ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЛѢТОПИСЬ.

<13 апрѣля 1847 г.>*

Говорятъ, что въ Петербургѣ весна. Полно правда ли? Впрочемъ оно, можетъ быть, и такъ. Дѣйствительно, всѣ признаки весны. Пол-города больна грипомъ, у другой по крайней мѣрѣ насморкъ. Такiе дары природы вполнѣ убѣждаютъ насъ въ ея возрожденiи. И такъ весна! Классическая пора любви! Но пора любви и пора стиховъ приходятъ не одновременно, говоритъ поэтъ, то и слава Богу. Прощайте, стихи; прощай, проза; прощайте, толстые журналы, съ направленiемъ и безъ направленiя; прощайте газеты, взгляды, нѣчто, прощай и прости насъ, литература! прости насъ въ чемъ мы предъ тобой согрѣшили, какъ мы прощаемъ твои согрѣшенiя! Но какимъ образомъ заговорили мы о литературѣ прежде другаго чего! Я не отвѣчаю вамъ, господа. Тяжелое прежде всего; самое тяжелое съ плечъ. Кое-какъ дотащили книжный сезонъ — и правы! хотя и говорятъ, что это очень натуральная ноша. Мы скоро, можетъ быть, черезъ мѣсяцъ, свяжемъ наши журналы и книги въ одну кипу, и развернемъ ее не прежде какъ въ Сентябрѣ. Вотъ, должно быть будетъ чего почитать, на перекоръ пословицы: хорошаго по немножку. Закроются скоро салоны, уничтожатся вечера; дни сдѣлаются длиннѣе и мы уже не будемъ такъ мило зѣвать въ душныхъ оградахъ, возлѣ щегольскихъ каминовъ, слушая повѣсть, которую вамъ тутъ же прочтутъ или раскажутъ воспользовавшись вашей невинностью; не будемъ слушать Графа де-Сюзора, который поѣхалъ въ Москву смягчать нравы славянофиловъ; и за нимъ, вѣроятно съ тою же цѣлью, отправляется Гверра. Да! мы многаго лишимся вмѣстѣ съ зимою, многаго не будемъ имѣть, многаго не будемъ дѣлать; мы собираемся на лѣто ничего не дѣлать. Мы устали; намъ пора отдохнуть. Не даромъ говорятъ, что Петербургъ такой Европейскiй, такой дѣловой городъ. Онъ такъ много сдѣлалъ; дайте же ему успокоиться, дайте же ему отдохнуть на его дачахъ, въ его лѣсахъ; ему нуженъ лѣсъ, по крайней мѣрѣ на лѣто. Это только въ Москвѣ «отдыхаютъ передъ дѣломъ». Петербургъ отдыхаетъ послѣ дѣла. Каждое лѣто онъ, гуляя, собирается съ мыслями; можетъ быть, онъ и теперь уже надумывается, что бы ему сдѣлать на будущую зиму. Онъ очень похожъ въ этомъ отношенiи на одного литератора, который самъ, правда, ничего не написалъ, но у котораго братъ всю жизнь собирался писать романъ. Однако, собираясь въ новый путь, нужно оглянуться на старое, на пройденное, и по крайней мѣрѣ проститься съ чѣмъ нибудь; по крайней мѣрѣ взглянуть еще разъ на то, что мы сдѣлали, что намъ особенно мило. Посмотримъ, что вамъ особенно мило, вамъ, благосклонный читатель? Я говорю благосклонный, потому что на вашемъ мѣстѣ давно бы бросилъ читать фельетонъ вообще и этотъ въ особенности. И потому еще бросилъ бы, что мнѣ самому, да кажется и вамъ тоже, ничего не мило въ прошедшемъ. Мы всѣ какъ будто работники, которые несутъ на себѣ какую то ношу, добровольно взваленную на плеча, и рады-рады, что европейски и съ надлежашимъ приличiемъ донесутъ ее хоть до лѣтняго сезона. Какихъ-какихъ занятiй не задаемъ мы себѣ такъ, изъ подражанiя! Я, напримѣръ, зналъ одного господина, который ни какъ не могъ рѣшиться надѣть галошъ, какая бы ни была грязь на улицѣ, равно какъ и шубу, какой бы ни былъ морозъ: у этого господина было пальто, которое такъ хорошо обрисовывало его талiю, давало ему такой Парижскiй видъ, что ни какъ нельзя было рѣшиться надѣть шубу, равно какъ и уродовать панталоны галошами. Правда, у этого господина весь европеизмъ состоялъ въ хорошо сшитомъ платьѣ, онъ оттого и Европу любилъ за просвѣщенiе; но онъ палъ жертвою своего Европеизма, завѣщавъ похоронить себя въ лучшихъ своихъ панталонахъ. Когда на улицахъ начали продавать печеныхъ жаворонковъ, его похоронили. У насъ, напримѣръ, была превосходная Италiянская опера, на слѣдующiй годъ будетъ, нельзя сказать лучше, а богаче. Но не знаю отчего мнѣ всe кажется, что мы держимъ Италiянскую оперу для тону, какъ будто по обязанности. Если мы не зѣвали (мнѣ кажется даже, что немножко зѣвали); то по крайней мѣрѣ вели себя такъ благовоспитанно и чинно, такъ умно не выказывались, такъ не навязывали своего восторга другимъ, что, право, какъ будто скучали и чѣмъ-то очень тяготились. Далеко отъ меня мысль порицать наше умѣнье жить въ свѣтѣ; опера принесла, въ этомъ отношенiи, публикѣ большую пользу, естественно разсортировавъ меломановъ на энтузiастовъ и просто любителей музыки; одни убрались въ верхъ, отчего тамъ сдѣлалось такъ жарко, какъ будто въ Италiи, другiе сидѣли въ креслахъ, и понявъ свое значенiе, значенiе образованной публики, значенiе тысячеглавой гидры, имѣющей свой вѣсъ, свой характеръ, свой приговоръ, ничему не удивлялись, зная, уже заранѣе, что это главная добродѣтель благовоспитаннаго, свѣтскаго человѣка. Что до насъ касается, мы совершенно раздѣляемъ мнѣнiе послѣдней части публики; мы должны любить искусство тихо, не увлекаясь и не забывая обязанностей. Мы народъ дѣловой; намъ иногда въ театръ и некогда. Намъ еще такъ много предстоитъ сдѣлать. И потому мнѣ очень досадны тѣ господа, которые думаютъ что они въ свой чередъ должны выходить изъ себя; что на нихъ какъ будто возложена какая- то особенная обязанность уравновѣсить мнѣнiе публики своимъ энтузiазмомъ по принципу. Какъ бы то ни было, и какъ сладко ни выпѣвали наши Борси, Гуаско и Сальви, свои рондо, каватины и прочее; но мы оперу дотащили какъ дрова; устали, потратились, и если бросали подъ конецъ сезона букеты, то будто благодаря, что опера подходитъ къ концу. Потомъ былъ Эрнстъ… Насилу на третiй концертъ съѣхался Петербургъ. Сегодня мы съ нимъ прощаемся, будутъ ли букеты не знаемъ! Но будто одна опера была у насъ удовольствiемъ; у насъ было болѣе. Хорошiе балы. Были маскарады. Но дивный артистъ разсказалъ намъ недавно на скрыпкѣ что такое южный маскарадъ и я, удовольствовавшись этимъ разсказомъ, и не ѣздилъ въ наши многочинные сѣверные маскерадные балы. Цирки удались. Слышно, что и на будущiй годъ удадутся. Замѣчали ли вы, господа, какъ веселится простой народъ нашъ на своихъ праздникахъ? Положимъ, дѣло въ Лѣтнемъ саду. Сплошная, огромная толпа, движется чинно и мѣрно; всѣ въ новыхъ платьяхъ. Изрѣдка жены лавочниковъ и дѣвушки позволятъ себѣ пощелкать орѣшковъ. Въ сторонѣ гремитъ уединенная музыка, и главный характеръ всего: всѣ чего-то ждутъ, у всѣхъ на лицѣ весьма наивный вопросъ: что же далѣе? Только? Развѣ разгуляется гдѣ-нибудь пьяный сапожникъ-нѣмецъ; но и то не на долго. И какъ будто досадно этой толпѣ на новые нравы, на столичныя забавы свои. Ей мерещится трепакъ, балалайка; на распашку сибирка; вино черезъ край и не въ мѣру; однимъ словомъ всё, въ чемъ бы можно было развернуться, разпоясаться по родному, по своему. Но мѣшаетъ приличiе, несвоевременность, и толпа чинно расходится по домамъ; не безъ того разумѣется, чтобы не завернуть въ «заведенiе».

Мнѣ кажется, есть что-то похожее тутъ на насъ, господа, мы конечно, не выкажемъ наивно нашего удивленiя, мы не спросимъ: только-то? мы не потребуемъ чего-нибудь больше; мы очень хорошо знаемъ, что мы за наши 15 р. получили европейское наслажденiе; и съ насъ довольно. И къ тому же къ намъ ѣздятъ такiя патентованныя знаменитости, что роптать мы не можемъ. Мы же научились ничему не удивляться. Если ужъ не Рубини, такъ намъ пѣвецъ ни почемъ; не Шекспиръ писатель, такъ на чтожъ время терять, читать его? Пусть Италiя образуетъ артистовъ, Парижъ пускаетъ ихъ въ ходъ. Есть ли намъ время голубить, образовывать, ободрять и пускать въ ходъ новый талантъ; пѣвца, на примѣръ? Ужъ оттуда присылаютъ ихъ совсѣмъ готовыми, со славою. Какъ часто случается, что писатель не понятъ и отвергнутъ у насъ однимъ поколѣнiемъ; черезъ десятилѣтiя, черезъ два, три послѣдующiя поколѣнiя, признаютъ его, и добросовѣстнѣйшiе изъ стариковъ только качаютъ головами. Мы ужъ знаемъ нашъ норовъ; мы часто недовольны собою; часто сердиты на себя самихъ и на взваленныя на насъ Европой обязанности. Мы скептики; намъ очень хочется быть скептиками. И ворчливо и дико сторонимся отъ энтузiазма, бережемъ отъ него свою скептическую, славянскую душу. Оно бы иной разъ и порадовался, да ну какъ не тому, чему нужно; ну какъ промахнешься; что тогда скажутъ объ насъ? Не даромъ мы такъ полюбили приличiя.

Впрочемъ, оставимъ всё это; лучше пожелаемъ себѣ хорошаго лѣта; мы бы такъ погуляли, такъ отдохнули. Куда мы поѣдемъ, господа? Въ Ревель, въ Гельсингфорсъ, на югъ, за границу, или просто на дачи? Что мы будемъ тамъ дѣлать? Удить рыбу, танцовать (лѣтнiе балы такъ хороши!) немного скучать, не покидать служебныхъ занятiй въ городѣ, и вообще соединять полезное съ прiятнымъ. Ежели вамъ захочется читать, возьмите два тома Современника, за Мартъ и Апрѣль; тамъ есть, какъ вамъ извѣстно, романъ Обыкновенная исторiя; прочтите, если вы не успѣли прочитать его въ городѣ. Романъ хорошъ. Въ молодомъ авторѣ есть наблюдательность, много ума; идея кажется намъ немного запоздалою, книжною; но проведена ловко. Впрочемъ, особенное желанiе автора, сохранить свою идею, и растолковать ее какъ можно подробнѣе, придало роману какой-то особенный догматизмъ и сухость, даже разтянуло его. Этого недостатка не выкупаетъ и легкiй, почти летучiй слогъ Г-на Гончарова. Авторъ вѣритъ дѣйствительности, изображаетъ людей какъ они есть. Петербургскiя женщины вышли очень удачны.

Романъ Г-на Гончарова весьма интересенъ; но отчетъ Общества посѣщенiя бѣдныхъ еще интереснѣе. Мы особенно порадовались этому призыву къ цѣлой массѣ публики; мы рады всякому соединенiю, особенно соединенiю на доброе дѣло. Въ этомъ отчетѣ много интересныхъ фактовъ. Самымъ интереснѣйшимъ фактомъ была для насъ необыкновенная бѣдность кассы общества; но терять надежду не надобно: благородныхъ людей много. Укажемъ на того деньщика, который прислалъ 20 р. серебромъ; по его достатку, это, вѣроятно, сумма огромная. Что, если бы всѣ прислали пропорцiонально? Распоряженiя общества при раздачѣ вспоможенiй превосходны и показываютъ необязанную филантропiю, глубоко понявшую свое назначенiе. Кстати, объ обязанной филантропiи. На дняхъ мы проходили мимо книжнаго магазина и видѣли за стекломъ послѣднюю Ералашь. Тамъ очень вѣрно и популярно изображенъ филантропъ, по обязанности, тотъ самый, который

Стараго Гаврила
За измятое жабо
Хлещетъ въ усъ да въ рыло,

на улицѣ же вдругъ проникается искреннимъ состраданiемъ къ ближнему. Объ остальныхъ не скажемъ ни слова, хотя тутъ много мѣткаго, современнаго. Не хочетъ ли Г. Неваховичъ, мы разскажемъ ему, по поводу филантропiи, анекдотъ.

Одинъ помѣщикъ съ большимъ жаромъ разсказывалъ какъ онъ чувствуетъ любовь къ человѣчеству, и какъ онъ проникнутъ потребностью вѣка.

— Вотъ, сударь мой, у меня дворня раздѣлена на три разряда, разсказывалъ онъ: слуги старые, почтенные, служившiе отцу и дѣду моему безпорочно и вѣрно, составляютъ первый разрядъ. Они живутъ въ свѣтлыхъ комнатахъ, чистыхъ, съ удобствами, и ѣдятъ съ барскаго стола. Другой разрядъ, слуги не почтенные, не заслуженные, но такъ-себѣ, хорошiе люди; ихъ я держу въ общей свѣтлой комнатѣ, и по праздникамъ имъ пекутъ пироги. Третiй разрядъ, мерзавцы, мошенники и всякiе воры; имъ не даю пироговъ, и учу по Субботамъ нравственности. Собакамъ и житье собачье! Это мошенники!

— А много ли у васъ въ первыхъ разрядахъ? спросили помѣщика.

— Да по правдѣ сказать… отвѣчалъ онъ съ небольшимъ замѣшательствомъ… еще ни одного.… народъ разбойникъ и воръ… всё такой, что не стоитъ совсѣмъ филантропiи.

Н. Н.

<27 апрѣля 1847 г.>

Еще недавно я никакъ не могъ себѣ представить Петербургскаго жителя иначе, какъ въ халатѣ, въ колпакѣ, въ плотно закупоренной комнатѣ, и съ непремѣнною обязанностiю принимать что нибудь черезъ два часа по столовой ложкѣ. Конечно, не все же были больные. Инымъ болѣть запрещали обязанности. Другихъ отстаивала богатырская ихъ натура. Но вотъ наконецъ сiяетъ солнце, и эта новость безспорно стоитъ всякой другой. Выздоравливающiй колеблется; нерѣшительно снимаетъ колпакъ, въ раздумьи приводитъ въ порядокъ наружность и наконецъ соглашается пойти походить, разумѣется во всемъ вооруженiи, въ фуфайкѣ, въ шубѣ, въ галошахъ. Прiятнымъ изумленiемъ поражаетъ его теплота воздуха, какая-то праздничность уличной толпы, оглушающiй шумъ экипажей по обнаженной мостовой. Наконецъ на Невскомъ проспектѣ выздоравливающiй глотаетъ новую пыль! Сердце его начинаетъ биться, и что-то, въ родѣ улыбки, кривитъ его губы, доселѣ вопросительно и недовѣрчиво сжатыя. Первая Петербургская пыль послѣ потопа грязи, и чего-то очень мокраго въ воздухѣ, конечно, не уступаетъ въ сладости древнему дыму отечественныхъ очаговъ, и гуляющiй, съ лица котораго спадаетъ недовѣрчивость, рѣшается наконецъ насладиться весною. Вообще, въ Петербургскомъ жителѣ, рѣшающемся насладиться весною, есть что-то такое добродушное и наивное, что какъ-то нельзя не раздѣлить его радости. Онъ даже, при встрѣчѣ съ прiятелемъ, забываетъ свой обыденный вопросъ, что новаго? и замѣняетъ его другимъ, гораздо болѣе интереснымъ: а каковъ денекъ? А ужъ извѣстно, что послѣ погоды, особенно когда она дурная, самый обидный вопросъ въ Петербургѣ — что новаго? Я часто замѣчалъ, что, когда два Петербургскихъ прiятеля сойдутся гдѣ нибудь между собою, и попривѣтствовавъ обоюдно другъ друга, спросятъ въ одинъ голосъ — что новаго? то какое-то пронзающее унынiе слышится въ ихъ голосахъ, какой бы интонацiей голоса не начался разговоръ. Дѣйствительно полная безнадежность налегла на этотъ Петербургскiй вопросъ. Но всего оскорбительнѣе то, что часто спрашиваетъ человѣкъ совсѣмъ равнодушный, коренной Петербуржецъ, знающiй совершенно обычаи, знающiй заранѣе, что ему ничего не отвѣтятъ, что нѣтъ новаго, что онъ уже, безъ малаго или съ небольшимъ, тысячу разъ предлагалъ этотъ вопросъ, совершенно безуспѣшно и потому давно успокоился; — но всё таки спрашиваетъ, и какъ будто интересуется, какъ будто какое-то приличiе заставляетъ его тоже участвовать въ чемъ-то общественномъ и имѣть публичные интересы. Но публичныхъ интересовъ... т. е. публичные интересы у насъ есть, не споримъ. Мы всѣ пламенно любимъ отечество, любимъ нашъ родной Петербургъ, любимъ поиграть коль случится: однимъ словомъ много публичныхъ интересовъ. Но у насъ болѣе въ употребленiи кружки. Даже извѣстно, что весь Петербургъ есть не что иное какъ собранiе огромнаго числа маленькихъ кружковъ, у которыхъ у каждаго свой уставъ, свое приличiе, свой законъ, своя логика и свой оракулъ. Это, нѣкоторымъ образомъ, произведенье нашего нацiональнаго характера, который еще немного дичится общественной жизни и смотритъ домой. Къ тому же для общественной жизни нужно искусство, нужно подготовить такъ много условiй — однимъ словомъ дома лучше. Тутъ натуральнѣе, не нужно искусства, покойнѣе. Въ кружкѣ вамъ бойко отвѣтятъ на вопросъ — что новаго? Вопросъ немедленно получаетъ частный смыслъ, и вамъ отвѣчаютъ или сплетнею или зѣвкомъ или тѣмъ отчего вы сами цинически и патрiархально зѣвнете. Въ кружкѣ можно самымъ безмятежнымъ и сладостнымъ образомъ дотянуть свою полезную жизнь, между зѣвкомъ и сплетнею, до той самой эпохи, когда грипъ или гнилая горячка посѣтитъ вашъ домашнiй очагъ, и вы проститесь съ нимъ стоически, равнодушно и въ счастливомъ невѣденiи того какъ это все было съ вами доселѣ, и для чего такъ все было? Умрешь въ потемкахъ, въ сумерки, въ слезливый безъ просвѣту день, въ полномъ недоумѣнiи о томъ, какъ же это все такъ устроилось, что вотъ жилъ же, (кажется жилъ), достигъ кой-чего, и вотъ теперь такъ почему-то непремѣнно понадобилось оставить сей прiятный и безмятежный мiръ, и переселиться въ лучшiй. — Въ иныхъ кружкахъ впрочемъ сильно толкуютъ о дѣлѣ; съ жаромъ собирается нѣсколько образованныхъ и благонамѣренныхъ людей, съ ожесточенiемъ изгоняются всѣ невинныя удовольствiя, какъ-то сплетни и преферансъ (разумѣется не въ литературныхъ кружкахъ) и съ непонятнымъ увлеченiемъ толкуется объ разныхъ важныхъ матерiяхъ. Наконецъ потолковавъ, поговоривъ, рѣшивъ нѣсколько общеполезныхъ вопросовъ, и убѣдивъ другъ друга во всемъ, весь кружокъ впадаетъ въ какое-то раздраженiе, въ какое-то непрiятное разслабленiе. Наконецъ всѣ другъ на друга сердятся, говорится нѣсколько рѣзкихъ истинъ, обнаруживается нѣсколько рѣзкихъ и размашистыхъ личностей и — кончается тѣмъ, что все разползается, успокоивается, набирается крѣпкаго житейскаго разума, и мало по малу сбивается въ кружки перваго выше описаннаго свойства. Оно конечно прiятно такъ жить; но наконецъ станетъ досадно, обидно досадно. Мнѣ напримѣръ, потому досадно на нашъ патрiархальный кружокъ, что въ немъ всегда образуется и выдѣлывается одинъ господинъ, самаго несноснаго свойства. Этого господина вы очень хорошо знаете, господа. Имя ему легiонъ. Это господинъ, имѣющiй доброе сердце, и не имѣющiй ничего кромѣ добраго сердца. Какъ будто какая диковинка, имѣть въ наше время доброе сердце! Какъ будто наконецъ такъ нужно имѣть его, это вѣчное доброе сердце! Этотъ господинъ, имѣющiй такое прекрасное качество, выступаетъ въ свѣтъ въ полной увѣренности, что его добраго сердца совершенно достанетъ ему, чтобъ быть навсегда довольнымъ и счастливымъ. Онъ такъ увѣренъ въ успѣхѣ, что пренебрегъ всякимъ другимъ средствомъ, запасаясь въ житейскую дорогу. Онъ напримѣръ ни въ чемъ не знаетъ ни узды ни удержу. У него все на распашку, все откровенно. — Этотъ человѣкъ чрезвычайно склоненъ вдругъ полюбить, подружиться, и совершенно увѣренъ, что всѣ его тотчасъ же полюбятъ взаимно, собственно за одинъ тотъ фактъ, что онъ всѣхъ полюбилъ. Его доброму сердцу никогда и не снилось, что мало полюбить горячо, что нужно еще обладать искусствомъ заставить себя полюбить, безъ чего все пропало, безъ чего жизнь не въ жизнь, и его любящему сердцу, и тому несчастному, котораго оно наивно избрало предметомъ своей неудержимой привязанности. Если этотъ человѣкъ заведетъ себѣ друга, то другъ у него тотчасъ же обращается въ домашнюю мебель, во что-то въ родѣ плевальницы. Все, все, какая ни есть внутри дрянь, какъ говоритъ Гоголь, все летитъ съ языка въ дружеское сердце. Другъ обязанъ все слушать и всему сочувствовать. Обманутъ ли этотъ господинъ въ жизни, обманутъ ли любовницей, проигрался ли въ карты, немедленно, какъ медвѣдь ломится онъ непрошенный въ дружескую душу, и изливаетъ въ нее безъ удержу всѣ свои пустяки, часто вовсе не замѣчая того, что у друга, у самого, лобъ трещитъ отъ собственной заботы, что у него дѣти померли, что случилось несчастье съ женой, что наконецъ онъ самъ, этотъ господинъ съ своимъ любящимъ сердцемъ, надоѣлъ какъ хрѣнъ своему другу, и что наконецъ деликатнымъ образомъ ему намекаютъ о превосходной погодѣ, которою можно воспользоваться для немедленной одинокой прогулки. Полюбитъ ли онъ женщину, онъ оскорбитъ ее тысячу разъ своимъ натуральнымъ характеромъ, прежде чѣмъ замѣтитъ это въ своемъ любящемъ сердцѣ; прежде чѣмъ замѣтитъ (если только онъ способенъ замѣтить) что эта женщина чахнетъ отъ любви его, что наконецъ ей гадко, противно быть съ нимъ, и что онъ отравилъ все существованiе ея, благодаря муромскимъ наклонностямъ своего любящаго сердца. Да! только въ уединенiи, въ углу, и болѣе всего въ кружкѣ, производится это прекрасное произведенiе натуры, этотъ образецъ нашего сыраго матерiала, какъ говорятъ Американцы, на который не пошло ни капли искусства, въ которомъ все натурально, все чистый самородокъ, безъ узды и безъ удержу. Забываетъ, да и не подозрѣваетъ такой человѣкъ въ своей полной невинности, что жизнь цѣлое искусство, что жить значитъ сдѣлать художественное произведенiе изъ самого себя; что только при обобщенныхъ интересахъ, въ сочувствiи къ массѣ общества, и къ ея прямымъ непосредственнымъ требованiямъ, а не въ дремотѣ, не въ равнодушiи, отъ котораго разпадается масса, не въ уединенiи, можетъ ошлифоваться въ драгоцѣнный, въ неподдѣльный блестящiй алмазъ, его кладъ, его капиталъ, его доброе сердце!

Господи, Боже мой! Куда это дѣвались старинные злодѣи старинныхъ мелодрамъ и романовъ, господа? Какъ это было прiятно, когда они жили на свѣтѣ! И потому прiятно что сейчасъ, тутъ же подъ бокомъ, былъ самый добродѣтельный человѣкъ, который наконецъ защищалъ невинность и наказывалъ зло. Этотъ злодѣй, этотъ tiranno ingrato*, такъ и раждался злодѣемъ, совсѣмъ готовый по какому-то тайному и совершенно непонятному предопредѣленью судьбы. Въ немъ все было олицетворенiемъ злодѣйства. Онъ былъ еще злодѣемъ въ чревѣ матери; мало того: предки его, вѣроятно предчувствуя его появленiе въ мiръ, съ намѣренiемъ избирали фамилiю, совершенно соотвѣтственную соцiальному положенiю будущаго ихъ потомка. И ужъ по одной фамилiи вы слышали, что этотъ человѣкъ ходитъ съ ножемъ, и рѣжетъ людей, такъ себѣ, ни за копѣйку рѣжетъ, Богъ знаетъ для чего. Какъ будто бы онъ былъ машиной, чтобъ рѣзать и жечь. Хорошо это было! по крайней мѣрѣ понятно! А теперь, Богъ знаетъ объ чемъ говорятъ сочинители. Теперь, вдругъ, какъ-то такъ выходитъ, что самый добродѣтельный человѣкъ, да еще какой, самый неспособный къ злодѣйству, вдругъ выходитъ совершеннымъ злодѣемъ, да еще самъ не замѣчая того. И что досаднѣй всего, некому замѣтить того, не кому того разсказать ему, и смотришь, онъ живетъ долго, почтенно, и умираетъ наконецъ, въ такихъ почестяхъ, въ такомъ восхваленьи, что завидно становится, часто искренно и нѣжно оплакиваемый, и что смѣшнѣе всего, оплакиваемый своею же жертвою. А не смотря на то на свѣтѣ иногда бываетъ столько благоразумiя, что рѣшительно не понимаешь, какимъ это образомъ могло оно все между насъ помѣститься? Столько его надѣлано, въ досужiй часъ, для счастья людей! Вотъ хоть бы напримѣръ, случай на дняхъ: мой хорошiй знакомый, бывшiй доброжелатель и даже немножко покровитель мой, Юлiанъ Мастаковичъ намѣренъ жениться. Истинно сказать, трудно жениться въ болѣе благоразумныхъ лѣтахъ. Онъ еще не женился, ему еще три недѣли до сватьбы; но каждый вечеръ надѣваетъ онъ свой бѣлый жилетъ, парикъ, всѣ регалiи, покупаетъ букетъ и конфекты, и ѣздитъ нравиться Глафирѣ Петровнѣ, своей невѣстѣ, семнадцати-лѣтней дѣвушкѣ, полной невинности и совершеннаго невѣденья зла. Одна уже мысль о послѣднемъ обстоятельствѣ наводитъ самую слоеную улыбочку на сахарныя уста Юлiана Мастаковича. Нѣтъ, даже прiятно жениться въ подобныхъ лѣтахъ! По моему, ужъ если все говорить, даже неблагопристойно дѣлать это въ юношествѣ, т. е. до тридцати пяти лѣтъ. Воробьиная страсть! А тутъ когда человѣку подъ пятьдесятъ — осѣдлость, приличiе, тонъ, округленность физическая и нравственная, — хорошо, право хорошо! и какая идея! человѣкъ жилъ, долго жилъ, и наконецъ стяжалъ… И потому я былъ въ совершенномъ недоумѣнiи, зачѣмъ это на дняхъ, Юлiанъ Мастаковичъ, ходилъ по вечеру въ своемъ кабинетѣ, заложа руки за спину, съ такимъ тусклымъ и грязновато-кислымъ видомъ въ лицѣ, что если бъ въ характерѣ того чиновника, который сидѣлъ въ углу того-жъ кабинета, пристроенный ко сто-пудовому спѣшному дѣлу, было хоть что нибудь прѣснаго, то тотчасъ закисло бы, неминуемымъ образомъ, отъ одного взгляда его покровителя. Я только теперь понялъ, что это было такое. Мнѣ бы даже не хотѣлось разсказывать; такое пустое, вздорное обстоятельство, которое и въ разсчетъ не придетъ благородно-мыслящимъ людямъ. Въ Гороховой, въ четвертомъ этажѣ на улицу, есть одна квартира. Я еще когда-то хотѣлъ нанять ее. Квартиру эту снимаетъ теперь одна засѣдательша; т. е. она была засѣдательшей, а теперь она вдова и очень хорошая молодая дама; видъ ея очень прiятенъ. Такъ вотъ Юлiанъ Мастаковичъ все терзался заботой, какимъ бы образомъ сдѣлать такъ, чтобы женившись, по прежнему ѣздить, хотя и по-рѣже, по вечерамъ, къ Софьѣ Ивановнѣ, съ тѣмъ чтобы говорить съ нею объ ея дѣлѣ въ судѣ. Софья Ивановна, вотъ уже два года какъ подала одну просьбу, и ходатаемъ за нее Юлiанъ Мастаковичъ, у котораго очень доброе сердце. Оттого-то такiя морщины и набѣгали на солидное чело его. Но наконецъ онъ надѣлъ свой бѣлый жилетъ, взялъ букетъ и конфекты, и съ радостнымъ видомъ поѣхалъ къ Глафирѣ Петровнѣ. «Бываетъ же такое счастье у человѣка, думалъ я, вспоминая о Юлiанѣ Мастаковичѣ! Уже въ цвѣтѣ преклонныхъ лѣтъ своихъ, человѣкъ находитъ подругу, совершенно его понимающую, дѣвушку семнадцати лѣтъ, невинную, образованную и только мѣсяцъ вышедшую изъ пансiона. И будетъ жить человѣкъ, и проживетъ человѣкъ въ довольствѣ и счастьи!» Зависть взяла меня! На ту пору день былъ такой грязный и тусклый. Я шелъ по Сѣнной. Но я фельетонистъ, господа, я долженъ вамъ говорить объ новостяхъ самыхъ свѣжихъ, самыхъ животрепещущихъ, — пришлось употребить этотъ старинный, почтенный эпитетъ, вѣроятно, созданный въ той надеждѣ, что Петербургскiй читатель такъ и затрепещетъ радостью, отъ какой нибудь животрепещущей новости, на примѣръ, что Женни Линдъ ѣдетъ въ Лондонъ. Да что Женни Линдъ Петербургскому читателю! У него своего много такого… Но своего нѣтъ, господа, рѣшительно нѣтъ. Я вотъ шелъ по Сѣнной да обдумывалъ что бы такое написать. Тоска грызла меня. Было сырое туманное утро. Петербургъ всталъ злой и сердитый, какъ раздраженная свѣтская дѣва, пожелтѣвшая со злости на вчерашнiй балъ. Онъ былъ сердитъ съ ногъ до головы. Дурно ль онъ выспался, разлилась ли въ немъ въ ночь жолчь въ несоразмѣрномъ количествѣ, простудился-ль онъ и захватилъ себѣ насморкъ, проигрался-ль онъ съ вечера какъ мальчишка въ картишки, до того что пришлось на утро вставать съ совершенно пустыми карманами, съ досадой на дурныхъ, балованыхъ женъ, на лѣнивцевъ грубiяновъ дѣтей, на небритую суровую араву прислужниковъ, на жидовъ-кредиторовъ, на негодяевъ совѣтниковъ, навѣтниковъ и разныхъ другихъ наушниковъ — трудно сказать; но только онъ сердился такъ, что грустно было смотрѣть на его сырыя, огромныя стѣны, на его мраморы, барельефы, статуи, колонны, которыя какъ будто тоже сердились на дурную погоду, дрожали и едва сводили зубъ объ зубъ отъ сырости, на обнаженный мокрый гранитъ тротуаровъ, какъ будто со зла разтрескавшiйся подъ ногами прохожихъ, и наконецъ на самыхъ прохожихъ, блѣдно-зеленыхъ, суровыхъ, что-то ужасно сердитыхъ, большею частiю красиво и тщательно выбритыхъ, и поспѣшавшихъ туда и сюда исполнить обязанности. Весь горизонтъ Петербургскiй смотрѣлъ такъ кисло, такъ кисло… Петербургъ дулся. Видно было, что ему страхъ какъ хотѣлось сосредоточить, какъ это водится въ такихъ случаяхъ у иныхъ гнѣвливыхъ господъ, всю тоскливую досаду свою на какомъ нибудь подвернувшемся постороннемъ третьемъ лицѣ, поссориться, расплеваться съ кѣмъ-нибудь окончательно, распечь кого-нибудь на чемъ свѣтъ стоитъ, а потомъ уже и самому куда-нибудь убѣжать съ мѣста, и ни за что не стоять болѣе въ Ингерманландскомъ суровомъ болотѣ. Даже самое солнце, отлучавшееся на ночное время въ слѣдствiе какихъ-то, самыхъ необходимыхъ причинъ, къ антиподамъ, и спѣшившее было съ такою привѣтливою улыбкою, съ такою роскошной любовью, разцѣловаться съ своимъ больнымъ, балованымъ дѣтищемъ, остановилось на полдорогѣ; съ недоумѣнiемъ и съ сожалѣнiемъ взглянуло на недовольнаго ворчуна, брюзгливаго, чахлаго ребенка, и грустно закатилось за свинцовыя тучи. Только одинъ лучъ свѣтлый и радостный, какъ будто выпросясь къ людямъ, рѣзво вылетѣлъ на мигъ изъ глубокой фiолетовой мглы, рѣзво заигралъ по крышамъ домовъ, мелькнулъ по мрачнымъ, отсырѣлымъ стѣнамъ, раздробился на тысячу искръ въ каждой каплѣ дождя, и исчезъ словно обидясь своимъ одиночествомъ, — исчезъ какъ внезапный восторгъ, не нарокомъ залетѣвшiй въ скептическую Славянскую душу, котораго тотчасъ же и устыдится и не признаетъ она. Тотчасъ же распространились въ Петербургѣ самыя скучныя сумерки. Билъ часъ по полудни, и городскiе куранты, казалось, сами не могли взять въ толкъ, по какому праву принуждаютъ ихъ бить такой часъ въ такой темнотѣ.

Тутъ мнѣ встрѣтилась погребальная процессiя, и я тотчасъ въ качествѣ фельетониста вспомнилъ, что грипъ и горячка, почти современный Петербургскiй вопросъ. Это были пышныя похороны. Герой всего поѣзда, въ богатомъ гробѣ, торжественно и чинно, ногами впередъ отправлялся на самую удобную въ свѣтѣ квартиру. Длинный рядъ капуциновъ, ломая пудовыми сапогами разсыпанный ельникъ, чадилъ смолой на всю улицу. Шляпа съ плюмажемъ, помѣщенная на гробѣ, этикетно гласила прохожимъ о чинѣ сановника. Регалiи текли въ слѣдъ за нимъ на подушкахъ. Возлѣ гроба плакалъ на взрыдъ, неутѣшный, уже весь посѣдѣвшiй полковникъ, должно быть зять умершаго, можетъ быть и двоюродный братъ. Въ длинномъ ряду каретъ мелькали, какъ водится, натянуто-траурныя лица, шипѣла неумирающая сплетня, и весело смѣялись дѣти, въ бѣлыхъ плёрезахъ. Мнѣ стало какъ-то тоскливо, досадно, и я, которому распекать совершенно не кого, съ самою распекающею миною и даже съ глубоко-обиженнымъ видомъ, привѣтствовалъ любезность одного флегматически-разбитаго, на всѣ четыре ноги коня, стоявшаго смирно въ ряду, уже давно дожевавшаго послѣднiй клокъ сѣна, украденный съ сосѣдняго воза, и рѣшившагося отъ нечего дѣлать съострить, т. е. выбрать самаго суроваго и занятаго прохожаго, (за котораго онъ вѣроятно принялъ меня), легонько ухватить за воротникъ или рукавъ, потянуть къ себѣ, и потомъ, какъ будто ни въ чемъ не бывало, показать мнѣ вздрогнувшему и вспрянувшему отъ тоскливой утренней думы, свою добродѣтельную и бородатую морду. Бѣдная кляча! Я пришелъ домой и расположился было писать мою лѣтопись, но самъ не знаю какъ раскрылъ журналъ и началъ читать одну повѣсть.

Въ этой повѣсти описывалось одно Московское семейство средняго, темнаго круга. Тамъ толковалось тоже и про любовь, но про любовь я не люблю читать, господа, не знаю какъ вы. И я какъ будто перенесся въ Москву, въ далекую родину. Если вы не читали этой повѣсти, господа, то прочтите ее. Что же въ самомъ дѣлѣ, что же такого сказать вамъ новаго лучшаго? Что на Невскомъ проспектѣ процвѣтаютъ новые омнибусы, что Нева занимала всѣхъ всю недѣлю, что въ салонахъ еще продолжаютъ зѣвать, въ положенные дни, съ нетерпѣнiемъ ожидая лѣта. Это что ли? Но вамъ это уже давно наскучило самимъ, господа. Вы вотъ прочли описанiе одного сѣвернаго утра. Не правда ли; вѣдь довольно тоски? Такъ прочтите въ ненастный часъ, въ такое же ненастное утро, эту повѣсть объ маленькомъ Московскомъ семействѣ, и объ разбитомъ фамильномъ зеркалѣ. Я какъ будто видѣлъ еще въ моемъ дѣтствѣ эту бѣдную Анну Ивановну, мать семейства, да и Ивана Кирилыча знаю. Иванъ Кириловичъ добрый человѣкъ, только подъ веселый часъ, подъ куражемъ любитъ разныя шуточки. Вотъ напримѣръ жена его больная и все смерти боится. А онъ при людяхъ начнетъ смѣяться, и стороною для шутки рѣчь заводитъ, какъ онъ въ другой разъ женится когда овдовѣетъ. Жена крѣпится, крѣпится, засмѣется, съ натуги, что дѣлать, такой ужъ характеръ у мужа. Вотъ разбился чайникъ; правда, денегъ стоитъ; но при людяхъ все таки совѣстно когда мужъ начнетъ стыдить и попрекать за неловкость. Вотъ настала и масляница. Ивана Кириловича не было дома. Собралось на вечеръ, какъ будто украдкой, много молодыхъ подружекъ къ старшей дочери Олинькѣ. Тутъ было тоже много молодыхъ мужчинъ, были такiе рѣзвые дѣти; былъ еще одинъ Павелъ Лукичъ, который такъ и просится въ Романъ Вальтеръ-Скотта. Взбаламутилъ всѣхъ этотъ Павелъ Лукичъ и затѣялъ въ жмурки играть. Какъ будто предчувствовала больная Анна Ивановна; но увлеченная общимъ желанiемъ разрѣшила жмурки. Ахъ, господа, точно пятнадцать лѣтъ назадъ когда я самъ игралъ въ жмурки! Что за игра! И этотъ Павелъ Лукичъ! Не даромъ Сашинька, черноглазая Олинькина подружка, шепчетъ прижимаясь къ стѣнѣ, и дрожа отъ ожиданiя, что она пропала. Такъ страшенъ Павелъ Лукичъ, а онъ съ завязанными глазами. Случилось такъ, что меньшiя дѣти забились въ уголъ подъ стулъ и зашумѣли у зеркала; Павелъ Лукичъ ринулся на шумъ, зеркало покачнулось, сорвалось съ ржавыхъ петель, черезъ его голову полетѣло на полъ и разбилось въ дребезги. Ну! когда я читалъ, какъ будто я разбилъ это зеркало! будто я былъ во всемъ виноватъ. Анна Ивановна поблѣднѣла; всѣ разбѣжались, на всѣхъ напалъ паническiй страхъ. Что-то будетъ? Я съ нетерпѣнiемъ и страхомъ ожидалъ прихода Ивана Кириловича. Я думалъ объ Аннѣ Ивановнѣ. Вотъ въ полночь онъ возвратился хмѣльной. На встрѣчу ему на крыльцо вышла змѣя наушница бабушка, Московскiй старинный типъ, и что-то нашептала, вѣроятно о приключившемся несчастiи. Сердце мое начало биться, и вдругъ гроза началась, сначала съ шумомъ и громомъ, потомъ стихая, стихая; я услышалъ голосъ Анны Ивановны, что-то будетъ? Черезъ три дня она лежала въ постели, черезъ мѣсяцъ умерла въ злой чахоткѣ. Такъ какъ же такъ, отъ разбитаго зеркала? Да развѣ это возможно? Да; а однакожъ она умерла. Какая-то Диккенсовская прелесть разлита въ описанiи послѣднихъ минутъ этой тихой, безвѣстной жизни! Хорошъ и Иванъ Кириловичъ. Онъ почти съ ума сошелъ. Онъ самъ бѣгалъ въ аптеку, ссорился съ докторомъ и все плакалъ о томъ на кого это жена его оставляетъ! Да, много припомнилось. Въ Петербургѣ тоже очень много такихъ семействъ. Я лично зналъ одного Ивана Кириловича. Да и вездѣ ихъ довольно. Я къ тому заговорилъ, господа, объ этой повѣсти, что самъ намѣренъ былъ вамъ разсказать одну повѣсть… Но до другаго разу. А кстати о литературѣ. Мы слышали, что многiе очень довольны зимнимъ литературнымъ сезономъ. Крику не было, особенной бойкости и споровъ зубъ за зубъ тоже; хотя явилось нѣсколько новыхъ газетъ и журналовъ. Все какъ-то дѣлается серьознѣе, строже; во всемъ болѣе стройности, зрѣлости, обдуманности и согласiя. Правда, книга Гоголя надѣлала много шуму въ началѣ зимы. Особенно замѣчателенъ единодушный отзывъ о ней почти всѣхъ газетъ и журналовъ, постоянно противорѣчащихъ другъ другу въ своемъ направленiи.

Виноватъ, забылъ главное. Все время какъ разсказывалъ помнилъ, да вышло изъ памяти. Эрнстъ даетъ еще концертъ; сборъ будетъ въ пользу Общества посѣщенiя бѣдныхъ и Германскаго благотворительнаго Общества. Мы и не говоримъ, что театръ будетъ полонъ, мы въ этомъ увѣрены.

Ѳ. Д.

<11 мая 1847 г.>

Знаете ли, господа, сколько значитъ, въ обширной столицѣ нашей, человѣкъ всегда имѣющiй у себя въ запасѣ какую нибудь новость, еще никому не извѣстную, и сверхъ того обладающiй талантомъ прiятно ее разсказать? По моему онъ почти великiй человѣкъ; и ужъ безспорно, имѣть въ запасѣ новость лучше чѣмъ имѣть капиталъ. Когда Петербуржецъ узнаетъ какую нибудь рѣдкую новость, и летитъ разсказать ее, то заранѣ чувствуетъ какое-то духовное сладострастiе; голосъ его ослабъ и дрожитъ отъ удовольствiя; и сердце его какъ будто купается въ розовомъ маслѣ. Онъ, въ эту минуту, покамѣсть еще не сообщилъ своей новости, покамѣсть стремится къ прiятелямъ черезъ Невскiй проспектъ, разомъ освобождается отъ всѣхъ своихъ непрiятностей; даже (по наблюденiямъ) излечивается отъ самыхъ закоренѣлыхъ болѣзней, даже съ удовольствiемъ прощаетъ врагамъ своимъ. Онъ пресмиренъ и великъ. А отчего? Оттого что Петербургскiй человѣкъ въ такую торжественную минуту познаетъ все достоинство, всю важность свою и воздаетъ себѣ справедливость. Мало того. Я, да и вы, господа, вѣроятно знаемъ много господъ, которыхъ (если бъ только не настоящiя хлопотливыя обстоятельства), ужъ ни за что не пустили бы вы въ другой разъ въ переднюю, въ гости къ своему камердинеру. Скверно! Господинъ самъ понимаетъ, что онъ виноватъ, и очень похожъ на собачонку, которая опустила хвостъ и уши и ждетъ обстоятельствъ. И вдругъ настаетъ минута: этотъ же самый господинъ звонитъ къ вамъ бодро и самодовольно, проходитъ мимо удивленнаго лакея, непринужденно и съ сiяющимъ лицомъ подаетъ вамъ руку, и вы познаете тотчасъ, что онъ имѣетъ полное право на то, что есть новость, сплетня, или что нибудь очень прiятное; не смѣлъ же бы войти къ вамъ безъ такого обстоятельства такой господинъ. И вы не безъ удовольствiя слушаете, хотя можетъ быть совсѣмъ не похожи на ту почтенную свѣтскую даму, которая не любила никакихъ новостей, но съ прiятностiю выслушала анекдотъ, какъ жена, учившая дѣтей по Англiйски, высѣкла мужа*. Сплетня вкусна, господа! Я часто думалъ: что если бъ явился у насъ въ Петербургѣ такой талантъ, который бы открылъ что нибудь такое новое для прiятности общежитiя, чего не бывало еще ни въ какомъ государствѣ — то, право не знаю, до какихъ бы денегъ дошелъ такой человѣкъ. Но мы все пробиваемся на нашихъ доморощенныхъ занимателяхъ, прихлебателяхъ и забавникахъ. Есть мастера! Чудо какъ это создана человѣческая натура! Вдругъ, и вѣдь вовсе не изъ подлости, человѣкъ дѣлается не человѣкомъ, а мошкой, самой простой маленькой мошкой. Лицо его перемѣняется и покрывается влагой не влагой, а какимъ-то особеннымъ сiяющимъ колоритомъ. Ростъ его дѣлается вдругъ не въ примѣръ ниже вашего. Самостоятельность совершенно уничтожается. Онъ смотритъ вамъ въ глаза ни дать ни взять какъ мопка, ожидающая подачки. — Мало того; не смотря на то что на немъ превосходнѣйшiй фракъ, онъ, въ припадкѣ общежитiя, ложится на полъ, бьетъ радостно хвостикомъ, визжитъ, лижется, не ѣстъ подачку до слова: есть, гнушается жидовскимъ хлѣбомъ, и что смѣшнѣе всего, что прiятнѣе всего, ни сколько не теряетъ достоинства. Онъ сохраняетъ его, свято и неприкосновенно, даже въ вашемъ собственномъ убѣжденiи, и все это происходитъ натуральнѣйшимъ образомъ. Вы конечно Регулъ честности, по крайней мѣрѣ Аристидъ, однимъ словомъ умрете за правду. Вы видите насквозь своего человѣчка. Человѣчекъ съ своей стороны убѣжденъ, что онъ совершенно сквозитъ; — а дѣло идетъ какъ по маслу, и вамъ хорошо и человѣчекъ не теряетъ достоинства. Дѣло въ томъ, что онъ хвалитъ васъ, господа. Оно конечно не хорошо, что васъ хвалитъ въ глаза; это досадно, это гадко; но наконецъ вы замѣчаете что человѣкъ умно хвалитъ, что именно указываетъ на то, что вамъ самимъ очень нравится въ вашей особѣ. Слѣдовательно, есть умъ, есть тактъ, есть даже чувство, есть сердцевѣденье; ибо признаетъ онъ въ васъ даже и то, въ чемъ можетъ быть свѣтъ отказываетъ вамъ, разумѣется несправедливо, по зависти. Почемъ знать, говорите вы наконецъ, можетъ быть онъ не льстецъ, а такъ только, слишкомъ наивенъ и искрененъ; къ чему наконецъ съ перваго разу отвергать человѣка? — И такой человѣкъ получаетъ, все что хотѣлось ему получить, какъ тотъ жидокъ, который молитъ пана чтобъ онъ не купилъ его товару, нѣтъ! Зачѣмъ покупать? — Чтобъ панъ только взглянулъ въ его узелокъ, для того хоть, чтобъ только поплевать на жидовскiй товаръ, и уѣхать бы далѣе. Жидъ развертываетъ и панъ покупаетъ все, что жидку продать захотѣлось. И опять таки вовсе не изъ подлости дѣйствуетъ столичный нашъ человѣчекъ. Зачѣмъ громкiя слова! Вовсе не низкая душа; — душа умная, душа милая, душа общества, душа желающая получить, ищущая душа, свѣтская душа, правда не много впередъ забѣгающая, но все таки душа, — не скажу какъ у всѣхъ, какъ у многихъ. И потому еще это все такъ хорошо, что безъ нея, безъ такой души, всѣ бы умерли съ тоски или загрызли другъ друга. Двуличiе, изнанка, маска — скверное дѣло, согласенъ, но если бъ въ настоящiй моментъ, всѣ бы явились какъ они есть, на лицо, то ей-Богу было бы хуже.

И всѣ эти полезныя размышленiя пришли мнѣ на умъ въ то самое время когда Петербургъ вышелъ въ Лѣтнiй садъ и на Невскiй проспектъ показать свои новые весеннiе костюмы.

Боже! объ однихъ встрѣчахъ на Невскомъ проспектѣ можно написать цѣлую книгу. Но вы такъ хорошо знаете обо всемъ этомъ по прiятному опыту, господа, что книги по моему не нужно писать. Мнѣ пришла другая идея; именно то что въ Петербургѣ ужасно мотаютъ. Любопытно знать, много-ли такихъ въ Петербургѣ, которымъ на все достаетъ, т. е. людей, какъ говорится, совершенно достаточныхъ? Не знаю, правъ-ли я, но я всегда воображалъ себѣ Петербургъ, (если позволятъ сравненiе) младшимъ, балованымъ сынкомъ почтеннаго папеньки, человѣка стариннаго времени, богатаго, тароватаго, разсудительнаго и весьма добродушнаго. Папенька наконецъ отказался отъ дѣлъ, поселился въ деревнѣ и радъ-радъ, что можетъ въ своей глуши, носить свой нанковой сертукъ безъ нарушенiя приличiя. Но сынокъ отданъ въ люди, сынокъ долженъ учиться всѣмъ наукамъ, сынокъ долженъ быть молодымъ Европейцемъ, и папенька, хотя только по слухамъ слышавшiй о просвѣщенiи, непремѣнно хочетъ, чтобъ сынокъ его былъ самый просвѣщенный молодой человѣкъ. Сынокъ немедленно схватываетъ верхи, пускается въ жизнь, заводитъ Европейской костюмъ, заводитъ усы, эспаньолку, и папенька, вовсе не замѣчая того что у сынка въ тоже самое время заводится голова, заводится опытность, заводится самостоятельность, что онъ, такъ или не такъ, хочетъ жить самъ собою и въ двадцать лѣтъ узналъ даже на опытѣ болѣе нежели тотъ, живя въ прадѣдовскихъ обычаяхъ, узналъ во всю свою жизнь; въ ужасѣ видя одну эспаньолку, видя что сынокъ безъ счету загребаетъ въ родительскомъ широкомъ карманѣ, замѣтя наконецъ что сынокъ немного раскольникъ и себѣ на умѣ, — ворчитъ, сердится, обвиняетъ и просвѣщенье и Западъ, и главное досадуетъ на то что «курицу начинаютъ учить ея-жъ яица». Но сынку нужно жить и онъ такъ заспѣшилъ, что надъ молодой прытью его невольно задумаешься. Конечно онъ мотаетъ довольно рѣзво.

Вотъ на примѣръ кончился зимнiй сезонъ, и Петербургъ, по крайней мѣрѣ по календарю, принадлежитъ веснѣ. Длинные столбцы газетъ начинаютъ наполняться именами уѣзжающихъ за границу. Къ удивленiю своему, вы тотчасъ замѣчаете что Петербургъ гораздо болѣе разстроенъ здоровьемъ чѣмъ карманомъ. Признаюсь, когда я сравнилъ эти два разстройства, на меня напалъ паническiй страхъ, до того что я началъ воображать себя не въ столицѣ, а въ лазаретѣ. Но я тотчасъ разсудилъ, что безпокоюсь напрасно, и что кошелекъ провинцiала папеньки еще довольно тугъ и широкъ. Вы увидите съ какимъ неслыханнымъ великолѣпiемъ заселятся дачи, какiе непостижимые костюмы запестрѣютъ въ березовыхъ рощицахъ, и какъ всѣ будутъ довольны и счастливы. Я даже совершенно увѣренъ что и бѣдный человѣкъ сдѣлается немедленно доволенъ и счастливъ, смотря на общую радость. По-крайней мѣрѣ увидитъ даромъ такое, чего ни за какiя деньги не увидишь ни въ какомъ городѣ нашего обширнаго государства. А кстати о бѣдномъ человѣкѣ. Намъ кажется что изъ всѣхъ возможныхъ бѣдностей самая гадкая, самая отвратительная, неблагородная, низкая и грязная бѣдность — свѣтская, хотя она очень рѣдка, та бѣдность, которая промотала послѣднюю копѣйку, но по обязанности разъѣзжаетъ въ каретахъ, брызжетъ грязью на пѣшехода, честнымъ трудомъ добывающаго себѣ хлѣбъ въ потѣ лица, и не смотря ни на что, имѣетъ служителей въ бѣлыхъ галстухахъ и въ бѣлыхъ перчаткахъ. Это нищета, стыдящаяся просить милостыню, но не стыдящаяся брать ее самымъ наглымъ и безсовѣстнымъ образомъ. Но довольно объ этой грязи! Мы искренно желаемъ Петербуржцамъ веселиться на дачахъ и поменьше зѣвать. Ужъ извѣстно что зѣвота въ Петербургѣ такая же болѣзнь какъ грипъ, какъ геморой, какъ горячка, болѣзнь, отъ которой еще долго не освободятся у насъ никакими леченiями, ни даже Петербургскими модными леченiями. Петербургъ встаетъ зѣвая, зѣвая исполняетъ обязанности, зѣвая отходитъ ко сну. Но всего болѣе зѣваетъ онъ въ своихъ маскарадахъ и въ оперѣ. Опера между тѣмъ у насъ въ совершенствѣ. Голоса дивныхъ пѣвцовъ до того звучны и чисты, что уже начинаютъ прiятно отзываться по всему пространному государству нашему, по всѣмъ городамъ, городкамъ, весямъ и селамъ. Уже всякiй позналъ что въ Петербургѣ есть опера и всякой завидуетъ. А между тѣмъ Петербургъ все таки немножко скучаетъ, и подъ-конецъ зимы опера ему становится также скучна какъ… ну какъ напримѣръ послѣднiй зимнiй концертъ. Послѣдняго замѣчанiя нисколько нельзя относить къ концерту Эрнста, даннаго съ прекрасной филантропической цѣлью. Случилась странная исторiя: въ театрѣ сдѣлалась такая страшная давка, что многiе спасая жизнь свою, рѣшились прогуляться въ Лѣтнемъ саду, который на ту пору какъ нарочно въ первый разъ открылся для публики, и потому концертъ вышелъ какъ будто немного пустенекъ. Но это произошло не болѣе какъ отъ недоразумѣнiя. Кружка для бѣдныхъ наполнилась. Мы слышали что многiе прислали свои вклады, и не прiѣхали сами, собственно боясь страшной давки. Страхъ совершенно естественный.

Вы не можете себѣ представить, господа, какая прiятная обязанность говорить съ вами о Петербургскихъ новостяхъ, и писать для васъ Петербургскую лѣтопись! Скажу болѣе: это даже не обязанность, а высочайшее удовольствiе. Не знаю, поймете ли вы всю мою радость. Но, право, препрiятно этакъ собраться, посидѣть, и потолковать объ общественныхъ интересахъ. Я даже иногда готовъ запѣть отъ радости, когда вхожу въ общество, и вижу преблаговоспитанныхъ, солидныхъ людей, которые собрались, сидятъ и чинно толкуютъ о чемъ-нибудь, въ тоже время нисколько не теряя своего достоинства. Объ чемъ толкуютъ, это второй вопросъ, я даже иногда забываю вникнуть въ общую рѣчь, совершенно удовлетворяясь одной картиной приличною общежитiю. Сердце мое наполняется самымъ почтительнымъ восторгомъ.

Но вникнуть въ смыслъ, въ содержанiе того, объ чемъ у насъ говорятъ общественные свѣтскiе люди, люди не кружокъ, я какъ-то до сихъ поръ не успѣлъ. Богъ знаетъ что это такое! Конечно, безспорно что-нибудь не изъяснимо прелестное, за тѣмъ что все это такiе солидные и милые люди, но все какъ-будто непонятно. Все кажется какъ будто начинается разговоръ, какъ будто настраиваются инструменты; часа два сидишь и все начинаютъ. Слышится иногда что всѣ будто говорятъ о какихъ-то серьозныхъ предметахъ, о предметахъ вызывающихъ на размышленiе; но потомъ когда вы спросите себя, объ чемъ говорили, то никакъ не узнаете объ чемъ именно: о перчаткахъ ли, объ сельскомъ ли хозяйствѣ, или о томъ «продолжительна ли женская любовь?» Такъ что признаюсь, иногда какъ будто нападаетъ тоска. Похоже на то, когда бы вы напримѣръ шли въ темный вечеръ домой, бездумно, и уныло посматривая по сторонамъ, и вдругъ слышите музыку. Балъ, точно балъ! Въ ярко освѣщенныхъ окнахъ мелькаютъ тѣни, слышится шелестъ и шарканье, какъ будто слышенъ соблазнительный бальный шепотъ, гудитъ солидный контръ-басъ, визжитъ скрыпка, толпа, освѣщенiе, у подъѣзда жандармы, вы проходите мимо, развлеченный, взволнованный; въ васъ пробудилось желанiе чего-то, стремленье. Вы всѣ будто слышали жизнь, а между тѣмъ вы уносите съ собой одинъ блѣдный, безцвѣтный мотивъ ея, идею, тѣнь, почти ничего. И проходишь какъ будто не довѣряя чему-то; слышится что-то другое, слышится что сквозь безцвѣтный мотивъ обыденной жизни нашей, звучитъ другой, пронзительно живучiй и грустный, какъ въ Берлiозовомъ балѣ у Капулетовъ. Тоска и сомнѣнiе грызутъ и надрываютъ сердце, какъ та тоска, которая лежитъ въ безбрежномъ долгомъ напѣвѣ Русской унылой пѣсни, и звучитъ роднымъ, призывающимъ звукомъ:

Прислушайтесь… звучатъ иные звуки…
Унынье и отчаянный разгулъ…
Разбойникъ-ли тамъ пѣсню затянулъ,
Иль дѣва плачетъ въ грустный часъ разлуки?
Нѣтъ, то идутъ съ работы косари…
Кто жъ пѣснь сложилъ имъ? какъ кто? посмотри
Кругомъ: лѣса, Саратовскiя степи…

На дняхъ былъ семикъ. Это народный Русскiй праздникъ. Имъ народъ встрѣчаетъ весну, и по всей безбрежной Русской землѣ завиваютъ вѣнки. Но въ Петербургѣ погода была холодна и мертва. Шелъ снѣгъ, березки не распустились, ктому-же градъ побилъ наканунѣ древесныя почки. День былъ ужасно похожъ на Ноябрскiй, когда ждутъ перваго снѣга, когда бурлитъ надувшаяся отъ вѣтру Нева, и вѣтеръ съ визгомъ и свистомъ разхаживаетъ по улицамъ, скрыпя фонарями. Мнѣ все кажется что въ такое время Петербуржцы ужасно сердиты и грустны, и сердце мое сжимается, вмѣстѣ съ моимъ фельетономъ. Мнѣ все кажется что всѣ они съ сердитой тоской лѣниво сидятъ по домамъ, кто отводя душу сплетнями, кто празднуя день ссорой зубъ-за-зубъ съ женой, кто смиряясь надъ казенной бумагой, кто отсыпая ночной преферансъ, чтобъ прямо проснуться на новую пульку, кто въ сердитомъ, одинокомъ углѣ своемъ стряпая кухарочной кофе, и тутъ-же засыпая подъ фантастическiй клокотъ воды, закипѣвшей въ кофейникѣ. Кажется мнѣ, что прохожимъ на улицѣ не до праздниковъ и общественныхъ интересовъ, что тамъ мокнетъ лишь одна костяная забота, да бородатый мужикъ, которому кажется лучше подъ дождемъ, чѣмъ подъ солнцемъ, да господинъ съ бобромъ, вышедшiй въ такое мокрое и студеное время, развѣ только для того чтобъ помѣстить капиталъ… Однимъ словомъ, не хорошо господа!..

Ѳ. Д.

<1 iюня 1847 г.>

Теперь, когда уже мы успокоились совершенно на счетъ неизвѣстности, въ которой находились относительно времени года, и увѣрились, что у насъ не вторая осень, а весна, которая рѣшилась наконецъ перевернуться на лѣто; теперь, когда первая, изумрудная зелень выманиваетъ мало по малу Петербургскаго жителя на дачу, до новыхъ грязей, нашъ Петербургъ остается пустой, заваливается хламомъ и мусоромъ, строится, чистится, и какъ будто отдыхаетъ, какъ будто перестаетъ жить на малое время. Тонкая, бѣлая пыль стоитъ густымъ слоемъ въ раскаленномъ воздухѣ. Толпы работниковъ, съ известкой, съ лопатами, съ молотками, топорами и другими орудiями разпоряжаются на Невскомъ проспектѣ какъ у себя дома, словно откупили его, и бѣда пѣшеходу, фланеру или наблюдателю, если онъ не имѣетъ серьознаго желанiя походить на обсыпаннаго мукою Пьерро въ Римскомъ карнавалѣ. Уличная жизнь засыпаетъ, актеры берутъ отпускъ въ провинцiю, литераторы отдыхаютъ, кофейныя и магазины пусты… Что остается дѣлать тѣмъ изъ горожанъ, которыхъ неволя заставляетъ вѣковать свое лѣто въ столицѣ? Изучать архитектуру домовъ, смотрѣть какъ обновляется и строится городъ? Конечно, занятiе важное и даже, право, назидательное. Петербуржецъ такъ разсѣянъ зимою, у него столько удовольствiй, дѣла, службы, преферанса, сплетень и разныхъ другихъ развлеченiй, и кромѣ того столько грязи, что врядъ ли есть когда ему время осмотрѣться кругомъ, вглядѣться въ Петербургъ внимательнѣе, изучить его физiономiю и прочесть исторiю города и всей нашей эпохи въ этой массѣ камней, въ этихъ великолѣпныхъ зданiяхъ, дворцахъ, монументахъ. Да врядъ ли кому придетъ въ голову убить дорогое время на такое вполнѣ невинное и не приносящее доходу занятiе. Есть такiе Петербургскiе жители, которые не выходили изъ своего квартала лѣтъ по десяти и болѣе, и знаютъ хорошо только одну дорогу въ свое служебное вѣдомство. Есть такiе, которые не были ни въ Эрмитажѣ, ни въ Ботаническомъ саду, ни въ Музеѣ, ни даже въ Академiи Художествъ; даже наконецъ не ѣздили по желѣзной дорогѣ. А между прочимъ изученiе города, право, не безполезная вещь. Не помнимъ когда-то случилось намъ прочитать одну Французскую книгу, которая вся состояла изъ взглядовъ на современное состоянiе Россiи. Конечно, уже извѣстно что такое взгляды иностранцевъ на современное состоянiе Россiи; какъ-то упорно не поддаемся мы до сихъ поръ на обмѣрку насъ Европейскимъ аршиномъ. Но не смотря на то книга пресловутаго туриста прочлась всей Европой съ жадностiю. Въ ней между прочимъ сказано было, что нѣтъ ничего безхарактернѣе Петербургской архитектуры; что нѣтъ въ ней ничего особенно поражающаго, ничего нацiональнаго, и что весь городъ одна смѣшная карикатура нѣкоторыхъ Европейскихъ столицъ; что наконецъ Петербургъ, хоть бы въ одномъ архитектурномъ отношенiи, представляетъ такую странную смѣсь, что не перестаешь ахать, да удивляться на каждомъ шагу. Греческая архитектура, Римская архитектура, Византiйская архитектура, Голландская архитектура, Готическая архитектура, архитектура rococo, новѣйшая Италiянская архитектура, наша православная архитектура — все это, говоритъ путешественникъ, сбито и скомкано въ самомъ забавномъ видѣ, и въ заключенiе, ни одного истинно прекраснаго зданiя! Затѣмъ нашъ туристъ разсыпается въ уваженiи къ Москвѣ за Кремль, говоритъ по случаю Кремля нѣсколько риторическихъ, витiеватыхъ фразъ, гордится Московскою нацiональностiю, но проклинаетъ дрожки-пролетки, затѣмъ что они удалились отъ древней, патрiархальной линейки, и такимъ-то образомъ, говоритъ онъ, исчезаетъ въ Россiи все родное и нацiональное. Смыслъ выходитъ тотъ, что Русскiй стыдится своей народности, затѣмъ что не хочетъ ѣздить по-прежнему, справедливо опасаясь какъ нибудь вытрясти душу въ патрiархальномъ своемъ экипаже.

Это писалъ Французъ, т. е. человѣкъ умный какъ почти всякой Французъ, но верхоглядъ и исключительный до глупости; не признающiй ничего не Французскаго, ни въ искусствахъ, ни въ литературѣ, ни въ наукахъ, ни даже въ народной исторiи, и, главное, способный разсердиться за то, что есть какой нибудь другой народъ, у котораго своя исторiя, своя идея, свой народный характеръ и свое развитiе. Но какъ ловко, себѣ невѣдомо разумѣется, стакнулся Французъ съ нѣкоторыми, не скажемъ Русскими, но досужными, кабинетными идеями нашими. Да; Французъ именно видитъ Русскую нацiональность въ томъ, въ чемъ хотятъ ее видѣть очень многiе настоящаго времени, т. е. въ мертвой буквѣ, въ отжившей идеѣ, въ кучѣ камней, будто бы напоминающихъ древнюю Русь, и наконецъ въ слѣпомъ, беззавѣтномъ обращенiи къ дремучей, родной старинѣ. Безспорно, Кремль весьма почтенный памятникъ давно-минувшаго времени. Это антикварская рѣдкость, на которую смотришь съ особеннымъ любопытствомъ и съ большимъ уваженiемъ; но чѣмъ онъ совершенно нацiоналенъ — этого мы не можемъ понять! Есть такiе нацiональные памятники, которые переживаютъ свое время и перестаютъ быть нацiональными. Скажутъ: народъ Русскiй знаетъ Московскiй Кремль, онъ религiозенъ, и стекается со всѣхъ точекъ Россiи, лобызать мощи Московскихъ чудотворцевъ. Хорошо; но особенности тутъ нѣтъ никакой; народъ толпами ходитъ молиться въ Кiевъ, на Соловецкiй островъ, на Ладожское озеро, къ Афонской горѣ, въ Iерусалимъ, всюду. А знаетъ ли онъ исторiю Московскихъ святителей, Св. Петра и Филиппа? Конечно нѣтъ — слѣдственно не имѣетъ ни малѣйшаго понятiя о двухъ важнѣйшихъ перiодахъ Русской исторiи. Скажутъ: народъ нашъ чтитъ память старинныхъ Царей и Князей земли Русской, погребенныхъ въ Московскомъ Архангельскомъ соборѣ. Хорошо. Но кого-же знаетъ народъ изъ Царей и Князей земли Русской до Романовыхъ? онъ знаетъ трехъ по имени, Дмитрiя Донскаго, Iоанна Грознаго и Бориса Годунова. (Прахъ послѣдняго лежитъ въ С.-Троицкой лаврѣ). Но Бориса Годунова народъ знаетъ только потому что онъ выстроилъ Ивана Великаго, а о Дмитрiѣ Донскомъ и Иванѣ Васильевичѣ наскажетъ такихъ диковинокъ, что хоть бы и не слушать совсѣмъ. Рѣдкости Грановитой Палаты, тоже совсѣмъ неизвѣстны ему, и вѣроятно есть причины такого непониманiя своихъ историческихъ памятниковъ, въ Русскомъ народѣ. Но скажутъ пожалуй: что же народъ? Народъ теменъ и необразованъ, и укажутъ на общество, на людей образованныхъ; но и восторгъ людей образованныхъ къ родной старинѣ, и беззавѣтное стремленiе къ ней, всегда казалось намъ навѣяннымъ, головнымъ, романтическимъ восторгомъ, кабинетнымъ восторгомъ, потому что, кто у насъ знаетъ исторiю? Историческiя сказки очень извѣстны; но исторiя, въ настоящее время, болѣе чѣмъ когда нибудь самое не популярное, самое кабинетное дѣло, удѣлъ ученыхъ, которые спорятъ, обсуживаютъ, сравниваютъ, и не могутъ до сихъ поръ согласиться въ самыхъ основныхъ идеяхъ; ищутъ ключа къ возможному объясненiю такихъ фактовъ, которые болѣе чѣмъ когда либо стали загадочными. Мы не споримъ: ни какой Русской не можетъ быть равнодушенъ къ исторiи своего племени, въ какомъ бы видѣ не представлялась эта исторiя; но требовать, чтобы всѣ забыли и бросили свою современность для однихъ почтенныхъ предметовъ, имѣющихъ антикварное значенiе, было бы въ высочайшей степени несправедливо и нелѣпо.

Не таковъ Петербургъ. Здѣсь что ни шагъ, то видится, слышится и чувствуется современный моментъ и идея настоящаго момента. Пожалуй: въ нѣкоторомъ отношенiи здѣсь все хаосъ, все смѣсь; многое можетъ быть пищею каррикатуры; но за то все жизнь и движенiе. Петербургъ и глава и сердце Россiи. Мы начали объ архитектурѣ города. Даже вся эта разнохарактерность ея свидѣтельствуетъ о единствѣ мысли и единствѣ движенiя. Этотъ рядъ зданiй Голландской архитектуры напоминаетъ время Петра Великаго. Это зданiе въ Растрельевскомъ вкусѣ, напоминаетъ Екатерининскiй вѣкъ, это, въ Греческомъ и Римскомъ стилѣ, позднѣйшее время, но все вмѣстѣ напоминаетъ исторiю Европейской жизни Петербурга и цѣлой Россiи. И до сихъ поръ Петербургъ въ пыли и въ мусорѣ; онъ еще созидается, дѣлается; будущее его, еще въ идеѣ; но идея эта принадлежитъ Петру 1-му, она воплощается, растетъ и укореняется съ каждымъ днемъ не въ одномъ Петербургскомъ болотѣ, но во всей Россiи, которая вся живетъ однимъ Петербургомъ. Уже всѣ почувствовали на себѣ силу и благо направленiя Петрова, и уже всѣ сословiя призваны на общее дѣло воплощенiя великой мысли его. Слѣдственно всѣ начинаютъ жить. Все: промышленность, торговля, науки, литература, образованность, начало и устройство общественной жизни, все живетъ и поддерживается однимъ Петербургомъ. Всѣ кто даже не хочетъ разсуждать, уже слышатъ и ощущаютъ новую жизнь и стремятся къ новой жизни. И кто же, скажите, обвинитъ тотъ народъ, который невольно забылъ въ нѣкоторыхъ отношенiяхъ свою старину, и почитаетъ и уважаетъ одно современное, т. е. тотъ моментъ когда онъ въ первый разъ началъ жить. Нѣтъ, не исчезновенiе нацiональности видимъ мы въ современномъ стремленiи, а торжество нацiональности, которая кажется не такъ-то легко погибаетъ подъ Европейскимъ влiянiемъ, какъ думаютъ многiе. По нашему цѣлъ и здоровъ тотъ народъ, который положительно любитъ свой настоящiй моментъ, тотъ въ который живетъ и онъ умѣетъ понять его. Такой народъ можетъ жить, а жизненности и принципа станетъ для него на вѣки вѣковъ.

Никогда такъ много не говорилось о современномъ направленiи, о современной идеѣ и т. п. какъ теперь, въ послѣднее время. Никогда такого любопытства не возбуждала литература и всякое проявленiе общественной жизни. Петербургскiй, зимнiй, дѣловой и производящiй наиболѣе сезонъ кончается только теперь, въ настоящiй моментъ, т. е. въ концѣ Мая. Тутъ выходятъ послѣднiя книги, кончаются курсы въ учебныхъ заведенiяхъ, производятся экзамены, наѣзжаютъ новые жители изъ провинцiи, и всякой обдумываетъ будущую зиму и свою будущую дѣятельность, каково бы оно не было, и какимъ-бы образомъ ни производилось это обдумыванiе. Болѣе чѣмъ когда нибудь вы убѣдитесь въ общественномъ вниманiи къ настоящему моменту нашему, если вникнете въ послѣднiй пережитый Петербургомъ сезонъ. Конечно, не скажемъ, что современная жизнь наша мчится какъ вихрь, какъ ураганъ, такъ что духъ занимается, и страшно и некогда оглянуться назадъ. Нѣтъ, скорѣе походитъ на то, что мы еще какъ будто куда-то сбираемся, хлопочемъ, укладываемся, и увязываемъ разные наши запасы, какъ это бываетъ съ человѣкомъ передъ длинной дорогой. Современная мысль не мчится въ даль безъ оглядки; да она еще и побаивается слишкомъ быстраго ходу. Напротивъ она какъ будто прiостановилась въ извѣстной срединѣ, дошла до возможнаго своего рубежа, и осматривается, роется кругомъ себя, сама осязаетъ себя. Почти всякой начинаетъ разбирать, анализировать и свѣтъ и другъ друга и себя самого. Всѣ осматриваются и обмѣриваютъ другъ друга любопытными взглядами. Наступаетъ какая-то всеобщая исповѣдь. Люди разсказываются, выписываются, анализируютъ самихъ же себя передъ свѣтомъ, часто съ болью и муками. Тысячи новыхъ точекъ зрѣнiя открываются уже такимъ людямъ, которые никогда и не подозрѣвали имѣть на что нибудь свою точку зрѣнiя. Иные думали, что нападки идутъ отъ людей безнравственныхъ, безпокойныхъ, даже негодяевъ, въ слѣдствiе какой-то затаенной злости и ненависти. Думали, что нападенiя преслѣдуютъ только извѣстные классы общества, клеветали, обвиняли, наушничали публикѣ, но теперь рухнуло и это заблужденiе; обижаются рѣже, поняли и взяли въ толкъ, что анализъ не щадитъ и самихъ анализирующихъ и что лучше наконецъ знать самихъ себя, чѣмъ сердиться на господъ сочинителей, которые все народъ самый смирный и обижать никого не желаютъ. Но всего болѣе было досадно инымъ господамъ, до которыхъ кажется никому и дѣла не было, которымъ неизвѣстно почему вообразилось, что ихъ задѣваютъ, что ихъ вводятъ въ какую-то сомнительную и непрiятную исторiю съ публикой; вообще тутъ произошло очень много самыхъ темныхъ и до сихъ поръ необъясненныхъ анекдотовъ, и право, чрезвычайно было-бы интересно составить физiологiю господъ обижающихся. Это особый, очень любопытный типъ. Иные изъ нихъ кричали изъ всѣхъ силъ противъ всеобщаго развращенiя нравовъ и забвенiя приличiй, вслѣдствiе какого-то особаго принципа, состоявшаго въ томъ, что пусть, дескать, дѣло и не про меня, пусть это и про другаго кого, но все равно, зачѣмъ-же это печатать и зачѣмъ это позволять печатать. Другiе говорили что вѣдь есть-же и безъ того добродѣтель, что она существуетъ на свѣтѣ, что существованiе ея уже подробно изложено и неоспоримо доказано во многихъ нравственныхъ и назидательныхъ сочиненiяхъ, преимущественно въ дѣтскихъ книжкахъ, слѣдственно зачѣмъ-же объ ней безпокоиться, искать ее, и только напрасно употреблять ея священное имя всуе. Конечно, подобный господинъ столько же нуждался въ добродѣтели какъ въ прошлогоднихъ жолудяхъ; (ктому-же рѣшительно неизвѣстно съ чего вообразилось ему что дѣло идетъ объ ней); но при первомъ крикѣ забезпокоился, задвигался этотъ господинъ, началъ сердиться и претендовать на безнравственность. Глядя на него другой господинъ, тоже очень почтенной наружности, жившiй доселѣ мирно и тихо, вдругъ ни съ того ни съ сего подымался съ мѣста, тоже сердился, и начиналъ трубить на всѣхъ перекресткахъ, что онъ честный человѣкъ, что онъ почтенный человѣкъ и что онъ не позволитъ себя обижать. Нѣкоторые изъ подобныхъ господъ до того часто повторяли, что они честные и благородные люди, что наконецъ сами пресерьозно увѣрялись въ непреложности затѣйливыхъ словъ своихъ, и пресерьозно сердились, если какъ нибудь подозрѣвали, что почтенное имя ихъ произносится не съ такимъ уваженiемъ какъ слѣдовало. Наконецъ третьему, доброму и даже разсудительному пожилому человѣку, вдругъ начинали трубить въ оба уха, что все то, что онъ чтилъ до сихъ поръ за самую высокую добродѣтель и мораль, какъ-то вдругъ сдѣлалось и не добродѣтелью и не моралью, а чѣмъ-то другимъ, только отнюдь не хорошимъ, и что сдѣлали все это вотъ такiе-то и такiе-то люди. Однимъ словомъ многимъ, очень многимъ сдѣлалось чрезвычайно досадно; ударили тревогу, поднялись, затрубили, засуетились, закричали, и наконецъ до того дошли, что самимъ совѣстно стало своего же крика. Теперь это случается рѣже…

Появленiе нѣсколькихъ благотворительныхъ и ученыхъ обществъ, образовавшихся въ послѣднее время, сильная дѣятельность въ литературномъ и ученомъ мiрѣ, появленiе нѣсколькихъ новыхъ, замѣчательнѣйшихъ именъ въ наукѣ и литературѣ, нѣсколькихъ новыхъ изданiй и журналовъ, сильно завлекало и завлекаетъ вниманiе всей публики и находитъ въ ней полное сочувствiе. Ничего не будетъ несправедливѣе упрековъ въ безплодности и въ бездѣйствiи нашей литературы за прошлый сезонъ. Нѣсколько новыхъ повѣстей и романовъ, появившихся въ разныхъ перiодическихъ изданiяхъ, увѣнчались полнымъ успѣхомъ. Появилось въ журналахъ нѣсколько замѣчательныхъ статей, преимущественно по части ученой и литературной критики, Русской исторiи и статистики, явилось нѣсколько отдѣльно изданныхъ историческихъ и статистическихъ книгъ и брошюръ. Осуществилось изданiе Русскихъ классиковъ Смирдина, которое увѣнчалось самымъ полнымъ успѣхомъ и будетъ продолжаться безостановочно. Появилось полное собранiе сочиненiй Крылова. Число подписчиковъ на журналы, газеты и другiя изданiя увеличилось въ огромныхъ размѣрахъ, и потребность чтенiя начала распространяться уже по всѣмъ сословiямъ. Карандашъ и рѣзецъ художниковъ тоже не оставались праздными; прекрасное предпрiятiе Гг. Бернардскаго и Агина — иллюстрацiя Мертвыхъ душъ, приближается къ концу, и нельзя достаточно нахвалиться добросовѣстностiю обоихъ художниковъ. Нѣкоторые изъ политипажей окончены превосходно, такъ что лучшаго трудно желать. Г. Неваховичъ покамѣсть единственный нашъ каррикатуристъ, безостановочно и неутомимо продолжаетъ свой Ералашъ. Съ самаго начала новость и невидаль такого изданiя сильно завлекли всеобщее любопытство. Дѣйствительно трудно себѣ представить болѣе удобное время, какъ теперь для появленiя каррикатуриста-художника. Идей много и выработанныхъ и прожитыхъ обществомъ; ломать головы надъ сюжетами нечего, хотя мы часто слышали: да объ чемъ бы, кажется, говорить и писать? Но чѣмъ болѣе таланта въ художникѣ, тѣмъ богаче онъ средствами провести свою мысль въ общество. Для него не существуетъ ни преградъ ни обыкновенныхъ затрудненiй, для него сюжетовъ тьма, всегда и вездѣ, и въ этомъ же вѣкѣ художникъ можетъ найти себѣ пищу гдѣ ни пожелаетъ и говорить обо всемъ. Ктому-же у всѣхъ потребность какъ нибудь высказаться, у всѣхъ потребность подхватить и принять къ свѣденiю высказанное… Мы подробнѣе поговоримъ въ другой разъ о каррикатурахъ Г-на Неваховича… Предметъ важнѣе, чѣмъ кажется съ перваго взгляда.

Ѳ. Д.

<15 iюня 1847 г.>

Iюнь мѣсяцъ, жара, городъ пустъ; всѣ на дачѣ и живутъ впечатлѣнiями, наслаждаются природою. Есть что-то, неизъяснимо наивное, даже что-то трогательное въ нашей Петербургской природѣ, когда она, какъ будто неожиданно, вдругъ, выкажетъ всю мощь свою, всѣ свои силы, одѣнется зеленью, опушится, разрядится, упестрится цвѣтами… Не знаю отчего напоминаетъ мнѣ она ту дѣвушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда съ сожалѣнiемъ, иногда съ какою-то сострадательною любовью, иногда, просто, не замѣчаете ее, но которая вдругъ, на одинъ мигъ и какъ-то нечаянно, сдѣлается чудно, неизъяснимо прекрасною, и вы, изумленный, пораженный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать такимъ огнемъ, эти всегда грустно-задумчивые глаза, что привлекло кровь на эти блѣдныя щеки, что облило страстью и стремленiемъ эти нѣжныя черты лица, отчего такъ вздымается эта грудь, что такъ внезапно вызвало силу, жизненность и красоту на лицо этой женщины, заставило блистать его такой улыбкой, оживиться такимъ сверкающимъ, искрометнымъ смѣхомъ? Вы смотрите кругомъ себя, вы чего-то ищете, вы догадываетесь… Но мигъ проходитъ, и можетъ быть на завтра-же встрѣтите вы опять тотъ-же грустно задумчивый и разсѣянный взглядъ, то-же блѣдное лицо, ту-же всегдашнюю покорность и робость въ движенiяхъ, утомленiе, безсилiе, глухую тоску, и даже слѣды какой-то безполезной, мертвящей досады за минутное увлеченiе. Но кчему сравненiя! И захочетъ-ли кто ихъ теперь? Мы переѣхали на дачи, чтобъ пожить непосредственно, созерцательно, безъ сравненiй и взглядовъ, насладиться природой, отдохнуть, полѣниться вдоволь, и оставить кой-какой ненужный и хлопотливый житейской вздоръ и хламъ, на знатныхъ квартирахъ, до болѣе удобнаго времени. Есть у меня впрочемъ прiятель, который на дняхъ увѣрялъ, что мы и полѣниться-то не умѣемъ какъ слѣдуетъ, что лѣнимся мы тяжело, безъ наслажденiя, съ безпокойствомъ, что отдыхъ нашъ какой-то лихорадочный, тревожный, угрюмый и недовольный, что въ тоже время у насъ и анализъ, и сравненiе, и скептическiй взглядъ, и задняя мысль, а на рукахъ всегда какое нибудь вѣчное, нескончаемое, неотвязное, житейское дѣло; что мы, наконецъ, сбираемся на лѣнь и на отдыхъ, какъ на какое-то тугое и строгое дѣло, что мы если напримѣръ захотимъ насладиться природою, то какъ будто съ прошлой недѣли, въ календарѣ своемъ намѣтили, что въ такой-то день и въ такой-то часъ мы будемъ наслаждаться природою. Это очень напоминаетъ того аккуратнаго Нѣмца, который выѣзжая изъ Берлина, преспокойно замѣтилъ въ дорожной книжкѣ своей: «Въ проѣздъ черезъ городъ Нюрембергъ, незабыть жениться.» У Нѣмца, конечно, прежде всего была въ головѣ какая нибудь система, и онъ не почувствовалъ безобразiя факта, изъ благодарности къ ней; но дѣйствительно нельзя не сознаться, что и системы-то въ нашихъ поступкахъ иногда никакой не бываетъ, а такъ какъ-то дѣлается, точно по какому-то предопредѣленiю восточному. Прiятель отчасти и правъ; мы какъ будто тянемъ нашъ жизненный гужъ черезъ силу, съ хлопотливымъ трудомъ, по обязанности, и стыдимся только сознаться, что не въ мочь и устали. Будто и вправду переѣхали мы на дачи, чтобъ отдыхать и наслаждаться природою? Посмотрите-ка прежде чего-чего не вывезли мы съ собой за заставу. Мало того, что не оставили, хоть за выслугу лѣтъ, ничего зимняго, старенькаго, — напротивъ пополнили новымъ, живемъ воспоминаньями, и старая сплетня, старое житейское дѣльцо, идетъ за новое. Иначе скучно, иначе придется испытать каковъ преферансъ при пѣньи соловья и подъ открытымъ небомъ, что впрочемъ и дѣлается. Кромѣ того, мы отчасти и не устроены такъ, чтобъ наслаждаться природою, да ктому-же и природа-то наша, какъ будто зная нашу натуру, позабыла устроиться къ лучшему. Отчего, напримѣръ, въ насъ такъ сильно развитъ одинъ пренепрiятный обычай (не споримъ, онъ можетъ быть, тамъ какъ нибудь и полезенъ въ нашемъ общемъ хозяйствѣ) — всегда, часто безъ нужды, такъ, по привычкѣ, повѣрять, и уже слишкомъ точно взвѣшивать свои впечатлѣнiя, взвѣшивать иногда только предстоящее, грядущее наслажденiе, еще не осуществившееся, оцѣнять его и удовлетворяться имъ заранѣе, въ мечтахъ, удовлетворяться фантазiей, и естественно быть потомъ негоднымъ въ настоящее дѣло? Мы всегда разомнемъ, изтерзаемъ цвѣтокъ, чтобъ сильнѣе почувствовать его запахъ, и ропщемъ потомъ, когда вмѣсто аромата достается намъ одинъ чадъ. А между тѣмъ трудно сказать чтобы сталось съ нами, еслибъ не выдавались намъ хоть эти нѣсколько дней въ цѣлой годъ, и не утоляли разнообразiемъ явленiй природы нашу вѣчную ненасытимую жажду непосредственной, естественной жизни. И какъ не устать наконецъ, какъ не упасть въ безсилiи, вѣчно гоняясь за впечатлѣнiями, словно за рифмой къ плохому стиху, мучась жаждою внѣшней, непосредственной дѣятельности, и пугаясь наконецъ до болѣзни своихъ же иллюзiй, своихъ же химеръ головныхъ, своей же мечтательности и всѣхъ тѣхъ вспомогательныхъ средствъ, которыми въ наше время стараются кое-какъ пополнить всю вялую пустоту обыденной, безцвѣтной жизни.

А жажда дѣятельности доходитъ у насъ до какого-то лихорадочнаго, неудержимаго нетерпѣнiя: всѣ хотятъ серьознаго занятiя, многiе съ жаркимъ желанiемъ сдѣлать добро, принесть пользу, и начинаютъ уже мало по малу понимать, что счастье не въ томъ, чтобъ имѣть соцiальную возможность сидѣть сложа руки, и развѣ, для разнообразiя, побогатырствовать коль выпадетъ случай, а въ вѣчной неутомимой дѣятельности, и въ развитiи на практикѣ всѣхъ нашихъ наклонностей и способностей. А много-ли напримѣръ у насъ занятыхъ дѣломъ, какъ говорится con amore*, съ охотою. Говорятъ, что мы, Русскiе, какъ-то отъ природы лѣнивы, и любимъ сторониться отъ дѣла, а навяжи его намъ, такъ сдѣлаемъ такъ, что и на дѣло не будетъ похоже. Полно правда-ли? И по какимъ опытамъ оправдывается это незавидное, нацiональное свойство наше? Вообще у насъ, съ недавняго времени что-то слишкомъ кричатъ на всеобщую лѣнь, на бездѣйствiе, очень другъ-друга поталкиваютъ на лучшую и полезную дѣятельность, и, признаться, только поталкиваютъ. И такимъ образомъ ни за что ни про что готовы обвинить своего же собрата, можетъ быть и потому только, что онъ не очень кусается, какъ уже замѣтилъ разъ Гоголь. Но попробуйте сами ступить первый шагъ, господа, на лучшую и полезную дѣятельность, и представьте ее намъ хоть въ какой нибудь формѣ; покажите намъ дѣло, а главное заинтересуйте насъ къ этому дѣлу, дайте намъ сдѣлать его самимъ, и пустите въ ходъ наше собственное индивидуальное творчество. Способны вы сдѣлать это иль нѣтъ, господа понукатели? Нѣтъ, такъ и обвинять нечего, только напрасно слово терять! То-то и есть, что у насъ дѣло всегда какъ-то само собою приходитъ, что у насъ оно какъ-то внѣшне, и не отзывается особымъ сочувствiемъ въ насъ и тутъ-то проявляется уже чисто Русская способность: дѣло черезъ силу сдѣлать дурно, несовѣстливо, и какъ говорится опуститься совсѣмъ. Это свойство ярко рисуетъ нашъ нацiональный обычай, и проявляется во всемъ, даже въ самыхъ незначащихъ фактахъ общежитiя. У насъ, напримѣръ, коль нѣтъ средствъ зажить въ палатахъ по барски, или одѣться какъ слѣдуетъ порядочнымъ людямъ, одѣться какъ всѣ (т. е. какъ очень не многiе), то нашъ уголъ и зачастую похожъ на хлѣвъ, а одежда доведена даже до неприличнаго цинизма. Коль неудовлетворенъ человѣкъ, коль нѣтъ средствъ ему высказаться, и проявить то что по-лучше въ немъ (не изъ самолюбiя, а въ слѣдствiе самой естественной необходимости человѣческой сознать, осуществить и обусловить свое Я въ дѣйствительной жизни) то сейчасъ-же и впадаетъ онъ въ какое нибудь самое невѣроятное событiе; то, съ позволенiя сказать, сопьется, то пустится въ картежъ и шулерство, то въ бреттерство, то наконецъ съ ума сойдетъ отъ амбицiи, въ тоже самое время, вполнѣ про себя презирая амбицiю, и даже страдая тѣмъ, что пришлось страдать изъ за такихъ пустяковъ, какъ амбицiя. И смотришь, — невольно дойдешь до заключенiя почти несправедливаго, даже обиднаго, но очень кажущагося вѣроятнымъ, что въ насъ мало сознанiя собственнаго достоинства; что въ насъ мало необходимаго эгоизма, и что мы, наконецъ, не привыкли дѣлать доброе дѣло безъ всякой награды. Дайте напримѣръ какое нибудь дѣло аккуратному, систематическому Нѣмцу, дѣло противное всѣмъ его стремленiямъ и наклонностямъ, и разтолкуйте только ему, что эта дѣятельность выведетъ его на дорогу, прокормитъ напримѣръ и его и семейство его, выведетъ въ люди, доведетъ до желаемой цѣли и т. д. и Нѣмецъ тотчасъ примется за дѣло, даже безпрекословно окончитъ его, даже введетъ какую нибудь особенную, новую систему въ свое занятiе. Но хорошо-ли это? Отчасти и нѣтъ; потому что въ этомъ случаѣ человѣкъ доходитъ до другой, ужасающей крайности, до флегматической неподвижности, иногда совершенно изключающей человѣка, и включающей на мѣсто его, систему, обязанность, формулу и безусловное поклоненiе дѣдовскому обычаю, хотя бы дѣдовской обычай былъ и не въ мѣрку настоящему вѣку. Реформа Петра Великаго, создавшая на Руси свободную дѣятельность, была бы невозможна съ такимъ элементомъ въ народномъ характерѣ, элементомъ, принимающимъ часто форму наивно-прекрасную, но иногда чрезвычайно комическую. Видали, что Нѣмецъ до пятидесяти лѣтъ сидитъ въ женихахъ, учитъ дѣтей у Русскихъ помѣщиковъ, сколачиваетъ кое-какую копѣйку, и такъ совокупляется наконецъ законнымъ бракомъ съ своей, пересохшей отъ долгаго дѣвичества, но геройски вѣрной Минхенъ. Русскiй не выдержитъ, ужъ онъ скорѣе разлюбитъ, или опустится, или сдѣлаетъ что нибудь другое — и здѣсь можно довольно вѣрно сказать на оборотъ извѣстной пословицѣ — что Нѣмцу здорово, то Русскому смерть. А много-ли насъ, Русскихъ, имѣютъ средства дѣлать свое дѣло съ любовью какъ слѣдуетъ; потому что всякое дѣло требуетъ охоты, требуетъ любви въ дѣятелѣ, требуетъ всего человѣка. Многiе-ли наконецъ нашли свою дѣятельность? А иная дѣятельность еще требуетъ предварительныхъ средствъ, обезпеченья, а къ иному дѣлу человѣкъ и несклоненъ, — махнулъ рукой, и, смотришь дѣло повалилось изъ рукъ. Тогда въ характерахъ, жадныхъ дѣятельности, жадныхъ непосредственной жизни, жадныхъ дѣйствительности, но слабыхъ, женственныхъ, нѣжныхъ, мало-по-малу зараждается то что называютъ мечтательностiю, и человѣкъ дѣлается наконецъ не человѣкомъ, а какимъ-то страннымъ существомъ средняго рода — мечтателемъ. А знаете-ли что такое мечтатель, господа? Это кошмаръ Петербургской, это олицетворенный грѣхъ, это трагедiя, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всѣми неистовыми ужасами, со всѣми катастрофами, перипетiями, завязками и развязками, — и мы говоримъ это вовсе не въ шутку. Вы иногда встрѣчаете человѣка разсѣяннаго, съ неопредѣленно-тусклымъ взглядомъ, часто съ блѣднымъ, измятымъ лицомъ, всегда какъ-будто занятаго чѣмъ-то ужасно тягостнымъ, какимъ-то головоломнѣйшимъ дѣломъ, иногда измученнаго, утомленнаго, какъ будто отъ тяжкихъ трудовъ, но въ сущности не производящаго ровно ничего: — таковъ бываетъ мечтатель, снаружи. Мечтатель всегда тяжелъ, потому что неровенъ до крайности: то слишкомъ веселъ, то слишкомъ угрюмъ, то грубiянъ, то внимателенъ и нѣженъ, то эгоистъ, то способенъ къ благороднѣйшимъ чувствамъ. Въ службѣ эти господа рѣшительно негодятся, и хоть и служатъ, но все таки ни къ чему не способны и только тянутъ дѣло свое, которое въ сущности почти хуже бездѣлья. Они чувствуютъ глубокое отвращенiе отъ всякой формальности, и не смотря на то, собственно потому что смирны, незлобивы и боятся, чтобы ихъ не затронули, сами первые формалисты. Но дома они совсѣмъ въ другомъ видѣ. Селятся они большею частiю въ глубокомъ уединенiи, по неприступнымъ угламъ, какъ будто таясь въ нихъ отъ людей и отъ свѣта, и вообще, даже что-то мелодраматическое кидается въ глаза при первомъ взглядѣ на нихъ. Они угрюмы и не разговорчивы съ домашними, углублены въ себя, но очень любятъ все лѣнивое, легкое, созерцательное, все дѣйствующее нѣжно на чувства, или возбуждающее ощущенiя. Они любятъ читать, и читать всякiя книги, даже серьозныя, спецiальныя, но обыкновенно со второй, третьей страницы бросаютъ чтенiе, ибо удовлетворились вполнѣ. Фантазiя ихъ, подвижная, летучая, легкая, уже возбуждена, впечатлѣнiе настроено и цѣлый мечтательный мiръ, съ радостями, съ горестями, съ адомъ и раемъ, съ плѣнительнѣйшими женщинами, съ геройскими подвигами, съ благородною дѣятельностiю, всегда съ какой нибудь гигантской борьбою, съ преступленiями и всякими ужасами, вдругъ овладѣваетъ всѣмъ бытiемъ мечтателя. Комната исчезаетъ, пространство тоже, время останавливается или летитъ такъ быстро, что часъ идетъ за минуту. Иногда цѣлыя ночи проходятъ незамѣтно въ неописанныхъ наслажденiяхъ; часто въ нѣсколько часовъ переживается рай любви, или цѣлая жизнь громадная, гигантская, неслыханная, чудная какъ сонъ, грандiозно-прекрасная. По какому-то невѣдомому произволу ускоряется пульсъ, брызжутъ слезы, горятъ лихорадочнымъ огнемъ блѣдныя, увлаженныя щеки, и когда заря блеснетъ своимъ розовымъ свѣтомъ въ окошко мечтателя, онъ блѣденъ, боленъ, изтерзанъ и счастливъ. Онъ бросается на постель почти безъ памяти и, засыпая, еще долго слышитъ болѣзненно-прiятное, физическое ощущенiе въ сердцѣ… Минуты отрезвленiя ужасны; несчастный ихъ не выноситъ и немедленно принимаетъ свой ядъ въ новыхъ, увеличенныхъ дозахъ. Опять-таки книга, музыкальный мотивъ, какое нибудь воспоминанiе давнишнее, старое, изъ дѣйствительной жизни, однимъ словомъ одна изъ тысячи причинъ, самыхъ ничтожныхъ, и ядъ готовъ, и снова фантазiя ярко, роскошно раскидывается по узорчатой и прихотливой канвѣ тихаго, таинственнаго мечтанiя. На улицѣ онъ ходитъ повѣсивъ голову, мало обращая вниманiя на окружающихъ, иногда и тутъ совершенно забывая дѣйствительность, но если замѣтитъ что, то самая обыкновенная житейская мелочь, самое пустое, обыденное дѣло немедленно принимаетъ въ немъ колоритъ фантастическiй. Ужъ у него и взглядъ такъ настроенъ, чтобъ видѣть во всемъ фантастическое. Затворенныя ставни среди бѣлаго дня, исковерканная старуха, господинъ, идущiй на встрѣчу, размахивающiй руками и разсуждающiй вслухъ про себя, какихъ между прочимъ, такъ много встрѣчается, семейная картина въ окнѣ бѣднаго деревяннаго домика, все это уже почти приключенiя.

Воображенiе настроено; тотчасъ раждается цѣлая исторiя, повѣсть, романъ… Нерѣдко-же дѣйствительность производитъ впечатлѣнiе тяжелое, враждебное на сердце мечтателя, и онъ спѣшитъ забиться въ свой завѣтный, золотой уголокъ, который на самомъ дѣлѣ, часто запыленъ, неопрятенъ, безпорядоченъ, грязенъ.

Мало по малу проказникъ нашъ начинаетъ чуждаться толпы, чуждаться общихъ интересовъ, и постепенно, непримѣтно, начинаетъ въ немъ притупляться талантъ дѣйствительной жизни. Ему естественно начинаетъ казаться, что наслажденiя, доставляемыя его своевольной фантазiею, полнѣе, роскошнѣе, любовнѣе настоящей жизни. Наконецъ въ заблужденiи своемъ онъ совершенно теряетъ то нравственное чутье, которымъ человѣкъ способенъ оцѣнить всю красоту настоящаго, онъ сбивается, теряется, упускаетъ моменты дѣйствительнаго счастья, и въ апатiи, лѣниво складываетъ руки, и не хочетъ знать, что жизнь человѣческая есть безпрерывное самосозерцанiе въ природѣ и въ насущной дѣйствительности. Бываютъ мечтатели, которые даже справляютъ годовщину своимъ фантастическимъ ощущенiямъ. Они часто замѣчаютъ числа мѣсяцевъ, когда были особенно счастливы, и когда ихъ фантазiя играла наиболѣе прiятнѣйшимъ образомъ, и если бродили тогда въ такой-то улицѣ, или читали такую-то книгу, видѣли такую-то женщину, то ужъ непремѣнно стараются повторить тоже самое и въ годовщину своихъ впечатлѣнiй, копируя и припоминая малѣйшiя обстоятельства, своего гнилаго, безсильнаго счастья. И не трагедiя такая жизнь! Не грѣхъ и не ужасъ! Не каррикатура! И не всѣ мы болѣе или менѣе мечтатели!… Дачная жизнь, полная внѣшнихъ впечатлѣнiй, природа, движенiе, солнце, зелень и женщины, которыя лѣтомъ такъ хороши и добры, все это чрезвычайно полезно для больнаго, страннаго и угрюмаго Петербурга, въ которомъ такъ скоро гибнетъ молодость, такъ скоро вянутъ надежды, такъ скоро портится здоровье, и такъ скоро переработывается весь человѣкъ. Солнце у насъ такой рѣдкой гость, зелень такая драгоцѣнность, и такъ усидчиво привыкли мы къ нашимъ зимнимъ угламъ, что новость обычаевъ, перемѣна мѣста и жизни не могутъ не дѣйствовать на насъ самымъ благодѣтельнымъ образомъ. Городъ-же такъ пышенъ и пустъ! хотя инымъ чудакамъ онъ нравится лѣтомъ болѣе чѣмъ во всякое время. Ктому-же, наше бѣдное лѣто такъ коротко; не замѣтишь, какъ зажелтѣютъ листья, отцвѣтутъ послѣднiе рѣдкiе цвѣты, пойдетъ сырость, туманъ; настанетъ опять нездоровая осень, затолчется по прежнему жизнь… Непрiятная перспектива — по крайней мѣрѣ теперь.

Ѳ. Д.

 



* Внезапная болѣзнь и потомъ кончина нашего даровитаго, ревностнаго, незабвеннаго сотрудника Э. И. Губера причиною, что мы должны были обратиться, на этотъ разъ, къ одному изъ нашихъ молодыхъ литераторовъ. Теперь какъ Губера уже нѣтъ и тайна уже безполезна, мы можемъ сказать, что кромѣ статей, съ его подписью, ему принадлежатъ въ нашей Газетѣ, всѣ статьи Театральной Хроники, подписанные Э. И. и всѣ нумера Петербургской Лѣтописи, подъ которыми выставлены буквы К. Д. С. - Кому принадлежатъ фельетоны, подписанные С., этого мы не скажемъ; но какъ не узнать одного изъ знаменитѣйшихъ нашихъ писателей, по его слогу, блещущему остроумiемъ, исполненному неподдѣльнаго юмора и запечатлѣнному какимъ-то ароматомъ свѣтскости? Примеч. ред. газеты.

* неблагодарный, бесчувственный тиран (итал.).

* Гоголь.. (Примеч. автора.)

* охотно (итал.).