ПОДРОСТОКЪ

ЗАПИСКИ ЮНОШИ.

 

‑‑‑‑

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

_____

Глава первая.

I.

Не утерпѣвъ, я сѣлъ записывать эту исторiю моихъ первыхъ шаговъ на жизненномъ поприщѣ, тогда какъ могъ бы обойтись и безъ того. Одно знаю навѣрно: никогда уже болѣе не сяду писать мою автобiографiю, даже если проживу до ста лѣтъ. Надо быть слишкомъ подло влюбленнымъ въ себя, чтобы писать безъ стыда о самомъ себѣ. Тѣмъ только себя извиняю, что не для того пишу, для чего всѣ пишутъ, т. е. не для похвалъ читателя. Если я вдругъ вздумалъ записать слово въ слово все, что случилось со мной съ прошлаго года, то вздумалъ это вслѣдствiе внутренней потребности: до того я поражонъ всѣмъ совершившимся. Я записываю лишь событiя, уклоняясь всѣми силами отъ всего посторонняго, а главное отъ литературныхъ красотъ; литераторъ пишетъ тридцать лѣтъ и въ концѣ совсѣмъ не знаетъ, для чего онъ писалъ столько лѣтъ. Я  не литераторъ, литераторомъ быть не хочу, и тащить внутренность души моей и красивое описанiе чувствъ на ихъ литературный рынокъ почелъ бы неприличiемъ и подлостью. Съ досадой, однако, предчувствую, что кажется нельзя обойтись совершенно безъ описанiя чувствъ и безъ размышленiй (можетъ быть даже пошлыхъ): до того развратительно дѣйствуетъ на человѣка всякое литературное занятiе, хотя бы и предпринимаемое единственно для себя. Размышленiя же могутъ быть даже очень пошлы, потому что то, чтò самъ цѣнишь  очень возможно, не имѣетъ никакой цѣны на


12

постороннiй взглядъ. Но все это въ сторону. Однако, вотъ и предисловiе; болѣе, въ этомъ родѣ, ничего не будетъ. Къ дѣлу; хотя ничего нѣтъ мудренѣе, какъ приступить къ какому–нибудь дѣлу, можетъ быть, даже и ко всякому дѣлу.

 

 

II.

 

Я начинаю, то есть я хотѣлъ бы начать мои записки съ девятнадцатаго сентября прошлаго года, то есть ровно съ того дня, когда я въ первый разъ встрѣтилъ...

Но объяснять кого я встрѣтилъ, такъ, заранѣе, когда никто ничего не знаетъ, будетъ пошло; даже, я думаю, и тонъ этотъ пошлъ: давъ себѣ слово уклоняться отъ литературныхъ красотъ, я съ первой строки впадаю въ эти красоты. Кромѣ того, чтобы писать толково, кажется, мало одного желанiя. Замѣчу тоже, что кажется ни на одномъ европейскомъ языкѣ не пишется такъ трудно, какъ на русскомъ. Я перечелъ теперь то, чтò сейчасъ написалъ и вижу, что я гораздо умнѣе написаннаго. Какъ это такъ выходитъ, что у человѣка умнаго, высказанное имъ гораздо глупѣе того, чтò въ немъ остается? Я это не разъ замѣчалъ за собой и въ моихъ словесныхъ отношенiяхъ съ людьми за весь этотъ послѣднiй роковой годъ и много мучился этимъ.

Я, хоть и начну съ девятнадцатаго сентября, а все–таки вставлю слова два о томъ, кто я, гдѣ былъ до того, а стало быть, и что могло быть у меня въ головѣ хоть отчасти въ то утро девятнадцатаго сентября, чтобъ было понятнѣе читателю, а можетъ быть и мнѣ самому.

 

 

III.

 

Я  кончившiй курсъ гимназистъ, а теперь мнѣ уже двадцать первый годъ. Фамилiя моя Долгорукiй, а юридическiй отецъ мой  Макаръ Ивановъ Долгорукiй, бывшiй дворовый господъ Версиловыхъ. Такимъ образомъ, я  законнорожденный, хотя я, въ высшей степени, незаконный сынъ, и происхожденiе мое не подвержено ни малѣйшему сомнѣнiю. Дѣло произошло такимъ образомъ: двадцать два года назадъ, помѣщикъ Версиловъ (это–то и есть мой отецъ), двадцати пяти лѣтъ, посѣтилъ свое имѣнiе въ Тульской губернiи. Я предполагаю, что въ это время онъ былъ еще чѣмъ–то весьма безличнымъ. Любопытно, что этотъ человѣкъ, столь поразившiй меня съ самаго дѣтства, имѣвшiй


13

такое капитальное влiянiе на складъ всей души моей и даже, можетъ быть, еще на долго заразившiй собою все мое будущее, этотъ человѣкъ даже и теперь въ чрезвычайно многомъ остается для меня совершенно загадкой. Но собственно объ этомъ послѣ. Этого такъ не разскажешь. Этимъ человѣкомъ и безъ того будетъ наполнена вся тетрадь моя.

Онъ какъ разъ къ тому времени овдовѣлъ, т. е. къ двадцати пяти годамъ своей жизни. Женатъ же былъ на одной изъ высшаго свѣта, но не такъ богатой, Фанарiотовой, и имѣлъ отъ нея сына и дочь. Свѣдѣнiя объ этой, столь рано его оставившей супругѣ довольно у меня неполны и теряются въ моихъ матерiалахъ; да и много изъ частныхъ обстоятельствъ жизни Версилова отъ меня ускользнуло, до того онъ былъ всегда со мною гордъ, высокомѣренъ, замкнутъ и небреженъ, несмотря, минутами, на поражающее какъ бы смиренiе его передо мною. Упоминаю однако же, для обозначенiя впредь, что онъ прожилъ въ свою жизнь три состоянiя, и весьма даже крупныя, всего тысячъ на четыреста слишкомъ и пожалуй болѣе. Теперь у него, разумѣется, ни копѣйки...

Прiѣхалъ онъ тогда въ деревню, «Богъ знаетъ зачѣмъ», по крайней мѣрѣ, самъ мнѣ такъ впослѣдствiи выразился. Маленькiя дѣти его были не при немъ, по обыкновенiю, а у родственниковъ; такъ онъ всю жизнь поступалъ съ своими дѣтьми, съ законными и незаконными. Дворовыхъ въ этомъ имѣнiи было значительно много; между ними былъ и садовникъ Макаръ Ивановъ Долгорукiй. Вставлю здѣсь, чтобы разъ навсегда отвязаться: рѣдко кто могъ столько вызлиться на свою фамилью, какъ я, впродолженiи всей моей жизни. Это было конечно глупо, но это было. Каждый–то разъ, какъ я вступалъ куда–либо въ школу, или встрѣчался съ лицами, которымъ, по возрасту моему, былъ обязанъ отчетомъ, однимъ словомъ, каждый–то учителишка, гувернеръ, инспекторъ, попъ  всѣ, кто угодно, спрося мою фамилью и услыхавъ, что я Долгорукiй, непремѣнно находили для чего–то нужнымъ прибавить:

 Князь Долгорукiй?

И каждый–то разъ я обязанъ былъ всѣмъ этимъ празднымъ людямъ объяснять:

 Нѣтъ, просто Долгорукiй.

Это просто стало сводить меня наконецъ съ ума. Замѣчу при семъ, въ видѣ феномена, что я не помню ни одного исключенiя: всѣ спрашивали. Инымъ, по видимому, это совершенно было не нужно; да и не знаю, къ какому бы чорту это могло быть хоть кому–нибудь нужно? Но всѣ спрашивали, всѣ до единаго.


14

Услыхавъ, что я просто Долгорукiй, спрашивавшiй обыкновенно обмѣривалъ меня тупымъ и глупо–равнодушнымъ взглядомъ, свидѣтельствовавшимъ, что онъ самъ не знаетъ, зачѣмъ спросилъ, и отходилъ прочь. Товарищи–школьники спрашивали всѣхъ оскорбительнѣе. Школьникъ какъ спрашиваетъ новичка? Затерявшiйся и конфузящiйся новичокъ, въ первый день поступленiя въ школу (въ какую бы то ни было), есть общая жертва: ему приказываютъ, его дразнятъ, съ нимъ обращаются, какъ съ лакеемъ. Здоровый и жирный мальчишка вдругъ останавливается передъ своей жертвой въ упоръ и долгимъ, строгимъ и надменнымъ взглядомъ наблюдаетъ ее нѣсколько мгновенiй. Новичокъ стоитъ передъ нимъ молча, косится, если не трусъ, и ждетъ, что–то будетъ.

 Какъ твоя фамилья?

 Долгорукiй.

 Князь Долгорукiй?

 Нѣтъ, просто Долгорукiй.

 А, просто! Дуракъ.

И онъ правъ: ничего нѣтъ глупѣе, какъ называться Долгорукимъ, не будучи княземъ. Эту глупость я таскаю на себѣ безъ вины. Впослѣдствiи, когда я сталъ уже очень сердиться, то на вопросъ:

 Ты князь?

Всегда отвѣчалъ:

 Нѣтъ, я  сынъ двороваго человѣка, бывшаго крѣпостнаго.

Потомъ, когда ужь я въ послѣдней степени озлился, то на вопросъ: вы князь? твердо разъ отвѣтилъ:

 Нѣтъ, просто Долгорукiй, незаконный сынъ моего бывшаго барина, господина Версилова.

Я выдумалъ это уже въ шестомъ классѣ гимназiи, и хоть въ скорости несомнѣнно убѣдился, что глупъ, но все–таки не сейчасъ пересталъ глупить. Помню, что одинъ изъ учителей  впрочемъ, онъ одинъ и былъ,  нашелъ, что я «полонъ мстительной и гражданской идеи». Вообще же, приняли эту выходку съ какою–то обидною для меня задумчивостью. Наконецъ, одинъ изъ товарищей, очень ѣдкiй малый и съ которымъ я всего только въ годъ разъ разговаривалъ, съ серьезнымъ видомъ, но нѣсколько смотря въ сторону, сказалъ мнѣ:

 Такiя чувства вамъ, конечно, дѣлаютъ честь, и, безъ сомнѣнiя, вамъ есть чѣмъ гордиться; но я бы на вашемъ мѣстѣ все–таки не очень праздновалъ, что незаконнорожденный... а вы точно имянинникъ.


15

Съ тѣхъ поръ я пересталъ хвалиться, что незаконнорожденный.

Повторю, очень трудно писать порусски: я вотъ исписалъ цѣлыхъ три страницы о томъ, какъ я злился всю жизнь за фамилью, а между тѣмъ, читатель навѣрно ужь вывелъ, что злюсь–то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукiй. Объясняться еще разъ и оправдываться было бы для меня унизительно.

 

 

IV.

 

Итакъ, въ числѣ этой дворни, которой было множество и кромѣ Макара Иванова, была одна дѣвица и была уже лѣтъ восемнадцати, когда пятидесятилѣтнiй Макаръ Долгорукiй вдругъ обнаружилъ намѣренiе на ней жениться. Браки дворовыхъ, какъ извѣстно, происходили во времена крѣпостнаго права съ дозволенiя господъ, а иногда и прямо по распоряженiю ихъ. При имѣнiи находилась тогда тетушка; то есть, она мнѣ не тетушка, а сама помѣщица; но не знаю почему, всѣ всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно какъ и въ семействѣ Версилова, которому она чуть ли и въ самомъ дѣлѣ, не съ родни. Это  Татьяна Павловна Пруткова. Тогда у ней еще было въ той же губернiи и въ томъ же уѣздѣ тридцать пять своихъ душъ. Она не то, что управляла, но по сосѣдству надзирала надъ имѣнiемъ Версилова (въ 500 душъ), и этотъ надзоръ, какъ я слышалъ, стоилъ надзора какого нибудь управляющаго изъ ученыхъ. Впрочемъ, до знанiй ея мнѣ рѣшительно нѣтъ дѣла; я только хочу прибавить, откинувъ всякую мысль лести и заискиванiя, что эта Татьяна Павловна  существо благородное и даже оригинальное.

Вотъ она–то не только не отклонила супружескiя наклонности мрачнаго Макара Долгорукаго (говорили, что онъ былъ тогда мраченъ), но напротивъ, для чего–то въ высшей степени ихъ поощрила. Софья Андреева (эта восемнадцатилѣтняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже нѣсколько лѣтъ; покойный же отецъ ея, чрезвычайно уважавшiй Макара Долгорукаго и ему чѣмъ–то очень обязанный, тоже дворовый, шесть лѣтъ передъ тѣмъ, помирая, на одрѣ смерти, говорятъ даже за четверть часа до послѣдняго издыханiя, такъ что за нужду можно бы было принять и за бредъ, еслибы онъ и безъ того не былъ неправоспособенъ, какъ крѣпостной, подозвавъ Макара Долгорукаго, при всей дворнѣ и при присутствовавшемъ священникѣ,


16

завѣщалъ ему вслухъ и настоятельно, указывая на дочь: «Взрости и возьми за себя». Это всѣ слышали. Что же до Макара Иванова, то не знаю въ какомъ смыслѣ онъ потомъ женился, то есть съ большимъ ли удовольствiемъ или только исполняя обязанность. Вѣроятнѣе, что имѣлъ видъ полнаго равнодушiя. Это былъ человѣкъ, который и тогда уже умѣлъ «показать себя». Онъ не то, чтобы былъ начетчикъ или грамотѣй (хотя зналъ церковную службу всю и особенно житiе нѣкоторыхъ святыхъ, но болѣе по наслышкѣ), не то, чтобы былъ въ родѣ, такъ сказать, двороваго резонера, онъ просто былъ характера упрямаго, подчасъ даже рискованнаго; говорилъ съ амбицiей, судилъ безповоротно и, въ заключенiе, «жилъ почтительно», — по собственному удивительному его выраженiю,  вотъ онъ каковъ былъ тогда. Конечно, уваженiе онъ прiобрѣлъ всеобщее, но, говорятъ, былъ всѣмъ несносенъ. Другое дѣло, когда вышелъ изъ дворни: тутъ ужь его не иначе поминали, какъ какого нибудь святого и много претерпѣвшаго. Объ этомъ я знаю навѣрно.

Что же до характера моей матери, то до восемнадцати лѣтъ Татьяна Павловна продержала ее при себѣ, не смотря на настоянiя прикащика отдать въ Москву въ ученье, и дала ей нѣкоторое воспитанiе, то есть научила шить, кроить, ходить съ дѣвичьими манерами и даже слегка читать. Писать моя мать никогда не умѣла сносно. Въ глазахъ ея этотъ бракъ съ Макаромъ Ивановымъ былъ давно уже дѣломъ рѣшеннымъ, и все, что тогда съ нею произошло, она нашла превосходнымъ и самымъ лучшимъ; подъ вѣнецъ пошла съ самымъ спокойнымъ видомъ, какой только можно имѣть въ такихъ случаяхъ, такъ что сама ужь Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой. Все это объ тогдашнемъ характерѣ матери я слышалъ отъ самой же Татьяны Павловны. Версиловъ прiѣхалъ въ деревню ровно полгода спустя послѣ этой свадьбы.

 

 

V.

 

Я хочу только сказать, что никогда не могъ узнать и удовлетворительно догадаться, съ чего именно началось у него съ моей матерью? Я вполнѣ готовъ вѣрить, какъ увѣрялъ онъ меня прошлаго года самъ, съ краской въ лицѣ, несмотря на то, что разсказывалъ про все это съ самымъ непринужденнымъ и «остроумнымъ» видомъ, что романа никакого не было вовсе, и что все вышло такъ. Вѣрю, что такъ, и русское словцо это: такъ  


17

прелестно; но все–таки мнѣ всегда хотѣлось узнать, съ чего именно у нихъ могло произойти? Самъ я ненавидѣлъ и ненавижу всѣ эти мерзости всю мою жизнь. Конечно, тутъ вовсе не одно только безстыжее любопытство съ моей стороны. Замѣчу, что мою мать я, вплоть до прошлаго года, почти не зналъ вовсе; съ дѣтства меня отдали въ люди, для комфорта Версилова; объ чемъ, впрочемъ, послѣ; а потому я никакъ не могу представить себѣ, какое у нея могло быть въ то время лицо. Если она вовсе не была такъ хороша собой, то чѣмъ могъ въ ней прельститься такой человѣкъ, какъ тогдашнiй Версиловъ? Вопросъ этотъ важенъ для меня тѣмъ, что въ немъ чрезвычайно любопытною стороною рисуется этотъ человѣкъ. Вотъ для чего я спрашиваю, а не изъ разврата. Онъ самъ, этотъ мрачный и закрытый человѣкъ, съ тѣмъ милымъ простодушiемъ, которое онъ, чортъ знаетъ, откуда бралъ (точно изъ кармана), когда видѣлъ, что это необходимо,  онъ самъ говорилъ мнѣ, что тогда онъ былъ весьма «глупымъ молодымъ щенкомъ» и не то, что сентиментальнымъ, а такъ, только что прочелъ «Антона Горемыку» и «Полиньку Саксъ», двѣ литературныя вещи, имѣвшiя необъятное цивилизующее влiянiе на тогдашнее подростающее поколѣнiе наше. Онъ прибавлялъ, что изъ–за Антона Горемыки, можетъ, и въ деревню тогда прiѣхалъ,  и прибавлялъ чрезвычайно серьозно. Въ какой же формѣ могъ начать этотъ «глупый щенокъ» съ моей матерью? Я сейчасъ вообразилъ, что еслибъ у меня былъ хоть одинъ читатель, то навѣрно бы расхохотался надо мной, какъ надъ смѣшнѣйшимъ подросткомъ, который, сохранивъ свою глупую невинность, суется разсуждать и рѣшать, въ чемъ не смыслитъ. Да, дѣйствительно, я еще не смыслю, хотя сознаюсь въ этомъ вовсе не изъ гордости, потому что знаю, до какой степени глупа въ двадцатилѣтнемъ верзилѣ такая неопытность; только я скажу этому господину, что онъ самъ не смыслитъ и докажу ему это. Правда, въ женщинахъ я ничего не знаю, да и знать не хочу, потому что всю жизнь буду плевать и далъ слово. Но я знаю, однако же, навѣрно, что иная женщина обольщаетъ красотой своей, или тамъ чѣмъ знаетъ, въ тотъ же мигъ; другую же надо полгода разжевывать прежде, чѣмъ понять, что въ ней есть; и чтобы разсмотрѣть такую и влюбиться, то мало смотрѣть и мало быть просто готовымъ на что угодно, а надо быть, сверхъ того, чѣмъ–то еще одареннымъ. Въ этомъ я убѣжденъ, не смотря на то, что ничего не знаю, и еслибы было противное, то надо бы было разомъ низвести всѣхъ женщинъ на степень простыхъ домашнихъ животныхъ и


18

въ такомъ только видѣ держать ихъ при себѣ; можетъ быть, этого очень многимъ хотѣлось бы.

Я знаю изъ нѣсколькихъ рукъ положительно, что мать моя красавицей не была, хотя тогдашняго портрета ея, который гдѣ–то есть, я не видалъ. Съ перваго взгляда въ нее влюбиться, стало быть, нельзя было. Для простаго «развлеченiя», Версиловъ могъ выбрать другую, и такая тамъ была, да еще незамужняя, Анфиса Константиновна Сапожкова, сѣнная дѣвушка. А человѣку, который прiѣхалъ съ Антономъ Горемыкой, разрушать, на основанiи помѣщичьяго права, святость брака хотя и своего двороваго, было бы очень зазорно передъ самимъ собою, потому что, повторяю, про этого Антона Горемыку, онъ еще не далѣе, какъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, то есть двадцать лѣтъ спустя, говорилъ чрезвычайно серьозно. Такъ вѣдь у Антона только лошадь увели, а тутъ жену! Произошло, значитъ, что–то особенное, отчего и проиграла mlle Сапожкова (по моему выиграла). Я приставалъ къ нему разъ–другой прошлаго года, когда можно было съ нимъ разговаривать (потому что не всегда можно было съ нимъ разговаривать), со всѣми этими вопросами, и замѣтилъ, что онъ, не смотря на всю свою свѣтскость и двадцатилѣтнее разстоянiе, какъ–то чрезвычайно кривился. Но я настоялъ. По крайней мѣрѣ, съ тѣмъ видомъ свѣтской брезгливости, которую онъ неоднократно себѣ позволялъ со мною, онъ, я помню, однажды, промямлилъ какъ–то странно: что мать моя была одна такая особа изъ незащищенныхъ, которую не то, что полюбишь,  напротивъ, вовсе нѣтъ,  а какъ–то вдругъ почему–то пожалѣешь, за кротость что ли, впрочемъ за что? это всегда никому неизвѣстно, но пожалѣешь на долго; пожалѣешь и привяжешься... «Однимъ словомъ, мой милый, иногда бываетъ такъ, что и не отвяжешься». Вотъ что онъ сказалъ мнѣ; и если это дѣйствительно было такъ, то я принужденъ почесть его вовсе не такимъ тогдашнимъ глупымъ щенкомъ, какимъ онъ самъ себя для того времени аттестуетъ. Это–то мнѣ и надо было.

Впрочемъ, онъ тогда же сталъ увѣрять, что мать моя полюбила его по «приниженности»: еще бы выдумалъ, что по крѣпостному праву! Совралъ для шику, совралъ противъ совѣсти, противъ чести и благородства!

Все это, конечно, я наговорилъ въ какую–то какъ бы похвалу моей матери, а между тѣмъ, уже заявилъ, что о ней, тогдашней, не зналъ вовсе. Мало того, я именно знаю всю непроходимость той среды и тѣхъ жалкихъ понятiй, въ которыхъ она зачерствѣла съ дѣтства, и въ которыхъ осталась потомъ на всю жизнь. Тѣмъ не менѣе, бѣда совершилась. Кстати, надо


19

поправиться: улетѣвъ въ облака, я забылъ объ фактѣ, который, напротивъ, надо бы выставить прежде всего, а именно: началось у нихъ прямо съ бѣды. (Я надѣюсь, что читатель не до такой степени будетъ ломаться, чтобъ не понять сразу, объ чемъ я хочу сказать). Однимъ словомъ, началось у нихъ именно по помѣщичьи, не смотря на то, что была обойдена mlle Сапожкова. Но тутъ уже я вступлюсь и заранѣе объявляю, что вовсе себѣ не противорѣчу. Ибо объ чемъ, о Господи, объ чемъ могъ говорить въ то время такой человѣкъ, какъ Версиловъ, съ такою особою, какъ моя мать, даже и въ случаѣ самой неотразимой любви? Я слышалъ отъ развратныхъ людей, что весьма часто мужчина съ женщиной, сходясь, начинаетъ совершенно молча, чтò, конечно, верхъ чудовищности и тошноты; тѣмъ не менѣе, Версиловъ, еслибъ и хотѣлъ, то не могъ бы, кажется, иначе начать съ моею матерью. Неужели же начать было объяснять ей Полиньку Саксъ? Да и сверхъ того, имъ было вовсе не до русской литературы; напротивъ, по его же словамъ (онъ какъ–то разъ расходился), они прятались по угламъ, поджидали другъ друга на лѣстницахъ, отскакивали какъ мячики, съ красными лицами, если кто проходилъ, и «тиранъ–помѣщикъ» трепеталъ послѣдней поломойки, не смотря на все свое крѣпостное право. Но хоть и по помѣщичьи началось, а вышло такъ, да не такъ, и, въ сущности, все–таки ничего объяснить нельзя. Даже мраку больше. Ужь одни размѣры, въ которые развилась ихъ любовь, составляютъ загадку, потому что первое условiе такихъ, какъ Версиловъ  это тотчасъ же бросить, если достигнута цѣль. Не то, однако же, вышло. Согрѣшить съ миловидной дворовой вертушкой (а моя мать не была вертушкой) развратному «молодому щенку» (а они были всѣ развратны, всѣ до единаго, и прогрессисты и ретрограды)  не только возможно, но и неминуемо, особенно взявъ романическое его положенiе молодаго вдовца и его бездѣльничанье. Но полюбить на всю жизнь  это слишкомъ. Не ручаюсь, что онъ любилъ ее, но что онъ таскалъ ее за собою всю жизнь  это вѣрно.

Вопросовъ я наставилъ много, но есть одинъ самый важный, который, замѣчу, я не осмѣлился прямо задать моей матери, не смотря на то, что такъ близко сошелся съ нею прошлаго года и, сверхъ того, какъ грубый и неблагодарный щенокъ, считающiй, что передъ нимъ виноваты, не церемонился съ нею вовсе. Вопросъ слѣдующiй: какъ она–то могла, она сама, уже бывшая полгода въ бракѣ, да еще придавленная всѣми понятiями о законности брака, придавленная, какъ безсильная муха, она, уважавшая своего Макара Ивановича не меньше, чѣмъ какого–то


20

бога, какъ она–то могла, въ какiя нибудь двѣ недѣли, дойти до такого грѣха? Вѣдь не развратная же женщина была моя мать? Напротивъ, скажу теперь впередъ, что быть болѣе чистой душой, и такъ потомъ во всю жизнь, даже трудно себѣ и представить. Объяснить развѣ можно тѣмъ, что сдѣлала она не помня себя, т. е. не въ томъ смыслѣ, какъ увѣряютъ теперь адвокаты про своихъ убiйцъ и воровъ, а подъ тѣмъ сильнымъ впечатлѣнiемъ, которое, при извѣстномъ простодушiи жертвы, овладѣваетъ иногда ею фатально и трагически. Почемъ знать, можетъ быть, она полюбила до смерти... фасонъ его платья, парижскiй проборъ волосъ, его французскiй выговоръ, именно французскiй, въ которомъ она не понимала ни звука, тотъ романсъ, который онъ спѣлъ за фортепьяно, полюбила нѣчто никогда невиданное и неслыханное (а онъ былъ очень красивъ собою), и ужь заодно полюбила, прямо до изнеможенiя, всего его, съ фасонами и романсами. Я слышалъ, что съ дворовыми дѣвушками это иногда случалось во времена крѣпостнаго права, да еще съ самыми честными. Я это понимаю, и подлецъ тотъ, который объяснитъ это лишь однимъ только крѣпостнымъ правомъ и «приниженностью!» И такъ, могъ же, стало быть, этотъ молодой человѣкъ имѣть въ себѣ столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тѣхъ поръ существо и главное такое совершенно разнородное съ собою существо, совершенно изъ другого мiра и изъ другой земли, и на такую явную гибель? Что на гибель  это–то и мать моя, надѣюсь, понимала всю жизнь; только развѣ когда шла, то не думала о гибели вовсе; но такъ всегда у этихъ «беззащитныхъ»: и знаютъ, что гибель, а лѣзутъ.

Согрѣшивъ, они тотчасъ покаялись. Онъ, съ остроумiемъ разсказывалъ мнѣ, что рыдалъ на плечѣ Макара Ивановича, котораго нарочно призвалъ для сего случая въ кабинетъ, а она  она въ то время лежала гдѣ–то въ забытьи, въ своей дворовой клѣтушкѣ...

 

 

VI.

 

Но довольно о вопросахъ и скандальныхъ подробностяхъ. Версиловъ, выкупивъ мою мать у Макара Иванова, въ скорости уѣхалъ и съ тѣхъ поръ, какъ я уже и прописалъ выше, сталъ ее таскать за собою почти повсюду, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда отлучался подолгу; тогда оставлялъ ее большею частью на попеченiе тетушки, т. е. Татьяны Павловны Прутковой, которая


21

всегда откуда–то въ такихъ случаяхъ подвертывалась. Живали они и въ Москвѣ, живали по разнымъ другимъ деревнямъ и городамъ, даже за границей и, наконецъ, въ Петербургѣ. Обо всемъ этомъ послѣ или не стоитъ. Скажу лишь, что годъ спустя послѣ Макара Ивановича явился на свѣтѣ я, затѣмъ еще черезъ годъ моя сестра, а затѣмъ уже лѣтъ десять или одинадцать спустя  болѣзненный мальчикъ, младшiй братъ мой, умершiй черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Съ мучительными родами этого ребенка кончилась красота моей матери, такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ сказали: она быстро стала старѣть и хилѣть.

Но съ Макаромъ Ивановичемъ сношенiя все–таки никогда не прекращались. Гдѣ бы Версиловы ни были, жили ли по нѣскольку лѣтъ на мѣстѣ или переѣзжали, Макаръ Ивановичъ непремѣнно увѣдомлялъ о себѣ «семейство». Образовались какiя–то странныя отношенiя, отчасти торжественныя и почти серьезныя. Въ господскомъ быту къ такимъ отношенiямъ непремѣнно примѣшалось бы нѣчто комическое, я это знаю; но тутъ этого не вышло. Письма присылались въ годъ по два раза, не болѣе и не менѣе, и были чрезвычайно одно на другое похожiя. Я ихъ видѣлъ; въ нихъ мало чего нибудь личнаго; напротивъ, по возможности одни только торжественныя извѣщенiя о самыхъ общихъ событiяхъ и о самыхъ общихъ чувствахъ, если такъ можно выразиться о чувствахъ: извѣщенiя прежде всего о своемъ здоровьѣ, потомъ спросы о здоровьѣ, затѣмъ пожеланiя, торжественные поклоны и благословенiя  и все. Именно въ этой общности и безличности и полагается, кажется, вся порядочность тона и все высшее знанiе обращенiя въ этой средѣ. «Достолюбезной и почтенной супругѣ нашей Софьѣ Андреевнѣ посылаю нашъ нижайшiй поклонъ»... «Любезнымъ дѣткамъ нашимъ посылаю родительское благословенiе наше во вѣки нерушимое». Дѣтки всѣ прописывались поимянно, по мѣрѣ ихъ накопленiя, и я тутъ же. При этомъ замѣчу, что Макаръ Ивановичъ былъ на столько остроуменъ, что никогда не прописывалъ «Его Высокородiя достопочтеннѣйшаго господина Андрея Петровича» своимъ «благодѣтелемъ», хотя и прописывалъ неуклонно въ каждомъ письмѣ свой всенижайшiй поклонъ, испрашивая у него милости, а на самого его благословенiе Божiе. Отвѣты Макару Ивановичу посылались моею матерью въ скорости и всегда писались въ такомъ же точно родѣ. Версиловъ, разумѣется, въ перепискѣ не участвовалъ. Писалъ Макаръ Ивановичъ изъ разныхъ концовъ Россiи, изъ городовъ и монастырей, въ которыхъ по–долгу иногда проживалъ. Онъ сталъ такъ–называемымъ странникомъ. Никогда ни о чемъ не


22

просилъ; за то разъ года въ три непремѣнно являлся домой на побывку и останавливался прямо у матери, которая, всегда такъ приходилось, имѣла свою квартиру, особую отъ квартиры Версилова. Объ этомъ мнѣ придется послѣ сказать, но здѣсь лишь замѣчу, что Макаръ Ивановичъ не разваливался въ гостиной на диванахъ, а скромно помѣщался гдѣ нибудь за перегородкой. Проживалъ недолго, дней пять, недѣлю.

Я забылъ сказать, что онъ ужасно любилъ и уважалъ свою фамилью «Долгорукiй». Разумѣется это  смѣшная глупость. Всего глупѣе то, что ему нравилась его фамилья именно потому, что есть князья Долгорукiе. Странное понятiе, совершенно вверхъ ногами!

Если я и сказалъ, что все семейство всегда было въ сборѣ, то кромѣ меня, разумѣется. Я былъ какъ выброшенный и чуть не съ самаго рожденiя помѣщенъ въ чужихъ людяхъ. Но тутъ не было никакого особеннаго намѣренiя, а просто какъ–то такъ почему–то вышло. Родивъ меня, мать была еще молода и хороша, а стало быть нужна ему, а крикунъ–ребенокъ, разумѣется, былъ всему помѣхою, особенно въ путешествiяхъ. Вотъ почему и случилось, что до двадцатаго года я почти не видалъ моей матери, кромѣ двухъ, трехъ случаевъ мелькомъ. Произошло не отъ чувствъ матери, а отъ высокомѣрiя къ людямъ Версилова.

 

 

VII.

 

Теперь, совсѣмъ о другомъ.

Мѣсяцъ назадъ, т. е. за мѣсяцъ до девятнадцатаго сентября, я, въ Москвѣ, порѣшилъ отказаться отъ нихъ всѣхъ и уйти въ свою идею уже окончательно. Я такъ и прописываю это слово: «уйти въ свою идею», потому что это выраженiе можетъ обозначить почти всю мою главную мысль, то самое, для чего я живу на свѣтѣ. Что это за «своя идея», объ этомъ слишкомъ много будетъ потомъ. Въ уединенiи мечтательной и многолѣтней моей московской жизни она создалась у меня еще съ шестаго класса гимназiи, и съ тѣхъ поръ, можетъ быть, ни на мигъ не оставляла меня. Она поглотила всю мою жизнь. Я и до нея жилъ въ мечтахъ, жилъ съ самаго дѣтства въ мечтательномъ царствѣ извѣстнаго оттѣнка; но съ появленiемъ этой главной и все поглотившей во мнѣ идеи, мечты мои скрѣпились и разомъ отлились въ извѣстную форму; изъ глупыхъ сдѣлались разумными. Гимназiя мечтамъ не мѣшала; не помѣшала и идеѣ. Прибавлю однако, что я кончилъ гимназическiй курсъ въ послѣднемъ году плохо, тогда


23

какъ до седьмаго класса всегда былъ изъ первыхъ, а случилось это вслѣдствiе той же идеи, вслѣдствiе вывода, можетъ быть, ложнаго, который я изъ нея вывелъ. Такимъ образомъ, не гимназiя помѣшала идеѣ, а идея помѣшала гимназiи. Помѣшала и университету. Кончивъ гимназiю, я тотчасъ же вознамѣрился не только порвать со всѣми радикально, но если надо, то со всѣмъ даже мiромъ, не смотря на то, что мнѣ былъ тогда всего только двадцатый годъ. Я написалъ кому слѣдуетъ, черезъ кого слѣдуетъ въ Петербургъ, чтобы меня окончательно оставили въ покоѣ, денегъ на содержанiе мое больше не присылали и, если возможно, чтобъ забыли меня вовсе (т. е. разумѣется, въ случаѣ если меня сколько–нибудь помнили), и, наконецъ,  что въ университетъ я «ни за что» не поступлю. Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университетъ и дальнѣйшее образованiе, или отдалить немедленное приложенiе «идеи» къ дѣлу еще на четыре года; я безтрепетно сталъ за идею, ибо былъ математически убѣжденъ. Версиловъ, отецъ мой, котораго я видѣлъ всего только разъ въ моей жизни, на мигъ, когда мнѣ было всего десять лѣтъ (и который въ одинъ этотъ мигъ успѣлъ поразить меня), Версиловъ, въ отвѣтъ на мое письмо, не ему впрочемъ посланное, самъ вызвалъ меня въ Петербургъ собственноручнымъ письмомъ, обѣщая частное мѣсто. Этотъ вызовъ человѣка, сухого и гордаго, ко мнѣ высокомѣрнаго и небрежнаго и который до сихъ поръ, родивъ меня и бросивъ въ люди, не только не зналъ меня вовсе, но даже въ этомъ никогда не раскаявался  (кто знаетъ, можетъ быть, о самомъ существованiи моемъ имѣлъ понятiе смутное и неточное, такъ какъ оказалось потомъ, что и деньги не онъ платилъ за содержанiе мое въ Москвѣ, а другiе),  вызовъ этого человѣка, говорю я, такъ вдругъ обо мнѣ вспомнившаго и удостоившаго собственноручнымъ письмомъ,  этотъ вызовъ, прельстивъ меня, рѣшилъ мою участь. Странно, мнѣ между прочимъ понравилось въ его письмецѣ (одна маленькая страничка малаго формата), что онъ ни слова не упомянулъ объ университетѣ, не просилъ меня перемѣнить рѣшенiе, не укорялъ, что не хочу учиться, словомъ, не выставлялъ никакихъ родительскихъ финтифлюшекъ въ этомъ родѣ, какъ это бываетъ по обыкновенiю, а между тѣмъ это–то и было худо съ его стороны въ смыслѣ, что еще пуще обозначало его ко мнѣ небрежность. Я рѣшился ѣхать еще и потому, что это вовсе не мѣшало моей главной мечтѣ: «Посмотрю, что будетъ», разсуждалъ я:  во всякомъ случаѣ я связываюсь съ ними только на время, можетъ быть, на самое малое. Но чуть увижу, что этотъ шагъ, хотя бы и условный и малый, все–таки отдалитъ меня отъ


24

главнаго, то тотчасъ же съ ними порву, брошу все и уйду въ свою скорлупу». Именно въ скорлупу! «Спрячусь въ нее какъ черепаха»; сравненiе это очень мнѣ нравилось. «Я буду не одинъ», продолжалъ я раскидывать, ходя какъ угорѣлый всѣ эти послѣднiе дни въ Москвѣ,  никогда теперь уже не буду одинъ, какъ въ столько ужасныхъ лѣтъ до сихъ поръ: со мной будетъ моя идея, которой я никогда не измѣню, даже и въ томъ случаѣ, еслибъ они мнѣ всѣ тамъ понравились, и дали мнѣ счастье, и я прожилъ бы съ ними хоть десять лѣтъ!» Вотъ это–то впечатлѣнiе, замѣчу впередъ, вотъ именно эта–то двойственность плановъ и цѣлей моихъ, опредѣлившаяся еще въ Москвѣ, и которая не оставляла меня ни на одинъ мигъ въ Петербургѣ (ибо не знаю, былъ ли такой день въ Петербургѣ, который бы я не ставилъ впереди моимъ окончательнымъ срокомъ, чтобы порвать съ ними и удалиться)  эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною изъ главнѣйшихъ причинъ многихъ моихъ неосторожностей, надѣланныхъ въ году, многихъ мерзостей, многихъ даже низостей, и ужь разумѣется глупостей.

Конечно у меня вдругъ являлся отецъ, котораго никогда прежде не было. Эта мысль пьянила меня и при сборахъ въ Москвѣ и въ вагонѣ. Что отецъ  это бы еще и ничего, и нѣжностей я не любилъ, но человѣкъ этотъ меня знать не хотѣлъ и унизилъ, тогда какъ я мечталъ о немъ всѣ эти годы въ засосъ (если можно такъ о мечтѣ выразиться). Каждая мечта моя, съ самаго дѣтства, отзывалась имъ: витала около него, сводилась на него въ окончательномъ результатѣ. Я не знаю, ненавидѣлъ или любилъ я его, но онъ наполнялъ собою все мое будущее, всѣ разсчеты мои на жизнь,  и это случилось, само собою, это шло вмѣстѣ съ ростомъ.

Повлiяло на мой отъѣздъ изъ Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, одинъ соблазнъ, отъ котораго уже и тогда, еще за три мѣсяца предъ выѣздомъ (стало–быть, когда и помину не было о Петербургѣ), у меня уже поднималось и билось сердце! Меня тянуло въ этотъ неизвѣстный океанъ еще и потому, что я прямо могъ войти въ него властелиномъ и господиномъ даже чужихъ судебъ, да еще чьихъ! Но великодушныя, а не деспотическiя чувства кипѣли во мнѣ,  предувѣдомляю заранѣе, чтобъ не вышло ошибки изъ словъ моихъ. Къ тому же Версиловъ могъ думать (если только удостоивалъ обо мнѣ думать), что вотъ ѣдетъ маленькiй мальчикъ, отставной гимназистикъ, подростокъ, и удивляется на весь свѣтъ. А я межь тѣмъ уже зналъ всю его подноготную и имѣлъ на себѣ важнѣйшiй документъ, за который (теперь ужь я знаю это навѣрно)  онъ отдалъ бы


25

нѣсколько лѣтъ своей жизни, еслибъ я открылъ ему тогда тайну. Впрочемъ я замѣчаю, что наставилъ загадокъ. Безъ фактовъ чувствъ не опишешь. Къ тому же обо всемъ этомъ слишкомъ довольно будетъ на своемъ мѣстѣ, затѣмъ и перо взялъ. А такъ писать  похоже на бредъ или облако.

 

 

VIII.

 

Наконецъ, чтобы перейти къ девятнадцатому числу окончательно, скажу пока вкратцѣ и такъ сказать мимолетомъ, что я засталъ ихъ всѣхъ, т. е. Версилова, мать и сестру мою (послѣднюю я увидалъ въ первый разъ въ жизни), при тяжелыхъ обстоятельствахъ, почти въ нищетѣ или наканунѣ нищеты. Объ этомъ я узналъ ужь и въ Москвѣ, но все же не предполагалъ того, чтò увидѣлъ. Я съ самаго дѣтства привыкъ воображать себѣ этого человѣка, этого «будущаго отца моего» почти въ какомъ–то сiянiи и не могъ представить себѣ иначе, какъ на первомъ мѣстѣ вездѣ. Никогда Версиловъ не жилъ съ моею матерью на одной квартирѣ, а всегда нанималъ ей особенную: конечно, дѣлалъ это изъ подлѣйшихъ ихнихъ «приличiй». Но тутъ всѣ жили вмѣстѣ, въ одномъ деревянномъ флигелѣ, въ переулкѣ, въ Семеновскомъ полку. Всѣ вещи уже были заложены, такъ что я даже отдалъ матери, таинственно отъ Версилова, мои таинственные шестьдесятъ рублей. Именно таинственные потому, что были накоплены изъ карманныхъ денегъ моихъ, которыхъ отпускалось мнѣ по пяти рублей въ мѣсяцъ, впродолженiе двухъ лѣтъ; копленiе же началось съ перваго дня моей «идеи», а потому Версиловъ не долженъ былъ знать объ этихъ деньгахъ ни слова. Этого я трепеталъ.

Эта помощь оказалась лишь каплей. Мать работала, сестра тоже брала шитье; Версиловъ жилъ праздно, капризился и продолжалъ жить со множествомъ прежнихъ, довольно дорогихъ привычекъ. Онъ брюзжалъ ужасно, особенно за обѣдомъ, и всѣ прiемы его были совершенно деспотическiе. Но мать, сестра, Татьяна Павловна и все семейство покойнаго Андроникова (одного, мѣсяца три передъ тѣмъ, умершаго начальника отдѣленiя и съ тѣмъ вмѣстѣ заправлявшаго дѣлами Версилова), состоявшее изъ безчисленныхъ женщинъ, благоговѣли передъ нимъ, какъ передъ фетишемъ. Я не могъ представить себѣ этого. Замѣчу, что девять лѣтъ назадъ, онъ былъ несравненно изящнѣе. Я сказалъ уже, что онъ остался въ мечтахъ моихъ въ какомъ–то сiянiи, а потому я не могъ вообразить, какъ можно было такъ постарѣть


26

и истереться всего только въ девять какихъ нибудь лѣтъ съ тѣхъ поръ: мнѣ тотчасъ же стало грустно, жалко, стыдно. Взглядъ на него былъ однимъ изъ тяжелѣйшихъ моихъ первыхъ впечатлѣнiй по прiѣздѣ. Впрочемъ, онъ былъ еще вовсе не старикъ, ему было всего сорокъ пять лѣтъ; вглядываясь же дальше, я нашелъ въ красотѣ его даже что–то болѣе поражающее, чѣмъ то, чтò уцѣлѣло въ моемъ воспоминанiи. Меньше тогдашняго блеску, менѣе внѣшности, даже изящнаго, но жизнь какъ бы оттиснула на этомъ лицѣ нѣчто гораздо болѣе любопытное прежняго.

А, между тѣмъ, нищета была лишь десятой или двадцатой долей въ его неудачахъ, и я слишкомъ зналъ объ этомъ. Кромѣ нищеты, стояло нѣчто безмѣрно серьезнѣйшее,  не говоря уже о томъ, что все еще была надежда выиграть процессъ о наслѣдствѣ, затѣянный уже годъ у Версилова съ князьями Сокольскими, и Версиловъ могъ получить въ самомъ ближайшемъ будущемъ имѣнiе, цѣнностью въ семьдесятъ, а можетъ и нѣсколько болѣе тысячъ. Я сказалъ уже выше, что этотъ Версиловъ прожилъ въ свою жизнь три наслѣдства, и вотъ его опять выручало наслѣдство! Дѣло рѣшалось въ судѣ въ самый ближайшiй срокъ. Я съ тѣмъ и прiѣхалъ. Правда, подъ надежду денегъ никто не давалъ, занять негдѣ было, и пока терпѣли.

Но Версиловъ и не ходилъ ни къ кому, хотя иногда уходилъ на весь день. Уже слишкомъ годъ назадъ, какъ онъ былъ выгнанъ изъ общества. Исторiя эта, не смотря на всѣ старанiя мои, оставалась для меня въ главнѣйшемъ невыясненною, не смотря на цѣлый мѣсяцъ жизни моей въ Петербургѣ. Виновенъ или невиновенъ Версиловъ  вотъ что для меня было важно, вотъ для чего я прiѣхалъ! Отвернулись отъ него всѣ, между прочимъ и всѣ влiятельные знатные люди, съ которыми онъ особенно умѣлъ во всю жизнь поддерживать связи, вслѣдствiе слуховъ объ одномъ чрезвычайно низкомъ, и  чтò хуже всего, въ глазахъ «свѣта»  скандальномъ поступкѣ, будто бы совершенномъ имъ слишкомъ годъ назадъ въ Германiи, и даже о пощечинѣ, полученной тогда же слишкомъ гласно, именно отъ одного изъ князей Сокольскихъ, и на которую онъ не отвѣтилъ вызовомъ. Даже дѣти его (законные), сынъ и дочь, отъ него отвернулись и жили отдѣльно. Правда, и сынъ и дочь витали въ самомъ высшемъ кругу, чрезъ Фанарiотовыхъ и стараго князя Сокольскаго (бывшаго друга Версилова). Впрочемъ, приглядываясь къ нему во весь этотъ мѣсяцъ, я видѣлъ высокомѣрнаго человѣка, котораго не общество исключило изъ своего круга, а который скорѣе самъ прогналъ общество отъ себя,  до того онъ смотрѣлъ независимо. Но имѣлъ ли онъ право смотрѣть такимъ образомъ  вотъ что меня волновало!


27

Я непремѣнно долженъ былъ узнать всю правду въ самый ближайшiй срокъ, ибо прiѣхалъ  судить этого человѣка. Свои силы я еще таилъ отъ него, но мнѣ надо было или признать его или оттолкнуть отъ себя вовсе. А послѣднее мнѣ было бы слишкомъ тяжело, и я мучился. Сдѣлаю, наконецъ, полное признанiе: этотъ человѣкъ былъ мнѣ дорогъ!

А пока, я жилъ съ ними на одной квартирѣ, работалъ и едва удерживался отъ грубостей. Даже и не удерживался. Проживъ уже мѣсяцъ, я съ каждымъ днемъ убѣждался, что за окончательными разъясненiями ни за что не могъ обратиться къ нему. Гордый человѣкъ прямо сталъ передо мной загадкой, оскорбившей меня до глубины. Онъ былъ со мною даже милъ и шутилъ, но я скорѣе хотѣлъ ссоры, чѣмъ такихъ шутокъ. Всѣ разговоры мои съ нимъ носили всегда какую–то въ себѣ двусмысленность, то есть попросту какую–то странную насмѣшку съ его стороны. Онъ съ самаго начала встрѣтилъ меня изъ Москвы не серьезно. Я никакъ не могъ понять, для чего онъ это сдѣлалъ. Правда, онъ достигъ того, что остался передъ мною непроницаемъ; но самъ я не унизился бы до просьбъ о серьезности со мной съ его стороны. Ктому–же, у него были какiе–то удивительные и неотразимые прiемы, съ которыми я не зналъ что дѣлать. Короче, со мной онъ обращался, какъ съ самымъ зеленымъ подросткомъ,  чего я почти не могъ перенести, хотя и зналъ, что такъ будетъ. Вслѣдствiе того, я самъ пересталъ говорить серьезно и ждалъ, даже почти совсѣмъ пересталъ говорить. Ждалъ я одного лица, съ прiѣздомъ котораго въ Петербургъ могъ окончательно узнать истину; въ этомъ была моя послѣдняя надежда. Во всякомъ случаѣ приготовился порвать окончательно и уже принялъ всѣ мѣры. Мать мнѣ жаль было, но... «или онъ или я»  вотъ что я хотѣлъ предложить ей и сестрѣ моей. Даже день у меня былъ назначенъ; а пока я ходилъ на службу.

 

 

 

Глава вторая.

 

I.

 

Въ это девятнадцатое число, я долженъ былъ тоже получить мое первое жалованье за первый мѣсяцъ моей петербургской службы на моемъ «частномъ» мѣстѣ. Объ мѣстѣ этомъ они меня и не спрашивали, а просто отдали меня на него, кажется, въ самый первый день, какъ я прiѣхалъ. Это было очень грубо,


28

и я почти обязанъ былъ протестовать. Это мѣсто оказалось въ домѣ у стараго князя Сокольскаго. Но протестовать тогда–же  значило–бы порвать съ ними сразу, чтò хоть вовсе не пугало меня, но вредило моимъ существеннымъ цѣлямъ, а потому я принялъ мѣсто покамѣстъ, молча, молчаньемъ защитивъ мое достоинство. Поясню съ самаго начала, что этотъ князь Сокольскiй, богачъ и тайный совѣтникъ, нисколько не состоялъ въ родствѣ съ тѣми московскими князьями Сокольскими (ничтожными бѣдняками уже нѣсколько поколѣнiй сряду), съ которыми Версиловъ велъ свою тяжбу. Они были только однофамильцы. Тѣмъ не менѣе, старый князь очень ими интересовался и особенно любилъ одного изъ этихъ князей, такъ сказать, ихъ старшаго въ родѣ  одного молодого офицера. Версиловъ еще недавно имѣлъ огромное влiянiе на дѣла этого старика и былъ его другомъ, страннымъ другомъ, потому что этотъ бѣдный князь, какъ я замѣтилъ, ужасно боялся его, не только въ то время, какъ я поступилъ, но кажется и всегда во всю дружбу. Впрочемъ, они уже давно не видались; безчестный поступокъ, въ которомъ обвиняли Версилова, касался именно семейства князя; но подвернулась Татьяна Павловна, и чрезъ ея–то посредство я и помѣщенъ былъ къ старику, который желалъ «молодого человѣка» къ себѣ въ кабинетъ. При этомъ оказалось, что ему ужасно желалось тоже сдѣлать угодное Версилову, такъ сказать первый шагъ къ нему, а Версиловъ позволилъ. Распорядился же старый князь въ отсутствiе своей дочери, вдовы  генеральши, которая навѣрно бы ему не позволила этого шагу. Объ этомъ послѣ, но замѣчу, что эта–то странность отношенiй къ Версилову и поразила меня въ его пользу. Представлялось соображенiю, что если глава оскорбленной семьи все еще продолжаетъ питать уваженiе къ Версилову, то, стало быть, нелѣпы или, по крайней мѣрѣ, двусмысленны и распущенные толки о подлости Версилова. Отчасти это–то обстоятельство и заставило меня не протестовать при поступленiи: поступая, я именно надѣялся все это провѣрить.

Эта Татьяна Павловна играла странную роль въ то время, какъ я засталъ ее въ Петербургѣ. Я почти забылъ о ней вовсе и ужь никакъ не ожидалъ, что она съ такимъ значенiемъ. Она прежде встрѣчалась мнѣ раза три–четыре въ моей московской жизни, и являлась Богъ знаетъ откуда, по чьему–то порученiю, всякiй разъ когда надо было меня гдѣ–нибудь устроивать,  при поступленiи–ли въ пансiонишко Тушара, или потомъ, черезъ два съ половиной года, при переводѣ меня въ гимназiю и помѣщенiи въ квартирѣ незабвеннаго Николая Семеновича. Появившись она проводила со мною весь тотъ день, ревизовала мое бѣлье,


29

платье, разъѣзжала со мной на Кузнецкiй и въ городъ, покупала мнѣ необходимыя вещи, устроивала, однимъ словомъ, все мое приданое до послѣдняго сундучка и перочиннаго ножика; при этомъ, все время шипѣла на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мнѣ въ примѣръ другихъ фантастическихъ какихъ–то мальчиковъ, ея знакомыхъ и родственниковъ, которые будто бы всѣ были лучше меня и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже нѣсколько разъ и больно. Устроивъ меня и водворивъ на мѣстѣ, она исчезала на нѣсколько лѣтъ безслѣдно. Вотъ она–то, тотчасъ по моемъ прiѣздѣ, и появилась опять водворять меня. Это была сухенькая, маленькая фигурка, съ птичьимъ востренькимъ носикомъ и птичьими вострыми глазками. Версилову она служила, какъ раба, и преклонялась передъ нимъ какъ передъ папой, но по убѣжденiю. Но скоро я съ удивленiемъ замѣтилъ, что ее рѣшительно всѣ и вездѣ уважали, и главное  рѣшительно вездѣ и всѣ знали. Старый князь Сокольскiй относился къ ней съ необыкновеннымъ почтенiемъ; въ его семействѣ тоже; эти гордыя дѣти Версилова тоже; у Фанарiотовыхъ тоже,  а между тѣмъ она жила шитьемъ, промываньемъ какихъ–то кружевъ, брала изъ магазина работу. Мы съ нею съ перваго слова поссорились, потому что она тотчасъ–же вздумала, какъ прежде, шесть лѣтъ тому, шипѣть на меня; съ тѣхъ поръ продолжали ссориться каждый день: но это не мѣшало намъ иногда разговаривать и, признаюсь, къ концу мѣсяца она мнѣ начала нравиться; я думаю, за независимость характера. Впрочемъ, я ее объ этомъ не увѣдомлялъ.

Я сейчасъ же понялъ, что меня опредѣлили на мѣсто къ этому больному старику затѣмъ только, чтобъ его «тѣшить», и что въ этомъ и вся служба. Естественно, это меня унизило, и я тотчасъ же принялъ было мѣры; но вскорѣ этотъ старый чудакъ произвелъ во мнѣ какое–то неожиданное впечатлѣнiе, въ родѣ какъ бы жалости, и, къ концу мѣсяца, я какъ–то странно къ нему привязался, по крайней мѣрѣ, оставилъ намѣренiе грубить. Ему, впрочемъ, было не болѣе шестидесяти. Тутъ вышла цѣлая исторiя. Года полтора назадъ, съ нимъ вдругъ случился припадокъ; онъ куда–то поѣхалъ и въ дорогѣ помѣшался, такъ что произошло нѣчто въ родѣ скандала, о которомъ въ Петербургѣ поговорили. Какъ слѣдуетъ въ такихъ случаяхъ, его мигомъ увезли за границу, но мѣсяцевъ черезъ пять онъ вдругъ опять появился, и совершенно здоровый, хотя и оставилъ службу. Версиловъ увѣрялъ серьозно (и замѣтно горячо), что помѣшательства съ нимъ вовсе не было, а былъ лишь какой–то нервный припадокъ. Эту горячность Версилова я немедленно отмѣтилъ.


30

Впрочемъ, замѣчу, что и самъ я почти раздѣлялъ его мнѣнiе. Старикъ казался только развѣ ужь черезчуръ иногда легкомысленнымъ, какъ–то не по лѣтамъ, чего прежде совсѣмъ, говорятъ, не было. Говорили, что прежде онъ давалъ какiе–то гдѣ–то совѣты и однажды какъ–то слишкомъ ужь отличился въ одномъ возложенномъ на него порученiи. Зная его цѣлый мѣсяцъ, я никакъ бы не предположилъ его особенной силы быть совѣтникомъ. Замѣчали за нимъ (хоть я и не замѣтилъ), что послѣ припадка въ немъ развилась какая–то особенная наклонность поскорѣе жениться и что будто бы онъ уже не разъ приступалъ къ этой идеѣ въ эти полтора года. Объ этомъ, будто бы, знали въ свѣтѣ и, кому слѣдуетъ, интересовались. Но такъ какъ это поползновенiе слишкомъ не соотвѣтствовало интересамъ нѣкоторыхъ лицъ, окружавшихъ князя, то старика сторожили со всѣхъ сторонъ. Свое семейство у него было малое; онъ былъ вдовцомъ уже двадцать лѣтъ и имѣлъ лишь единственную дочь, ту вдову–генеральшу, которую теперь ждали изъ Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой онъ несомнѣнно боялся. Но у него была бездна разныхъ отдаленныхъ родственниковъ, преимущественно по покойной его женѣ, которые всѣ были чуть не нищiе; кромѣ того множество разныхъ его питомцевъ и имъ облагодѣтельствованныхъ питомицъ, которыя всѣ ожидали частички въ его завѣщанiи, а потому всѣ и помогали генеральшѣ въ надзорѣ за старикомъ. У него была, сверхъ того, одна странность, съ самаго молоду, не знаю только, смѣшная или нѣтъ: выдавать замужъ бѣдныхъ дѣвицъ. Онъ ихъ выдавалъ уже лѣтъ двадцать пять сряду  или отдаленныхъ родственницъ, или падчерицъ какихъ–нибудь двоюродныхъ братьевъ своей жены, или крестницъ, даже выдалъ дочку своего швейцара. Онъ сначала бралъ ихъ къ себѣ въ домъ еще маленькими дѣвочками, ростилъ ихъ съ гувернантками и француженками, потомъ обучалъ въ лучшихъ учебныхъ заведенiяхъ и подконецъ выдавалъ съ приданымъ. Все это около него тѣснилось постоянно. Питомицы естественно въ замужествѣ народили еще дѣвочекъ; всѣ народившiяся дѣвочки тоже норовили въ питомицы: вездѣ онъ долженъ былъ крестить, все это являлось поздравлять съ имянинами, и все это ему было чрезвычайно прiятно.

Поступивъ къ нему, я тотчасъ замѣтилъ, что въ умѣ старика гнѣздилось одно тяжелое убѣжденiе  и этого никакъ нельзя было не замѣтить  что всѣ–де какъ–то странно стали смотрѣть на него въ свѣтѣ, что всѣ будто стали относиться къ нему не такъ, какъ прежде, къ здоровому; это впечатлѣнiе не покидало его даже въ самыхъ веселыхъ свѣтскихъ собранiяхъ. Старикъ


31

сталъ мнителенъ, сталъ замѣчать что–то у всѣхъ по глазамъ. Мысль, что его все еще подозрѣваютъ помѣшаннымъ, видимо его мучила; даже ко мнѣ онъ иногда приглядывался съ недовѣрчивостью. И если бы онъ узналъ, что кто нибудь распространяетъ или утверждаетъ о немъ этотъ слухъ, то, кажется, этотъ незлобивѣйшiй человѣкъ сталъ бы ему вѣчнымъ врагомъ. Вотъ это–то обстоятельство я и прошу замѣтить. Прибавлю, что это и рѣшило съ перваго дня, что я не грубилъ ему; даже радъ былъ, если приводилось его иногда развеселить или развлечь; не думаю, чтобъ признанiе это могло положить тѣнь на мое достоинство.

Большая часть его денегъ находилась въ оборотѣ. Онъ, уже послѣ болѣзни, вошелъ участникомъ въ одну большую акцiонерную компанiю, впрочемъ, очень солидную. И хоть дѣла вели другiе, но онъ тоже очень интересовался, посѣщалъ собранiя акцiонеровъ, выбранъ былъ въ члены–учредители, засѣдалъ въ совѣтахъ, говорилъ длинныя рѣчи, опровергалъ, шумѣлъ, и очевидно съ удовольствiемъ. Говорить рѣчи ему очень понравилось: по крайней мѣрѣ, всѣ могли видѣть его умъ. И вообще, онъ ужасно какъ полюбилъ даже въ самой интимной частной жизни вставлять въ свой разговоръ особенно глубокомысленныя вещи или бонмо; я это слишкомъ понимаю. Въ домѣ, внизу, было устроено въ родѣ домашней конторы, и одинъ чиновникъ велъ дѣла, счеты и книги, а вмѣстѣ съ тѣмъ и управлялъ домомъ. Этого чиновника, служившаго, кромѣ того, на казенномъ мѣстѣ, и одного было бы совершенно достаточно; но, по желанiю самого князя, прибавили и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчасъ же былъ переведенъ въ кабинетъ и часто, даже для виду, не имѣлъ предъ собою занятiй, ни бумагъ, ни книгъ.

Я пишу теперь, какъ давно отрезвившiйся человѣкъ и во многомъ уже почти какъ постороннiй; но какъ изобразить мнѣ тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчасъ припомнилъ), засѣвшую въ сердцѣ, а главное  мое тогдашнее волненiе, доходившее до такого смутнаго и горячаго состоянiя, что я даже не спалъ по ночамъ  отъ нетерпѣнiя моего, отъ загадокъ, которыя я самъ себѣ наставилъ.

 

 

II.

 

Спрашивать денегъ  прегадкая исторiя, даже жалованье, если чувствуешь гдѣ–то въ складкахъ совѣсти, что ихъ не совсѣмъ заслужилъ. Между тѣмъ, наканунѣ, мать, шепчась съ сестрой,


32

тихонько отъ Версилова («чтобы не огорчить Андрея Петровича»), намѣревалась снести въ закладъ изъ кiота образъ, почему–то слишкомъ ей дорогой. Служилъ я на пятидесяти рубляхъ въ мѣсяцъ, но совсѣмъ не зналъ, какъ я буду ихъ получать; опредѣляя меня сюда, мнѣ ничего не сказали. Дня три назадъ, встрѣтившись внизу съ чиновникомъ, я освѣдомился у него: у кого здѣсь спрашиваютъ жалованье? Тотъ посмотрѣлъ съ улыбкой удивившагося человѣка (онъ меня не любилъ):

 А вы получаете жалованье?

Я думалъ, что вслѣдъ за моимъ отвѣтомъ онъ прибавитъ:

 За что же это–съ?

Но онъ только сухо отвѣтилъ, что «ничего не знаетъ», и уткнулся въ свою разлинованную книгу, въ которую съ какихъ–то бумажекъ вставлялъ какiе–то счеты.

Ему, впрочемъ, не безъизвѣстно было, что я кое–что и дѣлалъ. Двѣ недѣли назадъ, я ровно четыре дня просидѣлъ надъ работой, которую онъ же мнѣ и передалъ: переписать съ черновой, а вышло почти пересочинить. Это была цѣлая арава «мыслей» князя, которыя онъ готовился подать въ комитетъ акцiонеровъ. Надо было все это скомпоновать въ цѣлое и поддѣлать слогъ. Мы цѣлый день потомъ просидѣли надъ этой бумагой съ княземъ, и онъ очень горячо со мной спорилъ, однако же остался доволенъ; не знаю только, подалъ ли бумагу или нѣтъ? О двухъ–трехъ письмахъ, тоже дѣловыхъ, которыя я написалъ по его просьбѣ, я и не упоминаю.

Просить жалованья мнѣ и потому было досадно, что я уже положилъ отказаться отъ должности, предчувствуя, что принужденъ буду удалиться и отсюда, по неминуемымъ обстоятельствамъ. Проснувшись въ то утро и одѣваясь у себя на верху въ коморкѣ, я почувствовалъ, что у меня забилось сердце, и, хоть я плевался, но входя въ домъ князя, я снова почувствовалъ тоже волненiе: въ это утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, отъ прибытiя которой я ждалъ разъясненiя всего, чтò меня мучило! Это именно была дочь князя, та генеральша Ахмакова, молодая вдова, о которой я уже говорилъ и которая была въ жестокой враждѣ съ Версиловымъ. Наконецъ, я написалъ это имя! Ее я, конечно, никогда не видалъ, да и представить не могъ, какъ буду съ ней говорить и буду ли; но мнѣ представлялось (можетъ быть, и на достаточныхъ основанiяхъ), что съ ея прiѣздомъ разсѣется и мракъ, окружавшiй въ моихъ глазахъ Версилова. Твердымъ я оставаться не могъ: было ужасно досадно, что съ перваго же шагу я такъ малодушенъ и неловокъ;


33

было ужасно любопытно, а, главное, противно,  цѣлыхъ три впечатлѣнiя. Я помню весь тотъ день наизусть!

О вѣроятномъ прибытiи дочери мой князь еще не зналъ ничего и предполагалъ ея возвращенiе изъ Москвы развѣ черезъ недѣлю. Я же узналъ наканунѣ совершенно случайно: проговорилась при мнѣ моей матери Татьяна Павловна, получившая отъ генеральши письмо. Онѣ хоть и шептались и говорили отдаленными выраженiями, но я догадался. Разумѣется, не подслушивалъ: просто не могъ не слушать, когда увидѣлъ, что вдругъ, при извѣстiи о прiѣздѣ этой женщины, такъ взволновалась мать. Версилова дома не было.

Старику я не хотѣлъ передавать, потому что не могъ не замѣтить во весь этотъ срокъ, какъ онъ труситъ ея прiѣзда. Онъ даже дня три тому проговорился, хотя робко и отдаленно, что боится съ ея прiѣздомъ за меня, т. е. что за меня ему будетъ тàска. Я, однако, долженъ прибавить, что въ отношенiяхъ семейныхъ онъ все–таки сохранялъ свою независимость и главенство, особенно въ распоряженiи деньгами. Я сперва заключилъ о немъ, что онъ  совсѣмъ баба; но потомъ долженъ былъ перезаключить въ томъ смыслѣ, что если и баба, то все–таки оставалось въ немъ какое–то иногда упрямство, если не настоящее мужество. Находили минуты, въ которыя, съ характеромъ его  повидимому, трусливымъ и поддающимся  почти ничего нельзя было сдѣлать. Мнѣ это Версиловъ объяснялъ потомъ подробнѣе. Упоминаю теперь съ любопытствомъ, что мы съ нимъ почти никогда и не говорили о генеральшѣ, т. е. какъ бы избѣгали говорить: избѣгалъ особенно я, а онъ, въ свою очередь, избѣгалъ говорить о Версиловѣ, и я прямо догадался, что онъ не будетъ мнѣ отвѣчать, если я задамъ который–нибудь изъ щекотливыхъ вопросовъ, меня такъ интересовавшихъ.

Если же захотятъ узнать, объ чемъ мы весь этотъ мѣсяцъ съ нимъ проговорили, то отвѣчу, что, въ сущности, обо всемъ на свѣтѣ, но все о странныхъ какихъ–то вещахъ. Мнѣ очень нравилось чрезвычайное простодушiе, съ которымъ онъ ко мнѣ относился. Иногда я съ чрезвычайнымъ недоумѣнiемъ всматривался въ этого человѣка и задавалъ себѣ вопросъ: «Гдѣ же это онъ прежде засѣдалъ? Да его какъ разъ бы въ нашу гимназiю, да еще въ четвертый классъ и премилый вышелъ бы товарищъ». Удивлялся я тоже не разъ и его лицу: оно было на видъ чрезвычайно серьёзное (и почти красивое), сухое; густые, сѣдые вьющiеся волосы, открытые глаза; да и весь онъ былъ сухощавъ, хорошаго роста; но лицо его имѣло какое–то непрiятное, почти неприличное свойство вдругъ перемѣняться изъ необыкновенно


34

серьезнаго на слишкомъ ужь игривое, такъ что въ первый разъ видѣвшiй никакъ бы не ожидалъ этого. Я говорилъ объ этомъ Версилову, который съ любопытствомъ меня выслушалъ; кажется, онъ не ожидалъ, что я въ состоянiи дѣлать такiя замѣчанiя, но замѣтилъ вскользь, что это явилось у князя уже послѣ болѣзни и развѣ въ самое только послѣднее время.

Преимущественно мы говорили о двухъ отвлеченныхъ предметахъ,  о Богѣ и бытiи Его, т. е. существуетъ онъ или нѣтъ,  и объ женщинахъ. Князь былъ очень религiозенъ и чувствителенъ. Въ кабинетѣ его висѣлъ огромный кiотъ съ лампадкой. Но вдругъ на него находило  и онъ вдругъ начиналъ сомнѣваться въ бытiи Божiемъ и говорилъ удивительныя вещи, явно вызывая меня на отвѣтъ. Къ идеѣ этой я былъ довольно равнодушенъ, говоря вообще, но все–таки мы очень завлекались оба и всегда искренно. Вообще, всѣ эти разговоры, даже и теперь, вспоминаю съ прiятностью. Но всего милѣе ему было поболтать о женщинахъ, и такъ какъ я, по нелюбви моей къ разговорамъ на эту тему, не могъ быть хорошимъ собесѣдникомъ, то онъ иногда даже огорчался.

Онъ какъ разъ заговорилъ въ этомъ родѣ, только что я пришелъ въ это утро. Я засталъ его въ настроенiи игривомъ, а вчера оставилъ отчего–то въ чрезвычайной грусти. Между тѣмъ, мнѣ надо было непремѣнно окончить сегодня же объ жалованьѣ,  до прiѣзда нѣкоторыхъ лицъ. Я разсчитывалъ, что насъ сегодня непремѣнно прервутъ (не даромъ же билось сердце),  и тогда, можетъ, я и не рѣшусь заговорить объ деньгахъ. Но такъ какъ о деньгахъ не заговаривалось, то я естественно разсердился на мою глупость, и, какъ теперь помню, въ досадѣ на какой–то слишкомъ ужь веселый вопросъ его, изложилъ ему мои взгляды на женщинъ залпомъ и съ чрезвычайнымъ азартомъ. А изъ того вышло, что онъ еще больше увлекся на мою же шею.

 

 

III.

 

 ...Я не люблю женщинъ за то, что онѣ грубы, за то, что онѣ неловки, за то, что онѣ не самостоятельны и за то, что носятъ неприличный костюмъ! безсвязно заключилъ я мою длинную тираду.

 Голубчикъ, пощади! вскричалъ онъ, ужасно развеселившись, что еще пуще обозлило меня.

Я уступчивъ и мелоченъ только въ мелочахъ, но въ главномъ не уступлю никогда. Въ мелочахъ же, въ какихъ нибудь


35

свѣтскихъ прiемахъ, со мной Богъ знаетъ что можно сдѣлать, и я всегда проклинаю въ себѣ эту черту. Изъ какого–то смердящаго добродушiя, я иногда бывалъ готовъ поддакивать даже какому нибудь свѣтскому фату, единственно обольщенный его вѣжливостью, или ввязывался въ споръ съ дуракомъ, что всего непростительнѣе. Все это отъ невыдержки и отъ того, что выросъ въ углу. Уходишь злой и клянешься, что завтра это уже не повторится, но завтра опять тоже самое. Вотъ почему меня принимали иногда чуть не за шестнадцатилѣтняго. Но вмѣсто прiобрѣтенiя выдержки я и теперь предпочитаю закупориться еще больше въ уголъ, хотя бы въ самомъ мизантропическомъ видѣ: «Пусть я неловокъ, но  прощайте!» Я это говорю серьезно и навсегда. Впрочемъ, вовсе не по поводу князя это пишу, и даже не по поводу тогдашняго разговора.

 Я вовсе не для веселости вашей говорю, почти закричалъ я не него:  я просто высказываю убѣжденiе.

 Но какъ же это женщины грубы и одѣты неприлично? Это ново.

 Грубы. Подите въ театръ, подите на гулянье. Всякiй изъ мужчинъ знаетъ правую сторону, сойдутся и разойдутся, онъ вправо и я вправо. Женщина, т. е. дама,  я объ дамахъ говорю  такъ и претъ на васъ прямо, даже не замѣчая васъ, точно вы ужь такъ непремѣнно и обязаны отскочить и уступить дорогу. Я готовъ уступить, какъ созданью слабѣйшему, но почему тутъ право, почему она такъ увѣрена, что я это обязанъ,  вотъ что оскорбительно! Я всегда плевался встрѣчаясь. И послѣ того кричатъ, что онѣ принижены и требуютъ равенства; какое тутъ равенство, когда она меня топчетъ или напихаетъ мнѣ въ ротъ песку!

 Песку!

 Да; потому что онѣ неприлично одѣты  это только развратный не замѣтитъ. Въ судахъ запираютъ же двери, когда дѣло идетъ о неприличностяхъ: зачѣмъ же позволяютъ на улицахъ гдѣ еще больше людей? Онѣ сзади себѣ открыто фру–фру подкладываютъ, чтобъ показать, что бельфамъ; открыто! Я вѣдь не могу не замѣтить, и юноша тоже замѣтитъ, и ребенокъ, начинающiй мальчикъ, тоже замѣтитъ; это подло. Пусть любуются старые развратники и бѣгутъ, высуня языкъ, но есть чистая молодежь, которую надо беречь. Остается плеваться. Идетъ по бульвару, а сзади пуститъ шлейфъ въ полтора аршина и пыль мететъ; каково идти сзади: или бѣги обгоняй, или отскакивай всторону, нето и въ носъ, и въ ротъ она вамъ пять фунтовъ песку напихаетъ. Къ тому же, это шелкъ, она его треплетъ по камню


36

три версты, изъ одной только моды, а мужъ пятьсотъ рублей въ сенатѣ въ годъ получаетъ: вотъ гдѣ взятки–то сидятъ! Я всегда плевался, вслухъ плевался и бранился.

Хоть я и выписываю этотъ разговоръ нѣсколько въ юморѣ и съ тогдашнею характерностью, но мысли эти и теперь мои.

 И сходило съ рукъ? полюбопытствовалъ князь.

 Я плюну и отойду. Разумѣется, почувствуетъ, а виду не покажетъ, претъ величественно, не повернувъ головы. А побранился я совершенно серьезно всего одинъ разъ съ какими–то двумя, обѣ съ хвостами, на бульварѣ,  разумѣется, не скверными словами, а только вслухъ замѣтилъ, что хвостъ оскорбителенъ.

 Такъ и выразился?

 Конечно. Во–первыхъ, она попираетъ условiя общества, а, во–вторыхъ, пылитъ, а бульваръ для всѣхъ: я иду, другой идетъ, третiй, Ѳедоръ, Иванъ, все равно. Вотъ это я и высказалъ. И вообще я не люблю женскую походку, если сзади смотрѣть; это тоже высказалъ, но намекомъ.

 Другъ мой, но вѣдь ты могъ попасть въ серьезную исторiю; онѣ могли стащить тебя къ мировому?

 Ничего не могли. Не на что было жаловаться: идетъ человѣкъ подлѣ и разговариваетъ самъ съ собой. Всякiй человѣкъ имѣетъ право выражать свое убѣжденiе на воздухъ. Я говорилъ отвлеченно, къ нимъ не обращался. Онѣ привязались сами: онѣ стали браниться, онѣ гораздо сквернѣе бранились, чѣмъ я: и молокососъ, и безъ кушанья оставить надо, и нигилистъ, и городовому отдадутъ, и что я потому привязался, что онѣ однѣ, и слабыя женщины, а былъ бы съ ними мужчина, такъ я бы сейчасъ хвостъ поджалъ. Я хладнокровно объявилъ, чтобы онѣ перестали ко мнѣ приставать, а я перейду на другую сторону. «А чтобы доказать имъ, что я не боюсь ихъ мужчинъ и готовъ принять вызовъ, то буду идти за ними въ двадцати шагахъ до самаго ихъ дома, затѣмъ стану передъ домомъ и буду ждать ихъ мужчинъ». Такъ и сдѣлалъ.

 Неужто?

 Конечно, глупость, но я былъ разгоряченъ. Онѣ протащили меня версты три слишкомъ, по жарѣ, до институтовъ, вошли въ деревянный одноэтажный домъ,  я долженъ сознаться весьма приличный,  а въ окна видно было въ домѣ много цвѣтовъ, двѣ канарейки, три шавки и эстампы въ рамкахъ. Я простоялъ среди улицы передъ домомъ съ полчаса. Онѣ выглянули раза три украдкой, а потомъ опустили всѣ шторы. Наконецъ, изъ калитки вышелъ какой–то чиновникъ, пожилой; судя по виду, спалъ,


37

и его нарочно разбудили; не то что въ халатѣ, а такъ, въ чемъ–то очень домашнемъ; сталъ у калитки, заложилъ руки назадъ и началъ смотрѣть на меня; я  на него. Потомъ отведетъ глаза, потомъ опять посмотритъ и вдругъ сталъ мнѣ улыбаться. Я повернулся и ушелъ.

 Другъ мой, это что–то Шиллеровское. Я всегда удивлялся: ты краснощекiй, съ лица твоего прыщетъ здоровьемъ и  такое, можно сказать, отвращенiе отъ женщинъ! Какъ можно, чтобы женщина не производила въ твои лѣта извѣстнаго впечатлѣнiя? Мнѣ, mon cher, еще одиннадцатилѣтнему гувернеръ замѣчалъ, что я слишкомъ засматриваюсь въ Лѣтнемъ Саду на статуи.

 Вамъ ужасно хочется, чтобъ я сходилъ къ какой нибудь здѣшней Жозефинѣ и пришелъ вамъ донести. Незачѣмъ; я и самъ еще тринадцати лѣтъ видѣлъ женскую наготу, всю; съ тѣхъ поръ и почувствовалъ омерзѣнiе.

 Серьезно? Но, cher enfant, отъ красивой свѣжей женщины яблокомъ пахнетъ, какое–жь тутъ омерзенiе.

 У меня былъ въ прежнемъ пансiонишкѣ, у Тушара, еще до гимназiи, одинъ товарищъ, Ламбертъ. Онъ все меня билъ, потому что былъ больше чѣмъ тремя годами старше, а я ему служилъ и сапоги снималъ. Когда онъ ѣздилъ на конфирмацiю, то къ нему прiѣхалъ аббатъ Риго поздравить съ первымъ причастiемъ, и оба кинулись въ слезахъ другъ другу на шею, и аббатъ Риго сталъ его ужасно прижимать къ своей груди, съ разными жестами. Я тоже плакалъ и очень завидовалъ. Когда у него умеръ отецъ, онъ вышелъ, и я два года его не видалъ, а черезъ два года встрѣтилъ на улицѣ. Онъ сказалъ, что ко мнѣ придетъ. Я уже былъ въ гимназiи и жилъ у Николая Семеновича. Онъ пришелъ по утру, показалъ мнѣ пятьсотъ рублей и велѣлъ съ собой ѣхать. Хоть онъ и билъ меня два года назадъ, а всегда во мнѣ нуждался, не для однихъ сапогъ; онъ все мнѣ пересказывалъ. Онъ сказалъ, что деньги утащилъ сегодня у матери изъ шкатулки, поддѣлавъ ключъ, потому что деньги отъ отца всѣ его, по закону, и что она не смѣетъ не давать, а что вчера къ нему приходилъ аббатъ Риго увѣщевать  вошелъ, сталъ надъ нимъ и сталъ хныкать, изображать ужасъ и поднимать руки къ небу, «а я вынулъ ножъ и сказалъ, что я его зарѣжу» (онъ выговаривалъ: загхэжу). Мы поѣхали на Кузнецкiй. Дорогой онъ мнѣ сообщилъ, что его мать въ сношенiяхъ съ аббатомъ Риго, и что онъ это замѣтилъ, и что онъ на все плюетъ, и что все, что они говорятъ про причастiе  вздоръ. Онъ еще много говорилъ, а я боялся. На Кузнецкомъ онъ купилъ двухствольное ружье, ягдташъ, готовыхъ патроновъ, манежный хлыстъ;


38

и потомъ еще фунтъ конфектъ. Мы поѣхали за городъ стрѣлять и дорогою встрѣтили птицелова съ клѣтками; Ламбертъ купилъ у него канарейку. Въ рощѣ онъ канарейку выпустилъ, такъ какъ она не можетъ далеко улетѣть послѣ клѣтки, и сталъ стрѣлять въ нее, но не попалъ. Онъ въ первый разъ стрѣлялъ въ жизни, а ружье давно хотѣлъ купить, еще у Тушара, и мы давно уже объ ружьѣ мечтали. Онъ точно захлебывался. Волосы у него были черные ужасно, лицо бѣлое и румяное, какъ на маскѣ, носъ длинный, съ горбомъ, какъ у французовъ, зубы бѣлые, глаза черные. Онъ привязалъ канарейку ниткой къ сучку, и изъ двухъ стволовъ, въ упоръ, на вершокъ разстоянiя, далъ по ней два залпа, и она разлетѣлась на сто перушковъ. Потомъ, мы воротились, заѣхали въ гостинницу, взяли номеръ, стали ѣсть и пить шампанское; пришла дама... Я, помню, былъ очень пораженъ тѣмъ, какъ пышно она была одѣта, въ зеленомъ шелковомъ платьѣ. Тутъ я все это и увидѣлъ... про что вамъ говорилъ... Потомъ, когда мы стали опять пить, онъ сталъ ее дразнить и ругать; она сидѣла безъ платья; онъ отнялъ платье и когда она стала браниться и просить платье, чтобъ одѣться, онъ началъ ее изо всей силы хлестать по голымъ плечамъ хлыстомъ. Я всталъ, схватилъ его за волосы и такъ ловко, что съ одного раза бросилъ на полъ. Онъ схватилъ вилку и ткнулъ меня въ ляжку. Тутъ на крикъ вбѣжали люди, а я успѣлъ убѣжать. Съ тѣхъ поръ мнѣ мерзко вспомнить объ наготѣ; повѣрьте, была красавица.

По мѣрѣ, какъ я говорилъ, у князя измѣнялось лицо съ игриваго на очень грустное.

 Mon pauvre enfant! Я всегда былъ убѣжденъ, что въ твоемъ дѣтствѣ было очень много несчастныхъ дней.

 Не безпокойтесь, пожалуйста.

 Но ты былъ одинъ, ты самъ говорилъ мнѣ, и хоть бы этотъ Lambert; ты это такъ очертилъ: эта канарейка, эта конфирмацiя со слезами на груди и потомъ, черезъ какой–нибудь годъ, онъ о своей матери съ аббатомъ... О, mon cher, этотъ дѣтскiй вопросъ въ наше время просто страшенъ: покамѣстъ эти золотыя головки, съ кудрями и съ невинностью, въ первомъ дѣтствѣ, порхаютъ передъ тобой и смотрятъ на тебя съ ихъ свѣтлымъ смѣхомъ и свѣтлыми глазками,  то точно ангелы Божiи или прелестныя птички; а потомъ... а потомъ случается, что лучше бы они и не выростали совсѣмъ!

 Какой вы, князь, разслабленный. И точно у васъ у самихъ дѣти. Вѣдь у васъ нѣтъ дѣтей и никогда не будетъ?

 Tiens! мгновенно измѣнилось все лицо его,  какъ разъ


39

Александра Петровна,  третьяго дня, хе–хе!  Александра Петровна Синицкая,  ты, кажется, ее долженъ былъ здѣсь встрѣтить недѣли три тому,  представь, она третьяго дня, вдругъ мнѣ, на мое веселое замѣчанiе, что если я теперь женюсь, то, по крайней мѣрѣ, могу быть спокоенъ, что не будетъ дѣтей,  вдругъ она мнѣ и даже съ этакою злостью: «Напротивъ, у васъ–то и будутъ, у такихъ–то, какъ вы, и бываютъ непремѣнно, съ перваго даже года пойдутъ, увидите». Хе–хе! И всѣ почему–то вообразили, что я вдругъ женюсь; но хоть и злобно сказано, а согласись  остроумно.

 Отроумно, да обидно.

 Ну, cher enfant, не отъ всякаго можно обидѣться. Я цѣню больше всего въ людяхъ остроумiе, которое видимо исчезаетъ, а что тамъ Александра Петровна скажетъ  развѣ можетъ считаться?

 Какъ, какъ вы сказали? привязался я:  не отъ всякаго можно... именно такъ! Не всякiй стòитъ, чтобы на него обращать вниманiе,  превосходное правило. Именно я въ немъ нуждаюсь. Я это запишу. Вы, князь, говорите иногда премилыя вещи.

Онъ весь и просiялъ.

 N'estce pas? Cher enfant, истинное остроумiе исчезаетъ, чѣмъ дальше, тѣмъ пуще. Eh, mais... C'est moi qui connait les femmes! Повѣрь, жизнь всякой женщины, чтò бы она тамъ ни проповѣдывала, это  вѣчное исканiе кому бы подчиниться... Такъ сказать, жажда подчиниться. И замѣть себѣ  безъ единаго исключенiя.

 Совершенно вѣрно, великолѣпно! вскричалъ я въ восхищенiи. Въ другое время мы бы тотчасъ же пустились въ философскiя размышленiя на эту тему, на цѣлый часъ, но вдругъ меня какъ будто что–то укусило, и я весь покраснѣлъ. Мнѣ представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь къ нему передъ деньгами и что онъ непремѣнно это подумаетъ, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь объ этомъ.

 Князь, я васъ покорнѣйше прошу выдать мнѣ сейчасъ же должныя мнѣ вами пятьдесятъ рублей за этотъ мѣсяцъ, выпалилъ я залпомъ и раздражительно до грубости.

Помню (такъ какъ я помню все это утро до мелочи), что между нами произошла тогда прегадкая по своей реальной правдѣ сцена. Онъ меня сперва не понялъ, долго смотрѣлъ и не понималъ, про какiя это деньги я говорю. Естественно, что онъ и не воображалъ, что я получаю жалованье  да и за что? Правда, онъ сталъ увѣрять потомъ, что забылъ, и когда догадался, мигомъ


40

сталъ вынимать пятьдесятъ рублей, но заторопился и даже закраснѣлся. Видя, въ чемъ дѣло, я всталъ и рѣзко заявилъ, что не могу теперь принять деньги, что мнѣ сообщили о жалованьѣ, очевидно, ошибочно или обманомъ, чтобъ я не отказался отъ мѣста, и что я слишкомъ теперь понимаю, что мнѣ не за что получать, потому что никакой службы не было. Князь испугался и сталъ увѣрять, что я ужасно много служилъ, что я буду еще больше служить и что пятьдесятъ рублей такъ ничтожно, что онъ мнѣ, напротивъ, еще прибавитъ, потому что обязанъ, и что онъ самъ рядился съ Татьяной Павловной, но «непростительно все позабылъ». Я вспыхнулъ и окончательно объявилъ, что мнѣ низко получать жалованье за скандальные разсказы о томъ, какъ я провожалъ два хвоста къ институтамъ, что я не потѣшать его нанялся, а заниматься дѣломъ, а когда дѣла нѣтъ, то надо покончить и т. д., и т. д. Я и представить не могъ, чтобы можно было такъ испугаться, какъ онъ, послѣ этихъ словъ моихъ. Разумѣется, покончили тѣмъ, что я пересталъ возражать, а онъ всучилъ–таки мнѣ пятьдесятъ рублей: до сихъ поръ вспоминаю, съ краской въ лицѣ, что ихъ принялъ! На свѣтѣ всегда подлостью оканчивается, и, что хуже всего, онъ тогда съумѣлъ–таки почти доказать мнѣ, что я заслужилъ неоспоримо, а я имѣлъ глупость повѣрить, и притомъ какъ–то рѣшительно невозможно было не взять.

 Cher, cher enfant! восклицалъ онъ, цѣлуя меня и обнимая (признаюсь, я самъ было заплакалъ чортъ знаетъ съ чего, хоть мигомъ воздержался, и даже теперь, какъ пишу, у меня краска въ лицѣ)  милый другъ, ты мнѣ теперь какъ родной; ты мнѣ въ этотъ мѣсяцъ сталъ какъ кусокъ моего собственнаго сердца! Въ «свѣтѣ» только «свѣтъ» и больше ничего Катерина Николаевна (дочь его) блестящая женщина, и я горжусь, но она часто, очень–очень, милый мой, часто меня обижаетъ... Ну, а эти дѣвочки (elles sont charmantes) и ихъ матери, которыя прiѣзжаютъ въ имянины,  такъ вѣдь онѣ только свою канву привозятъ, а сами ничего не умѣютъ сказать. У меня на шестьдесятъ подушекъ ихъ канвы накоплено, все собаки, да олени. Я ихъ очень люблю, но съ тобой я почти какъ съ роднымъ,  и не сыномъ, а братомъ, и особенно люблю, когда ты возражаешь; ты литературенъ, ты читалъ, ты умѣешь восхищаться...

 Я ничего не читалъ и совсѣмъ не литературенъ. Я читалъ что попадется, а послѣднiе два года совсѣмъ ничего не читалъ и не буду читать.

 Почему не будешь?

 У меня другiя цѣли.


41

 Cher... жаль, если въ концѣ жизни скажешь себѣ какъ и я: Je sais tout, mais je ne sais rien de bon. Я рѣшительно не знаю, для чего я жилъ на свѣтѣ! Но... я тебѣ столько обязанъ... и я даже хотѣлъ...

Онъ какъ–то вдругъ оборвалъ, раскисъ и задумался. Послѣ потрясенiй (а потрясенiя съ нимъ могли случаться поминутно, Богъ знаетъ съ чего) онъ, обыкновенно, на нѣкоторое время какъ бы терялъ здравость разсудка и переставалъ управлять собой; впрочемъ, скоро и поправлялся, такъ что все это было не вредно. Мы просидѣли съ минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсѣмъ отвисла... Всего болѣе удивило меня, что онъ вдругъ упомянулъ про свою дочь, да еще съ такою откровенностью. Конечно, я приписалъ разстройству.

 Cher enfant, ты вѣдь не сердишься за то, что я тебѣ ты говорю, не правда ли? вырвалось у него вдругъ.

 Нисколько. Признаюсь, сначала, съ первыхъ разовъ, я былъ нѣсколько обиженъ и хотѣлъ вамъ самимъ сказать ты, но увидалъ, что глупо, потому что не для того же, чтобъ унизить меня, вы мнѣ ты говорите?

Онъ уже не слушалъ и забылъ свой вопросъ.

 Ну, что отецъ? поднялъ онъ вдругъ на меня задумчивый взглядъ.

Я такъ и вздрогнулъ. Во–первыхъ, онъ Версилова обозначилъ моимъ отцомъ, чего бы онъ себѣ никогда со мной не позволилъ, а во–вторыхъ заговорилъ о Версиловѣ, чего никогда не случалось.

 Сидитъ безъ денегъ и хандритъ, отвѣтилъ я кратко, но самъ сгарая отъ любопытства.

 Да, на счетъ денегъ. У него сегодня въ окружномъ судѣ рѣшается ихъ дѣло, и я жду князя Сережу, съ чѣмъ–то онъ придетъ. Обѣщался прямо изъ суда ко мнѣ. Вся ихъ судьба; тутъ шестьдесятъ или восемьдесятъ тысячъ. Конечно, я всегда желалъ добра и Андрею Петровичу (то–есть Версилову), и, кажется, онъ останется побѣдителемъ, а князья ни причемъ. Законъ.

 Сегодня въ судѣ? воскликнулъ я пораженный.

Мысль, что Версиловъ даже и это пренебрегъ мнѣ сообщить, чрезвычайно поразила меня. «Стало быть, не сказалъ и матери, можетъ, никому», представилось мнѣ тотчасъ же,  «вотъ характеръ!»

 А развѣ князь Сокольскiй въ Петербургѣ? поразила меня вдругъ другая мысль.


42

 Со вчерашняго дня. Прямо изъ Берлина, нарочно къ этому дню.

Тоже чрезвычайно важное для меня извѣстiе. «И онъ придетъ сегодня сюда, этотъ человѣкъ, который далъ ему пощечину!»

 Ну, и что–жь,  измѣнилось вдругъ все лицо князя,  проповѣдуетъ Бога попрежнему и, и... пожалуй, опять по дѣвочкамъ, по неоперившимся дѣвочкамъ? Хе–хе! Тутъ и теперь презабавный наклевывается одинъ анекдотъ... Хе–хе!

 Кто проповѣдуетъ? Кто по дѣвочкамъ?

 Андрей Петровичъ! Вѣришь ли, онъ тогда присталъ ко всѣмъ намъ, какъ листъ: что, дескать, ѣдимъ, объ чемъ мыслимъ?  то–есть почти такъ. Пугалъ и очищалъ: «Если ты религiозенъ, то какъ же ты не идешь въ монахи?» Почти это и требовалъ. Mais quelle idѐe! Если и правильно, то не слишкомъ ли строго? Особенно меня любилъ страшнымъ судомъ пугать, меня изъ всѣхъ.

 Ничего этого я не замѣтилъ, вотъ ужь мѣсяцъ съ нимъ живу, отвѣчалъ я, вслушиваясь съ нетерпѣньемъ.  Мнѣ ужасно было досадно, что онъ не оправился и мямлилъ такъ безсвязно.

 Это онъ только не говоритъ теперь, а повѣрь, что такъ. Человѣкъ остроумный, безспорно, и глубоко ученый; но правильный ли это умъ? Это все послѣ трехъ лѣтъ его за границей съ нимъ произошло. И, признаюсь, меня очень потрясъ... и всѣхъ потрясалъ... Cher enfant, j'aime le bon Dieu... Я вѣрую, вѣрую сколько могу, но  я рѣшительно вышелъ тогда изъ себя. Положимъ, что я употребилъ прiемъ легкомысленный, но я это сдѣлалъ нарочно, въ досадѣ,  и къ тому же сущность моего возраженiя была такъ же серьезна, какъ была и съ начала мiра: «Если высшее существо», говорю ему, «есть, и существуетъ персонально, а не въ видѣ разлитаго тамъ духа какого–то по творенiю, въ видѣ жидкости что ли (потому что это еще труднѣе понять),  то гдѣ же Онъ живетъ?» Другъ мой, ctait bête, безъ сомнѣнiя, но вѣдь и всѣ возраженiя на это же сводятся. Un domicile  это важное дѣло. Ужасно разсердился. Онъ тамъ въ католичество перешелъ.

 Объ этой идеѣ я тоже слышалъ. Навѣрно, вздоръ.

 Увѣряю тебя всѣмъ, что есть свято. Вглядись въ него... Впрочемъ, ты говоришь, что онъ измѣнился. Ну, а въ то время кàкъ онъ насъ всѣхъ тогда измучилъ! вѣришь ли, онъ держалъ себя такъ, какъ будто святой, и его мощи явятся. Онъ у насъ отчета въ поведенiи требовалъ, клянусь тебѣ! Мощи! En voilà une autre! Ну, пусть тамъ монахъ или пустынникъ,  


43

а тутъ человѣкъ ходитъ во фракѣ, ну, и тамъ все... и вдругъ его мощи! Странное желанiе для свѣтскаго человѣка и, признаюсь, странный вкусъ. Я тамъ ничего не говорю; конечно, все это святыня, и все можетъ случиться... Къ тому же, все это de l'inconnu, но свѣтскому человѣку даже и неприлично. Еслибы какъ–нибудь случилось со мной, или тамъ мнѣ предложили, то, клянусь, я бы отклонилъ. Ну, я вдругъ сегодня обѣдаю въ клубѣ, и вдругъ потомъ  являюсь! Да я насмѣшу! Все это я ему тогда же и изложилъ... Онъ вериги носилъ.

Я покраснѣлъ отъ гнѣва.

 Вы сами видѣли вериги?

 Я самъ не видалъ, но...

 Такъ объявляю же вамъ, что все это  ложь, сплетенiе гнусныхъ козней и клевета враговъ, то–есть одного врага, одного главнѣйшаго и безчеловѣчнаго, потому что у него одинъ только врагъ и есть: это  ваша дочь!

Князь вспыхнулъ въ свою очередь.

 Mon cher, я прошу тебя и настаиваю, чтобъ отнынѣ, никогда впредь при мнѣ не упоминать рядомъ съ этой гнусной исторiей имя моей дочери.

Я приподнялся. Онъ былъ внѣ себя; подбородокъ его дрожалъ.

 Cette histoire infâme!... Я ей не вѣрилъ, я не хотѣлъ никогда вѣрить, но... мнѣ говорятъ: вѣрь, вѣрь, я...

Тутъ вдругъ вошелъ лакей и возвѣстилъ визитъ; я опустился опять на мой стулъ.

 

 

IV.

 

Вошли двѣ дамы, обѣ дѣвицы, одна  падчерица одного двоюроднаго брата покойной жены князя, или что–то въ этомъ родѣ, воспитанница его, которой онъ уже выдѣлилъ приданое, и которая (замѣчу для будущаго) и сама была съ деньгами; вторая  Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая съ своимъ братомъ у Фанарiотовой, и которую я видѣлъ до этого времени всего только разъ въ моей жизни, мелькомъ на улицѣ, хотя съ братомъ ея, тоже мелькомъ, уже имѣлъ въ Москвѣ стычку (очень можетъ быть и упомяну объ этой стычкѣ впослѣдствiи, если мѣсто будетъ, потому что, въ сущности, не стоитъ). Эта Анна Андреевна была съ дѣтства своего особенною фавориткой князя (знакомство Версилова съ княземъ началось ужасно давно). Я былъ такъ смущенъ только


44

что происшедшимъ, что, при входѣ ихъ, даже не всталъ, хотя князь всталъ имъ на встрѣчу; а потомъ подумалъ, что ужь стыдно вставать, и остался на мѣстѣ. Главное, я былъ сбитъ тѣмъ, что князь такъ закричалъ на меня три минуты назадъ, и все еще не зналъ: уходить мнѣ, или нѣтъ. Но старикъ мой уже все забылъ совсѣмъ, по своему обыкновенiю, и весь прiятно оживился при видѣ дѣвицъ. Онъ даже, съ быстро перемѣнившейся физiономiей и какъ–то таинственно подмигивая, успѣлъ прошептать мнѣ наскоро предъ самымъ ихъ входомъ:

 Вглядись въ Олимпiаду, гляди пристальнѣе, пристальнѣе... потомъ разскажу...

Я глядѣлъ на нее довольно пристально и ничего особеннаго не находилъ: не такъ высокаго роста дѣвица, полная и съ чрезвычайно румяными щеками. Лицо, впрочемъ, довольно прiятное, изъ нравящихся матерiалистамъ. Можетъ быть, выраженiе доброты, но со складкой. Особенной интелекцiей не могла блистать, но только въ высшемъ смыслѣ, потому что хитрость была видна по глазамъ. Лѣтъ не болѣе девятнадцати. Однимъ словомъ, ничего замѣчательнаго. У насъ въ гимназiи сказали бы: подушка. (Если я описываю въ такой подробности, то единственно для того, что понадобится въ будущемъ).

Впрочемъ, и все, чтò описывалъ до сихъ поръ, повидимому, съ такой ненужной подробностью,  все это ведетъ въ будущее и тамъ понадобится. Въ своемъ мѣстѣ все отзовется; избѣжать не умѣлъ; а если скучно, то прошу не читать.

Совсѣмъ другая особа была дочь Версилова. Высокая, немного даже худощавая; продолговатое и замѣчательно блѣдное лицо, но волосы черные, пышные; глаза темные, большiе, взглядъ глубокiй; малыя и алыя губы, свѣжiй ротъ. Первая женщина, которая мнѣ не внушала омерзенiя походкой; впрочемъ, она была тонка и сухощава. Выраженiе лица не совсѣмъ доброе, но важное; двадцать два года. Почти ни одной наружной черты сходства съ Версиловымъ, а между тѣмъ, какимъ–то чудомъ, необыкновенное сходство съ нимъ въ выраженiи физiономiи. Не знаю, хороша ли она собой; тутъ кàкъ на вкусъ. Обѣ были одѣты очень скромно, такъ что не стоитъ описывать. Я ждалъ, что буду тотчасъ обиженъ какимъ–нибудь взглядомъ Версиловой или жестомъ, и приготовился; обидѣлъ же меня ея братъ въ Москвѣ съ перваго же нашего столкновенiя въ жизни. Она меня не могла знать въ лицо, но, конечно, слышала, что я хожу къ князю. Все, что предполагалъ или дѣлалъ князь, во всей этой кучѣ его родныхъ и «ожидающихъ» тотчасъ же возбуждало интересъ и являлось событiемъ,  тѣмъ болѣе его внезапное


45

пристрастiе ко мнѣ. Мнѣ положительно было извѣстно, что князь очень интересовался судьбой Анны Андреевны и искалъ ей жениха. Но для Версиловой было труднѣе найти жениха, чѣмъ тѣмъ, которыя вышивали по канвѣ.

И вотъ, противъ всѣхъ ожиданiй, Версилова, пожавъ князю руку и обмѣнявшись съ нимъ какими–то веселыми свѣтскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрѣла на меня, и видя, что я на нее тоже смотрю, вдругъ мнѣ съ улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла, и поклонилась; какъ вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамѣренная. И помню, я испыталъ необыкновенно прiятное ощущенiе.

 А это... а это  мой милый и юный другъ Аркадiй Андреевичъ Дол... пролепеталъ князь, замѣтивъ, что она мнѣ поклонилась, а я все сижу,  и вдругъ осѣкся: можетъ, сконфузился, что меня съ ней знакомитъ (то–есть, въ сущности, брата съ сестрой). Подушка тоже мнѣ поклонилась; но я вдругъ преглупо вскипѣлъ и вскочилъ съ мѣста: приливъ выдѣланной гордости, совершенно безсмысленной; все отъ самолюбiя:

 Извините, князь, я  не Аркадiй Андреевичъ, а Аркадiй Макаровичъ, рѣзко отрѣзалъ я, совсѣмъ ужь забывъ, что нужно бы отвѣтить дамамъ поклономъ. Чортъ бы взялъ эту неблагопристойную минуту!

Mais... tiens! вскричалъ, было, князь, ударивъ себя пальцемъ по лбу.

 Гдѣ вы учились? раздался надо мной глупенькiй и протяжный вопросъ прямо подошедшей ко мнѣ подушки.

 Въ Москвѣ–съ; въ гимназiи.

 А! Я слышала. Чтò, тамъ хорошо учатъ?

 Очень хорошо.

Я все стоялъ, а говорилъ точно солдатъ на рапортѣ.

Вопросы этой дѣвицы, безспорно, были ненаходчивы, но, однакожь, она таки нашлась, чѣмъ замять мою глупую выходку и облегчить смущенiе князя, который ужь тѣмъ временемъ слушалъ съ веселой улыбкою какое–то веселое нашептыванье ему на ухо Версиловой,  видимо, не обо мнѣ. Но вопросъ: зачѣмъ же эта дѣвица, совсѣмъ мнѣ незнакомая, выискалась заминать мою глупую выходку и все прочее? Вмѣстѣ съ тѣмъ, невозможно было и представить себѣ, что она обращалась ко мнѣ только такъ: тутъ было намѣренiе. Смотрѣла она на меня слишкомъ любопытно, точно ей хотѣлось, чтобъ и я ее тоже очень замѣтилъ какъ можно больше. Все это я уже послѣ сообразилъ и  не ошибся.


46

 Какъ, развѣ сегодня? вскричалъ вдругъ князь, срываясь съ мѣста.

 Такъ вы не знали? удивилась Версилова:  Olympe! князь не зналъ, что Катерина Николаевна сегодня будетъ. Мы къ ней и ѣхали, мы думали, она уже съ утреннимъ поѣздомъ и давно дома. Сейчасъ только съѣхались у крыльца; она прямо съ дороги и сказала намъ пройти къ вамъ, а сама сейчасъ придетъ... Да вотъ и она!

Отворилась боковая дверь и  та женщина появилась!

Я уже зналъ ея лицо по удивительному портрету, висѣвшему въ кабинетѣ князя; я изучалъ этотъ портретъ весь этотъ мѣсяцъ. При ней же я провелъ въ кабинетѣ минуты три и ни на одну секунду не отрывалъ глазъ отъ ея лица. Но, еслибъ я не зналъ портрета и послѣ этихъ трехъ минутъ спросили меня: «какая она?»  я бы ничего не отвѣтилъ, потому что все у меня заволоклось.

Я только помню изъ этихъ трехъ минутъ какую–то дѣйствительно прекрасную женщину, которую князь цѣловалъ и крестилъ рукой и которая вдругъ быстро стала глядѣть,  такъ–таки прямо только что вошла  на меня. Я ясно разслышалъ, какъ князь, очевидно показавъ на меня, пробормоталъ что–то, съ маленькимъ какимъ–то смѣхомъ, про новаго секретаря и произнесъ мою фамилiю. Она какъ–то вздернула лицо, скверно на меня посмотрѣла и такъ нахально улыбнулась, что я вдругъ шагнулъ, подошелъ къ князю и пробормоталъ, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного слова и, кажется, стуча зубами:

 Съ тѣхъ поръ я... мнѣ теперь свои дѣла... Я иду.

И я повернулся и вышелъ. Мнѣ никто не сказалъ ни слова, даже князь; всѣ только глядѣли. Князь мнѣ передалъ потомъ, что я такъ поблѣднѣлъ, что онъ «просто струсилъ».

Да нужды нѣтъ!

Глава третья.

_____

I.

Именно нужды не было: высшее соображенiе поглощало всѣ мелочи, и одно могущественное чувство удовлетворяло меня за все. Я вышелъ въ какомъ–то восхищенiи. Ступивъ на улицу, я готовъ былъ запѣть. Какъ нарочно, было прелестное утро, солнце, прохожiе, шумъ, движенiе, радость, толпа.  Что, неужели не обидѣла меня эта женщина? Отъ кого бы перенесъ я


47

такой взглядъ и такую нахальную улыбку безъ немедленнаго протеста хотя бы глупѣйшаго,  это все равно,  съ моей стороны? Замѣтьте, она ужь и ѣхала съ тѣмъ, чтобъ меня поскорѣй оскорбить, еще никогда не видавъ: въ глазахъ ея я былъ «подсыльный отъ Версилова», а она была убѣждена и тогда, и долго спустя, что Версиловъ держитъ въ рукахъ всю судьбу ея и имѣетъ средства тотчасъ же погубить ее, если захочетъ, посредствомъ одного документа; подозрѣвала, по крайней мѣрѣ, это. Тутъ была дуэль на смерть. И вотъ  оскорбленъ я не былъ! Оскорбленiе было, но я его не почувствовалъ! Куда! я даже былъ радъ; прiѣхавъ ненавидѣть, я даже чувствовалъ, что начинаю любить ее. «Я не знаю, можетъ ли паукъ ненавидѣть ту муху, которую намѣтилъ и ловитъ? Миленькая мушка! Мнѣ кажется, жертву любятъ: по крайней мѣрѣ, можно любить. Я же вотъ люблю моего врага: мнѣ, напримѣръ, ужасно нравится, что она такъ прекрасна. Мнѣ ужасно нравится, сударыня, что вы такъ надменны и величественны: были бы вы посмирнѣе, не было бы такого удовольствiя. Вы плюнули на меня, а я торжествую; если–бы вы, въ самомъ дѣлѣ, плюнули мнѣ въ лицо настоящимъ плевкомъ, то, право, я, можетъ быть, не разсердился, потому что вы  моя жертва, моя, а не его. Какъ обаятельна эта мысль! Нѣтъ, тайное сознанiе могущества нестерпимо прiятнѣе явнаго господства. Еслибъ я былъ стомиллiонный богачъ, я бы, кажется, находилъ удовольствiе именно ходить въ самомъ старенькомъ платьѣ и чтобъ меня принимали за человѣка самаго мизернаго, чуть не просящаго на бѣдность, толкали и презирали меня: съ меня было бы довольно одного сознанiя».

Вотъ какъ бы я перевелъ тогдашнiя мысли и радость мою, и многое изъ того, чтò я чувствовалъ. Прибавлю только, что здѣсь, въ сейчасъ написанномъ, вышло легкомысленнѣе: на дѣлѣ я былъ глубже и стыдливѣе. Можетъ, я и теперь про себя стыдливѣе, чѣмъ въ словахъ и дѣлахъ моихъ; дай–то Богъ!

Можетъ, я очень худо сдѣлалъ, что сѣлъ писать: внутри безмѣрно больше остается, чѣмъ то, чтò выходитъ въ словахъ. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при васъ,  всегда глубже, а на словахъ  смѣшнѣе и безчестнѣе. Версиловъ мнѣ сказалъ, что совсѣмъ обратное тому бываетъ только у скверныхъ людей. Тѣ только лгутъ, имъ легко; а я стараюсь писать всю правду  это ужасно трудно.


48

II.

Въ это девятнадцатое число я сдѣлалъ еще одинъ «шагъ».

Въ первый разъ съ прiѣзда у меня очутились въ карманѣ деньги, потому что накопленные въ два года мои шестьдесятъ рублей я отдалъ матери, о чемъ и упомянулъ выше; но уже нѣсколько дней назадъ, я положилъ, въ день полученiя жалованья, сдѣлать «пробу», о которой давно мечталъ. Еще вчера я вырѣзалъ изъ газеты адресъ  объявленiе «Судебнаго Пристава при С.–Петербургскомъ Мировомъ съѣздѣ» и проч. и проч. о томъ, что «девятнадцатаго сего сентября, въ двѣнадцать часовъ утра, Казанской части, такого–то участка и т. д. и т. д., въ домѣ № такой–то, будетъ продаваться движимое имущество г–жи Лебрехтъ», и что «опись, оцѣнку и продаваемое имущество можно разсмотрѣть въ день продажи» и т. д. и т. д.

Былъ второй часъ въ началѣ. Я поспѣшилъ по адресу пѣшкомъ. Вотъ уже третiй годъ, какъ я не беру извощиковъ,  такое далъ слово (иначе не скопилъ бы шестидесяти рублей). Я никогда не ходилъ на аукцiоны, я еще не позволялъ себѣ этого; и хоть теперешнiй «шагъ» мой былъ только примѣрный, но и къ этому шагу я положилъ прибѣгнуть лишь тогда, когда кончу съ гимназiей, когда порву со всѣми, когда забьюсь въ скорлупу и стану совершенно свободенъ. Правда, я далеко былъ не въ «скорлупѣ» и далеко еще не былъ свободенъ; но вѣдь и шагъ я положилъ сдѣлать лишь въ видѣ пробы,  такъ только, чтобъ посмотрѣть, почти какъ бы помечтать, а потомъ ужь не приходить, можетъ, долго, до самаго того времени, когда начнется серьезно. Для всѣхъ это былъ только маленькiй, глупенькiй аукцiонъ, а для меня то первое бревно того корабля, на которомъ Колумбъ поѣхалъ открывать Америку. Вотъ мои тогдашнiя чувства.

Прибывъ на мѣсто, я прошелъ въ углубленiе двора, обозначеннаго въ объявленiи дома, и вошелъ въ квартиру г–жи Лебрехтъ. Квартира состояла изъ прихожей и четырехъ небольшихъ, невысокихъ комнатъ. Въ первой комнатѣ изъ прихожей стояла толпа, человѣкъ даже до тридцати; изъ нихъ на половину торгующихся, а другiе, по виду ихъ, были или любопытные, или любители, или подосланные отъ Лебрехтъ; были и купцы, и жиды, зарившiеся на золотыя вещи, и нѣсколько человѣкъ изъ одѣтыхъ «чисто». Даже физiономiи иныхъ изъ этихъ господъ врѣзались въ моей памяти. Въ комнатѣ на право, въ


49

открытыхъ дверяхъ, какъ–разъ между дверцами, вдвинутъ былъ столъ, такъ что въ ту комнату войти было нельзя: тамъ лежали описанныя и продаваемыя вещи. На лѣво была другая комната, но двери въ нее были притворены, хотя и отпирались поминутно на маленькую щелку, въ которую, видно было, кто–то выглядывалъ  должно быть, изъ многочисленнаго семейства г–жи Лебрехтъ, которой, естественно, въ это время было очень стыдно. За столомъ, между дверями, лицомъ къ публикѣ, сидѣлъ на стулѣ г. судебный приставъ, при знакѣ, и производилъ распродажу вещей. Я засталъ уже дѣло почти въ половинѣ; какъ вошелъ  протѣснился къ самому столу. Продавались бронзовые подсвѣчники. Я сталъ глядѣть.

Я глядѣлъ и тотчасъ же сталъ думать: чтò же я могу тутъ купить? И куда сейчасъ дѣну бронзовые подсвѣчники, и будетъ ли достигнута цѣль, и такъ ли дѣло дѣлается, и удастся ли мой разсчетъ? И не дѣтскiй ли былъ мой разсчетъ? Все это я думалъ и ждалъ. Ощущенiе было вродѣ какъ передъ игорнымъ столомъ въ тотъ моментъ, когда вы еще не поставили карту, но подошли съ тѣмъ, что хотите поставить: «захочу поставлю, захочу уйду  моя воля». Сердце тутъ еще не бьется, но какъ–то слегка замираетъ и вздрагиваетъ,  ощущенiе не безъ прiятности. Но нерѣшимость быстро начинаетъ тяготить васъ, и вы какъ–то слѣпнете: протягиваете руку, берете карту, но машинально, почти противъ воли, какъ будто вашу руку направляетъ другой; наконецъ, вы рѣшились и ставите,  тутъ ужь ощущенiе совсѣмъ иное, огромное. Я не про аукцiонъ пишу, я только про себя пишу: у кого же другого можетъ биться сердце на аукцiонѣ?

Были  что горячились, были  что молчали и выжидали, были  что купили и раскаявались. Я даже совсѣмъ не сожалѣлъ одного господина, который ошибкою, не разслышавъ, купилъ мельхiоровый молочникъ вмѣсто серебрянаго, вмѣсто двухъ рублей за пять; даже очень мнѣ весело стало. Приставъ варьировалъ вещи: послѣ подсвѣчниковъ явились серьги, послѣ серегъ шитая сафьяная подушка, за нею шкатулка,  должно быть, для разнообразiя, или соображаясь съ требованiями торгующихся. Я не выстоялъ и десяти минутъ, подвинулся–было, къ подушкѣ, потомъ къ шкатулкѣ, но въ рѣшительную минуту каждый разъ осѣкался: предметы эти казались мнѣ совсѣмъ невозможными. Наконецъ, въ рукахъ пристава очутился альбомъ.

«Домашнiй альбомъ, въ красномъ сафьянѣ, подержанный, съ рисунками акварелью и тушью, въ футлярѣ изъ рѣзной слоновой кости, съ серебряными застежками  цѣна два рубля!»


50

Я подступилъ: вещь на видъ изящная, но въ костяной рѣзьбѣ, въ одномъ мѣстѣ, былъ изъянъ. Я только одинъ и подошелъ смотрѣть, всѣ молчали; конкурентовъ не было. Я бы могъ отстегнуть застежки и вынуть альбомъ изъ футляра, чтобъ осмотрѣть вещь, но правомъ моимъ не воспользовался, и только махнулъ дрожавшей рукой: «дескать, все равно».

 Два рубля пять копеекъ, сказалъ я, опять, кажется, стуча зубами.

Осталось за мной. Я тотчасъ же вынулъ деньги, заплатилъ, схватилъ альбомъ и ушелъ въ уголъ комнаты; тамъ вынулъ его изъ футляра и лихорадочно, наскоро, сталъ разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь въ мiрѣ,  альбомчикъ въ размѣръ листа почтовой бумаги малаго формата, тоненькiй, съ золотымъ истершимся обрѣзомъ,  точь въ точь такой, какъ заводились въ старину у только что вышедшихъ изъ института дѣвицъ. Тушью и красками нарисованы были храмы на горѣ, Амуры, прудъ съ плавающими лебедями; были стишки:

«Я въ путь далекiй отправляюсь,
«Съ Москвой на долго разстаюсь,
«На долго съ милыми прощаюсь,
«И въ Крымъ на почтовыхъ несусь.

(Уцѣлѣли таки въ моей памяти!). Я рѣшилъ, что «провалился»; если кому чего не надо, такъ именно этого.

 «Ничего, рѣшилъ я:  первую карту непремѣнно проигрываютъ; даже примѣта хорошая».

Мнѣ рѣшительно было весело.

 Ахъ, опоздалъ; у васъ? Вы прiобрѣли? вдругъ раздался подлѣ меня голосъ господина въ синемъ пальто, виднаго собой и хорошо одѣтаго. Онъ опоздалъ.

 Я опоздалъ. Ахъ, какъ жаль! За сколько?

 Два рубля пять копеекъ.

 Ахъ, какъ жаль! а вы бы не уступили?

 Выйдемте, шепнулъ я ему, замирая.

Мы вышли на лѣстницу.

 Я уступлю вамъ за десять рублей, сказалъ я, чувствуя холодъ въ спинѣ.

 Десять рублей! Помилуйте, чтò вы!

 Какъ хотите.

Онъ смотрѣлъ на меня во всѣ глаза; я былъ одѣтъ хорошо, совсѣмъ не похожъ былъ на жида или перекупщика.

 Помилосердуйте, да вѣдь это  дрянной старый альбомъ, кому онъ нуженъ? Футляръ, въ сущности, вѣдь ничего не стоитъ, вѣдь вы же не продадите никому.


51

 Вы же покупаете.

 Да вѣдь я по особому случаю, я только вчера узналъ, вѣдь этакiй я только одинъ и есть! Помилуйте, что вы!

 Я бы долженъ былъ спросить двадцать пять рублей; но такъ какъ тутъ все–таки рискъ, что вы отступитесь, то я спросилъ только десять для вѣрности. Не спущу ни копейки.

Я повернулся и пошелъ.

 Да возьмите четыре рубля, нагналъ онъ меня уже на дворѣ:  ну, пять.

Я молчалъ и шагалъ.

 На–те, берите! Онъ вынулъ десять рублей, я отдалъ альбомъ.

 А согласитесь, что это нечестно! Два рубля и десять  а?

 Почему не честно? Рынокъ!

 Какой тутъ рынокъ? (Онъ сердился).

 Гдѣ спросъ, тамъ и рынокъ; не спроси вы,  за сорокъ копеекъ не продалъ бы.

Я хоть не заливался хохотомъ и былъ серьезенъ, но хохоталъ внутри,  хохоталъ не то, что отъ восторга, а самъ не знаю отчего, немного задыхался.

 Слушайте, пробормоталъ я совершенно неудержимо, но дружески, и ужасно любя его:  слушайте. Когда Джемсъ Ротшильдъ, покойникъ, парижскiй, вотъ что тысячу семьсотъ мильоновъ франковъ оставилъ (онъ кивнулъ головой), еще въ молодости, когда случайно узналъ, за нѣсколько часовъ раньше всѣхъ, объ убiйствѣ герцога Беррiйскаго, то тотчасъ поскорѣе далъ знать, кому слѣдуетъ и одной только этой штукой, въ одинъ мигъ, нажилъ нѣсколько миллiоновъ,  вотъ какъ люди дѣлаютъ!

 Такъ вы Ротшильдъ, что ли? крикнулъ онъ мнѣ съ негодованiемъ, какъ дураку.

Я быстро вышелъ изъ дому. Одинъ шагъ  и семь рублей девяносто пять копеекъ нажилъ! Шагъ былъ безсмысленный, дѣтская игра, я согласенъ, но онъ все–таки совпадалъ съ моею мыслью и не могъ не взволновать меня чрезвычайно глубоко... Впрочемъ, нечего чувства описывать. Десятирублевая была въ жилетномъ карманѣ, я просунулъ два пальца пощупать  и такъ и шелъ не вынимая руки. Отойдя шаговъ сто по улицѣ, я вынулъ ее посмотрѣть, посмотрѣлъ и хотѣлъ поцѣловать. У подъѣзда дома вдругъ прогремѣла карета, швейцаръ отворилъ двери и изъ дому вышла садиться въ карету дама, пышная, молодая, красивая, богатая, въ шелку и бархатѣ, съ двухаршиннымъ хвостомъ. Вдругъ хорошенькiй маленькiй портфельчикъ выскочилъ у ней изъ руки и упалъ на землю; она сѣла; лакей нагнулся


52

поднять вещицу, но я быстро подскочилъ, поднялъ и вручилъ дамѣ, приподнявъ шляпу. (Шляпа цилиндръ, я былъ одѣтъ какъ молодой человѣкъ, не дурно). Дама сдержанно, но съ прiятнѣйшей улыбкой проговорила мнѣ: «Merci, мсье». Карета загремѣла. Я поцѣловалъ десятирублевую.

III.

Мнѣ въ этотъ же день надо было видѣть Ефима Звѣрева, одного изъ прежнихъ товарищей по гимназiи, бросившаго гимназiю и поступившаго въ Петербургѣ въ одно спецiальное высшее училище. Самъ онъ не стоитъ описанiя, и собственно въ дружескихъ отношенiяхъ я съ нимъ не былъ. Но въ Петербургѣ его отыскалъ; онъ могъ (по разнымъ обстоятельствамъ, о которыхъ говорить тоже не стоитъ) тотчасъ же сообщить мнѣ адресъ одного Крафта, чрезвычайно нужнаго мнѣ человѣка, только что тотъ вернется изъ Вильно. Звѣревъ ждалъ его именно сегодня или завтра, о чемъ третьяго дня далъ мнѣ знать. Идти надо было на Петербургскую сторону, но усталости я не чувствовалъ.

Звѣрева (ему тоже было лѣтъ девятнадцать) я засталъ на дворѣ дома его тетки, у которой онъ временно проживалъ. Онъ только что пообѣдалъ и ходилъ по двору на ходуляхъ; тотчасъ же сообщилъ мнѣ, что Крафтъ прiѣхалъ еще вчера и остановился на прежней квартирѣ, тутъ же на Петербургской, и что онъ самъ желаетъ какъ можно скорѣе меня видѣть, чтобы немедленно сообщить нѣчто нужное.

 Куда–то ѣдетъ опять, прибавилъ Ефимъ.

Такъ какъ видѣть Крафта въ настоящихъ обстоятельствахъ для меня было капитально–важно, то я и попросилъ Ефима тотчасъ же свести меня къ нему на квартиру, которая, оказалось, была въ двухъ шагахъ, гдѣ–то въ переулкѣ. Но Звѣревъ объявилъ, что часъ тому ужь его встрѣтилъ и что онъ прошелъ къ Дергачеву.

 Да пойдемъ къ Дергачеву, что ты все отнѣкиваешься; трусишь?

Дѣйствительно, Крафтъ могъ засидѣться у Дергачева, и тогда гдѣ же мнѣ его ждать? Къ Дергачеву я не трусилъ, но идти не хотѣлъ, не смотря на то, что Ефимъ тащилъ меня туда уже третiй разъ. И при этомъ «трусишь» всегда произносилъ съ прескверной улыбкой на мой счетъ. Тутъ была не трусость, объявляю заранѣе, а если я боялся, то совсѣмъ другого. На этотъ


53

разъ пойти рѣшился; это тоже было въ двухъ шагахъ. Дорогой я спросилъ Ефима, все ли еще онъ держитъ намѣренiе бѣжать въ Америку?

 Можетъ, и подожду еще, отвѣтилъ онъ съ легкимъ смѣхомъ.

Я его не такъ любилъ, даже не любилъ вовсе. Онъ былъ очень бѣлъ волосами, съ полнымъ, слишкомъ бѣлымъ лицомъ, даже неприлично бѣлымъ, до дѣтскости, а ростомъ даже выше меня, но принять его можно было не иначе какъ за семнадцатилѣтняго. Говорить съ нимъ было не о чемъ.

 Да чтожь тамъ? неужто всегда толпа? справился я для основательности.

 Да чего ты все трусишь? опять засмѣялся онъ.

 Убирайся къ чорту, разсердился я.

 Вовсе не толпа. Приходятъ только знакомые, и ужь всѣ свои, будь покоенъ.

 Да чортъ ли мнѣ за дѣло, свои или не свои! Я вотъ развѣ тамъ свой? Почему они во мнѣ могутъ быть увѣрены?

 Я тебя привелъ и довольно. О тебѣ даже слышали. Крафтъ тоже можетъ о тебѣ заявить.

 Слушай, будетъ тамъ Васинъ?

 Не знаю.

 Если будетъ, какъ только войдемъ, толкни меня и укажи Васина; только что войдемъ, слышишь?

Объ Васинѣ я уже довольно слышалъ и давно интересовался.

Дергачевъ жилъ въ маленькомъ флигелѣ, на дворѣ деревяннаго дома одной купчихи, но за то флигель занималъ весь. Всего было чистыхъ три комнаты. Во всѣхъ четырехъ окнахъ были спущены шторы. Это былъ техникъ и имѣлъ въ Петербургѣ занятiе; я слышалъ мелькомъ, что ему выходило одно выгодное частное мѣсто въ губернiи и что онъ уже отправляется.

Только что мы вошли въ крошечную прихожую, какъ послышались голоса; кажется горячо спорили и кто–то прокричалъ: «Quae medicamenta non sanant  ferrum sanat, quae ferrum non sanat  ignis sanat

Я дѣйствительно былъ въ нѣкоторомъ безпокойствѣ. Конечно я не привыкъ къ обществу, даже къ какому бы ни было. Въ гимназiи я съ товарищами былъ на ты, но ни съ кѣмъ почти не былъ товарищемъ, я сдѣлалъ себѣ уголъ и жилъ въ углу. Но не это смущало меня. На всякой случай, я далъ себѣ слово не входить въ споры и говорить только самое необходимое, такъ чтобъ никто не могъ обо мнѣ ничего заключить; главное  не спорить.


54

Въ комнатѣ, даже слишкомъ небольшой, было человѣкъ семь, а съ дамами человѣкъ десять. Дергачеву было двадцать пять лѣтъ, и онъ былъ женатъ. У жены была сестра и еще родственница; онѣ тоже жили у Дергачева. Комната была меблирована кое–какъ, впрочемъ достаточно, и даже было чисто. На стѣнѣ висѣлъ литографированный портретъ, но очень дешевый, а въ углу образъ безъ ризы, но съ горѣвшей лампадкой. Дергачевъ подошелъ ко мнѣ, пожалъ руку и попросилъ садиться.

 Садитесь, здѣсь всѣ свои.

 Сдѣлайте одолженiе,  прибавила тотчасъ же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одѣтая, и, слегка поклонившись мнѣ, тотчасъ же вышла. Это была жена его и кажется, по виду, она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но въ комнатѣ оставались еще двѣ дамы:  одна очень небольшаго роста, лѣтъ двадцати, въ черномъ платьицѣ и тоже не изъ дурныхъ, а другая лѣтъ тридцати, сухая и востроглазая. Онѣ сидѣли, очень слушали, но въ разговоръ не вступали.

Что же касается до мужчинъ, то всѣ были на ногахъ, а сидѣли только, кромѣ меня, Крафтъ и Васинъ; ихъ указалъ мнѣ тотчасъ же Ефимъ, потому что я и Крафта видѣлъ теперь въ первый разъ въ жизни. Я всталъ съ мѣста и подошелъ съ нимъ познакомиться. Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты, но что–то какъ бы ужь слишкомъ незлобивое и деликатное, хотя собственное достоинство такъ и выставлялось во всемъ. Двадцати шести лѣтъ, довольно сухощавъ, росту выше средняго, бѣлокуръ, лицо серьозное, но мягкое; что–то во всемъ немъ было такое тихое. А между тѣмъ, спросите,  я бы не промѣнялъ моего, можетъ быть даже очень пошлаго лица, на его лицо, которое казалось мнѣ такъ привлекательнымъ. Что–то было такое въ его лицѣ, чего бы я не захотѣлъ въ свое, что–то такое слишкомъ ужь спокойное въ нравственномъ смыслѣ, что–то въ родѣ какой–то тайной, себѣ невѣдомой гордости. Впрочемъ, такъ буквально судить я тогда вѣроятно не могъ; это мнѣ теперь кажется, что я тогда такъ судилъ, то есть уже послѣ событiя.

 Очень радъ, что вы пришли, сказалъ Крафтъ.  У меня есть одно письмо до васъ относящееся. Мы здѣсь посидимъ, а потомъ пойдемъ ко мнѣ.

Дергачевъ былъ средняго роста, широкоплечъ, сильный брюнетъ съ большой бородой; во взглядѣ его видна была смѣтливость и во всемъ сдержанность, нѣкоторая безпрерывная осторожность; хоть онъ больше молчалъ, но очевидно управлялъ разговоромъ. Физiономiя Васина не очень поразила меня,


55

хоть я слышалъ о немъ какъ о чрезмѣрно умномъ: бѣлокурый, съ свѣтло–сѣрыми большими глазами, лицо очень открытое, но въ тоже время въ немъ что–то было какъ бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взглядъ рѣшительно умный, умнѣе Дергачевскаго, глубже,  умнѣе всѣхъ въ комнатѣ; впрочемъ, можетъ быть я теперь все преувеличиваю. Изъ остальныхъ, я припоминаю всего только два лица изъ всей этой молодежи: одного высокаго смуглаго человѣка, съ черными бакенами, много говорившаго, лѣтъ двадцати семи, какого–то учителя или въ родѣ того, и еще молодого парня моихъ лѣтъ, въ русской поддевкѣ,  лицо со складкой, молчаливое, изъ прислушивающихся. Онъ и оказался потомъ изъ крестьянъ.

 Нѣтъ, это не такъ надо ставить, началъ, очевидно возобновляя давешнiй споръ, учитель съ черными бакенами, горячившiйся больше всѣхъ:  про математическiя доказательства я ничего не говорю, но эта идея, которой я готовъ вѣрить и безъ математическихъ доказательствъ...

 Подожди, Тихомiровъ, громко перебилъ Дергачевъ:  вошедшiе не понимаютъ. Это, видите ли, вдругъ обратился онъ ко мнѣ одному (и признаюсь, если онъ имѣлъ намѣренiе объэкзаменовать во мнѣ новичка или заставить меня говорить, то прiемъ былъ очень ловкiй съ его стороны; я тотчасъ это почувствовалъ и приготовился):  это, видите ли, вотъ г. Крафтъ, довольно уже намъ всѣмъ извѣстный и характеромъ и солидностью убѣжденiй. Онъ, вслѣдствiе весьма обыкновеннаго факта, пришелъ къ весьма необыкновенному заключенiю, которымъ всѣхъ удивилъ. Онъ вывелъ, что русскiй народъ есть народъ второстепенный...

 Третьестепенный, крикнулъ кто–то.

 ...второстепенный, которому предназначено послужить лишь матерiаломъ для болѣе благороднаго племени, а не имѣть своей самостоятельной роли въ судьбахъ человѣчества. Въ виду этого, можетъ быть, и справедливаго своего вывода, г–нъ Крафтъ пришелъ къ заключенiю, что всякая дальнѣйшая дѣятельность всякаго русскаго человѣка должна быть этой идеей парализована, такъ сказать, у всѣхъ должны опуститься руки и...

 Позволь, Дергачевъ, это не такъ надо ставить, опять подхватилъ съ нетерпѣнiемъ Тихомiровъ (Дергачевъ тотчасъ же уступилъ).  Въ виду того, что Крафтъ сдѣлалъ серьезныя изученiя, вывелъ выводы на основанiи физiологiи, которые признаетъ математическими и убилъ, можетъ быть, года два на свою идею (которую я бы принялъ преспокойно а priori), въ виду этого, т. е. въ виду тревогъ и серьезности Крафта, это дѣло


56

представляется въ видѣ феномена. Изъ всего выходитъ вопросъ, который Крафтъ понимать не можетъ, и вотъ этимъ и надо заняться, т. е. непониманiемъ Крафта, потому что это феноменъ. Надо разрѣшить, принадлежитъ ли этотъ феноменъ клиникѣ, какъ единичный случай, или есть свойство, которое можетъ нормально повторяться въ другихъ; это интересно въ видахъ уже общаго дѣла. Про Россiю я Крафту повѣрю, и даже скажу, что, пожалуй, и радъ; еслибъ эта идея была всѣми усвоена, то развязала бы руки и освободила многихъ отъ патрiотическаго предразсудка...

 Я не изъ патрiотизма, сказалъ Крафтъ какъ бы съ какой–то натугой. Всѣ эти дебаты были кажется ему непрiятны.

 Патрiотизмъ или нѣтъ, это можно оставить въ сторонѣ, промолвилъ Васинъ, очень молчавшiй.

 Но чѣмъ, скажите, выводъ Крафта могъ бы ослабить стремленiе къ общечеловѣческому дѣлу? кричалъ учитель (онъ одинъ только кричалъ, всѣ остальные говорили тихо).  Пусть Россiя осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной Россiи. И кромѣ того, какъ же Крафтъ можетъ быть патрiотомъ, если онъ уже пересталъ въ Россiю вѣрить?

 Къ тому же нѣмецъ, послышался опять голосъ.

 Я  русскiй, сказалъ Крафтъ.

 Это  вопросъ, не относящiйся прямо къ дѣлу, замѣтилъ Дергачевъ перебившему.

 Выйдите изъ узкости вашей идеи, не слушалъ ничего Тихомiровъ.  Если Россiя  только матерiалъ для болѣе благородныхъ племенъ, то почему же ей и не послужить такимъ матерiаломъ? Это  роль довольно еще благовидная. Почему не успокоиться на этой идеѣ въ виду расширенiя задачи. Человѣчество наканунѣ своего перерожденiя, которое уже началось. Предстоящую задачу отрицаютъ только слѣпые. Оставьте Россiю, если вы въ ней разувѣрились, и работайте для будущаго,  для будущаго еще неизвѣстнаго народа, но который составится изъ всего человѣчества, безъ разбора племенъ. И безъ того Россiя умерла бы когда–нибудь; народы, даже самые даровитые, живутъ всего по полторы, много по двѣ тысячи лѣтъ; не все ли тутъ равно двѣ тысячи или двѣсти лѣтъ? Римляне не прожили и полутора тысячъ лѣтъ въ живомъ видѣ и обратились тоже въ матерiалъ. Ихъ давно нѣтъ, но они оставили идею, и она вошла элементомъ дальнѣйшаго въ судьбы человѣчества. Какже можно сказать человѣку, что нечего дѣлать? Я представить не могу положенiя, чтобъ когда–нибудь было нечего дѣлать! Дѣлайте для


57

человѣчества и объ остальномъ не заботьтесь. Дѣла такъ много, что не достанетъ жизни, если внимательно оглянуться.

 Надо жить по закону природы и правды, проговорила изъ–за двери г–жа Дергачева. Дверь была капельку прiотворена, и видно было, что она стояла, держа ребенка у груди, съ прикрытой грудью и горячо прислушивалась.

Крафтъ слушалъ, слегка улыбаясь, и произнесъ, наконецъ, какъ бы съ нѣсколько измученнымъ видомъ, впрочемъ съ сильною искренностью:

 Я не понимаю, какъ можно, будучи подъ влiянiемъ какой нибудь господствующей мысли, которой подчиняются вашъ умъ и сердце вполнѣ, жить еще чѣмъ нибудь, что внѣ этой мысли?

 Но если вамъ сказано логически, математически, что вашъ выводъ ошибоченъ, что вся мысль ошибочна, что вы не имѣете ни малѣйшаго права исключать себя изъ всеобщей полезной дѣятельности изъ–за того только, что Россiя  предназначенная второстепенность; если вамъ указано, что вмѣсто узкаго горизонта вамъ открывается безконечность, что вмѣсто узкой идеи патрiотизма...

 Э! тихо махнулъ рукой Крафтъ:  я вѣдь сказалъ вамъ, что тутъ не патрiотизмъ.

 Тутъ очевидно недоумѣнiе, ввязался вдругъ Васинъ.  Ошибка въ томъ, что у Крафта не одинъ логическiй выводъ, а такъ сказать выводъ, обратившiйся въ чувство. Не всѣ натуры одинаковы; у многихъ логическiй выводъ обращается иногда въ сильнѣйшее чувство, которое захватываетъ все существо, и которое очень трудно изгнать или передѣлать. Чтобъ вылечить такого человѣка, надо въ такомъ случаѣ измѣнить самое это чувство, чтò возможно не иначе какъ замѣнивъ его другимъ, равносильнымъ. Это всегда трудно, а во многихъ случаяхъ невозможно.

 Ошибка! завопилъ спорщикъ:  логическiй выводъ уже самъ по себѣ разлагаетъ предразсудки. Разумное убѣжденiе пораждаетъ тоже чувство. Мысль выходитъ изъ чувства и, въ свою очередь, водворяясь въ человѣкѣ, формулируетъ новое!

 Люди очень разнообразны: одни легко перемѣняютъ чувства, другiе тяжело,  отвѣтилъ Васинъ какъ бы не желая продолжать споръ; но я былъ въ восхищенiи отъ его идеи.

 Это именно такъ какъ вы сказали! обратился я вдругъ къ нему, разбивая ледъ и начиная вдругъ говорить.  Именно надо вмѣсто чувства вставить другое, чтобъ замѣнить. Въ Москвѣ, четыре года назадъ, одинъ генералъ... Видите, господа, я его не зналъ, но... Можетъ быть, онъ собственно и не могъ внушать


58

самъ по себѣ уваженiя... И при томъ самый фактъ могъ явиться неразумнымъ, но... Впрочемъ, у него видите ли, умеръ ребенокъ, т. е. въ сущности двѣ дѣвочки, обѣ одна за другой, въ скарлатинѣ... Чтожь, онъ вдругъ такъ былъ убитъ, что все грустилъ, такъ грустилъ, что ходитъ и на него глядѣть нельзя  и кончилъ тѣмъ, что умеръ, почти послѣ полгода. Что онъ отъ этого умеръ, то это фактъ! Чѣмъ, стало быть, можно было его воскресить? Отвѣтъ: равносильнымъ чувствомъ! Надо было выкопать ему изъ могилы этихъ двухъ дѣвочекъ и дать ихъ  вотъ и все, т. е. въ этомъ родѣ. Онъ и умеръ. А между тѣмъ можно бы было представить ему прекрасные выводы: что жизнь скоропостижна, что всѣ смертны, представить изъ календаря статистику, сколько умираетъ отъ скарлатины дѣтей... Онъ былъ въ отставкѣ...

Я остановился задыхаясь и оглядываясь кругомъ.

 Это совсѣмъ не то, проговорилъ кто–то.

 Приведенный вами фактъ, хоть и неоднороденъ съ даннымъ случаемъ, но все похожъ и поясняетъ дѣло, обратился ко мнѣ Васинъ.

IV.

Здѣсь я долженъ сознаться, почему я пришелъ въ восхищенiе отъ аргумента Васина на счетъ «идеи–чувства», а вмѣстѣ съ тѣмъ долженъ сознаться въ адскомъ стыдѣ. Да, я трусилъ идти къ Дергачеву, хотя и не отъ той причины, которую предполагалъ Ефимъ. Я трусилъ оттого, что еще въ Москвѣ ихъ боялся. Я зналъ, что они (т. е. одни или другiе въ этомъ родѣ  это все равно)  дiалектики и пожалуй разобьютъ «мою идею». Я твердо былъ увѣренъ въ себѣ, что имъ идею мою не выдамъ и не скажу; но они (т. е. опять–таки они или въ родѣ нихъ) могли мнѣ сами сказать что–нибудь, отчего я бы самъ разочаровался въ моей идеѣ, даже и не заикаясь имъ про нее. Въ «моей идеѣ» были вопросы мною неразрѣшенные, но я не хотѣлъ, чтобъ кто–нибудь разрѣшалъ ихъ, кромѣ меня. Въ послѣднiе два года я даже пересталъ книги читать, боясь наткнуться на какое–нибудь мѣсто не въ пользу «идеи», которое могло бы потрясти меня. И вдругъ Васинъ разомъ разрѣшаетъ задачу и успокоиваетъ меня въ высшемъ смыслѣ. Въ самомъ дѣлѣ: чего же я боялся и что могли они мнѣ сдѣлать, какой бы тамъ ни было дiалектикой? Я, можетъ быть, одинъ тамъ и понялъ, чтò такое Васинъ говорилъ про «идею–чувство»! Мало опровергнуть


59

прекрасную идею, надо замѣнить ее равносильнымъ прекраснымъ; не то я, не желая ни за что разставаться съ моимъ чувствомъ, опровергну въ моемъ сердцѣ опроверженiе, хотя бы насильно, чтобы тамъ они ни сказали. А что они могли дать мнѣ въ замѣнъ? И потому, я бы могъ быть храбрѣе, я былъ обязанъ быть мужественнѣе. Придя въ восхищенiе отъ Васина, я почувствовалъ стыдъ, а себя  недостойнымъ ребенкомъ!

Тутъ и еще вышелъ стыдъ. Не гаденькое чувство похвалиться моимъ умомъ заставило меня у нихъ разбить ледъ и заговорить, но и желанiе «прыгнуть на шею». Это желанiе прыгнуть на шею, чтобъ признали меня за хорошаго и начали меня обнимать или вродѣ того (словомъ, свинство), я считаю въ себѣ самымъ мерзкимъ изъ всѣхъ моихъ стыдовъ и подозрѣвалъ его въ себѣ еще очень давно, и именно отъ угла, въ которомъ продержалъ себя столько лѣтъ, хотя не раскаяваюсь. Я зналъ, что мнѣ надо держать себя въ людяхъ мрачнѣе. Меня утѣшало, послѣ всякаго такого позора, лишь то, что все–таки «идея» при мнѣ, въ прежней тайнѣ, и что я ея имъ не выдалъ. Съ замиранiемъ представлялъ я себѣ иногда, что когда выскажу кому нибудь мою идею, то тогда у меня вдругъ ничего не останется, такъ что я стану похожъ на всѣхъ, а, можетъ быть, и идею брошу; а потому берегъ и хранилъ ее и трепеталъ болтовни. И вотъ, у Дергачева, съ перваго почти столкновенiя не выдержалъ: ничего не выдалъ конечно, но болталъ непозволительно; вышелъ позоръ. Воспоминанiе скверное! Нѣтъ, мнѣ нельзя жить съ людьми; я и теперь это думаю; на сорокъ лѣтъ впередъ говорю. Моя идея  уголъ.

V.

Только что Васинъ меня похвалилъ, мнѣ вдругъ нестерпимо захотѣлось говорить.

 По моему, всякiй имѣетъ право имѣть свои чувства... если по убѣжденiю... съ тѣмъ, чтобъ ужь никто его не укорялъ за нихъ,  обратился я къ Васину. Хоть я проговорилъ и бойко, но точно не я, а во рту точно чужой языкъ шевелился.

 Бу–удто–съ? тотчасъ же подхватилъ и протянулъ съ иронiей тотъ самый голосъ, который перебивалъ Дергачева и крикнулъ Крафту, что онъ нѣмецъ. Считая его полнымъ ничтожествомъ, я обратился къ учителю, какъ будто это онъ крикнулъ мнѣ:


60

 Мое убѣжденiе, что я никого не смѣю судить, дрожалъ я, уже зная, что полечу.

 Зачѣмъ же такъ секретно? раздался опять голосъ ничтожества.

 У всякаго своя идея, смотрѣлъ я въ упоръ на учителя, который напротивъ молчалъ и разсматривалъ меня съ улыбкой.

 У васъ? крикнуло ничтожество.

 Долго разсказывать... А отчасти моя идея именно въ томъ, чтобъ оставили меня въ покоѣ. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить одинъ ни отъ кого не зависѣть (не безпокойтесь, я знаю возраженiя) и ничего не дѣлать,  даже для того великаго будущаго человѣчества, работать на котораго приглашали г–на Крафта. Личная свобода, т. е. моя собственная–съ, на первомъ планѣ, а дальше знать ничего не хочу.

Ошибка въ томъ, что я разсердился.

 То есть проповѣдуете спокойствiе сытой коровы?

 Пусть. Отъ коровы не оскорбляются. Я никому ничего не долженъ, я плачу обществу деньги въ видѣ фискальныхъ поборовъ за то, чтобъ меня не обокрали, не прибили и не убили, а больше никто ничего съ меня требовать не смѣетъ. Я, можетъ быть, лично и другихъ идей, и захочу служить человѣчеству, и буду, и можетъ быть въ десять разъ больше буду, чѣмъ всѣ проповѣдники но только я хочу, чтобы съ меня этого никто не смѣлъ требовать, заставлять меня, какъ г–на Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму. А бѣгать да вѣшаться всѣмъ на шею  это только мода. Да зачѣмъ я непремѣнно долженъ любить моего ближняго, или ваше тамъ будущее человѣчество, которое я никогда не увижу, которое обо мнѣ знать не будетъ и которое, въ свою очередь, истлѣетъ безъ всякаго слѣда и воспоминанiя (время тутъ ничего не значитъ), когда земля обратится въ свою очередь въ ледяной камень и будетъ летать въ безвоздушномъ пространствѣ съ безконечнымъ множествомъ такихъ же ледяныхъ камней, т. е. безсмысленнѣе чего нельзя себѣ и представить! Вотъ ваше ученiе! Скажите, зачѣмъ я непремѣнно долженъ быть благороденъ? Тѣмъ болѣе если все продолжается одну минуту.

 Б–ба! крикнулъ голосъ. Я выпалилъ все это нервно и злобно, порвавъ всѣ веревки. Я зналъ, что лечу въ яму, но я торопился, боясь возраженiй. Я слишкомъ чувствовалъ, что сыплю какъ сквозь рѣшето, безсвязно и черезъ десять мыслей въ одиннадцатую, но я торопился ихъ убѣдить и перепобѣдить. Это такъ было для меня важно! Я три года готовился! Но замѣчательно,


61

что они всѣ вдругъ замолчали, ровно никто ничего не говорилъ, а всѣ слушали. Я все продолжалъ обращаться къ учителю:

 Именно–съ. Одинъ чрезвычайно умный человѣкъ говорилъ, между прочимъ, что нѣтъ ничего труднѣе, какъ отвѣтить на вопросъ: «Зачѣмъ непремѣнно надо быть благороднымъ?» Видите ли–съ, есть три рода подлецовъ на свѣтѣ: подлецы наивные, т. е. убѣжденные, что ихъ подлость есть высочайшее благородство, подлецы стыдящiеся,  т. е. стыдящiеся собственной подлости, но при непремѣнномъ намѣренiи все–таки ее докончить, и наконецъ просто подлецы, чистокровные подлецы. Позвольте–съ: у меня былъ товарищъ Ламбертъ, который говорилъ мнѣ еще шестнадцати лѣтъ, что когда онъ будетъ богатъ, то самое большое наслажденiе его будетъ кормить хлѣбомъ и мясомъ собакъ, когда дѣти бѣдныхъ будутъ умирать съ голоду, а когда имъ топить будетъ нечѣмъ, то онъ купитъ цѣлый дровяной дворъ, сложитъ въ полѣ и вытопитъ поле, а бѣднымъ ни полѣна не дастъ. Вотъ его чувства! Скажите, чтò я отвѣчу этому чистокровному подлецу на вопросъ: «почему онъ непремѣнно долженъ быть благороднымъ?» И особенно теперь, въ наше время, которое вы такъ передѣлали. Потому что хуже того, что теперь  никогда не бывало. Въ нашемъ обществѣ совсѣмъ не ясно, господа. Вѣдь вы Бога отрицаете, подвигъ отрицаете  какая же косность, глухая, слѣпая, тупая можетъ заставить меня дѣйствовать такъ, если мнѣ выгоднѣе иначе? Вы говорите: «разумное отношенiе къ человѣчеству есть тоже моя выгода»; а если я нахожу всѣ эти разумности неразумными, всѣ эти казармы, фаланги? Да чортъ мнѣ въ нихъ, и до будущаго, когда я одинъ только разъ на свѣтѣ живу! Позвольте мнѣ самому знать мою выгоду: оно веселѣе. Что мнѣ за дѣло о томъ, что будетъ черезъ тысячу лѣтъ съ этимъ вашимъ человѣчествомъ, если мнѣ за это, по вашему кодексу,  ни любви, ни будущей жизни, ни признанiя за мной подвига? Нѣтъ–съ, если такъ, то я самымъ преневѣжливымъ образомъ буду жить для себя, а тамъ хоть бы всѣ провалились!

 Превосходное желанiе.

 Впрочемъ, я всегда готовъ вмѣстѣ.

 Еще лучше! (это все тотъ голосъ).

Остальные всѣ продолжали молчать, всѣ глядѣли и меня разглядывали; но, мало по малу съ разныхъ концовъ комнаты началось хихиканье, еще тихое, но всѣ хихикали мнѣ прямо въ глаза. Васинъ и Крафтъ только не хихикали. Съ черными бакенами тоже ухмылялся; онъ въ упоръ смотрѣлъ на меня и слушалъ.

 Господа, дрожалъ я весь:  я мою идею вамъ не скажу ни


62

за что, но я васъ, напротивъ, съ вашей же точки спрошу,  не думайте что съ моей, потому что я, можетъ быть, въ тысячу разъ больше люблю человѣчество, чѣмъ вы всѣ, вмѣстѣ взятые! Скажите,  и вы ужь теперь непремѣнно должны отвѣтить, вы обязаны, потому что смѣетесь,  скажите: чѣмъ прельстите вы меня, чтобъ я шелъ за вами? Скажите, чѣмъ докажете вы мнѣ, что у васъ будетъ лучше? Куда вы дѣнете протестъ моей личности въ вашей казармѣ? Я давно, господа, желалъ съ вами встрѣтиться! У васъ будетъ казарма, общiя квартиры, stricte nѐcessaire, атеизмъ и общiя жены безъ дѣтей,  вотъ вашъ финалъ, вѣдь я знаю–съ. И за все за это, за ту маленькую часть серединной выгоды, которую мнѣ обезпечитъ ваша разумность, за кусокъ и тепло, вы берете въ замѣнъ всю мою личность! Позвольте–съ: у меня тамъ жену уведутъ: уймете ли вы мою личность, чтобъ я не размозжилъ противнику голову? Вы скажете, что я тогда и самъ поумнѣю; но жена–то что скажетъ о такомъ разумномъ мужѣ, если сколько–нибудь себя уважаетъ? Вѣдь это неестественно–съ; постыдитесь!

 А вы по женской части  спецiалистъ? раздался съ злорадствомъ голосъ ничтожества.

Одно мгновенiе у меня была мысль броситься и начать его тузить кулаками. Это былъ невысокаго роста, рыжеватый и весноватый... да, впрочемъ, чортъ бы взялъ его наружность!

 Успокойтесь, я еще никогда не зналъ женщины, отрѣзалъ я, въ первый разъ къ нему повертываясь.

 Драгоцѣнное сообщенiе, которое могло бы быть сдѣлано вѣжливѣе, въ виду дамъ!

Но всѣ вдругъ густо зашевелились; всѣ стали разбирать шляпы и хотѣли идти,  конечно не изъ–за меня, а имъ пришло время, но это молчаливое отношенiе ко мнѣ раздавило меня стыдомъ. Я тоже вскочилъ.

 Позвольте, однако, узнать вашу фамилiю: вы все смотрѣли на меня? ступилъ вдругъ ко мнѣ учитель съ подлѣйшей улыбкой.

 Долгорукiй.

 Князь Долгорукiй?

 Нѣтъ, просто Долгорукiй, сынъ бывшаго крѣпостнаго Макара Долгорукаго и незаконный сынъ моего бывшаго барина г–на Версилова,  не безпокойтесь, господа! я вовсе не для того, чтобы вы сейчасъ же бросились ко мнѣ за это на шею и чтобы мы всѣ завыли какъ телята отъ умиленiя!

Громкiй и самый безцеремонный залпъ хохоту раздался разомъ, такъ что заснувшiй за дверью ребенокъ проснулся и запищалъ.


63

Я трепеталъ отъ ярости. Всѣ они жали руку Дергачеву и выходили, не обращая на меня никакого вниманiя.

 Пойдемте, толкнулъ меня Крафтъ.

Я подошелъ къ Дергачеву, изо всѣхъ силъ сжалъ ему руку и потрясъ ее нѣсколько разъ тоже изо всей силы.

 Извините, что васъ все обижалъ Кудрюмовъ (это рыжеватый), сказалъ мнѣ Дергачевъ.

Я пошелъ за Крафтомъ. Я ничего не стыдился.

VI.

Конечно, между мной теперешнимъ и мной тогдашнимъ  безконечная разница.

Продолжая «ничего не стыдиться», я еще на лѣсенкѣ нагналъ Васина, отставъ отъ Крафта, какъ отъ второстепенности, и съ самымъ натуральнымъ видомъ, точно ничего не случилось, спросилъ:

 Вы, кажется, изволите знать моего отца, т. е. я хочу сказать Версилова?

 Я собственно не знакомъ, тотчасъ отвѣтилъ Васинъ (и безъ малѣйшей той обидной утонченной вѣжливости, которую берутъ на себя люди деликатные, говоря съ тотчасъ же осрамившимся):  но я нѣсколько его знаю; встрѣчался и слушалъ его.

 Коли слушали, такъ конечно знаете, потому что вы  вы! Какъ вы о немъ думаете? Простите за скорый вопросъ, но мнѣ нужно. Именно какъ вы бы думали, собственно ваше мнѣнiе необходимо.

 Вы съ меня много спрашиваете. Мнѣ кажется, этотъ человѣкъ способенъ задать себѣ огромныя требованiя и можетъ быть ихъ выполнить,  но отчету никому не отдающiй.

 Это вѣрно, это очень вѣрно, это  очень гордый человѣкъ! Но чистый ли это человѣкъ? Послушайте, что вы думаете о его католичествѣ? Впрочемъ, я забылъ, что вы, можетъ быть, не знаете...

Еслибъ я не былъ такъ взволнованъ, ужь разумѣется, я бы не стрѣлялъ такими вопросами, и такъ зря, въ человѣка, съ которымъ никогда не говорилъ, а только о немъ слышалъ. Меня удивляло, что Васинъ какъ бы не замѣчалъ моего сумасшествiя!

 Я слышалъ что–то и объ этомъ, но не знаю, на сколько это могло бы быть вѣрно, по прежнему спокойно и ровно отвѣтилъ онъ.


64

 Ничуть! это про него неправду! Неужели вы думаете, что онъ можетъ вѣрить въ Бога?

 Это  очень гордый человѣкъ, какъ вы сейчасъ сами сказали, а многiе изъ очень гордыхъ людей любятъ вѣрить въ Бога, особенно нѣсколько презирающiе людей. У многихъ сильныхъ людей есть, кажется, натуральная какая–то потребность  найти кого–нибудь или что–нибудь, передъ чѣмъ преклониться. Сильному человѣку иногда очень трудно переносить свою силу.

 Послушайте, это должно быть ужасно вѣрно! вскричалъ я опять:  только я бы желалъ понять...

 Тутъ причина ясная: они выбираютъ Бога, чтобъ не преклоняться передъ людьми,  разумѣется, сами не вѣдая, какъ это въ нихъ дѣлается: преклониться предъ Богомъ не такъ обидно. Изъ нихъ выходятъ чрезвычайно горячо вѣрующiе,  вѣрнѣе сказать, горячо желающiе вѣрить; но желанiя они принимаютъ за самую вѣру. Изъ этакихъ особенно часто бываютъ подъ конецъ разочаровывающiеся. Про г. Версилова я думаю, что въ немъ есть и чрезвычайно искреннiя черты характера. И вообще, онъ меня заинтересовалъ.

 Васинъ! вскричалъ я:  вы меня радуете! Я не уму вашему удивляюсь, я удивляюсь тому, какъ можете вы, человѣкъ столь чистый и такъ безмѣрно надо мной стоящiй,  какъ можете вы со мной идти и говорить, такъ просто и вѣжливо, какъ будто ничего не случилось!

Васинъ улыбнулся.

 Вы ужь слишкомъ меня хвалите, а случилось тамъ только то, что вы слишкомъ любите отвлеченные разговоры. Вы, вѣроятно, очень долго передъ этимъ молчали.

 Я три года молчалъ, я три года говорить готовился... Дуракомъ я вамъ, разумѣется, показаться не могъ, потому что вы сами чрезвычайно умны, хотя глупѣе меня вести себя невозможно; но подлецомъ?

 Подлецомъ?

 Дà, несомнѣнно! Скажите, не презираете вы меня втайнѣ за то, что я сказалъ, что я незаконнорожденный Версилова... и похвалился, что сынъ двороваго?

 Вы слишкомъ себя мучите. Если находите, что сказали дурно, то стоитъ только не говорить въ другой разъ; вамъ еще пятьдесятъ лѣтъ впереди.

 О, я знаю, что мнѣ надо быть очень молчаливымъ съ людьми. Самый подлый изъ всѣхъ развратовъ, это  вѣшаться на шею; я сейчасъ это имъ сказалъ, и вотъ я и вамъ вѣшаюсь! Но вѣдь


65

есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту минуту!

Васинъ опять улыбнулся.

 Приходите ко мнѣ, если захотите, сказалъ онъ.  Я имѣю теперь работу и занятъ, но вы сдѣлаете мнѣ удовольствiе.

 Я заключилъ объ васъ давеча, по физiономiи, что вы излишне тверды и несообщительны.

 Это очень можетъ быть вѣрно. Я зналъ вашу сестру, Лизавету Макаровну, прошлаго года, въ Лугѣ... Крафтъ остановился и кажется васъ ждетъ; ему поворачивать.

Я крѣпко пожалъ руку Васина и добѣжалъ до Крафта, который все шелъ впереди, пока я говорилъ съ Васинымъ. Мы молча дошли до его квартиры; я не хотѣлъ и еще не могъ говорить съ нимъ. Въ характерѣ Крафта одною изъ сильнѣйшихъ чертъ  была деликатность.

 

Глава четвертая.

I.

Крафтъ прежде гдѣ–то служилъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и помогалъ покойному Андроникову (за вознагражденiе отъ него), въ веденiи иныхъ частныхъ дѣлъ, которыми тотъ постоянно занимался сверхъ своей службы. Для меня важно было уже то, что Крафту, вслѣдствiе особенной близости его съ Андрониковымъ, могло быть многое извѣстно изъ того, чтò такъ интересовало меня. Но я зналъ отъ Марьи Ивановны, жены Николая Семеновича, у котораго я прожилъ столько лѣтъ, когда ходилъ въ гимназiю,  и которая была родной племянницей, воспитанницей и любимицей Андроникова, что Крафту даже «поручено» передать мнѣ нѣчто. Я уже ждалъ его цѣлый мѣсяцъ.

Онъ жилъ въ маленькой квартирѣ, въ двѣ комнаты, совершеннымъ особнякомъ, а въ настоящую минуту, только что воротившись, былъ даже и безъ прислуги. Чемоданъ былъ хоть и раскрытъ, но не убранъ; вещи валялись на стульяхъ, а на столѣ, передъ диваномъ, разложены были: саквояжъ, дорожная шкатулка, револьверъ и проч. Войдя, Крафтъ былъ въ чрезвычайной задумчивости, какъ бы забывъ обо мнѣ вовсе; онъ, можетъ быть, и не замѣтилъ, что я съ нимъ не разговаривалъ дорогой. Онъ тотчасъ же что–то принялся искать, но, взглянувъ мимоходомъ въ зеркало, остановился и цѣлую минуту пристально разсматривалъ свое лицо. Я хоть и замѣтилъ эту особенность, (а потомъ


66

слишкомъ все припомнилъ), но я былъ грустенъ и очень смущенъ. Я былъ не въ силахъ сосредоточиться. Одно мгновенiе мнѣ вдругъ захотѣлось взять и уйти и такъ оставить всѣ дѣла навсегда. Да и что такое были всѣ эти дѣла въ сущности? Не одной ли напускной на себя заботой? Я приходилъ въ отчаянiе, что трачу мою энергiю, можетъ быть, на недостойные пустяки изъ одной чувствительности, тогда какъ самъ имѣю передъ собой энергическую задачу. А, между тѣмъ, неспособность моя къ серьезному дѣлу, очевидно, обозначалась, въ виду того, чтò случилось у Дергачева.

 Крафтъ, вы къ нимъ и еще пойдете? вдругъ спросилъ я его. Онъ медленно обернулся ко мнѣ, какъ бы плохо понимая меня. Я сѣлъ на стулъ.

 Простите ихъ! сказалъ вдругъ Крафтъ.

Мнѣ, конечно, показалось, что это насмѣшка; но, взглянувъ пристально, я увидалъ въ лицѣ его такое странное и даже удивительное простодушiе, что мнѣ даже самому удивительно стало, кàкъ это онъ такъ серьезно попросилъ меня ихъ «простить». Онъ поставилъ стулъ и сѣлъ подлѣ меня.

 Я самъ знаю, что я, можетъ быть, сбродъ всѣхъ самолюбiй и больше ничего, началъ я:  но не прошу прощенiя.

 Да и совсѣмъ не у кого, проговорилъ онъ тихо и серьезно. Онъ все время говорилъ тихо и очень медленно.

 Пусть я буду виноватъ передъ собой... Я люблю быть виновнымъ передъ собой... Крафтъ, простите, что я у васъ вру. Скажите, неужели вы тоже въ этомъ кружкѣ? Я вотъ объ чемъ хотѣлъ спросить.

 Они не глупѣе другихъ и не умнѣе; они  помѣшанные, какъ всѣ.

 Развѣ всѣ  помѣшанные? повернулся я къ нему съ невольнымъ любопытствомъ.

 Изъ людей получше теперь всѣ  помѣшанные. Сильно кутитъ одна середина и бездарность... Впрочемъ, это все не стоитъ.

Говоря, онъ смотрѣлъ какъ–то въ воздухъ, начиналъ фразы и обрывалъ ихъ. Особенно поражало какое–то унынiе въ его голосѣ.

 Неужели и Васинъ съ ними? Въ Васинѣ умъ, въ Васинѣ  нравственная идея! вскричалъ я.

 Нравственныхъ идей теперь совсѣмъ нѣтъ; вдругъ ни одной не оказалось, и, главное, съ такимъ видомъ, что какъ будто ихъ никогда и не было.

 Прежде не было?


67

 Лучше оставимъ это, проговорилъ онъ съ явнымъ утомленiемъ.

Меня тронула его горестная серьезность. Устыдясь своего эгоизма, я сталъ входить въ его тонъ.

 Нынѣшнее время, началъ онъ самъ, помолчавъ минуты двѣ и все смотря куда–то въ воздухъ:  нынѣшнее время  это время золотой средины и безчувствiя, страсти къ невѣжеству, лѣни, неспособности къ дѣлу и потребности всего готоваго. Никто не задумывается; рѣдко кто выжилъ себѣ идею.

Онъ опять оборвалъ и помолчалъ немного; я слушалъ.

 Нынче безлѣсятъ Россiю, истощаютъ въ ней почву, обращаютъ въ степь и приготовляютъ ее для калмыковъ. Явись человѣкъ съ надеждой и посади дерево  всѣ засмѣются: «Развѣ ты до него доживешь»? Съ другой стороны, желающiе добра толкуютъ о томъ, чтò будетъ черезъ тысячу лѣтъ. Скрѣпляющая идея совсѣмъ пропала. Всѣ точно на постояломъ дворѣ и завтра собираются вонъ изъ Россiи; всѣ живутъ только бы съ нихъ достало...

 Позвольте, Крафтъ, вы сказали: «заботятся о томъ, что будетъ черезъ тысячу лѣтъ». Ну, а ваше отчаянiе... про участь Россiи... развѣ это  не въ томъ же родѣ забота?

 Это... это  самый насущный вопросъ, который только есть! раздражительно проговорилъ онъ и быстро всталъ съ мѣста.

 Ахъ да! Я и забылъ! сказалъ онъ вдругъ совсѣмъ не тѣмъ голосомъ, съ недоумѣнiемъ смотря на меня:  я васъ зазвалъ по дѣлу и между тѣмъ... Ради Бога извините.

Онъ точно вдругъ опомнился отъ какого–то сна, почти сконфузился; взялъ изъ портфеля, лежавшаго на столѣ, письмо и подалъ мнѣ.

 Вотъ что я имѣю вамъ передать. Это  документъ, имѣющiй нѣкоторую важность, началъ онъ со вниманiемъ и съ самымъ дѣловымъ видомъ. Меня, еще долго спустя, поражала потомъ, при воспоминанiи, эта способность его (въ такiе для него часы!) съ такимъ сердечнымъ вниманiемъ отнестись къ чужому дѣлу, такъ спокойно и твердо разсказать его.

 Это письмо того самаго Столбѣева, по смерти котораго, изъ–за завѣщанiя его, возникло дѣло Версилова съ князьями Сокольскими. Дѣло это теперь рѣшается въ судѣ и рѣшится навѣрно въ пользу Версилова; за него законъ. Между тѣмъ, въ письмѣ этомъ, частномъ, писанномъ два года назадъ, завѣщатель самъ излагаетъ настоящую свою волю или, вѣрнѣе, желанiе, излагаетъ скорѣе въ пользу князей, чѣмъ Версилова. По крайней мѣрѣ, тѣ пункты, на которые опираются князья Сокольскiе, оспаривая


68

завѣщанiе, получаютъ сильную поддержку въ этомъ письмѣ. Противники Версилова много бы дали за этотъ документъ, не имѣющiй, впрочемъ, рѣшительнаго юридическаго значенiя. Алексѣй Никаноровичъ (Андрониковъ), занимавшiйся дѣломъ Версилова, сохранялъ это письмо у себя и, незадолго до своей смерти, передалъ его мнѣ съ порученiемъ «приберечь»,  можетъ быть, боялся за свои бумаги, предчувствуя смерть. Не желаю судить теперь о намѣренiяхъ Алексѣя Никаноровича въ этомъ случаѣ и, признаюсь, по смерти его, я находился въ нѣкоторой тягостной нерѣшимости, что мнѣ дѣлать съ этимъ документомъ? особенно въ виду близкаго рѣшенiя этого дѣла въ судѣ? Но Марья Ивановна, которой Алексѣй Никаноровичъ кажется очень много повѣрялъ при жизни, вывела меня изъ затрудненiя: она написала мнѣ три недѣли назадъ рѣшительно, чтобъ я передалъ документъ именно вамъ, и что это, кажется (ея выраженiе), совпадало бы и съ волей Андроникова. И такъ вотъ документъ, и я очень радъ, что могу его наконецъ передать.

 Послушайте, сказалъ я, озадаченный такою неожиданною новостью:  что же я буду теперь съ этимъ письмомъ дѣлать? Какъ мнѣ поступить?

 Это ужь въ вашей волѣ.

 Невозможно, я ужасно несвободенъ, согласитесь сами! Версиловъ такъ ждалъ этого наслѣдства... и знаете, онъ погибнетъ безъ этой помощи,  и вдругъ существуетъ такой документъ!

 Онъ существуетъ только здѣсь въ комнатѣ!

 Неужели такъ? посмотрѣлъ я на него внимательно.

 Если вы въ этомъ случаѣ сами не находите, какъ поступить, то что же я могу вамъ присовѣтывать?

 Но передать князю Сокольскому я тоже не могу: я убью всѣ надежды Версилова, и, кромѣ того, выйду передъ нимъ измѣнникомъ... съ другой стороны, передавъ Версилову, я ввергну невинныхъ въ нищету, а Версилова все–таки ставлю въ безвыходное положенiе: или отказаться отъ наслѣдства, или стать воромъ.

 Вы слишкомъ преувеличиваете значенiе дѣла.

 Скажите одно: имѣетъ этотъ документъ характеръ рѣшительный, окончательный?

 Нѣтъ, не имѣетъ. Я небольшой юристъ. Адвокатъ противной стороны, разумѣется, зналъ бы, какъ этимъ документомъ воспользоваться, и извлекъ бы изъ него всю пользу; но Алексѣй Никаноровичъ находилъ положительно, что это письмо, будучи предъявлено, не имѣло бы большого юридическаго значенiя, такъ


69

что дѣло Версилова могло бы быть все–таки выиграно. Скорѣе же этотъ документъ представляетъ такъ сказать дѣло совѣсти...

 Да вотъ это–то и важнѣе всего, перебилъ я:  именно потому–то Версиловъ и будетъ въ безвыходномъ положенiи.

 Онъ однако можетъ уничтожить документъ, и тогда, напротивъ, избавитъ себя уже отъ всякой опасности.

 Имѣете вы особыя основанiя такъ полагать о немъ, Крафтъ? Вотъ что я хочу знать: для того–то я и у васъ!

 Я думаю, что всякiй на его мѣстѣ такъ бы поступилъ.

 И вы сами такъ поступили бы?

 Я не получаю наслѣдства, и потому про себя не знаю.

 Ну, хорошо, сказалъ я, сунувъ письмо въ карманъ.  Это дѣло пока теперь кончено. Крафтъ, послушайте. Марья Ивановна, которая, увѣряю васъ, многое мнѣ открыла, сказала мнѣ, что вы, и только одинъ вы, могли бы передать истину о случившемся въ Эмсѣ, полтора года назадъ, у Версилова съ Ахмаковыми. Я васъ ждалъ, какъ солнца, которое все у меня освѣтитъ. Вы не знаете моего положенiя, Крафтъ. Умоляю васъ сказать мнѣ всю правду. Я именно хочу знать, какой онъ человѣкъ, а теперь  теперь больше, чѣмъ когда–нибудь это надо!

 Я удивляюсь, какъ Марья Ивановна вамъ не передала всего сама; она могла обо всемъ слышать отъ покойнаго Андроникова и, разумѣется, слышала и знаетъ, можетъ быть, больше меня.

 Андрониковъ самъ въ этомъ дѣлѣ путался, такъ именно говоритъ Марья Ивановна. Этого дѣла кажется никто не можетъ распутать. Тутъ чортъ ногу переломитъ! Я же знаю, что вы тогда сами были въ Эмсѣ...

 Я всего не засталъ, но что знаю, пожалуй, разскажу охотно; только удовлетворю–ли васъ?

II.

Не привожу дословнаго разсказа, а приведу лишь вкратцѣ сущность.

Полтора года назадъ, Версиловъ, ставъ черезъ стараго князя Сокольскаго другомъ дома Ахмаковыхъ (всѣ тогда находились заграницей, въ Эмсѣ), произвелъ сильное впечатлѣнiе во первыхъ на самого Ахмакова, генерала и еще не стараго человѣка, но проигравшаго все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, въ три года супружества, въ карты, и отъ невоздержной жизни уже имѣвшаго ударъ. Онъ отъ него очнулся и


70

поправлялся заграницей, а въ Эмсѣ проживалъ для своей дочери, отъ перваго своего брака. Это была болѣзненная дѣвушка, лѣтъ семнадцати, страдавшая разстройствомъ груди и, говорятъ, чрезвычайной красоты, а вмѣстѣ съ тѣмъ, и фантастичности. Приданаго у ней не было; надѣялись, по обыкновенiю, на стараго князя. Катерина Николавна была, говорятъ, доброй мачихой. Но дѣвушка почему–то особенно привязалась къ Версилову. Онъ проповѣдовалъ тогда «что–то страстное», по выраженiю Крафта, какую–то новую жизнь, «былъ въ религiозномъ настроенiи высшаго смысла»  по странному, а можетъ быть и насмѣшливому выраженiю Андроникова, которое мнѣ было передано. Но замѣчательно, что его скоро всѣ не взлюбили. Генералъ даже боялся его; Крафтъ совершенно не отрицаетъ слуха, что Версиловъ успѣлъ утвердить въ умѣ больного мужа, что Катерина Николавна неравнодушна къ молодому князю Сокольскому (отлучившемуся тогда изъ Эмса въ Парижъ). Сдѣлалъ же это не прямо, а «по обыкновенiю своему»  навѣтами, наведенiями и всякими извилинами, «на что онъ великiй мастеръ», выразился Крафтъ. Вообще же скажу, что Крафтъ считалъ его, и желалъ считать, скорѣе плутомъ и врожденнымъ интриганомъ, чѣмъ человѣкомъ, дѣйствительно проникнутымъ чѣмъ–то высшимъ, или хоть оригинальнымъ. Я же зналъ и помимо Крафта, что Версиловъ, имѣвъ сперва чрезвычайное влiянiе на Катерину Николавну, мало по малу дошелъ съ нею до разрыва. Въ чемъ тутъ состояла вся эта игра, я и отъ Крафта не могъ добиться, но о взаимной ненависти, возникшей между обоими, послѣ ихъ дружбы, всѣ подтверждали. Затѣмъ произошло одно странное обстоятельство: болѣзненная падчерица Катерины Николавны, повидимому, влюбилась въ Версилова, или чѣмъ–то въ немъ поразилась, или воспламенилась его рѣчью, или ужь я этого ничего не знаю; но извѣстно, что Версиловъ одно время всѣ почти дни проводилъ около этой дѣвушки. Кончилось тѣмъ, что дѣвица объявила вдругъ отцу, что желаетъ за Версилова замужъ. Что это случилось дѣйствительно  это всѣ подтверждаютъ, и Крафтъ, и Андрониковъ, и Марья Ивановна, и даже однажды проговорилась объ этомъ при мнѣ Татьяна Павловна. Утверждали тоже, что Версиловъ не только самъ желалъ, но даже и настаивалъ на бракѣ съ дѣвушкой, и что соглашенiе этихъ двухъ неоднородныхъ существъ, стараго съ малымъ, было обоюдное. Но отца эта мысль испугала; онъ, по мѣрѣ отвращенiя отъ Катерины Николавны, которую прежде очень любилъ, сталъ чуть не боготворить свою дочь, особенно послѣ удара. Но самой ожесточенной противницей возможности такого брака, явилась сама Катерина


71

Николавна. Произошло чрезвычайно много какихъ–то секретныхъ, чрезвычайно непрiятныхъ семейныхъ столкновенiй, споровъ, огорченiй, однимъ словомъ, всякихъ гадостей. Отецъ началъ, наконецъ, подаваться, видя упорство влюбленной и «фанатизированной» Версиловымъ дочери  выраженiе Крафта. Но Катерина Николавна продолжала возставать съ неумолимой ненавистью. И вотъ здѣсь–то и начинается путаница, которую никто не понимаетъ. Вотъ, однако, прямая догадка Крафта на основанiи данныхъ, но все–таки лишь догадка.

Версиловъ будто бы успѣлъ внушить по своему, тонко и неотразимо, молодой особѣ, что Катерина Николавна отъ того не соглашается, что влюблена въ него сама и уже давно мучитъ его ревностью, преслѣдуетъ его, интригуетъ, объяснилась уже ему, и теперь готова сжечь его за то, что онъ полюбилъ другую; однимъ словомъ, что–то въ этомъ родѣ. Сквернѣе всего тутъ то, что онъ будто бы «намекнулъ» объ этомъ и отцу, мужу «невѣрной» жены, объясняя, что князь былъ только развлеченiемъ. Разумѣется, въ семействѣ начался цѣлый адъ. По инымъ варiантамъ, Катерина Николавна ужасно любила свою падчерицу и теперь, какъ оклеветанная передъ нею, была въ отчаянiи, не говоря уже объ отношенiяхъ къ больному мужу. И чтоже, рядомъ съ этимъ существуетъ другой варiантъ, которому, къ печали моей, вполнѣ вѣрилъ и Крафтъ, и которому  я и самъ вѣрилъ (обо всемъ этомъ я уже слышалъ). Утверждали (Андрониковъ, говорятъ, слышалъ отъ самой Катерины Николавны), что, напротивъ, Версиловъ, прежде еще, т. е. до начала чувствъ молодой дѣвицы, предлагалъ свою любовь Катеринѣ Николавнѣ; что та, бывшая его другомъ, даже экзальтированная имъ нѣкоторое время, но постоянно ему не вѣрившая и противорѣчившая, встрѣтила это объяснѣнiе Версилова съ чрезвычайною ненавистью и ядовито осмѣяла его. Выгнала же его формально отъ себя за то, что тотъ предложилъ ей прямо стать его женой, въ виду близкаго, предполагаемаго второго удара мужа. Такимъ образомъ, Катерина Николавна должна была почувствовать особенную ненависть къ Версилову, когда увидѣла потомъ, что онъ такъ открыто ищетъ уже руки ея падчерицы. Марья Ивановна, передавая все это мнѣ въ Москвѣ, вѣрила и тому и другому варiанту, т. е. всему вмѣстѣ: она именно утверждала, что все это могло произойти совмѣстно, что это въ родѣ la haine dans l'amour, оскорбленной любовной гордости съ обѣихъ сторонъ и т. д. и т. д., однимъ словомъ, что–то въ родѣ какой–то тончайшей романической путаницы, недостойной всякаго серьезнаго и здравомыслящаго человѣка и, вдобавокъ, съ подлостью.


72

Но Марья Ивановна была и сама нашпигована романами съ дѣтства и читала ихъ день и ночь, не смотря на прекрасный характеръ. Въ результатѣ, выставлялась очевидная подлость Версилова, ложь и интрига, что–то черное и гадкое, тѣмъ болѣе, что кончилось дѣйствительно трагически: бѣдная воспламененная дѣвушка отравилась, говорятъ, фосфорными спичками; впрочемъ, я даже и теперь не знаю, вѣренъ ли этотъ послѣднiй слухъ; по крайней мѣрѣ его всѣми силами постарались замять. Дѣвица была больна всего двѣ недѣли и умерла. Спички остались такимъ образомъ подъ сомнѣнiемъ, но Крафтъ и имъ твердо вѣрилъ. Затѣмъ, умеръ въ скорости и отецъ дѣвицы, говорятъ, отъ горести, которая и вызвала второй ударъ, однако не раньше, какъ черезъ три мѣсяца. Но послѣ похоронъ дѣвицы, молодой князь Сокольскiй, возвратившiйся изъ Парижа въ Эмсъ, далъ Версилову пощечину публично въ саду и тотъ не отвѣтилъ вызовомъ; напротивъ, на другой же день явился на Променадѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Тутъ–то всѣ отъ него и отвернулись, въ Петербургѣ тоже. Версиловъ, хоть и продолжалъ нѣкоторое знакомство, но совсѣмъ въ другомъ кругу. Изъ свѣтскаго его знакомства всѣ его обвинили, хотя, впрочемъ, мало кто зналъ обо всѣхъ подробностяхъ; знали только нѣчто о романической смерти молодой особы и о пощечинѣ. По возможности полныя свѣдѣнiя имѣли только два–три лица; болѣе всѣхъ зналъ покойный Андрониковъ, имѣя уже давно дѣловыя сношенiя съ Ахмаковыми и особенно съ Катериной Николавной по одному случаю. Но онъ хранилъ всѣ эти секреты даже отъ семейства своего, а открылъ лишь нѣчто Крафту и Марьѣ Ивановнѣ, да и то вслѣдствiе необходимости.

 Главное, тутъ теперь одинъ документъ, заключилъ Крафтъ:  котораго чрезвычайно боится госпожа Ахмакова.

И вотъ что онъ сообщилъ и объ этомъ:

Катерина Николавна имѣла неосторожность, когда старый князь, отецъ ея, заграницей сталъ уже выздоравливать отъ своего припадка, написать Андроникову въ большомъ секретѣ (Катерина Николавна довѣряла ему вполнѣ) чрезвычайно компрометирующее письмо. Въ то время, въ выздоравливавшемъ князѣ дѣйствительно, говорятъ, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на вѣтеръ: заграницей онъ сталъ покупать совершенно ненужныя, но цѣнныя вещи, картины, вазы,  дарить и жертвовать, на Богъ знаетъ что, большими кушами, даже на разныя тамошнiя учрежденiя; у одного русскаго свѣтскаго мота чуть не купилъ, за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имѣнiе; наконецъ,


73

дѣйствительно будто бы началъ мечтать о бракѣ. И вотъ, въ виду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая отъ отца во время его болѣзни, и послала Андроникову, какъ юристу и «старому другу», запросъ: «возможно ли будетъ, по законамъ, объявить князя въ опекѣ или въ родѣ неправоспособнаго; а если такъ, то какъ удобнѣе это сдѣлать безъ скандала, чтобъ никто не могъ обвинить, и чтобы пощадить при этомъ чувства отца и т. д. и т. д.». Андрониковъ, говорятъ, тогда же вразумилъ ее и отсовѣтовалъ; а впослѣдствiи, когда князь выздоровѣлъ совсѣмъ, то и нельзя уже было воротиться къ этой идеѣ; но письмо у Андроникова осталось. И вотъ онъ умираетъ; Катерина Николавна тотчасъ вспомнила про письмо: еслибы оно обнаружилось въ бумагахъ покойнаго и попало въ руки стараго князя, то тотъ несомнѣнно прогналъ бы ее навсегда, лишилъ наслѣдства и не далъ бы ей ни копѣйки при жизни. Мысль, что родная дочь не вѣритъ въ его умъ и даже хотѣла объявить его сумасшедшимъ, обратила бы этого агнца въ звѣря. Она же, овдовѣвъ, осталась, по милости игрока–мужа, безъ всякихъ средствъ и на одного только отца и расчитывала: она вполнѣ надѣялась получить отъ него новое приданое, столь же богатое, какъ и первое.

Крафтъ объ участи этого письма зналъ очень мало, но замѣтилъ, что Андрониковъ «никогда не рвалъ нужныхъ бумагъ» и, кромѣ того, былъ человѣкъ, хоть и широкаго ума, но и «широкой совѣсти». (Я даже подивился тогда такой чрезвычайной самостоятельности взгляда Крафта, столь любившаго и уважавшаго Андроникова). Но Крафтъ имѣлъ все–таки увѣренность, что компрометирующiй документъ будто бы попался въ руки Версилова черезъ близость того со вдовой и съ дочерьми Андроникова: уже извѣстно было, что онѣ тотчасъ же и обязательно предоставили Версилову всѣ бумаги, оставшiяся послѣ покойнаго. Зналъ онъ тоже, что и Катеринѣ Николавнѣ уже извѣстно, что письмо у Версилова, и что она этого–то и боится, думая, что Версиловъ тотчасъ пойдетъ съ письмомъ къ старому князю; что, возвратясь изъ заграницы, она уже искала письмо въ Петербургѣ, была у Андрониковыхъ и теперь продолжаетъ искать, такъ какъ все–таки у нея оставалась надежда, что письмо, можетъ быть, не у Версилова, и, въ заключенiе, что она и въ Москву ѣздила единственно съ этою–же цѣлью и умоляла тамъ Марью Ивановну поискать въ тѣхъ бумагахъ, которыя сохранялись у ней. О существованiи Марьи Ивановны и объ ея отношенiяхъ къ покойному Андроникову она провѣдала весьма недавно, уже возвратясь въ Петербургъ.


74

 Вы думаете, она не нашла у Марьи Ивановны? спросилъ я имѣя свою мысль.

 Если Марья Ивановна не открыла ничего даже вамъ, то, можетъ быть, у ней и нѣтъ ничего.

 Значитъ, вы полагаете, что документъ у Версилова?

 Вѣроятнѣе всего, что да. Впрочемъ, не знаю, все можетъ быть, промолвилъ онъ съ видимымъ утомленiемъ.

Я пересталъ распрашивать; да и къ чему? Все главное для меня прояснилось, не смотря на всю эту недостойную путаницу; все, чего я боялся  подтвердилось.

 Все это, какъ сонъ и бредъ, сказалъ я въ глубокой грусти и взялся за шляпу.

 Вамъ очень дорогъ этотъ человѣкъ? спросилъ Крафтъ, съ видимымъ и большимъ участiемъ, которое я прочелъ на его лицѣ въ ту минуту.

 Я такъ и предчувствовалъ, сказалъ я:  что отъ васъ все–таки не узнаю вполнѣ. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее–то я и надѣялся. Можетъ быть, пойду къ ней, а можетъ быть, нѣтъ.

Крафтъ посмотрѣлъ съ нѣкоторымъ недоумѣнiемъ.

 Прощайте, Крафтъ, зачѣмъ лѣзть къ людямъ, которые васъ не хотятъ? Не лучше ли все порвать  а?

 А потомъ куда? спросилъ онъ какъ–то сурово и смотря въ землю.

 Къ себѣ, къ себѣ! Все порвать и уйти къ себѣ!

 Въ Америку?

 Въ Америку! Къ себѣ, къ одному себѣ! Вотъ въ чемъ вся «моя идея», Крафтъ! сказалъ я восторженно.

Онъ какъ–то любопытно посмотрѣлъ на меня.

 А у васъ есть это мѣсто: «къ себѣ»?

 Есть. До свиданья, Крафтъ; благодарю васъ и жалѣю, что васъ утрудилъ! Я бы на вашемъ мѣстѣ, когда у самого такая Россiя въ головѣ, всѣхъ бы къ чорту отправлялъ: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя  мнѣ какое дѣло.

 Посидите еще, сказалъ онъ вдругъ, уже проводивъ меня до входной двери.

Я немного удивился, воротился и опять сѣлъ. Крафтъ сѣлъ напротивъ. Мы обмѣнялись какими–то улыбками  все это я какъ теперь вижу. Очень помню, что мнѣ было какъ–то удивительно на него.

 Мнѣ въ васъ нравится, Крафтъ, то, что вы  такой вѣжливый человѣкъ, сказалъ я вдругъ.

 Да?


75

 Я потому, что самъ рѣдко умѣю быть вѣжливымъ, хоть и хочу умѣть... А чтожъ, можетъ, и лучше, что оскорбляютъ люди: по крайней мѣрѣ избавляютъ отъ несчастiя любить ихъ.

 Какой вы часъ во дню больше любите? спросилъ онъ, очевидно, меня не слушая.

 Часъ? Не знаю. Я закатъ не люблю.

 Да? произнесъ онъ съ какимъ–то особеннымъ любопытствомъ, но тотчасъ опять задумался.

 Вы куда–то опять уѣзжаете?

 Да... уѣзжаю.

 Скоро?

 Скоро.

 Неужели, чтобъ доѣхать до Вильно револьверъ нуженъ? спросилъ я вовсе безъ малѣйшей задней мысли: и мысли даже не было! Такъ спросилъ, потому что мелькнулъ револьверъ, а я тяготился, о чемъ говорить.

Онъ обернулся и посмотрѣлъ на револьверъ пристально.

 Нѣтъ, это я такъ, по привычкѣ.

 Еслибъ у меня былъ револьверъ, я бы пряталъ его куда–нибудь подъ замокъ. Знаете, ей–богу, соблазнительно! Я, можетъ быть, и не вѣрю въ эпидемiю самоубiйствъ, но если торчитъ вотъ это передъ глазами  право, есть минуты, что и соблазнитъ.

 Не говорите объ этомъ, сказалъ онъ и вдругъ всталъ со стула.

 Я не про себя, прибавилъ я, тоже вставая:  я не употреблю. Мнѣ хоть три жизни дайте, мнѣ и тѣхъ будетъ мало.

 Живите больше, какъ бы вырвалось у него.

Онъ разсѣянно улыбнулся и, странно, прямо пошелъ въ переднюю, точно выводя меня самъ, разумѣется, не замѣчая, что дѣлаетъ.

 Желаю вамъ всякой удачи, Крафтъ, сказалъ я, уже выходя на лѣстницу.

 Это пожалуй, твердо отвѣчалъ онъ.

 До свиданья.

 И это пожалуй.

Я помню его послѣднiй на меня взглядъ.


76

III.

Итакъ, вотъ человѣкъ, по которомъ столько лѣтъ билось мое сердце! И чего я ждалъ отъ Крафта, какихъ это новыхъ сообщенiй?

Выйдя отъ Крафта, я сильно захотѣлъ ѣсть; наступалъ уже вечеръ, а я не обѣдалъ. Я вошелъ, тутъ же на Петербургской, на Большомъ проспектѣ, въ одинъ мелкiй трактиръ, съ тѣмъ, чтобъ истратить копеекъ двадцать и не болѣе двадцати пяти  болѣе я бы тогда ни за что себѣ не позволилъ. Я взялъ себѣ супу и, помню, съѣвъ его, сѣлъ глядѣть въ окно. Въ комнатѣ было много народу, пахло пригорѣлымъ масломъ, трактирными салфетками и табакомъ. Гадко было. Надъ головой моей тюкалъ носомъ о дно своей клѣтки безголосый соловей, мрачный и задумчивый. Въ сосѣдней билiардной шумѣли, но я сидѣлъ и сильно думалъ. Закатъ солнца (почему Крафтъ удивился, что я не люблю заката?) навелъ на меня какiя–то новыя и неожиданныя ощущенiя, совсѣмъ не къ мѣсту. Мнѣ все мерещился тихiй взглядъ моей матери, ея милые глаза, которые вотъ уже весь мѣсяцъ такъ робко ко мнѣ приглядывались. Въ послѣднее время я дома очень грубилъ, ей преимущественно; желалъ грубить Версилову, но не смѣя ему, по подлому обычаю моему, мучилъ ее. Даже совсѣмъ запугалъ: часто она такимъ умоляющимъ взглядомъ смотрѣла на меня при входѣ Андрея Петровича, боясь съ моей стороны какой–нибудь выходки... Очень странно было то, что я теперь, въ трактирѣ, въ первый разъ сообразилъ, что Версиловъ мнѣ говоритъ ты, а она  вы. Удивлялся я тому и прежде, и не въ ея пользу, а тутъ какъ–то особенно сообразилъ  и все странныя мысли, однѣ за другой, текли въ голову. Я долго просидѣлъ на мѣстѣ, до самыхъ полныхъ сумерекъ. Думалъ и объ сестрѣ...

Минута для меня роковая. Во чтобы ни стало, надо было рѣшиться! Неужели я неспособенъ рѣшиться? Что труднаго въ томъ, чтобъ порвать, если къ тому же и сами не хотятъ меня? Мать и сестра? Но ихъ–то я ни въ какомъ случаѣ не оставлю,  какъ бы ни обернулось дѣло.

Это правда, что появленiе этого человѣка въ жизни моей, т. е. на мигъ, еще въ первомъ дѣтствѣ, было тѣмъ фатальнымъ толчкомъ, съ котораго началось мое сознанiе. Не встрѣться онъ мнѣ тогда,  мой умъ, мой складъ мыслей, моя судьба навѣрно


77

была бы иная, не смотря даже на предопредѣленный мнѣ судьбою характеръ, котораго я бы все–таки не избѣгнулъ.

Но вѣдь оказывается, что этотъ человѣкъ  лишь мечта моя, мечта съ дѣтскихъ лѣтъ. Это я самъ его такимъ выдумалъ, а на дѣлѣ оказался другой, упавшiй столь ниже моей фантазiи. Я прiѣхалъ къ человѣку чистому, а не къ этому. И къ чему я влюбился въ него, разъ навсегда, въ ту маленькую минутку, какъ увидѣлъ его когда–то, бывши ребенкомъ? Это «навсегда» должно исчезнуть. Я когда–нибудь, если мѣсто найдется, опишу эту первую встрѣчу нашу: это пустѣйшiй анекдотъ, изъ котораго ровно ничего не выходитъ. Но у меня вышла цѣлая пирамида. Я началъ эту пирамиду еще подъ дѣтскимъ одѣяломъ, когда, засыпая, могъ плакать и мечтать  объ чемъ?  самъ не знаю. О томъ, что меня оставили? О томъ, что меня мучатъ? Но мучили меня лишь немножко, всего только два года, въ пансiонѣ Тушара, въ который онъ меня тогда сунулъ и уѣхалъ навсегда. Потомъ меня никто не мучилъ; даже, напротивъ, я самъ гордо смотрѣлъ на товарищей. Да и терпѣть я не могу этого ноющаго по себѣ сиротства! Ничего нѣтъ омерзительнѣе роли, когда сироты, незаконнорожденные, всѣ эти выброшенные и вообще вся эта дрянь, къ которымъ я нисколько вотъ–таки не имѣю жалости, вдругъ торжественно воздвигаются передъ публикой и начинаютъ жалобно, но наставительно, завывать: «Вотъ, дескать, какъ поступили съ нами!» Я бы сѣкъ ихъ, этихъ сиротъ. Никто–то не пойметъ изъ этой гнусной казенщины, что въ десять разъ ему благороднѣе смолчать, а не выть и не удостоивать жаловаться. А коли начать удостоивать, то такъ тебѣ, сыну любви, и надо! Вотъ моя мысль.

Но не то смѣшно, что я мечталъ прежде «подъ одѣяломъ», а то, что и прiѣхалъ сюда для него же, опять–таки для этого выдуманнаго человѣка, почти забывъ мои главныя цѣли. Я ѣхалъ помочь ему сокрушить клевету, раздавить враговъ. Тотъ документъ, о которомъ говорилъ Крафтъ, то письмо этой женщины къ Андроникову, котораго такъ боится она, которое можетъ сокрушить ея участь и ввергнуть ее въ нищету и которое она предполагаетъ у Версилова  это письмо было не у Версилова, а у меня, зашито въ моемъ боковомъ карманѣ! Я самъ и зашивалъ, и никто во всемъ мiрѣ еще не зналъ объ этомъ. То, что романическая Марья Ивановна, у которой документъ находился «на сохраненiи», нашла нужнымъ передать его мнѣ, и никому иному, то были лишь ея взглядъ и ея воля, и объяснять это я не обязанъ; можетъ быть, когда–нибудь къ слову и разскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не могъ не соблазниться


78

желанiемъ явиться въ Петербургъ. Конечно, я полагалъ помочь этому человѣку не иначе какъ въ тайнѣ, не выставляясь и не горячась, не ожидая ни похвалъ, ни объятiй его. И никогда, никогда бы я не удостоилъ попрекнуть его чѣмъ нибудь! Да и вина–ли его въ томъ, что я влюбился въ него и создалъ изъ него фантастическiй идеалъ? Да я даже, можетъ быть, вовсе и не любилъ его! Его оригинальный умъ, его любопытный характеръ, какiя–то тамъ его интриги и приключенiя, и то, что была при немъ моя мать  все это, казалось, уже не могло–бы остановить меня; довольно было и того, что моя фантастическая кукла разбита и что я, можетъ быть, уже не могу любить его больше. И такъ, чтоже останавливало меня, на чемъ я завязъ,  вотъ вопросъ. Въ итогѣ выходило, что глупъ только я, болѣе никто.

Но требуя честности отъ другихъ, буду честенъ и самъ: я долженъ сознаться, что зашитый въ карманѣ документъ возбуждалъ во мнѣ не одно только страстное желанiе летѣть на помощь Версилову. Теперь для меня это ужь слишкомъ ясно, хоть я и тогда уже краснѣлъ отъ мысли. Мнѣ мерещилась женщина, гордое существо высшаго свѣта, съ которою я встрѣчусь лицомъ къ лицу; она будетъ презирать меня, смѣяться надо мной какъ надъ мышью, даже и не подозрѣвая, что я властелинъ судьбы ея. Эта мысль пьянила меня еще въ Москвѣ, и особенно въ вагонѣ, когда я сюда ѣхалъ; я признался уже въ этомъ выше. Да, я ненавидѣлъ эту женщину, но уже любилъ ее, какъ мою жертву, и все это правда, все было дѣйствительно. Но ужь это было такое дѣтство, котораго я даже и отъ такого, какъ я, не ожидалъ. Я описываю тогдашнiя мои чувства, т. е. то, что мнѣ шло въ голову тогда, когда я сидѣлъ въ трактирѣ подъ соловьемъ, и когда порѣшилъ въ тотъ же вечеръ разорвать съ ними неминуемо. Мысль о давешней встрѣчѣ съ этой женщиной залила вдругъ тогда краской стыда мое лицо. Позорная встрѣча! Позорное и глупенькое впечатлѣньице и  главное  сильнѣе всего доказавшее мою неспособность къ дѣлу! Оно доказывало лишь то, думалъ я тогда,  что я не въ силахъ устоять даже и предъ глупѣйшими приманками, тогда какъ самъ–же сказалъ сейчасъ Крафту, что у меня есть «свое мѣсто», есть свое дѣло, и что еслибъ у меня было три жизни, то и тогда бы мнѣ было ихъ мало. Я гордо сказалъ это. То, что я бросилъ мою идею и затянулся въ дѣла Версилова  это еще можно было бы чѣмъ нибудь извинить; но то, что я бросаюсь какъ удивленный заяцъ изъ стороны въ сторону и затягиваюсь уже въ каждые пустяки, въ томъ конечно одна моя глупость. На какой лядъ дернуло меня идти къ Дергачеву и выскочить съ моими


79

глупостями, давно зная за собой, что ничего не съумѣю разсказать умно и толково, и что мнѣ всего выгоднѣе молчать? И какой нибудь Васинъ вразумляетъ меня тѣмъ, что у меня еще «пятьдесятъ лѣтъ жизни впереди и стало быть тужить не о чемъ». Возраженiе его прекрасно, я согласенъ, и дѣлаетъ честь его безспорному уму; прекрасно уже тѣмъ, что самое простое, а самое простое понимается всегда лишь подъ конецъ, когда ужь перепробовано все, что мудренѣй или глупѣй; но я зналъ это возраженiе и самъ, раньше Васина; эту мысль я прочувствовалъ слишкомъ три года назадъ; даже мало того, въ ней–то и заключается отчасти «моя идея».  Вотъ что я думалъ тогда въ трактирѣ.

Гадко мнѣ было, когда усталый и отъ ходьбы и отъ мысли, добрался я вечеромъ, часу уже въ восьмомъ, въ Семеновскiй полкъ. Совсѣмъ уже стемнѣло и погода перемѣнилась; было сухо, но подымался скверный, петербургскiй вѣтеръ, язвительный и острый, мнѣ въ спину и взвѣвалъ кругомъ пыль и песокъ. Сколько угрюмыхъ лицъ простонародья, торопливо возвращавшагося въ углы свои съ работы и промысловъ! У всякаго своя угрюмая забота на лицѣ и ни одной–то можетъ быть общей, всесоединяющей мысли въ этой толпѣ! Крафтъ правъ: всѣ врознь. Мнѣ встрѣтился маленькiй мальчикъ, такой маленькiй, что странно, какъ онъ могъ въ такой часъ очутиться одинъ на улицѣ; онъ, кажется, потерялъ дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставивъ его одного въ темнотѣ. Я подошелъ было, но онъ съ чего–то вдругъ меня испугался и побѣжалъ дальше. Подходя къ дому, я рѣшилъ, что я къ Васину никогда не пойду. Когда я всходилъ на лѣстницу, мнѣ ужасно захотѣлось застать нашихъ дома однѣхъ, безъ Версилова, чтобъ успѣть сказать до его прихода что нибудь доброе матери или милой моей сестрѣ, которой я въ цѣлый мѣсяцъ не сказалъ почти ни одного особеннаго слова. Такъ и случилось, что его не было дома...

IV.

А кстати: выводя въ «Запискахъ» это «новое лицо» на сцену (т. е. я говорю про Версилова), приведу вкратцѣ его формулярный списокъ, ничего впрочемъ не означающiй. Я это, чтобы было понятнѣе читателю, и такъ какъ не предвижу, куда бы могъ приткнуть этотъ списокъ въ дальнѣйшемъ теченiи разсказа.


80

Онъ учился въ университетѣ, но поступилъ въ гвардiю, въ кавалерiйскiй полкъ. Женился на Фанарiотовой и вышелъ въ отставку. Ѣздилъ за–границу и воротясь жилъ въ Москвѣ въ свѣтскихъ удовольствiяхъ. По смерти жены, прибылъ въ деревню; тутъ эпизодъ съ моей матерью. Потомъ долго жилъ гдѣ–то на югѣ. Въ войну съ Европой поступилъ опять въ военную службу, но въ Крымъ не попалъ и все время въ дѣлѣ не былъ. По окончанiи войны, выйдя въ отставку, ѣздилъ за границу и даже съ моею матерью, которую, впрочемъ, оставилъ въ Кенигсбергѣ. Бѣдная разсказывала иногда съ какимъ–то ужасомъ и качая головой, какъ она прожила тогда цѣлые полгода, одна одинешенька, съ маленькой дочерью, не зная языка, точно въ лѣсу, а подконецъ и безъ денегъ. Тогда прiѣхала за нею Татьяна Павловна и отвезла ее назадъ, куда–то въ Нижегородскую губернiю. Потомъ Версиловъ вступилъ въ мировые посредники перваго призыва и, говорятъ, прекрасно исполнялъ свое дѣло; но вскорѣ кинулъ его, и въ Петербургѣ сталъ заниматься веденiемъ разныхъ частныхъ гражданскихъ исковъ. Андрониковъ всегда высоко ставилъ его способности, очень уважалъ его и говорилъ лишь, что не понимаетъ его характера. Потомъ Версиловъ и это бросилъ и опять уѣхалъ за границу и уже на долгiй срокъ, на нѣсколько лѣтъ. Затѣмъ начались особенно близкiя связи съ старикомъ княземъ Сокольскимъ. Во все это время денежныя средства его измѣнялись раза два–три радикально: то совсѣмъ впадалъ въ нищету, то опять вдругъ богатѣлъ и подымался.

А, впрочемъ, теперь, доведя мои записки именно до этого пункта, я рѣшаюсь разсказать и «мою идею». Опишу ее въ словахъ, въ первый разъ съ ея зарожденiя. Я рѣшаюсь такъ сказать открыть ее читателю и тоже для ясности дальнѣйшаго изложенiя. Да и не только читатель, а и самъ я, сочинитель, начинаю путаться въ трудности объяснять шаги мои, не объяснивъ, что вело и наталкивало меня на нихъ. Этою «фигурою умолчанiя» я, отъ неумѣнья моего, впалъ опять въ тѣ «красоты» романистовъ, которыя самъ осмѣялъ выше. Входя въ дверь моего петербургскаго романа со всѣми позорными моими въ немъ приключенiями, я нахожу это предисловiе необходимымъ. Но не «красоты» соблазнили меня умолчать до сихъ поръ, а и сущность дѣла, то есть трудности дѣла; даже теперь, когда уже прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность разсказать эту «мысль». Кромѣ того, я безъ сомнѣнiя долженъ изложить ее въ ея тогдашней формѣ, т. е. какъ она сложилась и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а это уже новая трудность. Разсказывать иныя вещи почти невозможно. Именно тѣ идеи, которыя


81

всѣхъ проще, всѣхъ яснѣе,  именно тѣ–то и трудно понять. Еслибъ Колумбъ передъ открытiемъ Америки сталъ разсказывать свою идею другимъ, я убѣжденъ, что его бы ужасно долго не поняли. Да и не понимали же. Говоря это, я вовсе не думаю равнять себя съ Колумбомъ и если кто выведетъ это, тому будетъ стыдно и больше ничего.

 

Глава пятая.

I.

Моя идея, это  стать Ротшильдомъ. Я приглашаю читателя къ спокойствiю и къ серьезности.

Я повторяю: моя идея, это  стать Ротшильдомъ, стать также богатымъ какъ Ротшильдъ; не просто богатымъ, а именно какъ Ротшильдъ. Для чего, зачѣмъ, какiя я именно преслѣдую цѣли  объ этомъ будетъ послѣ. Сперва лишь докажу, что достиженiе моей цѣли обезпечено математически.

Дѣло очень простое, вся тайна въ двухъ словахъ: упорство и непрерывность.

 Слышали, скажутъ мнѣ, не новость: Всякiй фатеръ въ Германiи повторяетъ это своимъ дѣтямъ, а, между тѣмъ, вашъ Ротшильдъ (т. е. покойный Джемсъ Ротшильдъ Парижскiй, я о немъ говорю) былъ всего только одинъ, а фатеровъ мильоны.

Я отвѣтилъ бы:

 Вы увѣряете, что слышали, а, между тѣмъ, вы ничего не слышали. Правда, въ одномъ и вы справедливы: если я сказалъ, что это дѣло «очень простое», то забылъ прибавить, что и самое трудное. Всѣ религiи и всѣ нравственности въ мiрѣ сводятся на одно: «Надо любить добродѣтель и убѣгать пороковъ». Чего бы кажется проще? Ну–тка сдѣлайте–ка что–нибудь добродѣтельное и убѣгите хоть одного изъ вашихъ пороковъ, попробуйте–ка  а? Такъ и тутъ.

Вотъ почему, безчисленные ваши фатеры втеченiи безчисленныхъ вѣковъ могутъ повторять эти удивительныя два слова, составляющiя весь секретъ, а, между тѣмъ, Ротшильдъ остается одинъ. Значитъ: то да не то, и фатеры совсѣмъ не ту мысль повторяютъ.

Про упорство и непрерывность, безъ сомнѣнiя, слышали и они: но для достиженiя моей цѣли нужны не фатерское упорство и не фатерская непрерывность.

Ужь одно слово, что онъ фатеръ,  я не объ нѣмцахъ однихъ


82

говорю  что у него семейство, онъ живетъ какъ и всѣ, расходы, какъ и у всѣхъ, обязанности какъ и у всѣхъ  тутъ Ротшильдомъ не сдѣлаешься, а станешь только умѣреннымъ человѣкомъ. Я же слишкомъ ясно понимаю, что, ставъ Ротшильдомъ или даже только пожелавъ имъ стать, но не по–фатерски, а серьезно,  я уже тѣмъ самымъ разомъ выхожу изъ общества.

Нѣсколько лѣтъ назадъ, я прочелъ въ газетахъ, что на Волгѣ, на одномъ изъ пароходовъ, умеръ одинъ нищiй, ходившiй въ отрепьѣ, просившiй милостыню, всѣмъ тамъ извѣстный. У него, по смерти его, нашли зашитыми въ его рубищѣ до трехъ тысячъ кредитными билетами. На дняхъ, я опять читалъ про одного нищаго, изъ благородныхъ, ходившаго по трактирамъ и протягивавшаго тамъ руку. Его арестовали и нашли при немъ до пяти тысячъ рублей. Отсюда прямо два вывода: первый, упорство въ накопленiи, даже копеечными суммами, впослѣдствiи даетъ громадные результаты (время тутъ ничего не значитъ), и второй  что самая нехитрая форма наживанiя, но лишь непрерывная  обезпечена въ успѣхѣ математически.

Между тѣмъ, есть, можетъ быть, и очень довольно людей, почтенныхъ, умныхъ и воздержныхъ, но у которыхъ (какъ ни бьются они) нѣтъ ни трехъ, ни пяти тысячъ, и которымъ однако ужасно бы хотѣлось имѣть ихъ. Почему это такъ? Отвѣтъ ясный: потому что ни одинъ изъ нихъ, не смотря на все ихъ хотѣнье, все–таки не до такой степени хочетъ, чтобы напримѣръ, если ужь никакъ нельзя иначе нажить, то стать даже и нищимъ, и не до такой степени упоренъ, чтобы, даже и ставъ нищимъ, не разстратить первыхъ же полученныхъ копеекъ на лишнiй кусокъ себѣ или своему семейству. Между тѣмъ, при этомъ способѣ накопленiя, т. е. при нищенствѣ, нужно питаться, чтобы скопить такiя деньги, хлѣбомъ съ солью и болѣе ничѣмъ; по крайней мѣрѣ, я такъ понимаю. Такъ навѣрно дѣлали и вышеозначенные двое нищихъ, т. е. ѣли одинъ хлѣбъ, а жили чуть не подъ открытымъ небомъ. Сомнѣнiя нѣтъ, что намѣренiя стать Ротшильдомъ у нихъ не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины въ чистѣйшемъ ихъ видѣ, не болѣе; но и при сознательномъ наживанiи уже въ совершенно другой формѣ, но съ цѣлью стать Ротшильдомъ,  потребуется не меньше хотѣнiя и силы воли, чѣмъ у этихъ двухъ нищихъ. Фатеръ такой силы не окажетъ. На свѣтѣ силы многоразличны, силы воли и хотѣнiя особенно. Есть температура кипѣнiя воды и есть температура краснаго каленья желѣза.

Тутъ тотъ же монастырь, тѣ же подвиги схимничества. Тутъ чувство, а не идея. Для чего? Зачѣмъ? Нравственно ли это, и


83

не уродливо–ли ходить въ дерюгѣ и ѣсть черный хлѣбъ всю жизнь, таская на себѣ такiя деньжища? Эти вопросы потомъ, а теперь только о возможности достиженiя цѣли.

Когда я выдумалъ «мою идею» (а въ красномъ–то каленьи она и состоитъ)  я сталъ себя пробовать: способенъ–ли я на монастырь и на схимничество? Съ этою цѣлью, я цѣлый первый мѣсяцъ ѣлъ только одинъ хлѣбъ съ водой. Чернаго хлѣба выходило не болѣе двухъ съ половиною фунтовъ ежедневно. Чтобы исполнить это, я долженъ былъ обманывать умнаго Николая Семеновича и желавшую мнѣ добра Марью Ивановну. Я настоялъ на томъ, къ ея огорченiю и къ нѣкоторому недоумѣнiю деликатнѣйшаго Николая Семеновича, чтобы обѣдъ приносили въ мою комнату. Тамъ я просто истреблялъ его: супъ выливалъ въ окно въ крапиву, или въ одно другое мѣсто, говядину  или кидалъ въ окно собакѣ, или завернувъ въ бумагу, клалъ въ карманъ и выносилъ потомъ вонъ, ну и все прочее. Такъ какъ хлѣба къ обѣду подавали гораздо менѣе двухъ съ половиной фунтовъ, то потихоньку хлѣбъ прикупалъ отъ себя. Я этотъ мѣсяцъ выдержалъ, можетъ быть, только нѣсколько разстроилъ желудокъ; но съ слѣдующаго мѣсяца я прибавилъ къ хлѣбу супъ, а утромъ и вечеромъ по стакану чаю  и, увѣряю васъ, такъ провелъ годъ въ совершенномъ здоровьѣ и довольствѣ, а нравственно  въ упоенiи и въ непрерывномъ тайномъ восхищенiи. Я не только не жалѣлъ о кушаньяхъ, но былъ въ восторгѣ. По окончанiи года, убѣдившись что я въ состоянiи выдержать какой угодно постъ, я сталъ ѣсть, какъ и они, и перешелъ обѣдать съ ними вмѣстѣ. Не удовлетворившись этой пробой, я сдѣлалъ и вторую: на карманные расходы мои, кромѣ содержанiя, уплачиваемаго Николаю Семеновичу, мнѣ полагалось ежемѣсячно по пяти рублей. Я положилъ изъ нихъ тратить лишь половину. Это было очень трудное испытанiе, но черезъ два слишкомъ года, при прiѣздѣ въ Петербургъ, у меня въ карманѣ, кромѣ другихъ денегъ, было семдесятъ рублей, накопленныхъ единственно изъ этого сбереженiя. Результатъ двухъ этихъ опытовъ былъ для меня громадный: я узналъ положительно, что могу на столько хотѣть, что достигну моей цѣли, а въ этомъ, повторяю, вся «моя идея»; дальнѣйшее  все пустяки.


84

II.

Однако, разсмотримъ и пустяки.

Я описалъ мои два опыта; въ Петербургѣ, какъ извѣстно уже, я сдѣлалъ третiй  сходилъ на аукцiонъ и, за одинъ ударъ, взялъ семь рублей девяносто пять копеекъ барыша. Конечно, это былъ не настоящiй опытъ, а такъ лишь  игра, утѣха: захотѣлось выкрасть минутку изъ будущаго и попытать, какъ это я буду ходить и дѣйствовать. Вообще же, настоящiй приступъ къ дѣлу у меня былъ отложенъ, еще съ самаго начала, въ Москвѣ, до тѣхъ поръ, пока я буду совершенно свободенъ; я слишкомъ понималъ, что мнѣ надо было хотя–бы, напримѣръ, сперва кончить съ гимназiей. (Университетомъ, какъ уже извѣстно, я пожертвовалъ). Безспорно, я ѣхалъ въ Петербургъ съ затаеннымъ гнѣвомъ: только что я сдалъ гимназiю и сталъ въ первый разъ свободнымъ, я вдругъ увидѣлъ, что дѣла Версилова вновь отвлекутъ меня отъ начала дѣла на неизвѣстный срокъ! Но хоть и съ гнѣвомъ, а я все–таки ѣхалъ совершенно спокойный за цѣль мою.

Правда, я не зналъ практики; но я три года сряду обдумывалъ и сомнѣнiй имѣть не могъ. Я воображалъ тысячу разъ, какъ я приступлю: я вдругъ очутываюсь, какъ съ неба спущенный, въ одной изъ двухъ столицъ нашихъ (я выбралъ для начала наши столицы, и именно Петербургъ, которому, по нѣкоторому разсчету, отдалъ преимущество), и такъ, я спущенъ съ неба, но совершенно свободный, ни отъ кого не завишу, здоровъ и имѣю затаенныхъ въ карманѣ сто рублей для первоначальнаго оборотнаго капитала. Безъ ста рублей начинать невозможно, такъ какъ на слишкомъ уже долгiй срокъ отдалился бы даже самый первый перiодъ успѣха. Кромѣ ста рублей, у меня, какъ уже извѣстно, мужество, упорство, непрерывность, полнѣйшее уединенiе и тайна. Уединенiе  главное: я ужасно не любилъ до самой послѣдней минуты никакихъ сношенiй и ассоцiацiй съ людьми; говоря вообще, начать «идею» я непремѣнно положилъ одинъ, это sine qua. Люди мнѣ тяжелы, и я былъ–бы неспокоенъ духомъ, а безпокойство вредило–бы цѣли. Да и вообще до сихъ поръ, во всю жизнь, во всѣхъ мечтахъ моихъ о томъ, какъ я буду обращаться съ людьми  у меня всегда выходило очень умно; чуть же на дѣлѣ  всегда очень глупо. И признаюсь въ этомъ съ негодованiемъ и искренно, я всегда выдавалъ себя самъ словами и торопился, а потому и рѣшился сократить


85

людей. Въ выигрышѣ  независимость, спокойствiе духа, ясность цѣли.

Не смотря на ужасныя петербургскiя цѣны, я опредѣлилъ разъ навсегда, что болѣе пятнадцати копеекъ на ѣду не истрачу и зналъ, что слово сдержу. Этотъ вопросъ объ ѣдѣ я обдумывалъ долго и обстоятельно; я положилъ, напримѣръ, иногда по два дня сряду ѣсть одинъ хлѣбъ съ солью, но съ тѣмъ что бы на третiй день истратить сбереженiя сдѣланныя въ два дня; мнѣ казалось, что это будетъ выгоднѣе для здоровья, чѣмъ вѣчный ровный постъ на минимумѣ въ пятнадцать копеекъ. Затѣмъ, для житья моего мнѣ нуженъ былъ уголъ, уголъ буквально, единственно чтобы выспаться ночью или укрыться уже въ слишкомъ ненастный день. Жить я положилъ на улицѣ и за нужду я готовъ былъ ночевать въ ночлежныхъ прiютахъ, гдѣ, сверхъ ночлега даютъ кусокъ хлѣба и стаканъ чаю. О, я слишкомъ съумѣлъ бы спрятать мои деньги, чтобы ихъ у меня въ углѣ или въ прiютѣ не украли; и не подглядѣли бы даже, ручаюсь! «У меня–то украдутъ? Да я самъ боюсь у кого–бъ не украсть»  слышалъ я разъ это веселое слово на улицѣ отъ одного проходимца. Конечно, я къ себѣ изъ него примѣняю лишь одну осторожность и хитрость, а воровать не намѣренъ. Мало того, еще въ Москвѣ, можетъ быть, съ самаго перваго дня «идеи» порѣшилъ, что ни закладчикомъ, ни процентщикомъ тоже не буду: на это есть жиды, да тѣ изъ русскихъ, у кого ни ума, ни характера. Закладъ и процентъ  дѣло ординарности.

Что касается до одежи, то я положилъ имѣть два костюма: расхожiй и порядочный. Разъ заведя, я былъ увѣренъ, что проношу долго; я два съ половиной года нарочно учился носить платье и открылъ даже секретъ: чтобы платье было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, разъ по пяти и шести въ день. Щетки сукно не боится, говорю достовѣрно, а боится пыли и сору. Пыль  это тѣ же камни, если смотрѣть въ микроскопъ, а щетка, какъ ни тверда, все таже почти шерсть. Равномѣрно выучился я сапоги носить: тайна въ томъ, что надо съ оглядкой ставить ногу всей подошвой разомъ, какъ можно рѣже сбиваясь на бокъ. Выучиться этому можно въ двѣ недѣли, далѣе уже пойдетъ безсознательно. Этимъ способомъ сапоги носятся, въ среднемъ выводѣ, на треть времени дольше. Опытъ двухъ лѣтъ.

Затѣмъ начиналась уже самая дѣятельность.

Я шелъ изъ такого соображенiя: у меня сто рублей. Въ Петербургѣ же столько аукцiоновъ, распродажъ, мелкихъ лавочекъ на толкучемъ и нуждающихся людей, что невозможно, купивъ


86

вещь за столько–то, не продать ее нѣсколько дороже. За альбомъ я взялъ семь рублей девяносто пять копѣекъ барыша на два рубля пять копѣекъ затраченнаго капитала. Этотъ огромный барышъ взятъ былъ безъ риску: я по глазамъ видѣлъ, что покупщикъ не отступится. Разумѣется, я слишкомъ понимаю, что это только случай; но вѣдь такихъ–то случаевъ я и ищу, для того–то и порѣшилъ жить на улицѣ. Ну, пусть эти случаи даже слишкомъ рѣдки; все равно, главнымъ правиломъ будетъ у меня  не рисковать ничѣмъ, и второе  непремѣнно въ день хоть сколько нибудь нажить сверхъ минимума, истраченнаго на мое содержанiе, для того, чтобы ни единаго дня не прерывалось накопленiе.

Мнѣ скажутъ: все это мечты, вы не знаете улицы и васъ съ перваго шага надуютъ. Но я имѣю волю и характеръ, а уличная наука есть наука, какъ и всякая, она дается упорству, вниманiю и способностямъ. Въ гимназiи я до самаго седьмого класса былъ изъ первыхъ, я былъ очень хорошъ въ математикѣ. Ну можно ли до такой кумирной степени превозносить опытъ и уличную науку, чтобы непремѣнно предсказывать неудачу! Это всегда только тѣ говорятъ, которые никогда никакого опыта ни въ чемъ не дѣлали, никакой жизни не начинали и прозябали на готовомъ. «Одинъ расшибъ носъ, такъ непремѣнно и другой расшибетъ его». Нѣтъ, не расшибу. У меня характеръ и при вниманiи я всему выучусь. Ну, есть ли возможность представить себѣ, что при безпрерывномъ упорствѣ, при безпрерывной зоркости взгляда и безпрерывномъ обдумыванiи и расчетѣ, при безпредѣльной дѣятельности и бѣготнѣ, вы не дойдете, наконецъ, до знанiя, какъ ежедневно нажить лишнiй двугривенный? Главное, я порѣшилъ никогда не бить на максимумъ барыша, а всегда быть спокойнымъ. Тамъ, дальше, уже наживъ тысячу и другую, я бы, конечно, и невольно вышелъ изъ факторства и уличнаго перекупства. Мнѣ, конечно, слишкомъ мало еще извѣстны биржа, акцiи, банкирское дѣло и все прочее. Но, взамѣнъ того, мнѣ извѣстно, какъ пять моихъ пальцевъ, что всѣ эти биржи и банкирства я узнаю и изучу въ свое время, какъ никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдетъ дѣло. Ума что ли тутъ такъ много надо? Что за Соломонова такая премудрость: былъ бы только характеръ; умѣнье, ловкость, знанiе придутъ сами собою. Только бы не переставалось «хотѣть».

Главное, не рисковать, а это именно возможно только лишь при характерѣ. Еще недавно была, при мнѣ уже, въ Петербургѣ, одна подписка на желѣзнодорожныя акцiи; тѣ, которымъ удалось


87

подписаться, нажили много. Нѣкоторое время акцiи шли въ гору. И вотъ вдругъ, неуспѣвшiй подписаться или жадный, видя акцiи у меня въ рукахъ, предложилъ бы ихъ продать ему, за столько–то процентовъ премiи. Что–жь, я непремѣнно бы и тотчасъ же продалъ. Надо мной бы, конечно, стали смѣяться: дескать подождали бы, въ десять бы разъ больше взяли. Такъ–съ, но моя премiя вѣрнѣе уже тѣмъ, что въ карманѣ, а ваша–то еще летаетъ. Скажутъ, что этакъ много не наживешь; извините, тутъ–то и ваша ошибка, ошибка всѣхъ этихъ нашихъ Кокоревыхъ, Поляковыхъ, Губониныхъ. Узнайте истину: непрерывность и упорство въ наживанiи и, главное, въ накопленiи, сильнѣе моментальныхъ выгодъ даже хотя бы и въ сто на сто процентовъ!

Не задолго до французской революцiи явился въ Парижѣ нѣкто Лоу и затѣялъ одинъ, въ принципѣ, генiальный проэктъ (который потомъ на дѣлѣ ужасно лопнулъ). Весь Парижъ взволновался, акцiи Лоу покупались на расхватъ, до давки. Въ домъ, въ которомъ была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа какъ изъ мѣшка; но и дома, наконецъ, не достало: публика толпилась на улицѣ  всѣхъ званiй, состоянiй, возрастовъ: буржуа, дворяне, дѣти ихъ, графини, маркизы, публичныя женщины  все сбилось въ одну яростную, полусумасшедшую массу укушенныхъ бѣшеной собакой; чины, предразсудки породы и гордости, даже честь и доброе имя  все стопталось въ одной грязи; всѣмъ жертвовали (даже женщины), чтобы добыть нѣсколько акцiй. Подписка перешла, наконецъ, на улицу, но негдѣ было писать. Тутъ одному горбуну предложили уступить на время свой горбъ, въ видѣ стола для подписки на немъ акцiй. Горбунъ согласился  можно представить, за какую цѣну. Нѣкоторое время спустя (очень малое), всѣ обанкрутились, все лопнуло, вся идея полетѣла къ чорту и акцiи потеряли всякую цѣну. Кто–жъ выигралъ? Одинъ горбунъ, именно потому, что бралъ не акцiи, а наличные луидоры. Ну–съ, я вотъ и есть тотъ самый горбунъ! У меня достало же силы не ѣсть и изъ копѣекъ скопить семдесятъ два рубля; достанетъ и на столько, чтобы и въ самомъ вихрѣ горячки, всѣхъ охватившей, удержаться и предпочесть вѣрныя деньги большимъ. Я мелоченъ лишь въ мелочахъ, но въ великомъ  нѣтъ. На малое терпѣнiе у меня часто не доставало характера, даже и послѣ зарожденiя «идеи», а на большое  всегда достанетъ. Когда мнѣ мать подавала утромъ, передъ тѣмъ, какъ мнѣ идти на службу, простылый кофей, я сердился и грубилъ ей, а, между тѣмъ, я былъ тотъ самый человѣкъ, который прожилъ весь мѣсяцъ только на хлѣбѣ и на водѣ.


88

Однимъ словомъ, не нажить, не выучиться какъ нажить  было бы неестественно. Неестественно тоже при безпрерывномъ и ровномъ накопленiи, при безпрерывной приглядкѣ и трезвости мысли, воздержности, экономiи, при энергiи все возрастающей, неестественно, повторяю я, не стать и миллiонщикомъ. Чѣмъ нажилъ нищiй свои деньги, какъ не фанатизмомъ характера и упорствомъ? Неужели я хуже нищаго?

«А наконецъ пусть я не достигну ничего, пусть расчетъ не вѣренъ, пусть лопну и провалюсь, все равно  я иду. Иду потому, что такъ хочу». Вотъ что я говорилъ еще въ Москвѣ.

Мнѣ скажутъ, что тутъ нѣтъ никакой «идеи» и ровнешенько ничего новаго. А я скажу, и уже въ послѣднiй разъ, что тутъ безчисленно много идеи и безконечно много новаго.

О, я вѣдь предчувствовалъ какъ тривiальны будутъ всѣ возраженiя и какъ тривiаленъ буду я самъ, излагая «идею»: ну что я высказалъ? Сотой доли не высказалъ; я чувствую, что вышло мелочно, грубо, поверхностно и даже какъ–то моложе моихъ лѣтъ.

III.

Остаются отвѣты на «зачѣмъ» и «почему», «нравственно или нѣтъ» и пр., и пр., на это я обѣщалъ отвѣтить.

Мнѣ грустно, что разочарую читателя сразу, грустно да и весело. Пусть знаютъ, что ровно никакого–таки чувства «мести» нѣтъ въ цѣляхъ моей «идеи», ничего Байроновскаго,  ни проклятiя, ни жалобъ сиротства, ни слезъ незаконнорожденности, ничего, ничего. Однимъ словомъ, романтическая дама, еслибы ей попались мои записки, тотчасъ повѣсила бы носъ. Вся цѣль моей «идеи»  уединенiе.

 Но уединенiя можно достигнуть вовсе не топорщась стать Ротшильдомъ. Къ чему тутъ Ротшильдъ?

 А къ тому, что кромѣ уединенiя мнѣ нужно и могущество.

Сдѣлаю предисловiе: читатель, можетъ быть, ужаснется откровенности моей исповѣди и простодушно спроситъ себя: какъ это не краснѣлъ сочинитель? Отвѣчу, я пишу не для изданiя; читателя же, вѣроятно, буду имѣть развѣ черезъ десять лѣтъ, когда все уже до такой степени обозначится, пройдетъ и докажется, что краснѣть ужь нечего будетъ. А потому, если я иногда обращаюсь въ запискахъ къ читателю, то это только прiемъ. Мой читатель  лицо фантастическое.


89

Нѣтъ, не незаконнорожденность, которою такъ дразнили меня у Тушара, не дѣтскiе грустные годы, не месть и не право протеста явились началомъ моей «идеи»; вина всему  одинъ мой характеръ. Съ двѣнадцати лѣтъ, я думаю, т. е. почти съ зарожденiя правильнаго сознанiя, я сталъ не любить людей. Не то что не любить, а какъ–то стали они мнѣ тяжелы. Слишкомъ мнѣ грустно было иногда самому, въ чистыя минуты мои, что я никакъ не могу всего высказать даже близкимъ людямъ, т. е. и могъ бы, да не хочу, почему–то удерживаюсь; что я недовѣрчивъ, угрюмъ и несообщителенъ. Опять–таки, я давно уже замѣтилъ въ себѣ черту, чуть не съ дѣтства, что слишкомъ часто обвиняю, слишкомъ наклоненъ къ обвиненiю другихъ; но за этой наклонностью весьма часто немедленно слѣдовала другая мысль, слишкомъ уже для меня тяжелая: «не я ли самъ виноватъ вмѣсто нихъ?» И какъ часто я обвинялъ себя напрасно! Чтобъ не разрѣшать подобныхъ вопросовъ, я естественно искалъ уединенiя. Къ тому же, и не находилъ ничего въ обществѣ людей, какъ ни старался, а я старался; по крайней мѣрѣ всѣ мои однолѣтки, всѣ мои товарищи, всѣ до однаго оказывались ниже меня мыслями; я не помню ни единого исключенiя.

Да, я сумраченъ, я безпрерывно закрываюсь. Я часто желаю выйти изъ общества. Я, можетъ быть, и буду дѣлать добро людямъ, но часто не вижу ни малѣйшей причины имъ дѣлать добро. И совсѣмъ люди не такъ прекрасны, чтобъ о нихъ такъ заботиться. Зачѣмъ они не подходятъ прямо и откровенно, и къ чему я непремѣнно самъ и первый обязанъ къ нимъ лѣзть? вотъ о чемъ я себя спрашивалъ. Я существо благодарное и доказалъ это уже сотнею дурачествъ. Я мигомъ бы отвѣчалъ откровенному откровенностью и тотчасъ же сталъ бы любить его. Такъ я и дѣлалъ; но всѣ они тотчасъ же меня надували и съ насмѣшкой отъ меня закрывались. Самый открытый изъ всѣхъ былъ Ламбертъ, очень бившiй меня въ дѣтствѣ; но и тотъ  лишь открытый подлецъ и разбойникъ; да и тутъ открытость его лишь изъ глупости. Вотъ мои мысли, когда я прiѣхалъ въ Петербургъ.

Выйдя тогда отъ Дергачева (къ которому Богъ знаетъ зачѣмъ меня сунуло) я подошелъ къ Васину и, въ порывѣ восторженности, расхвалилъ его. И что же? Въ тотъ же вечеръ я уже почувствовалъ, что гораздо меньше люблю его. Почему? Именно потому, что расхваливъ его, я тѣмъ самымъ принизилъ передъ нимъ себя. Между тѣмъ, казалось бы, обратно: человѣкъ на столько справедливый и великодушный, что воздаетъ другому даже въ ущербъ себѣ, такой человѣкъ чуть ли не свыше, по


90

собственному достоинству, всякаго. И что же  я это понималъ, а все–таки меньше любилъ Васина, даже очень меньше любилъ, я нарочно беру примѣръ уже извѣстный читателю. Даже про Крафта вспоминалъ съ горькимъ и кислымъ чувствомъ за то, что тотъ меня вывелъ самъ въ переднюю, и такъ было вплоть до другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было. Съ самыхъ низшихъ классовъ гимназiи, чуть кто нибудь изъ товарищей опережалъ меня или въ наукахъ, или въ острыхъ отвѣтахъ, или въ физической силѣ, я тотчасъ же переставалъ съ нимъ водиться и говорить. Не то, чтобъ я его ненавидѣлъ или желалъ ему неудачи; просто отвертывался, потому что таковъ мой характеръ.

Да, я жаждалъ могущества всю мою жизнь, могущества и уединенiя. Я мечталъ о томъ даже въ такихъ еще лѣтахъ, когда ужь рѣшительно всякiй засмѣялся бы мнѣ въ глаза, еслибъ разобралъ, чтò у меня подъ черепомъ. Вотъ почему я такъ полюбилъ тайну. Да, я мечталъ изо всѣхъ силъ и до того, что мнѣ некогда было разговаривать; изъ этого вывели, что я нелюдимъ, а изъ разсѣянности моей дѣлали еще сквернѣе выводы на мой счетъ, но розовыя щеки мои доказывали противное.

Особенно счастливъ я былъ, когда, ложась спать и закрываясь одѣяломъ, начиналъ уже одинъ, въ самомъ полномъ уединенiи, безъ ходящихъ кругомъ людей и безъ единаго отъ нихъ звука, пересоздавать жизнь на иной ладъ. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытiя «идеи», когда всѣ мечты изъ глупыхъ разомъ стали разумными, и изъ мечтательной формы романа перешли въ разсудочную форму дѣйствительности.

Все слилось въ одну цѣль. Онѣ, впрочемъ, и прежде были не такъ ужь очень глупы, хотя ихъ была тьма темъ и тысяча тысячъ. Но были любимыя... Впрочемъ, не приводить же ихъ здѣсь.

Могущество! Я убѣжденъ, что очень многимъ стало бы очень смѣшно, еслибъ узнали, что такая «дрянь» бьетъ на могущество. Но я еще болѣе изумлю: можетъ быть, съ самыхъ первыхъ мечтанiй моихъ, т. е. чуть ли не съ самого дѣтства, я иначе не могъ вообразить себя, какъ на первомъ мѣстѣ, всегда и во всѣхъ оборотахъ жизни. Прибавлю странное признанiе: можетъ быть, это продолжается еще до сихъ поръ. При этомъ замѣчу, что я прощенiя не прошу.

Въ томъ–то и «идея» моя, въ томъ–то и сила ея, что деньги  это единственный путь, который приводитъ на первое мѣсто даже ничтожество. Я, можетъ быть, и не ничтожество, но


91

я, напримѣръ, знаю, по зеркалу, что моя наружность мнѣ вредитъ, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богатъ, какъ Ротшильдъ  кто будетъ справляться съ лицомъ моимъ и не тысячи ли женщинъ, только свисни, налетятъ ко мнѣ съ своими красòтами? Я даже увѣренъ, что онѣ сами, совершенно искренно, станутъ считать меня подконецъ красавцемъ. Я, можетъ быть, и уменъ. Но будь я семи пядей вò лбу, непремѣнно тутъ же найдется въ обществѣ человѣкъ въ восемь пядей вò лбу  и я погибъ. Между тѣмъ, будь я Ротшильдомъ,  развѣ этотъ умникъ въ восемь пядей будетъ что нибудь подлѣ меня значить? Да ему и говорить не дадутъ подлѣ меня! Я, можетъ быть, остроуменъ; но вотъ подлѣ меня Талейранъ, Пиронъ  и я затемненъ, а чуть я Ротшильдъ  гдѣ Пиронъ, да можетъ быть, гдѣ и Талейранъ? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но въ то же время и высочайшее равенство и въ этомъ вся главная ихъ сила. Деньги сравниваютъ всѣ неравенства. Все это я рѣшилъ еще въ Москвѣ.

Вы въ этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилiе, торжество ничтожества надъ талантами. Согласенъ, что мысль эта дерзка (а потому сладостна). Но пусть, пусть: вы думаете я желалъ тогда могущества, чтобъ непремѣнно давить? мстить? Въ томъ–то и дѣло, что такъ непремѣнно поступила–бы ординарность. Мало того, я увѣренъ, что тысячи талантовъ и умниковъ столь возвышающихся, еслибъ вдругъ навалить на нихъ ротшильдскiе миллiоны, тутъ же не выдержали–бы и поступили–бы какъ самая пошлая ординарность, и давили–бы пуще всѣхъ. Моя идея не та. Я денегъ не боюсь; они меня не придавятъ и давить не заставятъ.

Мнѣ не нужно денегъ, или лучше мнѣ не деньги нужны; даже и не могущество; мнѣ нужно лишь то, что прiобрѣтается могуществомъ и чего никакъ нельзя прiобрѣсти безъ могущества: это уединенное и спокойное сознанiе силы! Вотъ самое полное опредѣленiе свободы, надъ которымъ такъ бьется мiръ! Свобода! Я начерталъ, наконецъ, это великое слово... Да, уединенное сознанiе силы  обаятельно и прекрасно. У меня сила и я спокоенъ. Громы въ рукахъ Юпитера, и что–жь: онъ спокоенъ; часто–ли слышно, что онъ загремитъ? Дураку покажется, что онъ спитъ. А посади на мѣсто Юпитера какого–нибудь литератора, или дуру деревенскую бабу  грому–то, грому–то что будетъ!

Будь только у меня могущество, разсуждалъ я, мнѣ и не понадобится оно вовсе; увѣряю, что самъ, по своей волѣ, займу


92

вездѣ послѣднее мѣсто. Будь я Ротшильдъ, я–бы ходилъ въ старенькомъ пальто и съ зонтикомъ. Какое мнѣ дѣло, что меня толкаютъ на улицѣ, что я принужденъ перебѣгать въ припрыжку по грязи, чтобъ меня не раздавили извощики. Сознанiе, что это я, самъ Ротшильдъ, даже веселило–бы меня въ ту минуту. Я знаю, что у меня можетъ быть обѣдъ, какъ ни у кого, и первый въ свѣтѣ поваръ, съ меня довольно, что я это знаю. Я съѣмъ кусокъ хлѣба и ветчины и буду сытъ моимъ сознанiемъ. Я даже теперь такъ думаю.

Не я буду лѣзть въ аристократiю, а она полѣзетъ ко мнѣ, не я буду гоняться за женщинами, а онѣ набѣгутъ какъ вода, предлагая мнѣ все, что можетъ предложить женщина. «Пошлыя прибѣгутъ за деньгами, а умныхъ привлечетъ любопытство къ странному, гордому, закрытому и ко всему равнодушному существу. Я буду ласковъ и съ тѣми и съ другими и можетъ быть дамъ имъ денегъ, но самъ отъ нихъ ничего не возьму. Любопытство рождаетъ страсть, можетъ быть я и внушу страсть. Онѣ уйдутъ ни съ чѣмъ, увѣряю васъ, только развѣ съ подарками. Я только вдвое стану для нихъ любопытнѣе.

... «съ меня довольно
Сего сознанья».

Странно то, что этой картинкой (впрочемъ, вѣрной), я прельщался еще семнадцати лѣтъ.

Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что, еслибъ захотѣлъ погубить такого–то человѣка, врага моего, то никто–бы мнѣ въ томъ не воспрепятствовалъ, а всѣ–бы подслужились, и опять довольно. Никому–бы я даже не отомстилъ. Я всегда удивлялся, какъ могъ согласиться Джемсъ Ротшильдъ стать барономъ! Зачѣмъ, для чего, когда онъ и безъ того всѣхъ выше на свѣтѣ? «О, пусть обижаетъ меня этотъ нахалъ–генералъ, на станцiи, гдѣ мы оба ждемъ лошадей; еслибъ зналъ онъ кто я, онъ побѣжалъ–бы самъ ихъ запрягать и выскочилъ–бы сажать меня въ скромный мой тарантасъ! Писали, что одинъ заграничный графъ или баронъ, на одной вѣнской желѣзной дорогѣ, надѣвалъ одному тамошнему банкиру, при публикѣ, на ноги туфли, а тотъ былъ такъ ординаренъ, что допустилъ это. О, пусть, пусть эта страшная красавица (именно страшная, есть такiя!)  эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встрѣтясь со мной на пароходѣ или гдѣ–нибудь, косится, и, вздернувъ носъ, съ презрѣнiемъ удивляется, какъ смѣлъ попасть въ первое мѣсто, съ нею рядомъ, этотъ скромный и плюгавый


93

человѣчекъ съ книжкой или съ газетой въ рукахъ? Но еслибъ только знала она, кто сидитъ подлѣ нея! И она узнàетъ; узнàетъ и сядетъ подлѣ меня сама, покорная, робкая, ласковая, ища моего взгляда, радостная отъ моей улыбки»... Я нарочно вставляю эти раннiя картинки, чтобъ ярче выразить мысль; но картинки блѣдны и, можетъ быть, тривiальны. Одна дѣйствительность все оправдываетъ.

Скажутъ, глупо такъ жить: зачѣмъ не имѣть отеля, открытаго дома, не собирать общества, не имѣть влiянiя, не жениться? Но чѣмъ же станетъ тогда Ротшильдъ? Онъ станетъ, какъ всѣ. Вся прелесть «идеи» исчезнетъ, вся нравственная сила ея. Я еще въ дѣтствѣ выучилъ наизусть монологъ Скупаго рыцаря у Пушкина; выше этого, по идеѣ, Пушкинъ ничего не производилъ! Тѣхъ же мыслей я и теперь.

 Но вашъ идеалъ слишкомъ низокъ, скажутъ съ презрѣнiемъ:  деньги, богатство! То ли дѣло общественная польза, гуманные подвиги?

Но почемъ кто знаетъ, какъ бы я употребилъ мое богатство? Чѣмъ безнравственно и чѣмъ низко то, что изъ множества жидовскихъ, вредныхъ и грязныхъ рукъ эти миллiоны стекутся въ руки трезваго и твердаго схимника, зорко всматривающагося въ мiръ? Вообще, всѣ эти мечты о будущемъ, всѣ эти гаданiя  все это теперь еще какъ романъ и я, можетъ быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось подъ черепомъ; знаю тоже, что этихъ строкъ, можетъ быть, никто не прочтетъ; но еслибъ кто и прочелъ, то повѣрилъ ли бы онъ, что, можетъ быть, я бы и не вынесъ ротшильдскихъ миллiоновъ? Не потому, чтобъ придавили они меня, а совсѣмъ въ другомъ смыслѣ, въ обратномъ. Въ мечтахъ моихъ я уже не разъ схватывалъ тотъ моментъ въ будущемъ, когда сознанiе мое будетъ слишкомъ удовлетворено, а могущества покажется слишкомъ мало. Тогда,  не отъ скуки и не отъ безцѣльной тоски, а оттого, что безбрежно пожелаю большаго,  я отдамъ всѣ мои миллiоны людямъ; пусть общество распредѣлитъ тамъ все мое богатство, а я  я вновь смѣшаюсь съ ничтожествомъ! Можетъ быть, даже обращусь въ того нищаго, который умеръ на пароходѣ, съ тою разницею, что въ рубищѣ моемъ не найдутъ ничего зашитаго. Одно сознанiе о томъ, что въ рукахъ моихъ были миллiоны и я сбросилъ ихъ въ грязь, какъ вранъ, кормило бы меня въ моей пустынѣ. Я и теперь готовъ такъ же мыслить. Да, моя «идея»  это та крѣпость, въ которую я всегда и во всякомъ случаѣ могу скрыться отъ всѣхъ людей, хотя бы и нищимъ, умершимъ на пароходѣ. Вотъ моя


94

поэма! И знайте, что мнѣ именно нужна моя порочная воля вся,  единственно, чтобъ доказать самому себѣ, что я въ силахъ отъ нея отказаться.

Безъ сомнѣнiя, возразятъ, что это ужь поэзiя, и что никогда я не выпущу миллiоновъ, если они попадутся, и не обращусь въ саратовскаго нищаго. Можетъ быть, и не выпущу; я начерталъ лишь идеалъ моей мысли. Но прибавлю уже серьёзно: еслибъ я дошелъ, въ накопленiи богатства, до такой цифры, какъ у Ротшильда, то, дѣйствительно, могло бы кончиться тѣмъ, что я бросилъ бы ихъ обществу. (Впрочемъ, раньше Ротшильдской цифры трудно бы было это исполнить). И не половину бы отдалъ, потому что тогда вышла бы одна пошлость: я сталъ бы только вдвое бѣднѣе и больше ничего; но именно все, все до копѣйки, потому что, ставъ нищимъ, я вдругъ сталъ бы вдвое богаче Ротшильда! Если этого не поймутъ, то я не виноватъ; разъяснять не буду.

«Факирство, поэзiя ничтожества и безсилiя!» рѣшатъ люди,  «торжество безталанности и средины». Да, сознаюсь, что отчасти торжество и безталанности, и средины, но врядъ ли безсилiя. Мнѣ нравилось ужасно представлять себѣ существо, именно безталанное и серединное, стоящее передъ мiромъ и говорящее ему съ улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великiе и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы фельдмаршалы и гофмаршалы, а вотъ я  бездарность и незаконность, и все–таки выше васъ, потому что вы сами этому подчинились. Сознаюсь, я доводилъ эту фантазiю до такихъ окраинъ, что похеривалъ даже самое образованiе. Мнѣ казалось, что красивѣе будетъ, если человѣкъ этотъ будетъ даже грязно необразованнымъ. Эта, уже утрированная мечта, повлiяла даже тогда на мой успѣхъ въ седьмомъ классѣ гимназiи; я пересталъ учиться именно изъ фанатизма: безъ образованiя будто прибавлялось красоты къ идеалу. Теперь, я измѣнилъ убѣжденiе въ этомъ пунктѣ; образованiе не помѣшаетъ.

Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для васъ? Блаженъ кто имѣетъ идеалъ красоты, хотя бы даже ошибочный! Но въ свой я вѣрую. Я только не такъ изложилъ его, неумѣло, азбучно. Черезъ десять лѣтъ, конечно, изложилъ бы лучше. А это сберегу на память.


95

IV.

Я кончилъ «идею». Если описалъ пошло, поверхностно,  виноватъ я, а не «идея». Я уже предупредилъ, что простѣйшiя идеи понимаются всѣхъ труднѣе; теперь прибавлю, что и излагаются труднѣе; тѣмъ болѣе, что я описывалъ «идею» еще въ прежнемъ видѣ. Есть и обратный законъ для идей: идеи пошлыя, скорыя  понимаются необыкновенно быстро, и непремѣнно толпой, непремѣнно всей улицей; мало того, считаются величайшими и генiальнѣйшими, но  лишь въ день своего появленiя. Дешевое не прочно. Быстрое пониманiе  лишь признакъ пошлости понимаемаго. Идея Бисмарка стала въ мигъ генiальною, а самъ Бисмаркъ  генiемъ; но именно подозрительна эта быстрота: я жду Бисмарка черезъ десять лѣтъ и увидимъ тогда, чтò останется отъ его идеи, а, можетъ быть, и отъ самого г. канцлера. Эту, въ высшей степени постороннюю и неподходящую къ дѣлу замѣтку, я вставляю, конечно, не для сравненiя, а тоже для памяти. (Разъясненiе для слишкомъ ужь грубаго читателя).

А теперь разскажу два анекдота, чтобы тѣмъ покончить съ «идеей» совсѣмъ и такъ, чтобъ она ничѣмъ ужь не мѣшала въ разсказѣ.

Лѣтомъ, въ iюлѣ, за два мѣсяца до поѣздки въ Петербургъ и когда я уже сталъ совершенно свободенъ, Марья Ивановна попросила меня съѣздить въ Троицкiй Посадъ къ одной старой, поселившейся тамъ дѣвицѣ, съ однимъ порученiемъ,  весьма неинтереснымъ, чтобы упоминать о немъ въ подробности. Возвращаясь въ тотъ же день, я замѣтилъ въ вагонѣ одного плюгавенькаго молодаго человѣка, не дурно, но нечисто одѣтаго, угреватаго, изъ грязновато–смуглыхъ брюнетовъ. Онъ отличался тѣмъ, что на каждой станцiи и полустанцiи непремѣнно выходилъ и пилъ водку. Подъ конецъ пути, образовался около него веселый кружокъ весьма дрянной, впрочемъ, компанiи. Особенно восхищался одинъ купецъ, тоже немного пьяный, способностью молодаго человѣка пить безпрерывно, оставаясь трезвымъ. Очень доволенъ былъ и еще одинъ молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говорившiй, одѣтый по нѣмецки и отъ котораго весьма скверно пахло,  лакей, какъ я узналъ послѣ; этотъ съ пившимъ молодымъ человѣкомъ даже подружился и при каждой остановкѣ поѣзда поднималъ его приглашенiемъ: «Теперь пора водку пить»,  и оба выходили обнявшись. Пившiй молодой


96

человѣкъ почти совсѣмъ не говорилъ ни слова, а собесѣдниковъ около него усаживалось все больше и больше; онъ только всѣхъ слушалъ, безпрерывно ухмылялся съ слюнявымъ хихиканьемъ и, отъ времени до времени, но всегда неожиданно, производилъ какой–то звукъ, въ родѣ: «тюр–люр–лю!» причемъ какъ–то очень каррикатурно подносилъ палецъ къ своему носу. Это–то и веселило и купца, и лакея, и всѣхъ, и они чрезвычайно громко и развязно смѣялись. Понять нельзя, чему иногда смѣются люди. Подошелъ и я  и не понимаю, почему мнѣ этотъ молодой человѣкъ тоже какъ бы понравился; можетъ быть, слишкомъ яркимъ нарушенiемъ общепринятыхъ и оказенившихся приличiй, словомъ, я не разглядѣлъ дурака; однако, съ нимъ сошелся тогда же на ты и выходя изъ вагона узналъ отъ него, что онъ вечеромъ, часу въ девятомъ, придетъ на Тверской бульваръ. Оказался онъ бывшимъ студентомъ. Я пришелъ на бульваръ и вотъ какой штукѣ онъ меня научилъ: мы ходили съ нимъ вдвоемъ по всѣмъ бульварамъ и чуть попозже замѣчали идущую женщину изъ порядочныхъ, но такъ что кругомъ близко не было публики, какъ тотчасъ же приставали къ ней. Не говоря съ ней ни слова, мы помѣщались, онъ по одну сторону, а я по другую, и съ самымъ спокойнымъ видомъ, какъ будто совсѣмъ не замѣчая ее, начинали между собой самый неблагопристойный разговоръ. Мы называли предметы ихъ собственными именами, съ самымъ безмятежнымъ видомъ и какъ будто такъ слѣдуетъ, и пускались въ такiя тонкости, объясняя разныя скверности и свинства, что самое грязное воображенiе самаго грязнаго развратника того бы не выдумало. (Я, конечно, всѣ эти знанiя прiобрѣлъ еще въ школахъ, даже еще до гимназiи, но лишь слова, а не дѣло). Женщина очень пугалась, быстро торопилась уйти, но мы тоже учащали шаги и  продолжали свое. Жертвѣ, конечно, ничего нельзя было сдѣлать, не кричать же ей: свидѣтелей нѣтъ, да и странно какъ–то жаловаться. Въ этихъ забавахъ прошло дней восемь; не понимаю какъ могло это мнѣ понравиться; да и не нравилось же, а такъ. Мнѣ сперва казалось это оригинальнымъ, какъ бы выходившимъ изъ обыденныхъ казенныхъ условiй; къ тому же, я терпѣть не могъ женщинъ. Я сообщилъ разъ студенту, что Жанъ–Жакъ Руссо признается въ своей исповѣди, что онъ, уже юношей, любилъ потихоньку изъ–за угла выставлять, обнаживъ ихъ, обыкновенно закрываемыя части тѣла и поджидалъ въ такомъ видѣ проходившихъ женщинъ. Студентъ отвѣтилъ мнѣ своимъ тюр–люр–лю. Я замѣтилъ, что онъ былъ страшно невѣжественъ и удивительно мало чѣмъ интересовался. Никакой затаенной идеи, которую я


97

ожидалъ въ немъ найти. Вмѣсто оригинальности, я нашелъ лишь подавляющее однообразiе. Я не любилъ его все больше и больше. Наконецъ, все кончилось совсѣмъ неожиданно: мы пристали разъ, уже совсѣмъ въ темнотѣ, къ одной быстро и робко проходившей по бульвару дѣвушкѣ, очень молоденькой, можетъ быть, только лѣтъ шестнадцати, или еще меньше, очень чисто и скромно одѣтой, можетъ быть живущей трудомъ своимъ и возвращавшейся домой съ занятiй, къ старушкѣ–матери, бѣдной вдовѣ съ дѣтьми; впрочемъ, нечего впадать въ чувствительность. Дѣвочка нѣкоторое время слушала и спѣшила–спѣшила, наклонивъ голову и закрывшись вуалемъ, боясь и трепеща, но вдругъ остановилась, откинула вуаль съ своего очень не дурнаго, сколько помню, но худенькаго лица и съ сверкающими глазами крикнула намъ:

 Ахъ, какiе вы подлецы!

Можетъ быть, тутъ и заплакала–бы, но произошло другое: размахнулась и своею маленькой тощей рукой влѣпила студенту такую пощечину, которой ловче, можетъ быть, никогда не было дано. Такъ и хляснуло! Онъ было выбранился и бросился, но я удержалъ, и дѣвочка успѣла убѣжать. Оставшись, мы тотчасъ поссорились: я высказалъ все, что у меня за все время на него накипѣло; высказалъ ему, что онъ, лишь жалкая бездарность и ординарность, и что въ немъ никогда не было ни малѣйшаго признака идеи. Онъ выбранилъ меня... (я разъ объяснилъ ему на счетъ моей незаконнорожденности), затѣмъ мы расплевались, и съ тѣхъ поръ я его не видалъ. Въ тотъ вечеръ я очень досадовалъ, на другой день не такъ много, на третiй совсѣмъ забылъ. И что–жь, хоть и вспоминалась мнѣ иногда потомъ эта дѣвочка, но лишь случайно и мелькомъ. Только по прiѣздѣ въ Петербургъ, недѣли двѣ спустя, я вдругъ вспомнилъ о всей этой сценѣ,  вспомнилъ и до того мнѣ стало вдругъ стыдно, что буквально слезы стыда потекли по щекамъ моимъ. Я промучился весь вечеръ, всю ночь, отчасти мучаюсь и теперь. Я понять сначала не могъ, какъ можно было такъ низко и позорно тогда упасть, и главное  забыть этотъ случай, не стыдиться его, не раскаяваться. Только теперь я осмыслилъ въ чемъ дѣло: виною была «идея». Короче, я прямо вывожу, что имѣя въ умѣ нѣчто неподвижное, всегдашнее, сильное, которымъ страшно занятъ  какъ–бы удаляешься тѣмъ самымъ отъ всего мiра въ пустыню, и все, что случается, проходитъ лишь вскользь мимо главнаго. Даже впечатлѣнiя принимаются неправильно. И, кромѣ того, главное въ томъ, что имѣешь всегда отговорку. Сколько я


98

мучилъ мою мать за это время, какъ позорно я оставлялъ сестру: «э, у меня «идея», а то все мелочи»  вотъ что я какъ–бы говорилъ себѣ. Меня самого оскорбляли и больно,  я уходилъ оскорбленный и потомъ вдругъ говорилъ себѣ: «э, я низокъ, а все–таки у меня «идея» и они не знаютъ объ этомъ». «Идея» утѣшала въ позорѣ и ничтожествѣ; но и всѣ мерзости мои тоже какъ–бы прятались подъ идею; она, такъ сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо мной; но такое неясное пониманiе случаевъ и вещей, конечно, можетъ вредить даже и самой «идеѣ», не говоря о прочемъ.

Теперь другой анекдотъ.

Марья Ивановна, перваго апрѣля прошлаго года, была имянинница. Ввечеру пришло нѣсколько гостей, очень немного. Вдругъ входитъ запыхавшись Аграфена и объявляетъ, что въ сѣняхъ, передъ кухней, пищитъ подкинутый младенецъ и что она не знаетъ, какъ быть. Извѣстiе всѣхъ взволновало, всѣ пошли и увидѣли лукошко, а въ лукошкѣ  трехъ или четырехъ–недѣльную пищавшую дѣвочку. Я взялъ лукошко и внесъ въ кухню и тотчасъ нашелъ сложенную записку: «Милые благодѣтели, окажите доброжелательную помощь окрещеной дѣвочкѣ Аринѣ, а мы съ ней за васъ будемъ завсегда возсылать къ престолу слезы наши и поздравляемъ васъ съ днемъ тезоименитства; неизвѣстные вамъ люди». Тутъ Николай Семеновичъ, столь мною уважаемый, очень огорчилъ меня: онъ сдѣлалъ очень серьезную мину и рѣшилъ отослать дѣвочку немедленно въ воспитательный домъ. Мнѣ очень стало грустно. Они жили очень экономно, но не имѣли дѣтей, и Николай Семеновичъ былъ всегда этому радъ. Я бережно вынулъ изъ лукошка Ариночку и приподнялъ ее за плечики; изъ лукошка пахло какимъ–то кислымъ и острымъ запахомъ, какой бываетъ отъ долго немытаго груднаго ребеночка. Поспоривъ съ Николаемъ Семеновичемъ, я вдругъ объявилъ ему, что беру дѣвочку на свой счетъ. Тотъ сталъ возражать съ нѣкоторою строгостью, не смотря на всю свою мягкость, и хоть кончилъ шуткой, но намѣренiе на счетъ воспитательнаго оставилъ во всей силѣ. Однако, сдѣлалось по моему: на томъ же дворѣ, но въ другомъ флигелѣ, жилъ очень бѣдный столяръ, человѣкъ уже пожилой и пившiй; но у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только–что померъ грудной ребеночекъ и, главное, единственный, родившiйся послѣ восьми лѣтъ безплоднаго брака, тоже дѣвочка и, по странному счастью, тоже Ариночка. Я говорю, по счастью, потому что когда мы спорили въ кухнѣ, эта баба, услыхавъ о случаѣ, прибѣжала поглядѣть, а


99

когда узнала, что это Ариночка  умилилась. Молоко еще у ней не прошло, она открыла грудь и приложила къ груди ребенка. Я припалъ къ ней и сталъ просить, чтобъ унесла къ себѣ, а что я буду платить ежемѣсячно. Она боялась, позволитъ–ли мужъ, но взяла на ночь. На утро мужъ позволилъ за восемь рублей въ мѣсяцъ, и я тутъ–же отсчиталъ ему за первый мѣсяцъ впередъ; тотъ тотчасъ–же пропилъ деньги. Николай Семеновичъ, все еще странно улыбаясь, согласился поручиться за меня столяру, что деньги по восьми рублей ежемѣсячно, будутъ вноситься мною неуклонно. Я было сталъ отдавать Николаю Семеновичу, чтобъ обезпечить его, мои шестьдесятъ рублей на руки, но онъ не взялъ; впрочемъ, онъ зналъ, что у меня есть деньги и вѣрилъ мнѣ. Этою деликатностью его наша минутная ссора была изглажена. Марья Ивановна ничего не говорила, но удивлялась, какъ я беру такую заботу. Я особенно оцѣнилъ ихъ деликатность въ томъ, что они оба не позволили себѣ ни малѣйшей шутки надо мною, а стали, напротивъ, относиться къ дѣлу также серьезно, какъ и слѣдовало. Я каждый день бѣгалъ къ Дарьѣ Родивоновнѣ, раза по три, а черезъ недѣлю подарилъ ей лично, въ руку, по тихоньку отъ мужа, еще три рубля. На другiе три рубля я завелъ одѣяльцо и пеленки. Но черезъ десять дней Риночка вдругъ заболѣла. Я тотчасъ привезъ доктора, онъ что–то прописалъ и мы провозились всю ночь, мучая крошку его сквернымъ лекарствомъ, а на другой день онъ объявилъ, что уже поздно, и на просьбы мои,  а, впрочемъ, кажется, на укоры,  произнесъ съ благородною уклончивостью: «Я не Богъ». Язычекъ, губки и весь ротъ у дѣвочки покрылись какой–то мелкой бѣлой сыпью, и она къ вечеру–же умерла, упирая въ меня свои большiе черные глазки, какъ будто она уже понимала. Не понимаю, какъ не пришло мнѣ на мысль снять съ нея, съ мертвенькой, фотографiю. Ну, повѣрятъ–ли, что я не то что плакалъ, а просто вылъ въ этотъ вечеръ, чего прежде никогда не позволялъ себѣ, и Марья Ивановна принуждена была утѣшать меня,  и опять–таки совершенно безъ насмѣшки, ни съ ея, ни съ его стороны. Столяръ–же сдѣлалъ и гробикъ; Марья Ивановна отдѣлала его рюшемъ и положила хорошенькую подушечку, а я купилъ цвѣтовъ и обсыпалъ ребеночка: такъ и снесли мою бѣдную былиночку, которую, повѣрятъ–ли, до сихъ поръ не могу позабыть. Немного, однако, спустя все это, почти внезапное происшествiе, заставило меня даже очень задуматься. Конечно, Риночка обошлась не дорого,  совсѣмъ съ гробикомъ, съ погребенiемъ, съ докторомъ, съ цвѣтами и съ платой Дарьѣ Родивоновнѣ  тридцать


100

рублей. Эти деньги, отъѣзжая въ Петербургъ, я наверсталъ на присланныхъ мнѣ на выѣздъ Версиловымъ сорока рубляхъ и продажею кой–какихъ вещицъ передъ отъѣздомъ, такъ что весь мой «капиталъ» остался неприкосновеннымъ. «Но, подумалъ я:  если я буду такъ сбиватъся въ сторону, то не далеко уѣду». Въ исторiи съ студентомъ выходило, что «идея» можетъ увлечь до неясности впечатлѣнiй и отвлечь отъ текущей дѣйствительности. Изъ исторiи съ Риночкой выходило обратное, что никакая «идея» не въ силахъ увлечь (по крайней мѣрѣ, меня) до того, чтобъ я не остановился вдругъ передъ какимъ–нибудь подавляющимъ фактомъ и не пожертвовалъ ему разомъ всѣмъ тѣмъ, что уже годами труда сдѣлалъ для «идеи». Оба вывода были тѣмъ не менѣе вѣрны.


 

ПОДРОСТОКЪ

ЗАПИСКИ ЮНОШИ.

‑‑‑‑‑‑

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

‑‑‑‑‑‑

Глава шестая.

I.

Надежды мои не сбылись вполнѣ: я не засталъ ихъ однѣхъ: хоть Версилова и не было, но у матери сидѣла Татьяна Павловна  все–таки чужой человѣкъ. Половина великодушнаго расположенiя разомъ съ меня соскочила. Удивительно, какъ я скоръ и перевертливъ въ подобныхъ случаяхъ; песчинки или волоска достаточно, чтобы разогнать хорошее и замѣнить дурнымъ. Дурныя же впечатлѣнiя мои, къ моему сожалѣнiю, не такъ скоро изгоняются, хоть я и не злопамятенъ. Когда я вошелъ, мнѣ мелькнуло, что мать тотчасъ же и быстро прервала нить своего разговора съ Татьяной Павловной, кажется, весьма оживленнаго. Сестра воротилась съ работы передо мной лишь за минуту и еще не выходила изъ своей коморки.

Квартира эта состояла изъ трехъ комнатъ. Та, въ которой всѣ, по обыкновенiю, сидѣли, серединная комната или гостиная, была у насъ довольно большая и почти приличная. Въ ней все же были мягкiе красные диваны, очень впрочемъ истертые (Версиловъ не терпѣлъ чехловъ), кой–какiе ковры, нѣсколько столовъ и ненужныхъ столиковъ. Затѣмъ, направо находилась комната Версилова, тѣсная и узкая, въ одно окно; въ ней стоялъ жалкiй письменный столъ, на которомъ валялось нѣсколько неупотребляемыхъ книгъ и забытыхъ бумагъ, а передъ столомъ


350

не менѣе жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся вверхъ угломъ пружиной, отъ которой часто стоналъ Версиловъ и бранился. Въ этомъ же кабинетѣ, на мягкомъ и тоже истасканномъ диванѣ стлали ему и спать; онъ ненавидѣлъ этотъ свой кабинетъ и, кажется, ничего въ немъ не дѣлалъ, а предпочиталъ сидѣть праздно въ гостиной по цѣлымъ часамъ. Налѣво изъ гостиной была точно такая же комнатка: въ ней спали мать и сестра. Въ гостиную входили изъ корридора, который оканчивался входомъ въ кухню, гдѣ жила кухарка Лукерья, и когда стряпала, то чадила пригорѣлымъ масломъ на всю квартиру немилосердно. Бывали минуты, когда Версиловъ громко проклиналъ свою жизнь и участь изъ–за этого кухоннаго чада и въ этомъ одномъ я ему вполнѣ сочувствовалъ; я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали ко мнѣ: я жилъ вверху въ свѣтелкѣ, подъ крышей, куда подымался по чрезвычайно крутой и скрипучей лѣсенкѣ. Тамъ у меня было достопримѣчательнаго  полукруглое окно, ужасно низкiй потолокъ, клеенчатый диванъ, на которомъ Лукерья къ ночи постилала мнѣ простыню и клала подушку, а прочей мебели  лишь два предмета: простѣйшiй тесовый столъ и дырявый плетеный стулъ.

Впрочемъ, все–таки у насъ сохранялись остатки нѣкотораго, когда–то бывшаго, комфорта; въ гостиной, напримѣръ, имѣлась весьма недурная фарфоровая лампа, а на стѣнѣ висѣла превосходная большая гравюра Дрезденской Мадонны и тутъ же напротивъ, на другой стѣнѣ, дорогая фотографiя, въ огромномъ размѣрѣ, литыхъ бронзовыхъ воротъ флорентiйскаго собора. Въ этой же комнатѣ, въ углу, висѣлъ большой кiотъ съ старинными фамильными образами, изъ которыхъ на одномъ (всѣхъ Святыхъ) была большая вызолоченная, серебрянная риза  та самая, которую хотѣли закладывать, а на другомъ (на образѣ Божьей Матери)  риза бархатная, вышитая жемчугомъ. Передъ образами висѣла лампадка, зажигавшаяся подъ каждый праздникъ. Версиловъ къ образамъ, въ смыслѣ ихъ значенiя, былъ очевидно равнодушенъ и только морщился иногда, видимо сдерживая себя, отъ отраженнаго отъ золоченой ризы свѣта лампадки, слегка жалуясь, что это вредитъ его зрѣнiю, но все же не мѣшалъ матери зажигать.

Я обыкновенно входилъ молча и угрюмо, смотря куда–нибудь въ уголъ, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранѣе этого раза и мнѣ подавали обѣдать наверхъ. Войдя теперь, я вдругъ сказалъ: «здравствуйте, мама», чего никогда прежде не дѣлывалъ, хотя какъ–то все–таки, отъ стыдливости, не могъ и въ этотъ разъ заставить себя посмотрѣть на нее, и


351

усѣлся въ противоположномъ концѣ комнаты. Я очень усталъ, но о томъ не думалъ.

 Этотъ неучь все также у васъ продолжаетъ входить невѣжей, какъ и прежде,  прошипѣла на меня Татьяна Павловна; ругательныя слова она и прежде себѣ позволяла и это вошло уже между мною и ею въ обычай.

 Здравствуй... отвѣтила мать, какъ бы тотчасъ же потерявшись отъ того, что я съ ней поздоровался.

 Кушать давно готово, прибавила она, почти сконфузившись:  супъ только бы не простылъ, а котлетки я сейчасъ велю... Она было стала поспѣшно вставать, чтобъ идти на кухню и въ первый разъ, можетъ быть, въ цѣлый мѣсяцъ мнѣ вдругъ стало стыдно, что она слишкомъ ужь проворно вскакиваетъ для моихъ услугъ, тогда какъ до сихъ поръ самъ же я того требовалъ.

 Покорно благодарю, мама, я ужъ обѣдалъ. Если не помѣшаю, я здѣсь отдохну.

 Ахъ... чтожъ..! отчего же, посиди...

 Не безпокойтесь, мама, я грубить Андрею Петровичу больше не стану, отрѣзалъ я разомъ...

 Ахъ, Господи, какое съ его стороны великодушiе! крикнула Татьяна Павловна.  Голубчикъ, Соня  да неужели ты все продолжаешь говорить ему вы? Да кто онъ такой, чтобъ ему такiя почести, да еще отъ родной своей матери! Посмотри, вѣдь ты вся законфузилась передъ нимъ, срамъ!

 Мнѣ самому очень было бы прiятно, еслибъ вы, мама, говорили мнѣ ты.

 Ахъ... Ну и хорошо, ну и буду, заторопилась мать:  я  я вѣдь не всегда же... ну съ этихъ поръ знать и буду.

Она вся покраснѣла. Рѣшительно ея лицо бывало иногда чрезвычайно привлекательно... Лицо у ней было простодушное, но вовсе не простоватое, немного блѣдное, малокровное. Щеки ея были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глазъ ихъ еще не было и глаза, довольно большiе и открытые, сiяли всегда тихимъ и спокойнымъ свѣтомъ, который меня привлекъ къ ней съ самаго перваго дня. Любилъ я тоже, что въ лицѣ ея вовсе не было ничего такого грустнаго или ущемленнаго; напротивъ, выраженiе его было бы даже веселое, еслибъ она не тревожилась такъ часто, совсѣмъ иногда по пусту, пугаясь и схватываясь съ мѣста иногда совсѣмъ изъ–за ничего, или вслушиваясь испуганно въ чей–нибудь новый разговоръ, пока не увѣрялась, что все попрежнему хорошо. Все хорошо  именно значило у ней, коли


352

«все попрежнему». Только бы не измѣнялось, только бы новаго чего не произошло, хотя бы даже счастливаго!... Можно было подумать, что ее въ дѣтствѣ какъ–нибудь испугали. Кромѣ глазъ ея, нравился мнѣ овалъ ея продолговатаго лица и, кажется, еслибъ только на капельку были менѣе широки ея скулы, то не только въ молодости, но даже и теперь, она могла бы назваться красивою. Теперь же ей было не болѣе тридцати девяти, но въ темнорусыхъ волосахъ ея уже сильно проскакивали сѣдинки.

Татьяна Павловна взглянула на нее съ рѣшительнымъ негодованiемъ.

 Этакому–то бутузу! И такъ передъ нимъ дрожать! Смѣшная ты, Софья; сердишь ты меня, вотъ что!

 Ахъ, Татьяна Павловна, зачѣмъ бы вамъ такъ съ нимъ теперь! Да вы шутите, можетъ, а? прибавила мать, примѣтивъ что–то въ родѣ улыбки на лицѣ Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ея доброту и ужъ, безъ сомнѣнiя, замѣтила, какъ въ ту минуту она была счастлива моею покорностью.

 Я, конечно, не могу не почувствовать, если вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя сказалъ, «здравствуйте, мама», чего прежде никогда не дѣлалъ,  нашелъ я, наконецъ, нужнымъ ей замѣтить.

 Представьте себѣ, вскипѣла она тотчасъ же:  онъ считаетъ это за подвигъ? На колѣнкахъ что–ли стоять передъ тобой, что ты разъ въ жизни вѣжливость оказалъ? Да и это–ли вѣжливость! Что ты въ уголъ–то смотришь входя? Развѣ я не знаю, какъ ты передъ нею рвешь и мечешь! Могъ бы и мнѣ сказать здравствуй, я пеленала тебя, я твоя крестная мать.

Разумѣется, я пренебрегъ отвѣчать. Въ ту минуту какъ–разъ вошла сестра и я поскорѣе обратился къ ней.

 Лиза, я сегодня видѣлъ Васина и онъ у меня про тебя спросилъ. Ты знакома?

 Да, въ Лугѣ, прошлаго года, совершенно просто отвѣтила она, садясь подлѣ и ласково на меня посмотрѣвъ. Не знаю почему мнѣ казалось, что она такъ и вспыхнетъ, когда я ей скажу про Васина. Сестра была блондинка, свѣтлая блондинка, совсѣмъ не въ мать и не въ отца волосами; но глаза, овалъ лица были почти какъ у матери. Носъ очень прямой, небольшой и правильный; впрочемъ, и еще особенность  мелкiя веснушки въ лицѣ, чего совсѣмъ у матери не было. Версиловскаго было очень


353

немного, развѣ тонкость стана, не малый ростъ и что–то такое прелестное въ походкѣ. Со мной же ни малѣйшаго сходства  два противоположные полюса.

 Я ихъ мѣсяца три знала, прибавила Лиза.

 Это ты про Васина говоришь ихъ, Лиза? Надо сказать его, а не ихъ. Извини сестра, что я поправляю, но мнѣ горько, что воспитанiемъ твоимъ, кажется, совсѣмъ пренебрегли.

 А при матери низко объ этомъ замѣчать съ твоей стороны,  такъ и вспыхнула Татьяна Павловна:  и врешь ты вовсе не пренебрегли.

 Ничего я и не говорю про мать, рѣзко вступился я:  знайте, мàма, что я смотрю на Лизу, какъ на вторую васъ; вы сдѣлали изъ нея такую же прелесть по добротѣ и характеру, какою навѣрно были вы сами, и есть теперь, до сихъ поръ, и будете вѣчно... Я лишь про наружный лоскъ, про всѣ эти свѣтскiя глупости, впрочемъ, необходимыя. Я только о томъ негодую, что Версиловъ, услышавъ, что ты про Васина выговариваешь ихъ, а не его, навѣрно не поправилъ бы тебя вовсе,  до того онъ высокомѣренъ и равнодушенъ съ нами. Вотъ что меня бѣситъ!

 Самъ–то медвѣженокъ, а туда же лоску учитъ. Не смѣйте, сударь, впредь при матери говорить: «Версиловъ», равно и въ моемъ присутствiи,  не стерплю! засверкала Татьяна Павловна.

 Мàма, я сегодня жалованье получилъ, пятьдесятъ рублей, возьмите, пожалуйста, вотъ!

Я подошелъ и подалъ ей деньги; она тотчасъ же затревожилась.

 Ахъ, не знаю какъ взять–то! проговорила она, какъ бы боясь дотронуться до денегъ. Я не понялъ.

 Помилуйте, мàма, если вы обѣ считаете меня въ семьѣ какъ сына и брата, то...

 Ахъ, виновата я передъ тобою, Аркадiй; призналась бы тебѣ кое–въ чемъ, да боюсь тебя ужь очень...

Сказала она это съ робкою и заискивающею улыбкой; я опять не понялъ и перебилъ:

 Кстати, извѣстно вамъ, мàма, что сегодня въ судѣ рѣшилось дѣло Андрея Петровича съ Сокольскими?

 Ахъ, извѣстно! воскликнула она отъ страху, сложивъ передъ собою ладошками руки (ея жестъ).

 Сегодня? такъ и вздрогнула вся Татьяна Павловна:  да быть же того не можетъ, онъ бы сказалъ. Онъ тебѣ сказалъ? повернулась она къ матери.

 Ахъ, нѣтъ, что сегодня, про то не сказалъ. Да я всю недѣлю


354

такъ боюсь. Хоть бы проиграть, я бы помолилась, только бы съ плечъ долой, да опять по прежнему.

 Такъ не сказалъ же и вамъ, мàма! воскликнулъ я.  Каковъ человѣчекъ! вотъ образецъ его равнодушiя и высокомѣрiя; чтò я говорилъ сейчасъ?

 Рѣшилось–то чѣмъ, чѣмъ рѣшилось–то? Да кто тебѣ сказалъ? кидалась Татьяна Павловна.  Да говори же!

 Да вотъ и самъ онъ! Можетъ, разскажетъ, возвѣстилъ я, заслышавъ его шаги въ корридорѣ, и поскорѣй усѣлся около Лизы.

 Братъ, ради Бога, пощади мàму, будь терпѣливъ съ Андреемъ Петровичемъ... прошептала мнѣ сестра.

 Буду, буду, я съ тѣмъ и воротился,  пожалъ я ей руку.

Лиза очень недовѣрчиво на меня посмотрѣла и права была.

II.

Онъ вошелъ очень довольный собой, такъ довольный, что и нужнымъ не нашелъ скрыть свое расположенiе. Да и вообще онъ привыкъ передъ нами, въ послѣднее время, раскрываться безъ малѣйшей церемонiи и не только въ своемъ дурномъ, но даже въ смѣшномъ, чего ужь всякiй боится; между тѣмъ, вполнѣ сознавалъ, что мы до послѣдней черточки все поймемъ. Въ послѣднiй годъ онъ, по замѣчанiю Татьяны Павловны, очень опустился въ костюмѣ; одѣтъ былъ всегда прилично, но въ старомъ и безъ изысканности. Это правда, онъ готовъ былъ носить бѣлье по два дня, что даже огорчало мать; это у нихъ считалось за жертву, и вся эта группа преданныхъ женщинъ прямо видѣла въ этомъ подвигъ. Шляпы онъ всегда носилъ мягкiя, широкополыя, черныя; когда онъ снялъ въ дверяхъ шляпу  цѣлый пукъ его густѣйшихъ, но съ сильной просѣдью, волосъ такъ и прянулъ на его головѣ. Я любилъ смотрѣть на его волосы, когда онъ снималъ шляпу.

 Здравствуйте; всѣ въ сборѣ; даже и онъ въ томъ числѣ? Слышалъ его голосъ еще изъ передней; меня бранилъ, кажется?

Одинъ изъ признаковъ его веселаго расположенiя  это когда онъ принимался надо мною острить. Я не отвѣчалъ, разумѣется. Вошла Лукерья съ цѣлымъ кулькомъ какихъ–то покупокъ и положила на столъ.

 Побѣда, Татьяна Павловна; въ судѣ выиграно, а апеллировать, конечно, князья не рѣшатся. Дѣло за мною! Тотчасъ же


355

нашелъ занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не труди глаза. Лиза, съ работы?

 Да, пàпа, съ ласковымъ видомъ отвѣтила Лиза; она звала его отцомъ; я этому ни за что не хотѣлъ подчиниться.

 Устала?

 Устала.

 Оставь работу, завтра не ходи, и совсѣмъ брось.

 Папà, мнѣ такъ хуже.

 Прошу тебя... Я ужасно не люблю, когда женщины работаютъ, Татьяна Павловна.

 Какъ же безъ работы–то? Да чтобы женщина не работала!...

 Знаю, знаю, все это прекрасно и вѣрно, и я заранѣе согласенъ; но  я, главное, про рукодѣлья. Представьте себѣ, во мнѣ это кажется одно изъ болѣзненныхъ или, лучше, неправильныхъ впечатлѣнiй дѣтства. Въ смутныхъ воспоминанiяхъ моего пяти–шестилѣтняго дѣтства я всего чаще припоминаю,  съ отвращенiемъ, конечно,  около круглаго стола конклавъ умныхъ женщинъ, строгихъ и суровыхъ, ножницы, матерiю, выкройки и модную картинку. Всѣ судятъ и рядятъ, важно и медленно покачивая головами, примѣривая и разсчитывая и готовясь кроить. Всѣ эти ласковыя лица, которыя меня такъ любятъ  вдругъ стали неприступны; зашали я, и меня тотчасъ же унесутъ. Даже бѣдная няня моя, придерживая меня рукой и не отвѣчая на мои крики и теребенья, заглядѣлась и заслушалась точно райской птицы. Вотъ эту–то строгость умныхъ лицъ и важность передъ начатiемъ кройки  мнѣ почему–то мучительно даже и теперь представить. Татьяна Павловна, вы ужасно любите кроить какъ это ни аристократично, но я все–таки больше люблю женщину совсѣмъ не работающую. Не прими на свой счетъ! Софья... Да гдѣ тебѣ! Женщина и безъ того великая власть. Это, впрочемъ, и ты знаешь, Соня. Какъ ваше мнѣнiе, Аркадiй Макаровичъ, навѣрно возстаете?

 Нѣтъ, ничего, отвѣтилъ я.  Особенно хорошо выраженiе, что женщина  великая власть, хотя не понимаю, зачѣмъ вы связали это съ работой? А что не работать нельзя, когда денегъ нѣтъ  сами знаете.

 Но теперь довольно, обратился онъ къ матушкѣ, которая такъ вся и сiяла (когда онъ обратился ко мнѣ, она вся вздрогнула); по крайней мѣрѣ, хоть первое время, чтобъ я не видалъ рукодѣлiй, для меня прошу. Ты, Аркадiй, какъ юноша нашего времени, навѣрно немножко соцiалистъ; ну, такъ повѣришь ли, другъ мой, что наиболѣе любящихъ праздность,  это изъ трудящагося вѣчно народа!


356

 Отдыхъ, можетъ быть, а не праздность.

 Нѣтъ, именно праздность, полное ничегонедѣланiе; въ томъ идеалъ! Я зналъ одного вѣчнаго труженика, хоть и не изъ народа; онъ былъ человѣкъ довольно развитой и могъ обобщать. Онъ всю жизнь свою, каждый день, можетъ быть, мечталъ съ засосомъ и съ умиленiемъ полнѣйшей праздности, такъ сказать доводя идеалъ до абсолюта,  до безконечной независимости, до вѣчной свободы мечты и празднаго созерцанiя. Такъ и было вплоть, пока не сломался совсѣмъ на работѣ; починить нельзя было; умеръ въ больницѣ. Я серьёзно иногда готовъ заключить, что о наслажденiяхъ труда выдумали праздные люди, разумѣется, изъ добродѣтельныхъ. Это одна изъ «женевскихъ идей» конца прошлаго столѣтiя. Татьяна Павловна, третьяго дня я вырѣзалъ изъ газеты одно объявленiе, вотъ оно (онъ вынулъ клочекъ изъ жилетнаго кармана),  это изъ числа тѣхъ безконечныхъ «студентовъ,» знающихъ классическiе языки и математику и готовыхъ въ отъѣздъ, на чердакъ и всюду. Вотъ слушайте: «Учительница подготовляетъ во всѣ учебныя заведенiя (слышите, во всѣ) и даетъ уроки ариѳметики,»  одна лишь строчка, но классическая! Подготовляетъ въ учебныя заведенiя  такъ ужь, конечно, и изъ ариѳметики? Нѣтъ, у ней объ ариѳметикѣ особенно. Это  это уже чистый голодъ, это уже послѣдняя степень нужды. Трогательна тутъ именно эта неумѣлость: очевидно, никогда себя не готовила въ учительницы, да врядъ ли чему и въ состоянiи учить. Но вѣдь хоть топись, тащитъ послѣднiй рубль въ газету и печатаетъ, что подготовляетъ во всѣ учебныя заведенiя и, сверхъ того, даетъ уроки ариѳметики. Per tutto mundo e in altri siti.

 Ахъ, Андрей Петровичъ, ей бы помочь! Гдѣ она живетъ? воскликнула Татьяна Павловна.

 Э, много такихъ! Онъ сунулъ адресъ въ карманъ. Въ этомъ кулькѣ все гостинцы,  тебѣ, Лиза, и вамъ, Татьяна Павловна; Софья и я, мы не любимъ сладкаго. Пожалуй и тебѣ, молодой человѣкъ. Я самъ все взялъ у Елисѣева и у Балле. «Слишкомъ долго «голодомъ сидѣли», какъ говоритъ Лукерья. (NB. Никогда никто не сидѣлъ у насъ голодомъ). Тутъ виноградъ, конфеты, дюшессы и клубничный пирогъ; даже взялъ превосходной наливки; орѣховъ тоже. Любопытно, что я до сихъ поръ съ самаго дѣтства люблю орѣхи, Татьяна Павловна, и знаете, самые простые. Лиза въ меня; она тоже, какъ бѣлочка, любитъ щелкать орѣшки. Но ничего прелестнѣе, Татьяна Павловна, какъ иногда невзначай, между дѣтскихъ воспоминанiй, воображать себя мгновенiями въ лѣсу, въ кустарникѣ, когда самъ рвешь орѣхи... Дни


357

уже почти осеннiе, но ясные, иногда такъ свѣжо, затаишься въ глуши, забредешь въ лѣсъ, пахнетъ листьями... Я вижу что–то симпатическое въ вашемъ взглядѣ, Аркадiй Макаровичъ?

 Первые годы дѣтства моего прошли тоже въ деревнѣ.

 Какъ, да вѣдь ты, кажется, въ Москвѣ проживалъ... если не ошибаюсь.

 Онъ у Андрониковыхъ тогда жилъ въ Москвѣ, когда вы тогда прiѣхали; а до тѣхъ поръ проживалъ у покойной вашей тетушки, Варвары Степановны, въ деревнѣ, подхватила Татьяна Павловна.

 Софья, вотъ деньги, припрячь. На дняхъ обѣщали пять тысячъ дать.

 Стало быть, ужь никакой надежды князьямъ? спросила Татьяна Павловна.

 Совершенно никакой, Татьяна Павловна.

 Я всегда сочувствовала вамъ, Андрей Петровичъ, и всѣмъ вашимъ, и была другомъ дома; но хоть князья мнѣ и чужiе, а мнѣ ей Богу ихъ жаль. Не осердитесь, Андрей Петровичъ.

 Я не намѣренъ дѣлиться, Татьяна Павловна.

 Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петровичъ, они бы прекратили искъ, еслибъ вы предложили подѣлить пополамъ въ самомъ началѣ; теперь, конечно, поздно. Впрочемъ, не смѣю судить... Я вѣдь потому, что покойникъ навѣрно не обошелъ бы ихъ въ своемъ завѣщанiи.

 Не то, что обошелъ бы, а навѣрно бы все имъ оставилъ, а обошелъ бы только одного меня, если–бы съумѣлъ дѣло сдѣлать и какъ слѣдуетъ завѣщанiе написать; но теперь  за меня законъ  и кончено. Дѣлиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и дѣлу конецъ.

Онъ произнесъ это даже съ озлобленiемъ, чтò рѣдко позволялъ себѣ. Татьяна Павловна притихла. Мать какъ–то грустно потупила глаза: Версиловъ зналъ, что она одобряетъ мнѣнiе Татьяны Павловны.

«Тутъ эмская пощечина!» подумалъ я про себя. Документъ, доставленный Крафтомъ и бывшiй у меня въ карманѣ, имѣлъ бы печальную участь, еслибы попался къ нему въ руки. Я вдругъ почувствовалъ, что все это сидитъ еще у меня на шеѣ; эта мысль, въ связи со всѣмъ прочимъ, конечно, подѣйствовала на меня раздражительно.

 Аркадiй, я желалъ бы, чтобъ ты одѣлся получше, мой другъ; ты одѣтъ не дурно, но въ виду дальнѣйшаго я могъ бы тебѣ отрекомендовать хорошаго одного француза, предобросовѣстнаго и со вкусомъ.


358

 Я васъ попрошу никогда не дѣлать мнѣ подобныхъ предложенiй, рванулъ я вдругъ.

 Что такъ?

 Я, конечно, не нахожу унизительнаго, но мы вовсе не въ такомъ соглашенiи, а, напротивъ, даже въ разногласiи, потому что я на дняхъ, завтра, оставляю ходить къ князю, не видя тамъ ни малѣйшей службы...

 Да въ томъ, что ты ходишь, что ты сидишь съ нимъ  служба!

 Такiя мысли унизительны.

 Не понимаю; а, впрочемъ, если ты столь щекотливъ, то не бери съ него денегъ, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; онъ ужь къ тебѣ прилипъ, будь увѣренъ... Впрочемъ, какъ хочешь...

Ему очевидно было непрiятно.

 Вы говорите, не проси денегъ, а по вашей же милости я сдѣлалъ сегодня подлость: вы меня не предувѣдомили, а я стребовалъ съ него сегодня жалованье за мѣсяцъ.

 Такъ ты уже распорядился; а я признаюсь, думалъ, что ты не станешь просить; какiе же вы, однако, всѣ теперь ловкiе! Ныньче нѣтъ молодежи, Татьяна Павловна.

Онъ ужасно злился; я тоже разсердился ужасно.

 Мнѣ надо же было раздѣлаться съ вами... это вы меня заставили,  я не знаю теперь какъ быть.

 Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадiю его шестьдесятъ рублей; а ты, мой другъ, не сердись за торопливость разсчета. Я по лицу твоему угадываю, что у тебя въ головѣ какое–то предпрiятiе и что ты нуждаешься... въ оборотномъ капиталѣ... или въ родѣ того.

 Я не знаю, что выражаетъ мое лицо, но я никакъ не ожидалъ отъ мамы, что она разскажетъ вамъ про эти деньги, тогда какъ я такъ просилъ ее, поглядѣлъ я на мать, засверкавъ глазами. Не могу выразить, какъ я былъ обиженъ.

 Аркаша, голубчикъ, прости ради Бога, не могла я никакъ, чтобы не сказать...

 Другъ мой, не претендуй, что она мнѣ открыла твои секреты, обратился онъ ко мнѣ:  къ тому же она съ добрымъ намѣренiемъ, просто, матери захотѣлось похвалиться чувствами сына. Но повѣрь, я бы и безъ того угадалъ, что ты капиталистъ. Всѣ секреты твои на твоемъ честномъ лицѣ написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вамъ говорилъ.

 Оставимъ мое честное лицо, продолжалъ я рвать:  я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя въ другихъ случаяхъ не


359

дальше куринаго носа,  и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы такъ выразились, конечно, случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь, и не стыжусь.

 Главное, не стыдись.

 А все–таки вамъ никогда не открою.

 То–есть не удостоишь открыть. Не надо, мой другъ, я и такъ знаю сущность твоей идеи; во всякомъ случаѣ это:

«Я въ пустыню удаляюсь»,

Татьяна Павловна! Моя мысль  что онъ хочетъ... стать Ротшильдомъ, или въ родѣ того, и удалиться въ свое величiе. Разумѣется, онъ намъ съ вами назначитъ великодушно пенсiонъ,  мнѣ–то, можетъ быть, и не назначитъ,  но, во всякомъ случаѣ, только мы его и видѣли. Онъ у насъ какъ мѣсяцъ молодой  чуть покажется, тутъ и закатится.

Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: онъ ничего не зналъ и говорилъ совсѣмъ не объ томъ, хоть и помянулъ Ротшильда; но какъ онъ могъ такъ вѣрно опредѣлить мои чувства: порвать съ ними и удалиться? Онъ все предугадалъ и напередъ хотѣлъ засалить своимъ цинизмомъ трагизмъ факта. Что злился онъ ужасно, въ томъ не было никакого сомнѣнiя.

 Мама! простите мою вспышку, тѣмъ болѣе, что отъ Андрея Петровича и безъ того невозможно укрыться, засмѣялся я притворно и стараясь хоть на мигъ перебить все въ шутку.

 Самое лучшее, мой милый, это  то, что ты засмѣялся. Трудно представить, сколько этимъ каждый человѣкъ выигрываетъ даже въ наружности. Я серьезнѣйшимъ образомъ говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой видъ, будто у него на умѣ что–то столь ужь важное, что онъ даже самъ пристыженъ симъ обстоятельствомъ.

 Я серьезно попросилъ бы васъ быть скромнѣе, Андрей Петровичъ.

 Ты правъ, мой другъ; но надо же высказать разъ на всегда, чтобы ужь потомъ до всего этого не дотрогиваться. Ты прiѣхалъ къ намъ изъ Москвы съ тѣмъ, чтобы тотчасъ же взбунтоваться,  вотъ пока чтò намъ извѣстно о цѣляхъ твоего прибытiя. Объ томъ, что прiѣхалъ съ тѣмъ, чтобъ насъ удивить чѣмъ–то,  объ этомъ я, разумѣется, не упоминаю. Затѣмъ, ты весь мѣсяцъ у насъ и на насъ фыркаешь, между тѣмъ, ты человѣкъ, очевидно, умный и въ этомъ качествѣ могъ бы предоставить такое фырканье тѣмъ, которымъ нечѣмъ ужь больше отмстить людямъ за свое ничтожество. Ты всегда закрываешься, тогда какъ


360

честный видъ твой и красныя щеки прямо свидѣтельствуютъ, что ты могъ бы смотрѣть всѣмъ въ глаза съ полною невинностью. Онъ  ипохондрикъ, Татьяна Павловна; не понимаю съ чего они всѣ теперь ипохондрики?

 Если вы не знали, гдѣ я даже росъ,  какъ же вамъ знать, съ чего человѣкъ ипохондрикъ?

 Вотъ она разгадка: ты обидѣлся, что я могъ забыть гдѣ ты росъ!

 Совсѣмъ нѣтъ, не приписывайте мнѣ глупостей. Мама, Андрей Петровичъ сейчасъ похвалилъ меня за то, что я засмѣялся; давайте же смѣяться  чтò такъ сидѣть! Хотите я вамъ про себя анекдоты стану разсказывать? Тѣмъ болѣе, что Андрей Петровичъ совсѣмъ ничего не знаетъ изъ моихъ приключенiй.

У меня накипѣло. Я зналъ, что болѣе мы ужь никогда не будемъ сидѣть какъ теперь вмѣстѣ и что, выйдя изъ этого дома, я ужь не войду въ него никогда,  а потому, наканунѣ всего этого, и не могъ утерпѣть. Онъ самъ вызвалъ меня на такой финалъ.

 Это, конечно, премило, если только въ самомъ дѣлѣ будетъ смѣшно, замѣтилъ онъ, проницательно въ меня вглядываясь:  ты немного огрубѣлъ, мой другъ, тамъ, гдѣ ты росъ, а, впрочемъ, все–таки ты довольно еще приличенъ. Онъ очень милъ сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сдѣлали, что развязали, наконецъ, этотъ кулекъ.

Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на его слова и продолжала развязывать кулекъ и на поданныя тарелки раскладывать гостинцы. Мать тоже сидѣла въ совершенномъ недоумѣнiи, конечно, понимая и предчувствуя, что у насъ выходитъ неладно. Сестра еще разъ меня тронула за локоть.

III.

 Я просто вамъ всѣмъ хочу разсказать, началъ я съ самымъ развязнѣйшимъ видомъ:  о томъ, какъ одинъ отецъ въ первый разъ встрѣтился съ своимъ милымъ сыномъ; это именно случилось «тамъ, гдѣ ты росъ»...

 Другъ мой, а это будетъ... не скучно? Ты знаешь: tous les genres...

 Не хмурьтесь, Андрей Петровичъ, я вовсе не съ тѣмъ, что вы думаете. Я именно хочу, чтобъ всѣ смѣялись.

 Да услышитъ же тебя Богъ, мой милый. Я знаю, что ты


361

всѣхъ насъ любишь и... не захочешь разстроить нашъ вечеръ, промямлилъ онъ какъ–то выдѣланно, небрежно.

 Вы, конечно, и тутъ угадали по лицу, что я васъ люблю?

 Да, отчасти и по лицу.

 Ну, а я такъ по лицу Татьяны Павловны давно угадалъ, что она въ меня влюблена. Не смотрите такъ звѣрски на меня, Татьяна Павловна, лучше смѣяться! Лучше смѣяться!

Она вдругъ быстро ко мнѣ повернулась и пронзительно, съ полминуты, въ меня всматривалась:

 Смотри ты! погрозила она мнѣ пальцемъ, но такъ серьёзно, что это вовсе не могло уже относиться къ моей глупой шуткѣ, а было предостереженiемъ въ чемъ–то другомъ: «не вздумалъ ли ужь начинать?»

 Андрей Петровичъ, такъ неужели вы не помните, какъ мы съ вами встрѣтились въ первый разъ въ жизни?

 Ей Богу, забылъ, мой другъ, и отъ души виноватъ. Я помню лишь, что это было какъ–то очень давно и происходило гдѣ–то...

 Мама, а не помните ли вы, какъ вы были въ деревнѣ, гдѣ я росъ, кажется, до шести или семилѣтняго моего возраста и, главное, были ли вы въ этой деревнѣ, въ самомъ дѣлѣ, когда нибудь, или мнѣ только какъ во снѣ мерещится, что я васъ въ первый разъ тамъ увидѣлъ? Я васъ давно уже хотѣлъ объ этомъ спросить, да откладывалъ; теперь время пришло.

 Какъ же, Аркашенька, какъ же! да, я тамъ у Варвары Степановны три раза гостила; въ первый разъ прiѣзжала, когда тебѣ всего годочекъ отъ роду былъ, во второй, когда тебѣ четвертый годокъ пошелъ, а потомъ, когда тебѣ шесть годковъ минуло.

 Ну вотъ, я васъ весь мѣсяцъ и хотѣлъ объ этомъ спросить.

Мать такъ и зардѣлась отъ быстраго прилива воспоминанiй и съ чувствомъ спросила меня:

 Такъ неужто, Аркашенька, ты меня еще тамъ запомнилъ?

 Ничего я не помню и не знаю, но только что–то осталось отъ вашего лица у меня въ сердцѣ на всю жизнь, и, кромѣ того, осталось знанiе, что вы моя мать. Я всю эту деревню, какъ во снѣ, теперь вижу, я даже свою няньку забылъ. Эту Варвару Степановну запомнилъ капельку потому только, что у ней вѣчно были подвязаны зубы. Помню еще около дома огромныя деревья, липы, кажется, потомъ иногда сильный свѣтъ солнца въ отворенныхъ окнахъ, полисадникъ съ цвѣтами, дорожку, а васъ, мама, помню ясно только въ одномъ мгновенiи, когда меня въ тамошней церкви разъ причащали и вы приподняли меня принять


362

Дары и поцѣловать Чашу; это лѣтомъ было, и голубь пролетѣлъ насквозь черезъ куполъ, изъ окна въ окно...

 Господи! Это все такъ и было, сплеснула мать руками, и голубочка того какъ есть помню. Ты передъ самой чашей встрепенулся и кричишь: «Голубокъ, голубокъ!»

 Ваше лицо, или что–то отъ него, выраженiе, до того у меня осталось въ памяти, что лѣтъ пять спустя, въ Москвѣ, я тотчасъ призналъ васъ, хоть мнѣ и никто не сказалъ тогда, что вы моя мать. А когда я съ Андреемъ Петровичемъ въ первый разъ встрѣтился, то взяли меня отъ Андрониковыхъ; у нихъ я вплоть до того тихо и весело прозябалъ лѣтъ пять сряду. Ихъ казенную квартиру до мелочи помню и всѣхъ этихъ дамъ и дѣвицъ, которыя теперь всѣ такъ здѣсь постарѣли, и полный домъ, и самого Андроникова, какъ онъ всю провизiю, птицъ, судаковъ и поросятъ, самъ изъ города въ кулькахъ привозилъ, а за столомъ, вмѣсто супруги, которая все чванилась, намъ супъ разливалъ, и всегда мы всѣмъ столомъ надъ этимъ смѣялись и онъ первый. Тамъ меня барышни по французски научили, но больше всего я любилъ басни Крылова, заучилъ ихъ множество наизусть и каждый день декламировалъ по баснѣ Андроникову, прямо входя къ нему въ его крошечный кабинетъ, занятъ онъ былъ или нѣтъ. Ну вотъ изъ–за басни же и съ вами познакомился, Андрей Петровичъ... Я вижу вы начинаете припоминать.

 Кое–что припоминаю, мой милый, именно ты что–то мнѣ тогда разсказалъ... басню, или изъ «Горе отъ ума», кажется? Какая же у тебя память, однако!

 Память! Еще бы! Я только это одно всю жизнь и помнилъ.

 Хорошо, хорошо, мой милый, ты меня даже оживляешь.

Онъ даже улыбнулся, тотчасъ же за нимъ стали улыбаться и мать и сестра. Довѣрчивость возвращалась; но Татьяна Павловна, разставивъ на столѣ гостинцы и усѣвшись въ углу, продолжала проницать меня дурнымъ взглядомъ.

 Случилось такъ, продолжалъ я:  что вдругъ, въ одно прекрасное утро, явилась за мною другъ моего дѣтства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась въ моей жизни внезапно, какъ на театрѣ, и меня повезли въ каретѣ и привезли въ одинъ барскiй домъ, въ пышную квартиру. Вы остановились тогда у Фанарiотовой, Андрей Петровичъ, въ ея пустомъ домѣ, который она у васъ же когда–то и купила; сама же въ то время была заграницей. Я все носилъ курточки; тутъ вдругъ меня одѣли въ хорошенькiй синiй сюртучекъ и въ превосходное бѣлье. Татьяна Павловна хлопотала около меня весь тотъ день и покупала мнѣ


363

много вещей; я же все ходилъ по всѣмъ пустымъ комнатамъ и смотрѣлъ на себя во всѣ зеркала. Вотъ такимъ–то образомъ я, на другое утро, часовъ въ десять, бродя по квартирѣ, зашелъ вдругъ, совсѣмъ невзначай, къ вамъ въ кабинетъ. Я уже и наканунѣ васъ видѣлъ, когда меня только что привезли, но лишь мелькомъ, на лѣстницѣ. Вы сходили съ лѣстницы, чтобы сѣсть въ карету и куда–то уѣхать; въ Москву вы прибыли тогда одинъ, послѣ чрезвычайно долгаго отсутствiя и на короткое время, такъ что васъ всюду расхватали и вы почти не жили дома. Встрѣтивъ насъ съ Татьяной Павловной, вы протянули только: А! и даже не остановились.

 Онъ съ особенною любовью описываетъ, замѣтилъ Версиловъ, обращаясь къ Татьянѣ Павловнѣ; та отвернулась и не отвѣтила.

 Я какъ сейчасъ васъ вижу тогдашняго, цвѣтущаго и красиваго. Вы удивительно успѣли постарѣть и подурнѣть въ эти девять лѣтъ, ужь простите эту откровенность; впрочемъ, вамъ и тогда было уже лѣтъ тридцать семь, но я на васъ даже заглядѣлся: какiе у васъ были удивительные волосы, почти совсѣмъ черные, съ глянцовитымъ блескомъ, безъ малѣйшей сѣдинки; усы и бакены ювелирской отдѣлки,  иначе не умѣю выразиться; лицо матово–блѣдное, не такое болѣзненно–блѣдное, какъ теперь, а вотъ какъ теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имѣлъ честь давеча видѣть; горящiе и темные глаза и сверкающiе зубы, особенно когда вы смѣялись. Вы именно разсмѣялись, осмотрѣвъ меня, когда я вошелъ; я мало что умѣлъ тогда различать и отъ улыбки вашей только взвеселилось мое сердце. Вы были въ это утро въ темносинемъ бархатномъ пиджакѣ, въ шейномъ шарфѣ, цвѣта сольферино, по великолѣпной рубашкѣ съ алансонскими кружевами, стояли передъ зеркаломъ съ тетрадью въ рукѣ и выработывали, декламируя, послѣднiй монологъ Чацкаго и особенно послѣднiй крикъ:

Карету мнѣ, карету!

 Ахъ, Боже мой, вскрикнулъ Версиловъ:  вѣдь онъ и вправду! Я тогда взялся, не смотря на короткiй срокъ въ Москвѣ, за болѣзнiю Жилейко, сыграть Чацкаго у Александры Петровны Витовтовой, на домашней сценѣ!

 Неужто вы забыли? засмѣялась Татьяна Павловна.

 Онъ мнѣ напомнилъ! И признаюсь, эти тогдашнiе нѣсколько дней въ Москвѣ, можетъ быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы всѣ еще тогда были такъ молоды... и всѣ тогда съ такимъ жаромъ ждали... Я тогда въ Москвѣ неожиданно


364

встрѣтилъ столько... Но, продолжай, мой милый: ты очень хорошо сдѣлалъ на этотъ разъ, что такъ подробно напомнилъ...

 Я стоялъ, смотрѣлъ на васъ и вдругъ прокричалъ: «Ахъ, какъ хорошо, настоящiй Чацкiй!»  Вы вдругъ обернулись ко мнѣ и спрашиваете: «Да развѣ ты уже знаешь Чацкаго?»  а сами сѣли на диванъ и принялись за кофей въ самомъ прелестномъ расположенiи духа,  такъ–бы васъ и расцаловалъ. Тутъ я вамъ сообщилъ, что у Андроникова всѣ очень много читаютъ, а барышни знаютъ много стиховъ наизусть, а изъ Горе отъ ума такъ промежъ себя разыгрываютъ сцены, и что всю прошлую недѣлю всѣ читали по вечерамъ вмѣстѣ, вслухъ, «Записки Охотника», а что я больше всего люблю басни Крылова и наизусть знаю. Вы и велѣли мнѣ прочесть что–нибудь наизусть, а я вамъ прочелъ «Разборчивую Невѣсту»:

«Невѣста–дѣвушка смышляла жениха».

 Именно, именно, ну теперь я все припомнилъ, вскричалъ опять Версиловъ:  но, другъ мой, я и тебя припоминаю ясно, ты былъ тогда такой милый мальчикъ, ловкiй даже мальчикъ, и клянусь тебѣ, ты тоже проигралъ въ эти девять лѣтъ.

Тутъ ужь всѣ и сама Татьяна Павловна разсмѣялись. Ясно, что Андрей Петровичъ изволилъ шутить и тою же монетою «отплатилъ» мнѣ за колкое мое замѣчанiе о томъ, что онъ постарѣлъ. Всѣ развеселились; да и сказано было прекрасно.

 По мѣрѣ, какъ я читалъ, вы улыбались, но я и до половины не дошелъ, какъ вы остановили меня, позвонили и вошедшему слугѣ приказали попросить Татьяну Павловну, которая немедленно прибѣжала съ такимъ веселымъ видомъ, что я, видя ее наканунѣ, почти теперь не узналъ. При Татьянѣ Павловнѣ я вновь началъ «Невѣсту–дѣвушку» и кончилъ блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петровичъ, вы крикнули даже браво! и замѣтили съ жаромъ, что прочти я «Стрекозу и Муравья», такъ еще не удивительно, что толковый мальчикъ въ мои лѣта, прочтетъ толково, но что эту басню:

Невѣста–дѣвушка смышляла жениха,
Тутъ нѣтъ еще грѣха.

Вы послушайте, какъ онъ выговариваетъ: «Тутъ нѣтъ еще грѣха!» Однимъ словомъ вы были въ восхищенiи. Тутъ вы вдругъ заговорили съ Татьяной Павловной по французски и она мигомъ нахмурилась и стала вамъ возражать, даже очень горячилась; но такъ какъ невозможно же противорѣчить Андрею Петровичу, если онъ вдругъ чего захочетъ, то Татьяна Павловна и увела меня поспѣшно къ себѣ: тамъ вымыли мнѣ вновь лицо, руки, перемѣнили бѣлье, напомадили, даже завили мнѣ волосы.


365

Потомъ къ вечеру Татьяна Павловна разрядилась сама довольно пышно, такъ даже, что я не ожидалъ, и повезла меня съ собой въ каретѣ. Я попалъ въ театръ въ первый разъ въ жизни, въ любительскiй спектакль у Витовтовой; свѣчи, люстры, дамы, военные, генералы, дѣвицы, занавѣсъ, ряды стульевъ,  ничего подобнаго я до сихъ поръ не видывалъ. Татьяна Павловна заняла самое скромное мѣстечко въ одномъ изъ заднихъ рядовъ и меня посадила подлѣ. Были, разумѣется, и дѣти, какъ я, но я уже ни на что не смотрѣлъ, а ждалъ съ замиранiемъ сердца представленiя. Когда вы вышли, Андрей Петровичъ, я былъ въ восторгѣ, въ восторгѣ до слезъ,  почему, изъ–за чего, самъ не понимаю. Слезы–то восторга зачѣмъ?  вотъ что мнѣ было дико во всѣ эти девять лѣтъ потомъ припоминать! Я съ замиранiемъ слѣдилъ за комедiей; въ ней я, конечно, понималъ только то, что она ему измѣнила, что надъ нимъ смѣются глупые и недостойные пальца на ногѣ его люди. Когда онъ декламировалъ на балѣ, я понималъ, что онъ униженъ и оскорбленъ, что онъ укоряетъ всѣхъ этихъ жалкихъ людей, но что онъ  великъ, великъ! Конечно и подготовка у Андроникова способствовала пониманiю, но  и ваша игра, Андрей Петровичъ! Я въ первый разъ видѣлъ сцену! Въ разъѣздѣ же, когда Чацкiй крикнулъ: «Карету мнѣ, карету!» (а крикнули вы удивительно), я сорвался со стула и вмѣстѣ со всей залой, разразившейся аплодисментомъ, захлопалъ и изо всей силы закричалъ браво! Живо помню, какъ въ этотъ самый мигъ точно булавка вонзилась въ меня сзади, «по ниже поясницы», разъяренный щипокъ Татьяны Павловны, но я и вниманiя не обратилъ! Разумѣется, тотчасъ послѣ Горе отъ ума Татьяна Павловна увезла меня домой: «не танцовать же тебѣ оставаться, черезъ тебя только я сама не остаюсь?» шипѣли вы мнѣ, Татьяна Павловна, всю дорогу въ каретѣ. Всю ночь я былъ въ бреду, а на другой день, въ десять часовъ, уже стоялъ у кабинета, но кабинетъ былъ притворенъ: у васъ сидѣли люди и вы съ ними занимались дѣлами; потомъ вдругъ укатили на весь день до глубокой ночи  такъ я васъ и не увидѣлъ! Что такое хотѣлось мнѣ тогда сказать вамъ  забылъ, конечно, и тогда не зналъ, но я пламенно желалъ васъ увидѣть какъ можно скорѣй. А на завтра поутру, еще съ восьми часовъ, вы изволили отправиться въ Серпуховъ: вы тогда только–что продали ваше Тульское имѣнiе, для расплаты съ кредиторами, но все–таки у васъ оставался въ рукахъ апетитный кушъ, вотъ почему вы и въ Москву тогда пожаловали, въ которую не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторовъ; и вотъ одинъ только этотъ серпуховскiй грубiянъ, одинъ изъ всѣхъ кредиторовъ, не


366

соглашался взять половину долга вмѣсто всего. Татьяна Павловна на вопросы мои даже и не отвѣчала: «Нечего тебѣ, а вотъ послѣ завтра отвезу тебя въ пансiонъ; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи въ порядокъ, да прiучайся самъ въ сундучкѣ укладывать, не бѣлоручкой рости вамъ, сударь», да то–то, да это–то, ужь барабанили же вы мнѣ, Татьяна Павловна, въ эти три дня! Тѣмъ и кончилось, что свезли меня въ пансiонъ, къ Тушару, въ васъ влюбленнаго и невиннаго, Андрей Петровичъ, и пусть, кажется, глупѣйшiй случай, то–есть вся–то встрѣча наша, а вѣрите ли, я вѣдь къ вамъ потомъ, черезъ полгода, отъ Тушара бѣжать хотѣлъ!

 Ты прекрасно разсказалъ и все мнѣ такъ живо напомнилъ, отчеканилъ Версиловъ:  но главное поражаетъ меня въ разсказѣ твоемъ богатство нѣкоторыхъ странныхъ подробностей, объ долгахъ моихъ, напримѣръ. Не говоря уже о нѣкоторой неприличности этихъ подробностей, не понимаю, какъ даже ты ихъ могъ достать?

 Подробности? Какъ досталъ? Да повторяю же, я только и дѣлалъ, что доставалъ о васъ подробности, всѣ эти девять лѣтъ.

 Странное признанiе и странное препровожденiе времени!

Онъ повернулся полулежа въ креслахъ и даже слегка зѣвнулъ,  нарочно или нѣтъ, не знаю.

 Что же, продолжать о томъ, какъ я хотѣлъ бѣжать къ вамъ отъ Тушара?

 Запретите ему, Андрей Петровичъ, уймите его и выгоните вонъ, рванула Татьяна Павловна.

 Нельзя, Татьяна Павловна, внушительно отвѣтилъ ей Версиловъ:  Аркадiй очевидно что–то замыслилъ и стало–быть надо ему непремѣнно дать кончить. Ну, и пусть его! Разскажетъ, и съ плечь долой, а для него въ томъ и главное, чтобъ съ плечь долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую исторiю, то–есть, я такъ только говорю: новую, не безпокойся, я знаю конецъ ея.

IV.

 Бѣжалъ я, т. е. хотѣлъ къ вамъ бѣжать, очень просто. Татьяна Павловна, помните ли, какъ недѣли двѣ спустя послѣ моего водворенiя, Тушаръ написалъ къ вамъ письмо,  нѣтъ? А мнѣ потомъ и письмо Марья Ивановна показывала, оно тоже въ бумагахъ покойнаго Андроникова очутилось. Тушаръ вдругъ спохватился, что мало взялъ денегъ и съ «достоинствомъ» объявилъ вамъ въ письмѣ своемъ, что въ заведенiи его воспитываются


367

князья и сенаторскiя дѣти, и что онъ считаетъ ниже своего заведенiя держать воспитанника съ такимъ происхожденiемъ, какъ я, если ему не дадутъ прибавки.

 Mon cher, ты бы могъ...

 О, ничего, ничего, перебилъ я:  я только немножко про Тушара. Вы ему отвѣтили уже изъ уѣзда, Татьяна Павловна, черезъ двѣ недѣли, и рѣзко отказали. Я припоминаю, какъ онъ, весь багровый, вошелъ тогда въ нашу классную. Это былъ очень маленькiй и очень плотненькiй французикъ, лѣтъ сорока пяти и дѣйствительно парижскаго происхожденiя, разумѣется изъ сапожниковъ, но уже съ незапамятныхъ временъ служившiй въ Москвѣ на штатномъ мѣстѣ, преподавателемъ французскаго языка, и имѣвшiй даже чины, которыми чрезвычайно гордился,  человѣкъ глубоко необразованный. А насъ, воспитанниковъ, было у него всего человѣкъ шесть; изъ нихъ дѣйствительно какой–то племянникъ московскаго сенатора, и всѣ мы у него жили совершенно на семейномъ положенiи, болѣе подъ присмотромъ его супруги, очень манерной дамы, дочери какого–то русскаго чиновника. Я въ эти двѣ недѣли ужасно важничалъ передъ товарищами, хвастался моимъ синимъ сюртукомъ и папенькой моимъ Андреемъ Петровичемъ и вопросы ихъ: почему–же я Долгорукiй, а не Версиловъ, совершенно не смущали меня именно потому, что я самъ не зналъ, почему.

 Андрей Петровичъ! крикнула Татьяна Павловна, почти угрожающимъ голосомъ. Напротивъ, матушка, не отрываясь, слѣдила за мною, и ей видимо хотѣлось, чтобы я продолжалъ.

 Се Тушаръ... дѣйствительно я припоминаю теперь, что онъ такой маленькiй и вертлявый, процѣдилъ Версиловъ:  но мнѣ его рекомендовали тогда съ наилучшей стороны...

 Се Тушаръ вошелъ съ письмомъ въ рукѣ, подошелъ къ нашему большому дубовому столу, за которымъ мы всѣ шестеро что–то зубрили, крѣпко схватилъ меня за плечо, поднялъ со стула и велѣлъ захватить мои тетрадки.

 Твое мѣсто не здѣсь, а тамъ, указалъ онъ мнѣ крошечную комнатку налѣво изъ передней, гдѣ стоялъ простой столъ, плетеный стулъ и клеенчатый диванъ,  точь въ точь какъ теперь у меня на верху въ свѣтелкѣ. Я перешелъ съ удивленiемъ и очень оробѣвъ; никогда еще со мной грубо не обходились. Черезъ полчаса, когда Тушаръ вышелъ изъ классной, я сталъ переглядываться съ товарищами и пересмѣиваться; конечно, они надо мною смѣялись, но я о томъ не догадывался и думалъ, что мы смѣемся отъ того, что намъ весело. Тутъ какъ разъ налетѣлъ Тушаръ, схватилъ меня за вихоръ и давай таскать.


368

 Ты не смѣешь сидѣть съ благородными дѣтьми, ты подлаго происхожденiя и все равно, что лакей!

И онъ пребольно ударилъ меня по моей пухлой румяной щекѣ. Ему это тотчасъ же понравилось и онъ ударилъ меня во второй и въ третiй разъ. Я плакалъ навзрыдъ, я былъ страшно удивленъ. Цѣлый часъ я сидѣлъ закрывшись руками и плакалъ–плакалъ. Произошло что–то такое, чего я ни за что не понималъ. Не понимаю, какъ человѣкъ не злой, какъ Тушаръ, иностранецъ, и даже столь радовавшiйся освобожденiю русскихъ крестьянъ, могъ бить такого глупаго ребенка, какъ я. Впрочемъ, я былъ только удивленъ, а не оскорбленъ; я еще не умѣлъ оскорбляться. Мнѣ казалось, что я что–то сшалилъ, но когда я исправлюсь, то меня простятъ и мы опять станемъ вдругъ всѣ веселы, пойдемъ играть на дворѣ и заживемъ какъ нельзя лучше.

 Другъ мой, еслибъ я только зналъ... протянулъ Версиловъ съ небрежной улыбкой нѣсколько утомленнаго человѣка:  каковъ однако негодяй этотъ Тушаръ! Впрочемъ, я все еще не теряю надежды, что ты какъ–нибудь соберешься съ силами и все это намъ, наконецъ, простишь и мы опять заживемъ, какъ нельзя лучше.

Онъ рѣшительно зѣвнулъ.

 Да я и не обвиняю, совсѣмъ нѣтъ, и повѣрьте, не жалуюсь на Тушара! прокричалъ я, нѣсколько сбитый съ толку:  да и билъ онъ меня какихъ–нибудь мѣсяца два. Я, помню, все хотѣлъ его чѣмъ–то обезоружить, бросался цаловать его руки и цаловалъ ихъ, и все плакалъ–плакалъ. Товарищи смѣялись надо мною и презирали меня, потому что Тушаръ сталъ употреблять меня иногда какъ прислугу, приказывалъ подавать себѣ платье, когда одѣвался. Тутъ мое лакейство пригодилось мнѣ инстинктивно: я старался изо всѣхъ силъ угодить и нисколько не оскорблялся, потому что ничего еще я этого не понималъ, и удивляюсь даже до сей поры тому, что былъ такъ еще тогда глупъ, что не могъ понять, какъ я всѣмъ имъ не ровня. Правда, товарищи много мнѣ и тогда уже объяснили, школа была хорошая. Тушаръ кончилъ тѣмъ, что полюбилъ болѣе пинать меня колѣнкомъ сзади, чѣмъ бить по лицу, а черезъ полгода такъ даже сталъ меня иногда и ласкать; только нѣтъ–нѣтъ, а въ мѣсяцъ разъ навѣрно побьетъ, для напоминанiя, чтобъ не забывался. Съ дѣтьми тоже скоро меня посадили вмѣстѣ и пускали играть, но ни разу въ цѣлые два съ половиной года, Тушаръ не забылъ различiя въ соцiальномъ положенiи нашемъ, и хоть не очень, а все же употреблялъ меня для услугъ постоянно, я именно думаю, чтобъ мнѣ напомнить.


369

Бѣжалъ же я, то есть хотѣлъ было бѣжать уже мѣсяцевъ пять спустя послѣ этихъ первыхъ двухъ мѣсяцевъ. И вообще я всю жизнь бывалъ тугъ на рѣшенiе. Когда я ложился въ постель и закрывался одѣяломъ, я тотчасъ начиналъ мечтать объ васъ, Андрей Петровичъ, только объ васъ одномъ; совершенно не знаю, почему это такъ дѣлалось. Вы мнѣ и во снѣ даже снились. Главное, я все страстно мечталъ, что вы вдругъ войдете, я къ вамъ брошусь и вы меня выведете изъ этого мѣста и увезете къ себѣ, въ тотъ кабинетъ и опять мы поѣдемъ въ театръ, ну и прочее. Главное, что мы не разстанемся, вотъ въ чемъ было главное! Когда же утромъ приходилось просыпаться, то вдругъ начинались насмѣшки и презрѣнiе мальчишекъ; одинъ изъ нихъ прямо началъ бить меня и заставлялъ подавать сапоги; онъ бранилъ меня самыми скверными именами, особенно стараясь объяснить мнѣ мое происхожденiе, къ утѣхѣ всѣхъ слушателей. Когда же являлся наконецъ самъ Тушаръ, въ душѣ моей начиналось что–то невыносимое. Я чувствовалъ, что мнѣ здѣсь никогда не простятъ,  о, я уже начиналъ помаленьку понимать, чтò именно не простятъ и чѣмъ именно я провинился! И вотъ я, наконецъ, положилъ бѣжать. Я мечталъ объ этомъ ужасно цѣлыхъ два мѣсяца, наконецъ рѣшился; тогда былъ сентябрь. Я выждалъ, когда всѣ товарищи разъѣхались въ субботу на воскресенье, а между тѣмъ, потихоньку тщательно связалъ себѣ узелокъ самыхъ необходимыхъ вещицъ; денегъ у меня было два рубля. Я хотѣлъ выждать, когда смеркнется: «тамъ спущусь по лѣстницѣ, думалъ я, и выйду, а потомъ и пойду». Куда? Я зналъ, что Андрониковъ уже переведенъ въ Петербургъ и рѣшилъ, что я отыщу домъ Фанарiотовой на Арбатѣ; «ночь гдѣ–нибудь прохожу или просижу, а утромъ распрошу кого–нибудь на дворѣ дома: гдѣ теперь Андрей Петровичъ и если не въ Москвѣ, то въ какомъ городѣ или государствѣ? Навѣрно скажутъ, я уйду, а потомъ въ другомъ мѣстѣ гдѣ–нибудь и у кого–нибудь спрошу: въ какую заставу идти, если въ такой–то городъ, ну и выйду, и пойду, и пойду. Все буду идти; ночевать буду гдѣ–нибудь подъ кустами, а ѣсть буду одинъ только хлѣбъ, а хлѣба на два рубля мнѣ очень на долго хватитъ». Въ субботу однако, никакъ не удалось бѣжать, пришлось ожидать до завтра, до воскресенья и, какъ нарочно, Тушаръ съ женой куда–то въ воскресенье уѣхали; остались во всемъ домѣ только я да Агафья. Я ждалъ ночи съ страшной тоской, помню, сидѣлъ въ нашей залѣ у окна и смотрѣлъ на пыльную улицу съ деревянными домиками и на рѣдкихъ прохожихъ. Тушаръ жилъ въ захолустьѣ и изъ оконъ видна была застава: ужь не та–ли? мерещилось


370

мнѣ. Солнце закатывалось такое красное, небо было такое холодное и острый вѣтеръ, точь въ точь, какъ сегодня, подымалъ песокъ. Стемнѣло наконецъ совсѣмъ; я сталъ передъ образомъ и началъ молиться, только скоро–скоро, я торопился; захватилъ узелокъ и на ципочкахъ пошелъ съ скрипучей нашей лѣстницы, ужасно боясь, чтобы не услыхала меня изъ кухни Агафья. Дверь была на ключѣ, я отворилъ и вдругъ  темная–темная ночь зачернѣла передо мной, какъ безконечная опасная неизвѣстность, а вѣтеръ такъ и рванулъ съ меня фуражку. Я было вышелъ; на той сторонѣ тротуара раздался сиплый, пьяный ревъ ругавшагося прохожаго; я постоялъ, поглядѣлъ и тихо вернулся, тихо прошелъ на верхъ, тихо раздѣлся, сложилъ узелокъ и легъ ничкомъ, безъ слезъ и безъ мыслей, и вотъ съ этой–то самой минуты я и сталъ мыслить, Андрей Петровичъ! Вотъ съ самой этой минуты, когда я созналъ, что я, сверхъ того, что лакей, вдобавокъ и трусъ, и началось настоящее, правильное мое развитiе!

 А вотъ съ этой–то самой минуты я тебя теперь на вѣкъ раскусила! вскочила вдругъ съ мѣста Татьяна Павловна, и такъ даже неожиданно, что я совсѣмъ и не приготовился:  да ты, мало того, что тогда былъ лакеемъ, ты и теперь лакей, лакейская душа у тебя! Да чего бы стоило Андрею Петровичу тебя въ сапожники отдать? Даже благодѣянiе бы тебѣ оказалъ, ремеслу бы обучилъ! Кто бы съ него больше для тебя спросилъ, аль потребовалъ? Отецъ твой, Макаръ Иванычъ, не то что просилъ, а почти требовалъ, чтобъ васъ, дѣтей его, изъ низшихъ сословiй не выводить. Нѣтъ, ты не цѣнишь, что онъ тебя до университета довелъ, и что чрезъ него ты правà получилъ. Мальчишки, вишь, его дразнили, такъ онъ поклялся отмстить человѣчеству... Сволочь ты этакая!

Признаюсь, я былъ пораженъ этой выходкой. Я всталъ и нѣкоторое время смотрѣлъ, не зная, что сказать.

 А вѣдь дѣйствительно, Татьяна Павловна сказала мнѣ новое, твердо обернулся я наконецъ къ Версилову:  вѣдь дѣйствительно я на столько лакей, что никакъ не могу удовлетвориться только тѣмъ, что Версиловъ не отдалъ меня въ сапожники; даже «правà» не умилили меня, а подавай, дескать, мнѣ всего Версилова, подавай мнѣ отца... вотъ чего потребовалъ,  какъ же не лакей? Мама, у меня на совѣсти уже восемь лѣтъ, какъ вы приходили ко мнѣ одна къ Тушару посѣтить меня и какъ я васъ тогда принялъ, но теперь некогда объ этомъ, Татьяна Павловна не дастъ разсказать. До завтра, мама, можетъ съ вами–то еще увидимся. Татьяна Павловна! Ну что, если я, опять–таки, до такой степени


371

лакей, что никакъ не могу даже того допустить, чтобъ отъ живой жены можно было жениться еще на женѣ? А вѣдь это чуть–чуть было не случилось въ Эмсѣ съ Андреемъ Петровичемъ! Мама, если не захотите оставаться съ мужемъ, который завтра женится на другой, то вспомните, что у васъ есть сынъ, который обѣщается быть на вѣки почтительнымъ сыномъ, вспомните и пойдемте, но только съ тѣмъ, что: «или онъ, или я»,  хотите? Я не сейчасъ вѣдь отвѣта прошу, я знаю, что на такiе вопросы нельзя давать отвѣта тотчасъ же...

Но я не могъ докончить, во–первыхъ потому, что разгорячился и растерялся. Мать вся поблѣднѣла и, какъ будто голосъ ея пресѣкся, не могла выговорить ни слова. Татьяна Павловна говорила что–то очень громко и много, такъ что я даже разобрать не могъ, и раза два пихнула меня въ плечо кулакомъ. Я только запомнилъ, что она прокричала, что мои слова «напускныя, въ мелкой душѣ взлелѣянныя, пальцемъ вывороченныя». Версиловъ сидѣлъ неподвижно и очень серьезный, не улыбался. Я пошелъ къ себѣ на верхъ. Послѣднiй взглядъ, проводившiй меня изъ комнаты, былъ укорительный взглядъ сестры; она строго качала мнѣ вслѣдъ головой.

Глава седьмая.

I.

Я описываю всѣ эти сцены, не щадя себя, чтобы все ясно припомнить и возстановить впечатлѣнiе. Взойдя къ себѣ на верхъ, я совершенно не зналъ, надобно ли мнѣ стыдиться или торжествовать, какъ исполнившему свой долгъ. Еслибъ я былъ капельку опытнѣе, я бы догадался, что малѣйшее сомнѣнiе въ такомъ дѣлѣ надо толковать къ худшему. Но меня сбивало съ толку другое обстоятельство: не понимаю, чему я былъ радъ, но я былъ ужасно радъ, не смотря на то, что сомнѣвался и явно сознавалъ, что внизу срѣзался. Даже то, что Татьяна Павловна такъ злобно меня обругала  мнѣ было только смѣшно и забавно, а вовсе не злобило меня. Вѣроятно, все это потому, что я все–таки порвалъ цѣпь и въ первый разъ чувствовалъ себя на свободѣ.

Я чувствовалъ тоже, что испортилъ свое положенiе: еще больше мраку оказывалось въ томъ, какъ мнѣ теперь поступить съ письмомъ о наслѣдствѣ. Теперь рѣшительно примутъ, что я хочу мстить Версилову. Но я еще внизу положилъ, во время


372

всѣхъ этихъ дебатовъ, подвергнуть дѣло о письмѣ про наслѣдство рѣшенiю третейскому и обратиться, какъ къ судьѣ, къ Васину, а если не удастся къ Васину, то еще къ одному лицу, я уже зналъ къ какому. Однажды, для этого только раза, схожу къ Васину, думалъ я про себя, а тамъ  тамъ исчезну для всѣхъ на долго, на нѣсколько мѣсяцевъ, а для Васина даже особенно исчезну; только съ матерью и съ сестрой, можетъ, буду видѣться изрѣдка. Все это было безпорядочно; я чувствовалъ, что что–то сдѣлалъ, да не такъ, и  и былъ доволенъ; повторяю, всетаки, былъ чему–то радъ.

Лечь спать я положилъ было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кромѣ найма квартиры и переѣзда, я принялъ нѣкоторыя рѣшенiя, которыя, такъ или этакъ, положилъ выполнить или начать выполнять. Но вечеру не удалось кончиться безъ курьезовъ, и Версиловъ съумѣлъ–таки чрезвычайно удивить меня. Въ свѣтелку мою онъ рѣшительно никогда не заходилъ, и вдругъ, я еще часу не былъ у себя, какъ услышалъ его шаги на лѣсенкѣ: онъ звалъ меня, чтобъ я ему посвѣтилъ. Я вынесъ свѣчку и, протянувъ внизъ руку, которую онъ схватилъ, помогъ ему дотащиться на верхъ.

 Merci, другъ, я сюда еще ни разу не вползалъ, даже когда нанималъ квартиру. Я предчувствовалъ, чтò это такое, но всетаки не предполагалъ такой конуры, сталъ онъ по срединѣ моей свѣтелки, съ любопытствомъ озираясь кругомъ. Но это гробъ, совершенный гробъ!

Дѣйствительно, было нѣкоторое сходство съ внутренностью гроба, и я даже подивился, какъ онъ вѣрно съ одного слова опредѣлилъ. Каморка была узкая и длинная; съ высоты плеча моего не болѣе, начинался уголъ стѣны и крыши, конецъ которой я могъ достать ладонью. Версиловъ, въ первую минуту, безсознательно держалъ себя сгорбившись, боясь задѣть головой о потолокъ, однако не задѣлъ и кончилъ тѣмъ, что довольно спокойно усѣлся на моемъ диванѣ, на которомъ была уже постлана моя постель. Что до меня, я не садился и смотрѣлъ на него въ глубочайшемъ удивленiи.

 Мать разсказываетъ, что не знала, брать ли съ тебя деньги, которыя ты давеча ей предложилъ за мѣсячное твое содержанiе. Въ виду этакого гроба не только не брать, а напротивъ вычетъ съ насъ въ твою пользу слѣдуетъ сдѣлать! Я здѣсь никогда не былъ и... вообразить не могу, что здѣсь можно жить.

 Я привыкъ. А вотъ, что вижу васъ у себя, то никакъ не могу къ тому привыкнуть, послѣ всего, чтò вышло внизу.

 О да, ты былъ значительно грубъ внизу, но... я тоже имѣю


373

свои особыя цѣли, которыя и объясню тебѣ, хотя впрочемъ въ приходѣ моемъ нѣтъ ничего необыкновеннаго; даже то, чтò внизу произошло  тоже все въ совершенномъ порядкѣ вещей; но разъясни мнѣ вотъ что, ради Христа: тамъ внизу, то, что ты разсказывалъ и къ чему такъ торжественно насъ готовилъ и приступалъ, неужто это все, что ты намѣренъ былъ открыть или сообщить и ничего больше у тебя не было?

 Все. То есть положимъ, что все.

 Маловато, другъ мой; признаться, я, судя по твоему приступу, и какъ ты насъ звалъ смѣяться, однимъ словомъ, видя, какъ тебѣ хотѣлось разсказывать.  я ждалъ бòльшаго.

 Да вамъ–то не все ли равно?

 Да я собственно изъ чувства мѣры: не стоило такого треску и нарушена была мѣра. Цѣлый мѣсяцъ молчалъ, собирался, и вдругъ  ничего!

 Я хотѣлъ долго разсказывать, но стыжусь, что и это разсказалъ. Не все можно разсказать словами, иное лучше никогда не разсказывать. Я же вотъ довольно сказалъ, да вѣдь вы же не поняли.

 А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла въ слова! Это благородное страданiе, мой другъ, и дается лишь избраннымъ; дуракъ всегда доволенъ тѣмъ, чтò сказалъ, и къ тому же всегда выскажетъ больше, чѣмъ нужно; про запасъ они любятъ.

 Какъ я внизу, напримѣръ; я тоже высказалъ больше, чѣмъ нужно; я потребовалъ «всего Версилова»,  это гораздо больше, чѣмъ нужно; мнѣ Версилова вовсе не нужно.

 Другъ мой, ты я вижу хочешь наверстать проигранное внизу. Ты, очевидно, раскаялся, а такъ какъ раскаяться значитъ у насъ немедленно на кого–нибудь опять накинуться, то вотъ ты и не хочешь въ другой разъ на мнѣ промахнуться. Я рано пришелъ, а ты еще не остылъ и къ тому же туго выносишь критику. Но садись, ради Бога, я тебѣ кое–что пришелъ сообщить; благодарю, вотъ такъ. Изъ того, что ты сказалъ матери внизу, уходя, слишкомъ ясно, что намъ, во всякомъ даже случаѣ, лучше разъѣхаться. Я пришелъ съ тѣмъ, чтобъ уговорить тебя сдѣлать это, по возможности, мягче и безъ скандала, чтобъ не огорчить и не испугать твою мать еще больше. Даже то, что я пошелъ сюда самъ, уже ее ободрило: она какъ–то вѣруетъ, что мы еще успѣемъ примириться, ну, и что все пойдетъ попрежнему. Я думаю, еслибъ мы съ тобой, здѣсь теперь, разъ или два погромче разсмѣялись, то поселили бы восторгъ въ ихъ робкихъ сердцахъ. Пусть это и простыя сердца, но они любящiя, искренно и простодушно, почему же не полелѣять ихъ при случаѣ?


374

Ну, вотъ это разъ. Второе: почему бы намъ непремѣнно разставаться съ жаждой мести, съ скрежетомъ зубовъ, съ клятвами и такъ далѣе? Безо всякаго сомнѣнiя намъ вѣшаться другъ другу на шею совсѣмъ не къ чему, но можно разстаться, такъ сказать, взаимно уважая другъ друга, не правда ли, а?

 Все это  вздоръ! Обѣщаюсь, что съѣду безъ скандалу  и довольно. Это вы для матери хлопочете? А мнѣ такъ кажется, что спокойствiе матери вамъ тутъ рѣшительно все равно, и вы только такъ говорите.

 Ты не вѣришь?

 Вы говорите со мной рѣшительно какъ съ ребенкомъ!

 Другъ мой, я готовъ за это тысячу разъ просить у тебя прощенiя, ну и тамъ за все, что ты на мнѣ насчитываешь, за всѣ эти годы твоего дѣтства и такъ далѣе, но, cher enfant, что же изъ этого выйдетъ? Ты такъ уменъ, что не захочешь самъ очутиться въ такомъ глупомъ положенiи. Я уже и не говорю о томъ, что даже до сей поры не совсѣмъ понимаю характеръ твоихъ упрековъ: въ самомъ дѣлѣ въ чемъ ты собственно меня обвиняешь? Въ томъ, что родился не Версиловымъ? Или нѣтъ? Ба! ты смѣешься презрительно и махаешь руками, стало быть нѣтъ?

 Повѣрьте, нѣтъ. Повѣрьте, не нахожу никакой чести называться Версиловымъ.

 О чести оставимъ; къ тому же твой отвѣтъ непремѣнно долженъ быть демократиченъ; но если такъ, то за что же ты обвиняешь меня?

 Татьяна Павловна сказала сейчасъ все, что мнѣ надо было узнать, и чего я никакъ не могъ понять до нея: это то, что не отдали же вы меня въ сапожники, слѣдственно я еще долженъ быть благодаренъ. Понять не могу, отчего я неблагодаренъ, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Ужь не ваша ли кровь гордая говоритъ, Андрей Петровичъ?

 Вѣроятно, нѣтъ. И кромѣ того, согласись, что всѣ твои выходки внизу, вмѣсто того, чтобъ падать на меня, какъ и предназначались тобою, тиранили и терзали одну ее. Между тѣмъ, кажется, не тебѣ бы ее судить. Да и чѣмъ она передъ тобой виновата? Разъясни мнѣ тоже, кстати, другъ мой: ты для чего это и съ какою бы цѣлью распространялъ и въ школѣ и въ гимназiи, и во всю жизнь свою, и даже первому встрѣчному, какъ я слышалъ, о своей незаконнорожденности? Я слышалъ, что ты дѣлалъ это съ какою–то особенною охотою. А между тѣмъ все это вздоръ и гнусная клевета: ты законнорожденный, Долгорукiй, сынъ Макара Иваныча Долгорукаго, человѣка почтеннаго и замѣчательнаго умомъ и характеромъ. Если же ты получилъ


375

высшее образованiе, то дѣйствительно благодаря бывшему помѣщику твоему Версилову, но что же изъ этого выходитъ? Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что само собою, уже клевета, ты тѣмъ самымъ разоблачалъ тайну твоей матери и, изъ какой–то ложной гордости, тащилъ свою мать на судъ передъ первою встрѣчною грязью. Другъ мой, это очень неблагородно, тѣмъ болѣе, что твоя мать ни въ чемъ не виновна лично: это характеръ чистѣйшiй, а если она не Версилова, то единственно потому, что до сихъ поръ замужемъ.

 Довольно, я съ вами совершенно согласенъ, и на столько вѣрю въ вашъ умъ, что вполнѣ надѣюсь, вы перестанете слишкомъ ужь долго распекать меня. Вы такъ любите мѣру; а между тѣмъ есть мѣра всему, даже и внезапной любви вашей къ моей матери. Лучше вотъ что: если вы рѣшились ко мнѣ зайти и у меня просидѣть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положимъ, для спокойствiя матери)  и, сверхъ того съ такой охотой со мной говорите, не смотря на то, что произошло внизу, то разскажите ужь мнѣ лучше про моего отца, вотъ про этого Макара Иванова, странника. Я именно отъ васъ бы хотѣлъ услыхать о немъ; я спросить васъ давно намѣревался. Разставаясь и, можетъ быть, на долго, я бы очень хотѣлъ отъ васъ же получить отвѣтъ и еще на вопросъ: неужели въ цѣлыя эти двадцать лѣтъ вы не могли подѣйствовать на предразсудки моей матери, а теперь такъ даже и сестры, на столько, чтобъ разсѣять своимъ цивилизующимъ влiянiемъ первоначальный мракъ окружавшей ея среды? О, я не про чистоту ея говорю! Она и безъ того всегда была безконечно выше васъ нравственно, извините, но... это лишь безконечно высшiй мертвецъ. Живетъ лишь одинъ Версиловъ, а все остальное, кругомъ него, и все съ нимъ связанное прозябаетъ подъ тѣмъ непремѣннымъ условiемъ, чтобъ имѣть честь питать его своими силами, своими живыми соками. Но вѣдь была же и она когда–то живая? Вѣдь вы что нибудь полюбили же въ ней? Вѣдь была же и она когда–то женщиной?

 Другъ мой, если хочешь, никогда не была, отвѣтилъ онъ мнѣ, тотчасъ же скривившись въ ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мнѣ памятную и которая такъ бѣсила меня; то есть повидимому, онъ само искреннее простодушiе, а смотришь  все въ немъ одна лишь глубочайшая насмѣшка, такъ что я иной разъ никакъ не могъ разобрать его лица:  никогда не была! Русская женщина  женщиной никогда не бываетъ.

 Полька, француженка бываетъ? Или итальянка, страстная


376

итальянка, вотъ что способно плѣнить цивилизованнаго русскаго высшей среды, въ родѣ Версилова?

 Ну, могъ ли я ожидать, что встрѣчу славянофила? разсмѣялся Версиловъ.

Я припоминаю слово въ слово разсказъ его; онъ сталъ говорить съ большой даже охотой и съ видимымъ удовольствiемъ. Мнѣ слишкомъ ясно было, что онъ пришелъ ко мнѣ вовсе не для болтовни и совсѣмъ не для того, чтобъ успокоить мать, а навѣрно имѣя другiя цѣли.

II.

 Мы всѣ наши двадцать лѣтъ, съ твоею матерью, совершенно прожили молча, началъ онъ свою болтовню (въ высшей степени выдѣланно и не натурально):  и все, что было у насъ, такъ и произошло молча. Главнымъ характеромъ всего двадцатилѣтiя связи нашей было  безмолвiе. Я думаю, мы даже ни разу не поссорились. Правда, я часто отлучался и оставлялъ ее одну, но кончалось тѣмъ, что всегда прiѣзжалъ обратно. Nous revenons toujours, и это ужь такое основное свойство мужчинъ; у нихъ это отъ великодушiя. Если бы дѣло брака зависѣло отъ однѣхъ женщинъ  ни одного бы брака не уцѣлѣло. Смиренiе, безотвѣтность, приниженность и въ тоже время твердость, сила, настоящая сила, вотъ характеръ твоей матери. Замѣть, что это лучшая изъ всѣхъ женщинъ, какихъ я встрѣчалъ на свѣтѣ. А что въ ней сила есть  это я засвидѣтельствую: видалъ же я, какъ эта сила ее питала. Тамъ гдѣ касается, я не скажу убѣжденiй  правильныхъ убѣжденiй тутъ быть не можетъ  но того, что считается у нихъ убѣжденiемъ, а, стало быть, по ихнему и святымъ, тамъ просто хоть на муки. Ну, а самъ можешь заключить: похожъ ли я на мучителя? Вотъ почему я и предпочелъ почти во всемъ замолчать, а не потому только, что это легче, и, признаюсь, не раскаяваюсь. Такимъ образомъ, все обошлось само собою широко и гуманно, такъ что я себѣ даже никакой хвалы не приписываю. Скажу кстати, въ скобкахъ, что почему–то подозрѣваю, что она никогда не вѣрила въ мою гуманность, а потому всегда трепетала; но трепеща, въ то же время, не поддалась ни на какую культуру. Они какъ–то это умѣютъ, а мы тутъ чего–то не понимаемъ, и вообще они умѣютъ лучше нашего обдѣлывать свои дѣла. Они могутъ продолжать жить по своему въ самыхъ ненатуральныхъ для нихъ положенiяхъ, и въ самыхъ не ихнихъ положенiяхъ оставаться совершенно самими собой. Мы такъ не умѣемъ.


377

 Кто они? Я васъ немного не понимаю.

 Народъ, другъ мой, я говорю про народъ. Онъ доказалъ эту великую, живучую силу и историческую широкость свою и нравственно, и политически. Но, чтобы обратиться къ нашему, то замѣчу про мать твою, что она вѣдь не все молчитъ, твоя мать иногда и скажетъ, но скажетъ такъ, что ты прямо увидишь, что только время потерялъ говоривши, хотя бы даже пять лѣтъ передъ тѣмъ постепенно ее приготовлялъ. Къ тому же, возраженiя самыя неожиданныя. Опять–таки замѣть, что я совсѣмъ не называю ее дурой; напротивъ, тутъ своего рода умъ и даже презамѣчательный умъ; впрочемъ ты уму–то можетъ быть не повѣришь...

 Почему нѣтъ? Я вотъ только не вѣрю тому, что вы сами–то въ ея умъ вѣрите, въ самомъ дѣлѣ и не притворяясь.

 Да? Ты меня считаешь такимъ хамелеономъ? Другъ мой, я тебѣ немного слишкомъ позволяю... какъ балованному сыну... но пусть уже на этотъ разъ такъ и останется.

 Разскажите мнѣ про моего отца, если можете, правду.

 Насчетъ Макара Ивановича? Макаръ Ивановичъ, это, какъ ты уже знаешь, дворовый человѣкъ, такъ сказать пожелавшiй нѣкоторой славы...

 Объ закладъ побьюсь, что вы ему въ эту минуту въ чемъ нибудь завидуете!

 Напротивъ, мой другъ, напротивъ, и если хочешь, то очень радъ, что вижу тебя въ такомъ замысловатомъ расположенiи духа; клянусь, что я именно теперь въ настроенiи въ высшей степени покаянномъ, и именно теперь, въ эту минуту, въ тысячный разъ, можетъ быть, безсильно жалѣю обо всемъ двадцать лѣтъ тому назадъ происшедшемъ. Къ тому же, видитъ Богъ, что все это произошло въ высшей степени нечаянно... ну, а потомъ сколько было въ силахъ моихъ и гуманно; по крайней мѣрѣ, сколько я тогда представлялъ себѣ подвигъ гуманности. О, мы тогда всѣ кипѣли ревностью дѣлать добро, служить гражданскимъ цѣлямъ, высшей идеѣ, осуждали чины, родовыя права наши, деревни и даже ломбардъ, по крайней мѣрѣ, нѣкоторые изъ насъ... Клянусь тебѣ. Насъ было немного, но мы говорили хорошо и, увѣряю тебя, даже поступали иногда хорошо.

 Это когда вы на плечѣ–то рыдали?

 Другъ мой, я съ тобой согласенъ во всемъ впередъ; кстати, ты о плечѣ слышалъ отъ меня же, а стало быть, въ сiю минуту употребляешь во зло же мое простодушiе и мою же довѣрчивость; но согласись, что это плечо, право, было не такъ дурно, какъ оно кажется съ перваго взгляда, особенно для того


378

времени; мы вѣдь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я вѣдь тогда еще не зналъ, что ломаюсь. Развѣ ты, напримѣръ, никогда не ломаешься въ практическихъ случаяхъ?

 Я сейчасъ внизу немного разчувствовался, и мнѣ очень стало стыдно, взойдя сюда, при мысли, что вы подумаете, что я ломался. Это правда, что въ иныхъ случаяхъ, хоть и искренно чувствуешь, но иногда представляешься; внизу же, теперь, клянусь, все было натурально.

 Именно это и есть; ты преудачно опредѣлилъ въ одномъ словѣ: «хоть и искренно чувствуешь, но все–таки представляешься»; ну, вотъ такъ точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдалъ совершенно искренно. Не спорю, что Макаръ Ивановичъ могъ бы принять это плечо за усиленiе насмѣшки, если бы былъ остроумнѣе; но его честность помѣшала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалѣлъ онъ меня тогда или нѣтъ; помнится, мнѣ того тогда очень хотѣлось.

 Знаете, прервалъ я его:  вы вотъ и теперь, говоря это, насмѣхаетесь. И вообще, все время, пока вы говорили со мной, весь этотъ мѣсяцъ, вы насмѣхались. Зачѣмъ вы всегда это дѣлали, когда говорили со мной?

 Ты думаешь? отвѣтилъ онъ кротко:  ты очень мнителенъ; впрочемъ, если я и засмѣюсь, то не надъ тобой, или, по крайней мѣрѣ, не надъ тобой однимъ, будь покоенъ. Но я теперь не смѣюсь, а тогда  однимъ словомъ, я сдѣлалъ тогда все, что могъ, и повѣрь не въ свою пользу. Мы, т. е. прекрасные люди, въ противоположность народу, совсѣмъ не умѣли тогда дѣйствовать въ свою пользу: напротивъ, всегда себѣ пакостили сколько возможно, и я подозрѣваю, что это–то и считалось у насъ тогда какой–то «высшей и нашей же пользой», разумѣется въ высшемъ смыслѣ. Теперешнее поколѣнiе людей передовыхъ несравненно насъ загребистѣе. Я тогда, еще до грѣха, объяснилъ Макару Ивановичу все съ необыкновенною прямотой. Я теперь согласенъ, что многое изъ того не надо было объяснять вовсе, тѣмъ болѣе съ такой прямотой: не говоря уже о гуманности, было бы даже вѣжливѣе; но поди удержи себя, когда разтанцовавшись, захочется сдѣлать хорошенькое па? А, можетъ быть, таковы требованiя прекраснаго и высокаго въ самомъ дѣлѣ, я этого во всю жизнь не могъ разрѣшить. Впрочемъ, это слишкомъ глубокая тема для поверхностнаго разговора нашего, но клянусь тебѣ, что я теперь иногда умираю отъ стыда, вспоминая. Я тогда предложилъ ему три тысячи рублей и, помню, онъ все молчалъ, а только я говорилъ. Представь себѣ, мнѣ вообразилось, что онъ меня боится, то есть моего крѣпостнаго права, и, помню, я всѣми силами


379

старался его ободрить; я его уговаривалъ, ничего не опасаясь, высказать всѣ его желанiя, и даже со всевозможною критикой. Въ видѣ гарантiи я давалъ ему слово, что если онъ не захочетъ моихъ условiй, то есть трехъ тысячъ, вольной (ему и женѣ разумѣется)  и вояжа на всѣ четыре стороны (безъ жены разумѣется)  то пусть скажетъ прямо, и я тотчасъ же дамъ ему вольную, отпущу ему жену, награжу ихъ обоихъ, кажется, тѣми же тремя тысячами, и ужь не они отъ меня уйдутъ на всѣ четыре стороны, а я самъ отъ нихъ уѣду на три года въ Италiю, одинъ–одинехонекъ. Mon ami, я бы не взялъ съ собой въ Италiю mlle Сапожкову, будь увѣренъ: я былъ чрезвычайно чистъ въ тѣ минуты. И что же? Этотъ Макаръ отлично хорошо понималъ, что я такъ и сдѣлаю, какъ говорю; но онъ продолжалъ молчать, и только когда я хотѣлъ было уже въ третiй разъ припасть, отстранился, махнулъ рукой и вышелъ, даже съ нѣкоторою безцеремонностью, увѣряю тебя, которая даже меня тогда удивила. Я тогда мелькомъ увидалъ себя въ зеркалѣ и забыть не могу. Вообще они, когда ничего не говорятъ  всего хуже, а это былъ мрачный характеръ и, признаюсь, я не только не довѣрялъ ему, призывая въ кабинетъ, но ужасно даже боялся: въ этой средѣ есть характеры и ужасно много, которые заключаютъ въ себѣ, такъ сказать, олицетворенiе непорядочности, а этого боишься пуще побоевъ. Sic. И какъ я рисковалъ, какъ рисковалъ! Ну что, еслибъ онъ закричалъ на весь дворъ, завылъ, сей уѣздный Урiя  ну, чтобы тогда было со мной, съ такимъ малорослымъ Давидомъ, и что бы я съумѣлъ тогда сдѣлать? Вотъ потому–то я и пустилъ прежде всего три тысячи, это было инстинктивно, но я, къ счастью, ошибся: этотъ Макаръ Ивановичъ былъ нѣчто совсѣмъ другое...

 Скажите, грѣхъ былъ? Вы сказали сейчасъ, что позвали мужа еще до грѣха?

 То есть, видишь ли это, какъ разумѣть...

 Значитъ былъ. Вы сказали сейчасъ, что вы въ немъ ошиблись, что это было нѣчто другое; что же другое?

 А что именно я и до сихъ поръ не знаю. Но что–то другое, и знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что мнѣ подъ конецъ стало втрое при немъ совѣстнѣе. Онъ на другой же день согласился на вояжъ, безъ всякихъ словъ, разумѣется, не забывъ ни одной изъ предложенныхъ мною наградъ.

 Деньги взялъ?

 Еще какъ. И знаешь, мой другъ, въ этомъ пунктѣ даже совсѣмъ удивилъ меня. Трехъ тысячъ у меня тогда въ карманѣ,


380

разумѣется, не случилось, но я досталъ семьсотъ рублей и вручилъ ему ихъ на первый случай, и что же, онъ двѣ тысячи триста остальныхъ стребовалъ же съ меня, въ видѣ заемнаго письма, для вѣрности на имя одного купца. Потомъ, черезъ два года, онъ по этому письму стребовалъ съ меня уже деньги, судомъ и съ процентами, такъ что меня опять удивилъ, тѣмъ болѣе, что буквально пошелъ сбирать на построенiе Божьяго храма, и съ тѣхъ поръ вотъ уже двадцать лѣтъ скитается. Не понимаю, зачѣмъ страннику столько собственныхъ денегъ... деньги такая свѣтская вещь... Я, конечно, предлагалъ ихъ въ ту минуту искренно и, такъ сказать, съ первымъ пыломъ, но потомъ, по прошествiи столь многихъ минутъ, я естественно могъ одуматься... и расчитывалъ, что онъ, по крайней мѣрѣ, меня пощадитъ... или, такъ сказать, насъ пощадитъ, насъ съ нею, подождетъ хоть по крайней мѣрѣ. Однако даже не подождалъ...

(Сдѣлаю здѣсь необходимое нотабене: еслибы случилось, что мать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально безъ гроша на старости лѣтъ, когда–бъ не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенныя процентами и которыя онъ оставилъ ей всѣ цѣликомъ, до послѣдняго рубля, въ прошломъ году, по духовному завѣщанiю. Онъ предугадалъ Версилова даже въ то еще время).

 Вы разъ говорили, что Макаръ Ивановичъ приходилъ къ вамъ нѣсколько разъ на побывку и всегда останавливался на квартирѣ у матушки?

 Да, мой другъ, и я признаюсь, сперва ужасно боялся этихъ посѣщенiй. Во весь этотъ срокъ, въ двадцать лѣтъ, онъ приходилъ всего разъ шесть или семь и въ первые разы я, если бывалъ дома, прятался. Даже не понималъ сначала: что это значитъ и зачѣмъ онъ является? Но потомъ, по нѣкоторымъ соображенiямъ, мнѣ показалось, что это было вовсе не такъ глупо съ его стороны. Потомъ, случайно, я какъ–то вздумалъ полюбопытствовать и вышелъ поглядѣть на него и, увѣряю тебя, вынесъ преоригинальное впечатлѣнiе. Это уже въ третье или четвертое его посѣщенiе, именно въ ту эпоху, когда я поступалъ въ мировые посредники и когда, разумѣется, изо всѣхъ силъ принялся изучать Россiю. Я отъ него услышалъ даже чрезвычайно много новаго. Кромѣ того, встрѣтилъ въ немъ именно то, чего никакъ не ожидалъ встрѣтить: какое–то благодушiе, ровность характера и, что всего удивительнѣе, чуть не веселость. Ни малѣйшаго намека на то (tu comprends?) и въ высшей степени умѣнье говорить дѣло, и говорить превосходно, то есть безъ глупаго ихняго двороваго глубокомыслiя, котораго


381

я, признаюсь тебѣ, не смотря на весь мой демократизмъ, терпѣть не могу, и безъ всѣхъ этихъ напряженныхъ руссизмовъ, которыми говорятъ у насъ въ романахъ и на сценѣ «настоящiе русскiе люди». При этомъ чрезвычайно мало о религiи, если только не заговоришь самъ, и премилые даже разсказы въ своемъ родѣ о монастыряхъ и монастырской жизни, если самъ полюбопытствуешь. А главное  почтительность, эта скромная почтительность, именно та почтительность, которая необходима для высшаго равенства, мало того, безъ которой, по моему, не достигнешь и первенства. Тутъ именно, черезъ отсутствiе малѣйшей заносчивости, достигается высшая порядочность и является человѣкъ, уважающiй себя несомнѣнно и именно въ своемъ положенiи, каково бы оно тамъ ни было, и какова бы ни досталась ему судьба. Эта способность уважать себя именно въ своемъ положенiи  чрезвычайно рѣдка на свѣтѣ, по крайней мѣрѣ столь же рѣдка, какъ и истинное собственное достоинство... Ты самъ увидишь, коль поживешь. Но всего болѣе поразило меня впослѣдствiи, и именно впослѣдствiи, а не въ началѣ (прибавилъ Версиловъ)  то, что этотъ Макаръ чрезвычайно осанистъ собою, и, увѣряю тебя, чрезвычайно красивъ. Правда, старъ, но

«Смуглолицъ, высокъ и прямъ»,

простъ и важенъ; я даже подивился моей бѣдной Софьѣ, какъ это она могла тогда предпочесть меня; тогда ему было пятьдесятъ, но все же онъ былъ такой молодецъ, а я передъ нимъ такой вертунъ. Впрочемъ, помню, онъ уже и тогда былъ непозволительно сѣдъ, стало быть, такимъ же сѣдымъ на ней и женился... Вотъ развѣ это повлiяло.

У этого Версилова была подлѣйшая замашка изъ высшаго тона: сказавъ (когда нельзя было иначе) нѣсколько преумныхъ и прекрасныхъ вещей, вдругъ кончить нарочно какою–нибудь глупостью, въ родѣ этой догадки про сѣдину Макара Ивановича и про влiянiе ея на мать. Это онъ дѣлалъ нарочно, и, вѣроятно, самъ не зная зачѣмъ, по глупѣйшей свѣтской привычкѣ. Слышать его  кажется, говоритъ очень серьезно а между тѣмъ, про себя кривляется или смѣется.

III.

Не понимаю, почему вдругъ тогда на меня нашло страшное озлобленiе. Вообще, я съ большимъ неудовольствiемъ вспоминаю объ нѣкоторыхъ моихъ выходкахъ въ тѣ минуты; я вдругъ всталъ со стула.

 Знаете что, сказалъ я:  вы говорите, что пришли, главное,


382

съ тѣмъ, чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтобъ ей подумать; не угодно ли вамъ оставить меня одного.

Онъ слегка покраснѣлъ и всталъ съ мѣста:

 Милый мой, ты чрезвычайно со мной безцеремоненъ. Впрочемъ, до свиданья; насильно милъ не будешь. Я позволю себѣ только одинъ вопросъ: ты, дѣйствительно, хочешь оставить князя?

 Ага! Я такъ и зналъ, что у васъ особыя цѣли...

 То есть ты подозрѣваешь, что я пришелъ склонять тебя остаться у князя, имѣя въ томъ свои выгоды. Но, другъ мой, ужь не думаешь ли ты, что я и изъ Москвы тебя выписалъ, имѣя въ виду какую–нибудь свою выгоду? О, какъ ты мнителенъ! Я, напротивъ, желая тебѣ же во всемъ добра. И даже вотъ теперь, когда такъ поправились и мои средства, я бы желалъ, чтобы ты, хоть иногда, позволялъ мнѣ съ матерью помогать тебѣ.

 Я васъ не люблю, Версиловъ.

 И даже «Версиловъ». Кстати, я очень сожалѣю, что не могъ передать тебѣ этого имени, ибо въ сущности только въ этомъ и состоитъ вся вина моя, если ужь есть вина, не правда ли? Но, опять–таки, не могъ же я жениться на замужней, самъ разсуди.

 Вотъ почему, вѣроятно, и хотѣли жениться на незамужней?

Легкая судорога прошла по лицу его.

 Это ты про Эмсъ. Слушай, Аркадiй, ты внизу позволилъ себѣ эту же выходку, указывая на меня пальцемъ, при матери. Знай же, что именно тутъ ты наиболѣе промахнулся. Изъ исторiи съ покойной Лидiей Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, на сколько въ этой исторiи сама твоя мать участвовала, да, не смотря на то, что ее тамъ со мною не было; и если я когда видѣлъ добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты  ты говоришь неизвѣстно что и съ чужаго голоса.

 Князь именно сегодня говорилъ, что вы любитель неоперившихся дѣвочекъ.

 Это князь говорилъ?

 Да, слушайте, хотите я вамъ скажу въ точности, для чего вы теперь ко мнѣ приходили? Я все это время сидѣлъ и спрашивалъ себя: въ чемъ тайна этого визита, и наконецъ, кажется, теперь догадался.

Онъ было уже выходилъ, но остановился и повернулъ ко мнѣ голову въ ожиданiи.


383

 Давеча я проговорился мелькомъ, что письмо Тушара къ Татьянѣ Павловнѣ, попавшее въ бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, въ Москвѣ у Марьи Ивановны. Я видѣлъ, какъ у васъ что–то вдругъ дернулось въ лицѣ и только теперь догадался, когда у васъ еще разъ, сейчасъ, что–то опять дернулось точно также въ лицѣ: вамъ пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А послѣ Андроникова могли остаться преважныя письма, а? Не правда ли?

 И я, придя къ тебѣ, хотѣлъ заставить тебя о чемъ нибудь проболтаться?

 Сами знаете.

Онъ очень поблѣднѣлъ.

 Это ты не самъ собою догадался; тутъ влiянiе женщины; и сколько уже ненависти въ словахъ твоихъ  въ грубой догадкѣ твоей!

 Женщины? А я эту женщину какъ разъ видѣлъ сегодня! Вы можетъ быть именно, чтобъ шпiонить за ней и хотите меня оставить у князя?

 Однако вижу, что ты чрезвычайно далеко уйдешь по новой своей дорогѣ. Ужь не это ли «твоя идея»? Продолжай, мой другъ, ты имѣешь несомнѣнныя способности по сыскной части. Данъ талантъ, такъ надо усовершенствовать.

Онъ прiостановился перевести дыханiе.

 Берегитесь, Версиловъ, не дѣлайте меня врагомъ вашимъ!

 Другъ мой, послѣднiя свои мысли въ такихъ случаяхъ никто не высказываетъ, а бережетъ про себя. А затѣмъ посвѣти мнѣ, прошу тебя. Ты хоть мнѣ и врагъ, но не до такой же, вѣроятно, степени, чтобъ пожелать мнѣ сломать себѣ шею. Tiens, mon ami, вообрази, продолжалъ онъ опускаясь:  а вѣдь я весь этотъ мѣсяцъ принималъ тебя за добряка. Ты такъ хочешь жить и такъ жаждешь жить, что дай, кажется, тебѣ три жизни, тебѣ и тѣхъ будетъ мало; это у тебя на лицѣ написано; ну, а такiе большею частью добряки. И вотъ какъ же я ошибся!

IV.

Не могу выразить, какъ сжалось у меня сердце, когда я остался одинъ; точно я отрѣзалъ живьемъ собственный кусокъ мяса! Для чего я такъ вдругъ разозлился и для чего такъ обидѣлъ его  такъ усиленно и нарочно  я бы не могъ теперь


384

разсказать, конечно, и тогда тоже. И какъ онъ поблѣднѣлъ! И что же: эта блѣдность, можетъ быть, была выраженiемъ самаго искренняго и чистаго чувства и самой глубокой горести, а не злости и не обиды. Мнѣ всегда казалось, что бывали минуты, когда онъ очень любилъ меня. Почему, почему не вѣрить мнѣ теперь этому? Тѣмъ болѣе, что уже такъ многое совершенно объяснено теперь?

А разозлился я вдругъ и выгналъ его дѣйствительно, можетъ быть, и отъ внезапной догадки, что онъ пришелъ ко мнѣ, надѣясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писемъ Андроникова? Что онъ долженъ былъ искать этихъ писемъ и ищетъ ихъ  это я зналъ. Но кто знаетъ, можетъ быть, тогда, именно въ ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знаетъ, можетъ быть, я же, этою же самой ошибкой, и навелъ его впослѣдствiи на мысль о Марьѣ Ивановнѣ и о возможности у ней писемъ?

И, наконецъ, опять странность: опять онъ повторилъ слово въ слово мою мысль (о трехъ жизняхъ), которую я высказалъ давеча Крафту, главное моими же словами. Совпаденiе словъ опять–таки случай, но все–таки какъ же знаетъ онъ сущность моей природы, какой взглядъ, какая угадка! Но, если такъ понимаетъ одно, зачѣмъ же совсѣмъ не понимаетъ другого? И неужели онъ не ломался, а и въ самомъ дѣлѣ не въ состоянiи былъ догадаться, что мнѣ не дворянство версиловское нужно было, что не рожденiя моего я не могу ему простить, а что мнѣ самого Версилова всю жизнь надо было, всего человѣка, отца, и что эта мысль вошла уже въ кровь мою? Неужели же такой тонкiй человѣкъ на столько тупъ и грубъ? А если нѣтъ, то зачѣмъ же онъ меня бѣситъ, зачѣмъ притворяется?

Глава восьмая.

I.

На утро я постарался встать какъ можно раньше. Обыкновенно у насъ поднимались около восьми часовъ, то есть я, мать и сестра; Версиловъ нѣжился до половины десятаго. Аккуратно въ половинѣ девятаго мать приносила мнѣ кофей. Но на этотъ разъ я, не дождавшись кофею, улизнулъ изъ дому ровно въ восемь часовъ. У меня еще съ вечера составился общiй планъ дѣйствiй на весь этотъ день. Въ этомъ планѣ, не смотря на страстную рѣшимость немедленно приступить къ выполненiю, я уже чувствовалъ, было чрезвычайно много нетвердаго и неопредѣленнаго


385

въ самыхъ важныхъ пунктахъ; вотъ почему почти всю ночь я былъ какъ въ полуснѣ, точно бредилъ, видѣлъ ужасно много сновъ и почти ни разу не заснулъ какъ слѣдуетъ. Не смотря на то, поднялся бодрѣе и свѣжѣе, чѣмъ когда нибудь. Съ матерью же я особенно не хотѣлъ повстрѣчаться. Я не могъ заговорить съ нею иначе, какъ на извѣстную тему и боялся отвлечь себя отъ предпринятыхъ цѣлей какимъ нибудь новымъ и неожиданнымъ впечатлѣнiемъ.

Утро было холодное и на всемъ лежалъ сырой, молочный туманъ. Не знаю почему, но раннее, дѣловое, петербургское утро, не смотря на чрезвычайно скверный свой видъ, мнѣ всегда нравится, и весь этотъ спѣшащiй по своимъ дѣламъ, эгоистическiй и всегда задумчивый людъ имѣетъ для меня, въ восьмомъ часу утра, нѣчто особенно привлекательное. Особенно я люблю дорогой, спѣша, или самъ что нибудь у кого спросить по дѣлу, или если меня кто объ чемъ нибудь спроситъ: и вопросъ и отвѣтъ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и всегда почти дружелюбны, а готовность отвѣтить наибольшая во дню. Петербуржецъ, среди дня или къ вечеру, становится менѣе сообщителенъ, и чуть что, готовъ и обругать или насмѣяться; совсѣмъ другое рано по утру, еще до дѣла, въ самую трезвую и серьезную пору. Я это замѣтилъ.

Я опять направлялся на Петербургскую. Такъ какъ мнѣ въ двѣнадцатомъ часу непремѣнно надо было быть обратно на Фонтанкѣ у Васина (котораго чаще всего можно было застать дома въ двѣнадцать часовъ), то и спѣшилъ я не останавливаясь, не смотря на чрезвычайный позывъ выпить гдѣ–нибудь кофею. Къ тому же и Ефима Звѣрева надо было захватить дома непремѣнно; я шелъ опять къ нему и впрямь чуть–чуть было не опоздалъ; онъ допивалъ свой кофей и готовился выходить.

 Чего тебя такъ часто носитъ? встрѣтилъ онъ меня, не вставая съ мѣста.

 А вотъ я тебѣ сейчасъ объясню.

Всякое раннее утро, Петербургское въ томъ числѣ, имѣетъ на природу человѣка отрезвляющее дѣйствiе. Иная пламенная ночная мечта, вмѣстѣ съ утреннимъ свѣтомъ и холодомъ, совершенно даже испаряется, и мнѣ самому случалось иногда припоминать по утрамъ иныя свои ночныя, только что минувшiя грезы, а иногда и поступки, съ укоризною и стыдомъ. Но мимоходомъ, однако, замѣчу, что считаю Петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на всемъ земномъ шарѣ  чуть ли не самымъ фантастическимъ въ мiрѣ. Это мое личное воззрѣнiе или, лучше сказать, впечатлѣнiе, но я за него стою. Въ такое Петербургское


386

утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого нибудь пушкинскаго Германа изъ «Пиковой дамы» (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургскiй типъ,  типъ изъ петербургскаго перiода!)  мнѣ кажется должна еще болѣе укрѣпиться. Мнѣ сто разъ, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что какъ разлетится этотъ туманъ и уйдетъ къ верху, не уйдетъ ли съ нимъ вмѣстѣ и весь этотъ гнилой, склизлый городъ, подымется съ туманомъ и исчезнетъ какъ дымъ, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадникъ на жарко дышащемъ, загнанномъ конѣ? Однимъ словомъ, не могу выразить моихъ впечатлѣнiй, потому что все это фантазiя, наконецъ поэзiя, а, стало быть, вздоръ; тѣмъ не менѣе мнѣ часто задавался и задается одинъ ужь совершенно безсмысленный вопросъ: «Вотъ они всѣ кидаются и мечутся, а почемъ знать, можетъ быть все это чей нибудь сонъ, и ни одного–то человѣка здѣсь нѣтъ настоящаго, истиннаго, ни одного поступка дѣйствительнаго? Кто нибудь вдругъ проснется, кому это все грезится  и все вдругъ исчезнетъ». Но я увлекся.

Скажу заранѣе: есть замыслы и мечты въ каждой жизни до того, казалось бы, эксцентрическiе, что ихъ съ перваго взгляда можно безошибочно принять за сумасшествiе. Съ одною изъ такихъ фантазiй и пришелъ я въ это утро къ Звѣреву,  къ Звѣреву, потому что никого другого не имѣлъ въ Петербургѣ, къ кому бы на этотъ разъ могъ обратиться. А между тѣмъ, Ефимъ былъ именно тѣмъ лицомъ, къ которому, будь изъ чего выбирать, я бы обратился съ такимъ предложенiемъ къ послѣднему. Когда я усѣлся напротивъ него, то мнѣ даже самому показалось, что я, олицетворенный бредъ и горячка, усѣлся напротивъ олицетворенной золотой середины и прозы. Но на моей сторонѣ была идея и вѣрное чувство, на его  одинъ лишь практическiй выводъ: что такъ никогда не дѣлается. Короче, я объяснилъ ему кратко и ясно, что, кромѣ него, у меня въ Петербургѣ нѣтъ рѣшительно никого, кого бы я могъ послать, въ виду чрезвычайнаго дѣла чести, вмѣсто секунданта; что онъ старый товарищъ и отказаться поэтому даже не имѣетъ и права, а что вызвать я желаю гвардiи поручика князя Сокольскаго, за то, что годъ слишкомъ назадъ, онъ, въ Эмсѣ, далъ отцу моему, Версилову, пощечину. Замѣчу при этомъ, что Ефимъ даже очень подробно зналъ всѣ мои семейныя обстоятельства, отношенiя мои къ Версилову и почти все, что я самъ зналъ изъ исторiи Версилова; я же ему въ разное время и сообщилъ, кромѣ, разумѣется, нѣкоторыхъ секретовъ. Онъ сидѣлъ и слушалъ, по


387

обыкновенiю своему, нахохлившись, какъ воробей въ клѣткѣ, молчаливый и серьезный, одутловатый, съ своими взъерошенными бѣлыми волосами. Неподвижная, насмѣшливая улыбка не сходила съ губъ его. Улыбка эта была тѣмъ сквернѣе, что была совершенно не умышленная, а невольная; видно было, что онъ дѣйствительно и во истину считалъ себя въ эту минуту гораздо выше меня и умомъ и характеромъ. Я подозрѣвалъ тоже, что онъ къ тому же презираетъ меня за вчерашнюю сцену у Дергачева; это такъ и должно было быть: Ефимъ  толпа, Ефимъ  улица, а та всегда поклоняется только успѣху.

 А Версиловъ про это не знаетъ? спросилъ онъ.

 Разумѣется, нѣтъ.

 Такъ какое же ты право имѣешь вмѣшиваться въ дѣла его? Это во–первыхъ. А во–вторыхъ, чтò ты этимъ хочешь доказать?

Я зналъ возраженiя и тотчасъ же объяснилъ ему, что это вовсе не такъ глупо, какъ онъ полагаетъ. Во–первыхъ, нахалу князю будетъ доказано, что есть еще люди, понимающiе честь и въ нашемъ сословiи, а во–вторыхъ, будетъ пристыженъ Версиловъ и вынесетъ урокъ. А въ–третьихъ, и главное, если даже Версиловъ былъ и правъ, по какимъ нибудь тамъ своимъ убѣжденiямъ, не вызвавъ князя и рѣшившись снести пощечину, то, по крайней мѣрѣ, онъ увидитъ, что есть существо до того сильно способное чувствовать его обиду, что принимаетъ ее, какъ за свою, и готовое положить, за интересы его, даже жизнь свою... не смотря на то, что съ нимъ разстается на вѣки...

 Постой, не кричи, тётка не любитъ. Скажи ты мнѣ, вѣдь съ этимъ самымъ княземъ Сокольскимъ Версиловъ тягается о наслѣдствѣ? Въ такомъ случаѣ, это будетъ уже совершенно новый и оригинальный способъ выигрывать тяжбы  убивая противниковъ на дуэли.

Я объяснилъ ему en toutes lettress, что онъ просто глупъ и нахалъ, и что если насмѣшливая улыбка его разростается все больше и больше, то это доказываетъ только его самодовольство и ординарность, что не можетъ же онъ предположить, что соображенiя о тяжбѣ не было и въ моей головѣ, да еще съ самаго начала, а удостоило посѣтить только его многодумную голову. Затѣмъ я изложилъ ему, что тяжба уже выиграна, къ тому же ведется не съ княземъ Сокольскимъ, а съ князьями Сокольскими, такъ что, если убитъ одинъ князь, то остаются другiе, но что, безъ сомнѣнiя, надо будетъ отдалить вызовъ на срокъ апелляцiи (хотя князья апеллировать и не будутъ), но единственно для приличiя. По минованiи же срока и послѣдуетъ дуэль;


388

что я съ тѣмъ и пришелъ теперь, что дуэль не сейчасъ, но что мнѣ надо было заручиться, потому что секунданта нѣтъ, я ни съ кѣмъ не знакомъ, такъ, по крайней мѣрѣ, къ тому времени чтобъ успѣть найти, если онъ, Ефимъ, откажется. Вотъ для чего, дескать, я пришелъ.

 Ну, тогда и приходи говорить, а то ишь претъ по пусту десять верстъ.

Онъ всталъ и взялся за фуражку.

 А тогда пойдешь?

 Нѣтъ, не пойду, разумѣется.

 Почему?

 Да ужь по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, такъ ты весь этотъ срокъ апелляцiи таскаться начнешь ко мнѣ каждый день. А главное все это вздоръ, вотъ и все. И стану я изъ–за тебя мою карьеру ломать? И вдругъ князь меня спроситъ: «Васъ кто прислалъ?»  Долгорукiй.  «А какое дѣло Долгорукому до Версилова?» Такъ я долженъ ему твою родословную объяснять, что ли? Да вѣдь онъ расхохочется!

 Такъ ты ему въ рожу дай!

 Ну, это сказки.

 Боишься? Ты такой высокiй; ты былъ сильнѣе всѣхъ въ гимназiи.

 Боюсь, конечно, боюсь. Да князь ужь потому драться не станетъ, что дерутся съ ровней.

 Я тоже джентльменъ по развитiю, я имѣю права, я ровня... напротивъ, это онъ неровня.

 Нѣтъ, ты маленькiй.

 Какъ маленькiй?

 Такъ маленькiй; мы оба маленькiе, а онъ большой.

 Дуракъ ты! да я ужь годъ, по закону, жениться могу.

 Ну и женись, а все–таки ш...дикъ. Ты еще ростешь.

Я, конечно, понялъ, что онъ вздумалъ надо мною насмѣхаться. Безъ сомнѣнiя, весь этотъ глупый анекдотъ можно было и не разсказывать и даже лучше, еслибъ онъ умеръ въ неизвѣстности; къ тому же онъ отвратителенъ по своей мелочности и ненужности, хотя и имѣлъ довольно серьезныя послѣдствiя.

Но, чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполнѣ: разглядѣвъ, что Ефимъ надо мной насмѣхается, я позволилъ себѣ толкнуть его въ плечо правой рукой, или, лучше сказать, правымъ кулакомъ. Тогда онъ взялъ меня за плечи, обернулъ лицомъ въ поле и  доказалъ мнѣ на дѣлѣ, что онъ дѣйствительно сильнѣе всѣхъ у насъ въ гимназiи.


389

II.

Читатель, конечно, подумаетъ, что я былъ въ ужаснѣйшемъ расположенiи, выйдя отъ Ефима, и однако ошибется. Я слишкомъ понялъ, что вышелъ случай школьническiй, гимназическiй, а серьёзность дѣла остается вся цѣликомъ. Кофею я напился уже на Васильевскомъ островѣ, нарочно миновавъ вчерашнiй мой трактиръ на Петербургской; и трактиръ этотъ, и соловей стали для меня вдвое ненавистнѣе. Странное свойство: я способенъ ненавидѣть мѣста и предметы точно какъ будто людей. Зато есть у меня въ Петербургѣ и нѣсколько мѣстъ счастливыхъ, то есть такихъ, гдѣ я почему–нибудь бывалъ когда–нибудь счастливъ,  и что же, я берегу эти мѣста и не захожу въ нихъ какъ можно дольше нарочно, чтобы потомъ, когда буду уже совсѣмъ одинъ и несчастливъ, зайти погрустить и припомнить. За кофеемъ я отдалъ вполнѣ справедливость Ефиму и здравому смыслу его. Да, онъ былъ практичнѣе меня, но врядъ ли реальнѣе. Реализмъ, ограничивающiйся кончикомъ своего носа, опаснѣе самой безумной фантастичности, потому что слѣпъ. Но, отдавая справедливость Ефиму, (который, вѣроятно, въ ту минуту думалъ, что я иду по улицѣ и ругаюсь)  я все–таки ничего не уступилъ изъ убѣжденiй, какъ не уступлю до сихъ поръ. Видалъ я такихъ, что изъ–за перваго ведра холодной воды не только отступаются отъ поступковъ своихъ, но даже отъ идеи, и сами начинаютъ смѣяться надъ тѣмъ, чтò, всего часъ тому, считали священнымъ; о, какъ у нихъ это легко дѣлается! Пусть Ефимъ, даже и въ сущности дѣла, былъ правѣе меня, а я глупѣе всего глупаго и лишь ломался, но все же въ самой глубинѣ дѣла лежала такая точка, стоя на которой былъ правъ и я: что–то такое было и у меня справедливаго и, главное, чего они никогда не могли понять.

У Васина, на Фонтанкѣ у Семеновскаго моста, очутился я почти ровно въ двѣнадцать часовъ, но его не засталъ дома. Занятiя свои онъ имѣлъ на Васильевскомъ, домой же являлся въ строго опредѣленные часы, между прочимъ, почти всегда въ двѣнадцатомъ. Такъ какъ, кромѣ того, былъ какой–то праздникъ, то я и предполагалъ, что застану его навѣрно; не заставъ, расположился ждать, не смотря на то, что являлся къ нему въ первый разъ.

Я разсуждалъ такъ: дѣло съ письмомъ о наслѣдствѣ есть дѣло совѣсти, и я, выбирая Васина въ судьи, тѣмъ самымъ выказываю ему всю глубину моего уваженiя, что ужь, конечно, должно


390

было ему польстить. Разумѣется, я и взаправду былъ озабоченъ этимъ письмомъ и дѣйствительно убѣжденъ въ необходимости третейскаго рѣшенiя; но подозрѣваю, однако, что и тогда уже могъ бы вывернуться изъ затрудненiя безъ всякой посторонней помощи. И, главное, самъ зналъ про это; именно, стоило только отдать письмо самому Версилову изъ рукъ въ руки, а что онъ тамъ захочетъ, пусть такъ и дѣлаетъ  вотъ рѣшенiе. Ставить же самого себя высшимъ судьей и рѣшителемъ въ дѣлѣ такого сорта, было даже совсѣмъ неправильно. Устраняя себя передачею письма изъ рукъ въ руки, и именно молча, я ужь тѣмъ самымъ тотчасъ бы выигралъ, поставивъ себя въ высшее надъ Версиловымъ положенiе; ибо отказавшись, на сколько это касается меня, отъ всѣхъ выгодъ, по наслѣдству (потому что мнѣ, какъ сыну Версилова, ужь, конечно, что нибудь перепало бы изъ этихъ денегъ, не сейчасъ, такъ потомъ)  я сохранилъ бы за собою на вѣки высшiй нравственный взглядъ на будущiй поступокъ Версилова. Упрекнуть же меня за то, что я погубилъ князей, опять–таки никто бы не могъ, потому что документъ не имѣлъ рѣшающаго юридическаго значенiя. Все это я обдумалъ и совершенно уяснилъ себѣ, сидя въ пустой комнатѣ Васина, и мнѣ даже вдругъ пришло въ голову, что пришелъ я къ Васину, столь жаждая отъ него совѣта, какъ поступить,  единственно съ тою цѣлью, чтобы онъ увидалъ при этомъ, какой я самъ благороднѣйшiй и безкорыстнѣйшiй человѣкъ, а, стало быть, чтобъ и отмстить ему тѣмъ самымъ за вчерашнее мое передъ нимъ приниженiе.

Сознавъ все это, я ощутилъ большую досаду; тѣмъ не менѣе не ушелъ, а остался, хоть и навѣрно зналъ, что досада моя, каждыя пять минутъ, будетъ только наростать.

Прежде всего, мнѣ стала ужасно ненравиться комната Васина. «Покажи мнѣ свою комнату и я узнаю твой характеръ», право, можно бы такъ сказать. Васинъ жилъ въ меблированной комнатѣ отъ жильцовъ, очевидно бѣдныхъ и тѣмъ промышлявшихъ, имѣвшихъ постояльцевъ и кромѣ него. Знакомы мнѣ эти узкiя, чуть–чуть заставленныя мебелью комнатки и, однако, же съ претензiей на комфортабельный видъ; тутъ непремѣнно мягкiй диванъ съ толкучаго рынка, который опасно двигать, рукомойникъ и ширмами огороженная желѣзная кровать. Васинъ былъ, очевидно, лучшимъ и благонадежнѣйшимъ жильцомъ: такой самый лучшiй жилецъ непремѣнно бываетъ одинъ у хозяйки, и за это ему особенно угождаютъ: у него убираютъ и подметаютъ тщательнѣе, вѣшаютъ надъ диваномъ какую–нибудь литографiю, подъ столъ подстилаютъ чахоточный коврикъ. Люди, любящiе эту затхлую чистоту, а главное, угодливую почтительность хозяекъ  сами подозрительны.


391

Я былъ убѣжденъ, что званiе лучшаго жильца льстило самому Васину. Не знаю почему, но меня началъ мало по малу бѣсить видъ этихъ двухъ загроможденныхъ книгами столовъ. Книги, бумаги, чернильница  все было въ самомъ отвратительномъ порядкѣ, идеалъ котораго совпадаетъ съ мiровоззрѣнiемъ хозяйки–нѣмки и ея горничной. Книгъ было довольно, и не то что газетъ и журналовъ, а настоящихъ книгъ,  и онъ, очевидно, ихъ читалъ, и, вѣроятно, садился читать или принимался писать съ чрезвычайно важнымъ и акуратнымъ видомъ. Не знаю, но я больше люблю, гдѣ книги разбросаны въ безпорядкѣ, по крайней мѣрѣ, изъ занятiй не дѣлается священнодѣйствiя. Навѣрно, этотъ Васинъ чрезвычайно вѣжливъ съ посѣтителемъ, но навѣрно, каждый жестъ его говоритъ посѣтителю: «Вотъ я посижу съ тобою часика полтора, а потомъ, когда ты уйдешь, займусь уже дѣломъ». Навѣрно, съ нимъ можно завести чрезвычайно интересный разговоръ и услышать новое, но  «мы вотъ теперь съ тобою поговоримъ и я тебя очень заинтересую, а когда ты уйдешь, я примусь уже за самое интересное»... И однако же я все–таки не уходилъ, а сидѣлъ. Въ томъ же, что совсѣмъ не нуждаюсь въ его совѣтѣ, я уже окончательно убѣдился.

Я сидѣлъ уже съ часъ и больше, и сидѣлъ у окна на одномъ изъ двухъ приставленныхъ къ окну плетеныхъ стульевъ. Бѣсило меня и то, что уходило время, а мнѣ до вечера надо было еще сыскать квартиру. Я было хотѣлъ взять какую–нибудь книгу отъ скуки, но не взялъ: при одной мысли развлечь себя стало вдвое противнѣе. Больше часу, какъ продолжалась чрезвычайная тишина, и вотъ вдругъ, гдѣ–то очень близко, за дверью, которую заслонялъ диванъ, я невольно и постепенно сталъ различать все больше и больше разроставшiйся шопотъ. Говорили два голоса, очевидно женскiе, это слышно было, но разслышать словъ совсѣмъ нельзя было; и однако я отъ скуки какъ–то сталъ вникать. Ясно было, что говорили одушевленно и страстно, и что дѣло шло не о выкройкахъ: о чемъ–то сговаривались или спорили, или одинъ голосъ убѣждалъ и просилъ, а другой не слушался и возражалъ. Должно быть, какiе–нибудь другiе жильцы. Скоро мнѣ наскучило и ухо привыкло, такъ что я хоть и продолжалъ слушать, но механически, а иногда и совсѣмъ забывая, что слушаю, какъ вдругъ произошло что–то чрезвычайное, точно какъ–бы кто–то соскочилъ со стула обѣими ногами, или вдругъ вскочилъ съ мѣста и затопалъ; затѣмъ раздался стонъ и вдругъ крикъ, даже и не крикъ, а визгъ, животный, озлобленный и которому уже все равно, услышатъ чужiе или нѣтъ. Я бросился къ двери и отворилъ; разомъ со мной отворилась и другая дверь въ концѣ корридора


392

хозяйкина, какъ узналъ я послѣ, откуда выглянули двѣ любопытныя головы. Крикъ однако тотчасъ затихъ, какъ вдругъ отворилась дверь, рядомъ съ моею, отъ сосѣдокъ, и одна молодая, какъ показалось мнѣ, женщина быстро вырвалась и побѣжала внизъ по лѣстницѣ. Другая же, пожилая женщина, хотѣла было удержать ее, но не смогла и только простонала ей вслѣдъ:

 Оля, Оля, куда? охъ!

Но, разглядѣвъ двѣ наши отворенныя двери, проворно притворила свою, оставивъ щелку и изъ нея прислушиваясь на лѣстницу до тѣхъ поръ, пока не замолкли совсѣмъ шаги убѣжавшей внизъ Оли. Я вернулся къ моему окну. Все затихло. Случай пустой, а, можетъ быть, и смѣшной, и я пересталъ объ немъ думать.

Примѣрно, четверть часа спустя, раздался въ корридорѣ, у самой двери Васина, громкiй и развязный мужской голосъ. Кто–то схватился за ручку двери и прiотворилъ ее настолько, что можно было разглядѣть въ корридорѣ какого–то высокаго ростомъ мужчину, очевидно, тоже и меня увидавшаго и даже меня уже разсматривавшаго, но не входившаго еще въ комнату, а продолжавшаго черезъ весь корридоръ, и держась за ручку, разговаривать съ хозяйкой. Хозяйка перекликалась съ нимъ тоненькимъ и веселенькимъ голоскомъ и, ужь по голосу слышалось, что посѣтитель ей давно знакомъ, уважаемъ ею и цѣнимъ, и какъ солидный гость, и какъ веселый господинъ. Веселый господинъ кричалъ и острилъ, но дѣло шло только о томъ, что Васина нѣтъ дома, что онъ все никакъ не можетъ застать его, что это ему на роду написано, и что онъ опять, какъ тогда, подождетъ, и все это, безъ сомнѣнiя, казалось верхомъ остроумiя хозяйкѣ. Наконецъ, гость вошелъ, размахнувъ дверь на весь отлетъ.

Это былъ хорошо одѣтый господинъ, очевидно, у лучшаго портнаго, какъ говорится, «по–барски», а, между тѣмъ, всего менѣе въ немъ имѣлось барскаго, и, кажется, не смотря на значительное желанiе имѣть. Онъ былъ не то, что развязенъ, а какъ–то натурально нахаленъ, то есть все–таки менѣе обидно, чѣмъ нахалъ, выработавшiй себя передъ зеркаломъ. Волосы его, темнорусые съ легкою просѣдью, черныя брови, большая борода и большiе глаза, не только не способствовали его характерности, но именно какъ бы придавали ему что–то общее, на всѣхъ похожее. Этакой человѣкъ и смѣется и готовъ смѣяться, но вамъ почему–то съ нимъ никогда не весело. Со смѣшливаго онъ быстро переходитъ на важный видъ, съ важнаго на игривый или подмигивающiй, но все это какъ–то раскидчиво и безпричинно... Впрочемъ, нечего впередъ описывать. Этого господина я потомъ узналъ гораздо больше и ближе, а потому поневолѣ представляю его теперь уже


393

болѣе зазнамо, чѣмъ тогда, когда онъ отворилъ дверь и вошелъ въ комнату. Однако и теперь затруднился бы сказать о немъ что–нибудь точное и опредѣляющее, потому что въ этихъ людяхъ главное  именно ихъ незаконченность, раскидчивость и неопредѣленность.

Онъ еще не успѣлъ и сѣсть, какъ мнѣ вдругъ померещилось, что это, должно быть, отчимъ Васина, нѣкiй г. Стебельковъ, о которомъ я уже что–то слышалъ, но до того мелькомъ, что никакъ бы не могъ сказать, что именно: помнилъ только, что что–то нехорошее. Я зналъ, что Васинъ долго былъ сиротой подъ его началомъ, но что давно уже вышелъ изъ–подъ его влiянiя, что и цѣли, и интересы ихъ различны, и что живутъ они совсѣмъ розно во всѣхъ отношенiяхъ. Запомнилось мнѣ тоже, что у этого Стебелькова былъ нѣкоторый капиталъ, и что онъ какой–то даже спекулянтъ и вертунъ  однимъ словомъ, я уже, можетъ быть, и зналъ про него что нибудь подробнѣе, но забылъ. Онъ обмѣрилъ меня взглядомъ, не поклонившись, впрочемъ, поставилъ свою шляпу–цилиндръ на столъ передъ диваномъ, столъ властно отодвинулъ ногой и не то что сѣлъ, а прямо развалился на диванъ, на которомъ я не посмѣлъ сѣсть, такъ что тотъ затрещалъ, свѣсилъ ноги и, высоко поднявъ правый носокъ своего лакированнаго сапога, сталъ имъ любоваться. Конечно, тотчасъ же обернулся ко мнѣ и опять обмѣрилъ меня своими большими, нѣсколько неподвижными глазами.

 Не застаю! слегка кивнулъ онъ мнѣ головой.

Я промолчалъ.

 Не акуратенъ! Свои взгляды на дѣло. Съ Петербургской?

 То есть, вы пришли съ Петербургской? переспросилъ я его.

 Нѣтъ, это я васъ спрашиваю.

 Я... я пришелъ съ Петербургской, только почему вы узнали?

 Почему? Гмъ. Онъ подмигнулъ, но не удостоилъ разъяснить.

 То есть, я не живу на Петербургской, но я былъ теперь на Петербургской и оттуда пришелъ сюда.

Онъ продолжалъ молча улыбаться какою–то значительною улыбкою, которая мнѣ ужасно какъ не нравилась. Въ этомъ подмигиванiи было что–то глупое.

 У господина Дергачева? проговорилъ онъ наконецъ.

 Что у Дергачева? открылъ я глаза.

Онъ побѣдоносно смотрѣлъ на меня.

 Я и не знакомъ.

 Гмъ.

 Какъ хотите, отвѣтилъ я. Онъ мнѣ становился противенъ.

 Гмъ, да–съ. Нѣтъ–съ, позвольте; вы покупаете въ лавкѣ


394

вещь, въ другой лавкѣ рядомъ другой покупатель покупаетъ другую вещь, какую–бы вы думали? Деньги–съ, у купца, который именуется ростовщикомъ–съ... потому что деньги есть тоже вещь, а ростовщикъ есть тоже купецъ... Вы слѣдите?

 Пожалуй, слѣжу.

 Проходитъ третiй покупатель и, показывая на одну изъ лавокъ, говоритъ: «это основательно», а показывая на другую изъ лавокъ, говоритъ: «это неосновательно». Что могу я заключить о семъ покупателѣ?

 Почемъ я знаю.

 Нѣтъ–съ, позвольте. Я къ примѣру; хорошимъ примѣромъ человѣкъ живетъ. Я иду по Невскому, и замѣчаю, что по другой сторонѣ улицы, по тротуару, идетъ господинъ, котораго характеръ я желалъ бы опредѣлить. Мы доходимъ, по разнымъ сторонамъ, вплоть до поворота въ Морскую, и именно тамъ, гдѣ англiйскiй магазинъ, мы замѣчаемъ третьяго прохожаго, только что раздавленнаго лошадью. Теперь вникните: проходитъ четвертый господинъ и желаетъ опредѣлить характеръ всѣхъ насъ троихъ, вмѣстѣ съ раздавленнымъ, въ смыслѣ практичности и основательности... Вы слѣдите?

 Извините, съ большимъ трудомъ.

 Хорошо–съ; такъ я и думалъ. Я перемѣню тему. Я наводахъ въ Германiи, на минеральныхъ водахъ, какъ и бывалъ неоднократно, на какихъ  это все равно. Хожу по водамъ и вижу англичанъ. Съ англичаниномъ, какъ вы знаете, знакомство завязать трудно; но вотъ черезъ два мѣсяца, кончивъ срокъ леченiя, мы всѣ въ области горъ, всходимъ компанiей, съ остроконечными палками, на гору, ту или другую, все равно. На поворотѣ, то есть на этапѣ, и именно тамъ, гдѣ монахи водку Шартрезъ дѣлаютъ,  это замѣтьте,  я встрѣчаю туземца, стоящаго уединенно, смотрящаго молча. Я желаю заключить о его основательности: какъ вы думаете, могъ бы я обратиться за заключенiемъ къ толпѣ англичанъ, съ которыми шествую, единственно потому только, что не съумѣлъ заговорить съ ними на водахъ?

 Почемъ я знаю. Извините, мнѣ очень трудно слѣдить за вами.

 Трудно?

 Да, вы меня утомляете.

 Гмъ. Онъ подмигнулъ и сдѣлалъ рукой какой–то жестъ, вѣроятно долженствовавшiй обозначать что–то очень торжествующее и побѣдоносное; затѣмъ, весьма солидно и спокойно вынулъ изъ кармана газету, очевидно только что купленную,


395

развернулъ и сталъ читать съ послѣдней страницы, повидимому, оставивъ меня въ совершенномъ покоѣ. Минутъ пять онъ не глядѣлъ на меня.

 Брестограевскiя–то вѣдь не шлепнулись, а? Вѣдь пошли, вѣдь идутъ! Многихъ знаю, которые тутъ же шлепнулись.

Онъ отъ всей души поглядѣлъ на меня.

 Я пока въ этой биржѣ мало смыслю, отвѣтилъ я.

 Отрицаете?

 Что?

 Деньги–съ.

 Я не отрицаю деньги, но... но, мнѣ кажется, сначала идея, а потомъ деньги.

 То–есть, позвольте–съ... вотъ человѣкъ состоитъ, такъ сказать, при собственномъ капиталѣ...

 Сначала высшая идея, а потомъ деньги, а безъ высшей идеи съ деньгами общество провалится.

Не знаю, зачѣмъ я сталъ было горячиться. Онъ посмотрѣлъ на меня нѣсколько тупо, какъ будто запутавшись, но вдругъ все лицо его раздвинулось въ веселѣйшую и хитрѣйшую улыбку.

 Версиловъ–то, а? Вѣдь тяпнулъ–таки, тяпнулъ! Присудили вчера, а?

Я вдругъ и неожиданно увидалъ, что онъ ужь давно знаетъ, кто я такой, и, можетъ быть, очень многое еще знаетъ. Не понимаю, только зачѣмъ я вдругъ покраснѣлъ и глупѣйшимъ образомъ смотрѣлъ, не отводя отъ него глазъ. Онъ видимо торжествовалъ, онъ весело смотрѣлъ на меня точно въ чемъ–то хитрѣйшимъ образомъ поймалъ и уличилъ меня.

 Нѣтъ–съ, поднялъ онъ вверхъ обѣ брови:  это вы меня спросите про господина Версилова! Что я вамъ говорилъ сейчасъ на счетъ основательности? Полтора года назадъ, изъ–за этого ребенка онъ бы могъ усовершенствованное дѣльцо завершить  да–съ, а онъ шлепнулся, да–съ.

 Изъ–за какого ребенка?

 Изъ–за груднаго–съ, котораго и теперь на сторонѣ выкармливаетъ, только ничего не возьметъ чрезъ это.. потому...

 Какой грудной ребенокъ? Что такое?

 Конечно его ребенокъ, его собственный–съ, отъ mlle Лидiи Ахмаковой... «Прелестная дѣва ласкала меня»... Фосфорныя–то спички  а?

 Что за вздоръ, что за дичь! У него никогда не было ребенка отъ Ахмаковой!

 Вона! Да я–то гдѣ былъ? Я вѣдь и докторъ и акушеръ–съ. Фамилiя моя Стебельковъ, не слыхали? Правда, я и тогда уже


396

не практиковалъ давно, но практическiй совѣтъ въ практическомъ дѣлѣ я могъ подать.

 Вы акушеръ... принимали ребенка у Ахмаковой?

 Нѣтъ–съ, я ничего не принималъ у Ахмаковой. Тамъ, въ форштадтѣ, былъ докторъ Гранцъ, обремененный семействомъ, по полталера ему платили, такое тамъ у нихъ положенiе на докторовъ, и никто–то его въ добавокъ не звалъ, такъ вотъ онъ тутъ былъ вмѣсто меня... Я же его и посовѣтовалъ, для мрака неизвѣстности. Вы слѣдите? А я только практическiй совѣтъ одинъ далъ, по вопросу Версилова–съ, Андрея Петровича, по вопросу секретнѣйшему–съ, глазъ на глазъ. Но Андрей Петровичъ двухъ зайцевъ предпочелъ.

Я слушалъ въ глубочайшемъ изумленiи.

 За двумя зайцами погонишься  ни одного не поймаешь, говоритъ народная, или вѣрнѣе простонародная пословица. Я же говорю такъ: исключенiя, безпрерывно повторяющiяся, обращаются въ общее правило. За другимъ зайцемъ, то–есть въ переводѣ на русскiй языкъ, за другой дамой погнался  и результатовъ никакихъ. Ужь если что схватилъ, то сего и держись. Гдѣ надо убыстрять дѣло, онъ тамъ мямлитъ. Версиловъ  вѣдь это «бабiй пророкъ–съ»  вотъ какъ его молодой князь Сокольскiй тогда при мнѣ красиво обозначилъ. Нѣтъ, вы ко мнѣ приходите! Если вы хотите про Версилова много узнать, вы ко мнѣ приходите.

Онъ, видимо, любовался на мой раскрытый отъ удивленiя ротъ. Никогда и ничего не слыхивалъ я до сихъ поръ про грудного ребенка. И вотъ въ этотъ мигъ вдругъ хлопнула дверь у сосѣдокъ и кто–то быстро вошелъ въ ихъ комнату.

 Версиловъ живетъ въ Семеновскомъ полку, въ Можайской улицѣ, домъ Литвиновой, № 17, сама была въ адресномъ! громко прокричалъ раздраженный женскiй голосъ; каждое слово было намъ слышно. Стебельковъ вскинулъ бровями и поднялъ надъ головою палецъ.

 Мы о немъ здѣсь, а онъ ужь и тамъ... Вотъ они, исключенiя–то, безпрерывно повторяющiяся! Quand on parle d'une corde...

Онъ быстро, съ прискокомъ присѣлъ на диванѣ и сталъ прислушиваться къ той двери, къ которой былъ приставленъ диванъ. Ужасно пораженъ былъ и я. Я сообразилъ, что это, вѣроятно, та самая молодая женщина прокричала, которая давеча убѣжала въ такомъ волненiи. Но какимъ же образомъ и тутъ Версиловъ? Вдругъ раздался опять давишнiй визгъ, неистовый, визгъ озвѣрѣвшаго отъ гнѣва человѣка, которому чего–то не


397

даютъ или котораго отъ чего–то удерживаютъ. Разница съ давешнимъ была лишь та, что крики и взвизги продолжались еще дольше. Слышалась борьба, какiя–то слова, частыя, быстрыя: «не хочу, не хочу, отдайте, сейчасъ отдайте!»  или что–то въ этомъ родѣ  не могу совершенно припомнить. Затѣмъ, какъ и давеча, кто–то стремительно бросился къ дверямъ и отворилъ ихъ. Обѣ сосѣдки выскочили въ корридоръ, одна, какъ и давеча, очевидно удерживая другую. Стебельковъ, уже давно вскочившiй съ дивана и съ наслажденiемъ прислушивавшiйся, такъ и сиганулъ къ дверямъ и тотчасъ преоткровенно выскочилъ въ корридоръ прямо къ сосѣдкамъ. Разумѣется, я тоже подбѣжалъ къ дверямъ. Но его появленiе въ корридорѣ было ведромъ холодной воды: сосѣдки быстро скрылись и съ шумомъ захлопнули за собою дверь. Стебельковъ прыгнулъ было за ними, но прiостановился, поднявъ палецъ, улыбаясь и соображая; на этотъ разъ въ улыбкѣ его я разглядѣлъ что–то чрезвычайно скверное, темное и зловѣщее. Увидавъ хозяйку, стоявшую опять у своихъ дверей, онъ скорыми цыпочками побѣжалъ къ ней черезъ корридоръ; прошушукавъ съ нею минуты двѣ и, конечно, получивъ свѣденiя, онъ уже осанисто и рѣшительно воротился въ комнату, взялъ со стола свой цилиндръ, мелькомъ взглянулся въ зеркало, взъерошилъ волосы и съ самоувѣреннымъ достоинствомъ, даже не поглядѣвъ на меня, отправился къ сосѣдкамъ. Мгновенiе онъ прислушивался у двери, подставивъ ухо и побѣдительно подмигивая черезъ корридоръ хозяйкѣ, которая грозила ему пальцемъ и покачивала головой, какъ бы выговаривая: «охъ шалунъ, шалунъ!» Наконецъ съ рѣшительнымъ, но деликатнѣйшимъ видомъ, даже какъ бы сгорбившись отъ деликатности, постучалъ костями пальцевъ къ сосѣдкамъ. Послышался голосъ:

 Кто тамъ?

 Не позволите–ли войти по важнѣйшему дѣлу? громко и осанисто произнесъ Стебельковъ.

Помедлили, но все–таки отворили, сначала чуть–чуть, на четверть; но Стебельковъ тотчасъ же крѣпко ухватился за ручку замка и ужь не далъ бы затворить опять. Начался разговоръ, Стебельковъ заговорилъ громко, все порываясь въ комнату; я не помню словъ, но онъ говорилъ про Версилова, что можетъ сообщить, все разъяснить  «нѣтъ–съ, вы меня спросите,» «нѣтъ–съ, вы ко мнѣ приходите»  въ этомъ родѣ. Его очень скоро впустили. Я воротился къ дивану и сталъ было подслушивать, но всего не могъ разобрать, слышалъ только, что часто упоминали про Версилова. По интонацiи голоса, я догадывался, что


398

Стебельковъ уже овладѣлъ разговоромъ, говоритъ уже не вкрадчиво, а властно и развалившись, въ родѣ какъ давеча со мной: «вы слѣдите?» «теперь извольте вникнуть,» и проч. Впрочемъ, съ женщинами онъ долженъ быть необыкновенно любезенъ. Уже раза два раздался его громкiй хохотъ и навѣрно совсѣмъ неумѣстно, потому что рядомъ съ его голосомъ, а иногда и побѣждая его голосъ, раздавались голоса обѣихъ женщинъ, вовсе не выражавшiе веселости, и преимущественно молодой женщины, той, которая давеча визжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что–то обличая и жалуясь, ища суда и судьи. Но Стебельковъ не отставалъ, возвышалъ рѣчь все больше и больше, и хохоталъ все чаще и чаще; эти люди слушать другихъ не умѣютъ. Я скоро сошелъ съ дивана, потому что подслушивать показалось мнѣ стыдно, и перебрался на мое старое мѣсто, у окна, на плетеномъ стулѣ. Я былъ убѣжденъ, что Васинъ считаетъ этого господина ни во что, но что объяви я тоже мнѣнiе, и онъ тотчасъ же, съ серьознымъ достоинствомъ заступится и назидательно замѣтитъ, что это «человѣкъ практическiй, изъ людей теперешнихъ дѣловыхъ, и котораго нельзя судить съ нашихъ общихъ и отвлеченныхъ точекъ зрѣнiя.» Въ то мгновенiе, впрочемъ, помню, я былъ какъ–то весь нравственно разбитъ, сердце у меня билось и я несомнѣнно чего–то ждалъ. Прошло минутъ десять, и вдругъ, въ самой серединѣ одного раскатистаго взрыва хохота, кто–то, точь въ точь какъ давеча, прянулъ со стула, затѣмъ раздались крики обѣихъ женщинъ, слышно было какъ вскочилъ и Стебельковъ, что онъ что–то заговорилъ уже другимъ голосомъ, точно оправдывался, точно упрашивая, чтобъ его дослушали... Но его не дослушали: раздались гнѣвные крики: «вонъ! вы негодяй, вы безстыдникъ!» Однимъ словомъ, ясно было, что его выталкиваютъ. Я отворилъ дверь какъ разъ въ ту минуту, когда онъ выпрыгнулъ въ корридоръ отъ сосѣдокъ и, кажется, буквально, т. е. руками, выпихнутый ими. Увидавъ меня, онъ вдругъ закричалъ, на меня указывая:

 Вотъ сынъ Версилова! Если не вѣрите мнѣ, то вотъ сынъ его, его собственный сынъ! Пожалуйте! И онъ властно схватилъ меня за руку.

 Это сынъ его, родной его сынъ! повторялъ онъ, подводя меня къ дамамъ, и не прибавляя впрочемъ ничего больше для разъясненiя.

Молодая женщина стояла въ корридорѣ, пожилая  на шагъ сзади ея въ дверяхъ. Я запомнилъ только, что эта бѣдная дѣвушка была не дурна собой, лѣтъ двадцати, но худа и болѣзненнаго


399

вида, рыжеватая и съ лица какъ бы нѣсколько похожая на мою сестру: эта черта мнѣ мелькнула и уцѣлѣла въ моей памяти; только Лиза никогда не бывала, и ужь, конечно, никогда и не могла быть въ такомъ гнѣвномъ изступленiи, въ которомъ стояла передо мной эта особа. Губы ея были бѣлы, свѣтло–сѣрые глаза сверкали, она вся дрожала отъ негодованiя. Помню тоже, что самъ я былъ въ чрезвычайно глупомъ и недостойномъ положенiи, потому что рѣшительно не нашелся, что сказать, по милости этого нахала.

 Чтожъ такое, что сынъ! Если онъ съ вами, то онъ негодяй. Если вы сынъ Версилова, обратилась она вдругъ ко мнѣ:  то передайте отъ меня вашему отцу, что онъ негодяй, что онъ недостойный безстыдникъ, что мнѣ денегъ его не надо... На–те, на–те, на–те, передайте сейчасъ ему эти деньги!

Она быстро вырвала изъ кармана нѣсколько кредитокъ, но пожилая (т. е. ея мать, какъ оказалось послѣ) схватила ее за руку:

 Оля, да вѣдь, можетъ, и не правда, можетъ, они и не сынъ его!

Оля быстро посмотрѣла на нее, сообразила, посмотрѣла на меня презрительно, и повернулась назадъ въ комнату, но прежде, чѣмъ захлопнуть дверь, стоя на порогѣ, еще разъ прокричала въ изступленiи Стебелькову:

 Вонъ!

И даже топнула на него ногой. Затѣмъ дверь захлопнулась и уже заперлась на замокъ. Стебельковъ, все еще держа меня за плечо, поднялъ палецъ и, раздвинувъ ротъ въ длинную раздумчивую улыбку, уперся въ меня вопросительнымъ взглядомъ.

 Я нахожу вашъ поступокъ со мной смѣшнымъ и недостойнымъ, пробормоталъ я, въ негодованiи.

Но онъ меня и не слушалъ, хотя и не сводилъ съ меня глазъ.

 Это–бы надо из–слѣ–довать! проговорилъ онъ раздумчиво.

 Но, однако, какъ вы смѣли вытянуть меня? кто это такое? что это за женщина? Вы схватили меня за плечо и подвели,  что тутъ такое?

 Э, чортъ! Лишенная невинности какая–то... «часто повторяющееся исключенiе»  вы слѣдите?

И онъ уперся было мнѣ въ грудь пальцемъ.

 Э, чортъ! отпихнулъ я его палецъ.

Но онъ вдругъ и совсѣмъ неожиданно засмѣялся тихо, неслышно, долго, весело. Наконецъ, надѣлъ свою шляпу и съ быстро перемѣнившимся и уже мрачнымъ лицомъ, замѣтилъ нахмуривъ брови.


400

 А хозяйку надо–бы научить... надо–бы ихъ выгнать изъ квартиры,  вотъ что, и какъ можно скорѣй, а то онѣ тутъ... Вотъ увидите! Вотъ помяните мое слово, увидите! Э, чортъ! развеселился онъ вдругъ опять:  вы вѣдь Гришу дождетесь?

 Нѣтъ, не дождусь, отвѣчалъ я рѣшительно.

 Ну, и все едино...

И не прибавивъ болѣе ни звука, онъ повернулся, вышелъ и направился внизъ по лѣстницѣ, не удостоивъ даже и взгляда очевидно поджидавшую разъясненiя и извѣстiй хозяйку. Я тоже взялъ шляпу и, попросивъ хозяйку передать, что былъ я, Долгорукiй, побѣжалъ по лѣстницѣ.

III.

Я только потерялъ время. Выйдя, я тотчасъ пустился отыскивать квартиру; но я былъ разсѣянъ, пробродилъ нѣсколько часовъ по улицамъ и хоть зашелъ въ пять или шесть квартиръ отъ жильцовъ, но увѣренъ, что мимо двадцати прошелъ не замѣтивъ ихъ. Къ еще пущей досадѣ, я и не воображалъ, что нанимать квартиры такъ трудно. Вездѣ комнаты какъ Васинская и даже гораздо хуже, а цѣны огромныя, то есть не по моему расчету. Я прямо требовалъ угла, чтобъ только повернуться, и мнѣ презрительно давали знать, что въ такомъ случаѣ надо идти «въ углы». Кромѣ того, вездѣ множество странныхъ жильцовъ, съ которыми я ужъ по одному виду ихъ не могъ бы ужиться рядомъ; даже заплатилъ бы, чтобъ не жить рядомъ. Какiе–то господа безъ сюртуковъ, въ однихъ жилетахъ, съ растрепанными бородами, развязные и любопытные. Въ одной крошечной комнатѣ сидѣло ихъ человѣкъ десять за картами и за пивомъ, а рядомъ мнѣ предлагали комнату. Въ другихъ мѣстахъ я самъ на распросы хозяевъ отвѣчалъ такъ нелѣпо, что на меня глядѣли съ удивленiемъ, а въ одной квартирѣ такъ даже поссорился. Впрочемъ, не описывать же всѣхъ этихъ ничтожностей; я только хочу сказать, что, уставъ ужасно, я поѣлъ чего–то въ одной кухмистерской уже почти когда смерклось. У меня разрѣшилось окончательно, что я пойду, отдамъ сейчасъ, самъ и одинъ Версилову письмо о наслѣдствѣ (безъ всякихъ объясненiй), захвачу сверху мои вещи, въ чемоданъ и узелъ, и переѣду на ночь хоть въ гостинницу. Въ концѣ Обуховскаго проспекта, у Трiумфальныхъ воротъ, я зналъ, есть постоялые дворы, гдѣ можно достать даже особую комнатку за тридцать копѣекъ; на одну ночь я рѣшился пожертвовать, только чтобъ не ночевать у Версилова. И вотъ, проходя уже мимо Технологическаго


401

Института, мнѣ вдругъ почему–то вздумалось зайти къ Татьянѣ Павловнѣ, которая жила тутъ же напротивъ Технологическаго. Собственно предлогомъ зайти, было все тоже письмо о наслѣдствѣ, но непреодолимое мое побужденiе зайти, конечно, имѣло другiя причины, которыхъ я впрочемъ не съумѣю и теперь разъяснить: тутъ была какая–то путаница въ умѣ объ «грудномъ ребенкѣ», объ «исключенiяхъ, входящихъ въ общее правило». Хотѣлось–ли мнѣ разсказать, или порисоваться, или подраться, или даже заплакать,  не знаю, только я поднялся къ Татьянѣ Павловнѣ. Я былъ у ней доселѣ всего лишь одинъ разъ, въ началѣ моего прiѣзда изъ Москвы, по какому–то порученiю отъ матери, и помню; зайдя и передавъ порученное, ушелъ черезъ минуту, даже и не присѣвъ, а она и не попросила.

Я позвонилъ, и мнѣ тотчасъ отворила кухарка и молча впустила меня въ комнаты. Именно нужны всѣ эти подробности, чтобъ можно было понять, какимъ образомъ могло произойти такое сумасшедшее приключенiе, имѣвшее такое огромное влiянiе на все послѣдующее. И во–первыхъ, о кухаркѣ. Это была злобная и курносая чухонка, и, кажется, ненавидѣвшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та, напротивъ, разстаться съ ней не могла по какому–то пристрастiю, въ родѣ какъ у старыхъ дѣвъ къ старымъ мокроносымъ моськамъ или вѣчно спящимъ кошкамъ. Чухонка или злилась и грубила, или поссорившись молчала по недѣлямъ, тѣмъ наказывая барыню. Должно быть, я попалъ въ такой молчальный день, потому что она даже на вопросъ мой: «Дома–ли барыня?» который я положительно помню, что задалъ ей,  не отвѣтила и молча прошла въ свою кухню. Я, послѣ этого, естественно увѣренный, что барыня дома, прошелъ въ комнату, и, не найдя никого, сталъ ждать, полагая, что Татьяна Павловна сейчасъ выйдетъ изъ спальни; иначе зачѣмъ бы впустила меня кухарка? Я не садился и ждалъ минуты двѣ–три; почти уже смеркалось и темная квартирка Татьяны Павловны казалась еще непривѣтливѣе отъ безконечнаго, вездѣ развѣшаннаго ситца. Два слова про эту скверную квартиренку, чтобъ понять мѣстность, на которой произошло дѣло. Татьяна Павловна, по характеру своему, упрямому и повелительному, и вслѣдствiе старыхъ помѣщичьихъ пристрастiй, не могла бы ужиться въ меблированной комнатѣ отъ жильцовъ, и нанимала эту пародiю на квартиру, чтобъ только быть особнякомъ и сама себѣ госпожей. Эти двѣ комнаты были точь въ точь двѣ канареечныя клѣтки, одна къ другой приставленныя, одна другой меньше, въ третьемъ этажѣ и окнами на дворъ. Входя


402

въ квартиру, вы прямо вступали въ узенькiй корридорчикъ аршина въ полтора шириною, на лѣво вышеозначенныя двѣ канареечныя клѣтки, а прямо по корридорчику, въ глубинѣ, входъ въ крошечную кухню. Полторы кубическихъ сажени необходимаго для человѣка на двѣнадцать часовъ воздуху можетъ быть въ этихъ комнаткахъ и было, но врядъ–ли больше. Были онѣ до безобразiя низки, но что глупѣе всего,  окна, двери, мебель, все, все было обвѣшано или убрано ситцемъ, прекраснымъ французскимъ ситцемъ, и отдѣлано фестончиками; но отъ этого комната казалась еще вдвое темнѣе и походила на внутренность дорожной кареты. Въ той комнаткѣ, гдѣ я ждалъ, еще можно было повернуться, хотя все было загромождено мебелью, и, кстати, мебелью весьма не дурною: тутъ были разные столики, съ наборной работой, съ бронзовой отдѣлкой, ящики, изящный и даже богатый туалетъ. Но слѣдующая комнатка, откуда я ждалъ ея выхода, спальня, густо отдѣленная отъ этой комнаты занавѣсью, состояла, какъ оказалось послѣ, буквально изъ одной кровати. Всѣ эти подробности необходимы, чтобъ понять ту глупость, которую я сдѣлалъ.

И такъ, я ждалъ и не сомнѣвался, какъ раздался звонокъ. Я слышалъ, какъ неторопливыми шагами прошла по корридорчику кухарка и молча, точь въ точь какъ и давеча меня, впустила вошедшихъ. Это были двѣ дамы и обѣ громко говорили, но каково же было мое изумленiе, когда я, по голосу, узналъ въ одной Татьяну Павловну, а въ другой  именно ту женщину, которую всего менѣе приготовленъ былъ теперь встрѣтить, да еще при такой обстановкѣ! Ошибаться я не могъ, я слышалъ этотъ звучный, сильный, металлическiй голосъ вчера, правда, всего три минуты, но онъ остался въ моей душѣ. Да, это была «вчерашняя женщина». Что мнѣ было дѣлать? Я вовсе не читателю задаю этотъ вопросъ, я только представляю себѣ эту тогдашнюю минуту, и совершенно не въ силахъ даже и теперь объяснить, какимъ образомъ случилось, что я вдругъ бросился за занавѣску и очутился въ спальнѣ Татьяны Павловны. Короче, я спрятался и едва успѣлъ вскочить, какъ онѣ вошли. Почему я не пошелъ къ нимъ на встрѣчу, а спрятался  не знаю; все случилось нечаянно, въ высшей степени безотчетно.

Вскочивъ въ спальню и наткнувшись на кровать, я тотчасъ замѣтилъ, что есть дверь изъ спальни въ кухню, стало–быть, былъ исходъ изъ бѣды и можно было убѣжать совсѣмъ, но  о ужасъ!  дверь была заперта на замокъ, а въ щелкѣ ключа не было. Въ отчаянiи, я опустился на кровать; мнѣ ясно представилось, что, стало быть, я теперь буду подслушивать, а уже по


403

первымъ фразамъ, по первымъ звукамъ разговора, я догадался, что разговоръ ихъ секретный и щекотливый. О, конечно, честный и благородный человѣкъ долженъ былъ встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: «Я здѣсь, подождите!» и, не смотря на смѣшное положенiе свое, пройти мимо; но я не всталъ и не вышелъ; не посмѣлъ, подлѣйшимъ образомъ струсилъ.

 Милая вы моя, Катерина Николаевна, глубоко вы меня огорчаете, умоляла Татьяна Павловна:  успокойтесь вы разъ на всегда, не къ вашему это даже характеру. Вездѣ, гдѣ вы, тамъ и радость, и вдругъ теперь... Да ужь въ меня–то вы, я думаю, продолжаете вѣрить: вѣдь знаете, какъ я вамъ предана. Вѣдь ужь не меньше, какъ и Андрею Петровичу, къ которому опять–таки вѣчной преданности моей не скрываю... Ну, такъ повѣрьте же мнѣ, честью клянусь вамъ, нѣтъ этого документа въ рукахъ у него, а, можетъ быть, и совсѣмъ ни у кого нѣтъ; да и не способенъ онъ на такiя пронырства, грѣхъ вамъ и подозрѣвать. Сами вы оба только сочинили себѣ эту вражду...

 Документъ есть, а онъ способенъ на все. И чтожь, вхожу вчера и первая встрѣча  ce petit espion, котораго онъ князю навязалъ.

 Эхъ, ce petit espion. Во первыхъ, вовсе и не espion, потому что это я, я его настояла къ князю помѣстить, а то онъ въ Москвѣ помѣшался–бы или померъ съ голоду,  вотъ какъ его атестовали оттуда; и главное, этотъ грубый мальчишка даже совсѣмъ дурачокъ, гдѣ ему быть шпiономъ?

 Да, какой–то дурачокъ, что впрочемъ не мѣшаетъ ему стать мерзавцемъ. Я только была въ досадѣ, а то–бы умерла вчера со смѣху: поблѣднѣлъ, подбѣжалъ, расшаркивается, по французски заговорилъ. А въ Москвѣ Марья Ивановна меня о немъ, какъ о генiи, увѣряла. Что несчастное письмо это цѣло и гдѣ–то находится въ самомъ опасномъ мѣстѣ  это я, главное, по лицу этой Марьи Ивановны заключила.

 Красавица вы моя! Да вѣдь вы сами же говорите, что у ней нѣтъ ничего!

 То–то и есть, что есть: она только лжетъ, и какая это, я вамъ скажу, искусница! Еще до Москвы у меня все еще оставалась надежда, что не осталось никакихъ бумагъ, но тутъ, тутъ...

 Ахъ, милая, напротивъ, это, говорятъ, доброе и разсудительное существо, ее покойникъ выше всѣхъ своихъ племянницъ цѣнилъ. Правда, я ее не такъ знаю, но  вы бы ее обольстили, моя красавица! Вѣдь побѣдить вамъ ничего не стоитъ, вѣдь я же старуха  вотъ влюблена же въ васъ и сейчасъ васъ цѣловать примусь... Ну, что–бы стоило вамъ ее обольстить!


404

 Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, въ восторгъ даже ее привела, да хитра ужь и она очень... Нѣтъ, тутъ цѣлый характеръ, и особый, московскiй... И представьте, посовѣтовала мнѣ обратиться къ одному здѣшнему Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось–дескать, онъ что знаетъ. О Крафтѣ этомъ я уже имѣю понятiе и даже мелькомъ помню его; но какъ сказала она мнѣ про этого Крафта, тутъ только я и увѣрилась, что ей не просто неизвѣстно, а что она лжетъ и все знаетъ.

 Да почему–же, почему–же? А вѣдь пожалуй, что и можно–бы у него справиться! Этотъ нѣмецъ, Крафтъ, не болтунъ, и, я помню, пречестный  право распросить–бы его! Только его, кажется, теперь въ Петербургѣ нѣтъ....

 О, вернулся еще вчера, я сейчасъ у него была... Я именно и пришла къ вамъ въ такой тревогѣ, у меня руки–ноги дрожатъ, я хотѣла васъ попросить, ангелъ мой, Татьяна Павловна, такъ какъ вы всѣхъ знаете, нельзя–ли узнать хоть въ бумагахъ его, потому что непремѣнно теперь отъ него остались бумаги, такъ къ кому–жь они теперь отъ него пойдутъ? Пожалуй, опять въ чьи–нибудь опасныя руки попадутъ? Я вашего совѣта прибѣжала спросить.

 Да про какiя вы это бумаги? не понимала Татьяна Павловна:  да вѣдь вы же говорите, что сейчасъ сами были у Крафта?

 Была, была, сейчасъ была, да онъ застрѣлился! Вчера еще вечеромъ.

Я вскочилъ съ кровати. Я могъ высидѣть, когда меня называли шпiономъ и идiотомъ; и чѣмъ дальше онѣ уходили въ своемъ разговорѣ, тѣмъ менѣе мнѣ казалось возможнымъ появиться. Это было–бы невообразимо! Я рѣшилъ въ душѣ высидѣть, замирая, пока Татьяна Павловна выпроводитъ гостью,  (если на мое счастье сама не войдетъ раньше зачѣмъ–нибудь въ спальню),  а потомъ, какъ уйдетъ Ахмакова,  пусть тогда мы хоть подеремся съ Татьяной Павловной!... Но вдругъ теперь, когда я, услышавъ о Крафтѣ, вскочилъ съ кровати, меня всего обхватило, какъ судорогой. Не думая ни о чемъ, не разсуждая и не воображая, я шагнулъ, поднялъ портьеру и очутился передъ ними обѣими. Еще было достаточно свѣтло для того, чтобъ меня разглядѣть, блѣднаго и дрожащаго... Обѣ вскрикнули. Да какъ и не вскрикнуть?

 Крафтъ? пробормоталъ я обращаясь къ Ахмаковой:  застрѣлился? Вчера? На закатѣ солнца?

 Гдѣ ты былъ? Откуда ты? взвизгнула Татьяна Павловна и буквально вцѣпилась мнѣ въ плечо:  ты шпiонилъ? Ты подслушивалъ?


405

 Что я вамъ сейчасъ говорила? встала съ дивана Катерина Николаевна, указывая ей на меня.

Я вышелъ изъ себя.

 Ложь, вздоръ! прервалъ я ее неистово:  вы сейчасъ называли меня шпiономъ, о Боже! Стоитъ–ли не только шпiонить, но даже и жить на свѣтѣ подлѣ такихъ, какъ вы! Великодушный человѣкъ кончаетъ самоубiйствомъ, Крафтъ застрѣлился  изъ–за идеи, изъ–за Гекубы... Впрочемъ, гдѣ вамъ знать про Гекубу!... А тутъ  живи между вашихъ интригъ, валандайся около вашей лжи, обмановъ, подкоповъ.... Довольно!

 Дайте ему въ щеку! Дайте ему въ щеку! прокричала Татьяна Павловна, а такъ какъ Катерина Николаевна хоть и смотрѣла на меня (я помню все до черточки), не сводя глазъ, но не двигалась съ мѣста, то Татьяна Павловна, еще мгновенiе, и навѣрно–бы сама исполнила свой совѣтъ, такъ что я невольно поднялъ руку, чтобъ защитить лицо; вотъ изъ–за этого–то движенiя ей и показалось, что я самъ замахиваюсь.

 Ну, ударь, ударь! Докажи, что хамъ отъ роду: ты сильнѣе женщинъ, чего–жь церемониться!

 Довольно клеветы, довольно! закричалъ я.  Никогда я не поднималъ руки на женщину! Безстыдница вы, Татьяна Павловна, вы всегда меня презирали. О, съ людьми надо обращаться не уважая ихъ! Вы смѣетесь, Катерина Николаевна, вѣроятно надъ моей фигурой; да, Богъ не далъ мнѣ фигуры, какъ у вашихъ адъютантовъ. И однако же я чувствую себя не униженнымъ передъ вами, а, напротивъ, возвышеннымъ... Ну, все равно, какъ бы ни выразиться, но только я не виноватъ! Я попалъ сюда нечаянно, Татьяна Павловна: виновата одна ваша чухонка, или, лучше сказать, ваше къ ней пристрастiе: зачѣмъ она мнѣ на мой вопросъ не отвѣтила, и прямо меня сюда привела? А потомъ, согласитесь сами, выскочить изъ спальни женщины мнѣ уже показалось до того монстрюознымъ, что я рѣшился скорѣе молча выносить ваши плевки, но не показываться... Вы опять смѣетесь, Катерина Николаевна?

 Пошелъ вонъ, пошелъ вонъ, иди вонъ! прокричала Татьяна Павловна, почти толкая меня.  Не считайте ни во что его вранье, Катерина Николаевна: я вамъ сказала, что оттуда его за помѣшаннаго атестовали!

 За помѣшаннаго? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Все равно, довольно. Катерина Николаевна! клянусь вамъ всѣмъ что есть святаго, разговоръ этотъ и все, что я слышалъ, останется между нами... Чѣмъ я виноватъ, что узналъ ваши секреты? Тѣмъ болѣе, что я кончаю мои занятiя съ вашимъ отцомъ завтра же,


406

такъ что на счетъ документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны!

 Что это... Про какой документъ говорите вы? смутилась Катерина Николаевна, и даже до того, что поблѣднѣла, или, можетъ быть, такъ мнѣ показалось. Я понялъ, что слишкомъ уже много сказалъ.

Я быстро вышелъ; онѣ молча проводили меня глазами и въ высшей степени удивленiе было въ ихъ взглядѣ. Однимъ словомъ, я задалъ загадку...

Глава девятая.

I.

Я спѣшилъ домой и  чудное дѣло  я былъ очень доволенъ собою. Такъ, конечно, не говорятъ съ женщинами, да еще съ такими женщинами,  вѣрнѣе сказать съ такою женщиной, потому что Татьяну Павловну я не считалъ. Можетъ быть никакъ нельзя сказать въ лицо женщинѣ такого разряда: «наплевать на ваши интриги», но я сказалъ это и былъ именно этимъ–то и доволенъ. Не говоря о другомъ, я, по крайней мѣрѣ, былъ увѣренъ, что этимъ тономъ затеръ все смѣшное, бывшее въ моемъ положенiи. Но очень много думать объ этомъ было мнѣ некогда: у меня въ головѣ сидѣлъ Крафтъ. Не то, чтобъ онъ меня такъ ужь очень мучилъ, но все–таки я былъ потрясенъ до основанiя, и даже до того, что обыкновенное человѣческое чувство нѣкотораго удовольствiя при чужомъ несчастiи, т. е. когда кто сломаетъ ногу, потеряетъ честь, лишится любимаго существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлаго удовлетворенiя безслѣдно уступило во мнѣ другому, чрезвычайно цѣльному ощущенiю, именно горю: сожалѣнiю о Крафтѣ, то есть сожалѣнiю–ли не знаю, но какому–то весьма сильному и доброму чувству. И этимъ я былъ тоже доволенъ. Удивительно, какъ много постороннихъ мыслей способно мелькнуть въ умѣ именно, когда весь потрясенъ какимъ нибудь колоссальнымъ извѣстiемъ, которое, по настоящему, должно бы было, кажется, задавить другiя чувства и разогнать всѣ постороннiя мысли, особенно мелкiя; а мелкiя–то напротивъ и лѣзутъ. Помню еще, что меня всего охватила мало по малу довольно чувствительная нервная дрожь, которая и продолжалась нѣсколько минутъ, и даже все время, пока я былъ дома и объяснялся съ Версиловымъ.

Объяснѣнiе это послѣдовало при странныхъ и необыкновенныхъ


407

обстоятельствахъ. Я уже упоминалъ, что мы жили въ особомъ флигелѣ на дворѣ; эта квартира была помѣчена тринадцатымъ номеромъ. Еще не войдя въ ворота, я услышалъ женскiй голосъ, спрашивавшiй у кого–то громко, съ нетерпѣнiемъ и раздраженiемъ: «гдѣ квартира № 13?» Это спрашивала дама, тутъ же близь воротъ, отворивъ дверь въ мелочную лавочку; но ей тамъ, кажется, ничего не отвѣтили, или даже прогнали, и она сходила съ крылечка внизъ, съ надрывомъ и злобой:

 Да гдѣ же здѣсь дворникъ? прокричала она, топнувъ ногой. Я давно уже узналъ этотъ голосъ.

 Я иду въ квартиру № 13, подошелъ я къ ней:  кого угодно?

 Я уже цѣлый часъ ищу дворника, у всѣхъ спрашиваю, по всѣмъ лѣстницамъ взбиралась.

 Это на дворѣ. Вы меня не узнаете?

Но она уже узнала меня.

 Вамъ Версилова; вы имѣете до него дѣло, и я тоже, продолжалъ я:  я пришелъ съ нимъ распроститься на вѣки. Пойдемте.

 Вы его сынъ?

 Это ничего не значитъ. Впрочемъ, положимъ, что сынъ. Хотя я Долгорукiй. Я незаконнорожденный. У этого господина бездна незаконнорожденныхъ дѣтей. Когда требуютъ совѣсть и честь, и родной сынъ уходитъ изъ дому. Это еще въ библiи. Къ тому же онъ получилъ наслѣдство, а я не хочу раздѣлять его, и иду съ трудами рукъ моихъ. Когда надо, великодушный жертвуетъ даже жизнью; Крафтъ застрѣлился, Крафтъ, изъ за идеи, представьте, молодой человѣкъ, подавалъ надежды... Сюда, сюда! Мы въ отдѣльномъ флигелѣ. А это еще въ библiи дѣти отъ отцовъ уходятъ и свое гнѣздо основываютъ... Коли идея влечетъ... Коли есть идея! Идея главное, въ идеѣ все!...

Я ей болталъ въ этомъ родѣ все время, пока мы взбирались къ намъ. Читатель, вѣроятно, замѣчаетъ, что я себя не очень щажу и отлично, гдѣ надо, аттестую: я хочу выучиться говорить правду. Версиловъ былъ дома. Я вошелъ не сбросивъ пальто, она тоже. Одѣта она была ужасно жидко: на темномъ платьишкѣ болтался сверху лоскуточекъ чего–то, долженствовавшiй изображать плащь или мантилью; на головѣ у ней была старая, облупленная шляпка–матроска, очень ее некрасившая. Когда мы вошли въ залу, мать сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ за работой, а сестра вышла поглядѣть изъ своей комнаты и остановилась въ дверяхъ. Версиловъ, по обыкновенiю, ничего не дѣлалъ и поднялся намъ на встрѣчу; онъ уставился на меня строгимъ, вопросительнымъ взглядомъ.

 Я тутъ ни при чемъ, поспѣшилъ я отмахнуться и сталъ


408

въ сторонкѣ:  я встрѣтилъ эту особу лишь у воротъ; она васъ розыскивала и никто не могъ ей указать. Я же по своему собственному дѣлу, которое буду имѣть удовольствiе объяснить послѣ нихъ...

Версиловъ все–таки продолжалъ меня любопытно разглядывать.

 Позвольте, нетерпѣливо начала дѣвушка. Версиловъ обратился къ ней.

 Я долго думала, почему вамъ вздумалось оставить у меня вчера деньги... Я... однимъ словомъ... Вотъ ваши деньги! почти взвизгнула она, какъ давеча и бросила пачку кредитокъ на столъ,  я васъ въ адресномъ столѣ должна была розыскивать, а то бы раньше принесла. Слушайте, вы! повернулась она вдругъ къ матери, которая вся поблѣднѣла:  я не хочу васъ оскорблять, вы имѣете честный видъ и, можетъ быть, это даже ваша дочь. Я не знаю, жена ли вы ему, но знайте, что этотъ господинъ вырѣзаетъ газетныя объявленiя, гдѣ на послѣднiя деньги публикуются гувернантки и учительницы, и ходитъ по этимъ несчастнымъ, отыскивая безчестной поживы и втягивая ихъ въ бѣду деньгами. Я не понимаю, кàкъ я могла взять отъ него вчера деньги: онъ имѣлъ такой честный видъ!... Прочь! Ни одного слова! Вы негодяй, милостивый государь! Еслибъ вы даже были и съ честными намѣренiями, то я не хочу вашей милостыни. Ни слова, ни слова! О, какъ я рада, что обличила васъ теперь передъ вашими женщинами! Будьте вы прокляты!

Она быстро выбѣжала, но съ порога повернулась на одно мгновенiе, чтобъ только крикнуть:

 Вы, говорятъ, наслѣдство получили!

И затѣмъ исчезла какъ тѣнь. Напоминаю еще разъ: это была изступленная. Версиловъ былъ глубоко пораженъ; онъ стоялъ какъ–бы задумавшись и что–то соображая; наконецъ вдругъ повернулся ко мнѣ:

 Ты ее совсѣмъ не знаешь?

 Случайно давеча видѣлъ, какъ она бѣсновалась въ корридорѣ у Васина, визжала и проклинала васъ; но въ разговоры не вступалъ и ничего не знаю, а теперь встрѣтилъ у воротъ. Вѣроятно, это та самая, вчерашняя учительница, «дающая уроки изъ ариѳметики»?

 Это та самая. Разъ въ жизни сдѣлалъ доброе дѣло и... А, впрочемъ, что у тебя?

 Вотъ это письмо, отвѣтилъ я. Объяснять считаю ненужнымъ: оно идетъ отъ Крафта, а тому досталось отъ покойнаго Андроникова. По содержанiю узнаете. Прибавлю, что никто въ цѣломъ мiрѣ не знаетъ теперь объ этомъ письмѣ, кромѣ меня,


409

потому что Крафтъ, передавъ мнѣ вчера это письмо, только что я вышелъ отъ него, застрѣлился...

Пока я говорилъ, запыхавшись и торопясь, онъ взялъ письмо въ руки и, держа его въ лѣвой рукѣ на отлетѣ, внимательно слѣдилъ за мной. Когда я объявилъ о самоубiйствѣ Крафта, я съ особымъ вниманiемъ всмотрѣлся въ его лицо, чтобъ увидѣть эфектъ. И что–же? Извѣстiе не произвело ни малѣйшаго впечатлѣнiя: даже хоть бы брови поднялъ. Напротивъ, видя, что я остановился, вытащилъ свой лорнетъ, никогда не оставлявшiй его и висѣвшiй на черной лентѣ, поднесъ письмо къ свѣчкѣ и, взглянувъ на подпись, пристально сталъ разбирать его. Не могу выразить, какъ я былъ даже обиженъ этимъ высокомѣрнымъ безчувствiемъ. Онъ очень хорошо долженъ былъ знать Крафта; къ тому же все–таки такое необыкновенное извѣстiе! Наконецъ, мнѣ, натурально хотѣлось, чтобъ оно производило эфектъ. Подождавъ съ полминуты и зная, что письмо длинно, я повернулся и вышелъ. Чемоданъ мой былъ давно готовъ, оставалось упрятать лишь нѣсколько вещей въ узелъ. Я думалъ о матери и что такъ и не подошелъ къ ней. Черезъ десять минутъ, когда уже я былъ совсѣмъ готовъ и хотѣлъ идти за извощикомъ, вошла въ мою свѣтелку сестра.

 Вотъ мàма посылаетъ тебѣ твои шестьдесятъ рублей и опять проситъ извинить ее за то, что сказала про нихъ Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты далъ вчера за содержанiе свое пятьдесятъ; мàма говоритъ, что больше тридцати съ тебя никакъ нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей посылаетъ сдачи.

 Ну, и спасибо, если только она говоритъ правду: Прощай, сестра, ѣду!

 Куда ты теперь?

 Пока на постоялый дворъ, чтобъ только не ночевать въ этомъ домѣ. Скажи мамѣ, что я люблю ее.

 Она это знаетъ. Она знаетъ, что ты и Андрея Петровича тоже любишь. Какъ тебѣ не стыдно, что ты эту несчастную привелъ!

 Клянусь тебѣ, не я; я ее у воротъ встрѣтилъ.

 Нѣтъ, это ты привелъ.

 Увѣряю тебя...

 Подумай, спроси себя и увидишь, что и ты былъ причиною.

 Я только очень радъ былъ, что осрамили Версилова. Вообрази, у него грудной ребенокъ отъ Лидiи Ахмаковой... впрочемъ, чтожь я тебѣ говорю...


410

 У него? Грудной ребенокъ? Но это не его ребенокъ! Откуда ты слышалъ такую неправду?

 Ну, гдѣ тебѣ знать.

 Мнѣ–то не знать? Да я же и нянчила этого ребенка въ Лугѣ. Слушай, братъ: я давно вижу, что ты совсѣмъ ни про что не знаешь, а, между тѣмъ, оскорбляешь Андрея Петровича  ну, и маму тоже.

 Если онъ правъ, то я буду виноватъ, вотъ и все, а васъ я не меньше люблю. Отчего ты такъ покраснѣла, сестра? Ну вотъ еще пуще теперь! Ну, хорошо, а все–таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову въ Эмсѣ. Если Версиловъ былъ правъ съ Ахмаковой, такъ тѣмъ паче.

 Братъ, опомнись что ты!

 Благо въ судѣ теперь дѣло кончено... Ну вотъ теперь поблѣднѣла.

 Да князь и не пойдетъ съ тобой, улыбнулась сквозь испугъ блѣдною улыбкой Лиза.

 Тогда я публично осрамлю его. Что съ тобой Лиза?

Она до того поблѣднѣла, что не могла стоять на ногахъ и опустилась на диванъ.

 Лиза! послышался снизу зовъ матери.

Она оправилась и встала; она ласково мнѣ улыбалась.

 Братъ, оставь эти пустяки или пережди до времени, пока многое узнаешь: ты ужасно какъ мало знаешь.

 Я буду помнить, Лиза, что ты поблѣднѣла, когда услышала, что я пойду на дуэль.

 Да, да, вспомни и объ этомъ, улыбнулась она еще разъ на прощанье, и сошла внизъ.

Я призвалъ извощика и, съ его помощью, вытащилъ изъ квартиры мои вещи. Никто изъ домашнихъ не противорѣчилъ мнѣ и не остановилъ меня. Я не зашелъ проститься съ матерью, чтобъ не встрѣтиться съ Версиловымъ. Когда я уже усѣлся на извозчика, у меня вдругъ мелькнула мысль:

 На Фонтанку, къ Семеновскому мосту, скомандовалъ я внезапно и отправился опять къ Васину.

II.

Мнѣ вдругъ подумалось, что Васинъ уже знаетъ о Крафтѣ и, можетъ быть, во сто разъ больше меня; точно такъ и вышло. Васинъ тотчасъ же и обязательно мнѣ сообщилъ всѣ подробности безъ большаго, впрочемъ, жару; я заключилъ, что онъ утомился, да и впрямь такъ было. Онъ самъ былъ утромъ у Крафта. Крафтъ


411

застрѣлился изъ револьвера (изъ того самаго) вчера, уже въ полныя сумерки, что явствовало изъ его дневника. Послѣдняя отмѣтка сдѣлана была въ дневникѣ передъ самымъ выстрѣломъ, и онъ замѣчаетъ въ ней, что пишетъ почти въ темнотѣ, едва разбирая буквы; свѣчку же зажечь не хочетъ, боясь оставить послѣ себя пожаръ. «А зажечь, чтобъ предъ выстрѣломъ опять потушить, какъ и жизнь мою, не хочу»  странно прибавилъ онъ чуть не въ послѣдней строчкѣ. Этотъ предсмертный дневникъ свой онъ затѣялъ еще третьяго дня, только–что воротился въ Петербургъ, еще до визита къ Дергачеву; послѣ же моего ухода вписывалъ въ него каждыя четверть часа; самыя же послѣднiя три–четыре замѣтки записывалъ въ каждыя пять минутъ. Я громко удивился тому, что Васинъ, имѣя этотъ дневникъ столько времени передъ глазами (ему дали прочитать его), не снялъ копiи, тѣмъ болѣе; что было не болѣе листа кругомъ и замѣтки все короткiя,  «хотя бы послѣднюю–то страничку!» Васинъ съ улыбкою замѣтилъ мнѣ, что онъ и такъ помнитъ, притомъ: замѣтки безъ всякой системы, о всемъ, что на умъ взбредетъ. Я сталъ–было убѣждать, что это–то въ данномъ случаѣ и драгоцѣнно, но бросилъ и сталъ приставать, чтобъ онъ что нибудь припомнилъ, и онъ припомнилъ нѣсколько строкъ, примѣрно за часъ до выстрѣла, о томъ «что его знобитъ;» «что онъ, чтобы согрѣться, думалъ–было выпить рюмку, но мысль, что отъ этого, пожалуй, сильнѣе кровоизлiянiе  остановила его.» Все почти въ этомъ родѣ, заключилъ Васинъ.

 И это вы называете пустяками! воскликнулъ я.

 Гдѣ же я называлъ? Я только не снялъ копiи. Но хоть и не пустяки, а дневникъ, дѣйствительно, довольно обыкновенный, или, вѣрнѣе, естественный, то есть именно такой, какой долженъ быть въ этомъ случаѣ...

 Но вѣдь послѣднiя мысли, послѣднiя мысли!

 Послѣднiя мысли иногда бываютъ чрезвычайно ничтожны. Одинъ такой же самоубiйца именно жалуется въ такомъ же своемъ дневникѣ, что въ такой важный часъ, хоть бы одна «высшая мысль» посѣтила его, а, напротивъ, все такiя мелкiя и пустыя.

 И о томъ, что знобитъ, тоже пустая мысль?

 То есть вы собственно про ознобъ или про кровоизлiянiе? Между тѣмъ, фактъ извѣстенъ, что очень многiе изъ тѣхъ, которые въ силахъ думать о своей предстоящей смерти, самовольной или нѣтъ, весьма часто наклонны заботиться о благообразiи вида въ какомъ останется ихъ трупъ. Въ этомъ смыслѣ и Крафтъ побоялся излишняго кровоизлiянiя.


412

 Я не знаю, извѣстенъ ли этотъ фактъ... и такъ ли это, пробормоталъ я:  но я удивляюсь, что вы считаете это все такъ естественнымъ, а между тѣмъ, давно ли Крафтъ говорилъ, волновался, сидѣлъ между нами? Неужто вамъ хоть не жаль его?

 О, конечно жалко, и это совсѣмъ другое дѣло; но, во всякомъ случаѣ, самъ Крафтъ изобразилъ смерть свою въ видѣ логическаго вывода. Оказывается, что все, что говорили вчера у Дергачева о немъ, справедливо: послѣ него осталась вотъ этакая тетрадь ученыхъ выводовъ о томъ, что русскiе  порода людей второстепенная, на основанiи френологiи, кранiологiи и даже математики, и что, стало–быть, въ качествѣ русскаго, совсѣмъ не стоитъ жить. Если хотите, тутъ характернѣе всего то, что можно сдѣлать логическiй выводъ какой угодно; но взять и застрѣлиться вслѣдствiе вывода  это, конечно, не всегда бываетъ.

 По крайней мѣрѣ, надобно отдать честь характеру.

 Можетъ быть и не одному этому, уклончиво замѣтилъ Васинъ, но ясно, что онъ подразумѣвалъ глупость или слабость разсудка. Меня все это раздражало.

 Вы сами говорили вчера про чувства, Васинъ.

 Не отрицаю и теперь; но въ виду совершившагося факта что–то до того представляется въ немъ грубо–ошибочнымъ, что суровый взглядъ на дѣло, по неволѣ какъ–то вытѣсняетъ даже и самую жалость.

 Знаете что: я по вашимъ глазамъ еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и чтобы не слышать хулы, положилъ не добиваться вашего мнѣнiя; но вы его сами высказали и я поневолѣ принужденъ согласиться съ вами: а, между тѣмъ, я недоволенъ вами! Мнѣ жаль Крафта.

 Знаете, мы далеко зашли...

 Да, да, перебилъ я:  но утѣшительно, по крайней мѣрѣ, то, что всегда, почти въ такихъ случаяхъ, оставшiеся въ живыхъ, судьи покойнаго, могутъ сказать про себя: «хоть и застрѣлился человѣкъ, достойный всякаго сожалѣнiя и снисхожденiя, но все же остались мы, а, стало–быть, тужить много нечего».

 Да, разумѣется, если съ такой точки... Ахъ, да вы, кажется, пошутили! И преумно. Я въ это время пью чай и сейчасъ прикажу: вы, вѣроятно, сдѣлаете компанiю.

И онъ вышелъ, обмѣривъ глазами мой чемоданъ и узелъ.

Мнѣ, дѣйствительно, захотѣлось–было сказать что–нибудь по–злѣе, въ отместку за Крафта; я и сказалъ какъ удалось; но любопытно, что онъ принялъ–было сначала мою мысль о томъ, что «остались такiе, какъ мы», за серьезную. Но такъ или нѣтъ, а все–таки онъ во всемъ былъ правѣе меня, даже въ чувствахъ.


413

Сознался я въ этомъ безъ всякаго неудовольствiя, но рѣшительно почувствовалъ, что не люблю его.

Когда внесли чай, я объяснилъ ему, что попрошу его гостепрiимства всего только на одну ночь, и что если нельзя, то пусть скажетъ, и я переѣду на постоялый дворъ. Затѣмъ вкратцѣ изложилъ мои причины, выставивъ прямо и просто, что поссорился съ Версиловымъ окончательно, не вдаваясь при этомъ въ подробности. Васинъ выслушалъ внимательно, но безо всякаго волненiя. Вообще, онъ отвѣчалъ только на вопросы, хотя отвѣчалъ радушно и въ достаточной полнотѣ. Про письмо же, съ которымъ я приходилъ къ нему давеча просить совѣта,  я совсѣмъ умолчалъ; а давешнее посѣщенiе мое объяснилъ, какъ простой визитъ. Давъ слово Версилову, что письмо это, кромѣ меня, никому не будетъ извѣстно, я почелъ уже себя не вправѣ объявлять о немъ кому–бы то ни было. Мнѣ особенно почему–то противно стало сообщать о иныхъ дѣлахъ Васину. О иныхъ, но не о другихъ: мнѣ все–таки удалось заинтересовать его разсказами о давешнихъ сценахъ въ корридорѣ и у сосѣдокъ, кончившихся въ квартирѣ Версилова. Онъ выслушалъ чрезвычайно внимательно, особенно о Стебельковѣ. О томъ, какъ Стебельковъ разспрашивалъ про Дергачева, онъ заставилъ повторить два раза и даже задумался; впрочемъ, все–таки подъ конецъ усмѣхнулся. Мнѣ вдругъ въ это мгновенiе показалось, что Васина ничто и никогда не можетъ поставить въ затрудненiе; впрочемъ, первая мысль объ этомъ, я помню, представиласъ мнѣ въ весьма лестной для него формѣ.

 Вообще, я не могъ многаго извлечь изъ того, что говорилъ господинъ Стебельковъ, заключилъ я о Стебельковѣ:  онъ какъ–то сбивчиво говоритъ... и какъ–будто въ немъ что–то такое легкомысленное...

Васинъ тотчасъ же сдѣлалъ серьезный видъ.

 Онъ, дѣйствительно, даромъ слова не владѣетъ, но только съ перваго взгляда; ему удавалось дѣлать чрезвычайно мѣткiя замѣчанiя; и вообще  это болѣе люди дѣла, аферы, чѣмъ обобщающей мысли; ихъ надо съ этой точки судить...

Точь въ точь какъ я угадалъ давеча.

 Однакожь, онъ ужасно набунтовалъ у вашихъ сосѣдокъ и, Богъ знаетъ, чѣмъ–бы могло кончиться.

Объ сосѣдкахъ Васинъ сообщилъ, что живутъ онѣ здѣсь недѣли съ три, и откуда–то прiѣхали изъ провинцiи; что комнатка у нихъ чрезвычайно маленькая и, по всему видно, что онѣ очень бѣдны, что онѣ сидятъ и чего–то ждутъ. Онъ не зналъ, что молодая публиковалась въ газетахъ какъ учительница, но слышалъ,


414

что къ нимъ приходилъ Версиловъ; это было въ его отсутствiе, а ему передала хозяйка. Сосѣдки, напротивъ, всѣхъ чуждаются и даже самой хозяйки. Въ послѣднiе самые дни и онъ сталъ замѣчать, что у нихъ, дѣйствительно, что–то неладно, но такихъ сценъ, какъ сегодня, не было. Всѣ эти наши толки о сосѣдкахъ, я припоминаю въ виду послѣдствiй; у самихъ же сосѣдокъ за дверью въ это время царствовала мертвая тишина. Съ особеннымъ интересомъ выслушалъ Васинъ, что Стебельковъ предполагалъ необходимымъ поговорить на счетъ сосѣдокъ съ хозяйкой и что повторилъ два раза: «Вотъ увидите, вотъ увидите!» И увидите, прибавилъ Васинъ:  что ему пришло это въ голову не даромъ; у него, на этотъ счетъ, презоркiй взглядъ.

 Что–жь, по вашему, посовѣтовать хозяйкѣ ихъ выгнать?

 Нѣтъ, я не про то, чтобъ выгнать, а чтобы не вышло какой исторiи... Впрочемъ, всѣ этакiя исторiи, такъ или этакъ, но кончаются... Оставимъ это.

На счетъ же посѣщенiя сосѣдокъ Версиловымъ, онъ рѣшительно отказался дать заключенiе.

 Все можетъ быть; человѣкъ почувствовалъ въ карманѣ у себя деньги... Впрочемъ, вѣроятно и то, что онъ просто подалъ милостыню; это  въ его преданiяхъ, а, можетъ быть, и въ наклонностяхъ.

Я разсказалъ, что Стебельковъ болталъ давеча про «груднаго ребенка».

 Стебельковъ, въ этомъ случаѣ, совершенно ошибается, съ особенною серьезностью и съ особеннымъ ударенiемъ произнесъ Васинъ (и это я слишкомъ запомнилъ).  Стебельковъ, продолжалъ онъ:  слишкомъ ввѣряется иногда своему практическому здравомыслiю, а потому и спѣшитъ сдѣлать выводъ сообразно съ своей логикой, нерѣдко весьма проницательной; между тѣмъ, происшествiе можетъ имѣть на дѣлѣ гораздо болѣе фантастическiй и неожиданный колоритъ, взявъ во вниманiе дѣйствующихъ лицъ. Такъ случилось и тутъ: зная дѣло отчасти, онъ заключилъ, что ребенокъ принадлежитъ Версилову; и, однако, ребенокъ не отъ Версилова.

Я присталъ къ нему, и вотъ что узналъ къ большому моему удивленiю: ребенокъ былъ отъ князя Сергѣя Сокольскаго. Лидiя Ахмакова, вслѣдствiе ли болѣзни или просто по фантастичности характера, дѣйствовала иногда какъ помѣшанная. Она увлеклась княземъ еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ея любовь», выразился Васинъ. Связь продолжалась мгновенiе: они, какъ уже извѣстно, поссорились, и Лидiя прогнала отъ себя князя, «чему, кажется, тотъ былъ радъ». Это была очень странная


415

дѣвушка, прибавилъ Васинъ:  очень, очень даже, можетъ быть, что она не всегда была въ совершенномъ разсудкѣ. Но уѣзжая въ Парижъ, князь совсѣмъ не зналъ, въ какомъ положенiи оставилъ свою жертву, не зналъ до самаго конца, до своего возвращенiя. Версиловъ, сдѣлавшись другомъ молодой особы, предложилъ бракъ съ собой именно въ виду обозначившагося обстоятельства (котораго, кажется, и родители не подозрѣвали почти до конца). Влюбленная дѣвушка была въ восторгѣ, и въ предложенiи Версилова «видѣла не одно только его самопожертвованiе», которое тоже, впрочемъ, цѣнила. «Впрочемъ, ужь, конечно, онъ съумѣлъ это сдѣлать», прибавилъ Васинъ. Ребенокъ (дѣвочка) родился за мѣсяцъ или за шесть недѣль раньше сроку, былъ помѣщенъ гдѣ–то въ Германiи же, но потомъ Версиловымъ взятъ обратно и теперь гдѣ–то въ Россiи, можетъ быть, въ Петербургѣ.

 А фосфорныя спички?

 Про это я ничего не знаю, заключилъ Васинъ.  Лидiя Ахмакова умерла недѣли двѣ спустя послѣ своего разрѣшенiя: что тутъ случилось  не знаю. Князь, только лишь возвратясь изъ Парижа, узналъ, что былъ ребенокъ, и, кажется, сначала не повѣрилъ, что отъ него... Вообще, эту исторiю со всѣхъ сторонъ держатъ въ секретѣ даже до сихъ поръ.

 Но каковъ же этотъ князь! вскричалъ я въ негодованiи.  Каковъ поступокъ съ больной дѣвушкой!

 Она не была тогда еще такъ больна... Притомъ она сама прогнала его... Правда, онъ, можетъ быть, излишне поспѣшилъ воспользоваться своей отставкой.

 Вы оправдываете такого подлеца?

 Нѣтъ, я только не называю его подлецомъ. Тутъ много другого, кромѣ прямой подлости. Вообще, это дѣло довольно обыкновенное.

 Скажите, Васинъ, вы знали его коротко? Мнѣ особенно хотѣлось бы довѣриться вашему мнѣнiю, въ виду одного очень касающагося меня обстоятельства.

Но тутъ Васинъ отвѣчалъ какъ–то слишкомъ ужь сдержанно. Князя онъ зналъ, но при какихъ обстоятельствахъ съ нимъ познакомился  съ видимымъ намѣренiемъ умолчалъ. Далѣе сообщилъ, что по характеру своему онъ достоинъ нѣкотораго снисхожденiя. «Онъ полонъ честныхъ наклонностей и впечатлителенъ, но не обладаетъ ни разсудкомъ, ни силою воли, чтобы достаточно управлять своими желанiями». Это  человѣкъ необразованный; множество идей и явленiй ему не по силамъ, а, между тѣмъ, онъ на нихъ бросается. Онъ, напримѣръ, будетъ вамъ


416

навязчиво утверждать въ такомъ родѣ: «Я князь и происхожу отъ Рюрика; но почему мнѣ не быть сапожнымъ подмастерьемъ, если надо заработывать хлѣбъ, а къ другому занятiю я неспособенъ? На вывѣскѣ будетъ: «сапожникъ князь такой–то  » даже благородно. Скажетъ и сдѣлаетъ  вотъ вѣдь главное, прибавилъ Васинъ:  а, между тѣмъ, тутъ совсѣмъ не сила убѣжденiя, а лишь одна самая легкомысленная впечатлительность. Зато потомъ несомнѣнно придетъ и раскаянiе и тогда онъ всегда готовъ на какую нибудь совершенно обратную крайность; въ томъ и вся жизнь. Въ нашъ вѣкъ много людей попались въ просакъ такимъ образомъ, заключилъ Васинъ:  именно тѣмъ, что родились въ наше время.

Я невольно задумался.

 Правда ли, что онъ прежде изъ полка былъ выгнанъ? справился я.

 Я не знаю, выгнанъ ли, но онъ оставилъ полкъ, въ самомъ дѣлѣ, по непрiятностямъ. Вамъ извѣстно, что онъ прошлаго года осенью, именно будучи въ отставкѣ, мѣсяца два или три прожилъ въ Лугѣ?

 Я... я знаю, что вы тогда жили въ Лугѣ.

 Да, нѣкоторое время и я. Князь тоже былъ знакомъ и съ Лизаветой Макаровной.

 Да? Не зналъ я. Признаюсь, я такъ мало разговаривалъ съ сестрой... Но неужели онъ былъ принятъ въ домѣ у моей матери? вскричалъ я.

 О, нѣтъ: онъ былъ слишкомъ отдаленно знакомъ, черезъ третiй домъ.

 Да, бишь, что мнѣ говорила сестра про этого ребенка? Развѣ и ребенокъ былъ въ Лугѣ?

 Нѣкоторое время.

 А теперь гдѣ?

 Непремѣнно въ Петербургѣ.

 Никогда въ жизни не повѣрю, вскричалъ я въ чрезвычайномъ волненiи:  чтобы мать моя хоть чѣмъ–нибудь участвовала въ этой исторiи, съ этой Лидiей!

 Въ этой исторiи, кромѣ всѣхъ этихъ интригъ, которыхъ я не берусь разбиратъ, собственно роль Версилова не имѣла въ себѣ ничего особенно предосудительнаго, замѣтилъ Васинъ, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется, становилось тяжело со мной говорить, но онъ только не показывалъ вида.

 Никогда, никогда не повѣрю, чтобы женщина, вскричалъ я опять:  могла уступить своего мужа другой женщинѣ, этому я не повѣрю!.. Клянусь, что моя мать въ томъ не участвовала!


417

 Кажется, однако, не противорѣчила?

 Я бы изъ гордости одной на ея мѣстѣ не противорѣчилъ!

 Съ моей стороны, я совершенно отказываюсь судить въ этакомъ дѣлѣ, заключилъ Васинъ.

Дѣйствительно, Васинъ, при всемъ своемъ умѣ, можетъ быть ничего не смыслилъ въ женщинахъ, такъ что цѣлый циклъ идей и явленiй оставался ему неизвѣстенъ. Я замолчалъ. Васинъ временно служилъ въ одномъ акцiонерномъ обществѣ и я зналъ, что онъ бралъ себѣ занятiя на домъ. На мой настойчивый вопросъ онъ сознался, что у него есть и теперь занятiе  счеты, и я съ жаромъ попросилъ его со мной не церемониться. Это, кажется, доставило ему удоволъствiе; но прежде, чѣмъ сѣсть за бумаги, онъ принялся устраивать мнѣ на диванѣ постель. Первоначально уступилъ мнѣ кровать, но когда я не согласился, то кажется тоже остался доволенъ. У хозяйки достали подушку и одѣяло; Васинъ былъ чрезвычайно вѣжливъ и любезенъ, но мнѣ какъ–то тяжело было глядѣть, что  онъ такъ изъ–за меня хлопочетъ. Мнѣ больше понравилось когда я разъ, недѣли три тому, заночевалъ нечаянно на Петербургской у Ефима. Помню, какъ онъ стряпалъ мнѣ тогда постель, тоже на диванѣ и потихоньку отъ тетки, предполагая почему–то, что та разсердится, узнавъ, что къ нему ходятъ ночевать товарищи. Мы очень смѣялись, вмѣсто простыни постлали рубашку, а вмѣсто подушки сложили пальто. Помню, какъ Звѣревъ, окончивъ работу, съ любовью щелкнулъ по дивану и проговорилъ мнѣ:

— Vous dormirez comme un petit roi.

И глупая веселость его и французская фраза, которая шла къ нему какъ къ коровѣ сѣдло, сдѣлали то, что я съ чрезвычайнымъ удовольствiемъ выспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно былъ радъ, когда онъ усѣлся наконецъ, ко мнѣ спиной за свою работу. Я развалился на диванѣ и, смотря ему въ спину, продумалъ долго и о многомъ.

III.

Да и было о чемъ. На душѣ моей было очень смутно, а цѣлаго не было; но нѣкоторыя ощущенiя выдавались очень опредѣленно, хотя ни одно не увлекало меня за собою вполнѣ, вслѣдствiе ихъ обилiя. Все какъ–то мелькало безъ связи и очереди, а самому мнѣ, помню, совсѣмъ не хотѣлось останавливаться на чемъ нибудь, или заводить очередь. Даже идея о Крафтѣ непримѣтно отошла на второй планъ. Всего болѣе волновало меня мое собственное положенiе, и что вотъ уже я «порвалъ,»


418

и чемоданъ мой со мной, и я не дома, и началъ совсѣмъ все новое. Точно до сихъ поръ всѣ мои намѣренiя и приготовленiя были въ шутку, а только «теперь вдругъ, и главное внезапно, все началось уже въ самомъ дѣлѣ». Эта идея бодрила меня и, какъ ни смутно было на душѣ моей отъ многаго, веселила меня. Но... но были и другiя ощущенiя; одному изъ нихъ особенно хотѣлось выдѣлиться передъ прочими и овладѣть душой моей и, странно, это ощущенiе тоже бодрило меня, какъ будто вызывало на что–то ужасно веселое. А началось однако со страху: я боялся, и уже давно, съ самого давеча, что въ жару и врасплохъ слишкомъ проговорился Ахмаковой про документъ. «Да, я слишкомъ много сказалъ, думалъ я, и, пожалуй, онѣ о чемъ–нибудь догадаются... бѣда! Разумѣется онѣ мнѣ не дадутъ покоя, если станутъ подозрѣвать, но... пусть! Пожалуй и не найдутъ меня  спрячусь! А что, если и въ самомъ дѣлѣ начнутъ за мною бѣгать...» И вотъ мнѣ начало припоминаться до послѣдней черточки и съ наростающимъ удовольствiемъ, какъ я стоялъ давеча передъ Катериной Николаевной и какъ ея дерзкiе, но удивленные ужасно глаза смотрѣли на меня въ упоръ. Я и выйдя оставилъ ее въ этомъ удивленiи, припомнилъ я; «глаза ея однако не совсѣмъ черные... рѣсницы лишь очень черны, оттого и глаза кажутся такъ темны...»

И вдругъ, помню, мнѣ стало ужасно омерзительно вспоминать... и досадно, и тошно, и на нихъ, и на себя. Я въ чемъ–то упрекалъ себя и старался думать о другомъ. «Почему у меня нѣтъ ни малѣйшаго негодованiя на Версилова за исторiю съ сосѣдкой?» пришло мнѣ вдругъ въ голову. Съ моей стороны, я твердо былъ убѣжденъ, что онъ съигралъ тутъ любовную роль и приходилъ съ тѣмъ, чтобъ повеселиться, но собственно это не возмущало меня. Мнѣ даже казалось, что иначе его и представить нельзя, и хоть я и въ самомъ дѣлѣ былъ радъ, что его осрамили, но не винилъ его. Мнѣ не то было важно; мнѣ важно было то, что онъ такъ озлобленно посмотрѣлъ на меня, когда я вошелъ съ сосѣдкой, такъ посмотрѣлъ, какъ никогда. «Наконецъ–то и онъ посмотрѣлъ на меня серьезно!» подумалъ я съ замиранiемъ сердца. О, еслибъ я не любилъ его, я бы не обрадовался такъ его ненависти!

Наконецъ я задремалъ и совсѣмъ заснулъ. Помню лишь сквозь сонъ, какъ Васинъ, кончивъ занятiя, акуратно убрался и, пристально посмотрѣвъ на мой диванъ, раздѣлся и потушилъ свѣчу. Былъ первый часъ пополуночи.


419

IV.

Почти ровно черезъ два часа я вскочилъ спросонья какъ полоумный и сѣлъ на моемъ диванѣ. Изъ–за двери къ сосѣдкамъ раздавались страшные крики, плачъ и вой. Наша дверь отворена была настежь, а въ корридорѣ, уже освѣщенномъ, кричали и бѣгали люди. Я кликнулъ–было Васина, но догадался, что его уже нѣтъ на постели. Не зная, гдѣ найти спички, я нашарилъ мое платье и сталъ, торопясь, въ темнотѣ, одѣваться. Къ сосѣдкамъ, очевидно, сбѣжались и хозяйка, а, можетъ быть, и жильцы. Вопилъ, впрочемъ, одинъ голосъ, именно пожилой сосѣдки, а вчерашнiй молодой голосъ, который я слишкомъ хорошо запомнилъ  совсѣмъ молчалъ; помню, что мнѣ это, съ первой мысли, пришло тогда въ голову. Не успѣлъ я еще одѣться, какъ поспѣшно вошелъ Васинъ; мигомъ, знакомой рукой, отыскалъ спички и освѣтилъ комнату. Онъ былъ въ одномъ бѣльѣ, въ халатѣ и въ туфляхъ и тотчасъ принялся одѣваться.

 Что случилось? крикнулъ я ему.

 Пренепрiятное и прехлопотливое дѣло! отвѣтилъ онъ почти злобно:  эта молодая сосѣдка, про которую вы разсказывали, у себя въ комнатѣ повѣсилась.

Я такъ и закричалъ. Передать не могу до какой степени заныла душа моя. Мы выбѣжали въ корридоръ. Признаюсь, я не осмѣлился войти къ сосѣдкамъ и уже потомъ только увидѣлъ несчастную, уже когда ее сняли, да и тутъ, правда, съ нѣкотораго разстоянiя, накрытую простыней, изъ–за которой выставлялись двѣ узенькiя подошвы ея башмаковъ. Такъ и не заглянулъ почему–то въ лицо. Мать была въ страшномъ положенiи: съ нею была наша хозяйка, довольно мало впрочемъ испуганная. Всѣ жильцы квартиры толпились тутъ же. Ихъ было немного: всего одинъ пожилой морякъ, всегда очень ворчливый и требовательный, и который однако теперь совсѣмъ притихъ, и какiе–то прiѣзжiе изъ Тверской губернiи, старикъ и старуха, мужъ и жена, довольно почтенные и чиновные люди. Не стану описывать всей этой остальной ночи, хлопотъ, а потомъ и оффицiальныхъ визитовъ; вплоть до разсвѣта я буквально дрожалъ мелкою дрожью и считалъ обязанностью не ложиться, хотя, впрочемъ, ничего не дѣлалъ. Да и всѣ имѣли чрезвычайно бодрый видъ, даже какой–то особенно ободренный. Васинъ даже ѣздилъ куда–то. Хозяйка оказалась довольно почтенною женщиной, гораздо лучше, чѣмъ я предполагалъ ее. Я убѣдилъ ее (и вмѣняю себѣ это въ честь), что мать оставить нельзя такъ, одну съ


420

трупомъ дочери, и что хоть до завтра пусть бы она ее перевела въ свою комнату. Та тотчасъ согласилась и какъ ни билась и ни плакала мать, отказываясь оставить трупъ, однако все–таки, наконецъ, перешла къ хозяйкѣ, которая тотчасъ же велѣла поставить самоварчикъ. Послѣ этого и жильцы разошлись по своимъ комнатамъ и затворились, но я все–таки ни за что не легъ и долго просидѣлъ у хозяйки, которая даже рада была лишнему человѣку, да еще съ своей стороны могущему кое–что сообщить по дѣлу. Самоваръ очень пригодился, и вообще самоваръ есть самая необходимая русская вещь, именно во всѣхъ катастрофахъ и несчастiяхъ, особенно ужасныхъ, внезапныхъ и эксцентрическихъ; даже мать выкушала двѣ чашечки, конечно, послѣ чрезвычайныхъ просьбъ и почти насилiя. А, между тѣмъ, искренно говорю, никогда я не видѣлъ болѣе жестокаго и прямого горя, какъ смотря на эту несчастную. Послѣ первыхъ взрывовъ рыданiй и истерики, она даже съ охотой начала говорить и разсказъ ея я выслушалъ жадно. Есть несчастныя, особенно изъ женщинъ, которымъ даже необходимо дать какъ можно больше говорить въ такихъ случаяхъ. Кромѣ того, есть характеры, такъ сказать, слишкомъ ужь обшарканные горемъ, долго всю жизнь терпѣвшiе, претерпѣвшiе чрезвычайно много, и большаго горя, и постояннаго по мелочамъ, и которыхъ ничѣмъ уже не удивишь, никакими внезапными катастрофами, и главное, которые даже передъ гробомъ любимѣйшаго существа не забудутъ ни единаго изъ столь дорого доставшихся правилъ искательнаго обхожденiя съ людьми. И я не осуждаю: тутъ не пошлость эгоизма, и не грубость развитiя; въ этихъ сердцахъ можетъ быть найдется даже больше золота, чѣмъ у благороднѣйшихъ на видъ героинь, но привычка долгаго приниженiя, инстинктъ самосохраненiя, долгая запуганность и придавленность берутъ наконецъ свое. Бѣдная самоубiйца не походила въ этомъ на маменьку. Лицомъ, впрочемъ, обѣ были, кажется, одна на другую похожи, хотя покойница положительно была недурна собой. Мать же была еще не очень старая женщина, лѣтъ подъ пятьдесятъ всего, такая же бѣлокурая, но съ ввалившимися глазами и щеками, и съ желтыми, большими и неровными зубами. Да и все въ ней отзывалось какой–то желтизной: кожа на лицѣ и рукахъ походила на пергаментъ; темненькое платье ея отъ ветхости тоже совсѣмъ пожелтѣло, а одинъ ноготь, на указательномъ пальцѣ правой руки, не знаю почему, былъ залѣпленъ желтымъ воскомъ тщательно и аккуратно.

Разсказъ бѣдной женщины былъ въ иныхъ мѣстахъ и безсвязенъ. Разскажу, какъ самъ понялъ и что самъ запомнилъ.


421

V.

Онѣ прiѣхали изъ Москвы. Она уже давно вдовѣетъ, «однако же надворная совѣтница», мужъ служилъ, ничего почти не оставилъ, «кромѣ двухсотъ рублей, однако, пенсiону. Ну, что двѣсти рублей?» Взростила, однакоже, Олю и обучила въ гимназiи...» И вѣдь какъ училась–то, какъ училась; серебряную медаль при выпускѣ получила...» (Тутъ, разумѣется, долгiя слезы). Былъ у покойника мужа потерянъ на одномъ здѣшнемъ петербургскомъ купцѣ капиталъ, почти въ четыре тысячи. Вдругъ этотъ купецъ опять разбогатѣлъ, «у меня документы, стала совѣтоваться, говорятъ: ищите, непремѣнно все получите...» Я и начала, купецъ сталъ соглашаться; поѣзжайте, говорятъ мнѣ, сами. Собрались мы съ Олей, прiѣхали тому назадъ уже мѣсяцъ. Средства у насъ какiя; взяли мы эту комнатку, потому что самая маленькая изъ всѣхъ, да и въ честномъ, сами видимъ, домѣ, а это намъ пуще всего: женщины мы неопытныя, всякiй–то насъ обидитъ. Ну, вамъ внесли за одинъ мѣсяцъ, туда–сюда, Петербургъ–отъ кусается, отказывается совсѣмъ нашъ купецъ. «Знать васъ не знаю, вѣдатъ не вѣдаю», а документъ у меня не исправенъ, сама это понимаю. Вотъ и совѣтуютъ мнѣ: заходите къ знаменитому адвокату; онъ профессоромъ былъ, не просто адвокатъ, а юристъ, такъ чтобъ ужь онъ навѣрно сказалъ, что дѣлать. Понесла я къ нему послѣднiе пятнадцать рублей; вышелъ адвокатъ и трехъ минутъ меня не слушалъ: «вижу, говоритъ, знаю, говоритъ, захочетъ, говоритъ, отдастъ купецъ, не захочетъ  не отдастъ, а дѣло начнете  сами приплатиться можете; всего лучше помиритесь». Еще изъ Евангелiя тутъ же пошутилъ: «миритесь, говоритъ, пока на пути, дондеже не заплатите послѣднiй кадрантъ», провожаетъ меня, смѣется. Пропали мои пятнадцать рублей! Прихожу къ Олѣ, сидимъ другъ противъ дружки, заплакала я. Она не плачетъ; гордая такая сидитъ, негодуетъ. И все–то она у меня такая была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда–то не охала, никогда–то не плакала, а сидитъ, грозно смотритъ, даже мнѣ жутко смотрѣть на нее. И вѣрите ли тому: боялась я ее, совсѣмъ таки боялась, давно боялась; и хочу иной разъ заныть, да не смѣю при ней. Сходила я къ купцу въ послѣднiй разъ, расплакалась у него въ волю: «хорошо, говоритъ», не слушаетъ даже. Межъ тѣмъ, признаться вамъ должна, такъ какъ мы на долгое–то время не разсчитывали, то давно ужь безъ денегъ сидимъ. Стала я изъ платьишка по маленьку таскать: что заложимъ, тѣмъ и живемъ. Все–то съ


422

себя заложили; стала она мнѣ свое послѣднее бѣльишко отдавать, и заплакала я тутъ горькой слезой. Топнула она ногой, вскочила, побѣжала сама къ купцу. Вдовецъ онъ; поговорилъ съ ней: «приходите, говоритъ, послѣ завтра въ пять часовъ, можетъ, что и скажу». Пришла она, повеселѣла: «вотъ, говоритъ, можетъ, что и скажетъ». Ну, рада и я, а только какъ–то на сердцѣ у меня захолохнуло: что–то, думаю, будетъ, а распрашивать ее не смѣю. Послѣ завтра возвращается она отъ купца, блѣдная, дрожитъ вся, бросилась на кровать  поняла я все и спрашивать не смѣю. Чтожь бы вы думали: вынесъ онъ ей, разбойникъ, пятнадцать рублей, «а коли, говоритъ, полную честность встрѣчу, то сорокъ рублевъ и еще донесу». Такъ и сказалъ ей въ глаза, не постыдился. Кинулась она тутъ, разсказывала мнѣ, на него, да отпихнулъ онъ ее и въ другой комнатѣ даже на замокъ отъ нея затворился. А, межъ тѣмъ, у насъ, признаюсь вамъ по истинной совѣсти, почти кушать нечего. Снесли мы куцавейку, на заячьемъ мѣху была, продали, пошла она въ газету и вотъ тутъ–то публиковалась: приготовляетъ–дескать изо всѣхъ наукъ и изъ ариѳметики: «хоть по тридцати копѣекъ, говоритъ, будутъ платить». И стала я на нее, матушка, подъ самый конецъ даже ужасаться: ничего–то она не говоритъ со мной, сидитъ по цѣлымъ часамъ у окна, смотритъ на крышу дома напротивъ, да вдругъ крикнетъ: «хоть–бы бѣлье стирать, хоть бы землю копать!» только одно слово какое–нибудь этакое и крикнетъ, топнетъ ногою. И никого–то у насъ здѣсь знакомыхъ такихъ, пойти совсѣмъ не къ кому: «что съ нами будетъ, думаю?» А съ ней все боюсь говорить. Спитъ, это она однажды днемъ, проснулась, открыла глаза, смотритъ на меня; я сижу на сундукѣ, тоже смотрю на нее; встала она молча, подошла ко мнѣ, обняла меня крѣпко–крѣпко и вотъ тутъ мы обѣ не утерпѣли и заплакали, сидимъ и плачемъ, и другъ дружку изъ рукъ не выпускаемъ. Въ первый разъ такъ съ нею было во всю ея жизнь. Только этакъ мы другъ съ дружкой сидимъ, а ваша Настасья входитъ и говоритъ: какая–то васъ тамъ барыня спрашиваетъ, освѣдомляется. Всего это четыре дня тому назадъ было. Входитъ барыня: видимъ одѣта ужь очень хорошо, говоритъ–то хоть и по–русски, но нѣмецкаго какъ будто выговору: «вы, говоритъ, публиковались въ газетѣ, что уроки даете?» Такъ мы ей обрадовались тогда, посадили ее, смѣется такъ она ласково: «не ко мнѣ, говоритъ, а у племянницы моей дѣти маленькiя; коли угодно, пожалуйте къ намъ, тамъ и сговоримся». Адресъ дала, у Вознесенскаго моста, № такой–то и квартира № такой–то. Ушла. Отправилась Олечка, въ тотъ же день побѣжала, чтожь  возвратилась


423

черезъ два часа, истерика съ ней, бьется. Разсказала потомъ: «спрашиваю, говоритъ, у дворника: гдѣ квартира № такой–то? Дворникъ, говоритъ, и поглядѣлъ на меня: «а вамъ чего, говоритъ, въ той квартирѣ надоть?» Такъ странно это сказалъ, такъ что ужь тутъ можно бъ было спохватиться. А она у меня такая властная была, нетерпѣливая, разспросовъ этихъ и грубостей не переносила; «ступайте», говоритъ, ткнулъ ей пальцемъ на лѣстницу, а самъ повернулся, въ свою коморку ушелъ. Чтожъ бы вы думали? Входитъ это она, спрашиваетъ, и набѣжали тотчасъ со всѣхъ сторонъ женщины: «пожалуйте, пожалуйте!»  все женщины, смѣются, бросились, нарумяненныя, скверныя, на фортепьянахъ играютъ, тащутъ ее;» я было, говоритъ, отъ нихъ вонъ, да ужь не пускаютъ». Оробѣла тутъ она, ноги подкосились, не пускаютъ да и только ласково говорятъ, уговариваютъ, портеру раскупорили, подаютъ, подчуютъ. Вскочила это она, кричитъ благимъ матомъ, дрожитъ: «пустите, пустите!» Бросилась къ дверямъ, двери держутъ, она вопитъ; тутъ подскочила давешняя, что приходила къ намъ, ударила мою Олю два раза въ щеку и вытолкнула въ дверь: «не стоишь, говоритъ, ты шкура въ благородномъ домѣ быть»! А другая кричитъ ей на лѣстницу: «ты сама къ намъ приходила проситься, благо ѣсть нечего, а мы на такую харю и глядѣть–то не стали!» Всю ночь эту она въ лихорадкѣ пролежала, бредила, а на утро глаза сверкаютъ у ней, встанетъ, ходитъ: «въ судъ говоритъ на нее въ судъ»! Я молчу: ну, что, думаю, тутъ въ судѣ возьмешь, чѣмъ докажешь? Ходитъ она, руки ломаетъ, слезы у ней текутъ, а губы сжала, недвижимы. И потемнѣлъ у ней весь ликъ съ той самой минуты и до самаго конца. На третiй день легче ей стало, молчитъ, какъ будто успокоилась. Вотъ тутъ–то въ четыре часа пополудни и пожаловалъ къ намъ г. Версиловъ.

И вотъ прямо скажу: понять не могу до сихъ поръ какимъ это образомъ тогда Оля, такая недовѣрчивая, съ перваго почти слова начала его слушать? Пуще всего обѣихъ насъ привлекло тогда, что былъ у него такой серьезный видъ, строгiй даже, говоритъ тихо, обстоятельно и все такъ вѣжливо,  куды вѣжливо, почтительно даже, а межъ тѣмъ никакого такого исканья въ немъ невидно: прямо видно, что пришелъ человѣкъ отъ чистаго сердца. «Я, говоритъ, ваше объявленiе въ газетѣ прочелъ, вы, говоритъ, не такъ, сударыня, его написали, такъ что даже повредить себѣ тѣмъ самымъ можете». И сталъ онъ объяснять, признаться не поняла я, про ариѳметику тутъ что–то, только Оля, смотрю, покраснѣла и вся словно оживилась, слушаетъ, въ разговоръ вступила такъ охотно (да и умный же человѣкъ должно


424

быть!), слышу, даже благодаритъ его. Разспросилъ ее про все такъ обстоятельно, и видно, что въ Москвѣ по долгу живалъ, и директрису гимназiи, оказалось, лично знаетъ. «Уроки я вамъ, говоритъ, найду непремѣнно, потому что я со многими здѣсь знакомъ, и многихъ влiятельныхъ даже лицъ просить могу, такъ что если даже пожелаете постояннаго мѣста, то и то можно имѣть въ виду... а покамѣстъ простите, говоритъ, меня за одинъ прямой къ вамъ вопросъ: не могу ли я сейчасъ быть вамъ чѣмъ полезнымъ? Не я вамъ, говоритъ, а вы мнѣ, напротивъ, тѣмъ самымъ сдѣлаете удовольствiе, коли допустите пользу оказать вамъ какую ни есть. Пусть это будетъ, говоритъ, за вами долгъ и какъ только получите мѣсто, то въ самое короткое время можете со мною поквитаться. Я же, вѣрьте чести моей, еслибъ самъ когда потомъ впалъ въ такую же нужду, а вы, напротивъ, были бы всѣмъ обезпечены,  то прямо бы къ вамъ пришелъ за малою помощью, жену бы и дочь мою прислалъ»... То есть не припомню я вамъ всѣхъ его словъ, только я тутъ прослезилась, потому вижу и у Оли вздрогнули отъ благодарности губки: «Если и принимаю, отвѣчаетъ она ему, то потому, что довѣряюсь честному и гуманному человѣку, который бы могъ быть моимъ отцомъ»... Прекрасно она тутъ такъ сказала ему, коротко и благородно: «гуманному, говоритъ, человѣку». Онъ тотчасъ всталъ: «непремѣнно, непремѣнно, говоритъ, доставлю вамъ уроки и мѣсто; съ сего же дня займусь, потому что вы къ тому совсѣмъ достаточный имѣете аттестатъ»... А я и забыла сказать, что онъ съ самаго начала, какъ вошелъ, всѣ ея документы изъ гимназiи осмотрѣлъ, показала она ему, и самъ ее въ разныхъ предметахъ экзаменовалъ... «Вѣдь онъ меня, маменька, говоритъ мнѣ потомъ Оля, изъ предметовъ экзаменовалъ, и какой онъ, говоритъ, умный, въ кои–то вѣки съ такимъ развитымъ и образованнымъ человѣкомъ поговоришь»... И вся–то она такъ и сiяетъ. Деньги шестьдесятъ рублей на столѣ лежатъ: «уберите, говоритъ, маменька: мѣсто получимъ, первымъ долгомъ какъ можно скорѣй отдадимъ, докажемъ что мы честныя, а что мы деликатныя, то онъ уже видѣлъ это». Потомъ помолчала, вижу такъ она глубоко дышетъ: «Знаете, говоритъ вдругъ мнѣ, маменька, кабы мы были грубыя,  то мы бы отъ него, можетъ, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тѣмъ самымъ только деликатность нашу доказали ему, что во всемъ ему довѣряемъ какъ почтенному сѣдому человѣку, не правда–ли?» Я сначала не такъ поняла, да говорю: «почему, Оля, отъ благороднаго и богатаго человѣка благодѣянiя не принять, коли онъ сверхъ того доброй души человѣкъ?» Нахмурилась она


425

на меня: «нѣтъ, говоритъ, маменька, это не то, не благодѣянiе нужно, а «гуманность» его, говоритъ, дорогà. А деньги такъ даже лучше бы было намъ и совсѣмъ не брать, маменька: коли ужь онъ мѣсто обѣщался достать, то и того достаточно... хоть мы и нуждаемся». «Ну, говорю, Оля, нужды–то наши таковы, что отказаться никакъ нельзя»  усмѣхнулась даже я. Ну, рада я про себя, только она мнѣ черезъ часъ и ввернула: «вы, говоритъ, маменька, деньги–то подождите тратить»,  рѣшительно такъ сказала.  Что же, говорю?  Такъ, говоритъ,  оборвала и замолчала. На весь вечеръ примолкла; только ночью, во второмъ часу, просыпаюсь я, слышу Оля ворочается на кровати: «не спите, вы, маменька?» Нѣтъ, говорю, не сплю. «Знаете, говоритъ, вѣдь онъ меня оскорбить хотѣлъ?» «Что ты, что ты, говорю?» «Непремѣнно, говоритъ такъ, это подлый человѣкъ, не смѣйте говоритъ ни одной копѣйки его денегъ тратить». Я было стала ей говорить, всплакнула даже тутъ–же на постели,  отвернулась она къ стѣнѣ: «молчите, говоритъ, дайте мнѣ спать!» «На утро смотрю на нее, ходитъ на себя не похожа; и вотъ вѣрьте не вѣрьте мнѣ, передъ судомъ Божiимъ скажу: не въ своемъ умѣ она тогда была! Съ самаго того разу, какъ ее въ этомъ подломъ домѣ оскорбили, помутилось у ней сердце... и умъ. Смотрю я на нее въ то утро и сумнѣваюсь на нее; страшно мнѣ; не буду, думаю, противорѣчить ей ни въ одномъ словѣ. «Онъ, говоритъ, маменька, адреса–то своего такъ и не оставилъ».  «Грѣхъ тебѣ, говорю, Оля: сама его вчера слышала, сама потомъ хвалила, сама благодарными слезами заплакать готова была». Только я это сказала  взвизгнула она, топнула: «Подлыхъ, говоритъ, вы чувствъ женщина, стараго вы, говоритъ, воспитанiя на крѣпостномъ правѣ!»... и ужь что тутъ ни говорила, схватила шляпку, выбѣжала, я кричу ей вслѣдъ: что съ ней, думаю, куда побѣжала? А она бѣгала въ адресный столъ, узнала гдѣ г. Версиловъ живетъ, пришла: «сегодня же, говоритъ, сейчасъ отнесу ему деньги и въ лицо шваркну; онъ меня, говоритъ, оскорбить хотѣлъ, какъ Сафроновъ (это купецъ–то нашъ); только Сафроновъ оскорбилъ какъ грубый мужикъ, а этотъ какъ хитрый iезуитъ». А тутъ вдругъ на бѣду и постучался этотъ вчерашнiй господинъ: «Слышу, говорятъ про Версилова, могу сообщить». Какъ услыхала она про Версилова, такъ на него и накинулась, въ изступленiи вся, говоритъ  говоритъ, смотрю я на нее и дивлюсь: ни съ кѣмъ она, молчаливая такая, такъ не говоритъ, а тутъ еще съ незнакомымъ совсѣмъ человѣкомъ? Щеки у ней разгорѣлись, глаза сверкаютъ... А онъ–то какъ разъ: «совершенная, говоритъ, ваша правда,


426

сударыня. Версиловъ, говоритъ, это точь въ точь какъ генералы здѣшнiе, которыхъ въ газетахъ описываютъ; разодѣнется генералъ во всѣ ордена и пойдетъ по всѣмъ гувернанткамъ, что въ газетахъ публикуются, и ходитъ и что надо находитъ; а коли не найдетъ чего надо, посидитъ, поговоритъ, наобѣщаетъ съ три короба и уйдетъ,  все–таки развлеченiе себѣ доставилъ». Расхохоталась даже Оля, только злобно такъ, а господинъ–то этотъ, смотрю, за руку ее беретъ, руку къ сердцу притягиваетъ: «Я, говоритъ, сударыня, и самъ при собственномъ капиталѣ состою и всегда бы могъ прекрасной дѣвицѣ предложить, но лучше, говоритъ, я прежде у ней только миленькую ручку поцалую».. и тянетъ, вижу, цаловать руку. Какъ вскочитъ она, но тутъ ужь и я вмѣстѣ съ ней, прогнали мы его обѣ. Вотъ передъ вечеромъ выхватила у меня Оля деньги, побѣжала, приходитъ обратно: «я, говоритъ, маменька, безчестному человѣку отмстила!»  «Ахъ Оля, Оля, говорю, можетъ счастья своего мы лишились, благороднаго, благодѣтельнаго человѣка ты оскорбила!» Заплакала я съ досады на нее, не вытерпѣла. Кричитъ она на меня: «не хочу, кричитъ, не хочу! Будь онъ самый честный человѣкъ и тогда его милостыни не хочу! Чтобъ и жалѣлъ кто нибудь меня и того не хочу!» Легла я и въ мысли у меня ничего не было. Сколько я разъ на этотъ гвоздь у васъ въ стѣнѣ присматривалась, что отъ зеркала у васъ остался,  не вдомекъ мнѣ, совсѣмъ не вдомекъ, ни вчера ни прежде, и не думала я этого не гадала вовсе, и отъ Оли не ожидала совсѣмъ. Сплю то я обыкновенно крѣпко, храплю, кровь это у меня къ головѣ приливаетъ, а иной разъ подступитъ къ сердцу, закричу во снѣ, такъ что Оля ужь ночью разбудитъ меня: «что это вы, говоритъ, маменька, какъ крѣпко спите, и разбудить васъ, когда надо, нельзя».  «Ой, говорю, Оля крѣпко, ой крѣпко». Вотъ какъ я, надо быть, захрапѣла это вчера, такъ тутъ она выждала, и ужь не опасаясь и поднялась. Ремень–то этотъ отъ чемодана, длинный, все на виду торчалъ, весь мѣсяцъ, еще утромъ вчера думала: «прибрать его наконецъ, чтобъ не валялся». А стулъ должно быть ногой потомъ отпихнула, а чтобы онъ не застучалъ, такъ юбку свою съ боку подложила. И, должно быть, я долго–долго спустя, цѣлый часъ али больше спустя, проснулась: «Оля! зову, Оля!»  Сразу померещилось мнѣ что–то, кличу ее. Али что не слышно мнѣ дыханья ее съ постели стало, али въ темнотѣ–то разглядѣла, пожалуй, что какъ будто кровать пуста,  только встала я вдругъ, хвать рукой: нѣтъ никого на кровати и подушка холодная. Такъ и упало у меня сердце, стою на мѣстѣ какъ безъ чувствъ, умъ помутился: «вышла, думаю, она»,  шагнула


427

это я, анъ у кровати смотрю въ углу, у двери, какъ будто она сама и стоитъ. Я стою, молчу, гляжу на нее, а она изъ темноты точно тоже глядитъ на меня, не шелохнется... «Только зачѣмъ же, думаю, она на стулъ встала?»  «Оля, шепчу я, робѣю сама, Оля, слышишь ты?» Только вдругъ какъ будто во мнѣ все озарилось, шагнула я, кинула обѣ руки впередъ, прямо на нее, обхватила, а она у меня въ рукахъ качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу понимать... Хочу крикнуть, а крику–то нѣтъ... Ахъ, думаю! Упала на полъ съ размаху, тутъ и закричала...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 Васинъ, сказалъ я на утро, часу уже въ шестомъ,  еслибъ не вашъ Стебельковъ, не случилось бы можетъ этого.

 Кто знаетъ, навѣрно бы случилось. Тутъ нельзя такъ судить, тутъ и безъ того было готово.... Правда, этотъ Стебельковъ иногда...

Онъ не договорилъ и очень непрiятно поморщился. Часу въ седьмомъ онъ опять уѣхалъ, онъ все хлопоталъ. Я остался наконецъ одинъ одинехонекъ. Уже разсвѣло. Голова у меня слегка кружилась. Мнѣ мерещился Версиловъ: разсказъ этой дамы выдвигалъ его совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ. Чтобъ удобнѣе обдумать, я прилегъ на постель Васина, такъ какъ былъ, одѣтый и въ сапогахъ, на минутку, совсѣмъ безъ намѣренiя спать  и вдругъ заснулъ, даже не помню какъ и случилось. Я проспалъ почти четыре часа; никто–то не разбудилъ меня.

Глава десятая.

I.

Я проснулся около половины одиннадцатаго и долго не вѣрилъ глазамъ своимъ: на диванѣ, на которомъ я вчера заснулъ, сидѣла моя мать, а рядомъ съ нею  несчастная сосѣдка, мать самоубiйцы. Онѣ обѣ держали другъ дружку за руки, разговаривали шепотомъ, вѣроятно, чтобъ не разбудить меня, и обѣ плакали. Я всталъ съ постели и прямо кинулся цаловать маму. Она такъ вся и засiяла, поцаловала меня и перекрестила три раза правой рукой. Мы не успѣли сказать и слова: отворилась дверь и вошли Версиловъ и Васинъ. Мама тотчасъ же встала и увела съ собой сосѣдку. Васинъ подалъ мнѣ руку, а Версиловъ не сказалъ мнѣ ни слова, и опустился въ кресло. Онъ и мама, повидимому, были здѣсь уже нѣкоторое время. Лицо его было нахмурено и озабочено.


428

 Всего больше жалѣю, разстановочно началъ онъ Васину, очевидно продолжая начатый разговоръ:  что не успѣлъ устроить все это вчера же вечеромъ, и  навѣрно не вышло бы тогда этого страшнаго дѣла! Да и время было, восьми часовъ еще не было. Только что убѣжала она вчера отъ насъ, я тотчасъ же положилъ было въ мысляхъ идти за ней слѣдомъ сюда и переубѣдить ее, но это непредвидѣнное и неотложное дѣло, которое впрочемъ я весьма бы могъ отложить до сегодня.... на недѣлю даже,  это досадное дѣло всему помѣшало и все испортило. Сойдется же вѣдь этакъ!

 Можетъ быть и не успѣли бы убѣдить; тутъ и безъ вашего слишкомъ, кажется, нагорѣло и накипѣло, вскользь замѣтилъ Васинъ.

 Нѣтъ, успѣлъ бы, успѣлъ бы навѣрно. И вѣдь была мысль въ головѣ послать вмѣсто себя Софью Андреевну. Мелькнула, но только мелькнула. Софья Андреевна одна бы ее побѣдила и несчастная осталась бы въ живыхъ. Нѣтъ, никогда больше не сунусь... съ «добрыми дѣлами»... И всего–то разъ въ жизни высунулся! А я–то думалъ, что все еще не отсталъ отъ поколѣнiя и понимаю современную молодежь. Да, старье наше старится чуть не раньше, чѣмъ созрѣетъ. Кстати, вѣдь дѣйствительно ужасно много есть современныхъ людей, которые, по привычкѣ, все еще считаютъ себя молодымъ поколѣнiемъ, потому что всего вчера еще такимъ были, а между тѣмъ и не замѣчаютъ, что уже на фербантѣ.

 Тутъ вышло недоразумѣнiе, и недоразумѣнiе слишкомъ ясное, благоразумно замѣтилъ Васинъ.— Мать ея говоритъ, что послѣ жестокаго оскорбленiя въ публичномъ домѣ, она какъ бы потеряла разсудокъ. Прибавьте обстановку, первоначальное оскорбленiе отъ купца... все это могло случиться точно также и въ прежнее время, и нисколько, по моему, не характеризуетъ особенно собственно теперешнюю молодежь.

 Нетерпѣлива немного она, теперешняя молодежь, кромѣ, разумѣется, и малаго пониманiя дѣйствительности, которое хоть и свойственно всякой молодежи во всякое время, но нынѣшней какъ–то особенно... Скажите, а что тутъ напроворилъ г–нъ Стебельковъ?

 Г–нъ Стебельковъ,  ввязался я вдругъ:  причиной всему. Не было бы его, ничего бы не вышло; онъ подлилъ масла въ огонь.

Версиловъ выслушалъ, но не взглянулъ на меня. Васинъ нахмурился.

 Упрекаю себя тоже въ одномъ смѣшномъ обстоятельствѣ,


429

продолжалъ Версиловъ, не торопясь и попрежнему растягивая слова:  кажется, я, по скверному моему обычаю, позволилъ себѣ тогда съ нею нѣкотораго рода веселость, легкомысленный смѣшокъ этотъ  однимъ словомъ, былъ недостаточно рѣзокъ, сухъ и мраченъ, три качества, которыя, кажется, также въ чрезвычайной цѣнѣ у современнаго молодаго поколѣнiя... Однимъ словомъ, далъ ей поводъ принять меня за странствующаго селадона.

 Совершенно напротивъ, рѣзко ввязался я опять:  мать особенно утверждаетъ, что вы произвели великолѣпное впечатлѣнiе именно серьезностью, строгостью даже, искренностью,  ея собственныя слова. Покойница сама васъ, какъ вы ушли, хвалила въ этомъ смыслѣ.

 Д–да? промямлилъ Версиловъ, мелькомъ взглянувъ наконецъ на меня.  Возьмите же эту бумажку, она вѣдь къ дѣлу необходима, протянулъ онъ крошечный кусочекъ Васину. Тотъ взялъ и, видя, что я смотрю съ любопытствомъ, подалъ мнѣ прочесть. Это была записка, двѣ неровныя строчки, нацарапанныя карандашемъ, и, можетъ быть, въ темнотѣ:

«Маменька, милая, простите меня за то, что я прекратила мой жизненный дебютъ. Огорчавшая васъ Оля».

 Это нашли только утромъ, объяснилъ Васинъ.

 Какая странная записка! воскликнулъ я въ удивленiи.

 Чѣмъ странная? спросилъ Васинъ.

 Развѣ можно въ такую минуту писать юмористическими выраженiями?

Васинъ глядѣлъ вопросительно.

 Да и юморъ странный, продолжалъ я:  гимназическiй условный языкъ между товарищами... Ну, кто можетъ въ такую минуту и въ такой запискѣ къ несчастной матери,  а мать она вѣдь, оказывается, любила же,  написать: «прекратила мой жизненный дебютъ!»

 Почему же нельзя написать? все еще не понималъ Васинъ.

 Тутъ ровно никакого и нѣтъ юмора, замѣтилъ наконецъ Версиловъ:  выраженiе, конечно, не подходящее, совсѣмъ не того тона, и дѣйствительно могло зародиться въ гимназическомъ или тамъ какомъ нибудь условно–товарищескомъ, какъ ты сказалъ, языкѣ, али изъ фельетоновъ какихъ–нибудь, но покойница употребила его въ этой ужасной запискѣ совершенно простодушно и серьезно.

 Этого быть не можетъ, она кончила курсъ и вышла съ серебряной медалью.


430

 Серебряная медаль тутъ ничего не значитъ. Ныньче многiе такъ кончаютъ курсъ.

 Опять на молодежь, улыбнулся Васинъ.

 Нисколько, отвѣтилъ ему Версиловъ, вставая съ мѣста и взявъ шляпу:  если нынѣшнее поколѣнiе не столь литературно, то, безъ сомнѣнiя, обладаетъ... другими достоинствами, прибавилъ онъ съ необыкновенной серьезностью.  Притомъ «многiе»  не «всѣ», и вотъ васъ напримѣръ я не обвиняю же въ плохомъ литературномъ развитiи, а вы тоже еще молодой человѣкъ.

 Да и Васинъ ничего не нашелъ дурного въ «дебютѣ»! не утерпѣлъ я, чтобъ не замѣтить.

Версиловъ молча протянулъ руку Васину; тотъ тоже схватилъ фуражку, чтобъ вмѣстѣ съ нимъ выйти, и крикнулъ мнѣ: до свиданья. Версиловъ вышелъ меня не замѣтивъ. Мнѣ тоже нечего было время терять: во что бы нистало надо было бѣжать искать квартиру,  теперь нужнѣе чѣмъ когда–нибудь! Мамы уже не было у хозяйки, она ушла и увела съ собой и сосѣдку. Я вышелъ на улицу какъ–то особенно бодро... Какое–то новое и большое ощущенiе нарождалось въ душѣ. Къ тому же какъ нарочно и все способствовало: я необыкновенно скоро напалъ на случай и нашелъ квартиру, совсѣмъ подходящую; про квартиру эту потомъ, а теперь окончу о главномъ.

Былъ всего второй часъ въ началѣ, когда я вернулся опять къ Васину за моимъ чемоданомъ и какъ разъ опять засталъ его дома. Увидавъ меня, онъ съ веселымъ и искреннимъ видомъ воскликнулъ:

 Какъ я радъ, что вы застали меня, я сейчасъ было уходилъ! Я могу вамъ сообщить одинъ фактъ, который кажется очень васъ заинтересуетъ.

 Увѣренъ заранѣе! вскричалъ я.

 Ба! какой у васъ бодрый видъ. Скажите, вы не знали ничего о нѣкоторомъ письмѣ, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нѣчто по поводу выиграннаго имъ наслѣдства? Въ письмѣ этомъ завѣщатель разъясняетъ волю свою въ смыслѣ, обратномъ вчерашнему рѣшенiю суда. Письмо еще давно писано. Однимъ словомъ, я не знаю что именно въ точности, но не знаете–ли чего нибудь вы?

 Какъ не знать. Крафтъ третьяго дня для того и повелъ меня къ себѣ... отъ тѣхъ господъ, чтобъ передать мнѣ это письмо, а я вчера передалъ Версилову.

 Да? Такъ я и подумалъ. Вообразите же, то дѣло, про которое давеча здѣсь говорилъ Версиловъ,  чтò помѣшало ему вчера вечеромъ придти сюда убѣдить эту дѣвушку,  это дѣло


431

вышло именно черезъ это письмо. Версиловъ прямо, вчера же вечеромъ, отправился къ адвокату князя Сокольскаго, передалъ ему это письмо и отказался отъ всего выиграннаго имъ наслѣдства. Въ настоящую минуту этотъ отказъ уже облеченъ въ законную форму. Версиловъ не даритъ, но признаетъ въ этомъ актѣ полное право князей.

Я остолбенѣлъ, но я былъ въ восхищенiи. По настоящему, я совершенно былъ убѣжденъ, что Версиловъ истребитъ письмо, мало того, хоть я и говорилъ Крафту, про то, что это было бы неблагородно, и хоть и самъ повторялъ это про себя въ трактирѣ, и что «я прiѣхалъ къ чистому человѣку, а не къ этому»,  но еще болѣе про себя, то есть въ самомъ нутрѣ души я считалъ, что иначе и поступить нельзя, какъ похеривъ документъ совершенно. То есть, я считалъ это самымъ обыкновеннымъ дѣломъ. Еслибы я потомъ и винилъ Версилова, то винилъ бы только нарочно, для виду, то есть для сохраненiя надъ нимъ возвышеннаго моего положенiя. Но услыхавъ теперь о подвигѣ Версилова, я пришелъ въ восторгъ искреннiй, полный, съ раскаянiемъ и стыдомъ осуждая мой цинизмъ и мое равнодушiе къ добродѣтели, и мигомъ, возвысивъ Версилова надъ собою безконечно, я чуть не обнялъ Васина.

 Каковъ человѣкъ! Каковъ человѣкъ! Кто бы это сдѣлалъ? восклицалъ я въ упоенiи.

 Я съ вами согласенъ, что очень многiе этого бы не сдѣлали... и что, безспорно, поступокъ чрезвычайно безкорыстенъ...

 «Но»?... договаривайте Васинъ, у васъ есть «но?»

 Да, конечно есть и «но;» поступокъ Версилова, по моему, немного скоръ и немного не такъ прямодушенъ,  улыбнулся Васинъ.

 Не прямодушенъ?

 Да. Тутъ есть нѣкоторый какъ–бы «пьедесталъ». Потому что, во всякомъ случаѣ, можно было бы сдѣлать тоже самое, не обижая себя. Если не половина, то все же, несомнѣнно, нѣкоторая часть наслѣдства могла бы и теперь слѣдовать Версилову, даже при самомъ щекотливомъ взглядѣ на дѣло, тѣмъ болѣе, что документъ не имѣлъ рѣшительнаго значенiя, а процессъ имъ уже выигранъ. Такого мнѣнiя держится и самъ адвокатъ противной стороны; я сейчасъ только съ нимъ говорилъ. Поступокъ остался бы не менѣе прекраснымъ, но единственно изъ прихоти гордости случилось иначе. Главное, г. Версиловъ погорячился и  излишне поторопился, вѣдь онъ самъ же сказалъ давеча, что могъ бы отложить на цѣлую недѣлю...

 Знаете что, Васинъ? Я не могу не согласиться съ вами, но... я такъ люблю лучше, мнѣ такъ нравится лучше!


432

 Впрочемъ, это дѣло вкуса. Вы сами вызвали меня, я бы промолчалъ.

 Даже, если тутъ и «пьедесталъ,» то и тогда лучше, продолжалъ я:  пьедесталъ, хоть и пьедесталъ, но самъ по себѣ онъ очень цѣнная вещь. Этотъ «пьедесталъ» вѣдь все тотъ же «идеалъ» и, врядъ ли лучше, что въ иной теперешней душѣ его нѣтъ: хоть съ маленькимъ даже уродствомъ, да пусть онъ есть! И навѣрно, вы сами думаете такъ, Васинъ, голубчикъ мой, Васинъ, милый мой, Васинъ! Однимъ словомъ, я конечно зарапортовался, но вы вѣдь меня понимаете же. На то вы, Васинъ; и, во всякомъ случаѣ, я обнимаю васъ и цалую, Васинъ!

 Съ радости!

 Съ большой радости! Ибо сей человѣкъ «былъ мертвъ и ожилъ, пропадалъ и нашелся!» Васинъ, я дрянной мальчишка и васъ не стою. Я именно потому сознаюсь, что въ иныя минуты бываю совсѣмъ другой, выше и глубже. Я за то, что третьяго дня васъ расхвалилъ въ глаза (а расхвалилъ только за то, что меня унизили и придавили), я за то васъ цѣлыхъ два дня ненавидѣлъ! Я далъ слово, въ ту же ночь, къ вамъ не ходить никогда и пришелъ къ вамъ вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла. Я сидѣлъ здѣсь на стулѣ одинъ и критиковалъ вашу комнату и васъ, и каждую книгу вашу, и хозяйку вашу, старался унизить васъ и смѣяться надъ вами.

 Этого не надо бы говорить...

 Вчера вечеромъ, заключивъ изъ одной вашей фразы, что вы не понимаете женщины, я былъ радъ, что могъ васъ на этомъ поймать. Давеча, поймавъ васъ на «дебютѣ»  опять–таки ужасно былъ радъ, и все изъ–за того, что самъ васъ тогда расхвалилъ...

 Да еще же бы нѣтъ! вскричалъ, наконецъ, Васинъ (онъ все продолжалъ улыбаться, нисколько не удивляясь на меня):  да это такъ вѣдь и бываетъ всегда почти со всѣми, и первымъ даже дѣломъ; только въ этомъ никто не признается, да и не надо совсѣмъ признаваться, потому что, во всякомъ случаѣ, это пройдетъ и изъ этого ничего не будетъ.

 Неужели у всѣхъ этакъ? Всѣ такiе? И вы, говоря это, спокойны? Да вѣдь съ такимъ взглядомъ жить нельзя!

 А по вашему:

«Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже
«Насъ возвышающ
iй обманъ?

 Но вѣдь это же вѣрно, вскричалъ я:  въ этихъ двухъ стихахъ святая аксiома!

 Не знаю; не берусь рѣшать вѣрны ли эти два стиха иль


433

нѣтъ. Должно быть истина, какъ и всегда, гдѣ нибудь лежитъ по срединѣ: то–есть въ одномъ случаѣ святая истина, а въ другомъ  ложь. Я только знаю навѣрно одно: что еще на долго эта мысль останется однимъ изъ самыхъ главныхъ спорныхъ пунктовъ между людьми. Во всякомъ случаѣ я замѣчаю, что вамъ теперь танцовать хочется. Что–жь, и потанцуйте: моцiонъ полезенъ, а на меня какъ разъ сегодня утромъ ужасно много дѣла взвалили... да и опоздалъ же я съ вами!

 Ѣду, ѣду, убираюсь! Одно только слово, прокричалъ я уже захвативъ чемоданъ:  если я сейчасъ къ вамъ опять «кинулся на шею», то единственно потому, что когда я вошелъ  вы съ такимъ искреннимъ удовольствiемъ сообщили мнѣ этотъ фактъ, и «обрадовались», что я успѣлъ васъ застать, и это послѣ давешняго «дебюта»; этимъ искреннимъ удовольствiемъ вы разомъ перевернули мое «юное сердце» опять въ вашу сторону. Ну, прощайте, прощайте, постараюсь какъ можно дольше не приходить, и знаю, что вамъ это будетъ чрезвычайно прiятно, чтò вижу даже по вашимъ глазамъ, а обоимъ намъ даже будетъ выгодно...

Такъ болтая и чуть не захлебываясь отъ моей радостной болтовни, я вытащилъ чемоданъ и отправился съ нимъ на квартиру. Мнѣ, главное, ужасно нравилось то, что Версиловъ такъ несомнѣнно на меня давеча сердился, говорить и глядѣть не хотѣлъ. Перевезя чемоданъ, я тотчасъ же полетѣлъ къ моему старику–князю. Признаюсь, эти два дня мнѣ было безъ него даже немножко тяжело. Да и про Версилова онъ навѣрно уже слышалъ.

II.

Я такъ и зналъ, что онъ мнѣ ужасно обрадуется и, клянусь, я даже и безъ Версилова зашелъ бы къ нему сегодня. Меня только пугала вчера и давеча мысль, что встрѣчу, пожалуй, какъ нибудь Катерину Николаевну; но теперь я ужь ничего не боялся.

Онъ сталъ обнимать меня съ радости.

 Версиловъ–то! Слышали? началъ я прямо съ главнаго.

 Cher enfant, другъ ты мой милый, это до того возвышенно, это до того благородно,  однимъ словомъ, даже на Кильяна (этого чиновника внизу) произвело потрясающее впечатлѣнiе! Это неблагоразумно съ его стороны, но это блескъ, это подвигъ! Идеалъ цѣнить надо!

 Неправда ли? Неправдали? Въ этомъ мы съ вами всегда сходились.

 Милый ты мой, мы съ тобой всегда сходились. Гдѣ ты былъ?


434

Я непремѣнно хотѣлъ самъ къ тебѣ ѣхать, но не зналъ, гдѣ тебя найти... потому что все же не могъ же я къ Версилову... Хотя теперь, послѣ всего этого... Знаешь, другъ мой: вотъ этимъ–то онъ, мнѣ кажется, и женщинъ побѣждалъ, вотъ этими–то чертами, это несомнѣнно....

 Кстати, чтобъ не забыть, я именно для васъ берегъ. Вчера одинъ недостойнѣйшiй гороховый шутъ, ругая мнѣ въ глаза Версилова, выразился про него, что онъ  «бабiй пророкъ»; каково выраженiе, собственно выраженiе? Я для васъ берегъ...

 «Бабiй пророкъ»! Mais... c'est charmant! Ха, ха! Но это такъ идетъ къ нему, т. е. это вовсе нейдетъ, тьфу!... Но это такъ мѣтко... т. е. это вовсе не мѣтко, но...

 Да ничего, ничего, не конфузьтесь, смотрите только какъ на бонмо!

 Бонмо великолѣпное, и, знаешь, оно имѣетъ глубочайшiй смыслъ... Совершенно вѣрная идея! То есть вѣришь ли... Однимъ словомъ, я тебѣ сообщу одинъ крошечный секретъ. Замѣтилъ ты тогда эту Олимпiаду? Вѣришь ли, что у ней болитъ немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется, что–то питаетъ...

 Питаетъ! Вотъ ей, не угодно ли этого? вскричалъ я, въ негодованiи показывая кукишъ.

 Mon cher, не кричи, это все такъ, и ты, пожалуй, правъ, съ твоей точки. Кстати, другъ мой, что это случилось съ тобой прошлый разъ при Катеринѣ Николаевнѣ? Ты качался... я думалъ ты упадешь и хотѣлъ броситься тебя поддержать.

 Объ этомъ не теперь. Ну, однимъ словомъ я просто сконфузился, по одной причинѣ...

 Ты и теперь покраснѣлъ.

 Ну, а вамъ надо сейчасъ же и размазать. Вы знаете, что она во враждѣ съ Версиловымъ... ну и тамъ все это; ну, вотъ и я взволновался: эхъ, оставимъ, послѣ!

 И оставимъ, и оставимъ, я и самъ радъ все это оставить... Однимъ словомъ, я чрезвычайно передъ ней виноватъ, и даже, помнишь, ропталъ тогда при тебѣ... Забудь это, другъ мой; она тоже измѣнитъ свое о тебѣ мнѣнiе, я это слишкомъ предчувствую... А вотъ и князь Сережа!

Вошелъ молодой и красивый офицеръ. Я жадно посмотрѣлъ на него, я его никогда еще не видалъ. То есть, я говорю красивый, какъ и всѣ про него точно также говорили, но что–то было въ этомъ молодомъ и красивомъ лицѣ несовсѣмъ привлекательное. Я именно замѣчаю это, какъ впечатлѣнiе самаго перваго мгновенiя, перваго на него моего взгляда, оставшееся во мнѣ на все


435

время. Онъ былъ сухощавъ, прекраснаго росту, темнорусъ, съ свѣжимъ лицомъ, немного, впрочемъ, желтоватымъ, и съ рѣшительнымъ взглядомъ. Прекрасные темные глаза его смотрѣли нѣсколько сурово, даже и когда онъ былъ совсѣмъ спокоенъ. Но рѣшительный взглядъ его именно отталкивалъ потому, что какъ–то чувствовалось, почему–то, что рѣшимость эта ему слишкомъ недорого стоила. Впрочемъ, не умѣю выразиться... Конечно, лицо его способно было вдругъ измѣняться съ суроваго на удивительно–ласковое, кроткое и нѣжное выраженiе, и, главное, при несомнѣнномъ простодушiи превращенiя. Это–то простодушiе и привлекало. Замѣчу еще черту: несмотря на ласковость и простодушiе, никогда это лицо не становилось веселымъ; даже когда князь хохоталъ отъ всего сердца, вы все–таки чувствовали, что настоящей, свѣтлой, легкой веселости какъ будто никогда не было въ его сердцѣ... Впрочемъ, чрезвычайно трудно такъ описыватъ лицо. Не умѣю я этого вовсе. Старый князь тотчасъ же бросился насъ знакомить, по глупой своей привычкѣ.

 Это мой юный другъ, Аркадiй Андреевичъ (опять Андреевичъ!) Долгорукiй.

Молодой князь тотчасъ повернулся ко мнѣ съ удвоенно–вѣжливымъ выраженiемъ лица; но видно было, что имя мое совсѣмъ ему незнакомо.

 Это... родственникъ Андрея Петровича,  пробормоталъ мой досадный князь. (Какъ досадны бываютъ иногда эти старички, съ ихъ привычками)! Молодой князь тотчасъ же догадался.

 Ахъ! Я такъ давно слышалъ... быстро проговорилъ онъ:  я имѣлъ чрезвычайное удовольствiе познакомиться прошлаго года въ Лугѣ съ сестрицей вашей Лизаветой Макаровной... Она тоже мнѣ про васъ говорила...

Я даже удивился: на лицѣ его сiяло рѣшительно искреннее удовольствiе.

 Позвольте, князь, пролепеталъ я, отводя назадъ обѣ мои руки:  я вамъ долженъ сказать искренно,  и радъ, что говорю при миломъ нашемъ князѣ,  что я даже желалъ съ вами встрѣтиться, и еще недавно желалъ, всего только вчера, но совсѣмъ уже съ другими цѣлями. Я это прямо говорю, какъ–бы вы ни удивлялись. Короче, я хотѣлъ васъ вызвать за оскорбленiе, сдѣланное вами, полтора года назадъ, въ Эмсѣ, Версилову. И хоть вы, конечно, можетъ быть, и не пошли–бы на мой вызовъ, потому что я всего лишь гимназистъ и несовершеннолѣтнiй подростокъ, однако я все бы сдѣлалъ вызовъ, какъ–бы вы тамъ ни приняли, и чтобы вы тамъ ни сдѣлали... и, признаюсь, даже и теперь тѣхъ же цѣлей.


436

Старый князь передавалъ мнѣ потомъ, что мнѣ удалось это высказать чрезвычайно благородно.

Искренняя скорбь выразилась въ лицѣ князя.

 Вы мнѣ только не дали договорить, внушительно отвѣтилъ онъ.  Если я обратился къ вамъ съ словами отъ всей души, то причиною тому были именно теперешнiя, настоящiя чувства мои къ Андрею Петровичу. Мнѣ жаль, что не могу вамъ сейчасъ сообщить всѣхъ обстоятельствъ; но увѣряю васъ честью, я давнымъ–давно уже смотрю на мой несчастный поступокъ въ Эмсѣ съ глубочайшимъ раскаянiемъ. Собираясъ въ Петербургъ, я рѣшился дать всевозможныя удовлетворенiя Андрею Петровичу, т. е. прямо, буквально, просить у него прощенiя, въ той самой формѣ, въ какой онъ самъ назначитъ. Высшiя и могущественныя влiянiя были причиною перемѣны въ моемъ взглядѣ. То, что мы были въ тяжбѣ, не повлiяло–бы на мое рѣшенiе нимало. Вчерашнiй же поступокъ его со мной, такъ сказать, потрясъ мою душу, и даже въ эту минуту, вѣрите–ли, я какъ–бы еще не пришелъ въ себя. И вотъ я долженъ сообщить вамъ,  я именно и къ князю прiѣхалъ, чтобъ ему сообщить объ одномъ чрезвычайномъ обстоятельствѣ: три часа назадъ, т. е. это ровно въ то время, когда они составляли съ адвокатомъ этотъ актъ, явился ко мнѣ уполномоченный Андрея Петровича и передалъ мнѣ отъ него вызовъ... формальный вызовъ изъ–за исторiи въ Эмсѣ...

 Онъ васъ вызвалъ! вскричалъ я и почувствовалъ, что глаза мои загорѣлись и кровь залила мнѣ лицо.

 Да, вызвалъ; я тотчасъ же принялъ вызовъ, но рѣшилъ, еще раньше встрѣчи, послать ему письмо, въ которомъ излагаю мой взглядъ на мой поступокъ и все мое раскаянiе въ этой ужасной ошибкѣ... потому что это была только ошибка,  несчастная, роковая ошибка! Замѣчу вамъ, что мое положенiе въ полку, заставляло меня, такимъ образомъ, рисковать: за такое письмо передъ встрѣчей, я подвергалъ себя общественному мнѣнiю... вы понимаете? Но несмотря даже на это, я рѣшился, и только не успѣлъ письма отправить, потому что часъ спустя послѣ вызова получилъ отъ него опять записку, въ которой онъ проситъ меня извинить его, что обезпокоилъ, и забылъ о вызовѣ, и прибавляетъ, что раскаевается въ этомъ «минутномъ порывѣ малодушiя и эгоизма»,  его собственныя слова. Такимъ образомъ, онъ уже совершенно облегчаетъ мнѣ теперь шагъ съ письмомъ. Я еще его не отослалъ, но именно прiѣхалъ сказать кое–что объ этомъ князю... И повѣрьте, я самъ выстрадалъ отъ упрековъ моей совѣсти гораздо больше, чѣмъ, можетъ быть, ктонибудь... Довольно ли вамъ этого объясненiя, Аркадiй Макаровичъ, по


437

крайней мѣрѣ теперь, пока? Сдѣлаете–ли вы мнѣ честь повѣрить вполнѣ моей искренности?

Я былъ совершенно побѣжденъ; я видѣлъ несомнѣнное прямодушiе, котораго въ высшей степени не ожидалъ. Да и ничего подобнаго я не ожидалъ. Я что–то пробормоталъ въ отвѣтъ и прямо протянулъ ему мои обѣ руки; онъ съ радостью потрясъ ихъ въ своихъ рукахъ. Затѣмъ отвелъ князя и минутъ съ пять говорилъ съ нимъ въ его спальнѣ.

 Если бы вы захотѣли мнѣ сдѣлать особенное удовольствiе, громко и открыто обратился онъ ко мнѣ, выходя отъ князя:  то поѣдемте сейчасъ со мною, и я вамъ покажу письмо, которое сейчасъ посылаю къ Андрею Петровичу, а вмѣстѣ и его письмо ко мнѣ.

Я согласился съ чрезвычайною охотой. Мой князь захлопоталъ, провожая меня, и тоже вызывалъ меня на минутку въ свою спальню.

 Mon ami, какъ я радъ, какъ я радъ... Мы обо всемъ этомъ послѣ. Кстати, вотъ тутъ въ портфелѣ у меня два письма: одно нужно завезти и объясниться лично, другое въ банкъ и тамъ тоже...

И тутъ онъ мнѣ поручилъ два будто бы неотложныя дѣла и требующiя будто бы необыкновеннаго труда и вниманiя. Предстояло съѣздить и, дѣйствительно, подать, росписаться и проч.

 Ахъ, вы хитрецъ! вскричалъ я, принимая письма:  клянусь, вѣдь все это  вздоръ и никакого тутъ дѣла нѣтъ, а эти два порученiя вы нарочно выдумали, чтобъ увѣрить меня, что я служу и не даромъ деньги беру!

 Mon enfant, клянусь тебѣ, что въ этомъ ты ошибаешься, это два самыя неотложныя дѣла... Cher enfant! вскричалъ онъ вдругъ, ужасно умилившись:  милый мой юноша! (Онъ положилъ мнѣ обѣ руки на голову): Благословляю тебя и твой жребiй... будемъ всегда чисты сердцемъ, какъ и сегодня... будемъ добры и прекрасны, какъ можно больше... будемъ любить все прекрасное... во всѣхъ его разнообразныхъ формахъ... Ну, enfin... enfin rendons grâce.. et je te bѐnis!

Онъ не докончилъ и захныкалъ надъ моей головой. Признаюсь, почти заплакалъ и я; по крайней мѣрѣ, искренно и съ удовольствiемъ обнялъ моего чудака. Мы очень поцаловались.

III.

Князь Сережа (то–есть князь Сергѣй Петровичъ, такъ и буду его называть) привезъ меня въ щегольской пролеткѣ на свою


438

квартиру, и, первымъ дѣломъ, я удивился великолѣпiю его квартиры. То–есть не то, что великолѣпiю, но квартира эта была, какъ у самыхъ «порядочныхъ людей», высокiя, большiя, свѣтлыя комнаты (я видѣлъ двѣ, остальныя были притворены) и мебель,  опять–таки хоть и не Богъ знаетъ какой Versailles или Renaissance, но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, рѣзное дерево и статуэтки. Между тѣмъ про нихъ всѣ говорили, что они нищiе, что у нихъ ровно ничего. Я мелькомъ слышалъ, однако, что этотъ князь и вездѣ задавалъ пыли, гдѣ только могъ,  и здѣсь, и въ Москвѣ, и въ прежнемъ полку, и въ Парижѣ, что онъ даже игрокъ, и что у него долги. На мнѣ былъ перемятый сюртукъ и вдобавокъ въ пуху, потому что я такъ и спалъ не раздѣвшись, а рубашкѣ приходился уже четвертый день. Впрочемъ, сюртукъ мой былъ еще не совсѣмъ скверенъ, но, попавъ къ князю, я вспомнилъ о предложенiи Версилова сшить себѣ платье.

 Вообразите, я по поводу одной самоубiйцы всю ночь проспалъ одѣвшись, замѣтилъ я съ разсѣянымъ видомъ, и такъ какъ онъ тотчасъ же выразилъ вниманiе, то вкратцѣ и разсказалъ. Но его, очевидно, занимало больше всего его письмо. Главное, мнѣ странно было, что онъ не только не улыбнулся, но даже самаго маленькаго вида не показалъ въ этомъ смыслѣ, когда я давеча прямо такъ и объявилъ, что хотѣлъ вызвать его на дуэль. Хоть я бы и съумѣлъ заставить его не смѣяться, но все–таки это было странно отъ человѣка такого сорта. Мы усѣлись другъ противъ друга посреди комнаты, за огромнымъ его письменнымъ столомъ, и онъ мнѣ передалъ на просмотръ уже готовое и переписанное набѣло письмо его къ Версилову. Документъ этотъ былъ очень похожъ на все то, чтò онъ мнѣ давеча высказалъ у моего князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушiе его и готовность ко всему хорошему, я, правда, еще не зналъ, какъ принять окончательно, но начиналъ уже поддаваться, потому, въ сущности, почему же мнѣ было не вѣрить? Каковъ бы ни былъ человѣкъ и чтò бы о немъ ни разсказывали, но онъ все же могъ быть съ хорошими наклонностями. Я просмотрѣлъ тоже и послѣднюю записочку Версилова въ семь строкъ  отказъ отъ вызова. Хоть онъ и дѣйствительно прописалъ въ ней про свое «малодушiе» и про свой «эгоизмъ», но вся, въ цѣломъ, записка эта какъ бы отличалась какимъ–то высокомѣрiемъ... Или, лучше, во всемъ поступкѣ этомъ выяснялось какое–то пренебреженiе. Я, впрочемъ, не высказалъ этого.

 Вы, однако, какъ смотрите на этотъ отказъ, спросилъ я:  вѣдь не считаете же вы, что онъ струсилъ?


439

 Конечно нѣтъ, улыбнулся князь, но какъ–то очень серьезной улыбкой, и вообще онъ становился все болѣе и болѣе озабоченъ:  я слишкомъ знаю, что этотъ человѣкъ мужественъ. Тутъ, конечно, особый взглядъ... свое собственное расположенiе идей...

 Безъ сомнѣнiя, прервалъ я горячо.  Нѣкто Васинъ говоритъ, что въ поступкѣ его съ этимъ письмомъ и съ отказомъ отъ наслѣдства заключается «пьедесталъ»... По моему такiя вещи не дѣлаются для показу, а соотвѣтствуютъ чему–то основному, внутреннему.

 Я очень хорошо знаю г. Васина, замѣтилъ князь.

 Ахъ, да, вы должны были видѣть его въ Лугѣ.

Мы вдругъ взглянули другъ на друга и, вспоминаю, я, кажется, капельку покраснѣлъ. По крайней мѣрѣ, онъ перебилъ разговоръ. Мнѣ, впрочемъ, очень хотѣлось разговориться. Мысль объ одной вчерашней встрѣчѣ моей соблазняла меня задать ему кой–какiе вопросы, но только я не зналъ, какъ приступить. И вообще, я былъ какъ–то очень не по себѣ. Поражала меня тоже его удивительная благовоспитанность, вѣжливость, непринужденность манеръ,  однимъ словомъ, весь этотъ лоскъ ихняго тона, который они принимаютъ чуть не съ колыбели. Въ письмѣ его я начиталъ двѣ прегрубыя грамматическiя ошибки. И вообще, при такихъ встрѣчахъ я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно рѣзокъ, чтò иногда можетъ быть и дурно. Но въ настоящемъ случаѣ тому особенно способствовала еще и мысль, что я въ пуху, такъ что я нѣсколько даже сплошалъ и влѣзъ въ фамильярность... Я потихоньку замѣтилъ, что князь иногда очень пристально меня оглядывалъ.

 Скажите, князь, вылетѣлъ я вдругъ съ вопросомъ:  не находите вы смѣшнымъ внутри себя, что я такой еще «молокососъ» хотѣлъ васъ вызвать на дуэль, да еще за чужую обиду?

 За обиду отца очень можно обидѣться. Нѣтъ, не нахожу смѣшнымъ.

 А мнѣ такъ кажется, что это ужасно смѣшно... на иной взглядъ... то–есть, разумѣется, не на собственный мой. Тѣмъ болѣе, что я Долгорукiй, а не Версиловъ. А если вы говорите мнѣ неправду или чтобъ какъ–нибудь смягчить изъ приличiй свѣтскаго лоска, то, стало быть, вы меня и во всемъ остальномъ обманываете?

 Нѣтъ, не нахожу смѣшнымъ, повторилъ онъ ужасно серьезно:  не можете же вы не ощущать въ себѣ крови своего отца?... Правда, вы еще молоды, потому что... не знаю... кажется, недостигшему совершенныхъ лѣтъ нельзя драться, а отъ него еще


440

нельзя принять вызовъ... по правиламъ... Но, если хотите, тутъ одно только можетъ быть серьезное возраженiе: если вы дѣлаете вызовъ безъ вѣдома обиженнаго, за обиду котораго вы вызываете, то тѣмъ самымъ выражаете какъ бы нѣкоторое собственное неуваженiе ваше къ нему, неправда ли?

Разговоръ нашъ вдругъ прервалъ лакей, который вошелъ о чемъ–то доложить. Завидѣвъ его, князь, кажется, ожидавшiй его, всталъ, не докончивъ рѣчи, и быстро подошелъ къ нему, такъ что тотъ доложилъ уже въ полголоса и я, конечно, не слыхалъ о чемъ.

 Извините меня, обратился ко мнѣ князь:  я черезъ минуту буду.

И вышелъ. Я остался одинъ; ходилъ по комнатѣ и думалъ. Странно, онъ мнѣ и нравился, и ужасно ненравился. Было что–то такое, чего бы я и самъ не съумѣлъ назвать, но что–то отталкивающее. «Если онъ ни капли не смѣется надо мной, то, безъ сомнѣнiя, онъ ужасно прямодушенъ; но еслибъ онъ надо мной смѣялся, то... можетъ бытъ, казался бы мнѣ тогда умнѣе»... странно какъ–то, подумалъ я. Я подошелъ къ столу и еще разъ прочелъ письмо къ Версилову. Завлекшись, даже забылъ о времени, и когда очнулся, то вдругъ замѣтилъ, что князева минутка, безспорно продолжается уже цѣлую четверть часа. Это меня немножко взволновало; я еще разъ прошелся взадъ и впередъ, наконецъ, взялъ шляпу и, помню, рѣшился выйти, съ тѣмъ, чтобъ встрѣтивъ кого–нибудь, послать за княземъ, а когда онъ придетъ, то прямо проститься съ нимъ, увѣривъ, что у меня дѣла, и ждать больше не могу. Мнѣ казалось, что такъ будетъ всего приличнѣе, потому что меня капельку мучила мысль, что онъ, оставляя меня такъ на долго, поступаетъ со мной небрежно.

Обѣ затворенныя двери въ эту комнату приходились по обоимъ концамъ одной и той же стѣны. Забывъ, въ которую дверь мы вошли, а пуще въ разсѣянности, я отворилъ одну изъ нихъ, и вдругъ, въ длинной и узкой комнатѣ, увидѣлъ сидѣвшую на диванѣ,  сестру мою, Лизу. Кромѣ нея никого не было и она, конечно, кого–то ждала. Но не успѣлъ я даже удивиться, какъ вдругъ услышалъ голосъ князя, съ кѣмъ–то громко говорившаго и возвращавшагося въ кабинетъ. Я быстро притворилъ дверь и вошедшiй изъ другой двери князь ничего не замѣтилъ. Помню, онъ сталъ извиняться и что–то проговорилъ про какую–то Анну Ѳедоровну... Но я былъ такъ смущенъ и пораженъ, что ничего почти не разобралъ, а пролепеталъ только, что мнѣ необходимо домой, затѣмъ настойчиво и быстро вышелъ. Благовоспитанный князь, конечно, съ любопытствомъ долженъ былъ смотрѣть на


441

мои прiемы. Онъ проводилъ меня въ самую переднюю и все говорилъ, а я не отвѣчалъ и не глядѣлъ на него.

IV.

Выйдя на улицу я повернулъ на лѣво и пошелъ куда попало. Въ головѣ у меня ничего не вязалось. Шелъ я тихо и, кажется, прошелъ очень много, шаговъ пятьсотъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидѣлъ Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтикомъ. Что–то ужасно веселое, а на капельку и лукавое, было въ ея сiяющемъ взглядѣ.

 Ну, какъ я рада, что ты въ эту сторону пошелъ, а то бы я такъ тебя сегодня и не встрѣтила! Она немного задыхалась отъ скорой ходьбы.

 Какъ ты задохлась.

 Ужасно бѣжала, тебя догоняла.

 Лиза, вѣдь это тебя я сейчасъ встрѣтилъ?

 Гдѣ это?

 У князя... у князя Сокольскаго...

 Нѣтъ, не меня, нѣтъ, меня ты не встрѣтилъ...

Я замолчалъ и мы прошли шаговъ десять. Лиза страшно расхохоталась:

 Меня, меня, конечно меня! Послушай, вѣдь ты же меня самъ видѣлъ, вѣдь ты же мнѣ глядѣлъ въ глаза и я тебѣ глядѣла въ глаза, такъ какъ же ты спрашиваешь, меня ли ты встрѣтилъ? Ну, характеръ! А знаешь, я ужасно хотѣла разсмѣяться, когда ты тамъ мнѣ въ глаза глядѣлъ, ты ужасно смѣшно глядѣлъ.

Она хохотала ужасно. Я почувствовалъ, какъ вся тоска сразу оставила мое сердце.

 Да какже, скажи, ты тамъ очутилась?

 У Анны Ѳедоровны?

 У какой Анны Ѳедоровны?

 У Столбѣевой. Когда мы въ Лугѣ жили я у ней по цѣлымъ днямъ сиживала, она и маму у себя принимала, и къ намъ даже ходила. А она ни къ кому почти тамъ не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьямъ Сокольскимъ родственница: она князю какая–то бабушка.

 Такъ она у князя живетъ?

 Нѣтъ, князь у ней живетъ.

 Такъ чья же квартира?

 Ея квартира, вся квартира ея уже цѣлый годъ. Князь


442

только–что прiѣхалъ, у ней и остановился. Да и она сама всего только четыре дня въ Петербургѣ.

 Ну... знаешь что, Лиза, Богъ съ ней съ квартирой, и съ ней самой...

 Нѣтъ, она прекрасная...

 И пусть. И книги ей въ руки. Мы сами прекрасные! Смотри какой день, смотри какъ хорошо! Какая ты сегодня красавица, Лиза. А, впрочемъ, ты ужасный ребенокъ.

 Аркадiй, скажи, та дѣвушка–то, вчерашняя–то.

 Ахъ, какъ жаль, Лиза, ахъ, какъ жаль!

 Ахъ, какъ жаль! Какой жребiй! Знаешь, даже грѣшно, что мы идемъ такiе веселые, а ея душа гдѣ–нибудь теперь летитъ во мракѣ, въ какомъ–нибудь бездонномъ мракѣ, согрѣшившая, и съ своей обидой... Аркадiй, кто въ ея грѣхѣ виноватъ? Ахъ, какъ это страшно! Думаешь ли ты когда объ этомъ мракѣ? Ахъ, какъ я боюсь смерти, и какъ это грѣшно! Не люблю я темноты, то–ли дѣло такое солнце! Мама говоритъ, что грѣшно бояться... Аркадiй, знаешь ли ты хорошо маму?

 Еще мало, Лиза, мало знаю.

 Ахъ, какое это существо; ты ее долженъ, долженъ узнать! Ее нужно особенно понимать...

 Да вѣдь вотъ же и тебя не зналъ, а вѣдь знаю же теперь всю. Всю въ одну минуту узналъ. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смѣлая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ахъ, Лиза! Пусть приходитъ, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалѣемъ, а жизнь все–таки благословимъ, такъ ли? Такъ ли? У меня есть «идея,» Лиза. Лиза, ты вѣдь знаешь, что Версиловъ отказался отъ наслѣдства?

 Какъ не знать! Мы уже съ мамой цаловались.

 Ты не знаешь души моей, Лиза, ты не знаешь, чтò значилъ для меня человѣкъ этотъ?...

 Ну вотъ не знать, все знаю.

 Все знаешь? Ну, да еще бы ты! Ты умна; ты умнѣе Васина. Ты и мама  у васъ глаза проницающiе, гуманные, то–есть взгляды, а не глаза, я вру... Я дуренъ во многомъ, Лиза.

 Тебя нужно въ руки взять, вотъ и кончено!

 Возьми, Лиза. Какъ хорошо на тебя смотрѣть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видалъ твоихъ глазъ... Только теперь въ первый разъ увидѣлъ... Гдѣ ты ихъ взяла сегодня, Лиза? Гдѣ купила? Чтò заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею, какъ


443

на вздоръ, но съ тобой не вздоръ... Хочешь, станемъ друзьями? Ты понимаешь, чтò я хочу сказать?

 Очень понимаю.

 И знаешь, безъ уговору, безъ контракту,  просто будемъ друзьями!

 Да просто, просто, но только одинъ уговоръ: если когда нибудь мы обвинимъ другъ друга, если будемъ въ чемъ недовольны, если сдѣлаемся сами злы, дурны, если даже забудемъ все это,  то не забудемъ никогда этого дня и вотъ этого самого часа! Дадимъ слово такое себѣ. Дадимъ слово что всегда припомнимъ этотъ день, когда мы вотъ шли съ тобой оба рука въ руку, и такъ смѣялись, и такъ намъ весело было... Да? Вѣдь да?

 Да, Лиза, да, и клянусь; но, Лиза, я какъ будто тебя въ первый разъ слушаю... Лиза, ты много читала?

 До сихъ поръ еще не спросилъ! Только вчера въ первый разъ, какъ я въ словѣ оговорилась, удостоили обратить вниманiе, милостивый государь, господинъ мудрецъ.

 А что жь–ты сама со мной не заговаривала, коли я былъ такой дуракъ?

 А я все ждала, что поумнѣешь. Я выглядѣла васъ всего съ самаго начала, Аркадiй Макаровичъ, и какъ выглядѣла, то и стала такъ думать: «Вѣдь онъ придетъ же, вѣдь ужь навѣрно кончитъ тѣмъ, что придетъ»,  ну, и положила вамъ лучше эту честь самому предоставить, чтобъ вы первый–то сдѣлали шагъ: «Нѣтъ, думаю, походи–ка теперь за мной!»

 Ахъ, ты кокетка! Ну, Лиза, признавайся прямо: смѣялась ты надо мной въ этотъ мѣсяцъ, или нѣтъ?

 Охъ, ты очень смѣшной, ты ужасно смѣшной, Аркадiй, и знаешь, я, можетъ быть, за то тебя всего больше и любила въ этотъ мѣсяцъ, что ты вотъ этакiй чудакъ. Но ты во многомъ и дурной чудакъ,  это чтобъ ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще надъ тобой смѣялся? Мама смѣялась, мама со мной вмѣстѣ: «Экiй, шепчемъ, чудакъ, вѣдь этакiй чудакъ!» А ты–то сидишь и думаешь въ это время, что мы сидимъ и тебя трепещемъ.

 Лиза, чтò ты думаешь про Версилова?

 Я очень много объ немъ думаю; но знаешь, мы теперь объ немъ не будемъ говорить. Объ немъ сегодня не надо; вѣдь такъ?

 Совершенно такъ! Нѣтъ, ты ужасно умна, Лиза! Ты непремѣнно умнѣе меня. Вотъ подожди, Лиза, кончу это все и тогда, можетъ, я кое–что и скажу тебѣ...


444

 Чего ты нахмурился?

 Нѣтъ, я не нахмурился, Лиза, а я такъ... Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня такая черта, что не люблю, когда до иного щекотнаго въ душѣ пальцами дотрогиваются... или лучше сказать, если часто иныя чувства выпускать наружу, чтобъ всѣ любовались, такъ вѣдь это стыдно, неправда ли? Такъ что я иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.

 Да мало того, я и сама такая же; я тебя во всемъ поняла. Знаешь ли ты, что и мама такая же?

 Ахъ, Лиза! Какъ бы только подольше прожить на свѣтѣ! А? Чтò ты сказала?

 Нѣтъ, я ничего не сказала.

 Ты смотришь?

 Да и ты смотришь. Я на тебя смотрю и люблю тебя.

Я довелъ ее почти вплоть до дому и далъ ей мой адресъ. Прощаясь, я поцаловалъ ее въ первый разъ еще въ жизни...

V.

И все бы это было хорошо, но одно только было не хорошо: одна тяжелая идея билась во мнѣ съ самой ночи и не выходила изъ ума. Это то, что когда я встрѣтился вчера вечеромъ у нашихъ воротъ съ той несчастной, то сказалъ ей, что я самъ ухожу изъ дому, изъ гнѣзда, что уходятъ отъ злыхъ и основываютъ свое гнѣздо, и что у Версилова много незаконнорожденныхъ. Такiя слова, про отца отъ сына, ужь конечно утвердили въ ней всѣ ея подозрѣнiя на Версилова и на то, что онъ ее оскорбилъ. Я обвинялъ Стебелькова, а вѣдь, можетъ быть, я–то, главное, и подлилъ масла въ огонь. Эта мысль ужасна, ужасна и теперь... Но тогда, въ то утро, я хоть и начиналъ уже мучиться, но мнѣ все–таки казалось, что это вздоръ: «Э, тутъ и безъ меня «нагорѣло и накипѣло», повторялъ я повременамъ:  э, ничего, пройдетъ! Поправлюсь! Я это чѣмъ–нибудь наверстаю... какимъ–нибудь добрымъ поступкомъ... Мнѣ еще пятьдесятъ лѣтъ впереди!»

А идея все–таки билась.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Ѳ. Достоевскій.


ПОДРОСТОКЪ.

ЗАПИСКИ ЮНОШИ.

‑‑‑‑‑‑

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

‑‑‑‑‑

Глава первая.

I.

Перелетаю пространство почти въ два мѣсяца; пусть читатель не безпокоится: все будетъ ясно изъ дальнѣйшаго изложенiя. Рѣзко отмѣчаю день пятнадцатаго ноября  день слишкомъ для меня памятный, по многимъ причинамъ. И во–первыхъ, никто–бы меня не узналъ, кто видѣлъ меня назадъ два мѣсяца; по крайней мѣрѣ снаружи, т. е. и узналъ–бы, но ничего–бы не разобралъ. Я одѣтъ франтомъ  это первое. Тотъ «добросовѣстный французъ и со вкусомъ», котораго хотѣлъ когда–то отрекомендовать мнѣ Версиловъ, нетолько сшилъ ужь мнѣ весь костюмъ, но ужь и забракованъ мною: мнѣ шьютъ уже другiе портные, повыше, первѣйшiе, и даже я имѣю у нихъ счетъ. У меня бываетъ счетъ и въ одномъ знатномъ ресторанѣ, но я еще тутъ боюсь, и, чуть деньги, сейчасъ плачу, хотя и знаю, что это  моветонъ, и что я себя тѣмъ компрометирую. На Невскомъ, французъ–парикмахеръ со мной на короткой ногѣ, и, когда я у него причесываюсь, разсказываетъ мнѣ анекдоты. И, признаюсь, я практикуюсь съ нимъ по–французски. Хоть я и знаю языкъ, и даже порядочно, но въ большомъ обществѣ какъ–то все еще боюсь начинать; да и выговоръ у меня, должно быть, далеко не парижскiй. У меня Матвѣй, лихачъ, рысакъ, и является къ моимъ услугамъ, когда я назначу. У него свѣтло–гнѣдой жеребецъ (я не люблю сѣрыхъ). Есть впрочемъ и безпорядки: пятнадцатое


422

ноября, и уже три дня какъ стала зима, а шуба у меня старая, енотовая, Версиловскiй обносокъ: продать  стòитъ рублей двадцать пять. Надо завести новую, а карманы пусты и, кромѣ того, надо припасти денегъ сегодня же, на вечеръ, и это во что бы ни стало,  иначе я «несчастенъ и погибъ»; это  собственныя мои тогдашнiя изреченiя. О низость! Чтò–жь, откуда вдругъ эти тысячи, эти рысаки и Борели? Кàкъ могъ я такъ вдругъ все забыть и такъ измѣниться? Позоръ! Читатель, я начинаю теперь исторiю моего стыда и позора, и ничто въ жизни не можетъ для меня быть постыднѣе этихъ воспоминанiй!

Такъ говорю, какъ судья, и знаю, что я виновенъ. Въ томъ вихрѣ, въ которомъ я тогда закружился, я хоть былъ и одинъ, безъ руководителя и совѣтника, но, клянусь, и тогда уже самъ сознавалъ свое паденiе, а потому неизвинимъ. А, между тѣмъ, всѣ эти два мѣсяца я былъ почти счастливъ,  зачѣмъ почти? Я былъ слишкомъ счастливъ! И даже до того, что сознанiе позора, мелькавшее минутами (частыми минутами!), отъ котораго содрогалась душа моя,  это–то сознанiе,  повѣрятъ ли?  пьянило меня еще болѣе: «А чтò–жь, падать такъ падать; да не упаду же, выѣду! У меня звѣзда!»  Я шелъ по тоненькому мостику изъ щепокъ, безъ перилъ, надъ пропастью, и мнѣ весело было, что я такъ иду; даже заглядывалъ въ пропасть. Былъ рискъ и было весело. А «идея?»  «Идея»  потомъ, идея ждала; все чтò было,  было лишь уклоненiемъ всторону»: «почему–жъ не повеселить себя?» Вотъ тѣмъ–то и скверна «моя идея», повторю еще разъ, что допускаетъ рѣшительно всѣ уклоненiя; была–бы она не такъ тверда и радикальна, то я бы, можетъ быть, и побоялся уклониться.

А пока я все еще продолжалъ занимать мою квартирёнку, занимать, но не жить въ ней; тамъ лежалъ мой чемоданъ, сакъ и иныя вещи; главная же резиденцiя моя была у князя Сергѣя Сокольскаго. Я у него сидѣлъ, я у него и спалъ, и такъ по цѣлымъ даже недѣлямъ... Кàкъ это случилось, объ этомъ сейчасъ, а пока скажу объ этой моей квартирёнкѣ. Она уже была мнѣ дорога: сюда ко мнѣ пришелъ Версиловъ, самъ, въ первый разъ послѣ тогдашней ссоры, и потомъ приходилъ много разъ. Повторяю, это время было страшнымъ позоромъ, но и огромнымъ счастьемъ... Да и все тогда такъ удавалось и такъ улыбалось! «И къ чему всѣ эти прежнiя хмурости, думалъ я въ иныя упоительныя минуты, къ чему эти старые больные надрывы, мое одинокое и угрюмое дѣтство, мои глупыя мечты подъ одѣяломъ, клятвы, расчеты и даже «идея?» Я все это напредставилъ и выдумалъ, а оказывается, что въ мiрѣ совсѣмъ не то; мнѣ вотъ такъ


423

радостно и легко: у меня отецъ  Версиловъ, у меня другъ  князь Сережа, у меня и еще»... но объ еще  оставимъ. Увы, все дѣлалось во имя любви, великодушiя, чести, а потомъ оказалось безобразнымъ, нахальнымъ, безчестнымъ.

Довольно.

II.

Онъ пришелъ ко мнѣ въ первый разъ на третiй день послѣ нашего тогдашняго разрыва. Меня не было дома и онъ остался ждать. Когда я вошелъ въ мою крошечную коморку, то хоть и ждалъ его всѣ эти три дня, но у меня какъ бы заволоклись глаза, и такъ стукнуло сердце, что я даже прiостановился въ дверяхъ. Къ счастью, онъ сидѣлъ съ моимъ хозяиномъ, который, чтобъ не было скучно гостю ждать, нашелъ нужнымъ немедленно познакомиться и о чемъ–то ему съ жаромъ началъ разсказывать. Это былъ титулярный совѣтникъ, лѣтъ уже сорока, очень рябой, очень бѣдный, обремененный больной въ чахоткѣ женой и больнымъ ребенкомъ; характера чрезвычайно сообщительнаго и смирнаго, впрочемъ, довольно и деликатный. Я обрадовался его присутствiю, и онъ даже выручилъ, потому что чтò–жь бы я сказалъ Версилову? Я зналъ, серьезно зналъ, всѣ эти три дня, что Версиловъ придетъ самъ, первый,  точь въ точь какъ я хотѣлъ того, потому что ни за чтò на свѣтѣ не пошелъ бы къ нему первый, и не по строптивости, а именно по любви къ нему, по какой–то ревности любви,  не умѣю я этого выразить. Да и вообще краснорѣчiя читатель у меня не найдетъ. Но хоть я и ждалъ его всѣ эти три дня, и представлялъ себѣ почти безпрерывно, кàкъ онъ войдетъ, а все–таки никакъ не могъ вообразить напередъ хоть и воображалъ, изо всѣхъ силъ, объ чемъ мы съ нимъ вдругъ заговоримъ, послѣ всего, чтò произошло.

 А, вотъ и ты, протянулъ онъ мнѣ руку дружески и не вставая съ мѣста.  Присядь–ка къ намъ; Петръ Иполитовичъ разсказываетъ преинтересную исторiю объ этомъ камнѣ, близь Павловскихъ казармъ... или тутъ гдѣ–то...

 Да, я знаю, камень, отвѣтилъ я поскорѣе, опускаясь на стулъ рядомъ съ ними. Они сидѣли у стола. Вся комната была ровно въ двѣ сажени въ квадратѣ. Я тяжело перевелъ дыханiе.

Искра удовольствiя мелькнула въ глазахъ Версилова: кажется, онъ сомнѣвался и думалъ, что я захочу дѣлать жесты. Онъ успокоился.


424

 Вы ужь начните сначала, Петръ Иполитовичъ.  Они уже величали другъ друга по имени–отчеству.

 То–есть, это при покойномъ государѣ еще вышло–съ, обратился ко мнѣ Петръ Иполитовичъ, нервно и съ нѣкоторымъ мученiемъ, какъ бы страдая впередъ за успѣхъ эффекта,  вѣдь вы знаете этотъ камень,  глупый камень на улицѣ, къ чему, зачѣмъ, только лишь мѣшаетъ, такъ ли–съ? Ѣздилъ государь много разъ и каждый разъ этотъ камень. Наконецъ государю не понравилось, и дѣйствительно: цѣлая гора, стоитъ гора на улицѣ, портитъ улицу: «Чтобъ не было камня!» Ну, сказалъ, чтобъ не было,  понимаете,  чтò значитъ «чтобъ не было?» Покойника–то помните? Что дѣлать съ камнемъ? Всѣ потеряли голову; тутъ Дума, а главное, тутъ, не помню ужь кто именно, но одинъ изъ самыхъ первыхъ тогдашнихъ вельможъ, на котораго было возложено. Вотъ этотъ вельможа и слушаетъ: говорятъ, пятнадцать тысячъ будетъ стòить, не меньше, и серебромъ–съ (потому что ассигнацiи это при покойномъ государѣ только обратили на серебро). «Кàкъ пятнадцать тысячъ, чтò за дичь!» Сначала англичане рельсы подвести хотѣли, поставить на рельсы и отвезти паромъ: но вѣдь чего же бы это стоило? Желѣзныхъ–то дорогъ тогда еще не было, только вотъ царскосельская ходила...

 Ну вотъ, распилить можно было, началъ я хмуриться; мнѣ ужасно стало досадно и стыдно передъ Версиловымъ; но онъ слушалъ съ видимымъ удовольствiемъ. Я понималъ, что и онъ радъ былъ хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видѣлъ это; мнѣ, помню, было даже это какъ бы трогательно отъ него.

 Именно распилить–съ, именно вотъ на эту идею и напали, и именно Монферанъ; онъ вѣдь тогда Исакiевскiй соборъ строилъ. Распилить, говоритъ, а потомъ свезти. Да–съ, да чего оно будетъ стоить?

 Ничего не стòитъ, просто распилить да и вывезти.

 Нѣтъ, позвольте, вѣдь тутъ нужно ставить машину, паровую–съ, и притомъ куда свезти? И притомъ такую гору? Десять тысячъ, говорятъ, менѣе не обойдется, десять или двѣнадцать тысячъ.

 Послушайте, Петръ Иполитовичъ, вѣдь это  вздоръ, это было не такъ... Но въ это время Версиловъ мнѣ подмигнулъ незамѣтно, и въ этомъ подмигиванiи я увидѣлъ такое деликатное состраданiе къ хозяину, даже страданiе за него, что мнѣ это ужасно понравилось, и я разсмѣялся.

 Ну вотъ, вотъ, обрадовался хозяинъ, ничего не замѣтившiй и ужасно боявшiйся, какъ и всегда эти разскащики,


425

что его станутъ сбивать вопросами:  только какъ разъ подходитъ одинъ мѣщанинъ, и еще молодой, ну, знаете, русскiй человѣкъ, бородка клиномъ, въ долгополомъ кафтанѣ, и чуть ли не хмѣльной немножко... впрочемъ, нѣтъ, не хмѣльной–съ. Только стоитъ этотъ мѣщанинъ, какъ они это сговариваются, англичане да Монферанъ, а это лицо, вотъ которому поручено–то, тутъ же въ коляскѣ подъѣхалъ, слушаетъ и сердится: кàкъ это такъ рѣшаютъ и не могутъ рѣшить; и вдругъ замѣчаетъ въ отдаленiи этотъ мѣщанинишко стоѝтъ и фальшиво этакъ улыбается, то–есть не фальшиво, я не такъ, а какъ бы это...

 Насмѣшливо, осторожно поддакнулъ Версиловъ.

 Насмѣшливо–съ, то–есть, немножко насмѣшливо, этакая добрая русская улыбка такая, знаете; ну, лицу, конечно, подъ досадную руку, знаете: «Ты здѣсь, борода, чего дожидаешься? Кто таковъ?»

 Да вотъ, говоритъ, камушекъ смотрю, ваша свѣтлость. Именно, кажется, свѣтлость; да чуть ли это не князь Суворовъ былъ, Италiйскiй, потомокъ полководца–то... Впрочемъ, нѣтъ, не Суворовъ, и какъ жаль, что забылъ кто именно, только знаете, хоть и свѣтлость, а чистый этакiй русскiй человѣкъ, русскiй этакiй типъ, патрiотъ, развитое русское сердце; ну, догадался:

 Что–жь, ты, чтò–ли, говоритъ, свезешь камень, чего ухмыляешься?

 На агличанъ больше, ваша свѣтлость, слишкомъ ужь несоразмѣрную цѣну берутъ–съ, потому что русскiй кошель толстъ, а имъ дома ѣсть нечего. Сто рубликовъ опредѣлите, ваша свѣтлость, завтра же къ вечеру сведемъ камушекъ.

 Ну, можете представить подобное предложенiе. Англичане, разумѣется, съѣсть хотятъ; Монферанъ смѣется; только этотъ свѣтлѣйшiй, русское–то сердце: «Дать, говоритъ, ему сто рублей!» Да, неужто, говоритъ, свезешь?

 Завтра къ вечеру потрафимъ, ваша свѣтлость.

 Да кàкъ ты сдѣлаешь?

 Это ужь, если не обидно вашей свѣтлости  нашъ секретъ–съ, говоритъ, и знаете, русскимъ этакимъ языкомъ. Понравилось: «Э, дать ему все, чтò потребуетъ!» Ну, и оставили; чтò–жь бы вы думали онъ сдѣлалъ?

Хозяинъ прiостановился и сталъ обводить насъ умиленнымъ взглядомъ.

 Не знаю, улыбался Версиловъ; я очень хмурился.

 А вотъ какъ онъ сдѣлалъ–съ, проговорилъ хозяинъ съ такимъ торжествомъ, какъ будто онъ самъ это сдѣлалъ:  нанялъ онъ мужичковъ съ заступами, простыхъ этакихъ русскихъ, и


426

сталъ копать у самаго камня, у самаго края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно въ ростъ камню и такъ только на вершокъ еще поглубже, а какъ выкопали, велѣлъ онъ, помаленьку и осторожно, подкапывать землю ужь изъ–подъ самаго камня. Ну, натурально, какъ подкопали, камню–то не начемъ стоять, равновѣсiе–то и покачнулось; а какъ покачнулось равновѣсiе, они камушекъ–то съ другой стороны уже руками понаперли, этакъ на ура, по–русски: камень–то и бухъ въ яму! Тутъ же лопатками засыпали, тромбовкой утромбовали, камушками замостили,  гладко, исчезъ камушекъ!

 Представьте себѣ! сказалъ Версиловъ.

 То есть, народу–то, народу–то тутъ набѣжало, видимо невидимо; англичане эти тутъ же, давно догадались, злятся. Монферанъ прiѣхалъ: это, говоритъ, по–мужицки, слишкомъ, говоритъ, просто. Да вѣдь въ томъ–то и штука, что просто, а вы–то не догадались, дураки вы этакiе! Такъ это я вамъ скажу, этотъ начальникъ–то, государственное–то лицо, только обнялъ его, поцаловалъ: «Да откуда ты былъ такой, говоритъ?» «А изъ Ярославской губернiи, ваше сiятельство, мы, собственно, по нашему рукомеслу портные, а лѣтомъ въ столицу фруктомъ приходимъ торговать–съ». Ну, дошло до начальства; начальство велѣло ему медаль повѣсить; такъ и ходилъ съ медалью на шеѣ, да опился потомъ, говорятъ; знаете, русскiй человѣкъ, не удержится! Отъ того–то вотъ насъ до сихъ поръ иностранцы и заѣдаютъ, да–съ, вотъ–съ!

 Да, конечно, русскiй умъ... началъ–было Версиловъ.

Но тутъ разскащика, къ счастью его, кликнула больная хозяйка, и онъ убѣжалъ, а то–бы я не выдержалъ. Версиловъ смѣялся.

 Милый ты мой, онъ меня цѣлый часъ предъ тобой веселилъ. Этотъ камень... это все, чтò есть самаго патрiотически–непорядочнаго между подобными разсказами, но кàкъ его перебить: вѣдь ты видѣлъ, онъ таетъ отъ удовольствiя. Да и кромѣ того, этотъ камень, кажется, и теперь стоѝтъ, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарытъ въ яму...

 Ахъ, Боже мой! вскричалъ я:  да вѣдь и вправду. Какже онъ смѣлъ!...

 Чтò ты? Да ты, кажется, совсѣмъ въ негодованiи, полно. А это онъ, дѣйствительно, смѣшалъ: я слышалъ какой–то въ этомъ родѣ разсказъ о камнѣ еще во времена моего дѣтства, только, разумѣется, не такъ и не про этотъ камень. Помилуй: «дошло до начальства». Да у него вся душа пѣла въ ту минуту, когда онъ «дошелъ до начальства». Въ этой жалкой средѣ и нельзя безъ


427

подобныхъ анекдотовъ. Ихъ у нихъ множество, главное  отъ ихъ невоздержности. Ничему не учились, ничего точно не знаютъ, ну, а кромѣ картъ и производствъ, захочется поговорить о чемъ–нибудь общечеловѣческомъ, поэтическомъ... Чтò онъ, кто такой, этотъ Петръ Иполитовичъ?

 Бѣднѣйшее существо, и даже несчастный.

 Ну, вотъ видишь, даже, можетъ, и въ карты не играетъ! Повторяю, разсказывая эту дребедень, онъ удовлетворяетъ своей любви къ ближнему: вѣдь онъ и насъ хотѣлъ осчастливить. Чувство патрiотизма тоже удовлетворено; напримѣръ, еще анекдотъ есть у нихъ, что Завьялову англичане миллiонъ давали, съ тѣмъ только, чтобъ онъ клейма не клалъ на свои издѣлiя...

 Ахъ, Боже мой, этотъ анекдотъ я слышалъ.

 Кто этого не слышалъ, и онъ совершенно даже знаетъ, разсказывая, что ты это навѣрно ужь слышалъ, но все–таки разсказываетъ, нарочно воображая, что ты не слыхалъ. Видѣнiе шведскаго короля  это ужь у нихъ, кажется, устарѣло; но въ моей юности его съ засосомъ повторяли и съ таинственнымъ шопотомъ, точно также, какъ и о томъ, что въ началѣ столѣтiя, кто–то будто–бы стоялъ въ сенатѣ на колѣняхъ передъ сенаторами. Про коменданта Башуцкаго тоже много было анекдотовъ, кàкъ монументъ увезли. Они придворные анекдоты ужасно любятъ; напримѣръ, разсказы про министра прошлаго царствованiя Чернышева, какимъ образомъ онъ, семидесятилѣтнiй старикъ, такъ поддѣлывалъ свою наружность, что казался тридцатилѣтнимъ, и до того, что покойный государь удивлялся на выходахъ...

 И это я слышалъ.

 Кто не слыхалъ? Всѣ эти анекдоты  верхъ непорядочности; но знай, что этотъ типъ непорядочнаго гораздо глубже и дальше распространенъ, чѣмъ мы думаемъ. Желанiе соврать, съ цѣлью осчастливить своего ближняго, ты встрѣтишь даже и въ самомъ порядочномъ нашемъ обществѣ, ибо всѣ мы страдаемъ этою невоздержанностью сердецъ нашихъ. Только у насъ въ другомъ родѣ разсказы; чтò у насъ объ одной Америкѣ разсказываютъ, такъ это  страсть, и государственные даже люди! Я и самъ, признаюсь, принадлежу къ этому непорядочному типу и всю жизнь страдалъ отъ того...

 Про Чернышева я самъ разсказывалъ нѣсколько разъ.

 Ужь и самъ разсказывалъ?

 Тутъ есть, кромѣ меня, еще жилецъ–чиновникъ, тоже рябой, и уже старикъ, но тотъ ужасный прозаикъ, и чуть Петръ Иполитовичъ заговоритъ, тотчасъ начнетъ его сбивать и


428

противорѣчить. И до того довелъ, что тотъ у него какъ рабъ прислуживаетъ и угождаетъ ему, только чтобъ тотъ слушалъ.

 Это  ужь другой типъ непорядочнаго и даже, можетъ быть, омерзительнѣе перваго. Первый  весь восторгъ! «Да ты дай только соврать  посмотри, какъ хорошо выйдетъ». Второй  весь хандра и проза: «не дамъ соврать, гдѣ, когда, въ которомъ году?»  однимъ словомъ, человѣкъ безъ сердца. Другъ мой, дай всегда немного соврать человѣку  это невинно. Даже много дай соврать. Во–первыхъ, это покажетъ твою деликатность, а во–вторыхъ, за это тебѣ тоже дадутъ соврать  двѣ огромныхъ выгоды разомъ. Que diable! надобно любить своего ближняго. Но мнѣ пора. Ты премило устроился, прибавилъ онъ, подымаясь со стула. Разскажу Софьѣ Андреевнѣ и сестрѣ твоей, что заходилъ и засталъ тебя въ добромъ здоровьѣ. До свиданья, мой милый.

Кàкъ, неужели все? Да мнѣ вовсе не о томъ было нужно; я ждалъ другого, главнаго, хотя совершенно понималъ, что и нельзя было иначе. Я, со свѣчей, сталъ провожать его на лѣстницу; подскочилъ–было хозяинъ, но я, потихоньку отъ Версилова, схватилъ его изо всей силы за руку и свирѣпо оттолкнулъ. Онъ поглядѣлъ–было съ изумленiемъ, но мигомъ стушевался.

 Эти лѣстницы... мямлилъ Версиловъ, растягивая слова, видимо, чтобъ сказать что–нибудь, и видимо боясь, чтобъ я не сказалъ чего–нибудь:  эти лѣстницы,  я отвыкъ, а у тебя третiй этажъ, а, впрочемъ, я теперь найду дорогу... Не безпокойся, мой милый, еще простудишься.

Но я не уходилъ. Мы спускались уже по второй лѣстницѣ.

 Я васъ ждалъ всѣ эти три дня, вырвалось у меня внезапно, какъ–бы само–собой; я задыхался.

 Спасибо, мой милый.

 Я зналъ, что вы непремѣнно придете.

 А я зналъ, что ты знаешь, что я непремѣнно приду. Спасибо, мой милый.

Онъ примолкъ. Мы уже дошли до выходной двери, а я все шелъ за нимъ. Онъ отворилъ дверь; быстро ворвавшiйся вѣтеръ потушилъ мою свѣчу. Тутъ я вдругъ схватилъ его за руку; была совершенная темнота. Онъ вздрогнулъ, но молчалъ. Я припалъ къ рукѣ его и вдругъ жадно сталъ ее цаловать, нѣсколько разъ, много разъ.

 Милый мой мальчикъ, да за чтò ты меня такъ любишь? проговорилъ онъ, но уже совсѣмъ другимъ голосомъ. Голосъ его задрожалъ, и что–то зазвенѣло въ немъ совсѣмъ новое, точно и не онъ говорилъ.

Я хотѣлъ–было что–то отвѣтить, но не смогъ и побѣжалъ


429

на верхъ. Онъ же все ждалъ на мѣстѣ, и только лишь, когда я добѣжалъ до квартиры, я услышалъ, какъ отворилась и съ шумомъ захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачѣмъ–то подвернулся, я проскользнулъ въ мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свѣчки, бросился на мою кровать, лицомъ въ подушку и  плакалъ–плакалъ. Въ первый разъ заплакалъ съ самаго Тушара! Рыданья рвались изъ меня съ такою силою, и я былъ такъ счастливъ... но чтò описывать!

Я записалъ это теперь не стыдясь, потому что, можетъ быть, все это было и хорошо, несмотря на всю нелѣпость.

III.

Но ужь и досталось же ему отъ меня за это! Я сталъ страшнымъ деспотомъ. Само собою, объ этой сценѣ потомъ у насъ и помину не было. Напротивъ, мы встрѣтились съ нимъ на третiй же день, какъ ни въ чемъ не бывало  мало того: я былъ почти грубъ въ этотъ второй вечеръ, а онъ тоже какъ будто сухъ. Случилось это опять у меня; я почему–то все еще не пошелъ къ нему самъ, несмотря на желанiе увидѣть мать.

Говорили мы во все это время, т. е. во всѣ эти два мѣсяца, лишь о самыхъ отвлеченныхъ предметахъ. И вотъ этому я удивляюсь: мы только и дѣлали, что говорили объ отвлеченныхъ предметахъ,  конечно, общечеловѣческихъ и самыхъ необходимыхъ, но нимало не касавшихся насущнаго. Между тѣмъ, многое, очень многое изъ насущнаго надо было опредѣлить и уяснить, и даже настоятельно, но объ этомъ–то мы и молчали. Я даже ничего о матери и о Лизѣ не говорилъ и... ну и, наконецъ, о себѣ самомъ, о всей моей исторiи. Отъ стыда ли это все было, или отъ какой–то юношеской глупости  не знаю. Полагаю, что отъ глупости, потому что стыдъ все–таки можно было перескочить. А деспотировалъ я его ужасно и даже въѣзжалъ неоднократно въ нахальство, и даже противъ сердца: это все какъ–то само собою неудержимо дѣлалось, самъ себя не могъ удержать. Его же тонъ былъ попрежнему съ тонкой насмѣшкой, хотя и чрезвычайно всегда ласковый, несмотря ни на чтò. Поражало меня тоже, что онъ больше любилъ самъ приходить ко мнѣ, такъ что я, наконецъ, ужасно рѣдко сталъ ходить къ мамѣ, въ недѣлю разъ, не больше, особенно въ самое послѣднее время, когда я ужь совсѣмъ завертѣлся. Онъ приходилъ все по вечерамъ, сидѣлъ у меня и болталъ; тоже очень любилъ болтать


430

и съ хозяиномъ; послѣднее меня бѣсило отъ такого человѣка, какъ онъ. Приходило мнѣ тоже на мысль: неужели ему не къ кому ходить, кромѣ меня? Но я зналъ навѣрно, что у него были знакомства; въ послѣднее время онъ даже возобновилъ многiя прежнiя сношенiя въ свѣтскомъ кругу, въ послѣднiй годъ имъ оставленныя; но, кажется, онъ не особенно соблазнялся ими и многое возобновилъ лишь оффицiально, болѣе же любилъ ходить ко мнѣ. Трогало меня иногда очень, что онъ, входя по вечерамъ почти каждый разъ, какъ будто робѣлъ, отворяя дверь, и въ первую минуту всегда съ страннымъ безпокойствомъ заглядывалъ мнѣ въ глаза: «не помѣшаю ли, дескать? скажи  я уйду». Даже говорилъ это иногда. Разъ, напримѣръ, именно въ послѣднее время, онъ вошелъ, когда уже я былъ совсѣмъ одѣтъ въ только–что полученный отъ портного костюмъ и хотѣлъ ѣхать къ «князю Сережѣ», чтобъ съ тѣмъ отправиться куда слѣдуетъ (куда  объясню потомъ). Онъ же, войдя, сѣлъ, вѣроятно, не замѣтивъ, что я собираюсь; на него минутами нападала чрезвычайно странная разсѣянность. Какъ нарочно, онъ заговорилъ о хозяинѣ; я вспылилъ:

 Э, чортъ съ нимъ, съ хозяиномъ!

 Ахъ, милый мой, вдругъ поднялся онъ съ мѣста:  да ты, кажется, собираешься со двора, а я тебѣ помѣшалъ... Прости, пожалуйста.

И онъ смиренно заторопился выходить. Вотъ это–то смиренiе предо мной отъ такого человѣка, отъ такого свѣтскаго и независимаго человѣка, у котораго такъ много было своего, разомъ воскрешало въ моемъ сердцѣ всю мою нѣжность къ нему и всю мою въ немъ увѣренность. Но если онъ такъ любилъ меня, то почему же онъ не остановилъ меня тогда во время моего позора? Скажи онъ тогда слово  и я бы, можетъ быть, удержался. Впрочемъ, можетъ быть, нѣтъ. Но вѣдь видѣлъ же онъ это франтовство, это фанфаронство, этого Матвѣя (я даже разъ хотѣлъ довезти его на моихъ саняхъ, но онъ не сѣлъ: и даже нѣсколько разъ это было, что онъ не хотѣлъ садиться), вѣдь видѣлъ же, что у меня деньги сыплются  и ни слова, ни слова, даже не полюбопытствовалъ! Это меня до сихъ поръ удивляетъ, даже теперь. А я, разумѣется, нисколько тогда передъ нимъ не церемонился и все наружу выказывалъ, хотя, конечно, ни слова тоже не говорилъ въ объясненiе. Онъ не спрашивалъ, я и не говорилъ.

Впрочемъ, раза два–три мы какъ бы заговаривали и объ насущномъ. Я спросилъ его разъ однажды, вначалѣ, вскорѣ послѣ отказа отъ наслѣдства: чѣмъ же онъ жить теперь будетъ?


431

 Какъ–нибудь, другъ мой, проговорилъ онъ съ чрезвычайнымъ спокойствiемъ.

Теперь я знаю, что даже крошечный капиталъ Татьяны Павловны, тысячъ въ пять, на половину былъ затраченъ на Версилова, въ эти послѣднiе два года.

Въ другой разъ мы какъ–то заговорили объ мамѣ:

 Другъ мой, сказалъ онъ вдругъ, грустно:  я часто говорилъ Софьѣ Андреевнѣ, въ началѣ соединенiя нашего, впрочемъ, и въ началѣ, и въ серединѣ, и въ концѣ: «Милая, я тебя мучаю и замучаю, и мнѣ не жалко, пока ты передо мной; а вѣдь умри ты, и я знаю, что уморю себя казнью».

Впрочемъ, помню, въ тотъ вечеръ онъ былъ особенно откровененъ:

 Хоть бы я былъ слабохарактерною ничтожностью и страдалъ этимъ сознаньемъ! А то вѣдь нѣтъ, я вѣдь знаю, что я безконечно силенъ, и чѣмъ кàкъ ты думаешь? А вотъ именно этою непосредственною силою уживчивости съ чѣмъ бы то ни было, столь свойственною всѣмъ умнымъ русскимъ людямъ нашего поколѣнiя. Меня ничѣмъ не разрушишь, ничѣмъ не истребишь и ничѣмъ не удивишь. Я живучъ, какъ дворовая собака. Я могу чувствовать преудобнѣйшимъ образомъ два противоположныя чувства въ одно и то же время  и ужь, конечно, не по моей волѣ. Но тѣмъ не менѣе знаю, что это безчестно, главное потому, что ужь слишкомъ благоразумно. Я дожилъ почти до пятидесяти лѣтъ, и до сихъ поръ не вѣдаю: хорошо это, что я дожилъ, или дурно. Конечно, я люблю жить, и это прямо выходитъ изъ дѣла; но любить жизнь такому, какъ я  подло. Въ послѣднее время началось что–то новое, и Крафты не уживаются, а застрѣливаются. Но вѣдь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны  стало быть, и тутъ никакъ нельзя вывести параллели, и вопросъ все–таки остается открытымъ. И неужели земля только для такихъ, какъ мы, стоитъ? Всего вѣрнѣе, что да; но идея эта ужь слишкомъ безотрадная. А впрочемъ... а впрочемъ, вопросъ все–таки остается открытымъ.

Онъ говорилъ съ грустью, и, все–таки, я не зналъ, искренно или нѣтъ? Была въ немъ всегда какая–то складка, которую онъ ни за что не хотѣлъ оставитъ.

IV.

Я тогда его засыпàлъ вопросами, я бросался на него, какъ голодный на хлѣбъ. Онъ всегда отвѣчалъ мнѣ съ готовностью и


432

прямодушно, но, въ концѣ концовъ, всегда сводилъ на самые общiе афоризмы, такъ что, въ сущности, ничего нельзя было вытянуть. А, между тѣмъ, всѣ эти вопросы меня тревожили всю мою жизнь, и, признаюсь откровенно, я еще въ Москвѣ отдалялъ ихъ рѣшенiе, именно до свиданiя нашего въ Петербургѣ. Я даже прямо это заявилъ ему, и онъ не разсмѣялся надо мной  напротивъ, помню, пожалъ мнѣ руку. Изъ всеобщей политики и изъ соцiальныхъ вопросовъ я почти ничего не могъ изъ него извлечь, а эти–то вопросы, въ виду моей «идеи», всего болѣе меня и тревожили. О такихъ, какъ Дергачевъ, я вырвалъ у него разъ замѣтку, «что они ниже всякой критики», но въ тоже время онъ странно прибавилъ, что «оставляетъ за собою право не придавать своему мнѣнiю никакого значенiя». О томъ, какъ кончатся современныя государства и мiръ и чѣмъ вновь обновится соцiальный мiръ, онъ ужасно долго отмалчивался, но, наконецъ, я–таки вымучилъ изъ него однажды нѣсколько словъ:

 Я думаю, что все это произойдетъ какъ–нибудь чрезвычайно ординарно, проговорилъ онъ разъ.  Просто на просто, всѣ государства, не смотря на всѣ балансы въ бюджетахъ и на «отсутствiе дефицитовъ», un beau matin запутаются окончательно, и всѣ до единаго пожелаютъ не заплатить, чтобъ всѣмъ до единаго обновиться во всеобщемъ банкрутствѣ. Между тѣмъ, весь консервативный элементъ всего мiра сему воспротивится, ибо онъ–то и будетъ акцiонеромъ и кредиторомъ и банкротства допустить не захочетъ. Тогда, разумѣется, начнется, такъ сказать, всеобщее окисленiе; прибудетъ много жида, и начнется жидовское царство; а за симъ всѣ тѣ, которые никогда не имѣли акцiй, да и вообще ничего не имѣли, т. е. всѣ нищiе, естественно не захотятъ участвовать въ окисленiи... Начнется борьба, и, послѣ семидесяти семи пораженiй, нищiе уничтожатъ акцiонеровъ, отберутъ у нихъ акцiи и сядутъ на ихъ мѣсто, акцiонерами же, разумѣется. Можетъ, и скажутъ что–нибудь новое, а можетъ, и нѣтъ. Вѣрнѣе, что тоже обанкрутятся. Далѣе, другъ мой, ничего не умѣю предугадать въ судьбахъ, которыя измѣнятъ ликъ мiра сего. Впрочемъ, посмотри въ Апокалипсисѣ...

 Да неужели все это такъ матерiально; неужели только отъ однихъ финансовъ кончится нынѣшнiй мiръ?

 О, разумѣется, я взялъ лишь одинъ уголокъ картины, но вѣдь и этотъ уголокъ связанъ со всѣмъ, такъ сказать, неразрывными узами.

 Что же дѣлать?

 Ахъ, Боже мой, да ты не торопись: это все не такъ скоро.


433

Вообще же, ничего не дѣлать всего лучше; по крайней мѣрѣ, спокоенъ совѣстью, что ни въ чемъ не участвовалъ.

 Э, полноте, говорите дѣло. Я хочу знать, чтò именно мнѣ дѣлать и кàкъ мнѣ жить?

 Чтò тебѣ дѣлать, мой милый? Будь честенъ, никогда не лги, не пожелай дому ближняго своего, однимъ словомъ, прочти десять заповѣдей: тамъ все это навѣки написано.

 Полноте, полноте, все это такъ старо и притомъ  одни слова; а нужно дѣло.

 Ну ужь, если очень одолѣетъ скука, постарайся полюбить кого–нибудь, или что–нибудь или даже просто привязаться къ чему–нибудь.

 Вы только смѣетесь! И притомъ, чтò я одинъ–то сдѣлаю съ вашими десятью заповѣдями?

 А ты ихъ исполни, несмотря на всѣ твои вопросы и сомнѣнiя, и будешь человѣкомъ великимъ.

 Никому неизвѣстнымъ.

 Ничего нѣтъ тайнаго, чтò бы не сдѣлалось явнымъ.

 Да вы рѣшительно смѣетесь!

 Ну, если ужь ты такъ принимаешь къ сердцу, то, всего лучше, постарайся поскорѣе спецiализироваться, займись постройками или адвокатствомъ, и тогда, занявшись уже настоящимъ и серьезнымъ дѣломъ, успокоишься и забудешь о пустякахъ.

Я промолчалъ; ну чтò тутъ можно было извлечь? И однако же, послѣ каждаго изъ подобныхъ разговоровъ я еще болѣе волновался, чѣмъ прежде. Кромѣ того, я видѣлъ ясно, что въ немъ всегда какъ бы оставалась какая–то тайна; это–то и привлекало меня къ нему все больше и больше.

 Слушайте, прервалъ я его однажды:  я всегда подозрѣвалъ, что вы говорите все это только такъ, со злобы и отъ страданiя, но втайнѣ, про себя, вы–то и есть фанатикъ какой нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.

 Спасибо тебѣ, мой милый.

 Слушайте, ничего нѣтъ выше, какъ быть полезнымъ. Скажите, чѣмъ въ данный мигъ я всего больше могу быть полезенъ? Я знаю, что вамъ не разрѣшить этого; но я только вашего мнѣнiя ищу: вы скажете, и кàкъ вы скажете, такъ я и пойду, клянусь вамъ! Ну, въ чемъ же великая мысль?

 Ну, обратить камни въ хлѣбы  вотъ великая мысль.

 Самая великая? Нѣтъ, въ заправду, вы указали цѣлый путь; скажите же: самая великая?


434

 Очень великая, другъ мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а только въ данный моментъ великая: наѣстся человѣкъ и не вспомнитъ; напротивъ, тотчасъ скажетъ: «Ну, вотъ я наѣлся, а теперь чтò дѣлать?» Вопросъ остается вѣковѣчно открытымъ.

 Вы разъ говорили про «Женевскiя идеи»; я не понялъ, чтò такое «Женевскiя идеи»?

 Женевскiя идеи, это  добродѣтель безъ Христа, мой другъ, теперешнiя идеи или, лучше сказать, идеи всей теперешней цивилизацiи. Однимъ словомъ, это  одна изъ тѣхъ длинныхъ исторiй, которыя очень скучно начинать и гораздо будетъ лучше, если мы съ тобой поговоримъ о другомъ, а еще лучше, если помолчимъ о другомъ.

 Вамъ бы все молчать.

 Другъ мой, вспомни, что молчать хорошо, безопасно и красиво.

 Красиво?

 Конечно. Молчанiе всегда красиво, а молчаливый всегда красивѣе говорящаго.

 Да тàкъ говорить, какъ мы съ вами, конечно, все равно, что молчать. Чортъ съ этакой красотой, а пуще всего чортъ съ этакой выгодой!

 Милый мой, сказалъ онъ мнѣ вдругъ, нѣсколько измѣняя тонъ, даже съ чувствомъ и съ какою–то особенною настойчивостью:  милый мой, я вовсе не хочу прельстить тебя какою–нибудь буржуазною добродѣтелью взамѣнъ твоихъ идеаловъ, не твержу тебѣ, что «счастье лучше богатырства»; напротивъ, богатырство выше всякаго счастья, и одна ужь способность къ нему составляетъ счастье. Такимъ образомъ, это между нами рѣшено. Я именно и уважаю тебя за то, что ты смогъ, въ наше прокислое время, завести въ душѣ своей какую–то тамъ «свою идею» (не безпокойся, я очень запомнилъ). Но, все–таки, нельзя же не подумать и о мѣрѣ, потому что тебѣ теперь именно хочется звонкой жизни, чтò нибудь зажечь, чтò нибудь раздробить, стать выше всей Россiи, пронестись громовою тучей и оставить всѣхъ въ страхѣ и въ восхищенiи, а самому скрыться въ Сѣверо–Американскiе Штаты. Вѣдь, навѣрно, чтò нибудь въ этомъ родѣ въ душѣ твоей, а потому я и считаю нужнымъ тебя предостеречь, потому что искренно полюбилъ тебя, мой милый.

Чтò могъ я извлечь и изъ этого? Тутъ было только безпокойство обо мнѣ, объ моей матерiальной участи; сказывался отецъ съ своими прозаическими, хотя и добрыми чувствами; но того ли мнѣ надо было въ виду идей, за которыя каждый честный


435

отецъ долженъ бы послать сына своего хоть на смерть, какъ древнiй Горацiй своихъ сыновей за идею Рима?

Я приставалъ къ нему часто съ религiей, но тутъ туману было пуще всего. На вопросъ: чтò мнѣ дѣлать въ этомъ смыслѣ? онъ отвѣчалъ самымъ глупымъ образомъ, какъ маленькому:  Надо вѣровать въ Бога, мой милый.

 Ну, а если я не вѣрю всему этому? вскричалъ я разъ въ раздраженiи.

 И прекрасно, мой милый.

 Кàкъ прекрасно?

 Самый превосходный признакъ, мой другъ; самый даже благонадежный, потому что нашъ русскiй атеистъ, если только онъ вправду атеистъ и чуть–чуть съ умомъ  самый лучшiй человѣкъ въ цѣломъ мiрѣ и всегда наклоненъ приласкать Бога, потому что непремѣнно добръ, а добръ потому, что безмѣрно доволенъ тѣмъ, что онъ  атеистъ. Атеисты наши  люди почтенные и въ высшей степени благонадежные, такъ сказать, опора отечества...

Это, конечно, было чтò нибудь, но я хотѣлъ не того; однажды только онъ высказался, но только странно, что удивилъ меня больше всего, особенно въ виду всѣхъ этихъ католичествъ и веригъ, про которыя я объ немъ слышалъ:

 Милый мой, сказалъ онъ мнѣ однажды, не дома, а какъ–то на улицѣ, послѣ длиннаго разговора; я провожалъ его.  Другъ мой  любить людей тàкъ, какъ они есть, невозможно. И, однако же, должно. И потому дѣлай имъ добро, скрѣпя свои чувства, зажимая носъ и закрывая глаза (послѣднее необходимо). Переноси отъ нихъ зло, не сердясь на нихъ по возможности, «памятуя, что и ты человѣкъ». Разумѣется, ты поставленъ быть съ ними строгимъ, если дано тебѣ быть хоть чуть–чуть поумнѣе средины. Люди по природѣ своей низки и любятъ любить изъ страху; не поддавайся на такую любовь и не переставай презирать. Гдѣ–то въ Коранѣ Аллахъ повелѣваетъ пророку взирать на «строптивыхъ», какъ на мышей, дѣлать имъ добро и проходить мимо  немножко гордо, но вѣрно. Умѣй презирать даже и тогда, когда они хороши, ибо всего чаще тутъ–то они и скверны. О, милый мой, я, судя по себѣ, сказалъ это! Кто лишь чуть–чуть не глупъ, тотъ не можетъ жить и не презирать себя, честенъ онъ или безчестенъ  это все равно. Любить своего ближняго и не презирать его  невозможно. По моему, человѣкъ созданъ съ физическою невозможностью любить своего ближняго. Тутъ какая–то ошибка въ словахъ, съ самаго начала, и «любовь къ человѣчеству» надо понимать лишь къ тому человѣчеству, которое ты же самъ и


436

создалъ въ душѣ своей,  (другими словами, себя самого создалъ и къ себѣ самому любовь),  и котораго, поэтому, никогда и не будетъ на самомъ дѣлѣ.

 Никогда не будетъ?

 Другъ мой, я согласенъ, что это было бы глуповато, но тутъ не моя вина; а такъ какъ при мiрозданiи со мной не справлялись, то я и оставляю за собою право имѣть на этотъ счетъ свое мнѣнiе.

 Кàкъ же васъ называютъ послѣ этого христiаниномъ, вскричалъ я:  монахомъ съ веригами, проповѣдникомъ? не понимаю!

 А кто меня такъ называетъ?

Я разсказалъ ему; онъ выслушалъ очень внимательно, но разговоръ прекратилъ.

Никакъ не запомню, по какому поводу былъ у насъ этотъ памятный для меня разговоръ; но онъ даже раздражился, чего съ нимъ почти никогда не случалось. Говорилъ страстно и безъ насмѣшки, какъ бы и не мнѣ говорилъ. Но я опять–таки не повѣрилъ ему: не могъ же онъ съ такимъ, какъ я, говорить о такихъ вещахъ серьезно?

Глава вторая.

I.

Въ это утро, пятнадцатаго ноября, я именно засталъ его у «князя Сережи». Я же и свелъ его съ княземъ, но у нихъ и безъ меня было довольно пунктовъ соединенiя (я говорю объ этихъ прежнихъ исторiяхъ заграницей и проч.). Кромѣ того, князь далъ ему слово выдѣлить ему изъ наслѣдства, по крайней мѣрѣ, одну треть, чтò составило бы тысячъ двадцать непремѣнно. Мнѣ, помню, ужасно тогда было странно, что онъ выдѣляетъ всего треть, а не цѣлую половину; но я смолчалъ. Это обѣщанiе выдѣлить князь далъ тогда самъ собой; Версиловъ ни полсловечкомъ не участвовалъ, не заикнулся; князь самъ выскочилъ, а Версиловъ только молча допустилъ и ни разу потомъ не упомянулъ, даже и виду не показалъ, что сколько нибудь помнитъ объ обѣщанiи. Замѣчу кстати, что князь въ началѣ былъ имъ рѣшительно очарованъ, въ особенности рѣчами его, даже приходилъ въ восторгъ и нѣсколько разъ мнѣ высказывался. Онъ иногда восклицалъ наединѣ со мной и почти съ отчаянiемъ про себя, что онъ  «такъ необразованъ, что онъ на такой ложной дорогѣ!...» О, мы были еще тогда такъ дружны!... Я и Версилову все старался внушать


437

тогда о князѣ одно хорошее, защищалъ его недостатки, хотя и видѣлъ ихъ самъ; но Версиловъ отмалчивался или улыбался.

 Если въ немъ недостатки, то въ немъ, по крайней мѣрѣ, столько же достоинствъ, сколько и недостатковъ! воскликнулъ я разъ наединѣ Версилову.

 Боже, какъ ты ему льстишь, засмѣялся онъ.

 Чѣмъ льщу? не понялъ–было я.

 Столько же достоинствъ! Да вѣдь его мощи явятся, если столько достоинствъ, сколько у него недостатковъ!

Но, конечно, это было не мнѣнiе. Вообще, о князѣ онъ какъ–то избѣгалъ тогда говорить, какъ и вообще о всемъ насущномъ; но о князѣ особенно. Я подозрѣвалъ уже и тогда, что онъ заходитъ къ князю и безъ меня и что у нихъ есть особыя сношенiя, но я допускалъ это. Не ревновалъ тоже и къ тому, что онъ говорилъ съ нимъ какъ бы серьезнѣе, чѣмъ со мной, болѣе, такъ сказать, положительно и менѣе пускалъ насмѣшки; но я былъ такъ тогда счастливъ, что это мнѣ даже нравилось. Я извинялъ еще и тѣмъ, что князь былъ немного ограниченъ, а потому любилъ въ словѣ точность, а иныхъ остротъ даже вовсе не понималъ. И вотъ, въ послѣднее время, онъ какъ–то сталъ эмансипироваться. Чувства его къ Версилову какъ будто начали даже измѣняться. Чуткiй Версиловъ это замѣтилъ. Предупрежу тоже, что князь въ то же время и ко мнѣ измѣнился, даже слишкомъ видимо; оставались лишь какiя–то мертвыя формы первоначальной нашей, почти горячей, дружбы. Между тѣмъ, я все–таки продолжалъ къ нему ходить; впрочемъ, кàкъ бы я и могъ не ходить, затянувшись во все это. О, какъ я былъ тогда неискусенъ, и неужели лишь одна глупость сердца можетъ довести человѣка до такого неумѣнiя и униженiя? Я бралъ у него деньги и думалъ, что это ничего, что такъ и надо. Впрочемъ, не такъ: я и тогда зналъ, что такъ не надо, но  я просто мало думалъ объ этомъ. Не изъ–за денегъ я ходилъ, хоть мнѣ и ужасно нужны были деньги. Я зналъ, что я не изъ–за денегъ хожу, но понималъ, что каждый день прихожу брать деньги. Но я былъ въ вихрѣ и, кромѣ всего этого, совсѣмъ другое тогда было въ душѣ моей,  пѣло въ душѣ моей!

Когда я вошелъ, часовъ въ одиннадцать утра, то засталъ Версилова уже доканчивавшаго какую–то длинную тираду; князь слушалъ, шагая по комнатѣ, а Версиловъ сидѣлъ. Князь казался въ нѣкоторомъ волненiи. Версиловъ почти всегда могъ приводить его въ волненiе. Князь былъ чрезвычайно воспрiимчивое существо, до наивности, заставлявшей меня во многихъ случаяхъ


438

смотрѣть на него свысока. Но, повторяю, въ послѣднiе дни въ немъ явилось что–то злобно оскаливающееся. Онъ прiостановился, увидя меня, и какъ бы что–то передернулось въ его лицѣ. Я зналъ про себя, чѣмъ объяснить эту тѣнь въ это утро, но не ожидалъ, что до такой степени передернется лицо его. Мнѣ извѣстно было, что у него накопились разныя безпокойства, но гадко было то, что я зналъ лишь десятую долю ихъ  остальное было для меня тогда крѣпкимъ секретомъ. Потому это было гадко и глупо, что я часто лѣзъ утѣшать его, давать совѣты и даже свысока усмѣхался надъ слабостью его выходить изъ себя «изъ–за такихъ пустяковъ.» Онъ отмалчивался; но невозможно, чтобъ не ненавидѣлъ меня въ тѣ минуты ужасно: я былъ въ слишкомъ фальшивомъ положенiи и даже не подозрѣвалъ того. О, свидѣтельствуюсь Богомъ, что главнаго не подозрѣвалъ!

Онъ, однако, вѣжливо протянулъ мнѣ руку, Версиловъ кивнулъ головою, не прерывая рѣчи. Я разлегся на диванѣ. И чтò за тонъ былъ тогда у меня, чтò за прiемы! Я даже еще пуще финтилъ, его знакомыхъ третировалъ какъ своихъ... Охъ, еслибъ была возможность это все теперь передѣлать, кàкъ бы я съумѣлъ держать себя иначе!

Два слова, чтобъ не забыть; князь жилъ тогда въ той же квартирѣ, но занималъ ее уже почти всю; хозяйка квартиры, Столбѣева, пробыла лишь съ мѣсяцъ и опять куда–то уѣхала.

II.

Они говорили о дворянствѣ. Замѣчу, что эта идея очень волновала иногда князя, не смотря на весь его видъ прогрессизма, и я даже подозрѣваю, что многое дурное въ его жизни произошло и началось изъ этой идеи: цѣня свое княжество и будучи нищимъ, онъ всю жизнь изъ ложной гордости сыпалъ деньгами и затянулся въ долги. Версиловъ нѣсколько разъ намекалъ ему, что не въ томъ состоитъ княжество, и хотѣлъ насадить въ его сердцѣ болѣе высшую мысль; но князь подъ конецъ какъ бы сталъ обижаться, что его учатъ. Повидимому, что–то въ этомъ родѣ было и въ это утро, но я не засталъ начала. Слова Версилова показались мнѣ сначала ретроградными, но потомъ онъ поправился.

 Слово честь  значитъ долгъ, говорилъ онъ (я передаю лишь смыслъ и сколько запомню). Когда въ государствѣ господствуетъ главенствующее сословiе, тогда крѣпка земля. Главенствующее


439

сословiе всегда имѣетъ свою честь и свое исповѣданiе чести, которое можетъ быть и неправильнымъ, но всегда почти служитъ связью и крѣпитъ землю; полезно нравственно, но болѣе политически. Но терпятъ рабы, то–есть всѣ непринадлежащiе къ сословiю. Чтобъ не терпѣли  сравниваются въ правахъ. Такъ у насъ и сдѣлано, и это прекрасно. Но по всѣмъ опытамъ, вездѣ доселѣ (въ Европѣ то есть) при уравненiяхъ правъ происходило пониженiе чувства чести, а, стало быть, и долга. Эгоизмъ замѣнялъ собою прежнюю скрѣпляющую идею, и все распадалось на свободу лицъ. Освобожденные, оставаясь безъ скрѣпляющей мысли, до того теряли подъ конецъ всякую высшую связь, что даже полученную свободу свою переставали отстаивать. Но русскiй типъ дворянства никогда не походилъ на европейскiй. Наше дворянство и теперь, потерявъ права, могло бы оставаться высшимъ сословiемъ, въ видѣ хранителя чести, свѣта, науки и высшей идеи, и, чтò главное, не замыкаясь уже въ отдѣльную касту, чтò было бы смертью идеи. Напротивъ, ворота въ сословiе отворены у насъ уже слишкомъ издавна; теперь же пришло время ихъ отворить окончательно. Пусть всякiй подвигъ чести, науки и доблести дастъ у насъ право всякому примкнуть къ верхнему разряду людей. Такимъ образомъ, сословiе само собою обращается лишь въ собранiе лучшихъ людей, въ смыслѣ буквальномъ и истинномъ; а не въ прежнемъ смыслѣ привилегированной касты. Въ этомъ новомъ или, лучше, обновленномъ видѣ могло бы удержаться сословiе.

Князь оскалилъ зубы:

 Это какое же будетъ тогда дворянство? Это вы какую–то масонскую ложу проэктируете, а не дворянство.

Повторяю, князь былъ ужасно необразованъ. Я даже повернулся съ досады на диванѣ, хоть и не совсѣмъ былъ согласенъ съ Версиловымъ. Версиловъ слишкомъ понялъ, что князь показываетъ зубы:

 Я не знаю, въ какомъ смыслѣ вы сказали про масонство, отвѣтилъ онъ:  впрочемъ, если даже русскiй князь отрекается отъ такой идеи, то, разумѣется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвѣщенiя, какъ завѣтъ всякаго, кто хочетъ присоединиться къ сословiю, незамкнутому и обновляемому безпрерывно, конечно  утопiя, но почему же невозможная? Если живетъ эта мысль хотя лишь въ немногихъ головахъ, то она еще не погибла, а свѣтитъ, какъ огненная точка въ глубокой тьмѣ.

 Вы любите употреблять слова: «высшая мысль», «великая мысль», «скрѣпляющая идея» и проч.; я бы желалъ знать, чтò собственно вы подразумѣваете подъ словомъ «великая мысль»?


440

 Право, не знаю, кàкъ вамъ отвѣтить на это, мой милый князь, тонко усмѣхнулся Версиловъ.  Если я признàюсь вамъ, что и самъ не умѣю отвѣтить, то это будетъ вѣрнѣе. Великая мысль  это чаще всего чувство, которое слишкомъ иногда подолгу остается безъ опредѣленiя. Знаю только, что это всегда было то, изъ чего истекала живая жизнь, то–есть не умственная и не сочиненная, а напротивъ, нескучная и веселая; такъ что высшая идея, изъ которой она истекаетъ, рѣшительно необходима, къ всеобщей досадѣ, разумѣется.

 Почему къ досадѣ?

 Потому, что жить съ идеями скучно, а безъ идей всегда весело.

Князь съѣлъ пилюлю.

 А чтò же такое, эта живая жизнь, по вашему? (Онъ видимо злился).

 Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нѣчто ужасно простое, самое обыденное и въ глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никакъ не можемъ повѣрить, чтобъ оно было такъ просто, и естественно проходимъ мимо вотъ уже многiя тысячи лѣтъ, не замѣчая и не узнавая.

 Я хотѣлъ только сказать, что ваша идея о дворянствѣ есть въ то же время и отрицанiе дворянства, сказалъ князь.

 Ну, если ужь очень того хотите, то дворянство у насъ, можетъ быть, никогда и не существовало.

 Все это ужасно темно и неясно. Если говорить, то, по моему, надо развить...

Князь сморщилъ лобъ и мелькомъ взглянулъ на стѣнные часы. Версиловъ всталъ и захватилъ свою шляпу:

 Развить? сказалъ онъ:  нѣтъ ужь лучше не развивать, и къ тому же страсть моя  говорить безъ развитiя. Право, такъ. И вотъ еще странность: случись, что я начну развивать мысль, въ которую вѣрую, и почти всегда такъ выходитъ, что въ концѣ изложенiя я самъ перестаю вѣровать въ излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свиданья, дорогой князь: у васъ я всегда непростительно разболтаюсь.

Онъ вышелъ; князь вѣжливо проводилъ его, но мнѣ было обидно.

 Чего вы–то нахохлились? вдругъ выпалилъ онъ, не глядя и проходя мимо къ конторкѣ.

 Я къ тому нахохлился, началъ я съ дрожью въ голосѣ, что, находя въ васъ такую странную перемѣну тона ко мнѣ и даже къ Версилову, я... Конечно, Версиловъ, можетъ быть, началъ нѣсколько ретроградно, но потомъ онъ поправился и... въ


441

его словахъ, можетъ быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и...

 Я просто не хочу, чтобъ меня выскакивали учить и считали за мальчишку! отрѣзалъ онъ почти съ гнѣвомъ.

 Князь, такiя слова...

 Пожалуйста, безъ театральныхъ жестовъ  сдѣлайте одолженiе. Я знаю, что то, чтò я дѣлаю  подло, что я  мотъ, игрокъ, можетъ быть, воръ... дà, воръ, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мной судей. Не хочу и не допускаю. Я  самъ себѣ судъ. И къ чему двусмысленности? Если онъ мнѣ хотѣлъ высказать, то и говори прямо, а не пророчь сумбуръ туманный. Но, чтобъ сказать это мнѣ, надо право имѣть, надо самому быть честнымъ...

 Во–первыхъ, я не засталъ начала и не знаю, объ чемъ вы говорили, а, во–вторыхъ, чѣмъ же безчестенъ Версиловъ, позвольте васъ это спросить?

 Довольно, прошу васъ, довольно. Вы вчера просили триста рублей, вотъ они... Онъ положилъ передо мной на столъ деньги, а самъ сѣлъ въ кресло, нервно отклонился на спинку и забросилъ одну ногу за другую. Я остановился въ смущенiи:

 Я не знаю... пробормоталъ я:  хоть я васъ и просилъ... и хоть мнѣ и очень нужны деньги теперь, но, въ виду такого тона...

 Оставьте тонъ. Если я сказалъ что–нибудь рѣзкое, то извините меня. Увѣряю васъ, что мнѣ не до того. Выслушайте дѣло: я получилъ письмо изъ Москвы; братъ Саша, еще ребенокъ онъ, вы знаете, умеръ четыре дня назадъ. Отецъ мой, какъ вамъ тоже извѣстно, вотъ уже два года въ параличѣ, а теперь ему, пишутъ, хуже, слова не можетъ вымолвить и не узнаетъ. Они обрадовались тамъ наслѣдству и хотятъ везти заграницу; но мнѣ пишетъ докторъ, что онъ врядъ ли и двѣ недѣли проживетъ. Стало быть, остаемся мать, сестра и я, и, стало быть, теперь я одинъ почти... Ну, однимъ словомъ я  одинъ... Это наслѣдство... Это наслѣдство  о, можетъ, лучше–бъ было, еслибъ оно не приходило вовсе! Но вотъ чтò именно я вамъ хотѣлъ сообщить: я обѣщалъ изъ этого наслѣдства Андрею Петровичу minimum двадцать тысячъ... А, между тѣмъ, представьте, за формальностями, до сихъ поръ ничего нельзя было сдѣлать. Я даже... мы то–есть... то–есть отецъ еще не введенъ даже и во владѣнiе этимъ имѣнiемъ. Между тѣмъ, я потерялъ въ послѣднiя три недѣли столько денегъ, и этотъ мерзавецъ Стебельковъ беретъ такiе проценты... Я вамъ отдалъ теперь почти послѣднiя...

 О, князь, если такъ...


442

 Я не къ тому, не къ тому. Стебельковъ принесетъ сегодня навѣрно, и на перехватку довольно будетъ, но чортъ его знаетъ этого Стебелькова! Я умолялъ его достать мнѣ десять тысячъ, чтобы хоть десять тысячъ я могъ отдать Андрею Петровичу. Мое обѣщанiе ему выдѣлить треть меня мучитъ, истязуетъ. Я далъ слово и долженъ сдержать. И, клянусь вамъ, я рвусь освободиться отъ обязательствъ хоть съ этой стороны. Мнѣ они тяжелы, тяжелы, невыносимы! Эта тяготѣющая на мнѣ связь... Я не могу видѣть Андрея Петровича, потому что не могу глядѣть ему прямо въ глаза... зачѣмъ же онъ злоупотребляетъ?

 Чѣмъ онъ злоупотребляетъ, князь? остановился я передъ нимъ въ изумленiи.  Развѣ онъ когда вамъ хоть намекалъ?

 О, нѣтъ, и я цѣню, но я самъ себѣ намекалъ. И, наконецъ, я все больше и больше втягиваюсь... этотъ Стебельковъ...

 Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы чѣмъ дальше, тѣмъ больше въ волненiи, а, между тѣмъ, все это можетъ быть лишь миражъ. О, я затянулся и самъ, непростительно, подло; но вѣдь я знаю, что это только временное... и только бы мнѣ отыграть извѣстную цифру, и тогда скажите, я вамъ долженъ съ этими тремя стами до двухъ тысячъ пятисотъ, такъ ли?

 Я съ васъ, кажется, не спрашиваю, вдругъ оскалился князь.

 Вы говорите: Версилову десять тысячъ. Если я беру у васъ теперь, то, конечно, эти деньги пойдутъ въ зачетъ двадцати тысячъ Версилова; я иначе не допускаю. Но... но я навѣрно и самъ отдамъ... Да неужели же вы думаете, что Версиловъ къ вамъ ходитъ за деньгами?

 Для меня легче было–бъ, еслибъ онъ ходилъ ко мнѣ за деньгами, загадочно промолвилъ князь.

 Вы говорите объ какой–то «тяготѣющей связи»... Если это съ Версиловымъ и со мной, то это, ей–Богу, обидно. И, наконецъ, вы говорите: зачѣмъ онъ самъ не таковъ, какимъ быть учитъ  вотъ ваша логика! И, во–первыхъ, это  не логика, позвольте мнѣ это вамъ доложить, потому что, еслибъ онъ былъ и не таковъ, то все–таки могъ не проповѣдывать истину... И, наконецъ, чтò это за слово «проповѣдуетъ?» Вы говорите: «пророкъ.» Скажите, это вы его назвали «бабьимъ пророкомъ» въ Германiи?

 Нѣтъ, не я.

 Мнѣ Стебельковъ говорилъ, что вы.

 Онъ солгалъ. Я  не мастеръ давать насмѣшливыя прозвища. Но если кто проповѣдуетъ честь, то будь и самъ честенъ  вотъ моя логика, и, если неправильна, то все равно. Я хочу,


443

чтобъ было тàкъ, и будетъ тàкъ. И никто, никто не смѣй приходить судить меня ко мнѣ въ домъ и считать меня за младенца! Довольно, вскричалъ онъ, махнувъ на меня рукой, чтобъ я не продолжалъ...  А, наконецъ!

Отворилась дверь, и вошелъ Стебельковъ.

III.

Онъ былъ все тотъ же, также щеголевато одѣтъ, также выставлялъ грудь впередъ, также глупо смотрѣлъ въ глаза, также воображалъ, что хитритъ и былъ очень доволенъ собой. Но на этотъ разъ, входя, онъ какъ–то странно осмотрѣлся; чтò–то особенно осторожное и проницательное было въ его взглядѣ, какъ будто онъ чтò–то хотѣлъ угадатъ по нашимъ физiономiямъ. Мигомъ, впрочемъ, онъ успокоился, и самоувѣренная улыбка засiяла на губахъ его, та «простительно–наглая» улыбка, которая все–таки была невыразимо гадка для меня.

Я зналъ давно, что онъ очень мучилъ князя. Онъ уже разъ или два приходилъ при мнѣ. Я... я тоже имѣлъ съ нимъ одно сношенiе въ этотъ послѣднiй мѣсяцъ, но на этотъ разъ я, по одному случаю, немного удивился его приходу.

 Сейчасъ, сказалъ ему князь, не поздоровавшись съ нимъ, и, обратясь къ намъ спиной, сталъ вынимать изъ конторки нужныя бумаги и счеты. Чтò до меня, я былъ рѣшительно обиженъ послѣдними словами князя; намекъ на безчестность Версилова былъ такъ ясенъ (и такъ удивителенъ!), что нельзя было оставить его безъ радикальнаго разъясненiя. Но при Стебельковѣ невозможно было. Я разлегся опять на диванѣ и развернулъ лежавшую передо мной книгу.

 Бѣлинскiй, вторая часть! Это  новость; просвѣтиться желаете? крикнулъ я князю и, кажется, очень выдѣланно.

Онъ былъ очень занятъ и спѣшилъ, но на слова мои вдругъ обернулся:

 Я васъ прошу, оставьте эту книгу въ покоѣ, рѣзко проговорилъ онъ.

Это выходило уже изъ границъ, и главное  при Стебельковѣ! Какъ нарочно, Стебельковъ хитро и гадко осклабился и украдкой кнвнулъ мнѣ на князя. Я отворотился отъ этого глупца.

 Не сердитесь, князь; уступаю васъ самому главному человѣку, а пока стушевываюсь...

Я рѣшился бытъ развязнымъ.

 Это я–то  главный человѣкъ? подхватилъ Стебельковъ, весело показывая самъ на себя пальцемъ.


444

 Дà, вы–то; вы самый главный человѣкъ и есть, и сами это знаете.

 Нѣтъ–съ, позвольте. На свѣтѣ вездѣ второй человѣкъ. Я  второй человѣкъ. Есть первый человѣкъ и есть второй человѣкъ. Первый человѣкъ сдѣлаетъ, а второй человѣкъ возьметъ. Значитъ, второй человѣкъ выходитъ первый человѣкъ, а первый человѣкъ  второй человѣкъ. Такъ или не такъ?

 Можетъ и такъ, только я васъ, по обыкновенiю, не понимаю.

 Позвольте. Была во Францiи революцiя и всѣхъ казнили. Пришелъ Наполеонъ и все взялъ. Революцiя  это первый человѣкъ, а Наполеонъ  второй человѣкъ. А вышло, что Наполеонъ сталъ первый человѣкъ, а революцiя стала второй человѣкъ. Такъ или не такъ?

Замѣчу, между прочимъ, что въ томъ, что онъ заговорилъ со мной про французскую революцiю, я увидѣлъ какую–то еще прежнюю хитрость его, меня очень забавлявшую: онъ все еще продолжалъ считать меня за какого–то революцiонера, и во всѣ разы, какъ меня встрѣчалъ, находилъ необходимымъ заговорить о чемъ–нибудь въ этомъ родѣ.

 Пойдемте, сказалъ князь, и оба они вышли въ другую комнату. Оставшись одинъ, я окончательно рѣшился отдать ему назадъ его триста рублей, какъ только уйдетъ Стебельковъ. Мнѣ эти деньги были до крайности нужны, но я рѣшился.

Они оставались тамъ минутъ десять совсѣмъ неслышно, и вдругъ громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдругъ закричалъ, какъ–бы въ сильномъ раздраженiи, доходившемъ до бѣшенства. Онъ иногда бывалъ очень вспыльчивъ, такъ что даже я спускалъ ему. Но въ эту самую минуту вошелъ лакей съ докладомъ; я указалъ ему на ихъ комнату, и тамъ мигомъ все затихло. Князь быстро вышелъ съ озабоченнымъ лицомъ, но съ улыбкой; лакей побѣжалъ, и черезъ полминуты вошелъ къ князю гость.

Это былъ одинъ важный гость, съ аксельбантами и вензелемъ, господинъ лѣтъ не болѣе тридцати, великосвѣтской и какой–то строгой наружности. Предварю читателя, что князь Сергѣй Петровичъ къ высшему петербургскому свѣту все еще не принадлежалъ настоящимъ образомъ, несмотря на все страстное желанiе свое (объ желанiи я зналъ), а потому онъ ужасно долженъ былъ цѣнить такое посѣщенiе. Знакомство это, какъ мнѣ извѣстно было, только что завязалось, послѣ большихъ старанiй князя; гость отдавалъ теперь визитъ, но, къ несчастiю, накрылъ хозяина въ расплохъ. Я видѣлъ, съ какимъ мученiемъ и съ какимъ


445

потеряннымъ взглядомъ обернулся было князь на мигъ къ Стебелькову; но Стебельковъ вынесъ взглядъ какъ ни въ чемъ не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сѣлъ на диванъ и началъ рукой ерошить свои волосы, вѣроятно въ знакъ независимости. Онъ сдѣлалъ даже какую–то важную мину, однимъ словомъ рѣшительно былъ невозможенъ. Чтò до меня, разумѣется, я и тогда уже умѣлъ себя держать и, конечно, не осрамилъ–бы никого, но каково же было мое изумленiе, когда я поймалъ тотъ же потерянный, жалкiй и злобный взглядъ князя и на мнѣ: онъ стыдился стало быть насъ, обоихъ и меня равнялъ съ Стебельковымъ. Эта идея привела меня въ бѣшенство; я разлегся еще больше и сталъ перебирать книгу съ такимъ видомъ, какъ будто до меня ничего не касается. Напротивъ, Стебельковъ выпучилъ глаза, выгнулся впередъ и началъ вслушиваться въ ихъ разговоръ, полагая вѣроятно, что это и вѣжливо, и любезно. Гость разъ другой глянулъ на Стебелькова; впрочемъ и на меня тоже.

Они заговорили о семейныхъ новостяхъ; этотъ господинъ когда–то зналъ мать князя, происходившую изъ извѣстной фамилiи. Сколько я могъ заключить, гость несмотря на любезность и кажущееся простодушiе тона, былъ очень чопоренъ и, конечно цѣнилъ себя на столько, что визитъ свой могъ считать за большую честь даже кому бы то ни было. Еслибъ князь былъ одинъ, то–есть безъ насъ, я увѣренъ, онъ былъ бы достойнѣе и находчивѣе; теперь же чтò–то особенно дрожавшее въ улыбкѣ его, можетъ быть, слишкомъ ужь любезной, и какая–то странная разсѣянность выдавали его.

Еще пяти минутъ они не сидѣли, какъ вдругъ еще доложили гостя и, какъ нарочно, тоже изъ компрометирующихъ. Этого я зналъ хорошо и слышалъ о немъ много, хотя онъ меня совсѣмъ не зналъ. Это былъ еще очень молодой человѣкъ, впрочемъ лѣтъ уже двадцати трехъ, прелестно одѣтый, хорошаго дома и красавчикъ собой, но  несомнѣнно дурнаго общества. Въ прошломъ году онъ еще служилъ въ одномъ изъ виднѣйшихъ кавалерiйскихъ гвардейскихъ полковъ, но принужденъ былъ самъ подать въ отставку, и всѣ знали изъ какихъ причинъ. Объ немъ родные публиковали даже въ газетахъ, что не отвѣчаютъ за его долги, но онъ продолжалъ еще и теперь свой кутежъ, доставая деньги по десяти процентовъ въ мѣсяцъ, страшно играя въ игорныхъ обществахъ и проматываясь на одну извѣстную француженку. Дѣло въ томъ, что съ недѣлю назадъ ему удалось выиграть въ одинъ вечеръ тысячь двѣнадцать, и онъ торжествовалъ. Съ княземъ онъ былъ на дружеской ногѣ: они часто вмѣстѣ и


446

за одно играли; но князь даже вздрогнулъ, завидѣвъ его, я замѣтилъ это съ своего мѣста: этотъ мальчикъ былъ всюду какъ у себя дома, говорилъ громко и весело, не стѣсняясь ничѣмъ и все, чтò на умъ придетъ, и ужь разумѣется, ему и въ голову не могло придти, что нашъ хозяинъ такъ дрожитъ передъ своимъ важнымъ гостемъ за свое общество.

Войдя онъ прервалъ ихъ разговоръ и тотчасъ началъ разсказывать о вчерашней игрѣ, даже еще и не садясь.

 Вы кажется тоже были, оборотился онъ съ третьей фразы къ важному гостю, принявъ того за кого–то изъ своихъ, но, тотчасъ же разглядѣвъ, крикнулъ:

 Ахъ, извините, а я васъ было принялъ тоже за вчерашняго!

 Алексѣй Владимiровичъ Дарзанъ, Иполитъ Александровичъ Нащокинъ, поспѣшно познакомилъ ихъ князь; этого мальчика все таки можно было рекомендовать: фамилiя была хорошая и извѣстная, но насъ онъ давеча не отрекомендовалъ, и мы продолжали сидѣть по своимъ угламъ. Я рѣшительно не хотѣлъ повертывать къ нимъ головы; но Стебельковъ, при видѣ молодаго человѣка, сталъ радостно осклабляться и видимо угрожалъ заговорить. Все это мнѣ становилось даже забавно.

 Я васъ въ прошломъ году часто у графини Веригиной встрѣчалъ, сказалъ Дарзанъ.

 Я васъ помню, но вы были тогда кажется въ военномъ, ласково отвѣтилъ Нащокинъ.

 Дà въ военномъ, но благодаря... А, Стебельковъ, ужъ тутъ? Какимъ образомъ онъ здѣсь? Вотъ именно благодаря вотъ этимъ господчикамъ, я и не въ военномъ, указалъ онъ прямо на Стебелькова и захохоталъ. Радостно засмѣялся и Стебельковъ, вѣроятно, принявъ за любезность. Князь покраснѣлъ и поскорѣе обратился съ какимъ–то вопросомъ къ Нащокину, а Дарзанъ, подойдя къ Стебелькову, заговорилъ съ нимъ о чемъ–то очень горячо, но уже вполголоса.

 Вамъ кажется очень знакома была за границей Катерина Николаевна Ахмакова? спросилъ гость князя.

 О дà, я зналъ...

 Кажется, здѣсь будетъ скоро одна новость. Говорятъ, она выходитъ замужъ за барона Бьоринга.

 Это вѣрно! крикнулъ Дарзанъ.

 Вы... навѣрно это знаете? спросилъ князь Нащокина, съ видимымъ волненiемъ и съ особеннымъ ударенiемъ выговаривая свой вопросъ.

 Мнѣ говорили; и объ этомъ кажется уже говорятъ; навѣрно, впрочемъ, не знаю.


447

 О навѣрно! подошелъ къ нимъ Дарзанъ:  мнѣ вчера Дубасовъ говорилъ; онъ всегда такiя новости первый знаетъ. Да и князю слѣдовало бы знать...

Нащокинъ переждалъ Дарзана и опять обратился къ князю:

 Она рѣдко стала бывать въ свѣтѣ.

 Послѣднiй мѣсяцъ ея отецъ былъ боленъ, какъ–то сухо замѣтилъ князь.

 А съ похожденiями, кажется, барыня! брякнулъ вдругъ Дарзанъ.

Я поднялъ голову и выпрямился.

 Я имѣю удовольствiе лично знать Катерину Николаевну и беру на себя долгъ завѣрить, что всѣ скандальные слухи  одна ложь и срамъ... и выдуманы тѣми... которые кружились, да не успѣли.

Такъ глупо оборвавъ, я замолчалъ, все еще смотря на всѣхъ съ разгорѣвшимся лицомъ и выпрямившись. Всѣ ко мнѣ обернулись, но вдругъ захихикалъ Стебельковъ; осклабился тоже и пораженный было Дарзанъ.

 Аркадiй Макаровичъ Долгорукiй, указалъ на меня князь Дарзану.

 Ахъ повѣрьте, князь, открыто и добродушно обратился ко мнѣ Дарзанъ:  я не отъ себя говорю; если были толки, то не я ихъ распустилъ.

 О я не вамъ! быстро отвѣтилъ я, но ужь Стебельковъ не позволительно разсмѣялся и именно, какъ объяснилось послѣ, тому, что Дарзанъ назвалъ меня княземъ. Адская моя фамилiя и тутъ подгадила. Даже и теперь краснѣю отъ мысли, что я, отъ стыда, конечно, не посмѣлъ въ ту минуту поднять эту глупость и не заявилъ вслухъ, что я  просто Долгорукiй. Это случилось еще въ первый разъ въ моей жизни. Дарзанъ въ недоумѣнiи глядѣлъ на меня и на смѣющагося Стебелькова.

 Ахъ дà! какую это хорошенькую я сейчасъ встрѣтилъ у васъ на лѣстницѣ, востренькая и свѣтленькая? спросилъ онъ вдругъ князя.

 Право, не знаю какую, отвѣтилъ тотъ быстро, покраснѣвъ.

 Кому знать? засмѣялся Дарзанъ.

 Впрочемъ это... это могла быть... замялся какъ–то князь.

 Это... вотъ именно ихъ сестрица была, Лизавета Макаровна! указалъ вдругъ на меня Стебельковъ.  Потому я ихъ тоже давеча встрѣтилъ...

 Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! подхватилъ князь, но на этотъ разъ съ чрезвычайно солидною и серьозною миной въ лицѣ:  это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны


448

Ѳедоровны Столбѣевой, у которой я теперь живу. Она вѣрно посѣщала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Ѳедоровны, на которую та, уѣзжая, оставила домъ...

Это все точно такъ и было. Эта Дарья Онисимовна была мать бѣдной Оли, о которой я уже разсказывалъ и которую Татьяна Павловна прiютила, наконецъ, у Столбѣевой. Я отлично зналъ, что Лиза у Столбѣевой бывала и изрѣдка посѣщала потомъ бѣдную Дарью Онисимовну, которую всѣ у насъ очень полюбили; но тогда, вдругъ, послѣ этого, впрочемъ, чрезвычайно дѣльнаго заявленiя князя и особенно послѣ глупой выходки Стебелькова, а можетъ быть и потому, что меня сейчасъ назвали княземъ, я вдругъ отъ всего этого весь покраснѣлъ. Къ счастью, въ эту самую минуту всталъ Нащокинъ, чтобъ уходить; онъ протянулъ руку и Дарзану. Въ мгновенiе, когда мы остались одни съ Стебельковымъ, тотъ вдругъ закивалъ мнѣ на Дарзана, стоявшаго къ намъ спиною, въ дверяхъ; я показалъ Стебелькову кулакъ.

Черезъ минуту отправился и Дарзанъ, условившись съ княземъ непремѣнно встрѣтиться завтра въ какомъ–то уже намѣченномъ у нихъ мѣстѣ  въ игорномъ домѣ разумѣется. Выходя, онъ крикнулъ что–то Стебелькову и слегка поклонился и мнѣ. Чуть онъ вышелъ, Стебельковъ вскочилъ съ мѣста и сталъ среди комнаты, поднявъ палецъ кверху:

 Этотъ барченокъ слѣдующую штучку на прошлой недѣлѣ откололъ: далъ вексель, а бланкъ надписалъ фальшивый на Аверьянова. Векселёкъ–то въ этомъ видѣ и существуетъ, только это не принято! Уголовное. Восемь тысячь.

 И навѣрно этотъ вексель у васъ? звѣрски взглянулъ я на него.

 У меня банкъ–съ, у меня Mont de piété, а не вексель. Слыхали, чтò такое Mont de piété въ Парижѣ? хлѣбъ и благодѣянiе бѣднымъ; у меня Mont de piété...

Князь грубо и злобно остановилъ его:

 Вы чего тутъ? Зачѣмъ вы сидѣли?

 А! быстро закивалъ глазами Стебельковъ:  а то? Развѣ не то?

 Нѣтъ–нѣтъ–нѣтъ, не то, закричалъ и топнулъ князь:  я сказалъ!

 А ну, если такъ... такъ и такъ. Только это  не тàкъ...

Онъ круто повернулся и, наклоня голову и выгнувъ спину, вдругъ вышелъ. Князь прокричалъ ему вслѣдъ уже въ дверяхъ:

 Знайте, сударь, что я васъ нисколько не боюсь!


449

Онъ былъ очень раздраженъ, хотѣлъ было сѣсть, но, взглянувъ на меня, не сѣлъ. Взглядъ его какъ будто и мнѣ тоже проговорилъ: «Ты тоже зачѣмъ торчишь?»

 Я, князь, началъ было я...

 Мнѣ, право, некогда, Аркадiй Макаровичъ, я сейчасъ ѣду.

 Одну минутку, князь, мнѣ очень важное; и, во–первыхъ, возьмите назадъ ваши триста.

 Это еще чтò такое?

Онъ ходилъ, но прiостановился.

 То такое, что послѣ всего, чтò было... и то, чтò вы говорили про Версилова, что онъ безчестенъ, и, наконецъ, вашъ тонъ во все остальное время... Однимъ словомъ, я никакъ не могу принять.

 Вы однако же принимали цѣлый мѣсяцъ.

Онъ вдругъ сѣлъ на стулъ. Я стоялъ у стола и одной рукой трепалъ книгу Бѣлинскаго, а въ другой держалъ шляпу.

 Были другiя чувства, князь... И, наконецъ, я бы никогда не довелъ до извѣстной цифры... Эта игра... Однимъ словомъ, я не могу!

 Вы просто ничѣмъ не ознаменовали себя, а потому и бѣситесь; я бы попросилъ васъ оставить эту книгу въ покоѣ.

 Чтò это значитъ: «не ознаменовали себя»? И, наконецъ, вы при вашихъ гостяхъ почти сравняли меня съ Стебельковымъ.

 А, вотъ разгадка! ѣдко осклабился онъ.  Къ тому же вы сконфузились, что Дарзанъ васъ назвалъ княземъ.

Онъ злобно засмѣялся. Я вспыхнулъ:

 Я даже не понимаю... ваше княжество я не возьму и даромъ...

 Я знаю вашъ характеръ. Какъ смѣшно вы крикнули въ защиту Ахмаковой... Оставьте книгу!

 Чтò это значитъ? вскричалъ я тоже.

 О–ставь–те книгу! завопилъ онъ вдругъ, свирѣпо выпрямившись въ креслѣ, точно готовый броситься.

 Это ужь сверхъ всякихъ границъ, проговорилъ я и быстро вышелъ изъ комнаты. Но я еще не прошелъ до конца залы, какъ онъ крикнулъ мнѣ изъ дверей кабинета:

 Аркадiй Макаровичъ, воротитесь! Во–ро–ти–тесь! Во–ро–ти–тесь сейчасъ!

Я не слушалъ и шелъ. Онъ быстрыми шагами догналъ меня, схватилъ за руку и потащилъ въ кабинетъ. Я не сопротивлялся.

 Возьмите! говорилъ онъ блѣдный отъ волненiя, подавая брошенные мною триста рублей.  Возьмите непремѣнно... иначе мы... непремѣнно!


450

 Князь, кàкъ могу я взять?

 Ну, я у васъ прошу прощенья, хотите? Ну, простите меня!..

 Князь, я васъ всегда любилъ, и если вы меня тоже...

 Я  тоже: возьмите...

Я взялъ. Губы его дрожали.

 Я понимаю, князь, что вы взбѣшены этимъ мерзавцемъ... но я не иначе, князь, возьму, какъ если мы поцѣлуемся, какъ въ прежнихъ размолвкахъ...

Говоря это, я тоже дрожалъ.

 Ну, вотъ нѣжности, пробормоталъ князь, смущенно улыбаясь, но нагнулся и поцѣловалъ меня. Я вздрогнулъ: въ лицѣ его въ мигъ поцѣлуя я рѣшительно прочелъ отвращенiе.

 По крайней мѣрѣ, деньги–то вамъ принесъ?...

 Э, все равно.

 Я для васъ же...

 Принесъ, принесъ.

 Князь, мы были друзьями... и, наконецъ, Версиловъ..

 Ну дà, дà; хорошо, хорошо!

 И, наконецъ, я, право, не знаю окончательно, эти триста...

Я держалъ ихъ въ рукахъ.

 Берите, бе–ри–те! усмѣхнулся онъ опять, но въ улыбкѣ его было что–то очень недоброе.

Я взялъ.

Глава третья.

I.

Я взялъ потому, что любилъ его. Кто не повѣритъ, тому я отвѣчу, что въ ту минуту, по крайней мѣрѣ, когда я бралъ у него эти деньги, я былъ твердо увѣренъ, что, если захочу, то слишкомъ могу достать и изъ другого источника. А потому, стало быть, взялъ не изъ крайности, а изъ деликатности, чтобъ только его не обидѣть. Увы, я такъ тогда разсуждалъ! Но все–таки мнѣ было очень тяжело выходя отъ него: я видѣлъ необычайную перемѣну ко мнѣ въ это утро; такого тона никогда еще не было; а противъ Версилова это былъ ужь рѣшительный бунтъ. Стебельковъ, конечно, чѣмъ нибудь досадилъ ему очень давеча, но онъ началъ еще и до Стебелькова. Повторю еще разъ: перемѣну противъ первоначальнаго можно было замѣтить и во всѣ послѣднiе дни, но не такъ, не до такой степени  вотъ чтò главное.


451

Могло повлiять и глупое извѣстiе объ этомъ флигель–адъютантѣ баронѣ Бьорингѣ... Я тоже вышелъ въ волненiи, но... То–то и есть, что тогда сiяло совсѣмъ другое, и я такъ много пропускалъ мимо глазъ легкомысленно: спѣшилъ пропускать, гналъ все мрачное и обращался къ сiяющему...

Еще не было часу пополудни. Отъ князя на моемъ Матвѣѣ я отправился прямо  повѣрятъ ли къ кому?  къ Стебелькову! То–то и есть, что онъ давеча удивилъ меня нестолько приходомъ своимъ къ князю (такъ какъ онъ и обѣщалъ ему быть), сколько тѣмъ, что онъ, хоть и подмигивалъ мнѣ по своей глупой привычкѣ, но вовсе не на ту тему, на которую я ожидалъ. Вчера вечеромъ я получилъ отъ него по городской почтѣ записку, довольно для меня загадочную, въ которой онъ очень просилъ побывать къ нему именно сегодня, во второмъ часу, и «что онъ можетъ сообщить мнѣ вещи, для меня неожиданныя». И вотъ о письмѣ этомъ, сейчасъ, тамъ у князя: онъ даже и виду не подалъ. Какiя могли быть тайны между Стебельковымъ и мною? Такая идея была даже смѣшна; но, въ виду всего происшедшаго, я теперь, отправляясь къ нему, былъ даже въ маленькомъ волненiи. Я, конечно, обращался къ нему разъ, недѣли двѣ тому, за деньгами, и онъ давалъ, но почему–то мы тогда разошлись, и я самъ не взялъ: онъ что–то тогда забормоталъ неясно, по своему обыкновенiю, и мнѣ показалось, что онъ хотѣлъ что–то предложить, какiя–то особыя условiя; а такъ какъ я третировалъ его рѣшительно свысока во всѣ разы, какъ встрѣчалъ у князя, то гордо прервалъ всякую мысль объ особенныхъ условiяхъ и вышелъ, несмотря на то, что онъ гнался за мной до дверей; я тогда взялъ у князя.

Стебельковъ жилъ совершеннымъ особнякомъ, и жилъ зажиточно: квартира изъ четырехъ прекрасныхъ комнатъ, хорошая мебель, мужская и женская прислуга и какая–то экономка, довольно, впрочемъ, пожилая. Я вошелъ въ гнѣвѣ.

 Послушайте, батюшка, началъ я еще изъ дверей:  чтò значитъ, во–первыхъ, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, чтò вамъ надо, давеча прямо у князя: я былъ къ вашимъ услугамъ?

 А вы зачѣмъ давеча тоже молчали и не спросили? раздвинулъ онъ ротъ въ самодовольнѣйшую улыбку.

 Потому что не я къ вамъ имѣю надобность, а вы ко мнѣ имѣете надобность, крикнулъ я, вдругъ разгорячившись.

 А зачѣмъ же вы ко мнѣ прибыли, коли такъ? чуть не подскочилъ онъ на мѣстѣ отъ удовольствiя. Я мигомъ повернулся и хотѣлъ было выйти, но онъ ухватилъ меня за плечо.


452

 Нѣтъ, нѣтъ, я шутилъ. Дѣло важное; сами увидите.

Я сѣлъ. Признаюсь, мнѣ было любопытно. Мы усѣлись у края большого письменнаго стола, одинъ противъ другого. Онъ хитро улыбнулся и поднялъ–было палецъ.

 Пожалуста, безъ вашихъ хитростей и безъ пальцевъ, и главное  безъ всякихъ аллегорiй, а прямо къ дѣлу, не то я сейчасъ уйду! крикнулъ я опять въ гнѣвѣ.

 Вы... горды! произнесъ онъ съ какимъ–то глупымъ укоромъ, качнувшись ко мнѣ въ креслахъ и поднявъ кверху всѣ свои морщины на лбу своемъ.

 Такъ и надо съ вами!

 Вы... у князя брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть деньги. Мои деньги лучше.

 Откуда вы знаете, что я бралъ? ужасно удивился я:  неужто–жь онъ про это вамъ самъ сказалъ?

 Онъ мнѣ сказалъ; не безпокойтесь, такъ, мимо рѣчи, къ слову вышло, къ одному только слову, не нарочно. Онъ мнѣ сказалъ. А можно было у него не брать. Такъ или не такъ?

 Но вы, я слышалъ, дерете проценты невыносимые.

 У меня Mont de piété, а я не деру. Я для прiятелей только держу, а другимъ не даю. Для другихъ Mont de piété...

Этотъ Mont de piété былъ самая обыкновенная ссуда денегъ подъ залоги, на чье–то имя, въ другой квартирѣ, и процвѣтавшее.

 А прiятелямъ я большiя суммы даю.

 Что–жь, князь вамъ развѣ такой прiятель?

 Прi–я–тель; но... онъ задаетъ турусы. А онъ не смѣетъ задавать турусы.

 Что–жь онъ такъ у васъ въ рукахъ? Много долженъ?

 Онъ... много долженъ.

 Онъ вамъ заплатитъ; у него наслѣдство...

 Это  не его наслѣдство; онъ деньги долженъ и еще другое долженъ. Мало наслѣдства. Я вамъ дамъ безъ процентовъ.

 Тоже какъ «прiятелю»? Чѣмъ же я это заслужилъ? засмѣялся я.

 Вы заслужите. Онъ опять рванулся ко мнѣ всѣмъ корпусомъ и поднялъ было палецъ.

 Стебельковъ! безъ пальцевъ, иначе уйду.

 Слушайте... онъ можетъ жениться на Аннѣ Андреевнѣ! И онъ адски прищурилъ свой лѣвый глазъ.

 Послушайте, Стебельковъ, разговоръ принимаетъ до того скандальный характеръ... Какъ вы смѣете упоминать имя Анны Андреевны?

 Не сердитесь.


453

 Я только скрѣпя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую–то тутъ продѣлку и хочу узнать... Но я могу не выдержать, Стебельковъ!

 Не сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а потомъ опять гордитесь. Про Анну Андреевну вѣдь знаете? Про то, что князь можетъ жениться... вѣдь знаете?

 Объ этой идеѣ я, конечно, слышалъ, и знаю все; но я никогда не говорилъ съ княземъ объ этой идеѣ. Я знаю только, что эта идея родилась въ умѣ стараго князя Сокольскаго, который и теперь боленъ; но я никогда ничего не говорилъ и въ томъ не участвовалъ. Объявляя вамъ объ этомъ единственно для объясненiя, позволю васъ спросить, во–первыхъ: для чего вы–то со мной объ этомъ заговорили? А во–вторыхъ, неужели князь съ вами о такихъ вещахъ говоритъ?

 Не онъ со мной говоритъ; онъ не хочетъ со мной говорить, а я съ нимъ говорю, а онъ не хочетъ слушать. Давеча кричалъ.

 Еще бы! Я одобряю его.

 Старичокъ, князь Сокольскiй, за Анной Андреевной много дастъ; она угодила. Тогда женихъ князь Сокольскiй мнѣ всѣ деньги отдастъ. И неденежный долгъ тоже отдастъ. Навѣрно отдастъ! А теперь ему нечѣмъ отдать.

 Я–то, я–то зачѣмъ вамъ нуженъ?

 Для главнаго вопроса: вы знакомы; вы вездѣ тамъ знакомы. Вы можете все узнать.

 Ахъ, чортъ... чтò узнать?

 Хочетъ–ли князь, хочетъ–ли Анна Андреевна, хочетъ–ли старый князь. Узнать навѣрно.

 И вы смѣете мнѣ предлагать быть вашимъ шпiономъ, и это  за деньги! вскочилъ я въ негодованiи.

 Не гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь, минутъ пять всего. Онъ опять посадилъ меня. Онъ видимо не боялся моихъ жестовъ и возгласовъ; но я рѣшился дослушать.

 Мнѣ нужно скоро узнать, скоро узнать, потому... потому, можетъ, скоро будетъ и поздно. Видѣли, какъ давеча онъ пилюлю съѣлъ, когда офицеръ про барона съ Ахмаковой заговорилъ?

Я рѣшительно унижался, что слушалъ долѣе, но любопытство мое было непобѣдимо завлечено.

 Слушайте вы... негодный вы человѣкъ! сказалъ я рѣшительно.  Если я здѣсь сижу и слушаю, и допускаю говорить о такихъ лицахъ... и даже самъ отвѣчаю, то вовсе не потому, что допускаю вамъ это право. Я просто вижу какую–то подлость...


454

И, во–первыхъ, какiя надежды можетъ имѣть князь на Катерину Николаевну?

 Никакихъ, но онъ бѣсится.

 Это  неправда!

 Бѣсится. Теперь, стало быть, Ахмакова  пасъ. Онъ тутъ плiэ проигралъ. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вамъ двѣ тысячи дамъ... безъ процентовъ и безъ векселя.

Выговоривъ это, онъ рѣшительно и важно откинулся на спинку стула и выпучилъ на меня глаза. Я тоже глядѣлъ во всѣ глаза.

 На васъ платье съ Большой Миллiонной; надо денегъ, надо деньги; у меня деньги лучше, чѣмъ у него. Я больше, чѣмъ двѣ тысячи дамъ...

 Да за чтò? За чтò, чортъ возьми?

Я топнулъ ногой. Онъ нагнулся ко мнѣ и проговорилъ выразительно:

 За то, чтобъ вы не мѣшали.

 Да я и безъ того не касаюсь, крикнулъ я.

 Я знаю, что вы молчите; это хорошо.

 Я не нуждаюсь въ вашемъ одобренiи. Я очень желаю этого самъ съ моей стороны, но считаю это не моимъ дѣломъ, и что мнѣ это даже неприлично.

 Вотъ видите, вотъ видите, неприлично! поднялъ онъ палецъ.

 Чтò вотъ видите?

 Неприлично... Хе! и онъ вдругъ засмѣялся.  Я понимаю, понимаю, что вамъ неприлично, но... мѣшать не будете? подмигнулъ онъ, но въ этомъ подмигиваньи было ужь что–то столь нахальное, даже насмѣшливое, низкое! Именно онъ во мнѣ предполагалъ какую–то низость, и на эту низость разсчитывалъ... Это ясно было, но я никакъ не понималъ, въ чемъ дѣло.

 Анна Андреевна  вамъ тоже сестра–съ, произнесъ онъ внушительно.

 Объ этомъ вы не смѣете говорить. И вообще объ Аннѣ Андреевнѣ вы не смѣете говорить.

 Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: онъ деньги получитъ и всѣхъ обезпечитъ, вѣско сказалъ Стебельковъ:  всѣхъ, всѣхъ, вы слѣдите?

 Такъ вы думаете, что я возьму у него деньги?

 Теперь берете же?

 Я беру свои!

 Какiя свои?

 Это  деньги Версиловскiя; онъ долженъ Версилову двадцать тысячъ.


455

 Такъ Версилову, а не вамъ.

 Версиловъ  мой отецъ.

 Нѣтъ, вы  Долгорукiй, а не Версиловъ.

 Это все равно!  Дѣйствительно, я могъ тогда такъ разсуждать! Я зналъ, что не все равно, я не былъ такъ глупъ, но я опять–таки изъ «деликатности» такъ тогда разсуждалъ.

 Довольно! крикнулъ я.  Я ничего ровно не понимаю. И какъ вы смѣли призывать меня за такими пустяками?

 Неужто вправду не понимаете? Вы  нарочно иль нѣтъ? медленно проговорилъ Стебельковъ, пронзительно и съ какою–то недовѣрчивою улыбкой въ меня вглядываясь.

 Божусь, не понимаю!

 Я говорю: онъ можетъ всѣхъ обезпечить, всѣхъ, только не мѣшайте и не отговаривайте...

 Вы, должно быть, съума сошли! Чтò вы выѣхали съ этимъ «всѣхъ»? Версилова, что ли, онъ обезпечитъ?

 Не вы одни есть, и не Версиловъ... тутъ и еще есть. А Анна Андреевна вамъ такая же сестра, какъ и Лизавета Макаровна!

Я смотрѣлъ, выпуча глаза. Вдругъ что–то даже меня сожалѣющее мелькнуло въ его гадкомъ взглядѣ:

 Не понимаете, такъ и лучше! Это хорошо, очень хорошо, что не понимаете. Это похвально... если дѣйствительно только не понимаете.

Я совершенно взбѣсился.

 У–бир–райтесь вы съ вашими пустяками, помѣшанный вы человѣкъ! крикнулъ я, схвативъ шляпу.

 Это  не пустяки! Такъ идетъ? А знаете, вы опять придете.

 Нѣтъ, отрѣзалъ я на порогѣ.

 Придете, и тогда... тогда другой разговоръ. Будетъ главный разговоръ. Двѣ тысячи, помните!

II.

Онъ произвелъ на меня такое грязное и смутное впечатлѣнiе, что, выйдя, я даже старался не думать, и только отплевался. Идея о томъ, что князь могъ говорить съ нимъ обо мнѣ и объ этихъ деньгахъ уколола меня какъ булавкой. «Выиграю и отдамъ сегодня же», подумалъ я рѣшительно.

Какъ ни былъ глупъ и косноязыченъ Стебельковъ, но я видѣлъ яркаго подлеца, во всемъ его блескѣ, а главное, безъ какой–то интриги тутъ не могло обойтись. Только некогда мнѣ было вникать тогда ни въ какiя интриги, и это–то было главною


456

причиною моей куриной слѣпоты! Я съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на часы, но не было еще и двухъ; стало–быть, еще можно было сдѣлать одинъ визитъ, иначе я–бы пропалъ до трехъ часовъ отъ волненiя. Я поѣхалъ къ Аннѣ Андреевнѣ Версиловой, моей сестрѣ. Съ ней я давно уже сошелся у моего старичка–князя, именно во время его болѣзни. Идея о томъ, что я уже дня три–четыре не видалъ его, мучила мою совѣсть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно какъ пристрастился къ ней и называлъ даже мнѣ ее своимъ ангеломъ–хранителемъ. Кстати, мысль выдать ее за князя Сергѣя Петровича, дѣйствительно, родилась въ головѣ моего старичка, и онъ даже не разъ выражалъ мнѣ ее, конечно, по секрету. Я передалъ эту идею Версилову, замѣтивъ и прежде, что изъ всего насущнаго, къ которому Версиловъ былъ столь равнодушенъ, онъ, однако, всегда какъ–то особенно интересовался, когда я передавалъ ему что–нибудь о встрѣчахъ моихъ съ Анной Андреевной. Версиловъ пробормоталъ мнѣ тогда, что Анна Андреевна слишкомъ умна и можетъ обойтись въ такомъ щекотливомъ дѣлѣ и безъ постороннихъ совѣтовъ. Разумѣется, Стебельковъ былъ правъ, что старикъ дастъ ей приданое, но кàкъ онъ–то смѣлъ разсчитывать тутъ на что–нибудь? Давеча князь крикнулъ ему вслѣдъ, что не боится его вовсе: ужь и въ самомъ дѣлѣ, не говорилъ–ли Стебельковъ ему въ кабинетѣ объ Аннѣ Андреевнѣ; воображаю, какъ–бы я былъ взбѣшенъ на его мѣстѣ.

У Анны Андреевны, въ послѣднее время, я бывалъ даже довольно часто. Но тутъ всегда случалась одна странность: всегда было сама назначитъ, чтобъ я прiѣхалъ, и ужь навѣрно ждетъ меня, но, чуть я войду, она непремѣнно сдѣлаетъ видъ, что я вошелъ нежданно и нечаянно; эту черту я въ ней замѣтилъ, но все–таки я къ ней привязался. Она жила у Фанарiотовой, своей бабушки, конечно, какъ ея воспитанница (Версиловъ ничего не давалъ на ихъ содержанiе),  но далеко не въ той роли, въ какой обыкновенно описываютъ воспитанницъ въ домахъ знатныхъ барынь, какъ у Пушкина, напримѣръ, въ Пиковой Дамѣ, воспитанница у старой графини. Анна Андреевна была сама въ родѣ графини. Она жила въ этомъ домѣ совершенно отдѣльно, т. е. хоть и въ одномъ этажѣ, и въ одной квартирѣ съ Фанарiотовыми, но въ отдѣльныхъ двухъ комнатахъ, такъ что, входя и выходя, я, напримѣръ, ни разу не встрѣтилъ никого изъ Фанарiотовыхъ. Она имѣла право принимать къ себѣ кого хотѣла и употреблять все свое время, какъ ей было угодно. Правда, ей былъ уже двадцать третiй годъ. Въ свѣтъ она, въ послѣднiй годъ, почти прекратила ѣздить, хотя Фанарiотова и не


457

скупилась на издержки для своей внучки, которую, какъ я слышалъ, очень любила. Напротивъ, мнѣ именно нравилось въ Аннѣ Андреевнѣ, что я всегда встрѣчалъ ее въ такихъ скромныхъ платьяхъ, всегда за какимъ–нибудь занятiемъ, съ книгой или съ рукодѣльемъ. Въ ея видѣ было что–то монастырское, почти монашеское, и это мнѣ нравилось. Она была не многорѣчива, но говорила всегда съ вѣсомъ и ужасно умѣла слушать, чего я никогда не умѣлъ. Когда я говорилъ ей, что она, не имѣя ни одной общей черты, чрезвычайно, однако, напоминаетъ мнѣ Версилова, она всегда чуть–чуть краснѣла. Она краснѣла часто и всегда быстро, но всегда лишь чуть–чуть, и я очень полюбилъ въ ея лицѣ эту особенность. У ней я никогда не называлъ Версилова по фамилiи, а непремѣнно Андреемъ Петровичемъ, и это какъ–то такъ само–собою сдѣлалось. Я очень даже замѣтилъ, что вообще у Фанарiотовыхъ, должно быть, какъ–то стыдились Версилова; я по одной, впрочемъ, Аннѣ Андреевнѣ это замѣтилъ, хотя опять–таки не знаю, можно–ли тутъ употребить слово «стыдились»; что–то въ этомъ родѣ, однако–же, было. Я заговаривалъ съ нею и о князѣ Сергѣѣ Петровичѣ, и она очень слушала, и, мнѣ казалось, интересовалась этими свѣдѣнiями; но какъ–то всегда такъ случалось, что я самъ сообщалъ ихъ, а она никогда не разспрашивала. О возможности между ними брака, я никогда не смѣлъ съ нею заговорить, хотя часто желалъ, потому что мнѣ самому эта идея отчасти нравилась. Но въ ея комнатѣ я ужасно о многомъ переставалъ какъ–то смѣть говорить, и наоборотъ, мнѣ было ужасно хорошо въ ея комнатѣ. Любилъ я тоже очень, что она очень образована и много читала, и даже дѣльныхъ книгъ; гораздо болѣе моего читала.

Она сама позвала меня къ себѣ въ первый разъ. Я понималъ и тогда, что она, можетъ быть, разсчитывала иногда кой о чемъ у меня вывѣдать. О, тогда многiе могли вывѣдать отъ меня очень многое! «Но чтò–жь изъ того, думалъ я, вѣдь не для этого одного она меня у себя принимаетъ»; однимъ словомъ, я даже былъ радъ, что могъ быть ей полезнымъ и... и когда я сидѣлъ съ ней, мнѣ всегда казалось про себя, что это сестра моя сидитъ подлѣ меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу съ ней не говорили, ни словомъ, ни даже намекомъ, какъ будто его и не было вовсе. Сидя у ней, мнѣ казалось, какъ–то совсѣмъ и немыслимымъ заговорить про это, и, право, глядя на нее, мнѣ приходила иногда въ голову нелѣпая мысль: что она можетъ быть и не знаетъ совсѣмъ про это родство,  до того она такъ держала себя со мной.


458

III.

Войдя, я вдругъ засталъ у ней Лизу. Меня это почти поразило. Мнѣ очень хорошо было извѣстно, что онѣ и прежде видѣлись; произошло это у «груднаго ребенка». Объ этой фантазiи гордой и стыдливой Анны Андреевны, увидать этого ребенка, и о встрѣчѣ тамъ съ Лизой, я, можетъ быть, потомъ разскажу, если будетъ мѣсто; но все же я никакъ не ожидалъ, чтобъ Анна Андреевна когда–нибудь пригласила Лизу къ себѣ. Это меня прiятно поразило. Не подавъ виду, разумѣется, я, поздоровавшись съ Анной Андреевной и горячо пожавъ руку Лизѣ, усѣлся подлѣ нея. Обѣ занимались дѣломъ: на столѣ и на колѣняхъ у нихъ лежало дорогое, выѣздное платье Анны Андреевны, но старое, т. е. три раза надѣванное и которое она желала какъ–нибудь передѣлать. Лиза была большая «мастерица» на этотъ счетъ, и со вкусомъ, а потому и происходилъ торжественный совѣтъ «мудрыхъ женщинъ». Я вспомнилъ Версилова и разсмѣялся; да и весь я былъ въ сiяющемъ расположенiи духа.

 Вы очень сегодня веселы, и это очень прiятно, промолвила Анна Андреевна, важно и раздѣльно выговаривая слова. Голосъ ея былъ густой и звучный контральтъ, но она всегда произносила спокойно и тихо, всегда нѣсколько опустивъ свои длинныя рѣсницы, и съ чуть–чуть мелькавшей улыбкой на ея блѣдномъ лицѣ.

 Лиза знаетъ, какъ я непрiятенъ, когда невеселъ, отвѣтилъ я весело.

 Можетъ быть и Анна Андреевна про то знаетъ, кольнула меня шаловливая Лиза. Милая! Еслибъ я зналъ, чтò тогда было у нея на душѣ!

 Чтò вы теперь дѣлаете? спросила Анна Андреевна. (Замѣчу, что она именно даже просила меня побывать къ ней сегодня).

 Я теперь здѣсь сижу и спрашиваю себя: почему мнѣ всегда прiятнѣе васъ находить за книгой, чѣмъ за рукодѣльемъ? Нѣтъ, право, рукодѣлье къ вамъ почему–то нейдетъ. Въ этомъ смыслѣ я въ Андрея Петровича.

 Все еще не рѣшили поступить въ университетъ?

 Я слишкомъ благодаренъ, что вы не забываете нашихъ разговоровъ: это значитъ, что вы обо мнѣ иногда думаете; но... на счетъ университета я еще не составилъ понятiя, притомъ же, у меня свои цѣли.

 То–есть у него свой секретъ, замѣтила Лиза.


459

 Оставь шутки, Лиза. Одинъ умный человѣкъ выразился на дняхъ, что во всемъ этомъ прогрессивномъ движенiи нашемъ за послѣднiя двадцать лѣтъ, мы прежде всего доказали, что грязно необразованы. Тутъ, конечно, и про нашихъ университетскихъ было сказано.

 Ну, вѣрно папа сказалъ; ты ужасно часто повторяешь его мысли, замѣтила Лиза.

 Лиза, точно ты не предполагаешь во мнѣ собственнаго ума.

 Въ наше время полезно вслушиваться въ слова умныхъ людей и запоминать ихъ, слегка заступилась за меня Анна Андреевна.

 Именно, Анна Андреевна, подхватилъ я съ жаромъ. Кто не мыслитъ о настоящей минутѣ Россiи, тотъ не гражданинъ! Я смотрю на Россiю, можетъ быть, съ странной точки: мы пережили татарское нашествiе, потомъ двухвѣковое рабство, и ужь, конечно, потому, что то и другое намъ пришлось по вкусу. Теперь дана свобода и надо свободу перенести: съумѣемъ ли? Также ли по вкусу намъ свобода окажется?  вотъ вопросъ.

Лиза быстро взглянула на Анну Андреевну, а та тотчасъ потупилась и начала что–то искать около себя; я видѣлъ, что Лиза изо всей силы крѣпилась, но вдругъ какъ–то нечаянно наши взгляды встрѣтились, и она прыснула со смѣху; я вспыхнулъ:

 Лиза, ты непостижима!

 Прости меня! сказала она вдругъ, переставъ смѣяться и почти съ грустью.  У меня Богъ знаетъ что въ головѣ...

И точно слезы задрожали вдругъ въ ея голосѣ. Мнѣ стало ужасно стыдно: я взялъ ея руку и крѣпко поцѣловалъ.

 Вы очень добрый, мягко замѣтила мнѣ Анна Андреевна, увидавъ, что я цѣлую руку Лизы.

 Я пуще всего радъ тому, Лиза, что на этотъ разъ встрѣчаю тебя смѣющуюся, сказалъ я.  Вѣрите ли, Анна Андреевна: въ послѣднiе дни она каждый разъ встрѣчала меня какимъ–то страннымъ взглядомъ, а во взглядѣ какъ бы вопросомъ: «что не узналъ ли чего? Все–ли благополучно?» Право, съ нею что–то въ этомъ родѣ.

Анна Андреевна медленно и зорко на нее поглядѣла. Лиза потупилась. Я, впрочемъ, очень хорошо видѣлъ, что онѣ обѣ гораздо болѣе и ближе знакомы, чѣмъ могъ я предположить входя давеча; эта мысль была мнѣ прiятна.

 Вы сказали сейчасъ, что я добрый; вы не повѣрите, какъ я весь измѣняюсь у васъ къ лучшему и какъ мнѣ прiятно быть у васъ, Анна Андреевна, сказалъ я съ чувствомъ.

 А я очень рада, что вы именно теперь такъ говорите, съ значенiемъ


460

отвѣтила она мнѣ. Я долженъ сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей безпорядочной жизни и объ омутѣ, въ который я окунулся, хотя, я зналъ это, она обо всемъ этомъ не только знала, но даже стороной распрашивала. Такъ, что теперь это было въ родѣ перваго намека, и  сердце мое еще болѣе повернулось къ ней.

 Чтò нашъ больной? спросилъ я.

 О, ему гораздо легче: онъ ходитъ, и вчера и сегодня ѣздилъ кататься. А развѣ вы и сегодня не заходили къ нему? Онъ васъ очень ждетъ.

 Я виноватъ передъ нимъ, но теперь вы его навѣщаете и меня вполнѣ замѣнили; онъ  большой измѣнникъ и меня на васъ промѣнялъ.

Она сдѣлала очень серьёзную мину; такъ какъ, очень можетъ быть, что шутка моя была тривiальна.

 Я былъ давеча у князя Сергѣя Петровича, забормоталъ я:  и я... Кстати, Лиза, ты вѣдь заходила давеча къ Дарьѣ Онисимовнѣ?

 Дà, была, какъ–то коротко отвѣтила она, не подымая головы.  Да вѣдь ты, кажется, каждый день ходишь къ больному князю? спросила она какъ–то вдругъ, чтобы что–нибудь сказать, можетъ быть.

 Дà, я къ нему хожу, да только не дохожу, усмѣхнулся я.  Я вхожу и поворачиваю налѣво.

 Даже князь замѣтилъ, что вы очень часто заходите къ Катеринѣ Николаевнѣ. Онъ вчера говорилъ и смѣялся, сказала Анна Андреевна.

 Чему же, чему же смѣялся?

 Онъ шутилъ, вы знаете. Онъ говорилъ, что, напротивъ, молодая и прекрасная женщина на молодого человѣка въ вашемъ возрастѣ всегда производитъ лишь впечатлѣнiе негодованiя и гнѣва... засмѣялась вдругъ Анна Андреевна.

 Послушайте... знаете, что это онъ ужасно мѣтко сказалъ, вскричалъ я:  навѣрно это не онъ, а вы сказали ему?

 Почему–же? Нѣтъ, это онъ.

 Ну, а если эта красавица обратитъ на него вниманiе, несмотря на то, что онъ такъ ничтоженъ, стоѝтъ въ углу и злится, потому что «маленькiй», и вдругъ предпочтетъ его всей толпѣ окружающихъ ее обожателей, чтò тогда? спросилъ я вдругъ съ самымъ смѣлымъ и вызывающимъ видомъ. Сердце мое застучало.

 Тогда ты тутъ такъ и пропадешь передъ нею, разсмѣялась Лиза.

 Пропаду? вскричалъ я.  Нѣтъ, я не пропаду. Кажется,


461

не пропаду. Если женщина станетъ поперегъ моей дороги, то она должна идти за мной. Мою дорогу не перенимаютъ безнаказанно...

Лиза какъ–то говорила мнѣ разъ, мелькомъ, вспоминая уже долго спустя, что я произнесъ тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и какъ бы вдругъ задумавшись; но въ тоже время «такъ смѣшно, что не было возможности выдержать»; дѣйствительно, Анна Андреевна опять разсмѣялась.

 Смѣйтесь, смѣйтесь надо мною! воскликнулъ я въ упоенiи, потому что весь этотъ разговоръ и направленiе его мнѣ ужасно нравились:  отъ васъ мнѣ это только удовольствiе. Я люблю вашъ смѣхъ, Анна Андреевна! У васъ есть черта: вы молчите и вдругъ разсмѣетесь, въ одинъ мигъ, такъ что за мигъ даже и не угадать по лицу. Я зналъ въ Москвѣ одну даму, отдаленно, я смотрѣлъ изъ угла: она была почти также прекрасна собою, какъ вы, но она не умѣла также смѣяться, и лицо ея такое же привлекательное какъ у васъ  теряло привлекательность; у васъ же ужасно привлекаетъ.. именно этою способностью... Я вамъ давно хотѣлъ высказать.

Когда я выговорилъ про даму, что «она была прекрасна собою, какъ вы», то я тутъ схитрилъ: я сдѣлалъ видъ, что у меня вырвалось нечаянно, такъ что, какъ будто я и не замѣтилъ; я очень зналъ, что такая «вырвавшаяся» похвала оцѣнится выше женщиной, чѣмъ какой угодно вылощенный комплиментъ. И какъ ни покраснѣла Анна Андреевна, а я зналъ, что ей это прiятно. Да и даму эту я выдумалъ: никакой я не зналъ въ Москвѣ; я только, чтобъ похвалить Анну Андреевну и сдѣлать ей удовольствiе.

 Вправду можно подумать, прелестно усмѣхнулась она:  что вы въ послѣднiе дни находились подъ влiянiемъ какой–нибудь прекрасной женщины.

Я какъ будто летѣлъ куда–то... Мнѣ даже хотѣлось бы имъ что–нибудь открыть... но удержался.

 А кстати, какъ недавно еще вы выражались о Катеринѣ Николавнѣ совсѣмъ враждебно.

 Если я выражался какъ–нибудь дурно, засверкалъ я глазами, то виною тому была монстрюозная клевета на нее, что она  врагъ Андрею Петровичу; клевета и на него въ томъ, что будто онъ любилъ ее, дѣлалъ ей предложенiе и подобныя нелѣпости. Эта идея такъ же чудовищна, какъ и другая клевета на нее же, что она, будто–бы еще при жизни мужа, обѣщала князю Сергѣю Петровичу выйти за него, когда овдовѣетъ, а потомъ не сдержала слова. Но я знаю изъ первыхъ рукъ, что все


462

это не такъ, а была лишь шутка. Я изъ первыхъ рукъ знаю. Разъ тамъ, за границей, въ одну шутливую минуту, она, дѣйствительно, сказала князю: «можетъ быть», въ будущемъ; но чтò же это могло означать кромѣ лишь легкаго слова? Я слишкомъ знаю, что князь, съ своей стороны, никакой цѣны не можетъ придавать такому обѣщанiю, да и не намѣренъ онъ вовсе, прибавилъ я спохватившись.  У него, кажется, совсѣмъ другiя идеи, ввернулъ я хитро. Давеча у него Нащокинъ говорилъ, что будто–бы Катерина Николавна замужъ выходитъ за барона Бьоринга: повѣрьте, что онъ перенесъ это извѣстiе какъ нельзя лучше будьте увѣрены.

 У него былъ Нащокинъ? вдругъ вѣско и какъ бы удивившись спросила Анна Андреевна.

 О, дà; кажется, это изъ такихъ порядочныхъ людей...

 И Нащокинъ говорилъ съ нимъ объ этой свадьбѣ съ Бьорингомъ? очень заинтересовалась вдругъ Анна Андреевна.

 Не о свадьбѣ, а такъ, о возможности, какъ слухъ; онъ говорилъ, что въ свѣтѣ будто–бы такой слухъ; чтò до меня, я увѣренъ, что вздоръ.

Анна Андреевна подумала и наклонилась къ своему шитью.

 Я князя Сергѣя Петровича люблю, прибавилъ я вдругъ съ жаромъ.  У него есть свои недостатки, безспорно, я вамъ говорилъ уже, именно нѣкоторая одноидейность... но и недостатки его свидѣтельствуютъ тоже о благородной душѣ, неправда ли? Мы съ нимъ, напримѣръ, сегодня чуть не поссорились за одну идею: его убѣжденiе, что, если говоришь о благородствѣ, то будь самъ благороденъ, не то все, чтò ты скажешь  ложь. Ну, логично ли это? А, между тѣмъ, это же свидѣтельствуетъ и о высокихъ требованiяхъ чести въ душѣ его, долга, справедливости, не правда–ли?... Ахъ, Боже мой, который это часъ? вдругъ вскричалъ я, нечаянно взглянувъ на циферблатъ часовъ на каминѣ.

 Безъ десяти минутъ три, спокойно произнесла она, взглянувъ на часы. Все время, пока я говорилъ о князѣ, она слушала меня потупившись, съ какою–то хитренькою, но милою усмѣшкой: она знала, для чего я такъ хвалю его. Лиза слушала, наклонивъ голову надъ работой, и давно уже не ввязывалась въ разговоръ.

Я вскочилъ какъ обожженный.

 Вы куда–нибудь опоздали?

 Да... нѣтъ... впрочемъ, опоздалъ, но я сейчасъ. Одно только слово, Анна Андреевна, началъ я въ волненiи:  я не могу не высказать вамъ сегодня! Я хочу вамъ признаться, что я уже нѣсколько разъ благословлялъ вашу доброту и ту деликатность,


463

съ которою вы пригласили меня бывать у васъ... На меня знакомство съ вами имѣло самое сильное впечатлѣнiе... Въ вашей комнатѣ я какъ бы очищаюсь душой и выхожу отъ васъ лучшимъ, чѣмъ я есть. Это вѣрно. Когда я сижу съ вами рядомъ, то не только не могу говорить о дурномъ, но и мыслей дурныхъ имѣть не могу; онѣ исчезаютъ при васъ, и, вспоминая мелькомъ объ чемъ–нибудь дурномъ, подлѣ васъ, я тотчасъ же стыжусь этого дурного, робѣю и краснѣю въ душѣ. И знаете, мнѣ особенно было прiятно встрѣтить у васъ сегодня сестру мою... Это свидѣтельствуетъ о такомъ вашемъ благородствѣ... о такомъ прекрасномъ отношенiи... Однимъ словомъ, вы высказали что–то такое братское, если ужь позволите разбить этотъ ледъ, что я...

Пока я говорилъ, она подымалась съ мѣста и все болѣе и болѣе краснѣла; но вдругъ какъ бы испугалась чего–то, какой–то черты, которую не надо бы перескакивать, и быстро перебила меня:

 Повѣрьте, что я съумѣю оцѣнить всѣмъ сердцемъ ваши чувства... Я ихъ и безъ словъ поняла... и уже давно...

Она прiостановилась въ смущенiи, пожимая мнѣ руку. Вдругъ Лиза незамѣтно дернула меня за рукавъ. Я простился и вышелъ; но въ другой же комнатѣ догнала меня Лиза.

IV.

 Лиза, зачѣмъ ты меня дернула за рукавъ? спросилъ я.

 Она  скверная, она хитрая, она не стоитъ... Она тебя держитъ, чтобъ отъ тебя вывѣдывать, быстрымъ, злобнымъ шепотомъ прошептала она. Никогда еще я не видывалъ у ней такого лица.

 Лиза, Богъ съ тобой, она  такая прелестная дѣвушка!

 Ну, такъ я  скверная.

 Чтò съ тобой?

 Я очень дурная. Она, можетъ быть,  самая прекрасная дѣвушка, а я дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама проситъ тебя о томъ, «чего сама сказать не смѣетъ», тàкъ и сказала. Голубчикъ Аркадiй! перестань играть, милый молю тебя... мама тоже.

 Лиза, я самъ знаю, но... Я знаю, что это  жалкое малодушiе, но... это  только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжалъ, какъ дуракъ, и хочу выиграть только, чтобъ отдать. Выиграть можно, потому что я игралъ безъ расчета, на ура, какъ дуракъ, а теперь за каждый рубль дрожать буду... Не я


464

буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, увѣряю тебя! Я слишкомъ силенъ, чтобъ не прекратить, когда хочу. Отдамъ деньги, и тогда вашъ нераздѣльно, и мамѣ скажи, что не выйду отъ васъ...

 Эти триста рублей давеча чего тебѣ стоили!

 Почему ты знаешь? вздрогнулъ я.

 Дарья Онисимовна давеча все слышала...

Но въ эту минуту Лиза вдругъ толкнула меня за портьеру, и мы оба очутились за занавѣсью, въ такъ называемомъ «фонарѣ», то–есть въ круглой маленькой комнаткѣ изъ оконъ. Не успѣлъ я опомниться, какъ услышалъ знакомый голосъ, звонъ шпоръ и угадалъ знакомую походку.

 Князь Сережа, прошепталъ я.

 Онъ, прошептала она.

 Чего ты такъ испугалась?

 Такъ; я ни за что не хочу, чтобъ онъ меня встрѣтилъ...

 Tiens, да ужь не волочится ли онъ за тобой? усмѣхнулся я:  я–бъ ему тогда задалъ. Куда ты?

 Выйдемъ; я съ тобой.

 Ты развѣ ужь тамъ простилась?

 Простилась; моя шубка въ передней...

Мы вышли; на лѣстницѣ меня поразила одна идея:

 Знаешь, Лиза, онъ можетъ быть прiѣхалъ сдѣлать ей предложенiе!

 Н–нѣтъ... онъ не сдѣлаетъ предложенiя... твердо и медленно проговорила она, тихимъ голосомъ.

 Ты не знаешь, Лиза, я, хоть съ нимъ давеча и поссорился,  если ужь тебѣ пересказывали,  но, ей Богу, я люблю его искренно и желаю ему тутъ удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы такъ добры... Видишь, въ немъ много прекрасныхъ наклонностей... и гуманность есть... Зачатки, по крайней мѣрѣ... а у такой твердой и умной дѣвушки въ рукахъ, какъ Версилова, онъ совсѣмъ бы выровнялся и сталъ бы счастливъ. Жаль, что некогда... да проѣдемъ вмѣстѣ немного, я бы тебѣ сообщилъ кое–что...

 Нѣтъ, поѣзжай, мнѣ не туда. Обѣдать придешь?

 Приду, приду, какъ обѣщалъ. Слушай, Лиза: одинъ поганецъ  однимъ словомъ, одно мерзѣйшее существо, ну, Стебельковъ, если знаешь, имѣетъ на его дѣла страшное влiянiе... векселя... ну, однимъ словомъ, держитъ его въ рукахъ и до того его приперъ, а тотъ до того унизился, что ужь другого исхода, какъ въ предложенiи Аннѣ Андреевнѣ оба не видятъ. Ее, по настоящему, надо бы предупредить, впрочемъ, вздоръ, она и сама


465

поправитъ потомъ всѣ дѣла. А чтò, откажетъ она ему, кàкъ ты думаешь?

 Прощай, некогда, оборвала Лиза, и въ мимолетномъ взглядѣ ея я увидалъ вдругъ столько ненависти, что тутъ же вскрикнулъ въ испугѣ:

 Лиза, милая, за чтò ты?

 Я не на тебя; не играй только...

 Ахъ, ты про игру, не буду, не буду.

 Ты сейчасъ сказалъ: «когда мы въ счастьи», такъ ты очень счастливъ?

 Ужасно, Лиза, ужасно. Боже мой, да ужь три часа, больше!... Прощай, Лизокъ. Лизочка, милая, скажи: развѣ можно заставлять женщину ждать себя? Позволительно это?

 Это при свиданiи, чтò–ли, чуть–чуть улыбнулась Лиза, какою–то мертвенькою, дрожащею улыбкой.

 Дай свою ручку на счастье.

 На счастье? Мою руку? Ни за что не дамъ!

И она быстро удалилась. И, главное, такъ серьезно вскрикнула. Я бросился въ мои сани.

Да, да, это–то «счастье» и было тогда главною причиною, что я, какъ слѣпой кротъ, ничего, кромѣ себя, не понималъ и не видѣлъ!

Глава четвертая.

I.

Теперь я боюсь и разсказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня какъ миражъ. Кàкъ могла бы такая женщина назначить свиданiе такому гнусному тогдашнему мальчишкѣ, какимъ былъ я?  вотъ, чтò было съ перваго взгляда! Когда я, оставивъ Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумалъ, что я сошелъ съума: идея о назначенномъ свиданiи показалась мнѣ вдругъ такою яркою нелѣпостью, что не было возможности вѣрить. И чтò же, я совсѣмъ не сомнѣвался; даже такъ: чѣмъ ярче казалась нелѣпость, тѣмъ пуще я вѣрилъ.

То, чтò пробило уже три часа, меня безпокоило: «если мнѣ дано свиданiе, то кàкъ же я опаздываю на свиданiе», думалъ я. Мелькали тоже глупые вопросы, въ родѣ такихъ: «чтò мнѣ теперь лучше, смѣлость или робость?» Но все это только мелькало, потому что въ сердцѣ было главное, и такое, чтò я опредѣлить не могъ. Наканунѣ сказано было такъ: «Завтра, я въ


466

три часа буду у Татьяны Павловны»  вотъ и все. Но, во первыхъ, я и у ней, въ ея комнатѣ, всегда былъ принятъ наединѣ, и она могла сказать мнѣ все, чтò угодно, и не переселяясь къ Татьянѣ Павловнѣ; стало быть, зачѣмъ же назначать другое мѣсто у Татьяны Павловны? И опять вопросъ: Татьяна Павловна будетъ дома или не дома? Если это  свиданiе, то, значитъ, Татьяны Павловны не будетъ дома. А какъ этого достигнуть, не объяснивъ всего заранѣе Татьянѣ Павловнѣ? Значитъ, и Татьяна Павловна въ секретѣ? Эта мысль казалась мнѣ дикою и какъ–то нецѣломудренною, почти грубою.

И, наконецъ, она просто–за–просто могла захотѣть побывать у Татьяны Павловны и сообщила мнѣ вчера безо всякой цѣли, а я не вообразилъ. Да и сказано было такъ мелькомъ, небрежно, спокойно и послѣ весьма скучнаго сеанса, потому что во все время, какъ я у ней былъ вчера, я почему–то былъ какъ сбитый съ толку, сидѣлъ, мямлилъ и не зналъ чтò сказать, злился и робѣлъ ужасно, а она куда–то собиралась, какъ вышло послѣ, и видимо была рада, когда я сталъ уходить. Всѣ эти разсужденiя толпились въ моей головѣ. Я рѣшилъ, наконецъ, что «войду, позвоню, отворитъ кухарка, и я спрошу: дома Татьяна Павловна? Коли нѣтъ дома, значитъ «свиданiе.» Но я не сомнѣвался, не сомнѣвался!

Я взбѣжалъ на лѣстницу и  на лѣстницѣ, передъ дверью, весь мой страхъ пропалъ: «Ну, пускай, думалъ я, поскорѣй бы только!» Кухарка отворила и съ гнусной своей флегмой, прогнусила, что Татьяны Павловны нѣтъ. «А нѣтъ–ли другого кого, не ждетъ ли кто Татьяну Павловну?» хотѣлъ было я спросить, но не спросилъ: «лучше самъ увижу», и, пробормотавъ кухаркѣ, что я подожду, сбросилъ шубу и отворилъ дверь...

Катерина Николавна сидѣла у окна и «дожидалась Татьяну Павловну.»

 Ея нѣтъ?  вдругъ спросила она меня, какъ бы съ заботой и досадой, только что меня увидала. И голосъ, и лицо до того не соотвѣтствовали моимъ ожиданiямъ, что я такъ и завязъ на порогѣ.

 Кого нѣтъ? пробормоталъ я.

 Татьяны Павловны! Вѣдь я же васъ просила вчера передать, что буду у ней въ три часа?

 Я... я и не видалъ ее вовсе.

 Вы забыли?

Я сѣлъ, какъ убитый. Такъ вотъ чтò оказывалось! И, главное, все было такъ ясно, какъ дважды два, а я  я все еще упорно вѣрилъ.

 Я и не помню, что вы просили ей передать. Да вы и не


467

просили: вы просто сказали, что будете въ три часа, оборвалъ я нетерпѣливо. Я не глядѣлъ на нее.

 Ахъ! вдругъ вскричала она:  такъ, если вы забыли сказать, а сами знали, что я буду здѣсь, такъ вы–то сюда зачѣмъ прiѣхали?

Я поднялъ голову: ни насмѣшки, ни гнѣва въ ея лицѣ, а была лишь ея свѣтлая, веселая улыбка и какая–то усиленная шаловливость въ выраженiи лица,  ея всегдашнее выраженiе, впрочемъ,  шаловливость почти дѣтская: «Вотъ, видишь, я тебя поймала всего; ну, чтò ты теперь скажешь», какъ бы говорило все ея лицо.

Я не хотѣлъ отвѣчать и опять потупился. Молчанiе продолжалось съ полминуты.

 Вы теперь отъ papa? вдругъ спросила она.

 Я теперь отъ Анны Андреевны, а у князя Николая Ивановича вовсе не былъ... и вы это знали, вдругъ прибавилъ я.

 Съ вами ничего не случилось у Анны Андреевны?–

 То–есть, что я имѣю теперь сумасшедшiй видъ? Нѣтъ, я и до Анны Андреевны имѣлъ сумасшедшiй видъ.

 И у ней не поумнѣли?

 Нѣтъ не поумнѣлъ.  Я тамъ, кромѣ того, слышалъ, что вы выходите замужъ за барона Бьоринга.

 Это она вамъ сказала? вдругъ заинтересовалась она.

 Нѣтъ, это я ей передалъ, а слышалъ, какъ говорилъ давеча Нащокинъ князю Сергѣю Петровичу у него въ гостяхъ.

Я все не подымалъ на нее глазъ: поглядѣть на нее значило облиться свѣтомъ, радостью, счастьемъ, а я не хотѣлъ быть счастливымъ. Жало негодованiя вонзилось въ мое сердце, и въ одинъ мигъ я принялъ огромное рѣшенiе. Затѣмъ я вдругъ началъ говорить едва помню о чемъ. Я задыхался и какъ–то бормоталъ, но глядѣлъ я уже смѣло. Сердце у меня стучало. Я заговорилъ о чемъ–то ни къ чему не относящемся, впрочемъ, можетъ быть, и складно. Она сначала было слушала съ своей ровной, терпѣливой улыбкой, никогда не покидавшей ея лица, но, мало по малу удивленiе, а потомъ даже испугъ мелькнули въ ея пристальномъ взглядѣ. Улыбка все еще не покидала ея, но и улыбка подчасъ какъ бы вздрагивала.

 Чтò съ вами? спросилъ я вдругъ, замѣтивъ, что она вся вздрогнула.

 Я васъ боюсь, отвѣтила она мнѣ почти тревожно.

 Почему вы не уѣзжаете? Вотъ, какъ теперь Татьяны Павловны нѣтъ, и вы знаете, что не будетъ, то стало быть вамъ надо встать и уѣхать?


468

 Я хотѣла подождать, но теперь... въ самомъ дѣлѣ...

Она было приподнялась.

 Нѣтъ, нѣтъ, сядьте, остановилъ я ее:  вотъ вы опять вздрогнули, но вы и въ страхѣ улыбаетесь... У васъ всегда улыбка. Вотъ вы теперь совсѣмъ улыбнулись...

 Вы въ бреду?

 Въ бреду.

 Я боюсь... прошептала она опять.

 Чего?

 Что вы стѣну ломать начнете... опять улыбнулась она, но уже въ самомъ дѣлѣ оробѣвъ.

 Я не могу выносить вашу улыбку!..

И я опять заговорилъ. Я весь какъ бы летѣлъ. Меня какъ бы что–то толкало. Я никогда, никогда такъ не говорилъ съ нею, а всегда робѣлъ. Я и теперь робѣлъ ужасно, но говорилъ; помню, я заговорилъ о ея лицѣ: «Я не могу больше выносить вашу улыбку! вскричалъ я вдругъ:  зачѣмъ я представлялъ васъ грозной, великолѣпной и съ ехидными свѣтскими словами еще въ Москвѣ? Дà, въ Москвѣ; мы объ васъ еще тамъ говорили съ Марьей Ивановной и представляли васъ, какая вы должны быть... Помните Марью Ивановну? Вы у ней были. Когда я ѣхалъ сюда, вы всю ночь снились мнѣ въ вагонѣ. Я здѣсь до вашего прiѣзда глядѣлъ цѣлый мѣсяцъ на вашъ портретъ у вашего отца въ кабинетѣ и ничего не угадалъ. Выраженiе вашего лица есть дѣтская шаловливость и безконечное простодушiе  вотъ! Я ужасно дивился на это все время, какъ къ вамъ ходилъ. О, и вы умѣете смотрѣть гордо и раздавливать взглядомъ: я помню, какъ вы посмотрѣли на меня у вашего отца, когда прiѣхали тогда изъ Москвы... Я васъ тогда видѣлъ, а между тѣмъ спроси меня тогда, какъ я вышелъ: какая вы? и я бы не сказалъ. Даже росту вашего бы не сказалъ. Я какъ увидалъ васъ, такъ и ослѣпъ. Вашъ портретъ совсѣмъ на васъ не похожъ: у васъ глаза не темные, а свѣтлые, и только отъ длинныхъ рѣсницъ кажутся темными. Вы полны, вы средняго роста, но у васъ плотная полнота, легкая, полнота здоровой деревенской молодки. Да и лицо у васъ совсѣмъ деревенское, лицо деревенской красавицы,  не обижайтесь, вѣдь это хорошо, это лучше  круглое, румяное, ясное, смѣлое, смѣющееся и... застѣнчивое лицо! Право, застѣнчивое. Застѣнчивое у Катерины Николаевны Ахмаковой! Застѣнчивое и цѣломудренное, клянусь! Больше, чѣмъ цѣломудренное  дѣтское!  вотъ ваше лицо! Я все время былъ пораженъ и все время спрашивалъ себя: та ли это женщина? Я теперь знаю, что вы очень умны, но вѣдь сначала


469

я думалъ, что вы простоваты. У васъ умъ веселый, но безъ всякихъ прикрасъ... Еще я люблю, что съ васъ не сходитъ улыбка: это  мой рай! Еще люблю ваше спокойствiе, вашу тихость и то, что вы выговариваете слова плавно, спокойно и почти лѣниво,  именно эту лѣнивость люблю. Кажется, подломись подъ вами мостъ, вы и тутъ что–нибудь плавно и мѣрно скажете... Я воображалъ васъ вѐрхомъ гордости и страстей, а вы всѣ два мѣсяца говорили со мной, какъ студентъ съ студентомъ... Я никогда не воображалъ, что у васъ такой лобъ; онъ немного низокъ, какъ у статуй, но бѣлъ и нѣженъ, какъ мраморъ, подъ пышными волосами. У васъ грудь высокая, походка легкая, красоты вы необычайной, а гордости нѣтъ никакой. Я вѣдь только теперь повѣрилъ, все не вѣрилъ!

Она съ большими открытыми глазами слушала всю эту дикую тираду, она видѣла, что я самъ дрожу. Нѣсколько разъ она приподымала съ милымъ, опасливымъ жестомъ свою гантированную ручку, чтобъ остановить меня, но каждый разъ отнимала ее въ недоумѣнiи и страхѣ назадъ. Иногда даже быстро отшатывалась вся назадъ. Два–три раза улыбка опять просвѣчивалась–было на ея лицѣ; одно время она очень покраснѣла, но подъ конецъ рѣшительно испугалась и стала блѣднѣть. Только что я прiостановился, она протянула–было руку и какъ бы просящимъ, но все–таки своимъ плавнымъ голосомъ промолвила:

 Этакъ нельзя говорить... этакъ невозможно говорить...

И вдругъ поднялась съ мѣста, неторопливо захватывая свой шейный платокъ и свою соболью муфту.

 Вы идете? вскричалъ я.

 Я рѣшительно васъ боюсь... вы злоупотребляете... протянула она какъ бы съ сожалѣнiемъ и упрекомъ.

 Послушайте, я ей–Богу стѣну не буду ломать.

 Да вы ужь начали, не удержалась она и улыбнулась.  Я даже не знаю, пустите ли вы меня пройти?  И, кажется, она впрямь опасалась, что я ея не пущу.

 Я вамъ самъ дверь отворю, идите, но знайте: я принялъ одно огромное рѣшенiе; и, если вы захотите дать свѣтъ моей душѣ, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вамъ самъ дверь отворю!

Она посмотрѣла на меня и сѣла на мѣсто.

 Съ какимъ бы негодованiемъ вышла иная, а вы сѣли! вскричалъ я въ упоенiи.

 Вы никогда такъ прежде не позволяли себѣ говорить.

 Я всегда робѣлъ прежде. Я и теперь вошелъ, не зная, чтò говорить. Вы думаете, я теперь не робѣю? Я робѣю. Но я


470

вдругъ принялъ огромное рѣшенiе и почувствовалъ, что его выполню. А какъ принялъ это рѣшенiе, то сейчасъ и сошелъ съ ума и сталъ все это говорить... Выслушайте, вотъ мои два слова: шпiонъ я вашъ, или нѣтъ? Отвѣтьте мнѣ  вотъ вопросъ!

Краска быстро залила ея лицо.

 Не отвѣчайте еще, Катерина Николавна, а выслушайте все и потомъ скажите всю правду.

Я разомъ сломалъ всѣ заборы и полетѣлъ въ пространство.

II.

 Два мѣсяца назадъ, я здѣсь стоялъ за портьерой... вы знаете... а вы говорили съ Татьяной Павловной про письмо. Я выскочилъ и, внѣ себя, проговорился. Вы тотчасъ поняли, что я что–то знаю... вы не могли не понять... вы искали важный документъ и опасались за него... Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вамъ, что ваши подозрѣнiя были основательны: этотъ документъ существуетъ… то–есть былъ… я его видѣлъ: это  ваше письмо къ Андроникову, такъ ли?

 Вы видѣли это письмо? быстро спросила она, въ смущенiи и волненiи.  Гдѣ вы его видѣли?

 Я видѣлъ... я видѣлъ у Крафта... вотъ у того, который застрѣлился...

 Въ самомъ дѣлѣ? Вы сами видѣли? Чтò–жъ съ нимъ сталось?

 Крафтъ его разорвалъ.

 При васъ, вы видѣли?

 При мнѣ. Онъ разорвалъ, вѣроятно, передъ смертью... Я вѣдь не зналъ тогда, что онъ застрѣлится...

 Такъ оно уничтожено, слава Богу! проговорила она медленно, вздохнувъ, и перекрестилась.

Я не солгалъ ей. То–есть я и солгалъ, потому что документъ былъ у меня и никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а въ самомъ главномъ я не солгалъ, потому что въ ту минуту, когда лгалъ, то далъ себѣ слово сжечь это письмо въ тотъ же вечеръ. Клянусь, еслибъ оно было у меня въ ту минуту въ карманѣ, я бы вынулъ и отдалъ ей; но его со мной не было, оно было на квартирѣ. Впрочемъ, можетъ быть, и не отдалъ бы, потому что мнѣ было бы очень стыдно признаться ей тогда, что оно у меня и что я сторожилъ ее такъ долго, ждалъ и не отдавалъ. Все одно: сжегъ бы дома во всякомъ случаѣ и не солгалъ! Я былъ чистъ въ ту минуту клянусь.

 А коли такъ, продолжалъ я почти внѣ себя:  то скажите


471

мнѣ: для того–ли вы привлекали меня, ласкали меня, принимали меня, что подозрѣвали во мнѣ знанiе о документѣ? Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не говорите, а дайте мнѣ все докончить: я все время, какъ къ вамъ ходилъ, все это время подозрѣвалъ, что вы для того только и ласкали меня, чтобъ изъ меня выпытать это письмо, довести меня до того, чтобъ я признался... Постойте, еще минуту: я подозрѣвалъ, но я страдалъ. Двоедушiе ваше было для меня невыносимо, потому что... потому что я нашелъ въ васъ благороднѣйшее существо! Я прямо говорю, я прямо говорю: я былъ вамъ врагъ, но я нашелъ въ васъ благороднѣйшее существо! Все было побѣждено разомъ. Но двоедушiе, то–есть подозрѣнiе въ двоедушiи, томило... Теперь должно все рѣшиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, какъ я смотрю самъ на все это, именно сейчасъ, въ теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и такъ было, то я не разсержусь... то–есть я хотѣлъ сказать не обижусь, потому что это такъ естественно, я вѣдь понимаю. Чтò–жь тутъ можетъ быть неестественнаго и дурного? Вы мучаетесь документомъ, вы подозрѣваете, что такой–то все знаетъ, чтò–жь, вы очень могли желать, чтобъ такой–то высказался... Тутъ ничего нѣтъ дурного, ровно ничего. Искренно говорю. Но все–таки надо, чтобы вы теперь мнѣ что–нибудь сказали... признались (простите это слово). Мнѣ надо правду. Почему–то такъ надо? И такъ, скажите: для того ли вы обласкали меня, чтобъ выпытать у меня документъ... Катерина Николаевна?

Я говорилъ, какъ–будто падалъ и лобъ мой горѣлъ. Она слушала меня уже безъ тревоги, напротивъ, чувство было въ лицѣ; но она смотрѣла какъ–то застѣнчиво, какъ–будто стыдясь.

 Для того, проговорила она медленно и вполголоса.  Простите меня, я была виновата, прибавила она вдругъ, слегка приподымая ко мнѣ руки. Я никакъ не ожидалъ этого. Я всего ожидалъ, но только не этихъ двухъ словъ; даже отъ нея, которую зналъ уже.

 И вы говорите мнѣ: «виновата!» Такъ прямо: «виновата?» вскричалъ я.

 О, я уже давно стала чувствовать, что предъ вами виновата... и даже рада теперь, что вышло наружу...

 Давно чувствовали? Для чего же вы не говорили прежде?

 Да я не умѣла какъ и сказать, улыбнулась она:  то–есть, я и съумѣла–бы, улыбнулась она опять:  но какъ–то становилось все совѣстно... потому что я, дѣйствительно, въ началѣ, васъ только для этого «привлекала», какъ вы выразились, ну а потомъ,


472

мнѣ очень скоро стало противно... и надоѣло мнѣ все это притворство, увѣряю васъ! прибавила она съ горькимъ чувствомъ:  да и всѣ эти хлопоты тоже!

 И почему, почему–бы вамъ не спросить тогда прямехонькимъ образомъ? Такъ–бы и сказали: «вѣдь ты знаешь про письмо, чего же ты притворяешься?» И я–бы вамъ тотчасъ все сказалъ, тотчасъ признался!

 Да я васъ... боялась немного. Признаюсь, я тоже вамъ и не довѣряла. Да и вправду: если я хитрила, то вѣдь и вы тоже, прибавила она усмѣхнувшись.

 Да, да, я былъ недостоинъ! вскричалъ я пораженный.  О, вы еще не знаете всѣхъ безднъ моего паденiя!

 Ну, ужь и безднъ! Узнаю вашъ слогъ, тихо улыбнулась она.  Это письмо, прибавила она грустно, было самымъ грустнымъ и легкомысленнымъ поступкомъ моей жизни. Сознанiе объ этомъ поступкѣ было мнѣ всегдашнимъ укоромъ. Подъ влiянiемъ обстоятельствъ и опасенiй, я усумнилась въ моемъ миломъ, великодушномъ отцѣ. Зная, что это письмо могло попасть... въ руки злыхъ людей... имѣя полныя основанiя такъ думать (съ жаромъ произнесла она), я трепетала, что имъ воспользуются, покажутъ papa... а на него это могло произвести чрезвычайное впечатлѣнiе... въ его положенiи... на здоровье его... и онъ–бы меня разлюбилъ... Да, прибавила она, смотря мнѣ ясно въ глаза и, вѣроятно поймавъ на лету что–то въ моемъ взглядѣ:  да, я боялась тоже и за участь мою: я боялась, что онъ... подъ влiянiемъ своей болѣзни... могъ лишить меня и своихъ милостей... Это чувство тоже входило, но я навѣрно и тутъ передъ нимъ виновата: онъ такъ добръ и великодушенъ, что конечно–бы меня простилъ. Вотъ и все, чтò было. А что я такъ поступила съ вами, то такъ не надо было, кончила она, опять вдругъ застыдившись.  Вы меня привели въ стыдъ.

 Нѣтъ, вамъ нечего стыдиться! вскричалъ я.

 Я, дѣйствительно, разсчитывала... на вашу пылкость... и сознаюсь въ этомъ, вымолвила она потупившись.

 Катерина Николаевна! Кто, кто, скажите, заставляетъ васъ дѣлать такiя признанiя, мнѣ вслухъ? вскрикнулъ я, какъ опьянѣлый:  ну, чтобы вамъ стоило встать и въ отборнѣйшихъ выраженiяхъ, самымъ тонкимъ образомъ доказать мнѣ, какъ дважды–два, что хоть оно и было, но все–таки ничего не было,  понимаете, какъ обыкновенно умѣютъ у васъ въ высшемъ свѣтѣ обращаться съ правдой? Вѣдь я глупъ и грубъ, я бы вамъ тотчасъ повѣрилъ, я бы всему повѣрилъ отъ васъ, чтò бы вы ни сказали! Вѣдь вамъ бы ничего не стоило такъ поступить? Вѣдь не боитесь


473

же вы меня въ самомъ дѣлѣ? Кàкъ могли вы такъ добровольно унизиться передъ выскочкой, передъ жалкимъ подросткомъ?

 Въ этомъ, по крайней мѣрѣ, я не унизилась предъ вами, промолвила она съ чрезвычайнымъ достоинствомъ, повидимому не понявъ мое восклицанiе.

 О, напротивъ, напротивъ! я только это и кричу!...

 Ахъ, это было такъ дурно и такъ легкомысленно съ моей стороны! воскликнула она, приподнимая къ лицу свою руку и какъ–бы стараясь закрыться рукой:  мнѣ стыдно было еще вчера, а потому я и была такъ не по себѣ, когда вы у меня сидѣли... Вся правда въ томъ, прибавила она:  что теперь обстоятельства мои вдругъ такъ сошлись, что мнѣ необходимо надо было узнать наконецъ всю правду объ участи этого несчастнаго письма, а то я было ужь стала забывать о немъ... потому что я вовсе не изъ этого только принимала васъ у себя, прибавила она вдругъ.

Сердце мое задрожало.

 Конечно, нѣтъ, улыбнулась она тонкой улыбкой:  конечно, нѣтъ! Я... Вы очень мѣтко замѣтили это давеча, Аркадiй Макаровичъ, что мы часто съ вами говорили, какъ студентъ съ студентомъ. Увѣряю васъ, что мнѣ очень скучно бываетъ иногда въ людяхъ; особенно стало это послѣ заграницы и всѣхъ этихъ нашихъ семейныхъ несчастiй... Я даже мало теперь и бываю гдѣ–нибудь, и не отъ одной только лѣни. Мнѣ часто хочется уѣхать въ деревню. Я–бы тамъ перечла мои любимыя книги, которыя ужь давно отложила, а все никакъ не сберусь прочесть. Я вамъ про это ужь говорила. Помните, вы смѣялись, что я читаю русскiя газеты, по двѣ газеты въ день?

 Я не смѣялся...

 Конечно, потому что и васъ это также волновало, а я вамъ давно призналась: я, русская и Россiю люблю. Вы помните, мы все съ вами читали «факты», какъ вы это называли (улыбнулась она). Вы хоть и очень часто бываете какой–то... странный, но вы иногда такъ оживлялись, что всегда умѣли сказать мѣткое слово, и интересовались именно тѣмъ, чтò меня интересовало. Когда вы бываете «студентомъ», вы, право, бываете милы и оригинальны. Вотъ другiя роли вамъ, кажется, мало идутъ, прибавила она съ прелестной, хитрой усмѣшкой.  Вы помните, мы иногда по цѣлымъ часамъ говорили про однѣ только цифры, считали и примѣривали, заботились о томъ, сколько школъ у насъ, куда направляется просвѣщенiе. Мы считали убiйства и уголовныя дѣла, сравнивали съ хорошими извѣстiями... хотѣлось узнать, куда это


474

все стремится и что съ нами самими, наконецъ, будетъ. Я въ васъ встрѣтила искренность. Въ свѣтѣ съ нами, съ женщинами, такъ никогда не говорятъ. Я на прошлой недѣлѣ заговорила было съ княземъ —вымъ о Бисмаркѣ, потому что очень интересовалась, а сама не умѣла рѣшить, и вообразите, онъ сѣлъ подлѣ и началъ мнѣ разсказывать даже очень подробно, но все съ какой–то иронiей и съ тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, съ которою обыкновенно говорятъ «великiе мужи» съ нами, женщинами, если тѣ сунутся «не въ свое дѣло»... А помните, какъ мы о Бисмаркѣ съ вами чуть не поссорились? Вы мнѣ доказывали, что у васъ есть своя идея «гораздо почище» Бисмарковой, засмѣялась вдругъ она.  Я въ жизни встрѣтила лишь двухъ людей, которые со мной говорили вполнѣ серьезно: покойнаго мужа, очень–очень умнаго и... бла–го–роднаго человѣка, произнесла она внушительно:  и еще  вы сами знаете кого...

 Версилова! вскричалъ я. Я чуть дышалъ надъ каждымъ ея словомъ.

 Да; я очень любила его слушать, я стала съ нимъ подконецъ вполнѣ... слишкомъ можетъ быть откровенною, но тогда–то онъ мнѣ и не повѣрилъ!

 Не повѣрилъ!

 Да, вѣдь и никто никогда мнѣ не вѣрилъ.

 Но Версиловъ, Версиловъ!

 Онъ не просто не повѣрилъ, промолвила она, опустивъ глаза и странно какъ–то улыбнувшись:  а счелъ, что во мнѣ «всѣ пороки».

 Которыхъ у васъ нѣтъ ни одного!

 Нѣтъ, есть нѣкоторые и у меня.

 Версиловъ не любилъ васъ, отъ того и не понялъ васъ, вскричалъ я, сверкая глазами.

Что–то передернулось въ ея лицѣ.

 Оставьте объ этомъ и никогда не говорите мнѣ объ... этомъ человѣкѣ... прибавила она горячо и съ сильною настойчивостью.  Но довольно; пора. (Она встала, чтобъ уходить). Чтò–жь, прощаете вы меня или нѣтъ? проговорила она, ясно смотря на меня.

 Мнѣ... васъ... простить! Послушайте, Катерина Николаевна, и не разсердитесь! правда, что вы выходите замужъ?

 Это еще совсѣмъ не рѣшено, проговорила она, какъ–бы испугавшись чего–то, въ смущенiи.

 Хорошiй онъ человѣкъ? Простите, простите мнѣ этотъ вопросъ!


475

 Дà, очень хорошiй...

 Не отвѣчайте больше, не удостоивайте меня отвѣтомъ! Я вѣдь знаю, что такiе вопросы отъ меня невозможны! Я хотѣлъ лишь знать, достоинъ онъ или нѣтъ, но я про него узнаю самъ.

 Ахъ, послушайте! съ испугомъ проговорила она.

 Нѣтъ, не буду, не буду. Я пройду мимо... Но вотъ, чтò только скажу: дай вамъ Богъ всякаго счастiя, всякаго, какое сами выберете... за то, что вы сами дали мнѣ теперь столько счастья, въ одинъ этотъ часъ! Вы теперь отпечатались въ душѣ моей вѣчно. Я прiобрѣлъ сокровище: мысль о вашемъ совершенствѣ. Я подозрѣвалъ коварство, грубое кокетство и былъ несчастенъ... потому что не могъ съ вами соединить эту мысль... въ послѣднiе дни я думалъ день и ночь, и вдругъ все становится ясно какъ день! Входя сюда, я думалъ, что унесу iезуитство, хитрость, вывѣдывающую змѣю, а нашелъ честь, славу, студента!... Вы смѣетесь? Пусть, пусть! Вѣдь вы  святая, вы не можете смѣяться надъ тѣмъ, чтò священно...

 О нѣтъ, я тому только, что у васъ такiя ужасныя слова... Ну, что такое «вывѣдывающая змѣя»? засмѣялась она.

 У васъ вырвалось сегодня одно драгоцѣнное слово, продолжалъ я въ восторгѣ.  Кàкъ могли вы только выговорить предо мной: «что разсчитывали на мою пылкость?» Ну пусть вы святая и признаетесь даже въ этомъ, потому что вообразили въ себѣ какую–то вину и хотѣли себя казнить... Хотя, впрочемъ, никакой вины не было, потому что, если и было чтò, то отъ васъ все свято! Но все–таки вы могли не сказать именно этого слова, этого выраженiя!... Такое неестественное даже чистосердечiе показываетъ лишь высшее ваше цѣломудрiе, уваженiе ко мнѣ, вѣру въ меня, безсвязно восклицалъ я.  О, не краснѣйте, не краснѣйте!.. И кто, кто могъ клеветать и говорить, что вы  страстная женщина? О, простите: я вижу мучительное выраженiе на вашемъ лицѣ, простите изступленному подростку его неуклюжiя слова! Да и въ словахъ ли, въ выраженiяхъ ли теперь дѣло! Не выше ли вы всѣхъ выраженiй?... Версиловъ разъ говорилъ, что Отелло не для того убилъ Дездемону, а потомъ убилъ себя, что ревновалъ, а потому, что у него отняли его идеалъ... Я это понялъ, потому что и мнѣ сегодня возвратили мой идеалъ!

 Вы меня слишкомъ хвалите: я не стою того,  произнесла она съ чувствомъ.  Помните, чтò я говорила вамъ про ваши глаза? прибавила она шутливо.

 Что у меня не глаза, а вмѣсто глазъ два микроскопа, и что я каждую муху преувеличиваю въ верблюда! Нѣтъ–съ, тутъ не верблюдъ!.. Какъ! Вы уходите?


476

Она стояла среди комнаты, съ муфтой и съ шалью въ рукѣ.

 Нѣтъ, я подожду, когда вы выйдете, а сама выйду потомъ. Я еще напишу два слова Татьянѣ Павловнѣ.

 Я сейчасъ уйду, сейчасъ, но еще разъ: будьте счастливы, однѣ или съ тѣмъ кого выберете, и дай вамъ Богъ! А мнѣ  мнѣ нуженъ лишь идеалъ!

 Милый, добрый Аркадiй Макаровичъ, повѣрьте, что я объ васъ... Про васъ отецъ мой говоритъ всегда: «милый добрый мальчикъ!» Повѣрьте, я буду помнить всегда ваши разсказы о бѣдномъ мальчикѣ, оставленномъ въ чужихъ людяхъ и объ уединенныхъ его мечтахъ... Я слишкомъ понимаю, какъ сложилась душа ваша... Но теперь, хоть мы и студенты, прибавила она съ просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою:  но намъ нельзя уже болѣе видѣться какъ прежде и, и... вѣрно вы это понимаете?

 Нельзя?

 Нельзя, долго нельзя... въ этомъ ужь я виновата... Я вижу, что это теперь совсѣмъ невозможно... Мы будемъ встрѣчаться, иногда, у papa...

 Вы боитесь «пылкости» моихъ чувствъ, вы не вѣрите мнѣ? хотѣлъ было я вскричать; но она вдругъ такъ предо мной застыдилась, что слова мои сами не выговорились.

 Скажите, вдругъ остановила она меня уже совсѣмъ у дверей,  вы сами видѣли, что... то письмо... разорвано? Вы хорошо это запомнили? Почему вы тогда узнали, что это было то самое письмо къ Андроникову?

 Крафтъ мнѣ разсказалъ его содержанiе и даже показалъ мнѣ его... Прощайте! Когда я бывалъ у васъ въ кабинетѣ, то робѣлъ при васъ, а когда вы уходили, я готовъ былъ броситься и цѣловать то мѣсто на полу, гдѣ стояла ваша нога... проговорилъ я вдругъ, безотчетно, самъ не зная какъ и для чего, и не взглянувъ на нее, быстро вышелъ.

Я пустился домой; въ моей душѣ былъ восторгъ. Все мелькало въ умѣ, какъ вихрь, а сердце было полно. Подъѣзжая къ дому мамы, я вспомнилъ вдругъ о Лизиной неблагодарности къ Аннѣ Андреевнѣ, объ ея жестокомъ, чудовищномъ словѣ давеча, и у меня вдругъ заныло за нихъ всѣхъ сердце! «Какъ у нихъ у всѣхъ жестко на сердцѣ! Да и Лиза, чтò съ ней?» подумалъ я, ставъ на крыльцо.

Я отпустилъ Матвѣя и велѣлъ прiѣхать за мной, ко мнѣ на квартиру, въ девять часовъ.


ПОДРОСТОКЪ

ЗАПИСКИ ЮНОШИ.

‑‑‑‑‑

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

‑‑‑‑‑

Глава пятая.

I.

Къ обѣду я опоздалъ, но они еще не садились и ждали меня. Можетъ быть, потому, что я вообще у нихъ рѣдко обѣдалъ, сдѣланы были даже кой–какiя особыя прибавленiя: явились на закуску сардины и проч. Но, къ удивленiю моему и къ горю, я засталъ всѣхъ чѣмъ–то какъ бы озабоченными, нахмуренными: Лиза едва улыбнулась, меня завидя, а мама видимо безпокоилась; Версиловъ улыбался, но съ натуги. «Ужь не поссорились–ли?» подумалось мнѣ. Впрочемъ, сначала все шло хорошо: Версиловъ только поморщился немного на супъ съ клецками и очень сгримасничалъ, когда подали зразы:

 Стòитъ только предупредить, что желудокъ мой такого–то кушанья не выноситъ, чтобъ оно на другой же день и явилось, вырвалось у него въ досадѣ.

 Да, вѣдь чтò жь, Андрей Петровичъ, придумать–то? Никакъ не придумаешь новаго–то кушанья никакого, робко отвѣтила мама.

 Твоя мать  совершенная противоположность инымъ нашимъ газетамъ, у которыхъ, чтò ново, то и хорошо, хотѣлъ было съострить Версиловъ, поигривѣе и подружелюбнѣе, но у него какъ–то не вышло, и онъ только пуще испугалъ маму, которая, разумѣется, ничего не поняла въ сравненiи ея съ газетами и озиралась съ недоумѣнiемъ. Въ эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявивъ, что ужь отобѣдала, усѣлась подлѣ мамы на диванѣ.


152

Я все еще не успѣлъ прiобрѣсти расположенiя этой особы; даже, напротивъ, она еще пуще стала на меня нападать за все про все. Особенно усилилось ея неудовольствiе на меня за послѣднее время: она видѣть не могла моего франтовскаго платья, а Лиза передавала мнѣ, что съ ней почти случился припадокъ, когда она узнала, что у меня лихачъ–извощикъ. Я кончилъ тѣмъ, что по возможности сталъ избѣгать съ ней встрѣчи. Два мѣсяца назадъ, послѣ отдачи наслѣдства, я было забѣжалъ къ ней поболтать о поступкѣ Версилова, но не встрѣтилъ ни малѣйшаго сочувствiя; напротивъ, она была страшно обозлена: ей очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мнѣ же она рѣзко тогда замѣтила:

 Бьюсь объ закладъ, ты увѣренъ, что онъ и деньги отдалъ и на дуэль вызывалъ единственно, чтобъ поправиться въ мнѣнiи Аркадiя Макаровича.

И вѣдь почти она угадала: въ сущности, я что–то въ этомъ родѣ тогда дѣйствительно чувствовалъ.

Я тотчасъ понялъ, только что она вошла, что она непремѣнно на меня накинется; даже былъ немножко увѣренъ, что она собственно для этого и пришла, а потому я сталъ вдругъ необыкновенно развязенъ; да и ничего мнѣ это не стоило, потому что я все еще, съ давешняго, продолжалъ быть въ радости и въ сiянiи. Замѣчу разъ навсегда, что развязность никогда въ жизни не шла ко мнѣ, то–есть не была мнѣ къ лицу, а, напротивъ, всегда покрывала меня позоромъ. Такъ случилось и теперь: я мигомъ проврался; безъ всякаго дурнаго чувства, а чисто изъ легкомыслiя, замѣтивъ, что Лиза ужасно скучна, я вдругъ брякнулъ, даже и не подумавъ о томъ, чтò говорю:

 Въ кой–то вѣки я здѣсь обѣдаю, и вотъ ты, Лиза, какъ нарочно, такая скучная!

 У меня голова болитъ, отвѣтила Лиза.

 Ахъ, Боже мой, вцѣпилась Татьяна Павловна:  чтò–жь что больна? Аркадiй Макаровичъ изволилъ прiѣхать обѣдать, должна плясать и веселиться.

 Вы рѣшительно  несчастье моей жизни, Татьяна Павловна: никогда не буду при васъ сюда ѣздить! и я съ искренней досадой хлопнулъ ладонью по столу; мама вздрогнула, а Версиловъ странно посмотрѣлъ на меня. Я вдругъ разсмѣялся и попросилъ у нихъ прощенiя.

 Татьяна Павловна, беру слово о несчастьи назадъ, обратился я къ ней, продолжая развязничать.

 Нѣтъ, нѣтъ, отрѣзала она:  мнѣ гораздо лестнѣе быть твоимъ несчастiемъ, чѣмъ наоборотъ, будь увѣренъ.


153

 Милый мой, надо умѣть переносить маленькiя несчастiя жизни, промямлилъ улыбаясь Версиловъ:  безъ несчастiй и жить не стòитъ.

 Знаете, вы  страшный иногда ретроградъ, воскликнулъ я, нервно смѣясь.

 Другъ мой, это наплевать.

 Нѣтъ, не наплевать! Зачѣмъ вы ослу не говорите прямо, когда онъ  оселъ?

 Ужь ты не про себя ли? Я, во–первыхъ, судить никого не хочу и не могу.

 Почему не хотите, почему не можете?

 И лѣнь, и претитъ. Одна умная женщина мнѣ сказала однажды, что я не имѣю права другихъ судить потому, что «страдать не умѣю», а чтобы стать судьей другихъ, надо выстрадать себѣ право на судъ. Немного высокопарно, но въ примѣненiи ко мнѣ, можетъ, и правда, такъ что я даже съ охотой покорился сужденiю.

 Да неужто жь это Татьяна Павловна вамъ сказала? воскликнулъ я.

 А ты почему узналъ? съ нѣкоторымъ удивленiемъ взглянулъ Версиловъ.

 Да я по лицу Татьяны Павловны угадалъ: она вдругъ такъ дернулась.

Я угадалъ случайно. Фраза эта, дѣйствительно, какъ оказалось потомъ, высказана была Татьяной Павловной Версилову наканунѣ въ горячемъ разговорѣ. Да и вообще, повторяю, я съ моими радостями и экспансивностями налетѣлъ на нихъ всѣхъ вовсе не во время: у каждаго изъ нихъ было свое и очень тяжелое.

 Ничего я не понимаю, потому что все это такъ отвлеченно; и вотъ черта: ужасно какъ вы любите отвлеченно говорить, Андрей Петровичъ; это  эгоистическая черта; отвлеченно любятъ говорить одни только эгоисты.

 Не глупо сказано, но ты не приставай.

 Нѣтъ, позвольте, лѣзъ я съ экспансивностями:  чтò значитъ «выстрадать право на судъ»? Кто честенъ, тотъ и судья  вотъ моя мысль.

 Немного же ты, въ такомъ случаѣ, наберешь судей.

 Одного ужь я знаю.

 Кого это?

 Онъ теперь сидитъ и говоритъ со мной.

Версиловъ странно усмѣхнулся, нагнулся къ самому моему уху и, взявъ меня за плечо, прошепталъ мнѣ: «Онъ тебѣ все лжетъ».


154

Я до сихъ поръ не понимаю, чтò у него тогда была за мысль, но, очевидно, онъ въ ту минуту былъ въ какой–то чрезвычайной тревогѣ (вслѣдствiе одного извѣстiя, какъ сообразилъ я послѣ). Но это слово: «онъ тебѣ все лжетъ» было такъ неожиданно и такъ серьезно сказано, и съ такимъ страннымъ, вовсе не шутливымъ выраженiемъ, что я весь какъ–то нервно вздрогнулъ, почти испугался и дико поглядѣлъ на него; но Версиловъ поспѣшилъ разсмѣяться.

 Ну, и слава Богу! сказала мама, испугавшись тому, что онъ шепталъ мнѣ на ухо, а то я было подумала... Ты, Аркаша, на насъ не сердись; умные–то люди и безъ насъ съ тобой будутъ, а вотъ кто тебя любить–то станетъ, коли насъ другъ у дружки не будетъ?

 Тѣмъ–то и безнравственна родственная любовь, мама, что она  не заслуженная. Любовь надо заслужить.

 Пока–то еще заслужишь, а здѣсь тебя и ни за чтò любятъ.

Всѣ вдругъ разсмѣялись.

 Ну, мама, вы, можетъ, и не хотѣли выстрѣлить, а птицу убили! вскричалъ я, тоже разсмѣявшись.

 А ты ужь и въ самомъ дѣлѣ вообразилъ, что тебя есть за чтò любить, набросилась опять Татьяна Павловна:  мало того, что даромъ тебя любятъ, тебя сквозь отвращенье они любятъ!

 Ахъ вотъ нѣтъ! весело вскричалъ я:  знаете–ли, кто, можетъ быть, сказалъ мнѣ сегодня, что меня любитъ?

 Хохоча надъ тобой, сказалъ! вдругъ какъ–то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, какъ будто именно отъ меня и ждала этихъ словъ.  Да, деликатный человѣкъ, а особенно женщина, изъ за одной только душевной грязи твоей въ омерзѣнiе придетъ. У тебя проборъ на головѣ, бѣлье тонкое, платье у француза сшито, а вѣдь все это  грязь! Тебя кто обшилъ, тебя кто кормитъ, тебѣ кто деньги, чтобъ на рулеткахъ играть, даетъ? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?

Мама до того вся вспыхнула, что я никогда еще не видалъ такого стыда на ея лицѣ. Меня всего передернуло:

 Если я трачу, то трачу свои деньги и отчетомъ никому не обязанъ, отрѣзалъ было я, весь покраснѣвъ.

 Чьи свои? Какiя свои?

 Не мои, такъ Андрей Петровичевы. Онъ мнѣ не откажетъ... Я бралъ у князя въ зачетъ его долга Андрею Петровичу...

 Другъ мой, проговорилъ вдругъ твердо Версиловъ:  тамъ моихъ денегъ ни копѣйки нѣтъ.

Фраза была ужасно значительна. Я осѣкся на мѣстѣ. О,


155

разумѣется, припоминая все тогдашнее, парадоксальное и безшабашное настроенiе мое, я, конечно бы вывернулся какимъ–нибудь «благороднѣйшимъ» порывомъ, или трескучимъ словечкомъ, или чѣмъ–нибудь, но вдругъ я замѣтилъ въ нахмуренномъ лицѣ Лизы какое–то злобное, обвиняющее выраженiе, несправедливое выраженiе, почти насмѣшку, и точно бѣсъ меня дернулъ.

 Вы, сударыня, обратился я вдругъ къ ней, кажется часто посѣщаете въ квартирѣ князя Дарью Онисимовну? Такъ не угодно ли вамъ передать ему самой вотъ эти триста рублей, за которые вы меня сегодня ужь такъ пилили!

Я вынулъ деньги и протянулъ ей. Ну, повѣрятъ–ли, что низкiя слова эти были сказаны тогда безъ всякой цѣли, т.–е. безъ малѣйшаго намека на что–нибудь. Да и намека такого не могло быть, потому что въ ту минуту я ровнешенько ничего не зналъ. Можетъ быть, у меня было лишь желанiе чѣмъ нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невиннымъ, въ родѣ того, что вотъ, дескать, барышня, а не въ свое дѣло мѣшается, такъ вотъ не угодно–ли, если ужь непремѣнно вмѣшаться хотите, самой встрѣтиться съ этимъ княземъ, съ молодымъ человѣкомъ, съ петербургскимъ офицеромъ, и ему передать, «если ужь такъ захотѣли ввязываться въ дѣла молодыхъ людей».  Но каково было мое изумленiе, когда вдругъ встала мама и, поднявъ передо мной палецъ и грозя мнѣ, крикнула:

 Не смѣй! Не смѣй!

Ничего подобнаго этому я не могъ отъ нея представить и самъ вскочилъ съ мѣста, не то что въ испугѣ, а съ какимъ–то страданiемъ, съ какой–то мучительной раной на сердцѣ, вдругъ догадавшись, что случилось чтò–то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрывъ руками лицо, она быстро вышла изъ комнаты. Лиза даже, не глянувъ въ мою сторону, вышла вслѣдъ за нею. Татьяна Павловна съ полминуты смотрѣла на меня молча:

 Да неужто ты, въ самомъ дѣлѣ, чтò–нибудь хотѣлъ сморозить? загадочно воскликнула она, съ глубочайшимъ удивленiемъ смотря на меня, но, не дождавшись моего отвѣта, тоже побѣжала къ нимъ. Версиловъ съ непрiязненнымъ, почти злобнымъ видомъ всталъ изъ–за стола и взялъ въ углу свою шляпу.

 Я полагаю, что ты вовсе не такъ глупъ, а только невиненъ, промямлилъ онъ мнѣ насмѣшливо.  Если придутъ, скажи, чтобъ меня не ждали къ пирожному: я немножко пройдусь.

Я остался одинъ; сначала мнѣ было странно, потомъ обидно, а потомъ я ясно увидѣлъ, что я виноватъ. Впрочемъ, я не зналъ,


156

въ чемъ собственно я виноватъ, а только чтò–то почувствовалъ. Я сидѣлъ у окна и ждалъ. Прождавъ минутъ десять, я тоже взялъ шляпу и пошелъ на верхъ, въ мою бывшую свѣтелку. Я зналъ, что онѣ тамъ, то есть мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже ушла. Такъ я ихъ и нашелъ обѣихъ вмѣстѣ на моемъ диванѣ, объ чемъ–то шептавшихся. При моемъ появленiи, обѣ тотчасъ же перестали шептаться. Къ удивленiю моему, онѣ на меня не сердились; мама, по крайней мѣрѣ, мнѣ улыбнулась.

 Я, мама, виноватъ, началъ было я...

 Ну, ну, ничего перебила мама:  а вотъ, любите только другъ–дружку и никогда не ссорьтесь, то и Богъ счастья пошлетъ.

 Онъ, мама, никогда меня не обидитъ, я вамъ это говорю! убѣжденно и съ чувствомъ проговорила Лиза.

 Еслибъ не эта только Татьяна Павловна, ничего бы не вышло, вскричалъ я:  скверная она!

 Видите, мама? Слышите? указала ей на меня Лиза.

 Я вотъ чтò вамъ скажу обѣимъ, провозгласилъ я:  если въ свѣтѣ гадко, то гадокъ только я, а все остальное  прелесть!

 Аркаша, не разсердись, милый, а кабы ты въ самомъ дѣлѣ пересталъ...

 Это играть? Играть? Перестану мама; сегодня въ послѣднiй разъ ѣду, особенно послѣ того, какъ Андрей Петровичъ самъ и вслухъ объявилъ, что его денегъ тамъ нѣтъ ни копѣйки. Вы не повѣрите, какъ я краснѣю... Я, впрочемъ, долженъ съ нимъ объясниться... Мама, милая, въ прошлый разъ я здѣсь сказалъ... неловкое слово... мамочка, я вралъ: я хочу искренно вѣровать, я только фанфаронилъ, и очень люблю Христа...

У насъ въ прошлый разъ дѣйствительно вышелъ разговоръ въ этомъ родѣ; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушавъ меня теперь, она улыбнулась мнѣ какъ ребенку:

 Христосъ, Аркаша, все проститъ, и хулу твою проститъ, и хуже твоего проститъ. Христосъ  отецъ, Христосъ не нуждается и сiять будетъ даже въ самой глубокой тьмѣ...

Я съ ними простился и вышелъ, подумывая о шансахъ увидѣться сегодня съ Версиловымъ; мнѣ очень надо было переговорить съ нимъ, а давеча нельзя было. Я сильно подозрѣвалъ, что онъ дожидается у меня на квартирѣ. Пошелъ я пѣшкомъ; съ тепла принялось слегка морозить, и пройтись было очень прiятно.


157

II.

Я жилъ близь Вознесенскаго моста, въ огромномъ домѣ, на дворѣ. Почти входя въ ворота, я столкнулся съ выходившимъ отъ меня Версиловымъ.

 По моему обычаю, дошелъ гуляя до твоей квартиры, и даже подождалъ тебя у Петра Ипполитовича, но соскучился. Они тамъ у тебя вѣчно ссорятся, а сегодня жена у него даже слегла и плачетъ. Посмотрѣлъ и пошелъ.

Мнѣ почему–то стало досадно.

 Вы вѣрно только ко мнѣ одному и ходите, и, кромѣ меня да Петра Ипполитовича, у васъ никого нѣтъ во всемъ Петербургѣ?

 Другъ мой... да вѣдь все равно.

 Куда же теперь–то?

 Нѣтъ, ужь я къ тебѣ не вернусь. Если хочешь  пройдемся, славный вечеръ.

 Еслибъ, вмѣсто отвлеченныхъ разсужденiй, вы говорили со мной по человѣчески и, напримѣръ, хоть намекнули мнѣ только объ этой проклятой игрѣ, я–бы, можетъ, не втянулся какъ дуракъ, сказалъ я вдругъ.

 Ты раскаяваешься? Это хорошо, отвѣтилъ онъ, цѣдя слова:  я и всегда подозрѣвалъ, что у тебя игра  не главное дѣло, а лишь вре–мен–ное уклоненiе... Ты правъ, мой другъ, игра  свинство, и къ тому же можно проиграться.

 И чужiя деньги проигрывать.

 А ты проигралъ и чужiя?

 Ваши проигралъ. Я бралъ у князя за вашъ счетъ. Конечно, это  страшная нелѣпость и глупость съ моей стороны... считать ваши деньги своими, но я все хотѣлъ отыграться.

 Предупреждаю тебя еще разъ, мой милый, что тамъ моихъ денегъ нѣтъ. Я знаю, этотъ молодой человѣкъ самъ въ тискахъ, и я на немъ ничего не считаю, несмотря на его обѣщанiя.

 Въ такомъ случаѣ, я въ вдвое худшемъ положенiи... я въ комическомъ положенiи! И съ какой стати ему мнѣ давать, а мнѣ у него брать послѣ этого?

 Это  ужь твое дѣло... А дѣйствительно, нѣтъ ни малѣйшей стати тебѣ брать у него, а?

 Кромѣ товарищества...

 Нѣтъ, кромѣ товарищества? Нѣтъ–ли чего такого, изъ за чего–бы ты находилъ возможнымъ брать у него, а? Ну, тамъ по какимъ–бы то ни было соображенiямъ?


158

 По какимъ это соображенiямъ? Я не понимаю.

 И тѣмъ лучше, что не понимаешь, и признаюсь, мой другъ, я былъ въ этомъ увѣренъ. Brisons là, mon cher, и постарайся какъ нибудь не играть.

 Еслибъ вы мнѣ зараньше сказали! Вы и теперь мнѣ говорите точно мямлите.

 Еслибъ я зараньше сказалъ, то мы–бы съ тобой только рассорились, и ты меня не съ такой–бы охотою пускалъ къ себѣ по вечерамъ. И знай, мой милый, что всѣ эти спасительные заранѣе совѣты  все это есть только вторженiе на чужой счетъ въ чужую совѣсть. Я достаточно вскакивалъ въ совѣсть другихъ и въ концѣ–концовъ, вынесъ одни щелчки и насмѣшки. На щелчки и насмѣшки, конечно  наплевать, но главное въ томъ, что этимъ маневромъ ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, какъ ни вторгайся... и всѣ тебя разлюбятъ.

 Я радъ, что вы со мной начали говорить не объ отвлеченностяхъ. Я васъ еще объ одномъ хочу спросить, давно хочу, но все какъ–то съ вами нельзя было. Хорошо, что мы на улицѣ. Помните, въ тотъ вечеръ у васъ, въ послѣднiй вечеръ, два мѣсяца назадъ, какъ мы сидѣли съ вами у меня «въ гробѣ», и я разспрашивалъ васъ о мамѣ и о Макарѣ Ивановичѣ,  помните–ли, кàкъ я былъ съ вами тогда «развязенъ»? Можно–ли было позволить пащенку–сыну въ такихъ терминахъ говорить про мать? И чтò–жь? вы ни однимъ словечкомъ не подали виду: напротивъ, сами «распахнулись», а тѣмъ и меня еще пуще развязали.

 Другъ ты мой, мнѣ слишкомъ прiятно отъ тебя слышать... такiя чувства... Да, я помню очень, я дѣйствительно ждалъ тогда появленiя краски въ твоемъ лицѣ, и, если самъ поддавалъ, то, можетъ быть, именно, чтобъ довести тебя до предѣла...

 И только обманули меня тогда и еще пуще замутили чистый источникъ въ душѣ моей! Да, я  жалкiй подростокъ и самъ не знаю поминутно, чтò зло, чтò добро. Покажи вы мнѣ тогда хоть капельку дороги, и я–бы догадался и тотчасъ вскочилъ на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.

 Cher enfant, я всегда предчувствовалъ, что мы, такъ или иначе, а съ тобой сойдемся: эта «краска» въ твоемъ лицѣ пришла же теперь къ тебѣ сама собой и безъ моихъ указанiй, а это, клянусь, для тебя же лучше... Ты, мой милый, я замѣчаю, въ послѣднее время много прiобрѣлъ... неужто въ обществѣ этого князька?

 Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте въ моемъ сердцѣ тяжелаго подозрѣнiя, что вы хвалите изъ iезуитства,


159

во вредъ истинѣ, чтобъ не переставать нравиться. А въ послѣднее время... видите–ли... я къ женщинамъ ѣздилъ. Я очень хорошо принятъ, напримѣръ, у Анны Андреевны, вы знаете?

 Я это знаю отъ нея же, мой другъ. Да, она  премилая и умная. Mais brisons là, mon cher. Мнѣ сегодня какъ–то до странности гадко  хандра что–ли? Приписываю геморою. Чтò дома? Ничего? Ты тамъ, разумѣется, примирился и были объятiя? Celà va sans dire. Грустно какъ–то къ нимъ иногда бываетъ возвращаться, даже послѣ самой скверной прогулки. Право, иной разъ лишнiй крюкъ по дождю сдѣлаю, чтобъ только подольше не возвращаться въ эти нѣдра... И скучища–же, скучища, о Боже!

 Мама...

 Твоя мать  совершеннѣйшее и прелестнѣйшее существо, mais... Однимъ словомъ, я ихъ вѣроятно не стòю. Кстати, чтò у нихъ тамъ сегодня? Онѣ за послѣднiе дни всѣ до единой какiя–то такiя... Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но тамъ что–то у нихъ сегодня завязалось... Ты ничего не замѣтилъ?

 Ничего не знаю рѣшительно и даже не замѣтилъ–бы совсѣмъ, еслибъ не эта проклятая Татьяна Павловна, которая не можетъ не полѣзть кусаться. Вы правы: тамъ чтò–то есть. Давеча я Лизу засталъ у Анны Андреевны, она и тамъ еще была какая–то... даже удивила меня. Вѣдь вы знаете, что она принята у Анны Андреевны?

 Знаю, мой другъ. А ты... ты когда же былъ давеча у Анны Андреевны, въ которомъ именно часу, то–есть? Это мнѣ надо для одного факта.

 Отъ двухъ до трехъ. И представьте, когда я выходилъ, прiѣзжалъ князь...

Тутъ я разсказалъ ему весь мой визитъ до чрезвычайной подробности. Онъ все выслушалъ молча; объ возможности сватовства князя къ Аннѣ Андреевнѣ не промолвилъ ни слова; на восторженныя похвалы мои Аннѣ Андреевнѣ промямлилъ опять, что «она  милая».

 Я ее чрезвычайно успѣлъ удивить сегодня, сообщивъ ей самую свѣжеиспеченную свѣтскую новость о томъ, что Катерина Николаевна Ахмакова выходитъ за барона Бьоринга, сказалъ я вдругъ, какъ–будто вдругъ чтò–то сорвалось у меня.

 Да? Представь же себѣ, она мнѣ эту самую «новость» сообщила еще давеча, раньше полудня, то–есть гораздо раньше, чѣмъ ты могъ удивить ее.

 Чтò вы? такъ и остановился я на мѣстѣ:  а откуда–жь она узнать могла? А впрочемъ, чтòжь я? разумѣется, она могла узнать раньше моего, но вѣдь представьте себѣ: она выслушала


160

отъ меня, какъ совершенную новость! Впрочемъ... впрочемъ, чтòжь я? да здравствуетъ широкость! Надо широко допускать характеры, такъ ли? Я–бы, напримѣръ, тотчасъ все разболталъ, а она запретъ въ табакерку... И пусть, и пусть, тѣмъ не менѣе она  прелестнѣйшее существо и превосходнѣйшiй характеръ!

 О, безъ сомнѣнiя, каждый по своему! И чтò оригинальнѣе всего: эти превосходные характеры умѣютъ иногда чрезвычайно своеобразно озадачивать; вообрази, Анна Андреевна вдругъ огорошиваетъ меня сегодня вопросомъ: «Люблю–ли я Катерину Николаевну Ахмакову или нѣтъ?»

 Какой дикiй и невѣроятный вопросъ! вскричалъ я, опять ошеломленный. У меня даже замутилось въ глазахъ. Никогда еще я не заговаривалъ съ нимъ объ этой темѣ, и  вотъ онъ самъ...

 Чѣмъ же она формулировала?

 Ничѣмъ, мой другъ, совершенно ничѣмъ; табакерка заперлась тотчасъ же и еще пуще, и, главное, замѣть, ни я не допускалъ никогда даже возможности подобныхъ со мной разговоровъ, ни она... Впрочемъ, ты самъ говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить, кàкъ къ ней идетъ подобный вопросъ... Ужь не знаешь–ли ты чего?

 Я также озадаченъ, какъ и вы. Любопытство какое–нибудь, можетъ быть шутка?

 О, напротивъ, самый серьозный вопросъ, и не вопросъ, а почти, такъ сказать, запросъ, и очевидно для самыхъ чрезвычайныхъ и категорическихъ причинъ. Не будешь–ли у ней? Не узнаешь–ли чего? Я–бы тебя даже просилъ, видишь–ли...

 Но возможность, главное  возможность только предположить вашу любовь къ Катеринѣ Николаевнѣ! Простите, я все еще не выхожу изъ остолбенѣнiя. Я никогда–никогда не дозволялъ себѣ говорить съ вами на эту или на подобную тему...

 И благоразумно дѣлалъ, мой милый.

 Ваши бывшiя интриги и ваши сношенiя,  ужь, конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было–бы глупо съ моей стороны; но я именно за послѣднее время, за послѣднiе дни, нѣсколько разъ восклицалъ про себя: чтò, еслибъ вы любили хоть когда–нибудь эту женщину, хоть минутку?  о, никогда–бы вы не сдѣлали такой страшной ошибки на ея счетъ въ вашемъ мнѣнiи о ней, какъ та, которая потомъ вышла! О томъ, чтò вышло  про то я знаю: о вашей обоюдной враждѣ и о вашемъ отвращенiи, такъ сказать, обоюдномъ другъ отъ друга, я знаю, слышалъ, слишкомъ слышалъ, еще въ Москвѣ слышалъ, но вѣдь именно тутъ прежде всего выпрыгиваетъ наружу фактъ


161

ожесточеннаго отвращенiя, ожесточенность непрiязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдругъ задаетъ вамъ: «любите–ли?» Неужели она такъ плохо рансеньирована? Дикое чтò–то! Она смѣялась, увѣряю васъ, смѣялась!

 Но я замѣчаю, мой милый, послышалось вдругъ чтò–то нервное и задушевное въ его голосѣ, до сердца проницающее, чтò ужасно рѣдко бывало съ нимъ:  я замѣчаю, что ты и самъ слишкомъ горячо говоришь объ этомъ. Ты сказалъ сейчасъ, что ѣздишь къ женщинамъ... мнѣ конечно тебя распрашивать какъ–то... на эту тему, какъ ты выразился... Но и «эта женщина» не состоитъ ли тоже въ спискѣ недавнихъ друзей твоихъ?

 Эта женщина... задрожалъ вдругъ мой голосъ:  слушайте, Андрей Петровичъ, слушайте: эта женщина есть то, чтò вы давеча у этого князя говорили про «живую жизнь»  помните? Вы говорили, что эта «живая жизнь» есть нѣчто до того прямое и простое, до того прямо на васъ смотрящее, что именно изъ–за этой–то прямоты и ясности и невозможно повѣрить, чтобъ это было именно то самое, чего мы всю жизнь съ такимъ трудомъ ищемъ... Ну, вотъ съ такимъ взглядомъ вы встрѣтили и женщину–идеалъ и въ совершенствѣ, въ идеалѣ признали  «всѣ пороки!» Вотъ вамъ!

Читатель можетъ судить, въ какомъ я былъ изступленiи.

 «Всѣ пороки!» Ого! Эту фразу я знаю! воскликнулъ Версиловъ: и, если ужь до того дошло, что тебѣ сообщена такая фраза, то ужь не поздравить ли тебя съ чѣмъ? Это означаетъ такую интимность между вами, что, можетъ быть, придется даже похвалить тебя за скромность и тайну, къ которой способенъ рѣдкiй молодой человѣкъ...

Въ его голосѣ сверкалъ милый, дружественный, ласкающiй смѣхъ... чтò–то вызывающее и милое было въ его словахъ, въ его свѣтломъ лицѣ, насколько я могъ замѣтить ночью. Онъ былъ въ удивительномъ возбужденiи. Я весь засверкалъ поневолѣ.

 Скромность, тайна! О нѣтъ, нѣтъ! восклицалъ я, краснѣя и въ тоже время сжимая его руку, которую какъ–то успѣлъ схватить и, не замѣчая того, не выпускалъ ее.  Нѣтъ, ни за что!.. Однимъ словомъ, меня поздравлять не съ чѣмъ, и тутъ никогда, никогда не можетъ ничего случиться, задыхался я и летѣлъ, и мнѣ такъ хотѣлось летѣть, мнѣ такъ было это прiятно:  знаете... ну ужь пусть будетъ такъ однажды, одинъ маленькiй разочекъ! Видите, голубчикъ, славный мой папа,  вы позволите мнѣ васъ назвать папой,  не только отцу съ сыномъ, но и всякому нельзя говорить съ третьимъ лицомъ о своихъ отношенiяхъ къ женщинѣ, даже самыхъ чистѣйшихъ! Даже чѣмъ


162

чище, тѣмъ тутъ больше должно положить запрету! Это претитъ, это грубо, однимъ словомъ  конфидентъ невозможенъ! Но вѣдь, если нѣтъ ничего, ничего совершенно, то вѣдь тогда можно говорить, можно?

 Какъ сердце велитъ.

 Нескромный, очень нескромный вопросъ: вѣдь вы, въ вашу жизнь, знавали женщинъ, имѣли связи?.. Я вообще, вообще, я не въ частности! краснѣлъ я и захлебывался отъ восторга.

 Положимъ, бывали грѣхи.

 Такъ вотъ чтò  случай, а вы мнѣ его разъясните, какъ болѣе опытный человѣкъ: вдругъ женщина говоритъ, прощаясь съ вами, этакъ нечаянно, сама смотритъ въ сторону: «я завтра въ три часа буду тамъ–то»... ну, положимъ у Татьяны Павловны,  сорвался я и полетѣлъ окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить прiостановился, не могъ. Онъ ужасно слушалъ.

 И вотъ, завтра я въ три часа у Татьяны Павловны, вхожу и разсуждаю такъ: «отворитъ кухарка,  вы знаете ея кухарку?  я и спрошу первымъ словомъ: дома Татьяна Павловна? И, если кухарка скажетъ, что нѣтъ дома Татьяны Павловны, а что ее какая–то гостья сидитъ и ждетъ,  чтò я тогда долженъ заключить, скажите, если вы... Однимъ словомъ, если вы...

 Просто за просто, что тебѣ назначено было свиданiе. Но, стало быть, это было? И было сегодня? Да?

 О нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ничего, ничего! Это было, но было не то; свиданiе, но не для того, и я это прежде всего заявляю, чтобъ не быть подлецомъ, было, но...

 Другъ мой, все это начинаетъ становиться до того любопытнымъ, что я предлагаю...

 Самъ давалъ по десяти и по двадцати пяти просителямъ. На крючокъ! Только нѣсколько копѣекъ, умоляетъ поручикъ, проситъ бывшiй поручикъ! загородила намъ вдругъ дорогу высокая фигура просителя, можетъ быть, дѣйствительно отставнаго поручика. Любопытнѣе всего, что онъ весьма даже хорошо былъ одѣтъ для своей профессiи, а между тѣмъ протягивалъ руку.

III.

Этотъ мизернѣйшiй анекдотъ о ничтожномъ поручикѣ я нарочно не хочу пропустить, такъ какъ весь Версиловъ вспоминается мнѣ теперь не иначе, какъ со всѣми мельчайшими подробностями обстановки тогдашней роковой для него минуты. Роковой, а я и не зналъ того!


163

 Если вы, сударь, не отстанете, то я немедленно позову полицiю, вдругъ, какъ–то неестественно возвысилъ голосъ Версиловъ, останавливаясь предъ поручикомъ. Я бы никогда не могъ вообразить такого гнѣва отъ такого философа и изъ–за такой ничтожной причины. И замѣтьте, что мы прервали разговоръ на самомъ интереснѣйшемъ для него мѣстѣ, о чемъ онъ и самъ заявилъ.

 Такъ неужто у васъ и пятелтышки нѣтъ? грубо прокричалъ поручикъ, махнувъ рукой:  да у какой же теперь канальи есть пятелтынный! Ракальи! Подлецы! Самъ въ бобрахъ, а изъ–за пятелтыннаго государственный вопросъ дѣлаетъ!

 Городовой! крикнулъ Версиловъ.

Но кричать и не надо было: городовой какъ разъ стоялъ на углу и самъ слышалъ брань поручика.

 Я васъ прошу быть свидѣтелемъ оскорбленiя, а васъ прошу пожаловать въ участокъ, проговорилъ Версиловъ.

 Э–э, мнѣ все равно, рѣшительно ничего не докажете! Преимущественно ума не докажете!

 Не упускайте, городовой, и проводите насъ, настоятельно заключилъ Версиловъ.

 Да неужто мы въ участокъ? Чортъ съ нимъ! прошепталъ я ему.

 Непремѣнно, мой милый. Эта безшабашность на нашихъ улицахъ начинаетъ надоѣдать до безобразiя, и еслибъ каждый исполнялъ свой долгъ, то вышло бы всѣмъ полезнѣе. C'est comique, mais c'est ce que nous ferons.

Шаговъ сотню поручикъ очень горячился, бодрился и храбрился; онъ увѣрялъ, что «такъ нельзя», что тутъ «изъ пятелтышки» и проч. и проч. Но наконецъ, началъ чтò–то шептать городовому. Городовой, человѣкъ разсудительный и видимо врагъ уличныхъ нервностей, кажется, былъ на его сторонѣ, но лишь въ извѣстномъ смыслѣ. Онъ бормоталъ ему вполголоса на его вопросы, что «теперь ужь нельзя», что «дѣло вышло», и что «еслибъ напримѣръ вы извинились, а господинъ согласился принять извиненiе, то тогда развѣ...»

 Ну, па–а–слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идемъ? Я васъ спрашиваю: куда мы стремимся и въ чемъ тутъ остроумiе? громко прокричалъ поручикъ:  если человѣкъ несчастный въ своихъ неудачахъ соглашается принесть извиненiе... если, наконецъ, вамъ надо его униженiе... Чортъ возьми, да не въ гостиной же мы, а на улицѣ! Для улицы и этого извиненiя достаточно...

Версиловъ остановился и вдругъ расхохотался; я даже было


164

подумалъ, что всю эту исторiю онъ велъ для забавы, но это было не такъ.

 Совершенно васъ извиняю, господинъ офицеръ, и увѣряю васъ, что вы со способностями. Дѣйствуйте такъ и въ гостиной  скоро и для гостиной этого будетъ совершенно достаточно, а пока вотъ вамъ два двугривенныхъ, выпейте и закусите; извините, городовой, за безпокойство, поблагодарилъ бы и васъ за трудъ, но вы теперь на такой благородной ногѣ... Милый мой, обратился онъ ко мнѣ:  тутъ есть одна харчевня, въ сущности страшный клоакъ, но тамъ можно чаю напиться, и я–бъ тебѣ предложилъ... вотъ тутъ сейчасъ, пойдемъ же.

Повторяю, я еще не видалъ его въ такомъ возбужденiи, хоть лицо его было весело и сiяло свѣтомъ; но я замѣтилъ, что когда онъ вынималъ изъ портмоне два двугривенныхъ, чтобъ отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсѣмъ не слушались, такъ что онъ, наконецъ, попросилъ меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.

Привелъ онъ меня въ маленькiй трактиръ на канавѣ, внизу. Публики было мало. Игралъ разстроенный сиплый органчикъ, пахло засаленными салфетками; мы усѣлись въ углу.

 Ты, можетъ быть, не знаешь? я люблю иногда отъ скуки... отъ ужасной душевной скуки... заходить въ разные вотъ эти клоаки. Эта обстановка, эта заикающаяся арiя изъ Лючiи, эти половые въ русскихъ до неприличiя костюмахъ, этотъ табачище, эти крики изъ биллiардной  все это до того пошло и прозаично, что граничитъ почти съ фантастическимъ. Ну, такъ чтожь, мой милый? этотъ сынъ Марса остановилъ насъ на самомъ, кажется, интересномъ мѣстѣ... А вотъ и чай; я люблю здѣсь чай... Представь, Петръ Иполитовичъ вдругъ сейчасъ сталъ тамъ увѣрять этого другого рябаго постояльца, что въ англiйскомъ парламентѣ, въ прошломъ столѣтiи, нарочно назначена была коммисiя изъ юристовъ, чтобъ разсмотрѣть весь процессъ Христа передъ первосвященникомъ и Пилатомъ единственно, чтобъ узнать какъ теперь это будетъ по нашимъ законамъ, и что все было произведено со всею торжественностью съ адвокатами–прокурорами и съ прочимъ... ну, и что присяжные принуждены были вынести обвинительный приговоръ... Удивительно, чтò такое! Тотъ дуракъ–жилецъ сталъ спорить, обозлился и рассорился и объявилъ, что завтра съѣзжаетъ... хозяйка расплакалась, потому что теряетъ доходъ... Mais passons. Въ этихъ трактирахъ бываютъ иногда соловьи. Знаешь старый московскiй анекдотъ à la Петръ Иполитовичъ? поетъ въ московскомъ трактирѣ соловей, входитъ купецъ «ндраву моему не препятствуй»: чтò стòитъ соловей?  


165

Сто рублей.  Зажарить и подать! Зажарили и подали. «Отрѣжь на гривенникъ». Я Петру Иполитовичу разсказывалъ разъ, но онъ не повѣрилъ и даже съ негодованiемъ...

Онъ много еще говорилъ. Привожу эти отрывки для обращика. Онъ безпрерывно меня перебивалъ, чуть лишь я раскрывалъ ротъ, чтобъ начать мой разсказъ, и начиналъ говорить совершенно какой–нибудь особенный и не идущiй вздоръ; говорилъ возбужденно, весело; смѣялся Богъ знаетъ чему и даже хихикалъ, чего я отъ него никогда не видывалъ. Онъ залпомъ выпилъ стаканъ чаю и налилъ новый. Теперь мнѣ понятно: онъ походилъ тогда на человѣка, получившаго дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тотъ положилъ передъ собой и нарочно не распечатываетъ, напротивъ, долго вертитъ въ рукахъ, осматриваетъ конвертъ, печать, идетъ распорядиться въ другую комнату, отдаляетъ однимъ словомъ, интереснѣйшую минуту, зная, что она ни за что не уйдетъ отъ него, и все это для бòльшей полноты наслажденiя.

Я, разумѣется, все разсказалъ ему, все съ самаго начала, и разсказывалъ, можетъ быть, около часу. Да и кàкъ могло быть иначе; я жаждалъ говорить еще давеча. Я началъ съ самой первой нашей встрѣчи, тогда у князя, по ея прiѣздѣ изъ Москвы; потомъ разсказалъ, какъ все это шло постепенно. Я не пропустилъ ничего, да и не могъ пропустить: онъ самъ наводилъ, онъ угадывалъ, онъ подсказывалъ. Мгновенiями мнѣ казалось, что происходитъ чтò–то фантастическое, что онъ гдѣ–нибудь тамъ сидѣлъ или стоялъ за дверьми, каждый разъ, во всѣ эти два мѣсяца: онъ зналъ впередъ каждый мой жестъ, каждое мое чувство. Я ощущалъ необъятное наслажденiе въ этой исповѣди ему, потому что видѣлъ въ немъ такую задушевную мягкость, такую глубокую психологическую тонкость, такую удивительную способность угадывать съ четверть слова. Онъ выслушивалъ нѣжно, какъ женщина. Главное, онъ съумѣлъ сдѣлать такъ, что я ничего не стыдился. Иногда онъ вдругъ останавливалъ меня на какой нибудь подробности; часто останавливалъ и нервно повторялъ: «не забывай мелочей, главное  не забывай мелочей: чѣмъ мельче черта, тѣмъ иногда она важнѣе». И въ этомъ родѣ онъ нѣсколько разъ перебивалъ меня. О, разумѣется, я началъ сначала свысока, къ ней свысока, но быстро свелъ на истину. Я искренно разсказалъ ему, что готовъ былъ бросаться цаловать то мѣсто на полу, гдѣ стояла ея нога. Всего краше, всего свѣтлѣе было то, что онъ въ высшей степени понялъ, что «можно страдать страхомъ по документу» и въ тоже время оставаться чистымъ и безупречнымъ существомъ, какимъ она сегодня


166

передо мной открылась. Онъ въ высшей степени понялъ слово «студентъ». Но когда я уже оканчивалъ, то замѣтилъ, что сквозь добрую улыбку его начало по временамъ проскакивать чтò–то ужь слишкомъ нетерпѣливое въ его взглядѣ, чтò–то какъ бы разсѣянное и рѣзкое. Когда я дошелъ до «документа», то подумалъ про себя: «сказать ему настоящую правду или не сказать?»  и не сказалъ, не смотря на весь мой восторгъ. Это я отмѣчаю здѣсь для памяти на всю мою жизнь. Я ему объяснилъ дѣло такъ же, какъ и ей, то–есть Крафтомъ. Глаза его загорѣлись, странная складка мелькнула на лбу, очень мрачная складка.

 Ты твердо помнишь, мой милый, объ этомъ письмѣ, что Крафтъ его сжегъ на свѣчкѣ? Ты не ошибаешься?

 Не ошибаюсь, подтвердилъ я.

 Дѣло въ томъ, что эта грамотка слишкомъ важна для нея и, будь только она у тебя сегодня въ рукахъ, то ты бы сегодня же могъ... Но чтò «могъ» онъ не договорилъ.  А чтò у тебя нѣтъ ея теперь въ рукахъ?

Я весь вздрогнулъ внутри, но не снаружи. Снаружи я ничѣмъ не выдалъ себя, не смигнулъ; но я все еще не хотѣлъ вѣрить вопросу.

 Кàкъ, нѣтъ въ рукахъ? Теперь въ рукахъ? Да вѣдь если Крафтъ ее тогда сжегъ?

 Да? устремилъ онъ на меня огневой, неподвижный взглядъ, памятный мнѣ взглядъ. Впрочемъ, онъ улыбался, но все добродушiе его, вся женственность выраженiя, бывшая доселѣ, вдругъ исчезли. Настало что–то неопредѣленное и разстроенное; онъ все болѣе и болѣе становился разсѣянъ. Владѣй онъ тогда собой болѣе, именно такъ, какъ до той минуты владѣлъ, онъ не сдѣлалъ бы мнѣ этого вопроса о документѣ; если же сдѣлалъ, то навѣрно потому, что самъ былъ въ изступленiи. Впрочемъ, я говорю лишь теперь; но тогда я не такъ скоро вникнулъ въ перемѣну, происшедшую съ нимъ: я все еще продолжалъ летѣть, а въ душѣ была все та же музыка. Но разсказъ былъ конченъ; я смотрѣлъ на него.

 Удивительное дѣло, проговорилъ онъ вдругъ, когда я уже высказалъ все до послѣдней запятой:  престранное дѣло, мой другъ: ты говоришь, что былъ тамъ отъ трехъ до четырехъ и что Татьяны Павловны не было дома?

 Ровно отъ трехъ до половины пятаго.

 Ну, представь же себѣ, я заходилъ къ Татьянѣ Павловнѣ ровнешенько въ половину четвертаго, минута въ минуту, и она встрѣтила меня въ кухнѣ: я вѣдь почти всегда къ ней хожу черезъ черный ходъ.


167

 Кàкъ, она встрѣтила васъ въ кухнѣ? вскричалъ я отшатнувшись отъ изумленiя.

 Да, и объявила мнѣ, что не можетъ принять меня; я у ней пробылъ минуты двѣ, а заходилъ лишь позвать ее обѣдать.

 Можетъ быть, она только–что откуда–нибудь воротилась?

 Не знаю, впрочемъ  конечно нѣтъ. Она была въ своей распашной кофтѣ. Это было ровнешенько въ половинѣ четвертаго.

 Но... Татьяна Павловна не сказала вамъ, что я тутъ?

 Нѣтъ, она мнѣ не сказала, что ты тутъ... Иначе я бы зналъ и тебя объ этомъ не спрашивалъ.

 Послушайте, это очень важно...

 Да... съ какой точки судя; и ты даже поблѣднѣлъ, мой милый; а впрочемъ, чтò же такъ ужь важно–то?

 Меня осмѣяли какъ ребенка!

 Просто «побоялась твоей пылкости,» какъ сама она тебѣ выразилась  ну, и заручилась Татьяной Павловной.

 Но Боже, какая это была продѣлка! Послушайте, она дала мнѣ все это высказать при третьемъ лицѣ, при Татьянѣ Павловнѣ; та, стало быть, все слышала, чтò я давеча говорилъ! Это... это ужасно даже вообразить!

 C'est selon, mon cher. И притомъ же ты самъ давеча упомянулъ о «широкости» взгляда на женщину вообще и воскликнулъ: «Да здравствуетъ широкость!»

 Еслибъ я былъ Отелло, а вы  Яго, то вы не могли бы лучше... впрочемъ, я хохочу! Не можетъ быть никакого Отелло, потому что нѣтъ никакихъ подобныхъ отношенiй. Да и кàкъ не хохотать! Пусть! Я все–таки вѣрю въ то, чтò безконечно меня выше, и не теряю моего идеала!.. Если это  шутка съ ея стороны, то я прощаю. Шутка съ жалкимъ подросткомъ  пусть! Да вѣдь и не рядилъ же я себя ни во чтò, а студентъ  студентъ все–таки былъ и остался, несмотря ни на чтò, въ душѣ ея былъ, въ сердцѣ ея былъ, существуетъ и будетъ существовать! Довольно! Послушайте, кàкъ вы думаете: поѣхать мнѣ къ ней сейчасъ, чтобы всю правду узнать, или нѣтъ?

Я говорилъ «хохочу», а у меня были слезы на глазахъ.

 Чтòжь? съѣзди, мой другъ, если хочешь.

 Я какъ будто измарался душой, что вамъ все это пересказалъ. Не сердитесь, голубчикъ, но объ женщинѣ, я повторяю это  объ женщинѣ нельзя сообщать третьему лицу; конфидентъ не пойметъ. Ангелъ и тотъ не пойметъ. Если женщину уважаешь  не бери конфидента, если себя уважаешь  не бери конфидента! Я теперь не уважаю себя. До свиданья; не прощу себѣ...


168

 Полно, мой милый, ты преувеличиваешь. Самъ же ты говоришь, что «ничего не было.»

Мы вышли на канаву и стали прощаться.

 Да неужто ты никогда меня не поцалуешь, задушевно, по–дѣтски, какъ сынъ отца? проговорилъ онъ мнѣ съ странною дрожью въ голосѣ. Я горячо поцаловалъ его.

 Милый... будь всегда также чистъ душой, какъ теперь.

Никогда въ жизни я еще не цѣловалъ его, никогда бы я не могъ вообразить, что онъ самъ захочетъ.

 

Глава шестая.

I.

«Разумѣется, ѣхать!» рѣшилъ–было я, поспѣшая домой:  «сейчасъ же ѣхать. Весьма вѣроятно, что застану ее дома одну: одну или съ кѣмъ–нибудь  все равно: можно вызвать. Она меня приметъ; удивится, но приметъ. А не приметъ, то я настою, чтобъ приняла, пошлю сказать, что крайне нужно. Она подумаетъ, что–нибудь о документѣ, и приметъ. И узнаю все объ Татьянѣ. А тамъ... а тамъ что–жь? Если я не правъ, я ей заслужу, а если я правъ, а она виновата, то вѣдь тогда ужь конецъ всему! Во всякомъ случаѣ  конецъ всему! Чтò–жь я проигрываю? Ничего не проигрываю. Ѣхать! Ѣхать!»

И вотъ, никогда не забуду и съ гордостью вспомяну, что я не поѣхалъ! Это никому не будетъ извѣстно, такъ и умретъ, но довольно и того, что это мнѣ извѣстно и что я въ такую минуту былъ способенъ на благороднѣйшее мгновенiе! «Это искушенiе, а я пройду мимо его, рѣшилъ я, наконецъ, одумавшись:  меня пугали фактомъ, а я не повѣрилъ и не потерялъ вѣру въ ея чистоту! И зачѣмъ ѣхать, объ чемъ справляться? Почему она такъ непремѣнно должна была вѣрить въ меня, какъ я въ нее, въ мою «чистоту,» не побояться «пылкости» и не заручиться Татьяной? Я еще не заслужилъ этого въ ея глазахъ. Пусть, пусть она не знаетъ, что заслуживаю, что я не соблазняюсь «искушенiями», что я не вѣрю злымъ на нее навѣтамъ: зато я самъ это знаю и буду себя уважать за это. Уважать свое чувство. О да, она допустила меня высказаться при Татьянѣ, она допустила Татьяну, она знала, что тутъ сидитъ и подслушиваетъ Татьяна (потому что та не могла не подслушивать), она знала, что та надо мной смѣется,  это ужасно, ужасно! Но... но вѣдь  если невозможно было этого избѣжать? Чтò–жь она могла сдѣлать въ


169

давешнемъ положенiи и кàкъ же ее за это винить? Вѣдь налгалъ же я ей давеча самъ про Крафта, вѣдь обманулъ же и я ее, потому что невозможно было тоже этого избѣжать, и я невольно, невинно налгалъ. Боже мой! воскликнулъ я вдругъ мучительно краснѣя:  а самъ–то, самъ–то чтò я сейчасъ сдѣлалъ: развѣ я не потащилъ ее передъ ту же Татьяну, развѣ я не разсказалъ же сейчасъ все Версилову? Впрочемъ, чтò–жь я? тутъ  разница. Тутъ было только о документѣ; я, въ сущности сообщилъ Версилову лишь о документѣ, потому что и не было больше о чемъ сообщать, и не могло быть. Не я ли первый предувѣдомилъ его и кричалъ, что «не могло быть?» Это  человѣкъ понимающiй. Гм... Но какая же, однако, ненависть въ его сердцѣ къ этой женщинѣ даже доселѣ! И какая же должно быть драма произошла тогда между ними и изъ–за чего? Конечно, изъ самолюбiя! Версиловъ ни къ какому чувству, кромѣ безграничнаго самолюбiя и не можетъ быть способенъ!

Да, эта послѣдняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не замѣтилъ ея. Вотъ какiя мысли, послѣдовательно одна за другой, пронеслись тогда въ моей головѣ и я былъ чистосердеченъ тогда съ собой: я не лукавилъ, не обманывалъ самъ себя; и, если чего не осмыслилъ тогда въ ту минуту, то потому лишь, что ума не достало, а не изъ iезуитства предъ самимъ собой.

Я воротился домой въ ужасно возбужденномъ и, не знаю почему, въ ужасно веселомъ состоянiи духа, хотя въ очень смутномъ. Но я боялся анализировать и всѣми силами старался развлечься. Тотчасъ же я пошелъ къ хозяйкѣ: дѣйствительно, между мужемъ и ею шелъ страшный разрывъ. Это была очень чахоточная чиновница, можетъ быть, и добрая, но, какъ всѣ чахоточныя, чрезвычайно капризная. Я тотчасъ ихъ началъ мирить, сходилъ къ жильцу, очень грубому, рябому дураку, чрезвычайно самолюбивому чиновнику, служившему въ одномъ банкѣ, Червякову, котораго я очень самъ не любилъ, но съ которымъ жилъ, однако же, ладно, потому что имѣлъ низость часто подтрунивать вмѣстѣ съ нимъ надъ Петромъ Ипполитовичемъ. Я тотчасъ уговорилъ его не переѣзжать, да онъ и самъ не рѣшился–бы въ самомъ–то дѣлѣ переѣхать. Кончилось тѣмъ, что хозяйку я успокоилъ окончательно и, сверхъ того, съумѣлъ отлично поправить ей подъ головой подушку: «Никогда–то вотъ не съумѣетъ этакъ Петръ Ипполитовичъ», злорадно заключила она. Затѣмъ возился на кухнѣ съ ея горчишниками и собственноручно изготовилъ ей два превосходныхъ горчишника. Бѣдный Петръ Ипполитовичъ только смотрѣлъ на меня и завидовалъ, но я ему не далъ и прикоснуться и былъ награжденъ буквально слезами ея благодарности.


170

И вотъ, помню, мнѣ вдругъ это все надоѣло, и я вдругъ догадался, что я вовсе не по добротѣ души ухаживалъ за больной, а такъ, почему–то, почему–то совсѣмъ другому.

Я нервно ждалъ Матвѣя: въ этотъ вечеръ я рѣшилъ въ послѣднiй разъ испытать счастье и... и, кромѣ счастья, ощущалъ ужасную потребность играть; иначе–бы было невыносимо. Еслибъ никуда не ѣхать, я–бы, можетъ быть, не утерпѣлъ и поѣхалъ къ ней. Матвѣй долженъ былъ скоро явиться, но вдругъ отворилась дверь, и вошла неожиданная гостья, Дарья Онисимовна. Я поморщился и удивился. Она знала мою квартиру потому, что разъ когда–то, по порученiю мамы, заходила ко мнѣ. Я ее посадилъ и сталъ глядѣть на нее вопросительно. Она ничего не говорила, смотрѣла мнѣ только прямо въ глаза и приниженно улыбалась.

 Вы не отъ Лизы ли? вздумалось мнѣ спросить.

 Нѣтъ, я такъ–съ.

Я предупредилъ ее, что сейчасъ уѣду; она опять отвѣтила, что «она такъ» и сейчасъ сама уйдетъ. Мнѣ стало почему–то вдругъ ее жалко. Замѣчу, что отъ всѣхъ насъ, отъ мамы и особенно отъ Татьяны Павловны, она видѣла много участья, но, пристроивъ ее у Столбѣевой, всѣ наши какъ–то стали ее забывать, кромѣ развѣ Лизы, часто навѣщавшей ее. Причиной тому, кажется, была она сама, потому что обладала способностью отдаляться и стушевываться, несмотря на всю свою приниженность и заискивающiя улыбки. Мнѣ же лично очень не нравились эти улыбки ея и то, что она всегда видимо поддѣлывала лицо, и я даже подумалъ о ней однажды, что не долго же она погрустила о своей Олѣ. Но въ этотъ разъ мнѣ почему–то стало жалко ее.

И вотъ, вдругъ она, не слова не говоря, нагнулась, потупилась и вдругъ, бросивъ обѣ руки впередъ, обхватила меня за талью, а лицомъ наклонилась къ моимъ колѣнямъ. Она схватила мою руку, я думалъ–было что цѣловать, но она приложила ее къ глазамъ, и горячiя слезы струей полились на нее. Она вся тряслась отъ рыданiй, но плакала тихо. У меня защемило сердце, не смотря на то, что мнѣ стало какъ бы и досадно. Но она совершенно довѣрчиво обнимала меня, нисколько не боясь, что я разсержусь, не смотря на то, что сейчасъ же предъ симъ такъ боязливо и раболѣпно мнѣ улыбалась. Я ее началъ просить успокоиться.

 Батюшка, голубчикъ, не знаю чтò дѣлать съ собой. Какъ сумерки, такъ я и не выношу; какъ сумерки, такъ и перестаю выносить, такъ меня и потянетъ на улицу, въ мракъ. И тянетъ,


171

главное мечтанiе. Мечта такая зародилась въ умѣ, что  вотъ–вотъ я какъ выйду, такъ вдругъ и встрѣчу ее на улицѣ. Хожу и какъ будто вижу ее. То–есть, это другiе ходятъ, а я сзади нарочно иду, да и думаю: не она ли, вотъ–вотъ, думаю, это Оля моя и есть? И думаю, и думаю. Одурѣла подъ конецъ, только о народъ толкаюсь, тошно. Точно пьяная толкаюсь, иные бранятся. Я ужь таю про себя и ни къ кому не хожу. Да и куда придешь  еще тошнѣй. Проходила сейчасъ мимо васъ, подумала: «Дай зайду къ нему; онъ всѣхъ добрѣе, и тогда былъ при томъ.» Батюшка, простите вы меня безполезную; я уйду, сейчасъ и пойду...

Она вдругъ поднялась и заторопилась. Тутъ какъ разъ прибылъ Матвѣй; я посадилъ ее съ собой въ сани и по дорогѣ завезъ ее къ ней домой, на квартиру Столбѣевой.

II.

Въ самое послѣднее время я сталъ ѣздить на рулетку Зерщикова. До того же времени ѣздилъ дома въ три, все съ княземъ, который «вводилъ» меня въ эти мѣста. Въ одномъ изъ этихъ домовъ преимущественно шелъ банкъ и играли на очень значительныя деньги. Но тамъ я не полюбилъ: я видѣлъ, что тамъ хорошо при большихъ деньгахъ и, кромѣ того, туда слишкомъ много прiѣзжало нахальныхъ людей и «гремящей» молодежи изъ высшаго свѣта. Это–то князь и любилъ; любилъ онъ и играть, но любилъ и якшаться съ этими сорванцами. Я замѣтилъ, что на этихъ вечерахъ онъ, хоть и входилъ иногда со мной вмѣстѣ рядомъ, но отъ меня какъ–то, въ теченiе вечера, отдалялся и ни съ кѣмъ «изъ своихъ» меня не знакомилъ. Я же смотрѣлъ совершеннымъ дикаремъ и даже иногда до того, что, случалось, обращалъ на себя тѣмъ вниманiе. За игорнымъ столомъ приходилось даже иногда говорить кой съ кѣмъ; но разъ я попробовалъ на другой день, тутъ же въ комнатахъ, раскланяться съ однимъ господчикомъ, съ которымъ не только говорилъ, но даже и смѣялся наканунѣ сидя рядомъ, и даже двѣ карты ему угадалъ, и чтòжь  онъ совершенно не узналъ меня. То–есть хуже: посмотрѣлъ какъ бы съ выдѣланнымъ недоумѣнiемъ и прошелъ мимо улыбнувшись. Такимъ образомъ, я скоро тамъ бросилъ и пристрастился ѣздить въ одинъ клоакъ  иначе не умѣю назвать. Это была рулетка, довольно ничтожная, мелкая, содержимая одной содержанкой, хотя та въ залу сама и не являлась. Тамъ было ужасно на распашку, и хотя бывали и офицеры, и богачи–купцы, но все происходило съ грязнотцой,


172

чтò многихъ, впрочемъ, и привлекало. Кромѣ того, тамъ мнѣ часто везло. Но я и тутъ бросилъ послѣ одной омерзительной исторiи, случившейся разъ въ самомъ разгарѣ игры и окончившейся дракой какихъ–то двухъ игроковъ, и сталъ ѣздить къ Зерщикову, къ которому, опять–таки, ввелъ меня князь. Это былъ отставной штабъ–ротмистръ, и тонъ на его вечерахъ былъ весьма сносный, военный, щекотливо–раздражительный къ соблюденiю формъ чести, краткiй и дѣловой. Шутниковъ, напримѣръ, и большихъ кутилъ тамъ не появлялось. Кромѣ того, отвѣтный банкъ былъ очень даже не шуточный. Играли же въ банкъ и въ рулетку. До сего вечера, пятнадцатаго ноября, я побывалъ тамъ всего раза два, и Зерщиковъ, кажется, уже зналъ меня въ лицо; но знакомыхъ я еще никого не имѣлъ. Какъ нарочно, и князь съ Дарзаномъ явились въ этотъ вечеръ уже около полуночи, воротясь съ того банка свѣтскихъ сорванцовъ, который я бросилъ: такимъ образомъ, въ этотъ вечеръ я былъ какъ незнакомый въ чужой толпѣ.

Еслибъ у меня былъ читатель и прочелъ все то, чтò я уже написалъ о моихъ приключенiяхъ, то, нѣтъ сомнѣнiя, ему нечего было бы объяснять, что я рѣшительно не созданъ для какого бы то ни было общества. Главное, я никакъ не умѣю держать себя въ обществѣ. Когда я куда вхожу, гдѣ много народу, мнѣ всегда чувствуется, что всѣ взгляды меня электризуютъ. Меня рѣшительно начинаетъ коробить, коробить физически, даже въ такихъ мѣстахъ, какъ въ театрѣ, а ужь не говорю въ частныхъ домахъ. На всѣхъ этихъ рулеткахъ и сборищахъ я рѣшительно не умѣлъ прiобрѣсти себѣ никакой осанки: то сижу и упрекаю себя за излишнюю мягкость и вѣжливость, то вдругъ встану и сдѣлаю какую–нибудь грубость. А, между тѣмъ, какiе негодяи, сравнительно со мной, умѣли тамъ держать себя съ удивительной осанкой  и вотъ это–то и бѣсило меня пуще всего, такъ что я все больше и больше терялъ хладнокровiе. Скажу прямо, не только теперь, но и тогда уже мнѣ все это общество, да и самый выигрышъ, если ужь все говорить  стало, наконецъ, отвратительно и мучительно. Рѣшительно  мучительно. Я, конечно, испытывалъ наслажденiе чрезвычайное, но наслажденiе это проходило чрезъ мученiе; все это, то–есть эти люди, игра и главное я самъ вмѣстѣ съ ними, казалось мнѣ страшно грязнымъ. «Только–что выиграю и тотчасъ на все плюну!» каждый разъ говорилъ я себѣ, засыпая на разсвѣтѣ у себя на квартирѣ послѣ ночной игры. И опять–таки этотъ выигрышъ: взять ужь то, что я вовсе не любилъ деньги. То–есть, я не стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной въ этихъ объясненiяхъ,


173

что я игралъ, дескать, для игры, для ощущенiй, для наслажденiй, риска, азарта и проч., а вовсе не для барыша. Мнѣ деньги были нужны ужасно, и, хоть это былъ и не мой путь, не моя идея, но такъ или этакъ, а я тогда все–таки рѣшилъ попробовать въ видѣ опыта, и этимъ путемъ. Тутъ все сбивала меня одна сильная мысль: «Вѣдь ужь ты вывелъ, что миллiонщикомъ можешь стать непремѣнно, лишь имѣя соотвѣтственно сильный характеръ; вѣдь ужь ты пробы дѣлалъ характеру; такъ покажи себя и здѣсь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чѣмъ для твоей идеи?»  вотъ чтò я повторялъ себѣ. А такъ какъ я и до сихъ поръ держусь убѣжденiя, что въ азартной игрѣ, при полномъ спокойствiи характера, при которомъ сохранилась бы вся тонкость ума и разсчета, невозможно не одолѣть грубость слѣпаго случая и не выиграть  то естественно, я долженъ былъ тогда все болѣе и болѣе раздражаться, видя что поминутно не выдерживаю характера и увлекаюсь какъ совершенный мальчишка. «Я, могшiй выдержать голодъ, я не могу выдержать себя на такой глупости!»  вотъ чтò дразнило меня. Къ тому же, сознанiе, что у меня, во мнѣ, какъ бы я ни казался смѣшонъ и униженъ, лежитъ то сокровище силы, которое заставитъ ихъ всѣхъ когда–нибудь измѣнить обо мнѣ мнѣнiе, это сознанiе  уже съ самыхъ почти дѣтскихъ униженныхъ лѣтъ моихъ  составляло тогда единственный источникъ жизни моей, мой свѣтъ и мое достоинство, мое оружiе и мое утѣшенiе, иначе, я бы, можетъ быть, убилъ себя еще ребенкомъ. А потому, могъ ли я не быть раздраженъ на себя, видя въ какое жалкое существо обращаюсь я за игорнымъ столомъ? Вотъ почему я ужь и не могъ отстать отъ игры: теперь я все это ясно вижу. Кромѣ этого, главнаго, страдало и мелочное самолюбiе: проигрышъ унижалъ меня передъ княземъ, передъ Версиловымъ, хотя тотъ ничего не удостоивалъ говорить, передъ всѣми, даже передъ Татьяной  такъ мнѣ казалось, чувствовалось. Наконецъ, сдѣлаю и еще признанiе: я уже тогда развратился; мнѣ уже трудно было отказаться отъ обѣда въ семь блюдъ въ ресторанѣ, отъ Матвѣя, отъ англiйскаго магазина, отъ мнѣнiя моего парфюмера, ну и отъ всего этого. Я сознавалъ это и тогда, но только отмахивался рукой; теперь же, записывая краснѣю.

III.

Прибывъ одинъ и очутившись въ незнакомой толпѣ, я сначала пристроился въ уголкѣ стола и началъ ставить мелкими кушами и такъ просидѣлъ часа два, нешевельнувшись. Въ эти


174

два часа шла страшная бурда  ни то ни се. Я пропускалъ удивительные шансы и старался не злиться, а взять хладнокровiемъ и увѣренностью. Кончилось тѣмъ, что за всѣ два часа я не проигралъ и не выигралъ: изъ трехъ сотъ рублей проигралъ рублей десять–пятнадцать. Этотъ ничтожный результатъ обозлилъ меня, и къ тому же случилась пренепрiятная гадость. Я знаю что за этими рулетками случаются иногда воры, то–есть не то что съ улицы, а просто изъ извѣстныхъ игроковъ. Я, напримѣръ, увѣренъ, что извѣстный игрокъ Афердовъ  воръ; онъ и теперь фигурируетъ по городу: я еще недавно встрѣтилъ его на парѣ собственныхъ пони, но онъ  воръ и укралъ у меня. Но объ этомъ исторiя еще впереди; въ этотъ же вечеръ случилась лишь прелюдiя: я сидѣлъ всѣ эти два часа на углу стола, а подлѣ меня, слѣва, помѣщался все время одинъ гниленькiй франтикъ, я думаю, изъ жидковъ; онъ, впрочемъ, гдѣ–то участвуетъ, чтò–то даже пишетъ и печатаетъ. Въ самую послѣднюю минуту я вдругъ выигралъ двадцать рублей. Двѣ красныя кредитки лежали передо мной, и вдругъ, я вижу, этотъ жиденокъ протягиваетъ руку и преспокойно тащитъ къ себѣ одну мою кредитку. Я было остановилъ его, но онъ съ самымъ наглымъ видомъ и, нисколько не возвышая голоса, вдругъ объявляетъ мнѣ, что это  его выигрышъ, что онъ сейчасъ самъ поставилъ и взялъ; онъ даже не захотѣлъ и продолжать разговора и отвернулся. Какъ нарочно, я былъ въ ту секунду въ преглупомъ состоянiи духа: я замыслилъ большую идею и, плюнувъ, быстро всталъ и отошелъ, не захотѣвъ даже спорить и подаривъ ему красненькую. Да ужь и трудно было бы вести эту исторiю съ наглымъ воришкой, потому что было упущено время; игра уже ушла впередъ. И вотъ это–то и было моей огромной ошибкой, которая и отразилась въ послѣдствiяхъ: три–четыре игрока подлѣ насъ замѣтили наше препинанiе, и увидя, что я такъ легко отступился, вѣроятно, приняли меня самого за такого. Было ровно двѣнадцать часовъ; я прошелъ въ слѣдующую комнату, подумалъ, сообразилъ о новомъ планѣ и, воротясь, размѣнялъ у банка мои кредитки на полуимперiалы. У меня очутилось ихъ сорокъ слишкомъ штукъ. Я раздѣлилъ ихъ на десять частей и рѣшилъ поставить десять ставокъ сряду на Zero, каждую въ четыре полуимперiала, одну за другой. «Выиграю  мое счастье, проставлю  тѣмъ лучше; никогда уже болѣе не буду играть». Замѣчу, что во всѣ эти два часа Zero ни разу не выходило, такъ что подъ конецъ никто уже на Zero и не ставилъ.

Я ставилъ стоя, молча, нахмурясь и стиснувъ зубы. На третьей же ставкѣ Зерщиковъ громко объявилъ Zero, не выходившее


175

весь день. Мнѣ отсчитали сто сорокъ полуимперiаловъ золотомъ. У меня оставалось еще семь ставокъ, и я сталъ продолжать, а, между тѣмъ, все кругомъ меня завертѣлось и заплясало.

 Переходите сюда! крикнулъ я черезъ весь столъ одному игроку, съ которымъ давеча сидѣлъ рядомъ, одному сѣдому усачу, съ багровымъ лицомъ и во фракѣ, который уже нѣсколько часовъ съ невыразимымъ терпѣнiемъ ставилъ маленькими кушами и проигрывалъ ставку за ставкой: переходите сюда! Здѣсь счастье!

 Вы это мнѣ? съ какимъ–то угрожающимъ удивленiемъ откликнулся усачъ съ конца стола.

 Дà, вамъ! Тамъ до тла проиграетесь!

 Не ваше это дѣло и прошу мнѣ не мѣшать!

Но я уже никакъ не могъ выдержать. Напротивъ меня, черезъ столъ, сидѣлъ одинъ пожилой офицеръ. Глядя на мой кушъ, онъ пробормоталъ своему сосѣду:

 Странно: Zero. Нѣтъ, я на Zero не рѣшусь.

 Рѣшайтесь, полковникъ! крикнулъ я, ставя новый кушъ.

 Прошу оставить и меня въ покоѣ–съ, безъ вашихъ совѣтовъ, рѣзко отрѣзалъ онъ мнѣ.  Вы очень здѣсь кричите.

 Я вамъ добрый же совѣтъ подаю; ну, хотите пари, что сейчасъ же выйдетъ опять Zero: десять золотыхъ, вотъ, я ставлю, угодно?

 И я выставилъ десять полуимперiаловъ.

 Десять золотыхъ, пари? это я могу, промолвилъ онъ сухо и строго.  Держу противъ васъ, что не выйдетъ Zero.

 Десять луидоровъ, полковникъ.

 Какихъ же десять луидоровъ?

 Десять полуимперiаловъ, полковникъ, а въ высокомъ слогѣ  луидоровъ.

 Такъ вы тàкъ и говорите, что полуимперiаловъ, а не извольте шутить со мной.

Я, разумѣется, не надѣялся выиграть пари: было тридцать шесть шансовъ противъ одного, что Zero не выйдетъ; но я предложилъ, во–первыхъ, потому, что форсилъ, а во–вторыхъ  потому, что хотѣлось чѣмъ–то всѣхъ привлечь къ себѣ. Я слишкомъ видѣлъ, что меня никто здѣсь почему–то не любитъ и что мнѣ съ особеннымъ удовольствiемъ даютъ это знать. Рулетка завертѣлась,  и каково же было всеобщее изумленiе, когда вдругъ вышло опять Zero! Даже всеобщiй крикъ раздался. Тутъ слава выигрыша совершенно меня отуманила. Мнѣ опять отсчитали сто сорокъ полуимперiаловъ. Зерщиковъ спросилъ меня, не хочу–ли я получить часть кредитками, но я чтò то промычалъ ему, потому


176

что буквально уже не могъ спокойно и обстоятельно изъясняться. Голова у меня кружилась и ноги слабѣли. Я вдругъ почувствовалъ, что страшно сейчасъ пойду рисковать; кромѣ того, мнѣ хотѣлось еще что нибудь предпринять, предложить еще какое–нибудь пари, отсчитать кому нибудь нѣсколько тысячъ. Машинально сгребалъ я ладонью мою кучку кредитокъ и золотыхъ и не могъ собраться ихъ сосчитать. Въ эту минуту я вдругъ замѣтилъ сзади меня князя и Дарзана: они только что вернулись съ своего банка, и какъ узналъ я послѣ, проигравшись тамъ въ пухъ.

 А, Дарзанъ, крикнулъ я ему:  вотъ гдѣ счастье! Ставьте на Zero!

 Проигрался, нѣтъ денегъ, отвѣтилъ онъ сухо; князь же рѣшительно какъ будто не замѣтилъ и не узналъ меня.

 Вотъ деньги! крикнулъ я, показывая на свою золотую кучу:  сколько надо?

 Чортъ возьми! крикнулъ Дарзанъ весь покраснѣвъ:  я, кажется, не просилъ у васъ денегъ.

 Васъ зовутъ, дернулъ меня за рукавъ Зерщиковъ.

Звалъ меня уже нѣсколько разъ и почти съ бранью полковникъ, проигравшiй мнѣ пари десять имперiаловъ.

 Извольте принять! крикнулъ онъ весь багровый отъ гнѣва:  я не обязанъ стоять надъ вами: а то послѣ скажете, что не получили. Сосчитайте.

 Вѣрю, вѣрю, полковникъ, вѣрю безъ счету; только, пожалуйста, такъ на меня не кричите и не сердитесь, и я сгребъ кучку его золота рукой.

 Милостивый государь, я васъ прошу, суйтесь съ вашими восторгами къ кому другому, а не ко мнѣ, рѣзко закричалъ полковникъ.  Я съ вами вмѣстѣ свиней не пасъ!

 Странно пускать такихъ,  кто такой,  юноша какой–то,  раздавались вполголоса восклицанiя.

Но я не слушалъ, я ставилъ зря и уже не на Zero. Я поставилъ цѣлую пачку радужныхъ на восемнадцать первыхъ.

 Ѣдемъ, Дарзанъ, послышался сзади голосъ князя.

 Домой? обернулся я къ нимъ.  Постойте меня, вмѣстѣ выйдемъ, я  шабашъ.

Моя ставка выиграла; это былъ крупный выигрышъ.  Баста! крикнулъ я и дрожащими руками началъ загребать и сыпать золото въ карманы, не считая и какъ–то нелѣпо уминая пальцами кучки кредитокъ, которыя всѣ вмѣстѣ хотѣлъ засунуть въ боковой карманъ. Вдругъ пухлая рука съ перстнемъ Афердова, сидѣвшаго сейчасъ отъ меня направо и тоже ставившаго на большiе


177

куши, легла на три радужныхъ мои кредитки и накрыла ихъ ладонью.

 Позвольте–съ, это  не ваше, строго и раздѣльно отчеканилъ онъ, довольно, впрочемъ мягкимъ голосомъ.

Вотъ это–то и была та прелюдiя, которой потомъ, черезъ нѣсколько дней, суждено было имѣть такiя послѣдствiя. Теперь–же, честью клянусь, что эти три сторублевыя были мои, но, къ моей злой судьбѣ, тогда, я хоть и былъ увѣренъ въ томъ, что онѣ мои, но все же у меня оставалась одна десятая доля и сомнѣнiя, а для честнаго человѣка это  все; а я  честный человѣкъ. Главное, я тогда еще не зналъ навѣрно, что Афердовъ  воръ; я тогда еще и фамилiю его не зналъ, такъ что въ ту минуту дѣйствительно могъ подумать, что я ошибся и что эти три сторублевыя не были въ числѣ тѣхъ, которыя мнѣ сейчасъ отсчитали. Я все время не считалъ мою кучу денегъ и только пригребалъ руками, а передъ Афердовымъ тоже все время лежали деньги, и какъ разъ сейчасъ подлѣ моихъ, но въ порядкѣ и сосчитанныя. Наконецъ, Афердова здѣсь знали, его считали за богача, къ нему обращались съ уваженiемъ: все это и на меня повлiяло, и я опять не протестовалъ. Ужасная ошибка! Главное свинство заключалось въ томъ, что я былъ въ восторгѣ.

 Чрезвычайно жаль, что я навѣрно не помню; но мнѣ ужасно кажется, что это  мои, проговорилъ я съ дрожащими отъ негодованiя губами. Слова эти тотчасъ–же вызвали ропотъ.

 Чтобъ говорить такiя вещи, то надо навѣрно помнить, а вы сами изволили провозгласить, что помните не навѣрно, проговорилъ нестерпимо свысока Афердовъ.

 Да кто такой?  да какъ позволить это,  раздалось было нѣсколько восклицанiй.

 Это съ ними не въ первый разъ; давеча тамъ съ Рехбергомъ вышла тоже исторiя изъ–за десятирублевой, раздался подлѣ чей–то подленькiй голосъ.

 Ну, довольно же, довольно! восклицалъ я:  я не протестую, берите! Князь... гдѣ–же князь и Дарзанъ? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзанъ? и, подхвативъ, наконецъ, всѣ мои деньги, а нѣсколько полуимперiаловъ такъ и не успѣвъ засунуть въ карманъ и держа въ горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видитъ, что я не щажу себя и припоминаю въ эту минуту всего себя тогдашняго, до послѣдней гадости, чтобъ было понятно, чтò потомъ могло выйти.

Князь и Дарзанъ уже спустились съ лѣстницы, не обращая ни малѣйшаго вниманiя на мой зовъ и крики. Я уже догналъ ихъ, но остановился на секунду передъ швейцаромъ и сунулъ


178

ему въ руку три полуимперiала, чортъ знаетъ зачѣмъ; онъ поглядѣлъ на меня съ недоумѣнiемъ и даже не поблагодарилъ. Но мнѣ было все равно, и, если бы тутъ былъ и Матвѣй, то я навѣрно бы отвалилъ ему цѣлую горсть золотыхъ; да такъ и хотѣлъ кажется сдѣлать, но выбѣжавъ на крыльцо, вдругъ вспомнилъ, что я его еще давеча отпустилъ домой. Въ эту минуту князю подали его рысака, и онъ сѣлъ въ сани.

 Я съ вами, князь, и къ вамъ! крикнулъ я, схватилъ полость и отмахнулъ ее, чтобъ влѣзть въ его сани; но вдругъ, мимо меня, въ сани вскочилъ Дарзанъ, и кучеръ, вырвавъ у меня полость, запахнулъ господъ.

 Чортъ возьми! крикнулъ я въ изступленiи. Выходило, что будто–бы я для Дарзана и отстегивалъ полость, какъ лакей.

 Домой! крикнулъ князь.

 Стой! заревѣлъ я, хватаясь за сани, но лошадь дернула и я покатился въ снѣгъ. Мнѣ показалось даже, что они засмѣялись. Вскочивъ, я мигомъ схватилъ подвернувшагося извощика и полетѣлъ къ князю, понукая каждую секунду мою клячу.

IV.

Какъ нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обѣщалъ цѣлый рубль. Извощикъ только стегалъ и, конечно, настегалъ ее на рубль. Сердце мое замирало: я начиналъ что–то заговаривать съ извощикомъ, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормоталъ какой–то вздоръ. Вотъ въ какомъ положенiи я вбѣжалъ къ князю. Онъ только что воротился; онъ завезъ Дарзана и былъ одинъ. Блѣдный и злой шагалъ онъ по кабинету. Повторю еще разъ: онъ страшно проигрался. На меня онъ посмотрѣлъ съ какимъ–то разсѣяннымъ недоумѣнiемъ.

 Вы опять! проговорилъ онъ, нахмурившись.

 А чтобъ съ вами покончить, сударь! проговорилъ я задыхаясь.  Кàкъ вы смѣли со мной такъ поступить?

Онъ глядѣлъ вопросительно.

 Если вы ѣхали съ Дарзаномъ, то могли мнѣ такъ и отвѣтить, что ѣдете съ Дарзаномъ, а вы дернули лошадь, и я...

 Ахъ да, вы, кажется, упали въ снѣгъ, и онъ засмѣялся мнѣ въ глаза.

 На это отвѣчаютъ вызовомъ, а потому мы сначала кончимъ счеты...

И я дрожащею рукой пустился вынимать мои деньги и класть ихъ на диванъ, на мраморный столикъ и даже въ какую–то


179

раскрытую книгу, кучками, пригоршнями, пачками; нѣсколько монетъ покатилось на коверъ.

 Ахъ да, вы, кажется, выиграли?.. то–то и замѣтно по вашему тону.

Никогда еще не говорилъ онъ со мной такъ дерзко. Я былъ очень блѣденъ.

 Тутъ... я не знаю сколько... надо бы сосчитать. Я вамъ долженъ до трехъ тысячъ... или сколько?.. больше или меньше?

 Я васъ, кажется, не вынуждаю платить.

 Нѣтъ–съ, я самъ хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что въ этой пачкѣ радужныхъ  тысяча рублей, вотъ! И я сталъ было дрожащими руками считать, но бросилъ.  Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, такъ вотъ эту тысячу я беру себѣ, а все остальное, вотъ эти кучи, возьмите за долгъ, за часть долга: тутъ, я думаю, до двухъ тысячъ, или, пожалуй, больше!

 А тысячу–то все–таки себѣ оставляете? оскалился князь.

 А вамъ надо? Въ такомъ случаѣ... я хотѣлъ было... я думалъ было, что вы не захотите... но, если надо  то вотъ...

 Нѣтъ, не надо, презрительно отвернулся онъ отъ меня и опять зашагалъ по комнатѣ.

 И чортъ знаетъ, чтò вамъ вздумалось отдавать? повернулся онъ вдругъ ко мнѣ съ страшнымъ вызовомъ въ лицѣ.

 Я отдаю, чтобъ потребовать у васъ отчета! завопилъ я въ свою очередь.

 Убиррайтесь вы прочь съ вашими вѣчными словами и жестами! затопалъ онъ вдругъ на меня, какъ бы въ изступленiи.  Я васъ обоихъ давно хотѣлъ выгнать, васъ и вашего Версилова.

 Вы съума сошли! крикнулъ я. Да и было похоже на то.

 Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Объ чести, напримѣръ! Тьфу! Я давно хотѣлъ порвать... Я радъ, радъ, что пришла минута. Я считалъ себя связаннымъ и краснѣлъ, что принужденъ принимать васъ... обоихъ! А теперь не считаю себя связаннымъ ничѣмъ, ничѣмъ, знайте это! Вашъ Версиловъ подбивалъ меня напасть на Ахмакову и осрамить ее... Не смѣйте же, послѣ того, говорить у меня о чести. Потому что вы  люди безчестные... оба, оба; а вы развѣ не стыдились у меня брать мои деньги?

Въ глазахъ моихъ потемнѣло.

 Я бралъ у васъ, какъ товарищъ, началъ я ужасно тихо:  вы предлагали сами, и я повѣрилъ вашему расположенiю...

 Я вамъ  не товарищъ! Я вамъ давалъ, да не для того а вы сами знаете для чего.


180

 Я бралъ въ зачетъ Версиловскихъ; конечно, это глупо, но я...

 Вы не могли брать въ зачетъ Версиловскихъ безъ его позволенiя, и я не могъ вамъ давать его деньги безъ его позволенiя... Я вамъ свои давалъ; и вы знали; знали и брали; а я терпѣлъ ненавистную комедiю въ своемъ домѣ!

 Чтò такое я зналъ? Какая комедiя? За чтò же вы мнѣ давали?

 Pour vos beaux yeux, mon cousin! захохоталъ онъ мнѣ прямо въ глаза.

 Къ чорту! завопилъ я:  возьмите все, вотъ вамъ и эта тысяча! Теперь  квиты, и завтра...

И я бросилъ въ него этой пачкой радужныхъ, которую оставилъ было себѣ для разживы. Пачка попала ему прямо въ жилетъ и шлепнулась на полъ. Онъ быстро, огромными тремя шагами, подступилъ ко мнѣ въ упоръ:

 Посмѣете ли вы сказать, свирѣпо и раздѣльно какъ по складамъ проговорилъ онъ:  что, бравъ мои деньги весь мѣсяцъ, вы не знали, что ваша сестра отъ меня беременна?

 Чтò? Кàкъ! вскричалъ я, и вдругъ мои ноги ослабѣли, и я безсильно опустился на диванъ. Онъ мнѣ самъ говорилъ потомъ, что я поблѣднѣлъ буквально какъ платокъ. Умъ замѣшался во мнѣ. Помню, мы все смотрѣли молча другъ другу въ лицо. Какъ будто испугъ прошелъ по его лицу; онъ вдругъ наклонился, схватилъ меня за плечи и сталъ меня поддерживать. Я слишкомъ помню его неподвижную улыбку; въ ней были недовѣрчивость и удивленiе. Да, онъ никакъ не ожидалъ такого эффекта своихъ словъ, потому что былъ убѣжденъ въ моей виновности.

Кончилось обморокомъ, но на одну лишь минуту; я опомнился; приподнялся на ноги, глядѣлъ на него и соображалъ  и вдругъ вся истина открылась столь долго спавшему уму моему! Еслибъ мнѣ сказали заранѣе и спросили: «чтò бы я сдѣлалъ съ нимъ въ ту минуту?», я бы навѣрно отвѣтилъ, что растерзалъ бы его на части. Но вышло совсѣмъ иное и совсѣмъ не по моей волѣ: я вдругъ закрылъ лицо обѣими руками и горько, на взрыдъ, заплакалъ. Само такъ вышло! Въ молодомъ человѣкѣ сказался вдругъ маленькiй ребенокъ. Маленькiй ребенокъ, значитъ, жилъ еще тогда въ душѣ моей на цѣлую половину. Я упалъ на диванъ и всхлипывалъ: «Лиза! Лиза! Бѣдная, несчастная!» Князь вдругъ и совершенно повѣрилъ.

 Боже, кàкъ я виноватъ передъ вами! вскричалъ онъ съ глубокою горестью. О, какъ гнусно я думалъ объ васъ въ моей мнительности... Простите меня, Аркадiй Макаровичъ!

Я вдругъ вскочилъ, хотѣлъ ему что–то сказать, сталъ передъ


181

нимъ, но, не сказавъ ничего, выбѣжалъ изъ комнаты и изъ квартиры. Я прибрелъ домой пѣшкомъ и едва помню путь. Я бросился на мою кровать лицомъ въ подушку, въ темнотѣ, и думалъ–думалъ. Въ такiя минуты стройно и послѣдовательно никогда не думается. Умъ и воображенiе мое какъ бы срывались съ нитки, и, помню, я начиналъ даже мечтать о совершенно постороннемъ и даже Богъ знаетъ объ чемъ. Но горе и бѣда вдругъ опять припоминались съ болью и съ нытьемъ, и я опять ломалъ руки и восклицалъ: Лиза, Лиза! и опять плакалъ. Не помню какъ заснулъ, но спалъ крѣпко, сладко.

Глава седьмая.

I.

Я проснулся утромъ часовъ въ восемь, мигомъ заперъ мою дверь, сѣлъ къ окну и сталъ думать. Такъ просидѣлъ до десяти часовъ. Служанка два раза стучалась ко мнѣ, но я прогонялъ ее. Наконецъ, уже въ одиннадцатомъ часу, опять постучались. Я было закричалъ опять, но это была Лиза. Съ нею вошла и служанка, принесла мнѣ кофей и расположилась затоплять печку. Прогнать служанку было невозможно, и все время, пока Ѳекла накладывала дровъ и раздувала огонь, я все ходилъ большими шагами по моей маленькой комнатѣ, не начиная разговора и даже стараясь не глядѣть на Лизу. Служанка дѣйствовала съ невыразимою медленностью, и это нарочно, какъ всѣ служанки въ такихъ случаяхъ, когда примѣтятъ, что они господамъ мѣшаютъ при нихъ говорить. Лиза сѣла на стулъ у окна и слѣдила за мною.

 У тебя кофей простынетъ, сказала она вдругъ.

Я поглядѣлъ на нее: ни малѣйшаго смущенiя, полное спокойствiе, а на губахъ такъ даже улыбка.

 Вотъ женщины! не вытерпѣлъ я и вскинулъ плечами. Наконецъ, служанка затопила печку и принялась было прибирать, но я съ жаромъ выгналъ ее и наконецъ–то заперъ дверь.

 Скажи мнѣ, пожалуста, зачѣмъ ты опять заперъ дверь? спросила Лиза.

Я сталъ передъ нею:

 Лиза, могъ ли я подумать, что ты такъ обманешь меня! воскликнулъ я вдругъ, совсѣмъ даже не думая, что такъ начну, и не слезы на этотъ разъ, а почти злобное какое–то чувство укололо вдругъ мое сердце, такъ что я даже не ожидалъ того


182

самъ. Лиза покраснѣла, но не отвѣтила, только продолжала смотрѣть мнѣ прямо въ глаза.

 Постой, Лиза, постой, о, кàкъ я былъ глупъ! Но глупъ ли? Всѣ намеки сошлись только вчера въ одну кучу, а до тѣхъ поръ откуда я могъ узнать? Изъ того, что ты ходила къ Столбѣевой и къ этой... Дарьѣ Онисимовнѣ? Но я тебя за солнце считалъ, Лиза, и кàкъ могло бы мнѣ придти что–нибудь въ голову? Помнишь, какъ я тебя встрѣтилъ тогда, два мѣсяца назадъ, у него на квартирѣ, и какъ мы съ тобой шли тогда по солнцу и радовались... тогда уже было? Было?

Она отвѣтила утвердительнымъ наклоненiемъ головы.

 Такъ ты ужь и тогда меня обманывала! Тутъ не отъ глупости моей, Лиза, тутъ, скорѣе, мой эгоизмъ, а не глупость причиною, мой эгоизмъ сердца и  и пожалуй увѣренность въ святость. О, я всегда былъ увѣренъ, что всѣ вы безконечно выше меня и  вотъ! Наконецъ, вчера, въ одинъ день сроку, я не успѣлъ и сообразить, не смотря на всѣ намеки... Да и не тѣмъ совсѣмъ я былъ вчера занятъ!

Тутъ я вдругъ вспомнилъ о Катеринѣ Николавнѣ, и чтò–то опять мучительно, какъ булавкой, кольнуло меня въ сердце, и я весь покраснѣлъ. Я естественно не могъ быть въ ту минуту добрымъ.

 Да въ чемъ ты оправдываешься? Ты, Аркадiй, кажется, въ чемъ–то спѣшишь оправдаться, такъ въ чемъ же? тихо и кротко спросила Лиза, но очень твердымъ и убѣжденнымъ голосомъ.

 Кàкъ, въ чемъ? Да мнѣ–то чтò теперь дѣлать?  вотъ хоть бы этотъ вопросъ! А ты говоришь: «въ чемъ же?» Я не знаю, какъ поступить! Я не знаю, какъ въ этихъ случаяхъ поступаютъ братья... Я знаю, что заставляютъ жениться съ пистолетомъ въ рукѣ... Поступлю, какъ надо честному человѣку! А я вотъ и не знаю, кàкъ тутъ надо поступить честному человѣку!.. Почему? Потому что мы  не дворяне, а онъ  князь и дѣлаетъ тамъ свою карьеру; онъ насъ честныхъ–то людей и слушать не станетъ. Мы  даже и не братья съ тобой, а незаконнорожденные какiе–то, безъ фамилiи, дѣти двороваго; а князья развѣ женятся на дворовыхъ? О, гадость! И, сверхъ того, ты сидишь и на меня теперь удивляешься.

 Я вѣрю, что ты мучишься, покраснѣла опять Лиза:  но ты торопишься и самъ себя мучаешь.

 Торопишься? Да неужели же я недостаточно опоздалъ по твоему! Тебѣ ли, тебѣ ли, Лиза, мнѣ такъ говорить? увлекся я, наконецъ, полнымъ негодованiемъ.  А сколько я вынесъ позору, и кàкъ этотъ князь долженъ былъ меня презирать! О, мнѣ


183

теперь все ясно и вся эта картина передо мной: онъ вполнѣ вообразилъ, что я уже давно догадался о его связи съ тобой, но молчу или даже подымаю носъ и похваляюсь «честью»  вотъ чтò онъ даже могъ обо мнѣ подумать! И за сестру, за позоръ сестры беру деньги! Вотъ чтò ему было омерзительно видѣть, и я его оправдываю вполнѣ: каждый день видѣть и принимать подлеца, потому что онъ  ей братъ, да еще говоритъ о чести... это сердце изсохнетъ, хоть бы и его сердце! И ты все это допустила, ты не предупредила меня! Онъ до того презиралъ меня, что говорилъ обо мнѣ Стебелькову и самъ сказалъ мнѣ вчера, что хотѣлъ насъ обоихъ съ Версиловымъ выгнать. А Стебельковъ–то! «Анна Андреевна, вѣдь  такая же вамъ сестрица, какъ и Лизавета Макаровна», да еще кричитъ мнѣ въ слѣдъ: «Мои деньги лучше». А я–то, я–то нахально разваливался у него на диванахъ и лѣзъ, какъ ровня, къ его знакомымъ, чортъ бы ихъ взялъ! И ты все это допустила! Пожалуй, и Дарзанъ теперь знаетъ, судя, по крайней мѣрѣ, по тону его вчера вечеромъ... Всѣ, всѣ знаютъ, кромѣ меня!

 Никто ничего не знаетъ, никому изъ знакомыхъ онъ не говорилъ и не могъ сказать, прервала меня Лиза:  а про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельковъ его мучитъ и что Стебельковъ этотъ могъ развѣ лишь догадаться... А о тебѣ я ему нѣсколько разъ говорила, и онъ вполнѣ мнѣ вѣрилъ, что тебѣ ничего неизвѣстно, и вотъ только не знаю, почему и кàкъ это у васъ вчера вышло.

 О, по крайней мѣрѣ, я съ нимъ вчера расплатился, и хоть это съ сердца долой! Лиза, знаетъ мама? Да кàкъ не знать: вчера–то, вчера–то она поднялась на меня!... Ахъ, Лиза! Да неужто ты рѣшительно во всемъ себя считаешь правой, такъ–таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, кàкъ это судятъ по теперешнему и какихъ ты мыслей, то–есть насчетъ меня, мамы, брата, отца... Знаетъ Версиловъ?

 Мама ему ничего не говорила; онъ не спрашиваетъ вѣрно, не хочетъ спрашивать.

 Знаетъ, да не хочетъ знать, это  такъ, это на него похоже! Ну, пусть ты осмѣиваешь роль брата, глупаго брата, когда онъ говоритъ о пистолетахъ, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это  мамѣ укоръ? Я всю ночь объ этомъ промучился; первая мысль мамы теперь: «это  потому, что я тоже была виновата, а какова мать  такова и дочь!»

 О, кàкъ это злобно и жестоко ты сказалъ! вскричала Лиза съ прорвавшимися изъ глазъ слезами, встала и быстро пошла къ двери.


184

 Стой, стой! обхватилъ я ее, посадилъ опять и сѣлъ подлѣ нея, не отнимая руки.

 Я такъ и думала, что все такъ и будетъ, когда шла сюда, и тебѣ непремѣнно понадобится, чтобъ я непремѣнно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я только изъ гордости сейчасъ у тебя молчала, не говорила, а васъ и маму мнѣ гораздо больше, чѣмъ себя самое жаль... Она не договорила и вдругъ горячо заплакала.

 Полно, Лиза, не надо, ничего не надо. Я  тебѣ не судья. Лиза, чтò мама? Скажи, давно она знаетъ?

 Я думаю, что давно; но я сама сказала ей недавно, когда это случилось, тихо проговорила она, опустивъ глаза.

 Чтò–жь она?

 Она сказала: «носи!» еще тише проговорила Лиза.

 Ахъ, Лиза, дà, «носи»! Не сдѣлай чего надъ собой, упаси тебя Боже!

 Не сдѣлаю, твердо отвѣтила она и вновь подняла на меня глаза.

 Будь спокоенъ, прибавила она:  тутъ совсѣмъ не то.

 Лиза милая, я вижу только, что я тутъ ничего не знаю, но зато теперь только узналъ, кàкъ тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза: все мнѣ тутъ ясно, одного только совсѣмъ не пойму: за чтò ты его полюбила? Кàкъ ты могла такого полюбить? Вотъ вопросъ!

 И вѣрно тоже объ этомъ мучился ночью? тихо улыбнулась Лиза.

 Стой, Лиза, это  глупый вопросъ, и ты смѣешься; смѣйся, но вѣдь невозможно же не удивляться: ты и онъ  вы такiя противоположности! Онъ  я его изучилъ  онъ мрачный, мнительный, можетъ быть, онъ очень добрый, пусть его, но за то въ высшей степени склонный прежде всего во всемъ видѣть злое (въ этомъ, впрочемъ, совершенно какъ я!). Онъ страстно уважаетъ благородство  это я допускаю, это вижу, но только кажется въ идеалѣ. О, онъ склоненъ къ раскаянью, онъ всю жизнь, безпрерывно, клянетъ себя и раскаявается, но зато никогда и не исправляется, впрочемъ, это тоже, можетъ быть, какъ я. Тысяча предразсудковъ и ложныхъ мыслей и  никакихъ мыслей! Ищетъ большаго подвига и пакоститъ по мелочамъ. Прости, Лиза, я, впрочемъ  дуракъ: говоря это, я тебя обижаю и знаю это; я это понимаю...

 Портретъ бы вѣренъ, улыбнулась Лиза:  но ты слишкомъ на него золъ за меня, а потому и ничего невѣрно. Онъ съ самаго начала былъ къ тебѣ недовѣрчивъ и ты не могъ его всего


185

видѣть, а со мной еще съ Луги... Онъ только и видѣлъ одну меня, съ самой Луги. Дà, онъ мнительный и болѣзненный и безъ меня съума бы сошолъ; и, если меня оставитъ, то сойдетъ съума или застрѣлится; кажется, онъ это понялъ и знаетъ, прибавила Лиза какъ бы про себя и задумчиво.  Дà, онъ слабъ безпрерывно, но этакiе–то слабые способны когда–нибудь и на чрезвычайно сильное дѣло... Кàкъ ты странно сказалъ про пистолетъ, Аркадiй: ничего тутъ этого не надо, и я знаю сама, чтò будетъ. Не я за нимъ хожу, а онъ за мною ходитъ. Мама плачетъ, говоритъ: «если за него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанетъ». Я этому не вѣрю; несчастна, можетъ, буду, а любить онъ не перестанетъ. Я не потому все не давала ему согласiя, а по другой причинѣ. Я ему уже два мѣсяца не даю согласiя, но сегодня я сказала ему: да, выйду за тебя. Аркаша, знаешь, онъ вчера  (глаза ея сiяли и она вдругъ обхватила мнѣ обѣими руками шею)  онъ вчера прiѣхалъ къ Аннѣ Андреевнѣ и прямо, со всей откровенностью сказалъ ей, что не можетъ любить ее... Дà, онъ объяснился совсѣмъ, и эта мысль теперь кончена! Онъ никогда въ этой мысли не участвовалъ, это все намечталъ князь Николай Ивановичъ, да напирали на него эти мучители, Стебельковъ и другой одинъ… Вотъ я и сказала ему за это сегодня: да. Милый Аркадiй, онъ очень зоветъ тебя, и не обижайся послѣ вчерашняго: онъ сегодня не такъ здоровъ и весь день дома. Онъ взаправду нездоровъ, Аркадiй: не подумай, что отговорка. Онъ меня нарочно прислалъ и просилъ передать, что «нуждается» въ тебѣ, что ему много надо сказать тебѣ, а у тебя здѣсь, на этой квартирѣ, будетъ неловко. Ну, прощай! Ахъ, Аркадiй, стыдно мнѣ только говорить, а я шла сюда и ужасно боялась, что ты меня разлюбилъ, все крестилась дорòгою, а ты  такой добрый, милый! Не забуду тебѣ этого никогда! Я къ мамѣ. А ты его полюби хоть немножко, а?

Я горячо ее обнялъ и сказалъ ей:

 Я, Лиза, думаю, что ты  крѣпкiй характеръ. Дà, я вѣрю, что не ты за нимъ ходишь, а онъ за тобой ходитъ, только все–таки...

 Только все–таки «за чтò ты его полюбила  вотъ вопросъ!», подхватила, вдругъ усмѣхнувшись шаловливо, какъ прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла: «вотъ вопросъ»! И при этомъ, совершенно какъ я дѣлаю при этой фразѣ, подняла указательный палецъ передъ глазами. Мы расцаловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.


186

II.

Замѣчу здѣсь лишь для себя: были, напримѣръ, мгновенiя, по уходѣ Лизы, когда самыя неожиданныя мысли цѣлой толпой приходили мнѣ въ голову, и я даже былъ ими очень доволенъ. «Ну, чтò я хлопочу, думалъ я: мнѣ–то чтò? У всѣхъ такъ или почти. Чтò–жь такое, что съ Лизой это случилось? Чтò я «честь семейства», что ли, долженъ спасти? Отмѣчаю всѣ эти подлости, чтобъ показать, до какой степени я еще не укрѣпленъ былъ въ разумѣнiи зла и добра. Спасало лишь чувство: я зналъ, что Лиза несчастна, что мама несчастна, и зналъ это чувствомъ, когда вспоминалъ про нихъ, а потому и чувствовалъ, что все, чтò случилось, должно быть не хорошо.

Теперь предупрежу, что событiя съ этого дня до самой катастрофы моей болѣзни, пустились съ такою быстротой, что мнѣ, припоминая теперь, даже самому удивительно, кàкъ могъ я устоять передъ ними, кàкъ не задавила меня судьба. Они обезсилили мой умъ и даже чувства, и еслибъ я подъ конецъ, не устоявъ, совершилъ преступленiе  (а преступленiе чуть–чуть не совершилось), то присяжные, весьма можетъ быть, оправдали бы меня. Но постараюсь описать въ строгомъ порядкѣ, хотя предупреждаю, что тогда въ мысляхъ моихъ мало было порядка. Событiя налегли какъ вѣтеръ, и мысли мои закрутились въ умѣ, какъ осеннiе сухiе листья. Такъ какъ я весь состоялъ изъ чужихъ мыслей, то гдѣ мнѣ было взять своихъ, когда онѣ потребовались для самостоятельнаго рѣшенiя? Руководителя же совсѣмъ не было.

Къ князю я рѣшилъ пойти вечеромъ, чтобы обо всемъ переговорить на полной свободѣ, а до вечера оставался дома. Но въ сумерки получилъ по городской почтѣ опять записку отъ Стебелькова, въ три строки, съ настоятельною и «убѣдительнѣйшею» просьбою посѣтить его завтра утромъ часовъ въ одиннадцать для «самоважнѣйшихъ дѣлъ, и сами увидите, что за дѣломъ». Обдумавъ, я рѣшилъ поступить, судя по обстоятельствамъ, такъ какъ до завтра было еще далеко.

Было уже восемь часовъ; я бы давно пошелъ, но все поджидалъ Версилова: хотѣлось ему многое выразить, и сердце у меня горѣло. Но Версиловъ не приходилъ и не пришелъ. Къ мамѣ и къ Лизѣ мнѣ показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мнѣ, навѣрно весь день тамъ не было. Я пошелъ пѣшкомъ, и мнѣ уже на пути пришло въ голову заглянуть


187

во вчерашнiй трактиръ на канавѣ. Какъ разъ Версиловъ сидѣлъ на вчерашнемъ своемъ мѣстѣ.

 Я такъ и думалъ, что ты сюда придешь, странно улыбнувшись и странно посмотрѣвъ на меня, сказалъ онъ. Улыбка его была недобрая, и такой я уже давно не видалъ на его лицѣ.

Я присѣлъ къ столику и разсказалъ ему сначала все фактами о князѣ и о Лизѣ, и о вчерашней сценѣ моей у князя послѣ рулетки; не забылъ и о выигрышѣ на рулеткѣ. Онъ выслушалъ очень внимательно и переспросилъ о рѣшенiи князя жениться на Лизѣ.

 Pauvre enfant, можетъ быть, она ничего тѣмъ не выиграетъ. Но, вѣроятно, не состоится... хотя онъ способенъ...

 Скажите мнѣ, какъ другу: вѣдь вы это знали, предчувствовали?

 Другъ мой, чтò я тутъ могъ? Все это  дѣло чувства и чужой совѣсти, хотя бы и со стороны этой бѣдненькой дѣвочки. Повторю тебѣ: я достаточно въ оно время вскакивалъ въ совѣсть другихъ  самый неудобный маневръ! Въ несчастьи помочь не откажусь, насколько силъ хватитъ и если самъ разберу, а ты, мой милый, ты–таки все время ничего и не подозрѣвалъ?

 Но кàкъ могли вы, вскричалъ я, весь вспыхнувъ:  кàкъ могли вы, подозрѣвая даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы съ княземъ, и видя, что я въ тоже время беру у князя деньги,  кàкъ могли вы говорить со мной, сидѣть со мной, протягивать мнѣ руку,  мнѣ, котораго вы же должны были считать за подлеца, потому что, бьюсь объ закладъ, вы навѣрно подозрѣвали, что я знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!

 Опять–таки  дѣло совѣсти, усмѣхнулся онъ.  И почему ты знаешь, съ какимъ–то загадочнымъ чувствомъ внятно прибавилъ онъ;  почему ты знаешь, не боялся ли и я, какъ ты вчера при другомъ случаѣ, свой «идеалъ» потерять и, вмѣсто моего пылкаго и честнаго мальчика, негодяя встрѣтить! Опасаясь, отдалялъ минуту. Почему не предположить во мнѣ, вмѣсто лѣности или коварства, чего–нибудь болѣе невиннаго, ну хоть глупаго, но поблагороднѣе. Que diable! я слишкомъ часто бываю глупъ и безъ благородства. Чтò бы пользы мнѣ въ тебѣ, еслибъ у тебя ужъ такiя наклонности были? Уговаривать и исправлять въ такихъ случаяхъ низко; ты бы потерялъ въ моихъ глазахъ всякую цѣну, хотя бы и исправленный...

 А Лизу жалѣете, жалѣете?

 Очень жалѣю, мой милый, съ чего ты взялъ, что я такъ


188

безчувственъ… напротивъ, постараюсь всѣми силами... Ну, а ты какъ, какъ твои дѣла?

 Оставимъ мои дѣла; у меня теперь нѣтъ моихъ дѣлъ. Слушайте, почему вы сомнѣваетесь, что онъ женится? Онъ вчера былъ у Анны Андреевны и положительно отказался... ну, то–есть отъ той глупой мысли... вотъ что зародилась у князя Николая Ивановича  сосватать ихъ. Онъ отказался положительно.

 Дà? Когда же это было? И отъ кого ты именно слышалъ? съ любопытствомъ освѣдомился онъ. Я разсказалъ все, чтò зналъ.

 Гмъ... произнесъ онъ раздумчиво и какъ бы соображая про себя:  стало быть, это происходило ровно за какой–нибудь часъ... до одного другого объясненiя. Гмъ... ну, дà, конечно, подобное объясненiе могло у нихъ произойти... хотя мнѣ, однако, извѣстно, что тамъ до сихъ поръ ничего никогда не было сказано или сдѣлано ни съ той, ни съ другой стороны... Дà, конечно, достаточно двухъ словъ, чтобъ объясниться. Но, вотъ что, странно усмѣхнулся онъ вдругъ:  я тебя, конечно, заинтересую сейчасъ однимъ чрезвычайнымъ даже извѣстiемъ: еслибъ твой князь и сдѣлалъ вчера свое предложенiе Аннѣ Андреевнѣ (чего я, подозрѣвая о Лизѣ, всѣми бы силами моими не допустилъ, entre nous soit dit), то Анна Андреевна навѣрно и во всякомъ случаѣ ему тотчасъ бы отказала. Ты, кажется, очень любишь Анну Андреевну, уважаешь и цѣнишь ее? Это очень мило съ твоей стороны, а потому, вѣроятно, и порадуешься за нее: она, мой милый, выходитъ замужъ, и, судя по ея характеру, кажется, выйдетъ навѣрно, а я  ну, я ужь, конечно, благословлю.

 Замужъ выходитъ? За кого же? вскричалъ я ужасно удивленный.

 А угадай. Мучить не буду: за князя Николая Ивановича, за твоего милаго старичка.

Я глядѣлъ во всѣ глаза.

 Должно быть, она давно эту идею питала, и ужь, конечно, художественно обработала ее со всѣхъ сторонъ, лѣниво и раздѣльно продолжалъ онъ.  Я полагаю, это произошло ровно часъ спустя послѣ посѣщенiя «князя Сережи». (Вотъ вѣдь некстати–то расплакался!). Она просто пришла къ князю Николаю Ивановичу и сдѣлала ему предложенiе.

 Какъ «сдѣлала ему предложенiе»? То–есть онъ сдѣлалъ ей предложенiе?

 Ну, гдѣ ему! Она, она сама. То–то и есть, что онъ въ полномъ восторгѣ. Онъ, говорятъ, теперь все сидитъ и удивляется,


189

кàкъ это ему самому не пришло въ голову. Я слышалъ, онъ даже прихворнулъ... тоже отъ восторга, должно быть.

 Послушайте, вы такъ насмѣшливо говорите... Я почти не могу повѣрить. Да и кàкъ она могла предложить? чтò она сказала?

 Будь увѣренъ, мой другъ, что я искренно радуюсь, отвѣтилъ онъ, вдругъ принявъ удивительно серьезную мину:  онъ старъ, конечно, но жениться можетъ, по всѣмъ законамъ и обычаямъ, а она  тутъ опять–таки дѣло чужой совѣсти, то, чтò уже я тебѣ повторилъ, мой другъ. Впрочемъ, она слишкомъ компетентна, чтобъ имѣть свой взглядъ и свое рѣшенiе. А собственно о подробностяхъ и какими словами она выражалась, то не съумѣю тебѣ передать, мой другъ. Но ужь, конечно, она–то съумѣла, да такъ, можетъ быть, какъ мы съ тобою и не придумали–бы. Лучше всего во всемъ этомъ то, что тутъ никакого скандала, все trѐs comme il faut въ глазахъ свѣта. Конечно, слишкомъ ясно, что она захотѣла себѣ положенiя въ свѣтѣ, но вѣдь она же и стòитъ того. Все это, другъ мой  совершенно свѣтская вещь. А предложила она, должно быть, великолѣпно и изящно. Это  строгiй типъ, мой другъ, дѣвушка–монашенка, какъ ты ее разъ опредѣлилъ; «спокойная дѣвица», какъ я ее давно уже называю. Она вѣдь  почти что его воспитанница, ты знаешь, и уже не разъ видѣла его доброту къ себѣ. Она увѣряла меня уже давно, что его «такъ уважаетъ и такъ цѣнитъ, такъ жалѣетъ и симпатизируетъ ему», ну, и все прочее, такъ что я даже отчасти былъ подготовленъ. Мнѣ о всемъ этомъ сообщилъ сегодня утромъ, отъ ея лица и по ея просьбѣ, сынъ мой, а ея братъ Андрей Андреевичъ, съ которымъ ты, кажется, не знакомъ и съ которымъ я вижусь аккуратно разъ въ полгода. Онъ почтительно апробуетъ шагъ ея.

 Такъ это уже гласно? Боже, какъ я изумленъ!

 Нѣтъ, это совсѣмъ еще не гласно, до нѣкотораго времени... я тамъ не знаю, вообще я всторонѣ совершенно. Но все это вѣрно.

 Но теперь Катерина Николаевна... Какъ вы думаете, эта закуска Бьорингу не понравится?

 Этого я ужь не знаю... чтò собственно тутъ ему не понравится; но, повѣрь, что Анна Андреевна и въ этомъ смыслѣ  въ высшей степени порядочный человѣкъ. А каково, однако, Анна–то Андреевна! Какъ разъ справилась передъ тѣмъ у меня вчера утромъ: «люблю–ли я или нѣтъ госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебѣ съ удивленiемъ вчера передавалъ: нельзя же бы


190

ей выйти за отца, еслибъ я женился на дочери? Понимаешь теперь?

 Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! вскричалъ я.  Но неужто же, въ самомъ дѣлѣ, Анна Андреевна могла предположить, что вы... могли бы желать жениться на Катеринѣ Николаевнѣ?

 Видно, что такъ, мой другъ, а, впрочемъ... а, впрочемъ, тебѣ, кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь–ли, все голова болитъ. Прикажу Лючiю. Я люблю торжественность скуки, а, впрочемъ, я уже говорилъ тебѣ это... Повторяюсь непростительно... Впрочемъ, можетъ быть, и уйду отсюда. Я люблю тебя, мой милый, но прощай; когда у меня голова болитъ или зубы, я всегда жажду уединенiя.

На лицѣ его показалась какая–то мучительная складка; вѣрю теперь, что у него болѣла тогда голова, особенно голова...

 До завтра, сказалъ я.

 Чтò такое до завтра и чтò будетъ завтра? криво усмѣхнулся онъ.

 Приду къ вамъ или вы ко мнѣ.

 Нѣтъ, я къ тебѣ не приду, а ты ко мнѣ прибѣжишь...

Въ лицѣ его было что–то слишкомъ ужь недоброе, но мнѣ было даже не до него: такое происшествiе!

III.

Князь былъ дѣйствительно нездоровъ, и сидѣлъ дома одинъ съ обвязанной, мокрымъ полотенцемъ, головой. Онъ очень ждалъ меня; но не голова одна у него болѣла, а скорѣе онъ весь былъ боленъ нравственно. Предупреждаю опять: во все это послѣднее время, и вплоть до катастрофы, мнѣ какъ–то пришлось встрѣчаться сплошь съ людьми, до того возбужденными, что всѣ они были чуть не помѣшанные, такъ что я самъ поневолѣ долженъ былъ какъ–бы заразиться. Я, признаюсь, пришелъ съ дурными чувствами, да и стыдно мнѣ было очень того, что я вчера передъ нимъ расплакался. Да и все–таки они такъ ловко съ Лизой съумѣли меня обмануть, что я не могъ же не видѣть въ себѣ глупца. Словомъ, когда я вошелъ къ нему, въ душѣ моей звучали фальшивыя струны. Но все это напускное и фальшивое соскочило быстро. Я долженъ отдать ему справедливость: какъ скоро падала и разбивалась его мнительность, то онъ уже отдавался окончательно; въ немъ сказывались черты почти младенческой ласкости, довѣрчивости и любви. Онъ со слезами поцаловалъ меня и тотчасъ же началъ говорить о дѣлѣ... Дà, я


191

дѣйствительно былъ ему очень нуженъ: въ словахъ его и въ теченiи идей было чрезвычайно много безпорядка.

Онъ совершенно твердо заявилъ мнѣ о своемъ намѣренiи жениться на Лизѣ и какъ можно скорѣй. «Тò, что она не дворянка, повѣрьте, не смущало меня ни минуты, сказалъ онъ мнѣ:  мой дѣдъ женатъ былъ на дворовой дѣвушкѣ, пѣвицѣ на собственномъ крѣпостномъ театрѣ одного сосѣда–помѣщика. Конечно, мое семейство питало на счетъ меня своего рода надежды, но имъ придется теперь уступить, да и борьбы никакой не будетъ. Я хочу разорвать, разорвать со всѣмъ теперешнимъ окончательно! Все другое, все по новому! Я не понимаю, за чтò меня полюбила ваша сестра; но ужь, конечно, я безъ нея, можетъ быть, не жилъ бы теперь на свѣтѣ. Клянусь вамъ отъ глубины души, что я смотрю теперь на встрѣчу мою съ ней въ Лугѣ, какъ на перстъ Провидѣнiя. Я думаю, она полюбила меня за «безпредѣльность моего паденiя»... впрочемъ, поймете–ли вы это, Аркадiй Макаровичъ?

 Совершенно! произнесъ я, въ высшей степени убѣжденнымъ голосомъ. Я сидѣлъ въ креслахъ передъ столомъ, а онъ ходилъ по комнатѣ.

 Я долженъ вамъ разсказать весь этотъ фактъ нашей встрѣчи, безъ утайки. Началось съ моей душевной тайны, которую она одна только и узнала, потому что одной только ей я и рѣшился повѣрить. И никто до сихъ поръ не знаетъ. Въ Лугу тогда я попалъ съ отчаянiемъ въ душѣ, и жилъ у Столбѣевой, не знаю зачѣмъ, можетъ быть, искалъ полнѣйшаго уединенiя. Я тогда только что оставилъ службу въ —мъ полку. Въ полкъ этотъ я поступилъ, воротясь изъ–за границы, послѣ той встрѣчи за–границей съ Андреемъ Петровичемъ. У меня были тогда деньги, я въ полку моталъ, жилъ открыто; но офицеры–товарищи меня не любили, хотя я старался не оскорблять. И признаюсь вамъ, что меня никто никогда не любилъ. Тамъ былъ одинъ корнетъ, Степановъ какой–то, признаюсь вамъ, чрезвычайно пустой, ничтожный и даже какъ–бы забитый, однимъ словомъ, ничѣмъ не отличавшiйся. Безспорно, впрочемъ, честный. Онъ ко мнѣ повадился, я съ нимъ не церемонился, онъ просиживалъ у меня въ углу молча по цѣлымъ днямъ, но съ достоинствомъ, хотя не мѣшалъ мнѣ вовсе. Разъ я разсказалъ ему одинъ текущiй анекдотъ, въ который приплелъ много вздору, о томъ, что дочь полковника ко мнѣ неравнодушна и что полковникъ, разсчитывая на меня, конечно, сдѣлаетъ все, чтò я пожелаю... Однимъ словомъ, я опускаю подробности, но изъ всего этого вышла потомъ пресложная и прегнусная сплетня. Вышла не отъ Степанова, а


192

отъ моего деньщика, который все подслушалъ и запомнилъ, потому что тутъ былъ одинъ смѣшной анекдотъ, компрометировавшiй молодую особу. Вотъ этотъ деньщикъ и указалъ на допросѣ у офицеровъ, когда вышла сплетня, на Степанова, то–есть, что я этому Степанову разсказывалъ. Степановъ былъ поставленъ въ такое положенiе, что никакъ не могъ отречься, что слышалъ; это было дѣломъ чести. А такъ какъ я на двѣ трети въ анекдотѣ этомъ налгалъ, то офицеры были возмущены, и полковой командиръ, собравъ насъ къ себѣ, вынужденъ былъ объясниться. Вотъ тутъ–то и былъ заданъ при всѣхъ Степанову вопросъ: слышалъ онъ или нѣтъ? И тотъ показалъ всю правду. Ну–съ, чтò же я тогда сдѣлалъ, я, тысячелѣтнiй князь? Я отрекся и въ глаза Степанову сказалъ, что онъ солгалъ, учтивымъ образомъ, то–есть, въ томъ смыслѣ, что онъ «не такъ понялъ» и проч... Я опять–таки опускаю подробности, но выгода моего положенiя была та, что, такъ какъ Степановъ ко мнѣ учащалъ, то я, не безъ нѣкотораго вѣроятiя, могъ выставить дѣло въ такомъ видѣ, что онъ, будто–бы, стакнулся съ моимъ деньщикомъ изъ нѣкоторыхъ выгодъ. Степановъ только молча поглядѣлъ на меня и пожалъ плечами. Я помню его взглядъ и никогда его не забуду. Затѣмъ онъ немедленно подалъ было въ отставку, но кàкъ вы думаете, чтò вышло? Офицеры, всѣ до единаго, разомъ, сдѣлали ему визитъ и уговорили его не подавать. Черезъ двѣ недѣли вышелъ и я изъ полка: меня никто не выгонялъ, никто не приглашалъ выйти, я выставилъ семейный предлогъ для отставки. Тѣмъ дѣло и кончилось. Сначала я былъ совершенно ничего и даже на нихъ сердился; жилъ въ Лугѣ, познакомился съ Лизаветой Макаровной, но потомъ, еще мѣсяцъ спустя, я уже смотрѣлъ на мой револьверъ и подумывалъ о смерти. Я смотрю на каждое дѣло мрачно, Аркадiй Макаровичъ. Я приготовилъ письмо въ полкъ командиру и товарищамъ съ полнымъ сознанiемъ во лжи моей, возстановляя честь Степанова. Написавъ письмо, я задалъ себѣ задачу: «послать и жить, или послать и умереть»? Я–бы не разрѣшилъ этого вопроса. Случай, слѣпой случай, послѣ одного быстраго и страннаго разговора съ Лизаветой Макаровной, вдругъ сблизилъ меня съ нею. А до того она ходила къ Столбѣевой; мы встрѣчались, раскланивались и даже рѣдко говорили. Я вдругъ все открылъ ей. Вотъ тогда–то она и подала мнѣ руку.

 Кàкъ же она рѣшила вопросъ?

 Я не послалъ письма. Она рѣшила не посылать. Она мотивировала такъ: если пошлю письмо, то, конечно, сдѣлаю благородный поступокъ, достаточный, чтобъ смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его самъ? Ея мнѣнiе было то,


193

что и никто–бы не вынесъ, потому что будущность тогда погибла и уже воскресенiе къ новой жизни невозможно. И къ тому же, добро бы пострадалъ Степановъ; но вѣдь онъ же былъ оправданъ обществомъ офицеровъ и безъ того. Однимъ словомъ  парадоксъ; но она удержала меня, и я ей отдался вполнѣ.

 Она рѣшила по iезуитски, но по женски! вскричалъ я:  она уже тогда васъ любила!

 Это–то и возродило меня къ новой жизни. Я далъ себѣ слово передѣлать себя, переломить жизнь, заслужить передъ собой и передъ нею, и  вотъ у насъ чѣмъ кончилось! Кончилось тѣмъ, что мы съ вами ѣздили здѣсь на рулетки, играли въ банкъ; я не выдержалъ передъ наслѣдствомъ, обрадовался карьерѣ, всѣмъ этимъ людямъ, рысакамъ... я мучилъ Лизу  позоръ!

Онъ потеръ себѣ лобъ рукой и прошелся по комнатѣ.

 Насъ съ вами постигла обоюдная русская судьба, Аркадiй Макаровичъ: вы не знаете чтò дѣлать и я не знаю чтò дѣлать? Выскочи русскiй человѣкъ чуть чуть изъ казенной, узаконенной для него обычаемъ колеи  и онъ сейчасъ же не знаетъ, чтò дѣлать. Въ колеѣ все ясно: доходъ, чинъ, положенiе въ свѣтѣ, экипажъ, визиты, служба, жена  а чуть чтò и  чтò я такое? Листъ, гонимый вѣтромъ. Я не знаю чтò дѣлать! Эти два мѣсяца я стремился удержаться въ колеѣ, полюбилъ колею, втянулся въ колею. Вы еще не знаете глубины моего здѣшняго паденiя: я любилъ Лизу, искренно любилъ и въ тоже время думалъ объ Ахмаковой!

 Неужели? съ болью вскричалъ я.  Кстати, князь, чтò вы сказали мнѣ вчера про Версилова, что онъ подбивалъ васъ на какую–то подлость противъ Катерины Николавны?

 Я, можетъ быть, преувеличилъ и также виноватъ въ моей мнительности передъ нимъ, какъ и передъ вами. Оставьте это. Чтò, неужели вы думаете, что во все это время, съ самой Луги, можетъ быть, я не питалъ высокаго идеала жизни? Клянусь вамъ, онъ не покидалъ меня и былъ передо мной постоянно, не потерявъ нисколько въ душѣ моей своей красоты. Я помнилъ клятву, данную Лизаветѣ Макаровнѣ, возродиться. Андрей Петровичъ, говоря вчера здѣсь о дворянствѣ, не сказалъ мнѣ ничего новаго, будьте увѣрены. Мой идеалъ поставленъ твердо: нѣсколько десятковъ десятинъ земли (и только нѣсколько десятковъ, потому что у меня не остается уже почти ничего отъ наслѣдства); затѣмъ полный, полнѣйшiй разрывъ со свѣтомъ и съ карьерой; сельскiй домъ, семья и самъ  пахарь или въ родѣ того. О, въ нашемъ родѣ это  не новость: братъ моего отца пахалъ собственноручно, дѣдъ тоже. Мы  всего только тысячелѣтiе


194

князья и благородны, какъ Роганы, но мы  нищiе. И вотъ этому я бы и научилъ и моихъ дѣтей: «Помни всегда всю жизнь, что ты  дворянинъ, что въ жилахъ твоихъ течетъ святая кровь русскихъ князей, но не стыдись того, что отецъ твой самъ пахалъ землю: это онъ дѣлалъ по княжески». Я бы не оставилъ имъ состоянiя, кромѣ этого клочка земли, но зато бы далъ высшее образованiе, это ужь взялъ бы обязанностью. О, тутъ помогла бы Лиза, дѣти, работа, о, кàкъ мы мечтали обо всемъ этомъ съ нею, здѣсь мечтали, вотъ тутъ въ этихъ комнатахъ, и чтò же? я въ тоже время думалъ объ Ахмаковой, не любя этой особы вовсе, и о возможности свѣтскаго, богатаго брака! И только послѣ извѣстiя, привезеннаго вчера Нащокинымъ, объ этомъ Бьорингѣ, я и рѣшилъ отправиться къ Аннѣ Андреевнѣ.

 Но вѣдь вы же ѣздили отказаться? Вѣдь вотъ уже честный поступокъ, я думаю?

 Вы думаете? остановился онъ передо мной:  нѣтъ, вы еще не знаете моей природы! Или... или я тутъ самъ не знаю чего нибудь: потому что тутъ, должно быть, не одна природа. Я васъ искренно люблю, Аркадiй Макаровичъ, и, кромѣ того, я глубоко виноватъ передъ вами за всѣ эти два мѣсяца, а потому я хочу, чтобы вы, какъ братъ Лизы, все это узнали: я ѣздилъ къ Аннѣ Андреевнѣ съ тѣмъ, чтобъ сдѣлать ей предложенiе, а не отказываться.

 Можетъ ли быть? Но Лиза говорила...

 Я обманулъ Лизу.

 Позвольте: вы сдѣлали формальное предложенiе, и Анна Андреевна отказала вамъ? Такъ ли? Такъ ли? Подробности для меня чрезвычайно важны, князь.

 Нѣтъ, я предложенiя не дѣлалъ совсѣмъ, но лишь потому, что не успѣлъ; она сама предупредила меня,  не въ прямыхъ, конечно, словахъ, но, однако же, въ слишкомъ прозрачныхъ и ясныхъ дала мнѣ «деликатно» понять, что идея эта впредь невозможна.

 Значитъ, все равно, что не дѣлали предложенiя, и гордость ваша не пострадала!

 Неужели вы можете такъ разсуждать! А судъ собственной совѣсти, а Лиза, которую я обманулъ и... хотѣлъ бросить, стало быть? А обѣтъ, данный себѣ и всему роду моихъ предковъ  возродиться и выкупить всѣ прежнiя подлости! Умоляю васъ, не говорите ей про это. Можетъ быть, она этого одного не въ состоянiи была бы простить мнѣ! Я со вчерашняго боленъ. А главное, кажется, теперь уже все кончено, и послѣднiй изъ князей Сокольскихъ отправится въ каторгу. Бѣдная Лиза!


195

Я очень ждалъ васъ весь день, Аркадiй Макаровичъ, чтобъ открыть вамъ, какъ брату Лизы, то, чего она еще не знаетъ. Я  уголовный преступникъ и участвую въ поддѣлкѣ фальшивыхъ акцiй —ской желѣзной дороги.

 Это чтò еще! Кàкъ, въ каторгу? вскочилъ я, въ ужасѣ смотря на него. Лицо его выражало глубочайшую, мрачную, безъисходную горесть.

 Сядьте, сказалъ онъ, и самъ сѣлъ въ кресла напротивъ.  Во–первыхъ, узнайте фактъ: годъ слишкомъ назадъ, вотъ въ то самое лѣто Эмса, Лидiи и Катерины Николавны, и потомъ Парижа, именно въ то время, когда я отправился на два мѣсяца въ Парижъ, въ Парижѣ мнѣ недостало, разумѣется, денегъ. Тутъ какъ разъ подвернулся Стебельковъ, котораго я, впрочемъ, и прежде зналъ. Онъ далъ мнѣ денегъ и обѣщалъ еще дать, но просилъ и съ своей стороны помочь ему: ему нуженъ былъ артистъ, рисовальщикъ, граверъ, литографъ и прочее, химикъ и техникъ, и  съ извѣстными цѣлями. Объ цѣляхъ онъ высказался даже съ перваго раза довольно прозрачно. И чтòжъ? онъ зналъ мой характеръ,  меня все это только разсмѣшило. Дѣло въ томъ что мнѣ еще съ школьной скамьи былъ знакомъ одинъ, въ настоящее время русскiй эмигрантъ, не русскаго, впрочемъ, происхожденiя и проживающiй гдѣ–то въ Гамбургѣ. Въ Россiи онъ разъ уже былъ замѣшанъ въ одной исторiи по поддѣлкѣ бумагъ. Вотъ на этого–то человѣка и разсчитывалъ Стебельковъ, но требовалась къ нему рекомендацiя, и онъ обратился ко мнѣ. Я далъ ему двѣ строки и тотчасъ забылъ о нихъ. Потомъ онъ еще и еще разъ встрѣчался со мной, и я получилъ отъ него тогда всего до трехъ тысячъ. Обо всемъ этомъ дѣлѣ я буквально забылъ. Здѣсь я бралъ все время у него деньги подъ векселя и залоги, и онъ извивался передо мною какъ рабъ, и вдругъ вчера, я узнаю отъ него въ первый разъ, что я  уголовный преступникъ.

 Когда, вчера?

 А вотъ вчера, когда мы утромъ кричали съ нимъ въ кабинетѣ передъ прiѣздомъ Нащокина. Онъ въ первый разъ и совершенно уже ясно осмѣлился заговорить со мной объ Аннѣ Андреевнѣ. Я поднялъ руку, чтобъ ударить его, но онъ вдругъ всталъ и объявилъ мнѣ, что я съ нимъ солидаренъ, и чтобъ я помнилъ, что я  его участникъ и такой же мошенникъ, какъ онъ,  однимъ словомъ, хоть не эти слова, но эта мысль.

 Вздоръ какой, но вѣдь это мечта?

 Нѣтъ, это  не мечта. Онъ былъ у меня сегодня и объяснилъ подробнѣе. Акцiи эти давно въ ходу и еще будутъ пущены


196

въ ходъ, но, кажется, гдѣ–то ужь начали попадаться. Конечно, я въ сторонѣ, но «вѣдь, однако же, вы тогда изволили дать это письмецо–съ»,  вотъ чтò мнѣ сказалъ Стебельковъ.

 Такъ вѣдь вы же не знали для чего, или знали?

 Зналъ, отвѣчалъ тихо князь и потупилъ глаза.  То–есть, видите ли, и зналъ, и не зналъ. Я смѣялся, мнѣ было весело. Я ни объ чемъ тогда не думалъ, тѣмъ болѣе, что мнѣ было совсѣмъ ненадо фальшивыхъ акцiй и что не я собирался ихъ дѣлать. Но, однако же, эти три тысячи, которыя онъ мнѣ тогда далъ, онъ даже ихъ и на счетъ потомъ не поставилъ, а я допустилъ это. А, впрочемъ, почемъ вы знаете, можетъ быть, и я былъ фальшивый монетчикъ? Я не могъ не знать, я  не маленькiй; я зналъ, но мнѣ было весело, и я помогъ подлецамъ–каторжникамъ... и помогъ за деньги! Стало быть, и я фальшивый монетчикъ!

 О, вы преувеличиваете; вы виноваты, но вы преувеличиваете!

 Тутъ, главное, есть одинъ Жибельскiй, еще молодой человѣкъ, по судейской части, нѣчто въ родѣ помощника аблакатишки. Въ этихъ акцiяхъ онъ тутъ  тоже какой–то участникъ, ѣздилъ потомъ отъ того господина въ Гамбургѣ ко мнѣ, съ пустяками, разумѣется, и я даже самъ не зналъ для чего, объ акцiяхъ и помину не было... Но, однако же, у него уцѣлѣло моей руки два документа, все записки по двѣ строчки, и ужь, конечно, онѣ тоже свидѣтельствуютъ; это я сегодня хорошо понялъ. Стебельковъ объясняетъ, что этотъ Жибельскiй мѣшаетъ всему: онъ что–то тамъ укралъ, чьи–то деньги, казенныя, кажется, но намѣренъ еще украсть и затѣмъ эмигрировать; такъ вотъ ему надобно восемь тысячъ не меньше въ видѣ вспомоществованiя на эмиграцiю. Моя часть изъ наслѣдства удовлетворяетъ Стебелькова, но Стебельковъ говоритъ, что надо удовлетворить и Жибельскаго... Однимъ словомъ, отказаться отъ моей части въ наслѣдствѣ и еще десять тысячъ  вотъ ихъ послѣднее слово. И тогда мнѣ воротятъ мои двѣ записки. Они  сообща, это ясно.

 Явная нелѣпость! Вѣдь, если они донесутъ на васъ, то себя предадутъ! Они ни за что не донесутъ.

 Понимаю. Они совсѣмъ и не грозятъ донести; они говорятъ только: «мы, конечно, не донесемъ, но, въ случаѣ если дѣло откроется, то»... вотъ что они говорятъ, и все; но я думаю, что этого довольно! Дѣло не въ томъ: что бы тамъ ни вышло, и хотя бы эти записки были у меня теперь же въ карманѣ, но быть солидарнымъ съ этими мошенниками, быть ихъ товарищемъ


197

вѣчно, вѣчно! Лгать Россiи, лгать дѣтямъ, лгать Лизѣ, лгать своей совѣсти!..

 Лиза знаетъ?

 Нѣтъ, всего она не знаетъ. Она не перенесла бы въ своемъ положенiи. Я теперь ношу мундиръ моего полка и при встрѣчѣ съ каждымъ солдатомъ моего полка, каждую секунду сознаю въ себѣ, что я не смѣю носить этотъ мундиръ.

 Слушайте, вскричалъ я вдругъ:  тутъ нечего разговаривать; у васъ одинъ, единственный путь спасенiя: идите къ князю Николаю Ивановичу, возьмите у него десять тысячъ, попросите, не открывая ничего, призовите потомъ этихъ двухъ мошенниковъ, раздѣлайтесь окончательно и выкупите назадъ ваши записки... и дѣло съ концомъ! Все дѣло съ концомъ, и ступайте пахать! Прочь фантазiи и довѣрьтесь жизни!

 Я объ этомъ думалъ, сказалъ онъ твердо.  Я весь день сегодня рѣшался и, наконецъ, рѣшилъ. Я ждалъ только васъ; я поѣду. Знаете ли, что я никогда въ моей жизни не бралъ ни копѣйки у князя Николая Ивановича. Онъ добръ къ нашему семейству и даже... принималъ участiе, но собственно я, я лично, я никогда не бралъ денегъ. Но теперь я рѣшился... Замѣтьте, нашъ родъ Сокольскихъ старше, чѣмъ родъ князя Николая Ивановича: они  младшая линiя, даже побочная, почти спорная... Наши предки были въ враждѣ. Въ началѣ петровской реформы мой прапрадѣдъ, тоже Петръ, былъ и остался раскольникомъ и скитался въ костромскихъ лѣсахъ. Этотъ князь Петръ во второй разъ тоже на не дворянкѣ былъ женатъ... Вотъ тогда–то и выдвинулись эти другiе Сокольскiе, но я... о чемъ же я это говорю?

Онъ былъ очень утомленъ, почти какъ бы заговаривался.

 Успокойтесь же, всталъ я, захватывая шляпу:  лягте спать, это  первое. А князь Николай Ивановичъ ни за что не откажетъ, особенно теперь на радостяхъ. Вы знаете тамошнюю–то исторiю? Неужто нѣтъ? Я слышалъ дикую вещь, что онъ женится; это  секретъ, но не отъ васъ, разумѣется.

И я все разсказалъ ему, уже стоя со шляпой въ рукѣ. Онъ ничего не зналъ. Онъ быстро освѣдомился о подробностяхъ, преимущественно времени, мѣста и о степени достовѣрности. Я, конечно, не скрылъ, что это, по разсказамъ, произошло тотчасъ вслѣдъ за его вчерашнимъ визитомъ къ Аннѣ Андреевнѣ. Не могу выразить, какое болѣзненное впечатлѣнiе произвело на него это извѣстiе; лицо его исказилось, какъ бы перекосилось, кривая улыбка судорожно стянула губы; подъ конецъ онъ ужасно поблѣднѣлъ и глубоко задумался, потупивъ глаза. Я вдругъ


198

слишкомъ ясно увидѣлъ, что самолюбiе его было страшно поражено вчерашнимъ отказомъ Анны Андреевны. Можетъ быть, ему слишкомъ ужь ярко, при болѣзненномъ настроенiи его, представилась въ эту минуту вчерашняя смѣшная и унизительная роль его передъ этой дѣвицей, въ согласiи которой, какъ оказывалось теперь, онъ былъ все время такъ спокойно увѣренъ. И, наконецъ, можетъ быть мысль, что сдѣлалъ такую подлость передъ Лизой и такъ за даромъ! Любопытно то, за кого эти свѣтскiе франты почитаютъ другъ друга и на какихъ это основанiяхъ могутъ они уважать другъ друга; вѣдь этотъ князь могъ же предположить, что Анна Андреевна уже знаетъ о связи его съ Лизой, въ сущности съ ея сестрой, а если не знаетъ, то когда–нибудь ужь навѣрно узнаетъ; и вотъ онъ «не сомнѣвался въ ея рѣшенiи!»

 И неужели же вы могли подумать, гордо и заносчиво вскинулъ онъ вдругъ на меня глаза:  что я, я способенъ ѣхать теперь, послѣ такого сообщенiя, къ князю Николаю Ивановичу и у него просить денегъ! У него, жениха той невѣсты, которая мнѣ только–что отказала,  какое нищенство, какое лакейство! Нѣтъ, теперь все погибло, и, если помощь этого старика была моей послѣдней надеждой, то пусть гибнетъ и эта надежда!

Я съ нимъ про себя въ душѣ моей согласился; но на дѣйствительность надо было смотрѣть все–таки шире: старичокъ–князь развѣ былъ человѣкъ, женихъ? У меня закипѣло нѣсколько идей въ головѣ. Я и безъ того, впрочемъ, рѣшилъ давеча, что завтра непремѣнно навѣщу старика. Теперь же я постарался смягчить впечатлѣнiе и уложить бѣднаго князя спать: «Выспитесь, и идеи будутъ свѣтлѣе, сами увидите»! Онъ горячо пожалъ мою руку, но уже не цѣловался. Я далъ ему слово, что приду къ нему завтра вечеромъ, и «поговоримъ, поговоримъ: слишкомъ много накопилось объ чемъ говорить». На эти слова мои онъ какъ–то фатально улыбнулся.

Глава восьмая.

I.

Всю ту ночь снилась мнѣ рулетка, игра, золото, разсчеты. Я все что–то разсчитывалъ, будто бы за игорнымъ столомъ, какую–то ставку, какой–то шансъ, и это давило меня какъ кошмаръ всю ночь. Скажу правду, что и весь предыдущiй день, несмотря на всѣ чрезвычайныя впечатлѣнiя мои, я поминутно вспоминалъ о


199

выигрышѣ у Зерщикова. Я подавлялъ мысль, но впечатлѣнiе не могъ подавить и вздрагивалъ при одномъ воспоминанiи. Этотъ выигрышъ укусилъ мое сердце. Неужели я рожденъ игрокомъ? По крайней мѣрѣ  навѣрно, что съ качествами игрока. Даже и теперь, когда все это пишу, я минутами люблю думать объ игрѣ! Мнѣ случается цѣлые часы проводить иногда, сидя молча, въ игорныхъ разсчетахъ въ умѣ и въ мечтахъ о томъ, какъ это все идетъ, какъ я ставлю и беру. Да, во мнѣ много разныхъ «качествъ» и душа у меня не спокойная.

Въ десять часовъ я намѣревался отправиться къ Стебелькову и пѣшкомъ. Матвѣя я отправилъ домой, только–что тотъ явился. Пока пилъ кофе, старался обдуматься. Почему–то я былъ доволенъ; вникнувъ мгновенно въ себя, догадался, что доволенъ главное тѣмъ, что «буду сегодня въ домѣ князя Николая Ивановича». Но день этотъ въ жизни моей былъ роковой и неожиданный и какъ разъ начался сюрпризомъ.

Ровно въ десять часовъ отворилась на отмашь моя дверь, и влетѣла  Татьяна Павловна. Я всего могъ ожидать, только не ея посѣщенiя и вскочилъ передъ ней въ испугѣ. Лицо ея было свирѣпо, жесты безпорядочны и, спросить ее, она бы сама, можетъ, не сказала: зачѣмъ вбѣжала ко мнѣ? Предупрежу заранѣе: она только–что получила одно чрезвычайное, подавившее ее извѣстiе и была подъ самымъ первымъ впечатлѣнiемъ его. А извѣстiе задѣвало и меня. Впрочемъ, она пробыла у меня полминуты, ну, положимъ, всю минуту, только ужь не болѣе. Она такъ и вцѣпилась въ меня.

 Такъ ты вотъ какъ! стала она передо мной, вся изогнувшись впередъ.  Ахъ, ты пащенокъ! Чтò ты это надѣлалъ? Аль еще не знаешь? Кофей пьетъ! Ахъ, ты болтушка, ахъ ты, мельница, ахъ ты, любовникъ изъ бумажки... да такихъ розгами сѣкутъ, розгами, розгами!

 Татьяна Павловна, чтò случилось? Чтò сдѣлалось? Мама?...

 Узнаешь! грозно вскричала она и выбѣжала изъ комнаты,  только я ее и видѣлъ. Я, конечно бы, погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль, а какое–то темное безпокойство: я предчувствовалъ, что «любовникъ изъ бумажки» было въ крикахъ ея главнымъ словомъ. Конечно, я бы ничего не угадалъ самъ, но я быстро вышелъ, чтобъ, поскорѣе кончивъ съ Стебельковымъ, направиться къ князю Николаю Ивановичу. «Тамъ  всему ключъ!» подумалъ я инстинктивно.

Удивительно, какимъ образомъ, но Стебельковъ уже все зналъ объ Аннѣ Андреевнѣ и даже въ подробностяхъ; не описываю


200

его разговора и жестовъ, но онъ былъ въ восторгѣ, въ изступленiи восторга отъ «художественности подвига».

 Вотъ это  особа–съ! Нѣтъ–съ, вотъ это  такъ особа! восклицалъ онъ.  Нѣтъ–съ, это не по нашему; мы вотъ сидимъ да и ничего, а тутъ захотѣлось испить водицы въ настоящемъ источникѣ  и испила. Это... это  древняя статуя! Это  древняя статуя Минервы–съ, только ходитъ и современное платье носитъ!

Я попросилъ его перейти къ дѣлу; все дѣло, какъ я и предугадалъ вполнѣ, заключалось лишь въ томъ, чтобъ склонить и уговорить князя ѣхать просить окончательной помощи у князя Николая Ивановича. «Не то вѣдь ему очень, очень плохо можетъ быть, и не по моей ужь волѣ; такъ иль не такъ?»

Онъ заглядывалъ мнѣ въ глаза, но, кажется, не предполагалъ, что мнѣ что–нибудь болѣе вчерашняго извѣстно. Да и не могъ предположить: само собою разумѣется, что я ни словомъ, ни намекомъ не выдалъ, что знаю «объ акцiяхъ». Объяснялись мы не долго, онъ тотчасъ–же сталъ обѣщать мнѣ денегъ, «и значительно–съ, значительно–съ, только способствуйте, чтобъ князь доѣхалъ. Дѣло спѣшное, очень спѣшное, въ томъ–то и сила, что слишкомъ ужь спѣшное!»

Спорить и пререкаться съ нимъ, какъ вчера, я не захотѣлъ и всталъ выходить, на всякiй случай бросивъ ему, что я «постараюсь». Но вдругъ онъ меня удивилъ невыразимо: я уже направлялся къ двери, какъ онъ, внезапно, ласково обхвативъ мою талiю рукой, началъ говорить мнѣ... самыя непонятныя вещи.

Опускаю подробности и не привожу всю нить разговора, чтобъ не утомлять. Смыслъ въ томъ, что онъ сдѣлалъ мнѣ предложенiе «познакомить его съ господиномъ Дергачевымъ, такъ какъ вы тамъ бываете!»

Я мгновенно притихъ, всѣми силами стараясь не выдать себя какимъ–нибудь жестомъ. Тотчасъ, впрочемъ, отвѣтилъ, что вовсе тамъ не знакомъ, а если былъ, то всего одинъ разъ случайно.

 Но если были допущены разъ, то уже можете придти и въ другой, такъ или не такъ?

Я прямо, но очень хладнокровно спросилъ его, для чего ему это нужно? И вотъ до сихъ поръ не могу понять, какимъ образомъ до такой степени можетъ доходить наивность инаго человѣка, повидимому не глупаго и «дѣловаго», какъ опредѣлилъ его Васинъ? Онъ совершенно прямо объяснилъ мнѣ, что у Дергачева, по подозрѣнiямъ его, «навѣрно что–нибудь изъ запрещеннаго, изъ запрещеннаго строго, а потому, изслѣдовавъ, я бы могъ составить тѣмъ для себя нѣкоторую выгоду». И онъ, улыбаясь, подмигнулъ мнѣ лѣвымъ глазомъ.


201

Я ничего ровно не отвѣтилъ утвердительно, но прикинулся, что обдумываю и «обѣщалъ подумать»; а затѣмъ поскорѣе ушелъ. Дѣла усложнялись: я полетѣлъ къ Васину и какъ разъ засталъ его дома.

 А, и вы  тоже! загадочно проговорилъ онъ, завидѣвъ меня.

Не подымая его фразы, я прямо приступилъ къ дѣлу и разсказалъ. Онъ былъ видимо пораженъ, хотя нисколько не потерялъ хладнокровiя. Онъ все подробно переспросилъ.

 Очень могло быть, что вы не такъ поняли?

 Нѣтъ, ужь понялъ вѣрно, смыслъ совершенно прямой.

 Во всякомъ случаѣ, я вамъ чрезвычайно благодаренъ, прибавилъ онъ искренно.  Да, дѣйствительно, если такъ все было, то онъ полагалъ, что вы не можете устоять противъ извѣстной суммы.

 И къ тому же ему слишкомъ извѣстно мое положенiе: я все игралъ, я велъ себя дурно, Васинъ.

 Я объ этомъ слышалъ.

 Всего загадочнѣе для меня то, что онъ знаетъ же про васъ, что и вы тамъ бываете, рискнулъ я спросить.

 Онъ слишкомъ знаетъ, совершенно просто отвѣтилъ Васинъ:  что я тамъ ни при чемъ. Да и вся эта молодежь больше болтуны  и ничего больше; вы, впрочемъ, сами лучше всѣхъ это можете помнить.

Мнѣ показалось, что онъ какъ будто мнѣ въ чемъ–то не довѣрялъ.

 Во всякомъ случаѣ, я вамъ чрезвычайно благодаренъ.

 Я слышалъ, что дѣла г. Стебелькова нѣсколько поразстроились, попробовалъ я еще спросить:  по крайней мѣрѣ, я слышалъ про одни акцiи...

 Про какiя акцiи вы слышали?

Я нарочно замѣтилъ объ «акцiяхъ», но ужь разумѣется, не для того, чтобъ разсказать ему вчерашнiй секретъ князя. Мнѣ только захотѣлось сдѣлать намекъ и посмотрѣть по лицу, по глазамъ, знаетъ ли онъ что–нибудь про акцiи? Я достигъ цѣли: по неуловимому и мгновенному движенiю въ лицѣ его, я догадался, что ему, можетъ быть, и тутъ кое–что извѣстно. Я не отвѣтилъ на его вопросъ: «какiя акцiи», а промолчалъ; а онъ, любопытно это, такъ и не продолжалъ объ этомъ.

 Какъ здоровье Лизаветы Макаровны? освѣдомился онъ съ участiемъ.

 Она здорова. Сестра моя всегда васъ уважала...

Удовольствiе блеснуло въ его глазахъ: я давно уже угадалъ, что онъ неравнодушенъ къ Лизѣ.


202

 У меня на–дняхъ былъ князь Сергѣй Петровичъ, вдругъ сообщилъ онъ.

 Когда? вскричалъ я.

 Ровно четыре дня тому.

 Не вчера?

 Нѣтъ, не вчера. Онъ вопросительно посмотрѣлъ на меня.

 Потомъ я, можетъ быть, вамъ сообщу подробнѣе объ этой нашей встрѣчѣ, но теперь нахожу нужнымъ предупредить васъ (загадочно проговорилъ Васинъ), что онъ показался мнѣ тогда какъ бы въ ненормальномъ состоянiи духа и... ума даже. Впрочемъ, я и еще имѣлъ одинъ визитъ, вдругъ улыбнулся онъ:  сейчасъ передъ вами, и тоже принужденъ былъ заключить объ не совсѣмъ нормальномъ состоянiи посѣтителя.

 Князь былъ сейчасъ?

 Нѣтъ, не князь, я теперь не про князя. У меня былъ сейчасъ Андрей Петровичъ Версиловъ и... вы ничего не знаете? Не случилось съ нимъ ничего такого?

 Можетъ быть, и случилось, но чтò именно у васъ–то съ нимъ произошло? торопливо спросилъ я.

 Конечно, я долженъ–бы былъ тутъ сохранить секретъ.. Мы какъ–то странно разговариваемъ съ вами, слишкомъ секретно, опять улыбнулся онъ.  Андрей Петровичъ, впрочемъ не заказывалъ мнѣ секрета. Но вы  сынъ его, и, такъ какъ я знаю ваши къ нему чувства, то на этотъ разъ даже кажется хорошо сдѣлаю, если васъ предупрежу. Вообразите, онъ приходилъ ко мнѣ съ вопросомъ: «Если на случай, на–дняхъ, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился–ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумѣется, вполнѣ отказалъ ему.

Я былъ безконечно изумленъ; эта новость была всѣхъ безпокойнѣе: чтò–то вышло, чтò–то произошло, чтò–то непремѣнно случилось, чего я еще не знаю! Я вдругъ мелькомъ вспомнилъ, кàкъ Версиловъ промолвилъ мнѣ вчера: «Не я къ тебѣ приду, а ты ко мнѣ прибѣжишь». Я полетѣлъ къ князю Николаю Ивановичу, еще болѣе предчувствуя, что тамъ разгадка. Васинъ, прощаясь, еще разъ поблагодарилъ меня.

II.

Старикъ князь сидѣлъ передъ каминомъ, окутавъ пледомъ свои ноги. Онъ встрѣтилъ меня какимъ–то даже вопросительнымъ взглядомъ, точно удивившись, что я пришелъ, а между тѣмъ самъ же, чуть не каждый день, присылалъ звать меня. Впрочемъ, поздоровался ласково, но на первые вопросы мои отвѣчалъ какъ


203

бы нѣсколько брезгливо и ужасно какъ–то разсѣянно. По временамъ какъ бы что–то соображалъ и пристально вглядывался въ меня, какъ бы что–то забывъ и припоминая нѣчто такое, что несомнѣнно долженствовало относиться ко мнѣ. Я прямо сказалъ, что слышалъ уже все, и очень радъ. Привѣтливая и добрая улыбка тотчасъ показалась на губахъ его и онъ оживился; осторожность и недовѣрчивость его разомъ соскочили, точно онъ и забылъ о нихъ. Да и конечно забылъ.

 Другъ ты мой милый, я такъ и зналъ, что первый придешь, и, знаешь, я вчера еще это про тебя подумалъ: «Кто обрадуется? Онъ обрадуется». Ну, а больше–то и никто; но это ничего. Люди  злые языки, но это ничтожно... Cher enfant, все это такъ возвышенно и такъ прелестно... Но вѣдь ты ее знаешь самъ слишкомъ хорошо. А объ тебѣ Анна Андреевна даже высокихъ мыслей. Это, это  строгое и прелестное лицо, лицо изъ англiйскаго кипсека. Это  прелестнѣйшая англiйская гравюра, какая только можетъ быть... Третьяго года у меня была цѣлая коллекцiя этихъ гравюръ... Я всегда, всегда имѣлъ это намѣренiе, всегда: я удивляюсь только, какъ я объ этомъ никогда не думалъ.

 Вы, сколько я помню, всегда такъ любили и отличали Анну Андреевну.

 Другъ мой, мы никому не хотимъ вредить. Жизнь съ друзьями, съ родными, съ милыми сердцу  это рай. Всѣ  поэты... Однимъ словомъ, еще съ доисторическихъ временъ это извѣстно. Знаешь, мы лѣтомъ сначала въ Соденъ, а потомъ въ Бад–Гаштейнъ. Но какъ ты давно однако же не былъ, мой другъ; да чтò съ тобою? Я тебя ожидалъ. И не правда ли какъ много–много прошло съ тѣхъ поръ. Жаль только, что я не спокоенъ; какъ только остаюсь одинъ, то и не спокоенъ. Вотъ потому–то мнѣ и нельзя одному оставаться, не правда ли? Это  вѣдь, дважды–два. Я это тотчасъ же понялъ съ первыхъ же словъ ея. О, другъ мой, она сказала всего только два слова, но это... это было въ родѣ великолѣпнѣйшаго стихотворенiя. А, впрочемъ, вѣдь ты ей  братъ, почти братъ, не правда ли? Мой милый, не даромъ же я такъ любилъ тебя! Клянусь, я все это предчувствовалъ. Я поцаловалъ у ней ручку и заплакалъ.

Онъ вынулъ платокъ, какъ бы опять собираясь заплакать. Онъ былъ сильно потрясенъ, и, кажется, въ одномъ изъ самыхъ своихъ дурныхъ «состоянiй», въ какихъ я могъ его запомнить за все время нашего знакомства. Обыкновенно и даже почти всегда онъ бывалъ несравненно свѣжѣе и бодрѣе.

 Я бы всѣхъ простилъ, другъ мой, лепеталъ онъ далѣе.  Мнѣ хочется всѣхъ простить, и я давно уже ни на кого не


204

сержусь. Искусство, la poѐsie bans la vie, вспоможенiе несчастнымъ и она, библейская красота. Quelle charmante personne, a? Les chants de Salomon... non, ce n'est pas Salomon, c'est David qui mettait une jeune belle dans son lit pour se chauffer dans sa vieillesse. Enfin David, Salomon, все это кружится у меня въ головѣ  кавардакъ какой–то. Всякая вещь, cher enfant, можетъ быть и величественна, и въ то же время смѣшна. Cette jeune belle de la vieillesse de David  c'est tout un poѐme, а у Поль–де–Кока вышла бы изъ этого какая–нибудь scѐne de bassinoire, и мы бы всѣ смѣялись. У Поль–де–Кока нѣтъ ни мѣры, ни вкуса, хотя онъ съ талантомъ... Катерина Николаевна улыбается... Я сказалъ, что мы не будемъ мѣшать. Мы начали нашъ романъ и пусть намъ дадутъ его докончить. Пусть это  мечта, но пусть не отымаютъ у насъ эту мечту.

 То–есть, кàкъ же мечта, князь?

 Мечта? Какъ мечта? Ну пусть мечта, только пусть дадутъ намъ умереть съ этой мечтой.

 О князь, къ чему умирать? Жить, теперь только и жить!

 А я чтò же говорю? Я только это и твержу. Я рѣшительно не знаю, для чего жизнь такъ коротка. Чтобъ не наскучить конечно, ибо жизнь есть тоже художественное произведенiе самого Творца, въ окончательной и безукоризненной формѣ Пушкинскаго стихотворенiя. Краткость есть первое условiе художественности. Но если кому не скучно, тѣмъ бы и дать пожить подольше.

 Скажите, князь, это уже гласно?

 Нѣтъ! мой милый, отнюдь нѣтъ, мы всѣ такъ и уговорились. Это семейно, семейно и семейно. Пока, я лишь открылся вполнѣ Катеринѣ Николавнѣ, потому что считаю себя передъ нею виновнымъ. О, Катерина Николавна  ангелъ, она ангелъ!

 Да, да!

 Да? И ты да? А я думалъ, что ты–то  ей и врагъ. Ахъ, да, кстати, она вѣдь просила не принимать тебя болѣе. И представь себѣ, когда ты вошелъ, я это вдругъ позабылъ.

 Что вы говорите? вскочилъ я:  за что? Когда?

(Предчувствiе не обмануло меня; да, я именно въ этомъ родѣ предчувствовалъ съ самой Татьяны!)

 Вчера, мой милый, вчера, я даже не понимаю какъ ты теперь прошелъ, ибо приняты мѣры. Какъ ты вошелъ?

 Я просто вошелъ.

 Вѣроятнѣе всего. Еслибъ ты съ хитростью вошелъ они бы навѣрно тебя изловили, а такъ какъ ты просто вошелъ, то


205

они тебя и пропустили. Простота, mon cher, это въ сущности высочайшая хитрость.

 Я ничего не понимаю: стало быть, и вы рѣшили не принимать меня?

 Нѣтъ, мой другъ, я сказалъ, что я всторонѣ... То есть я далъ полное согласiе. И будь увѣренъ, мой милый мальчикъ, что я тебя слишкомъ люблю. Но Катерина Николаевна слишкомъ–слишкомъ настоятельно потребовала... А, да вотъ!

Въ эту минуту вдругъ показалась въ дверяхъ Катерина Николаевна. Она была одѣта какъ для выѣзда, и, какъ и прежде это бывало, зашла къ отцу поцаловать его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро повернулась и вышла.

 Voilà! вскричалъ пораженный и ужасно взволнованный князь.

 Это недоразумѣнiе! вскричалъ я:  это какая–то одна минута... Я... я сейчасъ къ вамъ, князь!

И я выбѣжалъ вслѣдъ за Катериной Николаевной.

Затѣмъ все, чтò послѣдовало, совершилось такъ быстро, что я не только не могъ сообразиться, но даже и чуть–чуть приготовиться какъ вести себя. Еслибъ я могъ приготовиться, я бы, конечно, велъ себя иначе! Но я потерялся какъ маленькiй мальчикъ. Я было бросился въ ея комнаты, но лакей на дорогѣ сказалъ мнѣ, что Катерина Николаевна уже вышла и садится въ карету. Я бросился, сломя голову, на парадную лѣстницу. Катерина Николаевна сходила внизъ, въ своей шубѣ, и рядомъ съ ней шелъ, или лучше сказать велъ ее высокiй стройный офицеръ, въ формѣ, безъ шинели, съ саблей; шинель несъ за нимъ лакей. Это былъ баронъ, полковникъ, лѣтъ тридцати–пяти, щеголеватый типъ офицера, сухощавый, съ немного слишкомъ продолговатымъ лицомъ, съ рыжеватыми усами и даже рѣсницами. Лицо его было хоть и совсѣмъ некрасиво, но съ рѣзкой и вызывающей физiономiей. Я описываю на скоро, какъ замѣтилъ въ ту минуту. Передъ тѣмъ же я его никогда не видалъ. Я бѣжалъ за ними по лѣстницѣ безъ шляпы и безъ шубы. Катерина Николаевна меня замѣтила первая и быстро прошептала ему что–то. Онъ повернулъ было голову, но тотчасъ–же кивнулъ слугѣ и швейцару. Слуга шагнулъ было ко мнѣ у самой уже выходной двери, но я отвелъ его рукой и выскочилъ вслѣдъ за ними на крыльцо. Бьорингъ усаживалъ Катерину Николавну въ карету.

 Катерина Николавна! Катерина Николавна! восклицалъ я безсмысленно (какъ дуракъ! Какъ дуракъ! О, я все припоминаю, я былъ безъ шляпы!)


206

Бьорингъ свирѣпо повернулся было опять къ слугѣ и что–то крикнулъ ему громко, одно или два слова, я не разобралъ. Я почувствовалъ, что кто–то схватилъ было меня за локоть. Въ эту минуту карета тронулась; я крикнулъ было опять и бросился за каретой. Катерина Николавна, я видѣлъ это, выглядывала въ окно кареты, и, кажется, была въ большомъ безпокойствѣ. Но въ быстромъ движенiи моемъ, когда я бросился, я вдругъ сильно толкнулъ, совсѣмъ о томъ не думая, Бьоринга и, кажется, очень больно наступилъ ему на ногу. Онъ слегка вскрикнулъ, скрежетнулъ зубами, и сильною рукою схвативъ меня за плечо, злобно оттолкнулъ, такъ что я отлетѣлъ шага на три. Въ это мгновенiе ему подали шинель, онъ накинулъ, сѣлъ въ сани и изъ саней еще разъ грозно крикнулъ, указывая на меня лакеямъ и швейцару. Тутъ они меня схватили и удержали, одинъ слуга набросилъ на меня шубу, другой подалъ шляпу и  я ужь не помню, чтò они тутъ говорили; они чтò–то говорили, а я стоялъ и ихъ слушалъ, ничего не понимая. Но вдругъ бросилъ ихъ и побѣжалъ.

III.

Ничего не разбирая и наталкиваясь на народъ, добѣжалъ я наконецъ до квартиры Татьяны Павловны, даже не догадавшись нанять дорогой извощика. Бьорингъ оттолкнулъ меня при ней! Конечно, я отдавилъ ему ногу и онъ инстинктивно оттолкнулъ меня какъ человѣкъ, которому наступили на мозоль (а, можетъ, я и впрямь раздавилъ ему мозоль!) Но она видѣла, и видѣла, что меня хватаютъ слуги, и это все при ней, при ней! Когда я вбѣжалъ къ Татьянѣ Павловнѣ, то въ первую минуту не могъ ничего говорить и нижняя челюсть моя тряслась, какъ въ лихорадкѣ. Да я и былъ въ лихорадкѣ и, сверхъ того, плакалъ... О, я былъ такъ оскорбленъ!

 А! Что? Вытолкали? И по дѣломъ, и по дѣломъ! проговорила Татьяна Павловна; я молча опустился на диванъ и глядѣлъ на нее.

 Да чтò съ нимъ? оглядѣла она меня пристально.  На, выпей стаканъ, выпей воду, выпей! Говори, чтò ты еще тамъ накуралесилъ?

Я пробормоталъ, что меня выгнали, а Бьорингъ толкнулъ на улицѣ.

 Понимать–то можешь что нибудь, али еще нѣтъ? На, вотъ прочти, полюбуйся. И взявъ со стола записку она подала ее мнѣ, а сама стала передо мной въ ожиданiи. Я сейчасъ узналъ


207

руку Версилова, было всего нѣсколько строкъ: это была записка къ Катеринѣ Николавнѣ. Я вздрогнулъ и пониманiе мгновенно воротилось ко мнѣ во всей силѣ. Вотъ содержанiе этой ужасной, безобразной, нелѣпой, разбойнической записки слово въ слово:

«Милостивая государыня,

«Катерина Николаевна.

«Какъ вы ни развратны, по природѣ вашей и по искусству вашему, но все же я думалъ, что вы сдержите ваши страсти и не посягнете по крайней мѣрѣ на дѣтей. Но вы и этого не устыдились. Увѣдомляю васъ, что извѣстный вамъ документъ навѣрно не сожженъ на свѣчкѣ и никогда не былъ у Крафта, такъ что вы ничего тутъ не выиграете. А потому и не развращайте напрасно юношу. Пощадите его, онъ еще несовершеннолѣтнiй, почти мальчикъ, не развитъ и умственно и физически, чтò–жь вамъ въ немъ проку? Я беру въ немъ участiе, а потому и рискнулъ написать вамъ, хоть и не надѣюсь на успѣхъ. Честь имѣю предупредить, что копiю съ сего одновременно посылаю къ барону Бьорингу.

А. Версиловъ».

Я блѣднѣлъ читая, но потомъ вдругъ вспыхнулъ, и губы мои затряслись отъ негодованiя.

 Это онъ про меня! Это про то, чтò я открылъ ему третьяго дня! вскричалъ я въ ярости.

 То–то и есть, что открылъ! вырвала у меня записку Татьяна Павловна.

 Но... я не то, совсѣмъ не то говорилъ! О, Боже, что она можетъ обо мнѣ теперь подумать! Но вѣдь это съумасшедшiй? Вѣдь онъ съумасшедшiй... Я вчера его видѣлъ. Когда письмо было послано?

 Вчера днемъ послано, вечеромъ пришло, а сегодня она мнѣ передала лично.

 Но я его видѣлъ вчера самъ, онъ съумасшедшiй! Такъ не могъ написать Версиловъ, это писалъ съумасшедшiй! Кто можетъ написать такъ женщинѣ?

 А вотъ такiе съумасшедшiе въ ярости и пишутъ, когда отъ ревности да отъ злобы ослѣпнутъ и оглохнутъ, а кровь въ ядъ–мышьякъ обратится... А ты еще не зналъ про него, каковъ онъ есть! Вотъ его и прихлопнутъ теперь за это, такъ что только мокренько будетъ. Самъ подъ сѣкиру лѣзетъ! Да лучше поди ночью на николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вотъ и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя–то


208

чтò дернуло говорить ему! Тебя–то чтò дергало его дразнить? Похвалиться вздумалъ?

 Но какая же ненависть! Какая ненависть! хлопнулъ я себя по головѣ рукой:  и за что, за что? Къ женщинѣ! Чтò она ему такое сдѣлала? Чтò такое у нихъ за сношенiя были, что такiя письма можно писать?

 Не–на–висть! съ яростной насмѣшкой передразнила меня Татьяна Павловна.

Кровь ударила мнѣ опять въ лицо: я вдругъ какъ бы что–то понялъ совсѣмъ уже новое; я глядѣлъ на нее вопросительно изо всѣхъ силъ.

 Убиррайся ты отъ меня! взвизгнула она, быстро отвернувшись и махнувъ на меня рукой.  Довольно я съ вами со всѣми возилась! Полно теперь! Хоть провалитесь вы всѣ сквозь землю!.. Только твою мать одну еще жалко...

Я разумѣется побѣжалъ къ Версилову. Но такое коварство! такое коварство!

IV.

Версиловъ былъ не одинъ. Объясню заранѣе: отославъ вчера такое письмо къ Катеринѣ Николавнѣ, и дѣйствительно (одинъ только Богъ знаетъ зачѣмъ), пославъ копiю съ него барону Бьорингу, онъ естественно сегодня же, въ теченiи дня, долженъ былъ ожидать и извѣстныхъ «послѣдствiй» своего поступка, а потому и принялъ своего рода мѣры; съ утра еще онъ перевелъ маму и Лизу (которая, какъ я узналъ потомъ, воротившись еще утромъ, расхворалась и лежала въ постели), на верхъ, «въ гробъ», а комнаты, и особенно наша «гостинная», были усиленно прибраны и выметены. И дѣйствительно, въ два часа пополудни пожаловалъ къ нему одинъ баронъ Р., полковникъ, военный, господинъ лѣтъ сорока, нѣмецкаго происхожденiя, высокiй, сухой и съ виду очень сильный физически человѣкъ, тоже рыжеватый, какъ и Бьорингъ, и немного только плѣшивый. Это былъ одинъ изъ тѣхъ бароновъ Р., которыхъ очень много въ русской военной службѣ, все людей съ сильнѣйшимъ баронскимъ гоноромъ, совершенно безъ состоянiя, живущихъ однимъ жалованьемъ и чрезвычайныхъ служакъ и фрунтовиковъ. Я не засталъ начала ихъ объясненiя; оба были очень оживлены, да и какъ не быть. Версиловъ сидѣлъ на диванѣ передъ столомъ, а баронъ въ креслахъ сбоку. Версиловъ былъ блѣденъ, но говорилъ сдержанно и цѣдя слова, баронъ же возвышалъ голосъ и видимо наклоненъ былъ къ порывистымъ жестамъ, сдерживался


209

черезъ силу, но смотрѣлъ строго, высокомѣрно и даже презрительно, хотя и не безъ нѣкотораго постояннаго удивленiя. Завидѣвъ меня, онъ нахмурился, но Версиловъ почти мнѣ обрадовался:

 Здравствуй, мой милый. Баронъ, это вотъ и есть тотъ самый очень молодой человѣкъ, объ которомъ упомянуто было въ запискѣ, и повѣрьте, онъ не помѣшаетъ, а даже можетъ понадобиться. (Баронъ презрительно оглядѣлъ меня).  Милый мой, прибавилъ мнѣ Версиловъ:  я даже радъ, что ты пришелъ, а потому посиди въ углу, прошу тебя, пока мы кончимъ съ барономъ. Не безпокойтесь, баронъ, онъ только посидитъ въ углу.

Мнѣ было все равно, потому что я рѣшился, и, кромѣ того, все это меня поражало; я сѣлъ молча въ уголъ, какъ можно болѣе въ уголъ, и просидѣлъ, не смигнувъ и не пошевельнувшись до конца объясненiя...

 Еще разъ вамъ повторяю, баронъ, твердо отчеканивая слова, говорилъ Версиловъ, что Катерину Николаевну Ахмакову, которой я написалъ это недостойное и болѣзненное письмо, я считаю не только наиблагороднѣйшимъ существомъ, но и верхомъ всѣхъ совершенствъ!

 Такое опроверженiе своихъ же словъ, какъ я уже вамъ замѣтилъ, похоже на подтвержденiе ихъ вновь, промычалъ баронъ.  Ваши слова рѣшительно не почтительны.

 И, однако, всего будетъ вѣрнѣе, если вы ихъ примите въ точномъ смыслѣ. Я, видите–ли, страдаю припадками и... разными разстройствами, и даже лечусь, а потому и случилось, что въ одну изъ подобныхъ минутъ...

 Эти объясненiя никакъ не могутъ входить. Еще и еще разъ говорю вамъ, что вы упорно продолжаете ошибаться, можетъ быть, хотите нарочно ошибаться. Я уже предупредилъ васъ съ самаго начала, что весь вопросъ относительно этой дамы, то–есть о письмѣ вашемъ собственно къ генеральшѣ Ахмаковой, долженствуетъ, при нашемъ теперешнемъ объясненiи, быть устраненъ окончательно; вы же все возвращаетесь. Баронъ Бьорингъ просилъ меня и поручилъ мнѣ особенно привести въ ясность собственно лишь то, чтò тутъ до одного лишь его касается, то–есть ваше дерзкое сообщенiе этой «копiи», а потомъ вашу приписку, что «вы готовы отвѣчать за это чѣмъ и какъ угодно».

 Но, кажется, послѣднее уже ясно безъ разъясненiй.

 Понимаю, слышалъ. Вы даже не просите извиненiя, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвѣчать чѣмъ и какъ угодно». Но это слишкомъ будетъ дешево. А потому я уже


210

теперь нахожу себя вправѣ, въ видахъ оборота, который вы упорно хотите придать объясненiю, высказать вамъ съ своей стороны все уже безъ стѣсненiя, то–есть: я пришелъ къ заключенiю, что барону Бьорингу ни–ка–кимъ образомъ нельзя имѣть съ вами дѣла... на разныхъ основанiяхъ.

 Такое рѣшенiе, конечно, одно изъ самыхъ выгодныхъ для друга вашего, барона Бьоринга, и, признаюсь, вы меня нисколько не удивили: я ожидалъ того.

Замѣчу въ скобкахъ: мнѣ слишкомъ было видно съ первыхъ словъ, съ перваго взгляда, что Версиловъ даже ищетъ взрыва, вызываетъ и дразнитъ этого раздражительнаго барона и слишкомъ, можетъ быть, испытываетъ его терпѣнiе. Барона покоробило.

 Я слышалъ, что вы можете быть остроумнымъ, но остроумiе еще не умъ.

 Чрезвычайно глубокое замѣчанiе, полковникъ.

 Я не спрашивалъ похвалъ вашихъ, вскрикнулъ баронъ:  и не переливать изъ пустого прiѣхалъ! Извольте выслушать: баронъ Бьорингъ былъ въ большомъ сомнѣнiи, получивъ письмо ваше, потому что оно свидѣтельствовало о сумасшедшемъ домѣ. И, конечно, могли быть тотчасъ же найдены средства, чтобъ васъ... успокоить. Но для васъ, по нѣкоторымъ особымъ соображенiямъ, было сдѣлано снисхожденiе и объ васъ были наведены справки: оказалось, что хотя вы и принадлежали къ хорошему обществу и когда–то служили въ гвардiи, но изъ общества исключены и репутацiя ваша болѣе, чѣмъ сомнительна. Однако, несмотря и на это, я прибылъ сюда, чтобъ удостовѣриться лично, и вотъ, сверхъ всего, вы еще позволяете себѣ играть словами и сами засвидѣтельствовали о себѣ, что подвержены припадкамъ. Довольно! Положенiе барона Бьоринга и его репутацiя не могутъ снисходить въ этомъ дѣлѣ... Однимъ словомъ, милостивый государь, я уполномоченъ вамъ объявить, что если за симъ послѣдуетъ повторенiе или хоть что–нибудь похожее на прежнiй поступокъ, то найдены будутъ немедленно средства васъ усмирить, весьма скорыя и вѣрныя, могу васъ увѣрить. Мы живемъ не въ лѣсу, а въ благоустроенномъ государствѣ!

 Вы такъ въ этомъ увѣрены, мой добрый баронъ Р.?

 Чортъ возьми, вдругъ всталъ баронъ:  вы меня слишкомъ испытываете доказать вамъ сейчасъ, что я не очень–то «добрый вашъ баронъ Р.»

 Ахъ, еще разъ, предупреждаю васъ, поднялся и Версиловъ:  что здѣсь недалеко моя жена и дочь... а потому я бы


211

васъ просилъ говорить не столь громко, потому что ваши крики до нихъ долетаютъ.

 Ваша жена... чортъ... Если я сидѣлъ и говорилъ теперь съ вами, то единственно съ цѣлью разъяснить это гнусное дѣло, съ прежнимъ гнѣвомъ и нисколько не понижая голоса продолжалъ баронъ.  Довольно! вскричалъ онъ яростно:  вы не только исключены изъ круга порядочныхъ людей, но вы  маньякъ, настоящiй помѣшанный маньякъ и такъ васъ атестовали! Вы снисхожденiя недостойны, и объявляю вамъ, что сегодня же насчетъ васъ будутъ приняты мѣры и васъ позовутъ въ одно такое мѣсто, гдѣ вамъ съумѣютъ возвратить разсудокъ... и вывезутъ изъ города!

Онъ быстрыми и большими шагами вышелъ изъ комнаты. Версиловъ не провожалъ его. Онъ стоялъ, глядѣлъ на меня разсѣянно и какъ бы меня не замѣчая; вдругъ онъ улыбнулся, тряхнулъ волосами и, взявъ шляпу, направился тоже къ дверямъ. Я схватилъ его за руку.

 Ахъ да, и ты тутъ? Ты... слышалъ? остановился онъ передо мной.

 Какъ могли вы это сдѣлать? Какъ могли вы такъ исказить, такъ опозорить!.. Съ такимъ коварствомъ!

Онъ смотрѣлъ пристально, но улыбка его раздвигалась все болѣе и болѣе, и рѣшительно переходила въ смѣхъ.

 Да вѣдь меня же опозорили... при ней! При ней! Меня осмѣяли въ ея глазахъ, а онъ... толкнулъ меня! вскричалъ я внѣ себя.

 Неужели? Ахъ, бѣдный мальчикъ, какъ мнѣ тебя жаль... Такъ тебя тамъ ос–мѣ–яли!

 Вы смѣетесь, вы смѣетесь надо мной! Вамъ смѣшно!

Онъ быстро вырвалъ изъ моей руки свою руку, надѣлъ шляпу и, смѣясь, смѣясь уже настоящимъ смѣхомъ, вышелъ изъ квартиры. Чтò мнѣ было догонять его! Зачѣмъ? Я все понялъ и  все потерялъ въ одну минуту! Вдругъ я увидѣлъ маму; она сошла сверху и робко оглядывалась.

 Ушелъ?

Я молча обнялъ ее, а она меня, крѣпко, крѣпко, такъ и прижалась ко мнѣ.

 Мама, родная, неужто вамъ можно оставаться? Пойдемте сейчасъ, я васъ укрою, я буду работать для васъ, какъ каторжный, для васъ и для Лизы... Бросимте ихъ всѣхъ, всѣхъ и уйдемъ. Будемъ одни. Мама, помните, какъ вы ко мнѣ къ Тушару приходили и какъ я васъ признать не хотѣлъ?


212

 Помню, родной; я всю жизнь передъ тобой виновата, я тебя родила, а тебя не знала.

 Онъ виноватъ въ этомъ, мама, это онъ во всемъ виноватъ; онъ насъ никогда не любилъ.

 Нѣтъ, любилъ.

 Пойдемте, мама.

 Куда я отъ него пойду, чтò онъ счастливъ что ли?

 Гдѣ Лиза?

 Лежитъ; пришла  прихворнула; боюсь я. Чтò они очень на него тамъ сердятся? Чтò съ нимъ теперь сдѣлаютъ? Куда онъ пошелъ? Чтò этотъ офицеръ тутъ грозилъ?

 Ничего ему не будетъ, мама, никогда ему ничего не бываетъ; никогда ничего съ нимъ не случится и не можетъ случиться, это такой человѣкъ! Вотъ Татьяна Павловна, ее спросите коли не вѣрите, вотъ она. (Татьяна Павловна вдругъ вошла въ комнату). Прощайте, мама. Я къ вамъ сейчасъ, и когда приду опять спрошу тоже самое...

Я выбѣжалъ; я не могъ видѣть кого бы то ни было, не только Татьяну Павловну, а мама меня мучила. Я хотѣлъ быть одинъ, одинъ.

V.

Но я не прошелъ и улицы, какъ почувствовалъ, что не могу ходить, безсмысленно наталкиваясь на этотъ народъ, чужой и безучастный; но куда же дѣться? Кому я нуженъ и  что мнѣ теперь нужно? Я машинально прибрелъ къ князю Сергѣю Петровичу, вовсе о немъ не думая. Его не было дома. Я сказалъ Петру (человѣку его), что буду ждать въ кабинетѣ (какъ и множество разъ это дѣлалось). Кабинетъ его была большая, очень высокая комната, загроможденная мебелью. Я забрелъ въ самый темный уголъ, сѣлъ на диванъ и, положивъ локти на столъ, подперъ обѣими руками голову. Да вотъ вопросъ: «Чтò мнѣ теперь нужно?» Если я и могъ тогда формулировать этотъ вопросъ, то всего менѣе могъ на него отвѣтить.

Но я не могъ ни думать толкомъ, ни спрашивать. Я уже предувѣдомилъ выше, что подъ конецъ этихъ дней, я былъ «раздавленъ событiями»; я теперь сидѣлъ и все какъ хаосъ вертѣлось въ умѣ моемъ. «Да, я въ немъ все проглядѣлъ, и ничего не уразумѣлъ», мерещилось мнѣ минутами. «Онъ засмѣялся сейчасъ мнѣ въ глаза: это не надо мной; тутъ все Бьорингъ, а не я. Третьяго дня за обѣдомъ ужь онъ все зналъ и былъ мраченъ. Онъ подхватилъ у меня мою глупую исповѣдь въ трактирѣ


213

и исказилъ все на счетъ всякой правды, только зачѣмъ ему было правды? Онъ ни полслову самъ не вѣритъ изъ того, чтò ей написалъ. Ему надо было только оскорбить, безсмысленно оскорбить, не зная даже для чего, придравшись къ предлогу, а предлогъ далъ я... Поступокъ бѣшеной собаки! Убить чтò ли онъ теперь хочетъ Бьоринга? Для чего? Его сердце знаетъ для чего! А я ничего не знаю, чтò въ его сердцѣ... Нѣтъ, нѣтъ, и теперь не знаю. Неужели до такой страсти ее любитъ? Или до такой страсти ее ненавидитъ? Я не знаю, а знаетъ ли онъ самъ–то? Чтò это я сказалъ мамѣ, что съ нимъ «ничего не можетъ сдѣлаться; чтò я этимъ хотѣлъ сказать? Потерялъ я его или не потерялъ?»

....«Она видѣла, какъ меня толкали... Она тоже смѣялась или нѣтъ? Я бы смѣялся! Шпiона били, шпiона!..»

«Чтò значитъ (мелькнуло мнѣ вдругъ), чтò значитъ, что онъ включилъ въ это гадкое письмо, что документъ вовсе не сожженъ, а существуетъ?..»

«Онъ не убьетъ Бьоринга, а навѣрно теперь въ трактирѣ сидитъ и слушаетъ Лючiю! А можетъ послѣ Лючiи пойдетъ и убьетъ Бьоринга. Бьорингъ толкнулъ меня, вѣдь почти ударилъ; ударилъ ли? Бьорингъ даже и съ Версиловымъ драться брезгаетъ, такъ развѣ пойдетъ со мной? «Можетъ быть мнѣ надо будетъ убить его завтра изъ револьвера, выждавъ на улицѣ...» И вотъ эту мысль провелъ я въ умѣ совсѣмъ машинально, не останавливаясь на ней нисколько.

Минутами мнѣ какъ бы мечталось, что вотъ сейчасъ отворится дверь, войдетъ Катерина Николаевна, подастъ мнѣ руку и мы оба разсмѣемся... О, студентъ, мой милый! Это мнѣ мерещилось, то есть, желалось, ужь когда очень стемнѣло въ комнатѣ. «Да давно ли это было, что я стоялъ передъ ней, прощался съ ней, а она подавала мнѣ руку и смѣялась? Какъ могло случиться, что въ такое короткое время вышло такое ужасное разстоянiе! Просто пойти къ ней и объясниться сейчасъ же, сiю минуту, просто, просто! Господи, какъ это такъ вдругъ совсѣмъ новый мiръ начался! Да, новый мiръ, совсѣмъ, совсѣмъ новый... А Лиза, а князь, это еще старые... Вотъ я здѣсь теперь у князя. И мама,  какъ могла она жить съ нимъ, коли такъ? Я бы могъ, я все смогу, но она? Теперь чтò же будетъ?» И вотъ, какъ въ вихрѣ, фигуры Лизы, Анны Андреевны, Стебелькова, князя, Афердова, всѣхъ, безслѣдно замелькали въ моемъ больномъ мозгу. Но мысли становились все безформеннѣе и неуловимѣе; я радъ былъ, когда удавалось осмыслить какую–нибудь и ухватиться за нее.


214

«У меня есть «идея»! подумалъ было я вдругъ:  да, такъ ли? Не наизусть ли я затвердилъ? Моя идея  это мракъ и уединенiе, а развѣ теперь ужь возможно уползти назадъ въ прежнiй мракъ? Ахъ, Боже мой, я вѣдь не сжегъ «документъ»! Я такъ и забылъ его сжечь третьяго дня. Ворочусь и сожгу на свѣчкѣ, именно на свѣчкѣ; не знаю только то–ли я теперь думаю...»

Давно смерклось и Петръ принесъ свѣчи. Онъ постоялъ надо мной и спросилъ: Кушалъ ли я? Я только махнулъ рукой. Однако, спустя часъ онъ принесъ мнѣ чаю и я съ жадностью выпилъ большую чашку. Потомъ я освѣдомился, который часъ? Было половина девятаго, и я даже не удивился, что сижу уже пять часовъ.

 Я къ вамъ уже раза три входилъ, сказалъ Петръ, да вы кажется спали.

Я же не помнилъ, что онъ входилъ. Не знаю почему, но вдругъ ужасно испугавшись, что я «спалъ», я всталъ и началъ ходить по комнатѣ, чтобъ опять не «заснуть». Наконецъ, сильно начала болѣть голова. Ровно въ десять часовъ вошелъ князь и я удивился тому, что я ждалъ его; я о немъ совсѣмъ забылъ, совсѣмъ.

 Вы здѣсь, а я заѣзжалъ къ вамъ, за вами, сказалъ онъ мнѣ. Лицо его было мрачно и строго, ни малѣйшей улыбки. Въ глазахъ неподвижная идея.

 Я бился весь день и употребилъ всѣ мѣры, продолжалъ онъ сосредоточенно:  все рушилось, а въ будущемъ ужасъ... (NB. онъ такъ и не былъ у князя Николая Ивановича). Я видѣлъ Жибельскаго, это человѣкъ невозможный. Видите: сначала надо имѣть деньги, а потомъ мы увидимъ. А если и съ деньгами не удастся, тогда... Но я сегодня рѣшился объ этомъ не думать. Добудемъ сегодня только деньги, а завтра все увидимъ. Вашъ третьеводнишнiй выигрышъ еще цѣлъ до копѣйки. Тамъ безъ трехъ рублей три тысячи. За вычетомъ вашего долга, вамъ остается сдачи триста сорокъ рублей. Возьмите ихъ и еще семьсотъ, чтобъ была тысяча, а я возьму остальныя двѣ. Затѣмъ сядемъ у Зерщикова на двухъ разныхъ концахъ и попробуемъ выиграть десять тысячъ  можетъ что нибудь сдѣлаемъ, не выиграемъ  тогда... Впрочемъ, только это и остается.

Онъ фатально посмотрѣлъ на меня.

 Да, да! вскричалъ я вдругъ, точно воскресая:  ѣдемъ! Я только васъ и ждалъ...

Замѣчу, что я ни одного мгновенiя не думалъ въ эти часы о рулеткѣ.

 А подлость? А низость поступка? спросилъ вдругъ князь.


215

 Это, что мы на рулетку–то! Да это все! вскричалъ я:  деньги все! Это только мы съ вами святые, а Бьорингъ продалъ же себя. Анна Андреевна продала же себя, а Версиловъ  слышали вы, что Версиловъ маньякъ? Маньякъ! Маньякъ!

 Вы здоровы, Аркадiй Макаровичъ? У васъ какiе–то странные глаза.

 Это вы, чтобъ безъ меня уѣхать? Да я отъ васъ теперь не отстану. Не даромъ мнѣ всю ночь игра снилась. Ѣдемъ, ѣдемъ! вскрикивалъ я, точно вдругъ нашелъ всему разгадку.

 Ну, такъ ѣдемъ, хоть вы и въ лихорадкѣ, а тамъ...

Онъ не договорилъ. Тяжелое, ужасное было у него лицо. Мы уже выходили.

 Знаете–ли, сказалъ онъ вдругъ, прiостановившись въ дверяхъ:  что есть и еще одинъ выходъ изъ бѣды, кромѣ игры?

 Какой?

 Княжескiй!

 Чтò же? Чтò же?

 Потомъ узнаете что. Знайте только, что я уже его недостоинъ, потому что опоздалъ. Ѣдемъ, а вы попомните мое слово. Попробуемъ выходъ лакейскiй... И развѣ я не знаю, что я сознательно, съ полной волей, ѣду и дѣйствую, какъ лакей!

VI.

Я полетѣлъ на рулетку, какъ будто въ ней сосредоточилось все мое спасенiе, весь выходъ, а между тѣмъ, какъ сказалъ уже, до прiѣзда князя я объ ней и не думалъ. Да и играть ѣхалъ я не для себя, а на деньги князя для князя же; осмыслить не могу, чтò влекло меня, но влекло непреоборимо. О, никогда эти люди, эти лица, эти круперы, эти игорные крики, вся эта подлая зала у Зерщикова, никогда не казалось мнѣ все это такъ омерзительно, такъ мрачно, такъ грубо и грустно, какъ въ этотъ разъ! Я слишкомъ помню скорбь и грусть, по временамъ хватавшую меня за сердце во всѣ эти часы у стола. Но для чего я не уѣзжалъ? Для чего выносилъ, точно принялъ на себя жребiй, жертву, подвигъ? Скажу лишь одно: врядъ–ли я могу сказать про себя тогдашняго, что былъ въ здравомъ разсудкѣ. А между тѣмъ, никогда еще не игралъ я такъ разумно, какъ въ этотъ вечеръ. Я былъ молчаливъ и сосредоточенъ, внимателенъ и расчетливъ ужасно; я былъ терпѣливъ и скупъ и въ тоже время рѣшителенъ въ рѣшительныя минуты. Я помѣстился опять у Zero, то–есть опять между Зерщиковымъ и Афердовымъ, который всегда усаживался подлѣ


216

Зерщикова справа; мнѣ претило это мѣсто, но мнѣ непремѣнно хотѣлось ставить на Zero, а всѣ остальныя мѣста у Zero были заняты. Мы играли уже слишкомъ часъ; наконецъ, я увидѣлъ съ своего мѣста, что князь вдругъ всталъ и, блѣдный, перешелъ къ намъ и остановился передо мной напротивъ, черезъ столъ: онъ все проигралъ и молча смотрѣлъ на мою игру, впрочемъ, вѣроятно, ничего въ ней не понимая и даже не думая уже объ игрѣ. Къ этому времени я только что сталъ выигрывать и Зерщиковъ отсчиталъ мнѣ деньги. Вдругъ Афердовъ, молча, въ моихъ глазахъ, самымъ наглымъ образомъ взялъ и присоединилъ къ своей, лежавшей передъ нимъ кучѣ денегъ, одну изъ моихъ сторублевыхъ. Я вскрикнулъ и схватилъ его за руку. Тутъ со мной произошло нѣчто мною неожиданное: я точно сорвался съ цѣпи; точно всѣ ужасы и обиды этого дня вдругъ сосредоточились въ этомъ одномъ мгновенiи, въ этомъ исчезновенiи сторублевой. Точно все накопившееся и сдавленное во мнѣ ждало только этого мига, чтобъ прорваться.

 Это  воръ: онъ укралъ у меня сейчасъ сторублевую! восклицалъ я, озираясь кругомъ, внѣ себя.

Не описываю поднявшейся суматохи; такая исторiя была здѣсь совершенною новостью. У Зерщикова вели себя пристойно, и игра у него тѣмъ славилась. Но я не помнилъ себя. Среди шума и криковъ вдругъ послышался голосъ Зерщикова:

 И, однакоже, денегъ нѣтъ, а они здѣсь лежали! Четыреста рублей!

Разомъ вышла и другая исторiя: пропали деньги въ банкѣ, подъ носомъ у Зерщикова, пачка въ четыреста рублей. Зерщиковъ указывалъ мѣсто, гдѣ онѣ лежали, «сейчасъ только лежали», и это мѣсто оказывалось прямо подлѣ меня, соприкасалось со мной, съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ лежали мои деньги, то–есть гораздо, значитъ, ближе ко мнѣ, чѣмъ къ Афердову.

 Воръ здѣсь! Это онъ опять укралъ, обыщите его! восклицалъ я, указывая на Афердова.

 Это  все потому, раздался чей–то громовый и внушительный голосъ среди общихъ криковъ, что входятъ неизвѣстно какiе. Пускаютъ нерекомендованныхъ! Кто его ввелъ? Кто онъ такой?

 Долгорукiй какой–то.

 Князь Долгорукiй?

 Его князь Сокольскiй ввелъ, закричалъ кто–то.

 Слышите, князь, вопилъ я ему черезъ столъ въ изступленiи:  они меня же воромъ считаютъ, тогда какъ меня же здѣсь сейчасъ обокрали! скажите же имъ, скажите имъ обо мнѣ!

И вотъ тутъ произошло нѣчто самое ужасное изо всего, чтò


217

случилось во весь день... даже изъ всей моей жизни; князь отрекся. Я видѣлъ, какъ онъ пожалъ плечами и въ отвѣтъ на сыпавшiеся вопросы рѣзко и ясно выговорилъ:

 Я ни за кого не отвѣчаю. Прошу оставить меня въ покоѣ.

Между тѣмъ, Афердовъ стоялъ среди толпы и громко требовалъ, чтобъ его обыскали. Онъ выворачивалъ самъ свои карманы. Но на требованiе его отвѣчали криками: «Нѣтъ, нѣтъ, воръ извѣстенъ!» Два призванные лакея схватили меня сзади за руки.

 Я не дамъ себя обыскивать, не позволю! кричалъ я вырываясь.

Но меня увлекли въ сосѣднюю комнату, тамъ, среди толпы, меня обыскали всего до послѣдней складки. Я кричалъ и рвался.

 Сбросилъ, должно быть, надо на полу искать, рѣшилъ кто–то.

 Гдѣ жь теперь искать на полу!

 Подъ столъ, должно быть, какъ нибудь успѣлъ забросить!

 Конечно, слѣдъ простылъ...

Меня вывели, но я какъ–то успѣлъ стать въ дверяхъ и съ безсмысленной яростiю прокричать на всю залу:

 Рулетка запрещена полицiей. Сегодня же донесу на всѣхъ васъ!

Меня свели внизъ, одѣли и... отворили передо мною дверь на улицу.

Глава девятая.

I.

День закончился катастрофой, но оставалась ночь, и вотъ что я запомнилъ изъ этой ночи.

Я думаю, былъ первый часъ въ началѣ, когда я очутился на улицѣ. Ночь была ясная, тихая и морозная. Я почти бѣжалъ, страшно торопился, но  совсѣмъ не домой. «Зачѣмъ домой? развѣ теперь можетъ быть домъ? Въ домѣ живутъ, я завтра проснусь, чтобъ жить,  а развѣ это теперь возможно? Жизнь кончена, жить теперь уже совсѣмъ нельзя». И вотъ, я брелъ по улицамъ, совсѣмъ не разбирая куда иду, да и не знаю, хотѣлъ–ли куда добѣжать? Мнѣ было очень жарко и я поминутно распахивалъ тяжелую енотовую мою шубу. «Теперь уже никакое дѣйствiе, казалось мнѣ въ ту минуту, не можетъ имѣть никакой цѣли». И странно: мнѣ все казалось, что все кругомъ, даже воздухъ, которымъ я дышу, былъ какъ будто съ


218

иной планеты, точно я вдругъ очутился на лунѣ. Все это  городъ, прохожiе, тротуаръ, по которому я бѣжалъ  все это было уже не мое. «Вотъ это  Дворцовая площадь, вотъ это  Исаакiй», мерещилось мнѣ, «но теперь мнѣ до нихъ никакого дѣла»; все какъ–то отчудилось, все это стало вдругъ не мое. «У меня мама, Лиза  ну, чтòжь, чтò мнѣ теперь Лиза и мать? Все кончилось, все разомъ кончилось, кромѣ одного: того, что я  воръ навѣчно».

«Чѣмъ доказать, что я  не воръ? Развѣ это теперь возможно? Уѣхать въ Америку? Ну, чтòжь этимъ докажешь? Версиловъ первый повѣритъ, что я укралъ! «Идея»? Какая «идея»? Чтò теперь «идея»? Черезъ пятьдесятъ лѣтъ, черезъ сто лѣтъ, я буду идти, и всегда найдется человѣкъ, который скажетъ, указывая на меня: «вотъ это  воръ». Онъ началъ съ того «свою идею», что укралъ деньги съ рулетки»...

Была ли во мнѣ злоба? Не знаю, можетъ быть, была. Странно, во мнѣ всегда была и, можетъ быть, съ самаго перваго дѣтства, такая черта: коли ужь мнѣ сдѣлали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до послѣднихъ предѣловъ, то всегда тутъ же являлось у меня неутолимое желанiе пассивно подчиниться оскорбленiю и даже пойти впередъ желанiямъ обидчика: «На–те, вы унизили меня, такъ я еще пуще самъ унижусь, вотъ смотрите, любуйтесь!» Тушаръ билъ меня и хотѣлъ показать, что я  лакей, а не сенаторскiй сынъ, и вотъ я тотчасъ же самъ вошелъ тогда въ роль лакея. Я не только подавалъ ему одѣваться, но я самъ схватывалъ щетку и начиналъ счищать съ него послѣднiя пылинки, вовсе уже безъ его просьбы или приказанiя, самъ гнался иногда за нимъ со щеткой, въ пылу лакейскаго усердiя, чтобъ смахнуть какую–нибудь послѣднюю соринку съ его фрака, такъ что онъ самъ уже останавливалъ меня иногда: «Довольно–довольно, Аркадiй, довольно». Онъ придетъ, бывало, сниметъ верхнее платье,  а я его вычищу, бережно сложу и накрою клѣтчатымъ шелковымъ платочкомъ. Я знаю, что товарищи смѣются и презираютъ меня за это, отлично знаю, но мнѣ это–то и любо: «Коли захотѣли, чтобъ я былъ лакей, ну, такъ вотъ я и лакей, хамъ  такъ хамъ и есть». Пассивную ненависть и подпольную злобу въ этомъ родѣ я могъ продолжать годами. И чтò же? у Зерщикова я крикнулъ на всю залу, въ совершенномъ изступленiи: «Донесу на всѣхъ, рулетка запрещена полицiей»! И вотъ клянусь, что и тутъ было нѣчто какъ–бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили воромъ, убили,  «ну, такъ знайте же всѣ, что вы угадали, я  не только воръ, но я  и донощикъ!» Припоминая теперь, я именно такъ подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не до анализа; крикнулъ я тогда


219

безъ намѣренiя, даже за секунду не зналъ, что такъ крикну: само крикнулось  ужь черта такая въ душѣ была.

Когда я бѣжалъ, несомнѣнно начинался уже бредъ, но я очень вспоминаю, что дѣйствовалъ сознательно. А, между тѣмъ, твердо говорю, что цѣлый циклъ идей и заключенiй былъ для меня тогда уже невозможенъ; я даже и въ тѣ минуты чувствовалъ про себя самъ, что «однѣ мысли я могу имѣть, а другихъ я уже никакъ не могу имѣть». Равно и нѣкоторыя рѣшенiя мои, хотя и при ясномъ сознанiи, могли не имѣть въ себѣ тогда ни малѣйшей логики. Мало того, я очень хорошо помню, что я могъ въ иныя минуты вполнѣ сознавать нелѣпость иного рѣшенiя и въ тоже время съ полнымъ сознанiемъ тутъ же приступить къ его исполненiю. Да, преступленiе навертывалось въ ту ночь, и только случайно не совершилось.

Мнѣ мелькнуло вдругъ тогда словцо Татьяны Павловны о Версиловѣ: «Пошелъ–бы на Николаевскую дорогу и положилъ–бы голову на рельсы: тамъ бы ему ее и оттяпали». Эта мысль на мгновенiе овладѣла всѣми моими чувствами, но я мигомъ и съ болью прогналъ ее: «Положить голову на рельсы и умереть, а завтра скажутъ: это оттого онъ сдѣлалъ, что укралъ, сдѣлалъ отъ стыда,  нѣтъ, ни за чтò!» И вотъ, въ это мгновенiе, помню, я ощутилъ вдругъ одинъ мигъ страшной злобы. «Чтòжь?  пронеслось въ умѣ моемъ,  оправдаться ужь никакъ нельзя, начать новую жизнь тоже невозможно, а потому  покориться, стать лакеемъ, собакой, козявкой, донощикомъ, настоящимъ уже донощикомъ, а самому потихоньку приготовляться и когда–нибудь  все вдругъ взорвать на воздухъ, все уничтожить, всѣхъ, и виноватыхъ и невиноватыхъ, и тутъ вдругъ всѣ узнаютъ, что это  тотъ самый, котораго назвали воромъ... а тамъ ужъ и убить себя».

Не помню, кàкъ я забѣжалъ въ переулокъ, гдѣ–то близко отъ Конногвардейскаго бульвара. Въ переулкѣ этомъ съ обѣихъ сторонъ, почти на сотню шаговъ, шли высокiя каменныя стѣны,  заборы заднихъ дворовъ. За одной стѣной слѣва, я увидѣлъ огромный складъ дровъ, длинный складъ точно на дровяномъ дворѣ, и слишкомъ на сажень превышавшiй стѣну. Я вдругъ остановился и началъ обдумывать. Въ карманѣ со мной были восковыя спички въ маленькой серебряной спичечницѣ. Повторяю, я вполнѣ отчетливо сознавалъ тогда то, чтò обдумывалъ и чтò хотѣлъ сдѣлатъ, и такъ припоминаю и теперь, но для чего я хотѣлъ это сдѣлать  не знаю, совсѣмъ не знаю. Помню только, что мнѣ очень вдругъ захотѣлось. «Взлѣзть на заборъ очень можно», разсуждалъ я; какъ–разъ тутъ въ двухъ шагахъ очутились


220

въ стѣнѣ ворота, должно быть, наглухо запертыя по цѣлымъ мѣсяцамъ. «Ставъ на уступъ внизу, раздумывалъ я далѣе, можно, схватившись за верхъ воротъ, взлѣзть на самую стѣну  и никто не примѣтитъ, никого нѣтъ, тишина! А тамъ я усядусь на верху стѣны, и отлично зажгу дрова, даже не сходя внизъ можно, потому что дрова почти соприкасаются со стѣной. Отъ холода еще сильнѣе будутъ горѣть, «стòитъ только рукой достать одно березовое полѣно... да и незачѣмъ совсѣмъ доставать полѣно: можно прямо, сидя на стѣнѣ, содрать рукой съ березоваго полѣна бересту, и на спичкѣ зажечь ее, зажечь и пропихнуть въ дрова  вотъ и пожаръ. А я соскочу внизъ и уйду; даже и бѣжать не надо, потому что долго еще не замѣтятъ»... Такъ я это все разсудилъ и  вдругъ совсѣмъ рѣшился. Я ощутилъ чрезвычайное удовольствiе, наслажденiе, и полѣзъ. Я лазить умѣлъ отлично, гимнастика была моею спецiальностью еще въ гимназiи, но я былъ въ калошахъ и дѣло оказалось труднѣе. Однакожь, я успѣлъ–таки уцѣпиться рукой за одинъ едва ощущаемый выступъ вверху и приподнялся, другую руку замахнулъ–было, чтобъ ухватиться уже за верхъ стѣны, но тутъ вдругъ оборвался навзничь полетѣлъ внизъ. Полагаю, что я стукнулся о землю затылкомъ и, должно быть, минуту или двѣ пролежалъ безъ сознанiя. Очнувшись, я машинально запахнулъ на себѣ шубу, вдругъ ощутивъ нестерпимый холодъ, и, еще плохо сознавая, чтò дѣлаю, поползъ въ уголъ воротъ и тамъ присѣлъ, съежившись и скорчившись, въ углубленiи между воротами и выступомъ стѣны. Мысли мои мѣшались, и, вѣроятно, я очень быстро задремалъ. Какъ сквозь сонъ теперь вспоминаю, что вдругъ раздался въ ушахъ моихъ густой, тяжелый, колокольный звонъ, и я съ наслажденiемъ сталъ къ нему прислушиваться.

II.

Колоколъ ударялъ твердо и опредѣленно по одному разу въ двѣ или даже въ три секунды, но это былъ не набатъ, а какой–то прiятный, плавный звонъ, и я вдругъ различилъ, что это, вѣдь  звонъ знакомый, что звонятъ у Николы, въ красной церкви напротивъ Тушара,  въ старинной московской церкви, которую я такъ помню, выстроенной еще при Алексѣѣ Михайловичѣ, узорчатой, многоглавой и «въ столпахъ»,  и что теперь только что минула Святая недѣля и на тощихъ березкахъ въ палисадникѣ Тушаровскаго дома уже трепещутъ новорожденные зелененькiе листочки. Яркое, предвечернее солнце льетъ косые


221

свои лучи въ нашу классную комнату, а у меня, въ моей маленькой комнаткѣ налѣво, куда Тушаръ отвелъ меня еще годъ назадъ отъ «графскихъ и сенаторскихъ дѣтей», сидитъ гостья. Дà, у меня безроднаго вдругъ очутилась гостья  въ первый разъ съ того времени, какъ я у Тушара. Я тотчасъ узналъ эту гостью, какъ только она вошла: это была мама, хотя съ того времени, какъ она меня причащала въ деревенскомъ храмѣ а голубокъ пролетѣлъ черезъ куполъ, я не видалъ ужь ее ни разу. Мы сидѣли вдвоемъ, и я странно къ ней приглядывался. Потомъ, уже спустя много лѣтъ, я узналъ, что она тогда, оставшись безъ Версилова, уѣхавшаго вдругъ заграницу, прибыла въ Москву на свои жалкiя средства самовольно, почти украдкой отъ тѣхъ, которымъ поручено было тогда о ней попеченiе, и это единственно, чтобъ со мной повидаться. Странно было и то, что войдя и поговоривъ съ Тушаромъ, она ни слова не сказала мнѣ самому, что она  моя мать. Она сидѣла подлѣ меня и, помню, я даже удивлялся, что она мало такъ говоритъ. Съ ней былъ узелокъ, и она развязала его: въ немъ оказалось шесть апельсиновъ, нѣсколько пряниковъ и два обыкновенныхъ французскихъ хлѣба. Я обидѣлся на французскiе хлѣбы и съ ущемленнымъ видомъ отвѣтилъ, что здѣсь у насъ «пища» очень хорошая и намъ каждый день даютъ къ чаю по цѣлой французской булкѣ.

 Все равно, голубчикъ, я вѣдь такъ по простотѣ подумала: «можетъ ихъ тамъ, въ школѣ–то, худо кормятъ», не взыщи, родной.

 И Антонинѣ Васильевнѣ (женѣ Тушара) обидно станетъ–съ. Товарищи тоже будутъ надо мною смѣяться...

 Не примешь что–ли, можетъ, и скушаешь?

 Пожалуй, оставьте–съ...

А къ гостинцамъ я даже не притронулся; апельсины и пряники лежали передо мной на столикѣ, а я сидѣлъ, потупивъ глаза, но съ большимъ видомъ собственнаго достоинства. Кто знаетъ, можетъ быть, мнѣ очень хотѣлось тоже не скрыть отъ нея, что визитъ ея меня даже передъ товарищами стыдитъ; хоть капельку показать ей это, чтобъ поняла: «Вотъ–дескать ты меня срамишь и даже сама не понимаешь того». О, я уже тогда бѣгалъ со щеткой за Тушаромъ смахивать съ него пылинки! Представлялъ я тоже себѣ, сколько перенесу я отъ мальчишекъ насмѣшекъ, только что она уйдетъ, а, можетъ, и отъ самого Тушара,  и ни малѣйшаго добраго чувства не было къ ней въ моемъ сердцѣ. Искоса только я оглядывалъ ея темненькое, старенькое платьице, довольно грубыя, почти рабочiя руки, совсѣмъ ужь грубые ея башмаки и сильно похудѣвшее лицо; морщинки уже прорѣзывались


222

у нея на лбу, хотя Антонина Васильевна и сказала мнѣ потомъ, вечеромъ, по ея уходѣ: «должно быть ваша maman была когда–то очень недурна собой».

Такъ мы сидѣли, и вдругъ Агафья вошла съ подносомъ, на которомъ была чашка кофею. Было время послѣобѣденное и Тушары всегда въ этотъ часъ пили у себя въ своей гостиной кофей. Но мама поблагодарила и чашку не взяла: какъ узналъ я послѣ, она совсѣмъ тогда не пила кофею, производившаго у ней сердцебiенiе. Дѣло въ томъ, что визитъ ея и дозволенiе ей меня видѣть, Тушары, внутри себя видимо считали чрезвычайнымъ съ ихъ стороны снисхожденiемъ, такъ что посланная мамѣ чашка кофею была, такъ сказать, уже подвигомъ гуманности, сравнительно говоря, приносившимъ чрезвычайную честь ихъ цивилизованнымъ чувствамъ и европейскимъ понятiямъ. А мама–то какъ нарочно и отказалась.

Меня позвали къ Тушару, и онъ велѣлъ мнѣ взять всѣ мои тетрадки и книги и показать мамѣ: «чтобъ она видѣла, сколько успѣли вы прiобрѣсти въ моемъ заведенiи». Тутъ, Антонина Васильевна, съеживъ губки, обидчиво и насмѣшливо процѣдила мнѣ съ своей стороны:

 Кажется, вашей maman не понравился нашъ кофей.

Я набралъ тетрадокъ и понесъ ихъ къ дожидавшейся мамѣ, мимо столпившихся въ классной и подглядывавшихъ насъ съ мамой «графскихъ и сенаторскихъ дѣтей.» И вотъ, мнѣ даже понравилось исполнить приказанiе Тушара въ буквальной точности. «Вотъ это  уроки изъ французской грамматики, вотъ это  упражненiе подъ диктантъ, вотъ тутъ спряженiе вспомогательныхъ глаголовъ avoir и être, вотъ тутъ по географiи, описанiе главныхъ городовъ Европы и всѣхъ частей свѣта и т. д., и т. д.» Я съ полчаса или больше объяснялъ ровнымъ, маленькимъ голоскомъ, благонравно потупивъ глазки. Я зналъ, что мама ничего не понимаетъ въ наукахъ, можетъ быть, даже писать не умѣетъ, но тутъ–то моя роль мнѣ и нравилась. Но утомить ее я не смогъ: она все слушала, не прерывая меня, съ чрезвычайнымъ вниманiемъ и даже благоговѣнiемъ, такъ что мнѣ самому, наконецъ, наскучило, и я пересталъ; взглядъ ея былъ, впрочемъ, грустный и что–то жалкое было въ ея лицѣ.

Она поднялась, наконецъ, уходить; вдругъ вошелъ самъ Тушаръ и съ дурацки–важнымъ видомъ спросилъ ее: «довольна ли она успѣхами своего сына?» Мама начала безсвязно бормотать и благодарить; подошла и Антонина Васильевна. Мама стала просить ихъ обоихъ «не оставить сиротки, все равно онъ, чтò


223

сиротка теперь, окажите благодѣянiе ваше»... и она со слезами на глазахъ поклонилась имъ обоимъ, каждому раздѣльно, каждому глубокимъ поклономъ, именно какъ кланяются «изъ простыхъ», когда приходятъ просить о чемъ–нибудь важныхъ господъ. Тушары этого даже не ожидали, а Антонина Васильевна видимо была смягчена и, конечно, тутъ же измѣнила свое заключенiе на счетъ чашки кофею. Тушаръ, съ усиленною важностiю, гуманно отвѣтилъ, что онъ «дѣтей не рознитъ, что всѣ здѣсь  его дѣти, а онъ  ихъ отецъ, что я у него почти на одной ногѣ съ сенаторскими и графскими дѣтьми, и что это надо цѣнить», и проч., и проч. Мама только кланялась, но, впрочемъ, конфузилась, наконецъ, обернулась ко мнѣ и со слезами, блеснувшими на глазахъ, проговорила: «прощай, голубчикъ».

И поцаловала меня, то есть я позволилъ себя поцаловатъ. Ей видимо хотѣлось бы еще и еще поцаловатъ меня, обнять, прижать, но совѣстно ли стало ей самой при людяхъ, али отъ чего–то другого горько, али ужь догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспѣшно, поклонившись еще разъ Тушарамъ, направилась выходить. Я стоялъ.

 Mais suivez donc votre mѐre, проговорила Антонина Васильевна:  il n'a pas de coeur cet enfant!

Тушаръ въ отвѣтъ ей пожалъ плечами, чтò, конечно, означало: «не даромъ же, дескать, я третирую его какъ лакея».

Я послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я зналъ, что они всѣ тамъ смотрятъ теперь изъ окошка. Мама повернулась къ церкви и три раза глубоко на нее перекрестилась, губы ея вздрагивали, густой колоколъ звучно и мѣрно гудѣлъ съ колокольни. Она повернулась ко мнѣ и  не выдержала, положила мнѣ обѣ руки на голову и заплакала надъ моей головой.

 Маменька, полноте–съ... стыдно... вѣдь они изъ окошка теперь это видятъ–съ...

Она вскинулась и заторопилась:

 Ну, Господи... ну, Господь съ тобой... ну, храни тебя ангелы небесные, Пречестная Мать, Николай угодникъ... Господи, Господи! скороговоркой повторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить крестовъ:  голубчикъ ты мой, милый ты мой! Да постой, голубчикъ...

Она поспѣшно сунула руку въ карманъ и вынула платочекъ, синенькiй клѣтчатый платочекъ съ крѣпко завязаннымъ на кончикѣ узелочкомъ и стала развязывать узелокъ... но онъ не развязывался...

 Ну, все равно, возьми и съ платочкомъ: чистенькiй,


224

пригодится можетъ, четыре двугривенныхъ тутъ, можетъ, понадобятся, прости, голубчикъ, больше–то какъ–разъ сама неимѣю... прости, голубчикъ.

Я принялъ платочекъ, хотѣлъ было замѣтить, что намъ «отъ господина Тушара и Антонины Васильевны очень хорошее положено содержанiе и мы ни въ чемъ не нуждаемся», но удержался и взялъ платочекъ.

Еще разъ перекрестила, еще разъ прошептала какую–то молитву, и вдругъ  и вдругъ поклонилась и мнѣ точно также, какъ на верху Тушарамъ, глубокимъ, медленнымъ, длиннымъ поклономъ,  никогда не забуду я этого! Такъ я и вздрогнулъ и самъ не зналъ отчего. Чтò она хотѣла сказать этимъ поклономъ: «вину ли свою передо мной признала?» какъ придумалось мнѣ разъ уже очень долго спустя  не знаю. Но тогда мнѣ тотчасъ же еще пуще стало стыдно что «сверху они оттудова смотрятъ, а Ламбертъ такъ, пожалуй, и бить начнетъ».

Она, наконецъ, ушла. Апельсины и пряники поѣли еще до моего прихода сенаторскiя и графскiя дѣти, а четыре двугривенныхъ у меня тотчасъ же отнялъ Ламбертъ; на нихъ накупили они въ кондитерской пирожковъ и шоколаду и даже меня не поподчивали.

Прошли цѣлые полгода, и наступилъ уже вѣтрянный и ненастный октябрь. Я про маму совсѣмъ забылъ. О, тогда ненависть, глухая ненависть ко всему уже проникла въ мое сердце, совсѣмъ напитала его; я хоть и обчищалъ щеткой Тушара по прежнему, но уже ненавидѣлъ его изъ всѣхъ силъ и каждый день все больше и больше. И вотъ, тогда какъ–то разъ въ грустныя вечернiя сумерки, сталъ я, однажды, перебирать для чего–то въ моемъ ящикѣ и вдругъ, въ уголку, увидалъ синенькiй батистовый платочекъ ея; онъ такъ и лежалъ съ тѣхъ поръ, какъ я его тогда сунулъ. Я вынулъ его и осмотрѣлъ даже съ нѣкоторымъ любопытствомъ; кончикъ платка, сохранялъ еще вполнѣ слѣдъ бывшаго узелка и даже ясно отпечатавшiйся кругленькiй оттискъ монетки; я, впрочемъ, положилъ платокъ на мѣсто и задвинулъ ящикъ. Это было подъ праздникъ и загудѣлъ колоколъ ко всенощной. Воспитанники уже съ послѣ обѣда разъѣхались по домамъ, но на этотъ разъ Ламбертъ остался на воскресенье, не знаю почему за нимъ не прислали. Онъ хоть и продолжалъ меня тогда бить, какъ и прежде, но уже очень много мнѣ сообщалъ и во мнѣ нуждался. Мы проговорили весь вечеръ о лепажевскихъ пистолетахъ, которыхъ ни тотъ, ни другой изъ насъ не видалъ, о черкесскихъ шашкахъ и о томъ, кàкъ они рубятъ, о томъ, кàкъ хорошо бы было завести шайку разбойниковъ,


225

и подъ конецъ Ламбертъ перешелъ къ любимымъ своимъ разговорамъ на извѣстную гадкую тэму, и, хоть я и дивился про себя, но очень любилъ слушать. Этотъ же разъ мнѣ стало вдругъ нестерпимо, и я сказалъ ему, что у меня болитъ голова. Въ десять часовъ мы легли спать; я завернулся съ головой въ одѣяло и изъ подъ подушки вытянулъ синенькiй платочекъ: я для чего–то опять сходилъ, часъ тому назадъ, за нимъ въ ящикъ и, только что постлали наши постели, сунулъ его подъ подушку. Я тотчасъ прижалъ его къ моему лицу и вдругъ сталъ его цаловать: «Мама, мама», шепталъ я, вспоминая, и всю грудь мою сжимало, какъ въ тискахъ. Я закрывалъ глаза и видѣлъ ея лицо съ дрожащими губами, когда она крестилась на церковь, крестила потомъ меня, а я говорилъ ей: «стыдно, смотрятъ». «Мамочка, мама, разъ–то въ жизни была ты у меня... Мамочка, гдѣ ты теперь, гостья ты моя далекая? Помнишь ли ты теперь своего бѣднаго мальчика, къ которому приходила... Покажись ты мнѣ хоть разочекъ теперь, приснись ты мнѣ хоть во снѣ только, чтобъ только я сказалъ тебѣ, какъ люблю тебя, только, чтобъ обнятъ мнѣ тебя и поцаловать твои синенькiе глазки, сказать тебѣ, что я совсѣмъ тебя ужь теперь не стыжусь, и что я тебя и тогда любилъ, и что сердце мое ныло тогда, а я только сидѣлъ, какъ лакей. Не узнаешь ты, мама, никогда, кàкъ я тебя тогда любилъ! Мамочка, гдѣ ты теперь, слышишь ли ты меня? Мама, мама, а помнишь, голубочка, въ деревнѣ?»...

 Ахъ чортъ... Чего онъ! ворчитъ съ своей кровати Ламбертъ:  постой я тебѣ! Спать не даетъ... Онъ вскакиваетъ, наконецъ, съ постели, подбѣгаетъ ко мнѣ и начинаетъ рвать съ меня одѣяло, но я крѣпко–крѣпко держусь за одѣяло, въ которое укутался съ головой.

 Хнычешь, чего ты хнычешь, дуракъ, духгакъ! Вотъ тебѣ!  и онъ бьетъ меня, онъ больно ударяетъ меня кулакомъ въ спину, въ бокъ, все больнѣй и больнѣй и... и я вдругъ открываю глаза...

Уже сильно разсвѣтаетъ, иглистый морозъ сверкаетъ на снѣгу, на стѣнѣ... Я сижу, скорчившись, еле живой, окоченѣвъ въ моей шубѣ, а кто–то стоитъ надо–мной, будитъ меня, громко ругая и больно ударяя меня въ бокъ носкомъ правой ноги. Приподымаюсь, смотрю: человѣкъ въ богатой медвѣжьей шубѣ, въ собольей шапкѣ, съ черными глазами, съ черными какъ смоль щегольскими бакенами, съ горбатымъ носомъ, съ бѣлыми оскаленными на меня зубами, бѣлый, румяный, лицо какъ маска...


226

Онъ очень близко наклонился ко мнѣ, и морозный паръ вылетаетъ изъ его рта съ каждымъ его дыханiемъ:

 Замерзла, пьяная харя, духгакъ! Какъ собака замерзнешь, вставай! Вставай!

 Ламбертъ! кричу я.

Онъ быстро наклоняется къ моему лицу.

 Кто ты такой?

 Долгорукiй!

 Какой такой чортъ Долгорукiй?

 Просто Долгорукiй!.. Тушаръ... Вотъ тотъ, которому ты вилку въ бокъ въ трактирѣ всадилъ!..

 Га–а–а! вскрикиваетъ онъ, улыбаясь какой–то длинной, вспоминающей улыбкой (да неужто же онъ позабылъ меня!). Га! Такъ это ты, ты!

Онъ приподнимаетъ меня, ставитъ на ноги; я еле стою, еле двигаюсь, онъ ведетъ меня, придерживая рукой. Онъ заглядываетъ мнѣ въ глаза, какъ бы соображая и припоминая и слушая меня изо всѣхъ силъ, а я лепечу тоже изо всѣхъ силъ, безпрерывно, безъ умолку, и такъ радъ, такъ радъ, что говорю, и радъ тому, что это  Ламбертъ. Показался–ли онъ почему–нибудь мнѣ «спасенiемъ» моимъ, или потому я бросился къ нему въ ту минуту, что принялъ его за человѣка совсѣмъ изъ другого мiра,  не знаю,  не разсуждалъ я тогда  но я бросился къ нему не разсуждая. Чтò говорилъ я тогда, я совсѣмъ не помню, и врядъ–ли складно хоть сколько–нибудь, врядъ–ли даже слова выговаривалъ ясно; но онъ очень слушалъ. Онъ схватилъ перваго попавшагося извощика, и черезъ нѣсколько минутъ я сидѣлъ уже въ теплѣ, въ его комнатѣ.

III.

У всякаго человѣка, кто бы онъ ни былъ, навѣрно сохраняется какое–нибудь воспоминанiе о чемъ–нибудь такомъ, съ нимъ случившемся, на чтò онъ смотритъ или наклоненъ смотрѣть, какъ на нѣчто фантастическое, необычайное, выходящее изъ ряда, почти чудесное, будетъ–ли то  сонъ, встрѣча, гаданiе, предчувствiе или что–нибудь въ этомъ родѣ. Я до сихъ поръ наклоненъ смотрѣть на эту встрѣчу мою съ Ламбертомъ, какъ на нѣчто даже пророческое... судя, по крайней мѣрѣ, по обстоятельствамъ и послѣдствiямъ встрѣчи. Все это произошло, впрочемъ, по крайней мѣрѣ, съ одной стороны, въ высшей степени натурально: онъ просто возвращался съ одного ночнаго своего занятiя (какого  объяснится потомъ) полупьяный, и въ переулкѣ,


227

остановясь у воротъ на одну минуту, увидѣлъ меня. Былъ же онъ въ Петербургѣ всего только еще нѣсколько дней.

Комната, въ которой я очутился, была небольшой, весьма нехитро меблированный нумеръ обыкновеннаго Петербургскаго шамбръ–гарни средней руки. Самъ Ламбертъ былъ, впрочемъ, превосходно и богато одѣтъ. На полу валялись два чемодана, на половину лишь разобранные. Уголъ комнаты былъ загороженъ ширмами, закрывавшими кровать.

 Alphonsine! крикнулъ Ламбертъ.

 Présente! откликнулся изъ–за ширмъ дребезжащiй женскiй голосъ съ парижскимъ акцентомъ, и не болѣе какъ черезъ двѣ минуты, выскочила mlle Alphonsine, наскоро одѣтая, въ распашонкѣ, только что съ постели,  странное какое–то существо, высокаго роста и сухощавая, какъ щепка, дѣвица, брюнетка, съ длинной талiей, съ длиннымъ лицомъ, съ прыгающими глазами и съ ввалившимися щеками,  страшно износившееся существо!

 Скорѣй! (Я перевожу, а онъ ей говорилъ по–французски), у нихъ тамъ ужъ долженъ быть самоваръ; живо кипятку, краснаго вина и сахару, стаканъ сюда, скорѣй, онъ замерзъ, это  мой прiятель... проспалъ ночь на снѣгу.

 Malheureux! вскричала было она съ театральнымъ жестомъ всплеснувъ руками.

 Но–но! прикрикнулъ на нее Ламбертъ словно на собаченку и пригрозилъ пальцемъ; она тотчасъ оставила жесты и побѣжала исполнять приказанiе.

Онъ меня осмотрѣлъ и ощупалъ; попробовалъ мой пульсъ, пощупалъ лобъ, виски.  «Странно, ворчалъ онъ:  какъ ты не замерзъ... впрочемъ, ты весь былъ закрытъ шубой, съ головой, какъ въ мѣховой норѣ сидѣлъ...»

Горячiй стаканъ явился, я выхлебнулъ его съ жадностью, и онъ оживилъ меня тотчасъ же; я опять залепеталъ; я полулежалъ въ углу на диванѣ и все говорилъ,  я захлебывался говоря,  но чтò именно и кàкъ я разсказывалъ, опять–таки совсѣмъ почти не помню, мгновенiями и даже цѣлыми промежутками совсѣмъ забылъ. Повторю: понялъ ли онъ чтò тогда изъ моихъ разсказовъ  не знаю; но объ одномъ я догадался потомъ уже ясно, а именно: онъ успѣлъ понять меня ровно настолько, чтобъ вывести заключенiе, что встрѣчей со мной ему пренебрегать не слѣдуетъ... Потомъ объясню въ своемъ мѣстѣ, какой онъ могъ имѣть тутъ разсчетъ.

Я не только былъ оживленъ ужасно, но минутами, кажется, веселъ. Припоминаю солнце, вдругъ освѣтившее комнату, когда подняли шторы, и затрещавшую печку, которую кто–то


228

затопилъ  кто и кàкъ не запомню. Памятна мнѣ тоже черная крошечная болонка, которую держала mlle Alhfonsine въ рукахъ, кокетливо прижимая ее къ своему сердцу. Эта болонка какъ–то ужь очень меня развлекала, такъ даже, что я переставалъ разсказывать и раза два потянулся къ ней, но Ламбертъ махнулъ рукой, и Альфонсина съ своей болонкой мигомъ стушевалась за ширмы.

Самъ онъ очень молчалъ, сидѣлъ напротивъ меня и сильно наклонившись ко мнѣ, слушалъ, не отрываясь; порой улыбался длинной, долгой улыбкой, скалилъ зубы и прищуривалъ глаза, какъ бы усиленно соображая и желая угадать. Я сохранилъ ясное воспоминанiе лишь о томъ, что когда разсказывалъ ему о «документѣ», то никакъ не могъ понятливо выразиться и толкомъ связать разсказъ, и по лицу его слишкомъ видѣлъ, что онъ никакъ не можетъ понять меня, но что ему очень бы хотѣлось понять, такъ что даже онъ рискнулъ остановить меня вопросомъ, чтò было опасно, потому что я тотчасъ, чуть перебивали меня, самъ перебивалъ тэму и забывалъ, о чемъ говорилъ. Сколько времени мы просидѣли и проговорили такъ  я не знаю и даже сообразить не могу. Онъ вдругъ всталъ и позвалъ Альфонсину:

 Ему надо покой; можетъ, надо будетъ доктора. Чтò спроситъ  все исполнять, то–есть... vous comprenez, ma fille? vous avez l'argent, нѣтъ? Вотъ! И онъ вынулъ ей десятирублевую. Онъ сталъ съ ней шептаться: vous comprenez! vous comprenez! повторялъ онъ ей, грозя пальцемъ и строго хмуря брови. Я видѣлъ, что она страшно передъ нимъ трепетала.

 Я приду, а ты всего лучше выспись, улыбнулся онъ мнѣ и взялъ шапку.

 Mais vous n'avez pas dormi du tout, Maurice! патетически прокричала было Альфонсина.

 Taisez vous, je dormirai aprѐs,  и онъ вышелъ.

 Sauvée! патетически прошептала она, показавъ мнѣ вслѣдъ ему рукой.

 Mr, Mr! задекламировала она тотчасъ же, ставъ въ позу среди комнаты:  jamais homme ne fut si cruel, si Bismark que cet être, qui regarde une femme comme une saleté de hazard. Une femme, qu'est–ce que ça dans notre époque? «Tue la!» voilà le dernier mot de l'Académie française!..

Я выпучилъ на нее глаза, у меня въ глазахъ двоилось, мнѣ мерещились уже двѣ Альфонсины... Вдругъ я замѣтилъ, что она плачетъ, вздрогнулъ и сообразилъ, что она уже очень давно мнѣ


229

говоритъ, а я, стало быть, въ это время спалъ или былъ безъ памяти.

 ...Hélàs! de quoi m'aurait servi de le dècouvrir plutôt, восклицала она:  et n'auraisje pas autant gagné à tenir ma honte cachée toute ma vie? Peut–être, n'est il pas honnête à une demoiselle de s'expliquer si librement devant M–r, mais enfin je vous avoue que s'il m'était permis de vouloir quelque cho e, oh, ce serait de lui plonger au coeur mon couteau, mais en détournant les yeux, de peur que son regard execrable ne fît trembler mon bras et ne glaçât mon courage! Il a assassiné ce pope russe, M–r, il lui arracha sa barbe rousse pour la vendre à un artiste en cheveux au pont des Maréchaux, tout près de la Maison de M–r Andrieux — hautes nouveautés, articles de Paris, linge, chemises, vous savez, n'est ce pas?.. Oh, M–r, quand l'amitié rassemble à table épouse, enfants, soeurs, amis, quand une vive allegresse enflamme mon coeur, je vous le demande, M–r: est–il bonheur préférable à celui dont tout jouit? Mais il rit, M–r, ce monstre execrable et inconcevable et si ce n'était pas par l'entremise de M–r Andrieux, jamais, oh, jamais je ne serais... Mais quoi, Mr, qu'avez vous, Mr?

Она бросилась ко мнѣ: со мной, кажется, былъ ознобъ, а можетъ, и обморокъ. Не могу выразить, какое тяжелое, болѣзненное впечатлѣнiе производило на меня это полусумасшедшее существо. Можетъ быть она вообразила, что ей велѣно развлекать меня, по крайней мѣрѣ, она не отходила отъ меня ни на мигъ. Можетъ быть она, когда–нибудь была на сценѣ; она страшно декламировала, вертѣлась, говорила безъ умолку, а я уже давно молчалъ. Все, чтò я могъ понять изъ ея разсказовъ, было то, что она какъ–то тѣсно связана съ какимъ–то «la Maison de Mr Andrieux  hautes nouveautés, articles de Paris, etc» и даже произошла, можетъ быть изъ la Maison de Mr Andrieux; но она была какъ–то отторгнута на вѣки отъ Mr Andrieux, par ce monstre furieux et inconcévable, и вотъ въ томъ–то и заключалась трагедiя... Она рыдала, но мнѣ казалось, что это только такъ для порядка и что она вовсе не плачетъ; порой мнѣ чудилось, что она вдругъ вся, какъ скелетъ, разсыплется; она выговаривала слова какимъ–то раздавленнымъ, дребезжащимъ голосомъ; слово preférable напримѣръ она произносила prefeaable и на слогѣ a словно блеяла какъ овца. Разъ очнувшись, я увидѣлъ, что она дѣлаетъ среди комнаты пируэтъ, но она не танцовала, а относился этотъ пируэтъ какъ–то тоже къ разсказу, а она только изображала въ лицахъ. Вдругъ она бросилась и раскрыла маленькое, старенькое, разстроенное фортепьянце, бывшее въ комнатѣ, забренчала и запѣла... Кажется я минутъ на десять или болѣе забылся


230

совсѣмъ, заснулъ, но взвизгнула болонка, и я очнулся: сознанiе вдругъ на мгновенiе воротилось ко мнѣ вполнѣ и освѣтило меня всѣмъ своимъ свѣтомъ; я вскочилъ въ ужасѣ:

 «Ламбертъ, я у Ламберта!» подумалъ я и, схвативъ шапку, бросился къ моей шубѣ.

 Ou allezvous, Mr? прокричала зоркая Альфонсина.

 Я хочу прочь, я хочу выйти! Пустите меня, не держите меня...

 Oui, Mr! изо всѣхъ силъ подтвердила Альфонсина и бросилась сама отворить мнѣ дверь въ корридоръ.  Mais ce n'est pas loin, Mr, c'est pas loin du tout, ça ne vaut pas la peine de mettre votre choubà, c'estici près, Mr! восклицала она на весь корридоръ. Выбѣжавъ изъ комнаты, я повернулъ на право.

 Par ici, Mr, c'est par ici! восклицала она изо всѣхъ силъ, уцѣпившись за мою шубу своими длинными, костлявыми пальцами, а другой рукой указывая мнѣ на лѣво по корридору куда–то, куда я вовсе не хотѣлъ идти. Я вырвался и побѣжалъ къ выходнымъ дверямъ на лѣстницу.

 Il s' en va, il s'en va! гналась за мною Альфонсина, крича своимъ разорваннымъ голосомъ:  mais il me tuera, Mr, il me tuera! Но я уже выскочилъ на лѣстницу и, несмотря на то, что она даже и по лѣстницѣ гналась за мной, успѣлъ–таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и броситься на перваго извощика. Я далъ адресъ мамы...

IV.

Но сознанiе, блеснувъ на мигъ, быстро потухло. Я еще помню чуть–чуть, какъ довезли меня и ввели къ мамѣ, но тамъ я почти тотчасъ же впалъ въ совершенное уже безпамятство. На другой день, какъ разсказывали мнѣ потомъ (да и самъ я это, впрочемъ, запомнилъ), разсудокъ мой опять–было на мгновенiе прояснился. Я запомнилъ себя въ комнатѣ Версилова, на его диванѣ; помню вокругъ меня лица Версилова, мамы, Лизы, помню очень, какъ Версиловъ говорилъ мнѣ о Зерщиковѣ, о князѣ, показывалъ мнѣ какое–то письмо, успокоивалъ меня. Они разсказывали потомъ, что я съ ужасомъ все спрашивалъ про какого–то Ламберта и все слышалъ лай какой–то болонки. Но слабый свѣтъ сознанiя скоро померкъ: къ вечеру этого второго дня я уже былъ въ полной горячкѣ. Но предупрежу событiя и объясню впередъ:

Когда я въ тотъ вечеръ выбѣжалъ отъ Зерщикова и когда тамъ все нѣсколько успокоилось, Зерщиковъ, приступивъ къ


231

игрѣ, вдругъ заявилъ громогласно, что произошла печальная ошибка: пропавшiя деньги, четыреста рублей, отыскались въ кучѣ другихъ денегъ и счеты банка оказались совершенно вѣрными. Тогда князь, остававшiйся въ залѣ, приступилъ къ Зерщикову и потребовалъ настоятельно, чтобъ тотъ заявилъ публично о моей невинности и, кромѣ того, принесъ бы мнѣ извиненiе въ формѣ письма. Зерщиковъ, съ своей стороны, нашелъ требованiе достойнымъ уваженiя и далъ слово, при всѣхъ, завтра же отправить мнѣ объяснительное и извинительное письмо. Князь сообщилъ ему адресъ Версилова, и дѣйствительно Версиловъ на другой же день получилъ лично отъ Зерщикова письмо на мое имя и слишкомъ тысячу триста рублей, принадлежавшихъ мнѣ и забытыхъ мною на рулеткѣ денегъ. Такимъ образомъ, дѣло у Зерщикова было покончено; радостное это извѣстiе сильно способствовало моему выздоровленiю, когда я очнулся отъ безпамятства.

Князь, воротившись съ игры, написалъ въ ту же ночь два письма:  одно мнѣ, а другое въ тотъ прежнiй его полкъ, въ которомъ была у него исторiя съ корнетомъ Степановымъ. Оба письма онъ отправилъ въ слѣдующее же утро. Засимъ написалъ рапортъ по начальству и съ этимъ рапортомъ въ рукахъ, рано утромъ, явился самъ къ командиру своего полка и заявилъ ему, что онъ, «уголовный преступникъ, участникъ въ поддѣлкѣ —хъ акцiй, отдается въ руки правосудiя и проситъ надъ собою суда». При семъ вручилъ и рапортъ, въ которомъ все это изложено было письменно. Его арестовали.

Вотъ то письмо его ко мнѣ, которое онъ написалъ въ ту ночь, слово въ слово:

«Безцѣнный Аркадiй Макаровичъ,

Испробовавъ «выходъ» лакейскiй, я потерялъ тѣмъ самымъ право утѣшить хоть сколько–нибудь мою душу мыслью, что смогъ и я, наконецъ, рѣшиться на подвигъ справедливый. Я виновенъ передъ отечествомъ и передъ родомъ моимъ и за это самъ, послѣднiй въ родѣ, казню себя. Не понимаю, кàкъ могъ я схватиться за низкую мысль о самосохраненiи и нѣкоторое время мечтать откупиться отъ нихъ деньгами? Все же самъ, передъ своею совѣстью, я оставался бы на вѣки преступникомъ. Люди же эти, еслибъ и возвратили мнѣ компрометирующiя меня записки, не оставили бы меня ни за что во всю жизнь! Чтò же оставалось: жить съ ними, быть съ ними за одно во всю жизнь  вотъ участь, меня ожидавшая! Я не могъ принять ея и нашелъ въ себѣ, наконецъ, на столько твердости или, можетъ


232

быть, лишь отчаянiя, чтобъ поступить такъ, какъ поступаю теперь.

Я написалъ письмо въ прежнiй полкъ къ прежнимъ товарищамъ и оправдалъ Степанова. Въ поступкѣ этомъ нѣтъ и не можетъ быть никакого искупительнаго подвига: это  все лишь предсмертное завѣщанiе завтрашняго мертвеца. Такъ надо смотрѣть.

Простите мнѣ, что я отвернулся отъ васъ въ игорномъ домѣ; это  потому, что въ ту минуту я былъ въ васъ не увѣренъ. Теперь, когда я  уже человѣкъ мертвый, я могу дѣлать даже такiя признанiя... съ того свѣта.

Бѣдная Лиза! Она ничего не знала объ этомъ рѣшенiи; пусть не клянетъ меня, а обсудитъ сама. Я же не могу оправдываться и даже не нахожу словъ, чтобъ объяснить ей хоть что–нибудь. Узнайте тоже, Аркадiй Макаровичъ, что вчера, по утру, когда она приходила ко мнѣ въ послѣднiй разъ, я открылъ ей мой обманъ и признался, что ѣздилъ къ Аннѣ Андреевнѣ съ намѣренiемъ сдѣлать той предложенiе. Я не могъ оставить это на моей совѣсти передъ послѣднимъ, задуманномъ уже рѣшенiемъ, видя ея любовь, и открылъ ей. Она простила, все простила, но я не повѣрилъ ей; это  не прощенiе; на ея мѣстѣ я бы не могъ простить.

Попомните меня.

Вашъ несчастный послѣднiй князь Сокольскiй».

_________

Я пролежалъ въ безпамятствѣ ровно девять дней.

 

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

Ѳ. Достоевскій.


ПОДРОСТОКЪ.

ЗАПИСКИ ЮНОШИ.

‑‑‑‑‑‑

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

‑‑‑‑‑

Глава первая.

I.

Теперь  совсѣмъ о другомъ.

Я все возвѣщаю: «о другомъ, о другомъ», а самъ все продолжаю строчить объ одномъ себѣ. Между тѣмъ, я уже тысячу разъ объявлялъ, что вовсе не хочу себя описывать; да и твердо не хотѣлъ, начиная записки: я слишкомъ понимаю, что я нисколько ненадобенъ читателю. Я описываю и хочу описать другихъ, а не себя, а если все самъ подвертываюсь, то это  только грустная ошибка, потому что никакъ нельзя миновать, кàкъ бы я ни желалъ того. Главное, мнѣ то досадно, что описывая съ такимъ жаромъ свои собственныя приключенiя, я тѣмъ самымъ даю поводъ думать, что я и теперь такой же, какимъ былъ тогда. Читатель помнитъ, впрочемъ, что я уже не разъ восклицалъ: «О, еслибъ можно было перемѣнить прежнее и начать совершенно вновь!» Не могъ бы я такъ восклицать, еслибъ не перемѣнился теперь радикально и не сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Это слишкомъ очевидно; и еслибъ только представить кто могъ, какъ надоѣли мнѣ всѣ эти извиненiя и предисловiя, которыя я вынужденъ втискивать поминутно даже въ самую средину моихъ записокъ!

Къ дѣлу.

Послѣ девятидневнаго безпамятства, я очнулся тогда возрожденный, но не исправленный; возрожденiе мое было, впрочемъ,


162

глупое, разумѣется, если брать въ обширномъ смыслѣ, и, можетъ быть, еслибъ это теперь, то было бы не такъ. Идея, т. е. чувство, состояло опять лишь въ томъ (какъ и тысячу разъ прежде), чтобъ уйти отъ нихъ совсѣмъ, но уже непремѣнно уйти, а не такъ, какъ прежде, когда я тысячу разъ задавалъ себѣ эту же тэму и все не могъ исполнить. Мстить я не хотѣлъ никому, и даю въ томъ честное слово,  хотя былъ всѣми обиженъ. Уходить я собирался безъ отвращенiя, безъ проклятiй, но я хотѣлъ собственной силы, и уже настоящей, независимой ни отъ кого изъ нихъ и въ цѣломъ мiрѣ: а я–то уже чуть было не примирился со всѣмъ на свѣтѣ! Записываю эту тогдашнюю грезу мою не какъ мысль, а какъ неотразимое тогдашнее ощущенiе. Я его еще не хотѣлъ формулировать, пока былъ въ постели. Больной и безъ силъ, лежа въ Версиловской комнатѣ, которую они отвели для меня, я съ болью сознавалъ, на какой низкой степени безсилiя я находился: валялась на постели какая–то соломенка, а не человѣкъ, и не по болѣзни только  и кàкъ мнѣ это было обидно! И вотъ, изъ самой глубины существа моего, изъ всѣхъ силъ сталъ подыматься протестъ, и я задыхался отъ какого–то чувства безконечно преувеличенной надменности и вызова. Я не помню даже времени въ цѣлой жизни моей, когда бы я былъ полонъ болѣе надменныхъ ощущенiй, какъ въ тѣ первые дни моего выздоровленiя, т. е. когда валялась соломенка на постели.

Но пока я молчалъ и даже рѣшился ничего не обдумывать! Я все заглядывалъ въ ихъ лица, стараясь по нимъ угадать все, чтò мнѣ надо было. Видно было, что и они не желали ни распрашивать, ни любопытствовать, а говорили со мной совсѣмъ о постороннемъ. Мнѣ это нравилось и, въ тоже время, огорчало меня; не буду объяснять это противорѣчiе. Лизу я видѣлъ рѣже, чѣмъ маму, хотя она заходила ко мнѣ каждый день, даже по два раза. Изъ отрывковъ ихъ разговора и изъ всего ихъ вида я заключилъ, что у Лизы накопилось страшно много хлопотъ и что она даже часто дома не бываетъ изъ–за своихъ дѣлъ: уже въ одной этой идеѣ о возможности «своихъ дѣлъ», какъ бы заключалось для меня нѣчто обидное; впрочемъ, все это были лишь больныя, чисто физiологическiя ощущенiя, которыя не стòитъ описывать. Татьяна Павловна тоже приходила ко мнѣ чуть не ежедневно, и хоть была вовсе не нѣжна со мной, но, по крайней мѣрѣ, не ругалась по прежнему, чтò до крайности меня раздосадовало, такъ что я ей просто высказалъ: «Вы, Татьяна Павловна, когда не ругаетесь,  прескучная».  «Ну, такъ и не приду къ тебѣ», оторвала она и ушла. А я былъ радъ, что хоть одну прогналъ.


163

Всего больше я мучилъ маму и на нее раздражался. У меня явился страшный аппетитъ, и я очень ворчалъ, что опаздывало кушанье (а оно никогда не опаздывало). Мама не знала, кàкъ угодить. Разъ она принесла мнѣ супу и стала, по обыкновенiю, сама кормить меня, а я все ворчалъ, пока ѣлъ. И вдругъ мнѣ стало досадно, что я ворчу: «ее–то одну, можетъ быть, я и люблю, а ее же и мучаю». Но злость не унималась, и я отъ злости вдругъ расплакался, а она, бѣдненькая, подумала, что я отъ умиленiя заплакалъ, нагнулась ко мнѣ и стала цаловать. Я скрѣпился и кое–какъ вытерпѣлъ и, дѣйствительно, въ ту секунду ее ненавидѣлъ. Но маму я всегда любилъ, и тогда любилъ, и вовсе не ненавидѣлъ, а было то, чтò всегда бываетъ: кого больше любишь, того перваго и оскорбляешь.

Ненавидѣлъ же я въ тѣ первые дни только одного доктора. Докторъ этотъ былъ молодой человѣкъ и съ заносчивымъ видомъ говорившiй рѣзко и даже невѣжливо. Точно они всѣ въ наукѣ, вчера только и вдругъ, узнали чтò–то особенное, тогда какъ вчера ничего особеннаго не случилось: но такова всегда «средина» и «улица». Я долго терпѣлъ, но, наконецъ, вдругъ прорвался и заявилъ ему при всѣхъ нашихъ, что онъ напрасно таскается, что я вылечусь совсѣмъ безъ него, что онъ, имѣя видъ реалиста, самъ весь исполненъ однихъ предразсудковъ и не понимаетъ, что медицина еще никогда никого не вылечила,  что, наконецъ, по всей вѣроятности, онъ грубо необразованъ, «какъ и всѣ теперь у насъ техники и спецiалисты, которые въ послѣднее время такъ подняли у насъ носъ». Докторъ очень обидѣлся (ужь этимъ однимъ доказалъ, чтò онъ такое), однако же продолжалъ бывать. Я заявилъ, наконецъ, Версилову, что если докторъ не перестанетъ ходить, то я наговорю ему что–нибудь уже въ десять разъ непрiятнѣе. Версиловъ замѣтилъ только, что и вдвое непрiятнѣе нельзя уже было сказать противъ того, чтò было высказано, а не то что въ десять разъ. Я былъ радъ, что онъ это замѣтилъ.

Вотъ человѣкъ, однако! Я говорю про Версилова. Онъ, онъ только и былъ всему причиной  и чтò–же: на него одного я тогда не злился. Не одна его манера со мной меня подкупила. Я думаю, мы тогда взаимно почувствовали, что обязаны другъ другу многими объясненiями... и что именно потому всего лучше никогда не объясняться. Чрезвычайно прiятно, когда въ подобныхъ положенiяхъ жизни натолкнешься на умнаго человѣка! Я уже сообщалъ во второй части моего разсказа, забѣгая впередъ, что онъ очень кратко и ясно передалъ мнѣ о письмѣ ко мнѣ арестованнаго князя, о Зерщиковѣ, о его объясненiи въ мою пользу


164

и проч., и проч. Такъ какъ я рѣшился молчать, то сдѣлалъ ему, со всею сухостью, лишь два–три самыхъ краткихъ вопроса; онъ отвѣтилъ на нихъ ясно и точно, но совершенно безъ лишнихъ словъ и, чтò всего лучше, безъ лишнихъ чувствъ. Лишнихъ–то чувствъ я тогда и боялся.

О Ламбертѣ я молчу, но читатель, конечно, догадался, что я о немъ слишкомъ думалъ. Въ бреду я нѣсколько разъ говорилъ о Ламбертѣ; но очнувшись отъ бреда и приглядываясь, я скоро сообразилъ, что о Ламбертѣ все осталось въ тайнѣ и что они ничего не знаютъ, не исключая и Версилова. Тогда я обрадовался, и страхъ мой прошелъ, но я ошибался, какъ и узналъ потомъ, къ моему удивленiю: онъ, во время моей болѣзни уже заходилъ, но Версиловъ умолчалъ мнѣ объ этомъ и я заключилъ, что для Ламберта я уже канулъ въ вѣчность. Тѣмъ не менѣе, я часто думалъ о немъ, мало того: думалъ не только безъ отвращенiя, не только с любопытствомъ, но даже съ участiемъ, какъ бы предчувствуя тутъ чтò–то новое и выходное, соотвѣтствующее зарождавшимся во мнѣ новымъ чувствамъ и планамъ. Однимъ словомъ, я положилъ обдумать Ламберта прежде всего, когда рѣшусь начать думать. Внесу одну странность: я совершенно забылъ, гдѣ онъ живетъ и въ какой все это улицѣ тогда происходило. Комнату, Альфонсину, собаченку, корридоръ  все запомнилъ; хоть сейчасъ нарисовать; а гдѣ это все происходило, то есть въ какой улицѣ и въ какомъ домѣ  совершенно забылъ. И чтò страннѣе всего, догадался о томъ лишь на третiй или на четвертый день моего полнаго сознанiя, когда давно уже началъ заботиться о Ламбертѣ.

Итакъ, вотъ каковы были мои первыя ощущенiя по воскресенiи моемъ. Я отмѣтилъ лишь самое поверхностное, и вѣроятнѣе всего, что не умѣлъ отмѣтить главнаго. Въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, все главное именно тогда–то и опредѣлилось и сформулировалось въ моемъ сердцѣ; вѣдь не все же я досадовалъ и злился за то только, что мнѣ не несутъ бульону. О, я помню, кàкъ бывало мнѣ тогда грустно и кàкъ я тосковалъ иногда въ тѣ минуты, особенно когда оставался по долгу одинъ. Они же, какъ нарочно, скоро поняли, что мнѣ тяжело съ ними, и что ихъ участiе меня раздражаетъ, и стали оставлять меня все чаще и чаще одного: излишняя тонкость догадливости.

II.

На четвертый день моего сознанiя, я лежалъ, въ третьемъ часу пополудни, на моей постели и никого со мной не было.


165

День былъ ясный, и я зналъ, что въ четвертомъ часу, когда солнце будетъ закатываться, то косой, красный лучъ его ударитъ прямо въ уголъ моей стѣны и яркимъ пятномъ освѣтитъ это мѣсто. Я зналъ это по прежнимъ днямъ, и то, что это непремѣнно сбудется черезъ часъ, а главное то, что я зналъ объ этомъ впередъ, какъ дважды–два, разозлило меня до злобы. Я судорожно повернулся всѣмъ тѣломъ и вдругъ, среди глубокой тишины, ясно услышалъ слова: «Господи, Iисусе Христе, Боже нашъ, помилуй насъ». Слова произнеслись полушопотомъ, за ними слѣдовалъ глубокiй вздохъ всею грудью, и затѣмъ все опять совершенно стихло. Я быстро приподнялъ голову.

Я уже и прежде, т. е. наканунѣ, и даже еще съ третьяго дня, сталъ замѣчать чтò–то такое особенное въ этихъ нашихъ трехъ комнатахъ внизу. Въ той комнаткѣ, черезъ залу, гдѣ прежде помѣщались мама и Лиза, очевидно, былъ теперь кто–то другой. Я уже не разъ слышалъ какiе–то звуки, и днемъ, и по ночамъ, но все лишь мгновенiями, самыми краткими, и тишина возстановлялась тотчасъ же полная, на нѣсколько часовъ, такъ что я и не обращалъ вниманiя. Наканунѣ мнѣ пришла было мысль, что тамъ Версиловъ, тѣмъ болѣе, что онъ скоро затѣмъ вошелъ ко мнѣ, хотя я зналъ притомъ навѣрно, изъ ихъ же разговоровъ, что Версиловъ, на время моей болѣзни, переѣхалъ куда–то въ другую квартиру, въ которой и ночуетъ. Про маму же съ Лизой мнѣ давно уже стало извѣстно, что онѣ обѣ (для моего же спокойствiя, думалъ я) перебрались на верхъ, въ бывшiй мой «гробъ», и даже подумалъ разъ про себя: «кàкъ это могли онѣ тамъ вдвоемъ помѣститься?» И вдругъ теперь оказывается, что въ ихней прежней комнатѣ живетъ какой–то человѣкъ, и что человѣкъ этотъ  совсѣмъ не Версиловъ. Съ легкостью, которую я и не предполагалъ въ себѣ (воображая до сихъ поръ, что я совершенно безсиленъ), спустилъ я съ постели ноги, сунулъ ихъ въ туфли, накинулъ сѣрый, мерлушечiй халатъ, лежавшiй подлѣ (и пожертвованный для меня Версиловымъ) и отправился черезъ нашу гостиную, въ бывшую спальню мамы. То, чтò я тамъ увидѣлъ, сбило меня совсѣмъ съ толку: я никакъ не предполагалъ ничего подобнаго и остановился, какъ вкопанный, на порогѣ.

Тамъ сидѣлъ сѣдой–пресѣдой старикъ, съ большой, ужасно бѣлой бородой, и ясно было, что онъ давно уже тамъ сидитъ. Онъ сидѣлъ не на постели, а на маминой скамеечкѣ и только спиной опирался на кровать. Впрочемъ, онъ до того держалъ себя прямо, что, казалось, ему и не надо совсѣмъ никакой опоры, хотя, очевидно, былъ боленъ. На немъ былъ, сверхъ рубашки,


166

крытый мѣховой тулупчикъ, колѣна же его были прикрыты маминымъ пледомъ, а ноги въ туфляхъ. Росту онъ, какъ угадывалось, былъ большого, широкоплечъ, очень бодраго вида, не смотря на болѣзнь, хотя нѣсколько блѣденъ и худъ, съ продолговатымъ лицомъ, съ густѣйшими волосами, но не очень длинными, лѣтъ же ему казалось за семьдесятъ. Подлѣ него на столикѣ, рукой достать, лежали три или четыре книги и серебряныя очки. У меня хоть и ни малѣйшей мысли не было его встрѣтить, но я въ тотъ же мигъ угадалъ, кто онъ такой, только все еще сообразить не могъ, какимъ это образомъ онъ просидѣлъ эти всѣ дни, почти рядомъ со мной, такъ тихо, что я до сихъ поръ ничего не разслышалъ.

Онъ не шевельнулся, меня увидѣвъ, но пристально и молча глядѣлъ на меня, такъ же, какъ я на него, съ тою разницею, что я глядѣлъ съ непомѣрнымъ удивленiемъ, а онъ безъ малѣйшаго. Напротивъ, какъ бы разсмотрѣвъ меня всего, до послѣдней черты, въ эти пять или десять секундъ молчанiя, онъ вдругъ улыбнулся и даже тихо и не слышно засмѣялся, и хоть смѣхъ прошелъ скоро, но свѣтлый, веселый слѣдъ его остался въ его лицѣ и, главное, въ глазахъ, очень голубыхъ, лучистыхъ, большихъ, но съ опустившимися и припухшими отъ старости вѣками, и окруженныхъ безчисленными крошечными морщинками. Этотъ смѣхъ его всего болѣе на меня подѣйствовалъ.

Я такъ думаю, что когда смѣется человѣкъ, то, въ большинствѣ случаевъ, на него становится противно смотрѣть. Чаще всего въ смѣхѣ людей обнаруживается нѣчто пошлое, нѣчто какъ бы унижающее смѣющагося, хотя самъ смѣющiйся почти всегда ничего не знаетъ о впечатлѣнiи, которое производитъ. Точно также не знаетъ, какъ и вообще всѣ не знаютъ, каково у нихъ лицо, когда они спятъ. У иного спящаго лицо и во снѣ умное, а у другого, даже и умнаго, во снѣ лицо становится очень глупымъ и потому смѣшнымъ. Я не знаю, отчего это происходитъ: я хочу только сказать, что смѣющiйся, какъ и спящiй, бòльшею частью ничего не знаетъ про свое лицо. Чрезвычайное множество людей не умѣютъ совсѣмъ смѣяться. Впрочемъ, тутъ умѣть нечего: это  даръ и его не выдѣлаешь. Выдѣлаешь развѣ лишь тѣмъ, что перевоспитаешь себя, разовьешь себя къ лучшему и поборешь дурные инстинкты своего характера: тогда и смѣхъ такого человѣка, весьма вѣроятно, могъ бы перемѣниться къ лучшему. Смѣхомъ иной человѣкъ себя совсѣмъ выдаетъ, и вы вдругъ узнаете всю его подноготную. Даже безспорно умный смѣхъ бываетъ иногда отвратителенъ. Смѣхъ требуетъ прежде всего искренности, а гдѣ въ людяхъ


167

искренность? Смѣхъ требуетъ беззлобiя, а люди всего чаще смѣются злобно. Искреннiй и беззлобный смѣхъ это  веселость, а гдѣ въ людяхъ въ нашъ вѣкъ веселость и умѣютъ ли люди веселиться? (О веселости въ нашъ вѣкъ  это замѣчанiе Версилова и я его запомнилъ). Веселость человѣка, это  самая выдающая человѣка черта, съ ногами и руками. Иной характеръ долго не раскусите, а разсмѣется человѣкъ какъ–нибудь очень искренно, и весь характеръ его вдругъ окажется, какъ на ладони. Только съ самымъ высшимъ и съ самымъ счастливымъ развитiемъ человѣкъ умѣетъ веселиться сообщительно, то есть неотразимо и добродушно. Я не про умственное его развитiе говорю, а про характеръ, про цѣлое человѣка. Итакъ, если захотите разсмотрѣть человѣка и узнать его душу, то вникайте не въ то, кàкъ онъ молчитъ, или кàкъ онъ говоритъ, или кàкъ онъ плачетъ, или даже кàкъ онъ волнуется благороднѣйшими идеями, а высмотрите лучше его, когда онъ смѣется. Хорошо смѣется человѣкъ  значитъ хорошiй человѣкъ. Примѣчайте притомъ всѣ оттѣнки: надо, напримѣръ, чтобы смѣхъ человѣка ни въ какомъ случаѣ не показался вамъ глупымъ, кàкъ бы ни былъ онъ веселъ и простодушенъ. Чуть замѣтите малѣйшую черту глуповатости въ смѣхѣ, значитъ, несомнѣнно, тотъ человѣкъ ограниченъ умомъ, хотя бы только и дѣлалъ, что сыпалъ идеями. Если и не глупъ его смѣхъ, но самъ человѣкъ, разсмѣявшись, сталъ вдругъ почему–то для васъ смѣшнымъ, хотя бы даже не много,  то знайте, что въ человѣкѣ томъ нѣтъ настоящаго собственнаго достоинства, по крайней мѣрѣ, вполнѣ. Или, наконецъ, если смѣхъ этотъ, хоть и сообщителенъ, а все–таки почему–то вамъ покажется пошловатымъ, то знайте, что и натура того человѣка пошловата, и все благородное и возвышенное, чтò вы замѣтили въ немъ прежде  или съ умысломъ напускное, или безсознательно заимствованное, и что этотъ человѣкъ непремѣнно впослѣдствiи измѣнится къ худшему, займется «полезнымъ», а благородныя идеи отброситъ безъ сожалѣнiя, какъ заблужденiя и увлеченiя молодости.

Эту длинную тираду о смѣхѣ я помѣщаю здѣсь съ умысломъ, даже жертвуя теченiемъ разсказа, ибо считаю ее однимъ изъ серьезнѣйшихъ выводовъ моихъ изъ жизни. И особенно рекомендую ее тѣмъ дѣвушкамъ–невѣстамъ, которыя ужь и готовы выйти за избраннаго человѣка, но все еще приглядываются къ нему съ раздумьемъ и недовѣрчивостью, и не рѣшаются окончательно. И пусть не смѣются надъ жалкимъ подросткомъ за то, что онъ суется съ своими нравоученiями въ брачное дѣло, въ которомъ ни строчки не понимаетъ. Но я понимаю лишь то, что


168

смѣхъ есть самая вѣрная проба души. Взгляните на ребенка: одни дѣти умѣютъ смѣяться въ совершенствѣ хорошо  отъ того–то они и обольстительны. Плачущiй ребенокъ для меня отвратителенъ, а смѣющiйся и веселящiйся, это  лучъ изъ рая, это  откровенiе изъ будущаго, когда человѣкъ станетъ, наконецъ, также чистъ и простодушенъ, какъ дитя. И вотъ чтò–то дѣтское и до невѣроятности привлекательное мелькнуло и въ мимолетномъ смѣхѣ этого старика. Я тотчасъ же подошелъ къ нему.

III.

 Садись, присядь, ноги–то небось не стоятъ еще, привѣтливо пригласилъ онъ меня, указавъ мнѣ на мѣсто подлѣ себя и все продолжая смотрѣть мнѣ въ лицо тѣмъ же лучистымъ взглядомъ. Я сѣлъ подлѣ него и сказалъ:

 Я васъ знаю, вы  Макаръ Ивановичъ.

 Такъ, голубчикъ. Вотъ и прекрасно, что всталъ. Ты  юноша, прекрасно тебѣ. Старцу къ могилѣ, а юношѣ жить.

 А вы больны?

 Боленъ другъ, ногами пуще; до порога еще донесли ноженки, а какъ вотъ тутъ сѣлъ и распухли. Это у меня съ прошлаго самаго четверга, какъ стали градусы (NB т. е. сталъ морозъ). Мазалъ я ихъ доселѣ мазью, видишь; третьяго года мнѣ Лихтенъ, докторъ, Едмундъ Карлычъ, въ Москвѣ прописалъ, и помогала мазь, ухъ помогала; ну, а вотъ теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вотъ со вчерашняго и спина, ажно собаки ѣдятъ... По ночамъ–то и не сплю.

 Кàкъ это васъ здѣсь совсѣмъ не слышно? перебилъ я. Онъ посмотрѣлъ на меня, какъ бы чтò–то соображая.

 Только ты мать не буди, прибавилъ онъ, какъ бы вдругъ чтò–то припомнивъ.  Она тутъ всю ночь подлѣ суетилась, да не слышно такъ, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Охъ, худо больному старцу, вздохнулъ онъ:  за чтò, кажись, только душа зацѣпилась, а все держится, а все свѣту рада; и кажись, еслибъ всю–то жизнь опять съизновà начинать, и того бы пожалуй не убоялась душа; хотя, можетъ, и грѣховна такая мысль.

 Почему грѣховна?

 Мечта она, эта мысль, а старцу надо отходить благолѣпно. Опять, оно если съ ропотомъ, али съ недовольствомъ встрѣчаешь смерть, то сiе есть великiй грѣхъ. Ну, а если отъ веселiя духовнаго жизнь возлюбилъ, то, полагаю, и Богъ проститъ, хоша бы и старцу. Трудно человѣку знать про всякiй грѣхъ, чтò


169

грѣшно, а чтò нѣтъ: тайна тутъ, превосходящая умъ человѣческiй. Старецъ же долженъ быть доволенъ во всякое время, а умирать долженъ въ полномъ цвѣтѣ ума своего, блаженно и благолѣпно, насытившись днями, воздыхая на послѣднiй часъ свой и радуясь, отходя какъ колосъ къ снопу и восполнивши тайну свою.

 Вы все говорите «тайну»; чтò такое «восполнивши тайну свою?» спросилъ я и оглянулся на дверь. Я радъ былъ, что мы одни и что кругомъ стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко свѣтило въ окно передъ закатомъ. Онъ говорилъ нѣсколько высокопарно и неточно, но очень искренно и съ какимъ–то сильнымъ возбужденiемъ, точно и въ самомъ дѣлѣ былъ такъ радъ моему приходу. Но я замѣтилъ въ немъ несомнѣнно лихорадочное состоянiе и даже сильное. Я тоже былъ больной, тоже въ лихорадкѣ, съ той минуты, какъ вошелъ къ нему.

 Тайна чтò? Все есть тайна, другъ, во всемъ тайна Божiя. Въ каждомъ деревѣ, въ каждой былинкѣ эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поетъ, али звѣзды всѣмъ сонмомъ на небѣ блещутъ въ ночи  все одна эта тайна, одинаковая. А всѣхъ бòльшая тайна  въ томъ, чтò душу человѣка на томъ свѣтѣ ожидаетъ. Вотъ такъ–то, другъ!

 Я не знаю, въ какомъ вы смыслѣ... Я, конечно, не для того, чтобъ васъ дразнить, и повѣрьте, что въ Бога вѣрую; но всѣ эти тайны давно открыты умомъ, а чтò еще не открыто, то будетъ открыто все, совершенно навѣрно и, можетъ быть, въ самый короткiй срокъ. Ботаника совершенно знаетъ, кàкъ ростетъ дерево, физiологъ и анатомъ знаютъ даже почему поетъ птица или скоро узнаютъ, а чтò до звѣздъ, то онѣ не только всѣ сосчитаны, но всякое движенiе ихъ вычислено съ самою минутною точностью, такъ что можно предсказать, даже за тысячу лѣтъ впередъ, минута въ минуту, появленiе какой–нибудь кометы... а теперь такъ даже и составъ отдаленнѣйшихъ звѣздъ сталъ извѣстенъ. Вы возьмите микроскопъ, это  такое стекло увеличительное, чтò увеличиваетъ предметы въ мильонъ разъ  и разсмотрите въ него каплю воды, и вы увидите тамъ цѣлый новый мiръ, цѣлую жизнь живыхъ существъ, а, между тѣмъ, это тоже была тайна, а вотъ открыли же.

 Слышалъ я про это, голубчикъ, неоднократно слышалъ отъ людей. Чтò говорить, дѣло великое и славное; все предано человѣку волею Божiею; не даромъ Богъ вдунулъ въ него дыханiе жизни: «Живи и познай».

 Ну, это  общiя мѣста. Однако, вы  не врагъ науки, не клерикалъ? То есть, я не знаю, поймете ли вы...


170

 Нѣтъ, голубчикъ, съ измлада науку почиталъ, и хоть самъ не смысленъ, но на то не ропщу: не мнѣ, такъ другому досталось. Оно тѣмъ, можетъ, и лучше, потому что всякому свое. Потому, другъ милый, что не всякому и наука въ прокъ. Всѣ–то невоздержны, всякiй–то хочетъ всю вселенну удивить, а я–то, можетъ, и пуще всѣхъ, коли–бъ былъ искусенъ. А будучи теперь весьма не искусенъ, кàкъ могу превозноситься, когда самъ ничего не знаю? Ты же младъ и востеръ, и таковъ удѣлъ тебѣ вышелъ, ты и учись. Все познай, чтобы, когда повстрѣчаешь безбожника, али озорника, чтобъ ты могъ передъ нимъ отвѣтить, а онъ, чтобъ тебя неистовыми словесами не забросалъ и мысли твои незрѣлыя, чтобы не смутилъ. А стекло это я еще и не такъ давно видѣлъ.

Онъ перевелъ духъ и вздохнулъ. Рѣшительно, я доставилъ ему чрезвычайное удовольствiе моимъ приходомъ. Жажда сообщительности была болѣзненная. Кромѣ того, я рѣшительно не ошибусь, утверждая, что онъ смотрѣлъ на меня минутами съ какою–то необыкновенною даже любовью: онъ ласкательно клалъ ладонь на мою руку, гладилъ меня по плечу... ну, а минутами, надо признаться, совсѣмъ какъ бы забывалъ обо мнѣ, точно одинъ сидѣлъ, и хотя съ жаромъ продолжалъ говорить, но какъ бы куда–то на воздухъ.

 Есть, другъ, продолжалъ онъ:  въ Геннадiевой Пустыни одинъ великаго ума человѣкъ. Роду онъ благороднаго и чиномъ подполковникъ, и великое богатство имѣетъ. Въ мiрѣ живши, обязаться бракомъ не захотѣлъ; заключился же отъ свѣту вотъ уже десятый годъ, возлюбивъ тихiя и безмолвныя пристанища и чувства свои отъ мiрскихъ суетъ успокоивъ. Соблюдаетъ весь уставъ монастырскiй, а постричься не хочетъ. И книгъ, другъ мой, у него столько, что я и не видывалъ еще столько ни у кого,  самъ говорилъ мнѣ, что на восемь тысячь рублей. Петромъ Валерьянычемъ звать. Много онъ меня въ разное время поучалъ, а любилъ я его слушать чрезмѣрно. Говорю это я ему разъ: «Кàкъ это вы, сударь, да при такомъ великомъ вашемъ умѣ, и проживая вотъ уже десять лѣтъ въ монастырскомъ послушанiи и въ совершенномъ отсѣченiи воли своей  кàкъ это вы честнаго постриженiя не примете, чтобъ ужь быть еще совершенѣе?» А онъ мнѣ на то:  «Чтò ты, старикъ, объ умѣ моемъ говоришь; а, можетъ, умъ мой меня же заполонилъ, а не я его остепенилъ. И чтò о послушанiи моемъ разсуждаешь: можетъ, я давно уже мѣру себѣ потерялъ. И чтò объ отсѣченiи воли моей толкуешь? Я вотъ, денегъ моихъ сей же часъ рѣшусь, и чины отдамъ, и кавалерiю всю сей же часъ на столъ сложу, а отъ


171

трубки табаку, вотъ уже десятый годъ бьюсь, отстать не могу. Какой–же я послѣ этого инокъ, и какое же отсѣченiе воли во мнѣ прославляешь?» И удивился я тогда смиренiю сему. Ну, такъ вотъ прошлаго лѣта, въ Петровки, зашелъ я опять въ ту пустынь,  привелъ Господь,  и вижу въ келiи его стоѝтъ эта самая вещь  микроскопъ,  за большiя деньги изъ–за границы выписалъ. «Постой, говоритъ, старикъ, покажу я тебѣ дѣло удивительное, потому ты сего еще никогда не видывалъ. Видишь каплю воды, какъ слеза чиста: ну такъ посмотри, чтò въ ней есть, и увидишь, что механики скоро всѣ тайны Божiи розыщутъ, ни одной намъ съ тобой не оставятъ  такъ и сказалъ это, запомнилъ я. А я въ этотъ микроскопъ, еще тридцать пять лѣтъ передъ тѣмъ смотрѣлъ у Александра Владимiровича Малгасова, господина нашего, дядюшки Андрея Петровичева по матери, отъ котораго вотчина и отошла потомъ, по смерти его, къ Андрею Петровичу. Баринъ былъ важный, большой генералъ, и большую псовую охоту содержалъ, и я многiе годы при немъ выжилъ тогда въ ловчихъ. Вотъ тогда и поставилъ онъ тоже этотъ микроскопъ, тоже привезъ съ собой, и повелѣлъ всей дворнѣ одному за другимъ подходить, какъ мужскому, такъ и женскому полу, и смотрѣть, и тоже показывали блоху и вошь, и конецъ иголки, и волосокъ, и каплю воды. И ужь потѣха была: подходить боятся, да и барина боятся  вспыльчивъ былъ. Одни такъ и смотрѣть–то не умѣютъ, щурятъ глазъ, а ничего не видятъ; другiе страшатся и кричатъ, а староста Савинъ Макаровъ глаза обѣими руками закрылъ, да и кричитъ: «чтò хошь со мной дѣлайте  нейду!» Пустаго смѣху тутъ много вышло. Петру Валерьянычу я, однако, не признался, что еще допрежъ сего, слишкомъ тридцать пять лѣтъ тому, это самое чудо видѣлъ, потому вижу отъ великаго удовольствiя показываетъ человѣкъ, и сталъ я, напротивъ, дивиться и ужасаться. Далъ онъ мнѣ срокъ и спрашиваетъ: «Ну чтò, старикъ, теперь скажешь?» А я восклонился и говорю ему: «Рече Господь: да будетъ свѣтъ и бысть свѣтъ, а онъ вдругъ мнѣ на то: «А не бысть–ли тьма?» И такъ странно сказалъ сiе, даже не усмѣхнулся. Удивился я на него тогда, а онъ словно даже осердился, примолкъ.

 Просто–за–просто, вашъ Петръ Валерьянычъ въ монастырѣ ѣстъ кутью и кладетъ поклоны, а въ Бога не вѣруетъ, и вы подъ такую минуту попали  вотъ и все, сказалъ я:  и, сверхъ того, человѣкъ довольно смѣшной: вѣдь, ужь навѣрно онъ разъ десять прежде того микроскопъ видѣлъ, чтò1–жъ онъ такъ съ ума сошелъ въ одиннадцатый–то разъ? Впечатлительность какая–то нервная... въ монастырѣ выработалъ.


172

 Человѣкъ чистый и ума высокаго, внушительно произнесъ старикъ:  и не безбожникъ онъ. Въ ёмъ ума гущина, а сердце неспокойное. Таковыхъ людей очень много теперь пошло изъ господскаго и изъ ученаго званiя. И вотъ что еще скажу: самъ казнитъ себя человѣкъ. А ты ихъ обходи и имъ не досаждай, а передъ ночнымъ сномъ ихъ поминай на молитвѣ, ибо таковые Бога ищутъ. Ты молишься–ли передъ сномъ–то?

 Нѣтъ, считаю это пустою обрядностью. Я долженъ вамъ, впрочемъ, признаться, что мнѣ вашъ Петръ Валерьянычъ нравится: не сѣно, по крайней мѣрѣ, а все же человѣкъ, нѣсколько похожiй на одного близкаго намъ обоимъ человѣчка, котораго мы оба знаемъ.

Старикъ обратилъ вниманiе лишь на первую фразу моего отвѣта:

 Напрасно, другъ, не молишься; хорошо оно, сердцу весело, и предъ сномъ, и возставъ отъ сна, и пробудясь въ ночи. Это я тебѣ скажу. Лѣтомъ же, въ iюлѣ мѣсяцѣ, поспѣшали мы въ Богородскiй монастырь къ празднику. Чѣмъ ближе подходили къ мѣсту, тѣмъ пуще приставалъ народъ, и сошлось, наконецъ, насъ чуть не два ста человѣкъ, все спѣшившихъ лобызать святыя и цѣлокупныя мощи великихъ обоихъ чудотворцевъ Аникiя и Григорiя. Заночевали, брате, мы въ полѣ, и проснулся я за утра рано, еще всѣ спали и даже солнышко изъ–за лѣса не выглянуло. Восклонился я, милый, главой, обвелъ кругомъ взоръ и вздохнулъ! красота вездѣ неизрѣченная! Тихо все, воздухъ легкiй; травка ростетъ  рости травка Божiя, птичка поетъ  пой птичка Божiя, ребеночекъ у женщины на рукахъ пискнулъ  Господь съ тобой, маленькiй человѣчекъ, рости на счастье, младенчикъ! И вотъ точно я въ первый разъ тогда, съ самой жизни моей, все сiе въ себѣ заключилъ... Склонился я опять, заснулъ таково легко. Хорошо на свѣтѣ, милый! Я вотъ, кабы полегчало, опять бы по веснѣ пошелъ. А что тайна, то оно тѣмъ даже и лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страхъ сей къ веселiю сердца: «Все въ тебѣ Господи, и я самъ въ Тебѣ и прiими меня!» Не ропщи въюношь: тѣмъ еще прекраснѣй оно, что тайна, прибавилъ онъ умиленно.

 «Тѣмъ даже прекраснѣй оно, что тайна»... Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю... Меня поражаетъ, что вы гораздо болѣе знаете и понимаете, чѣмъ можете выразить; только вы какъ будто въ бреду... вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на поблѣднѣвшее лицо. Но онъ, кажется, и не слышалъ моихъ словъ.

 Знаешь–ли ты, милый въюношь, началъ онъ опять какъ


173

бы продолжая прежнюю рѣчь:  знаешь–ли ты, чтò есть предѣлъ памяти человѣка на сей землѣ? Предѣлъ памяти человѣку положенъ лишь во сто лѣтъ. Сто лѣтъ по смерти его еще могутъ запомнить дѣти его, али внуки его, еще видѣвшiе лицо его, а затѣмъ хоть и можетъ продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдутъ всѣ видѣвшiе живой ликъ его. И заростетъ его могилка на кладбищѣ травкой, облупится на ней бѣлъ–камушекъ и забудутъ его всѣ люди и самое потомство его, забудутъ потомъ самое имя его, ибо лишь немногiе въ памяти людей остаются  ну и пусть! И пусть забудутъ, милые, а я васъ и изъ могилки люблю. Слышу, дѣточки, голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на родныхъ отчихъ могилкахъ въ родительскiй день; живите пока на солнышкѣ, радуйтесь, а я за васъ Бога помолю, въ сонномъ видѣнiи къ вамъ сойду... все равно и по смерти любовь!...

Главное, я самъ былъ въ такой же, какъ и онъ, лихорадкѣ; вмѣсто того, чтобъ уйти или уговорить его успокоиться, а, можетъ, и положить его на кровать, потому что онъ былъ совсѣмъ какъ въ бреду, я вдругъ схватилъ его за руку и, нагнувшись къ нему и сжимая его руку, проговорилъ взволнованнымъ шепотомъ и со слезами въ душѣ:

 Я вамъ радъ. Я, можетъ быть, васъ давно ожидалъ. Я ихъ никого не люблю: у нихъ нѣтъ благообразiя... Я за ними не пойду, я не знаю, куда я пойду, я съ вами пойду...

Но, къ счастiю, вдругъ вошла мама, а то бы я не знаю, чѣмъ кончилъ. Она вошла съ только что проснувшимся и встревоженнымъ лицомъ; въ рукахъ у ней была стклянка и столовая ложка; увидя насъ, она воскликнула:

 Такъ и знала! Хинное–то лекарство и опоздала дать вò время, весь въ лихорадкѣ! Проспала я, Макаръ Ивановичъ, голубчикъ!

Я всталъ и вышелъ. Она все–таки дала ему лекарство и уложила въ постель. Я тоже улегся въ свою, но въ большомъ волненiи. Я воротился съ великимъ любопытствомъ и изо всѣхъ силъ думалъ объ этой встрѣчѣ. Чего я тогда ждалъ отъ нея  не знаю. Конечно, я разсуждалъ безсвязно, и въ умѣ моемъ мелькали не мысли, а лишь обрывки мыслей. Я лежалъ лицомъ къ стѣнѣ и вдругъ въ углу увидѣлъ яркое свѣтлое пятно, которое я съ такимъ проклятiемъ ожидалъ давеча, и вотъ помню, вся душа моя какъ бы взыграла и какъ бы новый свѣтъ проникъ въ мое сердце. Помню эту сладкую минуту и не хочу забыть. Это былъ лишь мигъ новой надежды и новой силы... Я тогда выздоравливалъ,


174

а, стало быть, такiе порывы могли быть неминуемымъ слѣдствiемъ состоянiя моихъ нервовъ; но въ ту самую свѣтлую надежду я вѣрю и теперь  вотъ чтò я хотѣлъ теперь записать и припомнить. Конечно, я и тогда твердо зналъ, что не пойду странствовать съ Макаромъ Ивановичемъ и что самъ не знаю, въ чемъ состояло это новое стремленiе, меня захватившее, но одно слово я уже произнесъ, хотя и въ бреду: «Въ нихъ нѣтъ благообразiя!» «Конечно, думалъ я въ изступленiи, съ этой минуты я ищу «благообразiя», а у нихъ его нѣтъ, и за то я оставлю ихъ».

Чтò–то зашелестило сзади меня, я обернулся: стояла мама, склонясь надо мной и съ робкимъ любопытствомъ заглядывая мнѣ въ глаза. Я вдругъ взялъ ее за руку:

 А чтò же вы, мама, мнѣ про вашего дорогого гостя ничего не сказали? спросилъ я вдругъ, самъ почти не ожидая, что такъ скажу. Все безпокойство разомъ исчезло съ лица ея, и на немъ вспыхнула какъ бы радость, но она мнѣ ничего не отвѣтила, кромѣ одного только слова:

 Лизу тоже не забудь, Лизу; ты Лизу забылъ.

Она выговорила это скороговоркой, покраснѣвъ, и хотѣла было поскорѣе уйти, потому что тоже страхъ какъ не любила размазывать чувства, и на этотъ счетъ была вся въ меня, т. е. застѣнчива и цѣломудренна; къ тому же, разумѣется, не хотѣла бы начинать со мной на тэму о Макарѣ Ивановичѣ; довольно было и того, чтò мы молча могли сказать, обмѣнявшись взглядами. Но я, именно ненавидѣвшiй всякую размазню чувствъ, я–то и остановилъ ее насильно за руку: я сладко глядѣлъ ей въ глаза, тихо и нѣжно смѣялся, а другой ладонью гладилъ ея милое лицо, ея впалыя щеки. Она пригнулась и прижалась своимъ лбомъ къ моему:

 Ну, Христосъ съ тобой, сказала она вдругъ, восклонившись и вся сiяя:  выздоравливай. Зачту это тебѣ. Боленъ онъ, очень боленъ... Въ жизни воленъ Богъ... Ахъ, чтò это я сказала, да быть же того не можетъ!..

Она ушла. Очень ужь почитала она всю жизнь свою, во страхѣ и трепетѣ, и благоговѣнiи, законнаго мужа своего и странника Макара Ивановича, великодушно и разъ навсегда ее простившаго.

_________


175

Глава вторая.

I.

А Лизу я не «забылъ», мама ошиблась. Чуткая мать видѣла, что между братомъ и сестрой какъ–бы охлажденiе, но дѣло было не въ нелюбви, а скорѣе въ ревности. Объясню, въ виду дальнѣйшаго, въ двухъ словахъ.

Въ бѣдной Лизѣ, съ самаго ареста князя, явилась какая–то заносчивая гордость, какое–то недоступное высокомѣрiе, почти нестерпимое; но всякiй въ домѣ понялъ истину и то, кàкъ она страдала, а если дулся и хмурился въ началѣ я на ея манеру съ нами, то единственно по моей мелочной раздражительности, въ десять разъ усиленной болѣзнiю,  вотъ какъ я думаю объ этомъ теперь. Любить–же Лизу я не переставалъ вовсе, а, напротивъ, любилъ еще болѣе, только не хотѣлъ подходить первый, понимая, впрочемъ, что и сама она не подойдетъ первая ни за чтò.

Дѣло въ томъ, что, какъ только обнаружилось все о князѣ, тотчасъ послѣ его ареста, то Лиза первымъ дѣломъ поспѣшила стать въ такое положенiе относительно насъ и всѣхъ, кого угодно, что какъ будто и мысли не хотѣла допустить, что ее можно сожалѣть или въ чемъ–нибудь утѣшать, а князя оправдывать. Напротивъ,  стараясь нисколько не объясняться и ни съ кѣмъ не спорить,  она какъ будто безпрерывно гордилась поступкомъ своего несчастнаго жениха, какъ высшимъ геройствомъ. Она какъ будто говорила всѣмъ намъ поминутно (повторяю: не произнося ни слова): «вѣдь вы никто такъ не сдѣлаете,  вѣдь вы не предадите себя изъ–за требованiй чести и долга, вѣдь у васъ ни у кого нѣтъ такой чуткой и чистой совѣсти? а чтò до его поступковъ, то у кого нѣтъ дурныхъ поступковъ на душѣ? Только всѣ ихъ прячутъ, а этотъ человѣкъ пожелалъ скорѣе погубить себя, чѣмъ оставаться недостойнымъ въ собственныхъ глазахъ своихъ». Вотъ чтò выражалъ, повидимому, каждый жестъ ея. Не знаю, но я точно–бы также поступилъ на ея мѣстѣ. Не знаю тоже, тѣ ли же мысли были у нея на душѣ, то–есть про себя; подозрѣваю, что нѣтъ. Другой, ясной половиной своего разсудка она непремѣнно должна была прозрѣвать всю ничтожность своего «героя»; ибо кто–жь не согласится теперь, что этотъ несчастный и даже великодушный человѣкъ въ своемъ родѣ былъ въ тоже время въ высшей степени


176

ничтожнымъ человѣкомъ? Даже самая эта заносчивость и какъ–бы накидчивость ея на всѣхъ насъ, эта безпрерывная подозрительность ея, что мы думаемъ объ немъ иначе  давала отчасти угадывать, что въ тайникахъ ея сердца могло сложиться и другое сужденiе о несчастномъ ея другѣ. Но спѣшу прибавить, однако–же, отъ себя, что на мой взглядъ она была хоть на половину, да права; ей даже было простительнѣе всѣхъ насъ колебаться въ окончательномъ выводѣ. Я самъ признаюсь отъ всей души моей, что и до сихъ поръ, когда уже все прошло, совершенно не знаю, кàкъ и во чтò окончательно оцѣнить этого несчастнаго, задавшаго намъ всѣмъ такую задачу.

Тѣмъ не менѣе, въ домѣ отъ нея начался было чуть не маленькiй адъ. Лиза, столь сильно любившая, должна была очень страдать. По характеру своему она предпочла страдать молча. Характеръ ея былъ похожъ на мой, т. е. самовластный и гордый, и я всегда думалъ, и тогда, и теперь, что она полюбила князя изъ самовластiя, именно за то, что въ немъ не было характера и что онъ вполнѣ, съ перваго слова и часа, подчинился ей. Это какъ–то само собою въ сердцѣ дѣлается, безо всякаго предварительнаго расчета; но такая любовь, сильная къ слабому, бываетъ иногда несравненно сильнѣе и мучительнѣе, чѣмъ любовь равныхъ характеровъ, потому что невольно берешь на себя отвѣтственность за своего слабаго друга. Я, по крайней мѣрѣ, такъ думаю. Всѣ наши, съ самаго начала, окружили ее самыми нѣжными заботами, особенно мамà; но она не смягчилась, не откликнулась на участiе и какъ–бы отвергла всякую помощь. Съ мамой еще говорила вначалѣ, но съ каждымъ днемъ становилась скупѣе на слова, отрывистѣе и даже жестче. Съ Версиловымъ сначала совѣтовалась, но вскорѣ избрала въ совѣтники и помощники Васина, какъ съ удивленiемъ узналъ я послѣ... Она ходила къ Васину каждый день, ходила тоже по судамъ, по начальству князя, ходила къ адвокатамъ, къ прокурору; подъ конецъ ее почти совсѣмъ не бывало по цѣлымъ днямъ дома. Разумѣется, каждый день, раза по два, посѣщала и князя, который былъ заключенъ въ тюрьмѣ, въ дворянскомъ отдѣленiи, но свиданiя эти, какъ я вполнѣ убѣдился впослѣдствiи, бывали очень для Лизы тягостны. Разумѣется, кто–жъ третiй можетъ вполнѣ узнать дѣла двухъ любящихся? Но мнѣ извѣстно, что князь глубоко оскорблялъ ее поминутно и чѣмъ, напримѣръ? Странное дѣло: безпрерывною ревностью. Впрочемъ, объ этомъ впослѣдствiи; но прибавлю къ этому одну мысль: трудно рѣшить, кто изъ нихъ кого мучилъ болѣе? Гордившаяся между нами своимъ героемъ, Лиза относилась, можетъ быть, совершенно иначе


177

къ нему глазъ на глазъ, какъ я подозрѣваю твердо, по нѣкоторымъ даннымъ, о которыхъ, впрочемъ, тоже впослѣдствiи.

Итакъ, чтò до чувствъ и отношенiй моихъ къ Лизѣ, то все, чтò было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь съ обѣихъ сторонъ, но никогда мы оба не любили другъ друга сильнѣе, какъ въ это время. Прибавлю еще, что къ Макару Ивановичу, съ самаго появленiя его у насъ, Лиза, послѣ перваго удивленiя и любопытства, стала почему–то относиться почти пренебрежительно, даже высокомѣрно. Она какъ бы нарочно не обращала на него ни малѣйшаго вниманiя.

Давъ себѣ слово «молчать», какъ объяснилъ я въ предъидущей главѣ, я, конечно, въ теорiи, то есть въ мечтахъ моихъ, думалъ сдержать мое слово. О, съ Версиловымъ я, напримѣръ, скорѣе бы заговорилъ о зоологiи или о римскихъ императорахъ, чѣмъ, напримѣръ, объ ней или объ той, напримѣръ, важнѣйшей строчкѣ въ письмѣ его къ ней, гдѣ онъ увѣдомлялъ ее, что «документъ не сожженъ, а живъ и явится»,  строчкѣ, о которой я немедленно началъ про себя опять думать, только что успѣлъ опомниться и прiйти въ разсудокъ послѣ горячки. Но увы! съ первыхъ шаговъ на практикѣ, и почти еще до шаговъ, я догадался, до какой степени трудно и невозможно удерживать себя въ подобныхъ предрѣшенияхъ: на другой же день послѣ перваго знакомства моего съ Макаромъ Ивановичемъ, я былъ страшно взволнованъ однимъ неожиданнымъ обстоятельствомъ.

II.

Взволнованъ я былъ неожиданнымъ посѣщенiемъ Настасьи Егоровны, матери покойной Оли. Отъ мамы я уже слышалъ, что она раза два заходила во время моей болѣзни и что очень интересовалась моимъ здоровьемъ. Для меня ли собственно заходила эта «добрая женщина», какъ выражалась всегда о ней мама, или просто посѣщала маму, по заведенному прежде порядку,  я не спросилъ. Мама разсказывала мнѣ всегда обо всемъ домашнемъ, обыкновенно когда приходила съ супомъ кормить меня (когда я еще не могъ самъ ѣсть)  чтобы развлечь меня; я же при этомъ упорно старался показать каждый разъ, что мало интересуюсь всѣми этими свѣдѣнiями, а потому и про Настасью Егоровну не распросилъ подробнѣе, даже промолчалъ совсѣмъ.

Это было часовъ около одиннадцати; я только что хотѣлъ было встать съ кровати и перейти въ кресло къ столу, какъ


178

она вошла. Я нарочно остался въ постели. Мама чѣмъ–то очень была занята на верху и не сошла при ея приходѣ, такъ что мы вдругъ очутились съ нею наединѣ. Она усѣлась противъ меня, у стѣнки на стулѣ, улыбаясь и не говоря ни слова. Я предчувствовалъ молчанку; да и вообще приходъ ея произвелъ на меня самое раздражительное впечатлѣнiе. Я даже не кивнулъ ей головой и прямо смотрѣлъ ей въ глаза; но она тоже прямо смотрѣла на меня.

 Вамъ теперь на квартирѣ, послѣ князя, одной–то скучно? спросилъ я вдругъ, потерявъ терпѣнiе.

 Нѣтъ–съ, я теперь не на той квартирѣ. Я теперь черезъ Анну Андреевну за ребеночкомъ ихнимъ надзираю.

 За чьимъ ребеночкомъ?

 За Андреемъ Петровичевымъ, произнесла она конфиденцiальнымъ шопотомъ, оглянувшись на дверь.

 Да вѣдь тамъ Татьяна Павловна...

 И Татьяна Павловна, и Анна Андреевна, онѣ обѣ–съ, и Лизавета Макаровна тоже, и маменька ваша... всѣ–съ. Всѣ принимаютъ участiе. Татьяна Павловна и Анна Андреевна въ большой теперь дружбѣ къ другъ–дружкѣ–съ.

Новость. Она очень оживилась говоря. Я съ ненавистью глядѣлъ на нее.

 Вы очень оживились послѣ послѣдняго разу, какъ ко мнѣ приходили.

 Ахъ, дà–съ.

 Потолстѣли, кажется?

Она поглядѣла странно:

 Я ихъ очень полюбила–съ, очень–съ.

 Кого это?

 Да Анну Андреевну. Очень–съ. Такая благородная дѣвица и при такомъ разсудкѣ...

 Вотъ какъ. Чтожъ она, кàкъ теперь?

 Онѣ очень спокойны–съ, очень.

 Она и всегда была спокойна.

 Всегда–съ.

 Если вы съ сплетнями, вскричалъ я вдругъ, не вытерпѣвъ,  то знайте, что я ни во чтò не мѣшаюсь, я рѣшился бросить... все, всѣхъ, мнѣ все равно  я уйду!..

Я замолчалъ, потому что опомнился. Мнѣ унизительно стало какъ бы объяснять ей мои новыя цѣли. Она же выслушала меня безъ удивленiя и безъ волненiя, но послѣдовалъ опять молчокъ. Вдругъ она встала, подошла къ дверямъ и выглянула въ


179

сосѣднюю комнату. Убѣдившись, что тамъ нѣтъ никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и сѣла на прежнее мѣсто.

 Это вы хорошо! засмѣялся я вдругъ.

 Вы вашу–то квартиру, у чиновниковъ, за собой оставите–съ? спросила она вдругъ, немного ко мнѣ нагнувшись и понизивъ голосъ, точно это былъ самый главный вопросъ, за которымъ она и пришла.

 Квартиру? Не знаю. Можетъ и съѣду... Почемъ я знаю?

 А хозяева такъ очень ждутъ васъ; чиновникъ тотъ въ большомъ нетерпѣнiи и супруга его. Андрей Петровичъ удостовѣрилъ ихъ, что вы навѣрно воротитесь.

 Да вамъ зачѣмъ?

 Анна Андреевна тоже желала узнать; очень были довольны узнамши, что вы остаетесь.

 А она почему такъ навѣрно знаетъ, что я на той квартирѣ непремѣнно останусь?

Я хотѣлъ было прибавить: « И зачѣмъ это ей?»  но удержался распрашивать изъ гордости!

 Да и г. Ламбертъ то же самое имъ подтвердили.

 Чтò–о–о?

 Г. Ламбертъ–съ. Они Андрею Петровичу тоже изо всѣхъ силъ подтверждали, что вы останетесь и Анну Андреевну въ томъ удостовѣрили.

Меня какъ бы всего сотрясло. Чтò за чудеса! Такъ Ламбертъ уже знаетъ Версилова, Ламбертъ проникъ до Версилова,  Ламбертъ и Анна Андреевна,  онъ проникъ и до нея! Жаръ охватилъ меня, но я промолчалъ. Страшный приливъ гордости залилъ всю мою душу, гордости, или не знаю чего. Но я какъ бы сказалъ себѣ вдругъ въ ту минуту: «Если спрошу хоть одно слово въ объясненiе, то опять ввяжусь въ этотъ мiръ и никогда не порѣшу съ нимъ». Ненависть загорѣлась въ моемъ сердцѣ. Я изо–всѣхъ силъ рѣшился молчать и лежалъ неподвижно; она тоже примолкла на цѣлую минуту.

 Что князь Николай Ивановичъ? спросилъ я вдругъ, какъ бы потерявъ разсудокъ. Дѣло въ томъ, что я спросилъ рѣшительно, чтобы перебить тэму, и вновь, нечаянно, сдѣлалъ самый капитальный вопросъ, самъ какъ съумасшедшiй возвращаясь опять въ тотъ мiръ, изъ котораго съ такою судорогой только что рѣшился бѣжать.

 Они въ Царскомъ Селѣ–съ. Захворали немного, а въ городѣ эти теперешнiя горячки пошли; всѣ и посовѣтовали имъ переѣхать въ Царское, въ собственный ихнiй тамошнiй домъ, для хорошаго воздуху–съ.


180

Я не отвѣтилъ.

 Анна Андреевна и генеральша ихъ каждые три дня навѣщаютъ, вмѣстѣ и ѣздятъ–съ.

Анна Андреевна и генеральша (то есть она)  прiятельницы! Вмѣстѣ ѣздятъ! Я молчалъ.

 Тàкъ дружны онѣ обѣ стали–съ, и Анна Андреевна о Катеринѣ Николаевнѣ до того хорошо отзываются...

Я все молчалъ.

 А Катерина Николаевна опять въ свѣтъ «ударилась», праздникъ за праздникомъ, совсѣмъ блистаетъ; говорятъ, всѣ даже придворные влюблены въ нее... а съ г. Бьёрингомъ все совсѣмъ оставили, и не бывать свадьбѣ; всѣ про то утверждаютъ... съ того самаго будто бы разу.

То есть съ письма Версилова. Я весь задрожалъ, но не проговорилъ ни слова.

 Анна Андреевна ужь кàкъ сожалѣютъ про князя Сергѣя Петровича, и Катерина Николаевна тоже–съ, и всѣ про него говорятъ, что его оправдаютъ, а того, Стебелькова, осудятъ...

Я ненавистно поглядѣлъ на нее. Она встала и вдругъ нагнулась ко мнѣ.

 Анна Андреевна особенно приказала узнать про ваше здоровье, проговорила она совсѣмъ шопотомъ:  и очень приказали просить побывать къ ней, только что вы выходить начнете. Прощайте–съ. Выздоравливайте–съ, а я тàкъ и скажу...

Она ушла. Я присѣлъ на кровати, холодный потъ выступилъ у меня на лбу, но я чувствовалъ не испугъ: непостижимое для меня и безобразное извѣстiе о Ламбертѣ и его проискахъ вовсе, напримѣръ, не наполнило меня ужасомъ судя по страху, можетъ быть, безотчетному, съ которымъ я вспоминалъ и въ болѣзни, и въ первые дни выздоровленiя, о моей съ нимъ встрѣчѣ въ тогдашнюю ночь. Напротивъ, въ то смутное первое мгновенiе на кровати, сейчасъ по уходѣ Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на Ламбертѣ, но... меня захватила пуще всего вѣсть о ней, о разрывѣ ея съ Бьёрингомъ, и о счастьи ея въ свѣтѣ, о праздникахъ, объ успѣхѣ, о «блескѣ». «Блестятъ–съ», слышалось мнѣ словцо Настасьи Егоровны. И я вдругъ почувствовалъ, что не могъ съ моими силами отбиться отъ этого круговорота; вотъ и я съумѣлъ скрѣпиться, молчать и не распрашивать Настасью Егоровну послѣ ея чудныхъ разсказовъ! Непомѣрная жажда этой жизни, ихъ жизнь захватила весь мой духъ и... и еще какая–то другая сладостная жажда, которую я ощущалъ до счастья и до мучительной боли. Мысли же мои какъ то вертѣлись, но я давалъ имъ вертѣться. «Чтò тутъ разсуждать!» чувствовалось мнѣ.


181

«Однако, даже мама смолчала мнѣ, что Ламбертъ приходилъ», думалъ я безсвязными отрывками, «это Версиловъ велѣлъ молчать... Умру, а не спрошу Версилова о Ламбертѣ!»  «Версиловъ», мелькало у меня опять,  «Версиловъ и Ламбертъ, о, сколько у нихъ новаго! Молодецъ Версиловъ! Напугалъ нѣмца  Бьёринга, тѣмъ письмомъ; онъ оклеветалъ ее, la calomnie... il en reste toujours quelque chose, и придворный нѣмецъ испугался скандала  ха–ха... вотъ ей и урокъ!»  «Ламбертъ... ужь не проникъ ли и къ ней Ламбертъ? Еще бы! Отчего–жъ ей и съ нимъ не «связаться?».

Тутъ вдругъ я бросилъ думать всю эту безсмыслицу и въ отчаянiи упалъ головой на подушку. «Да не будетъ же!» воскликнулъ я съ внезапною рѣшимостью, вскочилъ съ постели, надѣлъ туфли, халатъ и прямо отправился въ комнату Макара Ивановича, точно тамъ былъ отводъ всѣмъ навожденiямъ, спасенiе, якорь, на которомъ я удержусь.

Въ самомъ дѣлѣ, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовалъ всѣми силами моей души; для чего же иначе было мнѣ тогда такъ неудержимо и вдругъ вскочить съ мѣста и въ такомъ нравственномъ состоянiи кинуться къ Макару Ивановичу?

III.

Но у Макара Ивановича я, совсѣмъ не ожидая того, засталъ людей,  маму и доктора. Такъ какъ я почему–то непремѣнно представилъ себѣ идя, что застану старика одного, какъ и вчера, то и остановился на порогѣ въ тупомъ недоумѣнiи. Но не успѣлъ я нахмуриться, какъ тотчасъ же подошелъ и Версиловъ, а за нимъ вдругъ и Лиза... Всѣ, значитъ, собрались зачѣмъ–то у Макара Ивановича и «какъ–разъ когда не надо!»

 О здоровьи вашемъ пришелъ узнать, проговорилъ я, прямо подходя къ Макару Ивановичу.

 Спасибо, милый, ждалъ тебя: зналъ, что придешь! Ночкой–то о тебѣ думалъ.

Онъ ласково смотрѣлъ мнѣ въ глаза, и мнѣ видимо было, что онъ меня чуть не лучше всѣхъ любитъ, но я мигомъ и невольно замѣтилъ, что лицо его хоть и было веселое, но что болѣзнь сдѣлала–таки въ ночь успѣхи. Докторъ, передъ тѣмъ, только что весьма серьезно осмотрѣлъ его. Я узналъ потомъ, что этотъ докторъ (вотъ тотъ самый молодой человѣкъ, съ которымъ я поссорился и который съ самаго прибытiя Макара Ивановича лечилъ его) весьма внимательно относился къ


182

пацiенту и,  не умѣю я только говорить ихъ медицинскимъ языкомъ,  предполагалъ въ немъ цѣлое осложненiе разныхъ болѣзней. Макаръ Ивановичъ, какъ я съ перваго взгляда замѣтилъ, состоялъ уже съ нимъ въ тѣснѣйшихъ прiятельскихъ отношенiяхъ; мнѣ это въ тотъ же мигъ не понравилось; а впрочемъ, и я, конечно, былъ очень скверенъ въ ту минуту.

 Въ самомъ дѣлѣ, Александръ Семеновичъ, какъ сегодня нашъ дорогой больной? освѣдомился Версиловъ. Еслибъ я не былъ такъ потрясенъ, то мнѣ первымъ дѣломъ было–бы ужасно любопытно прослѣдить и за отношенiями Версилова къ этому старику, о чемъ я уже вчера думалъ. Меня всего болѣе поразило теперь чрезвычайно мягкое и прiятное выраженiе въ лицѣ Версилова; въ немъ было что–то совершенно искреннее. Я какъ–то ужь замѣтилъ, кажется, что у Версилова лицо становилось удивительно прекраснымъ, когда онъ чуть–чуть только становился простодушнымъ.

 Да вотъ мы все ссоримся, отвѣтилъ докторъ.

 Съ Макаромъ–то Ивановичемъ? Не повѣрю: съ нимъ нельзя ссориться.

 Да не слушается; по ночамъ не спитъ...

 Да, перестань ужь ты, Александръ Семеновичъ, полно браниться, разсмѣялся Макаръ Ивановичъ.  Ну, чтò, батюшка, Андрей Петровичъ, какъ съ нашей барышней поступили? Вотъ она цѣлое утро клокчетъ, безпокоится, прибавилъ онъ, показывая на маму.

 Ахъ, Андрей Петровичъ, воскликнула дѣйствительно съ чрезвычайнымъ безпокойствомъ мама, разскажи ужь поскорѣй, не томи: чѣмъ ее бѣдную, порѣшили?

 Осудили нашу барышню!

 Ахъ! вскрикнула мама.

 Да не въ Сибирь, успокойся  къ пятнадцати рублямъ штрафу всего; комедiя вышла!

Онъ сѣлъ, сѣлъ и докторъ. Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще совсѣмъ не зналъ ничего объ этой исторiи. Я сидѣлъ налѣво отъ Макара Ивановича, а Лиза усѣлась напротивъ меня направо; у ней видимо было какое–то свое, особое, сегодняшнее горе, съ которымъ она и пришла къ мамѣ; выраженiе лица ея было безпокойное и раздраженное. Въ ту минуту, мы кàкъ–то переглянулись, и я вдругъ подумалъ про себя: «Оба мы опозоренные, и мнѣ надо сдѣлать къ ней первый шагъ». Сердце мое вдругъ къ ней смягчилось. Версиловъ, между тѣмъ, началъ разсказывать объ утрешнемъ приключенiи.

Дѣло въ томъ, что у Татьяны Павловны былъ въ то утро въ


183

мировомъ судѣ процессъ съ ея кухаркою. Дѣло въ высшей степени пустое; я упоминалъ уже о томъ, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по недѣлямъ, не отвѣчая ни слова своей барынѣ на ея вопросы; упоминалъ тоже и о слабости къ ней Татьяны Павловны, все отъ нея переносившей и ни за что не хотѣвшей прогнать ее разъ навсегда. Всѣ эти психологическiе капризы старыхъ дѣвъ и барынь на мои глаза въ высшей степени достойны презрѣнiя, а отнюдь не вниманiя, и если я рѣшаюсь упоминать здѣсь объ этой исторiи, то единственно потому, что этой кухаркѣ потомъ, въ дальнѣйшемъ теченiи моего разсказа, суждено сыграть нѣкоторую немалую и роковую роль. И вотъ, выйдя, наконецъ, изъ терпѣнiя передъ упрямой чухонкой, не отвѣчавшей ей ничего уже нѣсколько дней, Татьяна Павловна вдругъ ее, наконецъ, ударила, чего прежде никогда не случалось. Чухонка и тутъ не произнесла даже ни малѣйшаго звука, но въ тотъ же день вошла въ сообщенiе съ жившимъ по той же черной лѣстницѣ, гдѣ–то въ углу внизу, отставнымъ мичманомъ Осетровымъ, занимавшимся хожденiемъ по разнаго рода дѣламъ и, разумѣется, возбужденiемъ подобнаго рода дѣлъ въ судахъ, изъ борьбы за существованiе. Кончилось тѣмъ, что Татьяну Павловну позвали къ мировому судьѣ, а Версилову пришлось почему–то показывать при разбирательствѣ дѣла въ качествѣ свидѣтеля.

Разсказалъ это все Версиловъ необыкновенно весело и шутливо, такъ что даже мама разсмѣялась; онъ представилъ въ лицахъ и Татьяну Павловну, и мичмана, и кухарку. Кухарка съ самаго начала объявила суду, что хочетъ штрафъ деньгами, «а то барыню какъ посадятъ, кому жь я готовить–то буду?» На вопросы судьи, Татьяна Павловна отвѣчала съ великимъ высокомѣрiемъ, не удостоивая даже оправдываться; напротивъ, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за чтò немедленно была оштрафована за дерзкiе отвѣты суду тремя рублями. Мичманъ, долговязый и худощавый молодой человѣкъ, началъ–было длинную рѣчь въ защиту своей клiентки, но позорно сбился и насмѣшилъ всю залу. Разбирательство кончилось скоро, и Татьяну Павловну присудили заплатить обиженной Марьѣ пятнадцать рублей. Та, не откладывая, тутъ же вынула портмоне и стала отдавать деньги, причемъ тотчасъ подвернулся мичманъ и протянулъ–было руку получить, но Татьяна Павловна почти ударомъ отбила его руку въ сторону и обратилась къ Марьѣ. «Полноте, барыня, стòитъ безпокоиться, припишите–съ къ счету, а я ужь съ этимъ сама расплачусь».–«Видишь, Марья, какого долговязаго взяла себѣ!» показала Татьяна Павловна на мичмана,


184

страшно обрадовавшись, что Марья, наконецъ, заговорила. «А ужь и впрямь долговязый, барыня, лукаво отвѣтила Марья:  котлетки–то съ горошкомъ сегодня приказывали, давеча не дослышала, сюда торопилась?»  «Ахъ нѣтъ, съ капустой, Марья, да пожалуйста не сожги, какъ вчера».  «Да ужь постараюсь сегодня особо, сударыня; пожалуйте ручку–съ»  и поцаловала въ знакъ примиренiя барынѣ ручку. Однимъ словомъ, развеселила всю залу.

 Экая вѣдь какая! покачала головой мама, очень довольная и свѣдѣнiемъ, и разсказомъ Андрея Петровича, но украдкой, съ безпокойствомъ поглядывая на Лизу.

 Характерная барышня съ измлада была, усмѣхнулся Макаръ Ивановичъ.

 Жолчь и праздность, отозвался докторъ.

 Это я–то характерная, это я–то жолчь и праздность? вошла вдругъ къ намъ Татьяна Павловна, повидимому, очень довольная собой:  ужь тебѣ–то, Александръ Семеновичъ, не говорить бы вздору; еще десяти лѣтъ отъ роду былъ, меня зналъ, какова я праздная, а отъ жолчи самъ цѣлый годъ лечишь, вылечить не можешь, такъ это тебѣ же въ стыдъ. Ну, довольно вамъ надо мной издѣваться; спасибо, Андрей Петровичъ, что потрудился въ судъ придти. Ну, чтò ты, Макарушка, тебя только и зашла провѣдать, не этого (она указала на меня, но тутъ же дружелюбно ударила меня по плечу рукой; я никогда еще не видывалъ ее въ такомъ веселѣйшемъ расположенiи духа).

 Ну, чтò? заключила она, вдругъ обратившись къ доктору и озабоченно нахмурившись.

 Да вотъ не хочетъ лечь въ постель, а такъ, сидя, только себя изнуряетъ.

 Да я только такъ посижу маненько, съ людьми–то, пробормоталъ Макаръ Ивановичъ съ просящимъ, какъ у ребенка, лицомъ.

 Да ужь любимъ мы это, любимъ; любимъ въ кружкѣ поболтать, когда около насъ соберутся; знаю Макарушку, сказала Татьяна Павловна.

 Да и прыткiй, ухъ какой, улыбнулся опять старикъ, обращаясь къ доктору:  и въ рѣчь не даешься; ты погоди, дай сказать: лягу, голубчикъ, слышалъ, а по нашему это вотъ чтò: «Коли ляжешь, такъ, пожалуй, ужь и не встанешь»,  вотъ чтò, другъ, у меня за хребтомъ стоѝтъ.

 Ну дà, такъ я и зналъ, народные предразсудки: «лягу, дескать, да, чего добраго, ужь и не встану»,  вотъ чего очень часто боятся въ народѣ и предпочитаютъ лучше проходить


185

болѣзнь на ногахъ, чѣмъ лечь въ больницу. А васъ, Макаръ Ивановичъ, просто тоска беретъ, тоска по волюшкѣ, да по большой дорожкѣ  вотъ и вся болѣзнь; отвыкли по долгу на мѣстѣ жить. Вѣдь вы  такъ называемый странникъ? Ну, а бродяжество въ нашемъ народѣ почти обращается въ страсть. Это я не разъ замѣтилъ за народомъ. Нашъ народъ  бродяга по преимуществу.

 Такъ Макаръ  бродяга, по твоему? подхватила Татьяна Павловна.

 О, я не въ томъ смыслѣ; я употребилъ слово въ его общемъ смыслѣ. Ну, тамъ религiозный бродяга, ну, набожный, а, все–таки бродяга. Въ хорошемъ, почтенномъ смыслѣ, но бродяга... Я съ медицинской точки...

 Увѣряю васъ, обратился я вдругъ къ доктору:  что бродяги  скорѣе мы съ вами, и всѣ, сколько здѣсь ни есть, а не этотъ старикъ, у котораго намъ съ вами еще поучиться, потому что у него есть твердое въ жизни, а у насъ, сколько насъ ни есть, ничего твердаго въ жизни... Впрочемъ, гдѣ вамъ это понять.

Я, видно, рѣзко проговорилъ, но я съ тѣмъ и пришелъ. Я собственно не знаю, для чего продолжалъ сидѣть и былъ какъ въ безумiи.

 Ты чего? подозрительно глянула на меня Татьяна Павловна:  чтò, ты кàкъ его нашелъ, Макаръ Ивановичъ? указала она на меня пальцемъ.

 Благослови его Богъ, востеръ, проговорилъ старикъ съ серьезнымъ видомъ,  но при словѣ «востеръ» почти всѣ разсмѣялись. Я кое–какъ скрѣпился; всѣхъ же пуще смѣялся докторъ. Довольно худо было то, что я не зналъ тогда объ ихъ предварительномъ уговорѣ. Версиловъ, докторъ и Татьяна Павловна еще дня за три уговорились всѣми силами отвлекать маму отъ дурныхъ предчувствiй и опасенiй за Макара Ивановича, который былъ гораздо больнѣе и безнадежнѣе, чѣмъ я тогда подозрѣвалъ. Вотъ почему всѣ шутили и старались смѣяться. Только докторъ былъ глупъ и естественно, не умѣлъ шутить: отъ того все потомъ и вышло. Еслибъ я тоже зналъ объ ихъ уговорѣ, то не надѣлалъ бы того, чтò вышло. Лиза тоже ничего не знала.

Я сидѣлъ и слушалъ краемъ уха; они говорили и смѣялись, а у меня въ головѣ была Настасья Егоровна съ ея извѣстiями, и я не могъ отъ нея отмахнуться; мнѣ все представлялось, кàкъ она сидитъ и смотритъ, осторожно встаетъ и заглядываетъ въ другую комнату. Наконецъ, они всѣ вдругъ разсмѣялись: Татьяна Павловна, совсѣмъ не знаю по какому поводу, вдругъ назвала


186

доктора безбожникомъ: «Ну, ужь всѣ вы, докторишки  безбожники!..»

 Макаръ Ивановичъ! вскричалъ докторъ, преглупо притворяясь, что обиженъ и ищетъ суда:  безбожникъ я или нѣтъ?

 Ты–то безбожникъ? Нѣтъ, ты  не безбожникъ, степенно отвѣтилъ старикъ, пристально посмотрѣвъ на него:  нѣтъ, слава Богу! покачалъ онъ головой:  ты  человѣкъ веселый.

 А кто веселый, тотъ ужъ не безбожникъ? иронически замѣтилъ докторъ.

 Это въ своемъ родѣ  мысль, замѣтилъ Версиловъ, но совсѣмъ не смѣясь.

 Это сильная мысль! воскликнулъ я невольно, поразившись идеей. Докторъ же оглядывался вопросительно.

 Ученыхъ людей этихъ, профессоровъ этихъ самыхъ (вѣроятно, передъ тѣмъ говорили что нибудь о профессорахъ), началъ Макаръ Ивановичъ, слегка потупившись:  я сначала, ухъ, боялся: не смѣлъ я предъ ними, ибо паче всего опасался безбожника. Душа во мнѣ, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать другой не могу; ну а потомъ ободрился: «Чтò же, думаю, не боги же они, а такiе, какъ и мы, подобострастные намъ, человѣки». Да и любопытство было большое: «Узнаю, чтò, молъ, есть такое безбожiе?» Только, другъ, потомъ и самое любопытство это прошло.

Онъ примолкъ, но, намѣреваясь продолжать все съ тою же тихою и степенною улыбкою. Есть простодушiе, которое довѣряется всѣмъ и каждому, не подозрѣвая насмѣшки. Такiе люди всегда ограничены, ибо готовы выложить изъ сердца все самое драгоцѣнное предъ первымъ встрѣчнымъ. Но въ Макарѣ Ивановичѣ, мнѣ казалось, было чтò–то другое и чтò–то другое движетъ его говорить, а не одна только невинность простодушiя: какъ бы выглядывалъ пропагандистъ. Я съ удовольствiемъ поймалъ нѣкоторую, какъ бы даже лукавую усмѣшку, обращенную имъ къ доктору, а, можетъ быть, и къ Версилову. Разговоръ былъ, очевидно, продолженiемъ ихъ прежнихъ споровъ за недѣлю: но въ немъ, къ несчастью, проскочило опять то самое роковое словцо, которое такъ наэлектризовало меня вчера и свело меня на одну выходку, о которой я до сихъ поръ сожалѣю.

 Безбожника–человѣка, сосредоточенно продолжалъ старикъ:  я, можетъ, и теперь побоюсь; только вотъ чтò, другъ Александръ Семеновичъ: безбожника–то я совсѣмъ не стрѣчалъ ни разу, а стрѣчалъ замѣсто его суетливаго  вотъ какъ лучше объявить его надо. Всякiе это люди; не сообразишь какiе люди;


187

и большiе и малые, и глупые и ученые, и даже изъ самаго простого званiя бываютъ, и все суета. Ибо читаютъ и толкуютъ весь свой вѣкъ, насытившись сладости книжной, а сами все въ недоумѣнiи пребываютъ и ничего разрѣшить не могутъ. Иной весь раскидался, самого себя пересталъ замѣчать. Иной паче камене ожесточенъ, а въ сердцѣ его бродятъ мечты; а другой  безчувственъ и легкомысленъ, и лишь–бы ему насмѣшку свою отсмѣять. Иной изъ книгъ выбралъ одни лишь цвѣточки, да и то по своему мнѣнiю; самъ же суетливъ и въ немъ предрѣшенiя нѣтъ. Вотъ, чтò скажу опять: скуки много. Малый человѣкъ и нуждается, хлѣбца нѣтъ, ребятокъ сохранить нечѣмъ, на вострой соломкѣ спитъ, а все въ немъ сердце веселое, легкое; и грѣшитъ и грубитъ, а все сердце легкое. А большой человѣкъ опивается, объѣдается, на золотой кучѣ сидитъ, а все въ сердцѣ у него одна тоска. Иной всѣ науки прошелъ  и все тоска. И мыслю такъ, что чѣмъ больше ума прибываетъ, тѣмъ больше и скуки. Да и то взять: учатъ съ тѣхъ поръ, какъ мiръ стоитъ, а чему же они научили доброму, чтобы мiръ былъ самое прекрасное и веселое, и всякой радости преисполненное жилище? И еще скажу: благообразiя не имѣютъ, даже не хотятъ сего; всѣ погибли, и только каждый хвалитъ свою погибель, а обратиться къ единой Истинѣ не помыслитъ; а жить безъ Бога  одна лишь мука. И выходитъ, что чѣмъ освѣщаемся, то самое и проклинаемъ, а и сами того не вѣдаемъ. Да и чтò толку: невозможно и быть человѣку, чтобы не преклониться; не снесетъ себя такой человѣкъ, да и никакой человѣкъ. И Бога отвергнетъ, такъ идолу поклонится  деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это все, а не безбожники, вотъ какъ объявить ихъ слѣдуетъ.  Ну, а и безбожнику кàкъ не быть? Есть такiе, что и впрямь безбожники, только тѣ много пострашнѣй этихъ будутъ, потому что съ именемъ Божiимъ на устахъ приходятъ. Слышалъ неоднократно, но не стрѣчалъ я ихъ вовсе. Есть, другъ, такiе, и такъ думаю, что и должны быть они.

 Есть, Макаръ Ивановичъ, вдругъ подтвердилъ Версиловъ:  есть такiе и «должны быть они».

 Непремѣнно есть и «должны быть они»! вырвалось у меня неудержимо и съ жаромъ, не знаю почему; но меня увлекъ тонъ Версилова и плѣнила какъ–бы какая–то идея въ словѣ: «должны быть они». Разговоръ этотъ былъ для меня совсѣмъ неожиданностью. Но въ эту минуту вдругъ случилось нѣчто тоже совсѣмъ неожиданное.


188

IV.

День былъ чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича не поднимали обыкновенно во весь день, по приказанiю доктора; но на окнѣ была не стора, а занавѣска, такъ что самый верхъ окна былъ все–таки не закрытъ; это потому, что старикъ тяготился, не видя совсѣмъ, при прежней сторѣ, солнца. И вотъ какъ–разъ мы досидѣли до того момента, когда солнечный лучъ вдругъ прямо ударилъ въ лицо Макара Ивановича. За разговоромъ онъ не обратилъ сначала вниманiя, но машинально, во время рѣчи, нѣсколько разъ отклонялъ въ сторону голову, потому что яркiй лучъ сильно безпокоилъ и раздражалъ его больные глаза. Мама, стоявшая подлѣ него, уже нѣсколько разъ взглядывала на окно съ безпокойствомъ; просто надо–бы было чѣмъ–нибудь заслонить окно совсѣмъ, но, чтобъ не помѣшать разговору, она вздумала попробовать оттащить скамеечку, на которой сидѣлъ Макаръ Ивановичъ, вправо всторону, всего–то надо было подвинуть вершка на три, много на четверть. Она уже нѣсколько разъ наклонялась и схватывалась за скамейку, но оттащить не могла; скамейка, съ сидящимъ на ней Макаромъ Ивановичемъ, не трогалась. Чувствуя ея усилiя, но въ жару разговора, совсѣмъ безсознательно, Макаръ Ивановичъ нѣсколько разъ пробовалъ было приподняться, но ноги его не слушались. Мама, однако, все–таки продолжала напрягаться и дергать, и вотъ, наконецъ, все это ужасно озлило Лизу. Мнѣ запомнилось нѣсколько ея сверкающихъ, раздраженныхъ взглядовъ, но только я, въ первое мгновенiе, не зналъ, чему приписать ихъ, да вдобавокъ былъ отвлеченъ разговоромъ. И вотъ вдругъ рѣзко послышался ея почти окрикъ на Макара Ивановича:

 Да приподымитесь хоть немножко: видите, кàкъ трудно мамѣ!

Старикъ быстро взглянулъ на нее, разомъ вникнулъ и мигомъ поспѣшилъ–было приподняться, но ничего не вышло: приподнялся вершка на два и опять упалъ на скамейку.

 Не могу, голубчикъ, отвѣтилъ онъ какъ–бы жалобно Лизѣ, и какъ–то весь послушно смотря на нее.

 Разсказывать по цѣлой книгѣ можете, а пошевелиться не въ силахъ?

 Лиза! крикнула–было Татьяна Павловна. Макаръ Ивановичъ опять сдѣлалъ чрезвычайное усилiе.


189

 Возьмите костыль, подлѣ лежитъ, съ костылемъ приподыметесь! еще разъ отрѣзала Лиза.

 А и впрямь, сказалъ старикъ, и тотчасъ же поспѣшно схватился за костыль.

 Просто надо приподнять его! всталъ Версиловъ; двинулся и докторъ, вскочила и Татьяна Павловна, но они не успѣли и подойти, какъ Макаръ Ивановичъ, изо всѣхъ силъ опершись на костыль, вдругъ приподнялся и съ радостнымъ торжествомъ сталъ на мѣстѣ, озираясь кругомъ:

 А и поднялся! проговорилъ онъ чуть не съ гордостью радостно усмѣхаясь:  вотъ и спасибо, милая, научила уму а я–то думалъ, что совсѣмъ ужь не служатъ ноженки...

Но онъ простоялъ не долго, не успѣлъ и проговорить, какъ вдругъ костыль его, на который онъ упирался всею тяжестью тѣла, какъ–то скользнулъ по ковру, и такъ какъ «ноженки» почти совсѣмъ не держали его, то и грохнулся онъ со всей высоты на полъ. Это почти ужасно было видѣть, я помню. Всѣ ахнули и бросились его поднимать, но, слава Богу, онъ не разбился; онъ только грузно, со звукомъ, стукнулся объ полъ обоими колѣнями, но успѣлъ таки уставить передъ собою правую руку и на ней удержаться. Его подняли и посадили на кровать. Онъ очень поблѣднѣлъ не отъ испуга, а отъ сотрясенiя. (Докторъ находилъ въ немъ, сверхъ всего другого, и болѣзнь сердца). Мама же была внѣ себя отъ испуга. И вдругъ Макаръ Ивановичъ, все еще блѣдный съ трясущимся тѣломъ и какъ бы еще не опомнившись, повернулся къ Лизѣ и почти нѣжнымъ тихимъ голосомъ проговорилъ ей:

 Нѣтъ, милая, знать и впрямь не стоятъ ноженки!

Не могу выразить моего тогдашняго впечатлѣнiя. Дѣло въ томъ, что въ словахъ бѣднаго старика не прозвучало ни малѣйшей жалобы или укора; напротивъ, прямо видно было, что онъ рѣшительно не замѣтилъ, съ самаго начала, ничего злобнаго въ словахъ Лизы, а окрикъ ея на себя принялъ какъ за нѣчто должное, то есть, что такъ и слѣдовало его «распечь» за вину его. Все это ужасно подѣйствовало и на Лизу. Въ минуту паденiя, она вскочила какъ и всѣ, и стояла вся помертвѣвъ и, конечно, страдая, потому что была всему причиною, но услышавъ такiя слова, она вдругъ, почти въ мгновенiе, вся вспыхнула краской стыда и раскаянiя.

 Довольно! скомандовала вдругъ Татьяна Павловна:  все отъ разговоровъ! Пора по мѣстамъ; чему быть доброму, когда самъ докторъ болтовню завелъ!


190

 Именно, подхватилъ Александръ Семеновичъ, суетившiйся около больнаго.  Виноватъ, Татьяна Павловна, ему надо покой!

Но Татьяна Павловна не слушала: она съ полминуты молча и въ упоръ наблюдала Лизу.

 Поди сюда, Лиза, и поцалуй меня, старую дуру, если только хочешь, проговорила она неожиданно.

И она поцаловала ее, не знаю, за чтò, но именно такъ надо было сдѣлать; такъ что я чуть не бросился самъ цаловать Татьяну Павловну. Именно не давить надо было Лизу укоромъ, а встрѣтить радостью и поздравленiемъ новое прекрасное чувство, которое несомнѣнно должно было въ ней зародиться. Но вмѣсто всѣхъ этихъ чувствъ, я вдругъ всталъ и началъ, твердо отчеканивая слова:

 Макаръ Ивановичъ, вы опять употребили слово: «благообразiе», а я, какъ–разъ вчера и всѣ дни этимъ словомъ мучился... да и всю жизнь мою мучился, только прежде не зналъ, о чемъ. Это совпаденiе словъ я считаю роковымъ, почти чудеснымъ... Объявляю это въ вашемъ присутствiи...

Но меня мигомъ остановили. Повторяю: я не зналъ объ ихъ уговорѣ на счетъ мамы и Макара Ивановича; меня же, по прежнимъ дѣламъ ужь, конечно, они считали способнымъ на всякiй скандалъ въ этомъ родѣ.

 Унять, унять его! озвѣрѣла совсѣмъ Татьяна Павловна. Мама затрепетала. Макаръ Ивановичъ, видя всеобщiй испугъ, тоже испугался.

 Аркадiй, полно! строго крикнулъ Версиловъ.

 Для меня, господа, возвысилъ я еще пуще голосъ:  для меня видѣть васъ всѣхъ подлѣ этого младенца (я указалъ на Макара)  есть безобразiе. Тутъ одна лишь святая  это мама, но и она...

 Вы его испугаете! настойчиво проговорилъ докторъ.

 Я знаю, что я  врагъ всему мiру, пролепеталъ–было я (или что–то въ этомъ родѣ), но, оглянувшись еще разъ, я съ вызовомъ посмотрѣлъ на Версилова.

 Аркадiй! крикнулъ онъ опять:  такая же точно сцена уже была однажды здѣсь между нами. Умоляю тебя, воздержись теперь!

Не могу выразить того, съ какимъ сильнымъ чувствомъ онъ выговорилъ это. Чрезвычайная грусть, искренняя, полнѣйшая, выразилась въ чертахъ его. Удивительнѣе всего было то, что онъ смотрѣлъ какъ виноватый: я былъ судья, а онъ  преступникъ. Все это доканало меня.

 Да! вскричалъ я ему въ отвѣтъ:  такая же точно сцена уже


191

была, когда я хоронилъ Версилова и вырвалъ его изъ сердца... Но затѣмъ послѣдовало воскресенiе изъ мертвыхъ, а теперь... теперь уже безъ разсвѣта! Но... но вы увидите всѣ здѣсь, на чтò я способенъ: даже и не ожидаете того, чтò я могу доказать!

Сказавъ это, я бросился въ мою комнату. Версиловъ побѣжалъ за мной...

V.

Со мной случился рецидивъ болѣзни; произошелъ сильнѣйшiй лихорадочный припадокъ, а къ ночи бредъ. Но не все былъ бредъ: были безчисленные сны, цѣлой вереницей и безъ мѣры, изъ которыхъ одинъ сонъ или отрывокъ сна я на всю жизнь запомнилъ. Сообщаю безъ всякихъ объясненiй; это было пророчество и пропустить не могу.

Я вдругъ очутился, съ какимъ–то великимъ и гордымъ намѣренiемъ въ сердцѣ, въ большой и высокой комнатѣ, но не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню комнату; замѣчаю это, забѣгая впередъ. Но хотя я и одинъ, но безпрерывно чувствую, съ безпокойствомъ и мукой, что я совсѣмъ не одинъ, что меня ждутъ и что ждутъ отъ меня чего–то. Гдѣ–то за дверями сидятъ люди и ждутъ того, чтò я сдѣлаю. Ощущенiе нестерпимое: «о, еслибъ я былъ одинъ!» И вдругъ входитъ она. Она смотритъ робко, она ужасно боится, она засматриваетъ въ мои глаза. Въ рукахъ моихъ документъ. Она улыбается, чтобъ плѣнить меня, она ластится ко мнѣ; мнѣ жалко, но я начинаю чувствовать отвращенiе. Вдругъ она закрываетъ лицо руками. Я бросаю «документъ» на столъ въ невыразимомъ презрѣнiи: «Не просите, на–те, мнѣ отъ васъ ничего не надо! Мщу за все мое поруганiе презрѣнiемъ!» Я выхожу изъ комнаты, захлебываясь отъ непомѣрной гордости. Но въ дверяхъ, въ темнотѣ, схватываетъ меня Ламбертъ: «Духгакъ, духгакъ!» шепчетъ онъ изо всѣхъ силъ, удерживая меня за руку,  «она на Васильевскомъ островѣ благородный пансiонъ для дѣвчонокъ должна открывать (NB. то есть, чтобъ прокормиться, если отецъ, узнавъ отъ меня про документъ, лишитъ ее наслѣдства и прогонитъ изъ дому. Я вписываю слова Ламберта буквально, какъ приснились).

 Аркадiй Макаровичъ ищетъ «благообразiя», слышится голосокъ Анны Андреевны, гдѣ–то подлѣ, тутъ же на лѣстницѣ; но не похвала, а нестерпимая насмѣшка прозвучала въ ея словахъ. Я возвращаюсь въ комнату съ Ламбертомъ. Но увидѣвъ Ламберта, она вдругъ начинаетъ хохотать. Первое впечатлѣнiе


192

мое  страшный испугъ, такой испугъ, что я останавливаюсь и не хочу подходить. Я смотрю на нее и не вѣрю; точно она вдругъ сняла маску съ лица: тѣ же черты, но какъ будто каждая черточка лица исказилась непомѣрною наглостью. «Выкупъ, барыня, выкупъ!» кричитъ Ламбертъ, и оба еще пуще хохочутъ, а сердце мое замираетъ: «О, неужели эта безстыжая женщина  та самая, отъ одного взгляда которой кипѣло добродѣтелью мое сердце»?

 Вотъ на чтò они способны, эти гордецы, въ ихнемъ высшемъ свѣтѣ, за деньги! восклицаетъ Ламбертъ. Но безстыдница не смущается даже этимъ; она хохочетъ именно надъ тѣмъ, что я такъ испуганъ. О, она готова на выкупъ, это я вижу и... и чтò со мной? Я уже не чувствую ни жалости, ни омерзенiя; я дрожу, какъ никогда... Меня охватываетъ новое чувство, невыразимое, котораго я еще вовсе не зналъ никогда, и сильное, какъ весь мiръ... О, я уже не въ силахъ уйти теперь ни за чтò! О, кàкъ мнѣ нравится, что это такъ безстыдно! Я схватываю ее за руки, прикосновенiе рукъ ея мучительно сотрясаетъ меня, и я приближаю мои губы къ ея наглымъ, алымъ, дрожащимъ отъ смѣха и зовущимъ меня губамъ.

О, прочь это низкое воспоминанiе! Проклятый сонъ! Клянусь, что до этого мерзостнаго сна не было въ моемъ умѣ даже хоть чего нибудь похожаго на эту позорную мысль. Даже невольной какой нибудь въ этомъ родѣ мечты не было (хотя я и хранилъ «документъ» зашитымъ въ карманѣ и хватался иногда за карманъ съ странной усмѣшкой). Откудова же это все явилось совсѣмъ готовое? Это отъ того, что во мнѣ была душа паука! Это значитъ, что все уже давно зародилось и лежало въ развратномъ сердцѣ моемъ, въ желанiи моемъ лежало, но сердце еще стыдилось на яву и умъ не смѣлъ еще представить что нибудь подобное сознательно. А во снѣ душа сама все представила и выложила, чтò было въ сердцѣ, въ совершенной точности и въ самой полной картинѣ и  въ пророческой формѣ. И неужели это я имъ хотѣлъ доказать, выбѣгая поутру отъ Макара Ивановича? Но довольно: до времени ничего объ этомъ! Этотъ сонъ, мнѣ приснившiйся, есть одно изъ самыхъ странныхъ приключенiй моей жизни.

_____


 

Глава третья.

I.

Черезъ три дня я всталъ поутру съ постели и вдругъ почувствовалъ, ступивъ на ноги, что больше не слягу. Я всецѣло ощутилъ близость выздоровленiя. Всѣ эти маленькiя подробности, можетъ быть, и не стоило бы вписывать, но тогда наступило нѣсколько дней, въ которые, хотя и не произошло ничего особеннаго, но которые всѣ остались въ моей памяти, какъ нѣчто отрадное и спокойное, а это  рѣдкость въ моихъ воспоминанiяхъ. Душевнаго состоянiя моего не буду пока формулировать; еслибъ читатель узналъ, въ чемъ оно состояло, то конечно бы не повѣрилъ. Лучше потомъ все объяснится изъ фактовъ. А пока лишь скажу одно: пусть читатель помнитъ душу паука. И это у того, который хотѣлъ уйти отъ нихъ и отъ всего свѣта во имя «благообразiя!» Жажда благообразiя была въ высшей мѣрѣ, и ужь, конечно, такъ, но какимъ образомъ она могла сочетаться съ другими, ужь Богъ знаетъ какими, жаждами  это для меня тайна. Да и всегда было тайною, и я тысячу разъ дивился на эту способность человѣка (и, кажется, русскаго человѣка по преимуществу) лелѣять въ душѣ своей высочайшiй идеалъ рядомъ съ величайшею подлостью, и все совершенно искренно. Широкость ли это особенная въ русскомъ человѣкѣ, которая его далеко поведетъ, или просто подлость  вотъ вопросъ!

Но оставимъ. Такъ или этакъ, а наступило затишье. Я просто понялъ, что выздоровѣть надо во чтò бы ни стало и какъ можно скорѣе, чтобы какъ можно скорѣе начать дѣйствовать, а потому рѣшился жить гигiенически и слушаясь доктора (кто бы онъ ни былъ), а бурныя намѣренiя, съ чрезвычайнымъ благоразумiемъ (плодъ широкости), отложилъ до дня выхода, то есть до выздоровленiя. Какимъ образомъ могли сочетаться всѣ мирныя впечатлѣнiя и наслажденiя затишьемъ съ мучительно–сладкими и тревожными бiенiями сердца при предчувствiи близкихъ бурныхъ рѣшенiй,  не знаю, но все опять отношу къ «широкости». Но прежняго недавняго безпокойства во мнѣ уже не было; я отложилъ все до срока, уже не трепеща передъ будущимъ, какъ еще недавно, но какъ богачъ, увѣренный въ своихъ средствахъ и силахъ. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбѣ прибывало все больше и больше, и отчасти, полагаю, отъ дѣйствительнаго уже выздоровленiя и отъ быстро возвращавшихся


194

жизненныхъ силъ. Вотъ эти–то нѣсколько дней окончательнаго и даже дѣйствительнаго выздоровленiя я и вспоминаю теперь съ полнымъ удовольствiемъ.

О, они мнѣ все простили, т. е. ту выходку, и это  тѣ самые люди, которыхъ я въ глаза обозвалъ безобразными! Это я люблю въ людяхъ, это я называю умомъ сердца; по крайней мѣрѣ, это меня тотчасъ же привлекало, разумѣется, до извѣстной мѣры. Съ Версиловымъ, напримѣръ, мы продолжали говорить, какъ самые добрые знакомые, но до извѣстной мѣры: чуть слишкомъ проскакивала экспансивность (а она проскакивала), и мы тотчасъ же сдерживались оба, какъ бы капельку стыдясь чего–то. Есть случаи, въ которыхъ побѣдитель не можетъ не стыдиться своего побѣжденнаго, и именно за то, что одержалъ надъ нимъ верхъ. Побѣдитель былъ очевидно  я; я и стыдился.

Въ то утро, то есть, когда я всталъ съ постели послѣ рецидива болѣзни, онъ зашелъ ко мнѣ, и тутъ я въ первый разъ узналъ отъ него объ ихъ общемъ тогдашнемъ соглашенiи на счетъ мамы и Макара Ивановича; причемъ онъ замѣтилъ, что хоть старику и легче, но докторъ за него положительно не отвѣчаетъ. Я отъ всего сердца далъ ему и мое обѣщанiе вести себя впредь осторожнѣе. Когда Версиловъ передавалъ мнѣ все это, я, въ первый разъ тогда, вдругъ замѣтилъ, что онъ и самъ чрезвычайно искренно занятъ этимъ старикомъ, т. е. гораздо болѣе, чѣмъ я бы могъ ожидать отъ человѣка, какъ онъ, и что онъ смотритъ на него, какъ на существо ему и самому почему–то особенно дорогое, а не изъ–за одной только мамы. Меня это сразу заинтересовало, почти удивило, и признаюсь, безъ Версилова, я бы многое пропустилъ безъ вниманiя и не оцѣнилъ въ этомъ старикѣ, оставившемъ одно изъ самыхъ прочныхъ и оригинальныхъ воспоминанiй въ моемъ сердцѣ.

Версиловъ какъ бы боялся за мои отношенiя къ Макару Ивановичу, то–есть, не довѣрялъ ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно былъ доволенъ потомъ, когда разглядѣлъ, что и я умѣю иногда понять, кàкъ надо отнестись къ человѣку совершенно иныхъ понятiй и воззрѣнiй, однимъ словомъ, умѣю быть, когда надо, и уступчивымъ, и широкимъ. Признаюсь тоже (не унижая себя, я думаю), что въ этомъ существѣ изъ народа я нашелъ и нѣчто совершенно для меня новое относительно иныхъ чувствъ и воззрѣнiй, нѣчто мнѣ неизвѣстное, нѣчто гораздо болѣе ясное и утѣшительное, чѣмъ какъ я самъ понималъ эти вещи прежде. Тѣмъ не менѣе, возможности не было не выходить иногда просто изъ себя отъ иныхъ рѣшительныхъ предразсудковъ, которымъ онъ вѣровалъ съ самымъ возмутительнымъ


195

спокойствiемъ и непоколебимостью. Но тутъ, конечно, виною была лишь его необразованность; душа же его была довольно хорошо организована и такъ даже, что я не встрѣчалъ еще въ людяхъ ничего лучшаго въ этомъ родѣ.

II.

Прежде всего, привлекало въ немъ, какъ я уже и замѣтилъ выше, его чрезвычайное чистосердечiе и отсутствiе малѣйшаго самолюбiя; предчувствовалось почти безгрѣшное сердце. Было «веселiе» сердца, а потому и «благообразiе». Словцо «веселiе» онъ очень любилъ и часто употреблялъ. Правда, находила иногда на него какая–то, какъ–бы болѣзненная восторженность, какая–то, какъ–бы болѣзненность умиленiя,  отчасти, полагаю, и отъ того, что лихорадка, по настоящему говоря, не покидала его во все время; но благообразiю это не мѣшало. Были и контрасты: рядомъ съ удивительнымъ простодушiемъ, иногда совершенно не примѣчавшимъ иронiи (часто къ досадѣ моей), уживалась въ немъ и какая–то хитрая тонкость, всего чаще въ полемическихъ сшибкахъ. А полемику онъ любилъ, но иногда лишь и своеобразно. Видно было, что онъ много исходилъ по Россiи, много переслушалъ, но, повторяю, больше всего онъ любилъ умиленiе, а потому и все на него наводящее, да и самъ любилъ разсказывать умилительныя вещи. Вообще, разсказывать очень любилъ. Много я отъ него переслушалъ и о собственныхъ его странствiяхъ, и разныхъ легендъ изъ жизни самыхъ древнѣйшихъ «подвижниковъ». Незнакомъ я съ этимъ, но, думаю, что онъ много перевиралъ изъ этихъ легендъ, усвоивъ ихъ, большею частью, изъ изустныхъ же разсказовъ простонародья. Просто невозможно было допустить иныхъ вещей. Но рядомъ съ очевидными передѣлками или просто съ враньемъ, всегда мелькало какое–то удивительное цѣлое, полное народнаго чувства и всегда умилительное... Я запомнилъ, напримѣръ, изъ этихъ разсказовъ, одинъ длинный разсказъ – «житiе Марiи Египетской». Объ «житiи» этомъ, да почти и о всѣхъ подобныхъ, я не имѣлъ, до того времени, никакого понятiя. Я прямо говорю: это почти нельзя было вынести безъ слезъ, и не отъ умиленiя, а отъ какого–то страннаго восторга: чувствовалось что–то необычайное и горячее, какъ та раскаленная песчаная степь со львами, въ которой скиталась святая. Впрочемъ, объ этомъ я не хочу говорить, да и не компетентенъ.

Кромѣ умиленiя, нравились мнѣ въ немъ и нѣкоторыя чрезвычайно


196

оригинальныя иногда воззрѣнiя на нѣкоторыя весьма еще спорныя вещи, въ современной дѣйствительности. Разсказывалъ онъ разъ, напримѣръ, одну недавнюю исторiю объ одномъ отпускномъ солдатѣ; этого происшествiя онъ почти былъ свидѣтелемъ. Воротился одинъ солдатъ на родину со службы, опять къ мужикамъ, и не понравилось ему жить опять съ мужиками, да и самъ онъ мужикамъ не понравился. Сбился человѣкъ, запилъ и ограбилъ гдѣ–то и кого–то; уликъ крѣпкихъ не было, но схватили, однако, и стали судить. Въ судѣ адвокатъ совсѣмъ уже было его оправдалъ  нѣтъ уликъ да и только, какъ вдругъ тотъ слушалъ–слушалъ, да вдругъ всталъ и перервалъ адвоката: «Нѣтъ, ты постой говорить», да все и разсказалъ, «до послѣдней соринки»; повинился во всемъ, съ плачемъ и съ раскаяньемъ. Присяжные пошли, заперлись судить, да вдругъ всѣ и выходятъ: «Нѣтъ, не виновенъ». Всѣ закричали, зарадовались, а солдатъ, какъ стоялъ, такъ ни съ мѣста, точно въ столбъ обратился, не понимаетъ ничего; не понялъ ничего и изъ того, чтò предсѣдатель сказалъ ему въ увѣщанiе, отпуская на волю. Пошелъ солдатъ опять на волю и все не вѣритъ себѣ. Сталъ тосковать, задумался, не ѣстъ, не пьетъ, съ людьми не говоритъ, а на пятый день взялъ да и повѣсился. «Вотъ каково съ грѣхомъ–то на душѣ жить!» заключилъ Макаръ Ивановичъ. Разсказъ этотъ, конечно, пустой и такихъ бездна теперь во всѣхъ газетахъ, но мнѣ понравился въ немъ тонъ, а пуще всего иныя словечки, рѣшительно съ новою мыслью. Говоря, напримѣръ, о томъ, кàкъ солдатъ, возвратясь въ деревню, не понравился мужикамъ, Макаръ Ивановичъ выразился: «А солдатъ извѣстно чтò: солдатъ  «мужикъ порченый». Говоря потомъ объ адвокатѣ, чуть не выигравшемъ дѣло, онъ тоже выразился: «А адвокатъ извѣстно чтò: адвокатъ  «нанятая совѣсть». Оба эти выраженiя онъ высказалъ, совсѣмъ не трудясь надъ ними и себѣ непримѣтно, а, межъ тѣмъ, въ этихъ двухъ выраженiяхъ  цѣлое особое воззрѣнiе на оба предмета, и хоть ужь, конечно, не всего народа, такъ все–таки Макаръ Ивановичево, собственное и не заимствованное! Эти предрѣшенiя въ народѣ на счетъ иныхъ тэмъ по истинѣ иногда чудесны по своей оригинальности.

 А кàкъ вы, Макаръ Ивановичъ, смотрите на грѣхъ самоубiйства? спросилъ я его по тому же поводу.

 Самоубiйство есть самый великiй грѣхъ человѣческiй, отвѣтилъ онъ воздохнувъ:  но судья тутъ  единъ лишь Господь, ибо Ему лишь извѣстно все, всякiй предѣлъ и всякая мѣра. Намъ же безпремѣнно надо молиться о таковомъ грѣшникѣ. Каждый


197

разъ, какъ услышишь о таковомъ грѣхѣ, то, отходя ко сну, помолись за сего грѣшника умиленно; хотя бы только воздохни о немъ къ Богу, даже хотя бы ты и не зналъ его вовсе,  тѣмъ доходнѣе твоя молитва будетъ о немъ.

 А поможетъ ему молитва моя, коли онъ уже осужденъ?

 А почемъ ты знаешь? Многiе, охъ, многiе не вѣруютъ и оглушаютъ симъ людей не свѣдущихъ; ты же не слушай, ибо сами не знаютъ куда бредутъ. Молитва за осужденнаго отъ живущаго еще человѣка воистину доходитъ. Такъ каково же тому, за кого совсѣмъ некому помолиться? Потому, когда станешь на молитву, ко сну отходя, то по окончанiи и прибавь: «Помилуй, Господи Iисусе, и всѣхъ тѣхъ, за кого некому помолиться». Вельми доходна молитва сiя и прiятна. Тоже и о всѣхъ грѣшникахъ еще живущихъ: «Господи, ими же самъ вѣси судьбами спаси всѣхъ нераскаянныхъ»,  это тоже молитва хорошая.

Я обѣщалъ ему, что помолюсь, чувствуя, что обѣщанiемъ этимъ доставлю ему чрезмѣрное удовольствiе. И дѣйствительно, радость засiяла въ его лицѣ; но спѣшу прибавить, что въ подобныхъ случаяхъ онъ никогда не относился ко мнѣ свысока, то есть, въ родѣ какъ бы старецъ къ какому–нибудь подростку; напротивъ, весьма часто любилъ самого меня слушать, даже заслушивался, на разныя тэмы, полагая, что имѣетъ дѣло, хоть и съ «вьюношемъ», какъ онъ выражался въ высокомъ слогѣ (онъ очень хорошо зналъ, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюношь»), но понимая вмѣстѣ и то, что этотъ «вьюношь» безмѣрно выше его по образованiю. Любилъ онъ, напримѣръ, очень часто говорить о пустынножительствѣ и ставилъ «пустыню» несравненно выше «странствiй». Я горячо возражалъ ему, напирая на эгоизмъ этихъ людей, бросающихъ мiръ и пользу, которую бы могли принести человѣчеству, единственно для эгоистической идеи своего спасенiя. Онъ сначала не понималъ, подозрѣваю даже, что и совсѣмъ не понялъ; но пустыню очень защищалъ: «Сначала жалко себя, конечно (то есть, когда поселишься въ пустынѣ)  ну, а потомъ каждый день все больше радуешься, а потомъ уже и Бога узришь».  Тутъ я развилъ передъ нимъ полную картину полезной дѣятельности ученаго, медика, или вообще друга человѣчества въ мiрѣ, и привелъ его въ сущiй восторгъ, потому что и самъ говорилъ горячо; онъ поминутно поддакивалъ мнѣ: «такъ милый, такъ, благослови тебя Богъ, по истинѣ мыслишь»; но когда я кончилъ, онъ все таки не совсѣмъ согласился: «такъ–то оно такъ вздохнулъ онъ глубоко:  да много ли такихъ, чтò выдержатъ и не развлекутся? Деньги хоть не Богъ, а все–жъ полбога  великое искушенiе; а тутъ


198

и женскiй полъ, а тутъ и сомнѣнiе, и зависть. Вотъ дѣло–то великое и забудутъ, а займутся маленькимъ. То–ли въ пустынѣ? Въ пустынѣ человѣкъ укрѣпляетъ себя даже на всякiй подвигъ. Другъ! Да и чтò въ мiрѣ? воскликнулъ онъ съ чрезмѣрнымъ чувствомъ: «Не одна ли токмо мечта? Возьми песочку, да посѣй на камушкѣ; когда желтъ песочикъ у тебя на камушкѣ томъ взойдетъ, тогда и мечта твоя въ мiрѣ сбудется,  вотъ кàкъ у насъ говорится. То–ли у Христа: «Поди и раздай твое богатство и стань всѣмъ слуга». И станешь богатъ паче прежняго въ безсчетно разъ; ибо не пищею только, не платьями цѣнными, не гордостью и не завистью счастливъ будешь, а умножившеюся безсчетно любовью. Ужь не малое богатство, не сто тысячь, не миллiонъ, а цѣлый мiръ прiобрѣтешь! Нынѣ безъ сытости собираемъ и съ безумiемъ расточаемъ, а тогда не будетъ ни сиротъ, ни нищихъ, ибо всѣ мои, всѣ родные, всѣхъ прiобрѣлъ, всѣхъ до единаго купилъ! Нынѣ не въ рѣдкость, что и самый богатый и знатный къ числу дней своихъ равнодушенъ, и самъ ужь не знаетъ, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся какъ–бы въ тысячу разъ, ибо ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую въ веселiи сердца ощутишь. Тогда и премудрость прiобрѣтешь не изъ единыхъ книгъ токмо, а будешь съ самимъ Богомъ лицомъ къ лицу; и возсiяетъ земля паче солнца, и не будетъ ни печали, ни воздыханiя, а лишь единый безцѣнный рай»…

Вотъ эти–то восторженныя выходки чрезвычайно, кажется, любилъ Версиловъ. Въ этотъ разъ онъ тутъ–же былъ въ комнатѣ.

 Макаръ Ивановичъ! прервалъ я его вдругъ, самъ разгорячась безъ всякой мѣры (я помню тотъ вечеръ):  да вѣдь вы комунизмъ, рѣшительный комунизмъ, коли такъ, проповѣдуете!

И такъ, какъ онъ рѣшительно ничего не зналъ про комунистическое ученiе, да и самое слово въ первый разъ услыхалъ, то я тутъ же сталъ ему излагать все, чтò зналъ на эту тэму. Признаюсь, я зналъ мало и сбивчиво, да и теперь не совсѣмъ компетентенъ; но чтò зналъ, то изложилъ съ величайшимъ жаромъ, не смотря ни на чтò. До сихъ поръ вспоминаю съ удовольствiемъ о чрезвычайномъ впечатлѣнiи, которое я произвелъ на старика. Это было даже не впечатлѣнiе, а почти потрясенiе. Присемъ онъ страшно интересовался историческими подробностями: «Гдѣ? Кàкъ? Кто устроилъ? Кто сказалъ?» Кстати, я замѣтилъ, что это  вообще свойство простонародья: онъ не–удовольствуется общей идеей, если очень заинтересуется, но непремѣнно начнетъ требовать самыхъ твердыхъ и точныхъ подробностей. Я таки въ подробностяхъ сбивался, и такъ какъ тутъ былъ


199

Версиловъ, то немного стыдился его, а отъ того еще пуще горячился. Кончилось тѣмъ, что Макаръ Ивановичъ, въ умиленiи, подконецъ только повторялъ къ каждому слову: «Такъ, такъ!» но уже видимо не понимая и потерявъ нитку. Мнѣ стало досадно, но Версиловъ вдругъ прервалъ разговоръ, всталъ и объявилъ, что пора идти спать. Мы тогда всѣ были въ сборѣ и было поздно. Когда онъ черезъ нѣсколько минутъ заглянулъ въ мою комнату, я тотчасъ спросилъ его: кàкъ онъ глядитъ на Макара Ивановича вообще и чтò онъ объ немъ думаетъ? Версиловъ весело усмѣхнулся (но вовсе не надъ моими ошибками въ комунизмѣ  напротивъ, объ нихъ не упомянулъ). Повторяю опять: онъ рѣшительно какъ бы прилѣпился къ Макару Ивановичу, и я часто ловилъ на лицѣ его чрезвычайно привлекательную улыбку, когда онъ слушалъ старика. Впрочемъ, улыбка вовсе не помѣшала критикѣ.

 Макаръ Ивановичъ, прежде всего  не мужикъ, а дворовый человѣкъ, произнесъ онъ съ большою охотою:  бывшiй дворовый человѣкъ и бывшiй слуга, родившiйся слугою и отъ слуги. Дворовые и слуги чрезвычайно много раздѣляли интересовъ частной, духовной и умственной жизни своихъ господъ въ былое время. Замѣть, что Макаръ Ивановичъ до сихъ поръ всего больше интересуется событiями изъ господской и высшей жизни. Ты еще не знаешь, до какой степени интересуется онъ иными событiями въ Россiи за послѣднее время. Знаешь ли, что онъ великiй политикъ? Его медомъ не корми, а разскажи гдѣ кто воюетъ и будемъ–ли мы воевать. Въ прежнее время я доводилъ его подобными разговорами до блаженства. Науку уважаетъ очень и изъ всѣхъ наукъ любитъ больше астрономiю. При всемъ томъ выработалъ въ себѣ нѣчто столь независимое, чего уже ни за чтò въ немъ не передвинешь. Убѣжденiя есть, и твердыя, и довольно ясныя... и истинныя. При совершенномъ невѣжествѣ, онъ вдругъ способенъ изумить неожиданнымъ знакомствомъ съ иными понятiями, которыхъ бы въ немъ и не предполагалъ. Хвалитъ пустыню съ восторгомъ, но ни въ пустыню, ни въ монастырь ни за чтò не пойдетъ, потому что въ высшей степени «бродяга», какъ мило назвалъ его Александръ Семеновичъ, на котораго ты напрасно, мимоходомъ сказать, сердишься. Ну, чтòжъ еще, наконецъ: нѣсколько художникъ, много своихъ словъ, но есть и не свои. Нѣсколько хромъ въ логическомъ изложенiи, подъ часъ очень отвлечененъ; съ порывами сентиментальности, но совершенно народной или, лучше сказать, съ порывами того самаго общенароднаго умиленiя, которое такъ широко вноситъ народъ нашъ въ свое религiозное чувство. Про чистосердечiе и незлобивость его опускаю: не намъ съ тобой начинать на эту тэму...


200

III.

Чтобы закончить съ характеристикой Макара Ивановича, передамъ какой–нибудь изъ его разсказовъ, собственно уже изъ частной жизни. Характеръ этихъ разсказовъ былъ странный: вѣрнѣе то, что не было въ нихъ никакого общаго характера; нравоученiя какого нибудь или общаго направленiя нельзя было выжать, развѣ то, что всѣ болѣе или менѣе были умилительны. Но были и не умилительные, были даже совсѣмъ веселые, были даже насмѣшки надъ иными монахами изъ безпутныхъ, такъ что онъ прямо вредилъ своей идеѣ разсказывая,  о чемъ я и замѣтилъ ему; но онъ не понялъ, чтò я хотѣлъ сказать. Иногда трудно было сообразить, чтò его такъ побуждаетъ разсказывать, такъ что я подчасъ даже дивился на такое многоглаголанiе и приписывалъ отчасти старчеству и болѣзненному состоянiю.

 Онъ  не то, чтò прежде, шепнулъ мнѣ разъ Версиловъ:  онъ прежде былъ не совсѣмъ таковъ. Онъ скоро умретъ, гораздо скорѣе, чѣмъ мы думаемъ, и надо быть готовымъ.

Я забылъ сказать, что у насъ установилось нѣчто въ родѣ «вечеровъ». Кромѣ мамы, не отходившей отъ Макара Ивановича, всегда по вечерамъ въ его комнатку приходилъ Версиловъ; всегда приходилъ я, да и негдѣ мнѣ было и быть; въ послѣднiе дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже другихъ, и всегда почти сидѣла молча. Бывала и Татьяна Павловна, и, хоть рѣдко, да бывалъ и докторъ. Съ докторомъ я, какъ–то вдругъ такъ вышло, сошелся; не очень, но, по крайней мѣрѣ, прежнихъ выходокъ не было. Мнѣ нравилась его какъ бы простоватость, которую я, наконецъ, разглядѣлъ въ немъ, и нѣкоторая привязанность его къ нашему семейству, такъ что я рѣшился, наконецъ, ему простить его медицинское высокомѣрiе и, сверхъ того, научилъ его мыть себѣ руки и чистить ногти, если ужъ онъ не можетъ носить чистаго бѣлья. Я прямо растолковалъ ему, что это вовсе не для франтовства и не для какихъ нибудь тамъ изящныхъ искусствъ, но что чистоплотность естественно входитъ въ ремесло доктора, и доказалъ ему это.  Подходила, наконецъ, часто къ дверямъ изъ своей кухни Лукерья и, стоя за дверью, слушала кàкъ разсказываетъ Макаръ Ивановичъ. Версиловъ вызвалъ ее разъ изъ–за дверей и пригласилъ сѣсть вмѣстѣ съ нами. Мнѣ это понравилось; но съ этого разу она уже перестала подходить къ дверямъ. Свои нравы.


201

Помѣщаю одинъ изъ разсказовъ, безъ выбору, единственно потому, что онъ мнѣ полнѣе запомнился. Это  одна исторiя объ одномъ купцѣ, и я думаю, что такихъ исторiй въ нашихъ городахъ и городишкахъ, случается тысячами, лишь–бы умѣть смотрѣть. Желающiе могутъ обойти разсказъ, тѣмъ болѣе, что я разсказываю его слогомъ.

IV.

«А было у насъ въ городѣ Афимьевскомъ, скажу теперь, вотъ како чудо. Жилъ купецъ, Скотобойниковъ прозывался, Максимъ Ивановичъ, и не было его богаче по всей округѣ. Ситцевую фабрику построилъ и рабочихъ нѣсколько сотъ содержалъ; и возмнилъ о себѣ безмѣрно. И надо такъ сказать, что уже все ходило по его знаку, и само начальство ни въ чемъ не препятствовало, и архимандритъ за ревность благодарилъ: много на монастырь жертвовалъ и, когда стихъ находилъ, очень о душѣ своей воздыхалъ и о будущемъ вѣкѣ озабоченъ былъ не мало. Вдовъ былъ и бездѣтенъ; про супругу–то его былъ слухъ, что усахарилъ онъ ее будто еще на первомъ году и что съ молоду ручкамъ любилъ волю давать: только давно ужь передъ тѣмъ это было; снова же обязаться бракомъ не захотѣлъ. Слабъ былъ тоже и выпить, и, когда наступалъ ему срокъ, то хмѣльной по городу бѣжитъ нагишомъ и вопитъ; городъ не знатный, а все зазорно. Когда же переставалъ срокъ, становился сердитъ, и все, чтò онъ разсудитъ, то и хорошо, и все, чтò повелитъ, то и прекрасно. А народъ разсчитывалъ произвольно; возьметъ счеты, надѣнетъ очки: «Тебѣ, Ѳома, сколько?»  Съ Рождества не бралъ, Максимъ Ивановичъ, тридцать девять рублевъ моихъ есть.–«Ухъ, сколько денегъ! Это много тебѣ; ты и весь такихъ денегъ не стòишь; совсѣмъ не къ лицу тебѣ будетъ: десять рублей съ костей долой, а двадцать девять получай». И молчитъ человѣкъ; да и никто не смѣетъ пикнуть, всѣ  молчатъ.

 Я, говоритъ, знаю, сколько ему слѣдуетъ дать. Съ здѣшнимъ народомъ по другому нельзя. Здѣшнiй народъ развратенъ; безъ меня–бъ они всѣ здѣсь съ голоду перемерли, сколько ихъ тутъ ни есть. Опять сказать, народъ здѣшнiй  воръ, на чтò взглянетъ, то и тянетъ, никакого въ немъ мужества нѣтъ. Опять взять и то, что онъ  пьяница; разочти его, онъ въ кабакъ снесетъ, и сидитъ въ кабакѣ нагъ  ни ниточки, выходитъ голешенекъ. Опять же онъ  и подлецъ: сядетъ супротивъ кабака на камушекъ и пошелъ причитать: «матушка моя


202

родимая, и зачѣмъ же ты меня, такого горькаго пьяницу на свѣтъ произвела? А и лучше–бъ ты меня, такого горькаго пьяницу на роду придавила!» Такъ развѣ это  человѣкъ? Это  звѣрь, а не человѣкъ; его, перво–на–перво, образѝть слѣдуетъ, а потомъ ужъ ему деньги давать. Я знаю, когда ему дать.

Вотъ такъ говорилъ Максимъ Ивановичъ объ народѣ Афимьевскомъ; хоть худо онъ это говорилъ, а все–жъ и правда была: народъ былъ стомчивый, не выдерживалъ.

Жилъ въ этомъ же городѣ и другой купецъ, да и померъ; человѣкъ былъ молодой и легкомысленный, прогорѣлъ и всего капиталу рѣшился. Бился въ послѣднiй годъ, какъ рыба на пескѣ, да урокъ житiю его приспѣлъ. Съ Максимъ Ивановичемъ все время не ладилъ и кругомъ ему долженъ остался. Въ послѣднiй часъ еще Максима Ивановича проклиналъ. И оставилъ по себѣ вдову еще молодую, да съ ней вмѣстѣ и пятерыхъ дѣтей. И одинокой–то вдовицѣ оставаться послѣ супруга, подобно какъ безпрiютной ластовицѣ,  не малое испытанiе, а не то что съ пятерыми младенцами, которыхъ пропитать нечѣмъ: послѣднее имѣньишко, домъ деревянный, Максимъ Ивановичъ за долгъ отбиралъ. И поставила она ихъ всѣхъ рядкомъ у церковной паперти; старшему мальчику восемь годковъ, а остальныя всѣ дѣвочки погодки, всѣ малъ–малой меньше; старшенькая четырехъ годковъ, а младшая еще на рукахъ: грудь сосетъ. Кончилась обѣдня, вышелъ Максимъ Ивановичъ, и всѣ дѣточки, всѣ–то рядкомъ стали передъ нимъ на колѣни,  научила она ихъ передъ тѣмъ, и ручки передъ собой ладошками какъ одинъ сложили, а сама за ними, съ пятымъ ребенкомъ на рукахъ, земно при всѣхъ людяхъ ему поклонилась: «Батюшка, Максимъ Ивановичъ, помилуй сиротъ, не отымай послѣдняго куска, не выгоняй изъ роднаго гнѣзда!» И всѣ, кто тутъ ни былъ, всѣ прослезились  такъ ужь хорошо она ихъ научила. Думала: «при людяхъ–то возгордится и проститъ, отдастъ домъ сиротамъ», только не такъ оно вышло. Сталъ Максимъ Ивановичъ: «Ты, говоритъ, молодая вдова, мужа хочешь, а не о сиротахъ плачешь. Покойникъ–то меня на смертномъ одрѣ проклиналъ», и прошелъ мимо и не отдалъ домъ. «Чего ихнимъ дурачествамъ подражать (т. е. поблажать)? Окажи благодѣянiе, еще пуще станутъ костить; все сiе ничтоже успѣваетъ, а лишь паче молва бываетъ». А молва–то ходила и впрямь, что будто онъ къ сей вдовицѣ, еще къ дѣвицѣ, лѣтъ десять передъ тѣмъ подсылалъ и большимъ капиталомъ жертвовалъ (красива ужь очень была), забывая, что грѣхъ сей, все едино, что храмъ Божiй раззорить; да ничего тогда не успѣлъ. А мерзостей этихъ самыхъ, и по городу, и по всей даже губернiи,


203

производилъ не мало, и даже всякую мѣру въ семъ случаѣ потерялъ.

Возопила мать со птенцами, выгналъ сиротъ изъ дому, и не по злобѣ токмо, а и самъ не знаетъ иной разъ человѣкъ по какому побужденiю стоѝтъ на своемъ. Ну помогали сперва, а потомъ пошла наниматься въ работу. Да только какой у насъ, окромя фабрики, заработокъ; тамъ полы вымоетъ, тамъ въ огородѣ выполетъ, тамъ баньку вытопитъ, да съ ребеночкомъ–то на рукахъ и взвоетъ; а четверо прочихъ тутъ же по улицѣ въ рубашонкахъ бѣгаютъ. Когда на колѣнки ихъ у паперти ставила все еще въ башмачонкахъ были, какихъ ни есть, да въ салопчикахъ, все какъ ни есть, а купецкiя дѣти; а тутъ ужь пошли бѣгать и босенькiя: на ребенкѣ одежонка горитъ, извѣстно. Ну, а дѣткамъ чтò: было бы солнышко, радуются, гибели не чувствуютъ, словно птички, голосочки ихъ чтò колокольчики. Думаетъ вдова: «Станетъ зима, и куда я васъ тогда подѣваю; хоть бы васъ къ тому сроку Богъ прибралъ!» Только не дождалась до зимы. Есть по нашему мѣсту такой на дѣтей кашель, коклюшъ, что съ одного на другого переходитъ. Перво–на–перво, померла грудная дѣвочка, а за ней заболѣли и прочiя, и всѣхъ–то четырехъ дѣвочекъ, въ ту же осень, одну за другой снесла. Одну–то, правда, на улицѣ лошади раздавили. Чтò же ты думаешь? Похоронила, да и взвыла; то проклинала, а какъ Богъ прибралъ, жалко стало. Материнское сердце!

Остался у ней въ живыхъ одинъ лишь старшенькiй мальчикъ, и ужь не надышетъ она надъ нимъ, трепещетъ. Слабенькiй былъ и нѣжный и личикомъ миловидный, какъ дѣвочка. И свела она его на фабрику, къ крестному его отцу, управляющему, а сама въ нянюшки къ чиновнику нанялась. Только бѣгаетъ мальчикъ разъ на дворѣ, а тутъ вдругъ и подъѣхалъ на парѣ Максимъ Ивановичъ, да какъ разъ выпимши; а мальчикъ–то съ лѣстницы прямо на него, невзначай, то–есть, поскользнулся, да прямо объ него стукнулся, какъ онъ съ дрожекъ сходилъ, и обѣими руками ему прямо въ животъ. Схватилъ онъ его за волосенки, завопилъ: «Чей такой? Лозы! Высѣчь его, говоритъ, тотъ же часъ при мнѣ». Помертвѣлъ мальчикъ! стали сѣчь, закричалъ: «Такъ ты еще и кричишь? сѣки–жь его пока кричать перестанетъ!» Мало ли, много ли сѣкли, не пересталъ кричать, пока не омертвѣлъ вовсе. Тутъ и бросили сѣчь, испугались, не дышетъ мальчикъ, лежитъ въ безчувствiи. Сказывали потомъ, что немного и сѣкли, да ужь пугливъ былъ очень. Испугался–было и Максимъ Ивановичъ: «Чей такой?» спросилъ; сказали ему; «ишь вѣдь! снести его къ матери; чего онъ тутъ на фабрикѣ шлялся?» Два дня потомъ


204

молчалъ и опять спросилъ: «А чтò мальчикъ?» А съ мальчикомъ вышло худо: заболѣлъ, у матери въ углѣ лежитъ, та и мѣсто по тому случаю у чиновниковъ бросила, и вышло у него воспаленiе въ легкихъ. «Ишь вѣдь! произнесъ, и съ чего, кажись? Дивибъ его больно сѣкли: самое лишь малое пристрастiе произвели. Я и надъ всѣми прочими такiе точно побои произносилъ; сходило безъ всякихъ такихъ пустяковъ». Ждалъ–было онъ, что мать пойдетъ жаловаться и, возгордясь, молчалъ; только гдѣ ужь, не посмѣла мать жаловаться. И послалъ онъ ей тогда отъ себя пятнадцать рублей и лекаря отъ себя; и не то, чтобъ побоявшись чего, а такъ, задумался. А тутъ скоро и срокъ ему подошелъ, запилъ недѣли на три.

Миновала зима, и на самое Свѣтло–Христово Воскресенье, въ самый великiй день, спрашиваетъ Максимъ Ивановичъ опять: «А чтò тотъ самый мальчикъ?» А всю зиму молчалъ, не спрашивалъ. И говорятъ ему: «выздоровѣлъ, у матери, а та все поденно уходитъ». И поѣхалъ Максимъ Ивановичъ того же дня ко вдовѣ, въ домъ не вошелъ, а вызвалъ къ воротамъ; самъ на дрожкахъ сидитъ: «Вотъ чтò, говоритъ, честнàя вдова, хочу я твоему сыну, чтобы истиннымъ благодѣтелемъ быть и безпредѣльныя милости ему оказать: беру его отселѣ къ себѣ, въ самый мой домъ. И ежели вмалѣ мнѣ угодитъ, то достаточный капиталъ ему отпишу: а совсѣмъ ежели угодитъ, то и всего состоянiя нашего могу его, по смерти, прiемникомъ утвердить, равно какъ роднаго бы сына, съ тѣмъ однако, чтобы ваша милость, окромя великихъ праздниковъ, въ домъ не жаловали. Коли складно по вашему, такъ завтра утромъ приводи мальчика, не все ему въ бабки играть». И, сказавъ, уѣхалъ, мать оставивъ какъ бы въ безумiи. Прослышали люди, говорятъ ей: «Возрастетъ малый, самъ попрекать тебя станетъ, что лишила его такой судьбы». Ночь–то надъ нимъ поплакала, а по–утру отвела дитя. А мальчикъ ни живъ, ни мертвъ.

Одѣлъ его Максимъ Ивановичъ какъ барченка и учителя нанялъ, и съ того самаго часу за книгу засадилъ; и такъ дошло, что и съ глазъ его не спускаетъ, все при себѣ. Чуть мальчикъ зазѣвается, онъ ужь и кричитъ: «За книгу! учись: я тебя человѣкомъ сдѣлать хочу». А мальчикъ хилый, съ того самаго разу, послѣ побоевъ–то, кашлять сталъ. «У меня–ль не житье!  дивится Максимъ Ивановичъ:  у матери босой бѣгалъ, корки жевалъ, чего–жъ онъ еще пуще прежняго хилъ?» А учитель и говоритъ: «Всякому мальчику, говоритъ, надо и порѣзвиться, не все учиться; ему моцiонъ необходимъ», и вывелъ ему все резономъ. Максимъ Ивановичъ подумалъ: «это ты правду говоришь».


205

А былъ тотъ учитель Петръ Степановичъ, царство ему небесное, какъ бы словно юродивый, пилъ ужь оченно, такъ даже, что и слишкомъ, и потому самому его давно уже отъ всякаго мѣста отставили и жилъ по городу все одно, что милостыней, а ума былъ великаго и въ наукахъ твердъ. «Мнѣ бы не здѣсь быть, самъ говорилъ про себя:  мнѣ въ университетѣ профессоромъ только быть, а здѣсь я въ грязь погруженъ и «самыя одежды мои возгнушались мною». Сѣлъ Максимъ Ивановичъ и кричитъ мальчику: «рѣзвись!»  а тотъ передъ нимъ еле дышетъ. И до того дошло, что самаго голосу его ребенокъ не могъ снести,  такъ весь и затрепещется. А Максимъ–то Ивановичъ все пуще удивляется: «Ни онъ такой, ни онъ этакой; я его изъ грязи взялъ, въ драдедамъ одѣлъ; на немъ полсапожки матерчатые, рубашка съ вышивкой, какъ генеральскаго сына держу, чего–жъ онъ ко мнѣ не приверженъ? Чего какъ волченокъ молчитъ?» И хоть давно ужь всѣ перестали удивляться на Максима Ивановича, но тутъ опять задивились: изъ себя вышелъ человѣкъ; къ этакому малому ребенку присталъ, отступиться не можетъ. «Живъ не желаю быть, а характеръ въ немъ искореню. Меня отецъ его, на смертномъ одрѣ, уже святаго причастья вкусивъ, проклиналъ; это у него отцовскiй характеръ». И вѣдь даже ни разу лозы не употребилъ (съ того разу боялся). Запугалъ онъ его, вотъ чтò. Безъ лозы запугалъ.

И случилось дѣло. Только онъ разъ вышелъ, а мальчикъ вскочилъ изъ–за книги да на стулъ: предъ тѣмъ на шифонерку мячъ забросилъ, такъ чтобъ мячикъ ему достать, да объ фарфоровую лампу на шифонеркѣ рукавомъ и зацѣпилъ; лампа–то грохнулась, да на полъ, да въ дребезги, ажно по всему дому зазвенѣло, а вещь дорогая  фарфоръ саксонскiй. А тутъ вдругъ Максимъ Ивановичъ изъ третьей комнаты услышалъ и завопилъ. Бросился ребенокъ бѣжать, куда глаза глядятъ съ перепугу, выбѣжалъ на террасу, да черезъ садъ да задней калиткой прямо на набережную. А по набережной тамъ бульваръ идетъ, старыя ракиты стоятъ, мѣсто веселое. Сбѣжалъ онъ внизъ къ водѣ, люди видѣли, сплеснулъ руками, у самаго того мѣста, гдѣ паромъ пристаетъ, да ужаснулся, чтò–ли, передъ водой  сталъ какъ вкопанный. А мѣсто это широкое, рѣка быстрая, барки проходятъ; на той сторонѣ лавки, площадь, храмъ Божiй златыми главами сiяетъ. И какъ–разъ тутъ на перевозъ поспѣшала съ дочкой полковница Ферзингъ  полкъ стоялъ пѣхотный. Дочка, тоже ребеночекъ лѣтъ восьми, идетъ въ бѣленькомъ платьицѣ, смотритъ на мальчика и смѣется, а въ рукахъ таку малую кошолочку деревенскую несетъ, а въ кошолочкѣ ёжика.  «Смотрите, говоритъ,


206

маменька, какъ мальчикъ смотритъ на моего ежика».  «Нѣтъ, говоритъ полковница, а онъ испугался чего–то.  Чего вы такъ испугались, хорошенькiй мальчикъ?» (такъ все это потомъ и разсказывали). «И какой, говоритъ, это хорошенькiй мальчикъ, и какъ хорошо одѣтъ; чей вы, говоритъ, мальчикъ?» А онъ никогда еще ежика не видывалъ, подступилъ и смотритъ, и уже забылъ  дѣтскiй возрастъ! «Чтò это, говоритъ, у васъ такое?»  «А это, говоритъ барышня, у насъ ежикъ, мы сейчасъ у деревенскаго мужика купили: онъ въ лѣсу нашелъ».  «Кàкъ же это, говоритъ, такой ежикъ?» и ужь смѣется, и сталъ онъ его тыкать пальчикомъ, а ежикъ–то щетинится, а дѣвочка–то рада на мальчика: «мы, говоритъ, его домой несемъ и хотимъ прiучать».  «Ахъ, говоритъ, подарите мнѣ вашего ежика!» И такъ онъ это ее умильно попросилъ, и только–что выговоритъ, какъ вдругъ Максимъ–то Ивановичъ надъ нимъ сверху: «А! Вотъ ты гдѣ! Держи его!» (до того озвѣрѣлъ, что самъ безъ шапки изъ дому погнался за нимъ). Мальчикъ, какъ вспомнилъ про все, вскрикнулъ, бросился къ водѣ, прижалъ себѣ къ обѣимъ грудкамъ по кулачку, посмотрѣлъ въ небеса (видѣли, видѣли!)  да бухъ въ воду! Ну, закричали, бросились съ парома, стали ловить, да водой отнесло, рѣка быстрая, а какъ вытащили, ужь и захлебнулся,  мертвенькiй. Грудкой–то слабъ былъ, нестерпѣлъ воды, да и много–ль такому надо? И вотъ на памяти людской еще не было въ тѣхъ мѣстахъ, чтобы такой малый ребеночекъ на свою жизнь посягнулъ! Такой грѣхъ! И чтò можетъ сiя малая душка на томъ свѣтѣ Господу Богу сказать!

Надъ тѣмъ самымъ, съ тѣхъ поръ, Максимъ Ивановичъ и задумался. И перемѣнился человѣкъ, что узнать нельзя. Больно ужь тогда опечалился. Сталъ–было пить, много пилъ, да бросилъ  не помогло. Бросилъ и на фабрику ѣздить, никого не слушаетъ. Говорятъ ему чтò,  молчитъ али рукой махнетъ. Такъ проводилъ онъ мѣсяца съ два, а потомъ сталъ самъ съ собой говорить. Ходитъ и самъ съ собой говоритъ. Сгорѣла подгородная деревнюшка Васькова, выгорѣло девять домовъ; поѣхалъ Максимъ Ивановичъ взглянуть. Обступили его погорѣльцы, взвыли,  обѣщалъ помочь и приказъ отдалъ, а потомъ призвалъ управляющаго и все отмѣнилъ: «Не надо–ть, говоритъ, ничего давать», и не сказалъ за чтò. «Въ попранiе меня, говоритъ, отдалъ Господь всѣмъ людямъ, якоже нѣкоего изверга, то ужь пусть такъ и будетъ. Какъ вѣтеръ, говоритъ, развѣялась слава моя». Прiѣхалъ къ нему самъ архимандритъ, старецъ былъ строгiй и въ монастырѣ общежитiе ввелъ.  «Ты чего, говоритъ?» строго такъ.  


207

«А я вотъ чего» и раскрылъ ему Максимъ Ивановичъ книгу и указалъ мѣсто:

«А иже аще соблазнитъ единаго малыхъ сихъ вѣрующихъ въ мя, уне есть ему, да обѣсится жерновъ оселскiй на выи его, и потонетъ въ пучинѣ морстѣй» (Матѳ. 18, 6).

 Дà, сказалъ архимандритъ:  хоть и не о томъ сiе прямо сказано, а все же соприкасается. Бѣда, коли мѣрку свою потеряетъ человѣкъ  пропадетъ тотъ человѣкъ. А ты возмнилъ.

А Максимъ Ивановичъ сидитъ, словно столбнякъ на него нашелъ. Архимандритъ глядѣлъ–глядѣлъ.

 Слушай, говоритъ,  и запомни. Сказано: «Слова отчаяннаго летятъ на вѣтеръ». И еще то вспомни, что и ангелы Божiи несовершенны, а совершенъ и безгрѣшенъ токмо единъ Богъ нашъ Iисусъ Христосъ, Ему же ангелы служатъ. Да и не хотѣлъ же ты смерти сего младенца, а только былъ безразсуденъ. Только вотъ чтò, говоритъ, мнѣ даже чудесно: мало–ль ты, говоритъ, еще горшихъ безчинствъ произносилъ, мало–ль по мiру людей пустилъ, мало–ль растлилъ, мало–ль погубилъ  все одно, какъ–бы убiенiемъ? И не его ли сестры еще прежде того всѣ перемерли, всѣ четыре младенчика, почти–что на глазахъ твоихъ? Чего–жь тебя такъ сей единый смутилъ? Вѣдь о прежнихъ всѣхъ, полагаю, не то что сожалѣлъ, а и думать забылъ? Почему же такъ устрашился младенца сего, въ коемъ и не весьма повиненъ?

 Во снѣ мнѣ снится, изрекъ Максимъ Ивановичъ.

 И чтò же?

Но ничего болѣе не открылъ, сидитъ–молчитъ. Удивился архимандритъ, да съ тѣмъ и отъѣхалъ: ничего ужь тутъ не подѣлаешь.

И послалъ Максимъ Ивановичъ за учителемъ, за Петромъ Степановичемъ; съ самаго того случая не видались.  Помнишь ты? говоритъ.

 Помню, говоритъ.

 Ты, говоритъ, здѣсь масляной краской въ трактиръ картины мазалъ и съ архиреева портрета копiю снималъ. Можешь ты мнѣ написать краской картину одну?

 Я, говоритъ, все могу; я, говоритъ, всякiй талантъ имѣю и все могу.

 Напиши же ты мнѣ картину самую большую, во всю стѣну, и напиши на ней перво–на–перво рѣку, и спускъ, и перевозъ, и чтобъ всѣ люди, какiе были тогда, всѣ тутъ были. И чтобъ полковница и дѣвочка были, и тотъ самый ежикъ. Да и другой берегъ весь мнѣ спиши, чтобъ видѣнъ былъ, какъ есть: и церковь,


208

и площадь, и лавки, и гдѣ извощики стоятъ,  все, какъ есть, спиши. И тутъ у перевоза мальчика, надъ самой рѣкой, на томъ самомъ мѣстѣ, и безпремѣнно, чтобы два кулачка вотъ такъ къ груди прижалъ, къ обоимъ сосочкамъ. Безпремѣнно это. И раскрой ты передъ нимъ съ той стороны, надъ церковью небо, и чтобы всѣ ангелы во свѣтѣ небесномъ летѣли встрѣчать его. Можешь потрафить, аль нѣтъ?

 Я все могу.

 Я не то, чтобъ такого Трифона, какъ ты, я и первѣйшаго живописца изъ Москвы могу выписать, али хоша бы изъ самаго Лондона, да ты его ликъ помнишь. Если выйдетъ не схожъ, али мало схожъ, то дамъ тебѣ всего пятьдесятъ рублей, а если выйдетъ совсѣмъ похожъ, то дамъ двѣсти рублей. Помни, глазки голубенькiе... Да чтобы самая–самая большая картина вышла.

Изготовились; сталъ писать Петръ Степановичъ, да вдругъ и приходитъ:

 Нѣтъ, говоритъ, въ такомъ видѣ нельзя писать.

 Чтò такъ?

 Потому что грѣхъ сей, самоубивство, есть самый великiй изъ всѣхъ грѣховъ. То кàкъ же ангели его будутъ стрѣчать послѣ такого грѣха?

 Да вѣдь онъ  младенецъ, ему невмѣнимо.

 Нѣтъ, не младенецъ, а уже отрокъ: восьми уже лѣтъ былъ, когда сiе совершилось. Все же онъ хотя нѣкiй отвѣтъ долженъ дать.

Еще пуще ужаснулся Максимъ Ивановичъ.

 А я, говоритъ Петръ Степановичъ, вотъ кàкъ придумалъ: небо открывать не станемъ и ангеловъ писать нèчего; а спущу я съ неба, какъ–бы въ встрѣчу ему, лучъ, такой одинъ свѣтлый лучъ: все равно, какъ бы нѣчто и выйдетъ.

Такъ и пустили лучъ. И видѣлъ я самъ потомъ, уже спустя, картину сiю и этотъ лучъ самый, и рѣку  во всю стѣну вытянулъ, вся синяя, и отрокъ милый тутъ же, обѣ ручки къ грудкамъ прижалъ, и маленькую барышню, и ежика  все потрафилъ. Только Максимъ Ивановичъ тогда никому картину не открылъ, а заперъ ее въ кабинетѣ на ключъ отъ всѣхъ глазъ. А ужь какъ рвались по городу, чтобъ повидать: всѣхъ гнать велѣлъ. Большой разговоръ пошелъ. А Петръ Степановичъ словно изъ себя тогда вышелъ: «я, говоритъ, теперь уже все могу; мнѣ, говоритъ, только въ Санктпетербургѣ при дворѣ состоять». Любезнѣйшiй былъ человѣкъ, а превозноситься любилъ безпримѣрно. И постигла его участь: какъ получилъ всѣ двѣсти рублей, началъ тотчасъ же пить и всѣмъ деньги показывать,


209

похваляясь; и убилъ его пьянаго ночью нашъ мѣщанинъ, съ которымъ и пилъ, и деньги ограбилъ; все сiе на утро и объяснилось.

А кончилось все такъ, что и теперь тамъ напрежъ всего вспоминаютъ. Вдругъ прiѣзжаетъ Максимъ Ивановичъ къ той самой вдовѣ: нанимала на краю у мѣщанки въ избушкѣ. На сей разъ уже во дворъ вошелъ; сталъ предъ ней, да и поклонился въ землю. А та, съ тѣхъ разовъ, больна была, еле двигалась. «Матушка, возопилъ, честнàя вдовица: выйди за меня, изверга, замужъ, дай жить на свѣтѣ!» Та глядитъ ни жива, ни мертва. «Хочу, говоритъ, чтобъ у насъ еще мальчикъ родился, и ежели родится онъ, тогда, значитъ, тотъ мальчикъ простилъ насъ обоихъ: и тебя, и меня. Мнѣ тàкъ мальчикъ велѣлъ». Видитъ она, что не въ умѣ человѣкъ, а какъ бы въ изступленiи, да все же не утерпѣла:

 Пустяки это все, отвѣчаетъ ему:  и одно малодушiе. Черезъ то самое малодушiе, я всѣхъ моихъ птенцовъ истеряла. Я и видѣть–то васъ передъ собой не могу, а не то, чтобы такую вѣковѣченскую муку принять.

Отъѣхалъ Максимъ Ивановичъ, да не унялся. Загрохоталъ весь городъ отъ такого чуда. А Максимъ Ивановичъ свахъ заслалъ. Выписалъ изъ губернiи двухъ своихъ тетокъ, по мѣщанству жили. Тетки–не–тетки, все же родственницы, честь, значитъ; стали тѣ ее склонять, принялись улещать, изъ избы не выходятъ. Заслалъ и изъ городскихъ, и по купечеству, и протопопшу соборную, и изъ чиновницъ; обступили ее всѣмъ городомъ, а та даже гнушается: «Еслибъ, говоритъ, сироты мои ожили, а теперь на чтò? да я передъ сиротками моими какой грѣхъ приму!» Склонилъ и архимандрита, подулъ и тотъ въ ухо: «Ты, говоритъ, въ немъ новаго человѣка воззвать можешь». Ужаснулась она. А люди–то на нее удивляются: «Ужь и кàкъ же это можно, чтобъ отъ такого счастья отказываться!» И вотъ, чѣмъ же онъ ее въ концѣ покорилъ: «Все же онъ, говоритъ, самоубивецъ, и не младенецъ, а уже отрокъ, и по лѣтамъ ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а, стало–бытъ, все же онъ хотя–бы нѣкiй отвѣтъ долженъ дать. Если же вступишь со мной въ супружество, то великое обѣщанiе даю: выстрою новый храмъ токмо на вѣчный поминъ души его». Противъ сего не устояла и согласилась. Такъ и повѣнчались.

И вышло всѣмъ на удивленiе. Стали они жить съ самаго перваго дня, въ великомъ и нелицемѣрномъ согласiи, опасно соблюдая свое супружество, и какъ единая душа въ двухъ тѣлесахъ. Зачала она въ ту же зиму, и стали они посѣщать храмы Божiи


210

и трепетать гнѣва Господня. Были въ трехъ монастыряхъ и внимали пророчествамъ. Онъ же соорудилъ обѣщанный храмъ, и выстроилъ въ городѣ больницу и богадѣльню. Отдѣлилъ капиталъ на вдовъ и сиротъ. И воспомнилъ всѣхъ, кого обидѣлъ и возжелалъ возвратить; деньги же сталъ выдавать безмѣрно, такъ что уже супруга и архимандритъ придержали за руки, ибо «довольно, говорятъ, и сего». Послушался Максимъ Ивановичъ: «Я, говоритъ, въ тотъ разъ Ѳому обсчиталъ». Ну, Ѳомѣ отдали. А Ѳома такъ даже заплакалъ: «Я, говоритъ, я и такъ... Многимъ и безъ того довольны и вѣчно обязаны Богу молить». Всѣхъ, стало быть, проникло оно, и значитъ правду говорятъ что хорошимъ примѣромъ будетъ живъ человѣкъ. А народъ тамъ добрый.

Фабрикой сама супруга стала орудовать и такъ, что и теперь вспоминаютъ. Пить не пересталъ, но стала она его въ эти самые дни соблюдать, а потомъ и лечить. Рѣчь его стала степенная, и даже самый гласъ измѣнился. Сталъ жалостливъ безпримѣрно, даже къ скотамъ: увидалъ изъ окна, кàкъ мужикъ стегалъ лошадь по головѣ безобразно, и тотчасъ выслалъ и купилъ у него лошадь, за вдвое цѣны. И получилъ даръ слезный: кто бы съ нимъ ни заговорилъ, такъ и зальется слезами. Когда же приспѣло время ея, внялъ, наконецъ, Господь ихъ молитвамъ и послалъ имъ сына, и сталъ Максимъ Ивановичъ, еще въ первый разъ съ тѣхъ поръ, свѣтелъ; много милостыни роздалъ, много долговъ простилъ, на крестины созвалъ весь городъ. Созвалъ онъ–это городъ, а на другой день, какъ ночь, вышелъ. Видитъ супруга, что съ нимъ нѣчто сталось, и поднесла къ нему новорожденнаго: «Простилъ, говоритъ, насъ отрокъ, внялъ слезамъ и молитвамъ за него нашимъ». А о семъ предметѣ, надо такъ сказать, они во весь годъ ни разу не сказали слова, а лишь оба про себя содержали. И поглядѣлъ на нее Максимъ Ивановичъ мрачно, какъ ночь: «Подожди, говоритъ: онъ, почитай, весь годъ не приходилъ, а въ сiю ночь опять приснился».  «Тутъ–то въ первый разъ проникъ и въ мое сердце ужасъ, послѣ сихъ странныхъ словъ», припоминала потомъ.

И не напрасно приснился отрокъ. Только что Максимъ Ивановичъ о семъ изрекъ, почти, такъ сказать, въ самую ту минуту приключилось съ новорожденнымъ нѣчто: вдругъ захворалъ. И болѣло дитя восемь дней, молились неустанно и докторовъ призывали, и выписали изъ Москвы самаго перваго доктора по чугункѣ. Прибылъ докторъ, разсердился: «Я, говоритъ  самый первый докторъ, меня вся Москва ожидаетъ». Прописалъ


211

капель и уѣхалъ поспѣшно. Восемьсотъ рублей увезъ. А ребеночекъ къ вечеру померъ.

И чтò же за симъ? Отписалъ Максимъ Ивановичъ все имущество любезной супругѣ, выдалъ ей всѣ капиталы и документы, завершилъ все правильно и законнымъ порядкомъ, а затѣмъ сталъ передъ ней и поклонился ей до земли: «Отпусти ты меня, безцѣнная супруга моя, душу мою спасти, пока можно. Ежели время мое безъ успѣха душѣ проведу, то назадъ уже не возвращусь. Былъ я твердъ и жестокъ, и тягости налагалъ, но мню, что за скорби и странствiя предстоящiя не оставитъ безъ воздаянiя Господь, ибо оставить все сiе есть не малый крестъ и не малая скорбь». И унимала его супруга со многими слезами: «Ты мнѣ единъ теперь на землѣ, на кого же останусь? Я, говоритъ, за годъ въ сердцѣ милость нажила». И увѣщевали всѣмъ городомъ цѣлый мѣсяцъ, и молили его, и положили силой стеречь. Но не послушалъ ихъ, и ночью скрытно вышелъ болѣе и уже не возвращался. А, слышно, подвизается въ странствiяхъ и терпѣнiи даже до сегодня, а супругу милую извѣщаетъ ежегодно...

_____

Глава четвертая.

I.

Теперь приступлю къ окончательной катастрофѣ, завершающей мои записки. Но чтобъ продолжать дальше, я долженъ предварительно забѣжать впередъ и объяснить нѣчто, о чемъ я совсѣмъ въ то время не зналъ, когда дѣйствовалъ, но о чемъ узналъ и чтò разъяснилъ себѣ вполнѣ уже гораздо позже, то есть тогда, когда все уже кончилось. Иначе не съумѣю быть яснымъ, такъ какъ пришлось бы все писать загадками. И потому сдѣлаю прямое и простое разъясненiе, жертвуя такъ называемою художественностью, и сдѣлаю такъ, какъ бы и не я писалъ, безъ участiя моего сердца, а въ родѣ какъ бы entrefilet въ газетахъ.

Дѣло въ томъ, что товарищъ моего дѣтства Ламбертъ очень и даже прямо могъ бы быть причисленъ къ тѣмъ мерзкимъ шайкамъ мелкихъ пройдохъ, которыя сообщаются взаимно ради того, чтò называютъ теперь шантажемъ и на чтò подыскиваютъ теперь въ сводѣ законовъ опредѣленiя и наказанiя. Шайка, въ которой участвовалъ Ламбертъ, завелась еще въ Москвѣ и уже


212

надѣлала тамъ довольно проказъ (впослѣдствiи она была отчасти обнаружена). Я слышалъ потомъ, что въ Москвѣ у нихъ, нѣкоторое время, былъ чрезвычайно опытный и не глупый руководитель и уже пожилой человѣкъ. Пускались они въ свои предпрiятiя и всею шайкою, и по частямъ. Производили же, рядомъ съ самыми грязненькими и нецензурными вещами (о которыхъ, впрочемъ, извѣстiя уже являлись въ газетахъ)  и довольно сложныя и даже хитрыя предпрiятiя, подъ руководствомъ ихъ шефа. Объ нѣкоторыхъ я потомъ узналъ, но не буду передавать подробностей. Упомяну лишь, что главный характеръ ихъ прiемовъ состоялъ въ томъ, чтобъ разузнать кой–какiе секреты людей, иногда честнѣйшихъ и довольно высоко поставленныхъ; затѣмъ они являлись къ этимъ лицамъ и грозили обнаружить документы (которыхъ иногда совсѣмъ у нихъ не было) и за молчанiе требовали выкупъ. Есть вещи и не грѣшныя, и совсѣмъ непреступныя, но обнаруженiя которыхъ испугается даже порядочный и твердый человѣкъ. Били они бòльшею частiю на семейныя тайны. Чтобъ указать, кàкъ ловко дѣйствовалъ иногда ихъ шефъ, разскажу, безо всякихъ подробностей и въ трехъ только строкахъ, объ одной ихъ продѣлкѣ. Въ одномъ весьма честномъ домѣ случилось дѣйствительно и грѣшное, и преступное дѣло; а именно, жена одного извѣстнаго и уважаемаго человѣка вошла въ тайную любовную связь съ однимъ молодымъ и богатымъ офицеромъ. Они это пронюхали и поступили такъ: прямо дали знать молодому человѣку, что увѣдомятъ мужа. Доказательствъ у нихъ не было ни малѣйшихъ, и молодой человѣкъ про это зналъ отлично, да и сами они отъ него не таились; но вся ловкость прiема и вся хитрость разсчета состояла въ этомъ случаѣ лишь въ томъ соображенiи, что увѣдомленный мужъ и безъ всякихъ доказательствъ поступитъ точно такъ же и сдѣлаетъ тѣ же самые шаги, какъ еслибъ получилъ самыя математическiя доказательства. Они били тутъ на знанiе характера этого человѣка и на знанiе его семейныхъ обстоятельствъ. Главное то, что въ шайкѣ участвовалъ одинъ молодой человѣкъ изъ самаго порядочнаго круга и которому удалось предварительно достать свѣдѣнiя. Съ любовника они содрали очень недурную сумму и безо всякой для себя опасности, потому что жертва сама жаждала тайны.

Ламбертъ, хоть и участвовалъ, но всецѣло къ той московской шайкѣ не принадлежалъ; войдя же во вкусъ, началъ, по маленьку и въ видѣ пробы дѣйствовать отъ себя. Скажу заранѣе: онъ на это былъ не совсѣмъ способенъ. Былъ онъ весьма не глупъ и разсчетливъ, но горячъ и, сверхъ того, простодушенъ или,


213

лучше сказать, наивенъ, то есть не зналъ ни людей, ни общества. Онъ, напримѣръ, вовсе, кажется, не понималъ значенiя того московскаго шефа и полагалъ, что направлять и организировать такiя предпрiятiя очень легко. Наконецъ, онъ предполагалъ чуть не всѣхъ такими же подлецами, какъ самъ. Или, напримѣръ, разъ вообразивъ, что такой–то человѣкъ боится или долженъ бояться потому–то и потому–то, онъ уже и не сомнѣвался въ томъ, что тотъ дѣйствительно боится, какъ въ аксiомѣ. Не умѣю я это выразить; впослѣдствiи разъясню яснѣе фактами, но, по моему, онъ былъ довольно грубо развитъ, а въ иныя добрыя, благородныя чувства не то, что не вѣрилъ, но даже, можетъ быть, не имѣлъ о нихъ и понятiя.

Прибылъ онъ въ Петербургъ, потому что давно уже помышлялъ о Петербургѣ, какъ о поприщѣ болѣе широкомъ чѣмъ Москва, и еще потому, что въ Москвѣ онъ гдѣ–то и какъ–то попалъ въ просакъ и его кто–то розыскивалъ съ самыми дурными на его счетъ намѣренiями. Прибывъ въ Петербургъ, тотчасъ–же вошелъ въ сообщенiе съ однимъ прежнимъ товарищемъ, но поле нашелъ скудное, дѣлà мелкiя. Знакомство потомъ разрослось, но ничего не составлялось: «Народъ здѣсь дрянной, тутъ одни мальчишки», говорилъ онъ мнѣ самъ потомъ. И вотъ, въ одно прекрасное утро, на разсвѣтѣ, онъ вдругъ находитъ меня замерзавшаго подъ заборомъ и прямо нападаетъ на слѣдъ «богатѣйшаго», по его мнѣнiю, «дѣла».

Все дѣло оказалось въ моемъ враньѣ, когда я оттаялъ тогда у него на квартирѣ. О, я былъ тогда какъ въ бреду! Но изъ словъ моихъ все–таки выступило ясно, что я изъ всѣхъ моихъ обидъ того роковаго дня всего болѣе запомнилъ и держалъ на сердцѣ лишь обиду отъ Бьёринга и отъ нея: иначе я бы не бредилъ объ этомъ одномъ у Ламберта; а бредилъ бы, напримѣръ, и о Зерщиковѣ; между тѣмъ, оказалось лишь первое, какъ узналъ я впослѣдствiи отъ самого Ламберта. И къ тому же, я былъ въ восторгѣ, и на Ламберта, и на Альфонсину смотрѣлъ въ то ужасное утро, какъ на какихъ–то освободителей и спасителей. Когда потомъ, выздоравливая, я соображалъ, еще лежа въ постели: чтò бы могъ узнать Ламбертъ изъ моего вранья и до какой именно степени я ему проврался? то ни разу не приходило ко мнѣ даже подозрѣнiя, что онъ могъ такъ много тогда узнать! О, конечно, судя по угрызенiямъ совѣсти, я уже и тогда подозрѣвалъ, что должно быть насказалъ много лишняго, но, повторяю, никакъ не могъ предположить, что до такой степени! Надѣялся тоже и разсчитывалъ на то, что я и выговаривать словà тогда у него не въ силахъ былъ ясно, объ чемъ у меня осталось


214

твердое воспоминанiе, а, между тѣмъ, оказалось на дѣлѣ, что я и выговаривалъ тогда гораздо яснѣе, чѣмъ потомъ предполагалъ и чѣмъ надѣялся. Но главное то, что все это обнаружилось лишь потомъ и долго спустя, а въ томъ–то и заключалась моя бѣда.

Изъ моего бреда, вранья, лепета, восторговъ и проч. онъ узналъ во–первыхъ: почти всѣ фамилiи въ точности, и даже иные адресы. Во–вторыхъ, составилъ довольно приблизительное понятiе о значенiи этихъ лицъ (стараго князя, ея, Бьёринга, Анны Андреевны, и даже Версилова); третье: узналъ, что я оскорбленъ и грожусь отмстить и, наконецъ, четвертое, главнѣйшее: узналъ, что существуетъ такой документъ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое, если показать полусумасшедшему старику–князю, то онъ, прочтя его и узнавъ, что собственная дочь считаетъ его сумасшедшимъ и уже «совѣтовалась съ юристами» о томъ, кàкъ бы его засадить,  или сойдетъ съума окончательно, или прогонитъ ее изъ дому и лишитъ наслѣдства, или женится на одной mlle Версиловой, на которой уже хочетъ жениться и чего ему не позволяютъ. Однимъ словомъ, Ламбертъ очень многое понялъ; безъ сомнѣнiя, ужасно много оставалось темнаго, но шантажный искусникъ все–таки попалъ на вѣрный слѣдъ. Когда я убѣжалъ потомъ отъ Альфонсины, онъ немедленно розыскалъ мой адресъ (самымъ простымъ средствомъ  въ адресномъ столѣ); потомъ немедленно сдѣлалъ надлежащiя справки, изъ коихъ узналъ, что всѣ эти лица, о которыхъ я ему вралъ, существуютъ дѣйствительно. Тогда онъ прямо приступилъ къ первому шагу.

Главнѣйшее состояло въ томъ, что существуетъ документъ и что обладатель его  я, и что этотъ документъ имѣетъ высокую цѣнность: въ этомъ Ламбертъ не сомнѣвался. Здѣсь опускаю одно обстоятельство, о которомъ лучше будетъ сказать впослѣдствiи и въ своемъ мѣстѣ, но упомяну лишь о томъ, что обстоятельство это наиглавнѣйше утвердило Ламберта въ убѣжденiи о дѣйствительномъ существованiи и, главное, о цѣнности документа. (Обстоятельство роковое, предупреждаю впередъ, котораго я–то ужь никакъ вообразить не могъ не только тогда, но даже до самаго конца всей исторiи, когда все вдругъ рушилось и разъяснилось само собой). И такъ, убѣжденный въ главномъ, онъ, первымъ шагомъ, поѣхалъ къ Аннѣ Андреевнѣ.

А, между тѣмъ, для меня до сихъ поръ задача: кàкъ могъ онъ, Ламбертъ, профильтроваться и присосаться къ такой неприступной и высшей особѣ, какъ Анна Андреевна? Правда, онъ взялъ справки, но чтò же изъ этого? Правда, онъ былъ одѣтъ


215

прекрасно, говорилъ по–парижски и носилъ французскую фамилiю, но вѣдь не могла же Анна Андреевна не разглядѣть въ немъ тотчасъ же мошенника? Или предположить, что мошенника–то ей и надо было тогда. Но неужели такъ?

Я никогда не могъ узнать подробностей ихъ свиданiя, но много разъ потомъ представлялъ себѣ въ воображенiи эту сцену. Вѣроятнѣе всего, что Ламбертъ, съ перваго слова и жеста, розыгралъ передъ нею моего друга дѣтства, трепещущаго за любимаго и милаго товарища. Но ужь, конечно, въ это же первое свиданiе съумѣлъ очень ясно намекнуть и на то, что у меня «документъ», дать знать, что это  тайна, что одинъ только онъ, Ламбертъ, обладаетъ этой тайной, и что я собираюсь отмстить этимъ документомъ генеральшѣ Ахмаковой и проч., и проч. Главное, могъ разъяснить ей, какъ можно точнѣе, значенiе и цѣнность этой бумажки. Чтò же до Анны Андреевны, то она именно находилась въ такомъ положенiи, что не могла не уцѣпиться за извѣстiе о чемъ нибудь въ этомъ родѣ, не могла не выслушать съ чрезвычайнымъ вниманiемъ и... не могла не пойти на удочку  «изъ борьбы за существованiе». У ней именно, какъ–разъ къ тому времени, сократили ея жениха и увезли подъ опеку въ Царское, да еще взяли и ее самое подъ опеку. И вдругъ такая находка: тутъ ужь пойдутъ не бабьи нашептыванiя на ухо, не слезныя жалобы, не наговоры и сплетни, а тутъ письмо, манускриптъ, то есть математическое доказательство коварства намѣренiй его дочки и всѣхъ тѣхъ, которые его отъ нея отнимаютъ, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы бѣгствомъ, все къ ней же, все къ той же Аннѣ Андреевнѣ, и обвѣнчаться съ нею хоть въ двадцать четыре часа: не то какъ–разъ конфискуютъ въ сумасшедшiй домъ.

А, можетъ быть, и то, что Ламбертъ совсѣмъ не хитрилъ съ этою дѣвицею, даже ни минуты, а такъ–таки и брякнулъ съ перваго слова: «Mlle, или оставайтесь старой дѣвой, или становитесь княгиней и миллiонщицей: вотъ документъ, а я его у подростка выкраду и вамъ передамъ... за вексель отъ васъ въ тридцать тысячъ». Я даже думаю, что именно такъ и было. О, онъ всѣхъ считалъ такими же подлецами, какъ самъ; повторяю, въ немъ было какое–то простодушiе подлеца, невинность подлеца... Такъ или этакъ, а весьма можетъ быть, что и Анна Андреевна, даже и при такомъ приступѣ, не смутилась ни на минуту, а отлично съумѣла сдержать себя и выслушать шантажника, говорившаго своимъ слогомъ  и все изъ «широкости». Ну, разумѣется, сперва покраснѣла немножко, а тамъ скрѣпилась и выслушала. И какъ воображу эту неприступную, гордую, дѣйствительно достойную


216

дѣвушку и съ такимъ умомъ, рука въ руку съ Ламбертомъ, то... вотъ то–то съ умомъ! Русскiй умъ, такихъ размѣровъ, до широкости охотникъ,  да еще женскiй, да еще при такихъ обстоятельствахъ!

Теперь сдѣлаю резюмè: ко дню и часу моего выхода послѣ болѣзни, Ламбертъ стоялъ на слѣдующихъ двухъ точкахъ (это–то ужь я теперь навѣрно знаю): первое, взять съ Анны Андреевны за документъ вексель не менѣе, какъ въ тридцать тысячъ, и затѣмъ помочь ей напугать князя, похитить его и съ нимъ вдругъ обвѣнчать ее  однимъ словомъ, въ этомъ родѣ. Тутъ даже составленъ былъ цѣлый планъ; ждали только моей помощи, то–есть, самаго документа.

Второй проектъ: измѣнить Аннѣ Андреевнѣ, бросить ее и продать бумагу генеральшѣ Ахмаковой, если будетъ выгоднѣе. Тутъ разсчитывалось и на Бьёринга. Но къ генеральшѣ Ламбертъ еще не являлся, а только ее выслѣдилъ. Тоже ждалъ меня.

О, я ему былъ нуженъ, то–есть, не я, а документъ! На счетъ меня у него составились тоже два плана. Первый состоялъ въ томъ, что, если ужь нельзя иначе, то дѣйствовать со мной вмѣстѣ и взять меня въ половину, предварительно овладѣвъ мною и нравственно, и физически. Но второй планъ улыбался ему гораздо больше; онъ состоялъ въ томъ, чтобъ надуть меня, какъ мальчишку, и выкрасть у меня документъ или даже просто отнять его у меня силой. Этотъ планъ былъ излюбленъ и взлелѣянъ въ мечтахъ его. Повторяю: было одно такое обстоятельство, черезъ которое онъ почти не сомнѣвался въ успѣхѣ втораго плана, но, какъ сказалъ уже я, объясню это послѣ. Во всякомъ случаѣ, ждалъ меня съ судорожнымъ нетерпѣнiемъ: все отъ меня зависѣло, всѣ шаги и на чтò рѣшиться.

И надо ему отдать справедливость: до времени онъ себя выдержалъ, несмотря на горячность. Онъ не являлся ко мнѣ на домъ во время болѣзни,  разъ только приходилъ и видѣлся съ Версиловымъ; онъ не тревожилъ, не пугалъ меня, сохранилъ передо мной ко дню и часу моего выхода видъ самой полной независимости. Насчетъ же того, что я могъ передать или сообщить, или уничтожить документъ, то въ этомъ онъ былъ спокоенъ. Изъ моихъ словъ у него онъ могъ заключить, кàкъ я самъ дорожу тайной и кàкъ боюсь, чтобы кто не узналъ про документъ. А что я приду къ нему первому, а не къ кому другому, въ первый же день по выздоровленiи, то и въ этомъ онъ не сомнѣвался ни мало: Настасья Егоровна приходила ко мнѣ отчасти по его приказанiю, и онъ зналъ, что любопытство и страхъ уже возбуждены, что я не выдержу... Да къ тому же, онъ


217

взялъ всѣ мѣры, могъ знать даже день моего выхода, такъ что я никакъ не могъ отъ него отвернуться, еслибъ даже захотѣлъ того.

Но если ждалъ меня Ламбертъ, то еще пуще, можетъ быть, ждала меня Анна Андреевна. Прямо скажу: Ламбертъ отчасти могъ быть и правъ, готовясь ей измѣнить, и вина была на ея сторонѣ. Несмотря на несомнѣнное ихъ соглашенiе (въ какой формѣ не знаю, но въ которомъ не сомнѣваюсь),  Анна Андреевна до самой послѣдней минуты была съ нимъ не вполнѣ откровенна. Не раскрылась на всю распашку. Она намекнула ему на всѣ согласiя съ своей стороны и на всѣ обѣщанiя,  но только лишь намекнула; выслушала, можетъ быть, весь его планъ до подробностей, но одобрила лишь молчанiемъ. Я имѣю твердыя данныя такъ заключить, а причина всему тà, что  ждала меня. Она лучше хотѣла имѣть дѣло со мной, чѣмъ съ мерзавцемъ Ламбертомъ  вотъ несомнѣнный для меня фактъ! Это я понимаю; но ошибка ея состояла въ томъ, что это понялъ, наконецъ, и Ламбертъ. А ему слишкомъ было бы невыгодно, еслибъ она, мимо его, выманила у меня документъ и вошла бы со мной въ соглашенiе. Къ тому же, въ то время онъ уже былъ увѣренъ въ крѣпости «дѣла». Другой бы на его мѣстѣ трусилъ и все бы еще сомнѣвался; но Ламбертъ былъ молодъ, дерзокъ, съ нетерпѣливѣйшей жаждой наживы, мало зналъ людей и несомнѣнно предполагалъ ихъ всѣхъ подлыми; такой усумниться не могъ, тѣмъ болѣе, что уже выпыталъ у Анны Андреевны всѣ главнѣйшiя подтвержденiя.

Послѣднее словечко и важнѣйшее: зналъ–ли что–нибудь къ тому дню Версиловъ и участвовалъ–ли уже тогда въ какихъ–нибудь хоть отдаленныхъ планахъ съ Ламбертомъ? Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ, тогда еще нѣтъ, хотя, можетъ быть, уже было закинуто роковое словцо... Но довольно–довольно, я слишкомъ забѣгаю впередъ.

Ну, а я–то чтò же? Зналъ–ли я что–нибудь, и чтò я зналъ ко дню выхода? Начиная это entrefilet, я увѣдомилъ, что ничего не зналъ ко дню выхода, что узналъ обо всемъ слишкомъ позже и даже тогда, когда уже все совершилось. Это правда, но такъ–ли вполнѣ? Нѣтъ, не такъ; я уже зналъ кое–чтò несомнѣнно, зналъ даже слишкомъ много, но кàкъ? Пусть читатель вспомнитъ про Сонъ! Если ужь могъ быть такой сонъ, если ужь могъ онъ вырваться изъ моего сердца и такъ формулироваться, то, значитъ, я страшно много  не зналъ, а предчувствовалъ изъ того самаго, чтò сейчасъ разъяснилъ и чтò, въ самомъ дѣлѣ, узналъ лишь тогда, «когда уже все кончилось». Знанiя не было, но сердце билось отъ предчувствiй и злые духи уже овладѣли моими


218

снами. И вотъ, къ этакому человѣку я рвался, вполнѣ зная, чтò это за человѣкъ и предчувствуя даже подробности! И зачѣмъ я рвался? Представьте: мнѣ теперь, вотъ въ эту самую минуту, какъ я пишу, кажется, что я уже тогда зналъ во всѣхъ подробностяхъ, зачѣмъ я рвался къ нему, тогда какъ, опять–таки, я еще ничего не зналъ. Можетъ быть, читатель это пойметъ. А теперь  къ дѣлу и фактъ за фактомъ.

II.

Началось съ того, что еще за два дня до моего выхода Лиза воротилась ввечеру вся въ тревогѣ. Она была страшно оскорблена; и дѣйствительно съ нею случилось нѣчто нестерпимое.

Я упомянулъ уже о ея сношенiяхъ съ Васинымъ. Она пошла къ нему не потому лишь, чтобъ показать намъ, что въ насъ не нуждается, а и потому, что дѣйствительно цѣнила Васина. Знакомство ихъ началось еще съ Луги, и мнѣ всегда казалось, что Васинъ былъ къ ней неравнодушенъ. Въ несчастiи, ее поразившемъ, она естественно могла пожелать совѣта отъ ума твердаго, спокойнаго, всегда возвышеннаго, который предполагала въ Васинѣ. Къ тому же, женщины небольшiя мастерицы въ оцѣнкѣ мужскихъ умовъ, если человѣкъ имъ нравится, и парадоксы съ удовольствiемъ принимаютъ за строгiе выводы, если тѣ согласны съ ихъ собственными желанiями. Въ Васинѣ Лиза любила симпатiю къ своему положенiю и, какъ показалось ей съ первыхъ разовъ,  симпатiю и къ князю. Подозрѣвая притомъ его чувства къ себѣ, она не могла не оцѣнить въ немъ симпатiи къ его сопернику. Князь же, которому она сама передала, что ходитъ иногда совѣтоваться къ Васину, принялъ это извѣстiе съ чрезвычайнымъ безпокойствомъ съ самаго перваго раза; онъ сталъ ревновать ее. Лиза была этимъ оскорблена, такъ что нарочно уже продолжала сношенiя съ Васинымъ. Князь примолкъ, но былъ мраченъ. Лиза же сама мнѣ потомъ призналась (очень долго спустя), что Васинъ даже очень скоро пересталъ ей тогда нравиться; онъ былъ спокоенъ, и именно это–то вѣчное ровное спокойствiе, столь понравившееся ей въ началѣ, показалось ей потомъ довольно непригляднымъ. Казалось–бы, онъ былъ дѣловитъ, и дѣйствительно далъ ей нѣсколько хорошихъ съ виду совѣтовъ, но всѣ эти совѣты, какъ нарочно, оказались неисполнимыми. Судилъ же иногда слишкомъ свысока и нисколько передъ нею не конфузясь;  не конфузясь, чѣмъ дальше, тѣмъ больше,  чтò и приписала она возраставшему и невольному его пренебреженiю къ ея положенiю. Разъ она поблагодарила его за то, что онъ


219

постоянно ко мнѣ благодушенъ и, будучи такъ выше меня по уму, разговариваетъ со мной какъ съ ровней (то–есть, передала ему мои же слова). Онъ ей отвѣтилъ:

 Это не такъ и не отъ того. Это отъ того, что я не вижу въ немъ никакой разницы съ другими. Я не считаю его ни глупѣе умныхъ, ни злѣе добрыхъ. Я ко всѣмъ одинаковъ, потому что въ моихъ глазахъ всѣ одинаковы.

 Кàкъ, неужели не видите различiй?

 О, конечно, всѣ чѣмъ–нибудь другъ отъ друга разнятся, но въ моихъ глазахъ различiй не существуетъ, потому что различiя людей до меня не касаются: для меня всѣ равны и все равно, а потому я со всѣми одинаково добръ.

 И вамъ такъ не скучно?

 Нѣтъ; я всегда доволенъ собой.

 И вы ничего не желаете?

 Кàкъ не желать? но не очень. Мнѣ почти ничего не надо, ни рубля сверхъ. Я въ золотомъ платьѣ и я какъ есть,  это все равно; золотое платье ничего не прибавитъ Васину. Куски не соблазняютъ меня: могутъ–ли мѣстà или почести стòить того мѣста, котораго я стòю?

Лиза увѣряла меня честью, что онъ высказалъ это разъ буквально. Впрочемъ, тутъ нельзя такъ судить, а надо знать обстоятельства, при которыхъ высказано.

Мало по малу, Лиза пришла къ заключенiю, что и къ князю онъ относится снисходительно, можетъ, потому лишь, что для него всѣ равны и «не существуетъ различiй», а вовсе не изъ симпатiи къ ней. Но подъ конецъ онъ какъ–то видимо сталъ терять свое равнодушiе, и къ князю началъ относиться не только съ осужденiемъ, но и съ презрительной иронiей. Это разгорячило Лизу, но Васинъ не унялся. Главное, онъ всегда выражался такъ мягко, даже и осуждалъ безъ негодованiя, а просто лишь логически выводилъ о всей ничтожности ея героя; но въ этой–то логичности и заключалась иронiя. Наконецъ, почти прямо вывелъ передъ нею всю «неразумность» ея любви, всю упрямую насильственность этой любви. «Вы въ своихъ чувствахъ заблудились, а заблужденiя, разъ сознанныя, должны быть непремѣнно исправлены».

Это было какъ–разъ въ тотъ день; Лиза въ негодованiи встала съ мѣста, чтобъ уйти, но чтò же сдѣлалъ и чѣмъ кончилъ этотъ разумный человѣкъ? съ самымъ благороднымъ видомъ, и даже съ чувствомъ, предложилъ ей свою руку. Лиза тутъ же назвала его прямо въ глаза дуракомъ и вышла.

Предложить измѣну несчастному потому, что этотъ несчастный


220

«не стòитъ» ея, и, главное, предложить это беременной отъ этого несчастнаго женщинѣ,  вотъ умъ этихъ людей! Я называю это страшною теоретичностью и совершеннымъ незнанiемъ жизни, происходящимъ отъ безмѣрнаго самолюбiя. И вдобавокъ ко всему, Лиза, самымъ яснымъ образомъ разглядѣла, что онъ даже гордился своимъ поступкомъ, хотя–бы потому, напримѣръ, что зналъ уже о ея беременности. Со слезами негодованiя она поспѣшила къ князю, и тотъ,  тотъ даже перещеголялъ Васина: кажется бы могъ убѣдиться послѣ разсказа, что уже ревновать теперь нèчего; но тутъ–то онъ и сошелъ съума. Впрочемъ, ревнивые всѣ таковы! Онъ сдѣлалъ ей страшную сцену и оскорбилъ ее такъ, что она было рѣшилась порвать съ нимъ тутъ же всѣ отношенiя.

Она пришла, однакоже, домой, еще сдерживаясь, но мамѣ не могла не признаться. О, въ тотъ вечеръ онѣ сошлись опять совершенно какъ прежде: ледъ былъ разбитъ; обѣ, разумѣется, наплакались, по ихъ обыкновенiю, обнявшись, и Лиза, повидимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечеръ у Макара Ивановича она просидѣла, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, чтò онъ говорилъ. Съ того разу съ скамейкой она стала къ нему чрезвычайно и какъ–то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.

Но въ этотъ разъ Макаръ Ивановичъ какъ–то неожиданно и удивительно повернулъ разговоръ; замѣчу, что Версиловъ и докторъ очень нахмуренно разговаривали поутру о его здоровьи. Замѣчу тоже, что у насъ въ домѣ уже нѣсколько дней, какъ приготовлялись справлять день рожденiя мамы, приходившiйся ровно черезъ пять дней, и часто говорили объ этомъ. Макаръ Ивановичъ, по поводу этого дня, почему–то вдругъ ударился въ воспоминанiя и припомнилъ дѣтство мамы и то время, когда она еще «на ножкахъ не стояла». «У меня съ рукъ не сходила, вспоминалъ старикъ:  бывало и ходить учу, поставлю въ уголокъ шага за три, да и зову ее, а она–то ко мнѣ колыхается черезъ комнату, и не боится, смѣется, а добѣжитъ до меня  бросится и за шею обыметъ. Сказки я тебѣ потомъ разсказывалъ, Софья Андревна; до сказокъ ты у меня большая была охотница; часа по два на колѣняхъ у меня сидитъ  слушаетъ. Въ избѣ–то дивятся: «Ишь къ Макару какъ привязалась». А то унесу тебя въ лѣсъ, отыщу малиновый кустъ, посажу у малины, а самъ тебѣ свистульки изъ дерева рѣжу. Нагуляемся и назадъ домой на рукахъ несу  спитъ младенчикъ. А то разъ волка испугалась, бросилась ко мнѣ, вся трепещетъ, а и никакого волка не было».


221

 Это я помню, сказала мама.

 Неужто помнишь?

 Многое помню. Какъ только себя въ жизни запомнила, съ тѣхъ поръ любовь и милость вашу надъ собой увидѣла, проникнутымъ голосомъ проговорила она и вся вдругъ вспыхнула.

Макаръ Ивановичъ переждалъ немного:

 Простите, дѣтки, отхожу. Нынѣ урокъ житiю моему приспѣлъ. Въ старости обрѣлъ утѣшенiе отъ всѣхъ скорбей спасибо вамъ, милые.

 Полноте, Макаръ Ивановичъ, голубчикъ, воскликнулъ, нѣсколько встревожась, Версиловъ:  мнѣ докторъ давеча говорилъ, что вамъ несравненно легче...

Мама прислушивалась испуганно.

 Ну чтò онъ знаетъ, твой Александръ Семенычъ, улыбнулся Макаръ Ивановичъ:  милый онъ человѣкъ, а и не болѣе. Полноте, други, али думаете, что я помирать боюсь? Было у меня сегодня, послѣ утренней молитвы, такое въ сердцѣ чувство, что ужь болѣе отсюда не выйду; сказано было. Ну, и чтò же, да будетъ благословенно имя Господне; только на васъ еще на всѣхъ наглядѣться хочется. И Iовъ многострадальный, глядя на новыхъ своихъ дѣтушекъ, утѣшался, а забылъ ли прежнихъ, и могъ ли забыть ихъ  невозможно сiе! Только съ годами печаль какъ бы съ радостью вмѣстѣ смѣшивается, въ воздыханiе свѣтлое преобразуется. Такъ–то въ мiрѣ: всякая душа и испытуема, и утѣшена. Положилъ я, дѣтки, вамъ словечко сказать одно, небольшое, продолжалъ онъ съ тихой, прекрасной улыбкой, которую я никогда не забуду, и обратился вдругъ ко мнѣ:  ты, милый, церкви святой ревнуй, и аще позоветъ время  и умри за нее; да подожди, не пугайся, не сейчасъ, усмѣхнулся онъ.  Теперь ты, можетъ быть, о семъ и не думаешь, потомъ, можетъ, подумаешь. Только вотъ чтò еще: чтò благое дѣлать замыслишь, то дѣлай для Бога, а не зависти ради. Дѣла же своего твердо держись и не сдавай черезъ всякое малодушiе; дѣлай же постепенно, не бросаясь и не кидаясь; ну, вотъ и все, чтò тебѣ надо. Развѣ только молитву прiучайся творить ежедневно и неуклонно. Я это такъ только, авось когда припомнишь. Хотѣлъ было я и вамъ, Андрей Петровичъ, сударь, кой–что сказать, да Богъ и безъ меня ваше сердце найдетъ. Да и давно ужь мы съ вами о семъ прекратили, съ тѣхъ поръ, какъ сiя стрѣла сердце мое пронзила. Нынѣ же, отходя, лишь напомню... о чемъ тогда пообѣщали...

Онъ почти прошепталъ послѣднiя слова, потупившись.

 Макаръ Ивановичъ! смущенно проговорилъ Версиловъ и всталъ со стула.


222

 Ну, ну, не смущайтесь, сударь, я только такъ напомнилъ... А виновенъ въ семъ дѣлѣ Богу всѣхъ больше я; ибо хоть и господинъ мой были, но все же не долженъ былъ я слабости сей попустить. Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишкомъ, ибо весь твой грѣхъ  мой, а въ тебѣ, такъ мыслю, и разумѣнье–то врядъ–ли тогда было, а, пожалуй, и въ васъ тоже, сударь, вкупѣ съ нею, улыбнулся онъ съ задрожавшими отъ какой–то боли губами:  и хоть могъ бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезломъ, да и долженъ былъ, но жалко стало, какъ предо мной упала въ слезахъ и ничего не потаила... ноги мои цаловала. Не въ укоръ тебѣ воспомнилъ сiе, возлюбленная, а лишь въ напоминанiе Андрею Петровичу... ибо сами, сударь, помните дворянское обѣщанiе ваше, а вѣнцомъ все прикрывается... При дѣткахъ говорю, сударь–батюшка...

Онъ былъ чрезвычайно взволнованъ и смотрѣлъ на Версилова, какъ бы ожидая отъ него подтвердительнаго слова. Повторяю, все это было такъ неожиданно, что я сидѣлъ безъ движенiя. Версиловъ былъ взволнованъ даже не меньше его: онъ молча подошелъ къ мамѣ и крѣпко обнялъ ее; затѣмъ мама подошла, и тоже молча, къ Макару Ивановичу и поклонилась ему въ ноги.

Однимъ словомъ, сцена вышла потрясающая; въ комнатѣ на сей разъ были мы только всѣ свои, даже Татьяны Павловны не было. Лиза какъ–то выпрямилась вся на мѣстѣ и молча слушала; вдругъ встала и твердо сказала Макару Ивановичу:

 Благословите и меня, Макаръ Ивановичъ, на большую муку. Завтра рѣшится вся судьба моя... а вы сегодня обо мнѣ помолитесь.

И вышла изъ комнаты. Я знаю, что Макару Ивановичу уже извѣстно было объ ней все отъ мамы. Но я въ первый разъ еще въ этотъ вечеръ увидалъ Версилова и маму вмѣстѣ, до сихъ поръ я видѣлъ подлѣ него лишь рабу его. Страшно много еще не зналъ я и не примѣтилъ въ этомъ человѣкѣ, котораго уже осудилъ, а потому воротился къ себѣ смущенный. И надо такъ сказать, что именно къ этому времени сгустились всѣ недоумѣнiя мои о немъ; никогда еще не представлялся онъ мнѣ столь таинственнымъ и неразгаданнымъ, какъ въ то именно время; но объ этомъ–то и вся исторiя, которую пишу; все въ свое время.

«Однако», подумалъ я тогда про себя, уже ложась спать, «выходитъ, что онъ далъ Макару Ивановичу свое «дворянское слово» обвѣнчаться съ мамой въ случаѣ ея вдовства. Онъ объ этомъ умолчалъ, когда разсказывалъ мнѣ прежде о Макарѣ Ивановичѣ».

На завтра Лиза не была весь день дома, а, возвратясь уже


223

довольно поздно, прошла прямо къ Макару Ивановичу. Я было не хотѣлъ входить, чтобъ не мѣшать имъ, но вскорѣ замѣтивъ, что тамъ ужь и мама, и Версиловъ, вошелъ. Лиза сидѣла подлѣ старика и плакала на его плечѣ, а тотъ, съ печальнымъ лицомъ, молча гладилъ ее по головкѣ.

Версиловъ объяснилъ мнѣ (уже потомъ у меня), что князь настоялъ на своемъ и положилъ обвѣнчаться съ Лизой при первой возможности, еще до рѣшенiя суда. Лизѣ трудно было рѣшиться, хотя не рѣшиться она уже почти не имѣла права. Да и Макаръ Ивановичъ «приказывалъ» вѣнчаться. Разумѣется, все бы это обошлось потомъ само собой и обвѣнчалась бы она несомнѣнно и сама безъ приказанiй и колебанiй, но въ настоящую минуту она такъ была оскорблена тѣмъ, кого любила, и такъ унижена была этою любовью даже въ собственныхъ глазахъ своихъ, что рѣшиться ей было трудно. Но, кромѣ оскорбленiя, примѣшалось и новое обстоятельство, котораго я и подозрѣвать не могъ.

 Ты слышалъ, вся эта молодежь съ петербургской вчера арестована? прибавилъ вдругъ Версиловъ.

 Кàкъ? Дергачевъ? вскричалъ я.

 Дà; и Васинъ тоже.

Я былъ пораженъ, особенно услышавъ о Васинѣ.

 Да развѣ онъ въ чемъ–нибудь замѣшанъ? Боже мой, чтò съ ними теперь будетъ? И какъ нарочно въ то самое время, какъ Лиза такъ обвинила Васина!... Какъ вы думаете, чтò съ ними можетъ быть? Тутъ Стебельковъ! Клянусь вамъ, тутъ Стебельковъ!

 Оставимъ, сказалъ Версиловъ, странно посмотрѣвъ на меня (именно такъ, кàкъ смотрятъ на человѣка непонимающаго и неугадывающаго):  кто знаетъ, чтò у нихъ тамъ есть, и кто можетъ знать, чтò съ ними будетъ? Я не про то: я слышалъ, ты завтра хотѣлъ бы выйти. Не зайдешь ли къ князю Сергѣю Петровичу?

 Первымъ дѣломъ; хоть, признаюсь, мнѣ это очень тяжело.  А чтò, вамъ не надо ли передать чего?

 Нѣтъ, ничего. Я самъ увижусь. Мнѣ жаль Лизу. И чтò можетъ посовѣтовать ей Макаръ Ивановичъ? Онъ самъ ничего не смыслитъ ни въ людяхъ, ни въ жизни. Вотъ чтò еще, мой милый (онъ меня давно не называлъ «мой милый»), тутъ есть тоже... нѣкоторые молодые люди... изъ которыхъ одинъ твой бывшiй товарищъ, Ламбертъ... Мнѣ кажется, все это  большiе мерзавцы... Я только, чтобъ предупредить тебя... Впрочемъ, конечно, все это твое дѣло, и я понимаю, что не имѣю права...


224

 Андрей Петровичъ, схватилъ я его за руку, не подумавъ и почти въ вдохновенiи, какъ часто со мною случается (дѣло было почти въ темнотѣ):  Андрей Петровичъ, я молчалъ,  вѣдь вы видѣли это, я все молчалъ до сихъ поръ, знаете для чего? Для того, чтобъ избѣгнуть вашихъ тайнъ. Я прямо положилъ ихъ не знать никогда. Я  трусъ, я боюсь, что ваши тайны вырвутъ васъ изъ моего сердца уже совсѣмъ, а я не хочу этого. А коли такъ, то зачѣмъ бы и вамъ знать мои секреты? Пусть бы и вамъ все равно, куда бы я ни пошелъ! Не такъ–ли?

 Ты правъ; но ни слова болѣе, умоляю тебя! проговорилъ онъ и вышелъ отъ меня. Такимъ образомъ, мы нечаянно и капельку объяснились. Но онъ только прибавилъ къ моему волненiю передъ новымъ завтрашнимъ шагомъ въ жизни, такъ что я всю ночь спалъ, безпрерывно просыпаясь; но мнѣ было хорошо.

III.

На другой день я вышелъ изъ дому, хоть и въ десять часовъ дня, но изо всѣхъ силъ постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись, такъ сказать, ускользнулъ. Для чего такъ сдѣлалъ  не знаю; но, еслибъ даже мама подглядѣла, что я выхожу и заговорила со мной, то я бы отвѣтилъ ей какой–нибудь злостью. Когда я очутился на улицѣ и дохнулъ уличнаго холоднаго воздуху, то такъ и вздрогнулъ отъ сильнѣйшаго ощущенiя  почти животнаго и которое я назвалъ бы плотояднымъ. Для чего я шелъ, куда я шелъ? Это было совершенно неопредѣленно и въ то же время плотоядно. И страшно мнѣ было, и радостно все вмѣстѣ.

 А опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня? молодцовато подумалъ я про себя, хотя слишкомъ зналъ, что разъ сдѣланный сегодняшнiй шагъ будетъ уже рѣшительнымъ и непоправимымъ на всю жизнь. Но нèчего говорить загадками.

Я прямо пришелъ въ тюрьму князя. Я уже три дня, какъ имѣлъ отъ Татьяны Павловны письмецо къ смотрителю, и тотъ принялъ меня прекрасно. Не знаю, хорошiй ли онъ человѣкъ, и это, я думаю, лишнее; но свиданiе мое съ княземъ онъ допустилъ и устроилъ въ своей комнатѣ, любезно уступивъ ее намъ. Комната была какъ комната,  обыкновенная комната на казенной квартирѣ у чиновника извѣстной руки,  это тоже, я думаю, лишнее описывать. Такимъ образомъ, съ княземъ мы остались одни.

Онъ вышелъ ко мнѣ въ какомъ–то полувоенномъ домашнемъ костюмѣ, но въ чистѣйшемъ бѣльѣ въ щеголеватомъ галстухѣ,


225

вымытый и причесанный, вмѣстѣ съ тѣмъ, ужасно похудѣвшiй и пожелтѣвшiй. Эту желтизну я замѣтилъ даже въ глазахъ его. Однимъ словомъ, онъ такъ перемѣнился на видъ, что я остановился даже въ недоумѣнiи.

 Кàкъ вы измѣнились! вскричалъ я.

 Это ничего! Садитесь, голубчикъ, полуфатски показалъ онъ мнѣ на кресло и самъ сѣлъ напротивъ.  Перейдемъ къ главному: видите, мой милый Алексѣй Макаровичъ...

 Аркадiй, поправилъ я.

 Чтò? Ахъ дà, ну; ну, все равно. Ахъ дà! сообразилъ онъ вдругъ,  извините, голубчикъ, перейдемъ къ главному...

Однимъ словомъ, онъ ужасно торопился къ чему–то перейти. Онъ былъ весь чѣмъ–то проникнутъ, съ ногъ до головы, какою–то главнѣйшею идеей, которую желалъ формулировать и мнѣ изложить. Онъ говорилъ ужасно много и скоро, съ напряженiемъ и страданiемъ разъясняя и жестикулируя, но въ первыя минуты я рѣшительно ничего не понималъ.

 Короче сказать (онъ уже десять разъ передъ тѣмъ употребилъ слово «короче сказать»)  короче сказать, заключилъ онъ, если я васъ, Аркадiй Макаровичъ, потревожилъ и такъ настоятельно позвалъ вчера черезъ Лизу, то хоть это и пожаръ, но такъ какъ сущность рѣшенiя должна быть чрезвычайная и окончательная, то мы...

 Позвольте, князь, перебилъ я:  вы звали меня вчера? Мнѣ Лиза ровно ничего не передавала.

 Кàкъ! вскричалъ онъ, вдругъ останавливаясь въ чрезвычайномъ недоумѣнiи, даже почти въ испугѣ.

 Она мнѣ ровно ничего не передавала. Она вечеромъ вчера пришла такая разстроенная, что не успѣла даже сказать со мной слова.

Князь вскочилъ со стула.

 Неужели вы вправду, Аркадiй Макаровичъ? Въ такомъ случаѣ это... это...

 Да чтòжъ тутъ, однако, такого? Чего вы такъ безпокоитесь? Просто забыла, или что–нибудь...

Онъ сѣлъ, но на него нашелъ какъ бы столбнякъ. Казалось, извѣстiе о томъ, что Лиза мнѣ ничего не передала, просто придавило его. Онъ быстро вдругъ заговорилъ и замахалъ руками, но опять ужасно трудно было понять.

 Постойте! проговорилъ онъ вдругъ, умолкая и подымая къ верху палецъ:  постойте, это... это... если только не ошибусь... это  штуки–съ!.. пробормоталъ онъ съ улыбкою маньяка,  и значитъ, что...


226

 Это ровно ничего не значитъ! перебилъ я:  и не понимаю только, почему такое пустое обстоятельство васъ такъ мучитъ... Ахъ, князь, съ тѣхъ поръ, съ той самой ночи,  помните...

 Съ какой ночи и чтò? капризно крикнулъ онъ, явно досадуя, что я перебилъ.

 У Зерщикова, гдѣ мы видѣлись въ послѣднiй разъ, ну вотъ передъ вашимъ письмомъ? Вы тогда тоже были въ ужасномъ волненiи, но тогда и теперь  это такая разница, что я даже ужасаюсь на васъ... Или вы не помните?

 Ахъ дà, произнесъ онъ голосомъ свѣтскаго человѣка и какъ бы вдругъ припомнивъ:  ахъ дà! Тотъ вечеръ... Я слышалъ… Ну кàкъ ваше здоровье и кàкъ вы сами послѣ всего этого, Аркадiй Макаровичъ?.. Но, однако, перейдемъ къ главному. Я, видите–ли, собственно преслѣдую три цѣли; три задачи передо мной и я...

Онъ быстро заговорилъ опять о своемъ «главномъ». Я понялъ, наконецъ, что вижу передъ собой человѣка, которому сейчасъ же надо бы приложить, по крайней мѣрѣ полотенце съ уксусомъ къ головѣ, если не отворить кровь. Весь безсвязный разговоръ его, разумѣется, вертѣлся насчетъ процесса, насчетъ возможнаго исхода; насчетъ того еще, что навѣстилъ его самъ командиръ полка и чтò–то долго ему отсовѣтовалъ, но онъ не послушался; насчетъ записки, имъ только–что и куда–то поданной; насчетъ прокурора; о томъ, что его навѣрно сошлютъ по лишенiи правъ куда–нибудь въ сѣверную полосу Россiи; о возможности колонизоваться и выслужиться въ Ташкентѣ; о томъ, что научитъ своего сына (будущаго, отъ Лизы) тому–то и передастъ ему то–то, «въ глуши, въ Архангельскѣ, въ Холмогорахъ». «Если я пожелалъ вашего мнѣнiя, Аркадiй Макаровичъ, то повѣрьте, я такъ дорожу чувствомъ... Еслибъ вы знали, еслибъ вы знали, Аркадiй Макаровичъ, милый мой, братъ мой, чтò значитъ мнѣ Лиза, чтò значила она мнѣ здѣсь, теперь, все это время! вскричалъ онъ вдругъ, схватываясь обѣими руками за голову.

 Сергѣй Петровичъ, неужели вы ее погубите и увезете съ собой?.. Въ Холмогоры! вырвалось у меня вдругъ неудержимо.  Жребiй Лизы съ этимъ маньякомъ на весь вѣкъ  вдругъ ясно и какъ бы въ первый разъ предсталъ моему сознанiю. Онъ поглядѣлъ на меня, снова всталъ, шагнулъ, повернулся и сѣлъ опять, все придерживая голову руками.

 Мнѣ все пауки снятся! сказалъ онъ вдругъ.

 Вы въ ужасномъ волненiи; я бы вамъ совѣтовалъ, князь, лечь и сейчасъ же потребовать доктора.

 Нѣтъ, позвольте, это потомъ. Я, главное, просилъ васъ къ


227

себѣ, чтобъ разъяснить вамъ на счетъ вѣнчанiя. Вѣнчанiе вы знаете, произойдетъ здѣсь же въ церкви, я уже говорилъ. На все это дано согласiе, и они даже поощряютъ... Чтò же до Лизы, то...

 Князь, помилуйте Лизу, милый, вскричалъ я: не мучьте ее, по крайней мѣрѣ, хоть теперь, не ревнуйте!

 Кàкъ! вскричалъ онъ, смотря на меня почти вытаращенными глазами въ упоръ и скосивъ все лицо въ какую–то длинную, безсмысленно–вопросительную улыбку. Видно было, что слово «не ревнуйте» почему–то страшно его поразило.

 Простите, князь, я нечаянно. О, князь, въ послѣднее время я узналъ одного старика, моего названнаго отца... О, еслибъ вы его видѣли, вы бы спокойнѣе... Лиза тоже такъ цѣнитъ его.

 Ахъ дà, Лиза... ахъ дà, это  вашъ отецъ? Или... pardon, mon cher, что–то такое... Я помню... она передавала... старичокъ... Я увѣренъ, я увѣренъ. Я тоже зналъ одного старичка... Mais passons, главное, чтобъ уяснить всю суть момента, надо...

Я всталъ, чтобъ уйти. Мнѣ больно было смотрѣть на него.

 Я не понимаю! строго и важно произнесъ онъ, видя, что я встаю уходить.

 Мнѣ больно смотрѣть на васъ, сказалъ я.

 Аркадiй Макаровичъ, одно слово, еще одно слово! ухватилъ онъ меня вдругъ за плечи, совсѣмъ съ другимъ видомъ и жестомъ и усадилъ въ кресло. Вы слышали про этихъ, понимаете? наклонился онъ ко мнѣ.

 Ахъ дà, Дергачевъ. Тутъ навѣрно Стебельковъ! вскричалъ я, не удержавшись.

 Дà, Стебельковъ и... вы не знаете?

Онъ осѣкся и опять уставился въ меня съ тѣми же вытаращенными глазами и съ тою же длинною, судорожною, безсмысленно–вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся все болѣе и болѣе. Лицо его постепенно блѣднѣло. Что–то вдругъ какъ бы сотрясло меня: я вспомнилъ вчерашнiй взглядъ Версилова, когда онъ передавалъ мнѣ объ арестѣ Васина.

 О, неужели? вскричалъ я испуганно.

 Видите, Аркадiй Макаровичъ, я затѣмъ васъ и звалъ, чтобъ объяснить... я хотѣлъ... быстро зашепталъ–было онъ.

 Это вы донесли на Васина? вскричалъ я.

 Нѣтъ; видите–ли, тамъ была рукопись. Васинъ передъ самымъ послѣднимъ днемъ передалъ Лизѣ... сохранить. А та оставила мнѣ здѣсь проглядѣть, а потомъ случилось, что они поссорились на другой день..

 Вы представили по начальству рукопись!


228

 Аркадiй Макаровичъ, Аркадiй Макаровичъ!

 И такъ, вы, вскричалъ я, вскакивая и отчеканивая слова:  вы, безъ всякаго инаго побужденiя, безъ всякой другой цѣли, а единственно потому, что несчастный Васинъ  вашъ соперникъ, единственно только изъ ревности, вы передали ввѣренную Лизѣ рукопись... передали кому? Кому? Прокурору?

Но онъ не успѣлъ отвѣтить, да и врядъ–ли бы чтò отвѣтилъ, потому что стоялъ передо мной, какъ истуканъ все съ тою же болѣзненною улыбкой и неподвижнымъ взглядомъ; но вдругъ отворилась дверь и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидѣвъ насъ вмѣстѣ.

 Ты здѣсь? Такъ ты здѣсь? вскричала она съ исказившимся вдругъ лицомъ и хватая меня за руки,  такъ ты... знаешь?

Но она уже прочла въ лицѣ моемъ, чтò я «знаю». Я быстро неудержимо обнялъ ее, крѣпко, крѣпко! И въ первый разъ только я постигъ въ ту минуту, во всей силѣ, какое безвыходное, безконечное горе безъ разсвѣта легло навѣкъ надъ всей судьбой этой... добровольной искательницы мученiй.

 Да развѣ можно съ нимъ говорить теперь? оторвалась она вдругъ отъ меня.  Развѣ можно съ нимъ быть? Зачѣмъ ты здѣсь? Посмотри на него, посмотри! И развѣ можно, можно судить его?

Безконечное страданiе и состраданiе были въ лицѣ ея когда она, восклицая, указывала на несчастнаго. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, закрывъ лицо руками. И она была права; это былъ человѣкъ въ бѣлой горячкѣ и безотвѣтственный. Его въ то–же утро положили въ больницу, а къ вечеру у него уже было воспаленiе въ мозгу.

IV.

Отъ князя, оставивъ его тогда съ Лизою, я, около часу пополудни, заѣхалъ на прежнюю мою квартиру. Я забылъ сказать, что день былъ сырой, тусклый, съ начинавшеюся оттепелью и съ теплымъ вѣтромъ, способнымъ разстроить нервы даже у слона. Хозяинъ встрѣтилъ меня обрадовавшись, заметавшись и закидавшись, чего я страхъ не люблю именно въ такiя минуты. Я обошелся сухо и прямо прошелъ къ себѣ, но онъ послѣдовалъ за мной, и хоть не смѣлъ распрашивать, но любопытство такъ и сiяло въ глазахъ его, притомъ смотрѣлъ, какъ уже имѣющiй даже какое–то право быть любопытнымъ. Я долженъ былъ обойтись вѣжливо для своей же выгоды; но хотя мнѣ слишкомъ необходимо было кое–что узнать (и я зналъ, что узнаю), но все же было противно начать разспросы. Я освѣдомился


229

о здоровьи жены его, и мы сходили къ ней. Та встрѣтила меня хоть и внимательно, но съ чрезвычайно дѣловымъ и неразговорчивымъ видомъ; это меня нѣсколько примирило. Короче, я узналъ въ тотъ разъ весьма чудныя вещи.

Ну, разумѣется, былъ Ламбертъ, но потомъ онъ приходилъ еще два раза и «осмотрѣлъ всѣ комнаты», говоря, что, можетъ, найметъ. Приходила нѣсколько разъ Настасья Егоровна, эта ужь Богъ знаетъ зачѣмъ: «очень тоже любопытствовала»,  прибавилъ хозяинъ:  но я не утѣшилъ его, не спросилъ о чемъ она любопытствовала. Вообще, я не распрашивалъ, а говорилъ лишь онъ, а я дѣлалъ видъ, что роюсь въ моемъ чемоданѣ (въ которомъ почти ничего и не оставалось). Но всего досаднѣе было, что онъ тоже вздумалъ играть въ таинственность и, замѣтивъ, что я удерживаюсь отъ разспросовъ, почелъ тоже обязанностью стать отрывочнѣе, почти загадочнымъ.

 Барышня тоже бывала, прибавилъ онъ, странно смотря на меня.

 Какая барышня?

 Анна Андреевна; два раза была; съ моей женой познакомилась. Очень милая особа, очень прiятная. Такое знакомство даже слишкомъ можно оцѣнить, Аркадiй Макаровичъ...  И выговоривъ, онъ даже сдѣлалъ ко мнѣ шагъ: очень ужь ему хотѣлось, чтобъ я что–то понялъ.

 Неужели два раза? удивился я.

 Во второй разъ вмѣстѣ съ братцемъ прiѣзжала.

Это съ Ламбертомъ, подумалось мнѣ вдругъ невольно.

 Нѣтъ–съ, не съ господиномъ Ламбертомъ, такъ и угадалъ онъ сразу, точно впрыгнулъ въ мою душу своими глазами:  а съ ихнимъ братцемъ дѣйствительнымъ, молодымъ господиномъ Версиловымъ. Камеръ–юнкеръ вѣдь, кажется?

Я былъ очень смущенъ; онъ смотрѣлъ, ужасно ласково улыбаясь.

 Ахъ, вотъ еще кто былъ, васъ спрашивалъ  эта мамзель, француженка, мамзель Альфонсина де–Вердень. Ахъ, какъ поетъ хорошо и декламируетъ тоже прекрасно въ стихахъ! Потихоньку къ князю Николаю Ивановичу тогда проѣзжала, въ Царское, собачку, говоритъ, ему продать рѣдкую, черненькую, вся въ кулачекъ...

Я попросилъ его оставить меня одного, отговорившись головною болью. Онъ мигомъ удовлетворилъ меня, даже не докончивъ фразы, и не только безъ малѣйшей обидчивости, но почти съ удовольствiемъ, таинственно помахавъ рукой и какъ бы выговаривая: «Понимаю–съ, понимаю–съ», и хоть не проговорилъ


230

этого, но зато изъ комнаты вышелъ на цыпочкахъ, доставилъ себѣ это удовольствiе. Есть очень досадные люди на свѣтѣ.

Я просидѣлъ одинъ, обдумывая часа полтора; не обдумывая, впрочемъ, а лишь задумавшись. Хоть я былъ и смущенъ, но зато ни мало не удивленъ. Я даже ждалъ еще пуще чего–нибудь, еще бòльшихъ чудесъ. «Можетъ они теперь ужь и натворили ихъ», подумалъ я. Я твердо и давно былъ увѣренъ, еще дома, что машина у нихъ заведена и въ полномъ ходу. «Меня только имъ недостаетъ, вотъ чтò подумалъ я опять, съ какимъ–то раздражительнымъ и прiятнымъ самодовольствомъ. Что они ждутъ меня изо всѣхъ силъ и чтò–то въ моей квартирѣ затѣваютъ устроить  было ясно, какъ день. «Ужь не свадьбу ли стараго князя? на него цѣлая облава. Только позволю–ли я, господа, вотъ чтò–съ?» заключилъ я опять съ надменнымъ удовольствiемъ.

 Разъ начну и тотчасъ опять въ водоворотъ затянусь, какъ щепка. Свободенъ ли я теперь, сейчасъ, или ужь не свободенъ? Могу ли я еще, воротясь сегодня вечеромъ къ мамѣ, сказать себѣ, какъ во всѣ эти дни: «Я самъ по себѣ?».

Вотъ эссенцiя моихъ вопросовъ или лучше сказать, бiенiй сердца моего, въ тѣ полтора часа, которые я просидѣлъ тогда въ углу на кровати, локтями въ колѣна, а ладонями подпирая голову. Но вѣдь я зналъ, я зналъ уже и тогда, что всѣ эти вопросы  совершенный вздоръ, а что влечетъ меня лишь она,  она и она одна! Наконецъ–то выговорилъ это прямо и прописалъ перомъ на бумагѣ, ибо даже теперь, когда пишу, годъ спустя, не знаю еще, кàкъ назвать тогдашнее чувство мое по имени!

О, мнѣ было жаль Лизу, и въ сердцѣ моемъ была самая нелицемѣрная боль! Ужь одно–бы это чувство боли за нее могло бы, кажется, смирить или стереть во мнѣ, хоть на время, плотоядность (опять поминаю это слово). Но меня влекло безмѣрное любопытство и какой–то страхъ, и еще какое–то чувство,  не знаю какое; но знаю и зналъ уже и тогда, что оно было недоброе. Можетъ быть, я стремился пасть къ ея ногамъ, а можетъ быть, хотѣлъ бы предать ее на всѣ муки и чтò–то «поскорѣй, поскорѣй» доказать ей. Никакая боль и никакое состраданiе къ Лизѣ не могли уже остановить меня. Ну, могъ–ли я встать и уйти домой... къ Макару Ивановичу?

«А развѣ нельзя только пойти къ нимъ, разузнать отъ нихъ обо всемъ и вдругъ уйти отъ нихъ навсегда, пройдя безвредно мимо чудесъ и чудовищъ?»

Въ три часа, схватившись и сообразивъ, что почти опоздалъ, я поскорѣе вышелъ, схватилъ извощика и полетѣлъ къ Аннѣ Андреевнѣ.

Ѳ. Достоевскій.

 


ПОДРОСТОКЪ.

ЗАПИСКИ ЮНОШИ.

‑‑‑‑‑‑

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

‑‑‑‑‑

Глава пятая.

I.

Анна Андреевна, лишь только обо мнѣ доложили, бросила свое шитье и поспѣшно вышла встрѣтить меня въ первую свою комнату  чего прежде никогда не случалось. Она протянула мнѣ обѣ руки и быстро покраснѣла. Молча провела она меня къ себѣ, подсѣла опять къ своему рукодѣлью, меня посадила подлѣ; но за шитье уже не принималась, а все съ тѣмъ же горячимъ участiемъ продолжала меня разглядывать, не говоря ни слова.

 Вы ко мнѣ присылали Настасью Егоровну, началъ я прямо, нѣсколько тяготясь такимъ ужь слишкомъ эффектнымъ участiемъ, хотя оно мнѣ было прiятно.

Она вдругъ заговорила, не отвѣтивъ на мой вопросъ.

 Я все слышала, я все знаю. Эта ужасная ночь... О, сколько вы должны были выстрадать! Правда ли, правда ли, что васъ нашли уже безъ чувствъ, на морозѣ?

 Это вамъ... Ламбертъ... пробормоталъ я, краснѣя.

 Я отъ него тогда же все узнала; но я ждала васъ. О, онъ пришелъ ко мнѣ испуганный! На вашей квартирѣ... тамъ, гдѣ вы лежали больной, его не хотѣли къ вамъ допустить... и странно встрѣтили... Я право не знаю кàкъ это было, но онъ разсказалъ мнѣ все объ той ночи: онъ говорилъ, что вы, даже едва очнувшись, упоминали уже ему обо мнѣ и... объ вашей преданности


174

ко мнѣ. Я была тронута до слезъ, Аркадiй Макаровичъ, и даже не знаю, чѣмъ заслужила такое горячее участiе съ вашей стороны, и еще въ такомъ положенiи, въ какомъ вы были сами! Скажите, г. Ламбертъ  вашъ товарищъ дѣтства?

 Дà, но этотъ случай... я признаюсь, былъ неостороженъ и, можетъ быть, насказалъ ему тогда слишкомъ много.

 О, объ этой черной, ужасной интригѣ я узнала бы и безъ него! Я всегда, всегда предчувствовала, что они васъ доведутъ до этого. Скажите, правда ли, что Бьёрингъ осмѣлился поднять на васъ руку?

Она говорила такъ, какъ будто чрезъ одного Бьёринга и чрезъ нея я и очутился подъ заборомъ. А вѣдь она права, подумалось мнѣ, но я вспыхнулъ:

 Еслибъ онъ на меня поднялъ руку, то не ушелъ бы ненаказанный, и я бы не сидѣлъ теперь передъ вами не отомстивъ, отвѣтилъ я съ жаромъ. Главное, мнѣ показалось, что она хочетъ меня для чего–то раздразнить, противъ кого–то возбудить (впрочемъ извѣстно  противъ кого); и все–таки я поддался.

 Если вы говорите, что вы предвидѣли, что меня доведутъ до этого, то со стороны Катерины Николаевны, разумѣется, было лишь недоумѣнiе... хотя правда и то, что она слишкомъ ужь скоро промѣняла свои добрыя чувства ко мнѣ на это недоумѣнiе...

 То–то и есть, что ужь слишкомъ скоро! подхватила Анна Андреевна съ какимъ–то даже восторгомъ сочувствiя.  О, еслибъ вы знали какая тамъ теперь интрига! Конечно, Аркадiй Макаровичъ, вамъ трудно теперь понять всю щекотливость моего положенiя, произнесла она, покраснѣвъ и потупившись.  Съ тѣхъ поръ, въ то самое утро, какъ мы съ вами въ послѣднiй разъ видѣлись, я сдѣлала тотъ шагъ, который не всякiй способенъ понять и разобрать такъ, кàкъ бы понялъ его человѣкъ съ вашимъ незараженнымъ еще умомъ, съ вашимъ любящимъ, неиспорченнымъ, свежимъ сердцемъ. Будьте увѣрены, другъ мой, что я способна оцѣнить вашу ко мнѣ преданность и заплачу вамъ вѣчною благодарностью. Въ свѣтѣ, конечно, подымутъ на меня камень и подняли уже. Но еслибъ даже они были правы, съ своей гнусной точки зрѣнiя, то кто бы могъ, кто бы смѣлъ изъ нихъ даже и тогда осудить меня? Я оставлена отцомъ моимъ съ дѣтства; мы, Версиловы  древнiй, высокiй русскiй родъ, мы  проходимцы, и я ѣмъ чужой хлѣбъ изъ милости. Не естественно ли мнѣ было обратиться къ тому, кто еще съ дѣтства замѣнялъ мнѣ отца, чьи милости я видѣла на себѣ столько лѣтъ? Мои


175

чувства къ нему видитъ и судитъ одинъ только Богъ, и я не допускаю свѣтскаго суда надъ собою въ сдѣланномъ мною шагѣ! Когда же тутъ, сверхъ того, самая коварная, самая мрачная интрига и довѣрчиваго, великодушнаго отца сговорилась погубить его же собственная дочь, то развѣ это можно снести? Нѣтъ, пусть сгублю даже репутацiю мою, но спасу его! Я готова жить у него просто въ нянькахъ, быть его сторожемъ, сидѣлкой, но не дамъ восторжествовать холодному, свѣтскому, мерзкому разсчету!

Она говорила съ необыкновеннымъ одушевленiемъ, очень можетъ быть, что на половину напускнымъ, но все–таки искреннимъ, потому что видно было, до какой степени затянулась она вся въ это дѣло. О, я чувствовалъ, что она лжетъ (хоть и искренно, потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но удивительно, кàкъ бываетъ съ женщинами: этотъ видъ порядочности, эти высшiя формы, эта недоступность свѣтской высоты и гордаго цѣломудрiя  все это сбило меня съ толку, и я сталъ соглашаться съ нею во всемъ, то есть, пока у ней сидѣлъ; по крайней мѣрѣ  не рѣшился противорѣчить. О, мужчина въ рѣшительномъ нравственномъ рабствѣ у женщины, особенно если великодушенъ! Такая женщина можетъ убѣдить въ чемъ угодно великодушнаго. «Она и Ламбертъ  Боже мой!» думалъ я, въ недоумѣнiи смотря на нее. Впрочемъ, скажу все: я даже до сихъ поръ не умѣю судить ее; чувства ея дѣйствительно могъ видѣть одинъ только Богъ, а человѣкъ, къ тому же  такая сложная машина, что ничего не разберешь въ иныхъ случаяхъ, и въ добавокъ къ тому же, если этотъ человѣкъ  женщина.

 Анна Андреевна, чего именно вы отъ меня ждете? спросилъ я, однако, довольно рѣшительно.

 Кàкъ? Чтò значитъ вашъ вопросъ, Аркадiй Макаровичъ?

 Мнѣ кажется по всему... и по нѣкоторымъ другимъ соображенiямъ... разъяснялъ я путаясь:  что вы присылали ко мнѣ, чего–то отъ меня ожидая; такъ чего же именно?

Не отвѣчая на вопросъ, она мигомъ заговорила опять, такъ же скоро и одушевленно:

 Но я не могу, я слишкомъ горда, чтобъ входить въ объясненiя и сдѣлки съ неизвѣстными лицами, какъ г. Ламбертъ. Я ждала васъ, а не г. Ламберта. Мое положенiе  крайнее, ужасное, Аркадiй Макаровичъ! Я обязана хитрить, окруженная происками этой женщины  а это мнѣ нестерпимо. Я унижаюсь почти до интриги и ждала васъ, какъ спасителя. Нельзя винить меня за то, что я жадно смотрю кругомъ себя, чтобъ отыскать хоть одного друга, а потому я и не могла не обрадоваться другу: тотъ,


176

кто могъ даже въ ту ночь, почти замерзая, вспоминать обо мнѣ и повторять одно только мое имя  тотъ ужь, конечно, мнѣ преданъ. Такъ думала я все это время, а потому на васъ и надѣялась.

Она съ нетерпѣливымъ вопросомъ смотрѣла мнѣ въ глаза. И вотъ, у меня опять недостало духу разувѣрить ее и объяснить ей прямо, что Ламбертъ ее обманулъ и что я вовсе не говорилъ тогда ему, что ужь такъ ей особенно преданъ, и вовсе не вспоминалъ «одно только ея имя». Такимъ образомъ, молчанiемъ моимъ я какъ–бы подтвердилъ ложь Ламберта. О, она вѣдь и сама, я увѣренъ, слишкомъ хорошо понимала, что Ламбертъ преувеличилъ и даже просто налгалъ ей, единственно, чтобъ имѣть благовидный предлогъ явиться къ ней и завязать съ нею сношенiя; если же смотрѣла мнѣ въ глаза, какъ увѣренная въ истинѣ моихъ словъ и моей преданности, то, конечно, знала, что я не посмѣю отказаться, такъ сказать, изъ деликатности и по моей молодости. А, впрочемъ, правъ я въ этой догадкѣ или не правъ  не знаю. Можетъ быть, я ужасно развращенъ.

 За меня заступится братъ мой, произнесла она вдругъ съ жаромъ, видя, что я не хочу отвѣтить.

 Мнѣ сказали, что вы были съ нимъ у меня на квартирѣ, пробормоталъ я въ смущенiи.

 Да вѣдь несчастному князю Николаю Ивановичу почти и нèкуда спастись теперь отъ всей этой интриги или, лучше сказать, отъ родной своей дочери, кромѣ какъ на вашу квартиру, то есть на квартиру друга; вѣдь въ правѣ же онъ считать васъ, по крайней мѣрѣ, хоть другомъ!... И тогда, если вы только захотите что–нибудь сдѣлать въ его пользу, то сдѣлайте это  если только можете, если только въ васъ есть великодушiе и смѣлость... и, наконецъ, если и вправду вы чтò–то можете сдѣлать. О, это не для меня, не для меня, а для несчастнаго старика, который одинъ только любилъ васъ искренно, который успѣлъ къ вамъ привязаться сердцемъ, какъ къ своему сыну, и тоскуетъ о васъ даже до сихъ поръ! Себѣ же я ничего не жду, даже отъ васъ  если даже родной отецъ сыгралъ со мною такую коварную, такую злобную выходку!

 Мнѣ кажется, Андрей Петровичъ... началъ было я.

 Андрей Петровичъ, прервала она съ горькой усмѣшкой:  Андрей Петровичъ на мой прямой вопросъ отвѣтилъ мнѣ тогда честнымъ словомъ, что никогда не имѣлъ ни малѣйшихъ намѣренiй на Катерину Николаевну, чему я вполнѣ и повѣрила, дѣлая шагъ мой; а, между тѣмъ, оказалось, что онъ спокоенъ лишь до перваго извѣстiя о какомъ–нибудь г. Бьёрингѣ.


177

 Тутъ не то! вскричалъ я:  было мгновенiе, когда и я было повѣрилъ его любви къ этой женщинѣ, но это не то... Да еслибъ даже и то, то вѣдь, кажется, теперь онъ уже могъ бы быть совершенно спокоенъ... за отставкой этого господина.

 Какого господина?

 Бьеринга.

 Кто же вамъ сказалъ объ отставкѣ? Можетъ быть, никогда этотъ господинъ не былъ въ такой силѣ, язвительно усмѣхнулась она; мнѣ даже показалось, что она посмотрѣла и на меня насмѣшливо.

 Мнѣ говорила Настасья Егоровна, пробормоталъ я въ смущенiи, которое не въ силахъ былъ скрыть и которое она слишкомъ замѣтила.

 Настасья Егоровна  очень милая особа, и ужь конечно, я не могу ей запретить любить меня, но она не имѣетъ никакихъ средствъ знать о томъ, чтò до нея не касается.

Сердце мое заныло; и такъ какъ она именно разсчитывала возжечь мое негодованiе, то негодованiе вскипѣло во мнѣ, но не къ той женщинѣ, а пока лишь къ самой Аннѣ Андреевнѣ. Я всталъ съ мѣста:

 Какъ честный человѣкъ, я долженъ предупредить васъ, Анна Андреевна, что ожиданiя ваши... на счетъ меня... могутъ оказаться въ высшей степени напрасными...

 Я ожидаю, что вы за меня заступитесь, твердо поглядѣла она на меня:  за меня, всѣми оставленную... за вашу сестру, если хотите того, Аркадiй Макаровичъ!

Еще мгновенiе, и она бы заплакала.

 Ну, такъ лучше не ожидайте, потому что, «можетъ быть» ничего не будетъ, пролепеталъ я съ невыразимо тягостнымъ чувствомъ.

 Кàкъ понимать мнѣ ваши слова? проговорила она какъ–то слишкомъ ужь опасливо.

 А такъ, что я уйду отъ васъ всѣхъ, и  баста! вдругъ воскликнулъ я почти въ ярости, а документъ  разорву. Прощайте!

Я поклонился ей и вышелъ молча, въ то же время почти не смѣя взглянуть на нее; но не сошелъ еще съ лѣстницы, какъ догнала меня Настасья Егоровна съ сложеннымъ вдвое полулистикомъ почтовой бумаги. Откуда взялась Настасья Егоровна и гдѣ она сидѣла, когда я говорилъ съ Анной Андреевной  даже понять не могу. Она не сказала ни словечка, а только отдала бумажку и убѣжала назадъ. Я развернулъ листокъ: на немъ четко и ясно былъ написанъ адресъ Ламберта, а заготовленъ былъ, очевидно, еще за нѣсколько дней. Я вдругъ вспомнилъ, что когда была у


173

меня тогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, гдѣ живетъ Ламбертъ, но въ томъ только смыслѣ, что «не знаю и знать не хочу». Но адресъ Ламберта въ настоящую минуту я уже зналъ черезъ Лизу, которую нарочно попросилъ справиться въ адресномъ столѣ. Выходка Анны Андреевны показалась мнѣ слишкомъ ужь рѣшительною, даже циническою: не смотря на мой отказъ содѣйствовать ей, она, какъ–бы не вѣря мнѣ ни на грошъ, прямо посылала меня къ Ламберту. Мнѣ слишкомъ ясно стало, что она узнала уже все о документѣ  и отъ кого же, какъ не отъ Ламберта, къ которому потому и посылала меня сговариваться?

 Рѣшительно, они всѣ до единаго принимаютъ меня за мальчишку безъ воли и безъ характера, съ которымъ все можно сдѣлать! подумалъ я съ негодованiемъ.

II.

Тѣмъ не менѣе, я все–таки пошелъ къ Ламберту. Гдѣ же было мнѣ справиться съ тогдашнимъ моимъ любопытствомъ? Ламбертъ, какъ оказалось, жилъ очень далеко, въ Косомъ переулкѣ, у Лѣтняго сада, впрочемъ, все въ тѣхъ же нумерахъ; но тогда, когда я бѣжалъ отъ него, я до того не замѣтилъ дороги и разстоянiя, что, получивъ, дня четыре тому назадъ, его адресъ отъ Лизы, даже удивился и почти не повѣрилъ, что онъ тамъ живетъ. У дверей въ нумера, въ третьемъ этажѣ, еще подымаясь по лѣстницѣ, я замѣтилъ двухъ молодыхъ людей и подумалъ, что они позвонили раньше меня и ждали, когда отворятъ. Пока я подымался, они оба, обернувшись спиной къ дверямъ, тщательно меня разсматривали. «Тутъ нумера, и они конечно къ другимъ жильцамъ», нахмурился я, подходя къ нимъ. Мнѣ было–бы очень непрiятно застать у Ламберта кого–нибудь. Стараясь не глядѣть на нихъ, я протянулъ руку къ звонку.

 Атандé! крикнулъ мнѣ одинъ.

 Пожалуйста, подождите звонить, звонкимъ и нѣжнымъ голоскомъ и нѣсколько протягивая слова, проговорилъ другой молодой человѣкъ.  Мы вотъ кончимъ и тогда позвонимъ всѣ вмѣстѣ, хотите?

Я остановился. Оба были еще очень молодые люди, такъ лѣтъ двадцати или двадцати двухъ; они дѣлали тутъ у дверей чтò–то странное, и я съ удивленiемъ старался вникнуть. Тотъ, кто крикнулъ атандé, былъ малый очень высокаго роста, вершковъ десяти, не меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый,


179

съ очень небольшой, по росту, головой и съ страннымъ, какимъ–то комически мрачнымъ выраженiемъ въ нѣсколько рябомъ, но довольно неглупомъ и даже прiятномъ лицѣ. Глаза его смотрѣли какъ–то не въ мѣру пристально и съ какой–то совсѣмъ даже ненужной и излишней рѣшимостью. Онъ былъ одѣтъ очень скверно: въ старую шинель на ватѣ, съ вылѣзшимъ маленькимъ енотовымъ воротникомъ, и не по росту короткую  очевидно, съ чужаго плеча; въ скверныхъ, почти мужицкихъ сапогахъ и въ ужасно смятомъ, порыжѣвшемъ цилиндрѣ на головѣ. Въ цѣломъ видно было неряху: руки, безъ перчатокъ, были грязныя, а длинные ногти  въ траурѣ. Напротивъ, товарищъ его былъ одѣтъ щегольски, судя по легкой ильковой шубѣ, по изящной шляпѣ и по свѣтлымъ свѣжимъ перчаткамъ на тоненькихъ его пальчикахъ; ростомъ онъ былъ съ меня, но съ чрезвычайно милымъ выраженiемъ на своемъ свѣжемъ и молоденькомъ личикѣ.

Длинный парень стаскивалъ съ себя галстухъ  совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти ужь тесемку, а миловидный мальчикъ, вынувъ изъ кармана другой новенькiй черный галстучекъ, только что купленный, повязывалъ его на шею длинному парню, который послушно и съ ужасно–серьёзнымъ лицомъ вытягивалъ свою шею, очень длинную, спустивъ шинель съ плечь.

 Нѣтъ; это нельзя, если такая грязная рубашка, проговорилъ надѣвавшiй; не только не будетъ эффекта, но покажется еще грязнѣй. Вѣдь я тебѣ сказалъ, чтобъ ты воротнички надѣлъ. Я не умѣю... вы не съумѣете? обратился онъ вдругъ ко мнѣ.

 Чего? спросилъ я.

 А вотъ, знаете, повязать ему галстухъ. Видите–ли, надобно какъ–нибудь такъ, чтобы не видно было его грязной рубашки, а то пропадетъ весь эффектъ, какъ хотите. Я нарочно ему галстухъ у Филиппа парикмахера сейчасъ купилъ, за рубль.

 Это ты  тотъ рубль? пробормоталъ длинный.

 Дà, тотъ; у меня теперь ни копейки. Такъ не умѣете? Въ такомъ случаѣ, надо будетъ попросить Альфонсинку.

 Къ Ламберту? рѣзко спросилъ меня вдругъ длинный.

 Къ Ламберту, отвѣтилъ я съ неменьшею рѣшимостью, смотря ему въ глаза.

 Dolgorowky? повторилъ онъ тѣмъ же тономъ и тѣмъ же голосомъ.

 Нѣтъ, не Коровкинъ, также рѣзко отвѣтилъ я, разслышавъ ошибочно.


180

 Dolgorowky?! почти прокричалъ повторяя длинный и надвигаясь на меня почти съ угрозой. Товарищъ его расхохотался.

 Онъ говоритъ Dolgorowky, а не Коровкинъ, пояснилъ онъ мнѣ.  Знаете, французы въ «Journal des Débats» часто коверкаютъ русскiя фамилiи...

 Въ «Indépendance», промычалъ длинный.

 .... Ну все равно и въ «Indépendance». Долгорукаго, напримѣръ, пишутъ Dolgorowky  я самъ читалъ, а В–ва всегда comte Wallonieff.

 Doboyny! крикнулъ длинный.

 Дà, вотъ тоже есть еще какой–то Doboyny; я самъ читалъ, и мы оба смѣялись: какая–то русская Mme Doboyny, за границей... только видишь–ли, чего же всѣхъ–то поминать, обернулся онъ вдругъ къ длинному.

 Извините, вы  г. Долгорукiй?

 Дà, я  Долгорукiй, а вы почему знаете?

Длинный вдругъ шепнулъ чтò–то миловидному мальчику, тотъ нахмурился и сдѣлалъ отрицательный жестъ; но длинный вдругъ обратился ко мнѣ:

— M–r le prince, vous n'avez pas de rouble d'argent pour nous, pas deux, mais un seul, voulez–vous?

 Ахъ, какой ты скверный, крикнулъ мальчикъ.

 Nous vous rendons, заключилъ длинный, грубо и неловко выговаривая французскiя слова.

 Онъ, знаете  циникъ, усмѣхнулся мнѣ мальчикъ:  и вы думаете, что онъ не умѣетъ по французски? Онъ какъ парижанинъ говоритъ, а онъ только передразниваетъ русскихъ, которымъ въ обществѣ ужасно хочется вслухъ говорить между собою по французски, а сами не умѣютъ...

 Dans les wagons, пояснилъ длинный.

 Ну дà, и въ вагонахъ; ахъ, какой ты скучный! нèчего пояснять–то. Вотъ тоже охота прикидываться дуракомъ.

Я между тѣмъ вынулъ рубль и протянулъ длинному.

 Nous vous rendons, проговорилъ тотъ, спряталъ рубль и, вдругъ повернувшись къ дверямъ, съ совершенно неподвижнымъ и серьезнымъ лицомъ, принялся колотить въ нихъ концомъ своего огромнаго грубаго сапога и, главное, безъ малѣйшаго раздраженiя...

 Ахъ, опять ты подерешься съ Ламбертомъ! съ безпокойствомъ замѣтилъ мальчикъ.  Позвоните ужь вы лучше!

Я позвонилъ, но длинный все таки продолжалъ колотить сапогомъ.


181

 Ah, sacré... послышался вдругъ голосъ Ламберта изъ–за дверей, и онъ быстро отперъ.

— Dites donc, voulez–vous que je vous casse la tête, mon ami! крикнулъ онъ длинному.

— Mon ami, voilà Dolgorowky, l'autre mon ami, важно и серьезно проговорилъ длинный, въ упоръ смотря на покраснѣвшаго отъ злости Ламберта. Тотъ, лишь увидѣлъ меня, тотчасъ же какъ бы весь преобразился.

 Это  ты, Аркадiй! Наконецъ–то! Ну, такъ ты здоровъ же, здоровъ, наконецъ?

Онъ схватилъ меня за руки, крѣпко сжимая ихъ; однимъ словомъ, онъ былъ въ такомъ искреннемъ восхищенiи, что мнѣ мигомъ стало ужасно прiятно, и я даже полюбилъ его.

 Къ тебѣ первому!

 Alphonsine! закричалъ Ламбертъ.

Та мигомъ выпрыгнула изъ–за ширмъ.

 Le voilà!

 C'est lui! воскликнула Альфонсина, всплеснувъ руками и, вновь распахнувъ ихъ, бросилась было меня обнимать, но Ламбертъ меня защитилъ.

 Но–но–но, тубò! крикнулъ онъ на нее, какъ на собачонку.  Видишь, Аркадiй: насъ сегодня нѣсколько парней сговорились пообѣдать у татаръ. Я ужь тебя не выпущу, поѣзжай съ нами. Пообѣдаемъ; я этихъ тотчасъ же въ шею  и тогда наболтаемся. Да входи, входи! Мы вѣдь сейчасъ и выходимъ, минутку только постоять...

Я вошелъ и сталъ посреди той комнаты, оглядываясь и припоминая. Ламбертъ за ширмами наскоро переодѣвался. Длинный и его товарищъ прошли тоже вслѣдъ за нами, не смотря на слова Ламберта. Мы всѣ стояли.

 Mlle Alphosine, voulez vous me baiser? промычалъ длинный.

 Mlle Alphosine, подвинулся было младшiй, показывая ей галстучекъ, но она свирѣпо накинулась на обоихъ:

— Ah le petit vilain! крикнула она младшему: — ne m'approchez pas, ne me salissez pas, et vous, le grand dadais, je vous flanque à la porte tous les deux, savez vous cela!

Младшiй, несмотря на то, что она презрительно и брезгливо отъ него отмахивалась, какъ бы, въ самомъ дѣлѣ, боясь объ него запачкаться (чего я никакъ не понималъ, потому что онъ былъ такой хорошенькiй и оказался такъ хорошо одѣтъ, когда сбросилъ шубу)  младшiй настойчиво сталъ просить ее повязать своему длинному другу галстухъ, а предварительно повязать ему


182

чистые воротнички изъ Ламбертовыхъ. Та чуть не кинулась бить ихъ отъ негодованiя при такомъ предложенiи, но Ламбертъ, вслушавшись, крикнулъ ей изъ–за ширмъ, чтобъ она не задерживала и сдѣлала чтò просятъ, «а то не отстанутъ», прибавилъ онъ, и Альфонсина мигомъ схватила воротничекъ и стала повязывать длинному галстухъ, безъ малѣйшей уже брезгливости. Тотъ, точно такъ же, какъ на лѣстницѣ, вытянулъ передъ ней шею, пока та повязывала.

— M–lle Alphosine, avez vous vendu votre bologne? спросилъ онъ.

— Qu'est que ça, ma bologne?

Младшiй объяснилъ, что «ma bologne» означаетъ болонку.

— Tiens, quel est ce baragouin?

— Je parle comme une dame russe sur les eaux minérales, замѣтилъ le grand dadais, все еще съ протянутой шеей.

— Qu'est que ça qu'une dame russe sur les eaux minérales et… où est donc votre jolie montre que Lambert vous a donné? — обратилась она вдругъ къ младшему.

 Кàкъ, опять нѣтъ часовъ? раздражительно отозвался Ламбертъ изъ–за ширмъ.

— Проѣли! промычалъ le grand dadais.

 Я ихъ продалъ за восемь рублей: вѣдь они  серебряные, позолоченые, а вы сказали, что золотые. Этакiе теперь и въ магазинѣ  только шестнадцать рублей, отвѣтилъ младшiй Ламберту, оправдываясь съ неохотой.

 Этому надо положить конецъ! еще раздражительнѣе продолжалъ Ламбертъ.  Я вамъ, молодой мой другъ, не для того покупаю платье и даю прекрасныя вещи, чтобъ вы на вашего длиннаго друга тратили... Какой это галстухъ вы еще купили?

 Это  только рубль; это не на ваши. У него совсѣмъ не было галстуха, и ему надо еще купить шляпу.

 Вздоръ! уже дѣйствительно озлился Ламбертъ:  я ему достаточно далъ и на шляпу, а онъ тотчасъ устрицъ и шампанскаго. Отъ него пахнетъ; онъ неряха; его нельзя брать ни куда. Кàкъ я его повезу обѣдать?

 На извощикѣ, промычалъ dadais.  Nous avons un rouble d'argent que nous avons prê chez notre nouvel ami.

 Не давай имъ, Аркадiй, ничего! опять крикнулъ Ламбертъ.

 Позвольте, Ламбертъ; я прямо требую отъ васъ сейчасъ же десять рублей, разсердился вдругъ мальчикъ такъ, что даже весь покраснѣлъ и оттого сталъ почти вдвое лучше:  и не смѣйте никогда говорить глупостей, какъ сейчасъ Долгорукому. Я требую десять рублей, чтобъ сейчасъ отдать рубль Долгорукому, а


183

на остальные куплю Андрееву тотчасъ шляпу  вотъ сами увидите.

Ламбертъ вышелъ изъ–за ширмъ:

 Вотъ три желтыхъ бумажки, три рубля, и больше ничего до самаго вторника, и не смѣть... не то...

Le grand dadais такъ и вырвалъ у него деньги.

— Dolgorowky, вотъ рубль, nous vous rendons avec beaucoup de grâce. Петя, ѣхать! крикнулъ онъ товарищу и затѣмъ вдругъ, поднявъ двѣ бумажки вверхъ и махая ими и въ упоръ смотря на Ламберта, завопилъ изъ всей силы:

— Ohé, Lambert! où est Lambert, as–tu vu Lambert?

 Не смѣть, не смѣть! завопилъ и Ламбертъ въ ужаснѣйшемъ гнѣвѣ; я видѣлъ, что во всемъ этомъ было что–то прежнее, чего я не зналъ вовсе, и глядѣлъ съ удивленiемъ. Но длинный нисколько не испугался Ламбертова гнѣва; напротивъ, завопилъ еще сильнѣе: Ohé, Lambert! и т. д. Съ этимъ крикомъ вышли и на лѣстницу. Ламбертъ погнался было за ними, но, однако, воротился.

 Э, я ихъ скоро пр–рогоню въ шею! Больше стоютъ, чѣмъ даютъ... Пойдемъ, Аркадiй! Я опоздалъ. Тамъ меня ждетъ одинъ тоже... нужный человѣкъ... Скотина тоже... Это всѣ  скоты! Шу–ше–хга, шу–шехга! прокричалъ онъ вновь и почти скрежетнулъ зубами; но вдругъ окончательно опомнился.

 Я радъ, что ты хоть наконецъ пришелъ. Alphosine, ни шагу изъ дому! Идемъ.

У крыльца ждалъ его лихачъ–рысакъ. Мы сѣли; но даже и во весь путь онъ все–таки не могъ придти въ себя отъ какой–то ярости на этихъ молодыхъ людей и успокоиться. Я дивился, что это такъ серьезно, и тому еще, что они такъ къ Ламберту непочтительны, а онъ чуть ли даже не труситъ передъ ними. Мнѣ, по въѣвшемуся въ меня старому впечатлѣнiю съ дѣтства, все казалось, что всѣ должны бояться Ламберта, такъ что, несмотря на всю мою независимость, я навѣрно въ ту минуту и самъ трусилъ Ламберта.

 Я тебѣ говорю, это  все ужасная шушехга, не унимался Ламбертъ.  Вѣришь: этотъ высокiй, мерзкiй, мучилъ меня, три дня тому, въ хорошемъ обществѣ. Стоѝтъ передо мной и кричитъ: «Ohé, Lambert!» Въ хорошемъ обществѣ! Всѣ смѣются и знаютъ, что это, чтобъ я денегъ далъ,  можешь представить. Я далъ. О, это  мерзавцы! Вѣришь, онъ былъ юнкеръ въ полку и выгнанъ, и, можешь представить, онъ образованный: онъ получилъ воспитанiе въ хорошемъ домѣ, можешь представить! У него есть мысли, онъ бы могъ... Э, чортъ!


184

И онъ силенъ, какъ Еркулъ (Hercule). Онъ полезенъ, только мало. И можешь видѣть: онъ рукъ не моетъ. Я его рекомендовалъ одной госпожѣ, старой знатной барынѣ, что онъ раскаевается и хочетъ убить себя отъ совѣсти, а онъ пришелъ къ ней, сѣлъ и засвисталъ. А этотъ другой, хорошенькiй  одинъ генеральскiй сынъ; семейство стыдится его, я его изъ суда вытянулъ, я его спасъ, а онъ вотъ какъ платитъ. Здѣсь нѣтъ народу! Я ихъ въ шею, въ шею!

 Они знаютъ мое имя; ты имъ обо мнѣ говорилъ?

 Имѣлъ глупость. Пожалуйста, за обѣдомъ посиди, скрѣпи себя... Туда придетъ еще одна страшная каналья. Вотъ это  такъ ужь страшная каналья, и ужасно хитеръ; здѣсь всѣ ракальи; здѣсь нѣтъ ни одного честнаго человѣка! Ну, да мы кончимъ  и тогда... Чтò ты любишь кушать? Ну, да все равно, тамъ хорошо кормятъ. Я плачу, ты не безпокойся. Это хорошо, что ты хорошо одѣтъ. Я тебѣ могу дать денегъ. Всегда приходи. Представь, я ихъ здѣсь поилъ–кормилъ, каждый день кулебяка; эти часы, чтò онъ продалъ  это во второй разъ. Этотъ маленькiй, Тришатовъ  ты видѣлъ, Альфонсина гнушается даже глядѣть на него и запрещаетъ ему подходить близко  и вдругъ онъ въ ресторанѣ, при офицерахъ: «хочу бекасовъ». Я далъ бекасовъ! Только я отомщу.

 Помнишь, Ламбертъ, кàкъ мы съ тобой въ Москвѣ ѣхали въ трактиръ и ты меня въ трактирѣ вилкой пырнулъ, и кàкъ у тебя были тогда пятьсотъ рублей?

 Дà, помню! Э, чортъ, помню! Я тебя люблю... Ты этому вѣрь. Тебя никто не любитъ, а я люблю; только одинъ я, ты помни... Тотъ, чтò придетъ туда, рябой  это хитрѣйшая каналья; не отвѣчай ему, если заговоритъ, ничего, а коль начнетъ спрашивать, отвѣчай вздоръ, молчи...

По крайней мѣрѣ, онъ изъ–за своего волненiя ни о чемъ меня дорогой не распрашивалъ. Мнѣ стало даже оскорбительно, что онъ такъ увѣренъ во мнѣ и даже не подозрѣваетъ во мнѣ недовѣрчивости; мнѣ казалось, что въ немъ глупая мысль, что онъ мнѣ смѣетъ попрежнему приказывать. «И къ тому же, онъ ужасно необразованъ», подумалъ я, вступая въ ресторанъ.

III.

Въ этомъ ресторанѣ, въ Морской, я и прежде бывалъ, во время моего гнусненькаго паденiя и разврата, а потому впечатлѣнiе отъ этихъ комнатъ, отъ этихъ лакеевъ, приглядывавшихся


185

ко мнѣ и узнавшихъ во мнѣ знакомаго посѣтителя, наконецъ, впечатлѣнiе отъ этой загадочной компанiи друзей Ламберта, въ которой я такъ вдругъ очутился и какъ будто уже принадлежа къ ней нераздѣльно, а главное  темное предчувствiе, что я добровольно иду на какiя–то гадости и несомнѣнно кончу дурнымъ дѣломъ  все это какъ бы вдругъ пронзило меня. Было мгновенiе, что я едва не ушелъ; но мгновенiе это прошло и я остался.

Тотъ «рябой», котораго почему–то такъ боялся Ламбертъ, уже ждалъ насъ. Это былъ человѣчекъ съ одной изъ тѣхъ глупо–дѣловыхъ наружностей, которыхъ типъ я такъ ненавижу чуть ли не съ моего дѣтства; лѣтъ сорока пяти, средняго роста, съ просѣдью, съ выбритымъ до гадости лицомъ и съ маленькими правильными сѣденькими подстриженными бакенбардами, въ видѣ двухъ колбасокъ по обѣимъ щекамъ чрезвычайно плоскаго и злого лица. Разумѣется, онъ былъ скученъ, серьезенъ, неразговорчивъ, и даже, по обыкновенiю всѣхъ этихъ людишекъ, почему–то надмененъ. Онъ оглядѣлъ меня очень внимательно, но не сказалъ ни слова, а Ламбертъ такъ былъ глупъ, что сажая насъ за однимъ столомъ, не счелъ нужнымъ насъ перезнакомить, и, стало быть, тотъ меня могъ принять за одного изъ сопровождавшихъ Ламберта шантажниковъ. Съ молодыми этими людьми (прибывшими почти одновременно съ нами) онъ тоже не сказалъ ничего во весь обѣдъ, но видно было однако, что зналъ ихъ коротко. Говорилъ онъ о чемъ–то лишь съ Ламбертомъ, да и то почти шопотомъ, да и то говорилъ почти одинъ Ламбертъ, а рябой лишь отдѣлывался отрывочными, сердитыми и ультиматными словами. Онъ держалъ себя высокомѣрно, былъ золъ и насмѣшливъ, тогда какъ Ламбертъ, напротивъ, былъ въ большомъ возбужденiи и видимо все его уговаривалъ, вѣроятно, склоняя на какое–то предпрiятiе. Разъ я протянулъ руку къ бутылкѣ съ краснымъ виномъ; рябой вдругъ взялъ бутылку хересу и подалъ мнѣ, до тѣхъ поръ не сказавъ со мною слова:

 Попробуйте этого, сказалъ онъ, протягивая мнѣ бутылку. Тутъ я вдругъ догадался, что и ему должно уже быть извѣстно обо мнѣ все на свѣтѣ  и исторiя моя, и имя мое и, можетъ быть, то, въ чемъ разсчитывалъ на меня Ламбертъ. Мысль, что онъ приметъ меня за служащаго у Ламберта, взбѣсила меня опять, а въ лицѣ Ламберта выразилось сильнѣйшее и глупѣйшее безпокойство, чуть только тотъ заговорилъ со мной. Рябой это замѣтилъ и засмѣялся. «Рѣшительно Ламбертъ отъ всѣхъ зависитъ», подумалъ я, ненавидя его въ ту минуту отъ всей души. Такимъ образомъ, мы, хотя и просидѣли весь обѣдъ за однимъ столомъ,


186

но были раздѣлены на двѣ группы: рябой съ Ламбертомъ, ближе къ окну, одинъ противъ другого, и я рядомъ съ засаленнымъ Андреевымъ, а напротивъ меня  Тришатовъ. Ламбертъ спѣшилъ съ кушаньями, поминутно торопя слугу подавать. Когда подали шампанское, онъ вдругъ протянулъ ко мнѣ свой бокалъ:

 За твое здоровье, чокнемся! проговорилъ онъ, прерывая свой разговоръ съ рябымъ.

 А вы мнѣ позволите съ вами чокнуться? протянулъ мнѣ черезъ столъ свой бокалъ хорошенькiй Тришатовъ. До шампанскаго онъ былъ какъ–то очень задумчивъ и молчаливъ. Dadais же совсѣмъ ничего не говорилъ, но молча и много ѣлъ.

 Съ удовольствiемъ, отвѣтилъ я Тришатову. Мы чокнулись и выпили.

 А я за ваше здоровье не стану пить, обернулся ко мнѣ вдругъ dadais:  не потому, что желаю вашей смерти, а потому, чтобъ вы здѣсь сегодня больше не пили. Онъ проговорилъ мрачно и вѣско.

 Съ васъ довольно и трехъ бокаловъ. Вы, я вижу, смотрите на мой немытый кулакъ? продолжалъ онъ, выставляя свой кулакъ на столъ:  я его не мою и такъ немытымъ и отдаю въ наемъ Ламберту для раздробленiя чужихъ головъ въ щекотливыхъ для Ламберта случаяхъ. И, проговоривъ это, онъ вдругъ стукнулъ кулакомъ объ столъ съ такой силой, что подскочили всѣ тарелки и рюмки. Кромѣ насъ обѣдали въ этой комнатѣ еще на четырехъ столахъ, все офицеры и разные осанистаго вида господа. Ресторанъ этотъ модный; всѣ на мгновенiе прервали разговоры и посмотрѣли въ нашъ уголъ; да, кажется, мы и давно уже возбуждали нѣкоторое любопытство. Ламбертъ весь покраснѣлъ.

 Га, онъ опять начинаетъ! Я васъ, кажется, просилъ, Николай Семеновичъ, вести себя, проговорилъ онъ яростнымъ шопотомъ Андрееву. Тотъ оглядѣлъ его длиннымъ и медленнымъ взглядомъ:

 Я не хочу, чтобъ мой новый другъ Dolgorowky пилъ здѣсь сегодня много вина.

Ламбертъ еще пуще вспыхнулъ. Рябой прислушивался молча, но съ видимымъ удовольствiемъ. Ему выходка Андреева почему–то понравилась. Я только одинъ не понималъ, для чего бы это мнѣ не пить вина.

 Это онъ, чтобъ только получить деньги! Вы получите еще семь рублей, слышите, послѣ обѣда  только дайте пообѣдать, не срамите, проскрежеталъ ему Ламбертъ.


187

 Ага! побѣдоносно промычалъ dadais. Это уже совсѣмъ восхитило рябаго, и онъ злобно захихикалъ.

 Послушай, ты ужъ очень... съ безпокойствомъ и почти съ страданiемъ проговорилъ своему другу Тришатовъ, видимо, желая сдержать его. Андреевъ замолкъ, но не надолго; не таковъ былъ разсчетъ его. Отъ насъ черезъ столъ, шагахъ въ пяти, обѣдали два господина и оживленно разговаривали. Оба были чрезвычайно щекотливаго вида среднихъ лѣтъ господа. Одинъ высокiй и очень толстый, другой  тоже очень толстый, но маленькiй. Говорили они по польски о теперешнихъ парижскихъ событiяхъ. Dadais уже давно на нихъ любопытно поглядывалъ и прислушивался. Маленькiй полякъ, очевидно, показался ему фигурой комическою, и онъ тотчасъ возненавидѣлъ его по примѣру всѣхъ желчныхъ и печоночныхъ людей, у которыхъ это всегда вдругъ происходитъ безо всякаго даже повода. Вдругъ маленькiй полякъ произнесъ имя депутата Мадьè де–Монжò, но по привычкѣ очень многихъ поляковъ, выговорилъ его по польски, то есть съ ударенiемъ на предпослѣднемъ слогѣ и вышло не Мадьè де–Монжò, а Мàдье де–Мòнжо. Того только и надо было dadais. Онъ повернулся къ полякамъ и, важно выпрямившись, раздѣльно и громко, вдругъ произнесъ какъ бы обращаясь съ вопросомъ:

 Мàдье де–Мòнжо?

Поляки свирѣпо обѣрнулись къ нему.

 Чтò вамъ надо? грозно крикнулъ большой толстый полякъ по русски. Dadais выждалъ.

 Мàдье де–Мòнжо? повторилъ онъ вдругъ опять на всю залу, не давая болѣе никакихъ объясненiй, точно также какъ давеча глупо повторялъ мнѣ у двери, надвигаясь на меня: Dolgorowky? Поляки вскочили съ мѣста, Ламбертъ выскочилъ изъ–за стола, бросился–было къ Андрееву, но, оставивъ его, подскочилъ къ полякамъ и принялся униженно извиняться передъ ними.

 Это  шуты, пане, это  шуты! презрительно повторялъ маленькiй полякъ, весь красный, какъ морковь, отъ негодованiя. Скоро нельзя будетъ приходить!  Въ залѣ тоже зашевелились, тоже раздавался ропотъ, но больше смѣхъ.

 Выходите... пожалуйста... пойдемте! бормоталъ совсѣмъ потерявшись Ламбертъ, усиливаясь какъ нибудь вывести Андреева изъ комнаты. Тотъ, пытливо обозрѣвъ Ламберта и догадавшись, что онъ уже теперь дастъ денегъ, согласился за нимъ послѣдовать. Вѣроятно, онъ уже не разъ подобнымъ безстыднымъ прiемомъ выбивалъ изъ Ламберта деньги. Тришатовъ хотѣлъ–было тоже побѣжать за ними, но посмотрѣлъ на меня и остался.


188

 Ахъ кàкъ скверно! проговорилъ онъ, закрывая глаза своими тоненькими пальчиками.

 Скверно очень–съ, прошепталъ на этотъ разъ уже съ разозленнымъ видомъ рябой. Между тѣмъ, Ламбертъ возвратился почти совсѣмъ блѣдный и чтò–то оживленно жестикулируя, началъ шептать рябому. Тотъ, между тѣмъ, приказалъ лакею поскорѣй подавать кофе; онъ слушалъ брезгливо; ему, видимо, хотѣлось поскорѣе уйти. И, однако, вся исторiя была простымъ лишь школьничествомъ. Тришатовъ съ чашкою кофе перешелъ съ своего мѣста ко мнѣ и сѣлъ со мною рядомъ.

 Я его очень люблю, началъ онъ мнѣ съ такимъ откровеннымъ видомъ, какъ будто всегда со мной объ этомъ говорилъ.

 Вы не повѣрите, кàкъ Андреевъ несчастенъ. Онъ проѣлъ и пропилъ приданое своей сестры, да и все у нихъ проѣлъ и пропилъ въ тотъ годъ, какъ служилъ, и я вижу, что онъ теперь мучается. А что онъ не моется  это онъ съ отчаянiя. И у него ужасно странныя мысли; онъ вамъ вдругъ говоритъ, что и подлецъ, и честный  это все одно, и нѣтъ разницы: и что не надо ничего дѣлать, ни добраго, ни дурнаго, или все равно  можно дѣлать и доброе, и дурное, а что лучше всего лежать, не снимая платья по мѣсяцу, пить, да ѣсть, да спать  и только. Но повѣрьте, что это онъ  только такъ. И знаете, я даже думаю, онъ это теперь потому накуралесилъ, что захотѣлъ совсѣмъ покончить съ Ламбертомъ. Онъ еще вчера говорилъ. Вѣрите–ли, онъ иногда ночью или когда одинъ долго сидитъ, то начинаетъ плакать, и знаете, когда онъ плачетъ, то какъ–то особенно, какъ никто не плачетъ; онъ зареветъ, ужасно зареветъ, и это, знаете, еще жальче... И къ тому же, такой большой и сильный и вдругъ  такъ совсѣмъ зареветъ. Какой бѣдный, не правда ли? Я его хочу спасти, а самъ  я такой скверный, потерянный мальчишка, вы не повѣрите! Пустите вы меня къ себѣ, Долгорукiй, если я къ вамъ когда приду?

 О, приходите, я васъ даже люблю.

 За чтò же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокалъ. Впрочемъ, чтò–жъ я? вы лучше не пейте. Это онъ вамъ правду сказалъ, что вамъ нельзя больше пить, мигнулъ онъ мнѣ вдругъ значительно  а я все–таки выпью. Мнѣ ужъ теперь ничего, а я, вѣрите ли, ни въ чемъ себя удержать не могу. Вотъ скажите мнѣ, что мнѣ ужъ больше не обѣдать по ресторанамъ, и я на все готовъ, чтобы только обѣдать. О, мы искренно хотимъ быть честными, увѣряю васъ, но только мы все откладываемъ,

А годы идутъ  и все лучшiе годы!


189

А онъ, я ужасно боюсь,  повѣсится. Пойдетъ и никому не скажетъ. Онъ такой. Ныньче всѣ вѣшаются; почемъ знать  можетъ, много такихъ, какъ мы? Я, напримѣръ, никакъ не могу жить безъ лишнихъ денегъ. Мнѣ лишнiя гораздо важнѣе, чѣмъ необходимыя. Послушайте, любите вы музыку? я ужасно люблю. Я вамъ сыграю чтò нибудь, когда къ вамъ приду. Я очень хорошо играю на фортепьяно и очень долго учился. Я серьезно учился. Еслибъ я сочинялъ оперу, то знаете, я бы взялъ сюжетъ изъ Фауста. Я очень люблю эту тэму. Я все создаю сцену въ соборѣ, такъ въ головѣ только воображаю. Готическiй соборъ, внутренность, хоры, гимны, входитъ Гретхенъ, и знаете  хоры средневѣковые, чтобъ такъ и слышался пятнадцатый вѣкъ. Гретхенъ въ тоскѣ, сначала речитативъ, тихiй, но ужасный, мучительный, а хоры гремятъ мрачно, строго, безучастно

Dies irae, dies illa!

И вдругъ  голосъ дьявола, пѣсня дьявола. Онъ невидимъ, одна лишь пѣсня, рядомъ съ гимнами, вмѣстѣ съ гимнами, почти совпадаетъ съ ними, а между тѣмъ, совсѣмъ другое  какъ–нибудь такъ это сдѣлать. Пѣсня длинная, неустанная, это  теноръ, непремѣнно теноръ. Начинаетъ тихо, нѣжно: «Помнишь, Гретхенъ, какъ ты, еще невинная, еще ребенкомъ, приходила съ твоей мамой въ этотъ соборъ и лепетала молитвы по старой книгѣ?» Но пѣсня все сильнѣе, все страстнѣе, стремительнѣе; ноты выше: въ нихъ слезы, тоска, безустанная, безвыходная и, наконецъ, отчаянiе: «Нѣтъ прощенiя, Гретхенъ, нѣтъ здѣсь тебѣ прощенiя!» Гретхенъ хочетъ молиться, но изъ груди ея рвутся лишь крики  знаете, когда судорога отъ слезъ въ груди  а пѣсня сатаны все не умолкаетъ, все глубже вонзается въ душу, какъ острiе, все выше  и вдругъ обрывается почти крикомъ: «Конецъ всему, проклята!» Гретхенъ падаетъ на колѣна, сжимаетъ передъ собой руки  и вотъ тутъ ея молитва, чтò нибудь очень краткое, полуречитативъ, но наивное, безо–всякой отдѣлки, чтò нибудь въ высшей степени средневѣковое, четыре стиха, всего только четыре стиха  у Страделлы есть нѣсколько такихъ нотъ  и съ послѣдней нотой обморокъ! Смятенiе. Ее подымаютъ, несутъ  и тутъ вдругъ громовый хоръ. Это — какъ бы ударъ голосовъ, хоръ вдохновенный, побѣдоносный, подавляющiй, что–нибудь, въ родѣ нашего Дори–но–си–ма чин–ми  такъ, чтобъ все потряслось на основанiяхъ, и все переходитъ въ восторженный, ликующiй всеобщiй возгласъ: Hossanna!  Какъ–бы крикъ всей вселенной, а ее несутъ–несутъ, и вотъ тутъ опустить занавѣсъ! Нѣтъ, знаете, еслибъ я могъ, я бы чтò нибудь сдѣлалъ! Только я ничего ужь теперь не могу, а только все мечтаю. Я все мечтаю,


190

все мечтаю; вся моя жизнь обратилась въ одну мечту, я и ночью мечтаю. Ахъ, Долгорукiй, читали вы Диккенса «Лавку Древностей»?

 Читалъ; чтò же?

 Помните вы... Постойте, я еще бокалъ выпью  помните вы тамъ одно мѣсто въ концѣ, когда они  сумасшедшiй этотъ старикъ и эта прелестная тринадцатилѣтняя дѣвочка, внучка его, послѣ фантастическаго ихъ бѣгства и странствiй, прiютились, наконецъ, гдѣ–то на краю Англiи, близь какого–то готическаго средневѣковаго собора, и эта дѣвочка какую–то тутъ должность получила, соборъ посѣтителямъ показывала... И вотъ разъ закатывается солнце, и этотъ ребенокъ на паперти собора, вся облитая послѣдними лучами, стоѝтъ и смотритъ на закатъ съ тихимъ задумчивымъ созерцанiемъ въ дѣтской душѣ, удивленной душѣ, какъ–будто передъ какой–то загадкой, потому что и то, и другое, вѣдь какъ загадка  солнце, какъ мысль Божiя, а соборъ, какъ мысль человѣческая... не правда–ли? Охъ, я не умѣю это выразить, но только Богъ такiя первыя мысли отъ дѣтей любитъ... А тутъ, подлѣ нея, на ступенькахъ, сумасшедшiй этотъ старикъ–дѣдъ, глядитъ на нее остановившимся взглядомъ... Знаете, тутъ нѣтъ ничего такого, въ этой картинкѣ у Диккенса, совершенно ничего, но этого вы въ вѣкъ не забудете, и это осталось во всей Европѣ  отъ чего? Вотъ прекрасное! Тутъ невинность! Э! не знаю, чтò тутъ, только хорошо. Я все въ гимназiи романы читалъ. Знаете, у меня сестра въ деревнѣ, только годомъ старше меня... О, теперь тамъ уже все продано и уже нѣтъ деревни! Мы сидѣли съ ней на террасѣ, подъ нашими старыми липами и читали этотъ романъ, и солнце тоже закатывалось, и вдругъ мы перестали читать и сказали другъ другу, что и мы будемъ также добрыми, что и мы будемъ прекрасными  я тогда въ университетъ готовился и... Ахъ, Долгорукiй, знаете, у каждаго есть свои воспоминанiя!...

И вдругъ онъ склонилъ свою хорошенькую головку мнѣ на плечо и  заплакалъ. Мнѣ стало очень, очень его жалко. Правда, онъ выпилъ много вина, но онъ такъ искренно и такъ братски со мной говорилъ и съ такимъ чувствомъ... Вдругъ, въ это мгновенiе, съ улицы раздался крикъ и сильные удары пальцами къ намъ въ окно (тутъ окна цѣльныя, большiя и въ первомъ нижнемъ этажѣ, такъ что можно стучать пальцами съ улицы). Это былъ выведенный Андреевъ.

 Ohé Lambert! Où est Lambert, as tu vu Lambert? раздался дикiй крикъ его съ улицы.


191

 Ахъ, да онъ вѣдь здѣсь! Такъ онъ не ушелъ? воскликнулъ, срываясь съ мѣста, мой мальчикъ.

 Счетъ! проскрежеталъ Ламбертъ прислугѣ. У него даже руки тряслись отъ злобы, когда онъ сталъ разсчитываться, но рябой не позволилъ ему за себя заплатить.

 Почему же? Вѣдь я васъ приглашалъ, вы приняли приглашенiе?

 Нѣтъ, ужь позвольте  вынулъ свой портмоне рябой и, разсчитавъ свою долю, уплатилъ особо.

 Вы меня обижаете, Семенъ Сидорычъ!

 Такъ ужь я хочу–съ, отрѣзалъ Семенъ Сидоровичъ и, взявъ шляпу, не простившись ни съ кѣмъ, пошелъ одинъ изъ залы. Ламбертъ бросилъ деньги слугѣ и торопливо выбѣжалъ вслѣдъ за нимъ, даже позабывъ въ своемъ смущенiи обо мнѣ. Мы съ Тришатовымъ вышли послѣ всѣхъ. Андреевъ какъ верста стоялъ у подъѣзда и ждалъ Тришатова.

 Негодяй! не утерпѣлъ–было Ламбертъ.

 Но–но! рыкнулъ на него Андреевъ и однимъ взмахомъ руки сбилъ съ него круглую шляпу, которая покатилась по тротуару. Ламбертъ унизительно бросился поднимать ее.

 Vingt cinq roubles! указалъ Андреевъ Тришатову на кредитку, которую еще давеча сорвалъ съ Ламберта.

 Полно, крикнулъ ему Тришатовъ.  Чего ты все буянишь... И за чтò ты содралъ съ него двадцать пять? Съ него только семь слѣдовало.

 За чтò содралъ? Онъ обѣщалъ обѣдать отдѣльно, съ аѳинскими женщинами, а вмѣсто женщинъ подалъ рябаго, и, кромѣ того, я не доѣлъ и промерзъ на морозѣ непремѣнно на восемнадцать рублей. Семь рублей за нимъ оставалось  вотъ тебѣ ровно и двадцать пять.

 Убир–райтесь къ чорту оба! завопилъ Ламбертъ:  я васъ прогоняю обоихъ, и я васъ въ баранiй рогъ...

 Ламбертъ, я васъ прогоняю, и я васъ въ баранiй рогъ! крикнулъ Андреевъ.  Adieu, mon prince, не пейте больше вина! Петя, маршъ! Ohé, Lambert! Où est Lambert? As tu vu Lambert? рявкнулъ онъ въ послѣднiй разъ, удаляясь огромными шагами.

 Такъ я приду къ вамъ, можно? пролепеталъ мнѣ нà–скоро Тришатовъ, спѣша за своимъ другомъ.

Мы остались одни съ Ламбертомъ.

 Ну... пойдемъ! выговорилъ онъ, какъ–бы съ трудомъ переводя дыханiе и какъ–бы даже ошалѣвъ!

 Куда я пойду? Никуда я съ тобой не пойду! поспѣшилъ я крикнуть съ вызовомъ.


192

 Кàкъ не пойдешь? пугливо встрепенулся онъ, очнувшись разомъ.  Да я только и ждалъ, что мы одни останемся!

 Дà куда идти–то?  Признаюсь, у меня тоже капельку звенѣло въ головѣ отъ трехъ бокаловъ и двухъ рюмокъ хересу.

 Сюда, вотъ сюда, видишь?

 Да тутъ свѣжiя устрицы, видишь, написано. Тутъ такъ скверно пахнетъ...

 Это потому, что ты послѣ обѣда, а это  милютинская лавка; мы устрицъ ѣсть не будемъ, а я тебѣ дамъ шампанскаго...

 Не хочу! Ты меня опоить хочешь.

 Это тебѣ они сказали; они надъ тобой смѣялись. Ты вѣришь мерзавцамъ!

 Нѣтъ, Тришатовъ  не мерзавецъ. А я и самъ умѣю быть осторожнымъ  вотъ чтò!

 Чтò, у тебя есть свой характеръ?

 Дà, у меня есть характеръ, побольше, чѣмъ у тебя, потому что ты въ рабствѣ у перваго встрѣчного. Ты насъ осрамилъ, ты у поляковъ, какъ лакей, прощенiя просилъ. Знать, тебя часто били въ трактирахъ?

 Да, вѣдь, намъ надо же говорить, духгакъ! вскричалъ онъ съ тѣмъ презрительнымъ нетерпѣнiемъ, которое чуть не говорило: «И ты туда же?»  Да ты боишься, чтò ли! Другъ ты мнѣ или нѣтъ?

 Я  тебѣ не другъ, а ты  мошенникъ. Пойдемъ, чтобъ только доказать тебѣ, что я тебя не боюсь. Ахъ, кàкъ скверно пахнетъ, сыромъ пахнетъ! Экая гадость!

Глава шестая.

I.

Я еще разъ прошу вспомнить, что у меня нѣсколько звенѣло въ головѣ; еслибъ не это, я бы говорилъ и поступалъ иначе. Въ этой лавкѣ, въ задней комнатѣ, дѣйствительно, можно было ѣсть устрицы, и мы усѣлись за накрытый скверной, грязной скатертью столикъ. Ламбертъ приказалъ подать шампанскаго; бокалъ съ холоднымъ золотаго цвѣта виномъ очутился предо мною и соблазнительно глядѣлъ на меня; но мнѣ было досадно.

 Видишь, Ламбертъ, мнѣ, главное, обидно, что ты думаешь, что можешь мнѣ и теперь повелѣвать, какъ у Тушара, тогда какъ ты у всѣхъ здѣшнихъ самъ въ рабствѣ.

 Духгакъ! Э, чокнемся!


193

 Ты даже и притворяться не удостоиваешь передо мной; хоть бы скрывалъ, что хочешь меня опоить.

 Ты врешь и ты пьянъ. Надо еще пить, и будешь веселѣе. Бери же бокалъ, бери же!

 Да чтò за бери же? Я уйду, вотъ и кончено.

И я, дѣйствительно, было привсталъ. Онъ ужасно разсердился:

 Это тебѣ Тришатовъ нашепталъ на меня: я видѣлъ  вы тамъ шептались. Ты  духгакъ послѣ этого. Альфонсина такъ даже гнушается, что онъ къ ней подходитъ близко... Онъ мерзкiй. Это я тебѣ разскажу, какой онъ.

 Ты это ужь говорилъ. У тебя все  одна Альфонсина; ты ужасно узокъ.

 Узокъ? не понималъ онъ:  они теперь перешли къ рябому. Вотъ что! Вотъ почему я ихъ прогналъ.  Они безчестные. Этотъ рябой злодѣй и ихъ развратитъ. А я требовалъ, чтобы они всегда вели себя благородно.

Я сѣлъ, какъ–то машинально взялъ бокалъ и отпилъ глотокъ.

 Я несравненно выше тебя по образованiю, сказалъ я. Но онъ ужь слишкомъ былъ радъ, что я сѣлъ, и тотчасъ подлилъ мнѣ еще вина.

 А вѣдь ты ихъ боишься? продолжалъ я дразнить его (и ужь навѣрно былъ тогда гаже его самого).  Андреевъ сбилъ съ тебя шляпу, а ты ему двадцать пять рублей за то далъ.

 Я далъ, но онъ мнѣ заплатитъ. Они бунтуются, но я ихъ сверну...

 Тебя очень волнуетъ рябой. А знаешь, мнѣ кажется, что я только одинъ у тебя теперь и остался. Всѣ твои надежды только во мнѣ одномъ теперь заключаются  а?

 Дà, Аркашка, это  такъ: ты одинъ мнѣ другъ и остался; вотъ это хорошо ты сказалъ! хлопнулъ онъ меня по плечу.

Чтò было дѣлать съ такимъ грубымъ человѣкомъ; онъ былъ совершенно неразвитъ и насмѣшку принялъ за похвалу.

 Ты бы могъ меня избавить отъ худыхъ вещей, еслибъ былъ добрый товарищъ, Аркадiй, продолжалъ онъ, ласково смотря на меня.

 Чѣмъ бы я могъ тебя избавить?

 Самъ знаешь  чѣмъ. Ты безъ меня, какъ духгакъ, и навѣрно будешь глупъ, а я бы тебѣ далъ тридцать тысячъ, и мы бы взяли пополамъ, и ты самъ знаешь  кàкъ. Ну кто ты такой, посмотри: у тебя ничего нѣтъ  ни имени, ни фамилiи, а тутъ сразу кушъ; а, имѣя такiя деньги, можешь, знаешь кàкъ начать карьеру!

Я просто удивился на такой прiемъ. Я рѣшительно


194

предполагалъ, что онъ будетъ хитрить, а онъ со мной такъ прямо, такъ по–мальчишнически прямо началъ. Я рѣшился слушать его изъ широкости и... изъ ужаснаго любопытства.

 Видишь, Ламбертъ: ты не поймешь этого, но я соглашаюсь слушать тебя, потому что я широкъ, твердо заявилъ я и опять хлебнулъ изъ бокала. Ламбертъ тотчасъ подлилъ.

 Вотъ чтò, Аркадiй: еслибы мнѣ осмѣлился такой, какъ Бьёрингъ, наговорить ругательствъ и ударить при дамѣ, которую я обожаю, то я–бъ и не знаю чтò сдѣлалъ! А ты стерпѣлъ, и я гнушаюсь тобой: ты  тряпка!

 Кàкъ ты смѣешь сказать, что меня ударилъ Бьёрингъ! вскричалъ я, краснѣя,  это я его скорѣе ударилъ, а не онъ меня.

 Нѣтъ, это онъ тебя ударилъ, а не ты его.

 Врешь, еще я ему ногу отдавилъ!

 Но онъ тебя отбилъ рукой и велѣлъ лакеямъ тащить... а она сидѣла и глядѣла изъ кареты и смѣялась на тебя, она знаетъ, что у тебя нѣтъ отца и что тебя можно обидѣть.

 Я не знаю, Ламбертъ, между нами мальчишническiй разговоръ, котораго я стыжусь. Ты это чтобъ раздразнить меня, и такъ грубо и открыто, какъ съ шестнадцатилѣтнимъ какимъ–то. Ты сговорился съ Анной Андреевной! вскричалъ я, дрожа отъ злости и машинально все хлебая вино.

 Анна Андреевна  шельма! Она надуетъ и тебя, и меня, и весь свѣтъ! Я тебя ждалъ, потому что ты лучше можешь докончить съ той.

 Съ какою той?

 Съ mme Ахмакòвой. Я все знаю. Ты мнѣ самъ сказалъ, что она того письма, которое у тебя, боится...

 Какое письмо... врешь ты... Ты видѣлъ ее? бормоталъ я въ смущенiи.

 Я ее видѣлъ. Она хороша собой. Très belle и у тебя вкусъ.

 Знаю, что ты видѣлъ; только ты съ нею не смѣлъ говорить, и я хочу, чтобы и объ ней ты не смѣлъ говорить!

 Ты еще маленькiй, а она надъ тобою смѣется  вотъ чтò! У насъ была одна такая добродѣтель въ Москвѣ: ухъ, кàкъ носъ подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все разскажемъ, и тотчасъ послушалась; а мы взяли и то, и другое: и деньги, и то  понимаешь чтò? Теперь она опять въ свѣтѣ недоступная  фу, ты, чортъ, какъ высоко летаетъ, и карета какая, а коли–бъ


195

ты видѣлъ, въ какомъ это было чуланѣ! Ты еще не жилъ; еслибъ ты зналъ, какихъ чулановъ онѣ не побоятся...

 Я это думалъ, пробормоталъ я неудержимо.

 Онѣ развращены до конца ногтей; ты не знаешь, на чтò онѣ способны! Альфонсина жила въ одномъ такомъ домѣ, такъ она гнушалась.

 Я объ этомъ думалъ, подтвердилъ я опять.

 А тебя бьютъ, а ты жалѣешь...

 Ламбертъ, ты  мерзавецъ, ты  проклятый! вскричалъ я, вдругъ какъ–то сообразивъ и затрепетавъ.  Я видѣлъ все это во снѣ, ты стоялъ и Анна Андреевна... О, ты  проклятый! Неужели ты думалъ, что я  такой подлецъ? Я вѣдь и видѣлъ потому во снѣ, что такъ и зналъ, что ты это скажешь. И, наконецъ, все это не можетъ быть такъ просто, чтобъ ты мнѣ про все это такъ прямо и просто говорилъ!

 Ишь разсердился! Те–те–те! протянулъ Ламбертъ, смѣясь и торжествуя.  Ну, братъ, Аркашка, теперь я все узналъ, чтò мнѣ надо. Для того–то и ждалъ тебя. Слушай, ты, стало быть, ее любишь, а Бьёрингу отмстить хочешь  вотъ чтò мнѣ надо было узнать. Я все время это такъ и подозрѣвалъ, когда тебя здѣсь ждалъ. Ceci posé, cela change la question. И тѣмъ лучше, потому что она сама тебя любитъ. Такъ ты и женись, ни мало не медля, это лучше. Да иначе и нельзя тебѣ, ты на самомъ вѣрномъ остановился. А затѣмъ знай, Аркадiй, что у тебя есть другъ, это я, котораго ты можешь верхомъ осѣдлать. Вотъ этотъ другъ тебѣ и поможетъ, и женитъ тебя: изъ–подъ земли все достану, Аркаша! А ты ужь подари за то потомъ старому товарищу тридцать тысячекъ за труды, а? А я помогу, не сомнѣвайся. Я во всѣхъ этихъ дѣлахъ всѣ тонкости знаю, и тебѣ все приданое дадутъ, и ты  богачъ съ карьерой!

У меня  хоть и кружилась голова, но я съ изумленiемъ смотрѣлъ на Ламберта. Онъ былъ серьозенъ, то–есть, не то что серьозенъ, но въ возможность женить меня, я видѣлъ ясно, онъ и самъ совсѣмъ вѣрилъ и даже принималъ идею съ восторгомъ. Разумѣется, я видѣлъ тоже, что онъ ловитъ меня, какъ мальчишку (навѣрное  видѣлъ тогда–же); но мысль о бракѣ съ нею до того пронзила меня всего, что я хоть и удивлялся на Ламберта, кàкъ это онъ можетъ вѣрить въ такую фантазiю, но въ то же время самъ стремительно въ нее увѣровалъ, ни на мигъ не утрачивая, однако, сознанiя, что это, конечно, ни за что не можетъ осуществиться. Какъ–то все это уложилось вмѣстѣ.

 Да развѣ это возможно? пролепеталъ я.


196

 Зачѣмъ нѣтъ? Ты ей покажешь документъ  она струситъ и пойдетъ за тебя, чтобы не потерять деньги.

Я рѣшился не останавливать Ламберта на его подлостяхъ, потому что онъ до того простодушно выкладывалъ ихъ предо мной, что даже и не подозрѣвалъ, что я вдругъ могу возмутиться; но я промямлилъ, однако, что не хотѣлъ–бы жениться только силой.

 Я ни за чтò не захочу силой; кàкъ ты можешь быть такъ подлъ, чтобы предположить во мнѣ это?

 Эвона! Да она сама пойдетъ: это  не ты, а она сама испугается и пойдетъ. А пойдетъ она еще потому, что тебя любитъ, спохватился Ламбертъ.

 Ты это врешь. Ты надо мной смѣешься. Почему ты знаешь, что она меня любитъ?

 Непремѣнно. Я знаю. И Анна Андреевна это полагаетъ. Это я тебѣ серьозно и правду говорю, что Анна Андреевна полагаетъ. И потомъ еще я разскажу тебѣ, когда придешь ко мнѣ, одну вещь, и ты увидишь, что любитъ. Альфонсина была въ Царскомъ; она тамъ тоже узнавала...

 Чтò–жь она тамъ могла узнать?

 А вотъ пойдемъ ко мнѣ: она тебѣ разскажетъ сама, и тебѣ будетъ прiятно. Да и чѣмъ ты хуже кого? Ты красивъ, ты воспитанъ...

 Дà, я воспитанъ, прошепталъ я, едва переводя духъ. Сердце мое колотилось и, конечно, не отъ одного вина.

 Ты красивъ, ты одѣтъ хорошо.

 Дà, я одѣтъ хорошо.

 И ты добрый...

 Дà, я добрый.

 Почему–же ей не согласиться? А Бьёрингъ все–таки не возьметъ безъ денегъ, а ты можешь ее лишить денегъ  вотъ она и испугается; ты женишься и тѣмъ отмстишь Бьёрингу. Вѣдь ты мнѣ самъ тогда въ ту ночь говорилъ, послѣ морозу, что она въ тебя влюблена.

 Я тебѣ это развѣ говорилъ? Я, вѣрно, не такъ говорилъ.

 Нѣтъ, такъ.

 Это я въ бреду. Вѣрно, я тебѣ тогда и про документъ сказалъ?

 Дà, ты сказалъ, что у тебя есть такое письмо; я и подумалъ: кàкъ же онъ, коли есть такое письмо, свое теряетъ?

 Это все  фантазiя, и я вовсе не такъ глупъ, чтобы этому повѣрить, бормоталъ я.  Во–первыхъ, разница въ лѣтахъ, а во–вторыхъ, у меня нѣтъ никакой фамилiи.


197

 Да ужь пойдетъ; нельзя не пойти, когда столько денегъ пропадетъ  это я устрою. А къ тому–жь, тебя любитъ. Ты знаешь, этотъ старый князь къ тебѣ совсѣмъ расположенъ; ты чрезъ его покровительство, знаешь, какiя связи можешь завязать; а чтò до того, что у тебя нѣтъ фамилiи, такъ ныньче этого ничего не надо: разъ ты тяпнешь деньги  и пойдешь, и пойдешь, и чрезъ десять лѣтъ будешь такимъ миллiонеромъ, что вся Россiя затрещитъ, такъ какое тебѣ тогда надо имя? Въ Австрiи можно барона купить. А какъ женишься, тогда въ руки возьми. Надо ихъ хорошенько. Женщина, если полюбитъ, то любитъ, чтобы ее въ кулакѣ держать. Женщина любитъ въ мужчинѣ характеръ. А ты какъ испугаешь ее письмомъ, то съ того часа и покажешь ей характеръ. «А, скажетъ, онъ такой молодой, а у него есть характеръ».

Я сидѣлъ, какъ ошалѣлый. Ни съ кѣмъ другимъ никогда я–бы не упалъ до такого глупаго разговора. Но тутъ какая–то сладостная жажда тянула вести его. Къ тому–же, Ламбертъ былъ такъ глупъ и подлъ, что стыдиться его нельзя было.

 Нѣтъ, знаешь, Ламбертъ, вдругъ сказалъ я:  какъ хочешь, а тутъ много вздору; я потому съ тобой говорилъ, что мы  товарищи и намъ нèчего стыдиться; но съ другимъ я–бы ни за что не унизился. И, главное, почему ты такъ утверждаешь, что она меня любитъ? Это ты хорошо сейчасъ сказалъ про капиталъ; но видишь, Ламбертъ, ты не знаешь высшаго свѣта: у нихъ все это на самыхъ патрiархальныхъ, родовыхъ, такъ сказать, отношенiяхъ, такъ что теперь, пока она еще не знаетъ моихъ способностей и до чего я въ жизни могу достигнуть  ей все–таки теперь будетъ стыдно. Но я не скрою отъ тебя, Ламбертъ, что тутъ, дѣйствительно, есть одинъ пунктъ, который можетъ подать надежду. Видишь: она можетъ за меня выйти изъ благодарности, потому что я ее избавлю тогда отъ ненависти одного человѣка. А она его боится, этого человѣка.

 Ахъ, ты это про твоего отца? А чтò, онъ очень ее любитъ? съ необыкновеннымъ любопытствомъ встрепенулся вдругъ Ламбертъ.

 О нѣтъ! вскричалъ я:  и кàкъ ты страшенъ и въ тоже время глупъ, Ламбертъ! Ну могъ–ли бы я, еслибъ онъ любилъ ее, хотѣть тутъ жениться? Вѣдь, все–таки  сынъ и отецъ, это вѣдь ужь стыдно будетъ. Онъ маму любитъ, маму, и я видѣлъ, кàкъ онъ обнималъ ее, и я прежде самъ думалъ, что онъ любитъ Катерину Николаевну, но теперь узналъ ясно, что онъ, можетъ, ее когда–то любилъ, но теперь давно ненавидитъ... и хочетъ мстить, и она боится, потому что я тебѣ скажу, Ламбертъ, онъ ужасно


198

страшенъ, когда начнетъ мстить. Онъ почти сумасшедшимъ становится. Онъ, когда на нее злится, то на все лѣзетъ. Это вражда въ старомъ родѣ изъ–за возвышенныхъ принциповъ. Въ наше время  наплевать на всѣ общiе принципы; въ наше время, не общiе принципы, а одни только частные случаи. Ахъ, Ламбертъ, ты ничего не понимаешь: ты глупъ, какъ палецъ; я говорю тебѣ теперь объ этихъ принципахъ, а ты вѣрно ничего не понимаешь. Ты ужасно необразованъ. Помнишь, ты меня билъ? Я теперь сильнѣе тебя  знаешь ты это?

 Аркашка, пойдемъ ко мнѣ! Мы просидимъ вечеръ и выпьемъ еще одну бутылку, а Альфонсина споетъ съ гитарой.

 Нѣтъ, не пойду. Слушай, Ламбертъ, у меня есть «идея». Если не удастся и не женюсь, то я уйду въ идею; а у тебя нѣтъ идеи.

 Хорошо, хорошо, ты разскажешь, пойдемъ.

 Не пойду! всталъ я:  не хочу и не пойду. Я къ тебѣ приду, но ты  подлецъ. Я тебѣ дамъ тридцать тысячъ  пусть, но я тебя чище и выше... Я вѣдь вижу, что ты меня обмануть во всемъ хочешь. А объ ней я запрещаю тебѣ даже и думать: она выше всѣхъ, и твои планы  это такая низость, что я даже удивляюсь тебѣ, Ламбертъ. Я жениться хочу  это дѣло другое, но мнѣ не надобенъ капиталъ, я презираю капиталъ. Я самъ не возьму, еслибъ она давала мнѣ свой капиталъ на колѣняхъ... А жениться, жениться, это  дѣло другое. И знаешь, это ты хорошо сказалъ, чтобы въ кулакѣ держать. Любить, страстно любить, со всѣмъ великодушiемъ, какое въ мужчинѣ и какого никогда не можетъ быть въ женщинѣ, но и деспотировать  это хорошо. Потому что, знаешь чтò, Ламбертъ  женщина любитъ деспотизмъ. Ты, Ламбертъ, женщину знаешь. Но ты удивительно глупъ во всемъ остальномъ. И, знаешь, Ламбертъ, ты не совсѣмъ такой мерзкiй, какъ кажешься, ты  простой. Я тебя люблю. Ахъ, Ламбертъ, зачѣмъ ты такой плутъ? Тогда–бы мы такъ весело стали жить! Знаешь, Тришатовъ  милый.

Всѣ эти послѣднiя безсвязныя фразы я пролепеталъ уже на улицѣ. О, я все это припоминаю до мелочи, чтобъ читатель видѣлъ, что при всѣхъ восторгахъ и при всѣхъ клятвахъ и обѣщанiяхъ возродиться къ лучшему и искать благообразiя, я могъ тогда такъ легко упасть и въ такую грязь! И клянусь, еслибъ я не увѣренъ былъ вполнѣ и совершенно, что теперь я уже совсѣмъ не тотъ, и что уже выработалъ себѣ характеръ практическою жизнью, то я–бы ни за чтò не признался во всемъ этомъ читателю.

Мы вышли изъ лавки, и Ламбертъ меня поддерживалъ, слегка


199

обнявши рукой. Вдругъ я посмотрѣлъ на него и увидѣлъ почти тоже самое выраженiе его пристальнаго, разглядывающаго, страшно внимательнаго и въ высшей степени трезваго взгляда, какъ и тогда, въ то утро, когда я замерзалъ и когда онъ велъ меня, точно также обнявъ рукой, къ извощику и вслушивался, и ушами и глазами, въ мой безсвязный лепетъ. У пьянѣющихъ людей, но еще не опьянѣвшихъ совсѣмъ, бываютъ вдругъ мгновенiя самаго полнаго отрезвленiя.

 Ни за чтò къ тебѣ не пойду! твердо и связно проговорилъ я, насмѣшливо смотря на него и отстраняя его рукой.

 Ну, полно, я велю Альфонсинѣ чаю, полно!

Онъ ужасно былъ увѣренъ, что я не вырвусь; онъ обнималъ и придерживалъ меня съ наслажденiемъ, какъ жертвочку, а ужь я–то, конечно, былъ ему нуженъ, именно въ тотъ вечеръ и въ такомъ состоянiи! Потомъ это все объяснится  зачѣмъ.

 Не пойду! повторилъ я:  извощикъ!

Какъ–разъ подскочилъ извощикъ, и я впрыгнулъ въ сани.

 Куда ты? Чтò ты! завопилъ Ламбертъ, въ ужаснѣйшемъ страхѣ, хватая меня за шубу.

 И не смѣй за мной! вскричалъ я:  не догоняй.  Въ этотъ мигъ какъ разъ тронулъ извощикъ, и шуба моя вырвалась изъ рукъ Ламберта.

 Все равно, придешь! закричалъ онъ мнѣ вслѣдъ злымъ голосомъ.

 Приду, коль захочу  моя воля! обернулся я къ нему изъ саней.

II.

Онъ не преслѣдовалъ, конечно, потому, что подъ рукой не случилось другого извощика, и я успѣлъ скрыться изъ глазъ его. Я–же доѣхалъ лишь до Сѣнной, а тамъ всталъ и отпустилъ сани. Мнѣ ужасно захотѣлось пройтись пѣшкомъ. Ни усталости, ни большой опьянѣлости я не чувствовалъ, а была лишь одна только бодрость; былъ приливъ силъ, была необыкновенная способность на всякое предпрiятiе и безчисленныя прiятныя мысли въ головѣ.

Сердце усиленно и вѣско билось  я слышалъ каждый ударъ. И все такъ мнѣ было мило, все такъ легко. Проходя мимо гауптвахты, на Сѣнной, мнѣ ужасно захотѣлось подойти къ часовому и поцаловаться съ нимъ. Была оттепель, площадь почернѣла и запахла, но мнѣ очень нравилась и площадь.


200

«Я теперь на Обуховскiй проспектъ, думалъ я, а потомъ поверну налѣво и выйду въ Семеновскiй полкъ, сдѣлаю крюку, это прекрасно, все прекрасно. Шуба у меня на распашку  а чтò–жъ ее никто не снимаетъ, гдѣ–жъ воры? На Сѣнной, говорятъ, воры; пусть подойдутъ, я, можетъ, и отдамъ имъ шубу. На чтò мнѣ шуба? Шуба  собственность. La propriété, c'est le vol. А, впрочемъ, какой вздоръ, и кàкъ все хорошо. Это хорошо, что оттепель. Зачѣмъ морозъ? Совсѣмъ не надо морозу. Хорошо и вздоръ нести. Чтò, бишь, я сказалъ Ламберту про принципы? Я сказалъ, что нѣтъ общихъ принциповъ, а есть только частные случаи; это я совралъ, архи–совралъ! И нарочно, чтобъ пофорсить. Стыдно немножко, а впрочемъ  ничего, заглажу. Не стыдитесь, не терзайте себя, Аркадiй Макаровичъ. Аркадiй Макаровичъ, вы мнѣ нравитесь. Вы мнѣ очень даже нравитесь, молодой мой другъ. Жаль, что вы  маленькiй плутишка... и... и... ахъ да... ахъ!

Я вдругъ остановился, и все сердце мое опять заныло въ упоенiи:

«Господи! Чтò это онъ сказалъ? Онъ сказалъ, что она  меня любитъ. О, онъ  мошенникъ, онъ много тутъ налгалъ; это для того, чтобъ я къ нему поѣхалъ ночевать. А, можетъ, и нѣтъ. Онъ сказалъ, что и Анна Андреевна такъ думаетъ... Ба! Да ему могла и Настасья Егоровна тутъ чтò нибудь разузнать: та вездѣ шныряетъ. И зачѣмъ я не поѣхалъ къ нему? я–бы все узналъ! Гмъ! у него планъ, и я все это до послѣдней черты предчувствовалъ. Сонъ. Широко задумано, г. Ламбертъ, только врете вы, не такъ это будетъ. А, можетъ, и такъ! А, можетъ, и такъ! И развѣ онъ можетъ женить меня? А, можетъ, и можетъ. Онъ наивенъ и вѣритъ. Онъ глупъ и дерзокъ, какъ всѣ дѣловые люди. Глупость и дерзость, соединясь вмѣстѣ  великая сила. А, признайтесь, что вы–таки боялись Ламберта, Аркадiй Макаровичъ! И на чтò ему честные люди? Такъ серьозно и говоритъ: ни одного здѣсь честнаго человѣка! Да ты–то самъ  кто? Э, чтò жъ я! Развѣ честные люди подлецамъ не нужны? Въ плутовствѣ честные люди еще пуще, чѣмъ вездѣ, нужны. Ха–ха! Этого только вы не знали до сихъ поръ, Аркадiй Макаровичъ, съ вашей полной невиностью. Господи! Чтò если онъ вправду женитъ меня!»

Я опять прiостановился. Я долженъ здѣсь признаться въ одной глупости (такъ какъ это уже давно прошло), я долженъ признаться, что я уже давно предъ тѣмъ хотѣлъ жениться  то–есть не хотѣлъ и этого–бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не разъ и давно уже


201

передъ тѣмъ мечталъ о томъ, кàкъ хорошо–бы жениться  то–есть, ужасно много разъ, особенно засыпая каждый разъ на ночь. Это началось у меня еще по шестнадцатому году. У меня былъ въ гимназiи товарищъ, ровесникъ мнѣ, Лавровскiй  и такой милый, тихiй, хорошенькiй мальчикъ, впрочемъ, ничѣмъ другимъ не отличавшiйся. Я съ нимъ никогда почти не разговаривалъ. Вдругъ мы какъ–то сидѣли рядомъ одни, и онъ былъ очень задумчивъ и вдругъ онъ мне: «Ахъ, Долгорукiй, кàкъ вы думаете, вотъ–бы теперь жениться; право, когда–жъ и жениться, какъ не теперь; теперь–бы самое лучшее время, и, однако, никакъ нельзя!» И такъ онъ откровенно это сказалъ. И я вдругъ всѣмъ сердцемъ съ этимъ согласился, потому что самъ ужь грезилъ о чемъ–то. Потомъ мы нѣсколько дней сряду сходились и все объ этомъ говорили  какъ–бы въ секретѣ,  впрочемъ, только объ этомъ. А потомъ, не знаю, кàкъ это произошло, но мы разошлись и перестали говорить. Вотъ съ тѣхъ–то поръ я и сталъ мечтать. Объ этомъ, конечно, не стоило–бы вспоминать, но мнѣ хотѣлось только указать, кàкъ это издалека иногда идетъ...

«Тутъ одно только серьезное возраженiе», все мечталъ я продолжая идти. «О, конечно, ничтожная разница въ нашихъ лѣтахъ не составитъ препятствiя, но вотъ чтò: она  такая аристократка, а я  просто Долгорукiй! Страшно скверно! Гмъ! Версиловъ развѣ не могъ бы, женясь на мамѣ, просить правительство о позволенiи усыновить меня... за заслуги, такъ сказать, отца... Онъ вѣдь служилъ, стало быть, были и заслуги; онъ былъ мировымъ посредникомъ... О, чортъ возьми, какая гадость!

Я вдругъ воскликнулъ это и вдругъ, въ третiй разъ, остановился, но уже какъ бы раздавленный на мѣстѣ. Все мучительное чувство униженiя отъ сознанiя, что я могъ пожелать такого позору, какъ перемѣна фамилiи усыновленiемъ, эта измѣна всему моему дѣтству  все это почти въ одинъ мигъ уничтожило все прежнее расположенiе, и вся радость моя разлетѣлась, какъ дымъ. «Нѣтъ этого я никому не перескажу, подумалъ я, страшно покраснѣвъ:  это я потому такъ унизился, что я... влюбленъ и глупъ. Нѣтъ, если въ чемъ правъ Ламбертъ, такъ въ томъ, что ныньче въ нашъ вѣкъ главное  самъ человѣкъ, а потомъ его деньги. То есть  не деньги, а его могущество. Съ такимъ капиталомъ я брошусь въ «идею», и вся Россiя затрещитъ черезъ десять лѣтъ, и я всѣмъ отомщу. А съ ней церемониться нèчего, тутъ опять правъ Ламбертъ. Струситъ и просто пойдетъ. Простѣйшимъ и пошлѣйшимъ образомъ согласится и пойдетъ. «Ты не знаешь, ты не знаешь, въ какомъ это чуланѣ происходило!» припоминались


202

мнѣ давешнiя слова Ламберта. «И это такъ, подтверждалъ я:  Ламбертъ правъ во всемъ, въ тысячу разъ правѣе меня и Версилова, и всѣхъ этихъ идеалистовъ! Онъ  реалистъ. Она увидитъ, что у меня есть характеръ, и скажетъ: «А, у него есть характеръ!» Ламбертъ  подлецъ, и ему только бы тридцать тысячъ съ меня сорвать, а все–таки онъ у меня одинъ только другъ и есть. Другой дружбы нѣтъ и не можетъ быть, это все выдумали непрактическiе люди. А ее я даже и не унижаю; развѣ я ее унижаю? Ничуть: всѣ женщины таковы! Женщина развѣ бываетъ безъ подлости? Потому–то надъ ней и нуженъ мужчина, потому–то она и создана существомъ подчиненнымъ. Женщина  порокъ и соблазнъ, а мужчина  благородство и великодушiе. Такъ и будетъ во вѣки вѣковъ. А что я собираюсь употребить «документъ»  такъ это ничего. Это не помѣшаетъ ни благородству, ни великодушiю. Шиллеровъ въ чистомъ состоянiи не бываетъ  ихъ выдумали. Ничего, коль съ грязнотой, если цѣль великолѣпна! Потомъ все омоется, все загладится. А теперь это  только широкость, это  только жизнь, это  только жизненная правда  вотъ какъ это теперь называется!

О, опять повторю: да простятъ мнѣ, что я привожу весь этотъ тогдашнiй хмѣльной бредъ до послѣдней строчки. Конечно, это только эссенцiя тогдашнихъ мыслей, но, мнѣ кажется, я этими самыми словами и говорилъ. Я долженъ былъ привести ихъ, потому что я сѣлъ писать, чтобъ судить себя. А чтò же судить, какъ не это? Развѣ въ жизни можетъ быть что нибудь серьезнѣе? Вино же не оправдывало. In vino veritas.

Такъ мечтая и весь закопавшись въ фантазiю, я и не замѣтилъ, что дошелъ, наконецъ, до дому, то есть до маминой квартиры. Даже не замѣтилъ, кàкъ вошелъ въ квартиру; но только что я вступилъ въ нашу крошечную переднюю, какъ уже сразу понялъ, что у насъ произошло нѣчто необычайное. Въ комнатахъ говорили громко, вскрикивали, а мама, слышно было, плакала. Въ дверяхъ меня чуть не сбила съ ногъ Лукерья, стремительно пробѣжавшая изъ комнаты Макара Ивановича въ кухню. Я сбросилъ шубу и вошелъ къ Макару Ивановичу, потому что тамъ всѣ столпились.

Тамъ стояли Версиловъ и мама. Мама лежала у него въ объятiяхъ, а онъ крѣпко прижималъ ее къ сердцу. Макаръ Ивановичъ сидѣлъ, по обыкновенiю, на своей скамеечкѣ, но какъ бы въ какомъ–то безсилiи, такъ что Лиза съ усилiемъ придерживала его руками за плечо, чтобы онъ не упалъ; и даже ясно было, что онъ все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнулъ ближе, вздрогнулъ и догадался: старикъ былъ мертвъ.


203

Онъ только что умеръ, за минуту какую–нибудь до моего прихода. За десять минутъ онъ еще чувствовалъ себя какъ всегда. Съ нимъ была тогда одна Лиза; она сидѣла у него и разсказывала ему о своемъ горѣ, а онъ, какъ вчера, гладилъ ее по головѣ. Вдругъ онъ весь затрепеталъ (разсказывала Лиза), хотѣлъ было привстать, хотѣлъ было вскрикнуть и молча сталъ падать на лѣвую сторону. «Разрывъ сердца!» говорилъ Версиловъ. Лиза закричала на весь домъ, и вотъ тутъ–то они всѣ и сбѣжались  и все это за минуту какую–нибудь до моего прихода.

 Аркадiй! крикнулъ мнѣ Версиловъ:  мигомъ бѣги къ Татьянѣ Павловнѣ. Она непремѣнно должна быть дома. Проси немедленно. Возьми извощика. Скорѣй, умоляю тебя!

Его глаза сверкали  это я ясно помню. Въ лицѣ его я не замѣтилъ чего–нибудь въ родѣ чистой жалости, слезъ  плакали лишь мама, Лиза, да Лукерья. Напротивъ, и это я очень хорошо запомнилъ, въ лицѣ его поражало какое–то необыкновенное возбужденiе, почти восторгъ. Я побѣжалъ за Татьяной Павловной.

Путь, какъ извѣстно изъ прежняго, тутъ не длинный. Я извощика не взялъ, а пробѣжалъ всю дорогу не останавливаясь. Въ умѣ моемъ было смутно и даже тоже почти чтò–то восторженное. Я понималъ, что совершилось нѣчто радикальное. Опьянѣнiе же совершенно исчезло во мнѣ, до послѣдней капли, а вмѣстѣ съ нимъ и всѣ неблагородныя мысли, когда я позвонилъ къ Татьянѣ Павловнѣ.

Чухонка отперла: «Нѣтъ дома!»  и хотѣла тотчасъ запереть.

 Кàкъ нѣтъ дома! ворвался я въ переднюю силой:  да быть же не можетъ! Макаръ Ивановичъ умеръ!

 Что–о! раздался вдругъ крикъ Татьяны Павловны сквозь запертую дверь въ ея гостиную.

 Умеръ! Макаръ Ивановичъ умеръ! Андрей Петровичъ проситъ васъ сiю минуту придти!

 Да ты врешь!..

Задвижка щелкнула, но дверь отворилась только на вершокъ: «чтò такое, разсказывай!»

 Я самъ не знаю, я только что пришелъ, а онъ уже мертвъ. Андрей Петровичъ говоритъ: разрывъ сердца!

 Сейчасъ, сiю минуту. Бѣги, скажи, что буду: ступай же, ступай же, ступай! Ну, чего еще сталъ?

Но я ясно видѣлъ сквозь прiотворенную дверь, что кто–то вдругъ вышелъ изъ–за портьеры, за которой помѣщалась кровать Татьяны Павловны, и сталъ въ глубинѣ комнаты, за Татьяной


204

Павловной. Машинально, инстинктивно я схватился за замòкъ и уже не далъ затворить дверь.

 Аркадiй Макаровичъ! Неужели правда, что онъ умеръ? раздался знакомый мнѣ тихiй, плавный, металлическiй голосъ отъ котораго все такъ и задрожало въ душѣ моей разомъ: въ вопросѣ слышалось чтò–то проникнувшее и взволновавшее ея душу.

 А коли такъ, бросила вдругъ дверь Татьяна Павловна, коли такъ  такъ и улаживайтесь, какъ хотите сами. Сами захотѣли!

Она стремительно выбѣжала изъ квартиры, накидывая на бѣгу платокъ и шубку, и пустилась по лѣстницѣ. Мы остались одни. Я сбросилъ шубу, шагнулъ и затворилъ за собою дверь. Она стояла предо мной какъ тогда, въ то свиданiе, съ свѣтлымъ взглядомъ, и, какъ тогда, протягивала мнѣ обѣ руки. Меня точно подкосило, и я буквально упалъ къ ея ногамъ.

III.

Я началъ было плакать, не знаю съ чего; не помню, кàкъ она усадила меня подлѣ себя, помню только, въ безцѣнномъ воспоминанiи моемъ, кàкъ мы сидѣли рядомъ, рука въ руку, и стремительно разговаривали: она распрашивала про старика и про смерть его, а я ей объ немъ разсказывалъ  такъ что можно было подумать, что я плакалъ о Макарѣ Ивановичѣ, тогда какъ это было бы верхъ нелѣпости; и я знаю, что она ни за чтò бы не могла предположить во мнѣ такой совсѣмъ ужь малолѣтней пошлости. Наконецъ, я вдругъ спохватился, и мнѣ стало стыдно. Теперь я полагаю, что плакалъ тогда единственно отъ восторга, и думаю, что она это очень хорошо поняла сама, такъ что на счетъ этого воспоминанiя я спокоенъ.

Мнѣ вдругъ показалось очень страннымъ, что она все такъ распрашивала про Макара Ивановича.

 Да вы развѣ знали его? спросилъ я въ удивленiи.

 Давно. Я его никогда не видала, но въ жизни моей онъ тоже игралъ роль. Мнѣ много передавалъ о немъ въ свое время тотъ человѣкъ, котораго я боюсь. Вы знаете,  какой человѣкъ.

 Я только знаю теперь, что «тотъ человѣкъ» гораздо былъ ближе къ душѣ вашей, чѣмъ вы это мнѣ прежде открыли, сказалъ я, самъ не зная, чтò хотѣлъ этимъ выразить, но какъ бы съ укоризной и весь нахмурясь.

 Вы говорите, онъ цаловалъ сейчасъ вашу мать? Обнималъ


205

ее? Вы это видѣли сами? не слушала она меня и продолжала распрашивать.

 Дà, видѣлъ; и повѣрьте, все это было въ высшей степени искренно и великодушно! поспѣшилъ я подтвердить, видя ея радость.

 Дай ему Богъ! перекрестилась она.  Теперь онъ развязанъ. Этотъ прекрасный старикъ только связывалъ его жизнь. Со смертью его въ немъ опять воскреснетъ долгъ и... достоинство, какъ воскресали уже разъ. О онъ, прежде всего  великодушный, онъ успокоитъ сердце вашей матери, которую любитъ больше всего на землѣ, и успокоится, наконецъ, самъ, да и, слава Богу  пора.

 Онъ вамъ очень дорогъ?

 Дà, очень дорогъ, хотя и не въ томъ смыслѣ, въ какомъ бы онъ самъ желалъ и въ какомъ вы спрашиваете.

 Да вы теперь–то за него или за себя боитесь? спросилъ я вдругъ.

 Ну, это  мудреные вопросы, оставимъ ихъ.

 Оставимъ, конечно; только ничего я этого не зналъ, слишкомъ многаго, можетъ быть; но пусть вы правы, теперь все по новому, и, если кто воскресъ, то я первый. Я передъ вами низокъ мыслями, Катерина Николаевна, и, можетъ быть, не болѣе часу назадъ, я совершилъ низость противъ васъ и дѣломъ, но знайте, я вотъ сижу подлѣ васъ и не чувствую никакого угрызенiя. Потому что все теперь исчезло и все по новому, а того человѣка, который часъ назадъ замышлялъ противъ васъ низость, я не знаю и знать не хочу!

 Очнитесь, улыбнулась она:  вы какъ будто немножко въ бреду.

 И развѣ возможно судить себя подлѣ васъ? продолжалъ я:  будь честный, будь низкiй  вы все равно, какъ солнце, недосягаемы... Скажите, кàкъ это вы могли выйти ко мнѣ, послѣ всего, чтò было? Да еслибъ вы знали, чтò было часъ назадъ, только часъ? И какой сонъ сбылся?

 Все, должно быть, знаю, тихо улыбнулась она:  вы только что хотѣли мнѣ въ чемъ нибудь отмстить, поклялись меня погубить и навѣрно убили бы или прибили тутъ же всякаго, который осмѣлился бы сказать обо мнѣ при васъ хоть одно худое слово.

О, она улыбалась и шутила: но это лишь по чрезмѣрной ея добротѣ, потому что вся душа ея въ ту минуту была полна, какъ сообразилъ я послѣ, такой собственной огромной заботы и такого сильнаго и могущественнаго ощущенiя, что разговаривать


206

со мной и отвѣчать на мои пустенькiе, раздражительные вопросы она могла лишь въ родѣ, какъ когда отвѣчаютъ маленькому ребенку на какой нибудь его дѣтскiй неотвязный вопросъ, чтобъ отвязаться. Я это вдругъ понялъ, и мнѣ стало стыдно, но я уже не могъ отвязаться.

 Нѣтъ, вскричалъ я, не владѣя собой:  нѣтъ, я не убилъ того, который говорилъ объ васъ худо, а, напротивъ, я же его и поддержалъ!

 О, ради Бога, не надо, не нужно, не разсказывайте ничего, протянула она вдругъ руку, чтобы остановить меня, и даже съ какимъ–то страданiемъ въ лицѣ, но я уже вскочилъ съ мѣста и сталъ передъ нею, чтобъ высказать все, и, еслибъ высказалъ, не случилось бы того, чтò вышло послѣ, потому что навѣрно кончилось бы тѣмъ, что я бы сознался во всемъ и возвратилъ ей документъ. Но она вдругъ засмѣялась:

 Не надо, не надо ничего, никакихъ подробностей! всѣ ваши преступленiя я сама знаю: бьюсь объ закладъ, вы хотѣли на мнѣ жениться или въ родѣ того, и только что сговаривались объ этомъ съ какимъ–нибудь изъ вашихъ помощниковъ, вашихъ прежнихъ школьныхъ друзей... Ахъ, да вѣдь я кажется угадала! вскричала она, серьезно всматриваясь въ мое лицо.

 Кàкъ... кàкъ вы могли угадать? пролепеталъ было я, какъ дуракъ, страшно пораженный.

 Ну, вотъ еще! Но довольно, довольно! я вамъ прощаю, только перестаньте объ этомъ, махнула она опять рукой, уже съ видимымъ нетерпѣнiемъ.  Я  сама мечтательница, и, еслибъ вы знали къ какимъ средствамъ въ мечтахъ прибѣгаю въ минуты, когда во мнѣ удержу нѣтъ! Довольно вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мнѣ очень хотѣлось васъ видѣть, а при ней нельзя было бы такъ, какъ теперь, говорить. Мнѣ кажется, я передъ вами виновата въ томъ, чтò тогда случилось. Дà? Вѣдь дà?

 Вы виноваты? Но тогда я предалъ васъ ему, и  чтò могли вы обо мнѣ подумать! Я объ этомъ думалъ все это время, всѣ эти дни, съ тѣхъ поръ, каждую минуту, думалъ и ощущалъ. (Я ей не солгалъ).

 Напрасно такъ себя мучили, я тогда же слишкомъ поняла, кàкъ это все вышло; просто вы проговорились ему тогда въ радости, что въ меня влюблены и что я... ну, и что я васъ слушаю. На то вамъ и двадцать лѣтъ. Вѣдь вы его любите больше всего мiра, ищете въ немъ друга, идеалъ? Я слишкомъ это поняла, но уже было поздно; о дà, я сама была тогда виновата: мнѣ надо было васъ позвать тогда же и васъ успокоить,


207

но мнѣ стало досадно; и я попросила не принимать васъ въ домъ; вотъ и вышла та сцена у подъѣзда, а потомъ та ночь. И знаете, я все это время, какъ и вы, мечтала съ вами увидѣться потихоньку, только не знала кàкъ–бы это устроить. И какъ вы думаете, чего я боялась больше всего? Того, что вы повѣрите его наговорамъ обо мнѣ.

 Никогда! вскричалъ я.

 Я цѣню наши бывшiя встрѣчи; мнѣ въ васъ дорогъ юноша, и даже, можетъ быть, эта самая искренность... Я вѣдь пресерьозный характеръ. Я  самый серьозный и нахмуренный характеръ изъ всѣхъ современныхъ женщинъ, знайте это... ха–ха–ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себѣ, я взволнована и... кажется, у меня истерика. Но, наконецъ–то, наконецъ–то, дастъ онъ и мнѣ жить на свѣтѣ!

Это восклицанiе вырвалось нечаянно; я это тотчасъ понялъ и не захотѣлъ подымать, но я весь задрожалъ.

 Онъ знаетъ, что я простила ему! воскликнула она вдругъ опять, какъ бы сама съ собою.

 Неужели вы могли простить ему то письмо? И кàкъ онъ могъ бы узнать про то, что вы ему простили? воскликнулъ я, уже не сдержавшись.

 Кàкъ онъ узналъ? О, онъ знаетъ, продолжала она отвѣчать мнѣ, но съ такимъ видомъ, какъ–будто и забывъ про меня и точно говоря съ собою.  Онъ теперь очнулся. Да и кàкъ ему не знать, что я его простила, коли онъ знаетъ наизусть мою душу? Вѣдь знаетъ же онъ, что я сама немножко въ его родѣ.

 Вы?

 Ну, дà, это ему извѣстно. О, я  не страстная, я  спокойная: но я тоже хотѣла бы, какъ и онъ, чтобъ всѣ были хороши... Вѣдь полюбилъ–же онъ меня за чтò нибудь.

 Кàкъ же онъ говорилъ, что въ васъ всѣ пороки?

 Это онъ только говорилъ; у него про себя есть другой секретъ. А неправда–ли, что письмо свое онъ ужасно смѣшно написалъ?

 Смѣшно?! (Я слушалъ ее изъ всѣхъ силъ; полагаю, что дѣйствительно она была какъ въ истерикѣ и... высказывалась, можетъ быть, вовсе не для меня; но я не могъ удержаться, чтобъ не распрашивать).

 О, дà, смѣшно, и, кàкъ бы я смѣялась, еслибъ... еслибъ не боялась. Я, впрочемъ  не такая ужъ трусиха, не подумайте; но отъ этого письма я ту ночь не спала, оно писано какъ–бы какою–то больною кровью... и послѣ такого письма, чтò–жь еще остается? Я жизнь люблю, я за жизнь мою ужасно боюсь, я


 

ужасно въ этомъ малодушна... Ахъ, послушайте! вскинулась она вдругъ:  ступайте къ нему! Онъ теперь одинъ, онъ не можетъ быть все тамъ, и навѣрно ушелъ куда–нибудь одинъ: отыщите его скорѣй, непремѣнно скорѣй, бѣгите къ нему, покажите, что вы  любящiй сынъ его, докажите, что вы  милый, добрый мальчикъ, мой студентъ, котораго я... О, дай вамъ Богъ счастья! Я никого не люблю, да это и лучше; но я желаю всѣмъ счастья, всѣмъ, и ему первому, и пусть онъ узнаетъ про это... даже сейчасъ–же, мнѣ было–бы очень прiятно...

Она встала и вдругъ исчезла за портьеру; на лицѣ ея въ то мгновенiе блистали слезы (истерическiя, послѣ смѣха). Я остался одинъ, взволнованный и смущенный. Положительно я не зналъ, чему приписать такое въ ней волненiе, котораго я никогда бы въ ней и не предположилъ. Чтò–то какъ–бы сжалось въ моемъ сердцѣ.

Я прождалъ пять минутъ, наконецъ  десять; глубокая тишина вдругъ поразила меня, и я рѣшился выглянуть изъ дверей и окликнуть. На мой окликъ появилась Марья и объявила мнѣ самымъ спокойнымъ тономъ, что барыня давнымъ–давно одѣлась и вышла черезъ черный ходъ.

Глава седьмая.

I.

Этого только недоставало. Я захватилъ мою шубу и, накидывая ее на ходу, побѣжалъ вонъ съ мыслью: «Она велѣла идти къ нему, а гдѣ я его достану?»

Но, мимо всего другого, я пораженъ былъ вопросомъ: «Почему она думаетъ, что теперь чтò–то настало и что онъ дастъ ей покой? Конечно  потому, что онъ женится на мамѣ, но чтò–жь она? Радуется ли тому, что онъ женится на мамѣ, или, напротивъ, она отъ того и несчастна? Отъ того–то и въ истерикѣ? Почему я этого не могу разрѣшить?»

Отмѣчаю эту вторую мелькнувшую тогда мысль буквально, для памяти: она  важная. Этотъ вечеръ былъ роковой. И вотъ, пожалуй, поневолѣ повѣришь предопредѣленiю: не прошелъ я и ста шаговъ по направленiю къ маминой квартирѣ, какъ вдругъ столкнулся съ тѣмъ, кого искалъ. Онъ схватилъ меня за плечо и остановилъ.

 Это  ты! вскрикнулъ онъ радостно и, въ то–же время, какъ–бы въ величайшемъ удивленiи.  Вообрази, я былъ у тебя, быстро


209

заговорилъ онъ:  искалъ тебя, спрашивалъ тебя  ты мнѣ нуженъ теперь одинъ только во всей вселенной! Твой чиновникъ вралъ мнѣ Богъ знаетъ чтò; но тебя не было, и я ушелъ, даже забывъ попросить передать тебѣ, чтобъ ты немедля ко мнѣ прибѣжалъ  и чтò же? я все–таки шелъ въ непоколебимой увѣренности, что судьба не можетъ не послать тебя теперь, когда ты мнѣ всего нужнѣе, и вотъ ты первый и встрѣчаешься! Идемъ ко мнѣ: ты никогда не бывалъ у меня.

Однимъ словомъ, мы оба другъ друга искали, и съ нами, съ каждымъ, случалось какъ бы нѣчто схожее. Мы пошли очень торопясь.

Дорогой онъ промолвилъ лишь нѣсколько коротенькихъ фразъ о томъ, что оставилъ маму съ Татьяной Павловной и проч. Онъ велъ меня держа за руку. Жилъ онъ отъ тѣхъ мѣстъ не далеко, и мы скоро пришли. Я, дѣйствительно, никогда еще у него не бывалъ. Это была небольшая квартира въ три комнаты, которую онъ нанималъ (или, вѣрнѣе, нанимала Татьяна Павловна) единственно для того «груднаго ребенка». Квартира эта и прежде всегда была подъ надзоромъ Татьяны Павловны, и въ ней помѣщалась нянька съ ребенкомъ (а теперь и Настасья Егоровна); но всегда была и комната для Версилова, именно  первая, входная, довольно просторная и довольно хорошо и мягко меблированная, въ родѣ кабинета для книжныхъ и письменныхъ занятiй. Дѣйствительно, на столѣ, въ шкафу и на этажеркахъ было много книгъ (которыхъ въ маминой квартирѣ почти совсѣмъ не было); были исписанныя бумаги, были связанныя пачки съ письмами  однимъ словомъ, все глядѣло, какъ давно уже обжитой уголъ, и я знаю, что Версиловъ и прежде (хотя и довольно рѣдко) переселялся по временамъ на эту квартиру совсѣмъ и оставался въ ней даже по цѣлымъ недѣлямъ. Первое, чтò остановило мое вниманiе, былъ висѣвшiй надъ письменнымъ столомъ, въ великолѣпной рѣзной дорогого дерева рамѣ, маминъ портретъ  фоторафiя, снятая, конечно, за границей и, судя по необыкновенному размѣру ея, очень дорогая вещь. Я не зналъ и ничего не слыхалъ объ этомъ портретѣ прежде, и чтò главное поразило меня  это необыкновенное въ фотографiи сходство, такъ сказать, духовное сходство  однимъ словомъ, какъ будто это былъ настоящiй портретъ изъ руки художника, а не механический оттискъ. Я, какъ вошелъ, тотчасъ же и невольно остановился передъ нимъ.

 Не правда–ли? не правда–ли? повторилъ вдругъ надо мной Версиловъ.


210

То есть «не правда–ли, кàкъ похожъ?» Я оглянулся на него и былъ пораженъ выраженiемъ его лица. Онъ былъ нѣсколько блѣденъ, но съ горячимъ, напряженнымъ взглядомъ, сiявшимъ какъ–бы счастiемъ и силой: такого выраженiя я еще не зналъ у него вовсе.

 Я не зналъ, что вы такъ любите маму! отрѣзалъ я вдругъ самъ въ восторгѣ.

Онъ блаженно улыбнулся, хотя въ улыбкѣ его и отразилось какъ бы чтò–то страдальческое или, лучше сказать, что–то гуманное, высшее... не умѣю я этого высказать; но высокоразвитые люди, какъ мнѣ кажется, не могутъ имѣть торжественно и побѣдоносно счастливыхъ лицъ. Не отвѣтивъ мнѣ, онъ снялъ портретъ съ колецъ обѣими руками, приблизилъ къ себѣ, поцаловалъ его, затѣмъ тихо повѣсилъ опять на стѣну.

 Замѣть, сказалъ онъ:  фотографическiе снимки чрезвычайно рѣдко выходятъ похожими, и это понятно: самъ оригиналъ, то есть каждый изъ насъ, чрезвычайно рѣдко бываетъ похожъ на себя. Въ рѣдкiя только мгновенiя человѣческое лицо выражаетъ главную черту свою, свою самую характерную мысль. Художникъ изучаетъ лицо и угадываетъ эту главную мысль лица, хотя бы въ тотъ моментъ, въ который онъ списываетъ, и не было ея вовсе въ лицѣ. Фотографiя же застаетъ человѣка какъ есть, и весьма возможно, что Наполеонъ, въ иную минуту, вышелъ бы глупымъ, а Бисмаркъ  нѣжнымъ. Здѣсь же, въ этомъ портретѣ, солнце, какъ нарочно, застало Соню въ ея главномъ мгновенiи  стыдливой, кроткой любви и нѣсколько дикаго, пугливаго ея цѣломудрiя. Да и счастлива же какъ была она тогда, когда, наконецъ, убѣдилась, что я такъ жажду имѣть ея портретъ! Этотъ снимокъ сдѣланъ хоть и не такъ давно, а все же она была тогда моложе и лучше собою; а между тѣмъ, ужь и тогда были эти впалыя щеки, эти морщинки на лбу, эта пугливая робость взгляда, какъ бы наростающая у ней теперь съ годами  чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Вѣришь ли, милый? я почти и представить теперь ее не могу съ другимъ лицомъ, а вѣдь была же и она когда–то молода и прелестна! Русскiя женщины дурнѣютъ быстро, красота ихъ только мелькнетъ, и, право, это не отъ однихъ только этнографическихъ особенностей типа, а и отъ того еще, что онѣ умѣютъ любить беззавѣтно. Русская женщина все разомъ отдаетъ, коль полюбитъ  и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать не умѣютъ, про запасъ не прячутъ, и красота ихъ быстро уходитъ въ того, кого любятъ. Эти впалыя щеки  это тоже въ меня ушедшая красота,


211

въ мою коротенькую потѣху. Ты радъ, что я любилъ твою маму, и даже не вѣрилъ, можетъ быть, что я любилъ ее? Дà, другъ мой, я ее очень любилъ, но, кромѣ зла, ей ничего не сдѣлалъ... Вотъ тутъ еще есть и другой портретъ  посмотри и на него.

Онъ взялъ со стола и мнѣ подалъ. Это тоже была фотографiя, несравненно меньшаго размѣра, въ тоненькомъ, овальномъ, деревянномъ ободочкѣ  лицо дѣвушки, худое и чахоточное и, при всемъ томъ, прекрасное; задумчивое и, въ то же время, до странности лишенное мысли. Черты правильныя, выхоленнаго поколѣнiями типа, но оставляющiя болѣзненное впечатлѣнiе: похоже было на то, что существомъ этимъ вдругъ овладѣла какая–то неподвижная мысль, мучительная именно тѣмъ, что была ему не подъ силу.

 Это... это  та дѣвушка, на которой вы хотѣли тамъ жениться и которая умерла въ чахоткѣ... ея падчерица? проговорилъ я нѣсколько робко.

 Дà, хотѣлъ жениться, умерла въ чахоткѣ, ея падчерица. Я зналъ, что ты знаешь... всѣ эти сплетни. Впрочемъ, кромѣ сплетень  ты тутъ ничего и не могъ бы узнать. Оставь портретъ, мой другъ, это бѣдная сумасшедшая и ничего больше.

 Совсѣмъ сумасшедшая?

 Или идiотка; впрочемъ, я думаю, что и сумасшедшая. У нея былъ ребенокъ отъ князя Сергѣя Петровича (по сумасшествiю, а не по любви; это  одинъ изъ подлѣйшихъ поступковъ князя Сергѣя Петровича); ребенокъ теперь здѣсь, въ той комнатѣ, и я давно хотѣлъ тебѣ показать его. Князь Сергѣй Петровичъ не смѣлъ сюда приходить и смотрѣть на ребенка: это былъ мой съ нимъ уговоръ еще за границей. Я взялъ его къ себѣ, съ позволенiя твоей мамы. Съ позволенiя твоей мамы хотѣлъ тогда и жениться на этой... несчастной…

 Развѣ такое позволенiе возможно? промолвилъ я съ горячностью.

 О, дà! она мнѣ позволила: ревнуютъ къ женщинамъ, а это была не женщина.

 Не женщина для всѣхъ, кромѣ мамы! Въ жизнь не повѣрю, чтобъ мама не ревновала! вскричалъ я.

 И ты правъ. Я догадался о томъ, когда уже было все кончено, то–есть, когда она дала позволенiе. Но оставь объ этомъ. Дѣло не сладилось за смертью Лидiи, да, можетъ, еслибъ и осталась въ живыхъ, то не сладилось–бы, а маму я и теперь не пускаю къ ребенку. Это  лишь эпизодъ. Милый мой, я давно тебя


212

ждалъ сюда. Я давно мечталъ, кàкъ мы здѣсь сойдемся; знаешь ли, какъ давно?  уже два года мечталъ.

Онъ искренно и правдиво посмотрѣлъ на меня, съ беззавѣтною горячностью сердца. Я схватилъ его за руку:

 Зачѣмъ вы медлили, зачѣмъ давно не звали? Еслибъ вы знали, чтò было... и чего бы не было, еслибъ давно меня кликнули!..

Въ это мгновенiе внесли самоваръ, а Настасья Егоровна вдругъ внесла ребенка, спящаго.

 Посмотри на него, сказалъ Версиловъ:  я его люблю и велѣлъ принести теперь нарочно, чтобъ ты тоже посмотрѣлъ на него. Ну, и унесите его опять, Настасья Егоровна. Садись къ самовару. Я буду воображать, что мы вѣчно съ тобой такъ жили и каждый вечеръ сходились, не разлучаясь. Дай мнѣ посмотрѣть на тебя: сядь вотъ такъ, чтобъ я твое лицо видѣлъ. Кàкъ я его люблю, твое лицо! Кàкъ я воображалъ себѣ твое лицо, еще когда ждалъ тебя изъ Москвы! Ты спрашиваешь: зачѣмъ давно за тобой не послалъ? Подожди, это ты, можетъ быть, и поймешь теперь.

 Но неужели только смерть этого старика вамъ теперь развязала языкъ? это странно...

Но если я и вымолвилъ это, то смотрѣлъ я съ любовью. Говорили мы, какъ два друга, въ высшемъ и полномъ смыслѣ слова. Онъ привелъ меня сюда, чтобы чтò–то мнѣ выяснить, разсказать, оправдать; а, между тѣмъ, уже все было, раньше словъ, разъяснено и оправдано. Чтò бы я ни услышалъ отъ него теперь  результатъ уже былъ достигнутъ, и мы оба со счастiемъ знали про это и такъ и смотрѣли другъ на друга.

 Не то, что смерть этого старика, отвѣтилъ онъ:  не одна смерть; есть и другое, чтò попало теперь въ одну точку... Да благословитъ Богъ это мгновенiе и нашу жизнь впредь и надолго! Милый мой, поговоримъ. Я все разбиваюсь, развлекаюсъ, хочу говорить объ одномъ, а ударяюсь въ тысячу боковыхъ подробностей. Это всегда бываетъ, когда сердце полно... Но, поговоримъ; время пришло, а я давно влюбленъ въ тебя, мальчикъ...

Онъ откинулся въ своихъ креслахъ и еще разъ оглядѣлъ меня.

 Кàкъ это странно! Кàкъ это странно слышать! повторялъ я, утопая въ восторгѣ.

И вотъ, помню, въ лицѣ его вдругъ мелькнула его обычная складка  какъ бы грусти и насмѣшки вмѣстѣ, столь мнѣ знакомая. Онъ скрѣпился и, какъ бы съ нѣкоторою натугою, началъ.


213

II.

 Вотъ чтò, Аркадiй, еслибъ я и позвалъ тебя раньше, то чтò бы сказалъ тебѣ? Въ этомъ вопросѣ весь мой отвѣтъ.

 То–есть, вы хотите сказать, что вы теперь  маминъ мужъ и мой отецъ, а тогда... Вы на счетъ соцiальнаго положенiя не знали–бы чтò сказать мнѣ прежде? Такъ ли?

 Не объ одномъ этомъ, милый, не зналъ–бы чтò тебѣ сказать: тутъ о многомъ пришлось–бы молчать. Тутъ даже многое смѣшно и унизительно тѣмъ, что похоже на фокусъ; право, на самый балаганный фокусъ. Ну, гдѣ же прежде намъ было–бы понять другъ друга, когда я и самъ–то понялъ себя самого  лишь сегодня, въ пять часовъ пополудни, ровно за два часа до смерти Макара Ивановича. Ты глядишь на меня съ непрiятнымъ недоумѣнiемъ? Не безпокойся: я разъясню фактъ; но то, чтò я сказалъ, вполнѣ справедливо: вся жизнь въ странствiи и недоумѣнiяхъ, и вдругъ  разрѣшенiе ихъ такого–то числа, въ пять часовъ пополудни! Даже обидно, не правда–ли? Въ недавнюю еще старину, я и впрямь бы обидѣлся.

Я слушалъ, дѣйствительно, съ болѣзненнымъ недоумѣнiемъ; сильно выступала прежняя Версиловская складка, которую я не желалъ бы встрѣтить въ тотъ вечеръ, послѣ такихъ уже сказанныхъ словъ. Вдругъ я воскликнулъ:

 Боже мой! Вы получили чтò–нибудь отъ нея... въ пять часовъ, сегодня?

Онъ посмотрѣлъ на меня пристально и, видимо, пораженный моимъ восклицанiемъ, а, можетъ, и выраженiемъ моимъ: «отъ нея».

 Ты все узнàешь, сказалъ онъ, съ задумчивою улыбкой:  и ужь, конечно, я, чтò надо, не потаю отъ тебя, потому что затѣмъ тебя и привелъ; но теперь пока это все отложимъ. Видишь, другъ мой, я давно уже зналъ, что у насъ есть дѣти, уже съ дѣтства задумывающiяся надъ своей семьей, оскорбленные неблагообразiемъ отцовъ своихъ и среды своей. Я намѣтилъ этихъ задумывающихся еще съ моей школы и заключилъ тогда, что все это потому, что они слишкомъ рано завидуютъ. Замѣть, однако, что я и самъ былъ изъ задумывающихся дѣтей, но... извини, мой милый, я удивительно какъ разсѣянъ. Я хотѣлъ только выразить, кàкъ постоянно я боялся здѣсь за тебя почти все это время. Я всегда воображалъ тебя однимъ изъ тѣхъ маленькихъ,


214

но сознающихъ свою даровитость и уединяющихся существъ. Я тоже, какъ и ты, никогда не любилъ товарищей. Бѣда этимъ существамъ, оставленнымъ на однѣ свои силы и грезы и съ страстной, слишкомъ ранней и почти мстительной жаждой благообразiя, именно  «мстительной». Но довольно, милый: я опять уклонился... Я еще прежде, чѣмъ началъ любить тебя, уже воображалъ тебя и твои уединенныя, одичавшiя мечты... Но довольно; я, собственно, забылъ, о чемъ сталъ говорить. Впрочемъ, все же надо было это высказать. А прежде, прежде, чтò бы я могъ тебѣ сказать? Теперь я вижу твой взглядъ на мнѣ и знаю, что на меня смотритъ мой сынъ; а я вѣдь даже вчера еще не могъ повѣрить, что буду когда–нибудь, какъ сегодня, сидѣть и говорить съ моимъ мальчикомъ.

Онъ, дѣйствительно, становился очень разсѣянъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ бы чѣмъ–то растроганъ.

 Мнѣ теперь не нужно мечтать и грезить, мнѣ теперь довольно и васъ! Я пойду за вами! проговорилъ я, отдаваясь ему всей душой.

 За мной? А мои странствiя какъ–разъ кончились и какъ–разъ сегодня: ты опоздалъ, мой милый. Сегодня  финалъ послѣдняго акта и занавѣсъ опускается. Этотъ послѣднiй актъ долго длился. Начался онъ очень давно  тогда, когда я побѣжалъ въ послѣднiй разъ заграницу. Я тогда бросилъ все, и знай, мой милый, что я тогда разженился съ твоей мамой и ей самъ заявилъ про это. Это ты долженъ знать. Я объяснилъ ей тогда, что уѣзжаю на вѣкъ, что она меня больше никогда не увидитъ. Всего хуже, что я забылъ даже оставить ей тогда денегъ. Объ тебѣ тоже не подумалъ ни минуты. Я уѣхалъ съ тѣмъ, чтобъ остаться въ Европѣ, мой милый, и не возвращаться домой никогда. Я эмигрировалъ.

 Къ Герцену? Участвовать въ заграничной пропагандѣ? Вы навѣрно всю жизнь участвовали въ какомъ–нибудь заговорѣ? вскричалъ я, не сдерживаясь.

 Нѣтъ, мой другъ, я ни въ какомъ заговорѣ не участвовалъ. А у тебя такъ даже глаза засверкали; я люблю твои восклицанiя, мой милый. Нѣтъ, я просто уѣхалъ тогда отъ тоски, отъ внезапной тоски. Это была тоска русскаго дворянина  право, не умѣю лучше выразиться.  Дворянская тоска  и ничего больше.

 Крѣпостное право... освобожденiе народа? пробормоталъ–было я, задыхаясь.

 Крѣпостничество? Ты думаешь, я стосковался по


215

крѣпостничеству? Не могъ вынести освобожденiя народа? О, нѣтъ, мой другъ, да мы–то и были освободителями. Я эмигрировалъ безъ всякой злобы. Я только–что былъ мировымъ посредникомъ и бился изъ всѣхъ силъ, бился безкорыстно и уѣхалъ даже и не потому, что мало получилъ за мой либерализмъ. Мы и всѣ тогда ничего не получили, то–есть, опять–таки такiе, какъ я. Я уѣхалъ скорѣе въ гордости, чѣмъ въ раскаянiи, и, повѣрь тому, весьма далекiй отъ мысли, что настало мнѣ время кончить жизнь скромнымъ сапожникомъ. Je suis gentilhomme avant tout et je mourrai gentilhomme! Но мнѣ все–таки было грустно. Насъ такихъ въ Россiи, можетъ быть, около тысячи человѣкъ; дѣйствительно, можетъ быть, не больше, но вѣдь этого очень довольно, чтобы не умирать идеѣ. Мы  носители идеи, мой милый!.. Другъ мой, я говорю въ какой–то странной надеждѣ, что ты поймешь всю эту белиберду. Я призвалъ тебя по капризу сердца: мнѣ уже давно мечталось, кàкъ я что–нибудь скажу тебѣ... тебѣ, именно тебѣ! А, впрочемъ... впрочемъ...

 Нѣтъ, говорите, вскричалъ я:  я вижу на вашемъ лицѣ опять искренность... Чтò же, Европа воскресила–ли васъ тогда? Да и чтò такое ваша «дворянская тоска»? Простите, голубчикъ, я еще не понимаю.

 Воскресила ли меня Европа? Но я самъ тогда ѣхалъ ее хоронить!

 Хоронить? повторилъ я въ удивленiи.

Онъ улыбнулся.

 Другъ Аркадiй, теперь душа моя умилилась, и я возмутился духомъ. Я никогда не забуду моихъ тогдашнихъ первыхъ мгновенiй въ Европѣ. Я и прежде живалъ въ Европѣ, но тогда было время особенное, и никогда я не въѣзжалъ туда съ такою безотрадною грустью и... съ такою любовью, какъ въ то время. Я разскажу тебѣ одно изъ первыхъ тогдашнихъ впечатлѣнiй моихъ, одинъ мой тогдашнiй сонъ, дѣйствительный сонъ. Это еще въ Германiи. Я только–что выѣхалъ изъ Дрездена и въ разсѣянности проѣхалъ станцiю, съ которой долженъ былъ поворотить на мою дорогу, и попалъ на другую вѣтвь. Меня тотчасъ высадили; былъ третiй часъ пополудни, день ясный. Это былъ маленькiй нѣмецкiй городокъ. Мнѣ указали гостинницу. Надо было выждать: слѣдующiй поѣздъ проходилъ въ одиннадцать часовъ ночи. Я даже былъ доволенъ приключенiемъ, потому что никуда особенно не спѣшилъ. Я скитался, другъ мой, я скитался. Гостинница оказалась дрянная и маленькая, но вся въ зелени и обставлена клумбами цвѣтовъ, какъ всегда у


216

нихъ. Мнѣ дали тѣсную комнатку, и такъ какъ я всю ночь былъ въ дорогѣ, то и заснулъ послѣ обѣда, въ четыре часа пополудни.

Мнѣ приснился совершенно неожиданный для меня сонъ, потому что я никогда не видалъ такихъ. Въ Дрезденѣ, въ галлереѣ, есть картина Клода–Лоррена, по каталогу  «Асисъ и Галатея»; я же называлъ ее всегда «Золотымъ вѣкомъ», самъ не знаю почему. Я ужь и прежде ее видѣлъ, а теперь, дня три назадъ, еще разъ мимоѣздомъ замѣтилъ. Эта–то картина мнѣ и приснилась, но не какъ картина, а какъ будто какая–то быль. Я, впрочемъ, не знаю, чтò мнѣ именно снилось: точно такъ, какъ и въ картинѣ  уголокъ греческаго Архипелага, причемъ и время какъ–бы перешло за три тысячи лѣтъ назадъ; голубыя, ласковыя волны, острова и скалы, цвѣтущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце  словами не передашь. Тутъ запомнило свою колыбель европейское человѣчество, и мысль о томъ какъ–бы наполнила и мою душу родною любовью. Здѣсь былъ земной рай человѣчества: боги сходили съ небесъ и роднились съ людьми... О, тутъ жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные, луга и рощи наполнялись ихъ пѣснями и веселыми криками; великiй избытокъ непочатыхъ силъ уходилъ въ любовь и въ простодушную радость. Солнце обливало ихъ тепломъ и свѣтомъ, радуясь на своихъ прекрасныхъ дѣтей... Чудный сонъ, высокое заблужденiе человѣчества! Золотой вѣкъ  мечта самая невѣроятная изъ всѣхъ, какiя были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и всѣ свои силы, для которой умирали и убивались пророки, безъ которой народы не хотятъ жить и не могутъ даже и умереть! И все это ощущенiе я какъ–будто прожилъ въ этомъ снѣ; скалы и море, и косые лучи заходящаго солнца  все это я какъ–будто еще видѣлъ, когда проснулся и раскрылъ глаза, буквально омоченные слезами. Помню, что я былъ радъ. Ощущенiе счастья, мнѣ еще неизвѣстнаго, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловѣческая любовь. Былъ уже полный вечеръ; въ окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявшихъ на окнѣ цвѣтовъ, прорывался пукъ косыхъ лучей и обливалъ меня свѣтомъ. И вотъ, другъ мой, и вотъ  это заходящее солнце перваго дня европейскаго человѣчества, которое я видѣлъ во снѣ моемъ, обратилось для меня тотчасъ, какъ я проснулся, на яву, въ заходящее солнце послѣдняго дня европейскаго человѣчества! Тогда особенно слышался надъ Европой какъ–бы звонъ похороннаго колокола. Я


217

не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и безъ того зналъ, что все пройдетъ, весь ликъ европейскаго стараго мiра  рано ли, поздно ли; но я, какъ русскiй европеецъ, не могъ допустить того. Дà, они только что сожгли тогда Тюильри... О, не безпокойся, я знаю, что это было «логично», и слишкомъ понимаю неотразимость текущей идеи, но, какъ носитель высшей русской культурной мысли, я не могъ допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримиренiе идей. И кто бы могъ понять тогда такую мысль во всемъ мiрѣ: я скитался одинъ. Не про себя лично я говорю  я про русскую мысль говорю. Тамъ была брань и логика; тамъ французъ былъ всего только французомъ, а нѣмецъ всего только нѣмцемъ, и это съ наибольшимъ напряженiемъ, чѣмъ во всю ихъ исторiю; стало быть, никогда французъ не повредилъ столько Францiи, а нѣмецъ своей Германiи, какъ въ то именно время! Тогда во всей Европѣ не было ни одного европейца! Только я одинъ, между всѣми петролейщиками, могъ сказать имъ въ глаза, что ихъ Тюильри ошибка; и только я одинъ, между всѣми консерваторами–отмстителями могъ сказать отмстителямъ, что Тюильри  хоть и преступленiе, но все же логика. И это потому, мой мальчикъ, что одинъ я, какъ русскiй, былъ тогда въ Европѣ единственнымъ европейцемъ. Я не про себя говорю  я про всю русскую мысль говорю. Я скитался, мой другъ, я скитался и твердо зналъ, что мнѣ надо молчать и скитаться. Но все же мнѣ было грустно. Я, мальчикъ мой, не могу не уважать моего дворянства. Ты, кажется, смѣешься?

 Нѣтъ, не смѣюсь, проговорилъ я проникнутымъ голосомъ,  вовсе не смѣюсь: вы потрясли мое сердце вашимъ видѣнiемъ золотого вѣка, и будьте увѣрены, что я начинаю васъ понимать. Но болѣе всего я радъ тому, что вы такъ себя уважаете. Я спѣшу вамъ заявить это. Никогда я не ожидалъ отъ васъ этого!

 Я уже сказалъ тебѣ, что люблю твои восклицанiя, милый, улыбнулся онъ опять на мое наивное восклицанiе и, вставъ съ кресла, началъ, не примѣчая того, ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Я тоже привсталъ. Онъ продолжалъ говорить своимъ страннымъ языкомъ, но съ глубочайшимъ проникновенiемъ мыслью.

III.

 Да, мальчикъ, повторю тебѣ, что я не могу не уважать моего дворянства. У насъ создался вѣками какой–то еще нигдѣ


218

не виданный высшiй культурный типъ, котораго нѣтъ въ цѣломъ мiрѣ  типъ всемiрнаго болѣнiя за всѣхъ. Это  типъ русскiй, но такъ какъ онъ взятъ въ высшемъ культурномъ слоѣ народа русскаго, то, стало быть, я имѣю честь принадлежать къ нему. Онъ хранитъ въ себѣ будущее Россiи. Насъ, можетъ быть, всего только тысяча человѣкъ  можетъ, болѣе, можетъ, менѣе  но вся Россiя жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу. Скажутъ  мало, вознегодуютъ, что на тысячу человѣкъ истрачено столько вѣковъ и столько миллiоновъ народу. По моему, не мало.

Я слушалъ съ напряженiемъ. Выступало убѣжденiе, направленiе всей жизни. Эти «тысяча человѣкъ» такъ рельефно выдавали его! Я чувствовалъ, что экспансивность его со мной шла изъ какого–то внѣшняго потрясенiя. Онъ говорилъ мнѣ всѣ эти горячiя рѣчи, любя меня; но причина, почему онъ сталъ вдругъ говорить и почему такъ пожелалъ именно со мной говорить, мнѣ все еще оставалась неизвѣстною.

 Я эмигрировалъ, продолжалъ онъ:  и мнѣ ничего было не жаль назади. Все, чтò было въ силахъ моихъ, я отслужилъ тогда Россiи, пока въ ней былъ; выѣхавъ, я тоже продолжалъ ей служить, но лишь расширивъ идею. Но, служа такъ, я служилъ ей гораздо больше, чѣмъ еслибъ я былъ всего только русскимъ, подобно тому, какъ французъ былъ тогда всего только французомъ, а нѣмецъ  нѣмцемъ. Въ Европѣ этого пока еще не поймутъ. Европа создала благородные типы француза, англичанина, нѣмца, но о будущемъ своемъ человѣкѣ она еще почти ничего не знаетъ. И, кажется, еще пока знать не хочетъ. И понятно: они несвободны, а мы свободны. Только я одинъ въ Европѣ, съ моей русской тоской, тогда былъ свободенъ.

Замѣть себѣ, другъ мой, странность: всякiй французъ можетъ служить не только своей Францiи, но даже и человѣчеству, единственно подъ тѣмъ лишь условiемъ, что останется наиболѣе французомъ; равно  англичанинъ и нѣмецъ. Одинъ лишь русскiй, даже въ наше время, то–есть гораздо еще раньше, чѣмъ будетъ подведенъ всеобщiй итогъ, получилъ уже способность становиться наиболѣе русскимъ, именно лишь тогда, когда онъ наиболѣе европеецъ. Это и есть самое существенное нацiональное различiе наше отъ всѣхъ, и у насъ на этотъ счетъ  какъ нигдѣ. Я во Францiи  французъ, съ нѣмцемъ  нѣмецъ, съ древнимъ грекомъ  грекъ и, тѣмъ самымъ, наиболѣе русскiй. Тѣмъ самымъ я  настоящiй русскiй и наиболѣе служу для Россiи, ибо выставляю ея главную мысль. Я  пiонеръ этой мысли. Я тогда эмигрировалъ,


219

но развѣ я покинулъ Россiю? Нѣтъ, я продолжалъ ей служить. Пусть бы я и ничего не сдѣлалъ въ Европѣ, пусть я ѣхалъ только скитаться (да я и зналъ, что ѣду только скитаться), но довольно и того, что я ѣхалъ съ моею мыслью и съ моимъ сознанiемъ. Я повезъ туда мою русскую тоску. О, не одна только тогдашняя кровь меня такъ испугала, и даже не Тюильри, а все, чтò должно послѣдовать. Имъ еще долго суждено драться, потому что они  еще слишкомъ нѣмцы и слишкомъ французы и не кончили свое дѣло еще въ этихъ роляхъ. А до тѣхъ поръ мнѣ жаль разрушенiя. Русскому Европа также драгоцѣнна, какъ Россiя: каждый камень въ ней милъ и дорогъ. Европа также была отечествомъ нашимъ, какъ и Россiя. О, болѣе! Нельзя болѣе любить Россiю, чѣмъ люблю ее я, но я никогда не упрекалъ себя за то, что Венецiя, Римъ, Парижъ, сокровища ихъ наукъ и искуствъ, вся исторiя ихъ  мнѣ милѣй, чѣмъ Россiя. О, русскимъ дороги эти старые чужiе камни, эти чудеса стараго Божьяго мiра, эти осколки святыхъ чудесъ; и даже это намъ дороже, чѣмъ имъ самимъ! У нихъ теперь другiя мысли и другiя чувства, и они перестали дорожить старыми камнями... Тамъ консерваторъ всего только борется за существованiе; да и петролейщикъ лѣзетъ лишь изъ–за права на кусокъ. Одна Россiя живетъ не для себя, а для мысли, и согласись, мой другъ, знаменательный фактъ, что вотъ уже почти столѣтiе, какъ Россiя живетъ рѣшительно не для себя, а для одной лишь Европы! А имъ? О, имъ суждены страшныя муки прежде, чѣмъ достигнуть царствiя Божiя.

Признаюсь, я слушалъ въ большомъ смущенiи; даже тонъ его рѣчи пугалъ меня, хотя я не могъ не поразиться мыслями. Я болѣзненно боялся лжи. Вдругъ я замѣтилъ ему строгимъ голосомъ:

 Вы сказали сейчасъ: «Царствiе Божiе». Я слышалъ, вы проповѣдывали тамъ Бога, носили вериги?

 О веригахъ моихъ оставь, улыбнулся онъ:  это совсѣмъ другое. Я тогда еще ничего не проповѣдывалъ, но о Богѣ ихъ тосковалъ, это  правда. Они объявили тогда атеизмъ... одна кучка изъ нихъ, но это вѣдь все равно; это лишь первые скакуны, но это былъ первый исполнительный шагъ  вотъ чтò важно. Тутъ опять ихъ логика; но вѣдь въ логикѣ и всегда тоска. Я былъ другой культуры, и сердце мое не допускало того. Эта неблагодарность, съ которою они разставались съ идеей, эти свистки и комки грязи мнѣ были невыносимы. Сапожность процесса пугала меня. Впрочемъ, дѣйствительность и всегда отзывается


220

сапогомъ, даже при самомъ яркомъ стремленiи къ идеалу, и я, конечно, это долженъ былъ знать; но все же я былъ другого типа человѣкъ: я былъ свободенъ въ выборѣ, а они нѣтъ  и я плакалъ, за нихъ плакалъ, плакалъ по старой идеѣ, и, можетъ быть, плакалъ настоящими слезами, безъ краснаго слова.

 Вы такъ сильно вѣровали въ Бога? спросилъ я недовѣрчиво.

 Другъ мой, это  вопросъ, можетъ быть, лишнiй. Положимъ, я и не очень вѣровалъ, но все же я не могъ не тосковать по идеѣ. Я не могъ не представлять себѣ временами, кàкъ будетъ жить человѣкъ безъ Бога и возможно–ли это когда–нибудь. Сердце мое рѣшало всегда, что невозможно; но нѣкоторый перiодъ, пожалуй, возможенъ... Для меня даже сомнѣнiй нѣтъ, что онъ настанетъ; но тутъ я представлялъ себѣ всегда другую картину...

 Какую?

Правда, онъ уже прежде объявилъ, что онъ счастливъ; конечно, въ словахъ его было много восторженности; тàкъ я и принимаю многое изъ того, чтò онъ тогда высказалъ. Всего, безъ сомнѣнiя, не рѣшусь, уважая этого человѣка, передать теперь на бумагѣ изъ того, чтò мы тогда переговорили; но нѣсколько штриховъ странной картины, которую я успѣлъ–таки отъ него выманить, я здѣсь приведу. Главное, меня всегда и все время прежде мучили эти «вериги», и я желалъ ихъ разъяснить  потому и настаивалъ. Нѣсколько фантастическихъ и чрезвычайно странныхъ идей, имъ тогда высказанныхъ, остались въ моемъ сердцѣ на вѣки.

 Я представляю себѣ, мой милый, началъ онъ съ задумчивою улыбкою:  что бой уже кончился и борьба улеглась. Послѣ проклятiй, комьевъ грязи и свистковъ настало затишье, и люди остались одни, какъ желали: великая прежняя идея оставила ихъ; великiй источникъ силъ, до сихъ поръ питавшiй и грѣвшiй ихъ, отходилъ, какъ то величавое зовущее солнце въ картинѣ Клода Лоррена, но это былъ уже какъ бы послѣднiй день человѣчества. И люди вдругъ поняли, что они остались совсѣмъ одни, и разомъ почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчикъ, я никогда не могъ вообразить себѣ людей неблагодарными и оглупѣвшими. Осиротѣвшiе люди тотчасъ же стали бы прижиматься другъ къ другу тѣснѣе и любовнѣе; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляютъ все другъ для друга. Исчезла бы великая идея безсмертiя, и приходилось бы замѣнить ее; и весь великiй избытокъ прежней


221

любви къ Тому, который и былъ Безсмертiе, обратился–бы у всѣхъ на природу, на мiръ, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили–бы землю и жизнь неудержимо и въ той мѣрѣ, въ какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замѣчать и открыли бы въ природѣ такiя явленiя и тайны, какихъ и не предполагали прежде, ибо смотрѣли бы на природу новыми глазами, взглядомъ любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спѣшили бы цаловать другъ друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это  все, чтò у нихъ остается. Они работали бы другъ на друга, и каждый отдавалъ бы всѣмъ все свое и тѣмъ однимъ былъ бы счастливъ. Каждый ребенокъ зналъ бы и чувствовалъ, что всякiй на землѣ  ему какъ отецъ и мать. «Пусть  завтра послѣднiй день мой, думалъ–бы каждый, смотря на заходящее солнце; но все равно, я умру, но останутся всѣ они, а послѣ нихъ дѣти ихъ»  и эта мысль, что они останутся, все также любя и трепеща другъ за друга, замѣнила бы мысль о загробной встрѣчѣ. О, они торопились бы любить, чтобъ затушить великую грусть въ своихъ сердцахъ. Они были бы горды и смѣлы за себя, но сдѣлались бы робкими другъ за друга; каждый трепеталъ бы за жизнь и за счастiе каждаго. Они стали бы нѣжны другъ къ другу и не стыдились бы того, какъ теперь, и ласкали бы другъ друга, какъ дѣти. Встрѣчаясь, смотрѣли бы другъ на друга глубокимъ и осмысленнымъ взглядомъ, и во взглядахъ ихъ была бы любовь и грусть...

 Милый мой, прервалъ онъ вдругъ съ улыбкой:  все это  фантазiя, даже самая невѣроятная; но я слишкомъ ужь часто представлялъ ее себѣ, потому что всю жизнь мою не могъ жить безъ этого и не думать объ этомъ. Я не про вѣру мою говорю: вѣра моя не велика, я  деистъ, философскiй деистъ, какъ вся наша тысяча, такъ я полагаю, но... но замѣчательно, что я всегда кончалъ картинку мою видѣнiемъ, какъ у Гейне, «Христа на Балтiйскомъ морѣ». Я не могъ обойтисъ безъ Него, не могъ не вообразить Его, наконецъ, посреди осиротѣвшихъ людей. Онъ приходилъ къ нимъ, простиралъ къ нимъ руки и говорилъ: «Кàкъ могли вы забыть Его?» И тутъ какъ–бы пелена упадала со всѣхъ глазъ и раздавался бы великiй восторженный гимнъ новаго и послѣдняго воскресенiя...

Оставимъ это, другъ мой; а «вериги» мои  вздоръ; не безпокойся объ нихъ. Да еще вотъ что: ты знаешь, что я на языкъ стыдливъ и трезвъ; если разговорился теперь, то это... отъ разныхъ


222

чувствъ и потому что  съ тобой; другому я никому и никогда не скажу. Это прибавляю, чтобы тебя успокоить.

Но я былъ даже растроганъ; лжи, которой я опасался, не было, и я особенно радъ былъ тому, что уже мнѣ ясно стало, что онъ дѣйствительно тосковалъ и страдалъ и, дѣйствительно, несомнѣнно, много любилъ  а это было мнѣ дороже всего. Я съ увлеченiемъ ему высказалъ это.

 Но знаете, прибавилъ вдругъ я:  мнѣ кажется, что, все–таки, несмотря на всю вашу тоску, вы должны были быть чрезвычайно тогда счастливы?

Онъ весело разсмѣялся.

 Ты сегодня особенно мѣтокъ на замѣчанiя, сказалъ онъ.  Ну дà, я былъ счастливъ, да и могъ ли я быть несчастливъ съ такой тоской? Нѣтъ свободнѣе и счастливѣе русскаго европейскаго скитальца, изъ нашей тысячи. Это я, право, не смѣясь говорю, и тутъ много серьезнаго. Дà, я за тоску мою не взялъ бы никакого другого счастья. Въ этомъ смыслѣ я всегда былъ счастливъ, мой милый, всю жизнь мою. И отъ счастья полюбилъ тогда твою маму въ первый разъ въ моей жизни.

 Кàкъ въ первый разъ въ жизни?

 Именно  такъ. Скитаясь и тоскуя, я вдругъ полюбилъ ее, какъ никогда прежде, и тотчасъ послалъ за нею.

 О, разскажите мнѣ и про это, разскажите мнѣ про маму!

 Да я затѣмъ и призвалъ тебя, и знаешь, улыбнулся онъ весело:  я ужь боялся, что ты простилъ мнѣ маму за Герцена или за какой–нибудь тамъ заговоришко...

Глава восьмая.

I.

Такъ какъ мы проговорили тогда весь вечеръ и просидѣли до ночи, то я и не привожу всѣхъ рѣчей, но передамъ лишь то, чтò объяснило мнѣ, наконецъ, одинъ загадочный пунктъ въ его жизни.

Начну съ того, что для меня и сомнѣнiя нѣтъ, что онъ любилъ маму, и если бросилъ ее и «разженился» съ ней уѣзжая, то, конечно, потому, что слишкомъ заскучалъ или чтò нибудь въ этомъ родѣ, чтò, впрочемъ, бываетъ и со всѣми на свѣтѣ, но чтò объяснить всегда трудно. За границей, послѣ долгаго, впрочемъ, времени, онъ вдругъ полюбилъ опять маму заочно, то


223

есть, въ мысляхъ, и послалъ за нею. Скажутъ, пожалуй: «заблажилъ», но я скажу иное: по моему, тутъ было все, чтò только можетъ быть серьезнаго въ жизни человѣческой, несмотря на видимое брандахлыстничанье, которое я, пожалуй, отчасти допускаю. Но клянусь, что европейскую тоску его я ставлю внѣ сомнѣнiя и не только на ряду, но и несравненно выше какой нибудь современной практической дѣятельности по постройкѣ желѣзныхъ дорогъ. Любовь его къ человѣчеству я признаю за самое искреннее и глубокое чувство, безъ всякихъ фокусовъ; а любовь его къ мамѣ за нѣчто совершенно неоспоримое, хотя, можетъ быть, немного и фантастическое. За границей, въ «тоскѣ и счастiи», и, прибавлю, въ самомъ строгомъ монашескомъ одиночествѣ (это особое свѣденiе я уже получилъ потомъ черезъ Татьяну Павловну), онъ вдругъ вспомнилъ о мамѣ  и именно вспомнилъ ея «впалыя щеки», и тотчасъ послалъ за нею.

 Другъ мой, вырвалось у него, между прочимъ:  я вдругъ созналъ, что мое служенiе идеѣ вовсе не освобождаетъ меня, какъ нравственное–разумное существо, отъ обязанности сдѣлать въ продолженiи моей жизни хоть одного человѣка счастливымъ практически.

 Неужели такая книжная мысль была всему причиной? спросилъ я съ недоумѣнiемъ.

 Это  не книжная мысль. А, впрочемъ  пожалуй. Тутъ все, однако же, вмѣстѣ: вѣдь я же любилъ твою маму въ самомъ дѣлѣ, искренно, не книжно. Не любилъ бы такъ  не послалъ бы за нею, а «осчастливилъ» бы какого–нибудь подвернувшагося нѣмца или нѣмку, если ужь выдумалъ эту идею. А осчастливить непремѣнно и чѣмъ нибудь хоть одно существо въ своей жизни, но только практически, то есть въ самомъ дѣлѣ, я бы поставилъ заповѣдью для всякаго развитаго человѣка; подобно тому, какъ я поставилъ бы въ законъ или въ повинность каждому мужику посадить хоть одно дерево въ своей жизни въ виду обезлѣсенiя Россiи; впрочемъ, одного–то дерева мало будетъ, можно бы приказать сажать и каждый годъ по дереву. Высшiй и развитой человѣкъ, преслѣдуя высшую мысль, отвлекается иногда совсѣмъ отъ насущнаго, становится смѣшонъ, капризенъ и холоденъ, даже просто скажу тебѣ  глупъ, и не только въ практической жизни, но, подъ конецъ, даже глупъ и въ своихъ теорiяхъ. Такимъ образомъ, обязанность заняться практикой и осчастливить хоть одно насущное существо въ самомъ дѣлѣ все бы поправила и освѣжила бы самого благотворителя. Какъ теорiя, это  очень смѣшно; но, еслибъ это вошло въ практику и обратилось


224

въ обычай, то было бы вовсе не глупо. Я это испыталъ на себѣ: лишь только я началъ развивать эту идею о новой заповѣди  и сначала разумѣется шутя  я вдругъ началъ понимать всю степень моей, таившейся во мнѣ, любви къ твоей матери. До тѣхъ поръ я совсѣмъ не понималъ, что люблю ее. Пока жилъ съ нею, я только тѣшился ею, пока она была хороша, а потомъ капризничалъ. Я въ Германiи только понялъ, что люблю ее. Началось съ ея впалыхъ щекъ, которыхъ я никогда не могъ припоминать, а иногда такъ даже и видѣть безъ боли въ сердцѣ  буквально боли, настоящей, физической. Есть больныя воспоминанiя, мой милый, причиняющiя дѣйствительную боль; они есть почти у каждаго, но только люди ихъ забываютъ; но случается, что вдругъ потомъ припоминаютъ, даже только какую–нибудь черту, и ужь потомъ отвязаться не могутъ. Я сталъ припоминать тысячи подробностей моей жизни съ Соней; подъ конецъ онѣ сами припоминались и лѣзли массами и чуть не замучили меня, пока я ее ждалъ. Пуще всего меня мучило воспоминанiе о ея вѣчной приниженности передо мной и о томъ, что она вѣчно считала себя безмѣрно ниже меня во всѣхъ отношенiяхъ  вообрази себѣ  даже въ физическомъ. Она стыдилась и вспыхивала, когда я иногда смотрѣлъ на ея руки и пальцы, которыя у ней совсѣмъ не аристократическiе. Да и не пальцевъ однихъ,  она всего стыдилась въ себѣ, несмотря на то, что я любилъ ея красоту. Она и всегда была со мной стыдлива до дикости, но то худо, что въ стыдливости этой всегда проскакивалъ какъ бы какой–то испугъ. Однимъ словомъ, она считала себя предо мной за чтò–то ничтожное или даже почти неприличное. Право, иной разъ, вначалѣ, я иногда подумывалъ, что она все еще считаетъ меня за своего барина и боится, но это было совсѣмъ не то. А, между тѣмъ, клянусь, она болѣе, чѣмъ кто нибудь, способна понимать мои недостатки, да и въ жизни моей я не встрѣчалъ съ такимъ тонкимъ и догадливымъ сердцемъ женщины. О, кàкъ она бывала несчастна, когда я требовалъ отъ нея вначалѣ, когда она еще была такъ хороша, чтобы она рядилась. Тутъ было и самолюбiе, и еще какое–то другое оскорблявшееся чувство: она понимала, что никогда ей не быть барыней и что въ чужомъ костюмѣ она будетъ только смѣшна. Она, какъ женщина, не хотѣла быть смѣшною въ своемъ платьѣ и поняла, что каждая женщина должна имѣть свой костюмъ, чего тысячи и сотни тысячъ женщинъ никогда не поймутъ  только бы одѣться по модѣ. Насмѣшливаго взгляда моего она боялась  вотъ чтò! Но особенно грустно мнѣ было припоминать ея глубоко удивленные


225

взгляды, которые я часто заставалъ на себѣ во все наше время: въ нихъ сказывалось совершенное пониманiе своей судьбы и ожидавшаго ее будущаго, такъ что мнѣ самому даже бывало тяжело отъ этихъ взглядовъ, хотя, признаюсь, я въ разговоры съ ней тогда не пускался и третировалъ все это какъ–то свысока. И, знаешь, вѣдь она не всегда была такая пугливая и дикая, какъ теперь; и теперь случается, что вдругъ развеселится и похорошѣетъ, какъ двадцатилѣтняя; а тогда съ молоду, она очень иногда любила поболтать и посмѣяться, конечно, въ своей компанiи  съ дѣвушками, съ приживалками; и кàкъ вздрагивала она, когда я внезапно заставалъ ее иногда смѣющеюся, кàкъ быстро краснѣла и пугливо смотрѣла на меня! Разъ, уже не задолго до отъѣзда моего за границу, то есть, почти наканунѣ того, какъ я съ ней разженился, я вошелъ въ ея комнату и засталъ ее одну, за столикомъ, безъ всякой работы, облокотившуюся на столикъ рукой и въ глубокой задумчивости. Съ ней никогда почти не случалось, чтобъ она такъ сидѣла безъ работы. Въ то время я уже давно пересталъ ласкать ее. Мнѣ удалось подойти очень тихо, на ципочкахъ, и вдругъ обнять и поцаловать ее... Она вскочила  и никогда не забуду этого восторга, этого счастья въ лицѣ ея, и вдругъ это все смѣнилось быстрой краской, и глаза ея сверкнули. Знаешь–ли, чтò я прочелъ въ этомъ сверкнувшемъ взглядѣ? «Милостыню ты мнѣ подалъ  вотъ чтò!» Она истерически зарыдала подъ предлогомъ, что я ее испугалъ, но я даже тогда задумался. И, вообще, всѣ такiя воспоминанiя  претяжелая вещь, мой другъ. Это подобно, какъ у великихъ художниковъ въ ихъ поэмахъ бываютъ иногда такiя больныя сцены, которыя всю жизнь потомъ съ болью припоминаются  напримѣръ, послѣднiй монологъ Отелло у Шекспира, Евгенiй у ногъ Татьяны, или встрѣча бѣглаго каторжника съ ребенкомъ, съ дѣвочкой, въ холодную ночь, у колодца, въ Misérables Виктора Гюго; это разъ пронзаетъ сердце и потомъ на вѣки остается рана. О, кàкъ я ждалъ Соню и кàкъ хотѣлось мнѣ поскорѣй обнять ее! Я съ судорожнымъ нетерпѣнiемъ мечталъ о цѣлой новой программѣ жизни; я мечталъ постепенно, методическимъ усилiемъ, разрушить въ душѣ ея этотъ постоянный ея страхъ предо мной, растолковать ей ея собственную цѣну и все, чѣмъ она даже выше меня. О, я слишкомъ зналъ и тогда, что я всегда начиналъ любить твою маму чуть только мы съ ней разлучались, и всегда вдругъ холодѣлъ къ ней, когда опять съ ней сходились; но тутъ было не то, тогда было не то.

Я былъ удивленъ: «А она?» мелькнулъ во мнѣ вопросъ.


226

 Ну чтò–жъ, кàкъ вы встрѣтились тогда съ мамой? спросилъ я осторожно.

 Тогда? Да я тогда съ ней вовсе и не встрѣтился. Она едва до Кенигсберга тогда доѣхала, да тамъ и осталась, а я былъ на Рейнѣ. Я не поѣхалъ къ ней, а ей велѣлъ оставаться и ждать. Мы свидѣлись уже гораздо спустя, о, долго спустя, когда я поѣхалъ къ ней просить позволенiя жениться...

II.

Здѣсь передамъ уже сущность дѣла, то есть, только то, чтò самъ могъ усвоить; да и онъ мнѣ началъ передавать безсвязно. Рѣчь его вдругъ стала въ десять разъ безсвязнѣе и безпорядочнѣе, только что онъ дошелъ до этого мѣста.

Онъ встрѣтилъ Катерину Николаевну, внезапно, именно тогда, когда ждалъ маму, въ самую нетерпѣливую минуту ожиданiя. Всѣ они были тогда на Рейнѣ, на водахъ, и всѣ лечились. Мужъ Катерины Николаевны уже почти умиралъ, по крайней мѣрѣ, уже обреченъ былъ на смерть докторами. Съ первой встрѣчи она поразила его, какъ бы заколдовала чѣмъ–то. Это былъ фатумъ. Замѣчательно, что, записывая и припоминая теперь, я не вспомню, чтобъ онъ хоть разъ употребилъ тогда въ разсказѣ своемъ слово «любовь» и то, что онъ былъ «влюбленъ». Слово «фатумъ» я помню.

И ужь, конечно, это былъ фатумъ. Онъ не захотѣлъ его, «не захотѣлъ любить». Не знаю, смогу ли передать это ясно; но только вся душа его была возмущена именно отъ факта, что съ нимъ это могло случиться. Все–де, чтò было въ немъ свободнаго разомъ уничтожалось предъ этой встрѣчей, и человѣкъ на вѣки приковывался къ женщинѣ, которой совсѣмъ до него не было дѣла. Онъ не пожелалъ этого рабства страсти. Скажу теперь прямо: Катерина Николаевна есть рѣдкiй типъ свѣтской женщины  типъ, котораго въ этомъ кругу, можетъ быть, и не бываетъ. Это  типъ простой и прямодушной женщины въ высшей степени. Я слышалъ, то есть, я знаю навѣрно, что тѣмъ–то она и была неотразима въ свѣтѣ, когда въ немъ появлялась (она по часту удалялась изъ него совсѣмъ). Версиловъ, разумѣется, не повѣрилъ тогда, при первой встрѣчѣ съ нею, что она  такая, а именно повѣрилъ обратному, то есть, что она  притворщица и iезуитка. Здѣсь приведу, забѣгая впередъ, ея собственное сужденiе о немъ: она утверждала, что онъ и не могъ о ней подумать иначе, «потому что идеалистъ, стукнувшись лбомъ объ дѣйствительность,


227

всегда, прежде другихъ, наклоненъ предположить всякую мерзость». Я не знаю, справедливо ли это вообще объ идеалистахъ, но о немъ, конечно, было справедливо вполнѣ. Впишу здѣсь, пожалуй, и собственное мое сужденiе, мелькнувшее у меня въ умѣ, пока я тогда его слушалъ: я подумалъ, что любилъ онъ маму болѣе, такъ сказать, гуманною и общечеловѣческою любовью, чѣмъ простою любовью, которою вообще любятъ женщинъ, и чуть только встрѣтилъ женщину, которую полюбилъ этою простою любовью, то тотчасъ же и не захотѣлъ этой любви  вѣроятнѣе всего съ непривычки. Впрочемъ, можетъ быть, это  мысль невѣрная; ему я, конечно, не высказалъ. Было бы неделикатно; да и клянусь, онъ былъ въ такомъ состоянiи, что его почти надо было щадить: онъ былъ взволнованъ: въ иныхъ мѣстахъ разсказа иногда просто обрывалъ и молчалъ по нѣскольку минутъ, расхаживая съ злымъ лицомъ по комнатѣ.

Она скоро проникла тогда въ его тайну; о, можетъ быть и кокетничала съ нимъ нарочно: даже самыя свѣтлыя женщины бываютъ подлы въ этихъ случаяхъ, и это  ихъ непреоборимый инстинктъ. Кончилось у нихъ ожесточительнымъ разрывомъ, и онъ, кажется, хотѣлъ убить ее; онъ испугалъ ее и убилъ бы, можетъ быть, «но все это обратилось вдругъ въ ненависть». Потомъ наступилъ одинъ странный перiодъ: онъ вдругъ задался одною странною мыслью: мучить себя дисциплиной, «вотъ той самой, которую употребляютъ монахи. Ты постепенно и методической практикой одолѣваешь свою волю, начиная съ самыхъ смѣшныхъ и мелкихъ вещей, а кончаешь совершеннымъ одолѣнiемъ воли своей и становишься свободнымъ». Онъ прибавилъ, что у монаховъ это  дѣло серьезное, потому что тысячелѣтнимъ опытомъ возведено въ науку. Но всего замѣчательнѣе, что этой идеей о «дисциплинѣ» онъ задался тогда вовсе не для того, чтобъ избавиться отъ Катерины Николаевны, а въ самой полной увѣренности, что онъ не только уже не любитъ ея, но даже въ высшей степени ненавидитъ. Онъ до того повѣрилъ своей къ ней ненависти, что даже вдругъ задумалъ влюбиться и жениться на ея падчерицѣ, обманутой княземъ, совершенно увѣрилъ себя въ своей новой любви и неотразимо влюбилъ въ себя бѣдную идiотку, доставивъ ей этою любовью, въ послѣднiе мѣсяцы ея жизни, совершенное счастье. Почему онъ, вмѣсто нея, не вспомнилъ тогда о мамѣ, все ждавшей его въ Кенигсбергѣ  осталось для меня невыясненнымъ. Напротивъ, объ мамѣ онъ вдругъ и совсѣмъ забылъ, даже денегъ не выслалъ на прожитокъ, такъ что спасла ее тогда Татьяна Павловна; и вдругъ, однако, поѣхалъ къ мамѣ «спросить ея позволенiя» жениться на той дѣвицѣ,


228

подъ тѣмъ предлогомъ, что «такая невѣста  не женщина». О, можетъ быть, все это  лишь портретъ «книжнаго человѣка», какъ выразилась про него потомъ Катерина Николаевна; но почему же, однако, эти «бумажные люди» (если ужь правда, что они  бумажные) способны, однако, столь настоящимъ образомъ мучиться и доходить до такихъ трагедiй? Впрочемъ, тогда, въ тотъ вечеръ, я думалъ нѣсколько иначе, и меня потрясла одна мысль:

 Вамъ все развитiе ваше, вся душа ваша досталась страданiемъ и боемъ всей жизни вашей  а ей все ея совершенство досталось даромъ. Тутъ неравенство... Женщина этимъ возмутительна.  Я проговорилъ вовсе не съ тѣмъ, чтобъ подольститься къ нему, а съ жаромъ и даже съ негодованiемъ.

 Совершенство? Ея совершенство? Да въ ней нѣтъ никакихъ совершенствъ! проговорилъ онъ вдругъ, чуть не въ удивленiи на мои слова:  это  самая ординарная женщина, это даже дрянная женщина... Но она обязана имѣть всѣ совершенства!

 Почему же обязана?

 Потому что, имѣя такую власть, она обязана имѣть всѣ совершенства!  злобно вскрикнулъ онъ.

 Грустнѣе всего то, что вы и теперь такъ измучены! вырвалось у меня вдругъ невольно.

 Теперь? Измученъ? повторилъ онъ опять мои словà, останавливаясь передо мной, какъ бы въ какомъ–то недоумѣнiи. И вотъ вдругъ тихая, длинная, вдумчивая улыбка озарила его лицо, и онъ поднялъ передъ собой палецъ, какъ бы соображая. Затѣмъ, уже совсѣмъ опомнившись, схватилъ со стола распечатанное письмо и бросилъ его передо мною:

 На, читай! Ты непремѣнно долженъ все узнать... и зачѣмъ ты такъ много далъ мнѣ перерыть въ этой старой дребедени?.. Я только осквернилъ и озлобилъ сердце!..

Не могу выразить моего удивленiя. Письмо это было отъ нея къ нему, сегодняшнее, полученное имъ около пяти часовъ пополудни. Я прочелъ его, почти дрожа отъ волненiя. Оно было невелико, но написано до того прямо и искренно, что я, читая, какъ будто видѣлъ ее самое передъ собою и слышалъ ея слова. Она въ высшей степени правдиво (а потому почти трогательно) признавалась ему въ своемъ страхѣ и затѣмъ просто умоляла его «оставить ее въ покоѣ». Въ заключенiе, увѣдомляла, что теперь положительно выходитъ за Бьёринга. До этого случая она никогда не писала къ нему.

И вотъ чтò я понялъ тогда изъ его объясненiй:

Только что онъ, давеча, прочелъ это письмо, какъ вдругъ


229

ощутилъ въ себѣ самое неожиданное явленiе: въ первый разъ, въ эти роковые два года, онъ не почувствовалъ ни малѣйшей къ ней ненависти и ни малѣйшаго сотрясенiя, подобно тому, какъ недавно еще «сошелъ съ ума» при одномъ только слухѣ о Бьёрингѣ. «Напротивъ, я ей послалъ благословенiе отъ всего сердца», проговорилъ онъ мнѣ съ глубокимъ чувствомъ. Я выслушалъ эти слова съ восхищенiемъ. Значитъ, все, чтò было въ немъ страсти, муки, исчезло разомъ, само собою, какъ сонъ, какъ двухлѣтнее навожденiе. Еще не вѣря себѣ, онъ поспѣшилъ было давеча къ мамѣ  и чтò же; онъ вошелъ именно въ ту минуту, когда она стала свободною, и завѣщавшiй ее ему вчера старикъ умеръ. Вотъ эти–то два совпаденiя и потрясли его душу. Немного спустя, онъ бросился искать меня  и эту, столь скорую мысль его обо мнѣ я никогда не забуду.

Да и не забуду окончанiя того вечера. Этотъ человѣкъ весь и вдругъ преобразился опять. Мы просидѣли до глубокой ночи. О томъ, кàкъ подѣйствовало все это «извѣстiе» на меня  разскажу потомъ, въ своемъ мѣстѣ, а теперь  лишь нѣсколько заключительныхъ словъ о немъ. Соображая теперь, понимаю, что на меня всего обаятельнѣе подѣйствовало тогда его какъ бы смиренiе передо мной, его такая правдивая искренность передо мной, такимъ мальчикомъ! «Это былъ чадъ, но благословенiе и ему! вскричалъ онъ:  безъ этого ослѣпленiя я бы, можетъ, никогда не отыскалъ въ моемъ сердцѣ такъ всецѣло и навѣки единственную царицу мою, мою страдалицу  твою мать». Эти восторженныя словà его, вырвавшiяся неудержимо, особенно отмѣчаю въ виду дальнѣйшаго. Но тогда онъ захватилъ и побѣдилъ мою душу.

Помню, мы стали подъ конецъ ужасно веселы. Онъ велѣлъ принести шампанскаго, и мы выпили за маму и за «будущее». О, онъ такъ полонъ былъ жизнiю и такъ собирался жить! Но веселы мы стали вдругъ ужасно не отъ вина: мы выпили всего по два бокала. Я не знаю отъ чего, но подъ конецъ мы смѣялись почти неудержимо. Мы стали говорить совсѣмъ о постороннемъ; онъ пустился разсказывать анекдоты, я ему тоже. И смѣхъ, и анекдоты наши были въ высшей степени не злобны и не насмѣшливы, но намъ было весело. Онъ все не хотѣлъ меня отпускать: «Посиди, посиди еще!» повторялъ онъ, и я оставался. Даже вышелъ провожать меня; вечеръ былъ прелестный, слегка подморозило.

 Скажите: вы ей уже послали отвѣтъ? спросилъ я вдругъ совсѣмъ нечаянно, въ послѣднiй разъ пожимая его руку на перекресткѣ.


230

 Нѣтъ еще, нѣтъ, и это все равно. Приходи завтра, приходи раньше... Да вотъ чтò еще: брось Ламберта совсѣмъ, а «документъ» разорви, и скорѣй. Прощай!

Сказавъ это, онъ вдругъ ушелъ; я же остался, стоя на мѣстѣ и до того въ смущенiи, что не рѣшился воротить его. Выраженiе «документъ» особенно потрясло меня: отъ кого же бы онъ узналъ, и въ такихъ точныхъ выраженiяхъ, какъ не отъ Ламберта? Я воротился домой въ большомъ смущенiи. Да и какъ–же могло случиться, мелькнуло во мнѣ вдругъ чтобъ такое двухлѣтнее навожденiе исчезло какъ сонъ, какъ чадъ, какъ видѣнiе?

Ѳ. Достоевскій.


ПОДРОСТОКЪ

ЗАПИСКИ ЮНОШИ.

 

‑‑‑‑

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

_____

Глава девятая.

I.

Но проснулся я на утро свѣжѣе и душевнѣе. Я даже упрекнулъ себя, невольно и сердечно, за нѣкоторую легкость и какъ бы высокомѣрiе, съ которыми, какъ припоминалось мнѣ, выслушивалъ вчера нѣкоторыя мѣста его «исповѣди». Если отчасти она была въ безпорядкѣ, если нѣкоторыя откровенiя были нѣсколько какъ бы чадны и даже нескладны, то развѣ онъ готовился къ ораторской рѣчи, зазвавъ меня вчера къ себѣ? Онъ только сдѣлалъ мнѣ великую честь, обратившись ко мнѣ, какъ къ единственному другу въ такое мгновенiе, и этого я никогда ему не забуду. Напротивъ, его исповѣдь была «трогательна», какъ бы ни смѣялись надо мной за это выраженiе, и, если мелькало иногда циническое или даже чтò–то какъ будто смѣшное, то я былъ слишкомъ широкъ, чтобъ не понять и не допустить реализма  не марая, впрочемъ, идеала. Главное, я, наконецъ, постигъ этого человѣка, и даже мнѣ было отчасти жаль и какъ бы досадно, что все это оказалось такъ просто: этого человѣка я всегда ставилъ въ сердцѣ моемъ на чрезвычайную высоту, въ облака, и непремѣнно одѣвалъ его судьбу во чтò–то таинственное, такъ что естественно до сихъ поръ желалъ, чтобы ларчикъ открывался похитрѣе. Впрочемъ, въ встрѣчѣ его съ нею и въ двухлѣтнихъ страданiяхъ его было много и сложнаго: «онъ не захотѣлъ фатума жизни; ему нужна была свобода, а не


436

рабство фатума; черезъ рабство фатума онъ принужденъ былъ оскорбить маму, которая просидѣла въ Кёнигсбергѣ»... Къ тому же, этого человѣка, во всякомъ случаѣ, я считалъ проповѣдникомъ: онъ носилъ въ сердцѣ золотой вѣкъ и зналъ будущее объ атеизмѣ; и вотъ встрѣча съ нею все надломила, все извратила! О, я ей не измѣнилъ, но все–таки я взялъ его сторону. Мама, напримѣръ, разсуждалъ я, ничему бы не помѣшала въ судьбѣ его, даже бракъ его съ мамой. Это я понималъ; это  совсѣмъ не то, чтò встрѣча съ тою. Правда, мама все равно не дала бы ему спокойствiя, но это даже тѣмъ бы и лучше: такихъ людей надо судить иначе, и пусть такова и будетъ ихъ жизнь всегда; и это  вовсе не безобразiе; напротивъ, безобразiемъ было бы то, еслибъ они успокоились, или, вообще, стали бы похожими на всѣхъ среднихъ людей. Похвалы его дворянству и словà его «je mourrai gentilhomme» ни мало меня не смущали: я осмыслилъ какой это былъ gentilhomme; это былъ типъ, отдающiй все и становящiйся провозвѣстникомъ всемiрнаго гражданства и главной русской мысли «всесоединенiя идей». И хотя бы это все было даже и вздоромъ, то есть, «всесоединенiе идей» (чтò, конечно, немыслимо), то все–таки ужь одно то хорошо, что онъ всю жизнь поклонялся идеѣ, а не глупому золотому тельцу. Боже мой! Да, замысливъ мою «идею», я, я самъ  развѣ я поклонился золотому тельцу, развѣ мнѣ денегъ тогда надо было? Клянусь, мнѣ надо было лишь идею! Клянусь, что ни одного стула, ни одного дивана не обилъ бы я себѣ бархатомъ и ѣлъ бы, имѣя сто миллiоновъ, ту же тарелку супу съ говядиной, какъ и теперь!

Я одѣвался и спѣшилъ къ нему неудержимо. Прибавлю: на счетъ вчерашней выходки его о «документѣ» я тоже былъ впятеро спокойнѣе, чѣмъ вчера. Во–первыхъ, я надѣялся съ нимъ объясниться, а, во вторыхъ, чтò же въ томъ, что Ламбертъ профильтровался и къ нему и объ чемъ–то тамъ поговорилъ съ нимъ?  Но главная радость моя была въ одномъ чрезвычайномъ ощущенiи: это была мысль, что онъ уже «не любилъ ея»; въ это я увѣровалъ ужасно и чувствовалъ, что съ сердца моего какъ–бы кто–то столкнулъ страшный камень. Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно безобразiе и безсмыслица той послѣдней яростной вспышки его при извѣстiи о Бьёрингѣ и отсылка оскорбительнаго тогдашняго письма; именно эта крайность и могла служить какъ бы пророчествомъ и предтечей самой радикальной перемѣны въ чувствахъ его и близкаго возвращенiя его къ здравому смыслу; это должно было быть почти какъ въ болѣзни, думалъ я, и онъ именно долженъ былъ придти


437

къ противоположной точкѣ  медицинскiй эпизодъ и больше ничего! Мысль эта дѣлала меня счастливымъ.

«И пусть, пусть она располагаетъ какъ хочетъ судьбой своей, пусть выходитъ за своего Бьёринга, сколько хочетъ, но только пусть онъ, мой отецъ, мой другъ, болѣе не любитъ ея», восклицалъ я. Впрочемъ, тутъ была нѣкоторая тайна моихъ собственныхъ чувствъ, но о которыхъ я здѣсь въ запискахъ моихъ, размазывать не желаю.

Вотъ и довольно. А теперь весь послѣдовавшiй ужасъ и всю махинацiю фактовъ передамъ уже безо всякихъ разсужденiй.

II.

Въ десять часовъ, только что я собрался уходить  къ нему разумѣется  появилась Настасья Егоровна. Я радостно спросилъ ее: «не отъ него ли?» и съ досадой услышалъ, что вовсе не отъ него, а отъ Анны Андреевны, и что она, Настасья Егоровна, «чѣмъ свѣтъ ушла съ квартиры».

 Съ какой же квартиры?

 Да съ той самой, съ вчерашней. Вѣдь, квартира вчерашняя, при младенцѣ–то, на мое имя теперь взята, а платитъ Татьяна Павловна...

 Э, ну, мнѣ все равно! прервалъ я съ досадой:  онъ–то по крайней мѣрѣ дòма? Застану я его?

И къ удивленiю моему, я услышалъ отъ нея, что онъ еще раньше ея со двора ушелъ; значитъ, она –«чѣмъ свѣтъ», а онъ еще раньше.

 Ну, такъ теперь воротился?

 Нѣтъ–съ, ужь навѣрно не воротился, да и не воротится, можетъ, и совсѣмъ, проговорила она, смотря на меня тѣмъ самымъ вострымъ и вороватымъ глазомъ и точно такъ же не спуская его съ меня, какъ въ то уже описанное мною посѣщенiе, когда я лежалъ больной. Меня главное взорвало, что тутъ опять выступали ихъ какiя–то тайны и глупости и что эти люди, видимо, не могли обойтись безъ тайнъ и безъ хитростей.

 Почему вы сказали: навѣрно не воротится? Чтò вы подразумѣваете? Онъ къ мамѣ пошелъ  вотъ и все!

 Н–не знаю–съ.

 Да вы–то сами зачѣмъ пожаловали?

Она объявила мнѣ, что теперь она отъ Анны Андреевны и что та зоветъ меня и непремѣнно ждетъ меня сей же часъ, а


438

то «поздно будетъ». Это опять загадочное словцо вывело меня уже изъ себя:

 Почему поздно? Не хочу я идти и не пойду! Не дамъ я мной опять овладѣть! Наплевать на Ламберта  такъ и скажите ей, и что если она пришлетъ ко мнѣ своего Ламберта, то я его выгоню въ толчкѝ  такъ и передайте ей!

Настасья Егоровна испугалась ужасно.

 Ахъ нѣтъ–съ, шагнула она ко мнѣ, складывая руки ладошками и какъ бы умоляя меня:  вы ужь повремените такъ спѣшить. Тутъ дѣло важное, для васъ самихъ очень важное, для нихъ тоже, и для Андрея Петровича, и для маменьки вашей  для всѣхъ... Вы ужь посѣтите Анну Андреевну тотчасъ же, потому что онѣ никакъ не могутъ болѣе дожидаться... ужь это я васъ увѣряю честью... а потомъ и рѣшенiе примете.

Я глядѣлъ на нее съ изумленiемъ и отвращенiемъ.

 Вздоръ, ничего не будетъ, не приду! вскричалъ я упрямо и съ злорадствомъ: теперь  все по новому! да и можете ли вы это понять? Прощайте, Настасья Егоровна, нарочно не пойду, нарочно не буду васъ разспрашивать. Вы меня только сбиваете съ толку. Не хочу я проникать въ ваши загадки.

Но такъ какъ она не уходила и все стояла, то я, схвативъ шубу и шапку, вышелъ самъ, оставивъ ее среди комнаты. Въ комнатѣ же моей не было никакихъ писемъ и бумагъ, да я и прежде никогда почти не запиралъ комнату уходя. Но я не успѣлъ еще дойти до выходной двери, какъ съ лѣстницы сбѣжалъ за мною, безъ шляпы и въ виц–мундирѣ, хозяинъ мой, Петръ Иполитовичъ.

 Аркадiй Макаровичъ! Аркадiй Макаровичъ!

 Вамъ чтò еще?

 А вы ничего не прикажете, уходя?

 Ничего.

Онъ смотрѣлъ на меня вонзающимся взглядомъ и съ видимымъ безпокойствомъ:

 На счетъ квартиры, напримѣръ–съ?

 Чтò такое на счетъ квартиры? Вѣдь я вамъ въ срокъ прислалъ деньги?

 Да нѣтъ–съ, я не про деньги, улыбнулся онъ вдругъ длинной улыбкой и все продолжая вонзаться въ меня взглядомъ.

 Да чтò съ вами со всѣми? крикнулъ я, наконецъ, почти совсѣмъ озвѣрѣвъ:  вамъ–то еще чего?

Онъ подождалъ еще нѣсколько секундъ, все еще какъ бы чего–то отъ меня ожидая.

 Ну, значитъ, послѣ прикажете... коли ужь теперь стихъ не


439

таковъ, пробормоталъ онъ, еще длиннѣе ухмыляясь;  ступайте–съ, а я и самъ въ должность.

Онъ убѣжалъ къ себѣ по лѣстницѣ. Конечно, все это могло навести на размышленiя. Я нарочно не опускаю ни малѣйшей черты изъ всей этой тогдашней мелкой безсмыслицы, потому что каждая черточка вошла потомъ въ окончательный букетъ, гдѣ и нашла свое мѣсто, въ чемъ и увѣрится читатель. А что тогда они дѣйствительно сбивали меня съ толку, то это  правда. Если я былъ такъ взволнованъ и раздраженъ, то именно заслышавъ опять въ ихъ словахъ этотъ столь надоѣвшiй мнѣ тонъ интригъ и загадокъ и напомнившiй мнѣ старое. Но продолжаю.

Дòма Версилова не оказалось, и ушелъ онъ, дѣйствительно, чѣмъ свѣтъ. «Конечно  къ мамѣ», стоялъ я упорно на своемъ. Няньку, довольно глупую бабу, я не распрашивалъ, а, кромѣ нея, въ квартирѣ никого не было. Я побѣжалъ къ мамѣ и, признаюсь, въ такомъ безпокойствѣ, что на полдорогѣ схватилъ извощика. У мамы его со вчерашняго вечера не было. Съ мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошелъ, стала собираться уходить.

Онѣ всѣ сидѣли на верху, въ моемъ «гробѣ». Въ гостиной же нашей, внизу, лежалъ на столѣ Макаръ Ивановичъ, а надъ нимъ какой–то старикъ мѣрно читалъ псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать изъ не прямо касающагося къ дѣлу, но замѣчу лишь, что гробъ, который уже успѣли сдѣлать, стоявшiй тутъ же въ комнатѣ, былъ не простой, хотя и черный, но обитый бархатомъ, а покровъ на покойникѣ былъ изъ дорогихъ  пышность не по старцу и не по убѣжденiямъ его; но таково было настоятельное желанiе мамы и Татьяны Павловны вкупѣ.

Разумѣется, я не ожидалъ ихъ встрѣтить веселыми; но та особенная давящая тоска, съ заботой и безпокойствомъ, которую я прочелъ въ ихъ глазахъ, сразу поразила меня, и я мигомъ заключилъ, что «тутъ вѣрно не одинъ покойникъ причиною». Все это, повторяю, я отлично запомнилъ.

Несмотря на все, я нѣжно обнялъ маму и тотчасъ спросилъ о немъ. Во взглядѣ мамы мигомъ сверкнуло тревожное любопытство. Я нà–скоро упомянулъ, что мы съ нимъ вчера провели весь вечеръ до глубокой ночи, но что сегодня его нѣтъ дòма, еще съ разсвѣта, тогда какъ онъ меня самъ пригласилъ еще вчера, разставаясь, придти сегодня какъ можно раньше. Мама ничего не отвѣтила, а Татьяна Павловна, улучивъ минуту, погрозила мнѣ пальцемъ.

 Прощай, братъ, вдругъ отрѣзала Лиза, быстро выходя изъ


440

комнаты. Я, разумѣется, догналъ ее, но она остановилась у самой выходной двери.

 Я такъ и думала, что ты догадаешься сойти, проговорила она быстрымъ шопотомъ.

 Лиза, чтò тутъ такое?

 А я и сама не знаю, только много чего–то. Навѣрно, развязка «вѣчной исторiи». Онъ не приходилъ, а онѣ имѣютъ какiя–то о немъ свѣдѣнiя. Тебѣ не разскажутъ, не безпокойся, а ты не разспрашивай, коли уменъ; но мама убита. Я тоже ни о чемъ не разспрашивала. Прощай.

Она отворила дверь.

 Лиза, а у тебя у самой нѣтъ ли чего? выскочилъ я за нею въ сѣни. Ея ужасно убитый, отчаянный видъ пронзилъ мое сердце. Она посмотрѣла не то, что злобно, а даже почти какъ–то ожесточенно, желчно усмѣхнулась и махнула рукой.

 Кабы умеръ  такъ и слава Богу! бросила она мнѣ съ лѣстницы и ушла. Это она сказала такъ про князя Сергѣя Петровича, а тотъ въ то время лежалъ въ горячкѣ и безпамятствѣ. «Вѣчная исторiя! Какая вѣчная исторiя?» съ вызовомъ подумалъ я, и вотъ мнѣ вдругъ захотѣлось непремѣнно разсказать имъ хоть часть вчерашнихъ моихъ впечатлѣнiй отъ его ночной исповѣди, да и самую исповѣдь. «Онѣ чтò–то о немъ теперь думаютъ дурное  такъ пусть же узнаютъ все!» пролетѣло въ моей головѣ.

Я помню, что мнѣ удалось какъ–то очень ловко начать разсказывать. Мигомъ на лицахъ ихъ обнаружилось страшное любопытство. На этотъ разъ, и Татьяна Павловна такъ и впилась въ меня глазами; но мама была сдержаннѣе; она была очень серьезна, но легкая, прекрасная, хоть и совсѣмъ какая–то безнадежная улыбка промелькнула–таки въ лицѣ ея и не сходила почти во все время разсказа. Я, конечно, говорилъ хорошо, хотя и зналъ, что для нихъ почти непонятно. Къ удивленiю моему, Татьяна Павловна не придиралась, не настаивала на точности, не закидывала крючковъ, по своему обыкновенiю, какъ всегда, когда я начиналъ что–нибудь говорить. Она только сжимала изрѣдка губы и щурила глаза, какъ бы вникая съ усилiемъ. По временамъ, мнѣ даже казалось, что онѣ все понимаютъ, но этого почти быть не могло. Я, напримѣръ, говорилъ объ его убѣжденiяхъ, но, главное, объ его вчерашнемъ восторгѣ, о восторгѣ къ мамѣ, о любви его къ мамѣ, о томъ, что онъ цѣловалъ ея портретъ... Слушая это, онѣ быстро и молча переглядывались, мама вся вспыхнула, хотя обѣ продолжали молчать. Затѣмъ... затѣмъ я, конечно, не могъ, при мамѣ, коснуться до главнаго пункта, то


441

есть, до встрѣчи съ нею и всего прочаго, а, главное, до ея вчерашняго письма къ нему, и о нравственномъ «воскресенiи» его послѣ письма; а это–то и было главнымъ, такъ что всѣ его вчерашнiя чувства, которыми я думалъ такъ обрадовать маму, естественно остались непонятными, хотя, конечно, не по моей винѣ, потому что я все, чтò можно было разсказать, разсказалъ прекрасно. Кончилъ я совершенно въ недоумѣнiи; ихъ молчанiе не прерывалось и мнѣ стало очень тяжело съ ними.

 Вѣрно, онъ теперь воротился, а, можетъ, сидитъ у меня и ждетъ, сказалъ я и всталъ уходить.

 Сходи, сходи! твердо поддакнула Татьяна Павловна.

 Внизу–то былъ? полушопотомъ спросила меня мама, прощаясь.

 Былъ, поклонился ему и помолился о немъ. Какой спокойный, благообразный ликъ у него, мама! Спасибо вамъ, мама, что не пожалѣли ему на гробъ. Мнѣ сначала это странно показалось, но тотчасъ же подумалъ, что и самъ тоже бы сдѣлалъ.

 Въ церьковь–то завтра придешь? спросила она  и у ней задрожали губы.

 Чтò вы, мама? удивился я :  я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и... къ тому же, завтра  день вашего рожденья, мама, милый другъ мой! Не дожилъ онъ трехъ дней только!

Я вышелъ въ болѣзненномъ удивленiи: кàкъ же это задавать такiе вопросы  приду я или нѣтъ на отпѣванiе въ церковь? И, значитъ, если такъ обо мнѣ  то чтò же онѣ о немъ тогда думаютъ?

Я зналъ, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно прiостановился въ выходныхъ дверяхъ; но она, догнавъ меня, протолкнула меня рукой на самую лѣстницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.

 Татьяна Павловна, значитъ вы Андрея Петровича ни сегодня, ни завтра даже не ждете? Я испуганъ...

 Молчи. Много важности, что ты испуганъ. Говори: чего ты тамъ не договорилъ, когда про вчерашнюю ахинею разсказывалъ?

Я не нашелъ нужнымъ скрывать и, почти въ раздраженiи на Версилова, передалъ все о вчерашнемъ письмѣ къ нему Катерины Николаевны и объ эффектѣ письма, то–есть, о воскресенiи его въ новую жизнь. Къ удивленiю моему, фактъ письма ея ни мало не удивилъ, и я догадался, что она уже о немъ знала.

 Да ты врешь?

 Нѣтъ, не вру.


442

 Ишь вѣдь, ядовито улыбнулась она, какъ бы раздумывая:  воскресъ! Станется отъ него и это! А правда, что онъ портретъ цѣловалъ?

 Правда, Татьяна Павловна.

 Съ чувствомъ цѣловалъ, не притворялся?

 Притворялся? Развѣ онъ когда притворяется? Стыдно вамъ, Татьяна Павловна; грубая у васъ душа, женская.

Я проговорилъ это съ жаромъ, но она какъ бы не слыхала меня: она чтò–то какъ бы опять соображала, несмотря на сильный холодъ на лѣстннцѣ. Я–то былъ въ шубѣ, а она въ одномъ платьѣ.

 Поручила бы я тебѣ одно дѣло, да жаль, что ужь очень ты глупъ, проговорила она съ презрѣнiемъ и какъ бы съ досадой.  Слушай, сходи–ка ты къ Аннѣ Андреевнѣ и посмотри, чтò у ней тамъ дѣлается... Да нѣтъ, не ходи; олухъ  такъ олухъ и есть! Ступай, маршъ, чего сталъ верстой?

 Анъ вотъ и не пойду къ Аннѣ Андреевнѣ! А Анна Андреевна и сама меня присылала звать.

 Сама? Настасью Егоровну? быстро повернулась она ко мнѣ; она уже было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.

 Ни за чтò не пойду къ Аннѣ Андреевнѣ! повторилъ я съ злобнымъ наслажденiемъ;  потому не пойду, что назвали меня сейчасъ олухомъ, тогда какъ я никогда еще не былъ такъ проницателенъ, какъ сегодня. Всѣ ваши дѣлà на ладонкѣ вижу; а къ Аннѣ Андреевнѣ все–таки не пойду!

 Тàкъ я и знала! воскликнула она, но опять–таки вовсе не на мои словà, а продолжая обдумывать свое.  Оплетутъ теперь ее всю и мертвой петлей затянутъ!

 Анну Андреевну?

 Дуракъ!

 Такъ про кого же вы? Такъ ужъ не про Катерину ли Николаевну? Какой мертвой петлей? Я ужасно испугался. Какая–то смутная, но ужасная идея прошла черезъ всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядѣла на меня.

 Ты–то чего тамъ? спросила она вдругъ.  Ты–то тамъ въ чемъ участвуешь? Слышала я чтò–то и про тебя  ой, смотри!

 Слушайте, Татьяна Павловна: я вамъ сообщу одну страшную тайну, но только не сейчасъ, теперь нѣтъ времени, а завтра наединѣ, но зато скажите мнѣ теперь всю правду, и чтò это за мертвая петля... потому что я весь дрожу...

 А наплевать мнѣ на твою дрожь! воскликнула она.  Какую еще разсказать хочешь завтра тайну? Да ужь ты впрямь,


443

не знаешь ли чего? впилась она въ меня вопросительнымъ взглядомъ.  Вѣдь самъ же ей поклялся тогда, что письмо Крафта сожегъ.

 Татьяна Павловна, повторяю вамъ, не мучьте меня, продолжалъ я свое, въ свою очередь не отвѣчая ей на вопросъ, потому чтò былъ внѣ себя:  смотрите, Татьяна Павловна, чрезъ то, что вы отъ меня скрываете, можетъ выйти еще что–нибудь хуже... вѣдь онъ вчера былъ въ полномъ, въ полнѣйшемъ воскресенiи!

 Э, убирайся, шутъ! Самъ–то небось тоже, какъ воробей, влюбленъ  отецъ съ сыномъ въ одинъ предметъ! Фу, безобразники!

Она скрылась, съ негодованiемъ хлопнувъ дверью. Въ бѣшенствѣ отъ наглаго, безстыднаго цинизма самыхъ послѣднихъ ея словъ  цинизма, на который способна лишь женщина, я выбѣжалъ глубоко оскорбленный. Но не буду описывать смутныхъ ощущенiй моихъ, какъ уже и далъ слово; буду продолжать лишь фактами, которые теперь все разрѣшатъ. Разумѣется, я пробѣжалъ мимоходомъ опять къ нему и опять отъ няньки услышалъ, что онъ не бывалъ вовсе.

 И совсѣмъ не придетъ?

 А Богъ ихъ вѣдаетъ.

III.

Фактами, фактами!.. Но понимаетъ ли что–нибудь читатель? Помню, кàкъ меня самого давили тогда эти же самые факты и не давали мнѣ ничего осмыслить, такъ что, подъ конецъ того дня, у меня совсѣмъ голова сбилась съ толку. А потому двумя–тремя словами забѣгу впередъ!

Всѣ муки мои состояли вотъ въ чемъ: если вчера онъ воскресъ и ее разлюбилъ, то въ такомъ случаѣ, гдѣ бы онъ долженствовалъ быть сегодня? Отвѣтъ: прежде всего  у меня, съ которымъ вчера обнимался, а потомъ сейчасъ же у мамы, которой портретъ онъ вчера цѣловалъ. И вотъ, вмѣсто этихъ двухъ натуральныхъ шаговъ, его вдругъ «чѣмъ свѣтъ» нѣту дòма и онъ куда–то пропалъ, а Настасья Егоровна бредитъ почему–то, что «врядъ–ли и воротится». Мало того: Лиза увѣряетъ о какой–то развязкѣ «вѣчной исторiи» и о томъ, что у мамы о немъ имѣются нѣкоторыя свѣдѣнiя, и уже позднѣйшiя: сверхъ того, тамъ несомнѣнно знаютъ и про письмо Катерины Николаевны (это я самъ примѣтилъ), и все–таки не вѣрятъ его «воскресенiю въ


444

новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно. Мама убита, а Татьяна Павловна надъ словомъ «воскресенiе» ехидно остритъ. Но если все это  такъ, то, значитъ, съ нимъ опять случился за ночь переворотъ, опять кризисъ, и это  послѣ вчерашняго–то восторга, умиленiя, паѳоса! Значитъ, все это «воскресенiе» лопнуло, какъ надутый пузырь, и онъ, можетъ быть, теперь опять толчется гдѣ нибудь въ томъ же бѣшенствѣ, какъ тогда послѣ извѣстiя о Бьёрингѣ! Спрашивается, чтò же будетъ съ мамой, со мной, со всѣми нами и... и  чтò же будетъ, наконецъ, съ нею? Про какую «мертвую петлю» проболталась Татьяна, посылая меня къ Аннѣ Андреевнѣ? Значитъ, тамъ–то и есть эта «мертвая петля»  у Анны Андреевны! Почему же у Анны Андреевны? Разумѣется, я побѣгу къ Аннѣ Андреевнѣ; это я нарочно, съ досады лишь сказалъ, что не пойду; я сейчасъ побѣгу; но чтò такое говорила Татьяна про «документъ?» И не онъ ли самъ сказалъ мнѣ вчера: «Сожги документъ?»

Вотъ были мысли мои, вотъ чтò давило меня тоже мертвой петлей; но, главное, мнѣ надо было его. Съ нимъ бы я тотчасъ же все порѣшилъ  я это чувствовалъ; мы поняли бы одинъ другого съ двухъ словъ! Я бы схватилъ его за руки, сжалъ ихъ; я бы нашелъ въ моемъ сердцѣ горячiя словà,  мечталось мнѣ неотразимо. О, я бы покорилъ безумiе!.. Но гдѣ онъ? Гдѣ онъ? И вотъ, нужно же было въ такую минуту подвернуться Ламберту, когда я такъ былъ разгоряченъ! Не доходя нѣсколькихъ шаговъ до моего дома, я вдругъ встрѣтилъ Ламберта; онъ радостно завопилъ, меня увидавъ, и схватилъ меня за руку:

 Я къ тебѣ уже тхэтiй разъ... Enfin! Пойдемъ завтракать!

 Стой! Ты у меня былъ? Тамъ нѣтъ Андрея Петровича?

 Нѣтъ тамъ никого. Оставь ихъ всѣхъ! Ты, духгакъ, вчера разсердился; ты былъ пьянъ, а я имѣю тебѣ говорить важное; я сегодня слышалъ прелестныя вѣсти про то, чтò мы вчера говорили...

 Ламбертъ, перебилъ я, задыхаясь и торопясь и поневолѣ нѣсколько декламируя:  если я остановился съ тобою, то единственно за тѣмъ, чтобъ навсегда съ тобою покончить. Я уже говорилъ тебѣ вчера, но ты все не понимаешь. Ламбертъ, ты  ребенокъ и глупъ, какъ французъ. Ты все думаешь, что ты какъ у Тушара, и что я также глупъ, какъ у Тушара... Но я не такъ же глупъ, какъ у Тушара... Я вчера былъ пьянъ, но не отъ вина, а потому, что былъ и безъ того возбужденъ; а если я поддакивалъ тому, чтò ты мололъ, то потому, что я хитрилъ, чтобъ вывѣдать твои мысли. Я тебя обманывалъ, а ты обрадовался, и повѣрилъ, мололъ. Знай, что жениться на ней, это  такой


445

вздоръ, которому гимназистъ приготовительнаго класса не повѣритъ. Можно ли подумать, чтобъ я повѣрилъ? а ты повѣрилъ! Ты потому повѣрилъ, что ты не принятъ въ высшемъ обществѣ и ничего не знаешь, кàкъ у нихъ въ высшемъ свѣтѣ дѣлается. Это не такъ просто у нихъ въ высшемъ свѣтѣ дѣлается, и это невозможно, чтобъ такъ просто  взяла да и вышла замужъ... Теперь скажу тебѣ ясно, чего тебѣ хочется: тебѣ хочется зазвать меня, чтобъ опоить и чтобъ я выдалъ тебѣ документъ и пошелъ съ тобою на какое–то мошенничество противъ Катерины Николаевны! Такъ врешь же! не приду къ тебѣ никогда, и знай тоже, что завтра же, или ужь непремѣнно послѣ завтра, бумага эта будетъ въ ея собственныхъ рукахъ, потому что документъ этотъ принадлежитъ ей, потому что ею написанъ, и я самъ передамъ ей лично, и, если хочешь знать гдѣ, такъ знай, что черезъ Татьяну Павловну, ея знакомую, въ квартирѣ Татьяны Павловны, при Татьянѣ Павловнѣ  передамъ и за документъ не возьму съ нея ничего.. А теперь отъ меня  маршъ навсегда, не то... не то, Ламбертъ, я обойдусь не столь учтиво...

Окончивъ это, я весь дрожалъ мелкою дрожью. Самое главное дѣло и самая скверная привычка въ жизни, вредящая всему въ каждомъ дѣлѣ, это... это, если зарисуешься. Чортъ меня дернулъ разгорячиться передъ нимъ до того, что я, кончая рѣчь и съ наслажденiемъ отчеканивая словà и возвышая все болѣе и болѣе голосъ, вошелъ вдругъ въ такой жаръ, что всунулъ эту совсѣмъ ненужную подробность о томъ, что передамъ документъ черезъ Татьяну Павловну и у нея на квартирѣ! Но мнѣ тàкъ вдругъ захотѣлось тогда его огорошить! Когда я брякнулъ такъ прямо о документѣ и вдругъ увидѣлъ его глупый испугъ, мнѣ вдругъ захотѣлось еще пуще придавить его точностью подробностей. И вотъ эта–то бабья хвастливая болтовня и была потомъ причиною ужасныхъ несчастiй, потому что эта подробность про Татьяну Павловну и ея квартиру тотчасъ же засѣла въ умѣ его, какъ у мошенника и практическаго человѣка на малыя дѣлà; въ высшихъ и важныхъ дѣлахъ онъ ничтоженъ и ничего не смыслитъ, но на эти мелочи у него все–таки есть чутье. Умолчи я про Татьяну Павловну  не случилось бы большихъ бѣдъ. Однако, выслушавъ меня, онъ въ первую минуту потерялся ужасно.

 Слушай, пробормоталъ онъ:  Альфонсина... Альфонсина споетъ... Альфонсина была у ней; слушай: я имѣю письмо, почти письмо, гдѣ Ахмакова говоритъ про тебя, мнѣ рябой досталъ, помнишь рябого  и вотъ увидишь, вотъ увидишь, пойдемъ!

 Лжешь, покажи письмо!

 Оно дòма, у Альфонсины, пойдемъ!


446

Разумѣется, онъ вралъ и бредилъ, трепеща, чтобы я не убѣжалъ отъ него; но я вдругъ бросилъ его среди улицы, и, когда онъ хотѣлъ–было за мной слѣдовать, то я остановился и погрозилъ ему кулакомъ. Но онъ уже стоялъ въ раздумьи  и далъ мнѣ уйти: у него уже, можетъ быть, замелькалъ въ головѣ новый планъ. Но для меня сюрпризы и встрѣчи не кончились... И какъ вспомню весь этотъ несчастный день, то все кажется, что всѣ эти сюрпризы и нечаянности точно тогда сговорились вмѣстѣ и такъ и посыпались разомъ на мою голову изъ какого–то проклятаго рога изобилiя. Едва я отворилъ дверь въ квартиру, какъ столкнулся, еще въ передней, съ однимъ молодымъ человѣкомъ высокаго роста, съ продолговатымъ и блѣднымъ лицомъ, важной и «изящной» наружности и въ великолѣпной шубѣ. У него былъ на носу пенснэ; но онъ тотчасъ же, какъ завидѣлъ меня, стянулъ его съ носа (очевидно, для учтивости) и, вѣжливо приподнявъ рукой свой цилиндръ, но, впрочемъ, не останавливаясь, проговорилъ мнѣ, изящно улыбаясь: «Ha, bonsoir» и прошелъ мимо на лѣстницу. Мы оба узнали другъ друга тотчасъ же, хотя видѣлъ я его всего только мелькомъ одинъ разъ въ моей жизни, въ Москвѣ. Это былъ братъ Анны Андреевны, камеръ–юнкеръ, молодой Версиловъ, сынъ Версилова, а, стало быть, почти и мой братъ. Его провожала хозяйка (хозяинъ все еще не возвращался со службы). Когда онъ вышелъ, я такъ на нее и накинулся:

 Чтò онъ тутъ дѣлалъ? Онъ въ моей комнатѣ былъ?

 Совсѣмъ не въ вашей комнатѣ. Онъ приходилъ ко мнѣ... быстро и сухо отрѣзала она и повернулась къ себѣ.

 Нѣтъ, этакъ нельзя! закричалъ я:  извольте отвѣчать: затѣмъ онъ приходилъ?

 Ахъ, Боже мой! тàкъ вамъ все и разсказывать, зачѣмъ люди ходятъ. Мы, кажется, тоже свой разсчетъ можемъ имѣть. Молодой человѣкъ, можетъ, денегъ занять захотѣлъ, у меня адресъ узнавалъ. Можетъ, я ему еще съ прошлаго раза пообѣщала...

 Когда съ прошлаго раза?

 Ахъ, Боже мой! да, вѣдь, не впервòй же онъ приходитъ!

Она ушла. Главное, я понялъ, что тутъ тонъ измѣняется: они со мной начинали говорить грубо. Ясно было, что это  опять секретъ; секреты накоплялись съ каждымъ шагомъ, съ каждымъ часомъ. Въ первый разъ молодой Версиловъ прiѣзжалъ съ сестрой, съ Анной Андреевной, когда я былъ боленъ; про это я слишкомъ хорошо помнилъ, равно и то, что Анна Андреевна уже закинула мнѣ вчера удивительное словечко, что, можетъ


447

быть, старый князь остановится на моей квартирѣ... но все это было такъ сбито и такъ уродливо, что я почти ничего не могъ на этотъ счетъ придумать. Хлопнувъ себя по лбу и даже не присѣвъ отдохнуть, я побѣжалъ къ Аннѣ Андреевнѣ: ея не оказалось дома, а отъ швейцара получилъ отвѣтъ, что «поѣхали въ Царское; завтра только развѣ около этого времени будутъ».

Она  въ Царское и ужь, разумѣется, къ старому князю, а братъ ея осматриваетъ мою квартиру! Нѣтъ, этого не будетъ! проскрежеталъ я:  а если тутъ, и въ самомъ дѣлѣ, какая нибудь мертвая петля, то я защищу «бѣдную женщину»!

Отъ Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что въ воспаленной головѣ моей вдругъ промелькнуло воспоминанiе о трактирѣ на канавѣ, въ который Андрей Петровичъ имѣлъ обыкновенiе заходить въ иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадкѣ, я мигомъ побѣжалъ туда; былъ уже четвертый часъ и смеркалось. Въ трактирѣ извѣстили, что онъ приходилъ: «побывали немного и ушли, а, можетъ, и еще придутъ». Я вдругъ изъ всей силы рѣшился ожидать его и велѣлъ подать себѣ обѣдать; по крайней мѣрѣ являлась надежда.

Я съѣлъ обѣдъ, съѣлъ даже лишнее, чтобы имѣть право какъ можно дольше оставаться, и просидѣлъ, я думаю, часа четыре. Не описываю мою грусть и лихорадочное нетерпѣнiе; точно все во мнѣ внутри сотрясалось и дрожало. Этотъ оргàнъ, эти посѣтители  о, вся эта тоска отпечатлѣлась въ душѣ моей, быть можетъ, на всю жизнь! Не описываю и мыслей, подымавшихся въ головѣ, какъ туча сухихъ листьевъ осенью, послѣ налетѣвшаго вихря; право, чтò–то было на это похожее и, признаюсь, я чувствовалъ, что, по временамъ, мнѣ начинаетъ измѣнять разсудокъ.

Но чтò мучило меня до боли (мимоходомъ, разумѣется, сбоку, мимо главнаго мученiя)  это было одно неотвязчивое, ядовитое впечатлѣнiе  неотвязчивое, какъ ядовитая, осенняя муха, о которой не думаешь, но которая вертится около васъ, мѣшаетъ вамъ и вдругъ пребольно укуситъ. Это было лишь воспоминанiе, одно происшествiе, о которомъ я еще никому на свѣтѣ не сказывалъ. Вотъ въ чемъ дѣло, ибо надобно же и это гдѣ–нибудь разсказать.

IV.

Когда въ Москвѣ уже было рѣшено, что я отправлюсь въ Петербургъ, то мнѣ дано было знать чрезъ Николая Семеновича, чтобы я ожидалъ присылки денегъ на выѣздъ. Отъ кого придутъ деньги  я


448

не справлялся; я зналъ, что отъ Версилова, а такъ какъ я день и ночь мечталъ тогда, съ замиранiемъ сердца и съ высокомѣрными планами, о встрѣчѣ съ Версиловымъ, то о немъ вслухъ совсѣмъ пересталъ говорить, даже съ Марьей Ивановной. Напомню, впрочемъ, что у меня были и свои деньги на выѣздъ; но я все–таки положилъ ждать; между прочимъ, предполагалъ, что деньги придутъ черезъ почту.

Вдругъ, однажды Николай Семеновичъ, возвратясь домой, объявилъ мнѣ (по своему обыкновенiю, кратко и не размазывая), чтобы я сходилъ завтра на Мясницкую, въ одиннадцать часовъ утра, въ домъ и квартиру князя В–скаго, и что тамъ прiѣхавшiй изъ Петербурга камеръ–юнкеръ Версиловъ, сынъ Андрея Петровича и остановившiйся у товарища своего по лицею, князя В–скаго, вручитъ мнѣ присланную для переѣзда сумму. Казалось бы, дѣло весьма простое: Андрей Петровичъ весьма могъ поручить своему сыну эту коммисiю вмѣсто отсылки черезъ почту; но извѣстiе это меня какъ–то неестественно придавило и испугало. Сомнѣнiй не было, что Версиловъ хотѣлъ свести меня съ своимъ сыномъ, моимъ братомъ; такимъ образомъ, обрисовывались намѣренiя и чувства человѣка, о которомъ мечталъ я; но представлялся громадный для меня вопросъ: кàкъ же буду и кàкъ же долженъ я вести себя въ этой совсѣмъ неожиданной встрѣчѣ, и не потеряетъ–ли въ чемъ–нибудь собственное мое достоинство?

На другой день, ровно въ одиннадцать часовъ, я явился въ квартиру князя В–скаго, холостую, но, какъ угадывалосъ мнѣ, пышно меблированную, съ лакеями въ ливреяхъ. Я остановился въ передней. Изъ внутреннихъ комнатъ долетали звуки громкаго разговора и смѣха: у князя, кромѣ камеръ–юнкера гостя, были и еще посѣтители. Я велѣлъ лакею о себѣ доложить и, кажется, въ немного гордыхъ выраженiяхъ: по крайней мѣрѣ, уходя докладывать, онъ посмотрѣлъ на меня странно, мнѣ показалось даже не такъ почтительно, кàкъ бы слѣдовало. Къ удивленiю моему, онъ чтò–то ужь очень долго докладывалъ, минутъ съ пять, а между тѣмъ, оттуда все раздавались тотъ же смѣхъ и тѣ же отзвуки разговора.

Я, разумѣется, ожидалъ стòя, очень хорошо зная, что мнѣ, какъ «такому же барину», неприлично и невозможно сѣсть въ передней, гдѣ были лакеи. Самъ же я, своей волей, безъ особаго приглашенiя, ни за чтò не хотѣлъ шагнуть въ залу, изъ гордости; изъ утонченной гордости, можетъ быть, но такъ слѣдовало. Къ удивленiю моему, оставшiеся лакеи (двое) осмѣлились при мнѣ сѣсть. Я отвернулся, чтобы не замѣтить этого, и, однакожь, началъ дрожать всѣмъ тѣломъ, и вдругъ,


449

обернувшись и шагнувъ къ одному лакею, велѣлъ ему «тотчасъ же» пойти доложить еще разъ. Несмотря на мой строгiй взглядъ и чрезвычайное мое возбужденiе, лакей лѣниво посмотрѣлъ на меня, не вставая, и уже другой за него отвѣтилъ:

 Доложено, не безпокойтесь.

Я рѣшилъ прождать еще только одну минуту или, по возможности, даже менѣе минуты, а тамъ  непремѣнно уйти. Главное, я былъ одѣтъ весьма прилично: платье и пальто все–таки были новыя, а бѣлье совершенно свѣжее, о чемъ позаботилась нарочно для этого случая сама Марья Ивановна. Но про этихъ лакеевъ я уже гораздо позже и уже въ Петербургѣ навѣрно узналъ, что они, чрезъ прiѣхавшаго съ Версиловымъ слугу, узнали еще наканунѣ, что «придетъ, дескать, такой–то, побочный братъ и студентъ». Про это я теперь знаю навѣрное.

Минута прошла. Странное это ощущенiе, когда рѣшаешься и не можешь рѣшиться: «уйти или нѣтъ, уйти или нѣтъ?» повторялъ я каждую секунду почти въ ознобѣ; вдругъ показался уходившiй докладывать слуга. Въ рукахъ у него, между пальцами, болтались четыре красныхъ кредитки, сорокъ рублей.

 Вотъ–съ, извольте получить сорокъ рублей!

Я вскипѣлъ. Это была такая обида! Я всю прошлую ночь мечталъ объ устроенной Версиловымъ встрѣчѣ двухъ братьевъ; я всю ночь грезилъ въ лихорадкѣ, кàкъ я долженъ держать себя и не уронить  не уронить всего цикла идей, которыя выжилъ въ уединенiи моемъ и которыми могъ гордиться даже въ какомъ угодно кругу. Я мечталъ, кàкъ я буду благороденъ, гордъ и грустенъ, можетъ быть, даже въ обществѣ князя В–скаго, и, такимъ образомъ, прямо буду введенъ въ этотъ свѣтъ  о, я не щажу себя, и пусть, и пусть: тàкъ и надо записать это въ такихъ точно подробностяхъ! И вдругъ сорокъ рублей черезъ лакея, въ переднюю, да еще послѣ десяти минутъ ожиданiя, да еще прямо изъ рукъ, изъ лакейскихъ пальцевъ, а не на тарелкѣ, не въ конвертѣ!

Я до того закричалъ на лакея, что онъ вздрогнулъ и отшатнулся; я немедленно велѣлъ ему отнести деньги назадъ и чтобы «баринъ его самъ принесъ»  однимъ словомъ, требованiе мое было, конечно, безсвязное и ужь, конечно, непонятное для лакея. Однакожь я такъ закричалъ, что онъ пошелъ. Вдобавокъ, въ залѣ, кажется, мой крикъ услышали  и говоръ, и смѣхъ вдругъ затихли.

Почти тотчасъ же я заслышалъ шаги, важные, неспѣшные, мягкiе, и высокая фигура красиваго и надменнаго молодого человѣка (тогда онъ мнѣ показался еще блѣднѣе и худощавѣе, чѣмъ въ


450

сегодняшнюю встрѣчу) показалась на порогѣ въ переднюю  даже на аршинъ не доходя до порога. Онъ былъ въ великолѣпномъ красномъ шелковомъ халатѣ и въ туфляхъ, и съ пенснэ на носу. Не проговоривъ ни слова, онъ направилъ на меня пенснэ и сталъ разсматривать. Я, какъ звѣрь, шагнулъ къ нему одинъ шагъ и сталъ съ вызовомъ, смотря на него въ упоръ. Но разсматривалъ онъ меня лишь мгновенiе, всего секундъ десять; вдругъ самая непримѣтная усмѣшка показалась на губахъ его, и, однакожь, самая язвительная, тѣмъ именно и язвительная, что почти непримѣтная: онъ молча повернулся и пошелъ опять въ комнаты, также не торопясь, также тихо и плавно, какъ и пришелъ. О, эти обидчики еще съ дѣтства, еще въ семействахъ своихъ выучиваются матерями своими обижать! Разумѣется, я потерялся... О, зачѣмъ я тогда потерялся!

Почти въ то же мгновенiе появился опять тотъ же лакей съ тѣми же кредитками въ рукахъ:

 Извольте получить, это  вамъ изъ Петербурга, а принять васъ самихъ не могутъ; «въ другое время развѣ какъ нибудь, когда имъ будетъ свободнѣе».  Я почувствовалъ, что эти послѣднiя словà онъ уже отъ себя прибавилъ. Но потерянность моя все еще продолжалась. Я принялъ деньги и пошелъ къ дверямъ; именно отъ потерянности принялъ, потому что надо было не принять; но лакей, ужь конечно желая уязвить меня, позволилъ себѣ одну самую лакейскую выходку: онъ вдругъ усиленно распахнулъ предо мною дверь и, держа ее настежъ, проговорилъ важно и съ ударенiемъ, когда я проходилъ мимо:

 Пожалуйте–съ!

 Подлецъ! заревѣлъ я на него и вдругъ замахнулся, но не опустилъ руки:  и твой баринъ подлецъ! Доложи ему это сейчасъ! прибавилъ я и быстро вышелъ на лѣстницу.

 Это вы такъ не смѣете! Это еслибъ я барину тотчасъ доложилъ, то васъ сiю же минуту при запискѣ можно въ участокъ препроводить. А замахиваться руками не смѣете...

Я спускался съ лѣстницы. Лѣстница была парадная, вся открытая, и сверху меня можно было видѣть всего, пока я спускался по красному ковру. Всѣ три лакея вышли и стали наверху, надъ перилами. Я, конечно, рѣшился молчать: браниться съ лакеями было невозможно. Я сошелъ всю лѣстницу, не прибавляя шагу и даже, кажется, замедливъ шагъ.

О, пусть есть философы (и позоръ на нихъ!), которые скажутъ, что все это  пустяки, раздраженiе молокососа  пусть, но для меня это была рана  рана, которая и до сихъ поръ не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это пишу и когда уже все кончено


451

и даже отомщено. О, клянусь! я не злопамятенъ и не мстителенъ. Безъ сомнѣнiя, я всегда, даже до болѣзни, желаю отомстить, когда меня обидятъ, но клянусь  лишь однимъ великодушiемъ. Пусть я отплачу ему великодушiемъ, но съ тѣмъ, чтобы это онъ почувствовалъ, чтобы онъ это понялъ  и я отмщенъ! Кстати прибавлю: я не мстителенъ, но я злопамятенъ, хотя и великодушенъ  бываетъ ли такъ съ другими? Тогда же, о, тогда я пришелъ съ великодушными чувствами, можетъ быть, смѣшными, но пусть: лучше пусть смѣшными, да великодушными, чѣмъ не смѣшными, да подлыми, обыденными, серединными! Про эту встрѣчу съ «братомъ» я никому не открывалъ, даже Марьѣ Ивановнѣ, даже въ Петербургѣ Лизѣ; эта встрѣча была все–равно, что полученная позорно пощечина. И вотъ, вдругъ этотъ господинъ встрѣчается, когда я всего менѣе его ожидалъ встрѣтить; онъ улыбается мнѣ, снимаетъ шляпу и совершенно дружески говоритъ: «bonsoir». Конечно, было о чемъ подумать... Но рана открылась!

V.

Просидѣвъ часа четыре слишкомъ въ трактирѣ, я вдругъ выбѣжалъ, какъ въ припадкѣ  разумѣется, опять къ Версилову и, разумѣется, опять не засталъ дома, не приходилъ вовсе; нянька была скучна и вдругъ попросила меня прислать Настасью Егоровну; о, до того–ли мнѣ было! Я забѣжалъ и къ мамѣ, но не вошелъ, а вызвалъ Лукерью въ сѣни; отъ нея узналъ, что онъ не былъ и что Лизы тоже нѣтъ дома. Я видѣлъ, что Лукерья тоже хотѣла бы чтò–то спросить и, можетъ быть, тоже что–нибудь мнѣ поручить; но до того–ли мнѣ было! Оставалась послѣдняя надежда, что онъ заходилъ ко мнѣ; но уже этому я не вѣрилъ.

Я уже предувѣдомилъ, что почти терялъ разсудокъ. И вотъ, въ моей комнатѣ я вдругъ застаю Альфонсинку и моего хозяина. Правда, они выходили, и у Петра Ипполитовича въ рукахъ была свѣча.

 Это  чтò! почти безсмысленно завопилъ я на хозяина: — кàкъ вы смѣли ввести эту шельму въ мою комнату?

 Tiens! вскричала Альфонсинка:  et les amis?

 Вонъ! заревѣлъ я.

 Mais c'est un ours! выпорхнула она въ корридоръ, притворяясь испуганною, и въ мигъ скрылась къ хозяйкѣ. Петръ


452

Ипполитовичъ, все еще со свѣчей въ рукахъ, подошелъ ко мнѣ съ строгимъ видомъ:

 Позвольте вамъ замѣтить, Аркадiй Макаровичъ, что вы слишкомъ разгорячились; кàкъ ни уважаемъ мы васъ, а мамзель Альфонсина не шельма, а даже совсѣмъ напротивъ находится въ гостяхъ, и не у васъ, а у моей жены, съ которою уже нѣсколько времени, какъ обоюдно знакомы.

 А кàкъ вы смѣли ввести ее въ мою комнату? повторилъ я, схвативъ себя за голову, которая почти вдругъ ужасно заболѣла.

 А случайно–съ. Это я входилъ, чтобъ затворить форточку, которую я же и отворилъ для свѣжаго воздуха; а такъ, какъ мы продолжали съ Альфонсиной Карловной прежнiй разговоръ, то среди разговора она и зашла въ вашу комнату, единственно сопровождая меня.

 Неправда, Альфонсинка  шпiонъ, Ламбертъ  шпiонъ! Можетъ быть, вы сами  тоже шпiонъ! А Альфонсинка приходила у меня чтò нибудь украсть.

 Это ужь кàкъ вамъ будетъ угодно. Сегодня вы одно изволите говорить, а завтра другое. А квартиру мою я сдалъ на нѣкоторое время, а самъ съ женой переберусь въ коморку, такъ что Альфонсина Карловна теперь  почти такая же здѣсь жилица, какъ и вы–съ.

 Вы Ламберту сдали квартиру? вскричалъ я въ испугѣ.

 Нѣтъ–съ, не Ламберту, улыбнулся онъ давешней длинной улыбкой, въ которой впрочемъ видна была уже твердость взамѣнъ утренняго недоумѣнiя:  полагаю, что сами изволите знать кому, а только напрасно дѣлаете видъ, что не знаете, единственно для красы–съ, а потому и сердитесь. Покойной ночи–съ.

 Дà, дà, оставьте, оставьте меня въ покоѣ! замахалъ я руками, чуть не плача, такъ что онъ вдругъ съ удивленiемъ посмотрѣлъ на меня; однако же, вышелъ. Я насадилъ на дверь крючокъ и повалился на мою кровать ничкомъ въ подушку. И вотъ такъ прошелъ для меня этотъ первый ужасный день изъ этихъ трехъ роковыхъ послѣднихъ дней, которыми завершаются мои записки.


453

Глава десятая.

I.

Но я опять, предупреждая ходъ событiй, нахожу нужнымъ разъяснить читателю хотя бы нѣчто впередъ, ибо тутъ къ логическому теченiю этой исторiи примѣшалось такъ много случайностей, что, не разъяснивъ ихъ впередъ, нельзя разобрать. Тутъ дѣло состояло въ этой самой «мертвой петлѣ», о которой проговорилась Татьяна Павловна. Состояла же эта петля въ томъ, что Анна Андреевна рискнула, наконецъ, на самый дерзкiй шагъ, который только можно было представить въ ея положенiи. Подлинно  характеръ! Хотя старый князь, подъ предлогомъ здоровья, и былъ тогда своевременно конфискованъ въ Царское Село, такъ что извѣстiе о его бракѣ съ Анной Андреевной не могло распространиться въ свѣтѣ и было на время потушено, такъ сказать, въ самомъ зародышѣ, но, однакоже, слабый старичокъ, съ которымъ все можно было сдѣлать, ни за чтò на свѣтѣ не согласился бы отстать отъ своей идеи и измѣнить Аннѣ Андреевнѣ, сдѣлавшей ему предложенiе. На этотъ счетъ онъ былъ рыцаремъ, такъ что рано или поздно, онъ вдругъ могъ встать и приступить къ исполненiю своего намѣренiя съ неудержимою силой, чтò весьма и весьма случается, именно съ слабыми характерами, ибо у нихъ есть такая черта, до которой не надобно доводить ихъ. Къ тому же онъ совершенно сознавалъ всю щекотливость положенiя Анны Андреевны, которую уважалъ безмѣрно, сознавалъ возможность свѣтскихъ слуховъ, насмѣшекъ, худой на ея счетъ молвы. Смиряло и останавливало его пока лишь то, что Катерина Николаевна ни разу, ни словомъ, ни намекомъ, не позволила себѣ заикнуться въ его присутствiи объ Аннѣ Андреевнѣ съ дурной стороны или обнаружить хоть что–нибудь противъ намѣренiя его вступить съ нею въ бракъ. Напротивъ, она высказывала чрезвычайное радушiе и вниманiе къ невѣстѣ отца своего. Такимъ образомъ, Анна Андреевна поставлена была въ чрезвычайно неловкое положенiе, тонко понимая своимъ женскимъ чутьемъ, что малѣйшимъ наговоромъ на Катерину Николаевну, передъ которой князь тоже благоговѣлъ, а теперь даже болѣе, чѣмъ всегда, и именно потому, что она такъ благодушно и почтительно позволила ему жениться  малѣйшимъ наговоромъ на нее она оскорбила бы всѣ его нѣжныя чувства и возбудила бы въ немъ къ себѣ недовѣрiе


454

и даже, пожалуй, негодованiе. Такимъ образомъ, на этомъ полѣ пока и шла битва: обѣ соперницы какъ бы соперничали одна передъ другой въ деликатности и терпѣнiи, и князь, въ концѣ концовъ, уже не зналъ, которой изъ нихъ болѣе удивляться, и, по обыкновенiю всѣхъ слабыхъ, но нѣжныхъ сердцемъ людей, кончилъ тѣмъ, что началъ страдать и винить во всемъ одного себя. Тоска его, говорятъ, дошла до болѣзни; нервы его и впрямь разстроились, и вмѣсто поправки здоровья въ Царскомъ, онъ, какъ увѣряли, готовъ уже былъ слечь въ постель.

Здѣсь замѣчу въ скобкахъ о томъ, о чемъ узналъ очень долго спустя: будто бы Бьёрингъ прямо предлагалъ Катеринѣ Николаевнѣ отвести старика заграницу, склонивъ его къ тому какъ–нибудь обманомъ, объявивъ, между тѣмъ, негласно въ свѣтѣ, что онъ совершенно лишился разсудка, а за границей уже достать свидѣтельство объ этомъ врачей. Но этого–то и не захотѣла Катерина Николаевна ни за чтò; тàкъ, по крайней мѣрѣ, потомъ утверждали. Она, будто бы съ негодованiемъ, отвергнула этотъ проектъ. Все это  только самый отдаленный слухъ, но я ему вѣрю.

И вотъ, когда дѣло, такъ сказать, дошло до послѣдней безвыходности, Анна Андреевна вдругъ, черезъ Ламберта, узнаетъ, что существуетъ такое письмо, въ которомъ дочь уже совѣтовалась съ юристомъ о средствахъ объявить отца сумашедшимъ. Мстительный и гордый умъ ея былъ возбужденъ въ высочайшей степени. Вспоминая прежнiе разговоры со мной и сообразивъ множество мельчайшихъ обстоятельствъ, она не могла усомниться въ вѣрности извѣстiя. Тогда въ этомъ твердомъ, непреклонномъ женскомъ сердцѣ неотразимо созрѣлъ планъ удара. Планъ состоялъ въ томъ, чтобы вдругъ, безъ всякихъ подходовъ и наговоровъ, разомъ объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидаетъ сумасшедшiй домъ и, когда онъ упрется, придетъ въ негодованiе, станетъ не вѣрить  то показать ему письмо дочери: «дескать, ужь было разъ намѣренiе объявить сумасшедшимъ; такъ теперь, чтобъ помѣшать браку, и подавно можетъ быть». Затѣмъ, взять испуганнаго и убитаго старика и перевезти въ Петербургъ  прямо на мою квартиру.

Это былъ ужасный рискъ, но она твердо надѣялась на свое могущество. Здѣсь, отступая на мигъ отъ разсказа, сообщу, забѣгая очень впередъ, что она не обманулась въ эфектѣ удара; мало того, эфектъ превзошелъ всѣ ея ожиданiя. Извѣстiе объ этомъ письмѣ подѣйствовало на стараго князя, можетъ быть, въ нѣсколько разъ сильнѣе, чѣмъ она сама и мы всѣ предполагали.


455

Я и не зналъ никогда до этого времени, что князю уже было нѣчто извѣстно объ этомъ письмѣ еще прежде; но, по обычаю всѣхъ слабыхъ и робкихъ людей, онъ не повѣрилъ слуху и отмахивался отъ него изъ всѣхъ силъ, чтобы остаться спокойнымъ; мало того, винилъ себя въ неблагородствѣ своего легковѣрiя. Прибавлю тоже, что фактъ существованiя письма подѣйствовалъ также и на Катерину Николаевну несравненно сильнѣе, чѣмъ я самъ тогда ожидалъ... Однимъ словомъ, эта бумага оказалась гораздо важнѣе, чѣмъ я самъ, носившiй ее въ карманѣ, предполагалъ. Но тутъ я уже слишкомъ забѣжалъ впередъ.

Но зачѣмъ же, спросятъ, ко мнѣ на квартиру? Зачѣмъ перевозить князя въ жалкiя наши коморки и, можетъ быть испугать его нашею жалкою обстановкой? Если ужь нельзя было въ его домъ (такъ какъ тамъ разомъ могли всему помѣшать), то почему не на особую «богатую» квартиру, какъ предлагалъ Ламбертъ? Но тутъ–то и заключался весь рискъ чрезвычайнаго шага Анны Андреевны.

Главное состояло въ томъ, чтобы тотчасъ же, по прибытiи князя предъявить ему документъ; но я не выдавалъ документа ни за чтò. А такъ какъ времени терять уже было нельзя, то, надѣясь на свое могущество, Анна Андреевна и рѣшилась начать дѣло и безъ документа, но съ тѣмъ, чтобы князя прямо доставить ко мнѣ  для чего? А для того именно, чтобъ тѣмъ же самымъ шагомъ накрыть и меня, такъ сказать, по пословицѣ, однимъ камнемъ убить двухъ воробьевъ. Она разсчитывала подѣйствовать и на меня толчкомъ, сотрясенiемъ, нечаянностью. Она размышляла, что, увидя у себя старика, увидя его испугъ, безпомощность и услышавъ ихъ общiя просьбы, я сдамся и предъявлю документъ! Признаюсь  расчетъ былъ хитрый и умный, психологическiй, мало того  она чуть–было не добилась успѣха... чтò–же до старика, то Анна Андревна тѣмъ и увлекла его тогда, тѣмъ и заставила повѣрить себѣ, хотя бы на слово, что прямо объявила ему, что везетъ его ко мнѣ. Все это я узналъ впослѣдствiи. Даже одно только извѣстiе о томъ, что документъ этотъ у меня, уничтожило въ робкомъ сердцѣ его послѣднiя сомнѣнiя въ достовѣрности факта  до такой степени онъ любилъ и уважалъ меня!

Замѣчу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомнѣвалась, что документъ еще у меня и что я его изъ рукъ еще не выпустилъ. Главное, она понимала превратно мой характеръ и цинически расчитывала на мою невинность, простосердечiе, даже на чувствительность; а съ другой стороны, полагала, что я, еслибъ даже и рѣшился передать письмо, напримѣръ,


456

Катеринѣ Николаевнѣ, то не иначе, какъ при особыхъ какихъ–нибудь обстоятельствахъ, и вотъ эти–то обстоятельства она и спѣшила предупредить нечаянностью, наскокомъ, ударомъ.

А, наконецъ, во всемъ этомъ удостовѣрилъ ее и Ламбертъ. Я уже сказалъ, что положенiе Ламберта въ это время было самое критическое: ему, предателю, изъ всей силы желалось бы сманить меня отъ Анны Андреевны, чтобы, вмѣстѣ съ нимъ, продать документъ Ахмаковой, чтò онъ находилъ почему–то выгоднѣе. Но такъ какъ и я ни за чтò не выдавалъ документа до послѣдней минуты, то онъ и рѣшилъ, въ крайнемъ случаѣ, содѣйствовать даже и Аннѣ Андреевнѣ, чтобъ не лишиться всякой выгоды, а потому изъ всѣхъ силъ лѣзъ къ ней съ своими услугами, до самаго послѣдняго часу и я знаю, что предлагалъ даже достать, если понадобится, и священника... Но Анна Андреевна съ презрительной усмѣшкой попросила его не упоминать объ этомъ. Ламбертъ ей казался ужасно грубымъ и возбуждалъ въ ней полное отвращенiе; но изъ осторожности она все таки принимала его услуги, которыя состояли, напримѣръ, въ шпiонствѣ. Кстати, не знаю навѣрно даже до сегодня, подкупили они Петра Ипполитовича, моего хозяина, или нѣтъ, и получилъ ли онъ отъ нихъ хоть сколько нибудь тогда за услуги, или просто пошелъ въ ихъ общество для радостей интриги; но только и онъ былъ за мной шпiономъ, и жена его  это я знаю навѣрно.

Читатель пойметъ теперь, что я, хоть и былъ отчасти предувѣдомленъ, но ужь никакъ не могъ угадать, что завтра или послѣзавтра найду стараго князя у себя на квартирѣ и въ такой обстановкѣ. Да и не могъ бы я никакъ вообразить такой дерзости отъ Анны Андреевны! На словахъ можно было говорить и намекать объ чемъ угодно, но рѣшиться, приступить и въ самомъ дѣлѣ исполнить  нѣтъ, это я вамъ скажу, характеръ!

II.

Продолжаю.

Проснулся я на утро поздно, а спалъ необыкновенно крѣпко и безъ сновъ, о чемъ припоминаю съ удивленiемъ, такъ что проснувшись, почувствовалъ себя опять необыкновенно бодрымъ нравственно, точно и не было всего вчерашняго дня. Къ мамѣ я положилъ не заѣзжать, а прямо отправиться въ кладбищенскую


457

церковь, съ тѣмъ, чтобы потомъ, послѣ церемонiи, возвратясь въ мамину квартиру, не отходить уже отъ нея во весь день. Я твердо былъ увѣренъ, что, во всякомъ случаѣ, встрѣчу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли  но непремѣнно.

Ни Альфонсинки, ни хозяина уже давно не было дòма. Хозяйку я ни о чемъ не хотѣлъ распрашивать, да и вообще положилъ прекратить съ ними всякiя сношенiя и даже съѣхать какъ можно скорѣй съ квартиры; а потому, только что принесли мнѣ кофей, я заперся опять на крючокъ. Но вдругъ постучали въ мою дверь; къ удивленiю моему, оказался Тришатовъ.

Я тотчасъ отворилъ ему, и, обрадовавшись, просилъ войти но онъ не хотѣлъ войти.

 Я только два слова съ порогу... или ужь войти, потому что, кажется, здѣсь надо говорить шопотомъ; только я у васъ не сяду. Вы смòтрите на мое скверное пальто: это  Ламбертъ отобралъ шубу.

Въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ въ дрянномъ, старомъ и не по росту длинномъ пальто. Онъ стоялъ передо мной какой–то сумрачный и грустный, руки въ карманахъ и не снимая шляпы.

 Я не сяду, я не сяду. Слушайте, Долгорукiй, я не знаю ничего подробно, но знаю, что Ламбертъ готовитъ противъ васъ какое–то предательство, близкое и неминуемое  и это навѣрно. А потому берегитесь. Мнѣ проговорился рябой  помните рябого? Но ничего не сказалъ, въ чемъ дѣло, такъ что болѣе я ничего не могу сказать. Я только пришелъ предувѣдомить  прощайте.

 Да сядьте же, милый Тришатовъ! я хоть и спѣшу, но я такъ радъ вамъ... вскричалъ было я.

 Не сяду, не сяду; а тò, что вы рады мнѣ, буду помнить. Э, Долгорукiй, чтò другихъ обманывать: я сознательно, своей волей, согласился на всякую скверность и на такую низость, что стыдно и произнести у васъ. Мы теперь у рябого... Прощайте. Я не стòю, чтобъ сѣсть у васъ.

 Полноте, Тришатовъ, милый...

 Нѣтъ, видите, Долгорукiй: я передъ всѣми дерзокъ и начну теперь кутить. Мнѣ скоро сошьютъ шубу еще лучше, и я буду на рысакахъ ѣздить. Но я буду знать про себя, что я все–таки у васъ не сѣлъ, потому что самъ себя такъ осудилъ, потому что передъ вами низокъ. Это все–таки мнѣ будетъ прiятно припомнить, когда я буду безчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вамъ не даю; вѣдь Альфонсинка же не беретъ моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и ко мнѣ не ходите; у насъ контрактъ.

Странный мальчикъ повернулся и вышелъ. Мнѣ только было


458

некогда, но я положилъ непремѣнно розыскать его въ скорости, только что улажу наши дѣлà.

Затѣмъ, не стану описывать всего этого утра, хотя и много–бы можно было припомнить. Версилова въ церкви на похоронахъ не было, да, кажется, по ихъ виду, можно было еще до выноса заключить, что въ церковь его и не ждали. Мама благоговѣйно молилась и, повидимому, вся отдалась молитвѣ. У гроба были только Татьяна Павловна и Лиза. Но ничего, ничего не описываю. Послѣ погребенiя всѣ воротились и сѣли за столъ, и опять–таки по виду ихъ я заключилъ, что и къ столу его, вѣроятно, не ждали. Когда встали изъ–за стола, я подошелъ къ мамѣ, горячо обнялъ ее и поздравилъ съ днемъ ея рожденiя; за мной сдѣлала тоже самое Лиза.

 Слушай, братъ, шепнула мнѣ украдкой Лиза:  онѣ его ждутъ.

 Угадываю, Лиза, вижу.

 Онъ навѣрно придетъ.

Значитъ, имѣютъ точныя свѣдѣнiя, подумалъ я, но не разспрашивалъ. Хоть не описываю чувствъ моихъ, но вся эта загадка, несмотря на всю бодрость мою, вдругъ опять навалилась камнемъ на мое сердце. Мы всѣ усѣлись въ гостиной за круглымъ столомъ, вокругъ мамы. О, кàкъ мнѣ нравилось тогда быть съ нею и смотрѣть на нее! Мама вдругъ попросила, чтобъ я прочелъ что–нибудь изъ Евангелiя. Я прочелъ главу отъ Луки. Она не плакала и даже была не очень печальна, но никогда лицо ея не казалось мнѣ столь осмысленнымъ духовно. Въ тихомъ взглядѣ ея свѣтилась идея, но никакъ я не могъ замѣтить, чтобъ она чего–нибудь ждала въ тревогѣ. Разговоръ не умолкалъ; стали многое припоминать о покойномъ, много разсказала о немъ и Татьяна Павловна, чего я совершенно не зналъ прежде. И вообще, еслибъ записать, то нашлось бы много любопытнаго. Даже Татьяна Павловна совсѣмъ какъ бы измѣнила свой обычный видъ: была очень тиха, очень ласкова, а, главное, тоже очень спокойна, хотя и много говорила, чтобы развлечь маму. Но одну подробность я слишкомъ запомнилъ: мама сидѣла на диванѣ, а влѣво отъ дивана, на особомъ кругломъ столикѣ, лежалъ какъ–бы приготовленный къ чему–то образъ  древняя икона безъ ризы, но лишь съ вѣнчиками на главахъ святыхъ, которыхъ изображено было двое. Образъ этотъ принадлежалъ Макару Ивановичу  объ этомъ я зналъ и зналъ тоже, что покойникъ никогда не разставался съ этою иконой и считалъ ее чудотворною. Татьяна Павловна нѣсколько разъ на нее взглядывала.


459

 Слушай, Софья, сказала она вдругъ, перемѣняя разговоръ:  чѣмъ иконѣ лежать  не поставить–ли ее на столѣ же, прислоня къ стѣнѣ, и не зажечь–ли предъ ней лампадку?

 Нѣтъ, лучше такъ, какъ теперь, сказала мама.

 А и впрямь. А то много торжества покажется...

Я тогда ничего не понялъ, но дѣло состояло въ томъ, что этотъ образъ давно уже завѣщанъ былъ Макаромъ Ивановичемъ, на словахъ, Андрею Петровичу, и мама готовилась теперь передать его.

Было уже пять часовъ пополудни; нашъ разговоръ продолжался, и вдругъ я замѣтилъ въ лицѣ мамы какъ–бы содроганiе; она быстро выпрямилась и стала прислушиваться, тогда какъ говорившая въ то время Татьяна Павловна продолжала говорить, ничего не замѣчая. Я тотчасъ обернулся къ двери и, мигъ спустя, увидѣлъ въ дверяхъ Андрея Петровича. Онъ прошелъ не съ крыльца, а съ черной лѣстницы, черезъ кухню и корридоръ, и одна мама изъ всѣхъ насъ заслышала шаги его. Теперь опишу всю послѣдовавшую безумную сцену, жестъ за жестомъ, слово за словомъ; она была коротка.

Во первыхъ, въ лицѣ его я, съ перваго взгляда, по крайней мѣрѣ, не замѣтилъ ни малѣйшей перемѣны. Одѣтъ онъ былъ какъ всегда, то есть, почти щеголевато. Въ рукахъ его былъ небольшой, но дорогой букетъ свѣжихъ цвѣтовъ. Онъ подошелъ и съ улыбкой подалъ его мамѣ; та–было посмотрѣла съ пугливымъ недоумѣнiемъ, но приняла букетъ, и вдругъ краска слегка оживила ея блѣдныя щеки, а въ глазахъ сверкнула радость.

 Я такъ и зналъ, что ты такъ примешь, Соня, проговорилъ онъ. Такъ какъ мы всѣ встали при входѣ его, то онъ подойдя къ столу, взялъ кресло Лизы, стоявшее слѣва подлѣ мамы, и, не замѣчая, что занимаетъ чужое мѣсто, сѣлъ на него. Такимъ образомъ, прямо очутился подлѣ столика, на которомъ лежалъ образъ.

 Здравствуйте всѣ. Соня, я непремѣнно хотѣлъ принести тебѣ сегодня этотъ букетъ, въ день твоего рожденiя, а потому и не явился на погребенiе, чтобъ не придти къ мертвому съ букетомъ; да ты и сама меня не ждала къ погребенiю, я знаю. Старикъ вѣрно не посердится на эти цвѣты, потому что самъ же завѣщалъ намъ радость, не правда ли? Я думаю, онъ здѣсь гдѣ нибудь въ комнатѣ.

Мама странно поглядѣла на него; Татьяну Павловну какъ будто передернуло.

 Кто это здѣсь въ комнатѣ? спросила она.

 Покойникъ. Оставимъ. Вы знаете, что невполнѣ вѣрующiй


460

человѣкъ во всѣ эти чудеса, всегда наиболѣе склоненъ къ предразсудкамъ... Но я лучше буду про букетъ: кàкъ я его донесъ  не понимаю. Мнѣ раза три дорòгой хотѣлось бросить его на снѣгъ и растоптать ногой.

Мама вздрогнула.

 Ужасно хотѣлось. Пожалѣй меня, Соня, и мою бѣдную голову. А хотѣлось потому, что слишкомъ красивъ. Чтò красивѣе цвѣтка на свѣтѣ изъ предметовъ? Я его несу, а тутъ снѣгъ и морозъ. Нашъ морозъ и цвѣты  какая противоположность! Я, впрочемъ, не про то: просто хотѣлось измять его, потому что хорошъ. Соня, я хоть и исчезну теперь опять, но я очень скоро возвращусь, потому что, кажется, забоюсь  такъ кто же будетъ лечить меня отъ испуга, гдѣ же взять ангела, какъ Соню?... Чтò это у васъ за образъ? А, покойниковъ, помню. Онъ у него родовой, дѣдовскiй; онъ весь вѣкъ съ нимъ не разставался; знаю, помню, онъ мнѣ его завѣщалъ; очень припоминаю... и, кажется, раскольничiй... дайте–ка взглянуть.

Онъ взялъ икону въ руку, поднесъ къ свѣчѣ и пристально оглядѣлъ ее, но, продержавъ лишь нѣсколько секундъ, положилъ на столъ уже передъ собою. Я дивился, но всѣ эти странныя рѣчи его произнесены были такъ внезапно, что я не могъ еще ничего осмыслить. Помню только, что болѣзненный испугъ проникалъ въ мое сердце. Испугъ мамы переходилъ въ недоумѣнiе и состраданiе; она, прежде всего, видѣла въ немъ лишь несчастнаго; случалось же, что и прежде онъ говорилъ иногда почти такъ же странно, какъ и теперь. Лиза стала вдругъ очень почему–то блѣдна и странно кивнула мнѣ на него головой. Но болѣе всѣхъ испугана была Татьяна Павловна.

 Да чтò съ вами, голубчикъ Андрей Петровичъ? выговорила она осторожно.

 Право не знаю, милая Татьяна Павловна, чтò со мной. Не безпокойтесь, я еще помню, что вы  Татьяна Павловна и что вы  милая. Я, однако, зашелъ лишь на минуту; я хотѣлъ бы сказать Сонѣ что–нибудь хорошее и ищу такого слова, хотя сердце полно словъ, которыхъ не умѣю высказать, право, все такихъ, какихъ–то странныхъ словъ. Знаете, мнѣ кажется, что я весь точно раздваиваюсь, оглядѣлъ онъ насъ всѣхъ съ ужасно серьезнымъ лицомъ и съ самою искреннею сообщительностью. — Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подлѣ васъ стоитъ вашъ двойникъ; вы сами умны и разумны, а тотъ непремѣнно хочетъ сдѣлать подлѣ васъ какую–нибудь безсмыслицу, и иногда превеселую вещь, и вдругъ вы замѣчаете, что это вы сами хотите сдѣлать эту веселую вещь, и Богъ


461

знаетъ зачѣмъ, то есть какъ то нèхотя хотите, сопротивляясь изъ всѣхъ силъ хотите. Я зналъ, однажды, одного доктора, который на похоронахъ своего отца, въ церкви, вдругъ засвисталъ. Право, я боялся придти сегодня на похороны, потому что мнѣ съ чего–то пришло въ голову непремѣнное убѣжденiе, что я вдругъ засвищу или захохочу, какъ этотъ несчастный докторъ, который довольно не хорошо кончилъ... И право не знаю, почему мнѣ все припоминается сегодня этотъ докторъ; до того припоминается, что не отвязаться. Знаешь, Соня, вотъ я взялъ опять образъ (онъ взялъ его и вертѣлъ въ рукахъ), и знаешь, мнѣ ужасно хочется теперь, вотъ сiю секунду, ударить его объ печку, объ этотъ самый уголъ. Я увѣренъ, что онъ разомъ расколется на двѣ половины  ни больше, ни меньше.

Главное, онъ проговорилъ все это безъ всякаго вида притворства или даже какой–нибудь выходки; онъ совсѣмъ просто говорилъ, но это было тѣмъ ужаснѣе; и, кажется, онъ дѣйствительно ужасно чего–то боялся; я вдругъ замѣтилъ, что его руки слегка дрожатъ.

 Андрей Петровичъ! вскрикнула мама, всплеснувъ руками.

 Оставь, оставь образъ, Андрей Петровичъ, оставь, положи! вскочила Татьяна Павловна:  раздѣнься и лягъ. Аркадiй, за докторомъ!

 Однако... однако, кàкъ вы засуетилисъ? проговорилъ онъ тихо, обводя насъ всѣхъ пристальнымъ взглядомъ. Затѣмъ, вдругъ положилъ оба локтя на столъ и подперъ голову руками:

 Я васъ пугаю, но вотъ чтò, друзья мои: потѣшьте меня каплю, сядьте опять и станьте всѣ спокойнѣе  на одну хоть минуту! Соня я вовсе не объ этомъ пришелъ говорить; я пришелъ чтò–то сообщить, но совсѣмъ другое. Прощай, Соня, я отправляюсь опять странствовать, какъ уже нѣсколько разъ отъ тебя отправлялся... Ну, конечно, когда–нибудь приду къ тебѣ опять  въ этомъ смыслѣ ты неминуема. Къ кому же мнѣ и придти, когда все кончится? Вѣрь Соня, что я пришелъ къ тебѣ теперь, какъ къ ангелу, а вовсе не какъ къ врагу: какой ты мнѣ врагъ, какой ты мнѣ врагъ! Не подумай, что съ тѣмъ, чтобъ разбить этотъ образъ, потому что, знаешь–ли чтò, Соня, мнѣ все–таки вѣдь хочется разбить...

Когда Татьяна Павловна передъ тѣмъ, вскрикнула: «Оставь образъ!»  то выхватила икону изъ его рукъ и держала въ своей рукѣ. Вдругъ онъ, съ послѣднимъ словомъ своимъ, стремительно вскочилъ, мгновенно выхватилъ образъ изъ рукъ Татьяны и, свирѣпо размахнувшись, изо всѣхъ силъ ударилъ его объ уголъ израсцовой печки. Образъ раскололся ровно на два куска... Онъ


462

вдругъ обернулся къ намъ, и его блѣдное лицо вдругъ все покраснѣло, почти побагровѣло, и каждая черточка въ лицѣ его задрожала и заходила:

 Не прими за аллегорiю, Соня, я не наслѣдство Макара разбилъ, я только такъ, чтобъ разбить... А все–таки къ тебѣ вернусь, къ послѣднему ангелу! А впрочемъ, прими хоть и за аллегорiю; вѣдь это непремѣнно было такъ!...

И онъ вдругъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты, опять черезъ кухню (гдѣ оставалась шуба и шапка). Я не описываю подробно, чтò сталось съ мамой: смертельно испуганная, она стояла, поднявъ и сложивъ надъ собою руки, и вдругъ закричала ему вслѣдъ:

 Андрей Петровичъ, воротись хоть проститься–то, милый!

 Придетъ, Софья, придетъ! Не безпокойся! вся дрожа въ ужасномъ припадкѣ злобы, злобы звѣрской, прокричала Татьяна.  Вѣдь слышала, самъ обѣщалъ воротиться! дай ему, блажнику, еще разъ послѣднiй, погулять–то. Состарится  кто–жь его тогда, въ самомъ дѣлѣ, безногаго–то, няньчить будетъ, кромѣ тебя, старой няньки? Тàкъ вѣдь прямо самъ и объявляетъ, не стыдится...

Чтò до насъ, то Лиза была въ обморокѣ. Я–было хотѣлъ бѣжать за нимъ, но бросился къ мамѣ. Я обнялъ ее и держалъ въ своихъ объятiяхъ. Лукерья прибѣжала со стаканомъ воды для Лизы. Но мама скоро очнулась; она опустилась на диванъ, закрыла лицо руками и заплакала.

 Однако, однако... однако, догони–ка его! закричала вдругъ изо всей силы Татьяна Павловна, какъ–бы опомнившись.  Ступай... ступай... догони, не отставай отъ него ни шагу, ступай, ступай! отдергивала она меня изо всѣхъ силъ отъ мамы:  ахъ, да побѣгу же я сама!

 Аркаша, ахъ, побѣги за нимъ поскорѣй! крикнула вдругъ и мама.

Я выбѣжалъ, сломя голову, тоже черезъ кухню и черезъ дворъ, но его уже нигдѣ не было. Вдали по тротуару чернѣлись въ темнотѣ прохожiе; я пустился догонять ихъ и, нагоняя, засматривалъ каждому въ лицо, пробѣгая мимо. Такъ добѣжалъ я до перекрестка.

«На сумасшедшихъ не сердятся, мелькнуло у меня вдругъ въ головѣ, а Татьяна озвѣрѣла на него отъ злости; значитъ онъ  вовсе не сумасшедшiй»... О, мнѣ все казалось, что это была аллегорiя и что ему непремѣнно хотѣлось съ чѣмъ–то покончить, какъ съ этимъ образомъ, и показать это намъ, мамѣ, всѣмъ. Но и «двойникъ» былъ тоже несомнѣнно подлѣ него; въ этомъ не было никакого сомнѣнiя...


463

III.

Его, однако, нигдѣ не оказывалось, и не къ нему же было бѣжать; трудно было представить, чтобъ онъ такъ просто отправился домой. Вдругъ одна мысль заблестѣла предо мною, и я стремглавъ бросился къ Аннѣ Андреевнѣ.

Анна Андреевна уже воротилась, и меня тотчасъ же допустили. Я пошелъ, сдерживая себя по возможности. Не садясь, я прямо разсказалъ ей сейчасъ происшедшую сцену, то–есть, именно о «двойникѣ». Никогда не забуду и не прощу ей того жаднаго, но безжалостно спокойнаго и самоувѣреннаго любопытства, съ которымъ она меня выслушала, тоже не садясь.

 Гдѣ онъ? Вы, можетъ быть, знаете? заключилъ я, настойчиво.  Къ вамъ меня вчера посылала Татьяна Павловна...

 Я васъ призывала еще вчера. Вчера онъ былъ въ Царскомъ, былъ и у меня. А теперь (она взглянула на часы), теперь семь часовъ... Значитъ навѣрно у себя дома.

 Я вижу, что вы все знаете  такъ говорите, говорите! вскричалъ я.

 Знаю многое, но всего не знаю. Конечно отъ васъ скрывать нèчего... обмѣрила она меня страннымъ взглядомъ, улыбаясь и какъ бы соображая.  Вчера утромъ онъ сдѣлалъ Катеринѣ Николаевнѣ, въ отвѣтъ на письмо ея, формальное предложенiе выйти за него замужъ.

 Это  не правда! вытаращилъ я глаза.

 Письмо прошло черезъ мои руки; я сама ей и отвезла его, нераспечатанное. Въ этотъ разъ онъ поступилъ «по рыцарски», и отъ меня ничего не потаѝлъ.

 Анна Андреевна, я ничего не понимаю!

 Конечно, трудно понять, но это  въ родѣ игрока, который бросаетъ на столъ послѣднiй червонецъ, а въ карманѣ держитъ уже приготовленный револьверъ  вотъ смыслъ его предложенiя. Девять изъ десяти шансовъ, что она его предложенiе не приметъ; но на одну десятую шансовъ, стало быть, онъ все же разсчитывалъ и, признаюсь, это очень любопытно по моему, впрочемъ... впрочемъ, тутъ могло быть изступленiе, тотъ же «двойникъ», какъ вы сейчасъ такъ хорошо сказали.

 И вы смѣетесь? И развѣ я могу повѣрить, что письмо было передано черезъ васъ? Вѣдь вы  невѣста отца ея? Пощадите меня, Анна Андреевна!

 Онъ просилъ меня пожертвовать своей судьбой его счастiю,


464

а, впрочемъ, не просилъ, по настоящему: это все довольно молчаливо обдѣлалось, я только въ глазахъ его все прочитала. Ахъ, Боже мой, да чего же больше: вѣдь ѣздилъ же онъ въ Кенигсбергъ, къ вашей матушкѣ, проситься у ней жениться на падчерицѣ mme Ахмаковой? Вѣдь это очень сходно съ тѣмъ, что онъ избралъ меня вчера своимъ уполномоченнымъ и конвитентомъ.

Она была нѣсколько блѣдна. Но ея спокойствiе было только усиленiемъ сарказма. О, я, простилъ ей многое въ ту минуту, когда постепенно осмыслилъ дѣло. Съ минуту я обдумывалъ; она молчала и ждала.

 Знаете–ли, усмѣхнулся я вдругъ:  вы передали письмо потому, что для васъ не было никакого риску, потому что браку не бывать, но вѣдь онъ? Она, наконецъ? Разумѣется, она отвернется отъ его предложенiя, и тогда... чтò тогда можетъ случиться? Гдѣ онъ теперь, Анна Андревна? вскричалъ я:  тутъ каждая минута дорога, каждую минуту можетъ быть бѣда!

 Онъ у себя дома, я вамъ сказала. Въ своемъ вчерашнемъ письмѣ къ Катеринѣ Николаевнѣ, которое я передала онъ просилъ у ней, во всякомъ случаѣ, свиданiя у себя на квартирѣ, сегодня, ровно въ семь часовъ вечера. Та дала обѣщанiе.

 Она къ нему на квартиру? Кàкъ это можно?

 Почему же? Квартира эта принадлежитъ Настасьѣ Егоровнѣ: они оба очень могли у ней встрѣтиться, какъ ея гости...

 Но она боится его... онъ можетъ убить ее!

Анна Андреевна только улыбнулась:

 Катерина Николаевна, несмотря на весь свой страхъ, который я въ ней сама примѣтила, всегда питала, еще съ прежняго времени, нѣкоторое благоговѣнiе и удивленiе къ благородству правилъ и къ возвышенности ума Андрея Петровича. На этотъ разъ она довѣрилась ему, чтобы покончить съ нимъ навсегда. Въ письмѣ же своемъ онъ далъ ей самое торжественное, самое рыцарское слово, что опасаться ей нèчего... Однимъ словомъ, я не помню выраженiй письма, но она довѣрилась... такъ сказать, для послѣдняго разу... и, такъ сказать, отвѣчая самымъ геройскими чувствами. Тутъ могла быть нѣкоторая рыцарская борьба съ обѣихъ сторонъ.

 А двойникъ, двойникъ! воскликнулъ я:  да вѣдь онъ съ ума сошелъ!

 Давая вчера свое слово явиться на свиданiе, Катерина Николаевна, вѣроятно, не предполагала возможности такого случая.

Я вдругъ повернулся и бросился бѣжать... Къ нему, къ нимъ, разумѣется! Но изъ залы еще воротился на одну секунду:


465

 Да вамъ, можетъ быть, того и надо, чтобы онъ убилъ ее! вскричалъ я и выбѣжалъ изъ дому.

Несмотря на то, что я весь дрожалъ, какъ въ припадкѣ, я вошелъ въ квартиру тихо, черезъ кухню, и шопотомъ попросилъ вызвать ко мнѣ Настасью Егоровну; но та сама тотчасъ же вышла и молча впилась въ меня ужасно вопросительнымъ взглядомъ.

 Они–съ, ихъ нѣтъ дòма–съ.

Но я прямо и точно, быстрымъ шопотомъ изложилъ, что все знаю отъ Анны Андреевны, да и самъ сейчасъ отъ Анны Андреевны.

 Настасья Егоровна, гдѣ они?

 Они въ залѣ–съ тамъ же, гдѣ вы сидѣли третьяго дня, за столомъ...

 Настасья Егоровна, пустите меня туда!

 Кàкъ это возможно–съ?

 Не туда, а въ комнату рядомъ. Настасья Егоровна, Анна Андреевна, можетъ сама того хочетъ. Кабы не хотѣла, не сказала бы мнѣ, что они здѣсь. Они меня не услышатъ.. она сама того хочетъ...

 А какъ не хочетъ? не спускала съ меня впившагося взгляда своего Настасья Егоровна.

 Настасья Егоровна, я вашу Олю помню... пропустите меня.

У нея вдругъ затряслись губы и подбородокъ:

 Голубчикъ, вотъ за Олю развѣ... за чувство твое... Не покинь ты Анну Андреевну, голубчикъ! Не покинешь, а? не покинешь?

 Не покину!

 Дай же мнѣ свое великое слово, что не вбѣжишь къ нимъ и не закричишь, коли я тебя тамъ поставлю?

 Честью моею клянусь, Настасья Егоровна!

Она взяла меня за сюртукъ, провела въ темную комнату, смежную съ той, гдѣ они сидѣли, подвела чуть слышно по мягкому ковру къ дверямъ, поставила у самыхъ спущенныхъ портьеръ и, поднявъ крошечный уголокъ портьеры, показала мнѣ ихъ обоихъ.

Я остался, она ушла. Разумѣется, остался. Я понималъ, что я подслушиваю, подслушиваю чужую тайну, но я остался. Еще бы не остаться  а двойникъ? Вѣдь ужь онъ разбилъ въ моихъ глазахъ образъ?


466

IV.

Они сидѣли другъ противъ друга за тѣмъ же столомъ, за которымъ мы съ нимъ вчера пили вино за его «воскресенье»; я могъ вполнѣ видѣть ихъ лица. Она была въ простомъ черномъ платьѣ, прекрасная и, повидимому, спокойная, какъ всегда. Говорилъ онъ, а она съ чрезвычайнымъ и предупредительнымъ вниманiемъ его слушала. Можетъ быть, въ ней и видна была нѣкоторая робость. Онъ же былъ страшно возбужденъ. Я пришелъ уже къ начатому разговору, а потому нѣкоторое время ничего не понималъ. Помню, она вдругъ спросила:

 И я была причиною?

 Нѣтъ, это я былъ причиною, отвѣтилъ онъ:  а вы только безъ вины виноваты. Вы знаете, что бываютъ безъ вины виноватыми? Это  самыя непростительныя вины и всегда почти несутъ наказанiе, прибавилъ онъ, странно засмѣявшись. А я и впрямь думалъ минуту, что васъ совсѣмъ забылъ и надъ глупой страстью моей совсѣмъ смѣюсь... но вы это знаете. А, однако же, чтò мнѣ до того человѣка, за котораго вы выходите? Я сдѣлалъ вамъ вчера предложенiе, простите за это, это  нелѣпость, а, между тѣмъ, замѣнить ее совсѣмъ нèчѣмъ... чтò–жъ бы я могъ сдѣлать, кромѣ этой нелѣпости? Я не знаю...

Онъ потерянно разсмѣялся при этомъ словѣ, вдругъ поднявъ на нее глаза; до того же времени говорилъ, какъ бы смотря въ сторону. Еслибъ я былъ на ея мѣстѣ, я бы испугался этого смѣха, я это почувствовалъ. Онъ вдругъ всталъ со стула:

 Скажите, кàкъ могли вы согласиться придти сюда? спросилъ онъ вдругъ, какъ бы вспомнивъ о главномъ:  мое приглашенiе и мое все письмо  нелѣпость... Постойте, я еще могу угадать, какимъ образомъ вышло, что вы согласились придти, но  зачѣмъ вы пришли  вотъ вопросъ? Неужто вы изъ одного только страху пришли?

 Я чтобъ видѣть васъ пришла, произнесла она, присматриваясь къ нему съ робкою осторожностью. Оба съ полминуты молчали. Версиловъ опустился опять на стулъ и кроткимъ, но проникнутымъ, почти дрожавшимъ голосомъ началъ:

 Я васъ ужасно давно не видалъ, Катерина Николаевна, такъ давно, что почти ужь и возможнымъ не считалъ, когда–нибудь сидѣть, какъ теперь, подлѣ васъ, вглядываться въ ваше


467

лицо и слушать вашъ голосъ... Два года мы не видались, два года не говорили. Говорить–то я съ вами ужь никогда не думалъ. Ну, пусть, чтò прошло  то прошло, а чтò есть  то завтра исчезнетъ, какъ дымъ,  пусть это! Я согласенъ, потому что опять–таки этого замѣнить нèчѣмъ, но не уходите теперь даромъ, вдругъ прибавилъ онъ, почти умоляя:  если ужь подали милостыню  пришли, то не уходите даромъ: отвѣтьте мнѣ на одинъ вопросъ.

 На какой вопросъ?

 Вѣдь мы никогда не увидимся и  чтò вамъ? Скажите мнѣ правду разъ на вѣкъ, на одинъ вопросъ, который никогда не задаютъ умные люди: любили вы меня хоть когда нибудь, или я... ошибся?

Она вспыхнула.

 Любила, проговорила она.

Такъ я и ждалъ, что она это скажетъ:  о, правдивая, о, искренняя, о честная!

 А теперь? продолжалъ онъ.

 Теперь не люблю.

 И смѣетесь?

 Нѣтъ, я потому сейчасъ усмѣхнулась, нечаянно, потому что я такъ и знала, что вы спросите: «А теперь?» А потому улыбнулась... потому что, когда чтò угадываешь, то всегда усмѣхнешься...

Мнѣ было даже странно; я еще никогда не видалъ ее такою осторожною, даже почти робкою и такъ конфузящеюся. Онъ пожиралъ ее глазами.

 Я знаю, что вы меня не любите... и  совсѣмъ не любите?

 Можетъ быть, совсѣмъ не люблю. Я васъ не люблю, прибавила она твердо и уже не улыбаясь и не краснѣя.  Дà, я любила васъ, но недолго. Я очень скоро васъ тогда разлюбила...

 Я знаю, знаю, вы увидали, что тутъ не то, чтò вамъ надо, но... чтò–же вамъ надо? Объясните мнѣ это еще разъ...

 Развѣ я это уже когда–нибудь вамъ объясняла? Чтò мнѣ надо? Да я  самая обыкновенная женщина; я  спокойная женщина, я люблю... я люблю веселыхъ людей.

 Веселыхъ?

 Видите, кàкъ я даже не умѣю говорить съ вами. Мнѣ кажется, еслибъ вы меня могли меньше любить, то я бы васъ тогда полюбила, опять робко улыбнулась она. Самая полная искренность сверкнула въ ея отвѣтѣ, и неужели она не могла понять, что отвѣтъ ея есть самая окончательная формула ихъ


468

отношенiй, все объясняющая и разрѣшающая. О, кàкъ онъ долженъ былъ понять это! Но онъ смотрѣлъ на нее и странно улыбался.

 Бьёрингъ  человѣкъ веселый? продолжалъ онъ спрашивать.

 Онъ не долженъ васъ безпокоить совсѣмъ, отвѣтила она съ нѣкоторою поспѣшностью.  Я выхожу за него потому только, что мнѣ за нимъ будетъ всего спокойнѣе. Вся душа моя останется при мнѣ.

 Вы, говорятъ, опять полюбили общество, свѣтъ?

 Не общество. Я знаю, что въ нашемъ обществѣ такой же безпорядокъ, какъ и вездѣ; но снаружи формы еще красивы, такъ что, если жить, чтобъ только проходить мимо, то ужь лучше тутъ, чѣмъ гдѣ нибудь.

 Я часто сталъ слышать слово «безпорядокъ»; вы тогда тоже испугались моего безпорядка, веригъ, идей, глупостей?

 Нѣтъ, это было не совсѣмъ то...

 Чтò же? Ради Бога, говорите все прямо.

 Ну, я вамъ скажу это прямо, потому что считаю васъ за величайшiй умъ.. Мнѣ всегда казалось въ васъ чтò–то смѣшное.

Выговоривъ это, она вдругъ вспыхнула, какъ бы сознавъ, что сдѣлала чрезвычайную неосторожность.

 Вотъ за то, что вы мнѣ сказали, я вамъ много могу простить, странно проговорилъ онъ.

 Я не договорила, заторопилась она, все краснѣя:  это я смѣшна... ужь тѣмъ, что говорю съ вами, какъ дура.

 Нѣтъ, вы не смѣшны, а вы  только развратная, свѣтская женщина! поблѣднѣлъ онъ ужасно.  Я давеча тоже не договорилъ, когда васъ спрашивалъ, зачѣмъ вы пришли. Хотите, договорю? Тутъ существуетъ одно письмо, одинъ документъ, и вы ужасно его боитесь, потому что отецъ вашъ, съ этимъ письмомъ въ рукахъ, можетъ васъ проклясть при жизни и законно лишить наслѣдства въ завѣщанiи. Вы боитесь этого письма и  вы пришли за этимъ письмомъ, проговорилъ онъ, почти весь дрожа и даже чуть не стуча зубами. Она выслушала его съ тоскливымъ и болѣзненнымъ выраженiемъ лица.

 Я знаю, что вы можете мнѣ сдѣлать множество непрiятностей, проговорила она, какъ бы отмахиваясь отъ его словъ:  но я пришла не столько за тѣмъ, чтобы уговорить васъ меня не преслѣдовать, сколько, чтобъ васъ самого видѣть. Я даже очень желала васъ встрѣтить уже давно, сама. Но я встрѣтила васъ такого же, какъ и прежде, вдругъ прибавила она, какъ


469

бы увлеченная особенною и рѣшительною мыслью и даже какимъ–то страннымъ и внезапнымъ чувствомъ.

 А вы надѣялись увидѣть другого? Это  послѣ письма–то моего о вашемъ развратѣ? Скажите, вы шли сюда безъ всякаго страху?

 Я пришла потому, что васъ прежде любила; но, знаете прошу васъ, не угрожайте мнѣ, пожалуйста, ничѣмъ, пока мы теперь вмѣстѣ, не напоминайте мнѣ дурныхъ моихъ мыслей и чувствъ. Еслибъ вы могли заговорить со мной о чемъ–нибудь другомъ, я бы очень была рада. Пусть угрозы  потомъ, а теперь бы другое... Я, право, пришла, чтобъ васъ минуту видѣть и слышать. Ну, а если не можете, то убейте меня прямо, но только не угрожайте и не терзайтесь передо мною сами, заключила она, въ странномъ ожиданiи смотря на него, точно и впрямь предполагая, что онъ можетъ убить ее. Онъ всталъ опять со стула и, горячимъ взглядомъ смотря на нее, проговорилъ твердо:

 Вы уйдете отсюда безъ малѣйшаго оскорбленiя.

 Ахъ дà, ваше честное слово! улыбнулась она.

 Нѣтъ, не потому только, что дано честное слово въ письмѣ, а потому, что я хочу и буду думать о васъ всю ночь....

 Мучить себя?

 Я воображаю васъ, когда я одинъ, всегда. Я только и дѣлаю, что съ вами разговариваю. Я ухожу въ трущобы и берлоги, и, какъ контрастъ, вы сейчасъ являетесь предо мною. Но вы всегда смѣетесь надо мною, какъ и теперь... онъ проговорилъ это какъ бы внѣ себя...

 Никогда, никогда не смѣялась я надъ вами! воскликнула она проникнутымъ голосомъ и какъ бы съ величайшимъ состраданiемъ, изобразившимся на лицѣ ея:  если я пришла, то я изъ всѣхъ силъ старалась сдѣлать это такъ, чтобъ вамъ ни за что не было обидно, прибавила она вдругъ.  Я пришла сюда, чтобъ сказать вамъ, что я почти васъ люблю... Простите, я, можетъ, не такъ сказала, прибавила она торопливо.

Онъ засмѣялся:

 Зачѣмъ вы не умѣете притворяться? Зачѣмъ вы  такая простушка, зачѣмъ вы  не такая, какъ всѣ... Ну, кàкъ сказать человѣку, котораго прогоняешь: «почти люблю васъ»?

 Я только не умѣла выразиться, заторопилась она:  это я не такъ сказала; это потому, что я при васъ всегда стыдилась и не умѣла говорить съ первой нашей встрѣчи. А если я не такъ сказала словами, что «почти васъ люблю», то, вѣдь, въ мысли это было почти такъ  вотъ потому я и сказала, хотя и


470

люблю я васъ такою... ну, такою общею любовью, которою всѣхъ любишь и въ которой всегда не стыдно признаться...

Онъ, молча, не спуская съ нее своего горячаго взгляда, прислушивался:

 Я, конечно, васъ обижаю, продолжалъ онъ какъ бы внѣ себя.  Это, въ самомъ дѣлѣ, должно быть то, чтò называютъ страстью... Я одно знаю, что я при васъ конченъ, безъ васъ тоже. Все равно безъ васъ или при васъ, гдѣ бы вы ни были, вы все при мнѣ. Знаю тоже, что я могу васъ очень ненавидѣть, больше, чѣмъ любить. Впрочемъ, я давно ни объ чемъ не думаю  мнѣ все равно. Мнѣ жаль только, что я полюбилъ такую, какъ вы...

Голосъ его прерывался; онъ продолжалъ, какъ бы задыхаясь.

 Чего вамъ? вамъ дико, что я такъ говорю? улыбнулся онъ блѣдной улыбкой.  Я думаю, что еслибъ только это могло васъ прельстить, то я бы простоялъ гдѣ–нибудь тридцать лѣтъ столпникомъ на одной ногѣ... Я вижу: вамъ меня жаль; ваше лицо говоритъ: «я бы полюбила тебя, еслибъ могла, но я не могу»... Дà? Ничего, у меня нѣтъ гордости. Я готовъ, какъ нищiй, принять отъ васъ всякую милостыню  слышите, всякую... У нищаго какая же гордость?

Она встала и подошла къ нему:

 Другъ мой! проговорила она, прикасаясь рукой къ его плечу и съ невыразимымъ чувствомъ въ лицѣ:  я не могу слышать такихъ словъ! Я буду думать о васъ всю мою жизнь, какъ о драгоцѣннѣйшемъ человѣкѣ, какъ о величайшемъ сердцѣ, какъ о чемъ–то священномъ изъ всего, чтò могу уважать и любить. Андрей Петровичъ, поймите мои слова: вѣдь за чтò нибудь я пришла же теперь, милый, и прежде и теперь милый человѣкъ! Я никогда не забуду, кàкъ вы потрясли мой умъ при первыхъ нашихъ встрѣчахъ. Разстанемтесь же какъ друзья, и вы будете самою серьезнѣйшею и самою милою моею мыслью во всю мою жизнь!

 «Разстанемтесь и тогда буду любить васъ»; буду любить  только разстанемтесь. Слушайте, произнесъ онъ, совсѣмъ блѣдный:  подайте мнѣ еще милостыню: не любите меня, не живите со мной, будемъ никогда не видаться; я буду вашъ рабъ  если позовете, и тотчасъ исчезну  если не захотите ни видѣть, ни слышать меня, только... только не выходите ни за кого замужъ!

У меня сердце сжалось до боли, когда я услышалъ такiя словà. Эта наивно унизительная просьба была тѣмъ жалчѣе, тѣмъ сильнѣе пронзала сердце, что была такъ обнаженна и


471

невозможна. Дà, конечно, онъ просилъ милостыню! Ну, могъ ли онъ думать, что она согласится? Межъ тѣмъ, онъ унижался до пробы, онъ попробовалъ попросить! Эту послѣднюю степень упадка духа было невыносимо видѣть. Всѣ черты лица ея какъ бы вдругъ исказились отъ боли; но прежде, чѣмъ она успѣла сказать слово, онъ вдругъ опомнился:

 Я васъ истреблю! проговорилъ онъ вдругъ страннымъ, искаженнымъ, не своимъ какимъ–то голосомъ.

Но отвѣтила она ему тоже странно, тоже совсѣмъ какимъ–то не своимъ, неожиданнымъ голосомъ:

 Подай я вамъ милостыню, сказала она вдругъ твердо:  и вы отмстите мнѣ за нее потомъ еще пуще, чѣмъ теперь грозите, потому что никогда не забудете, что стояли предо мною такимъ нищимъ... Не могу я слышать отъ васъ угрозъ! заключила она почти съ негодованiемъ, чуть не съ вызовомъ посмотрѣвъ на него.

 «Отъ васъ угрозъ», то есть  отъ такого нищаго! Я пошутилъ, проговорилъ онъ тихо, улыбаясь.  Я вамъ ничего не сдѣлаю, не бойтесь, уходите... и тотъ документъ изъ всѣхъ силъ постараюсь прислать  только идите, идите! Я вамъ написалъ глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли  мы сквитались. Вамъ сюда, указалъ онъ на дверь (она хотѣла было пройти черезъ ту комнату, въ которой я стоялъ за портьерой).

 Простите меня, если можете, остановилась она въ дверяхъ.

 Ну, чтò, если мы встрѣтимся когда нибудь совсѣмъ друзьями и будемъ вспоминать и объ этой сценѣ съ свѣтлымъ смѣхомъ? проговорилъ онъ вдругъ; но всѣ черты лица его дрожали, какъ у человѣка, одержимаго припадкомъ.

 О, дай Богъ! вскричала она, сложивъ предъ собою руки, но пугливо всматриваясь въ его лицо и какъ бы угадывая, чтò онъ хотѣлъ сказать.

 Ступайте. Много въ васъ ума–то въ обоихъ, но вы... О, вы  моего пошиба человѣкъ! я написалъ сумасшедшее письмо, а вы согласились придти, чтобъ сказать, что «почти меня любите». Нѣтъ, мы съ вами  одного безумiя люди! Будьте всегда такая безумная, не мѣняйтесь, и мы встрѣтимся друзьями  это я вамъ пророчу, клянусь вамъ!

 И вотъ тогда я васъ полюблю непремѣнно, потому что и теперь это чувствую! не утерпѣла въ ней женщина и бросила ему съ порога эти послѣднiя словà.

Она вышла. Я поспѣшно и неслышно прошелъ въ кухню и,


472

почти не взглянувъ на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился черезъ черную лѣстницу и дворъ на улицу. Но я успѣлъ только увидать, кàкъ она сѣла въ извощичью карету, ожидавшую ее у крыльца. Я побѣжалъ по улицѣ.

Глава одиннадцатая.

I.

Я прибѣжалъ къ Ламберту. О, кàкъ ни желалъ бы я придатъ логическiй видъ и отыскать хоть малѣйшiй здравый смыслъ въ моихъ поступкахъ въ тотъ вечеръ и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никакъ не въ силахъ представить дѣло въ надлежащей и ясной связи. Тутъ было чувство или, лучше сказать, цѣлый хаосъ чувствъ, среди которыхъ я естественно долженъ былъ заблудиться. Правда, тутъ было одно главнѣйшее чувство, меня подавлявшее и надъ всѣмъ командовавшее, но... признаваться ли въ немъ? Тѣмъ болѣе, что я не увѣренъ...

Вбѣжалъ я къ Ламберту, разумѣется, внѣ себя. Я даже испугалъ–было его и Альфонсинку. Я всегда замѣчалъ, что даже самые забулдыжные, самые потерянные французы чрезмѣрно привержены въ своемъ домашнемъ быту къ нѣкотораго рода буржуазному порядку, къ нѣкотораго рода самому прозаическому, обыденно–обрядному образу разъ навсегда заведенной жизни. Впрочемъ, Ламбертъ очень скоро понялъ, что нѣчто случилось, и пришелъ въ восторгъ, видя, наконецъ, меня у себя, обладая, наконецъ, мною. А онъ объ этомъ только и думалъ, день и ночь, эти дни! О, кàкъ я ему былъ нуженъ! И вотъ, когда уже онъ потерялъ всю надежду, я вдругъ являюсь самъ, да еще въ такомъ безумiи  именно въ томъ видѣ, въ какомъ ему было надо.

 Ламбертъ, вина! закричалъ я:  давай пить, давай буянить. Альфонсина, гдѣ ваша гитара?

Сцену я не описываю  лишнее. Мы пили, и я все ему разсказалъ, все. Онъ выслушалъ жадно. Я прямо, и самъ первый, предложилъ ему заговоръ, пожаръ. Вопервыхъ, мы должны были зазвать Катерину Николаевну къ намъ письмомъ...

 Это можно, поддакивалъ Ламбертъ, схватывая каждое мое слово.

Во–вторыхъ, для убѣдительности послать въ письмѣ всю


473

копiю съ ея «документа», такъ, чтобы она могла прямо видѣть, что ее не обманываютъ.

 Такъ и должно, такъ и надо! поддакивалъ Ламбертъ, безпрерывно переглядываясь съ Альфонсинкой.

Въ третьихъ, зазвать ее долженъ былъ самъ Ламбертъ, отъ себя, въ родѣ какъ–бы отъ неизвѣстнаго, прiѣхавшаго изъ Москвы, а я долженъ былъ привезти Версилова.

 И Версилова можно, поддакивалъ Ламбертъ.

 Должно, а не можно! вскричалъ я:  необходимо! Для него–то все и дѣлается! объяснилъ я, прихлебывая изъ стакана глотокъ за глоткомъ. (Мы пили всѣ трое, и, кажется, я одинъ выпилъ всю бутылку шампанскаго, а они только дѣлали видъ). Мы будемъ сидѣть съ Версиловымъ въ другой комнатѣ  (Ламбертъ, надо достать другую комнату!)  и когда вдругъ она согласится на все  и на выкупъ деньгами, и на другой выкупъ, потому что онѣ всѣ ‑ подлыя, тогда мы съ Версиловымъ выйдемъ и уличимъ ее въ томъ, какая она подлая, а Версиловъ, увидавъ, какая она мерзкая, разомъ вылечится, а ее выгонитъ пинками. Но тутъ надо еще Бьёринга, чтобы и тотъ посмотрѣлъ на нее! прибавилъ я въ изступленiи.

 Нѣтъ, Бьёринга не надо, замѣтилъ–было Ламбертъ.

 Надо, надо! завопилъ я опять:  ты ничего не понимаешь, Ламбертъ, потому что ты глупъ! Напротивъ, пусть пойдетъ скандалъ въ высшемъ свѣтѣ  этимъ мы отмстимъ и высшему свѣту, и ей, и пусть она будетъ наказана! Ламбертъ, она дастъ тебѣ вексель... Мнѣ денегъ не надо  я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь ихъ къ себѣ въ карманъ съ моими плевками, но зато я ее сокрушу!

 Дà, дà, все поддакивалъ Ламбертъ:  это ты  такъ... Онъ все переглядывался съ Альфонсинкой.

 Ламбертъ! Она страшно благоговѣетъ передъ Версиловымъ: я сейчасъ убѣдился, лепеталъ я ему.

 Это хорошо, что ты все подсмотрѣлъ: я никогда не предполагалъ, что ты  такой шпiонъ и что въ тебѣ столько ума! Онъ сказалъ это, чтобы ко мнѣ подольститься.

 Врешь, французъ, я  не шпiонъ, но во мнѣ много ума! А знаешь, Ламбертъ, она вѣдь его любитъ! продолжалъ я, стараясь изъ всѣхъ силъ высказаться.  Но она за него не выйдетъ, потому что Бьёрингъ  гвардеецъ, а Версиловъ  всего только великодушный человѣкъ и другъ человѣчества, по–ихнему, лицо комическое и  ничего больше! О, она понимаетъ эту страсть и наслаждается ею, кокетничаетъ, завлекаетъ, но не выйдетъ! Это  женщина, это  змѣя! Всякая женщина  


474

змѣя, и всякая змѣя  женщина! Его надо излечить; съ него надо сорвать пелену: пусть увидитъ, какова она, и излечится. Я его приведу къ тебѣ, Ламбертъ!

 Такъ и надо, все подтверждалъ Ламбертъ, подливая мнѣ каждую минуту.

Главное, онъ такъ и трепеталъ, чтобы чѣмъ–нибудь не разсердить меня, чтобы не противорѣчить мнѣ и чтобы я больше пилъ. Это было такъ грубо и очевидно, что даже я тогда не могъ не замѣтить. Но я и самъ ни за чтò уже не могъ уйти; я все пилъ и говорилъ, и мнѣ страшно хотѣлось окончательно высказаться. Когда Ламбертъ пошелъ за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитарѣ какой–то испанскiй мотивъ; я чуть не расплакался.

 Ламбертъ, знаешь ли ты все! восклицалъ я въ глубокомъ чувствѣ.  Этого человѣка надо непремѣнно спасти, потому что кругомъ его... колдовство. Еслибы она вышла за него, онъ бы на утро, послѣ первой ночи, прогналъ бы ее пинками... потому что это бываетъ. Потому что этакая насильственная, дикая любовь дѣйствуетъ, какъ припадокъ, какъ мертвая петля, какъ болѣзнь, и  чуть достигъ удовлетворенiя  тотчасъ–же упадаетъ пелена и является противоположное чувство  отвращенiе и ненависть, желанiе истребить, раздавить. Знаешь ты исторiю Ависаги, Ламбертъ, читалъ ее?

 Нѣтъ, не помню; романъ? пробормоталъ Ламбертъ.

 О, ты ничего не знаешь, Ламбертъ! Ты страшно, страшно необразованъ... но я плюю. Все равно. О, онъ любитъ маму; онъ цаловалъ ея портретъ; онъ прогонитъ ту на другое утро, а самъ придетъ къ мамѣ; но уже будетъ поздно, а потому надо спасти теперь...

Подъ конецъ я сталъ горько плакать; но все продолжалъ говорить и ужасно много выпилъ. Характернѣйшая черта состояла въ томъ, что Ламбертъ, во весь вечеръ, ни разу не спросилъ про «документъ», то есть: гдѣ же, дескать, онъ? Т. е., чтобы я его показалъ, выложилъ на столъ. Чего бы, кажется, натуральнѣе спросить про это, уговариваясь дѣйствовать? Еще черта: мы только говорили, что надо это дѣлать, что мы «это» непремѣнно сдѣлаемъ, но о томъ, гдѣ это будетъ, кàкъ и когда  объ этомъ мы не сказали тоже ни слова! Онъ только мнѣ поддакивалъ да переглядывался съ Альфонсинкой  больше ничего! Конечно, я тогда ничего не могъ сообразитъ, но я все–таки это запомнилъ.

Кончилъ я тѣмъ, что заснулъ у него на диванѣ, не раздѣваясь. Проспалъ я очень долго и проснулся очень поздно. Вспоминаю,


475

что, пробудясь, я нѣкоторое время лежалъ на диванѣ, какъ ошеломленный, стараясь сообразить и припомнить и притворясь, что все еще сплю. Но въ комнатѣ Ламберта уже не оказалось: онъ ушелъ. Былъ уже десятый часъ; трещала затопленая печка, точь въ–точь, какъ тогда, когда я, послѣ той ночи, очутился въ первый разъ у Ламберта. Но за ширмами сторожила меня Альфонсинка: я это тотчасъ замѣтилъ, потому что она раза два выглянула и приглядывалась, но я каждый разъ закрывалъ глаза и дѣлалъ видъ, что все еще сплю. Я дѣлалъ такъ оттого, что былъ придавленъ и что мнѣ надо было осмыслить мое положенiе. Я съ ужасомъ чувствовалъ всю нелѣпость и всю мерзость моей ночной исповѣди Ламберту, моего уговора съ нимъ, моей ошибки, что я прибѣжалъ къ нему! Но, слава Богу, документъ все еще оставался при мнѣ, все также зашитый въ моемъ боковомъ карманѣ; я ощупалъ его рукой  тамъ! Значитъ, стоило только сейчасъ вскочить и убѣжать, а стыдиться потомъ Ламберта нечего было: Ламбертъ того не стòилъ.

Но стыдился я самъ и себя самого! Я самъ былъ судьею себѣ, и  о Боже, чтò было въ душѣ моей! Но не стану описывать этого адскаго, нестерпимаго чувства и этого сознанiя грязи и мерзости. Но все же я долженъ признаться, потому что, кажется, пришло тому время. Въ запискахъ моихъ это должно быть отмѣчено. Итакъ, пусть же знаютъ, что не для того я хотѣлъ ее опозорить и собирался быть свидѣтелемъ того, кàкъ она дастъ выкупъ Ламберту (о, низость!)  не для того, чтобы спасти безумнаго Версилова и возвратить его мамѣ, а для того... что, можетъ быть, самъ былъ влюбленъ въ нее, влюбленъ и ревновалъ! Къ кому ревновалъ: къ Бьёрингу, къ Версилову? Ко всѣмъ тѣмъ, на которыхъ она на балѣ будетъ смотрѣть и съ которыми будетъ говорить, тогда какъ я буду стоять въ углу, стыдясь самого себя?.. О безобразiе!

Однимъ словомъ, я не знаю, къ кому я ее ревновалъ; но я чувствовалъ только и убѣдился въ вчерашнiй вечеръ, какъ дважды два, что она для меня пропала, что эта женщина меня оттолкнетъ и осмѣетъ за фальшь и за нелѣпость! Она  правдивая и честная, а я  я шпiонъ и съ документами!

Все это я таѝлъ съ тѣхъ самыхъ поръ въ моемъ сердцѣ, а теперь пришло время и  я подвожу итогъ. Но, опять–таки и въ послѣднiй разъ: я, можетъ быть, на цѣлую половину или даже на семьдесятъ пять процентовъ налгалъ на себя! Въ ту ночь, я ненавидѣлъ ее, какъ изступленный, а потомъ какъ разбушевавшiйся пьяный. Я сказалъ уже, что это былъ хаосъ чувствъ и ощущенiй, въ которомъ я самъ ничего разобрать не могъ. Но,


 

все–равно, ихъ надо было высказать потому что хоть часть этихъ чувствъ да была же навѣрно.

Съ неудержимымъ отвращенiемъ и съ неудержимымъ намѣренiемъ все загладить, я вдругъ вскочилъ съ дивана; но только что я вскочилъ, мигомъ выскочила Альфонсинка. Я схватилъ шубу и шапку и велѣлъ ей передать Ламберту, что я вчера бредилъ, что я оклеветалъ женщину, что я нарочно шутилъ и чтобъ Ламбертъ не смѣлъ больше никогда приходить ко мнѣ... Все это я высказалъ кое–какъ, черезъ пень  колоду, торопясь, по–французски, и, разумѣется, страшно неясно, но, къ удивленiю моему, Альфонсинка все поняла ужасно; но чтò всего удивительнѣе  даже чему–то какъ–бы обрадовалась.

 Oui, oui  продолжала она мнѣ:  c'est une honte! Une dame... Oh, vous êtes généreux, vous! Soyez tranquil, je ferai voir raison à Lambert…

Такъ что я даже въ ту минуту долженъ былъ бы стать въ недоумѣнiи, видя такой неожиданный переворотъ въ ея чувствахъ, а, стало быть, пожалуй, и въ Ламбертовыхъ. Я однакоже, вышелъ молча; на душѣ моей было смутно и разсуждалъ я плохо! О, потомъ я все обсудилъ, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тутъ махинацiя! Остановлюсь здѣсь и объясню ее всю впередъ, такъ какъ иначе читателю было–бы невозможно понять.

Дѣло состояло въ томъ, что еще въ первое свиданiе мое съ Ламбертомъ, вотъ тогда, какъ я оттаивалъ у него на квартирѣ, я пробормоталъ ему, какъ дуракъ, что документъ зашитъ у меня въ карманѣ. Тогда я вдругъ на нѣкоторое время заснулъ у него на диванѣ въ углу, и Ламбертъ тогда же немедленно ощупалъ мнѣ карманъ и убѣдился, что въ немъ дѣйствительно зашита бумажка. Потомъ онъ нѣсколько разъ убѣждался, что бумажка еще тутъ: такъ, напримѣръ, во время нашего обѣда у татаръ, я помню, какъ онъ нарочно нѣсколько разъ обнималъ меня за талiю. Понявъ, наконецъ, какой важности эта бумага, онъ составилъ свой совершенно особый планъ, котораго я вовсе и не предполагалъ у него. Я, какъ дуракъ, все время воображалъ, что онъ такъ упорно зоветъ меня къ себѣ единственно, чтобъ склонить меня войти съ нимъ въ компанiю и дѣйствовать не иначе, какъ вмѣстѣ. Но, увы! онъ звалъ меня совсѣмъ для другого! Онъ звалъ меня чтобъ опоить меня замертво, и когда я растянусь безъ чувствъ и захраплю, то взрѣзать мой карманъ и овладѣть документомъ. Точь въ точь такимъ образомъ они съ Альфонсинкой въ ту ночь и поступили; Альфонсинка и взрѣзывала карманъ. Доставъ письмо, ея письмо, мой московскiй документъ,


477

они взяли такого же размѣра простую почтовую бумажку и положили въ надрѣзанное мѣсто кармана и зашили снова, какъ ни въ чемъ ни бывало, такъ что я ничего не могъ замѣтить. Альфонсинка же и зашивала. А я–то, я–то до самаго почти конца, еще цѣлыхъ полтора дня  я все еще продолжалъ думать, что я  обладатель тайны и что участь Катерины Николаевны все еще въ моихъ рукахъ!

Послѣднее слово: эта кража документа была всему причиною, всѣмъ остальнымъ несчастiямъ!

II.

Наступили послѣднiя сутки моихъ записокъ и я  на концѣ конца!

Было, я, думаю около половины одиннадцатаго, когда я, возбужденный и, сколько помню, какъ–то странно разсѣянный, но съ окончательнымъ рѣшенiемъ въ сердцѣ, добрелъ до своей квартиры. Я не торопился, я зналъ уже, кàкъ поступлю. И вдругъ, едва только я вступилъ въ нашъ корридоръ, какъ тотчасъ же понялъ, что стряслась новая бѣда и произошло необыкновенное усложненiе дѣла: старый князь, только что привезенный изъ Царскаго Села, находился въ нашей квартирѣ, а при немъ была Анна Андреевна!

Они помѣстили его не въ моей комнатѣ, а въ двухъ хозяйскихъ, рядомъ съ моей. Еще наканунѣ, какъ оказалось, произведены были въ этихъ комнатахъ нѣкоторыя измѣненiя и украшенiя, впрочемъ, самыя легкiя. Хозяинъ перешолъ съ своей женой въ каморку капризнаго рябаго жильца, о которомъ я уже упоминалъ прежде, а рябой жилецъ былъ на это время конфискованъ  ужь не знаю куда.

Меня встрѣтилъ хозяинъ, тотчасъ же шмыгнувшiй въ мою комнату. Онъ смотрѣлъ не такъ рѣшительно, какъ вчера, но былъ въ необыкновенно возбужденномъ состоянiи, такъ сказать, на высотѣ событiя. Я ничего не сказалъ ему, но, отойдя въ уголъ и взявшись за голову руками, такъ простоялъ съ минуту. Онъ сначала подумалъ было, что я «представляюсь», но подъ конецъ не вытерпѣлъ и испугался:

 Развѣ что не такъ? пробормоталъ онъ:  я вотъ ждалъ васъ спросить, прибавилъ онъ, видя, что я не отвѣчаю:  не прикажете–ли растворить вотъ эту самую дверь, для прямаго сообщенiя съ княжескими покоями... чѣмъ черезъ корридоръ? Онъ указывалъ боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся съ его


478

хозяйскими комнатами, а теперь, стало быть, съ помѣщенiемъ князя.

 Вотъ чтò, Петръ Ипполитовичъ, обратился я къ нему съ строгимъ видомъ:  прошу васъ покорнѣйше пойти и пригласить сейчасъ сюда ко мнѣ Анну Андреевну для переговоровъ. Давно они здѣсь?

 Да уже почти что часъ будетъ.

 Такъ сходите.

Онъ сходилъ и принесъ отвѣтъ странный, что Анна Андреевна и князь Николай Ивановичъ съ нетерпѣнiемъ ожидаютъ меня къ себѣ; Анна Андреевна, значитъ, не захотѣла пожаловать. Я оправилъ и почистилъ мой смявшiйся за ночь сюртукъ, умылся, причесался, все это не торопясь, и, понимая, какъ надобно быть осторожнымъ, отправился къ старику.

Князь сидѣлъ на диванѣ за круглымъ столомъ, а Анна Андреевна, въ другомъ углу, у другого накрытаго скатертью стола, на которомъ кипѣлъ вычищенный, какъ никогда, хозяйскiй самоваръ, приготовляла ему чай. Я вошелъ съ тѣмъ же строгимъ видомъ въ лицѣ, и старичокъ, мигомъ замѣтивъ это, такъ и вздрогнулъ, и улыбка быстро смѣнилась въ лицѣ его рѣшительно испугомъ; но я тотчасъ же не выдержалъ, засмѣялся и протянулъ ему руки; бѣдный такъ и бросился въ мои объятiя.

Безъ сомнѣнiя, я тотчасъ же понялъ, съ кѣмъ имѣю дѣло. Во первыхъ, мнѣ стало ясно, какъ дважды два, что изъ старика, даже почти еще бодраго и все–таки хоть сколько–нибудь разумнаго и хоть съ какимъ–нибудь да характеромъ, они, за это время, пока мы съ нимъ не видѣлись, сдѣлали какую–то мумiю, какого–то совершеннаго ребенка, пугливаго и недовѣрчиваго. Прибавлю: онъ совершенно зналъ, зачѣмъ его сюда привезли, и все случилось точно такъ, какъ я объяснилъ выше, забѣгая впередъ. Его прямо вдругъ поразили, разбили, раздавили извѣстiемъ о предательствѣ его дочери и о сумасшедшемъ домѣ. Онъ далъ себя увезти, едва сознавая отъ страха, чтò дѣлаетъ. Ему сказали, что я  обладатель тайны и что у меня ключъ къ окончательному рѣшенiю. Скажу впередъ: вотъ этого–то окончательнаго рѣшенiя и ключа онъ и пугался пуще всего на свѣтѣ. Онъ ждалъ, что я такъ и войду къ нему съ какимъ–то приговоромъ на лбу и съ бумагой въ рукахъ, и страшно былъ радъ, что я покамѣсть готовъ смѣяться и болтать совсѣмъ о другомъ. Когда мы обнялись, онъ заплакалъ. Признаюсь, капельку заплакалъ и я; но мнѣ вдругъ стало его очень жалко... Маленькая Альфонсинкина собачонка заливалась тоненькимъ, какъ колокольчикъ, лаемъ и рвалась на меня съ дивана. Съ этой крошечной собачкой


479

онъ уже не разставался съ тѣхъ поръ, какъ прiобрѣлъ ее, даже спалъ вмѣстѣ съ нею.

 Oh, je disais qu'il a du coeur! воскликнулъ онъ, указывая на меня Аннѣ Андреевнѣ.

 Но кàкъ же вы поздоровѣли, князь, какой у васъ прекрасный, свѣжiй, здоровый видъ! замѣтилъ я. Увы! все было на оборотъ: это была мумiя, а я такъ только сказалъ, чтобъ его ободрить.

 N'estce pas, n'estce pas? радостно повторялъ онъ.  О, я удивительно поправился здоровьемъ.

 Однако, кушайте вашъ чай, и, если дадите и мнѣ чашку, то и я выпью съ вами.

 И чудесно! «Будемъ пить и наслаждаться...» или кàкъ это тамъ, есть такiе стихи. Анна Андреевна, дайте ему чаю; il prend toujours par les sentiments… дайте намъ чаю, милая.

Анна Андреевна подала чаю, но вдругъ обратилась ко мнѣ и начала съ чрезвычайною торжественностью.

 Аркадiй Макаровичъ, мы оба, я и благодѣтель мой, князь Николай Ивановичъ, прiютились у васъ. Я считаю, что мы прiѣхали къ вамъ, къ вамъ одному, и оба просимъ у васъ убѣжища. Вспомните, что почти вся судьба этого святаго, этого благороднѣйшаго и обиженнаго человѣка въ рукахъ вашихъ... Мы ждемъ рѣшенiя отъ вашего правдиваго сердца!

Но она не могла докончить; князь пришелъ въ ужасъ и почти задрожалъ отъ испуга:

–Après, après, n'est–ce pas? Chère amie! повторялъ онъ, подымая къ ней руки.

Не могу выразить, кàкъ непрiятно подѣйствовала и на меня ея выходка. Я ничего не отвѣтилъ и удовольствовался лишь холоднымъ и важнымъ поклономъ; затѣмъ сѣлъ за столъ и даже нарочно заговорилъ о другомъ, о какихъ–то глупостяхъ, началъ смѣяться и острить... Старикъ былъ видимо мнѣ благодаренъ и восторженно развеселился. Но его веселiе, хотя и восторженное, видимо было какое–то непрочное и моментально могло смѣниться совершеннымъ упадкомъ духа; это было ясно съ перваго взгляда.

 Cher enfant, я слышалъ, ты былъ боленъ... Ахъ, pardon! ты, я слышалъ, все время занимался спиритизмомъ?

 И не думалъ, улыбнулся я.

 Нѣтъ? А кто же мнѣ говорилъ про спи–ри–тизмъ?

 Это вамъ здѣшнiй чиновникъ, Петръ Ипполитовичъ, давеча говорилъ, объяснила Анна Андреевна:  онъ  очень веселый человѣкъ и знаетъ множество анекдотовъ; хотите, я позову?


480

 Oui, oui, il est charmant... знаетъ анекдоты, но лучше позовемъ потомъ. Мы позовемъ его, и онъ вамъ все разскажетъ; mais après. Представь, давеча столъ накрываютъ, а онъ и говоритъ: не безпокойтесь, не улетитъ, мы  не спириты. Неужто у спиритовъ столы летаютъ?

 Право не знаю; говорятъ, подымаются на всѣхъ ножкахъ.

 Mais c'est terrible ce que tu dis, поглядѣлъ онъ на меня испуганно.

 О, не безпокойтесь, это вѣдь  вздоръ.

 Я и самъ говорю. Настасья Степановна Саломеева... ты вѣдь знаешь ее... ахъ дà, ты не знаешь ея  ... представь себѣ, она тоже вѣритъ въ спиритизмъ и, представьте себѣ, chère enfant, повернулся онъ къ Аннѣ Андреевнѣ: я ей и говорю: въ министерствахъ вѣдь тоже столы стоятъ и на нихъ по восьми паръ чиновничьихъ рукъ лежатъ, все бумаги пишутъ  такъ отчего–жь тамъ столы не пляшутъ? Вообрази, вдругъ запляшутъ! бунтъ столовъ въ министерствѣ финансовъ или народнаго просвѣщенiя  этого недоставало!

 Какiя вы, по прежнему, милыя вещи говорите, князь, воскликнулъ я, стараясь искреннѣе разсмѣяться.

— N'est–ce pas? je ne parle pas trop, mais je dis bien.

 Я приведу Петра Ипполитовича, встала Анна Андреевна. Удовольствiе засiяло въ лицѣ ея: судя по тому, что я такъ ласковъ къ старику, она обрадовалась. Но, лишь только она вышла, вдругъ все лицо старика измѣнилось мгновенно. Онъ торопливо взглянулъ на дверь, оглядѣлся кругомъ и, нагнувшись ко мнѣ съ дивана, зашепталъ мнѣ испуганнымъ голосомъ:

 Cher ami! О, еслибъ я могъ видѣть ихъ обѣихъ здѣсь вмѣстѣ! О, cher enfant!

 Князь, успокойтесь...

 Дà, дà, но... мы ихъ помиримъ, n'estce pas? Тутъ пустая мелкая ссора двухъ достойнѣйшихъ женщинъ, n'estce pas? Я только на тебя одного и надѣюсь... Мы это здѣсь все приведемъ въ порядокъ; и какая здѣсь странная квартира, оглядывался онъ почти боязливо; и знаешь, этотъ хозяинъ... у него такое лицо... Скажи, онъ не опасенъ?

 Хозяинъ? О, нѣтъ, чѣмъ же онъ можетъ быть опасенъ?

— C'est ça. Тѣмъ лучше. Il semble qu'il est bête, ce gentilhomme. Cher enfant, ради Христа, не говори Аннѣ Андреевнѣ, что я здѣсь всего боюсь; я все здѣсь похвалилъ съ перваго шагу, и хозяина похвалилъ. Послушай, ты знаешь исторiю о фонъ–Зонѣ  помнишь?

 Помню. Такъ чтò же?


481

 Rien, rien du tout... Mais je suis libre ici, n'estce pas? кàкъ, ты думаешь, здѣсь ничего не можетъ со мной случиться... въ такомъ же родѣ?

 Но увѣряю же васъ, голубчикъ... помилуйте!

 Mon ami! Mon enfant! воскликнулъ онъ вдругъ, складывая передъ собою руки и уже вполнѣ не скрывая своего испуга:  если у тебя въ самомъ дѣлѣ чтò–то есть... документы... однимъ словомъ  если у тебя есть чтò мнѣ сказать, то не говори; ради Бога ничего не говори, лучше не говори совсѣмъ... кàкъ можно дольше не говори...

Онъ хотѣлъ броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, кàкъ сжалось у меня сердце: бѣдный старикъ былъ похожъ на жалкаго, слабаго, испуганнаго ребенка, котораго выкрали изъ роднаго гнѣзда какiе–то цыгане и увели къ чужимъ людямъ. Но обняться намъ не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не съ хозяиномъ, а съ братомъ своимъ камеръ–юнкеромъ. Эта новость ошеломила меня; я всталъ и направился къ двери.

 Аркадiй Макаровичъ, позвольте васъ познакомить, громко проговорила Анна Андреевна, такъ что я невольно долженъ былъ остановиться.

 Я слишкомъ знакомъ уже съ вашимъ братцемъ, отчеканилъ я, особенно ударяя на слово слишкомъ.

 Ахъ, тутъ ужасная ошибка! и я такъ ви–но–ватъ, милый Анд... Андрей Макаровичъ, началъ мямлить молодой человѣкъ, подходя ко мнѣ съ необыкновенно развязнымъ видомъ и захвативъ мою руку, которую я не въ состоянiи былъ отнять:  во всемъ виноватъ мой Степанъ; онъ такъ глупо тогда доложилъ, что я принялъ васъ за другого  это въ Москвѣ, пояснилъ онъ сестрѣ:  потомъ я стремился къ вамъ изо всей силы, чтобъ розыскать, но заболѣлъ, вотъ спросите ее. Cher prince, nous devons être amis même par droit de naissance…

И дерзкiй молодой человѣкъ осмѣлился даже обхватить меня одной рукой за плечо, чтò было уже верхомъ фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочелъ скорѣе уйти, не сказавъ ни слова. Войдя къ себѣ, я сѣлъ на кровать въ раздумьи и въ волненiи. Интрига душила меня, но не могъ же я такъ прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдругъ почувствовалъ, что и она мнѣ тоже дорога и что положенiе ея ужасно.


482

III.

Какъ я и ожидалъ того, она сама вошла въ мою комнату, оставивъ князя съ братомъ, который началъ пересказывать князю какiя–то свѣтскiя сплетни, самыя свѣжiя и новоиспеченныя, чѣмъ мигомъ увлекъ и развеселилъ впечатлительнаго старичка. Я молча и съ вопросительнымъ видомъ приподнялся съ кровати.

 Я вамъ сказала все, Аркадiй Макаровичъ, прямо начала она:  наша судьба въ вашихъ рукахъ.

 Но вѣдь и я васъ предупредилъ, что не могу... Самыя святыя обязанности мѣшаютъ мнѣ исполнить то, на чтò вы разсчитываете...

 Дà? Это  вашъ отвѣтъ? Ну, пусть я погибну, а старикъ? Кàкъ вы разсчитываете: вѣдь онъ къ вечеру сойдетъ съ ума!

 Нѣтъ, онъ сойдетъ съ ума, если я ему покажу письмо дочери, въ которомъ та совѣтуется съ адвокатомъ о томъ какъ объявить отца сумашедшимъ! воскликнулъ я съ жаромъ.  Вотъ чего онъ не вынесетъ. Знайте, что онъ не вѣритъ письму этому, онъ мнѣ уже говорилъ!

Я прилгнулъ, что онъ мнѣ говорилъ: но это было кстати.

 Говорилъ уже? Тàкъ я и думала! Въ такомъ случаѣ я погибла; онъ о сю пору ужь плакалъ и просился домой.

 Сообщите мнѣ, въ чемъ собственно заключается вашъ планъ? спросилъ я настойчиво. Она покраснѣла; такъ сказать, отъ уязвленной надменности, однако скрѣпилась:

 Съ этимъ письмомъ его дочери въ рукахъ мы оправданы въ глазахъ свѣта. Я тотчасъ же пошлю къ князю В–му и къ Борису Михайловичу Пелищеву, его друзьямъ съ дѣтства; оба  почтенныя влiятельныя въ свѣтѣ лица, и, я знаю это, они уже два года назадъ съ негодованiемъ отнеслись къ нѣкоторымъ поступкамъ его безжалостной и жадной дочери. Они, конечно, помирятъ его съ дочерью, по моей просьбѣ, и я сама на томъ настою; но зато положенiе дѣлъ совершенно измѣнится. Кромѣ того, тогда и родственники мои, Фанарiотовы, какъ я разсчитываю, рѣшатся поддержать мои правà. Но для меня, прежде всего, его счастiе; пусть онъ пойметъ, наконецъ, и оцѣнитъ: кто дѣйствительно ему преданъ? Безъ сомнѣнiя, я всего болѣе разсчитываю на ваше влiянiе, Аркадiй Макаровичъ: вы такъ его любите... Да кто его и любитъ–то, кромѣ насъ съ вами? Онъ только и говорилъ, что объ васъ въ послѣднiе дни; онъ тосковалъ


483

объ васъ, вы  «молодой его другъ»... Само собою, что всю жизнь потомъ благодарность моя не будетъ имѣть границъ...

Это ужь она сулила мнѣ награду,  денегъ, можетъ быть.

Я рѣзко прервалъ ее:

 Чтò бы вы ни говорили, я не могу, произнесъ я съ видомъ непоколебимаго рѣшенiя:  я могу только заплатить вамъ такою–же искренностью и объяснить вамъ мои послѣднiя намѣренiя: я передамъ, въ самомъ непродолжительномъ времени, это роковое письмо Катеринѣ Николаевнѣ въ руки, но съ тѣмъ, чтобъ изъ всего, теперь случившагося, не дѣлать скандала и чтобъ она дала заранѣе слово, что не помѣшаетъ вашему счастью. Вотъ все, чтò я могу сдѣлать.

 Это невозможно! проговорила она, вся покраснѣвъ. Одна мысль о томъ, что Катерина Николаевна будетъ ее щадить привела ее въ негодованiе.

 Я не перемѣню рѣшенiя, Анна Андреевна.

 Можетъ быть, перемѣните.

 Обратитесь къ Ламберту!

 Аркадiй Макаровичъ, вы не знаете, какiя могутъ выйти несчастiя черезъ ваше упрямство, проговорила она сурово и ожесточенно.

 Несчастiя выйдутъ  это навѣрно... у меня кружится голова. Довольно мнѣ съ вами: я рѣшился  и кончено. Только, ради Бога, прошу васъ  не приводите ко мнѣ вашего брата.

 Но онъ именно желаетъ загладить...

 Ничего не надо заглаживать! не нуждаюсь, не хочу, не хочу! восклицалъ я, схвативъ себя за голову. (О, можетъ быть, я поступилъ тогда съ нею слишкомъ свысока!) Скажите, однако, гдѣ будетъ ночевать сегодня князь? Неужели здѣсь?

 Онъ будетъ ночевать здѣсь, у васъ и съ вами.

 Къ вечеру же я съѣду на другую квартиру!

И, вслѣдъ за этими безпощадными словами, я схватилъ шапку и сталъ надѣвать шубу. Анна Андреевна молча и сурово наблюдала меня. Мнѣ жаль было,  о, мнѣ жаль было эту гордую дѣвушку! Но я выбѣжалъ изъ квартиры, не оставивъ ей ни слова въ надежду.

IV.

Постараюсь сократить. Рѣшенiе мое было принято неизмѣнно, и я прямо отправился къ Татьянѣ Павловнѣ. Увы! могло бы быть предупреждено большое несчастiе, еслибъ я ее засталъ


484

тогда дома; но, какъ нарочно, въ этотъ день меня особенно преслѣдовала неудача. Я, конечно, зашелъ и къ мамѣ, во–первыхъ, чтобъ провѣдать бѣдную маму, а во–вторыхъ, разсчитывая почти навѣрно встрѣтить тамъ Татьяну Павловну; но и тамъ ея не было; она только что куда–то ушла, а мама лежала больная и съ ней оставалась одна Лиза. Лиза попросила меня не входить и не будить мамы: «всю ночь не спала, мучилась; слава Богу, что хоть теперь заснула». Я обнялъ Лизу и сказалъ ей только два слова о томъ, что принялъ огромное и роковое рѣшенiе и сейчасъ его исполню. Она выслушала безъ особаго удивленiя, какъ самыя обыкновенныя словà. О, они всѣ привыкли тогда къ моимъ безпрерывнымъ «послѣднимъ рѣшенiямъ» и потомъ малодушнымъ отмѣнамъ ихъ. Но теперь  теперь было дѣло другое! Я зашелъ, однако же, въ трактиръ на канавѣ и посидѣлъ тамъ, чтобъ выждать и чтобъ ужь навѣрно застать Татьяну Павловну. Впрочемъ, объясню, зачѣмъ мнѣ такъ вдругъ понадобилась эта женщина. Дѣло въ томъ, что я хотѣлъ ее тотчасъ послать къ Катеринѣ Николаевнѣ, чтобъ попросить ту въ ея квартиру и при Татьянѣ же Павловнѣ возвратить документъ, объяснивъ все и разъ навсегда... Однимъ словомъ, я хотѣлъ только должнаго; я хотѣлъ оправдать себя разъ навсегда. Порѣшивъ съ этимъ пунктомъ, я непремѣнно, и уже настоятельно, положилъ замолвить тутъ–же нѣсколько словъ въ пользу Анны Андреевны и, если возможно, взявъ Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (какъ свидѣтельницу) привезти ихъ ко мнѣ, то есть къ князю, тамъ помирить враждующихъ женщинъ, воскресить князя и... и... однимъ словомъ, по крайней мѣрѣ, тутъ, въ этой кучкѣ, сегодня же, сдѣлать всѣхъ счастливыми, такъ что оставались бы лишь одинъ Версиловъ и мама. Я не могъ сомнѣваться въ успѣхѣ: Катерина Николаевна, изъ благодарности за возвращенiе письма, за которое я не спросилъ–бы съ нея ничего, не могла мнѣ отказать въ такой просьбѣ. Увы! Я все еще воображалъ, что обладаю документомъ. О, въ какомъ глупомъ и недостойномъ былъ я положенiи, самъ того не вѣдая!

Уже сильно смерклось и было уже около четырехъ часовъ, когда я опять навѣдался къ Татьянѣ Павловнѣ. Марья отвѣтила грубо, что «не приходила». Я очень припоминаю теперь странный взглядъ изъ–подлобья Марьи; но, разумѣется, тогда мнѣ еще ничего не могло зайти въ голову. Напротивъ, меня вдругъ кольнула другая мысль: въ досадѣ и въ нѣкоторомъ унынiи спускаясь съ лѣстницы отъ Татьяны Павловны, я вспомнилъ бѣднаго князя, простиравшаго ко мнѣ давеча руки  и я вдругъ больно укорилъ себя за то, что я его бросилъ, можетъ быть, даже


485

изъ личной досады. Я съ безпокойствомъ началъ представлять себѣ, что въ мое отсутствiе могло произойти у нихъ даже что–нибудь очень нехорошее, и поспѣшно направился домой. Дòма, однако, произошли лишь слѣдующiя обстоятельства.

Анна Андреевна, выйдя давеча отъ меня во гнѣвѣ, еще не потеряла духа. Надобно передать, что она еще съ утра посылала къ Ламберту, затѣмъ послала къ нему еще разъ и, такъ какъ Ламберта все не оказывалось дòма, то послала, наконецъ, своего брата искать его. Бѣдная, видя мое сопротивленiе, возложила на Ламберта и на влiянiе его на меня свою послѣднюю надежду. Она ждала Ламберта съ нетерпѣнiемъ и только дивилась, что онъ, не отходившiй отъ нея и юлившiй около нея до сегодня, вдругъ ее совсѣмъ бросилъ и самъ исчезъ. Увы! ей и въ голову не могло зайти, что Ламбертъ, обладая теперь документомъ, принялъ уже совсѣмъ другiя рѣшенiя, а потому, конечно, скрывается и даже нарочно отъ нея прячется.

Такимъ образомъ, въ безпокойствѣ и съ возраставшей тревогой въ душѣ, Анна Андреевна почти не въ силахъ была развлекать старика; а, между тѣмъ, безпокойство его возросло до угрожающихъ размѣровъ. Онъ задавалъ странные и пугливые вопросы, сталъ даже на нее посматривать подозрительно и нѣсколько разъ начиналъ плакать. Молодой Версиловъ просидѣлъ тогда не долго. Послѣ него, Анна Андреевна привела, наконецъ, Петра Ипполитовича, на котораго такъ надѣялась, но этотъ совсѣмъ не понравился, даже произвелъ отвращенiе. Вообще, на Петра Ипполитовича князь почему–то смотрѣлъ все съ болѣе и болѣе возроставшею недовѣрчивостью и подозрительностью. А хозяинъ, какъ нарочно, пустился опять толковать о спиритизмѣ и о какихъ–то фокусахъ, которые будто бы самъ видѣлъ въ представленiи, а именно, кàкъ одинъ прiѣзжiй шарлатанъ, будто бы, при всей публикѣ отрѣзывалъ человѣческiя головы, такъ что кровь лилась, и всѣ видѣли, и потомъ приставлялъ ихъ опять къ шеѣ, и что будто бы онѣ приростали, тоже при всей публикѣ, и что, будто бы, все это произошло въ пятьдесятъ девятомъ году. Князь такъ испугался, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, пришелъ почему–то въ такое негодованiе, что Анна Андреевна принуждена была немедленно удалить разскащика. Къ счастью, прибылъ обѣдъ, нарочно заказанный наканунѣ гдѣ–то по близости, (черезъ Ламберта и Альфонсинку) у одного замѣчательнаго француза–повара, жившаго безъ мѣста и искавшаго помѣститься въ аристократическомъ домѣ или въ клубѣ. Обѣдъ съ шампанскимъ чрезвычайно развеселилъ старика; онъ кушалъ много и очень шутилъ. Послѣ обѣда, конечно,


486

отяжелѣлъ, и ему захотѣлось спать, а такъ какъ онъ всегда спалъ послѣ обѣда, то Анна Андреевна и приготовила ему постель. Засыпая, онъ все цаловалъ у ней руки, говорилъ, что она  его рай, надежда, Гурiя, «Золотой цвѣтокъ»  однимъ словомъ, пустился было въ самыя восточныя выраженiя. Наконецъ, заснулъ и вотъ тутъ–то я и вернулся.

Анна Андреевна торопливо вошла ко мнѣ, сложила передо–мной руки и сказала, что «уже не для нея, а для князя, умоляетъ меня не уходить и, когда онъ проснется, пойти къ нему. Безъ васъ онъ погибнетъ, съ нимъ случится нервный ударъ; я боюсь, что онъ не вынесетъ еще до ночи»... Она прибавила, что самой ей непремѣнно надо будетъ отлучиться, «можетъ быть, даже на два часа, и что князя, стало быть, она оставляетъ на одного меня». Я съ жаромъ далъ ей слово, что останусь до вечера и что, когда онъ проснется, употреблю всѣ усилiя, чтобъ развлечь его.

 А я исполню свой долгъ! заключила она энергически.

Она ушла. Прибавлю, забѣгая впередъ: она сама поѣхала отыскивать Ламберта; это была послѣдняя надежда ея; сверхъ того, побывала у брата и у родныхъ Фанарiотовыхъ; понятно, въ какомъ состоянiи духа должна была она вернуться.

Князь проснулся, примѣрно, черезъ часъ по ея уходѣ. Я услышалъ черезъ стѣну его стонъ и тотчасъ побѣжалъ къ нему; засталъ же его сидящимъ на кровати, въ халатѣ, но до того испуганнаго уединенiемъ, свѣтомъ одинокой лампы и чужой комнатой, что, когда я вошелъ, онъ вздрогнулъ, привскочилъ и закричалъ. Я бросился къ нему, и когда онъ разглядѣлъ, что это я, то со слезами радости началъ меня обнимать.

 А мнѣ сказали, что ты куда–то переѣхалъ на другую квартиру, испугался и убѣжалъ.

 Кто вамъ могъ сказать это?

 Кто могъ? Видишь, я, можетъ быть, это самъ выдумалъ, а, можетъ быть, кто и сказалъ. Представь, я сейчасъ сонъ видѣлъ: входитъ старикъ съ бородой и съ образомъ, съ расколотымъ на двое образомъ, и вдругъ говоритъ: «Такъ расколется жизнь твоя!»

 Ахъ, Боже мой, вы навѣрно уже слышали отъ кого–нибудь, что Версиловъ разбилъ вчера образъ?

 N'estce pas? Слышалъ, слышалъ! Я отъ Настасьи Егоровны еще давеча утромъ слышалъ. Она сюда перевозила мой чемоданъ и собачку.

 Ну, вотъ и приснилось.

 Ну, все равно; и, представь, этотъ старикъ все мнѣ грозилъ пальцемъ. Гдѣ же Анна Андреевна?


487

 Она сейчасъ воротится.

 Откуда? Она тоже уѣхала? болѣзненно воскликнулъ онъ.

 Нѣтъ, нѣтъ, она сейчасъ тутъ будетъ и просила меня у васъ посидѣть.

 Oui, придти. И такъ, нашъ Андрей Петровичъ съума спятилъ, «какъ невзначай и какъ проворно!» Я всегда предрекалъ ему, что онъ этимъ самымъ кончитъ. Другъ мой, постой...

Онъ вдругъ схватилъ меня рукой за сюртукъ и притянулъ къ себѣ.

 Хозяинъ давеча, зашепталъ онъ:  приноситъ вдругъ фотографiи, гадкiя женскiя фотографiи, все голыхъ женщинъ въ разныхъ восточныхъ видахъ, и начинаетъ вдругъ показывать мнѣ въ стекло... Я, видишь–ли, хвалилъ скрѣпя сердце, но такъ вѣдь точно они гадкихъ женщинъ приводили къ тому несчастному, съ тѣмъ, чтобъ потомъ тѣмъ удобнѣе опоить его...

 Это вы все о фонъ–Зонѣ, да полноте–же, князь! Хозяинъ  дуракъ и ничего больше!

 Дуракъ и ничего больше! C'est mon opinion! Другъ мой, если можешь, то спаси меня отсюдова! сложилъ онъ вдругъ предо мною руки.

 Князь, все, чтò только могу! Я весь вашъ... Милый князь, подождите, и я, можетъ быть, все улажу!

 N'estce pas? Мы возьмемъ да и убѣжимъ, а чемоданъ оставимъ для виду, такъ что онъ и подумаетъ, что мы воротимся.

 Куда убѣжимъ? А Анна Андреевна?

 Нѣтъ, нѣтъ, вмѣстѣ съ Анной Андреевной... Oh, mon cher, у меня въ головѣ какая–то каша... Постой: тамъ, въ сакѣ направо, портретъ Кати; я сунулъ его давеча потихоньку, чтобъ Анна Андреевна и, особенно, чтобъ эта Настасья Егоровна не примѣтили; вынь, ради Бога, поскорѣе, поосторожнѣе, смотри, чтобъ насъ не застали... Да нельзя–ли насадить на дверь крючекъ?

Дѣйствительно, я отыскалъ въ сакѣ фотографическiй, въ овальной рамкѣ, портретъ Катерины Николаевны. Онъ взялъ его въ руку, поднесъ къ свѣту, и слезы вдругъ потекли по его желтымъ, худымъ щекамъ:

 C'est un ange, c'est un ange du ciel! восклицалъ онъ:  всю жизнь я былъ передъ ней виноватъ... и вотъ теперь! Chère enfant, я не вѣрю ничему, ничему не вѣрю! Другъ мой, скажи мнѣ: ну, можно–ли представить, что меня хотятъ засадить въ сумашедшiй домъ? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit... и вдругъ этого–то человѣка  везутъ въ сумасшедшiй домъ?


488

 Никогда этого не было! вскричалъ я.  Это  ошибка. Я знаю ея чувства!

 И ты тоже знаешь ея чувства? Ну, и прекрасно! Другъ мой, ты воскресилъ меня. Чтò же они мнѣ про тебя наговорили? Другъ мой, позови сюда Катю, и пусть онѣ обѣ при мнѣ поцалуются, и я повезу ихъ домой, а хозяина мы прогонимъ!

Онъ всталъ, сложилъ предо мною руки и вдругъ сталъ предо мной на колѣни.

 Cher, зашепталъ онъ въ какомъ–то безумномъ уже страхѣ, весь дрожа какъ листъ:  другъ мой, скажи мнѣ всю правду: куда меня теперь дѣнутъ?

 Боже! вскричалъ я, подымая его и сажая на кровать:  да вы и мнѣ, наконецъ, не вѣрите; вы думаете, что и я въ заговорѣ? Да я васъ здѣсь никому тронуть пальцемъ не дамъ!

 C'est ça, не давай, пролепеталъ онъ, крѣпко ухвативъ меня за локти обѣими руками и продолжая дрожать.  Не давай меня никому! И не лги мнѣ самъ ничего... потому что неужто же меня отсюда отвѣзутъ? Послушай, этотъ хозяинъ, Ипполитъ или кàкъ его, онъ... не докторъ?

 Какой докторъ?

 Это... это  не сумасшедшiй домъ, вотъ здѣсь, въ этой комнатѣ?

Но въ это мгновенiе вдругъ отворилась дверь и вошла Анна Андреевна. Должно быть она подслушивала у двери и не вытерпѣвъ отворила слишкомъ внезапно  и князь, вздрагивавшiй при каждомъ скрипѣ, вскрикнулъ и бросился ничкомъ въ подушку. Съ нимъ произошло, наконецъ, чтò–то въ родѣ припадка, разрѣшившагося рыданiями.

 Вотъ  плоды вашего дѣла, проговорилъ я ей, указывая на старика.

 Нѣтъ, это  плоды вашего дѣла! рѣзко возвысила она голосъ.  Въ послѣднiй разъ обращаюсь къ вамъ, Аркадiй Макаровичъ: хотите–ли вы обнаружить адскую интригу противъ беззащитнаго старика и пожертвовать «безумными и дѣтскими любовными мечтами вашими», чтобъ спасти родную вашу сестру?

 Я спасу васъ всѣхъ, но только такъ, какъ я вамъ сказалъ давеча! Я бѣгу опять; можетъ быть, черезъ часъ здѣсь будетъ сама Катерина Николаевна! Я всѣхъ примирю и всѣ будутъ счастливы! воскликнулъ я почти въ вдохновенiи.

 Приведи, приведи ее сюда, встрепенулся князь.  Поведите меня къ ней! я хочу Катю, я хочу видѣть Катю и благословить ее, восклицалъ онъ, воздымая руки и порываясь съ постели.

 Видите, указалъ я на него Аннѣ Андреевнѣ:  слышите,


489

чтò онъ говоритъ: теперь ужь, во всякомъ случаѣ, никакой «документъ» вамъ не поможетъ.

 Вижу, но онъ еще помогъ бы оправдать мой поступокъ во мнѣнiи свѣта, а теперь  я опозорена! Довольно; совѣсть моя чиста. Я оставлена всѣми, даже роднымъ братомъ моимъ, испугавшимся неуспѣха... Но я исполню свой долгъ и останусь подлѣ этого несчастнаго, его нянькой, сидѣлкой!

Но времени терять было нечего, я выбѣжалъ изъ комнаты:

 Я возвращусь черезъ часъ и возвращусь не одинъ! прокричалъ я съ порога.

Глава двѣнадцатая.

I.

Наконецъ–то я засталъ Татьяну Павловну! Я разомъ изложилъ ей все  все о документѣ и все, до послѣдней нитки, о томъ, чтò у насъ теперь на квартирѣ. Хотя она и сама слишкомъ понимала эти событiя и могла бы съ двухъ словъ схватить дѣло, однако, изложенiе заняло у насъ, я думаю, минутъ десять. Говорилъ я одинъ, говорилъ всю правду и не стыдился. Она молча и неподвижно, выпрямившись какъ спица, сидѣла на своемъ стулѣ, сжавъ губы, не спуская съ меня глазъ и слушая изъ всѣхъ силъ. Но когда я кончилъ, вдругъ вскочила со стула и до того стремительно, что вскочилъ и я.

 Ахъ, пащенокъ! Такъ это письмо, въ самомъ дѣлѣ, у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ахъ, вы мерзавцы–безобразники! Такъ ты съ тѣмъ, чтобъ покорять сердца, сюда ѣхалъ, высшiй свѣтъ побѣждать, Чорту Ивановичу отмстить за то, что побочный сынъ, захотѣлъ?

 Татьяна Павловна, вскричалъ я:  не смѣйте браниться! Можетъ быть, вы–то, съ вашею бранью, съ самаго начала и были причиною моего здѣшняго ожесточенiя. Дà, я  побочный сынъ и, можетъ быть, дѣйствительно хотѣлъ отмстить за то, что побочный сынъ, и дѣйствительно, можетъ быть, какому–то Чорту Ивановичу, потому что самъ чортъ тутъ не найдетъ виноватаго; но вспомните, что я отвергъ союзъ съ мерзавцами и побѣдилъ свои страсти! Я молча положу передъ нею документъ и уйду, даже не дождавшись отъ нея слова; вы будете сами свидѣтельницей!

 Давай, давай письмо сейчасъ, клади сейчасъ сюда письмо на столъ! Да ты лжешь, можетъ быть?

 Оно въ моемъ карманѣ зашито; сама Марья Ивановна


490

зашивала; а здѣсь, какъ сшили новый сюртукъ, я вынулъ изъ стараго и самъ перешилъ въ этотъ новый сюртукъ; вотъ оно здѣсь, пощупайте, не лгу–съ!

 Давай его, вынимай его! буянила Татьяна Павловна.

 Ни за чтò–съ, это повторяю вамъ; я положу его передъ нею при васъ и уйду, не дождавшись единаго слова; но надобно, чтобъ она знала и видѣла своими глазами, что это я, я самъ передаю ей, добровольно, безъ принужденiя и безъ награды.

 Опять красоваться? Влюбленъ, пащенокъ?

 Говорите пакости сколько вамъ угодно; пусть, я заслужилъ, но я не обижаюсь. О, пусть я покажусь ей мелкимъ мальчишкой, который стерегъ ее и замышлялъ заговоръ; но пусть она сознается, что я покорилъ самого себя, а счастье ея поставилъ выше всего на свѣтѣ! Ничего, Татьяна Павловна, ничего! Я кричу себѣ: куражъ и надежда! Пусть это  первый мой шагъ вступленiя на поприще, но зато онъ хорошо кончился, благородно кончился! И чтò–жь, что я ее люблю, продолжалъ я вдохновенно и сверкая глазами:  я не стыжусь этого: мама  ангелъ небесный, а она  царица земная! Версиловъ вернется къ мамѣ, а передъ нею мнѣ стыдиться нèчего; вѣдь я слышалъ же, чтò они тамъ съ Версиловымъ говорили, я стоялъ за портьерой... О, мы всѣ трое  «одного безумiя люди!» Да вы знаете ли, чье это словечко: «одного безумiя люди?» Это  его словечко, Андрей Петровичево! Да знаете ли, что насъ здѣсь, можетъ быть, и больше, чѣмъ трое, одного–то безумiя? Да бьюсь же объ закладъ, что и вы, четвертая  этого же безумiя человѣкъ! Хотите скажу: бьюсь объ закладъ, что вы сами были влюблены всю жизнь въ Андрея Петровича, а, можетъ быть, и теперь продолжаете...

Повторяю, я былъ въ вдохновенiи и въ какомъ–то счастьи, но я не успѣлъ договорить: она вдругъ, какъ–то неестественно быстро схватила меня рукой за волосы и раза два качнула меня изо всей силы книзу... потомъ вдругъ бросила и ушла въ уголъ, стала лицомъ къ углу и закрыла лицо платкомъ:

 Пащенокъ! Не смѣй мнѣ больше этого никогда говорить! проговорила она плача.

Это все было такъ неожиданно, что я былъ, естественно ошеломленъ. Я стоялъ и смотрѣлъ на нее, не зная еще, чтò сдѣлаю.

 Фу, дуракъ! Поди сюда, поцѣлуй меня, дуру! проговорила она вдругъ, плача и смѣясь:  и не смѣй, не смѣй никогда мнѣ это повторить... А я тебя люблю и всю жизнь любила... дурака.


491

Я ее поцѣловалъ. Скажу въ скобкахъ: съ этихъ–то поръ я съ Татьяной Павловной и сталъ другомъ.

 Ахъ дà! Да чтò–жь это я! воскликнула она вдругъ, ударяя себя по лбу;  да чтò ты говоришь: старикъ князь у васъ на квартирѣ? Да правда ли?

 Увѣряю васъ.

 Ахъ, Боже мой! Охъ, тошно мнѣ! закружилась и заметалась она по комнатѣ:  и они тамъ съ нимъ распоряжаются! Эхъ, грозы–то нѣтъ на дураковъ! И съ самаго съ утра? Ай, да Анна Андреевна! Ай, да монашенка! А вѣдь та–то, Милитриса–то, ничего–то вѣдь и не вѣдаетъ!

 Какая Милитриса?

 Да царица–то земная, идеалъ–то! Эхъ, да чтò–жъ теперь дѣлать?

 Татьяна Павловна! вскричалъ я опомнившись:  мы говорили глупости, а забыли главное: я именно прибѣжалъ за Катериной Николаевной, и меня всѣ опять тамъ ждутъ.

И я объяснилъ, что я передамъ документъ лишь съ тѣмъ, что она дастъ слово немедленно примириться съ Анной Андреевной и даже согласиться на бракъ ея...

 И прекрасно, перебила Татьяна Павловна:  и я тоже ей сто разъ повторяла. Вѣдь онъ умретъ же до брака–то  все равно не женится, а если деньги оставитъ ей въ завѣщанiи, Аннѣ–то, такъ вѣдь они же и безъ того уже вписаны туда и оставлены...

 Неужели Катеринѣ Николаевнѣ только денегъ жаль?

 Нѣтъ, она все боялась, что документъ у ней, у Анны–то, и я тоже. Мы ее и сторожили. Дочери–то не хотѣлось старика потрясти, а нѣмчуркѣ, Бьёрингу, правда и денегъ жалко было.

 И послѣ этого она можетъ выходить за Бьёринга?

 Да чтò-жь съ дурой подѣлаешь? Сказано  дура, такъ дура и будетъ во вѣки. Спокойствiе, видишь, какое–то онъ ей доставитъ: «надо вѣдь, говоритъ, за кого–нибудь выходить, такъ за него, будто, всего ей способнѣе будетъ»; а вотъ и увидимъ, кàкъ тамъ ей будетъ способнѣе. Хватитъ себя потомъ по бокамъ руками, а ужь поздно будетъ.

 Такъ вы–то чего же допускаете? Вѣдь вы любите же ее; вѣдь вы въ глаза же ей говорили, что влюблены въ нее!

 И влюблена, и больше, чѣмъ васъ всѣхъ люблю, вмѣстѣ взятыхъ, а все–таки она  дура безсмысленная!

 Да сбѣгайте же за ней теперь, и мы всѣ порѣшимъ и сами повеземъ ее къ отцу.

 Да нельзя, нельзя, дурачокъ! То то вотъ и есть! Ахъ, чтò дѣлать! Ахъ, тошно мнѣ! заметалась она опять, захвативъ однако


492

рукою пледъ.  Э–эхъ, кабы ты раньше четырьмя часами пришелъ, а теперь  восьмой, и она еще давеча къ Пелищевымъ обѣдать отправилась, а потомъ съ ними въ оперу.

 Господи, такъ въ оперу нельзя ли сбѣгать... да нѣтъ, нельзя! Такъ чтò–жь теперь съ старикомъ будетъ? Вѣдь онъ, пожалуй, ночью помретъ!

 Слушай, не ходи туда, ступай къ мамѣ, ночуй тамъ, а завтра рано...

 Нѣтъ, ни за чтò старика не оставлю, чтò бы ни вышло.

 И не оставляй; это  ты хорошо. А я, знаешь... побѣгу–ка я, однако, къ ней и оставлю записку... знаешь, я напишу нашими словами (она пойметъ!), что документъ тутъ, и чтобъ она завтра ровно въ десять часовъ утра была у меня  ровнешенько! Не безпокойся, явится, меня–то ужь послушается: тутъ все разомъ и сладимъ. А ты бѣги туда и финти предъ старикомъ чтò есть мочи, уложи его спать, авось вытянетъ до утра–то! Анну тоже не пугай, люблю вѣдь я и ее; ты къ ней несправедливъ, потому что понимать тутъ не можешь: она обижена, она съ дѣтства была обижена; охъ, навалились вы всѣ на меня! Да не забудь, скажи ей отъ меня, что за это дѣло я сама взялась, сама, и отъ всего моего сердца, и чтобъ она была спокойна, и что гордости ея ущербу не будетъ... Вѣдь мы съ ней въ послѣднiе то дни совсѣмъ разбранились, расплевались  изругались! Ну, бѣги... да постой, покажи–ка опять карманъ... да правда ли, правда ли? Охъ, правда ли?! Да отдай ты мнѣ это письмо хоть на ночь, чего тебѣ? Оставь, не съѣмъ. Вѣдь, пожалуй, за ночь–то изъ рукъ выпустишь... мнѣнье перемѣнишь?

 Ни за чтò! вскрикнулъ я:  на–те, щупайте, смотрите, а ни за чтò вамъ не оставлю!

 Вижу, что бумажка, щупала она пальцами.  Э–эхъ ну, хорошо, ступай, а я къ ней, можетъ, и въ театръ махну, это ты хорошо сказалъ! Да бѣги же, бѣги!

 Татьяна Павловна, постойте, чтò мама?

 Жива.

 А Андрей Петровичъ?

Она махнула рукой.

 Очнется!

Я побѣжалъ, ободренный, обнадеженный, хоть удалось и не такъ, какъ я расчитывалъ. Но увы, судьба опредѣлила иначе, и меня ожидало другое  подлинно есть фатумъ на свѣтѣ.


493

II.

Еще съ лѣстницы я заслышалъ въ нашей квартирѣ шумъ, и дверь въ нее оказалась отпертою. Въ корридорѣ стоялъ незнакомый лакей въ ливреѣ. Петръ Ипполитовичъ и жена его, оба чѣмъ–то перепуганные, находились тоже въ корридорѣ и чего–то ждали. Дверь къ князю была отворена, и тамъ раздавался громовый голосъ, который я тотчасъ призналъ  голосъ Бьёринга. Я не успѣлъ еще шагнуть двухъ шаговъ, какъ вдругъ увидалъ, что князя, заплаканнаго, трепещущаго, выводили въ корридоръ Бьёрингъ и спутникъ его, баронъ Р.  тотъ самый, который являлся къ Версилову для переговоровъ. Князь рыдалъ въ голосъ, обнималъ и цѣловалъ Бьёринга. Кричалъ же Бьёрингъ на Анну Андреевну, которая вышла–было тоже въ корридоръ за княземъ; онъ ей грозилъ и, кажется, топалъ ногами  однимъ словомъ, сказался грубый солдатъ–нѣмецъ, несмотря на весь «свой высшiй свѣтъ». Потомъ обнаружилось, что ему почему–то взбрело тогда въ голову, что ужь Анна Андреевна виновата въ чемъ–то даже уголовномъ, и теперь, несомнѣнно, должна отвѣчать за свой поступокъ даже передъ судомъ. По незнанiю дѣла, онъ его преувеличилъ, какъ бываетъ со многими, а потому уже сталъ считать себя вправѣ быть въ высшей степени безцеремоннымъ. Главное, онъ не успѣлъ еще вникнуть: извѣстили его обо всемъ анонимно, какъ оказалось послѣ (и объ чемъ я упомяну потомъ), и онъ налетѣлъ еще въ томъ состоянiи взбѣсившагося господина, въ которомъ даже и остроумнѣйшiе люди этой нацiональности готовы иногда драться, какъ сапожники. Анна Андреевна встрѣтила весь этотъ наскокъ въ высшей степени съ достоинствомъ, но я не засталъ того. Я видѣлъ только, что, выведя старика въ корридоръ, Бьёрингъ вдругъ оставилъ его на рукахъ барона Р. и, стремительно обернувшись къ Аннѣ Андреевнѣ, прокричалъ ей, вѣроятно, отвѣчая на какое–нибудь ея замѣчанiе:

 Вы  интригантка! Вамъ нужны его деньги! Съ этой минуты вы опозорили себя въ обществѣ и будете отвѣчать передъ судомъ!...

 Это вы эксплуатируете несчастнаго больнаго и довели его до безумiя... а кричите на меня потому, что я  женщина и меня некому защитить...

 Ахъ, дà! вы  невѣста его, невѣста! злобно и неистово захохоталъ Бьёрингъ.


494

 Баронъ, баронъ... Chère enfant, je vous aime, проплакнулъ князь, простирая руки къ Аннѣ Андреевнѣ.

 Идите, князь, идите: противъ васъ былъ заговоръ и, можетъ быть, даже на жизнь вашу! прокричалъ Бьёрингъ.

— Oui, oui, je comprends, j'ai compris au commencement...

 Князь, возвысила было голосъ Анна Андреевна:  вы меня оскорбляете и допускаете меня оскорблять!

 Прочь! крикнулъ вдругъ на нее Бьёрингъ! Этого я не могъ снести.

 Мерзавецъ! завопилъ я на него:  Анна Андреевна, я  вашъ защитникъ!

Тутъ я подробно не стану и не могу описывать. Сцена вышла ужасная и низкая, а я вдругъ какъ бы потерялъ разсудокъ. Кажется, я подскочилъ и ударилъ его, по крайней мѣрѣ, сильно толкнулъ. Онъ тоже ударилъ меня изъ всей силы по головѣ, такъ что я упалъ на полъ. Опомнившись, я пустился уже за ними на лѣстницу; помню, что у меня изъ носу текла кровь. У подъѣзда ихъ ждала карета, и пока князя сажали, я подбѣжалъ къ каретѣ и, несмотря на отталкивавшаго меня лакея, опять бросился на Бьёринга. Тутъ не помню, кàкъ очутилась полицiя. Бьёрингъ схватилъ меня за шиворотъ и грозно велѣлъ городовому отвести меня въ участокъ. Я кричалъ, что и онъ долженъ идти вмѣстѣ, чтобъ вмѣстѣ составить актъ, и что меня не смѣютъ взять, почти что съ моей квартиры. Но такъ какъ дѣло было на улицѣ, а не въ квартирѣ, и такъ какъ я кричалъ, бранился и дрался, какъ пьяный, и такъ какъ Бьёрингъ былъ въ своемъ мундирѣ, то городовой и взялъ меня. Но тутъ ужь я пришелъ въ полное изступленiе и, сопротивляясь изъ всѣхъ силъ, кажется, ударилъ и городоваго. Затѣмъ, помню, ихъ вдругъ явилось двое и меня повели. Едва помню, кàкъ привели меня въ какую–то дымную, закуренную комнату, со множествомъ разныхъ людей, стоявшихъ и сидѣвшихъ, ждавшихъ и писавшихъ; я продолжалъ и здѣсь кричать, я требовалъ акта. Но дѣло уже состояло не въ одномъ актѣ, а усложнилось буйствомъ и бунтомъ противъ полицейской власти. Да и былъ я въ слишкомъ безобразномъ видѣ. Кто–то вдругъ грозно закричалъ на меня. Городовой, межъ тѣмъ, обвинялъ меня въ дракѣ, разсказалъ о полковникѣ...

 Кàкъ фамилiя? крикнулъ мнѣ кто–то.

 Долгорукiй, проревѣлъ я.

 Князь Долгорукiй?

Внѣ себя, я отвѣтилъ какимъ–то весьма сквернымъ ругательствомъ, а затѣмъ... затѣмъ помню, что меня потащили въ


495

какую–то темную каморку «для вытрезвленiя». О, я не протестую. Вся публика прочла еще какъ–то недавно въ газетахъ жалобу какого–то господина, просидѣвшаго всю ночь подъ арестомъ, связаннаго, и тоже въ комнатѣ для вытрезвленiя, но тотъ, кажется, былъ даже и невиноватъ; я же былъ виновенъ. Я повалился на нары въ сообществѣ какихъ–то двухъ безчувственно спавшихъ людей. У меня болѣла голова, стучало въ вискахъ, стучало сердце. Должно быть, я обезпамятѣлъ и, кажется, бредилъ. Помню только, что проснулся среди глубокой ночи и присѣлъ на нарахъ. Я разомъ припомнилъ все и все осмыслилъ и, положивъ локти въ колѣни, руками подперевъ голову, погрузился въ глубокое размышленiе.

О! я не стану описывать мои чувства, да и некогда мнѣ, но отмѣчу лишь одно; можетъ быть, никогда не переживалъ я болѣе отрадныхъ мгновенiй въ душѣ моей, какъ въ тѣ минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарахъ, подъ арестомъ. Это можетъ показаться страннымъ читателю, нѣкоторымъ щелкоперствомъ, желанiемъ блеснуть оригинальностью  и, однако же, это все было такъ, какъ я говорю. Это была одна изъ тѣхъ минутъ, которыя, можетъ быть, случаются и у каждаго, но приходятъ лишь разъ какой–нибудь въ жизни. Въ такую минуту рѣшаютъ судьбу свою, опредѣляютъ воззрѣнiе и говорятъ себѣ разъ на всю жизнь: «Вотъ гдѣ правда и вотъ куда идти, чтобъ достать ее». Да, тѣ мгновенiя были свѣтомъ души моей. Оскорбленный надменнымъ Бьёрингомъ и завтра же надѣясь быть оскорбленнымъ тою великосвѣтскою женщиною, я слишкомъ зналъ, что могу имъ ужасно отмстить, но я рѣшилъ, что не буду мстить. Я рѣшилъ, несмотря на все искушенiе, что не обнаружу документа, не сдѣлаю его извѣстнымъ уже цѣлому свѣту (какъ уже и вертѣлось въ умѣ моемъ); я повторялъ себѣ, что завтра же положу передъ нею это письмо и, если надо, вмѣсто благодарности вынесу даже насмѣшливую ея улыбку, но все–таки не скажу ни слова и уйду отъ нея навсегда... Впрочемъ, нечего распространяться. Обо всемъ же томъ, чтò произойдетъ со мной завтра здѣсь, кàкъ меня поставятъ передъ начальствомъ, и чтò со мной сдѣлаютъ  я почти и думать забылъ. Я перекрестился съ любовью, легъ на нары и заснулъ яснымъ, дѣтскимъ сномъ.

Проснулся я поздно, когда уже разсвѣло. Въ комнатѣ я уже былъ одинъ. Я сѣлъ и сталъ молча дожидаться, долго, около часу; должно быть, было уже около девяти часовъ, когда меня вдругъ позвали. Я бы могъ войти въ болѣе глубокiя подробности, но не стòитъ, ибо все это теперь постороннее; мнѣ же только бы досказать главное. Отмѣчу лишь, что, къ величайшему


496

моему удивленiю, со мной обошлись неожиданно вѣжливо: меня чтò–то спросили, я имъ чтò–то отвѣтилъ, и мнѣ тотчасъ же позволили уйти. Я вышелъ молча, и во взглядахъ ихъ съ удовольствiемъ прочелъ даже нѣкоторое удивленiе къ человѣку, умѣвшему даже въ такомъ положенiи не потерять своего достоинства. Еслибъ я не замѣтилъ этого, то я бы не записалъ. У выхода ждала меня Татьяна Павловна. Въ двухъ словахъ объясню, почему это такъ легко мнѣ тогда сошло съ рукъ.

Рано утромъ, еще, можетъ быть, въ восемь часовъ, Татьяна Павловна прилетѣла въ мою квартиру, то есть къ Петру Ипполитовичу, все еще надѣясь застать тамъ князя, и вдругъ узнала о всѣхъ вчерашнихъ ужасахъ, а, главное, о томъ, что я былъ арестованъ. Мигомъ бросилась она къ Катеринѣ Николаевнѣ (которая еще вчера, возвратясь изъ театра, свидѣлась съ привезеннымъ къ ней отцомъ ея), разбудила ее, напугала и потребовала, чтобъ меня немедленно освободили. Съ запиской отъ нея она тотчасъ же полетѣла къ Бьёрингу и немедленно вытребовала отъ него другую записку, къ «кому слѣдуетъ», съ убѣдительнѣйшею просьбою самого Бьёринга немедленно освободить меня, «арестованнаго по недоразумѣнiю». Съ этой запиской она и прибыла въ участокъ, и просьба ея была уважена.

III.

Затѣмъ, продолжаю о главномъ.

Татьяна Павловна, подхвативъ меня, посадила на извощика и привезла къ себѣ, немедленно приказала самоваръ и сама отмыла и отчистила меня у себя въ кухнѣ. Въ кухнѣ же громко сказала мнѣ, что  въ половинѣ двѣнадцатаго къ ней будетъ сама Катерина Николаевна  какъ еще давеча онѣ условились обѣ  для свиданiя со мною. Вотъ тутъ–то и услышала Марья. Черезъ нѣсколько минутъ она подала самоваръ, а еще черезъ двѣ минуты, когда Татьяна Павловна вдругъ ее кликнула, она не отозвалась: оказалось, что она зачѣмъ–то вышла. Это я прошу очень замѣтить читателя; было же тогда, я полагаю, безъ четверти десять часовъ. Хоть Татьяна Павловна и разсердилась на ея исчезновенiе безъ спросу, но подумала лишь, что она вышла въ лавочку и тутъ же пока забыла объ этомъ. Да и не до того намъ было; мы говорили безъ умолку, потому что было о чемъ, такъ что я, напримѣръ, на исчезновенiе Марьи совсѣмъ


497

почти и не обратилъ вниманiя; прошу читателя и это запомнить.

Само собою, я былъ какъ въ чаду; я излагалъ свои чувства, а главное  мы ждали Катерину Николаевну и мысль, что черезъ часъ я съ нею, наконецъ, встрѣчусь, и еще въ такое рѣшительное мгновенiе въ моей жизни, приводила меня въ трепетъ и дрожь. Наконецъ, когда я выпилъ двѣ чашки, Татьяна Павловна вдругъ встала, взяла со стола ножницы и сказала:

 Подавай карманъ, надо вынуть письмо  не при ней же взрѣзывать!

 Дà! воскликнулъ я и растегнулъ сюртукъ.

 Чтò это у тебя тутъ напутано? Кто зашивалъ?

 Самъ, самъ, Татьяна Павловна.

 Ну и видно, что самъ. Ну, вотъ оно...

Письмо вынули; старый пакетъ былъ тотъ же самый, а въ немъ торчала пустая бумажка.

 Это  чтò–жь? воскликнула Татьяна Павловна, перевертывая ее... Чтò съ тобой?

Но я стоялъ уже безъ языка, блѣдный... и вдругъ въ безсилiи опустился на стулъ; право, со мной чуть не случился обморокъ.

 Да чтò тутъ еще! завопила Татьяна Павловна.  Гдѣ–жь твоя записка?

 Ламбертъ! вскочилъ я вдругъ, догадавшись и ударивъ себя по лбу.

Торопясь и задыхаясь, я ей все объяснилъ  и ночь у Ламберта, и нашъ тогдашнiй заговоръ; впрочемъ, я ей еще вчера признался объ этомъ заговорѣ.

 Украли! Украли! кричалъ я, топоча по полу и схвативъ себя за волосы.

 Бѣда! рѣшила вдругъ Татьяна Павловна, понявъ въ чемъ дѣло.  Который часъ?

Было около одиннадцати.

 Эхъ, нѣту Марьи!.. Марья, Марья!

 Чтò вамъ, барыня? вдругъ отозвалась Марья изъ кухни.

 Ты здѣсь? Да чтò–жь теперь дѣлать! Полечу я къ ней... Эхъ ты, рохля, рохля!

 А я  къ Ламберту! завопилъ я:  и задушу его, если надо!

 Барыня! пропищала вдругъ изъ кухни Марья:  тутъ какая–то васъ очень спрашиваетъ...

Но она еще не успѣла договорить, какъ «какая–то» стремительно, съ крикомъ и воплемъ, ворвалась сама изъ кухни. Это была Альфонсинка. Не стану описывать сцены въ полной


498

подробности, сцена была  обманъ и поддѣлка, но должно замѣтить, что съиграла ее Альфонсинка великолѣпно. Съ плачемъ раскаянiя и съ неистовыми жестами, она затрещала (по–французски, разумѣется), что письмо она тогда взрѣзала сама, что оно теперь у Ламберта и что Ламбертъ вмѣстѣ съ «этимъ разбойникомъ», cet homme noir, хотятъ зазвать mme la gènèrale и застрѣлить ее, сейчасъ, черезъ часъ... что она узнала все это отъ нихъ и что вдругъ ужасно испугалась, потому что у нихъ увидѣла пистолетъ, le pistolet, и теперь бросилась сюда къ намъ, чтобъ мы шли, спасли, предупредили... Cet homme noir...

Однимъ словомъ, все это было чрезвычайно правдоподобно, даже самая глупость нѣкоторыхъ альфонсинкиныхъ разъясненiй усиливала правдоподобiе.

 Какой homme noir? прокричала Татьяна Павловна.

— Tiens, j'ai oublié son nom... Un homme affreux... Tiens, Versiloff.

 Версиловъ, быть не можетъ! завопилъ я.

 Ахъ, нѣтъ, можетъ! взвизгнула Татьяна Павловна:  да говори, ты матушка, не прыгая, руками–то не махай; чтò–жь они тамъ хотятъ? Растолкуй, матушка, толкомъ: не повѣрю же я, что они стрѣлять въ нее хотятъ?

«Матушка» растолковала такъ: (NB: все была ложь, предупреждаю опять) Versiloff будетъ сидѣть за дверью, а Ламбертъ, какъ она войдетъ, покажетъ ей cette lettre, тутъ Versiloff выскочитъ, и они ее... Oh, ils feront leur vengeance! Что она, Альфонсинка, боится бѣды, потому что сама участвовала, а cette dame, la générale непремѣнно прiѣдетъ, «сейчасъ, сейчасъ», потому что они послали ей съ письма копiю и та тотчасъ увидитъ, что у нихъ въ самомъ дѣлѣ есть это письмо и поѣдетъ къ нимъ, а написалъ ей письмо одинъ Ламбертъ, а про Версилова она не знаетъ; а Ламбертъ рекомендовался, какъ прiѣхавшiй изъ Москвы, отъ одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).

 Ахъ, тошно мнѣ! Ахъ, тошно мнѣ! восклицала Татьяна Павловна.

 Sauvez la, sauvez la! кричала Альфонсинка.

Ужь, конечно, въ этомъ сумасшедшемъ извѣстiи даже съ перваго взгляда заключалось нѣчто несообразное, но обдумывать было некогда, потому что, въ сущности, все было ужасно правдоподобно. Можно еще было предположить, и съ чрезвычайною вѣроятностью, что Катерина Николаевна, получивъ приглашенiе Ламберта, заѣдетъ сначала къ намъ, къ Татьянѣ Павловнѣ, чтобъ разъяснить дѣло; но за то вѣдь этого могло и не


499

случиться и она прямо могла проѣхать къ нимъ, а ужь тогда  она пропала! Трудно было тоже повѣрить, чтобъ она такъ и бросилась къ неизвѣстному ей Ламберту по первому зову; но опять и это могло почему–нибудь такъ случиться, напримѣръ, увидя копiю и удостовѣрившись, что у нихъ въ самомъ дѣлѣ письмо ея, а тогда  все та же бѣда! Главное, времени у насъ не оставалось ни капли, даже чтобъ разсудить.

 А Версиловъ ее зарѣжетъ! Если онъ унизилъ себя до Ламберта, то онъ ее зарѣжетъ! Тутъ двойникъ! вскричалъ я.

 Ахъ этотъ «двойникъ»! ломала руки Татьяна Павловна.  Ну, нèчего тутъ, рѣшилась она вдругъ:  бери шапку, шубу и  вмѣстѣ маршъ. Вези насъ, матушка, прямо къ нимъ. Ахъ, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна прiѣдетъ, то скажи, что я сейчасъ буду и чтобъ сѣла и ждала меня, а если не захочетъ ждать, то запри дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я такъ велѣла! Сто рублей тебѣ, Марья, если сослужишь службу.

Мы выбѣжали на лѣстницу. Безъ сомнѣнiя, лучше нельзя было и придумать, потому что, во всякомъ случаѣ, главная бѣда была въ квартирѣ Ламберта, а если въ самомъ дѣлѣ Катерина Николаевна прiѣхала бы раньше къ Татьянѣ Павловнѣ, то Марья всегда могла ее задержать. И однако Татьяна Павловна, уже подозвавъ извощика, вдругъ перемѣнила рѣшенiе.

 Ступай ты съ ней! велѣла она мнѣ, оставляя меня съ Альфонсинкой:  и тамъ умри, если надо, понимаешь? А я сейчасъ  за тобой, а прежде махну–ка я къ ней, авось застану, потому что, какъ хочешь, а мнѣ подозрительно!

И она полетѣла къ Катеринѣ Николаевнѣ. Мы же съ Альфонсинкой пустились къ Ламберту. Я погонялъ извощика и на лету продолжалъ распрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка больше отдѣлывалась восклицанiями, а наконецъ и слезами. Но насъ всѣхъ хранилъ Богъ, и уберегъ, когда все уже висѣло на ниточкѣ. Мы не проѣхали еще и четверти дороги, какъ вдругъ я услышалъ за собой крикъ: меня звали по имени. Я оглянулся  насъ на извощикѣ догонялъ Тришатовъ.

 Куда? кричалъ онъ испуганно:  и съ ней, съ Альфонсинкой!

 Тришатовъ! крикнулъ я ему:  правду вы сказали  бѣда! ѣду къ подлецу Ламберту! Поѣдемъ вмѣстѣ, все больше людей!

 Воротитесь, воротитесь сейчасъ! прокричалъ Тришатовъ:  Ламбертъ обманываетъ и Альфонсинка обманываетъ. Меня рябой послалъ; ихъ дòма нѣтъ: я встрѣтилъ сейчасъ Версилова


500

и Ламберта; они проѣхали къ Татьянѣ Павловнѣ... они теперь тамъ...

Я остановилъ извощика и перескочилъ къ Тришатову. До сихъ поръ не понимаю, какимъ образомъ я могъ такъ вдругъ рѣшиться, но я вдругъ повѣрилъ и вдругъ рѣшился. Альфонсинка завопила ужасно, но мы ее бросили, и ужь не знаю, поворотила ли она за нами или отправилась домой, но ужь я ее больше не видалъ.

На извощикѣ Тришатовъ, кое–какъ и задыхаясь, сообщилъ мнѣ, что есть какая–то махинацiя, что Ламбертъ согласился–было съ рябымъ, но что рябой измѣнилъ ему въ послѣднее мгновенiе и самъ послалъ сейчасъ Тришатова къ Татьянѣ Павловнѣ увѣдомить ее, чтобъ Ламберту и Альфонсинкѣ не вѣрить. Тришатовъ прибавилъ, что больше онъ ничего не знаетъ, потому что рябой ему ничего больше не сообщилъ, потому что не успѣлъ, что онъ самъ торопился куда–то и что все было нàскоро. «Я увидѣлъ, продолжалъ Тришатовъ:  что вы ѣдете, и погнался за вами». Конечно, было ясно, что этотъ рябой тоже знаетъ все, потому что послалъ Тришатова прямо къ Татьянѣ Павловнѣ; но это ужь была новая загадка.

Но чтобъ не вышло путаницы, я, прежде чѣмъ описывать катастрофу, объясню всю настоящую правду и уже въ послѣднiй разъ забѣгу впередъ.

IV.

Укравъ тогда письмо, Ламбертъ тотчасъ же соединился съ Версиловымъ. О томъ, кàкъ могъ Версиловъ совокупиться съ Ламбертомъ  я пока и говорить не буду: это  потомъ; главное  тутъ былъ «двойникъ»! Но, совокупившись съ Версиловымъ, Ламберту предстояло какъ можно хитрѣе заманить Катерину Николаевну. Версиловъ прямо утверждалъ ему, что она не придетъ. Но у Ламберта еще съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я тогда, третьяго дня вечеромъ, встрѣтилъ его на улицѣ и, зарисовавшись, объявилъ ему, что возвращу ей письмо въ квартирѣ Татьяны Павловны и при Татьянѣ Павловнѣ  у Ламберта, съ той самой минуты, надъ квартирой Татьяны Павловны устроилось нѣчто въ родѣ шпiонства, а именно  подкуплена была Марья. Марьѣ онъ подарилъ двадцать рублей, и потомъ, черезъ день, когда совершилась кража документовъ, вторично посѣтилъ Марью и уже тутъ договорился съ нею радикально и обѣщалъ ей за услугу двѣсти рублей.


501

Вотъ почему Марья, какъ услышала давеча, что въ половинѣ двѣнадцатаго Катерина Николаевна будетъ у Татьяны Павловны и что буду тутъ и я, то тотчасъ же бросилась изъ дому и на извощикѣ прискакала съ этимъ извѣстiемъ къ Ламберту. Именно про это–то она и должна была сообщить Ламберту  въ томъ и заключалась услуга. Какъ разъ у Ламберта въ ту минуту находился и Версиловъ. Въ одинъ мигъ Версиловъ выдумалъ эту адскую комбинацiю. Говорятъ, что сумасшедшiе въ иныя минуты ужасно бываютъ хитры.

Комбинацiя состояла въ томъ, чтобъ выманить насъ обоихъ, Татьяну и меня, изъ квартиры, во чтò бы ни стало, хоть на четверть только часа, но до прiѣзда Катерины Николаевны. Затѣмъ  ждать на улицѣ, и только что мы съ Татьяной Павловной выйдемъ, вбѣжать въ квартиру, которую отворитъ имъ Марья, и ждать Катерину Николаевну. Альфонсинка же той порой должна была изъ всѣхъ силъ задерживать насъ гдѣ хочетъ и кàкъ хочетъ. Катерина же Николаевна должна была прибыть, какъ обѣщала, въ половинѣ двѣнадцатаго, стало быть  непремѣнно вдвое раньше, чѣмъ мы могли воротиться. (Само собою, что Катерина Николаевна никакого приглашенiя отъ Ламберта не получала и что Альфонсинка налгала, и вотъ эту–то штуку и выдумалъ Версиловъ, во всѣхъ подробностяхъ, а Альфонсинка только разыграла роль испуганной предательницы). Разумѣется, они рисковали, но разсудили они вѣрно: «Сойдется  хорошо, не сойдется  еще ничего не потеряно, потому что документъ все таки въ рукахъ». Но оно сошлось, да и не могло не сойтись, потому что мы никакъ не могли не побѣжать за Альфонсинкой уже по одному только предположенiю: «А ну, какъ это все правда!» Опять повторяю: разсудить было некогда.

V.

Мы вбѣжали съ Тришатовымъ въ кухню и застали Марью въ испугѣ. Она была поражена тѣмъ, что когда пропустила Ламберта и Версилова, то вдругъ какъ–то примѣтила въ рукахъ у Ламберта  револьверъ. Хоть она и взяла деньги, но револьверъ вовсе не входилъ въ ея разсчеты. Она была въ недоумѣньи и, чуть завидѣла меня, такъ ко мнѣ и бросилась:

 Генеральша пришла, а у нихъ пистолетъ!

 Тришатовъ, постойте здѣсь въ кухнѣ, распорядился я:  а чуть я крикну, бѣгите изо всѣхъ силъ ко мнѣ на помощь.

Марья отворила мнѣ дверь въ корридорчикъ, и я скользнулъ


502

въ спальню Татьяны Павловны  въ ту самую коморку, въ которой могла помѣститься одна лишь только кровать Татьяны Павловны и въ которой я уже разъ нечаянно отыскалъ себѣ щелку въ портьерѣ.

Но въ комнатѣ уже былъ шумъ и говорили громко; замѣчу, что Катерина Николаевна вошла въ квартиру ровно минуту спустя послѣ нихъ. Шумъ и говоръ я заслышалъ еще изъ кухни; кричалъ Ламбертъ. Она сидѣла на диванѣ, а онъ стоялъ передъ нею и кричалъ, какъ дуракъ. Теперь я знаю, почему онъ такъ глупо потерялся: онъ торопился и боялся, чтобъ ихъ не накрыли; потомъ я объясню, кого именно онъ боялся. Письмо было у него въ рукахъ. Но Версилова въ комнатѣ не было; я приготовился броситься при первой опасности. Передаю лишь смыслъ рѣчей, можетъ быть, многое и не такъ припоминаю, но тогда я былъ въ слишкомъ большомъ волненiи, чтобы запомнить до послѣдней точности.

 Это письмо стòитъ тридцать тысячь рублей, а вы удивляетесь! Оно сто тысячъ стòитъ, а я только тридцать прошу! громко и страшно горячась проговорилъ Ламбертъ.

Катерина Николаевна, хоть и видимо была испугана, но смотрѣла на него съ какимъ–то презрительнымъ удивленiемъ.

 Я вижу, что здѣсь устроена какая–то западня и ничего не понимаю, сказала она:  но если только это письмо, въ самомъ дѣлѣ, у васъ...

 Да вотъ оно, сами видите! Развѣ не то? Въ тридцать тысячь вексель и  ни копѣйки меньше! перебилъ ее Ламбертъ.

 У меня нѣтъ денегъ.

 Напишите вексель  вотъ бумага. Затѣмъ, пойдете и достанете денегъ, а я буду ждать, но недѣлю  не больше. Деньги принесете  отдамъ вексель и тогда и письмо отдамъ.

 Вы говорите со мной такимъ страннымъ тономъ. Вы ошибаетесь. У васъ сегодня же отберутъ этотъ документъ, если я поѣду и пожалуюсь.

 Кому? Ха–ха–ха! А скандалъ, а письмо покажемъ князю! Гдѣ отберутъ? Я не держу документовъ въ квартирѣ. Я покажу князю черезъ третье лицо. Не упрямтесь, барыня, благодарите, что я еще не много прошу, другой бы, кромѣ того, попросилъ еще услугъ... знаете какихъ... въ которыхъ ни одна хорошенькая женщина не отказываетъ, при стѣснительныхъ обстоятельствахъ, вотъ какихъ... Хе–хе–хе! Vous êtes belle, vous!

Катерина Николаевна стремительно встала съ мѣста, вся покраснѣла и  плюнула ему въ лицо. Затѣмъ быстро направилась было къ двери. Вотъ тутъ–то дуракъ Ламбертъ и выхватилъ


503

револьверъ. Онъ слѣпо, какъ ограниченный дуракъ, вѣрилъ въ эффектъ документа, то есть  главное  не разглядѣлъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, именно потому, какъ я сказалъ уже, что считалъ всѣхъ съ такими же подлыми чувствами, какъ и онъ самъ. Онъ съ перваго слова раздражилъ ее грубостью, тогда какъ она, можетъ быть, и не уклонилась бы войти въ денежную сдѣлку.

 Ни съ мѣста! завопилъ онъ, разсвирѣпѣвъ отъ плевка, схвативъ ее за плечо и показывая револьверъ,  разумѣется для одной лишь острастки. Она вскрикнула и опустилась на диванъ. Я ринулся въ комнату; но, въ туже минуту, изъ двери въ корридоръ выбѣжалъ и Версиловъ. (Онъ тамъ стоялъ и выжидалъ). Не успѣлъ я мигнуть, какъ онъ выхватилъ револьверъ у Ламберта и изо всей силы ударилъ его револьверомъ по головѣ. Ламбертъ зашатался и упалъ безъ чувствъ; кровь хлынула изъ его головы на коверъ.

Она же увидя Версилова поблѣднѣла вдругъ, какъ полотно; нѣсколько мгновенiй смотрѣла на него неподвижно, въ невыразимомъ ужасѣ, и вдругъ упала въ обморокъ. Онъ бросился къ ней. Все это теперь передо мной какъ бы мелькаетъ. Я помню, кàкъ съ испугомъ увидѣлъ я тогда его красное, почти багровое лицо и налившiеся кровью глаза. Думаю, что онъ, хоть и замѣтилъ меня въ комнатѣ, но меня какъ бы не узналъ. Онъ схватилъ ее, безчувственною, съ неимовѣрною силою поднялъ ее къ себѣ на руки, какъ перышко, и безсмысленно сталъ носить ее по комнатѣ, какъ ребенка. Комната была крошечная, но онъ слонялся изъ угла въ уголъ, видимо не понимая, зачѣмъ это дѣлаетъ. Въ одинъ какой–нибудь мигъ онъ лишился тогда разсудка. Онъ все смотрѣлъ на ея лицо. Я бѣжалъ за нимъ и, главное, боялся револьвера, который онъ такъ и забылъ въ своей правой рукѣ и держалъ его возлѣ самой головы. Но онъ оттолкнулъ меня разъ локтемъ, другой разъ ногой. Я хотѣлъ было крикнуть Тришатову, но боялся раздражить сумасшедшаго. Наконецъ, я вдругъ раздвинулъ портьеру и сталъ надъ нею, пристально, съ минуту смотрѣлъ ей въ лицо и вдругъ, нагнувшись, поцаловалъ ее, два раза въ ея блѣдныя губы. О, я понялъ, наконецъ, что это былъ человѣкъ уже совершенно внѣ себя. Вдругъ онъ замахнулся на нее револьверомъ, но, какъ бы догадавшись, обернулъ револьверъ и навелъ его ей въ лицо. Я мгновенно, изо всей силы, схватилъ его за руку и закричалъ Тришатову. Помню мы оба боролись съ нимъ, но онъ успѣлъ вырвать свою руку и выстрѣлить въ себя. Онъ хотѣлъ застрѣлить ее, а потомъ себя. Но, когда мы


504

не дали ея, то уткнулъ револьверъ себѣ прямо въ сердце, но я успѣлъ оттолкнуть его руку кверху и пуля попала ему въ плечо. Въ это мгновенiе съ крикомъ ворвалась Татьяна Павловна; но онъ уже лежалъ на коврѣ безъ чувствъ, съ Ламбертомъ.

Глава тринадцатая.

ЗАКЛЮЧЕНіЕ.

I.

Теперь этой сценѣ минуло почти уже полгода, и многое утекло съ тѣхъ поръ, многое совсѣмъ измѣнилось, а для меня давно уже наступила новая жизнь... Но развяжу и я читателя.

Для меня, по крайней мѣрѣ, первымъ вопросомъ, и тогда, и еще долго спустя, было: кàкъ могъ Версиловъ соединиться съ такимъ какъ Ламбертъ, и какую цѣль онъ имѣлъ тогда въ виду? Мало–по–малу, я пришелъ къ нѣкоторому разъясненiю: по моему, Версиловъ, въ тѣ мгновенiя, то–есть въ тотъ весь послѣднiй день и наканунѣ, не могъ имѣть ровно никакой твердой цѣли и даже, я думаю, совсѣмъ тутъ и не разсуждалъ, а былъ подъ влiянiемъ какого–то вихря чувствъ. Впрочемъ, настоящаго сумашествiя я не допускаю вовсе, тѣмъ болѣе, что онъ  и теперь вовсе не сумашедшiй. Но «двойника» допускаю несомнѣнно. Чтò такое, собственно, двойникъ? Двойникъ, по крайней мѣрѣ, по одной медицинской книгѣ одного эксперта, которую я потомъ нарочно прочелъ, двойникъ, это есть не чтò иное, какъ первая ступень нѣкотораго серьезнаго уже разстройства души, которое можетъ повести къ довольно худому концу. Да и самъ Версиловъ, въ сценѣ у мамы, разъяснилъ намъ это тогдашнее «раздвоенiе» его чувствъ и воли съ страшною искренностью. Но, опять–таки, повторю: та сцена у мамы, тотъ расколотый образъ, хоть безспорно произошли подъ влiянiемъ настоящаго двойника, но мнѣ всегда съ тѣхъ поръ мерещилось, что отчасти тутъ и нѣкоторая злорадная аллегорiя, нѣкоторая какъ бы ненависть къ ожиданiямъ этихъ женщинъ, нѣкоторая злоба къ ихъ правамъ и къ ихъ суду, и вотъ онъ, пополамъ съ двойникомъ, и разбилъ этотъ образъ! «Тàкъ, дескать, расколются и ваши ожиданiя»! Однимъ словомъ, если и былъ двойникъ, то была и просто блажь... Но все это  только моя догадка; рѣшить же навѣрно  трудно.

Правда, не смотря на обожанiе Катерины Николаевны, въ немъ


505

всегда коренилось самое искреннее и глубочайшее невѣрiе въ ея нравственныя достоинства. Я навѣрно думаю, что онъ такъ и ждалъ тогда за дверью ея униженiя передъ Ламбертомъ. Но хотѣлъ–ли онъ того, если даже и ждалъ? Опять–таки повторяю: я твердо вѣрю, что онъ ничего не хотѣлъ и даже не разсуждалъ. Ему просто хотѣлось быть тутъ, выскочить потомъ, сказать ей что–нибудь, а можетъ быть  можетъ быть, и оскорбить, можетъ быть, и убить ее... Все могло случиться тогда; но только, придя съ Ламбертомъ, онъ ничего не зналъ изъ того, чтò случится. Прибавлю, что револьверъ былъ Ламбертовъ, а самъ онъ пришелъ безоружный. Увидя же ея гордое достоинство, а, главное, не стерпѣвъ подлеца Ламберта, грозившаго ей, онъ выскочилъ  и ужь затѣмъ потерялъ разсудокъ. Хотѣлъ–ли онъ ее застрѣлить въ то мгновенiе? По моему, самъ не зналъ того, но навѣрно–бы застрѣлилъ, еслибъ мы не оттолкнули его руку.

Рана его оказалась не смертельною и зажила, но пролежалъ онъ довольно долго  у мамы, разумѣется. Теперь, когда я пишу эти строки  на дворѣ весна, половина мая, день прелестный и у насъ отворены окна. Мама сидитъ около него; онъ гладитъ рукой ея щеки и волосы, и съ умиленiемъ засматриваетъ ей въ глаза. О, это  только половина прежняго Версилова; отъ мамы онъ уже не отходитъ и ужь никогда не отойдетъ болѣе. Онъ даже получилъ «даръ слезный», какъ выразился незабвенный Макаръ Ивановичъ въ своей повѣсти о купцѣ; впрочемъ, мнѣ кажется, что Версиловъ проживетъ долго. Съ нами онъ теперь совсѣмъ простодушенъ и искрененъ, какъ дитя, не теряя, впрочемъ, ни мѣры, ни сдержанности, и не говоря лишняго. Весь умъ его и весь нравственный складъ его остались при немъ; хотя все, чтò было въ немъ идеальнаго, еще сильнѣе выступило впередъ. Я прямо скажу, что никогда столько не любилъ его, какъ теперь, и мнѣ жаль, что не имѣю ни времени, ни мѣста, чтобы поболѣе поговорить о немъ. Впрочемъ, разскажу одинъ недавнiй анекдотъ (а ихъ много): къ великому посту онъ уже выздоровѣлъ и на шестой недѣлѣ объявилъ, что будетъ говѣть. Не говѣлъ онъ лѣтъ тридцать, я думаю, или болѣе. Мама была рада; стали готовить постное кушанье, довольно, однако, дорогое и утонченное. Я слышалъ изъ другой комнаты, какъ онъ, въ понедѣльникъ и во вторникъ напѣвалъ про себя: «Се женихъ грядетъ» и восторгался и напѣвомъ, и стихомъ. Въ эти два дня онъ нѣсколько разъ прекрасно говорилъ о религiи; но въ среду говѣнье вдругъ прекратилось. Чтò–то его вдругъ раздражило, какой–то «забавный контрастъ», какъ онъ выразился смѣясь. Чтò–то не понравилось ему въ наружности


506

священника, въ обстановкѣ; но только онъ воротился и вдругъ сказалъ съ тихою улыбкою: «Друзья мои, я очень люблю Бога, но  я къ этому неспособенъ». Въ тотъ же день за обѣдомъ уже подали ростбифъ. Но я знаю, что мама часто и теперь садится подлѣ него и тихимъ голосомъ, съ тихой улыбкой, начинаетъ съ нимъ заговаривать иногда о самыхъ отвлеченныхъ вещахъ; теперь она вдругъ какъ–то осмѣлилась передъ нимъ, но кàкъ это случилось  не знаю. Она садится около него и говоритъ ему, всего чаще шепотомъ. Онъ слушаетъ съ улыбкою, гладитъ ея волосы, цалуетъ ея руки, и самое полное счастье свѣтится на лицѣ его. Съ нимъ бываютъ иногда и припадки, почти истерическiе. Онъ беретъ тогда ея фотографiю, ту самую, которую онъ въ тотъ вечеръ цаловалъ, смотритъ на нее со слезами, цалуетъ, вспоминаетъ, подзываетъ насъ всѣхъ къ себѣ, но говоритъ въ такiя минуты мало... О Катеринѣ Николаевнѣ онъ какъ–будто совершенно забылъ и имени ея ни разу не упомянулъ. О бракѣ съ мамой тоже еще ничего у насъ не сказано. Хотѣли–было на лѣто везти его за границу; но Татьяна Павловна настояла, чтобъ не возить, да и онъ самъ не захотѣлъ. Лѣтомъ они проживутъ на дачѣ, гдѣ–то въ деревнѣ, въ Петербургскомъ уѣздѣ. Кстати, мы всѣ пока живемъ на средства Татьяны Павловны. Одно прибавлю: мнѣ страшно грустно, что въ теченiи этихъ записокъ, я часто позволялъ себѣ относиться объ этомъ человѣкѣ непочтительно и свысока. Но я писалъ, слишкомъ воображая себя такимъ именно, какимъ былъ въ каждую изъ тѣхъ минутъ, которыя описывалъ. Кончивъ же записки и дописавъ послѣднюю строчку, я вдругъ почувствовалъ, что перевоспиталъ себя самого, именно процессомъ припоминанiя и записыванiя. Отъ многаго отрекаюсь, чтò написалъ, особенно отъ тона нѣкоторыхъ фразъ и страницъ, но не вычеркну и не поправлю ни единаго слова.

Я сказалъ, что о Катеринѣ Николаевнѣ онъ не говоритъ ни единаго слова; но я даже думаю, что, можетъ быть, и совсѣмъ излечился. О Катеринѣ Николаевнѣ говоримъ иногда лишь я да Татьяна Павловна, да и то по секрету. Теперь Катерина Николаевна за границей; я видѣлся съ нею передъ отъѣздомъ и былъ у ней нѣсколько разъ. Изъ–за границы я уже получилъ отъ нея два письма и отвѣчалъ на нихъ. Но о содержанiи нашихъ писемъ и о томъ, о чемъ мы переговорили, прощаясь передъ отъѣздомъ, я умолчу: это  уже другая исторiя, совсѣмъ новая исторiя и даже, можетъ быть, вся она еще въ будущемъ. Я даже и съ Татьяной Павловной о нѣкоторыхъ вещахъ умалчиваю; но довольно. Прибавлю лишь, что Катерина Николаевна не замужемъ и путешествуетъ съ Пелищевыми.


507

Отецъ ея скончался, и она  богатѣйшая изъ вдовъ. Въ настоящую минуту, она въ Парижѣ. Разрывъ ея съ Бьёрингомъ произошелъ быстро и какъ бы самъ собой, то–есть, въ высшей степени натурально. Впрочемъ, разскажу объ этомъ.

Въ утро той страшной сцены, рябой, тотъ самый, къ которому перешли Тришатовъ и другъ его, успѣлъ извѣстить Бьёринга о предстоящемъ злоумышленiи. Это случилось такимъ образомъ: Ламбертъ, все–таки, склонилъ его къ участiю вмѣстѣ и, овладѣвъ тогда документомъ, сообщилъ ему всѣ подробности и всѣ обстоятельства предпрiятiя, а, наконецъ, и самый послѣднiй моментъ ихъ плана, то–есть, когда Версиловъ выдумалъ комбинацiю объ обманѣ Татьяны Павловны. Но въ рѣшительное мгновенiе, рябой предпочелъ измѣнить Ламберту, будучи благоразумнѣе ихъ всѣхъ и предвидя въ проектахъ ихъ возможность уголовщины. Главное же, онъ почиталъ благодарность Бьёринга гораздо вѣрнѣе фантастическаго плана неумѣлаго, но горячаго Ламберта и почти помѣшаннаго отъ страсти Версилова. Все это я узналъ потомъ отъ Тришатова. Кстати, я не знаю и не понимаю отношенiй Ламберта къ рябому и почему Ламбертъ не могъ безъ него обойтись. Но гораздо любопытнѣе для меня вопросъ: зачѣмъ нуженъ былъ Ламберту Версиловъ, тогда какъ Ламбертъ, имѣя уже въ рукахъ документъ, совершенно бы могъ обойтись безъ его помощи? Отвѣтъ мнѣ теперь ясенъ. Версиловъ нуженъ былъ ему, во–первыхъ, по знанiю обстоятельствъ, а, главное, Версиловъ былъ нуженъ ему, въ случаѣ переполоха или какой бѣды, чтобы свалить на него всю отвѣтственность. А такъ какъ денегъ Версилову было не надо, то Ламбертъ и почелъ его помощь даже весьма не лишнею. Но Бьёрингъ не поспѣлъ тогда вò–время. Онъ прибылъ уже черезъ часъ послѣ выстрѣла, когда квартира Татьяны Павловны представляла уже совсѣмъ другой видъ. А именно: минутъ пять спустя послѣ того, какъ Версиловъ упалъ на коверъ окровавленный, приподнялся и всталъ Ламбертъ, котораго мы всѣ считали убитымъ. Онъ съ удивленiемъ осмотрѣлся, вдругъ быстро сообразилъ и вышелъ въ кухню, не говоря ни слова, тамъ надѣлъ свою шубу и исчезъ навсегда. «Документъ» онъ оставилъ на столѣ. Я слышалъ, что онъ даже не былъ и боленъ, а лишь немного похворалъ; ударъ револьверомъ ошеломилъ его и вызвалъ кровь, не произведя болѣе никакой бѣды. Межъ тѣмъ, Тришатовъ уже убѣжалъ за докторомъ; но еще до доктора, очнулся и Версиловъ, а еще до Версилова Татьяна Павловна, приведя въ чувство Катерину Николаевну, успѣла отвезти ее къ ней домой. Такимъ образомъ, когда вбѣжалъ къ намъ Бьёрингъ, то въ квартирѣ Татьяны Павловны находились лишь я, докторъ, больной


508

Версиловъ и мама, еще больная, но прибывшая къ нему внѣ себя и за которой сбѣгалъ тотъ же Тришатовъ. Бьёрингъ посмотрѣлъ съ недоумѣнiемъ, и какъ только узналъ, что Катерина Николаевна уже уѣхала, тотчасъ отправился къ ней, не сказавъ у насъ ни слова.

Онъ былъ смущенъ; онъ ясно видѣлъ, что теперь скандалъ и огласка почти неминуемы. Большаго скандала, однако же, не произошло, а вышли лишь слухи. Скрыть выстрѣла не удалось  это правда; но вся главная исторiя, въ главной сущности своей, осталась почти неизвѣстною; слѣдствiе опредѣлило только, что нѣкто В., влюбленный человѣкъ, притомъ семейный и почти пятидесятилѣтнiй, въ изступленiи страсти и объясняя свою страсть особѣ, достойной высшаго уваженiя, но совсѣмъ не раздѣлявшей его чувствъ, сдѣлалъ, въ припадкѣ безумiя, въ себя выстрѣлъ. Ничего больше не вышло наружу и въ такомъ видѣ извѣстiе проникло темными слухами и въ газеты, безъ собственныхъ именъ, съ начальными лишь буквами фамилiй. По крайней мѣрѣ, я знаю, что Ламберта, напримѣръ, совсѣмъ не обезпокоили. Тѣмъ не менѣе, Бьёрингъ, знавшiй истину, испугался. Вотъ тутъ–то, какъ нарочно, ему вдругъ удалось узнать о происходившемъ свиданiи, глазъ на глазъ, Катерины Николаевны съ влюбленнымъ въ нее Версиловымъ, еще за два дня до той катастрофы. Это его взорвало, и онъ довольно неосторожно позволилъ себѣ замѣтить Катеринѣ Николаевнѣ, что послѣ этого, его уже не удивляетъ, что съ ней могутъ происходить такiя фантастическiя исторiи. Катерина Николаевна тутъ же и отказала ему, безъ гнѣва, но и безъ колебанiй. Все предразсудочное мнѣнiе ея о какомъ–то благоразумiи брака съ этимъ человѣкомъ исчезло какъ дымъ. Можетъ быть, она уже и давно передъ тѣмъ его разгадала, а, можетъ быть, послѣ испытаннаго потрясенiя, вдругъ измѣнились нѣкоторые ея взгляды и чувства. Но тутъ я опять умолкаю. Прибавлю только, что Ламбертъ исчезъ въ Москву, и я слышалъ, что тамъ въ чемъ–то попался. А Тришатова я давно уже, почти съ тѣхъ самыхъ поръ, выпустилъ изъ виду, какъ ни стараюсь отыскать его слѣдъ даже и теперь. Онъ исчезъ послѣ смерти своего друга «le grand dadais»: тотъ застрѣлился.

II.

Я упомянулъ о смерти стараго князя Николая Ивановича. Добрый, симпатичный старикъ этотъ умеръ скоро послѣ происшествiя,


509

впрочемъ, однако, цѣлый мѣсяцъ спустя  умеръ ночью, въ постели, отъ нервнаго удара. Я, съ того самаго дня, который онъ прожилъ на моей квартирѣ, не видалъ его болѣе. Разсказывали про него, что будто бы онъ сталъ въ этотъ мѣсяцъ несравненно разумнѣе, даже суровѣе, не пугался болѣе, не плакалъ и даже совсѣмъ ни разу не произнесъ во все это время ни единаго слова объ Аннѣ Андреевнѣ. Вся любовь его обратилась къ дочери. Катерина Николаевна какъ–то разъ, за недѣлю до его смерти, предложила было ему призвать меня, для развлеченiя, но онъ даже нахмурился: фактъ этотъ сообщаю безъ всякихъ объясненiй. Имѣнiе его оказалось въ порядкѣ и, кромѣ того, оказался весьма значительный капиталъ. До трети этого капитала пришлось, по завѣщанiю старика, раздѣлить безчисленнымъ его крестницамъ; но чрезвычайно странно показалось для всѣхъ, что объ Аннѣ Андреевнѣ въ завѣщанiи этомъ не упоминалось вовсе: ея имя было пропущено. Но вотъ чтò, однако же, мнѣ извѣстно, какъ достовѣрнѣйшiй фактъ: за нѣсколько лишь дней до смерти, старикъ, призвавъ дочь и друзей своихъ, Пелищева и князя В–го, велѣлъ Катеринѣ Николаевнѣ, въ возможномъ случаѣ близкой кончины его, непремѣнно выдѣлить изъ этого капитала Аннѣ Андреевнѣ шестьдесятъ тысячъ рублей. Высказалъ онъ свою волю точно, ясно и кратко, не позволивъ себѣ ни единаго восклицанiя и ни единаго поясненiя. По смерти его и когда уже выяснились дѣла, Катерина Николаевна увѣдомила Анну Андреевну, черезъ своего повѣреннаго, о томъ, что та можетъ получить эти шестьдесятъ тысячъ, когда захочетъ; но Анна Андреевна сухо, безъ лишнихъ словъ, отклонила предложенiе: она отказалась получить деньги, несмотря на всѣ увѣренiя, что такова была, дѣйствительно, воля князя. Деньги и теперь еще лежатъ, ее ожидая, и теперь еще Катерина Николаевна надѣется, что она перемѣнитъ рѣшенiе; но этого не случится, и я знаю про то навѣрно, потому что я теперь  одинъ изъ самыхъ близкихъ знакомыхъ и друзей Анны Андреевны. Отказъ ея надѣлалъ нѣкотораго шуму, и объ этомъ заговорили. Тетка ея, Фанарiотова, раздосадованная было сначала ея скандаломъ съ старымъ княземъ, вдругъ перемѣнила мнѣнiе и, послѣ отказа ея отъ денегъ, торжественно заявила ей свое уваженiе. Зато братъ ея разсорился съ нею за это окончательно. Но хоть я и часто бываю у Анны Андреевны, но не скажу, чтобъ мы пускались въ большiя интимности; о старомъ не упоминаемъ вовсе; она принимаетъ меня къ себѣ очень охотно, но говоритъ со мной какъ–то отвлеченно. Между прочимъ, она твердо заявила


510

мнѣ, что непремѣнно пойдетъ въ монастырь; это было недавно; но я ей не вѣрю и считаю лишь за горькое слово.

Но горькое, настоящее горькое слово предстоитъ мнѣ сказать въ особенности о сестрѣ моей Лизѣ. Вотъ тутъ  такъ несчастье, да и чтò такое всѣ мои неудачи передъ ея горькой судьбой! Началось съ того, что князь Сергѣй Петровичъ не выздоровѣлъ и, не дождавшись суда, умеръ въ больницѣ. Скончался онъ еще раньше князя Николая Ивановича. Лиза осталась одна, съ будущимъ своимъ ребенкомъ. Она не плакала и съ виду была даже спокойна; сдѣлалась кротка, смиренна; но вся прежняя горячность ея сердца какъ будто разомъ куда–то въ ней схоронилась. Она смиренно помогала мамѣ, ходила за больнымъ Андреемъ Петровичемъ, но стала ужасно неразговорчива, ни на кого и ни на чтò даже не взглядывала, какъ будто ей все–равно, какъ будто она лишь проходитъ мимо. Когда Версилову сдѣлалось легче, она начала много спать. Я приносилъ было ей книги, но она не читала ихъ; она стала страшно худѣть. Я какъ–то не осмѣливался начать утѣшать ее, хотя часто приходилъ именно съ этимъ намѣренiемъ; но въ присутствiи ея мнѣ какъ–то не подходилось къ ней, да и словъ такихъ не оказывалось у меня, чтобы заговорить объ этомъ. Такъ продолжалось до одного страшнаго случая: она упала съ нашей лѣстницы, не высоко, всего съ трехъ ступенекъ, но она выкинула, и болѣзнь ея продолжалась почти всю зиму. Теперь она уже встала съ постели, но здоровью ея надолго нанесенъ ударъ. Она, по прежнему, молчалива съ нами и задумчива, но съ мамой начала понемногу говорить. Всѣ эти послѣднiе дни стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминалъ про себя то солнечное утро, когда мы, прошлою осенью, шли съ нею по улицѣ, оба радуясь и надѣясь, и любя другъ друга. Увы, чтò сталось послѣ того? Я не жалуюсь, для меня наступила новая жизнь, но она? Ея будущее  загадка, а теперь я и взглянуть на нее не могу безъ боли.

Недѣли три назадъ, я, однакожь, успѣлъ заинтересовать ее извѣстiемъ о Васинѣ. Онъ былъ, наконецъ, освобожденъ и выпущенъ совсѣмъ на свободу. Этотъ благоразумный человѣкъ далъ, говорятъ, самыя точныя изъясненiя и самыя интересныя сообщенiя, которыя вполнѣ оправдали его во мнѣнiи людей, отъ которыхъ зависѣла его участь. Да и пресловутая рукопись его оказалась не болѣе, какъ переводомъ съ французскаго, такъ сказать, матерiаломъ, который онъ собиралъ единственно для себя, намѣреваясь составить потомъ изъ него одну полезную статью для журнала. Онъ отправился теперь въ —ю губернiю, а


511

отчимъ его, Стебельковъ, и доселѣ продолжаетъ сидѣть въ тюрьмѣ по своему дѣлу, которое, какъ я слышалъ, чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе разростается и усложняется. Лиза выслушала объ Васинѣ съ странною улыбкою и замѣтила даже, что съ нимъ непремѣнно должно было такъ случиться. Но она была, видимо, довольна  конечно, тѣмъ, что вмѣшательство покойнаго князя Сергѣя Петровича не повредило Васину. Про Дергачева же и другихъ я здѣсь ничего не имѣю сообщить.

Я кончилъ. Можетъ быть, иному читателю захотѣлось бы узнать: куда–жь это дѣвалась моя «идея» и чтò такое та новая, начинавшаяся для меня теперь жизнь, о которой я такъ загадочно возвѣщаю? Но эта новая жизнь, этотъ новый, открывшiйся передо мною путь и есть моя же «идея», та самая, чтò и прежде, но уже совершенно въ иномъ видѣ, такъ что ее уже и узнать нельзя. Но въ «Записки» мои все это войти уже не можетъ, потому что это  уже совсѣмъ другое. Старая жизнь отошла совсѣмъ, а новая едва начинается. Но, прибавлю, однако, необходимое: Татьяна Павловна, искреннiй и любимый другъ мой, пристаетъ ко мнѣ чуть не каждый день съ увѣщанiями непремѣнно и какъ можно скорѣе поступить въ университетъ: «Потомъ, какъ кончишь ученiе, тогда и выдумывай, а теперь доучись». Признаюсь, я задумываюсь о ея предложенiи, но совершенно не знаю, чѣмъ рѣшу. Между прочимъ, я возразилъ ей, что я даже и не имѣю теперь права учиться, потому что долженъ трудиться, чтобы содержать маму и Лизу; но она предлагаетъ на то свои деньги и увѣряетъ, что ихъ достанетъ на все время моего университета. Я рѣшился, наконецъ, спросить совѣта у одного человѣка. Разсмотрѣвъ кругомъ меня, я выбралъ этого человѣка тщательно и критически. Это  Николай Семеновичъ, бывшiй мой воспитатель въ Москвѣ, мужъ Марьи Ивановны. Не то, чтобы я такъ нуждался въ чьемъ–нибудь совѣтѣ; но мнѣ просто и неудержимо захотѣлось услышать мнѣнiе этого, совершенно посторонняго и даже нѣсколько холоднаго эгоиста, но безпорно умнаго человѣка. Я послалъ ему всю мою рукопись, прося секрета, потому что я не показывалъ еще ее никому, и, въ особенности, Татьянѣ Павловнѣ. Посланная рукопись прибыла ко мнѣ обратно черезъ двѣ недѣли и при довольно длинномъ письмѣ. Изъ письма этого сдѣлаю лишь нѣсколько выдержекъ, находя въ нихъ нѣкоторый общiй взглядъ и какъ–бы нѣчто разъяснительное. Вотъ эти выдержки.


512

III.

«...И никогда не могли вы, незабвенный Аркадiй Макаровичъ, употребить съ бòльшею пользою вашъ временный досугъ, какъ теперь, написавъ эти ваши «Записки»! Вы дали себѣ, такъ сказать, сознательный отчетъ о первыхъ, бурныхъ и рискованныхъ шагахъ вашихъ на жизненномъ поприщѣ. Твердо вѣрю, что симъ изложенiемъ вы, дѣйствительно, могли во многомъ «перевоспитать себя», какъ выразились сами. Собственно критическихъ замѣтокъ, разумѣется, не позволю себѣ ни малѣйшихъ: хотя каждая страница наводитъ на размышленiя... напримѣръ, то обстоятельство, что вы такъ долго и такъ упорно держали у себя «документъ»  въ высшей степени характеристично.. Но это  лишь одна замѣтка изъ сотенъ, которую я разрѣшилъ себѣ. Весьма цѣню тоже, что вы рѣшились мнѣ сообщить, и, повидимому, мнѣ одному, «тайну вашей Идеи», по собственному вашему выраженiю. Но въ просьбѣ вашей сообщить мое мнѣнiе собственно объ этой Идеѣ долженъ вамъ рѣшительно отказать: во–первыхъ, на письмѣ не умѣстится, а во–вторыхъ  и самъ не готовъ къ отвѣту, и мнѣ надо еще это переварить. Замѣчу лишь, что «Идея» ваша отличается оригинальностью, тогда какъ молодые люди текущаго поколѣнiя набрасываются, бòльшею частiю, на идеи невыдуманныя, а предварительно данныя, и запасъ ихъ весьма не великъ, а часто и опасенъ. Ваша, напримѣръ, «Идея» уберегла васъ, по крайней мѣрѣ, на время, отъ идей гг. Дергачева и комп., безъ сомнѣнiя, не столь оригинальныхъ, какъ ваша. А, наконецъ, я въ высшей степени согласенъ съ мнѣнiемъ многоуважаемѣйшей Татьяны Павловны, которую, хотя и знавалъ лично, но не въ состоянiи былъ доселѣ оцѣнить въ той мѣрѣ, какъ она того заслуживаетъ. Мысль ея о поступленiи вашемъ въ университетъ въ высшей степени для васъ благотворна. Наука и жизнь несомнѣнно раскроютъ, въ три–четыре года, еще шире горизонты мыслей и стремленiй вашихъ, а если и послѣ университета пожелаете снова обратиться къ вашей «Идеѣ», то ничто не помѣшаетъ тому.

Теперь позвольте мнѣ самому, и уже безъ вашей просьбы, изложить вамъ откровенно нѣсколько мыслей и впечатлѣнiй, пришедшихъ мнѣ въ умъ и душу при чтенiи столь откровенныхъ записокъ вашихъ. Дà, я согласенъ съ Андреемъ Петровичемъ, что за васъ и за уединенную юность вашу, дѣйствительно, можно было опасаться. И такихъ, какъ вы, юношей не мало, и


513

способности ихъ, дѣйствительно, всегда угрожаютъ развиться къ худшему  или въ молчалинское подобострастiе, или въ затаенное желанiе безпорядка. Но это желанiе безпорядка  и даже чаще всего  происходитъ, можетъ быть, отъ затаенной жажды порядка и «благообразiя»  (употребляю ваше слово)? Юность чиста уже потому, что она  юность. Можетъ быть, въ этихъ, столь раннихъ порывахъ безумiя заключается именно эта жажда порядка и это исканiе истины, и кто–жь виноватъ, что нѣкоторые современные молодые люди видятъ эту истину и этотъ порядокъ въ такихъ глупенькихъ и смѣшныхъ вещахъ, что не понимаешь даже, кàкъ могли они имъ повѣрить! Замѣчу кстати, что прежде, въ довольно недавнее прошлое, всего лишь поколѣнiе назадъ, этихъ интересныхъ юношей можно было и не столь жалѣть, ибо въ тѣ времена они почти всегда кончали тѣмъ, что съ успѣхомъ примыкали, впослѣдствiи, къ нашему высшему культурному слою и сливались съ нимъ въ одно цѣлое. И если, напримѣръ, и сознавали, въ началѣ дороги, всю безпорядочность и случайность свою, все отсутствiе благороднаго въ ихъ хотя бы семейной обстановкѣ, отсутствiе родоваго преданiя и красивыхъ законченныхъ формъ, то тѣмъ даже и лучше было, ибо уже сознательно добивались того потомъ сами и тѣмъ самымъ прiучались его цѣнить. Нынѣ уже нѣсколько иначе  именно потому, что примкнуть почти не къ чему.

Разъясню сравненiемъ или, такъ сказать, уподобленiемъ. Еслибы я былъ русскимъ романистомъ и имѣлъ талантъ, то непремѣнно бралъ бы героевъ моихъ изъ русскаго родоваго дворянства, потому, что лишь въ одномъ этомъ типѣ культурныхъ русскихъ людей возможенъ хоть видъ красиваго порядка и красиваго впечатлѣнiя, столь необходимаго въ романѣ для изящнаго воздѣйствiя на читателя. Говоря такъ, вовсе не шучу, хотя самъ я  совершенно не дворянинъ, чтò, впрочемъ, вамъ и самимъ извѣстно. Еще Пушкинъ намѣтилъ сюжеты будущихъ романовъ своихъ въ «Преданiяхъ русскаго семейства,» и, повѣрьте, что тутъ, дѣйствительно, все, чтò у насъ было доселѣ красиваго. По крайней мѣрѣ, тутъ все, чтò было у насъ, хотя сколько нибудь завершеннаго. Я не потому говорю, что такъ уже безусловно согласенъ съ правильностью и правдивостью красоты этой; но тутъ, напримѣръ, уже были законченныя формы чести и долга, чего, кромѣ дворянства, нигдѣ на Руси не только нѣтъ законченнаго, но даже нигдѣ и не начато. Я говорю, какъ человѣкъ спокойный и ищущiй спокойствiя.

Тамъ хороша ли эта честь и вѣренъ ли долгъ  это вопросъ второй; но важнѣе для меня именно законченность формъ и


514

хоть какой нибудь да порядокъ, и уже не предписанный, а самими, наконецъ–то, выжитый. Боже, да у насъ именно важнѣе всего, хоть какой нибудь да свой, наконецъ, порядокъ! Въ томъ заключалась надежда и, такъ сказать, отдыхъ: хоть что нибудь, наконецъ, построенное, а не вѣчная эта ломка, не летающiя повсюду щепки, не мусоръ и соръ, изъ которыхъ вотъ уже двѣсти лѣтъ все ничего не выходитъ.

Не обвините въ славянофильствѣ; это  я лишь такъ, отъ мизантропiи, ибо тяжело на сердцѣ! Нынѣ, съ недавняго времени, происходитъ у насъ нѣчто совсѣмъ обратное изображенному выше. Уже не соръ приростаетъ къ высшему слою людей, а, напротивъ, отъ красиваго типа отрываются, съ веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются въ одну кучу съ безпорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывшихъ культурныхъ семействъ смѣются уже надъ тѣмъ, во чтò можетъ быть еще хотѣли бы вѣрить ихъ дѣти. Мало того, съ увлеченiемъ не скрываютъ отъ дѣтей своихъ свою алчную радость о внезапномъ правѣ на безчестье, которое они вдругъ изъ чего–то вывели цѣлою массой. Не про истинныхъ прогрессистовъ я говорю, милѣйшiй Аркадiй Макаровичъ, а про тотъ лишь сбродъ, оказавшiйся безчисленнымъ, про который сказано: Grattez le russe et vous verrez le tartare. И повѣрьте, что истинныхъ либераловъ, истинныхъ и великодушныхъ друзей человѣчества, у насъ вовсе не такъ много, какъ это намъ вдругъ показалось.

Но все это  философiя; воротимся къ воображаемому романисту. Положенiе нашего романиста, въ такомъ случаѣ, было бы совершенно опредѣленное: онъ не могъ бы писать въ другомъ родѣ, какъ въ историческомъ, ибо красиваго типа уже нѣтъ въ наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнѣнiю, не удержали красоты за собою. О, и въ историческомъ родѣ возможно изобразить множество еще чрезвычайно прiятныхъ и отрадныхъ подробностей! Можно даже до того увлечь читателя, что онъ приметъ историческую картину за возможную еще и въ настоящемъ. Такое произведенiе, при великомъ талантѣ, уже принадлежало бы не столько къ русской литературѣ, сколько къ русской исторiи. Это была бы картина, художественно законченная, русскаго миража, но существовавшаго дѣйствительно, пока не догадались, что это  миражъ. Внукъ тѣхъ героевъ, которые были изображены въ картинѣ, изображавшей русское семейство средне–высшаго культурнаго круга въ теченiи трехъ поколѣнiй сряду и въ связи съ исторiей русской  этотъ потомокъ предковъ своихъ, уже не могъ бы быть


515

изображенъ въ современномъ типѣ своемъ иначе, какъ въ нѣсколько мизантропическомъ, уединенномъ и несомнѣнно грустномъ видѣ. Даже долженъ явиться какимъ нибудь чудакомъ, котораго читатель, съ перваго взгляда, могъ бы признать, какъ за сошедшаго съ поля, и убѣдиться, что не за нимъ осталось поле. Еще далѣе  и исчезнетъ даже и этотъ внукъ  мизантропъ; явятся новыя лица, еще неизвѣстныя, и новый миражъ; но какiя же лица? Если некрасивыя, то невозможенъ дальнѣйшiй русскiй романъ. Но увы! романъ ли только окажется тогда невозможнымъ?

Чѣмъ далеко ходить, прибѣгну къ вашей же рукописи. Взгляните, напримѣръ, на оба семейства господина Версилова (на сей разъ позвольте ужь мнѣ быть вполнѣ откровеннымъ). Во–первыхъ, про самого Андрея Петровича я не распространяюсь; но, однако, онъ  все же изъ родоначальниковъ. Это  дворянинъ древнѣйшаго рода и, въ тоже время, парижскiй коммунаръ. Онъ, истинный поэтъ и любитъ Россiю, но зато и отрицаетъ ее вполнѣ. Онъ безъ всякой религiи, но готовъ почти умереть за что–то неопредѣленное, чего и назвать не умѣетъ, но во чтò страстно вѣруетъ по примѣру множества русскихъ европейскихъ цивилизаторовъ петербургскаго перiода русской исторiи. Но довольно о немъ самомъ; вотъ, однакоже, его родовое семейство: про сына его и говорить не стану, да и не стòитъ онъ этой чести. Тѣ, у кого есть глаза, знаютъ заранѣе, до чего дойдутъ у насъ подобные сорванцы, а кстати и другихъ доведутъ. Но вотъ его дочь, Анна Андреевна  и чѣмъ же не съ характеромъ дѣвица? Лицо въ размѣрахъ матушки–игуменьи Митрофанiи  разумѣется, не предрекая ничего уголовнаго, чтò было бы уже несправедливымъ съ моей стороны. Скажите мнѣ теперь, Аркадiй Макаровичъ, что семейство это  явленiе случайное, и я возрадуюсь духомъ. Но, напротивъ не будетъ ли справедливѣе выводъ, что уже множество такихъ, несомнѣнно родовыхъ семействъ русскихъ съ неудержимою силою переходятъ массами въ семейства случайныя и сливаются съ ними въ общемъ безпорядкѣ и хаосѣ. Типъ этого случайнаго семейства указываете отчасти и вы въ вашей рукописи. Дà, Аркадiй Макаровичъ, вы  членъ случайнаго семейства, въ противоположность еще недавнимъ родовымъ нашимъ типамъ, имѣвшимъ столь различныя отъ вашихъ дѣтство и отрочество.

Признаюсь, не желалъ бы я быть романистомъ героя изъ случайнаго семейства!

Работа неблагодарная и безъ красивыхъ формъ. Да и типы эти, во всякомъ случаѣ  еще дѣло текущее, а потому и не могутъ быть художественно–законченными. Возможны важныя ошибки,


516

возможны преувеличенiя, недосмотры. Во всякомъ случаѣ, предстояло бы слишкомъ много угадывать. Но чтò дѣлать, однакожь, писателю, не желающему писать лишь въ одномъ историческомъ родѣ и одержимому тоской по текущему? Угадывать и... ошибаться.

Но такiя «Записки», какъ ваши, могли бы, кажется мнѣ, послужить матерiаломъ для будущаго художественнаго произведенiя, для будущей картины, безпорядочной, но уже прошедшей эпохи. О, когда минетъ злоба дня и настанетъ будущее, тогда будущiй художникъ отыщетъ прекрасныя формы даже для изображенiя минувшаго безпорядка и хаоса. Вотъ тогда–то и понадобятся подобныя «Записки», какъ ваши, и дадутъ матерiалъ  были бы искренни, несмотря даже на всю ихъ хаотичность и случайность... Уцѣлѣютъ, по крайней мѣрѣ, хотя нѣкоторыя вѣрныя черты, чтобъ угадать по нимъ, чтò могло таиться въ душѣ иного подростка тогдашняго смутнаго времени  дознанiе, не совсѣмъ ничтожное, ибо изъ подростковъ созидаются поколѣнiя...»

Ѳ. Достоевскій.