ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.[1]
У Тихона.
I.
Николай Всеволодовичъ въ эту ночь не спалъ и всю
просидѣлъ на диванѣ, часто устремляя неподвижный взоръ въ одну
точку въ углу у комода. Всю ночь у него горѣла лампа. Часовъ въ семь поутру заснулъ
сидя и когда Алексѣй Егоровичъ, по обычаю разъ навсегда
заведенному вошелъ къ нему ровно въ половину
десятаго съ утреннею
чашкою кофею и появленiемъ своимъ
разбудилъ его, то, открывъ глаза, онъ, казалось, непрiятно былъ удивленъ что могъ такъ долго проспать и что
такъ уже поздно. Наскоро выпилъ онъ кофе, наскоро одѣлся и торопливо вышелъ
изъ дому. На осторожный спросъ
Алексѣя Егоровича: «не будетъ ли какихъ приказанiй?» ничего не отвѣтилъ. По улицѣ шелъ смотря
въ землю, въ глубокой задумчивости и, лишь мгновенiями, подымая голову вдругъ выказывалъ иногда какое-то
неопредѣленное но сильное безпокойство. На одномъ перекресткѣ, еще
не далеко отъ дому, ему пересѣкла дорогу толпа проходившихъ мужиковъ,
человѣкъ въ пятьдесятъ или болѣе; они шли чинно, почти молча, въ
нарочномъ порядкѣ. У лавочки, возлѣ которой съ минуту пришлось ему
подождать, кто-то сказалъ что это «Шпигулинскiе рабочiе». Онъ едва
обратилъ на нихъ вниманiе. Наконецъ около
половины одиннадцатаго дошелъ
онъ къ вратамъ нашего Спасо-Ефимьевскаго[2] Богородскаго
монастыря, на краю города у рѣки. Тутъ только онъ вдругъ какъ бы что-то
вспомнилъ, остановился, наскоро и тревожно пощупалъ что-то въ своемъ боковомъ карманѣ и —
усмѣхнулся. Войдя въ ограду онъ спросилъ у перваго попавшагося
ему служки: какъ пройти къ проживавшему въ монастырѣ на спокоѣ архiерею Тихону.
Служка принялся кланяться и тотчасъ же повелъ его. У крылечка, въ
концѣ длиннаго двухэтажнаго монастырскаго корпуса, властно и проворно
отбилъ его у служки повстрѣчавшiйся съ ними толстый и сѣдой монахъ и повелъ его
длиннымъ узкимъ корридоромъ, тоже все кланяясь (хотя по толстотѣ своей не
могъ наклоняться низко, а только дергалъ часто и отрывисто головой) и все
приглашая пожаловать, хотя Ставрогинъ и безъ того шелъ за
нимъ. Монахъ все предлагалъ[3] какiе-то вопросы и говорилъ объ отцѣ архимандритѣ; не получая же
отвѣтовъ становился все почтительнѣе. Ставрогинъ замѣтилъ что
его здѣсь знаютъ, хотя, сколько помнилось ему, онъ здѣсь бывалъ
только въ дѣтствѣ. Когда дошли до двери въ самомъ концѣ
корридора, монахъ отворилъ ее какъ бы властною рукой, фамильярно
освѣдомился у подскочившаго келейника
можноль войти и даже не
выждавъ отвѣта отмахнулъ совсѣмъ
дверь и наклонившись пропустилъ мимо себя «дорогаго» посѣтителя: получивъ же
благодарность быстро скрылся, точно бѣжалъ. Николай Всеволодовичъ вступилъ въ небольшую комнату и почти въ
ту же минуту въ дверяхъ сосѣдней комнаты показался высокiй и сухощавый
человѣкъ, лѣтъ пятидесяти пяти, въ простомъ домашнемъ
подрясникѣ и на видъ какъ будто нѣсколько больной, съ неопредѣленною улыбкой и съ страннымъ, какъ бы застѣнчивымъ взглядомъ. Это и былъ
тотъ самый Тихонъ, о которомъ Николай
Всеволодовичъ въ первый разъ
услыхалъ отъ Шатова и о которомъ онъ, съ тѣхъ поръ, успѣлъ собрать
кое-какiя
свѣдѣнiя.
Свѣдѣнiя были разнообразны и противуположны, но имѣли и
нѣчто общее, именно то что любившiе и нелюбившiе Тихона (а таковые были), всѣ о немъ какъ-то
умалчивали — нелюбившiе, вѣроятно,
отъ пренебреженiя, а приверженцы и
даже горячiе отъ какой-то
скромности, что-то какъ будто хотѣли утаить о немъ, какую-то его
слабость, можетъ-быть юродство. Николай Всеволодовичъ узналъ что онъ уже
лѣтъ шесть какъ проживаетъ въ монастырѣ, и что приходятъ къ нему и
изъ самаго простаго народа и изъ знатнѣйшихъ особъ; что даже въ
отдаленномъ Петербургѣ есть у него горячiе почитатели и преимущественно почитательницы[4]. За то услышалъ отъ одного осанистаго нашего «клубнаго»
старичка, и старичка богомольнаго, что «этотъ Тихонъ чуть ли не сумашедшiй, по крайней мѣрѣ совершенно бездарное
существо и безъ сомнѣнiя выпиваетъ».
Прибавлю отъ себя, забѣгая впередъ, что
послѣднее рѣшительный вздоръ,
а есть одна только
закоренѣлая ревматическая болѣзнь въ ногахъ и по временамъ какiя-то нервныя судороги. Узналъ тоже Николай Всеволодовичъ что проживавшiй на спокоѣ
архiерей, по слабости
ли характера или «по непростительной и несвойственной его сану
разсѣянности» не сумѣлъ внушить къ себѣ, въ самомъ монастырѣ, особливаго
уваженiя. Говорили
что отецъ архимандритъ, человѣкъ суровый и
строгiй относительно
своихъ настоятельскихъ обязанностей, и сверхъ того извѣстный ученостiю, даже питалъ
къ нему нѣкоторое будто бы враждебное чувство и осуждалъ его (не въ
глаза, а косвенно) въ небрежномъ житiи и чуть ли не въ ереси. Монастырская же братiя тоже какъ будто относилась къ больному
святителю не то чтобъ очень небрежно, а такъ сказать фамильярно. Двѣ комнаты составлявшiя келью Тихона были убраны тоже какъ-то
странно. Рядомъ съ дубоватою
старинною мебелью съ протертой кожей стояли три-четыре
изящныя вещицы; богатѣйшее покойное кресло,
большой письменный столъ превосходной отдѣлки, изящный рѣзной шкафъ
для книгъ, столики, этажерки, все дареное. Былъ дорогой бухарскiй коверъ, а рядомъ съ нимъ
и цыновки. Были гравюры
«свѣтскаго» содержанiя и изъ временъ
миѳологическихъ, а тутъ же въ углу, большой кiотъ, съ сiявшими золотомъ и
серебромъ иконами, изъ которыхъ одна древнѣйшихъ временъ съ мощами. Библiотека тоже говорили была составлена слишкомъ ужь
многоразлично и противуположно: рядомъ
съ сочиненiями великихъ
святителей и подвижниковъ христiанства, находились
сочиненiя театральныя «а
можетъ-быть еще и хуже.»
Послѣ первыхъ привѣтствiй произнесенныхъ
почему-то съ явною обоюдною
неловкостiю, поспѣшно и даже не разборчиво Тихонъ
провелъ гостя въ свой кабинетъ
и усадилъ на диванѣ, передъ
столомъ, а[5] самъ помѣстился подлѣ въ плетеныхъ креслахъ. Николай Всеволодовичъ,
все еще былъ въ большой разсѣянности, отъ какого-то внутренняго, подавлявшаго его волненiя. Похоже
было на то что онъ рѣшился на что-то
чрезвычайное и неоспоримое, и въ то же время почти для него невозможное. Онъ съ
минуту осматривался въ
кабинетѣ, видимо не замѣчалъ разсматриваемаго; онъ думалъ и,
конечно не зналъ о чемъ. Его разбудила тишина
и ему вдругъ показалось что Тихонъ какъ будто стыдливо потупляетъ глаза
и даже съ какой-то ненужной,
смѣшной улыбкой. Это мгновенно возбудило въ немъ отвращенiе; онъ
хотѣлъ встать и уйти,
тѣмъ болѣе что Тихонъ,
по мнѣнiю его, былъ рѣшительно пьянъ.
Но тотъ вдругъ
поднялъ глаза и посмотрѣлъ
на него такимъ твердымъ и полнымъ мысли взглядомъ, а
вмѣстѣ съ тѣмъ, съ такимъ неожиданнымъ и загадочнымъ выраженiемъ что онъ чуть
не вздрогнулъ: Ему съ чего-то показалось что Тихонъ уже знаетъ зачѣмъ онъ
пришелъ, уже предувѣдомленъ (хотя въ цѣломъ мiрѣ никто не
могъ знать этой причины) и если не заговариваетъ первый самъ, то щадя его,
пугаясь его униженiя.
— Вы меня знаете?
спросилъ онъ вдругъ отрывисто, — рекомендовался я
вамъ или нѣтъ когда вошелъ? Я такъ разсѣянъ...
— Вы не
рекомендовались, но я имѣлъ удовольствiе видѣть васъ однажды еще года четыре назадъ,
здѣсь въ монастырѣ... случайно.
Тихонъ говорилъ очень не спѣшно и ровно, голосомъ
мягкимъ, ясно и отчетливо выговаривая слова.
— Я не былъ въ здѣшнемъ
монастырѣ четыре года назадъ, даже
какъ-то грубо возразилъ Николай Всеволодовичъ; — я былъ здѣсь только
маленькимъ, когда васъ еще тутъ совсѣмъ не было.
— Можетъ-быть забыли[6]? осторожно и не
настаивая замѣтилъ Тихонъ.
— Нѣтъ не
забылъ; и смѣшно еслибъ я не помнилъ, какъ-то не въ мѣру настаивалъ
Ставрогинъ, — вы, можетъ быть
обо мнѣ только слышали и составили какое-нибудь понятiе, а потому и сбились
что видѣли.
Тихонъ смолчалъ. Тутъ Николай Всеволодовичъ замѣтилъ
что по лицу его проходитъ иногда
нервное содраганiе, признакъ
давнишняго нервнаго разслабленiя.
— Я вижу только что
вы сегодня нездоровы, сказалъ онъ, — и кажется лучше еслибъ я ушелъ.
Онъ даже привсталъ было съ мѣста.
— Да, я чувствую
сегодня и вчера сильныя боли въ ногахъ и ночью мало спалъ...
Тихонъ остановился. Гость его снова и внезапно впалъ
опять въ свою давешнюю неопредѣленную задумчивость. Молчанiе продолжалось
долго, минуты двѣ.
— Вы наблюдали за
мной? спросилъ онъ вдругъ тревожно и подозрительно.
— Я на васъ
смотрѣлъ и припоминалъ черты лица вашей родительницы. При
несходствѣ внѣшнемъ, много сходства внутренняго, духовнаго.
— Никакого сходства, особенно духовнаго. Даже со-вер-шен-но никакого! затревожился
опять безъ нужды и не въ мѣру настаивая, самъ не зная почему Николай
Всеволодовичъ. Это вы говорите такъ... изъ состраданiя къ моему положенiю и вздоръ брякнулъ онъ вдругъ. Ба! развѣ мать моя
у васъ бываетъ?
— Бываетъ.
— Не зналъ. Никогда
не слыхалъ отъ нея. Часто?
— Почти
ежемѣсячно; и чаще.
— Никогда, никогда
не слыхалъ. Не слыхалъ. А вы конечно слышали отъ нея что я помѣшанный?
прибавилъ онъ вдругъ.
— Нѣтъ не то
чтобы какъ о помѣшанномъ. Впрочемъ и объ этой идеѣ слышалъ, но отъ
другихъ.
— Вы стало быть
очень памятливы, коли могли о такихъ пустякахъ припомнить. А о пощечинѣ
слышали?
— Слышалъ
нѣчто.
— То-есть все. Ужасно
много у васъ времени лишняго. И объ дуэли?
— И о дуэли.
— Вы много очень
здѣсь слышали. Вотъ гдѣ газетъ не надо. Шатовъ предупреждалъ васъ
обо мнѣ?[7]
— Нѣтъ. Я
впрочемъ знаю господина Шатова, но давно уже не видалъ его.
— Гм. Что это у васъ тамъ за карта? Ба, карта послѣдней
войны. Вамъ-то это зачѣмъ?
— Справлялся по
ландкартѣ съ текстомъ. Интереснѣйшее описанiе.
— Покажите; да, это не дурное изложенiе. Странное однако
же для васъ чтенiе.
Онъ придвинулъ къ себѣ книгу и мелькомъ взглянулъ
на нее. Это было одно объемистое и талантливое изложенiе обстоятельствъ
послѣдней войны, не столько впрочемъ въ военномъ, сколько въ чисто-литературномъ
отношенiи. Повертѣвъ
книгу онъ вдругъ нетерпѣливо отбросилъ ее.
— Я рѣшительно не знаю зачѣмъ я пришелъ сюда? брезгливо произнесъ онъ,
смотря прямо въ глаза Тихона, будто ожидая отъ него же отвѣта.
— Вы тоже какъ бы
нездоровы?
— Да нездоровъ.
И вдругъ онъ, впрочемъ въ самыхъ краткихъ и отрывистыхъ
словахъ, такъ что иное трудно было и понять, разказалъ что онъ подверженъ, особенно по ночамъ,
нѣкотораго рода галюсинацiямъ что онъ видитъ иногда или чувствуетъ подлѣ себя какое-то злобное
существо, насмѣшливое и «разумное», «въ разныхъ лицахъ и въ разныхъ
характерахъ, но оно одно и тоже, а я всегда злюсь...»
Дики и сбивчивы были эти открытiя и дѣйствительно какъ бы шли отъ
помѣшаннаго. Но при этомъ Николай Всеволодовичъ говорилъ съ такою
странною откровенностью, невиданною въ немъ никогда, съ такимъ простодушiемъ, совершенно
ему несвойственнымъ что казалось въ немъ вдругъ и нечаянно изчезъ прежнiй человѣкъ
совершенно. Онъ нисколько не постыдился обнаружить тотъ страхъ, съ которымъ
говорилъ о своемъ привидѣнiи. Но все это было мгновенно и также вдругъ исчезло какъ
и явилось.
— Все это вздоръ,
быстро и съ неловкой досадой проговорилъ онъ спохватившись. Я схожу къ доктору.
— Несомнѣнно
сходите, потвердилъ Тихонъ.
— Вы такъ говорите
утвердительно... Вы видали такихъ какъ я, съ такими видѣнiями?
— Видывалъ, но очень
рѣдко. Запомню лишь одного такого же въ моей жизни, изъ военныхъ
офицеровъ, послѣ потери имъ своей супруги,
незамѣнимой для него подруги
жизни. О другомъ лишь слышалъ. Оба были
излѣчены заграницей... И давно
вы сему подвержены?
— Около году, но все
это вздоръ. Я схожу къ доктору. И все это вздоръ, вздоръ ужасный. Это я самъ въ
разныхъ видахъ и больше ничего. Такъ какъ я прибавилъ сейчасъ эту... фразу, то
вы навѣрно думаете что я все еще сомнѣваюсь и неувѣренъ что
это я, а не въ самомъ дѣлѣ бѣсъ?
Тихонъ посмотрѣлъ вопросительно.
— И... вы видите его
дѣйствительно? спросилъ онъ, то-есть устраняя всякое сомнѣнiе въ томъ что это
несомнѣнно фальшивая и болѣзненная галюсинацiя, видите ли вы въ
самомъ дѣлѣ какой-нибудь образъ!
— Странно что вы объ
этомъ настаиваете, тогда какъ я уже сказалъ вамъ что вижу, сталъ опять раздражаться съ каждымъ словомъ
Ставрогинъ, разумѣется вижу, вижу такъ какъ васъ... а иногда вижу и
неувѣренъ что вижу, хоть и вижу... а иногда не увѣренъ что я вижу и не знаю что
правда: я или онъ... вздоръ все это. А вы развѣ никакъ не можете
предположить что это въ самомъ дѣлѣ бѣсъ! прибавилъ онъ
засмѣявшись и слишкомъ рѣзко переходя въ насмѣшливый тонъ, — вѣдь это было бы сообразнѣе
съ вашей профессiей?
— Вѣроятнѣе
что болѣзнь, хотя...
— Хотя что?
— Бѣсы
существуютъ несомнѣнно, но пониманiе о нихъ можетъ-быть весьма различное.
— Вы оттого опять
опустили сейчасъ глаза, подхватилъ Ставрогинъ съ раздражительной
насмѣшкой что вамъ стало стыдно за меня что я въ бѣса
вѣрую а подъ видомъ того что не вѣрую, хитро задаю вамъ вопросъ:
есть ли онъ или нѣтъ въ самомъ дѣлѣ?
Тихонъ неопредѣленно улыбнулся.
— И знаете вамъ
вовсе нейдетъ опускать глаза: неестественно, смѣшно и манерно, а чтобъ удовлетворить
васъ за грубость я вамъ серiозно и нагло
скажу: я вѣрую въ бѣса, вѣрую канонически, въ личнаго, не въ
аллегорiю, и мнѣ
ничего не нужно ни отъ кого выпытывать, вотъ вамъ и все. Вы должны быть ужасно
рады...
Онъ нервно, неестественно засмѣялся. Тихонъ съ
любопытствомъ смотрѣлъ на него, мягкимъ и какъ бы нѣсколько робкимъ
взглядомъ.
— Въ Бога
вѣруете? брякнулъ вдругъ Ставрогинъ.
— Вѣрую.
— Вѣдь сказано
если вѣруешь и прикажешь горѣ сдвинуться то она сдвинется...
впрочемъ вздоръ. Однако я все-таки хочу полюбопытствовать: сдвинете вы гору или
нѣтъ?
— Богъ повелитъ и
сдвину, тихо и сдержанно произнесъ Тихонъ, начиная опять опускать глаза.
— Ну, это все равно
что самъ Богъ сдвинетъ. Нѣтъ вы, вы, въ награду за вѣру въ Бога?
— Можетъ-быть и не
сдвину.
— «Можетъ-быть?» Это
не дурно. Почему же сомнѣваетесь?
— Не совершенно
вѣрую.
— Какъ? вы несовершенно? не вполнѣ?
— Да... можетъ-быть
и не въ совершенствѣ.
— Ну! По крайней
мѣрѣ все-таки вѣруете что хоть съ Божiею то помощiю сдвинете, и это вѣдь не мало. Это все таки
побольше чѣмъ très рeu* одного тоже архiепископа, правда подъ саблей. Вы конечно и христiанинъ?
— Креста твоего
Господи да не постыжуся, — почти прошепталъ
Тихонъ, какимъ-то страстнымъ шопотомъ и склоняя еще болѣе голову. Уголки
губъ его вдругъ задвигались нервно и быстро.
— А можно ль
вѣровать въ бѣса, не вѣруя совсѣмъ въ Бога?
засмѣялся Ставрогинъ.
— О, очень можно,
сплошь и рядомъ, поднялъ глаза Тихонъ и тоже улыбнулся.
— И увѣренъ
что такую вѣру вы находите все-таки почтеннѣе, чѣмъ полное безвѣрiе... О, попъ!
захохоталъ Ставрогинъ. Тихонъ опять улыбнулся ему:
— Напротивъ полный
атеизмъ почтеннѣе свѣтскаго равнодушiя, прибавилъ онъ весело и простодушно.
— Ого, вотъ вы какъ.
— Совершенный
атеистъ стоитъ на предпослѣдней верхней ступени до совершеннѣйшей
вѣры (тамъ перешагнетъ ли ее, нѣтъ ли), а равнодушный никакой
вѣры не имѣетъ кромѣ дурнаго страха.
— Однако вы... вы
читали Апокалипсисъ?
— Читалъ.
— Помните ли вы: «Ангелу Лаодикiйской церкви напиши»?..
— Помню. Прелестныя
слова.
— Прелестныя? Странное
выраженiе для архiерея и вообще вы чудакъ... гдѣ у васъ книга? какъ-то странно заторопился и
затревожился Ставрогинъ, ища глазами на столѣ книгу, мнѣ хочется
вамъ прочесть... русскiй переводъ ест
— Я знаю, знаю
мѣсто, я помню очень, — проговорилъ Тихонъ.
— Помните наизусть?
Прочтите!..
Онъ быстро опустилъ
глаза, уперъ обѣ ладони въ колѣни и нетерпѣливо
приготовился слушать. Тихонъ прочелъ, припоминая слово въ слово:
«И Ангелу Лаодикiйской церкви напиши: сiе глаголетъ Аминь, свидѣтель вѣрный и истинный,
начало созданiя Божiя: знаю твои
дѣла; ни холоденъ, ни горячь: о естьли бъ ты былъ холоденъ, или горячь! Но поелику
ты теплъ, а не горячъ
и не холоденъ, то изблюю тебя изъ устъ Моихъ. Ибо ты говоришь: я богатъ,
разбогатѣлъ, и ни въ чемъ не имѣю нужды; а не знаешь что ты жалокъ,
и бѣденъ, и нищъ, и слѣпъ, и нагъ...»
— Довольно, оборвалъ
Ставрогинъ, это для середки, это для равнодушныхъ, такъ ли? Знаете, я васъ
очень люблю.
— И я васъ,
отозвался вполголоса Тихонъ.
Ставрогинъ замолкъ и вдругъ впалъ опять въ давешнюю
задумчивость. Это происходило точно припадками, уже въ третiй разъ. Да и
Тихону сказалъ онъ «люблю» тоже чуть не въ припадкѣ, покрайней
мѣрѣ неожиданно для себя самаго. Прошло болѣе минуты.
— Не сердись,
прошепталъ Тихонъ, чуть-чуть дотронувшись пальцемъ до его локтя и какъ бы сам
робѣя. Тотъ вздрогнулъ и гнѣвно нахмурилъ брови.
— Почему вы узнали
что я разсердился? быстро произнесъ онъ. Тихонъ хотѣлъ было что-то
сказать, но онъ вдругъ перебилъ его въ необъяснимой тревогѣ:
— Почему вы именно
предположили что я непремѣнно долженъ былъ разозлиться? Да я былъ[8] золъ, вы правы и
именно за то что вамъ сказалъ «люблю». Вы правы, но вы грубый циникъ, вы
унизительно думаете о природѣ человѣческой. Злобы могло и не быть,
будь только другой человѣкъ, а не я... Впрочемъ дѣло не о человѣкѣ, а обо мнѣ. Все-таки вы чудакъ
и юродивый...
Онъ раздражался все больше и больше и странно, не
стѣснялся въ словахъ:
— Слушайте, я не люблю шпiоновъ и психологовъ, покрайней мѣрѣ такихъ,
которые въ мою душу лѣзутъ. Я никого не зову въ мою душу, я ни въ комъ не
нуждаюсь, я умѣю самъ обойтись. Вы думаете я васъ боюсь? возвысилъ онъ
голосъ и съ вызовомъ приподнялъ лицо; вы совершенно
убѣждены что я пришелъ вамъ открыть одну «страшную» тайну
и ждете ее со всѣмъ келейнымъ любопытствомъ, къ
которому вы способны? Ну, такъ знайте что я вамъ ничего не открою, никакой
тайны, потому что въ васъ совсѣмъ не нуждаюсь...
Тихонъ твердо посмотрѣлъ на него:
— Васъ поразило, что агнецъ любитъ лучше
холоднаго чѣмъ только лишь теплаго, сказалъ онъ; — вы не хотите быть только теплымъ. Предчувствую что васъ
боретъ намѣренiе чрезвычайное, можетъ-быть ужасное. Если такъ
то умоляю не мучьте себя и скажите все, съ чѣмъ пришли.
— А вы навѣрно
знали что я съ чѣмъ-то пришелъ?
— Я... угадалъ по
лицу, прошепталъ Тихонъ, опуская глаза.
Николай Всеволодовичъ былъ нѣсколько блѣденъ, руки его немного дрожали. Нѣсколько секундъ
онъ неподвижно и молча смотрѣлъ на Тихона,
какъ бы рѣшаясь окончательно. Наконецъ вынулъ изъ боковаго кармана своего
сертука какiе-то печатные
листики и положилъ на столъ.
— Вотъ листки,
назначенные къ распространенiю, проговорилъ онъ нѣсколько обрывающимся голосомъ. Если прочтетъ
хоть одинъ человѣкъ, то знайте что я уже ихъ не скрою, а прочтутъ и всѣ. Такъ рѣшено. Я въ васъ совсѣмъ не нуждаюсь, потому что я все
рѣшилъ. Но прочтите... Когда будете читать ничего не говорите, а какъ
прочтете — скажите все...
— Читать ли?
нерѣшительно спросилъ Тихонъ.
— Читайте; я давно
спокоенъ.
— Нѣтъ безъ
очковъ не разберу, печать тонкая, заграничная.
— Вотъ очки, подалъ
ему со стола Ставрогинъ и отклонился на спинку дивана. Тихонъ углубился въ чтенiе.
II.
Печать была дѣйствительно заграничная — три
отпечатанныхъ и сброшюрованныхъ
листочка обыкновенной почтовой бумаги малаго формата. Должно-быть отпечатано
было секретно въ какой-нибудь заграничной русской типографiи и листочки съ перваго
взгляда очень походили
на прокламацiю. Въ заголовкѣ стояло: Отъ
Ставрогина.
Вношу въ мою лѣтопись этотъ документъ буквально.
Надо полагать что онъ уже многимъ теперь извѣстенъ. Я позволилъ
себѣ лишь исправить орфографическiя ошибки, довольно многочисленныя и даже нѣсколько
меня удивившiя, такъ какъ
авторъ все-таки былъ человѣкомъ образованнымъ и даже начитаннымъ (конечно
судя относительно). Въ слогѣ же измѣненiй не сдѣлалъ никакихъ, не смотря на неправильности
и даже неясности. Во всякомъ случаѣ явно что авторъ прежде всего не
литераторъ.
Отъ Ставрогина.
Я, Николай Ставрогинъ, отставной офицеръ, въ 186— году
жилъ въ Петербургѣ предаваясь разврату, въ которомъ не находилъ удовольствiя. У меня было
тогда въ продолженiе нѣкотораго
времени три квартиры. Въ одной изъ нихъ[9] проживалъ я самъ
въ номерахъ со столомъ и прислугою, гдѣ находилась тогда и Марья
Лебядкина, нынѣ законная жена моя. Другiя же обѣ квартиры мои я нанялъ тогда помѣсячно
для интриги: въ одной принималъ одну любившую меня даму, а въ другой ея
горничную и нѣкоторое время былъ очень занятъ намѣренiемъ свести ихъ
обѣихъ такъ, чтобы барыня и дѣвка у меня встрѣтились при
моихъ прiятеляхъ и при
мужѣ. Зная оба характера ожидалъ себѣ отъ этой глупой шутки
большаго удовольствiя.
Приготовляя исподволь эту встрѣчу, я долженъ
былъ чаще посѣщать одну изъ сихъ двухъ квартиръ въ большомъ
домѣ въ Гороховой, такъ какъ сюда приходила та горничная. Тутъ у меня
была одна лишь комната, въ четвертомъ
этажѣ, нанятая отъ мѣщанъ изъ русскихъ. Сами они помѣщались
рядомъ въ другой тѣснѣе и до того что дверь раздѣлявшая
всегда стояла отворенною, чего я и хотѣлъ. Мужъ у кого-то былъ въ
конторѣ и уходилъ съ утра до ночи. Жена, баба лѣтъ сорока что-то разрѣзывала и сшивала изъ стараго
въ новое и тоже нерѣдко уходила изъ дому относить что нашила. Я оставался
одинъ съ ихъ дочерью, думаю лѣтъ четырнадцати, совсѣмъ ребенкомъ на
видъ. Ее звали Матрешей. Мать ее любила, но часто била и по ихъ привычкѣ ужасно
кричала на нее по бабьи.
Эта дѣвочка мнѣ прислуживала и убирала у меня за ширмами.
Объявляю что я забылъ нумеръ дома. Теперь, по справкѣ, знаю что старый домъ сломанъ, перепроданъ и на мѣстѣ двухъ
или трехъ прежнихъ домовъ стоитъ одинъ новый, очень большой. Забылъ тоже имя
моихъ мѣщанъ (а можетъ-быть и тогда не зналъ). Помню что мѣщанку звали Степанидой, кажется,
Михайловной. Его не помню.
Чьихъ они, откуда и куда теперь дѣлись — совсѣмъ не знаю. Полагаю что
если очень начать ихъ искать и дѣлать возможныя справки въ петербургской
полицiи, то найти
слѣды можно. Квартира была на дворѣ, въ углу.
Все произошло въ iюнѣ. Домъ
былъ свѣтло-голубаго цвѣта.
Однажды у меня со стола пропалъ перочинный ножикъ,
который мнѣ вовсе
былъ не нуженъ и валялся
такъ. Я сказалъ хозяйкѣ, никакъ не думая
о томъ что она высѣчетъ дочь. Но та только что кричала на ребенка
(я жилъ просто, и они со мной не церемонились) за пропажу какой-то
тряпки, подозрѣвая что
та ее утащила, и даже отодрала за волосы. Когда же эта самая тряпка нашлась
подъ скатертью, дѣвочка не захотѣла сказать ни слова въ попрекъ
и смотрѣла молча.
Я это замѣтилъ, и тутъ же въ первый разъ хорошо замѣтилъ
лицо ребенка, а до тѣхъ поръ оно лишь мелькало. Она была бѣлобрысая
и весноватая, лицо обыкновенное, но очень много дѣтскаго и тихаго,
чрезвычайно тихаго. Матери не понравилось что дочь
не попрекнула за битье даромъ, и она замахнулась на нее кулакомъ, но не
ударила; тутъ какъ разъ подоспѣлъ мой ножикъ. Въ самомъ дѣлѣ,
кромѣ насъ троихъ, никого не было, а ко мнѣ за ширмы входила только
дѣвочка. Баба остервенилась,
потому что въ первый разъ прибила
несправедливо, бросилась къ вѣнику, нарвала изъ него прутьевъ и
высѣкла ребенка до рубцовъ, на моихъ глазахъ. Матреша отъ розогъ не
кричала, но какъ-то странно всхлипывала при каждомъ ударѣ. И потомъ очень
всхлипывала, цѣлый часъ.
Но прежде того было вотъ что: въ ту самую минуту когда
хозяйка бросилась къ вѣнику чтобы надергать розогъ, я нашелъ ножикъ на
моей кровати, куда онъ какъ-нибудь упалъ со стола. Мнѣ тотчасъ пришло въ
голову не объявлять, для того чтобъ ее высѣкли. Рѣшился я
мгновенно; въ такiя минуты у меня
всегда прерывается дыханiе. Но я
намѣренъ разказать все въ болѣе твердыхъ словахъ, чтобъ ужь ничего
болѣе не оставалось скрытаго.
Всякое чрезвычайно позорное, безъ мѣры унизительное,
подлое и, главное, смѣшное положенiе, въ каковыхъ мнѣ случалось бывать въ моей жизни,
всегда возбуждало во мнѣ, рядомъ съ безмѣрнымъ гнѣвомъ,
неимовѣрное наслажденiе. Точно также и
въ минуты преступленiй и въ минуты
опасности жизни. Еслибъ я что-нибудь кралъ, то я бы чувствовалъ, при совершенiи кражи, упоенiе отъ сознанiя глубины моей
подлости. Не подлость я любилъ (тутъ разсудокъ мой бывалъ совершенно
цѣлъ), но упоенiе мнѣ
нравилось отъ мучительнаго сознанiя низости. Равно всякiй разъ когда я, стоя на барьерѣ, выжидалъ
выстрѣла противника, то ощущалъ тоже самое, позорное и неистовое ощущенiе, а однажды
чрезвычайно сильно. Сознаюсь что часто я самъ искалъ его, потому что оно для
меня сильнѣе всѣхъ въ этомъ родѣ. Когда я получалъ пощечины
(а я получилъ ихъ двѣ въ мою жизнь), то и тутъ это было, несмотря на
ужасный гнѣвъ. Но если сдержать при этомъ гнѣвъ, то наслажденiе превыситъ все что можно вообразить. Никогда я не говорилъ о томъ никому,
даже намекомъ, и скрывалъ какъ стыдъ
и позоръ. Но когда меня разъ больно били въ кабакѣ въ Петербургѣ и
таскали за волосы, я не чувствовалъ этого ощущенiя, а только неимовѣрный гнѣвъ, не бывъ пьянъ
и лишь дрался. Но еслибы схватилъ меня за волосы и нагнулъ за границей тотъ
Французъ виконтъ который ударилъ меня по щекѣ и которому я
отстрѣлилъ за это нижнюю челюсть, то я бы почувствовалъ упоенiе и, можетъ-быть,
не чувствовалъ бы и гнѣва. Такъ мнѣ тогда показалось.
Все это для того чтобы всякiй зналъ что никогда это чувство не покоряло меня всего
совершенно, а всегда оставалось сознанiе, самое полное (да на сознанiи-то все и основывалось!). И хотя овладѣвало мною
до безразсудства, но никогда до забвенiя себя. Доходя во мнѣ до совершеннаго огня, я въ то
же время могъ совсѣмъ одолѣть его, даже остановить въ верхней точкѣ;
только самъ никогда не хотѣлъ останавливать. Я убѣжденъ что могъ бы
прожить цѣлую жизнь какъ монахъ, несмотря на звѣриное сладострастiе которымъ одаренъ
и которое всегда вызывалъ. Предаваясь до шестнадцати лѣтъ, съ
необыкновенною неумѣренностью, пороку въ которомъ исповѣдывался
Жанъ-Жакъ Руссо, я прекратилъ въ ту же минуту какъ положилъ захотѣть на
семнадцатомъ году. Я всегда господинъ себѣ когда захочу. Итакъ, пусть
извѣстно что я ни средой, ни болѣзнями безотвѣтственности въ
преступленiяхъ моихъ искать
не хочу.
Когда кончилась экзекуцiя, я положилъ ножикъ въ жилетный карманъ и, выйдя,
выбросилъ на улицу, далеко отъ дому, такъ чтобы никто никогда не узналъ. Потомъ
я выждалъ два дня. Дѣвочка, поплакавъ, стала
еще молчаливѣе; на меня же, я
убѣжденъ, не имѣла злобнаго чувства. Впрочемъ, навѣрно былъ
нѣкоторый стыдъ за то что ее наказали въ такомъ видѣ при мнѣ;
она не кричала, а только всхлипывала подъ ударами, конечно, потому что тутъ стоялъ я и все видѣлъ. Но и въ стыдѣ
этомъ она, какъ ребенокъ, винила навѣрно одну себя. До сихъ
поръ она, можетъ-быть, только боялась меня, но не лично, а какъ постояльца,
человѣка чужаго, и, кажется, была очень робка.
Вотъ тогда то въ эти два дня я и задалъ себѣ разъ
вопросъ могу ли я бросить и уйти отъ замышленнаго намѣренiя, и я тотчасъ
почувствовалъ что могу, могу во всякое время и сiю минуту. Я около того времени хотѣлъ убить себя отъ
болѣзни равнодушiя; впрочемъ не
знаю отчего. Въ эти же два-три дня (такъ какъ непремѣнно надо было
выждать чтобы дѣвочка все забыла) я, вѣроятно чтобъ отвлечь себя
отъ безпрерывной мечты или только на смѣхъ, сдѣлалъ въ номерахъ
кражу. Это была единственная кража въ моей жизни.
Въ этихъ
номерахъ гнѣздилось много людей. Между прочимъ и жилъ одинъ чиновникъ, съ семействомъ, въ двухъ
меблированныхъ комнаткахъ; лѣтъ сорока, не совсѣмъ глупый и
имѣвшiй приличный видъ,
но бѣдный. Я съ нимъ не сходился и компанiи, которая тамъ окружала меня онъ боялся. Онъ только что
получилъ жалованiе, тридцать пять
рублей. Главное натолкнуло меня что мнѣ въ самомъ дѣлѣ въ ту
минуту нужны были деньги (хотя я черезъ четыре дня и получилъ съ почты) такъ
что я кралъ какъ будто изъ нужды, а не изъ шутки. Сдѣлано было нагло и
явственно: я просто вошелъ въ его номеръ когда жена, дѣти и онъ
обѣдали въ другой каморкѣ. Тутъ на стулѣ у самой двери лежалъ
сложенный вицъ-мундиръ. У
меня вдругъ блеснула эта мысль еще въ корридорѣ. Я запустилъ руку въ
карманъ и вытащилъ портмоне. Но чиновникъ услышалъ шорохъ и выглянулъ изъ
каморки. Онъ кажется даже видѣлъ,
по крайней мѣрѣ, что-нибудь, но такъ какъ не все, то конечно и не
повѣрилъ глазамъ. Я сказалъ что, проходя корридоромъ, зашелъ взглянуть
который часъ на его стѣнныхъ. «Стоятъ-съ», отвѣчалъ онъ, я и
вышелъ.
Тогда я много пилъ, и
въ номерахъ у меня была цѣлая ватага, въ томъ числѣ
и Лебядкинъ. Портмоне я выбросилъ съ мелкими деньгами, а бумажки оставилъ. Было
тридцать два рубля, три красныхъ и
двѣ желтыхъ. Я тотчасъ
же размѣнялъ красную и послалъ за шампанскимъ; потомъ еще
послалъ красную, а затѣмъ и третью. Часа черезъ четыре, и уже вечеромъ,
чиновникъ выждалъ меня въ корридорѣ.
— Вы, Николай
Всеволодовичъ, когда давеча
заходили, не сронили ли нечаянно со стула вицъ-мундиръ... у двери лежалъ?
— Нѣтъ, не
помню. А у васъ лежалъ вицъ-мундиръ?
— Да, лежалъ-съ.
— На полу?
— Сначала на стулѣ,
а потомъ на полу.
— Что жь, вы его подняли?
— Поднялъ.
— Ну, такъ чего же
вамъ еще?
— Да коли такъ, такъ
и ничего-съ...
Онъ договорить не посмѣлъ, да и въ номерахъ не
посмѣлъ никому сказать, — до того бываютъ
робки эти люди. Впрочемъ въ номерахъ всѣ меня боялись ужасно и почитали.
Я потомъ любилъ съ нимъ встрѣчаться глазами, раза два въ корридорѣ.
Скоро наскучило.
Какъ только кончились три дня, я воротился въ Гороховую.
Мать куда-то собиралась съ узломъ; мѣщанина разумѣется не
было. Остались я и Матреша. Окна были отперты. Въ домѣ все жили
мастеровые, и цѣлый день изо всѣхъ этажей слышался стукъ
молотковъ или пѣсни. Мы
пробыли уже съ часъ. Матреша
сидѣла въ своей каморкѣ, на скамеечкѣ, ко мнѣ спиной, и
что-то копалась съ иголкой. Наконецъ, вдругъ тихо запѣла, очень тихо; это
съ ней иногда бывало. Я вынулъ часы и посмотрѣлъ который часъ, было два.
У меня начинало биться сердце. Но тутъ я вдругъ опять спросилъ себя: могу ли
оставить? и тотчасъ же отвѣтилъ себѣ что могу. Я всталъ
и началъ къ ней подкрадываться. У
нихъ на окнахъ стояло много герани, и солнце ужасно ярко свѣтило. Я тихо
сѣлъ подлѣ на полу. Она вздрогнула и сначала неимовѣрно испугалась и вскочила. Я взялъ ея
руку и тихо поцѣловалъ, принагнулъ
ее опять на скамейку и сталъ смотрѣть ей въ глаза. То что я
поцѣловалъ у ней руку, вдругъ разсмѣшило ее какъ дитю, но только на
одну секунду, потому что она стремительно вскочила въ другой разъ, и уже въ
такомъ испугѣ что судорога прошла по лицу. Она смотрѣла на меня до
ужаса неподвижными глазами, а губы стали
дергаться чтобы заплакать, но все-таки не закричала. Я опять
сталъ цѣловать ей руки, взялъ ее къ себѣ на колѣни,
цѣловалъ ей лицо и ноги. Когда я поцѣловалъ ноги, она вся
отдернулась и улыбнулась какъ отъ стыда, но какою-то кривою улыбкой. Все лицо
вспыхнуло стыдомъ. Я что-то все шепталъ ей. Наконецъ, вдругъ случилась такая
странность которую я никогда не забуду и которая привела меня въ удивленiе: дѣвочка
обхватила меня за шею руками и начала вдругъ ужасно
цѣловать сама. Лицо ея выражало совершенное восхищенiе. Я чуть не всталъ и не ушелъ, — такъ это было
мнѣ непрiятно въ такомъ
крошечномъ ребенкѣ отъ жалости. Но
я преодолѣлъ внезапное чувство моего страха и остался.
Когда все кончилось, она была смущена. Я не пробовалъ ее
разувѣрять и уже не ласкалъ ее. Она глядѣла на меня робко улыбаясь.
Лицо ея мнѣ показалось вдругъ глупымъ. Смущенiе быстро съ каждою минутой овладѣвало ею все
болѣе и болѣе. Наконецъ, она закрыла лицо руками и стала въ уголъ
лицомъ къ стѣнѣ неподвижно. Я боялся что она опять испугается какъ
давеча и молча ушелъ изъ дому.
Полагаю что все
случившееся должно было ей
представиться окончательно какъ безпредѣльное безобразiе, со смертнымъ
ужасомъ. Несмотря на русскiя ругательства которыя она должна была слышать съ
пеленокъ, и всякiе странные
разговоры, я имѣю полное убѣжденiе что она еще ничего не понимала. Навѣрное ей
показалось въ концѣ концовъ что она сдѣлала неимовѣрное
преступленiе, и въ немъ
смертельно виновата, — «Бога убила».
Въ ту ночь я и имѣлъ ту драку въ кабакѣ о
которой мелькомъ упоминалъ. Но я проснулся у себя въ номерахъ на утро,
меня привезъ Лебядкинъ. Первая
мысль по пробужденiи была о томъ:
сказала она или нѣтъ? это была минута настоящаго страха, хоть и не очень
еще сильнаго. Я былъ очень веселъ въ то утро и ужасно ко всѣмъ добръ, и
вся ватага была мною очень довольна. Но я бросилъ ихъ всѣхъ и пошелъ
въ Гороховую. Я встрѣтился съ
нею еще въ низу, въ сѣняхъ. Она шла изъ лавочки, куда ее посылали за
цикорiемъ. Увидѣвъ
меня, она стрѣльнула въ ужасномъ страхѣ вверхъ по лѣстницѣ. Когда я вошелъ, мать уже
хлеснула ее два раза по щекѣ за то что вбѣжала въ квартиру «сломя
голову», чѣмъ и прикрылась настоящая причина ея испуга. Итакъ, все пока было спокойно. Она куда-то забилась
и не входила все время пока я былъ. Я пробылъ съ часъ и ушелъ.
Къ вечеру я опять почувствовалъ страхъ, но уже
несравненно сильнѣе. Конечно я могъ отпереться, но меня могли и уличить.
Мнѣ мерещилась каторга. Я никогда не чувствовалъ страху и кромѣ
этого случая въ моей жизни, ни прежде ни послѣ ничего не боялся. И ужъ
особенно Сибири, хотя и могъ быть сосланъ не
однажды. Но въ этотъ разъ я былъ испуганъ и дѣйствительно
чувствовалъ страхъ, не знаю почему, въ первый разъ въ жизни — ошущенiе очень
мучительное. Кромѣ того вечеромъ, у меня въ номерахъ, я
возненавидѣлъ ее до того что рѣшился убить. Главная ненависть моя
была при воспоминанiи объ ея
улыбкѣ. Во мнѣ рождалось презрѣнiе съ непомѣрною гадливостью за то какъ она
бросилась послѣ всего въ уголъ и закрылась руками, меня взяло
неизъяснимое бѣшенство, затѣмъ послѣдовалъ ознобъ; когда же
подъ утро сталъ наступать жаръ меня опять одолѣлъ страхъ, но уже такой
сильный что я никакого мученiя не зналъ
сильнѣй. Но я уже не ненавидѣлъ болѣе дѣвочку, по
крайней мѣрѣ до такого параксизма какъ съ вечера не доходило. Я
замѣтилъ что сильный страхъ совершенно прогоняетъ ненависть и чувство
мщенiя.
Проснулся я около полудня, здоровый, и даже удивился
нѣкоторымъ изъ вчерашнихъ ощущенiй. Я однако же былъ въ дурномъ расположенiи духа и опять
таки принужденъ былъ пойти въ Гороховую, не смотря на все отвращенiе. Помню что
мнѣ ужасно хотѣлось бы въ ту минуту имѣть съ кѣмъ-нибудь
ссору, но только серiозную. Но придя на
Гороховую я вдругъ нашелъ у себя въ комнатѣ Нину Савельевну, ту
горничную, которая уже съ часъ ожидала
меня. Эту дѣвушку я совсѣмъ не любилъ, такъ что она пришла сама не много
въ страхѣ не разсержусь ли я за незваный визитъ. Но я вдругъ ей очень
обрадовался. Она была не дурна, но скромна и съ манерами, которыя любитъ мѣщанство, такъ что моя баба хозяйка давно
уже очень мнѣ хвалила ее. Я засталъ ихъ обѣихъ за кофеемъ, а
хозяйку въ чрезвычайномъ удовольствiи отъ прiятной бесѣды. Въ углу ихъ коморки я замѣтилъ
Матрешу. Она стояла и смотрѣла на мать и
на гостью неподвижно. Когда я вошелъ она не спряталась какъ тогда и не убѣжала.
Мнѣ только показалось что она очень похудѣла и что у ней жаръ. Я
приласкалъ Нину и заперъ дверь къ хозяйкѣ, чего давно не дѣлалъ,
такъ что Нина ушла совершенно обрадованная. Я
ее самъ вывелъ и два дня не возвращался въ
Гороховую. Мнѣ уже надоѣло.
Я рѣшился все покончить, отказаться отъ квартиры и
уѣхать изъ Петербурга. Но когда я пришелъ чтобъ отказаться отъ квартиры,
я засталъ хозяйку въ тревогѣ и въ горѣ: Матреша была больна уже
третiй день, каждую
ночь лежала въ жару и ночью бредила. Разумѣется я спросилъ объ чемъ
она бредитъ (мы говорили шепотомъ въ моей
комнатѣ). Она мнѣ зашептала что бредитъ «ужасти»: «Я дескать Бога убила.» Я предложилъ привести доктора на мой
счетъ, но она не захотѣла: «Богъ дастъ и такъ пройдетъ, не все лежитъ, днемъ-то выходитъ, сейчасъ въ лавочку
сбѣгала.» Я рѣшился застать Матрешу одну, а такъ какъ хозяйка проговорилась что къ пяти часамъ ей
надо сходить на Петербургскую, то и положилъ воротиться вечеромъ.
Я пообѣдалъ въ трактирѣ. Ровно въ пять съ
четвертью воротился. Я входилъ
всегда съ своимъ
ключемъ. Никого кромѣ
Матреши не было. Она лежала въ коморкѣ за ширмами на материной кровати
и я видѣлъ какъ она выглянула; но я сдѣлалъ видъ
что не замѣчаю. Всѣ окна были отворены. Воздухъ былъ теплъ, было даже жарко.
Я походилъ по комнатѣ и сѣлъ на диванъ. Все помню до послѣдней минуты.
Мнѣ рѣшительно доставляло удовольствiе не заговаривать съ Матрешей. Я ждалъ и просидѣлъ
цѣлый часъ и вдругъ она вскочила сама изъ-за ширмъ. Я слышалъ
какъ стукнули ея обѣ
ноги объ полъ, когда она вскочила съ кровати, потомъ довольно скорые шаги и она
стала на порогѣ въ мою комнату. Она глядѣла на меня молча. Въ эти
четыре или пять дней, въ которые я съ того времени ни разу не видалъ ее близко,
дѣйствительно очень похудѣла. Лицо ея какъ бы высохло и голова навѣрно была горяча. Глаза стали большiе и глядѣли на меня неподвижно какъ бы съ тупымъ
любопытствомъ, какъ мнѣ показалось сначала. Я сидѣлъ въ углу дивана,
смотрѣлъ на нее и не трогался. И тутъ вдругъ опять я почувствовалъ ненависть. Но очень скоро замѣтилъ что она
совсѣмъ меня не пугается, а можетъ-быть скорѣе въ бреду. Но она и въ бреду не была. Она вдругъ часто закивала
на меня головой, какъ киваютъ когда очень укоряютъ и вдругъ подняла на меня свой маленькiй кулачокъ и
начала грозить имъ мнѣ съ мѣста. Первое мгновенiе мнѣ это
движенiе показалось
смѣшнымъ, но дальше я не могъ его вынести. Я всталъ и подвинулся къ ней.
На ея лицѣ было такое отчаянiе, которое невозможно было видѣть въ лицѣ
ребенка. Она все махала на меня своимъ кулачонкомъ съ угрозой и все кивала
укоряя. Я подошелъ близко и
осторожно заговорилъ, но увидѣлъ что она не пойметъ. Потомъ вдругъ она
стремительно закрылась обѣими руками какъ тогда, отошла и стала
къ окну, ко мнѣ спиной.
Я оставилъ ее, воротился въ свою комнату и сѣлъ тоже у окна. Никакъ
не пойму почему я тогда не ушелъ и
остался какъ будто ждать. Вскорѣ я опять услышалъ
поспѣшные шаги ея, она вышла въ дверь на деревянную галлерею, съ которой
и былъ сходъ внизъ по лѣстницѣ и я тотчасъ побѣжалъ къ моей
двери, прiотворилъ успѣлъ еще подглядѣть какъ Матреша вошла въ крошечный чуланъ, въ родѣ курятника, рядомъ съ другимъ
мѣстомъ. Странная мысль блеснула
въ моемъ умѣ. Я
притворилъ дверь и къ окну. Разумѣется мелькнувшей мысли вѣрить еще
было нельзя; «но однако...» (Я все помню).
Черезъ минуту я посмотрѣлъ на часы и замѣтилъ
время. Надвигался вечеръ. Надо мною жужжала муха и все садилась мнѣ на
лицо. Я поймалъ, подержалъ въ пальцахъ и выпустилъ за окно. Очень громко
въѣхала внизу во дворъ какая-то телѣга. Очень громко (и давно уже)
пѣлъ пѣсню въ углу двора въ окнѣ одинъ мастеровой, портной.
Онъ сидѣлъ за работой и мнѣ его было видно. Мнѣ пришло въ
голову что такъ какъ меня никто не повстрѣчалъ когда я входилъ въ ворота
и подымался по лѣстницѣ, то конечно не надо чтобы и теперь
повстрѣчали, когда я буду сходить внизъ, и я отодвинулъ стулъ отъ окна.
Затѣмъ взялъ книгу, но бросилъ и сталъ смотрѣть на крошечнаго
красненькаго паучка на листкѣ герани и забылся. Я все помню до
послѣдняго мгновенiя.
Я вдругъ выхватилъ часы. Прошло двадцать минутъ съ
тѣхъ поръ какъ она вышла. Догадка принимала видъ вѣроятности. Но я
рѣшился подождать еще съ четверть часа. Приходило тоже въ голову не
воротилась ли она, а я можетъ-быть прослышалъ;
но этого не могло
и быть: была мертвая тишина и я могъ слышать
пискъ каждой мушки.
Вдругъ у меня стало
биться сердце. Я вынулъ
часы: недоставало трех минутъ;
я ихъ высидѣлъ, хотя сердце билось до боли. Тутъ-то я всталъ,
накрылся шляпой, застегнулъ пальто
и осмотрѣлся въ комнатѣ: все ли на прежнемъ
мѣстѣ, не осталось ли слѣдовъ что я заходилъ? Стулъ я
передвинулъ[10] ближе къ окну
такъ, какъ онъ стоялъ прежде. Наконецъ
тихо отворилъ дверь, заперъ
ее моимъ ключомъ и пошелъ
къ чуланчику. Онъ былъ
припертъ, но не запертъ; я зналъ что онъ не запирался, но я отворить не
хотѣлъ, а поднялся на ципочки и сталъ глядѣть въ щель. Въ это самое
мгновенiе подымаясь на
ципочки я припомнилъ что когда сидѣлъ у окна и смотрѣлъ на краснаго
паучка и забылся, то думалъ о томъ какъ я
приподымусь на ципочки и достану глазомъ до этой щелки.
Вставляя здѣсь эту мелочь хочу непремѣнно доказать до какой степени
явственно я владѣлъ моими умственными способностями. Я долго
глядѣлъ въ щель, тамъ было темно, но не совершенно. Наконецъ я
разглядѣлъ что было надо... все хотѣлось совершенно удостовѣриться.
Я рѣшилъ наконецъ
что мнѣ можно
уйти и спустился съ лѣстницы. Я никого не встрѣтилъ. Часа черезъ три мы
всѣ, безъ сюртуковъ, пили въ номерахъ
чай и играли въ старыя карты,
Лебядкинъ читалъ стихи.
Много разказывали и какъ нарочно всѣ удачно и смѣшно,
а не такъ какъ всегда глупо. Былъ и Кириловъ. Никто не пилъ, хотя и стояла
бутылка рому, но прикладывался одинъ Лебядкинъ. Прохоръ Маловъ замѣтилъ
что «когда Николай Всеволодовичъ довольны и не хандрятъ, то и всѣ наши
веселы и умно говорятъ». Я запомнилъ это тогда же.
Но часовъ уже
въ одиннадцать прибѣжала дворникова дѣвочка отъ хозяйки, съ Гороховой, съ извѣстiемъ ко мнѣ
что Матреша повѣсилась. Я пошелъ съ дѣвочкой и увидѣлъ что
хозяйка сама не знала зачѣмъ посылала за мной. Она вопила и билась, была кутерьма, много народу,
полицейскiе. Я постоялъ въ
сѣняхъ и ушелъ.
Меня почти не безпокоили, впрочемъ спросили что
слѣдуетъ. Но кромѣ того что дѣвочка была больна и бывала въ бреду въ послѣднiе дни, такъ что я предлагалъ съ своей стороны доктора на мой счетъ,
я рѣшительно ничего не могъ показать. Спрашивали меня и про
ножикъ; я сказалъ что хозяйка высѣкла, но что это было ничего. Про то что
я приходилъ вечеромъ никто не узналъ. Про результатъ медицинскаго свидѣтельства я ничего
не слыхалъ.
Съ недѣлю я не заходилъ туда. Зашелъ когда уже
давно похоронили чтобы сдать квартиру. Хозяйка все еще плакала, хотя уже возилась
съ своимъ лоскутьемъ и съ шитьемъ по прежнему. «Это я за вашъ ножикъ ее
обидѣла», сказала она мнѣ, но безъ большаго укора. Я разчитался подъ тѣмъ предлогомъ что
нельзя же мнѣ теперь оставаться въ такой квартирѣ чтобъ принимать
въ ней Нину Савельевну. Она еще разъ похвалила Нину Савельевну, на прощаньи. Уходя я подарилъ ей пять рублей
сверхъ должнаго за квартиру.
Мнѣ и вообще тогда очень скучно было жить, до одури. Происшествiе въ Гороховой, по минованiи опасности, я бы
совсѣмъ забылъ, какъ и все тогдашнее, еслибы нѣкоторое время
я не вспоминалъ еще со злостью о томъ какъ я струсилъ. Я изливалъ
мою злость на комъ я могъ. Въ это же время, но вовсе не почему-нибудь, пришла
мнѣ идея искалѣчить какъ-нибудь жизнь, но только какъ можно
противнѣе. Я уже съ годъ назадъ помышлялъ застрѣлиться; представилось нѣчто получше. Разъ смотря на хромую Марью Тимоѳеевну
Лебядкину, прислуживавшую отчасти въ углахъ, тогда еще не помѣшанную, но просто восторженную идiотку, безъ ума влюбленную въ меня втайнѣ (о чемъ
выслѣдили наши) я рѣшился вдругъ на ней жениться. Мысль о
бракѣ Ставрогина съ такимъ
послѣднимъ существомъ шевелила мои нервы. Безобразнѣе нельзя
было вообразить ничего. Но не берусь рѣшить; входила ли въ мою
рѣшимость хоть безсознательно (разумѣется безсознательно)! злоба за
низкую трусость, овладѣвшую мною послѣ дѣла съ Матрешей. Право не думаю; но во всякомъ
случаѣ я
обвѣнчался не изъ-за одного только «пари на вино послѣ пьянаго
обѣда». Свидѣтелями брака были Кириловъ и Петръ Верховенскiй тогда случившiйся въ Петербургѣ; наконецъ самъ Лебядкинъ и Прохоръ Маловъ (теперь умеръ). Болѣе никто
никогда не узналъ, а тѣ дали слово молчать. Мнѣ всегда казалось
это молчанiе какъ бы гадостью, но до сихъ поръ оно не нарушено, хотя я и имѣлъ
намѣренiе объявить;
объявляю за одно теперь.
Обвѣнчавшись я тогда уѣхалъ въ губернiю къ моей матери.
Я поѣхалъ для развлеченiя, потому что было
невыносимо. Въ нашемъ городѣ я оставилъ по себѣ идею что я
помѣшанъ — идею до сихъ даже поръ не искоренившуюся и мнѣ
несомнѣнно вредную, о чемъ объясню ниже. Потомъ я уѣхалъ за границу
и пробылъ четыре года.
Я былъ на
Востокѣ, на Аѳонѣ выстаивалъ восьмичасовыя всенощныя, былъ въ Египтѣ, жилъ въ Швейцарiи, былъ даже
въ Исландiи; просидѣлъ
цѣлый годовой курсъ въ Гетингенѣ. Въ послѣднiй годъ я очень
сошелся съ однимъ знатнымъ русскимъ семействомъ въ Парижѣ и съ двумя
русскими дѣвицами въ Швейцарiи. Года два тому
назадъ, въ Франкфуртѣ, проходя мимо бумажной лавки я, между продажными
фотографiями,
замѣтилъ маленькую карточку одной дѣвочки, одѣтой въ изящный
дѣтскiй костюмъ, но
очень похожей на Матрешу. Я тотчасъ купилъ карточку и, придя въ отель, положилъ
на каминъ. Здѣсь она такъ и пролежала съ недѣлю не тронутая, и
я ни разу не взглянулъ на нее, а уѣзжая изъ Франкфурта забылъ взять съ
собой.
Заношу это именно чтобы доказать до какой степени я могъ
властвовать надъ моими воспоминанiями и сталъ къ нимъ безчувственъ. Я отвергалъ ихъ
всѣ разомъ въ массѣ, и вся масса послушно изчезала, каждый разъ какъ только я того хотѣлъ.
Мнѣ всегда было скучно припоминать прошлое и никогда я не могъ толковать
о прошломъ какъ дѣлаютъ почти всѣ. Что же касается до Матреши, то я
даже карточку ея позабылъ на каминѣ.
Тому назадъ съ годъ, весной,
слѣдуя черезъ Германiю, я въ разсѣянности
проѣхалъ станцiю, съ которой
долженъ былъ поворотить на мою дорогу и попалъ на другую вѣтвь. Меня
высадили на слѣдующей станцiи; былъ третiй часъ пополудни, день ясный. Это былъ крошечный
нѣмецкiй городокъ.
Мнѣ указали гостиницу. Надо было выждать; слѣдующiй поѣздъ
проходилъ въ одинадцать часовъ ночи. Я даже былъ доволенъ приключенiемъ, потому что
никуда не спѣшилъ. Гостиница оказалась дрянная и маленькая, но вся въ
зелени и кругомъ обставленная клумбами цвѣтовъ. Мнѣ дали тѣсную комнатку. Я славно поѣлъ и такъ какъ
всю ночь былъ въ дорогѣ, то отлично заснулъ послѣ обѣда часа
въ четыре пополудни.
Мнѣ приснился совершенно неожиданный для меня сонъ,
потому что я никогда не видалъ въ этомъ родѣ. Въ Дрезденѣ, въ
галлереѣ, существуетъ картина Клодъ Лорена, по каталогу кажется «Асисъ и
Галатея»; я же[11] называлъ ее
всегда «Золотымъ вѣкомъ», самъ не знаю почему. Я уже и прежде ее
видѣлъ, а теперь, дня три назадъ, еще разъ, мимоѣздомъ
замѣтилъ. Эта-то картина мнѣ и приснилась, но не какъ картина, а
какъ будто какая-то быль.
Это — уголокъ
греческаго Архипелага; голубыя ласковыя волны, острова и скалы, цвѣтущее
прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами не
передашь. Тутъ запомнило свою колыбель европейское человѣчество,
здѣсь первыя сцены изъ миѳологiи, его земной рай... Тутъ жили прекрасные люди! Они
вставали и засыпали счастливые и невинные; рощи наполнялись ихъ веселыми пѣснями, великiй избытокъ
непочатыхъ силъ уходилъ въ любовь и въ простодушную радость. Солнце обливало
лучами эти острова и море, радуясь на своихъ прекрасныхъ дѣтей. Чудный сонъ, высокое
заблужденiе! Мечта
самая невѣроятная изъ всѣхъ какiя были, которой все человѣчество, всю свою жизнь
отдавало всѣ свои силы, для которой всѣмъ жертвовало, для которой
умирали на крестахъ и убивались пророки, безъ которой народы не хотятъ жить и
не могутъ даже и умереть.
Все это ощущенiе, я какъ будто прожилъ
въ этомъ снѣ; я не знаю что мнѣ именно
снилось, но скалы и море и косые лучи заходящаго солнца, все это я какъ будто
еще видѣлъ когда проснулся и раскрылъ
глаза, въ первый разъ въ
жизни буквально омоченныя слезами. Ощущенiе счастья еще мнѣ неизвѣстнаго прошло сквозь
сердце мое даже до боли. Былъ уже полный вечеръ; въ окно моей маленькой
комнаты, сквозь зелень стоявшихъ на окнѣ цвѣтовъ прорывался
цѣлый пукъ яркихъ косыхъ лучей заходящаго солнца и обливалъ меня свѣтомъ. Я поскорѣе
закрылъ опять глаза какъ бы жаждая возвратить миновавшiй сонъ, но вдругъ какъ бы среди яркаго-яркаго
свѣта, я увидѣлъ какую-то крошечную точку. Она принимала какой-то
образъ и вдругъ мнѣ явственно представился крошечный красненькiй паучекъ[12]. Мнѣ сразу
припомнился онъ на листкѣ герани когда также лились косые лучи заходящаго
солнца. Что-то какъ будто вонзилось въ меня, я приподнялся и сѣлъ на
постель... (Вотъ все какъ это тогда случилось!).
Я увидѣлъ предъ собою (О, не на яву! Еслибы, еслибы
это было настоящее видѣнiе!) я
увидѣлъ Матрешу, исхудавшую и съ
лихорадочными глазами, точь въ точь какъ тогда, когда она стояла у меня на
порогѣ и кивая мнѣ головой подняла на меня свой крошечный
кулачонокъ. И никогда ничего не являлось мнѣ столь мучительнымъ! Жалкое
отчаянiе безпомощнаго
десятилѣтняго существа съ несложившимся разсудкомъ, мнѣ грозившаго,
(чѣмъ? Что могло оно мнѣ сдѣлать?) но обвинявшаго конечно
одну себя! Никогда еще ничего подобнаго со мной не было. Я просидѣлъ до ночи не двигаясь и забывъ время. Это ли называется угрызенiемъ совѣсти или раскаянiемъ? Не знаю и не могъ бы
сказать до сихъ поръ. Мнѣ можетъ-быть не омерзительно даже доселѣ воспоминанiе о самомъ
поступкѣ. Можетъ-быть это воспоминанiе заключаетъ
въ себѣ даже и теперь нѣчто для страстей моихъ прiятное. Нѣтъ — мнѣ
невыносимъ только одинъ этотъ образъ и именно на порогѣ, съ своимъ
поднятымъ и грозящимъ мнѣ кулачонкомъ, одинъ только ея тогдашнiй видъ, только одна тогдашняя минута, только это киванiе головой. Вотъ чего я не могу
выносить, потому что съ тѣхъ поръ представляется мнѣ почти
каждый день. Не само представляется,
а я его самъ вызываю и не могу не вызвать, хотя и не могу съ этимъ жить.
О, еслибъ я когда-нибудь увидалъ ее на яву, хотя бы въ галлюсинацiи!
У меня есть другiя старыя воспоминанiя, можетъ-быть получше и этого. Съ одной женщиной я
поступилъ хуже и она отъ того умерла. Я лишилъ жизни на дуэли двухъ невинныхъ
передо мною. Я однажды былъ
оскорбленъ смертельно и не отмстилъ противнику. На мнѣ есть одно отравленiе — намѣренное
и удавшееся и никому неизвѣстное.
(Если надо я обо всемъ сообщу.)
Но почему же ни одно изъ этихъ воспоминанiй не возбуждаетъ во мнѣ ничего подобнаго? Одну развѣ ненависть, да и то
вызванную теперешнимъ положенiемъ, а прежде я
хладнокровно забывалъ и отстранялъ.
Я скитался послѣ того почти весь этотъ годъ и
старался заняться. Я знаю, что я бы могъ устранить и теперь дѣвочку,
когда захочу. Я совершенно владѣю моею волей по прежнему. Но въ томъ все
и дѣло, что никогда не хотѣлъ того сдѣлать, самъ не хочу и не
буду хотѣть; я ужъ про это знаю. Такъ и продолжится вплоть до моего
сумасшествiя.
Въ Швейцарiи я смогъ, два мѣсяца спустя, влюбиться въ одну
дѣвицу, или лучше сказать я ощутилъ припадокъ такой же страсти съ однимъ изъ такихъ же неистовыхъ
порывовъ, какъ бывало это лишь когда-то, первоначально. Я почувствовалъ
ужасный соблазнъ на новое преступленiе, то-есть совершить двоеженство (потому что я уже
женатъ); но я бѣжалъ по совѣту другой дѣвушки, которой я
открылся почти во всемъ. Къ тому же это новое преступленiе нисколько не
избавило бы меня отъ Матреши.
Такимъ образомъ я рѣшился отпечатать эти листки и
ввезти ихъ въ Россiю въ трехстахъ
экземплярахъ. Когда придетъ время я отошлю въ полицiю и къ мѣстной власти; одновременно пошлю въ редакцiи всѣхъ
газетъ съ просьбою гласности и множеству меня знающихъ въ Петербургѣ и въ
Россiи лицъ.
Равномѣрно появится въ переводѣ за границей. Я знаю что юридически
я можетъ-быть и не буду обезпокоенъ, по крайней мѣрѣ значительно: я
одинъ на себя объявляю и не имѣю обвинителя; кромѣ того никакихъ, или чрезвычайно мало
доказательствъ. Наконецъ укоренившаяся
идея о разстройствѣ моего разсудка и навѣрно старанiе моихъ
родныхъ, которые этою идеею воспользуются и затушатъ всякое
опасное для меня юридическое преслѣдованiе. Это я заявляю, между прочимъ, для того чтобы доказать
что я въ полномъ умѣ и положенiе мое понимаю. Но для меня останутся тѣ, которые
будутъ знать все и на меня глядѣть, а я на нихъ. И чѣмъ больше ихъ
тѣмъ лучше. Облегчитъ ли это меня — не знаю. Прибѣгаю какъ къ
послѣднему средству.
Еще разъ: если очень поискать въ петербургской полицiи, то можетъ-быть
что-нибудь и отыщется. Мѣщане можетъ-быть и теперь въ Петербургѣ.
Домъ конечно припомнятъ, онъ былъ свѣтло-голубой. Я же никуда
не уѣду и нѣкоторое время
(съ годъ или два) всегда буду
находиться въ Скворешникахъ, имѣнiи моей матери. Если же потребуютъ, явлюсь всюду.
НИКОЛАЙ СТАВРОГИНЪ.
III[13].
Чтенiе продолжалось около часу. Тихонъ
читалъ медленно и можетъ-быть перечитывалъ нѣкоторыя мѣста
по другому разу. Во все это время Ставрогинъ сидѣлъ молча и неподвижно.
Странно что оттѣнокъ нетерпѣнiя, разсѣянности и какъ бы бреда,
бывшiй въ лицѣ
его почти все это утро, почти исчезъ, смѣнившись спокойствiемъ и какъ бы
какой-то искренностiю, что придало ему видъ почти достоинства. Тихонъ снялъ
очки и началъ первый, съ нѣкоторою осторожностью.
— А нельзя
ли въ документѣ семъ сдѣлать иныя исправленiя?
— Зачѣмъ? я
писалъ искренно, отвѣтилъ Ставрогинъ.
— Немного бы въ
слогѣ.
— Я забылъ
васъ предупредить что всѣ слова ваши будутъ напрасны; я не отложу моего
намѣренiя; не трудитесь
отговаривать.
— Вы объ этомъ не
забыли предупредить еще давеча, прежде чтенiя.
— Все равно, повторяю
опять: какова бы ни была сила
вашихъ возраженiй, я отъ моего
намѣренiя не отстану. Замѣтьте что этою
неловкою фразой или ловкою — думайте какъ
хотите — я вовсе не напрашиваюсь чтобы вы поскорѣе начали мнѣ
возражать и меня упрашивать, прибавилъ онъ какъ бы не выдержавъ и вдругъ впадая
опять на мгновенiе въ давешнiй тонъ, но тотчасъ
же грустно улыбнулся своимъ словамъ.
— Я возражать вамъ и
особенно упрашивать чтобъ оставили ваше намѣренiе и не могъ бы. Мысль эта — великая мысль, и полнѣе не
можетъ выразиться христiанская мысль.
Дальше подобнаго удивительнаго подвига, который вы замыслили, идти покаянiе не можетъ,
еслибы только...
— Еслибы что?
— Еслибъ это
дѣйствительно было покаянiе и
дѣйствительно христiанская мысль.
— Это мнѣ кажется тонкости; не
все ли равно? Я писалъ искренно.
— Вы какъ будто нарочно
грубѣе хотите представить себя чѣмъ бы желало сердце ваше... осмѣливался все болѣе
и болѣе Тихонъ. Очевидно «документъ» произвелъ на него сильное
впечатлѣнiе.
— Представить? повторяю вамъ,
я не «представлялся» и въ особенности
не «ломался».
Тихонъ быстро опустилъ глаза.
— Документъ этотъ
идетъ прямо изъ потребности сердца смертельно
уязвленнаго, — такъ ли я
понимаю? продолжалъ онъ съ настойчивостью и съ необыкновеннымъ жаромъ. — Да, сiе есть покаянiе и натуральная
потребность его, васъ поборовшая, и вы попали на великiй путь, путь изъ неслыханныхъ. Но вы какъ бы уже
ненавидите впередъ всѣхъ тѣхъ которые прочтутъ здѣсь
описанное и зовете ихъ въ бой. Не стыдясь признаться въ преступленiи, зачѣмъ
стыдитесь вы покаянiя? Пусть глядятъ
на меня, говорите вы; ну, а вы сами какъ будете глядѣть на нихъ? Иныя
мѣста въ вашемъ изложенiи усилены слогомъ;
вы какъ бы любуетесь психологiей вашею и
хватаетесь за каждую мелочь
только бы удивить читателя
безчувственностью которой въ васъ нѣтъ. Что
же это какъ не горделивый вызовъ отъ виноватаго къ судьѣ?
— Гдѣ же
вызовъ? Я устранилъ всякiя разсужденiя отъ моего лица.
Тихонъ смолчалъ. Даже краска покрыла его блѣдныя
щеки.
— Оставимъ это,
рѣзко прекратилъ Ставрогинъ. — Позвольте сдѣлать вамъ вопросъ уже съ моей
стороны: вотъ уже пять минутъ какъ мы говоримъ послѣ этого (онъ кивнулъ
на листки), и я не вижу въ васъ никакого выраженiя гадливости или стыда... вы кажется не брезгливы!..
Онъ не докончилъ и усмѣхнулся.
— То-есть, вамъ
хотѣлось бы чтобъ я высказалъ вамъ поскорѣе мое презрѣнiе, твердо
договорилъ Тихонъ. — Я предъ вами ничего не утаю: меня
ужаснула великая праздная сила ушедшая нарочито въ мерзость. Что же до самаго преступленiя, то и многiе грѣшатъ тѣмъ же, но живутъ со своею совѣстью въ мирѣ и въ
спокойствiи, даже считая
неизбѣжными проступками юности. Есть и старцы,
которые грѣшатъ тѣмъ же и даже съ
утѣшенiемъ и съ
игривостью. Всѣми этими ужасами наполненъ весь мiръ. Вы же почувствовали всю глубину, что очень
рѣдко случается въ такой степени.
— Ужъ не уважать ли
вы меня стали послѣ листковъ? криво усмѣхнулся Ставрогинъ.
— Отвѣчать
прямо о семъ не буду. Но болѣе великаго и болѣе страшнаго
преступленiя какъ поступокъ
вашъ съ отроковицей разумѣется нѣтъ и не можетъ быть.
— Оставимъ
мѣру на аршины. Меня нѣсколько дивитъ вашъ отзывъ о другихъ людяхъ
и объ обыкновенности подобнаго преступленiя... Я можетъ-быть вовсе не такъ страдаю какъ здѣсь
написалъ и можетъ-быть дѣйствительно много налгалъ на себя, прибавилъ онъ
вдругъ неожиданно.
Тихонъ смолчалъ еще разъ. Ставрогинъ и не думалъ уходить,
напротивъ, опять сталъ впадать мгновенiями въ сильную задумчивость.
— А эта
дѣвица, очень робко началъ опять Тихонъ, — съ которою вы прервали въ Швейцарiи, если осмѣлюсь
спросить, находится... гдѣ въ сiю минуту?
— Здѣсь.
Опять молчанiе.
— Я можетъ-быть вамъ
очень налгалъ на себя, настойчиво повторилъ еще разъ Ставрогинъ. — Впрочемъ, что же что я ихъ вызываю грубостью моей исповѣди,
если вы ужь замѣтили вызовъ? Я заставлю ихъ еще болѣе
ненавидѣть меня, вотъ и только. Такъ вѣдь мнѣ же будетъ
легче.
— То-есть, ихъ
ненависть вызоветъ вашу, и ненавидя вамъ станетъ легче, чѣмъ еслибы
принявъ отъ нихъ сожалѣнiе?
— Вы правы; знаете,
засмѣялся онъ вдругъ, — меня можетъ-быть
назовутъ iезуитомъ и
богомольною ханжей, ха, ха, ха? Вѣдь такъ?
— Конечно будетъ и
такой отзывъ. А скоро вы надѣетесь исполнить сiе намѣренiе?
— Сегодня, завтра,
послѣ завтра, почемъ я знаю? Только очень скоро. Вы
правы: я думаю именно такъ придется что оглашу внезапно и именно въ какую-нибудь
мстительную, ненавистную минуту, когда всего больше буду ихъ ненавидѣть.
— Отвѣтьте на вопросъ, но искренно,
мнѣ одному, только мнѣ: еслибъ кто простилъ васъ за это (Тихонъ
указалъ на листки) и не то чтобъ изъ тѣхъ кого вы уважаете или боитесь, а
незнакомецъ, человѣкъ котораго вы никогда не узнаете молча про себя,
читая вашу страшную исповѣдь, легче ли бы вамъ было отъ этой мысли, или
все равно?
— Легче,
отвѣтилъ Ставрогинъ вполголоса, опуская глаза. — Еслибы вы меня простили мнѣ
было бы гораздо легче, прибавилъ онъ неожиданно и полушопотомъ.
— Съ тѣмъ
чтобъ и вы меня также, проникнутымъ голосомъ промолвилъ Тихонъ.
— За что? что вы мнѣ
сдѣлали? Ахъ, да, это монастырская формула?
— За-вольная и
невольная. Согрѣшивъ, каждый человѣкъ уже противъ всѣхъ
согрѣшилъ и каждый человѣкъ хоть чѣмъ-нибудь въ чужомъ
грѣхѣ виноватъ. Грѣха единичнаго нѣтъ. Я же
грѣшникъ великiй и можетъ-быть
болѣе вашего.
— Я вамъ всю правду скажу: я желаю чтобы вы меня
простили, вмѣстѣ съ вами другой, третiй, но всѣ — всѣ пусть лучше ненавидятъ. Но для того желаю
чтобы со смиренiемъ перенести...
— А всеобщаго
сожалѣнiя о васъ не могли
бы съ тѣмъ же смиренiемъ перенести?
— Можетъ-быть и не
могъ бы. Вы очень тонко подхватываете. Но... зачѣмъ вы это дѣлаете?
— Чувствую степень
вашей искренности и конечно много виноватъ что не умѣю подходить къ
людямъ. Я всегда въ этомъ чувствовалъ великiй мой недостатокъ, искренно и задушевно промолвилъ Тихонъ
смотря прямо въ глаза Ставрогину. — Я потому только что мнѣ страшно за васъ, прибавилъ онъ, — передъ вами
почти непроходимая бездна.
— Что не выдержу? что не
вынесу со смиренiемъ ихъ ненависти?
— Не одной лишь
ненависти.
— Чего же еще?
— Ихъ смѣху,
какъ бы черезъ силу и полушепотомъ вырвалось у Тихона.
Ставрогинъ смутился; безпокойство выразилось въ его
лицѣ.
— Я это предчувствовалъ,
сказалъ онъ. — Стало-быть я
показался вамъ очень комическимъ лицомъ по прочтенiи моего «документа», несмотря на всю трагедiю? Не
безпокойтесь, не конфузьтесь, я вѣдь и самъ предчувствовалъ.
— Ужасъ будетъ
повсемѣстный и конечно болѣе фальшивый чѣмъ искреннiй. Люди боязливы
лишь передъ тѣмъ что прямо угрожаетъ личнымъ ихъ интересамъ. Я не про
чистыя души говорю: тѣ ужаснутся и себя обвинятъ, но онѣ
незамѣтны будутъ. Смѣхъ же будетъ всеобщiй.
— И прибавьте замѣчанiе мыслителя что въ
чужой бѣдѣ всегда есть нѣчто намъ прiятное.
— Справедливая
мысль.
— Однакоже вы... вы-то
сами... Я удивляюсь какъ дурно вы думаете про
людей, какъ гадливо, съ нѣкоторымъ видомъ озлобленiя произнесъ
Ставрогинъ.
— А вѣрите, я
болѣе по себѣ судя сказалъ чѣмъ про людей! воскликнулъ
Тихонъ.
— Въ самомъ
дѣлѣ? да неужто же есть въ душѣ вашей хоть что-нибудь что васъ здѣсь веселитъ въ моей бѣдѣ?
— Кто знаетъ, можетъ
и есть. О, можетъ и есть!
— Довольно. Укажите
же чѣмъ именно я смѣшонъ въ моей рукописи? Я знаю чѣмъ, но я
хочу чтобъ указали вы вашимъ пальцемъ. И скажите поциничнѣе, скажите
именно со всею тою искренностью къ которой вы способны. И еще повторю вамъ что
вы ужасный чудакъ.
— Даже въ
формѣ самаго великаго покаянiя сего заключается уже нѣчто смѣшное... О, не
вѣрьте тому что не побѣдите!
воскликнулъ онъ вдругъ почти въ восторгѣ: — даже сiя форма побѣдитъ (указалъ онъ на листки) если
только искренно примете заушенiе и заплеванiе. Всегда
кончается тѣмъ что наипозорнѣйшiй крестъ становился великою славой и великою силой, если
искренно было смиренiе подвига. Даже
можетъ при жизни вашей уже будете утѣшены!
— Итакъ, вы въ одной
формѣ, въ слогѣ, находите смѣшное? настаивалъ Ставрогинъ.
— И въ сущности.
Некрасивость убьетъ, прошепталъ Тихонъ, опуская глаза.
— Что-о?
некрасивость? чего некрасивость?
— Преступленiя. Есть преступленiя по истинѣ
некрасивыя: въ преступленiяхъ каковы бы они
ни были, чѣмъ болѣе крови, чѣмъ болѣе ужаса, тѣмъ они внушительнѣе, такъ сказать картиннѣе; но есть преступленiя стыдныя, позорныя, мимо всякаго ужаса, такъ сказать,
даже слишкомъ ужь неизящныя...
Тихонъ не договорилъ.
— То-есть,
подхватилъ въ волненiи Ставрогинъ, — вы находите
весьма смѣшною фигуру мою когда я цѣловалъ ногу грязной
дѣвчонки... и все что я говорилъ о моемъ
темпераментѣ и... ну и все прочее... понимаю. Я васъ очень понимаю. И вы
именно потому отчаиваетесь за меня что некрасиво, гадливо, нѣтъ не то что гадливо, а стыдно, смѣшно, и вы думаете что
этого-то я всего скорѣе не перенесу?
Тихонъ молчалъ.
— Да, вы знаете людей, то-есть знаете что я, именно я не перенесу... Понимаю
почему вы спросили про барышню изъ Швейцарiи здѣсь ли она?
— Не приготовлены,
не закалены, робко прошепталъ Тихонъ опустивъ глаза.
— Слушайте отецъ
Тихонъ: я хочу простить самъ
себѣ, и вотъ моя главная цѣль, вся моя цѣль! сказалъ вдругъ
Ставрогинъ съ мрачнымъ восторгомъ въ глазахъ. — Я знаю что только тогда исчезнетъ
видѣнiе. Вотъ почему я и
ищу страданiя
безмѣрнаго, самъ ищу его. Не пугайте же меня.
— Если вѣруете что можете простить
сами себѣ и сего прощенiя себѣ въ семъ мiрѣ достигнуть, то вы во все вѣруете![14] восторженно
воскликнулъ Тихонъ. — Какже сказали вы
что въ Бога не вѣруете?
Ставрогинъ не отвѣтилъ.
— Вамъ за
невѣрiе Богъ проститъ,
ибо Духа Святаго чтите не зная Его.
— Кстати, Христосъ
вѣдь не проститъ? спросилъ Ставрогинъ, и въ тонѣ вопроса
послышался легкiй оттѣнокъ иронiи, вѣдь
сказано въ книгѣ: — «Если соблазните
единаго отъ малыхъ сихъ», помните? По Евангелiю больше преступленiя нѣтъ и <На
этом текст 14-ой гранки обрывается, далее следует 16-я гранка>
— Просто запросто, вамъ очень
не хочется скандала, и вы
ставите мнѣ ловушку, добрый
отче Тихонъ, небрежно и съ досадой промямлилъ Ставрогинъ порываясь встать. — Короче вамъ
хочется чтобъ я остепенился,
пожалуй женился и кончилъ жизнь членомъ здѣшняго клуба,
посѣщая каждый праздникъ вашъ монастырь. Ну эпитимья! А,
впрочемъ вы, какъ сердцевѣдъ, можетъ и предчувствуете что это вѣдь
несомнѣнно такъ и будетъ, и все дѣло за тѣмъ чтобы меня теперь хорошенько поупросить для
приличiя, такъ какъ я
самъ только того и жажду, не правда ли?
Онъ изломанно разсмѣялся.
— Нѣтъ, не та
эпитимья, я другую готовлю! съ жаромъ продолжалъ Тихонъ не обращая ни
малѣйшаго вниманiя на смѣхъ и
замѣчанiе Ставрогина. — Я знаю одного
старца не здѣсь, но и не далеко отсюда, отшельника и схимника, и такой
христiанской премудрости
что намъ съ вами и не понять того. Онъ послушаетъ моихъ просьбъ. Я скажу ему о
васъ все. Подите къ нему въ послушанiе, подъ начало
его лѣтъ на пять, на семь сколько сами найдете потребнымъ
въ послѣдствiи. Дайте
себѣ обѣтъ, и сею великою жертвой купите все чего жаждете и даже
чего не ожидаете, ибо и понять теперь не можете что получите.
Ставрогинъ выслушалъ очень, даже очень серiозно это
послѣднее предложенiе.
— Просто запросто вы предлагаете мнѣ вступить въ монахи въ
тотъ монастырь? Какъ ни уважаю я васъ, а я совершенно того долженъ былъ
ожидать. Ну, такъ я вамъ даже признаюсь, что въ минуты малодушiя во мнѣ уже
мелькала мысль: разъ заявивъ эти листки всенародно, спрятаться отъ людей въ монастырь
хоть на время. Но я тутъ же краснѣлъ за эту низость. Но чтобы постричься
въ монахи это мнѣ даже въ минуту самаго малодушнаго страха не приходило
въ голову.
— Вамъ не надо быть
въ монастырѣ, не надо постригаться, будьте только послушникомъ тайнымъ,
неявнымъ, можно такъ что и совсѣмъ въ свѣтѣ живя...
— Оставьте, отецъ
Тихонъ, брезгливо прервалъ Ставрогинъ, и поднялся со стула. Тихонъ тоже.
— Что съ вами?
вскричалъ онъ вдругъ
почти въ испугѣ всматриваясь въ Тихона.
Тотъ стоялъ передъ
нимъ сложивъ передъ
собою впередъ ладонями руки, и болѣзненная судорога казалось какъ
бы отъ величайшаго испуга прошла мгновенно по лицу его.
— Что съ вами? что съ вами?
повторялъ Ставрогинъ, бросаясь къ нему чтобъ его поддержать. Ему
казалось что тотъ упадетъ.
— Я вижу... я вижу
какъ на яву, воскликнулъ Тихонъ проницающимъ душу голосомъ и съ выраженiемъ
сильнѣйшей горести, — что никогда вы,
бѣдный погибшiй юноша, не стояли
такъ близко къ самому ужасному преступленiю какъ въ сiю минуту!
— Успокойтесь,
повторилъ рѣшительно встревоженный за него Ставрогинъ, — я можетъ быть
еще отложу... вы правы, я можетъ не выдержу, я въ злобѣ сдѣлаю
новое преступленiе... все это
такъ... вы правы, я отложу.
— Нѣтъ, не послѣ обнародованiя, а еще до обнародованiя листковъ, за день, за часъ можетъ быть до великаго
шага, вы броситесь въ новое преступленiе какъ въ исходъ, чтобы только избѣжать обнародованiя листковъ!
Ставрогинъ даже задрожалъ отъ гнѣва и почти отъ
испуга.
— Проклятый
психологъ! оборвалъ онъ вдругъ въ бѣшенствѣ и не оглядываясь вышелъ
изъ кельи.
[1] Текст главы приводится по гранкам «Русского Вестника» с сохранением орфографии оригинала и
исправлением технических ошибок набора. В сносках отражена авторская правка
опечаток. Здесь и далее: Гранки
[2] Исправлено Д., было: Спасо-Ефильевскаго
[3] Исправлено Д., было: предлогалъ
[4] Исправлено Д., было: сочитательницы
[5] Исправлено Д., было: я
[6] Исправлено Д., было: забылъ
[7] Исправлено Ф. М. Д., далее было: а
* очень мало (фр.)
[8] Исправлено Д., было: было
[9] Слово нихъ восстановлено
по Списку, было: Въ одной изъ проживалъ
[10] Исправлено по Списку, было: предвинулъ
[11] Исправлено Д., было: уже
[12] Исправлено Д., было: поучекъ
[13] Исправлено по Списку, было: ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
[14] Исправлено по Списку, был вопросительный знак.