ДВОЙНИКЪ.
Ѳ. М. ДОСТОЕВСКАГО.
НОВОЕ ПЕРЕДѢЛАННОЕ ИЗДАНІЕ.
Изданiе и собственность
Ѳ. СТЕЛЛОВСКАГО,
Поставщика Его Императорскаго Величества.
Большая Морская, д. Лауферта, № 27, въ С. Петербургѣ.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Дозволено ценсурою. С.Петербургъ, 20-го Октября, 1866 г.
Въ типографiи Ѳ. Стелловскаго, поставщика Его Императорскаго Величества, На углу Большой Садовой и Екатерингофскаго проспекта, въ домѣ подъ № 2-49, въ С. Петербургѣ.
<3>
Было безъ малаго восемь часовъ утра, когда титулярный совѣтникъ Яковъ Петровичъ Голядкинъ очнулся послѣ долгаго сна, зѣвнулъ, потянулся и открылъ, наконецъ, совершенно глаза свои. Минуты съ двѣ, впрочемъ, лежалъ онъ неподвижно на своей постели, какъ человѣкъ, невполнѣ еще увѣренный, проснулся ли онъ или все еще спитъ, на яву ли, и въ дѣйствительности ли все, что около него теперь совершается, или — продолженiе его безпорядочныхъ сонныхъ грезъ. Вскорѣ, однакожъ, чувства господина Голядкина стали яснѣе и отчетливѣе принимать свои привычныя, обыденныя впечатлѣнiя. Знакомо глянули на него зелено-грязноватыя, закоптѣлыя, пыльныя стѣны его маленькой комнатки, его коммодъ краснаго дерева, стулья подъ красное дерево, столъ, окрашенный красною краскою, клеенчатый турецкiй диванъ красноватаго цвѣта, съ зелененькими цвѣточками и, наконецъ, вчера впохыхахъ снятое платье
4
и брошенное комкомъ на диванѣ. Наконецъ, сѣрый осеннiй день, мутный и грязный, такъ сердито и съ такой кислой гримасою заглянулъ къ нему сквозь тусклое окно въ комнату, что господинъ Голядкинъ никакимъ уже образомъ не могъ болѣе сомнѣваться, что онъ находится не въ тридесятомъ царствѣ какомъ нибудь, а въ городѣ Петербургѣ, въ столицѣ, въ Шестилавочной улицѣ, въ четвертомъ этажѣ одного весьма большаго, капитальнаго дома, въ собственной квартирѣ своей. Сдѣлавъ такое важное открытiе, господинъ Голядкинъ судорожно закрылъ глаза, какъ бы сожалѣя о недавнемъ снѣ и желая его воротить на минутку. Но, черезъ минуту, онъ однимъ скачкомъ выпрыгнулъ изъ постели, вѣроятно, попавъ наконецъ въ ту идею, около которой вертѣлись до сихъ поръ разсѣянныя, неприведенныя въ надлежащiй порядокъ мысли его. Выпрыгнувъ изъ постели, онъ тотчасъ же подбѣжалъ къ небольшому кругленькому зеркальцу, стоящему на коммодѣ. Хотя отразившаяся въ зеркалѣ, заспанная, подслѣповатая и довольно оплѣшивѣвшая фигура была именно такого незначительнаго свойства, что съ перваго взгляда не останавливала на себѣ рѣшительно ни чьего исключительнаго вниманiя, но, по видимому, обладатель ея остался совершенно доволенъ всѣмъ тѣмъ, что увидѣлъ въ зеркалѣ. «Вотъ бы штука была», сказалъ господинъ Голядкинъ въ-полголоса: «вотъ бы штука была, еслибъ я сегодня манкировалъ въ чемъ нибудь, еслибъ вышло, напримѣръ, что нибудь не такъ, — прыщикъ тамъ какой нибудь вскочилъ постороннiй, или произошла бы другая какая нибудь непрiятность; впрочемъ, покамѣстъ не дурно; покамѣстъ все идетъ хорошо». Очень обрадовавшись тому, что все идетъ хорошо, господинъ Голядкинъ поставилъ зеркало на прежнее мѣсто, а самъ, не смотря на то, что былъ босикомъ и сохранялъ на себѣ тотъ костюмъ, въ которомъ имѣлъ обыкновенiе отходить ко сну, подбѣжалъ къ окошку и съ большимъ участiемъ началъ что-то отыскивать глазами на дворѣ дома, на который выходили окна квартиры его. По видимому, и то, что онъ отыскалъ на дворѣ, совершенно его удовлетворило; лицо его просiяло самодовольной улыбкою. Потомъ, — заглянувъ, впрочемъ, сначала за перегородку въ каморку Петрушки, своего каммердинера и увѣрившись, что въ ней нѣтъ Петрушки, — на цыпочкахъ подошелъ къ столу, отперъ въ немъ одинъ ящикъ, пошарилъ въ самомъ заднемъ уголку этого ящика, вынулъ наконецъ изъ-подъ старыхъ пожелтѣвшихъ бумагъ и кой-какой дряни зеленый истертый бумажникъ, открылъ его осторожно, — и бережно и съ наслажденiемъ заглянулъ въ самый дальный, потаенный карманъ его. Вѣроятно, пачка зелененькихъ, сѣренькихъ, синенькихъ, красненькихъ и разныхъ пестренькихъ бумажекъ тоже весьма привѣтливо и одобрительно глянула на господина Голядкина: съ просiявшимъ лицомъ положилъ онъ передъ собою на столъ раскрытый бумажникъ и крѣпко потеръ руки въ знакъ величайшаго удовольствiя. Наконецъ, онъ вынулъ ее, свою утѣшительную пачку государственныхъ ассигнацiй и, въ сотый разъ впрочемъ, считая со вчерашняго дня, началъ пересчитывать ихъ, тщательно перетирая каждый листокъ между большимъ и указательнымъ пальцами. «Семь сотъ пятьдесятъ рублей ассигнацiями!» окончилъ онъ наконецъ полушопотомъ. «Семьсотъ пятьдесятъ рублей… знатная сумма! Это прiятная сумма», продолжалъ онъ дрожащимъ, немного разслабленнымъ отъ удовольствiя голосомъ, сжимая пачку въ рукахъ и улыбаясь значительно: «это
6
весьма прiятная сумма! Хоть кому прiятная сумма! Желалъ бы я видѣть теперь человѣка, для котораго эта сумма была бы ничтожною суммою? Такая сумма можетъ далеко повести человѣка…
— Однако, что же это такое? подумалъ господинъ Голядкинъ: — да гдѣ же Петрушка? — Все еще сохраняя тотъ же костюмъ, заглянулъ онъ другой разъ за перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился и выходилъ изъ себя лишь одинъ поставленный тамъ на полу самоваръ, безпрерывно угрожая сбѣжать, и что-то съ жаромъ, быстро болталъ на своемъ мудреномъ языкѣ, картавя и шепелявя господину Голядкину, вѣроятно то: что, дескать, возьмите же меня, добрые люди, вѣдь я совершенно поспѣлъ и готовъ.
— Черти бы взяли! подумалъ господинъ Голядкинъ. — Эта лѣнивая бестiя можетъ наконецъ вывесть человѣка изъ послѣднихъ границъ; гдѣ онъ шатается? Въ справедливомъ негодованiи вошелъ онъ въ переднюю, состоявшую изъ маленькаго корридора, въ концѣ котораго находилась дверь въ сѣни, крошечку прiотворилъ эту дверь, и увидѣлъ своего служителя, окруженнаго порядочной кучкой всякаго лакейскаго, домашняго и случайнаго сброда. Петрушка что-то разсказывалъ, прочiе слушали. По видимому, ни тэма разговора, ни самый разговоръ не понравились господину Голядкину. Онъ немедленно кликнулъ Петрушку и возвратился въ комнату совсѣмъ недовольный, даже разстроенный. «Эта бестiя ни за грошъ готова продать человѣка, а тѣмъ болѣе барина», подумалъ онъ про себя: «и продалъ, непремѣнно продалъ, пари готовъ держать, что ни за копейку продалъ. Ну, что?»…
— Ливрею принесли, сударь.
7
— Надѣнь и пошелъ сюда.
Надѣвъ ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошелъ въ комнату барина. Костюмированъ онъ былъ странно до нельзя. На немъ была зеленая, сильно подержанная лакейская ливрея, съ золотыми обсыпавшимися галунами, и по видимому шитая на человѣка ростомъ на цѣлый аршинъ выше Петрушки. Въ рукахъ онъ держалъ шляпу, тоже съ галунами и съ зелеными перьями, а при бедрѣ имѣлъ лакейскiй мечъ въ кожаныхъ ножнахъ.
Наконецъ, для полноты картины, Петрушка, слѣдуя любимому своему обыкновенiю ходить всегда въ неглиже, по домашнему, былъ и теперь босикомъ. Господинъ Голядкинъ осмотрѣлъ Петрушку кругомъ и по видимому остался доволенъ. Ливрея очевидно была взята на прокатъ для какого-то торжественнаго случая. Замѣтно было еще, что, во время осмотра, Петрушка глядѣлъ съ какимъ-то страннымъ ожиданiемъ на барина, и съ необыкновеннымъ любопытствомъ слѣдилъ за всякимъ движенiемъ его, что крайне смущало господина Голядкина.
— Ну, а карета?
— И карета прiѣхала.
— На весь день?
— На весь день. Двадцать пять, ассигнацiей.
— И сапоги принесли?
— И сапоги принесли.
— Болванъ! не можешь сказать принесли-съ. Давай ихъ сюда. Изъявивъ свое удовольствiе, что сапоги пришлись хорошо, господинъ Голядкинъ спросилъ чаю, умываться и бриться. Обрился онъ весьма тщательно и такимъ же образомъ вымылся, хлебнулъ чаю на-скоро и приступилъ къ своему главному, окончательному облаченiю: надѣлъ панталоны почти совершенно новые; потомъ манишку
8
съ бронзовыми пуговками, жилетку съ весьма яркими и прiятными цвѣточками; на шею повязалъ пестрый шелковый галстухъ, и наконецъ натянулъ вицъ-мундиръ тоже новехонькiй и тщательно вычищенный. Одѣваясь, онъ нѣсколько разъ съ любовью взглядывалъ на свои сапоги, поминутно приподымалъ то ту, то другую ногу, любовался фасономъ, и что-то все шепталъ себѣ подъ носъ, изрѣдка подмигивая своей думкѣ выразительною гримаскою. Впрочемъ, въ это утро господинъ Голядкинъ былъ крайне разсѣянъ, потому что почти не замѣтилъ улыбочекъ и гримасъ на свой счетъ помогавшаго ему одѣваться Петрушки. Наконецъ, справивъ все, что слѣдовало, совершенно одѣвшись, г. Голядкинъ положилъ въ карманъ свой бумажникъ, полюбовался окончательно на Петрушку, надѣвшаго сапоги и бывшаго такимъ образомъ тоже въ совершенной готовности и, замѣтивъ, что все уже сдѣлано и ждать уже болѣе нечего, торопливо, суетливо, съ маленькимъ трепетанiемъ сердца сбѣжалъ съ своей лѣстницы. Голубая извощичья карета, съ какими-то гербами, съ громомъ подкатилась къ крыльцу. Петрушка, перемигиваясь съ извощикомъ и съ кое-какими зѣваками, усадилъ своего барина въ карету; непривычнымъ голосомъ, и едва сдерживая дурацкiй смѣхъ, крикнулъ пошолъ!, вскочилъ на запятки, и все это, съ шумомъ и громомъ, звеня и треща, покатилось на Невскiй проспектъ. Только-что голубой экипажъ успѣлъ выѣхать за ворота, какъ господинъ Голядкинъ судорожно потеръ себѣ руки и залился тихимъ, неслышнымъ смѣхомъ, какъ человѣкъ веселаго характера, которому удалось съиграть славную штуку, и которой штукѣ онъ самъ радъ-радёхонекъ. Впрочемъ, тотчасъ же послѣ припадка веселости, смѣхъ смѣнился какимъ-то
9
страннымъ озабоченнымъ выраженiемъ въ лицѣ господина Голядкина. Не смотря на то, что время было сырое и пасмурное, онъ опустилъ оба окна кареты и заботливо началъ высматривать направо и налѣво прохожихъ, тотчасъ принимая приличный и степенный видъ, какъ только замѣчалъ, что на него кто нибудь смотритъ. На поворотѣ съ Литейной на Невскiй проспектъ, онъ вздрогнулъ отъ одного самаго непрiятнаго ощущенiя и, сморщась какъ бѣдняга, которому наступили нечаянно на мозоль, торопливо, даже со страхомъ прижался въ самый темный уголокъ своего экипажа. Дѣло въ томъ, что онъ встрѣтилъ двухъ сослуживцевъ своихъ, двухъ молодыхъ чиновниковъ того вѣдомства, въ которомъ самъ состоялъ на службѣ. Чиновники же, какъ показалось господину Голядкину, были тоже съ своей стороны въ крайнемъ недоумѣнiи, встрѣтивъ такимъ образомъ своего сотоварища; даже одинъ изъ нихъ указалъ пальцемъ на г. Голядкина. Господину Голядкину показалось даже, что другой кликнулъ его громко по имени, что, разумѣется, было весьма неприлично на улицѣ. Герой нашъ притаился и не отозвался. «Что за мальчишки!» началъ онъ разсуждать самъ съ собою. «Ну что же такого тутъ страннаго? Человѣкъ въ экипажѣ; человѣку нужно быть въ экипажѣ, вотъ онъ и взялъ экипажъ. Просто дрянь! Я ихъ знаю, — просто мальчишки, которыхъ еще нужно посѣчь! Имъ бы только въ орлянку при жалованьѣ, да гдѣ нибудь потаскаться, вотъ это ихъ дѣло. Сказалъ бы имъ всѣмъ кое-что, да ужь только…» Г. Голядкинъ не докончилъ и обмеръ. Бойкая пара казанскихъ лошадокъ, весьма знакомая г. Голядкину, запряженныхъ въ щегольскiя дрожки, быстро обгоняла съ правой стороны его экипажъ. Господинъ, сидѣвшiй на дрожкахъ, нечаянно
10
увидѣвъ лицо господина Голядкина, довольно неосторожно высунувшаго свою голову изъ окошка кареты, тоже по видимому крайне былъ изумленъ такой неожиданной встрѣчей и, нагнувшись сколько могъ, съ величайшимъ любопытствомъ и участiемъ сталъ заглядывать въ тотъ уголъ кареты, куда герой нашъ поспѣшилъ было спрятаться. Господинъ на дрожкахъ былъ Андрей Филипповичъ, начальникъ отдѣленiя въ томъ служебномъ мѣстѣ, въ которомъ числился и господинъ Голядкинъ, въ качествѣ помощника своего столоначальника. Господинъ Голядкинъ, видя, что Андрей Филипповичъ узналъ его совершенно, что глядитъ во всѣ глаза и что спрятаться никакъ невозможно, покраснѣлъ до ушей. Поклониться, иль нѣтъ? Отозваться, иль нѣтъ? Признаться, иль нѣтъ? думалъ въ неописанной тоскѣ нашъ герой, или прикинуться, что не я, а что кто-то другой, разительно схожiй со мною, и смотрѣть какъ ни въ чемъ не бывало? Именно не я, не я — да и только! говорилъ господинъ Голядкинъ, снимая шляпу предъ Андреемъ Филипповичемъ и не сводя съ него глазъ. «Я, я ничего», шепталъ онъ черезъ силу, я совсѣмъ ничего, это вовсе не я, Андрей Филипповичъ, это вовсе не я, не я — да и только». Скоро, однакожъ, дрожки обогнали карету, и магнитизмъ начальническихъ взоровъ прекратился. Однако, онъ все еще краснѣлъ, улыбался, что-то бормоталъ про себя… «Дуракъ я былъ, что не отозвался», подумалъ онъ наконецъ, «слѣдовало бы просто на смѣлую ногу и съ откровенностью, нелишенною благородства: — дескать такъ и такъ, Андрей Филипповичъ, тоже приглашенъ на обѣдъ, да и только! Потомъ, вдругъ вспомнивъ, что срѣзался, герой нашъ вспыхнулъ какъ огонь, нахмурилъ брови и бросилъ страшный вызывающiй взглядъ въ переднiй уголъ кареты, взглядъ такъ
11
и назначенный съ тѣмъ, чтобъ испепелить разомъ въ прахъ всѣхъ враговъ его. Наконецъ, вдругъ, по вдохновенiю какому-то, дернулъ онъ за снурокъ, привязанный къ локтю извощика-кучера, остановилъ карету и приказалъ поворотить назадъ, на Литейную. Дѣло въ томъ, что господину Голядкину немедленно понадобилось, для собственнаго же спокойствiя, вѣроятно, сказать что-то самое интересное доктору его, Крестьяну Ивановичу. И хотя съ Крестьяномъ Ивановичемъ былъ онъ знакомъ съ весьма недавняго времени, именно, посѣтилъ его всего одинъ разъ на прошлой недѣлѣ, вслѣдствiе кой-какихъ надобностей, но вѣдь докторъ, какъ говорятъ, что духовникъ, — скрываться было бы глупо, а знать пацiента его же обязанность. «Такъ ли, впрочемъ, будетъ все это», продолжалъ нашъ герой, выходя изъ кареты у подъѣзда одного пяти-этажнаго дома на Литейной, возлѣ котораго приказалъ остановить свой экипажъ: «такъ ли будетъ все это? Прилично ли будетъ? Кстати ли будетъ? Впрочемъ, вѣдь что же», продолжалъ онъ, подымаясь на лѣстницу, переводя духъ и сдерживая бiенiе сердца, имѣвшаго у него привычку биться на всѣхъ чужихъ лѣстницахъ: «что же? вѣдь я про свое, и предосудительнаго здѣсь ничего не имѣется… Скрываться было бы глупо. Я вотъ такимъ-то образомъ и сдѣлаю видъ, что я ничего, а что такъ мимоѣздомъ… Онъ и увидитъ, что такъ тому и слѣдуетъ быть».
Такъ разсуждая, господинъ Голядкинъ поднялся до втораго этажа, и остановился передъ квартирою пятаго нумера, на дверяхъ котораго помѣщена была красивая мѣдная дощечка съ надписью:
Крестьянъ Ивановичъ Рутеншпицъ,
докторъ медицины и хирургiи.
Остановившись, герой нашъ поспѣшилъ придать
12
своей физiономiи приличный, развязный, не безъ нѣкоторой любезности видъ, и приготовился дернуть за снурокъ колокольчика. Приготовившись дернуть за снурокъ колокольчика, онъ немедленно и довольно кстати разсудилъ, что не лучше ли завтра, и что теперь покамѣстъ надобности большой не имѣется. Но такъ какъ господинъ Голядкинъ услышалъ вдругъ на лѣстницѣ чьи-то шаги, то немедленно перемѣнилъ новое рѣшенiе свое и уже такъ, за одно, впрочемъ съ самымъ рѣшительнымъ видомъ, позвонилъ у дверей Крестьяна Ивановича.
ГЛАВА II.
Докторъ медицины и хирургiи, Крестьянъ Ивановичъ Рутеншпицъ, весьма здоровый, хотя уже и пожилой человѣкъ, одаренный густыми сѣдѣющими бровями и бакенбардами, выразительнымъ, сверкающимъ взглядомъ, которымъ однимъ, по видимому, прогонялъ всѣ болѣзни, и, наконецъ, значительнымъ орденомъ, — сидѣлъ въ это утро у себя въ кабинетѣ, въ покойныхъ креслахъ своихъ, пилъ кофе, принесенный ему собственноручно его докторшей, курилъ сигару и прописывалъ отъ времени до времени рецепты своимъ пацiентамъ. Прописавъ послѣднiй пузырекъ одному старичку, страдавшему геморроемъ, и выпроводивъ страждущаго старичка въ боковыя двери, Крестьянъ Ивановичъ усѣлся, въ ожиданiи слѣдующаго посѣщенiя. Вошелъ господинъ Голядкинъ.
По видимому, Крестьянъ Ивановичъ нисколько не ожидалъ, да и не желалъ видѣть предъ собою господина Голядкина, потому что онъ вдругъ на мгновенiе смутился и невольно выразилъ на лицѣ своемъ какую-то странную, даже, можно сказать,
13
недовольную мину. Такъ какъ, съ своей стороны, господинъ Голядкинъ почти всегда какъ-то некстати опадалъ и терялся въ тѣ мгновенiя, въ которыя случалось ему абордировать кого нибудь ради собственныхъ дѣлишекъ своихъ, то и теперь, не приготовивъ первой фразы, бывшей для него въ такихъ случаяхъ настоящимъ камнемъ преткновенiя, сконфузился препорядочно, что-то пробормоталъ, — впрочемъ, кажется, извиненiе, — и, не зная, что далѣе дѣлать, взялъ стулъ и сѣлъ. Но, вспомнивъ, что усѣлся безъ приглашенiя, тотчасъ же почувствовалъ свое неприличiе и поспѣшилъ поправить ошибку свою въ незнанiи свѣта и хорошаго тона, немедленно вставъ съ занятаго имъ безъ приглашенiя мѣста. Потомъ, опомнившись и смутно замѣтивъ, что сдѣлалъ двѣ глупости разомъ, рѣшился, ни мало не медля, на третью, т. е. попробовалъ было принести оправданiе, пробормоталъ кое-что улыбаясь, покраснѣлъ, сконфузился, выразительно замолчалъ и наконецъ сѣлъ окончательно и уже не вставалъ болѣе, а такъ только на всякiй случай обезпечилъ себя тѣмъ же самымъ вызывающимъ взглядомъ, который имѣлъ необычайную силу мысленно испепелять и разгромлять въ прахъ всѣхъ враговъ господина Голядкина. Сверхъ того, этотъ взглядъ вполнѣ выражалъ независимость господина Голядкина, т. е. говорилъ ясно, что господинъ Голядкинъ совсѣмъ ничего, что онъ самъ по себѣ, какъ и всѣ, и что его изба во всякомъ случаѣ съ краю. Крестьянъ Ивановичъ кашлянулъ, крякнулъ, по видимому въ знакъ одобренiя и согласiя своего на все это, и устремилъ инспекторскiй, вопросительный взглядъ на господина Голядкина.
— Я, Крестьянъ Ивановичъ, началъ господинъ Голядкинъ съ улыбкою: — пришелъ васъ безпокоить
14
вторично, и теперь вторично осмѣливаюсь просить вашего снисхожденiя… Господинъ Голядкинъ очевидно затруднялся въ словахъ.
— Гм… да! проговорилъ Крестьянъ Ивановичъ, выпустивъ изо рта струю дыма и кладя сигару на столъ: — но вамъ нужно предписанiй держаться; я вѣдь вамъ объяснялъ, что пользованiе ваше должно состоять въ измѣненiи привычекъ… Ну, развлеченiя; ну, тамъ, друзей и знакомыхъ должно посѣщать, а вмѣстѣ съ тѣмъ и бутылки врагомъ не бывать; равномѣрно держаться веселой компанiи.
Господинъ Голядкинъ, все еще улыбаясь, поспѣшилъ замѣтить, что ему кажется, что онъ, какъ и всѣ, что онъ у себя, что развлеченiя у него, какъ и у всѣхъ… что онъ, конечно, можетъ ѣздить въ театръ, ибо тоже, какъ и всѣ, средства имѣетъ, что днемъ онъ въ должности, а вечеромъ у себя, что онъ совсѣмъ ничего; даже замѣтилъ тутъ же мимоходомъ, что онъ, сколько ему кажется, не хуже другихъ, что онъ живетъ дома, у себя на квартирѣ, и что наконецъ у него есть Петрушка. Тутъ господинъ Голядкинъ запнулся.
— Гм, нѣтъ, такой порядокъ не то, и я васъ совсѣмъ не то хотѣлъ спрашивать. Я вообще знать интересуюсь, что вы большой ли любитель веселой компанiи, пользуетесь ли весело временемъ… Ну, тамъ, меланхолическiй или веселый образъ жизни теперь продолжаете?
— Я, Крестьянъ Ивановичъ…
— Гм… я говорю, перебилъ докторъ: — что вамъ нужно коренное преобразованiе всей вашей жизни имѣть и въ нѣкоторомъ смыслѣ переломить свой характеръ. (Крестьянъ Ивановичъ сильно ударилъ на слово «переломить», и остановился на минуту съ весьма значительнымъ видомъ). Не чуждаться жизни веселой; спектакли и клубъ посѣщать и во
15
всякомъ случаѣ бутылки врагомъ не бывать. Дома сидѣть не годится… вамъ дома сидѣть никакъ невозможно.
— Я, Крестьянъ Ивановичъ, люблю тишину, проговорилъ господинъ Голядкинъ, бросая значительный взглядъ на Крестьяна Ивановича, и очевидно ища словъ для удачнѣйшаго выраженiя мысли своей: — въ квартирѣ только я, да Петрушка… я хочу сказать: мой человѣкъ, Крестьянъ Ивановичъ. Я хочу сказать, Крестьянъ Ивановичъ, что я иду своей дорогой, особой дорогой, Крестьянъ Ивановичъ. Я себѣ особо, и сколько мнѣ кажется, ни отъ кого не завишу. Я, Крестьянъ Ивановичъ, тоже гулять выхожу.
— Какъ?.. Да! Ну, нынче гулять не составляетъ никакой прiятности; климатъ весьма нехорошiй.
— Да-съ, Крестьянъ Ивановичъ. Я, Крестьянъ Ивановичъ, хоть и смирный человѣкъ, какъ я уже вамъ, кажется, имѣлъ честь объяснить, но дорога моя отдѣльно идетъ, Крестьянъ Ивановичъ. Путь жизни широкъ… Я хочу… я хочу, Крестьянъ Ивановичъ, сказать этимъ… Извините меня, Крестьянъ Ивановичъ, я не мастеръ красно говорить.
— Гм… вы говорите…
— Я говорю, чтобъ вы меня извинили, Крестьянъ Ивановичъ, въ томъ, что я, сколько мнѣ кажется, не мастеръ красно говорить, сказалъ господинъ Голядкинъ полу-обиженнымъ тономъ, немного сбиваясь и путаясь. — Въ этомъ отношенiи я, Крестьянъ Ивановичъ, не такъ какъ другiе, прибавилъ онъ съ какою-то особенною улыбкою, — и много говорить не умѣю; придавать слогу красоту не учился. За то я, Крестьянъ Ивановичъ, дѣйствую; за то я дѣйствую, Крестьянъ Ивановичъ!
— Гм… Какъ же это… вы дѣйствуете?
16
отозвался Крестьянъ Ивановичъ. Затѣмъ, на минутку, послѣдовало молчанiе. Докторъ какъ-то странно и недовѣрчиво взглянулъ на господина Голядкина. Господинъ Голядкинъ тоже въ свою очередь довольно недовѣрчиво покосился на доктора.
— Я, Крестьянъ Ивановичъ, сталъ продолжать господинъ Голядкинъ все въ прежнемъ тонѣ, немного раздраженный и озадаченный крайнимъ упорствомъ Крестьяна Ивановича: — я, Крестьянъ Ивановичъ, люблю спокойствiе, а не свѣтскiй шумъ. Тамъ у нихъ, я говорю, въ большомъ свѣтѣ, Крестьянъ Ивановичъ, нужно умѣть паркеты лощить сапогами… (тутъ господинъ Голядкинъ немного пришаркнулъ по полу ножкой), тамъ это спрашиваютъ-съ, и каламбуръ тоже спрашиваютъ… комплиментъ раздушенный нужно умѣть составлять-съ… вотъ что тамъ спрашиваютъ. А я этому не учился, Крестьянъ Ивановичъ, — хитростямъ этимъ всѣмъ я не учился; некогда было. Я человѣкъ простой, незатѣйливый, и блеска наружнаго нѣтъ во мнѣ. Въ этомъ, Крестьянъ Ивановичъ, я полагаю оружiе; я кладу его, говоря въ этомъ смыслѣ. — Все это господинъ Голядкинъ проговорилъ, разумѣется, съ такимъ видомъ, который ясно давалъ знать, что герой нашъ вовсе не жалѣетъ о томъ, что кладетъ въ этомъ смыслѣ оружiе, и что онъ хитростямъ не учился, но что даже совершенно напротивъ. Крестьянъ Ивановичъ, слушая его, смотрѣлъ внизъ, съ весьма непрiятной гримасой въ лицѣ, и какъ будто заранѣе что-то предчувствовалъ. За тирадою господина Голядкина послѣдовало довольно долгое и значительное молчанiе.
— Вы, кажется, немного отвлеклись отъ предмета, сказалъ наконецъ Крестьянъ Ивановичъ вполголоса: — я, признаюсь вамъ, не могъ васъ совершенно понять.
17
— Я не мастеръ красно говорить, Крестьянъ Ивановичъ; я уже вамъ имѣлъ честь доложить, Крестьянъ Ивановичъ, что я не мастеръ красно говорить, сказалъ господинъ Голядкинъ, на этотъ разъ рѣзкимъ и рѣшительнымъ тономъ.
— Гм…
— Крестьянъ Ивановичъ! началъ опять господинъ Голядкинъ тихимъ, но многозначащимъ голосомъ, отчасти въ торжественномъ родѣ и останавливаясь на каждомъ пунктѣ: — Крестьянъ Ивановичъ! вошедши сюда, я началъ извиненiями. Теперь повторяю прежнее, и опять прошу вашего снисхожденiя на время. Мнѣ, Крестьянъ Ивановичъ, отъ васъ скрывать нечего. Человѣкъ я маленькiй, сами вы знаете; но, къ счастiю моему, не жалѣю о томъ, что я маленькiй человѣкъ. Даже напротивъ, Крестьянъ Ивановичъ; и, чтобъ все сказать, я даже горжусь тѣмъ, что небольшой человѣкъ, а маленькiй. Не интригантъ, — и этимъ тоже горжусь. Дѣйствую не втихомолку, а открыто, безъ хитростей, и хотя бы могъ вредить въ свою очередь и очень бы могъ, и даже знаю надъ кѣмъ и какъ это сдѣлать, Крестьянъ Ивановичъ, но не хочу замарать себя, и въ этомъ смыслѣ умываю руки. Въ этомъ смыслѣ, говорю, я ихъ умываю, Крестьянъ Ивановичъ! — Господинъ Голядкинъ на мгновенiе выразительно замолчалъ; говорилъ онъ съ кроткимъ одушевленiемъ.
— Иду я, Крестьянъ Ивановичъ, сталъ продолжать нашъ герой: — прямо, открыто и безъ окольныхъ путей, потому что ихъ презираю, и предоставляю это другимъ. Не стараюсь унизить тѣхъ, которые, можетъ быть, насъ съ вами почище… т. е., я хочу сказать насъ съ ними, Крестьянъ Ивановичъ, я не хотѣлъ сказать насъ съ вами. Полусловъ не люблю; мизерныхъ двуличностей не жалую;
18
клеветою и сплетней гнушаюсь. Маску надѣваю лишь въ маскарадъ, а не хожу съ нею передъ людьми каждодневно. Спрошу я васъ только, Крестьянъ Ивановичъ, какъ бы стали вы мстить врагу своему, злѣйшему врагу своему, — тому, кого бы вы считали такимъ? заключилъ г. Голядкинъ, бросивъ вызывающiй взглядъ на Крестьяна Ивановича.
Хотя господинъ Голядкинъ проговорилъ все это до нельзя отчетливо, ясно, съ увѣренностью, взвѣшивая слова и разсчитывая на вѣрнѣйшiй эффектъ, но между тѣмъ, съ безпокойствомъ, съ большимъ безпокойствомъ, съ крайнимъ безпокойствомъ смотрѣлъ теперь на Крестьяна Ивановича. Теперь онъ обратился весь въ зрѣнiе, и робко, съ досаднымъ, тоскливымъ нетерпѣнiемъ ожидалъ отвѣта Крестьяна Ивановича. Но, къ изумленiю и къ совершенному пораженiю господина Голядкина, Крестьянъ Ивановичъ что-то пробормоталъ себѣ подъ носъ; потомъ придвинулъ кресла къ столу, и довольно сухо, но, впрочемъ, учтиво объявилъ ему что-то въ родѣ того, что ему время дорого, что онъ какъ-то не совсѣмъ понимаетъ; что, впрочемъ, онъ, чѣмъ можетъ, готовъ служить, по силамъ, но что все дальнѣйшее и до него некасающееся онъ оставляетъ. Тутъ онъ взялъ перо, придвинулъ бумагу, выкроилъ изъ нея докторской формы лоскутикъ и объявилъ, что тотчасъ пропишетъ, что слѣдуетъ.
— Нѣтъ-съ, не слѣдуетъ, Крестьянъ Ивановичъ! нѣтъ-съ, это вовсе не слѣдуетъ! проговорилъ господинъ Голядкинъ, привставъ съ мѣста и хватая Крестьяна Ивановича за правую руку: — этого, Крестьянъ Ивановичъ, здѣсь вовсе не надобно…
А между тѣмъ, покамѣстъ говорилъ это все господинъ Голядкинъ, въ немъ произошла
19
какая-то странная перемѣна. Сѣрые глаза его какъ-то странно блеснули, губы его задрожали, всѣ мускулы, всѣ черты лица его заходили, задвигались. Самъ онъ весь дрожалъ. Послѣдовавъ первому движенiю своему и остановивъ руку Крестьяна Ивановича, господинъ Голядкинъ стоялъ теперь неподвижно, какъ будто самъ не довѣряя себѣ и ожидая вдохновенiя для дальнѣйшихъ поступковъ.
Тогда произошла довольно странная сцена.
Немного озадаченный, Крестьянъ Ивановичъ на мгновенiе будто приросъ къ своему креслу и, потерявшись, смотрѣлъ во всѣ глаза господину Голядкину, который такимъ же образомъ смотрѣлъ на него. Наконецъ, Крестьянъ Ивановичъ всталъ, придерживаясь немного за лацканъ виц-мундира господина Голядкина. Нѣсколько секундъ стояли они такимъ образомъ оба, неподвижно, и не сводя глазъ другъ съ друга. Тогда, впрочемъ, необыкновенно страннымъ образомъ разрѣшилось и второе движенiе господина Голядкина. Губы его затряслись, подбородокъ запрыгалъ и герой нашъ заплакалъ совсѣмъ неожиданно. Всхлипывая, кивая головой, и ударяя себя въ грудь правой рукою, а лѣвой схвативъ тоже за лацканъ домашней одежды Крестьяна Ивановича, хотѣлъ было онъ говорить и въ чемъ-то немедленно объясниться, но не могъ и слова сказать. Наконецъ, Крестьянъ Ивановичъ опомнился отъ своего изумленiя.
— Полноте, успокойтесь, садитесь! проговорилъ онъ наконецъ, стараясь посадить господина Голядкина въ кресла.
— У меня есть враги, Крестьянъ Ивановичъ, у меня есть враги; у меня есть злые враги, которые меня погубить поклялись… отвѣчалъ господинъ Голядкинъ боязливо и шопотомъ.
— Полноте, полноте; что враги! не нужно
20
враговъ поминать! это совершенно не нужно. Садитесь, садитесь, продолжалъ Крестьянъ Ивановичъ, усаживая господина Голядкина окончательно въ кресла.
Господинъ Голядкинъ усѣлся наконецъ, не сводя глазъ съ Крестьяна Ивановича. Крестьянъ Ивановичъ съ крайне недовольнымъ видомъ сталъ шагать изъ угла въ уголъ своего кабинета. Послѣдовало долгое молчанiе.
— Я вамъ благодаренъ, Крестьянъ Ивановичъ, весьма благодаренъ, и весьма чувствую все, что вы для меня теперь сдѣлали. По гробъ не забуду я ласки вашей, Крестьянъ Ивановичъ, сказалъ наконецъ господинъ Голядкинъ, съ обиженнымъ видомъ вставая со стула.
— Полноте, полноте! я вамъ говорю полноте! отвѣчалъ довольно строго Крестьянъ Ивановичъ на выходку господина Голядкина, еще разъ усаживая его на мѣсто.
— Ну, что у васъ? разскажите мнѣ, что у васъ есть тамъ теперь непрiятнаго, продолжалъ Крестьянъ Ивановичъ: — и о какихъ врагахъ говорите вы? Что у васъ есть тамъ такое?
— Нѣтъ, Крестьянъ Ивановичъ, мы лучше это оставимъ теперь, отвѣчалъ господинъ Голядкинъ, опустивъ глаза въ землю: — лучше отложимъ все это въ сторону, до времени… до другаго времени, Крестьянъ Ивановичъ, до болѣе удобнаго времени, когда все обнаружится, и маска спадетъ съ нѣкоторыхъ лицъ, и кое что обнажится. А теперь, покамѣстъ, разумѣется, послѣ того, что съ нами случилось… вы согласитесь сами, Крестьянъ Ивановичъ… Позвольте пожелать вамъ добраго утра, Крестьянъ Ивановичъ, сказалъ господинъ Голядкинъ, въ этотъ разъ рѣшительно и серьезно вставая съ мѣста и хватаясь за шляпу.
21
— А ну… какъ хотите… гм… (Послѣдовало минутное молчанiе.) — Я, съ моей стороны, вы знаете, что могу… и искренно вамъ добра желаю.
— Понимаю васъ, Крестьянъ Ивановичъ, понимаю; я васъ совершенно понимаю теперь… Во всякомъ случаѣ, извините меня, что я васъ обезпокоилъ, Крестьянъ Ивановичъ.
— Гм… Нѣтъ, я вамъ не то хотѣлъ говорить. Впрочемъ, какъ угодно. Медикаменты, по прежнему, продолжайте…
— Буду продолжать медикаменты, какъ вы говорите, Крестьянъ Ивановичъ, буду продолжать, и въ той же аптекѣ брать буду… Ныньче и аптекаремъ быть, Крестьянъ Ивановичъ, уже важное дѣло…
— Какъ? въ какомъ смыслѣ вы хотите сказать?
— Въ весьма обыкновенномъ смыслѣ, Крестьянъ Ивановичъ. Я хочу сказать, что ныньче такъ свѣтъ пошелъ…
— Гм…
— И что всякiй мальчишка, не только аптекарскiй, передъ порядочнымъ человѣкомъ носъ задираетъ теперь.
— Гм. Какъ же вы это понимаете?
— Я говорю, Крестьянъ Ивановичъ, про извѣстнаго человѣка… про общаго намъ знакомаго, Крестьянъ Ивановичъ, напримѣръ, хоть про Владимiра Семеновича…
— А!..
— Да, Крестьянъ Ивановичъ; и я знаю нѣкоторыхъ людей, Крестьянъ Ивановичъ, которые не слишкомъ-то держатся общаго мнѣнiя, чтобъ иногда правду сказать.
— А!.. Какъ же это?
— Да ужь такъ-съ; это, впрочемъ, постороннее
22
дѣло; умѣютъ эдакъ иногда поднести коку съ сокомъ.
— Что? что поднести?
— Коку съ сокомъ, Крестьянъ Ивановичъ; это пословица русская. Умѣютъ иногда кстати поздравить кого нибудь, напримѣръ; есть такiе люди, Крестьянъ Ивановичъ.
— Поздравить?
— Да-съ, поздравить, Крестьянъ Ивановичъ, какъ сдѣлалъ надняхъ одинъ изъ моихъ короткихъ знакомыхъ…
— Одинъ изъ вашихъ короткихъ знакомыхъ… а! какъ же это? сказалъ Крестьянъ Ивановичъ, внимательно взглянувъ на господина Голядкина.
— Да-съ, одинъ изъ моихъ близкихъ знакомыхъ поздравилъ съ чиномъ, съ полученiемъ ассесорскаго чина, другаго весьма близкаго тоже знакомаго, и въ добавокъ прiятеля, какъ говорится, сладчайшаго друга. Этакъ къ слову пришлось. «Чувствительно, дескать, говоритъ, радъ случаю принести вамъ, Владимiръ Семеновичъ, мое поздравленiе, искреннее мое поздравленiе въ полученiи чина. И тѣмъ болѣе радъ, что ныньче, какъ всему свѣту извѣстно, вывелись бабушки, которыя ворожатъ». Тутъ господинъ Голядкинъ плутовски кивнулъ головой и, прищурясь, посмотрѣлъ на Крестьяна Ивановича…
— Гм. Такъ это сказалъ…
— Сказалъ, Крестьянъ Ивановичъ, сказалъ, да тутъ же и взглянулъ на Андрея Филипповича, на дядю-то нашего нещечка, Владимiра Семеновича. Да что мнѣ, Крестьянъ Ивановичъ, что онъ ассесоромъ сдѣланъ? Мнѣ то что тутъ? Да жениться хочетъ, когда еще молоко, съ позволенiя сказать, на губахъ не обсохло. Такъ-таки и сказалъ. Дескать,
23
говорю, Владимiръ Семеновичъ! Я теперь все сказалъ; позвольте же мнѣ удалиться.
— Гм…
— Да, Крестьянъ Ивановичъ, позвольте же мнѣ теперь, говорю, удалиться. Да тутъ, чтобъ ужь разомъ двухъ воробьевъ однимъ камнемъ убить, — какъ срѣзалъ молодца-то на бабушкахъ, и обращаюсь къ Кларѣ Олсуфьевнѣ (дѣло-то было третьяго дня у Олсуфья Ивановича), — а она только что романсъ пропѣла чувствительный, — говорю, дескать, «чувствительно пропѣть вы романсы изволили, да только слушаютъ-то васъ не отъ чистаго сердца.» И намекаю тѣмъ ясно, понимаете, Крестьянъ Ивановичъ, намекаю тѣмъ ясно, что ищутъ-то теперь не въ ней, а подальше…
— А! ну что же онъ?..
— Лимонъ съѣлъ, Крестьянъ Ивановичъ, какъ по пословицѣ говорится.
— Гм…
— Да-съ, Крестьянъ Ивановичъ. Тоже и старику самому говорю — дескать, Олсуфiй Ивановичъ, говорю, я знаю, чѣмъ обязанъ я вамъ, цѣню вполнѣ благодѣянiя ваши, которыми почти съ дѣтскихъ лѣтъ моихъ вы осыпали меня. Но откройте глаза, Олсуфiй Ивановичъ, говорю. Посмотрите. Я самъ дѣло на чистоту и открыто веду, Олсуфiй Ивановичъ.
— А, вотъ какъ!
— Да, Крестьянъ Ивановичъ. Оно вотъ какъ…
— Что жь онъ?
— Да что онъ, Крестьянъ Ивановичъ! мямлитъ; и того и сего, и я тебя знаю, и что его превосходительство благодѣтельный человѣкъ — и пошелъ, и размазался… Да вѣдь чтожь? отъ старости, какъ говорится, покачнулся порядкомъ.
— А! такъ вотъ какъ теперь!
24
— Да, Крестьянъ Ивановичъ. И всѣ-то мы такъ, чего! старикашка! въ гробъ смотритъ, дышетъ на ладанъ, какъ говорится, а сплетню бабью заплетутъ какую нибудь, такъ онъ ужь тутъ слушаетъ; безъ него невозможно…
— Сплетню, вы говорите?
— Да, Крестьянъ Ивановичъ, заплели они сплетню. Замѣшалъ свою руку сюда и нашъ медвѣдь, и племянникъ его, наше нещечко; связались они съ старухами, разумѣется, и состряпали дѣло. Какъ бы вы думали? Что они выдумали, чтобъ убить человѣка?..
— Чтобъ убить человѣка?
— Да, Крестьянъ Ивановичъ, чтобъ убить человѣка, нравственно убить человѣка. Распустили они… я все про моего близкаго знакомаго говорю…
Крестьянъ Ивановичъ кивнулъ головою.
— Распустили они на счетъ его слухъ… Признаюсь вамъ, мнѣ даже совѣстно говорить, Крестьянъ Ивановичъ.
— Гм…
— Распустили они слухъ, что онъ уже далъ подписку жениться, что онъ уже женихъ съ другой стороны… И какъ бы вы думали, Крестьянъ Ивановичъ, на комъ?
— Право?
— На кухмистершѣ, на одной неблагопристойной нѣмкѣ, у которой обѣды беретъ; вмѣсто заплаты долговъ, руку ей предлагаетъ.
— Это они говорятъ?
— Вѣрите ли, Крестьянъ Ивановичъ? Нѣмка, подлая, гадкая, безстыдная нѣмка, Каролина Ивановна, если извѣстно вамъ…
— Я признаюсь, съ моей стороны…
— Понимаю васъ, Крестьянъ Ивановичъ, понимаю, и съ своей стороны это чувствую…
25
— Скажите мнѣ, пожалуйста, гдѣ вы живете теперь?
— Гдѣ я живу теперь, Крестьянъ Ивановичъ?
— Да… я хочу… вы прежде, кажется, жили…
— Жилъ, Крестьянъ Ивановичъ, жилъ, жилъ и прежде. Какъ же не жить! отвѣчалъ господинъ Голядкинъ, сопровождая слова свои маленькимъ смѣхомъ, и немного смутивъ отвѣтомъ своимъ Крестьяна Ивановича.
— Нѣтъ, вы не такъ это приняли; я хотѣлъ съ своей стороны…
— Я тоже хотѣлъ, Крестьянъ Ивановичъ, съ своей стороны, я тоже хотѣлъ, смѣясь продолжалъ господинъ Голядкинъ. — Однакожь, я, Крестьянъ Ивановичъ, у васъ засидѣлся совсѣмъ. Вы, надѣюсь, позволите мнѣ теперь… пожелать вамъ добраго утра…
— Гм…
— Да, Крестьянъ Ивановичъ, я васъ понимаю; я васъ теперь вполнѣ понимаю, сказалъ нашъ герой, немного рисуясь передъ Крестьяномъ Ивановичемъ… И такъ, позвольте вамъ пожелать добраго утра…
Тутъ герой нашъ шаркнулъ ножкой и вышелъ изъ комнаты, оставивъ въ крайнемъ изумленiи Крестьяна Ивановича. Сходя съ докторской лѣстницы, онъ улыбался и радостно потиралъ себѣ руки. На крыльцѣ, дохнувъ свѣжимъ воздухомъ и почувствовавъ себя на свободѣ, онъ даже дѣйствительно готовъ былъ признать себя счастливѣйшимъ смертнымъ, и потомъ прямо отправиться въ департаментъ, — какъ вдругъ у подъѣзда загремѣла его карета; онъ взглянулъ и все вспомнилъ. Петрушка отворялъ уже дверцы. Какое-то странное и крайне непрiятное ощущенiе охватило всего господина Голядкина. Онъ какъ будто бы
26
покраснѣлъ на мгновенiе. Что-то кольнуло его. Онъ уже сталъ-было заносить свою ногу на подножку кареты, какъ вдругъ обернулся и посмотрѣлъ на окна Крестьяна Ивановича. Такъ и есть! Крестьянъ Ивановичъ стоялъ у окна, поглаживалъ правой рукой свои бакенбарды и довольно любопытно смотрѣлъ на героя нашего.
— Этотъ докторъ глупъ, подумалъ господинъ Голядкинъ, забиваясь въ карету: — крайне глупъ. Онъ, можетъ быть, и хорошо своихъ больныхъ лечитъ, а все-таки… глупъ какъ бревно. Господинъ Голядкинъ усѣлся, Петрушка крикнулъ: «пошолъ!» и карета покатилась опять на Невскiй проспектъ.
ГЛАВА III.
Все это утро прошло въ страшныхъ хлопотахъ у господина Голядкина. Попавъ на Невскiй проспектъ, герой нашъ приказалъ остановиться у Гостиннаго двора. Выпрыгнувъ изъ своего экипажа, побѣжалъ онъ подъ аркаду, въ сопровожденiи Петрушки, и пошелъ прямо въ лавку серебряныхъ и золотыхъ издѣлiй. Замѣтно было уже по одному виду господина Голядкина, что у него хлопотъ полонъ ротъ и дѣла страшная куча. Сторговавъ полный обѣденный и чайный сервизъ слишкомъ на тысячу пятьсотъ рублей ассигнацiями и, выторговавъ себѣ въ эту же сумму затѣйливой формы сигарочницу и полный серебряный приборъ для бритья бороды, прицѣнившись наконецъ еще къ кое-какимъ въ своемъ родѣ полезнымъ и прiятнымъ вещицамъ, господинъ Голядкинъ кончилъ тѣмъ, что обѣщалъ завтра же зайдти непремѣнно, или даже сегодня прислать за сторгованнымъ, взялъ нумеръ лавки, и, выслушавъ внимательно купца,
27
хлопотавшаго о задаточкѣ, обѣщалъ въ свое время и задаточекъ. Послѣ чего онъ поспѣшно распростился съ недоумѣвавшимъ купцомъ и пошелъ вдоль по линiи, преслѣдуемый цѣлой стаей сидѣльцевъ, поминутно оглядываясь назадъ на Петрушку и тщательно отъискивая какую-то новую лавку. Мимоходомъ забѣжалъ онъ въ мѣняльную лавочку и размѣнялъ всю свою крупную бумагу на мелкую, и хотя потерялъ на промѣнѣ, но за то все-таки размѣнялъ, и бумажникъ его значительно потолстѣлъ, что, по видимому, доставило ему крайнее удовольствiе. Наконецъ остановился онъ въ магазинѣ разныхъ дамскихъ матерiй. Наторговавъ опять на знатную сумму, господинъ Голядкинъ и здѣсь обѣщалъ купцу зайдти непремѣнно, взялъ нумеръ лавки и, на вопросъ о задаточкѣ, опять повторилъ, что будетъ въ свое время и задаточекъ. Потомъ посѣтилъ и еще нѣсколько лавокъ; во всѣхъ торговалъ, прицѣнялся къ разнымъ вещицамъ, спорилъ иногда долго съ купцами, уходилъ изъ лавки и раза по три возвращался, — однимъ словомъ, оказывалъ необыкновенную дѣятельность. Изъ Гостиннаго двора герой нашъ отправился въ одинъ извѣстный мебельный магазинъ, гдѣ сторговалъ мебели на шесть комнатъ, полюбовался однимъ моднымъ и весьма затѣйливымъ дамскимъ туалетомъ въ послѣднемъ вкусѣ и, увѣривъ купца, что пришлетъ за всѣмъ непремѣнно, вышелъ изъ магазина, по своему обычаю, съ обѣщанiемъ задаточка, потомъ заѣхалъ еще кое-куда и поторговалъ кое-что. Однимъ словомъ, не было, по видимому, конца его хлопотамъ. Наконецъ, все это, кажется, сильно стало надоѣдать самому господину Голядкину. Даже и Богъ знаетъ по какому случаю стали его терзать, ни съ того, ни съ сего, угрызенiя совѣсти. Ни за что бы не согласился
28
онъ теперь встрѣтиться, напримѣръ, съ Андреемъ Филипповичемъ, или хоть съ Крестьяномъ Ивановичемъ. Наконецъ, городскiе часы пробили три по полудни. Когда господинъ Голядкинъ сѣлъ окончательно въ карету, изъ всѣхъ прiобрѣтенiй, сдѣланныхъ имъ въ это утро, оказалась въ дѣйствительности лишь одна пара перчатокъ и стклянка духовъ въ полтора рубля ассигнацiями. Такъ-какъ для господина Голядкина было еще довольно рано, то онъ и приказалъ своему кучеру остановиться возлѣ одного извѣстнаго ресторана на Невскомъ проспектѣ, о которомъ доселѣ онъ зналъ лишь по наслышкѣ, вышелъ изъ кареты и побѣжалъ закусить, отдохнуть и выждать извѣстное время.
Закусивъ такъ, какъ закусываетъ человѣкъ, у котораго въ перспективѣ богатый званый обѣдъ, т. е. перехвативъ кое-что, чтобы, какъ говорится, червячка заморить, и выпивъ одну рюмочку водки, господинъ Голядкинъ усѣлся въ креслахъ, и, скромно осмотрѣвшись кругомъ, мирно пристроился къ одной тощей нацiональной газеткѣ. Прочтя строчки двѣ, онъ всталъ, посмотрѣлся въ зеркало, оправился и огладился; потомъ подошелъ къ окну и поглядѣлъ, тутъ ли его карета… потомъ опять сѣлъ на мѣсто и взялъ газету. Замѣтно было, что герой нашъ былъ въ крайнемъ волненiи. Взглянувъ на часы, и видя, что еще только четверть четвертаго, слѣдовательно, еще остается порядочно ждать, а вмѣстѣ съ тѣмъ и разсудивъ, что такъ сидѣть неприлично, господинъ Голядкинъ приказалъ подать себѣ шоколаду, къ которому, впрочемъ, въ настоящее время большой охоты не чувствовалъ. Выпивъ шоколадъ и замѣтивъ, что время немного подвинулось, вышелъ онъ расплатиться. Вдругъ кто-то ударилъ его по плечу.
Онъ обернулся и увидѣлъ предъ собою двухъ
29
своихъ сослуживцевъ-товарищей, тѣхъ самыхъ, съ которыми встрѣтился утромъ на Литейной — ребятъ еще весьма молодыхъ и по лѣтамъ, и по чину. Герой нашъ былъ съ ними ни-то-ни-сё, ни въ дружбѣ, ни въ открытой враждѣ. Разумѣется, соблюдалось приличiе съ обѣихъ сторонъ; дальнѣйшаго же сближенiя не было, да и быть не могло. Встрѣча въ настоящее время была крайне непрiятна господину Голядкину. Онъ немного поморщился и на минутку смѣшался.
— Яковъ Петровичъ, Яковъ Петровичъ! защебетали оба регистратора: — вы здѣсь? по какому…
— А! это вы, господа! перебилъ поспѣшно господинъ Голядкинъ, немного сконфузясь и скандализируясь изумленiемъ чиновниковъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, короткостiю ихъ обращенiя, но, впрочемъ, дѣлая развязнаго и молодца по неволѣ. Дезертировали, господа, хе, хе, хе!.. Тутъ даже, чтобъ не уронить себя и снизойдти до канцелярскаго юношества, съ которымъ всегда былъ въ должныхъ границахъ, онъ попробовалъ было потрепать одного юношу по плечу; но популярность въ этомъ случаѣ не удалась господину Голядкину, и, вмѣсто прилично короткаго жеста, вышло что-то совершенно другое.
— Ну, а что, медвѣдь нашъ сидитъ?...
— Кто это, Яковъ Петровичъ?
— Ну, медвѣдь-то, будто не знаете, кого медвѣдемъ зовутъ?.. Господинъ Голядкинъ засмѣялся и отвернулся къ прикащику, взять съ него сдачу. — Я говорю про Андрея Филипповича, господа, продолжалъ онъ, кончивъ съ прикащикомъ и, на этотъ разъ, съ весьма серьезнымъ видомъ обратившись къ чиновникамъ. Оба регистратора значительно перемигнулись другъ съ другомъ.
30
— Сидитъ еще и васъ спрашивалъ, Яковъ Петровичъ, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ.
— Сидитъ, а! Въ такомъ случаѣ, пусть его сидитъ, господа. И меня спрашивалъ, а?
— Спрашивалъ, Яковъ Петровичъ; да что это съ вами, раздушены, распомажены, франтомъ такимъ?...
— Такъ, господа, это такъ! Полноте… отвѣчалъ господинъ Голядкинъ, смотря въ сторону и напряженно улыбнувшись. Видя, что господинъ Голядкинъ улыбается, чиновники расхохотались. Господинъ Голядкинъ немного надулся.
— Я вамъ скажу, господа, подружески, сказалъ немного помолчавъ нашъ герой, какъ будто (такъ ужь и быть) рѣшившись открыть что-то чиновникамъ: — вы, господа, всѣ меня знаете, но до-сихъ-поръ знали только съ одной стороны. Пенять въ этомъ случаѣ не на кого, и, отчасти, сознаюсь, я былъ самъ виноватъ.
Господинъ Голядкинъ сжалъ губы и значительно взглянулъ на чиновниковъ. Чиновники снова перемигнулись.
— До-сихъ-поръ, господа, вы меня не знали. Объясняться теперь и здѣсь будетъ не совсѣмъ-то кстати. Скажу вамъ только, кое-что мимоходомъ и вскользь. Есть люди, господа, которые не любятъ окольныхъ путей и маскируются только для маскарада. Есть люди, которые не видятъ прямаго человѣческаго назначенiя въ ловкомъ умѣньи лощить паркетъ сапогами. Есть и такiе люди, господа, которые не будутъ говорить, что счастливы, и живутъ вполнѣ, когда, напримѣръ, на нихъ хорошо сидятъ панталоны. Есть, наконецъ, люди, которые не любятъ скакать и вертѣться по-пустому, заигрывать и подлизываться, а главное, господа, совать туда свой носъ, гдѣ
31
его вовсе не спрашиваютъ… Я, господа, сказалъ почти все; позвольте-жь мнѣ теперь удалиться…
Господинъ Голядкинъ остановился. Такъ какъ господа регистраторы были теперь удовлетворены вполнѣ, то, вдругъ, оба крайне неучтиво покатились со смѣха. Господинъ Голядкинъ вспыхнулъ.
— Смѣйтесь, господа, смѣйтесь покамѣстъ! Поживете — увидите, сказалъ онъ съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства, взявъ свою шляпу и ретируясь къ дверямъ.
— Но скажу болѣе, господа, прибавилъ онъ, обращаясь въ послѣднiй разъ къ господамъ регистраторамъ: — скажу болѣе, — оба вы здѣсь со мной глазъ-на-глазъ. Вотъ, господа, мои правила: не удастся — крѣплюсь, удастся — держусь, и во всякомъ случаѣ никого не подкапываю. Не интригантъ — и этимъ горжусь. Въ дипломаты бы я не годился. Говорятъ еще, господа, что птица сама летитъ на охотника. Правда и готовъ согласиться: но кто здѣсь охотникъ, кто птица? Это еще вопросъ, господа!
Господинъ Голядкинъ краснорѣчиво умолкъ и съ самой значительной миной, то-есть, поднявъ брови и сжавъ губы до нельзя, раскланялся съ господами чиновниками и потомъ вышелъ, оставя ихъ въ крайнемъ изумленiи.
— Куда прикажете? спросилъ довольно сурово Петрушка, которому уже наскучило, вѣроятно, таскаться по холоду: — куда прикажете? спросилъ онъ господина Голядкина, встрѣчая его страшный, всеуничтожающiй взглядъ, которымъ герой нашъ уже два раза обезпечивалъ себя въ это утро, и къ которому прибѣгнулъ теперь въ третiй разъ, сходя съ лѣстницы.
— Къ Измайловскому мосту.
— Къ Измайловскому мосту! Пошолъ!
32
— Обѣдъ у нихъ начнется не раньше, какъ въ пятомъ, или даже въ пять часовъ, думалъ господинъ Голядкинъ: — не рано-ль теперь? Впрочемъ, вѣдь я могу и пораньше; да, къ тому же, и семейный обѣдъ. Я, этакъ, могу сан-фасонъ, какъ между порядочными людьми говорится. Отъ чего же бы мнѣ нельзя сан-фасонъ? Медвѣдь нашъ тоже говорилъ, что будетъ все сан-фасонъ, а потому и я тоже… Такъ думалъ господинъ Голядкинъ: — а между тѣмъ волненiе его все болѣе и болѣе увеличивалось. Замѣтно было, что онъ готовился къ чему-то весьма хлопотливому, чтобъ не сказать болѣе, шепталъ про себя, жестикулировалъ правой рукой, безпрерывно поглядывалъ въ окна кареты, такъ что, смотря теперь на господина Голядкина, право бы никто не сказалъ, что онъ собирается хорошо пообѣдать, за-просто, да еще въ своемъ семейномъ кругу, — санъ-фасонъ, какъ между порядочными людьми говорится. Наконецъ, у самаго Измайловскаго моста, господинъ Голядкинъ указалъ на одинъ домъ; карета съ громомъ вкатилась въ ворота и остановилась у подъѣзда праваго фаса. Замѣтивъ одну женскую фигуру въ окнѣ втораго этажа, господинъ Голядкинъ послалъ ей рукой поцалуй. Впрочемъ, онъ не зналъ самъ, что дѣлаетъ, потому что рѣшительно былъ ни живъ, ни мертвъ въ эту минуту. Изъ кареты онъ вышелъ блѣдный, растерянный; взошелъ на крыльцо, снялъ свою шляпу, машинально оправился и, чувствуя, впрочемъ, маленькую дрожь въ колѣнкахъ, пустился по лѣстиницѣ.
— Олсуфiй Ивановичъ? спросилъ онъ отворившаго ему человѣка.
— Дома-съ, т. е. нѣтъ-съ, ихъ нѣтъ дома-съ.
— Какъ? что ты, мой милый? Я — я на обѣдъ, братецъ. Вѣдь ты меня знаешь?
33
— Какъ не знать-съ! Принимать васъ не велѣно-съ.
— Ты… ты, братецъ… ты вѣрно ошибаешься, братецъ. Это я! Я, братецъ, приглашенъ; я на обѣдъ, — проговорилъ господинъ Голядкинъ, сбрасывая шинель и показывая очевидное намѣренiе отправиться въ комнаты.
— Позвольте-съ, нельзя-съ. Не велѣно принимать-съ, вамъ отказывать велѣно. Вотъ какъ!
Господинъ Голядкинъ поблѣднѣлъ. Въ это самое время, дверь изъ внутреннихъ комнатъ отворилась, и вошелъ Герасимычъ, старый каммердинеръ Олсуфiя Ивановича.
— Вотъ они, Емельянъ Герасимовичъ, войдти хотятъ, а я…
— А вы дуракъ, Алексѣичъ. Ступайте въ комнаты, а сюда пришлите подлеца Семеныча. Нельзя-съ, сказалъ онъ учтиво, но рѣшительно обращаясь къ господину Голядкину. — Никакъ не возможно-съ. Просятъ извинить-съ; не могутъ принять-съ.
— Они такъ и сказали, что не могутъ принять? нерѣшительно спросилъ господинъ Голядкинъ. — Вы извините, Герасимычъ. Отъ чего же никакъ невозможно?
— Никакъ не возможно-съ. Я докладывалъ-съ; сказали: проси извинить. Не могутъ, де-скать, принять-съ.
— Отъ чего же? какъ же это? какъ…
— Позвольте, позвольте!..
— Однако, какъ же это такъ? Такъ нельзя! Доложите… Какъ же это такъ? я на обѣдъ…
— Позвольте, позвольте!..
— А, ну, впрочемъ, это дѣло другое, — извинить просятъ: однакожь позвольте, Герасимычъ, какъ же это, Герасимычъ?
34
— Позвольте, позвольте! возразилъ Герасимычъ, весьма рѣшительно отстраняя рукой господина Голядкина и давая широкую дорогу двумъ господамъ, которые въ это самое мгновенiе входили въ прихожую. Входившiе господа были: Андрей Филипповичъ и племянникъ его, Владимiръ Семеновичъ. Оба они съ недоумѣнiемъ посмотрѣли на господина Голядкина. Андрей Филипповичъ хотѣлъ было что-то заговорить, но господинъ Голядкинъ уже рѣшился; онъ уже выходилъ изъ прихожей Олсуфiя Ивановича, опустивъ глаза, покраснѣвъ, улыбаясь, съ совершенно потерянной физiономiей. — Я зайду послѣ, Герасимычъ; я объяснюсь: я надѣюсь, что все это не замедлитъ своевременно объясниться, проговорилъ онъ на порогѣ и отчасти на лѣстницѣ…
— Яковъ Петровичъ, Яковъ Петровичъ!.. послышался голосъ послѣдовавшаго за господиномъ Голядкинымъ Андрея Филипповича.
Господинъ Голядкинъ находился тогда уже на первой забѣжной площадкѣ. Онъ быстро оборотился къ Андрею Филипповичу.
— Что вамъ угодно, Андрей Филипповичъ? сказалъ онъ довольно рѣшительнымъ тономъ.
— Что это съ вами, Яковъ Петровичъ? Какимъ образомъ?...
— Ничего-съ, Андрей Филипповичъ. Я здѣсь самъ-по-себѣ. Это моя частная жизнь, Андрей Филипповичъ.
— Что такое-съ?
— Я говорю, Андрей Филипповичъ, что это моя частная жизнь, и что здѣсь, сколько мнѣ кажется, ничего нельзя найдти предосудительнаго касательно оффицiальныхъ отношенiй моихъ.
— Какъ! Касательно оффицiальныхъ… Что съ вами, сударь, такое?
35
— Ничего, Андрей Филипповичъ, совершенно-ничего; дерзкая дѣвчонка, больше ничего…
— Что!.. что?. Андрей Филипповичъ потерялся отъ изумленiя. Господинъ Голядкинъ, который доселѣ, разговаривая снизу лѣстницы съ Андреемъ Филипповичемъ, смотрѣлъ такъ, что, казалось, готовъ былъ ему прыгнуть прямо въ глаза, — видя, что начальникъ отдѣленiя немного смѣшался, сдѣлалъ, почти невѣдомо себѣ, шагъ впередъ. Андрей Филипповичъ подался назадъ. Господинъ Голядкинъ переступилъ еще, и еще ступеньку. Андрей Филипповичъ безпокойно осмотрѣлся кругомъ. Господинъ Голядкинъ вдругъ быстро поднялся на лѣстницу. Еще быстрѣе прыгнулъ Андрей Филипповичъ въ комнату и захлопнулъ дверь за собою. Господинъ Голядкинъ остался одинъ. Въ глазахъ у него потемнѣло. Онъ сбился совсѣмъ и стоялъ теперь въ какомъ-то безтолковомъ раздумьѣ, какъ будто припоминая о какомъ-то тоже крайне безтолковомъ обстоятельствѣ, весьма недавно случившемся. Эхъ, эхъ! прошепталъ онъ, улыбаясь съ натуги. Между тѣмъ, на лѣстницѣ, внизу, послышались голоса и шаги, вѣроятно новыхъ гостей, приглашенныхъ Олсуфьемъ Ивановичемъ. Господинъ Голядкинъ отчасти опомнился, поскорѣе поднялъ повыше свой енотовый воротникъ, прикрылся имъ по возможности — и сталъ, ковыляя, сѣменя, торопясь и спотыкаясь, сходить съ лѣстницы. Чувствовалъ онъ въ себѣ какое-то ослабленiе и онѣмѣнiе. Смущенiе его было въ такой сильной степени, что, вышедъ на крыльцо, онъ не подождалъ и кареты, а самъ пошелъ, прямо, черезъ грязный дворъ, до своего экипажа. Подойдя къ своему экипажу и приготовляясъ въ немъ помѣститься, господинъ Голядкинъ мысленно обнаружилъ желанiе провалиться сквозь землю, или спрятаться хоть
36
въ мышиную щелочку, вмѣстѣ съ каретой. Ему казалось, что все, что ни есть въ домѣ Олсуфiя Ивановича, вотъ такъ и смотритъ теперь на него изъ всѣхъ оконъ. Онъ зналъ, что непремѣнно тутъ же на мѣстѣ умретъ, если обернется назадъ.
— Что ты смѣешься, болванъ? сказалъ онъ скороговоркой Петрушкѣ, который приготовился было его подсадить въ карету.
— Да что мнѣ смѣяться-то? я ничего; куда теперь ѣхать?
— Ступай домой, поѣзжай…
— Пошелъ домой! крикнулъ Петрушка, взмостясь на запятки.
— Экое горло воронье! подумалъ господинъ Голядкинъ. Между тѣмъ, карета уже довольно далеко отъѣхала за Измайловскiй мостъ. Вдругъ герой нашъ изъ всей силы дернулъ снурокъ и закричалъ своему кучеру немедленно воротиться назадъ. Кучеръ поворотилъ лошадей и черезъ двѣ минуты въѣхалъ опять во дворъ къ Олсуфiю Ивановичу. — «Ненужно, дуракъ, ненужно; назадъ!» прокричалъ господинъ Голядкинъ — и кучеръ словно ожидалъ такого приказанiя: не возражая ни на что, не останавливаясь у подъѣзда и объѣхавъ кругомъ весь дворъ, выѣхалъ снова на улицу.
Домой господинъ Голядкинъ не поѣхалъ, а, миновавъ Семеновскiй мостъ, приказалъ поворотить въ одинъ переулокъ и остановиться возлѣ трактира довольно скромной наружности. Вышедъ изъ кареты, герой нашъ расплатился съ извощикомъ, и такимъ образомъ избавился наконецъ отъ своего экипажа, Петрушкѣ приказалъ идти домой и ждать его возвращенiя, самъ же вошелъ въ трактиръ, взялъ особенный нумеръ и приказалъ подать себѣ пообѣдать. Чувствовалъ онъ себя весьма дурно, а голову свою въ полнѣйшемъ разбродѣ и въ хаосѣ.
37
Долго ходилъ онъ, въ волненiи, по комнатѣ; наконецъ сѣлъ на стулъ, подперъ себѣ лобъ руками и началъ всѣми силами стараться обсудить и разрѣшить кое-что относительно настоящаго своего положенiя…
ГЛАВА IV.
День, торжественный день рожденiя Клары Олсуфьевны, единородной дочери статскаго совѣтника Берендѣева, въ-оно-время благодѣтеля господина Голядкина, — день, ознаменовавшiйся блистательнымъ, великолѣпнымъ званымъ обѣдомъ, такимъ обѣдомъ, какаго давно не видали въ стѣнахъ чиновничьихъ квартиръ у Измайловскаго моста и около, — обѣдомъ, который походилъ болѣе на какой-то пиръ вальтассаровскiй, чѣмъ на обѣдъ, — который отзывался чѣмъ-то вавилонскимъ, въ отношенiи блеска, роскоши и приличiя, съ шампанскимъ-клико, съ устрицами и плодами Елисѣева и Милютиныхъ лавокъ, со всякими упитанными тельцами и чиновною табелью о рангахъ, — этотъ торжественный день, ознаменовавшiйся такимъ торжественнымъ обѣдомъ, заключился блистательнымъ баломъ, семейнымъ, маленькимъ, родственнымъ баломъ, но все-таки блистательнымъ въ отношенiи вкуса, образованности и приличiя. Конечно, я совершенно согласенъ, такiе балы бываютъ, но рѣдко. Такiе балы, болѣе похожiе на семейныя радости, чѣмъ на балы, могутъ лишь даваться въ такихъ домахъ, какъ, напримѣръ, домъ статскаго совѣтника Берендѣева. Скажу болѣе: я даже сомнѣваюсь, чтобъ у всѣхъ статскихъ совѣтниковъ могли даваться такiе балы. О, если бы я былъ поэтъ! — разумѣется, по крайней мѣрѣ такой, какъ Гомеръ или Пушкинъ; съ меньшимъ талантомъ соваться
38
нельзя, — я бы, непремѣнно, изобразилъ вамъ яркими красками и широкою кистью, о читатели! весь этотъ высокоторжественный день. Нѣтъ, я бы началъ свою поэму обѣдомъ, я особенно бы налегъ на то поразительное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, торжественное мгновенiе, когда поднялась первая заздравная чаша въ честь царицы праздника. Я изобразилъ бы вамъ, во первыхъ, этихъ гостей, погруженныхъ въ благоговѣйное молчанiе и ожиданiе, болѣе похожее на демосѳеновское краснорѣчiе, чѣмъ на молчанiе. Я изобразилъ бы вамъ потомъ Андрея Филипповича, какъ старшаго изъ гостей, имѣющаго даже нѣкоторое право на первенство, украшеннаго сѣдинами и приличными сѣдинѣ орденами, вставшаго съ мѣста и поднявшаго надъ головою заздравный бокалъ съ искрометнымъ виномъ, — виномъ нарочно привозимымъ изъ одного отдаленнаго королевства, чтобъ запивать имъ подобныя мгновенiя, — виномъ болѣе похожимъ на божественный нектаръ, чѣмъ на вино. Я изобразилъ бы вамъ гостей и счастливыхъ родителей царицы праздника, поднявшихъ тоже свои бокалы вслѣдъ за Андреемъ Филипповичемъ, и устремившихъ на него полныя ожиданiя очи. Я изобразилъ бы вамъ, какъ этотъ часто поминаемый Андрей Филипповичъ, уронивъ сначала слезу въ бокалъ, проговорилъ поздравленiе и пожеланiе, провозгласилъ тостъ и выпилъ за здравiе… Но, сознаюсь, вполнѣ сознаюсь, не могъ бы я изобразить всего торжества той минуты, когда сама царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснѣя, какъ вешняя роза, румянцемъ блаженства и стыдливости, отъ полноты чувствъ упала въ объятiя нѣжной матери, какъ прослезилась нѣжная мать, и какъ зарыдалъ при семъ случаѣ самъ отецъ, маститый старецъ и статскiй совѣтникъ Олсуфiй Ивановичъ,
39
лишившiйся употребленiя ногъ на долговременной службѣ и вознагражденный судьбою за таковое усердiе капитальцемъ, домкомъ, деревеньками и красавицей-дочерью, — зарыдалъ какъ ребенокъ и провозгласилъ сквозь слезы, что его превосходительство благодѣтельный человѣкъ. Я бы не могъ, да, именно не могъ бы изобразить вамъ и неукоснительно-послѣдовавшаго за сей минутой всеобщаго увлеченiя сердецъ, — увлеченiя, ясно выразившагося даже поведенiемъ одного юнаго регистратора (который въ это мгновенiе походилъ болѣе на статскаго совѣтника, чѣмъ на регистратора), тоже прослезившагося, внимая Андрею Филипповичу. Въ свою очередь, Андрей Филипповичъ въ это торжественное мгновенiе вовсе не походилъ на коллежскаго совѣтника и начальника отдѣленiя въ одномъ департаментѣ, — нѣтъ, онъ казался чѣмъ-то другимъ… я не знаю только, чѣмъ именно, но не коллежскимъ совѣтникомъ. Онъ былъ выше! Наконецъ… о! для чего я не обладаю тайною слога высокаго, сильнаго, слога торжественнаго, для изображенiя всѣхъ этихъ прекрасныхъ и назидательныхъ моментовъ человѣческой жизни, какъ будто нарочно устроенныхъ для доказательства, какъ иногда торжествуетъ добродѣтель надъ неблагонамѣренностью, вольнодумствомъ, порокомъ и завистью! Я ничего не скажу, но молча, — что будетъ лучше всякаго краснорѣчiя, — укажу вамъ на этого счастливаго юношу, вступающаго въ свою двадцать шестую весну, — на Владимiра Семеновича, племянника Андрея Филипповича, который всталъ въ свою очередь съ мѣста, который провозглашаетъ въ свою очередь тостъ, и на котораго устремлены слезящiя очи родителей царицы праздника, гордыя очи Андрея Филипповича, стыдливыя очи самой царицы праздника, восторженныя очи гостей и даже
40
прилично-завистливыя очи нѣкоторыхъ молодыхъ сослуживцевъ этого блестящаго юноши. Я не скажу ничего, хотя не могу не замѣтить, что все въ этомъ юношѣ, — который болѣе похожъ на старца, чѣмъ на юношу, говоря въ выгодномъ для него отношенiи, — все, начиная съ цвѣтущихъ ланитъ до самого ассессорскаго, на немъ лежавшаго чина, все это въ сiю торжественную минуту только что не проговаривало, что, дескать, до такой-то высокой степени можетъ благонравiе довести человѣка! Я не буду описывать, какъ, наконецъ, Антонъ Антоновичъ Сѣточкинъ, столоначальникъ одного департамента, сослуживецъ Андрея Филипповича и нѣкогда Олсуфiя Ивановича, вмѣстѣ съ тѣмъ старинный другъ дома и крестный отецъ Клары Олсуфьевны, — старичекъ какъ лунь сѣденькiй, въ свою очередь предлагая тостъ, пропѣлъ пѣтухомъ и проговорилъ веселыя вирши; какъ онъ, такимъ приличнымъ забвенiемъ приличiя, если можно такъ выразиться, разсмѣшилъ до слезъ цѣлое общество, и какъ сама Клара Олсуфьевна за таковую веселость и любезность поцаловала его, по приказанiю родителей. Скажу только, что, наконецъ, гости, которые послѣ такого обѣда, естественно, должны были чувствовать себя другъ другу родными и братьями, — встали изъ-за стола; какъ потомъ старички и люди солидные, послѣ недолгаго времени, употребленнаго на дружескiй разговоръ и даже на кое-какiя, разумѣется, весьма приличныя и любезныя откровенности, чинно прошли въ другую комнату и, не теряя золотаго времени, раздѣлившись на партiи, съ чувствомъ собственнаго достоинства сѣли за столы, обтянутые зеленымъ сукномъ; какъ дамы, усѣвшись въ гостиной, стали вдругъ всѣ необыкновенно любезны и начали разговаривать о разныхъ матерiяхъ; какъ, наконецъ,
41
самъ высоко уважаемый хозяинъ дома, лишившiйся употребленiя ногъ на службѣ вѣрою и правдою и награжденный за это всѣмъ, чѣмъ выше упомянуто было, сталъ расхаживать на костыляхъ между гостями своими, поддерживаемый Владимiромъ Семеновичемъ и Кларой Олсуфьевной, и какъ, вдругъ сдѣлавшись тоже необыкновенно любезнымъ, рѣшился импровизировать маленькiй скромный балъ, не смотря на издержки; какъ для сей цѣли командированъ былъ одинъ расторопный юноша (тотъ самый, который за обѣдомъ болѣе похожъ былъ на статскаго совѣтника, чѣмъ на юношу) за музыкантами; какъ потомъ прибыли музыканты въ числѣ цѣлыхъ одиннадцати штукъ, и какъ, наконецъ, ровно въ половинѣ девятаго раздались призывные звуки французской кадрили и прочихъ различныхъ танцевъ… Нечего уже и говорить, что перо мое слабо, вяло и тупо для приличнаго изображенiя бала, импровизированнаго необыкновенною любезностью сѣдовласаго хозяина. Да и какъ, спрошу я, какъ могу я, скромный повѣствователь, весьма впрочемъ, любопытныхъ въ своемъ родѣ приключенiй господина Голядкина, — какъ могу я изобразить эту необыкновенную и благопристойную смѣсь красоты, блеска, приличiя, веселости, любезной солидности и солидной любезности, рѣзвости, радости, всѣ эти игры и смѣхи всѣхъ этихъ чиновныхъ дамъ болѣе похожихъ на фей, чѣмъ на дамъ, — говоря въ выгодномъ для нихъ отношенiи, — съ ихъ лилейно-розовыми плечами и личиками, съ ихъ воздушными станами, съ ихъ рѣзво-игривыми, гомеопатическими, говоря высокимъ слогомъ, ножками? Какъ изображу я вамъ, наконецъ, этихъ блестящихъ чиновныхъ кавалеровъ, веселыхъ и солидныхъ юношей и степенныхъ, радостныхъ и прилично туманныхъ, курящихъ въ антрактахъ
42
между танцами, въ маленькой отдаленной зеленой комнатѣ трубку и некурящихъ въ антрактахъ трубки, — кавалеровъ, имѣвшихъ на себѣ, отъ перваго до послѣдняго, приличный чинъ и фамилiю, — кавалеровъ, глубоко проникнутыхъ чувствомъ изящнаго и чувствомъ собственнаго достоинства; кавалеровъ, говорящихъ большею частiю на французскомъ языкѣ съ дамами, а если на русскомъ, то выраженiями самаго высокаго тона, комплиментами и глубокими фразами, — кавалеровъ, развѣ только въ трубочной позволявшихъ себѣ нѣкоторыя любезныя отступленiя отъ языка высшаго тона, нѣкоторыя фразы дружеской и любезной короткости, въ родѣ такихъ, напримѣръ: «что, дескать, ты, такой-сякой, Петька славно польку откалывалъ», или: «что, дескать, ты, такой-сякой, Вася пришпандорилъ-таки свою дамочку, какъ хотѣлъ». На все это, какъ уже выше имѣлъ я честь объяснить вамъ, о читатели! не достаетъ пера моего, и потому я молчу. Обратимся лучше къ господину Голядкину, единственному, истинному герою весьма правдивой повѣсти нашей.
Дѣло въ томъ, что онъ находится теперь въ весьма странномъ, чтобъ не сказать болѣе, положенiи. Онъ, господа, тоже здѣсь, т. е. не на балѣ, но почти что на балѣ; онъ, господа, ничего; онъ хотя и самъ по себѣ, но въ эту минуту стоитъ на дорогѣ не совсѣмъ-то прямой; стоитъ онъ теперь — даже странно сказать — стоитъ онъ теперь въ сѣняхъ, на черной лѣстницѣ квартиры Олсуфья Ивановича. Но это ничего, что онъ тутъ стоитъ; онъ такъ себѣ. Онъ, господа, стоитъ въ уголку, забившись въ мѣстечко хоть не потеплѣе, но за то потемнѣе, закрывшись отчасти огромнымъ шкафомъ и старыми ширмами, между всякимъ дрязгомъ, хламомъ и рухлядью, скрываясь до времени, и
43
покамѣстъ только наблюдая за ходомъ общаго дѣла въ качествѣ посторонняго зрителя. Онъ, господа, только наблюдаетъ теперь; онъ, господа, тоже вѣдь можетъ войдти… почему же не войдти? Стоитъ только шагнуть, и войдетъ, и весьма ловко войдетъ. Сейчасъ только, — выстаивая, впрочемъ, уже третiй часъ на холодѣ, между шкафомъ и ширмами, между всякимъ хламомъ, дрязгомъ и рухлядью, — цитировалъ онъ, въ собственное оправданiе свое, одну фразу блаженной памяти французскаго министра Виллеля, что «все дескать прiйдетъ своимъ чередомъ, если выждать есть смётка». Фразу эту вычиталъ господинъ Голядкинъ когда-то изъ совершенно посторонней, впрочемъ, книжки, но теперь весьма кстати привелъ ее себѣ на память. Фраза, во-первыхъ, очень хорошо шла къ настоящему его положенiю, а во-вторыхъ, чего же не прiйдетъ въ голову человѣку, выжидающему счастливой развязки обстоятельствъ своихъ почти битые три часа въ сѣняхъ, въ темнотѣ и на холодѣ? Цитировавъ, какъ уже сказано было, весьма кстати фразу бывшаго французскаго министра Виллеля, господинъ Голядкинъ тутъ же, не извѣстно почему, припомнилъ и о бывшемъ турецкомъ визирѣ Марцимирисѣ, равно какъ и о прекрасной маркграфинѣ Луизѣ, исторiю которыхъ читалъ онъ тоже когда-то въ книжкѣ. Потомъ пришло ему на память, что iезуиты поставили даже правиломъ своимъ считать всѣ средства годящимися, лишь бы цѣль могла быть достигнута. Обнадеживъ себя немного подобнымъ историческимъ пунктомъ, господинъ Голядкинъ сказалъ самъ себѣ, что, дескать, что iезуиты? Iезуиты всѣ до одного были величайшiе дураки, что онъ самъ ихъ всѣхъ заткнетъ за поясъ, что вотъ только бы хоть на минуту опустѣла буфетная (та комната, которой дверь
44
выходила прямо въ сѣни, на черную лѣстницу, и гдѣ господинъ Голядкинъ находился теперь), такъ онъ, не смотря на всѣхъ iезуитовъ, возьметъ — да прямо и пройдетъ, сначала изъ буфетной въ чайную, потомъ въ ту комнату, гдѣ теперь въ карты играютъ, а тамъ прямо въ залу, гдѣ теперь польку танцуютъ. И пройдетъ, непремѣнно пройдетъ, ни на что не смотря пройдетъ, проскользнетъ — да и только, и никто не замѣтитъ; а тамъ ужь онъ самъ знаетъ, что ему дѣлать. Вотъ въ такомъ-то положенiи, господа, находимъ мы теперь героя совершенно правдивой исторiи нашей, хотя, впрочемъ, трудно объяснить, что именно дѣлалось съ нимъ въ настоящее время. Дѣло-то въ томъ, что онъ до сѣней и до лѣстницы добраться умѣлъ, по той причинѣ, что дескать почему-жъ не добраться, что всѣ добираются; но далѣе проникнуть не смѣлъ, явно этого сдѣлать не смѣлъ… не потому, чтобъ чего нибудь не смѣлъ, а такъ, потому что самъ не хотѣлъ, потому что ему лучше хотѣлось быть втихомолочку. Вотъ онъ, господа, и выжидаетъ теперь тихомолочки, и выжидаетъ ее ровно два часа съ половиною. Отъ чегожъ и не выждать? И самъ Виллель выжидалъ. «Да что тутъ Виллель!» думалъ г. Голядкинъ: «какой тутъ Виллель? А вотъ, какъ бы мнѣ теперь того… взять да и проникнуть?.. Эхъ ты, фигурантъ ты этакой!» сказалъ господинъ Голядкинъ, ущипнувъ себя окоченѣвшею рукою за окоченѣвшую щеку: «дурашка ты этакой, Голядка ты этакой — фамилiя твоя такова!..» Впрочемъ, это ласкательство собственной особѣ своей въ настоящую минуту было лишь такъ себѣ, мимоходомъ, безъ всякой видимой цѣли. Вотъ было онъ сунулся и подался впередъ; минута настала; буфетная опустѣла и въ ней нѣтъ никого; господинъ Голядкинъ видѣлъ все это въ окошко; въ два
45
шага очутился онъ у двери, и уже сталъ отворять ее. «Идти, или нѣтъ? Ну, идти, или нѣтъ? Пойду… отчегожъ не пойдти? Смѣлому дорога вездѣ!» Обнадеживъ себя такимъ образомъ, герой нашъ вдругъ, и совсѣмъ неожиданно, ретировался за ширмы. «Нѣтъ» думалъ онъ: «а ну какъ войдетъ кто нибудь? Такъ и есть, вошли; чегожъ я зѣвалъ, когда народу не было? Этакъ бы, взять — да и проникнуть!.. Нѣтъ, ужь что проникнуть, когда характеръ у человѣка такой! Эка вѣдь тенденцiя подлая! Струсилъ какъ курица. Струсить-то наше дѣло; вотъ оно что! Нагадить-то всегда наше дѣло: объ этомъ вы насъ и не спрашивайте. Вотъ и стой здѣсь какъ чурбанъ, да и только! Дома бы чаю теперь выпить чашечку… Оно бы и прiятно этакъ было, выпить бы чашечку. Позже прiйдти, такъ Петрушка будетъ, пожалуй, ворчать. Не пойдти ли домой? Черти бы взяли все это! Иду, да и только!» Разрѣшивъ такимъ образомъ свое положенiе, господинъ Голядкинъ быстро подался впередъ, словно пружину какую кто тронулъ въ немъ; съ двухъ шаговъ очутился въ буфетной, сбросилъ шинель, снялъ свою шляпу, поспѣшно сунулъ это все въ уголъ, оправился и огладился; потомъ… потомъ двинулся въ чайную, изъ чайной юркнулъ еще въ другую комнату, скользнулъ, почти незамѣтно, между вошедшими въ азартъ игроками; потомъ… потомъ… тутъ господинъ Голядкинъ позабылъ все, что вокругъ него дѣлается, и прямо, какъ снѣгъ на голову, явился въ танцовальную залу.
Какъ нарочно въ это время не танцовали. Дамы гуляли по залѣ живописными группами. Мужчины сбивались въ кружки, или шныряли по комнатѣ, ангажируя дамъ. Господинъ Голядкинъ не замѣчалъ этого ничего. Видѣлъ онъ только Клару
46
Олсуфьевну; возлѣ нея Андрея Филипповича, потомъ Владимiра Семеновича, да еще двухъ или трехъ офицеровъ, да еще двухъ или трехъ молодыхъ людей, тоже весьма интересныхъ, подающихъ или уже осуществившихъ, какъ можно было по первому взгляду судить, кое-какiя надежды… Видѣлъ онъ и еще кой-кого. Или нѣтъ; онъ уже никого не видалъ, ни на кого не глядѣлъ… а двигаемый тою же самой пружиной, посредствомъ которой вскочилъ на чужой балъ непрошеный, подался впередъ, потомъ и еще впередъ, и еще впередъ; наткнулся мимоходомъ на какого-то совѣтника, отдавилъ ему ногу; кстати уже наступилъ на платье одной почтенной старушки и немного порвалъ его, толкнулъ человѣка съ подносомъ, толкнулъ и еще кой-кого, и не замѣтивъ всего этого, или лучше сказать замѣтивъ, но ужъ такъ, заодно, не глядя ни на кого, пробираясь все далѣе и далѣе впередъ, вдругъ очутился передъ самой Кларой Олсуфьевной. Безъ всякаго сомнѣнiя, глазкомъ не мигнувъ, онъ съ величайшимъ бы удовольствiемъ провалился въ эту минуту сквозь землю; но, что сдѣлано было, того не воротишь… вѣдь ужь никакъ не воротишь. Что же было дѣлать? «Не удастся — держись, а удастся — крѣпись. Господинъ Голядкинъ, ужь разумѣется, былъ не интригантъ и лощить паркетъ сапогами не мастеръ…» Такъ ужь случилось. Къ тому же, и iезуиты какъ-то тутъ подмѣшались… Но не до нихъ, впрочемъ, было господину Голядкину! Все, что ходило, шумѣло, говорило, смѣялось, вдругъ, какъ бы по мановенiю какому затихло, и мало-по-малу столпилось около господина Голядкина. Господинъ Голядкинъ, впрочемъ, какъ бы ничего не слыхалъ, ничего не видалъ, онъ не могъ смотрѣть… онъ ни за что не могъ смотрѣть; онъ опустилъ глаза въ
47
землю, да такъ и стоялъ себѣ, давъ себѣ, впрочемъ, мимоходомъ, честное слово какимъ-нибудь образомъ застрѣлиться въ эту же ночь. Давъ себѣ такое честное слово, господинъ Голядкинъ мысленно сказалъ себѣ «была не была!» и, къ собственному своему величайшему изумленiю, совсѣмъ неожиданно началъ вдругъ говорить.
Началъ господинъ Голядкинъ поздравленiями и приличными пожеланiями. Поздравленiя прошли хорошо, а на пожеланiяхъ герой нашъ запнулся. Чувствовалъ онъ, что если запнется, то все сразу къ чорту пойдетъ. Такъ и вышло — запнулся и завязъ… завязъ и покраснѣлъ; покраснѣлъ и потерялся; потерялся и поднялъ глаза; поднялъ глаза и обвелъ ихъ кругомъ; обвелъ ихъ кругомъ и — и обмеръ… Все стояло, все молчало, все выжидало: немного подальше зашептало; немного поближе захохотало. Господинъ Голядкинъ бросилъ покорный, потерянный взоръ на Андрея Филипповича. Андрей Филипповичъ отвѣтилъ господину Голядкину такимъ взглядомъ, что еслибъ герой нашъ не былъ уже убитъ вполнѣ, совершенно, то былъ бы непремѣнно убитъ въ другой разъ, — еслибъ это было только возможно. Молчанiе длилось.
— Это болѣе относится къ домашнимъ обстоятельствамъ и къ частной жизни моей, Андрей Филипповичъ, едва-слышнымъ голосомъ проговорилъ полумертвый господинъ Голядкинъ: — это не оффицiальное приключенiе, Андрей Филипповичъ…
— Стыдитесь, сударь, стыдитесь! проговорилъ Андрей Филипповичъ полу-шопотомъ, съ невыразимою миной негодованiя, — проговорилъ, взялъ за руку Клару Олсуфьевну и отвернулся отъ господина Голядкина.
— Нечего мнѣ стыдиться, Андрей Филипповичъ, отвѣчалъ господинъ Голядкинъ также
48
полу-шопотомъ, обводя свои несчастные взоры кругомъ, потерявшись и стараясь по сему случаю отъискать, въ недоумѣвающей толпѣ, средины и соцiальнаго своего положенiя.
— Ну, и ничего, — ну и ничего, господа! ну, что жь такое? ну, и со всякимъ можетъ случиться, шепталъ господинъ Голядкинъ, сдвигаясь понемногу съ мѣста и стараясь выбраться изъ окружавшей его толпы. Ему дали дорогу. Герой нашъ кое-какъ прошелъ между двумя рядами любопытныхъ и недоумѣвающихъ наблюдателей. Рокъ увлекалъ его. Господинъ Голядкинъ самъ это чувствовалъ, что рокъ-то его увлекалъ. Конечно, онъ бы дорого далъ за возможность находиться теперь, безъ нарушенiя приличiй, на прежней стоянкѣ своей въ сѣняхъ, возлѣ черной лѣстницы; но такъ какъ это было рѣшительно невозможно, то онъ и началъ стараться улизнуть куда-нибудь въ уголокъ, да такъ и стоять себѣ тамъ — скромно, прилично, особо, никого незатрогивая, не обращая на себя исключительнаго вниманiя, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, снискавъ благорасположенiе гостей и хозяина. Впрочемъ, господинъ Голядкинъ чувствовалъ, что его какъ будто бы подмываетъ что-то, какъ будто онъ колеблется, падаетъ. Наконецъ, онъ добрался до одного уголка и сталъ въ немъ, какъ постороннiй, довольно равнодушный наблюдатель, опершись руками на спинки двухъ стульевъ, захвативъ ихъ такимъ образомъ въ свое полное обладанiе и стараясь по-возможности взглянуть бодрымъ взглядомъ на сгруппировавшихся около него гостей Олсуфья Ивановича. Ближе всѣхъ стоялъ къ нему какой-то офицеръ, высокiй и красивый малый, предъ которымъ господинъ Голядкинъ почувствовалъ себя настоящей букашкой.
— Эти два стула, поручикъ, назначены: одинъ
49
для Клары Олсуфьевны, а другой для танцующей здѣсь же княжны Чевчехановой; я ихъ, поручикъ, теперь для нихъ берегу, задыхаясь проговорилъ господинъ Голядкинъ, обращая умоляющiй взоръ на господина поручика. Поручикъ, молча и съ убiйственной улыбкой, отворотился. Осѣкшись въ одномъ мѣстѣ, герой нашъ попробовалъ было попытать счастье гдѣ-нибудь съ другой стороны, и обратился прямо къ одному важному совѣтнику, съ значительнымъ крестомъ на шеѣ. Но совѣтникъ обмѣрилъ его такимъ холоднымъ взглядомъ, что господинъ Голядкинъ ясно почувствовалъ, что его вдругъ окатили цѣлымъ ушатомъ холодной воды. Господинъ Голядкинъ затихъ. Онъ рѣшился лучше смолчать, не заговаривать, показать, что онъ такъ-себѣ, что онъ тоже такъ, какъ и всѣ, и что положенiе его, сколько ему кажется по-крайней-мѣрѣ, тоже приличное. Съ этою цѣлью онъ приковалъ свой взглядъ къ обшлагамъ своего виц-мундира, потомъ поднялъ глаза и остановилъ ихъ на одномъ весьма почтенной наружности господинѣ. — На этомъ господинѣ парикъ, подумалъ господинъ Голядкинъ: — а если снять этотъ парикъ, такъ будетъ голая голова, точь-въ-точь какъ ладонь моя голая. — Сдѣлавъ такое важное открытiе, господинъ Голядкинъ вспомнилъ и о арабскихъ эмирахъ, у которыхъ, если снять съ головы зеленую чалму, которую они носятъ въ знакъ родства своего съ пророкомъ Мухаммедомъ, то останется тоже голая, безволосая голова. Потомъ, и, вѣроятно, по особенному столкновенiю идей относительно турковъ въ головѣ своей, господинъ Голядкинъ дошелъ и до туфлей турецкихъ, и тутъ же кстати вспомнилъ, что Андрей Филипповичъ носитъ сапоги, похожiе больше на туфли, чѣмъ на сапоги. Замѣтно было, что господинъ Голядкинъ отчасти освоился съ
50
своимъ положенiемъ. — Вотъ, еслибъ эта люстра, мелькнуло въ головѣ господина Голядкина: — вотъ, еслибъ эта люстра сорвалась теперь съ мѣста и упала на общество, то я бы тотчасъ бросился спасать Клару Олсуфьевну. Спасши ее, сказалъ бы ей: «не безпокойтесь, сударыня; это ничего-съ, а спаситель вашъ я.» Потомъ… Тутъ господинъ Голядкинъ повернулъ глаза въ сторону, отыскивая Клару Олсуфьевну, и увидѣлъ Герасимыча, стараго каммердинера Олсуфiя Ивановича. Герасимычъ съ самымъ заботливымъ, съ самымъ оффицiально-торжественнымъ видомъ пробирался прямо къ нему. Господинъ Голядкинъ вздрогнулъ и поморщился отъ какого-то безотчетнаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, самаго непрiятнаго ощущенiя. Машинально осмотрѣлся кругомъ: ему пришло было на мысль, какъ нибудь, этакъ подъ рукой, бочкомъ, втихомолку улизнуть отъ грѣха, этакъ взять — да и стушеваться, т. е. сдѣлать такъ, какъ будто бы онъ ни въ одномъ глазу, какъ будто бы вовсе не въ немъ было и дѣло. Однако, прежде, чѣмъ нашъ герой успѣлъ рѣшиться на что нибудь, Герасимычъ уже стоялъ передъ нимъ.
— Видите ли, Герасимычъ, сказалъ нашъ герой, съ улыбочкой обращаясь къ Герасимычу: — вы возьмите, да и прикажите, — вотъ видите, свѣчка тамъ въ канделябрѣ, Герасимычъ — она сейчасъ упадетъ: такъ вы, знаете ли, прикажите поправить ее; она, право, сейчасъ упадетъ, Герасимычъ…
— Свѣчка-съ? нѣтъ-съ, свѣчка прямо стоитъ-съ; а вотъ васъ кто-то тамъ спрашиваетъ-съ.
— Кто же это тамъ меня спрашиваетъ, Герасимычъ?
— А ужь право не знаю-съ, кто именно-съ. Человѣкъ отъ какихъ-то-съ. Здѣсь, дескать, находится Яковъ Петровичъ Голядкинъ? Такъ вызовите,
51
говоритъ, его по весьма нужному и спѣшному дѣлу… вотъ какъ-съ.
— Нѣтъ, Герасимычъ, вы ошибаетесь; въ этомъ вы, Герасимычъ, ошибаетесь.
— Сумнительно-съ…
— Нѣтъ, Герасимычъ, не сумнительно; тутъ, Герасимычъ, ничего нѣтъ сумнительнаго. Никто меня не спрашиваетъ, Герасимычъ, меня некому спрашивать, а я здѣсь у себя, т. е. на своемъ мѣстѣ, Герасимычъ.
Господинъ Голядкинъ перевелъ духъ и осмотрѣлся кругомъ. Такъ и есть! Все, что ни было въ залѣ, всѣ такъ и устремились на него взоромъ и слухомъ въ какомъ-то торжественномъ ожиданiи. Мужчины толпились поближе и прислушивались. Подальше тревожно перешептывались дамы. Самъ хозяинъ явился въ весьма недальнемъ разстоянiи отъ господина Голядкина, и хотя по виду его нельзя было замѣтить, что онъ тоже, въ свою очередь, принимаетъ прямое и непосредственное участiе въ обстоятельствахъ господина Голядкина, потому что все это дѣлалось на деликатную ногу, но тѣмъ не менѣе все это дало ясно почувствовать герою повѣсти нашей, что минута для него настала рѣшительная. Господинъ Голядкинъ ясно видѣлъ, что настало время удара смѣлаго, время посрамленiя враговъ его. Господинъ Голядкинъ былъ въ волненiи. Господинъ Голядкинъ почувствовалъ какое-то вдохновенiе и дрожащимъ, торжественнымъ голосомъ началъ снова, обращаясь къ ожидавшему Герасимычу:
— Нѣтъ, мой другъ, меня никто не зоветъ. Ты ошибаешься. Скажу болѣе, ты ошибался и утромъ сегодня, увѣряя меня… осмѣливаясь увѣрять меня, говорю я (господинъ Голядкинъ возвысилъ голосъ), что Олсуфiй Ивановичъ, благодѣтель мой съ
52
незапамятныхъ лѣтъ, замѣнившiй мнѣ въ нѣкоторомъ смыслѣ отца, закажетъ для меня дверь свою въ минуту семейной и торжественнѣйшей радости для его сердца родительскаго. (Господинъ Голядкинъ самодовольно, но съ глубокимъ чувствомъ осмотрѣлся кругомъ. На рѣсницахъ его навернулись слезы.). Повторяю, мой другъ, заключилъ нашъ герой: — ты ошибался, ты жестоко, непростительно ошибался…
Минута была торжественная. Господинъ Голядкинъ чувствовалъ, что эффектъ былъ вѣрнѣйшiй. Господинъ Голядкинъ стоялъ, скромно потупивъ глаза и ожидая объятiй Олсуфiя Ивановича. Въ гостяхъ замѣтно было волненiе и недоумѣнiе; даже самъ непоколебимый и ужасный Герасимычъ заикнулся на словѣ «сумнительно-съ»… какъ вдругъ безпощадный оркестръ, ни съ того, ни съ сего, грянулъ польку. Все пропало, все на вѣтеръ пошло. Господинъ Голядкинъ вздрогнулъ, Герасимычъ отшатнулся назадъ, все, что ни было въ залѣ, заволновалось какъ море, и Владимiръ Семеновичъ уже несся въ первой парѣ съ Кларой Олсуфьевной, а красивый поручикъ съ княжной Чевчехановой. Зрители съ любопытствомъ и восторгомъ тѣснились взглянуть на танцующихъ польку — танецъ интересный, новый, модный, кружившiй всѣмъ головы. Господинъ Голядкинъ былъ на время забытъ. Но вдругъ все заволновалось, замѣшалось, засуетилось; музыка умолкла… случилось странное происшествiе. Утомленная танцемъ, Клара Олсуфьевна, едва переводя духъ отъ усталости, съ пылающими щеками и глубоко-волнующеюся грудью упала наконецъ, въ изнеможенiи силъ, въ кресла. Всѣ сердца устремились къ прелестной очаровательницѣ, всѣ спѣшили наперерывъ привѣтствовать ее и благодарить за оказанное удовольствiе, — вдругъ передъ нею
53
очутился господинъ Голядкинъ. Господинъ Голядкинъ былъ блѣденъ, крайне разстроенъ; казалось, онъ тоже былъ въ какомъ-то изнеможенiи, онъ едва двигался. Онъ отъ чего-то улыбался, онъ просительно протягивалъ руку. Клара Олсуфьевна, въ изумленiи, не успѣла отдернуть руки своей, и машинально встала на приглашенiе господина Голядкина. Господинъ Голядкинъ покачнулся впередъ, сперва одинъ разъ, потомъ другой, потомъ поднялъ ножку, потомъ какъ-то пришаркнулъ, потомъ какъ-то притопнулъ, потомъ споткнулся… онъ тоже хотѣлъ танцовать съ Кларой Олсуфьевной. Клара Олсуфьевна вскрикнула; всѣ бросились освобождать ея руку изъ руки господина Голядкина, и разомъ герой нашъ былъ оттѣсненъ толпою едва-ли не на десять шаговъ разстоянiя. Вокругъ него сгруппировался тоже кружокъ. Послышался визгъ и крикъ двухъ старухъ, которыхъ господинъ Голядкинъ едва не опрокинулъ въ ретирадѣ. Смятенiе было ужасное; все спрашивало, все кричало, все разсуждало. Оркестръ умолкъ. Герой нашъ вертѣлся въ кружкѣ своемъ, и машинально, отчасти улыбаясь, что-то бормоталъ про себя, что, «дескать, отъ чего жь и нѣтъ, и что, де-скать, полька, сколько ему по-крайней-мѣрѣ кажется, танецъ новый и весьма интересный, созданный для утѣшенiя дамъ… но что, если такъ дѣло пошло, то онъ, пожалуй, готовъ согласиться». Но согласiя господина Голядкина, кажется, никто и не спрашивалъ. Герой нашъ почувствовалъ, что вдругъ чья-то рука упала на его руку, что другая рука немного оперлась на спину его, что его съ какою-то особенною заботливостью направляютъ въ какую-то сторону. Наконецъ онъ замѣтилъ, что идетъ прямо къ дверямъ. Господинъ Голядкинъ хотѣлъ было что-то сказать, что-то сдѣлать… Но нѣтъ, онъ уже ничего не хотѣлъ. Онъ
54
только машинально отсмѣивался. Наконецъ онъ почувствовалъ, что на него надѣваютъ шинель, что ему нахлобучили на глаза шляпу; что наконецъ — онъ почувствовалъ себя въ сѣняхъ, въ темнотѣ и на холодѣ, наконецъ и на лѣстницѣ. Наконецъ онъ споткнулся, ему казалось, что онъ падаетъ въ бездну; онъ хотѣлъ было вскрикнуть — и вдругъ очутился на дворѣ. Свѣжiй воздухъ пахнулъ на него, онъ на минутку прiостановился; въ самое это мгновенiе до него долетѣли звуки вновь грянувшаго оркестра. Господинъ Голядкинъ вдругъ вспомнилъ все; казалось, всѣ опавшiя силы его возвратились къ нему опять. Онъ сорвался съ мѣста, на которомъ доселѣ стоялъ какъ прикованный, и стремглавъ бросился вонъ, куда нибудь, на воздухъ, на волю, куда глаза глядятъ…
ГЛАВА V.
На всѣхъ петербургскихъ башняхъ, показывающихъ и бьющихъ часы, пробило ровно полночь, когда господинъ Голядкинъ, внѣ себя, выбѣжалъ на набережную Фонтанки, близь самаго Измайловскаго моста, спасаясь отъ враговъ, отъ преслѣдованiй, отъ града щелчковъ, на него занесенныхъ, отъ крика встревоженныхъ старухъ, отъ оханья и аханья женщинъ и отъ убiйственныхъ взглядовъ Андрея Филипповича. Господинъ Голядкинъ былъ убитъ — убитъ вполнѣ, въ полномъ смыслѣ слова, и если сохранилъ въ настоящую минуту способность бѣжать, то единственно по какому-то чуду, по чуду, которому онъ самъ, наконецъ, вѣрить отказывался. Ночь была ужасная, ноябрская, — мокрая, туманная, дождливая, снѣжливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами,
55
горячками всѣхъ возможныхъ родовъ и сортовъ, однимъ словомъ, всѣми дарами петербургскаго ноября. Вѣтеръ вылъ въ опустѣлыхъ улицахъ, вздымая выше колецъ черную воду Фонтанки, и задорно потрогивая тощiе фонари набережной, которые въ свою очередь вторили его завыванiямъ тоненькимъ, пронзительнымъ скрипомъ, что составляло безконечный, пискливый, дребезжащiй концертъ, весьма знакомый каждому петербургскому жителю. Шелъ дождь и снѣгъ разомъ. Прорываемыя вѣтромъ струи дождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно изъ пожарной трубы, и кололи и сѣкли лицо несчастнаго господина Голядкина, какъ тысячи булавокъ и шпилекъ. Среди ночнаго безмолвiя, прерываемаго лишь отдаленнымъ гуломъ каретъ, воемъ вѣтра и скрипомъ фонарей, уныло слышались хлёстъ и журчанiе воды, стекавшей со всѣхъ крышъ, крылечекъ, жолобовъ и карнизовъ на гранитный помостъ тротуара. Ни души не было ни вблизи, ни вдали, да казалось, что и быть не могло въ такую пору и въ такую погоду. Итакъ, одинъ только господинъ Голядкинъ, одинъ съ своимъ отчаянiемъ, трусилъ въ это время по тротуару Фонтанки своимъ обыкновеннымъ, мелкимъ и частымъ шажкомъ, спѣша добѣжать какъ можно скорѣе въ свою Шестилавочную улицу, въ свой четвертый этажъ, къ себѣ на квартиру.
Хотя снѣгъ, дождь и все то, чему даже имени не бываетъ, когда разъиграется вьюга и хмара подъ петербургскимъ ноябрскимъ небомъ, разомъ, вдругъ аттаковали и безъ того убитаго несчастiями господина Голядкина, не давая ему ни малѣйшей пощады и отдыха, пронимая его до костей, залѣпляя глаза, продувая со всѣхъ сторонъ, сбивая съ пути и съ послѣдняго толка, хоть все это разомъ опрокинулось на господина Голядкина,
56
какъ бы нарочно сообщась и согласясь со всѣми врагами его отработать ему денекъ, вечерокъ и ночку на славу, — не смотря на все это, господинъ Голядкинъ остался почти нечувствителенъ къ этому послѣднему доказательству гоненiя судьбы: такъ сильно потрясло и поразило его все происшедшее съ нимъ, нѣсколько минутъ назадъ, у господина статскаго совѣтника Берендѣева! Еслибъ теперь постороннiй, неинтересованный какой нибудь наблюдатель, взглянулъ бы такъ себѣ, съ боку, на тоскливую побѣжку господина Голядкина, то и тотъ бы разомъ проникнулся всѣмъ страшнымъ ужасомъ его бѣдствiй, и непремѣнно сказалъ бы, что господинъ Голядкинъ глядитъ теперь такъ, какъ будто самъ отъ себя куда-то спрятаться хочетъ, какъ будто самъ отъ себя убѣжать куда нибудь хочетъ. Да! оно было дѣйствительно такъ. Скажемъ болѣе: господинъ Голядкинъ не только желалъ теперь убѣжать отъ себя самого, но даже совсѣмъ уничтожиться, не бытъ, въ прахъ обратиться. Въ настоящiя минуты, онъ не внималъ ничему окружающему, не понималъ ничего, что вокругъ него дѣлается, и смотрѣлъ такъ, какъ будто бы для него не существовало на самомъ дѣлѣ ни непрiятностей ненастной ночи, ни долгаго пути, ни дождя, ни снѣга, ни вѣтра, ни всей крутой непогоды. Калоша, отставшая отъ сапога съ правой ноги господина Голядкина, тутъ же и осталась въ грязи и снѣгу, на тротуарѣ Фонтанки, а господинъ Голядкинъ и не подумалъ воротиться за нею, и не примѣтилъ пропажи ея. Онъ былъ такъ озадаченъ, что нѣсколько разъ, вдругъ, не смотря ни на что окружающее, проникнутый вполнѣ идеей своего недавняго, страшнаго паденiя, останавливался неподвижно, какъ столбъ, посреди тротуара; въ это мгновенiе, онъ умиралъ,
57
исчезалъ; потомъ вдругъ срывался какъ бѣшеный съ мѣста и бѣжалъ, бѣжалъ безъ оглядки, какъ будто спасаясь отъ чьей-то погони, отъ какого-то еще болѣе ужаснаго бѣдствiя… Дѣйствительно, положенiе было ужасное!.. Наконецъ, въ истощенiи силъ, господинъ Голядкинъ остановился, оперся на перила набережной въ положенiи человѣка, у котораго вдругъ, совсѣмъ неожиданно, потекла носомъ кровь, и пристально сталъ смотрѣть на мутную, черную воду Фонтанки. Неизвѣстно, сколько именно времени проведено было имъ въ этомъ занятiи. Извѣстно только, что въ это мгновенiе господинъ Голядкинъ дошелъ до такого отчаянiя, такъ былъ истерзанъ, такъ былъ измученъ, до того изнемогъ и опалъ и безъ того уже слабыми остатками духа, что позабылъ обо всемъ, и объ Измайловскомъ мостѣ, и о Шестилавочной улицѣ, и о настоящемъ своемъ… Что-жь, въ самомъ дѣлѣ? вѣдь ему было все равно: дѣло сдѣлано, кончено, рѣшенiе скрѣплено и подписано; что-жь ему?.. Вдругъ… вдругъ онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и невольно отскочилъ шага на два въ сторону. Съ неизъяснимымъ безпокойствомъ началъ онъ озираться кругомъ; но никого не было, ничего не случилось особеннаго, — а между тѣмъ… между тѣмъ ему показалось, что кто-то сейчасъ, сiю минуту, стоялъ здѣсь, около него, рядомъ съ нимъ, тоже облокотясь на перила набережной, и — чудное дѣло! — даже что-то сказалъ ему, что-то скоро сказалъ, отрывисто, не совсѣмъ понятно, но о чемъ-то весьма къ нему близкомъ, до него относящемся. «Что жь, это мнѣ почудилось, что-ли?» сказалъ господинъ Голядкинъ, еще разъ озираясь кругомъ. — «Да я-то гдѣ же стою?.. Эхъ, эхъ!» заключилъ онъ, покачавъ головою, а между тѣмъ съ безпокойнымъ, тоскливымъ чувствомъ, даже со
58
страхомъ сталъ вглядываться въ мутную, влажную даль, напрягая всѣми силами зрѣнiе и всѣми силами стараясь пронзить близорукимъ взоромъ своимъ мокрую средину, передъ нимъ разстилавшуюся. Однакожь, ничего не было новаго, ничего особеннаго не бросилось въ глаза господину Голядкину. Казалось, все было въ порядкѣ, какъ слѣдуетъ, т. е. снѣгъ валилъ еще сильнѣе, крупнѣе и гуще; на разстоянiи двадцати шаговъ не было видно ни зги; фонари скрипѣли еще пронзительнѣе прежняго, и вѣтеръ, казалось, еще плачевнѣе, еще жалостнѣе затягивалъ тоскливую пѣсню свою, словно неотвязчивый нищiй, вымаливающiй мѣдный грошъ на свое пропитанiе. «Эхъ, эхъ! да что жь это со мною такое?» повторилъ опять господинъ Голядкинъ, пускаясь снова въ дорогу и все слегка озираясь кругомъ. А между тѣмъ, какое-то новое ощущенiе отозвалось во всемъ существѣ господина Голядкина: тоска не тоска, страхъ не страхъ… лихорадочный трепетъ пробѣжалъ по жиламъ его. Минута была невыносимо непрiятная! «Ну, ничего», проговорилъ онъ, чтобъ себя ободрить: «ну, ничего; можетъ быть, это и совсѣмъ ничего, и чести ничьей не мараетъ. Можетъ быть, оно такъ и надобно было», продолжалъ онъ, самъ не понимая, что говоритъ: «можетъ быть, все это въ свое время устроится къ лучшему, и претендовать будетъ не на что, и всѣхъ оправдаетъ». Такимъ образомъ говоря, и словами себя облегчая, господинъ Голядкинъ отряхнулся немного, стряхнулъ съ себя снѣжныя хлопья, навалившiеся густою корою ему на шляпу, на воротникъ, на шинель, на галстухъ, на сапоги и на все, — но страннаго чувства, странной темной тоски своей все еще не могъ оттолкнуть отъ себя, сбросить съ себя. Гдѣ-то далеко раздался
59
пушечный выстрѣлъ. «Эка погодка», подумалъ герой нашъ: «чу! не будетъ ли наводненiя? видно вода поднялась слишкомъ сильно.» Только что сказалъ или подумалъ это господинъ Голядкинъ, какъ увидѣлъ впереди себя идущаго ему на встрѣчу прохожаго, тоже, вѣроятно, какъ и онъ, по какому нибудь случаю запоздалаго. Дѣло бы, кажется, пустое, случайное; но неизвѣстно почему господинъ Голядкинъ смутился и даже струсилъ, потерялся немного. Не то, чтобъ онъ боялся недобраго человѣка, а такъ, можетъ быть… да и кто его знаетъ, этого запоздалаго, промелькнуло въ головѣ господина Голядкина, можетъ быть, и онъ то же самое, можетъ быть онъ-то тутъ и самое главное дѣло, и не даромъ идетъ, а съ цѣлью идетъ, дорогу мою переходитъ и меня задѣваетъ. Можетъ быть, впрочемъ, господинъ Голядкинъ и не подумалъ именно этого, а такъ только ощутилъ мгновенно что-то подобное и весьма непрiятное. Думать-то и ощущать, впрочемъ, некогда было; прохожiй уже былъ въ двухъ шагахъ. Господинъ Голядкинъ тотчасъ, по всегдашнему обыкновенiю своему, поспѣшилъ принять видъ совершенно особенный, видъ ясно выражавшiй, что онъ, Голядкинъ, самъ по себѣ, что онъ ничего, что дорога для всѣхъ довольно широкая, и что вѣдь онъ, Голядкинъ, самъ никого не затрогиваетъ. Вдругъ онъ остановился, какъ вкопанный, какъ будто молнiей пораженный, и быстро потомъ обернулся назадъ, вслѣдъ прохожему, едва только его минувшему, — обернулся съ такимъ видомъ, какъ будто что его дернуло сзади, какъ будто вѣтеръ повернулъ его флюгеръ. Прохожiй быстро исчезалъ въ снѣжной мятелицѣ. Онъ тоже шелъ торопливо, тоже, какъ и господинъ Голядкинъ, былъ одѣтъ и укутанъ съ головы до ногъ, и такъ же,
60
какъ и онъ, дробилъ и сѣменилъ по тротуару Фонтанки частымъ, мелкимъ шажкомъ, немного съ притрусочкой. «Что, что это?» шепталъ господинъ Голядкинъ, недовѣрчиво улыбаясь, — однакожь дрогнулъ всѣмъ тѣломъ. Морозомъ подернуло у него по спинѣ. Между тѣмъ, прохожiй исчезъ совершенно, не стало уже слышно и шаговъ его, а господинъ Голядкинъ все еще стоялъ и глядѣлъ ему въ слѣдъ. Однакожь, наконецъ, онъ мало-по-малу опомнился. «Да чтожь это такое», подумалъ онъ съ досадою: «чтожь это я, съ ума что-ли, въ самомъ дѣлѣ, сошелъ?» обернулся и пошелъ своею дорогою, ускоряя и частя болѣе и болѣе шаги, и стараясь ужь лучше вовсе ни о чемъ не думать. Даже и глаза наконецъ закрылъ съ сею цѣлью. Вдругъ, сквозь завыванiя вѣтра и шумъ непогоды, до слуха его долетѣлъ опять шумъ чьихъ-то весьма недалекихъ шаговъ. Онъ вздрогнулъ и открылъ глаза. Передъ нимъ опять, шагахъ въ двадцати отъ него, чернѣлся какой-то быстро приближавшiйся къ нему человѣчекъ. Человѣчекъ этотъ спѣшилъ, частилъ, торопился; разстоянiе быстро уменьшалось. Господинъ Голядкинъ уже могъ даже совсѣмъ разглядѣть своего новаго запоздалаго товарища, — разглядѣлъ и вскрикнулъ отъ изумленiя и ужаса; ноги его подкосились. Это былъ тотъ самый знакомый ему пѣшеходъ, котораго онъ, минутъ съ десять назадъ, пропустилъ мимо себя, и который вдругъ, совсѣмъ неожиданно, теперь опять передъ нимъ появился. Но не одно это чудо поразило господина Голядкина, — а пораженъ господинъ Голядкинъ былъ такъ, что остановился, вскрикнулъ, хотѣлъ было что-то сказать, — и пустился догонять незнакомца, даже закричалъ ему что-то, вѣроятно, желая остановить его поскорѣе. Незнакомецъ остановился
61
дѣйствительно, такъ — шагахъ въ десяти отъ господина Голядкина, и такъ что свѣтъ близь стоявшаго фонаря совершенно падалъ на всю фигуру его, — остановился, обернулся къ господину Голядкину и съ нетерпѣливо озабоченнымъ видомъ ждалъ, что онъ скажетъ. «Извините, я можетъ и ошибся» дрожащимъ голосомъ проговорилъ нашъ герой. Незнакомецъ молча и съ досадою повернулся, и быстро пошелъ своею дорогою, какъ будто спѣша нагнать потерянныя двѣ секунды съ господиномъ Голядкинымъ. Что же касается до господина Голядкина, то у него задрожали всѣ жилки, колѣни его подогнулись, ослабли, и онъ со стономъ присѣлъ на тротуарную тумбочку. Впрочемъ, дѣйствительно, было отъ чего прiйдти въ такое смущенiе. Дѣло въ томъ, что незнакомецъ этотъ показался ему теперь какъ-то знакомымъ. Это бы еще все ничего. Но онъ узналъ, почти совсѣмъ узналъ теперь этого человѣка. Онъ его часто видывалъ, этого человѣка, когда-то видывалъ, даже недавно весьма; гдѣ же бы это? ужь не вчера ли? Впрочемъ, и опять не въ томъ было главное дѣло, что господинъ Голядкинъ его видывалъ часто; да и особеннаго-то въ этомъ человѣкѣ почти не было ничего, — особеннаго вниманiя рѣшительно ничьего не возбуждалъ съ перваго взгляда этотъ человѣкъ. Такъ, человѣкъ былъ, какъ и всѣ, порядочный, разумѣется, какъ и всѣ люди порядочные, и, можетъ быть, имѣлъ тамъ кое-какiя, и даже довольно значительныя достоинства, — однимъ словомъ: былъ самъ по себѣ человѣкъ. Господинъ Голядкинъ не питалъ даже ни ненависти, ни вражды, ни даже никакой самой легкой непрiязни къ этому человѣку, даже напротивъ, казалось бы, — а между тѣмъ (и въ этомъ-то вотъ обстоятельствѣ была главная сила), а между тѣмъ, ни за какiя
62
сокровища мiра не желалъ бы встрѣтиться съ нимъ, и, особенно, встрѣтиться такъ, какъ теперь, напримѣръ. Скажемъ болѣе: господинъ Голядкинъ зналъ вполнѣ этого человѣка; онъ даже зналъ, какъ зовутъ его, какъ фамилiя этого человѣка; а между тѣмъ ни за что, и опять-таки ни за какiя сокровища въ мiрѣ, не захотѣлъ бы назвать его, согласиться признать, что вотъ, дескать, его такъ-то зовутъ, что онъ такъ-то по батюшкѣ, и такъ по фамилiи. Много ли, мало ли продолжалось недоразумѣнiе господина Голядкина, долго ли именно онъ сидѣлъ на тротуарномъ столбу, — не могу сказать, но только, наконецъ, маленько очнувшись, онъ вдругъ пустился бѣжать безъ оглядки, что силы въ немъ было; духъ его занимался; онъ споткнулся два раза, чуть не упалъ, — и при этомъ обстоятельствѣ осиротѣлъ другой сапогъ господина Голядкина, тоже покинутый своею калошею. Наконецъ, господинъ Голядкинъ сбавилъ шагу немножко, чтобъ духъ перевести, торопливо осмотрѣлся кругомъ и увидѣлъ, что уже перебѣжалъ, не замѣчая того, весь свой путь по Фонтанкѣ, перешелъ Аничковъ мостъ, миновалъ часть Невскаго и теперь стоитъ на поворотѣ въ Литейную. Господинъ Голядкинъ поворотилъ въ Литейную. Положенiе его, въ это мгновенiе, походило на положенiе человѣка, стоящаго надъ страшной стремниной, когда земля подъ нимъ обрывается, ужь покачнулась, ужь двинулась, въ послѣднiй разъ колышется, падаетъ, увлекаетъ его въ бездну, а между тѣмъ у несчастнаго нѣтъ ни силы, ни твердости духа отскочить назадъ, отвесть свои глаза отъ зiяющей пропасти; бездна тянетъ его, и онъ прыгаетъ наконецъ въ нее самъ, самъ ускоряя минуту своей же погибели. Господинъ Голядкинъ зналъ, чувствовалъ, и былъ совершенно увѣренъ,
63
что съ нимъ непремѣнно совершится дорогой еще что-то недоброе, что разразится надъ нимъ еще какая нибудь непрiятность, что напримѣръ, онъ встрѣтитъ опять своего незнакомца; но — странное дѣло, онъ даже желалъ этой встрѣчи, считалъ ее неизбѣжною, и просилъ только, чтобъ поскорѣе все это кончилось, чтобъ положенiе-то его разрѣшилось хоть какъ нибудь, но только бъ скорѣе. А между тѣмъ, онъ все бѣжалъ, да бѣжалъ, и словно двигаемый какою-то постороннею силою: ибо во всемъ существѣ своемъ чувствовалъ какое-то ослабленiе и онѣмѣнiе; думать ни о чемъ онъ не могъ, хотя идеи его цѣплялись за все, какъ терновникъ. Какая-то затерянная собачонка, вся мокрая и издрогшая, увязалась за господиномъ Голядкинымъ и тоже бѣжала около него бочкомъ, торопливо, поджавъ хвостъ и уши, по временамъ робко и понятливо на него поглядывая. Какая-то далекая, давно ужь забытая идея, — воспоминанiе о какомъ-то давно случившемся обстоятельствѣ — пришла теперь ему въ голову, стучала, словно молоточкомъ, въ его головѣ, досаждала ему, не отвязывалась прочь отъ него. «Эхъ, эта скверная собаченка!» шепталъ господинъ Голядкинъ, самъ не понимая себя. Наконецъ онъ увидѣлъ своего незнакомца на поворотѣ въ Итальянскую улицу. Только теперь незнакомецъ уже шелъ не на встрѣчу ему, а въ ту же самую сторону, какъ и онъ, и тоже бѣжалъ, нѣсколько шаговъ впереди. Наконецъ, вошли въ Шестилавочную. У господина Голядкина духъ захватило. Незнакомецъ остановился прямо передъ тѣмъ домомъ, въ которомъ квартировалъ господинъ Голядкинъ. Послышался звонъ колокольчика, и почти въ то же время скрипъ желѣзной задвижки. Калитка отворилась, незнакомецъ нагнулся, мелькнулъ и исчезъ. Почти въ то же самое
64
мгновенiе поспѣлъ и господинъ Голядкинъ, и какъ стрѣлка влетѣлъ подъ ворота. Не слушая заворчавшаго дворника, запыхавшись, вбѣжалъ онъ на дворъ и тотчасъ же увидалъ своего интереснаго спутника, на минуту потеряннаго. Незнакомецъ мелькнулъ при входѣ на ту лѣстницу, которая вела въ квартиру господина Голядкина. Господинъ Голядкинъ бросился вслѣдъ за нимъ. Лѣстница была темная, сырая и грязная. На всѣхъ поворотахъ нагромождена была бездна всякаго жилецкаго хлама, такъ что чужой, небывалый человѣкъ, попавши на эту лѣстницу въ темное время, принуждаемъ былъ по ней съ полчаса путешествовать, рискуя сломать себѣ ноги и проклиная, вмѣстѣ съ лѣстницей, и знакомыхъ своихъ, неудобно такъ поселившихся. Но спутникъ господина Голядкина былъ словно знакомый, словно домашнiй; взбѣгалъ легко, безъ затрудненiй и съ совершеннымъ знанiемъ мѣстности. Господинъ Голядкинъ почти совсѣмъ нагонялъ его; даже раза два, или три, подолъ шинели незнакомца ударилъ его по носу. Сердце въ немъ замирало. Таинственный человѣкъ остановился прямо противъ дверей квартиры господина Голядкина, стукнулъ, и (что, впрочемъ, удивило бы въ другое время господина Голядкина) Петрушка словно ждалъ, и спать не ложился, тотчасъ отворилъ дверь и пошелъ за вошедшимъ человѣкомъ со свѣчею въ рукахъ. Внѣ себя вбѣжалъ въ жилище свое герой нашей повѣсти; не снимая шинели и шляпы, прошелъ онъ корридорчикъ и, словно громомъ пораженный, остановился на порогѣ своей комнаты. Всѣ предчувствiя господина Голядкина сбылись совершенно. Все, чего опасался онъ и что предугадывалъ, совершилось теперь на-яву. Дыханiе его порвалось, голова закружилась. Незнакомецъ сидѣлъ передъ
65
нимъ, тоже въ шинели и въ шляпѣ, на его же постели, слегка улыбаясь и, прищурясь немного, дружески кивалъ ему головою. Господинъ Голядкинъ хотѣлъ закричать, но не могъ, — протестовать какимъ нибудь образомъ, но силъ не хватило. Волосы встали на головѣ его дыбомъ, и онъ присѣлъ безъ чувствъ на мѣстѣ отъ ужаса. Да и было отъ чего, впрочемъ. Господинъ Голядкинъ совершенно узналъ своего ночнаго прiятеля. Ночной прiятель его былъ не кто иной, какъ онъ самъ, — самъ господинъ Голядкинъ, другой господинъ Голядкинъ, но совершенно такой же, какъ и онъ самъ — однимъ словомъ, что называется двойникъ его во всѣхъ отношенiяхъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ГЛАВА VI.
На другой день, ровно въ восемь часовъ, господинъ Голядкинъ очнулся на своей постели. Тотчасъ же всѣ необыкновенныя вещи вчерашняго дня и вся невѣроятная дикая ночь, съ ея почти невозможными приключенiями, разомъ, вдругъ, во всей ужасающей полнотѣ, явились его воображенiю и памяти. Такая ожесточенная адская злоба враговъ его и, особенно, послѣднее доказательство этой злобы, оледенили сердце господина Голядкина. Но и вмѣстѣ съ тѣмъ, все это было такъ странно, непонятно, дико, казалось такъ невозможнымъ, что дѣйствительно трудно было вѣру дать всему этому дѣлу; господинъ Голядкинъ даже самъ готовъ былъ признать все это несбыточнымъ бредомъ, мгновеннымъ разстройствомъ воображенiя, отемнѣнiемъ ума, еслибъ, къ счастiю своему, не зналъ по горькому житейскому опыту, до чего иногда
66
злоба можетъ довести человѣка, — до чего можетъ иногда дойдти ожесточенность врага, мстящаго за честь и амбицiю. Къ тому же, разбитые члены господина Голядкина, чадная голова, изломанная поясница и злокачественный насморкъ сильно свидѣтельствовали и отстаивали всю вѣроятность вчерашней ночной прогулки, а частiю и всего прочаго, приключившагося во время этой прогулки. Да и, наконецъ, господинъ Голядкинъ уже давнымъ давно зналъ, что у нихъ тамъ что-то приготовляется, что у нихъ тамъ есть кто-то другой. Но — что же? Хорошенько раздумавъ, господинъ Голядкинъ рѣшился смолчать, покориться и не протестовать по этому дѣлу до времени. «Такъ, можетъ быть, только попугать меня вздумали, а какъ увидятъ, что я ничего, не протестую и совершенно смиряюсь, съ смиренiемъ переношу, такъ и отступятся, сами отступятся, да еще первые отступятся.»
Такъ вотъ такiя-то мысли были въ головѣ господина Голядкина, когда онъ, потягиваясь въ постели своей и расправляя разбитые члены, ждалъ, этотъ разъ, обычнаго появленiя Петрушки въ своей комнатѣ. Ждалъ онъ уже съ четверть часа; слышалъ, какъ лѣнивецъ Петрушка возится за перегородкой съ самоваромъ, а между тѣмъ никакъ не рѣшался позвать его. Скажемъ болѣе: господинъ Голядкинъ даже немного боялся теперь очной ставки съ Петрушкою. «Вѣдь Богъ знаетъ», думалъ онъ; «вѣдь Богъ знаетъ, какъ теперь смотритъ на все это дѣло этотъ мошенникъ. Онъ тамъ молчитъ, молчитъ, а самъ себѣ на умѣ.» Наконецъ, дверь заскрипѣла, и явился Петрушка съ подносомъ въ рукахъ. Господинъ Голядкинъ робко на него покосился, съ нетерпѣнiемъ ожидая, что будетъ, ожидая, не скажетъ ли онъ наконецъ чего
67
нибудь на счетъ извѣстнаго обстоятельства. Но Петрушка ничего не сказалъ, а напротивъ, былъ какъ-то молчаливѣе, суровѣе и сердитѣе обыкновеннаго, косился на все изъ подлобья; вообще видно было, что онъ чѣмъ-то крайне недоволенъ; даже ни разу не взглянулъ на своего барина, что, мимоходомъ сказать, немного кольнуло господина Голядкина; поставилъ на столъ все, что принесъ съ собой, повернулся и ушелъ, молча, за свою перегородку. «Знаетъ, знаетъ, все знаетъ, бездѣльникъ!» ворчалъ господинъ Голядкинъ, принимаясь за чай. Однакожь, герой нашъ ровно ничего не разспросилъ у своего человѣка, хотя Петрушка нѣсколько разъ потомъ входилъ въ его комнату за разными надобностями. Въ самомъ тревожномъ положенiи духа былъ господинъ Голядкинъ. Жутко было еще идти въ департаментъ. Сильное предчувствiе было, что вотъ именно тамъ-то что нибудь да не такъ. «Вѣдь вотъ пойдешь», думалъ онъ: «да какъ наткнешься на что нибудь: Не лучше ли теперь потерпѣть? Не лучше ли теперь подождать? Они тамъ — пускай себѣ какъ хотятъ; а я бы сегодня здѣсь подождалъ, собрался бы съ силами, оправился бы, размыслилъ получше обо всемъ этомъ дѣлѣ, да потомъ улучилъ бы минутку, да всѣмъ имъ какъ снѣгъ на голову, а самъ ни въ одномъ глазу.» Раздумывая такимъ образомъ, господинъ Голядкинъ выкуривалъ трубку за трубкой; время летѣло; было уже почти половина десятаго. «Вѣдь вотъ уже половина десятаго», думалъ господинъ Голядкинъ: «и являться-то поздно. Да къ тому же я боленъ, разумѣется боленъ, непремѣнно боленъ; кто же скажетъ, что нѣтъ? Что мнѣ! А пришлютъ свидѣтельствовать, а пусть прiйдетъ экзекуторъ; да и что же мнѣ въ самомъ дѣлѣ? У меня вотъ спина болитъ, кашель, насморкъ; да и, наконецъ, и нельзя
68
мнѣ идти, никакъ нельзя по этой погодѣ; я могу заболѣть, а потомъ и умереть, пожалуй; ныньче особенно смертность такая…» Такими резонами господинъ Голядкинъ успокоилъ наконецъ вполнѣ свою совѣсть и заранѣе оправдался самъ передъ собою въ нагоняѣ, ожидаемомъ отъ Андрея Филипповича за нерадѣнiе по службѣ. Вообще, во всѣхъ подобныхъ обстоятельствахъ крайне любилъ нашъ герой оправдывать себя въ собственныхъ глазахъ своихъ разными неотразимыми резонами и успокоивать такимъ образомъ вполнѣ свою совѣсть. И такъ, успокоивъ теперь вполнѣ свою совѣсть, взялся онъ за трубку, набилъ ее и только что началъ порядочно раскуривать, — быстро вскочилъ съ дивана, трубку отбросилъ, живо умылся, обрился, пригладился, натянулъ на себя виц-мундиръ и все прочее, захватилъ кое-какiя бумаги и полетѣлъ въ департаментъ.
Вошелъ господинъ Голядкинъ въ свое отдѣленiе робко, съ трепещущимъ ожиданiемъ чего-то весьма нехорошаго, — ожиданiемъ хотя безсознательнымъ, темнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и непрiятнымъ; робко присѣлъ онъ на свое всегдашнее мѣсто возлѣ столоначальника, Антона Антоновича Сѣточкина. Ни на что не глядя, не развлекаясь ничѣмъ, вникнулъ онъ въ содержанiе лежавшихъ передъ нимъ бумагъ. Рѣшился онъ и далъ себѣ слово какъ можно сторониться отъ всего вызывающаго, отъ всего могущаго сильно его компрометировать, какъ-то отъ нескромныхъ вопросовъ, отъ чьихъ нибудь шуточекъ и неприличныхъ намековъ на счетъ всѣхъ обстоятельствъ вчерашняго вечера; рѣшился даже отстраниться отъ обычныхъ учтивостей съ сослуживцами, то есть вопросовъ о здоровьѣ, и прочее. Но очевидно тоже, что такъ оставаться было нельзя, невозможно. Безпокойство
69
и невѣдѣнiе о чемъ нибудь близко его задѣвающемъ, всегда его мучило болѣе, нежели самое задѣвающее. И вотъ почему, не смотря на данное себѣ слово не входить ни во что, что бы ни дѣлалось, и сторониться отъ всего, что бы ни было, господинъ Голядкинъ изрѣдка, украдкой, тихонько-тихонько приподымалъ голову, и исподтишка поглядывалъ на стороны, направо, налѣво, заглядывалъ въ физiономiи своихъ сослуживцевъ, и по нимъ уже старался заключить, нѣтъ ли чего новаго и особеннаго, до него относящагося и отъ него съ какими нибудь неблаговидными цѣлями скрываемаго. Предполагалъ онъ непремѣнную связь всего своего вчерашняго обстоятельства со всѣмъ теперь его окружающимъ. Наконецъ, въ тоскѣ своей, онъ началъ желать, чтобъ, хоть Богъ знаетъ какъ, да только разрѣшилось бы все поскорѣе; хоть и бѣдой какой нибудь — нужды нѣтъ! Какъ тутъ судьба поймала господина Голядкина: не успѣлъ онъ пожелать, какъ сомнѣнiя его вдругъ разрѣшились, но за то самымъ страннымъ и самымъ неожиданнымъ образомъ.
Дверь изъ другой комнаты вдругъ скрипнула тихо и робко, какъ бы рекомендуя тѣмъ, что входящее лицо весьма незначительно, и чья-то фигура, впрочемъ весьма знакомая господину Голядкину, застѣнчиво явилась передъ самымъ тѣмъ столомъ, за которымъ помѣщался герой нашъ. Герой нашъ не подымалъ головы, — нѣтъ, онъ наглядѣлъ эту фигуру лишь вскользь, самымъ маленькимъ взглядомъ, но уже все узналъ, понялъ все, до малѣйшихъ подробностей. Онъ сгорѣлъ отъ стыда и уткнулъ въ бумагу свою побѣдную голову, совершенно съ тою же самою цѣлью, съ которою страусъ, преслѣдуемый охотникомъ, прячетъ свою въ горячiй песокъ. Новоприбывшiй поклонился
70
Андрею Филипповичу и, вслѣдъ за тѣмъ, послышался голосъ форменно-ласковый, такой, какимъ говорятъ начальники во всѣхъ служебныхъ мѣстахъ съ новопоступившими подчиненными. — Сядьте вотъ здѣсь, проговорилъ Андрей Филипповичъ, указывая новичку на столъ Антона Антоновича: — вотъ здѣсь, напротивъ господина Голядкина, а дѣломъ мы васъ тотчасъ займемъ. Андрей Филипповичъ заключилъ тѣмъ, что сдѣлалъ новоприбывшему скорый прилично-увѣщательный жестъ, а потомъ немедленно углубился въ сущность разныхъ бумагъ, которыхъ передъ нимъ была цѣлая куча.
Господинъ Голядкинъ поднялъ, наконецъ, глаза, и если не упалъ въ обморокъ, то единственно отъ того, что уже сперва все дѣло предчувствовалъ, что уже сперва былъ обо всемъ предувѣдомленъ, угадавъ пришельца въ душѣ. Первымъ движенiемъ господина Голядкина было быстро осмотрѣться кругомъ, — нѣтъ ли тамъ какого шушуканья, не отливается ли на этотъ счетъ какая нибудь острота канцелярская, не искривилось ли чье лицо удивленiемъ, не упалъ ли, наконецъ, кто нибудь подъ столъ отъ испуга. Но, къ величайшему удивленiю господина Голядкина, ни въ комъ не обнаружилось ничего подобнаго. Поведенiе господъ товарищей и сослуживцевъ господина Голядкина поразило его. Оно казалось внѣ здраваго смысла. Господинъ Голядкинъ даже испугался такого необыкновеннаго молчанiя. Существенность за себя говорила; дѣло было странное, безобразное, дикое. Было отъ чего шевельнуться. Все это, разумѣется, только мелькнуло въ головѣ господина Голядкина. Самъ же онъ горѣлъ на мелкомъ огнѣ. Да и было отъ чего, впрочемъ. Тотъ, кто сидѣлъ теперь напротивъ господина Голядкина, былъ — ужасъ господина Голядкина, былъ — стыдъ господина
71
Голядкина, былъ — вчерашнiй кошмаръ господина Голядкина, однимъ словомъ, былъ самъ господинъ Голядкинъ, — не тотъ господинъ Голядкинъ, который сидѣлъ теперь на стулѣ съ разинутымъ ртомъ и съ застывшимъ перомъ въ рукѣ; не тотъ, который служилъ въ качествѣ помощника своего столоначальника; не тотъ, который любитъ стушеваться и зарыться въ толпѣ; не тотъ, наконецъ, чья походка ясно выговариваетъ: «не троньте меня, и я васъ трогать не буду», или: «не троньте меня, вѣдь я васъ не затрогиваю», — нѣтъ, это былъ другой господинъ Голядкинъ, совершенно другой, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и совершенно похожiй на перваго, — такого же роста, такого же склада, также одѣтый, съ такой же лысиной — однимъ словомъ, ничего, рѣшительно ничего не было забыто для совершеннаго сходства, такъ что еслибъ взять, да поставить ихъ рядомъ, то никто, рѣшительно никто не взялъ бы на себя опредѣлить, который именно настоящiй Голядкинъ, а который поддѣльный, кто старенькiй и кто новенькiй, кто оригиналъ и кто копiя.
Герой нашъ, если возможно сравненiе, былъ теперь въ положенiи человѣка, надъ которымъ забавлялся проказникъ какой нибудь, для шутки наводя на него исподтишка зажигательное стекло. «Что жь это, сонъ или нѣтъ», думалъ онъ: «настоящее или продолженiе вчерашняго. Да какъ же? по какому же праву все это дѣлается? кто разрѣшилъ такого чиновника, кто далъ право на это? Сплю ли я, грежу ли я?» Господинъ Голядкинъ попробовалъ ущипнуть самого себя; даже попробовалъ вознамѣриться ущипнуть другаго кого нибудь… Нѣтъ, не сонъ да и только. Господинъ Голядкинъ почувствовалъ, что потъ съ него градомъ льется, что сбывается съ нимъ небывалое
72
и доселѣ невиданное, и потому самому, къ довершенiю несчастiя, неприличное, ибо господинъ Голядкинъ понималъ и ощущалъ всю невыгоду быть въ такомъ пасквильномъ дѣлѣ первымъ примѣромъ. Онъ даже сталъ наконецъ сомнѣваться въ собственномъ существованiи своемъ, и хотя заранѣе былъ ко всему приготовленъ, и самъ желалъ, чтобъ хоть какимъ нибудь образомъ разрѣшились его сомнѣнiя, но самая-то сущность обстоятельства ужь конечно стоила неожиданности. Тоска его давила и мучила. Порой онъ совершенно лишался и смысла, и памяти. Очнувшись послѣ такого мгновенiя, онъ замѣчалъ, что машинально и безсознательно водитъ перомъ по бумагѣ. Недовѣряя себѣ, онъ начиналъ повѣрять все написанное — и не понималъ ничего. Наконецъ, другой господинъ Голядкинъ, сидѣвшiй до сихъ поръ чинно и смирно, всталъ и исчезъ въ дверяхъ другаго отдѣленiя за какимъ-то дѣломъ. Господинъ Голядкинъ оглянулся кругомъ, — ничего, все тихо; слышенъ лишь скрипъ перьевъ, шумъ переворачиваемыхъ листовъ и говоръ въ уголкахъ поотдаленнѣе отъ сѣдалища Андрея Филипповича. Господинъ Голядкинъ взглянулъ на Антона Антоновича, и такъ какъ, по всей вѣроятности, физiономiя нашего героя вполнѣ отзывалась его настоящимъ и гармонировала со всѣмъ смысломъ дѣла, слѣдовательно, въ нѣкоторомъ отношенiи была весьма замѣчательна, то добрый Антонъ Антоновичъ, отложивъ перо въ сторону, съ какимъ-то необыкновеннымъ участiемъ освѣдомился о здоровьѣ господина Голядкина.
— Я, Антонъ Антоновичъ, слава Богу, заикаясь проговорилъ господинъ Голядкинъ. — Я, Антонъ Антоновичъ, совершенно здоровъ; я, Антонъ Антоновичъ, теперь ничего, прибавилъ онъ
73
нерѣшительно, не совсѣмъ еще довѣряя часто поминаемому имъ Антону Антоновичу.
— А! А мнѣ показалось, что вы нездоровы; впрочемъ, не мудрено, чего добраго! Ныньче же, особенно, все такiя повѣтрiя. Знаете ли…
— Да, Антонъ Антоновичъ, я знаю, что существуютъ такiя повѣтрiя… Я, Антонъ Антоновичъ, не отъ того, продолжалъ господинъ Голядкинъ, пристально вглядываясь въ Антона Антоновича: — я, видите ли, Антонъ Антоновичъ, даже не знаю, какъ вамъ, то-есть, я хочу сказать, съ которой стороны за это дѣло приняться, Антонъ Антоновичъ…
— Что-съ? Я васъ… знаете ли… я, признаюсь вамъ, не такъ-то хорошо понимаю; вы… знаете, вы объяснитесь подробнѣе, въ какомъ отношенiи вы здѣсь затрудняетесь, сказалъ Антонъ Антоновичъ, самъ затрудняясь немножко, видя, что у господина Голядкина даже слезы на глазахъ выступили.
— Я, право… здѣсь, Антонъ Антоновичъ… тутъ — чиновникъ, Антонъ Антоновичъ…
— Ну-съ! Все еще не понимаю.
— Я хочу сказать, Антонъ Антоновичъ, что здѣсь есть новопоступившiй чиновникъ.
— Да-съ, есть-съ; однофамилецъ вашъ.
— Какъ? вскрикнулъ господинъ Голядкинъ.
— Я говорю: вашъ однофамилецъ; тоже Голядкинъ. Не братецъ ли вашъ?
— Нѣтъ-съ, Антонъ Антоновичъ, я…
— Гм! скажите пожалуйста, а мнѣ показалось, что, должно быть, близкiй вашъ родственникъ. Знаете ли, есть такое, фамильное въ нѣкоторомъ родѣ, сходство.
Господинъ Голядкинъ остолбенѣлъ отъ изумленiя, и на время у него языкъ отнялся. Такъ легко
74
трактовать такую безобразную, невиданную вещь, вещь дѣйствительно рѣдкую въ своемъ родѣ, вещь, которая поразила бы даже самаго неинтересованнаго наблюдателя, говорить о фамильномъ сходствѣ тогда, когда тутъ видно, какъ въ зеркалѣ!
— Я, знаете ли что посовѣтую вамъ, Яковъ Петровичъ, продолжалъ Антонъ Антоновичъ. — Вы сходите-ка къ доктору, да посовѣтуйтесь съ нимъ. Знаете ли, вы какъ-то выглядите совсѣмъ нездорово. У васъ глаза особенно… знаете, особенное какое-то выраженiе есть.
— Нѣтъ-съ, Антонъ Антоновичъ, я, конечно, чувствую… то-есть, я хочу все спросить, какъ же этотъ чиновникъ?
— Ну-съ?
— То-есть, вы не замѣчали ли, Антонъ Антоновичъ, чего нибудь въ немъ особеннаго… слишкомъ чего нибудь выразительнаго?
— То-есть?
— То-есть я хочу сказать, Антонъ Антоновичъ, поразительнаго сходства такого съ кѣмъ нибудь, напримѣръ, то-есть со мной, напримѣръ. Вы вотъ сейчасъ, Антонъ Антоновичъ, сказали про фамильное сходство, замѣчанiе вскользь сдѣлали… Знаете ли, этакъ иногда близнецы бываютъ, то-есть совершенно какъ двѣ капли воды, такъ что и отличить нельзя? Ну, вотъ, я про это-съ.
— Да-съ, сказалъ Антонъ Антоновичъ, немного подумавъ и какъ будто въ первый разъ пораженный такимъ обстоятельствомъ: — да-съ! справедливо-съ: сходство въ самомъ дѣлѣ разительное, и вы безошибочно разсудили, такъ что и дѣйствительно можно принять одного за другаго, продолжалъ онъ, болѣе и болѣе открывая глаза. — И знаете ли, Яковъ Петровичъ, это даже чудесное сходство, фантастическое, какъ иногда говорится,
75
то-есть, совершенно какъ вы… Вы замѣтили ли, Яковъ Петровичъ? Я даже самъ хотѣлъ просить у васъ объясненiя, да, признаюсь, не обратилъ должнаго вниманiя сначала. Чудо, дѣйствительно чудо! А знаете ли, Яковъ Петровичъ, вы вѣдь не здѣшнiй родомъ, я говорю?
— Нѣтъ-съ.
— Онъ также вѣдь не изъ здѣшнихъ. Можетъ быть, изъ однихъ съ вами мѣстъ. Ваша матушка, смѣю спросить, гдѣ большею частiю проживала?
— Вы сказали… вы сказали, Антонъ Антоновичъ, что онъ не изъ здѣшнихъ?
— Да-съ, не изъ здѣшнихъ мѣстъ. А, и въ самомъ дѣлѣ, какъ же это чудно, — продолжалъ словоохотливый Антонъ Антоновичъ, которому поболтать о чемъ нибудь было истиннымъ праздникомъ: — дѣйствительно способно завлечь любопытство; и вѣдь какъ часто мимо пройдешь, задѣнешь, толкнешь его, а не замѣтишь. Впрочемъ, вы не смущайтесь. Это бываетъ. Это, знаете ли — вотъ я вамъ разскажу, тоже самое случилось съ моей тетушкой съ матерней стороны; она тоже предъ смертiю себя вдвойнѣ видѣла…
— Нѣтъ-съ, я — извините, что прерываю васъ, Антонъ Антоновичъ, — я, Антонъ Антоновичъ, хотѣлъ бы узнать, какъ же этотъ чиновникъ, т. е. на какомъ онъ здѣсь основанiи?
— А на мѣсто Семена Ивановича покойника, на вакантное мѣсто; вакансiя открылась, такъ вотъ и замѣстили. Вѣдь вотъ, право, сердечный этотъ Семенъ-то Ивановичъ покойникъ, троихъ дѣтей, говорятъ, оставилъ — малъ-мала меньше. Вдова падала къ ногамъ его превосходительства. Говорятъ, впрочемъ, она таитъ: у ней есть деньжонки, да она ихъ таитъ…
76
— Нѣтъ-съ, я, Антонъ Антоновичъ, я вотъ все о томъ обстоятельствѣ.
— То-есть? Ну, да! да что же вы-то такъ интересуетесь этимъ? Говорю вамъ: вы не смущайтесь. Это все временное отчасти. Чтожъ? вѣдь вы сторона; это ужь такъ самъ Господь Богъ устроилъ, это ужь Его воля была, и роптать на это грѣшно. На этомъ Его премудрость видна. А вы же тутъ, Яковъ Петровичъ, сколько я понимаю, невиноваты нисколько. Мало ли чудесъ есть на свѣтѣ! Мать-природа щедра; а съ васъ за это отвѣта не спросятъ, отвѣчать за это не будете. Вѣдь вотъ, для примѣра, кстати сказать, слыхали, надѣюсь, какъ ихъ, какъ-бишь ихъ тамъ, да, сiамскiе близнецы, срослись себѣ спинами, такъ и живутъ, и ѣдятъ, и спятъ вмѣстѣ; деньги, говорятъ, большiя берутъ.
— Позвольте, Антонъ Антоновичъ…
— Понимаю васъ, понимаю! Да! ну да, чтожъ? — ничего! Я говорю по крайнему моему разумѣнiю, что смущаться тутъ нечего. Что жъ? онъ чиновникъ — какъ чиновникъ; кажется, что дѣловой человѣкъ. Говоритъ, что Голядкинъ, не изъ здѣшнихъ мѣстъ, говоритъ, титулярный совѣтникъ. Лично съ его превосходительствомъ объяснялся.
— А ну, какъ же-съ?
— Ничего-съ; говорятъ, что достаточно объяснился, резоны представилъ; говоритъ, что вотъ дескать такъ и такъ, ваше превосходительство, и что нѣтъ состоянiя, а желаю служить и особенно подъ вашимъ лестнымъ начальствомъ… ну и тамъ все, что слѣдуетъ, знаете ли, ловко все выразилъ. Умный человѣкъ, должно быть. Ну, разумѣется, явился съ рекомендацiей; безъ нея вѣдь нельзя…
— Ну-съ, отъ кого же-съ… т. е. я хочу сказать, кто тутъ именно въ это срамное дѣло руку свою замѣшалъ?
77
— Да-съ. Хорошая, говорятъ, рекомендацiя; его превосходительство, говорятъ, посмѣялись съ Андреемъ Филипповичемъ.
— Посмѣялись съ Андреемъ Филипповичемъ?
— Да-съ; только такъ улыбнулись и сказали, что хорошо, и пожалуй, и что они съ ихъ стороны не прочь, только бы вѣрно служилъ…
— Ну-съ, дальше-съ. Вы меня оживляете отчасти, Антонъ Антоновичъ; умоляю васъ — дальше-съ.
— Позвольте, я опять что-то васъ… Ну-съ, да-съ; ну, и ничего-съ; обстоятельство немудреное; вы, я вамъ говорю, не смущайтесь, и сумнительнаго въ этомъ нечего находить…
— Нѣтъ-съ. Я, т. е., хочу спросить васъ, Антонъ Антоновичъ, что его превосходительство ничего больше не прибавили… на счетъ меня, напримѣръ?
— Т. е., какъ же-съ! Да-съ! Ну, нѣтъ, ничего; можете быть совершенно спокойны. Знаете, оно, конечно, разумѣется, обстоятельство довольно разительное и сначала… да вотъ я, напримѣръ, сначала я и не замѣтилъ почти. Не знаю, право, отчего не замѣтилъ до тѣхъ поръ, покамѣстъ вы не напомнили. Но, впрочемъ, можете быть совершенно спокойны. Ничего особеннаго, ровно ничего не сказали, прибавилъ добренькiй Антонъ Антоновичъ, вставая со стула.
— Такъ вотъ-съ я, Антонъ Антоновичъ…
— Ахъ, вы меня извините-съ. Я и такъ о пустякахъ проболталъ, а вотъ дѣло есть важное, спѣшное. Нужно вотъ справиться.
— Антонъ Антоновичъ! раздался учтиво-призывный голосъ Андрея Филипповича: — его превосходительство спрашивалъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, Андрей Филипповичъ, сейчасъ иду-съ. И Антонъ Антоновичъ, взявъ въ руки
78
кучку бумагъ, полетѣлъ сначала къ Андрею Филипповичу, а потомъ въ кабинетъ его превосходительства.
— Такъ какъ же это? думалъ про себя господинъ Голядкинъ: — такъ вотъ у насъ игра какова! Такъ вотъ у насъ какой вѣтерокъ теперь подуваетъ… Это не дурно; это, стало-быть, наипрiятнѣйшiй оборотъ дѣла приняли, говорилъ про себя герой нашъ, потирая руки и не слыша подъ собою стула отъ радости. Такъ дѣло-то наше обыкновенное дѣло. Такъ все пустячками кончается, ничѣмъ разрѣшается. Въ самомъ дѣлѣ, никто ничего, и не пикнутъ, разбойники, сидятъ и дѣлами занимаются; славно, славно! я добраго человѣка люблю, любилъ и всегда готовъ уважать… Впрочемъ, вѣдь оно и того, какъ подумать, этотъ Антонъ-отъ Антоновичъ… довѣряться-то страшно: сѣдъ черезъ-чуръ и отъ старости покачнулся порядкомъ. Самое, впрочемъ, славное и громадное дѣло то, что его превосходительство ничего не сказали и такъ пропустили: оно хорошо! одобряю! Только Андрей-то Филипповичъ чего жъ тутъ съ своими смѣшками мѣшается? Ему-то тутъ что? Старая петля! всегда на пути моемъ, всегда черной кошкой наровитъ перебѣжать человѣку дорогу, всегда-то поперегъ, да въ пику человѣку; человѣку-то въ пику, да поперегъ…
Господинъ Голядкинъ опять оглянулся кругомъ и опять оживился надеждой. Чувствовалъ онъ, впрочемъ, что его все-таки смущаетъ одна отдаленная мысль, какая-то недобрая мысль. Ему даже пришло было въ голову самому какъ нибудь подбиться къ чиновникамъ, забѣжать впередъ зайцемъ, даже (тамъ, какъ-нибудь, при выходѣ изъ должности, или подойдя какъ будто бы за дѣлами) между разговоромъ, и намекнуть — что вотъ дескать,
79
господа, такъ и такъ, вотъ такое-то сходство разительное, обстоятельство странное, комедiя пасквильная, — т. е. подтрунить самому надъ всѣмъ этимъ, да и сондировать такимъ образомъ глубину опасности. А то, вѣдь, въ тихомъ-то омутѣ черти водятся! мысленно заключилъ нашъ герой. Впрочемъ, господинъ Голядкинъ это только подумалъ; за то одумался во-время. Понялъ онъ, что это значитъ махнуть далеко. «Натура-то твоя такова!» сказалъ онъ про себя, щелкнувъ себя легонько по лбу рукою: «сейчасъ заиграешь, обрадовался! душа ты правдивая! Нѣтъ, ужь лучше мы съ тобой потерпимъ, Яковъ Петровичъ, подождемъ, да потерпимъ!» — Тѣмъ не менѣе, и какъ мы уже упомянули, господинъ Голядкинъ возродился полной надеждой, точно изъ мертвыхъ воскресъ. «Ничего», думалъ онъ: «словно пятьсотъ пудовъ съ груди сорвалось! Вѣдь вотъ обстоятельство! А ларчикъ-то просто вѣдь открывался. Крыловъ-то и правъ, Крыловъ-то и правъ… дока, петля этотъ Крыловъ, и баснописецъ великiй! А что до того, такъ пусть его служитъ, пусть его служитъ себѣ на здоровье, лишь бы никому не мѣшалъ и никого не затрогивалъ; пусть его служитъ, — согласенъ и аппробую!»
А между тѣмъ часы проходили, летѣли, и незамѣтно стукнуло четыре часа. Присутствiе закрылось; Андрей Филипповичъ взялся за шляпу, и, какъ водится, всѣ послѣдовали его примѣру. Господинъ Голядкинъ помедлилъ немножко, нужное время, и вышелъ нарочно позже всѣхъ, самымъ послѣднимъ, когда уже всѣ разбрелись по разнымъ дорогамъ. Вышедъ на улицу, онъ почувствовалъ себя точно въ раю, такъ, что даже ощутилъ желанiе хоть и крюку дать, а пройдтись по Невскому. «Вѣдь вотъ судьба!» говорилъ нашъ герой:
80
«неожиданный переворотъ всего дѣла. И погодка-то разгулялась, и морозецъ, и саночки. А морозъ-то годится русскому человѣку, славно уживается съ морозомъ русскiй человѣкъ! Я люблю русскаго человѣка. И снѣжочикъ, и первая пороша, какъ сказалъ бы охотникъ; вотъ бы тутъ зайца по первой порошѣ! Эхма! да ну, ничего!»
Такъ-то выражался восторгъ господина Голядкина, а между тѣмъ что-то все еще щекотало у него въ головѣ, тоска не тоска — а порой такъ сердце насасывало, что господинъ Голядкинъ не зналъ, чѣмъ утѣшить себя. «Впрочемъ, подождемъ-ка мы дня, и тогда будемъ радоваться. А впрочемъ, вѣдь что же такое? Ну, разсудимъ, посмотримъ. Ну, давай разсуждать, молодой другъ мой, ну, давай разсуждать. Ну, такой же какъ и ты человѣкъ, во-первыхъ, совершенно такой же. Ну, да что жъ тутъ такого? Коли такой человѣкъ, такъ мнѣ и плакать? Мнѣ-то что? Я въ сторонѣ; свищу себѣ, да и только! На то пошелъ, да и только! Пусть его служитъ! Ну, чудо и странность, тамъ говорятъ, что сiамскiе близнецы… Ну, да зачѣмъ ихъ сiамскихъ-то? положимъ, они близнецы, но вѣдь и великiе люди подчасъ чудаками смотрѣли. Даже изъ исторiи извѣстно, что знаменитый Суворовъ пѣлъ пѣтухомъ… Ну, да онъ тамъ это все изъ политики; и великiе полководцы… да, впрочемъ, что жъ полководцы? А вотъ я самъ по себѣ, да и только, и знать никого не хочу, и, въ невинности моей, врага презираю. Не интригантъ, и этимъ горжусь. Чистъ, прямодушенъ, опрятенъ, прiятенъ, незлобивъ»…
Вдругъ господинъ Голядкинъ умолкъ, осѣкся, и какъ листъ задрожалъ, даже закрылъ глаза на мгновенiе. Надѣясь, впрочемъ, что предметъ его страха просто иллюзiя, открылъ онъ наконецъ глаза и робко покосился на право. Нѣтъ, не иллюзiя! Рядомъ съ нимъ сѣменилъ утреннiй знакомецъ его, улыбался, заглядывалъ ему въ лицо и, казалось, ждалъ случая начать разговоръ. Разговоръ, впрочемъ, не начинался. Оба они прошли шаговъ пятьдесятъ такимъ образомъ. Все старанiе господина Голядкина было какъ можно плотнѣе закутаться, зарыться въ шинель и нахлобучить на глаза шляпу до послѣдней возможности. Къ довершенiю обиды, даже и шинель, и шляпа его прiятеля были точно такiя же, какъ будто сейчасъ съ плеча господина Голядкина.
— Милостивый государь, произнесъ наконецъ нашъ герой, стараясь говорить почти шопотомъ и не глядя на своего прiятеля: — мы, кажется, идемъ по разнымъ дорогамъ… Я даже увѣренъ въ этомъ, сказалъ онъ, помолчавъ немножко. — Наконецъ, я увѣренъ, что вы меня поняли совершенно, довольно строго прибавилъ онъ въ заключенiе.
— Я бы желалъ, проговорилъ наконецъ прiятель господина Голядкина: — я бы желалъ…. вы, вѣроятно, великодушно извините меня… я не знаю, къ кому обратиться здѣсь… мои обстоятельства — я надѣюсь, что вы извините мнѣ мою дерзость — мнѣ даже показалось, что вы, движимые состраданiемъ, принимали во мнѣ сегодня утромъ участiе. Съ своей стороны, я съ перваго взгляда почувствовалъ къ вамъ влеченiе, я… Тутъ господинъ Голядкинъ мысленно пожелалъ своему новому сослуживцу провалиться сквозь землю.
— Если бы я смѣлъ надѣяться, что вы, Яковъ Петровичъ, меня снисходительно изволите выслушать…
— Мы — мы здѣсь — мы… лучше пойдемте ко мнѣ, отвѣчалъ господинъ Голядкинъ: — мы теперь перейдемъ на ту сторону Невскаго, тамъ
82
намъ будетъ удобнѣе съ вами, а потомъ переулочкомъ… мы лучше возьмемъ переулочкомъ.
— Хорошо-съ. Пожалуй, возьмемъ переулочкомъ-съ, робко сказалъ смиренный спутникъ господина Голядкина, какъ будто намекая тономъ отвѣта, что гдѣ ему разбирать, и что, въ его положенiи, онъ и переулочкомъ готовъ удовольствоваться. Что же касается до господина Голядкина, то онъ совершенно не понималъ, что съ нимъ дѣлалось. Онъ не вѣрилъ себѣ. Онъ еще не опомнился отъ своего изумленiя.
ГЛАВА VII.
Опомнился онъ немного на лѣстницѣ, при входѣ въ квартиру свою. «Ахъ я баранъ-голова!» ругнулъ онъ себя мысленно: «ну, куда жь я веду его? Самъ я голову въ петлю кладу. Что же подумаетъ Петрушка, увидя насъ вмѣстѣ? Что этотъ мерзавецъ теперь подумать осмѣлится? а онъ подозрителенъ…» — Но уже поздно было раскаяваться; господинъ Голядкинъ постучался, дверь отворилась и Петрушка началъ снимать шинели съ гостя и барина. Господинъ Голядкинъ посмотрѣлъ вскользь, такъ только бросилъ мелькомъ взглядъ на Петрушку, стараясь проникнуть въ его физiономiю и разгадать его мысли. Но, къ величайшему своему удивленiю, увидѣлъ онъ, что служитель его и не думаетъ удивляться, и даже, напротивъ, словно ждалъ чего-то подобнаго. Конечно онъ и теперь смотрѣлъ волкомъ, косилъ на сторону, и какъ-будто кого-то съѣсть собирался. Ужь не околдовалъ ли ихъ кто всѣхъ сегодня, думалъ герой нашъ, — бѣсъ какой нибудь обѣжалъ! Непремѣнно что нибудь особенное должно быть во всемъ народѣ сегодня.
83
«Чортъ возьми, экая мука какая!» Вотъ все-то такимъ образомъ думая и раздумывая, господинъ Голядкинъ ввелъ гостя къ себѣ въ комнату и пригласилъ покорно садиться. Гость былъ въ крайнемъ, повидимому, замѣшательствѣ, очень робѣлъ, покорно слѣдилъ за всѣми движенiями своего хозяина, ловилъ его взгляды, и по нимъ, казалось, старался угадать его мысли. Что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во всѣхъ жестахъ его, такъ что онъ, если позволятъ сравненiе, довольно походилъ въ эту минуту на того человѣка, который, за неимѣнiемъ своего платья, одѣлся въ чужое: рукава лѣзутъ на верхъ, талiя почти на затылкѣ, а онъ-то поминутно оправляетъ на себѣ короткiй жилетишко, то виляетъ бочкомъ и сторонится, то норовитъ куда нибудь спрятаться, то заглядываетъ всѣмъ въ глаза и прислушивается, не говорятъ ли чего люди о его обстоятельствахъ, не смѣются ли надъ нимъ, не стыдятся ли его, — и краснѣетъ человѣкъ, и теряется человѣкъ, и страдаетъ амбицiя…. Господинъ Голядкинъ поставилъ свою шляпу на окно; отъ неосторожнаго движенiя шляпа его слетѣла на полъ. Гость тотчасъ же бросился ее поднимать, счистилъ всю пыль, бережно поставилъ на прежнее мѣсто, а свою на полу, возлѣ стула, на краюшкѣ котораго смиренно самъ помѣстился. Это маленькое обстоятельство открыло отчасти глаза господину Голядкину; понялъ онъ, что нужда въ немъ великая, и потому не сталъ болѣе затрудняться, какъ начать съ своимъ гостемъ, предоставивъ это все, какъ и слѣдовало, ему самому. Гость же, съ своей стороны, тоже не начиналъ ничего, робѣлъ ли, стыдился ли немножко, или, изъ учтивости, ждалъ начина хозяйскаго — неизвѣстно, — разобрать было трудно. Въ это время вошелъ Петрушка, остановился въ
84
дверяхъ и уставился глазами въ сторону, совершенно противоположную той, въ которой помѣщались и гость, и баринъ его.
— Обѣда двѣ порцiи прикажете брать? проговорилъ онъ небрежно и сиповатымъ голосомъ.
— Я, я не знаю… вы — да, возьми, братъ, двѣ порцiи.
Петрушка ушелъ. Господинъ Голядкинъ взглянулъ на своего гостя. Гость его покраснѣлъ до ушей. Господинъ Голядкинъ былъ добрый человѣкъ, и потому, по добротѣ души своей, тотчасъ же составилъ теорiю:
— Бѣдный человѣкъ, думалъ онъ, да и на мѣстѣ то всего одинъ день; въ свое время пострадалъ, вѣроятно; можетъ быть, только и добра то, что приличное платьишко, а самому и пообѣдать-то нечѣмъ. Экъ его, какой онъ забитый! Ну, ничего; это отчасти и лучше… Извините меня, что я, — началъ господинъ Голядкинъ: — впрочемъ, позвольте узнать, какъ мнѣ звать васъ?
— Я… я… Яковъ Петровичемъ, почти прошепталъ гость его, словно совѣстясь и стыдясь, словно прощенiя прося въ томъ, что и его зовутъ тоже Яковомъ Петровичемъ.
— Яковъ Петровичъ! повторилъ нашъ герой, не въ силахъ будучи скрыть своего смущенiя.
— Да-съ, точно такъ-съ… Тезка вамъ-съ, отвѣчалъ смиренный гость господина Голядкина, осмѣливаясь улыбнуться и сказать что нибудь пошутливѣе. Но тутъ же и осѣлся назадъ, принявъ видъ самый серьезный и немного впрочемъ смущенный, замѣчая, что хозяину его теперь не до шуточекъ.
— Вы… позвольте же васъ спросить, по какому случаю имѣю я честь…
— Зная ваше великодушiе и добродѣтели ваши, — быстро, но робкимъ голосомъ прервалъ его
85
гость, немного приподымаясь со стула: — осмѣлился я обратиться къ вамъ и просить вашего… знакомства и покровительства… заключилъ его гость, очевидно затрудняясь въ своихъ выраженiяхъ и выбирая слова не слишкомъ льстивыя и унизительныя, чтобъ не окомпрометировать себя въ отношенiи амбицiи, — но и не слишкомъ смѣлыя, отзывающiяся неприличнымъ равенствомъ. Вообще можно сказать, что гость господина Голядкина велъ себя какъ благородный нищiй въ заштопанномъ фракѣ, и съ благороднымъ паспортомъ въ карманѣ, ненапрактиковавшiйся еще, какъ слѣдуетъ, протягивать руку.
— Вы смущаете меня, отвѣчалъ господинъ Голядкинъ, оглядывая себя, свои стѣны и гостя: — чѣмъ же я могъ бы… я, то-есть, хочу сказать, въ какомъ именно отношенiи могу я вамъ услужить въ чемъ нибудь?
— Я, Яковъ Петровичъ, почувствовалъ къ вамъ влеченiе съ перваго взгляда, и, простите меня великодушно, на васъ понадѣялся, — осмѣлился понадѣяться, Яковъ Петровичъ. Я… я человѣкъ здѣсь затерянный, Яковъ Петровичъ, бѣдный, пострадалъ весьма много, Яковъ Петровичъ, и здѣсь еще вновѣ. Узнавъ, что вы, при обыкновенныхъ, врожденныхъ вамъ качествахъ вашей прекрасной души, однофамилецъ мой…
Господинъ Голядкинъ поморщился.
— Однофамилецъ мой, и родомъ изъ однихъ со мною мѣстъ, рѣшился я обратиться къ вамъ и изложить вамъ затруднительное мое положенiе.
— Хорошо-съ, хорошо-съ; право, я не знаю, что вамъ сказать, отвѣчалъ смущеннымъ голосомъ господинъ Голядкинъ: — вотъ, послѣ обѣда, мы потолкуемъ…
Гость поклонился; обѣдъ принесли. Петрушка
86
собралъ на столъ, — и гость, вмѣстѣ съ хозяиномъ, принялись насыщать себя. Обѣдъ продолжался недолго; оба они торопились, — хозяинъ, потому что былъ не въ обыкновенной тарелкѣ своей, да къ тому же и совѣстился, что обѣдъ былъ дурной, — совѣстился же отчасти оттого, что хотѣлось гостя хорошо покормить, а частiю оттого, что хотѣлось показать, что онъ не какъ нищiй живетъ. Съ своей стороны, гость былъ въ крайнемъ смущенiи и крайне конфузился. Взявъ одинъ разъ хлѣба и съѣвъ свой ломоть, онъ уже боялся протягивать руку къ другому ломтю, совѣстился брать кусочки получше и поминутно увѣрялъ, что онъ вовсе не голоденъ, что обѣдъ былъ прекрасный, и что онъ, съ своей стороны, совершенно доволенъ и по гробъ будетъ чувствовать. Когда ѣда кончилась, господинъ Голядкинъ закурилъ свою трубочку, предложилъ другую, заведенную для прiятеля, гостю, — оба усѣлись другъ противъ друга, и гость началъ разсказывать свои приключенiя.
Разсказъ господина Голядкина-младшаго продолжался часа три, или четыре. Исторiя приключенiй его была, впрочемъ, составлена изъ самыхъ пустѣйшихъ, изъ самыхъ мизернѣйшихъ, если можно сказать, обстоятельствъ. Дѣло шло о службѣ гдѣ-то въ палатѣ, въ губернiи, о прокурорахъ и предсѣдателяхъ, о кое-какихъ канцелярскихъ интригахъ, о развратѣ души одного изъ повытчиковъ, о ревизорѣ, о внезапной перемѣнѣ начальства, о томъ, какъ господинъ Голядкинъ второй пострадалъ совершенно безвинно; о престарѣлой тетушкѣ его, Пелагеѣ Семеновнѣ; о томъ, какъ онъ, по разнымъ интригамъ враговъ своихъ, мѣста лишился и пѣшкомъ пришелъ въ Петербургъ; о томъ, какъ онъ маялся и горе мыкалъ здѣсь, въ Петербургѣ, какъ безплодно долгое время мѣста искалъ,
87
прожился, исхарчился, жилъ чуть не на улицѣ, ѣлъ черствый хлѣбъ и запивалъ его слезами своими, спалъ на голомъ полу, и, наконецъ, какъ кто-то изъ добрыхъ людей взялся хлопотать о немъ, рекомендовалъ и великодушно къ новому мѣсту пристроилъ. Гость господина Голядкина плакалъ разсказывая, и утиралъ слезы синимъ клѣтчатымъ платкомъ, весьма походившимъ на клеенку. Заключилъ же онъ тѣмъ, что открылся вполнѣ господину Голядкину и признался, что ему не только нечѣмъ покамѣстъ жить и прилично устроиться, но и обмундироваться-то какъ слѣдуетъ не на что; что вотъ, включилъ онъ, даже на сапожишки не могъ сколотиться, и что вицъ-мундиръ взятъ имъ у кого-то на подержанiе, на малое время.
Господинъ Голядкинъ былъ въ умиленiи, былъ истинно тронутъ. Впрочемъ, и даже не смотря на то, что исторiя его гостя была самая пустая исторiя, всѣ слова этой исторiи ложились на сердце его, словно манна небесная. Дѣло въ томъ, что господинъ Голядкинъ забывалъ послѣднiя сомнѣнiя свои, разрѣшилъ свое сердце на свободу и радость и, наконецъ, мысленно самъ себя пожаловалъ въ дураки. Все было такъ натурально! И было отъ чего сокрушаться, бить такую тревогу! Ну, есть, дѣйствительно есть одно щекотливое обстоятельство, — да вѣдь оно не бѣда: оно не можетъ замарать человѣка, амбицiю его запятнать и карьеру его загубить, когда невиноватъ человѣкъ, когда сама природа сюда замѣшалась. Къ тому же, гость просилъ покровительства, гость плакалъ, гость судьбу обвинялъ, казался такимъ незатѣйливымъ, безъ злобы и хитростей, жалкимъ, ничтожнымъ, и, кажется, самъ теперь совѣстился, хотя, можетъ быть, и въ другомъ отношенiи, страннымъ сходствомъ лица своего съ хозяйскимъ
88
лицомъ. Велъ онъ себя до нельзя благонадежно, такъ и смотрѣлъ угодить своему хозяину, и смотрѣлъ такъ, какъ смотритъ человѣкъ, который терзается угрызенiями совѣсти и чувствуетъ, что виноватъ передъ другимъ человѣкомъ. Заходила ли, напримѣръ, рѣчь о какомъ нибудь сомнительномъ пунктѣ, гость тотчасъ же соглашался съ мнѣнiемъ господина Голядкина. Если же какъ нибудь, по ошибкѣ, заходилъ мнѣнiемъ своимъ въ контру господину Голядкину и потомъ замѣчалъ, что сбился съ дороги, то тотчасъ же поправлялъ свою рѣчь, объяснялся и давалъ немедленно знать, что онъ все разумѣетъ точно такимъ же образомъ, какъ хозяинъ его, мыслитъ такъ же, какъ онъ, и смотритъ на все совершенно такими же глазами, какъ и онъ. Однимъ словомъ, гость употреблялъ всевозможныя усилiя «найдти» въ господинѣ Голядкинѣ, такъ что господинъ Голядкинъ рѣшилъ наконецъ, что гость его долженъ быть весьма любезный человѣкъ во всѣхъ отношенiяхъ. Между прочимъ, подали чай; часъ былъ девятый. Господинъ Голядкинъ чувствовалъ себя въ прекрасномъ расположенiи духа, развеселился, разъигрался, расходился понемножку и пустился, наконецъ, въ самый живой и занимательный разговоръ съ своимъ гостемъ. Господинъ Голядкинъ, подъ веселую руку, любилъ иногда разсказать что нибудь интересное. Такъ и теперь: разсказалъ гостю много о столицѣ, объ увеселенiяхъ и красотахъ ея, о театрѣ, о клубахъ, о картинѣ Брюлова; о томъ, какъ два англичанина прiѣхали нарочно изъ Англiи въ Петербургъ, чтобъ посмотрѣть на рѣшетку Лѣтняго сада, и тотчасъ уѣхали; о службѣ, объ Олсуфьѣ Ивановичѣ и объ Андреѣ Филипповичѣ; о томъ, что Россiя съ часу на часъ идетъ къ совершенству, и что «тутъ
89
Словесныя науки днесь цвѣтутъ»;
объ анекдотцѣ, прочитанномъ недавно въ «Сѣверной Пчелѣ», и что въ Индiи есть змѣя удавъ, необыкновенной силы; наконецъ, о баронѣ Брамбеусѣ, и т. д., и т. д. Словомъ, господинъ Голядкинъ вполнѣ былъ доволенъ, во первыхъ потому, что былъ совершенно спокоенъ, во вторыхъ, что не только не боялся враговъ своихъ, но даже готовъ былъ теперь всѣхъ ихъ вызвать на самый рѣшительный бой; въ третьихъ — что самъ своею особою оказывалъ покровительство и, наконецъ, дѣлалъ доброе дѣло. Сознавался онъ, впрочемъ, въ душѣ своей, что еще не совсѣмъ счастливъ въ эту минуту, что сидитъ въ немъ еще одинъ червячекъ, самый маленькiй впрочемъ, и точитъ даже и теперь его сердце. Мучило крайне его воспоминанiе о вчерашнемъ вечерѣ у Олсуфья Ивановича. Много бы далъ онъ теперь, еслибъ не было кой чего изъ того, что было вчера. «Впрочемъ, вѣдь оно ничего!» заключилъ наконецъ нашъ герой, и рѣшился твердо въ душѣ вести себя впередъ хорошо и не впадать въ подобные промахи. Такъ какъ господинъ Голядкинъ теперь расходился вполнѣ и сталъ вдругъ почти совершенно счастливъ, то вздумалось ему даже и пожуировать жизнiю. Принесенъ былъ Петрушкою ромъ, и составился пуншъ. Гость и хозяинъ осушили по стакану и по два. Гость оказался еще любезнѣе прежняго, и съ своей стороны показалъ не одно доказательство прямодушiя и счастливаго характера своего, сильно входилъ въ удовольствiе господина Голядкина, казалось, радовался только одною его радостью и смотрѣлъ на него, какъ на истиннаго и единственнаго своего благодѣтеля. Взявъ перо и листочекъ бумажки, онъ попросилъ
90
господина Голядкина не смотрѣть на то, что онъ будетъ писать, и потомъ, когда кончилъ, самъ показалъ хозяину своему все написанное. Оказалось, что это было четверостишiе, написанное довольно чувствительно, впрочемъ прекраснымъ слогомъ и почеркомъ, и, какъ видно, сочиненiе самого любезнаго гостя. Стишки были слѣдующiе:
Если ты меня забудешь,
Не забуду я тебя;
Въ жизни можетъ все случиться,
Не забудь и ты меня!
Со слезами на глазахъ обнялъ своего гостя господинъ Голядкинъ, и, расчувствовавшись наконецъ вполнѣ, самъ посвятилъ своего гостя въ нѣкоторые секреты и тайны свои, причемъ рѣчь сильно напиралась на Андрея Филипповича и на Клару Олсуфьевну. «Ну, да вѣдь мы съ тобой, Яковъ Петровичъ, сойдемся» говорилъ нашъ герой своему гостю: «мы съ тобой, Яковъ Петровичъ, будемъ жить какъ рыба съ водой, какъ братья родные; мы, дружище, будемъ хитрить, за одно хитрить будемъ; съ своей стороны будемъ интригу вести въ пику имъ… въ пику-то имъ интригу вести. А имъ-то ты никому не ввѣряйся. Вѣдь я тебя знаю, Яковъ Петровичъ, и характеръ твой понимаю: вѣдь ты какъ разъ все разскажешь, душа ты правдивая! Ты, братъ, сторонись отъ нихъ всѣхъ.» Гость вполнѣ соглашался, благодарилъ господина Голядкина и тоже наконецъ прослезился. «Ты знаешь ли, Яша» продолжалъ господинъ Голядкинъ дрожащимъ, разслабленнымъ голосомъ: «ты, Яша, поселись у меня на время, или навсегда поселись. Мы сойдемся. Что, братъ, тебѣ, а? А ты не смущайся и не ропщи на то, что вотъ между нами такое странное теперь
91
обстоятельство: роптать, братъ, грѣшно; это природа! А мать природа щедра, вотъ что, братъ Яша! Любя тебя, братски любя тебя, говорю. А мы съ тобой, Яша, будемъ хитрить и съ своей стороны подкопы вести, и носы имъ утремъ.» Пуншъ наконецъ дошелъ до третьихъ и четвертыхъ стакановъ на брата, и тогда господинъ Голядкинъ сталъ испытывать два ощущенiя: одно то, что необыкновенно счастливъ, а другое — что уже не можетъ стоять на ногахъ. Гость, разумѣется, былъ приглашенъ ночевать. Кровать была кое какъ составлена изъ двухъ рядовъ стульевъ. Господинъ Голядкинъ-младшiй объявилъ, что подъ дружескимъ кровомъ мягко спать и на голомъ полу, что съ своей стороны онъ заснетъ, гдѣ прiйдется, съ покорностью и признательностью; что теперь онъ въ раю, и что, наконецъ, онъ много перенесъ на своемъ вѣку несчастiй и горя, на все посмотрѣлъ, всего перетерпѣлъ, и — кто знаетъ будущность? — можетъ быть, еще перетерпитъ. Господинъ Голядкинъ-старшiй протестовалъ противъ этого и началъ доказывать, что нужно возложить всю надежду на Бога. Гость вполнѣ соглашался и говорилъ, что, разумѣется, никто таковъ, какъ Богъ. Тутъ господинъ Голядкинъ-старшiй замѣтилъ, что турки правы въ нѣкоторомъ отношенiи, призывая даже во снѣ имя Божiе. Потомъ, не соглашаясь, впрочемъ, съ иными учеными въ иныхъ клеветахъ, взводимыхъ на турецкаго пророка Мухаммеда, и признавая его въ своемъ родѣ великимъ политикомъ, господинъ Голядкинъ перешелъ къ весьма интересному описанiю алжирской цирюльни, о которой читалъ въ какой-то книжкѣ, въ смѣси. Гость и хозяинъ много смѣялись надъ простодушiемъ турковъ; впрочемъ, не могли не отдать должной дани удивленiя ихъ фанатизму,
92
возбуждаемому опiумомъ… Гость сталъ наконецъ раздѣваться, а господинъ Голядкинъ вышелъ за перегородку, частiю по добротѣ души, что можетъ быть, дескать у него и рубашки-то порядочной нѣтъ, такъ чтобъ не сконфузить и безъ того уже пострадавшаго человѣка, а частiю для того, чтобъ увѣриться по возможности въ Петрушкѣ, испытать его, развеселить, если можно, и приласкать человѣка, чтобъ ужь всѣ были счастливы, и чтобъ не оставалось на столѣ просыпанной соли. Нужно замѣтить, что Петрушка все еще немного смущалъ господина Голядкина.
— Ты, Петръ, ложись теперь спать, кротко сказалъ господинъ Голядкинъ, входя въ отдѣленiе своего служителя: — ты теперь ложись спать, а завтра въ восемь часовъ ты меня и разбуди. Понимаешь, Петруша?
Господинъ Голядкинъ говорилъ необыкновенно мягко и ласково. Но Петрушка молчалъ. Онъ въ это время возился около своей кровати и даже не обернулся къ своему барину, что бы долженъ былъ сдѣлать, впрочемъ, изъ одного къ нему уваженiя.
— Ты, Петръ, меня слышалъ? продолжалъ господинъ Голядкинъ. — Ты вотъ теперь ложись спать, а завтра, Петруша, ты и разбуди меня въ восемь часовъ; понимаешь?
— Да ужь помню, ужь что тутъ! проворчалъ себѣ подъ носъ Петрушка.
— Ну то-то, Петруша; я это только такъ говорю, чтобъ и ты былъ спокоенъ и счастливъ. Вотъ мы теперь всѣ счастливы, такъ чтобъ и ты былъ спокоенъ и счастливъ. А теперь спокойной ночи желаю тебѣ. Усни, Петруша, усни; мы всѣ трудиться должны… Ты, братъ, знаешь, не думай чего-нибудь…
Господинъ Голядкинъ началъ было, да и
93
остановился. «Не слишкомъ ли будетъ», подумалъ онъ: «не далеко ли я замахнулъ? Такъ-то всегда; всегда-то я пересыплю.» Герой нашъ вышелъ отъ Петрушки весьма недовольный собою. Къ тому же, грубостью и неподатливостью Петрушки онъ немного обидѣлся. «Съ шельмецомъ заигрываютъ, шельмецу баринъ честь дѣлаетъ, а онъ не чувствуетъ», подумалъ господинъ Голядкинъ. «Впрочемъ, такая ужь тенденцiя подлая у всего этого рода!» Отчасти покачиваясь, воротился онъ въ комнату, и видя, что гость его улегся совсѣмъ, присѣлъ на минутку къ нему на постель. «А вѣдь признайся, Яша, началъ онъ шопотомъ и курныкая головой: «вѣдь ты, подлецъ, предо мной виноватъ? вѣдь ты, тёзка, знаешь, того…» продолжалъ онъ, довольно фамильярно заигрывая съ своимъ гостемъ. Наконецъ, распростившись съ нимъ дружески, господинъ Голядкинъ отправился спать. Гость между тѣмъ захрапѣлъ. Господинъ Голядкинъ въ свою очередь началъ ложиться въ постель, а между тѣмъ, посмѣиваясь, шепталъ про себя: «Вѣдь ты пьянъ сегодня, голубчикъ мой, Яковъ Петровичъ, подлецъ ты такой, Голядка ты этакой, — фамилья твоя такова!! Ну, чему ты обрадовался? Вѣдь завтра расплачешься, нюня ты этакая: что мнѣ дѣлать съ тобой!» Тутъ довольно странное ощущенiе отозвалось во всемъ существѣ господина Голядкина, что-то похожее на сомнѣнiе, или раскаянiе. «Расходился жь я», думалъ онъ: «вѣдь вотъ теперь шумитъ въ головѣ и я пьянъ; и не удержался, дурачина ты этакая! и вздору съ три короба намололъ, да еще хитрить, подлецъ, собирался. Конечно, прощенiе и забвенiе обидъ есть первѣйшая добродѣтель, но все жь оно плохо! вотъ оно какъ!» Тутъ господинъ Голядкинъ привсталъ, взялъ свѣчу, и на ципочкахъ еще разъ пошелъ взглянуть на
94
спящаго своего гостя. Долго стоялъ онъ надъ нимъ въ глубокомъ раздумьи. «Картина непрiятная! пасквиль, чистѣйшiй пасквиль, да и дѣло съ концомъ!»
Наконецъ господинъ Голядкинъ улегся совсѣмъ. — Въ головѣ у него шумѣло, трещало, звонило. Онъ сталъ забываться — забываться… силился было о чемъ-то думать, вспомнить что-то такое весьма интересное, разрѣшить что-то такое весьма важное, какое-то щекотливое дѣло, — но не могъ. Сонъ налетѣлъ на его побѣдную голову, и онъ заснулъ такъ, какъ обыкновенно спятъ люди, съ непривычки употребившiе вдругъ пять стакановъ пунша на какой нибудь дружеской вечеринкѣ.
ГЛАВА VIII.
Какъ обыкновенно, на другой день господинъ Голядкинъ проснулся въ восемь часовъ; проснувшись же, тотчасъ припомнилъ всѣ происшествiя вчерашняго вечера, — припомнилъ и поморщился. «Экъ я разъигрался вчера какимъ дуракомъ!» подумалъ онъ, приподымаясь съ постели и взглянувъ на постель своего гостя. Но каково же было его удивленiе, когда не только гостя, но даже и постели, на которой спалъ гость, не было въ комнатѣ! «Что жь это такое?» чуть не вскрикнулъ господинъ Голядкинъ: «что жь бы это было такое? Что же означаетъ теперь это новое обстоятельство?» Покамѣстъ господинъ Голядкинъ, недоумѣвая, съ раскрытымъ ртомъ смотрѣлъ на опустѣлое мѣсто, скрипнула дверь, и Петрушка вошелъ съ чайнымъ подносомъ. «Гдѣ же, гдѣ же?» проговорилъ чуть слышнымъ голосомъ нашъ герой, указывая пальцемъ на вчерашнее мѣсто, отведенное гостю. Петрушка сначала не отвѣчалъ ничего,
95
даже не посмотрѣлъ на своего барина, а поворотилъ свои глаза въ уголъ направо, такъ что господинъ Голядкинъ самъ принужденъ былъ взглянуть въ уголъ направо. Впрочемъ, послѣ нѣкотораго молчанiя Петрушка, сиповатымъ, и грубымъ голосомъ, отвѣтилъ — «что барина дома нѣтъ».
— Дуракъ ты; да вѣдь я твой баринъ, Петрушка, проговорилъ г. Голядкинъ прерывистымъ голосомъ и во всѣ глаза смотря на своего служителя.
Петрушка ничего не отвѣчалъ, но посмотрѣлъ такъ на господина Голядкина, что тотъ покраснѣлъ до ушей, — посмотрѣлъ съ какою-то оскорбительною укоризною, похожею на чистую брань. Господинъ Голядкинъ и руки опустилъ, какъ говорится. Наконецъ Петрушка объявилъ, что другой ужь часа съ полтора какъ ушелъ и не хотѣлъ дожидаться. Конечно, отвѣтъ былъ вѣроятенъ и правдоподобенъ; видно было, что Петрушка не лгалъ, что оскорбительный взглядъ его и слово другой, употребленное имъ, были лишь слѣдствiемъ всего извѣстнаго гнуснаго обстоятельства, но все-таки онъ понималъ, хоть и смутно, что тутъ что нибудь да не такъ, и что судьба готовитъ ему еще какой-то гостинецъ, не совсѣмъ-то прiятный. «Хорошо, мы посмотримъ», думалъ онъ про себя: «мы увидимъ, мы своевременно раскусимъ все это… Ахъ, ты, Господи Боже мой!» простоналъ онъ въ заключенiе уже совсѣмъ другимъ голосомъ: «и зачѣмъ я это приглашалъ его, на какой конецъ я все это дѣлалъ? вѣдь истинно самъ голову сую въ петлю ихъ воровскую, самъ эту петлю свиваю. Ахъ, ты голова, голова! вѣдь и утерпѣть-то не можешь ты, чтобъ не провраться какъ мальчишка какой нибудь, канцеляристъ какой нибудь, какъ безчиновная дрянь какая
96
нибудь, тряпка, ветошка гнилая какая нибудь, сплетникъ ты этакой, баба ты этакая!.. Святые вы мои! И стишки шельмецъ написалъ, и въ любви ко мнѣ изъяснился! Какъ бы этакъ, того… Какъ бы ему, шельмецу, приличнѣе на дверь указать, коли воротится? Разумѣется, много есть разныхъ оборотовъ и способовъ. Такъ и такъ, дескать, при моемъ ограниченномъ жалованьи… Или, тамъ, припугнуть его какъ нибудь, что, дескать, взявъ въ соображенiе вотъ то-то и то-то, принужденъ изъясниться… дескать, нужно въ половинѣ платить за квартиру и столъ, и деньги впередъ отдавать. Гм! нѣтъ, чортъ возьми, нѣтъ! Это меня замараетъ. Оно не совсѣмъ деликатно! Развѣ какъ нибудь, тамъ, вотъ этакъ-бы сдѣлать: взять-бы, да и надоумить Петрушку, чтобъ Петрушка ему насолилъ какъ нибудь, неглижировалъ-бы съ нимъ какъ нибудь, сгрубилъ ему, да и выжить его такимъ образомъ? Стравить-бы ихъ этакъ вмѣстѣ… Нѣтъ, чортъ возьми, нѣтъ! Это опасно, да и опять, если съ этакой точки зрѣнья смотрѣть — ну, да, вовсе нехорошо! Совсѣмъ нехорошо! А ну, — если онъ не прiйдетъ? и это плохо будетъ? проврался я ему вчера вечеромъ!.. Эхъ, плохо, плохо! Эхъ, дѣло-то наше какъ плоховато! Ахъ, я голова, голова окаянная! взубрить-то ты чего слѣдуетъ не можешь себѣ, резону-то вгвоздить туда не можешь себѣ! Ну, какъ онъ прiйдетъ и откажется? А дай-то Господи, еслибъ пришелъ! весьма былъ-бы радъ я, еслибъ пришелъ онъ; много-бы далъ я, еслибъ пришелъ…» Такъ разсуждалъ господинъ Голядкинъ, глотая свой чай и безпрестанно поглядывая на стѣнные часы. «Безъ четверти девять теперь; вѣдь, вотъ ужь пора идти. А что-то будетъ такое; что-то тутъ будетъ? Желалъ-бы я знать, что здѣсь именно особеннаго такого
97
скрывается, — этакъ цѣль, направленiе и разныя тамъ закавыки. Хорошо-бы узнать, на что именно мѣтятъ всѣ эти народы, и каковъ-то будетъ ихъ первый шагъ…» Господинъ Голядкинъ не могъ долѣе вытерпѣть, бросилъ недокуренную трубку, одѣлся и пустился на службу, желая накрыть, если можно, опасность и во всемъ удостовѣриться своимъ личнымъ присутствiемъ. А опасность была: это ужь онъ самъ зналъ, что опасность была. «А вотъ мы ее… и раскусимъ», говорилъ господинъ Голядкинъ, снимая шинель и калоши въ передней: «вотъ мы и проникнемъ сейчасъ во всѣ эти дѣла.» Рѣшившись такимъ образомъ дѣйствовать, герой нашъ оправился, принялъ видъ приличный и форменный, и только что хотѣлъ было проникнуть въ сосѣднюю комнату, какъ вдругъ, въ самыхъ дверяхъ, столкнулся съ нимъ вчерашнiй знакомецъ, другъ и прiятель его. Господинъ Голядкинъ младшiй, кажется, не замѣчалъ господина Голядкина старшаго, хотя и сошелся съ нимъ почти носомъ къ носу. Господинъ Голядкинъ младшiй былъ, кажется, занятъ, куда-то спѣшилъ, запыхался; видъ имѣлъ такой оффицiальный, такой дѣловой, что, казалось, всякiй могъ прямо прочесть на лицѣ его — «командированъ по особому порученiю»…
— Ахъ, это вы, Яковъ Петровичъ! сказалъ нашъ герой, хватая своего вчерашняго гостя за руку.
— Послѣ, послѣ, извините меня, разскажете послѣ, закричалъ господинъ Голядкинъ младшiй, порываясь впередъ…
— Однако, позвольте; вы, кажется, хотѣли, Яковъ Петровичъ, того-съ…
— Что-съ? Объясните скорѣе-съ. — Тутъ вчерашнiй гость господина Голядкина остановился
98
какъ-бы черезъ силу и нехотя, и подставилъ ухо свое прямо къ носу господина Голядкина.
— Я вамъ скажу, Яковъ Петровичъ, что я удивляюсь прiему… прiему, какого вовсе, повидимому, не могъ бы я ожидать.
— На все есть извѣстная форма-съ. Явитесь къ секретарю его превосходительства и потомъ отнеситесь, какъ слѣдуетъ, къ господину правителю канцелярiи. Просьба есть?..
— Вы, я не знаю, Яковъ Петровичъ! вы меня просто изумляете, Яковъ Петровичъ! вы вѣрно не узнаете меня, или шутите, по врожденной веселости характера вашего.
— А, это вы! сказалъ господинъ Голядкинъ-младшiй, какъ будто только что сейчасъ разглядѣвъ господина Голядкина старшаго: — такъ это вы? Ну, что жь, хорошо ли вы почивали? Тутъ господинъ Голядкинъ младшiй, улыбнувшись немного, оффицiально и форменно улыбнувшись, хотя вовсе не такъ, какъ бы слѣдовало (потому-что, вѣдь во всякомъ случаѣ онъ одолженъ же былъ благодарностью господину Голядкину старшему), и такъ — улыбнувшись оффицiально и форменно, прибавилъ, что онъ съ своей стороны весьма радъ, что господинъ Голядкинъ хорошо почивалъ; потомъ наклонился немного, посѣменилъ немного на мѣстѣ, поглядѣлъ направо, налѣво, потомъ опустилъ глаза въ землю, нацѣлился въ боковую дверь, и, прошептавъ скороговоркой, что онъ по особому порученiю, юркнулъ въ сосѣднюю комнату. Только его и видѣли.
— Вотъ-те и штука!.. прошепталъ нашъ герой, остолбенѣвъ на мгновенiе: — вотъ-те и штука! Такъ вотъ такое-то здѣсь обстоятельство!…Тутъ господинъ Голядкинъ почувствовалъ, что у него отъ чего-то заходили мурашки по тѣлу. — Впрочемъ,
99
продолжалъ онъ про себя, пробираясь въ свое отдѣленiе: — впрочемъ, вѣдь я уже давно говорилъ о такомъ обстоятельствѣ, я уже давно предчувствовалъ, что онъ по особому порученiю, — именно, вотъ вчера говорилъ, что непремѣнно по чьему-нибудь особому порученiю употребленъ человѣкъ…
— Окончили вы, Яковъ Петровичъ, вчерашнюю вашу бумагу? спросилъ Антонъ Антоновичъ Сѣточкинъ усѣвшагося подлѣ него господина Голядкина: — у васъ здѣсь она?
— Здѣсь, прошепталъ господинъ Голядкинъ, смотря на своего столоначальника, отчасти съ потерявшимся видомъ.
— То-то-съ. Я къ тому говорю, что Андрей Филипповичъ уже два раза спрашивалъ. Того и гляди, что его превосходительство потребуетъ…
— Нѣтъ-съ, она кончена-съ…
— Ну-съ, хорошо-съ.
— Я, Антонъ Антоновичъ, всегда, кажется, исполнялъ свою должность какъ слѣдуетъ и радѣю о порученныхъ мнѣ начальствомъ дѣлахъ-съ, занимаюсь ими рачительно.
— Да-съ. Ну-съ, что же вы хотите этимъ сказать-съ?
— Я ничего-съ, Антонъ Антоновичъ. Я только, Антонъ Антоновичъ, хочу объяснить, что я… т. е. я хотѣлъ выразить, что иногда неблагонамѣренность и зависть не щадятъ никакого лица, ища своей повседневной отвратительной пищи-съ…
— Извините, я васъ не совсѣмъ-то понимаю. То есть, на какое лицо вы теперь намекаете?
— То есть, я хотѣлъ только сказать, Антонъ Антоновичъ, что я иду прямымъ путемъ, а окольнымъ путемъ ходить презираю, что я не интригантъ, и что симъ, если позволено только будетъ
100
мнѣ выразиться, могу весьма справедливо гордиться…
— Да-съ. Это все такъ-съ, и по крайнему моему разумѣнiю отдаю полную справедливость разсужденiю вашему; но позвольте же и мнѣ вамъ, Яковъ Петровичъ, замѣтить, что личности въ хорошемъ обществѣ не совсѣмъ позволительны-съ; что за глаза, я, напримѣръ, готовъ снести, — потому что за глаза и кого жь не бранятъ! — но въ глаза, воля ваша, и я, сударь мой, напримѣръ, себѣ дерзостей говорить не позволю. Я, сударь мой, посѣдѣлъ на государевой службѣ, и дерзостей на старости лѣтъ говорить себѣ не позволю-съ…
— Нѣтъ-съ, я, Антонъ Антоновичъ-съ, вы видите-ли, Антонъ Антоновичъ, — вы, кажется, Антонъ Антоновичъ, меня не совсѣмъ-то уразумѣли-съ. А я, помилуйте, Антонъ Антоновичъ, я съ своей стороны могу только за честь поставить-съ…
— Да ужь и насъ тоже прошу извинить-съ. Учены мы по старинному-съ. А по вашему, по новому, учиться намъ поздно. На службѣ отечеству разумѣнiя доселѣ намъ, кажется, доставало. У меня, сударь мой, какъ вы сами знаете, есть знакъ за двадцати-пятилѣтнюю безпорочную службу-съ…
— Я чувствую, Антонъ Антоновичъ, я съ моей стороны совершенно все это чувствую-съ. Но я не про то-съ, я про маску говорилъ, Антонъ Антоновичъ-съ…
— Про маску-съ?
— То есть, вы опять… я опасаюсь, что вы и тутъ примете въ другую сторону смыслъ, т. е. смыслъ рѣчей моихъ, какъ вы сами говорите, Антонъ Антоновичъ. Я только тѣмъ развиваю, т. е. пропускаю идею, Антонъ Антоновичъ, что люди,
101
носящiе маску, стали не рѣдки-съ, и что теперь трудно подъ маской узнать человѣка-съ…
— Ну-съ, знаете ли-съ, оно не совсѣмъ-то и трудно-съ. Иногда и довольно легко-съ, иногда и искать недалеко нужно ходить-съ.
— Нѣтъ-съ, знаете ли-съ, я, Антонъ Антоновичъ, говорю-съ, про себя говорю, что я, напримѣръ, маску надѣваю лишь когда нужда въ ней бываетъ, т. е. единственно для карнавала и веселыхъ собранiй, говоря въ прямомъ смыслѣ, но что не маскируюсь передъ людьми каждодневно, говоря въ другомъ, болѣе скрытномъ смыслѣ-съ. Вотъ, что я хотѣлъ сказать, Антонъ Антоновичъ-съ.
— Ну, да мы, покамѣстъ, оставимъ все это; да мнѣ-же и некогда-съ, сказалъ Антонъ Антоновичъ, привставъ съ своего мѣста и собирая кой-какiя бумаги для доклада его превосходительству. — Дѣло же ваше, какъ я полагаю, не замедлитъ своевременно объясниться. Сами же увидите вы, на кого вамъ пенять, и кого обвинять, а за тѣмъ прошу васъ покорнѣйше уволить меня отъ дальнѣйшихъ, частныхъ и вредящихъ службѣ объясненiй и толковъ-съ…
— Нѣтъ-съ, я, Антонъ Антоновичъ, началъ поблѣднѣвшiй немного господинъ Голядкинъ вслѣдъ удаляющемуся Антону Антоновичу: — я, Антонъ Антоновичъ, того-съ, и не думалъ-съ. — Что же это такое? продолжалъ уже про себя нашъ герой, оставшись одинъ: — что же это за вѣтры такiе здѣсь подуваютъ, и что означаетъ этотъ новый крючекъ? Въ то самое время, какъ потерянный и полу-убитый герой нашъ готовился было разрѣшить этотъ новый вопросъ, въ сосѣдней комнатѣ послышался шумъ, обнаружилось какое-то дѣловое движенiе, дверь отворилась, и Андрей
102
Филипповичъ, только что передъ тѣмъ отлучившiйся по дѣламъ въ кабинетъ его превосходительства, запыхавшись, появился въ дверяхъ и кликнулъ господина Голядкина. Зная въ чемъ дѣло и не желая заставить ждать Андрея Филипповича, господинъ Голядкинъ вскочилъ съ своего мѣста и, какъ слѣдуетъ, немедленно засуетился на чемъ свѣтъ стоитъ, обготовляя и обхоливая окончательно требуемую тетрадку, да и самъ приготовляясь отправиться, вслѣдъ за тетрадкой и Андреемъ Филипповичемъ, въ кабинетъ его превосходительства. Вдругъ, и почти изъ подъ руки Андрея Филипповича, стоявшаго въ то время въ самыхъ дверяхъ, юркнулъ въ комнату господинъ Голядкинъ младшiй, суетясь, запыхавшись, загонявшись на службѣ, съ важнымъ рѣшительно-форменнымъ видомъ, и прямо подкатился къ господину Голядкину старшему, менѣе всего ожидавшему подобнаго нападенiя…
— Бумаги, Яковъ Петровичъ, бумаги… его превосходительство изволили спрашивать, готовы ль у васъ? защебеталъ въ пол-голоса и скороговоркой прiятель господина Голядкина старшаго: — Андрей Филипповичъ васъ ожидаетъ…
— Знаю и безъ васъ, что ожидаютъ, проговорилъ господинъ Голядкинъ старшiй, тоже скороговоркой и шопотомъ.
— Нѣтъ, я, Яковъ Петровичъ, не то; я, Яковъ Петровичъ, совсѣмъ не то; я сочувствую, Яковъ Петровичъ, и подвигнутъ душевнымъ участiемъ.
— Отъ котораго нижайше прошу васъ избавить меня. Позвольте, позвольте-съ…
— Вы, разумѣется, ихъ обернете оберточкой, Яковъ Петровичъ, а третью-то страничку вы заложите закладкой, позвольте, Яковъ Петровичъ…
— Да позвольте же вы, наконецъ…
103
— Но вѣдь здѣсь чернильное пятнышко, Яковъ Петровичъ, вы замѣтили-ль чернильное пятнышко?..
Тутъ Андрей Филипповичъ второй разъ кликнулъ господина Голядкина.
— Сейчасъ, Андрей Филипповичъ; я вотъ только немножко, вотъ здѣсь… Милостивый государь, понимаете-ли вы русскiй языкъ?
— Лучше всего будетъ ножичкомъ снять, Яковъ Петровичъ, вы лучше на меня положитесь: вы лучше не трогайте сами, Яковъ Петровичъ, а на меня положитесь, — я же отчасти тутъ ножичкомъ…
Андрей Филипповичъ третiй разъ кликнулъ господина Голядкина.
— Да помилуйте, гдѣ же тутъ пятнышко? Вѣдь, кажется, вовсе нѣту здѣсь пятнышка?
— И огромное пятнышко, вотъ оно! вотъ, позвольте, я здѣсь его видѣлъ; вотъ, позвольте… вы только позвольте мнѣ, Яковъ Петровичъ, я отчасти здѣсь ножичкомъ, я изъ участiя, Яковъ Петровичъ, и ножичкомъ отъ чистаго сердца… вотъ такъ, вотъ и дѣло съ концомъ…
Тутъ, и совсѣмъ неожиданно, господинъ Голядкинъ младшiй, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, осиливъ господина Голядкина старшаго въ мгновенной борьбѣ, между ними возникшей, и во всякомъ случаѣ совершенно противъ воли его, овладѣлъ требуемой начальствомъ бумагой, и, вмѣсто того, чтобъ поскоблить ее ножичкомъ отъ чистаго сердца, какъ вѣроломно увѣрялъ онъ господина Голядкина старшаго, — быстро свернулъ ее, сунулъ подъ мышку, въ два скачка очутился возлѣ Андрея Филипповича, незамѣтившаго ни одной изъ продѣлокъ его, и полетѣлъ съ нимъ въ директорскiй кабинетъ. Господинъ Голядкинъ старшiй остался какъ-бы прикованнымъ къ мѣсту, держа въ
104
рукахъ ножичекъ и какъ будто приготовляясь что-то скоблить имъ…
Герой нашъ еще не совсѣмъ понималъ свое новое обстоятельство. Онъ еще не опомнился. Онъ почувствовалъ ударъ, но думалъ, что это что нибудь такъ. Въ страшной, неописанной тоскѣ сорвался онъ, наконецъ, съ мѣста и бросился прямо въ директорскiй кабинетъ, моля, впрочемъ, небо дорогою, чтобъ это устроилось все какъ нибудь къ лучшему и было бы такъ, ничего… Въ послѣдней комнатѣ передъ директорскимъ кабинетомъ, сбѣжался онъ, прямо носъ съ носомъ, съ Андреемъ Филипповичемъ и съ однофамильцемъ своимъ. Оба они уже возвращались: господинъ Голядкинъ посторонился. Андрей Филипповичъ говорилъ улыбаясь и весело. Однофамилецъ господина Голядкина старшаго тоже улыбался, юлилъ, сѣменилъ въ почтительномъ разстоянiи отъ Андрея Филипповича, и что-то съ восхищеннымъ видомъ нашептывалъ ему на ушко, на что Андрей Филипповичъ самымъ благосклоннымъ образомъ кивалъ головою. Разомъ понялъ герой нашъ все положенiе дѣлъ. Дѣло въ томъ, что работа его (какъ онъ послѣ узналъ) почти превзошла ожиданiя его превосходительства и поспѣла дѣйствительно къ сроку и во время. Его превосходительство были крайне довольны. Говорили даже, что его превосходительство сказали спасибо господину Голядкину младшему, крѣпкое спасибо; сказали, что вспомнятъ при случаѣ и никакъ не забудутъ… Разумѣется, что первымъ дѣломъ господина Голядкина было протестовать, протестовать всѣми силами, до послѣдней возможности. Почти не помня себя и блѣдный, какъ смерть, бросился онъ къ Андрею Филипповичу. Но Андрей Филипповичъ, услышавъ, что дѣло господина Голядкина было частное дѣло,
105
отказался слушать, рѣшительно замѣчая, что у него нѣтъ ни минуты свободной и для собственныхъ надобностей.
Сухость тона и рѣзкость отказа поразили господина Голядкина. «А вотъ лучше я какъ нибудь съ другой стороны… вотъ я лучше къ Антону Антоновичу.» Къ несчастiю господина Голядкина, и Антона Антоновича не оказалось въ наличности: онъ тоже гдѣ-то былъ чѣмъ-то занятъ. «А вѣдь не безъ намѣренiя просилъ уволить себя отъ объясненiй и толковъ!» подумалъ герой нашъ. «Вотъ куда мѣтилъ — старая петля! Въ такомъ случаѣ, я просто дерзну умолять его превосходительство.»
Все еще блѣдный и чувствуя въ совершенномъ разбродѣ всю свою голову, крѣпко недоумѣвая, на что именно нужно рѣшиться, присѣлъ господинъ Голядкинъ на стулъ. «Гораздо было бы лучше, еслибъ все это было лишь такъ только», безпрерывно думалъ онъ про себя. «Дѣйствительно, подобное темное дѣло было даже невѣроятно совсѣмъ. Это, во-первыхъ, и вздоръ, а во вторыхъ, и случиться не можетъ. Это, вѣроятно, какъ нибудь тамъ померещилось, или вышло что нибудь другое, а не то, что дѣйствительно было; или вѣрно это я самъ ходилъ… и себя какъ нибудь тамъ принялъ совсѣмъ за другаго… однимъ словомъ, это совершенно невозможное дѣло.»
Только что господинъ Голядкинъ рѣшилъ, что это совсѣмъ невозможное дѣло, какъ вдругъ въ комнату влетѣлъ господинъ Голядкинъ младшiй, съ бумагами въ обѣихъ рукахъ и подъ мышкой. Сказавъ мимоходомъ какiя-то нужныя два слова Андрею Филипповичу, перемолвивъ и еще кое съ кѣмъ, полюбезничавъ кое съ кѣмъ, пофамильярничавъ кое съ кѣмъ, господинъ Голядкинъ младшiй,
106
по видимому неимѣвшiй лишняго времени на безполезную трату, собирался уже, кажется, выйдти изъ комнаты, но, къ счастiю господина Голядкина старшаго, остановился въ самыхъ дверяхъ и заговорилъ мимоходомъ съ двумя или тремя случившимися тутъ же молодыми чиновниками. Господинъ Голядкинъ старшiй бросился прямо къ нему. Только что увидѣлъ господинъ Голядкинъ младшiй маневръ господина Голядкина старшаго, тотчасъ же началъ съ большимъ безпокойствомъ осматриваться, куда бы ему поскорѣй улизнуть. Но герой нашъ уже держался за рукава своего вчерашняго гостя. Чиновники, окружавшiе двухъ титулярныхъ совѣтниковъ, разступились и съ любопытствомъ ожидали, что будетъ. Старый титулярный совѣтникъ понималъ хорошо, что доброе мнѣнiе теперь не на его сторонѣ, понималъ хорошо, что подъ него интригуютъ: тѣмъ болѣе нужно было теперь поддержать себя. Минута была рѣшительная.
— Ну-съ? проговорилъ господинъ Голядкинъ младшiй, довольно дерзко смотря на господина Голядкина старшаго.
Господинъ Голядкинъ старшiй едва дышалъ. — Я не знаю, милостивый государь, началъ онъ: — какимъ образомъ вамъ теперь объяснить странность вашего поведенiя со мною.
— Ну-съ. Продолжайте-съ. — Тутъ господинъ Голядкинъ младшiй оглянулся кругомъ и мигнулъ глазомъ окружавшимъ ихъ чиновникамъ, какъ бы давая знать, что вотъ именно сейчасъ и начнется комедiя.
— Дерзость и безстыдство вашихъ прiемовъ, милостивый государь мой, со мною, въ настоящемъ случаѣ, еще болѣе васъ обличаютъ… чѣмъ всѣ
107
слова мои. Не надѣйтесь на вашу игру: она плоховата…
— Ну, Яковъ Петровичъ, теперь скажите-ка мнѣ, каково-то вы почивали? отвѣчалъ господинъ Голядкинъ младшiй, прямо смотря въ глаза господину Голядкину старшему.
— Вы, милостивый государь, забываетесь, сказалъ совершенно потерявшiйся титулярный совѣтникъ, едва слыша полъ подъ собою: — я надѣюсь, что вы перемѣните тонъ…
— Душка мой!! проговорилъ господинъ Голядкинъ младшiй, скорчивъ довольно неблагопристойную гримасу господину Голядкину старшему, и вдругъ, совсѣмъ неожиданно, подъ видомъ ласкательства, ухватилъ его двумя пальцами за довольно пухлую правую щеку. Герой нашъ вспыхнулъ, какъ огонь… Только что прiятель господина Голядкина старшаго примѣтилъ, что противникъ его, трясясь всѣми членами, нѣмой отъ изступленiя, красный, какъ ракъ, и наконецъ доведенный до послѣднихъ границъ, можетъ даже рѣшиться на формальное нападенiе, то немедленно, и самымъ безстыднымъ образомъ, предупредилъ его въ свою очередь. Потрепавъ его еще раза два по щекѣ, пощекотавъ его еще раза два, поигравъ съ нимъ, неподвижнымъ и обезумѣвшимъ отъ бѣшенства, еще нѣсколько секундъ такимъ образомъ, къ немалой утѣхѣ окружающей ихъ молодежи, господинъ Голядкинъ младшiй, съ возмущающимъ душу безстыдствомъ, щелкнулъ окончательно господина Голядкина старшаго по крутому брюшку и съ самой ядовитой и далеко намекающей улыбкой проговорилъ ему: «шалишь, братецъ, Яковъ Петровичъ; шалишь! хитрить мы будемъ съ тобой, Яковъ Петровичъ, хитрить.» Потомъ, и прежде, чѣмъ герой нашъ успѣлъ мало-мальски придти въ себя
108
отъ послѣдней аттаки, господинъ Голядкинъ младшiй вдругъ (предварительно отпустивъ только улыбочку окружавшимъ ихъ зрителямъ) принялъ на себя видъ самый занятой, самый дѣловой, самый форменный, опустилъ глаза въ землю, съежился, сжался, и, быстро проговоривъ «по особому порученiю», лягнулъ своей коротенькой ножкой и шмыгнулъ въ сосѣднюю комнату. Герой нашъ не вѣрилъ глазамъ и все еще былъ не въ состоянiи опомниться…
Наконецъ онъ опомнился. Сознавъ въ одинъ мигъ, что погибъ, уничтожился въ нѣкоторомъ смыслѣ, что замаралъ себя и запачкалъ свою репутацiю, что осмѣянъ и оплеванъ въ присутствiи постороннихъ лицъ, что предательски поруганъ тѣмъ, кого еще вчера считалъ первѣйшимъ и надежнѣйшимъ другомъ своимъ, что срѣзался, наконецъ, на чемъ свѣтъ стоитъ, — господинъ Голядкинъ бросился въ погоню за своимъ непрiятелемъ. Въ настоящее мгновенiе онъ уже и думать не хотѣлъ о свидѣтеляхъ своего поруганiя. «Это все въ стачкѣ другъ съ другомъ», говорилъ онъ самъ про себя: «одинъ за другаго стоитъ и одинъ другаго на меня натравляетъ.» Однакожь, сдѣлавъ десять шаговъ, герой нашъ ясно увидѣлъ, что всѣ преслѣдованiя остались пустыми и тщетными, и потому воротился. «Не уйдешь», думалъ онъ: «попадешь подъ сюркупъ своевременно, отольются волку овечьи слезы.» Съ яростнымъ хладнокровiемъ и съ самою энергическою рѣшимостью дошелъ господинъ Голядкинъ до стула и усѣлся на немъ. «Не уйдешь!» сказалъ онъ опять. Теперь дѣло шло не о пассивной оборонѣ какой нибудь: пахнуло рѣшительнымъ, наступательнымъ, и кто видѣлъ господина Голядкина въ ту минуту, какъ онъ, краснѣя и едва сдерживая волненiе свое,
109
кольнулъ перомъ въ чернильницу, и съ какой яростью принялся строчить на бумагѣ, тотъ могъ уже заранѣе рѣшить, что дѣло такъ не пройдетъ, и простымъ, какимъ нибудь бабьимъ образомъ, не можетъ окончиться. Въ глубинѣ души своей сложилъ онъ одно рѣшенiе, и въ глубинѣ сердца своего поклялся исполнить его. По правдѣ-то, онъ еще не совсѣмъ хорошо зналъ, какъ ему поступить, т. е., лучше сказать, вовсе не зналъ; но все равно, ничего! «А самозванствомъ и безстыдствомъ, милостивый государь, въ нашъ вѣкъ не берутъ. Самозванство и безстыдство, милостивый мой государь, не къ добру приводитъ, а до петли доводитъ. Гришка Отрепьевъ только одинъ, сударь вы мой, взялъ самозванствомъ, обманувъ слѣпой народъ, да и то не надолго.» Не смотря на это послѣднее обстоятельство, господинъ Голядкинъ положилъ ждать до тѣхъ поръ, покамѣстъ маска спадетъ съ нѣкоторыхъ лицъ и кое-что обнажится. Для сего нужно было, во-первыхъ, чтобъ кончились какъ можно скорѣе часы присутствiя, а до тѣхъ поръ герой нашъ положилъ не предпринимать ничего. Потомъ же, когда кончатся часы присутствiя, онъ приметъ мѣру одну. Тогда же онъ знаетъ, какъ ему поступить, принявъ эту мѣру, какъ расположить весь планъ своихъ дѣйствiй, чтобъ сокрушить рогъ гордыни и раздавить змѣю, грызущую прахъ въ презрѣнiи безсилiя. Позволить же затереть себя, какъ ветошку, объ которую грязные сапоги обтираютъ, господинъ Голядкинъ не могъ. Согласиться на это не могъ онъ, и особенно въ настоящемъ случаѣ. Не будь послѣдняго посрамленiя, герой нашъ, можетъ быть, и рѣшился бы скрѣпить свое сердце, можетъ быть онъ и рѣшился бы смолчать, покориться и не протестовать слишкомъ упорно; такъ, поспорилъ бы,
110
попретендовалъ бы немножко, доказалъ бы, что онъ въ своемъ правѣ, потомъ бы уступилъ немножко, потомъ, можетъ быть, и еще немножко бы уступилъ, потомъ согласился бы совсѣмъ, потомъ, и особенно тогда, когда противная сторона признала бы торжественно, что онъ въ своемъ правѣ, потомъ, можетъ быть, и помирился бы даже, даже умилился бы немножко, даже, — кто бы могъ знать, — можетъ быть возродилась бы новая дружба, крѣпкая, жаркая дружба, еще болѣе широкая, чѣмъ вчерашняя дружба, такъ что эта дружба совершенно могла бы затмить, наконецъ, непрiятность довольно неблагопристойнаго сходства двухъ лицъ, такъ, что оба титулярные совѣтника были бы крайне какъ рады, и прожили бы, наконецъ, до ста лѣтъ, и т. д. Скажемъ все, наконецъ: господинъ Голядкинъ даже начиналъ немного раскаяваться, что вступился за себя и за право свое, и тутъ же получилъ за то непрiятность. «Покорись онъ», думалъ господинъ Голядкинъ: «скажи, что пошутилъ, — простилъ бы ему, даже болѣе простилъ бы ему, только бы въ этомъ громко признался. Но какъ ветошку себя затирать, я не дамъ. И не такимъ людямъ не давалъ я себя затирать, тѣмъ болѣе не позволю покуситься на это человѣку развращенному. Я не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!» Однимъ словомъ, герой нашъ рѣшился. «Сами вы, сударь вы мой, виноваты!» Рѣшился же онъ протестовать, и протестовать всѣми силами до послѣдней возможности. Такой ужь былъ человѣкъ! Позволить обидѣть себя онъ никакъ не могъ согласиться, а тѣмъ болѣе дозволить себя затереть какъ ветошку, и наконецъ дозволить это совсѣмъ развращенному человѣку. Не споримъ, впрочемъ, не споримъ. Можетъ быть, еслибъ кто захотѣлъ, еслибъ
111
ужь кому, напримѣръ, вотъ такъ, непремѣнно захотѣлось обратить въ ветошку господина Голядкина, то и обратилъ бы, обратилъ бы безъ сопротивленiя и безнаказанно (господинъ Голядкинъ самъ, въ иной разъ, это чувствовалъ), и вышла бы ветошка, а не Голядкинъ, — такъ, подлая, грязная бы вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы съ амбицiей, ветошка-то эта была бы съ одушевленiемъ и чувствами, хотя бы и съ безотвѣтной амбицiей и съ безотвѣтными чувствами и — далеко въ грязныхъ складкахъ этой ветошки скрытыми, но все-таки съ чувствами…
Часы длились невѣроятно долго; наконецъ пробило четыре. Спустя немного, всѣ встали, и вслѣдъ за начальствомъ двинулись къ себѣ, по домамъ. Господинъ Голядкинъ вмѣшался въ толпу; глазъ его не дремалъ и не упускалъ, кого нужно, изъ виду. Наконецъ нашъ герой увидалъ, что прiятель его подбѣжалъ къ канцелярскимъ сторожамъ, раздававшимъ шинели, и, по подлому обыкновенiю своему, юлитъ около нихъ въ ожиданiи своей. Минута была рѣшительная. Кое какъ протѣснился господинъ Голядкинъ сквозь толпу и, не желая отставать, тоже захлопоталъ о шинели. Но шинель подалась сперва прiятелю и другу господина Голядкина, затѣмъ, что и здѣсь успѣлъ онъ по своему подбиться, приласкаться, нашептать и наподличать.
Накинувъ шинель, господинъ Голядкинъ младшiй, иронически взглянувъ на господина Голядкина старшаго, дѣйствуя такимъ образомъ открыто и дерзко ему въ пику, потомъ, съ свойственною ему наглостью, осмотрѣлся кругомъ, посѣменилъ окончательно, — вѣроятно, чтобъ оставить выгодное по себѣ впечатлѣнiе, — около чиновниковъ,
112
сказалъ словцо одному, пошептался о чемъ-то съ другимъ, почтительно полизался съ третьимъ, адресовалъ улыбку четвертому, далъ руку пятому, и весело юркнулъ внизъ по лѣстницѣ. Господинъ Голядкинъ старшiй за нимъ, и, къ неописанному своему удовольствiю, таки нагналъ его на послѣдней ступенькѣ, и схватилъ за воротникъ его шинели. Казалось, что господинъ Голядкинъ младшiй немного оторопѣлъ и посмотрѣлъ кругомъ съ потеряннымъ видомъ.
— Какъ понимать мнѣ васъ? прошепталъ онъ, наконецъ, слабымъ голосомъ господину Голядкину.
— Милостивый государь, если вы только благородный человѣкъ, то надѣюсь, что вспомните про вчерашнiя дружескiя наши сношенiя, проговорилъ нашъ герой.
— А, да. Ну, чтожь? хорошо-ли вы почивали-съ?
Бѣшенство отняло на минуту языкъ у господина Голядкина старшаго.
— Я-то почивалъ хорошо-съ… Но позвольте же и вамъ сказать, милостивый мой государь, что игра ваша крайне запутана…
— Кто это говоритъ? Это враги мои говорятъ, отвѣчалъ отрывисто тотъ, кто называлъ себя господиномъ Голядкинымъ, и вмѣстѣ съ словомъ этимъ неожиданно освободился изъ слабыхъ рукъ настоящаго господина Голядкина. Освободившись, онъ бросился съ лѣстницы, оглянулся кругомъ, увидѣвъ извощика — подбѣжалъ къ нему, сѣлъ на дрожки, и въ одно мгновенiе скрылся изъ глазъ господина Голядкина старшаго. Отчаянный и покинутый всѣми титулярный совѣтникъ оглянулся кругомъ, но не было другаго извощика. Попробовалъ было онъ бѣжать, да ноги подламывались. Съ опрокинутой физiономiей, съ разинутымъ ртомъ,
113
уничтожившись, съежившись, въ безсилiи прислонился онъ къ фонарному столбу и остался нѣсколько минутъ такимъ образомъ посреди тротуара. Казалось, что все погибло для господина Голядкина…
ГЛАВА IX.
Все, по видимому, и даже природа сама, вооружилось противъ господина Голядкина; но онъ еще былъ на ногахъ и не побѣжденъ; онъ это чувствовалъ, что не побѣжденъ. Онъ готовъ былъ бороться. Онъ съ такимъ чувствомъ и съ такою энергiей потеръ себѣ руки, когда очнулся послѣ перваго изумленiя, что уже по одному виду господина Голядкина заключить можно было, что онъ не уступитъ. Впрочемъ, опасность была на носу, была очевидна; господинъ Голядкинъ и это чувствовалъ; да какъ за нее взяться, за эту опасность-то? вотъ вопросъ. Даже на мгновенiе мелькнула мысль въ головѣ господина Голядкина, «что, дескать, не оставить-ли все это такъ, не отступиться-ли запросто? Ну, чтожь? ну, и ничего. Я буду особо, какъ будто не я», думалъ господинъ Голядкинъ: «пропускаю все мимо; не я, да и только; онъ тоже особо, авось и отступится; поюлитъ, шельмецъ, поюлитъ, повертится, да и отступится. Вотъ оно какъ! Я смиренiемъ возьму. Да и гдѣ же опасность? ну, какая опасность? Желалъ бы я, чтобъ кто нибудь указалъ мнѣ въ этомъ дѣлѣ опасность? Плёвое дѣло! обыкновенное дѣло!..» Здѣсь господинъ Голядкинъ осѣкся. Слова у него на языкѣ замерли; онъ даже ругнулъ себя за эту мысль; даже тутъ же и уличилъ себя въ низости, въ трусости за эту мысль; однако, дѣло его все-таки не двинулось съ мѣста. Чувствовалъ онъ,
114
что рѣшиться на что нибудь въ настоящую минуту было для него сущею необходимостью; даже чувствовалъ, что много бы далъ тому, кто сказалъ бы ему, на что именно нужно рѣшиться. Ну, да вѣдь какъ угадать? Впрочемъ, и некогда было угадывать. На всякiй случай, чтобъ времени не терять, нанялъ онъ извощика и полетѣлъ домой. «Что? каково-то ты теперь себя чувствуешь? подумалъ онъ самъ въ себѣ: Каково-то вы себя теперь изволите чувствовать, Яковъ Петровичъ? Что-то ты сдѣлаешь? что-то сдѣлаешь ты теперь, подлецъ ты такой, шельмецъ ты такой! Довелъ себя до послѣдняго, да и плачешь теперь, да и хнычешь теперь!» Такъ поддразнивалъ себя господинъ Голядкинъ, подпрыгивая на тряскомъ экипажѣ своего ваньки. Поддразнивать себя и растравлять такимъ образомъ свои раны, въ настоящую минуту, было какимъ-то глубокимъ наслажденiемъ для господина Голядкина, даже чуть-ли не сладострастiемъ. «Ну, еслибъ тамъ, теперь», думалъ онъ: «волшебникъ какой бы пришелъ, или оффицiальнымъ образомъ какъ нибудь этакъ пришлось, да сказали бы: дай, Голядкинъ, палецъ съ правой руки и квиты съ тобой; не будетъ другаго Голядкина, и ты будешь счастливъ, только пальца не будетъ, — такъ отдалъ бы палецъ, непремѣнно бы отдалъ, не поморщась бы отдалъ. Черти бы взяли все это!» вскрикнулъ, наконецъ, отчаянный титулярный совѣтникъ: «ну, зачѣмъ все это? ну, надобно было всему этому быть; вотъ непремѣнно этому, вотъ именно этому, какъ будто нельзя было другому чему! И все было хорошо сначала, всѣ были довольны и счастливы; такъ вотъ нѣтъ же, надобно было! Впрочемъ, вѣдь словами ничего не возьмешь. Нужно дѣйствовать.»
115
Итакъ, почти рѣшившись на что-то, господинъ Голядкинъ, войдя въ свою квартиру, нимало немедля схватился за трубку и, насасывая ее изъ всѣхъ силъ, раскидывая клочья дыма на право и на лѣво, началъ, въ чрезвычайномъ волненiи, бѣгать взадъ и впередъ по комнатѣ. Между тѣмъ, Петрушка сталъ сбирать на столъ. Наконецъ, господинъ Голядкинъ рѣшился совсѣмъ, вдругъ бросилъ трубку, накинулъ на себя шинель, сказалъ, что дома обѣдать не будетъ, и выбѣжалъ вонъ изъ квартиры. На лѣстницѣ нагналъ его запыхавшись Петрушка, держа въ рукахъ забытую имъ шляпу. Господинъ Голядкинъ взялъ шляпу, хотѣлъ было мимоходомъ маленько оправдаться въ глазахъ Петрушки, чтобъ не подумалъ чего Петрушка особеннаго, — что вотъ, дескать, такое-то обстоятельство, что вотъ шляпу позабылъ и т. д., — но такъ какъ Петрушка и глядѣть не хотѣлъ, и тотчасъ ушелъ, то и господинъ Голядкинъ, безъ дальнѣйшихъ объясненiй, надѣлъ свою шляпу, сбѣжалъ съ лѣстницы, и, приговаривая, что все, можетъ быть, къ лучшему будетъ, и что дѣло устроится какъ нибудь, хотя чувствовалъ, между прочимъ, даже у себя въ пяткахъ ознобъ, вышелъ на улицу, нанялъ извощика и полетѣлъ къ Андрею Филипповичу. «Впрочемъ, не лучше-ли завтра?», думалъ господинъ Голядкинъ, хватаясь за снурокъ колокольчика у дверей квартиры Андрея Филипповича: Да и что же я скажу особеннаго? Особеннаго-то здѣсь нѣтъ ничего. Дѣло-то такое мизерное, да оно, наконецъ, и дѣйствительно, мизерное, плёвое, т. е. почти плевое дѣло… вѣдь вотъ оно какъ это все, обстоятельство-то…» вдругъ господинъ Голядкинъ дернулъ за колокольчикъ; колокольчикъ зазвенѣлъ, изнутри послышались чьи-то шаги… Тутъ господинъ Голядкинъ даже
116
проклялъ себя, отчасти за свою поспѣшность и дерзость. Недавнiя непрiятности, о которыхъ господинъ Голядкинъ едва не позабылъ за дѣлами, и контра съ Андреемъ Филипповичемъ — тутъ же пришли ему на память. Но уже бѣжать было поздно: дверь отворилась. Къ счастiю господина Голядкина, отвѣчали ему, что Андрей Филипповичъ, и домой не прiѣзжалъ изъ должности, и не обѣдаетъ дома. «Знаю, гдѣ онъ обѣдаетъ: онъ у Измайловскаго моста обѣдаетъ», подумалъ герой нашъ, и страхъ какъ обрадовался. На вопросъ слуги, какъ объ васъ доложить, сказалъ, что дескать я, мой другъ, хорошо, что, дескать, я, мой другъ, послѣ, и даже съ нѣкоторою бодростью сбѣжалъ внизъ по лѣстницѣ. Выйдя на улицу, онъ рѣшился отпустить экипажъ и расплатился съ извощикомъ. Когда же извощикъ попросилъ о прибавкѣ, — дескать, ждалъ, сударь, долго, и рысачка для вашей милости не жалѣлъ, — то далъ и прибавочки пятачокъ, и даже съ большою охотою; самъ же пѣшкомъ пошелъ.
— Дѣло-то оно, правда, такое, думалъ господинъ Голядкинъ: — что вѣдь такъ оставить нельзя; однакожь, если такъ разсудить, этакъ здраво разсудить, такъ изъ чего же по настоящему здѣсь хлопотать? Ну, нѣтъ, однакожь, я буду все про то говорить, изъ чего же мнѣ хлопотать? изъ чего мнѣ маяться, биться, мучиться, себя убивать? Во первыхъ, дѣло сдѣлано, и его не воротишь… вѣдь не воротишь! Разсудимъ такъ: является человѣкъ — является человѣкъ съ достаточной рекомендацiей, дескать способный чиновникъ, хорошаго поведенiя, только бѣденъ, и потерпѣлъ разныя непрiятности, — передряги тамъ этакiя, — ну, да вѣдь бѣдность не порокъ; стало быть, я въ сторонѣ. Ну, въ самомъ дѣлѣ, что-жь за вздоръ такой? Ну,
117
пришелся, устроился, самой природой устроился такъ человѣкъ, что двѣ капли воды похожъ на другаго человѣка, что совершенная копiя съ другаго человѣка: такъ ужь его за это и не принимать въ департаментъ?! Коли ужь судьба, коли одна судьба, коли одна слѣпая фортуна тутъ виновата, — такъ ужь его и затереть какъ ветошку, такъ ужь и служить ему не давать… да гдѣ же тутъ, послѣ этого, справедливость будетъ? Человѣкъ же онъ бѣдный, затерянный, запуганный; тутъ сердце болитъ, тутъ состраданiе его призрѣть велитъ! Да! нечего сказать, хороши бы были начальники, еслибъ такъ разсуждали, какъ я, забубенная голова! Эка вѣдь башка у меня! На десятерыхъ подъ-часъ глупости хватитъ! Нѣтъ, нѣтъ! и сдѣлали хорошо, и спасибо имъ, что призрѣли бѣднаго горемыку… Ну, да, положимъ, напримѣръ, что мы близнецы, что вотъ ужь мы такъ уродились, что братья-близнецы, да и только — вотъ оно какъ! Ну, что же такое? Ну, и ничего! Можно всѣхъ чиновниковъ прiучить… а постороннiй кто, войдя въ наше вѣдомство, ужь вѣрно не нашелъ бы ничего неприличнаго и оскорбительнаго въ такомъ обстоятельствѣ. Оно, даже, тутъ есть кое что умилительное; что вотъ, дескать, мысль-то какая: что, дескать, промыслъ Божiй создалъ двухъ совершенно подобныхъ, а начальство благодѣтельное, видя промыслъ Божiй, прiютило двухъ близнецовъ. Оно, конечно, — продолжалъ господинъ Голядкинъ, переводя духъ и немного понизивъ голосъ: — оно, конечно… оно, конечно, лучше бы было, кабы не было ничего этого, умилительнаго, и близнецовъ никакихъ тоже бы не было… Чортъ бы побралъ все это! И на что это нужно было? И что за надобность тутъ была такая особенная, и никакого отлагательства нетерпящая?! Господи Богъ мой! Экъ вѣдь черти заварили кашу
118
какую! Вотъ, вѣдь, однакожъ, у него и характеръ такой, нрава онъ такого игриваго, сквернаго, — подлецъ онъ такой, вертлявый такой, лизунъ, лизоблюдъ, Голядкинъ онъ этакой! Пожалуй, еще дурно себя поведетъ, да фамилью мою замараетъ, мерзавецъ. Вотъ теперь и смотри за нимъ, и ухаживай! Экъ вѣдь наказанiе какое! Впрочемъ, что жь? ну, и нужды нѣтъ! Ну, онъ подлецъ, — ну, пусть онъ подлецъ, а другой за то честный. Ну, вотъ онъ подлецъ будетъ, а я буду честный, — и скажутъ, что вотъ этотъ Голядкинъ подлецъ, на него не смотрите, и его съ другимъ не мѣшайте; а этотъ вотъ честный, добродѣтельный, кроткiй, незлобивый, весьма надежный по службѣ, и къ повышенiю чиномъ достойный; вотъ оно какъ! Ну, хорошо… а какъ того… А какъ они тамъ того… да и перемѣшаютъ! Отъ него вѣдь все станется! Ахъ ты, Господи Боже мой!.. И подмѣнитъ человѣка, подмѣнитъ, подлецъ такой, — какъ ветошку человѣка подмѣнитъ, и не разсудитъ, что человѣкъ не ветошка. Ахъ, ты Господи Боже мой! Эко несчастiе какое!..
Вотъ такимъ-то образомъ разсуждая и сѣтуя, бѣжалъ господинъ Голядкинъ не разбирая дороги, и самъ почти не зная куда. Очнулся онъ на Невскомъ проспектѣ, и то потому только случаю, что столкнулся съ какимъ-то прохожимъ такъ ловко и плотно, что только искры посыпались. Господинъ Голядкинъ, не поднимая головы, пробормоталъ извиненiе, и только тогда, когда прохожiй, проворчавъ что-то не слишкомъ лестное, отошелъ уже на разстоянiе значительное, поднялъ носъ кверху и осмотрѣлся, гдѣ онъ и какъ. Осмотрѣвшись и замѣтивъ, что находится именно возлѣ того ресторана, въ которомъ отдыхалъ, приготовляясь къ званому обѣду у Олсуфiя Ивановича,
119
герой нашъ почувствовалъ вдругъ щипки и щелчки по желудку, вспомнилъ, что не обѣдалъ, званаго же обѣда не предстояло нигдѣ, и потому, дорогаго своего времени не теряя, вбѣжалъ онъ вверхъ по лѣстницѣ въ ресторанъ, перехватить что нибудь поскорѣе, и какъ можно торопясь не замѣшкать. И хотя въ ресторанѣ было все дорогонько, но это маленькое обстоятельство не остановило, на этотъ разъ, господина Голядкина; да и останавливаться-то теперь на подобныхъ бездѣлицахъ некогда было. Въ ярко освѣщенной комнатѣ, у прилавка, на которомъ лежала разнообразная груда всего того, что потребляется на закуску людьми порядочными, стояла довольно густая толпа посѣтителей. Конторщикъ едва успѣвалъ наливать, отпускать, сдавать и принимать деньги. Господинъ Голядкинъ подождалъ своей очереди и, выждавъ, скромно протянулъ свою руку къ пирожку-растегайчику. Отойдя въ уголокъ, оборотясь спиною къ присутствующимъ и закусивъ съ аппетитомъ, онъ воротился къ конторщику, поставилъ на столъ блюдечко, зная цѣну, вынулъ 10 коп. сер. и положилъ на прилавокъ монетку, ловя взгляда конторщика, чтобъ указать ему: «что вотъ, дескать, монетка лежитъ; одинъ растегайчикъ» и т. д.
— Съ васъ рубль десять копеекъ, процѣдилъ сквозь зубы конторщикъ.
Господинъ Голядкинъ порядочно изумился.
— Вы мнѣ говорите?.. Я… я, кажется, взялъ одинъ пирожокъ.
— Одиннадцать взяли, съ увѣренностью возразилъ конторщикъ.
— Вы… сколько мнѣ кажется… вы, кажется, ошибаетесь… Я, право, кажется, взялъ одинъ пирожокъ.
— Я считалъ; вы взяли одиннадцать штукъ.
120
Когда взяли, такъ нужно платить; у насъ даромъ ничего не даютъ.
Господинъ Голядкинъ былъ ошеломленъ. Что жь это, колдовство, что ль, какое надо мной совершается? подумалъ онъ. Между тѣмъ, конторщикъ ожидалъ рѣшенiя господина Голядкина; господина Голядкина обступили; господинъ Голядкинъ уже полѣзъ было въ карманъ, чтобъ вынуть рубль серебромъ, чтобъ расплатиться немедленно, чтобъ отъ грѣха-то подальше быть. «Ну, одиннадцать, такъ одиннадцать», думалъ онъ, краснѣя какъ ракъ: «ну, что же такого тутъ, что съѣдено одиннадцать пирожковъ? ну, голоденъ человѣкъ, такъ и съѣлъ одиннадцать пирожковъ; ну, и пусть ѣстъ-себѣ на здоровье; ну, и дивиться тутъ нечему, и смѣяться тутъ нечему…» Вдругъ, какъ будто что-то кольнуло господина Голядкина; онъ поднялъ глаза и — разомъ понялъ загадку, понялъ все колдовство; разомъ разрѣшились всѣ затрудненiя… Въ дверяхъ въ сосѣднюю комнату, почти прямо за спиною конторщика и лицомъ къ господину Голядкину, въ дверяхъ, которыя, между прочимъ, герой нашъ принималъ доселѣ за зеркало, стоялъ одинъ человѣчекъ, — стоялъ онъ, стоялъ самъ господинъ Голядкинъ, — не старый господинъ Голядкинъ, не герой нашей повѣсти, а другой господинъ Голядкинъ, новый господинъ Голядкинъ. Другой господинъ Голядкинъ находился, повидимому, въ превосходномъ расположенiи духа. Онъ улыбался господину Голядкину первому, кивалъ ему головою, подмигивалъ глазками, сѣменилъ немного ногами, и глядѣлъ такъ, что чуть что, — такъ онъ и стушуется, такъ онъ и въ сосѣднюю комнату, а тамъ, пожалуй, заднимъ ходомъ, да и того… и всѣ преслѣдованiя останутся тщетными. Въ рукахъ его былъ послѣднiй кусокъ десятаго растегая, который онъ,
121
въ глазахъ же господина Голядкина, отправилъ въ свой ротъ, чмокнувъ отъ удовольствiя. «Подмѣнилъ, подлецъ!» подумалъ господинъ Голядкинъ, вспыхнувъ, какъ огонь, отъ стыда: «не постыдился публичности! Видятъ ли его? Кажется, не замѣчаетъ никто…» Господинъ Голядкинъ бросилъ рубль серебромъ такъ, какъ будто бы объ него всѣ пальцы обжегъ, и не замѣчая значительно наглой улыбки конторщика, улыбки торжества и спокойнаго могущества, выдрался изъ толпы и бросился вонъ безъ оглядки. «Спасибо за то, что хоть не компрометировалъ окончательно человѣка!» подумалъ старшiй господинъ Голядкинъ. «Спасибо разбойнику, и ему и судьбѣ, что еще хорошо все уладилось. Нагрубилъ лишь конторщикъ. Да что жь, вѣдь онъ былъ въ своемъ правѣ! Рубль десять слѣдовало, такъ и былъ въ своемъ правѣ. Дескать, безъ денегъ у насъ никому не даютъ! Хоть бы былъ поучтивѣй, бездѣльникъ!..»
Все это говорилъ господинъ Голядкинъ, сходя съ лѣстницы на крыльцо. Однакоже, на послѣдней ступенькѣ онъ остановился какъ вкопанный и вдругъ покраснѣлъ такъ, что даже слезы выступили у него на глазахъ отъ припадка страданiя амбицiи. Простоявъ съ полминуты столбомъ, онъ вдругъ рѣшительно топнулъ ногою, въ одинъ прыжокъ соскочилъ съ крыльца на улицу, и, безъ оглядки, задыхаясь, не слыша усталости, пустился къ себѣ, домой, въ Шестилавочную улицу. Дома, не снявъ даже съ себя верхняго платья, вопреки привычкѣ своей быть у себя по домашнему, не взявъ даже предварительно трубки, усѣлся онъ немедленно на диванѣ, придвинулъ чернильницу, взялъ перо, досталъ листъ почтовой бумаги и принялся строчить, дрожащею отъ внутренняго волненiя рукой, слѣдующее посланiе:
122
«Милостивый государь мой,
Яковъ Петровичъ!»
«Никакъ бы не взялъ я пера, если бы обстоятельства мои, и вы сами, милостивый государь мой, меня къ тому не принудили. Вѣрьте, что необходимость одна понудила меня вступить съ вами въ подобное объясненiе, и потому прежде всего прошу считать эту мѣру мою не какъ умышленнымъ намѣренiемъ къ вашему, милостивый государь мой, оскорбленiю, но какъ необходимымъ слѣдствiемъ связующихъ насъ теперь обстоятельствъ».
— Кажется, хорошо, прилично, вѣжливо, хотя не безъ силы и твердости?.. Обижаться ему тутъ, кажется, нечѣмъ. Къ тому же, я въ своемъ правѣ — подумалъ господинъ Голядкинъ, перечитывая написанное.
«Неожиданное и странное появленiе ваше, милостивый государь мой, въ бурную ночь, послѣ грубаго и неприличнаго со мною поступка враговъ моихъ, коихъ имя умалчиваю изъ презрѣнiя къ нимъ, было зародышемъ всѣхъ недоразумѣнiй, въ настоящее время между нами существующихъ. Упорное же ваше, милостивый государь, желанiе стоять на своемъ и насильственно войдти въ кругъ моего бытiя и всѣхъ отношенiй моихъ въ практической жизни, выступаетъ даже за предѣлы, требуемые одною лишь вѣжливостью и простымъ общежитiемъ. Я думаю, нечего упоминать здѣсь о похищенiи вами, милостивый государь мой, бумаги моей и собственнаго моего честнаго имени, для прiобрѣтенiя ласки начальства, — ласки, незаслуженной вами. Нечего упоминать здѣсь и объ умышленныхъ и обидныхъ уклоненiяхъ вашихъ отъ необходимыхъ по сему случаю объясненiй. Наконецъ, чтобы все сказать, не упоминаю здѣсь и о послѣднемъ странномъ, можно сказать,
123
непонятномъ поступкѣ вашемъ со мною въ кофейномъ домѣ. Далекъ отъ того, чтобъ сѣтовать о безполезной для меня утратѣ рубля серебромъ; но не могу не выказать всего негодованiя моего при воспоминанiи о явномъ посягательствѣ вашемъ, милостивый государь, въ ущербъ моей чести, и, въ добавокъ, въ присутствiи нѣсколькихъ персонъ, хотя незнакомыхъ мнѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, весьма хорошаго тона…»
— Не далеко ли я захожу? подумалъ господинъ Голядкинъ. Не много ли будетъ; не слишкомъ ли это обидчиво, — этотъ намекъ на хорошiй тонъ, напримѣръ?.. Ну, да ничего! Нужно показать ему твердость характера. Впрочемъ, ему можно, для смягченiя, этакъ, польстить и подмаслить въ концѣ. А вотъ мы посмотримъ:
«Но не сталъ бы я, милостивый государь мой, утомлять васъ письмомъ моимъ, если бы не былъ твердо увѣренъ, что благородство сердечныхъ чувствъ и открытый, прямодушный характеръ вашъ укажутъ вамъ самому средства поправить всѣ упущенiя и возстановить все попрежнему.
Въ полной надеждѣ я смѣю оставаться увѣреннымъ, что вы не прiймете письма моего въ обидную для васъ сторону, а вмѣстѣ съ тѣмъ и не откажетесь объясниться нарочито по этому случаю письменно, черезъ посредство моего человѣка.
Въ ожиданiи, честь имѣю пребыть,
милостивый государь,
покорнѣйшимъ вашимъ слугою
Я. Голядкинымъ.»
— Ну, вотъ и все хорошо. Дѣло сдѣлано; дошло и до письменнаго. Но кто жь виноватъ? Онъ самъ виноватъ: самъ доводитъ человѣка до необходимости требовать письменныхъ документовъ. А я въ своемъ правѣ…
124
Перечитавъ послѣднiй разъ письмо, господинъ Голядкинъ сложилъ его, запечаталъ и позвалъ Петрушку. Петрушка явился, по обыкновенiю своему, съ заспанными глазами, и на что-то крайне сердитый.
— Ты, братецъ, вотъ возьмешь это письмо… понимаешь?
Петрушка молчалъ.
— Возьмешь его и отнесешь въ департаментъ; тамъ отъищешь дежурнаго, губернскаго секретаря Вахрамѣева. Вахрамѣевъ сегодня дежурный. Понимаешь ты это?
— Понимаю.
— Понимаю! не можешь сказать: понимаю-съ. Спросишь чиновника Вахрамѣева и скажешь ему, что, дескать, вотъ такъ и такъ, дескать, баринъ приказалъ вамъ кланяться и покорнѣйше попросить васъ справиться въ адресной нашего вѣдомства книгѣ — гдѣ, дескать, живетъ титулярный совѣтникъ Голядкинъ?
Петрушка промолчалъ, и, какъ показалось господину Голядкину, улыбнулся.
— Ну, такъ вотъ ты, Петръ, спросишь у нихъ адресъ, и узнаешь, гдѣ, дескать, живетъ новопоступившiй чиновникъ Голядкинъ?
— Слушаю.
— Спросишь адресъ и отнесешь по этому адресу это письмо; понимаешь?
— Понимаю.
— Если тамъ… вотъ куда ты письмо отнесешь, — тотъ господинъ, кому письмо это дашь, Голядкинъ-то… Чего смѣешься, болванъ?
— Да чего мнѣ смѣяться-то? Что мнѣ! Я ничего-съ. Нечего нашему брату смѣяться…
— Ну, такъ вотъ… если тотъ господинъ будетъ спрашивать, дескать, какъ же твой баринъ, какъ
125
же онъ тамъ; что, дескать, онъ того… ну, тамъ, что нибудь будетъ выспрашивать, — такъ ты молчи, и отвѣчай, дескать, баринъ мой ничего, а просятъ, дескать, отвѣта отъ васъ своеручнаго. Понимаешь?
— Понимаю-съ.
— Ну, такъ вотъ, дескать, баринъ мой, дескать, говори, ничего, дескать, и здоровъ, и въ гости, дескать, сейчасъ собирается; а отъ васъ, дескать, они отвѣта просятъ письменнаго. Понимаешь?
— Понимаю.
— Ну, ступай.
— Вѣдь вотъ еще съ этимъ болваномъ работа! смѣется себѣ, да и кончено. Чему жь онъ смѣется? Дожилъ я до бѣды, дожилъ я вотъ такимъ-то образомъ до бѣды! Впрочемъ, можетъ быть, оно обратится все къ лучшему… Этотъ мошенникъ вѣрно часа два будетъ таскаться теперь, пропадетъ еще гдѣ нибудь. Послать нельзя никуда. Эка бѣда вѣдь какая!.. эка вѣдь бѣда одолѣла какая!..
Чувствуя такимъ образомъ вполнѣ бѣду свою, герой нашъ рѣшился на пассивную двухчасовую роль въ ожиданiи Петрушки. Съ часъ времени ходилъ онъ по комнатѣ, курилъ, потомъ бросилъ трубку и сѣлъ за какую-то книжку, потомъ прилегъ на диванъ, потомъ опять взялся за трубку, потомъ опять началъ бѣгать по комнатѣ. Хотѣлъ было онъ разсуждать, но разсуждать не могъ рѣшительно ни о чемъ. Наконецъ, агонiя пассивнаго состоянiя его возрасла до послѣдняго градуса, и господинъ Голядкинъ рѣшился принять одну мѣру. «Петрушка прiйдетъ еще черезъ часъ», думалъ онъ: «можно ключъ отдать дворнику, а самъ я покамѣстъ и того… изслѣдую дѣло, по своей части изслѣдую дѣло». — Не теряя времени и спѣша изслѣдовать дѣло, господинъ Голядкинъ взялъ свою
126
шляпу, вышелъ изъ комнаты, заперъ квартиру, зашелъ къ дворнику, вручилъ ему ключъ вмѣстѣ съ гривенникомъ, — господинъ Голядкинъ сталъ какъ-то необыкновенно щедръ, — и пустился, куда ему слѣдовало. Господинъ Голядкинъ пустился пѣшкомъ, сперва къ Измайловскому мосту. Въ ходьбѣ прошло съ полчаса. Дойдя до цѣли своего путешествiя, онъ вошелъ прямо во дворъ своего знакомаго дома и взглянулъ на окна квартиры статскаго совѣтника Берендѣева. Кромѣ трехъ завѣшенныхъ красными гардинами оконъ, остальныя всѣ были темны. «У Олсуфья Ивановича сегодня вѣрно нѣтъ гостей», подумалъ господинъ Голядкинъ: «они вѣрно всѣ одни теперь дома сидятъ». Постоявъ нѣсколько времени на дворѣ, герой нашъ хотѣлъ было уже на что-то рѣшиться. Но рѣшенiю не суждено было состояться, повидимому. Господинъ Голядкинъ отдумалъ, махнулъ рукой и воротился на улицу. «Нѣтъ, не сюда мнѣ нужно было идти. Что же я буду здѣсь дѣлать?.. А вотъ я лучше теперь того… и собственно лично изслѣдую дѣло». Принявъ такое рѣшенiе, господинъ Голядкинъ пустился въ свой департаментъ. Путь былъ не близокъ, въ добавокъ была страшная грязь, и мокрый снѣгъ валилъ самыми густыми хлопьями. Но для героя нашего въ настоящее время затрудненiй, кажется, не было. Измокъ-то онъ измокъ, правда, да и загрязнился не мало, «да ужь такъ, за одно, за то цѣль достигнута». И дѣйствительно, господинъ Голядкинъ уже подходилъ къ своей цѣли. Темная масса огромнаго казеннаго строенiя уже зачернѣла вдали передъ нимъ. «Стой!» подумалъ онъ: «куда жь я иду, и что я буду здѣсь дѣлать? Положимъ, узнаю гдѣ онъ живетъ; а между тѣмъ Петрушка уже вѣрно вернулся и отвѣтъ мнѣ принесъ. Время-то я мое дорогое только даромъ теряю, время-то я мое только такъ потерялъ. Ну, ничего; еще все это можно исправить. Однако, и въ самомъ дѣлѣ, не зайдти-ль къ Вахрамѣеву? Ну, да нѣтъ! я ужь послѣ… Экъ! выходить-то было вовсе ненужно. Да нѣтъ, ужь характеръ такой! Сноровка такая, что нужда ли, нѣтъ ли, вѣчно норовлю какъ-нибудь впередъ забѣжать. Гм… который-то часъ? ужь вѣрно есть девять. Петрушка можетъ прiйдти и не найдетъ меня дома. Сдѣлалъ я чистую глупость, что вышелъ… Эхъ, право, коммиссiя!
Искренно сознавшись такимъ образомъ что сдѣлалъ чистую глупость, герой нашъ побѣжалъ обратно къ себѣ въ Шестилавочную. Добѣжалъ онъ усталый, измученный. Еще отъ дворника узналъ онъ, что Петрушка и не думалъ являться. «Ну, такъ! ужь я предчувствовалъ это», подумалъ герой нашъ: «а между тѣмъ уже девять часовъ. Экъ вѣдь, негодяй онъ какой! Ужь вѣчно гдѣ нибудь пьянствуетъ! Господи, Богъ мой! Экой, вѣдь, денёкъ выдался на долю мою горемычную!» Такимъ-то образомъ размышляя и сѣтуя, господинъ Голядкинъ отперъ квартиру свою, досталъ огня, раздѣлся совсѣмъ, выкурилъ трубку, и истощенный, усталый, разбитый, голодный прилегъ на диванъ, въ ожиданiи Петрушки. Свѣча нагорала тускло, свѣтъ трепеталъ на стѣнахъ… Господинъ Голядкинъ глядѣлъ-глядѣлъ, думалъ-думалъ, да и заснулъ, наконецъ, какъ убитый.
Проснулся онъ уже поздно. Свѣча совсѣмъ почти догорѣла, дымилась и готова была тотчасъ совершенно потухнуть. Господинъ Голядкинъ вскочилъ, встрепенулся и вспомнилъ все, рѣшительно все. За перегородкой раздавался густой храпъ Петрушки. Господинъ Голядкинъ бросился къ окну — нигдѣ ни огонька. Отворилъ форточку — тихо; городъ
128
словно вымеръ, спитъ. Стало быть, часа два или три; такъ и есть: часы за перегородкой понатужились и пробили два. Господинъ Голядкинъ бросился за перегородку.
Кое-какъ, впрочемъ, послѣ долгихъ усилiй, растолкалъ онъ Петрушку и успѣлъ посадить его на постель. Въ это время свѣчка совершенно потухла. Минутъ съ десять прошло, покамѣстъ господинъ Голядкинъ успѣлъ найдти другую свѣчу и зажечь ее. Въ это время Петрушка успѣлъ заснуть съизнова. «Мерзавецъ ты этакой, негодяй ты такой!» проговорилъ господинъ Голядкинъ, снова его расталкивая: «встанешь ли ты, проснешься ли ты? Послѣ получасовыхъ усилiй, господинъ Голядкинъ успѣлъ, однако же, расшевелить совершенно своего служителя и вытащить его изъ-за перегородки. Тутъ только увидѣлъ герой нашъ, что Петрушка былъ, какъ говорится, мертвецки-пьянъ и едва на ногахъ держался.
— Бездѣльникъ ты этакой! закричалъ господинъ Голядкинъ: — разбойникъ ты этакой! голову ты срѣзалъ съ меня! Господи, куда же это онъ письмо-то сбылъ съ рукъ? Ахти, Создатель мой, ну, какъ оно… И зачѣмъ я его написалъ? и нужно было мнѣ его написать! Разскакался, дуралей, я съ амбицiей! Туда же полѣзъ за амбицiей! Вотъ тебѣ и амбицiя, подлецъ ты этакой, вотъ и амбицiя!.. Ну, ты! куда же ты письмо-то дѣлъ, разбойникъ ты этакой? Кому же ты отдалъ его?..
— Никому я не отдавалъ никакого письма; и не было у меня никакого письма… вотъ какъ!
Господинъ Голядкинъ ломалъ руки съ отчаянiя.
— Слушай ты, Петръ… ты послушай, ты слушай меня…
— Слушаю…
— Ты куда ходилъ? — отвѣчай…
129
— Куда ходилъ… къ добрымъ людямъ ходилъ! что мнѣ!
— Ахъ, ты Господи Боже мой! Куда сначала ходилъ? былъ въ департаментѣ?.. Ты, послушай, Петръ; ты, можетъ быть, пьянъ?
— Я пьянъ? Вотъ, хоть сейчасъ съ мѣста не сойдти, мак-мак-маковой — вотъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, это ничего, что ты пьянъ… Я только такъ спросилъ; это хорошо, что ты пьянъ; я ничего, Петруша, я ничего… Ты, можетъ быть, только такъ позабылъ, а все помнишь. Ну-ка, вспомни-ка, былъ ты у Вахрамѣева чиновника, — былъ, или нѣтъ?
— И не былъ, и чиновника такого не бывало. Вотъ хоть сейчасъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, Петръ! нѣтъ, Петруша, вѣдь я ничего. Вѣдь ты видишь, что я ничего… Ну, чтожь такое! Ну, на дворѣ холодно, сыро, ну, выпилъ человѣкъ маленько, ну и ничего. Я не сержусь. Я самъ, братъ, выпилъ сегодня… Ты признайся, вспомни-ка, братъ: былъ ты у чиновника Вахрамѣева?
— Ну, какъ теперь, вотъ этакъ пошло, такъ право слово — вотъ былъ же, вотъ хоть сейчасъ…
— Ну, хорошо, Петруша, хорошо, что былъ. Ты видишь, я не сержусь… Ну, ну, продолжалъ нашъ герой, еще болѣе задабривая своего служителя, трепля его по плечу и улыбаясь ему: — ну, клюкнулъ, мерзавецъ, маленько… на гривенникъ что-ли клюкнулъ? плутъ ты этакой! Ну и ничего; ну, ты видишь, что я не сержусь… я не сержусь, братецъ, я не сержусь…
— Нѣтъ, я не плутъ, какъ хотите-съ… Къ добрымъ людямъ только зашелъ, а не плутъ, и плутомъ никогда не бывалъ…
— Да, нѣтъ же, нѣтъ, Петруша! ты послушай,
130
Петръ: вѣдь я ничего, вѣдь я тебя не ругаю, что плутомъ называю. Вѣдь это я въ утѣшенiе тебѣ говорю, въ благородномъ смыслѣ про это говорю. Вѣдь это значитъ, Петруша, польстить иному человѣку, какъ сказать ему, что онъ петля этакая, продувной малой, что онъ малой не промахъ и никому надуть себя не позволитъ. Это любитъ иной человѣкъ... Ну, ну, ничего! ну, скажи же ты мнѣ, Петруша, теперь, безъ утайки, откровенно, какъ другу… ну, былъ ты у чиновника Вахрамѣева, и адресъ онъ далъ тебѣ?
— И адресъ далъ, тоже и адресъ далъ. Хорошiй чиновникъ! И баринъ твой, говоритъ, хорошiй человѣкъ, очень хорошiй, говоритъ, человѣкъ; я дескать, скажи, говоритъ, — кланяйся, говоритъ, своему барину, благодари и скажи, что я дескать люблю, — вотъ, дескать, какъ уважаю твоего барина! за то, что, говоритъ, ты, баринъ твой, говоритъ, Петруша, хорошiй человѣкъ, говоритъ, и ты, говоритъ, тоже хорошiй человѣкъ, Петруша, — вотъ…
— Ахъ, ты Господи Боже мой! А адресъ-то, адресъ-то, Iуда ты этакой? — Послѣднiя слова господинъ Голядкинъ проговорилъ почти шопотомъ.
— И адресъ… и адресъ далъ.
— Далъ? Ну, гдѣ же живетъ онъ, Голядкинъ, чиновникъ Голядкинъ, титулярный совѣтникъ?
— А Голядкинъ будетъ тебѣ, говоритъ, въ Шестилавочной улицѣ. Вотъ какъ пойдешь, говоритъ, въ Шестилавочную, такъ направо, на лѣстницу, въ четвертый этажъ. Вотъ тутъ тебѣ, говоритъ, и будетъ Голядкинъ…
— Мошенникъ ты этакой! закричалъ наконецъ вышедшiй изъ терпѣнiя герой нашъ: — разбойникъ ты этакой! да это вѣдь я; вѣдь это ты про меня
131
говоришь. А то другой есть Голядкинъ; я про другаго говорю, мошенникъ ты этакой!
— Ну, какъ хотите! что мнѣ! Вы какъ хотите — вотъ!..
— А письмо-то, письмо…
— Какое письмо? и не было никакого письма, и не видалъ я никакого письма.
— Да куда же ты дѣлъ его, — шельмецъ ты такой!?..
— Отдалъ его, отдалъ письмо. Кланяйся, говоритъ, благодари; хорошiй твой, говоритъ, баринъ. Кланяйся, говоритъ, твоему барину…
— Да кто же это сказалъ? это Голядкинъ сказалъ? — Петрушка помолчалъ немного, и усмѣхнулся во весь ротъ, глядя прямо въ глаза своему барину.
— Слушай, ты, разбойникъ ты этакой! — началъ господинъ Голядкинъ задыхаясь, теряясь отъ бѣшенства: — что ты сдѣлалъ со мной! Говори ты мнѣ, что ты сдѣлалъ со мной! Срѣзалъ ты меня, злодѣй ты такой! Голову съ плечъ моихъ снялъ, Iуда ты этакой!
— Ну, теперь какъ хотите! что мнѣ! сказалъ рѣшительнымъ тономъ Петрушка, ретируясь за перегородку.
— Пошолъ сюда, пошолъ сюда, разбойникъ ты этакой!..
— И не пойду я къ вамъ теперь, совсѣмъ не пойду. Что мнѣ! Я къ добрымъ людямъ пойду… А добрые люди живутъ по честности, добрые люди безъ фальши живутъ, и по-двое никогда не бываютъ… У господина Голядкина и руки и ноги оледенѣли, и духъ занялся…
— Да-съ, продолжалъ Петрушка: — ихъ по-двое
132
никогда не бываетъ, Бога и честныхъ людей не обижаютъ…
— Ты бездѣльникъ, ты пьянъ! Ты спи теперь разбойникъ ты этакой! А вотъ завтра и будетъ тебѣ, — едва слышнымъ голосомъ проговорилъ господинъ Голядкинъ. Что же касается до Петрушки, то онъ пробормоталъ еще что-то; потомъ слышно было какъ онъ налегъ на кровать, такъ что кровать затрещала, протяжно зѣвнулъ, потянулся и наконецъ захрапѣлъ сномъ невинности, какъ говорится. Ни живъ, ни мертвъ былъ господинъ Голядкинъ. Поведенiе Петрушки, намеки его весьма странные, хотя и отдаленные, на которые сердиться, слѣдственно, нечего было, тѣмъ болѣе, что пьяный человѣкъ говорилъ, и наконецъ, весь злокачественный оборотъ, принимаемый дѣломъ, — все это потрясло до основанiя господина Голядкина. «И дернуло меня его распекать среди ночи», говорилъ нашъ герой, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ какого-то болѣзненнаго ощущенiя. «И подсунуло меня съ пьянымъ человѣкомъ связаться! Какого толку ждать отъ пьянаго человѣка! что ни слово, то вретъ. На что это, впрочемъ, онъ намекалъ, разбойникъ онъ этакой? Господи Боже мой! И зачѣмъ я всѣ эти письма писалъ, я-то душегубецъ; я-то, самоубiйца я этакой! Нельзя помолчать! Надо было провраться! Вѣдь ужь чего: погибаешь, ветошкѣ подобишься, такъ вѣдь нѣтъ же, туда же съ амбицiей, дескать честь моя страждетъ, дескать честь тебѣ свою нужно спасать! Самоубiйца я этакой!
Такъ говорилъ господинъ Голядкинъ, сидя на диванѣ своемъ и не смѣя пошевелиться отъ страха. Вдругъ глаза его остановились на одномъ предметѣ, въ высочайшей степени возбудившемъ его вниманiе. Въ страхѣ — не иллюзiя ли, не обманъ ли, воображенiя предметъ, возбудившiй вниманiе
133
его, — протянулъ онъ къ нему руку, съ надеждою, съ робостiю, съ любопытствомъ неописаннымъ… Нѣтъ, не обманъ! не иллюзiя! Письмо, точно письмо, непремѣнно письмо, и къ нему адресованное… Господинъ Голядкинъ взялъ письмо со стола. Сердце въ немъ страшно билось. «Это вѣрно тотъ мошенникъ принесъ», подумалъ онъ: «и тутъ положилъ, а потомъ и забылъ; вѣрно такъ все случилось; это вѣрно именно такъ все случилось…» Письмо было отъ чиновника Вахрамѣева, молодаго сослуживца, и нѣкогда прiятеля господина Голядкина. «Впрочемъ, я все это заранѣе предчувствовалъ, подумалъ герой нашъ, и все то, что въ письмѣ теперь будетъ, также предчувствовалъ…» Письмо было слѣдующее:
«Милостивый государь
Яковъ Петровичъ!
Человѣкъ вашъ пьянъ, и путнаго отъ него не дождешься; по сей причинѣ предпочитаю отвѣчать письменно. Спѣшу вамъ объявить, что порученiе, вами на меня возлагаемое, и состоящее въ передачѣ извѣстной вамъ особѣ черезъ мои руки письма, согласенъ исполнить во всей вѣрности и точности. Квартируетъ же сiя особа, весьма вамъ извѣстная, и теперь замѣнившая мнѣ друга, коей имя при семъ умалчиваю (затѣмъ, что не хочу напрасно чернить репутацiю совершенно невиннаго человѣка), вмѣстѣ съ нами, въ квартирѣ Каролины Ивановны, въ томъ самомъ нумерѣ, гдѣ прежде еще, въ бытность вашу у насъ, квартировалъ заѣзжiй изъ Тамбова пѣхотный офицеръ. Впрочемъ, особу сiю можете найдти вездѣ между честныхъ и искреннихъ сердцемъ людей, чего объ иныхъ сказать невозможно. Связи мои съ вами намѣренъ я съ сего числа прекратить; въ дружественномъ же тонѣ и въ прежнемъ согласномъ
134
видѣ товарищества нашего намъ оставаться нельзя, и потому прошу васъ, милостивый государь мой, немедленно по полученiи сего откровеннаго письма моего, выслать слѣдуемые мнѣ два цѣлковыхъ за бритвы иностранной работы, проданныя мною, если запомнить изволите, семь мѣсяцевъ тому назадъ, въ долгъ, еще во время жительства вашего съ нами у Каролины Ивановны, которую я отъ всей души моей уважаю. Дѣйствую же я такимъ образомъ потому, что вы, по разсказамъ умныхъ людей, потеряли амбицiю и репутацiю и стали опасны для нравственности невинныхъ и незараженныхъ людей, ибо нѣкоторыя особы живутъ не по правдѣ и, сверхъ того, слова ихъ — фальшь, и благонамѣренный видъ подозрителенъ. Вступиться же за обиду Каролины Ивановны, которая всегда была благонравнаго поведенiя, а во-вторыхъ, честная женщина и, въ добавокъ, дѣвица, хотя не молодыхъ лѣтъ, но зато хорошей иностранной фамилiи, — людей способныхъ можно найдти всегда и вездѣ, о чемъ просили меня нѣкоторыя особы упомянуть въ семъ письмѣ моемъ мимоходомъ и говоря отъ своего лица. Во всякомъ же случаѣ, вы все узнаете своевременно, если теперь не узнали; не смотря на то, что ославили себя, по разсказамъ умныхъ людей, во всѣхъ концахъ столицы и, слѣдовательно, уже во многихъ мѣстахъ могли получить надлежащiя о себѣ, милостивый государь, свѣдѣнiя. Въ заключенiе письма моего объявляю вамъ, милостивый мой государь, что извѣстная вамъ особа, коей имя не упоминаю здѣсь по извѣстнымъ благороднымъ причинамъ, весьма уважаема людьми благомыслящами; сверхъ того, характера веселаго и прiятнаго, успѣваетъ какъ на службѣ, такъ и между всѣми здравомыслящими людьми, вѣрна своему слову и дружбѣ и не
135
обижаетъ заочно тѣхъ, съ кѣмъ въ глаза находится въ прiятельскихъ отношенiяхъ.
Во всякомъ случаѣ пребываю
покорнымъ слугою вашимъ
Н. Вахрамѣевымъ.
Р. S. Вы вашего человѣка сгоните: онъ пьяница и приноситъ вамъ, по всей вѣроятности, много хлопотъ, а возьмите Евстафiя, служившаго прежде у насъ и находящагося на сей разъ безъ мѣста. Теперешнiй же служитель вашъ не только пьяница, но, сверхъ того, воръ, ибо еще на прошлой недѣлѣ продалъ фунтъ сахару, въ видѣ кусковъ, Каролинѣ Ивановнѣ за уменьшенную цѣну, что, по моему мнѣнiю, не могъ онъ иначе сдѣлать, какъ обворовавъ васъ хитростнымъ образомъ, по малому и въ разные сроки. Пишу вамъ сiе, желая добра, не смотря на то, что нѣкоторыя особы умѣютъ только обижать и обманывать всѣхъ людей, преимущественно же честныхъ и обладающихъ добрымъ характеромъ; сверхъ того, заочно поносятъ ихъ и представляютъ ихъ въ обратномъ смыслѣ, единственно изъ зависти и потому, что сами себя не могутъ назвать таковыми.
В.»
Прочтя письмо Вахрамѣева, герой нашъ долго еще оставался въ неподвижномъ положенiи на диванѣ своемъ. Какой-то новый свѣтъ пробивался сквозь весь неясный и загадочный туманъ, уже два дня окружавшiй его. Герой нашъ отчасти начиналъ понимать… Попробовалъ было онъ встать съ дивана и пройдтись, разъ и другой, по комнатѣ, чтобъ освѣжить себя, собрать кое-какъ разбитыя мысли, устремить ихъ на извѣстный предметъ и потомъ, поправивъ себя немного, зрѣло обдумать свое положенiе. Но только-что хотѣлъ было онъ привстать, какъ тутъ же, въ немощи и безсилiи,
136
упалъ опять на прежнее мѣсто. «Оно, конечно, я это все заранѣе предчувствовалъ; однако же, какъ же онъ пишетъ и каковъ прямой смыслъ этихъ словъ? Смыслъ-то я, положимъ, и знаю; но куда это поведетъ? Сказалъ бы прямо: вотъ, дескать, такъ-то и такъ-то, требуется то-то и то-то, я бы и исполнилъ. Турнюра-то, оборотъ-то, принимаемый дѣломъ, такой непрiятный выходитъ! Ахъ, какъ бы поскорѣе добраться до завтра и поскорѣе добраться до дѣла! теперь же я знаю, что дѣлать. Дескать такъ и такъ, скажу, на резоны согласенъ, чести моей не продамъ, а того… пожалуй; впрочемъ, онъ-то, особа-то эта извѣстная, лицо-то неблагопрiятное какъ же сюда подмѣшалось? и зачѣмъ именно подмѣшалось сюда? Ахъ, какъ бы до завтра скорѣй! Ославятъ они меня до тѣхъ поръ, интригуютъ они, въ пику работаютъ! Главное — времени не нужно терять, а теперь, напримѣръ, хоть письмо написать и только пропустить, что дескать то-то и то-то, и вотъ на то-то и то-то согласенъ. А завтра чѣмъ свѣтъ отослать и самому пораньше того… и съ другой стороны имъ въ контру пойдти и предупредить ихъ, голубчиковъ… Ославятъ они меня, да и только!»
Господинъ Голядкинъ подвинулъ бумагу, взялъ перо и написалъ слѣдующее посланiе, въ отвѣтъ на письмо губернскаго секретаря Вахрамѣева:
«Милостивый государь
Несторъ Игнатьевичъ!
Съ прискорбнымъ сердцу моему удивленiемъ прочелъ я оскорбительное для меня письмо ваше, ибо ясно вижу, что подъ именемъ нѣкоторыхъ неблагопристойныхъ особъ и иныхъ съ ложною благонамѣренностью людей разумѣете вы меня. Съ истинною горестiю вижу, какъ скоро, успѣшно и какiе далекiе корни пустила клевета, въ ущербъ
137
моему благоденствiю, моей чести и доброму моему имени. И тѣмъ болѣе прискорбно и оскорбительно это, что даже честные люди съ истинно благороднымъ образомъ мыслей и, главное, одаренные прямымъ и открытымъ характеромъ, отступаютъ отъ интересовъ благородныхъ людей и прилѣпляются лучшими качествами сердца своего къ зловредной тлѣ, — къ несчастiю, въ наше тяжелое и безнравственное время расплодившейся сильно и крайне неблагонамѣренно. Въ заключенiе скажу, что вами означенный долгъ мой, два рубля серебромъ, почту святою обязанностiю возвратить вамъ во всей его цѣлости.
Что же касается до вашихъ, милостивый государь мой, намековъ на счетъ извѣстной особы женскаго пола, на счетъ намѣренiй, разсчетовъ и разныхъ замысловъ этой особы, то скажу вамъ, милостивый государь мой, что я смутно и неясно понялъ всѣ эти намеки. Позвольте мнѣ, милостивый государь мой, благородный образъ мыслей моихъ и честное имя мое сохранить незапятнанными. Во всякомъ же случаѣ, готовъ снизойти до объясненiя лично, предпочитая вѣрность личнаго письменному, и сверхъ того готовъ войдти въ разныя миролюбивыя, обоюдныя, разумѣется, соглашенiя. На сей конецъ прошу васъ, милостивый мой государь, передать сей особѣ готовность мою для соглашенiя личнаго, и сверхъ того, просить ее назначить время и мѣсто свиданiя. Горько мнѣ было читать, милостивый государь мой, намеки на то, что будто бы васъ оскорбилъ, измѣнилъ нашей первобытной дружбѣ, и отзывался о васъ съ дурной стороны. Приписываю все сiе недоразумѣнiю, гнусной клеветѣ, зависти и недоброжелательству тѣхъ, коихъ справедливо могу наименовать ожесточеннѣйшими врагами моими. Но они, вѣроятно,
138
не знаютъ, что невинность сильна уже своею невинностью, что безстыдство, наглость и возмущающая душу фамильярность иныхъ особъ, рано ли, поздно ли, заслужитъ себѣ всеобщее клеймо презрѣнiя, и что эти особы погибнутъ не иначе, какъ отъ собственной неблагопристойности и развращенности сердца. Въ заключенiе прошу васъ, милостивый государь мой, передать симъ особамъ, что странная претензiя ихъ и неблагородное фантастическое желанiе вытѣснять другихъ изъ предѣловъ, занимаемыхъ сими другими своимъ бытiемъ въ этомъ мiрѣ, и занять ихъ мѣсто, заслуживаютъ изумленiя, презрѣнiя, сожалѣнiя и, сверхъ того, сумасшедшаго дома; что, сверхъ того, такiя отношенiя запрещены строго законами, что, по моему мнѣнiю, совершенно справедливо, ибо всякiй долженъ быть доволенъ своимъ собственнымъ мѣстомъ. Всему есть предѣлы, и если это шутка, то шутка неблагопристойная, скажу болѣе: совершенно безнравственная, ибо, смѣю увѣрить васъ, милостивый государь мой, что идеи мои, выше распространенныя на счетъ своихъ мѣстъ, чисто нравственныя.
Во всякомъ случаѣ честь имѣю пребыть
вашимъ покорнымъ слугою
Я. Голядкинъ.»
ГЛАВА Х.
Вообще можно сказать, что происшествiя вчерашняго дня до основанiя потрясли господина Голядкина. Почивалъ нашъ герой весьма не хорошо, т. е., никакъ не могъ даже на пять минутъ заснуть совершенно: словно проказникъ какой нибудь насыпалъ ему рѣзаной щетины въ постель. Всю
139
ночь провелъ онъ въ какомъ-то полу-снѣ, полу-бдѣнiи, переворачиваясь со стороны на сторону, съ боку на бокъ, охая, кряхтя, на минутку засыпая, черезъ минутку опять просыпаясь, и все это сопровождалось какой-то странной тоской, неясными воспоминанiями, безобразными видѣнiями, — однимъ словомъ всѣмъ, что только можно найти непрiятнаго… То появлялась передъ нимъ, въ какомъ-то странномъ загадочномъ полу-свѣтѣ, фигура Андрея Филипповича, — сухая фигура, сердитая фигура, съ сухимъ, жесткимъ взглядомъ и съ черство-учтивой побранкой… И только что господинъ Голядкинъ начиналъ было подходить къ Андрею Филипповичу, чтобъ передъ нимъ, какимъ нибудь образомъ, такъ или эдакъ, оправдаться и доказать ему, что онъ вовсе не таковъ, какъ его враги расписали, что онъ вотъ такой-то, да сякой-то, и даже обладаетъ, сверхъ обыкновенныхъ, врожденныхъ качествъ своихъ, вотъ тѣмъ-то и тѣмъ-то; — но, какъ тутъ, и являлось извѣстное своимъ неблагопристойнымъ направленiемъ лицо, и какимъ нибудь самымъ возмущающимъ душу средствомъ съ-разу разрушало всѣ предначинанiя господина Голядкина, тутъ же, почти на глазахъ же господина Голядкина, очерняло досконально его репутацiю, втаптывало въ грязь его амбицiю, и потомъ немедленно занимало мѣсто его на службѣ и въ обществѣ. То чесалась голова господина Голядкина отъ какого нибудь щелчка, недавно благопрiобрѣтеннаго и уничиженно принятаго, полученнаго или въ общежитiи, или, какъ нибудь тамъ, по обязанности, на который щелчекъ протестовать было трудно… И, между тѣмъ какъ господинъ Голядкинъ начиналъ было ломать себѣ голову надъ тѣмъ, что почему вотъ именно трудно протестовать хоть бы на такой-то щелчокъ, — между тѣмъ, эта же
140
мысль о щелчкѣ незамѣтно переливалась въ какую нибудь другую форму, — въ форму какой нибудь извѣстной маленькой или довольно значительной подлости, видѣнной, слышанной, или самимъ недавно исполненной, — и, часто исполненной-то даже и не на подломъ основанiи, даже и не изъ подлаго побужденiя какого нибудь, а такъ, — иногда, напр. по случаю, — изъ деликатности; другой разъ изъ ради совершенной своей беззащитности, ну и наконецъ потому… потому, однимъ словомъ, ужь это господинъ Голядкинъ зналъ хорошо: почему! Тутъ господинъ Голядкинъ краснѣлъ сквозь сонъ, и, подавляя краску свою, бормоталъ про себя, что дескать здѣсь, напр., можно бы показать твердость характера, значительную бы можно было показать въ этомъ случаѣ твердость характера… а потомъ и заключалъ, что, «дескать, что же твердость характера!.. дескать, зачѣмъ ее теперь поминать!..» Но всего болѣе бѣсило и раздражало господина Голядкина то, что, какъ тутъ, и непремѣнно въ такую минуту, звали ль, не звали ль его, являлось извѣстное безобразiемъ и пасквильностью своего направленiя лицо, и тоже, не смотря на то, что уже, кажется, дѣло было извѣстное — тоже туда же бормотало съ неблагопристойной улыбочкой, что «дескать, что ужь тутъ твердость характера! какая, дескать, у насъ съ тобой, Яковъ Петровичъ, будетъ твердость характера!..» То грезилось господину Голядкину, что находится онъ въ одной прекрасной компанiи, извѣстной своимъ остроумiемъ и благороднымъ тономъ всѣхъ лицъ, ее составляющихъ; что господинъ Голядкинъ, въ свою очередь, отличился въ отношенiи любезности и остроумiя, что всѣ его полюбили, даже нѣкоторые изъ враговъ его, бывшихъ тутъ же, его полюбили, что очень прiятно было господину Голядкину; что
141
всѣ ему отдали первенство, и что, наконецъ, самъ господинъ Голядкинъ съ прiятностью подслушалъ, какъ хозяинъ, тутъ же, отведя въ сторону кой-кого изъ гостей, похвалилъ господина Голядкина… и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, опять явилось извѣстное своею неблагонамѣренностью и звѣрскими побужденiями лицо, въ видѣ господина Голядкина младшаго, и тутъ же, съ разу, въ одинъ мигъ, однимъ появленiемъ своимъ Голядкинъ младшiй разрушалъ все торжество и всю славу господина Голядкина старшаго, затмилъ собою Голядкина старшаго, втопталъ въ грязь Голядкина старшаго, и наконецъ ясно доказалъ, что Голядкинъ старшiй, и вмѣстѣ съ тѣмъ настоящiй, — вовсе не настоящiй, а поддѣльный, а что онъ настоящiй, что, наконецъ, Голядкинъ старшiй вовсе не то, чѣмъ онъ кажется, а такой-то и сякой-то, и, слѣдовательно, не долженъ и не имѣетъ права принадлежать къ обществу людей благонамѣренныхъ и хорошаго тона. И все это до того быстро сдѣлалось, что господинъ Голядкинъ старшiй и рта раскрыть не успѣлъ, какъ уже всѣ и душою и тѣломъ предались безобразному и поддѣльному господину Голядкину и съ глубочайшимъ презрѣнiемъ отвергли его, настоящаго и невиннаго господина Голядкина. Не оставалось лица, котораго мнѣнiя не передѣлалъ бы въ одинъ мигъ безобразный господинъ Голядкинъ по своему. Не оставалось лица, даже самаго незначительнаго изъ цѣлой компанiи, къ которому бы не подлизался безполезный и фальшивый господинъ Голядкинъ по своему, самымъ сладчайшимъ манеромъ, къ которому бы не подбился по своему, передъ которымъ бы онъ не покурилъ, по своему обыкновенiю, чѣмъ нибудь самымъ прiятнымъ и сладкимъ, такъ что обкуриваемое лицо только нюхало и чихало до
142
слезъ, въ знакъ высочайшаго удовольствiя. И, главное, все это дѣлалось мигомъ: быстрота хода подозрительнаго и безполезнаго господина Голядкина была удивительная! Чуть успѣетъ, напр., полизаться съ однимъ, заслужить благорасположенiе его, — и глазкомъ не мигнешь, какъ ужь онъ у другаго. Полижется, полижется съ другимъ въ тихомолочку, сорветъ улыбочку благоволенiя, лягнетъ своей коротенькой, кругленькой, довольно, впрочемъ, дубоватенькой ножкой, и вотъ ужь и съ третьимъ, и куртизанитъ ужь третьяго, съ нимъ тоже лижется по-прiятельски; рта раскрыть не успѣваешь, въ изумленiе не успѣешь прiйдти, а ужь онъ у четвертаго, и съ четвертымъ уже на тѣхъ же кондицiяхъ, — ужасъ: колдовство да и только! И всѣ рады ему, и всѣ любятъ его, и всѣ превозносятъ его, и всѣ провозглашаютъ хоромъ, что любезность и сатирическое ума его направленiе не въ примѣръ лучше любезности и сатирическаго направленiя настоящаго господина Голядкина, и стыдятъ этимъ настоящаго и невиннаго господина Голядкина, и отвергаютъ правдоподобнаго господина Голядкина, и уже гонятъ въ толчки благонамѣреннаго господина Голядкина, и уже сыплютъ щелчки въ извѣстнаго любовiю къ ближнему, настоящаго господина Голядкина!.. Въ тоскѣ, въ ужасѣ, въ бѣшенствѣ выбѣжалъ многострадальный господинъ Голядкинъ на улицу, и сталъ нанимать извощика, чтобъ прямо летѣть къ его превосходительству, а если не такъ, то ужь по крайней мѣрѣ къ Андрею Филипповичу, но — ужасъ! извощики никакъ не соглашались везти господина Голядкина, «дескать, баринъ, нельзя везти двухъ совершенно подобныхъ; дескать, ваше благородiе, хорошiй человѣкъ, наровитъ жить по-честности, а не какъ нибудь, и вдвойнѣ никогда не бываетъ.» Въ
143
изступленiи стыда, оглядывался кругомъ совершенно честный господинъ Голядкинъ, и дѣйствительно увѣрялся, самъ, своими глазами, что извощики и стакнувшiйся съ ними Петрушка всѣ въ своемъ правѣ; ибо развращенный господинъ Голядкинъ находился дѣйствительно тутъ же, возлѣ него, не въ дальнемъ отъ него разстоянiи, и, слѣдуя подлымъ обычаямъ нравовъ своихъ, и тутъ, и въ этомъ критическомъ случаѣ, непремѣнно готовился сдѣлать что-то весьма неприличное, и нисколько необличавшее особеннаго благородства характера, получаемаго обыкновенно при воспитанiи, — благородства, которымъ такъ величался при всякомъ удобномъ случаѣ отвратительный господинъ Голядкинъ второй. Не помня себя, въ стыдѣ и въ отчаянiи, бросился погибшiй и совершенно справедливый господинъ Голядкинъ, куда глаза глядятъ, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но съ каждымъ шагомъ его, съ каждымъ ударомъ ноги въ гранитъ тротуара, выскакивало, какъ будто изъ подъ земли, по такому же точно — совершенно подобному и отвратительному развращенностiю сердца — господину Голядкину. И всѣ эти совершенно подобные пускались тотчасъ же по появленiи своемъ бѣжать одинъ за другимъ, и длинною цѣпью, какъ вереница гусей, тянулись и ковыляли за господиномъ Голядкинымъ старшимъ, такъ что некуда было убѣжать отъ совершенно подобныхъ, такъ что духъ захватывало всячески достойному сожалѣнiя господину Голядкину отъ ужаса, — такъ что народилась наконецъ страшная бездна совершенно подобныхъ, — такъ что вся столица запрудилась наконецъ совершенно подобными, и полицейской служитель, видя таковое нарушенiе приличiя, принужденъ былъ взять этихъ всѣхъ совершенно подобныхъ за шиворотъ и посадить въ случившуюся
144
у него подъ бокомъ будку… Цѣпенѣя и леденѣя отъ ужаса, просыпался герой нашъ, и цѣпенѣя и леденѣя отъ ужаса, чувствовалъ, что и на яву едва ли веселѣе проводится время… Тяжело, мучительно было... Тоска подходила такая, какъ будто кто сердце выѣдалъ изъ груди…
Наконецъ, господинъ Голядкинъ не могъ долѣе вытерпѣть. «Не будетъ же этого!» закричалъ онъ, съ рѣшимостью приподымаясь съ постели, и вслѣдъ за этимъ восклицанiемъ совершенно очнулся.
День, по видимому, уже давно начался. Въ комнатѣ было какъ-то не по обыкновенному свѣтло; солнечные лучи густо процѣживались сквозь заиндѣвѣвшiя отъ мороза стекла и обильно разсыпались по комнатѣ, что не мало удивило господина Голядкина; ибо развѣ только въ полдень заглядывало къ нему солнце своимъ чередомъ; прежде же такихъ исключенiй въ теченiи небеснаго свѣтила, сколько, по крайней мѣрѣ, господинъ Голядкинъ самъ могъ припомнить, почти никогда не бывало. Только что успѣлъ подивиться на это герой нашъ, какъ зажужжали за перегородкой стѣнные часы, и такимъ образомъ совершенно приготовились бить. «А вотъ!» подумалъ господинъ Голядкинъ, и съ тоскливымъ ожиданiемъ приготовился слушать… Но, къ совершенному и окончательному пораженiю господина Голядкина, часы его понатужились и ударили всего одинъ разъ. Это что за исторiя? вскричалъ нашъ герой, выскакивая совсѣмъ изъ постели. Такъ какъ былъ, не вѣря ушамъ своимъ, бросился онъ за перегородку. На часахъ былъ дѣйствительно часъ. Господинъ Голядкинъ взглянулъ на кровать Петрушки; но въ комнатѣ даже не пахло Петрушкой: постель его, по видимому, давно уже была прибрана и оставлена; сапоговъ его тоже
145
нигдѣ не было, — несомнѣнный признакъ, что Петрушки дѣйствительно не было дома. Господинъ Голядкинъ бросился къ дверямъ: двери заперты. Да гдѣ же Петрушка? продолжалъ онъ шепотомъ, весь въ страшномъ-волненiи и чувствуя довольно значительную дрожь во всѣхъ членахъ… Вдругъ одна мысль пронеслась въ головѣ его… Господинъ Голядкинъ бросился къ столу своему, оглядѣлъ его, обшарилъ кругомъ, — такъ и есть: вчерашняго письма его къ Вахрамѣеву не было… Петрушки за перегородкой тоже совсѣмъ не было; на стѣнныхъ часахъ былъ часъ, а во вчерашнемъ письмѣ Вахрамѣева были введены какiе-то новые пункты, весьма, впрочемъ, съ перваго взгляда неясные пункты, но теперь совершенно объяснившiеся. Наконецъ и Петрушка — очевидно подкупленный Петрушка! Да, да, это такъ!
«Такъ это такъ-то главный узелъ завязывался!» вскричалъ господинъ Голядкинъ, ударивъ себя по лбу, и все болѣе и болѣе открывая глаза; «такъ это въ гнѣздѣ этой скаредной нѣмки кроется теперь вся главная нечистая сила! Такъ это, стало быть, она только стратегическую диверсiю дѣлала, указывая мнѣ на Измайловскiй мостъ, — глаза отводила, смущала меня (негодная вѣдьма!) и вотъ такимъ-то образомъ подкопы вела!!! Да, это такъ! Если только съ этой стороны на дѣло взглянуть, это, все это и будетъ вотъ именно такъ! и появленiе мерзавца тоже теперь вполнѣ объясняется: это все одно къ одному. Они его давно ужь держали, приготовляли и на черный день припасали. Вѣдь вотъ оно какъ теперь, какъ оказалось-то все! Какъ разрѣшилось-то все! А ну, ничего! Еще не потеряно время!..» Тутъ господинъ Голядкинъ съ ужасомъ вспомнилъ, что уже второй часъ пополудни. «Что если они теперь и успѣли…» Стонъ
146
вырвался у него изъ груди… «Да нѣтъ же, врутъ, не успѣли, — посмотримъ…» Кое какъ онъ одѣлся, схватилъ бумагу, перо и настрочилъ слѣдующее посланiе:
Милостивый государь мой,
Яковъ Петровичъ!
Либо вы, либо я, а вмѣстѣ намъ невозможно! И потому объявляю вамъ, что странное, смѣшное и, вмѣстѣ, невозможное желанiе ваше — казаться моимъ близнецомъ и выдавать себя за таковаго, послужитъ ни къ чему иному, какъ къ совершенному вашему безчестiю и пораженiю. И потому прошу васъ, ради собственной же выгоды вашей, посторониться и дать путь людямъ истинно благороднымъ и съ цѣлями благонамѣренными. Въ противномъ же случаѣ, готовъ рѣшиться даже на самыя крайнiя мѣры. Кладу перо и ожидаю… Впрочемъ, пребываю готовымъ на услуги и — на пистолеты.
Я. Голядкинъ.»
Энергически потеръ себѣ руки герой нашъ, когда кончилъ записку. Затѣмъ, натянувъ шинель и надѣвъ шляпу, отперъ другимъ, запаснымъ ключемъ квартиру и пустился въ департаментъ. До департамента онъ дошелъ, но войти не рѣшился; дѣйствительно, было уже слишкомъ поздно; половину третьяго показывали часы господина Голядкина. Вдругъ одно, повидимому весьма маловажное обстоятельство разрѣшило нѣкоторыя сомнѣнiя господина Голядкина: изъ-за угла департаментскаго зданiя вдругъ показалась запыхавшаяся и раскраснѣвшаяся фигурка, и украдкой, крысиной походкой шмыгнула на крыльцо, и потомъ тотчасъ же въ сѣни. Это былъ писарь Остафьевъ, человѣкъ весьма знакомый господину Голядкину, человѣкъ отчасти нужный и за гривенникъ
147
готовый на все. Зная нѣжную струну Остафьева, и смекнувъ, что онъ, послѣ отлучки за самонужнѣйшей надобностью, вѣроятно сталъ еще болѣе прежняго падокъ на гривенники, герой нашъ рѣшился ихъ не жалѣть, и тотчасъ же шмыгнулъ на крыльцо, а потомъ и въ сѣни вслѣдъ за Остафьевымъ, кликнулъ его, и съ таинственнымъ видомъ пригласилъ въ сторонку, въ укромный уголокъ, за огромную желѣзную печку. Заведя его туда, герой нашъ началъ разспрашивать.
— Ну, что, мой другъ, какъ эдакъ тамъ того… ты меня понимаешь?..
— Слушаю, ваше благородiе, здравiя желаю вашему благородiю.
— Хорошо, мой другъ, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый другъ. Ну, вотъ видишь, какъ же, мой другъ?
— Что изволите спрашивать-съ? Тутъ Остафьевъ попридержалъ немного рукою свой нечаянно раскрывшiйся ротъ.
— Я, вотъ видишь ли, мой другъ, я того… а ты не думай чего нибудь… Ну что, Андрей Филипповичъ здѣсь?...
— Здѣсь-съ.
— И чиновники здѣсь?
— И чиновники тоже-съ, какъ слѣдуетъ-съ.
— И его превосходительство тоже?
— И его превосходительство тоже-съ. Тутъ писарь, еще другой разъ, попридержалъ свой опять раскрывшiйся ротъ и какъ-то любопытно и странно посмотрѣлъ на господина Голядкина. Герою нашему, по крайней мѣрѣ, такъ показалось.
— И ничего особеннаго такого нѣту, мой другъ?
— Нѣтъ-съ; никакъ нѣтъ-съ.
— Эдакъ обо мнѣ, милый другъ, нѣтъ ли чего
148
нибудь тамъ, эдакъ чего нибудь только… а? только такъ, мой другъ, понимаешь?
— Нѣтъ-съ, еще ничего не слышно покамѣстъ. Тутъ писарь опять попридержалъ свой ротъ и опять какъ-то странно взглянулъ на г-на Голядкина. Дѣло въ томъ, что герой нашъ старался теперь проникнуть въ физiономiю Остафьева, прочесть на ней кое-что, не таится ли чего нибудь. И дѣйствительно, какъ будто что-то такое таилось; дѣло въ томъ, что Остафьевъ становился все какъ-то грубѣе и суше, и не съ такимъ уже участiемъ, какъ съ-начала разговора, входилъ теперь въ интересы г-на Голядкина. «Онъ отчасти въ своемъ правѣ», подумалъ г-нъ Голядкинъ: «вѣдь что жъ я ему? Онъ, можетъ быть, уже и получилъ съ другой стороны, а потому и отлучился по самонужнѣйшей-то. А вотъ я ему и того…» Г-нъ Голядкинъ понялъ, что время гривенниковъ наступило.
— Вотъ тебѣ, милый другъ…
— Чувствительно благодаренъ вашему благородiю.
— Еще болѣе дамъ.
— Слушаю, ваше благородiе.
— Теперь, сейчасъ еще болѣе дамъ, и когда дѣло кончится, еще столько же дамъ. Понимаешь?
Писарь молчалъ, стоялъ въ струнку и неподвижно смотрѣлъ на г-на Голядкина.
— Ну, теперь говори: про меня ничего не слышно?...
— Кажется, что еще, покамѣстъ… того-съ… ничего нѣтъ покамѣстъ-съ. Остафьевъ отвѣчалъ съ разстановкой, тоже, какъ и г-нъ Голядкинъ, наблюдая немного таинственный видъ, подергивая немного бровями, смотря въ землю, стараясь попасть въ надлежащiй тонъ, и, однимъ словомъ,
149
всѣми силами стараясь наработать обѣщанное, потому что данное онъ уже считалъ за собою и окончательно прiобрѣтеннымъ.
— И неизвѣстно ничего?
— Покамѣстъ еще нѣтъ-съ.
— А послушай… того… оно, можетъ быть, будетъ извѣстно?
— Потомъ, разумѣется, можетъ быть, будетъ извѣстно-съ.
— Плохо! подумалъ герой нашъ. Послушай; вотъ тебѣ еще, милый мой.
— Чувствительно благодаренъ вашему благородiю.
— Вахрамѣевъ былъ вчера здѣсь?...
— Были-съ.
— А другаго кого нибудь не было ли?.. Припомни-ка, братецъ?
Писарь порылся съ минутку въ своихъ воспоминанiяхъ, и надлежащаго ничего не припомнилъ.
— Нѣтъ-съ, никого другаго не было-съ.
— Гм! — Послѣдовало молчанiе.
— Послушай, братецъ, вотъ тебѣ еще; говори все, всю подноготную.
— Слушаю-съ. Остафьевъ стоялъ теперь точно шелковый: того надобно было г-ну Голядкину.
— Объясни мнѣ, братецъ, теперь, на какой онъ ногѣ?
— Ничего-съ, хорошо-съ, отвѣчалъ писарь, во всѣ глаза смотря на г-на Голядкина.
— Т. е., какъ хорошо?
— Т. е. такъ-съ. Тутъ Остафьевъ значительно подернулъ бровями. Впрочемъ, онъ рѣшительно становился въ тупикъ и не зналъ, что ему еще говорить. «Плохо!» подумалъ господинъ Голядкинъ.
— Нѣтъ ли у нихъ дальнѣйшаго чего нибудь съ Вахрамѣевымъ-то?
150
— Да и все, какъ и прежде-съ.
— Подумай-ка.
— Есть, говорятъ-съ.
— А ну, что же такое?
Остафьевъ попридержалъ рукою свой ротъ.
— Письма оттудова нѣтъ ли ко мнѣ?
— А сегодня сторожъ Михѣевъ ходилъ къ Вахрамѣеву на квартиру, туда-съ, къ нѣмкѣ ихней-съ, такъ вотъ я пойду и спрошу, если надобно.
— Сдѣлай одолженiе, братецъ, ради Создателя!.. Я только такъ… Ты, братъ, не думай чего-нибудь, а я только такъ. Да разспроси, братецъ, разузнай, не приготовляется ли что нибудь тамъ на мой счетъ. Онъ-то какъ дѣйствуетъ? вотъ мнѣ что нужно; вотъ это ты и узнай, милый другъ, а я тебя потомъ и поблагодарю, милый другъ…
— Слушаю-съ, ваше благородiе, а на вашемъ мѣстѣ Иванъ Семенычъ сѣли сегодня-съ.
— Иванъ Семенычъ? А! да! не-уже-ли?
— Андрей Филипповичъ указали имъ сѣсть-съ…
— Не-уже-ли? по какому же случаю? Разузнай это, братецъ; ради Создателя разузнай это, братецъ; разузнай это все, — а я тебя поблагодарю, милый мой; вотъ что мнѣ нужно… А ты не думай чего нибудь, братецъ…
— Слушаю-съ, слушаю-съ, тотчасъ сойду сюда-съ. Да вы, ваше благородiе, развѣ не войдете сегодня?
— Нѣтъ, мой другъ; я только такъ, я вѣдь такъ только, я посмотрѣть только пришелъ, милый другъ, а потомъ я тебя и поблагодарю, милый мой.
— Слушаю-съ. Писарь быстро и усердно побѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ, а господинъ Голядкинъ остался одинъ.
«Плохо!» подумалъ онъ. «Эхъ, плохо, плохо! Эхъ дѣльцо-то наше… какъ теперь плоховато! Что бы это значило все? что именно значили нѣкоторые
151
намёки этого пьяницы, напримѣръ, и чья это штука? А! я теперь знаю, чья это штука. Это вотъ какая штука. Они вѣрно узнали, да и посадили… Впрочемъ, чтожь, — посадили? это Андрей Филипповичъ его посадилъ, Ивана-то Семеновича; да впрочемъ, зачѣмъ же онъ его посадилъ, и съ какою именно цѣлью посадилъ? Вѣроятно, узнали… Это Вахрамѣевъ работаетъ, т. е. не Вахрамѣевъ, онъ глупъ, какъ простое осиновое бревно, Вахрамѣевъ-то; а это они всѣ за него работаютъ, да и шельмеца-то за тѣмъ же самымъ сюда натравили; а нѣмка нажаловалась одноглазая! Я всегда подозрѣвалъ, что вся эта интрига не спроста, и что во всей этой бабьей, старушьей сплетнѣ непремѣнно есть что-нибудь; то же самое я и Крестьяну Ивановичу говорилъ, что дескать поклялись зарѣзать, въ нравственномъ смыслѣ говоря, человѣка, да и ухватились за Каролину Ивановну. Нѣтъ, тутъ мастера работаютъ видно! тутъ, сударь мой, работаетъ мастерская рука, а не Вахрамѣевъ. Уже сказано, что глупъ Вахрамѣевъ, а это… я знаю теперь, кто здѣсь за нихъ всѣхъ работаетъ: это шельмецъ работаетъ, самозванецъ работаетъ! На этомъ одномъ онъ и лѣпится, что доказываетъ отчасти и успѣхи его въ высшемъ обществѣ. А дѣйствительно, желательно бы знать было, на какой онъ ногѣ теперь… что-то онъ тамъ у нихъ? — Только зачѣмъ же они тамъ взяли Ивана-то Семеновича? на какой имъ чортъ было нужно Ивана Семеновича? точно нельзя ужь было достать другаго кого. Впрочемъ, кого ни посади, все было бы то же самое; а что я только знаю, такъ это то, что онъ, Иванъ-то Семеновичъ, былъ мнѣ давно подозрителенъ, я про него давно замѣчалъ: старикашка такой скверный, гадкiй такой, — говорятъ, на проценты даетъ и жидовскiе проценты беретъ. А вѣдь это все медвѣдь
152
мастеритъ. Во все это обстоятельство медвѣдь замѣшался. Началось-то оно такимъ образомъ. У Измайловскаго моста оно началось; вотъ оно какъ началось…» Тутъ господинъ Голядкинъ сморщился, словно лимонъ разгрызъ, вѣроятно припомнивъ что нибудь весьма непрiятное. «Ну, да ничего, впрочемъ!» подумалъ онъ. «А вотъ только, я все про свое. Что же это Остафьевъ нейдетъ? Вѣроятно, засѣлъ или былъ остановленъ тамъ какъ нибудь. Это вѣдь и хорошо отчасти, что я такъ интригую, и съ своей стороны подкопы веду. Остафьеву только гривенникъ нужно дать, такъ онъ и того… и на моей сторонѣ. Только вотъ дѣло въ чемъ: точно ли онъ на моей сторонѣ; можетъ быть, они его тоже съ своей стороны… и, съ своей стороны согласясь съ нимъ, интригу ведутъ. Вѣдь разбойникомъ смотритъ, мошенникъ, чистымъ разбойникомъ! Таится, шельмецъ! «Нѣтъ, ничего» говоритъ «и чувствительно, дескать, вамъ, ваше благородiе, говоритъ, благодаренъ.» Разбойникъ ты эдакой!
Послышался шумъ… господинъ Голядкинъ съёжился и прыгнулъ за печку. Кто-то сошелъ съ лѣстницы и вышелъ на улицу. Кто бы это такъ отправлялся теперь? подумалъ про себя нашъ герой. Черезъ минутку послышались опять чьи-то шаги… Тутъ господинъ Голядкинъ не вытерпѣлъ и высунулъ изъ-за своего бруствера маленькiй-маленькiй кончикъ носу, — высунулъ и тотчасъ же осѣкся назадъ, словно кто ему булавкой носъ укололъ. На этотъ разъ проходилъ извѣстно кто, т. е. шельмецъ, интригантъ и развратникъ, — проходилъ по обыкновенiю, своимъ подленькимъ частымъ шажкомъ, присѣменивая и выкидывая ножками такъ, какъ будто бы собирался кого-то лягнуть. «Подлецъ!» проговорилъ про себя нашъ герой. Впрочемъ, господинъ Голядкинъ не могъ не замѣтить,
153
что у подлеца подъ мышкой былъ огромный зеленый портфель, принадлежавшiй его превосходительству. «Онъ это опять по особому», подумалъ господинъ Голядкинъ покраснѣвъ и съёжившись еще болѣе прежняго отъ досады. Только что господинъ Голядкинъ-младшiй промелькнулъ мимо господина Голядкина-старшаго, совсѣмъ не замѣтивъ его, какъ послышались въ третiй разъ чьи-то шаги, и на этотъ разъ господинъ Голядкинъ догадался, что шаги были писарскiе. Дѣйствительно, какая-то примазанная писарская фигурка заглянула къ нему за печку; фигурка, впрочемъ, была не Остафьева, а другаго писаря, Писаренки по прозванiю. Это изумило господина Голядкина. Зачѣмъ же это онъ другихъ въ секретъ замѣшалъ? подумалъ герой нашъ: экiе варвары! святаго у нихъ ничего не имѣется! «Ну, что, мой другъ?» проговорилъ онъ, обращаясь къ Писаренкѣ: «ты, мой другъ, отъ кого?...»
— Вотъ-съ, по вашему дѣльцу-съ. Ни отъ кого извѣстiй покамѣстъ нѣтъ никакихъ-съ. А если будутъ, увѣдомимъ-съ.
— А Остафьевъ?..
— Да ему, ваше благородiе, никакъ нельзя-съ. Его превосходительство уже два раза проходили по отдѣленiю, да и мнѣ теперь некогда.
— Спасибо, милый мой, спасибо тебѣ… Только ты мнѣ скажи…
— Ей-Богу же, некогда-съ… Поминутно насъ спрашиваютъ-съ… А вотъ вы извольте здѣсь еще постоять-съ, такъ если будетъ что нибудь относительно вашего дѣльца-съ, такъ мы васъ увѣдомимъ-съ…
— Нѣтъ, ты, мой другъ, ты скажи…
— Позвольте-съ; мнѣ некогда-съ, говорилъ Писаренко, порываясь отъ ухватившаго его за полу
154
господина Голядкина: — право, нельзя-съ. Вы извольте здѣсь еще постоять-съ, такъ мы и увѣдомимъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, другъ мой! сейчасъ, милый другъ! Вотъ что теперь: вотъ письмо, мой другъ; а я тебя поблагодарю, милый мой.
— Слушаю-съ.
— Постарайся отдать, милый мой, господину Голядкину.
— Голядкину?
— Да, мой другъ, господину Голядкину.
— Хорошо-съ; вотъ какъ уберусь, такъ снесу-съ. А вы здѣсь стойте покамѣстъ. Здѣсь никто не увидитъ…
— Нѣтъ, я, мой другъ, ты не думай… я вѣдь здѣсь стою не для того, чтобъ кто нибудь не видѣлъ меня. А я, мой другъ, теперь буду не здѣсь… буду вотъ здѣсь въ переулочкѣ. Кофейная есть здѣсь одна; такъ я тамъ буду ждать, а ты, если случится что, и увѣдомляй меня обо всемъ, понимаешъ?
— Хорошо-съ. Пустите только; я понимаю…
— А я тебя поблагодарю, милый мой! кричалъ господинъ Голядкинъ вслѣдъ освободившемуся наконецъ Писаренкѣ… Шельмецъ, кажется, грубѣе сталъ послѣ, — подумалъ герой нашъ, украдкой выходя изъ-за печки. Тутъ еще есть крючокъ. Это ясно… Сначала было и того, и сего… Впрочемъ, онъ и дѣйствительно торопился; можетъ быть, дѣла тамъ много. И его превосходительство два раза ходили по отдѣленiю… По какому бы это случаю было?.. Ухъ! да ну, ничего! оно, впрочемъ, и ничего, можетъ быть; а вотъ мы теперь и посмотримъ…
Тутъ господинъ Голядкинъ отворилъ было дверь и хотѣлъ уже выйдти на улицу, какъ вдругъ, въ
155
это самое мгновенiе, у крыльца загремѣла карета его превосходительства. Не успѣлъ господинъ Голядкинъ опомниться, какъ отворились изнутри дверцы кареты, и сидѣвшiй въ ней господинъ выпрыгнулъ на крыльцо. Прiѣхавшiй былъ не кто иной, какъ тотъ же господинъ Голядкинъ-младшiй, минутъ десять тому назадъ отлучившiйся. Господинъ Голядкинъ-старшiй вспомнилъ, что квартира директора была въ двухъ шагахъ. «Это онъ по особому», подумалъ нашъ герой про-себя. Между тѣмъ, господинъ Голядкинъ-младшiй, захвативъ изъ кареты толстый зеленый портфёль и еще какiя-то бумаги, приказавъ наконецъ что-то кучеру, отворилъ дверь, почти толкнувъ ею господина Голядкина-старшаго, и нарочно не замѣтивъ его, и, слѣдовательно, дѣйствуя такимъ образомъ ему въ пику, пустился скоробѣжкой вверхъ по департаментской лѣстницѣ. «Плохо!» подумалъ господинъ Голядкинъ: «эхъ, дѣльцо-то наше чего прихватило теперь! Ишь его, Господи Богъ мой!» Съ пол-минутки еще простоялъ нашъ герой неподвижно; — наконецъ онъ рѣшился. Долго не думая, чувствуя впрочемъ сильное трепетанiе сердца и дрожь во всѣхъ членахъ, побѣжалъ онъ вслѣдъ за прiятелемъ своимъ вверхъ по лѣстницѣ. «А! была не была; что же мнѣ-то такое? я сторона въ этомъ дѣлѣ», думалъ онъ, снимая шляпу, шинель и калоши въ передней.
Когда господинъ Голядкинъ вошелъ въ свое отдѣленiе, были уже полныя сумерки. Ни Андрея Филипповича, ни Антона Антоновича не было въ комнатѣ. Оба они находились въ директорскомъ кабинетѣ съ докладами; директоръ же, какъ по слухамъ извѣстно было, въ свою очередь спѣшилъ къ его высокопревосходительству. Въ слѣдствiе таковыхъ обстоятельствъ, да еще потому что и
156
сумерки сюда подмѣшались и кончалось время присутствiя, нѣкоторые изъ чиновниковъ, преимущественно же молодежь, въ ту самую минуту, когда вошелъ нашъ герой, занимались нѣкотораго рода бездѣйствiемъ, сходились, разговаривали, толковали, смѣялись, и даже кое-кто изъ самыхъ юнѣйшихъ, т. е. изъ самыхъ безчиновныхъ чиновниковъ, въ тихомолочку и подъ общiй шумокъ составили орлянку, въ углу, у окошка. Зная приличiе и чувствуя въ настоящее время какую-то особенную надобность прiобрѣсть и найдти, господинъ Голядкинъ немедленно подошелъ кой-къ-кому, съ кѣмъ ладилъ получше, чтобъ пожелать добраго дня, и т. д. Но какъ-то странно отвѣтили сослуживцы на привѣтствiе господина Голядкина. Непрiятно былъ онъ пораженъ какою-то всеобщею холодностью, сухостью, даже, можно сказать, какою-то строгостью прiема. Руки ему не далъ никто. Иные просто сказали «здравствуйте» и прочь отошли; другiе лишь головою кивнули, кое-кто просто отвернулся и показалъ, что ничего не замѣтилъ, наконецъ, нѣкоторые — и что было всего обиднѣе господину Голядкину, нѣкоторые изъ самой безчиновной молодежи, ребята, которые, какъ справедливо выразился о нихъ господинъ Голядкинъ, умѣютъ лишь въ орлянку поиграть при случаѣ, да гдѣ нибудь потаскаться, — мало-по-малу окружили господина Голядкина, сгруппировались около него и почти заперли ему выходъ. Всѣ они смотрѣли на него съ какимъ-то оскорбительнымъ любопытствомъ.
Знакъ былъ дурной. Господинъ Голядкинъ чувствовалъ это и благоразумно приготовился съ своей стороны ничего не замѣтить. Вдругъ одно совершенно неожиданное обстоятельство совсѣмъ, какъ говорится, доканало и уничтожило господина Голядкина.
157
Въ кучкѣ молодыхъ, окружавшихъ его сослуживцевъ, вдругъ, и словно нарочно, въ самую тоскливую минуту для господина Голядкина, появился господинъ Голядкинъ младшiй, веселый по всегдашнему, съ улыбочкой по всегдашнему, вертлявый тоже по всегдашнему, однимъ словомъ: шалунъ, прыгунъ, лизунъ, хохотунъ, легокъ на язычокъ и на ножку, какъ и всегда, какъ прежде, точно такъ, какъ и вчера, напримѣръ, въ одну весьма непрiятную минутку для господина Голядкина старшаго. Осклабившись, вертясь, сѣменя, съ улыбочкой, которая такъ и говорила всѣмъ: «добраго вечера», втерся онъ въ кучку чиновниковъ, тому пожалъ руку, этого по плечу потрепалъ, третьяго обнялъ слегка, четвертому объяснилъ, по какому именно случаю былъ его превосходительствомъ употребленъ, куда ѣздилъ, что сдѣлалъ, что съ собою привезъ; пятаго, и, вѣроятно, своего лучшаго друга, чмокнулъ въ самыя губки, — однимъ словомъ, все происходило точь въ точь, какъ во снѣ господина Голядкина старшаго. Напрыгавшись до-сыта, покончивъ со всякимъ по своему, обдѣлавъ ихъ всѣхъ въ свою пользу, нужно-ль, не нужно ли было; нализавшись всласть съ ними со всѣми, господинъ Голядкинъ младшiй вдругъ, и вѣроятно ошибкой, еще не успѣвъ замѣтить до сихъ поръ своего старѣйшаго друга, протянулъ руку и господину Голядкину старшему. Вѣроятно тоже ошибкой, хотя впрочемъ и успѣвъ совершенно замѣтить неблагороднаго господина Голядкина младшаго, тотчасъ же, жадно схватилъ нашъ герой простертую ему такъ неожиданно руку и пожалъ ее самымъ крѣпкимъ, самымъ дружескимъ образомъ, пожалъ ее съ какимъ-то страннымъ, совсѣмъ неожиданнымъ внутреннимъ движенiемъ, съ какимъ-то слезящимся чувствомъ.
158
Былъ ли обманутъ герой нашъ первымъ движенiемъ неблагопристойнаго врага своего, или такъ, не нашелся, или почувствовалъ и созналъ въ глубинѣ души своей всю степень своей беззащитности, — трудно сказать. Фактъ тотъ, что господинъ Голядкинъ старшiй, въ здравомъ видѣ, по собственной волѣ своей, и при свидѣтеляхъ, торжественно пожалъ руку того, кого называлъ смертельнымъ врагомъ своимъ. — Но каково же было изумленiе, изступленiе и бѣшенство, каковъ же былъ ужасъ и стыдъ господина Голядкина старшаго, когда непрiятель и смертельный врагъ его, неблагородный господинъ Голядкинъ младшiй, замѣтивъ ошибку преслѣдуемаго, невиннаго и вѣроломно-обманутаго имъ человѣка, безъ всякаго стыда, безъ чувствъ, безъ состраданiя и совѣсти, вдругъ съ нестерпимымъ нахальствомъ и съ грубостiю вырвалъ свою руку изъ руки господина Голядкина старшаго; мало того, — стряхнулъ свою руку, какъ будто замаралъ ее черезъ то въ чемъ-то совсѣмъ нехорошемъ; мало того, — плюнулъ на сторону, сопровождая все это самымъ оскорбительнымъ жестомъ; мало того, — вынулъ платокъ свой и тутъ же, самымъ безчиннѣйшимъ образомъ, вытеръ имъ всѣ пальцы свои, побывавшiе на минутку въ рукѣ господина Голядкина старшаго. Дѣйствуя такимъ образомъ, господинъ Голядкинъ младшiй, по подленькому обыкновенiю своему, нарочно осматривался кругомъ, дѣлалъ такъ, чтобъ всѣ видѣли его поведенiе, заглядывалъ всѣмь въ глаза, и очевидно старался о внушенiи всѣмъ всего самаго неблагопрiятнаго относительно господина Голядкина. Казалось, что поведенiе отвратительнаго господина Голядкина младшаго возбудило всеобщее негодованiе окружавшихъ чиновниковъ; даже вѣтренная молодежь показала свое неудовольствiе.
159
Кругомъ поднялся ропотъ и говоръ. Всеобщее движенiе не могло миновать ушей господина Голядкина старшаго; но вдругъ, — кстати подоспѣвшая шуточка, накипѣвшая между прочимъ въ устахъ господина Голядкина младшаго, разбила, уничтожила послѣднiя надежды героя нашего, и наклонила балансъ опять въ пользу смертельнаго и безполезнаго врага его.
— Это нашъ русскiй Фоблазъ, господа; позвольте вамъ рекомендовать молодаго Фоблаза, запищалъ господинъ Голядкинъ младшiй, съ свойственною ему наглостью сѣменя и вьюня межъ чиновниками, и указывая имъ на оцѣпенѣвшаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, изступленнаго настоящаго господина Голядкина. «Поцѣлуемся, душка!» продолжалъ онъ съ нестерпимою фамильярностiю, подвигаясь къ предательски оскорбленному имъ человѣку. Шуточка бесполезнаго господина Голядкина младшаго, кажется, нашла отголосокъ гдѣ слѣдовало, тѣмъ болѣе, что въ ней заключался коварный намекъ на одно обстоятельство, по видимому уже гласное и извѣстное всѣмъ. Герой нашъ тяжко почувствовалъ руку враговъ на плечахъ своихъ. Впрочемъ, онъ уже рѣшился. Съ пылающимъ взоромъ, съ блѣднымъ лицомъ, съ неподвижной улыбкой выбрался онъ кое-какъ изъ толпы, и неровными, учащенными шагами направилъ свой путь прямо къ кабинету его превосходительства. Въ предпослѣдней комнатѣ встрѣтился съ нимъ только-что выходившiй отъ его превосходительства Андрей Филипповичъ, и хотя тутъ же въ комнатѣ было порядочно всякихъ другихъ, совершенно постороннихъ въ настоящую минуту для господина Голядкина лицъ, но герой нашъ и вниманiя не хотѣлъ обратить на подобное обстоятельство. Прямо, рѣшительно, смѣло, почти самъ себѣ удивляясь и внутренно себя
160
за смѣлость похваливая, абордировалъ онъ, не теряя времени, Андрея Филипповича, порядочно изумленнаго такимъ нечаяннымъ нападенiемъ.
— А!.. что вы… что вамъ угодно? спросилъ начальникъ отдѣленiя, не слушая запнувшагося на чемъ-то господина Голядкина.
— Андрей Филипповичъ, я… могу ли я, Андрей Филипповичъ, имѣть теперь, тотчасъ же и глазъ на глазъ, разговоръ съ его превосходительствомъ? рѣчисто и отчетливо проговорилъ нашъ герой, устремивъ самый рѣшительный взглядъ на Андрея Филипповича.
— Что-съ? конечно, нѣтъ-съ. Андрей Филипповичъ съ ногъ до головы обмѣрилъ взглядомъ своимъ господина Голядкина.
— Я, Андрей Филипповичъ, все это къ тому говорю, что удивляюсь, какъ никто здѣсь не обличитъ самозванца и подлеца.
— Что-о-съ?
— Подлеца, Андрей Филипповичъ.
— О комъ же это угодно такимъ образомъ относиться?
— Объ извѣстномъ лицѣ, Андрей Филипповичъ. Я, Андрей Филипповичъ, на извѣстное лицо намекаю; я въ своемъ правѣ… Я думаю, Андрей Филипповичъ, что начальство должно было бы поощрять подобныя движенiя, прибавилъ господинъ Голядкинъ, очевидно не помня себя. — Андрей Филипповичъ… вы вѣроятно сами видите, Андрей Филипповичъ, что это благородное движенiе и всяческую мою благонамѣренность означаетъ, — принять начальника за отца, Андрей Филипповичъ, принимаю, дескать, благодѣтельное начальство за отца, и слѣпо ввѣряю судьбу свою. Такъ и такъ, дескать… вотъ какъ… Тутъ голосъ господина
161
Голядкина задрожалъ, лицо его раскраснѣлось, и двѣ слезы набѣжали на обѣихъ рѣсницахъ его.
Андрей Филипповичъ, слушая господина Голядкина, до того удивился, что какъ-то невольно отшатнулся шага на два назадъ. Потомъ съ безпокойствомъ осмотрѣлся кругомъ… Трудно сказать, чѣмъ бы кончилось дѣло… Но вдругъ дверь изъ кабинета его превосходительства отворилась, и онъ самъ вышелъ, въ сопровожденiи нѣкоторыхъ чиновниковъ. За нимъ потянулись всѣ, кто ни былъ въ комнатѣ. Его превосходительство подозвалъ Андрея Филипповича и пошелъ съ нимъ рядомъ, заведя разговоръ о какихъ-то дѣлахъ. Когда всѣ тронулись и пошли вонъ изъ комнаты, опомнился и господинъ Голядкинъ. Присмирѣвъ, прiютился онъ подъ крылышко Антона Антоновича Сѣточкина, который сзади всѣхъ ковылялъ въ свою очередь, и, какъ показалось господину Голядкину, съ самымъ строгимъ и озабоченнымъ видомъ. «Проврался я и тутъ; нагадилъ и тутъ», подумалъ онъ про себя: «да ну ничего. Надѣюсь, что по крайней мѣрѣ вы, Антонъ Антоновичъ, согласитесь прослушать меня и вникнуть въ мои обстоятельства», проговорилъ онъ тихо, и еще немного дрожащимъ отъ волненiя голосомъ. «Отверженный всѣми, обращаюсь я къ вамъ. Недоумѣваю до сихъ поръ, что значили слова Андрея Филипповича, Антонъ Антоновичъ. Объясните мнѣ ихъ, если можно…»
— Своевременно все объяснится-съ, строго и съ разстановкою отвѣчалъ Антонъ Антоновичъ, и, какъ показалось господину Голядкину, съ такимъ видомъ, который ясно давалъ знать, что Антонъ Антоновичъ вовсе не желаетъ продолжать разговора. — Узнаете въ скоромъ времени все-съ. Сегодня же форменно обо всемъ извѣститесь.
162
— Что же такое форменно, Антонъ Антоновичъ? почему же такъ именно форменно-съ? робко спросилъ нашъ герой.
— Не намъ съ вами разсуждать, Яковъ Петровичъ, какъ начальство рѣшаетъ.
— Почему же начальство, Антонъ Антоновичъ, проговорилъ господинъ Голядкинъ, оробѣвъ еще болѣе: — почему же начальство? Я не вижу причины, почему же тутъ нужно безпокоить начальство, Антонъ Антоновичъ… Вы, можетъ быть, что нибудь относительно вчерашняго хотите сказать, Антонъ Антоновичъ?
— Да нѣтъ-съ, не вчерашнее-съ; тутъ кое-что другое хромаетъ-съ у васъ.
— Что же хромаетъ, Антонъ Антоновичъ? мнѣ кажется, Антонъ Антоновичъ, что у меня ничего не хромаетъ.
— А хитрить-то съ кѣмъ собирались? рѣзко пересѣкъ Антонъ Антоновичъ совершенно оторопѣвшаго господина Голядкина. Господинъ Голядкинъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ какъ платокъ.
— Конечно, Антонъ Антоновичъ, проговорилъ онъ едва слышнымъ голосомъ: — если внимать голосу клеветы и слушать враговъ нашихъ, не принявъ оправданiя съ другой стороны, то конечно… конечно, Антонъ Антоновичъ, тогда можно и пострадать, Антонъ Антоновичъ, безвинно и ни за что пострадать.
— То-то-съ; а неблагопристойный поступокъ вашъ во вредъ репутацiи благородной дѣвицы того добродѣтельнаго, почтеннаго и извѣстнаго семейства, которое вамъ благодѣтельствовало?
— Какой же это поступокъ, Антонъ Антоновичъ?
— То-то-съ. А относительно другой дѣвицы, хотя бѣдной, но за то честнаго иностраннаго
163
происхожденiя, похвальнаго поступка своего тоже не знаете-съ?
— Позвольте, Антонъ Антоновичъ… благоволите, Антонъ Антоновичъ, выслушать…
— А вѣроломный поступокъ вашъ и клевета на другое лицо — обвиненiе другаго лица въ томъ, въ чемъ сами грѣшка прихватили? а? это какъ называется?
— Я, Антонъ Антоновичъ, не выгонялъ его, проговорилъ затрепетавъ нашъ герой: — и Петрушку, то есть человѣка моего, подобному ничему не училъ-съ… Онъ ѣлъ мой хлѣбъ, Антонъ Антоновичъ; онъ пользовался гостепрiимствомъ моимъ, прибавилъ выразительно и съ глубокимъ чувствомъ герой нашъ, такъ что подбородокъ его запрыгалъ немножко и слезы готовы были опять навернуться.
— Это вы, Яковъ Петровичъ, только такъ говорите, что онъ хлѣбъ-то вашъ ѣлъ, отвѣчалъ осклабляясь Антонъ Антоновичъ, и въ голосѣ его было слышно лукавство, такъ что по сердцу скребнуло у господина Голядкина.
— Позвольте еще васъ, Антонъ Антоновичъ, нижайше спросить: извѣстны ли обо всемъ этомъ дѣлѣ его превосходительство?
— Какъ же-съ! Впрочемъ, вы теперь пустите меня-съ. Мнѣ съ вами тутъ некогда… Сегодня же обо всемъ узнаете, что вамъ слѣдуетъ знать-съ.
— Позвольте, ради Бога, еще на минутку, Антонъ Антоновичъ…
— Послѣ разскажете-съ…
— Нѣтъ-съ, Антонъ Антоновичъ; я-съ, видите-съ, прислушайте только, Антонъ Антоновичъ… Я совсѣмъ не вольнодумство, Антонъ Антоновичъ; я бѣгу вольнодумства; я совершенно готовъ съ своей стороны, и даже пропускалъ ту идею…
164
— Хорошо-съ, хорошо-съ. Я ужь слышалъ-съ…
— Нѣтъ-съ, этого вы не слыхали, Антонъ Антоновичъ. Это другое, Антонъ Антоновичъ, это хорошо, право хорошо, и прiятно слышать… Я пропускалъ, какъ выше объяснилъ, ту идею, Антонъ Антоновичъ, что вотъ промыслъ Божiй создалъ двухъ совершенно подобныхъ, а благодѣтельное начальство, видя промыслъ Божiй, прiютило двухъ близнецовъ-съ. Это хорошо, Антонъ Антоновичъ. Вы видите, что это очень хорошо, Антонъ Антоновичъ, и что я далекъ вольнодумства. Принимаю благодѣтельное начальство за отца. Такъ и такъ, дескать, благодѣтельное начальство, а вы того… дескать… молодому человѣку нужно служить… Поддержите меня, Антонъ Антоновичъ, заступитесь за меня, Антонъ Антоновичъ… Я ничего-съ… Антонъ Антоновичъ, ради Бога, еще одно словечко… Антонъ Антоновичъ…
Но уже Антонъ Антоновичъ былъ далеко отъ господина Голядкина… Герой же нашъ не зналъ, гдѣ стоялъ, что слышалъ, что дѣлалъ, что съ нимъ сдѣлалось, и что еще будутъ дѣлать съ нимъ — такъ смутило его и потрясло все имъ слышанное и все съ нимъ случившееся.
Умоляющимъ взоромъ отъискивалъ онъ въ толпѣ чиновниковъ Антона Антоновича, чтобъ еще болѣе оправдаться въ глазахъ его, и сказать ему что нибудь крайне благонамѣренное и весьма благородное и прiятное относительно себя самого… Впрочемъ, мало по малу, новый свѣтъ начиналъ пробиваться сквозь смущенiе господина Голядкина, новый, ужасный свѣтъ, озарившiй передъ нимъ вдругъ, разомъ, цѣлую перспективу совершенно невѣдомыхъ доселѣ и даже нисколько не подозрѣваемыхъ обстоятельствъ… Въ эту минуту кто-то толкнулъ совершенно сбившагося героя нашего
165
подъ бокъ. Онъ оглянулся. Передъ нимъ стоялъ Писаренко.
— Письмо-съ, ваше благородiе.
— А!.. ты уже сходилъ, милый мой?
— Нѣтъ, это еще утромъ въ десять часовъ сюда принесли-съ. Сергѣй Михѣевъ, сторожъ, принесъ-съ съ квартиры губернскаго секретаря Вахрамѣева.
— Хорошо, мой другъ, хорошо, а я тебя поблагодарю, милый мой.
Сказавъ это, господинъ Голядкинъ спряталъ письмо въ боковой карманъ своего виц-мундира и застегнулъ его на всѣ пуговицы; потомъ осмотрѣлся кругомъ, и къ удивленiю своему замѣтилъ, что уже находится въ сѣняхъ департаментскихъ, въ кучкѣ чиновниковъ, столпившихся къ выходу, ибо кончилось присутствiе. Господинъ Голядкинъ не только не замѣчалъ до сихъ поръ этого послѣдняго обстоятельства, но даже не замѣтилъ и не помнилъ того, какимъ образомъ онъ вдругъ очутился въ шинели, въ калошахъ и держалъ свою шляпу въ рукахъ. Всѣ чиновники стояли неподвижно и въ почтительномъ ожиданiи. Дѣло въ томъ, что его превосходительство остановился внизу лѣстницы, въ ожиданiи своего почему-то замѣшкавшагося экипажа, и велъ весьма интересный разговоръ съ двумя совѣтниками и съ Андреемъ Филипповичемъ. Немного поодаль отъ двухъ совѣтниковъ и Андрея Филипповича, стоялъ Антонъ Антоновичъ Сѣточкинъ и кое-кто изъ другихъ чиновниковъ, которые весьма улыбались, видя, что его превосходительство изволитъ шутить и смѣяться. Столпившiеся на верху лѣстницы чиновники тоже улыбались и ждали, покамѣстъ его превосходительство опять засмѣются. Не улыбался лишь только одинъ Ѳедосѣичъ, толстопузый швейцаръ,
166
державшiйся у ручки дверей, вытянувшiйся въ струнку, и съ нетерпѣнiемъ ожидавшiй порцiи своего обыденнаго удовольствiя, состоявшаго въ томъ, чтобъ разомъ, однимъ взмахомъ руки, широко откинуть одну половинку дверей, и потомъ, согнувшись въ дугу, почтительно пропустить мимо себя его превосходительство. Но всѣхъ болѣе, повидимому, былъ радъ и чувствовалъ удовольствiе недостойный и неблагородный врагъ господина Голядкина. Онъ, въ это мгновенiе, даже позабылъ всѣхъ чиновниковъ, даже оставилъ вьюнить и сѣменить между ними, по своему подленькому обыкновенiю даже позабылъ, пользуясь случаемъ, подлизаться къ кому нибудь въ это мгновенiе. Онъ обратился весь въ слухъ и зрѣнiе, какъ-то странно съежился, вѣроятно, чтобъ удобнѣе слушать, не спуская глазъ съ его превосходительства, и изрѣдка только подергивало его руки, ноги и голову какими-то едва замѣтными судорогами, обличавшими всѣ внутреннiя, сокровенныя движенiя души его.
— Ишь его разбираетъ! подумалъ герой нашъ: — фаворитомъ смотритъ, мошенникъ! Желалъ бы я знать, чѣмъ онъ именно беретъ въ обществѣ высокаго тона? Ни ума, ни характера, ни образованiя, ни чувства; — везетъ шельмецу! Господи, Боже! вѣдь какъ это скоро можетъ пойдти человѣкъ, какъ подумаешь, и найдти во всѣхъ людяхъ! И пойдетъ человѣкъ, клятву даю, что пойдетъ далеко, шельмецъ, доберется, — везетъ шельмецу! Желалъ бы я еще узнать, что именно такое онъ всѣмъ имъ нашептываетъ? Какiя тайны у него со всѣмъ этимъ народомъ заводятся и про какiе секреты они говорятъ? Господи, Боже! Какъ бы мнѣ эдакъ, того… и съ ними бы тоже немножко… дескать такъ и такъ, попросить его развѣ… дескать такъ и такъ, а я больше не буду; дескать я виноватъ, а
167
молодому человѣку, ваше превосходительство, нужно служить въ наше время; обстоятельствомъ же темнымъ моимъ я отнюдь не смущаюсь, — вотъ оно какъ! протестовать тамъ какимъ нибудь образомъ тоже не буду, и все съ терпѣнiемъ и смиренiемъ снесу, — вотъ какъ! Вотъ развѣ такъ поступить?.. Да, впрочемъ, его не проймешь, шельмеца, никакимъ словомъ не пробьешь; резону-то ему вгвоздить нельзя въ забубенную голову… А впрочемъ, попробуемъ. Случится, что въ добрый часъ попаду, такъ вотъ и попробовать…
Въ безпокойствѣ своемъ, въ тоскѣ и смущенiи, чувствуя, что такъ оставаться нельзя, что наступаетъ минута рѣшительная, что нужно же съ кѣмъ нибудь объясниться, герой нашъ сталъ было понемножку подвигаться къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ недостойный и загадочный непрiятель его; но, въ самое это время, у подъѣзда загремѣлъ давно ожидаемый экипажъ его превосходительства. Ѳедосѣичъ рванулъ дверь и, согнувшись въ три дуги, пропустилъ его превосходительство мимо себя. Всѣ ожидавшiе разомъ хлынули къ выходу и оттѣснили на мгновенiе господина Голядкина старшаго отъ господина Голядкина младшаго. «Не уйдешь!» говорилъ нашъ герой, прорываясь сквозь толпу и не спуская глазъ съ кого слѣдовало. Наконецъ, толпа раздалась. Герой нашъ почувствовалъ себя на свободѣ и ринулся въ погоню за своимъ непрiятелемъ.
ГЛАВА XI.
Духъ занимался въ груди господина Голядкина; словно на крыльяхъ летѣлъ онъ вслѣдъ за своимъ быстро удалявшимся непрiятелемъ. Чувствовалъ онъ въ себѣ присутствiе страшной энергiи.
168
Впрочемъ, не смотря на присутствiе страшной энергiи, господинъ Голядкинъ могъ смѣло надѣяться, что въ настоящую минуту даже простой комаръ, если бы только онъ могъ въ такое время жить въ Петербургѣ, весьма бы удобно перешибъ его крыломъ своимъ. Чувствовалъ онъ еще, что опалъ и ослабъ совершенно, что несетъ его какою-то совершенно особенною и постороннею силою, что онъ вовсе не самъ идетъ, что, напротивъ, его ноги подкашиваются и служить отказываются. Впрочемъ, это все могло бы устроиться къ лучшему. «Къ лучшему — не къ лучшему», думалъ господинъ Голядкинъ, почти задыхаясь отъ скораго бѣга: «но что дѣло проиграно, такъ въ томъ теперь и сомнѣнiя малѣйшаго нѣтъ; что пропалъ я совсѣмъ, такъ ужь это извѣстно, опредѣлено, рѣшено и подписано». Не смотря на все это, герой нашъ словно изъ мертвыхъ воскресъ, словно баталiю выдержалъ, словно побѣду схватилъ, когда пришлось ему уцѣпиться за шинель своего непрiятеля, уже заносившаго одну ногу на дрожки куда-то только что сговореннаго имъ ваньки. «Милостивый государь! милостивый государь!», закричалъ онъ наконецъ настигнутому имъ неблагородному господину Голядкину младшему: «Милостивый государь, я надѣюсь, что вы…»
— Нѣтъ, вы ужь пожалуйста ничего не надѣйтесь, уклончиво отвѣчалъ безчувственный непрiятель господина Голядкина, стоя одною ногою на одной ступенькѣ дрожекъ, а другою изо всѣхъ силъ порываясь попасть на другую сторону экипажа, тщетно махая ею по воздуху, стараясь сохранить экилибръ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, стараясь всѣми силами отцѣпить шинель свою отъ господина Голядкина старшаго, за которую тотъ, съ
169
своей стороны, уцѣпился всѣми данными ему природою средствами.
— Яковъ Петровичъ! только десять минутъ…
— Извините, мнѣ некогда-съ.
— Согласитесь сами, Яковъ Петровичъ… пожалуйста, Яковъ Петровичъ… ради Бога, Яковъ Петровичъ… такъ и такъ — объясниться… на смѣлую ногу… Секундочку, Яковъ Петровичъ!..
— Голубчикъ мой, некогда, отвѣчалъ съ неучтивою фамильярностью, но подъ видомъ душевной доброты, ложно благородный непрiятель господина Голядкина: — въ другое время, повѣрьте, отъ полноты души и отъ чистаго сердца; но теперь — вотъ право жь нельзя.
— Подлецъ! подумалъ герой нашъ; Яковъ Петровичъ! закричалъ онъ тоскливо: — я вашимъ врагомъ никогда не бывалъ. Злые же люди несправедливо меня описали… Съ своей стороны я готовъ… Яковъ Петровичъ, угодно, мы съ вами, Яковъ Петровичъ, вотъ тотчасъ зайдемъ?.. И тамъ, отъ чистаго сердца, какъ справедливо сказали вы тотчасъ, и языкомъ прямымъ, благороднымъ… вотъ въ эту кофейную: тогда все само собой объяснится, — вотъ какъ, Яковъ Петровичъ! Тогда непремѣнно все само собой объяснится…
— Въ кофейную? хорошо-съ. Я не прочь, зайдемъ въ кофейную, съ однимъ только условiемъ, радость моя, съ единымъ условiемъ, — что тамъ все само собой объяснится. Дескать, такъ и такъ, душка, проговорилъ господинъ Голядкинъ младшiй, слѣзая съ дрожекъ и безстыдно потрепавъ героя нашего по плечу: — дружище ты эдакой; для тебя, Яковъ Петровичъ, я готовъ переулочкомъ (какъ справедливо въ оно время вы, Яковъ Петровичъ, замѣтить изволили). Вѣдь вотъ плутъ, право, что захочетъ, то и дѣлаетъ съ человѣкомъ!
170
продолжалъ ложный другъ господина Голядкина, съ легкой улыбочкой вертясь и увиваясь около него. Отдаленная отъ большихъ улицъ кофейная, куда вошли оба господина Голядкина, была въ эту минуту совершенно пуста. Довольно толстая нѣмка появилась у прилавка, едва только заслышался звонъ колокольчика. Господинъ Голядкинъ и недостойный непрiятель его прошли во вторую комнату, гдѣ одутловатый и остриженный подъ гребенку мальчишка возился съ вязанкою щепокъ около печки, силясь возобновить въ ней погасавшiй огонь. По требованiю господина Голядкина младшаго, поданъ былъ шоколадъ.
— А пресдобная бабенка, проговорилъ господинъ Голядкинъ младшiй, плутовски мигнувъ господину Голядкину старшему.
Герой нашъ покраснѣлъ и смолчалъ.
— А, да, позабылъ, извините. Знаю вашъ вкусъ. Мы, сударь, лакомы до тоненькихъ нѣмочекъ; мы, дескать, душа ты правдивая, Яковъ Петровичъ, лакомы съ тобою до тоненькихъ, хотя, впрочемъ, и нелишенныхъ еще прiятности нѣмочекъ; квартиры у нихъ нанимаемъ, ихъ нравственность соблазняемъ, за бир-супъ, да мильх-супъ наше сердце имъ посвящаемъ, да разныя подписки даемъ, — вотъ, что мы дѣлаемъ, Фоблазъ ты такой, предатель ты эдакой! Все это проговорилъ господинъ Голядкинъ младшiй, дѣлая такимъ образомъ совершенно безполезный, хотя, впрочемъ, и злодѣйски хитрый намекъ на извѣстную особу женскаго пола, увиваясь около господина Голядкина, улыбаясь ему подъ видомъ любезности, ложно показывая такимъ образомъ радушiе къ нему и радость при встрѣчѣ съ нимъ. Замѣчая же, что господинъ Голядкинъ старшiй вовсе не такъ глупъ и вовсе не до того лишенъ образованности и манеръ
171
хорошаго тона, чтобъ сразу повѣрить ему, неблагородный человѣкъ рѣшился перемѣнить свою тактику и повести дѣла на открытую ногу. Тутъ же проговоривъ свою гнусность, фальшивый господинъ Голядкинъ заключилъ тѣмъ, что съ возмущающимъ душу безстыдствомъ и фамильярностью потрепалъ солиднаго господина Голядкина по плечу, и, неудовольствовавшись этимъ, пустился заигрывать съ нимъ совершенно неприличнымъ въ обществѣ хорошаго тона образомъ, именно вознамѣрился повторить свою прежнюю гнусность, т. е. не смотря на сопротивленiе и легкiе крики возмущеннаго господина Голядкина старшаго, ущипнуть его за щеку. При видѣ такого разврата, герой нашъ вскипѣлъ и смолчалъ… до времени, впрочемъ.
— Это рѣчь враговъ моихъ, отвѣтилъ онъ наконецъ, благоразумно сдерживая себя, трепещущимъ голосомъ. Въ то же самое время, герой нашъ съ безпокойствомъ оглянулся на дверь. Дѣло въ томъ, что господинъ Голядкинъ-младшiй былъ, по-видимому, въ превосходномъ расположенiи духа и въ готовности пуститься на разныя шуточки, непозволительныя въ общественномъ мѣстѣ, и вообще говоря, недопускаемыя законами свѣта, и преимущественно въ обществѣ высокаго тона.
— А, ну, въ такомъ случаѣ, какъ хотите, серьезно возразилъ господинъ Голядкинъ-младшiй на мысль господина Голядкина-старшаго, поставивъ свою опустѣлую чашку, выпитую имъ съ неприличною жадностью, на столъ. — Ну-съ, мнѣ съ вами долго нечего, впрочемъ… Ну-съ, каково-то вы теперь поживаете, Яковъ Петровичъ?
— Одно только могу сказать я вамъ, Яковъ Петровичъ, хладнокровно и съ достоинствомъ отвѣчалъ нашъ герой: — врагомъ вашимъ я никогда не бывалъ.
172
— Гм… ну, а Петрушка? какъ бишь! Петрушка вѣдь, кажется? — ну, да! Что, каковъ? Хорошо? по-прежнему?
— И онъ тоже по-прежнему, Яковъ Петровичъ, отвѣчалъ немного изумленный господинъ Голядкинъ-старшiй. — Я не знаю, Яковъ Петровичъ… съ моей стороны… съ благородной, съ откровенной стороны, Яковъ Петровичъ, согласитесь сами, Яковъ Петровичъ…
— Да-съ. Но вы сами знаете, Яковъ Петровичъ, отвѣчалъ тихимъ и выразительнымъ голосомъ господинъ Голядкинъ-младшiй, фальшиво изображая собою такимъ образомъ грустнаго, полнаго раскаянiя, и сожалѣнiя достойнаго человѣка: — сами вы знаете, время наше тяжелое… Я на васъ пошлюсь, Яковъ Петровичъ; человѣкъ вы умный и справедливо разсудите, включилъ господинъ Голядкинъ-младшiй, подло льстя господину Голядкину-старшему. Жизнь не игрушка, — сами вы знаете, Яковъ Петровичъ, многозначительно заключилъ господинъ Голядкинъ-младшiй, прикидываясь такимъ образомъ умнымъ и ученымъ человѣкомъ, который можетъ разсуждать о высокихъ предметахъ.
— Съ своей стороны, Яковъ Петровичъ, съ одушевленiемъ отвѣчалъ нашъ герой: — съ своей стороны, презирая окольнымъ путемъ и говоря смѣло и откровенно, говоря языкомъ прямымъ, благороднымъ и поставивъ все дѣло на благородную доску, скажу вамъ, могу открыто и благородно утверждать, Яковъ Петровичъ, что я чистъ совершенно, и что, сами вы знаете, Яковъ Петровичъ, обоюдное заблужденiе, — все, можетъ быть, — судъ свѣта, мнѣнiе раболѣпной толпы… Я говорю откровенно, Яковъ Петровичъ, все можетъ быть. Еще скажу, Яковъ Петровичъ, если такъ судить, если съ благородной и высокой точки зрѣнiя на дѣло смотрѣть,
173
то смѣло скажу, безъ ложнаго стыда скажу, Яковъ Петровичъ, мнѣ даже прiятно будетъ открыть, что я заблуждался, мнѣ даже прiятно будетъ сознаться въ томъ. Сами вы знаете, вы человѣкъ умный, а сверхъ того благородный. Безъ стыда, безъ ложнаго стыда готовъ въ этомъ сознаться… съ достоинствомъ и благородствомъ, — заключилъ нашъ герой.
— Рокъ, судьба! Яковъ Петровичъ… но оставимъ все это, со вздохомъ проговорилъ господинъ Голядкинъ-младшiй. — Употребимъ лучше краткiя минуты нашей встрѣчи на болѣе полезный и прiятный разговоръ, какъ слѣдуетъ между двумя сослуживцами… Право, мнѣ какъ-то не удавалось съ вами двухъ словъ сказать во все это время… Въ этомъ не я виноватъ, Яковъ Петровичъ…
— И не я, съ жаромъ перебилъ нашъ герой: — и не я! Сердце мое говоритъ мнѣ, Яковъ Петровичъ, что не я виноватъ во всемъ этомъ. Будемъ обвинять судьбу во всемъ этомъ, Яковъ Петровичъ, прибавилъ господинъ Голядкинъ-старшiй совершенно примирительнымъ тономъ. Голосъ его начиналъ мало по малу слабѣть и дрожать.
— Ну, что? какъ вообще ваше здоровье? произнесъ заблудшiйся сладкимъ голосомъ.
— Немного покашливаю, отвѣчалъ еще слаще герой нашъ.
— Берегитесь. Теперь все такiя повѣтрiя, немудрено схватить жабу, и я, признаюсь вамъ, начинаю уже кутаться во фланель.
— Дѣйствительно, Яковъ Петровичъ, немудрено схватить жабу съ… Яковъ Петровичъ! произнесъ послѣ кроткаго молчанiя герой нашъ: — Яковъ Петровичъ! я вижу, что я заблуждался… Я съ умиленiемъ вспоминаю о тѣхъ счастливыхъ минутахъ,
174
которыя удалось намъ провести вмѣстѣ, подъ бѣднымъ, но, смѣю сказать, радушнымъ кровомъ моимъ…
— Въ письмѣ вашемъ, вы, впрочемъ, не то написали, отчасти съ укоризною проговорилъ совершенно справедливый (впрочемъ, единственно только въ этомъ отношенiи совершенно справедливый) господинъ Голядкинъ-младшiй.
— Яковъ Петровичъ! я заблуждался… Ясно вижу теперь, что заблуждался и въ этомъ несчастномъ письмѣ моемъ. Яковъ Петровичъ, мнѣ совѣстно смотрѣть на васъ, Яковъ Петровичъ, вы не повѣрите… Дайте мнѣ это письмо, чтобъ разорвать его, въ вашихъ же глазахъ, Яковъ Петровичъ, или если ужь этого никакъ невозможно, то умоляю васъ читать его на оборотъ, — совсѣмъ на оборотъ, то есть, нарочно съ намѣренiемъ дружескимъ, давая обратный смыслъ всѣмъ словамъ письма моего. Я заблуждался. Простите меня, Яковъ Петровичъ, я совсѣмъ… я горестно заблуждался, Яковъ Петровичъ.
— Вы говорите? довольно разсѣянно и равнодушно спросилъ вѣроломный другъ господина Голядкина-старшаго.
— Я говорю, что я совсѣмъ заблуждался, Яковъ Петровичъ, и что съ моей стороны я совершенно безъ ложнаго стыда…
— А, ну, хорошо! Это очень хорошо, что вы заблуждались, грубо отвѣчалъ господинъ Голядкинъ-младшiй.
— У меня, Яковъ Петровичъ, даже идея была, прибавилъ благороднымъ образомъ откровенный герой нашъ, совершенно не замѣчая ужаснаго вѣроломства своего ложнаго друга: — у меня даже идея была, что дескать, вотъ, создались два совершенно подобные…
— А! это ваша идея!..
175
Тутъ извѣстный своею безполезностью господинъ Голядкинъ-младшiй всталъ и схватился за шляпу. Все еще не замѣчая обмана, всталъ и господинъ Голядкинъ-старшiй, простодушно и благородно улыбаясь своему лже-прiятелю, стараясь въ невинности своей его приласкать, ободрить и завязать съ нимъ, такимъ образомъ, новую дружбу…
— Прощайте, ваше превосходительство! — вскрикнулъ вдругъ господинъ Голядкинъ-младшiй. Герой нашъ вздрогнулъ, замѣтивъ въ лицѣ врага своего что, то даже вакхическое — и, единственно чтобъ только отвязаться, сунулъ въ простертую ему руку безнравственнаго два пальца своей руки; но тутъ… тутъ безстыдство господина Голядкина-младшаго превзошло всѣ ступени. Схвативъ два пальца руки господина Голядкина-старшаго и сначала пожавъ ихъ, недостойный, тутъ же, въ глазахъ же господина Голядкина, рѣшился повторить свою утреннюю безстыдную шутку. Мѣра человѣческаго терпѣнiя была истощена…
Онъ уже пряталъ платокъ, которымъ обтеръ свои пальцы, въ карманъ, когда господинъ Голядкинъ-старшiй опомнился и ринулся вслѣдъ за нимъ въ сосѣднюю комнату, куда, по скверной привычкѣ своей, тотчасъ же поспѣшилъ улизнуть непримиримый врагъ его. Какъ будто ни въ одномъ глазу, онъ стоялъ себѣ у прилавка, ѣлъ пирожки и преспокойно, какъ добродѣтельный человѣкъ, любезничалъ съ нѣмкой-кандитершей. — «При дамахъ нельзя», подумалъ герой нашъ и подошелъ тоже къ прилавку, не помня себя отъ волненiя.
— А вѣдь дѣйствительно бабёнка-то не дурна! — Какъ вы думаете? снова началъ свои неприличныя выходки господинъ Голядкинъ-младшiй, вѣроятно разсчитывая на безконечное терпѣнiе господина Голядкина. Толстая же нѣмка съ своей стороны
176
смотрѣла на обоихъ своихъ посѣтителей оловянно-безсмысленными глазами, очевидно не понимая русскаго языка и привѣтливо улыбаясь. Герой нашъ вспыхнулъ, какъ огонь, отъ словъ незнающаго стыда господина Голядкина-младшаго, и, не въ силахъ владѣть собою, бросился наконецъ на него съ очевиднымъ намѣренiемъ растерзать его и повершить съ нимъ такимъ образомъ окончательно; но господинъ Голядкинъ-младшiй, по подлому обыкновенiю своему, уже былъ далеко: онъ далъ тягу, онъ уже былъ на крыльцѣ. Само собой разумѣется, что послѣ перваго мгновеннаго столбняка, естественно нашедшаго на господина Голядкина-старшаго, онъ опомнился и бросился со всѣхъ ногъ за обидчикомъ, который уже садился на поджидавшаго его и очевидно во всемъ согласившагося съ нимъ ваньку. Но, въ это самое мгновенiе, толстая нѣмка, видя бѣгство двухъ посѣтителей, взвизгнула и позвонила, что было силы, въ свой колокольчикъ. Герой нашъ почти на-лету обернулся назадъ, бросилъ ей деньги за себя и за незаплатившаго безстыднаго человѣка, не требуя сдачи, и, не смотря на то, что промѣшкалъ, все-таки успѣлъ, хотя и опять на-лету только, подхватить своего непрiятеля. Уцѣпившись за крыло дрожекъ всѣми данными ему природою средствами, герой нашъ несся нѣкоторое время по улицѣ, карабкаясь на экипажъ, отстаиваемый изъ всѣхъ силъ господиномъ Голядкинымъ-младшимъ. Извощикъ между-тѣмъ, и кнутомъ, и возжей, и ногой, и словами понукалъ свою разбитую клячу которая совсѣмъ неожиданно понеслась въ скачь, закусивъ удила и лягаясь, по скверной привычкѣ своей, задними ногами на каждомъ третьемъ шагу. Наконецъ, нашъ герой успѣлъ-таки взмоститься на дрожки, лицомъ къ своему непрiятелю, спиной
177
упираясь въ извощика, колѣнками въ колѣнки безстыднаго, а правой рукой своей всѣми средствами вцѣпившись въ весьма скверный мѣховой воротникъ шинели развратнаго и ожесточеннѣйшаго своего непрiятеля…
Враги неслись и нѣкоторое время молчали. Герой нашъ едва переводилъ духъ; дорога была прескверная, и онъ подскакивалъ на каждомъ шагу съ опасностiю сломить себѣ шею. Сверхъ того, ожесточенный непрiятель его все еще не соглашался признать себя побѣжденнымъ и старался спихнуть въ грязь своего противника. Къ довершенiю всехъ непрiятностей, погода была ужаснѣйшая. Снѣгъ валилъ хлопьями и всячески старался, съ своей стороны, какимъ-нибудь образомъ залѣзть подъ распахнувшуюся шинель настоящаго господина Голядкина. Кругомъ было мутно и невидно ни зги. Трудно было отличить: куда и по какимъ улицамъ несутся они… Господину Голядкину показалось, что сбывается съ нимъ что-то знакомое. Одно мгновенiе онъ старался припомнить, не предчувствовалъ ли онъ чего нибудь вчера… во снѣ, напримѣръ… Наконецъ, тоска его доросла до послѣдней степени своей агонiи. Налегши на безпощаднаго противника своего, онъ началъ было кричать. Но крикъ его замиралъ у него на губахъ… Была минута, когда господинъ Голядкинъ все позабылъ, и рѣшилъ, что все это совсѣмъ ничего, и что это такъ только, какъ нибудь, необъяснимымъ образомъ дѣлается, и протестовать по этому случаю было бы лишнимъ и совершенно потеряннымъ дѣломъ… Но вдругъ, и почти въ то самое мгновенiе, какъ герой нашъ заключалъ это все, какой-то неосторожный толчокъ перемѣнилъ весь смыслъ дѣла. Господинъ Голядкинъ — какъ куль муки свалился съ дрожекъ и покатился куда-то,
178
совершенно справедливо сознаваясь въ минуту паденiя, что дѣйствительно и весьма некстати погорячился. Вскочивъ наконецъ, онъ увидѣлъ, что куда-то прiѣхали; дрожки стояли среди чьего-то двора, и герой нашъ съ перваго взгляда замѣтилъ, что это дворъ того самого дома, въ которомъ квартируетъ Олсуфiй Ивановичъ. Въ то же самое мгновенiе замѣтилъ онъ, что прiятель его пробирается уже на крыльцо и, вѣроятно, къ Олсуфью Ивановичу. Въ неописанной тоскѣ своей, бросился было онъ догонять своего непрiятеля, но къ счастiю своему благоразумно одумался во-время. Не забывъ расплатиться съ извощикомъ, бросился господинъ Голядкинъ на улицу и побѣжалъ, что есть мочи, куда глаза глядятъ. Снѣгъ валилъ по прежнему, хлопьями, по прежнему было мутно, мокро и темно. Герой нашъ не шелъ, а летѣлъ, опрокидывая всѣхъ на дорогѣ, — мужиковъ и бабъ и дѣтей, и самъ въ свою очередь отскакивая отъ бабъ, мужиковъ и дѣтей. Кругомъ и вслѣдъ ему слышался пугливый говоръ, визгъ, крикъ… Но господинъ Голядкинъ, казалось, былъ безъ памяти, и вниманiя ни на что не хотѣлъ обратить… Опомнился онъ, впрочемъ, уже у Семеновскаго моста, да и то по тому только случаю, что успѣлъ какъ-то неловко задѣть и опрокинуть двухъ бабъ, съ ихъ какимъ-то походнымъ товаромъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и самъ повалиться. «Это ничего», подумалъ господинъ Голядкинъ: «все это еще весьма можетъ устроиться къ лучшему», и тутъ же полѣзъ въ свой карманъ, желая отдѣлаться рублемъ серебра за просыпанные пряники, яблоки, горохъ и разныя разности. Вдругъ новымъ свѣтомъ озарило господина Голядкина; въ карманѣ ощупалъ онъ письмо, переданное ему по утру писаремъ. Вспомнивъ, между прочимъ, что есть у него недалеко знакомый
179
трактиръ, забѣжалъ онъ въ трактиръ, не медля ни минуты пристроился къ столику, освѣщенному сальною свѣчкою, и, не обращая ни на что вниманiя, не слушая половаго, явившагося за приказанiями, сломалъ печать и началъ читать нижеслѣдующее, окончательно его поразившее:
«Благородный, за меня страдающiй и на вѣки
милый сердцу моему человѣкъ!
Я страдаю, я погибаю, — спаси меня! Клеветникъ, интригантъ и извѣстный безполезностью своего направленiя человѣкъ опуталъ меня сѣтями своими, и я погибла! Я пала! Но онъ мнѣ противенъ, а ты!.. Насъ разлучали, мои письма къ тебѣ перехватывали, — и все это сдѣлалъ безнравственный, воспользовавшись однимъ своимъ лучшимъ качествомъ, — сходствомъ съ тобою. Во всякомъ же случаѣ, можно быть дурнымъ собою, но плѣнять умомъ, сильнымъ чувствомъ и прiятными манерами… Я погибаю! Меня отдаютъ насильно, и всего болѣе интригуетъ здѣсь родитель, благодѣтель мой и статскiй совѣтникъ Олсуфiй Ивановичъ, вѣроятно желая занять мое мѣсто и мои отношенiя въ обществѣ высокаго тона… Но я рѣшилась и протестую всѣми данными мнѣ природою средствами. Жди меня съ каретой своей сегодня, ровно въ девять часовъ, у оконъ квартиры Олсуфiя Ивановича. У насъ опять балъ и будетъ красивый поручикъ. Я выйду, и мы полетимъ. Къ тому же, есть и другiя служебныя мѣста, гдѣ еще можно приносить пользу отечеству. Во всякомъ случаѣ, вспомни, мой другъ, что невинность сильна уже своею невинностью. Прощай. Жди, съ каретой у подъѣзда. Брошусь подъ защиту объятiй твоихъ ровно въ два часа по-полуночи.
Твоя до гроба
Клара Олсуфьевна.»
180
Прочтя письмо, герой нашъ остался на нѣсколько минутъ какъ бы пораженный. Въ страшной тоскѣ, въ страшномъ волненiи, блѣдный какъ платокъ, съ письмомъ въ рукахъ, прошелся онъ нѣсколько разъ по комнатѣ; къ довершенiю бѣдствiя своего положенiя, герой нашъ не замѣтилъ, что былъ въ настоящую минуту предметомъ исключительнаго вниманiя всѣхъ находившихся въ комнатѣ. Вѣроятно, безпорядокъ костюма его, несдерживаемое волненiе, ходьба, или, лучше сказать, бѣготня, жестикуляцiя обѣими руками, можетъ быть, нѣсколько загадочныхъ словъ, сказанныхъ на вѣтеръ и въ забывчивости, — вѣроятно, все это весьма плохо зарекомендовало господина Голядкина въ мнѣнiи всѣхъ посѣтителей; и даже самъ половой начиналъ поглядывать на него подозрительно. Очнувшись, герой нашъ замѣтилъ, что стоитъ посреди комнаты, и почти неприличнымъ, невѣжливымъ образомъ смотритъ на одного весьма почтенной наружности старичка, который, пообѣдавъ и помолясь передъ образомъ Богу, усѣлся опять, и съ своей стороны тоже не сводилъ глазъ съ господина Голядкина. Смутно оглянулся кругомъ нашъ герой и замѣтилъ, что всѣ, рѣшительно всѣ смотрятъ на него съ видомъ самымъ зловѣщимъ и подозрительнымъ. Вдругъ одинъ отставной военный, съ краснымъ воротникомъ, громко потребовалъ «Полицейскiя Вѣдомости.» Господинъ Голядкинъ вздрогнулъ и покраснѣлъ: какъ-то нечаянно опустилъ онъ глаза въ землю и увидѣлъ, что былъ въ такомъ неприличномъ костюмѣ, въ которомъ и у себя дома ему быть нельзя, не только въ общественномъ мѣстѣ. Сапоги, панталоны и весь лѣвый бокъ его были совершенно въ грязи, штрибка на правой ногѣ оторвана, а фракъ даже разорванъ во многихъ мѣстахъ. Въ неистощимой тоскѣ
181
своей подошелъ нашъ герой къ столу, за которымъ читалъ, и увидѣлъ, что къ нему подходитъ трактирный служитель съ какимъ-то страннымъ и дерзко настоятельнымъ выраженiемъ въ лицѣ. Потерявшись и опавъ совершенно, герой нашъ началъ разсматривать столъ, за которымъ стоялъ теперь. На столѣ стояли неубранныя тарелки послѣ чьего-то обѣда, лежала замаранная салфетка, и валялись только что бывшiе въ употребленiи ножъ, вилка и ложка. «Кто жь это обѣдалъ?» подумалъ герой нашъ. «Неужели я? А все можетъ быть! Пообѣдалъ, да такъ и не замѣтилъ себѣ; какъ же мнѣ быть?» Поднявъ глаза, господинъ Голядкинъ увидѣлъ опять подлѣ себя половаго, который собирался ему что-то сказать.
— Сколько съ меня, братецъ? спросилъ нашъ герой трепещущимъ голосомъ.
Громкiй смѣхъ раздался кругомъ господина Голядкина; самъ половой усмѣхнулся. Господинъ Голядкинъ понялъ, что и на этомъ срѣзался и сдѣлалъ какую-то страшную глупость. Понявъ все это, онъ до того сконфузился, что принужденъ былъ полѣзть въ карманъ за платкомъ своимъ, вѣроятно, чтобы что-нибудь сдѣлать и такъ не стоять; но, къ неописанному своему и всѣхъ окружавшихъ его изумленiю, вынулъ, вмѣсто платка, стклянку съ какимъ-то лекарствомъ, дня четыре тому назадъ прописаннымъ Крестьяномъ Ивановичемъ. «Медикаменты въ той же аптекѣ», пронеслось въ головѣ господина Голядкина… Вдругъ онъ вздрогнулъ и чуть не вскрикнулъ отъ ужаса. Новый свѣтъ проливался… Темная, красновато-отвратительная жидкость зловѣщимъ отсвѣтомъ блеснула въ глаза господину Голядкину… Пузырекъ выпалъ у него изъ рукъ и тутъ же разбился. Герой нашъ вскрикнулъ и отскочилъ шага на два назадъ отъ
182
пролившейся жидкости… онъ дрожалъ всѣми членами, и потъ пробивался у него на вискахъ и на лбу. «Стало быть, жизнь въ опасности!» Между тѣмъ, въ комнатѣ произошло движенiе, смятенiе; всѣ окружали господина Голядкина, всѣ говорили господину Голядкину, нѣкоторые даже хватали господина Голядкина. Но герой нашъ былъ нѣмъ и недвижимъ, не видя ничего, не слыша ничего, не чувствуя ничего… Наконецъ, какъ будто съ мѣста сорвавшись, бросился онъ вонъ изъ трактира, растолкалъ всѣхъ и каждаго изъ стремившихся удержать его, почти безъ чувствъ упалъ на первыя, попавшiяся ему извощичьи дрожки и полетѣлъ на квартиру.
Въ сѣняхъ квартиры своей встрѣтилъ онъ Михѣева, сторожа департаментскаго, съ казеннымъ пакетомъ въ рукахъ. «Знаю, другъ мой, все знаю», отвѣчалъ слабымъ, тоскливымъ голосомъ изнуренный герой нашъ: «это оффицiальное…» Въ пакетѣ дѣйствительно было предписанiе господину Голядкину, за подписью Андрея Филипповича, сдать находившiяся у него на рукахъ дѣла Ивану Семеновичу. Взявъ пакетъ и давъ сторожу гривенникъ, г-нъ Голядкинъ пришелъ въ квартиру свою и увидѣлъ, что Петрушка готовитъ и собираетъ въ одну кучу весь свой дрязгъ и хламъ, всѣ свои вещи, очевидно намѣреваясь оставить г-на Голядкина и переѣхать отъ него къ переманившей его Каролинѣ Ивановнѣ, чтобъ замѣнить ей Евстафiя.
ГЛАВА XII.
Петрушка вошелъ, покачиваясь, держась какъ-то странно-небрежно и съ какой-то холопски-торжественной миной въ лицѣ. Видно было, что онъ
183
что-то задумалъ, чувствовалъ себя вполнѣ въ своемъ правѣ и смотрѣлъ совершенно постороннимъ человѣкомъ, т. е. чьимъ-то другимъ служителемъ, но только никакъ не прежнимъ служителемъ г-на Голядкина.
— Ну, вотъ видишь, мой милый, началъ, задыхаясь, герой нашъ: — который теперь часъ, милый мой?
Петрушка, молча, отправился за перегородку, потомъ воротился и довольно независимымъ тономъ объявилъ, что ужь скоро половина восьмаго.
— Ну, хорошо, мой милый, хорошо. Ну, видишь, мой милый… позволь тебѣ сказать, милый мой, что между нами, кажется, теперь кончено все.
Петрушка молчалъ.
— Ну, теперь, какъ ужь все между нами кончилось, скажи ты мнѣ теперь откровенно, какъ другу скажи, гдѣ ты былъ, братецъ?
— Гдѣ былъ? Между добрыхъ людей-съ.
— Знаю, мой другъ, знаю. Я тобою былъ постоянно доволенъ, мой милый, и аттестатъ тебѣ дамъ… Ну, что же ты у нихъ теперь?
— Что же, сударь! сами изволите знать-съ. Извѣстно-съ, добрый человѣкъ худому тебя не научитъ.
— Знаю, мой милый, знаю. Ныньче добрые люди рѣдки, мой другъ; цѣни ихъ, мой другъ. Ну, какъ же они?
— Извѣстно-съ, какъ-съ… Только я у васъ, сударь, больше служить теперь не могу-съ; сами изволите знать-съ.
— Знаю, милый мой, знаю; твою ревность и усердiе знаю; я видѣлъ все это, другъ мой, я замѣчалъ. Я, мой другъ, тебя уважаю. Я добраго и честнаго человѣка, будь онъ и лакей, уважаю.
— Что жь, извѣстно-съ! Нашъ братъ, конечно,
184
сами изволите знать-съ, гдѣ лучше. Ужь такъ оно-съ. Что мнѣ! Извѣстно, сударь, что ужь безъ добраго человѣка нельзя-съ.
— Ну, хорошо, братецъ, хорошо; я это чувствую… Ну, вотъ твои деньги и вотъ твой аттестатъ. Теперь поцѣлуемся, братецъ, простимся съ тобою…
— Ну, теперь, милый мой, я у тебя попрошу одной услуги, послѣдней услуги, сказалъ г-нъ Голядкинъ торжественнымъ тономъ. — Видишь ли, милый мой, всякое бываетъ. Горе, другъ мой, кроется и въ позлащенныхъ палатахъ, и отъ него никуда не уйдешь. Ты знаешь, мой другъ, я, кажется, съ тобою всегда ласковъ былъ…
Петрушка молчалъ.
— Я, кажется, съ тобой всегда ласковъ былъ, милый мой… Ну, сколько у насъ теперь бѣлья, милый мой?
— Да все на лицо-съ. Рубашекъ холстинковыхъ шесть-съ; карпетокъ три пары; четыре манишки-съ; фуфайка фланелевая; изъ нижняго платья двѣ штуки-съ. Сами знаете все-съ. Я, сударь, вашего ничего-съ… Я, сударь, барское добро берегу-съ. Я вами, сударь, того-съ… извѣстно-съ… а грѣха какого за мной — никогда, сударь; ужь это сами знаете, сударь…
— Вѣрю, другъ мой, вѣрю. Я не про то, мой другъ, не про то; видишь ли, вотъ что, мой другъ…
— Извѣстно, сударь-съ: ужь это мы знаемъ-съ. Я, вотъ, когда еще у генерала Столбнякова служилъ-съ, такъ отпускали меня, уѣзжали сами въ Саратовъ… вотчина тамъ у нихъ…
— Нѣтъ, мой другъ, не про то; я ничего… ты не думай чего, милый другъ мой…
— Извѣстно-съ. Что ужь нашего брата-съ, сами
185
изволите знать-съ, долго ли поклепать человѣка-съ. А мною были довольны вездѣ-съ. Были министры, генералы, сенаторы, графы-съ. Бывалъ у всѣхъ-съ, у князя Свинчаткина-съ, у Переборкина полковника-съ, у Недобарова генерала, тоже ходили-съ, въ вотчину ѣздили къ нашимъ-съ. Извѣстно-съ…
— Да, мой другъ, да; хорошо, мой другъ, хорошо. Вотъ и я теперь, мой другъ, уѣзжаю… Путь всякому разный лежитъ, милый мой, и неизвѣстно, на какую дорогу каждый человѣкъ попасть можетъ. Ну, мой другъ, дай же ты мнѣ одѣться теперь; да, ты вицъ-мундиръ мой тоже положишь… брюки другiе, простыни, одѣяла, подушки…
— Въ узелъ прикажете все завязать-съ?
— Да, мой другъ, да; пожалуй и въ узелъ… Кто знаетъ, что можетъ съ нами случиться. Ну, теперь, милый мой, сходишь и прiищешь карету…
— Карету-съ?..
— Да, мой другъ, карету, просторнѣе и на извѣстное время. А ты, мой другъ, не думай чего нибудь…
— А далеко уѣзжать хотите-съ?
— Не знаю, мой другъ, этого тоже не знаю. Перину тоже, я думаю, туда же положить нужно будетъ. Какъ ты самъ думаешь, другъ мой? я на тебя полагаюсь, мой милый…
— Нешто сейчасъ изволите уѣзжать-съ?
— Да, мой другъ, да! Обстоятельство вышло такое… вотъ оно какъ, милый мой, вотъ оно какъ…
— Извѣстно, сударь; вотъ у насъ въ полку, съ поручикомъ то же самое было-съ; тамъ у помѣщика-съ… увезли-съ…
— Увезъ?.. Какъ! милый мой, ты…
— Да-съ, увезли-съ и въ другой усадьбѣ
186
вѣнчались. Все было заранѣе готово-съ. Погоня была-съ; князь тутъ только-съ вступились, покойникъ-съ, — ну, и уладили дѣло-съ…
— Вѣнчались, да… ты, какъ же, мой милый? ты-то какимъ же образомъ, милый мой знаешь?
— Да ужь извѣстно-съ, что-съ! Слухомъ земля, сударь, полнится. Знаемъ, сударь, мы все-съ… конечно, съ кѣмъ же грѣха не бывало. Только я вамъ скажу теперь, сударь, позвольте мнѣ, попросту, сударь, по-холопски сказать; ужь коль теперь на то пошло, такъ ужь я вамъ скажу, сударь: есть у васъ врагъ, - суперника вы, сударь, имѣете, сильный суперникъ, вотъ-съ…
— Знаю, мой другъ, знаю; самъ ты, милый мой, знаешь… Ну, такъ вотъ я на тебя полагаюсь. Какъ же намъ теперь дѣлать, мой другъ? какъ ты мнѣ посовѣтуешь?
— А вотъ, сударь, если вы такъ теперь, такимъ, примѣрно сказать, манеромъ пошли, сударь, такъ вотъ вамъ понадобится тамъ что покупать-съ, — ну тамъ простыни, подушки, перину другую-съ, двуспальную-съ, одѣяло хорошее-съ, — такъ вотъ здѣсь, у сосѣдки-съ, внизу-съ: мѣщанка, сударь, она; лисiй салопъ есть хорошiй; такъ можно его посмотрѣть и купить, сударь, можно сейчасъ сходить посмотрѣть-съ. Оно же вамъ надобно, теперь-съ; хорошiй салопъ-съ, атласомъ крытый-съ, на лисьемъ мѣху-съ…
— Ну, хорошо, мой другъ, хорошо; я согласенъ, мой другъ, я на тебя полагаюсь, вполнѣ полагаюсь; пожалуй хоть и салопъ, милый мой… Только поскорѣй, поскорѣй! ради Бога, поскорѣй! Я и салопъ куплю, только пожалуйста — поскорѣй! Скоро восемь часовъ, скорѣй, ради Бога, мой другъ! поторопись поскорѣе, мой другъ!..
Петрушка бросилъ недовязанный узелъ бѣлья,
187
подушекъ, одѣяла, простынь и всякаго дрязгу, что сталъ было вмѣстѣ сбирать и увязывать, и стремглавъ бросился вонъ изъ комнаты. Господинъ Голядкинъ, между тѣмъ, схватился еще разъ за письмо; — но читать его онъ не могъ. Схвативъ въ обѣ руки свою побѣдную голову, онъ въ изумленiи прислонился къ стѣнѣ. Думать ни о чемъ онъ не могъ, дѣлать что нибудь тоже не могъ; онъ и самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается. Наконецъ, видя, что время проходитъ, а ни Петрушки, ни салопа еще не являлось, господинъ Голядкинъ рѣшился пойдти самъ. Растворивъ дверь въ сѣни, онъ услышалъ внизу шумъ, говоръ, споръ и толки… Нѣсколько сосѣдокъ болтали, кричали, судили, рядили о чемъ-то, — ужь это господинъ Голядкинъ зналъ, о чемъ именно. Слышался голосъ Петрушки; потомъ послышались чьи-то шаги. «Боже ты мой! Они сюда весь свѣтъ созовутъ!» простоналъ господинъ Голядкинъ, ломая руки въ отчаянiи и бросаясь назадъ въ свою комнату. Прибѣжавъ въ свою комнату, онъ упалъ, почти не помня себя, на диванъ, лицомъ въ подушку. Съ минутку полежавъ такимъ образомъ, онъ вскочилъ и, не дожидаясь Петрушки, надѣлъ свои калоши, шляпу, шинель, захватилъ свой бумажникъ и побѣжалъ стремглавъ съ лѣстницы. «Ничего не нужно, ничего, милый мой! я самъ, я все самъ. Тебя покамѣстъ не нужно, а между тѣмъ дѣло, можетъ быть, и уладится къ лучшему,» пробормоталъ господинъ Голядкинъ Петрушкѣ, встрѣтивъ его на лѣстницѣ; потомъ выбѣжалъ на дворъ и вонъ изъ дому; сердце его замирало; онъ еще не рѣшался… Какъ ему быть, что ему дѣлать, какъ ему въ настоящемъ и критическомъ случаѣ поступить…
— Вѣдь вотъ: какъ поступить, Господи, Богъ мой? И нужно же было быть всему этому!
188
вскричалъ онъ наконецъ въ отчаянiи, куда глаза глядятъ на удачу ковыляя по улицѣ: — нужно же было быть всему этому! Вѣдь вотъ не будь этого, вотъ именно этого, такъ все бы уладилось; разомъ, однимъ ударомъ, однимъ ловкимъ, энергическимъ, твердымъ ударомъ уладилось бы. Палецъ даю на отсѣченiе, что уладилось бы! И даже знаю, какимъ именно образомъ уладилось бы. Оно бы вотъ какъ все сдѣлалось: я бы тутъ и того — дескать такъ и такъ, а мнѣ, сударь мой, съ позволенiя сказать, ни туда, ни сюда; дескать дѣла такъ не дѣлаются; дескать, сударь вы мой, милостивый мой государь, дѣла такъ не дѣлаются, и самозванствомъ у насъ не возьмешь; самозванецъ, сударь вы мой, человѣкъ того — безполезный, и пользы отечеству неприносящiй. Понимаете ли вы это? Дескать понимаете ли вы это, милостивый мой государь?! Вотъ бы какъ оно и того… Да нѣтъ, впрочемъ, что же… оно вовсе вѣдь не того, совсѣмъ не того… Я-то что вру, дуракъ дуракомъ! я-то, самоубiйца я эдакой! Оно, дескать, самоубiйца ты эдакой совсѣмъ, не того… Вотъ, однако, развращенный ты человѣкъ, вотъ оно какъ теперь дѣлается!.. Ну, куда я дѣнусь теперь? ну, что я, напримѣръ, буду дѣлать теперь надъ собой? ну, куда я гожусь теперь? ну, куда ты, примѣромъ сказать, годишься теперь, Голядкинъ ты эдакой, недостойный ты эдакой! Ну, что теперь? карету брать нужно; возьми, дескать, да подай ей карету сюда; дескать ножки замочимъ, если кареты не будетъ… И вотъ, кто бы подумать могъ? Ай-да барышня, ай сударыня вы моя! ай-да благонравнаго поведенiя дѣвица! ай-да хваленая наша. Отличились, сударыня, нечего сказать, отличились!.. А это все происходитъ отъ безнравственности воспитанiя; а я, какъ теперь поразсмотрѣлъ, да
189
пораскусилъ это все, такъ и вижу, что это не отъ инаго чего происходитъ, какъ отъ безнравственности. Чѣмъ бы съ-молоду ее того… да и розгой подъ часъ, а они ее конфектами, а они ее сластями разными пичкаютъ, и самъ старикашка нюнитъ надъ ней: — дескать ты такая моя, да сякая моя ты хорошая, дескать за графа отдамъ тебя!.. А вотъ она и вышла у нихъ, и показала намъ теперь свои карты; дескать вотъ у насъ игра какова! чѣмъ бы дома держать ее съ-молоду, а они ее въ пансiонъ, къ мадамъ француженкѣ, къ эмигранткѣ Фальбала, тамъ какой нибудь; а она тамъ добру всякому учится у эмигрантки-то Фальбала, — вотъ оно и выходитъ такимъ-то все образомъ. Дескать, подите, порадуйтесь! дескать будьте въ каретѣ вотъ въ такомъ-то часу передъ окнами, и романсъ чувствительный по-испански пропойте; жду васъ, и знаю, что любите, и убѣжимъ съ вами вмѣстѣ, и будемъ жить въ хижинѣ. Да, наконецъ, оно и нельзя; оно, сударыня моя, вы моя — если на то ужь пошло, — такъ оно и нельзя, такъ оно и законами запрещено честную и невинную дѣвицу изъ родительскаго дома увозить безъ согласiя родителей! Да, наконецъ, и зачѣмъ, почему, и какая тутъ надобность? Ну, вышла бы тамъ себѣ за кого слѣдуетъ, за кого судьбой предназначено, такъ и дѣло съ концомъ. А я человѣкъ служащiй; а я мѣсто мое могу потерять изъ-за этого; я сударыня вы моя, подъ судъ могу попасть изъ-за этого! вотъ оно что! коль не знали. Это нѣмка работаетъ. Это отъ нея, вѣдьмы, все происходитъ, всѣ сыры-боры отъ нея загораются. Потому что оклеветали человѣка, потому что выдумали на него сплетню бабью, небылицу въ лицахъ, по совѣту Андрея Филипповича, оттого и происходитъ. Иначе, почему же Петрушкѣ тутъ
190
вмѣшиваться? ему-то тутъ что? шельмецу-то какая тутъ надобность? Нѣтъ, я не могу, сударыня, никакъ не могу, ни за что не могу… А вы меня, сударыня, на этотъ разъ ужь какъ нибудь тамъ извините. Это отъ васъ, сударыня, все происходитъ, это не отъ нѣмки все происходитъ, вовсе не отъ вѣдьмы, а чисто отъ васъ, потому что вѣдьма добрая женщина, потому что вѣдьма не виновата ни въ чемъ, а вы, сударыня вы моя, виноваты, — вотъ оно какъ! Вы, сударыня, вы меня въ напраслину вводите… Тутъ человѣкъ пропадаетъ, тутъ самъ отъ себя человѣкъ исчезаетъ, и самого себя не можетъ сдержать — какая тутъ свадьба! И какъ это кончится все? и какъ это теперь устроится? Дорого бы я далъ, чтобъ узнать это все!..
Такъ разсуждалъ въ отчаянiи своемъ нашъ герой. Очнувшись вдругъ, замѣтилъ онъ, что гдѣ-то стоитъ на Литейной. Погода была ужасная: была оттепель, валилъ снѣгъ, шелъ дождь, — ну точь въ точь, какъ въ то незабвенное время, когда, въ страшный полночный часъ, начались всѣ несчастiя господина Голядкина. — Какой тутъ вояжъ! думалъ господинъ Голядкинъ, смотря на погоду: — тутъ всеобщая смерть… Господи, Богъ мой! ну гдѣ мнѣ, напримѣръ, здѣсь карету съискать? Вонъ тамъ на углу, кажется, что-то чернѣется. Посмотримъ, изслѣдуемъ… Господи, Богъ мой! продолжалъ нашъ герой, направивъ слабые и шаткiе шаги свои въ ту сторону, гдѣ увидѣлъ что-то похожее на карету. Нѣтъ, я вотъ какъ сдѣлаю: отправлюсь, паду къ ногамъ, если можно, униженно буду испрашивать. Дескать, такъ и такъ; въ ваши руки судьбу свою предаю, въ руки начальства; дескать, ваше превосходительство, защитите и облагодѣтельствуйте человѣка; такъ и такъ дескать, вотъ то-то и то-то, противозаконный поступокъ; не погубите,
191
принимаю васъ за отца, не оставьте… амбицiю, честь, имя и фамилiю спасите… и отъ злодѣя, развращеннаго человѣка спасите… Онъ другой человѣкъ, ваше превосходительство, а я тоже другой человѣкъ; онъ особо и я тоже самъ по себѣ; право, самъ по себѣ, ваше превосходительство, право самъ по себѣ; дескать, вотъ оно какъ. Дескать, походить на него не могу; перемѣните, благоволите, велите перемѣнить — и безбожный самовольный подмѣнъ уничтожить… не въ примѣръ другимъ, ваше превосходительство. Принимаю васъ за отца; начальство, конечно, благодѣтельное и попечительное начальство подобныя движенiя должно поощрять… Тутъ есть даже нѣсколько рыцарскаго. Дескать принимаю васъ, благодѣтельное начальство, за отца и ввѣряю судьбу свою и прекословить не буду, ввѣряюсь и самъ отстраняюсь отъ дѣлъ… дескать вотъ оно какъ!
— Ну, что, мой милый, извощикъ?
— Извощикъ…
— Карету, братъ, на вечеръ…
— А далеко ли ѣхать изволите съ?
— На вечеръ, на вечеръ; куда бъ ни пришлось, милый мой, куда бъ ни пришлось.
— Нешто за городъ ѣхать изволите?
— Да, мой другъ; можетъ и за городъ. Я еще самъ навѣрно не знаю, мой другъ, не могу тебѣ навѣрно сказать, милый мой. Оно, видишь ли, милый мой, можетъ быть, все и уладится къ лучшему. Извѣстно, мой другъ…
— Да, ужь извѣстно, сударь, конечно; дай Богъ всякому.
— Да, мой другъ, да; благодарю тебя, милый мой; ну, что же ты возьмешь, милый мой?..
— Сейчасъ изволите ѣхать-съ?
— Да, сейчасъ, т. е. нѣтъ, подождешь въ
192
одномъ мѣстѣ… такъ, немножко, недолго подождешь, милый мой…
— Да, если ужь на все время берете-съ, такъ ужь меньше шести цѣлковыхъ, по погодѣ, нельзя-съ…
— Ну, хорошо, мой другъ, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый мой. Ну, такъ вотъ ты меня и повезешь теперь, милый мой.
— Садитесь; позвольте, вотъ я здѣсь оправлю маленько; — извольте садиться теперь. Куда ѣхать прикажете?
— Къ Измайловскому мосту, мой другъ.
Извощикъ-кучеръ взгромоздился на козла и тронулъ было пару тощихъ клячъ, которыхъ насилу оторвалъ отъ корыта съ сѣномъ къ Измайловскому мосту. Но вдругъ господинъ Голядкинъ дернулъ снурокъ, остановилъ карету и попросилъ умоляющимъ голосомъ поворотить назадъ, не къ Измайловскому мосту, а въ одну другую улицу. Кучеръ поворотилъ въ другую улицу, и чрезъ десять минутъ новопрiобрѣтенный экипажъ господина Голядкина остановился передъ домомъ, въ которомъ квартировалъ его превосходительство. Господинъ Голядкинъ вышелъ изъ кареты, попросилъ своего кучера убѣдительно подождать и самъ взбѣжалъ съ замирающимъ сердцемъ вверхъ, во второй этажъ, дернулъ за снурокъ, дверь отворилась, и нашъ герой очутился въ передней его превосходительства.
— Его превосходительство дома изволятъ быть? спросилъ господинъ Голядкинъ, адресуясь такимъ образомъ къ отворившему ему человѣку.
— А вамъ чего-съ? спросилъ лакей, оглядывая съ ногъ до головы господина Голядкина.
— А я, мой другъ, того… Голядкинъ, чиновникъ, титулярный совѣтникъ Голядкинъ. Дескать, такъ и такъ объясниться…
— Обождите; нельзя-съ…
193
— Другъ мой, я не могу обождать: мое дѣло важное, нетерпящее отлагательства дѣло…
— Да вы отъ кого? Вы съ бумагами?...
— Нѣтъ, я, мой другъ, самъ по себѣ… Доложи, мой другъ, дескать такъ и такъ объясниться. А я тебя поблагодарю, милый мой…
— Нельзя-съ. Не велѣно принимать; у нихъ гости-съ. Пожалуйте утромъ въ 10 часовъ-съ…
— Доложите же, милый мой; мнѣ нельзя, невозможно мнѣ ждать… Вы, милый мой, за это отвѣтите…
— Да ступай, доложи; что тебѣ: сапоговъ жаль, что ли? проговорилъ другой лакей, развалившiйся на залавкѣ, и до сихъ поръ несказавшiй ни слова.
— Сапоговъ топтать! Не велѣлъ принимать, знаешь? Ихняя череда по утрамъ.
— Доложи. Языкъ, что ли отвалится?
— Да я-то доложу; языкъ не отвалится. Не велѣлъ: сказано — не велѣлъ. Войдите въ комнату-то.
Господинъ Голядкинъ вошелъ въ первую комнату; на столѣ стояли часы. Онъ взглянулъ: половина девятаго. Сердце у него заныло въ груди. Онъ было уже хотѣлъ воротиться: но въ эту самую минуту долговязый лакей, ставъ на порогѣ слѣдующей комнаты, громко провозгласилъ фамилью господина Голядкина. — «Эко вѣдь горло!» подумалъ въ неописанной тоскѣ нашъ герой… «Ну, сказалъ бы ты: того… дескать такъ и такъ, покорнѣйше и смиренно пришелъ объясниться, — того… благоволите принять… А теперь, вотъ и дѣло испорчено, вотъ и все мое дѣло на вѣтеръ пошло; впрочемъ… да, ну — ничего»… Разсуждать, впрочемъ, нечего было. Лакей воротился, сказалъ «пожалуйте» и ввелъ господина Голядкина въ кабинетъ.
Когда нашъ герой вошелъ, то почувствовалъ, что какъ будто ослѣпъ, ибо рѣшительно ничего не видалъ. Мелькнули, впрочемъ, двѣ-три фигуры въ
194
глазахъ: «Ну да это гости» мелькнуло у господина Голядкина въ головѣ. Наконецъ, нашъ герой сталъ ясно отличать звѣзду на черномъ фракѣ его превосходительства, потомъ, сохраняя постепенность, перешелъ и къ черному фраку, наконецъ получилъ способность — полнаго созерцанiя…
— Что-съ? проговорилъ знакомый голосъ надъ господиномъ Голядкинымъ.
— Титулярный совѣтникъ Голядкинъ, ваше превосходительство.
— Ну?
— Пришелъ объясниться…
— Какъ?.. Что?
— Да ужь такъ. Дескать такъ и такъ пришелъ объясниться — ваше превосходительство-съ…
— Да, вы… да кто вы такой?..
— Го-го-господинъ Голядкинъ, ваше превосходительство, титулярный совѣтникъ.
— Ну, такъ чего же вамъ нужно?
— Дескать такъ и такъ, принимаю его за отца; самъ отстраняюсь отъ дѣлъ, и отъ врага защитите, — вотъ какъ!
— Что такое?..
— Извѣстно…
— Что извѣстно?
Господинъ Голядкинъ молчалъ; подбородокъ его начинало по-немногу подёргивать…
— Ну?
— Я думалъ рыцарское, ваше превосходительство… Что здѣсь, дескать, рыцарское, и начальника за отца принимаю… дескать такъ и такъ, защитите, сле…слезно м…молю, и что такiя дви…движенiя долж…но по…по…поощрять…
Его превосходительство отвернулся. Герой нашъ нѣсколько мгновенiй не могъ ничего разглядѣть своими глазами. Грудь его тѣснило. Духъ
195
занимался. Онъ не зналъ, гдѣ стоялъ… Было какъ-то стыдно и грустно ему. Богъ знаетъ, что было послѣ… Очнувшись, герой нашъ замѣтилъ, что его превосходительство говоритъ съ своими гостями, и какъ будто рѣзко и сильно разсуждаетъ съ ними о чемъ-то. Одного изъ гостей господинъ Голядкинъ тотчасъ узналъ. Это былъ Андрей Филипповичъ; другаго же нѣтъ; впрочемъ, лицо было какъ будто тоже знакомое, — высокая, плотная фигура, лѣтъ пожилыхъ, одаренная весьма густыми бровями и бакенбардами, и выразительнымъ, рѣзкимъ взглядомъ. На шеѣ незнакомца былъ орденъ, а во рту сигарка. Незнакомецъ курилъ, и, не вынимая сигары изо рта, значительно кивалъ головою, взглядывая по временамъ на господина Голядкина. Господину Голядкину стало какъ-то неловко; онъ отвелъ свои глаза въ сторону, и тутъ же увидѣлъ еще одного весьма страннаго гостя. Въ дверяхъ, которыя герой нашъ принималъ доселѣ за зеркало, какъ нѣкогда то же случилось съ нимъ, — появился онъ, — извѣстно кто, весьма короткiй знакомый и другъ господина Голядкина. Господинъ Голядкинъ младшiй, дѣйствительно, находился до сихъ поръ въ другой маленькой комнаткѣ и что-то спѣшно писалъ; теперь, видно, понадобилось — и онъ явился, съ бумагами подъ мышкой, подошелъ къ его превосходительству и весьма ловко, въ ожиданiи исключительнаго къ своей особѣ вниманiя, успѣлъ втереться въ разговоръ и совѣтъ, занявъ свое мѣсто немного по-за-спиной Андрея Филипповича, и отчасти маскируясь незнакомцемъ, курящимъ сигарку. Повидимому, господинъ Голядкинъ младшiй принималъ крайнее участiе въ разговорѣ, который подслушивалъ теперь благороднымъ образомъ, кивалъ головою, сѣменилъ ножками, улыбался, поминутно взглядывалъ на его превосходительство, какъ
196
будто бы умолялъ взоромъ, чтобъ и ему тоже позволили ввернуть свои полсловечка. Подлецъ! подумалъ господинъ Голядкинъ и невольно ступилъ шагъ впередъ. Въ это время генералъ оборотился и самъ довольно нерѣшительно подошелъ къ господину Голядкину.
— Ну, хорошо, хорошо; ступайте съ Богомъ. Я поразсмотрю ваше дѣло, а васъ велю проводить… Тутъ генералъ взглянулъ на незнакомца съ густыми бакенбардами. Тотъ, въ знакъ согласiя, кивнулъ головою.
Господинъ Голядкинъ чувствовалъ и понималъ ясно, что его принимаютъ за что-то другое, а вовсе не такъ, какъ бы слѣдовало. «Такъ или эдакъ, а объясниться вѣдь нужно», подумалъ онъ: «такъ и такъ дескать, ваше превосходительство». Тутъ въ недоумѣнiи своемъ опустилъ онъ глаза въ землю, и, къ крайнему своему изумленiю, увидѣлъ на сапогахъ его превосходительства значительное бѣлое пятно. «Неужели лопнули?» подумалъ господинъ Голядкинъ. Вскорѣ, однакожь, господинъ Голядкинъ открылъ, что сапоги его превосходительства вовсе не лопнули, а только сильно отсвѣчивали, — феноменъ, совершенно объяснившiйся тѣмъ, что сапоги были лакированные и сильно блестѣли. Это называется бликъ, подумалъ герой нашъ, особенно же сохраняется это названiе въ мастерскихъ художниковъ; въ другихъ же мѣстахъ этотъ отсвѣтъ называется свѣтлымъ ребромъ. Тутъ господинъ Голядкинъ поднялъ глаза и увидѣлъ, что пора говорить, потому что дѣло весьма могло повернуться къ худому концу… Герой нашъ ступилъ шагъ впередъ.
— Дескать такъ и такъ, ваше превосходительство, сказалъ онъ: — а самозванствомъ въ нашъ вѣкъ не возьмешь.
197
Генералъ ничего не отвѣчалъ, а сильно позвонилъ за снурокъ колокольчика. Герой нашъ еще ступилъ шагъ впередъ.
— Онъ подлый и развращенный человѣкъ, ваше превосходительство, сказалъ нашъ герой, не помня себя, замирая отъ страха, и, при всемъ томъ, смѣло и рѣшительно указывая на недостойнаго близнеца своего, семѣнившаго въ это мгновенiе около его превосходительства: — такъ и такъ, дескать, а я на извѣстное лицо намекаю.
Послѣдовало всеобщее движенiе за словами господина Голядкина. Андрей Филипповичъ и незнакомая фигура закивали своими головами; его превосходительство дергалъ въ нетерпѣнiи изъ всѣхъ силъ за снурокъ колокольчика, дозываясь людей. Тутъ господинъ Голядкинъ младшiй выступилъ впередъ, въ свою очередь.
— Ваше превосходительство, сказалъ онъ: — униженно прошу позволенiя вашего говорить. Въ голосѣ господина Голядкина младшаго было что-то крайне рѣшительное; все въ немъ показывало, что онъ чувствуетъ себя совершенно въ правѣ своемъ.
— Позвольте спросить васъ, началъ онъ снова, предупреждая усердiемъ своимъ отвѣтъ его превосходительства и обращаясь въ этотъ разъ къ господину Голядкину: — позвольте спросить васъ, въ чьемъ присутствiи вы такъ объясняетесь? передъ кѣмъ вы стоите, въ чьемъ кабинетѣ находитесь?.. Господинъ Голядкинъ младшiй былъ весь въ необыкновенномъ волненiи, весь красный и пылающiй отъ негодованiя и гнѣва; даже слезы въ его глазахъ показались.
— Господа Бассаврюковы! проревѣлъ во все горло лакей, появившись въ дверяхъ кабинета. — «Хорошая дворянская фамилья, выходцы изъ Малороссiи», — подумалъ господинъ Голядкинъ, и тутъ
198
же почувствовалъ, что кто-то весьма дружескимъ образомъ налегъ ему одною рукою на спину; потомъ и другая рука налегла ему на спину; подлый близнецъ господина Голядкина юлилъ впереди, показывая дорогу, и герой нашъ ясно увидѣлъ, что его, кажется, направляютъ къ большимъ дверямъ кабинета. «Точь въ точь какъ у Олсуфiя Ивановича», подумалъ онъ и очутился въ передней. Оглянувшись, онъ увидѣлъ подлѣ себя двухъ лакеевъ его превосходительства и одного близнеца.
— Шинель, шинель, шинель, шинель друга моего! шинель моего лучшаго друга! защебеталъ развратный человѣкъ, вырывая изъ рукъ одного человѣка шинель и набрасывая ее, для подлой и неблагопрiятной насмѣшки, прямо на голову господину Голядкину. Выбиваясь изъ подъ шинели своей, господинъ Голядкинъ старшiй ясно услышалъ смѣхъ двухъ лакеевъ. Но, не слушая ничего и не внимая ничему постороннему, онъ ужь выходилъ изъ передней и очутился на освѣщенной лѣстницѣ. Господинъ Голядкинъ младшiй — за нимъ.
— Прощайте, ваше превосходительство! закричалъ онъ вслѣдъ господину Голядкину старшему.
— Подлецъ! проговорилъ внѣ себя нашъ герой.
— Ну, и подлецъ…
— Развратный человѣкъ!
— Ну, и развратный человѣкъ…, отвѣчалъ такимъ образомъ достойному господину Голядкину недостойный непрiятель его и, по свойственной ему подлости, глядѣлъ съ высоты лѣстницы, прямо и не смигнувъ глазомъ, въ глаза господину Голядкину, какъ будто прося его продолжать. Герой нашъ плюнулъ отъ негодованiя и выбѣжалъ на крыльцо; онъ былъ такъ убитъ, что совершенно непомнилъ, кто и какъ посадилъ его въ карету. Очнувшись, увидѣлъ онъ, что его везутъ по
199
Фонтанкѣ. «Стало быть, къ Измайловскому мосту?» подумалъ господинъ Голядкинъ… Тутъ господину Голядкину захотѣлось еще о чемъ-то подумать, но нельзя было; а было что-то такое ужасное, чего и объяснить невозможно… «Ну, ничего!» заключилъ нашъ герой, и поѣхалъ къ Измайловскому мосту.
ГЛАВА XIII.
…Казалось, что погода хотѣла перемѣниться къ лучшему. Дѣйствительно, мокрый снѣгъ, валившiй доселѣ цѣлыми тучами, началъ мало-по-малу рѣдѣть, рѣдѣть, и наконецъ почти совсѣмъ пересталъ. Стало видно небо, и на немъ, тамъ и сямъ, заискрились звѣздочки. Было только мокро, грязно, сыро и удушливо, особенно для господина Голядкина, который и безъ того уже едва духъ переводилъ. Вымокшая и отяжелѣвшая шинель его пронимала всѣ его члены какою-то непрiятно теплою сыростью, и тяжестью своею подламывала и безъ того уже сильно ослабѣвшiя ноги его. Какая то лихорадочная дрожь гуляла острыми и ѣдкими мурашками по всему его тѣлу; изнеможенiе точило изъ него холодный, болѣзненный потъ, такъ что господинъ Голядкинъ позабылъ уже, при семъ удобномъ случаѣ, повторить съ свойственною ему твердостью и рѣшимостью свою любимую фразу, что оно и все-то авось, можетъ быть, какъ нибудь, навѣрное непремѣнно, возьметъ, да и уладится къ лучшему. «Впрочемъ, это все еще ничего покамѣстъ», прибавилъ крѣпкiй и неунывающiй духомъ герой нашъ, отирая съ лица своего капли холодной воды, струившейся по всѣмъ направленiямъ съ полей круглой и до того взмокшей шляпы его, что уже вода не держалась на ней. Прибавивъ,
200
что это все еще ничего, герой нашъ попробовалъ было присѣсть на довольно толстый деревянный обрубокъ, валявшiйся возлѣ кучи дровъ на дворѣ Олсуфья Ивановича. Конечно, объ испанскихъ серенадахъ и о шелковыхъ лѣстницахъ нечего уже было думать; но объ укромномъ уголкѣ, хотя и несовсѣмъ тепломъ, но зато уютномъ и скрытномъ, нужно же было подумать. Сильно соблазнялъ его, мимоходомъ сказать, тотъ самый уголокъ въ сѣняхъ квартиры Олсуфья Ивановича, гдѣ прежде еще, почти въ началѣ сей правдивой исторiи, выстоялъ свои два часа нашъ герой, между шкафомъ и старыми ширмами, между всякимъ домашнимъ и ненужнымъ дрязгомъ, хламомъ и рухлядью. Дѣло въ томъ, что и теперь господинъ Голядкинъ стоялъ и выжидалъ уже цѣлые два часа на дворѣ Олсуфья Ивановича. Но относительно укромнаго и уютнаго прежняго уголка существовали теперь нѣкоторыя неудобства, прежде несуществовавшiя. Первое неудобство — то, что, вѣроятно, это мѣсто теперь замѣчено и приняты на-счетъ его нѣкоторыя предохранительныя мѣры со времени исторiи на послѣднемъ балѣ у Олсуфья Ивановича; а во-вторыхъ, должно же было ждать условнаго знака отъ Клары Олсуфьевны, потому что непремѣнно долженъ же былъ существовать какой нибудь эдакой знакъ условный. Такъ всегда дѣлалось и «дескать не нами началось, не нами и кончится». Господинъ Голядкинъ тутъ же кстати мимоходомъ припомнилъ какой-то романъ, уже давно имъ прочитанный, гдѣ героиня подала условный знакъ Альфреду совершенно въ подобномъ же обстоятельствѣ, привязавъ къ окну розовую ленточку. Но розовая ленточка теперь, ночью и при санктпетербургскомъ климатѣ, извѣстномъ своею сыростью и ненадежностiю, въ дѣло идти не
201
могла, и, однимъ словомъ, была совсѣмъ невозможна. «Нѣтъ, тутъ не до шелковыхъ лѣстницъ», подумалъ герой нашъ: «а я лучше здѣсь, такъ себѣ, укромно и въ тихомолочку… я лучше вотъ, напримѣръ, здѣсь стану», и выбралъ мѣстечко на дворѣ, противъ самыхъ оконъ, около кучи складенныхъ дровъ. Конечно, на дворѣ ходило много постороннихъ людей, форрейторовъ, кучеровъ; къ тому же стучали колеса и фыркали лошади, и т. д.; но все-таки мѣсто было удобное: замѣтятъ ли, не замѣтятъ ли, а теперь по крайней мѣрѣ выгода та, что дѣло происходитъ нѣкоторымъ образомъ въ тѣни, и господина Голядкина не видитъ никто; самъ же онъ могъ видѣть рѣшительно все. Окна были сильно освѣщены; былъ какой-то торжественный съѣздъ у Олсуфья Ивановича. Музыки, впрочемъ, еще не было слышно. «Стало быть, это не балъ, а такъ, по какому нибудь другому случаю съѣхались», думалъ, отчасти замирая, герой нашъ. «Да сегодня ли, впрочемъ?» пронеслось въ его головѣ: «не ошибка ли въ числѣ? Можетъ быть, все можетъ быть… Оно, вотъ это, какъ можетъ быть все… Оно еще, можетъ быть, вчера было письмо-то написано, а ко мнѣ не дошло, и потому не дошло, что Петрушка сюда замѣшался, шельмецъ онъ такой! Или завтра написано, то есть, что я… что завтра нужно было все сдѣлать, то есть съ каретой-то ждать…» Тутъ герой нашъ похолодѣлъ окончательно и полѣзъ въ свой карманъ за письмомъ, чтобъ справиться. Но письма, къ удивленiю его, не оказалось въ карманѣ. «Какъ же это?» прошепталъ полумертвый господинъ Голядкинъ: «гдѣ же это я оставилъ его? Стало быть, я его потерялъ? — этого еще не доставало!» простоналъ онъ наконецъ въ заключенiе. «Ну, если оно въ недобрыя руки теперь попадетъ? (Да,
202
можетъ, попало уже!) Господи! что изъ этого всего воспослѣдуетъ! Будетъ такое, что ужь… Ахъ, ты, судьба ты моя ненавистная!» Тутъ господинъ Голядкинъ какъ листъ задрожалъ при мысли, что, можетъ быть, неблагопристойный близнецъ его, набрасывая ему шинель на голову, имѣлъ именно цѣлью похитить письмо, о которомъ, какъ нибудь тамъ, пронюхалъ отъ враговъ господина Голядкина. «Къ тому же, онъ перехватываетъ», подумалъ герой нашъ: «доказательствомъ же… да что доказательствомъ!...» Послѣ перваго припадка и столбняка ужаса, кровь бросилась въ голову господина Голядкина. Со стономъ и скрежеща зубами схватилъ онъ себя за горячую голову, опустился на свой обрубокъ и началъ думать о чемъ-то… Но мысли какъ-то ни о чемъ не вязались въ его головѣ. Мелькали какiя-то лица, припоминались, то неясно, то рѣзко какiя-то давно забытыя происшествiя, лѣзли въ голову какiе-то мотивы какихъ-то глупыхъ пѣсень… Тоска, тоска была неестественная! «Боже мой! Боже мой!», подумалъ нѣсколько очнувшись герой нашъ, подавляя глухое рыданiе въ груди: «подай мнѣ твердость духа въ неистощимой глубинѣ моихъ бѣдствiй! Что пропалъ я, исчезъ совершенно, — въ этомъ ужь нѣтъ никакого сомнѣнiя, и это все въ порядкѣ вещей, ибо и быть не можетъ никакимъ другимъ образомъ. Во-первыхъ, я мѣста лишился, непремѣнно лишился, никакъ не могъ не лишиться… Ну, да положимъ, оно и уладится какъ нибудь тамъ. Деньжонокъ же моихъ, положимъ, и достанетъ на первый разъ; тамъ — квартиренку другую какую нибудь, мебелишки какой нибудь нужно же… Петрушки же, во-первыхъ, не будетъ со мной. Я могу и безъ шельмеца… этакъ отъ жильцовъ; ну, хорошо! И входишь, и уходишь когда мнѣ
203
угодно, да и Петрушка не будетъ ворчать, что поздно приходишь, — вотъ оно какъ; вотъ почему отъ жильцовъ хорошо… Ну, да положимъ, это все хорошо; только какъ же я все не про то говорю, вовсе не про то говорю?» Тутъ мысль о настоящемъ положенiи опять озарила память господина Голядкина. Онъ оглянулся кругомъ. «Ахъ, ты, Господи, Богъ мой! Господи, Богъ мой! да о чемъ же это я теперь говорю?» подумалъ онъ, растерявшись совсѣмъ и хватая себя за свою горячую голову…
— Нешто скоро, сударь, изволите ѣхать? произнесъ голосъ надъ господиномъ Голядкинымъ. Господинъ Голядкинъ вздрогнулъ; но передъ нимъ стоялъ его извощикъ, тоже весь до нитки измокшiй и продрогшiй, отъ нетерпѣнiя и отъ нечего дѣлать вздумавшiй заглянуть къ господину Голядкину за дрова.
— Я, мой другъ, ничего… я, мой другъ, скоро, очень скоро, а ты подожди…
Извощикъ ушелъ, ворча себѣ подъ носъ. — Объ чемъ же онъ это ворчитъ? думалъ сквозь слезы господинъ Голядкинъ: — вѣдь я его нанялъ же на вечеръ, вѣдь я того… въ своемъ правѣ теперь… вотъ оно какъ! на вечеръ нанялъ, такъ и дѣло съ концомъ. Хоть и такъ простоишь, все равно. Все въ моей волѣ. Воленъ ѣхать и воленъ не ѣхать. И что вотъ здѣсь за дровами стою, такъ и это совсѣмъ ничего… и не смѣешь ничего говорить; дескать, барину хочется за дровами стоять, вотъ онъ и стоитъ за дровами… и чести ничьей не мараетъ, — вотъ оно какъ! Вотъ оно какъ, сударыня вы моя, если только это вамъ хочется знать. А въ хижинѣ, сударыня вы моя, дескать, такъ и такъ, въ нашъ вѣкъ никто не живетъ. Оно вотъ что! А безъ благонравiя въ нашъ промышленный вѣкъ, сударыня вы моя, не возьмешь, чему
204
сами теперь служите пагубнымъ примѣромъ… Дескать, повытчикомъ нужно служить и въ хижинѣ жить, на морскомъ берегу. Во-первыхъ, сударыня вы моя, на морскихъ берегахъ нѣтъ повытчиковъ, а во-вторыхъ и достать его намъ съ вами нельзя, повытчика-то. Ибо, положимъ, примѣрно сказать, вотъ я просьбу подаю, являюсь — дескать такъ и такъ, въ повытчики, дескать того… и отъ врага защитите… а вамъ скажутъ, сударыня, дескать того… повытчиковъ много, и что вы здѣсь не у эмигрантки Фальбала, гдѣ вы благонравiю учились, чему сами служите пагубнымъ примѣромъ. Благонравiе же, сударыня, значитъ дома сидѣть, отца уважать и не думать о женишкахъ прежде времени. Женишки же, сударыня, въ свое время найдутся, — вотъ оно какъ! Конечно, разнымъ талантамъ безспорно нужно умѣть, какъ-то: на фортепiанахъ иногда поиграть, по-французски говорить, исторiи, географiи, закону Божiю и ариѳметикѣ, — вотъ оно какъ! — а больше не нужно. Къ тому же, и кухня; непремѣнно въ область вѣдѣнiя всякой благонравной дѣвицы должна входить кухня! А то, что тутъ? во первыхъ, красавица вы моя, милостивая моя государыня, васъ не пустятъ, а пустятъ за вами погоню, и потомъ подъ сюркупъ, въ монастырь. Тогда что, сударыня вы моя? тогда мнѣ-то что дѣлать прикажете? прикажете мнѣ, сударыня вы моя, слѣдуя нѣкоторымъ глупымъ романамъ, на ближнiй холмъ приходить, и таять въ слезахъ, смотря на хладныя стѣны вашего заключенiя, и наконецъ умереть, слѣдуя привычкѣ нѣкоторыхъ скверныхъ нѣмецкихъ поэтовъ и романистовъ, такъ ли, сударыня? Да, во-первыхъ, позвольте сказать вамъ по-дружески, что дѣла такъ не дѣлаются, а во вторыхъ, и васъ, да и родителей-то вашихъ посѣкъ бы препорядочно
205
за то, что французскiя-то книжки вамъ давали читать; ибо французскiя книжки добру не научатъ. Тамъ ядъ… ядъ тлетворный, сударыня вы моя! Или вы думаете, позвольте спросить васъ, или вы думаете, что, дескать, такъ и такъ, убѣжимъ безнаказанно, да и того… дескать, хижинку вамъ на берегу моря; да и ворковать начнемъ и объ чувствахъ разныхъ разсуждать, да такъ и всю жизнь проведемъ, въ довольствѣ и счастiи; да потомъ заведется птенецъ, такъ мы и того… дескать, такъ и такъ, родитель нашъ и статскiй совѣтникъ, Олсуфiй Ивановичъ, вотъ, дескать, птенецъ завелся, такъ вы по сему удобному случаю снимите проклятiе, да благословите чету? Нѣтъ, сударыня, и опять-таки дѣла такъ не дѣлаются, и первое дѣло то, что воркованiя не будетъ, не извольте надѣяться. Ныньче мужъ, сударыня вы моя, господинъ, и добрая, благовоспитанная жена должна во всемъ угождать ему. А нѣжностей, сударыня, ныньче не любятъ, въ нашъ промышленный вѣкъ; дескать, прошли времена Жанъ-Жака Руссо. Мужъ, напримѣръ, ныньче приходитъ голодный изъ должности, — дескать, душенька, нѣтъ ли чего закусить, водочки выпить, селедочки съѣсть? такъ у васъ, сударыня, должны быть сейчасъ на готовѣ и водочка, и селедочка. Мужъ закуситъ себѣ съ аппетитомъ, да на васъ и не взглянетъ, а скажетъ: поди-т-ка, дескать, на кухню, котеночекъ, да присмотри за обѣдомъ, да развѣ-развѣ въ недѣлю разокъ поцѣлуетъ, да и то равнодушно… Вотъ оно какъ по нашему-то, сударыня вы моя! да и то, дескать, равнодушно!.. Вотъ оно какъ будетъ, если такъ разсуждать, если ужь на то пошло, что такимъ-то вотъ образомъ начать на дѣло смотрѣть… Да и я-то тутъ что? меня-то, сударыня, въ ваши капризы зачѣмъ подмѣшали?
206
«Дескать, благодѣтельный, за меня страждущiй и всячески милый сердцу моему человѣкъ, и т. д.» Да, во-первыхъ, я, сударыня вы моя, я для васъ не гожусь, сами знаете, комплиментамъ не мастеръ, дамскiе тамъ разные раздушенные пустячки говорить не люблю, селадоновъ не жалую, да и фигурою, признаться, не взялъ. Ложнаго-то хвастовства и стыда вы въ насъ не найдете, а признаемся вамъ теперь во всей искренности. Дескать, вотъ оно какъ, обладаемъ лишь прямымъ и открытымъ характеромъ, да здравымъ разсудкомъ; интригами не занимаемся. Не интригантъ, дескать, и этимъ горжусь, — вотъ оно какъ!.. Хожу безъ маски между добрыхъ людей, и чтобъ все вамъ сказать…
Вдругъ господинъ Голядкинъ вздрогнулъ. Рыжая и взмокшая окончательно борода его кучера опять глянула къ нему за дрова…
— Я сейчасъ, мой другъ; я, мой другъ, знаешь, тотчасъ; я, мой другъ, тотчасъ-же, отвѣчалъ господинъ Голядкинъ трепещущимъ и изнывающимъ голосомъ.
Кучеръ почесалъ въ затылкѣ, потомъ погладилъ свою бороду, потомъ шагнулъ шагъ впередъ… остановился и недовѣрчиво взглянулъ на господина Голядкина.
— Я сейчасъ, мой другъ; я, видишь… мой другъ.., я немножко, я, видишь, мой другъ, только секундочку здѣсь… видишь, мой другъ…
— Нешто совсѣмъ не поѣдете? сказалъ наконецъ кучеръ рѣшительно и окончательно приступая къ господину Голядкину…
— Нѣтъ, мой другъ, я сейчасъ. Я, видишь, мой другъ, дожидаюсь…
— Такъ-съ…
— Я, видишь, мой другъ… ты изъ какой деревни, мой милый?
207
— Мы господскiе…
— И добрыхъ господъ?..
— Нешто…
— Да, мой другъ; ты постой здѣсь, мой другъ. Ты, видишь, мой другъ, ты давно въ Петербургѣ?
— Да ужь годъ ѣзжу…
— И хорошо тебѣ, другъ мой?
— Нешто.
— Да, мой другъ, да. Благодари Провидѣнiе, мой другъ. Ты, мой другъ, добраго человѣка ищи. Ныньче добрые люди стали рѣдки, мой милый; онъ обмоетъ, накормитъ и напоитъ тебя, милый мой, добрый-то человѣкъ… А иногда, ты видишь, и что черезъ золото слезы льются, мой другъ… видишь плачевный примѣръ; вотъ оно какъ, милый мой…
Извощику какъ будто стало жалко господина Голядкина. — Да извольте, я подожду-съ. Нешто долго ждать будете-съ?
— Нѣтъ, мой другъ, нѣтъ; я ужь, знаешь, того... я ужь не буду ждать, милый мой. Какъ ты думаешь, другъ мой? Я на тебя полагаюсь. Я ужь не буду здѣсь ждать…
— Нешто совсѣмъ не поѣдете?
— Нѣтъ, мой другъ; нѣтъ, а я тебя поблагодарю, милый мой… вотъ оно какъ. Тебѣ сколько слѣдуетъ, милый мой?
— Да ужь за что рядились, сударь, то и пожалуете. Ждалъ, сударь, долго; ужь вы человѣка не обидите, сударь.
— Ну, вотъ тебѣ, милый мой, вотъ тебѣ. Тутъ господинъ Голядкинъ отдалъ всѣ шесть руб. сер. извощику, и, серьезно рѣшившись не терять болѣе времени, т. е. уйдти по-добру по-здорову, тѣмъ болѣе, что уже окончательно рѣшено было дѣло и извощикъ отпущенъ былъ, и, слѣдовательно, ждать болѣе нечего, пустился со двора, вышелъ
208
за ворота, поворотилъ на лѣво, и безъ оглядки, задыхаясь и радуясь, пустился бѣжать. «Оно, можетъ быть, и все устроится къ лучшему», думалъ онъ: «а я вотъ такимъ-то образомъ бѣды избѣжалъ». Дѣйствительно, какъ-то вдругъ стало необыкновенно легко въ душѣ господина Голядкина. «Ахъ, кабы устроилось къ лучшему!» подумалъ герой нашъ, самъ, впрочемъ, мало себѣ на слово вѣря. «Вотъ я и того…» думалъ онъ. «Нѣтъ, я лучше вотъ какъ, и съ другой стороны… Или лучше вотъ эдакъ мнѣ сдѣлать?..» Такимъ-то образомъ сомнѣваясь и ища ключа и разрѣшенiя сомнѣнiй своихъ, герой нашъ добѣжалъ до Семеновскаго моста, а добѣжавъ до Семеновскаго моста, благоразумно и окончательно положилъ воротиться. «Оно и лучше», подумалъ онъ. «Я лучше съ другой стороны, т. е. вотъ какъ. Я буду такъ — наблюдателемъ постороннимъ буду, да и дѣло съ концомъ; дескать я наблюдатель, лицо постороннее — и только, а тамъ, что ни случись — не я виноватъ. Вотъ оно какъ! Вотъ оно такимъ-то образомъ и будетъ теперь».
Положивъ воротиться, герой нашъ дѣйствительно воротился, тѣмъ болѣе, что, по счастливой мысли своей, ставилъ себя теперь лицомъ совсѣмъ постороннимъ. «Оно же и лучше: и не отвѣчаешь ни за что, да и увидишь, что слѣдовало… вотъ оно какъ!» То есть, разсчетъ былъ вѣрнѣйшiй, да и дѣло съ концомъ. Успокоившись, забрался онъ опять подъ мирную сѣнь своей успокоительной и охранительной кучи дровъ и внимательно сталъ смотрѣть на окна. Въ этотъ разъ смотрѣть и дожидаться пришлось ему недолго. Вдругъ, во всѣхъ окнахъ разомъ, обнаружилось какое-то странное движенiе, замелькали фигуры, открылись занавѣсы, цѣлыя группы людей толпились въ окнахъ Олсуфiя Ивановича, всѣ искали и выглядывали
209
чего-то на дворѣ. Обезпеченный своею кучею дровъ, герой нашъ тоже въ свою очередь съ любопытствомъ сталъ слѣдить за всеобщимъ движенiемъ и съ участiемъ вытягивать направо и налѣво свою голову, сколько по крайней мѣрѣ позволяла ему короткая тѣнь отъ дровяной кучи, его прикрывавшая. Вдругъ онъ оторопѣлъ, вздрогнулъ и едва не присѣлъ на мѣстѣ отъ ужаса. Ему показалось, — однимъ словомъ онъ догадался вполнѣ, что искали-то не что нибудь и не кого нибудь: искали просто его, господина Голядкина. Всѣ смотрятъ въ его сторону, всѣ указываютъ въ его сторону. Бѣжать было невозможно: увидятъ… Оторопѣвшiй господинъ Голядкинъ прижался какъ можно плотнѣе къ дровамъ, и тутъ только замѣтилъ, что предательская тѣнь измѣняла, что прикрывала она не всего его. Съ величайшимъ удовольствiемъ согласился бы нашъ герой пролѣзть теперь въ какую нибудь мышиную щелочку между дровами, да тамъ и сидѣть себѣ смирно, еслибъ только это было возможно. Но было рѣшительно невозможно. Въ агонiи своей онъ сталъ, наконецъ, рѣшительно и прямо смотрѣть на всѣ окна разомъ; оно же и лучше… И вдругъ сгорѣлъ со стыда окончательно. Его совершенно замѣтили, всѣ разомъ замѣтили, всѣ манятъ его руками, всѣ киваютъ ему головами, всѣ зовутъ его; вотъ щелкнуло и отворилось нѣсколько форточекъ; нѣсколько голосовъ разомъ что-то начали кричать ему… «Удивляюсь, какъ этихъ дѣвчонокъ не сѣкутъ еще съ дѣтства», бормоталъ про себя нашъ герой, совсѣмъ потерявшись. Вдругъ съ крыльца сбѣжалъ онъ (извѣстно, кто) въ одномъ вицъ-мундирѣ, безъ шляпы, запыхавшись, юля, сѣменя и подпрыгивая, вѣроломно изъявляя ужаснѣйшую радость о томъ, что увидѣлъ наконецъ господина Голядкина.
210
— Яковъ Петровичъ, защебеталъ извѣстный своей безполезностью человѣкъ: — Яковъ Петровичъ, вы здѣсь? Вы простудитесь. Здѣсь холодно, Яковъ Петровичъ. Пожалуйте въ комнату.
— Яковъ Петровичъ! Нѣтъ-съ, я ничего, Яковъ Петровичъ, покорнымъ голосомъ пробормоталъ нашъ герой.
— Нѣтъ-съ, нельзя, Яковъ Петровичъ; просятъ, покорнѣйше просятъ, ждутъ насъ. «Осчастливьте, дескать, и приведите сюда Якова Петровича». Вотъ какъ-съ.
— Нѣтъ, Яковъ Петровичъ; я, видите ли, я бы лучше сдѣлалъ… Мнѣ бы лучше домой пойдти, Яковъ Петровичъ… говорилъ нашъ герой, горя на мелкомъ огнѣ и замерзая отъ стыда и ужаса, все въ одно время.
— Ни-ни-ни-ни! защебеталъ отвратительный человѣкъ. — Ни-ни-ни, ни за что! Идемъ! сказалъ онъ рѣшительно и потащилъ къ крыльцу господина Голядкина старшаго. Господинъ Голядкинъ старшiй хотѣлъ было вовсе не идти; но такъ какъ смотрѣли всѣ и сопротивляться и упираться было бы глупо, то герой нашъ пошелъ, — впрочемъ, нельзя сказать, чтобъ пошелъ, потому что рѣшительно самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается. Да ужь такъ ничего, за одно!
Прежде, нежели герой нашъ успѣлъ кое-какъ оправиться и опомниться, очутился онъ въ залѣ. Онъ былъ блѣденъ, растрепанъ, растерзанъ; мутными глазами окинулъ онъ всю толпу — ужасъ! Зала, всѣ комнаты, — все, все было полнымъ-полнехонько. Людей было бездна, дамъ цѣлая оранжерея; все это тѣснилось около господина Голядкина, все это стремилось къ господину Голядкину, все это выносило на плечахъ своихъ господина Голядкина, весьма ясно замѣтившаго, что его
211
упираютъ въ какую-то сторону. «Вѣдь не къ дверямъ», пронеслось въ головѣ господина Голядкина. Дѣйствительно, упирали его не къ дверямъ, а прямо къ покойнымъ кресламъ Олсуфiя Ивановича. Возлѣ креселъ, съ одной стороны, стояла Клара Олсуфьевна, блѣдная, томная, грустная, впрочемъ, пышно убранная. Особенно бросились въ глаза господину Голядкину маленькiе бѣленькiе цвѣточки въ ея черныхъ волосахъ, что составляло превосходный эффектъ. Съ другой стороны креселъ, держался Владимiръ Семеновичъ, въ черномъ фракѣ, съ новымъ своимъ орденомъ въ петличкѣ. Господина Голядкина вели подъ руки, и, какъ сказано было выше, прямо на Олсуфiя Ивановича — съ одной стороны господинъ Голядкинъ младшiй, принявшiй на себя видъ чрезвычайно благопристойный и благонамѣренный, чему нашъ герой до нельзя обрадовался, съ другой же стороны руководилъ его Андрей Филипповичъ съ самой торжественной миной въ лицѣ. Чтобы это? подумалъ господинъ Голядкинъ. Когда же онъ увидалъ, что ведутъ его къ Олсуфiю Ивановичу, то его вдругъ какъ будто молнiей озарило. Мысль о перехваченномъ письмѣ мелькнула въ головѣ его… Въ неистощимой агонiи предсталъ нашъ герой передъ кресла Олсуфiя Ивановича. «Какъ мнѣ теперь?» подумалъ онъ про себя. «Разумѣется, эдакъ все на смѣлую ногу, то есть, съ откровенностью, нелишенною благородства; дескать, такъ и такъ и т. д.» Но чего боялся, повидимому, герой нашъ, то и не случилось. Олсуфiй Ивановичъ принялъ, кажется, весьма хорошо господина Голядкина, и хотя не протянулъ ему руки своей, но по крайней мѣрѣ, смотря на него, покачалъ своею сѣдовласою и внушающею всякое уваженiе головою, — покачалъ съ какимъ-то торжественно печальнымъ,
212
но вмѣстѣ съ тѣмъ благосклоннымъ видомъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, показалось г-ну Голядкину. Ему показалось даже, что слеза блеснула въ тусклыхъ взорахъ Олсуфiя Ивановича; онъ поднялъ глаза и увидѣлъ, что и на рѣсницахъ Клары Олсуфьевны, тутъ же стоявшей, тоже какъ будто блеснула слезинка, — что и въ глазахъ Владимiра Семеновича тоже какъ будто бы было что-то подобное, — что, наконецъ, ненарушимое и спокойное достоинство Андрея Филипповича тоже стоило общаго, слезящагося участiя, — что, наконецъ, юноша, когда-то весьма походившiй на важнаго совѣтника, уже горько рыдалъ, пользуясь настоящей минутой… Или это все, можетъ быть, только такъ показалось г-ну Голядкину, потому что онъ самъ весьма прослезился, и ясно слышалъ, какъ текли его горячiя слезы по его холоднымъ щекамъ… Голосомъ, полнымъ рыданiй, примиренный съ людьми и судьбою, и крайне любя въ настоящее мгновенiе не только Олсуфiя Ивановича, не только всѣхъ гостей, взятыхъ вмѣстѣ, но даже и зловреднаго близнеца своего, который теперь, по видимому, вовсе былъ не зловреднымъ и даже не близнецомъ г-ну Голядкину, но совершенно постороннимъ и крайне любезнымъ самимъ по себѣ человѣкомъ, обратился было герой нашъ къ Олсуфiю Ивановичу съ трогательнымъ излiянiемъ души своей; но отъ полноты всего, въ немъ накопившагося, не могъ ровно ничего объяснить, а только весьма краснорѣчивымъ жестомъ, молча, указалъ на свое сердце… Наконецъ, Андрей Филипповичъ, вѣроятно, желая пощадить чувствительность сѣдовласаго старца, отвелъ г-на Голядкина немного въ сторону и оставилъ его, впрочемъ, кажется, въ совершенно независимомъ положенiи. Улыбаясь, что-то бормоча себѣ подъ носъ, немного недоумѣвая, но
213
во всякомъ случаѣ почти совершенно примиренный съ людьми и судьбою, началъ пробираться герой нашъ куда-то сквозь густую массу гостей. Всѣ ему давали дорогу, всѣ смотрѣли на него съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ и съ какимъ-то необъяснимымъ, загадочнымъ участiемъ. Герой нашъ прошелъ въ другую комнату: — то же вниманiе вездѣ; онъ глухо слышалъ, какъ цѣлая толпа тѣснилась по слѣдамъ его, какъ замѣчали его каждый шагъ, какъ въ тихомолку всѣ между собою толковали о чемъ-то весьма занимательномъ, качали головами, говорили, судили, рядили и шептались. Г-ну Голядкину весьма бы хотѣлось узнать, о чемъ они всѣ такъ судятъ, и рядятъ, и шепчутся. Оглянувшись, герой нашъ замѣтилъ подлѣ себя г-на Голядкина-младшаго. Почувствовавъ необходимость схватить его руку и отвести его въ сторону, г-нъ Голядкинъ убѣдительнѣйше попросилъ другаго Якова Петровича содѣйствовать ему при всѣхъ будущихъ начинанiяхъ и не оставлять его въ критическомъ случаѣ. Г-нъ Голядкинъ-младшiй важно кивнулъ головою и крѣпко сжалъ руку г-на Голядкина-старшаго. Сердце затрепетало отъ избытка чувствъ въ груди героя нашего. Впрочемъ, онъ задыхался, онъ чувствовалъ, что его такъ тѣснитъ, тѣснитъ; что всѣ эти глаза, на него обращенные, какъ-то гнетутъ и давятъ его… Г-нъ Голядкинъ увидалъ мимоходомъ того совѣтника, который носилъ парикъ на головѣ. Совѣтникъ глядѣлъ на него строгимъ, испытующимъ взглядомъ, вовсе несмягченнымъ отъ всеобщаго участiя… Герой нашъ рѣшился было идти къ нему прямо, чтобъ улыбнуться ему и немедленно съ нимъ объясниться; но дѣло какъ-то не удалось. На одно мгновенiе господинъ Голядкинъ почти забылся совсѣмъ, потерялъ и память, и чувства… Очнувшись,
214
замѣтилъ онъ, что вертится въ широкомъ кругу его обступившихъ гостей. Вдругъ изъ другой комнаты крикнули г-на Голядкина; крикъ разомъ пронесся по всей толпѣ. Все заволновалось, все зашумѣло, всѣ ринулись къ дверямъ первой залы; героя нашего почти вынесли на рукахъ, причемъ твердосердый совѣтникъ въ парикѣ очутился бокъ о бокъ съ г-мъ Голядкинымъ. Наконецъ, онъ взялъ его за руку и посадилъ возлѣ себя, напротивъ сѣдалища Олсуфiя Ивановича, въ довольно значительномъ, впрочемъ, отъ него разстоянiи. Всѣ, кто ни были въ комнатахъ, всѣ усѣлись въ нѣсколькихъ рядахъ, кругомъ г-на Голядкина и Олсуфiя Ивановича. Все затихло и присмирѣло, всѣ наблюдали торжественное молчанiе, всѣ взглядывали на Олсуфiя Ивановича, очевидно ожидая чего-то не совсѣмъ обыкновеннаго. Г-нъ Голядкинъ замѣтилъ, что возлѣ креселъ Олсуфiя Ивановича, и тоже прямо противъ совѣтника, помѣстился другой г-нъ Голядкинъ съ Андреемъ Филипповичемъ. Молчанiе длилось; чего-то дѣйствительно ожидали. «Точь въ точь, какъ въ семьѣ какой нибудь, при отъѣздѣ кого нибудь въ дальнiй путь; стоитъ только встать, да помолиться теперь», подумалъ герой нашъ. Вдругъ обнаружилось необыкновенное движенiе и прервало всѣ размышленiя г-на Голядкина. Случилось что-то давно ожидаемое. «Ѣдетъ, ѣдетъ!» пронеслось по толпѣ. «Кто это ѣдетъ?» пронеслось въ головѣ г-на Голядкина, и онъ вздрогнулъ отъ какого-то страннаго ощущенiя. «Пора!» сказалъ совѣтникъ, внимательно посмотрѣвъ на Андрея Филипповича. Андрей Филипповичъ, съ своей стороны, взглянулъ на Олсуфiя Ивановича. Важно и торжественно кивнулъ головой Олсуфiй Ивановичъ. «Встанемъ», проговорилъ совѣтникъ, подымая г-на Голядкина. Всѣ
215
встали. Тогда совѣтникъ взялъ за руку г-на Голядкина-старшаго, а Андрей Филипповичъ г-на Голядкина-младшаго, и оба торжественно свели двухъ совершенно подобныхъ, среди обставшей ихъ кругомъ и устремившейся въ ожиданiи толпы. Герой нашъ съ недоумѣнiемъ осмотрѣлся кругомъ, но его тотчасъ остановили и указали ему на г-на Голядкина-младшаго, который протянулъ ему руку. «Это мирить насъ хотятъ», подумалъ герой нашъ, и съ умиленiемъ протянулъ свою руку г-ну Голядкину-младшему; потомъ, потомъ протянулъ къ нему свою голову. То же сдѣлалъ и другой г-нъ Голядкинъ… Тутъ г-ну Голядкину-старшему показалось, что вѣроломный другъ его улыбается, что бѣгло и плутовски мигнулъ всей окружавшей ихъ толпѣ, что есть что-то зловѣщее въ лицѣ неблагопристойнаго г-на Голядкина-младшаго, что даже онъ отпустилъ гримасу какую-то въ минуту iудина своего поцѣлуя… Въ головѣ зазвонило у г-на Голядкина, въ глазахъ потемнѣло; ему показалось, что бездна, цѣлая вереница совершенно подобныхъ Голядкиныхъ, съ шумомъ вламываются во всѣ двери комнаты; но было поздно… Звонкiй, предательскiй поцѣлуй раздался, и…
Тутъ случилось совсѣмъ неожиданное обстоятельство… Двери въ залу растворились съ шумомъ, и на порогѣ показался человѣкъ, котораго одинъ видъ оледенилъ г-на Голядкина. Ноги его приросли къ землѣ. Крикъ замеръ въ его стѣсненной груди. Впрочемъ, г-нъ Голядкинъ зналъ все заранѣе и давно уже предчувствовалъ что-то подобное. Незнакомецъ важно и торжественно приближался къ г-ну Голядкину… Г-нъ Голядкинъ эту фигуру очень хорошо зналъ. Онъ ее видѣлъ, очень часто видалъ, еще сегодня видѣлъ… Незнакомецъ былъ высокiй, плотный человѣкъ, въ черномъ фракѣ, съ
216
значительнымъ крестомъ на шеѣ, и одаренный густыми, весьма черными бакенбардами; не доставало только сигарки во рту для дальнѣйшаго сходства… За то взглядъ незнакомца, какъ уже сказано было, оледенилъ ужасомъ г-на Голядкина. Съ важной и торжественной миной подошелъ страшный человѣкъ къ плачевному герою повѣсти нашей… Герой нашъ протянулъ ему руку; незнакомецъ взялъ его руку и потащилъ за собою… Съ потеряннымъ, съ убитымъ лицомъ оглянулся кругомъ нашъ герой…
— Это, это Крестьянъ Ивановичъ Рутеншпицъ, докторъ медицины и хирургiи, вашъ давнишнiй знакомецъ, Яковъ Петровичъ! защебеталъ чей-то противный голосъ подъ самымъ ухомъ г-на Голядкина. Онъ оглянулся: то былъ, отвратительный подлыми качествами души своей, близнецъ г-на Голядкина. Неблагопристойная, зловѣщая радость сiяла въ лицѣ его; съ восторгомъ онъ теръ свои руки, съ восторгомъ повертывалъ кругомъ свою голову, съ восторгомъ сѣменилъ кругомъ всѣхъ и каждаго; казалось, готовъ былъ тутъ же начать танцовать отъ восторга; наконецъ, онъ прыгнулъ впередъ, выхватилъ свѣчку у одного изъ слугъ и пошелъ впередъ, освѣщая дорогу г-ну Голядкину и Крестьяну Ивановичу. Г-нъ Голядкинъ слышалъ ясно, какъ все, что ни было въ залѣ, ринулось вслѣдъ за нимъ, какъ всѣ тѣснились, давили другъ друга и всѣ вмѣстѣ, въ голосъ, начинали повторять за г-мъ Голядкинымъ: что это ничего; что не бойтесь, Яковъ Петровичъ, что это вѣдь старинный другъ и знакомецъ вашъ, Крестьянъ Ивановичъ Рутеншпицъ… Наконецъ вышли на парадную, ярко освѣщенную лѣстницу; на лѣстницѣ была тоже куча народа; съ шумомъ растворились двери на крыльцо, и г-нъ Голядкинъ очутился на
217
крыльцѣ вмѣстѣ съ Крестьяномъ Ивановичемъ. У подъѣзда стояла карета, запряженная четверней лошадей, которыя фыркали отъ нетерпѣнiя. Злорадственный г-нъ Голядкинъ-младшiй въ три прыжка сбѣжалъ съ лѣстницы и самъ отворилъ карету. Крестьянъ Ивановичъ увѣщательнымъ жестомъ попросилъ садиться г-на Голядкина. Впрочемъ, увѣщательнаго жеста было вовсе ненужно; было довольно народу подсаживать… Замирая отъ ужаса, оглянулся г-нъ Голядкинъ назадъ: вся ярко-освѣщенная лѣстница была унизана народомъ; любопытные глаза глядѣли на него отовсюду; самъ Олсуфiй Ивановичъ предсѣдалъ на самой верхней площадкѣ лѣстницы, въ своихъ покойныхъ креслахъ, и внимательно, съ сильнымъ участiемъ, смотрѣлъ на все совершавшееся. Всѣ ждали. Ропотъ нетерпѣнiя пробѣжалъ по толпѣ, когда господинъ Голядкинъ оглянулся назадъ.
— Я надѣюсь, что здѣсь нѣтъ ничего… ничего предосудительнаго… или могущаго возбудить строгость… и вниманiе всѣхъ, касательно оффицiальныхъ отношенiй моихъ? проговорилъ потерявшись герой нашъ. Говоръ и шумъ поднялся кругомъ; всѣ отрицательно закивали головами своими. Слезы брызнули изъ глазъ господина Голядкина.
— Въ такомъ случаѣ, я готовъ… я ввѣряюсь вполнѣ… и вручаю судьбу мою Крестьяну Ивановичу…
Только что проговорилъ господинъ Голядкинъ, что онъ вручаетъ вполнѣ свою судьбу Крестьяну Ивановичу, какъ страшный, оглушительный, радостный крикъ вырвался у всѣхъ окружавшихъ его, и самымъ зловѣщимъ откликомъ прокатился по всей ожидавшей толпѣ. Тутъ Крестьянъ Ивановичъ съ одной стороны, а съ другой — Андрей Филипповичъ взяли подъ руку господина Голядкина и стали
218
сажать въ карету; двойникъ-же, по подленькому обыкновенiю своему, подсаживалъ сзади. Несчастный господинъ Голядкинъ старшiй бросилъ свой послѣднiй взглядъ на всѣхъ и на все и, дрожа какъ котенокъ, котораго окатили холодной водой — если позволятъ сравненiе, — влѣзъ въ карету; за нимъ тотчасъ же сѣлъ и Крестьянъ Ивановичъ. Карета захлопнулась; послышался ударъ кнута по лошадямъ, лошади рванули экипажъ съ мѣста… все ринулось вслѣдъ за господиномъ Голядкинымъ. Пронзительные, неистовые крики всѣхъ враговъ его покатились ему вслѣдъ, въ видѣ напутствiя. Нѣкоторое время еще мелькали кое-какiя лица кругомъ кареты, уносившей господина Голядкина; но мало по малу стали отставать-отставать и, наконецъ, исчезли совсѣмъ. Долѣе всѣхъ оставался неблагопристойный близнецъ господина Голядкина. Заложа руки въ боковые карманы своихъ зеленыхъ форменныхъ брюкъ, бѣжалъ онъ съ довольнымъ видомъ, подпрыгивая то съ одной, то съ другой стороны экипажа; иногда же, схватившись за рамку окна и повиснувъ на ней, просовывалъ въ окно свою голову и, въ знакъ прощанiя, посылалъ господину Голядкину поцѣлуйчики; но и онъ сталъ уставать, все рѣже и рѣже появлялся и, наконецъ, исчезъ совершенно. Глухо занывало сердце въ груди господина Голядкина; кровь горячимъ ключемъ била ему въ голову; ему было душно, ему хотѣлось разстегнуться, обнажить свою грудь, обсыпать ее снѣгомъ и облить холодной водой. Онъ впалъ, наконецъ, въ забытье… Когда же очнулся, то увидѣлъ, что лошади несутъ его по какой-то ему незнакомой дорогѣ. Направо и на лѣво чернѣлись лѣса; было глухо и пусто. Вдругъ онъ обмеръ: два огненные глаза смотрѣли на него въ темнотѣ и зловѣщею, адскою радостiю блестѣли
219
эти два глаза. — Это не Крестьянъ Ивановичъ! Кто это? Или это онъ? Онъ! Это Крестьянъ Ивановичъ, но только не прежнiй, это другой Крестьянъ Ивановичъ! Это ужасный Крестьянъ Ивановичъ!..
— Крестьянъ Ивановичъ, я… я кажется ничего, Крестьянъ Ивановичъ, — началъ было робко и трепеща нашъ герой, желая хоть сколько нибудь, покорностiю и смиренiемъ, умилосердить ужаснаго Крестьяна Ивановича.
— Ви получаитъ казенный квартиръ, съ дровами, съ лихтъ и съ прислугой, чего ви недостоинъ, — строго и ужасно какъ приговоръ, прозвучалъ отвѣтъ Крестьяна Ивановича.
Герой нашъ вскрикнулъ и схватилъ себя за голову. Увы! онъ это давно уже предчувствовалъ!
______