Ì‡Á‚‡ÌËÂ

Ненапечатанныя главы романа «Бѣсы».[1]

Глава Девятая.

У Тихона.

Николай Всеволодовичь въ эту ночь не спалъ и всю просидѣлъ на диванѣ, часто устремляя неподвижный взоръ въ одну точку въ углу у комода. Всю ночь у него горѣла лампа. Часовъ въ семь по утру заснулъ сидя и когда Алексѣй Егоровичь, по обычаю разъ на всегда заведенному, вошелъ къ нему ровно въ половину десятаго съ утреннею чашкою кофею и появленiемъ своимъ разбудилъ его, то, открывъ глаза, онъ, казалось, непрiятно былъ удивленъ что могъ такъ долго проспать и что такъ уже поздно. Наскоро выпилъ онъ кофе, на скоро одѣлся и торопливо вышелъ изъ дому. На осторожный спросъ Алексѣя Егоровича: «не будетъ–ли какихъ приказанiй?» ничего не отвѣтилъ. По улицѣ шелъ смотря въ землю, въ глубокой задумчивости и, лишь мгновенiями, подымая голову, вдругъ выказывалъ иногда какое–то неопредѣленное но сильное безпокойство. На одномъ перекресткѣ, еще недалеко отъ дому, ему пересѣкла дорогу толпа проходившихъ мужиковъ, человѣкъ въ пятьдесятъ или болѣе; они шли чинно, почти молча, въ нарочномъ порядкѣ. У лавочки, возлѣ которой съ минуту пришлось ему подождать, кто–то сказалъ, что это «Шпигулинскiе рабочiе». Онъ едва обратилъ на нихъ вниманiе. Наконецъ около половины одиннадцатаго дошелъ онъ къ вратамъ нашего Спасо–Ефимьевскаго Богородскаго Монастыря, на краю города, у рѣки. Тутъ только онъ вдругъ какъ–бы что–то вспомнилъ, остановился, наскоро и тревожно пощупалъ что–то въ своемъ боковомъ карманѣ и — усмѣхнулся. Войдя въ ограду, онъ спросилъ у перваго попавшагося ему служки: какъ пройти къ проживавшему въ монастырѣ на спокоѣ архiерею Тихону. Служка принялся кланяться и тотчасъ же повелъ его. У крылечка, въ концѣ длиннаго двухъэтажнаго монастырскаго корпуса, властно и проворно отбилъ его у служки повстрѣчавшiйся съ ними толстый и сѣдой монахъ и повелъ его длиннымъ узкимъ корридоромъ, тоже все кланяясь (хотя по толстотѣ своей не могъ наклоняться низко, а только дергалъ часто и отрывисто головой) и все приглашая пожаловать, хотя Ставрогинъ и безъ того шелъ за нимъ. Монахъ все предлагалъ какiе–то вопросы и говорилъ объ отцѣ архимандритѣ; не получая же отвѣтовъ становился все почтительнѣе. Ставрогинъ замѣтилъ, что его здѣсь знаютъ, хотя, сколько помнилось ему, онъ здѣсь бывалъ только въ дѣтствѣ. Когда дошли до двери въ самомъ концѣ корридора, монахъ отворилъ ее какъ–бы властною рукой, фамильярно освѣдомился у подскочившаго келейника можно ль войти и, даже не выждавъ отвѣта, отмахнулъ совсѣмъ дверь и наклонившись пропустилъ мимо себя «дорогаго» посѣтителя: получивъ же благодарность, быстро скрылся, точно бѣжалъ. Николай Всеволодовичь вступилъ въ небольшую комнату и почти въ ту же минуту въ дверяхъ сосѣдней комнаты показался высокiй и сухощавый чeловѣкъ, лѣтъ пятидесяти пяти, въ простомъ домашнемъ подрясникѣ и на видъ какъ будто нѣсколько больной, съ неопредѣленною улыбкой и съ страннымъ, какъ–бы застѣнчивымъ взглядомъ. Это и былъ тотъ самый Тихонъ, о которомъ Николай Всеволодовичь въ первый разъ услыхалъ отъ Шатова и о которомъ онъ, съ тѣхъ поръ, успѣлъ собрать кое–какiя свѣдѣнiя.

Свѣдѣнiя были разнообразны и противуположны, но имѣли и нѣчто общее, именно то что любившiе и нелюбившiе Тихона (а таковые были), всѣ о немъ какъ–то умалчивали — нелюбившiе, вѣроятно, отъ пренебреженiя, а приверженцы и даже горячiе отъ какой–то скромности, что–то какъ будто хотѣли утаить о немъ, какую–то его[2] слабость, можетъ быть, юродство. Николай Всеволодовичь узналъ, что онъ уже лѣтъ шесть какъ проживаетъ въ монастырѣ, и что приходятъ къ нему и изъ самаго простаго народа и изъ знатнѣйшихъ особъ; что даже въ отдаленномъ Петербургѣ есть у него горячiе почитатели и преимущественно почитательницы. За то услышалъ отъ одного осанистаго нашего «клубнаго» старичка, и старичка богомольнаго, что «этотъ Тихонъ» чуть–ли не сумасшедшiй, по крайней мѣрѣ, совершенно бездарное существо и безъ сомнѣнiя «выпиваетъ». Прибавлю отъ себя, забѣгая впередъ, что послѣднее рѣшительный вздоръ, а есть одна только закоренѣлая ревматическая болѣзнь въ ногахъ и по временамъ какiя–то нервныя судороги. Узналъ тоже Николай Всеволодовичь, что проживавшiй на спокоѣ архiерей, по слабости–ли характера или «по непростительной и несвойственной его сану разсѣянности» не съумѣлъ внушить къ себѣ, въ самомъ монастырѣ, особливаго уваженiя. Говорили, что отецъ архимандритъ, человѣкъ суровый и строгiй относительно своихъ настоятельскихъ обязанностей, и сверхъ того извѣстный ученостiю, даже питалъ къ нему нѣкоторое будто–бы враждебное чувство и осуждалъ его (не въ глаза, а косвенно) въ небрежномъ житiи и чуть–ли не въ ереси. Монастырская же братiя тоже какъ будто относилась къ больному святителю не то чтобъ очень небрежно, а такъ сказать фамильярно. Двѣ комнаты, составлявшiя келью Тихона, были убраны тоже какъ–то странно. Рядомъ съ дубоватою старинною мебелью съ протертой кожей стояли три–четыре изящныя вещицы; богатѣйшее покойное кресло, большой письменный столъ превосходной отдѣлки, изящный рѣзной шкафъ для книгъ, столики, этажерки, все дареное. Былъ дорогой бухарскiй коверъ, а рядомъ съ нимъ и цыновки. Были гравюры «свѣтскаго» содержанiя и изъ временъ миѳологическихъ, а тутъ же въ углу большой кiотъ, съ сiявшими золотомъ и серебромъ иконами, изъ которыхъ одна древнѣйшихъ временъ съ мощами. Библiотека тоже, говорили, была составлена слишкомъ ужь многоразлично и противуположно: рядомъ съ сочиненiями великихъ святителей и подвижниковъ христiанства, находились сочиненiя театральныя, «а можетъ быть еще и хуже».

Послѣ первыхъ привѣтствiй, произнесенныхъ почему–то съ явною, обоюдною неловкостiю, поспѣшно и даже неразборчиво, Тихонъ провелъ гостя въ свой кабинетъ и усадилъ на диванѣ, передъ столомъ, а самъ помѣстился подлѣ, въ плетеныхъ креслахъ. Николай Всеволодовичь все еще былъ въ большой разсѣянности, отъ какого–то внутренняго подавлявшаго его волненiя. Похоже было на то, что онъ рѣшился на что–то чрезвычайное и неоспоримое, и въ тоже время почти для него невозможное. Онъ съ минуту осматривался въ кабинетѣ, видимо незамѣчалъ разсматриваемаго; онъ думалъ и, конечно, не зналъ о чемъ. Его разбудила тишина и ему вдругъ показалось, что Тихонъ какъ будто стыдливо потупляетъ глаза и даже съ какой–то ненужной, смѣшной улыбкой. Это мгновенно возбудило въ немъ отвращенiе; онъ хотѣлъ встать и уйти, тѣмъ болѣе, что Тихонъ, по мнѣнiю его, былъ рѣшительно пьянъ. Но тотъ вдругъ поднялъ глаза и посмотрѣлъ на него такимъ твердымъ и полнымъ мысли взглядомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, съ такимъ неожиданнымъ и загадочнымъ выраженiемъ, что онъ чуть не вздрогнулъ. Ему съ чего–то показалось, что Тихонъ уже знаетъ зачѣмъ онъ пришелъ, уже предувѣдомленъ (хотя въ цѣломъ мiрѣ никто не могъ знать этой причины) и если не заговариваетъ первый самъ, то щадя его, пугаясь его униженiя.

— Вы меня знаете? спросилъ онъ вдругъ отрывисто, — рекомендовался я вамъ или нѣтъ когда вошелъ? Я такъ разсѣянъ...

— Вы не рекомендовались, но я имѣлъ удовольствiе видѣть васъ однажды еще года четыре[3] назадъ, здѣсь въ монастырѣ... случайно.

Тихонъ говорилъ очень не спѣшно и ровно, голосомъ мягкимъ, ясно и отчетливо выговаривая слова.

— Я не былъ въ здѣшнемъ монастырѣ четыре года назадъ, даже какъ–то грубо возразилъ Николай Всеволодовичь; — я былъ здѣсь только маленькимъ, когда васъ еще тутъ совсѣмъ не было.

— Можетъ быть, забыли? осторожно и не настаивая замѣтилъ Тихонъ.

— Нѣтъ, не забылъ; и смѣшно еслибъ я не помнилъ, какъ–то не въ мѣру настаивалъ Ставрогинъ, — вы, можетъ быть, обо мнѣ только слышали и составили какое–нибудь понятiе, а потому и сбились что видѣли.

Тихонъ смолчалъ. Тутъ Николай Всеволодовичь замѣтилъ, что по лицу его проходитъ иногда нервное содраганiе, признакъ давнишняго нервнаго разслабленiя.

— Я вижу только что вы сегодня нездоровы, сказалъ онъ, — и кажется лучше еслибъ я ушелъ.

Онъ даже привсталъ было съ мѣста.

— Да, я чувствую сегодня и вчера сильныя боли въ ногахъ и ночью мало спалъ...

Тихонъ остановился. Гость его снова и внезапно впалъ опять въ свою давешнюю неопредѣленную[4] задумчивость. Молчанiе продолжалось долго, минуты двѣ.

— Вы наблюдали за мной? спросилъ онъ вдругъ тревожно и подозрительно.

— Я на васъ смотрѣлъ и припоминалъ черты лица вашей родительницы. При несходствѣ внѣшнемъ много сходства внутренняго, духовнаго.

— Никакого сходства, особенно духовнаго. Даже со–вер–шен–но никакого! затревожился опять безъ нужды и не въ мѣру настаивая, самъ не зная почему Николай Всеволодовичь. — Это вы говорите такъ... изъ состраданiя къ моему положенiю и вздоръ! брякнулъ онъ вдругъ. — Ба! развѣ мать моя у васъ бываетъ?

— Бываетъ.

— Не зналъ. Никогда не слыхалъ отъ нея. Часто?

— Почти ежемѣсячно; и чаще.

— Никогда, никогда не слыхалъ. Не слыхалъ. А вы конечно слышали отъ нея что я помѣшанный? прибавилъ онъ вдругъ.

— Нѣтъ не то чтобы какъ о помѣшанномъ. Впрочемъ и объ этой идеѣ слышалъ, но отъ другихъ.

— Вы, стало быть, очень памятливы, коли могли о такихъ пустякахъ припомнить. А о пощечинѣ слышали?

— Слышалъ нѣчто.

— То есть все. Ужасно много у васъ времени лишняго. И объ дуэли?

— И о дуэли.

— Вы много очень здѣсь слышали. Вотъ гдѣ газетъ не надо. Шатовъ предупреждалъ васъ обо мнѣ? А?

— Нѣтъ. Я впрочемъ знаю господина Шатова, но давно уже не видалъ его.

— Гм. Что это у васъ тамъ за карта? Ба, карта послѣдней войны. Вамъ–то это зачѣмъ?

— Справлялся по ландкартѣ съ текстомъ. Интереснѣйшее описанiе!

— Покажите; да, это не дурное изложенiе. Странное однако же для васъ чтенiе.

Онъ придвинулъ къ себѣ книгу и мелькомъ взглянулъ на нее. Это было одно объемистое и талантливое изложенiе обстоятельствъ послѣдней войны, не столько впрочемъ въ военномъ, сколько въ чисто–литературномъ отношенiи. Повертѣвъ книгу, онъ вдругъ нетерпѣливо отбросилъ ее.

— Я рѣшительно не знаю зачѣмъ я пришелъ сюда? брезгливо произнесъ онъ, смотря прямо въ глаза Тихона, будто ожидая отъ него же отвѣта.

— Вы тоже какъ–бы нездоровы?

— Да, нездоровъ.

И вдругъ онъ, впрочемъ въ самыхъ краткихъ и отрывистыхъ словахъ, такъ что иное трудно было и понять, разсказалъ, что онъ подверженъ, особенно по ночамъ, нѣкотораго рода галюсинацiямъ, что онъ видитъ иногда или чувствуетъ подлѣ себя какое–то злобное существо, насмѣшливое и «разумное», «въ разныхъ лицахъ и въ разныхъ характерахъ, но оно одно и тоже, а я всегда злюсь»...

Дики и сбивчивы были эти открытiя и дѣйствительно какъ бы шли отъ помѣшаннаго. Но при этомъ Николай Всеволодовичь говорилъ съ такою странною откровенностiю, невиданною въ немъ никогда, съ такимъ простодушiемъ, совершенно ему не свойственнымъ, что казалось въ немъ вдругъ и нечаянно изчезъ прежнiй человѣкъ совершенно. Онъ нисколько не постыдился обнаружить тотъ страхъ, съ которымъ говорилъ о своемъ привидѣнiи. Но все это было мгновенно и также вдругъ изчезло какъ и явилось.

— Все это вздоръ, быстро и съ неловкой досадой проговорилъ онъ, спохватившись. Я схожу къ доктору.

— Несомнѣнно сходите, потвердилъ Тихонъ.

— Вы такъ говорите утвердительно... Вы видали такихъ какъ я, съ такими видѣнiями?

— Видывалъ, но очень рѣдко. Запомню лишь одного такого же въ моей жизни, изъ военныхъ офицеровъ, послѣ потери имъ своей супруги, незамѣнимой для него подруги жизни. О другомъ лишь слышалъ. Оба были излѣчены за границей... И давно вы сему подвержены?

— Около году, но все это вздоръ. Я схожу къ доктору. И все это вздоръ, вздоръ ужасный. Это я самъ въ разныхъ видахъ и больше ничего. Такъ какъ я прибавилъ сейчасъ эту... фразу, то вы навѣрно думаете, что я все еще сомнѣваюсь и не увѣренъ, что это я, а не въ самомъ дѣлѣ бѣсъ?

Тихонъ посмотрѣлъ вопросительно.

— И... вы видите его дѣйствительно? спросилъ онъ,[5] то есть устраняя всякое сомнѣнiе въ томъ, что это несомнѣнно фальшивая и болѣзненная галюсинацiя, — видите ли вы въ самомъ дѣлѣ какой нибудь образъ!

— Странно, что вы объ этомъ настаиваете, тогда какъ я уже сказалъ вамъ что вижу, сталъ опять раздражаться съ каждымъ словомъ Ставрогинъ, — разумѣется, вижу, вижу такъ какъ васъ... а иногда вижу и не увѣренъ что вижу, хоть и вижу... а иногда не увѣренъ, что я вижу и не знаю что правда: я или онъ... вздоръ все это. А вы развѣ никакъ не можете предположить что это въ самомъ дѣлѣ бѣсъ![6] прибавилъ онъ, засмѣявшись и слишкомъ рѣзко переходя въ насмѣшливый тонъ, — вѣдь это было бы сообразнѣе съ вашей профессiей?

— Вѣроятнѣе что болѣзнь, хотя...

— Хотя что?

— Бѣсы существуютъ несомнѣнно, но пониманiе о нихъ можетъ быть весьма различное.

— Вы оттого опять опустили сейчасъ глаза, подхватилъ Ставрогинъ съ раздражительной насмѣшкой, — что вамъ стало стыдно за меня, что я въ бѣса вѣрую, а подъ видомъ того что не вѣрую, хитро задаю вамъ вопросъ: есть–ли онъ или нѣтъ въ самомъ дѣлѣ?

Тихонъ неопредѣленно улыбнулся.

— И знаете вамъ вовсе нейдетъ опускать глаза: неестественно, смѣшно и манерно, а чтобъ удовлетворить васъ за грубость я вамъ серiозно и нагло скажу: я вѣрую въ бѣса, вѣрую канонически, въ личнаго, а не въ аллегорiю, и мнѣ ничего не нужно ни отъ кого выпытывать, вотъ вамъ и все. Вы должны быть ужасно рады...

Онъ нервно, неестественно засмѣялся. Тихонъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на него, мягкимъ и какъ бы нѣсколько робкимъ взглядомъ.

— Въ Бога[7] вѣруете? брякнулъ вдругъ Ставрогинъ.

— Вѣрую.

— Вѣдь сказано, если вѣруешь и прикажешь горѣ сдвинуться, то она сдвинется... впрочемъ вздоръ. Однако я всетаки хочу полюбопытствовать: сдвинете вы гору или нѣтъ?

— Богъ повелитъ и сдвину, тихо и сдержанно произнесъ Тихонъ, начиная опять опускать глаза.

— Ну, это все равно что самъ Богъ[8] сдвинетъ. Нѣтъ, вы, вы, въ награду за вѣру въ Бога?

— Можетъ быть и не сдвину.

— «Можетъ быть?» Это не дурно. Почему же сомнѣваетесь?

— Не совершенно вѣрую.

— Какъ? Вы несовершенно? Не вполнѣ?

— Да... можетъ быть и не въ совершенствѣ.

— Ну! По крайней мѣрѣ всетаки вѣруете что хоть съ Божiею–то помощiю сдвинете, и это вѣдь не мало. Это всетаки побольше чѣмъ très реu* одного тоже архiепископа, правда, подъ саблей. Вы конечно и христiанинъ?

— Креста твоего Господи да не постыжуся, — почти прошепталъ Тихонъ, какимъ–то страстнымъ шопотомъ и склоняя еще болѣе голову. Уголки губъ его вдругъ задвигались нервно и быстро.

— А можноль вѣровать въ бѣса, не вѣруя совсѣмъ въ Бога? засмѣялся Ставрогинъ.

— О, очень можно, сплошь и рядомъ, поднялъ глаза Тихонъ и тоже улыбнулся.

— И увѣренъ, что такую вѣру вы находите всетаки почтеннѣе, чѣмъ полное безвѣрiе... О, попъ! захохоталъ Ставрогинъ. Тихонъ опять улыбнулся ему.

— Напротивъ, полный атеизмъ почтеннѣе свѣтскаго равнодушiя, прибавилъ онъ весело и простодушно.

— Ого, вотъ вы какъ.

— Совершенный атеистъ стоитъ на предпослѣдней верхней ступени до совершеннѣйшей вѣры (тамъ перешагнетъ–ли ее, нѣтъ–ли) а равнодушный никакой вѣры не имѣетъ кромѣ дурнаго страха.

— Однако вы... вы читали Апокалипсисъ?

— Читалъ.

— Помните ли вы: «Ангелу Лаодикiйской Церкви напиши?»...

— Помню. Прелестныя слова.

— Прелестныя? Странное выраженiе для архiерея и вообще вы чудакъ... гдѣ у васъ книга? какъ–то странно заторопился и затревожился Ставрогинъ, ища глазами на столѣ книгу, — мнѣ хочется вамъ прочесть... русскiй переводъ есть?

— Я знаю, знаю мѣсто, я помню очень, — проговорилъ Тихонъ.

— Помните наизусть? Прочтите!..

Онъ быстро опустилъ глаза, уперъ обѣ ладони въ колѣни и нетерпѣливо приготовился слушать. Тихонъ прочелъ, припоминая слово въ слово:

«И Ангелу Лаодикiйской Церкви напиши: сiе глаголетъ Аминь, свидѣтель вѣрный и истинный, начало созданiя Божiя: знаю твои дѣла ни холоденъ, ни горячь о еслибъ ты былъ холоденъ или горячь! Но поелику ты теплъ, а не горячъ и не холоденъ, то изблюю тебя изъ устъ Моихъ. Ибо ты говоришь: я богатъ, разбогатѣлъ и ни въ чемъ не имѣю нужды; а не знаешь что ты жалокъ, и бѣденъ, и нищъ, и слѣпъ, и нагъ»...

— Довольно, оборвалъ Ставрогинъ, — это для середки, это для равнодушныхъ, такъ–ли? Знаете, я васъ очень люблю.

— И я васъ, отозвался вполголоса Тихонъ.

Ставрогинъ замолкъ и[9] вдругъ впалъ опять въ давешнюю задумчивость. Это происходило точно припадками, уже въ третiй разъ. Да и Тихону сказалъ онъ «люблю» тоже чуть не въ припадкѣ, по крайней мѣрѣ неожиданно для себя самаго. Прошло болѣе минуты.

— Не сердись, прошепталъ Тихонъ, чуть–чуть дотронувшись пальцемъ до его локтя и какъ бы самъ робѣя. Тотъ вздрогнулъ и гнѣвно нахмурилъ брови.

— Почему вы узнали что я разсердился? быстро произнесъ онъ. Тихонъ хотѣлъ было что–то сказать, но онъ вдругъ перебилъ его въ необъяснимой[10] тревогѣ:

— Почему вы именно предположили, что я непремѣнно долженъ былъ разозлиться? Да, я былъ золъ, вы правы, и именно зато что вамъ сказалъ «люблю». Вы правы, но вы грубый циникъ, вы унизительно думаете о природѣ человѣческой. Злобы могло[11] и не быть, будь только другой человѣкъ, а не я... Впрочемъ, дѣло не о человѣкѣ, а обо мнѣ. Всетаки вы чудакъ и юродивый...

Онъ раздражался все больше и больше[12] и, странно, не стѣснялся въ словахъ:

— Слушайте, я не люблю шпiоновъ и психологовъ, по крайней мѣрѣ такихъ, которые въ мою душу лѣзутъ. Я никого не зову въ мою душу, я ни въ комъ не нуждаюсь, я умѣю самъ обойтись. Вы думаете, я васъ боюсь? возвысилъ онъ голосъ и съ вызовомъ приподнялъ лицо; — вы совершенно убѣждены, что я пришелъ вамъ открыть одну «страшную» тайну и ждете ее со всѣмъ келейнымъ любопытствомъ, къ которому вы способны? Ну, такъ знайте, что я вамъ ничего не открою, никакой тайны, потому что въ васъ совсѣмъ не нуждаюсь...

Тихонъ твердо посмотрѣлъ на него:

— Васъ поразило, что[13] агнецъ любитъ лучше холоднаго чѣмъ только лишь теплаго, сказалъ онъ, — вы не хотите быть только теплымъ. Предчувствую, что васъ боретъ намѣренiе чрезвычайное, можетъ быть ужасное. Если такъ, то умоляю, не мучьте себя и[14] скажите все съ чѣмъ пришли.

— А вы навѣрно знали, что я съ чѣмъ–то пришелъ?

— Я... угадалъ по лицу, прошепталъ Тихонъ, опуская глаза.

Николай Всеволодовичь былъ нѣсколько блѣденъ, руки его немного дрожали. Нѣсколько секундъ онъ неподвижно и молча смотрѣлъ на Тихона, какъ бы рѣшаясь окончательно. Наконецъ вынулъ изъ боковаго кармана своего сертука какiе–то печатные листики и положилъ на столъ.

— Вотъ листки, назначенные къ распространенiю, проговорилъ онъ нѣсколько обрывающимся голосомъ[15]. Если прочтетъ хоть одинъ человѣкъ, то знайте что я уже ихъ не скрою, а прочтутъ и всѣ. Такъ рѣшено. Я въ васъ совсѣмъ не нуждаюсь, потому что я все рѣшилъ. Но прочтите... Когда будете читать ничего не говорите, а какъ прочтете — скажите все...

— Читать–ли? нерѣшительно спросилъ Тихонъ.

— Читайте; я давно спокоенъ.

— Нѣтъ, безъ очковъ не разберу, печать тонкая, заграничная.

— Вотъ очки, подалъ ему со стола Ставрогинъ и отклонился на спинку дивана. Тихонъ углубился въ чтенiе.

II.

Печать была дѣйствительно заграничная — три отпечатанныхъ и сброшюрованныхъ листочка обыкновенной почтовой бумаги малаго формата. Должно быть, отпечатано было секретно въ какой нибудь заграничной русской типографiи и листочки съ перваго взгляда очень походили на прокламацiю. Въ заголовкѣ стояло: Отъ Ставрогина.

Вношу въ мою лѣтопись этотъ документъ буквально.[16] Я позволилъ себѣ лишь исправить орѳографическiя ошибки, довольно многочисленныя и даже нѣсколько меня удивившiя, такъ какъ авторъ всетаки былъ человѣкомъ образованнымъ и даже начитаннымъ (конечно судя относительно). Въ слогѣ же[17] измѣненiй не сдѣлалъ никакихъ, не смотря на неправильности[18]. Во всякомъ случаѣ явно[19], что авторъ[20] прежде всего не литераторъ.

Позволю себѣ и еще замѣчанiе, хотя и забѣгая впередъ.

Документъ этотъ, по моему, — дѣло болѣзненное, дѣло бѣса овладѣвшаго этимъ господиномъ. Похоже на то когда страдающiй острою болью мечется въ постели, желая найти положенiе чтобы хотя на мигъ облегчить себя. Даже и не облегчить, а лишь бы только замѣнить, хотя на минуту, прежнее страданiе другимъ. И тутъ уже разумѣется не до красивости или разумности положенiя. Основная мысль документа — страшная, непритворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни. А между тѣмъ эта потребность креста всетаки въ человѣкѣ невѣрующемъ въ крестъ, — «а ужь это одно составляетъ идею», — какъ однажды выразился Степанъ Трофимовичь въ другомъ, впрочемъ, случаѣ.

Съ другой стороны весь документъ въ тоже время есть нѣчто буйное и азартное, хотя и написанъ повидимому съ другою цѣлiю. Авторъ объявляетъ, что онъ «не могъ» не написать, что онъ былъ «принужденъ», и это довольно вѣроятно: онъ радъ бы миновать эту чашу еслибы могъ, но онъ дѣйствительно кажется не могъ и ухватился лишь за удобный случай къ новому буйству. Да, больной мечется въ постели и хочетъ замѣнить одно страданiе другимъ — и вотъ борьба съ обществомъ показалась ему положенiемъ легчайшимъ и онъ бросаетъ ему вызовъ. Дѣйствительно, въ самомъ фактѣ подобнаго документа предчувствуется новый, неожиданный и непочтительный вызовъ обществу. Тутъ поскорѣе бы только встрѣтить какого нибудь врага...

А кто знаетъ, можетъ быть, все это, то есть эти листки съ предназначенною имъ публикацiей, — опять таки не что иное какъ то–же самое прикушенное губернаторское ухо въ другомъ только видѣ? Почему это даже мнѣ теперь приходитъ въ голову, когда уже такъ много объяснилось, — не могу понять. Я и не привожу доказательствъ и вовсе не утверждаю, что документъ фальшивый, то есть совершенно выдуманный и сочиненный. Вѣроятнѣе всего, что правды надо искать гдѣ нибудь въ срединѣ... А впрочемъ я уже слишкомъ забѣжалъ впередъ; вѣрнѣе обратиться къ самому документу. Вотъ что прочелъ Тихонъ:

«Отъ Ставрогина.

«Я, Николай Ставрогинъ, отставной офицеръ, въ 186– году жилъ въ Петербургѣ, предаваясь разврату, въ которомъ не находилъ удовольствiя. У меня было тогда въ продолженiе нѣкотораго времени три квартиры. Въ одной изъ нихъ проживалъ самъ въ номерахъ со столомъ и прислугой, гдѣ находилась тогда и Марья Лебядкина, нынѣ законная жена моя. Другiя же обѣ квартиры мои я нанялъ тогда помѣсячно для интриги: въ одной принималъ одну любившую меня даму, а въ другой — ея горничную и нѣкоторое время былъ очень занятъ намѣренiемъ свести ихъ обѣихъ такъ, чтобы барыня и дѣвка у меня встрѣтились. Зная оба характера, ожидалъ себѣ отъ этой глупой шутки нѣкотораго удовольствiя.

Приготовляя исподволь встрѣчу, я долженъ былъ чаще посѣщать одну изъ сихъ двухъ квартиръ въ большомъ домѣ въ Гороховой, такъ какъ сюда приходила та горничная. Тутъ у меня была одна лишь комната, въ четвертомъ этажѣ, нанятая отъ мѣщанъ изъ Русскихъ. Сами они помѣщались рядомъ въ другой тѣснѣе[21] и до того, что дверь раздѣлявшая всегда стояла отворенною, чего я и хотѣлъ. Мужъ длиннополый и съ бородой гдѣ–то служилъ на конторѣ и уходилъ съ утра до ночи.[22] Жена, баба лѣтъ сорока что–то разрѣзывала и сшивала изъ стараго въ новое и тоже нерѣдко уходила изъ дому относить что нашила и торговать. Я оставался одинъ съ ихъ дочерью, совсѣмъ ребенкомъ на видъ. Ее звали Матрешей. Мать ее любила, но часто била и по ихъ привычкѣ громко[23] кричала на нее по бабьи за все. Эта дѣвочка мнѣ прислуживала и убирала за ширмами. Объявляю, что я забылъ номеръ дома. Теперь, по справкѣ, знаю, что старый домъ сломанъ и на мѣстѣ двухъ или трехъ прежнихъ домовъ стоитъ одинъ новый, очень большой. Забылъ тоже имя моихъ мѣщанъ, а можетъ быть и тогда не зналъ[24]. Помню, что мѣщанку звали Степанидой; его не помню; куда теперь дѣлись — совсѣмъ не знаю. Полагаю, что если начать искать и дѣлать возможныя справки въ петербургской полицiи, то найти слѣды можно. Квартира была на дворѣ, въ углу. Все произошло въ iюнѣ. Домъ былъ свѣтло–голубаго цвѣта.

Однажды у меня со стола пропалъ перочинный ножикъ, который мнѣ вовсе былъ не нуженъ и валялся такъ. Я сказалъ хозяйкѣ, никакъ не думая, что она высѣчетъ дочь. Но та только что кричала на дѣвчонку за пропажу какой–то тряпки, подозрѣвая, что та ее стащила на куклы, и отодрала за волосы. Когда же эта самая тряпка нашлась подъ скатертью, дѣвочка не захотѣла[25] сказать ни слова въ попрекъ, что напрасно наказали и смотрѣла молча. Я это замѣтилъ, она нарочно не хотѣла и запомнилъ, потому что тутъ въ первый разъ разглядѣлъ лицо дѣвочки, а до тѣхъ поръ оно лишь мелькало. Она была бѣлобрысая и весноватая, лицо обыкновенное, но въ немъ было много дѣтскаго и тихаго, чрезвычайно тихаго. Матери не понравилось, что дочь не попрекнула, а тутъ какъ разъ подоспѣлъ мой ножикъ. Баба остервенилась, потому что въ первый разъ прибила несправедливо, нарвала изъ вѣника прутьевъ и высѣкла дѣвчонку до рубцовъ, на моихъ глазахъ, не смотря на то что той уже былъ двѣнадцатый годъ. Матреша отъ розогъ не кричала, конечно потому что я тутъ стоялъ, но какъ–то странно всхлипывала при каждомъ ударѣ и потомъ очень всхлипывала цѣлый часъ. Когда кончилась экзекуцiя, я вдругъ нашелъ ножикъ на постелѣ, въ одѣялѣ, и молча положилъ его въ жилетный карманъ, а, выйдя изъ дому, выбросилъ на улицу далеко отъ дому, съ тѣмъ чтобы никто не узналъ. Я тотчасъ же почувствовалъ, что сдѣлалъ подлость, и при этомъ нѣкоторое удовольствiе, потому что меня вдругъ точно желѣзомъ прожгло одно чувство и я сталъ имъ заниматься. Здѣсь замѣчу, что часто разныя скверныя чувства овладѣвали мною даже до безразсудства или лучше сказать до чрезвычайнаго упрямства, но никогда до забвенiя себя. Доходя во мнѣ до совершеннаго огня, я въ то же время могъ совершенно одолѣть его, даже остановить въ верхней точкѣ; только рѣдко хотѣлъ останавливать. При этомъ объявляю, что ни средою, ни болѣзнями безотвѣтственности въ преступленiяхъ моихъ искать не хочу.

Потомъ я выждалъ два дня. Дѣвочка, поплакавъ, стала еще молчаливѣе; на меня же, убѣжденъ, не имѣла злобнаго чувства, хотя навѣрно оставался нѣкоторый стыдъ за то что ее наказали въ такомъ видѣ при мнѣ. Но въ стыдѣ этомъ она, какъ покорный ребенокъ, винила одну себя. Отмѣчаю потому что въ разсказѣ это очень важно... Затѣмъ я прожилъ три дня у себя въ номерахъ на главной моей квартирѣ. Въ этихъ многочисленныхъ номерахъ, обладавшихъ самымъ дурнымъ запахомъ пищи гнѣздилось много людей, все чиновниковъ безъ мѣста или на маленькомъ мѣстѣ, докторовъ съ отъѣздомъ, разныхъ Поляковъ, всегда около меня юлившихъ. Я все помню. Въ этомъ Содомѣ я жилъ уединенно, то есть уединенно про себя, но цѣлый день тутъ окруженъ былъ[26] цѣлою ватагою «товарищей», ужасно мнѣ преданныхъ и почти меня обожавшихъ за кошелекъ. Мы, я думаю, дѣлали много скверностей и насъ другiе жильцы даже опасались, то есть были вѣжливы не смотря на шалости и глупости иногда непозволительныя. Говорю опять: я даже вовсе не прочь былъ тогда отъ мысли чтобы меня сослали въ Сибирь. Я до того скучалъ, что думаю, могъ бы повѣситься и если не повѣсился, то потому что все еще чего–то надѣялся, также какъ и всю жизнь. Я помню, что я тогда очень занимался богословiемъ и[27] серiозно. Это нѣсколько развлекало меня, но потомъ стало еще скучнѣе. Гражданскiя же чувства мои состояли въ томъ, чтобы подложить подъ всѣ четыре угла пороху и взорвать все разомъ, если бы только того стоило. Впрочемъ, безо всякой злобы, потому что мнѣ было только скучно и болѣе ничего. Я вовсе не соцiалистъ. Я полагаю, что это была болѣзнь. Докторъ Добролюбовъ, погибавшiй съ семействомъ въ нашихъ номерахъ безъ мѣста, на шутливый вопросъ мой: нѣтъ–ли какихъ нибудь капель для возбужденiя гражданской энергiи? отвѣчалъ однажды: «для гражданской, пожалуй, и нѣтъ, а вотъ для уголовной такъ можетъ найдется» и остался доволенъ своимъ будто–бы каламбуромъ, хотя страшно былъ бѣденъ и сидѣлъ съ голодною, беременною женой и съ[28] двумя дѣвчонками. А впрочемъ, если бы люди не были излишне собой довольны, то никто бы не захотѣлъ жить.

Опять черезъ три дня я воротился въ Гороховую. Мать куда–то собиралась съ узломъ; мѣщанина, разумѣется, не было дома; остались я и Матреша. Окна (во дворъ) были отперты. Въ домѣ все жили мастеровые и цѣлый день изъ всѣхъ этажей слышался стукъ молотковъ или пѣсни. Мы пробыли уже съ часъ. Матреша сидѣла въ своей каморкѣ на скамеечкѣ ко мнѣ спиной и что то копалась съ иголкой. Наконецъ вдругъ тихо запѣла, очень тихо; это съ нею иногда бывало. Я вынулъ часы, было два. У меня стало сильно биться сердце. Я всталъ и началъ къ ней подходить. У нихъ на окнахъ стояло много герани и солнце очень ярко свѣтило. Я тихо сѣлъ подлѣ на полу. Она вздрогнула и сначала неимовѣрно испугалась и вскочила. Я взялъ ея руку и поцѣловалъ, принагнулъ ее опять на скамейку и сталъ смотрѣть ей въ глаза. То что я поцѣловалъ ей руку вдругъ разсмѣшило ее какъ дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила въ другой разъ и уже въ такомъ испугѣ что судорога прошла по лицу. Она смотрѣла на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали двигаться чтобы заплакать, но всетаки не закричала. Я опять поцѣловалъ у ней руку и взялъ ее къ себѣ на колѣни. Тутъ вдругъ она вся отдернулась и улыбнулась какъ отъ стыда, но какою–то кривою улыбкой. Все лицо ея вспыхнуло стыдомъ. Я что то все ей шепталъ и смѣялся. Наконецъ вдругъ случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня въ удивленiе: дѣвочка обхватила меня за шею руками и начала вдругъ ужасно цѣловать сама. Лицо ея выражало совершенное восхищенiе. Я всталъ почти въ негодованiи — такъ это было мнѣ непрiятно въ такомъ маленькомъ существѣ, отъ жалости, которую я вдругъ почувствовалъ...

Тутъ листокъ оканчивался и фраза вдругъ прерывалась.

При этомъ произошло обстоятельство, о которомъ нельзя не упомянуть.

Листковъ всего было пять, одинъ въ рукахъ у Тихона, только что имъ дочитанный и прерывавшiйся на полуфразѣ, а четыре оставались въ рукахъ у Ставрогина. На вопросительный взглядъ Тихона, тотъ, уже ожидавшiй, мигомъ подалъ ему продолженiе.

— Но и тутъ пропускъ? спросилъ Тихонъ всматриваясь. — Ба! Да это уже третiй листокъ, нуженъ второй.

— Да, третiй, но тотъ листокъ... тотъ второй листокъ пока подъ цензурой, быстро отвѣчалъ Ставрогинъ, неловко усмѣхаясь. Онъ сидѣлъ въ углу дивана и все время неподвижно и лихорадочно слѣдилъ за читавшимъ Тихономъ. — Вы получите потомъ, когда... удостоитесь, прибавилъ онъ съ неудавшимся фамилiарнымъ жестомъ. Онъ смѣялся, но на него жалко было смотрѣть.

— Вѣдь уже теперь что второй[29] номеръ, что третiй — все одно... замѣтилъ было Тихонъ.

— Какъ все[30] одно? Почему? азартно и неожиданно рванулся впередъ Ставрогинъ. — Совсѣмъ не одно. А! Вамъ бы сейчасъ по монашески, то есть самую что ни на есть мерзость прежде всего заподозрить. Монахъ былъ бы самымъ лучшимъ уголовнымъ слѣдователемъ!

Тихонъ вглядывался молча.

— Успокойтесь. Я не виноватъ что дѣвчонка глупа и не такъ поняла... Ничего не было. Ни–че–го.

— Ну и слава Богу, перекрестился Тихонъ.

— Это все долго объяснять... тутъ... тутъ просто психологическое недоразумѣнiе...

Онъ вдругъ покраснѣлъ. Чувство отвращенiя, тоски, отчаянiя выдавилось въ лицѣ его. Онъ замолчалъ, точно оборвалъ. Долго оба не говорили и не глядѣли другъ на друга, больше минуты.

— Знаете что, лучше читайте, сказалъ онъ, машинально отирая пальцами холодный потъ со лба. — И... лучше всего не глядите на меня совсѣмъ... Мнѣ кажется что теперь сонъ... И... не выводите меня изъ послѣдняго терпѣнiя, прибавилъ онъ шепотомъ.

Тихонъ быстро отвелъ глаза, схватился за третiй листокъ и уже не отрываясь продолжалъ чтенiе до конца. Въ поданныхъ Ставрогинымъ трехъ листочкахъ болѣе перерывовъ не оказалось. Но третiй листъ начинался тоже съ полуфразы. Помѣщаю буквально:

...Это была минута настоящаго страха, хотя и не очень еще сильнаго. Я былъ очень веселъ въ то утро и ужасно ко всѣмъ добръ и вся ватага была мною довольна. Но я бросилъ ихъ всѣхъ и пошелъ въ Гороховую. Я встрѣтился съ нею еще внизу, въ сѣняхъ. Она шла изъ лавочки, куда ее посылали за цикорiемъ, а, увидѣвъ меня, стрѣльнула въ ужасномъ страхѣ вверхъ по лѣстницѣ. Это былъ даже и не страхъ, а ужасъ нѣмой, окаменяющiй. Когда я вошелъ, мать уже хлеснула ее за то что вбѣжала «сломя голову», чѣмъ и прикрылась настоящая причина испуга. И такъ все пока было спокойно. Она куда–то забилась и не выходила все время пока я оставался. Я пробылъ съ часъ и ушелъ.

Но къ вечеру я опять почувствовалъ страхъ, уже несравненно сильнѣе. Мнѣ главное было въ томъ, что я боялся, что я это сознавалъ. О, ничего нелѣпѣе и ужаснѣе не знаю! Я никогда не чувствовалъ страха и кромѣ этого случая въ моей жизни ни прежде, ни послѣ, никогда. Но въ этотъ разъ я боялся и даже трепеталъ буквально. Я это сознавалъ изо всѣхъ силъ съ униженiемъ. Если бы можно я бы убилъ себя; но я чувствовалъ[31] себя недостойнымъ смерти. Впрочемъ я не потому не убилъ себя, а изъ страху же. Изъ страху убиваютъ себя, но изъ страху же и остаются въ жизни: человѣкъ начинаетъ не смѣть убить себя и самое дѣло становится немыслимымъ. Кромѣ того, вечеромъ, у меня въ номерахъ[32], я возненавидѣлъ ее до того, что рѣшился убить. На разсвѣтѣ я съ тѣмъ побѣжалъ въ Гороховую. Я представлялъ себѣ всю дорогу какъ буду ее убивать и ругаться надъ нею[33]. Главная ненависть моя была при воспоминанiи объ ея улыбкѣ: во мнѣ рождалось презрѣнiе съ непомѣрною гадливостью за то какъ она бросилась ко мнѣ на шею что–то воображая. Но на Фонтанкѣ мнѣ сдѣлалось дурно. И кромѣ того я ощутилъ новую мысль, ужасную, и ужасную тѣмъ что сознавалъ. Воротясь я легъ весь въ ознобѣ, но въ такой уже послѣдней степени страха, что пересталъ даже ненавидѣть дѣвочку. Я уже не хотѣлъ убивать и вотъ это–то и была новая мысль,[34] которую созналъ на Фонтанкѣ. Тогда я въ первый разъ въ жизни почувствовалъ, что страхъ, если въ сильнѣйшей степени, совершенно прогоняетъ ненависть, даже чувство мщенiя къ обидчику.

Проснулся около полудня, но сравнительно здоровый и даже удивился силѣ вчерашнихъ ощущенiй. Устыдился за то что хотѣлъ убивать. Однако былъ въ дурномъ расположенiи духа и не смотря на все отвращенiе всетаки принужденъ былъ пойти въ Гороховую. Помню, что мнѣ ужасно хотѣлось въ ту минуту имѣть съ кѣмъ нибудь ссору, но только очень серiозную. Но, придя въ Гороховую, я вдругъ нашелъ у себя въ комнатѣ Нину Савельевну, ту горничную, которая уже съ часъ меня поджидала. Дѣвушку эту я совсѣмъ не любилъ, такъ что она пришла сама немного въ страхѣ, не разсержусь–ли я за визитъ. Она всегда такъ приходила. Но я вдругъ ей очень обрадовался, чѣмъ привелъ ее въ восхищенiе. Она была недурна, но скромна и съ тѣми ихъ манерами, которыя такъ цѣнитъ мѣщанство, такъ что моя хозяйка давно уже очень мнѣ хвалила ее. Я засталъ ихъ обѣихъ за кофеемъ, а хозяйку въ чрезвычайномъ удовольствiи отъ прiятной бесѣды. Въ углу, въ другой комнатѣ, я разглядѣлъ Матрешу; она стояла и смотрѣла на мать и на гостью неподвижно и изподлобья. Когда я вошелъ она не спряталась какъ тогда и не убѣжала; это мнѣ очень запомнилось и нѣсколько поразило. Показалось только съ перваго взгляда, что она очень похудѣла и что у нея жаръ. Я былъ очень ласковъ съ Ниной, такъ что она ушла совсѣмъ обрадованная. Вышли мы вмѣстѣ и я два дня не возвращался въ Гороховую. Мнѣ очень надоѣло, хотя я скучалъ.

Такъ что наконецъ я рѣшился все разомъ покончить и лучше уѣхать изъ Петербурга: до того дошло! Но когда пришелъ чтобъ отказаться отъ квартиры, я засталъ хозяйку въ тревогѣ и въ горѣ: Матреша была третiй день нездорова и каждую ночь бредила. Разумѣется, я спросилъ сейчасъ о чемъ бредитъ. (Мы говорили шепотомъ въ моей комнатѣ.) Она мнѣ зашептала, что бредитъ «ужасти»: «я дескать Бога убила». Я предложилъ привести доктора на мой счетъ, но она не захотѣла: «Богъ дастъ и такъ пройдетъ, не все лежитъ, давеча въ лавочку сбѣгала». Я рѣшился застать Матрешу одну, а такъ какъ хозяйка проговорилась, что къ пяти часамъ ей надо сходить на Петербургскую Сторону, то я и положилъ воротиться вечеромъ. Впрочемъ совсѣмъ не зналъ для чего и что хотѣлъ дѣлать.

Пообѣдалъ въ трактирѣ. Ровно въ пять съ четвертью воротился. Я входилъ всегда со своимъ ключомъ. Никого кромѣ Матреши не было. Она лежала въ каморкѣ за ширмами на материной кровати и я видѣлъ какъ выглянула, но сдѣлалъ видъ, что не замѣчаю. Окна были отворены. Воздухъ былъ теплъ, даже жарко. Я походилъ и сѣлъ на диванъ. Все помню до послѣдней минуты. Мнѣ рѣшительно доставляло удовольствiе не заговаривать съ Матрешей, а томить ее, не знаю почему. Я ждалъ цѣлый часъ и вдругъ она вскочила сама изъ за ширмъ. Я слышалъ какъ стукнули ея обѣ ноги о полъ, когда она вскочила, потомъ довольно скорые шаги и она стала на порогѣ въ мою комнату. Я такъ былъ низокъ, что былъ доволенъ что она вышла первая. О, какъ это все было низко и какъ я былъ униженъ! Она стояла и глядѣла молча. Въ эти дни, въ которые я съ того времени ни разу не видѣлъ ее ближе, дѣйствительно похудѣла очень. Лицо ея высохло и голова навѣрно была горяча. Глаза стали большiе и глядѣли на меня неподвижно, съ тупымъ любопытствомъ, какъ мнѣ показалось сначала. Я сидѣлъ, смотрѣлъ и не трогался. И тутъ вдругъ опять почувствовалъ ненависть. Но очень скоро замѣтилъ, что Матреша совсѣмъ меня не пугается, а, можетъ быть, скорѣе въ бреду. Но и въ бреду не была. Она вдругъ часто закивала на меня головой, какъ киваютъ когда очень укоряютъ наивные и не имѣющiе манеръ и вдругъ подняла на меня свой маленькiй кулачекъ и начала грозить съ мѣста. Первое мгновенiе мнѣ это движенiе показалось смѣшнымъ, но дальше не могъ вынести и я вдругъ всталъ и подвинулся въ страхѣ. На ея лицѣ было такое отчаянiе, которое невозможно было видѣть въ такомъ маленькомъ существѣ. Она все махала на меня своимъ[35] кулачонкомъ съ угрозой и все кивала укоряя. Я осторожно заговорилъ почти шепотомъ и ласково отъ трусости, но тотчасъ увидѣлъ, что она не пойметъ, и еще болѣе испугался. Но она вдругъ стремительно закрылась обѣими руками какъ тогда, отошла и стала къ окну, ко мнѣ спиной. Я тоже отвернулся и сѣлъ у окна. Никакъ не пойму почему я не ушелъ тогда же и остался тамъ ждать; вѣрно въ самомъ дѣлѣ чего–то ждалъ. Я можетъ быть посидѣлъ бы и потомъ всталъ и убилъ ее, чтобы все равно покончить въ отчаянiи.

Вскорѣ опять услышалъ поспѣшные ея шаги, она вышла въ дверь на деревянную галлерею, съ которой и былъ сходъ внизъ по лѣстницѣ; я поспѣшно подошелъ и успѣлъ еще подглядѣть какъ она вошла въ чуланъ, въ родѣ курятника, рядомъ съ другимъ мѣстомъ. У окна, когда сѣлъ, опять роковая мысль скользнула въ моемъ умѣ и до сихъ поръ не пойму почему она такъ вдругъ первая пришла мнѣ въ голову, а не другая; значитъ къ тому вело. Разумѣется, мелькнувшей мысли вѣрить еще было нельзя, «но однако»... Я все ужасно помню и сердце билось сильно.

Черезъ минуту я вновь посмотрѣлъ на часы и замѣтилъ время какъ можно точнѣе. Для чего мнѣ нужна была тогда эта точность — не знаю, но вообще въ ту минуту я все хотѣлъ замѣчать; такъ что все помню и вижу теперь какъ сейчасъ. Надвигался вечеръ. Надо мною жужжала муха и все садилась мнѣ на лицо. Я поймалъ, подержалъ въ пальцахъ и выпустилъ за окно. Очень громко въѣхала внизу во дворъ телѣга. Очень громко (и давно уже) пѣлъ пѣсню въ углу двора въ окнѣ одинъ мастеровой, портной. Онъ сидѣлъ за работой и мнѣ его было видно. Мнѣ пришло въ голову, что такъ какъ меня никто не повстрѣчалъ когда я проходилъ въ ворота и поднимался по лѣстницѣ, то конечно не надо чтобы теперь встрѣтили, когда буду сходить внизъ, и я осторожнѣе отодвинулъ мой стулъ отъ окна и сѣлъ такъ чтобы меня не могли видѣть жильцы. О, какъ это было подло! Взялъ книгу, но бросилъ и сталъ смотрѣть на крошечнаго красненькаго паучка на листкѣ герани, и тутъ забылся. Я все помню до послѣдняго мгновенiя.

Я вдругъ выхватилъ часы. Прошло двадцать минутъ съ тѣхъ поръ какъ она вышла. Но я рѣшился подождать еще ровно четверть часа. Я задалъ себѣ это время. Пришло также въ голову, не воротилась–ли она, а я, можетъ быть, прослышалъ; но этого не могло и быть: была мертвая тишина и я могъ слышать пискъ каждой мушки. Вдругъ у меня стало опять биться сердце. Я вынулъ часы: недоставало трехъ минутъ; но я всетаки ихъ высидѣлъ, хотя сердце билось до боли. Тутъ я всталъ, надѣлъ шляпу, застегнулъ пальто и осмотрѣлся въ комнатѣ: не осталось–ли слѣдовъ что я заходилъ? Стулъ передвинулъ ближе къ окну такъ, какъ онъ стоялъ прежде. Наконецъ, отворилъ дверь, тихо заперъ ее моимъ ключомъ и пошелъ къ чуланчику. Онъ былъ припертъ, но не запертъ; я и зналъ, что онъ не запирается, но я отворить не хотѣлъ, а поднялся на цыпочки и сталъ глядѣть въ верхнюю щелку. Въ это самое мгновенiе, подымаясь на ципочки, я припомнилъ, что когда сидѣлъ у окна и смотрѣлъ на красненькаго паучка и забылся, то думалъ о томъ какъ я приподымусь на цыпочки и достану глазомъ до этой щелки. Вставляя здѣсь эту мелочь, хочу непремѣнно доказать до какой степени явственно я владѣлъ моими умственными способностями, а, стало быть, не сумасшедшiй и за все отвѣчаю. Я долго глядѣлъ въ щель, потому что тамъ было темно, но не совершенно, и наконецъ я все разглядѣлъ что было надо...

Тогда я рѣшилъ, что мнѣ можно уйти и спустился съ лѣстницы. Никого не встрѣтилъ и никто на меня не могъ показать. Часа черезъ три мы всѣ, безъ сертуковъ, пили въ номерахъ чай и играли въ старыя карты. Лебядкинъ читалъ стихи. Много разсказывали и какъ нарочно всѣ удачно и смѣшно, а не такъ какъ всегда глупо. Тогда былъ и Кириловъ. Никто не пилъ, хотя и стояла бутылка рому, но прикладывался одинъ Лебядкинъ. Прохоръ Маловъ замѣтилъ, что «когда Николай Всеволодовичь довольны и не хандрятъ, то и всѣ наши веселы и умно говорятъ». Я запомнилъ это тогда же, стало быть, я былъ веселъ, доволенъ, не хандрилъ и умно говорилъ. Но я помню, что я зналъ тогда совершенно, что я низкiй и подлый трусъ за мою радость освобожденiя и болѣе никогда не буду благороденъ, ни здѣсь, ни послѣ смерти и никогда. И вотъ что еще: со мной сбылась въ ту минуту жидовская поговорка[36]: «Свое дурно, но не пахнетъ». Ибо хотя я и чувствовалъ про себя что подлецъ, но того не стыдился и вообще мало мучился. Тогда, сидя за чаемъ и что–то болтая съ ними, строго формулировалъ про себя въ первый разъ въ жизни: что не знаю и не чувствую зла и добра и что не только потерялъ ощущенiе, но что и нѣтъ зла и добра (и это было мнѣ прiятно) а одинъ предразсудокъ; что я могу быть свободенъ отъ всякаго предразсудка, но что если я достигну той свободы, то я погибъ. Это было въ первый разъ сознанное въ формулѣ и именно тогда за чаемъ, когда я съ ними вралъ и смѣялся не знаю о чемъ. Но за то я все помню. Старыя, всѣмъ извѣстныя мысли часто представляются вдругъ какъ совсѣмъ новыя, даже иногда послѣ пятидесяти лѣтъ жизни.

Но за то я все время[37] чего–то ждалъ. Такъ и случилось: часовъ уже въ одиннадцать прибѣжала дворникова дѣвочка отъ хозяйки, съ Гороховой, съ извѣстiемъ ко мнѣ, что Матреша повѣсилась. Я пошелъ за дѣвочкой и увидѣлъ, что хозяйка сама не знала за чѣмъ за мной посылала. Она вопила и билась очень громко, какъ и всѣ онѣ въ этихъ случаяхъ. Былъ народъ и полицейскiе. Я постоялъ и ушелъ.

Меня почти не безпокоили все время, впрочемъ спросили что слѣдуетъ. Но кромѣ того что дѣвочка была больна и бывала въ бреду, такъ что я предлагалъ съ своей стороны медика на мой счетъ, я ничего не показалъ. Спрашивали что–то меня и про ножикъ; я сказалъ, что хозяйка высѣкла, но что это было ничего. Про то что я приходилъ вечеромъ никто не узналъ. Тѣмъ дѣло и кончилось.

Цѣлую недѣлю я совсѣмъ туда не ходилъ и зашелъ, чтобы сдать квартиру. Хозяйка все еще плакала,[38] хотя уже возилась съ своимъ лоскутьемъ и шитьемъ по прежнему. «Это я за Вашъ ножикъ ее обидѣла», сказала она мнѣ, но безъ большаго укора. Я разсчитался подъ тѣмъ предлогомъ, что нельзя же мнѣ теперь оставаться въ такой квартирѣ чтобъ принимать въ ней Нину Савельевну. Она еще разъ похвалила Нину Савельевну, на прощаньи. Уходя, я подарилъ ей пять рублей сверхъ должнаго за квартиру.

Мнѣ и вообще тогда очень скучно было жить, до одури. Происшествiе въ Гороховой, по минованiи опасности, я бы совсѣмъ забылъ, какъ и все тогдашнее, еслибы нѣкоторое время я не вспоминалъ еще со злостью о томъ какъ я струсилъ. Я изливалъ мою злость на комъ я могъ. Въ это же время, но вовсе не почему нибудь, пришла мнѣ идея искалѣчить какъ нибудь жизнь, но только какъ можно противнѣе. Я уже съ годъ назадъ помышлялъ застрѣлиться; представилось нѣчто получше. Разъ, смотря на хромую Марью Тимоѳеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти въ углахъ, тогда еще не помѣшанную, но просто восторженную идiотку, безъ ума влюбленную въ меня втайнѣ (о чемъ выслѣдили наши) я рѣшился вдругъ на ней жениться. Мысль о бракѣ Ставрогина съ такимъ послѣднимъ существомъ шевелила мои нервы. Безобразнѣе нельзя было вообразить ничего. Но не берусь рѣшить; входила[39] ли въ мою рѣшимость хоть безсознательно (разумѣется, безсознательно!) злоба за низкую трусость, овладѣвшую мною послѣ дѣла съ Матрешей. Право, не думаю; но во всякомъ случаѣ я обвѣнчался не изъ за одного только «пари на вино послѣ пьянаго обѣда». Свидѣтелями брака были Кириловъ и Петръ Верховенскiй, тогда случившiйся въ Петербургѣ; наконецъ самъ Лебядкинъ и Прохоръ Маловъ (теперь умеръ.) Болѣе никто никогда не узналъ, а тѣ дали слово молчать. Мнѣ всегда казалось это молчанiе какъ–бы гадостью, но до сихъ поръ оно не нарушено, хотя я и имѣлъ намѣренiе объявить; объявляю за одно теперь.

Обвѣнчавшись я тогда уѣхалъ въ губернiю къ моей матери. Я поѣхалъ для развлеченiя, потому что было невыносимо. Въ нашемъ городѣ я оставилъ по себѣ идею, что я помѣшанъ, — идею до сихъ даже[40] поръ не искоренившуюся и мнѣ несомнѣнно вредную, о[41] чемъ объясню ниже. Потомъ я уѣхалъ за границу и пробылъ четыре года.

Я былъ на Востокѣ, на Аѳонѣ выстаивалъ восьмичасовыя всенощныя, былъ въ Египтѣ, жилъ въ Швейцарiи, былъ даже въ Исландiи; просидѣлъ цѣлый годовой курсъ въ Гетингенѣ. Въ послѣднiй годъ я очень сошелся съ однимъ знатнымъ русскимъ семействомъ въ Парижѣ и съ двумя русскими дѣвицами въ Швейцарiи. Года два тому назадъ, въ Франкфуртѣ, проходя мимо бумажной лавки, я, между продажными фотографiями, замѣтилъ маленькую карточку одной дѣвочки, одѣтой въ изящный дѣтскiй костюмъ, но очень похожей на Матрешу. Я тотчасъ купилъ карточку и, придя въ Отель, положилъ на каминъ. Здѣсь она такъ и пролежала съ недѣлю нетронутая, и я ни разу не взглянулъ на нее, а,[42] уѣзжая изъ Франкфурта, забылъ взять съ собой.

Заношу это именно чтобы доказать до какой степени я могъ властвовать надъ моими воспоминанiями и сталъ къ нимъ безчувственъ. Я отвергалъ ихъ всѣ разомъ въ массѣ, и вся масса послушно изчезала каждый разъ какъ только я того хотѣлъ. Мнѣ всегда было скучно припоминать прошлое и никогда я не могъ толковать о прошломъ какъ дѣлаютъ почти всѣ. Что касается до Матреши, то я даже карточку ея позабылъ на каминѣ.

Тому назадъ съ годъ, весной, слѣдуя черезъ Германiю, я въ разсѣянности проѣхалъ станцiю, съ которой долженъ былъ поворотить на мою дорогу и попалъ на другую вѣтвь. Меня высадили на слѣдующей станцiи; былъ третiй часъ пополудни, день ясный. Это былъ крошечный нѣмецкiй городокъ. Мнѣ указали гостинницу. Надо было выждать; слѣдующiй поѣздъ проходилъ въ одиннадцать часовъ ночи. Я даже былъ доволенъ приключенiемъ, потому что никуда не спѣшилъ. Гостинница оказалась дрянная и маленькая, но вся въ зелени и кругомъ обставленная клумбами цвѣтовъ. Мнѣ дали тѣсную комнатку. Я славно поѣлъ и такъ какъ всю ночь былъ въ дорогѣ, то отлично заснулъ послѣ обѣда часа въ четыре пополудни.

Мнѣ приснился совершенно неожиданный для меня сонъ, потому что я никогда не видалъ въ этомъ родѣ. Въ Дрезденѣ, въ Галлереѣ, существуетъ картина Клодъ–Лорена, по каталогу, кажется «Асисъ и Галатея»; я же называлъ[43] ее всегда «Золотымъ вѣкомъ», самъ не знаю почему. Я уже и прежде ее видѣлъ, а теперь, дня три назадъ, еще разъ, мимоѣздомъ замѣтилъ. Эта–то картина мнѣ и приснилась, но не какъ картина, а какъ будто какая–то быль. Это — уголокъ греческаго Архипелага; голубыя ласковыя волны, острова и скалы, цвѣтущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами не передашь. Тутъ запомнило свою колыбель европейское человѣчество, здѣсь первыя сцены изъ миѳологiи, его земной рай... Тутъ жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; рощи наполнялись ихъ веселыми пѣснями, великiй избытокъ непочатыхъ силъ уходилъ въ любовь и въ простодушную радость. Солнце обливало лучами эти острова и море, радуясь на своихъ прекрасныхъ дѣтей. Чудный сонъ, высокое заблужденiе! Мечта самая невѣроятная изъ всѣхъ какiя были, которой все человѣчество, всю свою жизнь отдавало всѣ свои силы, для которой всѣмъ жертвовало, для которой умирали на крестахъ и убивались пророки, безъ которой народы не хотятъ жить и не могутъ даже и умереть. Все это ощущенiе я какъ будто прожилъ въ этомъ снѣ; я не знаю что мнѣ именно снилось, но скалы и море и косые лучи заходящаго солнца, все это я какъ будто еще видѣлъ когда проснулся и раскрылъ глаза, въ первый разъ въ жизни буквально омоченныя слезами. Ощущенiе счастья еще мнѣ неизвѣстнаго прошло сквозь сердце мое даже до боли. Былъ уже полный вечеръ; въ окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявшихъ на окнѣ цвѣтовъ, прорывался цѣлый пукъ яркихъ косыхъ лучей заходящаго солнца и обливалъ меня свѣтомъ. Я поскорѣе закрылъ опять глаза какъ бы жаждая возвратить миновавшiй сонъ, но вдругъ какъ–бы среди яркаго–яркаго свѣта, я увидѣлъ какую–то крошечную точку. Она принимала какой–то образъ и вдругъ мнѣ явственно представился крошечный красненькiй паучекъ. Мнѣ сразу припомнился онъ на листкѣ герани когда также лились косые лучи заходящаго солнца. Что–то какъ будто вонзилось въ меня, я приподнялся и сѣлъ на постель. (Вотъ все какъ это тогда случилось!)

Я увидѣлъ предъ[44] собою (О, не на яву! Еслибы, еслибы это было настоящее видѣнiе!) я увидѣлъ Матрешу, исхудавшую и съ лихорадочными глазами, точь въ точь какъ тогда, когда она стояла у меня на порогѣ и, кивая мнѣ головой, подняла на меня свой крошечный кулачонокъ. И никогда ничего не являлось мнѣ столь мучительнымъ! Жалкое отчаянiе безпомощнаго десятилѣтняго существа съ несложившимся разсудкомъ, мнѣ грозившаго (чѣмъ? Что могло оно мнѣ сдѣлать?) но обвинявшаго конечно одну себя! Никогда еще ничего подобнаго со мной не было. Я просидѣлъ до ночи, не двигаясь и забывъ время. Это–ли называется угрызенiемъ совѣсти или раскаянiемъ? Не знаю и не могъ бы сказать до сихъ поръ. Мнѣ, можетъ быть, не омерзительно даже доселѣ воспоминанiе о самомъ поступкѣ[45]. Можетъ быть, это воспоминанiе заключаетъ въ себѣ даже и теперь нѣчто для страстей моихъ прiятное. Нѣтъ — мнѣ невыносимъ только одинъ этотъ образъ и именно на порогѣ, съ своимъ поднятымъ и грозящимъ мнѣ кулачонкомъ, одинъ только ея тогдашнiй видъ, только одна тогдашняя минута, только это киванiе головой. Вотъ чего я не могу выносить, потому что съ тѣхъ поръ представляется мнѣ почти каждый день. Не само представляется, а я его самъ вызываю и не могу не вызвать, хотя и не могу съ этимъ жить. О, еслибъ я когда нибудь увидалъ[46] ее на яву, хотя бы въ галлюсинацiи!

У меня есть другiя старыя воспоминанiя, можетъ быть, получше и этого. Съ одной женщиной я поступилъ хуже и она отъ того умерла. Я лишилъ жизни на дуэли двухъ невинныхъ передо мною. Я однажды былъ оскорбленъ смертельно и не отмстилъ противнику. На мнѣ есть одно отравленiе — намѣренное и удавшееся и никому неизвѣстное.

(Если надо я обо всемъ сообщу.) Но почему же ни одно изъ этихъ воспоминанiй не возбуждаетъ во мнѣ ничего подобнаго? Одну развѣ ненависть, да и то вызванную теперешнимъ положенiемъ, а прежде я хладнокровно забывалъ и отстранялъ.

Я скитался послѣ того почти весь этотъ годъ и старался заняться. Я знаю, что я бы могъ устранить и теперь дѣвочку когда захочу. Я совершенно владѣю моею волей по прежнему. Но въ томъ все и дѣло, что никогда не хотѣлъ того сдѣлать, самъ не хочу и не буду хотѣть; я ужь про это знаю. Такъ и продолжится вплоть до моего сумасшествiя.

Въ Швейцарiи я смогъ, два мѣсяца спустя, влюбиться въ одну дѣвицу, или, лучше сказать, я ощутилъ припадокъ такой же страсти съ однимъ изъ такихъ же неистовыхъ порывовъ, какъ бывало это лишь когда–то, первоначально. Я почувствовалъ ужасный соблазнъ на новое преступленiе, то есть совершить двоеженство (потому что я уже женатъ); но я бѣжалъ по совѣту другой дѣвушки, которой я открылся почти во всемъ. Къ тому же это новое преступленiе нисколько не избавило бы меня отъ Матреши.

Такимъ образомъ я рѣшился отпечатать эти листки и ввезти ихъ въ Россiю въ трехстахъ экземплярахъ. Когда придетъ время, я отошлю въ полицiю и къ мѣстной власти; одновременно пошлю въ редакцiи всѣхъ газетъ съ просьбою гласности, и множеству меня знающихъ въ Петербургѣ и въ Россiи лицъ. Равномѣрно появится въ переводѣ за границей. Я знаю, что юридически я, можетъ быть, и не буду обезпокоенъ, по крайней мѣрѣ, значительно: я одинъ на себя объявляю и не имѣю обвинителя; кромѣ того никакихъ или чрезвычайно мало доказательствъ. Наконецъ, укоренившаяся идея о разстройствѣ моего разсудка и навѣрно старанiе моихъ родныхъ, которые этою идеею воспользуются и затушатъ всякое опасное для меня юридическое преслѣдованiе. Это я заявляю, между прочимъ, для того чтобы доказать, что я въ полномъ умѣ и положенiе мое понимаю. Но для меня останутся тѣ, которые будутъ знать все и на меня глядѣть, а я на нихъ. И чѣмъ больше ихъ, тѣмъ лучше. Облегчитъ–ли это меня — не знаю. Прибѣгаю какъ къ послѣднему средству.

Еще разъ: если очень поискать въ петербургской полицiи, то, можетъ быть, что нибудь и отыщется. Мѣщане, можетъ быть, и теперь въ Петербургѣ. Домъ, конечно, припомнятъ, онъ былъ свѣтло–голубой. Я же никуда не уѣду и нѣкоторое время (съ годъ или два) всегда буду находиться въ Скворешникахъ, имѣнiи моей матери. Если же потребуютъ, явлюсь всюду

Николай Ставрогинъ.

III.

Чтенiе продолжалось около часу. Тихонъ читалъ медленно и, можетъ быть, перечитывалъ нѣкоторыя мѣста по другому разу. Все это время, съ самаго перерыва, когда былъ конфискованъ второй листокъ, Ставрогинъ сидѣлъ молча и неподвижно въ углу дивана, прижавшись къ спинкѣ и видимо выжидая. Тихонъ снялъ очки, помедлилъ и наконецъ нерѣшительно глянулъ на Ставрогина. Тотъ вздрогнулъ и весь дернулся впередъ.

— Я забылъ васъ[47] предупредить, быстро и рѣзко произнесъ онъ, — что всѣ слова ваши будутъ напрасны; я не отложу намѣренiя; не трудитесь отговаривать. Я публикую.

Онъ покраснѣлъ и замолчалъ.

— Вы объ этомъ не забыли предупредить еще давеча, прежде чтенiя.

Нѣчто раздражительное послышалось въ тонѣ Тихона. «Документъ» произвелъ очевидно сильное впечатлѣнiе. Христiанское чувство его было уязвлено, а онъ не всегда въ состоянiи себя сдерживать. Замѣчу чтобы высказать кстати, что онъ не даромъ прiобрѣлъ репутацiю человѣка «неспособнаго умѣючи держать себя съ публикой», какъ говорили о немъ монастырскiе. Не смотря на все это христiанство, рѣшительное негодованiе послышалось въ его голосѣ.

— Все равно, рѣзко и не замѣчая никакой перемѣны продолжалъ Ставрогинъ. — Какова бы ни была сила вашихъ возраженiй, я отъ моего намѣренiя не отстану. Замѣтьте, что этою неловкою фразой или ловкою — думайте какъ хотите — я вовсе не напрашиваюсь чтобы вы поскорѣе начали мнѣ возражать и упрашивать, заключилъ онъ, криво усмѣхнувшись.

— Я возражать вамъ и особенно упрашивать чтобъ оставили ваше намѣренiе и не могъ бы. Мысль ваша — высокая мысль, и полнѣе не можетъ выразиться христiанская мысль. Дальше подобнаго удивительнаго подвига, казни надъ самимъ собою[48], который вы замыслили, идти покаянiе не можетъ, еслибы только...

— Если?

— Еслибъ это дѣйствительно было покаянiе и дѣйствительно христiанская мысль.

— Тонкости, пробормоталъ Ставрогинъ задумчиво и разсѣянно, всталъ и началъ ходить по комнатѣ, рѣшительно не замѣчая того.

— Вы какъ будто нарочно грубѣе хотѣли представить себя, чѣмъ бы желало сердце ваше, высказывался все болѣе и болѣе Тихонъ.

— «Представить?» Я не «представлялся» и въ особенности не ломался: «Грубѣе», что такое «грубѣе»? покраснѣлъ онъ опять и тотчасъ же за то разсердился: — я знаю, что это фактъ мизерный, ползучiй и мерзкiй, кивнулъ онъ на листки, — но пусть самая низость его послужитъ къ усугубленiю...

Онъ вдругъ оборвалъ какъ бы стыдясь продолжать и считая унизительнымъ пускаться въ объясненiя, но въ тоже время съ видимымъ страданiемъ, хотя и безсознательно, подчиняясь какой–то необходимости остаться и именно для объясненiй. Замѣчательно, что ни слова о томъ что было имъ давеча высказано въ объясненiе конфискацiи втораго листка, не было уже болѣе повторено во все продолженiе дальнѣйшихъ рѣчей, даже какъ будто и забыто съ обѣихъ сторонъ. Межъ тѣмъ онъ остановился у письменнаго стола и, взявъ въ руки маленькое распятiе изъ слоновой кости, началъ вертѣть его въ пальцахъ и вдругъ сломалъ пополамъ. Очнувшись и удивившись, онъ въ недоумѣнiи посмотрѣлъ на Тихона и вдругъ верхняя губа его задрожала словно отъ обиды и какъ бы съ горделивымъ вызовомъ.

— Я думалъ, что вы мнѣ что нибудь въ самомъ дѣлѣ скажете, для того и пришелъ, проговорилъ онъ вполголоса, какъ бы сдерживаясь изо всѣхъ силъ, и бросилъ обломки Распятiя на столъ.

Тихонъ быстро опустилъ глаза.

— Документъ этотъ идетъ прямо изъ потребности сердца смертельно уязвленнаго, — такъ–ли я понимаю? произнесъ онъ съ настойчивостью и почти съ жаромъ. — Да, это есть покаянiе и натуральная потребность его, васъ поборовшая. Васъ поразило до вопроса жизни и смерти страданiе обиженнаго вами существа: стало быть, въ васъ еще есть надежда и вы попали на великiй путь, путь изъ неслыханныхъ: казнить себя предъ цѣлымъ мiромъ заслуженнымъ вами позоромъ: Вы обратились къ суду всей церкви, хотя и не вѣруя въ Церковь; такъ–ли я понимаю? Но вы какъ бы уже ненавидите и презираете впередъ всѣхъ тѣхъ, которые прочтутъ здѣсь описанное и зовете ихъ въ бой...

— Я? Зову въ бой?

— Не постыдившись признаться въ преступленiи, зачѣмъ постыдились вы покаянiя?

— Я? Стыжусь?

— Стыдитесь и боитесь.

— Боюсь? судорожно усмѣхнулся Ставрогинъ и снова верхняя губа его какъ бы вздрогнула.

— Пусть глядятъ на меня, говорите вы; ну, а вы сами какъ будете глядѣть на нихъ? Вы уже ждете ихъ злобы чтобъ отвѣтить еще болѣе злобою. Иныя мѣста въ вашемъ изложенiи усилены слогомъ; вы какъ бы любуетесь психологiей Вашею[49] и хватаетесь за каждую мелочь чтобы только удивить читателя безчувственностью и безстыдствомъ, которыхъ въ васъ можетъ и нѣтъ. Съ другой стороны дурныя страсти и привычки къ праздности дѣлаютъ васъ[50] дѣйствительно безчувственнымъ и глупымъ.

— Глупость не порокъ, усмѣхнулся Ставрогинъ, начиная блѣднѣть.

— Иногда порокъ, непреклонно и страстно продолжалъ Тихонъ. — Уязвленный смертельно видѣнiемъ на порогѣ и измученный имъ, вы въ документѣ семъ какъ бы сами не видите въ чемъ собственно главное преступленiе ваше и чего больше стыдиться вамъ передъ людьми, къ которымъ сами хотите на судъ: безчувственности ли насилiя совершеннаго вами или трусости при томъ выказанной? Въ одномъ мѣстѣ вы даже какъ бы спѣшите увѣрить читателя вашего, что грозящiй жестъ отроковицы былъ уже для васъ не «смѣшонъ», а убiйственъ. Но неужели онъ былъ хоть на мгновенiе для васъ «смѣшонъ»? Да, былъ, я свидѣтельствую.

Тихонъ замолкъ. Онъ говорилъ какъ человѣкъ не желающiй себя сдерживать.

— Говорите, говорите, понудилъ Ставрогинъ. — Вы раздражены и... бранитесь; я это люблю отъ монаха. Но только вотъ что я васъ спрошу: вотъ уже десять минутъ какъ мы говоримъ послѣ этого (онъ кивнулъ на листки) и хоть вы и бранитесь, а я не вижу въ васъ никакого особеннаго выраженiя гадливости или стыда... Вы кажется не брезгливы и говорите со мной точно съ равнымъ.

Это онъ прибавилъ, совсѣмъ понизивъ голосъ, а «точно съ равнымъ[51]» какъ бы вылетѣло у него совсѣмъ нечаянно, для него самого неожиданно. Тихонъ зорко[52] поглядѣлъ на него.

— Удивляюсь вамъ, произнесъ онъ помолчавъ, — ибо слова ваши непритворны, я вижу, и въ такомъ случаѣ... я самъ предъ вами виновенъ. Знайте же, что я съ вами былъ и невѣжливъ и брезгливъ, а вы въ жаждѣ самоказни даже того не замѣтили, хоть и замѣтили нетерпѣнiе мое и назвали его бранью; сами же себя считаете достойнымъ несравненно большаго презрѣнiя и слово ваше что я говорю «какъ съ равнымъ» — хоть и невольное, но прекрасное ваше слово. Я предъ вами ничего не утаю: меня ужаснула великая праздная сила ушедшая нарочито въ мерзость. Видно даромъ иностранцами не дѣлаются. Eсть одна казнь преслѣдующая оторвавшихся отъ родной земли — скука и способность къ бездѣльничеству, даже при всемъ желанiи дѣла. Но христiанство признаетъ отвѣтственность даже и при всякой средѣ. Васъ умомъ Господь не обдѣлилъ, разсудите сами: коль скоро вы въ силахъ умственно поставить вопросъ: «отвѣтственъ я или неотвѣтственъ за дѣла мои?» значитъ непремѣнно ужь отвѣтственны. «Невозможно не придти въ мiръ соблазнамъ, но горе тому чрезъ кого соблазнъ приходитъ». Впрочемъ что до самаго... проступка вашего, то и многiе грѣшатъ тѣмъ же, но живутъ съ своею совѣстью въ мирѣ и спокойствiи, даже считая неизбѣжными проступками юности. Есть и старцы отъ которыхъ уже пахнетъ могилой и которые грѣшатъ тѣмъ же и даже съ утѣшенiемъ и съ игривостiю. Всѣми этими ужасами исполненъ мiръ. Вы же, по[53] крайности, почувствовали всю глубину, что очень рѣдко случается въ такой степени.

— Ужь не уважать–ли вы меня стали послѣ листковъ? криво усмѣхнулся Ставрогинъ. — Вы... вы, почтенный отче Тихонъ, — я слышалъ отъ другихъ, — въ наставники не годитесь, прибавилъ онъ продолжая улыбаться еще болѣе насильственною и неподходящею улыбкой. — Васъ здѣсь сильно критикуютъ. Вы, говорятъ, чуть увидите что[54] либо искреннее и смиренное въ грѣшникѣ, тотчасъ приходите въ восторгъ, каетесь и смиряетесь, а предъ грѣшникомъ забѣгаете и юлите...

— Отвѣчать прямо о семъ не буду, но, конечно, правда, что не умѣю подходить къ людямъ. Я всегда въ томъ чувствовалъ великiй мой недостатокъ, со вздохомъ промолвилъ Тихонъ и до того простодушно, что Ставрогинъ посмотрѣлъ на него съ улыбкой. — Что же до сего, продолжалъ онъ, глянувъ на листки, — то болѣе великаго и болѣе страшнаго преступленiя какъ поступокъ вашъ съ отроковицей, разумѣется, нѣтъ и не можетъ быть.

— Оставимъ мѣру на аршины, проговорилъ Ставрогинъ, помолчавъ и нѣсколько съ досадой. — Я, можетъ быть, вовсе не такъ страдаю какъ здѣсь написалъ и, можетъ быть, дѣйствительно много налгалъ на себя, заключилъ онъ вдругъ неожиданно.

Тихонъ смолчалъ. Ставрогинъ задумчиво и понуривъ голову шагалъ по комнатѣ.

— А эта дѣвица, спросилъ вдругъ Тихонъ, съ которою вы разорвали начавшуюся связь въ Швейцарiи, находится... гдѣ въ сiю минуту?

— Здѣсь.

Опять молчанiе.

— Я, можетъ быть, вамъ очень налгалъ на себя, настойчиво повторилъ вдругъ Ставрогинъ, — я даже не знаю еще самъ... Впрочемъ, что же, что я[55] ихъ вызываю грубостiю моей исповѣди, если вы уже такъ замѣтили вызовъ? Такъ и надо. Они стоятъ того.

— То есть ненавидя ихъ вамъ станетъ легче, чѣмъ если принявъ отъ нихъ сожалѣнiе?

— Вы правы; я не имѣю привычки быть откровеннымъ, но уже если началъ... съ вами... то знайте что я ихъ всѣхъ столько же, совершенно столько же презираю какъ и себя, столько же, если не больше; безконечно больше. Ни одинъ не можетъ быть моимъ судьей... я написалъ этотъ вздоръ (онъ кивнулъ на листки) такъ, потому что мнѣ это въ голову прошло, для безстыдства... а можетъ просто навралъ, преувеличилъ въ минуту фанатическую... злобно оборвалъ онъ и опять покраснѣлъ какъ давеча за противъ воли высказанное. Онъ обернулся къ столу, спиной къ Тихону, и опять захватилъ въ руку кусокъ сломаннаго Распятiя.

— Отвѣтьте мнѣ на вопросъ, но искренно, мнѣ одному, или какъ самому себѣ въ темнотѣ ночи, проникнутымъ голосомъ началъ Тихонъ: если бы кто простилъ васъ за это (онъ указалъ на листки) и не то чтобъ изъ тѣхъ кого вы уважаете или боитесь, а незнакомецъ, человѣкъ, котораго вы никогда не узнаете, молча про себя, читая вашу страшную исповѣдь, то легче–ли бы вамъ было отъ этой мысли или все равно? Пожалуй, если тяжело самолюбiю вашему дать отвѣтъ, то и не говорите, а только подумайте про себя.

— Легче, отвѣтилъ Ставрогинъ вполголоса, — если бы вы меня простили, мнѣ было бы гораздо легче, прибавилъ онъ быстро и полушепотомъ, но все еще не оборачиваясь отъ стола.

— Съ тѣмъ чтобы и вы меня также.

— За что? обернулся Ставрогинъ, — что вы мнѣ сдѣлали? Ахъ да, это ваша монастырская формула. Дурное смиренiе. Знаете, эти всѣ ваши монашескiя древнѣйшiя формулы[56] даже совсѣмъ не изящны. Но вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что онѣ изящны? фыркнулъ онъ раздражительно. — Я не знаю зачѣмъ я здѣсь? прибавилъ онъ вдругъ оглядываясь. Да, я у васъ сломалъ... Что эта штучка рублей двадцать пять стоитъ?[57]

— Не безпокойтесь, сказалъ Тихонъ.

— Али пятьдесятъ? Почему мнѣ не безпокоиться? За что я буду у васъ ломать, а вы мнѣ прощать убытокъ? Возьмите, вотъ вамъ пятьдесятъ рублей, вынулъ онъ деньги и положилъ на столъ. — Ну не хотите взять сами, возьмите на бѣдныхъ, для церкви... раздражался онъ болѣе и болѣе. — Слушайте, я вамъ всю правду скажу: я желаю чтобы вы меня простили, вмѣстѣ съ вами другой и третiй, но всѣ — всѣ непремѣнно пусть ненавидятъ!

Глаза его засверкали.

— А всеобщаго сожалѣнiя о васъ вы не могли бы съ смиренiемъ перенести?

— Не могъ бы. Я не хочу всеобщаго сожалѣнiя, да и не можетъ быть всеобщаго сожалѣнiя, пустой вопросъ. Слушайте, я не хочу ждать, я непремѣнно опубликую... не подъѣзжайте ко мнѣ... я не могу ждать, не могу... прибавилъ онъ неистово.

— Страшно мнѣ за васъ, почти робко произнесъ Тихонъ. —

— Страшно что не выдержу? Не вынесу ихъ ненависти?

— Не одной лишь ненависти.

— Чего же еще?

— Ихъ... смѣху, какъ бы черезъ силу и полушепотомъ вырвалось у Тихона.

Бѣдный не могъ удержаться и началъ о томъ, о чемъ самъ зналъ что лучше бы умолчать.

Ставрогинъ смутился; безпокойство выразилось въ его лицѣ.

— Я это предчувствовалъ. Стало быть, я показался вамъ очень комическимъ лицомъ по прочтенiи моего «документа». Не безпокойтесь, не конфузьтесь, я этого ожидалъ.

Тихонъ дѣйствительно какъ бы сконфузился и сталъ поскорѣе объясняться, что конечно еще болѣе испортило дѣло.

— Для такихъ подвиговъ потребно нравственное спокойствiе духа, даже и при страданiи потребно высшее просвѣтленiе... нынѣ же нравственнаго спокойствiя нѣтъ повсемѣстно. Всюду идетъ большой споръ. Не понимаютъ другъ друга какъ во времена раздѣленiя Вавилонскаго...

— Это все очень скучно, я это знаю, тысячу разъ переговорено... перебилъ Ставрогинъ.

— Вѣдь и цѣли не достигнете, приступилъ прямо Тихонъ: —[58] юридически вы почти неуязвимы, вотъ и это во первыхъ замѣтятъ вамъ съ насмѣшкой. Будетъ недоумѣнiе. Кто пойметъ истинныя причины исповѣди? Да нарочно понять не захотятъ, ибо такихъ подвиговъ боятся, встрѣчаютъ ихъ съ безпокойствомъ и за нихъ ненавидятъ и мстятъ, ибо свѣтъ любитъ скверну свою и не хочетъ чтобъ ее потрясали; а посему и обратятъ поскорѣе въ смѣшное, ибо смѣшнымъ скорѣе всего загубить у нихъ можно.

— Говорите точнѣе, говорите все, понуждалъ Ставрогинъ.

— Въ началѣ конечно выкажутъ ужасъ, но болѣе фальшивый чѣмъ искреннiй, для соблюденiя приличiй. Я не про чистыя души говорю: тѣ ужаснутся про себя и себя обвинятъ, но они незамѣтны будутъ, потому что будутъ молчать. Остальные же люди, свѣтскiе, боязливы лишь предъ тѣмъ что прямо угрожаетъ личнымъ ихъ интересамъ. Тѣ именно, послѣ перваго недоумѣнiя и условнаго ужаса, начнутъ поскорѣе смѣяться. Будетъ любопытство и къ помѣшанному, ибо васъ сочтутъ за помѣшаннаго, хотя и не совсѣмъ, но именно на столько за себя отвѣчающаго чтобы позволительно было усмѣхнуться надъ нимъ. Перенесете–ли то? Не исполнится–ли сердце ваше враждой такою, что за симъ несомнѣнно послѣдуетъ проклятiе и погибнете... Вотъ чего боюсь!

— Однако вы... вы то сами... Я удивляюсь какъ дурно вы думаете про людей, какъ гадливо, съ нѣкоторымъ видомъ озлобленiя произнесъ Ставрогинъ.

— А вѣрите, я болѣе по себѣ судя говорилъ, чѣмъ про людей, воскликнулъ Тихонъ.

— Да неужто же есть въ душѣ вашей хоть что нибудь что и васъ здѣсь веселитъ въ моей бѣдѣ?

— Кто знаетъ, можетъ и есть. О, можетъ и есть!

— Довольно. Укажите же чѣмъ именно смѣшонъ я въ моей рукописи? Я знаю все чѣмъ; но я хочу чтобъ указали вы вашимъ пальцемъ. И скажите поциничнѣе, потому что вы большой циникъ... вы, святые люди, ужасные циники; даже и незнаете какъ презираете людей!.. Скажите именно со всею искренностью. И еще повторю вамъ, что вы ужасный чудакъ.

— Даже въ самомъ намѣренiи великаго покаянiя сего заключается уже нѣчто смѣшное для свѣта, какъ бы фальшивое... не говоря уже о формѣ, не твердой, смутной, какъ бы отъ слабости страха невыдержанной... О, не вѣрьте тому что не побѣдите! воскликнулъ онъ вдругъ спохватившись, но почти въ восторгѣ: — даже сiя форма побѣдитъ (онъ указалъ на листки) если только искренно примите заушенiе и заплеванiе... если выдержите! Всегда кончалось тѣмъ, что наипозорнѣйшiй крестъ становился великою славой и величайшею силой, если искренно было смиренiе подвига. Но есть–ли, есть–ли смиренiе подвига? Будетъ–ли? О, вамъ нуженъ не вызовъ, а непомѣрное смиренiе и приниженiе! Нужно чтобы вы не презирали судей своихъ, а искренно увѣровали въ нихъ какъ въ великую церковь, тогда вы и ихъ побѣдите и обратите къ себѣ примѣромъ и сольетесь въ любви... О, если бы выдержали!

— Укажите что всего по вашему смѣшнѣе въ листкахъ?

— Къ чему, къ чему забота сiя о смѣшномъ, къ чему такая боязнь ваша! горестно воскликнулъ Тихонъ, качая головой.

— Ну это пусть, а только вы укажите смѣшное...

— Убьетъ некрасивость, прошепталъ Тихонъ, опуская глаза.

— Некрасивость? Какая некрасивость?

— Преступленiя. Преступленiе по истинѣ некрасивое. Преступленiя, каковы бы они ни были, чѣмъ болѣе крови, чѣмъ болѣе ужаса, тѣмъ они такъ сказать картиннѣе и внушительнѣе; но есть преступленiя по истинѣ стыдныя, позорныя, мимо всякаго оправданiя ужасомъ...

Тихонъ не договорилъ.

— То есть вы находите весьма[59] смѣшною фигуру мою когда у дѣвчонки цѣловалъ руки и... и потомъ трусилъ и... и... ну и все прочее... понимаю. Я васъ очень понимаю. И вы думаете что не перенесу?

Тихонъ молчалъ. Лицо Ставрогина поблѣднѣло и какъ бы перекосилось.

— Теперь догадываюсь почему вы спросили про барышню изъ Швейцарiи, здѣсь–ли она? тихо проговорилъ онъ какъ бы про себя.

— Не приготовлены, не закалены, прибавилъ Тихонъ.

— Слушайте меня: я хочу простить самъ себѣ, и вотъ моя главная цѣль, вся моя цѣль! сказалъ вдругъ Ставрогинъ съ мрачнымъ восторгомъ въ глазахъ. — Вотъ вамъ вся моя исповѣдь, вся правда, а все прочее ложь. Я знаю, что только тогда изчезнетъ видѣнiе. Вотъ почему я и ищу страданiя безмѣрнаго, самъ ищу... Не пугайте же меня, не то погибну въ злобѣ, прибавилъ онъ такъ какъ будто все это опять невольно вырвалось изъ устъ его. Слова эти, казалось, были столь неожиданны для Тихона, что тотъ въ удивленiи приподнялся съ мѣста.

— Если вѣруете, что можете простить сами себѣ и токмо сего прощенiя и ищете достигнуть страданiемъ своимъ, то вы уже во все вѣруете! восторженно воскликнулъ онъ. — Какъ же сказали вы что въ Бога не вѣруете?

Ставрогинъ не отвѣтилъ.

— Вамъ за невѣрiе Богъ проститъ, ибо по истинѣ Духа Святаго чтите не зная Его.

— Мнѣ нѣтъ прощенiя, мрачно сказалъ Ставрогинъ, — въ вашей книгѣ сказано, что выше преступленiя нѣтъ, если оскорбить «единаго отъ малыхъ сихъ» и не можетъ. Вотъ въ этой книгѣ!

Онъ указалъ на Евангелiе.

— Я вамъ радостную вѣсть за сiе скажу, съ умиленiемъ промолвилъ Тихонъ: — и Христосъ проститъ, если только достигнете того что простите сами себѣ... О нѣтъ, нѣтъ, не вѣрьте, я хулу сказалъ: если и не достигнете примиренiя съ собою и прощенiя себѣ, то и тогда Онъ проститъ за намѣренiе и страданiе ваше великое... ибо нѣтъ ни словъ, ни мысли въ языкѣ человѣческомъ для выраженiя всѣхъ путей и поводовъ Агнца «донде же[60] пути его вьявь не откроются намъ». Кто обниметъ его, необъятнаго, кто пойметъ всего, безконечнаго!

Углы губъ его задергались какъ давеча и едва замѣтная судорога опять прошла по лицу. Покрѣпившись намѣренiе[61], онъ не выдержалъ и быстро опустилъ глаза.

Ставрогинъ взялъ съ дивана свою шляпу.

— Я прiѣду и еще когда нибудь, сказалъ онъ съ видомъ сильнаго утомленiя, — мы съ вами... я слишкомъ цѣню и удовольствiе бесѣды, и честь... и чувства ваши. Повѣрьте, я понимаю почему иные васъ такъ любятъ. Прошу молитвъ вашихъ у Того Котораго вы такъ любите...

— И, вы идете уже? быстро привсталъ и Тихонъ, какъ бы не ожидавъ совсѣмъ такого скораго прощанiя. — А я... какъ бы потерялся онъ, — я имѣлъ было представить вамъ одну мою просьбу, но... не знаю какъ... и боюсь теперь...

— Ахъ, сдѣлайте одолженiе. Ставрогинъ немедленно сѣлъ, имѣя шляпу въ рукѣ. Тихонъ посмотрѣлъ на эту шляпу, на эту позу, позу человѣка вдругъ сдѣлавшагося свѣтскимъ и взволнованнаго и полупомѣшаннаго, дающаго ему пять минутъ для окончанiя дѣла, и смутился еще болѣе.

— Вся просьба моя лишь въ томъ что вы... вѣдь вы уже сознаетесь, Николай Всеволодовичь (такъ кажется ваше имя и отчество?) что если огласите ваши листки, то испортите вашу участь... въ смыслѣ карьеры, напримѣръ, и... въ смыслѣ всего остальнаго.

— Карьеры? Николай Всеволодовичь непрiятно поморщился.

— Къ чему же бы портить? Къ чему бы казалось такая непреклонность? почти просительно, съ явнымъ сознанiемъ собственной неловкости заключилъ Тихонъ. Болѣзненное впечатлѣнiе отразилось въ лицѣ Николая Всеволодовича.

— Я васъ уже просилъ, прошу васъ еще: всѣ слова ваши будутъ излишни... да и вообще все наше объясненiе начинаетъ быть невыносимымъ.

Онъ знаменательно повернулся въ креслахъ.

— Вы меня не понимаете, выслушайте и не раздражайтесь. Вы мое мнѣнiе знаете: подвигъ вашъ, если отъ смиренiя, былъ бы величайшимъ христiанскимъ подвигомъ, если бы выдержали. Даже еслибъ и не выдержали, все равно вамъ первоначальную жертву сочтетъ Господь. Все сочтется; ни одно слово, ни одно движенiе душевное, ни одна полумысль не пропадутъ даромъ. Но я вамъ предлагаю взамѣнъ сего подвига другой еще величайшiй того, нѣчто уже несомнѣнно великое...

Николай Всеволодовичь молчалъ.

— Васъ боретъ желанiе мученичества и жертвы собою; поборите и сiе желанiе ваше, отложите листки и намѣренiе ваше и тогда уже все поборете. Всю гордость свою и бѣса вашего посрамите! Побѣдителемъ кончите, свободы достигнете...

Глаза его загорѣлись; онъ просительно сложилъ предъ собой руки.

— Какъ болѣзненно вы это все принимаете и какую даете цѣну... Впрочемъ, повѣрьте что я съумѣю оцѣнить... вѣжливо, но какъ бы брюзгливо проговорилъ Николай Всеволодовичь. — Я замѣчаю вамъ очень хочется поставить мнѣ ловушку, — безъ сомнѣнiя съ самою благородною цѣлiю, изъ желанiя добра и человѣколюбiя. Вамъ хотѣлось бы, чтобъ я остепенился просто, безъ фокусовъ и безъ листковъ, пожалуй женился бы и кончилъ жизнь членомъ здѣшняго клуба, посѣщая по праздникамъ вашъ монастырь; не правда–ли? А, впрочемъ вы, какъ сердцевѣдъ и циникъ, можетъ и предчувствуете, что это несомнѣнно такъ и будетъ, и все дѣло только за тѣмъ чтобы меня теперь хорошенько поупросить для приличiя, такъ какъ я самъ только того и жажду чтобы быть упрошеннымъ, не правда–ли? Бьюсь объ закладъ, что вы имѣли тоже въ виду мою мать и ея спокойствiе... <На этом рукопись обрывается, окончание главы осутствует>

[1] Текст печатается по списку А. Г. Достоевской с сохранением орфографии оригинала. Здесь и далее: Список.

[3] Вместо: года четыре — было: четыре года

[4] неопредѣленную вписано.

[6] Вместо восклицательного знака был вопросительный.

[7] Вместо: Въ Бога — было: Вы въ Бога

[8] Далее было начато: 1. спод 2. сп

[10] Вместо: необъяснимой — было: неизъяснимой

[12] Вместо: больше и больше — было: болѣе и болѣе

[13] Далее было начато: анг<елъ>

[15] Исправлено по тексту Гранок, в рукописи: образомъ

[16] Далее было вписано: [Надо полагать, что онъ уже многимъ теперь извѣстенъ]

[18] Далее было вписано: [и даже неясности]

[19] Вместо: явно — было: ясно

[20] Далее было начато: преж<де>

[21] Вместо: тѣснѣе — было: потѣснѣе

[24] Забылъ ∞ не зналъ вписано.

[25] Вместо: захотѣла — было: хотѣла

[26] Вместо: тутъ окруженъ былъ — было: былъ окруженъ тутъ

[29] Далее была точка с запятой.

[31] Исправлено по тексту Гранок, в рукописи: чувствомъ

[32] Вместо: номерахъ — было: нумерахъ

[33] Вместо: нею — было: ней

[34] ужасную, и ужасную тѣмъ ∞ была новая мысль, вписано.

[35] Далее было: маленькимъ

[36] Вместо: поговорка — было: пословица

[38] Далее было: (и, помню, мнѣ стало)

[43] называлъ — зачеркнуто и восстановлено. Далее было: и прежде

[44] Вместо: предъ — было: передъ

[45] Вместо: поступкѣ — было: проступкѣ

[46] Вместо: увидалъ — было: увидѣлъ

[48] Вместо: собою — было: собой

[49] Вместо: Вашею — было: Вашей

[50] Вместо: васъ — было: Васъ

[51] Исправлено по тексту Гранок, в рукописи: ровнымъ

[53] Далее было: крайней мѣрѣ

[55] Исправлено по тексту Гранок, в рукописи: что же, я

[56] Вместо: древнѣйшiя формулы — было: формулы древнѣйшiя

[57] Далее было многоточие.

[59] Вместо: весьма — было: очень

[60] Вместо: донде же — было: дондеже