подборѣ ея каретной сѣрой четверни, собственнаго Ставрогинскаго завода. Генералъ вдругъ замѣтилъ

Бѣсы.                                                          147

что онъ встрѣтилъ сегодня «молодаго Ставрогина» верхомъ.... Всѣ тотчасъ смолкли. Генералъ почмокалъ губами и вдругъ провозгласилъ, вертя между пальцами золотую, жалованную табакерку:

— Сожалѣю что меня не было тутъ нѣсколько лѣтъ назадъ... то-есть я былъ въ Карлсбадѣ.... Гмъ. Меня очень интересуетъ этотъ молодой человѣкъ, о которомъ я такъ много засталъ тогда всякихъ слуховъ. Гмъ. А чтò, правда что онъ помѣшанъ? Тогда кто-то говорилъ. Вдругъ слышу что его оскорбляетъ здѣсь какой-то студентъ, въ присутствiи кузинъ, и онъ полѣзъ отъ него подъ столъ; а вчера слышу отъ Степана Высоцкаго что Ставрогинъ дрался съ этимъ.... Гагановымъ. И единственно съ галантною цѣлью подставить свой лобъ человѣку взбѣсившемуся; чтобы только отъ него отвязаться. Гмъ. Это въ нравахъ гвардiи двадцатыхъ годовъ. Бываетъ онъ здѣсь у кого-нибудь?

Генералъ замолчалъ какъ бы ожидая отвѣта. Дверь общественному нетерпѣнiю была отперта.

— Чего же проще? возвысила вдругъ голосъ Юлiя Михайловна, раздраженная тѣмъ что всѣ вдругъ точно по командѣ обратили на нее свои взгляды. — Развѣ возможно удивленiе чтò Ставрогинъ дрался съ Гагановымъ и не отвѣчалъ студенту? Не могъ же онъ вызвать на поединокъ бывшаго крѣпостнаго своего человѣка!

Слова знаменательныя! Простая и ясная мысль, но никому однако не приходившая до сихъ поръ въ голову. Слова имѣвшiя необыкновенныя послѣдствiя. Все скандальное и сплетническое, все мелкое и анекдотическое разомъ отодвинуто было на заднiй планъ; выдвигалось другое значенiе. Объявлялось лицо новое, въ которомъ всѣ ошиблись, лицо почти съ идеальною строгостью понятiй. Оскорбленный на смерть студентомъ, то-есть человѣкомъ образованнымъ и уже не крѣпостнымъ, онъ презираетъ обиду, потому что оскорбитель — бывшiй крѣпостной его человѣкъ. Въ обществѣ шумъ и сплетни; легкомысленное общество съ презрѣнiемъ смотритъ на человѣка битаго по лицу; онъ презираетъ мнѣнiемъ общества, не доросшаго до настоящихъ понятiй, а между тѣмъ о нихъ толкующаго.

— А между тѣмъ мы съ вами, Иванъ Александровичъ, сидимъ и толкуемъ о правыхъ понятiяхъ-съ, съ благороднымъ

148                                          Русскій Вѣстникъ.

азартомъ самообличенiя, замѣчаетъ одинъ клубный старичокъ другому.

— Да-съ, Петръ Михайловичъ, да-съ, съ наслажденiемъ поддакиваетъ другой; — вотъ и говорите про молодежь.

— Тутъ не молодежь, Иванъ Александровичъ, замѣчаетъ подвернувшiйся третiй, — тутъ не о молодежи вопросъ; тутъ звѣзда-съ; а не какой-нибудь одинъ изъ молодежи; вотъ какъ понимать это надо.

— А намъ того и надобно; оскудѣли въ людяхъ.

Тутъ главное состояло въ томъ чтò «новый человѣкъ», кромѣ того чтò оказался «несомнѣннымъ дворяниномъ», былъ вдобавокъ и богатѣйшимъ землевладѣльцемъ губернiи, а стало-быть не могъ не явиться подмогой и дѣятелемъ. Я впрочемъ упоминалъ и прежде вскользь о настроенiи нашихъ землевладѣльцевъ.

Входили даже въ азартъ:

— Онъ мало того что не вызвалъ студента, онъ взялъ руки назадъ, замѣтьте это, замѣтьте это особенно, ваше превосходительство, выставлялъ одинъ.

— И въ новый судъ его не потащилъ-съ, подбавлялъ другой.

— Несмотря на то что въ новомъ судѣ ему за дворянскую личную обиду пятнадцать рублей присудили бы-съ, хе, хе, хе!

— Нѣтъ, это я вамъ скажу тайну новыхъ судовъ, приходилъ въ изступленiе третiй: — если кто своровалъ или смошенничалъ, явно пойманъ и уличенъ — бѣги скорѣй домой, пока время, и убей свою мать. Мигомъ, во всемъ оправдаютъ, и дамы съ эстрады будутъ махать батистовыми платочками; несомнѣнная истина!

— Истина, истина!

Нельзя было и безъ анекдотовъ. Вспомнили о связяхъ Николая Всеволодовича съ графомъ К. Строгiя, уединенныя мнѣнiя графа К. насчетъ послѣднихъ реформъ были извѣстны. Извѣстна была и его замѣчательная дѣятельность, нѣсколько прiостановленная въ самое послѣднее время. И вотъ вдругъ стало всѣмъ несомнѣнно что Николай Всеволодовичъ помолвленъ съ одною изъ дочерей графа К., хотя ничто не подавало точнаго повода къ такому слуху. А что касается до какихъ-то чудесныхъ швейцарскихъ приключенiй и Лизаветы Николаевны, то даже дамы перестали о нихъ упоминать. Упомянемъ кстати что Дроздовы какъ разъ къ этому времени успѣли сдѣлать всѣ доселѣ упущенные ими визиты. Лизавету

Бѣсы.                                                          149

Николаевну уже несомнѣнно всѣ нашли самою обыкновенною дѣвушкой, «франтящею» своими больными нервами. Обморокъ ея въ день прiѣзда Николая Всеволодовича объясняли теперь просто испугомъ, при безобразномъ поступкѣ студента. Даже усиливали прозаичность того самаго чему прежде такъ стремились придать какой-то фантастическiй колоритъ; а объ какой-то хромоножкѣ забыли окончательно; стыдились и помнить. «Да хоть бы и сто хромоножекъ, — кто молодъ не былъ!» Ставили на видъ почтительность Николая Всеволодовича къ матери, подыскивали ему разныя добродѣтели, съ благодушiемъ говорили объ его учености, прiобрѣтенной въ четыре года по нѣмецкимъ университетамъ. Поступокъ Артемiя Павловича окончательно объявили безтактнымъ: «своя своихъ не познаша»; за Юлiей же Михайловной окончательно признали высшую проницательность.

Такимъ образомъ когда наконецъ появился самъ Николай Всеволодовичъ, всѣ встрѣтили его съ самою наивною серiозностью, во всѣхъ глазахъ на него устремленныхъ читались самыя нетерпѣливыя ожиданiя. Николай Всеволодовичъ тотчасъ же заключился въ самое строгое молчанiе, чѣмъ, разумѣется, удовлетворилъ всѣхъ гораздо болѣе чѣмъ еслибы наговорилъ съ три короба. Однимъ словомъ, все ему удавалось, онъ былъ въ модѣ. Въ обществѣ губернскомъ если кто разъ появился, то ужь спрятаться никакъ нельзя. Николай Всеволодовичъ сталъ попрежнему исполнять всѣ губернскiе порядки до утонченности. Веселымъ его не находили: «человѣкъ претерпѣлъ, человѣкъ не то чтò другiе; есть о чемъ и задуматься». Даже гордость и та брезгливая неприступность, за которую такъ ненавидѣли его у насъ четыре года назадъ, теперь уважались и нравились.

Всѣхъ болѣе торжествовала Варвара Петровна. Не могу сказать очень ли тужила она о разрушившихся мечтахъ насчетъ Лизаветы Николаевны. Тутъ помогла, конечно, и фамильная гордость. Странно одно: Варвара Петровна въ высшей степени вдругъ увѣровала что Nicolas дѣйствительно «выбралъ» у графа К., но, и чтò страннѣе всего, увѣровала по слухамъ, пришедшимъ къ ней, какъ и ко всѣмъ, по вѣтру; сама же боялась прямо спросить Николая Всеволодовича. Раза два-три однако не утерпѣла и весело изподтишка попрекнула его что онъ съ нею не такъ откровененъ; Николай Всеволодовичъ улыбался и продолжалъ молчать. Молчанiе принимаемо

150                                          Русскій Вѣстникъ.

было за знакъ согласiя. И чтò же: при всемъ этомъ она никогда не забывала о хромоножкѣ. Мысль о ней лежала на ея сердцѣ камнемъ, кошмаромъ, мучила ее странными привидѣнiями и гаданiями, и все это совмѣстно и одновременно съ мечтами о дочеряхъ графа К. Но объ этомъ еще рѣчь впереди. Разумѣется въ обществѣ къ Варварѣ Петровнѣ стали вновь относиться съ чрезвычайнымъ и предупредительнымъ почтенiемъ, но она мало имъ пользовалась и выѣзжала чрезвычайно рѣдко.

Она сдѣлала, однако, торжественный визитъ губернаторшѣ. Разумѣется никто болѣе ея не былъ плѣненъ и очарованъ вышеприведенными знаменательными словами Юлiи Михайловны на вечерѣ у предводительши: они много сняли тоски съ ея сердца и разомъ разрѣшили многое изъ того чтò такъ мучило ее съ того несчастнаго воскресенья. «Я не понимала эту женщину!» изрекла она и прямо, съ свойственною ей стремительностью, объявила Юлiѣ Михайловнѣ что прiѣхала ее благодарить. Юлiя Михайловна была польщена, но выдержала себя независимо. Она въ ту пору уже очень начала себѣ чувствовать цѣну, даже можетъ-быть немного и слишкомъ. Она объявила, напримѣръ, среди разговора, что никогда ничего не слыхивала о дѣятельности и учености Степана Трофимовича.

— Я, конечно, принимаю и ласкаю молодаго Верховенскаго. Онъ безразсуденъ, но онъ еще молодъ; впрочемъ съ солидными знанiями. Но все же это не какой-нибудь отставной бывшiй критикъ.

Варвара Петровна тотчасъ же поспѣшила замѣтить что Степанъ Трофимовичъ вовсе никогда не былъ критикомъ, а напротивъ всю жизнь прожилъ въ ея домѣ. Знаменитъ же обстоятельствами первоначальной своей карьеры «слишкомъ извѣстными всему свѣту», а въ самое послѣднее время, своими трудами по испанской исторiи; хочетъ тоже писать о положенiи теперешнихъ нѣмецкихъ университетовъ и кажется еще что-то о Дрезденской Мадоннѣ. Однимъ словомъ, Варвара Петровна не захотѣла уступить Юлiи Михайловнѣ Степана Трофимовича.

— О Дрезденской Мадоннѣ? Это о Сикстинской? Chère Варвара Петровна, я просидѣла два часа предъ этою картиной и ушла разочарованная. Я ничего не поняла и была въ большомъ удивленiи. Кармазиновъ тоже говоритъ что трудно понять.

Бѣсы.                                                          151

Теперь всѣ ничего не находятъ, и Русскiе и Англичане. Всю эту славу старики прокричали.

— Новая мода значитъ?

— А я такъ думаю что не надо пренебрегать и нашею молодежью. Кричатъ что они коммунисты, а по моему надо щадить ихъ и дорожить ими. Я читаю теперь все — всѣ газеты, коммуны, естественныя науки, — все получаю, потому что надо же, наконецъ, знать гдѣ живешь и съ кѣмъ имѣешь дѣло. Нельзя же всю жизнь прожить на верхахъ своей фантазiи. Я сдѣлала выводъ и приняла за правило ласкать молодежь и тѣмъ самымъ удерживать ее на краю. Повѣрьте, Варвара Петровна, что только мы, общество, благотворнымъ влiянiемъ и именно лаской можемъ удержать ихъ у бездны, въ которую толкаетъ ихъ нетерпимость всѣхъ этихъ старикашекъ. Впрочемъ, я рада что узнала отъ васъ о Степанѣ Трофимовичѣ. Вы подаете мнѣ мысль: онъ можетъ быть полезенъ на нашемъ литературномъ чтенiи. Я, знаете, устраиваю цѣлый день увеселенiй, по подпискѣ, въ пользу бѣдныхъ гувернантокъ изъ нашей губернiи. Онѣ разсѣяны по Россiи; ихъ насчитываютъ до шести изъ одного нашего уѣзда; кромѣ того двѣ телеграфистки, двѣ учатся въ академiи, остальныя желали бы, но не имѣютъ средствъ. Жребiй русской женщины ужасенъ, Варвара Петровна! Изъ этого дѣлаютъ теперь университетскiй вопросъ и даже было засѣданiе государственнаго совѣта. Въ нашей странной Россiи можно дѣлать все чтò угодно. А потому опять-таки лишь одною лаской и непосредственнымъ теплымъ участiемъ всего общества мы могли бы направить это великое общее дѣло въ истинный путь. О, Боже, много ли у насъ свѣтлыхъ личностей! Конечно есть, но онѣ разсѣяны. Сомкнемтесь же и будемъ сильнѣе. Однимъ словомъ, у меня будетъ сначала литературное утро, потомъ легкiй завтракъ, потомъ перерывъ, и въ тотъ же день вечеромъ балъ. Мы хотѣли начать вечеръ живыми картинами, но кажется много издержекъ, и потому, для публики, будутъ одна или двѣ кадрили въ маскахъ и въ характерныхъ костюмахъ, изображающихъ извѣстныя литературныя направленiя. Эту шутливую мысль предложилъ Кармазиновъ; онъ много мнѣ помогаетъ. Знаете, онъ прочтетъ у насъ свою послѣднюю вещь, еще никому неизвѣстную. Онъ бросаетъ перо и болѣе писать не будетъ; эта послѣдняя статья есть его прощанiе съ публикой. Прелестная вещица подъ названiемъ: «Merci». Названiе французское,

152                                          Русскій Вѣстникъ.

но онъ находитъ это шутливѣе и даже тоньше. Я тоже; даже я и присовѣтовала. Я думаю, Степанъ Трофимовичъ могъ бы тоже прочесть, если покороче и.... не такъ чтобъ очень ученое. Кажется Петръ Степановичъ и еще кто-то что-то такое прочтутъ. Петръ Степановичъ къ вамъ забѣжитъ и сообщитъ программу; или лучше позвольте мнѣ самой завезти къ вамъ.

— А вы позвольте и мнѣ подписаться на вашемъ листѣ. Я передамъ Степану Трофимовичу и сама буду просить его.

Варвара Петровна воротилась домой окончательно привороженная; она стояла горой за Юлiю Михайловну и почему-то уже совсѣмъ разсердилась на Степана Трофимовича; а тотъ бѣдный и не зналъ ничего сидя дома.

— Я влюблена въ нее, я не понимаю какъ я могла такъ ошибаться въ этой женщинѣ, говорила она Николаю Всеволодовичу и забѣжавшему къ вечеру Петру Степановичу.

— А все-таки вамъ надо помириться и со старикомъ, доложилъ Петръ Степановичъ; — онъ въ отчаянiи. Вы его совсѣмъ сослали на кухню. Вчера онъ встрѣтилъ вашу коляску, поклонился, а вы отвернулись. Знаете, мы его выдвинемъ; у меня на него кой-какiе разчеты, и онъ еще можетъ быть полезенъ.

— О, онъ будетъ читать.

— Я не про одно это. А я и самъ хотѣлъ къ нему сегодня забѣжать. Такъ сообщить ему?

— Если хотите. Не знаю, впрочемъ, какъ вы это устроите, проговорила она въ нерѣшимости. — Я была намѣрена сама объясниться съ нимъ и хотѣла назначить день и мѣсто. Она сильно нахмурилась.

— Ну, ужь назначать день не стóитъ. Я просто передамъ.

— Пожалуй передайте. Впрочемъ прибавьте что я непремѣнно назначу ему день. Непремѣнно прибавьте.

Петръ Степановичъ побѣжалъ ухмыляясь. Вообще, сколько припомню, онъ въ это время былъ какъ-то особенно золъ и даже позволялъ себѣ чрезвычайно нетерпѣливыя выходки чуть не со всѣми. Странно что ему какъ-то всѣ прощали. Вообще установилось мнѣнiе что смотрѣть на него надо какъ-то особенно. Замѣчу что онъ съ чрезвычайною злобой отнесся къ поединку Николая Всеволодовича. Его это застало въ расплохъ; онъ даже позеленѣлъ когда ему разказали. Тутъ

Бѣсы.                                                          153

можетъ-быть страдало его самолюбiе: онъ узналъ на другой лишь день, когда всѣмъ было извѣстно.

— А вѣдь вы не имѣли права драться, шепнулъ онъ Ставрогину на пятый уже день, случайно встрѣтясь съ нимъ въ клубѣ. Замѣчательно что въ эти пять дней они нигдѣ не встрѣчались, хотя къ Варварѣ Петровнѣ Петръ Степановичъ забѣгалъ почти ежедневно.

Николай Всеволодовичъ молча поглядѣлъ на него съ разсѣяннымъ видомъ, какъ бы не понимая въ чемъ дѣло, и прошелъ не останавливаясь. Онъ проходилъ чрезъ большую залу клуба въ буфетъ.

— Вы и къ Шатову заходили.... вы Марью Тимоѳеевну хотите опубликовать, бѣжалъ онъ за ними и какъ-то въ разсѣянности ухватился за его плечо.

Николай Всеволодовичъ вдругъ стрясъ съ себя его руку и быстро къ нему оборотился, грозно нахмурившись. Петръ Степановичъ поглядѣлъ на него улыбаясь странною, длинною улыбкой. Все продолжалось одно мгновенiе. Николай Всеволодовичъ прошелъ далѣе.

II.

Къ старику онъ забѣжалъ тотчасъ же отъ Варвары Петровны, и если такъ поспѣшилъ, то единственно изъ злобы, чтобъ отмстить за одну прежнюю обиду, о которой я доселѣ не имѣлъ понятiя. Дѣло въ томъ что въ послѣднее ихъ свиданiе, именно на прошлой недѣлѣ въ четвергъ, Степанъ Трофимовичъ, самъ впрочемъ начавшiй споръ, кончилъ тѣмъ что выгналъ Петра Степановича палкой. Фактъ этотъ онъ отъ меня тогда утаилъ; но теперь, только-что вбѣжалъ Петръ Степановичъ, съ своею всегдашнею улыбкой, столь наивно высокомѣрною, и съ непрiятно любопытнымъ, шныряющимъ по угламъ взглядомъ, какъ тотчасъ же Степанъ Трофимовичъ сдѣлалъ мнѣ тайный знакъ чтобъ я не оставлялъ комнату. Такимъ образомъ и обнаружились предо мною ихъ настоящiя отношенiя, ибо на этотъ разъ прослушалъ весь разговоръ.

Степанъ Трофимовичъ сидѣлъ протянувшись на кушеткѣ. Съ того четверга онъ похудѣлъ и пожелтѣлъ. Петръ Степановичъ съ самымъ фамильярнымъ видомъ усѣлся подлѣ него, безцеремонно поджавъ подъ себя ноги, и занялъ на кушеткѣ

154                                          Русскій Вѣстникъ.

гораздо болѣе мѣста, чѣмъ сколько требовало уваженiе къ отцу. Степанъ Трофимовичъ молча и съ достоинствомъ посторонился.

На столѣ лежала раскрытая книга. Это былъ романъ Чтò дѣлать. Увы, я долженъ признаться въ одномъ странномъ малодушiи нашего друга: мечта о томъ что ему слѣдуетъ выйти изъ уединенiя и задать послѣднюю битву все болѣе и болѣе одерживала верхъ въ его соблазненномъ воображенiи. Я догадался что онъ досталъ и изучаетъ романъ единственно съ тою цѣлью чтобы въ случаѣ несомнѣннаго столкновенiя съ «визжавшими» знать заранѣе ихъ прiемы и аргументы по самому ихъ «катехизису», и такимъ образомъ приготовившись, торжественно ихъ всѣхъ опровергнуть въ ея глазахъ. О, какъ мучила его эта книга! Онъ бросалъ иногда ее въ отчаянiи и вскочивъ съ мѣста шагалъ по комнатѣ почти въ изступленiи:

— Я согласенъ что основная идея автора вѣрна, говорилъ онъ мнѣ въ лихорадкѣ, — но вѣдь тѣмъ ужаснѣе! Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возростили, приготовили, — да и чтò бы они могли сказать сами новаго, послѣ насъ! Но Боже, какъ все это выражено, искажено, исковеркано! восклицалъ онъ, стуча пальцами по книгѣ. — Къ такимъ ли выводамъ мы устремлялись? Кто можетъ узнать тутъ первоначальную мысль?

— Просвѣщаешься? ухмыльнулся Петръ Степановичъ, взявъ книгу со стола и прочтя заглавiе. — Давно пора. Я тебѣ и получше принесу если хочешь.

Степанъ Трофимовичъ снова и съ достоинствомъ промолчалъ. Я сидѣлъ въ углу на диванѣ.

Петръ Степановичъ быстро объяснилъ причину своего прибытiя. Разумѣется Степанъ Трофимовичъ былъ пораженъ не въ мѣру и слушалъ въ испугѣ смѣшанномъ съ чрезвычайнымъ негодованiемъ.

— И эта Юлiя Михайловна разчитываетъ что я приду къ ней читать!

— То-есть они вѣдь вовсе въ тебѣ не такъ нуждаются. Напротивъ, это чтобы тебя обласкать и тѣмъ подлизаться къ Варварѣ Петровнѣ. Но ужь само собою ты не посмѣешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся онъ; у васъ у всѣхъ, у старичья, адская амбицiя. Но послушай однако, надо чтобы не такъ скучно. У тебя тамъ чтò, испанская исторiя что-ли? Ты мнѣ дня за три дай просмотрѣть, а то вѣдь усыпишь пожалуй.

Бѣсы.                                                          155

Торопливая и слишкомъ обнаженная грубость этихъ колкостей была явно преднамѣренная. Дѣлался видъ что со Степаномъ Трофимовичемъ какъ будто и нельзя говорить другимъ, болѣе тонкимъ языкомъ и понятiями. Степанъ Трофимовичъ твердо продолжалъ не замѣчать оскорбленiй. Но сообщаемыя событiя производили на него все болѣе и болѣе потрясающее впечатлѣнiе.

— И она сама, сама велѣла передать это мнѣ черезъ.... васъ? спросилъ онъ блѣднѣя.

— То-есть видишь ли, она хочетъ назначить тебѣ день и мѣсто для взаимнаго объясненiя; остатки вашего сентиментальничанья. Ты съ нею двадцать лѣтъ кокетничалъ и прiучилъ ее къ самымъ смѣшнымъ прiемамъ. Но не безпокойся, теперь ужь совсѣмъ не то; она сама поминутно говоритъ что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковалъ что вся эта ваша дружба — есть одно только взаимное излiянiе помой. Она мнѣ много, братъ, разказала; фу, какую лакейскую должность исполнялъ ты все время. Даже я краснѣлъ за тебя.

— Я исполнялъ лакейскую должность? не выдержалъ Степанъ Трофимовичъ.

— Хуже, ты былъ приживальщикомъ, то-есть лакеемъ добровольнымъ. Лѣнь трудиться, а на денежки-то у насъ аппетитъ. Все это и она теперь понимаетъ; по крайней мѣрѣ ужасъ чтò про тебя разказала. Ну, братъ, какъ я хохоталъ надъ твоими письмами къ ней; совѣстно и гадко. Но вѣдь вы такъ развращены, такъ развращены! Въ милостынѣ есть нѣчто навсегда развращающее — ты явный примѣръ!

— Она тебѣ показывала мои письма!

— Всѣ. То-есть конечно гдѣ же ихъ прочитать? Фу, сколько ты исписалъ бумаги, я думаю тамъ болѣе двухъ тысячъ писемъ.... А знаешь, старикъ, я думаю у васъ было одно мгновенiе когда она готова была бы за тебя выйти? Глупѣйшимъ ты образомъ упустилъ! Я конечно говорю съ твоей точки зрѣнiя, но все-таки жь лучше чѣмъ теперь, когда чуть не сосватали на «чужихъ грѣхахъ», какъ шута для потѣхи, за деньги.

— За деньги! Она, она говоритъ что за деньги! болѣзненно возопилъ Степанъ Трофимовичъ.

— А то какъ же? Да чтò ты, я же тебя и защищалъ. Вѣдь это единственный твой путь оправданiя. Она сама поняла что

156                                          Русскій Вѣстникъ.

тебѣ денегъ надо было какъ и всякому и что ты съ этой точки пожалуй и правъ. Я ей доказалъ какъ дважды два что вы жили на взаимныхъ выгодахъ: она капиталисткой, а ты при ней сентиментальнымъ шутомъ. Впрочемъ за деньги она не сердится, хоть ты ее и доилъ какъ козу. Ее только злоба беретъ что она тебѣ двадцать лѣтъ вѣрила, что ты ее такъ облапошилъ на благородствѣ, и заставилъ такъ долго лгать. Въ томъ что сама лгала она никогда не сознается, но за это-то тебѣ и достанется вдвое. Не понимаю какъ ты не догадался что тебѣ придется когда-нибудь разчитаться. Вѣдь былъ же у тебя хоть какой-нибудь умъ. Я вчера посовѣтовалъ ей отдать тебя въ богадѣльню, успокойся, въ приличную, обидно не будетъ; она кажется такъ и сдѣлаетъ. Помнишь послѣднее письмо твое ко мнѣ въ Х‑скую губернiю, три недѣли назадъ?

— Неужели ты ей показалъ? въ ужасѣ вскочилъ Степанъ Трофимовичъ.

— Ну еще же бы нѣтъ! Первымъ дѣломъ. То самое въ которомъ ты увѣдомлялъ что она тебя эксплуатируетъ, завидуя твоему таланту, ну и тамъ объ «чужихъ грѣхахъ.» Ну, братъ, кстати, какое однако у тебя самолюбiе! Я такъ хохоталъ. Вообще твои письма прескучныя; у тебя ужасный слогъ. Я ихъ часто совсѣмъ не читалъ, а одно такъ и теперь валяется у меня нераспечатаннымъ; я тебѣ завтра пришлю. Но это, это послѣднее твое письмо — это верхъ совершенства! Какъ я хохоталъ, какъ хохоталъ!

— Извергъ, извергъ! возопилъ Степанъ Трофимовичъ.

— Фу, чортъ, да съ тобой нельзя разговаривать. Послушай, ты опять обижаешься какъ въ прошлый четвергъ?

Степанъ Трофимовичъ грозно выпрямился:

— Какъ ты смѣешь говорить со мной такимъ языкомъ?

— Какимъ это языкомъ? Простымъ и яснымъ?

— Но скажи же мнѣ наконецъ, извергъ, сынъ ли ты мой или нѣтъ?

— Объ этомъ тебѣ лучше знать. Конечно всякiй отецъ склоненъ въ этомъ случаѣ къ ослѣпленiю....

— Молчи, молчи! весь затрясся Степанъ Трофимовичъ.

— Видишь ли, ты кричишь и бранишься какъ и въ прошлый четвергъ, ты свою палку хотѣлъ поднять, а вѣдь я документъ-то тогда отыскалъ. Изъ любопытства весь вечеръ въ чемоданѣ прошарилъ. Правда ничего нѣтъ точнаго, можешь

Бѣсы.                                                          157

утѣшиться. Это только записка моей матери къ тому Полячку. Но судя по ея характеру....

— Еще слово, и я надаю тебѣ пощечинъ.

— Вотъ люди! обратился вдругъ ко мнѣ Петръ Степановичъ. — Видите, это здѣсь у насъ уже съ прошлаго четверга. Я радъ что нынче по крайней мѣрѣ вы здѣсь и разсудите. Сначала фактъ: онъ упрекаетъ что я говорю такъ о матери, но не онъ ли меня натолкнулъ на то же самое? Въ Петербургѣ, когда я былъ еще гимназистомъ, не онъ ли будилъ меня по два раза въ ночь, обнималъ меня и плакалъ какъ баба, и какъ вы думаете чтò разказывалъ мнѣ по ночамъ-то? Вотъ тѣ же скромные анекдоты про мою мать! Отъ него я отъ перваго услыхалъ.

— О, я тогда это въ высшемъ смыслѣ! О, ты не понялъ меня. Ничего, ничего ты не понялъ.

— Но все-таки у тебя подлѣе чѣмъ у меня, вѣдь подлѣе, признайся. Вѣдь видишь ли, если хочешь, мнѣ все равно. Я съ твоей точки. Съ моей точки зрѣнiя, не безпокойся: я мать не виню; ты такъ ты, Полякъ такъ Полякъ, мнѣ все равно. Я не виноватъ что у васъ въ Берлинѣ вышло такъ глупо. Да и могло ли у васъ выйти что-нибудь умнѣй. Ну не смѣшные ли вы люди послѣ всего! И не все ли тебѣ равно, твой ли я сынъ или нѣтъ? Послушайте, обратился онъ ко мнѣ опять, — онъ рубля на меня не истратилъ всю жизнь, до шестнадцати лѣтъ меня не зналъ совсѣмъ, потомъ здѣсь ограбилъ, а теперь кричитъ что болѣлъ обо мнѣ сердцемъ всю жизнь и ломается предо мной какъ актеръ. Да вѣдь я же не Варвара Петровна, помилуй!

Онъ всталъ и взялъ шляпу.

— Проклинаю тебя отсель моимъ именемъ! протянулъ надъ нимъ руку Степанъ Трофимовичъ весь блѣдный какъ смерть.

— Экъ вѣдь въ какую глупость человѣкъ въѣдетъ! даже удивился Петръ Степановичъ; — ну прощай, старина, никогда не приду къ тебѣ больше. Статью доставь раньше, не забудь, и постарайся если можешь безъ вздоровъ: факты, факты и факты, а главное короче. Прощай.

158                                          Русскій Вѣстникъ.

III.

Впрочемъ тутъ влiяли и постороннiе поводы. У Петра Степановича дѣйствительно были нѣкоторые замыслы на родителя. По моему, онъ разчитывалъ довести старика до отчаянiя и тѣмъ натолкнуть его на какой-нибудь явный скандалъ, а затѣмъ компрометтировать въ глазахъ общества въ смѣшномъ видѣ. Это нужно было ему для цѣлей дальнѣйшихъ, постороннихъ, о которыхъ еще рѣчь впереди. Подобныхъ разныхъ разчетовъ и предначертанiй въ ту пору накопилось у него чрезвычайное множество, — конечно почти все фантастическихъ. Былъ у него въ виду и другой мученикъ, кромѣ Степана Трофимовича. Вообще мучениковъ было у него не мало, какъ оказалось въ послѣдствiи; но на этого онъ особенно разчитывалъ, и это былъ самъ господинъ фонъ-Лембке.

Андрей Антоновичъ фонъ-Лембке принадлежалъ къ тому фаворизованному (природой) племени котораго въ Россiи числится по календарю за миллiонъ и которое можетъ и само не знаетъ что составляетъ въ ней всею своею массой одинъ строго организованный союзъ. Боже меня сохрани сказать заговоръ! Заговоръ сознательный, предумышленный въ большей части случаевъ всегда оказывался пустякомъ и игрушкой. У насъ, напримѣръ, въ Россiи это вещь фантастическая. Но союзъ не предумышленный и не выдуманный, а существующiй въ цѣломъ племени самъ по себѣ, безъ словъ и безъ договору, какъ нѣчто нравственно обязательное, и состоящiй во взаимной поддержкѣ всѣхъ членовъ этого племени одного другимъ всегда, вездѣ и главное, при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ, — есть уже нѣчто гораздо существеннѣйшее всякаго заговора, и хотя конечно весьма похвальное, но, на худой конецъ, неодолимое.

Андрей Антоновичъ имѣлъ честь воспитываться въ одномъ изъ тѣхъ высшихъ русскихъ учебныхъ заведенiй которыя наполняются юношествомъ изъ болѣе одаренныхъ связями или богатствомъ семействъ. Воспитанники этого заведенiя почти тотчасъ же по окончанiи курса назначались къ занятiю довольно значительныхъ должностей по одному отдѣлу государственной службы. Андрей Антоновичъ имѣлъ одного дядю инженеръ-подполковника, а другаго булочника; но въ высшую

Бѣсы.                                                          159

школу протерся и встрѣтилъ въ ней довольно подобныхъ соплеменниковъ. Былъ онъ товарищъ веселый; учился довольно тупо, но его всѣ полюбили. И когда уже въ высшихъ классахъ, многiе изъ юношей, преимущественно Русскихъ, научились толковать о весьма высокихъ современныхъ вопросахъ, и съ такимъ видомъ что вотъ только дождаться выпуска и они порѣшатъ всѣ дѣла, — Андрей Антоновичъ все еще продолжалъ заниматься самыми невинными школьничествами. Онъ всѣхъ смѣшилъ, правда, выходками весьма не хитрыми, развѣ лишь циническими, но поставилъ это себѣ цѣлью. То какъ-нибудь удивительно высморкается когда преподаватель на лекцiи обратится къ нему съ вопросомъ, — чѣмъ разсмѣшитъ и товарищей и преподавателя; то въ дортуарѣ изобразитъ изъ себя какую-нибудь циническую живую картину, при всеобщихъ рукоплесканiяхъ; то сыграетъ, единственно на своемъ носу (и довольно искусно), увертюру изъ Фра-Дiаволо. Отличался тоже умышленнымъ неряшествомъ, находя это почему-то остроумнымъ. Въ самый послѣднiй годъ онъ сталъ пописывать русскiе стишки. Свой собственный племенной языкъ зналъ онъ весьма неграмматически, какъ и многiе въ Россiи этого племени. Эта наклонность къ стишкамъ свела его съ однимъ мрачнымъ и какъ бы забитымъ чѣмъ-то товарищемъ, сыномъ какого-то бѣднаго генерала, изъ Русскихъ, и который считался въ заведенiи великимъ будущимъ литераторомъ. Тотъ отнесся къ нему покровительственно. Но случилось такъ что по выходѣ изъ заведенiя, уже года три спустя, этотъ мрачный товарищъ, бросившiй свое служебное поприще для русской литературы и вслѣдствiе того уже щеголявшiй въ разорванныхъ сапогахъ и стучавшiй зубами отъ холода, въ лѣтнемъ пальто въ глубокую осень, встрѣтилъ вдругъ случайно у Аничкова моста своего бывшаго protegé «Лембку», какъ всѣ впрочемъ называли того въ училищѣ. И чтò же? Онъ даже не узналъ его съ перваго взгляда и остановился въ удивленiи. Предъ нимъ стоялъ безукоризненно одѣтый молодой человѣкъ, съ удивительно отдѣланными бакенбардами рыжеватаго отлива, съ пенсне, въ лакированныхъ сапогахъ, въ самыхъ свѣжихъ перчаткахъ, въ широкомъ шармеровскомъ пальто и съ портфелемъ подъ мышкой. Лембке обласкалъ товарища, сказалъ ему адресъ и позвалъ къ себѣ когда-нибудь вечеркомъ. Оказалось тоже что онъ уже не «Лембка», а фонъ-Лембке. Товарищъ къ нему однако отправился,

160                                          Русскій Вѣстникъ.

можетъ-быть единственно изъ злобы. На лѣстницѣ, довольно некрасивой и совсѣмъ уже не парадной, но устланной краснымъ сукномъ, его встрѣтилъ и опросилъ швейцаръ. Звонко прозвенѣлъ на верхъ колоколъ. Но вмѣсто богатствъ, которыя посѣтитель ожидалъ встрѣтить, онъ нашелъ своего «Лембку» въ боковой очень маленькой комнаткѣ, имѣвшей темный и ветхiй видъ, разгороженной надвое большою темнозеленою занавѣсью, меблированной хоть и мягкою, но очень ветхою темнозеленою мебелью, съ темнозелеными сторами на узкихъ и высокихъ окнахъ. Фонъ-Лембке помѣщался у какого-то очень дальняго родственника, протежировавшаго его генерала. Онъ встрѣтилъ гостя привѣтливо, былъ серiозенъ и изящно вѣжливъ. Поговорили и о литературѣ, но въ приличныхъ предѣлахъ. Лакей въ бѣломъ галстукѣ принесъ жидковатаго чаю, съ маленькимъ, кругленькимъ сухимъ печеньемъ. Товарищъ изъ злобы попросилъ зельтерской воды. Ему подали, но съ нѣкоторыми задержками, причемъ Лембке какъ бы сконфузился призывая лишнiй разъ лакея и ему приказывая. Впрочемъ самъ предложилъ не хочетъ ли гость чего закусить и видимо былъ доволенъ когда тотъ отказался и наконецъ ушелъ. Просто-за-просто Лембке начиналъ свою карьеру, а у единоплеменнаго, но важнаго генерала приживалъ.

Онъ въ то время вздыхалъ по пятой дочкѣ генерала, и ему, кажется, отвѣчали взаимностью. Но Амалiю все-таки выдали, когда пришло время, за одного стараго заводчика Нѣмца, стараго товарища старому генералу. Андрей Антоновичъ не очень плакалъ, а склеилъ изъ бумаги театръ. Поднимался занавѣсъ, выходили актеры, дѣлали жесты руками; въ ложахъ сидѣла публика, оркестръ по машинкѣ водилъ смычками по скрипкамъ, капельмейстеръ махалъ палочкой, а въ партерѣ кавалеры и офицеры хлопали въ ладоши. Все было сдѣлано изъ бумаги, все выдумано и сработано самимъ фонъ-Лембке; онъ просидѣлъ надъ театромъ полгода. Генералъ устроилъ нарочно интимный вечерокъ, театръ вынесли напоказъ, всѣ пять генеральскихъ дочекъ, съ новобрачною Амалiей, ея заводчикъ и многiя барышни и барыни со своими Нѣмцами внимательно разсматривали и хвалили театръ; затѣмъ танцовали. Лембке былъ очень доволенъ и скоро утѣшился.

Прошли годы, и карьера его устроилась. Онъ все служилъ по виднымъ мѣстамъ и все подъ начальствомъ единоплеменниковъ, и дослужился наконецъ до весьма значительнаго,

Бѣсы.                                                          161

сравнительно съ его лѣтами, чина. Давно уже онъ желалъ жениться и давно уже осторожно высматривалъ. Втихомолку отъ начальства послалъ было повѣсть въ редакцiю одного журнала, но ее не напечатали. За то склеилъ цѣлый поѣздъ желѣзной дороги, и опять вышла преудачная вещица: публика выходила изъ вокзала, съ чемоданами и саками, съ дѣтьми и собачками, и входила въ вагоны. Кондукторы и служителя расхаживали, звенѣлъ колокольчикъ, давался сигналъ, и поѣздъ трогался въ путь. Надъ этою хитрою штукой онъ просидѣлъ цѣлый годъ. Но все-таки надо было жениться. Кругъ знакомствъ его былъ довольно обширенъ, все больше въ нѣмецкомъ мiрѣ; но онъ вращался и въ русскихъ сферахъ, разумѣется, по начальству. Наконецъ, когда уже стукнуло ему тридцать восемь лѣтъ, онъ получилъ и наслѣдство. Умеръ его дядя, булочникъ, и оставилъ ему тринадцать тысячъ по завѣщанiю. Дѣло стало за мѣстомъ. Господинъ фонъ-Лембке, несмотря на довольно высокiй пошибъ своей служебной сферы, былъ человѣкъ очень скромный. Онъ очень бы удовольствовался какимъ-нибудь самостоятельнымъ казеннымъ мѣстечкомъ, съ зависящимъ отъ его распоряженiй прiемомъ казенныхъ дровъ, или чѣмъ-нибудь сладенькимъ въ этомъ родѣ, и такъ бы на всю жизнь. Но тутъ, вмѣсто какой-нибудь ожидаемой Минны или Эрнестины, подвернулась вдругъ Юлiя Михайловна. Карьера его разомъ поднялась степенью виднѣе. Скромный и аккуратный фонъ-Лембке почувствовалъ что и онъ можетъ быть самолюбивымъ.

У Юлiи Михайловны, по старому счету, было двѣсти душъ, и кромѣ того съ ней явилялась большая протекцiя. Съ другой стороны, фонъ-Лембке былъ красивъ, а ей уже за сорокъ. Замѣчательно что онъ мало-по-малу влюбился въ нее и въ самомъ дѣлѣ, по мѣрѣ того какъ все болѣе и болѣе ощущалъ себя женихомъ. Въ день свадьбы утромъ послалъ ей стихи. Ей все это очень нравилось, даже стихи: сорокъ лѣтъ не шутка. Въ скорости онъ получилъ извѣстный чинъ и извѣстный орденъ, а затѣмъ назначенъ былъ въ нашу губернiю.

Собираясь къ намъ, Юлiя Михайловна старательно поработала надъ супругомъ. По ея мнѣнiю, онъ былъ не безъ способностей, умѣлъ войти и показаться, умѣлъ глубокомысленно выслушать и промолчать, схватилъ нѣсколько весьма приличныхъ осанокъ, даже могъ сказать рѣчь, даже имѣлъ нѣкоторые

162                                          Русскій Вѣстникъ.

обрывки и кончики мыслей, схватилъ лоскъ новѣйшаго административнаго либерализма. Но все-таки ее безпокоило что онъ какъ-то ужь очень мало воспрiимчивъ, и послѣ долгаго, вѣчнаго исканiя карьеры, рѣшительно начиналъ ощущать потребность покоя. Ей хотѣлось перелить въ него свое честолюбiе, а онъ вдругъ началъ клеить кирку: пасторъ выходилъ говорить проповѣдь, молящiеся слушали набожно сложивъ предъ собою руки, одна дама утирала платочкомъ слезы, одинъ старичокъ сморкался; подъ конецъ звенѣлъ органчикъ, который нарочно былъ заказанъ и уже выписанъ изъ Швейцарiи, несмотря на издержки. Юлiя Михайловна даже съ какимъ-то испугомъ отобрала всю работу, только лишь узнала о ней, и заперла къ себѣ въ ящикъ; взамѣнъ того позволила ему писать романъ, но потихоньку. Съ тѣхъ поръ прямо стала разчитывать только на одну себя. Бѣда въ томъ что тутъ было порядочное легкомыслiе и мало мѣрки. Судьба слишкомъ уже долго продержала ее въ старыхъ дѣвахъ. Идея за идеей замелькали теперь въ ея человѣколюбивомъ и нѣсколько раздраженномъ умѣ. Она питала замыслы, она рѣшительно хотѣла управлять губернiей, мечтала быть сейчасъ же окруженною, выбрала направленiе. Фонъ-Лембке даже нѣсколько испугался, хотя скоро догадался, съ своимъ чиновничьимъ тактомъ, что собственно губернаторства пугаться ему вовсе нечего. Первые два, три мѣсяца протекли даже весьма удовлетворительно. Но тутъ подвернулся Петръ Степановичъ и стало происходить нѣчто странное.

Дѣло въ томъ что молодой Верховенскiй съ перваго шагу обнаружилъ рѣшительную непочтительность къ Андрею Антоновичу и взялъ надъ нимъ какiя-то странныя права, а Юлiя Михайловна, всегда столь ревнивая къ значенiю своего супруга, вовсе не хотѣла этого замѣчать; по крайней мѣрѣ не придавала важности. Молодой человѣкъ сталъ ея фаворитомъ, ѣлъ, пилъ и почти спалъ въ домѣ. Фонъ-Лембке сталъ защищаться, называлъ его при людяхъ «молодымъ человѣкомъ», покровительственно трепалъ по плечу, но этимъ ничего не внушилъ: Петръ Степановичъ все какъ будто смѣялся ему въ глаза, даже разговаривая повидимому серiозно, а при людяхъ говорилъ ему самыя неожиданныя вещи. Однажды возвратясь домой, онъ нашелъ молодаго человѣка у себя въ кабинетѣ, спящимъ на диванѣ безъ приглашенiя. Тотъ объяснилъ что зашелъ, но не заставъ дома, «кстати выспался».

Бѣсы.                                                          163

Фонъ-Лембке былъ обиженъ и снова пожаловался супругѣ: осмѣявъ его раздражительность, та колко замѣтила что онъ самъ видно не умѣетъ стать на настоящую ногу; по крайней мѣрѣ съ ней «этотъ мальчикъ» никогда не позволяетъ себѣ фамильярностей, а впрочемъ «онъ наивенъ и свѣжъ, хотя и внѣ рамокъ общества». Фонъ-Лембке надулся. Въ тотъ разъ она ихъ помирила. Петръ Степановичъ не то чтобы попросилъ извиненiя, а отдѣлался какою-то грубою шуткой, которую въ другой разъ можно было бы принять за новое оскорбленiе, но въ настоящемъ случаѣ приняли за раскаянiе. Слабое мѣсто состояло въ томъ что Андрей Антоновичъ далъ маху съ самаго начала, а именно сообщилъ ему свой романъ. Вообразивъ въ немъ пылкаго молодаго человѣка съ поэзiей и давно уже мечтая о слушателѣ, онъ еще въ первые дни знакомства прочелъ ему однажды вечеромъ двѣ главы. Тотъ выслушалъ не скрывая скуки, невѣжливо зѣвалъ, ни разу не похвалилъ, но уходя выпросилъ себѣ рукопись, чтобы дома на досугѣ составить мнѣнiе, а Андрей Антоновичъ отдалъ. Съ тѣхъ поръ онъ рукописи не возвращалъ, хотя и забѣгалъ ежедневно, а на вопросъ отвѣчалъ только смѣхомъ; подъ конецъ объявилъ что потерялъ ее тогда же на улицѣ. Узнавъ о томъ, Юлiя Михайловна разсердилась на своего супруга ужасно.

— Ужь не сообщилъ ли ты ему и о киркѣ? всполохнулась она чуть не въ испугѣ.

Фонъ-Лембке рѣшительно началъ задумываться, а задумываться ему было вредно и запрещено докторами. Кромѣ того что оказывалось много хлопотъ по губернiи, о чемъ скажемъ ниже, — тутъ была особая матерiя, даже страдало сердце, а не то что одно начальническое самолюбiе. Вступая въ бракъ, Андрей Антоновичъ ни за чтò бы не предположилъ возможности семейныхъ раздоровъ и столкновенiй въ будущемъ. Такъ всю жизнь воображалъ онъ, мечтая о Миннѣ и Эрнестинѣ. Онъ почувствовалъ что не въ состоянiи переносить семейныхъ громовъ. Юлiя Михайловна объяснилась съ нимъ наконецъ откровенно.

— Сердиться ты на это не можешь, сказала она, — уже потому что ты втрое его разсудительнѣе и неизмѣримо выше на общественной лѣстницѣ. Въ этомъ мальчикѣ еще много остатковъ прежнихъ вольнодумныхъ замашекъ, а по моему, просто шалость; но вдругъ нельзя, а надо постепенно. Надо

164                                          Русскій Вѣстникъ.

дорожить нашею молодежью; я дѣйствую лаской и удерживаю ихъ на краю.

— Но онъ чортъ знаетъ чтò говоритъ, возражалъ фонъ-Лембке. — Я не могу относиться толерантно когда онъ при людяхъ и въ моемъ присутствiи утверждаетъ что правительство нарочно опаиваетъ народъ водкой, чтобъ его абрютировать и тѣмъ удержать отъ возстанiя. Представь мою роль когда я принужденъ при всѣхъ это слушать.

Говоря это, фонъ-Лембке припомнилъ недавнiй разговоръ свой съ Петромъ Степановичемъ. Съ невинною цѣлiю обезоружить его либерализмомъ, онъ показалъ ему свою собственную интимную коллекцiю всевозможныхъ прокламацiй, русскихъ и изъ-за границы, которую онъ тщательно собиралъ съ пятьдесятъ девятаго года, не то что какъ любитель, а просто изъ полезнаго любопытства. Петръ Степановичъ, угадавъ его цѣль, грубо выразился что въ одной строчкѣ иныхъ прокламацiй болѣе смысла чѣмъ въ цѣлой какой-нибудь канцелярiи, «не исключая, пожалуй, и вашей».

Лембку покоробило.

— Но это у насъ рано, слишкомъ рано, произнесъ онъ почти просительно, указывая на прокламацiи.

— Нѣтъ, не рано; вотъ вы же боитесь, стало-быть не рано.

— Но однакоже тутъ, напримѣръ, приглашенiе къ разрушенiю церквей.

— Отчего же и нѣтъ? Вѣдь вы же умный человѣкъ и конечно сами не вѣруете, а слишкомъ хорошо понимаете что вѣра вамъ нужна чтобы народъ абрютировать. Правда честнѣе лжи.

— Согласенъ, согласенъ, я съ вами совершенно согласенъ, но это у насъ рано, рано.... морщился фонъ-Лембке.

— Такъ какой же вы послѣ этого чиновникъ правительства, если сами согласны ломать церкви и идти съ дрекольемъ на Петербургъ, а всю разницу ставите только въ срокѣ?

Такъ грубо пойманный Лембке былъ сильно пикированъ.

— Это не то, не то, увлекался онъ все болѣе и болѣе раздражаясь въ своемъ самолюбiи; — вы какъ молодой человѣкъ, и главное, незнакомый съ нашими цѣлями, заблуждаетесь. Видите, милѣйшiй Петръ Степановичъ, вы называете насъ чиновниками отъ правительства? Такъ. Самостоятельными чиновниками? Такъ. Но позвольте, какъ мы дѣйствуемъ? На насъ отвѣтственность, а въ результатѣ мы такъ же служимъ

Бѣсы.                                                          165

общему дѣлу какъ и вы. Мы только сдерживаемъ то чтò вы расшатываете и то чтò безъ насъ расползлось бы въ разныя стороны. Мы вамъ не враги, отнюдь нѣтъ, мы вамъ говоримъ: идите впередъ, прогрессируйте, даже расшатывайте, то-есть все старое, подлежащее передѣлкѣ; но мы васъ когда надо и сдержимъ въ необходимыхъ предѣлахъ и тѣмъ васъ же спасемъ отъ самихъ себя, потому что безъ насъ вы бы только расколыхали Россiю, лишивъ ее приличнаго вида, а наша задача въ томъ только и состоитъ чтобы заботиться о приличномъ видѣ. Проникнитесь что мы и вы взаимно другъ другу необходимы. Въ Англiи виги и торiи тоже взаимно другъ другу необходимы. Чтò же: мы торiи, а вы виги, я именно такъ понимаю.

Андрей Антоновичъ вошелъ даже въ паѳосъ. Онъ любилъ поговорить умно и либерально еще съ самаго Петербурга, а тутъ, главное, никто не подслушивалъ. Петръ Степановичъ молчалъ и держалъ себя какъ-то не по обычному серiозно. Это еще болѣе подзадорило оратора.

— Знаете ли что я, «хозяинъ губернiи», продолжалъ онъ расхаживая по кабинету; — знаете ли что я по множеству обязанностей не могу исполнить ни одной, а съ другой стороны могу такъ же вѣрно сказать что мнѣ здѣсь нечего дѣлать. Вся тайна въ томъ что тутъ все зависитъ отъ взглядовъ правительства. Пусть правительство основываетъ тамъ хоть республику, ну тамъ изъ политики или для усмиренiя страстей, а съ другой стороны, параллельно, пусть усилитъ губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотимъ республику; да чтò республику: все чтò хотите поглотимъ; я по крайней мѣрѣ чувствую что я готовъ.... Однимъ словомъ, пусть правительство провозгласитъ мнѣ по телеграфу activité dévorante, и я даю activité dévorante. Я здѣсь прямо въ глаза сказалъ: «Милостивые государи, для уравновнѣшенiя и процвѣтанiя всѣхъ губернскихъ учрежденiй необходимо одно: усиленiе губернаторской власти». Видите, надо чтобы всѣ эти учрежденiя — земскiя ли, судебныя ли — жили такъ-сказать двойственною жизнью, то-есть надобно чтобъ они были (я согласенъ что это необходимо), ну а съ другой стороны, надо чтобъ ихъ и не было. Все судя по взгляду правительства. Выйдетъ такой стихъ что вдругъ учрежденiя окажутся необходимыми, и они тотчасъ же у меня явятся налицо. Пройдетъ необходимость, и ихъ никто у меня не отыщетъ. Вотъ какъ я понимаю

166                                          Русскій Вѣстникъ.

activité dévorante, а ея не будетъ безъ усиленiя губернаторской власти. Мы съ вами глазъ на глазъ говоримъ. Я, знаете, уже заявилъ въ Петербургѣ о необходимости особаго часоваго у дверей губернаторскаго дома. Жду отвѣта.

— Вамъ надо двухъ, проговорилъ Петръ Степановичъ.

— Для чего же двухъ? остановился предъ нимъ фонъ-Лембке.

— Пожалуй одного-то мало чтобы васъ уважали. Вамъ надо непремѣнно двухъ.

Андрей Антоновичъ скривилъ лицо.

— Вы.... вы Богъ знаетъ чтò позволяете себѣ, Петръ Степановичъ. Пользуясь моей добротой вы говорите колкости и разыгрываете какого-то bourru bienfaisant....

— Ну это какъ хотите, пробормоталъ Петръ Степановичъ, — а все-таки вы намъ прокладываете дорогу и приготовляете нашъ успѣхъ.

— То-есть кому же намъ и какой успѣхъ? въ удивленiи уставился на него фонъ-Лембке, но отвѣта не получилъ.

Юлiя Михайловна, выслушавъ отчетъ о разговорѣ, была очень недовольна.

— Но не могу же я, защищался фонъ-Лембке, — третировать начальнически твоего фаворита, да еще когда остается глазъ на глазъ.... Я могъ проговориться.... отъ добраго сердца.

— Отъ слишкомъ ужь добраго. Я не знала что у тебя коллекцiя прокламацiй, сдѣлай одолженiе покажи.

— Но.... но онъ ихъ выпросилъ къ себѣ на одинъ день.

— И вы опять дали! разсердилась Юлiя Михайловна; — чтò за безтактность!

— Я сейчасъ пошлю къ нему взять.

— Онъ не отдастъ.

— Я потребую! вскипѣлъ фонъ-Лембке и вскочилъ даже съ мѣста. — Кто онъ чтобы такъ его опасаться, и кто я чтобы не смѣть ничего сдѣлать?

— Садитесь и успокойтесь, остановила Юлiя Михайловна, — я отвѣчу на вашъ первый вопросъ: онъ отлично мнѣ зарекомендованъ, онъ со способностями и говоритъ иногда чрезвычайно умныя вещи. Кармазиновъ увѣрялъ меня что онъ имѣетъ связи почти вездѣ и чрезвычайное влiянiе на столичную молодежь. А если я черезъ него привлеку ихъ всѣхъ и сгруппирую около себя, то я отвлеку ихъ отъ погибели, указавъ новую дорогу ихъ честолюбiю. Онъ преданъ мнѣ всѣмъ сердцемъ и во всемъ меня слушается.

Бѣсы.                                                          167

— Но вѣдь пока ихъ ласкать, они могутъ.... чортъ знаетъ чтò сдѣлать.

— Для насъ же постараются. Увидятъ въ Петербургѣ до чего распустили — къ намъ же опять и воротятся.

— Конечно, это идея.... смутно защищался фонъ-Лембке, — но.... но вотъ я слышу въ —скомъ уѣздѣ появились какiя-то прокламацiи.

— Но вѣдь этотъ слухъ былъ еще лѣтомъ, — прокламацiи, фальшивыя ассигнацiи, мало ли чтò, однако до сихъ поръ не доставили ни одной. Кто вамъ сказалъ?

— Я отъ фонъ-Блюмера слышалъ.

— Ахъ, избавьте меня отъ вашего Блюмера и никогда не смѣйте о немъ упоминать!

Юлiя Михайловна вскипѣла и даже съ минуту не могла говорить. Фонъ-Блюмеръ былъ чиновникомъ при губернаторской канцелярiи, котораго она особенно ненавидѣла. Объ этомъ ниже.

— Пожалуста не безпокойся о Верховенскомъ, заключила она разговоръ, — еслибъ онъ участвовалъ въ какихъ-нибудь шалостяхъ, то не сталъ бы такъ говорить какъ онъ съ тобою и со всѣми здѣсь говоритъ. Фразеры не опасны и даже я такъ скажу, случись что-нибудь, я же первая чрезъ него и узнаю. Онъ фанатически, фанатически преданъ мнѣ.

Замѣчу, предупреждая событiя, что еслибы не сомнѣнiе и честолюбiе Юлiи Михайловны, то пожалуй и не было бы всего того чтò успѣли натворить у насъ эти дурные людишки. Тутъ она во многомъ отвѣтственна!

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Предъ праздникомъ.

I.

День праздника задуманнаго Юлiей Михайловной по подпискѣ въ пользу гувернантокъ нашей губернiи уже нѣсколько разъ назначали впередъ и откладывали. Около нея вертѣлись безсмѣнно Петръ Степановичъ, состоявшiй на побѣгушкахъ маленькiй чиновникъ Лямшинъ, въ óно время посѣщавшiй Степана Трофимовича и вдругъ попавшiй въ милость

168                                          Русскій Вѣстникъ.

въ губернаторскомъ домѣ за игру на фортепiано; отчасти Липутинъ, котораго Юлiя Михайловна прочила въ редакторы будущей, независимой губернской газеты; нѣсколько дамъ и дѣвицъ и наконецъ даже Кармазиновъ, который хоть и не вертѣлся, но вслухъ и съ довольнымъ видомъ объявилъ что прiятно изумитъ всѣхъ, когда начнется кадриль литературы. Подпищиковъ и жертвователей объявилось чрезвычайное множество, все избранное городское общество; но допускались и самые неизбранные, если только являлись съ деньгами. Юлiя Михайловна замѣтила что иногда даже должно допустить смѣшенiе сословiй, «иначе кто жь ихъ просвѣтитъ?» Образовался негласный домашнiй комитетъ, на которомъ порѣшено было что праздникъ будетъ демократическiй. Чрезмѣрная подписка манила на расходы; хотѣли сдѣлать что-то чудесное — вотъ почему и откладывалось. Все еще не рѣшались гдѣ устроить вечернiй балъ: въ огромномъ ли домѣ предводительши, который та уступала для этого дня, или у Варвары Петровны въ Скворешникахъ? Въ Скворешники было бы далеконько, но многiе изъ комитета настаивали что тамъ будетъ «вольнѣе». Самой Варварѣ Петровнѣ слишкомъ хотѣлось бы чтобы назначили у нея. Трудно рѣшить почему эта гордая женщина почти заискивала у Юлiи Михайловны. Ей вѣроятно нравилось что та въ свою очередь почти принижается предъ Николаемъ Всеволодовичемъ и любезничаетъ съ нимъ какъ ни съ кѣмъ. Повторю еще разъ: Петръ Степановичъ все время и постоянно, шепотомъ, продолжалъ укоренять въ губернаторскомъ домѣ одну пущенную еще прежде идею, что Николай Всеволодовичъ человѣкъ имѣющiй самыя таинственныя связи въ самомъ таинственномъ мiрѣ и что навѣрно здѣсь съ какимъ-нибудь порученiемъ.

Странное было тогда настроенiе умовъ. Особенно въ дамскомъ обществѣ обозначилось какое-то легкомыслiе и нельзя сказать чтобы мало-по-малу. Какъ бы по вѣтру было пущено нѣсколько чрезвычайно развязныхъ понятiй. Наступило что-то развеселое, легкое, не скажу чтобы всегда прiятное. Въ модѣ былъ нѣкоторый безпорядокъ умовъ. Потомъ, когда все кончилось, обвиняли Юлiю Михайловну, ея кругъ и влiянiе; но врядъ ли все произошло отъ одной только Юлiи Михайловны. Напротивъ, всѣ взапуски хвалили тогда новую губернаторшу за то что умѣетъ соединить общество и что

Бѣсы.                                                          169

стало вдругъ веселѣе. Произошло даже нѣсколько скандальныхъ случаевъ, въ которыхъ вовсе ужь была невиновата Юлiя Михайловна; но всѣ тогда только хохотали и тѣшились, а останавливать было некому. Устояла, правда, въ сторонѣ довольно значительная кучка лицъ, съ своимъ особеннымъ взглядомъ на теченiе тогдашнихъ дѣлъ; но и эти еще тогда не ворчали; даже улыбались.

Я помню, образовался тогда какъ-то самъ собою довольно обширный кружокъ, центръ котораго пожалуй и вправду что находился въ губернаторскомъ домѣ. Въ этомъ интимномъ кружкѣ, толпившемся около Юлiи Михайловны, конечно между молодежью, позволялось и даже вошло въ правило дѣлать разныя шалости — дѣйствительно иногда довольно развязныя. Въ кружкѣ было нѣсколько даже очень милыхъ дамъ. Молодежь устраивала пикники, вечеринки, иногда разъѣзжали по городу цѣлою кавалькадой, въ экипажахъ и верхами. Искали приключенiй, даже нарочно подсочиняли и составляли ихъ сами, единственно для веселаго анекдота. Городъ нашъ третировали они какъ какой-нибудь городъ Глуповъ. Ихъ звали насмѣшниками или надсмѣшниками, потому что они мало чѣмъ брезгали. Случилось, напримѣръ, что жена одного мѣстнаго поручика, очень еще молоденькая брюнеточка, хотя и испитая отъ дурнаго содержанiя у мужа, на одной вечеринкѣ, по легкомыслiю, сѣла играть въ ералашъ по большой, въ надеждѣ выиграть себѣ на мантилью, и вмѣсто выигрыша проиграла пятнадцать рублей. Боясь мужа и не имѣя чѣмъ заплатить, она, припомнивъ прежнюю смѣлость, рѣшилась потихоньку попросить взаймы, тутъ же на вечеринкѣ, у сына нашего городскаго головы, пресквернаго мальчишки, истаскавшагося не по лѣтамъ. Тотъ не только ей отказалъ, но еще пошелъ, хохоча вслухъ, сказать мужу. Поручикъ, дѣйствительно бѣдовавшiй на одномъ только жалованьи, приведя домой супругу, натѣшился надъ нею до сыта, несмотря на вопли, крики и просьбы на колѣняхъ о прощенiи. Эта возмутительная исторiя возбудила вездѣ въ городѣ только смѣхъ, и хотя бѣдная поручица и не принадлежала къ тому обществу которое окружало Юлiю Михайловну, но одна изъ дамъ этой «кавалькады», эксцентричная и бойкая личность, знавшая какъ-то поручицу, заѣхала къ ней и просто-за-просто увезла ее къ себѣ въ гости. Тутъ ее тотчасъ же захватили наши шалуны, заласкали, задарили и продержали

170                                          Русскій Вѣстникъ.

дня четыре не возвращая мужу. Она жила у бойкой дамы и по цѣлымъ днямъ разъѣзжала съ нею и со всѣмъ разрѣзвившимся обществомъ въ прогулкахъ по городу, участвовала въ увеселенiяхъ, въ танцахъ. Ее все подбивали тащить мужа въ судъ, завести исторiю. Увѣряли что всѣ поддержатъ ее, пойдутъ свидѣтельствовать. Мужъ молчалъ, не осмѣливаясь бороться. Бѣдняжка смекнула наконецъ что закопалась въ бѣду, и еле живая отъ страха убѣжала на четвертый день въ сумерки отъ своихъ покровителей къ своему поручику. Неизвѣстно въ точности чтò произошло между супругами; но двѣ ставни низенькаго деревяннаго домика въ которомъ поручикъ нанималъ квартиру не отпирались двѣ недѣли. Юлiя Михайловна посердилась на шалуновъ, когда обо всемъ узнала, и была очень недовольна поступкомъ бойкой дамы, хотя та представляла ей же поручицу въ первый день ея похищенiя. Впрочемъ объ этомъ скоро забыли.

Въ другой разъ, у одного мелкаго чиновника, почтеннаго съ виду семьянина, заѣзжiй изъ другаго уѣзда молодой человѣкъ, тоже мелкiй чиновникъ, высваталъ дочку, семнадцатилѣтнюю дѣвочку, красотку извѣстную въ городѣ всѣмъ. Но вдругъ узнали что въ первую ночь брака молодой супругъ поступилъ съ красоткой весьма невѣжливо, мстя ей за свою поруганную честь. Лямшинъ, почти бывшiй свидѣтелемъ дѣла, потому что на свадьбѣ запьянствовалъ и остался въ домѣ ночевать, чуть свѣтъ утромъ обѣжалъ всѣхъ съ веселымъ извѣстiемъ. Мигомъ образовалась компанiя человѣкъ въ десять, всѣ до одного верхами, иные на наемныхъ казацкихъ лошадяхъ, какъ напримѣръ Петръ Степановичъ и Липутинъ, который несмотря на свою сѣдину, участвовалъ тогда почти на всѣхъ скандальныхъ похожденiяхъ нашей вѣтреной молодежи. Когда молодые показались на улицѣ, на дрожкахъ парой, дѣлая визиты, узаконенные нашимъ обычаемъ непремѣнно на другой же день послѣ вѣнца, несмотря ни на какiя случайности, — вся эта кавалькада окружила дрожки съ веселымъ смѣхомъ и сопровождала ихъ цѣлое утро по городу. Правда, въ дома не входили, а ждали на коняхъ у воротъ; отъ особенныхъ оскорбленiй жениху и невѣстѣ удержались, но все-таки произвели скандалъ. Весь городъ заговорилъ. Разумѣется всѣ хохотали. Но тутъ разсердился фонъ-Лембке и имѣлъ съ Юлiей Михайловной опять оживленную сцену. Та тоже разсердилась чрезвычайно

Бѣсы.                                                          171

и вознамѣрилась было отказать шалунамъ отъ дому. Но на другой же день всѣмъ простила, вслѣдствiе увѣщанiй Петра Степановича и нѣсколькихъ словъ Кармазинова. Тотъ нашелъ «шутку» довольно остроумною.

— Это въ здѣшнихъ нравахъ, сказалъ онъ, — по крайней мѣрѣ характерно и.... смѣло; и, смотрите, всѣ смѣются, а негодуете одна вы.

Но были шалости уже нестерпимыя, съ извѣстнымъ оттѣнкомъ.

Въ городѣ появилась книгоноша, продававшая Евангелiе, почтенная женщина, хотя и изъ мѣщанскаго званiя. О ней заговорили, потому что о книгоношахъ только-что появились любопытные отзывы въ столичныхъ газетахъ. Опять тотъ же плутъ Лямшинъ, съ помощью одного семинариста, праздношатавшагося въ ожиданiи учительскаго мѣста въ школѣ, подложилъ потихоньку книгоношѣ въ мѣшокъ, будто бы покупая у нея книги, цѣлую пачку соблазнительныхъ мерзкихъ фотографiй изъ-за границы, нарочно пожертвованныхъ для сего случая, какъ узнали потомъ, однимъ весьма почтеннымъ старичкомъ, фамилiю котораго упускаю, съ важнымъ орденомъ на шеѣ и любившимъ, по его выраженiю, «здоровый смѣхъ и веселую шутку». Когда бѣдная женщина стала вынимать святыя книги у насъ въ Гостиномъ ряду, то посыпались и фотографiи. Поднялся смѣхъ, ропотъ; толпа стѣснилась, стали ругаться, дошло бы и до побоевъ, еслибы не подоспѣла полицiя. Книгоношу заперли въ каталашку, и только вечеромъ, старанiями Маврикiя Николаевича, съ негодованiемъ узнавшаго интимныя подробности этой гадкой исторiи, освободили и выпроводили изъ города. Тутъ ужь Юлiя Михайловна рѣшительно прогнала было Лямшина, но въ тотъ же вечеръ наши цѣлою компанiей привели его къ ней, съ извѣстiемъ что онъ выдумалъ новую особенную штучку на фортепьяно и уговорили ее лишь выслушать. Штучка въ самомъ дѣлѣ оказалась забавною, подъ смѣшнымъ названiемъ: «Франко-Прусская война». Начиналась она грозными звуками Марсельезы:

«Qu' un sang impur abreuve nos sillons!»

Слышался напыщенный вызовъ, упоенiе будущими побѣдами. Но вдругъ, вмѣстѣ съ мастерски варьированными тактами гимна, гдѣ-то сбоку, внизу, въ уголку, но очень близко,

172                                          Русскій Вѣстникъ.

послышались гаденькiе звуки Mein lieber Augustin. Марсельеза не замѣчаетъ ихъ, Марсельеза на высшей точкѣ упоенiя своимъ величiемъ; но Augustin укрѣпляется, Augustin все нахальнѣе, и вотъ такты Augustin какъ-то неожиданно начинаютъ совпадать съ тактами Марсельезы. Та начинаетъ какъ бы сердиться; она замѣчаетъ наконецъ Augustin, она хочетъ сбросить ее, отогнать какъ навязчивую ничтожную муху, но Mein lieber Augustin уцѣпилась крѣпко; она весела и самоувѣренна; она радостна и нахальна; и Марсельеза какъ-то вдругъ ужасно глупѣетъ: она уже не скрываетъ что раздражена и обижена; это вопли негодованiя, это слезы и клятвы съ простертыми къ Провидѣнiю руками:

Pas un pouse de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!

Но уже она принуждена пѣть съ Mein lieber Augustin въ одинъ тактъ. Ея звуки какъ-то глупѣйшимъ образомъ переходятъ въ Augustin, она склоняется, погасаетъ. Изрѣдка лишь, прорывомъ, послышится опять: «qu'un sang impur....» но тотчасъ же преобидно перескочитъ въ гаденькiй вальсъ. Она смиряется совершенно: это Жюль Фавръ, рыдающiй на груди Бисмарка и отдающiй все, все.... Но тутъ уже свирѣпѣетъ и Augustin: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмѣрно выпитое пиво, бѣшенство самохвальства, требованiя миллiардовъ, тонкихъ сигаръ, шампанскаго и заложниковъ; Augustin переходитъ въ неистовый ревъ.... Франко-Прусская война оканчивается. Наши аплодируютъ, Юлiя Михайловна улыбается и говоритъ: «ну какъ его прогнать?» Миръ заключенъ. У мерзавца дѣйствительно былъ талантикъ. Степанъ Трофимовичъ увѣрялъ меня однажды что самые высокiе художественные таланты могутъ быть ужаснѣйшими мерзавцами и что одно другому не мѣшаетъ. Былъ потомъ слухъ что Лямшинъ укралъ эту пiеску у одного талантливаго и скромнаго молодаго человѣка, знакомаго ему проѣзжаго, который такъ и остался въ неизвѣстности; но это въ сторону. Этотъ негодяй, который нѣсколько лѣтъ вертѣлся предъ Степаномъ Трофимовичемъ, представляя на его вечеринкахъ, по востребованiю, разныхъ жидковъ, исповѣдь глухой бабы или родины ребенка, теперь уморительно каррикатурилъ иногда у Юлiи Михайловны между прочимъ и самого Степана Трофимовича, подъ названiемъ: «Либералъ сороковыхъ годовъ». Всѣ покатывались

Бѣсы.                                                          173

со смѣху, такъ что подъ конецъ его рѣшительно нельзя было прогнать: слишкомъ нужнымъ сталъ человѣкомъ. Къ тому же онъ раболѣпно заискивалъ у Петра Степановича, который въ свою очередь прiобрѣлъ къ тому времени до странности сильное влiянiе на Юлiю Михайловну....

Но я не заговорилъ бы объ этомъ мерзавцѣ особливо и не стоилъ бы онъ того чтобы на немъ останавливаться; но тутъ произошла одна возмущающая исторiя, въ которой онъ, какъ увѣряютъ, тоже участвовалъ, а исторiи этой я никакъ не могу обойти въ моей хроникѣ.

Въ одно утро пронеслась по всему городу вѣсть объ одномъ безобразномъ и возмутительномъ кощунствѣ. При входѣ на нашу огромную рыночную площадь находится вѣтхая церковь Рождества Богородицы, составляющая замѣчательную древность въ нашемъ древнемъ городѣ. У вратъ ограды издавна помѣщалась большая икона Богоматери, вдѣланная за рѣшеткой въ стѣну. И вотъ икона была въ одну ночь ограблена, стекло кiота выбито, рѣшетка изломана и изъ вѣнца и ризы было вынуто нѣсколько камней и жемчужинъ, не знаю очень ли драгоцѣнныхъ. Но главное въ томъ что кромѣ кражи совершено было безсмысленное, глумительное кощунство: за разбитымъ стекломъ иконы нашли, говорятъ, утромъ живую мышь. Положительно извѣстно теперь, четыре мѣсяца спустя, что преступленiе совершено было каторжнымъ Ѳедькой, но почему прибавляютъ тутъ и участiе Лямшина. Тогда никто не говорилъ о Лямшинѣ и совсѣмъ не подозрѣвали его, а теперь всѣ утверждаютъ что это онъ впустилъ тогда мышь. Помню, все наше начальство немного потерялось. Народъ толпился у мѣста преступленiя съ утра. Постоянно стояла толпа, хоть и не Богъ знаетъ какая, но все-таки человѣкъ во сто. Одни приходили, другiе уходили. Подходившiе крестились, прикладывались къ иконѣ; стали подавать, и явилось церковное блюдо, а у блюда монахъ, и только къ тремъ часамъ пополудни начальство догадалось что можно народу приказать и не останавливаться толпой, а помолившись, приложившись и пожертвовавъ проходить мимо. На фонъ-Лембке этотъ несчастный случай произвелъ самое мрачное впечатлѣнiе. Юлiя Михайловна, какъ передавали мнѣ, выразилась потомъ что съ этого зловѣщаго утра она стала замѣчать въ своемъ супругѣ то странное унынiе, которое не прекращалось у него потомъ вплоть до самаго выѣзда, два мѣсяца тому назадъ,

174                                          Русскій Вѣстникъ.

по болѣзни, изъ нашего города, и кажется сопровождаетъ его теперь и въ Швейцарiи, гдѣ онъ продолжаетъ отдыхать послѣ краткаго, но сильнаго своего поприща въ нашей губернiи.

Помню въ первомъ часу пополудни я зашелъ тогда на площадь; толпа была молчалива и лица важно-угрюмыя. Подъѣхалъ на дрожкахъ купецъ, жирный и желтый, вылѣзъ изъ экипажа, отдалъ земной поклонъ, приложился, пожертвовалъ рубль, охая взобрался на дрожки и опять уѣхалъ. Подъѣхала и коляска съ двумя нашими дамами въ сопровожденiи двухъ нашихъ шалуновъ. Молодые люди (изъ коихъ одинъ былъ уже не совсѣмъ молодой) вышли тоже изъ экипажа и протѣснились къ иконѣ, довольно небрежно отстраняя народъ. Оба шляпъ не скинули, а одинъ надвинулъ на носъ пенсне. Въ народѣ зароптали, правда, глухо, но непривѣтливо. Молодецъ въ пенсне вынулъ изъ портмоне, туго-набитаго кредитками, мѣдную копѣйку и бросилъ на блюдо; оба, смѣясь и громко говоря, повернулись къ коляскѣ. Въ эту минуту вдругъ подскакала въ сопровожденiи Маврикiя Николаевича Лизавета Николаевна. Она соскочила съ лошади, бросила поводъ своему спутнику, оставшемуся по ея приказанiю на конѣ, и подошла къ образу именно въ то время когда брошена была копейка. Румянецъ негодованiя залилъ ея щеки; она сняла свою круглую шляпу, перчатки, упала на колѣни предъ образомъ, прямо на грязный тротуаръ, и благоговѣйно положила три земныхъ поклона. Затѣмъ вынула свой портмоне, но такъ какъ въ немъ оказалось только нѣсколько гривенниковъ, то мигомъ сняла свои брилiантовыя серьги и положила на блюдо.

— Можно, можно? На украшенiе ризы? вся въ волненiи спросила она монаха.

— Позволительно, отвѣчалъ тотъ; всякое даянiе благо.

Народъ молчалъ, не выказывая ни порицанiя, ни одобренiя; Лизавета Николаевна сѣла на коня въ загрязненномъ своемъ платьѣ и ускакала.

II.

Два дня спустя послѣ сейчасъ описаннаго случая, я встрѣтилъ ее въ многочисленной компанiи, отправлявшейся куда-то въ трехъ коляскахъ, окруженныхъ верховыми. Она поманила меня рукой, остановила коляску и настоятельно потребовала

Бѣсы.                                                          175

чтобъ я присоединился къ ихъ обществу. Въ коляскѣ нашлось мнѣ мѣсто, и она отрекомендовала меня смѣясь своимъ спутницамъ, пышнымъ дамамъ, а мнѣ пояснила что всѣ отправляются въ чрезвычайно интересную экспедицiю. Она хохотала и казалась что-то ужь не въ мѣру счастливою. Въ самое послѣднее время она стала весела какъ-то до рѣзвости. Дѣйствительно предпрiятiе было эксцентрическое: всѣ отправлялись за рѣку, въ домъ купца Севостьянова, у котораго во флигелѣ, вотъ ужь лѣтъ съ десять, проживалъ на покоѣ, въ довольствѣ и въ холѣ, извѣстный не только у насъ, но и по окрестнымъ губернiямъ и даже въ столицахъ Семенъ Яковлевичъ, нашъ блаженный и пророчествующiй. Его всѣ посѣщали, особенно заѣзжiе, добиваясь юродиваго слова, поклоняясь и жертвуя. Пожертвованiя, иногда значительныя, если не распоряжался ими тутъ же самъ Семенъ Яковлевичъ, были набожно отправляемы въ храмъ Божiй и по преимуществу въ нашъ Богородскiй монастырь; отъ монастыря съ этою цѣлью постоянно дежурилъ при Семенѣ Яковлевичѣ монахъ. Всѣ ожидали большаго веселiя. Никто изъ этого общества еще не видалъ Семена Яковлевича. Одинъ Лямшинъ былъ у него когда-то прежде и увѣрялъ теперь что тотъ велѣлъ его прогнать метлой и пустилъ ему вслѣдъ собственною рукой двумя большими вареными картофелинами. Между верховыми я замѣтилъ и Петра Степановича, опять на наемной казацкой лошади, на которой онъ весьма скверно держался, и Николая Всеволодовича тоже верхомъ. Этотъ не уклонялся отъ всеобщихъ увеселенiй и въ такихъ случаяхъ всегда имѣлъ прилично веселую мину, хотя попрежнему говорилъ мало и рѣдко. Когда экспедицiя поравнялась, спускаясь къ мосту, съ городскою гостиницей, кто-то вдругъ объявилъ что въ гостиницѣ, въ нумерѣ, сейчасъ только нашли застрѣлившагося проѣзжаго и ждутъ полицiю. Тотчасъ же явилась мысль посмотрѣть на самоубiйцу. Мысль поддержали; наши дамы никогда не видали самоубiйцъ. Помню, одна изъ нихъ сказала тутъ же вслухъ что «все такъ ужь прискучило, что нечего церемониться съ развлеченiями, было бы занимательно». Только немногiе остались ждать у крыльца; остальныя же гурьбой въ грязный корридоръ, и между прочими я къ удивленiю увидалъ и Лизавету Николаевну. Нумеръ застрѣлившагося былъ отпертъ, и разумѣется насъ не посмѣли не пропустить. Это былъ еще молоденькiй мальчикъ, лѣтъ

176                                          Русскій Вѣстникъ.

девятнадцати, никакъ не болѣе, очень должно-быть хорошенькiй собой, съ густыми бѣлокурыми волосами, съ правильнымъ овальнымъ обликомъ, съ чистымъ прекраснымъ лбомъ. Онъ уже окоченѣлъ, и бѣленькое личико его казалось какъ будто изъ мрамора. На столѣ лежала записка, его рукой, чтобы не винили никого въ его смерти и что онъ застрѣлился потому что «прокутилъ» четыреста рублей. Слово прокутилъ такъ и стояло въ запискѣ: въ четырехъ ея строчкахъ нашлось три грамматическихъ ошибки. Тутъ особенно охалъ надъ нимъ какой-то повидимому сосѣдъ его, толстый помѣщикъ, стоявшiй въ другомъ нумерѣ по своимъ дѣламъ. Изъ словъ того оказалось что мальчикъ отправленъ былъ семействомъ, вдовою матерью, сестрами и тетками, изъ деревни ихъ въ городъ, чтобы, подъ руководствомъ проживавшей въ городѣ родственницы, сдѣлать разныя покупки для приданаго старшей сестры, выходившей замужъ, и доставить ихъ домой. Ему ввѣрили эти четыреста рублей, накопленные десятилѣтiями, охая отъ страху и напутствуя его безконечными назиданiями, молитвами и крестами. Мальчикъ доселѣ былъ скроменъ и благонадеженъ. Прiѣхавъ три дня тому назадъ въ городъ, онъ къ родственницѣ не явился, остановился въ гостиницѣ и пошелъ прямо въ клубъ, въ надеждѣ отыскать гдѣ-нибудь въ задней комнатѣ какого-нибудь заѣзжаго банкомета или по крайней мѣрѣ стуколку. Но стуколки въ тотъ вечеръ не было, банкомета тоже. Возвратясь въ нумеръ уже около полуночи, онъ потребовалъ шампанскаго, гаванскихъ сигаръ и заказалъ ужинъ изъ шести или семи блюдъ. Но отъ шампанскаго опьянѣлъ, отъ сигары его стошнило, такъ что до внесенныхъ кушанiй и не притронулся, а улегся спать чуть не безъ памяти. Проснувшись на завтра, свѣжiй какъ яблоко, тотчасъ же отправился въ цыганскiй таборъ, помѣщавшiйся за рѣкой въ слободкѣ, о которомъ услыхалъ вчера въ клубѣ, и въ гостиницу не являлся два дня. Наконецъ вчера, часамъ къ пяти пополудни, прибылъ хмѣльной, тотчасъ легъ спать и проспалъ до десяти часовъ вечера. Проснувшись спросилъ котлетку, бутылку шато-дикему и винограду, бумаги, чернилъ и счетъ. Никто не замѣтилъ въ немъ ничего особеннаго; онъ былъ спокоенъ, тихъ и ласковъ. Должно-быть онъ застрѣлился еще около полуночи, хотя странно что никто не слыхалъ выстрѣла, а хватились только сегодня въ часъ пополудни, и не достучавшись, выломали дверь. Бутылка шато-дикему была

Бѣсы.                                                          177

на половину опорожнена, винограду оставалось тоже съ полтарелки. Выстрѣлъ былъ сдѣланъ изъ трехствольнаго маленькаго револьвера прямо въ сердце. Крови вытекло очень мало; револьверъ выпалъ изъ рукъ на коверъ. Самъ юноша полулежалъ въ углу на диванѣ. Смерть должно-быть произошла мгновенно; никакого смертнаго мученiя не замѣчалось въ лицѣ; выраженiе было спокойное, почти счастливое, только-бы жить. Всѣ наши разсматривали съ жаднымъ любопытствомъ. Вообще въ каждомъ несчастiи ближняго есть всегда нѣчто веселящее постороннiй глазъ — и даже кто-бы вы ни были. Наши дамы разсматривали молча, спутники же отличались остротой ума и высшимъ присутствiемъ духа. Одинъ замѣтилъ что это наилучшiй исходъ и что умнѣе мальчикъ и не могъ ничего выдумать; другой заключилъ что хоть мигъ да хорошо пожилъ. Третiй вдругъ брякнулъ: почему у насъ такъ часто стали вѣшаться и застрѣливаться, — точно съ корней соскочили, точно полъ изъ-подъ ногъ у всѣхъ выскользнулъ? На резонера непривѣтливо посмотрѣли. За то Лямшинъ, ставившiй себѣ за честь роль шута, стянулъ съ тарелки кисточку винограду, за нимъ смѣясь другой, а третiй протянулъ было руку и къ шато-дикему. Но остановилъ прибывшiй полицеймейстеръ, и даже, сгоряча конечно, попросилъ «очистить комнату». Такъ какъ всѣ уже наглядѣлись, то тотчасъ же безъ спору и вышли, хотя Лямшинъ и присталъ было съ чѣмъ-то къ полицеймейстеру. Всеобщее веселье, смѣхъ и рѣзвый говоръ въ остальную половину дороги почти вдвое оживились.

Прибыли къ Семену Яковлевичу ровно въ часъ пополудни. Ворота довольно большаго купеческаго дома стояли настежь и доступъ во флигель былъ открытъ. Тотчасъ же узнали что Семенъ Яковлевичъ изволитъ обѣдать, но принимаетъ. Вся наша толпа вошла разомъ. Комната въ которой принималъ и обѣдалъ блаженный была довольно просторная, въ три окна, и разгорожена поперегъ на двѣ равныя части деревянною рѣшеткой отъ стѣны до стѣны, по поясъ высотой. Обыкновенные посѣтители оставались за рѣшеткой, а счастливцы допускались, по указанiю блаженнаго, чрезъ дверцы рѣшетки въ его половину, и онъ сажалъ ихъ, если хотѣлъ, на свои старыя кожаныя кресла и на диванъ; самъ же засѣдалъ неизмѣнно въ старинныхъ истертыхъ вольтеровскихъ креслахъ. Это былъ довольно большой, одутловатый, желтый лицомъ человѣкъ, лѣтъ пятидесяти пяти, бѣлокурый и лысый, съ жидкими

178                                          Русскій Вѣстникъ.

волосами, брившiй бороду, съ раздутою правою щекой и какъ бы нѣсколько перекосившимся ртомъ, съ большою бородавкой близь лѣвой ноздри, съ узенькими глазками и съ спокойнымъ, солиднымъ, заспаннымъ выраженiемъ лица. Одѣтъ былъ по-нѣмецки, въ черный сюртукъ, но безъ жилета и безъ галстука. Изъ-подъ сюртука выглядывала довольно толстая, но бѣлая рубашка; ноги, кажется, больныя, держалъ въ туфляхъ. Я слышалъ что когда-то онъ былъ чиновникомъ и имѣетъ чинъ. Онъ только-что откушалъ уху изъ легкой рыбки и принялся за второе свое кушанье — картофель въ мундирѣ съ солью. Другаго ничего и никогда не вкушалъ; пилъ только много чаю, котораго былъ любителемъ. Около него сновало человѣка три прислуги, содержавшейся отъ купца; одинъ изъ слугъ былъ во фракѣ, другой похожъ былъ на артельщика, третiй на причетника. Былъ еще и мальчишка лѣтъ шестнадцати, весьма рѣзвый. Кромѣ прислуги присутствовалъ и почтенный сѣдой монахъ съ кружкой, немного слишкомъ полный. На одномъ изъ столовъ кипѣлъ огромнѣйшiй самоваръ, и стоялъ подносъ чуть не съ двумя дюжинами стакановъ. На другомъ столѣ, противоположномъ, помѣщались приношенiя: нѣсколько головъ и фунтиковъ сахару, фунта два чаю, пара вышитыхъ туфлей, фуляровый платокъ, отрѣзокъ сукна, штука холста и пр. Денежныя пожертвованiя почти всѣ поступали въ кружку монаха. Въ комнатѣ было людно — человѣкъ до дюжины однихъ посѣтителей, изъ коихъ двое сидѣли у Семена Яковлевича за рѣшеткой; то были сѣденькiй старичокъ, богомолецъ, изъ «простыхъ», и одинъ маленькiй, сухенькiй захожiй монашекъ, сидѣвшiй чинно и потупивъ очи. Прочiе посѣтители всѣ стояли по сю сторону рѣшетки, все тоже больше изъ простыхъ, кромѣ одного толстаго купца, прiѣзжаго изъ уѣзднаго города, бородача одѣтаго по-русски, но котораго знали за стотысячника; одной пожилой и убогой дворянки и одного помѣщика. Всѣ ждали своего счастiя, не осмѣливаясь заговорить сами. Человѣка четыре стояли на колѣняхъ, но всѣхъ болѣе обращалъ на себя вниманiе помѣщикъ, человѣкъ толстый, лѣтъ сорока пяти, стоявшiй на колѣняхъ у самой рѣшетки, ближе всѣхъ на виду и съ благоговѣнiемъ ожидавшiй благосклоннаго взгляда или слова Семена Яковлевича. Стоялъ онъ уже около часу, а тотъ все не замѣчалъ.

Наши дамы стѣснились у самой рѣшетки, весело и смѣшливо шушукая. Стоявшихъ на колѣняхъ и всѣхъ другихъ посѣтителей

Бѣсы.                                                          179

оттѣснили или заслонили, кромѣ помѣщика, который упорно остался на виду, ухватясь даже руками за рѣшетку. Веселые и жадно-любопытные взгляды устремились на Семена Яковлевича, равно какъ лорнеты, пенсне и даже бинокли; Лямшинъ по крайней мѣрѣ разсматривалъ въ бинокль. Семенъ Яковлевичъ спокойно и лѣниво окинулъ всѣхъ своими маленькими глазками.

— Миловзоры! миловзоры! изволилъ онъ выговорить сиплымъ баскомъ и съ легкимъ восклицанiемъ.

Всѣ наши засмѣялись: «Чтò значитъ миловзоры?» Но Семенъ Яковлевичъ погрузился въ молчанiе и доѣдалъ свой картофель. Наконецъ утерся салфеткой, и ему подали чаю.

Кушалъ онъ чай обыкновенно не одинъ, а наливалъ и посѣтителямъ, но далеко не всякому, обыкновенно указывая самъ кого изъ нихъ осчастливить. Распоряженiя эти всегда поражали своею неожиданностью. Минуя богачей и сановниковъ, приказывалъ иногда подавать мужику или какой-нибудь ветхой старушонкѣ; другой разъ, минуя нищую братiю, подавалъ какому-нибудь одному жирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, однимъ въ накладку, другимъ въ прикуску, а третьимъ и вовсе безъ сахара. На этотъ разъ осчастливлены были захожiй монашекъ стаканомъ въ накладку, и старичокъ богомолецъ, которому дали совсѣмъ безъ сахара. Толстому же монаху съ кружкой изъ монастыря почему-то не поднесли вовсе, хотя тотъ, до сихъ поръ, каждый день получалъ свой стаканъ.

— Семенъ Яковлевичъ, скажите мнѣ что-нибудь, я такъ давно желала съ вами познакомиться, пропѣла съ улыбкой и прищуриваясь та пышная дама изъ нашей коляски которая замѣтила давеча что съ развлеченiями нечего церемониться, было бы занимательно. Семенъ Яковлевичъ даже не поглядѣлъ на нее. Помѣщикъ стоявшiй на колѣняхъ звучно и глубоко вздохнулъ, точно приподняли и опустили большiе мѣхи.

— Въ накладку! указалъ вдругъ Семенъ Яковлевичъ на купца стотысячника; тотъ выдвинулся впередъ и сталъ рядомъ съ помѣщикомъ.

«Еще ему сахару!» приказалъ Семенъ Яковлевичъ, когда уже налили стаканъ; положили еще порцiю. «Еще, еще ему!» положили еще въ третiй разъ и наконецъ въ четвертый. Купецъ безпрекословно сталъ пить свой сиропъ.

180                                          Русскій Вѣстникъ.

Господи! зашепталъ и закрестился народъ. Помѣщикъ опять звучно и глубоко вздохнулъ.

— Батюшка! Семенъ Яковлевичъ! раздался вдругъ горестный, но рѣзкiй до того что трудно было и ожидать, голосъ убогой дамы, которую наши оттерли къ стѣнѣ. — Цѣлый часъ, родной, благодати ожидаю. Изреки ты мнѣ, разсуди меня сироту.

— Спроси, указалъ Семенъ Яковлевичъ слугѣ причетнику. Тотъ подошелъ къ рѣшеткѣ:

— Исполнили ли то чтò приказалъ въ прошлый разъ Семенъ Яковлевичъ? спросилъ онъ вдову тихимъ и размѣреннымъ голосомъ.

— Какое, батюшка Семенъ Яковлевичъ, исполнила, исполнишь съ ними! завопила вдова, — людоѣды, просьбу на меня въ окружной подаютъ, въ сенатъ грозятъ; это на родную-то мать!...

— Дать ей!... указалъ Семенъ Яковлевичъ на голову сахару. Мальчишка подскочилъ, схватилъ голову и потащилъ ко вдовѣ.

— Охъ, батюшка, велика твоя милость. И куда мнѣ столько? завопила было вдовица.

— Еще, еще! награждалъ Семенъ Яковлевичъ.

Притащили еще голову. «Еще, еще», приказывалъ блаженный; принесли третью и наконецъ четвертую. Вдовицу обставили сахаромъ со всѣхъ сторонъ. Монахъ отъ монастыря вздохнулъ: все это бы сегодня же могло попасть въ монастырь, по прежнимъ примѣрамъ.

— Да куда мнѣ столько? приниженно охала вдовица, стошнитъ одну-то!... Да ужь не пророчество ли какое, батюшка?

— Такъ и есть, пророчество, проговорилъ кто-то въ толпѣ.

— Еще ей фунтъ, еще! не унимался Семенъ Яковлевичъ.

На столѣ оставалась еще цѣлая голова, но Семенъ Яковлевичъ указалъ подать фунтъ, и вдовѣ подали фунтъ.

— Господи, господи! вздыхалъ и крестился народъ. — Видимое пророчество.

— Усладите впередъ сердце ваше добротой и милостiю и потомъ уже приходите жаловаться на родныхъ дѣтей, кость отъ костей своихъ, вотъ чтò, должно полагать, означаетъ эмблема сiя, тихо, но самодовольно проговорилъ толстый, но обнесенный чаемъ монахъ отъ монастыря, въ припадкѣ раздраженнаго самолюбiя взявъ на себя толкованiе.

Бѣсы.                                                          181

— Да чтò ты, батюшка, озлилась вдругъ вдовица, — да они меня на арканѣ въ огонь тащили, когда у Верхишиныхъ загорѣлось. Они мнѣ мертву кошку въ укладку заперли, то-есть всякое-то безчинство готовы....

— Гони, гони! вдругъ замахалъ руками Семенъ Яковлевичъ.

Причетникъ и мальчишка вырвались за рѣшетку. Причетникъ взялъ вдову подъ руки, и она, присмирѣвъ, потащилась къ дверямъ, озираясь на дареныя сахарныя головы, которыя за нею поволокъ мальчишка.

— Одну отнять, отними! приказалъ Семенъ Яковлевичъ остававшемуся при немъ артельщику. Тотъ бросился за уходившими, и всѣ трое слугъ воротились черезъ нѣсколько времени, неся обратно разъ подаренную и теперь отнятую у вдовицы одну голову сахару; она унесла однакоже три.

— Семенъ Яковлевичъ, раздался чей-то голосъ сзади у самыхъ дверей, — видѣлъ я во снѣ птицу, галку, вылетѣла изъ воды и полетѣла въ огонь. Чтò сей сонъ значитъ?

— Къ морозу, произнесъ Семенъ Яковлевичъ.

— Семенъ Яковлевичъ, чтò же вы мнѣ-то ничего не отвѣтили, я такъ давно вами интересуюсь, начала было опять наша дама.

— Спроси! указалъ вдругъ, не слушая ея, Семенъ Яковлевичъ на помѣщика стоявшаго на колѣняхъ.

Монахъ отъ монастыря, которому указано было спросить, степенно подошелъ къ помѣщику.

— Чѣмъ согрѣшили? И не велѣно ль было чего исполнить?

— Не драться, рукамъ воли не давать, сипло отвѣчалъ помѣщикъ.

— Исполнили? спросилъ монахъ.

— Не могу выполнить, собственная сила одолѣваетъ.

— Гони, гони! Метлой его, метлой! замахалъ руками Семенъ Яковлевичъ. Помѣщикъ, не дожидаясь исполненiя кары, вскочилъ и бросился вонъ изъ комнаты.

— На мѣстѣ златницу оставили, провозгласилъ монахъ подымая съ полу полуимперiалъ.

— Вотъ кому! ткнулъ пальцемъ на стотысячника купца Семенъ Яковлевичъ. Стотысячникъ не посмѣлъ отказаться и взялъ.

— Злато къ злату, не утерпѣлъ монахъ отъ монастыря.

— А этому въ накладку, указалъ вдругъ Семенъ Яковлевичъ

182                                          Русскій Вѣстникъ.

на Маврикiя Николаевича. Слуга налилъ чаю и поднесъ было ошибкой франту въ пенсне.

— Длинному, длинному, поправилъ Семенъ Яковлевичъ.

Маврикiй Николаевичъ взялъ стаканъ, отдалъ военный полупоклонъ и началъ пить. Не знаю почему всѣ наши такъ и покатились со смѣху.

— Маврикiй Николаевичъ! обратилась къ нему вдругъ Лиза; — тотъ господинъ на колѣняхъ ушелъ, станьте на его мѣсто на колѣни.

Маврикiй Николаевичъ въ недоумѣнiи посмотрѣлъ на нее.

— Прошу васъ, вы сдѣлаете мнѣ большое удовольствiе. Слушайте, Маврикiй Николаевичъ, начала она вдругъ настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непремѣнно станьте, я хочу непремѣнно видѣть какъ вы будете стоять. Если не станете — и не приходите ко мнѣ. Непремѣнно хочу, непремѣнно хочу!...

Я не знаю чтò она хотѣла этимъ сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была въ припадкѣ. Маврикiй Николаевичъ растолковывалъ, какъ увидимъ ниже, такiе капризные порывы ея, особенно частые въ послѣднее время, вспышками слѣпой къ нему ненависти, и не то чтобъ отъ злости, — напротивъ, она чтила, любила и уважала его, и онъ самъ это зналъ, — а отъ какой-то особенной безсознательной ненависти, съ которою она никакъ не могла справиться минутами.

Онъ молча передалъ чашку какой-то сзади него стоявшей старушонкѣ, отворилъ дверцу рѣшетки, безъ приглашенiя шагнулъ въ интимную половину Семена Яковлевича и сталъ среди комнаты на колѣни, на виду у всѣхъ. Думаю что онъ слишкомъ былъ потрясенъ въ деликатной и простой душѣ своей грубою, глумительною выходкой Лизы, въ виду всего общества. Можетъ-быть ему подумалось что ей станетъ стыдно за себя, видя его униженiе, на которомъ она такъ настаивала. Конечно, никто не рѣшился бы исправлять такимъ наивнымъ и рискованнымъ способомъ женщину, кромѣ него. Онъ стоялъ на колѣняхъ съ своею невозмутимою важностью въ лицѣ, длинный, нескладный, смѣшной. Но наши не смѣялись; неожиданность поступка произвела болѣзненный эффектъ. Всѣ глядѣли на Лизу.

— Елей, елей! пробормоталъ Семенъ Яковлевичъ.

Лиза вдругъ поблѣднѣла, вскрикнула, ахнула и бросилась за рѣшетку. Тутъ произошла быстрая, истерическая сцена: она

Бѣсы.                                                          183

изо всѣхъ силъ стала подымать Маврикiя Николаевича съ колѣнъ, дергая его обѣими своими руками за локоть.

— Вставайте, вставайте! вскрикивала она какъ безъ памяти, — встаньте сейчасъ, сейчасъ! Какъ вы смѣли стать!

Маврикiй Николаевичъ приподнялся съ колѣнъ. Она стиснула своими руками его руки выше локтей и пристально смотрѣла ему въ лицо. Страхъ былъ въ ея взглядѣ.

— Миловзоры, миловзоры! повторилъ еще разъ Семенъ Яковлевичъ.

Она втащила наконецъ Маврикiя Николаевича обратно за рѣшетку; во всей нашей толпѣ произошло сильное движенiе. Дама изъ нашей коляски, вѣроятно желая перебить впечатлѣнiе, въ третiй разъ звонко и визгливо вопросила Семена Яковлевича, попрежнему съ жеманною улыбкой:

— Чтò же, Семенъ Яковлевичъ, неужто не «изречете» и мнѣ чего-нибудь? А я такъ много на васъ разчитывала.

— Въ... тебя, въ.... тебя!... произнесъ вдругъ обращаясь къ ней Семенъ Яковлевичъ крайне нецензурное словцо. Слова сказаны были свирѣпо и съ ужасающею отчетливостью. Наши дамы взвизгнули и бросились стремглавъ бѣгомъ вонъ, кавалеры гомерически захохотали. Тѣмъ и кончилась наша поѣздка къ Семену Яковлевичу.

И однако же тутъ, говорятъ, произошелъ еще одинъ чрезвычайно загадочный случай и, признаюсь, для него-то болѣе я и упомянулъ такъ подробно объ этой поѣздкѣ.

Говорятъ что когда всѣ гурьбой бросились вонъ, то Лиза, поддерживаемая Маврикiемъ Николаевичемъ, вдругъ столкнулась въ дверяхъ, въ тѣснотѣ, съ Николаемъ Всеволодовичемъ. Надо сказать, со времени воскреснаго утра и обморока, они оба хоть и встрѣчались не разъ, но другъ къ другу не подходили и ничего между собою не сказали. Я видѣлъ какъ они столкнулись въ дверяхъ: мнѣ показалось что они оба на мгновенiе прiостановились и какъ-то странно другъ на друга поглядѣли. Но я могъ худо видѣть въ толпѣ. Увѣряли, напротивъ, и совершенно серiозно, что Лиза взглянувъ на Николая Всеволодовича, быстро подняла кулакъ, такъ-таки вровень съ его лицомъ и навѣрно бы ударила еслибы тотъ не успѣлъ отстраниться. Можетъ-быть ей не понравилось выраженiе лица его или какая-нибудь усмѣшка его, особенно сейчасъ, послѣ

184                                          Русскій Вѣстникъ.

такого эпизода съ Маврикiемъ Николаевичемъ. Признаюсь, я самъ не видѣлъ ничего, но за то всѣ увѣряли что видѣли, хотя всѣ-то ужь никакъ не могли этого увидать за суматохой, а развѣ иные. Только я этому тогда не повѣрилъ. Помню однако что Николай Всеволодовичъ во всю обратную дорогу былъ нѣсколько блѣденъ.

III.

Почти въ то же время и именно въ этотъ же самый день состоялось наконецъ и свиданiе Степана Трофимовича съ Варварой Петровной, которое та давно держала въ умѣ и давно уже возвѣстила о немъ своему бывшему другу, но почему-то до сихъ поръ все откладывала. Оно произошло въ Скворешникахъ. Варвара Петровна прибыла въ свой загородный домъ, вся въ хлопотахъ: наканунѣ опредѣлено было окончательно что предстоящiй праздникъ будетъ данъ у предводительши. Но Варвара Петровна тотчасъ же смекнула въ своемъ быстромъ умѣ что послѣ праздника никто не помѣшаетъ ей дать свой особый праздникъ, уже въ Скворешникахъ, и снова созвать весь городъ. Тогда всѣ могли бы убѣдиться на дѣлѣ чей домъ лучше и гдѣ умѣютъ лучше принять и съ бòльшимъ вкусомъ дать балъ. Вообще ее узнать нельзя было. Казалось она точно переродилась и изъ прежней недоступной «высшей дамы» (выраженiе Степана Трофимовича) обратилась въ самую обыкновенную, взбалмошную свѣтскую женщину. Впрочемъ это только могло казаться.

Прибывъ въ пустой домъ, она обошла комнаты въ сопровожденiи вѣрнаго и стариннаго Алексѣя Егоровича и Ѳомушки, человѣка видавшаго виды и спецiалиста по декоративному дѣлу. Начались совѣты и соображенiя: чтò изъ мебели перенести изъ городскаго дома; какiя вещи, картины; гдѣ ихъ разставить; какъ всего удобнѣе распорядиться оранжереей и цвѣтами: гдѣ сдѣлать новыя драпри, гдѣ устроить буфетъ и одинъ или два? и пр. и пр. И вотъ, среди самыхъ горячихъ хлопотъ, ей вдругъ вздумалось послать карету за Степаномъ Трофимовичемъ.

Тотъ былъ уже давно извѣщенъ и готовъ и каждый день ожидалъ именно такого внезапнаго приглашенiя. Садясь въ карету онъ перекрестился; рѣшалась судьба его. Онъ засталъ

Бѣсы.                                                          185

своего друга въ большой залѣ, на маленькомъ диванчикѣ въ нишѣ, предъ маленькимъ мраморнымъ столикомъ, съ карандашомъ и бумагой въ рукахъ: Ѳомушка вымѣривалъ аршиномъ высоту хоръ и оконъ, а Варвара Петровна сама записывала цифры и дѣлала на поляхъ отмѣтки. Не отрываясь отъ дѣла, она кивнула головой въ сторону Степана Трофимовича, и когда тотъ пробормоталъ какое-то привѣтствiе, подала ему наскоро руку и указала, не глядя, подлѣ себя мѣсто.

— Я сидѣлъ и ждалъ минутъ пять «здавивъ мое сердце», разказывалъ онъ мнѣ потомъ. — Я видѣлъ не ту женщину которую зналъ двадцать лѣтъ. Полнѣйшее убѣжденiе что всему конецъ придало мнѣ силы, изумившiя даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью въ этотъ послѣднiй часъ.

Варвара Петровна вдругъ положила карандашъ на столикъ и быстро повернулась къ Степану Трофимовичу.

— Степанъ Трофимовичъ, намъ надо говорить о дѣлѣ. Я увѣрена что вы приготовили всѣ ваши пышныя слова и разныя словечки, но лучше бы къ дѣлу прямо, не такъ ли?

Его передернуло. Она слишкомъ спѣшила заявить свой тонъ, чтò же могло быть далѣе?

— Подождите, молчите, дайте мнѣ сказать, потомъ вы, хотя право не знаю чтò бы вы могли мнѣ отвѣтить? продолжала она быстрою скороговоркой. — Тысячу двѣсти рублей вашего пенсiона я считаю моею священною обязанностью до конца вашей жизни; то-есть зачѣмъ священною обязанностью, просто договоромъ, это будетъ гораздо реальнѣе, не такъ ли? Если хотите мы напишемъ. На случай моей смерти сдѣланы особыя распоряженiя. Но вы получаете отъ меня теперь сверхъ того квартиру и прислугу и все содержанiе. Переведемъ это на деньги, будетъ тысяча пятьсотъ рублей, не такъ ли? Кладу еще экстренныхъ триста рублей, и того полныхъ три тысячи. Довольно съ васъ въ годъ? Кажется не мало? Въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ я впрочемъ буду набавлять. Итакъ, возьмите деньги, пришлите мнѣ моихъ людей и живите сами по себѣ гдѣ хотите, въ Петербургѣ, въ Москвѣ, за границей, или здѣсь, только не у меня. Слышите?

— Недавно такъ же настойчиво и такъ же быстро передано было мнѣ изъ тѣхъ же устъ другое требованiе, медленно и съ грустною отчетливостью проговорилъ Степанъ Трофимовичъ. — Я смирился и.... плясалъ казачка вамъ въ угоду. Oui,

186                                          Русскій Вѣстникъ.

la comparaison peut être permise. C'était comme un petit cozak du Don qui sautait sur sa propre tombe. Теперь....

— Остановитесь, Степанъ Трофимовичъ. Вы ужасно многорѣчивы. Вы не плясали, а вы вышли ко мнѣ въ новомъ галстукѣ, бѣльѣ, въ перчаткахъ, напомаженный и раздушенный. Увѣряю васъ что вамъ очень хотѣлось самому жениться; это было на вашемъ лицѣ написано, и повѣрьте, выраженiе самое неизящное. Если я не замѣтила вамъ тогда же, то единственно изъ деликатности. Но вы желали, вы желали жениться, несмотря на мерзости которыя вы писали интимно обо мнѣ и о вашей невѣстѣ. Теперь вовсе не то. И къ чему тутъ Cozak du Don надъ какою-то вашею могилой? Не понимаю чтò за сравненiе. Напротивъ, не умирайте, а живите; живите какъ можно больше, я очень буду рада.

— Въ богадѣльнѣ?

— Въ богадѣльнѣ? Въ богадѣльню нейдутъ съ тремя тысячами дохода. Ахъ, припоминаю, усмѣхнулась она; — въ самомъ дѣлѣ Петръ Степановичъ какъ-то расшутился разъ о богадѣльнѣ. Ба, это дѣйствительно особенная богадѣльня, о которой стоитъ подумать. Это для самыхъ почтенныхъ особъ, тамъ есть полковники, туда даже теперь хочетъ одинъ генералъ. Если вы поступите со всѣми вашими деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы тамъ будете заниматься науками и всегда можете составить партiю въ преферансъ....

— Passons.

— Passons? покоробило Варвару Петровну. — Но въ такомъ случаѣ все; вы извѣщены, мы живемъ съ этихъ поръ совершенно порознь.

— И все? Все чтò осталось отъ двадцати лѣтъ? Послѣднее прощанiе наше?

— Вы ужасно любите восклицать, Степанъ Трофимовичъ. Нынче это совсѣмъ не въ модѣ. Они говорятъ грубо, но просто. Дались вамъ наши двадцать лѣтъ! Двадцать лѣтъ обоюднаго самолюбiя и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мнѣ писано не ко мнѣ, а для потомства. Вы стиллистъ, а не другъ, а дружба — это только прославленное слово, въ сущности: взаимное излiянiе помой....

— Боже, сколько чужихъ словъ! Затверженные уроки! И на васъ уже надѣли они свой мундиръ! Вы тоже въ радости, вы тоже на солнцѣ; chère, chère, за какое чечевичное варево продали вы имъ вашу свободу!

Бѣсы.                                                          187

— Я не попугай чтобы повторять чужiя слова, вскипѣла Варвара Петровна. — Будьте увѣрены что у меня свои слова накопились. Чтò сдѣлали вы для меня въ эти двадцать лѣтъ? Вы отказывали мнѣ даже въ книгахъ которыя я для васъ выписывала и которыя, еслибы не переплетчикъ, остались бы неразрѣзанными. Чтò давали вы мнѣ читать когда я, въ первые годы, просила васъ руководить меня? Все Капфигъ да Капфигъ. Вы ревновали даже къ моему развитiю и брали мѣры. А между тѣмъ надъ вами же всѣ смѣются. Признаюсь, я всегда васъ считала только за критика; вы литературный критикъ и ничего болѣе. Когда дорогой въ Петербургъ я вамъ объявила что намѣрена издавать журналъ и посвятить ему всю мою жизнь, вы тотчасъ же поглядѣли на меня иронически и стали вдругъ ужасно высокомѣрны.

— Это было не то, не то.... мы тогда боялись преслѣдованiй...

— Это было то самое, а преслѣдованiй въ Петербургѣ вы ужь никакъ не могли бояться. Помните потомъ въ февралѣ, когда пронеслась вѣсть, вы вдругъ прибѣжали ко мнѣ перепуганный и стали требовать чтобъ я тотчасъ же дала вамъ удостовѣренiе, въ видѣ письма, что затѣваемый журналъ до васъ совсѣмъ не касается, что молодые люди ходятъ ко мнѣ, а не къ вамъ, а что вы только домашнiй учитель, который живетъ въ домѣ, потому что ему еще не додано жалованье, не такъ ли? Помните это вы? Вы отмѣнно отличались всю вашу жизнь, Степанъ Трофимовичъ.

— Это была только одна минута малодушiя, минута глазъ на глазъ, горестно воскликнулъ онъ, — но неужели, неужели же все порвать изъ-за такихъ мелкихъ впечатлѣнiй? Неужели же ничего болѣе не уцѣлѣло между нами за столь долгiе годы?

— Вы ужасно разчетливы; вы все хотите такъ сдѣлать чтобъ я еще оставалась въ долгу. Когда вы воротились изъ-за границы, вы смотрѣли предо мною свысока и не давали мнѣ выговорить слова, а когда я сама поѣхала и заговорила съ вами потомъ о впечатлѣнiи послѣ Мадонны, вы не дослушали и высокомѣрно стали улыбаться въ свой галстукъ, точно я ужь не могла имѣть такихъ же точно чувствъ какъ и вы.

— Это было не то, вѣроятно не то.... J'ai oublié.

— Нѣтъ, это было то самое, да и хвалиться-то было нечѣмъ предо мною, потому что все это вздоръ и одна только ваша выдумка. Нынче никто, никто ужь Мадонной не восхищается

188                                          Русскій Вѣстникъ.

и не теряетъ на это времени, кромѣ закоренѣлыхъ стариковъ. Это доказано.

— Ужь и доказано?

— Она совершенно ни къ чему не служитъ. Эта кружка полезна потому что въ нее можно влить воды; этотъ карандашъ полезенъ, потому что имъ можно все записать, а тутъ женское лицо хуже всѣхъ другихъ лицъ въ натурѣ. Попробуйте нарисовать яблоко и положите тутъ же рядомъ настоящее яблоко — которое вы возьмете? Небось не ошибетесь. Вотъ къ чему сводятся теперь всѣ ваши теорiи, только-что озарилъ ихъ первый лучъ свободнаго изслѣдованiя.

— Такъ, такъ.

— Вы усмѣхаетесь иронически. А чтò напримѣръ говорили вы мнѣ о милостынѣ? А между тѣмъ наслажденiе отъ милостыни есть наслажденiе надмѣнное и безнравственное, наслажденiе богача своимъ богатствомъ, властiю и сравненiемъ своего значенiя съ значенiемъ нищаго. Милостыня развращаетъ и подающаго и бѣрущаго и сверхъ того не достигаетъ цѣли, потому что только усиливаетъ нищенство. Лентяи не желающiе работать толпятся около дающихъ какъ игроки у игорнаго стола надѣясь выиграть. А межь тѣмъ жалкихъ грошей которые имъ бросаютъ не достаетъ и на сотую долю. Много ль вы роздали въ вашу жизнь? Гривенъ восемь не болѣе, припомните-ка. Постарайтесь вспомнить когда вы подавали въ послѣднiй разъ; года два назадъ, а пожалуй четыре будетъ. Вы кричите и только дѣлу мѣшаете. Милостыня и въ теперешнемъ обществѣ должна быть закономъ запрещена. Въ новомъ устройствѣ совсѣмъ не будетъ бѣдныхъ.

— О, какое изверженiе чужихъ словъ! Такъ ужь и до новаго устройства дошло? Несчастная, помоги вамъ Богъ!

— Да, дошло, Степанъ Трофимовичъ; вы тщательно скрывали отъ меня всѣ новыя идеи, теперь всѣмъ уже извѣстныя, и дѣлали это единственно изъ ревности, чтобъ имѣть надо мною власть. Теперь даже эта Юлiя на сто верстъ впереди меня. Но теперь и я прозрѣла. Я защищала васъ, Степанъ Трофимовичъ, сколько могла; васъ рѣшительно всѣ обвиняютъ.

— Довольно! поднялся было онъ съ мѣста, — довольно! И чтò еще пожелаю вамъ, неужто раскаянiя?

— Сядьте на минуту, Степанъ Трофимовичъ, мнѣ надо еще васъ спросить. Вамъ передано было приглашенiе читать на

Бѣсы.                                                          189

литературномъ утрѣ; это чрезъ меня устроилось. Скажите чтò именно вы прочтете?

— А вотъ именно объ этой царицѣ царицъ, объ этомъ идеалѣ человѣчества, Мадоннѣ Сикстинской, которая не стóитъ по вашему стакана или карандаша.

— Такъ вы не изъ исторiи? горестно изумилась Варвара Петровна. — Но васъ слушать не будутъ. Далась же вамъ эта Мадонна! Ну чтò за охота если вы всѣхъ усыпите? Будьте увѣрены, Степанъ Трофимовичъ, что я единственно въ вашемъ интересѣ говорю. То ли дѣло еслибы вы взяли какую-нибудь коротенькую, но занимательную средневѣковую придворную исторiйку, изъ испанской исторiи, или лучше сказать, одинъ анекдотъ и наполнили бы его еще анекдотами и острыми словечками отъ себя. Тамъ были пышные дворы, тамъ были такiя дамы, отравленiя. Кармазиновъ говоритъ что странно будетъ если ужь и изъ испанской исторiи не прочесть чего-нибудь занимательнаго?

— Кармазиновъ, этотъ исписавшiйся глупецъ, ищетъ для меня темы!

— Кармазиновъ, этотъ почти государственный умъ! Вы слишкомъ дерзки на языкъ, Степанъ Трофимовичъ.

— Вашъ Кармазиновъ, это старая, исписавшаяся, обозленная баба! Chère, chère, давно ли вы такъ поработились ими, о, Боже!

— Я и теперь его терпѣть не могу за важничанiе, но я отдаю справедливость и его уму. Повторяю, я защищала васъ изо всѣхъ силъ, сколько могла. И къ чему непремѣнно заявлять себя смѣшнымъ и скучнымъ? Напротивъ, выйдите на эстраду съ почтенною улыбкой, какъ представитель прошедшаго вѣка, и разкажите три анекдота, со всѣмъ вашимъ остроумiемъ, такъ какъ вы только умѣете иногда разказать. Пусть вы старикъ, пусть вы отжившаго вѣка, пусть наконецъ отстали отъ нихъ; но вы сами съ улыбкой въ этомъ сознаетесь въ предисловiи, и всѣ увидятъ что вы милый, добрый, остроумный обломокъ... Однимъ словомъ, человѣкъ старой соли и настолько передовой что самъ способенъ оцѣнить во чтò слѣдуетъ все безобразiе иныхъ понятiй, которымъ до сихъ поръ онъ слѣдовалъ. Ну сдѣлайте мнѣ удовольствiе, я васъ прошу.

— Chère, довольно! Не просите, не могу. Я прочту о Мадоннѣ,

190                                          Русскій Вѣстникъ.

но подыму бурю, которая или раздавитъ ихъ всѣхъ, или поразитъ одного меня!

— Навѣрно одного васъ, Степанъ Трофимовичъ.

— Таковъ мой жребiй. Я разкажу о томъ подломъ рабѣ, о томъ вонючемъ и развратномъ лакеѣ который первый взмостится на лѣстницу съ ножницами въ рукахъ и раздеретъ божественный ликъ великаго идеала, во имя равенства, зависти и... пищеваренiя. Пусть прогремитъ мое проклятiе, и тогда, тогда...

— Въ сумашедшiй домъ?

— Можетъ-быть. Но во всякомъ случаѣ, останусь ли я побѣжденнымъ или побѣдителемъ, я въ тотъ же вечеръ возьму мою суму, нищенскую суму мою, оставлю всѣ мои пожитки, всѣ подарки ваши, всѣ пенсiоны и обѣщанiя будущихъ благъ и уйду пѣшкомъ, чтобы кончить жизнь у купца гувернеромъ, либо умереть гдѣ-нибудь съ голоду подъ заборомъ. Я сказалъ. Alea jacta est!

Онъ приподнялся снова.

— Я была увѣрена, поднялась засверкавъ глазами Варвара Петровна, — увѣрена уже годы что вы именно на то только и живете чтобы подъ конецъ опозорить меня и мой домъ клеветой! Чтò вы хотите сказать вашимъ гувернерствомъ у купца или смертью подъ заборомъ? Злость, клевета и ничего больше!

— Вы всегда презирали меня; но я кончу какъ рыцарь вѣрный моей дамѣ, ибо ваше мнѣнiе было мнѣ всегда дороже всего. Съ этой минуты не принимаю ничего, а чту безкорыстно.

— Какъ это глупо!

— Вы всегда не уважали меня. Я могъ имѣть бездну слабостей. Да, я васъ объѣдалъ; я говорю языкомъ нигилизма; но объѣдать никогда не было высшимъ принципомъ моихъ поступковъ. Это случилось такъ, само собою, я не знаю какъ.... Я всегда думалъ что между нами остается нѣчто высшее ѣды, и — никогда, никогда не былъ я подлецомъ! Итакъ, въ путь, чтобы поправить дѣло! Въ позднiй путь, на дворѣ поздняя осень, туманъ лежитъ надъ полями, мерзлый, старческiй иней покрываетъ будущую дорогу мою, а вѣтеръ завываетъ о близкой могилѣ... Но въ путь, въ путь, въ новый путь:

Бѣсы.                                                          191

«Полонъ чистою любовью,

«Вѣренъ сладостной мечтѣ….»

О, прощайте мечты мои! Двадцать лѣтъ! Alea jacta est.

Лицо его было обрызгано прорвавшимися вдругъ слезами; онъ взялъ свою шляпу.

— Я ничего не понимаю по-латыни, проговорила Варвара Петровна изо всѣхъ силъ, скрѣпляя себя.

Кто знаетъ, можетъ-быть ей тоже хотѣлось заплакать, но негодованiе и капризъ еще разъ взяли верхъ:

— Я знаю только одно, именно что все это шалости. Никогда вы не въ состоянiи исполнить вашихъ угрозъ полныхъ эгоизма. Никуда вы не пойдете, ни къ какому купцу, а преспокойно кончите у меня на рукахъ, получая пенсiонъ и собирая вашихъ ни на чтò не похожихъ друзей по вторникамъ. Прощайте, Степанъ Трофимовичъ.

— Alea jacta est! глубоко поклонился онъ ей и воротился домой еле живой отъ волненiя.

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

БѢСЫ

‑‑‑‑

РОМАНЪ.

‑‑‑

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

‑‑‑

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Петръ Степановичъ въ хлопотахъ.

I.

День праздника былъ назначенъ окончательно, а фонъ-Лембке становился все грустнѣе и задумчивѣе. Онъ былъ полонъ странныхъ и зловѣщихъ предчувствiй, и это сильно безпокоило Юлiю Михайловну. Правда, не все обстояло благополучно. Прежнiй мягкiй губернаторъ нашъ оставилъ управленiе не совсѣмъ въ порядкѣ; въ настоящую минуту надвигалась холера; въ иныхъ мѣстахъ объявился сильный скотскiй падежъ; все лѣто свирѣпствовали по городамъ и селамъ пожары, а въ народѣ все сильнѣе и сильнѣе укоренялся глупый ропотъ о поджогахъ. Грабительство возросло вдвое противъ прежнихъ размѣровъ. Но все бы это, разумѣется, было болѣе чѣмъ обыкновенно, еслибы при этомъ не было другихъ болѣе вѣскихъ причинъ, нарушавшихъ спокойствiе доселѣ счастливаго Андрея Антоновича.

Бѣсы.                                                          551

Всего болѣе поражало Юлiю Михайловну что онъ съ каждымъ днемъ становился молчаливѣе и, странное дѣло, скрытнѣе. И чего бы, кажется, ему было скрывать? Правда, онъ рѣдко ей возражалъ и большею частiю совершенно повиновался. По ея настоянiю были, напримѣръ, проведены двѣ или три мѣры, чрезвычайно рискованныя и чуть ли не противозаконныя, въ видахъ усиленiя губернаторской власти. Было сдѣлано нѣсколько зловѣщихъ потворствъ съ тою же цѣлiю; люди, напримѣръ, достойные суда и Сибири, единственно по ея настоянiю, были представлены къ наградѣ. На нѣкоторыя жалобы и запросы положено было систематически не отвѣчать. Все это обнаружилось въ послѣдствiи. Лембке не только все подписывалъ, но даже и не обсуждалъ вопроса о мѣрѣ участiя своей супруги въ исполненiи его собственныхъ обязанностей. За то вдругъ начиналъ временами дыбиться изъ-за «совершенныхъ пустяковъ» и удивлялъ Юлiю Михайловну. Конечно, за дни послушанiя онъ чувствовалъ потребность вознаградить себя маленькими минутами бунта. Къ сожалѣнiю, Юлiя Михайловна, несмотря на всю свою проницательность, не могла понять этой благородной тонкости въ благородномъ характерѣ. Увы! ей было не до того, и отъ этого произошло много недоумѣнiй.

Мнѣ не-стать, да и не сумѣю я разказывать объ иныхъ вещахъ. Объ административныхъ ошибкахъ разсуждать тоже не мое дѣло, да и всю эту административную сторону я устраняю совсѣмъ. Начавъ хронику, я задался другими задачами. Кромѣ того многое обнаружится назначеннымъ теперь въ нашу губернiю слѣдствiемъ, стóитъ только немножко подождать. Однако все-таки нельзя миновать иныхъ разъясненiй.

Но продолжаю о Юлiи Михайловнѣ. Бѣдная дама (я очень сожалѣю о ней) могла достигнуть всего чтò такъ влекло и манило ее (славы и прочаго) вовсе безъ такихъ сильныхъ и эксцентрическихъ движенiй какими она задалась у насъ съ самаго перваго шага. Но отъ избытка ли поэзiи, отъ долгихъ ли грустныхъ неудачъ первой молодости, она вдругъ, съ перемѣной судьбы, почувствовала себя какъ-то слишкомъ ужь особенно призванною, чуть ли не помазанною, «надъ коей вспыхнулъ сей языкъ,» а въ языкѣ-то этомъ и заключалась бѣда: все-таки вѣдь онъ не шиньйонъ, который можетъ накрыть каждую женскую голову. Но въ этой истинѣ всего труднѣе увѣрить женщину; напротивъ, кто захочетъ поддакивать, тотъ и успѣетъ, а поддакивали ей въ запуски. Бѣдняжка разомъ

552                                          Русскій Вѣстникъ.

очутилась игралищемъ самыхъ различныхъ влiянiй, въ то же время вполнѣ воображая себя оригинальною. Многiе мастера погрѣли около нея руки и воспользовались ея простодушiемъ въ краткiй срокъ ея губернаторства. И чтò за каша выходила тутъ подъ видомъ самостоятельности! Ей нравились и крупное землевладѣнiе, и аристократическiй элементъ, и усиленiе губернаторской власти, и демократическiй элементъ, и новыя учрежденiя, и порядокъ, и вольнодумство, и соцiальныя идейки, и строгiй тонъ аристократическаго салона, и развязность чуть не трактирная окружавшей ее молодежи. Она мечтала дать счастье и примирить непримиримое, вѣрнѣе же, соединить всѣхъ и все въ обожанiи собственной ея особы. Были у ней и любимцы; Петръ Степановичъ, дѣйствуя между прочимъ грубѣйшею лестью, ей очень нравился. Но онъ нравился ей и по другой причинѣ, самой диковинной и самой характерно-рисующей бѣдную даму: она все надѣялась что онъ укажетъ ей цѣлый государственный заговоръ! Какъ ни трудно это представить, а это было такъ. Ей почему-то казалось что въ губернiи непремѣнно укрывается государственный заговоръ. Петръ Степановичъ своимъ молчанiемъ въ однихъ случаяхъ и намеками въ другихъ способствовалъ укорененiю ея странной идеи. Она же воображала его въ связяхъ со всѣмъ чтò есть въ Россiи революцiоннаго, но въ то же время ей преданнымъ до обожанiя. Открытiе заговора, благодарность изъ Петербурга, карьера впереди, воздѣйствiе «лаской» на молодежь для удержанiя ея на краю, — все это вполнѣ уживалось въ фантастической ея головѣ. Вѣдь спасла же она, покорила же она Петра Степановича (въ этомъ она была почему-то неотразимо увѣрена), спасетъ и другихъ. Никто, никто изъ нихъ не погибнетъ, она спасетъ ихъ всѣхъ; она ихъ разсортируетъ; она такъ о нихъ доложитъ; она поступитъ въ видахъ высшей справедливости, и даже можетъ-быть исторiя и весь русскiй либерализмъ благословятъ ея имя; а заговоръ все-таки будетъ открытъ. Всѣ выгоды разомъ.

Но все-таки требовалось чтобы хоть къ празднику Андрей Антоновичъ сталъ посвѣтлѣе. Надо было непремѣнно его развеселить и успокоить. Съ этою цѣлiю она командировала къ нему Петра Степановича, въ надеждѣ повлiять на его унынiе какимъ-нибудь ему извѣстнымъ, успокоительнымъ способомъ. Можетъ-быть даже какими-нибудь сообщенiями такъ-сказать прямо изъ первыхъ устъ. На его ловкость она вполнѣ

Бѣсы.                                                          553

надѣялась. Петръ Степановичъ уже давно не былъ въ кабинетѣ господина фонъ-Лембке. Онъ разлѣтелся къ нему именно въ ту минуту когда пацiентъ находился въ особенно тугомъ настроенiи.

II.

Произошла одна комбинацiя, которую господинъ фонъ-Лембке никакъ не могъ разрѣшить. Въ уѣздѣ (въ томъ самомъ въ которомъ пировалъ недавно Петръ Степановичъ) одинъ подпоручикъ подвергся словесному выговору своего ближайшаго командира. Случилось это предъ всею ротой. Подпоручикъ былъ еще молодой человѣкъ, недавно изъ Петербурга, всегда молчаливый и угрюмый, важный съ виду, хотя въ то же время маленькiй, толстый и краснощекiй. Онъ не вынесъ выговора и вдругъ бросился на командира съ какимъ-то неожиданнымъ взвизгомъ, удивившимъ всю роту, какъ-то дико наклонивъ голову; ударилъ и изо всей силы укусилъ его въ плечо; насилу могли оттащить. Сомнѣнiя не было что сошелъ съ ума, по крайней мѣрѣ обнаружилось что въ послѣднее время онъ замѣченъ былъ въ самыхъ невозможныхъ странностяхъ. Выбросилъ, напримѣръ, изъ квартиры своей два хозяйскiе образа и одинъ изъ нихъ изрубилъ топоромъ; въ своей же комнатѣ разложилъ на подставкахъ, въ видѣ трехъ налоевъ, сочиненiя Фохта, Молешота и Бюхнера, и предъ каждымъ налоемъ зажигалъ восковыя церковныя свѣчки. По количеству найденныхъ у него книгъ можно было заключить что человѣкъ онъ начитанный. Еслибъ у него было пятьдесятъ тысячъ франковъ, то онъ уплылъ бы можетъ-быть на Маркизскiе острова, какъ тотъ «кадетъ» о которомъ упоминаетъ съ такимъ веселымъ юморомъ г. Герценъ въ одномъ изъ своихъ сочиненiй. Когда его взяли, то въ карманахъ его и въ квартирѣ нашли цѣлую пачку самыхъ отчаянныхъ прокламацiй.

Прокламацiи сами по себѣ тоже дѣло пустое и, по моему, вовсе не хлопотливое. Мало ли мы ихъ видали. Притомъ же это были и не новыя прокламацiи: такiя же точно, какъ говорили потомъ, были недавно разсыпаны въ Х—ской губернiи, а Липутинъ, ѣздившiй мѣсяца полтора назадъ въ уѣздъ и въ сосѣднюю губернiю, увѣрялъ что уже тогда видѣлъ тамъ такiе же точно листки. Но поразило Андрея Антоновича главное то что управляющiй на Шпигулинской фабрикѣ доставилъ

554                                          Русскій Вѣстникъ.

какъ разъ въ то же время въ полицiю двѣ или три пачки совершенно такихъ же точно листочковъ какъ и у подпоручика, подкинутыхъ ночью на фабрикѣ. Пачки были еще и не распакованы, и никто изъ рабочихъ не успѣлъ прочесть ни одной. Фактъ былъ глупенькiй, но Андрей Антоновичъ усиленно задумался. Дѣло представлялось ему въ непрiятно сложномъ видѣ.

Въ этой фабрикѣ Шпигулиныхъ только-что началась тогда та самая «шпигулинская исторiя» о которой такъ много у насъ прокричали и которая съ такими варiантами перешла и въ столичныя газеты. Недѣли съ три назадъ заболѣлъ тамъ и умеръ одинъ рабочiй азiятскою холерой; потомъ заболѣло еще нѣсколько человѣкъ. Всѣ въ городѣ струсили, потому что холера надвигалась изъ сосѣдней губернiи. Замѣчу что у насъ были приняты самыя удовлетворительныя санитарныя мѣры для встрѣчи непрошенной гостьи. Но фабрику Шпигулиныхъ, миллiонеровъ и людей со связями, какъ-то просмотрѣли. И вотъ вдругъ всѣ стали вопить что въ ней-то и таится корень и разсадникъ болѣзни, что на самой фабрикѣ и особенно въ помѣщенiяхъ рабочихъ такая закоренѣлая нечистота что еслибъ и не было совсѣмъ холеры, то она должна была бы тамъ сама зародиться. Мѣры, разумѣется, были тотчасъ же приняты, и Андрей Антоновичъ энергически настоялъ на немедленномъ ихъ исполненiи. Фабрику очистили недѣли въ три, но Шпигулины неизвѣстно почему ее закрыли. Одинъ братъ Шпигулинъ постоянно проживалъ въ Петербургѣ, а другой, послѣ распоряженiя начальства объ очисткѣ, уѣхалъ въ Москву. Управляющiй приступилъ къ разчету работниковъ и, какъ теперь оказывается, нагло мошенничалъ. Работники стали роптать, хотѣли разчета справедливаго, по глупости ходили въ полицiю, впрочемъ безъ большаго крика и вовсе уже не такъ волновались. Вотъ въ это-то самое время и доставлены были Андрею Антоновичу прокламацiи отъ управляющаго.

Петръ Степановичъ влетѣлъ въ кабинетъ не доложившись, какъ добрый другъ и свой человѣкъ, да и къ тому же съ порученiемъ отъ Юлiи Михайловны. Увидѣвъ его, фонъ-Лембке угрюмо нахмурился и непривѣтливо остановился у стола. До этого онъ расхаживалъ по кабинету и толковалъ о чемъ-то глазъ на глазъ съ чиновникомъ своей канцелярiи Блюмомъ, чрезвычайно неуклюжимъ и угрюмымъ Нѣмцемъ, котораго привезъ съ собой изъ Петербурга, несмотря на сильнѣйшую оппозицiю

Бѣсы.                                                          555

Юлiи Михайловны. Чиновникъ при входѣ Петра Степановича отступилъ къ дверямъ, но не вышелъ. Петру Степановичу даже показалось что онъ какъ-то знаменательно переглянулся съ своимъ начальникомъ.

— Ого, поймалъ-таки васъ; скрытный градоначальникъ! возопилъ смѣясь Петръ Степановичъ и накрылъ ладонью лежавшую на столѣ прокламацiю, — это умножитъ вашу коллекцiю, а?

Андрей Антоновичъ вспыхнулъ. Что-то вдругъ какъ бы перекосилось въ его лицѣ.

— Оставьте, оставьте сейчасъ! вскричалъ онъ, вздрогнувъ отъ гнѣва, — и не смѣйте.... сударь....

— Чего вы такъ? Вы кажется сердитесь?

— Позвольте вамъ замѣтить, милостивый государь, что я вовсе не намѣренъ отселѣ терпѣть вашего sans façon и прошу васъ припомнить....

— Фу чортъ, да вѣдь онъ и въ самомъ дѣлѣ!

— Молчите же, молчите! затопалъ по ковру ногами фонъ-Лембке, — и не смѣйте....

Богъ знаетъ до чего бы дошло. Увы, тутъ было еще одно обстоятельство помимо всего, совсѣмъ неизвѣстное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлiи Михайловнѣ. Несчастный Андрей Антоновичъ дошелъ до такого разстройства что, въ послѣднiе дни, про себя сталъ ревновать свою супругу къ Петру Степановичу. Въ уединенiи, особенно по ночамъ, онъ выносилъ непрiятнѣйшiя минуты.

— А я думалъ, если человѣкъ два дня сряду за полночь читаетъ вамъ наединѣ свой романъ и хочетъ вашего мнѣнiя, то ужь самъ по крайней мѣрѣ вышелъ изъ этихъ офицiальностей-то.... Меня Юлiя Михайловна принимаетъ на короткой ногѣ; какъ васъ тутъ распознаешь? съ нѣкоторымъ даже достоинствомъ произнесъ Петръ Степановичъ. — Вотъ вамъ кстати и вашъ романъ, положилъ онъ на столъ большую, вѣскую, свернутую въ трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.

Лембке покраснѣлъ и замялся.

— Гдѣ же вы отыскали? осторожно спросилъ онъ съ приливомъ радости, которую сдержать не могъ, но сдерживалъ однакожь изо всѣхъ силъ.

— Вообразите, какъ была въ трубкѣ, такъ и скатилась за комодъ. Я, должно-быть, какъ вошелъ, бросилъ ее тогда неловко на комодъ. Только третьяго дня отыскали, полы мыли, задали же вы мнѣ однако работу!

556                                          Русскій Вѣстникъ.

Лембке строго опустилъ глаза.

— Двѣ ночи сряду не спалъ по вашей милости. Третьяго дня еще отыскали, а я удержалъ, все читалъ, днемъ-то некогда, такъ я по ночамъ. Ну-съ, и — недоволенъ: мысль не моя. Да наплевать однако, критикомъ никогда не бывалъ, но — оторваться, батюшка, не могъ, хоть и недоволенъ! Четвертая и пятая главы это.... это.... это.... чортъ знаетъ чтò такое! И сколько юмору у васъ напихано, хохоталъ. Какъ вы однакожь умѣете поднять на смѣхъ sans que cela paraisse! Ну тамъ въ девятой, десятой, это все про любовь, не мое дѣло; эффектно однако; за письмомъ Игренева чуть не занюнилъ, хотя вы его такъ тонко выставили.... Знаете, оно чувствительно, а въ то же время вы его какъ бы фальшивымъ бокомъ хотите выставить, вѣдь такъ? Угадалъ я или нѣтъ? Ну, а за конецъ просто избилъ бы васъ. Вѣдь вы чтò проводите? Вѣдь это то же прежнее обоготворенiе семейнаго счастiя, прiумноженiя дѣтей, капиталовъ, стали жить поживать да добра наживать, помилуйте! Читателя очаруете, потому что даже я оторваться не могъ, да вѣдь тѣмъ сквернѣе. Читатель глупъ попрежнему, слѣдовало бы его умнымъ людямъ расталкивать, а вы.… Ну да довольно однако, прощайте. Не сердитесь въ другой разъ; я пришелъ было вамъ два словечка нужныхъ сказать; да вы какой-то такой....

Андрей Антоновичъ между тѣмъ взялъ свой романъ и заперъ на ключъ въ дубовый книжный шкафъ, успѣвъ между прочимъ мигнуть Блюму чтобы тотъ стушевался. Тотъ исчезъ съ вытянутымъ и грустнымъ лицомъ.

— Я не какой-то такой, а я просто.... все непрiятности, пробормоталъ онъ нахмурясь, но уже безъ гнѣва и подсаживаясь къ столу; — садитесь и скажите ваши два слова. Я васъ давно не видалъ, Петръ Степановичъ, и только не влетайте вы впередъ съ вашею манерой.... иногда при дѣлахъ оно.…

— Манеры у меня свои....

— Знаю-съ, и вѣрю что вы безъ намѣренiя, но иной разъ находишься въ хлопотахъ… Садитесь же.

Петръ Степановичъ разлегся на диванѣ и мигомъ поджалъ подъ себя ноги.

III.

— Это въ какихъ же вы хлопотахъ; неужто эти пустяки? кивнулъ онъ на прокламацiю. — Я вамъ такихъ листковъ сколько угодно натаскаю, еще въ Х–ской губернiи познакомился.

— То-есть въ то время какъ вы тамъ проживали?

Бѣсы.                                                          557

— Ну, разумѣется, не въ мое отсутствiе. Еще она съ виньеткой, топоръ наверху нарисованъ. Позвольте (онъ взялъ прокламацiю); ну да, топоръ и тутъ; та самая, точнехонько.

— Да, топоръ. Видите топоръ.

— Чтò жь топора испугались?

— Я не топора-съ.… и не испугался-съ, но дѣло это.... дѣло такое, тутъ обстоятельства.

— Какiя? Что съ фабрики-то принесли? Хе, хе. А знаете, у васъ на этой фабрикѣ сами рабочiе скоро будутъ писать прокламацiи.

— Какъ это? строго уставился фонъ-Лембке.

— Да такъ. Вы и смотрите на нихъ. Слишкомъ вы мягкiй человѣкъ, Андрей Антоновичъ; романы пишете. А тутъ надо бы по-старинному.

— Чтò такое по-старинному, чтò за совѣты? Фабрику вычистили; я велѣлъ, и вычистили.

— А между рабочими бунтъ. Перепороть ихъ сплошь, и дѣло съ концомъ.

— Бунтъ? Вздоръ это; я велѣлъ, и вычистили.

— Эхъ, Андрей Антоновичъ, мягкiй вы человѣкъ!

— Я вопервыхъ вовсе не такой ужь мягкiй, а вовторыхъ.... укололся было опять фонъ-Лембке. Онъ разговаривалъ съ молодымъ человѣкомъ черезъ силу, изъ любопытства не скажетъ ли тотъ чего новенькаго.

— А-а, опять старая знакомая! перебилъ Петръ Степановичъ, нацѣлившись на другую бумажку подъ преспапье, тоже въ родѣ прокламацiи, очевидно заграничной печати, но въ стихахъ; — ну эту я наизусть знаю: Свѣтлая Личность! Посмотримъ; ну такъ Свѣтлая Личность и есть. Знакомъ съ этой личностью еще съ заграницы. Гдѣ откопали?

— Вы говорите что видѣли за границей? встрепенулся фонъ-Лембке.

— Еще бы, четыре мѣсяца назадъ, или даже пять.

— Какъ много вы однако за границей видѣли, тонко посмотрѣлъ фонъ-Лембке. Петръ Степановичъ, не слушая, развернулъ бумажку и прочелъ вслухъ стихотворенiе:

Свѣтлая личность.

Онъ незнатной былъ породы,

Онъ возросъ среди народа.

Но гонимый местью царской,

Злобной завистью боярской,

558                                          Русскій Вѣстникъ.

Онъ обрекъ себя страданью,

Казнямъ, пыткамъ, истязанью,

И пошелъ вѣщать народу

Братство, равенство, свободу.

И возстанье начиная,

Онъ бѣжалъ въ чужiе краи,

Изъ царева каземата,

Отъ кнута, щипцовъ и ката.

А народъ возстать готовый

Изъ-подъ участи суровой

Отъ Смоленска до Ташкента

Съ нетерпѣньемъ ждалъ студента.

Ждалъ его онъ поголовно,

Чтобъ идти безпрекословно

Порѣшить въ конецъ боярство,

Порѣшить совсѣмъ и царство,

Сдѣлать общими имѣнья

И предать на вѣки мщенью

Церкви, браки и семейство ‑

Мiра стараго злодѣйство!

— Должно-быть у того офицера взяли, а? спросилъ Петръ Степановичъ.

— А вы и того офицера изволите знать?

— Еще бы. Я тамъ съ ними два дня пировалъ. Ему такъ и надо было сойти съума.

— Онъ можетъ-быть и не сходилъ съума.

— Не потому ли что кусаться началъ?

— Но позвольте, если вы видѣли эти стихи за границей и потомъ оказывается здѣсь у того офицера....

— Чтò? замысловато! Вы, добрый мой Андрей Антоновичъ, меня, какъ вижу, экзаменуете? Видите-съ, началъ онъ вдругъ съ необыкновенною важностью. — О томъ чтò я видѣлъ за границей, я возвратясь уже кой-кому объяснилъ, и объясненiя мои найдены удовлетворительными, иначе я не осчастливилъ бы моимъ присутствiемъ здѣшняго города. Считаю что дѣла мои въ этомъ смыслѣ покончены и никому не обязанъ отчетомъ. И не потому покончены что я донощикъ, а потому что не могъ иначе поступить. Тѣ которые писали Юлiѣ Михайловнѣ, зная дѣло, писали обо мнѣ какъ о человѣкѣ честномъ…. Ну, это все однако же чорту, а я вамъ пришелъ сказать одну серiозную вещь, и хорошо что вы этого трубочиста вашего выслали.

Бѣсы.                                                          559

Дѣло для меня важное, Андрей Антоновичъ; будетъ одна моя чрезвычайная просьба къ вамъ.

— Просьба? Гмъ, сдѣлайте одолженiе, я жду и, признаюсь, съ любопытствомъ. И вообще прибавлю, вы меня довольно удивляете, Петръ Степановичъ.

Фонъ-Лембке былъ въ нѣкоторомъ волненiи. Петръ Степановичъ закинулъ ногу за ногу.

— Въ Петербургѣ, началъ онъ, — я насчетъ многаго былъ откровененъ, но насчетъ чего-нибудь или вотъ этого напримѣръ (онъ стукнулъ пальцемъ по Свѣтлой Личности) я умолчалъ, вопервыхъ, потому что не стоило говорить, а вовторыхъ, потому что объявлялъ только о томъ о чемъ спрашивали. Не люблю въ этомъ смыслѣ самъ впередъ забѣгать; въ этомъ и вижу разницу между подлецомъ и честнымъ человѣкомъ, котораго просто-за-просто накрыли обстоятельства.… Ну, однимъ словомъ, это въ сторону. Ну-съ, а теперь.... теперь когда эти дураки.... ну, когда это вышло наружу и уже у васъ въ рукахъ, и отъ васъ, я вижу, не укроется — потому что вы человѣкъ съ глазами, и васъ впередъ не распознаешь, — а эти глупцы между тѣмъ продолжаютъ, я…. я.... ну, да я, однимъ словомъ, пришелъ васъ просить спасти одного человѣка, одного тоже глупца, пожалуй сумашедшаго, во имя его молодости, несчастiй, во имя вашей гуманности.… Не въ романахъ же однихъ собственнаго издѣлiя вы такъ гуманны! съ грубымъ сарказмомъ и въ нетерпѣнiи оборвалъ онъ вдругъ рѣчь.

Однимъ словомъ, было видно человѣка прямаго, но неловкаго и не политичнаго, отъ избытка гуманныхъ чувствъ и излишней можетъ-быть щекотливости, главное, человѣка недалекаго, какъ тотчасъ же съ чрезвычайною тонкостью оцѣнилъ фонъ-Лембке и какъ давно уже объ немъ полагалъ, особенно когда въ послѣднюю недѣлю, одинъ въ кабинетѣ, по ночамъ особенно, ругалъ его изо всѣхъ силъ про себя за необъяснимые успѣхи у Юлiи Михайловны.

— За кого же вы просите и чтò же это все означаетъ? сановито освѣдомился онъ, стараясь скрыть свое любопытство.

— Это…. это…. чортъ…. Я не виноватъ вѣдь что въ васъ вѣрю! Чѣмъ же я виноватъ что почитаю васъ за благороднѣйшаго человѣка, и главное толковаго.... способнаго то-есть понять.... чортъ.…

Бѣдняжка, очевидно, не умѣлъ съ собой справиться.

— Вы, наконецъ, поймите, продолжалъ онъ, — поймите что

560                                          Русскій Вѣстникъ.

называя вамъ его имя, я вамъ его вѣдь предаю; вѣдь предаю, не такъ ли? Не такъ ли?

— Но какъ же, однако, я могу угадать, если вы не рѣшаетесь высказаться?

— То-то вотъ и есть, вы всегда подкосите вотъ этою вашею логикой, чортъ…. ну, чортъ…. эта «свѣтлая личность», этотъ «студентъ» — это Шатовъ.… вотъ вамъ и все!

— Шатовъ? То-есть какъ это Шатовъ?

— Шатовъ, это «студентъ», вотъ про котораго здѣсь упоминается. Онъ здѣсь живетъ; бывшiй крѣпостной человѣкъ, ну, вотъ пощечину далъ.

— Знаю, знаю! прищурился Лембке, — но, позвольте, въ чемъ же собственно онъ обвиняется и о чемъ вы-то, главнѣйше, ходатайствуете?

— Да спасти же его прошу, понимаете! Вѣдь я его восемь лѣтъ тому еще зналъ, вѣдь я ему другомъ можетъ-быть былъ, выходилъ изъ себя Петръ Степановичъ. — Ну, да я вамъ не обязанъ отчетами въ прежней жизни, махнулъ онъ рукой, — все это ничтожно, все это три съ половиной человѣка, а съ заграничными и десяти не наберется, а главное — я понадѣялся на вашу гуманность, на умъ. Вы поймете, и сами покажете дѣло въ настоящемъ видѣ, а не какъ Богъ знаетъ чтò, какъ глупую мечту сумазброднаго человѣка.... отъ несчастiй, замѣтьте, отъ долгихъ несчастiй, а не какъ чортъ знаетъ тамъ какой небывалый государственный заговоръ!...

Онъ почти задыхался.

— Гмъ. Вижу что онъ виновенъ въ прокламацiяхъ съ топоромъ, почти величаво заключилъ Лембке; позвольте, однако же, еслибъ одинъ, то какъ могъ онъ ихъ разбросать и здѣсь, и въ провинцiяхъ, и даже въ Х–й губернiи и.... и наконецъ главнѣйшее, гдѣ взялъ?

— Да; говорю же вамъ что ихъ, очевидно, всего-на-все пять человѣкъ, ну, десять, почему я знаю?

— Вы не знаете?

— Да почему мнѣ знать, чортъ возьми?

— Но вотъ знали же, однако, что Шатовъ одинъ изъ сообщниковъ?

— Эхъ! махнулъ рукой Петръ Степановичъ, какъ бы отбиваясь отъ подавляющей прозорливости вопрошателя;— ну, слушайте, я вамъ всю правду скажу: о прокламацiяхъ ничего не знаю, то-есть ровнешенько ничего, чортъ возьми, понимаете

Бѣсы.                                                          561

чтò значитъ ничего?... Ну, конечно, тотъ подпоручикъ, да еще кто-нибудь, да еще кто-нибудь здѣсь.... ну, и можетъ Шатовъ, ну, и еще кто–нибудь, ну, вотъ и всѣ, дрянь и мизеръ.... но я за Шатова пришелъ просить, его спасти надо, потому что это стихотворенiе — его, его собственное сочиненiе и за границей черезъ него отпечатано; вотъ чтò я знаю навѣрно, а о прокламацiяхъ ровно ничего не знаю.

— Если стихи — его, то навѣрно и прокламацiи. Какiя же, однако, данныя заставляютъ васъ подозрѣвать господина Шатова?

Петръ Степановичъ, съ видомъ окончательно выведеннаго изъ терпѣнiя человѣка, выхватилъ изъ кармана бумажникъ, а изъ него записку.

— Вотъ данныя! крикнулъ онъ, бросивъ ее на столъ. Лембке развернулъ; оказалось что записка писана, съ полгода назадъ, отсюда куда-то за границу, коротенькая, въ двухъ словахъ:

«Свѣтлую Личность отпечатать здѣсь не могу, да и ничего не могу; печатайте за границей.

«Ив. Шатовъ».

Лембке пристально уставился на Петра Степановича. Варвара Петровна правду отнеслась что у него былъ баранiй взглядъ, иногда особенно.

— То-есть это вотъ чтò, рванулся Петръ Степановичъ, — значитъ что онъ написалъ здѣсь, полгода назадъ, эти стихи, но здѣсь не могъ отпечатать, ну, въ тайной типографiи какой-нибудъ — и потому проситъ напечатать за границей.... Кажется ясно?

— Да-съ, ясно, но кого же онъ проситъ? вотъ это еще не ясно? съ хитрѣйшею иронiей замѣтилъ Лембке.

— Да Кирилова же, наконецъ; записка писана къ Кирилову за границу.... Не знали что ли? Вѣдь чтò досадно, что вы, можетъ-быть, предо мною только прикидываетесь, а давнымъ давно уже сами знаете про эти стихи, и все! Какъ же очутились они у васъ на столѣ? Съумѣли очутиться! За чтò же вы меня истязуете, если такъ?

Онъ судорожно утеръ платкомъ потъ со лба.

— Мнѣ можетъ и извѣстно нѣчто.... ловко уклонился Лембке; но кто же этотъ Кириловъ?

— Ну да вотъ инженеръ прiѣзжiй, былъ секундантомъ у Ставрогина, маньякъ, сумашедшiй; подпоручикъ вашъ, дѣйствительно, только можетъ въ бѣлой горячкѣ, ну, а этотъ ужь совсѣмъ сумашедшiй, — совсѣмъ, въ этомъ гарантирую. Эхъ,

562                                          Русскій Вѣстникъ.

Андрей Антоновичъ, еслибы знало правительство какiе это сплошь люди, такъ на нихъ бы рука не поднялась. Всѣхъ какъ есть цѣликомъ на седьмую версту; я еще въ Швейцарiи да на конгрессахъ наглядѣлся.

— Тамъ, откуда управляютъ здѣшнимъ движенiемъ?

— Да кто управляетъ-то? три человѣка съ полчеловѣкомъ. Вѣдь на нихъ глядя только скука возьметъ. И какимъ это здѣшнимъ движенiемъ? Прокламацiями что ли? Да и кто навербованъ-то, подпоручики въ бѣлой горячкѣ, да два-три студента! Вы умный человѣкъ, вотъ вамъ вопросъ: Отчего не вербуются къ нимъ люди значительнѣе, отчего все студенты да недоросли двадцати двухъ лѣтъ? Да и много ли? Небось миллiонъ собакъ ищетъ, а много ль всего отыскали? Семь человѣкъ. Говорю вамъ, скука возьметъ.

Лембке выслушалъ со вниманiемъ, но съ выраженiемъ говорившимъ: «Соловья баснями не накормишь».

— Позвольте, однако же, вотъ вы изволите утверждать что записка адресована была за границу; но здѣсь адреса нѣтъ; почему же вамъ стало извѣстно что записка адресована къ господину Кирилову, и, наконецъ, за границу и…. и.… что писана она дѣйствительно господиномъ Шатовымъ?

— Такъ достаньте сейчасъ руку Шатова, да и свѣрьте. У васъ въ канцелярiи непремѣнно должна отыскаться какая-нибудь его подпись. А что къ Кирилову, такъ мнѣ самъ Кириловъ тогда же и показалъ.

— Вы стало-быть сами....

— Ну да, конечно, стало-быть самъ. Мало ли чтò мнѣ тамъ показывали. А что эти вотъ стихи, такъ это будто покойный Герценъ написалъ ихъ Шатову, когда еще тотъ за границей скитался, будто бы на память встрѣчи, въ похвалу, въ рекомендацiю, ну, чортъ.... а Шатовъ и распространяетъ въ молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мнѣ мнѣнiе.

— Те-те-те, догадался, наконецъ, совсѣмъ Лембке, — то-то я думаю: прокламацiя — это понятно, а стихи зачѣмъ?

— Да какъ ужь вамъ не понять. И чортъ знаетъ для чего я вамъ разболталъ! Слушайте, мнѣ Шатова отдайте, а тамъ чортъ дери ихъ всѣхъ остальныхъ, даже съ Кириловымъ, который заперся теперь въ домѣ Филиппова, гдѣ и Шатовъ, и таится. Они меня не любятъ, потому что я воротился.… но обѣщайте мнѣ Шатова, и я вамъ ихъ всѣхъ на одной тарелкѣ подамъ.

Бѣсы.                                                          563

Пригожусь, Андрей Антоновичъ! Я эту всю жалкую кучку полагаю человѣкъ въ девять‑въ десять. Я самъ за ними слѣжу, отъ себя-съ. Намъ ужь трое извѣстны: Шатовъ, Кириловъ и тотъ подпоручикъ. Остальныхъ я еще только разглядываю…. впрочемъ не совсѣмъ близорукъ. Это какъ въ Х—й губернiи; тамъ схвачено съ прокламацiями два студента, одинъ гимназистъ, два двадцатилѣтнихъ дворянина, одинъ учитель и одинъ отставной майоръ, лѣтъ шестидесяти, одурѣвшiй отъ пьянства, вотъ и все, и ужь повѣрьте что все; даже удивились что тутъ и все. Но надо шесть дней. Я уже смекнулъ на счетахъ: шесть дней и не раньше. Если хотите какого-нибудь результата — не шевелите ихъ еще шесть дней, и я вамъ ихъ въ одинъ узелъ свяжу, а пошевелите раньше — гнѣздо разлетится. Но дайте Шатова. Я за Шатова.… А всего бы лучше призвать его секретно и дружески, хоть сюда въ кабинетъ, и проэкзаменовать, поднявши предъ нимъ завѣсу.... Да онъ навѣрно самъ вамъ въ ноги бросится и заплачетъ! Это человѣкъ нервный, несчастный; у него жена гуляетъ со Ставрогинымъ. Приголубьте его, и онъ все самъ откроетъ, но надо шесть дней.... А главное, главное — ни полсловечка Юлiи Михайловнѣ. Секретъ. Можете секретъ?

— Какъ? вытаращилъ глаза Лембке, — да развѣ вы Юлiи Михайловнѣ ничего не.… открывали?

— Ей? Да сохрани меня и помилуй! Э-эхъ, Андрей Антоновичъ! Видите-съ: я слишкомъ цѣню ея дружбу, и высоко уважаю.... ну и тамъ все это.... но я не промахнусь. Я ей не противорѣчу, потому что ей противорѣчить, сами знаете, опасно. Я ей можетъ и закинулъ словечко, потому что она это любитъ, но чтобъ я выдалъ ей, какъ вамъ теперь, имена, или тамъ что-нибудь, э-эхъ, батюшка! Вѣдь я почему обращаюсь теперь къ вамъ? Потому что вы все-таки мущина, человѣкъ серiозный, съ старинною твердою служебною опытностью. Вы видали виды. Вамъ каждый шагъ въ такихъ дѣлахъ, я думаю, наизустъ извѣстенъ еще съ петербургскихъ примѣровъ. А скажи я ей эти два имени, напримѣръ, и она бы такъ забарабанила.... Вѣдь она отсюда хочетъ Петербургъ удивить. Нѣтъ-съ, горяча слишкомъ, вотъ что-съ.

— Да, въ ней есть нѣсколько этой фуги, не безъ удовольствiя пробормоталъ Андрей Антоновичъ, въ то же время ужасно жалѣя что этотъ неучъ осмѣливается, кажется, выражаться объ Юлiи Михайловнѣ немного ужь вольно. Петру же Степановичу,

564                                          Русскій Вѣстникъ.

вѣроятно, казалось что этого еще мало и что надо еще поддать пару чтобы польстить и совсѣмъ ужь покорить Лембку.

— Именно фуги, поддакнулъ онъ, — пусть она женщина можетъ-быть генiальная, литературная, но — воробьевъ она распугаетъ. Шести часовъ не выдержитъ, не то что шести дней. Э-эхъ, Андрей Антоновичъ, не налагайте на женщину срока въ шесть дней! Вѣдь признаете же вы за мною нѣкоторую опытность, то-есть въ этихъ дѣлахъ; вѣдь знаю же я кое-что, и вы сами знаете что я могу знать кое-что. Я у васъ не для баловства шести дней прошу, а для дѣла.

— Я слышалъ.… не рѣшался высказать мысль свою Лембке, — я слышалъ что вы, возвратясь изъ-за границы, гдѣ слѣдуетъ изъявили... въ родѣ раскаянiя?

— Ну тамъ чтò бы ни было.

— Да и я, разумѣется, не желаю входить… но мнѣ все казалось, вы здѣсь до сихъ поръ говорили совсѣмъ въ иномъ стилѣ, о христiанской вѣрѣ напримѣръ, объ общественныхъ установленiяхъ и наконецъ о правительствѣ....

— Мало ли чтò я говорилъ. Я и теперь то же говорю, только не такъ эти мысли слѣдуетъ проводить, какъ тѣ дураки, вотъ въ чемъ дѣло. А то чтò въ томъ что укусилъ въ плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили что рано.

— Я не про то собственно соглашался и говорилъ рано.

— Однако же у васъ каждое слово на крюкъ привѣшено, хе-хе! осторожный человѣкъ! весело замѣтилъ вдругъ Петръ Степановичъ. — Слушайте, отецъ родной, надо же было съ вами познакомиться, ну вотъ потому я въ моемъ стилѣ и говорилъ. Я не съ однимъ съ вами, а со многими такъ знакомлюсь. Мнѣ можетъ вашъ характеръ надо было распознать.

— Для чего бы вамъ мой характеръ?

— Ну почемъ я знаю для чего (онъ опять разсмѣялся). Видите ли, дорогой и многоуважаемый Андрей Антоновичъ, вы хитры, но до этого еще не дошло и навѣрно не дойдетъ, понимаете? Можетъ-быть и понимаете? Я хоть и далъ гдѣ слѣдуетъ объясненiя, возвратясь изъ-за границы, и право не знаю почему бы человѣкъ извѣстныхъ убѣжденiй не могъ дѣйствовать въ пользу искреннихъ своихъ убѣжденiй... но мнѣ никто еще тамъ не заказывалъ вашего характера и никакихъ подобныхъ заказовъ оттуда я еще не бралъ на себя. Вникните сами: вѣдь могъ бы я не вамъ открыть первому два-то имени, а прямо туда махнуть, то-есть туда гдѣ первоначальныя объясненiя

Бѣсы.                                                          565

давалъ; и ужь еслибъ я старался изъ-за финансовъ, али тамъ изъ-за выгоды, то ужь конечно вышелъ бы съ моей стороны не разчетъ, потому что благодарны-то будутъ теперь вамъ, а не мнѣ. Я единственно за Шатова, съ благородствомъ прибавилъ Петръ Степановичъ, — за одного Шатова, по прежней дружбѣ.... ну а тамъ, пожалуй, когда возьмете перо чтобы туда отписать, ну похвалите меня если хотите.... противорѣчить не стану, хе-хе! Adieu однако же, засидѣлся, и не надо бы столько болтать! прибавилъ онъ не безъ прiятности и всталъ съ дивана.

— Напротивъ, я очень радъ что дѣло такъ-сказать опредѣляется, всталъ и фонъ-Лембке, тоже съ любезнымъ видомъ, видимо подъ влiянiемъ послѣднихъ словъ. — Я съ признательностiю принимаю ваши услуги и, будьте увѣрены, все чтò можно съ моей стороны насчетъ отзыва о вашемъ усердiи…

— Шесть дней, главное шесть дней сроку, и чтобы въ эти дни вы не шевелились, вотъ чтò мнѣ надо!

— Пусть.

— Разумѣется я вамъ рукъ не связываю, да и не смѣю. Не можете же вы не слѣдить; только не пугайте гнѣзда раньше времени, вотъ въ чемъ я надѣюсь на вашъ умъ и на опытность. А довольно у васъ должно-быть своихъ-то гончихъ припасено, и всякихъ тамъ ищеекъ, хе-хе! весело и легкомысленно (какъ молодой человѣкъ) брякнулъ Петръ Степановичъ.

— Не совсѣмъ это такъ, прiятно уклонился Лембке. — Это — предразсудокъ молодости, что слишкомъ много припасено.... Но кстати позвольте одно словцо: вѣдь если этотъ Кириловъ былъ секундантомъ у Ставрогина, то и господинъ Ставрогинъ въ такомъ случаѣ…

— Чтò Ставрогинъ?

— То-есть если они такiе друзья?

— Э, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Вотъ тутъ маху дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я вѣдь думалъ что вы насчетъ этого не безъ свѣдѣнiй... Гмъ, Ставрогинъ — это совершенно противоположное, то-есть совершенно... Avis au lecteur.

— Неужели! и можетъ ли быть? съ недовѣрчивостiю произнесъ Лембке. — Мнѣ Юлiя Михайловна сообщила что, по ея свѣдѣнiямъ изъ Петербурга, онъ человѣкъ съ нѣкоторыми такъ-сказать наставленiями….

— Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсѣмъ ничего. Adieu. Avis au lecteur! вдругъ и явно уклонился Петръ Степановичъ.

566                                          Русскій Вѣстникъ.

Онъ полетѣлъ къ дверямъ.

— Позвольте, Петръ Степановичъ, позвольте, крикнулъ Лембке, — еще одно крошечное дѣльце, и я васъ не задержу.

Онъ вынулъ изъ столоваго ящика конвертъ.

— Вотъ-съ одинъ экземплярчикъ, по той же категорiи, и я вамъ тѣмъ самымъ доказываю что вамъ въ высшей степени довѣряю. Вотъ-съ, и каково ваше мнѣнiе?

Въ конвертѣ лежало письмо, — письмо странное, анонимое, адресованное къ Лембке и вчера только имъ полученное. Петръ Степановичъ къ крайней досадѣ своей прочелъ слѣдующее:

«Ваше превосходительство!

«Ибо по чину вы такъ. Симъ объявляю въ покушенiи на жизнь генеральскихъ особъ и отечества; ибо прямо ведетъ къ тому. Самъ разбрасывалъ непрерывно множество лѣтъ. Тоже и безбожiе. Приготовляется бунтъ, а прокламацiй нѣсколько тысячъ, и за каждой побѣжитъ сто человѣкъ, высуня языкъ, если заранѣе не отобрать начальствомъ, ибо множество обѣщано въ награду, а простой народъ глупъ, да и водка. Народъ, почитая виновника, разоряетъ того и другаго, и боясь обѣихъ сторонъ, раскаялся въ чемъ не участвовалъ, ибо обстоятельства мои таковы. Если хотите чтобы доносъ для спасенiя отечества, а также церквей и иконъ, то я одинъ только могу. Но съ тѣмъ чтобы мнѣ прощенiе изъ третьяго отдѣленiя по телеграфу немедленно одному изъ всѣхъ, а другiе пусть отвѣчаютъ. На окошкѣ у швейцара для сигнала въ семь часовъ ставьте каждый вечеръ свѣчу. Увидавъ повѣрю и приду облобызать милосердную длань изъ столицы, но съ тѣмъ чтобы пенсiонъ, ибо чѣмъ же я буду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вамъ выйдетъ звѣзда. Надо потихоньку, а не то свернутъ голову.

«Вашего превосходительства отчаянный человѣкъ.

«Припадаетъ къ стопамъ

«раскаявшiйся вольнодумецъ Incognito.»

Фонъ-Лембке объяснилъ что письмо очутилось вчера въ швейцарской, когда тамъ никого не было.

— Такъ вы какъ же думаете? спросилъ чуть не грубо Петръ Степановичъ.

— Я бы предположилъ что это анонимный пашквиль, въ насмѣшку.

— Вѣроятнѣе всего что такъ. Васъ не надуешь.

— Я главное потому что такъ глупо.

— А вы получали здѣсь еще какiе-нибудь пашквили?

— Получалъ раза два, анонимные.

Бѣсы.                                                          567

— Ну ужь разумѣется не подпишутъ. Разнымъ слогомъ? Разныхъ рукъ?

— Разнымъ слогомъ и разныхъ рукъ.

— И шутовскiе были, какъ это?

— Да, шутовскiе, и знаете... очень гадкiе.

— Ну коли ужь были, такъ навѣрно и теперь то же самое.

— А главное потому что такъ глупо. Потому что тѣ люди образованные и навѣрно такъ глупо не напишутъ.

— Ну да, ну да.

— А чтò если это и въ самомъ дѣлѣ кто-нибудь хочетъ дѣйствительно донести?

— Невѣроятно, сухо отрѣзалъ Петръ Степановичъ. — Чтò значитъ телеграмма изъ третьяго отдѣленiя и пенсiонъ. Пашквиль очевидный.

— Да, да, устыдился Лембке.

— Знаете чтò, оставьте-ка это у меня. Я вамъ навѣрно разыщу. Раньше чѣмъ тѣхъ разыщу.

— Возьмите, согласился фонъ-Лембке, съ нѣкоторымъ впрочемъ колебанiемъ.

— Вы кому-нибудь показывали?

— Нѣтъ, какъ можно, никому.

— То-есть Юлiи Михайловнѣ?

— Ахъ, Боже сохрани, и ради Бога не показывайте ей сами! вскричалъ Лембке въ испугѣ. — Она будетъ такъ потрясена.... и разсердится на меня ужасно.

— Да, на васъ перваго и разсердится, скажетъ что сами заслужили, коли вамъ такъ пишутъ. Знаемъ мы женскую логику. Ну прощайте. Я вамъ можетъ даже дня черезъ три этого сочинителя представлю. Главное уговоръ!

IV.

Петръ Степановичъ былъ человѣкъ можетъ-быть и не глупый, но Ѳедька Каторжный вѣрно выразился о немъ что онъ «человѣка самъ сочинитъ, да съ нимъ и живетъ». Ушелъ онъ отъ фонъ-Лембке вполнѣ увѣренный что по крайней мѣрѣ на шесть дней того успокоилъ, а срокъ этотъ былъ ему до крайности нуженъ. Но идея была ложная, и все основано было только на томъ что онъ сочинилъ себѣ Андрея Антоновича, съ самаго начала, и разъ навсегда, совершеннѣйшимъ простачкомъ.

568                                          Русскій Вѣстникъ.

Какъ и каждый страдальчески мнительный человѣкъ, Андрей Антоновичъ всякiй разъ бывалъ чрезвычайно и радостно довѣрчивъ въ первую минуту выхода изъ неизвѣстности. Новый оборотъ вещей представился ему сначала въ довольно прiятномъ видѣ, несмотря на нѣкоторыя вновь наступавшiя хлопотливыя сложности. По крайней мѣрѣ старыя сомнѣнiя падали въ прахъ. Къ тому же онъ такъ усталъ за послѣднiе дни, чувствовалъ себя такимъ измученнымъ и безпомощнымъ что душа его поневолѣ жаждала покоя. Но увы, онъ уже опять былъ не спокоенъ. Долгое чиновничье житье въ Петербургѣ оставило въ душѣ его слѣды неизгладимые. Офицiальная и даже секретная исторiя «новаго поколѣнiя» ему была довольно извѣстна, — человѣкъ былъ любопытный и прокламацiи собиралъ, — но никогда не понималъ онъ въ ней самаго перваго слова. Теперь же былъ какъ въ лѣсу: онъ всѣми инстинктами своими предчувствовалъ что въ словахъ Петра Степановича заключалось нѣчто совершенно несообразное, внѣ всякихъ формъ и условiй, — «хотя вѣдь чортъ знаетъ чтò можетъ случиться въ этомъ «новомъ поколѣнiи» и чортъ знаетъ какъ это у нихъ тамъ совершается!» раздумывалъ онъ, теряясь въ соображенiяхъ.

А тутъ какъ нарочно снова просунулъ къ нему голову Блюмъ. Все время посѣщенiя Петра Степановича онъ выжидалъ недалеко. Блюмъ этотъ приходился даже родственникомъ Андрею Антоновичу, дальнимъ, но всю жизнь тщательно и боязливо скрываемымъ. Прошу прощенiя у читателя въ томъ чтò этому ничтожному лицу отдѣлю здѣсь хоть нѣсколько словъ. Блюмъ былъ изъ страннаго рода «несчастныхъ» Нѣмцевъ — и вовсе не по крайней своей бездарности, а именно неизвѣстно почему. «Несчастные» Нѣмцы не миѳъ, а дѣйствительно существуютъ, даже въ Россiи, и имѣютъ свой собственный типъ. Андрей Антоновичъ всю жизнь питалъ къ нему самое трогательное сочувствiе, и вездѣ, гдѣ только могъ, по мѣрѣ собственныхъ своихъ успѣховъ по службѣ, выдвигалъ его на подчиненное, подвѣдомственное ему мѣстечко; но тому нигдѣ не везло. То мѣсто оставлялось за штатомъ, то перемѣнялось начальство, то чуть не упекли его однажды съ другими подъ судъ. Былъ онъ аккуратенъ, но какъ-то слишкомъ безъ нужды и во вредъ себѣ мраченъ; рыжiй, высокiй, сгорбленный, унылый, даже чувствительный и, при всей своей приниженности, упрямый и настойчивый какъ волъ, хотя всегда невпопадъ. Къ

Бѣсы.                                                          569

Андрею Антоновичу питалъ онъ съ женой и съ многочисленными дѣтьми многолѣтнюю и благоговѣйную привязанность. Кромѣ Андрея Антоновича никто никогда не любилъ его. Юлiя Михайловна сразу его забраковала, но одолѣть упорство своего супруга не могла. Это была ихъ первая супружеская ссора, и случилась она тотчасъ послѣ свадьбы, въ самые первые медовые дни, когда вдругъ обнаружился предъ нею Блюмъ, до тѣхъ поръ тщательно отъ нея припрятанный, съ обидною тайной своего къ ней родства. Андрей Антоновичъ умолялъ сложа руки, чувствительно разказалъ всю исторiю Блюма и ихъ дружбы съ самаго дѣтства, но Юлiя Михайловна считала себя опозоренною на вѣки и даже пустила въ-ходъ обмороки. Фонъ-Лембке не уступилъ ей ни шагу и объявилъ что не покинетъ Блюма ни за чтò на свѣтѣ и не отдалитъ отъ себя, такъ что она наконецъ удивилась и принуждена была позволить Блюма. Рѣшено было только что родство будетъ скрываемо еще тщательнѣе чѣмъ до сихъ поръ, если только это возможно, и что даже имя и отчество Блюма будутъ измѣнены, потому что его тоже почему-то звали Андреемъ Антоновичемъ. Блюмъ у насъ ни съ кѣмъ не познакомился кромѣ одного только Нѣмца аптекаря, никому не сдѣлалъ визитовъ и, по обычаю своему, зажилъ скупо и уединенно. Ему давно уже были извѣстны и литературные грѣшки Андрея Антоновича. Онъ преимущественно призывался выслушивать его романъ въ секретныхъ чтенiяхъ наединѣ, просиживалъ по шести часовъ сряду столбомъ; потѣлъ, напрягалъ всѣ свои силы чтобы не заснуть и улыбаться; придя домой стеналъ вмѣстѣ съ длинноногою и сухопарою женой о несчастной слабости ихъ благодѣтеля къ русской литературѣ.

Андрей Антоновичъ со страданiемъ посмотрѣлъ на вошедшаго Блюма.

— Я прошу тебя, Блюмъ, оставить меня въ покоѣ, началъ онъ тревожною скороговоркой, очевидно желая отклонить возобновленiе давишняго разговора, прерваннаго приходомъ Петра Степановича.

— И однакожь это можетъ-быть устроено деликатнѣйше, совершенно не гласно; вы же имѣете всѣ полномочiя, почтительно, но упорно настаивалъ на чемъ-то Блюмъ, сгорбивъ спину и придвигаясь все ближе и ближе мелкими шагами къ Андрею Антоновичу.

570                                          Русскій Вѣстникъ.

— Блюмъ, ты до такой степени преданъ мнѣ и услужливъ что я всякiй разъ смотрю на тебя внѣ себя отъ страха.

— Вы всегда говорите острыя вещи и въ удовольствiи отъ сказаннаго засыпаете спокойно, но тѣмъ самымъ себѣ повреждаете.

— Блюмъ, я сейчасъ убѣдился что это вовсе не то, вовсе не то.

— Не изъ словъ ли этого фальшиваго, порочнаго молодаго человѣка, котораго вы сами подозрѣваете? Онъ васъ побѣдилъ льстивыми похвалами вашему таланту въ литературѣ.

— Блюмъ, ты не смыслишь ничего; твой проектъ нелѣпость, говорю тебѣ. Мы не найдемъ ничего, а крикъ подымется страшный, затѣмъ смѣхъ, а затѣмъ Юлiя Михайловна....

— Мы несомнѣнно найдемъ все чего ищемъ, твердо шагнулъ къ нему Блюмъ, приставляя къ сердцу правую руку; — мы сдѣлаемъ осмотръ внезапно, рано поутру, соблюдая всю деликатность къ лицу и всю предписанную строгость формъ закона. Молодые люди, Лямшинъ и Телятниковъ, слишкомъ увѣряютъ что мы найдемъ все желаемое. Они посѣщали тамъ многократно. Къ господину Верховенскому никто внимательно не расположенъ. Генеральша Ставрогина явно отказала ему въ своихъ благодѣянiяхъ, и всякiй честный человѣкъ, если только есть таковой въ этомъ грубомъ городѣ, убѣжденъ что тамъ всегда укрывался источникъ безвѣрiя и соцiальнаго ученiя. У него хранятся всѣ запрещенныя книги, Думы Рылѣева, всѣ сочиненiя Герцена.... Я на всякiй случай имѣю приблизительный каталогъ....

— О Боже, эти книги есть у всякаго; какъ ты простъ, мой бѣдный Блюмъ!

— И многiя прокламацiи, продолжалъ Блюмъ, не слушая замѣчанiй. — Мы кончимъ тѣмъ что непремѣнно нападемъ на слѣдъ настоящихъ здѣшнихъ прокламацiй. Этотъ молодой Верховенскiй мнѣ весьма, весьма подозрителенъ.

— Но ты смѣшиваешь отца съ сыномъ. Они не въ ладахъ; сынъ смѣется надъ отцомъ явно.

— Это одна только маска.

— Блюмъ, ты поклялся меня замучить! Подумай, онъ лицо все-таки замѣтное. Онъ былъ профессоромъ, онъ человѣкъ извѣстный, онъ раскричится, и тотчасъ же пойдутъ насмѣшки по городу, ну и все пропало.... и подумай чтò будетъ съ Юлiей Михайловной!

Бѣсы.                                                          571

Блюмъ лезъ впередъ и не слушалъ.

— Онъ былъ лишь доцентомъ, всего лишь доцентомъ, и по чину всего только коллежскiй ассессоръ при отставкѣ, ударялъ онъ себя рукой въ грудь, — знаковъ отличiя не имѣетъ, уволенъ отъ службы по подозрѣнiю въ замыслахъ противъ правительства. Онъ состоялъ подъ тайнымъ надзоромъ и несомнѣнно еще состоитъ. И въ виду обнаружившихся теперь безпорядковъ вы несомнѣнно обязаны долгомъ. Вы же наоборотъ, упускаете ваше отличiе, потворствуя настоящему виновнику.

— Юлiя Михайловна! Убиррайся, Блюмъ! вскричалъ вдругъ фонъ-Лембке, заслышавшiй голосъ своей супруги въ сосѣдней комнатѣ.

Блюмъ вздрогнулъ, но не сдался.

— Дозвольте же, дозвольте, приступалъ онъ, еще крѣпче прижимая обѣ руки къ груди.

— Убиррайся! проскрежеталъ Андрей Антоновичъ, — дѣлай чтò хочешь.... послѣ.... О Боже мой!

Поднялась портьера, и появилась Юлiя Михайловна. Она величественно остановилась при видѣ Блюма, высокомѣрно и обидчиво окинула его взглядомъ, какъ будто одно присутствiе этого человѣка здѣсь было ей оскорбленiемъ. Блюмъ молча и почтительно отдалъ ей глубокiй поклонъ и, согбенный отъ почтенiя, направился къ дверямъ на ципочкахъ и разставивъ нѣсколько врозь свои руки.

Оттого ли что онъ и въ самомъ дѣлѣ понялъ послѣднее истерическое восклицанiе Андрея Антоновича за прямое дозволенiе поступить такъ какъ онъ спрашивалъ, или покривилъ душой въ этомъ случаѣ для прямой пользы своего благодѣтеля, слишкомъ увѣренный что конецъ увѣнчаетъ дѣло; но, какъ увидимъ ниже, изъ этого разговора начальника съ своимъ подчиненнымъ произошла одна самая неожиданная глупость, насмѣшившая многихъ, получившая огласку, возбудившая жестокiй гнѣвъ Юлiи Михайловны, и всѣмъ этимъ сбившая окончательно съ толку Андрея Антоновича, ввергнувъ его, въ самое горячее время, въ самую плачевную нерѣшительность.

V.

День для Петра Степановича выдался хлопотливый. Отъ фонъ-Лембке онъ поскорѣе побѣжалъ въ Богоявленскую улицу, но проходя по Быковой улицѣ, мимо дома въ которомъ

572                                          Русскій Вѣстникъ.

квартировалъ Кармазиновъ, онъ вдругъ прiостановился, усмѣхнулся и вошелъ въ домъ. Ему отвѣтили: «ожидаютъ-съ», чтò очень заинтересовало его, потому что онъ вовсе не предупреждалъ о своемъ прибытiи.

Но великiй писатель дѣйствительно его ожидалъ и даже еще вчера и третьяго дня. Четвертаго дня онъ вручилъ ему свою рукопись «Merçi» (которую хотѣлъ прочесть на литературномъ утрѣ въ день праздника Юлiи Михайловны) и сдѣлалъ это изъ любезности, вполнѣ увѣренный что прiятно польститъ самолюбiю человѣка, давъ ему узнать великую вещь заранѣе. Петръ Степановичъ давно уже примѣчалъ что этотъ тщеславный, избалованный и оскорбительно-недоступный для неизбранныхъ господинъ, этотъ «почти государственный умъ», просто-за-просто въ немъ заискиваетъ и даже съ жадностiю. Мнѣ кажется, молодой человѣкъ наконецъ догадался что тотъ, если и не считалъ его коноводомъ всего тайно-революцiоннаго въ цѣлой Россiи, то по крайней мѣрѣ однимъ изъ самыхъ посвященныхъ въ секреты русской революцiи и имѣющимъ неоспоримое влiянiе на молодежь. Настроенiе мыслей «умнѣйшаго въ Россiи человѣка» интересовало Петра Степановича, но доселѣ онъ, по нѣкоторымъ причинамъ, уклонялся отъ разъясненiй.

Великiй писатель квартировалъ въ домѣ своей сестры, жены камергера и помѣщицы, оба они, и мужъ и жена, благоговѣли предъ знаменитымъ родственникомъ, но въ настоящiй прiѣздъ его находились оба въ Москвѣ, къ великому ихъ сожалѣнiю, такъ что принять его имѣла честь старушка, очень дальняя и бѣдная родственница камергера, проживавшая въ домѣ и давно уже завѣдывавшая всѣмъ домашнимъ хозяйствомъ. Весь домъ заходилъ на ципочкахъ съ прiѣздомъ господина Кармазинова. Старушка извѣщала въ Москву чуть не каждый день о томъ какъ онъ почивалъ и чтò изволилъ скушать, а однажды отправила телеграмму съ извѣстiемъ что онъ, послѣ званаго обѣда у градскаго головы, принужденъ былъ принять ложку одного лѣкарства. Въ комнату къ нему она осмѣливалась входить рѣдко, хотя онъ обращался съ нею вѣжливо, впрочемъ сухо, и говорилъ съ нею только по какой-нибудь надобности. Когда вошелъ Петръ Степановичъ, онъ кушалъ утреннюю свою котлетку съ полстаканомъ краснаго вина. Петръ Степановичъ уже и прежде бывалъ у него и всегда заставалъ его за этою утреннею котлеткой, которую тотъ и съѣдалъ въ его присутствiи, но ни разу его самого не поподчивалъ. Послѣ котлетки

Бѣсы.                                                          573

подавалась еще маленькая чашечка кофе. Лакей, внесшiй кушанье, былъ во фракѣ, въ мягкихъ неслышныхъ сапогахъ и въ перчаткахъ.

— А-а! приподнялся Кармазиновъ съ дивана, утираясь салфеткой, и съ видомъ чистѣйшей радости полѣзъ лобызаться — характерная привычка русскихъ людей, если они слишкомъ ужь знамениты. Но Петръ Степановичъ помнилъ по бывшему уже опыту что онъ лобызаться-то лѣзетъ, а самъ подставляетъ щеку и потому сдѣлалъ на сей разъ то же самое; обѣ щеки встрѣтились. Кармазиновъ, не показывая виду что замѣтилъ это, усѣлся на диванъ и съ прiятностiю указалъ Петру Степановичу на кресло противъ себя, въ которомъ тотъ и развалился.

— Вы вѣдь не.... Не желаете ли завтракать? спросилъ хозяинъ, на этотъ разъ измѣняя привычкѣ, но съ такимъ разумѣется видомъ которымъ ясно подсказывался вѣжливый отрицательный отвѣтъ. Петръ Степановичъ тотчасъ же пожелалъ завтракать. Тѣнь обидчиваго изумленiя омрачила лицо хозяина, но на одинъ только мигъ; онъ нервно позвонилъ слугу и несмотря на все свое воспитанiе брезгливо возвысилъ голосъ, приказывая подать другой завтракъ.

— Вамъ чего, котлетку или кофею? освѣдомился онъ еще разъ.

— И котлетку и кофею, и вина прикажите еще прибавить, я проголодался, отвѣчалъ Петръ Степановичъ, съ спокойнымъ вниманiемъ разсматривая костюмъ хозяина. Господинъ Кармазиновъ былъ въ какой-то домашней куцавеечкѣ на ватѣ, въ родѣ какъ бы жакеточки, съ перламутровыми пуговками, но слишкомъ ужь коротенькой, чтò вовсе и не шло къ его довольно сытенькому брюшку и къ плотно округленнымъ частямъ начала его ногъ; но вкусы бываютъ различны. На колѣняхъ его былъ развернутъ до полу шерстяной клѣтчатый плэдъ, хотя въ комнатѣ было тепло.

— Больны что ли? замѣтилъ Петръ Степановичъ.

— Нѣтъ не боленъ, но боюсь стать больнымъ въ этомъ климатѣ, отвѣтилъ писатель своимъ крикливымъ голосомъ, впрочемъ нѣжно скандируя каждое слово и прiятно, по барски, шепелявя; — я васъ ждалъ еще вчера.

— Почему же? я вѣдь не обѣщалъ.

— Да, но у васъ моя рукопись. Вы.... прочли?

— Рукопись? какая?

Кармазиновъ удивился ужасно.

— Но вы однако принесли ее съ собою? встревожился онъ

574                                          Русскій Вѣстникъ.

вдругъ до того что оставилъ даже кушать и смотрѣлъ на Петра Степановича съ испуганнымъ видомъ.

— Ахъ, это про эту «Bonjour» что ли....

— «Merçi».

— Ну пусть. Совсѣмъ забылъ и не читалъ, некогда. Право не знаю, въ карманахъ нѣтъ.... должно-быть у меня на столѣ. Не безпокойтесь, отыщется.

— Нѣтъ ужь я лучше сейчасъ къ вамъ пошлю. Она можетъ пропасть и, наконецъ, украсть могутъ.

— Ну, кому надо! Да чего вы такъ испугались, вѣдь у васъ, Юлiя Михайловна говорила, заготовляется всегда по нѣскольку списковъ, одинъ за границей у нотарiуса, другой въ Петербургѣ, третiй въ Москвѣ, потомъ въ банкъ что ли отсылаете.

— Но вѣдь и Москва сгорѣть можетъ, а съ ней моя рукопись. Нѣтъ, я лучше сейчасъ пошлю.

— Стойте, вотъ она! вынулъ Петръ Степановичъ изъ задняго кармана пачку почтовыхъ листиковъ, — измялась немножко. Вообразите, какъ взялъ тогда у васъ, такъ и пролежала все время въ заднемъ карманѣ съ носовымъ платкомъ; забылъ.

Кармазиновъ съ жадностiю схватилъ рукопись, бережно осмотрѣлъ ее, сосчиталъ листки и съ уваженiемъ положилъ покамѣстъ подлѣ себя, на особый столикъ, но такъ чтобъ имѣть ее каждый мигъ на виду.

— Вы, кажется, не такъ много читаете? прошипѣлъ онъ не вытерпѣвъ.

— Нѣтъ, не такъ много.

— А ужь по части русской беллетристики — ничего?

— По части русской беллетристики? Позвольте, я что-то читалъ.... «По пути».... или «Въ путь».... или «На перепутьи» что ли, не помню. Давно читалъ, лѣтъ пять. Некогда.

Послѣдовало нѣкоторое молчанiе.

— Я, какъ прiѣхалъ, увѣрилъ ихъ всѣхъ что вы чрезвычайно умный человѣкъ и теперь кажется всѣ здѣсь отъ васъ безъ ума.

— Благодарю васъ, спокойно отозвался Петръ Степановичъ.

Принесли завтракъ. Петръ Степановичъ съ чрезвычайнымъ аппетитомъ набросился на котлетку, мигомъ съѣлъ ее, выпилъ вино и выхлебнулъ кофе.

«Этотъ неучъ», въ раздумьи оглядывалъ его искоса Кармазиновъ, доѣдая послѣднiй кусочекъ и выпивая послѣднiй глоточекъ,

Бѣсы.                                                          575

«этотъ неучъ вѣроятно понялъ сейчасъ всю колкость моей фразы.... да и рукопись конечно прочиталъ съ жадностiю, а только лжетъ изъ видовъ. Но можетъ быть и то что не лжетъ, а совершенно искренно глупъ. Генiальнаго человѣка я люблю нѣсколько глупымъ. Ужь не генiй ли онъ какой у нихъ въ самомъ дѣлѣ, чортъ его впрочемъ дери.»

Онъ всталъ съ дивана и началъ прохаживаться по комнатѣ изъ угла въ уголъ, для моцiону, чтò исполнялъ каждый разъ послѣ завтрака.

— Скоро отсюда? спросилъ Петръ Степановичъ съ креселъ, закуривъ папироску.

— Я собственно прiѣхалъ продать имѣнiе и завишу теперь отъ моего управляющаго.

— Вы вѣдь, кажется, прiѣхали потому что тамъ эпидемiи послѣ войны ожидали?

— Н-нѣтъ, не совсѣмъ потому, продолжалъ господинъ Кармазиновъ, благодушно скандируя свои фразы и при каждомъ оборотѣ изъ угла въ другой уголъ бодро дрыгая правою ножкой, впрочемъ чуть-чуть. — Я дѣйствительно, усмѣхнулся онъ не безъ яду, — намѣреваюсь прожить какъ можно дольше. Въ русскомъ барствѣ есть нѣчто чрезвычайно быстро изнашивающееся, во всѣхъ отношенiяхъ. Но я хочу износиться какъ можно позже и теперь перебираюсь за границу совсѣмъ; тамъ и климатъ лучше и строенiе каменное и все крѣпче. На мой вѣкъ Европы хватитъ, я думаю. Какъ вы думаете?

— Я почемъ знаю.

— Гм. Если тамъ дѣйствительно рухнетъ Вавилонъ и паденiе его будетъ великое (въ чемъ я совершенно съ вами согласенъ, хотя и думаю что на мой вѣкъ его хватитъ), то у насъ въ Россiи и рушиться нечему, сравнительно говоря. Упадутъ у насъ не камни, а все расплывется въ грязь. Святая Русь менѣе всего на свѣтѣ можетъ дать отпору чему-нибудь. Простой народъ еще держится кое-какъ Русскимъ Богомъ; но Русскiй Богъ, по послѣднимъ свѣдѣнiямъ, весьма неблагонадеженъ и даже противъ крестьянской реформы едва устоялъ, по крайней мѣрѣ сильно покачнулся. А тутъ желѣзныя дороги, а тутъ вы... ужь въ Русскаго-то Бога я совсѣмъ не вѣрую.

— А въ Европейскаго?

— Я ни въ какого не вѣрую. Меня оклеветали предъ русскою молодежью. Я всегда сочувствовалъ каждому движенiю ея. Мнѣ показывали эти здѣшнiя прокламацiи. На нихъ смотрятъ

576                                          Русскій Вѣстникъ.

съ недоумѣнiемъ, потому что всѣхъ пугаетъ форма, но всѣ однако увѣрены въ ихъ могуществѣ, хотя бы и не сознавая того. Всѣ давно падаютъ и всѣ давно знаютъ что не за чтò ухватиться. Я уже потому убѣжденъ въ успѣхѣ этой таинственной пропаганды что Россiя есть теперь попреимуществу то мѣсто въ цѣломъ мiрѣ гдѣ все чтò угодно можетъ произойти безъ малѣйшаго отпору. Я понимаю слишкомъ хорошо почему Русскiе съ состоянiемъ всѣ хлынули за границу и съ каждымъ годомъ больше и больше. Тутъ просто инстинктъ. Если кораблю потонуть, то крысы первыя изъ него выселяются. Святая Русь страна деревянная, нищая и.... опасная, страна тщеславныхъ нищихъ въ высшихъ слояхъ своихъ, а въ огромномъ большинствѣ живетъ въ избушкахъ на курьихъ ножкахъ. Она обрадуется всякому выходу, стóитъ только растолковать. Одно правительство еще хочетъ сопротивляться, но машетъ дубиной въ темнотѣ и бьетъ по своимъ. Тутъ все обречено и приговорено. Россiя, какъ она есть, не имѣетъ будущности. Я сдѣлался Нѣмцемъ и вмѣняю это себѣ въ честь.

— Нѣтъ, вы вотъ начали о прокламацiяхъ; скажите все, какъ вы на нихъ смотрите?

— Ихъ всѣ боятся, стало-быть онѣ могущественны. Онѣ открыто обличаютъ обманъ и доказываютъ что у насъ не за чтò ухватиться и не на чтò опереться. Онѣ говорятъ громко, когда всѣ молчатъ. Въ нихъ всего побѣдительнѣе (несмотря на форму) эта неслыханная до сихъ поръ смѣлость засматривать прямо въ лицо истинѣ. Эта способность смотрѣть истинѣ прямо въ лицо принадлежитъ одному только русскому поколѣнiю. Нѣтъ, въ Европѣ еще не такъ смѣлы: тамъ царство каменное, тамъ еще есть на чемъ опереться. Сколько я вижу и сколько судить могу, вся суть русской революцiонной идеи заключается въ отрицанiи чести. Мнѣ нравится что это такъ смѣло и безбоязненно выражено. Нѣтъ, въ Европѣ еще этого не поймутъ, а у насъ именно на это-то и набросятся. Русскому человѣку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременемъ, во всю его исторiю. Открытымъ «правомъ на безчестье» его скорѣй всего увлечь можно. Я поколѣнiя стараго и, признаюсь, еще стою за честь, но вѣдь только по привычкѣ. Мнѣ лишь нравятся старыя формы, положимъ, по малодушiю; нужно же какъ-нибудь дожить вѣкъ.

Онъ вдругъ прiостановился.

«Однако я говорю-говорю», подумалъ онъ, «а онъ все молчитъ

Бѣсы.                                                          577

и высматриваетъ. Онъ пришелъ за тѣмъ чтобъ я задалъ ему прямой вопросъ. А я и задамъ.»

— Юлiя Михайловна просила меня какъ-нибудь обманомъ у васъ выпытать, какой это сюрпризъ вы готовите къ балу послѣзавтра? вдругъ спросилъ Петръ Степановичъ.

— Да, это дѣйствительно будетъ сюрпризъ, и я дѣйствительно изумлю.... прiосанился Кармазиновъ, — но я не скажу вамъ въ чемъ секретъ.

Петръ Степановичъ не настаивалъ.

— Здѣсь есть какой-то Шатовъ, освѣдомился великiй писатель, и вообразите я его не видалъ.

— Очень хорошая личность. А чтò?

— Такъ, онъ про что-то тамъ говоритъ. Вѣдь это онъ по щекѣ ударилъ Ставрогина?

— Онъ.

— А о Ставрогинѣ какъ вы полагаете?

— Не знаю; волокита какой-то.

Кармазиновъ возненавидѣлъ Ставрогина, потому что тотъ взялъ привычку совершенно не замѣчать его.

— Этого волокиту, сказалъ онъ хихикая, — если у насъ осуществится когда-нибудь то о чемъ проповѣдуютъ въ прокламацiяхъ, вѣроятно вздернутъ перваго на сукъ.

— Можетъ и раньше, вдругъ сказалъ Петръ Степановичъ.

— Такъ и слѣдуетъ, уже не смѣясь и какъ-то слишкомъ серiозно поддакнулъ Кармазиновъ.

— А вы ужь это разъ говорили и, знаете, я ему передалъ.

— Какъ, неужто передали? разсмѣялся опять Кармазиновъ.

— Онъ сказалъ что если его на сукъ, то васъ довольно и высѣчь, но только не изъ чести, а больно, какъ мужика сѣкутъ.

Петръ Степановичъ взялъ шляпу и всталъ съ мѣста. Кармазиновъ протянулъ ему на прощанiе обѣ руки.

— А чтò, пропищалъ онъ вдругъ медовымъ голоскомъ и съ какою-то особенною интонацiей, все еще придерживая его руки въ своихъ, — чтò если назначено осуществиться всему тому.... о чемъ замышляютъ, то.... когда это могло бы произойти?

— Почемъ я знаю, нѣсколько грубо отвѣтилъ Петръ Степановичъ. Оба пристально смотрѣли другъ другу въ глаза.

— Примѣрно? приблизительно? еще слаще пропищалъ Кармазиновъ.

— Продать имѣнiе успѣете и убраться тоже успѣете, еще

578                                          Русскій Вѣстникъ.

грубѣе пробормоталъ Петръ Степановичъ. Оба еще пристальнѣе смотрѣли другъ на друга. Произошла минута молчанiя.

— Къ началу будущаго мая начнется, а къ Покрову все кончится, вдругъ проговорилъ Петръ Степановичъ.

— Благодарю васъ искренно, проникнутымъ голосомъ произнесъ Кармазиновъ, сжавъ ему руки.

«Успѣешь, крыса, выселиться изъ корабля!» думалъ Петръ Степановичъ выходя на улицу. Ну коли ужь этотъ, «почти государственный умъ», такъ увѣренно освѣдомляется о днѣ и часѣ и такъ почтительно благодаритъ за полученное свѣдѣнiе, то ужь намъ-то въ себѣ нельзя послѣ того сомнѣваться. (Онъ усмѣхнулся). Гм. А онъ въ самомъ дѣлѣ у нихъ не глупъ и.... всего только переселяющаяся крыса; такая не донесетъ!

Онъ побѣжалъ въ Богоявленскую улицу въ домъ Филиппова.

VII.

Петръ Степановичъ прошелъ сперва къ Кирилову. Тотъ былъ по обыкновенiю одинъ и въ этотъ разъ продѣлывалъ среди комнаты гимнастику, то-есть разставивъ ноги вѣртелъ какимъ-то особеннымъ образомъ надъ собою руками. На полу лежалъ мячъ. На столѣ стоялъ неприбранный утреннiй чай, уже холодный. Петръ Степановичъ постоялъ съ минуту на порогѣ.

— Вы однакожь о здоровьѣ своемъ сильно заботитесь, проговорилъ онъ громко и весело входя въ комнату; — какой славный однакоже мячъ, фу, какъ отскакиваетъ; онъ тоже для гимнастики?

Кириловъ надѣлъ сертукъ.

— Да, тоже для здоровья, пробормоталъ онъ сухо; — садитесь.

— Я на минуту. А впрочемъ сяду. Здоровье здоровьемъ, но я пришелъ напомнить объ уговорѣ. Приближается «въ нѣкоторомъ смыслѣ» нашъ срокъ-съ, заключилъ Петръ Степановичъ съ неловкимъ вывертомъ.

— Какой уговоръ?

— Какъ какой уговоръ? всполохнулся Петръ Степановичъ, даже испугался.

— Это не уговоръ и не обязанность, я ничѣмъ не вязалъ себя, съ вашей стороны ошибка.

— Послушайте, чтò же вы это дѣлаете? вскочилъ ужь совсѣмъ Петръ Степановичъ.

Бѣсы.                                                          579

— Свою волю.

— Какую?

— Прежнюю.

— То-есть какъ же это понять? Значитъ ли что вы въ прежнихъ мысляхъ?

— Значитъ. Только уговору нѣтъ и не было, и я ничѣмъ не вязалъ. Была одна моя воля и теперь одна моя воля.

Кириловъ изъяснялся рѣзко и брезгливо.

— Я согласенъ, согласенъ, пусть воля, лишь бы эта воля не измѣнилась, усѣлся опять съ удовлетвореннымъ видомъ Петръ Степановичъ. — Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали послѣднее время сердиты; я потому избѣгалъ посѣщать. Впрочемъ былъ совершенно увѣренъ что не измѣните.

— Я васъ очень не люблю; но совершенно увѣрены можете быть. Хоть и не признаю измѣны и не-измѣны.

— Однако знаете, всполохнулся опять Петръ Степановичъ, — надо бы опять поговорить толкомъ, чтобы не сбиться. Дѣло требуетъ точности, а вы меня ужасно какъ горошите. Позволяете поговорить?

— Говорите, отрѣзалъ Кириловъ, смотря въ уголъ.

— Вы давно уже положили лишить себя жизни.... то-есть у васъ такая была идея. Такъ что ли я выразился? Нѣтъ ли какой ошибки?

— У меня и теперь такая же идея.

— Прекрасно. Замѣтьте при этомъ что васъ никто не принуждалъ къ тому.

— Еще бы; какъ вы говорите глупо.

— Пусть, пусть; я очень глупо выразился. Безъ сомнѣнiя было бы очень глупо къ тому принуждать; я продолжаю: вы были членомъ Общества еще при старой организацiи и открылись тогда же одному изъ членовъ Общества.

— Я не открывался, я просто сказалъ.

— Пусть. И смѣшно бы было въ этомъ «открываться», чтò за исповѣдь? Вы просто сказали, и прекрасно.

— Нѣтъ не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вамъ не обязанъ никакимъ отчетомъ, и мыслей моихъ вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому.... потому что вамъ нечего тутъ знать.... Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вамъ другой стаканъ принесу.

Петръ Степановичъ дѣйствительно схватился было за чайникъ

580                                          Русскій Вѣстникъ.

и искалъ порожней посудины. Кириловъ сходилъ въ шкафъ и принесъ чистый стаканъ.

— Я сейчасъ у Кармазинова завтракалъ, замѣтилъ гость, — потомъ слушалъ какъ онъ говорилъ, и вспотѣлъ, а сюда бѣжалъ тоже вспотѣлъ, смерть хочется пить.

— Пейте. Чай холодный хорошо.

Кириловъ опять усѣлся на стулъ и опять уперся глазами въ уголъ.

— Въ Обществѣ произошла мысль, продолжалъ онъ тѣмъ же голосомъ, — что я могу быть тѣмъ полезенъ если убью себя, и что когда вы что-нибудь тутъ накутите, и будутъ виновныхъ искать, то я вдругъ застрѣлюсь и оставлю письмо что это я все сдѣлалъ, такъ что васъ цѣлый годъ подозрѣвать не могутъ.

— Хоть нѣсколько дней; и день одинъ дорогъ.

— Хорошо. Въ этомъ смыслѣ мнѣ сказали чтобъ я, если хочу, подождалъ. Я сказалъ что подожду пока скажутъ срокъ отъ Общества, потому что мнѣ все равно.

— Да, но вспомните что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе какъ вмѣстѣ со мной, и прибывъ въ Россiю будете въ моемъ.... ну однимъ словомъ, въ моемъ распоряженiи, то-есть на одинъ только этотъ случай разумѣется, а во всѣхъ другихъ вы конечно свободны, почти съ любезностiю прибавилъ Петръ Степановичъ.

— Я не обязался, а согласился, потому что мнѣ все равно.

— И прекрасно, прекрасно, я нисколько не имѣю намѣренiя стѣснять ваше самолюбiе, но....

— Тутъ не самолюбiе.

— Но вспомните что вамъ собрали сто двадцать талеровъ на дорогу, стало-быть вы брали деньги.

— Совсѣмъ нѣтъ, вспыхнулъ Кириловъ, — деньги не съ тѣмъ. За это не берутъ.

— Берутъ иногда.

— Врете вы. Я заявилъ письмомъ изъ Петербурга, а въ Петербургѣ заплатилъ вамъ сто двадцать талеровъ, вамъ въ руки.... и они туда отосланы, если только вы не задержали у себя.

— Хорошо, хорошо, я ни въ чемъ не спорю, отосланы. Главное что вы въ тѣхъ же мысляхъ какъ прежде.

— Въ тѣхъ самыхъ. Когда вы придете и скажете: «пора», я все исполню. Чтò, очень скоро?

Бѣсы.                                                          581

— Не такъ много дней.... Но помните, записку мы сочиняемъ вмѣстѣ, въ ту же ночь.

— Хоть и днемъ. Вы сказали, надо взять на себя прокламацiи?

— И кое чтò еще.

— Я не все возьму на себя.

— Чего же не возьмете? всполохнулся опять Петръ Степановичъ.

— Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о томъ говорить.

Петръ Степановичъ скрѣпился и перемѣнилъ разговоръ.

— Я о другомъ, предупредилъ онъ, — будете вы сегодня вечеромъ у нашихъ? Виргинскiй имянинникъ, подъ тѣмъ предлогомъ и соберутся.

— Не хочу.

— Сдѣлайте одолженiе будьте. Надо. Надо внушить и числомъ и лицомъ.... У васъ лицо.... ну, однимъ словомъ, у васъ лицо фатальное.

— Вы находите? разсмѣялся Кириловъ, — хорошо, приду; только не для лица. Когда?

— О, пораньше, въ половинѣ седьмаго. И знаете, вы можете войти, сѣсть и ни съ кѣмъ не говорить, сколько бы тамъ ихъ ни было. Только знаете, не забудьте захватить съ собою бумагу и карандашъ.

— Это зачѣмъ?

— Вѣдь вамъ все равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидѣть ни съ кѣмъ ровно не говоря, слушать и изрѣдка дѣлать какъ бы отмѣтки; ну хоть рисуйте что-нибудь.

— Какой вздоръ, зачѣмъ?

— Ну коли вамъ все равно; вѣдь вы все говорите что вамъ все равно.

— Нѣтъ, зачѣмъ?

— А вотъ затѣмъ что тотъ членъ отъ Общества, ревизоръ, засѣлъ въ Москвѣ, а я тамъ кой-кому объявилъ что можетъ-быть посѣтитъ ревизоръ; и они будутъ думать что вы-то и есть ревизоръ, а такъ какъ вы уже здѣсь три недѣли, то еще больше удивятся.

— Фокусы. Никакого ревизора у васъ нѣтъ въ Москвѣ.

— Ну пусть нѣтъ, чортъ его и дери, вамъ-то какое дѣло и чѣмъ это васъ затруднитъ? Сами же членъ Общества.

582                                          Русскій Вѣстникъ.

— Скажите имъ что я ревизоръ; я буду сидѣть и молчать, а бумагу и карандашъ не хочу.

— Да почему?

— Не хочу.

Петръ Степановичъ разозлился, даже позеленѣлъ, но опять скрѣпилъ себя, всталъ и взялъ шляпу.

— Этотъ у васъ? произнесъ онъ вдругъ вполголоса.

— У меня.

— Это хорошо. Я скоро его выведу, не безпокойтесь.

— Я не безпокоюсь. Онъ только ночуетъ. Старуха въ больницѣ, сноха померла; я два дня одинъ. Я ему показалъ мѣсто въ заборѣ гдѣ доска вынимается; онъ пролѣзетъ, никто не видитъ.

— Я его скоро возьму.

— Онъ говоритъ что у него много мѣстъ ночевать.

— Онъ вретъ, его ищутъ, а здѣсь пока незамѣтно. Развѣ вы съ нимъ пускаетесь въ разговоры?

— Да, всю ночь. Онъ васъ очень ругаетъ. Я ему ночью Апокалипсисъ читалъ, и чай. Очень слушалъ; даже очень, всю ночь.

— А, чортъ, да вы его въ христiанскую вѣру обратите!

— Онъ и то христiанской вѣры. Не безпокойтесь, зарѣжетъ. Кого вы хотите зарѣзать?

— Нѣтъ, онъ не для того у меня; онъ для другаго.... А Шатовъ про Ѳедьку знаетъ?

— Я съ Шатовымъ ничего не говорю и не вижу.

— Злится что ли?

— Нѣтъ, не злимся, а только отворачиваемся. Слишкомъ долго вмѣстѣ въ Америкѣ пролежали.

— Я сейчасъ къ нему зайду.

— Какъ хотите.

— Мы со Ставрогинымъ къ вамъ тоже можетъ зайдемъ оттуда, этакъ часовъ въ десять.

— Приходите.

— Мнѣ съ нимъ надо поговорить о важномъ.... Знаете, подарите-ка мнѣ вашъ мячъ; къ чему вамъ теперь? Я тоже для гимнастики. Я вамъ пожалуй заплачу деньги.

— Возьмите такъ.

Петръ Степановичъ положилъ мячъ въ заднiй карманъ.

— А я вамъ не дамъ ничего противъ Ставрогина, пробормоталъ

Бѣсы.                                                          583

вслѣдъ Кириловъ, выпуская гостя. Тотъ съ удивленiемъ посмотрѣлъ на него, но не отвѣтилъ.

Послѣднiя слова Кирилова смутили Петра Степановича чрезвычайно; онъ еще не успѣлъ ихъ осмыслить, но еще на лѣстницѣ къ Шатову постарался передѣлать свой недовольный видъ въ ласковую физiономiю. Шатовъ былъ дома и немного боленъ. Онъ лежалъ на постели, впрочемъ одѣтый.

— Вотъ неудача! вскричалъ Петръ Степановичъ съ порога; — серiозно больны?

Ласковое выраженiе его лица вдругъ изчезло; что-то злобное засверкало въ глазахъ.

— Нисколько, нервно привскочилъ Шатовъ, — я вовсе не боленъ, немного голова....

Онъ даже потерялся; внезапное появленiе такого гостя рѣшительно испугало его.

— Я именно по такому дѣлу что хворать не слѣдуетъ, началъ Петръ Степановичъ быстро и какъ бы властно; — позвольте сѣсть (онъ сѣлъ), а вы садитесь опять на вашу койку, вотъ такъ. Сегодня подъ видомъ дня рожденiя Виргинскаго соберутся у него изъ нашихъ; другаго впрочемъ оттѣнка не будетъ вовсе, приняты мѣры. Я приду съ Николаемъ Ставрогинымъ. Васъ бы я конечно не потащилъ туда, зная вашъ теперешнiй образъ мыслей.... то-есть въ томъ смыслѣ чтобы васъ тамъ не мучить, а не изъ того что мы думаемъ что вы донесете. Но вышло такъ что вамъ придется идти. Вы тамъ встрѣтите тѣхъ самыхъ съ которыми окончательно и порѣшимъ какимъ образомъ вамъ оставить Общество и кому сдать чтò у васъ находится. Сдѣлаемъ непримѣтно; я васъ отведу куда-нибудь въ уголъ; народу много, а всѣмъ незачѣмъ знать. Признаться, мнѣ пришлось таки изъ-за васъ языкъ поточить; но теперь кажется и они согласны, съ тѣмъ разумѣется чтобы вы сдали типографiю и всѣ бумаги. Тогда ступайте себѣ на всѣ четыре стороны.

Шатовъ выслушалъ нахмуренно и злобно. Нервный недавнiй испугъ оставилъ его совсѣмъ.

— Я не признаю никакой обязанности давать чортъ знаетъ кому отчетъ, проговорилъ онъ наотрѣзъ; — никто меня не можетъ отпускать на волю.

— Не совсѣмъ. Вамъ многое было довѣрено. Вы не имѣли права прямо разрывать. И наконецъ вы никогда не заявляли о томъ ясно, такъ что вводили ихъ въ двусмысленное положенiе.

584                                          Русскій Вѣстникъ.

— Я какъ прiѣхалъ сюда заявилъ ясно письмомъ.

— Нѣтъ не ясно, спокойно оспаривалъ Петръ Степановичъ — я вамъ прислалъ напримѣръ Свѣтлую Личность чтобы здѣсь напечатать и экземпляры сложить до востребованiя гдѣ-нибудь тутъ у васъ; тоже двѣ прокламацiи. Вы воротили съ письмомъ двусмысленнымъ, ничего не обозначающимъ.

— Я прямо отказался печатать.

— Да, но не прямо. Вы написали: «не могу», но не объяснили по какой причинѣ. «Не могу» не значитъ «не хочу». Можно было подумать что вы просто отъ матерiальныхъ причинъ не можете. Такъ это и поняли и сочли что вы все-таки согласны продолжать связь съ Обществомъ, а стало-быть могли опять вамъ что-нибудь довѣрить, слѣдовательно себя компрометтировать. Здѣсь они говорятъ что вы просто хотѣли обмануть, съ тѣмъ чтобы, получивъ какое-нибудь важное сообщенiе, донести. Я васъ защищалъ изо всѣхъ силъ и показалъ вашъ письменный отвѣтъ въ двѣ строки, какъ документъ въ вашу пользу. Но и самъ долженъ былъ сознаться, перечитавъ теперь, что эти двѣ строчки не ясны и вводятъ въ обманъ.

— А у васъ такъ тщательно сохранилось это письмо?

— Это ничего что оно у меня сохранилось; оно и теперь у меня.

— Ну и пускай, чортъ!... яростно вскричалъ Шатовъ. — Пускай ваши дураки считаютъ что я донесъ, какое мнѣ дѣло! Я бы желалъ посмотрѣть чтò вы мнѣ можете сдѣлать?

— Васъ-бы отмѣтили и при первомъ успѣхѣ революцiи повѣсили.

— Это когда вы захватите верховную власть и покорите Россiю?

— Вы не смѣйтесь. Повторяю, я васъ отстаивалъ. Такъ ли, эдакъ, а все-таки я вамъ явиться сегодня совѣтую. Къ чему напрасныя слова изъ-за какой-то фальшивой гордости? Не лучше ли разстаться дружелюбно? Вѣдь ужь во всякомъ случаѣ вамъ придется сдавать станокъ и буквы и старыя бумажки, вотъ о томъ и поговоримъ.

— Приду, проворчалъ Шатовъ, въ раздумьи понуривъ голову. Петръ Степановичъ искоса разсматривалъ его съ своего мѣста.

— Ставрогинъ будетъ? спросилъ вдругъ Шатовъ, подымая голову.

— Будетъ непремѣнно.

Бѣсы.                                                          585

— Хе, хе!

Опять съ минуту помолчали. Шатовъ брезгливо раздражительно ухмылялся.

— А эта ваша подлая Свѣтлая Личность, которую я не хотѣлъ здѣсь печатать, напечатана?

— Напечатана.

— Гимназистовъ увѣрять что вамъ самъ Герценъ въ альбомъ написалъ?

— Самъ Герценъ.

Опять помолчали минуты съ три. Шатовъ всталъ наконецъ съ постели:

— Ступайте вонъ отъ меня, я не хочу сидѣть вмѣстѣ съ вами.

— Иду, даже какъ-то весело проговорилъ Петръ Степановичъ, немедленно подымаясь, — одно только слово: Кириловъ кажется одинъ одинешенекъ теперь во флигелѣ безъ служанки?

— Одинъ одинешенекъ. Ступайте, я не могу оставаться въ одной съ вами комнатѣ.

«Ну, хорошъ же ты теперь!» весело обдумывалъ Петръ Степановичъ выходя на улицу; «хорошъ будешь и вечеромъ, а мнѣ именно такого тебя теперь надо, и лучше желать нельзя, лучше желать нельзя! Самъ Русскiй Богъ помогаетъ!»

VIII.

Вѣроятно онъ очень много хлопоталъ въ этотъ день по разнымъ побѣгушкамъ; и должно-быть успѣшно — чтò и отозвалось въ самодовольномъ выраженiи его физiономiи, когда вечеромъ, ровно въ шесть часовъ, онъ явился къ Николаю Всеволодовичу. Но къ тому его не сейчасъ допустили; съ Николаемъ Всеволодовичемъ только-что заперся въ кабинетѣ Маврикiй Николаевичъ. Это извѣстiе мигомъ его озаботило. Онъ усѣлся у самыхъ дверей кабинета, съ тѣмъ чтобы ждать выхода гостя. Разговоръ былъ слышенъ, но словъ нельзя было уловить. Визитъ продолжался недолго; вскорѣ послышался шумъ, раздался чрезвычайно громкiй и рѣзкiй голосъ, вслѣдъ затѣмъ отворилась дверь и вышелъ Маврикiй Николаевичъ съ совершенно блѣднымъ лицомъ. Онъ не замѣтилъ Петра Степановича и быстро прошелъ мимо. Петръ Степановичъ тотчасъ же вбѣжалъ въ кабинетъ.

Не могу обойти подробнаго отчета объ этомъ, чрезвычайно

586                                          Русскій Вѣстникъ.

краткомъ свиданiи двухъ «соперниковъ», — свиданiи, повидимому, невозможномъ при сложившихся обстоятельствахъ, но однакоже состоявшемся.

Произошло это такъ: Николай Всеволодовичъ дремалъ въ своемъ кабинетѣ послѣ обѣда на кушеткѣ, когда Алексѣй Егоровичъ доложилъ о приходѣ неожидаемаго гостя. Услышавъ возвѣщенное имя, онъ вскочилъ даже съ мѣста и не хотѣлъ вѣрить. Но вскорѣ улыбка сверкнула на губахъ его — улыбка высокомѣрнаго торжества и въ то же время какого-то тупаго недовѣрчиваго изумленiя. Вошедшiй Маврикiй Николаевичъ, кажется, былъ пораженъ выраженiемъ этой улыбки, по крайней мѣрѣ вдругъ прiостановился среди комнаты, какъ бы не рѣшаясь: идти ли дальше или воротиться? Хозяинъ тотчасъ же успѣлъ измѣнить свое лицо и съ видомъ серiознаго недоумѣнiя шагнулъ ему навстрѣчу. Тотъ не взялъ протянутой ему руки, неловко придвинулъ стулъ и, не сказавъ ни слова, сѣлъ еще прежде хозяина, не дождавшись приглашенiя. Николай Всеволодовичъ усѣлся наискось на кушеткѣ и всматриваясь въ Маврикiя Николаевича молчалъ и ждалъ.

— Если можете, то женитесь на Лизаветѣ Николаевнѣ, подарилъ вдругъ Маврикiй Николаевичъ, и чтò было всего любопытнѣе — никакъ нельзя было узнать по интонацiи голоса чтò это такое: просьба, рекомендацiя, уступка или приказанiе.

Николай Всеволодовичъ продолжалъ молчать; но гость, очевидно, сказалъ уже все для чего пришелъ, и глядѣлъ въ упоръ ожидая отвѣта.

— Если не ошибаюсь (впрочемъ это слишкомъ вѣрно), Лизавета Николаевна уже обручена съ вами, проговорилъ наконецъ Ставрогинъ.

— Помолвлена и обручилась, твердо и ясно подтвердилъ Маврикiй Николаевичъ.

— Вы.... поссорились?... Извините меня, Маврикiй Николаевичъ.

— Нѣтъ, она меня «любитъ и уважаетъ», ея слова. Ея слова драгоцѣннѣе всего.

— Въ этомъ нѣтъ сомнѣнiя.

— Но знайте что если она будетъ стоять у самаго налоя подъ вѣнцомъ, а вы ее кликнете, то она броситъ меня и всѣхъ и подойдетъ къ вамъ.

— Изъ-подъ вѣнца.

— И послѣ вѣнца.

Бѣсы.                                                          587

— Не ошибаетесь ли?

— Нѣтъ. Изъ-подъ безпрерывной къ вамъ ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновенiе сверкаетъ любовь и.... безумiе.... самая искренняя и безмѣрная любовь и — безумiе! Напротивъ изъ-за любви которую она ко мнѣ чувствуетъ, тоже искренно, каждое мгновенiе сверкаетъ ненависть, — самая великая! Я бы никогда не могъ вообразить прежде всѣ эти.... метаморфозы.

— Но я удивляюсь какъ могли вы, однако, придти и располагать рукой Лизаветы Николаевны? Имѣете ли вы на то право? Или она васъ уполномочила?

Маврикiй Николаевичъ нахмурился и на минуту потупилъ голову.

— Вѣдь это только одни слова съ вашей стороны, проговорилъ онъ вдругъ, — мстительныя и торжествующiя слова; я увѣренъ, вы понимаете недосказанное въ строкахъ, и неужели есть тутъ мѣсто мелкому тщеславiю? Мало вамъ удовлетворенiя? Неужели надо размазывать, ставить точки на i. Извольте я поставлю точки, если вамъ такъ нужно мое униженiе: права я не имѣю, полномочiе невозможно; Лизавета Николаевна ни о чемъ не знаетъ, а женихъ ея потерялъ послѣднiй умъ и достоинъ сумашедшаго дома, и въ довершенiе самъ приходитъ вамъ объ этомъ рапортовать. На всемъ свѣтѣ только вы одни можете сдѣлать ее счастливою, и только я одинъ — несчастною. Вы ее оспариваете, вы ее преслѣдуете, но не знаю почему не женитесь. Если это любовная ссора, бывшая за границей, и чтобы пресѣчь ее, надо принести меня въ жертву, — приносите. Она слишкомъ несчастна, и я не могу того вынести. Мои слова не позволенiе, не предписанiе, а потому и самолюбiю вашему нѣтъ оскорбленiя. Если бы вы хотѣли взять мое мѣсто у налоя, то могли это сдѣлать безо всякаго позволенiя съ моей стороны, и мнѣ, конечно, нечего было приходить къ вамъ съ безумiемъ. Тѣмъ болѣе что и свадьба наша послѣ теперешняго моего шага уже никакъ невозможна. Не могу же я вести ее къ алтарю подлецомъ? То чтò я дѣлаю здѣсь и то чтò я предаю ее вамъ, можетъ-быть непримирѣйшему ея врагу, на мой взглядъ такая подлость которую я, разумѣется, не перенесу никогда.

— Застрѣлитесь, когда насъ будутъ вѣнчать?

— Нѣтъ, позже гораздо. Къ чему марать моею кровью ея брачную одежду. Можетъ я и совсѣмъ не застрѣлюсь, ни теперь, ни позже.

— Говоря такъ, желаете, вѣроятно, меня успокоить?

588                                          Русскій Вѣстникъ.

— Васъ? Одинъ лишнiй брызгъ крови чтò для васъ можетъ значить?

Онъ поблѣднѣлъ и глаза его засверкали. Послѣдовало минутное молчанiе.

— Извините меня за предложенные вамъ вопросы, началъ вновь Ставрогинъ; — нѣкоторые изъ нихъ я не имѣлъ никакого права вамъ предлагать, но на одинъ изъ нихъ я имѣю, кажется, полное право: скажите мнѣ, какiя данныя заставили васъ заключить о моихъ чувствахъ къ Лизаветѣ Николаевнѣ? Я разумѣю о той степени этихъ чувствъ увѣренность въ которой позволила вамъ придти ко мнѣ и.... рискнуть такимъ предложенiемъ.

— Какъ? даже вздрогнулъ немного Маврикiй Николаевичъ; — развѣ вы не домогались? Не домогаетесь и не хотите домогаться?

— Вообще о чувствахъ моихъ къ той или другой женщинѣ я не могу говорить вслухъ третьему лицу, да и кому бы то ни было, кромѣ той одной женщины. Извините, такова ужь странность организма. Но взамѣнъ того я скажу вамъ всю остальную правду: я женатъ, и жениться или «домогаться» мнѣ уже невозможно.

Маврикiй Николаевичъ былъ до того изумленъ что отшатнулся на спинку кресла и нѣкоторое время смотрѣлъ неподвижно на лицо Ставрогина.

— Представьте, я никакъ этого не подумалъ, пробормоталъ онъ, — вы сказали тогда, въ то утро, что не женаты.... я такъ и повѣрилъ что не женаты....

Онъ ужасно блѣднѣлъ; вдругъ онъ ударилъ изо всей силы кулакомъ по столу.

— Если вы послѣ такого признанiя не оставите Лизавету Николаевну и сдѣлаете ее несчастною сами, то я убью васъ палкой, какъ собаку подъ заборомъ!

Онъ вскочилъ и быстро вышелъ изъ комнаты. Вбѣжавшiй Петръ Степановичъ засталъ хозяина въ самомъ неожиданномъ расположенiи духа.

— А, это вы! громко захохоталъ Ставрогинъ; хохоталъ онъ, казалось, одной только фигурѣ Петра Степановича, вбѣжавшаго съ такимъ стремительнымъ любопытствомъ.

— Вы у дверей подслушивали? Постойте, съ чѣмъ это вы прибыли? Вѣдь я что-то вамъ обѣщалъ.... А, ба! Помню: къ «нашимъ»! Идемъ, очень радъ, и ничего вы не могли придумать теперь болѣе кстати.

Онъ схватилъ шляпу, и оба немедля вышли изъ дому.

— Вы заранѣе смѣетесь что увидите «нашихъ»? весело юлилъ

Бѣсы.                                                          589

Петръ Степановичъ, то стараясь шагать рядомъ съ своимъ спутникомъ по узкому кирпичному тротуару, то сбѣгая даже на улицу въ самую грязь, потому что спутникъ совершенно не замѣчалъ что идетъ одинъ по самой срединѣ тротуара, а стало-быть занимаетъ его весь одною своею особой.

— Нисколько не смѣюсь, громко и весело отвѣчалъ Ставрогинъ, — напротивъ, убѣжденъ что у васъ тамъ самый серiозный народъ.

— «Угрюмыя тупицы», какъ вы изволили разъ выразиться.

— Ничего нѣтъ веселѣе иной угрюмой тупицы.

— А, это вы про Маврикiя Николаевича! Я убѣжденъ что онъ вамъ сейчасъ невѣсту приходилъ уступать, а? Это я его подъуськалъ косвенно, можете себѣ представить. А не уступитъ, такъ мы у него сами возьмемъ — а?

Петръ Степановичъ, конечно, зналъ что рискуетъ пускаясь въ такiе выверты, но ужь когда онъ самъ бывалъ возбужденъ, то лучше желалъ рисковать хоть на все, чѣмъ оставлять себя въ неизвѣстности. Николай Всеволодовичъ только разсмѣялся.

— А вы все еще разчитываете мнѣ помогать? спросилъ онъ.

— Если кликните. Но знаете что есть одинъ самый лучшiй путь.

— Знаю вашъ путь.

— Ну нѣтъ, это покамѣсть секретъ. Только помните что секретъ денегъ стоитъ.

— Знаю сколько и стоитъ, проворчалъ про себя Ставрогинъ, но удержался и замолчалъ.

— Сколько? чтò вы сказали? встрепенулся Петръ Степановичъ.

— Я сказалъ: ну васъ къ чорту и съ секретомъ! Скажите мнѣ лучше, кто у васъ тамъ? Я знаю что мы на именины идемъ, но кто тамъ именно?

— О, въ высшей степени всякая всячина! Даже Кирилловъ будетъ.

— Все члены кружковъ?

— Чортъ возьми какъ вы торопитесь! Тутъ и одного кружка еще не состоялось.

— Какъ же вы разбросали столько прокламацiй?

— Тамъ куда мы идемъ, членовъ кружка всего четверо. Остальные, въ ожиданiи, шпiонятъ другъ за другомъ взапуски и мнѣ переносятъ. Народъ благонадежный. Все это матерiалъ

590                                          Русскій Вѣстникъ.

который надо организовать да и убираться. Впрочемъ вы сами уставъ писали, вамъ нечего объяснять.

— Чтò жь, трудно что ли идетъ? Заколодило?

— Идетъ? Какъ не надо легче. Я васъ посмѣшу: первое чтò ужасно дѣйствуетъ — это мундиръ. Нѣтъ ничего сильнѣе мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, предсѣдатели, регистраторы, ихъ товарищи — очень нравится и отлично принялось. Затѣмъ слѣдующая сила разумѣется сентиментальность. Знаете, соцiализмъ у насъ распространяется преимущественно изъ сентиментальности. Но тутъ бѣда, вотъ эти кусающiеся подпоручики; нѣтъ-нѣтъ да и нарвешься. Затѣмъ слѣдуютъ чистые мошенники; ну эти пожалуй хорошiй народъ, иной разъ выгодны очень, но на нихъ много времени идетъ, неусыпный надзоръ требуется. Ну и наконецъ самая главная сила — цементъ все связующiй — это стыдъ собственнаго мнѣнiя. Вотъ это такъ сила! И кто это работалъ, кто этотъ «миленькiй» трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого въ головѣ! За стыдъ почитаютъ.

— А коли такъ, изъ чего вы хлопочете?

— А коли лежитъ просто, ротъ разѣваетъ на всѣхъ, такъ какъ же его не стибрить! Будто серiозно не вѣрите что возможенъ успѣхъ? Эхъ, вѣра-то есть, да надо хотѣнья. Да, именно съ этакими и возможенъ успѣхъ. Я вамъ говорю, онъ у меня въ огонь пойдетъ, стоитъ только прикрикнуть на него что недостаточно либераленъ. Дураки попрекаютъ что я всѣхъ здѣсь надулъ центральнымъ комитетомъ и «безчисленными развѣтвленiями». Вы сами разъ этимъ меня корили, а какое тутъ надуванiе: центральный комитетъ — я да вы, а развѣтвленiй будетъ сколько угодно.

— И все этакая-то сволочь!

— Матерiалъ. Пригодятся и эти.

— А вы на меня все еще разчитываете?

— Вы начальникъ, вы сила; я у васъ только сбоку буду, секретаремъ. Мы, знаете, сядемъ въ ладью, веселки кленовыя, паруса шелковые, на кормѣ сидитъ красна дѣвица, свѣтъ Лизавета Николаевна.... или какъ тамъ у нихъ, чортъ, поется въ этой пѣснѣ....

— Запнулся! захохоталъ Ставрогинъ. — Нѣтъ, я вамъ скажу лучше присказку. Вы вотъ высчитываете по пальцамъ изъ какихъ силъ кружки составляются? Все это чиновничество и

Бѣсы.                                                          591

сентиментальность — все это клейстеръ хорошiй, но есть одна штука еще получше: подговорите четырехъ членовъ кружка укокошить пятаго, подъ видомъ того что тотъ донесетъ, и тотчасъ же вы ихъ всѣхъ пролитою кровью какъ однимъ узломъ свяжете. Рабами вашими станутъ, не посмѣютъ бунтовать и отчетовъ спрашивать. Ха, ха, ха!

«Однако же ты.... однако же ты мнѣ эти слова долженъ выкупить», подумалъ про себя Петръ Степановичъ, «и даже сегодня же вечеромъ. Слишкомъ ты много ужь позволяешь себѣ.»

Такъ, или почти такъ долженъ былъ задуматься Петръ Степановичъ. Впрочемъ ужь подходили къ дому Виргинскаго.

— Вы, конечно, меня тамъ выставили какимъ-нибудь членомъ изъ-за границы, въ связяхъ съ Internationale, ревизоромъ? спросилъ вдругъ Ставрогинъ.

— Нѣтъ не ревизоромъ; ревизоромъ будете не вы; но вы членъ-учредитель изъ-за границы, которому извѣстны важнѣйшiя тайны — вотъ ваша роль. Вы конечно станете говорить?

— Это съ чего вы взяли?

— Теперь обязаны говорить.

Ставрогинъ даже остановился въ удивленiи среди улицы, недалеко отъ фонаря. Петръ Степановичъ дерзко и спокойно выдержалъ его взглядъ. Ставрогинъ плюнулъ и пошелъ далѣе.

— А вы будете говорить? вдругъ спросилъ онъ Петра Степановича.

— Нѣтъ, ужь я васъ послушаю.

— Чортъ васъ возьми! Вы мнѣ въ самомъ дѣлѣ даете идею!

— Какую? выскочилъ Петръ Степановичъ.

— Тамъ-то я пожалуй поговорю, но за то потомъ васъ отколочу и знаете — хорошо отколочу.

— Кстати, я давеча сказалъ про васъ Кармазинову что будто вы говорили про него что его надо высѣчь, да и не просто изъ чести, а какъ мужика сѣкутъ, больно.

— Да я этого никогда не говорилъ, ха-ха!

— Ничего. Se non e vero.

— Ну спасибо, искренно благодарю.

— Знаете еще чтò говоритъ Кармазиновъ: что въ сущности наше ученiе есть отрицанiе чести, и что откровеннымъ правомъ на безчестье всего легче русскаго человѣка за собой увлечь можно.

— Превосходныя слова! Золотыя слова! вскричалъ Ставрогинъ; — прямо въ точку попалъ! Право на безчестье, — да это

592                                          Русскій Вѣстникъ.

всѣ къ намъ прибѣгутъ, ни одного тамъ не останется! А слушайте, Верховенскiй, вы не изъ высшей полицiи, а?

— Да вѣдь кто держитъ въ умѣ такiе вопросы, тотъ ихъ не выговариваетъ.

— Понимаю, да вѣдь мы у себя.

— Нѣтъ, покамѣстъ не изъ высшей полицiи. Довольно, пришли. Сочините-ка вашу физiономiю, Ставрогинъ; я всегда сочиняю когда къ нимъ вхожу. Побольше мрачности и только, больше ничего не надо; очень не хитрая вещь.

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

БѢСЫ

‑‑‑‑

РОМАНЪ.

‑‑‑

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

‑‑‑

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

У нашихъ.

I.

Виргинскiй жилъ въ собственномъ домѣ, то-есть въ домѣ своей жены, въ Муравьиной улицѣ. Домъ былъ деревянный, одноэтажный и постороннихъ жильцовъ въ немъ не было. Подъ видомъ дня рожденiя хозяина, собралось гостей человѣкъ до пятнадцати; но вечеринка совсѣмъ не походила на обыкновенную провинцiальную именинную вечеринку. Еще съ самаго начала своего сожитiя, супруги Виргинскiе положили взаимно, разъ навсегда, что собирать гостей въ именины совершенно глупо, да и «нечему вовсе радоваться». Въ нѣсколько лѣтъ они какъ-то успѣли совсѣмъ отдалить себя отъ общества. Онъ, хотя и человѣкъ со способностями и вовсе не «какой-нибудь бѣдный», казался всѣмъ почему-то чудакомъ полюбившимъ уединенiе, и сверхъ того говорившимъ «надменно». Сама же Mme Виргинская, занимавшаяся повивальною профессiей, уже тѣмъ однимъ стояла ниже всѣхъ на общественной лѣстницѣ; даже ниже попадьи, несмотря на офицерскiй чинъ мужа.

262                                          Русскій Вѣстникъ.

Соотвѣтственнаго же ея званiю смиренiя не примѣчалось въ ней вовсе. А послѣ глупѣйшей и непростительно откровенной связи ея, изъ принципа, съ какимъ-то мошенникомъ, капитаномъ Лебядкинымъ, даже самыя снисходительныя изъ нашихъ дамъ отвернулись отъ нея съ замѣчательнымъ пренебреженiемъ. Но Mme Виргинская приняла все такъ какъ будто ей того и надо было. Замѣчательно что тѣ же самыя строгiя дамы, въ случаяхъ интереснаго своего положенiя, обращались по возможности къ Аринѣ Прохоровнѣ (то-есть къ Виргинской), минуя остальныхъ трехъ акушерокъ нашего города. Присылали за нею даже изъ уѣзда къ помѣщицамъ — до того всѣ вѣровали въ ея знанiе, счастье и ловкость въ рѣшительныхъ случаяхъ. Кончилось тѣмъ что она стала практиковать единственно только въ самыхъ богатыхъ домахъ; деньги же любила до жадности. Ощутивъ вполнѣ свою силу, она подконецъ уже нисколько не стѣсняла себя въ характерѣ. Можетъ-быть даже нарочно, на практикѣ въ самыхъ знатныхъ домахъ, пугала слабонервныхъ родильницъ какимъ-нибудь неслыханнымъ нигилистическимъ забвенiемъ приличiй или наконецъ насмѣшками надъ «всѣмъ священнымъ» и именно въ тѣ минуты когда «священное» наиболѣе могло бы пригодиться. Нашъ штабъ-лѣкарь Розановъ, онъ же и акушеръ, положительно засвидѣтельствовалъ что однажды, когда родильница въ мукахъ вопила и призывала всемогущее имя Божiе, именно одно изъ такихъ вольнодумствъ Арины Прохоровны, внезапныхъ «въ родѣ выстрѣла изъ ружья», подѣйствовавъ на больную испугомъ, способствовало быстрѣйшему ея разрѣшенiю отъ бремени. Но хоть и нигилистка, а въ нужныхъ случаяхъ Арина Прохоровна вовсе не брезгала не только свѣтскими, но и стародавними, самыми предразсудочными обычаями, если таковые могли принести ей пользу. Ни за чтò не пропустила бы она, напримѣръ, крестинъ повитаго ею младенца, причемъ являлась въ зеленомъ шелковомъ платьѣ со шлейфомъ, а шиньйонъ расчесывала въ локоны и въ букли, тогда какъ во всякое другое время доходила до самоуслажденiя въ своемъ неряшествѣ. И хотя во время совершенiя таинства сохраняла всегда «самый наглый видъ», такъ что конфузила причетъ, но по совершенiи обряда шампанское непремѣнно выносила сама (для того и являлась, и рядилась) и попробовали бы вы, взявъ бокалъ, не положить ей «на кашу».

Собравшiеся на этотъ разъ къ Виргинскому гости (почти

Бѣсы.                                                          263

все мущины) имѣли какой-то случайный и экстренный видъ. Не было ни закуски, ни картъ. Посреди большой гостиной комнаты, оклеенной отмѣнно старыми голубыми обоями, сдвинуты были два стола и покрыты большою скатертью, не совсѣмъ впрочемъ чистою, а на нихъ кипѣли два самовара. Огромный подносъ съ двадцатью пятью стаканами и корзина съ обыкновеннымъ французскимъ бѣлымъ хлѣбомъ, изрѣзаннымъ на множество ломтей, въ родѣ какъ въ благородныхъ мужскихъ и женскихъ пансiонахъ для воспитанниковъ, занимали конецъ стола. Чай разливала тридцатилѣтняя дѣва, сестра хозяйки, безбровая и бѣлобрысая, существо молчаливое и ядовитое, но раздѣлявшее новые взгляды и которой ужасно боялся самъ Виргинскiй въ домашнемъ быту. Всѣхъ дамъ въ комнатѣ было три: сама хозяйка, безбровая ея сестрица и родная сестра Виргинскаго, дѣвица Виргинская, какъ разъ только-что прикатившая изъ Петербурга. Арина Прохоровна, видная дама лѣтъ двадцати семи, собою недурная, нѣсколько растрепанная, въ шерстяномъ непраздничномъ платьѣ зеленоватаго оттѣнка, сидѣла обводя смѣлыми очами гостей и какъ бы спѣша проговорить своимъ взглядомъ: «видите какъ я совсѣмъ ничего не боюсь». Прибывшая дѣвица Виргинская, тоже недурная собой, студентка и нигилистка, сытенькая и плотненькая какъ шарикъ, съ очень красными щеками и низенькаго роста, помѣстилась подлѣ Арины Прохоровны, еще почти въ дорожномъ своемъ костюмѣ, съ какимъ-то сверткомъ бумагъ въ рукѣ, и разглядывала гостей нетерпѣливыми прыгающими глазами. Самъ Виргинскiй въ этотъ вечеръ былъ нѣсколько нездоровъ, однакоже вышелъ посидѣть въ креслахъ за чайнымъ столомъ. Всѣ гости тоже сидѣли, и въ этомъ чинномъ размѣщенiи на стульяхъ вокругъ стола, предчувствовалось засѣданiе. Видимо всѣ чего-то ждали, а въ ожиданiи вели хотя и громкiя, но какъ бы постороннiя рѣчи. Когда появились Ставрогинъ и Верховенскiй все вдругъ затихло.

Но позволю себѣ сдѣлать нѣкоторое поясненiе для опредѣленности.

Я думаю что всѣ эти господа дѣйствительно собрались тогда въ прiятной надеждѣ услышать что-нибудь особенно любопытное и собрались предувѣдомленные. Они представляли собою цвѣтъ самаго ярко-краснаго либерализма въ нашемъ древнемъ городѣ и были весьма тщательно подобраны Виргинскимъ для этого «засѣданiя». Замѣчу еще что нѣкоторые изъ нихъ (впрочемъ

264                                          Русскій Вѣстникъ.

очень немногiе) прежде совсѣмъ не посѣщали его. Конечно большинство гостей не имѣло яснаго понятiя для чего ихъ предувѣдомляли. Правда, всѣ они принимали тогда Петра Степановича за прiѣхавшаго заграничнаго эмисара, имѣющаго полномочiя; эта идея какъ-то сразу укоренилась и натурально льстила. А между тѣмъ въ этой собравшейся кучкѣ гражданъ, подъ видомъ празднованiя именинъ, уже находились нѣкоторые которымъ были сдѣланы и опредѣленныя предложенiя. Петръ Верховенскiй успѣлъ слѣпить у насъ «пятерку», на подобiе той которая уже была у него заведена въ Москвѣ и еще, какъ оказалось теперь, въ нашемъ уѣздѣ между офицерами. Говорятъ тоже была одна у него и въ Х—ской губернiи. Эти пятеро избранныхъ сидѣли теперь за общимъ столомъ и весьма искусно умѣли придать себѣ видъ самыхъ обыкновенныхъ людей, такъ что никто ихъ не могъ узнать. То были, — такъ какъ теперь это не тайна, — вопервыхъ Липутинъ, затѣмъ самъ Виргинскiй, длинноухiй Шигалевъ, братъ г-жи Виргинской, Лямшинъ и наконецъ нѣкто Толкаченко, — странная личность, человѣкъ уже лѣтъ сорока и славившiйся огромнымъ изученiемъ народа, преимущественно мошенниковъ и разбойниковъ, ходившiй нарочно по кабакамъ (впрочемъ не для одного изученiя народнаго) и щеголявшiй между нами дурнымъ платьемъ, смазными сапогами, прищурено-хитрымъ видомъ и народными фразами съ завиткомъ. Разъ или два еще прежде Лямшинъ приводилъ его къ Степану Трофимовичу на вечера, гдѣ впрочемъ онъ особеннаго эффекта не произвелъ. Въ городѣ появлялся онъ временами, преимущественно когда бывалъ безъ мѣста, а служилъ по желѣзнымъ дорогамъ. Всѣ эти пятеро дѣятелей составили свою первую кучку съ теплою вѣрой что она лишь единица между сотнями и тысячами такихъ же пятерокъ, какъ и ихняя, разбросанныхъ по Россiи, и что всѣ зависятъ отъ какого-то центральнаго, огромнаго, но тайнаго мѣста, которое въ свою очередь связано органически съ европейскою всемiрною революцiей. Но къ сожалѣнiю я долженъ признаться что между ними даже и въ то уже время началъ обнаруживаться разладъ. Дѣло въ томъ что они хоть и ждали еще съ весны Петра Верховенскаго, возвѣщеннаго имъ сперва Толкаченкой, а потомъ прiѣхавшимъ Шигалевымъ; хоть и ждали отъ него чрезвычайныхъ чудесъ, и хоть и пошли тотчасъ же всѣ, безъ малѣйшей критики и по первому его зову, въ кружокъ, но только-что составили пятерку, всѣ какъ бы тотчасъ

Бѣсы.                                                          265

же и обидѣлись, и именно я полагаю за быстроту своего согласiя. Пошли они разумѣется изъ великодушнаго стыда чтобы не сказали потомъ что они не посмѣли пойти; но все-таки Петръ Верховенскiй долженъ бы былъ оцѣнить ихъ благородный подвигъ и по крайней мѣрѣ разказать имъ въ награжденiе какой-нибудь самый главный анекдотъ. Но Верховенскiй вовсе не хотѣлъ удовлетворить ихъ законнаго любопытства и лишняго ничего не разказывалъ; вообще третировалъ ихъ съ замѣчательною строгостью и даже небрежностью. Это рѣшительно раздражило, и членъ Шигалевъ уже подбивалъ остальныхъ «потребовать отчета», но разумѣется не теперь у Виргинскаго, гдѣ собралось столько постороннихъ.

По поводу постороннихъ у меня тоже есть одна мысль, что вышеозначенные члены первой пятерки наклонны были подозрѣвать въ этотъ вечеръ въ числѣ гостей Виргинскаго еще членовъ какихъ-нибудь имъ неизвѣстныхъ группъ, тоже заведенныхъ въ городѣ, по той же тайной организацiи и тѣмъ же самымъ Верховенскимъ, такъ что въ концѣ-концовъ всѣ собравшiеся подозрѣвали другъ друга и одинъ предъ другимъ принимали разныя осанки, чтò и придавало всему собранiю весьма сбивчивый и даже отчасти романическiй видъ. Впрочемъ тутъ были люди и внѣ всякаго подозрѣнiя. Такъ, напримѣръ, одинъ служащiй майоръ, близкiй родственникъ Виргинскаго, совершенно невинный человѣкъ, котораго и не приглашали, но который самъ пришелъ къ имениннику, такъ что никакъ нельзя было его не принять. Но именинникъ все-таки былъ спокоенъ, потому что майоръ «никакъ не могъ донести»; ибо несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любилъ сновать по всѣмъ мѣстамъ гдѣ водятся крайнiе либералы; самъ не сочувствовалъ, но послушать очень любилъ. Мало того, былъ даже компрометтированъ: случилось такъ что чрезъ его руки, въ молодости, прошли цѣлые склады Колокола и прокламацiй, и хоть онъ ихъ даже развернуть боялся, но отказаться распространять ихъ почелъ бы за совершенную подлость — и таковы иные русскiе люди даже и до сего дня. Остальные гости или представляли собою типъ придавленнаго до желчи благороднаго самолюбiя, или типъ перваго благороднѣйшаго порыва пылкой молодости. То были два или три учителя, изъ которыхъ одинъ хромой, лѣтъ уже сорока пяти, преподаватель въ гимназiи, очень ядовитый и замѣчательно тщеславный человѣкъ, и два или три офицера. Изъ послѣднихъ одинъ очень

266                                          Русскій Вѣстникъ.

молодой артиллеристъ, всего только на дняхъ прiѣхавшiй изъ одного учебнаго военнаго заведенiя, мальчикъ молчаливый и даже робкiй и еще не успѣвшiй составить знакомства, вдругъ очутился теперь у Виргинскаго съ карандашомъ въ рукахъ и, почти не участвуя въ разговорѣ, поминутно отмѣчалъ что-то въ своей записной книжкѣ. Всѣ это видѣли, но всѣ почему-то старались дѣлать видъ что не примѣчаютъ. Былъ еще тутъ праздношатающiйся семинаристъ, который съ Лямшинымъ подсунулъ книгоношѣ мерзостныя фотографiи, крупный парень съ развязною, но въ то же время недовѣрчивою манерой, съ безсмѣнно обличительною улыбкой, а вмѣстѣ съ тѣмъ и со спокойнымъ видомъ торжествующаго совершенства заключеннаго въ немъ самомъ. Былъ не знаю для чего и сынъ нашего городскаго головы, тотъ самый скверный мальчишка, истаскавшiйся не по лѣтамъ и о которомъ я уже упоминалъ, разказывая исторiю маленькой поручицы. Этотъ весь вечеръ молчалъ. И наконецъ въ заключенiе одинъ гимназистъ, очень горячiй и взъерошенный мальчикъ лѣтъ восемнадцати, сидѣвшiй съ мрачнымъ видомъ оскорбленнаго въ своемъ достоинствѣ молодаго человѣка и видимо страдая за свои восемнадцать лѣтъ. Этотъ крошка былъ уже начальникомъ самостоятельной кучки заговорщиковъ образовавшейся въ высшемъ классѣ гимназiи, чтò и обнаружилось, ко всеобщему удивленiю, въ послѣдствiи. Я не упомянулъ о Шатовѣ: онъ расположился тутъ же въ заднемъ углу стола, нѣсколько выдвинувъ изъ ряду свой стулъ, смотрѣлъ въ землю, мрачно молчалъ, отъ чаю и хлѣба отказался и все время не выпускалъ изъ рукъ свой картузъ, какъ бы желая тѣмъ заявить что онъ не гость, а пришелъ по дѣлу, и когда захочетъ, встанетъ и уйдетъ. Недалеко отъ него помѣстился и Кириловъ, тоже очень молчаливый, но въ землю не смотрѣлъ, а напротивъ, въ упоръ разсматривалъ каждаго говорившаго своимъ неподвижнымъ взглядомъ безъ блеску и выслушивалъ все безъ малѣйшаго волненiя или удивленiя. Нѣкоторые изъ гостей, никогда не видавшiе его прежде, разглядывали его задумчиво и украдкой. Неизвѣстно, знала ли что-нибудь сама Mme Виргинская о существовавшей пятеркѣ? Полагаю что знала все и именно отъ супруга. Студентка же, конечно, ни въ чемъ не участвовала, но у ней была своя забота; она намѣревалась прогостить всего только день или два, а затѣмъ отправиться дальше и дальше, по всѣмъ университетскимъ городамъ, чтобы «принять участiе въ страданiяхъ бѣдныхъ

Бѣсы.                                                          267

студентовъ и возбудить ихъ къ протесту». Она везла съ собою нѣсколько сотъ экземпляровъ литографированнаго воззванiя и кажется собственнаго сочиненiя. Замѣчательно что гимназистъ возненавидѣлъ ее съ перваго взгляда почти до кровомщенiя, хотя и видѣлъ ее въ первый разъ въ жизни, а она равномѣрно его. Майоръ приходился ей роднымъ дядей и встрѣтилъ ее сегодня въ первый разъ послѣ десяти лѣтъ. Когда вошли Ставрогинъ и Верховенскiй, щеки ея были красны какъ клюква: она только-что разбранилась съ дядей за убѣжденiя по женскому вопросу.

II.

Верховенскiй замѣчательно небрежно развалился на стулѣ въ верхнемъ углу стола, почти ни съ кѣмъ не поздоровавшись. Видъ его былъ брезгливый и даже надменный. Ставрогинъ раскланялся вѣжливо, но несмотря на то что всѣ только ихъ и ждали, всѣ какъ по командѣ сдѣлали видъ что ихъ почти не примѣчаютъ. Хозяйка строго обратилась къ Ставрогину, только-что онъ усѣлся:

— Ставрогинъ, хотите чаю?

— Дайте, отвѣтилъ тотъ.

— Ставрогину чаю, скомандовала она разливательницѣ, — а вы хотите? (это ужь къ Верховенскому).

— Давайте, конечно, кто жь про это гостей спрашиваетъ? Да дайте и сливокъ, у васъ всегда такую мерзость даютъ вмѣсто чаю; а еще въ домѣ именинникъ.

— Какъ, и вы признаете именины? засмѣялась вдругъ студентка; — сейчасъ о томъ говорили.

— Старо, проворчалъ гимназистъ съ другаго конца стола.

— Чтò такое старо? Забывать предразсудки не старо, хотя бы самые невинные, а напротивъ, къ общему стыду, до сихъ поръ еще ново, мигомъ заявила студентка, такъ и дернувшись впередъ со стула. — Къ тому же нѣтъ невинныхъ предразсудковъ, прибавила она съ ожесточенiемъ.

— Я только хотѣлъ заявить, заволновался гимназистъ ужасно, — что предразсудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчетъ именинъ всѣ уже знаютъ что глупости и очень старо чтобы терять драгоцѣнное время, и безъ того уже всѣмъ свѣтомъ потерянное, такъ что можно бы употребить свое остроумiе на предметъ болѣе нуждающiйся....

268                                          Русскій Вѣстникъ.

— Слишкомъ долго тянете, ничего не поймешь, прокричала студентка.

— Мнѣ кажется, всякiй имѣетъ право голоса наравнѣ съ другимъ, и если я желаю заявить мое мнѣнiе, какъ и всякiй другой, то....

— У васъ никто не отнимаетъ права вашего голоса, рѣзко оборвала уже сама хозяйка, — васъ только приглашаютъ не мямлить, потому что васъ никто не можетъ понять.

— Однако же, позвольте замѣтить что вы меня не уважаете; если я и не могъ докончить мысль, то это не оттого что у меня нѣтъ мыслей, а скорѣе отъ избытка мыслей.... чуть не въ отчаянiи пробормоталъ гимназистъ и окончательно спутался.

— Если не умѣете говорить, то молчите, хлопнула студентка.

Гимназистъ даже привскочилъ со стула.

— Я только хотѣлъ заявить, прокричалъ онъ, весь горя отъ стыда и боясь осмотрѣться вокругъ, — что вамъ только хотѣлось выскочить съ вашимъ умомъ потому что вошелъ господинъ Ставрогинъ — вотъ чтò!

— Ваша мысль грязна и безнравственна и означаетъ все ничтожество вашего развитiя. Прошу болѣе ко мнѣ не относиться, протрещала студентка.

— Ставрогинъ, начала хозяйка, — до васъ тутъ кричали сейчасъ о правахъ семейства, — вотъ этотъ офицеръ (она кивнула на родственника своего майора). И ужь, конечно, не я стану васъ безпокоить такимъ старымъ вздоромъ, давно порѣшеннымъ. Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства въ смыслѣ того предразсудка въ которомъ теперь представляются? Вотъ вопросъ. Ваше мнѣнiе?

— Какъ откуда могли взяться? переспросилъ Ставрогинъ.

— То-есть мы знаемъ, напримѣръ, что предразсудокъ о Богѣ произошелъ отъ грома и молнiи, вдругъ рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина; — слишкомъ извѣстно что первоначальное человѣчество пугаясь грома и молнiи обоготворило невидимаго врага, чувствуя предъ нимъ свою слабость. Но откуда произошелъ предразсудокъ о семействѣ? Откуда могло взяться само семейство?

— Это не совсѣмъ то же самое.... хотѣла было остановить хозяйка.

— Я полагаю что отвѣтъ на такой вопросъ не скроменъ, отвѣчалъ Ставрогинъ.

— Какъ такъ? дернулась впередъ студентка.

Бѣсы.                                                          269

Но въ учительской группѣ послышалось хихиканье, которому тотчасъ же отозвались съ другаго конца Лямшинъ и гимназистъ, а за ними сиплымъ хохотомъ и родственникъ майоръ.

— Вамъ бы писать водевили, замѣтила хозяйка Ставрогину.

— Слишкомъ не къ чести вашей относится, не знаю какъ васъ зовутъ, отрѣзала въ рѣшительномъ негодованiи студентка.

— А ты не выскакивай! брякнулъ майоръ, — ты барышня, тебѣ должно скромно держать себя, а ты ровно на иголку сѣла.

— Извольте молчать и не смѣйте обращаться ко мнѣ фамильярно съ вашими пакостными сравненiями. Я васъ въ первый разъ вижу и знать вашего родства не хочу.

— Да вѣдь я жь тебѣ дядя; я тебя на рукахъ еще груднаго ребенка таскалъ!

— Какое мнѣ дѣло чтò бы вы тамъ ни таскали. Я васъ тогда не просила таскать, значитъ вамъ, господинъ неучтивый офицеръ, самому тогда доставляло удовольствiе. И позвольте мнѣ замѣтить что вы не смѣете говорить мнѣ ты, если не отъ гражданства, и я вамъ разъ навсегда запрещаю.

— Вотъ всѣ онѣ такъ! стукнулъ майоръ кулакомъ по столу, обращаясь къ сидѣвшему напротивъ Ставрогину. — Нѣтъ-съ, позвольте, я либерализмъ и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но предупреждаю — отъ мущинъ. Но отъ женщинъ, но вотъ отъ современныхъ этихъ разлетаекъ — нѣтъ-съ, это боль моя! Ты не вертись! крикнулъ онъ студенткѣ, которая порывалась со стула, — нѣтъ, я тоже слова прошу, я обиженъ-съ.

— Вы только мѣшаете другимъ, а сами ничего не умѣете сказать, съ негодованiемъ проворчала хозяйка.

— Нѣтъ, ужь я выскажу, горячился майоръ, обращаясь къ Ставрогину. — Я на васъ, господинъ Ставрогинъ, какъ на новаго вошедшаго человѣка разчитываю, хотя и не имѣю чести васъ знать. Безъ мущинъ онѣ пропадутъ какъ мухи — вотъ мое мнѣнiе. Весь ихъ женскiй вопросъ это — одинъ только недостатокъ оригинальности. Увѣряю же васъ что женскiй этотъ весь вопросъ выдумали имъ мущины, съ дуру, сами на свою шею, — слава только Богу что я не женатъ! Ни малѣйшаго разнообразiя-съ, узора простаго не выдумаютъ; и узоры за нихъ мущины выдумываютъ! Вотъ-съ, я ее на рукахъ носилъ, съ ней десятилѣтней мазурку танцовалъ, сегодня она прiѣхала, натурально лечу обнять, а она мнѣ со втораго слова объявила

270                                          Русскій Вѣстникъ.

что Бога нѣтъ. Да хоть бы съ третьяго, а не со втораго слова, а то спѣшитъ! Ну, положимъ, умные люди не вѣруютъ, такъ вѣдь это отъ ума, а ты то, говорю, пузырь, ты чтò въ Богѣ понимаешь? Вѣдь тебя студентъ научилъ, а научилъ бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.

— Вы все лжете, вы очень злой человѣкъ, а я давеча доказательно выразила вамъ вашу несостоятельность, отвѣтила студентка съ пренебреженiемъ и какъ бы презирая много объясняться съ такимъ человѣкомъ. — Я вамъ именно говорила давеча что насъ всѣхъ учили по катехизизу: «Если будешь почитать своего отца и своихъ родителей, то будешь долголѣтнимъ и тебѣ дано будетъ богатство». Это въ десяти заповѣдяхъ. Если Богъ нашелъ необходимымъ за любовь предлагать награду, стало-быть вашъ Богъ безнравственъ. Вотъ въ какихъ словахъ я вамъ давеча доказала, и не со втораго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто жь виноватъ что вы тупы и до сихъ поръ не понимаете. Вамъ обидно и вы злитесь — вотъ вся разгадка вашего поколѣнiя.

— Дурында! проговорилъ майоръ.

— А вы дуракъ.

— Ругайся!

— Но, позвольте, Капитонъ Максимовичъ, вѣдь вы сами же говорили мнѣ что въ Бога не вѣруете, пропищалъ съ конца стола Липутинъ.

— Чтò жь что я говорилъ, я другое дѣло! я можетъ и вѣрую, но только не совсѣмъ. Я хоть и не вѣрую вполнѣ, но все-таки не скажу что Бога разстрѣлять надо. Я еще въ гусарахъ служа насчетъ Бога задумывался. Во всѣхъ стихахъ принято что гусаръ пьетъ и кутитъ; такъ-съ, я можетъ и пилъ, но, вѣрите ли, вскочишь ночью съ постели въ однихъ носкахъ и давай кресты крестить предъ образомъ, чтобы Богъ вѣру послалъ, потому не могъ я и тогда быть спокойнымъ: есть Богъ или нѣтъ? До того оно мнѣ солоно доставалось! Но утромъ, конечно, развлечешься, и опять вѣра какъ будто пропадетъ, да и вообще я замѣтилъ что днемъ всегда вѣра пропадаетъ.

— А не будетъ ли у васъ картъ? зѣвнулъ во весь ротъ Верховенскiй, обращаясь къ хозяйкѣ.

— Я слишкомъ, слишкомъ сочувствую вашему вопросу! рванулась студентка, рдѣя въ негодованiи отъ словъ майора.

— Теряется золотое время слушая глупые разговоры, отрѣзала хозяйка и взыскательно посмотрѣла на мужа.

Бѣсы.                                                          271

Студентка подобралась:

— Я хотѣла заявить собранiю о страданiи и о протестѣ студентовъ, а такъ какъ время тратится въ безнравственныхъ разговорахъ....

— Ничего нѣтъ ни нравственнаго, ни безнравственнаго! тотчасъ же не вытерпѣлъ гимназистъ, какъ только начала студентка.

— Это я знала, господинъ гимназистъ, гораздо прежде чѣмъ васъ тому научили.

— А я утверждаю, остервенился тотъ, — что вы прiѣхавшiй изъ Петербурга ребенокъ съ тѣмъ чтобы насъ всѣхъ просвѣтить, тогда какъ мы и сами знаемъ. О заповѣди: «Чти отца твоего и матерь твою», которую вы не умѣли прочесть, и что она безнравственна — уже съ Бѣлинскаго всѣмъ въ Россiи извѣстно.

— Кончится ли это когда-нибудь? рѣшительно проговорила Mme Виргинская мужу. Какъ хозяйка, она краснѣла за ничтожество разговоровъ, особенно замѣтивъ нѣсколько улыбокъ и даже недоумѣнiе между новопозванными гостями.

— Господа, возвысилъ вдругъ голосъ Виргинскiй, — еслибы кто пожелалъ начать о чемъ-нибудь болѣе идущемъ къ дѣлу, или имѣетъ чтò заявить, то я предлагаю приступить, не теряя времени.

— Осмѣлюсь сдѣлать одинъ вопросъ, мягко проговорилъ доселѣ молчавшiй и особенно чинно сидѣвшiй хромой учитель: — я желалъ бы знать составляемъ ли мы здѣсь, теперь, какое-нибудь засѣданiе, или, просто, мы собранiе обыкновенныхъ смертныхъ пришедшихъ въ гости? Спрашиваю болѣе для порядку и чтобы не находиться въ невѣдѣнiи.

«Хитрый» вопросъ произвелъ впечатлѣнiе; всѣ переглянулись, каждый какъ бы ожидая одинъ отъ другаго отвѣта, и вдругъ всѣ какъ по командѣ обратили взгляды на Верховенскаго и Ставрогина.

— Я просто предлагаю вотировать отвѣтъ на вопросъ: «засѣданiе мы или нѣтъ?» проговорила Mme Виргинская.

— Совершенно присоединяюсь къ предложенiю, отозвался Липутинъ, — хотя оно и нѣсколько неопредѣленно.

— И я присоединяюсь, и я, послышались голоса.

— И мнѣ кажется дѣйствительно будетъ болѣе порядку, скрѣпилъ Виргинскiй.

— Итакъ на голоса! объявила хозяйка. — Лямшинъ, прошу

272                                          Русскій Вѣстникъ.

васъ, сядьте за фортепьяно: вы и оттуда можете подать вашъ голосъ, когда начнутъ вотировать.

— Опять! крикнулъ Лямшинъ; — довольно я вамъ барабанилъ.

— Я васъ прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите быть полезнымъ дѣлу?

— Да увѣряю же васъ, Арина Прохоровна, что никто не подслушиваетъ. Одна ваша фантазiя. Да и окна высоки, да и кто тутъ пойметъ что-нибудь еслибъ и подслушивалъ.

— Мы и сами-то не понимаемъ въ чемъ дѣло, проворчалъ чей-то голосъ.

— А я вамъ говорю что предосторожность всегда необходима. Я на случай, еслибы шпiоны, обратилась она съ толкованiемъ къ Верховенскому, — пусть услышатъ съ улицы что у насъ именины и музыка.

— Э, чортъ! выругался Ляшшинъ, сѣлъ за фортепьяно и началъ барабанить вальсъ, зря и чуть не кулаками стуча по клавишамъ.

— Тѣмъ кто желаетъ чтобы было засѣданiе, я предлагаю поднять правую руку вверхъ, предложила Mme Виргинская.

Одни подняли, другiе нѣтъ. Были и такiе что подняли и опять взяли назадъ. Взяли назадъ и опять подняли.

— Фу, чортъ! я ничего не понялъ, крикнулъ одинъ офицеръ.

— И я не понимаю, крикнулъ другой.

— Нѣтъ, я понимаю, крикнулъ третiй, — если да, то руку вверхъ.

— Да что да-то значитъ?

— Значитъ засѣданiе.

— Нѣтъ, не засѣданiе.

— Я вотировалъ засѣданiе, крикнулъ гимназистъ, обращаясь къ Mme Виргинской.

— Такъ зачѣмъ же вы руку не подняли?

— Я все на васъ смотрѣлъ, вы не подняли, такъ и я не поднялъ.

— Какъ глупо, я потому что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю вновь обратно: кто хочетъ засѣданiе пусть сидитъ и не подымаетъ руки, а кто не хочетъ, тотъ пусть подыметъ правую руку.

— Кто не хочетъ? переспросилъ гимназистъ.

— Да вы это нарочно что ли? крикнула въ гнѣвѣ Mme Виргинская.

— Нѣтъ-съ, позвольте, кто хочетъ или кто не хочетъ, потому что это надо точнѣе опредѣлить? раздались два-три голоса.

Бѣсы.                                                          273

— Кто не хочетъ, не хочетъ.

— Ну да, но чтò надо дѣлать, подымать или не подымать если не хочетъ? крикнулъ офицеръ.

— Эхъ, къ конституцiи-то мы еще не привыкли! замѣтилъ майоръ.

— Господинъ Лямшинъ, сдѣлайте одолженiе, вы такъ стучите, никто не можетъ разслышать, замѣтилъ хромой учитель.

— Да ей-Богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушиваетъ, вскочилъ Лямшинъ. — Да не хочу же играть! Я къ вамъ въ гости пришелъ, а не барабанить!

— Господа, предложилъ Виргинскiй, — отвѣчайте всѣ голосомъ: засѣданiе мы или нѣтъ?

— Засѣданiе, засѣданiе! раздалось со всѣхъ сторонъ.

— А если такъ, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы господа, надо ли еще вотировать?

— Не надо, не надо, поняли!

— Можетъ-быть кто не хочетъ засѣданiя?

— Нѣтъ, нѣтъ, всѣ хотимъ.

— Да чтò такое засѣданiе? крикнулъ голосъ. Ему не отвѣтили.

— Надо выбрать президента, крикнули съ разныхъ сторонъ.

— Хозяина, разумѣется хозяина!

— Господа, коли такъ, началъ выбранный Виргинскiй, — то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложенiе: еслибы кто пожелалъ начать о чемъ-нибудь болѣе идущемъ къ дѣлу, или имѣетъ чтò заявить, то пусть приступитъ не теряя времени.

Общее молчанiе. Взгляды всѣхъ вновь обратились на Ставрогина и Верховенскаго.

— Верховенскiй, вы не имѣете ничего заявить? прямо спросила хозяйка.

— Ровно ничего, потянулся онъ, зѣвая на стулѣ. — Я впрочемъ желалъ бы рюмку коньяку.

— Ставрогинъ, вы не желаете?

— Благодарю, я не пью.

— Я говорю желаете вы говорить или нѣтъ, а не про коньякъ?

— Говорить, объ чемъ? Нѣтъ, не желаю.

— Вамъ принесутъ коньяку, отвѣтила она Верховенскому.

Поднялась студентка. Она уже нѣсколько разъ подвскакивала.

— Я прiѣхала заявить о страданiяхъ несчастныхъ студентовъ и о возбужденiи ихъ повсемѣстно къ протесту....

Но она осѣклась; на другомъ концѣ стола явился уже другой

274                                          Русскій Вѣстникъ.

конкуррентъ, и всѣ взоры обратились къ нему. Длинноухiй Шигалевъ съ мрачнымъ и угрюмымъ видомъ медленно поднялся съ своего мѣста и меланхолически положилъ толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на столъ. Онъ не садился и молчалъ. Многiе съ замѣшательствомъ смотрѣли на тетрадь, но Липутинъ, Виргинскiй и хромой учитель были, казалось, чѣмъ-то довольны.

— Прошу слова, угрюмо но твердо заявилъ Шигалевъ.

— Имѣете, разрѣшилъ Виргинскiй.

Ораторъ сѣлъ, помолчалъ съ полминуты и произнесъ важнымъ голосомъ:

— Господа....

— Вотъ коньякъ! брезгливо и презрительно отрубила родственница разливавшая чай, уходившая за коньякомъ, и ставя его теперь предъ Верховенскимъ вмѣстѣ съ рюмкой, которую принесла въ пальцахъ, безъ подноса и безъ тарелки.

Прерванный ораторъ съ достоинствомъ прiостановился.

— Ничего, продолжайте, я не слушаю, крикнулъ Верховенскiй, наливая себѣ рюмку.

— Господа, обращаясь къ вашему вниманiю, началъ вновь Шигалевъ, — и, какъ увидите ниже, испрашивая вашей помощи въ пунктѣ первостепенной важности, я долженъ произнести предисловiе.

— Арина Прохоровна, нѣтъ у васъ ножницъ? спросилъ вдругъ Петръ Степановичъ.

— Зачѣмъ вамъ ножницъ? выпучила та на него глаза.

— Забылъ ногти обстричь, три дня собираюсь, промолвилъ онъ, безмятежно разсматривая свои длинные и нечистые ногти.

Арина Прохоровна вспыхнула, но дѣвицѣ Виргинской какъ бы что-то понравилось.

— Кажется, я ихъ здѣсь, на окнѣ давеча видѣла, встала она изъ-за стола, пошла отыскала ножницы и тотчасъ же принесла съ собой. Петръ Степановичъ даже не посмотрѣлъ на нее, взялъ ножницы и началъ возиться съ ними. Арина Прохоровна поняла что это реальный прiемъ и устыдилась своей обидчивости. Собранiе переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдалъ Верховенскаго. Шигалевъ сталъ продолжать:

— Посвятивъ мою энергiю на изученiе вопроса о соцiальномъ устройствѣ будущаго общества, которымъ замѣнится настоящее,

Бѣсы.                                                          275

я пришелъ къ убѣжденiю что всѣ созидатели соцiальныхъ системъ, съ древнѣйшихъ временъ до нашего 187... года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противорѣчившiе себѣ, ничего ровно не понимавшiе въ естественной наукѣ, и въ томъ странномъ животномъ которое называется человѣкомъ. Платонъ, Руссо, Фурье, колонны изъ алюминiя, все это годится развѣ для воробьевъ, а не для общества человѣческаго. Но такъ какъ будущая общественная форма необходима именно теперь, когда всѣ мы наконецъ собираемся дѣйствовать чтобъ уже болѣе не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мiра. Вотъ она! стукнулъ онъ по тетради. — Я хотѣлъ изложить собранiю мою книгу по возможности въ сокращенномъ видѣ; но вижу что потребуется еще прибавить множество изустныхъ разъясненiй, а потому все изложенiе потребуетъ по крайней мѣрѣ десяти вечеровъ, по числу главъ моей книги. (Послышался смѣхъ.) Кромѣ того объявляю заранѣе что система моя не окончена. (Смѣхъ опять). Я запутался въ собственныхъ данныхъ, и мое заключенiе въ прямомъ противорѣчiи съ первоначальной идеей, изъ которой я выхожу. Выходя изъ безграничной свободы, я заключаю безграничнымъ деспотизмомъ. Прибавлю однакожь что кромѣ моего разрѣшенiя общественной формулы не можетъ быть никакого.

Смѣхъ разростался сильнѣй и сильнѣй, но смѣялись болѣе молодые и такъ-сказать мало посвященные гости. На лицахъ хозяйки, Липутина и хромаго учителя выразилась нѣкоторая досада.

— Если вы сами не сумѣли слѣпить свою систему и пришли къ отчаянiю, то намъ-то тутъ чего дѣлать? осторожно замѣтилъ одинъ офицеръ.

— Вы правы, господинъ служащiй офицеръ, рѣзко оборотился къ нему Шигалевъ, — и всего болѣе тѣмъ что употребили слово отчаянiе. Да, я приходилъ къ отчаянiю; тѣмъ не менѣе все чтò изложено въ моей книгѣ — незамѣнимо и другаго выхода нѣтъ; никто ничего не выдумаетъ. И потому спѣшу, не теряя времени, пригласить все общество, по выслушанiи моей книги въ продолженiи десяти вечеровъ, заявить свое мнѣнiе. Если же члены не захотятъ меня слушать, то разойдемся въ самомъ началѣ, — мущины чтобы заняться государственною службой, женщины въ свои кухни, потому что отвергнувъ книгу мою, другаго выхода они не найдутъ. Ни-ка-кого! Упустивъ же

276                                          Русскій Вѣстникъ.

время, повредятъ себѣ, такъ какъ потомъ неминуемо къ тому же воротятся.

Началось движенiе: «Чтò онъ, помѣшанный что ли?» раздались голоса.

— Значитъ все дѣло въ отчаянiи Шигалева, заключилъ Лямшинъ, — а насущный вопросъ въ томъ: быть или не быть ему въ отчаянiи?

— Близость Шигалева къ отчаянiю есть вопросъ личный, заявилъ гимназистъ.

— Я предлагаю вотировать насколько отчаянiе Шигалева касается общаго дѣла, а съ тѣмъ вмѣстѣ стоитъ ли слушать его или нѣтъ? весело рѣшилъ офицеръ.

— Тутъ не то-съ, ввязался наконецъ хромой. Вообще онъ говорилъ съ нѣкоторой, какъ бы насмѣшливою улыбкой, такъ что пожалуй трудно было и разобрать искренно онъ говоритъ или шутитъ. — Тутъ господа не то-съ. Г. Шигалевъ слишкомъ серiозно преданъ своей задачѣ и притомъ слишкомъ скроменъ. Мнѣ книга его извѣстна. Онъ предлагаетъ, въ видѣ конечнаго разрѣшенiя вопроса — раздѣленiе человѣчества на двѣ неравныя части. Одна десятая доля получаетъ свободу личности и безграничное право надъ остальными девятью десятками. Тѣ же должны потерять личность и обратиться въ родѣ какъ въ стадо и при безграничномъ повиновенiи достигнуть рядомъ перерожденiй первобытной невинности, въ родѣ какъ бы первобытнаго рая, хотя впрочемъ и будутъ работать. Мѣры предлагаемыя авторомъ для отнятiя у девяти десятыхъ человѣчества воли и передѣлки его въ стадо, посредствомъ перевоспитанiя цѣлыхъ поколѣнiй — весьма замѣчательны, основаны на естественныхъ данныхъ и очень логичны. Можно не согласиться съ иными выводами, но въ умѣ и въ знанiяхъ автора усумниться трудно. Жаль что условiе десяти вечеровъ совершенно несовмѣстимо съ обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытнаго.

— Неужели вы серiозно? обратилась къ хромому Mme Виргинская, въ нѣкоторой даже тревогѣ. — Если этотъ человѣкъ, не зная куда дѣваться съ людьми, обращаетъ ихъ девять десятыхъ въ рабство? Я давно подозрѣвала его.

— То-есть вы про вашего братца? спросилъ хромой.

— Родство? Вы смѣетесь надо мною или нѣтъ?

— И кромѣ того работать на аристократовъ и повиноваться

Бѣсы.                                                          277

имъ какъ богамъ — это подлость! яростно замѣтила студентка.

— Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другаго на землѣ быть не можетъ, властно заключилъ Шигалевъ.

— А я бы вмѣсто рая, вскричалъ Лямшинъ, — взялъ бы этихъ девять десятыхъ человѣчества, если ужь некуда съ ними дѣваться, и взорвалъ ихъ на воздухъ, а оставилъ бы только кучку людей образованныхъ, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.

— Такъ можетъ говорить только шутъ! вспыхнула студентка.

— Онъ шутъ, но полезенъ, шепнула ей Mme Виргинская.

— И можетъ-быть это было бы самымъ лучшимъ разрѣшенiемъ задачи! горячо оборотился Шигалевъ къ Лямшину: — вы конечно и не знаете какую глубокую вещь удалось вамъ сказать, господинъ веселый человѣкъ. Но такъ какъ ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земнымъ раемъ, если ужь такъ это назвали.

— Однако порядочный вздоръ! какъ бы вырвалось у Верховенскаго. Впрочемъ онъ совершенно равнодушно и не подымая глазъ продолжалъ обстригать свои ногти.

— Почему же вздоръ-съ? тотчасъ же подхватилъ хромой, какъ будто такъ и ждалъ отъ него перваго слова чтобы вцѣпиться. — Почему же именно вздоръ? Г. Шигалевъ отчасти фанатикъ человѣколюбiя; но вспомните что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самыхъ деспотическихъ и самыхъ фантастическихъ предрѣшенiй вопроса. Г. Шигалевъ даже можетъ-быть гораздо трезвѣе ихъ разрѣшаетъ дѣло. Увѣряю васъ что, прочитавъ книгу его, почти невозможно не согласиться съ иными вещами. Онъ, можетъ-быть, менѣе всѣхъ удалился отъ реализма, и его земной рай — есть почти настоящiй, тотъ самый о потерѣ котораго вздыхаетъ человѣчество, если только онъ когда-нибудь существовалъ.

— Ну я такъ и зналъ что нарвусь, пробормоталъ опять Верховенскiй.

— Позвольте-съ, вскипалъ все болѣе и болѣе хромой, — разговоры и сужденiя о будущемъ соцiальномъ устройствѣ — почти настоятельная необходимость всѣхъ мыслящихъ современныхъ людей. Герценъ всю жизнь только о томъ и заботился. Бѣлинскiй, какъ мнѣ достовѣрно извѣстно, проводилъ

278                                          Русскій Вѣстникъ.

цѣлые вечера съ своими друзьями, дебатируя и предрѣшая заранѣе даже самыя мелкiя, такъ-сказать кухонныя подробности въ будущемъ соцiальномъ устройствѣ.

— Даже съ ума сходятъ иные, вдругъ замѣтилъ майоръ.

— Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чѣмъ сидѣть и молчать въ видѣ диктаторовъ, прошипѣлъ Липутинъ, какъ бы осмѣливаясь наконецъ начать нападенiе.

— Я не про Шигалева сказалъ что вздоръ, промямлилъ Верховенскiй. — Видите, господа, приподнялъ онъ капельку глаза, — по-моему всѣ эти книги Фурье, Кабеты, всѣ эти «права на работу», Шигалевщина — все это въ родѣ романовъ, которыхъ можно написать сто тысячъ. Эстетическое препровожденiе времени. Я понимаю что вамъ здѣсь въ городишкѣ скучно, вы и бросаетесь на писанную бумагу.

— Позвольте-съ, задергался на стулѣ хромой, — мы хоть и провинцiалы и ужь конечно достойны тѣмъ сожалѣнiя, но однакоже знаемъ что на свѣтѣ покамѣстъ ничего такого новаго не случилось о чемъ бы намъ плакать что проглядѣли. Намъ вотъ предлагаютъ, чрезъ разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки съ единственною цѣлiю всеобщаго разрушенiя, подъ тѣмъ предлогомъ что какъ мiръ ни лѣчи, все не вылѣчишь, а срѣзавъ радикально сто миллiоновъ головъ и тѣмъ облегчивъ себя, можно вѣрнѣе перескочить черезъ канавку. Мысль прекрасная, безъ сомнѣнiя, но по крайней мѣрѣ столь же несовмѣстимая съ дѣйствительностiю какъ и «Шигалевщина», о которой вы сейчасъ отнеслись такъ презрительно.

— Ну да я не для разсужденiй прiѣхалъ, промахнулся значительнымъ словцомъ Верховенскiй, и какъ бы вовсе не замѣчая своего промаха, подвинулъ къ себѣ свѣчу, чтобы было свѣтлѣе.

— Жаль-съ, очень жаль что не для разсужденiй прiѣхали и очень жаль что вы такъ теперь заняты своимъ туалетомъ.

— А чего вамъ мой туалетъ?

— Сто миллiоновъ головъ такъ же трудно осуществить какъ и передѣлать мiръ пропагандой. Даже можетъ-быть и труднѣе, особенно если въ Россiи, рискнулъ опять Липутинъ.

— На Россiю-то теперь и надѣются, проговорилъ офицеръ.

— Слышали мы и о томъ что надѣются, подхватилъ хромой. — Намъ извѣстно что на наше прекрасное отечество обращенъ таинственный index, какъ на страну наиболѣе способную

Бѣсы.                                                          279

къ исполненiю великой задачи. Только вотъ что-съ: въ случаѣ постепеннаго разрѣшенiя задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть прiятно поболтаю, а отъ начальства такъ и чинъ получу за услуги соцiальному дѣлу. А во второмъ, въ быстромъ-то разрѣшенiи посредствомъ ста миллiоновъ головъ, мнѣ-то собственно какая будетъ награда? Начнешь пропагандировать, такъ еще пожалуй языкъ отрѣжутъ.

— Вамъ непремѣнно отрѣжутъ, сказалъ Верховенскiй.

— Видите-съ. А такъ какъ при самыхъ благопрiятныхъ обстоятельствахъ раньше пятидесяти лѣтъ, ну тридцати, такую рѣзню не докончишь, потому что вѣдь не бараны же тѣ-то, пожалуй и не дадутъ себя рѣзать, — то не лучше ли, собравши свой скарбъ, переселиться куда-нибудь за тихiя моря на тихiе острова и закрыть тамъ свои глаза безмятежно? Повѣрьте-съ, постучалъ онъ значительно пальцемъ по столу, — вы только эмиграцiю такою пропагандой вызовете, а болѣе ничего-съ!

Онъ закончилъ видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутинъ коварно улыбался, Виргинскiй слушалъ нѣсколько уныло, остальные всѣ съ чрезвычайнымъ вниманiемъ слѣдили за споромъ, особенно дамы и офицеры. Всѣ понимали что агента ста миллiоновъ головъ приперли къ стѣнѣ и ждали чтò изъ этого выйдетъ.

— Это вы впрочемъ хорошо сказали, еще равнодушнѣе чѣмъ прежде, даже какъ бы со скукой промямлилъ Верховенскiй. — Эмигрировать — мысль хорошая. Но все-таки, если несмотря на всѣ явныя невыгоды, которыя вы предчувствуете, солдатъ на общее дѣло является все больше и больше съ каждымъ днемъ, то и безъ васъ обойдется. Тутъ, батюшка, новая религiя идетъ взамѣнъ старой, оттого такъ много солдатъ и является, и дѣло это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вамъ совѣтую въ Дрезденъ, а не на тихiе острова. Вопервыхъ, это городъ никогда не видавшiй никакой эпидемiи, а такъ какъ вы человѣкъ развитый, то навѣрно смерти боитесь, вовторыхъ, близко отъ русской границы, такъ что можно скорѣе получать изъ любезнаго отечества доходы; втретьихъ, заключаетъ въ себѣ такъ-называемыя сокровища искусствъ, а вы человѣкъ эстетическiй, бывшiй учитель словесности кажется; ну и наконецъ, заключаетъ въ себѣ свою собственную карманную Швейцарiю — это ужь для поэтическихъ вдохновенiй,

280                                          Русскій Вѣстникъ.

потому навѣрно стишки пописываете. Однимъ словомъ, кладъ въ табатеркѣ!

Произошло движенiе; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновенiе, и всѣ бы разомъ заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:

— Нѣтъ-съ, мы еще, можетъ-быть, и не уѣдемъ отъ общаго дѣла! Это надо понимать-съ....

— Какъ такъ, вы развѣ пошли бы въ пятерку, еслибъ я вамъ предложилъ? брякнулъ вдругъ Верховенскiй и положилъ ножницы на столъ.

Всѣ какъ бы вздрогнули. Загадочный человѣкъ слишкомъ вдругъ раскрылся. Даже прямо про «пятерку» заговорилъ.

— Всякiй чувствуетъ себя честнымъ человѣкомъ и не уклонится отъ общаго дѣла, закривился хромой, — но....

— Нѣтъ-съ, тутъ ужь дѣло не въ но, властно и рѣзко перебилъ Верховенскiй: — Я объявляю, господа, что мнѣ нуженъ прямой отвѣтъ. Я слишкомъ понимаю что я, прибывъ сюда и собравъ васъ самъ вмѣстѣ, обязанъ вамъ объясненiями (опять неожиданное раскрытiе), но я не могу дать никакихъ прежде чѣмъ не узнаю какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры — потому что не тридцать же лѣтъ опять болтать, какъ болтали до сихъ поръ тридцать лѣтъ — я васъ спрашиваю чтò вамъ милѣе: медленный ли путь, состоящiй въ сочиненiи соцiальныхъ романовъ и въ канцелярскомъ предрѣшенiи судебъ человѣческихъ на тысячи лѣтъ впередъ на бумагѣ, тогда какъ деспотизмъ тѣмъ временемъ будетъ глотать жареные куски, которые вамъ сами въ ротъ летятъ и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь рѣшенiя скораго, въ чемъ бы оно ни состояло, но которое наконецъ развяжетъ руки и дастъ человѣчеству на просторѣ самому соцiально устроиться и уже на дѣлѣ, а не на бумагѣ? Кричатъ: «Сто миллiоновъ головъ», это можетъ-быть еще и метафора, но чего ихъ бояться, если при медленныхъ бумажныхъ мечтанiяхъ деспотизмъ въ какiя-нибудь во сто лѣтъ съѣстъ не сто, а пятьсотъ миллiоновъ головъ? Замѣтьте еще что неизлѣчимый больной все равно не вылѣчится, какiе бы ни прописывали ему на бумагѣ рецепты, а напротивъ, если промедлить, до того загнiетъ что и насъ заразитъ, перепортитъ всѣ свѣжiя силы, на которыя теперь еще можно разчитывать, такъ что мы всѣ наконецъ провалимся. Я согласенъ совершенно что либерально и краснорѣчиво болтать чрезвычайно прiятно, а дѣйствовать немного кусается....

Бѣсы.                                                          281

Ну да впрочемъ я говорить не умѣю; я прибылъ сюда съ сообщенiями, а потому прошу всю почтенную компанiю не то что вотировать, а прямо и просто заявить чтò вамъ веселѣе: черепашiй ли ходъ въ болотѣ или ходъ на всѣхъ парахъ черезъ болото?

— Я положительно за ходъ на парахъ! крикнулъ въ восторгѣ гимназистъ.

— Я тоже, отозвался Лямшинъ.

— Въ выборѣ разумѣется нѣтъ сомнѣнiя, пробормоталъ одинъ офицеръ, за нимъ другой, за нимъ еще кто-то. Главное всѣхъ поразило что Верховенскiй съ «сообщенiями» и самъ обѣщалъ сейчасъ говорить.

— Господа, я вижу что почти всѣ рѣшаютъ въ духѣ прокламацiй, проговорилъ онъ озирая общество.

— Всѣ, всѣ, раздалось большинство голосовъ.

— Я, признаюсь, болѣе принадлежу къ рѣшенiю гуманному, проговорилъ майоръ, — но такъ какъ ужь всѣ, то и я со всѣми.

— Выходитъ стало-быть что и вы не противорѣчите? обратился Верховенскiй къ хромому.

— Я не то чтобы.... покраснѣлъ было нѣсколько тотъ, — но я если и согласенъ теперь со всѣми, то единственно чтобы не нарушить....

— Вотъ вы всѣ таковы! Полгода спорить готовъ для либеральнаго краснорѣчiя, а кончитъ вѣдь тѣмъ что вотируетъ со всѣми! Господа, разсудите однако, правда ли что вы всѣ готовы?

(Къ чему готовы? вопросъ неопредѣленный, но ужасно заманчивый.)

— Конечно всѣ.... раздались заявленiя. Всѣ впрочемъ поглядывали другъ на друга.

— А можетъ потомъ и обидитесь что скоро согласились? Вѣдь это почти всегда такъ у васъ бываетъ.

Заволновались въ различномъ смыслѣ, очень заволновались. Хромой налетѣлъ на Верховенскаго.

— Позвольте вамъ однако замѣтить что отвѣты на подобные вопросы обусловливаются. Если мы и дали рѣшенiе, то замѣтьте что все-таки вопросъ заданный такимъ страннымъ образомъ....

— Какимъ страннымъ образомъ?

— Такимъ что подобные вопросы не такъ задаются.

— Научите пожалуста. А знаете, я такъ вѣдь и увѣренъ былъ что вы первый обидитесь.

282                                          Русскій Вѣстникъ.

— Вы изъ насъ вытянули отвѣтъ на готовность къ немедленному дѣйствiю, а какiя однакоже права вы имѣли такъ поступать? Какiя полномочiя чтобы задавать такiе вопросы?

— Такъ вы объ этомъ раньше бы догадались спросить! Зачѣмъ же вы отвѣчали? Согласились да и спохватились.

— А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главнаго вопроса даетъ мнѣ мысль что вы вовсе не имѣете ни полномочiй, ни правъ, а лишь отъ себя любопытствовали.

— Да вы про чтò, про чтò? вскричалъ Верховенскiй, какъ бы начиная очень тревожиться.

— А про то что аффилiацiи, какiя бы ни были, дѣлаются по крайней мѣрѣ глазъ-на-глазъ, а не въ незнакомомъ обществѣ двадцати человѣкъ! брякнулъ хромой. Онъ высказался весь, но уже слишкомъ былъ раздраженъ. Верховенскiй быстро оборотился къ обществу съ отлично поддѣланнымъ встревоженнымъ видомъ:

— Господа, считаю долгомъ всѣмъ объявить что все это глупости и разговоръ нашъ далеко зашелъ. Я еще ровно никого не аффильировалъ и никто про меня не имѣетъ права сказать что я аффильирую, а мы просто говорили о мнѣнiяхъ. Такъ ли? Но такъ или этакъ, а вы меня очень тревожите, повернулся онъ опять къ хромому: — я никакъ не думалъ что здѣсь о такихъ почти невинныхъ вещахъ надо говорить глазъ-на-глазъ. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами можетъ заключаться теперь доносчикъ?

Волненiе началось чрезвычайное; всѣ заговорили.

— Господа, еслибы такъ, продолжалъ Верховенскiй, — то вѣдь всѣхъ болѣе компрометтировалъ себя я, а потому предложу отвѣтить на одинъ вопросъ, разумѣется если захотите. Вся ваша полная воля.

— Какой вопросъ? какой вопросъ? загалдѣли всѣ.

— А такой вопросъ что послѣ него станетъ ясно: оставаться намъ вмѣстѣ или молча разобрать наши шапки и разойтись въ свои стороны.

— Вопросъ, вопросъ?

— Еслибы каждый изъ насъ зналъ о замышленномъ политическомъ убiйствѣ, то пошелъ ли бы онъ донести, предвидя всѣ послѣдствiя, или остался бы дома ожидая событiй? Тутъ взгляды могутъ быть разные. Отвѣтъ на вопросъ скажетъ ясно — разойтись намъ или оставаться вмѣстѣ и уже далеко не

Бѣсы.                                                          283

на одинъ этотъ вечеръ. Позвольте обратиться къ вамъ первому, обернулся онъ къ хромому.

— Почему же ко мнѣ первому?

— Потому что вы все и начали. Сдѣлайте одолженiе не уклоняйтесь, ловкость тутъ не поможетъ. Но впрочемъ какъ хотите; ваша полная воля.

— Извините, но подобный вопросъ даже обиденъ.

— Нѣтъ ужь, нельзя ли поточнѣе.

— Агентомъ тайной полицiи никогда не бывалъ-съ, скривился тотъ еще болѣе.

— Сдѣлайте одолженiе точнѣе, не задерживайте.

Хромой до того озлился что даже пересталъ отвѣчать. Молча злобнымъ взглядомъ изъ-подъ очковъ въ упоръ смотрѣлъ онъ на истязателя.

— Да или нѣтъ? Донесли бы или не донесли? крикнулъ Верховенскiй.

— Разумѣется не донесу! крикнулъ вдвое сильнѣе хромой.

— И никто не донесетъ, разумѣется не донесетъ, послышались многiе голоса.

— Позвольте обратиться къ вамъ господинъ майоръ, донесли бы вы или не донесли? продолжалъ Верховенскiй. — И замѣтьте, я нарочно къ вамъ обращаюсь.

— Не донесу-съ.

— Ну а еслибы вы знали что кто-нибудь хочетъ убить и ограбить другаго, обыкновеннаго смертнаго, вѣдь вы бы донесли, предувѣдомили?

— Конечно-съ, но вѣдь это гражданскiй случай, а тутъ доносъ политическiй. Агентомъ тайной полицiи не бывалъ-съ.

— Да и никто здѣсь не бывалъ, послышались опять голоса. — Напрасный вопросъ. У всѣхъ одинъ отвѣтъ. Здѣсь не доносчики!

— Отчего встаетъ этотъ господинъ? крикнула студентка.

— Это Шатовъ. Отчего вы встали Шатовъ? крикнула хозяйка.

Шатовъ всталъ дѣйствительно, онъ держалъ свою шапку въ рукѣ и смотрѣлъ на Верховенскаго. Казалось онъ хотѣлъ ему что-то сказать, но колебался. Лицо его было блѣдно и злобно, но онъ выдержалъ, не проговорилъ ни слова и молча пошелъ вонъ изъ комнаты.

— Шатовъ, вѣдь это для васъ же не выгодно! загадочно крикнулъ ему вслѣдъ Верховенскiй.

284                                          Русскій Вѣстникъ.

— За то тебѣ выгодно, какъ шпiону и подлецу! прокричалъ ему въ дверяхъ Шатовъ и вышелъ совсѣмъ.

Опять крики и восклицанiя.

— Вотъ она проба-то! крикнулъ голосъ.

— Пригодилась! крикнулъ другой.

— Не поздно ли пригодилась-то? замѣтилъ третiй.

— Кто его приглашалъ? — Кто принялъ? — Кто таковъ? — Кто такой Шатовъ? — Донесетъ или не донесетъ? сыпались вопросы.

— Еслибы доносчикъ, онъ бы прикинулся, а то онъ наплевалъ да и вышелъ, замѣтилъ кто-то.

— Вотъ и Ставрогинъ встаетъ, Ставрогинъ тоже не отвѣчалъ на вопросъ, крикнула студентка.

Ставрогинъ дѣйствительно всталъ, а съ нимъ вмѣстѣ съ другаго конца стола поднялся и Кириловъ.

— Позвольте, господинъ Ставрогинъ, рѣзко обратилась къ нему хозяйка, — мы всѣ здѣсь отвѣтили на вопросъ, между тѣмъ какъ вы молча уходите?

— Я не вижу надобности отвѣчать на вопросъ который васъ интересуетъ, пробормоталъ Ставрогинъ.

— Но мы себя компрометтировали, а вы нѣтъ, закричало нѣсколько голосовъ.

— А мнѣ какое дѣло что вы себя компрометтировали? засмѣялся Ставрогинъ, но глаза его сверкали.

— Какъ какое дѣло? Какъ какое дѣло? раздались восклицанiя. Многiе вскочили со стульевъ.

— Позвольте, господа, позвольте, кричалъ хромой, — вѣдь и господинъ Верховенскiй не отвѣчалъ на вопросъ, а только его задавалъ.

Замѣчанiе произвело эффектъ поразительный. Всѣ переглянулись. Ставрогинъ громко засмѣялся въ глаза хромому и вышелъ, а за нимъ Кириловъ. Верховенскiй выбѣжалъ вслѣдъ за ними въ переднюю.

— Чтò вы со мной дѣлаете? пролепеталъ онъ, схвативъ Ставрогина за руку и изо всей силы стиснулъ ее въ своей. Тотъ молча вырвалъ руку.

— Будьте сейчасъ у Кирилова, я приду.... Мнѣ необходимо, необходимо!

— Мнѣ нѣтъ необходимости, отрѣзалъ Ставрогинъ.

— Ставрогинъ будетъ, покончилъ Кириловъ. — Ставрогинъ, вамъ есть необходимость. Я вамъ тамъ покажу.

Они вышли.

Бѣсы.                                                          285

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Иванъ–Царевичъ.

Они вышли. Петръ Степановичъ бросился было въ «засѣданiе», чтобъ унять хаосъ, но вѣроятно разсудивъ что не стоитъ возиться, оставилъ все и черезъ двѣ минуты уже летѣлъ по дорогѣ вслѣдъ за ушедшими. На бѣгу ему припомнился переулокъ которымъ можно было еще ближе пройти къ дому Филиппова; увязая по колѣна въ грязи, онъ пустился по переулку и въ самомъ дѣлѣ прибѣжалъ въ ту самую минуту когда Ставрогинъ и Кириловъ проходили въ ворота.

— Вы уже здѣсь? замѣтилъ Кириловъ; — это хорошо. Входите.

— Какъ же вы говорили что живете одинъ? спросилъ Ставрогинъ, проходя въ сѣняхъ мимо наставленнаго и уже закипавшаго самовара.

— Сейчасъ увидите съ кѣмъ я живу, — пробормоталъ Кириловъ, — входите.

Едва вошли, Верховенскiй тотчасъ же вынулъ изъ кармана давешнее анонимное письмо взятое у Лембке и положилъ предъ Ставрогинымъ. Всѣ трое сѣли. Ставрогинъ молча прочелъ письмо.

— Ну? спросилъ онъ.

— Этотъ негодяй сдѣлаетъ какъ по-писанному, пояснилъ Верховенскiй. — Такъ какъ онъ въ вашемъ распоряженiи, то научите какъ поступить. Увѣряю васъ что онъ можетъ-быть завтра же пойдетъ къ Лембке.

— Ну и пусть идетъ.

— Какъ пусть? Особенно если можно обойтись.

— Вы ошибаетесь, онъ отъ меня не зависитъ. Да и мнѣ все равно; мнѣ онъ ничѣмъ не угрожаетъ, а угрожаетъ лишь вамъ.

— И вамъ.

— Не думаю.

— Но васъ могутъ другiе не пощадить, неужто не понимаете? Слушайте Ставрогинъ, это только игра на словахъ. Неужто вамъ денегъ жалко?

— А надо развѣ денегъ?

— Непремѣнно, тысячи двѣ или minimum полторы. Дайте мнѣ завтра или даже сегодня, и завтра къ вечеру я спроважу

286                                          Русскій Вѣстникъ.

его вамъ въ Петербургъ, того-то ему и хочется. Если хотите, съ Марьей Тимоѳеевной — это замѣтьте.

Было въ немъ что-то совершенно сбившееся, говорилъ онъ какъ-то неосторожно, вырывались слова необдуманныя. Ставрогинъ присматривался къ нему съ удивленiемъ.

— Мнѣ незачѣмъ отсылать Марью Тимоѳеевну.

— Можетъ-быть даже и не хотите? иронически улыбнулся Петръ Степановичъ.

— Можетъ-быть и не хочу.

— Однимъ словомъ, будутъ или не будутъ деньги? въ злобномъ нетерпѣнiи и какъ бы властно крикнулъ Петръ Степановичъ. Ставрогинъ оглядѣлъ его серiозно.

— Денегъ не будетъ.

— Эй, Ставрогинъ! Вы что-нибудь знаете или что-нибудь уже сдѣлали! Вы — кутите!

Лицо его искривилось, концы губъ вздрогнули и онъ вдругъ разсмѣялся какимъ-то совсѣмъ безпредметнымъ, ни къ чему не идущимъ смѣхомъ.

— Вѣдь вы отъ отца вашего получили же деньги за имѣнiе, спокойно замѣтилъ Николай Всеволодовичъ. — Maman выдала вамъ тысячъ шесть или восемь за Степана Трофимовича. Вотъ и заплатите полторы тысячи изъ своихъ. Я не хочу наконецъ платить за чужихъ, я и такъ много роздалъ, мнѣ это обидно.... усмѣхнулся онъ самъ на свои слова.

— А, вы шутить начинаете....

Ставрогинъ всталъ со стула, мигомъ вскочилъ и Верховенскiй и машинально сталъ спиной къ дверямъ, какъ бы загораживая выходъ. Николай Всеволодовичъ уже сдѣлалъ жестъ чтобъ оттолкнуть его отъ двери и выйти, но вдругъ остановился.

— Я вамъ Шатова не уступлю, сказалъ онъ. Петръ Степановичъ вздрогнулъ; оба глядѣли другъ на друга.

— Я вамъ давеча сказалъ для чего вамъ Шатова кровь нужна, — засверкалъ глазами Ставрогинъ. Вы этою мазью ваши кучки слѣпить хотите. Сейчасъ вы отлично выгнали Шатова: вы слишкомъ знали что онъ не сказалъ бы: «не донесу», а солгать предъ вами почелъ бы низостью. Но я-то, я-то для чего вамъ теперь понадобился? Вы ко мнѣ пристаете почти что съ заграницы. То чѣмъ вы это объясняли мнѣ до сихъ поръ, одинъ только бредъ. Межь тѣмъ вы клоните чтобъ я, отдавъ полторы тысячи Лебядкину, далъ тѣмъ случай Ѳедькѣ его зарѣзать. Я

Бѣсы.                                                          287

знаю, у васъ мысль что мнѣ хочется зарѣзать заодно и жену. Связавъ меня преступленiемъ вы конечно думаете получить надо мною власть, вѣдь такъ? Для чего вамъ власть? На кой чортъ я вамъ понадобился? Разъ навсегда разсмотрите ближе: вашъ ли я человѣкъ, и оставьте меня въ покоѣ.

— Къ вамъ Ѳедька самъ приходилъ? одышливо проговорилъ Верховенскiй.

— Да онъ приходилъ; его цѣна тоже полторы тысячи.... Да вотъ онъ самъ подтвердитъ, вонъ стоитъ.... протянулъ руку Ставрогинъ.

Петръ Степановичъ быстро обернулся. На порогѣ, изъ темноты, выступила новая фигура — Ѳедька, въ полушубкѣ, но безъ шапки, какъ дома. Онъ стоялъ и посмѣивался, скаля свои ровные бѣлые зубы. Черные съ желтымъ отливомъ глаза его осторожно шмыгали по комнатѣ наблюдая господъ. Онъ чего-то не понималъ; его очевидно сейчасъ привелъ Кириловъ, и къ нему-то обращался его вопросительный взглядъ; стоялъ онъ на порогѣ, но переходить въ комнату не хотѣлъ.

— Онъ здѣсь у васъ припасенъ вѣроятно чтобы слышать нашъ торгъ или видѣть даже деньги въ рукахъ, вѣдь такъ? спросилъ Ставрогинъ, и не дожидаясь отвѣта, пошелъ вонъ изъ дому. Верховенскiй нагналъ его у воротъ почти въ сумашествiи.

— Стой! Ни шагу! крикнулъ онъ хватая его за локоть. Ставрогинъ рванулъ руку, но не вырвалъ. Бѣшенство охватило имъ: схвативъ Верховенскаго за волосы лѣвою рукой, онъ бросилъ его изо всей силы объ-земь и вышелъ въ ворота. Но онъ не прошелъ еще тридцати шаговъ какъ тотъ опять нагналъ его.

— Помиримтесь, помиримтесь, прошепталъ онъ ему судорожнымъ шепотомъ.

Николай Всеволодовичъ вскинулъ плечами, но не остановился и не оборотился.

— Слушайте, я вамъ завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нѣтъ? Чтò же вы не отвѣчаете? Скажите чего вы хотите, я сдѣлаю. Слушайте: я вамъ отдамъ Шатова, хотите?

— Стало-быть правда что вы его убить положили? вскричалъ Николай Всеволодовичъ.

— Ну зачѣмъ вамъ Шатовъ? Зачѣмъ? задыхающейся скороговоркой продолжалъ изступленный, поминутно забѣгая впередъ и хватаясь за локоть Ставрогина, вѣроятно и не замѣчая того. Слушайте: я вамъ отдамъ его, помиримтесь. Вашъ счетъ великъ, но.... помиримтесь!

288                                          Русскій Вѣстникъ.

Ставрогинъ взглянулъ на него наконецъ и былъ пораженъ. Это былъ не тотъ взглядъ, не тотъ голосъ какъ всегда или какъ сейчасъ тамъ въ комнатѣ; онъ видѣлъ почти другое лицо. Интонацiя голоса была не та: Верховенскiй молилъ, упрашивалъ. Это былъ еще не опомнившiйся человѣкъ, у котораго отнимаютъ или уже отняли самую драгоцѣнную вещь.

— Да чтò съ вами? вскричалъ Ставрогинъ. Тотъ не отвѣтилъ, но бѣжалъ за нимъ и глядѣлъ на него прежнимъ умоляющимъ, но въ то же время и непреклоннымъ взглядомъ.

— Помиримтесь! прошепталъ онъ еще разъ. Слушайте, у меня въ сапогѣ, какъ у Ѳедьки ножъ припасенъ, но я съ вами помирюсь.

— Да на чтò я вамъ наконецъ, чортъ! вскричалъ въ рѣшительномъ гнѣвѣ и изумленiи Ставрогинъ. — Тайна что ль тутъ какая? Чтò я вамъ за талисманъ достался?

— Слушайте, мы сдѣлаемъ смуту, бормоталъ тотъ быстро и почти какъ въ бреду. — Вы не вѣрите что мы сдѣлаемъ смуту? Мы сдѣлаемъ такую смуту, что все поѣдетъ съ основъ. Кармазиновъ правъ, что не за чтò ухватиться. Кармазиновъ очень уменъ. Всего только десять такихъ же кучекъ по Россiи, и я неуловимъ.

— Это такихъ же все дураковъ, нехотя вырвалось у Ставрогина.

— О, будьте поглупѣе, Ставрогинъ, будьте поглупѣе сами! Знаете, вы вовсе вѣдь не такъ и умны чтобы вамъ этого желать: вы боитесь, вы не вѣрите, васъ пугаютъ размѣры. И почему они дураки? Они не такiе дураки; нынче у всякаго умъ не свой. Нынче ужасно мало особливыхъ умовъ. Виргинскiй это человѣкъ чистѣйшiй, чище такихъ какъ мы въ десять разъ; ну и пусть его впрочемъ. Липутинъ мошенникъ, но я у него одну точку знаю. Нѣтъ мошенника у котораго бы не было своей точки. Одинъ Лямшинъ безо всякой точки, за то у меня въ рукахъ. Еще нѣсколько такихъ кучекъ, и у меня повсемѣстно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно? И сохранныя мѣста, и пусть ищутъ. Одну кучку вырвутъ, а на другой сядутъ. Мы пустимъ смуту.... Неужто вы не вѣрите что насъ двоихъ совершенно достаточно?

— Возьмите Шигалева, а меня бросьте въ покоѣ....

— Шигалевъ генiальный человѣкъ! Знаете ли что это генiй въ родѣ Фурье; но смѣлѣе Фурье, но сильнѣе Фурье; я имъ займусь. Онъ выдумалъ «равенство!»

Бѣсы.                                                          289

Съ нимъ лихорадка и онъ бредитъ; съ нимъ что-то случилось очень особенное, посмотрѣлъ на него еще разъ Ставрогинъ. Оба шли не останавливаясь.

— У него хорошо въ тетради, продолжалъ Верховенскiй, — у него шпiонство. У него каждый членъ общества смотритъ одинъ за другимъ и обязанъ доносомъ. Каждый принадлежитъ всѣмъ, а всѣ каждому. Всѣ рабы и въ рабствѣ равны. Въ крайнихъ случаяхъ клевета и убiйство, а главное равенство. Первымъ дѣломъ понижается уровень образованiя, наукъ и талантовъ. Высокiй уровень наукъ и талантовъ доступенъ только высшимъ способностямъ, не надо высшихъ способностей! Высшiя способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшiя способности не могутъ не быть деспотами и всегда развращали болѣе чѣмъ приносили пользы; ихъ изгоняютъ или казнятъ. Цицерону отрѣзывается языкъ, Копернику выкалываютъ глаза, Шекспиръ побивается каменьями, вотъ Шигалевщина! Рабы должны быть равны: Безъ деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но въ стадѣ должно быть равенство, и вотъ Шигалевщина! Ха-ха-ха, вамъ странно? Я за Шигалевщину!

Ставрогинъ старался ускорить шагъ и добраться поскорѣе домой. «Если этотъ человѣкъ пьянъ, то гдѣ же онъ успѣлъ напиться», приходило ему на умъ. «Неужели коньякъ?»

— Слушайте, Ставрогинъ: горы сравнять — хорошая мысль, не смѣшная. Я за Шигалева! Не надо образованiя, довольно науки! И безъ науки хватитъ матерiалу на тысячу лѣтъ, но надо устроиться послушанiю. Въ мiрѣ одного только не достаетъ, послушанiя. Жажда образованiя есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вотъ уже и желанiе собственности. Мы уморимъ желанiе: мы пустимъ пьянство, сплетни, доносъ; мы пустимъ неслыханный развратъ; мы всякаго генiя потушимъ въ младенчествѣ. Все къ одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу и мы честные люди, намъ не надо ничего другаго» вотъ, недавнiй отвѣтъ англiйскихъ рабочихъ. Необходимо лишь необходимое, вотъ девизъ земнаго шара отселѣ. Но нужна и судорога; объ этомъ позаботимся мы, правители. У рабовъ должны быть правители. Полное послушанiе, полная безличность, но разъ въ тридцать лѣтъ Щигалевъ пускаетъ и судорогу, и всѣ вдругъ начинаютъ поѣдать другъ друга, до извѣстной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущенiе

290                                          Русскій Вѣстникъ.

аристократическое; въ Шигалевщинѣ не будетъ желанiй. Желанiе и страданiе для насъ, а для рабовъ Шигалевщина.

— Себя вы исключаете? сорвалось опять у Ставрогина.

— И васъ. Знаете ли, я думалъ было отдать мiръ папѣ. Пусть онъ выйдетъ пѣшъ и босъ и покажется черни: «Вотъ дескать до чего меня довели!» и все повалитъ за нимъ, даже войско. Папа вверху, мы кругомъ, а подъ нами Шигалевщина. Надо только чтобы съ папой lnternationale согласилась; такъ и будетъ. А старикашка согласится мигомъ: Да другаго ему и выхода нѣтъ, вотъ помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? говорите, глупо или нѣтъ?

— Довольно, пробормоталъ Ставрогинъ съ досадой.

— Довольно! Слушайте, я бросилъ папу! Къ чорту Шигалевщину! Къ чорту папу! Нужно злобу дня, а не Шигалевщину, потому что Шигалевщина ювелирская вещь. Это идеалъ, это въ будущемъ. Шигалевъ ювелиръ и глупъ какъ всякiй филантропъ. Нужна черная работа, а Шигалевъ презираетъ черную работу. Слушайте: папа будетъ на Западѣ, а у насъ, у насъ будете вы!

— Отстаньте отъ меня, пьяный человѣкъ! пробормоталъ Ставрогинъ и ускорилъ шагъ.

— Ставрогинъ, вы красавецъ! вскричалъ Петръ Степановичъ почти въ упоенiи, — знаете ли что вы красавецъ! Въ васъ всего дороже то что вы иногда про это не знаете. О, я васъ изучилъ! Я на васъ часто съ боку, изъ угла гляжу! Въ васъ даже есть простодушiе и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы должно-быть страдаете и страдаете искренно, отъ того простодушiя. Я люблю красоту. Я нигилистъ, но люблю красоту. Развѣ нигилисты красоту не любятъ? Они только идоловъ не любятъ, ну а я люблю идола! Вы мой идолъ! Вы никого не оскорбляете, и васъ всѣ ненавидятъ; вы смотрите всѣмъ ровней, и васъ всѣ боятся, это хорошо. Къ вамъ никто не подойдетъ васъ потрепать по плечу. Вы ужасный аристократъ. Аристократъ когда идетъ въ демократiю обаятеленъ! Вамъ ничего не значитъ пожертвовать жизнью и своею и чужою. Вы именно таковъ какаго надо. Мнѣ, мнѣ именно такого надо какъ вы. Я никого кромѣ васъ не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я вашъ червякъ....

Онъ вдругъ поцѣловалъ у него руку. Холодъ прошелъ по спинѣ Ставрогина и онъ въ испугѣ вырвалъ свою руку. Они остановились.

Бѣсы.                                                          291

— Помѣшанный! прошепталъ Ставрогинъ.

— Можетъ и брежу, можетъ и брежу! подхватилъ тотъ скороговоркой, но я выдумалъ первый шагъ. Никогда Шигалеву не выдумать первый шагъ. Много Шигалевыхъ! Но одинъ, одинъ только человѣкъ въ Россiи изобрѣлъ первый шагъ и знаетъ какъ его сдѣлать. Этотъ человѣкъ я. Чтò вы глядите на меня? Мнѣ вы, вы надобны, безъ васъ я нуль. Безъ васъ я муха, идея въ стклянкѣ, Колумбъ безъ Америки.

Ставрогинъ стоялъ и пристально глядѣлъ въ его безумные глаза.

— Слушайте, мы сначала пустимъ смуту, торопился ужасно Верховенскiй, поминутно схватывая Ставрогина за лѣвый рукавъ. — Я уже вамъ говорилъ: мы проникнемъ въ самый народъ. Знаете ли, что мы ужь и теперь ужасно сильны? Наши не тѣ только которые рѣжутъ и жгутъ, да дѣлаютъ классическiе выстрѣлы или кусаются. Такiе только мѣшаютъ. Я безъ дисциплины ничего не понимаю. Я вѣдь мошенникъ, а не соцiалистъ, ха-ха! Слушайте, я ихъ всѣхъ сосчиталъ: учитель смѣющiйся съ дѣтьми надъ ихъ Богомъ и надъ ихъ колыбелью уже нашъ. Адвокатъ защищающiй образованнаго убiйцу тѣмъ что онъ развитѣе своихъ жертвъ и чтобы денегъ добыть не могъ не убить, уже нашъ. Школьники убивающiе мужика чтобъ испытать ощущенiе, наши, наши. Присяжные оправдывающiе преступниковъ сплошь, наши. Прокуроръ трепещущiй въ судѣ что онъ не достаточно либераленъ, нашъ, нашъ. Администраторы, литераторы, о, нашихъ много, ужасно много, и сами того не знаютъ! Съ другой стороны, послушанiе школьниковъ, и дурачковъ достигло высшей черты; у наставниковъ раздавленъ пузырь съ желчью; вездѣ тщеславiе размѣровъ непомѣрныхъ, аппетитъ звѣрскiй, неслыханный... Знаете ли, знаете ли сколько мы одними готовыми идейками возьмемъ? Я поѣхалъ — свирѣпствовалъ тезисъ Littré что преступленiе есть помѣшательство; прiѣзжаю — и уже преступленiе не помѣшательство, а именно здравый-то смыслъ и есть, почти долгъ, по крайней мѣрѣ благородный протестъ. «Ну какъ развитому убiйцѣ не убить, если ему денегъ надо!» Но это лишь ягодки. Русскiй Богъ уже спасовалъ предъ «дешевкой». Народъ пьянъ, матери пьяны, дѣти пьяны, церкви пусты, а на судахъ: «двѣсти розогъ, или тащи ведро». О дайте, дайте взрости поколѣнiю! Жаль только что нѣкогда ждать, а то пусть бы они еще попьянѣе

292                                          Русскій Вѣстникъ.

стали! Ахъ какъ жаль что нѣтъ пролетарiевъ! Но будутъ, будутъ, къ этому идетъ....

— Жаль тоже что мы поглупѣли, пробормоталъ Ставрогинъ и двинулся прежнею дорогой.

— Слушайте, я самъ видѣлъ ребенка шести лѣтъ, который велъ домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете я этому радъ? Когда въ наши руки попадетъ, мы пожалуй и вылѣчимъ.... если потребуется, мы на сорокъ лѣтъ въ пустыню выгонемъ.... Но одно или два поколѣнiя разврата теперь необходимо; разврата неслыханнаго, подленькаго, когда человѣкъ обращается въ гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь — вотъ чего надо! А тутъ еще «свѣженькой кровушки», чтобъ попривыкъ. Чего вы смѣетесь? Я себѣ не противорѣчу. Я только филантропамъ и Шигалевщинѣ противорѣчу, а не себѣ. Я мошенникъ, а не соцiалистъ. Ха, ха, ха! Жаль только что времени мало. Я Кармазинову обѣщалъ въ маѣ начать, а къ Покрову кончить. Скоро? Ха, ха! Знаете ли чтò я вамъ скажу, Ставрогинъ: въ Русскомъ народѣ до сихъ поръ не было цинизма, хоть онъ и ругался скверными словами. Знаете ли что этотъ рабъ крѣпостной больше себя уважалъ, чѣмъ Кармазиновъ себя? Его драли, а онъ своихъ боговъ отстоялъ, а Кармазиновъ не отстоялъ.

— Ну, Верховенскiй, я въ первый разъ слушаю васъ и слушаю съ изумленiемъ, промолвилъ Николай Всеволодовичъ, — вы стало-быть и впрямь не соцiалистъ, а какой-нибудь политическiй.... честолюбецъ?

— Мошенникъ, мошенникъ. Васъ заботитъ кто я такой? Я вамъ скажу сейчасъ кто я такой, къ тому и веду. Не даромъ же я у васъ руку поцѣловалъ. Но надо чтобъ и народъ увѣровалъ что мы знаемъ чего хотимъ, а что тѣ только «машутъ дубиной и бьютъ по своимъ». Эхъ кабы время! Одна бѣда — времени нѣтъ. Мы провозгласимъ разрушенiе.... почему, почему, опять-таки, эта идейка такъ обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустимъ пожары.... Мы пустимъ легенды... Тутъ каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вамъ въ этихъ же самыхъ кучкахъ такихъ охотниковъ отыщу что на всякiй выстрѣлъ пойдутъ, да еще за честь благодарны останутся. Ну-съ и начнется смута! Раскачка такая пойдетъ какой еще мiръ не видалъ.... Затуманится Русь, заплачетъ земля по старымъ богамъ.... Ну-съ тутъ-то мы и пустимъ.... Кого?

Бѣсы.                                                          293

— Кого?

— Ивана-Царевича.

— Кого-о?

— Ивана-Царевича; васъ, васъ.

Ставрогинъ подумалъ съ минуту.

— Самозванца? вдругъ спросилъ онъ, въ глубокомъ удивленiи смотря на изступленнаго. — Э! такъ вотъ наконецъ вашъ планъ.

— Мы скажемъ что онъ «скрывается», тихо, какимъ-то любовнымъ шопотомъ проговорилъ Верховенскiй, въ самомъ дѣлѣ какъ будто пьяный. — Знаете ли вы чтò значитъ это словцо: «онъ скрывается»? Но онъ явится, явится. Мы пустимъ легенду получше чѣмъ у скопцовъ. Онъ есть, но никто не видалъ его. О, какую легенду можно пустить! А главное — новая сила идетъ. А ее-то и надо, по ней-то и плачутъ. Ну чтò въ соцiализмѣ: старыя силы разрушилъ, а новыхъ не внесъ. А тутъ сила, да еще какая, неслыханная! Намъ вѣдь только на разъ рычагъ чтобы землю поднять. Все подымется!

— Такъ это вы серiозно на меня разчитывали? усмѣхнулся злобно Ставрогинъ.

— Чего вы смѣетесь, и такъ злобно? Не пугайте меня. Я теперь какъ ребенокъ, меня можно до смерти испугать одною вотъ такою улыбкой. Слушайте, я васъ никому не покажу, никому: такъ надо. Онъ есть, но никто не видалъ его, онъ скрывается. А знаете что можно даже и показать, изъ ста тысячъ одному напримѣръ. И пойдетъ по всей землѣ: «видѣли, видѣли». И Ивана Филипповича бога-саваоѳа видѣли, какъ онъ въ колесницѣ на небо вознесся предъ людьми, «собственными» глазами видѣли. А вы не Иванъ Филипповичъ; вы красавецъ, гордый какъ богъ, ничего для себя не ищущiй, съ ореоломъ жертвы, «скрывающiйся». Главное, легенду! Вы ихъ побѣдите, взглянете и побѣдите. Новую правду несетъ и «скрывается». А тутъ мы два-три соломоновскихъ приговора пустимъ. Кучки-то, пятерки-то — газетъ не надо! Если изъ десяти тысячъ одну только просьбу удовлетворить, то всѣ пойдутъ съ просьбами. Въ каждой волости каждый мужикъ будетъ знать что есть дескать гдѣ-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонетъ стономъ земля: «новый правый законъ идетъ», и взволнуется море и рухнетъ балаганъ, и тогда подумаемъ какъ бы поставить строенiе каменное. Въ первый разъ! Строить мы будемъ, мы, одни мы!

294                                          Русскій Вѣстникъ.

— Неистовство! проговорилъ Ставрогинъ.

— Почему, почему вы не хотите? Боитесь?

— Вѣдь я потому и схватился за васъ что вы ничего не боитесь. Неразумно что ли? Да вѣдь я пока еще Колумбъ безъ Америки; развѣ Колумбъ безъ Америки разуменъ?

Ставрогинъ молчалъ. Межь тѣмъ пришли къ самому дому и остановились у подъѣзда.

— Слушайте, наклонился къ его уху Верховенскiй: — я вамъ безъ денегъ; я кончу завтра съ Марьей Тимоѳеевной.... безъ денегъ, и завтра же приведу къ вамъ Лизу. Хотите Лизу, завтра же?

«Чтò онъ вправду помѣшался?» улыбнулся Ставрогинъ. Двери крыльца отворились.

— Ставрогинъ, наша Америка? схватилъ въ послѣднiй разъ его за руку Верховенскiй.

— Зачѣмъ? серiозно и строго проговорилъ Николай Всеволодовичъ.

— Охоты нѣтъ, такъ я и зналъ! вскричалъ тотъ въ порывѣ неистовой злобы. — Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барченокъ, не вѣрю, аппетитъ у васъ волчiй!.... Поймите же что вашъ счетъ теперь слишкомъ великъ, и не могу же я отъ васъ отказаться! Нѣтъ на землѣ инаго какъ вы! Я васъ съ заграницы выдумалъ; выдумалъ на васъ же глядя. Если бы не глядѣлъ я на васъ изъ угла, не пришло бы мнѣ ничего въ голову!...

Ставрогинъ не отвѣчая пошелъ вверхъ по лѣстницѣ.

— Ставрогинъ! крикнулъ ему вслѣдъ Верховенскiй, — даю вамъ день.... ну два.... ну три; больше трехъ не могу, а тамъ — вашъ отвѣтъ!

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

БѢСЫ

‑‑‑‑

РОМАНЪ.

‑‑‑

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

‑‑‑

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Степана Трофимовича описали.

Между тѣмъ произошло у насъ приключенiе, меня удивившее, а Степана Трофимовича потрясшее. Утромъ въ восемь часовъ прибѣжала отъ него ко мнѣ Настасья, съ извѣстiемъ что барина «описали». Я сначала ничего не могъ понять; добился только что «описали» чиновники, пришли и взяли бумаги, а солдатъ завязалъ въ узелъ и «отвезъ въ тачкѣ». Извѣстiе было дикое. Я тотчасъ же поспѣшилъ къ Степану Трофимовичу.

Я засталъ его въ состоянiи удивительномъ: разстроеннаго и въ большомъ волненiи, но въ то же время съ несомнѣнно торжествующимъ видомъ. На столѣ, среди комнаты, кипѣлъ самоваръ и стоялъ налитый, но не тронутый и забытый стаканъ чаю. Степанъ Трофимовичъ слонялся около стола и заходилъ во всѣ углы комнаты, не давая себѣ отчета въ своихъ движенiяхъ. Онъ былъ въ своей обыкновенной красной фуфайкѣ, но

306                                          Русскій Вѣстникъ.

увидѣвъ меня, поспѣшилъ надѣть свой жилетъ и сюртукъ, чего прежде никогда не дѣлалъ, когда кто изъ близкихъ заставалъ его въ этой фуфайкѣ. Онъ тотчасъ же и горячо схватилъ меня за руку.

— Enfin un ami! (Онъ вздохнулъ полною грудью.) Cher, я къ вамъ къ одному послалъ, и никто ничего не знаетъ. Надо велѣть Настасьѣ запереть двери и не впускать никого кромѣ разумѣется тѣхъ... Vous comprenez?

Онъ съ безпокойствомъ смотрѣлъ на меня, какъ бы ожидая отвѣта. Разумѣется я бросился разспрашивать, и кое-какъ изъ несвязной рѣчи, съ перерывами и ненужными вставками, узналъ что въ семь часовъ утра къ нему «вдругъ» пришелъ губернскiй чиновникъ....

— Pardon, j'ai oublié son nom. Il n'est pas du pays, но кажется его привезъ Лембке, quelque chose de bête et d'allemand dans la physionomie. Il s'appelle Rosenthal.

— Не Блюмъ ли?

— Блюмъ. Именно онъ такъ и назвался. Vous le connaissez? Quelque chose d'hébété et de très content dans la figure, pourtant très-sevère, roide et serieux. Фигура изъ полицiи, изъ повинующихся, je m'y connais. Я спалъ еще, и вообразите, онъ попросилъ меня «взглянуть» на мои книги и рукописи, oui je m'en souviens, il a employé ce mot. Онъ меня не арестовалъ, а только книги... Il se tenait à distance и когда началъ мнѣ объяснять о приходѣ, то имѣлъ видъ что я... enfin il avait l'air de croir que je tomberai sur lui immediatement et que je commencerai à le battre comme plâtre. Tous ces gens du bas étage sont comme ça, когда имѣютъ дѣло съ порядочнымъ человѣкомъ. Само собою я тотчасъ все понялъ. Voilà vingt ans que je m'y prepare. Я ему отперъ всѣ ящики и передалъ всѣ ключи; самъ и подалъ, я ему все подалъ. J'étais digne et calme. Изъ книгъ онъ взялъ заграничныя изданiя Герцена, переплетенный экземляръ Колокола, четыре списка моей поэмы et enfin tout ça. Затѣмъ бумаги и письма et quelques une de mes ébauches historiques, critiques et politiques. Все это они понесли. Настасья говоритъ что солдатъ въ тачкѣ свезъ и фартукомъ накрыли; oui, c'est cela, фартукомъ...

Это былъ бредъ. Кто могъ что-нибудь тутъ понять? Я вновь забросалъ его вопросами: одинъ ли Блюмъ приходилъ или нѣтъ? отъ чьего имени? по какому праву? какъ онъ смѣлъ? чѣмъ объяснилъ?

Бѣсы.                                                          307

— Il était seul, bien seul, впрочемъ и еще кто-то былъ dans l'antichambre, oui, je m'en souviens, et puis... Впрочемъ и еще кто-то кажется былъ, а въ сѣняхъ стоялъ сторожъ. Надо спросить у Настасьи; она все это лучше знаетъ. J'étais surexcité, voyez vous. Il parlait, il parlait... un tas de choses; впрочемъ онъ очень мало говорилъ, а это все я говорилъ... Я разказалъ мою жизнь, разумѣется, съ одной этой точки зрѣнiя... J'étais surexcité, mais digne, je vous l'assure. Боюсь впрочемъ что я, кажется, заплакалъ. Тачку они взяли у лавочника, рядомъ.

— О, Боже, какъ могло все это сдѣлаться! Но ради Бога говорите точнѣе, Степанъ Трофимовичъ, вѣдь это сонъ чтò вы разказываете!

— Cher, я и самъ какъ во снѣ... Savez vous, il a prononcé le nom de Teliatnikoff, и я думаю что вотъ этотъ-то и прятался въ сѣняхъ. Да, вспомнилъ, онъ предлагалъ прокурора и кажется Дмитрiя Митрича... qui me doit encore quinse roubles de ералашъ soit dit en passant. Enfin je n'ai pas trop compris. Но я ихъ перехитрилъ, и какое мнѣ дѣло до Дмитрiя Митрича. Я, кажется, очень сталъ просить его скрыть, очень просилъ, очень, боюсь даже что унизился, comment croyez vous? Enfin il a consenti... Да, вспомнилъ, это онъ самъ просилъ что будетъ лучше чтобы скрыть, потому что онъ пришелъ только «взглянуть» et rien de plus, и больше ничего, ничего... и что если ничего не найдутъ, то и ничего не будетъ. Такъ что мы и кончили все en amis, je suis tout-à-fait content.

— Помилуйте, да вѣдь онъ предлагалъ вамъ извѣстный въ такихъ случаяхъ порядокъ и гарантiи, а вы же сами и отклонили! вскричалъ я въ дружескомъ негодованiи.

— Нѣтъ, этакъ лучше безъ гарантiи. И къ чему скандалъ? Пускай до поры до времени en amis... Вы знаете, въ нашемъ городѣ если узнаютъ... mes ennemis... et puis à quoi bon ce procureur, ce cochon de notre procureur, qui deux fois m'a manqué de politesse et qu'on a rossé à plaisir l'autre année chez cette charmante et belle Наталья Павловна, quand il se cacha dans son boudoir. Et puis mon ami, не возражайте мнѣ и не обезкураживайте, прошу васъ, потому что нѣтъ ничего несноснѣе когда человѣкъ несчастенъ, а ему тутъ-то и указываютъ сто друзей какъ онъ сглупилъ. Садитесь однако и пейте чай, и признаюсь я очень усталъ... не прилечь ли мнѣ и не приложить ли уксусу къ головѣ, какъ вы думаете?

— Непремѣнно, вскричалъ я, — и даже бы льду. Вы очень

308                                          Русскій Вѣстникъ.

разстроены. Вы блѣдны и руки трясутся. Лягьте, отдохните и подождите разказывать. Я посижу подлѣ и подожду.

Онъ не рѣшался лечь, но я настоялъ. Настасья принесла въ чашкѣ уксусу, я намочилъ полотенце и приложилъ къ его головѣ. Затѣмъ Настасья стала на стулъ и полѣзла зажигать въ углу лампадку предъ образомъ. Я съ удивленiемъ это замѣтилъ; да и лампадки прежде никогда не бывало, а теперь вдругъ явилась.

— Это я давеча распорядился, только-что тѣ ушли, пробормоталъ Степанъ Трофимовичъ, хитро посмотрѣвъ на меня: — quand on a de ces choses-là dans sa chambre et qu'on vient vous arretter, то это внушаетъ, и должны же они доложить что видѣли....

Кончивъ съ лампадкой, Настасья стала въ дверяхъ, приложила правую ладонь къ щекѣ и начала смотрѣть на него съ плачевнымъ видомъ.

— Eloignez la подъ какимъ-нибудь предлогомъ, кивнулъ онъ мнѣ съ дивана, — терпѣть я не могу этой русской жалости et puis ça m'embête.

Но она ушла сама. Я замѣтилъ что онъ все озирался къ дверямъ и прислушивался въ переднюю.

— Il faut être prêt, voyez vouz, значительно взглянулъ онъ на меня, — chaque moment... придутъ, возьмутъ, и фью — исчезъ человѣкъ!

— Господи! Кто придетъ? Кто васъ возьметъ?

— Voyez vous, mon cher, я прямо спросилъ его, когда онъ уходилъ: чтò со мной теперь сдѣлаютъ?

— Вы бы ужь лучше спросили куда сошлютъ! вскричалъ я въ томъ же негодованiи.

— Я это и подразумѣвалъ задавая вопросъ, но онъ ушелъ и ничего не отвѣтилъ. Voyez vous: на счетъ бѣлья, платья, теплаго платья особенно, это ужь какъ они сами хотятъ, велятъ взять — такъ, а то такъ и въ солдатской шинели отправятъ. Но я тридцать пять рублей (понизилъ онъ вдругъ голосъ, озираясь на дверь, въ которую вышла Настасья) тихонько просунулъ въ прорѣху въ жилетномъ карманѣ, вотъ тутъ, пощупайте... Я думаю, жилета они снимать не станутъ, а для виду въ портмоне оставилъ семь рублей, «все, дескать, чтò имѣю». Знаете, тутъ мелочь и сдача мѣдными на столѣ, такъ что они не догадаются что я деньги спряталъ, а подумаютъ что тутъ всѣ. Вѣдь Богъ знаетъ гдѣ сегодня придется ночевать.

Бѣсы.                                                          309

Я поникъ головой при такомъ безумiи. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать такъ нельзя было какъ онъ передавалъ, и ужь конечно онъ сбивался. Правда, все это случилось тогда, еще до теперешнихъ послѣднихъ законовъ. Правда и то что ему предлагали (по его же словамъ) болѣе правильную процедуру, но онъ перехитрилъ и отказался... Конечно прежде, то-есть еще такъ недавно, губернаторъ и могъ въ крайнихъ случаяхъ... Но какой же опять тутъ могъ быть такой крайнiй случай? Вотъ чтò сбивало меня съ толку.

— Тутъ навѣрно телеграмма изъ Петербурга была, сказалъ вдругъ Степанъ Трофимовичъ.

— Телеграмма! Про васъ? Это за сочиненiя-то Герцена да за вашу поэму, съ ума вы сошли, да за чтò тутъ арестовать?

Я просто озлился. Онъ сдѣлалъ гримасу и видимо обидѣлся — не за окрикъ мой, а за мысль что не за чтò было арестовать.

— Кто можетъ знать въ наше время за чтò его могутъ арестовать? загадочно пробормоталъ онъ. Дикая, нелѣпѣйшая идея мелькнула у меня въ умѣ.

— Степанъ Трофимовичъ, скажите мнѣ какъ другу, вскричалъ я, — какъ истинному другу, я васъ не выдамъ: принадлежите вы къ какому-нибудь тайному обществу или нѣтъ?

И вотъ, къ удивленiю моему, онъ и тутъ былъ не увѣренъ: участвуетъ онъ или нѣтъ въ какомъ-нибудь тайномъ обществѣ.

— Вѣдь какъ это считать, voyez vous....

— Какъ, какъ «считать»?

— Когда принадлежишь всѣмъ сердцемъ прогрессу и.... кто можетъ заручиться: думаешь что не принадлежишь, анъ смотришь, окажется что къ чему-нибудь и принадлежишь.

— Какъ это можно, тутъ да или нѣтъ?

— Cela date de Pétersbourg, когда мы съ нею хотѣли тамъ основать журналъ. Вотъ гдѣ корень. Мы тогда ускользнули, и они насъ забыли, а теперь вспомнили. Cher, cher, развѣ вы не знаете! воскликнулъ онъ болѣзненно: — у насъ возьмутъ, посадятъ въ кибитку и маршъ въ Сибирь на весь вѣкъ, или забудутъ въ казематѣ....

И онъ вдругъ заплакалъ, горячими, горячими слезами. Слезы такъ и хлынули. Онъ закрылъ глаза своимъ краснымъ фуляромъ и рыдалъ, рыдалъ минутъ пять, конвульсивно. Меня всего передернуло. Этотъ человѣкъ, двадцать лѣтъ намъ пророчествовавшiй, нашъ проповѣдникъ, наставникъ, патрiархъ, Кукольникъ, такъ высоко и величественно державшiй себя

310                                          Русскій Вѣстникъ.

надъ всѣми нами, предъ которымъ мы такъ отъ души преклонялись, считая за честь — и вдругъ онъ теперь рыдалъ, рыдалъ какъ крошечный, нашалившiй мальчикъ, въ ожиданiи розги, за которою отправился учитель. Мнѣ ужасно стало жаль его. Въ «кибитку» онъ очевидно вѣрилъ какъ въ то что я сидѣлъ подлѣ него, и ждалъ ее именно въ это утро, сейчасъ, сiю минуту, и все это за сочиненiя Герцена, да за какую-то свою поэму! Такое полнѣйшее, совершеннѣйшее незнанiе обыденной дѣйствительности было и умилительно, и какъ-то противно.

Онъ наконецъ плакать пересталъ, всталъ съ дивана и началъ опять ходить по комнатѣ, продолжая со мною разговоръ, но поминутно поглядывая въ окошко и прислушиваясь въ переднюю. Разговоръ нашъ продолжался безсвязно. Всѣ увѣренiя мои и успокоенiя отскакивали какъ отъ стѣны горохъ. Онъ мало слушалъ, но все-таки ему ужасно нужно было чтобъ я его успокоивалъ и безъ умолку говорилъ въ этомъ смыслѣ. Я видѣлъ что онъ не могъ теперь безъ меня обойтись и ни за чтò бы не отпустилъ отъ себя. Я остался, и мы просидѣли часа два слишкомъ. Въ разговорѣ онъ вспомнилъ что Блюмъ захватилъ съ собою двѣ найденныя у него прокламацiи.

— Какъ прокламацiи! испугался я съ дуру: — развѣ вы....

— Э, мнѣ подкинули десять штукъ, отвѣтилъ онъ досадливо (онъ со мною говорилъ то досадливо и высокомѣрно, то ужасно жалобно и приниженно), но я съ восьмью уже распорядился, а Блюмъ захватилъ только двѣ....

И онъ вдругъ покраснѣлъ отъ негодованiя.

— Vous me mettez avec ces gens-là! Неужто вы полагаете что я могу быть съ этими подлецами, съ подметчиками, съ моимъ сынкомъ Петромъ Степановичемъ, avec ces esprits-forts de la lacheté! О, Боже!

— Ба, да не смѣшали ли васъ какъ-нибудь.... Впрочемъ вздоръ, быть не можетъ! замѣтилъ я.

— Savez vous, вырвалось у него вдругъ, — я чувствую минутами que je fairai la-bas quelque escalandre. О, не уходите, не оставляйте меня одного! Ma carrière est finie aujourd'hui, je le sens. Я, знаете, я можетъ-быть брошусь и укушу тамъ кого-нибудь, какъ тотъ подпоручикъ....

Онъ посмотрѣлъ на меня страннымъ взглядомъ — испуганнымъ и въ то же время какъ бы и желающимъ испугать. Онъ дѣйствительно все болѣе и болѣе раздражался на кого-то и на

Бѣсы.                                                          311

что-то, по мѣрѣ того какъ проходило время и не являлись «кибитки»; даже злился. Вдругъ Настасья, зашедшая зачѣмъ-то изъ кухни въ переднюю, задѣла и уронила тамъ вѣшалку. Степанъ Трофимовичъ задрожалъ и помертвѣлъ на мѣстѣ; но когда дѣло обозначилось, онъ чуть не завизжалъ на Настасью и топоча ногами прогналъ ее обратно на кухню. Минуту спустя онъ проговорилъ, смотря на меня въ отчаянiи:

— Я погибъ! Cher, сѣлъ онъ вдругъ подлѣ меня и жалко, жалко посмотрѣлъ мнѣ пристально въ глаза, — cher, я не Сибири боюсь, клянусь вамъ, о, je vous jure (даже слезы проступили въ глазахъ его), я другаго боюсь....

Я догадался уже по виду его что онъ хочетъ сообщить мнѣ наконецъ что-то чрезвычайное, но чтò до сихъ поръ онъ стало-быть удерживался сообщить.

— Я позора боюсь, прошепталъ онъ таинственно.

— Какого позора? да вѣдь напротивъ! Повѣрьте, Степанъ Трофимовичъ, что все это сегодня же объяснится и кончится въ вашу пользу....

— Вы такъ увѣрены что меня простятъ?

— Да чтò такое «простятъ»! Какiя слова! Чтò вы сдѣлали такого? Увѣряю же васъ что вы ничего не сдѣлали!

— Qu'en savez-vous; вся моя жизнь была.... cher.... Они все припомнятъ.... а если ничего и не найдутъ, такъ тѣмъ хуже, прибавилъ онъ вдругъ неожиданно.

— Какъ тѣмъ хуже?

— Хуже.

— Не понимаю.

— Другъ мой, другъ мой, ну пусть въ Сибирь, въ Архангельскъ, лишенiе правъ, — погибать такъ погибать! Но.... я другаго боюсь (опять шепотъ, испуганный видъ и таинственность).

— Да чего, чего?

— Высѣкутъ, произнесъ онъ и съ потеряннымъ видомъ посмотрѣлъ на меня.

— Кто васъ высѣчетъ? Гдѣ? Почему? вскричалъ я, испугавшись не сходитъ ли онъ съ ума.

— Гдѣ? Ну тамъ.... гдѣ это дѣлается.

— Да гдѣ это дѣлается?

— Э, cher, зашепталъ онъ почти на ухо, — подъ вами вдругъ раздвигается полъ, вы опускаетесь до половины.... Это всѣмъ извѣстно.

312                                          Русскій Вѣстникъ.

— Басни! вскричалъ я догадавшись, — старыя басни, да неужто вы вѣрили до сихъ поръ? Я расхохотался.

— Басни! Съ чего-нибудь да взялись же эти басни; сѣченый не разкажетъ. Я десять тысячъ разъ представлялъ себѣ!

— Да васъ-то, васъ-то за чтò? Вѣдь вы ничего не сдѣлали?

— Тѣмъ хуже, увидятъ что ничего не сдѣлалъ и высѣкутъ.

— И вы увѣрены что васъ затѣмъ въ Петербургъ повезутъ?

— Другъ мой, я сказалъ уже что мнѣ ничего не жаль, ma carrière est finie. Съ того часа въ Скворешникахъ какъ она простилась со мною, мнѣ не жаль моей жизни.... но позоръ, позоръ, que dira-t-elle если узнаетъ?

Онъ съ отчаянiемъ взглянулъ на меня и, бѣдный, весь покраснѣлъ. Я тоже опустилъ глаза.

— Ничего она не узнаетъ, потому что ничего съ вами не будетъ. Я съ вами точно въ первый разъ въ жизни говорю, Степанъ Трофимовичъ, до того вы меня удивили въ это утро.

— Другъ мой, да вѣдь это не страхъ. Но пусть даже меня простятъ, пусть опять сюда привезутъ и ничего не сдѣлаютъ — и вотъ тутъ-то я и погибъ. Elle me soupçonnera toute sa vie.... меня, меня, поэта, мыслителя, человѣка которому она поклонялась двадцать два года!

— Ей и въ голову не придетъ.

— Придетъ, прошепталъ онъ съ глубокимъ убѣжденiемъ. — Мы съ ней нѣсколько разъ о томъ говорили въ Петербургѣ, въ Великiй Постъ, предъ выѣздомъ, когда оба боялись.... Elle me soupçonnera toute sa vie.... и какъ разувѣрить? Выйдетъ невѣроятно. Да и кто здѣсь въ городишкѣ повѣритъ, c'est invraisemblable.... Et puis les femmes.... Она обрадуется. Она будетъ очень огорчена, очень, искренно, какъ истинный другъ, но втайнѣ — обрадуется.... Я дамъ ей оружiе противъ меня на всю жизнь. О, погибла моя жизнь! Двадцать лѣтъ такого полнаго счастiя съ нею.... и вотъ!

Онъ закрылъ лицо руками.

— Степанъ Трофимовичъ, не дать ли вамъ знать сейчасъ же Варварѣ Петровнѣ о происшедшемъ? предложилъ я.

— Боже меня упаси! вздрогнулъ онъ и вскочилъ съ мѣста. — Ни за чтò, никогда, послѣ того чтò было сказано при прощаньи въ Скворешникахъ, ни-ког-да!

Глаза его засверкали.

Мы просидѣли, я думаю, еще часъ или болѣе, все чего-то ожидая, — ужь такая задалась идея. Онъ прилегъ опять, даже

Бѣсы.                                                          313

закрылъ глаза и минутъ двадцать пролежалъ не говоря ни слова, такъ что я подумалъ даже что онъ заснулъ или въ забытьи. Вдругъ онъ стремительно приподнялся, сорвалъ съ головы полотенце, вскочилъ съ дивана, бросился къ зеркалу, дрожащими руками повязалъ галстукъ и громовымъ голосомъ крикнулъ Настасью, приказывая подать себѣ пальто, новую шляпу и палку.

— Я не могу терпѣть болѣе, проговорилъ онъ обрывающимся голосомъ, — не могу, не могу!... Иду самъ.

— Куда? вскочилъ я тоже.

— Къ Лембке. Cher, я долженъ, я обязанъ. Это долгъ. Я гражданинъ и человѣкъ, а не щепка, я имѣю права, я хочу моихъ правъ.... Я двадцать лѣтъ не требовалъ моихъ правъ, я всю жизнь преступно забывалъ о нихъ.... но теперь я ихъ потребую. Онъ долженъ мнѣ все сказать, все. Онъ получилъ телеграмму. Онъ не смѣетъ меня мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!

Онъ восклицалъ съ какими-то взвизгами и топалъ ногами.

— Я васъ одобряю, сказалъ я нарочно какъ можно спокойнѣе, хотя очень за него боялся, — право это лучше чѣмъ сидѣть въ такой тоскѣ, но я не одобряю вашего настроенiя; посмотрите на кого вы похожи и какъ вы пойдете туда. Il faut être digne et calme avec Lembke. Дѣйствительно вы можете теперь броситься и кого-нибудь тамъ укусить.

— Я предаю себя самъ. Я иду прямо въ львиную пасть....

— Да и я пойду съ вами.

— Я ожидалъ отъ васъ не менѣе, принимаю вашу жертву, жертву истиннаго друга, но до дому, только до дому: вы не должны, вы не въ правѣ компрометтировать себя далѣе моимъ сообществомъ. O, croyez moi, je serai calme! Я сознаю себя въ эту минуту à la hauteur de tout ce qu'il y a de plus sacré....

— Я можетъ-быть и въ домъ съ вами войду, прервалъ я его. — Вчера меня извѣстили изъ ихъ глупаго комитета, чрезъ Высоцкаго, что на меня разчитываютъ и приглашаютъ на этотъ завтрашнiй праздникъ въ число распорядителей, или какъ ихъ.... въ число тѣхъ шести молодыхъ людей которые назначены смотрѣть за подносами, ухаживать за дамами, отводить гостямъ мѣсто и носить бантъ изъ бѣлыхъ съ пунсовыми лентъ на лѣвомъ плечѣ. Я хотѣлъ отказаться, но теперь почему мнѣ не войти въ домъ подъ предлогомъ объясниться съ самой

314                                          Русскій Вѣстникъ.

Юлiей Михайловной.... Вотъ такъ мы и войдемъ съ вами вмѣстѣ.

Онъ слушалъ кивая головой, но ничего кажется не понялъ. Мы стояли на порогѣ.

— Cher, протянулъ онъ руку въ уголъ къ лампадкѣ, — cher, я никогда этому не вѣрилъ, но.... пусть, пусть! (Онъ перекрестился.) Allons!

— Ну такъ-то лучше, подумалъ я, выходя съ нимъ на крыльцо, — дорогой поможетъ свѣжiй воздухъ, и мы поутихнемъ, воротимся домой и ляжемъ почивать....

Но я разчитывалъ безъ хозяина. Дорогой именно какъ разъ случилось приключенiе еще болѣе потрясшее и окончательно направившее Степана Трофимовича.... такъ что я, признаюсь, даже и не ожидалъ отъ нашего друга такой прыти, какую онъ вдругъ въ это утро выказалъ. Бѣдный другъ, добрый другъ!

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Флибустьеры. Роковое утро.

I.

Происшествiе случившееся съ нами дорогой было тоже изъ удивительныхъ. Но надо разказать все въ порядкѣ. Часомъ раньше того какъ мы со Степаномъ Трофимовичемъ вышли на улицу, по городу проходила и была многими съ любопытствомъ замѣчена толпа людей, рабочихъ съ Шпигулинской фабрики, человѣкъ въ семьдесятъ, можетъ и болѣе. Она проходила чинно, почти молча, въ нарочномъ порядкѣ. Потомъ утверждали что эти семьдесятъ были выборные отъ всѣхъ фабричныхъ, которыхъ было у Шпигулиныхъ до девятисотъ, съ тѣмъ чтобъ идти къ губернатору и, за отсутствiемъ хозяевъ, искать у него управы на хозяйскаго управляющаго, который, закрывая фабрику и отпуская рабочихъ, нагло обсчиталъ ихъ всѣхъ — фактъ не подверженный теперь никакому сомнѣнiю. Другiе до сихъ поръ у насъ отвергаютъ выборъ, утверждая что семидесяти человѣкъ слишкомъ было бы много для выборныхъ, а что просто эта толпа состояла изъ наиболѣе обиженныхъ и приходили они просить лишь сами за себя, такъ что общаго фабричнаго «бунта», о которомъ потомъ такъ прогремѣли, совсѣмъ никакого не было. Третьи съ азартомъ увѣряютъ что семьдесятъ эти человѣкъ были не простые бунтовщики, а рѣшительно политическiе, то-есть будучи изъ самыхъ буйныхъ

Бѣсы.                                                          315

были возбуждены сверхъ того не иначе какъ подметными грамотами. Однимъ словомъ, было ли тутъ чье влiянiе или подговоръ — до сихъ поръ въ точности неизвѣстно. Мое же личное мнѣнiе, это — что подметныхъ грамотъ рабочiе совсѣмъ не читали, а еслибъ и прочли, такъ не поняли бы изъ нихъ ни слова, уже по тому одному, что пишущiе ихъ, при всей обнаженности ихъ стиля, пишутъ крайне неясно. Но такъ какъ фабричнымъ приходилось въ самомъ дѣлѣ туго, а полицiя, къ которой они обращались, не хотѣла войти въ ихъ обиду, — то чтò же естественнѣе было ихъ мысли идти скопомъ къ «самому генералу», если можно, то даже съ бумагой на головѣ, выстроиться чинно предъ его крыльцомъ, и только-что онъ покажется, броситься всѣмъ на колѣни и возопить какъ бы къ самому Провидѣнiю? По-моему, тутъ не надо ни бунта, ни даже выборныхъ, ибо это средство старое, историческое; Русскiй народъ искони любилъ разговоръ съ «самимъ генераломъ», собственно изъ одного ужь удовольствiя и даже чѣмъ бы сей разговоръ ни оканчивался.

И потому я совершенно убѣжденъ что хотя Петръ Степановичъ, Липутинъ, можетъ и еще кто-нибудь, даже пожалуй и Ѳедька и шмыгали предварительно между фабричными (такъ какъ на это обстоятельство дѣйствительно существуютъ довольно твердыя указанiя) и говорили съ ними, но навѣрно не болѣе какъ съ двумя, съ тремя, ну съ пятью, лишь для пробы, и что изъ этого разговора ничего не вышло. Что же касается до бунта, то если и поняли что-нибудь изъ ихъ пропаганды фабричные, то навѣрно тотчасъ же перестали и слушать, какъ о дѣлѣ глупомъ и вовсе неподходящемъ. Другое дѣло Ѳедька: этому, кажется, посчастливилось болѣе чѣмъ Петру Степановичу. Въ послѣдовавшемъ дня три спустя городскомъ пожарѣ, какъ несомнѣнно теперь обнаружилось, дѣйствительно вмѣстѣ съ Ѳедькой участвовали двое фабричныхъ, и потомъ, спустя мѣсяцъ, схвачены были еще трое бывшихъ фабричныхъ въ уѣздѣ, тоже съ поджогомъ и грабежомъ. Но если Ѳедька и успѣлъ ихъ переманить къ прямой, непосредственной дѣятельности, то опять-таки единственно сихъ пятерыхъ, ибо о другихъ ничего не слышно было подобнаго.

Какъ бы тамъ ни было, но рабочiе пришли наконецъ всею толпой на площадку предъ губернаторскимъ домомъ и выстроились чинно и молча. Затѣмъ разинули рты на крыльцо и начали ждать. Говорили мнѣ что они будто-бы, едва стали,

316                                          Русскій Вѣстникъ.

тотчасъ же и сняли шапки, то-есть можетъ за полчаса до появленiя хозяина губернiи, котораго какъ нарочно не случилось въ ту минуту дома. Полицiя, тотчасъ же показалась, сначала въ отдѣльныхъ явленiяхъ, а потомъ и въ возможномъ комплектѣ; начала разумѣется грозно, повелѣвая разойтись. Но рабочiе стали въ упоръ, какъ стадо барановъ дошедшее до забора, и отвѣчали лаконически, что они къ «самому енералу»; видна была твердая рѣшимость. Неестественные окрики прекратились; ихъ быстро смѣнила задумчивость, таинственная распорядительность шепотомъ и суровая хлопотливая забота, сморщившая брови начальства. Полицеймейстеръ предпочелъ выждать прибытiя самого фонъ-Лембке. Это вздоръ, что онъ прилетѣлъ на тройкѣ во весь опоръ и еще съ дрожекъ будто бы началъ драться. Онъ у насъ дѣйствительно леталъ и любилъ летать въ своихъ дрожкахъ съ желтымъ задкомъ, и по мѣрѣ того какъ «до разврата доведенныя пристяжныя» сходили все больше и больше съ ума, приводя въ восторгъ всѣхъ купцовъ изъ Гостинаго ряда, онъ подымался на дрожкахъ, становился во весь ростъ, придерживаясь за нарочно придѣланный съ боку ремень и простирая правую руку въ пространство, какъ на монументахъ, обозрѣвалъ такимъ образомъ городъ. Но въ настоящемъ случаѣ онъ не дрался, и хотя не могъ же онъ, слетая съ дрожекъ, обойтись безъ крѣпкаго словца, но сдѣлалъ это единственно чтобы не потерять популярности. Еще болѣе вздоръ что приведены были солдаты со штыками и что по телеграфу дано было знать куда-то о присылкѣ артиллерiи и казаковъ: это сказки, которымъ не вѣрятъ теперь сами изобрѣтатели. Вздоръ тоже что привезены были пожарныя бочки съ водой, изъ которыхъ обливали народъ. Просто-за-просто Илья Ильичъ крикнулъ разгорячившись что ни одинъ у него сухъ изъ воды не выйдетъ; вѣроятно изъ этого и сдѣлали бочки, которыя и перешли такимъ образомъ въ корреспонденцiи столичныхъ газетъ. Самый вѣрный варiантъ, надо полагать, состоялъ въ томъ, что толпу оцѣпили на первый разъ всѣми случившимися подъ рукой полицейскими, а къ Лембке послали нарочнаго, пристава первой части, который и полетѣлъ на полицмейстерскихъ дрожкахъ по дорогѣ въ Скворешники, зная что туда, назадъ тому полчаса, отправился фонъ-Лембке въ своей коляскѣ...

Но признаюсь, для меня все-таки остается нерѣшенный вопросъ: какимъ образомъ пустую, то-есть обыкновенную толпу просителей — правда въ семьдесятъ человѣкъ — такъ-таки съ перваго

Бѣсы.                                                          317

прiема, съ перваго шагу обратили въ бунтъ, угрожавшiй потрясенiемъ основъ? Почему самъ Лембке накинулся на эту идею, когда явился черезъ двадцать минутъ вслѣдъ за нарочнымъ? Я бы такъ предположилъ (но опять-таки личнымъ мнѣнiемъ) — что Ильѣ Ильичу, покумившемуся съ управляющимъ, было даже выгодно представить фонъ-Лембке эту толпу въ этомъ свѣтѣ, и именно чтобъ не доводить его до настоящаго разбирательства дѣла; а надоумилъ его къ тому самъ же Лембке. Въ послѣднiе два дня онъ имѣлъ съ нимъ два таинственныхъ и экстренныхъ разговора, весьма впрочемъ сбивчивыхъ, но изъ которыхъ Илья Ильичъ все-таки усмотрѣлъ что начальство крѣпко уперлось на идеѣ о прокламацiяхъ и о подговорѣ Шпигулинскихъ кѣмъ-то къ соцiальному бунту, и до того уперлось, что пожалуй само пожалѣло бы еслибы подговоръ оказался вздоромъ. «Какъ-нибудь отличиться въ Петербургѣ хотятъ», подумалъ нашъ хитрый Илья Ильичъ, выходя отъ фонъ-Лембке, «ну чтò жь, намъ и на руку».

Но я убѣжденъ что бѣдный Андрей Антоновичъ не пожелалъ бы бунта даже для собственнаго отличiя. Это былъ чиновникъ крайне исполнительный, до самой своей женитьбы пребывавшiй въ невинности. Да и онъ ли былъ виноватъ что вмѣсто невинныхъ казенныхъ дровъ и столь же невинной Минхенъ сорокалѣтняя княжна вознесла его до себя? Я почти положительно знаю что вотъ съ этого-то роковаго утра и начались первые явные слѣды того состоянiя которое и привело, говорятъ, бѣднаго Андрея Антоновича въ то извѣстное особое заведенiе въ Швейцарiи, гдѣ онъ будто бы теперь собирается съ новыми силами. Но если только допустить что именно съ этого утра обнаружились явные факты чего-нибудь, то возможно по-моему допустить что и наканунѣ уже могли случиться проявленiя подобныхъ же фактовъ, хотя бы и не такъ явныя. Мнѣ извѣстно по слухамъ самымъ интимнѣйшимъ (ну предположите что сама Юлiя Михайловна въ послѣдствiи, и уже не въ торжествѣ, а почти раскаиваясь, — ибо женщина никогда вполнѣ не раскается — сообщила мнѣ частичку этой исторiи) — извѣстно мнѣ что Андрей Антоновичъ пришелъ къ своей супругѣ наканунѣ, уже глубокою ночью, въ третьемъ часу утра, разбудилъ ее и потребовалъ выслушать «свой ультиматумъ». Требованiе было до того настойчивое, что она принуждена была встать съ своего ложа, въ негодованiи и въ папильйоткахъ, и усѣвшись на кушеткѣ, хотя и съ

318                                          Русскій Вѣстникъ.

саркастическимъ презрѣнiемъ, а все-таки выслушать. Тутъ только въ первый разъ поняла она какъ далеко хватилъ ея Андрей Антоновичъ и про себя ужаснулась. Ей бы слѣдовало наконецъ опомниться и смягчиться, но она скрыла свой ужасъ и уперлась еще упорнѣе прежняго. У нея (какъ и у всякой, кажется супруги) была своя манера съ Андреемъ Антоновичемъ, уже не однажды испытанная и не разъ доводившая его до изступленiя. Манера Юлiи Михайловны состояла въ презрительномъ молчанiи, на часъ, на два, на сутки, и чуть ли не на трое сутокъ, — въ молчанiи во чтò бы ни стало, чтò бы онъ тамъ ни говорилъ, чтò бы ни дѣлалъ, даже еслибы полѣзъ въ окошко броситься изъ третьяго этажа, — манера нестерпимая для чувствительнаго человѣка! Наказывала ли Юлiя Михайловна своего супруга за его промахи въ послѣднiе дни и за ревнивую зависть его какъ градоначальника къ ея административнымъ способностямъ; негодовала ли на его критику ея поведенiя съ молодежью и со всѣмъ нашимъ обществомъ, безъ пониманiя ея тонкихъ и дальновидныхъ политическихъ цѣлей; сердилась ли за тупую и безсмысленную ревность его къ Петру Степановичу; — какъ бы тамъ ни было, но она рѣшилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще не виданное ею волненiе Андрея Антоновича. Расхаживая внѣ себя взадъ и впередъ, и во всѣ стороны, по коврамъ ея будуара, онъ изложилъ ей все, все, правда безъ всякой связи, но за то все накипѣвшее, ибо — «перешло за предѣлы». Онъ началъ съ того что надъ нимъ всѣ смѣются и его «водятъ за носъ». «Наплевать на выраженiе! привзвизгнулъ онъ тотчасъ же, подхвативъ ея улыбку, — пусть «за носъ», но вѣдь это правда!»... «Нѣтъ, сударыня, настала минута; знайте что теперь не до смѣху и не до прiемовъ женскаго кокетства. Мы не въ будуарѣ жеманной дамы, а какъ бы два отвлеченныя существа на воздушномъ шарѣ, встрѣтившiяся чтобы высказать правду». (Онъ конечно сбивался и не находилъ правильныхъ формъ для своихъ, впрочемъ вѣрныхъ мыслей). «Это вы, вы, сударыня, вывели меня изъ прежняго состоянiя, я принялъ это мѣсто лишь для васъ, для вашего честолюбiя... Вы улыбаетесь саркастически? Не торжествуйте, не торопитесь. Знайте, сударыня, знайте что я бы могъ, что я бы сумѣлъ справиться съ этимъ мѣстомъ, и не то что съ однимъ этимъ мѣстомъ, а съ десятью такими мѣстами, потому что имѣю способности; но съ вами,

Бѣсы.                                                          319

сударыня, но при васъ — нельзя справиться; ибо я при васъ не имѣю способностей. Два центра существовать не могутъ, а вы ихъ устроили два — одинъ у меня, а другой у себя въ будуарѣ, — два центра власти, сударыня, но я того не позволю, не позволю!! Въ службѣ какъ и въ супружествѣ одинъ цѣнтръ, а два невозможны... Чѣмъ отплатили вы мнѣ? восклицалъ онъ далѣе; наше супружество состояло лишь въ томъ что вы все время, ежечасно, доказывали мнѣ что я ничтоженъ, глупъ и даже подлъ, а я все время, ежечасно и унизительно принужденъ былъ доказывать вамъ что я не ничтоженъ, совсѣмъ не глупъ и поражаю всѣхъ своимъ благородствомъ, — ну не унизительно ли это съ обѣихъ сторонъ?» Тутъ онъ началъ скоро и часто топотать по ковру обѣими ногами, такъ что Юлiя Михайловна принуждена была приподняться съ суровымъ достоинствомъ. Онъ быстро стихъ, но за то перешелъ въ чувствительность и началъ рыдать (да, рыдать), ударяя себя въ грудь, почти цѣлыя пять минутъ, все болѣе и болѣе внѣ себя отъ глубочайшаго молчанiя Юлiи Михайловны. Наконецъ окончательно далъ маху и проговорился что ревнуетъ ее къ Петру Степановичу. Догадавшись что сглупилъ свыше мѣры — разсвирѣпѣлъ до ярости и закричалъ что «не позволитъ отвергать Бога»; что онъ разгонитъ ея «безпардонный салонъ безъ вѣры», что градоначальникъ даже обязанъ вѣрить въ Бога, «а стало-быть и жена его»; что молодыхъ людей онъ не потерпитъ; что «вамъ, вамъ, сударыня, слѣдовало бы изъ собственнаго достоинства позаботиться о мужѣ и стоять за его умъ, даже еслибъ онъ былъ и съ плохими способностями (а я вовсе не съ плохими способностями!), а между тѣмъ вы-то и есть причина что всѣ меня здѣсь презираютъ, вы-то ихъ всѣхъ и настроили!...» Онъ кричалъ что женскiй вопросъ уничтожитъ, что душокъ этотъ выкуритъ, что нелѣпый праздникъ по подпискѣ для гувернантокъ (чортъ ихъ дери!) онъ завтра же запретитъ и разгонитъ; что первую встрѣтившуюся гувернантку онъ завтра же утромъ выгонитъ изъ губернiи «съ казакомъ-съ!» Нарочно, нарочно! привзвизгивалъ онъ. «Знаете ли, знаете ли, кричалъ онъ, что на фабрикѣ подговариваютъ людей ваши негодяи и что мнѣ это извѣстно? Знаете ли что разбрасываютъ нарочно прокламацiи, на-роч-но-съ! Знаете ли что мнѣ извѣстны имена четырехъ негодяевъ и что я схожу съ ума, схожу окончательно, окончательно!!!..» Но тутъ Юлiя Михайловна вдругъ прервала молчанiе и строго объявила что она давно сама знаетъ о преступныхъ

320                                          Русскій Вѣстникъ.

замыслахъ и что все это глупость, что онъ слишкомъ серiозно принялъ, и что касается до шалуновъ, то она не только тѣхъ четверыхъ знаетъ, но и всѣхъ (она солгала); но что отъ этого совсѣмъ не намѣрена сходить съ ума, а напротивъ еще болѣе вѣруетъ въ свой умъ и надѣется все привести къ гармоническому окончанiю: — ободрить молодежь, образумить ее, вдругъ и неожиданно доказать имъ что ихъ замыслы извѣстны и затѣмъ указать имъ новыя цѣли для разумной и болѣе свѣтлой дѣятельности. О, чтò сталось въ ту минуту съ Андреемъ Антоновичемъ! Узнавъ что Петръ Степановичъ опять надулъ его и такъ грубо надъ нимъ насмѣялся, что ей онъ открылъ гораздо больше и прежде чѣмъ ему и что наконецъ можетъ-быть самъ-то Петръ Степановичъ и есть главный зачинщикъ всѣхъ преступныхъ замысловъ, — онъ пришелъ въ изступленiе: «Знай, безтолковая, но ядовитая женщина, воскликнулъ онъ, разомъ порывая всѣ цѣпи, — знай что я недостойнаго твоего любовника сейчасъ же арестую, закую въ кандалы и препровожу въ равелинъ или — или выпрыгну самъ сейчасъ въ твоихъ глазахъ изъ окошка!» На эту тираду Юлiя Михайловна, позеленѣвъ отъ злобы, разразилась немедленно хохотомъ, долгимъ, звонкимъ, съ переливомъ и перекатами, точь-въ-точь какъ на французскомъ театрѣ, когда парижская актриса, выписанная за сто тысячъ и играющая кокетокъ, смѣется въ глаза надъ мужемъ, осмѣлившимся приревновать ее. Фонъ-Лембке бросился было къ окну, но вдругъ остановился какъ вкопанный, сложилъ на груди руки и блѣдный какъ мертвецъ зловѣщимъ взглядомъ посмотрѣлъ на смѣющуюся: «знаешь ли, знаешь ли, Юля.... проговорилъ онъ задыхаясь, умоляющимъ голосомъ: — знаешь ли что и я могу что-нибудь сдѣлать?» Но при новомъ, еще сильнѣйшемъ взрывѣ хохота, послѣдовавшемъ за его послѣдними словами, онъ стиснулъ зубы, застоналъ и вдругъ бросился — не въ окно — а на свою супругу, занеся надъ нею кулакъ! Онъ не опустилъ его, — нѣтъ, трижды нѣтъ; но за то пропалъ тутъ же на мѣстѣ. Не слыша подъ собою ногъ, добѣжалъ онъ къ себѣ въ кабинетъ, какъ былъ, одѣтый, бросился ничкомъ на постланную ему постель, судорожно закутался весь съ головой въ простыню и такъ пролежалъ часа два, — безъ сна, безъ размышленiй, съ камнемъ на сердцѣ и съ тупымъ, неподвижнымъ отчаянiемъ въ душѣ. Изрѣдка вздрагивалъ онъ всѣмъ тѣломъ мучительною лихорадочною дрожью. Вспоминались ему какiя-то несвязныя вещи, ни къ чему не подходящiя: то онъ думалъ

Бѣсы.                                                          321

напримѣръ о старыхъ стѣнныхъ часахъ, которыя были у него лѣтъ пятнадцать назадъ въ Петербургѣ и отъ которыхъ отвалилась минутная стрѣлка; то о развеселомъ чиновникѣ Мильбуа и какъ они съ нимъ въ Александровскомъ паркѣ поймали разъ воробья, а поймавъ вспомнили, смѣясь на весь паркъ, что одинъ изъ нихъ уже коллежскiй ассессоръ. Я думаю, онъ заснулъ часовъ въ семь утра, не замѣтивъ того, спалъ съ наслажденiемъ, съ прелестными снами. Проснувшись около десяти часовъ, онъ вдругъ дико вскочилъ съ постели, разомъ вспомнилъ все и плотно ударилъ себя ладонью по лбу: ни завтрака, ни Блюма, ни полицеймейстера, ни чиновника, явившагося напомнить что члены —скаго собранiя ждутъ его предсѣдательства въ это утро, онъ не принялъ, онъ ничего не слышалъ и не хотѣлъ понимать, а побѣжалъ какъ шальной на половину Юлiи Михайловны. Тамъ Софья Антроповна, старушка изъ благородныхъ, давно уже проживавшая у Юлiи Михайловны, растолковала ему что та еще въ десять часовъ изволила отправиться въ большой компанiи, въ трехъ экипажахъ, къ Варварѣ Петровнѣ Ставрогиной въ Скворешники, чтобъ осмотрѣть тамошнее мѣсто для будущаго, уже втораго, замышяемаго праздника, черезъ двѣ недѣли, и что такъ еще три дня тому было условлено съ самою Варварой Петровной. Пораженный извѣстiемъ Андрей Антоновичъ возвратился въ кабинетъ и стремительно приказалъ лошадей. Даже едва могъ дождаться. Душа его жаждала Юлiи Михайловны, — взглянуть только на нее, побыть около нея пять минутъ; можетъ-быть она на него взглянетъ, замѣтитъ его, улыбнется попрежнему, проститъ — о-о! «Да чтò же лошади?» Машинально развернулъ онъ лежавшую на столѣ толстую книгу (иногда онъ загадывалъ такъ по книгѣ, развертывая наудачу и читая на правой страницѣ, сверху три строки). Вышло: «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles.» Voltaire, Candide. Онъ плюнулъ и побѣжалъ садиться: «Въ Скворешники!» Кучеръ разказывалъ что баринъ погонялъ всю дорогу, но только-что стали подъѣзжать къ господскому дому, онъ вдругъ велѣлъ повернуть и везти опять въ городъ: «Поскорѣй, пожалуста поскорѣй». Не доѣзжая городскаго валу «они мнѣ велѣли снова остановить, вышли изъ экипажа и прошли черезъ дорогу въ поле, думалъ что по какой ни есть слабости, а они стали и начали цвѣточки разсматривать и такъ время стояли, чудно право, совсѣмъ уже я усумнился.» Такъ показывалъ кучеръ.

322                                          Русскій Вѣстникъ.

Я припоминаю въ то утро погоду: былъ холодный и ясный, но вѣтренный сентябрьскiй день; предъ зашедшимъ за дорогу Андреемъ Антоновичемъ разстилался суровый пейзажъ обнаженнаго поля съ давно уже убраннымъ хлѣбомъ; завывавшiй вѣтеръ колыхалъ какiе-нибудь жалкiе остатки умиравшихъ желтыхъ цвѣточковъ... Хотѣлось ли ему сравнить себя и судьбу свою съ чахлыми и побитыми осенью и морозомъ цвѣточками? Не думаю. Даже думаю навѣрно что нѣтъ и что онъ вовсе и не помнилъ ничего про цвѣточки, несмотря на показанiя кучера и подъѣхавшаго въ ту минуту на полицеймейстерскихъ дрожкахъ пристава первой части, утверждавшаго потомъ что онъ дѣйствительно засталъ начальство съ пучкомъ желтыхъ цвѣтовъ въ рукѣ. Этотъ приставъ — восторженно административная личность, Василiй Ивановичъ Флибустьеровъ, былъ еще недавнимъ гостемъ въ нашемъ городѣ, но уже отличился и прогремѣлъ своею непомѣрною ревностью, своимъ какимъ-то наскокомъ во всѣхъ прiемахъ по исполнительной части и прирожденнымъ нетрезвымъ состоянiемъ. Соскочивъ съ дрожекъ и не усумнившись ни мало при видѣ занятiй начальства, съ сумашедшимъ, но убѣжденнымъ видомъ, онъ залпомъ доложилъ что «въ городѣ не спокойно».

— А? чтò? обернулся къ нему Андрей Антоновичъ, съ лицомъ строгимъ, но безъ малѣйшаго удивленiя или какого-нибудь воспоминанiя о каляскѣ и кучерѣ, какъ будто у себя въ кабинетѣ.

— Приставъ первой части Флибустьеровъ, ваше превосходительство. Въ городѣ бунтъ.

— Фрибустьеры? переговорилъ Андрей Антоновичъ въ задумчивости.

— Точно такъ ваше превосходительство. Бунтуютъ Шпигулинскiе.

— Шпигулинскiе!...

Что-то какъ бы напомнилось ему при имени «Шпигулинскiе». Онъ даже вздрогнулъ и поднялъ палецъ ко лбу: «Шпигулинскiе!» Молча, но все еще въ задумчивости, пошелъ онъ не торопясь къ каляскѣ, сѣлъ и велѣлъ въ городъ. Приставъ на дрожкахъ за нимъ.

Я воображаю что ему смутно представлялись дорогою многiя весьма интересныя вещи, на многiя темы, но врядъ ли онъ имѣлъ какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь опредѣленное намѣренiе при въѣздѣ на площадь предъ губернаторскимъ

Бѣсы.                                                          323

домомъ. Но только лишь завидѣлъ онъ выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиковъ», цѣпь городовыхъ, безсильнаго (а можетъ-быть и нарочно безсильнаго) полицеймейстера и общее устремленное къ нему ожиданiе, какъ вся кровь прилила къ его сердцу. Блѣдный онъ вышелъ изъ каляски.

— Шапки долой! проговорилъ онъ едва слышно и задыхаясь. — На колѣни! взвизгнулъ онъ неожиданно, неожиданно для самого себя, и вотъ въ этой-то неожиданности и заключалась можетъ-быть вся послѣдовавшая развязка дѣла. Это какъ на горахъ на масляницѣ; ну можно ли чтобы санки, слетѣвшiя сверху, остановились посрединѣ горы? Какъ на зло себѣ, Андрей Антоновичъ всю жизнь отличался ясностью характера, и ни на кого никогда не кричалъ и не топалъ ногами; а съ таковыми опаснѣе если разъ случится что ихъ санки почему-нибудь вдругъ сорвутся съ горы. Все предъ нимъ закружилось.

— Флибустьеры! провопилъ онъ еще визгливѣе и нелѣпѣе, и голосъ его пресѣкся. Онъ сталъ, еще не зная чтò онъ будетъ дѣлать, но зная и ощущая всѣмъ существомъ своимъ что непремѣно сейчасъ что-то сдѣлаетъ.

«Господи!» послышалось изъ толпы. Какой-то парень началъ креститься; три, четыре человѣка дѣйствительно хотѣли было стать на колѣни, но другiе подвинулись всею громадой шага на три впередъ и вдругъ всѣ разомъ загалдѣли: «ваше превосходительство... рядили по сороку... управляющiй... ты не моги говорить» и т. д. и т. д. Ничего нельзя было разобрать.

Увы! Андрей Антоновичъ не могъ разбирать: цвѣточки еще были въ рукахъ его. Бунтъ ему былъ очевиденъ какъ давеча кибитки Степану Трофимовичу. А между толпою выпучившихъ на него глаза «бунтовщиковъ» такъ и сновалъ предъ нимъ «возбуждавшiй» ихъ Петръ Степановичъ, не покидавшiй его ни на одинъ моментъ со вчерашняго дня, — Петръ Степановичъ, ненавидимый имъ Петръ Степановичъ...

— Розогъ! крикнулъ онъ еще неожиданнѣе.

Наступило мертвое молчанiе.

Вотъ какъ произошло это въ самомъ началѣ, судя по точнѣйшимъ свѣдѣнiямъ и по моимъ догадкамъ. Но далѣе свѣдѣнiя становятся не такъ точны, равно какъ и мои догадки. Имѣются, впрочемъ, нѣкоторые факты.

Вопервыхъ, розги явились какъ-то ужь слишкомъ поспѣшно; очевидно, были въ ожиданiи припасены догадливымъ полицеймейстеромъ.

324                                          Русскій Вѣстникъ.

Наказаны, впрочемъ, были всего двое, не думаю чтобы даже трое; на этомъ настаиваю. Сущая выдумка что наказаны были всѣ или, по крайней мѣрѣ, половина людей. Вздоръ тоже что будто бы какая-то проходившая мимо бѣдная, но благородная дама была схвачена и немедленно для чего-то высѣчена; между тѣмъ я самъ читалъ объ этой дамѣ спустя въ корреспонденцiи одной изъ петербургскихъ газетъ. Многiе говорили у насъ о какой-то кладбищенской богадѣленкѣ, Авдотьѣ Петровнѣ Тарапыгиной, что будто бы она возвращаясь изъ гостей назадъ въ свою богадѣльню и, проходя по площади, протѣснилась между зрителями, изъ естественнаго любопытства, и видя происходящее воскликнула: «Экой страмъ!» и плюнула. За это ее будто бы подхватили и тоже «отрапортовали». Объ этомъ случаѣ не только напечатали, но даже устроили у насъ въ городѣ сгоряча ей подписку. Я самъ подписалъ двадцать копѣекъ. И чтò же? Оказывается теперь что никакой такой богадѣленки Тарапыгиной совсѣмъ у насъ и не было! Я самъ ходилъ справляться въ ихъ богадѣльню на кладбище: ни о какой Тарапыгиной тамъ и не слыхивали; мало того, очень обидѣлись когда я разказалъ имъ ходившiй слухъ. Я же потому собственно упоминаю объ этой несуществовавшей Авдотьѣ Петровнѣ, что со Степаномъ Трофимовичемъ чуть-чуть не случилось того же чтò и съ нею (въ случаѣ еслибъ та существовала въ дѣйствительности); даже можетъ-быть съ него-то какъ-нибудь и взялся весь этотъ нелѣпый слухъ о Тарапыгиной, то-есть просто въ дальнѣйшемъ развитiи сплетни, взяли да и передѣлали его въ какую-то Тарапыгину. Главное, не понимаю какимъ образомъ онъ отъ меня ускользнулъ, только-что мы съ нимъ вышли на площадь. Предчувствуя что-то очень недоброе, я хотѣлъ было обвести его кругомъ площади прямо къ губернаторскому крыльцу, но залюбопытствовался самъ и остановился лишь на одну минуту разспросить какого-то перваго встрѣчнаго, и вдругъ смотрю, Степана Трофимовича ужь нѣтъ подлѣ меня. По инстинкту тотчасъ же бросился я искать его въ самомъ опасномъ мѣстѣ; мнѣ почему-то предчувствовалось что и у него санки полетѣли съ горы. И дѣйствительно онъ отыскался уже въ самомъ центрѣ событiя. Помню, я схватилъ его за руку; но онъ тихо и гордо посмотрѣлъ на меня съ непомѣрнымъ авторитетомъ:

— Cher, произнесъ онъ голосомъ въ которомъ задрожала какая-то надорванная струна. — Если ужь всѣ они тутъ, на площади, при насъ такъ безцеремонно распоряжаются,

Бѣсы.                                                          325

то чего же ждать хоть отъ этого... если случится ему дѣйствовать самостоятельно.

И онъ, дрожа отъ негодованiя и съ непомѣрнымъ желанiемъ вызова, перевелъ свой грозный обличительный перстъ на стоявшаго въ двухъ шагахъ и выпучившаго на насъ глаза Флибустьерова.

— Этого! воскликнулъ тотъ, не взвидя свѣта. — Какого этого? А ты кто? подступилъ онъ сжавъ кулакъ. — Ты кто? проревѣлъ онъ бѣшено, болѣзненно и отчаянно (замѣчу что онъ отлично зналъ въ лицо Степана Трофимовича). Еще мгновенiе и, конечно, онъ схватилъ бы его за шиворотъ; но къ счастiю Лембке повернулъ на крикъ голову. Съ недоумѣнiемъ, но пристально посмотрѣлъ онъ на Степана Трофимовича, какъ бы что-то соображая, и вдругъ нетерпѣливо замахалъ рукой. Флибустьеровъ осѣкся. Я потащилъ Степана Трофимовича изъ толпы. Впрочемъ, можетъ-быть, онъ уже и самъ желалъ отступить.

— Домой, домой, настаивалъ я, — если насъ не прибили, то конечно благодаря Лембке.

— Идите, другъ мой, я виновенъ что васъ подвергаю. У васъ будущность и карьера своего рода, а я, — mon heure a sonné.

Онъ твердо ступилъ на крыльцо губернаторскаго дома. Швейцаръ меня зналъ; я объявилъ что мы оба къ Юлiи Михайловнѣ. Въ прiемной залѣ мы усѣлись и стали ждать. Я не хотѣлъ оставлять моего друга, но лишнимъ находилъ еще что-нибудь ему говорить. Онъ имѣлъ видъ человѣка обрекшаго себя въ родѣ какъ бы на вѣрную смерть за отечество. Разсѣлись мы не рядомъ, а по разнымъ угламъ, я ближе ко входнымъ дверямъ, онъ далеко напротивъ, задумчиво склонивъ голову и обѣими руками слегка опираясь на трость. Широкополую шляпу свою онъ придерживалъ въ лѣвой рукѣ. Мы просидѣли такъ минутъ десять.

II.

Лембке вдругъ вошелъ быстрыми шагами, въ сопровожденiи полицеймейстера, разсѣянно поглядѣлъ на насъ, и не обративъ вниманiя, прошелъ было направо въ кабинетъ, но Степанъ Трофимовичъ сталъ предъ нимъ и заслонилъ дорогу. Высокая, совсѣмъ не похожая на другихъ фигура Степана Трофимовича произвела впечатлѣнiе; Лембке остановился.

326                                          Русскій Вѣстникъ.

— Кто это? пробормоталъ онъ въ недоумѣнiи, какъ бы съ вопросомъ къ полицеймейстеру, ни мало впрочемъ не повернувъ къ нему головы и все продолжая осматривать Степана Трофимовича.

— Отставной коллежскiй ассесоръ Степанъ Трофимовъ Верховенскiй, ваше превосходительство, отвѣтилъ Степанъ Трофимовичъ, осанисто наклоняя голову. Его превосходительство продолжалъ всматриваться, впрочемъ весьма тупымъ взглядомъ.

— О чемъ? и онъ съ начальническимъ лаконизмомъ, брезгливо и нетерпѣливо, повернулъ къ Степану Трофимовичу ухо, принявъ его наконецъ за обыкновеннаго просителя съ какою-нибудь письменною просьбой.

— Былъ сегодня подвергнутъ домашнему обыску чиовникомъ дѣйствовавшимъ отъ имени вашего превосходительства; потому желалъ бы....

— Имя? имя? нетерпѣливо спросилъ Лембке, какъ бы вдругъ о чемъ-то догадавшись. Степанъ Трофимовичъ еще осанистѣе повторилъ свое имя.

— А-а-а! Это.... это тотъ разсадникъ.... Милостивый государь, вы заявили себя съ такой точки.... Вы профессоръ? Профессоръ?

— Когда-то имѣлъ честь прочесть нѣсколько лекцiй юношеству —скаго университета.

— Ю-но-шеству! какъ бы вздрогнулъ Лембке, хотя бьюсь объ закладъ, еще мало понималъ о чемъ идетъ дѣло и даже можетъ-быть съ кѣмъ говоритъ.

— Я, милостивый государь мой, этого не допущу-съ, разсердился онъ вдругъ ужасно. — Я юношества не допускаю. Это все прокламацiи. Это наскокъ на общество, милостивый государь, морской наскокъ, флибустьерство.... О чемъ изволите просить?

— Напротивъ, ваша супруга просила меня читать завтра на ея праздникѣ. Я же не прошу, а пришелъ искать правъ моихъ....

— На праздникѣ? Праздника не будетъ. Я вашего праздника не допущу-съ! Лекцiй? лекцiй? вскричалъ онъ бѣшено.

— Я бы очень желалъ чтобы вы говорили со мной повѣжливѣе, ваше превосходительство, не топали ногами и не кричали на меня какъ на мальчика.

— Вы можетъ-быть понимаете съ кѣмъ говорите? покраснѣлъ Лембке.

Бѣсы.                                                          327

— Совершенно, ваше превосходительство.

— Я ограждаю собою общество, а вы его разрушаете. Раз-ру-шаете!... Вы.... Я впрочемъ объ васъ припоминаю: это вы состояли гувернеромъ въ домѣ генеральши Ставрогиной?

— Да, я состоялъ.... гувернеромъ.... въ домѣ генеральши Ставрогиной.

— И въ продолженiи двадцати лѣтъ составляли разсадникъ всего чтò теперь накопилось.... всѣ плоды.... Кажется я васъ сейчасъ видѣлъ на площади. Бойтесь однако, милостивый государь, бойтесь; ваше направленiе мыслей извѣстно. Будьте увѣрены что я имѣю въ виду. Я, милостивый государь, лекцiй вашихъ не могу допустить, не могу-съ. Съ такими просьбами обращайтесь не ко мнѣ.

Онъ опять хотѣлъ было пройти.

— Повторяю что вы изволите ошибаться, ваше превосходительство: это ваша супруга просила меня прочесть — не лекцiю, а что-нибудь литературное на завтрашнемъ праздникѣ. Но я и самъ теперь отъ чтенiя отказываюсь. Покорнѣйшая просьба моя объяснить мнѣ, если возможно: какимъ образомъ, за чтò и почему я подвергнутъ былъ сегодняшнему обыску? У меня взяли нѣкоторыя книги, бумаги, частныя дорогiя для меня письма и повезли по городу въ тачкѣ....

— Кто обыскивалъ? встрепенулся и опомнился совершенно Лембке и вдругъ весь покраснѣлъ. Онъ быстро обернулся къ полицеймейстеру. Въ сiю минуту въ дверяхъ показалась согбенная, длинная, неуклюжая фигура Блюма.

— А вотъ этотъ самый чиновникъ, указалъ на него Степанъ Трофимовичъ. Блюмъ выступилъ впередъ съ виноватымъ, но вовсе не сдающимся видомъ.

— Vous ne faites que des bêtises, съ досадой и злобой бросилъ ему Лембке и вдругъ какъ бы весь преобразился и разомъ пришелъ въ себя.

— Извините.... пролепеталъ онъ съ чрезвычайнымъ замѣшательствомъ и краснѣя какъ только можно, — это все.... все это была одна лишь, вѣроятно, неловкость, недоразумѣнiе.... одно лишь недоразумѣнiе.

— Ваше превосходительство, замѣтилъ Степанъ Трофимовичъ, — въ молодости я былъ свидѣтелемъ одного характернаго случая. Разъ въ театрѣ, въ корридорѣ, нѣкто быстро приблизился къ кому-то и далъ тому при всей публикѣ звонкую пощечину. Разглядѣвъ тотчасъ же что пострадавшее лицо было

328                                          Русскій Вѣстникъ.

вовсе не то которому назначалась его пощечина, а совершенно другое, лишь нѣсколько на то похожее, онъ, со злобой и торопясь, какъ человѣкъ которому некогда терять золотаго времени, произнесъ точь-въ-точь какъ теперь ваше превосходительство: «Я ошибся.... извините, это недоразумѣнiе, одно лишь недоразумѣнiе.» И когда обиженный человѣкъ все-таки продолжалъ обижаться и закричалъ, то съ чрезвычайною досадой замѣтилъ ему: «Вѣдь говорю же вамъ что это недоразумѣнiе, чего же вы еще кричите!»

— Это.... это конечно очень смѣшно.... криво улыбнулся Лембке, но.... но неужели вы не видите какъ я самъ несчастенъ?

Онъ почти вскрикнулъ и.... и кажется хотѣлъ закрыть лицо руками.

Это неожиданное болѣзненное восклицанiе, чуть не рыданiе, было нестерпимо. Это вѣроятно была минута перваго полнаго, со вчерашняго дня, яркаго сознанiя всего происшедшаго — и тотчасъ же за тѣмъ отчаянiя полнаго, унизительнаго, предающагося; кто знаетъ, — еще мгновенiе, и онъ можетъ-быть зарыдалъ бы на всю залу. Степанъ Трофимовичъ сначала дико посмотрѣлъ на него, потомъ вдругъ склонилъ голову и глубоко проникнутымъ голосомъ произнесъ:

— Ваше превосходительство, не безпокойте себя болѣе моею сварливою жалобой и велите только возвратить мнѣ мои книги и письма....

Его прервали. Въ это самое мгновенiе съ шумомъ возвратилась Юлiя Михайловна со всею сопровождавшею ее компанiей. Но тутъ мнѣ хотѣлось бы описать какъ можно подробнѣе.

III.

Вопервыхъ, всѣ разомъ, изъ всѣхъ трехъ калясокъ, толпой вступили въ прiемную. Входъ въ покои Юлiи Михайловны былъ особый, прямо съ крыльца, налѣво; но на сей разъ всѣ направились черезъ залу — и я полагаю именно потому что тутъ находился Степанъ Трофимовичъ и что все съ нимъ случившееся, равно какъ и все о Шпигулинскихъ уже было возвѣщено Юлiи Михайловнѣ при въѣздѣ въ городъ. Успѣлъ возвѣстить Лямшинъ, за какую-то провинность оставленный дома и не участвовавшiй въ поѣздкѣ и такимъ образомъ раньше всѣхъ все узнавшiй. Съ злобною радостью бросился онъ на

Бѣсы.                                                          329

наемной казачьей кляченкѣ по дорогѣ въ Скворешники, на встрѣчу возвращавшейся кавалькадѣ, съ веселыми извѣстiями. Я думаю, Юлiя Михайловна, несмотря на всю свою высшую рѣшимость, все-таки немного сконфузилась, услыхавъ такiя удивительныя новости; впрочемъ вѣроятно на одно только мгновенiе. Политическая, напримѣръ, сторона вопроса не могла ее озаботить: Петръ Степановичъ уже раза четыре внушалъ ей что Шпигулинскихъ буяновъ надо бы всѣхъ пересѣчь, а Петръ Степановичъ, съ нѣкотораго времени, дѣйствительно сталъ для нея чрезвычайнымъ авторитетомъ. «Но.... всетаки онъ мнѣ за это заплатитъ», навѣрно подумала она про себя, причемъ онъ конечно относилось къ супругу. Мелькомъ замѣчу что Петръ Степановичъ на этотъ разъ въ общей поѣздкѣ тоже какъ нарочно не участвовалъ, и съ самаго утра его никто нигдѣ не видалъ. Упомяну еще кстати что Варвара Петровна, принявъ у себя гостей, возвратилась вмѣстѣ съ ними въ городъ (въ одной каляскѣ съ Юлiей Михайловной), съ цѣлью участвовать непремѣнно въ послѣднемъ засѣданiи комитета о завтрашнемъ праздникѣ. Ее, конечно, должны были тоже заинтересовать извѣстiя сообщенныя Лямшинымъ о Степанѣ Трофимовичѣ, а можетъ-быть даже и взволновать.

Расплата съ Андреемъ Антоновичемъ началась немедленно. Увы, онъ почувствовалъ это съ перваго взгляда на свою прекрасную супругу. Съ открытымъ видомъ, съ обворожительною улыбкой, быстро приблизилась она къ Степану Трофимовичу, протянула ему прелестно гантированную ручку и засыпала его самыми лестными привѣтствiями, — какъ будто у ней только и заботы было во все это утро что поскорѣй подбѣжать и обласкать Степана Трофимовича за то что видитъ его наконецъ въ своемъ домѣ. Ни одного намека объ утрешнемъ обыскѣ; точно какъ будто она еще ничего не знала. Ни одного слова мужу, ни одного взгляда въ его сторону, — какъ будто того и не было въ залѣ. Мало того, Степана Трофимовича тотчасъ же властно конфисковала и увела въ гостиную, — точно и не было у него никакихъ объясненiй съ Лембке, да и не стоило ихъ продолжать еслибъ и были. Опять повторяю: мнѣ кажется что несмотря на весь свой высокiй тонъ Юлiя Михайловна въ семъ случаѣ дала еще разъ большаго маху. Особенно помогъ ей тутъ Кармазиновъ (участвовавшiй въ поѣздкѣ по особой просьбѣ Юлiи Михайловны и такимъ образомъ, хотя косвенно, сдѣлавшiй наконецъ визитъ Варварѣ Петровнѣ, чѣмъ та, по малодушiю

330                                          Русскій Вѣстникъ.

своему, была совершенно восхищена). Еще изъ дверей (онъ вошелъ позже другихъ) закричалъ онъ, завидѣвъ Степана Трофимовича, и полѣзъ къ нему съ объятiями, перебивая даже Юлiю Михайловну.

— Сколько лѣтъ, сколько зимъ! Наконецъ-то... Excellent ami.

Онъ сталъ цѣловаться и разумѣется подставилъ щеку. Потерявшiйся Степанъ Трофимовичъ принужденъ былъ облобызать ее.

— Cher, говорилъ онъ мнѣ уже вечеромъ, припоминая все о тогдашнемъ днѣ, — я подумалъ въ ту минуту: кто изъ насъ подлѣе? Онъ ли, обнимающiй меня съ тѣмъ чтобы тутъ же унизить, я ли, презирающiй его и его щеку и тутъ же ее лобызающiй, хотя и могъ отвернуться... тьфу!

— Ну разкажите же, разкажите все, мямлилъ и сюсюкалъ Кармазиновъ, какъ будто такъ и можно было взять и разказать ему всю жизнь за двадцать пять лѣтъ. Но это глупенькое легкомыслiе было въ «высшемъ» тонѣ.

— Вспомните что мы видѣлись съ вами въ послѣднiй разъ въ Москвѣ, на обѣдѣ въ честь Грановскаго, и что съ тѣхъ поръ прошло двадцать четыре года... началъ было очень резонно (а стало-быть очень не въ высшемъ тонѣ) Степанъ Трофимовичъ:

— Ce cher homme, крикливо и фамильярно перебилъ Кармазиновъ, слишкомъ ужь дружески сжимая рукой его плечо, — да отведите же насъ поскорѣе къ себѣ, Юлiя Михайловна, онъ тамъ сядетъ и все разкажетъ.

— А между тѣмъ я съ этою раздражительною бабой никогда и близокъ-то не былъ, трясясь отъ злобы, все тогда же вечеромъ, продолжалъ мнѣ жаловаться Степанъ Трофимовичъ, — мы были почти еще юношами, и уже тогда я начиналъ его ненавидѣть... равно какъ и онъ меня, разумѣется....

Салонъ Юлiи Михайловны быстро наполнился. Варвара Петровна была въ особенно возбужденномъ состоянiи, хотя и старалась казаться равнодушною, но я уловилъ ея два-три ненавистныхъ взгляда на Кармазинова и гнѣвныхъ на Степана Трофимовича, — гнѣвныхъ заранѣе, гнѣвныхъ изъ ревности, изъ любви: еслибы Степанъ Трофимовичъ на этотъ разъ какъ-нибудь оплошалъ и далъ себя срѣзать при всѣхъ Кармазинову, то мнѣ кажется, она тотчасъ бы вскочила и прибила его. Я забылъ сказать что тутъ же находилась и Лиза, и никогда еще я не видалъ ея болѣе радостною, безпечно веселою и счастливою.

Бѣсы.                                                          331

Разумѣется былъ и Маврикiй Николаевичъ. Затѣмъ, въ толпѣ молодыхъ дамъ и полураспущенныхъ молодыхъ людей, составлявшихъ обычную свиту Юлiи Михайловны, и между которыми эта распущенность принималась за веселость, а грошевый цинизмъ за умъ, я замѣтилъ два-три новыхъ лица: какого-то заѣзжаго, очень юлившаго Поляка, какого-то Нѣмца-доктора, здороваго старика, громко и съ наслажденiемъ смѣявшагося поминутно собственнымъ своимъ вицамъ, и наконецъ какого-то очень молодаго князька изъ Петербурга, автоматической фигуры, съ осанкой государственнаго человѣка и въ ужасно длинныхъ воротничкахъ. Но видно было что Юлiя Михайловна очень цѣнила этого гостя и даже безпокоилась за свой салонъ...

— Cher Mr Karmazinoff, заговорилъ Степанъ Трофимовичъ, картинно усѣвшись на диванѣ и начавъ вдругъ сюсюкать не хуже Кармазинова, — cher Mr Karmazinoff, жизнь человѣка нашего прежняго времени и извѣстныхъ убѣжденiй, хотя бы и въ двадцатипятилѣтнiй промежутокъ, должна представляться однообразною...

Нѣмецъ громко и отрывисто захохоталъ, точно заржалъ, очевидно полагая что Степанъ Трофимовичъ сказалъ что-то ужасно смѣшное. Тотъ съ выдѣланнымъ изумленiемъ посмотрѣлъ на него, не произведя впрочемъ на того никакого эффекта. Посмотрѣлъ и князь, повернувшись къ Нѣмцу всѣми своими воротничками и наставивъ пенсне, хотя и безъ малѣйшаго любопытства.

— ....Должна представляться однообразною, нарочно повторилъ Степанъ Трофимовичъ, какъ можно длиннѣе и безцеремоннѣе растягивая каждое слово. — Такова была и моя жизнь за всю эту четверть столѣтiя, et comme on trouve partout plus de moines que de raison, и такъ какъ я съ этимъ совершенно согласенъ, то и вышло что я во всю эту четверть столѣтiя...

— C'est charmant, les moines, прошептала Юлiя Михайловна, повернувшись къ сидѣвшей подлѣ Варварѣ Петровнѣ.

Варвара Петровна отвѣтила гордымъ взглядомъ. Но Кармазиновъ не вынесъ успѣха французской фразы и быстро, и крикливо перебилъ Степана Трофимовича:

— Чтò до меня, то я на этотъ счетъ успокоенъ и сижу вотъ уже седьмой годъ въ Карльсруэ. И когда прошлаго года городскимъ совѣтомъ положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовалъ въ своемъ сердцѣ что этотъ

332                                          Русскій Вѣстникъ.

карльсруйскiй водосточный вопросъ милѣе и дороже для меня всѣхъ вопросовъ моего милаго отечества.... за все время такъ-называемыхъ здѣшнихъ реформъ.

— Принужденъ сочувствовать, хотя бы и противъ сердца, вздохнулъ Степанъ Трофимовичъ, многозначительно наклоняя голову.

Юлiя Михайловна торжествовала: разговоръ становился и глубокимъ и съ направленiемъ.

— Труба для стока нечистотъ? громко освѣдомился докторъ.

— Водосточная, докторъ, водосточная, и я даже тогда помогалъ имъ писать проектъ.

Докторъ съ трескомъ захохоталъ. За нимъ многiе, и уже на этотъ разъ въ глаза доктору, который этого не примѣтилъ и ужасно былъ доволенъ что всѣ смѣются.

— Позвольте не согласиться съ вами, Кармазиновъ, поспѣшила вставить Юлiя Михайловна. — Карльсруэ своимъ чередомъ, но вы любите мистифировать, и мы на этотъ разъ вамъ не повѣримъ. Кто изъ русскихъ людей, изъ писателей, выставилъ столько самыхъ современныхъ типовъ, угадалъ столько самыхъ современныхъ вопросовъ, указалъ именно на тѣ главные современные пункты изъ которыхъ составляется типъ современнаго дѣятеля? Вы, одинъ вы, и никто другой. Увѣряйте послѣ того въ вашемъ равнодушiи къ родинѣ и въ страшномъ интересѣ къ карльсруйской водосточной трубѣ! Ха, ха!

— Да, я конечно, засюсюкалъ Кармазиновъ, — выставилъ въ типѣ Погожева всѣ недостатки славянофиловъ, а въ типѣ Никодимова всѣ недостатки западниковъ...

— Ужь будто и всѣ, прошепталъ тихонько Лямшинъ.

— Но я дѣлаю это вскользь, лишь бы какъ-нибудь убить неотвязчивое время и.... удовлетворить всякимъ этимъ неотвязчивымъ требованiямъ соотечественниковъ.

— Вамъ вѣроятно извѣстно, Степанъ Трофимовичъ, восторженно продолжала Юлiя Михайловна, — что завтра мы будемъ имѣть наслажденiе услышать прелестныя строки... одно изъ самыхъ послѣднихъ изящнѣйшихъ беллетристическихъ вдохновенiй Семена Егоровича, оно называется Merci. Онъ объявляетъ въ этой пiесѣ что писать болѣе не будетъ, не станетъ ни за чтò на свѣтѣ, еслибы даже ангелъ съ неба или, лучше сказать, все высшее общество его упрашивало измѣнить рѣшенiе. Однимъ словомъ, кладетъ перо на всю жизнь, и это грацiозное

Бѣсы.                                                          333

Merci обращено къ публикѣ въ благодарность за тотъ постоянный восторгъ которымъ она сопровождала столько лѣтъ его постоянное служенiе честной русской мысли.

Юлiя Михайловна была на верху блаженства.

— Да, я распрощаюсь; скажу свое Merci и уѣду, и тамъ.... въ Карльсруэ... закрою глаза свои, началъ мало-по-малу раскисать Кармазиновъ..

Какъ многiе изъ нашихъ великихъ писателей (а у насъ очень много великихъ писателей), онъ не выдерживалъ похвалъ и тотчасъ же начиналъ слабѣть, несмотря на свое остроумiе. Но я думаю что это простительно. Говорятъ, одинъ изъ нашихъ Шекспировъ прямо такъ и брякнулъ въ частномъ разговорѣ что «дескать намъ, великимъ людямъ, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не замѣтилъ того.

— Тамъ, въ Карльсруэ, я закрою глаза свои. Намъ, великимъ людямъ, остается, сдѣлавъ свое дѣло, поскорѣе закрывать глаза, не ища награды. Сдѣлаю такъ и я.

— Дайте адресъ, и я прiѣду къ вамъ въ Карльсруэ на вашу могилу, безмѣрно расхохотался Нѣмецъ.

— Теперь мертвыхъ и по желѣзнымъ дорогамъ пересылаютъ, неожиданно проговорилъ кто-то изъ незначительныхъ молодыхъ людей.

Лямшинъ такъ и завизжалъ отъ восторга. Юлiя Михайловна нахмурилась. Вошелъ Николай Ставрогинъ.

— А мнѣ сказали что васъ взяли въ часть? громко проговорилъ онъ, обращаясь прежде всѣхъ къ Степану Трофимовичу.

— Нѣтъ, это былъ всего только частный случай, скаламбурилъ Степанъ Трофимовичъ.

— Но надѣюсь что онъ не будетъ имѣть ни малѣйшаго влiянiя на мою просьбу, опять подхватила Юлiя Михайловна, — я надѣюсь что вы, не взирая на эту несчастную непрiятность, о которой я не имѣю до сихъ поръ понятiя, не обманете нашихъ лучшихъ ожиданiй и не лишите насъ наслажденiя услышать ваше чтенiе на литературномъ утрѣ.

— Я не знаю, я... теперь...

— Право, я такъ несчастна, Варвара Петровна... и представьте именно когда я такъ жаждала поскорѣе узнать лично одного изъ самыхъ замѣчательныхъ и независимыхъ русскихъ умовъ, и вотъ вдругъ Степанъ Трофимовичъ изъявляетъ намѣренiе отъ насъ удалиться.

334                                          Русскій Вѣстникъ.

— Похвала произнесена такъ громко что я конечно долженъ бы былъ не разслышать, отчеканилъ Степанъ Трофимовичъ, — но не вѣрю чтобы моя бѣдная личность была такъ необходима завтра для вашего праздника. Впрочемъ я...

— Да вы его избалуете! прокричалъ Петръ Степановичъ, быстро вбѣгая въ комнату. — Я только лишь взялъ его въ руки, и вдругъ въ одно утро — обыскъ, арестъ, полицейскiй хватаетъ его за шиворотъ, а вотъ теперь его убаюкиваютъ дамы въ салонѣ градоправителя! Да у него каждая косточка ноетъ теперь отъ восторга; ему и во снѣ не снился такой бенефисъ. То-то начнетъ теперь на соцiалистовъ доносить!

— Быть не можетъ, Петръ Степановичъ. Соцiализмъ слишкомъ великая мысль чтобы Степанъ Трофимовичъ не сознавалъ того, съ энергiей заступилась Юлiя Михайловна.

— Мысль великая, но исповѣдующiе не всегда великаны, et brisons là, mon cher, заключилъ Степанъ Трофимовичъ, обращаясь къ сыну и красиво приподымаясь съ мѣста.

Но тутъ случилось самое неожиданное обстоятельство. Фонъ-Лембке уже нѣсколько времени находился въ салонѣ, но какъ бы никѣмъ не примѣченный, хотя всѣ видѣли какъ онъ вошелъ. Настроенная на прежнюю идею, Юлiя Михайловна продолжала его игнорировать. Онъ помѣстился около дверей и мрачно, съ строгимъ видомъ прислушивался къ разговорамъ. Заслышавъ намеки объ утреннихъ происшествiяхъ, онъ сталъ какъ-то безпокойно повертываться, уставился было на князя, видимо пораженный его торчащими впередъ, густо накрахмаленными воротничками; потомъ вдругъ точно вздрогнулъ, заслышавъ голосъ и завидѣвъ вбѣжавшаго Петра Степановича, и только-что Степанъ Трофимовичъ успѣлъ проговорить свою сентенцiю о соцiалистахъ, вдругъ подошелъ къ нему, толкнувъ по дорогѣ Лямшина, который тотчасъ же отскочилъ съ выдѣланнымъ жестомъ и изумленiемъ, потирая плечо и представляясь что его ужасно больно ушибли.

— Довольно! проговорилъ фонъ-Лембке, энергически схвативъ испуганнаго Степана Трофимовича за руку и изо всѣхъ силъ сжимая ее въ своей. — Довольно, флибустьеры нашего времени опредѣлены. Ни слова болѣе. Мѣры приняты...

Онъ проговорилъ громко, на всю комнату, заключилъ энергически. Произведенное впечатлѣнiе было болѣзненное. Всѣ почувствовали нѣчто неблагополучное. Я видѣлъ какъ Юлiя Михайловна поблѣднѣла. Эффектъ завершился глупою случайностью.

Бѣсы.                                                          335

Объявивъ что мѣры приняты, Лембке круто повернулся и быстро пошелъ изъ комнаты, но съ двухъ шаговъ запнулся за коверъ, клюнулся носомъ впередъ и чуть было не упалъ. На мгновенiе онъ остановился, поглядѣлъ на то мѣсто о которое запнулся и вслухъ проговоривъ: «перемѣнить» — вышелъ въ дверь. Юлiя Михайловна побѣжала вслѣдъ за нимъ. Съ ея выходомъ поднялся шумъ, въ которомъ трудно было что-нибудь разобрать. Говорили что «разстроенъ», другiе что «подверженъ». Третьи показывали пальцемъ около лба; Лямшинъ, въ уголку наставилъ два пальца выше лба. Намекали на какiя-то домашнiя происшествiя, все шепотомъ, разумѣется. Никто не брался за шляпу, а всѣ ожидали. Я не знаю чтò успѣла сдѣлать Юлiя Михайловна, но минутъ черезъ пять она воротилась, стараясь изо всѣхъ силъ казаться спокойною. Она отвѣчала уклончиво что Андрей Антоновичъ немного въ волненiи, но что это ничего, что съ нимъ это еще съ дѣтства, что она знаетъ «гораздо лучше», и что завтрашнiй праздникъ конечно развеселитъ его. Затѣмъ еще нѣсколько лестныхъ, но единственно для приличiя словъ Степану Трофимовичу и громкое приглашенiе членамъ комитета теперь же, сейчасъ, открыть засѣданiе. Тутъ только стали было не участвовавшiе въ комитетѣ собираться домой; но болѣзненныя приключенiя этого роковаго дня еще не окончились...

Еще въ самую ту минуту какъ вошелъ Николай Всеволодовичъ, я замѣтилъ что Лиза быстро и пристально на него поглядѣла и долго потомъ не отводила отъ него глазъ, — до того долго, что подъ конецъ это возбудило вниманiе. Я видѣлъ что Маврикiй Николаевичъ нагнулся къ ней сзади и кажется хотѣлъ-было что-то ей пошептать, но видно перемѣнилъ намѣренiе и быстро выпрямился, оглядывая всѣхъ какъ виноватый. Возбудилъ любопытство и Николай Всеволодовичъ: лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго, а взглядъ необычайно разсѣянъ. Бросивъ свой вопросъ Степану Трофимовичу при входѣ, онъ какъ-бы забылъ о немъ тотчасъ же и, право мнѣ кажется, такъ и забылъ подойти къ хозяйкѣ. На Лизу не взглянулъ ни разу, — не потому что не хотѣлъ, а потому, утверждаю это, что и ее тоже вовсе не замѣтилъ. И вдругъ, послѣ нѣкотораго молчанiя послѣдовавшаго за приглашенiемъ Юлiи Михайловны открыть не теряя времени послѣднее засѣданiе, — вдругъ раздался звонкiй, намѣренно громкiй голосъ Лизы. Она позвала Николая Всеволодовича.

336                                          Русскій Вѣстникъ.

— Николай Всеволодовичъ, мнѣ какой-то капитанъ, называющiй себя вашимъ родственникомъ, братомъ вашей жены, по фамилiи Лебядкинъ, все пишетъ неприличныя письма и въ нихъ жалуется на васъ, предлагая мнѣ открыть какiя-то про васъ тайны. Если онъ въ самомъ дѣлѣ вашъ родственникъ, то запретите ему меня обижать и избавьте отъ непрiятностей.

Страшный вызовъ послышался въ этихъ словахъ, всѣ это поняли. Обвиненiе было явное, хотя можетъ-быть и для нея самой внезапное. Похоже было на то, когда человѣкъ зажмуря глаза бросается съ крыши.

Но отвѣтъ Николая Ставрогина былъ еще изумительнѣе.

Вопервыхъ, уже то было странно что онъ вовсе не удивился и выслушалъ Лизу съ самымъ спокойнымъ вниманiемъ. Ни смущенiя, ни гнѣва не отразилось въ лицѣ его. Просто, твердо, даже съ видомъ полной готовности отвѣтилъ онъ на роковой вопросъ:

— Да, я имѣю несчастiе состоять родственникомъ этого человѣка. Я мужъ его сестры, урожденной Лебядкиной, вотъ уже скоро пять лѣтъ. Будьте увѣрены что я передамъ ему ваши требованiя въ самомъ скорѣйшемъ времени, и отвѣчаю что болѣе онъ не будетъ васъ безпокоить.

Никогда не забуду ужаса изобразившагося въ лицѣ Варвары Петровны. Съ безумнымъ видомъ привстала она со стула, приподнявъ предъ собою, какъ-бы защищаясь, правую руку. Николай Всеволодовичъ посмотрѣлъ на нее, на Лизу, на зрителей, и вдругъ улыбнулся съ безпредѣльнымъ высокомѣрiемъ; не торопясь вышелъ онъ изъ комнаты. Всѣ видѣли какъ Лиза вскочила съ дивана, только лишь повернулся Николай Всеволодовичъ уходить, и явно сдѣлала движенiе бѣжать за нимъ, но опомнилась и не побѣжала, а тихо вышла, тоже не сказавъ никому ни слова и ни на кого не взглянувъ, разумѣется въ сопровожденiи бросившагося за нею Маврикiя Николаевича...

О шумѣ и рѣчахъ въ городѣ въ этотъ вечеръ не упоминаю. Варвара Петровна заперлась въ своемъ городскомъ домѣ, а Николай Всеволодовичъ, говорили, прямо проѣхалъ въ Скворешники, не видавшись съ матерью. Степанъ Трофимовичъ посылалъ меня вечеромъ къ «cette chère amie» вымолить ему разрѣшенiе явиться къ ней, но меня не приняли. Онъ былъ пораженъ ужасно, плакалъ: «Такой бракъ! Такой бракъ! Такой ужасъ въ семействѣ», повторялъ онъ поминутно. Однако вспоминалъ и про Кармазинова и ужасно бранилъ его. Энергически

Бѣсы.                                                          337

приготовился и къ завтрашнему чтенiю и — художественная натура! — приготовлялся предъ зеркаломъ и припоминалъ всѣ свои острыя словца и каламбурчики, за всю жизнь, записанные отдѣльно въ тетрадку, чтобы вставить въ завтрашнее чтенiе о Сикстинской Мадоннѣ.

— Другъ мой, я это для великой идеи, говорилъ онъ мнѣ, очевидно оправдываясь. — Cher ami, я двинулся съ двадцатипятилѣтняго мѣста и вдругъ поѣхалъ, куда — не знаю, но я поѣхалъ....

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Праздникъ. Отдѣлъ первый.

I.

Праздникъ состоялся, несмотря ни на какiя недоумѣнiя прошедшаго «Шпигулинскаго» дня. Я думаю что еслибы даже Лембке умеръ въ ту самую ночь, то праздникъ все-таки бы состоялся на утро, — до того много соединяла съ нимъ какого-то особеннаго значенiя Юлiя Михайловна. Увы, она до послѣдней минуты находилась въ ослѣпленiи и не понимала настроенiя общества. Главное что всѣ у насъ были проникнуты непомѣрною жаждой злораднаго и враждебнаго ей скандала. Никто подъ конецъ не вѣрилъ что торжественный день пройдетъ безъ какого-нибудь колоссальнаго приключенiя, безъ «развязки», какъ выражались иные, заранѣе потирая руки. Многiе, правда, старались принять самый нахмуренный и политическiй видъ; но вообще говоря, непомѣрно веселитъ русскаго человѣка всякая общественная скандальная суматоха. Правда, было у насъ нѣчто и весьма посерiознѣе одной лишь жажды скандала: было всеобщее раздраженiе, что-то неутолимо злобное; казалось, всѣмъ все надоѣло ужасно. Воцарился какой-то всеобщiй сбивчивый цинизмъ, цинизмъ черезъ силу, какъ бы съ натуги. Только дамы не сбивались, и то въ одномъ только пунктѣ: въ безпощадной ненависти къ Юлiи Михайловнѣ. Въ этомъ сошлись всѣ дамскiя направленiя. А та бѣдная и не подозрѣвала; она до послѣдняго часу была увѣрена что «окружена» и что ей «преданы фанатически».

Я уже намекалъ о томъ что у насъ появились разные людишки. Въ смутное время колебанiя или перехода всегда и вездѣ появляются разные людишки. Я не про тѣхъ такъ-называемыхъ

338                                          Русскій Вѣстникъ.

«передовыхъ» говорю, которые всегда спѣшатъ прежде всѣхъ (главная забота) и хотя очень часто съ глупѣйшею, но все же съ опредѣленною болѣе или менѣе цѣлью. Нѣтъ, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть въ каждомъ обществѣ и уже не только безо всякой цѣли, но даже не имѣя и признака мысли, а лишь выражая собою изо всѣхъ силъ безпокойство и нетерпѣнiе. Между тѣмъ эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадаетъ подъ команду той малой кучки «передовыхъ» которые дѣйствуютъ съ опредѣленною цѣлью, и та направляетъ весь этотъ соръ куда ей угодно, если только сама не состоитъ изъ совершенныхъ идiотовъ, чтò впрочемъ тоже случается. У насъ вотъ говорятъ теперь, когда уже все прошло, что Петромъ Степановичемъ управляла Интернацiоналка, а Петръ Степановичъ Юлiей Михайловной, а та уже регулировала по его командѣ всякую сволочь. Солиднѣйшiе изъ нашихъ умовъ дивятся теперь на себя: какъ это они тогда вдругъ оплошали? Въ чемъ состояло наше смутное время и отъ чего къ чему былъ у насъ переходъ — я не знаю, да и никто, я думаю, не знаетъ — развѣ вотъ нѣкоторые постороннiе гости. А между тѣмъ дряннѣйшiе людишки получили вдругъ перевѣсъ, стали громко критиковать все священное, тогда какъ прежде и рта не смѣли раскрыть, а первѣйшiе люди, до тѣхъ поръ такъ благополучно державшiе верхъ, стали вдругъ ихъ слушать, а сами молчать; а иные такъ позорнѣйшимъ образомъ подхихикивать. Какiе-то Лямшины, Телятниковы, помѣщики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающiеся Жидишки, хохотуны, заѣзжiе путешественники, поэты съ направленiемъ изъ столицы, поэты взамѣнъ направленiя и таланта въ поддевкахъ и смазныхъ сапогахъ, майоры и полковники смѣющiеся надъ безсмысленностiю своего званiя и за лишнiй рубль готовые тотчасъ же снять свою шпагу и уйти въ писаря на желѣзную дорогу; генералы перебѣжавшiе въ адвокаты; развитые посредники, развивающiеся купчики, безчисленные семинаристы, женщины изображающiя собою женскiй вопросъ, — все это вдругъ у насъ взяло полный верхъ и надъ кѣмъ же? Надъ клубомъ, надъ почтенными сановниками, надъ генералами на деревянныхъ ногахъ, надъ строжайшимъ и неприступнѣйшимъ нашимъ дамскимъ обществомъ. Ужь если Варвара Петровна, до самой катастрофы съ ея сынкомъ, состояла чуть не на посылкахъ

Бѣсы.                                                          339

у всей этой сволочи, то другимъ изъ нашихъ Минервъ отчасти и простительна ихъ тогдашняя одурь. Теперь все приписываютъ, какъ я уже и сказалъ, Интернацiоналкѣ. Идея эта до того укрѣпилась что въ этомъ смыслѣ доносятъ даже наѣхавшимъ постороннимъ. Еще недавно совѣтникъ Кубриковъ, шестидесяти двухъ лѣтъ и со Станиславомъ на шеѣ, пришелъ безо всякаго зову и проникнутымъ голосомъ объявилъ что въ продолженiе цѣлыхъ трехъ мѣсяцевъ несомнѣнно состоялъ подъ влiянiемъ Интернацiоналки. Когда же, со всѣмъ уваженiемъ къ его лѣтамъ и заслугамъ, пригласили его объясниться удовлетворительнѣе, то онъ хотя и не могъ представить никакихъ документовъ кромѣ того что «ощущалъ всѣми своими чувствами», но тѣмъ не менѣе твердо остался при своемъ заявленiи, такъ что его уже болѣе не допрашивали.

Повторю еще разъ. Сохранилась и у насъ маленькая кучка особъ осторожныхъ, уединившихся въ самомъ началѣ и даже затворившихся на замокъ. Но какой замокъ устоитъ предъ закономъ естественнымъ? Въ самыхъ осторожнѣйшихъ семействахъ также точно растутъ дѣвицы которымъ необходимо потанцовать. И вотъ всѣ эти особы тоже кончили тѣмъ что подписались на гувернантокъ. Балъ же предполагался такой блистательный, непомѣрный; разказывали чудеса; ходили слухи о заѣзжихъ князьяхъ съ лорнетами, о десяти распорядителяхъ, все молодыхъ кавалерахъ, съ бантами на лѣвомъ плечѣ; о петербургскихъ какихъ-то двигателяхъ; о томъ что Кармазиновъ, для прiумноженiя сбору, согласился прочесть Merci въ костюмѣ гувернантки нашей губернiи; о томъ что будетъ «кадриль литературы», тоже вся въ костюмахъ, и каждый костюмъ будетъ изображать собою какое-нибудь направленiе. Наконецъ въ костюмѣ же пропляшетъ и какая-то «честная русская мысль», — чтò уже само собою представляло совершенную новость. Какъ же было не подписаться? Всѣ подписались.

II.

Праздничный день по программѣ былъ раздѣленъ на двѣ части: на литературное утро, съ полудня до четырехъ, и потомъ на балъ, съ девяти часовъ во всю ночь. Но въ самомъ этомъ распоряженiи уже таились зародыши безпорядка. Вопервыхъ, съ самаго начала въ публикѣ укрѣпился слухъ о завтракѣ, сейчасъ послѣ литературнаго утра, или даже во время

340                                          Русскій Вѣстникъ.

онаго, при нарочно устроенномъ для того перерывѣ, — о завтракѣ, разумѣется, даровомъ, входящемъ въ программу, и съ шампанскимъ. Огромная цѣна билета (три рубля) способствовала укорененiю слуха. «А то сталъ бы я попустому подписываться? Праздникъ предполагается сутки, ну и корми. Народъ проголодается», вотъ какъ у насъ разсуждали. Я долженъ признаться что сама же Юлiя Михайловна и укоренила этотъ пагубный слухъ чрезъ свое легкомыслiе. Съ мѣсяцъ назадъ, еще подъ первымъ обаянiемъ великаго замысла, она лепетала о своемъ праздникѣ первому встрѣчному, а о томъ что у нея будутъ провозглашены тосты послала даже въ одну изъ столичныхъ газетъ. Ее, главное, прельщали тогда эти тосты: она сама хотѣла провозгласить ихъ и въ ожиданiи все сочиняла ихъ. Они должны были разъяснить наше главное знамя (какое? бьюсь объ закладъ, бѣдняжка такъ ничего и не сочинила), перейти въ видѣ корреспонденцiй въ столичныя газеты, умилить и очаровать высшее начальство, а затѣмъ разлетѣться по всѣмъ губернiямъ, возбуждая удивленiе и подражанiе. Но для тостовъ необходимо шампанское, а такъ какъ шампанское нельзя же пить натощакъ, то само собою необходимъ сталъ и завтракъ. Потомъ, когда уже ея усилiями устроился комитетъ и приступили къ дѣлу серiознѣе, то ей тотчасъ же и ясно было доказано что если мечтать о пирахъ, то на гувернантокъ очень мало останется, даже и при богатѣйшемъ сборѣ. Вопросъ представилъ такимъ образомъ два исхода: Вальтасаровскiй пиръ и тосты, и рублей девяносто на гувернантокъ, или — осуществленiе огромнаго сбора, при праздникѣ такъ-сказать только для формы. Комитетъ впрочемъ только хотѣлъ задать страху, самъ же, конечно, придумалъ третье рѣшенiе, примиряющее и благоразумное, то-есть весьма порядочный праздникъ во всѣхъ отношенiяхъ, только безъ шампанскаго, и такимъ образомъ въ остаткѣ сумма весьма приличная, гораздо больше девяноста рублей. Но Юлiя Михайловна не согласилась; ея характеръ презиралъ мѣщанскую средину. Она тутъ же положила что если первая мысль неосуществима, то немедленно и всецѣло броситься въ обратную крайность, то-есть осуществить колоссальный сборъ на зависть всѣмъ губернiямъ. «Должна же наконецъ понять публика», заключила она свою пламенную комитетскую рѣчь, «что достиженiе общечеловѣческихъ цѣлей несравненно возвышеннѣе минутныхъ наслажденiй тѣлесныхъ, что праздникъ въ сущности есть только

Бѣсы.                                                          341

провозглашенiе великой идеи, а потому должно удовольствоваться самымъ экономическимъ, нѣмецкимъ балкомъ, единственно для аллегорiи и если ужь совсѣмъ безъ этого несноснаго бала обойтись невозможно!» до того она вдругъ возненавидѣла его. Но ее наконецъ успокоили. Тогда-то, напримѣръ, выдумали и предложили «кадриль литературы» и прочiя эстетическiя вещи, для замѣщенiя ими наслажденiй тѣлесныхъ. Тогда же и Кармазиновъ окончательно согласился прочесть Merci (а до тѣхъ поръ только томилъ и мямлилъ) и тѣмъ истребить даже самую идею ѣды въ умахъ нашей невоздержной публики. Такимъ образомъ опять-таки балъ становился великолѣпнѣйшимъ торжествомъ, хотя и не въ томъ уже родѣ. А чтобы не уходить совсѣмъ въ облака, рѣшили что въ началѣ бала можно будетъ подать чаю съ лимономъ и кругленькимъ печенiемъ, потомъ оршадъ и лимонадъ, а подъ конецъ даже и мороженое, но и только. Для тѣхъ же которые непремѣнно всегда и вездѣ ощущаютъ голодъ и, главное, жажду — можно открыть въ концѣ анфилады комнатъ особый буфетъ, которымъ и займется Прохорычъ (главный клубный поваръ) и — впрочемъ подъ строжайшимъ надзоромъ комитета — будетъ подавать чтò угодно, но за особую плату, а для того нарочно объявить въ дверяхъ залы надписью что буфетъ — внѣ программы. Но утромъ положили совсѣмъ не открывать буфета, чтобы не помѣшать чтенiю, несмотря на то что буфетъ назначался за пять комнатъ до бѣлой залы, въ которой Кармазиновъ согласился прочесть Merci. Любопытно что этому событiю, то-есть чтенiю Merci, кажется придали въ комитетѣ слишкомъ уже колоссальное значенiе, и даже самые практическiе люди. Чтò же до людей поэтическихъ, то предводительша, напримѣръ, объявила Кармазинову что она послѣ чтенiя велитъ тотчасъ же вдѣлать въ стѣну своей бѣлой залы мраморную доску съ золотою надписью что такого-то числа и года, здѣсь, на семъ мѣстѣ, великiй русскiй и европейскiй писатель, кладя перо, прочелъ Merci и такимъ образомъ въ первый разъ простился съ русскою публикой въ лицѣ представителей нашего города, и что эту надпись всѣ уже прочтутъ на балѣ, то-есть всего только пять часовъ спустя послѣ того какъ будетъ прочитано Merci. Я навѣрно знаю что Кармазиновъ-то главное и потребовалъ чтобы буфета утромъ не было, пока онъ будетъ читать, ни подъ какимъ видомъ, несмотря на замѣчанiя иныхъ комитетскихъ что это не совсѣмъ въ нашихъ нравахъ.

342                                          Русскій Вѣстникъ.

Въ такомъ положенiи были дѣла, когда въ городѣ все еще продолжали вѣрить въ Вальтасаровскiй пиръ, то-естъ въ буфетъ отъ комитета; вѣрили до послѣдняго часа. Даже барышни мечтали о множествѣ конфетъ и варенья и еще чего-то неслыханнаго. Всѣ знали что сборъ осуществился богатѣйшiй, что ломится весь городъ, что ѣдутъ изъ уѣздовъ и недостаетъ билетовъ. Извѣстно было тоже что сверхъ положенной цѣны состоялись и значительныя пожертвованiя: Варвара Петровна, напримѣръ, заплатила за свой билетъ триста рублей и отдала на украшенiе залы всѣ цвѣты изъ своей оранжереи. Предводительша (членъ комитета) дала домъ и освѣщенiе; клубъ — музыку и прислугу и на весь день уступилъ Прохорыча. Были и еще пожертвованiя, хотя и не столь крупныя, такъ что даже приходила мысль сбавить первоначальную цѣну билета съ трехъ рублей на два. Комитетъ дѣйствительно сперва опасался что по три рубля не поѣдутъ барышни и предлагалъ устроить какъ-нибудь билеты посемейные, а именно, чтобы каждое семейство платило за одну лишь барышню, а всѣ остальныя дѣвицы принадлежащiя къ этой фамилiи, хотя бы въ числѣ десяти экземпляровъ, входили даромъ. Но всѣ опасенiя оказались напрасными: напротивъ, барышни-то и явились. Даже самые бѣднѣйшiе чиновники привезли своихъ дѣвицъ и, слишкомъ ясно, не будь у нихъ дѣвицъ, имъ самимъ и въ мысль не пришло бы подписаться. Одинъ ничтожнѣйшiй секретарь привезъ всѣхъ своихъ семерыхъ дочерей, не считая, разумѣется, супруги, и еще племянницу, и каждая изъ этихъ особъ держала въ рукѣ входной трехрублевый билетъ. Можно однако представить какая была въ городѣ революцiя! Взять уже то что такъ какъ праздникъ былъ раздѣленъ на два отдѣленiя, то и костюмовъ дамскихъ потребовалось по два на каждую, — утреннiй для чтенiя и бальный для танцевъ. Многiе изъ средняго класса, какъ оказалось потомъ, заложили къ этому дню все, даже семейное бѣлье, даже простыни и чуть-ли не тюфяки нашимъ Жидамъ, которыхъ какъ нарочно, вотъ уже два года, ужасно много укрѣпилось въ нашемъ городѣ и наѣзжаетъ чѣмъ дальше тѣмъ больше. Почти всѣ чиновники забрали впередъ жалованье, а иные помѣщики продали необходимый скотъ, и все только чтобы привезти маркизами своихъ барышень и быть никого не хуже. Великолѣпiе костюмовъ на сей разъ было по нашему мѣсту неслыханное. Городъ еще за двѣ недѣли былъ начиненъ семейными анекдотами,

Бѣсы.                                                          343

которые всѣ тотчасъ же переносились ко двору Юлiи Михайловны нашими зубоскалами. Стали ходить семейныя каррикатуры. Я самъ видѣлъ въ альбомѣ Юлiи Михайловны нѣсколько въ этомъ родѣ рисунковъ. Обо всемъ этомъ было слишкомъ хорошо извѣстно тамъ откуда выходили анекдоты; — вотъ почему мнѣ кажется и наросла такая ненависть въ семействахъ къ Юлiи Михайловнѣ за этотъ мѣсяцъ. Теперь всѣ бранятся и вспоминая скрежещутъ зубами. Но ясно было еще заранѣ что не угоди тогда въ чемъ-нибудь комитетъ, оплошай въ чемъ-нибудь балъ, и взрывъ негодованiя будетъ неслыханный. Вотъ почему всякъ про себя и ожидалъ скандала; а если ужь такъ его ожидали, то какъ могъ онъ не осуществиться?

Ровно въ полдень загремѣлъ оркестръ. Будучи въ числѣ распорядителей, то-есть двѣнадцати «молодыхъ людей съ бантомъ», я самъ своими глазами видѣлъ какъ начался этотъ позорной памяти день. Началось съ непомѣрной давки у входа. Какъ это случилось что все оплошало съ самаго перваго шагу, начиная съ полицiи? Я настоящую публику не виню: отцы семействъ не только не тѣснились и никого не тѣснили, несмотря на чины свои, но, напротивъ, говорятъ, сконфузились еще на улицѣ, видя необычайный по нашему городу напоръ толпы, которая осаждала подъѣздъ и рвалась на приступъ, а не просто входила. Межь тѣмъ экипажи все подъѣзжали и наконецъ запрудили улицу. Теперь когда пишу, я имѣю твердыя данныя утверждать что нѣкоторые изъ мерзѣйшей сволочи нашего города были просто проведены Лямшинымъ и Липутинымъ безъ билетовъ, а можетъ-быть и еще кое-кѣмъ состоявшими въ распорядителяхъ, какъ и я. По крайней мѣрѣ явились даже совсѣмъ неизвѣстныя личности, съѣхавшiяся изъ уѣздовъ и еще откуда-то. Эти дикари только лишь вступали въ залу тотчасъ же въ одно слово (точно ихъ подъучили) освѣдомлялись гдѣ буфетъ, и узнавъ что нѣтъ буфета, безо всякой политики и съ необычною до сего времени у насъ дерзостiю начинали браниться. Правда, иные изъ нихъ пришли пьяные. Нѣкоторые были поражены какъ дикiе великолѣпiемъ залы предводительши, такъ какъ ничего подобнаго никогда не видывали, и входя, на минуту затихали и осматривались разиня ротъ. Эта большая Бѣлая Зала хотя и ветхой уже постройки была въ самомъ дѣлѣ великолѣпна: огромныхъ размѣровъ, въ два свѣта, съ расписаннымъ по старинному и отдѣланнымъ подъ золото потолкомъ, съ хорами, съ

344                                          Русскій Вѣстникъ.

зеркальными простѣнками, съ красною по бѣлому драпировкою, съ мраморными статуями (какими ни на есть, но все же статуями), съ старинною, тяжелою, наполеоновскаго времени мебелью, бѣлою съ золотомъ и обитою краснымъ бархатомъ. Въ описываемый моментъ въ концѣ залы возвышалась высокая эстрада для имѣющихъ читать литераторовъ, а вся зала сплошь была уставлена какъ партеръ театра, стульями съ широкими проходами для публики. Но послѣ первыхъ минутъ удивленiя начинались самые безсмысленные вопросы и заявленiя. «Мы можетъ-быть еще и не хотимъ чтенiя.... Мы деньги заплатили.... Публика нагло обманута.... Мы хозяева, а не Лембки!».... Однимъ словомъ, точно ихъ для этого и впустили. Особенно вспоминаю одно столкновенiе, въ которомъ отличился вчерашнiй заѣзжiй князекъ, бывшiй вчера утромъ у Юлiи Михайловны, въ стоячихъ воротничкахъ и съ видомъ деревянной куклы. Онъ тоже, по неотступной ея просьбѣ, согласился пришпилить къ своему лѣвому плечу бантъ и стать нашимъ товарищемъ распорядителемъ. Оказалось что эта нѣмая восковая фигура на пружинахъ умѣла если не говорить, то въ своемъ родѣ дѣйствовать. Когда къ нему присталъ одинъ рябой колоссальный отставной капитанъ, опираясь на цѣлую кучку всякой толпившейся за нимъ сволочи: куда пройти въ буфетъ? — онъ мигнулъ квартальному. Указанiе было немедленно выполнено: несмотря на брань пьянаго капитана, его вытащили изъ залы. Межь тѣмъ начала наконецъ появляться и «настоящая» публика и тремя длинными нитями потянулась по тремъ проходамъ между стульями. Безпорядочный элементъ сталъ утихать, но у публики, даже у самой «чистой» былъ недовольный и изумленный видъ; иныя же изъ дамъ просто были испуганы.

Наконецъ размѣстились; утихла и музыка. Стали сморкаться, осматриваться. Ожидали съ слишкомъ уже торжественнымъ видомъ — чтò уже само по себѣ всегда дурной признакъ. Но «Лембокъ» еще не было. Шелки, бархаты, бриллiанты сiяли и горѣли со всѣхъ сторонъ; по воздуху разнеслось благовонiе. Мущины были при всѣхъ орденахъ, а старички такъ даже въ мундирахъ. Явилась наконецъ и предводительша, вмѣстѣ съ Лизой. Никогда еще Лиза не была такъ ослѣпительно прелестна какъ въ это утро и въ такомъ пышномъ туалетѣ. Волосы ея были убраны въ локонахъ, глаза сверкали, на лицѣ сiяла улыбка. Она видимо произвела эффектъ; ее осматривали, про нее шептались. Говорили

Бѣсы.                                                          345

что она ищетъ глазами Ставрогина, но ни Ставрогина, ни Варвары Петровны не было. Я не понялъ тогда выраженiя ея лица: почему столько счастья, радости, энергiи, силы было въ этомъ лицѣ? Я припоминалъ вчерашнiй случай и становился въ тупикъ. Но «Лембковъ» однако все еще не было. Это была уже ошибка. Я послѣ узналъ что Юлiя Михайловна до послѣдней минуты ожидала Петра Степановича, безъ котораго въ послѣднее время и ступить не могла, несмотря на то что никогда себѣ въ этомъ не сознавалась. Замѣчу въ скобкахъ что Петръ Степановичъ наканунѣ, въ послѣднемъ комитетскомъ засѣданiи, отказался отъ распорядительскаго банта, чѣмъ очень ее огорчилъ, даже до слезъ. Къ удивленiю, а потомъ и къ чрезвычайному ея смущенiю (о чемъ объявляю впередъ), онъ исчезъ на все утро и на литературное чтенiе совсѣмъ не явился, такъ что до самаго вечера его никто не встрѣчалъ. Наконецъ публика начала обнаруживать явное нетерпѣнiе. На эстрадѣ тоже никто не показывался. Въ заднихъ рядахъ начали аплодировать, какъ въ театрѣ. Старики и барыни хмурились: «Лембки очевидно уже слишкомъ важничали.» Даже въ лучшей части публики начался нелѣпый шепотъ, о томъ что праздника пожалуй и въ самомъ дѣлѣ не будетъ, что самъ Лембке пожалуй и въ самомъ дѣлѣ такъ нездоровъ и пр. и пр. Но слава Богу Лембке наконецъ явились: онъ велъ ее подъ руку; я, признаюсь, и самъ ужасно опасался за ихъ появленiе. Но басни стало-быть падали и правда брала свое. Публика какъ будто отдохнула. Самъ Лембке, казалось, былъ въ полномъ здоровьи, какъ, помню, заключили и всѣ, потому что можно представить сколько на него обратилось взглядовъ. Замѣчу для характеристики что и вообще очень мало было такихъ изъ нашего высшаго общества которые предполагали что Лембке чѣмъ-нибудь такимъ нездоровъ; дѣянiя же его находили совершенно нормальными и даже такъ что вчерашнюю утрешнюю исторiю на площади приняли съ одобренiемъ. «Такъ-то бы и съ начала, говорили сановники. А то прiѣдутъ филантропами, а кончатъ все тѣмъ же, не замѣчая что оно для самой филантропiи необходимо», — такъ по крайней мѣрѣ разсудили въ клубѣ. Осуждали только что онъ при этомъ погорячился: «Это надо бы хладнокровнѣе, ну да человѣкъ вновѣ», говорили знатоки. Съ такою же жадностью всѣ взоры обратились и къ Юлiи Михайловнѣ. Конечно никто не въ правѣ требовать отъ меня какъ отъ разказчика слишкомъ точныхъ подробностей касательно одного пункта: тутъ тайна,

346                                          Русскій Вѣстникъ.

тутъ женщина; но я знаю только одно: въ вечеру вчерашняго дня она вошла въ кабинетъ Андрея Антоновича и пробыла съ нимъ гораздо позже полуночи. Андрей Антоновичъ былъ прощенъ и утѣшенъ. Супруги согласились во всемъ, все было забыто, и когда, въ концѣ объясненiя, фонъ-Лембке все-таки сталъ на колѣни, съ ужасомъ вспоминая о главномъ заключительномъ эпизодѣ запрошлой ночи, то прелестная ручка, а за нею и уста супруги заградили пламенныя излiянiя покаянныхъ рѣчей рыцарски деликатнаго, но ослабленнаго умиленiемъ человѣка. Всѣ видѣли на лицѣ ея счастье. Она шла съ открытымъ видомъ и въ великолѣпномъ костюмѣ. Казалось, она была на верху желанiй; праздникъ — цѣль и вѣнецъ ея политики — былъ осуществленъ. Проходя до своихъ мѣстъ, предъ самою эстрадой, оба Лембке раскланивались и отвѣчали на поклоны. Они тотчасъ же были окружены. Предводительша встала имъ на встрѣчу... Но тутъ случилось одно скверное недоразумѣнiе: оркестръ ни съ того ни съ сего грянулъ тушъ, — не какой-нибудь маршъ, а просто столовый тушъ, какъ у насъ въ клубѣ за столомъ, когда на офицiальномъ обѣдѣ пьютъ чье-нибудь здоровье. Я теперь знаю что объ этомъ постарался Лямшинъ въ своемъ качествѣ распорядителя, будто бы въ честь входящихъ «Лембокъ». Конечно онъ могъ всегда отговориться тѣмъ что сдѣлалъ по глупости или по чрезмѣрной ревности... Увы, я еще не зналъ тогда что они объ отговоркахъ уже не заботились и съ сегодняшнимъ днемъ все заканчивали. Но тушемъ не кончилось: вмѣстѣ съ досаднымъ недоумѣнiемъ и улыбками публики вдругъ въ концѣ залы и на хорахъ раздалось ура, тоже какъ бы въ честь Лембке. Голосовъ было не много, но, признаюсь, они продолжались нѣкоторое время. Юлiя Михайловна вспыхнула, глаза ея засверкали. Лембке остановился у своего мѣста и обернувшись въ сторону кричавшихъ величественно и строго оглядывалъ залу... Его поскорѣе посадили. Я опять со страхомъ примѣтилъ на его лицѣ ту опасную улыбку съ которою онъ стоялъ вчера поутру въ гостиной своей супруги и смотрѣлъ на Степана Трофимовича прежде чѣмъ къ нему подошелъ. Мнѣ показалось что и теперь въ его лицѣ какое-то зловѣщее выраженiе, и что хуже всего, нѣсколько комическое, — выраженiе существа приносящаго такъ-и-быть себя въ жертву, чтобы только угодить высшимъ цѣлямъ своей супруги... Юлiя Михайловна наскоро поманила меня къ себѣ и пошептала чтобъ я бѣжалъ къ Кармазинову и умолялъ его начинать. И

Бѣсы.                                                          347

вотъ только-что я успѣлъ повернуться, произошла другая мерзость, но только гораздо сквернѣе первой. На эстрадѣ, на пустой эстрадѣ, куда до сей минуты обращались всѣ взоры и всѣ ожиданiя и гдѣ только и видѣли небольшой столъ, предъ нимъ стулъ, а на столѣ стаканъ воды на серебряномъ подносикѣ, — на пустой эстрадѣ вдругъ мелькнула колосальная фигура капитана Лебядкина во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ. Я такъ былъ пораженъ, что не повѣрилъ глазамъ своимъ. Капитанъ, казалось, сконфузился и прiостановился въ углубленiи эстрады. Вдругъ въ публикѣ послышался крикъ: «Лебядкинъ! ты?» Глупая красная рожа капитана (онъ былъ совершенно пьянъ) при этомъ окликѣ раздвинулась широкою тупою улыбкой. Онъ поднялъ руку, потеръ ею лобъ, тряхнулъ своею мохнатою головой, и какъ будто рѣшившись на все, шагнулъ два шага впередъ и — вдругъ фыркнулъ смѣхомъ, не громкимъ, но заливчатымъ, длиннымъ, счастливымъ, отъ котораго заколыхалась вся его дебелая масса и съежились глазки. При этомъ видѣ чуть не половина публики засмѣялась, двадцать человѣкъ зааплодировали. Публика серiозная мрачно переглядывалась; все однако продолжалось не болѣе полуминуты. На эстраду вдругъ взбѣжали Липутинъ съ своимъ распорядительскимъ бантомъ и двое слугъ; они осторожно подхватили капитана подъ руки, а Липутинъ что-то пошепталъ ему. Капитанъ нахмурился, пробормоталъ: «А ну, коли такъ», махнулъ рукой, повернулъ къ публикѣ свою огромную спину и скрылся съ провожатыми. Но мгновенiе спустя Липутинъ опять вскочилъ на эстраду. На губахъ его была самая сладчайшая изъ всегдашнихъ его улыбокъ, обыкновенно напоминающихъ уксусъ съ сахаромъ, а въ рукахъ листокъ почтовой бумаги. Мелкими, но частыми шагами подошелъ онъ къ переднему краю эстрады.

— Господа, обратился онъ къ публикѣ, — по недосмотру произошло комическое недоразумѣнiе, которое и устранено; но я съ надеждою взялъ на себя порученiе и глубокую, самую почтительную просьбу одного изъ мѣстныхъ здѣшнихъ нашихъ стихотворцевъ... Проникнутый гуманною и высокою цѣлью... несмотря на свой видъ... тою самою цѣлью которая соединила насъ всѣхъ... отереть слезы бѣдныхъ образованныхъ дѣвушекъ нашей губернiи.... Этотъ господинъ, то-есть я хочу сказать, этотъ здѣшнiй поэтъ.... при желанiи сохранить инкогнито.... очень желалъ бы видѣть свое стихотворенiе прочитаннымъ предъ началомъ бала.... то-есть я хотѣлъ сказать чтенiя. Хотя

348                                          Русскій Вѣстникъ.

это стихотворенiе не въ программѣ и не входитъ... потому что полчаса какъ доставлено.... но намъ (кому намъ? Я слово въ слово привожу эту отрывистую и сбивчивую рѣчь) показалось что по замѣчательной наивности чувства, соединеннаго съ замѣчательною тоже веселостью, стихотворенiе могло бы быть прочитано, то-есть не какъ нѣчто серiозное, а какъ нѣчто подходящее къ торжеству... Однимъ словомъ, къ идеѣ... Тѣмъ болѣе что нѣсколько строкъ... и хотѣлъ просить разрѣшенiя благосклоннѣйшей публики.

— Читайте! рявкнулъ голосъ въ концѣ залы.

— Такъ читать-съ?

— Читайте, читайте! раздалось много голосовъ.

— Я прочту-съ, съ позволенiя публики, покривился опять Липутинъ все съ тою же сахарною улыбкой. Онъ все-таки какъ бы не рѣшался, и мнѣ даже показалось что онъ въ волненiи. При всей дерзости этихъ людей все-таки иногда они спотыкаются. Впрочемъ семинаристъ не споткнулся бы, а Липутинъ все же принадлежалъ къ обществу прежнему.

— Я предупреждаю, то-есть имѣю честь предупредить что это все-таки не то чтобъ ода, какъ писались прежде на праздники, а это почти такъ-сказать шутка, но при несомнѣнномъ чувствѣ, соединенномъ съ игривою веселостью, и такъ-сказать при самореальнѣйшей правдѣ.

— Читай, читай!

Онъ развернулъ бумажку. Разумѣется его никто не успѣлъ остановить. Къ тому же онъ являлся съ своимъ распорядительскимъ бантомъ. Звонкимъ голосомъ онъ продекламировалъ:

— Отечественной гувернанткѣ здѣшнихъ мѣстъ отъ поэта съ праздника.

Здравствуй, здравствуй гувернантка!

Веселись и торжествуй.

Ретроградка иль Жоржъ-Зандка,

Все равно теперь ликуй!

— Да это Лебядкина! Лебядкина и есть! отозвалось нѣсколько голосовъ. Раздался смѣхъ и даже аплодисментъ хотя и немногочисленный.

Учишь ты дѣтей сопливыхъ

По-французски букварю

И подмигивать готова,

Чтобы взялъ, хоть понмарю!

— Ура! Ура!

Бѣсы.                                                          349

Но въ нашъ вѣкъ реформъ великихъ

Не возьметъ и пономарь;

Надо, барышня, «толикихъ»

Или снова за букварь.

— Именно, именно, вотъ это реализмъ, безъ «толикихъ» ни шагу!

Но теперь когда, пируя,

Мы собрали капиталъ,

И приданое, танцуя,

Шлемъ тебѣ изъ этихъ залъ, –

Ретроградка иль Жоржъ-Зандка,

Все равно, теперь ликуй!

Ты съ приданымъ гувернантка

Плюй на все и торжествуй!

Признаюсь я не вѣрилъ ушамъ своимъ. Тутъ была такая явная наглость, что возможности не было извинить Липутина даже глупостью. А Липутинъ ужь какъ былъ не глупъ. Намѣренiе было ясное, для меня по крайней мѣрѣ: какъ будто торопились безпорядкомъ. Нѣкоторые стихи этого идiотскаго стихотворенiя, напримѣръ самый послѣднiй, были такого рода, что никакая глупость не могла бы его допустить. Липутинъ кажется и самъ почувствовалъ что слишкомъ много взялъ на себя: совершивъ свой подвигъ, онъ такъ опѣшилъ отъ собственной дерзости, что даже не уходилъ съ эстрады и стоялъ какъ будто желая что-то еще прибавить. Онъ вѣрно думалъ что выйдетъ какъ-нибудь въ другомъ родѣ; но даже кучка безобразниковъ, апплодировавшая во время выходки, вдругъ замолкла, тоже какъ бы опѣшавшая. Глупѣе всего, что эти многiе изъ нихъ приняли всю выходку патетически, т. е. вовсе не за пасквиль, а дѣйствительно за реальную правду на счетъ гувернантки, за стишки съ направленiемъ. Но излишняя развязность стиховъ поразила наконецъ и ихъ. Чтò же до всей публики, то вся зала не только была скандализована, но видимо обидѣлась. Я не ошибаюсь передавая впечатлѣнiе. Юлiя Михайловна говорила потомъ что еще мгновенiе, и она бы упала въ обморокъ. Одинъ изъ самыхъ наипочтеннѣйшихъ старичковъ поднялъ свою старушку и оба вышли изъ залы подъ провожавшими ихъ тревожными взглядами публики. Кто знаетъ, можетъ-быть примѣръ увлекъ бы и еще нѣкоторыхъ, еслибы въ ту минуту не явился на эстраду самъ Кармазиновъ, во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ и съ тетрадью въ рукѣ. Юлiя Михайловна обратила на

350                                          Русскій Вѣстникъ.

него восторженный взглядъ, какъ на избавителя... Но я уже былъ за кулисами; мнѣ надо было Липутина.

— Это вы нарочно! проговорилъ я, хватая его въ негодованiи за руку.

— Я ей Богу никакъ не думалъ, скорчился онъ тотчасъ же, начиная лгать и прикидываясь несчастнымъ; — стишки только-что сейчасъ принесли, я и подумалъ что какъ веселая шутка...

— Вовсе вы этого не подумали. Неужто вы находите эту бездарную дрянь веселою шуткой?

— Да-съ, нахожу-съ.

— Вы просто лжете, и вовсе вамъ не сейчасъ принесли. Вы сами это сочинили съ Лебядкинымъ вмѣстѣ, можетъ-быть еще вчера, для скандалу. Послѣднiй стихъ непремѣнно вашъ, про пономаря тоже. Почему онъ вышелъ во фракѣ? Значитъ вы его и читать готовили, еслибъ онъ не напился пьянъ?

Липутинъ холодно и язвительно посмотрѣлъ на меня.

— Вамъ-то чтò за дѣло? спросилъ онъ вдругъ со страннымъ спокойствiемъ.

— Какъ чтò? Вы тоже носите этотъ бантъ... Гдѣ Петръ Степановичъ?

— Не знаю; здѣсь гдѣ-нибудь; а чтò?

— А тò что я теперь вижу насквозь. Это просто заговоръ противъ Юлiи Михайловны, чтобъ оскандалить день...

Липутинъ опять искоса посмотрѣлъ на меня:

— Да вамъ-то чтò? ухмыльнулся онъ, пожалъ плечами и отошелъ въ сторону.

Меня какъ бы обдало. Всѣ мои подозрѣнiя оправдывались. А я-то еще надѣялся что ошибаюсь! Чтò мнѣ было дѣлать? Я было думалъ посовѣтоваться со Степаномъ Трофимовичемъ, но тотъ стоялъ предъ зеркаломъ, примѣривалъ разныя улыбки и безпрерывно справлялся съ бумажкой, на которой у него были сдѣланы отмѣтки. Ему сейчасъ послѣ Кармазинова слѣдовало выходить, и разговаривать со мною онъ уже былъ не въ состоянiи. Бѣжать къ Юлiи Михайловнѣ? Но къ той было рано: той надо было гораздо покрѣпче урокъ чтобъ исцѣлить ее отъ убѣжденiя въ «окруженности» и во всеобщей къ ней «фанатической преданности». Она бы мнѣ не повѣрила и сочла духовидцемъ. Да и чѣмъ она могла помочь? «Э, подумалъ я, да вѣдь и въ самомъ дѣлѣ мнѣ-то чтò за дѣло, сниму бантъ и уйду домой когда начнется.» Я такъ и произнесъ «когда начнется», я это помню.

Бѣсы.                                                          351

Но надо было идти слушать Кармазинова. Оглянувшись въ послѣднiй разъ за кулисами, я замѣтилъ что тутъ шныряетъ таки довольно посторонняго народа и даже женщинъ, выходятъ и уходятъ. Эти «за кулисы» было довольно узкое пространство, отгороженное отъ публики наглухо занавѣсью и сообщавшееся сзади черезъ корридоръ съ другими комнатами. Тутъ наши читавшiе ожидали своей очереди. Но меня особенно поразилъ въ это мгновенiе слѣдующiй послѣ Степана Трофимовича лекторъ. Это былъ тоже какой-то въ родѣ профессора (я и теперь не знаю въ точности кто онъ такой), удалившiйся добровольно изъ какого-то заведенiя послѣ какой-то студенческой исторiи и заѣхавшiй зачѣмъ-то въ нашъ городъ всего только нѣсколько дней назадъ. Его тоже рекомендовали Юлiи Михайловнѣ, и она приняла его съ благоговѣнiемъ. Я знаю теперь что онъ былъ у ней всего только на одномъ вечерѣ до чтенiя, весь тотъ вечеръ промолчалъ, двусмысленно улыбался шуткамъ и тону компанiи окружавшей Юлiю Михайловну и на всѣхъ произвелъ впечатлѣнiе непрiятное надменнымъ и въ то же время до пугливости обидчивымъ своимъ видомъ. Это сама Юлiя Михайловна его завербовала читать. Теперь онъ ходилъ изъ угла въ уголъ и тоже, какъ и Степанъ Трофимовичъ, шепталъ про себя, но смотрѣлъ въ землю, а не въ зеркало. Улыбокъ не примѣрялъ, хотя часто и плотоядно улыбался. Ясно что и съ нимъ тоже нельзя было говорить. Ростомъ онъ былъ малъ, лѣтъ сорока на видъ, лысый и плѣшивый, съ сѣдоватою бородкой, одѣтъ прилично. Но всего интереснѣе было что онъ съ каждымъ поворотомъ подымалъ вверхъ свой правый кулакъ, моталъ имъ въ воздухѣ надъ головою и вдругъ опускалъ его внизъ, какъ будто разбивая въ прахъ какого-то сопротивника. Этотъ фокусъ продѣлывалъ онъ поминутно. Мнѣ стало жутко. Поскорѣе побѣжалъ я слушать Кармазинова.

III.

Въ залѣ опять носилось что-то неладное. Объявляю заранѣе: я преклоняюсь предъ величiемъ генiя; но къ чему же эти господа наши генiи въ концѣ своихъ славныхъ лѣтъ поступаютъ иногда совершенно какъ маленькiе мальчики? Ну чтò же въ томъ что онъ Кармазиновъ и вышелъ съ осанкою пятерыхъ камергеровъ? Развѣ можно продержать на одной статьѣ такую

352                                          Русскій Вѣстникъ.

публику какъ наша цѣлый часъ? Вообще я сдѣлалъ замѣчанiе что будь разгенiй, но въ публичномъ легкомъ литературномъ чтенiи нельзя занимать собою публику болѣе двадцати минутъ безнаказанно. Правда, выходъ великаго генiя встрѣченъ былъ до крайности почтительно. Даже самые строгiе старички изъявили одобренiе и любопытство, а дамы такъ даже нѣкоторый восторгъ. Аплодисментъ однако былъ коротенькiй, и какъ-то недружный, сбившiйся. За то въ заднихъ рядахъ ни единой выходки, до самаго того мгновенiя когда господинъ Кармазиновъ заговорилъ, да и тутъ почти ничего не вышло особенно дурнаго, а такъ какъ будто недоразумѣнiе. Я уже прежде упоминалъ что у него былъ слишкомъ крикливый голосъ, нѣсколько даже женственный и притомъ съ настоящимъ благороднымъ дворянскимъ присюсюкиванiемъ. Только лишь произнесъ онъ нѣсколько словъ, вдругъ кто-то громко позволилъ себѣ засмѣяться, — вѣроятно какой-нибудь неопытный дурачокъ, не видавшiй еще ничего свѣтскаго и притомъ при врожденной смѣшливости. Но демонстрацiи не было ни малѣйшей; напротивъ, дураку же и зашикали, и онъ уничтожился. Но вотъ господинъ Кармазиновъ, жеманясь и тонируя, объявляетъ что онъ «сначала ни за чтò не соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такiя строки которыя до того выпѣваются изъ сердца, что и сказать нельзя, такъ что этакую святыню никакъ нельзя нести въ публику» (ну такъ зачѣмъ же понесъ?); «но такъ какъ его упросили, то онъ и понесъ, и такъ какъ сверхъ того онъ кладетъ перо на вѣки и поклялся болѣе ни за чтò не писать, то ужь такъ и быть написалъ эту послѣднюю вещь; и такъ какъ онъ поклялся ни за чтò и ничего никогда не читать въ публикѣ, то ужь такъ и быть прочтетъ эту послѣднюю статью публикѣ» и т. д. и т. д. все въ этомъ родѣ.

Но все бы это ничего, и кто не знаетъ авторскихъ предисловiй? Хотя замѣчу, при малой образованности нашей публики и при раздражительности заднихъ рядовъ это все могло повлiять. Ну не лучше ли было бы прочитать маленькую шутливую повѣсть, крошечный разказикъ въ томъ родѣ какъ онъ прежде писывалъ, — то-есть хоть обточенно и жеманно, но иногда съ остроумiемъ? Этимъ было бы все спасено. Нѣтъ-съ, не тутъ-то было! Началась рацея! Боже, чего тутъ не было! Положительно скажу что даже столичная публика доведена была бы до столбняка, не только наша. Представьте себѣ

Бѣсы.                                                          353

почти два печатныхъ листа самой жеманной и безполезной болтовни; этотъ господинъ вдобавокъ читалъ еще какъ-то свысока, пригорюнясь, точно изъ милости, такъ что выходило даже съ обидой для нашей публики. Тема... Но кто ее могъ разобрать эту тему? Это былъ какой-то отчетъ о какихъ-то впечатлѣнiяхъ, о какихъ-то воспоминанiяхъ. Но чего? Но объ чемъ? — Какъ ни хмурились наши губернскiе лбы цѣлую половину чтенiя, ничего не могли одолѣть, такъ что вторую половину прослушали лишь изъ учтивости. Правда, много говорилось о любви, о любви генiя къ какой-то особѣ, но признаюсь, это вышло нѣсколько неловко. Къ небольшой толстенькой фигуркѣ генiальнаго писателя какъ-то не шло бы разказывать, на мой взглядъ, о своемъ первомъ поцѣлуѣ... И, чтò опять-таки обидно, эти поцѣлуи происходили какъ-то не такъ какъ у всего человѣчества. Тутъ непремѣнно кругомъ ростетъ дрокъ (непремѣнно дрокъ или какая-нибудь такая трава о которой надобно справляться въ ботаникѣ). При этомъ на небѣ непремѣнно какой-то фiолетовый оттѣнокъ, котораго конечно никто никогда не примѣчалъ изъ смертныхъ, т.–е. и всѣ видѣли, но не умѣли примѣтить, а «вотъ, дескать, я поглядѣлъ и описываю вамъ, дуракамъ, какъ самую обыкновенную вещь». Дерево подъ которымъ усѣлась интересная пара непремѣнно какого-нибудь оранжеваго цвѣта. Сидятъ они гдѣ-то въ Германiи. Вдругъ они видятъ Помпея или Кассiя наканунѣ сраженiя, и обоихъ пронизываетъ холодъ восторга. Какая-то русалка при этомъ запищала въ кустахъ. Глюкъ заигралъ въ тростникѣ на скрипкѣ. Пiеса которую онъ игралъ названа en toutes lettres, но никому неизвѣстна, такъ что объ ней надо справляться въ музыкальномъ словарѣ. Межь тѣмъ заклубился туманъ, такъ заклубился, такъ заклубился, что болѣе похожъ былъ на миллiонъ подушекъ чѣмъ на туманъ. И вдругъ все исчезаетъ, и великiй генiй переправляется зимой въ оттепель черезъ Волгу. Двѣ съ половиною страницы переправы, но все-таки попадаетъ въ прорубь. Генiй тонетъ — вы думаете утонулъ? И не думалъ; это все для того что когда онъ уже совсѣмъ утопалъ и захлебывался, то предъ нимъ мелькнула льдинка, крошечная льдинка съ горошинку, но чистая и прозрачная «какъ замороженная слеза», и въ этой льдинкѣ отразилась Германiя, или лучше сказать, небо Германiи, и радужною игрой своею отраженiе напомнило ему ту самую слезу которая «помнишь, скатилась изъ глазъ твоихъ, когда мы сидѣли

354                                          Русскій Вѣстникъ.

подъ изумруднымъ деревомъ, и ты воскликнула радостно: «Нѣтъ «преступленiя!» «Да, сказалъ я сквозь слезы, но коли такъ, то «вѣдь нѣтъ и праведниковъ.» Мы зарыдали и разстались на-«вѣки.» — Она куда-то на берегъ моря, онъ въ какiя-то пещеры; и вотъ онъ спускается, спускается, три года спускается въ Москвѣ подъ Сухаревою башней, и вдругъ въ самыхъ нѣдрахъ земли въ пещерѣ находитъ лампадку, а предъ лампадкой схимника. Схимникъ молится. Генiй приникаетъ къ крошечному рѣшетчатому оконцу, и вдругъ слышитъ вздохъ. Вы думаете это схимникъ вздохнулъ? Очень ему надо вашего схимника! Нѣтъ-съ, просто-за-просто этотъ вздохъ «напомнилъ ему ея первый вздохъ, тридцать семь лѣтъ назадъ, когда, помнишь, въ Германiи, мы сидѣли подъ агатовымъ деревомъ, и ты сказала мнѣ: «Къ чему любить? Смотри кругомъ ростетъ вохра, и «я люблю, но перестанетъ рости вохра, и я разлюблю». Тутъ опять заклубился туманъ, явился Гофманъ, просвистала изъ Шопена русалка, и вдругъ изъ тумана, въ лавровомъ вѣнкѣ, надъ кровлями Рима появился Анкъ-Марцiй. Ознобъ восторга охватилъ наши спины и мы разстались на вѣки» и т. д. и т. д. Однимъ словомъ, я можетъ и не такъ передаю и передать не умѣю, но смыслъ болтовни былъ именно въ этомъ родѣ. И наконецъ чтò за позорная страсть у нашихъ великихъ умовъ къ каламбурамъ въ высшемъ смыслѣ! Великiй европейскiй философъ, великiй ученый изобрѣтатель, труженикъ, мученикъ, — всѣ эти труждающiеся и обремененные, для нашего русскаго великаго генiя рѣшительно въ родѣ поваровъ у него на кухнѣ. Онъ баринъ, а они являются къ нему съ колпаками въ рукахъ и ждутъ приказанiй. Правда, онъ надменно усмѣхается и надъ Россiей и ничего нѣтъ прiятнѣе ему какъ объявить банкротство Россiи во всѣхъ отношенiяхъ предъ великими умами Европы, но что касается его самого — нѣтъ-съ, онъ уже надъ этими великими умами Европы возвысился; всѣ они лишь матерiалъ для его каламбуровъ. Онъ беретъ чужую идею, приплетаетъ къ ней ея антитезъ, и каламбуръ готовъ. Есть преступленiе, нѣтъ преступленiя; правды нѣтъ, праведниковъ нѣтъ; атеизмъ, дарвинизмъ, московскiе колокола... Но увы, онъ уже не вѣритъ въ московскiе колокола; Римъ, лавры... но онъ даже не вѣритъ въ лавры... Тутъ казенный припадокъ Байроновской тоски, гримаса изъ Гейне, что-нибудь изъ Печорина, — и пошла и пошла, засвистала машина... «А впрочемъ похвалите, похвалите, я

Бѣсы.                                                          355

вѣдь это ужасно люблю; я вѣдь это только такъ говорю что кладу перо; подождите, я еще вамъ триста разъ надоѣмъ, читать устанете»...

Разумѣется кончилось не такъ ладно; но то худо что съ него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и все то чтò бываетъ когда на литературномъ чтенiи литераторъ, кто бы онъ ни былъ, держитъ публику болѣе двадцати минутъ. Но генiальный писатель ничего этого не замѣчалъ. Онъ продолжалъ сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, такъ что всѣ стали приходить въ недоумѣнiе. Какъ вдругъ въ заднихъ рядахъ послышался одинокiй, но громкiй голосъ:

— Господи, какой вздоръ!

Это выскочило невольно и, я увѣренъ, безъ всякой демонстрацiи. Просто усталъ человѣкъ. Но господинъ Кармазиновъ прiостановился, насмѣшливо поглядѣлъ на публику, и вдругъ просюсюкалъ съ осанкою уязвленнаго камергера: — Я, кажется, вамъ, господа, надоѣлъ порядочно?

Вотъ въ томъ-то и вина его что онъ самъ первый заговорилъ; ибо вызывая такимъ образомъ на отвѣтъ, тѣмъ самымъ далъ возможность всякой сволочи тоже заговорить и такъ-сказать даже законно, тогда какъ еслибъ удержался, то посморкались, посморкались бы, и сошло бы какъ-нибудь.... Можетъ-быть онъ ждалъ аплодисмента въ отвѣтъ на свой вопросъ; но аплодисмента не раздалось; напротивъ, всѣ какъ будто испугались, съежелись и притихли.

— Вы вовсе никогда не видали Анкъ-Марцiя, это все слогъ, раздался вдругъ одинъ раздраженный, даже какъ бы наболѣвшiй голосъ.

— Именно, подхватилъ сейчасъ же другой голосъ: — нынче нѣтъ привидѣнiй, а естественныя науки. Справьтесь съ естественными науками.

— Господа, я менѣе всего ожидалъ такихъ возраженiй, ужасно удивился Кармазиновъ. Великiй генiй совсѣмъ отвыкъ въ Карлсруэ отъ отечества.

— Въ нашъ вѣкъ стыдно читать что мiръ стоитъ на трехъ рыбахъ, протрещала вдругъ одна дѣвица. — Вы, Кармазиновъ, не могли спускаться въ пещеры къ пустыннику. Да и кто говоритъ теперь про пустынниковъ?

— Господа, всего болѣе удивляетъ меня что это такъ серiозно.

356                                          Русскій Вѣстникъ.

Впрочемъ... впрочемъ вы совершенно правы. Никто болѣе меня не уважаетъ реальную правду....

Онъ хоть и улыбался иронически, но сильно былъ пораженъ. Лицо его такъ и выражало: «Я вѣдь не такой какъ вы думаете, я вѣдь за васъ. Я готовъ сейчасъ же продать всю Россiю за два пятака, только хвалите меня, хвалите больше, какъ можно больше, я это ужасно люблю»....

— Господа, прокричалъ онъ наконецъ уже совсѣмъ уязвленный, — я вижу что моя бѣдная поэмка не туда попала. Да и самъ я, кажется, не туда попалъ.

— Мѣтилъ въ ворону, а попалъ въ корову, крикнулъ во все горло какой-то дуракъ, должно-быть пьяный, и на него ужь конечно не надо бы обращать вниманiя. Правда, раздался непочтительный смѣхъ.

— Въ корову, говорите вы? тотчасъ же подхватилъ Кармазиновъ. Голосъ его становился все крикливѣе. — На счетъ воронъ и коровъ я позволю себѣ, господа, удержаться. Я слишкомъ уважаю даже всякую публику, чтобы позволить себѣ сравненiя хотя бы и невинныя; но я думалъ....

— Однако вы, милостивый государь, не очень бы.... прокричалъ кто-то изъ заднихъ рядовъ.

— Но я полагалъ что кладя перо и прощаясь съ читателемъ, буду выслушанъ....

— Нѣтъ, нѣтъ, мы желаемъ слушать, желаемъ, раздалось нѣсколько осмѣлившихся наконецъ голосовъ изъ перваго ряда.

— Читайте, читайте! подхватило нѣсколько восторженныхъ дамскихъ голосовъ, и наконецъ-то прорвался аплодисментъ, правда мелкiй, жиденькiй. Кармазиновъ криво улыбнулся и привсталъ съ мѣста.

— Повѣрьте, Кармазиновъ, что всѣ считаютъ даже за честь... не удержалась сама предводительша.

— Господинъ Кармазиновъ, раздался вдругъ одинъ свѣжiй юный голосъ изъ глубины залы. Это былъ голосъ очень молоденькаго учителя уѣзднаго училища, прекраснаго молодаго человѣка, тихаго и благороднаго, у насъ недавняго еще гостя. Онъ даже привсталъ съ мѣста.

— Господинъ Кармазиновъ, еслибъ я имѣлъ счастiе такъ полюбить какъ вы намъ описали, то право я не помѣстилъ бы про мою любовь въ статью назначенную для публичнаго чтенiя....

Онъ даже весь покраснѣлъ.

Бѣсы.                                                          357

— Господа, прокричалъ Кармазиновъ, — я кончилъ. Я опускаю конецъ и удаляюсь. Но позвольте мнѣ прочесть только шесть заключительныхъ строкъ:

«Да, другъ читатель, прощай!» началъ онъ тотчасъ же по рукописи и уже не садясь въ кресла. — «Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на томъ чтобы мы разстались друзьями: къ чему въ самомъ дѣлѣ тебя безпокоить? Даже, брани, о брани меня сколько хочешь, если тебѣ это доставитъ какое-нибудь удовольствiе. Но лучше всего, еслибы мы забыли другъ друга на вѣки. И еслибы всѣ вы, читатели, стали вдругъ настолько добры что стоя на колѣняхъ начали упрашивать со слезами: «Пиши, о пиши для насъ, Кармазиновъ — для отечества, для потомства, для лавровыхъ вѣнковъ», то и тогда бы я вамъ отвѣтилъ, разумѣется поблагодаривъ со всею учтивостью: «Нѣтъ ужь, довольно мы повозились другъ съ другомъ, милые соотечественники, merci! Пора намъ въ разныя стороны! Merci, merci, merci.»

Кармазиновъ церемонно поклонился и весь красный какъ будто его сварили отправился за кулисы.

— И вовсе никто не будетъ стоять на колѣняхъ: дикая фантазiя.

— Экое вѣдь самолюбiе!

— Это только юморъ, поправилъ было кто-то потолковѣе.

— Нѣтъ, ужь избавьте отъ вашего юмора.

— Однако вѣдь это дерзость, господа.

— По крайней мѣрѣ теперь-то хоть кончилъ.

— Экъ скуки-то натащили!

Но всѣ эти невѣжественные возгласы заднихъ рядовъ (не однихъ впрочемъ заднихъ) были заглушены аплодисментомъ другой части публики. Вызывали Кармазинова. Нѣсколько дамъ, имѣя во главѣ Юлiю Михайловну и предводительшу, столпились у эстрады. Въ рукахъ Юлiи Михайловны явился роскошный лавровый вѣнокъ, на бѣлой бархатной подушкѣ, въ другомъ вѣнкѣ изъ живыхъ розъ.

— Лавры! произнесъ Кармазиновъ съ тонкою и нѣсколько язвительною усмѣшкой; — я, конечно, тронутъ и принимаю этотъ заготовленный заранѣе, но еще не успѣвшiй увянуть вѣнокъ съ живымъ чувствомъ; но увѣряю васъ, mesdames, я настолько вдругъ сдѣлался реалистомъ что считаю въ нашъ вѣкъ лавры гораздо умѣстнѣе въ рукахъ искуснаго повара, чѣмъ въ моихъ, хотя и не считаю себя впрочемъ поваромъ....

358                                          Русскій Вѣстникъ.

— Да повара-то полезнѣе, прокричалъ тотъ самый семинаристъ который былъ въ «засѣданiи» у Виргинскаго. Порядокъ нѣсколько нарушился. Изъ многихъ рядовъ повскочили чтобы видѣть церемонiю съ лавровымъ вѣнкомъ.

— Я за повара теперь еще три цѣлковыхъ придамъ, громко подхватилъ другой голосъ, слишкомъ даже громко, громко съ настойчивостью.

— И я.

— И я.

— Да неужто здѣсь нѣтъ буфета?

— Господа, это просто обманъ....

Впрочемъ надо признаться что всѣ эти разнузданные господа еще сильно боялись нашихъ сановниковъ, да и пристава бывшаго въ залѣ. Кое-какъ минутъ въ десять всѣ опять размѣстились, но прежняго порядка уже не возстановлялось. И вотъ въ этотъ-то начинающiйся хаосъ и попалъ бѣдный Степанъ Трофимовичъ....

IV.

Я однако сбѣгалъ къ нему еще разъ за кулисы и успѣлъ предупредить, внѣ себя, что по моему мнѣнiю все лопнуло и что лучше ему вовсе не выходить, а сейчасъ же уѣхать домой, отговорившись хоть холериной, а я бы тоже скинулъ бантъ и съ нимъ отправился. Онъ въ это мгновенiе проходилъ уже на эстраду, вдругъ остановился, оглядѣлъ меня высокомѣрно съ головы до ногъ и торжественно произнесъ:

— Почему же вы считаете меня, милостивый государь, способнымъ на подобную низость?

Я отступилъ. Я убѣжденъ былъ какъ дважды два что безъ катастрофы онъ оттуда не выйдетъ. Между тѣмъ какъ я стоялъ въ полномъ унынiи, предо мною мелькнула опять фигура прiѣзжаго профессора, которому очередь была выходить послѣ Степана Трофимовича и который давеча все поднималъ вверхъ и спускалъ со всего размаху кулакъ. Онъ все еще такъ же расхаживалъ взадъ и впередъ, углубившись въ себя и бормоча что-то себѣ подъ носъ съ ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти безъ намѣренiя (дернуло же меня и тутъ) подошелъ и къ нему:

— Знаете, сказалъ я, — по многимъ примѣрамъ, если читающiй держитъ публику болѣе двадцати минутъ, то она уже не слушаетъ. Полчаса никакая даже знаменитость не продержится....

Бѣсы.                                                          359

Онъ вдругъ остановился и даже какъ бы весь затрясся отъ обиды. Необъятное высокомѣрiе выразилось въ его лицѣ.

— Не безпокойтесь, пробормоталъ онъ презрительно и прошелъ мимо. Въ эту минуту раздался въ залѣ голосъ Степана Трофимовича.

«Э, чтобы васъ всѣхъ!» подумалъ я и побѣжалъ въ залу.

Степанъ Трофимовичъ усѣлся въ кресла, еще среди остававшагося безпорядка. Въ переднихъ рядахъ его видимо встрѣтили нерасположенные взгляды. (Въ клубѣ его въ послѣднее время какъ-то перестали любить и гораздо меньше прежняго уважали.) Впрочемъ и то ужь было хорошо что не шикали. Странная была у меня идея еще со вчерашняго дня: мнѣ все казалось что его тотчасъ же освищутъ, лишь только онъ покажется. А между тѣмъ его не сейчасъ даже и примѣтили за нѣкоторымъ остававшимся безпорядкомъ. И на чтò могъ надѣяться этотъ человѣкъ, если ужь съ Кармазиновымъ такъ поступили? Онъ былъ блѣденъ; десять лѣтъ не являлся онъ предъ публикой. По волненiю и по всему слишкомъ мнѣ въ немъ знакомому, для меня ясно было что и самъ онъ смотритъ на теперешнее появленiе свое на эстрадѣ какъ на рѣшенiе судьбы своей или въ родѣ того. Вотъ этого-то я и боялся. Дорогъ мнѣ былъ этотъ человѣкъ. И чтò же сталось со мной, когда онъ отверзъ уста, и я услышалъ его первую фразу!

— Господа! произнесъ онъ вдругъ, какъ бы рѣшившись на все, и въ то же время почти срывавшимся голосомъ: — Господа! Еще сегодня утромъ лежала предо мною одна изъ недавно разбросанныхъ здѣсь беззаконныхъ бумажекъ, и я въ сотый разъ задавалъ себѣ вопросъ: «въ чемъ ея тайна?»

Вся зала разомъ притихла, всѣ взгляды обратились къ нему, иные съ испугомъ. Нечего сказать, умѣлъ заинтересовать съ перваго слова. Даже изъ-за кулисъ выставились головы; Липутинъ и Лямшинъ съ жадностiю прислушивались. Юлiя Михайловна опять замахала мнѣ рукой:

— Остановите, во чтò бы ни стало остановите! прошептала она въ тревогѣ. Я только пожалъ плечами; развѣ можно было остановить человѣка рѣшившагося? Увы, я понялъ Степана Трофимовича.

— Эге, о прокламацiяхъ! зашептали въ публикѣ; вся зала шевельнулась.

— Господа, я разрѣшилъ всю тайну. Вся тайна ихъ эффекта — въ ихъ глупости! (Глаза его засверкали). — Да, господа, будь

360                                          Русскій Вѣстникъ.

это глупость умышленная, поддѣльная изъ разчета, — о это было бы даже генiально! Но надо отдать имъ полную справедливость: они ничего не поддѣлали. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость, — c'est la bétise dans son essence la plus pure, quelque chose comme un simple chimique. Будь это хоть каплю умнѣе высказано, и всякъ увидалъ бы тотчасъ всю нищету этой коротенькой глупости. Но теперь всѣ останавливаются въ недоумѣнiи: никто не вѣритъ чтобъ это было такъ первоначально глупо. «Не можетъ быть чтобъ тутъ ничего больше не было», говоритъ себѣ всякiй и ищетъ секрета, видитъ тайну, хочетъ прочесть между строчками, — эффектъ достигнутъ! О, никогда еще глупость не получала такой торжественной награды, несмотря на то что такъ часто ее заслуживала.... Ибо, en paranthèse, глупость, какъ и высочайшiй генiй одинаково полезны въ судьбахъ человѣчества....

— Каламбуры сороковыхъ годовъ! послышался чей-то весьма впрочемъ скромный голосъ, но вслѣдъ за нимъ все точно сорвалось; зашумѣли и загалдѣли.

— Господа, ура! Я предлагаю тостъ за глупость! прокричалъ Степанъ Трофимовичъ, уже въ совершенномъ изступленiи, бравируя залу.

Я подбѣжалъ къ нему какъ бы подъ предлогомъ налить ему воды. — Степанъ Трофимовичъ, бросьте, Юлiя Михайловна умоляетъ....

— Нѣтъ, бросьте вы меня, праздный молодой человѣкъ! накинулся онъ на меня во весь голосъ. Я убѣжалъ. — Messieurs! продолжалъ онъ, къ чему волненiе, къ чему крики негодованiя которые слышу? Я пришелъ съ оливною вѣтвiю. Я принесъ послѣднее слово, ибо въ этомъ дѣлѣ обладаю послѣднимъ словомъ — и мы помиримся.

— Долой! кричали одни.

— Тише, дайте сказать, дайте высказаться, вопила другая часть. Особенно волновался юный учитель, который, разъ осмѣлившись заговорить, какъ будто уже не могъ остановиться.

— Messieurs, послѣднее слово этого дѣла — есть всепрощенiе. Я, отжившiй старикъ, я объявляю торжественно что духъ жизни вѣетъ попрежнему и живая сила не изсякла въ молодомъ поколѣнiи. Энтузiазмъ современной юности такъ же чистъ и свѣтелъ какъ и нашихъ временъ. Произошло лишь одно: перемѣщенiе цѣлей, замѣщенiе одной красоты другою! Все

Бѣсы.                                                          361

недоумѣнiе лишь въ томъ чтò прекраснѣе: Шекспиръ или сапоги, Рафаэль или петролей?

— Это доносъ? ворчали одни.

— Компрометтирующiе вопросы!

— Agent-provocateur!

— А я объявляю, въ послѣдней степени азарта провизжалъ Степанъ Трофимовичъ, — а я объявляю что Шекспиръ и Рафаэль — выше освобожденiя крестьянъ, выше народности, выше соцiализма, выше юнаго поколѣнiя, выше химiи, выше почти всего человѣчества, ибо они уже плодъ, настоящiй плодъ всего человѣчества и можетъ-быть высшiй плодъ какой только можетъ быть! Форма красоты уже достигнутая, безъ достиженiя которой, я, можетъ, и жить-то не соглашусь.... О Боже! всплеснулъ онъ руками, — десять лѣтъ назадъ я точно такъ же кричалъ въ Петербургѣ, съ эстрады, точно то же и тѣми словами, и точно такъ же они не понимали ничего, смѣялись и шикали, какъ теперь; коротенькiе люди, чего вамъ недостаетъ чтобы понять? Да знаете ли, знаете ли вы что безъ Англичанина еще можно прожить человѣчеству, безъ Германiи можно, безъ русскаго человѣка слишкомъ возможно, безъ науки можно, безъ хлѣба можно, безъ одной только красоты невозможно, ибо совсѣмъ нечего будетъ дѣлать на свѣтѣ! Вся тайна тутъ, вся исторiя тутъ! Сама наука не простоитъ минуты безъ красоты, — знаете ли вы про это, смѣющiеся, — обратится въ хамство, гвоздя не выдумаете!... Не уступлю! Нелѣпо прокричалъ онъ въ заключенiе и стукнулъ изо-всей силы по столу кулакомъ.

Но покамѣсть онъ визжалъ безъ толку и безъ порядку, нарушался порядокъ и въ залѣ. Многiе повскочили съ мѣстъ, иные хлынули впередъ, ближе къ эстрадѣ. Вообще все это произошло гораздо быстрѣе чѣмъ я описываю, и мѣръ не успѣли принять. Можетъ тоже и не хотѣли.

— Хорошо вамъ на всемъ на готовомъ, баловники! проревѣлъ у самой эстрады тотъ же семинаристъ, съ удовольствiемъ скаля зубы на Степана Трофимовича. Тотъ замѣтилъ и подскочилъ къ самому краю:

— Не я ли, не я ли сейчасъ объявилъ что энтузiазмъ въ молодомъ поколѣнiи такъ же чистъ и свѣтелъ какъ былъ, и что оно погибаетъ, ошибаясь лишь въ формахъ прекраснаго! Мало вамъ? И если взять что провозгласилъ это убитый, оскорбленный отецъ, то неужели, — о коротенькiе, — неужели можно стать выше въ безпристрастiи и спокойствiи взгляда?... Неблагодарные…

362                                          Русскій Вѣстникъ.

несправедливые.... для чего, для чего вы не хотите мириться!...

И онъ вдругъ зарыдалъ истерически. Онъ утиралъ пальцами текущiя слезы. Плечи и грудь его сотрясались отъ рыданiй.... Онъ забылъ все на свѣтѣ.

Рѣшительный испугъ охватилъ публику, почти всѣ встали съ мѣстъ. Быстро вскочила и Юлiя Михайловна, схвативъ подъ руку супруга и подымая его съ креселъ.... Скандалъ выходилъ непомѣрный.

— Степанъ Трофимовичъ! радостно проревѣлъ симинаристъ. — Здѣсь въ городѣ и въ окрестностяхъ бродитъ теперь Ѳедька—каторжный, бѣглый съ каторги. Онъ грабитъ и недавно еще совершилъ новое убiйство. Позвольте спросить: еслибъ вы его пятнадцать лѣтъ назадъ не отдали въ рекруты въ уплату за карточный долгъ, то-есть попросту не проиграли въ картишки, скажите, попалъ бы онъ въ каторгу? рѣзалъ бы людей, какъ теперь, въ борьбѣ за существованiе? Чтò скажете, господинъ эстетикъ?

Я отказываюсь описывать послѣдовавшую сцену. Вопервыхъ, раздался неистовый аплодисментъ. Аплодировали не всѣ, какая-нибудь пятая доля залы, но аплодировали неистово. Вся остальная публика хлынула къ выходу, но такъ какъ аплодировавшая часть публики все тѣснилась впередъ къ эстрадѣ, то и произошло всеобщее замѣшательство. Дамы вскрикивали, нѣкоторыя дѣвицы заплакали и просились домой. Лембке, стоя у своего мѣста, дико и часто озирался кругомъ. Юлiя Михайловна совсѣмъ потерялась — въ первый разъ во время своего у насъ поприща. Чтò же до Степана Трофимовича, то въ первое мгновенiе онъ, казалось, буквально былъ раздавленъ словами семинариста; но вдругъ поднялъ обѣ руки, какъ бы распростирая ихъ надъ публикой, и завопилъ:

— Отрясаю прахъ ногъ моихъ и проклинаю.... Конецъ.... конецъ....

И повернувшись онъ побѣжалъ за кулисы, махая и грозя руками.

— Онъ оскорбилъ общество!.... Верховенскаго! заревѣли неистовые. Хотѣли даже броситься за нимъ въ погоню. Унять было невозможно, по крайней мѣрѣ въ ту минуту, и — вдругъ окончательная катастрофа какъ бомба разразилась надъ собранiемъ и треснула среди его: третiй чтецъ, тотъ маньякъ

Бѣсы.                                                          363

который все махалъ кулакомъ за кулисами, вдругъ выбѣжалъ на сцену.

Видъ его былъ совсѣмъ сумашедшiй. Съ широкою, торжествующею улыбкой, полной безмѣрной самоувѣренности, осматривалъ онъ взволнованную залу и, казалось, самъ былъ радъ безпорядку. Его ни мало не смущало что ему придется читать въ такой суматохѣ, напротивъ, видимо радовало. Это было такъ очевидно что съ разу обратило на себя вниманiе.

— Это еще чтò? раздались вопросы, — это еще кто? Тсъ! чтò онъ хочетъ сказать?

— Господа! закричалъ изо всей силы маньякъ, стоя у самаго края эстрады и почти такимъ же визгливо-женственнымъ голосомъ какъ и Кармазиновъ, но только безъ дворянскаго присюсюкиванiя: — Господа! Двадцать лѣтъ назадъ, наканунѣ войны съ полъ-Европой, Россiя стояла идеаломъ въ глазахъ всѣхъ статскихъ и тайныхъ совѣтниковъ. Литература служила въ цензурѣ; въ университетахъ преподавалась шагистика; войско обратилось въ балетъ, а народъ платилъ подати и молчалъ подъ кнутомъ крѣпостнаго права. Патрiотизмъ обратился въ драньё взятокъ съ живаго и съ мертваго. Не бравшiе взятокъ считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонiю. Березовыя рощи истреблялись на помощь порядку. Европа трепетала.... Но никогда Россiя, во всю безтолковую тысячу лѣтъ своей жизни, не доходила до такого позора....

Онъ поднялъ кулакъ, восторженно и грозно махая имъ надъ головой, и вдругъ яростно опустилъ его внизъ, какъ бы разбивая въ прахъ противника. Неистовый вопль раздался со всѣхъ сторонъ, грянулъ оглушительный аплодисманъ. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннѣйше: безчестилась Россiя всенародно, публично, и развѣ можно было не ревѣть отъ восторга?

— Вотъ это дѣло! Вотъ такъ дѣло! Ура! Нѣтъ, это ужь не эстетика!

Маньякъ продолжалъ въ восторгѣ. — Съ тѣхъ поръ прошло двадцать лѣтъ. Университеты открыты и прiумножены. Шагистика обратилась въ легенду; офицеровъ недостаетъ до комплекта тысячами. Желѣзныя дороги поѣли всѣ капиталы и облегли Россiю какъ паутиной, такъ что лѣтъ черезъ пятнадцать пожалуй можно будетъ куда-нибудь и съѣздить. Мосты горятъ только изрѣдка, а города сгораютъ правильно, въ установленномъ порядкѣ по-очереди, въ пожарный сезонъ. На судахъ

364                                          Русскій Вѣстникъ.

Соломоновскiе приговоры, а присяжные берутъ взятки единственно лишь въ борьбѣ за существованiе, когда приходится умирать имъ съ голоду. Крѣпостные на волѣ и лупятъ другъ друга розгачами вмѣсто прежнихъ помѣщиковъ. Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а въ Новгородѣ, напротивъ древней и безполезной Софiи — торжественно воздвигнутъ бронзовый колоссальный шаръ на память тысячелѣтiю уже минувшаго безпорядка и безтолковщины. Европа хмурится и вновь начинаетъ безпокоиться... Пятнадцать лѣтъ реформъ! А между тѣмъ никогда Россiя, даже въ самыя каррикатурныя эпохи своей безтолковщины, не доходила...

Послѣднихъ словъ даже нельзя было и разслышать за ревомъ толпы. Видно было какъ онъ опять поднялъ руку и побѣдоносно еще разъ опустилъ ее. Восторгъ перешелъ всѣ предѣлы: вопили, хлопали въ ладоши, даже иныя изъ дамъ кричали: «Довольно! Лучше ничего не скажете!» Были какъ пьяные. Ораторъ обводилъ всѣхъ глазами и какъ бы таялъ въ собственномъ торжествѣ. Я видѣлъ мелькомъ что Лембке въ невыразимомъ волненiи кому-то что-то указывалъ. Юлiя Михайловна, вся блѣдная, торопливо говорила о чемъ-то подбѣжавшему къ ней князю... Но въ эту минуту цѣлая толпа, человѣкъ въ шесть, лицъ болѣе или менѣе офицiальныхъ, ринулась изъ-за кулисъ на эстраду, подхватила оратора и повлекла за кулисы. Не понимаю какъ могъ онъ отъ нихъ вырваться, но онъ вырвался, вновь подскочилъ къ самому краю и успѣлъ еще прокричать чтò было мочи, махая своимъ кулакомъ:

— Но никогда Россiя еще не доходила....

Но уже его тащили вновь. Я видѣлъ какъ человѣкъ пятнадцать, можетъ-быть, ринулись его освобождать за кулисы, но не черезъ эстраду, а съ боку, разбивая легкую загородку, такъ что та наконецъ и упала... Я видѣлъ потомъ, не вѣря глазамъ своимъ, что на эстраду вдругъ откуда-то вскочила студентка (родственница Виргинскаго), съ тѣмъ же своимъ сверткомъ подъ мышкой, такъ же одѣтая, такая же красная, такая же сытенькая, окруженная двумя-тремя женщинами, двумя-тремя мущинами, въ сопровожденiи смертельнаго врага своего гимназиста. Я успѣлъ даже разслышать фразу:

«Господа я прiѣхала чтобъ заявить о страданiяхъ несчастныхъ студентовъ и возбудить ихъ повсемѣстно къ протесту.»

Но я бѣжалъ. Свой бантъ я спряталъ въ карманъ, и задними ходами, мнѣ извѣстными, выбрался изъ дому на улицу. Прежде всего, конечно, къ Степану Трофимовичу.

Бѣсы.                                                          365

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Окончанiе праздника.

I.

Онъ меня не принялъ. Онъ заперся и писалъ. На мой повторительный стукъ и зовъ отвѣчалъ сквозь двери:

— Другъ мой, я все покончилъ, кто можетъ требовать отъ меня болѣе?

— Вы ничего не кончили, а только способствовали что все провалилось. Ради Бога безъ каламбуровъ, Степанъ Трофимовичъ; отворяйте. Надо принять мѣры; къ вамъ еще могутъ придти и васъ оскорбить....

Я считалъ себя въ правѣ быть особенно строгимъ и даже взыскательнымъ. Я боялся чтобъ онъ не предпринялъ чего-нибудь еще безумнѣе. Но къ удивленiю моему встрѣтилъ необыкновенную твердость:

— Не оскорбляйте же меня первый. Благодарю васъ за все прежнее, но повторяю что я все покончилъ съ людьми, съ добрыми и злыми. Я пишу письмо къ Дарьѣ Павловнѣ, которую такъ непростительно забывалъ до сихъ поръ. Завтра снесите его, если хотите, а теперь «merci».

— Степанъ Трофимовичъ, увѣряю васъ что дѣло серiознѣе чѣмъ вы думаете. Вы думаете что вы тамъ кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а сами разбились какъ пустая стклянка (о, я былъ грубъ и невѣжливъ; вспоминаю съ огорченiемъ!). Къ Дарьѣ Павловнѣ вамъ рѣшительно писать незачѣмъ.... и куда вы теперь безъ меня дѣнетесь? Чтò смыслите вы на практикѣ? Вы вѣрно еще что-нибудь замышляете? Вы только еще разъ пропадете, если опять что-нибудь замышляете....

Онъ всталъ и подошелъ къ самымъ дверямъ.

— Вы пробыли съ ними не долго, а заразились ихъ языкомъ и тономъ, Dieu vous pardonne mon ami et Dieu vous garde. Но я всегда замѣчалъ въ васъ зачатки порядочности, и вы можетъ-быть еще одумаетесь, — après le temps, разумѣется, какъ и всѣ мы, русскiе люди. На счетъ замѣчанiя вашего о моей непрактичности, напомню вамъ одну мою давнишнюю мысль: что у насъ въ Россiи цѣлая бездна людей тѣмъ и

366                                          Русскій Вѣстникъ.

занимаются что всего яростнѣе и съ особеннымъ надоѣданiемъ, какъ мухи лѣтомъ, нападаютъ на чужую непрактичность, обвиняя въ ней всѣхъ и каждаго, кромѣ только себя. Cher, вспомните что я въ волненiи и не мучьте меня. Еще разъ вамъ merci за все и разстанемся другъ съ другомъ какъ Кармазиновъ съ публикой, то-есть забудемъ другъ друга какъ можно великодушнѣе. Это онъ схитрилъ что такъ слишкомъ ужь упрашивалъ о забвенiи своихъ бывшихъ читателей; quant-à-moi я не такъ самолюбивъ и болѣе всего надѣюсь на молодость вашего неискушеннаго сердца: гдѣ вамъ долго помнить безполезнаго старика? «Живите больше», мой другъ, какъ пожелала мнѣ въ прошлыя именины Настасья (ces pauvres gens ont quelquefois des mots charmants et pleins de philosophie). Не желаю вамъ много счастiя — наскучитъ; не желаю и бѣды; а вслѣдъ за народною философiей повторю просто: «живите больше» и постарайтесь какъ-нибудь не очень скучать; это тщетное пожеланiе прибавлю уже отъ себя. Ну, прощайте и прощайте серiозно. Да не стойте у моихъ дверей, я не отопру.

Онъ отошелъ, и я болѣе ничего не добился. Несмотря на «волненiе», онъ говорилъ плавно, неспѣшно, съ вѣсомъ и видимо стараясь внушить. Конечно онъ на меня нѣсколько досадовалъ и косвенно мстилъ мнѣ, ну можетъ еще за вчерашнiя «кибитки» и «раздвигающiяся половицы». Публичныя же слезы сего утра, несмотря на нѣкотораго рода побѣду, ставили его, онъ зналъ это, въ нѣсколько комическое положенiе, а не было человѣка столь заботящагося о красотѣ и о строгости формъ въ сношенiяхъ съ друзьями какъ Степанъ Трофимовичъ. О, я не виню его! Но эта-то щепетильность и саркастичность, удержавшiяся въ немъ, несмотря на всѣ потрясенiя, меня тогда и успокоили: человѣкъ такъ мало, повидимому, измѣнившiйся противъ всегдашняго ужь конечно не расположенъ въ ту минуту къ чему-нибудь трагическому или необычайному. Такъ я тогда разсудилъ и, Боже мой, какъ ошибся! Слишкомъ многое я упустилъ изъ виду....

Предупреждая событiя приведу нѣсколько первыхъ строкъ этого письма къ Дарьѣ Павловнѣ, которое та дѣйствительно назавтра же получила.

«Mon enfant, рука моя дрожитъ, но я все закончилъ. Васъ не было въ послѣдней схваткѣ моей съ людьми; вы не прiѣхали на это «чтенiе» и хорошо сдѣлали. Но вамъ разкажутъ что въ нашей обнищавшей характерами Россiи всталъ одинъ бодрый

Бѣсы.                                                          367

человѣкъ, и несмотря на смертныя угрозы, сыпавшiяся со всѣхъ сторонъ, сказалъ этимъ дурачкамъ ихъ правду, то-есть что они дурачки. O, ce sont des pauvres petits vauriens et rien de plus, des petits дурачки — voilà le mot! Жребий брошенъ; я ухожу изъ этого города на вѣки и не знаю куда. Всѣ кого любилъ отъ меня отвернулись. Но вы, вы созданiе чистое и наивное, вы, кроткая, которой судьба едва не соединилась съ моею, по волѣ одного капризнаго и самовластнаго сердца, вы можетъ-быть съ презрѣнiемъ смотрѣвшая, когда я проливалъ мои малодушныя слезы наканунѣ несостоявшагося нашего брака; вы, которая не можете, кто бы вы ни были, смотрѣть на меня иначе какъ на лицо комическое, о, вамъ, вамъ послѣднiй крикъ моего сердца, вамъ послѣднiй мой долгъ, вамъ одной! Не могу же оставить васъ на вѣки съ мыслiю обо мнѣ какъ о неблагодарномъ глупцѣ, невѣжѣ и эгоистѣ, какъ вѣроятно и утверждаетъ вамъ обо мнѣ ежедневно одно неблагодарное и жестокое сердце, которое, увы, не могу забыть»...

И такъ далѣе, и такъ далѣе, всего четыре страницы большаго формата.

Стукнувъ въ отвѣтъ на его «не отопру» три раза въ дверь кулакомъ, и прокричавъ ему вслѣдъ что онъ сегодня же три раза пришлетъ за мной Настасью, но я уже самъ не пойду, я бросилъ его и побѣжалъ къ Юлiи Михайловнѣ.

II.

Здѣсь я очутился свидѣтелемъ сцены возмутительной: бѣдную женщину обманывали въ глаза, а я ничего не могъ сдѣлать. Въ самомъ дѣлѣ чтò могъ я сказать ей? Я уже успѣлъ нѣсколько опомниться и разсудить что у меня всего лишь какiя-то ощущенiя, подозрительныя предчувствiя, а болѣе вѣдь ничего. Я засталъ ее въ слезахъ, почти въ истерикѣ, за одеколонными примочками, за стаканомъ воды. Предъ нею стоялъ Петръ Степановичъ, говорившiй безъ умолку, и князь, молчавшiй какъ будто его заперли на замокъ. Она со слезами и вскрикиванiями укоряла Петра Степановича за «отступничество». Меня сразу поразило что всю неудачу, весь позоръ этого утра, однимъ словомъ все, она приписывала одному лишь отсутствiю Петра Степановича.

Въ немъ же я замѣтилъ одну важную перемѣну: онъ былъ какъ будто чѣмъ-то слишкомъ ужь озабоченъ, почти серiозенъ. Обыкновенно онъ никогда не казался серiознымъ, всегда смѣялся, даже когда злился, а злился онъ часто. О, онъ и теперь

368                                          Русскій Вѣстникъ.

былъ золъ, говорилъ грубо, небрежно, съ досадой и нетерпѣнiемъ. Онъ увѣрялъ что заболѣлъ головною болью и рвотой на квартирѣ у Гаганова, къ которому забѣжалъ случайно раннимъ утромъ. Увы, бѣдной женщинѣ такъ хотѣлось быть еще обманутою! Главный вопросъ который я засталъ на столѣ состоялъ въ томъ: быть или не быть балу, то-есть всей второй половинѣ праздника? Юлiя Михайловна ни за чтò не соглашалась явиться на балъ послѣ «давешнихъ оскорбленiй», другими словами, всѣми силами желала быть къ тому принужденною, и непремѣнно имъ, Петромъ Степановичемъ. Она глядѣла на него какъ на оракула и, кажется, еслибъ онъ сейчасъ ушелъ, то слегла бы въ постель. Но онъ и не хотѣлъ уходить: ему самому надо было изо всѣхъ силъ чтобы балъ состоялся сегодня, и чтобъ Юлiя Михайловна непремѣнно была на немъ..

— Ну, чего плакать! Вамъ непремѣнно надо сцену? На комъ-нибудь злобу сорвать? Ну и рвите на мнѣ, только скорѣе, потому что время идетъ, а надо рѣшаться. Напортили чтенiемъ, скрасимъ баломъ. Вотъ и князь того же мнѣнiя. Да-съ, не будь князя, чѣмъ бы у васъ тамъ кончилось?

Князь былъ въ началѣ противъ бала (то-есть противъ появленiя Юлiи Михайловны на балѣ, балъ же во всякомъ случаѣ долженъ былъ состояться), но послѣ двухъ-трехъ такихъ ссылокъ на его мнѣнiе, онъ сталъ мало-по-малу мычать въ знакъ согласiя.

Удивила меня тоже ужь слишкомъ необыкновенная невѣжливость тона Петра Степановича. О, я съ негодованiемъ отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потомъ, о какихъ-то будто бы связяхъ Юлiи Михайловны съ Петромъ Степановичемъ. Ничего подобнаго не было и быть не могло. Взялъ онъ надъ нею лишь тѣмъ что поддакивалъ ей изо всѣхъ силъ съ самаго начала въ ея мечтахъ влiять на общество и на министерство, вошелъ въ ея планы, самъ сочинялъ ихъ ей, дѣйствовалъ грубѣйшею лестью, опуталъ ее съ головы до ногъ и сталъ ей необходимъ какъ воздухъ.

Увидѣвъ меня она вскричала, сверкая глазами:

— Вотъ спросите его, онъ тоже все время не отходилъ отъ меня, какъ и князь. Скажите, не явно ли что все это заговоръ, низкiй, хитрый заговоръ, чтобы сдѣлать все чтò только можно злаго мнѣ и Андрею Антоновичу? О, они уговорились! У нихъ былъ планъ. Это партiя, цѣлая партiя!

— Далеко махнули, какъ и всегда. Вѣчно въ головѣ поэма.

Бѣсы.                                                          369

Я, впрочемъ, радъ господину... (онъ сдѣлалъ видъ что забылъ мое имя), онъ скажетъ намъ свое мнѣнiе.

— Мое мнѣнiе, поторопился я, — во всемъ согласно съ мнѣнiемъ Юлiи Михайловны. Заговоръ слишкомъ явный. Я принесъ вамъ эти ленты, Юлiя Михайловна. Состоится или не состоится балъ, — это, конечно, не мое дѣло, потому что не моя власть; но роль моя, какъ распорядителя, кончена. Простите мою горячность, но я не могу дѣйствовать въ ущербъ здравому смыслу и убѣжденiю.

— Слышите, слышите! всплеснула она руками.

— Слышу-съ и вотъ чтò скажу вамъ, обратился онъ ко мнѣ, — я полагаю что всѣ вы чего-то такого съѣли, отъ чего всѣ въ бреду. По-моему ничего не произошло, ровно ничего такого чего не было прежде и чего не могло быть всегда въ здѣшнемъ городѣ. Какой заговоръ? Вышло некрасиво, глупо до позора, но гдѣ же заговоръ? Это противъ Юлiи-то Михайловны, противъ ихней-то баловницы, покровительницы, прощавшей имъ безъ пути всѣ ихъ школьничества? Юлiя Михайловна! О чемъ я вамъ долбилъ весь мѣсяцъ безъ умолку? О чемъ предупреждалъ? Ну на чтò, на чтò вамъ былъ весь этотъ народъ? Надо было связаться съ людишками! Зачѣмъ, для чего? Соединять общество? Да развѣ они соединятся, помилосердуйте!

— Когда же вы предупреждали меня? Напротивъ, вы одобряли, вы даже требовали... Я, признаюсь, до того удивлена... Вы сами ко мнѣ приводили многихъ странныхъ людей.

— Напротивъ, я спорилъ съ вами, а не одобрялъ, а водить — это точно водилъ, но когда уже они сами налѣзли дюжинами, и то только въ послѣднее время, чтобы составить «кадриль литературы», а безъ этихъ хамовъ не обойдешься. Но только бьюсь объ закладъ, сегодня десятокъ-другой такихъ же другихъ хамовъ безъ билетовъ провели!

— Непремѣнно, подтвердилъ я.

— Вотъ видите, вы уже соглашаетесь. Вспомните, какой былъ въ послѣднее время здѣсь тонъ, то-есть во всемъ городишкѣ? Вѣдь это обратилось въ одно только нахальство, безстыдство; вѣдь это былъ скандалъ съ трезвономъ безъ перерыву. А кто поощрялъ? Кто авторитетомъ своимъ прикрывалъ? Кто всѣхъ съ толку сбилъ? Кто всю мелюзгу разозлилъ? Вѣдь у васъ въ альбомѣ всѣ здѣшнiя семейныя тайны воспроизведены. Не вы ли гладили по головкѣ вашихъ поэтовъ и рисовальщиковъ? Не вы ли давали цѣловать ручку Лямшину?

370                                          Русскій Вѣстникъ.

Не въ вашемъ ли присутствiи семинаристъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника обругалъ, а его дочери дегтярными сапожищами платье испачкалъ? Чего жь вы удивляетесь что публика противъ васъ настроена?

— Но вѣдь это все вы, вы же сами! О, Боже мой!

— Нѣтъ-съ, я васъ предостерегалъ, мы ссорились, слышите ли, мы ссорились!

— Да вы въ глаза лжете.

— Ну да ужь конечно вамъ это ничего не стóитъ сказать. Вамъ теперь надо жертву, на комъ-нибудь злобу сорвать; ну и рвите на мнѣ, я сказалъ. Я лучше къ вамъ обращусь, господинъ... (Онъ все не могъ вспомнить моего имени.) Сочтемъ по пальцамъ: я утверждаю что кромѣ Липутина никакого заговора не было, ни-ка-кого! Я докажу, но анализируемъ сначала Липутина. Онъ вышелъ со стихами дурака Лебядкина — чтò жь это, по-вашему, заговоръ? Да знаете ли что Липутину это просто остроумнымъ могло показаться? Серiозно, серiозно остроумнымъ. Онъ просто вышелъ съ цѣлiю всѣхъ насмѣшить и развеселить, а покровительницу Юлiю Михайловну первую, вотъ и все. Не вѣрите? Ну не въ тонѣ ли это всего того чтò было здѣсь цѣлый мѣсяцъ? И хотите все скажу: Ей Богу, при другихъ обстоятельствахъ пожалуй бы и прошло! Шутка грубая, ну тамъ сильная что ли, а вѣдь смѣшная, вѣдь смѣшная?

— Какъ! Вы считаете поступокъ Липутина остроумнымъ? въ страшномъ негодованiи вскричала Юлiя Михайловна, — этакую глупость, этакую безтактность, эту низость, подлость, этотъ умыселъ, о, вы это нарочно! Вы сами съ ними послѣ этого въ заговорѣ!

— Непремѣнно, сзади сидѣлъ, спрятался, всю машинку двигалъ! Да вѣдь еслибъ я участвовалъ въ заговорѣ, вы хоть это поймите! такъ не кончилось бы однимъ Липутинымъ! Стало-быть я, по-вашему, сговорился и съ папенькой, чтобъ онъ нарочно такой скандалъ произвелъ? Ну-съ, кто виноватъ что папашу допустили читать? Кто васъ вчера останавливалъ, еще вчера, вчера?

— Oh, hier il avait tant d'esprit, я такъ разчитывала, и притомъ у него манеры: я думала, онъ и Кармазиновъ... и вотъ!

— Да-съ и вотъ. Но несмотря на весь tant d'esprit папенька подгадилъ, а еслибъ я самъ зналъ впередъ что онъ такъ подгадитъ, то, принадлежа къ несомнѣнному заговору противъ вашего праздника, я бы ужь, безъ сомнѣнiя, васъ не сталъ

Бѣсы.                                                          371

вчера уговаривать не пускать козла въ огородъ, такъ ли-съ? А между тѣмъ я васъ вчера отговаривалъ, — отговаривалъ потому что предчувствовалъ. Все предусмотрѣть, разумѣется, возможности не было: онъ навѣрно и самъ не зналъ, еще за минуту, чѣмъ выпалитъ. Эти нервные старички развѣ похожи на людей? Но еще можно спасти: пошлите къ нему завтра же, для удовлетворенiя публики, административнымъ порядкомъ и со всѣми онёрами, двухъ докторовъ, узнать о здоровьи, даже сегодня бы можно, и прямо въ больницу на холодныя примочки. По крайней мѣрѣ всѣ разсмѣются и увидятъ что обижаться нечѣмъ. Я объ этомъ еще сегодня же на балѣ возвѣщу, такъ какъ я сынъ. Другое дѣло Кармазиновъ, тотъ вышелъ зеленымъ осломъ и протащилъ свою статью цѣлый часъ, — вотъ ужь этотъ, безъ сомнѣнiя, со мной въ заговорѣ! Дай дескать ужь и я нагажу, чтобы повредить Юлiи Михайловнѣ!

— О, Кармазиновъ, quelle honte! Я сгорѣла, сгорѣла со стыда за нашу публику!

— Ну-съ, я бы не сгорѣлъ, а его самого исжарилъ. Публика-то вѣдь права. А кто опять виноватъ въ Кармазиновѣ? Навязывалъ я вамъ его или нѣтъ? Участвовалъ въ его обожанiи или нѣтъ? Ну да чортъ съ нимъ, а вотъ третiй маньякъ, политическiй, ну это другая статья. Тутъ ужь всѣ дали маху, а не мой одинъ заговоръ.

— Ахъ не говорите, это ужасно, ужасно! Въ этомъ я, я одна виновата!

— Конечно-съ, но ужь тутъ я васъ оправдаю. Э, кто за ними усмотритъ, за откровенными! Отъ нихъ и въ Петербургѣ не уберегутся. Вѣдь онъ вамъ былъ рекомендованъ; да еще какъ! Такъ согласитесь что вы теперь даже обязаны появиться на балѣ. Вѣдь это штука важная, вѣдь вы его сами на каѳедру взвели. Вы именно должны теперь публично заявить что вы съ этимъ не солидарны, что молодецъ уже въ рукахъ полицiи, а что вы были необъяснимымъ образомъ обмануты. Вы должны объявить съ негодованiемъ что вы были жертвою сумашедшаго человѣка. Потому что вѣдь это сумасшедшiй и больше ничего. О немъ такъ и доложить надо. Я этихъ кусающихся терпѣть не могу. Я пожалуй самъ еще пуще говорю, но вѣдь не съ каѳедры же. А они теперь какъ разъ кричатъ про сенатора.

— Про какого сенатора? Кто кричитъ?

372                                          Русскій Вѣстникъ.

— Видите ли, я самъ ничего не понимаю. Вамъ, Юлiя Михайловна, ничего неизвѣстно про какого-нибудь сенатора?

— Сенатора?

— Видите ли, они убѣждены что сюда назначенъ сенаторъ, а что васъ смѣняютъ изъ Петербурга. Я отъ многихъ слышалъ.

— И я слышалъ, подтвердилъ я.

— Кто это говорилъ? вся вспыхнула Юлiя Михайловна.

— То-есть кто заговорилъ первый? Почемъ я знаю. А такъ, говорятъ. Масса говоритъ. Вчера особенно говорили. Всѣ какъ-то ужь очень серiозны, хоть ничего не разберешь. Конечно кто поумнѣе и покомпетентнѣе — не говорятъ, но и изъ тѣхъ иные прислушиваются.

— Какая низость! И.... какая глупость!

— Ну такъ вотъ именно вамъ теперь и явиться, чтобы показать этимъ дуракамъ.

— Признаюсь, я сама чувствую что я даже обязана, но.... чтò если ждетъ другой позоръ? Чтò если не соберутся? Вѣдь никто не прiѣдетъ, никто, никто!

— Экой пламень! Это они-то не прiѣдутъ? А платья нашитыя, а костюмы дѣвицъ? Да я отъ васъ послѣ этого какъ отъ женщины отрекаюсь. Вотъ человѣкознанiе!

— Предводительша не будетъ, не будетъ!

— Да чтò тутъ наконецъ случилось! Почему не прiѣдутъ? вскричалъ онъ наконецъ въ злобномъ нетерпѣнiи.

— Безславiе, позоръ, — вотъ чтò случилось. Было я не знаю чтó, но такое послѣ чего мнѣ войти невозможно.

— Почему? Да вы-то наконецъ чѣмъ виноваты? Съ чего вы берете вину на себя? Не виновата ли скорѣе публика, ваши старцы, ваши отцы семействъ? Они должны были негодяевъ и шелопаевъ сдержать, — потому что тутъ вѣдь одни шелопаи да негодяи, и ничего серiознаго. Ни въ какомъ обществѣ и нигдѣ одною полицiей не управишься. У насъ каждый требуетъ, входя, чтобъ за нимъ особаго кварташку отрядили его оберегать. Не понимаютъ что общество оберегаетъ само себя. А чтò у насъ дѣлаютъ отцы семействъ, сановники, жены, дѣвы въ подобныхъ обстоятельствахъ? Молчатъ и дуются. Даже настолько чтобы шалуновъ сдержать общественной иницiативы недостаетъ.

— Ахъ, это золотая правда! Молчатъ, дуются и.... озираются.

Бѣсы.                                                          373

— А коли правда, вамъ тутъ ее и высказать, вслухъ, гордо, строго. Именно показать что вы не разбиты. Именно этимъ старичкамъ и матерямъ. О, вы сумѣете, у васъ есть даръ, когда голова ясна. Вы ихъ сгруппируете и вслухъ, и вслухъ. А потомъ корреспонденцiю въ Голосъ и въ Биржевыя. Постойте, я самъ за дѣло возьмусь, я вамъ все устрою. Разумѣется побольше вниманiя, наблюдать буфетъ; просить князя, просить господина... Не можете же вы насъ оставить Mr, когда именно надо все вновь начинать. Ну и наконецъ вы подъ руку съ Андреемъ Антоновичемъ. Какъ здоровье Андрея Антоновича?

— О, какъ несправедливо, какъ невѣрно, какъ обидно судили вы всегда объ этомъ ангельскомъ человѣкѣ! вдругъ, съ неожиданнымъ порывомъ и чуть не со слезами вскричала Юлiя Михайловна, поднося платокъ къ глазамъ. Петръ Степановичъ въ первое мгновенiе даже осѣкся:

— Помилуйте, я... да я чтò же.... я всегда...

— Вы никогда, никогда! Никогда вы не отдавали ему справедливости!

— Никогда не поймешь женщину! проворчалъ Петръ Степановичъ съ кривою усмѣшкой.

— Это самый правдивый, самый деликатный, самый ангельскiй человѣкъ! Самый добрый человѣкъ!

— Помилуйте, да я чтò жь на счетъ доброты.... я всегда отдавалъ на счетъ доброты....

— Никогда! Но оставимъ. Я слишкомъ неловко вступилась. Давеча этотъ iезуитъ предводительша закинула тоже нѣсколько саркастическихъ намековъ о вчерашнемъ.

— О, ей теперь не до намековъ о вчерашнемъ, у ней нынѣшнее. И чего вы такъ безпокоитесь что она на балъ не прiѣдетъ? Конечно не прiѣдетъ, коли въѣхала въ такой скандалъ. Можетъ она и не виновата, а все-таки репутацiя; ручки грязны.

— Чтò такое, я не пойму: почему руки грязны? съ недоумѣнiемъ посмотрѣла Юлiя Михайловна.

— То-есть я вѣдь не утверждаю, но въ городѣ уже звонятъ что она-то и сводила.

— Чтò такое? Кого сводила?

— Э, да вы развѣ еще не знаете? вскричалъ онъ съ удивленiемъ, отлично поддѣланнымъ, — да Ставрогина и Лизавету Николаевну!

374                                          Русскій Вѣстникъ.

— Какъ? Чтò? вскричали мы всѣ.

— Да неужто же не знаете? Фью! Да вѣдь тутъ траги-романы произошли: Лизавета Николаевна прямо изъ кареты предводительши изволила пересѣсть въ карету Ставрогина и улизнула съ «симъ послѣднимъ» въ Скворешники среди бѣла дня. Всего часъ назадъ, часу нѣтъ.

Мы остолбенѣли. Разумѣется кинулись разспрашивать далѣе, но къ удивленiю, онъ хоть и былъ самъ, «нечаянно», свидѣтелемъ, ничего однакоже не могъ разказать обстоятельно. Дѣло происходило будто бы такъ: когда предводительша подвезла Лизу и Маврикiя Николаевича, съ «чтенiя», къ дому Лизиной матери (все больной ногами), то недалеко отъ подъѣзда, шагахъ въ двадцати пяти, въ сторонкѣ, ожидала чья-то карета. Когда Лиза выпрыгнула на подъѣздъ, то прямо побѣжала къ этой каретѣ; дверца отворилась, захлопнулась; Лиза крикнула Маврикiю Николаевичу: «Пощадите меня!» — и карета во всю прыть понеслась въ Скворешники. На торопливые вопросы наши: Было ли тутъ условiе? Кто сидѣлъ въ каретѣ? — Петръ Степановичъ отвѣчалъ что ничего не знаетъ; что ужь конечно было условiе, но что самого Ставрогина въ каретѣ не разглядѣлъ; могло быть что сидѣлъ камердинеръ, старичокъ Алексѣй Егорычъ. На вопросъ: «Какъ же вы тутъ очутились? И почему навѣрно знаете что поѣхали въ Скворешники?» — онъ отвѣтилъ что случился тутъ потому что проходилъ мимо, а увидавъ Лизу даже подбѣжалъ къ каретѣ (и все-таки не разглядѣлъ кто въ каретѣ, при его-то любопытствѣ!), а что Маврикiй Николаевичъ не только не пустился въ погоню, но даже не попробовалъ остановить Лизу, даже своею рукой придержалъ кричавшую во весь голосъ предводительшу: «Она къ Ставрогину, она къ Ставрогину!» Тутъ я вдругъ вышелъ изъ терпѣнiя и въ бѣшенствѣ закричалъ Петру Степановичу:

— Это ты, негодяй, все устроилъ! Ты на это и утро убилъ. Ты Ставрогину помогалъ, ты прiѣхалъ въ каретѣ, ты посадилъ... ты, ты, ты! Юлiя Михайловна, это врагъ вашъ, онъ погубитъ и васъ! Берегитесь!

И я опрометью выбѣжалъ изъ дому.

Я до сихъ поръ не понимаю и самъ дивлюсь какъ это я тогда ему крикнулъ. Но я совершенно угадалъ: все почти такъ и произошло какъ я ему высказалъ, чтò и оказалось въ послѣдствiи. Главное, слишкомъ замѣтенъ былъ тотъ очевидно фальшивый прiемъ съ которымъ онъ сообщилъ извѣстiе. Онъ

Бѣсы.                                                          375

не сейчасъ разказалъ, прiйдя въ домъ, какъ первую и чрезвычайную новость, а сдѣлалъ видъ что мы будто ужь знаемъ и безъ него, — чтò невозможно было въ такой короткiй срокъ. А еслибы и знали, все равно не могли бы молчать о томъ, пока онъ заговоритъ. Не могъ онъ тоже слышать что въ городѣ уже «звонятъ» про предводительшу, опять-таки по краткости срока. Кромѣ того, разказывая, онъ раза два какъ-то подло и вѣтренно улыбнулся, вѣроятно считая насъ уже за вполнѣ обманутыхъ дураковъ. Но мнѣ было уже не до него; главному факту я вѣрилъ и выбѣжалъ отъ Юлiи Михайловны внѣ себя. Катастрофа поразила меня въ самое сердце. Мнѣ было больно почти до слезъ; да можетъ-быть я и плакалъ. Я совсѣмъ не зналъ чтò предпринять. Бросился къ Степану Трофимовичу, но досадный человѣкъ опять не отперъ. Настасья увѣряла меня съ благоговѣйнымъ шепотомъ что легъ почивать, но я не повѣрилъ. Въ домѣ Лизы мнѣ удалось разспросить слугъ; они подтвердили о бѣгствѣ, но ничего не знали сами. Въ домѣ происходила тревога; съ больною барыней начались обмороки, а при ней находился Маврикiй Николаевичъ. Мнѣ показалось невозможнымъ вызвать Маврикiя Николаевича. О Петрѣ Степановичѣ, на разспросы мои, подтвердили что онъ шнырялъ въ домѣ всѣ послѣднiе дни, иногда по два раза на день. Слуги были грустны и говорили о Лизѣ съ какою-то особенною почтительностiю; ее любили. Что она погибла, погибла совсѣмъ, — въ этомъ я не сомнѣвался, но психологической стороны дѣла я рѣшительно не понималъ, особенно послѣ вчерашней сцены ея съ Ставрогинымъ. Бѣгать по городу и справляться въ знакомыхъ, злорадныхъ домахъ, гдѣ уже вѣсть конечно теперь разнеслась, казалось мнѣ противнымъ, да и для Лизы унизительнымъ. Но странно что я забѣжалъ къ Дарьѣ Павловнѣ, гдѣ впрочемъ меня не приняли (въ Ставрогинскомъ домѣ никого не принимали со вчерашняго дня); не знаю чтò бы могъ я сказать ей и для чего забѣгалъ? Отъ нея направился къ ея брату. Шатовъ выслушалъ угрюмо и молча. Замѣчу что я засталъ его еще въ небываломъ мрачномъ настроенiи; онъ былъ ужасно задумчивъ и выслушалъ меня какъ бы черезъ силу. Онъ почти ничего не сказалъ и сталъ ходить взадъ и впередъ, изъ угла въ уголъ, по своей каморкѣ, больше обыкновеннаго топая сапогами. Когда же я сходилъ уже съ лѣстницы, крикнулъ мнѣ вслѣдъ чтобъ я зашелъ къ Липутину: «Тамъ все узнаете». Но къ Липутину я не зашелъ, а воротился уже далеко

376                                          Русскій Вѣстникъ.

съ дороги опять къ Шатову, и полурастворивъ дверь, не входя, предложилъ ему лаконически и безъ всякихъ объясненiй: «Не сходитъ ли онъ сегодня къ Марьѣ Тимоѳеевнѣ?» На это Шатовъ выбранился, и я ушелъ. Записываю чтобы не забыть, что въ тотъ же вечеръ онъ нарочно ходилъ на край города къ Марьѣ Тимоѳеевнѣ, которую давненько не видалъ. Онъ нашелъ ее въ возможно добромъ здоровьи и расположенiи, а Лебядкина мертвецки пьянымъ, спавшимъ на диванѣ въ первой комнатѣ. Было это ровно въ девять часовъ. Такъ самъ онъ мнѣ передавалъ уже на завтра, встрѣтясь со мной впопыхахъ на улицѣ. Я уже въ десятомъ часу вечера рѣшился сходить на балъ, но уже не въ качествѣ «молодаго человѣка распорядителя» (да и бантъ мой остался у Юлiи Михайловны), а изъ непреодолимаго любопытства прислушаться (не разспрашивая): кàкъ говорятъ у насъ въ городѣ обо всѣхъ этихъ событiяхъ вообще? Да и на Юлiю Михайловну хотѣлось мнѣ поглядѣть, хотя бы издали. Я очень упрекалъ себя что такъ выбѣжалъ отъ нея давеча.

III.

Вся эта ночь съ своими почти нелѣпыми событiями и съ страшною «развязкой» на утро мерещится мнѣ до сихъ поръ какъ безобразный кошмарный сонъ и составляетъ, — для меня по крайней мѣрѣ, — самую тяжелую часть моей хроники. Я хотя и опоздалъ на балъ, но все-таки прiѣхалъ къ его концу, — такъ быстро суждено было ему окончиться. Былъ уже одиннадцатый часъ, когда я достигъ подъѣзда дома предводительши, гдѣ та же давешняя Бѣлая Зала, въ которой происходило чтенiе, уже была, несмотря на малый срокъ, прибрана и приготовлена служить главною танцовальною залой, какъ предполагалось, для всего города. Но какъ ни былъ я худо настроенъ въ пользу бала еще давеча утромъ, — все же я не предчувствовалъ полной истины: ни единаго семейства изъ высшаго круга не явилось; даже чиновники чут-чуть позначительнѣе манкировали, — а ужь это была чрезвычайно сильная черта. Что до дамъ и дѣвицъ, то давешнiе разчеты Петра Степановича (теперь уже очевидно коварные) оказались въ высшей степени неправильными: съѣхалось чрезвычайно мало; на четырехъ мущинъ врядъ ли приходилась одна дама, да и какiя дамы!

Бѣсы.                                                          377

«Какiя-то» жены полковыхъ оберъ-офицеровъ, разная почтамская и чиновничья мелюзга, три лѣкарши съ дочерьми, двѣ-три помѣщицы изъ бѣдненькихъ, семь дочерей и одна племянница того секретаря о которомъ я какъ-то упоминалъ выше, купчихи, — того ли ожидала Юлiя Михайловна? Даже купцы на половину не съѣхались. Чтò до мущинъ, то несмотря на компактное отсутствiе всей нашей знати, масса ихъ все-таки была густа, но производила двусмысленное и подозрительное впечатлѣнiе. Конечно тутъ было нѣсколько весьма тихихъ и почтительныхъ офицеровъ съ своими женами, нѣсколько самыхъ послушныхъ отцовъ семействъ, какъ все тотъ же напримѣръ секретарь, отецъ своихъ семи дочерей. Весь этотъ смирный мелкотравчатый людъ явился такъ-сказать «по неизбѣжности», какъ выразился одинъ изъ этихъ господъ. Но съ другой стороны, масса бойкихъ особъ, и кромѣ того масса такихъ лицъ которыхъ я и Петръ Степановичъ заподозрили давеча какъ впущенныхъ безъ билетовъ, казалось, еще увеличилась противъ давешняго. Всѣ они пока сидѣли въ буфетѣ и, являясь, такъ и проходили прямо въ буфетъ, какъ въ заранѣе условленное мѣсто. Такъ по крайней мѣрѣ мнѣ показалось. Буфетъ помѣщался въ концѣ анфилады комнатъ, въ просторной залѣ, гдѣ водворился Прохорычъ со всѣми обольщенiями клубной кухни и съ заманчивою выставкой закусокъ и выпивокъ. Я замѣтилъ тутъ нѣсколько личностей чуть не въ прорванныхъ сюртукахъ, въ самыхъ сомнительныхъ, слишкомъ не въ бальныхъ костюмахъ, очевидно вытрезвленныхъ съ непомѣрнымъ трудомъ и на малое время, и Богъ знаетъ откуда взятыхъ, какихъ-то иногородныхъ. Мнѣ конечно было извѣстно что по идеѣ Юлiи Михайловны предположено было устроить балъ самый демократическiй, «не отказывая даже и мѣщанамъ, еслибы случилось что кто-нибудь изъ таковыхъ внесетъ за билетъ». Эти слова она смѣло могла выговорить въ своемъ комитетѣ, въ полной увѣренности что никому изъ мѣщанъ нашего города, сплошь нищихъ, не придетъ въ голову взять билетъ. Но все-таки я усумнился чтобъ этихъ мрачныхъ и почти оборванныхъ сертучниковъ можно было впустить, несмотря на весь демократизмъ комитета. Но кто же ихъ впустилъ и съ какою цѣлью? Липутинъ и Лямшинъ были уже лишены своихъ распорядительскихъ бантовъ (хотя и присутствовали на балѣ, участвуя въ «кадрили литературы»; но мѣсто Липутина занялъ, къ удивленiю моему, тотъ давешнiй семинаристъ который

378                                          Русскій Вѣстникъ.

всего болѣе оскандалилъ «Утро» схваткой со Степаномъ Трофимовичемъ, а мѣсто Лямшина — самъ Петръ Степановичъ; чего же можно было ожидать въ такомъ случаѣ? Я старался прислушаться къ разговорамъ. Иныя мнѣнiя поражали своею дикостью. Утверждали, напримѣръ, въ одной кучкѣ, что всю исторiю Ставрогина съ Лизой обдѣлала Юлiя Михайловна и за это взяла со Ставрогина деньги. Называли даже сумму. Утверждали что даже и праздникъ устроила она съ этою цѣлью; потому-то де половина города и не явилась, узнавъ въ чемъ дѣло, а самъ Лембке былъ такъ фрапированъ что «разстроился въ разсудкѣ», и она теперь его «водитъ» помѣшаннаго. — Тутъ много было и хохоту, сиплаго, дикаго, и себѣ на умѣ. Всѣ страшно тоже критиковали балъ, а Юлiю Михайловну ругали безо всякой церемонiи. Вообще болтовня была безпорядочная, отрывистая, хмѣльная и безпокойная, такъ что трудно было сообразиться и что-нибудь вывести. Тутъ же въ буфетѣ прiютился и просто веселый людъ, даже было нѣсколько дамъ изъ такихъ которыхъ уже ничѣмъ не удивишь и не испугаешь, прелюбезныхъ и развеселыхъ, большею частiю все офицерскихъ женъ, съ своими мужьями. Онѣ устроились на отдѣльныхъ столикахъ компанiями и чрезвычайно весело пили чай. Буфетъ обратился въ теплое пристанище чуть не для половины съѣхавшейся публики. И однако черезъ нѣсколько времени вся эта масса должна была нахлынуть въ залу; страшно было и подумать.

А пока въ Бѣлой Залѣ съ участiемъ князя образовались три жиденькiя кадрильки. Барышни танцовали, а родители на нихъ радовались. Но и тутъ многiя изъ этихъ почтенныхъ особъ уже начинали обдумывать какъ бы имъ, повеселивъ своихъ дѣвицъ, убраться посвоевременнѣе, а не тогда «когда начнется». Рѣшительно всѣ увѣрены были что непремѣнно начнется. Трудно было бы мнѣ изобразить душевное состоянiе самой Юлiи Михайловны. Я съ нею не заговаривалъ, хотя и подходилъ довольно близко. На мой поклонъ при входѣ она не отвѣтила, не замѣтивъ меня (дѣйствительно не замѣтивъ). Лицо ея было болѣзненное, взглядъ презрительный и высокомѣрный, но блуждающiй и тревожный. Она съ видимымъ мученiемъ преодолѣвала себя, — для чего и для кого? Ей слѣдовало непремѣнно уѣхать и, главное, увезти супруга, а она оставалась! Уже по лицу ея можно было замѣтить что глаза ея «совершенно открылись» и что ей нечего больше ждать.

Бѣсы.                                                          379

Она даже не подзывала къ себѣ и Петра Степановича (тотъ, кажется, и самъ ее избѣгалъ; я видѣлъ его въ буфетѣ, онъ былъ чрезмѣрно веселъ). Но она все-таки оставалась на балѣ и ни на мигъ не отпускала отъ себя Андрея Антоновича. О, она до самаго послѣдняго мгновенiя съ самымъ искреннимъ негодованiемъ отвергла бы всякiй намекъ на его здоровье, даже давеча утромъ. Но теперь глаза ея и на этотъ счетъ должны были открыться. Что до меня, то мнѣ съ перваго взгляда показалось что Андрей Антоновичъ смотритъ хуже чѣмъ давеча утромъ. Казалось, онъ былъ въ какомъ-то забвенiи и не совсѣмъ сознавалъ гдѣ находится. Иногда вдругъ оглядывался съ неожиданною строгостью, напримѣръ раза два на меня. Одинъ разъ попробовалъ о чемъ-то заговорить, началъ вслухъ и громко, и не докончилъ, произведя почти испугъ въ одномъ смиренномъ старичкѣ чиновникѣ, случившемся подлѣ него. Но даже и эта смиренная половина публики, присутствовавшая въ Бѣлой Залѣ, мрачно и боязливо сторонилась отъ Юлiи Михайловны, бросая въ то же время чрезвычайно странные взгляды на ея супруга, взгляды слишкомъ не гармонировавшiе, по своей пристальности и откровенности, съ напуганностью этихъ людей.

— Вотъ эта-то черта меня и пронзила, и я вдругъ начала догадываться объ Андреѣ Антоновичѣ, — признавалась потомъ мнѣ самому Юлiя Михайловна.

Да, она опять была виновата! Вѣроятно давеча, когда послѣ моего бѣгства порѣшено было съ Петромъ Степановичемъ быть балу и быть на балѣ, — вѣроятно она опять ходила въ кабинетъ уже окончательно «потрясеннаго» на «чтенiи» Андрея Антоновича, опять употребила всѣ свои обольщенiя и привлекла его съ собой. Но какъ мучилась должно-быть теперь! И все-таки не уѣзжала! Гордость ли ее мучила или просто она потерялась — не знаю. Она съ униженiемъ и съ улыбками, при всемъ своемъ высокомѣрiи, пробовала заговорить съ иными дамами, но тѣ тотчасъ терялись, отдѣлывались односложными, недовѣрчивыми «да-съ» и «нѣтъ-съ» и видимо ее избѣгали.

Изъ безспорныхъ сановниковъ нашего города очутился тутъ на балѣ лишь одинъ — тотъ самый важный отставной генералъ котораго я уже разъ описывалъ и который у предводительши послѣ дуэли Ставрогина съ Гагановымъ «отворилъ дверь общественному нетерпѣнiю». Онъ важно расхаживалъ по заламъ, присматривался и прислушивался и старался показать видъ

380                                          Русскій Вѣстникъ.

что прiѣхалъ болѣе для наблюденiя нравовъ чѣмъ для несомнѣннаго удовольствiя. Онъ кончилъ тѣмъ что совсѣмъ пристроился къ Юлiи Михайловнѣ и не отходилъ отъ нея ни шагу, видимо стараясь ее ободрить и успокоить. Безъ сомнѣнiя, это былъ человѣкъ добрѣйшiй, очень сановитый и до того уже старый что отъ него можно было вынести даже и сожалѣнiе. Но сознаться себѣ самой что этотъ старый болтунъ осмѣливается ее сожалѣть и почти протежировать, понимая что дѣлаетъ ей честь своимъ присутствiемъ, было очень досадно. А генералъ не отставалъ и все болталъ безъ умолку.

— Городъ, говорятъ, не стоитъ безъ семи праведниковъ.... семи кажется, не помню по-ло-жен-наго числа. Не знаю сколько изъ этихъ семи.... несомнѣнныхъ праведниковъ нашего города.... имѣли честь посѣтить вашъ балъ, но несмотря на ихъ присутствiе, я начинаю чувствовать себя не без-опаснымъ. Vous me pardonnerez, charmante dame, n'est-ce pas? Говорю ал-ле-го-ри-чески, но сходилъ въ буфетъ и радъ что цѣлъ вернулся.... Нашъ безцѣнный Прохорычъ тамъ не на мѣстѣ, и кажется къ утру его палатку снесутъ. Впрочемъ смѣюсь. Я только жду какая это будетъ «кадриль ли-те-ратуры», а тамъ въ постель. Простите стараго подагрика, я ложусь рано, да и вамъ бы совѣтовалъ ѣхать «спатиньки», какъ говорятъ aux enfants.. А я вѣдь прiѣхалъ для юныхъ красавицъ... которыхъ конечно нигдѣ не могу встрѣтить въ такомъ богатомъ комплектѣ кромѣ здѣшняго мѣста.... Всѣ изъ-за рѣки, а я туда не ѣзжу. Жена одного офицера.... кажется Егерскаго.... очень даже не дурна, очень и... и сама это знаетъ. Я съ плутовочкой разговаривалъ; бойка и.... ну и дѣвочки свѣжи; но и только; кромѣ свѣжести ничего. Впрочемъ я съ удовольствiемъ. Есть бутончики; только губы толсты. Вообще въ русской красотѣ женскихъ лицъ мало той правильности и.... и нѣсколько на блинъ сводится.... Vous me pardonnerez, n'est-ce pas.... при хорошихъ впрочемъ глазкахъ.... смѣющихся глазкахъ. Эти бутончики года по два своей юности о-ча-ро-вательны, даже по три.... ну а тамъ расплываются на вѣки.... производя въ своихъ мужъяхъ тотъ печальный ин-де-фе-рентизмъ, который столь способствуетъ развитiю женскаго вопроса.... если только я правильно понимаю этотъ вопросъ.... Гмъ. Зала хороша; комнаты убраны не дурно. Могло быть хуже. Музыка могла быть гораздо хуже.... не говорю должна быть. Дурной эффектъ что мало дамъ вообще. О нарядахъ не у-по-ми-наю. Дурно что этотъ въ сѣрыхъ

Бѣсы.                                                          381

брюкахъ такъ откровенно позволяетъ себѣ канн-ка-ни-ровать. Я прощу если онъ съ радости и такъ какъ онъ здѣшнiй аптекарь... но въ одиннадцатомъ часу все-таки рано и для аптекаря.... Тамъ въ буфетѣ двое подрались, и не были выведены. Въ одиннадцатомъ часу еще должно выводить драчуновъ, каковы бы ни были нравы публики.... не говорю въ третьемъ часу, тутъ уже необходима уступка общественному мнѣнiю, — и если только этотъ балъ доживетъ до третьяго часу. Варвара Петровна слова однако не сдержала и не дала цвѣтовъ. Гмъ, ей не до цвѣтовъ, pauvre mère! А бѣдная Лиза, вы слышали? Говорятъ, таинственная исторiя и.... и опять на аренѣ Ставрогинъ.... Гмъ. Я бы спать поѣхалъ.... совсѣмъ клюю носомъ. А когда же эта «кадриль ли-те-ра-туры»?

Наконецъ началась и «кадриль литературы». Въ городѣ, весь послѣднiй мѣсяцъ, чуть только начинался гдѣ-нибудь разговоръ о предстоящемъ балѣ, непремѣнно сейчасъ же сводили на эту «кадриль литературы», и такъ какъ никто не могъ представить чтò это такое, то и возбуждала она непомѣрное любопытство. Опаснѣе ничего не могло быть для ея успѣха, и — каково же было разочарованiе!

Отворились боковыя двери Бѣлой Залы, до тѣхъ поръ запертыя, и вдругъ появилось нѣсколько масокъ. Публика съ жадностью ихъ обступила. Весь буфетъ до послѣдняго человѣка разомъ ввалился въ залу. Маски расположились танцовать. Мнѣ удалось протѣсниться на первый планъ, и я пристроился какъ разъ сзади Юлiи Михайловны, фонъ-Лембке и генерала. Тутъ подскочилъ къ Юлiи Михайловнѣ пропадавшiй до сихъ-поръ Петръ Степановичъ.

— Я все въ буфетѣ и наблюдаю, прошепталъ онъ съ видомъ виноватаго школьника, впрочемъ нарочно поддѣланнымъ, чтобы еще болѣе ее раздразнить. Та вспыхнула отъ гнѣва.

— Хоть бы теперь-то вы меня не обманывали, наглый человѣкъ! вырвалось у ней почти громко, такъ что въ публикѣ услышали. Петръ Степановичъ отскочилъ чрезвычайно довольный собой.

Трудно было бы представить болѣе жалкую, болѣе пошлую, болѣе бездарную и прѣсную аллегорiю какъ эта «кадриль литературы». Ничего нельзя было придумать менѣе подходящаго къ нашей публикѣ; а между тѣмъ придумывалъ ее, говорятъ, Кармазиновъ. Правда, устраивалъ Липутинъ, совѣтуясь съ тѣмъ самымъ хромымъ учителемъ который былъ на вечерѣ

382                                          Русскій Вѣстникъ.

у Виргинскаго. Но Кармазиновъ все-таки давалъ идею и даже самъ, говорятъ, хотѣлъ нарядиться и взять какую-то особую и самостоятельную роль. Кадриль состояла изъ шести паръ жалкихъ масокъ, — даже почти и не масокъ, потому что они были въ такихъ же платьяхъ какъ и всѣ. Такъ напримѣръ одинъ пожилой господинъ, невысокаго роста, во фракѣ, — однимъ словомъ, такъ какъ всѣ одѣваются, — съ почтенною сѣдою бородой (подвязанною, и въ этомъ состоялъ весь костюмъ), танцуя, толокся на одномъ мѣстѣ съ солиднымъ выраженiемъ въ лицѣ, часто и мелко семеня ногами и почти не сдвигаясь съ мѣста. Онъ издавалъ какiе-то звуки умѣреннымъ, но охрипшимъ баскомъ, и вотъ эта-то охриплость голоса и должна была означать одну изъ извѣстныхъ газетъ. Напротивъ этой маски танцовали два какiе-то гиганта X и Z, и эти буквы были у нихъ пришпилены на фракахъ, но чтò означали эти X и Z, такъ и осталось неразъясненнымъ. «Честная русская мысль» изображалась въ видѣ господина среднихъ лѣтъ, въ очкахъ, во фракѣ, въ перчаткахъ и — въ кандалахъ (въ настоящихъ кандалахъ). Подъ мышкой этой мысли былъ портфель съ какимъ-то «дѣломъ». Изъ кармана выглядывало распечатанное письмо изъ-за границы, заключавшее въ себѣ удостовѣренiе, для всѣхъ сомнѣвающихся, въ честности «честной русской мысли». Все это досказывалось распорядителями уже изустно, потому что торчавшее изъ кармана письмо нельзя же было прочесть. Въ приподнятой правой рукѣ «честная русская мысль» держала бокалъ, какъ будто желая провозгласить тостъ. По обѣ стороны ея и съ нею рядомъ семенили двѣ стриженыя нигилистки, а vis-a-vis танцовалъ какой-то тоже пожилой господинъ, во фракѣ, но съ тяжелою дубиной въ рукѣ и будто бы изображалъ собою не петербургское, но грозное изданiе: «Прихлопну мокренько будетъ». Но несмотря на свою дубину, онъ никакъ не могъ снести пристально устремленныхъ на него очковъ «честной русской мысли» и старался глядѣть по сторонамъ, а когда дѣлалъ pas de deux, то изгибался, вертѣлся и не зналъ куда дѣваться — до того вѣроятно мучила его совѣсть.... Впрочемъ не упомню всѣхъ этихъ тупенькихъ выдумокъ; все было въ такомъ же родѣ, такъ что наконецъ мнѣ стало мучительно стыдно. И вотъ именно то же самое впечатлѣнiе какъ бы стыда отразилось и на всей публикѣ, даже на самыхъ угрюмыхъ физiономiяхъ, явившихся изъ буфета. Нѣкоторое время всѣ молчали

Бѣсы.                                                          383

и смотрѣли въ сердитомъ недоумѣнiи. Человѣкъ въ стыдѣ обыкновенно начинаетъ сердиться и наклоненъ къ цинизму. Мало-по-малу загудѣла наша публика:

— Это чтò жь такое? пробормоталъ въ одной кучкѣ одинъ буфетникъ.

— Глупость какая-то.

— Какая-то литература. Голосъ критикуютъ.

— Да мнѣ-то чтò.

Изъ другой кучки:

— Ослы!

— Нѣтъ они не ослы, а ослы-то мы.

— Почему ты оселъ?

— Да я не оселъ.

— А коль ужь ты не оселъ, такъ я и подавно.

Изъ третьей кучки:

— Надавать бы всѣмъ киселей да и къ чорту!

— Растрясти весь залъ!

Изъ четвертой:

— Какъ не совѣстно Лембкамъ смотрѣть?

— Почему имъ совѣстно? Ведь тебѣ не совѣстно?

— Да и мнѣ совѣстно, а онъ губернаторъ.

— А ты свинья.

— Въ жизнь мою не видывала такого самаго обыкновеннаго бала, ядовито проговорила подлѣ самой Юлiи Михайловны одна дама, очевидно съ желанiемъ быть услышанною. Эта дама была лѣтъ сорока, плотная и нарумяненная, въ яркомъ шелковомъ платьѣ; въ городѣ ее почти всѣ знали, но никто не принималъ. Была она вдова статскаго совѣтника, оставившаго ей деревянный домъ и скудный пенсiонъ, но жила хорошо и держала лошадей. Юлiи Михайловнѣ, мѣсяца два назадъ, сдѣлала визитъ первая, но та не приняла ея.

— Такъ точно и предвидѣть было возможно-съ, прибавила она, нагло заглядывая въ глаза Юлiи Михайловнѣ.

— А если могли предвидѣть, то зачѣмъ же пожаловали? не стерпѣла Юлiя Михайловна.

— Да по наивности-съ, мигомъ отрѣзала бойкая дама и вся такъ и всполохнулась (ужасно желая сцѣпиться); но генералъ сталъ между ними:

— Chère dame, наклонился онъ къ Юлiи Михайловнѣ, — право бы уѣхать. Мы ихъ только стѣсняемъ, а безъ насъ они отлично повеселятся. Вы все исполнили, открыли имъ балъ,

384                                          Русскій Вѣстникъ.

ну и оставьте ихъ въ покоѣ.... Да и Андрей Антоновичъ не совсѣмъ, кажется, чувствуетъ себя у-до-вле-тво-рительно..... Чтобы не случилось бѣды?

Но уже было поздно.

Андрей Антоновичъ все время кадрили смотрѣлъ на танцующихъ съ какимъ-то гнѣвливымъ недоумѣнiемъ, а когда начались отзывы въ публикѣ, началъ безпокойно озираться кругомъ. Тутъ въ первый разъ бросились ему въ глаза нѣкоторыя буфетныя личности; взглядъ его выразилъ чрезвычайное удивленiе. Вдругъ раздался громкiй смѣхъ надъ одною продѣлкой въ кадрили: издатель «грознаго не петербургскаго изданiя», танцовавшiй съ дубиной въ рукахъ, почувствовалъ окончательно что не можетъ вынести на себѣ очковъ «честной русской мысли» и не зная куда отъ нея дѣваться, вдругъ, въ послѣдней фигурѣ пошелъ на встрѣчу очкамъ вверхъ ногами, чтò кстати и должно было обозначать постоянное извращенiе вверхъ ногами здраваго смысла въ «грозномъ не петербургскомъ изданiи». Такъ какъ одинъ Лямшинъ умѣлъ ходить вверхъ ногами, то онъ и взялся представлять издателя съ дубиной. Юлiя Михайловна рѣшительно не знала что будутъ ходить вверхъ ногами. «Отъ меня это утаили, утаили», повторяла она мнѣ потомъ въ отчаянiи и негодованiи. Хохотъ толпы привѣтствовалъ конечно не аллегорiю, до которой никому не было дѣла, а просто хожденiе вверхъ ногами во фракѣ съ фалдочками. Лембке вскипѣлъ и затрясся:

— Негодяй! крикнулъ онъ указывая на Лямшина, — схватить мерзавца, обернуть.... обернуть его ногами.... головой.... чтобъ голова вверху.... вверху!

Лямшинъ вскочилъ на ноги. Хохотъ усиливался.

— Выгнать всѣхъ мерзавцевъ которые смѣются! предписалъ вдругъ Лембке. Толпа загудѣла и загрохотала.

— Этакъ нельзя, ваше превосходительство.

— Публику нельзя ругать-съ.

— Самъ дуракъ! раздался голосъ откуда-то изъ угла.

— Флибустьеры! крикнулъ кто-то изъ другаго конца.

Лембке быстро обернулся на крикъ и весь поблѣднѣлъ. Тупая улыбка показалась на его губахъ, — какъ будто онъ что-то вдругъ понялъ и вспомнилъ.

— Господа, обратилась Юлiя Михайловна къ надвигавшейся толпѣ, въ то же время увлекая за собою мужа, — господа, извините

Бѣсы.                                                          385

Андрея Антоновича, Андрей Антоновичъ нездоровъ... извините.... простите его, господа!

— Я именно слышалъ какъ она сказала: «простите». Сцена была очень быстра. Но я рѣшительно помню что часть публики уже въ это самое время устремилась вонъ изъ зала, какъ бы въ испугѣ, именно послѣ этихъ словъ Юлiи Михайловны. Я даже запоминаю одинъ истерическiй женскiй крикъ сквозь слезы:

— Ахъ, опять какъ давеча!

И вдругъ въ эту уже начавшуюся почти давку опять ударила бомба, именно «опять какъ давеча»:

— Пожаръ! Все Зарѣчье горитъ!

Не помню только гдѣ впервые раздался этотъ ужасный крикъ: въ залахъ ли, или кажется кто-то вбѣжалъ съ лѣстницы изъ передней, но вслѣдъ затѣмъ наступила такая тревога что и разказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на балъ публики были изъ Зарѣчья — владѣтели тамошнихъ деревянныхъ домовъ или ихъ обитатели. Бросились къ окнамъ, мигомъ раздвинули гардины, сорвали шторы. Зарѣчье пылало. Правда, пожаръ только еще начался, но пылало въ трехъ совершенно разныхъ мѣстахъ, — это-то и испугало.

— Поджогъ! Шпигулинскiе! вопили въ толпѣ.

Я упомнилъ нѣсколько весьма характерныхъ восклицанiй:

— Такъ и предчувствовало мое сердце что подожгутъ, всѣ эти дни оно чувствовало!

— Шпигулинскiе, Шпигулинскiе, некому больше!

— Насъ и собрали тутъ нарочно чтобы тамъ поджечь!

Этотъ послѣднiй, самый удивительный крикъ былъ женскiй, неумышленный, невольный крикъ погорѣвшей Коробочки. Все хлынуло къ выходу. Не стану описывать давки въ передней при разборѣ шубъ, платковъ и салоповъ, визга испуганныхъ женщинъ, плача барышень. Врядъ ли было какое воровство, но не удивительно что при такомъ безпорядкѣ нѣкоторые такъ и уѣхали безъ теплой одѣжды, не отыскавъ своего, о чемъ долго потомъ разказывалось въ городѣ съ легендами и прикрасами. Лембке и Юлiя Михайловна были почти сдавлены толпою въ дверяхъ.

— Всѣхъ остановить! Не выпускать ни одного! вопилъ Лембке, грозно простирая руку на встрѣчу тѣснившимся, — всѣмъ поголовно строжайшiй обыскъ, немедленно!

Изъ залы посыпались крѣпкiя ругательства.

386                                          Русскій Вѣстникъ.

— Андрей Антоновичъ! Андрей Антоновичъ! восклицала Юлiя Михайловна въ совершенномъ отчаянiи.

— Арестовать первую! крикнулъ тотъ, грозно наводя на нее свой перстъ. — Обыскать первую! Балъ устроенъ съ цѣлью поджога...

Она вскрикнула и упала въ обморокъ (о, ужь конечно въ настоящiй обморокъ). Я, князь и генералъ бросились на помощь; были и другiе которые намъ помогли въ эту трудную минуту, даже изъ дамъ. Мы вынесли несчастную изъ этого ада въ карету; но она очнулась лишь подъѣзжая къ дому, и первый крикъ ея былъ опять объ Андреѣ Антоновичѣ. Съ разрушенiемъ всѣхъ ея фантазiй предъ нею остался одинъ только Андрей Антоновичъ. Послали за докторомъ. Я прождалъ у нея цѣлый часъ, князь тоже; генералъ въ припадкѣ великодушiя (хотя и очень перепугался самъ) хотѣлъ не отходить всю ночь отъ «постели несчастной», но черезъ десять минутъ заснулъ въ залѣ, еще въ ожиданiи доктора, въ креслахъ, гдѣ мы его такъ и оставили.

Полицеймейстеръ, поспѣшившiй съ бала на пожаръ, успѣлъ вывести вслѣдъ за нами Андрея Антоновича и хотѣлъ было усадить его въ карету къ Юлiи Михайловнѣ, убѣждая изо всѣхъ силъ его превосходительство «взять покой». Но не понимаю почему не настоялъ. Конечно Андрей Антоновичъ не хотѣлъ и слышать о покоѣ и рвался на пожаръ; но это былъ не резонъ. Кончилось тѣмъ что онъ же и повезъ его на пожаръ въ своихъ дрожкахъ. Потомъ разказывалъ что Лембке всю дорогу жестикулировалъ и «такiя идеи выкрикивали что по необычайности невозможно бы было исполнить-съ». Въ послѣдствiи такъ и доложено было что его превосходительство въ тѣ минуты уже состояли отъ «внезапности испуга» въ бѣлой горячкѣ.

Нечего разказывать какъ кончился балъ. Нѣсколько десятковъ гулякъ, а съ ними даже нѣсколько дамъ осталось въ залахъ. Полицiи никакой. Музыку не отпустили и уходившихъ музыкантовъ избили. Къ утру всю «палатку Прохорыча» снесли, пили безъ памяти, плясали Камаринскаго безъ цензуры, комнаты изгадили, и только на разсвѣтѣ часть этой ватаги, совсѣмъ пьяная, подоспѣла на догоравшее пожарище на новые безпорядки.... Другая же половина такъ и заночевала въ залахъ, въ мертво-пьяномъ состоянiи, со всѣми послѣдствiями, на бархатныхъ диванахъ и на полу. Поутру, при первой возможности, ихъ вытащили за ноги на улицу. Тѣмъ и кончилось празднество въ пользу гувернантокъ нашей губернiи.

Бѣсы.                                                          387

IV.

Пожаръ испугалъ нашу зарѣчную публику именно тѣмъ что поджогъ былъ очевидный. Замѣчательно что при первомъ крикѣ «горимъ», сейчасъ же раздался и крикъ что «поджигаютъ Шпигулинскiе». Теперь уже слишкомъ хорошо извѣстно что и въ самомъ дѣлѣ трое Шпигулинскихъ участвовали въ поджогѣ, но — и только; всѣ остальные съ фабрики совершенно оправданы и общимъ мнѣнiемъ, и даже офицiально. Кромѣ тѣхъ трехъ негодяевъ (изъ коихъ одинъ пойманъ и сознался, а двое по сю пору въ бѣгахъ) — несомнѣнно участвовалъ въ поджогѣ и Ѳедька Каторжный. Вотъ и все чтò покамѣсть извѣстно въ точности о происхожденiи пожара; совсѣмъ другое дѣло догадки. Чѣмъ руководствовались эти три негодяя, были или нѣтъ кѣмъ направлены? На все это очень трудно отвѣтить, даже теперь.

Огонь, благодаря сильному вѣтру, почти сплошь деревяннымъ постройкамъ Зарѣчья и наконецъ поджогу съ трехъ концовъ, распространился быстро и охватилъ цѣлый участокъ съ неимовѣрною силой (впрочемъ поджогъ надо считать скорѣе съ двухъ концовъ: третiй былъ захваченъ и потушенъ почти въ ту же минуту какъ вспыхнуло, о чемъ ниже). Но въ столичныхъ корреспонденцiяхъ все-таки преувеличили нашу бѣду: сгорѣло не болѣе (а можетъ и менѣе) одной четвертой доли всего Зарѣчья, говоря примѣрно. Наша пожарная команда, хотя и слабая сравнительно съ пространствомъ и населенiемъ города, дѣйствовала однако весьма аккуратно и самоотверженно. Но не много бы она сдѣлала, даже и при дружномъ содѣйствiи обывателей, еслибы не перемѣнившiйся къ утру вѣтеръ, вдругъ упавшiй предъ самымъ разсвѣтомъ. Когда я, всего часъ спустя послѣ бѣгства съ бала, пробрался въ Зарѣчье, огонь былъ уже въ полной силѣ. Цѣлая улица, параллельная рѣкѣ, пылала. Было свѣтло какъ днемъ. Не стану описывать въ подробности картину пожара: кто ея на Руси не знаетъ? Въ ближайшихъ проулкахъ отъ пылавшей улицы суета и тѣснота стояли непомѣрныя. Тутъ огня ждали навѣрно и жители вытаскивали имущество, но все еще не отходили отъ своихъ жилищъ, а въ ожиданiи сидѣли на вытащенныхъ

388                                          Русскій Вѣстникъ.

сундукахъ и перинахъ, каждый подъ своими окнами. Часть мужскаго населенiя была въ тяжкой работѣ, безжалостно рубила заборы и даже сносила цѣлыя лачуги, стоявшiя ближе къ огню и подъ вѣтромъ. Плакали лишь проснувшiеся ребятишки, да выли причитывая женщины уже успѣвшiя вытащить свою рухлядь. Не успѣвшiя пока молча и энергически вытаскивались. Искры и гальки разлетались далеко; ихъ тушили по возможности. На самомъ пожарѣ тѣснились зрители, сбѣжавшiеся со всѣхъ концовъ города. Иные помогали тушить, другiе глазѣли какъ любители. Большой огонь по ночамъ всегда производитъ впечатлѣнiе раздражающее и веселящее; на этомъ основаны фейерверки; но тамъ огни располагаются по изящнымъ, правильнымъ очертанiямъ и, при полной своей безопасности, производятъ впечатлѣнiе игривое и легкое, какъ послѣ бокала шампанскаго. Другое дѣло настоящiй пожаръ: тутъ ужасъ и все же какъ бы нѣкоторое чувство личной опасности, при извѣстномъ веселящемъ впечатлѣнiи ночнаго огня, производятъ въ зрителѣ (разумѣется не въ самомъ погорѣвшемъ обывателѣ) нѣкоторое сотрясенiе мозга и какъ бы вызовъ къ его собственнымъ разрушительнымъ инстинктамъ, которые, увы! таятся во всякой душѣ, даже въ душѣ самаго смиреннаго и семейнаго титулярнаго совѣтника... Это мрачное ощущенiе почти всегда упоительно. Я право не знаю можно ли смотрѣть на пожаръ безъ нѣкотораго удовольствiя? Это, слово въ слово, сказалъ мнѣ Степанъ Трофимовичъ, возвратясь однажды съ одного ночнаго пожара, на который попалъ случайно и подъ первымъ впечатлѣнiемъ зрѣлища. Разумѣется тотъ же любитель ночнаго огня бросится и самъ въ огонь спасать погорѣвшаго ребенка или старуху; но вѣдь это уже совсѣмъ другая статья.

Тѣснясь вслѣдъ за любопытною толпой, я безъ разспрашиванiй добрелъ до главнѣйшаго и опаснѣйшаго пункта, гдѣ и увидѣлъ наконецъ Лембке, котораго отыскивалъ по порученiю самой Юлiи Михайловны. Положенiе его было удивительное и чрезвычайное. Онъ стоялъ на обломкахъ забора; налѣво отъ него, шагахъ въ тридцати, высился черный скелетъ уже совсѣмъ почти догорѣвшаго двухъ-этажнаго деревяннаго дома, съ дырьями вмѣсто оконъ въ обоихъ этажахъ; съ провалившеюся крышей и съ пламенемъ все еще змѣившимся кое-гдѣ по обугленнымъ бревнамъ. Въ глубинѣ двора, шагахъ въ двадцати отъ погорѣвшаго дома, начиналъ пылать флигель, тоже

Бѣсы.                                                          389

двухъэтажный, и надъ нимъ изо всѣхъ силъ старались пожарные. Направо пожарные и народъ отстаивали довольно большое деревянное строенiе, еще не загорѣвшееся, но уже нѣсколько разъ загоравшееся и которому неминуемо суждено было сгорѣть. Лембке кричалъ и жестикулировалъ лицомъ къ флигелю и отдавалъ приказанiя, которыхъ никто не исполнялъ. Я было подумалъ что его такъ тутъ и бросили и совсѣмъ отъ него отступились. По крайней мѣрѣ густая и чрезвычайно разнородная толпа его окружавшая, въ которой вмѣстѣ со всякимъ людомъ были и господа и даже соборный протопопъ, хотя и слушали его съ любопытствомъ и удивленiемъ, но никто изъ нихъ съ нимъ не заговаривалъ и не пробовалъ его отвести. Лембке, блѣдный, съ сверкающими глазами, произносилъ самыя удивительныя вещи; къ довершенiю былъ безъ шляпы и уже давно потерялъ ее.

— Все поджогъ! Это нигилизмъ! Если чтò пылаетъ, то это нигилизмъ! услышалъ я чуть не съ ужасомъ, и хотя удивляться было уже нечему, но наглядная дѣйствительность всегда имѣетъ въ себѣ нѣчто потрясающее.

— Ваше превосходительство, очутился подлѣ него квартальный, — еслибы вы соизволили испробовать домашнiй покой-съ... А то здѣсь даже и стоять опасно для вашего превосходительства.

Этотъ квартальный, какъ я узналъ потомъ, нарочно былъ оставленъ при Андреѣ Антоновичѣ полицеймейстеромъ, съ тѣмъ чтобы за нимъ наблюдать и изо всѣхъ силъ стараться увезти его домой, а въ случаѣ опасности такъ даже подѣйствовать силой, — порученiе очевидно свыше силъ исполнителя.

— Слезы погорѣвшихъ утрутъ, но городъ сожгутъ. Это все четыре мерзавца, четыре съ половиной. Арестовать мерзавца! Онъ тутъ одинъ, а четыре съ половиной имъ оклеветаны. Онъ втирается въ честь семействъ. Для зажиганiя домовъ употребили гувернантокъ. Это подло, подло! Ай, чтò онъ дѣлаетъ! крикнулъ онъ, замѣтивъ вдругъ на кровлѣ пылавшаго флигеля пожарнаго, подъ которымъ уже прогорѣла крыша и кругомъ вспыхивалъ огонь; стащить его, стащить, онъ провалится, онъ загорится, тушите его... Чтò онъ тамъ дѣлаетъ?

— Тушитъ, ваше превосходительство.

— Невѣроятно. Пожаръ въ умахъ, а не на крышахъ домовъ. Стащить его и бросить все! Лучше бросить, лучше бросить!

390                                          Русскій Вѣстникъ.

Пусть ужь само какъ-нибудь! Ай, кто еще плачетъ? Старуха! Кричитъ старуха, зачѣмъ забыли старуху!

Дѣйствительно, въ нижнемъ этажѣ пылавшаго флигеля кричала забытая старуха, восьмидесятилѣтняя родственница купца, хозяина горѣвшаго дома. Но ея не забыли, а она сама воротилась въ горѣвшiй домъ, пока было можно, съ безумною цѣлью вытащить изъ угловой каморки, еще уцѣлѣвшей, свою перину. Задыхаясь въ дыму и крича отъ жару, потому что загорѣлась и каморка, она все-таки изо всѣхъ силъ старалась просунуть сквозь выбитое въ рамѣ стекло дряхлыми руками свою перину. Лембке бросился къ ней на помощь. Всѣ видѣли какъ онъ подбѣжалъ къ окну, ухватился за уголъ перины и изо всѣхъ силъ сталъ дергать ее изъ окна. Какъ на грѣхъ съ крыши слетѣла въ этотъ самый моментъ выломанная доска и ударила въ несчастнаго. Она не убила его, задѣвъ лишь на лету концомъ по шеѣ, но поприще Андрея Антоновича кончилось, по крайней мѣрѣ у насъ; ударъ сбилъ его съ ногъ, и онъ упалъ безъ памяти.

Наступилъ наконецъ угрюмый, мрачный разсвѣтъ. Пожаръ уменьшился; послѣ вѣтра настала вдругъ тишина, а потомъ пошелъ мелкiй медленный дождь какъ сквозь сито. Я уже былъ въ другой части Зарѣчья, далеко отъ того мѣста гдѣ упалъ Лембке, и тутъ въ толпѣ услышалъ очень странные разговоры. Обнаружился одинъ странный фактъ: совсѣмъ на краю квартала, на пустырѣ, за огородами, не менѣе какъ въ пятидесяти шагахъ отъ другихъ строенiй, стоялъ одинъ, только-что отстроенный небольшой деревянный домъ и этотъ-то уединенный домъ загорѣлся чуть не прежде всѣхъ, при самомъ началѣ пожара. Еслибъ и сгорѣлъ, то за разстоянiемъ не могъ бы передать огня ни одному изъ городскихъ строенiй, и обратно, — еслибы сгорѣло все Зарѣчье, то одинъ этотъ домъ могъ бы уцѣлѣть, даже при какомъ бы то ни было вѣтрѣ. Выходило что онъ запылалъ отдѣльно и самостоятельно и стало-быть не спроста. Но главное состояло въ томъ что сгорѣть онъ не успѣлъ, и внутри его, къ разсвѣту, обнаружены были удивительныя дѣла. Хозяинъ этого новаго дома, мѣщанинъ жившiй въ ближайшей слободкѣ, только-что увидѣлъ пожаръ въ своемъ новомъ домѣ, бросился къ нему и успѣлъ его отстоять, раскидавъ съ помощью сосѣдей зажженныя дрова, сложенныя у боковой стѣны. Но въ домѣ жили жильцы — извѣстный въ городѣ капитанъ съ сестрицей и при нихъ пожилая работница, и вотъ

Бѣсы.                                                          391

Эти-то жильцы, капитанъ, сестра его и работница, всѣ трое были въ эту ночь зарѣзаны и очевидно ограблены. (Вотъ сюда-то и отлучался полицеймейстеръ съ пожара, когда Лембке спасалъ перину.) Къ утру извѣстiе распространилось, и огромная масса всякаго люда и даже погорѣвшiе изъ Зарѣчья хлынули на пустырь къ новому дому. Трудно было и пройти, до того столпились. Мнѣ тотчасъ разказали что капитана нашли съ перерѣзаннымъ горломъ, на лавкѣ, одѣтаго, и что зарѣзали его вѣроятно мертвецки пьянаго, такъ что онъ и не услышалъ, а крови изъ него вышло «какъ изъ быка»; что сестра его Марья Тимоѳеевна вся «истыкана» ножомъ, а лежала на полу въ дверяхъ, такъ что вѣрно билась и боролась съ убiйцей уже наяву. У служанки, тоже вѣрно проснувшейся, пробита была совсѣмъ голова. По разказамъ хозяина, капитанъ еще наканунѣ утромъ заходилъ къ нему нетрезвый, похвалялся и показывалъ много денегъ, рублей до двухсотъ. Старый истрепанный зеленый капитанскiй бумажникъ найденъ на полу пустой; но сундукъ Марьи Тимоѳеевны не тронутъ, и риза серебряная на образѣ тоже не тронута; изъ капитанскаго платья тоже все оказалось цѣло. Видно было что воръ торопился и человѣкъ былъ капитанскiя дѣла знавшiй, приходилъ за одними деньгами и зналъ гдѣ онѣ лежатъ. Еслибы не прибѣжалъ въ ту же минуту хозяинъ, то дрова разгорѣвшись навѣрно бы сожгли домъ, «а по обгорѣвшимъ трупамъ трудно было бы правду узнать».

Такъ передавалось дѣло. Прибавлялось и еще свѣдѣнiе: что квартиру эту снялъ для капитана и сестры его самъ господинъ Ставрогинъ, Николай Всеволодовичъ, сынокъ генеральши Ставрогиной, самъ и нанимать приходилъ, очень уговаривалъ, потому что хозяинъ отдавать не хотѣлъ и домъ назначилъ для кабака, но Николай Всеволодовичъ за цѣной не постояли и за полгода впередъ выдали.

— Горѣли не спроста, слышалось въ толпѣ.

Но большинство молчало. Лица были мрачны, но раздраженiя большаго, видимаго, я не замѣтилъ. Кругомъ однакоже продолжались исторiи о Николаѣ Всеволодовичѣ и о томъ что убитая — его жена, что вчера онъ изъ перваго здѣшняго дома, у генеральши Дроздовой, сманилъ къ себѣ дѣвицу, дочь, «не честнымъ порядкомъ», и что жаловаться на него будутъ въ Петербургъ, а что жена зарѣзана, то это видно для того чтобъ на Дроздовой ему жениться. Скворешники были не болѣе какъ

392                                          Русскій Вѣстникъ.

въ двухъ съ половиною верстахъ и, помню, мнѣ подумалось: не дать ли туда знать? Впрочемъ я не замѣтилъ чтобъ особенно кто-нибудь поджигалъ толпу, не хочу грѣшить, хотя и мелькнули предо мной двѣ-три рожи изъ «буфетныхъ», очутившiяся къ утру на пожарѣ и которыхъ я тотчасъ узналъ. Но особенно припоминаю одного худощаваго, высокаго парня, изъ мѣщанъ, испитаго, курчаваго, точно сажей вымазаннаго, слесаря, какъ узналъ я послѣ. Онъ былъ не пьянъ, но въ противоположность мрачно стоявшей толпѣ, былъ какъ бы внѣ себя. Онъ все обращался къ народу, хотя и не помню словъ его. Все чтò онъ говорилъ связнаго было не длиннѣе какъ: «Братцы, чтò жь это? Да неужто такъ и будетъ?» и при этомъ размахивалъ руками.

ӨЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.

(Окончаніе въ слѣд. №)

БѢСЫ

‑‑‑‑

РОМАНЪ.

‑‑‑

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

‑‑‑

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

Законченный романъ.

Изъ большой залы въ Скворешникахъ (той самой въ которой состоялось послѣднее свиданiе Варвары Петровны и Степана Трофимовича) пожаръ былъ какъ на ладони. На разсвѣтѣ, часу въ шестомъ утра, у крайняго окна справа, стояла Лиза и пристально глядѣла на потухавшее зарево. Она была одна въ комнатѣ. Платье было на ней вчерашнее, праздничное, въ которомъ она явилась на чтенiи — свѣтло-зеленое, пышное, все въ кружевахъ, но уже измятое, надѣтое наскоро и небрежно. Замѣтивъ вдругъ неплотно застегнутую грудь, она покраснѣла, торопливо оправила платье, схватила съ креселъ еще вчера брошенный ею при входѣ красный платокъ и накинула на шею. Пышные волосы въ разбившихся локонахъ выбились изъ-подъ платка на правое плечо. Лицо ея было усталое,

Бѣсы.                                                          709

озабоченное но глаза горѣли изъ-подъ нахмуренныхъ бровей. Она вновь подошла къ окну и прислонилась горячимъ лбомъ къ холодному стеклу. Отворилась дверь и вошелъ Николай Всеволодовичъ.

— Я отправилъ нарочнаго верхомъ, сказалъ онъ,— черезъ десять минутъ все узнаемъ, а пока люди говорятъ что сгорѣла часть Зарѣчья, ближе къ набережной, по правую сторону моста. Загорѣлось еще въ двѣнадцатомъ часу; теперь утихаетъ.

Онъ не подошелъ къ окну, а остановился сзади нея въ трехъ шагахъ; но она къ нему не повернулась.

— По календарю еще часъ тому должно свѣтать, а почти какъ ночь, проговорила она съ досадой.

— Всѣ врутъ календари, замѣтилъ было онъ съ любезною усмѣшкой, но устыдившись поспѣшилъ прибавить: — По календарю жить скучно, Лиза.

И замолчалъ окончательно, досадуя на новую сказанную пошлость; Лиза криво улыбнулась.

— Вы въ такомъ грустномъ настроенiи что даже словъ со мной не находите. Но успокойтесь, вы сказали кстати: я всегда живу по календарю, каждый мой шагъ разчитанъ по календарю. Вы удивляетесь?

Она быстро повернулась отъ окна и сѣла въ кресла.

— Садитесь и вы пожалуста. Намъ не долго быть вмѣстѣ, и я хочу говорить все чтò мнѣ угодно.... Почему бы и вамъ не говорить все чтò вамъ угодно?

Николай Всеволодовичъ сѣлъ рядомъ съ нею и тихо, почти боязливо взялъ ее за руку.

— Чтò значитъ этотъ языкъ, Лиза? Откуда онъ вдругъ? Чтò значитъ «намъ не много быть вмѣстѣ»? Вотъ уже вторая фраза загадочная въ полчаса какъ ты проснулась.

— Вы принимаетесь считать мои загадочныя фразы? засмѣялась она. — А помните, я вчера входя мертвецомъ отрекомендовалась? Вотъ это вы нашли нужнымъ забыть. Забыть или не примѣтить.

— Не помню, Лиза. Зачѣмъ мертвецомъ? Надо жить....

— И замолчали? У васъ совсѣмъ пропало краснорѣчiе. Я прожила мой часъ на свѣтѣ и довольно. Помните вы Христофора Ивановича?

— Нѣтъ не помню, нахмурился онъ.

— Христофора Ивановича, въ Лозаннѣ? Онъ вамъ ужасно надоѣлъ. Онъ отворялъ дверь и всегда говорилъ: «Я на

710                                          Русскій Вѣстникъ.

минутку», а просидитъ весь день. Я не хочу походить на Христофора Ивановича и сидѣть весь день.

Болѣзненное впечатлѣнiе отразилось въ лицѣ его:

— Лиза, мнѣ больно за этотъ надломанный языкъ. Эта гримаса вамъ дорого стоитъ самой. Къ чему она? Для чего?

Глаза его загорѣлись:

— Лиза, воскликнулъ онъ, — клянусь, я теперь больше люблю тебя чѣмъ вчера, когда ты вошла ко мнѣ!

— Какое странное признанiе! Зачѣмъ тутъ вчера и сегодня и обѣ мѣрки?

— Ты не оставишь меня, продолжалъ онъ почти съ отчаянiемъ, — мы уѣдемъ вмѣстѣ, сегодня же, такъ ли? Такъ ли?

— Ай, не жмите руку такъ больно! Куда намъ ѣхать вмѣстѣ сегодня же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нѣтъ, ужь довольно пробъ... да и медленно для меня; да и неспособна я; слишкомъ для меня высоко. Если ѣхать, то въ Москву, и тамъ дѣлать визиты и самимъ принимать — вотъ мой идеалъ, вы знаете; я отъ васъ не скрыла, еще въ Швейцарiи, какова я собою. Такъ какъ намъ невозможно ѣхать въ Москву и дѣлать визиты, потому что вы женаты, такъ и нечего о томъ говорить.

— Лиза! Чтò же такое было вчера?

— Было то чтò было.

— Это невозможно! Это жестоко!

— Такъ чтò жь что жестоко, и снесите коли жестоко.

— Вы можетъ-быть мстите мнѣ за вчерашнюю фантазiю... пробормоталъ онъ, злобно усмѣхнувшись. Лиза вспыхнула.

— Какая низкая мысль!

— Такъ зачѣмъ же вы дарили мнѣ... «столько счастья»? Имѣю я право узнать?

— Нѣтъ, ужь обойдитесь какъ-нибудь безъ правъ; не завершайте низость вашего предположенiя глупостью. Вамъ сегодня не удается. Кстати, ужь не боитесь ли вы и свѣтскаго мнѣнiя, и что васъ за это «столько счастья» осудятъ? О, коли такъ, ради Бога не тревожьте себя. Вы ни въ чемъ тутъ не причина и никому не въ отвѣтѣ. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали кто это входитъ. Тутъ именно одна моя фантазiя, какъ вы сейчасъ выразились, и болѣе ничего. Вы можете всѣмъ смѣло и побѣдоносно смотрѣть въ глаза.

— Твои слова, этотъ смѣхъ, вотъ уже часъ, насылаютъ на меня холодъ ужаса. Это «счастье», о которомъ ты такъ неистово говоришь, стоитъ мнѣ... всего. Развѣ я могу теперь

Бѣсы.                                                          711

потерять тебя? Клянусь, я любилъ тебя вчера меньше. Зачѣмъ же ты у меня все отнимаешь сегодня? Знаешь ли ты чего она стоила мнѣ, эта новая надежда? Я жизнью за нее заплатилъ.

— Своею или чужой?

Онъ быстро приподнялся.

— Чтò это значитъ? проговорилъ онъ, неподвижно смотря на нее.

— Своею или моею жизнью заплатили, вотъ чтò я хотѣла спросить. Или вы совсѣмъ теперь понимать перестали? вспыхнула Лиза. — Чего вы такъ вдругъ вскочили? Зачѣмъ на меня глядите съ такимъ видомъ? Вы меня пугаете. Чего вы все боитесь? Я ужь давно замѣтила что вы боитесь, именно теперь, именно сейчасъ... Господи, какъ вы блѣднѣете!

— Если ты что-нибудь знаешь, Лиза, то клянусь, я не знаю... и вовсе не о томъ сейчасъ говорилъ, говоря что жизнью заплатилъ...

— Я васъ совсѣмъ не понимаю, проговорила она, боязливо запинаясь.

Наконецъ медленная, задумчивая усмѣшка показалась на его губахъ. Онъ тихо сѣлъ, положилъ локти на колѣни и закрылъ руками лицо.

— Дурной сонъ и бредъ... Мы говорили о двухъ разныхъ вещахъ.

— Я совсѣмъ не знаю о чемъ вы говорили.... Неужели вчера вы не знали что я сегодня отъ васъ уйду, знали иль нѣтъ? Не лгите, знали или нѣтъ?

— Зналъ... тихо вымолвилъ онъ.

— Ну, такъ чего же вамъ: знали и оставили «мгновенiе» за собой. Какiе же тутъ счеты?

— Скажи мнѣ всю правду, вскричалъ онъ съ глубокимъ страданiемъ: — когда вчера ты отворила мою дверь, знала ты сама что отворяешь ее на одинъ только часъ?

Она ненавистно на него поглядѣла:

— Правда что самый серiозный человѣкъ можетъ задавать самые удивительные вопросы. И чего вы такъ безпокоитесь? Неужто изъ самолюбiя, что васъ женщина первая бросила, а не вы ее? Знаете, Николай Всеволодовичъ, я, пока у васъ, убѣдилась между прочимъ что вы ужасно ко мнѣ великодушны, а я вотъ этого-то и не могу у васъ выносить.

Онъ всталъ съ мѣста и прошелъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ.

712                                          Русскій Вѣстникъ.

— Хорошо, пусть такъ должно кончиться... Но какъ могло это все случиться?

— Вотъ забота! И главное, что вы это сами знаете какъ по пальцамъ и понимаете лучше всѣхъ на свѣтѣ и сами разчитывали. Я барышня, мое сердце въ оперѣ воспитывалось, вотъ съ чего и началось, вся разгадка.

— Нѣтъ.

— Тутъ нѣтъ ничего чтò можетъ растерзать ваше самолюбiе и все совершенная правда. Началось съ красиваго мгновенiя котораго я не вынесла. Третьяго дня, когда я васъ всенародно «обидѣла», а вы мнѣ отвѣтили такимъ рыцаремъ, я прiѣхала домой и тотчасъ догадалась что вы потому отъ меня бѣгали что женаты, а вовсе не изъ презрѣнiя ко мнѣ, чего я въ качествѣ свѣтской барышни всего болѣе опасалась. Я поняла что меня же вы, безразсудную, берегли убѣгая. Видите какъ я цѣню ваше великодушiе. Тутъ подскочилъ Петръ Степановичъ и тотчасъ же мнѣ все объяснилъ. Онъ мнѣ открылъ что васъ колеблетъ великая мысль, предъ которою мы оба съ нимъ совершенно ничто, но что я все-таки у васъ поперегъ дороги. Онъ и себя тутъ причелъ; онъ непремѣнно хотѣлъ втроемъ и говорилъ префантастическiя вещи, про ладью и про кленовыя весла изъ какой-то русской пѣсни. Я его похвалила, сказала ему что онъ поэтъ, и онъ принялъ за самую неразмѣнную монету. А такъ какъ я и безъ того давно знала что меня всего на одинъ мигъ только хватитъ, то взяла и рѣшилась. Ну вотъ и все, и довольно, и пожалуста больше безъ объясненiй. Пожалуй еще поссоримся. Никого не бойтесь, я все на себя беру. Я дурная, капризная, я оперною ладьей соблазнилась, я барышня... А знаете, я все-таки думала что вы ужасно какъ меня любите. Не презирайте дуру и не смѣйтесь за эту слезинку чтò сейчасъ упала. Я ужасно люблю плакать «себя жалѣючи». Ну, довольно, довольно. Я ни на чтò неспособна; и вы ни на чтò неспособны; два щелчка съ обѣихъ сторонъ, тѣмъ и утѣшимся. По крайней мѣрѣ самолюбiе не страдаетъ.

— Сонъ и бредъ! вскричалъ Николай Всеволодовичъ, ломая руки и шагая по комнатѣ: — Лиза, бѣдная, чтò ты сдѣлала надъ собою?

— Обожглась на свѣчкѣ и больше ничего. Ужь не плачете ли и вы? Будьте приличнѣе, будьте безчувственнѣе....

— Зачѣмъ, зачѣмъ ты пришла ко мнѣ?

— Но вы не понимаете, наконецъ, въ какое комическое положенiе

Бѣсы.                                                          713

ставите сами себя предъ свѣтскимъ мнѣнiемъ такими вопросами?

— Зачѣмъ ты себя погубила, такъ уродливо и такъ глупо, и чтò теперь дѣлать?

— И это Ставрогинъ, «кровопiйца Ставрогинъ», какъ называетъ васъ здѣсь одна дама, которая въ васъ влюблена! Слушайте, я вѣдь вамъ уже сказала: я разочла мою жизнь на одинъ только часъ и спокойна. Разочтите и вы такъ свою... впрочемъ вамъ не для чего; у васъ такъ еще много будетъ разныхъ «часовъ» и «мгновенiй».

— Столько же сколько у тебя; даю тебѣ великое слово мое, ни часу болѣе какъ у тебя!

Онъ все ходилъ и не видалъ ея быстраго, пронзительнаго взгляда, вдругъ какъ бы озарившагося надеждой. Но лучъ свѣта погасъ въ ту же минуту.

— Если бы ты знала цѣну моей теперешней невозможной искренности, Лиза, еслибъ я только могъ открыть тебѣ...

— Открыть? Вы хотите мнѣ что-то открыть? Сохрани меня Боже отъ вашихъ открытiй! прервала она почти съ испугомъ.

Онъ остановился и ждалъ съ безпокойствомъ.

— Я вамъ должна признаться, у меня тогда, еще съ самой Швейцарiи, укрѣпилась мысль что у васъ что-то есть на душѣ ужасное, грязное и кровавое, и... и въ то же время такое чтò ставитъ васъ въ ужасно смѣшномъ видѣ. Берегитесь мнѣ открывать если правда: я васъ засмѣю. Я буду хохотать надъ вами всю вашу жизнь... Ай, вы опять блѣднѣете? Не буду, не буду, я сейчасъ уйду, вскочила она со стула съ брезгливымъ и презрительнымъ движенiемъ.

— Мучь меня, казни меня, срывай на мнѣ злобу, вскричалъ онъ въ отчаянiи. — Ты имѣешь полное право! Я зналъ что я не люблю тебя и погубилъ тебя. Да, «я оставилъ мгновенiе за собой»; я имѣлъ надежду... давно уже... послѣднюю... Я не могъ устоять противъ свѣта озарившаго мое сердце, когда ты вчера вошла ко мнѣ, сама, одна, первая. Я вдругъ повѣрилъ... Я, можетъ-быть, вѣрую еще и теперь.

— За такую благородную откровенность отплачу вамъ тѣмъ же: не хочу я быть вашею сердобольною сестрой. Пусть я, можетъ-быть, и въ самомъ дѣлѣ въ сидѣлки пойду, если не сумѣю умереть кстати сегодня же; но хоть пойду, да не къ вамъ, хотя и вы, конечно, всякаго безногаго и безрукаго стóите. Мнѣ всегда казалось что вы заведете меня въ какое-нибудь мѣсто гдѣ

714                                          Русскій Вѣстникъ.

живетъ огромный злой паукъ въ человѣческiй ростъ, и мы тамъ всю жизнь будемъ на него глядѣть и его бояться. Въ томъ и пройдетъ наша взаимная любовь. Обратитесь къ Дашенькѣ; та съ вами поѣдетъ куда хотите.

— А вы ее и тутъ не могли не вспомнить?

— Бѣдная собачка! Кланяйтесь ей. Знаетъ она чтò вы еще въ Швейцарiи себѣ подъ старость опредѣлили? Какая заботливость! Какая предусмотрительность! Ай, кто это?

Въ глубинѣ залы чуть-чуть отворилась дверь; чья-то голова просунулась и торопливо спряталась.

— Это ты, Алексѣй Егорычъ? спросилъ Ставрогинъ.

— Нѣтъ, это всего только я, высунулся опять до половины Петръ Степановичъ. — Здравствуйте, Лизавета Николаевна; во всякомъ случаѣ съ добрымъ утромъ. Такъ и зналъ что найду васъ обоихъ въ этой залѣ. Я совершенно на одно мгновенiе, Николай Всеволодовичъ, — во чтò бы то ни стало спѣшилъ на пару словъ... необходимѣйшихъ... всего только парочку!

Ставрогинъ пошелъ, но съ трехъ шаговъ воротился къ Лизѣ.

— Если сейчасъ что-нибудь услышишь, Лиза, то знай: я виновенъ.

Она вздрогнула и боязливо посмотрѣла на него; но онъ поспѣшно вышелъ.

II.

Комната изъ которой выглянулъ Петръ Степановичъ была большая овальная прихожая. Тутъ до него сидѣлъ Алексѣй Егорычъ, но онъ его выслалъ. Николай Всеволодовичъ притворилъ за собою дверь въ залу и остановился въ ожиданiи. Петръ Степановичъ быстро и пытливо оглядѣлъ его.

— Ну?

— То-есть если вы уже знаете, заторопился Петръ Степановичъ, казалось желая вскочить глазами въ душу, — то разумѣется, никто изъ насъ ни въ чемъ не виноватъ, а прежде всѣхъ вы, потому что это такое стеченiе... совпаденiе случаевъ... однимъ словомъ, юридически до васъ не можетъ коснуться, и я летѣлъ предувѣдомить.

— Сгорѣли? Зарѣзаны?

— Зарѣзаны, но не сгорѣли, это-то и скверно, но я вамъ даю честное слово что я и тутъ невиновенъ, какъ бы вы ни подозрѣвали меня, — потому что можетъ-быть подозрѣваете, а?

Бѣсы.                                                          715

Хотите всю правду: видите, у меня дѣйствительно мелькала мысль, — сами же вы ее мнѣ подсказали, не серiозно, а дразня меня (потому что не стали же бы вы серiозно подсказывать), — но я не рѣшался, и не рѣшился бы ни за чтò, ни за сто рублей, — да тутъ и выгодъ-то никакихъ, то-есть для меня, для меня... (Онъ ужасно спѣшилъ и говорилъ какъ трещетка.) Но вóтъ какое совпаденiе обстоятельствъ: я изъ своихъ (слышите, изъ своихъ, вашихъ не было ни рубля, и главное, вы это сами знаете) далъ этому пьяному дурачинѣ Лебядкину двѣсти тридцать рублей, третьяго дня, еще съ вечера, — слышите, третьяго дня, а не вчера послѣ Чтенiя, замѣтьте это: это весьма важное совпаденiе, потому что я вѣдь ничего не зналъ тогда навѣрно поѣдетъ или нѣтъ къ вамъ Лизавета Николаевна; далъ же собственныя деньги единственно потому что вы третьяго дня отличились, вздумали всѣмъ объявить вашу тайну. Ну тамъ я не вхожу... ваше дѣло... рыцарь... но признаюсь удивился, какъ дубиной по лбу. Но такъ какъ мнѣ эти трагедiи наскучили вельми, — и замѣтьте, я говорю серiозно, хоть и употребляю славянскiя выраженiя, — такъ какъ все это вредитъ наконецъ моимъ планамъ, то я и далъ себѣ слово спровадить Лебядкиныхъ во чтò бы ни стало и безъ вашего вѣдома въ Петербургъ, тѣмъ болѣе что и самъ онъ туда порывался. Одна ошибка: далъ деньги отъ вашего имени; ошибка иль нѣтъ? Можетъ и не ошибка, а? Слушайте же теперь, слушайте, какъ это все обернулось... Въ горячкѣ рѣчи онъ приблизился къ Ставрогину вплоть и сталъ было хватать его за лацканъ сюртука (ей-Богу можетъ-быть нарочно). Ставрогинъ сильнымъ движенiемъ ударилъ его по рукѣ.

— Ну чего жь вы.... полноте... этакъ руку сломаете... тутъ главное въ томъ какъ это обернулось, — затрещалъ онъ вновь, ни мало даже не удивившись удару. — Я съ вечера выдаю деньги, съ тѣмъ чтобъ онъ и сестрица завтра чѣмъ свѣтъ отправлялись; поручаю это дѣльцо подлецу Липутину, чтобы самъ посадилъ и отправилъ. Но мерзавцу Липутину понадобилось сошкольничать съ публикой — можетъ-быть слышали? На Чтенiи? Слушайте же, слушайте: оба пьютъ, сочиняютъ стихи, изъ которыхъ половина Липутинскихъ; тотъ его одѣваетъ во фракъ, меня между тѣмъ увѣряетъ что уже отправилъ съ утра, а его бережетъ гдѣ-то въ задней каморкѣ чтобы выпихнуть на эстраду. Но тотъ быстро и неожиданно напивается. Затѣмъ извѣстный скандалъ, затѣмъ его доставляютъ

716                                          Русскій Вѣстникъ.

домой полумертваго, а Липутинъ у него вынимаетъ тихонько двѣсти рублей, оставляя мелочь. Но къ несчастiю оказывается что тотъ уже утромъ эти двѣсти рублей тоже изъ кармана вынималъ, хвастался и показывалъ гдѣ не слѣдуетъ. А такъ какъ Ѳедька того и ждалъ, а у Кирилова кое-что слышалъ (помните, вашъ намекъ?), то и рѣшился воспользоваться. Вотъ и вся правда. Я радъ по крайней мѣрѣ что Ѳедька денегъ не нашелъ, а вѣдь на тысячу подлецъ разчитывалъ! Торопился и пожара, кажется, самъ испугался... Вѣрите, мнѣ этотъ пожаръ какъ полѣномъ по головѣ. Нѣтъ, это чортъ знаетъ чтò такое! Это такое самовластiе... Вотъ видите, я предъ вами, столькаго отъ васъ ожидая, ничего не потаю: ну да, у меня уже давно эта идейка объ огнѣ созрѣвала, такъ какъ она столь народна и популярна; но вѣдь я берегъ ее на критическiй часъ, на то драгоцѣнное мгновенiе, когда мы всѣ встанемъ и... А они вдругъ вздумали своевластно и безъ приказу теперь, въ такое мгновенiе когда именно надо бы притаиться, да въ кулакъ дышать! Нѣтъ, это такое самовластiе!.. однимъ словомъ, я еще ничего не знаю, тутъ говорятъ про двухъ Шпигулинскихъ.... но если тутъ есть и наши, если хоть одинъ изъ нихъ тутъ погрѣлъ свои руки — горе тому! Вотъ видите чтò значитъ хоть капельку распустить! Нѣтъ, эта демократическая сволочь съ своими пятерками — плохая опора; тутъ нужна одна великолѣпная, кумирная, деспотическая воля, опирающаяся на нѣчто не случайное и внѣ стоящее... Тогда и пятерки подожмутъ хвосты повиновенiя и съ подобострастiемъ пригодятся при случаѣ. Но во всякомъ случаѣ хоть тамъ теперь и кричатъ во всѣ трубы что Ставрогину надо было жену сжечь, для того и городъ сгорѣлъ, но...

— А ужь кричатъ во всѣ трубы?

— То-есть еще вовсе нѣтъ, и признаюсь, я ровно ничего не слыхалъ, но вѣдь съ народомъ чтò подѣлаешь, особенно съ погорѣлыми: Vox populi vox Dei. Долго ли глупѣйшiй слухъ по вѣтру пустить?... Но вѣдь въ сущности вамъ ровно нечего опасаться. Юридически вы совершенно правы, по совѣсти тоже, — вѣдь вы не хотѣли же? Не хотѣли? Уликъ никакихъ, одно совпаденiе... Развѣ вотъ Ѳедька припомнитъ ваши тогдашнiя неосторожныя слова у Кирилова (и зачѣмъ вы ихъ тогда сказали?), но вѣдь это вовсе ничего не доказываетъ, а Ѳедьку мы сократимъ. Я сегодня же его сокращаю...

— А трупы совсѣмъ не сгорѣли?

Бѣсы.                                                          717

— Ни мало; эта каналья ничего не сумѣла устроить какъ слѣдуетъ. Но я радъ по крайней мѣрѣ что вы такъ спокойны... потому что хоть вы и ничѣмъ тутъ не виноваты, ни даже мыслью, но вѣдь все-таки. И притомъ согласитесь что все это отлично обертываетъ ваши дѣла: вы вдругъ свободный вдовецъ и можете сiю минуту жениться на прекрасной дѣвицѣ съ огромными деньгами, которая вдобавокъ уже въ вашихъ рукахъ. Вотъ чтò можетъ сдѣлать простое, грубое совпаденiе обстоятельствъ — а?

— Вы угрожаете мнѣ, глупая голова?

— Ну полноте, полноте, ужь сейчасъ и глупая голова, и чтò за тонъ? Чѣмъ бы радоваться, а вы... Я нарочно летѣлъ чтобы скорѣй предувѣдомить... Да и чѣмъ мнѣ вамъ угрожать? Очень мнѣ васъ надо изъ-за угрозъ-то! Мнѣ надо вашу добрую волю, а не изъ страху. Вы свѣтъ и солнце... Это я васъ изо всей силы боюсь, а не вы меня! Я вѣдь не Маврикiй Николаевичъ... И представьте, я лечу сюда на бѣговыхъ дрожкахъ, а Маврикiй Николаевичъ здѣсь у садовой вашей рѣшетки, на заднемъ углу сада... въ шинели, весь промокъ, должно-быть всю ночь сидѣлъ! Чудеса! до чего могутъ люди съ ума сходить!

— Маврикiй Николаевичъ? Правда?

— Правда, правда. Сидитъ у садовой рѣшетки. Отсюда, — отсюда въ шагахъ трехстахъ, я думаю. Я поскорѣе мимо него, но онъ меня видѣлъ. Вы не знали? Въ такомъ случаѣ очень радъ что не забылъ передать. Вотъ этакой-то всего опаснѣе на случай если съ нимъ револьверъ, и наконецъ ночь, слякоть, естественная раздражительность, — потому что вѣдь каковы же его обстоятельства-то, ха-ха! Какъ вы думаете, зачѣмъ онъ сидитъ?

— Лизавету Николаевну, разумѣется, ждетъ.

— Во-отъ! Да съ чего она къ нему выйдетъ? И... въ такой дождь... вотъ дуракъ-то!

— Она сейчасъ къ нему выйдетъ.

— Эге! Вотъ извѣстiе! Стало-быть... Но послушайте, вѣдь теперь совершенно измѣнились ея дѣла: къ чему теперь ей Маврикiй? Вѣдь вы свободный вдовецъ и можете завтра же на ней жениться? Она еще не знаетъ, — предоставьте мнѣ, и я вамъ тотчасъ же все обдѣлаю. Гдѣ она, надо и ее обрадовать.

— Обрадовать?

— Еще бы, идемъ.

718                                          Русскій Вѣстникъ.

— А вы думаете, она про эти трупы не догадается? Какъ-то особенно прищурился Ставрогинъ.

— Конечно не догадается, рѣшительнымъ дурачкомъ подхватилъ Петръ Степановичъ, — потому что вѣдь юридически... Эхъ вы! Да хоть бы и догадалась! У женщинъ все это такъ отлично стушевывается, вы еще не знаете женщинъ! Кромѣ того что ей теперь вся выгода за васъ выйти, потому что вѣдь все таки она себя оскандалила, кромѣ того я ей про «ладью» наговорилъ: и именно увидѣлъ что «ладьей»-то на нее и подѣйствуешь, стало-быть вотъ какого она калибра дѣвица. Не безпокойтесь, она такъ черезъ эти трупики перешагнетъ что лю-ли, — тѣмъ болѣе что вы совершенно, совершенно невинны, не правда ли? Она только прибережетъ эти трупики чтобы васъ потомъ уколоть, этакъ на второй годикъ супружества. Всякая женщина идя къ вѣнцу въ этомъ родѣ чѣмъ-нибудь запасается изъ мужнина стараго, но вѣдь тогда... чтò черезъ годъ-то будетъ? Ха-ха-ха!

— Если вы на бѣговыхъ дрожкахъ, то довезите ее сейчасъ до Маврикiя Николаевича. Она сейчасъ сказала что терпѣть меня не можетъ и отъ меня уйдетъ, и конечно не возьметъ отъ меня экипажа.

— Во-отъ! Да неужто вправду уѣзжаетъ? Отъ чего бы это могло произойти? глуповато посмотрѣлъ Петръ Степановичъ.

— Догадалась какъ-нибудь, въ эту ночь, что я вовсе ее не люблю... о чемъ конечно всегда знала.

— Да развѣ вы ее не любите? подхватилъ Петръ Степановичъ съ видомъ безпредѣльнаго удивленiя. — А коли такъ, зачѣмъ же вы ее вчера, какъ вошла, у себя оставили и какъ благородный человѣкъ не увѣдомили прямо что не любите? Это ужасно подло съ вашей стороны; да и въ какомъ же подломъ видѣ вы меня предъ нею поставили?

Ставрогинъ вдругъ разсмѣялся.

— Я на обезьяну мою смѣюсь, пояснилъ онъ тотчасъ же.

— А! догадались что я распаясничался, ужасно весело разсмѣялся и Петръ Степановичъ; — я чтобы васъ разсмѣшить! Представьте, я вѣдь тотчасъ же какъ вы вышли ко мнѣ по лицу догадался что у васъ «несчастье». Даже можетъ быть полная неудача, а? Ну, бьюсь же объ закладъ, вскричалъ онъ, почти захлебываясь отъ восторга, — что вы всю ночь просидѣли въ залѣ рядышкомъ на стульяхъ и о какомъ-нибудь высочайшемъ благородствѣ проспорили все драгоцѣнное время... Ну

Бѣсы.                                                          719

простите, простите; мнѣ чтò: я вѣдь еще вчера зналъ навѣрно что у васъ глупостью кончится. Я вамъ привезъ ее единственно чтобы васъ позабавить и чтобы доказать что со мною вамъ скучно не будетъ; триста разъ пригожусь въ этомъ родѣ; я вообще люблю быть прiятенъ людямъ. Если же теперь она вамъ не нужна, на чтò я и разчитывалъ, съ тѣмъ и ѣхалъ, то...

— Такъ это вы для одной моей забавы ее привезли?

— А то зачѣмъ же?

— А не за тѣмъ чтобы заставить меня жену убить?

— Во-отъ, да развѣ вы убили? Чтò за трагическiй человѣкъ!

— Все равно, вы убили.

— Да развѣ я убилъ? Говорю же вамъ, я тутъ ни при каплѣ. Однако вы начинаете меня безпокоить...

— Продолжайте, вы сказали: «Если теперь она вамъ не нужна, то...»

— То, предоставьте мнѣ, разумѣется! Я отлично ее выдамъ за Маврикiя Николаевича, котораго между прочимъ вовсе не я у саду посадилъ, не возьмите еще этого въ голову. Я вѣдь его боюсь теперь. Вотъ вы говорите: на бѣговыхъ дрожкахъ, а я такъ-таки мимо пролепетнулъ... право, если съ нимъ револьверъ?... хорошо что я свой захватилъ. Вотъ онъ (онъ вынулъ изъ кармана револьверъ, показалъ и тотчасъ же опять спряталъ) — захватилъ за дальностью пути... Впрочемъ я вамъ это мигомъ смажу: у ней именно теперь сердчишко по Маврикiю ноетъ... должно по крайней мѣрѣ ныть... и знаете — ей Богу мнѣ ее даже нѣсколько жалко! Сведу съ Маврикiемъ, и она тотчасъ про васъ начнетъ вспоминать, — ему васъ хвалить, а его въ глаза бранить, — сердце женщины! Ну вотъ вы опять смѣетесь? Я ужасно радъ что вы такъ развеселились. Ну чтò жь, идемъ. Я прямо съ Маврикiя и начну, а про тѣхъ... про убитыхъ... знаете, не промолчать ли теперь? Все равно потомъ узнаетъ.

— Объ чемъ узнаетъ! Кто убитъ? Чтò вы сказали про Маврикiя Николаевича? отворила вдругъ дверь Лиза.

— А! вы подслушивали?

— Чтò вы сказали сейчасъ про Маврикiя Николаевича? Онъ убитъ?

— А! стало-быть вы не разслышали! Успокойтесь, Маврикiй Николаевичъ живъ и здоровъ, въ чемъ можете мигомъ удостовѣриться, потому что онъ здѣсь у дороги, у садовой

720                                          Русскій Вѣстникъ.

рѣшетки... и кажется всю ночь просидѣлъ; промокъ, въ шинели... Я ѣхалъ, онъ меня видѣлъ.

— Это неправда. Вы сказали «убитъ»... Кто убитъ? настаивала она съ мучительною недовѣрчивостью.

— Убита только моя жена, ея братъ Лебядкинъ и ихъ служанка, твердо заявилъ Ставрогинъ.

Лиза вздрогнула и ужасно поблѣднѣла.

— Звѣрскiй, странный случай, Лизавета Николаевна, глупѣйшiй случай грабежа, тотчасъ затрещалъ Петръ Степановичъ, — одного грабежа, пользуясь пожаромъ; дѣло разбойника Ѳедьки Каторжнаго и дурака Лебядкина, который всѣмъ показывалъ свои деньги... я съ тѣмъ и летѣлъ... какъ камнемъ по лбу. Ставрогинъ едва устоялъ когда я сообщилъ. Мы здѣсь совѣтовались: сообщить вамъ сейчасъ или нѣтъ?

— Николай Всеволодовичъ, правду онъ говоритъ? едва вымолвила Лиза.

— Нѣтъ, не правду.

— Какъ неправду! вздрогнулъ Петръ Степановичъ, — это еще чтò!

— Господи, я съ ума сойду! вскричала Лиза.

— Да поймите же по крайней мѣрѣ что онъ сумашедшiй теперь человѣкъ! кричалъ изо всей силы Петръ Степановичъ, — вѣдь все-таки жена его убита. Видите какъ онъ блѣденъ... Вѣдь онъ съ вами же всю ночь пробылъ, ни на минуту не отходилъ, какъ же его подозрѣвать?

— Николай Всеволодовичъ, скажите какъ предъ Богомъ, виноваты вы или нѣтъ, а я клянусь, вашему слову повѣрю какъ Божьему и на край свѣта за вами пойду, о, пойду! Пойду, какъ собачка...

— Изъ-за чего же вы терзаете ее, фантастическая вы голова! остервенился Петръ Степановичъ. — Лизавета Николаевна, ей-ей, столките меня въ ступѣ, онъ невиненъ, напротивъ, самъ убитъ и бредитъ, вы видите. Ни въ чемъ, ни въ чемъ, даже мыслью неповиненъ!.. Все только дѣло разбойниковъ, которыхъ навѣрно черезъ недѣлю разыщутъ и накажутъ плетьми... Тутъ Ѳедька Каторжный и Шпигулинскiе, объ этомъ весь городъ трещитъ, потому и я.

— Такъ ли? Такъ ли? вся трепеща ждала послѣдняго себѣ приговора Лиза.

— Я не убивалъ и былъ противъ, но я зналъ что они будутъ

Бѣсы.                                                          721

убиты и не остановилъ убiйцъ. Ступайте отъ меня, Лиза, вымолвилъ Ставрогинъ и пошелъ въ залу.

Лиза закрыла лицо руками и пошла изъ дому. Петръ Степановичъ бросился было за нею, но тотчасъ воротился въ залу.

— Такъ вы такъ-то? Такъ вы такъ-то? Такъ вы ничего не боитесь? накинулся онъ на Ставрогина въ совершенномъ бѣшенствѣ, бормоча несвязно, почти словъ не находя, съ пѣною у рта.

Ставрогинъ стоялъ среди залы и не отвѣчалъ ни слова. Онъ захватилъ лѣвою рукой слегка клокъ своихъ волосъ и потерянно улыбался. Петръ Степановичъ сильно дернулъ его за рукавъ.

— Пропали вы что ли? Такъ вы вотъ за чтò принялись? На всѣхъ донесете, а сами въ монастырь уйдете или къ чорту.... Но вѣдь я васъ все равно укокошу, хоть бы вы и не боялись меня!

— А, это вы трещите? разглядѣлъ его наконецъ Ставрогинъ. — Бѣгите, очнулся онъ вдругъ, — бѣгите за нею, велите карету, не покидайте ее... Бѣгите, бѣгите же! Проводите до дому чтобы никто не зналъ, и чтобъ она туда не ходила.... на тѣла.... на тѣла.... въ карету силой посадите... Алексѣй Егорычъ! Алексѣй Егорычъ!

— Стойте, не кричите! Она ужь теперь въ объятiяхъ у Маврикiя... Не сядетъ Маврикiй въ вашу карету... Стойте же! Тутъ дороже кареты!

Онъ выхватилъ опять револьверъ; Ставрогинъ серiозно посмотрелъ на него.

— А чтò жь, убейте, проговорилъ онъ тихо, почти примирительно.

— Фу, чортъ, какую ложь натащитъ на себя человѣкъ! такъ и затрясся Петръ Степановичъ. — Ей Богу бы убить! Подлинно она плюнуть на васъ должна была!... Какая вы «ладья», старая вы, дырявая, дровяная барка на сломъ!... Ну, хоть изъ злобы, хоть изъ злобы теперь вамъ очнуться! Э-эхъ! Вѣдь ужь все бы вамъ равно, коли сами себѣ пулю въ лобъ просите?

Ставрогинъ странно усмѣхнулся.

— Еслибы вы не такой шутъ, я бы можетъ и сказалъ теперь: да.... Еслибы только хоть каплю умнѣе...

— Я-то шутъ, но не хочу, чтобы вы, главная половина моя, были шутомъ! Понимаете вы меня?

Ставрогинъ понималъ, одинъ только онъ можетъ-быть. Былъ

722                                          Русскій Вѣстникъ.

же изумленъ Шатовъ, когда Ставрогинъ сказалъ ему что въ Петрѣ Степановичѣ есть энтузiазмъ.

— Ступайте отъ меня теперь къ чорту, а къ завтраму я что-нибудь выдавлю изъ себя. Приходите завтра.

— Да? Да?

— Почемъ я знаю!... Къ чорту, къ чорту!

И ушелъ вонъ изъ залы.

— А пожалуй еще къ лучшему, пробормоталъ про себя Петръ Степановичъ, пряча револьверъ.

III.

Онъ бросился догонять Лизавету Николаевну. Та еще не далеко отошла, всего нѣсколько шаговъ отъ дому. Ее задержалъ было Алексѣй Егоровичъ, слѣдовавшiй за нею и теперь, на шагъ позади, во фракъ, почтительно преклонившись и безъ шляпы. Онъ неотступно умолялъ ее дождаться экипажа; старикъ былъ испуганъ и почти плакалъ.

— Ступай, баринъ чаю проситъ, некому подать, оттолкнулъ его Петръ Степановичъ и прямо взялъ подъ руку Лизавету Николаевну.

Та не вырвала руки, но кажется была не при всемъ разсудкѣ, еще не опомнилась.

— Вопервыхъ, вы не туда, залепеталъ Петръ Степановичъ, — намъ надо сюда, а не мимо сада; а вовторыхъ, во всякомъ случаѣ пѣшкомъ невозможно, до васъ три версты, а у васъ и одежи нѣтъ. Еслибы вы капельку подождали. Я вѣдь на бѣговыхъ, лошадь тутъ на дворѣ, мигомъ подамъ, посажу и доставлю такъ что никто не увидитъ.

— Какой вы добрый.... ласково проговорила Лиза.

— Помилуйте, въ подобномъ случаѣ всякiй гуманный человѣкъ на моемъ мѣстѣ также....

Лиза поглядѣла на него и удивилась.

— Ахъ, Боже мой, а я думала что тутъ все еще тотъ старикъ!

— Послушайте, я ужасно радъ что вы это такъ принимаете, потому что все это предразсудокъ ужаснѣйшiй, и если ужь на то пошло, то не лучше ли я этому старику сейчасъ велю обработать карету, всего десять минутъ, а мы воротимся и подъ крыльцомъ подождемъ, а?

Бѣсы.                                                          723

— Я прежде хочу.... гдѣ эти убитые?

— А, ну вотъ еще фантазiя! Я такъ и боялся.... Нѣтъ, мы ужь эту дрянь лучше оставимъ въ сторонѣ; да и нечего вамъ смотрѣть.

— Я знаю гдѣ они, я этотъ домъ знаю.

— Ну, чтò жь что знаете! Помилуйте, дождь, туманъ (вотъ однакожь обязанность священную натащилъ!).... Слушайте, Лизавета Николаевна, одно изъ двухъ: или вы со мной на дрожкахъ, тогда подождите и ни шагу впередъ, потому что если еще шаговъ двадцать, то насъ непремѣнно замѣтитъ Маврикiй Николаевичъ.

— Маврикiй Николаевичъ! Гдѣ? Гдѣ?

— Ну, а если вы съ нимъ хотите, то я пожалуй васъ еще немного проведу и укажу его гдѣ сидитъ, а самъ ужь слуга покорный; я къ нему не хочу теперь подходить.

— Онъ ждетъ меня, Боже! вдругъ остановилась она, и краска разлилась по ея лицу.

— Но помилуйте, если онъ человѣкъ безъ предразсудковъ! Знаете, Лизавета Николаевна, это все не мое дѣло; я совершенно тутъ въ сторонѣ, и вы это сами знаете; но я вѣдь вамъ все-таки желаю добра.... Если не удалась наша «ладья», если оказалось что это всего только старый, гнилой барказъ, годный на сломъ....

— Ахъ, чудесно! вскричала Лиза.

— Чудесно, а у самой слезы текутъ. Тутъ нужно мужество. Надо ни въ чѣмъ не уступать мущинѣ. Въ нашъ векъ, когда женщина.... фу, чортъ (едва не отплевался Петръ Степановичъ)! А главное и жалѣть не о чемъ: можетъ оно и отлично обернется. Маврикiй Николаевичъ человѣкъ.... однимъ словомъ, человѣкъ чувствительный, хотя и не разговорчивый, чтò впрочемъ тоже хорошо, конечно при условiи если онъ безъ предразсудковъ....

— Чудесно, чудесно! истерически разсмѣялась Лиза.

— А, ну, чортъ.... Лизавета Николаевна, опикировался вдругъ Петръ Степановичъ, — я вѣдь собственно тутъ для васъ же.... мнѣ вѣдь чтò.... Я вамъ услужилъ вчера, когда вы сами того захотѣли, а сегодня.... Ну, вотъ отсюда видно Маврикiя Николаевича, вонъ онъ сидитъ, насъ не видитъ. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы Полиньку Саксъ?

— Чтò такое?

— Есть такая повѣсть, Полинька Саксъ. Я еще студентомъ

724                                          Русскій Вѣстникъ.

читалъ.... Тамъ какой-то чиновникъ, Саксъ, съ большимъ состоянiемъ, арестовалъ на дачѣ жену за невѣрность.... А, ну, чортъ, наплевать! Вотъ увидите что Маврикiй Николаевичъ еще до дому сдѣлаетъ вамъ предложенiе. Онъ насъ еще не видитъ.

— Ахъ, пусть не видитъ! вскричала вдругъ Лиза какъ безумная; — уйдемте, уйдемте! Въ лѣсъ, въ поле!

И она побѣжала назадъ.

— Лизавета Николаевна, это ужь такое малодушiе! бѣжалъ за нею Петръ Степановичъ. — И къ чему вы не хотите чтобъ онъ васъ видѣлъ? Напротивъ, посмотрите ему прямо и гордо въ глаза.... Если вы что-нибудь на счетъ того.... дѣвичьяго.... то вѣдь это такой предразсудокъ, такая отсталось.... Да куда же вы, куда же вы? Эхъ бѣжитъ! Воротимтесь ужь лучше къ Ставрогину, возьмемъ мои дрожки.... Да куда же вы? Тамъ поле, ну, упала!...

Онъ остановился. Лиза лѣтела какъ птица, не зная куда, и Петръ Степановичъ уже шаговъ на пятьдесятъ отсталъ отъ нея. Она упала споткнувшись о кочку. Въ ту же минуту сзади, въ сторонѣ, раздался ужасный крикъ, крикъ Маврикiя Николаевича, который видѣлъ ея бѣгство и паденiе, и бѣжалъ къ ней чрезъ поле. Петръ Степановичъ въ одинъ мигъ отретировался въ ворота Ставрогинскаго дома, чтобы поскорѣе сѣсть на свои дрожки.

А Маврикiй Николаевичъ, въ страшномъ испугѣ, уже стоялъ подлѣ поднявшейся Лизы, склонясь надъ нею и держа ея руку въ своихъ рукахъ. Вся невѣроятная обстановка этой встрѣчи потрясла его разумъ, и слезы текли по его лицу. Онъ видѣлъ ту предъ которою столь благоговѣлъ, безумно бѣгущею чрезъ поле, въ такой часъ, въ такую погоду, въ одномъ платьѣ, въ этомъ пышномъ вчерашнемъ платьѣ, теперь измятомъ, загрязненномъ отъ паденiя.... Онъ не могъ сказать слова, снялъ свою шинель и дрожавшими руками сталъ укрывать ея плечи. Вдругъ онъ вскрикнулъ, почувствовавъ что она прикоснулась губами къ его рукѣ.

— Лиза! вскричалъ онъ, — я ничего не умѣю, но не отгоняйте меня отъ себя!

— О, да, пойдемте скорѣй отсюда, не оставляйте меня! и сама схвативъ его за руку, она повлекла его за собой. — Маврикiй Николаевичъ, испуганно понизила она вдругъ голосъ, — я тамъ все храбрилась, а здѣсь смерти боюсь. Я умру, очень

Бѣсы.                                                          725

скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать.... шептала она, крѣпко сжимая его руку.

— О хоть бы кто-нибудь! въ отчаянiи оглядывался онъ кругомъ, — хоть бы какой проѣзжiй! Вы промочите ноги, вы.... потеряете разсудокъ!

— Ничего, ничего, ободряла она его, — вотъ такъ, при васъ я меньше боюсь, держите меня за руку, ведите меня.... Куда мы теперь, домой? Нѣтъ я хочу сначала видѣть убитыхъ. Они, говорятъ, зарѣзали его жену, а онъ говоритъ что онъ самъ зарѣзалъ; вѣдь это не правда, не правда? Я хочу видѣть сама зарѣзанныхъ.... за меня.... изъ-за нихъ онъ въ эту ночь разлюбилъ меня.... Я увижу и все узнаю. Скорѣй, скорѣй, я знаю этотъ домъ.... тамъ пожаръ.... Маврикiй Николаевичъ, другъ мой, не прощайте меня, безчестную! Зачѣмъ меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мнѣ пощечину и убейте здѣсь въ полѣ какъ собаку!

— Никто вамъ теперь не судья, твердо произнесъ Маврикiй Николаевичъ, — прости вамъ Богъ, а я вашъ судья меньше всѣхъ!

Но странно было бы описывать ихъ разговоръ. А между тѣмъ оба шли, рука въ руку, скоро, спѣша, словно полоумные. Они направлялись прямо на пожаръ. — Маврикiй Николаевичъ все еще не терялъ надежды встрѣтить хоть какую-нибудь телѣгу, но никто не попадался. Мелкiй, тонкiй дождь проницалъ всю окрестность, поглощая всякiй отблескъ и всякiй оттѣнокъ и обращая все въ одну дымную, свинцовую, безразличную массу. Давно уже былъ день, а казалось все еще не разсвѣло. И вдругъ изъ этой дымной, холодной мглы вырѣзалась фигура, странная и нелѣпая, шедшая имъ навстрѣчу. Воображая теперь, думаю что я бы не повѣрилъ глазамъ, еслибъ даже былъ на мѣстѣ Лизаветы Николаевны; а между тѣмъ она радостно вскрикнула и тотчасъ узнала подходившаго человѣка. Это былъ Степанъ Трофимовичъ. Какъ онъ ушелъ, какимъ образомъ могла осуществиться безумная, головная идея его бѣгства — о томъ впереди. Упомяну лишь что въ это утро онъ былъ уже въ лихорадкѣ, но и болѣзнь не остановила его: онъ твердо шагалъ по мокрой землѣ; видно было что обдумалъ предпрiятiе какъ только могъ это сдѣлать лучше одинъ при всей своей кабинетной неопытности. Одѣтъ былъ «по-дорожному», то-есть шинель въ рукава, а подпоясанъ широкимъ кожанымъ лакированнымъ поясомъ съ пряжкой, при этомъ высокiе, новые сапоги

726                                          Русскій Вѣстникъ.

и панталоны въ голенищахъ. Вѣроятно онъ такъ давно уже воображалъ себѣ дорожнаго человѣка, а поясъ и высокiе сапоги съ блестящими гусарскими голенищами, въ которыхъ онъ не умѣлъ ходить, припасъ еще нѣсколько дней назадъ. Шляпа съ широкими полями, гарусный шарфъ, плотно обматывавшiй шею, палка въ правой рукѣ, а въ лѣвой чрезвычайно маленькiй, но чрезмѣрно туго набитый саквояжъ довершали костюмъ. Вдобавокъ, въ той же правой рукѣ распущенный зонтикъ. Эти три предмета — зонтикъ, палку и саквояжъ, было очень неловко нести всю первую версту, а со второй и тяжело.

— Неужто это въ самомъ дѣлѣ вы? вскричала Лиза оглядывая его въ скорбномъ удивленiи, смѣнившемъ первый порывъ ея безсознательной радости.

— Lise! вскричалъ и Степанъ Трофимовичъ, бросаясь къ ней тоже почти въ бреду: — Chère, chère, неужто и вы... въ такомъ туманѣ? Видите: зарево! Vous êtes malheureuse, n'est-ce pas? Вижу, вижу, не разказывайте, но не разспрашивайте и меня. Nous sommos tous malheureux, mais il faut les pardonner tous. Pardonnons Lise и будемъ свободны на вѣки. Чтобы раздѣлаться съ мiромъ и стать свободнымъ вполнѣ — il faut pardonner, pardonner et pardonner!

— Но зачѣмъ вы становитесь на колѣни?

— Затѣмъ что прощаясь съ мiромъ хочу, въ вашемъ образѣ, проститься и со всѣмъ моимъ прошлымъ! — Онъ заплакалъ и поднесъ обѣ ея руки къ своимъ заплаканнымъ глазамъ: — Становлюсь на колѣна предъ всѣмъ чтò было прекрасно въ моей жизни, лобызаю и благодарю! Теперь я разбилъ себя пополамъ: — тамъ — безумецъ мечтавшiй взлетѣть на небо vingt-deux ans! Здѣсь — убитый и озябшiй старикъ — гувернеръ... chez ce marchand, s'il existe pourtant ce marchand... Но какъ вы измокли, Lise! вскричалъ онъ, вскакивая на ноги, почувствовавъ что промокли и его колѣни на мокрой землѣ, — и какъ это можно, вы въ такомъ платьѣ?.. и пѣшкомъ, и въ такомъ полѣ... Вы плачете? Vous êtes malheureuse? Ба, я что-то слышалъ... Но откуда же вы теперь? съ боязливымъ видомъ ускорялъ онъ вопросы, въ глубокомъ недоумѣнiи посматривая на Маврикiя Николаевича; — Mais savez-vous l'heure qu'il est?

— Степанъ Трофимовичъ, слышали вы что-нибудь тамъ про убитыхъ людѣй... Это правда? Правда?

— Эти люди! Я видѣлъ зарево ихъ дѣянiй всю ночь. Они не могли кончить иначе... (глаза его вновь засверкали). Бѣгу изъ

Бѣсы.                                                          727

бреду, горячешнаго сна, бѣгу искать Россiю, existe-t-elle la Russie? Bah, c'est vous, cher capitane! Никогда не сомнѣвался что встрѣчу васъ гдѣ-нибудь при высокомъ подвигѣ... Но возьмите мой зонтикъ и — почему же непремѣнно пѣшкомъ? Ради Бога возьмите хоть зонтикъ, а я все равно гдѣ-нибудь найму экипажъ. Вѣдь я потому пѣшкомъ что Stasie (т.-е. Настасья) раскричалась бы на всю улицу, еслибъ узнала что я уѣзжаю; я и ускользнулъ сколь возможно incognito. Я не знаю, тамъ въ Голосѣ пишутъ про повсемѣстные разбои, но вѣдь не можетъ же, я думаю, быть что сейчасъ какъ вышелъ на дорогу, тутъ и разбойникъ? Chère Lise, вы, кажется, сказали что кто-то кого-то убилъ? O mon Dieu, съ вами дурно!

— Идемъ, идемъ! вскричала какъ въ истерикѣ Лиза, опять увлекая за собою Маврикiя Николаевича. — Постойте, Степанъ Трофимовичъ, воротилась она вдругъ къ нему, — постойте бѣдняжка, дайте я васъ перекрещу. Можетъ-быть васъ бы лучше связать, но я ужь лучше васъ перекрещу. Помолитесь и вы за «бѣдную» Лизу — такъ, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикiй Николаевичъ, отдайте этому ребенку его зонтикъ, отдайте непремѣнно. Вотъ такъ... Пойдемте же! Пойдемте же!

Прибытiе ихъ къ роковому дому произошло именно въ то самое мгновенiе когда сбившаяся предъ домомъ густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогинѣ и о томъ какъ выгодно было ему зарѣзать жену. Но все-таки, повторяю, огромное большинство продолжало слушать молча и неподвижно. Выходили изъ себя лишь пьяные горланы, да люди «срывающiеся», въ родѣ какъ тотъ махавшiй руками мѣщанинъ. Его всѣ знали какъ человѣка даже тихаго, но онъ вдругъ какъ бы срывался и куда-то летѣлъ, если что-нибудь извѣстнымъ образомъ поражало его. Я не видѣлъ какъ прибыли Лиза и Маврикiй Николаевичъ. Впервой я замѣтилъ Лизу, остолбенѣвъ отъ изумленiя, уже далеко отъ меня въ толпѣ, а Маврикiя Николаевича даже сначала и не разглядѣлъ. Кажется былъ такой мигъ что онъ отъ нея отсталъ шага на два за тѣснотой, или его оттерли. Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не замѣчая ничего кругомъ себя, словно горячешная, словно убѣжавшая изъ больницы, разумѣется слишкомъ скоро обратила на себя вниманiе: громко заговорили и вдругъ завопили. Тутъ кто-то крикнулъ: «Это Ставрогинская!» И съ другой стороны: «Мало что убьютъ, глядѣть придутъ!» Вдругъ я увидѣлъ что надъ ея головой, сзади, поднялась и опустилась чья-то рука;

728                                          Русскій Вѣстникъ.

Лиза упала. Раздался ужасный крикъ Маврикiя Николаевича, рванувшагося на помощь и ударившаго изо всѣхъ силъ заслонявшаго отъ него Лизу человѣка. Но въ тотъ же самый мигъ обхватилъ его сзади обѣими руками тотъ мѣщанинъ. Нѣсколько времени нельзя было ничего разглядѣть въ начавшейся свалкѣ. Кажется Лиза поднялась, но опять упала отъ другаго удара. Вдругъ толпа разступилась и образовался небольшой пустой кругъ около лежавшей Лизы, а окровавленный, обезумѣвшiй Маврикiй Николаевичъ стоялъ надъ нею крича, плача и ломая руки. Не помню въ полной точности какъ происходило дальше; помню только что Лизу вдругъ понесли. Я бѣжалъ за нею; она была еще жива и можетъ-быть еще въ памяти. Изъ толпы схватили мѣщанина и еще трехъ человѣкъ. Эти трое до сихъ поръ отрицаютъ всякое свое участiе въ злодѣянiи, упорно увѣряя что ихъ захватили ошибкой; можетъ они и правы. Мѣщанинъ, хоть и явно уличенный, но какъ человѣкъ безъ толку, до сихъ поръ еще не можетъ разъяснить обстоятельно происшедшаго. Я тоже, какъ очевидецъ, хотя и отдаленный, долженъ былъ дать на слѣдствiи мое показанiе: я заявилъ что все произошло въ высшей степени случайно, черезъ людей хотя можетъ-быть и настроенныхъ, но мало сознававшихъ, пьяныхъ и уже потерявшихъ нитку. Такого мнѣнiя держусь и теперь.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Послѣднее рѣшенiе.

I.

Въ это утро Петра Степановича многiе видѣли; видѣвшiе упомнили что онъ былъ въ чрезвычайно возбужденномъ состоянiи. Въ два часа пополудни онъ забѣгалъ къ Гаганову, всего за день прибывшему изъ деревни и у котораго собрался полонъ домъ посѣтителей, много и горячо говорившихъ о только-что происшедшихъ событiяхъ. Петръ Степановичъ говорилъ больше всѣхъ и заставилъ себя слушать. Его всегда считали у насъ за «болтливаго студента съ дырой въ головѣ», но теперь онъ говорилъ объ Юлiи Михайловнѣ, а при всеобщей суматохѣ тема была захватывающая. Онъ сообщилъ о ней, въ качествѣ ея недавняго и интимнѣйшаго конфидента, много

Бѣсы.                                                          729

весьма новыхъ и неожиданныхъ подробностей; нечаянно (и конечно неосторожно) сообщилъ нѣсколько ея личныхъ отзывовъ о всѣмъ извѣстныхъ въ городѣ лицахъ, чѣмъ тутъ же кольнулъ самолюбiя. Выходило у него неясно и сбивчиво, какъ у человѣка не хитраго, но который поставленъ, какъ честный человѣкъ, въ мучительную необходимость разъяснить разомъ цѣлую гору недоумѣнiй и который, въ простодушной своей неловкости, самъ не знаетъ съ чего начать и чѣмъ кончить. Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него что Юлiи Михайловнѣ была извѣстна вся тайна Ставрогина и что она-то и вела всю интригу. Она де и его, Петра Степановича, подвела, потому что онъ самъ былъ влюбленъ въ эту несчастную Лизу, а между тѣмъ его такъ «подвернули» что онъ же почти проводилъ ее въ каретѣ къ Ставрогину. «Да, да, хорошо вамъ, господа, смѣяться, а еслибъ я только зналъ, еслибъ зналъ чѣмъ это кончится!» заключилъ онъ. На разные тревожные вопросы о Ставрогинѣ онъ прямо заявилъ что катастрофа съ Лебядкинымъ, по его мнѣнiю, чистый случай и виновенъ во всемъ самъ Лебядкинъ, показывавшiй деньги. Онъ это особенно хорошо разъяснилъ. Одинъ изъ слушателей какъ-то замѣтилъ ему, что онъ напрасно «представляется»; что онъ ѣлъ, пилъ, чуть не спалъ въ домѣ Юлiи Михайловны, а теперь первый же ее и чернитъ, и что это вовсе не такъ красиво какъ онъ полагаетъ. Но Петръ Степановичъ тотчасъ же защитилъ себя:

— Я ѣлъ и пилъ не потому что у меня не было денегъ, и не виноватъ что меня туда приглашали. Позвольте мнѣ самому судить насколько мнѣ быть за то благодарнымъ.

Вообще впечатлѣнiе осталось въ его пользу: «Пусть онъ малый нелѣпый и конечно пустой, но вѣдь чѣмъ же онъ виноватъ въ глупостяхъ Юлiи Михайловны? Напротивъ выходитъ что онъ же ее останавливалъ»...

Около двухъ часовъ разнеслось вдругъ извѣстiе что Ставрогинъ, о которомъ было столько рѣчей, уѣхалъ внезапно съ полуденнымъ поѣздомъ въ Петербургъ. Это очень заинтересовало; многiе нахмурились. Петръ Степановичъ былъ до того пораженъ что, разказываютъ, даже перемѣнился въ лицѣ и странно вскричалъ: «Да кто же могъ его выпустить?» Онъ тотчасъ убѣжалъ отъ Гаганова. Однакоже его видѣли еще въ двухъ или трехъ домахъ.

Около сумерокъ онъ нашелъ возможность проникнуть и къ

730                                          Русскій Вѣстникъ.

Юлiи Михайловнѣ, хотя и съ величайшимъ трудомъ, потому что та рѣшительно не хотѣла принять его. Только три недѣли спустя узналъ я объ этомъ обстоятельствѣ отъ нея же самой, предъ выѣздомъ ея въ Петербургъ. Она не сообщила подробностей, но замѣтила съ содроганiемъ что онъ «изумилъ ее тогда внѣ всякой мѣры». Полагаю что онъ просто напугалъ ее угрозой сообщичества, въ случаѣ еслибъ ей вздумалось «говорить». Необходимость же попугать тѣсно связывалась съ его тогдашними замыслами, ей разумѣется неизвѣстными, и только потомъ, дней пять спустя, догадалась она почему онъ такъ сомнѣвался въ ея молчанiи и такъ опасался новыхъ взрывовъ ея негодованiя...

Въ восьмомъ часу вечера, когда уже совсѣмъ стемнѣло, на краю города, въ Ѳоминомъ переулкѣ, въ маленькомъ покривившемся домикѣ, въ квартирѣ прапорщика Эркеля, собрались наши въ полномъ комплектѣ, впятеромъ. Общее собранiе назначено было тутъ самимъ Петромъ Степановичемъ; но онъ непростительно опоздалъ, и члены ждали его уже часъ. Этотъ прапорщикъ Эркель былъ тотъ самый заѣзжiй офицерикъ который на вечерѣ у Виргинскаго просидѣлъ все время съ карандашомъ въ рукахъ и съ записною книжкой предъ собою. Въ городъ онъ прибылъ недавно, нанималъ уединенно въ глухомъ переулкѣ у двухъ сестеръ, старухъ мѣщанокъ, и скоро долженъ былъ уѣхать; собраться у него было всего непримѣтнѣе. Этотъ странный мальчикъ отличался необыкновенною молчаливостью; онъ могъ просидѣть десять вечеровъ сряду въ шумной компанiи и при самыхъ необыкновенныхъ разговорахъ, самъ не говоря ни слова, а напротивъ съ чрезвычайнымъ вниманiемъ слѣдя своими дѣтскими глазами за говорившими и слушая. Лицо у него было прехорошенькое и даже какъ бы умное. Къ пятеркѣ онъ не принадлежалъ; наши предполагали что онъ имѣлъ какiя-то и откуда то особыя порученiя, чисто по исполнительной части. Теперь извѣстно что у него не было никакихъ порученiй, да и врядъ ли самъ онъ понималъ свое положенiе. Онъ только преклонился предъ Петромъ Степановичемъ, встрѣтивъ его незадолго. Еслибъ онъ встрѣтился съ какимъ-нибудь преждевременно развращеннымъ монстромъ, и тотъ подъ какимъ-нибудь соцiально-романическимъ предлогомъ подбилъ его основать разбойничью шайку, и для пробы велѣлъ убить и ограбить перваго встрѣчнаго мужика, то онъ непремѣнно бы пошелъ и послушался. У него была гдѣ-то больная

Бѣсы.                                                          731

мать, которой онъ отсылалъ половину своего скуднаго жалованья, — и какъ должно-быть она цѣловала эту бѣдную бѣлокурую головку, какъ дрожала за нее, какъ молилась о ней! Я потому такъ много о немъ распространяюсь что мнѣ его очень жаль.

Наши были возбуждены. Происшествiя прошлой ночи ихъ поразили и кажется они перетрусили. Простой, хотя и систематическiй скандалъ, въ которомъ они такъ усердно до сихъ поръ принимали участiе, развязался для нихъ неожиданно. Ночной пожаръ, убiйство Лебядкиныхъ, буйство толпы надъ Лизой — все это были такiе сюрпризы, которыхъ они не предполагали въ своей программѣ. Они съ жаромъ обвиняли двигавшую ихъ руку въ деспотизмѣ и неоткровенности. Однимъ словомъ пока ждали Петра Степановича, они такъ настроили себя взаимно что опять рѣшились окончательно спросить у него категорическаго объясненiя, а если онъ еще разъ, какъ это уже и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но съ тѣмъ чтобы вмѣсто нея основать новое тайное общество «пропаганды идей», и уже отъ себя, на началахъ равноправныхъ и демократическихъ. Липутинъ, Шигалевъ и знатокъ народа особенно поддерживали эту мысль; Лямшинъ помалчивалъ, хотя и съ согласнымъ видомъ. Виргинскiй колебался и желалъ выслушать сначала Петра Степановича. Положили выслушать Петра Степановича; но тотъ все еще не приходилъ; такая небрежность еще больше подлила яду. Эркель совершенно молчалъ и распорядился лишь подать чаю, который принесъ отъ хозяекъ собственноручно въ стаканахъ на подносѣ, не внося самовара и не впуская служанки.

Петръ Степановичъ явился только въ половинѣ девятаго. Быстрыми шагами подошелъ онъ къ круглому столу предъ диваномъ, за которымъ размѣстилась компанiя; шапку оставилъ въ рукахъ и отъ чаю отказался. Видъ имѣлъ злой, строгiй и высокомѣрный. Должно-быть тотчасъ же замѣтилъ по лицамъ что «бунтуютъ».

— Прежде чѣмъ раскрою ротъ, выкладывайте свое, вы что-то подобрались, замѣтилъ онъ съ злобною усмѣшкой обводя глазами физiономiи.

Липутинъ началъ «отъ лица всѣхъ» и вздрагивавшимъ отъ обиды голосомъ заявилъ «что если такъ продолжать, то можно самому разбить лобъ-съ». О, они вовсе не боятся разбивать свои лбы и даже готовы, но единственно лишь для общаго

732                                          Русскій Вѣстникъ.

дѣла (Общее шевеленiе и одобренiе). А потому пусть будутъ и съ ними откровенны, чтобъ имъ всегда знать заранѣе, «а то чтò жь будетъ?» (Опять шевеленiе, нѣсколько гортанныхъ звуковъ). Такъ дѣйствовать унизительно и опасно.... Мы вовсе не потому что боимся, а если дѣйствуетъ одинъ, а остальные только пѣшки, то одинъ навретъ, и всѣ попадутся. (Восклицанiя: да, да! Общая поддержка).

— Чортъ возьми, чего же вамъ надо?

— А какое отношенiе съ общимъ дѣломъ, закипелъ Липутинъ, — имѣютъ интрижки господина Ставрогина? Пусть онъ тамъ принадлежитъ какимъ-то таинственнымъ образомъ къ центру, если только въ самомъ дѣлѣ существуетъ этотъ фантастическiй центръ, да мы-то этого знать не хотимъ-съ. А между тѣмъ совершилось убiйство, возбуждена полицiя; по ниткѣ и до клубка дойдутъ.

— Попадетесь вы со Ставрогинымъ, и мы попадемся, прибавилъ знатокъ народа.

— И совсѣмъ безполезно для общаго дѣла, уныло закончилъ Виргинскiй.

— Чтò за вздоръ! Убiйство — дѣло случая, сдѣлано Ѳедькой для грабежа.

— Гмъ. Странное однакоже совпаденiе-съ, скорчился Липутинъ.

— А если хотите, произошло чрезъ васъ же.

— Это какъ черезъ насъ?

— Вопервыхъ, вы, Липутинъ, сами въ этой интригѣ участвовали, а вовторыхъ и главное, вамъ приказано было отправить Лебядкина и выданы деньги, а вы чтò сдѣлали? Еслибъ отправили, такъ ничего бы и не было.

— Да не вы ли сами дали идею что хорошо бы было выпустить его читать стихи?

— Идея не приказанiе. Приказанiе было отправить.

— Приказанiе. Довольно странное слово.... Напротивъ, вы именно приказали остановить отправку.

— Вы ошиблись и выказали глупость и своеволiе. А убiйство — дѣло Ѳедьки, и дѣйствовалъ онъ одинъ, изъ грабежа. Вы слышали что звонятъ и повѣрили. Вы струсили. Ставрогинъ не такъ глупъ, а доказательство — онъ уѣхалъ въ двѣнадцать часовъ дня, послѣ свиданiя съ вице-губернаторомъ; еслибы что-нибудь было, его бы не выпустили въ Петербургъ среди бѣла дня.

Бѣсы.                                                          733

— Да вѣдь мы вовсе не утверждаемъ что господинъ Ставрогинъ самъ убивалъ, ядовито и не стѣсняясь подхватилъ Липутинъ, — онъ могъ даже и не знать-съ, равно какъ и я; а вамъ самимъ слишкомъ хорошо извѣстно что я ничего не зналъ-съ, хотя тутъ же влѣзъ какъ баранъ въ котелъ.

— Кого же вы обвиняете? мрачно посмотрѣлъ Петръ Степановичъ.

— А тѣхъ самыхъ кому надобно города сжигать-съ.

— Хуже всего то что вы вывертываетесь. Впрочемъ не угодно ли прочесть и показать другимъ; это только для свѣдѣнiя.

Онъ вынулъ изъ кармана анонимное письмо Лебядкина къ Лембке и передалъ Липутину. Тотъ прочелъ, видимо удивился и задумчиво передалъ сосѣду; письмо быстро обошло кругъ.

— Дѣйствительно ли это рука Лебядкина? замѣтилъ Шигалевъ.

— Его рука, заявили Липутинъ и Толкаченко (то-есть знатокъ народа).

— Я только для свѣдѣнiя и зная что вы такъ расчувствовались о Лебядкинѣ, повторилъ Петръ Степановичъ, принимая назадъ письмо; — такимъ образомъ, господа, какой-нибудь Ѳедька совершенно случайно избавляетъ насъ отъ опаснаго человѣка. Вотъ чтò иногда значитъ случай! Не правда ли поучительно?

Члены быстро переглянулись.

— А теперь, господа, пришолъ и мой чередъ спрашивать, прiосанился Петръ Степановичъ. Позвольте узнать, съ какой стати вы изволили зажечь городъ безъ позволенiя?

— Это чтò! Мы, мы городъ зажгли? Вотъ ужь съ больной-то головы! раздались восклицанiя.

— Я понимаю что вы ужь слишкомъ заигрались, упорно продолжалъ Петръ Степановичъ, — но вѣдь это не скандальчики съ Юлiей Михайловной. Я собралъ васъ сюда, господа, чтобы разъяснить вамъ ту степень опасности которую вы такъ глупо на себя натащили и которая слишкомъ многому и кромѣ васъ угрожаетъ.

— Позвольте, мы, напротивъ, вамъ же намѣрены были сейчасъ заявить о той степени деспотизма и неравенства съ которыми принята была, помимо членовъ, такая серiозная и вмѣстѣ съ тѣмъ странная мѣра, почти съ негодованiемъ заявилъ молчавшiй до сихъ поръ Виргинскiй.

734                                          Русскій Вѣстникъ.

— Итакъ вы отрицаетесь? А я утверждаю что сожгли вы, вы одни и никто другой. Господа, не лгите, у меня точныя свѣдѣнiя. Своеволiемъ вашимъ вы подвергли опасности даже общее дѣло. Вы всего лишь одинъ узелъ безконечной сѣти узловъ и обязаны слѣпымъ послушанiемъ центру. Между тѣмъ трое изъ васъ подговаривали къ пожару Шпигулинскихъ, не имѣя на то ни малѣйшихъ инструкцiй, и пожаръ состоялся.

— Кто трое? Кто трое изъ насъ?

— Третьяго дня въ четвертомъ часу ночи вы, Толкаченко, подговаривали Ѳомку Завьялова въ Незабудкѣ.

— Помилуйте, привскочилъ тотъ, — я едва одно слово сказалъ, да и то безъ намѣренiя, а такъ, потому что его утромъ сѣкли, и тотчасъ бросилъ, вижу слишкомъ пьянъ. Еслибы вы не напомнили, я бы совсѣмъ и не вспомнилъ. Отъ слова но могло загорѣться.

— Вы похожи на того который бы удивился что отъ крошечной искры взлетѣлъ на воздухъ весь пороховой заводъ.

— Я говорилъ шепотомъ и въ углу, ему на ухо, какъ могли вы узнать? сообразилъ вдругъ Толкаченко.

— Я тамъ сидѣлъ подъ столомъ. Не безпокойтесь, господа, я всѣ ваши шаги знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господинъ Липутинъ? А я знаю, напримѣръ, что вы четвертаго дня исщипали вашу супругу, въ полночь, въ вашей спальнѣ, ложась спать.

Липутинъ разинулъ ротъ и поблѣднѣлъ.

(Потомъ стало извѣстно что онъ о подвигѣ Липутина узналъ отъ Агаѳьи, Липутинской служанки, которой съ самаго начала платилъ деньги за шпiонство, о чемъ только послѣ разъяснилось).

— Могу ли и я констатировать фактъ? поднялся вдругъ Шигалевъ.

— Констатируйте.

Шигалевъ сѣлъ и подобрался:

— Сколько я понялъ, да и нельзя не понять, вы сами, въ началѣ и потомъ еще разъ, весьма краснорѣчиво, — хотя и слишкомъ теоретически, — развивали картину Россiи покрытой безконечною сѣтью узловъ. Съ своей стороны каждая изъ дѣйствующихъ кучекъ, дѣлая прозелитовъ и распространяясь боковыми отдѣленiями въ безконечность, имѣетъ въ задачѣ систематическою обличительною пропагандой безпрерывно ронять значенiе мѣстной власти, произвести въ селенiяхъ недоумѣнiе,

Бѣсы.                                                          735

зародить цинизмъ и скандалы, полное безвѣрiе во чтò бы то ни было, жажду лучшаго, и наконецъ, дѣйствуя пожарами, какъ средствомъ народнымъ по преимуществу, ввергнуть страну, въ предписанный моментъ, если надо, даже въ отчаянiе. Ваши ли это слова, которыя я старался припомнить буквально? Ваша ли это программа дѣйствiй, сообщенная вами въ качествѣ уполномоченнаго изъ центральнаго, но совершенно неизвѣстнаго намъ до сихъ поръ и почти фантастическаго для насъ комитета?

— Вѣрно, только вы очень тянете.

— Всякiй имѣетъ право своего слова. Давая намъ угадывать что отдѣльныхъ узловъ всеобщей сѣти, уже покрывшей Россiю, состоитъ теперь до нѣсколькихъ сотенъ, и развивая предположенiе что если каждый сдѣлаетъ свое дѣло успѣшно, то вся Россiя, къ данному сроку, по сигналу....

— Ахъ, чортъ возьми, и безъ васъ много дѣла! повернулся въ креслахъ Петръ Степановичъ.

— Извольте, я сокращу и кончу лишь вопросомъ: мы уже видѣли скандалы, видѣли недовольство населенiй, присутствовали и участвовали въ паденiи здѣшней администрацiи и наконецъ своими глазами увидѣли пожаръ. Чѣмъ же вы недовольны? Не ваша ли это программа? Въ чемъ можете вы насъ обвинять?

— Въ своеволiи! яростно крикнулъ Петръ Степановичъ. — Пока я здѣсь, вы не смѣли дѣйствовать безъ моего позволенiя. Довольно. Готовъ доносъ, и можетъ-быть завтра же или сегодня въ ночь васъ перехватаютъ. Вотъ вамъ. Извѣстiе вѣрное.

Тутъ уже всѣ разинули рты.

— Перехватаютъ не только какъ подстрекателей въ поджогѣ, но и какъ пятерку. Донощику извѣстна вся тайна сѣти. Вотъ чтò вы напрокудили!

— Навѣрно Ставрогинъ! крикнулъ Липутинъ.

— Какъ.... почему Ставрогинъ? какъ бы осѣкся вдругъ Петръ Степановичъ. — Э, чортъ, спохватился онъ тотчасъ же, — это Шатовъ! Вамъ, кажется, всѣмъ уже теперь извѣстно что Шатовъ въ свое время принадлежалъ дѣлу. Я долженъ открыть что слѣдя за нимъ чрезъ лицъ которыхъ онъ не подозрѣваетъ, я къ удивленiю узналъ что для него не тайна и устройство сѣти, и.... однимъ словомъ, все. Чтобы спасти себя отъ обвиненiя въ прежнемъ участiи, онъ донесетъ на всѣхъ. До сихъ

736                                          Русскій Вѣстникъ.

поръ онъ все еще колебался, и я щадилъ его. Теперь вы этимъ пожаромъ его развязали: онъ потрясенъ и уже не колеблется. Завтра же мы будемъ арестованы, какъ поджигатели и политическiе преступники.

— Вѣрно ли? Почему Шатовъ знаетъ?

Волненiе было неописанное.

— Все совершенно вѣрно. Я не въ правѣ вамъ объявить пути мои и какъ открывалъ, но вотъ чтò покамѣстъ я могу для васъ сдѣлать: чрезъ одно лицо я могу подѣйствовать на Шатова такъ что онъ, совершенно не подозрѣвая, задержитъ доносъ, — но не болѣе какъ на сутки. Дальше сутокъ не могу. Итакъ вы можете считать себя обезпеченными до послѣзавтраго утра.

Всѣ молчали.

— Да отправить же его наконецъ къ чорту! первый крикнулъ Толкаченко.

— И давно бы надо сдѣлать! злобно ввернулъ Лямшинъ, стукнувъ кулакомъ по столу.

— Но какъ сдѣлать? пробормоталъ Липутинъ.

Петръ Степановичъ тотчасъ же подхватилъ вопросъ и изложилъ свой планъ. Онъ состоялъ въ томъ чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографiи, въ то уединенное мѣсто гдѣ она закопана, завтра, въ началѣ ночи и — «ужь тамъ и распорядиться». Онъ вошелъ во многiя нужныя подробности, которыя мы теперь опускаемъ, и разъяснилъ обстоятельно тѣ настоящiя двусмысленныя отношенiя Шатова къ центральному обществу о которыхъ уже извѣстно читателю.

— Все такъ, нетвердо замѣтилъ Липутинъ, — но такъ какъ опять.... новое приключенiе въ томъ же родѣ.... то слишкомъ ужь поразитъ умы.

— Безъ сомнѣнiя, подтвердилъ Петръ Степановичъ, — но и это предусмотрѣно. Есть средство вполнѣ отклонить подозрѣнiе.

И онъ съ прежнею точностью разказалъ о Кириловѣ, о его намѣренiи застрѣлиться и о томъ какъ онъ обѣщалъ ждать сигнала, а умирая оставить записку и принять на себя все чтò ему продиктуютъ. (Однимъ словомъ, все чтò уже извѣстно читателю.)

— Твердое его намѣренiе лишить себя жизни, — философское, а по-моему сумашедшее, — стало извѣстно тамъ (продолжалъ разъяснять Петръ Степановичъ). Тамъ не теряютъ

Бѣсы.                                                          737

ни волоска, ни пылинки, все идетъ въ пользу общаго дѣла. Предвидя пользу и убѣдившись что намѣренiе его совершенно серiозное, ему предложили средства доѣхать до Россiи (онъ для чего-то непремѣнно хотѣлъ умереть въ Россiи), дали порученiе, которое онъ обязался исполнить (и исполнилъ), и сверхъ того обязали его уже извѣстнымъ вамъ обѣщанiемъ, кончить съ собою лишь тогда когда ему скажутъ. Онъ все обѣщалъ. Замѣтьте что онъ принадлежитъ дѣлу на особыхъ основанiяхъ и желаетъ быть полезнымъ; больше я вамъ открыть не могу. Завтра, послѣ Шатова, я продиктую ему записку что причина смерти Шатова онъ. Это будетъ очень вѣроятно: они были друзьями и вмѣстѣ ѣздили въ Америку, тамъ поссорились, и все это будетъ въ запискѣ объяснено... и... и даже, судя по обстоятельствамъ, можно будетъ и еще кое-что продиктовать Кирилову, напримѣръ о прокламацiяхъ и пожалуй отчасти пожаръ. Объ этомъ, впрочемъ, я подумаю. Не безпокойтесь, онъ безъ предразсудковъ; все подпишетъ.

Раздались сомнѣнiя. Повѣсть показалась фантастическою. О Кириловѣ впрочемъ всѣ болѣе или менѣе нѣсколько слышали; Липутинъ же болѣе всѣхъ.

— Вдругъ онъ раздумаетъ и не захочетъ, сказалъ Шигалевъ, — такъ или этакъ, а все-таки онъ сумашедшiй стало-быть надежда неточная.

— Не безпокойтесь, господа, онъ захочетъ, отрѣзалъ Петръ Степановичъ. — По уговору, я обязанъ предупредить его наканунѣ, значитъ сегодня же. Я приглашаю Липутина идти сейчасъ со мною къ нему и удостовѣриться, а онъ вамъ, господа, возвратясь сообщитъ, если надо, сегодня же, правду ли я вамъ говорилъ или нѣтъ. Впрочемъ, оборвалъ онъ вдругъ съ непомѣрнымъ раздраженiемъ, какъ будто вдругъ почувствовалъ что слишкомъ много чести такъ убѣждать и такъ возиться съ такими людишками, — впрочемъ дѣйствуйте какъ вамъ угодно. Если вы не рѣшитесь, то союзъ расторгнутъ, — но единственно по факту вашего непослушанiя и измѣны. Такимъ образомъ мы съ этой минуты всѣ врозь. Но знайте что въ такомъ случаѣ вы, кромѣ непрiятности Шатовскаго доноса и послѣдствiй его, навлекаете на себя и еще одну маленькую непрiятность, о которой было твердо заявлено при образованiи союза. Что до меня касается, то я, господа, не очень-то васъ боюсь... Не подумайте что я ужь такъ съ вами связанъ... Впрочемъ это все равно.

738                                          Русскій Вѣстникъ.

— Нѣтъ, мы рѣшаемся, заявилъ Лямшинъ.

— Другаго выхода нѣтъ, пробормоталъ Толкаченко, — и если только Липутинъ подтвердитъ про Кирилова, то...

— Я противъ; я всѣми силами души моей протестую противъ такого кроваваго рѣшенiя! всталъ съ мѣста Виргинскiй.

— Но? спросилъ Петръ Степановичъ.

— Чтò но?

— Вы сказали но... и я жду.

— Я, кажется, не сказалъ но... Я только хотѣлъ сказать что если рѣшаются, то...

— То?

Виргинскiй замолчалъ.

— Я думаю можно пренебрегать собственною безопасностью жизни, отворилъ вдругъ ротъ Эркель, — но если можетъ пострадать общее дѣло, то я думаю нельзя смѣть пренебрегать собственною безопасностью жизни...

Онъ сбился и покраснѣлъ. Какъ ни были всѣ заняты каждый своимъ, но всѣ посматривали на него съ удивленiемъ, до такой степени было неожиданно что онъ тоже могъ заговорить.

— Я за общее дѣло, произнесъ вдругъ Виргинскiй.

Всѣ поднялись съ мѣстъ. Порѣшено было завтра въ полдень еще разъ сообщиться вѣстями, хотя и не сходясь всѣмъ вмѣстѣ, и уже окончательно условиться. Объявлено было мѣсто гдѣ зарыта типографiя, розданы роли и обязанности. Липутинъ и Петръ Степановичъ немедленно отправились вмѣстѣ къ Кирилову.

II.

Въ то что Шатовъ донесетъ наши всѣ повѣрили; но въ то что Петръ Степановичъ играетъ ими какъ пѣшками — тоже вѣрили. А затѣмъ всѣ знали что завтра все-таки явятся въ комплектѣ на мѣсто и судьба Шатова рѣшена. Чувствовали что вдругъ какъ мухи попали въ паутину къ огромному пауку; злились, но тряслись отъ страху.

Петръ Степановичъ несомнѣнно былъ виноватъ предъ ними: все бы могло обойтись гораздо согласнѣе и легче, еслибъ онъ позаботился хоть на капельку скрасить дѣйствительность. Вмѣсто того чтобы представить фактъ въ приличномъ свѣтѣ, чѣмъ-нибудь римско-гражданскимъ, или въ родѣ того, онъ только

Бѣсы.                                                          739

выставилъ грубый страхъ и угрозу собственной шкурѣ, чтò было уже просто невѣжливо. Конечно, во всемъ борьба за существованiе, и другаго принципа нѣтъ, это всѣмъ извѣстно, но вѣдь все-таки....

Но Петру Степановичу некогда было шевелить Римлянъ; онъ самъ былъ выбитъ изъ рельсовъ. Бѣгство Ставрогина ошеломило и придавило его. Онъ солгалъ что Ставрогинъ видѣлся съ вице-губернаторомъ; то-то и есть что тотъ уѣхалъ не видавшись ни съ кѣмъ, даже съ матерью, — и ужь дѣйствительно было странно что его даже не безпокоили. (Въ послѣдствiи начальство принуждено было дать на это особый отвѣтъ.) Петръ Степановичъ разузнавалъ цѣлый день, но покамѣсть ничего не узналъ, и никогда онъ такъ не тревожился. Да и могъ ли, могъ ли онъ такъ, разомъ, отказаться отъ Ставрогина! Вотъ почему онъ и не могъ быть слишкомъ нѣжнымъ съ нашими. Къ тому же они ему руки связывали: у него уже рѣшено было немедленно скакать за Ставрогинымъ; а между тѣмъ задерживалъ Шатовъ, надо было окончательно скрѣпить пятерку, на всякiй случай. «Не бросать же ее даромъ, пожалуй и пригодится». Такъ, я полагаю, онъ разсуждалъ.

А что до Шатова, то онъ совершенно былъ увѣренъ что тотъ донесетъ. Онъ все налгалъ чтò говорилъ нашимъ о доносѣ: никогда онъ не видалъ этого доноса и не слыхалъ о немъ, но былъ увѣренъ въ немъ какъ дважды два. Ему именно казалось что Шатовъ ни за чтò не перенесетъ настоящей минуты, — смерти Лизы, смерти Марьи Тимоѳеевны, — и именно теперь наконецъ рѣшится. Кто знаетъ, можетъ онъ и имѣлъ какiя-нибудь данныя такъ полагать. Извѣстно тоже что онъ ненавидѣлъ Шатова лично; между ними была когда-то ссора, а Петръ Степановичъ никогда не прощалъ обиды. Я даже убѣжденъ что это-то и было главнѣйшею причиной.

Тротуары у насъ узенькiе, кирпичные, а то такъ и мостки. Петръ Степановичъ шагалъ по срединѣ тротуара, занимая его весь и не обращая ни малѣйшаго вниманiя на Липутина, которому не оставалось рядомъ мѣста, такъ что тотъ долженъ былъ поспѣвать или на шагъ позади или, чтобъ идти разговаривая рядомъ, сбѣжать на улицу въ грязь. Петръ Степановичъ вдругъ вспомнилъ какъ онъ еще недавно семенилъ точно такъ же по грязи чтобы поспѣть за Ставрогинымъ, который, какъ и онъ теперь, шагалъ по срединѣ, занимая весь тротуаръ. Онъ припомнилъ всю эту сцену, и бѣшенство захватило ему духъ.

740                                          Русскій Вѣстникъ.

Но и Липутину захватывало духъ отъ обиды. Пусть Петръ Степановичъ обращается съ нашими какъ угодно, но съ нимъ? Вѣдь онъ болѣе всѣхъ нашихъ знаетъ, ближе всѣхъ стоитъ къ дѣлу, интимнѣе всѣхъ прiобщенъ къ нему, и до сихъ поръ, хоть косвенно, но безпрерывно участвовалъ въ немъ. О, онъ зналъ что Петръ Степановичъ даже и теперь могъ его погубить въ крайнемъ случаѣ. Но Петра Степановича онъ уже возненавидѣлъ давно, и не за опасность, а за высокомѣрiе его обращенiя. Теперь, когда приходилось рѣшаться на такое дѣло, онъ злился болѣе всѣхъ нашихъ вмѣстѣ взятыхъ. Увы, онъ зналъ что непремѣнно «какъ рабъ» будетъ завтра же первымъ на мѣстѣ, да еще всѣхъ остальныхъ приведетъ, и еслибы могъ теперь до завтра, какъ-нибудь убить Петра Степановича, не погубивъ себя разумѣется, то непремѣнно бы убилъ.

Погруженный въ свои ощущенiя, онъ молчалъ и трусилъ за своимъ мучителемъ. Тотъ, казалось, забылъ о немъ; изрѣдка только неосторожно и невѣжливо толкалъ его локтемъ. Вдругъ Петръ Степановичъ на самой видной изъ нашихъ улицъ остановился и вошелъ въ трактиръ.

— Это куда же? вскипѣлъ Липутинъ; — да вѣдь это трактиръ.

— Я хочу съѣсть бифштексъ.

— Помилуйте, это всегда полно народу.

— Ну и пусть.

— Но... мы опоздаемъ. Ужь десять часовъ.

— Туда нельзя опоздать.

— Да вѣдь я опоздаю! Они меня ждутъ обратно.

— Ну и пусть; только глупо вамъ къ нимъ являться. Я съ вашею возней сегодня не обѣдалъ. А къ Кирилову чѣмъ позднѣе тѣмъ вѣрнѣе.

Петръ Степановичъ взялъ особую комнату. Липутинъ гнѣвливо и обидчиво усѣлся въ кресла въ сторонкѣ и смотрѣлъ какъ онъ ѣстъ. Прошло полчаса и болѣе. Петръ Степановичъ не торопился, ѣлъ со вкусомъ, звонилъ, требовалъ другой горчицы, потомъ пива, и все не говорилъ ни слова. Онъ былъ въ глубокой задумчивости. Онъ могъ дѣлать два дѣла — ѣсть со вкусомъ и быть въ глубокой задумчивости. Липутинъ до того наконецъ возненавидѣлъ его что не въ силахъ былъ отъ него оторваться. Это было нѣчто въ родѣ нервнаго припадка. Онъ считалъ каждый кусокъ бифштекса который тотъ отправлялъ въ свой ротъ, ненавидѣлъ его за то какъ онъ разѣваетъ его, какъ онъ жуетъ, какъ онъ смакуя обсасываетъ кусокъ

Бѣсы.                                                          741

пожирнѣе, ненавидѣлъ самый бифштексъ. Наконецъ стало какъ бы мѣшаться въ его глазахъ; голова слегка начала кружиться; жаръ поочередно съ морозомъ пробѣгалъ по спинѣ.

— Вы ничего не дѣлаете, прочтите, перебросилъ ему вдругъ бумажку Петръ Степановичъ. Липутинъ приблизился къ свѣчкѣ. Бумажка была мелко исписана, сквернымъ почеркомъ и съ помарками на каждой строкѣ. Когда онъ осилилъ ее, Петръ Степановичъ уже расплатился и уходилъ. На тротуарѣ Липутинъ протянулъ ему бумажку обратно.

— Оставьте у себя; послѣ скажу. А впрочемъ, чтò вы скажете?

Липутинъ весь вздрогнулъ.

— По моему мнѣнiю... подобная прокламацiя... одна лишь смѣшная нелѣпость.

Злоба прорвалась; онъ почувствовалъ что какъ будто его подхватили и понесли.

— Если мы рѣшимся, дрожалъ онъ весь мелкою дрожью, — распространять подобныя прокламацiи, то нашею глупостью и непониманiемъ дѣла заставимъ себя презирать-съ.

— Гмъ. Я думаю иначе, твердо шагалъ Петръ Степановичъ.

— А я иначе; неужели вы это сами сочинили?

— Это не ваше дѣло.

— Я думаю тоже что и стишонки: «Свѣтлая личность» самые дряннѣйшiе стишонки какiе только могутъ быть и никогда не могли быть сочинены Герценомъ.

— Вы врете; стихи хороши.

— Я удивляюсь, напримѣръ, и тому, все несся скача и играя духомъ Липутинъ, — что намъ предлагаютъ дѣйствовать такъ чтобы все провалилось. Это въ Европѣ натурально желать чтобы все провалилось, потому что тамъ пролетарiатъ, а мы здѣсь всего только любители и по-моему только пылимъ-съ.

— Я думалъ, вы фурьеристъ.

— У Фурье не то, совсѣмъ не то-съ.

— Знаю что вздоръ.

— Нѣтъ, у Фурье не вздоръ.... Извините меня, никакъ не могу повѣрить чтобы въ маѣ мѣсяцѣ было возстанiе.

Липутинъ даже растегнулся, до того ему было жарко.

— Ну довольно, а теперь чтобы не забыть, ужасно хладнокровно перескочилъ Петръ Степановичъ, — этотъ листокъ вы должны будете собственноручно набрать и напечатать. Шатова типографiю мы выроемъ, и ее завтра же примете вы. Въ возможно

742                                          Русскій Вѣстникъ.

скоромъ времени вы наберете и оттиснете сколько можно болѣе экземпляровъ и затѣмъ всю зиму разбрасывать. Средства будутъ указаны. Надо какъ можно болѣе экземпляровъ, потому что у васъ потребуютъ изъ другихъ мѣстъ.

— Нѣтъ-съ, ужь извините, я не могу взять на себя такую.... Отказываюсь.

— И однакоже возьмете. Я дѣйствую по инструкцiи центральнаго комитета, а вы должны повиноваться.

— А я считаю что заграничные наши центры забыли русскую дѣйствительность и нарушили всякую связь, а потому только бредятъ.... Я даже думаю что вмѣсто многихъ сотенъ пятерокъ въ Россiи мы только одна и есть, а сѣти никакой совсѣмъ нѣтъ, задохнулся наконецъ Липутинъ.

— Тѣмъ презрѣннѣе для васъ что вы не вѣря дѣлу побѣжали за нимъ.... и бѣжите теперь за мной какъ подлая собаченка.

— Нѣтъ-съ, не бѣгу. Мы имѣемъ полное право отстать и образовать новое общество.

— Дур-ракъ! грозно прогремѣлъ вдругъ Петръ Степановичъ, засверкавъ глазами.

Оба стояли нѣкоторое время другъ противъ друга. Петръ Степановичъ повернулся и самоувѣренно направился прежнею дорогой.

Въ умѣ Липутина пронеслось какъ молнiя: «Повернусь и пойду назадъ: если теперь не повернусь, никогда не пойду назадъ». Такъ думалъ онъ ровно десять шаговъ, но на одиннадцатомъ одна новая и отчаянная мысль загорѣлась въ его умѣ: онъ не повернулся и не пошелъ назадъ.

Пришли къ дому Филиппова, но еще не доходя взяли проулкомъ или, лучше сказать, непримѣтною тропинкой вдоль забора, такъ что нѣкоторое время пришлось пробираться по крутому откосу канавки, на которомъ нельзя было ноги сдержать и надо было хвататься за заборъ. Въ самомъ темномъ углу покривившагося забора, Петръ Степановичъ вынулъ доску; образовалось отверстiе, въ которое онъ тотчасъ же и пролѣзъ. Липутинъ удивился, но пролѣзъ въ свою очередь; затѣмъ доску вставили попрежнему. Это былъ тотъ самый тайный ходъ которымъ лазилъ къ Кирилову Ѳедька.

— Шатовъ не долженъ знать что мы здѣсь, строго прошепталъ Петръ Степановичъ Липутину.

Бѣсы.                                                          743

III.

Кириловъ, какъ всегда въ этотъ часъ, сидѣлъ на своемъ кожаномъ диванѣ за чаемъ. Онъ не привсталъ на встрѣчу, но какъ-то весь вскинулся и тревожно поглядѣлъ на входившихъ.

— Вы не ошиблись, сказалъ Петръ Степановичъ, — я за тѣмъ самымъ.

— Сегодня?

— Нѣтъ, нѣтъ, завтра.... около этого времени.

И онъ поспѣшно подсѣлъ къ столу, съ нѣкоторымъ безпокойствомъ приглядываясь ко встревожившемуся Кирилову. Тотъ впрочемъ уже успокоился и смотрѣлъ по-всегдашнему.

— Вотъ эти все не вѣрятъ. Вы не сердитесь что я привелъ Липутина?

— Сегодня не сержусь, а завтра хочу одинъ.

— Но не раньше какъ я приду, а потому при мнѣ.

— Я бы хотѣлъ не при васъ.

— Вы помните что обѣщали написать и подписать все чтò я продиктую.

— Мнѣ все равно. А теперь долго будете?

— Мнѣ надо видѣться съ однимъ человѣкомъ и остаться съ полчаса, такъ ужь какъ хотите, а эти полчаса просижу.

Кириловъ промолчалъ. Липутинъ помѣстился между тѣмъ въ сторонкѣ, подъ портретомъ архiерея. Давешняя отчаянная мысль все болѣе и болѣе овладѣвала его умомъ. Кириловъ почти не замѣчалъ его. Липутинъ зналъ теорiю Кирилова еще прежде и смѣялся надъ нимъ всегда; но теперь молчалъ и мрачно глядѣлъ вокругъ себя.

— А я бы не прочь и чаю, подвинулся Петръ Степановичъ, — сейчасъ ѣлъ бифштексъ и такъ и разчитывалъ у васъ чай застать.

— Пейте пожалуй.

— Прежде вы сами подчивали, кисловато замѣтилъ Петръ Степановичъ.

— Это все равно. Пусть и Липутинъ пьетъ.

— Нѣтъ-съ, я.... не могу.

— Не хочу или не могу? быстро обернулся Петръ Степановичъ.

744                                          Русскій Вѣстникъ.

— Я у нихъ не стану-съ, съ выраженiемъ отказался Липутинъ.

Петръ Степановичъ нахмурилъ брови.

— Пахнетъ мистицизмомъ; чортъ васъ знаетъ чтò вы всѣ за люди!

Никто ему не отвѣтилъ; молчали цѣлую минуту.

— Но я знаю одно, рѣзко прибавилъ онъ вдругъ, — что никакiе предразсудки не остановятъ каждаго изъ насъ исполнить свою обязанность.

— Ставрогинъ уѣхалъ? спросилъ Кириловъ.

— Уѣхалъ.

— Это онъ хорошо сдѣлалъ.

Петръ Степановичъ сверкнулъ было глазами, но придержался.

— Мнѣ все равно какъ вы думаете, лишь бы каждый сдержалъ свое слово.

— Я сдержу свое слово.

— Впрочемъ я и всегда былъ увѣренъ что вы исполните вашъ долгъ какъ независимый и прогрессивный человѣкъ.

— А вы смѣшны.

— Это пусть, я очень радъ разсмѣшить. Я всегда радъ если могу угодить.

— Вамъ очень хочется чтобъ я застрѣлилъ себя, и боитесь если вдругъ нѣтъ?

— То-есть, видите ли, вы сами соединили вашъ планъ съ нашими дѣйствiями. Разчитывая на вашъ планъ, мы уже кое-что предприняли, такъ что вы ужь никакъ не могли бы отказаться, потому что насъ подвели.

— Права никакого.

— Понимаю, понимаю, ваша полная воля, а мы ничто, но только чтобъ эта полная ваша воля совершилась.

— И я долженъ буду взять на себя всѣ ваши мерзости?

— Послушайте, Кириловъ, вы не трусите ли? Если хотите отказаться, объявите сейчасъ же.

— Я не трушу.

— Я потому, что вы очень ужь много спрашиваете.

— Скоро вы уйдете?

— Опять спрашиваете?

Кириловъ презрительно оглядѣлъ его.

— Вотъ видите ли, продолжалъ Петръ Степановичъ, все болѣе и болѣе сердясь и безпокоясь и не находя надлежащаго тона; — вы хотите чтобъ я ушелъ для уединенiя, чтобы сосредоточиться;

Бѣсы.                                                          745

но все это опасные признаки для васъ же, для васъ же перваго. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы не думать, а такъ. И вы право меня безпокоите.

— Мнѣ только одно очень скверно, что въ ту минуту будетъ подлѣ меня гадина какъ вы.

— Ну, это-то все равно. Я пожалуй въ то время выйду и постою на крыльцѣ. Если вы умираете и такъ не равнодушны, то.... все это очень опасно. Я выйду на крыльцо, и предположите что я ничего не понимаю, и что я безмѣрно ниже васъ человѣкъ.

— Нѣтъ, вы не безмѣрно; вы со способностями, но очень много не понимаете, потому что вы низкiй человѣкъ.

— Очень радъ, очень радъ. Я уже сказалъ что очень радъ доставить развлеченiе.... въ такую минуту.

— Вы ничего не понимаете.

— То-есть, я.... во всякомъ случаѣ я слушаю съ уваженiемъ.

— Вы ничего не можете; вы даже теперь мелкой злобы спрятать не можете, хоть вамъ и не выгодно показывать. Вы меня разозлите, и я вдругъ захочу еще полгода.

Петръ Степановичъ посмотрѣлъ на часы.

— Я ничего никогда не понималъ въ вашей теорiи, но знаю что вы не для насъ ее выдумали, стало-быть и безъ насъ исполните. Знаю тоже что не вы съѣли идею, а васъ съѣла идея, стало-быть и не отложите.

— Какъ? Меня съѣла идея?

— Да.

— А не я съѣлъ идею? Это хорошо. У васъ есть маленькiй умъ. Только вы дразните, а я горжусь.

— И прекрасно, и прекрасно. Это именно такъ и надо чтобы вы гордились.

— Довольно; вы допили, уходите.

— Чортъ возьми, придется, привсталъ Петръ Степановичъ. — Однако все-таки рано. Послушайте, Кириловъ, у Мясничихи застану я того человѣка, понимаете? Или и она наврала?

— Не застанете, потому что онъ здѣсь, а не тамъ.

— Какъ здѣсь, чортъ возьми, гдѣ?

— Сидитъ въ кухнѣ, ѣстъ и пьетъ.

— Да какъ онъ смѣлъ? гнѣвно покраснѣлъ Петръ Степановичъ. — Онъ обязанъ былъ ждать.... вздоръ! У него ни паспорта, ни денегъ!

— Не знаю. Онъ пришелъ проститься; одѣтъ и готовъ.

746                                          Русскій Вѣстникъ.

Уходитъ и не воротится. Онъ говорилъ что вы подлецъ и не хочетъ ждать вашихъ денегъ.

— А-а! Онъ боится что я.... ну да я и теперь могу его, если... Гдѣ онъ, въ кухнѣ?

Кириловъ отворилъ боковую дверь въ крошечную темную комнату; изъ этой комнаты тремя ступенями внизъ сходили въ кухню, прямо въ ту отгороженную каморку въ которой обыкновенно помѣщалась кухаркина кровать. Здѣсь-то въ углу, подъ образами, и сидѣлъ теперь Ѳедька за тесовымъ не покрытымъ столомъ. На столѣ предъ нимъ помѣщался полуштофъ, на тарелкѣ хлѣбъ и на глиняной посудинѣ холодный кусокъ говядины съ картофелемъ. Онъ закусывалъ съ прохладой и былъ уже въ полпьяна, но сидѣлъ въ тулупѣ и очевидно совсѣмъ готовый въ походъ. За перегородкой закипалъ самоваръ, но не для Ѳедьки, а самъ Ѳедька обязательно раздувалъ и настаивалъ его, вотъ уже съ недѣлю или болѣе каждую ночь для «Алексѣя Нилыча-съ, ибо оченно привыкли чтобы чай по ночамъ-съ». Я сильно думаю что говядину съ картофелемъ, за неимѣнiемъ кухарки, зажарилъ для Ѳедьки еще съ утра самъ Кириловъ.

— Это чтò ты выдумалъ? вкатился внизъ Петръ Степановичъ. — Почему не ждалъ гдѣ приказано?

И онъ съ розмаху стукнулъ по столу кулакомъ.

Ѳедька прiосанился.

— Ты постой, Петръ Степановичъ, постой, щеголевато отчеканивая каждое слово заговорилъ онъ, — ты первымъ долгомъ здѣсь долженъ понимать что ты на благородномъ визитѣ у господина Кирилова, Алексѣя Нилыча, у котораго всегда сапоги чистить можешь, потому онъ предъ тобой образованный умъ, а ты всего только — тьфу!

И онъ щеголевато отплевался въ сторону сухимъ плевкомъ. Видна была надменность, рѣшимость и нѣкоторое, весьма опасное, напускное, спокойное резонерство до перваго взрыва. Но Петру Степановичу уже некогда было замѣчать опасности, да и не сходилось съ его взглядомъ на вещи. Происшествiя и неудачи дня совсѣмъ его закружили... Липутинъ съ любопытствомъ выглядывалъ внизъ, съ трехъ ступеней, изъ темной каморки.

— Хочешь или не хочешь имѣть вѣрный паспортъ и хорошiя деньги на проѣздъ куда сказано? Да, или нѣтъ?

— Видишь, Петръ Степановичъ, ты меня съ самаго первоначалу

Бѣсы.                                                          747

зачалъ обманывать, потому какъ ты выходишь передо мною настоящiй подлецъ. Все равно какъ поганая человѣчья вошь, — вотъ я тебя за кого почитаю. Ты мнѣ за неповинную кровь большiя деньги сулилъ и за господина Ставрогина клятву давалъ, несмотря на то что выходитъ одно лишь твое неучтивство. Я какъ есть ни одной каплей не учавствовалъ, не то что полторы тысячи, а господинъ Ставрогинъ тебя давеча по щекамъ отхлестали, чтò уже и намъ извѣстно. Теперь ты мнѣ сызнова угрожаешь и деньги сулишь, на какое дѣло — молчишь. А я сумлѣваюсь въ умѣ что въ Петербургъ меня шлешь чтобъ господину Ставрогину, Николаю Всеволодовичу, чѣмъ ни на есть по злобѣ своей отомстить, надѣясь на мое легковѣрiе. И изъ этого ты выходишь первый убивецъ. И знаешь ли ты чего сталъ достоинъ уже тѣмъ однимъ пунктомъ что въ самого Бога, Творца истиннаго, пересталъ по разврату своему вѣровать? Все одно чтò идолопоклонникъ и на одной линiи съ Татариномъ или Мордвой состоишь. Алексѣй Нилычъ, будучи философомъ, тебѣ истиннаго Бога, Творца Создателя, многократно объяснялъ и о сотворенiи мiра равно и будущихъ судебъ и преображенiя всякой твари и всякаго звѣря изъ книги Апокалипсиса. Но ты какъ безтолковый идолъ въ глухотѣ и немотѣ упорствуешь и прапорщика Эркелева къ тому же самому привелъ, какъ тотъ самый злодѣй-соблазнитель, называемый атеистъ...

— Ахъ ты пьяная харя! Самъ образа обдираетъ, да еще Бога проповѣдуетъ!

— Я видишь, Петръ Степановичъ, говорю тебѣ это вѣрно что обдиралъ; но я только зеньчугъ поснималъ, и почемъ ты знаешь, можетъ и моя слеза предъ горниломъ Всевышняго въ ту самую минуту преобразилась, за нѣкую обиду мою, такъ какъ есть точь-въ-точь самый сей сирота, не имѣя насущнаго даже пристанища. Ты знаешь ли по книгамъ что нѣкогда въ древнiя времена нѣкоторый купецъ, точь-въ-точь съ такимъ же слезнымъ воздыханiемъ и молитвой, у Пресвятой Богородицы съ сiянiя перлъ похитилъ, и потомъ всенародно съ колѣнопреклоненiемъ всю сумму къ самому подножiю возвратилъ, и Матерь Заступница предъ всѣми людьми его пеленой осѣнила, такъ что по этому предмету даже въ ту пору чудо вышло, и въ государственныя книги все точь-въ-точь черезъ начальство велѣно записать. А ты пустилъ мышь, значитъ, надругался надъ самымъ Божiимъ перстомъ. И не будь

748                                          Русскій Вѣстникъ.

ты природный мой господинъ, котораго я еще отрокомъ бывши на рукахъ нашихъ нашивалъ, то какъ есть тебя теперича порѣшилъ бы, даже съ мѣста сего не сходя!

Петръ Степановичъ вошелъ въ чрезмѣрный гнѣвъ:

— Говори, видѣлся ты сегодня со Ставрогинымъ?

— Это ты никогда не смѣешь меня чтобы допрашивать. Господинъ Ставрогинъ какъ есть въ удивленiи предъ тобою стоитъ и ниже пожеланiемъ своимъ участвовалъ, не только распоряженiемъ какимъ али деньгами. Ты меня дерзнулъ

— Деньги ты получишь, и двѣ тысячи тоже получишь, въ Петербургѣ, на мѣстѣ, всѣ цѣликомъ, и еще получишь.

— Ты, любезнѣйшiй, врешь, и смѣшно мнѣ тебя даже видѣть какой ты есть легковѣрный умъ. Господинъ Ставрогинъ предъ тобою какъ на лѣстницѣ состоитъ, а ты на нихъ снизу какъ глупая собаченка тявкаешь, тогда какъ они на тебя сверху и плюнуть-то за большую честь почитаютъ.

— А знаешь ли ты, остервенился Петръ Степановичъ, — что я тебя, мерзавца, ни шагу отсюда не выпущу и прямо въ полицiю передамъ?

Ѳедька вскочилъ на ноги и яростно сверкнулъ глазами. Петръ Степановичъ выхватилъ револьверъ. Тутъ произошла быстрая и отвратительная сцена: прежде чѣмъ Петръ Степановичъ могъ направить револьверъ, Ѳедька мгновенно извернулся и изо всей силы ударилъ его по щекѣ. Въ тотъ же мигъ послышался другой ужасный ударъ, затѣмъ третiй, четвертый, все по щекѣ. Петръ Степановичъ ошалѣлъ, выпучилъ глаза, что-то пробормоталъ и вдругъ грохнулся со всего росту на полъ.

— Вотъ вамъ, берите его! съ побѣдоноснымъ вывертомъ крикнулъ Ѳедька; мигомъ схватилъ картузъ, изъ-подъ лавки узелокъ и былъ таковъ. Петръ Степановичъ храпѣлъ въ безпамятствѣ. Липутинъ даже подумалъ что совершилось убiйство. Кириловъ опрометью сбѣжалъ въ кухню.

— Водой его! вскрикнулъ онъ и, зачерпнувъ желѣзнымъ ковшомъ въ ведрѣ, вылилъ ему на голову. Петръ Степановичъ пошевелился, приподнялъ голову, сѣлъ и безсмысленно смотрѣлъ предъ собою.

— Ну, каково? спросилъ Кириловъ.

Тотъ, пристально, и все еще не узнавая, глядѣлъ на него; но увидѣвъ выставившагося изъ кухни Липутина, улыбнулся своею гадкою улыбкой и вдругъ вскочилъ, захвативъ съ полу револьверъ.

Бѣсы.                                                          749

— Если вы вздумаете завтра убѣжать, какъ подлецъ Ставрогинъ, изступленно накинулся онъ на Кирилова, весь блѣдный, заикаясь и не точно выговаривая слова, — то я васъ на другомъ концѣ шара... повѣшу какъ муху... раздавлю... понимаете!

И онъ наставилъ Кирилову револьверъ прямо въ лобъ; но почти въ ту же минуту, опомнившись наконецъ совершенно, отдернулъ руку, сунулъ револьверъ въ карманъ и, не сказавъ болѣе ни слова, побѣжалъ изъ дому. Липутинъ за нимъ. Вылѣзли въ прежнюю лазейку и опять прошли откосомъ, придерживаясь за заборъ. Петръ Степановичъ быстро зашагалъ по переулку, такъ что Липутинъ едва поспѣвалъ. У перваго перекрестка вдругъ остановился.

— Ну? съ вызовомъ повернулся онъ къ Липутину.

Липутинъ помнилъ револьверъ и еще весь трепеталъ отъ бывшей сцены; но отвѣтъ какъ-то самъ вдругъ и неудержимо соскочилъ съ его языка:

— Я думаю... я думаю, что «отъ Смоленска до Ташкента вовсе ужь не съ такимъ нетерпѣнiемъ ждутъ студента».

— А видѣли чтò пилъ Ѳедька на кухнѣ?

— Чтò пилъ? Водку пилъ.

— Ну такъ знайте что онъ въ послѣднiй разъ въ жизни пилъ водку. Рекомендую запомнить для дальнѣйшихъ соображенiй. А теперь убирайтесь къ чорту, вы до завтра не нужны... Но смотрите у меня: не глупить!

Липутинъ бросился сломя голову домой.

IV.

У него давно уже былъ припасенъ паспортъ на чужое имя. Дико даже подумать что этотъ аккуратный человѣчекъ, мелкiй тиранъ семьи, во всякомъ случаѣ чиновникъ (хотя и фурьеристъ) и наконецъ прежде всего капиталистъ и процентщикъ, — давнымъ давно уже возымѣлъ про себя фантастическую мысль припасти на всякiй случай этотъ паспортъ, чтобы съ помощью его улизнуть за границу, если.... допускалъ же онъ возможность этого если! хотя конечно онъ и самъ никогда не могъ формулировать чтò именно могло бы обозначать это если....

Но теперь оно вдругъ само формулировалось и въ самомъ неожиданномъ родѣ. Та отчаянная идея съ которою онъ вошелъ къ Кирилову, послѣ «дурака», выслушаннаго отъ Петра

750                                          Русскій Вѣстникъ.

Степановича на тротуарѣ, состояла въ томъ чтобы завтра же чѣмъ свѣтъ бросить все и экспатрироваться за границу! Кто не повѣритъ что такiя фантастическiя вещи случаются въ нашей обыденной дѣйствительности и теперь, тотъ пусть справится съ бiографiей всѣхъ русскихъ настоящихъ эмигрантовъ за границей. Ни одинъ не убѣжалъ умнѣе и реальнѣе. Все то же необузданное царство призраковъ и болѣе ничего.

Прибѣжавъ домой, онъ началъ съ того что заперся, досталъ сакъ и судорожно началъ укладываться. Главная забота его состояла о деньгахъ и о томъ сколько и какъ онъ ихъ успѣетъ спасти. Именно спасти, ибо по понятiямъ его, медлить нельзя было уже ни часу и чѣмъ свѣтъ надо было находиться на большой дорогѣ. Не зналъ онъ тоже какъ онъ сядетъ въ вагонъ; онъ смутно рѣшился сѣсть гдѣ-нибудь на второй или на третьей большой станцiи отъ города, до нея же добраться хоть и пѣшкомъ. Такимъ образомъ инстинктивно и машинально, съ цѣлымъ вихремъ мыслей въ головѣ, возился онъ надъ сакомъ, и — вдругъ остановился, бросилъ все и съ глубокимъ стономъ протянулся на диванѣ.

Онъ ясно почувствовалъ и вдругъ созналъ что бѣжитъ-то онъ пожалуй бѣжитъ, но что разрѣшить вопросъ: до или послѣ Шатова ему придется бѣжать? — онъ уже совершенно теперь не въ силахъ; что теперь онъ только грубое, безчувственное тѣло, инерцiонная масса, но что имъ движетъ посторонняя ужасная сила, и что хоть у него и есть паспортъ за границу, хоть бы и могъ онъ убѣжать отъ Шатова (а иначе для чего бы было такъ торопиться?), но что бѣжитъ онъ не до Шатова, не отъ Шатова, а именно послѣ Шатова, и что уже такъ это рѣшено, подписано и запечатано. Въ нестерпимой тоскѣ, ежеминутно трепеща и удивляясь на самого себя, стеная и замирая поперемѣнно, дожилъ онъ кое-какъ, запершись и лежа на диванѣ до одиннадцати часовъ утра слѣдующаго дня, и вотъ тутъ-то вдругъ и послѣдовалъ ожидаемый толчокъ, вдругъ направившiй его рѣшимость. Въ одиннадцать часовъ, только-что онъ отперся и вышелъ къ домашнимъ, онъ вдругъ отъ нихъ же узналъ что разбойникъ, бѣглый каторжный Ѳедька, наводившiй на всѣхъ ужасъ, грабитель церквей, недавнiй убiйца и поджигатель, за которымъ слѣдила и котораго все не могла схватить наша полицiя, найденъ чѣмъ свѣтъ утромъ убитымъ, въ семи верстахъ отъ города, на поворотѣ съ большой дороги на проселокъ, къ Захарьину, и что о томъ говоритъ

Бѣсы.                                                          751

уже весь городъ. Тотчасъ же сломя голову бросился онъ изъ дому узнавать подробности и узналъ, вопервыхъ: что Ѳедька, найденный съ проломленною головой, былъ по всѣмъ признакамъ ограбленъ и, вовторыхъ, что полицiя уже имѣла сильныя подозрѣнiя и даже нѣкоторыя твердыя данныя заключить что убiйцей его былъ Шпигулинскiй Ѳомка, тотъ самый съ которымъ онъ несомнѣнно рѣзалъ и зажегъ у Лебядкиныхъ, и что ссора между ними произошла уже дорогой изъ-за утаенныхъ будто бы Ѳедькой большихъ денегъ, похищенныхъ у Лебядкина... Липутинъ пробѣжалъ и въ квартиру Петра Степановича и успѣлъ узнать съ задняго крыльца, потаенно, что Петръ Степановичъ хоть и воротился домой вчера, этакъ уже около часу пополуночи, но всю ночь преспокойно изволилъ почивать у себя дома вплоть до восьми часовъ утра. Разумѣется не могло быть сомнѣнiя что въ смерти разбойника Ѳедьки ровно ничего не было необыкновеннаго, и что таковыя развязки именно всего чаще случаются въ подобныхъ карьерахъ, но совпаденiе роковыхъ словъ: «что Ѳедька въ послѣднiй разъ въ этотъ вечеръ пилъ водку», съ немедленнымъ оправданiемъ пророчества было до того знаменательно что Липутинъ вдругъ пересталъ колебаться. Толчокъ былъ данъ; точно камень упалъ на него и придавилъ навсегда. Воротясь домой, онъ молча ткнулъ свой сакъ ногой подъ кровать, а вечеромъ въ назначенный часъ первымъ изъ всѣхъ явился на условленное мѣсто для встрѣчи Шатова, правда, все еще съ своимъ паспортомъ въ карманѣ...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Путешественница.

I.

Катастрофа съ Лизой и смерть Марьи Тимоѳеевны произвели подавляющее впечатлѣнiе на Шатова. Я уже упоминалъ что въ то утро я его мелькомъ встрѣтилъ, онъ показался мнѣ какъ бы не въ своемъ умѣ. Между прочимъ сообщилъ что наканунѣ вечеромъ, часовъ въ девять (значитъ часа за три до пожара), былъ у Марьи Тимоѳеевны. Онъ ходилъ поутру взглянуть на трупы, но сколько знаю, въ то утро показанiй не давалъ нигдѣ никакихъ. Между тѣмъ къ концу дня въ душѣ его поднялась цѣлая буря и.... и кажется могу

752                                          Русскій Вѣстникъ.

сказать утвердительно, былъ такой моментъ въ сумерки что онъ хотѣлъ встать, пойти и — объявить все. Чтò такое было это все — про то онъ самъ зналъ. Разумѣется ничего бы не достигъ, а предалъ бы просто себя. У него не было никакихъ доказательствъ чтобъ изобличить только-что совершившееся злодѣянiе, да и самъ онъ имѣлъ объ немъ одни лишь смутныя догадки, только для него одного равнявшiяся полному убѣжденiю. Но онъ готовъ былъ погубить себя, лишь бы только «раздавить мерзавцевъ», собственныя его слова. Петръ Степановичъ отчасти вѣрно предугадалъ въ немъ этотъ порывъ и самъ зналъ что сильно рискуетъ откладывая исполненiе своего новаго ужаснаго замысла до завтра. Съ его стороны тутъ было, по обыкновенiю, много самонадѣянности и презрѣнiя ко всѣмъ этимъ «людишкамъ», а къ Шатову въ особенности. Онъ презиралъ Шатова уже давно за его «плаксивое идiотство», какъ выражался онъ о немъ еще за границей, и твердо надѣялся справиться съ такимъ нехитрымъ человѣкомъ, то-есть не выпускать его изъ виду во весь этотъ день и пресѣчь ему путь при первой опасности. И однако спасло «мерзавцевъ» еще на малое время лишь одно совершенно неожиданное, а ими совсѣмъ не предвидѣнное обстоятельство...

Часу въ восьмомъ вечера (это именно въ то самое время когда наши собрались у Эркеля, ждали Петра Степановича, негодовали и волновались), Шатовъ, съ головною болью и въ легкомъ ознобѣ, лежалъ протянувшись на своей кровати, въ темнотѣ, безъ свѣчи; мучился недоумѣнiемъ, злился, рѣшался, никакъ не могъ рѣшиться окончательно и съ проклятiемъ предчувствовалъ что все это однако ни къ чему не поведетъ. Мало-по-малу онъ забылся на мигъ легкимъ сномъ и видѣлъ во снѣ что-то похожее на кошмаръ; ему приснилось что онъ опутанъ на своей кровати веревками, весь связанъ и не можетъ шевельнуться, а между тѣмъ раздаются по всему дому страшные удары въ заборъ, въ ворота, въ его дверь, во флигелѣ у Кирилова, такъ что весь домъ дрожитъ, и какой-то отдаленный, знакомый, но мучительный для него голосъ жалобно призываетъ его. Онъ вдругъ очнулся и приподнялся на постели. Къ удивленiю, удары въ ворота продолжались, и хоть далеко не такъ сильные какъ представлялось во снѣ, но частые и упорные, а странный и «мучительный» голосъ, хотя вовсе не жалобно, а напротивъ нетерпѣливо и раздражительно, все слышался внизу у воротъ въ перемежку съ чьимъ-то другимъ,

Бѣсы.                                                          753

болѣе воздержнымъ и обыкновеннымъ голосомъ. Онъ вскочилъ, отворилъ форточку и высунулъ голову.

— Кто тамъ? окликнулъ онъ, буквально коченѣя отъ испуга.

— Если вы Шатовъ, рѣзко и твердо отвѣтили ему снизу, — то пожалуста благоволите объявить, прямо и честно, согласны ли вы впустить меня или нѣтъ?

Такъ и есть; онъ узналъ этотъ голосъ!

— Marie!... Это ты?

— Я, я, Марья Шатова, и увѣряю васъ что ни одной минуты болѣе не могу задерживать извощика.

— Сейчасъ.... я только свѣчу.... слабо прокричалъ Шатовъ. Затѣмъ бросился искать спичекъ. Спички, какъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ, не отыскивались. Уронилъ подсвѣчникъ со свѣчой на полъ, и только-что снизу опять послышался нетерпѣливый голосъ, бросилъ все и сломя голову полетѣлъ внизъ по своей крутой лѣстницѣ отворять калитку.

— Сдѣлайте одолженiе подержите сакъ, пока я раздѣлаюсь съ этимъ болваномъ, встрѣтила его внизу госпожа Марья Шатова и сунула ему въ руки довольно легенькiй, дешевый ручной сакъ, изъ парусины съ бронзовыми гвоздиками, дрезденской работы. Сама же раздражительно накинулась на извощика:

— Смѣю васъ увѣрить что вы берете лишнее. Если вы протаскали меня цѣлый лишнiй часъ по здѣшнимъ грязнымъ улицамъ, то виноваты вы же, потому что сами стало-быть не знали гдѣ эта глупая улица и этотъ дурацкiй домъ. Извольте принять ваши тридцать копѣекъ и убѣдиться что ничего больше не получите.

— Эхъ, барынька, сама жь тыкала на Вознесенску улицу, а эта Богоявленска: Вознесенской-то проулокъ эвона гдѣ отселева. Только мерина запарили.

— Вознесенская, Богоявленская — всѣ эти глупыя названiя вамъ больше моего должны быть извѣстны, такъ какъ вы здѣшнiй обыватель, и къ тому же вы несправедливы: я вамъ прежде всего заявила про домъ Филиппова, а вы именно подтвердили что его знаете. Во всякомъ случаѣ можете искать на мнѣ завтра въ мировомъ судѣ, а теперь прошу васъ оставить меня въ покоѣ.

— Вотъ, вотъ еще пять копѣекъ! стремительно выхватилъ Шатовъ изъ кармана свой пятакъ и подалъ извощику.

— Сдѣлайте одолженiе, прошу васъ не смѣйте этого дѣлать!

754                                          Русскій Вѣстникъ.

вскипѣла было Mme Шатова, но извощикъ тронулъ «мерина», а Шатовъ, схвативъ ее за руку, повлекъ въ ворота.

— Скорѣй, Marie, скорѣй.... это все пустяки и — какъ ты измокла! Тише, тутъ подыматься, — какъ жаль что нѣтъ огня, — лѣстница крутая, держись крѣпче, крѣпче, ну вотъ и моя каморка. Извини, я безъ огня.... Сейчасъ!

Онъ поднялъ подсвѣчникъ, но спички еще долго не отыскивались. Госпожа Шатова стояла въ ожиданiи посреди комнаты, молча и не шевелясь.

— Слава Богу, наконецъ-то! радостно вскричалъ онъ, освѣтивъ каморку. Марья Шатова бѣгло обозрѣла помѣщенiе.

— Мнѣ говорили что вы скверно живете, но все-таки я думала не такъ, брезгливо произнесла она и направилась къ кровати.

— Охъ устала! присѣла она съ безсильнымъ видомъ на жесткую постель. Пожалуста поставьте сакъ и сядьте сами на стулъ. Впрочемъ какъ хотите, вы торчите на глазахъ. Я у васъ на время, пока прiищу работу, потому что ничего здѣсь не знаю и денегъ не имѣю. Но если васъ стѣсняю, сдѣлайте одолженiе, опять прошу, заявите сейчасъ же, какъ и обязаны сдѣлать если вы честный человѣкъ. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить въ гостиницѣ, а ужь въ гостиницу извольте меня проводить сами.... Охъ, только я устала!

Шатовъ весь такъ и затрясся.

— Не нужно, Marie, не нужно гостиницу! Какая гостиница! Зачѣмъ, зачѣмъ?

Онъ, умоляя, сложилъ руки.

— Ну, если можно обойтись безъ гостиницы, то все-таки необходимо разъяснить дѣло. Вспомните, Шатовъ, что мы прожили съ вами брачно въ Женевѣ двѣ недѣли и нѣсколько дней, вотъ уже три года какъ разошлись, безъ особенной впрочемъ ссоры. Но не подумайте чтобъ я воротилась что-нибудь возобновлять изъ прежнихъ глупостей. Я воротилась искать работы, и если прямо въ этотъ городъ, то потому что мнѣ все равно. Я не прiѣхала въ чемъ-нибудь раскаиваться; сдѣлайте одолженiе, не подумайте еще этой глупости.

— O, Marie! Это напрасно, совсѣмъ напрасно! неясно бормоталъ Шатовъ.

— А коли такъ, коли вы настолько развиты что можете и это понять, то позволю себѣ прибавить что если теперь обратилась прямо къ вамъ и пришла въ вашу квартиру, то отчасти

Бѣсы.                                                          755

и потому что всегда считала васъ далеко не подлецомъ, а можетъ-быть гораздо лучше другихъ... мерзавцевъ!..

Глаза ея засверкали. Должно-быть она много перенесла кое-чего отъ какихъ-нибудь «мерзавцевъ».

— И пожалуста будьте увѣрены, я надъ вами вовсе не смѣялась сейчасъ, заявляя вамъ что вы добры. Я говорила прямо, безъ краснорѣчiя, да и терпѣть не могу. Однако все это вздоръ. Я всегда надѣялась что у васъ хватитъ ума не надоѣдать... Охъ, довольно, устала!

И она поглядѣла на него длиннымъ, измученнымъ, усталымъ взглядомъ. Шатовъ стоялъ предъ ней, черезъ комнату, въ пяти шагахъ, и робко, но какъ-то обновленно, съ какимъ-то небывалымъ сiянiемъ въ лицѣ ее слушалъ. Этотъ сильный и шершавый человѣкъ, постоянно шерстью вверхъ, вдругъ весь смягчился и просвѣтлѣлъ. Въ душѣ его задрожало что-то необычайное, совсѣмъ неожиданное. Три года разлуки, три года расторгнутаго брака не вытѣснили изъ сердца его ничего. И можетъ-быть каждый день въ эти три года онъ мечталъ о ней, о дорогомъ существѣ, когда-то ему сказавшемъ: «люблю». Зная Шатова, навѣрно скажу что никогда бы онъ не могъ допустить въ себѣ даже мечты чтобы какая-нибудь женщина могла сказать ему: «люблю». Онъ былъ цѣломудренъ и стыдливъ до дикости, считалъ себя страшнымъ уродомъ, ненавидѣлъ свое лицо и свой характеръ, приравнивалъ себя къ какому-то монстру, котораго можно возить и показывать лишь на ярмаркахъ. Вслѣдствiе всего этого выше всего считалъ честность, а убѣжденiямъ своимъ предавался до фанатизма, былъ мраченъ, гордъ, гнѣвливъ и не словоохотливъ. Но вотъ это единственное существо, двѣ недѣли его любившее (онъ всегда, всегда тому вѣрилъ!), — существо которое онъ всегда считалъ неизмѣримо выше себя, несмотря на совершенно трезвое пониманiе ея заблужденiй; существо которому онъ совершенно все, все могъ простить (о томъ и вопроса быть не могло, а было даже нѣчто обратное, такъ что выходило по-его что онъ самъ предъ нею во всемъ виноватъ), эта женщина, эта Марья Шатова вдругъ опять въ его домѣ, опять предъ нимъ... этого почти невозможно было понять! Онъ такъ былъ пораженъ, въ этомъ событiи заключалось для него столько чего-то страшнаго, и вмѣстѣ съ тѣмъ столько счастiя что конечно онъ не могъ, а можетъ-быть, не желалъ, боялся опомниться. Это былъ сонъ. Но когда она поглядѣла на него этимъ измученнымъ взглядомъ,

756                                          Русскій Вѣстникъ.

вдругъ онъ понялъ что это столь любимое существо страдаетъ, можетъ-быть обижено. Сердце его замерло. Онъ съ болью вглядѣлся въ ея черты: давно уже исчезъ съ этого усталаго лица блескъ первой молодости. Правда, она все еще была хороша собой, — въ его глазахъ, какъ и прежде, красавица. (На самомъ дѣлѣ это была женщина лѣтъ двадцати пяти, довольно сильнаго сложенiя, росту выше средняго (выше Шатова), съ темнорусыми, пышными волосами, съ блѣднымъ овальнымъ лицомъ, большими темными глазами, теперь сверкавшими лихорадочнымъ блескомъ.) Но легкомысленная, наивная и простодушная прежняя энергiя, столь ему знакомая, смѣнилась въ ней угрюмою раздражительностiю, разочарованiемъ, какъ бы цинизмомъ, къ которому она еще не привыкла и которымъ сама тяготилась. Но главное, она была больна, это разглядѣлъ онъ ясно. Несмотря на весь свой страхъ предъ нею, онъ вдругъ подошелъ и схватилъ ее за обѣ руки.

— Marie.... знаешь.... ты, можетъ-быть, очень устала, ради Бога не сердись.... Еслибы ты согласилась напримѣръ хоть чаю, а? Чай очень подкрѣпляетъ, а? Если бы ты согласилась!..

— Чего тутъ согласилась, разумѣется соглашусь, какой вы попрежнему ребенокъ. Если можете, дайте. Какъ у васъ тѣсно! Какъ у васъ холодно!

— О, я сейчасъ дровъ, дровъ.... дрова у меня есть! весь заходилъ Шатовъ; дрова... то-есть, но... впрочемъ и чаю сейчасъ, махнулъ онъ рукой, какъ бы съ отчаянною рѣшимостiю, и схватилъ фуражку.

— Куда жь вы? Стало-быть нѣтъ дома чаю?

— Будетъ, будетъ, будетъ, сейчасъ будетъ все... я...

Онъ схватилъ съ полки револьверъ.

— Я продамъ сейчасъ этотъ револьверъ... или заложу...

— Чтò за глупости, и какъ это долго будетъ! Возьмите вотъ мои деньги, коли у васъ нѣтъ ничего, тутъ восемь гривенъ, кажется; всѣ. У васъ точно въ помѣшанномъ домѣ.

— Не надо, не надо твоихъ денегъ, я сейчасъ, въ одинъ мигъ, я и безъ револьвера...

И онъ бросился прямо къ Кирилову. Это было вѣроятно еще часа за два до посѣщенiя Кирилова Петромъ Степановичемъ и Липутинымъ. Шатовъ и Кириловъ, жившiе на одномъ дворѣ, почти не видались другъ съ другомъ, а встрѣчаясь, не кланялись и не говорили: слишкомъ долго ужь они «пролежали» вмѣстѣ въ Америкѣ.

Бѣсы.                                                          757

— Кириловъ, у васъ всегда чай; есть у васъ чай и самоваръ?

Кириловъ, ходившiй по комнатѣ (по обыкновенiю своему всю ночь изъ угла въ уголъ), вдругъ остановился и пристально посмотрѣлъ на вбѣжавшаго, впрочемъ безъ особаго удивленiя.

— Чай есть, сахаръ есть и самоваръ есть. Но самовара не надо, чай горячiй. Садитесь и пейте просто.

— Кириловъ, мы вмѣстѣ лежали въ Америкѣ... Ко мнѣ пришла жена... Я... Давайте чаю... Надо самоваръ.

— Если жена, то надо самоваръ. Но самоваръ послѣ. У меня два. А теперь берите со стола чайникъ. Горячiй, самый горячiй. Берите все; берите сахаръ; весь. Хлѣбъ... Хлѣба много; весь. Есть телятина. Денегъ рубль.

— Давай, другъ, отдамъ завтра! Ахъ, Кириловъ!

— Это та жена которая въ Швейцарiи? Это хорошо. И то что вы такъ вбѣжали тоже хорошо.

— Кириловъ! вскричалъ Шатовъ, захватывая подъ локоть чайникъ, а въ обѣ руки сахаръ и хлѣбъ, — Кириловъ! Еслибъ... еслибъ вы могли отказаться отъ вашихъ ужасныхъ фантазiй и бросить вашъ атеистическiй бредъ... о, какой бы вы были человѣкъ, Кириловъ!

— Видно что вы любите жену послѣ Швейцарiи. Это хорошо, если послѣ Швейцарiи. Когда надо чаю, приходите опять. Приходите всю ночь, я не сплю совсѣмъ. Самоваръ будетъ. Берите рубль, вотъ. Ступайте къ женѣ, я останусь и буду думать о васъ и о вашей женѣ.

Марья Шатова была видимо довольна поспѣшностiю и почти съ жадностiю принялась за чай, но за самоваромъ бѣжать не понадобилось: она выпила всего полчашки и проглотила лишь крошечный кусочекъ хлѣбца. Отъ телятины брезгливо и раздражительно отказалась.

— Ты больна, Marie, все это такъ въ тебѣ болѣзненно... робко замѣтилъ Шатовъ, робко около нея ухаживая.

— Конечно больна, пожалуста сядьте. Гдѣ вы взяли чай, если не было?

Шатовъ разказалъ про Кирилова, слегка, вкратцѣ. Она кое-что про него слышала.

— Знаю что сумашедшiй; пожалуста довольно; мало что ли дураковъ? Такъ вы были въ Америкѣ? Слышала, вы писали.

— Да, я... въ Парижъ писалъ.

— Довольно, и пожалуста о чемъ-нибудь другомъ. Вы по убѣжденiямъ славянофилъ?

758                                          Русскій Вѣстникъ.

— Я... я не то что... За невозможностiю быть Русскимъ, сталъ славянофиломъ, криво усмѣхнулся онъ, съ натугой человѣка сострившаго не кстати и черезъ силу.

— А вы не Русскiй?

— Нѣтъ, не Русскiй.

— Ну, все это глупости. Сядьте, прошу васъ наконецъ. Чтò вы все туда-сюда? Вы думаете, я въ бреду? Можетъ и буду въ бреду. Вы говорите, васъ только двое въ домѣ?

— Двое... внизу...

— И все такихъ умныхъ. Чтò внизу? Вы сказали внизу?

— Нѣтъ, ничего.

— Чтò ничего? Я хочу знать.

— Я только хотѣлъ сказать что мы тутъ теперь двое во дворѣ, а внизу прежде жили Лебядкины...

— Это та которую сегодня ночью зарѣзали? вскинулась она вдругъ. — Слышала. Только-что прiѣхала, слышала. У васъ былъ пожаръ?

— Да, Marie, да, и можетъ-быть, я дѣлаю страшную подлость въ сiю минуту что прощаю подлецовъ... всталъ онъ вдругъ и зашагалъ по комнатѣ, поднявъ вверхъ руки какъ бы въ изступленiи.

Но Marie не совсѣмъ поняла его. Она слушала отвѣты разсѣянно; она спрашивала, а не слушала.

— Славныя дѣла у васъ дѣлаются. Охъ, какъ все подло! Какiе всѣ подлецы! Да сядьте же, прошу васъ наконецъ, о, какъ вы меня раздражаете! и въ изнеможенiи она опустилась головой на подушку.

— Marie, я не буду... Ты можетъ-быть прилегла бы, Marie?

Она не отвѣтила и въ безсилiи закрыла глаза. Блѣдное ея лицо стало точно у мертвой. Она заснула почти мгновенно. Шатовъ посмотрѣлъ кругомъ, поправилъ свѣчу, посмотрѣлъ еще разъ въ безпокойствѣ на ея лицо, крѣпко сжалъ предъ собой руки и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты въ сѣни. На верху лѣстницы онъ уперся лицомъ въ уголъ и простоялъ такъ минутъ десять, безмолвно и недвижимо. Простоялъ бы и дольше, но вдругъ внизу послышались тихiе, осторожные шаги. Кто-то подымался вверхъ. Шатовъ вспомнилъ что забылъ запереть калитку.

— Кто тутъ? спросилъ онъ шепотомъ.

Незнакомый посѣтитель подымался не спѣша и не отвѣчая.

Бѣсы.                                                          759

Взойдя на верхъ, остановился; разсмотрѣть его было въ темнотѣ невозможно; вдругъ послышался его осторожный вопросъ:

— Иванъ Шатовъ?

Шатовъ назвалъ себя, но немедленно протянулъ руку чтобъ остановить его; но тотъ схватилъ самъ его за руку и — Шатовъ вздрогнулъ, какъ бы прикоснувшись къ какому-то страшному гаду.

— Стойте здѣсь, быстро прошепталъ онъ, — не входите, я не могу васъ теперь принять. Ко мнѣ воротилась жена. Я вынесу свѣчу.

Когда онъ воротился со свѣчкой, стоялъ какой-то молоденькiй офицерикъ; имени его онъ не зналъ, но гдѣ-то видѣлъ.

— Эркель, отрекомендовался тотъ. — Видѣли меня у Виргинскаго.

— Помню; вы сидѣли и писали. Слушайте, вскипѣлъ вдругъ Шатовъ, изступленно подступая къ нему, но говоря попрежнему шепотомъ, — вы сейчасъ мнѣ сдѣлали знакъ рукой, когда схватили мою руку. Но знайте, я могу наплевать на всѣ эти знаки! Я не признаю.... не хочу.... Я могу васъ спустить сейчасъ съ лѣстницы, знаете вы это?

— Нѣтъ, я этого ничего не знаю и совсѣмъ не знаю за чтò вы такъ разсердились, незлобиво и почти простодушно отвѣтилъ гость. — Я имѣю только передать вамъ нѣчто и за тѣмъ пришелъ, главное не желая терять времени. У васъ станокъ вамъ не принадлежащiй и въ которомъ вы обязаны отчетомъ, какъ знаете сами. Мнѣ велѣно потребовать отъ васъ передать его завтра же, ровно въ семь часовъ пополудни, Липутину. Кромѣ того велѣно сообщить что болѣе отъ васъ ничего никогда не потребуется.

— Ничего?

— Совершенно ничего. Ваша просьба исполняется и вы навсегда устранены. Это положительно мнѣ велѣно вамъ сообщить.

— Кто велѣлъ сообщить?

— Тѣ которые передали мнѣ знакъ.

— Вы изъ-за границы?

— Это.... это, я думаю, для васъ безразлично.

— Э, чортъ! А почему вы раньше не приходили, если вамъ велѣно?

— Я слѣдовалъ нѣкоторымъ инструкцiямъ и былъ не одинъ.

760                                          Русскій Вѣстникъ.

— Понимаю, понимаю что были не одинъ. Э... чортъ! А зачѣмъ Липутинъ самъ не пришелъ?

— Итакъ, я явлюсь за вами завтра ровно въ шесть часовъ вечера и пойдемъ туда пѣшкомъ. Кромѣ насъ троихъ никого не будетъ.

— Верховенскiй будетъ?

— Нѣтъ, его не будетъ. Верховенскiй уѣзжаетъ завтра поутру изъ города, въ одиннадцать часовъ.

— Такъ я и думалъ, бѣшено прошепталъ Шатовъ и стукнулъ себя кулакомъ по бедру; — бѣжалъ, каналья!

Онъ взволнованно задумался. Эркель пристально смотрѣлъ на него, молчалъ и ждалъ.

— Какъ же вы возьмете? Вѣдь это нельзя за разъ взять въ руки и унести.

— Да и не нужно будетъ. Вы только укажете мѣсто, а мы только удостовѣримся что дѣйствительно тутъ зарыто. Мы вѣдь знаемъ только гдѣ это мѣсто, самаго мѣста не знаемъ. А вы развѣ указывали еще кому-нибудь мѣсто?

Шатовъ посмотрѣлъ на него.

— Вы–то, вы–то, такой мальчишка, — такой глупенькiй мальчишка, — вы тоже туда влѣзли съ головой какъ баранъ? Э, да имъ и надо этакаго соку! Ну ступайте! Э-эхъ! Тотъ подлецъ васъ всѣхъ надулъ и бѣжалъ.

Эркель смотрѣлъ ясно и спокойно, но какъ будто не понималъ.

— Верховенскiй бѣжалъ, Верховенскiй! яростно проскрежеталъ Шатовъ.

— Да вѣдь онъ еще здѣсь, не уѣхалъ. Онъ только завтра уѣдетъ, мягко и убѣдительно замѣтилъ Эркель. — Я его особенно приглашалъ присутствовать въ качествѣ свидѣтеля; къ нему моя вся инструкцiя была (соткровенничалъ онъ какъ молоденькiй, неопытный мальчикъ). Но онъ къ сожалѣнiю не согласился, подъ предлогомъ отъѣзда; да и въ самомъ дѣлѣ что-то спѣшитъ.

Шатовъ еще разъ сожалительно вскинулъ глазами на простачка, но вдругъ махнулъ рукой, какъ бы подумавъ: «стòитъ жалѣть-то».

— Хорошо, приду, оборвалъ онъ вдругъ, — а теперь убирайтесь, маршъ!

— Итакъ я ровно въ шесть часовъ, вѣжливо поклонился Эркель и не спѣша пошелъ съ лѣстницы.

Бѣсы.                                                          761

— Дурачокъ! не утерпѣлъ крикнуть ему вслѣдъ сверху лѣстницы Шатовъ.

— Чтò-съ? отозвался тотъ уже снизу.

— Ничего, ступайте.

— Я думалъ вы что-то сказали.

II

Эркель былъ такой «дурачокъ» у котораго только главнаго толку не было въ головѣ, царя въ головѣ; но маленькаго подчиненнаго толку у него было довольно, даже до хитрости. Фанатически, младенчески преданный «общему дѣлу», а въ сущности Петру Верховенскому, онъ дѣйствовалъ по его инструкцiи, данной ему въ то время когда въ засѣданiи у нашихъ условились и распредѣлили роли на завтра. Петръ Степановичъ, назначая ему роль посланника, успѣлъ поговорить съ нимъ минутъ десять въ сторонкѣ. Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малоразсудочной, вѣчно жаждущей подчиненiя чужой волѣ натуры, — о, конечно не иначе какъ ради «общаго» или «великаго» дѣла. Но и это было все равно, ибо маленькiе фанатики, подобные Эркелю, никакъ не могутъ понять служенiя идеѣ, иначе какъ сливъ ее съ самимъ лицомъ, по ихъ понятiю, выражающимъ эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель быть-можетъ былъ самымъ безчувственнымъ изъ убiйцъ собравшихся на Шатова, и безъ всякой личной ненависти, не смигнувъ глазомъ, присутствовалъ бы при его убiенiи. Ему велѣно было, напримѣръ, хорошенько между прочимъ высмотрѣть обстановку Шатова, во время исполненiя своего порученiя, и когда Шатовъ, принявъ его на лѣстницѣ, сболтнулъ въ жару, всего вѣроятнѣе не замѣтивъ того, что къ нему воротилась жена, — у Эркеля тотчасъ же достало инстинктивной хитрости не выказать ни малѣйшаго дальнѣйшаго любопытства, несмотря на блеснувшую въ умѣ догадку что фактъ воротившейся жены имеѣтъ большое значенiе въ успѣхѣ ихъ предпрiятiя...

Такъ въ сущности и было: одинъ только этотъ фактъ и спасъ «мерзавцевъ» отъ намѣренiя Шатова, а вмѣстѣ съ тѣмъ и помогъ имъ отъ него «избавиться»... Вопервыхъ, онъ взволновалъ Шатова, выбилъ его изъ колеи, отнялъ отъ него обычную прозорливость и осторожность. Какая-нибудь идея о своей

762                                          Русскій Вѣстникъ.

собственной безопасности менѣе всего могла придти теперь въ его голову, занятую совсѣмъ другимъ. Напротивъ, онъ съ увлеченiемъ повѣрилъ что Петръ Верховенскiй завтра бѣжитъ: это такъ совпадало съ его подозрѣнiями! Возвратясь въ комнату, онъ опять усѣлся въ уголъ, уперся локтями въ колѣна и закрылъ руками лицо. Горькiя мысли его мучили...

И вотъ онъ снова подымалъ голову, вставалъ на цыпочки и шелъ на нее поглядѣть: «Господи! Да у нея завтра же разовьется горячка, къ утру, пожалуй уже теперь началась! Конечно, простудилась. Она не привыкла къ этому ужасному климату, а тутъ вагонъ, третiй классъ, кругомъ вихрь, дождь, а у нея такой холодный бурнусикъ, совсѣмъ никакой одеженки... И тутъ-то ее оставить, бросить безъ помощи! Сакъ-то, сакъ-то какой крошечный, легкiй, сморщенный, десять фунтовъ! Бѣдная, какъ она изнурена, сколько вынесла! Она горда, оттого и не жалуется. Но раздражена, раздражена! Это болѣзнь: и ангелъ въ болѣзни станетъ раздражителенъ. Какой сухой, горячiй должно-быть, лобъ, какъ темно подъ глазами и... и какъ однако прекрасенъ этотъ овалъ лица, и эти пышные волосы, какъ»...

И онъ поскорѣе отводилъ глаза, поскорѣй отходилъ, какъ-бы пугаясь одной идеи видѣть въ ней что-нибудь другое чѣмъ несчастное, измученное существо, которому надо помочь, – «какiя ужь тутъ надежды! О, какъ низокъ, какъ подлъ человѣкъ!» и онъ шелъ опять въ свой уголъ, садился, закрывалъ лицо руками и опять мечталъ, опять припоминалъ... и опять мерещились ему надежды.

«Охъ устала, охъ устала!» припоминалъ онъ ея восклицанiя, ея слабый, надорванный голосъ: «Господи! Бросить ее теперь а у ней восемь гривенъ; протянула свой портмоне, старенькiй, крошечный! Прiѣхала мѣста искать, — ну чтò она понимаетъ въ мѣстахъ, чтò они понимаютъ въ Россiи? Вѣдь это какъ блажныя дѣти, все у нихъ собственныя фантазiи, ими же созданныя; и сердится бѣдная зачѣмъ не похожа Россiя на ихъ иностранныя мечтаньица! О, несчастные, о невинные!.. И однако въ самомъ дѣлѣ здѣсь холодно»...

Онъ вспомнилъ что она жаловалась, что онъ обѣщался затопить печь. «Дрова тутъ, можно принести, не разбудить бы только. Впрочемъ можно. А какъ рѣшить на счетъ телятины? Встанетъ, можетъ-быть захочетъ кушать... Ну это послѣ; Кириловъ

Бѣсы.                                                          763

всю ночь не спитъ. Чѣмъ бы ее накрыть, она такъ крѣпко спитъ, но ей вѣрно холодно, ахъ холодно!»

И онъ еще разъ подошелъ на нее посмотрѣть; платье немного завернулось, и половина правой ноги открылась до колѣна. Онъ вдругъ отвернулся, почти въ испугѣ, снялъ съ себя теплое пальто, и оставшись въ старенькомъ сюртучишкѣ, накрылъ, стараясь не смотрѣть, обнаженное мѣсто.

Зажиганье дровъ, хожденiе на цыпочкахъ, осматриванiе спящей, мечты въ углу, потомъ опять осматриванiе спящей взяли много времени. Прошло два-три часа. И вотъ въ это-то время у Кирилова успѣли побывать Верховенскiй и Липутинъ. Наконецъ и онъ задремалъ въ углу. Раздался ея стонъ; она пробудилась, она звала его; онъ вскочилъ какъ преступникъ.

— Marie! Я было заснулъ... Ахъ, какой я подлецъ, Marie!

Она привстала, озираясь съ удивленiемъ, какъ бы не узнавая гдѣ находится, и вдругъ вся всполошилась въ негодованiи, въ гнѣвѣ:

— Я заняла вашу постель, я заснула внѣ себя отъ усталости; какъ смѣли вы не разбудить меня? Какъ осмѣлились подумать что я намѣрена быть вамъ въ тягость?

— Какъ могъ я разбудить тебя, Marie?

— Могли; должны были! Для васъ тутъ нѣтъ другой постели, а я заняла вашу. Вы не должны были ставить меня въ фальшивое положенiе. Или вы думаете, я прiѣхала пользоваться вашими благодѣянiями? Сейчасъ извольте занять вашу постель, а я лягу въ углу на стульяхъ...

— Marie, столько нѣтъ стульевъ, да и нечего постлать.

— Ну такъ просто на полу. Вѣдь вамъ же самому придется спать на полу. Я хочу на полу, сейчасъ, сейчасъ!

Она встала, хотѣла шагнуть, но вдругъ какъ бы сильнѣйшая судорожная боль разомъ отняла у ней всѣ силы и всю рѣшимость и она съ громкимъ стономъ опять упала на постель. Шатовъ подбѣжалъ, но Marie, спрятавъ лицо въ подушки, захватила его руку и изо всей силы стала сжимать и ломать ее въ своей рукѣ. Такъ продолжалось съ минуту.

— Marie, голубчикъ, если надо, тутъ есть докторъ Френцель, мнѣ знакомый, очень... Я бы сбѣгалъ къ нему.

— Вздоръ!

— Какъ вздоръ? Скажи, Marie, чтò у тебя болитъ? А то бы можно припарки... на животъ напримѣръ... Это я и безъ доктора могу... А то горчишники.

764                                          Русскій Вѣстникъ.

— Чтò жь это? странно спросила она, подымая голову и испуганно смотря на него.

— То-есть чтò именно, Marie? не понималъ Шатовъ: — про чтò ты спрашиваешь? О Боже, я совсѣмъ теряюсь, Marie, извини что ничего не понимаю.

— Эхъ отстаньте, не ваше дѣло понимать. Да и было бы очень смѣшно... горько усмѣхнулась она. — Говорите мнѣ про что-нибудь. Ходите по комнатѣ и говорите. Не стойте подлѣ меня и не глядите на меня, объ этомъ особенно прошу васъ въ пятисотый разъ!

Шатовъ сталъ ходить по комнатѣ, смотря въ полъ и изо всѣхъ силъ стараясь не взглянуть на нее.

— Тутъ — не разсердись, Marie, умоляю тебя — тутъ есть телятина, недалеко, и чай... Ты такъ мало давеча скушала...

Она брезгливо и злобно замахала рукой. Шатовъ въ отчаянiи прикусилъ языкъ.

— Слушайте, я намѣрена здѣсь открыть переплетную, на разумныхъ началахъ ассоцiацiи. Такъ какъ вы здѣсь живете, то какъ вы думаете: удастся или нѣтъ?

— Эхъ, Marie, у насъ и книгъ-то не читаютъ, да и нѣтъ ихъ совсѣмъ. Да и станетъ онъ книгу переплетать?

— Кто онъ?

— Здѣшнiй читатель и здѣшнiй житель вообще, Marie.

— Ну такъ и говорите яснѣе, а то: онъ, а кто онъ — неизвѣстно. Грамматики не знаете.

— Это въ духѣ языка, Marie, пробормоталъ Шатовъ.

— Ахъ, подите вы съ вашимъ духомъ, надоѣли. Почему здѣшнiй житель или читатель не станетъ переплетать?

— Потому что читать книгу и ее переплетать это цѣлыхъ два перiода развитiя, и огромныхъ. Сначала онъ помаленьку читать прiучается, вѣками разумѣется, но треплетъ книгу и валяетъ ее, считая за несерiозную вещь. Переплетъ же означаетъ уже и уваженiе къ книгѣ, означаетъ что онъ не только читать полюбилъ, но и за дѣло призналъ. До этого перiода еще вся Россiя не дожила. Европа давно преплетаетъ.

— Это хоть и по-педантски, но по крайней мѣрѣ не глупо сказано и напоминаетъ мнѣ три года назадъ; вы иногда были довольно остроумны три года назадъ.

Она это высказала такъ же брезгливо какъ и всѣ прежнiя капризныя свои фразы.

— Marie, Marie, въ умиленiи обратился къ ней Шатовъ, — о

Бѣсы.                                                          765

Marie! Еслибъ ты знала сколько въ эти три года прошло и проѣхало! Я слышалъ потомъ что ты будто бы презирала меня за перемѣну убѣжденiй. Кого жь я бросилъ? Враговъ живой жизни, устарѣлыхъ либералишекъ, боящихся собственной независимости; лакеевъ мысли, враговъ личности и свободы, дряхлыхъ проповѣдниковъ мертвечины и тухлятины! Чтò у нихъ: старчество, золотая средина, самая мѣщанская, подлая бездарность, завистливое равенство, равенство безъ собственнаго достоинства, равенство какъ сознаетъ его лакей или какъ сознавалъ Французъ 93 года... А главное, вездѣ мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!

— Да, мерзавцевъ много, отрывисто и болѣзненно проговорила она. Она лежала протянувшись, недвижимо и какъ бы боясь пошевелиться, откинувшись головой на подушку, нѣсколько вбокъ, смотря въ потолокъ утомленнымъ, но горячимъ взглядомъ. Лицо ея было блѣдно, губы высохли и запеклись.

— Ты сознаешь, Marie, сознаешь! воскликнулъ Шатовъ. Она хотѣла было сдѣлать отрицательный знакъ головой, и вдругъ съ нею сдѣлалась прежняя судорога. Опять она спрятала лицо въ подушку и опять изо всей силы цѣлую минуту сжимала до боли руку подбѣжавшаго и обѣзумевшаго отъ ужаса Шатова.

— Marie, Marie! Но вѣдь это можетъ-быть очень серiозно, Marie!

— Молчите... Я не хочу, не хочу, восклицала она почти въ ярости, повертываясь опять вверхъ лицомъ: — не смѣйте глядѣть на меня, съ вашимъ состраданiемъ! Ходите по комнатѣ, говорите что-нибудь, говорите....

Шатовъ какъ потерянный началъ было снова что-то бормотать.

— Вы чѣмъ здѣсь занимаетесь? спросила она съ брезгливымъ нетерпѣнiемъ перебивая его.

— На контору къ купцу одному хожу. Я, Marie, еслибъ особенно захотѣлъ, могъ бы и здѣсь хорошiя деньги доставать.

— Тѣмъ для васъ лучше...

— Ахъ, не подумай чего, Marie, я такъ сказалъ...

— А еще чтò дѣлаете? Чтò проповѣдуете? Вѣдь вы не можете не проповѣдовать; таковъ характеръ!

— Бога проповѣдую, Marie.

— Въ котораго сами не вѣрите. Этой идеи я никогда не могла понять.

766                                          Русскій Вѣстникъ.

— Оставимъ, Marie, это потомъ.

— Чтò такое была здѣсь эта Марья Тимофеевна?

— Это тоже мы потомъ, Marie.

— Не смѣйте мнѣ дѣлать такiя замѣчанiя! Правда ли что смерть эту можно отнести къ злодѣйству... этихъ людей?

— Непремѣнно такъ, проскрежеталъ Шатовъ.

Marie вдругъ подняла голову и болѣзненно прокричала:

— Не смѣйте мнѣ больше говорить объ этомъ, никогда не смѣйте, никогда не смѣйте!

И она опять упала на постель въ припадкѣ той же судорожной боли; это уже въ третiй разъ, но на этотъ разъ стоны стали громче, обратились въ крики.

— О, несносный человѣкъ! О, нестерпимый человѣкъ! металась она уже не жалѣя себя, отталкивая стоявшаго надъ нею Шатова.

— Marie, я буду чтò хочешь... я буду ходить, говорить...

— Да неужто вы не видите что началось?

— Чтò началось, Marie?

— А почемъ я знаю? Я развѣ тутъ знаю что-нибудь... О, проклятая! О, будь проклято все заранѣ!

— Marie, еслибъ ты сказала чтò начинается... а то я... чтò я пойму если такъ?

— Вы отвлеченный, безполезный болтунъ. О, будь проклято все на свѣтѣ!

— Marie! Marie!

Онъ серiозно подумалъ что съ ней начинается помѣшательство.

— Да неужели вы наконецъ не видите что я мучуюсь родами, приподнялась она, смотря на него со страшною, болѣзненною, исказившею все лицо ея злобой. Будь онъ заранѣ проклятъ, этотъ ребенокъ!

— Marie, воскликнулъ Шатовъ, догадавшись наконецъ въ чемъ дѣло, — Marie... Но чтò же ты не сказала заранѣ? спохватился онъ вдругъ и съ энергическою рѣшимостью схватилъ свою фуражку.

— А я почемъ знала, входя сюда? — Неужто пришла бы къ вамъ? Мнѣ сказали, еще черезъ десять дней! Куда же вы, куда же вы, не смѣйте!

— За повивальною бабкой! я продамъ револьверъ; прежде всего теперь деньги!

— Не смѣйте ничего, не смѣйте повивальную бабку, просто

Бѣсы.                                                          767

бабу, старуху, у меня въ портмоне восемь гривенъ... Родятъ же деревенскiя бабы безъ бабокъ... А околѣю, такъ тѣмъ лучше...

— И баба будетъ, и старуха будетъ. Только какъ я, какъ я оставлю тебя одну, Marie!

Но сообразивъ что лучше теперь оставить ее одну, несмотря на все ея изступленiе, чѣмъ потомъ оставить безъ помощи, онъ, не слушая ея стоновъ, ни гнѣвливыхъ восклицанiй и надѣясь на свои ноги, пустился сломя голову съ лѣстницы.

III.

Прежде всего къ Кирилову. Было уже около часу пополуночи. Кириловъ стоялъ посреди комнаты.

— Кириловъ, жена родитъ!

— То-есть какъ?

— Родитъ, ребенка родитъ!

— Вы... не ошибаетесь?

— О нѣтъ, нѣтъ, у ней судороги!... Надо бабу, старуху какую-нибудь, непремѣнно сейчасъ... Можно теперь достать? У васъ было много старухъ...

— Очень жаль что я родить не умѣю, задумчиво отвѣчалъ Кириловъ, — то-есть не я родить не умѣю, а сдѣлать такъ чтобы родить не умѣю... или... Нѣтъ, это я не умѣю сказать.

— То-есть вы не можете сами помочь въ родахъ; но я не про то; старуху, старуху, я прошу бабу, сидѣлку, служанку!

— Старуха будетъ, только можетъ-быть не сейчасъ. Если хотите, я вмѣсто...

— О, невозможно; я теперь къ Виргинской, къ бабкѣ.

— Мерзавка!

— О, да, Кириловъ, да, но она лучше всѣхъ! О, да, все это будетъ безъ благоговѣнiя, безъ радости, брезгливо, съ бранью, съ богохульствомъ — при такой великой тайнѣ, появленiи новаго существа!... О, она ужь теперь проклинаетъ его!...

— Если хотите, я....

— Нѣтъ, нѣтъ, а пока я буду бѣгать (о, я притащу Виргинскую!), вы иногда подходите къ моей лѣстницѣ и тихонько прислушивайтесь, но не смѣйте входить, вы ее испугаете, ни за чтò не входите, вы только слушайте... на всякiй ужасный случай. Ну если чтò крайнее случится, тогда войдите.

768                                          Русскій Вѣстникъ.

— Понимаю. Денегъ еще рубль. Вотъ. Я хотѣлъ завтра курицу, теперь не хочу. Бѣгите скорѣй, бѣгите изо всей силы. Самоваръ всю ночь.

Кириловъ ничего не зналъ о намѣренiяхъ на счетъ Шатова, да и прежде никогда не зналъ о всей степени опасности ему угрожающей. Зналъ только что у него какiе-то старые счеты съ «тѣми людьми», и хотя самъ былъ въ это дѣло отчасти замѣшанъ, сообщенными ему изъ-за границы инструкцiями (впрочемъ весьма поверхностными, ибо близко онъ ни въ чемъ не участвовалъ), но въ послѣднее время онъ все бросилъ, всѣ порученiя, совершенно устранилъ себя отъ всякихъ дѣлъ, прежде же всего отъ «общаго дѣла», и предался жизни созерцательной. Петръ Верховенскiй, въ засѣданiи, хотя и позвалъ Липутина къ Кирилову чтобъ удостовѣриться что тотъ приметъ, въ данный моментъ, «дѣло Шатова» на себя, но однако въ объясненiяхъ съ Кириловымъ ни слова не сказалъ про Шатова, даже не намекнулъ, — вѣроятно считая не политичнымъ, а Кирилова даже и неблагонадежнымъ, и оставивъ до завтра, когда уже все будетъ сдѣлано, а Кирилову стало-быть будетъ уже «все равно»; по крайней такъ разсуждалъ о Кириловѣ Петръ Степановичъ. Липутинъ тоже очень замѣтилъ что о Шатовѣ, несмотря на обѣщанiе, ни слова не было упомянуто, но Липутинъ былъ слишкомъ взволнованъ чтобы протестовать.

Какъ вихрь бѣжалъ Шатовъ въ Муравьиную улицу, проклиная разстоянiе и не видя ему конца.

Надо было долго стучать у Виргинскаго: всѣ давно уже спали. Но Шатовъ изо всей силы и безъ всякой церемонiи заколотилъ въ ставню. Цѣпная собака на дворѣ рвалась и заливалась злобнымъ лаемъ. Собаки всей улицы подхватили; поднялся собачiй гамъ.

— Чтò вы стучите и чего вамъ угодно? раздался наконецъ у окна мягкiй и не соотвѣтственный «оскорбленiю» голосъ самого Виргинскаго. Ставня прiотворилась, открылась и форточка.

— Кто тамъ, какой подлецъ? злобно провизжалъ уже совершенно соотвѣтственный оскорбленiю женскiй голосъ старой дѣвы, родственницы Виргинскаго.

— Я, Шатовъ, ко мнѣ воротилась жена и теперь сейчасъ родитъ...

— Ну пусть и родитъ, убирайтесь!

Бѣсы.                                                          769

— Я за Ариной Прохоровной, я не уйду безъ Арины Прохоровны!

— Не можетъ она ко всякому ходить. По ночамъ особая практика... Убирайтесь къ Макшеевой и не смѣйте шумѣть! трещалъ обозленный женскiй голосъ. Слышно было какъ Виргинскiй останавливалъ; но старая дѣва его отталкивала и не уступала.

— Я не уйду! прокричалъ опять Шатовъ.

— Подождите, подождите же! прикрикнулъ наконецъ Виргинскiй, осиливъ дѣву, — прошу васъ Шатовъ подождать пять минутъ, я разбужу Арину Прохоровну, и пожалуста не стучите и не кричите... О, какъ все это ужасно!

Черезъ пять безконечныхъ минутъ явилась Арина Прохоровна.

— Къ вамъ жена прiѣхала? послышался изъ форточки ея голосъ, и къ удивленiю Шатова, вовсе не злой, а такъ только по обыкновенному повелительный; но Арина Прохоровна иначе и не могла говорить.

— Да, жена и родитъ.

— Марья Игнатьевна?

— Да, Марья Игнатьевна. Разумѣется Марья Игнатьевна!

Наступило молчанiе. Шатовъ ждалъ. Въ домѣ перешептывались.

— Она давно прiѣхала? спросила опять Mme Виргинская.

— Сегодня вечеромъ, въ восемь часовъ. Пожалуста поскорѣй.

Опять пошептались, опять какъ будто посовѣтовались.

— Слушайте, вы не ошибаетесь? Она сама васъ послала за мной?

— Нѣтъ, она не посылала за вами, она хочетъ бабу, простую бабу, чтобы меня не обременять расходами, но не безпокойтесь, я заплачу.

— Хорошо, приду, заплатите или нѣтъ. Я всегда цѣнила независимыя чувства Марьи Игнатьевны, хотя она можетъ-быть не помнитъ меня. Есть у васъ самыя необходимыя вещи?

— Ничего нѣтъ, но все будетъ, будетъ, будетъ...

«Есть же и въ этихъ людяхъ великодушiе!» думалъ Шатовъ, направляясь къ Лямшину. «Убѣжденiя и человѣкъ — это, кажется, двѣ вещи во многомъ различныя. Я можетъ-быть много виноватъ предъ ними!... Всѣ виноваты, всѣ виноваты и... еслибы въ этомъ всѣ убѣдились!...»

У Лямшина пришлось стучать не долго; къ удивленiю, онъ

770                                          Русскій Вѣстникъ.

мигомъ отворилъ форточку, вскочивъ съ постели босой и въ бѣльѣ, рискуя насморкомъ; а онъ очень былъ мнителенъ и постоянно заботился о своемъ здоровьѣ. Но была особая причина такой чуткости и поспѣшности: Лямшинъ трепеталъ весь вечеръ и до сихъ поръ еще не могъ заснуть отъ волненiя вслѣдствiе засѣданiя у нашихъ; ему все мерещилось посѣщенiе нѣкоторыхъ незваныхъ и уже совсѣмъ нежеланныхъ гостей. Извѣстiе о доносѣ Шатова больше всего его мучило... И вотъ вдругъ какъ нарочно такъ ужасно громко застучали въ окошко!...

Онъ до того струсилъ увидавъ Шатова, что тотчасъ же захлопнулъ форточку и убѣжалъ на кровать. Шатовъ сталъ неистово стучать и кричать.

— Какъ вы смѣете такъ стучать среди ночи? грозно, но замирая отъ страху, крикнулъ Лямшинъ, по крайней мѣрѣ минуты черезъ двѣ рѣшившись отворить снова форточку и убѣдившись наконецъ что Шатовъ пришелъ одинъ.

— Вотъ вамъ револьверъ; берите обратно, давайте пятнадцать рублей.

— Чтò это, вы пьяны? Это разбой; я только простужусь. Постойте, я сейчасъ пледъ накину.

— Сейчасъ давайте пятнадцать рублей. Если не дадите, буду стучать и кричать до зари; я у васъ раму выбью.

— А я закричу караулъ, и васъ въ каталашку возьмутъ.

— А я нѣмой что ли? Я не закричу караулъ? Кому бояться караула, вамъ или мнѣ?

— И вы можете питать такiя подлыя убѣжденiя... Я знаю на чтò вы намекаете... Стойте, стойте, ради Бога не стучите! Помилуйте, у кого деньги ночью? Ну зачѣмъ вамъ деньги, если вы не пьяны?

— Ко мнѣ жена воротилась. Я вамъ десять рублей скинулъ, я ни разу не стрѣлялъ; берите револьверъ, берите сiю минуту.

Лямшинъ машинально протянулъ изъ форточки руку и принялъ револьверъ; подождалъ, и вдругъ быстро выскочивъ головой изъ форточки, пролепеталъ какъ бы не помня себя и съ ознобомъ въ спинѣ:

— Вы врете, къ вамъ совсѣмъ не пришла жена. Это... это вы просто хотите куда-нибудь убѣжать.

— Дуракъ вы, куда мнѣ бѣжать? Это вашъ Петръ Верховенскiй пусть бѣжитъ, а не я. Я былъ сейчасъ у бабки Виргинской,

Бѣсы.                                                          771

и она тотчасъ согласилась ко мнѣ придти. Справьтесь. Жена мучается; нужны деньги; давайте денегъ!

Цѣлый фейерверкъ идей блеснулъ въ изворотливомъ умѣ Лямшина. Все вдругъ приняло другой оборотъ, но все еще страхъ не давалъ разсудить.

— Да какъ же... вѣдь вы не живете съ женой?

— А я вамъ голову пробью за такiе вопросы.

— Ахъ Богъ мой, простите, понимаю, меня только ошеломило... Но я понимаю, понимаю. Но... но — неужели Арина Прохоровна придетъ? Вы сказали сейчасъ что она пошла? Знаете, вѣдь это неправда. Видите, видите, видите, какъ вы говорите неправду на каждомъ шагу.

— Она навѣрно теперь у жены сидитъ, не задерживайте, я не виноватъ что вы глупы.

— Неправда, я не глупъ. Извините меня, никакъ не могу...

И онъ, совсѣмъ уже потерявшись, въ третiй разъ сталъ опять запирать, но Шатовъ такъ завопилъ, что онъ мигомъ опять выставился.

— Но это совершенное посягновенiе на личность? Чего вы отъ меня требуете, ну чего, чего, формулируйте. И замѣтьте, замѣтьте себѣ, среди такой ночи!

— Пятнадцать рублей требую, баранья голова!

— Но я можетъ вовсе не хочу брать назадъ револьверъ. Вы не имѣете права. Вы купили вещь — и все кончено, и не имѣете права. Я такую сумму ночью ни за чтò не могу. Гдѣ я достану такую сумму?

— У тебя всегда деньги есть; я тебѣ сбавилъ десять рублей, но ты извѣстный жиденокъ.

— Приходите послѣзавтра, — слышите, послѣзавтра утромъ, ровно въ двѣнадцать часовъ, и я все отдамъ, все, не правда ли?

Шатовъ въ третiй разъ неистово застучалъ въ раму:

— Давай десять рублей, а завтра чѣмъ свѣтъ утромъ пять.

— Нѣтъ, послѣзавтра утромъ пять, а завтра ей Богу не будетъ. Лучше и не приходите, лучше не приходите.

— Давай десять; о, подлецъ!

— За чтò же вы такъ ругаетесь? Подождите, надобно засвѣтить; вы вотъ стекло выбили... Кто по ночамъ такъ ругается? Вотъ! протянулъ онъ изъ окна бумажку.

Шатовъ схватилъ, — бумажка была пятирублевая.

— Ей Богу не могу, хоть зарѣжьте, не могу, послѣзавтра все могу, а теперь ничего не могу.

772                                          Русскій Вѣстникъ.

— Не уйду! заревѣлъ Шатовъ.

— Ну вотъ берите, вотъ еще, видите еще, а больше не дамъ. Ну хоть орите во все горло, не дамъ, ну хоть чтò бы тамъ ни было, не дамъ; не дамъ, и не дамъ!

Онъ былъ въ изступленiи, въ отчаянiи, въ поту. Двѣ кредитки которыя онъ еще выдалъ были рублевыя. Всего скопилось у Шатова семь рублей.

— Ну чортъ съ тобой, завтра приду. Изобью тебя, Лямшинъ, если не приготовишь восьми рублей.

«А дома-то меня не будетъ, дуракъ!» быстро подумалъ про себя Лямшинъ.

— Стойте, стойте! неистово закричалъ онъ вслѣдъ Шатову, который уже побѣжалъ. — Стойте, воротитесь. Скажите пожалуста, это правду вы сказали что къ вамъ воротилась жена?

— Дуракъ! плюнулъ Шатовъ и побѣжалъ чтò было мочи домой.

IV.

Замѣчу что Арина Прохоровна ничего не знала о вчерашнихъ намѣренiяхъ принятыхъ въ засѣданiи. Виргинскiй, возвратясь домой, пораженный и ослабѣвшiй, не осмѣлился сообщить ей принятое рѣшенiе; но все-таки не утерпѣлъ и открылъ половину, — то-есть все извѣстiе сообщенное Верховенскимъ о непремѣнномъ намѣренiи Шатова донести; но тутъ же заявилъ что не совсѣмъ довѣряетъ извѣстiю. Арина Прохоровна испугалась ужасно. Вотъ почему, когда прибѣжалъ за нею Шатовъ, она, несмотря на то что была утомлена, промаявшись съ одною родильницей всю прошлую ночь, немедленно рѣшилась пойти. Она всегда была увѣрена что «такая дрянь какъ Шатовъ способенъ на гражданскую подлость»; но прибытiе Марьи Игнатьевны подводило дѣло подъ новую точку зрѣнiя. Испугъ Шатова, отчаянный тонъ его просьбъ, мольбы о помощи обозначали переворотъ въ чувствахъ предателя: человѣкъ рѣшившiйся даже предать себя чтобы только погубить другихъ — кажется имѣлъ бы другой видъ и тонъ, чѣмъ представлялось въ дѣйствительности. Однимъ словомъ, Арина Прохоровна рѣшилась разсмотрѣть все сама своими глазами. Виргинскiй остался очень доволенъ ея рѣшимостью, — какъ будто пять пудовъ съ него сняли! У него даже родилась надежда: видъ Шатова показался ему въ высшей степени несоотвѣтственнымъ предположенiю Верховенскаго...

Бѣсы.                                                          773

Шатовъ не ошибся; возвратясь онъ уже засталъ Арину Прохоровну у Marie. Она только-что прiѣхала, съ презрѣнiемъ прогнала Кирилова, торчавшаго внизу лѣстницы; наскоро познакомилась съ Marie, которая за прежнюю знакомую ея не признала; нашла ее въ «сквернѣйшемъ положенiи», то-есть злобною, разстроенною и въ «самомъ малодушномъ отчаянiи» и — въ какихъ-нибудь пять минутъ одержала рѣшительный верхъ надъ всѣми ея возраженiями.

— Чего вы наладили что не хотите дорогой акушерки? говорила она въ ту самую минуту какъ входилъ Шатовъ, — совершенный вздоръ, фальшивыя мысли, отъ ненормальности вашего положенiя. Съ помощью простой какой-нибудь старухи, простонародной бабки, вамъ пятьдесятъ шансовъ кончить худо; а ужь тутъ хлопотъ и расходовъ будетъ больше чѣмъ съ дорогою акушеркой. Почему вы знаете что я дорогая акушерка? Заплатите послѣ, я съ васъ лишняго не возьму, а за успѣхъ поручусь; со мной не умрете, не такихъ видывала. Да и ребенка хоть завтра же вамъ отправлю въ прiютъ, а потомъ въ деревню на воспитанiе, тѣмъ и дѣло съ концомъ. А тамъ вы выздоравливаете, принимаетесь за разумный трудъ и въ очень короткiй срокъ вознаграждаете Шатова за помѣщенiе и расходы, которые вовсе будутъ не такъ велики...

— Я не то... Я не вправѣ обременять..

— Рацiональныя и гражданскiя чувства, но повѣрьте что Шатовъ ничего почти не истратитъ, если захочетъ изъ фантастическаго господина обратиться хоть капельку въ человѣка вѣрныхъ идѣй. Стóитъ только не дѣлать глупостей, не бить въ барабанъ, не бѣгать высуня языкъ по городу. Не держать его за руки, такъ онъ къ утру подыметъ пожалуй всѣхъ здѣшнихъ докторовъ; поднялъ же всѣхъ собакъ у меня на улицѣ. Докторовъ не надо, я уже сказала что ручаюсь за все. Старуху пожалуй еще можно нанять для прислуги, это ничего не стóитъ. Впрочемъ онъ и самъ можетъ на что-нибудь пригодиться, не на однѣ только глупости. Руки есть, ноги есть, въ аптеку сбѣгаетъ, безъ всякаго оскорбленiя вашихъ чувствъ благодѣянiемъ. Какое чортъ благодѣянiе! Развѣ не онъ васъ привелъ къ этому положенiю? Развѣ не онъ поссорилъ васъ съ тѣмъ семействомъ гдѣ вы были въ гувернанткахъ, съ эгоистическою цѣлью на васъ жениться? Вѣдь мы слышали... Впрочемъ онъ самъ сейчасъ прибѣжалъ какъ ошалѣлый и накричалъ на всю улицу. Я не къ кому не навязываюсь и пришла

774                                          Русскій Вѣстникъ.

единственно для васъ, изъ принципа что всѣ наши обязаны солидарностью; я ему заявила это, еще не выходя изъ дому. Если я по-вашему лишняя, то прощайте; только не вышло бы бѣды, которую такъ легко устранить.

И она даже поднялась со стула.

Marie была такъ безпомощна, до того страдала и, надо правду сказать, до того пугалась предстоящаго, что не посмѣла ее отпустить. Но эта женщина стала ей вдругъ ненавистна: совсѣмъ не о томъ она говорила, совсѣмъ не то было въ душѣ Marie! Но пророчество о возможной смерти въ рукахъ неопытной повитухи побѣдило отвращенiе. За то къ Шатову она стала съ этой минуты еще требовательнѣе, еще безпощаднѣе. Дошло наконецъ до того что запретила ему не только смотрѣть на себя, но и стоять къ себѣ лицомъ. Мученiя становились сильнѣе. Проклятiя, даже брань становились все неистовѣе.

— Э, да мы его вышлемъ, отрѣзала Арина Прохоровна, — на немъ лица нѣтъ, онъ только васъ пугаетъ; поблѣднѣлъ какъ мертвецъ! Вамъ-то чего, скажите пожалуста, смѣшной чудакъ? Вотъ комедiя!

Шатовъ не отвѣчалъ; онъ рѣшился ничего не отвѣчать.

— Видала я глупыхъ отцовъ въ такихъ случаяхъ, тоже съума сходятъ. Но вѣдь тѣ по крайней мѣрѣ...

— Перестаньте или бросьте меня чтобъ я околѣла! Чтобы ни слова не говорили! Не хочу, не хочу! раскричалась Marie.

— Ни слова не говорить нельзя, если вы сами не лишились разсудка; такъ я и понимаю объ васъ въ этомъ положенiи. По крайней мѣрѣ надо о дѣлѣ: скажите, заготовлено у васъ что-нибудь? Отвѣчайте вы, Шатовъ, ей не до того.

— Скажите чтò именно надобно?

— Значитъ ничего не заготовлено.

Она высчитала все необходимо нужное, и надо отдать ей справедливость, ограничилась самымъ крайне-необходимымъ, до нищенства. Кое-что нашлось у Шатова. Marie вынула ключъ и протянула ему чтобъ онъ поискалъ въ ея саквояжѣ. Такъ какъ у него дрожали руки, то онъ и прокопался нѣсколько дольше чѣмъ слѣдовало, отпирая незнакомый замокъ. Marie вышла изъ себя, но когда подскочила Арина Прохоровна, чтобъ отнять у него ключъ, то ни за чтò не позволила ей заглянуть въ свой сакъ и съ блажнымъ крикомъ и плачемъ настояла чтобы сакъ отпиралъ одинъ Шатовъ.

За иными вещами приходилось сбѣгать къ Кирилову. Чуть

Бѣсы.                                                          775

только Шатовъ повернулся идти, она тотчасъ стала неистово звать его назадъ и успокоилась лишь тогда когда опрометью воротившiйся съ лѣстницы Шатовъ разъяснилъ ей что уходитъ лишь на минуту, за самымъ необходимымъ, и тотчасъ опять воротится.

— Ну, на васъ трудно, барыня, угодить, разсмѣялась Арина Прохоровна: — то стой лицомъ къ стѣнѣ и не смѣй на васъ посмотрѣть, то не смѣй даже и на минутку отлучиться, заплачете. Вѣдь онъ этакъ что-нибудь пожалуй подумаетъ. Ну, ну, не блажите, не кукситесь, я вѣдь смѣюсь.

— Онъ не смѣетъ ничего подумать.

— Та-та-та, еслибы не былъ въ васъ влюбленъ какъ баранъ, не бѣгалъ бы по улицамъ высуня языкъ и не поднялъ бы по городу всѣхъ собакъ. Онъ у меня раму выбилъ.

V.

Шатовъ засталъ Кирилова, все еще ходившаго изъ угла въ уголъ по комнатѣ, до того разсѣяннымъ, что тотъ даже забылъ о прiѣздѣ жены, слушалъ и не понималъ.

— Ахъ да, вспомнилъ онъ вдругъ, какъ бы отрываясь съ усилiемъ и только на мигъ отъ какой-то увлекавшей его идеи, — да... старуха... Жена или старуха? Постойте: и жена и старуха, такъ? Помню; ходилъ; старуха придетъ, только не сейчасъ. Берите подушку. Еще чтò? Да... Постойте, бываютъ съ вами, Шатовъ, минуты вѣчной гармонiи?

— Знаете, Кириловъ, вамъ нельзя больше не спать по ночамъ.

Кириловъ очнулся и — странно — заговорилъ гораздо складнѣе чѣмъ даже всегда говорилъ; видно было что онъ давно уже все это формулировалъ и можетъ-быть записалъ:

— Есть секунды, ихъ всего заразъ приходитъ пять или шесть, и вы вдругъ чувствуете присутствiе вѣчной гармонiи, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то что оно небесное, а про то что человѣкъ въ земномъ видѣ не можетъ перенести. Надо перемѣниться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Какъ будто вдругъ ощущаете всю природу и вдругъ говорите: да, это правда. Богъ когда мiръ создавалъ, то въ концѣ каждаго дня созданiя говорилъ: «да, это правда, это хорошо». Это... это не умиленiе, а только такъ, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать

776                                          Русскій Вѣстникъ.

уже нечего. Вы не то что любите, о — тутъ выше любви! Всего страшнѣе что такъ ужасно ясно и такая радость. Если болѣе пяти секундъ — то душа не выдержитъ и должна исчезнуть. Въ эти пять секундъ я проживаю жизнь и за нихъ отдамъ всю мою жизнь, потому что стóитъ. Чтобы выдержать десять секундъ надо перемѣниться физически. Я думаю, человѣкъ долженъ перестать родить. Къ чему дѣти, къ чему развитiе, коли цѣль достигнута? Въ Евангелiи сказано что въ воскресенiи не будутъ родить, а будутъ какъ ангелы Божiи. Намекъ. Ваша жена родитъ?

— Кириловъ, это часто приходитъ?

— Въ три дня разъ, въ недѣлю разъ.

— У васъ нѣтъ падучей?

— Нѣтъ.

— Значитъ, будетъ. Берегитесь, Кириловъ, я слышалъ что именно такъ падучая начинается. Мнѣ одинъ эпилептикъ подробно описывалъ это предварительное ощущенiе предъ припадкомъ, точь-въ-точь какъ вы; пять секундъ и онъ назначалъ и говорилъ что болѣе нельзя вынести. Вспомните Магометовъ кувшинъ, не успѣвшiй пролиться пока онъ облетѣлъ на конѣ своемъ рай. Кувшинъ — это тѣ же пять секундъ; слишкомъ напоминаетъ вашу гармонiю, а Магометъ былъ эпилептикъ. Берегитесь, Кириловъ, падучая!

— Не успѣетъ, тихо усмѣхнулся Кириловъ.

VI.

Ночь проходила. Шатова посылали, бранили, призывали. Marie дошла до послѣдней степени страха за свою жизнь. Она кричала что хочетъ жить «непремѣнно, непремѣнно!» и боится умереть: «не надо, не надо!» повторяла она. Еслибы не Арина Прохоровна, то было бы очень плохо. Мало-по-малу она совершенно овладѣла пацiенткой. Та стала слушаться каждаго слова ея, каждаго окрика, какъ ребенокъ. Арина Прохоровна брала строгостью, а не лаской, за то работала мастерски. Стало разсвѣтать. Арина Прохоровна вдругъ выдумала что Шатовъ сейчасъ выбѣгалъ на лѣстницу и Богу молился, и стала смѣяться. Marie тоже

Бѣсы.                                                          777

засмѣялась злобно, язвительно, точно ей легче было отъ этого смѣха. Наконецъ Шатова выгнали совсѣмъ. Наступило сырое, холодное утро. Онъ приникъ лицомъ къ стѣнѣ, въ углу, точь-въ-точь какъ наканунѣ когда входилъ Эркель. Онъ дрожалъ какъ листъ, боялся думать, но умъ его цѣплялся мыслiю за все представлявшееся, какъ бываетъ во снѣ. Мечты безпрерывно увлекали его и безпрерывно обрывались какъ гнилыя нитки. Изъ комнаты раздались наконецъ уже не стоны, а ужасные, чисто животные крики, невыносимые, невозможные. Онъ хотѣлъ было заткнуть уши, но не могъ, и упалъ на колѣна, безсознательно повторяя: «Marie, Marie!» И вотъ наконецъ раздался крикъ, новый крикъ, отъ котораго Шатовъ вздрогнулъ и вскочилъ съ колѣнъ, крикъ младенца, слабый, надтреснутый. Онъ перекрестился и бросился въ комнату. Въ рукахъ у Арины Прохоровны кричало и копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное, сморщенное существо, безпомощное до ужаса и зависящее какъ пылинка, отъ перваго дуновенiя вѣтра, но кричавшее и заявлявшее о себѣ какъ будто тоже имѣло какое-то самое полное право на жизнь.... Marie лежала какъ безъ чувствъ, но черезъ минуту открыла глаза и странно, странно поглядѣла на Шатова: совсѣмъ какой-то новый былъ этотъ взглядъ, какой именно онъ еще понять былъ не въ силахъ, но никогда прежде онъ не зналъ и не помнилъ у ней такого взгляда.

— Мальчикъ? Мальчикъ? болѣзненнымъ голосомъ спросила она Арину Прохоровну.

— Мальчишка! крикнула та въ отвѣтъ, увертывая ребенка.

На мгновенiе, когда она уже увертѣла его и собиралась положить поперегъ кровати, между двумя подушками, она передала его подержать Шатову. Marie, какъ-то изподтишка и какъ будто боясь Арины Прохоровны, кивнула ему. Тотъ сейчасъ понялъ и поднесъ показать ей младенца.

— Какой... хорошенькiй.... слабо прошептала она съ улыбкой.

— Фу, какъ онъ смотритъ! весело разсмѣялась торжествующая Арина Прохоровна, заглянувъ въ лицо Шатову; — экое вѣдь у него лицо!

— Веселитесь, Арина Прохоровна.... Это великая радость.... съ идiотски-блаженнымъ видомъ пролепеталъ Шатовъ, просiявшiй послѣ двухъ словъ Marie о ребенкѣ.

— Какая такая у васъ тамъ великая радость? веселилась

778                                          Русскій Вѣстникъ.

Арина Прохоровна, суетясь, прибираясь и работая какъ каторжная.

— Тайна появленiя новаго существа, великая тайна и необъяснимая, Арина Прохоровна, и какъ жаль что вы этого не понимаете!

Шатовъ бормоталъ безсвязно, чадно и восторженно. Какъ будто что-то шаталось въ его головѣ и само собою безъ воли его выливалось изъ души.

— Было двое, и вдругъ третiй человѣкъ, новый духъ, цѣльный, законченный, какъ не бываетъ отъ рукъ человѣческихъ; новая мысль и новая любовь, даже страшно.... И нѣтъ ничего выше на свѣтѣ!

— Экъ напоролъ! Просто дальнѣйшее развитiе организма, и ничего тутъ нѣтъ, никакой тайны, искренно и весело хохотала Арина Прохоровна. — Этакъ всякая мука тайна. Но вотъ чтò: лишнимъ людямъ не надо бы родиться. Сначала перекуйте такъ все чтобъ они не были лишнiе, а потомъ и родите ихъ. А то вотъ его въ прiютъ послѣзавтра тащить.... Впрочемъ это такъ и надо.

— Никогда онъ не пойдетъ отъ меня въ прiютъ! уставившись въ полъ твердо произнесъ Шатовъ.

— Усыновляете?

— Онъ и есть мой сынъ.

— Конечно онъ Шатовъ, по закону Шатовъ, и нечего вамъ выставляться благодѣтелемъ-то рода человѣческаго. Не могутъ безъ фразъ. Ну, ну хорошо, только вотъ чтò, господа, кончила она наконецъ прибираться, — мнѣ идти пора. Я еще поутру приду и вечеромъ приду, если надо, а теперь такъ какъ все слишкомъ благополучно сошло, то надо и къ другимъ сбѣгать, давно ожидаютъ. Тамъ у васъ, Шатовъ, старуха гдѣ-то сидитъ; старуха-то старухой, но не оставляйте и вы, муженекъ; посидите подлѣ, авось пригодитесь; Марья-то Игнатьевна, кажется, васъ не прогонитъ.... ну, ну, вѣдь я смѣюсь....

У воротъ, куда проводилъ ее Шатовъ, она прибавила уже ему одному:

— Насмѣшили вы меня на всю жизнь; денегъ съ васъ не возьму; во снѣ разсмѣюсь. Смѣшнѣе какъ вы въ эту ночь ничего не видывала.

Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно какъ день что этотъ человѣкъ «въ отцы собирается и тряпка послѣдней руки». Она нарочно

Бѣсы.                                                          779

забѣжала домой хотя прямѣе и ближе было пройти къ другой пацiенткѣ, чтобы сообщить объ этомъ Виргинскому.

— Marie, она велѣла тебѣ погодить спать нѣкоторое время, хотя это, я вижу, ужасно трудно.... робко началъ Шатовъ. — Я тутъ у окна посижу и постерегу тебя, а?

И онъ усѣлся у окна сзади дивана, такъ что ей никакъ нельзя было его видеть. Но не прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросила поправить подушку. Онъ сталъ оправлять. Она сердито смотрѣла въ стѣну.

— Не такъ, охъ, не такъ.... Чтò за руки!

Шатовъ поправилъ еще.

— Нагнитесь ко мнѣ, вдругъ дико проговорила она, какъ можно стараясь не глядѣть на него.

Онъ вздрогнулъ, но нагнулся.

— Еще.... не такъ.... ближе, и вдругъ лѣвая рука ея стремительно обхватила его шею, и на лбу своемъ онъ почувствовалъ крѣпкiй, влажный ея поцѣлуй.

— Marie!

Губы ея дрожали, она крѣпилась, но вдругъ приподнялась и засверкавъ глазами, проговорила:

— Николай Ставрогинъ подлецъ!

И безсильно, какъ подрѣзанная, упала лицомъ въ подушку, истерически зарыдавъ и крѣпко сжимая въ своей рукѣ руку Шатова.

Съ этой минуты она уже не отпускала его болѣе отъ себя, она потребовала чтобъ онъ сѣлъ у ея изголовья. Говорить она могла мало, но все смотрѣла на него и улыбалась ему какъ блаженная. Она вдругъ точно обратилась въ какую-то дурочку. Все какъ будто переродилось. Шатовъ то плакалъ какъ маленькiй мальчикъ, то говорилъ Богъ знаетъ чтò, дико, чадно, вдохновенно; цѣловалъ у ней руки; она слушала съ упоенiемъ; можетъ-быть и не понимая, но ласково перебирала ослабѣвшею рукой его волосы, приглаживала ихъ, любовалась ими. Онъ говорилъ ей о Кириловѣ, о томъ какъ теперь они жить начнутъ «вновь и навсегда», о существованiи Бога, о томъ что всѣ хороши... Въ восторгѣ опять вынули ребеночка посмотрѣть.

— Marie, вскричалъ онъ, держа на рукахъ ребенка, — кончено со старымъ бредомъ, съ позоромъ и мертвечиной! Давай трудиться и на новую дорогу втроемъ, да, да!... Ахъ, да: какъ же мы его назовемъ, Marie?

780                                          Русскій Вѣстникъ.

— Его? Какъ назовемъ? переговорила она съ удивленiемъ, и вдругъ въ лицѣ ея изобразилась страшная горечь.

Она сплеснула руками, укоризненно посмотрѣла на Шатова и бросилась лицомъ въ подушку.

— Marie, чтò съ тобой? вскричалъ онъ съ горестнымъ испугомъ.

— И вы могли, могли... О, неблагодарный!

— Marie, прости, Marie.... Я только спросилъ какъ назвать. Я не знаю....

— Иваномъ, Иваномъ подняла она разгорѣвшееся и омоченное слезами лицо; — неужели вы могли предположить что какимъ-нибудь другимъ ужаснымъ именемъ?

— Marie, успокойся, о, какъ ты разстроена!

— Новая грубость; чтò вы разстройству приписываете? Бьюсь объ закладъ что еслибъ я сказала назвать его.... тѣмъ ужаснымъ именемъ, такъ вы бы тотчасъ же согласились, даже бы не замѣтили! О, неблагодарные, низкiе, всѣ, всѣ!

Черезъ минуту разумѣется помирились. Шатовъ уговорилъ ее заснуть. Она заснула, но все еще не выпуская его руки изъ своей, просыпалась часто, взглядывала на него, точно боясь что онъ уйдетъ, и опять засыпала.

Кириловъ прислалъ старуху «поздравить» и кромѣ того горячаго чаю, только-что зажареныхъ котлетъ и бульйону съ бѣлымъ хлѣбомъ для «Марьи Ивановны». Больная выпила бульйонъ съ жадностью, старуха перепеленала ребенка, Marie заставила и Шатова съѣсть котлетъ.

Время проходило. Шатовъ въ безсилiи заснулъ и самъ на стулѣ, головой на подушкѣ Marie. Такъ застала ихъ сдержавшая слово Арина Прохоровна, весело ихъ разбудила, поговорила о чемъ надо съ Marie, осмотрѣла ребенка и опять не велѣла Шатову отходить. Затѣмъ съостривъ надъ «супругами» съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ презрѣнiя и высокомѣрiя, ушла такъ же довольная какъ и давеча.

Было уже совсѣмъ темно, когда проснулся Шатовъ. Онъ поскорѣе зажѣгъ свѣчу и побѣжалъ за старухой; но едва ступилъ съ лѣстницы, какъ чьи-то тихiе, неспѣшные шаги поднимавшагося на встрѣчу ему человѣка поразили его. Вошелъ Эркель.

— Не входите! прошепталъ Шатовъ и стремительно схвативъ его за руку потащилъ назадъ къ воротамъ. — Ждите здѣсь, сейчасъ выйду, я совсѣмъ, совсѣмъ позабылъ о васъ! О, какъ вы о себѣ напомнили!

Бѣсы.                                                          781

Онъ такъ заспѣшилъ что даже не забѣжалъ къ Кирилову, а вызвалъ только старуху. Marie пришла въ отчаянiе и негодованiе что онъ «могъ только подумать оставить ее одну».

— Но, вскричалъ онъ восторженно, — эта уже самый послѣднiй шагъ! А тамъ новый путь, и никогда, никогда не вспомянемъ о старомъ ужасѣ!

Кое-какъ онъ уговорилъ ее и обѣщалъ вернуться ровно въ девять часовъ; крѣпко поцѣловалъ ее, поцѣловалъ ребенка и быстро сбѣжалъ къ Эркелю.

Оба отправлялись въ Ставрогинскiй паркъ въ Скворешникахъ, гдѣ года полтора назадъ, въ уединенномъ мѣстѣ, на самомъ краю парка, тамъ гдѣ уже начинался сосновый лѣсъ, была зарыта имъ довѣренная ему типографiя. Мѣсто было дикое и пустынное, совсѣмъ незамѣтное, отъ Скворешниковскаго дома довольно отдаленное. Отъ дома Филиппова приходилось идти версты три съ половиной, можетъ и четыре.

— Неужели все пѣшкомъ? Я возьму извощика.

— Очень прошу васъ не брать, возразилъ Эркель, — они именно на этомъ настаивали. Извощикъ тоже свидѣтель.

— Ну.... чортъ! Все равно, только бы кончить, кончить!

Пошли очень скоро.

— Эркель, мальчикъ вы маленькiй! закричалъ Шатовъ: — бывали вы когда-нибудь счастливы?

— А вы, кажется, очень теперь счастливы, съ любопытствомъ замѣтилъ Эркель.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Многотрудная ночь.

I.

Виргинскiй въ продолженiе дня употребилъ часа два чтобъ обѣжать всѣхъ нашихъ и возвѣстить имъ что Шатовъ навѣрно не донесетъ, потому что къ нему воротилась жена и родился ребенокъ, и «зная сердце человѣческое» предположить нельзя что онъ можетъ быть въ эту минуту опасенъ. Но, къ смущенiю своему, почти никого не засталъ дома, кромѣ Эркеля и Лямшина. Эркель выслушалъ это молча и ясно смотря ему въ глаза; на прямой же вопросъ: «Пойдетъ ли онъ въ шесть часовъ или нѣтъ?» отвѣчалъ съ самою ясною улыбкой что «разумѣется пойдетъ».

782                                          Русскій Вѣстникъ.

Лямшинъ лежалъ, повидимому, весьма серiозно больной, укутавшись головой въ одѣяло. Вошедшаго Виргинскаго испугался, и только-что тотъ заговорилъ, вдругъ замахалъ изъ-подъ одѣяла руками, умоляя оставить его въ покоѣ. Однако о Шатовѣ все выслушалъ; а извѣстiемъ что никого нѣтъ дома былъ чрезвычайно почему-то пораженъ. Оказалось тоже что онъ уже зналъ (черезъ Липутина) о смерти Ѳедьки и самъ разказалъ объ этомъ поспѣшно и безсвязно Виргинскому, чѣмъ въ свою очередь поразилъ того. На прямой же вопросъ Виргинскаго: «надо идти или нѣтъ?» опять вдругъ началъ умолять, махая руками, что онъ «сторона, ничего не знаетъ, и чтобъ оставили его въ покоѣ».

Виргинскiй воротился домой удрученный и сильно встревоженный; тяжело ему было и то что онъ долженъ былъ скрывать отъ семейства; онъ все привыкъ открывать женѣ, и еслибъ не загорѣлась въ воспаленномъ мозгу его въ ту минуту одна новая мысль, нѣкоторый новый, примиряющiй планъ дальнѣйшихъ дѣйствiй, то можетъ-быть онъ слегъ бы въ постель, какъ и Лямшинъ. Но новая мысль его подкрѣпила и, мало того, онъ даже съ нетерпѣнiемъ сталъ ожидать срока, и даже ранѣе чѣмъ надо двинулся на сборное мѣсто.

Это было очень мрачное мѣсто, въ концѣ огромнаго Ставрогинскаго парка. Я потомъ нарочно ходилъ туда посмотрѣть; какъ должно-быть казалось оно угрюмымъ въ тотъ суровый осеннiй вечеръ. Тутъ начинался старый заказной лѣсъ; огромныя вѣковыя сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мракѣ. Мракъ былъ такой что въ двухъ шагахъ почти нельзя было разсмотрѣть другъ друга, но Петръ Степановичъ, Липутинъ, а потомъ Эркель принесли съ собою фонари. Неизвѣстно для чего и когда, въ незапамятное время, устроенъ былъ тутъ изъ дикихъ нетесанныхъ камней какой-то довольно смѣшной гротъ. Столъ, скамейки внутри грота давно уже сгнили и разсыпались. Шагахъ въ двухстахъ вправо оканчивался третiй прудъ парка. Эти три пруда, начинаясь отъ самаго дома, шли, одинъ за другимъ, слишкомъ на версту, до самаго конца парка. Трудно было предположить чтобы какой-нибудь шумъ, крикъ или даже выстрѣлъ могъ дойти до обитателей покинутаго Ставрогинскаго дома. Со вчерашнимъ выѣздомъ Николая Всеволодовича и съ отбытiемъ Алексѣя Егорыча, во всѣмъ домѣ осталось не болѣе пяти или шести человѣкъ обывателей, характера, такъ-сказать, инвалиднаго. Во

Бѣсы.                                                          783

всякомъ случаѣ, почти съ полною вѣроятностью можно было предположить что еслибъ и услышаны были кѣмъ-нибудь изъ этихъ уединившихся обитателей вопли или крики о помощи, то возбудили бы лишь страхъ, но ни одинъ изъ нихъ не пошевелился бы на помощь съ теплыхъ печей и нагрѣтыхъ лежанокъ.

Въ двадцать минутъ седьмаго почти уже всѣ, кромѣ Эркеля, командированнаго за Шатовымъ, оказались въ сборѣ. Петръ Степановичъ на этотъ разъ не промедлилъ; онъ пришелъ съ Толкаченкой. Толкаченко былъ нахмуренъ и озабоченъ; вся напускная и нахально-хвастливая рѣшимость его исчезла. Онъ почти не отходилъ отъ Петра Степановича и, казалось, вдругъ сталъ неограниченно ему преданъ; часто и суетливо лѣзъ съ нимъ перешептываться; но тотъ почти не отвѣчалъ ему или досадливо бормоталъ что-нибудь чтобъ отвязаться.

Шигалевъ и Виргинскiй явились даже нѣсколько раньше Петра Степановича и при появленiи его тотчасъ же отошли нѣсколько въ сторону, въ глубокомъ и явно преднамѣренномъ молчанiи. Петръ Степановичъ поднялъ фонарь и осмотрѣлъ ихъ съ безцеремонною и оскорбительною внимательностью. «Хотятъ говорить», мелькнуло въ его головѣ.

— Лямшина нѣтъ? спросилъ онъ Виргинскаго. — Кто сказалъ что онъ боленъ?

— Я здѣсь, откликнулся Лямшинъ, вдругъ выходя изъ-за дерева. Онъ былъ въ тепломъ пальто и плотно укутанъ въ пледъ, такъ что трудно было разсмотрѣть его физiономiю даже и съ фонаремъ.

— Стало-быть только Липутина нѣтъ?

И Липутинъ молча вышелъ изъ грота. Петръ Степановичъ опять поднялъ фонарь.

— Зачѣмъ вы туда забились, почему не выходили?

— Я полагаю что мы всѣ сохраняемъ право свободы... нашихъ движенiй, забормоталъ Липутинъ, впрочемъ вѣроятно не совсѣмъ понимая чтò хотѣлъ выразить.

— Господа, возвысилъ голосъ Петръ Степановичъ, въ первый разъ нарушая полушепотъ, чтò произвело эффектъ: — Вы, я думаю, хорошо понимаете что намъ нечего теперь размазывать. Вчера все было сказано и пережевано, прямо и опредѣленно. Но можетъ-быть, какъ я вижу по физiономiямъ, кто-нибудь хочетъ что-нибудь заявить; въ такомъ случаѣ прошу поскорѣе. Чортъ возьми, времени мало, а Эркель можетъ сейчасъ привести его...

784                                          Русскій Вѣстникъ.

— Онъ непремѣнно приведетъ его, для чего-то ввернулъ Толкаченко.

— Если не ошибаюсь, сначала произойдетъ передача типографiи? освѣдомился Липутинъ, опять какъ бы не понимая для чего задаетъ вопросъ.

— Ну, разумѣется, не терять же вещи, поднялъ къ его лицу фонарь Петръ Степановичъ. — Но вѣдь вчера всѣ условились что взаправду принимать не надо. Пусть онъ укажетъ только вамъ точку гдѣ у него тутъ зарыто; потомъ сами выроемъ. Я знаю что это гдѣ то въ десяти шагахъ отъ какого-то угла этого грота... Но чортъ возьми, какъ же вы это забыли, Липутинъ? Условлено что вы встрѣтите его одинъ, а уже потомъ выйдемъ мы... Странно что вы спрашиваете, или вы только такъ?

Липутинъ мрачно промолчалъ. Всѣ замолчали. Вѣтеръ колыхалъ верхушки сосенъ.

— Я надѣюсь, однако, господа, что всякiй исполнитъ свой долгъ, нетерпѣливо оборвалъ Петръ Степановичъ.

— Я знаю что къ Шатову пришла жена и родила ребенка, вдругъ заговорилъ Виргинскiй, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. — Зная сердце человѣческое.. можно быть увѣреннымъ что теперь онъ не донесетъ... потому что онъ въ счастiи... Такъ что я давеча былъ у всѣхъ, и никого не засталъ... такъ что можетъ-быть теперь совсѣмъ ничего и не надо...

Онъ остановился: у него пресѣклось дыханiе.

— Еслибы вы, господинъ Виргинскiй, стали вдругъ счастливы, шагнулъ къ нему Петръ Степановичъ, — то отложили бы вы — не доносъ, о томъ рѣчи нѣтъ, а какой-нибудь рискованный гражданскiй подвигъ, который бы замыслили прежде счастья и который бы считали своимъ долгомъ и обязанностью, несмотря на рискъ и потерю счастья?

— Нѣтъ, не отложилъ бы! Ни за чтò бы не отложилъ! съ какимъ-то ужасно нелѣпымъ жаромъ проговорилъ весь задвигавшись Виргинскiй.

— Вы скорѣе бы захотѣли стать опять несчастнымъ чѣмъ подлецомъ?

— Да, да... Я даже совершенно напротивъ... захотѣлъ бы быть совершеннымъ подлецомъ... то-есть нѣтъ.... хотя вовсе не подлецомъ, а напротивъ совершенно несчастнымъ чѣмъ подлецомъ.

— Ну такъ знайте что Шатовъ считаетъ этотъ доносъ своимъ гражданскимъ подвигомъ, самымъ высшимъ своимъ убѣжденiемъ,

Бѣсы.                                                          785

а доказательство, что самъ же онъ отчасти рискуетъ предъ правительствомъ, хотя конечно ему много простятъ за доносъ. Этакой уже ни за чтò не откажется. Никакое счастье не побѣдитъ; черезъ день опомнится, укоряя себя, пойдетъ и исполнитъ. Къ тому же я не вижу никакого счастья въ томъ что жена, послѣ трехъ лѣтъ, пришла къ нему родить Ставрогинскаго ребенка.

— Но вѣдь никто не видалъ доноса, вдругъ и настоятельно произнесъ Шигалевъ.

— Доносъ видѣлъ я, крикнулъ Петръ Степановичъ, — онъ есть, и все это ужасно глупо, господа!

— А я, вдругъ вскипѣлъ Виргинскiй, — я протестую… я протестую изо всѣхъ силъ... Я хочу... Я вотъ чтò хочу: я хочу, когда онъ придетъ, всѣ мы выйдемъ и всѣ его спросимъ: если правда, то съ него взять раскаянiе, и если честное слово, то отпустить. Во всякомъ случаѣ — судъ; по суду. А не то чтобы всѣмъ спрятаться, а потомъ кидаться.

— На честное слово рисковать общимъ дѣломъ — это верхъ глупости! Чортъ возьми, какъ это глупо, господа, теперь! И какую вы принимаете на себя роль въ минуту опасности?

— Я протестую, я протестую, заладилъ Виргинскiй.

— По крайней мѣрѣ не орите, сигнала не услышимъ. Шатовъ, господа.... (Чортъ возьми, какъ это глупо теперь!) Я уже вамъ говорилъ что Шатовъ славянофилъ, то-есть одинъ изъ самыхъ глупыхъ людей.... А впрочемъ чортъ, это все равно и наплевать! Вы меня только сбиваете съ толку!... Шатовъ, господа, былъ озлобленный человѣкъ и такъ какъ все-таки принадлежалъ къ обществу, хотѣлъ или не хотѣлъ, то я до послѣдней минуты надѣялся что имъ можно воспользоваться для общаго дѣла и употребить какъ озлобленнаго человѣка. Я его берегъ и щадилъ, несмотря на точнѣйшiя предписанiя.... Я его щадилъ въ сто разъ болѣе чѣмъ онъ стоилъ! Но онъ кончилъ тѣмъ что донесъ; ну да чортъ, наплевать!... А вотъ попробуйте кто-нибудь улизнуть теперь! Ни одинъ изъ васъ не имѣетъ права оставить дѣло! Вы можете съ нимъ хоть цѣловаться, если хотите, но предать на честное слово общее дѣло не имѣете права! Такъ поступаютъ свиньи и подкупленные правительствомъ!

— Кто же здѣсь подкупленные правительствомъ? профильтровалъ опять Липутинъ.

— Вы, можетъ-быть. Вы бы ужь лучше молчали, Липутинъ,

786                                          Русскій Вѣстникъ.

вы только такъ говорите, по привычкѣ. Подкупленные, господа, всѣ тѣ которые трусятъ въ минуту опасности. Изъ страха всегда найдется дуракъ который въ послѣднюю минуту побѣжитъ и закричитъ: «Ай, простите меня, а я всѣхъ продамъ!» Но знайте, господа, что васъ уже теперь ни за какой доносъ не простятъ. Если и спустятъ двѣ степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и кромѣ того не уйдете и отъ другаго меча. А другой мечъ повострѣе правительственнаго.

Петръ Степановичъ былъ въ бѣшенствѣ и наговорилъ лишняго. Шигалевъ твердо шагнулъ къ нему три шага:

— Со вчерашняго вечера я обдумалъ дѣло, началъ онъ увѣренно и методически, по-всегдашнему (и мнѣ кажется, еслибы подъ нимъ провалилась земля, то онъ и тутъ не усилилъ бы интонацiи и не измѣнилъ бы ни одной йоты въ методичности своего изложенiя); — обдумавъ дѣло, я рѣшилъ что замышляемое убiйство есть не только потеря драгоцѣннаго времени, которое могло бы быть употреблено болѣе существеннымъ и ближайшимъ образомъ, но сверхъ того представляетъ собою то пагубное уклоненiе отъ нормальной дороги, которое всегда наиболѣе вредило дѣлу и на десятки лѣтъ отклоняло успѣхи его, подчиняясь влiянiю людей легкомысленныхъ и по преимуществу политическихъ, вмѣсто чистыхъ соцiалистовъ. Я явился сюда единственно чтобы протестовать противъ замышляемаго предпрiятiя, для общаго назиданiя, а затѣмъ — устранить себя отъ настоящей минуты, которую вы, не знаю почему, называете минутой вашей опасности. Я ухожу — не изъ страху этой опасности и не изъ чувствительности къ Шатову, съ которымъ вовсе не хочу цѣловаться, а единственно потому что все это дѣло, съ начала и до конца, буквально противорѣчитъ моей программѣ. На счетъ же доноса и подкупа отъ правительства, съ моей стороны можете быть совершенно спокойны: доноса не будетъ.

Онъ обернулся и пошелъ.

— Чортъ возьми, онъ встрѣтится съ ними и предупредитъ Шатова! вскричалъ Петръ Степановичъ и выхватилъ револьверъ. Раздался щелчокъ взведеннаго курка.

— Можете быть увѣрены, повернулся опять Шигалевъ, — что встрѣтивъ Шатова на дорогѣ, я, еще можетъ-быть съ нимъ раскланяюсь, но предупреждать не стану.

— А знаете ли что вы можете поплатиться за это, господинъ Фурье?

Бѣсы.                                                          787

— Прошу васъ замѣтить что я не Фурье. Смѣшивая меня съ этою сладкою, отвлеченною мямлей, вы только доказываете что рукопись моя хотя и была въ рукахъ вашихъ, но совершенно вамъ неизвѣстна. На счетъ же вашего мщенiя скажу вамъ что вы напрасно взвели курокъ; въ сiю минуту это совершенно для васъ невыгодно. Если же вы грозите мнѣ на завтра или на послѣзавтра, то кромѣ лишнихъ хлопотъ опять-таки ничего себѣ не выиграете застрѣливъ меня: меня убьете, а рано или поздно все-таки придете къ моей системѣ. Прощайте.

Въ это мгновенiе, шагахъ въ двухстахъ, изъ парка, со стороны пруда, раздался свистокъ. Липутинъ тотчасъ же отвѣтилъ, еще по вчерашнему уговору, тоже свисткомъ (для этого онъ, не надѣясь на свой довольно беззубый ротъ, еще утромъ купилъ на базарѣ за копѣйку глиняную дѣтскую свистульку). Эркель успѣлъ дорогой предупредить Шатова что будутъ свистки, такъ что у того не зародилось никакого сомнѣнiя.

— Не безпокойтесь, я пройду отъ нихъ въ сторонѣ, и они вовсе меня не замѣтятъ, внушительнымъ шопотомъ предупредилъ Шигалевъ и затѣмъ не спѣша и не прибавляя шагу окончательно направился домой черезъ темный паркъ.

Теперь совершенно извѣстно до малѣйшихъ подробностей какъ произошло это ужасное происшествiе. Сначала Липутинъ встрѣтилъ Эркеля и Шатова у самаго грота; Шатовъ съ нимъ не раскланялся и не подалъ руки, но тотчасъ же торопливо и громко произнесъ:

— Ну, гдѣ же у васъ тутъ заступъ и нѣтъ ли еще другаго фонаря? Да не бойтесь, тутъ ровно нѣтъ никого, и въ Скворешникахъ теперь, хотя изъ пушекъ отсюдова пали, не услышатъ. Это вотъ здѣсь, вотъ тутъ, на самомъ этомъ мѣстѣ....

И онъ стукнулъ ногой дѣйствительно въ десяти шагахъ отъ задняго угла грота, въ сторонѣ лѣса. Въ эту самую минуту бросился сзади на него изъ-за дерева Толкаченко, а Эркель схватилъ его сзади же за локти. Липутинъ накинулся спереди. Всѣ трое тотчасъ же сбили его съ ногъ и придавили къ землѣ. Тутъ подскочилъ Петръ Степановичъ съ своимъ револьверомъ. Разказываютъ что Шатовъ успѣлъ повернуть къ нему голову и еще могъ разглядѣть и узнать его. Три фонаря освѣщали сцену. Шатовъ вдругъ прокричалъ краткимъ и отчаяннымъ крикомъ; но ему кричать не дали: Петръ Степановичъ акуратно и твердо наставилъ ему револьверъ прямо въ лобъ,

788                                          Русскій Вѣстникъ.

крѣпко въ упоръ и — спустилъ курокъ. Выстрѣлъ, кажется, былъ не очень громокъ, по крайней мѣрѣ въ Скворешникахъ ничего не слыхали. Слышалъ, разумѣется, Шигалевъ, врядъ ли успѣвшiй отойти шаговъ триста, — слышалъ и крикъ и выстрѣлъ, но, по его собственному потомъ свидѣтельству, не повернулся и даже не остановился. Смерть произошла почти мгновенно. Полную распорядительность, — не думаю чтобъ и хладнокровiе, — сохранилъ въ себѣ одинъ только Петръ Степановичъ. Присѣвъ на корточки, онъ поспѣшно, но твердою рукой обыскалъ въ карманахъ убитаго. Денегъ не оказалось (портмоне остался подъ подушкой у Марьи Игнатьевны). Нашлись двѣ-три бумажки, пустыя: одна конторская записка, заглавiе какой-то книги и одинъ старый заграничный трактирный счетъ, Богъ знаетъ почему уцѣлѣвшiй два года въ его карманѣ. Бумажки Петръ Степановичъ переложилъ въ свой карманъ, и замѣтивъ вдругъ что всѣ столпились, смотрятъ на трупъ и ничего не дѣлаютъ, началъ злостно и невѣжливо браниться и понукать. Тогда Толкаченко и Эркель, опомнившись, побѣжали и мигомъ принесли изъ грота еще съ утра запасенные ими тамъ два камня, каждый фунтовъ по двадцати вѣсу, уже приготовленные, то-есть крѣпко и прочно обвязанные веревками. Такъ какъ трупъ предназначено было снести въ ближайшiй (третiй) прудъ и въ немъ погрузить его, то и стали привязывать къ нему эти камни, къ ногамъ и къ шеѣ. Привязывалъ Петръ Степановичъ, а Толкаченко и Эркель только держали и подавали по очереди. Эркель подалъ первый, и пока Петръ Степановичъ, ворча и бранясь, связывалъ веревкой ноги трупа и привязывалъ къ нимъ этотъ первый камень, Толкаченко все это довольно долгое время продержалъ свой камень въ рукахъ на отвѣсѣ, сильно и какъ бы почтительно наклонившись всѣмъ корпусомъ впередъ, чтобы подать безъ замедленiя при первомъ спросѣ, и ни разу не подумалъ опустить свою ношу пока на землю. Когда наконецъ оба камня были привязаны, и Петръ Степановичъ поднялся съ земли всмотрѣться въ физiономiи присутствующихъ, тогда вдругъ случилась одна странность, совершенно неожиданная и почти всѣхъ удивившая.

Какъ уже сказано, почти всѣ стояли и ничего не дѣлали, кромѣ отчасти Толкаченки и Эркеля. Виргинскiй хотя и бросился, когда всѣ бросились къ Шатову, но за Шатова не схватился и держать его не помогалъ. Лямшинъ же очутился въ

Бѣсы.                                                          789

кучкѣ уже послѣ выстрѣла. Затѣмъ всѣ они, въ продолженiе всей этой можетъ-быть десяти-минутной возни съ трупомъ, какъ бы потеряли часть своего сознанiя. Они сгруппировались кругомъ и, прежде всякаго безпокойства и тревоги, ощущали какъ бы лишь одно удивленiе. Липутинъ стоялъ впереди, у самаго трупа. Виргинскiй сзади его, выглядывая изъ-за его плеча съ какимъ-то особеннымъ и какъ бы постороннимъ любопытствомъ; даже приподнимаясь на ципочки чтобы лучше разглядѣть. Лямшинъ же спрятался за Виргинскаго и только изрѣдка и опасливо изъ-за него выглядывалъ и тотчасъ же опять прятался. Когда же камни были подвязаны, а Петръ Степановичъ приподнялся, Виргинскiй вдругъ задрожалъ весь мелкою дрожью, сплеснулъ руками и горестно воскликнулъ во весь голосъ:

— Это не то, не то! Нѣтъ, это совсѣмъ не то!

Онъ бы можетъ-быть и еще что-нибудь прибавилъ къ своему столь позднему восклицанiю, но Лямшинъ ему не далъ докончить: вдругъ и изо всей силы обхватилъ онъ и сжалъ его сзади и завизжалъ какимъ-то невѣроятнымъ визгомъ. Бываютъ сильные моменты испуга, напримѣръ когда человѣкъ вдругъ закричитъ не своимъ голосомъ, а какимъ-то такимъ какого и предположить въ немъ нельзя было раньше, и это бываетъ иногда даже очень страшно. Лямшинъ закричалъ не человѣческимъ, а какимъ-то звѣринымъ голосомъ. Все крѣпче и крѣпче, съ судорожнымъ порывомъ, сжимая сзади руками Виргинскаго, онъ визжалъ безъ умолку и безъ перерыва, выпучивъ на всѣхъ глаза и чрезвычайно раскрывъ свой ротъ, а ногами мелко топоталъ по землѣ, точно выбивая по ней барабанную дробь. Виргинскiй до того испугался что самъ закричалъ какъ безумный, и въ какомъ-то остервенѣнiи, до того злобномъ что отъ Виргинскаго и предположить нельзя было, началъ дергаться изъ рукъ Лямшина, царапая и колотя его сколько могъ достать сзади руками. Эркель помогъ ему наконецъ отдернуть Лямшина. Но когда Виргинскiй отскочилъ въ испугѣ шаговъ на десять въ сторону, то Лямшинъ вдругъ, увидѣвъ Петра Степановича, завопилъ опять и бросился уже къ нему. Запнувшись о трупъ, онъ упалъ черезъ трупъ на Петра Степановича и уже такъ крѣпко обхватилъ его въ своихъ объятiяхъ, прижимаясь къ его груди своею головой что ни Петръ Степановичъ, ни Толкаченко, ни Липутинъ въ первое мгновенiе почти ничего не могли сдѣлать. Петръ Степановичъ кричалъ, ругался, билъ его по головѣ кулаками; наконецъ кое-какъ вырвавшись,

790                                          Русскій Вѣстникъ.

выхватилъ револьверъ и наставилъ его прямо въ раскрытый ротъ все еще вопившаго Лямшина, котораго уже крѣпко схватили за руки Толкаченко, Эркель и Липутинъ; но Лямшинъ продолжалъ визжать, несмотря и на револьверъ. Наконецъ Эркель, скомкавъ кое-какъ свой фуляровый платокъ, ловко вбилъ его ему въ ротъ, и крикъ такимъ образомъ прекратился. Толкаченко между тѣмъ связалъ ему руки оставшимся концомъ веревки.

— Это очень странно, проговорилъ Петръ Степановичъ, въ тревожномъ удивленiи разсматривая сумашедшаго.

Онъ видимо былъ пораженъ.

— Я думалъ про него совсѣмъ другое, прибавилъ онъ въ задумчивости.

Пока оставили при немъ Эркеля. Надо было спѣшить съ мертвецомъ: было столько крику что могли гдѣ-нибудь и услышать. Толкаченко и Петръ Степановичъ подняли фонари, подхватили трупъ подъ голову; Липутинъ и Виргинскiй взялись за ноги и понесли. Съ двумя камнями ноша была тяжела, а разстоянiе болѣе двухсотъ шаговъ. Сильнѣе всѣхъ былъ Толкаченко. Онъ было подалъ совѣтъ идти въ ногу, но ему никто не отвѣтилъ и пошли какъ пришлось. Петръ Степановичъ шелъ справа и совсѣмъ нагнувшись несъ на своемъ плечѣ голову мертвеца, лѣвою рукой снизу поддерживая камень. Такъ какъ Толкаченко цѣлую половину пути не догадался помочь придержать камень, то Петръ Степановичъ наконецъ съ ругательствомъ закричалъ на него. Крикъ былъ внезапный и одинокiй; всѣ продолжали нести молча, и только уже у самаго пруда Виргинскiй, нагибаясь подъ ношей и какъ бы утомясь отъ ея тяжести, вдругъ воскликнулъ опять точно такимъ же громкимъ и плачущимъ голосомъ:

— Это не то, нѣтъ, нѣтъ, это совсѣмъ не то!

Мѣсто гдѣ оканчивался этотъ третiй, довольно большой Скворешниковскiй прудъ и къ которому донесли убитаго было однимъ изъ самыхъ пустынныхъ и не посѣщаемыхъ мѣстъ парка, особенно въ такое позднее время года. Прудъ въ этомъ концѣ, у берега, заросъ травой. Поставили фонарь, раскачали трупъ и бросили въ воду. Раздался глухой и долгiй звукъ. Петръ Степановичъ поднялъ фонарь, за нимъ выставились и всѣ, съ любопытствомъ высматривая какъ погрузился мертвецъ, но ничего уже не было видно: тѣло съ двумя камнями

Бѣсы.                                                          791

тотчасъ же потонуло. Крупныя струи, пошедшiя по поверхности воды, быстро замирали. Дѣло было кончено.

— Господа, обратился ко всѣмъ Петръ Степановичъ, — теперь мы разойдемся. Безъ сомнѣнiя, вы должны ощущать ту свободную гордость которая сопряжена съ исполненiемъ свободнаго долга. Если же теперь, къ сожалѣнiю, встревожены для подобныхъ чувствъ, то безъ сомнѣнiя будете ощущать это завтра, когда уже стыдно будетъ не ощущать. На слишкомъ постыдное волненiе Лямшина я соглашаюсь смотрѣть какъ на бредъ, тѣмъ болѣе что онъ въ правду, говорятъ, еще съ утра боленъ. А вамъ, Виргинскiй, одинъ мигъ свободнаго размышленiя покажетъ что въ виду интересовъ общаго дѣла нельзя было дѣйствовать на честное слово, а надо именно такъ какъ мы сдѣлали. Послѣдствiя вамъ укажутъ что былъ доносъ. Я согласенъ забыть ваши восклицанiя. Что до опасности, то никакой не предвидится. Никому и въ голову не придетъ подозрѣвать изъ насъ кого-нибудь, особенно если вы сами сумѣете повести себя; такъ что главное дѣло все-таки зависитъ отъ васъ же и отъ полнаго убѣжденiя, въ которомъ, надѣюсь, вы утвердитесь завтра же. Для того между прочимъ вы и сплотились въ отдѣльную организацiю свободнаго собранiя единомыслящихъ чтобы въ общемъ дѣлѣ раздѣлить другъ съ другомъ, въ данный моментъ, энергiю и, если надо, наблюдать и замѣчать другъ за другомъ. Каждый изъ васъ обязанъ высшимъ отчетомъ. Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее отъ застоя дѣло; имѣйте всегда это предъ глазами для бодрости. Весь вашъ шагъ пока въ томъ чтобы все рушилось: и государство и его нравственность. Останемся только мы, заранѣе предназначившiе себя для прiема власти: умныхъ прiобщимъ къ себѣ, а на глупцахъ поѣдемъ верхомъ. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколѣнiе, чтобы сдѣлать достойнымъ свободы. Еще много тысячъ предстоитъ Шатовыхъ. Мы организуемся, чтобы захватить направленiе; чтò праздно лежитъ и само на насъ ротъ пялитъ, того стыдно не взять рукой. Сейчасъ я отправлюсь къ Кирилову, и къ утру получится тотъ документъ въ которомъ онъ, умирая, въ видѣ объясненiя съ правительствомъ, приметъ все на себя. Ничего не можетъ быть вѣроятнѣе такой комбинацiи. Вопервыхъ, онъ враждовалъ съ Шатовымъ; они жили вмѣстѣ въ Америкѣ, стало-быть имѣли время поссориться. Извѣстно что Шатовъ измѣнилъ убѣжденiя; значитъ у нихъ вражда изъ-за убѣжденiй и

792                                          Русскій Вѣстникъ.

боязни доноса, — то-есть самая не прощающая. Все это такъ и будетъ написано. Наконецъ упомянется что у него, въ домѣ Филиппова, квартировалъ Ѳедька. Такимъ образомъ все это совершенно отдалитъ отъ васъ всякое подозрѣнiе, потому что собьетъ всѣ эти бараньи головы съ толку. Завтра, господа, мы уже не увидимся; я на самый короткiй срокъ отлучусь въ уѣздъ. Но послѣзавтра вы получите мои сообщенiя. Я бы совѣтовалъ вамъ собственно завтрашнiй день просидѣть по домамъ. Теперь мы отправимся всѣ по двое разными дорогами. Васъ, Толкаченко, я прошу заняться Лямшинымъ и отвести его домой. Вы можете на него подѣйствовать и главное растолковать до какой степени онъ первый себѣ повредитъ своимъ малодушiемъ. Въ вашемъ родственникѣ Шигалевѣ, господинъ Виргинскiй, я, равно какъ и въ васъ, не хочу сомнѣваться: онъ не донесетъ. Остается сожалѣть о его поступкѣ; но однако онъ еще не заявилъ что оставляетъ общество, а потому хоронить его еще рано. Ну — скорѣе же, господа; тамъ хоть и бараньи головы, но осторожность все-таки не мѣшаетъ...

Виргинскiй отправился съ Эркелемъ. Эркель, сдавая Лямшина Толкаченкѣ, успѣлъ подвести его къ Петру Степановичу и заявить что тотъ опомнился, раскаивается и проситъ прощенiя и даже не помнитъ чтò съ нимъ такое было. Петръ Степановичъ отправился одинъ, взявъ обходомъ по ту сторону прудовъ мимо парка. Эта дорога была самая длинная. Къ его удивленiю, чуть не на половинѣ пути нагналъ его Липутинъ.

— Петръ Степановичъ, а вѣдь Лямшинъ донесетъ!

— Нѣтъ, онъ опомнится и догадается что первый пойдетъ въ Сибирь если донесетъ. Теперь никто не донесетъ. И вы не донесете.

— А вы?

— Безъ сомнѣнiя, упрячу васъ всѣхъ, только-что шевельнетесь чтобъ измѣнить, и вы это знаете. Но вы не измѣните. Это вы за этимъ-то бѣжали за мной двѣ версты?

— Петръ Степановичъ, Петръ Степановичъ, вѣдь мы можетъ никогда не увидимся!

— Это съ чего вы взяли?

— Скажите мнѣ только одно.

— Ну чтò? Я впрочемъ желаю чтобъ вы убирались.

— Одинъ отвѣтъ, но чтобы вѣрный: одна-ли мы пятерка на

Бѣсы.                                                          793

свѣтѣ или правда что есть нѣсколько сотенъ пятерокъ? Я въ высшемъ смыслѣ спрашиваю, Петръ Степановичъ.

— Вижу по вашему изступленiю. А знаете ли что вы опаснѣе Лямшина, Липутинъ?

— Знаю, знаю, но — отвѣтъ, вашъ отвѣтъ!

— Глупый вы человѣкъ! Вѣдь ужь теперь-то кажется вамъ все бы равно — одна пятерка или тысяча.

— Значитъ одна! Такъ я и зналъ! вскричалъ Липутинъ. Я все время зналъ что одна, до самыхъ этихъ поръ...

И не дождавшись другаго отвѣта, онъ повернулъ и быстро исчезъ въ темнотѣ.

Петръ Степановичъ немного задумался.

— Нѣтъ, никто не донесетъ, проговорилъ онъ рѣшительно, — но — кучка должна остаться кучкой и слушаться, или я ихъ... Экая дрянь народъ однако!

II.

Онъ сначала зашелъ къ себѣ и аккуратно, не торопясь, уложилъ свой чемоданъ. Утромъ въ шесть часовъ отправлялся экстренный поѣздъ. Этотъ раннiй экстренный поѣздъ приходился лишь разъ въ недѣлю и установленъ былъ очень недавно, пока лишь въ видѣ пробы. Петръ Степановичъ хотя и предупредилъ нашихъ что на время удаляется будто бы въ уѣздъ, но, какъ оказалось въ послѣдствiи, намѣренiя его были совсѣмъ другiя. Кончивъ съ чемоданомъ, онъ разчитался съ хозяйкой, предувѣдомленною имъ заранѣе, и переѣхалъ на извощикѣ къ Эркелю, жившему близко отъ вокзала. А затѣмъ уже, примѣрно въ исходѣ перваго часа ночи, направился къ Кирилову, къ которому проникнулъ опять черезъ потаенный Ѳедькинъ ходъ.

Настроенiе духа Петра Степановича было ужасное. Кромѣ другихъ чрезвычайно важныхъ для него неудовольствiй (онъ все еще ничего не могъ узнать о Ставрогинѣ), онъ, какъ кажется — ибо не могу утвѣрждать навѣрно — получилъ въ теченiе дня откуда-то (вѣроятнѣе всего изъ Петербурга) одно секретное увѣдомленiе о нѣкоторой опасности, въ скоромъ времени его ожидающей. Конечно объ этомъ времени у насъ въ городѣ ходитъ теперь очень много легендъ; но если и извѣстно что-нибудъ навѣрное, то развѣ тѣмъ кому о томъ знать надлежитъ. Я же лишь полагаю въ собственномъ моемъ мнѣнiи что у Петра Степановича могли быть гдѣ-нибудь дѣла и кромѣ нашего города, такъ

794                                          Русскій Вѣстникъ.

что онъ дѣйствительно могъ получать увѣдомленiя. Я даже убѣжденъ, вопреки циническому и отчаянному сомнѣнiю Липутина, что пятерокъ у него могло быть дѣйствительно двѣ-три и кромѣ нашихъ, напримѣръ въ столицахъ; а если не пятерки, то связи и сношенiя — и можетъ-быть даже очень курiозныя. Не болѣе какъ три дня спустя по его отъѣздѣ, у насъ въ городѣ получено было изъ столицы приказанiе немедленно заарестовать его — за какiя собственно дѣла, наши или другiя — не знаю. Этотъ приказъ подоспѣлъ тогда какъ разъ чтобъ усилить то потрясающее впечатлѣнiе страха, почти мистическаго, вдругъ овладѣвшаго нашимъ начальствомъ и упорно дотолѣ легкомысленнымъ обществомъ, по обнаруженiи таинственнаго и многознаменательнаго убiйства студента Шатова, — убiйства восполнившаго мѣру нашихъ нелѣпостей, — и чрезвычайно загадочныхъ сопровождавшихъ этотъ случай обстоятельствъ. Но приказъ опоздалъ: Петръ Степановичъ находился уже тогда въ Петербургѣ, подъ чужимъ именемъ, гдѣ, пронюхавъ въ чемъ дѣло, мигомъ проскользнулъ за границу... Впрочемъ я ужасно ушелъ впередъ.

Онъ вошелъ къ Кирилову имѣя видъ злобный и задорный. Ему какъ будто хотѣлось, кромѣ главнаго дѣла, что-то еще лично сорвать съ Кирилова, что-то выместить на немъ. Кириловъ какъ бы радовался его приходу; видно было что онъ ужасно долго и съ болѣзненнымъ нетерпѣнiемъ его ожидалъ. Лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго, взглядъ черныхъ глазъ тяжелый и неподвижный.

— Я думалъ не придете, тяжело проговорилъ онъ изъ угла дивана, откуда впрочемъ не шевельнулся на встрѣчу. Петръ Степановичъ сталъ предъ нимъ, и, прежде всякаго слова, пристально вглядѣлся въ его лицо.

— Значитъ все въ порядкѣ и мы отъ нашего намѣренiя не отступимъ, молодецъ! улыбнулся онъ обидно покровительственною улыбкой. — Ну такъ чтò жь, прибавилъ онъ со скверною шутливостью, — если и опоздалъ, не вамъ жаловаться: вамъ же три часа подарилъ.

— Я не хочу отъ васъ лишнихъ часовъ въ подарокъ, и ты не можешь дарить мнѣ.... дуракъ!

— Какъ? вздрогнулъ было Петръ Степановичъ, но мигомъ овладѣлъ собой, — вотъ обидчивость! Э, да мы въ ярости? отчеканилъ онъ все съ тѣмъ же видомъ обиднаго высокомѣрiя, — въ такой моментъ нужно бы скорѣе спокойствiе. Лучше всего

Бѣсы.                                                          795

считать теперь себя за Колумба, а на меня смотрѣть какъ на мышь и мной не обижаться. Я это вчера рекомендовалъ.

— Я не хочу смотрѣть на тебя какъ на мышь.

— Это чтò же, комплиментъ? А впрочемъ и чай холодный, — значитъ все вверхъ дномъ. Нѣтъ, тутъ происходитъ нѣчто неблагонадежное. Ба! Да я что-то примѣчаю тамъ на окнѣ, на тарелкѣ (онъ подошелъ къ окну). Ого, вареная съ рисомъ курица!.. Но почему жь до сихъ поръ не початая? Стало-быть мы находились въ такомъ настроенiи духа что даже и курицу...

— Я ѣлъ, и не ваше дѣло; молчите!

— О, конечно, и притомъ все равно. Но для меня-то оно теперь не равно: вообразите, совсѣмъ почти не обѣдалъ и потому, если теперь эта курица, какъ полагаю, уже не нужна... а?

— Ѣшьте, если можете.

— Вотъ благодарю, а потомъ и чаю.

Онъ мигомъ устроился за столомъ на другомъ концѣ дивана и съ чрезвычайною жадностью накинулся на кушанье; но въ то же время каждый мигъ наблюдалъ свою жертву. Кириловъ съ злобнымъ отвращенiемъ глядѣлъ на него неподвижно, словно не въ силахъ оторваться.

— Однако, вскинулся вдругъ Петръ Степановичъ, продолжая ѣсть, — однако о дѣлѣ-то? Такъ мы не отступимъ, а? А бумажка?

— Я опредѣлилъ въ эту ночь что мнѣ все равно. Напишу. О прокламацiяхъ?

— Да, и о прокламацiяхъ. Я впрочемъ продиктую. Вамъ вѣдь все равно. Неужели васъ могло бы безпокоить содержанiе въ такую минуту?

— Не твое дѣло.

— Не мое конечно. Впрочемъ всего только нѣсколько строкъ: что вы съ Шатовымъ разбрасывали прокламацiи, между прочимъ съ помощью Ѳедьки, скрывавшагося въ вашей квартирѣ. Этотъ послѣднiй пунктъ о Ѳедькѣ и о квартирѣ весьма важный, самый даже важный. Видите, я совершенно съ вами откровененъ.

— Шатова? Зачѣмъ Шатова? Ни за чтò про Шатова.

— Вотъ еще, вамъ-то чтò? Повредить ему уже не можете.

— Къ нему жена пришла. Она проснулась и присылала у меня: гдѣ онъ?

— Она къ вамъ присылала справиться гдѣ онъ? Гмъ, это не

796                                          Русскій Вѣстникъ.

ладно. Пожалуй опять пришлетъ; никто не долженъ знать, что я тутъ...

Петръ Степановичъ забезпокоился.

— Она не узнаетъ, спитъ опять; у ней бабка, Арина Виргинская.

— То-то и.... не услышитъ я думаю? Знаете, запереть бы крыльцо.

— Ничего не услышитъ. А Шатовъ если придетъ, я васъ спрячу въ ту комнату.

— Шатовъ не придетъ; и вы напишете что вы поссорились за предательство и доносъ... нынче вечеромъ... и причиной его смерти.

— Онъ умеръ! вскричалъ Кириловъ, вскакивая съ дивана.

— Сегодня въ восьмомъ часу вечера, или лучше, вчера въ восьмомъ часу вечера, а теперь уже первый часъ.

— Это ты убилъ его!.. И я это вчера предвидѣлъ!

— Еще бы не предвидѣть? Вотъ изъ этого револьвера (онъ вынулъ револьверъ, повидимому показать, но уже не спряталъ его болѣе, а продолжалъ держать въ правой рукѣ, какъ бы наготовѣ). Странный вы однако человѣкъ, Кириловъ, вѣдь вы сами знали что этимъ должно было кончиться съ этимъ глупымъ человѣкомъ. Чего же тутъ еще предвидѣть? Я вамъ въ ротъ разжевывалъ нѣсколько разъ. Шатовъ готовилъ доносъ: я слѣдилъ; оставить никакъ нельзя было. Да и вамъ дана была инструкцiя слѣдить; вы же сами сообщали мнѣ недѣли три тому....

— Молчи! Это ты его за то что онъ тебѣ въ Женевѣ плюнулъ въ лицо!

— И за то, и еще за другое. За многое другое; впрочемъ безъ всякой злобы. Чего же вскакивать? Чего же фигуры-то строить? Ого! Да мы вотъ какъ!..

Онъ вскочилъ и поднялъ предъ собою револьверъ. Дѣло въ томъ что Кириловъ вдругъ захватилъ свой револьверъ, еще съ утра заготовленный и заряженный. Петръ Степановичъ сталъ въ позицiю и навелъ свое оружiе на Кирилова. Тотъ злобно разсмѣялся.

— Признайся, подлецъ, что ты взялъ револьверъ потому что я застрѣлю тебя... Но я тебя не застрѣлю... хотя... хотя...

И онъ опять навелъ свой револьверъ на Петра Степановича, какъ бы примѣриваясь, какъ бы не въ силахъ отказаться отъ наслажденiя представить себѣ какъ бы онъ застрѣлилъ его.

Бѣсы.                                                          797

Петръ Степановичъ, все въ позицiи, выжидалъ, выжидалъ до послѣдняго мгновенiя, не спуская курка, рискуя самъ прежде получить пулю въ лобъ: отъ «маньяка» могло статься. Но «маньякъ» наконецъ отпустилъ руку, задыхаясь и дрожа и не въ силахъ будучи говорить.

— Поигралъ и довольно, опустилъ оружiе и Петръ Степановичъ. — Я такъ и зналъ что вы играете; только знаете, вы рисковали: я могъ спустить.

И онъ довольно спокойно усѣлся на диванъ и налилъ себѣ чаю, нѣсколько трепетавшею впрочемъ рукой. Кириловъ положилъ револьверъ на столъ и сталъ ходить взадъ и впередъ.

— Я не напишу что убилъ Шатова и... ничего теперь не напишу. Не будетъ бумаги!

— Не будетъ?

— Не будетъ.

— Чтò за подлость и чтò за глупость! позеленѣлъ отъ злости Петръ Степановичъ. — Я впрочемъ это предчувствовалъ. Знайте что вы меня не берете въ расплохъ. Какъ хотите однако. Еслибъ я могъ васъ заставить силой, то я бы заставилъ. Вы впрочемъ подлецъ, все больше и больше не могъ вытерпѣть Петръ Степановичъ. — Вы тогда у насъ денегъ просили и наобѣщали три короба... Только я все-таки не выйду безъ результата: увижу по крайней мѣрѣ какъ вы сами-то себѣ лобъ раскроите.

— Я хочу чтобы ты вышелъ сейчасъ, твердо остановился противъ него Кириловъ.

— Нѣтъ, ужь это никакъ-съ, схватился опять за револьверъ Петръ Степановичъ, — теперь пожалуй вамъ со злобы и съ трусости вздумается все отложить и завтра пойти донести, чтобъ опять деньжонокъ добыть; за это вѣдь заплатятъ. Чортъ васъ возьми, такихъ людишекъ какъ вы на все хватитъ! Только не безпокойтесь, я все предвидѣлъ: я не уйду не раскроивъ вамъ черепа изъ этого револьвера, какъ подлецу Шатову, если вы сами струсите и намѣренiе отложите, чортъ васъ дери!

— Тебѣ непремѣнно хочется видѣть и мою кровь?

— Я не по злобѣ, поймите; мнѣ все равно. Я потому чтобы быть спокойнымъ за наше дѣло. На человѣка положиться нельзя, сами видите. Я ничего не понимаю въ чемъ у васъ тамъ фантазiя себя умертвить. Не я это вамъ выдумалъ, а вы сами еще прежде меня и заявили объ этомъ первоначально не мнѣ,

798                                          Русскій Вѣстникъ.

а членамъ за границей. И замѣтьте, никто изъ нихъ у васъ не выпытывалъ, никто изъ нихъ васъ и не зналъ совсѣмъ, а сами вы пришли откровенничать, изъ чувствительности. Ну, чтò жь дѣлать, если на этомъ былъ тогда же основанъ, съ вашего же согласiя и предложенiя (замѣтьте это себѣ предложенiя!), нѣкоторый планъ здѣшнихъ дѣйствiй, котораго теперь измѣнить уже никакъ нельзя. Вы такъ себя теперь поставили что уже слишкомъ много знаете лишняго. Если сбрендите и завтра доносить отправитесь, такъ вѣдь это пожалуй намъ и не выгодно будетъ, какъ вы объ этомъ думаете? Нѣтъ-съ; вы обязались, вы слово дали, деньги взяли. Этого вы никакъ не можете отрицать...

Петръ Степановичъ сильно разгорячился, но Кириловъ давно ужь не слушалъ. Онъ опять въ задумчивости шагалъ по комнатѣ.

— Мнѣ жаль Шатова, сказалъ онъ, снова останавливаясь предъ Петромъ Степановичемъ.

— Да вѣдь и мнѣ жаль пожалуй, и неужто...

— Молчи, подлецъ! заревѣлъ Кириловъ, сдѣлавъ страшное и недвусмысленное движенiе, — убью!

— Ну, ну, ну, солгалъ, согласенъ, вовсе не жаль; ну довольно же, довольно! опасливо привскочилъ, выставивъ впередъ руку Петръ Степановичъ.

Кириловъ вдругъ утихъ и опять зашагалъ.

— Я не отложу; я именно теперь хочу умертвить себя: всѣ подлецы!

— Ну вотъ это идея; конечно всѣ подлецы, и такъ какъ на свѣтѣ порядочному человѣку мерзко, то...

— Дуракъ, я тоже такой подлецъ какъ ты, какъ всѣ, а не порядочный. Порядочнаго нигдѣ не было.

— Наконецъ-то догадался. Неужели вы до сихъ поръ не понимали, Кириловъ, съ вашимъ умомъ, что всѣ одни и тѣ же, что нѣтъ ни лучше, ни хуже, а только умнѣе и глупѣе, и что если всѣ подлецы (чтò впрочемъ вздоръ), то стало-быть и не должно быть не-подлеца?

— А! Да ты въ самомъ дѣлѣ не смѣешься? съ нѣкоторымъ удивленiемъ смотрѣлъ Кириловъ. — Ты съ жаромъ и просто... Неужто у такихъ какъ ты убѣжденiя?

— Кириловъ, я никогда не могъ понять за чтò вы хотите убить себя. Я знаю только что изъ убѣжденiя.... изъ твердаго. Но если вы чувствуете потребность такъ-сказать излить

Бѣсы.                                                          799

себя, я къ вашимъ услугамъ.... Только надо имѣть въ виду время....

— Который часъ?

— Ого, ровно два, посмотрѣлъ на часы Петръ Степановичъ и закурилъ папиросу.

«Кажется еще можно сговориться», подумалъ онъ про себя.

— Мнѣ нечего тебѣ говорить, пробормоталъ Кириловъ.

— Я помню что тутъ что-то о Богѣ.... вѣдь вы разъ мнѣ объясняли; даже два раза. Если вы застрѣлитесь, то вы станете богомъ, кажется такъ?

— Да, я стану богомъ.

Петръ Степановичъ даже не улыбнулся; онъ ждалъ; Кириловъ тонко посмотрѣлъ на него.

— Вы политическiй обманщикъ и интриганъ, вы хотите свести меня на философiю и на восторгъ, и произвести примиренiе, чтобы разогнать гнѣвъ, и когда помирюсь, упросить записку что я убилъ Шатова.

Петръ Степановичъ отвѣтилъ почти съ натуральнымъ простодушiемъ:

— Ну, пусть я такой подлецъ, только въ послѣднiя минуты не все ли вамъ это равно, Кириловъ? Ну, за чтò мы ссоримся, скажите пожалуста: вы такой человѣкъ, а я такой человѣкъ, чтò жь изъ этого? И оба вдобавокъ....

— Подлецы.

— Да, пожалуй и подлецы. Вѣдь вы знаете что это только слова.

— Я всю жизнь не хотѣлъ чтобъ это только слова. Я потому и жилъ что все не хотѣлъ. Я и теперь каждый день хочу чтобы не слова.

— Чтò жь, каждый ищетъ гдѣ лучше. Рыба.... то-есть каждый ищетъ своего рода комфорта; вотъ и все. Чрезвычайно давно извѣстно.

— Комфорта, говоришь ты?

— Ну, стòитъ изъ-за словъ спорить.

— Нѣтъ, ты хорошо сказалъ; пусть комфорта. Богъ необходимъ, а потому долженъ быть.

— Ну, и прекрасно.

— Но я знаю что Его нѣтъ и не можетъ быть.

— Это вѣрнѣе.

— Неужели ты не понимаешь что человѣку съ такими двумя мыслями нельзя оставаться въ живыхъ?

— Застрѣлиться что ли?

800                                          Русскій Вѣстникъ.

— Неужели ты не понимаешь что изъ-за этого только одного можно застрѣлить себя? Ты не понимаешь что можетъ-быть такой человѣкъ, одинъ человѣкъ изъ тысячи вашихъ миллiоновъ, одинъ, который не захочетъ и не перенесетъ.

— Я понимаю только что вы, кажется, колеблетесь.... Это очень скверно.

— Ставрогина тоже съѣла идея, не замѣтилъ замѣчанiя Кириловъ, угрюмо шагая по комнатѣ.

— Какъ? навострилъ уши Петръ Степановичъ, — какая идея? Онъ вамъ самъ что-нибудь говорилъ?

— Нѣтъ, я самъ угадалъ: Ставрогинъ если вѣруетъ, то не вѣруетъ что онъ вѣруетъ. Если же не вѣруетъ, то не вѣруетъ что онъ не вѣруетъ.

— Ну, у Ставрогина есть и другое, поумнѣе этого.... сварливо пробормоталъ Петръ Степановичъ, съ безпокойствомъ слѣдя за оборотомъ разговора и за блѣднымъ Кириловымъ.

«Чортъ возьми, не застрѣлится», думалъ онъ, «всегда предчувствовалъ; мозговой вывертъ и больше ничего; экая шваль народъ!»

— Ты послѣднiй который со мной: я бы не хотѣлъ съ тобой разстаться дурно, подарилъ вдругъ Кириловъ.

Петръ Степановичъ не сейчасъ отвѣтилъ. «Чортъ возьми, это чтò же опять?» подумалъ онъ снова.

— Повѣрьте, Кириловъ, что я ничего не имѣю противъ васъ, какъ человѣка лично, и всегда....

— Ты подлецъ и ты ложный умъ. Но я такой же какъ и ты, и застрѣлю себя, а ты останешься живъ.

— То-есть вы хотите сказать что я такъ низокъ что захочу остаться въ живыхъ.

Онъ еще не могъ разрѣшить выгодно или невыгодно продолжать въ такую минуту такой разговоръ и рѣшился «предаться обстоятельствамъ». Но тонъ превосходства и нескрываемаго всегдашняго къ нему презрѣнiя Кирилова всегда и прежде раздражалъ его, а теперь почему-то еще больше прежняго. Потому, можетъ-быть, что Кириловъ, которому черезъ часъ какой-нибудь предстояло умереть (все-таки Петръ Степановичъ это имѣлъ въ виду), казался ему чемъ-то въ родѣ уже получеловѣка, чѣмъ-то такимъ что ему уже никакъ нельзя было позволить высокомѣрiя.

— Вы, кажется, хвастаетесь предо мной что застрѣлитесь?

Бѣсы.                                                          801

— Я всегда былъ удивленъ что всѣ остаются въ живыхъ, не слыхалъ его замѣчанiя Кириловъ.

— Гмъ, положимъ это идея, но....

— Обезьяна, ты поддакиваешь чтобы меня покорить. Молчи, ты не поймешь ничего. Если нѣтъ Бога, то я богъ.

— Вотъ я никогда не могъ понять у васъ этого пункта: почему вы-то богъ?

— Если Богъ есть, то вся воля Его, и изъ воли Его я не могу. Если нѣтъ, то вся воля моя, и я обязанъ заявить своеволiе.

— Своеволiе? А почему обязаны?

— Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планетѣ, кончивъ Бога и увѣровавъ въ своеволiе, не осмѣлится заявить своеволiе, въ самомъ полномъ пунктѣ? Это такъ какъ бѣдный получилъ наслѣдство и испугался, и не смѣетъ подойти къ мѣшку, почитая себя малосильнымъ владѣть. Я хочу заявить своеволiе. Пусть одинъ, но сдѣлаю.

— И дѣлайте.

— Я обязанъ себя застрѣлить, потому что самый полный пунктъ моего своеволiя — это убить себя самому.

— Да вѣдь не одинъ же и себя убиваете; много самоубiйцъ.

— Съ причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволiя — одинъ я.

«Не застрѣлится», мелькнуло опять у Петра Степановича.

— Знаете чтò, замѣтилъ онъ раздражительно, — я бы на вашемъ мѣстѣ, чтобы показать своеволiе, убилъ кого-нибудь другаго, а не себя. Полезнымъ могли бы стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда пожалуй и не стрѣляйтесь сегодня. Можно сговориться.

— Убить другаго будетъ самымъ низкимъ пунктомъ моего своеволiя, и въ этомъ весь ты. Я не ты: я хочу высшiй пунктъ и себя убью.

«Своимъ умомъ дошелъ», злобно проворчалъ Петръ Степановичъ.

— Я обязанъ невѣрiе заявить, шагалъ по комнатѣ Кириловъ. — Для меня нѣтъ выше идеи что Бога нѣтъ. За меня человѣческая исторiя. Человѣкъ только и дѣлалъ что выдумывалъ Бога, чтобы жить не убивая себя; въ этомъ вся всемiрная исторiя до сихъ поръ. Я одинъ во всемiрной исторiи не захотѣлъ первый разъ выдумывать Бога. Пусть узнаютъ разъ навсегда.

«Не застрѣлится», тревожился Петръ Степановичъ.

802                                          Русскій Вѣстникъ.

— Кому узнавать-то? поджигалъ онъ. — Тутъ я да вы; Липутину что ли?

— Всѣмъ узнавать; всѣ узнаютъ. Ничего нѣтъ тайнаго чтò бы не сдѣлалось явнымъ. Вотъ Онъ сказалъ.

И онъ съ лихорадочнымъ восторгомъ указалъ на образъ Спасителя, предъ которымъ горѣла лампада. Петръ Степановичъ совсѣмъ озлился.

— Въ Него-то стало-быть все еще вѣруете и лампадку зажгли; ужь не на «всякiй ли случай?»

Тотъ промолчалъ.

— Знаете чтò, по-моему, вы вѣруете пожалуй еще больше попа.

— Въ кого? Въ Него? Слушай, остановился Кириловъ, неподвижнымъ, изступленнымъ взглядомъ смотря предъ собой. — Слушай большую идею: былъ на землѣ одинъ день, и въ срединѣ земли стояли три креста. Одинъ на крестѣ до того вѣровалъ что сказалъ другому: «будешь сегодня со мною въ раю». Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресенiя. Не оправдывалось сказанное. Слушай: это человѣкъ былъ высшiй на всей землѣ, составлялъ то для чего ей жить. Вся планета, со всѣмъ чтò на ней, безъ этого человѣка — одно сумашествiе. Не было ни прежде, ни послѣ Ему такого же, и никогда, даже до чуда. Въ томъ и чудо что не было и не будетъ такого же никогда. А если такъ, если законы природы не пожалѣли и Этого, даже чудо свое же не пожалѣли, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то стало-быть вся планета есть ложь и стоитъ на лжи и глупой насмѣшкѣ. Стало-быть самые законы планеты ложь и дiаволовъ водевиль. Для чего же жить, отвѣчай если ты человѣкъ?

— Это другой оборотъ дѣла. Мнѣ кажется у васъ тутъ двѣ разныя причины смѣшались; а это очень неблагонадежно. Но позвольте, ну, а если вы богъ? Если кончилась ложь, и вы догадались что вся ложь оттого что былъ прежнiй Богъ?

— Наконецъ-то ты понялъ! вскричалъ Кириловъ восторженно. — Стало-быть можно же понять, если даже такой какъ ты понялъ! Понимаешь теперь что все спасенiе для всѣхъ — всѣмъ доказать эту мысль. Кто докажетъ? Я! Я не понимаю какъ могъ до сихъ поръ атеистъ знать что нѣтъ Бога и не убить себя тотчасъ же? Сознать что нѣтъ Бога и не сознать въ тотъ же разъ что самъ богомъ сталъ — есть нелѣпость, иначе непремѣнно убьешь себя

Бѣсы.                                                          803

самъ. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя самъ, а будешь жить въ самой главной славѣ. Но одинъ, тотъ кто первый, долженъ убить себя самъ непремѣнно, иначе кто же начнетъ и докажетъ? Это я убью себя самъ непремѣнно чтобы начать и доказать. Я еще только богъ поневолѣ и я несчастенъ, ибо обязанъ заявить своеволiе. Всѣ несчастны потому что всѣ боятся заявлять своеволiе. Человѣкъ потому и былъ до сихъ поръ такъ несчастенъ и бѣденъ что боялся заявить самый главный пунктъ своеволiя, и своевольничалъ съ краю, какъ школьникъ. Я ужасно несчастенъ, ибо ужасно боюсь. Страхъ есть проклятiе человѣка... Но я заявлю своеволiе, я обязанъ увѣровать что не вѣрую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасетъ всѣхъ людей и въ слѣдующемъ же поколѣнiи переродитъ физически; ибо въ теперешнемъ физическомъ видѣ, сколько я думалъ, нельзя быть человѣку безъ прежняго Бога никакъ. Я три года искалъ атрибутъ божества моего и нашелъ: атрибутъ божества моего — Своеволiе! Это все чѣмъ я могу въ главномъ пунктѣ показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою.

Лицо его было неестественно блѣдно, взглядъ нестерпимо тяжелый. Онъ былъ какъ въ горячкѣ. Петръ Степановичъ подумалъ-было что онъ сейчасъ упадетъ.

— Давай перо! вдругъ совсѣмъ неожиданно крикнулъ Кириловъ въ рѣшительномъ вдохновенiи; — диктуй, все подпишу. И что Шатова убилъ подпишу. Диктуй, пока мнѣ смѣшно. Не боюсь мыслей высокомѣрныхъ рабовъ! Самъ увидишь что все тайное станетъ явнымъ! А ты будешь раздавленъ... Вѣрую! Вѣрую!

Петръ Степановичъ схватился съ мѣста и мигомъ подалъ чернильницу, бумагу и сталъ диктовать, ловя минуту и трепеща за успѣхъ.

«Я, Алексѣй Кириловъ, объявляю»...

— Стой! Не хочу! Кому объявляю?

Кириловъ трясся какъ въ лихорадкѣ. Это объявленiе и какая-то особенная внезапная мысль о немъ, казалось, вдругъ поглотила его всего, какъ будто какой-то исходъ, куда стремительно ударился, хоть на минутку, измученный духъ его.

— Кому объявляю? Хочу знать кому?

804                                          Русскій Вѣстникъ.

— Никому, всѣмъ, первому который прочтетъ. Къ чему опредѣленность? Всему мiру!

— Всему мiру? Браво! И чтобы не надо раскаянiя. Не хочу чтобы раскаиваться; и не хочу къ начальству!

— Да нѣтъ же, не надо, къ чорту начальство! да пишите же, если вы серiозно!.. истерически прикрикнулъ Петръ Степановичъ.

— Стой! я хочу сверху рожу съ высунутымъ языкомъ.

— Э, вздоръ! озлился Петръ Степановичъ, — и безъ рисунка можно все это выразить однимъ тономъ.

— Тономъ? Это хорошо. Да, тономъ, тономъ! Диктуй тономъ.

«Я, Алексѣй Кириловъ, — твердо и повелительно диктовалъ Петръ Степановичъ, нагнувшись надъ плечомъ Кирилова и слѣдя за каждою буквой которую тотъ выводилъ трепетавшею отъ волненiя рукой, — я, Кириловъ, объявляю что сегодня — октября, въ вечеру, въ восьмомъ часу, убилъ студента Шатова, за предательство, въ паркѣ, и за доносъ о прокламацiяхъ и о Ѳедькѣ, который у насъ обоихъ, въ домѣ Филиппова, также квартировалъ и ночевалъ десять дней. Убиваю же самъ себя сегодня изъ револьвера не потому что раскаиваюсь и васъ боюсь, а потому что имѣлъ за границей намѣренiе прекратить свою жизнь.»

— Только? съ удивленiемъ и съ негодованiемъ воскликнулъ Кириловъ.

— Ни слова больше! махнулъ рукой Петръ Степановичъ, норовя вырвать у него документъ.

— Стой! крѣпко наложилъ на бумагу свою руку Кириловъ, — стой, вздоръ! Я хочу съ кѣмъ убилъ. Зачѣмъ Ѳедька? А пожаръ? Я все хочу и еще изругать хочу тономъ, тономъ!

— Довольно, Кириловъ, увѣряю васъ что довольно! почти умолялъ Петръ Степановичъ, трепеща чтобъ онъ не разодралъ бумагу: — чтобы повѣрили надо какъ можно темнѣе, именно такъ, именно одними намеками. Надо правды только уголокъ показать, ровно настолько чтобъ ихъ раздразнить. Всегда сами себѣ налгутъ больше нашего и ужь себѣ-то конечно повѣрятъ больше чѣмъ намъ, а вѣдь это всего лучше, всего лучше! Давайте; великолѣпно и такъ; давайте, давайте!

И онъ все старался вырвать бумагу. Кириловъ выпуча глаза слушалъ и какъ бы старался сообразить, но кажется онъ переставалъ понимать.

Бѣсы.                                                          805

— Э, чортъ! озлился вдругъ Петръ Степановичъ, — да онъ еще и не подписалъ! чтò жь вы глаза-то выпучили, подписывайте!

— Я хочу изругать... пробормоталъ Кириловъ, однако взялъ перо и подписался.

— Я хочу изругать...

— Подпишите: Vive la république и довольно.

— Браво! почти заревелъ отъ восторга Кириловъ. — Vive la république démocratique, sociale et universelle ou la mort!.. Нѣтъ, нѣтъ, не такъ. — Liberté, egalité, fraternité ou la mort! Вотъ это лучше, это лучше, написалъ онъ съ наслажденiемъ подъ подписью своего имени.

— Довольно, довольно, все повторялъ Петръ Степановичъ.

— Стой, еще немножко... Я, знаешь, подпишу еще разъ по-французски: «de Kiriloff, gentilhomme russe et citoyen du monde.» Ха-ха-ха! залился онъ хохотомъ. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, стой, нашелъ всего лучше, эврика: gentilhomme-séminariste russe et citoyen du monde civilisé! вотъ чтò лучше всякихъ... вскочилъ онъ съ дивана и вдругъ быстрымъ жестомъ схватилъ съ окна револьверъ, выбѣжалъ съ нимъ въ другую комнату и плотно притворилъ за собою дверь. Петръ Степановичъ постоялъ съ минуту въ раздумьи, глядя на дверь.

«Если сейчасъ, такъ пожалуй и выстрѣлитъ, а начнетъ думать — ничего не будетъ.»

Онъ взялъ пока бумажку, присѣлъ и переглядѣлъ ее снова. Редакцiя объявленiя опять ему понравилась:

«Чего же пока надо? Надо чтобы на время совсѣмъ ихъ сбить съ толку и тѣмъ отвлечь. Паркъ? Въ городѣ нѣтъ парка, ну и дойдутъ своимъ умомъ что въ Скворешникахъ. Пока будутъ доходить, пройдетъ время, пока искать — опять время, а отыщутъ трупъ — значитъ правда написана; значитъ и все правда, значитъ и про Ѳедьку правда. А чтò такое Ѳедька? Ѳедька — это пожаръ, это Лебядкины: значитъ все отсюда, изъ дому Филипповыхъ и выходило, а они-то ничего не видали, а они-то все проглядѣли, — это ужь ихъ совсѣмъ закружитъ! Про нашихъ и въ голову не войдетъ; Шатовъ да Кириловъ, да Ѳедька, да Лебядкинъ; и зачѣмъ они убили другъ друга, — вотъ еще имъ вопросикъ. Э, чортъ, да выстрѣла то не слышно!...»

Онъ хоть и читалъ, и любовался редакцiей, но каждый мигъ

806                                          Русскій Вѣстникъ.

съ мучительнымъ безпокойствомъ прислушивался и — вдругъ озлился. Тревожно взглянулъ онъ на часы; было поздненько; и минутъ десять какъ тотъ ушелъ... Схвативъ свѣчку онъ направился къ дверямъ комнаты въ которой затворился Кириловъ. У самыхъ дверей ему какъ разъ пришло въ голову что вотъ и свѣчка на исходѣ и минутъ черезъ двадцать совсѣмъ догоритъ, а другой нѣтъ. Онъ взялся за замокъ и осторожно прислушался, не слышно было ни малѣйшаго звука; онъ вдругъ отперъ дверь и приподнялъ свѣчу: что-то заревѣло и бросилось къ нему. Изо-всей силы прихлопнулъ онъ дверь и опять налегъ на нее, но уже все утихло ‑ опять мертвая тишина.

Долго стоялъ онъ въ нерѣшимости со свѣчой въ рукѣ. Въ ту секунду какъ отворялъ, онъ очень мало могъ разглядѣть, но однако мелькнуло лицо Кирилова, стоявшаго въ глубинѣ комнаты у окна, и звѣрская ярость, съ которою тотъ вдругъ къ нему кинулся. Петръ Степановичъ вздрогнулъ, быстро поставилъ свечку на столъ, приготовилъ револьверъ и отскочилъ на цыпочкахъ въ противоположный уголъ, такъ что еслибы Кириловъ отворилъ дверь и устремился съ револьверомъ къ столу, онъ успѣлъ бы еще прицѣлиться и спустить курокъ раньше Кирилова.

Въ самоубiйство Петръ Степановичъ уже совсѣмъ теперь не вѣрилъ! «Стоялъ среди комнаты и думалъ» проходило какъ вихрь въ умѣ Петра Степановича. «Къ тому же темная, страшная комната... Онъ заревѣлъ и бросился — тутъ двѣ возможности: или я помѣшалъ ему въ ту самую секунду какъ онъ спускалъ курокъ, или... или онъ стоялъ и обдумывалъ какъ бы меня убить. Да, это такъ, онъ обдумывалъ... Онъ знаетъ что я не уйду не убивъ его, если самъ онъ струситъ, — значитъ, ему надо убить меня прежде, чтобы я не убилъ его... И опять, опять тамъ тишина! Страшно даже: вдругъ отворитъ дверь... Свинство въ томъ что онъ въ Бога вѣруетъ пуще чѣмъ попъ... Ни за чтò не застрѣлится!.. Этихъ которые «своимъ умомъ дошли» много теперь развелось. Сволочь! фу чортъ, свѣчка, свѣчка! Догоритъ черезъ четверть часа непремѣнно... Надо кончить; во чтò бы ни стало надо кончить... Чтò жь, убить теперь можно... Съ этою бумагой никакъ не подумаютъ что я убилъ. Его можно такъ сложить и приладить на полу съ разряженнымъ револьверомъ въ рукѣ что непремѣнно подумаютъ что онъ самъ.... Ахъ чортъ, какъ же убить? Я отворю, а онъ

Бѣсы.                                                          807

опять бросится и выстрѣлитъ прежде меня. Э, чортъ, разумѣется промахнется!»

Такъ мучился онъ, трепеща предъ неизбѣжностью замысла и отъ своей нерѣшительности. Наконецъ взялъ свѣчу и опять подошелъ къ дверямъ, приподнявъ и приготовивъ револьверъ; лѣвою же рукой, въ которой держалъ свѣчу, налегъ на ручку замка. Но вышло не ловко: ручка щелкнула, произошелъ звукъ и скрипъ. «Прямо выстрѣлитъ!» мелькнуло у Петра Степановича. Изо всей силы толкнулъ онъ ногой дверь, поднялъ свѣчу и выставилъ револьверъ; но ни выстрѣла, ни крика.... Въ комнатѣ никого не было.

Онъ вздрогнулъ. Комната была не проходная, глухая, и убѣжать было некуда. Онъ поднялъ еще больше свѣчу и вглядѣлся внимательно: ровно никого. Въ полголоса онъ окликнулъ Кирилова, потомъ въ другой разъ громче; никто не откликнулся.

«Неужто въ окно убѣжалъ?»

Въ самомъ дѣлѣ въ одномъ окнѣ отворена была форточка. «Нелѣпость, не могъ онъ убѣжать черезъ форточку.» Петръ Степановичъ прошелъ черезъ всю комнату прямо къ окну: «Никакъ не могъ». Вдругъ онъ быстро обѣрнулся и что-то необычайное сотрясло его.

У противоположной окнамъ стѣны, вправо отъ двери, стоялъ шкафъ. Съ правой стороны этого шкафа, въ углу образованномъ стѣною и шкафомъ, стоялъ Кириловъ, и стоялъ ужасно странно, — неподвижно, вытянувшись, протянувъ руки по швамъ, приподнявъ голову и плотно прижавшись затылкомъ къ стѣнѣ, въ самомъ углу, казалось желая весь стушеваться и спрятаться. По всѣмъ признакамъ, онъ прятался, но какъ-то нельзя было повѣрить. Петръ Степановичъ стоялъ нѣсколько наискось отъ угла и могъ наблюдать только выдающiяся части фигуры. Онъ все еще не рѣшался подвинутся влѣво чтобы разглядѣть всего Кирилова и понять загадку. Сердце его стало сильно биться.... И вдругъ имъ овладѣло совершенное бѣшенство: онъ сорвался съ мѣста, закричалъ и топая ногами яростно бросился къ страшному мѣсту.

Но дойдя вплоть, онъ опять остановился какъ вкопанный, еще болѣе пораженный ужасомъ. Его главное поразило то что фигура, несмотря на крикъ и на бѣшеный наскокъ его, даже не двинулась, не шевельнулась ни однимъ своимъ членомъ — точно окамѣневшая или восковая. Блѣдность лица ея была

808                                          Русскій Вѣстникъ.

неестественная, черные глаза совсѣмъ неподвижны и глядѣли въ какую-то точку въ пространствѣ. Петръ Степановичъ провелъ свѣчой сверху внизъ и опять вверхъ, освѣщая со всѣхъ точекъ и разглядывая это лицо. Онъ вдругъ замѣтилъ что Кириловъ хоть и смотритъ куда-то предъ собой, но искоса его видитъ и даже можетъ-быть наблюдаетъ. Тутъ пришла ему мысль поднести огонь прямо къ лицу «этого мерзавца», поджечь и посмотрѣть чтò тотъ сдѣлаетъ. Вдругъ ему почудилось что подбородокъ Кирилова шевельнулся и на губахъ какъ бы скользнула насмѣшливая улыбка — точно тотъ угадалъ его мысль. Онъ задрожалъ и не помня себя крѣпко схватилъ Кирилова за плечо.

Затѣмъ произошло нѣчто до того безобразное и быстрое что Петръ Степановичъ никакъ не могъ потомъ уладить свои воспоминанiя въ какомъ-нибудь порядкѣ. Едва онъ дотронулся до Кирилова, какъ тотъ быстро нагнулъ голову и головой же выбилъ изъ рукъ его свѣчку; подсвѣчникъ полетѣлъ со звономъ на полъ, и свѣча потухла. Въ то же мгновенiе онъ почувствовалъ ужасную боль въ мизинцѣ своей лѣвой руки. Онъ закричалъ, и ему припомнилось только что онъ внѣ себя три раза изо всей силы ударилъ револьверомъ по головѣ припавшаго къ нему и укусившаго ему палецъ Кирилова. Наконецъ палецъ онъ вырвалъ и сломя голову бросился бѣжать изъ дому, отыскивая въ темнотѣ дорогу. Во слѣдъ ему изъ комнаты летѣли страшные крики:

— Сейчасъ, сейчасъ, сейчасъ, сейчасъ....

Разъ десять. Но онъ все бѣжалъ, и уже выбѣжалъ было въ сѣни, какъ вдругъ послышался громкiй выстрѣлъ. Тутъ онъ остановился въ сѣняхъ въ темнотѣ и минутъ пять соображалъ; наконецъ вернулся опять въ комнаты. Но надо было добыть свѣчу. Стоило отыскать направо у шкафа на полу выбитый изъ рукъ подсвѣчникъ; но чѣмъ засвѣтить огарокъ? Въ умѣ его вдругъ промелькнуло одно темное воспоминанiе: ему припомнилось что вчера, когда онъ сбѣжалъ въ кухню чтобы наброситься на Ѳедьку, то въ углу, на полкѣ, онъ какъ будто замѣтилъ мелькомъ большую красную коробку спичекъ. Ощупью направился онъ влѣво, къ кухонной двери, отыскалъ ее, прошелъ сѣнцы и спустился по лѣстницѣ. На полкѣ, прямо въ томъ самомъ мѣстѣ которое ему сейчасъ припомнилось, нашарилъ онъ въ темнотѣ полную, еще не початую коробку спичекъ. Не зажигая огня, поспѣшно воротился онъ вверхъ,

Бѣсы.                                                          809

и только лишь около шкафа, на томъ самомъ мѣстѣ гдѣ онъ билъ револьверомъ укусившаго его Кирилова, вдругъ вспомнилъ про свой укушенный палецъ и въ то же мгновенiе ощутилъ въ немъ почти невыносимую боль. Стиснувъ зубы, онъ кое-какъ засвѣтилъ огарокъ, вставилъ его опять въ подсвѣчникъ и осмотрѣлся кругомъ: у окошка съ отворенною форточкой, ногами въ правый уголъ комнаты, лежалъ трупъ Кирилова. Выстрѣлъ былъ сдѣланъ въ правый високъ, и пуля вышла вверхъ съ лѣвой стороны, пробивъ черепъ. Виднѣлись брызги крови и мозга. Револьверъ оставался въ опустившейся на полъ рукѣ самоубiйцы. Смерть должна была произойти мгновенно. Осмотрѣвъ все со всею аккуратностью, Петръ Степановичъ приподнялся и вышелъ на ципочкахъ, приперъ дверь, свѣчу поставилъ на столъ въ первой комнатѣ, подумалъ и рѣшилъ не тушить ее, сообразивъ что она не можетъ произвести пожара. Взглянувъ еще разъ на лежавшiй на столѣ документъ, онъ машинально усмѣхнулся и затѣмъ уже, все почему-то на цыпочкахъ, пошелъ изъ дому. Онъ пролѣзъ опять черезъ Ѳедькинъ ходъ и опять аккуратно задѣлалъ его за собою.

III.

Ровно безъ десяти минутъ въ шесть часовъ, въ вокзалѣ желѣзной дороги, вдоль вытянувшагося, довольно длиннаго ряда вагоновъ, прохаживались Петръ Степановичъ и Эркель. Петръ Степановичъ отъѣзжалъ, а Эркель прощался съ нимъ. Кладь была сдана, сакъ отнесенъ въ вагонъ втораго класса, на выбранное мѣсто. Первый звонокъ уже прозвенѣлъ, ждали втораго. Петръ Степановичъ открыто смотрѣлъ по сторонамъ, наблюдая входившихъ въ вагоны пассажировъ. Но близкихъ знакомыхъ не встрѣтилось; всего лишь раза два пришлось ему кивнуть головой, — одному купцу, котораго онъ зналъ отдаленно, и потомъ одному молодому деревенскому священнику, отъѣзжавшему за двѣ станцiи, въ свой приходъ. Эркелю видимо хотѣлось въ послѣднiя минуты поговорить о чемъ-нибудь поважнѣе, — хотя можетъ-быть онъ и самъ не зналъ о чемъ именно; но онъ все не смѣлъ начать. Ему все казалось что Петръ Степановичъ какъ будто съ нимъ тяготится и съ нетерпѣнiемъ ждетъ остальныхъ звонковъ.

— Вы такъ открыто на всѣхъ смотрите, съ нѣкоторою робостью замѣтилъ онъ, какъ бы желая предупредить.

810                                          Русскій Вѣстникъ.

— Почему жъ нѣтъ? Мнѣ еще нельзя прятаться. Рано. Не безпокойтесь. Я вотъ только боюсь чтобы не наслалъ чортъ Липутина; пронюхаетъ и прибѣжитъ.

— Петръ Степановичъ, они не надежны, рѣшительно высказалъ Эркель.

— Липутинъ?

— Всѣ, Петръ Степановичъ.

— Вздоръ, теперь всѣ связаны вчерашнимъ. Ни одинъ не измѣнитъ. Кто пойдетъ на явную гибель, если не потеряетъ разсудка?

— Петръ Степановичъ, да вѣдь они потеряютъ разсудокъ.

Эта мысль уже видимо заходила въ голову и Петру Степановичу, и потому замѣчанiе Эркеля еще болѣе его разсердило:

— Не трусите ли и вы, Эркель? Я на васъ больше чѣмъ на всѣхъ ихъ надѣюсь. Я теперь увидѣлъ чего каждый стóитъ. Передайте имъ все словесно сегодня же, я вамъ ихъ прямо поручаю. Обѣгите ихъ съ утра. Письменную мою инструкцiю прочтите завтра или послѣзавтра, собравшись, когда они уже станутъ способны выслушать.... но повѣрьте что они завтра же будутъ способны, потому что ужасно струсятъ и станутъ послушны какъ воскъ... Главное, вы-то не унывайте.

— Ахъ, Петръ Степановичъ, лучше еслибъ вы не уѣзжали!

— Да вѣдь я только на нѣсколько дней; я мигомъ назадъ.

— Петръ Степановичъ, осторожно, но твердо вымолвилъ Эркель; — хотя бы вы и въ Петербургъ. Развѣ я не понимаю что вы дѣлаете только необходимое для общаго дѣла.

— Я меньшаго и не ждалъ отъ васъ, Эркель. Если вы догадались что я въ Петербургъ, то могли понять что не могъ же я сказать имъ вчера, въ тотъ моментъ, что такъ далеко уѣзжаю, чтобы не испугать. Вы видѣли сами каковы они были. Но вы понимаете что я для дѣла, для главнаго и важнаго дѣла, для общаго дѣла, а не для того чтобъ улизнуть, какъ полагаетъ какой-нибудь Липутинъ.

— Петръ Степановичъ, да хотя бы и за границу, вѣдь я пойму-съ; я пойму что вамъ нужно сберечь свою личность, потому что вы все, а мы — ничто. Я пойму, Петръ Степановичъ.

У бѣднаго мальчика задрожалъ даже голосъ.

— Благодарю васъ, Эркель... Ай, вы мнѣ больной палецъ тронули (Эркель неловко пожалъ ему руку; больной палецъ былъ приглядно перевязанъ черною тафтой). — Но я вамъ положительно говорю еще разъ что въ Петербургъ я только пронюхать

Бѣсы.                                                          811

и даже можетъ-быть всего только сутки и тотчасъ обратно сюда. Воротясь я для виду поселюсь въ деревнѣ у Гаганова. Если они полагаютъ въ чемъ-нибудь опасность, то я первый во главѣ пойду раздѣлить ее. Если же и замедлю въ Петербургѣ, то въ тотъ же мигъ дамъ вамъ знать... извѣстнымъ путемъ, а вы имъ.

Раздался второй звонокъ.

— А, значитъ всего пять минутъ до отъѣзда. Я, знаете, не желалъ бы чтобы здѣшняя кучка разсыпалась. Я-то не боюсь, обо мнѣ не безпокойтесь; этихъ узловъ общей сѣти у меня довольно и мнѣ нечего особенно дорожить; но и лишнiй узелъ ничему бы не помѣшалъ. Впрочемъ я за васъ спокоенъ, хотя и оставляю васъ почти одного съ этими уродами: не безпокойтесь, не донесутъ, не посмѣютъ... А-а, и вы сегодня? крикнулъ онъ вдругъ, совсѣмъ другимъ, веселымъ голосомъ одному очень молодому человѣку, весело подошедшему къ нему поздороваться; я не зналъ что и вы тоже съ экстреннымъ. Куда, къ мамашѣ?

Мамаша молодаго человѣка была богатѣйшая помѣщица сосѣдней губернiи, а молодой человѣкъ приходился отдаленнымъ родственникомъ Юлiи Михайловны и прогостилъ въ нашемъ городѣ около двухъ недѣль.

— Нѣтъ, я подальше, я въ Р... Часовъ восемь въ вагонѣ прожить предстоитъ. Въ Петербургъ? засмѣялся молодой человѣкъ.

— Почему вы предположили что я такъ-таки въ Петербургъ? еще открытѣе засмѣялся и Петръ Степановичъ.

Молодой человѣкъ погрозилъ ему гантированнымъ пальчикомъ.

— Ну да, вы угадали, таинственно зашепталъ ему Петръ Степановичъ, — я съ письмами Юлiи Михайловны и долженъ тамъ обѣгать трехъ-четырехъ знаете какихъ лицъ, чортъ бы ихъ дралъ, откровенно говоря. Чортова должность!

— Да чего, скажите, она такъ струсила? зашепталъ и молодой человѣкъ: — она даже меня вчера къ себѣ не пустила; по-моему ей за мужа бояться нечего; напротивъ, онъ такъ приглядно упалъ на пожарѣ, такъ-сказать жертвуя даже жизнью.

— Ну вотъ подите, разсмѣялся Петръ Степановичъ; — она, видите, боится что отсюда уже написали... то-есть нѣкоторые господа... Однимъ словомъ, тутъ главное Ставрогинъ; то-есть князь К... Эхъ, тутъ цѣлая исторiя; я пожалуй вамъ дорогой кое-что сообщу — сколько впрочемъ рыцарство позволитъ... Это мой родственникъ, прапорщикъ Эркель, изъ уѣзда.

812                                          Русскій Вѣстникъ.

Молодой человѣкъ, косившiй глаза на Эркеля, притронулся къ шляпѣ; Эркель отдалъ поклонъ.

— А знаете, Верховенскiй, восемь часовъ въ вагонѣ ужасный жребiй. Тутъ уѣзжаетъ съ нами въ первомъ классѣ Берестовъ, пресмѣшной одинъ полковникъ, сосѣдъ по имѣнiю; женатъ на Гариной (née Garine) и знаете, онъ изъ порядочныхъ. Даже съ идеями. Пробылъ здѣсь всего двое сутокъ. Отчаянный охотникъ до ералаша; не затѣять ли, а? Четвертаго я уже наглядѣлъ — Припухловъ, нашъ Т—скiй купецъ съ бородой, миллiонщикъ, то-есть настоящiй миллiонщикъ, это я вамъ говорю.... Я васъ познакомлю, преинтересный мѣшокъ съ добромъ, хохотать будемъ.

— Въ ералашъ я съ превеликимъ и ужасно люблю въ вагонѣ, но я во второмъ классѣ.

— Э, полноте, ни за чтò! Садитесь съ нами. Я сейчасъ велю васъ перенести въ первый классъ. Оберъ-кондукторъ меня слушается. Чтò у васъ, сакъ? Пледъ?

— Чудесно, пойдемте!

Петръ Степановичъ захватилъ свой сакъ, пледъ, книгу и тотчасъ же съ величайшею готовностью перебрался въ первый классъ. Эркель помогалъ. Ударилъ третiй звонокъ.

— Ну, Эркель, торопливо и съ занятымъ видомъ протянулъ въ послѣднiй разъ руку уже изъ окна вагона Петръ Степановичъ, — я вѣдь вотъ сажусь съ ними играть.

— Но зачѣмъ же объяснять мнѣ, Петръ Степановичъ, я вѣдь пойму, я все пойму, Петръ Степановичъ!

— Ну такъ до прiятнѣйшаго, отвернулся вдругъ тотъ на окликъ молодаго человѣка, который позвалъ его знакомиться съ партнерами. И Эркель уже болѣе не видалъ своего Петра Степановича!

Онъ воротился домой весьма грустный. Не то чтобъ онъ боялся того что Петръ Степановичъ такъ вдругъ ихъ покинулъ, но... но онъ такъ скоро отъ него отвернулся, когда позвалъ его этотъ молодой франтъ, и... онъ вѣдь могъ бы ему сказать что-нибудь другое, а не «до прiятнѣйшаго» или.... или хоть покрѣпче руку пожать.

Послѣднее-то и было главное. Что-то другое начинало царапать его бѣдненькое сердце, чего онъ и самъ еще не понималъ, что-то связанное со вчерашнимъ вечеромъ.

Бѣсы.                                                          813

ГЛАВА IX.

Послѣднее странствованiе Степана Трофимовича.

I.

Я убѣжденъ что Степанъ Трофимовичъ очень боялся, чувствуя приближенiе срока его безумнаго предпрiятiя. Я убѣжденъ что онъ очень страдалъ отъ страху, особенно въ ночь наканунѣ, въ ту ужасную ночь. Настасья упоминала потомъ что онъ легъ спать уже поздно и спалъ. Но это ничего не доказываетъ; приговоренные къ смерти, говорятъ, спятъ очень крѣпко и наканунѣ казни. Хотя онъ и вышелъ уже при дневномъ свѣтѣ, когда нервный человѣкъ всегда нѣсколько ободряется (а майоръ, родственникъ Виргинскаго, такъ даже въ Бога переставалъ вѣровать, чуть лишь проходила ночь), но я убѣжденъ что онъ никогда бы прежде безъ ужаса не могъ вообразить себя одного на большой дорогѣ и въ такомъ положенiи. Конечно, нѣчто отчаянное въ его мысляхъ вѣроятно смягчило для него на первый разъ всю силу того страшнаго ощущенiя внезапнаго одиночества въ которомъ онъ вдругъ очутился, едва лишь оставилъ Stasie и свое двадцатилѣтнее нагрѣтое мѣсто. Но все равно: онъ и при самомъ ясномъ сознанiи всѣхъ ужасовъ его ожидающихъ, все-таки бы вышелъ на большую дорогу и пошелъ по ней! Тутъ было нѣчто гордое и его восхищавшее, несмотря ни на чтò. О, онъ бы могъ принять роскошныя условiя Варвары Петровны и остаться при ея милостяхъ «comme un простой приживальщикъ!» Но онъ не принялъ милости и не остался. И вотъ онъ самъ оставляетъ ее и подымаетъ «знамя великой идеи» и идетъ умереть за него на большой дорогѣ! Именно такъ долженъ онъ былъ ощущать это; именно такъ долженъ былъ представляться ему его поступокъ.

Представлялся мнѣ не разъ и еще вопросъ: почему онъ именно бѣжалъ, т.-е. бѣжалъ ногами, въ буквальномъ смыслѣ, а не просто уѣхалъ на лошадяхъ? Я сначала объяснялъ это пятидесятилѣтнею непрактичностью и фантастическимъ уклоненiемъ идей, подъ влiянiемъ сильнаго чувства. Мнѣ казалось что мысль о подорожной и лошадяхъ (хотя бы и съ колокольчикомъ) должна была представляться ему слишкомъ простою и прозаичною;

814                                          Русскій Вѣстникъ.

напротивъ пилигримство, хотя бы и съ зонтикомъ, гораздо болѣе красивымъ и мстительно-любовнымъ. Но нынѣ, когда все уже кончилось, я полагаю что все это тогда совершилось гораздо проще: вопервыхъ, онъ побоялся брать лошадей, потому что Варвара Петровна могла провѣдать и задержать его силой, чтò навѣрно и исполнила бы, а онъ навѣрно бы подчинился и — прощай тогда великая идея на вѣки. Вовторыхъ, чтобы взять подорожную, надо было по крайней мѣрѣ знать куда ѣдешь? Но именно знать объ этомъ и составляло самое главное страданiе его въ ту минуту: назвать и назначить мѣсто онъ ни за чтò не могъ. Ибо рѣшись онъ на какой-нибудь городъ, и въ мигъ предпрiятiе его стало бы въ собственныхъ его глазахъ и нелѣпымъ и невозможнымъ; онъ это очень предчувствовалъ. Ну чтò будетъ онъ дѣлать въ такомъ именно городѣ и почему не въ другомъ? Искать ce marchand? Но какого marchand? Тутъ опять выскакивалъ этотъ второй и уже самый страшный вопросъ. Въ сущности, не было для него ничего страшнѣе, чѣмъ ce marchand, котораго онъ такъ вдругъ сломя голову пустился отыскивать и котораго, ужь разумѣется, всего болѣе боялся отыскать въ самомъ дѣлѣ. Нѣтъ, ужь лучше просто большая дорога, такъ просто выйти на нее и пойти, и ни о чемъ не думать, пока только можно не думать. Большая дорога — это есть нѣчто длинное-длинное, чему не видно конца — точно жизнь человѣческая, точно мечта человѣческая. Въ большой дорогѣ заключается идея; а въ подорожной какая идея? Въ подорожной конецъ идеи... Vive la grande route, а тамъ что Богъ дастъ.

Послѣ внезапнаго и неожиданнаго свиданiя съ Лизой, которое я уже описалъ, пустился онъ еще въ большемъ самозабвенiи далѣе. Большая дорога проходила въ полуверстѣ отъ Скворешниковъ, и — странно — онъ даже и не примѣтилъ сначала какъ вступилъ на нее. Основательно разсуждать или хоть отчетливо сознавать было для него въ ту минуту невыносимо. Мелкiй дождь то переставалъ, то опять начинался; но онъ не замѣчалъ и дождя. Не замѣтилъ тоже какъ закинулъ себѣ сакъ за плечо и какъ отъ этого стало ему легче идти. Должно-быть онъ прошелъ такъ версту или полторы, когда вдругъ остановился и осмотрѣлся. Старая, черная и изрытая колеями дорога тянулась предъ нимъ безконечною нитью, усаженная своими ветлами; направо — голое мѣсто, давнымъ-давно сжатыя нивы; налѣво — кусты, а далѣе за ними лѣсокъ. И вдали-вдали

Бѣсы.                                                          815

едва примѣтная линiя уходящей вкось желѣзной дороги и на ней дымокъ какого-то поѣзда; но звуковъ уже не было слышно. Степанъ Трофимовичъ немного оробѣлъ, но лишь на мгновенiе. Безпримѣтно вздохнулъ онъ, поставилъ свой сакъ подлѣ ветлы и присѣлъ отдохнуть. Дѣлая движенiе садясь, онъ ощутилъ въ себѣ ознобъ и закутался въ пледъ; замѣтивъ тутъ же и дождь, распустилъ надъ собою зонтикъ. Довольно долго сидѣлъ онъ такъ, изрѣдка шамкая губами и крѣпко сжавъ въ рукѣ ручку зонтика. Разные образы лихорадочной вереницей неслись предъ нимъ, быстро смѣняясь въ его умѣ. Lise, Lise, думалъ онъ, а съ нею ce Maurice.... Странные люди.... Но чтò же это за странный былъ тамъ пожаръ и про чтò они говорили, и какiе убитые?... Мнѣ кажется Stasie еще ничего не успѣла узнать и еще ждетъ меня съ кофеемъ.... Въ карты? Развѣ я проигрывалъ въ карты людѣй? Гмъ.... у насъ на Руси, во время такъ-называемаго крѣпостнаго права.... Ахъ Боже мой, а Ѳедька?

Онъ весь встрепенулся въ испугѣ и осмотрѣлся кругомъ; «ну чтò если гдѣ-нибудь тутъ за кустомъ сидитъ этотъ Ѳедька; вѣдь говорятъ, у него гдѣ-то тутъ цѣлая шайка разбойниковъ на большой дорогѣ? О Боже, я тогда.... Я тогда скажу ему всю правду, что я виноватъ.... и что я десять лѣтъ страдалъ за него, болѣе чѣмъ онъ тамъ въ солдатахъ и.... и я ему отдамъ портмоне. Гмъ, j'ai en tout quarante roubles; il prendra ces roubles et il me tuera tout de même.»

Отъ страху онъ неизвѣстно почему закрылъ зонтикъ и положилъ его подлѣ себя. Вдали, по дорогѣ отъ города, показалась какая-то телѣга; онъ съ безпокойствомъ началъ всматриваться:

«Grace à Dieu это телега, и — ѣдетъ шагомъ; это не можетъ быть опасно. Эти здѣшнiя заморенныя лошаденки.... Я всегда говорилъ о породѣ.... Это Петръ Ильичъ впрочемъ говорилъ въ клубѣ про породу, а я его тогда обремизилъ, et puis, но чтò тамъ сзади и... кажется, баба въ телѣгѣ. Баба и мужикъ — cela commence à être rassurant. Баба сзади, а мужикъ впереди — c'est très rassurant. Сзади у нихъ къ телѣгѣ привязана за рога корова, c'est rassurant au plus haut degré.

Телѣга поровнялась, довольно прочная и порядочная мужицкая телѣга. Баба сидѣла на туго набитомъ мѣшкѣ, а мужикъ на облучкѣ, свесивъ съ боку ноги въ сторону Степана Трофимовича. Сзади въ самомъ дѣлѣ плелась рыжая корова, привязанная за рога. Мужикъ и баба выпуча глаза смотрѣли на Степана

816                                          Русскій Вѣстникъ.

Трофимовича, а Степанъ Трофимовичъ такъ же точно смотрѣлъ на нихъ, но когда уже пропустилъ ихъ мимо себя шаговъ на двадцать, вдругъ торопливо всталъ и пошелъ догонять. Въ сосѣдствѣ телѣги ему естественно показалось благонадежнѣе, но догнавъ ее, онъ тотчасъ же опять забылъ обо всемъ и опять погрузился въ свои обрывки мыслей и представленiй. Онъ шагалъ и ужь конечно не подозрѣвалъ что для мужика и бабы онъ, въ этотъ мигъ, составляетъ самый загадочный и любопытный предметъ какой только можно встрѣтить на большой дорогѣ.

— Вы то-есть изъ какихъ будете, коли не будетъ неучтиво спросить? не вытерпѣла наконецъ бабенка, когда Степанъ Трофимовичъ вдругъ, въ разсѣянности, посмотрѣлъ на нее. Бабенка была лѣтъ двадцати семи, плотная, чернобровая и румяная, съ ласково улыбающимися красными губами, изъ-подъ которыхъ сверкали бѣлые ровные зубы.

— Вы... вы ко мнѣ обращаетесь? съ удивленiемъ пробормоталъ Степанъ Трофимовичъ.

— Изъ купцовъ надо-ть быть, самоувѣренно проговорилъ мужикъ. Это былъ рослый мужичина лѣтъ сорока, съ широкимъ и неглупымъ лицомъ и съ рыжеватою окладистою бородой.

— Нѣтъ, я не то что купецъ, я... я... moi c'est autre chose, кое-какъ отпарировалъ Степанъ Трофимовичъ и на всякiй случай на капельку прiотсталъ до задка телѣги, такъ что пошелъ уже рядомъ съ коровой.

— Изъ господъ надо-ть быть, рѣшилъ мужикъ, услышавъ нерусскiя слова, и дернулъ лошаденку.

— То-то мы и смотримъ на васъ, точно вы на прогулку вышли? залюбопытствовала опять бабенка.

— Это... это вы меня спрашиваете?

— Иностранцы заѣзжiе по чугункѣ иной прiѣзжаютъ, словно не по здѣшнему мѣсту, у васъ сапоги такiе...

— Сапогъ военный, самодовольно и значительно вставилъ мужикъ.

— Нѣтъ, я не то чтобы военный, я...

«Любопытная какая бабенка, злился про себя Степанъ Трофимовичъ, и какъ они меня разсматриваютъ... mais enfin... Однимъ словомъ, странно что я точно виноватъ предъ ними, а я ничего не виноватъ предъ ними.»

Бабенка пошепталась съ мужикомъ.

Бѣсы.                                                          817

— Коли вамъ не обидно, мы пожалуй васъ подвеземъ, если только прiятно станетъ.

Степанъ Трофимовичъ вдругъ спохватился:

— Да, да, мои друзья, я съ большимъ удовольствiемъ, потому что очень усталъ, только какъ я тутъ влѣзу?

«Какъ это удивительно, подумалъ онъ про себя, что я такъ долго шелъ рядомъ съ этою коровой и мнѣ не пришло въ голову попроситься къ нимъ сѣсть... Эта «дѣйствительная жизнь» имѣетъ въ себѣ нѣчто весьма характерное»...

Мужикъ однако все еще не останавливалъ лошадь.

— Да вамъ куда будетъ? освѣдомился онъ съ нѣкоторою недовѣрчивостью.

Степанъ Трофимовичъ не вдругъ понялъ.

— До Хатова надо-ть быть?

— Къ Хатову? Нѣтъ не то чтобы къ Хатову?... И я не совсѣмъ знакомъ; хотя слышалъ.

— Село Хатово, село, девять верстъ отселева.

— Село? C'est charmant, то-то я какъ будто бы слышалъ...

Степанъ Трофимовичъ все шелъ, а его все еще не сажали. Генiальная догадка мелькнула въ его головѣ:

— Вы можетъ-быть думаете что я... Со мной паспортъ и я — профессоръ, то-есть, если хотите, учитель... но главный. Я главный учитель. Oui, c'est comme ça qu'on peut traduir. Я бы очень хотѣлъ сѣсть и я вамъ куплю... я вамъ за это куплю полштофа вина.

— Полтинникъ съ васъ, сударь, дорога тяжелая.

— А то намъ ужь оченно обидно будетъ, вставила бабенка.

— Полтинникъ? Ну хорошо, полтинникъ. C'est encore mieux, j'ai en tout quarante roubles, mais...

Мужикъ остановилъ, и Степана Трофимовича общими усилiями втащили и усадили въ телѣгу, рядомъ съ бабой, на мѣшокъ. Вихрь мыслей не покидалъ его. Порой онъ самъ ощущалъ про себя что какъ-то ужасно разсеянъ и думаетъ совсѣмъ не о томъ о чемъ надо и дивился тому. Это сознанiе въ болѣзненной слабости ума мгновенiями становились ему очень тяжело и даже обидно.

— Это... это какъ же сзади корова? спросилъ онъ вдругъ самъ бабенку.

— Что-й-то вы, господинъ, точно не видывали, разсмѣялась баба.

— Въ городѣ купили, ввязался мужикъ; своя скотина, поди

818                                          Русскій Вѣстникъ.

ты, еще съ весны передохла; моръ. У насъ кругомъ всѣ попадали, всѣ, половины не осталось, хоть взвой.

И онъ опять стегнулъ завязшую въ колеѣ лошаденку.

— Да, это бываетъ у насъ на Руси... и вообще мы Русскiе... ну да, бываетъ, не докончилъ Степанъ Трофимовичъ.

— Вы коль учителемъ, то вамъ чтò же въ Хатовѣ? Али дальше куда?

— Я... то есть я не то чтобы дальше куда... C'est à dire, я къ одному купцу.

— Въ Спасовъ надо-ть быть?

— Да, да, именно въ Спасовъ. Это впрочемъ все равно.

— Вы коли въ Спасовъ, да пѣшкомъ, такъ въ вашихъ сапожкахъ недѣльку бы шли, засмѣялась бабенка.

— Такъ, такъ и это все равно, mes amis, все равно, нетерпѣливо оборвалъ Степанъ Трофимовичъ.

«Ужасно любопытный народъ; бабенка впрочемъ лучше его говоритъ, и я замѣчаю что съ девятнадцатаго февраля у нихъ слогъ нѣсколько перемѣнился и... и какое дѣло въ Спасовъ я или не въ Спасовъ? Впрочемъ я имъ заплачу, такъ чего же они пристаютъ?»

— Коли въ Спасовъ, такъ на проходѣ, не отставалъ мужикъ.

— Это какъ есть такъ, ввернула бабенка съ одушевленiемъ, потому коли на лошадяхъ по берегу — верстъ тридцать крюку будетъ.

— Сорокъ будетъ.

— Къ завтраму къ двумъ часамъ какъ разъ въ Устьевѣ праходъ застанете, скрѣпила бабенка. Но Степанъ Трофимовичъ упорно замолчалъ. Замолчали и вопрошатели. Мужикъ подергивалъ лошаденку; баба изрѣдка и коротко перекидывалась съ нимъ замѣчанiями. Степанъ Трофимовичъ задремалъ. Онъ ужасно удивился, когда баба смѣясь растолкала его и онъ увидѣлъ себя въ довольно большой деревнѣ у подъѣзда одной избы въ три окна.

— Задремали, господинъ?

— Чтò это? Гдѣ это я? Ахъ, ну! Ну... все равно, вздохнулъ Степанъ Трофимовичъ и слѣзъ съ телѣги.

Онъ грустно осмотрѣлся; страннымъ и ужасно чѣмъ-то чуждымъ показался ему деревенскiй видъ.

— А полтинникъ-то, я и забылъ! обратился онъ къ мужику съ какимъ-то не въ мѣру торопливымъ жестомъ; онъ видимо уже боялся разстаться съ ними.

Бѣсы.                                                          819

— Въ комнатѣ разчитаетесь, пожалуйте, приглашалъ мужикъ.

— Тутъ хорошо, ободряла бабенка.

Степанъ Трофимовичъ ступилъ на шаткое крылечко.

«Да какъ же это возможно», прошепталъ онъ въ глубокомъ и пугливомъ недоумѣнiи, однако вошелъ въ избу. «Elle l'a voulu», вонзилось что-то въ его сердце, и онъ опять вдругъ забылъ обо всемъ, даже о томъ что вошелъ въ избу.

Это была свѣтлая, довольно чистая крестьянская изба въ три окна и въ двѣ комнаты; и не то что постоялый дворъ, а такъ прiѣзжая изба, въ которой по старой привычкѣ останавливались знакомые проѣзжiе. Степанъ Трофимовичъ не конфузясь прошелъ въ переднiй уголъ, забылъ поздороваться, усѣлся и задумался. Между тѣмъ чрезвычайно прiятное ощущенiе тепла послѣ трехчасовой сырости на дорогѣ вдругъ разлилось по его тѣлу. Даже самый ознобъ, коротко и отрывисто забѣгавшiй по спинѣ его, какъ это всегда бываетъ въ лихорадкѣ съ особенно нервными людьми, при внезапномъ переходѣ съ холода въ тепло, сталъ ему вдругъ какъ-то странно прiятенъ. Онъ поднялъ голову, и сладостный запахъ горячихъ блиновъ, надъ которыми старалась у печки хозяйка, защекоталъ его обонянiе. Улыбаясь ребячьею улыбкой, онъ потянулся къ хозяйкѣ и вдругъ залепеталъ:

— Это чтò жь? Это блины!? Mais... c'est charmant.

— Не пожелаете ли, господинъ, тотчасъ же и вѣжливо предложила хозяйка.

— Пожелаю, именно пожелаю, и... я бы васъ попросилъ еще чаю, оживился Степанъ Трофимовичъ.

— Самоварчикъ поставить? Это съ большимъ нашимъ удовольствiемъ.

На большой тарелкѣ съ крупными синими узорами явились блины — извѣстные крестьянскiе, тонкiе, полупшеничные, облитые горячимъ свѣжимъ масломъ, вкуснѣйшiе блины. Степанъ Трофимовичъ съ наслажденiемъ попробовалъ.

— Какъ жирно и какъ это вкусно! И еслибы только возможно un doigt d'eau de vie.

— Ужь не водочки ли, господинъ, пожелали?

— Именно, именно, немножко, un tout petit rien.

— На пять копѣекъ, значитъ?

— На пять — на пять — на пять — на пять, un tout petit rien, съ блаженною улыбочкой поддакивалъ Степанъ Трофимовичъ.

820                                          Русскій Вѣстникъ.

Попросите простолюдина что-нибудь для васъ сдѣлать, и онъ вамъ, если можетъ и хочетъ, услужитъ старательно и радушно; но попросите его сходить за водочкой — и обыкновенное спокойное радушiе переходитъ вдругъ въ какую-то торопливую, радостную услужливость, почти въ родственную о васъ заботливость. Идущiй за водкой, — хотя будете пить только вы, а не онъ, и онъ знаетъ это заранѣе, — все равно ощущаетъ какъ бы нѣкоторую часть вашего будущаго удовлетворенiя... Не больше какъ черезъ три-четыре минуты (кабакъ былъ въ двухъ шагахъ) очутилась предъ Степаномъ Трофимовичемъ на столѣ косушка и большая зеленоватая рюмка.

— И это все мнѣ! удивился онъ чрезвычайно. — У меня всегда была водка, но я никогда не зналъ что такъ много на пять копѣекъ.

Онъ налилъ рюмку, всталъ и съ нѣкоторою торжественностью перешелъ черезъ комнату въ другой уголъ, гдѣ помѣстилась его спутница на мѣшкѣ, чернобровая бабенка, такъ надоѣдавшая ему дорогой разспросами. Бабенка законфузилась и стала было отнѣкиваться, но высказавъ все предписанное приличiемъ, подконецъ встала, выпила учтиво, въ три хлѣбка, какъ пьютъ женщины, и выказавъ чрезвычайное страданiе въ лицѣ, отдала рюмку и глубоко поклонилась Степану Трофимовичу. Онъ съ важностiю отдалъ поклонъ и воротился за столъ даже съ гордымъ видомъ.

Все это совѣршалось въ немъ по какому-то вдохновенiю: онъ и самъ, еще за секунду, не зналъ что пойдетъ подчивать бабенку.

«Я въ совершенствѣ, въ совершенствѣ умѣю обращаться съ народомъ и я это имъ всегда говорилъ», самодовольно подумалъ онъ, наливая себѣ оставшееся вино изъ косушки; хотя вышло менѣе рюмки, но вино живительно согрѣло его и немного даже бросилось въ голову.

«Je suis malade tout à fait, mais ce n'est pas trop mauvais d'être malade».

— Не пожелаете ли прiобрѣсти? раздался подлѣ него тихiй женскiй голосъ.

Онъ поднялъ глаза и къ удивленiю увидѣлъ предъ собою одну даму — une dame et elle en avait l'air — лѣтъ уже за тридцать, очень скромную на видъ, одѣтую по-городскому, въ темненькое платье и съ большимъ сѣрымъ платкомъ на плечахъ. Въ лицѣ ея было нѣчто очень привѣтливое, немедленно

Бѣсы.                                                          821

понравившееся Степану Трофимовичу. Она только-что сейчасъ воротилась въ избу, въ которой оставались ея вещи на лавкѣ, подлѣ самаго того мѣста которое занялъ Степанъ Трофимовичъ, — между прочимъ портфель, на который, онъ помнилъ это, войдя посмотрѣлъ съ любопытствомъ, и не очень большой клеенчатый мѣшокъ. Изъ этого-то мѣшка она вынула двѣ красиво переплетенныя книжки съ вытѣсненными крестами на переплетахъ и поднесла ихъ къ Степану Трофимовичу.

— Eh... mais je crois que c'est l'Evangile; съ величайшимъ удовольствiемъ... А, я теперь понимаю... Vous êtes ce qu'on appelle книгоноша; я читалъ неоднократно... Полтинникъ?

— По тридцати пяти копѣекъ, отвѣтила книгоноша.

— Съ величайшимъ удовольствiемъ. Je n'ai rien contre l'Evangile, et... Я давно уже хотѣлъ перечитать...

У него мелькнуло въ ту минуту что онъ не читалъ Евангелiя по крайней мѣрѣ лѣтъ тридцать и только развѣ лѣтъ семь назадъ припомнилъ изъ него капельку лишь по Ренановой книгѣ Vie de Jesus! Такъ какъ у него мелочи не было, то онъ и вытащилъ свои четыре десятирублевые билета — все чтò у него было. Хозяйка взялась размѣнять, и тутъ только онъ замѣтилъ, всмотрѣвшись, что въ избу набралось довольно народу и что всѣ давно уже наблюдаютъ его и кажется о немъ говорятъ. Толковали тоже и о городскомъ пожарѣ, болѣе всѣхъ хозяинъ телѣги съ коровой, такъ какъ онъ только-что вернулся изъ города. Говорили про поджогъ, про Шпигулинскихъ.

«Вѣдь вотъ ничего онъ не говорилъ со мной про пожаръ, когда везъ меня, а обо всемъ говорилъ», подумалось что-то Степану Трофимовичу.

— Батюшка, Степанъ Трофимовичъ, васъ ли я, сударь вижу? Вотъ ужь и не чаялъ совсѣмъ!... Али не признали? воскликнулъ одинъ пожилой малый, съ виду въ родѣ стариннаго двороваго, съ бритою бородой и одѣтый въ шинель съ длиннымъ откиднымъ воротникомъ. Степанъ Трофимовичъ испугался услыхавъ свое имя.

— Извините, пробормоталъ онъ, — я васъ не совсѣмъ припоминаю...

— Запамятовали! Да вѣдь я Анисимъ, Анисимъ Ивановъ. Я у покойнаго господина Гаганова на службѣ состоялъ, и васъ, сударь, сколько разъ съ Варварой Петровной у покойницы Авдотьи Сергѣевны видывалъ. Я къ вамъ отъ нея съ книжками

822                                          Русскій Вѣстникъ.

хаживалъ и конфеты вамъ петербургскiя отъ нея два раза приносилъ...

— Ахъ, да, помню тебя, Анисимъ, улыбнулся Степанъ Трофимовичъ. — Ты здѣсь и живешь?

— А подлѣ Спасова-съ, въ В—мъ монастырѣ, въ посадѣ у Марѳы Сергѣевны, сестрицы Авдотьи Сергѣевны, можетъ изволите помнить, ногу сломали, изъ каляски выскочили, на балъ ѣхали. Теперь около монастыря проживаютъ, а я при нихъ-съ; а теперь вотъ, изволите видѣть, въ губернiю собрался, своихъ попровѣдать...

— Ну да, ну да.

— Васъ увидавъ обрадовался, милостивы до меня бывали-съ, восторженно улыбался Анисимъ. — Да куда жь вы, сударь, такъ это собрались, кажись какъ бы одни-одинешеньки... Никогда кажись не выѣзжали одни-съ?

Степанъ Трофимовичъ пугливо посмотрѣлъ на него.

— Ужь не къ намъ ли въ Спасовъ–съ?

— Да, я въ Спасовъ. Il semble que tout le monde va à Spassof...

— Да ужь не къ Ѳедору ли Матвѣевичу? То-то вамъ обрадуются. Вѣдь ужь какъ въ старину уважали васъ; теперь даже вспоминаютъ неоднократно....

— Да, да, и къ Ѳедору Матвѣевичу.

— Надо быть-съ, надо быть-съ. То-то мужики здѣсь дивятся, словно, сударь, васъ на большой дорогѣ будто бы пѣшкомъ повстрѣчали. Глупый они народ-съ.

— Я... Я это... Я, знаешь Анисимъ, я объ закладъ побился, какъ у Англичанъ, что я дойду пѣшкомъ, и я....

Потъ пробивался у него на лбу и на вискахъ.

— Надо быть-съ; надо быть-съ... вслушивался съ безжалостнымъ любопытствомъ Анисимъ. Но Степанъ Трофимовичъ не могъ дольше вынести. Онъ такъ сконфузился что хотѣлъ было встать и уйти изъ избы. Но подали самоваръ, и въ ту же минуту воротилась выходившая куда-то книгоноша. Съ жестомъ спасающаго себя человѣка, обратился онъ къ ней и предложилъ чаю. Анисимъ уступилъ и отошелъ.

Дѣйствительно между мужиками поднималось недоумѣнiе: «Чтò за человѣкъ? Нашли пѣшкомъ на дорогѣ, говоритъ что учитель, одѣтъ какъ бы иностранецъ, а умомъ словно малый ребенокъ, отвѣчаетъ несуразно, точно бы убѣжалъ отъ кого, и деньги имѣетъ!» Начиналась было мысль возвѣстить по начальству — «такъ какъ при всемъ томъ въ городѣ не совсѣмъ спокойно.»

Бѣсы.                                                          823

Но Анисимъ все это уладилъ въ ту же минуту. Выдя въ сѣни, онъ сообщилъ всѣмъ кто хотѣлъ слушать что Степанъ Трофимовичъ не то чтобъ учитель, а «сами большiе ученые и большими науками занимаются, а сами здѣшнiе помѣщики были и живутъ уже двадцать два года у полной генеральши Ставрогиной, замѣсто самаго главнаго человѣка въ домѣ, а почетъ имѣютъ отъ всѣхъ по городу чрезвычайный. Въ клубѣ Дворянскомъ по сѣренькой и по радужной въ одинъ вечеръ оставляли, а чиномъ совѣтникъ, все равно что военный подполковникъ, однимъ только чиномъ ниже полнаго полковника будутъ. А что деньги имѣютъ, такъ деньгамъ у нихъ черезъ полную генеральшу Ставрогину счету нѣтъ» и пр. и пр.

«Mais c'est une dame et très comme il faut», отдыхалъ отъ Анисимова нападенiя Степанъ Трофимовичъ, съ приятнымъ любопытствомъ наблюдая свою сосѣдку книгоношу, пившую впрочемъ чай съ блюдечка и въ прикуску. «Ce petit morceau de sucre ce n'est rien... Въ ней есть нѣчто благородное и независимое и въ то же время — тихое. Le comme il faut tout pur, но только нѣсколько въ другомъ родѣ.»

Онъ скоро узналъ отъ нея что она Софья Матвѣевна Улитина и проживаетъ собственно въ К., имѣетъ тамъ сестру вдовую, изъ мѣщанъ; сама также вдова, а мужъ ея, подпоручикъ за выслугу изъ фельдфебелей, былъ убитъ въ Севастополѣ.

— Но вы еще такъ молоды, vous n'avez pas trente ans.

— Тридцать четыре-съ, улыбнулась Софья Матвѣевна.

— Какъ, вы и по-французски понимаете?

— Немножко-съ; я въ благородномъ домѣ одномъ прожила послѣ того четыре года и тамъ отъ детей понаучилась.

Она разказала что послѣ мужа оставшись всего восемнадцати лѣтъ, находилась нѣкоторое время въ Севастополѣ «въ сестрахъ», а потомъ жила по разнымъ мѣстамъ-съ, а теперь вотъ ходитъ и Евангелiе продаетъ.

— Mais mon Dien, это не съ вами ли у насъ была въ городѣ одна странная, очень даже странная исторiя?

Она покраснѣла; оказалось что съ нею.

— Ces vauriens, ces malheureux!... началъ было онъ задрожавшимъ отъ негодованiя голосомъ; болѣзненное и ненавистное воспоминанiе отозвалось въ его сердцѣ мучительно. На минуту онъ какъ бы забылся.

«Ба, да она опять ушла», спохватился онъ, замѣтивъ что ея

824                                          Русскій Вѣстникъ.

уже опять нѣтъ подлѣ. «Она часто выходитъ и чѣмъ-то занята; я замѣчаю что даже встревожена... Bah, je deviens égoiste.»

Онъ поднялъ глаза и и опять увидалъ Анисима, но на этотъ разъ уже въ самой угрожающей обстановкѣ. Вся изба была полна мужиками и всѣхъ ихъ притащилъ съ собой очевидно Анисимъ. Тутъ былъ и хозяинъ избы и мужикъ съ коровой, какiе-то еще два мужика (оказались извощики), какой-то еще маленькiй, полупьяный человѣкъ, одѣтый по-мужицки, а между тѣмъ бритый, похожiй на пропившагося мѣщанина, и болѣе всѣхъ говорившiй. И всѣ-то они толковали о немъ, о Степанѣ Трофимовичѣ. Мужикъ съ коровой стоялъ на своемъ, увѣряя что по берегу верстъ сорокъ крюку будетъ и что непремѣнно надобно на праходѣ. Полупьяный мѣщанинъ и хозяинъ съ жаромъ возражали:

— Потому, если, братецъ ты мой, ихъ высокоблагородiю конечно на праходѣ черезъ озеро ближе будетъ; это какъ есть, да праходъ-то, по теперешнему, пожалуй и не подойдетъ.

— Доходитъ, доходитъ, еще недѣлю будетъ ходить, болѣе всѣхъ горячился Анисимъ.

— Такъ-то оно такъ! да не аккуратно приходитъ, потому время позднее, иной разъ въ Устьевѣ по три дня поджидаютъ.

— Завтра будетъ, завтра къ двумъ часамъ аккуратно придетъ. Въ Спасовъ еще до вечера аккуратно, сударь, прибудете, лѣзъ изъ себя Анисимъ.

— Mais qu'est ce qu'il a cet homme, трепеталъ Степанъ Трофимовичъ, со страхомъ ожидая своей участи.

Выступили впередъ и извощики, стали рядиться; брали до Устьева три рубля. Остальные кричали что не обидно будетъ, что это какъ есть цѣна, и что отселева до Устьева все лѣто за эту цѣну возили.

— Но... здѣсь тоже хорошо... И я не хочу, прошамкалъ было Степанъ Трофимовичъ.

— Хорошо, сударь, это вы справедливо, въ Спасовѣ у насъ теперь куды хорошо, и Ѳедоръ Матвѣевичъ такъ вамъ будутъ обрадованы.

— Mon Dieu, mes amis, все это такъ для меня неожиданно.

Наконецъ-то воротилась Софья Матвѣевна. Но она сѣла на лавку такая убитая и печальная.

— Не быть мнѣ въ Спасовѣ! проговорила она хозяйкѣ.

— Какъ, такъ и вы въ Спасовъ? встрепенулся Степанъ Трофимовичъ.

Бѣсы.                                                          825

Оказалось что одна помѣщица, Надежда Егоровна Свѣтлицына, велѣла ей еще вчера поджидать себя въ Хатовѣ и обѣщалась довезти до Спасова, да вотъ и не прiѣхала.

— Чтò я буду теперь дѣлать? повторяла Софья Матвѣевна.

— Mais ma сhère et nouvelle amie, вѣдь и я васъ тоже могу довезти, какъ и помѣщица, въ это какъ его, въ эту деревню, куда я нанялъ, а завтра, — ну а завтра мы вмѣстѣ въ Спасовъ.

— Да развѣ вы тоже въ Спасовъ?

— Mais que faire, et je suis enchanté! Я васъ съ чрезвычайной радостью довезу; вонъ они хотятъ, я уже нанялъ... Я кого же изъ васъ нанялъ, ужасно захотѣлъ вдругъ въ Спасовъ Степанъ Трофимовичъ.

Черезъ четверть часа уже усаживались въ крытую бричку, онъ очень оживленный и совершенно довольный; она съ своимъ мѣшкомъ и съ благородною улыбкой подлѣ него. Подсаживалъ Анисимъ.

— Добраго пути, сударь, хлопоталъ онъ изо всѣхъ силъ около брички; вотъ ужь какъ были вами обрадованы!

— Прощай, прощай, другъ мой, прощай.

— Ѳедора Матвѣича, сударь, увидите...

— Да, мой другъ, да... Ѳедора Петровича... только прощай.

II.

— Видите, другъ мой, вы позволите мнѣ называть себя вашимъ другомъ, n'est-ce pas? торопливо началъ Степанъ Трофимовичъ, только-что тронулась бричка. — Видите я... J'aime le peuple, c'est indispensable, mais il me semble que je ne l'avais jamais vu de près. Stazie... cela va sans dire qu'elle est aussi du peuple... mais le vrai peuple, то-есть настоящiй, который на большой дорогѣ, мнѣ кажется, ему только и дѣла куда я собственно ѣду... Но, оставимъ обиды. Я немного какъ будто заговариваюсь, но это кажется отъ торопливости.

— Кажется вы нездоровы-съ, зорко, но почтительно присматривалась къ нему Софья Матвѣевна.

— Нѣтъ, нѣтъ, стòитъ только закутаться, и вообще свѣжiй какой-то вѣтеръ, даже ужь очень свѣжiй, но, мы забудемъ это. Я, главное, не то бы хотѣлъ сказать. Chère et imcomparable amie, мнѣ кажется что я почти счастливъ, и виною того — вы. Мнѣ счастье невыгодно, потому что я немедленно лѣзу прощать всѣхъ враговъ моихъ....

826                                          Русскій Вѣстникъ.

— Чтò жь, вѣдь это очень хорошо-съ.

— Не всегда chère innocente. L'Evangile... Voyez-vous, desormais nous le precherons ensemble, и я буду съ охотой продавать ваши красивыя книжки. Да, я чувствую что это пожалуй идея, quelque chose de très nouveau dans ce genre. Народъ религiозенъ, c'est admis, но онъ еще не знаетъ Евангелiя. Я ему изложу его... Въ изложенiи устномъ можно исправить ошибки этой замѣчательной книги, къ которой я, разумѣется, готовъ отнестись съ чрезвычайнымъ уваженiемъ. Я буду полезенъ и на большой дорогѣ. Я всегда былъ полезенъ, я всегда говорилъ имъ это et à сette chère ingratte... О, простимъ, простимъ, прежде всего простимъ всѣмъ и всегда... Будемъ надѣяться что и насъ простятъ. Да, потому что всѣ и каждый одинъ предъ другимъ виноваты. Всѣ виноваты!...

— Вотъ это, кажется, вы очень хорошо изволили сказать-съ.

— Да, да... Я чувствую что я очень хорошо говорю. Я буду говорить имъ очень хорошо, но, но чтò же я хотѣлъ-было главнаго сказать? Я все сбиваюсь и не помню... Позволите ли вы мнѣ не разставаться съ вами? Я чувствую что вашъ взглядъ и... я удивляюсь даже вашей манерѣ: вы простодушны, вы говорите слово-ерсъ и опрокидываете чашку на блюдечко... съ этимъ безобразнымъ кусочкомъ; но въ васъ есть нѣчто прелестное, и я вижу по вашимъ чертамъ... О не краснѣйте и не бойтесь меня какъ мущину. Chère et imcomparable, pour moi une femme c'est tout. Я не могу не жить подлѣ женщины, но только подлѣ.... Я ужасно, ужасно сбился... Я никакъ не могу вспомнить чтò я хотѣлъ сказать. О, блаженъ тотъ кому Богъ посылаетъ всегда женщину и... и я думаю даже что я въ нѣкоторомъ восторгѣ. И на большой дорогѣ есть высшая мысль! вотъ-вотъ чтò я хотѣлъ сказать про мысль, вотъ теперь и вспомнилъ, а то я все не попадалъ. И зачѣмъ они повезли насъ дальше? Тамъ было тоже хорошо, а тутъ — cela devient trop froid. A propos j'ai en tout quarante roubles et voilà cet argent, возьмите, возьмите, я не умѣю, я потеряю и у меня возьмутъ, и... Мнѣ кажется что мнѣ хочется спать; у меня что-то въ головѣ вертится. Такъ, вертится, вертится, вертится. О, какъ вы добры, чѣмъ это вы меня накрываете?

— У васъ вѣрно совершенная лихорадка-съ, и я васъ одѣяломъ моимъ накрыла, а только про деньги-съ я бы....

— О, ради Бога n'en parlons plus, parce que cela me fait mal, о, какъ вы добры!

Бѣсы.                                                          827

Онъ какъ-то быстро прервалъ говорить и чрезвычайно скоро заснулъ лихорадочнымъ, знобящимъ сномъ. Проселокъ, по которому ѣхали эти семнадцать верстъ, былъ не изъ гладкихъ, и экипажъ жестоко подталкивало. Степанъ Трофимовичъ часто просыпался, быстро поднимался съ маленькой подушки, которую просунула ему подъ голову Софья Матвѣевна, схватывалъ ее за руку и освѣдомлялся: «Вы здѣсь?» точно опасался чтобъ она не ушла отъ него. Онъ увѣрялъ ее тоже что видитъ во снѣ какую-то раскрытую челюсть съ зубами, и что ему это очень противно. Софья Матвѣевна была въ большомъ за него безпокойствѣ.

Извощики подвезли ихъ прямо къ большой избѣ въ четыре окна и съ жилыми пристройками на дворѣ. Проснувшiйся Степанъ Трофимовичъ поспѣшилъ войти и прямо прошелъ во вторую, самую просторную и лучшую комнату дома. Заспанное лицо его приняло самое хлопотливое выраженiе. Онъ тотчасъ же объяснилъ хозяйкѣ, высокой и плотной бабѣ, лѣтъ сорока, очень черноволосой и чуть не съ усами, что требуетъ для себя всю комнату, «и чтобы комнату затворить и никого болѣе сюда не впускать, parce que nous avons à parler. Oui, j'ai beaucoup à vous dire chère amie. Я вамъ заплачу, заплачу!» замахалъ онъ хозяйкѣ.

Онъ хоть и торопился, но какъ-то туго шевелилъ языкомъ. Хозяйка выслушала непривѣтливо, но промолчала въ знакъ согласiя, въ которомъ впрочемъ предчувствовалось какъ бы нѣчто угрожающее. Онъ ничего этого не примѣтилъ и торопливо (онъ ужасно торопился) потребовалъ чтобъ она ушла и подала сейчасъ же какъ можно скорѣе обѣдать, «ни мало не медля».

Тутъ баба съ усами не вытерпѣла.

— Здѣсь вамъ не постоялый дворъ, господинъ, мы обѣда для проѣзжихъ не содержимъ. Раковъ сварить, аль самоваръ поставить, а больше нѣтъ у насъ ничего. Рыба свѣжая завтра лишь будетъ.

Но Степанъ Трофимовичъ замахалъ руками, съ гнѣвнымъ нетерпѣнiемъ повторяя: «заплачу, только скорѣе, скорѣе». Порѣшили на ухѣ и на жареной курицѣ; хозяйка объявила что во всей деревнѣ нельзя достать курицу; впрочемъ согласилась пойти поискать, но съ такимъ видомъ какъ будто дѣлала необычайное одолженiе.

Только-что она вышла, Степанъ Трофимовичъ мигомъ усѣлся на диванѣ и посадилъ послѣ себя Софью Матвѣевну. Въ

828                                          Русскій Вѣстникъ.

комнатѣ былъ и диванъ и кресла, но ужаснаго вида. Вообще вся комната довольно обширная (съ отдѣленiемъ за перегородкой, гдѣ стояла кровать), съ желтыми, старыми, порвавшимися обоями, съ миѳологическими ужасными литографiями на стѣнахъ, съ длиннымъ рядомъ иконъ и мѣдныхъ складней въ переднемъ углу, съ своею странною сборною мебелью, представляла собою неприглядную смѣсь чего-то городскаго и искони-крестьянскаго. Но онъ даже не взглянулъ на все это, даже не поглядѣлъ въ окошко на огромное озеро, начинавшееся въ десяти саженяхъ отъ избы.

— Наконецъ мы отдѣльно, и мы никого не пустимъ! Я хочу вамъ все, все расказать съ самаго начала.

Софья Матвѣевна съ сильнымъ даже безпокойствомъ остановила его:

— Вамъ извѣстно ли, Степанъ Трофимовичъ....

— Comment, vous savez déjà mon nom? улыбнулся онъ радостно.

— Я давеча отъ Анисима Ивановича слышала, какъ вы съ нимъ разговаривали. А я вотъ въ чемъ осмѣлюсь вамъ съ своей стороны.

И она быстро зашептала ему, оглядываясь на запертую дверь, чтобы кто не подслушалъ, — что здѣсь въ этой деревнѣ, бѣда-съ. Что всѣ здѣшнiе мужики, хотя и рыболовы, а что тѣмъ собственно и промышляютъ что каждымъ лѣтомъ съ постояльцевъ берутъ плату какую только имъ вздумается. Деревня эта не проѣзжая, а глухая, и что потому только и прiѣзжаютъ сюда что здѣсь пароходъ останавливается, и что когда пароходъ не приходитъ, потому чуть-чуть непогода такъ онъ ни за чтò не придетъ, то наберется народу за нѣсколько дней, и ужь тутъ всѣ избы по деревнѣ заняты, а хозяева только того и ждутъ; потому за каждый предметъ въ три цѣны берутъ, и хозяинъ здѣшнiй гордый и надменный, потому что ужь очень по здѣшнему мѣсту богатъ; у него неводъ одинъ тысячу рублей стóитъ.

Степанъ Трофимовичъ глядѣлъ въ чрезвычайно одушевившееся лицо Софьи Матвѣевны чуть не съ укоромъ и нѣсколько разъ дѣлалъ жестъ чтобъ остановить ее. Но она стала на своемъ и досказала: по ея словамъ, она уже была здѣсь лѣтомъ съ одною «очень благородною госпожой-съ» изъ города и тоже заночевали пока пароходъ не приходилъ, цѣлыхъ даже два дня-съ, и что такого горя натерпѣлись, что вспомнить страшно. «Вотъ вы, Степанъ Трофимовичъ, изволили спросить эту комнату для одного себя-съ... Я только потому чтобы предупредить-съ...

Бѣсы.                                                          829

Тамъ въ той комнатѣ уже есть прiѣзжiе, одинъ пожилой человѣкъ и одинъ молодой человѣкъ, да какая-то госпожа съ дѣтьми, а къ завтраму полная изба наберется до двухъ часовъ, потому что пароходъ, такъ какъ два дня не приходилъ, такъ ужь навѣрно завтра придетъ. Такъ за особую комнату и за то что вы вотъ спросили у нихъ обѣдать-съ и за обиду всѣмъ проѣзжимъ они столько съ васъ потребуютъ что и въ столицахъ не слыхано-съ»...

Но онъ страдалъ, страдалъ истинно:

— Assez, mon enfant, я васъ умоляю; nous avons notre argent, et après‑et après le bon Dieu. И я даже удивляюсь что вы, съ возвышенностiю вашихъ понятiй.... Assez, assez, vous me tourmеntez, произнесъ онъ истерически: — предъ нами вся наша будущность, а вы.... вы меня пугаете за будущее....

Онъ тотчасъ же сталъ излагать всю исторiю, до того торопясь что сначала даже и понять было трудно. Продолжалась она очень долго. Подавали уху, подавали курицу, подали наконецъ самоваръ, а онъ все говорилъ.... Нѣсколько странно и болѣзненно у него выходило, да вѣдь и былъ же онъ боленъ. Это было внезапное напряженiе умственныхъ силъ, которое, конечно, — и это съ тоской предвидѣла Софья Матвѣевна во все время его разказа, — должно было отозваться тотчасъ же потомъ чрезвычайнымъ упадкомъ силъ въ его уже разстроенномъ организмѣ. Началъ онъ чуть не съ дѣтства, когда «съ свѣжею грудью бѣжалъ по полямъ»; черезъ часъ только добрался до своихъ двухъ женитьбъ и берлинской жизни. Я впрочемъ не посмѣю смѣяться. Тутъ было для него дѣйствительно нѣчто высшее и, говоря новѣйшимъ языкомъ, почти борьба за существованiе. Онъ видѣлъ предъ собою ту которую онъ уже предъизбралъ себѣ въ будущiй путь и спѣшилъ такъ-сказать посвятить ее. Его генiальность не должна была болѣе оставаться для нея тайною.... Можетъ-быть онъ сильно на счетъ Софьи Матвѣевны преувеличивалъ, но онъ уже избралъ ее. Онъ не могъ быть безъ женщины. Онъ самъ по лицу ея ясно видѣлъ что она совсѣмъ почти его не понимаетъ, и даже самаго капитальнаго.

«Ce n'est rien, nous attendrons, а пока она можетъ понять предчувствiемъ»....

— Другъ мой, мнѣ всего только и надо одно ваше сердце! восклицалъ онъ ей, прерывая разказъ, и вотъ этотъ теперешнiй,

830                                          Русскій Вѣстникъ.

милый, обаятельный взглядъ какимъ вы на меня смотрите. О, не краснѣйте! Я уже вамъ сказалъ....

Особенно много было туманнаго для бѣдной попавшейся Софьи Матвѣевны когда исторiя перешла чуть не въ цѣлую диссертацiю о томъ какъ никто и никогда не могъ понять Степана Трофимовича, и какъ «гибнутъ у насъ въ Россiи таланты». Ужь очень было «такое все умное-съ», передавала она потомъ съ унынiемъ. Она слушала съ видимымъ страданiемъ, немного вытаращивъ глаза. Когда же Степанъ Трофимовичъ бросился въ юморъ и въ остроумнѣйшiя колкости на счетъ нашихъ «передовыхъ и господствующихъ», то она съ горя попробовала даже раза два усмѣхнуться въ отвѣтъ на его смѣхъ, но вышло у ней хуже слезъ, такъ что Степанъ Трофимовичъ даже наконецъ самъ сконфузился и тѣмъ съ бóльшимъ азартомъ и злобой ударилъ на нигилистовъ и «новыхъ людей». Тутъ ужь онъ ее просто испугалъ, и отдохнула она лишь нѣсколько, самымъ обманчивымъ впрочемъ отдыхомъ, когда собственно начался романъ. Женщина всегда женщина, будь хоть монахиня. Она улыбалась, качала головой и тутъ же очень краснѣла и потупляла глаза, тѣмъ приводя Степана Трофимовича въ совершенное восхищенiе и вдохновенiе, такъ что онъ даже много и прилгнулъ. Варвара Петровна вышла у него прелестнѣйшею брюнеткой («восхищавшею Петербургъ и весьма многiя столицы Европы»), а мужъ ея умеръ «сраженный въ Севастополѣ пулей», единственно лишь потому что чувствовалъ себя недостойнымъ любви ея и уступая сопернику, то-есть все тому же Степану Трофимовичу.... «Не смущайтесь, моя тихая, моя христiанка!» воскликнулъ онъ Софьѣ Матвѣевнѣ, почти самъ вѣря всему тому чтò разказывалъ, — это было нѣчто высшее, нѣчто до того тонкое что мы оба ни разу даже и не объяснились во всю нашу жизнь». Причиною такого положенiя вещей являлась въ дальнѣйшемъ разказѣ уже блондинка (если не Дарья Павловна, — то я ужь и не знаю кого тутъ подразумѣвалъ Степанъ Трофимовичъ). Эта блондинка была всѣмъ обязана брюнеткѣ и въ качествѣ дальней родственницы выросла въ ея домѣ. Брюнетка, замѣтивъ наконецъ любовь блондинки къ Степану Трофимовичу, заключилась сама въ себя. Блондинка, съ своей стороны, замѣтивъ любовь брюнетки къ Степану Трофимовичу, тоже заключилась сама въ себя. И всѣ трое, изнемогая отъ взаимнаго великодушiя, промолчали такимъ образомъ

Бѣсы.                                                          831

двадцать лѣтъ, заключившись сами въ себя. «О, чтò это была за страсть, чтò это была за страсть!» восклицалъ онъ всхлипывая въ самомъ искреннемъ восторгѣ. Я видѣлъ полный разцветъ красоты ея (брюнетки), видѣлъ «съ нарывомъ въ сердцѣ» ежедневно какъ она проходила мимо меня, какъ бы стыдясь красоты своей. (Разъ онъ сказалъ: «стыдясь своей полноты».) Наконецъ онъ убѣжалъ, бросивъ весь это горячешный двадцатилѣтнiй сонъ. — Vingt ans! И вотъ теперь на большой дорогѣ.... Затѣмъ, въ какомъ-то воспалительномъ состоянiи мозга, принялся онъ объяснять Софьѣ Матвѣевнѣ чтò должна обозначать сегодняшняя «столь нечаянная и столь роковая встрѣча ихъ на вѣки вѣковъ». Софья Матвѣевна въ ужасномъ смущенiи встала наконецъ съ дивана; онъ даже сдѣлалъ попытку опуститься предъ нею на колѣни, такъ что она заплакала. Сумерки сгущались; оба пробыли въ запертой комнатѣ уже нѣсколько часовъ....

— Нѣтъ, ужь лучше вы меня отпустите въ ту комнату-съ, лепетала она, — а то пожалуй вѣдь что люди подумаютъ-съ.

Она вырвалась наконецъ; онъ ее отпустилъ, давъ ей слово сейчасъ же лечь спать. Прощаясь пожаловался что у него очень болитъ голова. Софья Матвѣевна, еще какъ входила, оставила свой сакъ и вещи въ первой комнатѣ, намѣреваясь ночевать съ хозяевами: но ей не удалось отдохнуть.

Въ ночи со Степаномъ Трофимовичемъ приключился столь извѣстный мнѣ и всѣмъ друзьямъ его припадокъ холерины — обыкновенный исходъ всѣхъ нервныхъ напряженiй и нравственныхъ его потрясенiй. Бѣдная Софья Матвѣевна не спала всю ночь. Такъ какъ ей, ухаживая за больнымъ, приходилось довольно часто входить и выходить изъ избы черезъ хозяйскую комнату, то спавшiе тутъ проѣзжiе и хозяйка ворчали и даже начали подконецъ браниться, когда она вздумала подъ утро поставить самоваръ. Степанъ Трофимовичъ все время припадка былъ въ полузабытьи; иногда какъ бы мерещилось ему что ставятъ самоваръ, что его чѣмъ-то поятъ (малиной), грѣютъ ему чѣмъ-то животъ, грудь. Но онъ чувствовалъ почти каждую минуту что она была тутъ подлѣ него; что это она приходила и уходила, снимала его съ кровати и опять укладывала на нее. Часамъ къ тремъ пополуночи ему стало легче; онъ привсталъ, спустилъ ноги съ постели, и не думая ни о чемъ, свалился предъ нею на полъ. Это было уже не давешнее колѣнопреклоненiе;

832                                          Русскій Вѣстникъ.

онъ просто упалъ ей въ ноги и цѣловалъ полы ея платья....

— Полноте-съ, я совсѣмъ не стóю-съ, лепетала она, стараясь поднять его на кровать.

— Спасительница моя, благоговѣйно сложилъ онъ предъ нею руки: — Vous êtes noble comme une marquise! я — я негодяй! О, я всю жизнь былъ безчестенъ...

— Успокойтесь, упрашивала Софья Матвѣевна.

— Я вамъ давеча все налгалъ, — для славы, для роскоши, изъ праздности, — все, все до послѣдняго слова, о, негодяй, негодяй!

Холерина перешла такимъ образомъ въ другой припадокъ, истерическаго самоосужденiя. Я уже упоминалъ объ этихъ припадкахъ, говоря о письмахъ его къ Варварѣ Петровнѣ. Онъ вспомнилъ вдругъ о Lise, о вчерашней встрѣчѣ утромъ: «Это было такъ ужасно и — тутъ навѣрно было несчастье, а я не спросилъ, не узналъ! Я думалъ только о себѣ. О чтò съ нею не знаете ли вы чтò съ нею?» умолялъ онъ Софью Матвѣевну.

Потомъ онъ клялся, что «не измѣнитъ», что онъ къ ней воротится (то-есть къ Варварѣ Петровнѣ). «Мы будемъ подходить къ ея крыльцу (то-есть все съ Софьей Матвѣевной) каждый день, когда она садится въ карету для утренней прогулки, и будемъ тихонько смотрѣть.... О, я хочу чтобъ она ударила меня въ другую щеку; съ наслажденiемъ хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre! Я теперь, теперь только понялъ чтò значитъ подставить другую.... «ланиту». Я никогда не понималъ прежде!

Для Софьи Матвѣевны наступили два страшные дня ея жизни; она и теперь припоминаетъ о нихъ съ содроганiемъ. Степанъ Трофимовичъ заболѣлъ такъ серiозно что онъ не могъ отправиться на пароходѣ, который на это разъ явился акуратно въ два часа пополудни; она же не въ силахъ была оставить его одного и тоже не поѣхала въ Спасовъ. По ея разказу, онъ очень даже обрадовался что пароходъ ушелъ:

— Ну и славно, ну и прекрасно, пробормоталъ онъ съ постели; — а то я все боялся что мы уѣдемъ. Здѣсь такъ хорошо, здѣсь лучше всего.... Вы меня не оставите? О, вы меня не оставили!

«Здѣсь» однако было вовсе не такъ хорошо. Онъ ничего не хотѣлъ знать изъ ея затрудненiй; голова его была полна одними фантазiями. Свою же болѣзнь онъ считалъ чѣмъ-то мимолетнымъ,

Бѣсы.                                                          833

пустяками, и не думалъ о ней вовсе, а думалъ только о томъ какъ они пойдутъ и станутъ продавать «эти книжки». Онъ просилъ ее почитать ему Евангелiе:

— Я давно уже не читалъ.... въ оригиналѣ. А то кто-нибудь спроситъ, и я ошибусь; надо тоже все-таки приготовиться.

Она усѣлась подлѣ него и развернула книжку.

— Вы прекрасно читаете, прервалъ онъ ее съ первой же строки. — Я вижу, вижу что я не ошибся! прибавилъ онъ неясно, но восторженно. И вообще онъ былъ въ безпрерывномъ восторженномъ состоянiи. Она прочитала нагорную проповѣдь.

— Assez, assez mon enfant, довольно.... Неужто вы думаете что этого не довольно!

И онъ въ безсилiи закрылъ глаза. Онъ былъ очень слабъ, но еще не терялъ сознанiя. Софья Матвѣевна поднялась-было, полагая что онъ хочетъ заснуть. Но онъ остановилъ:

— Другъ мой, я всю жизнь мою лгалъ. Даже когда говорилъ правду. Я никогда не говорилъ для истины, а только для себя, я это и прежде зналъ, но теперь только вижу.... О, гдѣ тѣ друзья которыхъ я оскорблялъ моею дружбой всю мою жизнь? И всѣ, и всѣ! Savez-vous, я можетъ лгу и теперь; навѣрно лгу и теперь. Главное въ томъ что я самъ себѣ вѣрю когда лгу. Всего труднѣе въ жизни жить и не лгать... и.... и собственной лжи не вѣрить, да, да, вотъ это именно! Но подождите, это все потомъ.... Мы вмѣстѣ, вмѣстѣ! прибавилъ онъ съ энтузiазмомъ.

— Степанъ Трофимовичъ, робко попросила Софья Матвѣевна, — не послать ли въ «губернiю» за докторомъ?

Онъ ужасно былъ пораженъ.

— Зачѣмъ? Est-ce que je suis si malade? Mais rien de serieux. И зачѣмъ намъ постороннiе люди? Еще узнаютъ и — чтò тогда будетъ? Нѣтъ, нѣтъ, никто изъ постороннихъ, мы вмѣстѣ, вмѣстѣ!

— Знаете, сказалъ онъ помолчавъ, — прочтите мнѣ еще что-нибудь, такъ, на выборъ, что-нибудь куда глазъ попадетъ.

Софья Матвѣевна развернула и стала читать.

— Гдѣ развернется, гдѣ развернется нечаянно, повторилъ онъ.

— «И Ангелу Лаодикiйской церкви напиши»....

— Это чтò? чтò? Это откуда?

— Это изъ Апокалипсиса.

— O, je m'en souviens, oui, I'Apocalipse. Lisez, lisez, я загадалъ

834                                          Русскій Вѣстникъ.

по книгѣ о нашей будущности, я хочу знать чтò вышло; читайте съ ангела, съ ангела....

— «И Ангелу Лаодикiйской церкви напиши: сiе глаголетъ Аминь, свидѣтель вѣрный и истинный, начало созданiя Божiя. Знаю твои дѣла; ты ни холоденъ, ни горячъ, о еслибъ ты былъ холоденъ или горячъ! Но поелику ты теплъ, а не горячъ и не холоденъ, то изблюю тебя изъ устъ Моихъ. Ибо ты говоришь: я богатъ, разбогатѣлъ, и ни въ чѣмъ не имѣю нужды, а не знаешь что ты несчастенъ, и жалокъ, и нищъ, и слѣпъ, и нагъ.»

— Это.... и это въ вашей книгѣ! воскликнулъ онъ, сверкая глазами и приподнимаясь съ изголовья; — я никогда не зналъ этого великаго мѣста! Слышите: скорѣе холоднаго, холоднаго, чѣмъ теплаго, чѣмъ только теплаго. О, я докажу. Только не оставляйте, не оставляйте меня одного! Мы докажемъ, мы докажемъ!

— Да не оставлю же я васъ, Степанъ Трофимовичъ, никогда не оставлю-съ! схватила она его руки и сжала въ своихъ, поднося ихъ къ сердцу, со слезами на глазахъ смотря на него. (Жалко ужь очень мнѣ ихъ стало въ ту минуту, передавала она.) Губы его задергались какъ бы судорожно.

— Однако, Степанъ Трофимовичъ, какъ же намъ все-таки быть-съ? Не дать ли знать кому изъ вашихъ знакомыхъ али можетъ родныхъ?

Но тутъ ужь онъ до того испугался что она и не рада была что еще разъ помянула. Трепеща и дрожа умолялъ онъ не звать никого, не предпринимать ничего; бралъ съ нея слово, уговаривалъ: «Никого, никого! Мы одни, только одни, nous partirons ensemble.»

Очень худо было и то что хозяева тоже стали безпокоиться, ворчали и приставали къ Софьѣ Матвѣевнѣ. Она имъ уплатила и постаралась показать деньги; это смягчило на время; но хозяинъ потребовалъ «видъ» Степана Трофимовича. Больной съ высокомѣрною улыбкой указалъ на свой маленькiй сакъ; въ немъ Софья Матвѣевна отыскала его указъ объ отставкѣ или что-то въ этомъ родѣ, по которому онъ всю жизнь проживалъ. Хозяинъ не унялся и говорилъ что «надо ихъ куда ни на есть принять, потому у насъ не больница, а помретъ, такъ еще пожалуй чтò выйдетъ; натерпимся». Софья Матвѣевна заговорила было и съ нимъ о докторѣ, но выходило что если послать въ «губернiю», то до того могло дорого обойтись что ужь конечно надо было оставить о докторѣ всякую мысль.

Бѣсы.                                                          835

Она съ тоской воротилась къ своему больному. Степанъ Трофимовичъ слабѣлъ все болѣе и болѣе.

— Теперь прочитайте мнѣ еще одно мѣсто.... о свиньяхъ, произнесъ онъ вдругъ.

— Чего-съ? испугалась ужасно Софья Матвѣевна.

— О свиньяхъ.... это тутъ же.... ces cochons... я помню, Бѣсы. вошли въ свиней и всѣ потонули. Прочтите мнѣ это непремѣнно; я вамъ послѣ скажу для чего. Я припомнить хочу буквально. Мнѣ надо буквально.

Софья Матвѣевна знала Евангелiе хорошо и тотчасъ отыскала отъ Луки то самое мѣсто которое я и выставилъ эпиграфомъ къ моей хроникѣ. Приведу его здѣсь опять:

«Тутъ же на горѣ паслось большое стадо свиней, и бѣсы просили Его чтобы позволилъ имъ войти въ нихъ. Онъ позволилъ имъ. Бѣсы. вышедши изъ человѣка вошли въ свиней, и бросилось стадо съ крутизны въ озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побѣжали и разказали въ городѣ и въ селенiяхъ. И вышли видѣть происшедшее, и пришедши къ Iисусу нашли человѣка изъ котораго вышли бѣсы, сидящаго у ногъ Iисусовыхъ, одѣтаго и въ здравомъ умѣ, и ужаснулись. Видѣвшiе же разказали имъ какъ исцѣлился бѣсновавшiйся.»

— Другъ мой, произнесъ Степанъ Трофимовичъ въ большомъ волненiи, — savez-vous, это чудесное и.... необыкновенное мѣсто было мнѣ всю жизнь камнемъ преткновенiя.... dans ce livre.... такъ что я это мѣсто еще съ дѣтства упомнилъ. Теперь же мнѣ пришла одна мысль; une comparaison. Мнѣ ужасно много приходитъ теперь мыслей: видите, это точь-въ-точь какъ наша Россiя. Эти бѣсы выходящiе изъ больнаго и входящiе въ свиней — это всѣ язвы, всѣ мiазмы, вся нечистота, всѣ бѣсы и всѣ бѣсенята накопившiеся въ великомъ и миломъ нашемъ больномъ, въ нашей Россiи, за вѣка, за вѣка! Oui, cette Russie, que j'aimais toujours. Но великая мысль и великая воля осѣнятъ ее свыше, какъ и того безумнаго бѣсноватаго, и выйдутъ всѣ эти бѣсы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности.... и сами будутъ проситься войти въ свиней. Да и вошли уже можетъ-быть! Это мы, мы и тѣ, и Петруша.... et les antres avec lui, и я можетъ-быть первый, во главѣ, и мы бросимся, безумные и взбѣсившiеся, со скалы въ море и всѣ потонемъ, и туда намъ дорога, потому что насъ только на это вѣдь и хватитъ. Но больной исцѣлится и «сядетъ

836                                          Русскій Вѣстникъ.

у ногъ Iисусовыхъ».... и будутъ всѣ глядѣть съ изумленiемъ.... Милая, vous comprendrez après, а теперь это очень волнуетъ меня.... Vous comprendrez après.... Nous comprendrons ensemble.

С нимъ сдѣлался бредъ и онъ наконецъ потерялъ сознанiе. Такъ продолжалось и весь слѣдующiй день; Софья Матвѣевна сидѣла подлѣ него и плакала, не спала почти совсѣмъ уже третью ночь и избѣгала показываться на глаза хозяевамъ, которые, она предчувствовала, что-то уже начинали предпринимать. Избавленiе послѣдовало лишь на третiй день. На утро Степанъ Трофимовичъ очнулся, узналъ ее и протянулъ ей руку. Она перекрестилась съ надеждою. Ему хотѣлось посмотрѣть въ окно: «Tiens, un lac, проговорилъ онъ; ахъ Боже мой, я еще и не видалъ его....» Въ эту минуту у подъѣзда избы прогремѣлъ чей-то экипажъ и въ домѣ поднялась чрезвычайная суматоха.

III.

То была сама Варвара Петровна, прибывшая въ четырехмѣстной каретѣ, четверней, съ двумя лакеями и съ Дарьей Павловной. Чудо совершилось просто: умиравшiй отъ любопытства Анисимъ, прибывъ въ городъ, зашелъ-таки на другой день въ домъ Варвары Петровны и разболталъ прислугѣ что встрѣтилъ Степанъ Трофимовича одного въ деревнѣ, что видѣли его мужики на большой дорогѣ одного, пѣшкомъ, а что отправился онъ въ Спасовъ, на Устьево, уже вдвоемъ съ Софьей Матвѣевной. Такъ какъ Варвара Петровна, съ своей стороны, уже страшно тревожилась и разыскивала какъ могла своего бѣглаго друга, то объ Анисимѣ ей тотчасъ же доложили. Выслушавъ его и главное о подробностяхъ отъѣзда въ Устьево вмѣстѣ съ какою-то Софьей Матвѣевной въ одной бричкѣ, она мигомъ собралась и по горячему слѣду прикатила сама въ Устьево. О болѣзни его она еще не имѣла понятiя.

Раздался суровый и повелительный ея голосъ; даже хозяева струсили. Она остановилась лишь освѣдомиться и разспросить, увѣренная что Степанъ Трофимовичъ давно уже въ Спасовѣ; узнавъ же что онъ тутъ и боленъ, въ волненiи вступила въ избу.

— Ну, гдѣ тутъ онъ? А, это ты! крикнула она, увидавъ Софью Матвѣевну, какъ разъ въ ту самую минуту показавшуюся

Бѣсы.                                                          837

на порогѣ изъ второй комнаты; — я по твоему безстыжему лицу догадалась что это ты. Прочь, негодяйка! Чтобы сейчасъ духа ея не было въ домѣ! Выгнать ее, не то, мать моя, я тебя въ острогъ на вѣкъ упрячу. Стеречь ее пока въ другомъ домѣ. Она уже въ городѣ сидѣла разъ въ острогѣ, еще посидитъ. И прошу тебя, хозяинъ, не смѣть никого впускать пока я тутъ. Я генеральша Ставрогина и занимаю весь домъ. А ты, голубушка, мнѣ во всѣмъ дашь отчетъ.

Знакомые звуки потрясли Степана Трофимовича. Онъ затрепеталъ. Но она уже вступила за перегородку. Свѣркая глазами, подтолкнула она ногой стулъ, и откинувшись на спинку, прокричала Дашѣ:

— Выйди пока вонъ, побудь у хозяевъ. Чтò за любопытство? Да двери-то покрѣпче затвори за собой.

Нѣсколько времени она молча и какимъ-то хищнымъ взглядомъ всматривалась въ испуганное его лицо.

— Ну, какъ поживаете, Степанъ Трофимовичъ? Каково погуляли? вырвалось вдругъ у нея съ яростною иронiей.

— Chère, залепеталъ не помня себя Степанъ Трофимовичъ, — я узналъ русскую дѣйствительную жизнь.. Et je precherais l'Evangile...

— О безстыдный, неблагородный человѣкъ! возопила она вдругъ, сплеснувъ руками. — Мало вамъ было осрамить меня, вы связались.... О, старый, безстыжiй развратникъ!

— Chère....

У него пресѣкся голосъ и онъ ничего не могъ вымолвить, а только смотрѣлъ, вытаращивъ глаза отъ ужаса.

— Кто она такая?

— C'est un ange... C'était plus qu'un ange pour moi, она всю ночь... О, не кричите, не пугайте ее, chère, chère...

Варвара Петровна вдругъ гремя вскочила со стула; раздался ея испуганный крикъ: «воды, воды!» Онъ хоть и очнулся, но она все еще дрожала отъ страху и блѣдная смотрѣла на исказившееся его лицо: тутъ только въ первый разъ догадалась она о размѣрахъ его болѣзни.

— Дарья, зашептала она вдругъ Дарьѣ Павловнѣ, — немедленно за докторомъ, за Зальцфишемъ; пусть ѣдетъ сейчасъ Егорычъ; пусть найметъ здѣсь лошадѣй, а изъ города возьметъ другую карету. Чтобы къ ночи быть тутъ.

Даша бросилась исполнять приказанiе. Степанъ Трофимовичъ

838                                          Русскій Вѣстникъ.

смотрѣлъ все тѣмъ же вытаращеннымъ, испуганнымъ взглядомъ; побѣлѣвшiя губы его дрожали.

— Подожди, Степанъ Трофимовичъ, подожди голубчикъ! уговаривала она его какъ ребенка; ну подожди же, подожди, вотъ Дарья воротится и... Ахъ, Боже мой, хозяйка, хозяйка, да приди хоть ты, матушка!

Въ нетерпѣнiи она побѣжала сама къ хозяйкѣ.

— Сейчасъ, сiю минуту эту опять назадъ. Воротить ее, воротить!

Къ счастiю, Софья Матвѣевна не успѣла еще выбраться изъ дому и только выходила изъ воротъ съ своимъ мѣшкомъ и узелкомъ. Ее вернули. Она такъ была испугана что даже ноги и руки ея тряслись. Варвара Петровна схватила ее за руку, какъ коршунъ цыпленка, и стремительно потащила къ Степану Трофимовичу.

— Ну вотъ она вамъ. Не съѣла же я ее. Вы думали что я ее такъ и съѣла.

Степанъ Трофимовичъ схватилъ Варвару Петровну за руку, поднесъ ее къ своимъ глазамъ и залился слезами, навзрыдъ, болѣзненно, припадочно.

— Ну успокойся, успокойся, ну голубчикъ мой, ну батюшка! Ахъ, Боже мой, да ус-по-кой-тесь же! крикнула она неистово. — О мучитель, мучитель, вѣчный мучитель мой!

— Милая, пролепеталъ наконецъ Степанъ Трофимовичъ, обращаясь къ Софьѣ Матвѣевнѣ, — побудьте милая тамъ, я что-то хочу здѣсь сказать...

Софья Матвѣевна тотчасъ же поспѣшила выдти.

— Cherie... cherie... задыхался онъ.

— Подождите говорить, Степанъ Трофимовичъ, подождите немного пока отдохнете. Вотъ вода. Да по-дож-ди-те же!

Она сѣла опять на стулъ. Степанъ Трофимовичъ крѣпко держалъ ее за руку. Долго она не позволяла ему говорить. Онъ поднесъ руку ея къ губамъ и сталъ цѣловать. Она стиснула зубы, смотря куда-то въ уголъ.

— Je vous aimais! вырвалось у него наконецъ. Никогда не слыхала она отъ него такого слова, такъ выговореннаго.

— Гм, промычала она въ отвѣтъ.

— Je vous aimais toute ma vie... vingt ans!

Она все молчала — минуты двѣ, три.

— А какъ къ Дашѣ готовился, духами опрыскался... проговорила

Бѣсы.                                                          839

она вдругъ страшнымъ шепотомъ. Степанъ Трофимовичъ такъ и обомлѣлъ.

— Новый голстукъ надѣлъ...

Опять молчанiе минуты на двѣ.

— Сигарку помните?

— Другъ мой, прошамкалъ было онъ въ ужасѣ.

— Сигарку, вечеромъ, у окна... мѣсяцъ свѣтилъ... послѣ бесѣдки... въ Скворешникахъ? Помнишь ли, помнишь ли, вскочила она съ мѣста, схвативъ за оба угла его подушку и потрясая ее вмѣстѣ съ его головой. — Помнишь ли пустой, пустой, безславный, малодушный, вѣчно, вѣчно пустой человѣкъ! шипѣла она своимъ яростнымъ шепотомъ, удерживаясь отъ крику. Наконецъ бросила его и упала на стулъ, закрывъ руками лицо. — Довольно! отрѣзала она, выпрямившись. — Двадцать лѣтъ прошло, не воротишь; дура и я.

— Je vous aimais, сложилъ онъ опять руки.

— Да чтò ты мнѣ все aimais да aimais! Довольно! вскочила она опять. — И если вы теперь сейчасъ не заснете, то я... Вамъ нуженъ покой; спать, сейчасъ спать, закройте глаза. Ахъ, Боже мой, онъ можетъ-быть завтракать хочетъ! Чтò вы ѣдите? Чтò онъ ѣстъ? Ахъ, Боже мой, гдѣ та? Гдѣ она?

Началась было суматоха. Но Степанъ Трофимовичъ слабымъ голосомъ пролепеталъ что онъ дѣйствительно бы заснулъ une heure, a тамъ — un bouillon, un thé... enfin il est si heureux. Онъ легъ и дѣйствительно какъ будто заснулъ (вѣроятно притворился). Варвара Петровна подождала и на цыпочкахъ вышла изъ-за перегородки.

Она усѣлась въ хозяйской комнатѣ, хозяевъ выгнала и приказала Дашѣ привести къ себѣ ту. Начался серiозный допросъ.

— Разкажи теперь, матушка, всѣ подробности; садись подлѣ такъ. Ну?

— Я Степана Трофимовича встрѣтила....

— Стой, молчи. Предупреждаю тебя что если ты чтò соврешь или утаишь, то я изъ-подъ земли тебя выкопаю. Ну?

— Я со Степаномъ Трофимовичемъ.... какъ только я пришла въ Хатово-съ.... почти задыхалась Софья Матвѣевна....

— Стой, молчи, подожди; чего забарабанила? Вопервыхъ, сама ты чтò за птица?

Та разказала ей кое-какъ, впрочемъ въ самыхъ короткихъ словахъ, о себѣ, начиная съ Севастополя. Варвара Петровна

840                                          Русскій Вѣстникъ.

выслушала молча, выпрямившись на стулѣ, строго и упорно смотря прямо въ глаза разкащицѣ.

— Чего ты такая запуганная? Чего ты въ землю смотришь? — Я люблю такихъ которыя смотрятъ прямо и со мною спорятъ. Продолжай.

Она досказала о встрѣчѣ, о книжкахъ, о томъ какъ Степанъ Трофимовичъ потчивалъ бабу водкой....

— Такъ, такъ, не забывай ни малѣйшей подробности, ободрила Варвара Петровна. Наконецъ о томъ какъ поѣхали и какъ Степанъ Трофимовичъ все говорилъ «уже совсѣмъ больные-съ», а здѣсь всю жизнь, съ самаго первоначалу, нѣсколько даже часовъ разказывали.

— Разкажи про жизнь.

Софья Матвѣевна вдругъ запнулась и совсѣмъ стала въ тупикъ.

— Ничего я тутъ не умѣю сказать-съ, промолвила она чуть не плача, — да и не поняла я почти ничего-съ.

— Врешь; — не могла совсѣмъ ничего не понять.

— Про одну черноволосую знатную даму долго разказывали-съ, покраснѣла ужасно Софья Матвѣевна, замѣтивъ впрочемъ бѣлокурые волосы Варвары Петровны и совершенное несходство ея съ «брюнеткой».

— Черноволосую? — Чтò же именно? Ну говори!

— О томъ какъ эта знатная дама ужь очень были въ нихъ влюблены-съ, во всю жизнь, двадцать цѣлыхъ лѣтъ; но все не смѣли открыться и стыдились предъ ними, потому что ужь очень были полны-съ....

— Дуракъ! задумчиво, но рѣшительно отрѣзала Варвара Петровна.

Софья Матвѣевна совсѣмъ уже плакала.

— Ничего я тутъ не умѣю хорошо разказать, потому сама въ большомъ страхѣ за нихъ была и понять не могла, такъ какъ они такiе умные люди....

— Объ умѣ его не такой воронѣ какъ ты судить. Руку предлагалъ?

Разказчица затрепетала.

— Влюбился въ тебя? — Говори! Предлагалъ тебѣ руку? прикрикнула Варвара Петровна.

— Почти что такъ оно было-съ, всплакнула она. — Только я все это за ничто приняла, по ихъ болѣзни, прибавила она твердо, подымая глаза.

— Какъ тебя зовутъ: имя-отчество?

Бѣсы.                                                          841

— Софья Матвѣевна-съ.

— Ну такъ знай ты, Софья Матвѣевна, что это самый дрянной, самый пустой человѣчишко... Господи, Господи! За негодяйку меня почитаешь?

Та выпучила глаза.

— За негодяйку, за тиранку? — Его жизнь сгубившую?

— Какъ же это можно-съ, когда вы сами плачете-съ?

У Варвары Петровны дѣйствительно стояли слезы въ глазахъ.

— Ну садись, садись, не пугайся. — Посмотри мнѣ еще разъ въ глаза, прямо; чего закраснѣлась? Даша, поди сюда, смотри на нее: какъ ты думаешь, у ней сердце чистое....

И къ удивленiю, а можетъ еще къ большему страху Софьи Матвѣевны, она вдругъ потрепала ее по щекѣ.

— Жаль только что дура. — Не по лѣтамъ дура. Хорошо, милая, я тобою займусь. Вижу что все это вздоръ. Живи пока подлѣ, квартиру тебѣ наймутъ, а отъ меня тебѣ столъ и все.... пока спрошу.

Софья Матвѣевна заикнулась-было въ испугѣ что ей надо спѣшить.

— Некуда тебѣ спѣшить. — Книги твои всѣ покупаю, а ты сиди здѣсь. Молчи, безъ отговорокъ. Вѣдь еслибъ я не прiѣхала, ты бы все равно его не оставила?

— Ни за чтò бы ихъ я не оставила-съ, тихо и твердо промолвила Софья Матвѣевна, утирая глаза.

Доктора Зальцфиша привезли уже поздно ночью. Это былъ весьма почтенный старичокъ и довольно опытный практикъ, недавно потерявшiй у насъ, вслѣдствiе какой-то амбицiозной ссоры съ своимъ начальствомъ, свое служебное мѣсто. Варвара Петровна въ тотъ же мигъ изо всѣхъ силъ начала ему «протежировать». Онъ осмотрѣлъ больнаго внимательно, разспросилъ и осторожно объявилъ Варварѣ Петровнѣ что состоянiе «страждущаго» весьма сомнительно, вслѣдствiе происшедшаго осложненiя болѣзни, и что надо ожидать «всего даже худшаго». Варвара Петровна, въ двадцать лѣтъ отвыкшая даже отъ мысли о чемъ-нибудь серiозномъ и рѣшительномъ во всемъ чтò исходило лично отъ Степана Трофимовича, была глубоко потрясена, даже поблѣднѣла: .

— Неужто никакой надежды?

— Возможно ли чтобы не было отнюдь и совершенно никакой надежды, но....

Она не ложилась спать всю ночь и едва дождалась утра. Лишь

842                                          Русскій Вѣстникъ.

только больной открылъ глаза и пришелъ въ память (онъ все пока былъ въ памяти, хотя съ каждымъ часомъ ослабѣвалъ), приступила къ нему съ самымъ рѣшительнымъ видомъ:

— Степанъ Трофимовичъ, надо все предвидѣть. — Я послала за священникомъ. Вы обязаны исполнить долгъ....

Зная его убѣжденiя, она чрезвычайно боялась отказа. Онъ посмотрѣлъ съ удивленiемъ.

— Вздоръ, вздоръ! возопила она, думая что онъ уже отказывается; — теперь не до шалостей. Довольно дурачились.

— Но.... развѣ я такъ уже боленъ?

Онъ задумчиво согласился. И вообще я съ большимъ удивленiемъ узналъ потомъ отъ Варвары Петровны что нисколько не испугался смерти. Можетъ-быть просто не повѣрилъ и продолжалъ считать свою болѣзнь пустяками.

Онъ исповѣдовался и причастился весьма охотно. Всѣ, и Софья Матвѣевна, и даже слуги, пришли поздравить его съ прiобщенiемъ Святыхъ Таинъ. Всѣ до единаго сдержанно плакали, смотря на его осунувшееся и изнеможенное лицо и побѣлѣвшiя, вздрагивавшiя губы.

— Oui mes amis, и я удивляюсь только что вы такъ.... хлопочете. Завтра я вѣроятно встану, и мы.... отправимся.... Toute cette ceremonie.... которой я, разумѣется, отдаю все должное.... была....

— Прошу васъ, батюшка, непремѣнно остаться съ больнымъ, быстро остановила Варвара Петровна разоблачившагося уже священника. — Какъ только обнесутъ чай, прошу васъ немедленно заговорить про божественное, чтобы поддержать въ немъ вѣру.

Священникъ заговорилъ; всѣ сидѣли или стояли около постели больнаго.

— Въ наше грѣховное время, плавно началъ священникъ, съ чашкой чая въ рукѣ, — вѣра во Всевышняго есть единственное прибѣжище рода человѣческаго во всѣхъ скорбяхъ и испытанiяхъ жизни, равно какъ въ упованiи вѣчнаго блаженства, обѣтованнаго праведникамъ....

Степанъ Трофимовичъ какъ будто весь оживился; тонкая усмѣшка скользнула на губахъ его.

— Mon père, je vous remercie, et vous étes bien bon, mais...

— Совсѣмъ не mais, вовсе не mais! воскликнула Варвара Петровна, срываясь со стула. — Батюшка, обратилась она къ священнику, — это, это такой человѣкъ, это такой человѣкъ..

Бѣсы.                                                          843

его черезъ часъ опять переисповѣдать надо будетъ! Вотъ какой это человѣкъ!

Степанъ Трофимовичъ сдержанно улыбнулся.

— Друзья мои, проговорилъ онъ, — Богъ уже потому мнѣ необходимъ, что это единственное существо которое можно вѣчно любить...

Въ самомъ ли дѣлѣ онъ увѣровалъ, или величественная церемонiя совершеннаго таинства потрясла его и возбудила художественную воспрiимчивость его натуры, но онъ твердо и, говорятъ, съ большимъ чувствомъ произнесъ нѣсколько словъ прямо въ разрѣзъ многому изъ его прежнихъ убѣжденiй.

— Мое безсмертiе уже потому необходимо что Богъ не захочетъ сдѣлать неправды и погасить совсѣмъ огонь разъ возгорѣвшейся къ Нему любви въ моемъ сердце. И чтò дороже любви? Любовь выше бытiя, любовь вѣнецъ бытiя, и какъ же возможно чтобы бытiе было ей неподклонно? Если я полюбилъ Его и обрадовался любви моей — возможно ли чтобъ онъ погасилъ и меня и радость мою и обратилъ насъ въ нуль? Если есть Богъ, то и я безсмертенъ! Voilà ma profession de foi.

— Богъ есть, Степанъ Трофимовичъ, увѣряю васъ что есть, умоляла Варвара Петровна, — отрекитесь, бросьте всѣ ваши глупости хоть разъ въ жизни! (она, кажется, не совсѣмъ поняла его profession de foi).

— Другъ мой, одушевлялся онъ болѣе и болѣе, хотя голосъ его часто прерывался, — другъ мой, когда я понялъ... эту подставленную ланиту, я... я тутъ же и еще кой-что понялъ... J'ai menti toute ma vie, всю, всю жизнь! я бы хотѣлъ... впрочемъ завтра... Завтра мы всѣ отправимся.

Варвара Петровна заплакала. Онъ искалъ кого-то глазами.

— Вотъ она, она здѣсь! схватила она и подвѣла къ нему за руку Софью Матвѣевну. Онъ умиленно улыбнулся.

— О, я бы очень желалъ опять жить! воскликнулъ онъ съ чрезвычайнымъ приливомъ энергiи. — Каждая минута, каждое мгновенiе жизни должны быть блаженствомъ человѣку... должны, непремѣнно должны! Это обязанность самого человѣка такъ устроить; это его законъ — скрытый, но существующiй непремѣнно... О, я бы желалъ видѣть Петрушу... и ихъ, всѣхъ... и Шатова!

Замѣчу что о Шатовѣ еще ничего не знали, ни Дарья Павловна, ни Варвара Петровна, ни даже Зальцфишъ, послѣднимъ прибывшiй изъ города.

844                                          Русскій Вѣстникъ.

Степанъ Трофимовичъ волновался болѣе и болѣе, болѣзненно, не по силамъ.

— Одна уже всегдашняя мысль о томъ что существуетъ нѣчто безмѣрно справедливѣйшее и счастливѣйшее чѣмъ я, уже наполняетъ и меня всего безмѣрнымъ умиленiемъ и — славой, — о кто бы я ни былъ, чтò бы ни сдѣлалъ! Человѣку гораздо необходимѣе собственнаго счастья знать и каждое мгновенiе вѣровать въ то что есть гдѣ-то уже совершенное и спокойное счастье, для всѣхъ и для всего... Весь законъ бытiя человѣческаго лишь въ томъ чтобы человѣкъ всегда могъ преклониться предъ безмѣрно великимъ. Если лишить людей безмѣрно великаго, то не станутъ они жить, и умрутъ въ отчаянiи. Безмѣрное и безконечное такъ же необходимо человѣку, какъ и та малая планета на которой онъ обитаетъ... Друзья мои, всѣ, всѣ: да здравствуетъ Великая Мысль! Вѣчная, безмѣрная Мысль! Всякому человѣку, кто бы онъ ни былъ, необходимо преклониться предъ тѣмъ что есть Великая Мысль. Даже самому глупому человѣку необходимо хотя бы нѣчто великое. Петруша... О, какъ я хочу увидѣть ихъ всѣхъ опять! Они не знаютъ, не знаютъ что и въ нихъ заключена все та же вѣчная Великая Мысль!

Докторъ Зальцфишъ не былъ при церемонiи. Войдя внезапно, онъ пришелъ въ ужасъ и разогналъ собранiе, настаивая чтобы больнаго не волновали.

Степанъ Трофимовичъ скончался три дня спустя, но уже въ совершенномъ безпамятствѣ. Онъ какъ-то тихо угасъ, точно догорѣвшая свѣча. Варвара Петровна, совершивъ на мѣстѣ отпѣванiе, перевезла тѣло своего бѣднаго друга въ Скворешники. Могила его въ церковной оградѣ и уже покрыта мраморною плитой. Надпись и рѣшетка оставлены до весны.

Все отсутствiе Варвары Петровны изъ города продолжалось дней восемь. Вмѣстѣ съ нею, рядомъ, въ ея каретѣ, прибыла и Софья Матвѣевна, кажется, на вѣки у нея поселившаяся. Замѣчу что едва лишь Степанъ Трофимовичъ потерялъ сознанiе (въ то же утро), какъ Варвара Петровна немедленно опять устранила Софью Матвѣевну, совсѣмъ вонъ изъ избы, и ухаживала за больнымъ сама, одна, до конца; а только лишь онъ испустилъ духъ, немедленно позвала ее. Никакихъ возраженiй ея, ужасно испуганной предложенiемъ (вѣрнѣе приказанiемъ) поселиться на вѣки въ Скворешникахъ, она не хотѣла слушать.

Бѣсы.                                                          845

— Все вздоръ! я сама буду съ тобой ходить продавать Евангелiе. Нѣтъ у меня теперь никого на свѣтѣ!

— У васъ, однако, есть сынъ, замѣтилъ было Зальцфишъ.

— Нѣтъ у меня сына! отрѣзала Варвара Петровна и — словно напророчила.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Заключенiе.

Всѣ совершившiяся безчинства и преступленiя обнаружились съ чрезвычайною быстротой, гораздо быстрѣе чѣмъ предполагалъ Петръ Степановичъ. Началось съ того что несчастная Марья Игнатьевна, въ ночь убiйства мужа, проснулась предъ разсвѣтомъ, хватилась его и пришла въ неописанное волненiе, не видя его подлѣ себя. Съ ней ночевала нанятая тогда Ариной Прохоровной прислужница. Та никакъ не могла ее успокоить и, чуть лишь стало свѣтать, побѣжала за самой Ариной Прохоровной, увѣривъ больную что та знаетъ гдѣ ея мужъ и когда онъ воротится. Между тѣмъ и Арина Прохоровна находилась тоже въ нѣкоторой заботѣ: она уже узнала отъ своего мужа о ночномъ подвигѣ въ Скворешникахъ. Онъ воротился домой часу уже въ одиннадцатомъ ночи, въ ужасномъ состоянiи и видѣ; ломая руки, бросился ничкомъ на кровать и все повторялъ, сотрясаясь отъ конвульсивныхъ рыданiй: «Это не то, не то; это совсѣмъ не то!» Разумѣется кончилъ тѣмъ что признался приступившей къ нему Аринѣ Прохоровнѣ во всемъ — впрочемъ только ей одной во всемъ домѣ. Та оставила его въ постели, строго внушивъ что «если хочетъ хныкать, то ревѣлъ бы въ подушку, чтобъ не слыхали, и что дуракъ онъ будетъ, если завтра покажетъ какой-нибудь видъ». Она таки призадумалась и тотчасъ же начала прибираться на всякiй случай: лишнiя бумаги, книги, даже можетъ-быть прокламацiи успѣла припрятать или истребить до тла. За всѣмъ тѣмъ разсудила что собственно ей, ея сестрѣ, теткѣ, студенткѣ, а можетъ-быть и вислоухому братцу бояться очень-то нечего. Когда къ утру прибѣжала за ней сидѣлка, она пошла къ Марьѣ Игнатьевнѣ не задумавшись. Ей, впрочемъ, ужасно хотѣлось поскорѣе провѣдать вѣрно ли то чтò вчера испуганнымъ

846                                          Русскій Вѣстникъ.

и безумнымъ шопотомъ, похожимъ на бредъ, сообщилъ ей супругъ о разчетахъ Петра Степановича, въ видахъ общей пользы, на Кирилова.

Но пришла она къ Марьѣ Игнатьевнѣ уже поздно: отправивъ служанку и оставшись одна, та не вытерпѣла, встала съ постели и, накинувъ на себя чтò попало подъ руку изъ одежи, кажется очень что-то легкое и къ сезону не подходящее, отправилась сама во флигель къ Кирилову, соображая что можетъ-быть онъ ей вѣрнѣе всѣхъ сообщитъ о мужѣ. Можно представить какъ подѣйствовало на родильницу то чтò она тамъ увидѣла. Замѣчательно что она не прочла предсмертной записки Кирилова, лежавшей на столѣ, на виду, конечно въ испугѣ проглядѣвъ ее вовсе. Она вбѣжала въ свою свѣтелку, схватила младенца и пошла съ нимъ изъ дома по улицѣ. Утро было сырое, стоялъ туманъ. Прохожихъ въ такой глухой улицѣ не встрѣтилось. Она все бѣжала, задыхаясь, по холодной и топкой грязи, и наконецъ начала стучаться въ дома; въ одномъ домѣ не отперли, въ другомъ долго не отпирали; она бросила въ нетерпѣнiи и начала стучаться въ третiй домъ. Это былъ домъ нашего купца Титова. Здѣсь она надѣлала большой суматохи, вопила и безсвязно увѣряла что «ея мужа убили». Шатова и отчасти его исторiю у Титовыхъ нѣсколько знали: поражены были ужасомъ что она, по ея словамъ, всего только сутки родивши, бѣгаетъ въ такой одежѣ и въ такой холодъ по улицамъ, съ едва прикрытымъ младенцемъ въ рукахъ. Подумали было сначала что только въ бреду, тѣмъ болѣе что никакъ не могли выяснить кто убитъ: Кириловъ или ея мужъ? Она, смекнувъ что ей не вѣрятъ, бросилась было бѣжать дальше, но ее остановили силой и, говорятъ, она страшно кричала и билась. Отправились въ домъ Филиппова, и черезъ два часа самоубiйство Кирилова и его предсмертная записка стали извѣстны всему городу. Полицiя приступила къ родильницѣ, бывшей еще въ памяти; тутъ-то и оказалось что она записки Кирилова не читала, а почему именно заключила что и мужъ ея убитъ — отъ нея не могли добиться. Она только кричала что «коли тотъ убитъ, такъ и мужъ убитъ; они вмѣстѣ были!» Къ полудню она впала въ безпамятство, изъ котораго ужь и не выходила, и скончалась дня черезъ три. Простуженный ребенокъ померъ еще раньше ея. Арина Прохоровна, не найдя на мѣстѣ Марьи Игнатьевны и младенца, и смекнувъ что худо, хотѣла было бѣжать домой, но остановилась у воротъ и

Бѣсы.                                                          847

послала сидѣлку «спросить во флигелѣ, у господина, не у нихъ ли Марья Игнатьевна и не знаетъ ли онъ чего о ней?» Посланница воротилась, неистово крича на всю улицу. Убѣдивъ ее не кричать и никому не объявлять, знаменитымъ аргументомъ: «засудятъ», она улизнула со двора.

Само собою что ее въ то же утро обезпокоили, какъ бывшую повитуху родильницы; но немногаго добились: она очень дѣльно и хладнокровно разказала все чтò сама видѣла и слышала у Шатова, но о случившейся исторiи отозвалась что ничего въ ней не знаетъ и не понимаетъ.

Можно себѣ представить какая по городу поднялась суматоха. Новая «исторiя», опять убiйство! Но тутъ уже было другое: становилось ясно что есть, дѣйствительно есть тайное общество убiйцъ, поджигателей-революцiонеровъ, бунтовщиковъ. Ужасная смерть Лизы, убiйство жены Ставрогина, самъ Ставрогинъ, поджогъ, балъ для гувернантокъ, распущенность вокругъ Юлiи Михайловны... Даже въ исчезновенiи Степана Трофимовича хотѣли непрѣменно видѣть загадку. Очень, очень шептались про Николая Всеволодовича. Къ концу дня узнали и объ отсутствiи Петра Степановича и, странно, о немъ менѣе всего говорили. Но болѣе всего въ тотъ день говорили «о сенаторѣ». У дома Филиппова почти все утро стояла толпа. Дѣйствительно начальство было введено въ заблужденiе запиской Кирилова. Повѣрили и въ убiйство Кириловымъ Шатова и въ самоубiйство «убiйцы». Впрочемъ начальство хоть и потерялось, но не совсѣмъ. Слово «паркъ», напримѣръ, столь неопредѣленно помѣщенное въ запискѣ Кирилова, не сбило никого съ толку, какъ разчитывалъ Петръ Степановичъ. Полицiя тотчасъ же кинулась въ Скворешники, и не по тому одному что тамъ былъ паркъ, котораго нигдѣ у насъ въ другомъ мѣстѣ не было, а и по нѣкоторому даже инстинкту, такъ какъ всѣ ужасы послѣднихъ дней или прямо, или отчасти, связаны были со Скворешниками. Такъ по крайней мѣрѣ я догадываюсь. (Замѣчу что Варвара Петровна, рано утромъ и не зная ни о чемъ, выѣхала для поимки Степана Трофимовича). Тѣло отыскали въ прудѣ въ тотъ же день къ вечеру, по нѣкоторымъ слѣдамъ; на самомъ мѣстѣ убiйства найденъ былъ картузъ Шатова, съ чрезвычайнымъ легкомыслiемъ позабытый убiйцами. Наглядное и медицинское изслѣдованiе трупа и нѣкоторыя догадки съ перваго шагу возбудили подозрѣнiе что Кириловъ не могъ не имѣть товарищей. Выяснилось

848                                          Русскій Вѣстникъ.

существованiе Шатово-Кириловскаго тайнаго общества, связаннаго съ прокламацiями. Кто же были эти товарищи? О нашихъ ни объ одномъ въ тотъ день и мысли еще не было. Узнали что Кириловъ жилъ затворникомъ и до того уединенно что съ нимъ вмѣстѣ, какъ объявлялось въ запискѣ, могъ квартировать столько дней Ѳедька, котораго вездѣ такъ искали.... Главное томило всѣхъ то что изъ всей представлявшейся путаницы ничего нельзя было извлечь общаго и связующаго. Трудно представить до какихъ заключенiй и до какого безначалiя мысли дошло бы наконецъ наше перепуганное до паники общество, еслибы вдругъ не объяснилось все разомъ, на другой же день, благодаря Лямшину.

Онъ не вынесъ. Съ нимъ случилось то чтò даже и Петръ Степановичъ подъ конецъ сталъ предчувствовать. Порученный Толкаченкѣ, а потому Эркелю, онъ весь слѣдующiй день пролежалъ въ постели повидимому смирно, отвернувшись къ стѣнѣ и не говоря ни слова, почти не отвѣчая если съ нимъ заговаривали. Онъ ничего такимъ образомъ не узналъ во весь день изъ происходившаго въ городѣ. Но Толкаченкѣ, отлично узнавшему происшедшее, вздумалось къ вечеру бросить возложенную на него Петромъ Степановичемъ роль при Лямшинѣ и отлучиться изъ города въ уѣздъ, то-есть попросту убѣжать: подлинно что потеряли разсудокъ, какъ напророчилъ о нихъ о всѣхъ Эркель. Замѣчу кстати что и Липутинъ въ тотъ же день исчезъ изъ города, еще прежде полудня. Но съ этимъ какъ-то такъ произошло что объ исчезновенiи его узналось начальствомъ лишь только на другой день къ вечеру, когда прямо приступили съ разспросами къ перепуганному его отсутствiемъ, но молчавшему отъ страха его семейству. Но продолжаю о Лямшинѣ. Лишь только онъ остался одинъ (Эркель, надѣясь на Толкаченку, еще прежде ушелъ къ себѣ), какъ тотчасъ же выбѣжалъ изъ дому и разумѣется очень скоро узналъ о положенiи дѣлъ. Не заходя даже домой, онъ бросился тоже бѣжать куда глаза глядятъ. Но ночь была такъ темна, а предпрiятiе до того страшное и многотрудное что пройдя двѣ-три улицы, онъ воротился домой и заперся на всю ночь. Кажется къ утру онъ сдѣлалъ попытку къ самоубiйству; но у него не вышло. Просидѣлъ онъ однако взаперти почти до полудня и — вдругъ побѣжалъ къ начальству. Говорятъ, онъ ползалъ на колѣняхъ, рыдалъ и визжалъ, цѣловалъ полъ, крича что недостоинъ цѣловать даже сапоговъ стоявшихъ предъ нимъ сановниковъ.

Бѣсы.                                                          849

Его успокоили и даже обласкали. Допросъ тянулся, говорятъ, часа три. Онъ объявилъ все, все, разказалъ всю подноготную, все чтò зналъ, всѣ подробности; забѣгалъ впередъ, спѣшилъ признанiями, передавалъ даже ненужное и безъ спросу. Оказалось что онъ зналъ довольно, и довольно хорошо поставилъ на видъ дѣло: трагедiя съ Шатовымъ и Кириловымъ, пожаръ, смерть Лебядкиныхъ и пр. поступили на планъ второстепенный. На первый планъ выступали Петръ Степановичъ, тайное общество, организацiя, сѣть. На вопросъ: для чего было сдѣлано столько убiйствъ, скандаловъ и мерзостей? онъ съ горячею торопливостью отвѣтилъ что «для систематическаго потрясенiя основъ, для систематическаго разложенiя общества и всѣхъ началъ; для того чтобы всѣхъ обезкуражить и изо всего сдѣлать кашу, и расшатавшееся такимъ образомъ общество, болѣзненное и раскисшее, циническое и невѣрующее, но съ безконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохраненiя — вдругъ взять въ свои руки, поднявъ знамя бунта и опираясь на цѣлую сѣть пятерокъ, тѣмъ временемъ дѣйствовавшихъ, вербовавшихъ и изыскавшихъ практически всѣ прiемы и всѣ слабыя мѣста за которыя можно ухватиться.» Заключилъ онъ что здѣсь въ нашемъ городѣ устроена была Петромъ Степановичемъ лишь первая проба такого систематическаго безпорядка, такъ-сказать программа дальнѣйшихъ дѣйствiй и даже для всѣхъ пятерокъ, — и что это уже собственно его (Лямшина) мысль, его догадка и «чтобы непремѣнно попомнили и чтобы все это поставили на видъ до какой степени онъ откровенно и благонравно разъясняетъ дѣло и стало-быть очень можетъ пригодиться даже и впредь для услугъ начальства.» На положительный вопросъ: много ли пятерокъ? отвѣчалъ что безконечное множество, что вся Россiя покрыта сѣтью, и хотя не представилъ доказательствъ, но, думаю, отвѣчалъ совершенно искренно. Представилъ только печатную программу общества, заграничной печати, и проектъ развитiя системы дальнѣйшихъ дѣйствiй, написанный хотя и начерно, но собственною рукой Петра Степановича. Оказалось что о «потрясенiи основъ» Лямшинъ буквально цитовалъ по этой бумажкѣ, не забывъ даже точекъ и запятыхъ, хотя и увѣрялъ что это его только собственное соображенiе. Про Юлiю Михайловну онъ удивительно смѣшно и даже безъ спросу, а забѣгая впередъ, выразился что «она невинна и что ее только одурачили». Но замѣчательно что Николая Ставрогина

850                                          Русскій Вѣстникъ.

онъ совершенно выгородилъ изъ всякаго участiя въ тайномъ обществѣ, изъ всякаго соглашенiя съ Петромъ Степановичемъ. (О завѣтныхъ и весьма смѣшныхъ надеждахъ Петра Степановича на Ставрогина Лямшинъ не имѣлъ никакого понятiя.) Смерть Лебядкиныхъ, по словамъ его, была устроена лишь однимъ Петромъ Степановичемъ, безъ всякаго участiя Николая Всеволодовича, съ хитрою цѣлью втянуть того въ преступленiе и стало-быть въ зависимость отъ Петра Степановича; но вмѣсто благодарности, на которую несомнѣнно и легко мысленно разчитывалъ, Петръ Степановичъ возбудилъ лишь полное негодованiе и даже отчаянiе въ «благородномъ» Николаѣ Всеволодовичѣ. Закончилъ онъ о Ставрогинѣ, тоже спѣша и безъ спросу, видимо нарочнымъ намекомъ что тотъ чуть ли не чрезвычайно важная птица, но что въ этомъ какой-то секретъ; что проживалъ онъ у насъ такъ-сказать incognito, что онъ съ порученiями, и что очень возможно что и опять пожалуетъ къ намъ изъ Петербурга (Лямшинъ увѣренъ былъ что Ставрогинъ въ Петербургѣ), но только уже совершенно въ другомъ видѣ и въ другой обстановкѣ и въ свитѣ такихъ лицъ о которыхъ можетъ-быть скоро и у насъ услышатъ, и что все это онъ слышалъ отъ Петра Степановича, «тайнаго врага Николая Всеволодовича».

Сдѣлаю нота-бене. Два мѣсяца спустя Лямшинъ сознался что выгораживалъ тогда Ставрогина нарочно, надѣясь на протекцiю Ставрогина и на то что тотъ въ Петербургѣ выхлопочетъ ему облегченiе двумя степенями, а въ ссылку снабдитъ деньгами и рекомендательными письмами. Изъ этого признанiя видно что онъ имѣлъ дѣйствительно чрезмѣрно преувеличенное понятiе о Николаѣ Ставрогинѣ.

Въ тотъ же день, разумѣется, арестовали и Виргинскаго, а сгоряча и весь домъ. (Арина Прохоровна, ея сестра, тетка и даже студентка теперь давно уже на волѣ; говорятъ даже что и Шигалевъ будто бы непремѣнно будетъ выпущенъ, въ самомъ скоромъ времени, такъ какъ ни подъ одну категорiю обвиняемыхъ не подходитъ; впрочемъ это все еще только разговоръ.) Виргинскiй сразу и во всемъ повинился: онъ лежалъ больной и былъ въ жару, когда его арестовали. Говорятъ, онъ почти обрадовался: «съ сердца свалилось», проговорилъ онъ будто бы. Слышно про него что онъ даетъ теперь показанiя откровенно, но съ нѣкоторымъ даже достоинствомъ и не отступаетъ ни отъ одной изъ «свѣтлыхъ надеждъ» своихъ, проклиная

Бѣсы.                                                          851

въ то же время политическiй путь (въ противоположность соцiальному), на который былъ увлеченъ такъ нечаянно и легкомысленно «вихремъ сошедшихся обстоятельствъ». Поведенiе его при совершенiи убiйства разъясняется въ смягчающемъ для него смыслѣ, кажется и онъ тоже можетъ разчитывать на нѣкоторое смягченiе своей участи. Такъ по крайней мѣрѣ у насъ утверждаютъ.

Но врядъ ли возможно будетъ облегчить судьбу Эркеля. Этотъ съ самаго ареста своего все молчитъ или по возможности извращаетъ правду. Ни одного слова раскаянiя до сихъ поръ отъ него не добились. А между тѣмъ онъ даже въ самыхъ строгихъ судьяхъ возбудилъ къ себѣ нѣкоторую симпатiю, — своею молодостью, своею беззащитностью, явнымъ свидѣтельствомъ что онъ только фанатическая жертва политическаго обольстителя, а болѣе всего, обнаружившимся поведенiемъ его съ его матерью, которой онъ отсылалъ чуть не половину своего незначительнаго жалованья. Мать его теперь у насъ; это слабая и больная женщина, старушка не по лѣтамъ; она плачетъ и буквально валяется въ ногахъ, выпрашивая за сына. Что-то будетъ, но Эркеля у насъ многiе жалѣютъ.

Липутина арестовали уже въ Петербургѣ, гдѣ онъ прожилъ цѣлыхъ двѣ недѣли. Съ нимъ случилось почти невѣроятное дѣло, которое даже трудно и объяснить. Говорятъ, онъ имѣлъ и паспортъ на чужое имя и полную возможность успѣть улизнуть за границу, и весьма значительныя деньги съ собой, а между тѣмъ остался въ Петербургѣ и никуда не поѣхалъ. Нѣкоторое время онъ разыскивалъ Ставрогина и Петра Степановича и вдругъ запилъ и сталъ развратничать безо всякой мѣры, какъ человѣкъ совершенно потерявшiй всякiй здравый смыслъ и понятiе о своемъ положенiи. Его и арестовали въ Петербургѣ гдѣ-то въ домѣ терпимости и нетрезваго. Носится слухъ что теперь онъ вовсе не теряетъ духа, въ показанiяхъ своихъ лжетъ и готовится къ предстоящему суду съ нѣкоторою торжественностью и надеждою (?). Онъ намѣренъ даже поговорить на судѣ. Толкаченко, арестованный гдѣ-то въ уѣздѣ, дней десять спустя послѣ своего бѣгства, ведетъ себя несравненно учтивѣе, не лжетъ, не виляетъ, говоритъ все чтò знаетъ, себя не оправдываетъ, винится со всею скромностiю, но тоже наклоненъ покраснобайничать; много и съ охотою говоритъ, а когда дѣло дойдетъ до знанiя народа и революцiонныхъ (?) его элементовъ, то даже позируетъ и жаждетъ эффекта.

852                                          Русскій Вѣстникъ.

Онъ тоже, слышно, намѣренъ поговорить на судѣ. Вообще онъ и Липутинъ не очень испуганы, и это даже странно.

Повторяю, дѣло это еще не кончено. Теперь, три мѣсяца спустя, общество наше отдохнуло, справилось, отгулялось, имѣетъ собственное мнѣнiе и до того что даже самого Петра Степановича иные считаютъ чуть не за генiя, по крайней мѣрѣ «съ генiальными способностями». «Организацiя-съ!» говорятъ въ клубѣ, подымая палецъ кверху. Впрочемъ все это очень невинно, да и немногiе говорятъ-то. Другiе, напротивъ, не отрицаютъ въ немъ остроты способностей, но при совершенномъ незнанiи дѣйствительности, при страшной отвлеченности, при уродливомъ и тупомъ развитiи въ одну сторону, съ чрезвычайнымъ происходящимъ отъ того легкомыслiемъ. Относительно нравственныхъ его сторонъ всѣ соглашаются; тутъ ужь никто не споритъ.

Право не знаю о комъ бы еще упомянуть чтобы не забыть кого. Маврикiй Николаевичъ куда-то совсѣмъ уѣхалъ. Старуха Дроздова впала въ дѣтство.... Впрочемъ остается разказать еще одну очень мрачную исторiю. Ограничусь лишь фактами.

Варвара Петровна по прiѣздѣ остановилась въ городскомъ своемъ домѣ. Разомъ хлынули на нее всѣ накопившiяся извѣстiя и потрясли ее ужасно. Она затворилась у себя одна. Былъ вечеръ; всѣ устали и рано легли спать.

Поутру горничная передала Дарьѣ Павловнѣ, съ таинственнымъ видомъ, письмо. Это письмо, по ея словамъ, пришло еще вчера, но поздно, когда всѣ уже почивали, такъ что она не посмѣла разбудить. Пришло не по почтѣ, а въ Скворешники черезъ неизвѣстнаго человѣка къ Алексѣю Егорычу. А Алексѣй Егорычъ тотчасъ самъ и доставилъ, вчера вечеромъ, ей въ руки, и тотчасъ же опять уѣхалъ въ Скворешники.

Дарья Павловна съ бiенiемъ сердца долго смотрѣла на письмо и не смѣла распечатать. Она знала отъ кого: писалъ Николай Ставрогинъ. Она прочла надпись на конвертѣ: «Алексѣю Егорычу съ передачею Дарьѣ Павловнѣ, секретно.»

Вотъ это письмо, слово въ слово, безъ исправленiя малѣйшей ошибки въ слогѣ русскаго барича не совсѣмъ доучившагося русской грамотѣ, несмотря на всю европейскую свою образованность:

«Милая Дарья Павловна,

«Вы когда-то захотѣли ко мнѣ «въ сидѣлки» и взяли обѣщанiе прислать за вами когда будетъ надо. Я ѣду черезъ два дня и не ворочусь. Хотите со мной?

Бѣсы.                                                          853

«Прошлаго года, я, какъ Герценъ, записался въ граждане кантона Ури, и этого никто не знаетъ. Тамъ я уже купилъ маленькiй домъ. У меня еще есть двѣнадцать тысячъ рублей; мы поѣдемъ и будемъ тамъ жить вѣчно. Я не хочу никогда никуда выѣзжать.

«Мѣсто очень скучно, ущелье; горы тѣснятъ зрѣнiе и мысль. Очень мрачное. Я потому что продавался маленькiй домъ. Если вамъ не понравится, я продамъ и куплю другой въ другомъ мѣстѣ.

«Я нездоровъ, но отъ галюсинацiй надѣюсь избавиться съ тамошнимъ воздухомъ. Это физически; а нравственно вы все знаете; только все ли?

«Я вамъ разказалъ многое изъ моей жизни. Но не все. Даже вамъ не все! Кстати, подтверждаю что совѣстью я виноватъ въ смерти жены. Я съ вами не видѣлся послѣ того, а потому подтверждаю. Виноватъ и предъ Лизаветой Николаевной; но тутъ вы знаете; тутъ вы все почти предсказали.

«Лучше не прiѣзжайте. То что я зову васъ къ себѣ есть ужасная низость. Да и зачѣмъ вамъ хоронить со мной вашу жизнь? Мнѣ вы милы, и мнѣ, въ тоскѣ, было хорошо подлѣ васъ; при васъ при одной я могъ вслухъ говорить о себѣ. Изъ этого ничего не слѣдуетъ. Вы опредѣлили сами «въ сидѣлки» — это ваше выраженiе; къ чему столько жертвовать? Вникните тоже что я васъ не жалѣю, коли зову, и не уважаю, коли жду. А между тѣмъ и зову и жду. Во всякомъ случаѣ въ вашемъ отвѣтѣ нуждаюсь, потому что надо ѣхать очень скоро. Въ такомъ случаѣ уѣду одинъ.

«Я ничего отъ Ури не надѣюсь; я просто ѣду. Я не выбиралъ нарочно угрюмаго мѣста. Въ Россiи я ничѣмъ не связанъ, — въ ней мнѣ все такъ же чужое какъ и вездѣ. Правда, я въ ней болѣе чѣмъ въ другомъ мѣстѣ не любилъ жить; но даже и въ ней ничего не могъ возненавидѣть!

«Я пробовалъ вездѣ мою силу. Вы мнѣ совѣтовали это «чтобъ узнать себя». На пробахъ для себя и для показу, какъ и прежде во всю мою жизнь, она оказывалась безпредѣльною. На вашихъ глазахъ я снесъ пощечину отъ вашего брата; я признался въ бракѣ публично. Но къ чему приложить эту силу — вотъ чего никогда не видѣлъ, не вижу и теперь, несмотря на ваши одобренiя въ Швейцарiи, которымъ повѣрилъ. Я все такъ же какъ и всегда прежде могу пожелать сдѣлать доброе дѣло и ощущаю отъ того удовольствiе; рядомъ желаю и злаго и тоже чувствую удовольствiе. Но и то и другое чувство, по–прежнему, всегда слишкомъ мелко, а очень никогда не бываетъ. Мои желанiя слишкомъ не сильны; руководить не могутъ. На бревнѣ можно переплыть рѣку, а на щепкѣ нѣтъ. Это чтобы не подумали вы что я ѣду въ Ури съ какими-нибудь надеждами.

«Я попрежнему никого не виню. Я пробовалъ большой развратъ и истощилъ въ немъ силы; но я не люблю и не хотѣлъ

854                                          Русскій Вѣстникъ.

разврата. Вы за мной въ послѣднее время слѣдили. Знаете ли что я смотрѣлъ даже на отрицающихъ нашихъ со злобой, отъ зависти къ ихъ надеждамъ? Но вы напрасно боялись; я не могъ быть тутъ товарищемъ, ибо не раздѣлялъ ничего. А для смѣху, со злобы, тоже не могъ, и не потому чтобы боялся смѣшнаго, — я смѣшнаго не могу испугаться, — а по тому что все-таки имѣю привычки порядочнаго человѣка и мнѣ мерзило. Но еслибъ имѣлъ къ нимъ злобы и зависти больше, то можетъ и пошелъ бы съ ними. Судите до какой степени мнѣ было легко и сколько я метался!

«Другъ милый, созданiе нѣжное и великодушное, которое я угадалъ! Можетъ-быть вы мечтаете дать мнѣ столько любви и излить на меня столько прекраснаго изъ прекрасной души вашей что надѣетесь тѣмъ самымъ поставить предо мной наконецъ и цѣль? Нѣтъ, лучше вамъ быть осторожнѣе: любовь моя будетъ такъ же мелка какъ и я самъ, а вы несчастны. Ваш братъ говорилъ мнѣ что тотъ кто теряетъ связи съ своею землей, тотъ теряетъ и боговъ своихъ, то-есть всѣ свои цѣли. Обо всемъ можно спорить безконечно, но изъ меня вылилось одно отрицанiе, безъ всякаго великодушiя и безо всякой силы. Даже отрицанiя не вылилось. Все всегда мелко и вяло. Великодушный Кириловъ не вынесъ идеи и — застрѣлился; но вѣдь я вижу что онъ былъ великодушенъ потому что не въ здравомъ разсудкѣ. Я никогда не могу потерять разсудокъ и никогда не могу повѣрить идеѣ въ той степени какъ онъ. Я даже заняться идеей въ той степени не могу. Никогда, никогда я не могу застрѣлиться!

«Я знаю что мнѣ надо-бы убить себя, смести себя съ земли какъ подлое насѣкомое; но я боюсь самоубiйства, ибо боюсь показать великодушiе. Я знаю что это будетъ еще обманъ, — послѣднiй обманъ къ безконечному ряду обмановъ. Чтò же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть въ великодушiе? Негодованiя и стыда во мнѣ никогда быть не можетъ; стало-быть и отчаянiя.

«Простите что такъ много пишу. Я опомнился и это нечаянно. Этакъ ста страницъ мало и десяти строкъ довольно. Довольно и десяти строкъ призыва «въ сидѣлки».

«Я, съ тѣхъ поръ какъ выѣхалъ, живу на шестой станцiи у смотрителя. Съ нимъ я сошелся во время кутежа пять лѣтъ назадъ въ Петербургѣ. Что тамъ я живу, никто не знаетъ. Напишите на его имя. Прилагаю адресъ.

«Николай Ставрогинъ.»

Дарья Павловна тотчасъ же пошла и показала письмо Варварѣ Петровнѣ. Та прочитала и попросила Дашу выйти, чтобъ еще одной прочитать; но что-то очень скоро опять позвала ее.

— Поѣдешь? спросила она почти робко.

— Поѣду, отвѣтила Даша.

Бѣсы.                                                          855

— Собирайся! Ѣдемъ вмѣстѣ!

Даша посмотрѣла вопросительно.

— А чтò мнѣ теперь здѣсь дѣлать? Не все-ли равно? Я тоже въ Ури запишусь и проживу въ ущельи... Не безпокойся, не помѣшаю.

Начали быстро собираться, чтобы поспѣть къ полуденному поѣзду. Но не прошло получаса какъ явился изъ Скворешниковъ Алексѣй Егорычъ. Онъ доложилъ что Николай Всеволодовичъ «вдругъ» прiѣхали поутру, съ раннимъ поѣздомъ, и находятся въ Скворешникахъ, но «въ такомъ видѣ что на вопросы не отвѣчаютъ, прошли по всѣмъ комнатамъ и заперлись на своей половинѣ»...

— Я помимо ихъ приказанiя заключилъ прiѣхать и доложить, прибавилъ Алексѣй Егорычъ съ очень внимательнымъ видомъ.

Варвара Петровна пронзительно поглядѣла на него и не стала разспрашивать. Мигомъ подали карету. Поѣхала съ Дашей. Пока ѣхали, часто, говорятъ, крестилась.

На «своей половинѣ» всѣ двери были отперты, и нигдѣ Николая Всеволодовича не оказалось.

— Ужь не въ мезонинѣ-ли-съ? осторожно произнесъ Ѳомушка.

Замѣчательно что слѣдомъ за Варварой Петровной на «свою половину» вошло нѣсколько слугъ; а остальные слуги всѣ ждали въ залѣ. Никогда бы они не посмѣли прежде позволить себѣ такого нарушенiя этикета. Варвара Петровна видѣла и молчала.

Взобрались и въ мезонинъ. Тамъ было три комнаты; но ни въ одной никого не нашли.

— Да ужь не туда ли пошли-съ? указалъ кто-то на дверь въ свѣтелку. Въ самомъ дѣлѣ всегда затворенная дверца въ свѣтелку была теперь отперта и стояла настежь. Подыматься приходилось чуть не подъ крышу по деревянной, длинной, очень узенькой и ужасно крутой лѣстницѣ. Тамъ была тоже какая-то комнатка.

— Я не пойду туда. Съ какой стати онъ полѣзетъ туда? ужасно поблѣднѣла Варвара Петровна, озираясь на слугъ. Тѣ смотрѣли на нее и молчали. Даша дрожала.

Варвара Петровна бросилась по лѣсенкѣ; Даша за нею; но едва вошла въ свѣтелку, закричала и упала безъ чувствъ.

Гражданинъ контона Ури висѣлъ тутъ же за дверцей. На

856                                          Русскій Вѣстникъ.

столикѣ лежалъ клочокъ бумаги со словами карандашомъ: «Никого не винить, я самъ.» Тутъ же на столикѣ лежалъ и молотокъ, кусокъ мыла и большой гвоздь, очевидно припасенный про запасъ. Крѣпкiй шелковый снурокъ, очевидно заранѣе припасенный и выбранный, на которомъ повѣсился Николай Всеволодовичъ, былъ жирно намыленъ. Все означало преднамѣренность и сознанiе до послѣдней минуты.

Наши медики по вскрытiи трупа совершенно и настойчиво отвергли помѣшательство.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ.