источник текста


<27>

ДЯДЮШКИНЪ СОНЪ.

(изъ Мордасовскихъ лѣтописей.)

________

ГЛАВА I.

Марья Александровна Москалева, конечно, первая дама въ Мордасовѣ и въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнiя. Она держитъ себя такъ, какъ будто ни въ комъ не нуждается, а, напротивъ, всѣ въ ней нуждаются. Правда, ее почти никто не любитъ и даже очень многiе искренно ненавидятъ; но за то ее всѣ боятся, а этого ей и надобно. Такая потребность есть уже признакъ высокой политики. Отчего, напримѣръ, Марья Александровна, которая ужасно любитъ сплетни и не заснетъ всю ночь, если наканунѣ не узнала чего–нибудь новенькаго, — отчего она, при всемъ этомъ, умѣетъ себя держать такъ, что, глядя на нее, въ голову не прiйдетъ, чтобъ эта сановитая дама была первая сплетница въ мiрѣ или, по крайней мѣрѣ, въ Мордасовѣ? Напротивъ, кажется, сплетни должны исчезнуть въ ея присутствiи; сплетники краснѣть и дрожать, какъ школьники передъ господиномъ учителемъ; и разговоръ долженъ пойти не иначе, какъ о самыхъ высокихъ матерiяхъ. Она знаетъ, напримѣръ, про кой–кого изъ Мордасовцевъ такiя капитальныя и скандалёзныя вещи, что разскажи она ихъ, при удобномъ случаѣ, и докажи ихъ такъ, какъ она умѣетъ доказывать, то въ Мордасовѣ будетъ лиссабонское землетрясенiе. А между тѣмъ она очень молчалива на всѣ эти секреты, и разскажетъ ихъ развѣ ужь въ крайнемъ случаѣ и то не иначе, какъ самымъ короткимъ

28

прiятельницамъ. Она только пугнетъ, намекнетъ — что знаетъ, и лучше любитъ держать человѣка или даму въ безпрерывномъ страхѣ, чѣмъ поразить окончательно. Это умъ, это тактика! — Марья Александровна всегда отличалась между нами своимъ безукоризненнымъ commeilfaut[i], съ котораго всѣ берутъ образецъ. На счетъ commeilfaut она не имѣетъ соперницъ въ Мордасовѣ. Она, напримѣръ, умѣетъ убить, растерзать, уничтожить какимъ–нибудь однимъ словомъ соперницу, чему мы свидѣтели; а между тѣмъ покажетъ видъ, что и не замѣтила, какъ выговорила это слово. А извѣстно, что такая тонкая черта есть уже принадлежность самаго высшаго общества. Вообще во всѣхъ такихъ фокусахъ она перещеголяетъ самого Пинетти. Связи у ней огромныя. Многiе изъ посѣщавшихъ Мордасовъ уѣзжали въ восторгѣ отъ ея прiема и даже вели съ ней потомъ переписку. Ей даже кто–то написалъ стихи, и Марья Александровна съ гордостiю ихъ всѣмъ показывала. Одинъ заѣзжiй литераторъ посвятилъ ей свою повѣсть, которую и читалъ у ней на вечерѣ, что произвело чрезвычайно прiятный эффектъ. Одинъ нѣмецкiй ученый, нарочно прiѣзжавшiй изъ Карльсруэ, изслѣдовать особенный родъ червячка съ рожками, который водится въ нашей губернiи, и написавшiй объ этомъ червячкѣ четыре тома inquarto[ii], такъ былъ обвороженъ прiемомъ и любезностiю Марьи Александровны, что до сихъ поръ ведетъ съ ней почтительную и нравственную переписку изъ самаго Карльсруэ. Марью Александровну сравнивали даже, въ нѣкоторомъ отношенiи, съ Наполеономъ. Разумѣется, это дѣлали въ шутку, ея враги, болѣе для каррикатуры, чѣмъ для истины. Но, признавая вполнѣ всю странность такого сравненiя, я осмѣлюсь однакоже сдѣлать одинъ невинный вопросъ: Отчего, скажите, у Наполеона закружилась, наконецъ, голова, когда онъ забрался уже слишкомъ высоко? Защитники стараго дома приписывали это тому, что Наполеонъ, не только не былъ изъ королевскаго дома, но даже былъ и не gentilhomme[iii] хорошей породы; а потому, естественно, испугался наконецъ своей собственной высоты и вспомнилъ свое настоящее мѣсто. Не смотря на очевидное остроумiе этой догадки, напоминающее самыя

29

блестящiя времена древняго французскаго двора, я осмѣлюсь прибавить въ свою очередь: Отчего у Марьи Александровны никогда и ни въ какомъ случаѣ не закружится голова, и она всегда останется первой дамой въ Мордасовѣ? Бывали, напримѣръ, такiе случаи, когда всѣ говорили: «Ну какъ–то теперь поступитъ Марья Александровна, въ такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ?» Но наступали эти затруднительныя обстоятельства, проходили и — ничего! Все оставалось благополучно, по прежнему, и даже почти лучше прежняго. Всѣ, напримѣръ, помнятъ, какъ супругъ ея, Афанасiй Матвѣичь, лишился своего мѣста, за неспособностiю и слабоумiемъ, возбудивъ гнѣвъ прiѣхавшаго ревизора. Всѣ думали, что Марья Александровна падетъ духомъ, унизится, будетъ просить, умолять, однимъ словомъ опуститъ свои крылышки. Ничуть не бывало: Марья Александровна поняла, что уже ничего больше не выпросишь и обдѣлала свои дѣла такъ, что нисколько не лишилась своего влiянiя на общество и домъ ея все еще продолжаетъ считаться первымъ домомъ въ Мордасовѣ. Прокурорша Анна Николаевна Антипова, заклятой врагъ Марьи Александровны, хотя и другъ по наружности, уже трубила побѣду. Но когда увидѣли, что Марью Александровну трудно сконфузить, то догадались, что она гораздо глубже пустила корни, чѣмъ думали прежде.

Кстати, такъ какъ ужь объ немъ упомянули, скажемъ нѣсколько словъ и объ Афанасiѣ Матвѣичѣ, супругѣ Марьи Александровны. Во первыхъ, это весьма представительный человѣкъ по наружности, и даже очень порядочныхъ правилъ; но въ критическихъ случаяхъ, онъ какъ–то теряется и смотритъ, какъ баранъ, который увидалъ новыя ворота. Онъ необыкновенно сановитъ, особенно на именинныхъ обѣдахъ, въ своемъ бѣломъ галстухѣ. Но вся эта сановитость и представительность, единственно до той минуты, когда онъ заговоритъ. Тутъ ужь, извините, хоть уши заткнуть. Онъ рѣшительно недостоинъ принадлежать Марьѣ Александровнѣ; это всеобщее мнѣнiе. Онъ и на мѣстѣ сидѣлъ единственно только черезъ генiальность своей супруги. По моему крайнему разумѣнiю, ему бы давно пора въ огородъ

30

пугать воробьевъ. Тамъ и единственно только тамъ, онъ бы могъ приносить настоящую, несомнѣнную пользу своимъ соотечественникамъ. И потому Марья Александровна превосходно поступила, сославъ Афанасiя Матвѣича въ подгородную свою деревню, въ трехъ верстахъ отъ Мордасова, гдѣ у нея сто двадцать душъ, — мимоходомъ сказать, все состоянiе, всѣ средства, съ которыми она такъ достойно поддерживаетъ благородство своего дома. Всѣ поняли, что она держала Афанасiя Матвѣича при себѣ единственно за то, что онъ служилъ и получалъ жалованье и.... другiе доходы. Когда же онъ пересталъ получать жалованье и доходы, то его тотчасъ же и удалили за негодностiю и совершенною безполезностiю. И всѣ похвалили Марью Александровну за ясность сужденiя и рѣшимость характера. Въ деревнѣ Афанасiй Матвѣичъ живетъ припѣваючи. Я заѣзжалъ къ нему и провелъ у него цѣлый часъ довольно прiятно. Онъ примѣряетъ бѣлые галстухи, собственноручно чиститъ сапоги, не изъ нужды, а единственно изъ любви къ искуству, потому–что любитъ, чтобъ сапоги у него блестѣли; три раза въ день пьетъ чай, чрезвычайно любитъ ходить въ баню и — доволенъ. Помните–ли, какая гнусная исторiя заварилась у насъ, года полтора назадъ, по поводу Зинаиды Афанасьевны, единственной дочери Марьи Александровны и Афанасiя Матвѣича? Зинаида, безспорно, красавица, превосходно воспитана, но ей двадцать три года, а она до сихъ поръ не замужемъ. Между причинами, которыми объясняютъ почему до–сихъ–поръ Зина не замужемъ, — одною изъ главныхъ считаютъ эти темные слухи о какихъ–то странныхъ ея связяхъ, полтора года назадъ, съ уѣзднымъ учителишкой, слухи, не умолкнувшiе и понынѣ. До сихъ поръ говорятъ о какой–то любовной запискѣ, написанной Зиной, и которая, будто–бы, ходила по рукамъ въ Мордасовѣ, но скажите: кто видѣлъ эту записку? Если она ходила по рукамъ, то куда–жъ она дѣлась? Всѣ объ ней слышали, но никто ея не видалъ. Я, по крайней мѣрѣ, никого не встрѣтилъ, кто–бы своими глазами видѣлъ эту записку. Если вы намекнете объ этомъ Марьѣ Александровнѣ, она васъ, просто, не пойметъ. Теперь предположите, что

31

дѣйствительно что–нибудь было и Зина написала записочку (я даже думаю, что это было непремѣнно такъ): какова же ловкость со стороны Марьи Александровны! каково замято, затушено неловкое, скандалёзное дѣло? Ни слѣда, ни намека! Марья Александровна и вниманiя не обращаетъ теперь на всю эту низкую клевету; а между тѣмъ, можетъ быть, Богъ знаетъ какъ работала, чтобъ спасти неприкосновенною честь своей единственной дочери. А что Зина не замужемъ, такъ это понятно: какiе здѣсь женихи? Зинѣ только развѣ быть за владѣтельнымъ принцемъ. Видали–ль вы гдѣ такую красавицу изъ красавицъ? Правда, она горда, слишкомъ горда. Говорятъ, что сватается Мозгляковъ, но врядъ–ли быть сватьбѣ. Что–же такое Мозгляковъ? Правда молодъ, не дуренъ собою, франтъ, полтораста незаложенныхъ душъ, Петербургскiй. Но вѣдь, во первыхъ, въ головѣ не всѣ–дома. Вертопрахъ, болтунъ, съ какими–то новѣйшими идеями! Да и что такое полтораста душъ, особенно при новѣйшихъ идеяхъ? Не бывать этой сватьбѣ!

Все, что прочелъ теперь благосклонный читатель, было написано мною мѣсяцевъ пять тому назадъ, единственно изъ умиленiя. Признаюсь заранѣе, я нѣсколько пристрастенъ къ Марьѣ Александровнѣ. Мнѣ хотѣлось написать что–нибудь въ родѣ похвальнаго слова этой великолѣпной дамѣ и изобразить все это въ формѣ игриваго письма къ прiятелю, по примѣру писемъ, печатавшихся когда–то въ старое, золотое, но, слава Богу, невозвратное время, въ Сѣверной пчелѣ и въ прочихъ повременныхъ изданiяхъ. Но такъ какъ у меня нѣтъ никакого прiятеля, и, кромѣ того, есть нѣкоторая врожденная литературная робость, то сочиненiе мое и осталось у меня въ столѣ, въ видѣ литературной пробы пера и въ память мирнаго развлеченiя въ часы досуга и удовольствiя. Прошло пять мѣсяцевъ и, вдругъ, въ Мордасовѣ случилось удивительное происшествiе: рано утромъ въ городъ въѣхалъ князь К. и остановился въ домѣ Марьи Александровны. Послѣдствiя этого прiѣзда были неизчислимы. Князь провелъ въ Мордасовѣ только три дня, но эти три дня оставили по себѣ роковыя и неизгладимыя воспоминанiя. Скажу болѣе: князь произвелъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ,

32

переворотъ въ нашемъ городѣ. Разсказъ объ этомъ переворотѣ, конечно, составляетъ одну изъ многознаменательнѣйшихъ страницъ въ Мордасовскихъ лѣтописяхъ. Эту–то страницу я и рѣшился, наконецъ, послѣ нѣкоторыхъ колебанiй, обработать литературнымъ образомъ и представить на судъ многоуважаемой публики. Повѣсть моя заключаетъ въ себѣ полную и замѣчательную исторiю возвышенiя, славы и торжественнаго паденiя Марьи Александровны и всего ея дома въ Мордасовѣ: тема достойная и соблазнительная для писателя. Разумѣется, прежде всего, нужно объяснить: что удивительнаго въ томъ, что въ городъ въѣхалъ князь К. и остановился у Марьи Александровны, а для этого, конечно, нужно сказать нѣсколько словъ о самомъ князѣ К. Такъ я и сдѣлаю. Къ тому же бiографiя этого лица совершенно необходима и для всего дальнѣйшаго хода нашего разсказа. И такъ приступаю.

 

ГЛАВА II.

Начну съ того, что Князь К. былъ еще не Богъ знаетъ какой старикъ, а между тѣмъ, смотря на него, невольно приходила мысль, что онъ сiю минуту развалится; до того онъ обветшалъ или, лучше сказать, износился. Въ Мордасовѣ объ этомъ князѣ всегда разсказывались чрезвычайно странныя вещи, самаго фантастическаго содержанiя. Говорили даже, что старичекъ помѣшался. Всѣмъ казалось особенно страннымъ, что помѣщикъ четырехъ тысячъ душъ, человѣкъ съ извѣстнымъ родствомъ, которой–бы могъ имѣть, еслибъ захотѣлъ, значительное влiянiе въ губернiи, живетъ въ своемъ великолѣпномъ имѣнiи уединенно, совершеннымъ затворникомъ. Многiе знавали князя назадъ тому лѣтъ шесть или семь, во время его пребыванiя въ Мордасовѣ, и увѣряли, что онъ, тогда, терпѣть не могъ уединенiя и отнюдь былъ непохожъ на затворника.

Вотъ однакоже все, что я могъ узнать о немъ достовѣрнаго:

Когда–то, въ свои молодые годы, что, впрочемъ, было очень давно, князь блестящимъ образомъ вступилъ въ жизнь,

33

жуировалъ, волочился, нѣсколько разъ проживался за границей, пѣлъ романсы, каламбурилъ и никогда не отличался блестящими умственными способностями. Разумѣется, онъ разстроилъ все свое состоянiе и, въ старости, увидѣлъ себя вдругъ, почти безъ копѣйки. Кто–то посовѣтовалъ ему отправиться въ его деревню, которую уже начали продавать съ публичнаго торга. Онъ отправился и прiѣхалъ въ Мордасовъ, гдѣ и прожилъ ровно шесть мѣсяцевъ. Губернская жизнь ему чрезвычайно понравилась и, въ эти шесть мѣсяцевъ, онъ ухлопалъ все, что у него оставалось, до послѣднихъ поскребковъ, продолжая жуировать и заводя разныя интимности съ губернскими барынями. Человѣкъ онъ былъ, къ тому–же, добрѣйшiй, разумѣется не безъ нѣкоторыхъ особенныхъ княжескихъ замашекъ, которыя, впрочемъ, въ Мордасовѣ считались принадлежностiю самаго высшаго общества, а потому, вмѣсто досады, производили даже эффектъ. Особенно дамы были въ постоянномъ восторгѣ отъ своего милаго гостя. Сохранилось много любопытныхъ воспоминанiй. Разсказывали, между прочимъ, что князь проводилъ больше половины дня за своимъ туалетомъ и, казалось, былъ весь составленъ изъ какихъ–то кусочковъ. Никто не зналъ, когда и гдѣ онъ успѣлъ такъ разсыпаться. Онъ носилъ парикъ, усы, бакенбарды и даже эспаньолку, — все, до послѣдняго волоска, накладное и великолѣпнаго чернаго цвѣта. Бѣлился и румянился ежедневно. Увѣряли, что онъ какъ–то расправлялъ пружинками морщины на своемъ лицѣ и что эти пружины были, какимъ–то особеннымъ образомъ, скрыты въ его волосахъ. Увѣряли еще, что онъ носитъ корсетъ, потому что лишился гдѣ–то ребра, неловко выскочивъ изъ окошка, во время одного своего любовнаго похожденiя, въ Италiи. Онъ хромалъ на лѣвую ногу; утверждали, что эта нога поддѣльная, а что настоящую сломали ему при какомъ–то другомъ похожденiи, въ Парижѣ, за то приставили новую, какую–то особенную, пробочную. Впрочемъ мало–ли чего не разскажутъ? Но вѣрно было однакоже то, что правый глазъ его былъ стеклянный, хотя и очень искусно поддѣланный. Зубы тоже были изъ композицiи. Цѣлые дни онъ умывался разными патентованными водами,

34

душился и помадился. Помнятъ, однакоже, что князь тогда уже начиналъ примѣтно дряхлѣть и становился невыносимо болтливъ. Казалось, что карьера его оканчивалась. Всѣ знали, что у него уже не было ни копѣйки. И вдругъ въ это время совершенно неожиданно, одна изъ ближайшихъ его родственницъ, чрезвычайно ветхая старуха, проживавшая постоянно въ Парижѣ, и отъ которой онъ никакимъ образомъ не могъ ожидать наслѣдства, — умерла, похоронивъ ровно за мѣсяцъ до своей смерти своего законнаго наслѣдника. Князь, совершенно неожиданно, сдѣлался ея законнымъ наслѣдникомъ. Четыре тысячи душъ великолѣпнѣйшаго имѣнiя, ровно въ шестидесяти верстахъ отъ Мордасова, досталось ему одному, безраздѣльно. Онъ немедленно собрался для окончанiя своихъ дѣлъ въ Петербургъ. Провожая своего гостя, наши дамы дали ему великолѣпный обѣдъ, по подпискѣ. Помнятъ, что князь былъ очаровательно веселъ на этомъ послѣднемъ обѣдѣ, каламбурилъ, смѣшилъ, разсказывалъ самые необыкновенные анекдоты, обѣщался какъ можно скорѣе прiѣхать въ Духаново (свое новопрiобрѣтенное имѣнiе) и давалъ слово, что по возвращенiи его, у него будутъ безпрерывные праздники, пикники, балы, фейерверки. Цѣлый годъ послѣ его отъѣзда, дамы толковали объ этихъ обѣщанныхъ праздникахъ, ожидая своего милаго старичка съ ужаснымъ нетерпѣнiемъ. Въ ожиданiи–же составлялись даже поѣздки въ Духаново, гдѣ былъ старинный барскiй домъ и садъ, съ выстриженными изъ акацiй львами, съ насыпными курганами, съ прудами, по которымъ ходили лодки съ деревянными турками, игравшими на свирѣляхъ, съ бесѣдками, съ павильонами, съ монплезирами и другими затѣями.

Наконецъ князь воротился, но, къ всеобщему удивленiю и разочарованiю, даже и не заѣхалъ въ Мордасовъ, а поселился въ своемъ Духановѣ совершеннымъ затворникомъ. Распространились странные слухи и, вообще, съ этой эпохи исторiя князя становится туманною и фантастическою. Во первыхъ разсказывали, что въ Петербургѣ ему не совсѣмъ удалось, что нѣкоторые изъ его родственниковъ, будущiе наслѣдники, хотѣли, по слабоумiю князя, выхлопотать надъ нимъ какую–то опеку, вѣроятно изъ боязни, что

35

онъ опять все промотаетъ. Мало того: иные прибавляли, что его хотѣли даже посадить въ сумасшедшiй домъ, но что какой–то изъ его родственниковъ, одинъ важный баринъ, будто–бы за него заступился, доказавъ ясно всѣмъ прочимъ, что бѣдный князь, вполовину умершiй и поддѣльный, вѣроятно скоро и весь умретъ и тогда имѣнiе достанется имъ и безъ сумасшедшаго дома. Повторяю опять: мало–ли чего не наскажутъ, особенно у насъ въ Мордасовѣ? Все это, какъ разсказывали, ужасно испугало князя, до того, что онъ совершенно измѣнился характеромъ и обратился въ затворника. Нѣкоторые изъ Мордасовцевъ изъ любопытства поѣхали къ нему съ поздравленiями: но — или не были приняты, или приняты чрезвычайно–страннымъ образомъ. Князь даже не узнавалъ своихъ прежнихъ знакомыхъ. Утверждали, что и не хотѣлъ узнавать. Посѣтилъ его и губернаторъ.

Онъ воротился съ извѣстiемъ, что, по его мнѣнiю, князь дѣйствительно не много помѣшанъ и всегда потомъ дѣлалъ кислую мину, при воспоминанiи о своей поѣздкѣ въ Духаново. Дамы громко негодовали. Узнали наконецъ, одну капитальную вещь; именно, что княземъ овладѣла какая–то неизвѣстная Степанида Матвѣевна, Богъ знаетъ какая женщина, прiѣхавшая съ нимъ изъ Петербурга, пожилая и толстая, которая ходитъ въ ситцевыхъ платьяхъ и съ ключами въ рукахъ. Что князь слушается ее во всемъ, какъ ребенокъ и не смѣетъ ступить шагу безъ ея позволенiя; что она даже моетъ его своими руками; балуетъ его, носитъ и тѣшитъ, какъ ребенка; что, наконецъ, она–то и отдаляетъ отъ него всѣхъ посѣтителей и, въ особенности, родственниковъ, которые начали–было понемногу заѣзжать въ Духаново, для развѣдокъ. Въ Мордасовѣ много разсуждали объ этой непонятной связи, особенно дамы. Ко всему этому прибавляли, что Степанида Матвѣевна управляетъ всѣмъ имѣнiемъ князя, безгранично и самовластно; отрѣшаетъ управителей, прикащиковъ, прислугу; собираетъ доходы; но что управляетъ она хорошо, такъ что крестьяне благословляютъ судьбу свою. Что–же касается до самого князя, то узнали, что дни его проходятъ почти сплошь за туалетомъ, въ

36

примѣриванiи париковъ и фраковъ; что остальное время онъ проводитъ съ Степанидой Матвѣевной, играетъ съ ней въ свои козыри, гадаетъ на картахъ, изрѣдка выѣзжая погулять верхомъ на смирной англiйской кобылкѣ, причемъ Степанида Матвѣевна непремѣнно сопровождаетъ его въ крытыхъ дрожкахъ, на всякiй случай; потому что князь ѣздитъ верхомъ болѣе изъ кокетства, а самъ чуть держится на сѣдлѣ. Видѣли его иногда и пѣшкомъ, въ пальто и въ соломенной, широкополой шляпкѣ, съ розовымъ дамскимъ платочкомъ на шеѣ, съ стеклышкомъ въ глазу и съ соломенной карзинкой на лѣвой рукѣ, для собиранiя грибковъ, полевыхъ цвѣтовъ, васильковъ; Степанида–же Матвѣевна всегда при этомъ сопровождаетъ его, а сзади идутъ два саженные лакея и ѣдетъ, на всякiй случай, коляска. Когда–же встрѣчается съ нимъ мужикъ и, остановясь въ сторонѣ, снимаетъ шапку, низко кланяется и приговариваетъ: «Здравствуй, батюшка князь, ваше сiятельство, наше красное солнышко»! — то князь немедленно наводитъ на него свой лорнетъ, привѣтливо киваетъ головой и ласково говоритъ ему: «Bonjour, mon ami, bonjour[iv] и много подобныхъ слуховъ ходило въ Мордасовѣ; князя никакъ не могли забыть: онъ жилъ въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ! Каково–же было всеобщее изумленiе, когда, въ одно прекрасное утро, разнесся слухъ, что князь, затворникъ, чудакъ, своею собственною особою пожаловалъ въ Мордасовъ и остановился у Марьи Александровны! Все переполошилось и взволновалось. Всѣ ждали объясненiй, всѣ спрашивали другъ у друга: что это значитъ? Иные собирались уже ѣхать къ Марьѣ Александровнѣ. Всѣмъ прiѣздъ князя казался диковинкой. Дамы пересылались записками, собирались съ визитами, посылали своихъ горничныхъ и мужей на развѣдки. Особенно страннымъ казалось, отчего именно князь остановился у Марьи Александровны, а не у кого другого? Всѣхъ болѣе досадовала Анна Николаевна Антипова, потому что князь приходился ей какъ–то, очень дальней родней. Но, чтобъ разрѣшить всѣ эти вопросы, нужно непремѣнно зайти къ самой Марьѣ Александровнѣ, къ которой милости просимъ пожаловать и благосклоннаго читателя. Теперь, правда, еще только десять часовъ утра, но я

37

увѣренъ, что она не откажется принять своихъ короткихъ знакомыхъ. Насъ, по крайней мѣрѣ, приметъ она непремѣнно.

ГЛАВА III.

Десять часовъ утра. Мы въ домѣ Марьи Александровны, на Большой улицѣ, въ той самой комнатѣ, которую хозяйка, въ торжественныхъ случаяхъ, называетъ своимъ салономъ. У Марьи Александровны есть тоже и будуаръ. Въ этомъ салонѣ порядочно выкрашены полы и недурны выписные обои. Въ мебели, довольно неуклюжей, преобладаетъ красный цвѣтъ. Есть каминъ, надъ каминомъ зеркало, передъ зеркаломъ бронзовые часы съ какимъ–то амуромъ, весьма дурнаго вкуса. Между окнами, въ простѣнкахъ два зеркала, съ которыхъ успѣли уже снять чехлы. Передъ зеркалами, на столикахъ, опять часы. У задней стѣны — превосходный рояль, выписанный для Зины; Зина — музыкантша. Около затопленнаго камина разставлены кресла, по возможности въ живописномъ безпорядкѣ; между ними маленькiй столикъ. На другомъ концѣ комнаты другой столъ, накрытый скатертью ослѣпительной бѣлизны; на немъ кипитъ серебряный самоваръ и собранъ хорошенькiй чайный приборъ. Самоваромъ и чаемъ завѣдуетъ одна дама, проживающая у Марьи Александровны въ качествѣ дальней родственницы, Настасья Петровна Зяблова. Два слова объ этой дамѣ. — Она вдова, ей за тридцать лѣтъ, брюнетка, съ свѣжимъ цвѣтомъ лица и съ живыми темнокарими глазами. Вообще, не дурна собою. Она веселаго характера и большая хохотунья, довольно хитра, разумѣется, сплетница и умѣетъ обдѣлывать свои дѣлишки. У ней двое дѣтей, гдѣ–то учатся. Ей–бы очень хотѣлось выйти еще разъ за мужъ. Держитъ она себя довольно независимо. Мужъ ея былъ военный офицеръ. — Сама Марья Александровна сидитъ у камина въ превосходнѣйшемъ расположенiи духа и въ свѣтлозеленомъ платьѣ, которое къ ней очень идетъ. Она ужасно обрадована прiѣздомъ князя, который, въ эту минуту сидитъ наверху за своимъ туалетомъ. Она такъ рада, что даже не старается

38

скрывать свою радость. Передъ ней, стоя, рисуется молодой человѣкъ и что–то съ одушевленiемъ разсказываетъ. По глазамъ его видно, что ему хочется угодить своимъ слушательницамъ. Ему двадцать–пять лѣтъ. Манеры его были бы недурны, но онъ часто приходитъ въ восторгъ и, кромѣ того, съ большой претензiей на юморъ и остроту. Одѣтъ отлично, бѣлокуръ, недуренъ собою. Но мы уже говорили объ немъ: это господинъ Мозгляковъ, подающiй большiя надежды. Марья Александровна находитъ про себя, что у него не много пусто въ головѣ, но принимаетъ его прекрасно. Онъ искатель руки ея дочери Зины, въ которую, по его словамъ, влюбленъ до безумiя. Онъ поминутно обращается къ Зинѣ, стараясь сорвать съ ея губъ улыбку своимъ остроумiемъ и веселостью. Но та съ нимъ видимо холодна и небрежна. Въ эту минуту она стоитъ въ сторонѣ, у рояля и перебираетъ пальчиками календарь. Это одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя производятъ всеобщее восторженное изумленiе, когда являются въ обществѣ. Она хороша до невозможности: росту высокаго, брюнетка съ чудными, почти совершенно чорными глазами, стройная, съ могучею, дивною грудью. Ея плечи и руки — античныя, ножка соблазнительная, поступь королевская. Она сегодня не много блѣдна; но за то ея пухленькiя, алыя губки, удивительно обрисованныя, между которыми свѣтятся, какъ нанизанный жемчугъ, ровные маленькiе зубы, будутъ вамъ три дня сниться во снѣ, если вы хоть разъ на нихъ взглянете. Выраженiе лица ея серьозно и строго. Мосье Мозгляковъ какъ будто боится ея пристальнаго взгляда; покрайней мѣрѣ его какъ–то коробитъ, когда онъ осмѣливается взглянуть на нее. Движенiя ея свысока–небрежны. Она одѣта въ простое, бѣлое кисейное платье. Бѣлый цвѣтъ къ ней чрезвычайно идетъ; впрочемъ, къ ней все идетъ. На ея пальчикѣ кольцо, сплетенное изъ чьихъ–то волосъ, судя по цвѣту, — не изъ маменькиныхъ; Мозгляковъ никогда не смѣлъ спросить ее: чьи это волосы? Въ это утро Зина какъ–то особенно молчалива и даже грустна, какъ–будто чѣмъ–то озабочена. За то Марья Александровна готова говорить безъ умолку, хотя изрѣдка тоже взглядываетъ на дочь, какимъ–то особеннымъ,

39

подозрительнымъ взглядомъ, но впрочемъ дѣлаетъ это украдкой, какъ–будто и она тоже боится ея.

— Я такъ рада, такъ рада, Павелъ Александровичъ, — щебечетъ она, — что готова кричать объ этомъ всѣмъ и каждому изъ окошка. Не говорю ужъ о томъ миломъ сюрпризѣ, который вы сдѣлали намъ, мнѣ и Зинѣ, прiѣхавъ двумя недѣлями раньше обѣщаннаго; — это ужъ само собой! — Я ужасно рада тому, что вы привезли сюда этого милаго князя. Знаете–ли, какъ я люблю этого очаровательнаго старичка! Но нѣтъ, нѣтъ! вы не поймете меня! вы, молодежь, не поймете моего восторга, какъ–бы я не увѣряла васъ! Знаете–ли чѣмъ онъ былъ для меня, въ прежнее время, лѣтъ шесть тому назадъ, — помнишь Зина? Впрочемъ я и забыла: ты тогда гостила у тётки... Вы не повѣрите Павелъ Александровичъ: я была его руководительницей, сестрой, матерью! Онъ слушался меня, какъ ребенокъ! было что–то наивное, нѣжное и облагороженное въ нашей связи; что–то даже, какъ–будто пастушеское.... Я ужъ и не знаю какъ и назвать! Вотъ почему онъ и помнитъ теперь только объ одномъ моемъ домѣ съ благодарностiю, ce pauvre prince![v] Знаете–ли Павелъ Александровичъ, что вы, можетъ–быть, спасли его тѣмъ, что завезли его ко мнѣ! Я съ сокрушенiемъ сердца думала о немъ эти шесть лѣтъ. Вы не повѣрите: онъ мнѣ снился даже во снѣ. Говорятъ эта чудовищная женщина околдовала, погубила его! Но наконецъ–то вы его вырвали изъ этихъ клещей! Нѣтъ! надобно воспользоваться случаемъ, и спасти его совершенно! Но разскажите мнѣ еще разъ, какъ удалось вамъ все это? Опишите мнѣ подробнѣйшимъ образомъ всю вашу встрѣчу. Давеча я, впопыхахъ, обратила только вниманiе на главное дѣло, тогда какъ всѣ эти мелочи, мелочи и составляютъ, такъ сказать, настоящiй сокъ! Я ужасно люблю мелочи, даже въ самыхъ важныхъ случаяхъ прежде всего обращаю вниманiе на мелочи.... и.... покамѣсть онъ еще сидитъ за своимъ туалетомъ....

— Да все тоже, что я уже разсказывалъ, Марья Александровна! съ готовностiю подхватываетъ Мозгляковъ, готовый разсказывать хоть въ десятый разъ, — это составляетъ для него наслажденiе. Ѣхалъ я всю ночь, разумѣется всю ночь

40

не спалъ, — можете себѣ представить, какъ я спѣшилъ! прибавляетъ онъ, обращаясь къ Зинѣ, — однимъ словомъ бранился, кричалъ, требовалъ лошадей, даже буянилъ изъ за лошадей на станцiяхъ; еслибъ напечатать вышла–бы цѣлая поэма въ новѣйшемъ вкусѣ! Впрочемъ это въ сторону! Ровно въ шесть часовъ утра, прiѣзжаю на послѣднюю станцiю, въ Игишево. Издрогъ, не хочу и грѣться, кричу: лошадей! Испугалъ смотрительницу съ груднымъ ребенкомъ; теперь, кажется, у ней пропало молоко.... Восходъ солнца очаровательный. Знаете эта морозная пыль алѣетъ, серебрится! Не обращаю ни начто вниманiя; однимъ словомъ, спѣшу на пропалую! Лошадей взялъ съ бою: отнялъ у какого–то коллежскаго совѣтника и чуть не вызвалъ его на дуэль. — Говорятъ мнѣ, что, четверть часа тому, съѣхалъ со станцiи какой–то князь, ѣдетъ на своихъ, ночевалъ. Я едва слушаю, сажусь, лечу, точно съ цѣпи сорвался. Есть что–то подобное у Фета, въ какой–то элегiи. Ровно въ девяти верстахъ отъ города, на самомъ поворотѣ въ Свѣтозерскую пустынь, вижу произошло удивительное событiе. Огромная дорожная карета лежитъ на боку; кучеръ и два лакея стоятъ передъ нею въ недоумѣнiи, а изъ кареты, лежащей на боку, несутся раздирающiе душу крики и вопли. Думалъ проѣхать мимо: лежи–себѣ на боку; не здѣшняго прихода! Но превозмогло человѣколюбiе, которое, какъ выражается Гейне, вездѣ суется съ своимъ носомъ. Останавливаюсь. Я, мой Семенъ, ямщикъ — тоже русская душа, спѣшимъ на подмогу, и такимъ образомъ, въ шестеромъ, подымаемъ наконецъ экипажъ; ставимъ его на ноги, которыхъ у него правда и нѣтъ, потому что онъ на полозьяхъ. Помогли еще мужики съ дровами, ѣхали въ городъ, получили отъ меня на водку. Думаю: вѣрно это тотъ самый князь! Смотрю: Боже мой! онъ самый и есть, князь Гаврила! Вотъ встрѣча! кричу ему: — князь! дядюшка! — Онъ, конечно, почти не узналъ меня съ перваго взгляда; впрочемъ тотчасъ–же почти узналъ.... со втораго взгляда. Признаюсь вамъ однако–же, что едва–ли онъ и теперь понимаетъ — кто я таковъ, и, кажется, принимаетъ меня за кого–то другаго, а не за родственника. Я видѣлъ его лѣтъ семь назадъ въ Петербургѣ; ну,

41

разумѣется, я тогда былъ мальчишка. Я–то его запомнилъ; онъ меня поразилъ; ну а ему–то гдѣ–жъ меня помнить! Рекомендуюсь; — онъ въ восхищенiи, обнимаетъ меня, а между тѣмъ самъ весь дрожитъ отъ испуга и плачетъ, ей Богу плачетъ, я видѣлъ это собственными глазами! То да сё, — уговорилъ его, наконецъ, пересѣсть въ мой возокъ и хоть на одинъ день заѣхать въ Мордасовъ, ободриться и отдохнуть. Онъ соглашается, безпрекословно.... Объявляетъ мнѣ, что ѣдетъ въ Свѣтозерскую пустынь, къ iеромонаху Мисаилу, котораго чтитъ и уважаетъ; что Степанида Матвѣевна, — а ужъ изъ насъ, родственниковъ, кто не слыхалъ про Степаниду Матвѣевну? Она меня прошлаго года, изъ Духанова, помеломъ прогнала, — что эта Степанида Матвѣевна получила письмо, такого содержанiя, что у ней, въ Москвѣ, кто–то при послѣднемъ издыханiи: отецъ или дочь, не знаю кто именно, да и не интересуюсь знать; можетъ–быть и отецъ и дочь вмѣстѣ; можетъ–быть еще съ прибавкою какого нибудь племянника, служащаго по питейной части.... Однимъ словомъ она до того была оконфужена, что, дней на десять, рѣшилась распроститься съ своимъ княземъ и полетѣла въ столицу, украсить ее своимъ присутствiемъ. Князь сидѣлъ день, сидѣлъ другой, примѣрялъ парики, помадился, фабрился, загадалъ–было на картахъ (можетъ быть даже и на бобахъ); но стало не въ мочь безъ Степаниды Матвѣевны! приказалъ лошадей и покатилъ въ Свѣтозерскую пустынь. Кто–то изъ домашнихъ боясь невидимой Степаниды Матвѣевны, осмѣлился–было возразить; но князь настоялъ. Выѣхалъ вчера послѣ обѣда, ночевалъ въ Игишевѣ, со станцiи съѣхалъ на зарѣ и, на самомъ поворотѣ къ iеромонаху Мисаилу, полетѣлъ съ каретой чуть не въ оврагъ. Я его спасаю, уговариваю заѣхать къ общему другу нашему, многоуважаемой Марьѣ Александровнѣ; онъ говоритъ про васъ, что вы очаровательнѣйшая дама, изъ всѣхъ, которыхъ онъ когда нибудь зналъ, и вотъ мы здѣсь, а князь поправляетъ теперь на верху свой туалетъ, съ помощiю своего каммердинера, котораго не забылъ взять съ собою, и котораго никогда и ни въ какомъ случаѣ не забудетъ взять съ собою, потому что согласится скорѣе умереть, чѣмъ явиться къ дамамъ

42

безъ нѣкоторыхъ приготовленiй, или лучше сказать — исправленiй.... Вотъ и вся исторiя! Eine allerliebste Geschichte![vi]

— Но какой онъ юмористъ, Зина! — вскрикиваетъ Марья Александровна, выслушавъ, — какъ онъ это мило разсказываетъ! Но послушайте, Поль, одинъ вопросъ: объясните мнѣ хорошенько ваше родство князю! Вы называете его дядей?

— Ей Богу не знаю, Марья Александровна, какъ и чѣмъ я родня ему: кажется седьмая вода, можетъ–быть даже и не на киселѣ, а на чемъ–нибудь другомъ. Я тутъ не виноватъ нисколько; а виновата во всемъ этомъ тетушка Аглая Михайловна. Впрочемъ тетушкѣ Аглаѣ Михайловнѣ больше и дѣлать нечего, какъ пересчитывать по пальцамъ родню; она–то и протурила меня ѣхать къ нему, прошлаго лѣта, въ Духаново. Съѣздила–бы сама! Просто за просто я называю его дядюшкой; онъ откликается. Вотъ вамъ и все наше родство, на сегодняшнiй день по крайней мѣрѣ....

— Но я все таки повторяю, что только одинъ Богъ, могъ васъ надоумить привезти его прямо ко мнѣ! Я трепещу, когда воображу себѣ, что–бы съ нимъ было, бѣдняжкой, еслибъ онъ попалъ къ кому–нибудь другому, а не ко мнѣ? Да его–бы здѣсь расхватали, разобрали по косточкамъ, съѣли! Бросились–бы на него какъ на рудникъ, какъ на розсыпь, — пожалуй обокрали–бъ его! Вы не можете представить себѣ какiе здѣсь жадные, низкiе и коварные людишки, Павелъ Александровичъ!….

— Ахъ, Боже мой, да къ кому–жъ его и привезти какъ не къ вамъ, — какiя вы, Марья Александровна! — подхватываетъ Настасья Петровна, вдова, разливающая чай. — Вѣдь не къ Аннѣ–же Николаевнѣ везти его, какъ вы думаете?

— Но однако–жъ, что онъ такъ долго не выходитъ? Это даже странно, — говоритъ Марья Александровна, въ нетерпѣнiи вставая съ мѣста.

— Дядюшка–то? Да я думаю онъ еще пять часовъ будетъ тамъ одѣваться! Ктому–же, такъ–какъ у него совершенно нѣтъ памяти, то онъ можетъ–быть и забылъ, что прiѣхалъ къ вамъ въ гости. Вѣдь это удивительнѣйшiй человѣкъ, Марья Александровна!

43

— Ахъ полноте, пожалуста, что вы!

— Вовсе не что вы, Марья Александровна, а сущая правда! Вѣдь это полукомпозицiя, а не человѣкъ! Вы его видѣли шесть лѣтъ назадъ, а я часъ тому назадъ его видѣлъ. Вѣдь это полупокойникъ! Вѣдь это только воспоминанiе о человѣкѣ; вѣдь его забыли похоронить! Вѣдь у него глаза вставные, ноги пробочныя, онъ весь на пружинахъ, онъ и говоритъ на пружинахъ!

— Боже мой, какой вы однакоже вѣтренникъ, какъ я васъ послушаю! восклицаетъ Марья Александровна, принимая строгiй видъ. И какъ не стыдно вамъ, вамъ, молодому человѣку, родственнику, говорить такъ про этого почтеннаго старичка! Не говоря уже о его безпримѣрной добротѣ — и голосъ ея принимаетъ какое–то трогательное выраженiе — вспомните, что это остатокъ, такъ сказать обломокъ нашей аристократiи! Другъ мой, mon ami![vii] Я понимаю, что вы вѣтренничаете изъ какихъ–то тамъ вашихъ новыхъ идей, о которыхъ вы безпрерывно толкуете. Но Боже мой! Я и сама — вашихъ новыхъ идей! Я понимаю, что основанiе вашего направленiя благородно и честно. Я чувствую, что въ этихъ новыхъ идеяхъ есть даже что–то возвышенное; но все это не мѣшаетъ мнѣ видѣть и прямую, такъ–сказать, практическую сторону дѣла. Я жила на свѣтѣ, я видѣла больше васъ и, наконецъ, я мать, а вы еще молоды! Онъ старичекъ и потому на ваши глаза смѣшонъ! Мало того: вы прошлый разъ говорили даже, что намѣрены отпустить вашихъ крестьянъ на волю, и что надобно–же что–нибудь сдѣлать для вѣка и все это оттого, что вы начитались тамъ какого–нибудь вашего Шекспира! Повѣрьте, Павелъ Александровичъ, вашъ Шекспиръ давнымъ давно уже отжилъ свой вѣкъ и еслибъ воскресъ, то, со всѣмъ своимъ умомъ, не разобралъ–бы въ нашей жизни ни строчки! Если есть что–нибудь рыцарское и величественное въ современномъ намъ обществѣ, такъ это именно въ высшемъ сословiи. Князь и въ кулькѣ князь, князь и въ лачугѣ будетъ какъ во дворцѣ! А вотъ мужъ Натальи Дмитрiевны чуть–ли не дворецъ себѣ выстроилъ, — и все таки онъ только мужъ Натальи Дмитрiевны и ничего больше! Да и сама Наталья Дмитрiевна, хоть

44

пятдесятъ кринолиновъ на себя налѣпи — все таки останется прежней Натальей Дмитрiевной, и нисколько не прибавитъ себѣ. Вы тоже, отчасти, представитель высшаго сословiя, потому что отъ него происходите. Я тоже себя считаю не чужою ему, а дурное то дитя, которое мараетъ свое гнѣздо! Но впрочемъ вы сами дойдете до всего этого лучше меня, mon cher Paul[viii] и забудете вашего Шекспира. Предрекаю вамъ. Я увѣрена, что вы даже и теперь не искренны, а такъ только, модничаете. Впрочемъ я заболталась. Побудьте здѣсь, mоn chеr Раul, я сама схожу наверхъ и узнаю о князѣ. Можетъ–быть ему надо чего–нибудь, а вѣдь съ моими людишками....

И Марья Александровна поспѣшно вышла изъ комнаты, вспомня о своихъ людишкахъ.

— Марья Александровна кажется очень рады, что князь не достался этой франтихѣ, Аннѣ Николавнѣ. А вѣдь увѣряла все, что родня ему. То–то разрывается, должно–быть, теперь отъ досады! — замѣтила Настасья Петровна; но замѣтивъ, что ей не отвѣчаютъ и взглянувъ на Зину и на Павла Александровича, г–жа Зяблова тотчасъ догадалась и вышла, какъ–будто за дѣломъ, изъ комнаты. Она, впрочемъ, немедленно вознаградила себя, остановилась у дверей и стала подслушивать. Она ужасно любила подслушивать.

Павелъ Александровичъ тотчасъ–же обратился къ Зинѣ. Онъ былъ въ ужасномъ волненiи; голосъ его дрожалъ.

— Зинаида Афанасьевна, вы не сердитесь на меня? проговорилъ онъ съ робкимъ и умоляющимъ видомъ.

— На васъ? Зачто–же? сказала Зина, слегка покраснѣвъ и поднявъ на него чудные глаза.

— За мой раннiй прiѣздъ, Зинаида Афанасьевна! Я не вытерпѣлъ, я не могъ дожидаться еще двѣ недѣли.... Вы мнѣ снились даже во снѣ. Я прилетѣлъ узнать мою участь.... Но вы хмуритесь, вы сердитесь! Неужели и теперь я не узнаю ничего рѣшительнаго?

Зинаида дѣйствительно нахмурилась.

— Я ожидала, что вы заговорите объ этомъ, — отвѣчала она снова опустивъ глаза, голосомъ твердымъ и строгимъ, но въ которомъ слышалась досада. — И

45

такъ–какъ это ожиданiе было для меня очень тяжело, то чѣмъ скорѣе оно разрѣшилось, тѣмъ лучше. Вы опять требуете, т. е. просите отвѣта. Извольте, я повторю вамъ его, потому что мой отвѣтъ все тотъ–же, какъ и прежде: подождите! Повторяю вамъ, — я еще не рѣшилась и не могу вамъ дать обѣщанiе быть вашею женою. Этого не требуютъ насильно, Павелъ Александровичъ. Но, чтобъ успокоить васъ, прибавляю, что я еще не отказываю вамъ окончательно. Замѣтьте еще: обнадеживая васъ теперь на благопрiятное рѣшенiе, я дѣлаю это единственно потому, что снисходительна къ вашему нетерпѣнiю, и безпокойству. Повторяю, что хочу остаться совершенно свободною въ своемъ рѣшенiи и если я вамъ скажу, наконецъ, что я не согласна, то вы и не должны обвинять меня, что я васъ обнадѣживала. И такъ, знайте это.

— И такъ, что–же, что–же это! вскричалъ Мозгляковъ жалобнымъ голосомъ. — Неужели это надежда! Могу–ли я извлечь хоть какую нибудь надежду изъ вашихъ словъ, Зинаида Афанасьевна?

— Припомните все, что я вамъ сказала и извлекайте все, что вамъ угодно. Ваша воля! Но я больше ничего не прибавлю. Я вамъ еще не отказываю, я говорю только — ждите. Но повторяю вамъ, я оставляю за собой полное право отказать вамъ, если мнѣ вздумается. Замѣчу еще одно, Павелъ Александровичъ; если вы прiѣхали раньше положеннаго для отвѣта срока, чтобъ дѣйствовать окольными путями, надѣясь на постороннюю протекцiю, на примѣръ хоть на влiянiе маменьки, то вы очень ошиблись въ разсчетѣ. Я тогда прямо откажу вамъ, слышите–ли это? А теперь довольно и, пожалуста, до извѣстнаго времени, не поминайте мнѣ объ этомъ ни слова.

Вся эта рѣчь была произнесена сухо, твердо и безъ запинки, какъ–будто заранѣ заученная. Мсье Поль почувствовалъ, что остался съ носомъ. Въ эту минуту воротилась Марья Александровна. За нею почти тотчасъ–же госпожа Зяблова.

— Онъ кажется сейчасъ сойдетъ, Зина! Настасья Петровна, скорѣе заварите новаго чаю! Марья Александровна была даже въ маленькомъ волненiи.

46

— Анна Николавна уже присылала навѣдаться. Ея Анютка прибѣгала на кухню и распрашивала. То–то злится теперь! — возвѣстила Настасья Петровна, бросаясь къ самовару.

— А мнѣ какое дѣло! сказала Марья Александровна, отвѣчая черезъ плечо госпожѣ Зябловой. — Точно я интересуюсь знать — что думаетъ ваша Анна Николавна? Повѣрьте не буду никого подсылать къ ней на кухню. И удивляюсь, рѣшительно удивляюсь, почему вы все считаете меня врагомъ этой бѣдной Анны Николавны, да и не вы одна а всѣ въ городѣ? Я на васъ пошлюсь, Павелъ Александровичъ! Вы знаете насъ обѣихъ, — ну изъ чего я буду врагомъ ея? За первенство? Но я равнодушна къ этому первенству. Пусть ее, пусть будетъ первая! Я первая готова поѣхать къ ней поздравить ее съ ея первенствомъ. И наконецъ все это несправедливо. Я заступлюсь за нее, я обязана за нее заступиться! На нее клевещутъ. За что вы всѣ на нее нападаете? Она молода и любитъ наряды, — за это что–ли? Но по моему ужъ лучше наряды, чѣмъ что–нибудь другое, вотъ какъ Наталья Дмитрiевна, которая такое любитъ, что и сказать нельзя. За то–ли, что Анна Николавна ѣздитъ по гостямъ и не можетъ посидѣть дома? Но, Боже мой! Она не получила никакого образованiя и ей, конечно, тяжело раскрыть, на примѣръ, книгу или заняться чѣмъ нибудь двѣ минуты сряду. Она кокетничаетъ и дѣлаетъ изъ окна глазки всѣмъ, кто ни пройдетъ по улицѣ. Но зачѣмъ–же увѣряютъ ее, что она хорошенькая, когда у ней только бѣлое лицо и больше ничего? она смѣшитъ въ танцахъ, — соглашаюсь! Но зачѣмъ–же увѣряютъ ее, что она прекрасно полькируетъ? На ней невозможныя наколки и шляпки, — но чѣмъ–же виновата она, что ей Богъ не далъ вкусу, а напротивъ далъ столько легковѣрiя. Увѣрьте ее, что хорошо приколоть къ волосамъ конфетную бумажку, она и приколетъ. Она сплетница, — но это здѣшняя привычка: кто здѣсь не сплетничаетъ? Къ ней ѣздитъ Сушиловъ съ своими бакенбардами и утромъ и вечеромъ и чуть–ли не ночью. Ахъ, Боже мой! еще–бы мужъ козырялъ въ карты до пяти часовъ утра! Ктому–же здѣсь столько дурныхъ примѣровъ! Наконецъ это еще, можетъ–быть и клевета. Словомъ, я всегда, всегда

47

заступлюсь за нее!.... Но Боже мой! вотъ и князь! Это онъ, онъ! Я узнаю его! Я узнаю его изъ тысячи! Наконецъ–то я васъ вижу, mon prince![ix] — вскричала Марья Александровна и бросилась на встрѣчу вошедшему князю.

ГЛАВА IV.

Съ перваго, бѣглаго взгляда, вы вовсе не сочтете этого князя за старика, и только взглянувъ поближе и пристальнѣе увидите, что это какой–то мертвецъ на пружинахъ. Всѣ средства искусства употреблены, чтобъ закостюмировать эту мумiю въ юношу. Удивительные парикъ, бакенбарды, усы и эспаньолка, превосходнѣйшаго чернаго цвѣта, закрываютъ половину лица. Лицо набѣленное и нарумяненное необыкновенно искусно и на немъ почти нѣтъ морщинъ. Куда онѣ дѣлись? — неизвѣстно. Одѣтъ онъ совершенно по модѣ, точно вырвался изъ модной картинки. На немъ какая–то визитка, или что–то подобное, ей Богу не знаю, что именно, но только что–то чрезвычайно модное и современное, созданное для утреннихъ визитовъ. Перчатки, галстукъ, жилетъ, бѣлье и все прочее, — все это ослѣпительной свѣжести и изящнаго вкуса. Князь не много прихрамываетъ; но прихрамываетъ такъ ловко, какъ–будто и это необходимо по модѣ. Въ глазу его стеклышко, въ томъ самомъ глазу, который и безъ того стеклянный. — Князь пропитанъ духами. Разговаривая онъ какъ–то особенно протягиваетъ иныя слова, — можетъ быть отъ старческой немощи, можетъ быть оттого, что всѣ зубы вставные, можетъ быть и для пущей важности. Нѣкоторые слоги онъ произноситъ необыкновенно сладко, особенно напирая на букву э. Да, у него какъ–то выходитъ ддэ, но только еще не много послаще. Во всѣхъ манерахъ его что–то небрежное, заученное въ продолженiе всей франтовской его жизни. Но вообще, если и сохранилось что–нибудь отъ этой прежней, франтовской его жизни, то сохранилось уже какъ–то безсознательно, въ видѣ какого–то неяснаго воспоминанiя, въ видѣ какой–то пережитой и отпѣтой старины, которую, увы! не воскресятъ ни какiе косметики, корсеты, парфюмеры и парикмахеры.

48

И потому лучше сдѣлаемъ, если заранѣ признаемся, что старичокъ, если и не выжилъ еще изъ ума, то давно уже выжилъ изъ памяти и поминутно сбивается, повторяется и даже совсѣмъ завирается. Нужно даже умѣнье, чтобъ съ нимъ говорить. Но Марья Александровна надѣется на себя и при видѣ князя приходитъ въ неизрѣченный восторгъ.

— Но вы ничего, ничего не перемѣнились! — восклицаетъ она, хватая гостя за обѣ руки и усаживая его въ покойное кресло. — Садитесь, садитесь, князь! Шесть лѣтъ, цѣлыхъ шесть лѣтъ не видались, и ни одного письма, даже ни строчки во все это время! О, какъ вы виноваты передо мною, князь! Какъ я зла была на васъ, mon cher prince![x] Но чаю, чаю! Ахъ, Боже мой! Настасья Петровна, чаю!

— Благодарю, бла–го–дарю, вин–новатъ! Шепелявитъ князь, (мы забыли сказать, что онъ немного шепелявитъ, но впрочемъ и это дѣлаетъ какъ будто по модѣ.) — Ви–но–ватъ! и представьте себѣ, еще прошлаго года непре–мѣнно хотѣлъ сюда ѣхать, — прибавляетъ онъ, лорнируя комнату; — да напугали. Тутъ, говорятъ, хо–ле–ра была....

— Нѣтъ князь, у насъ не было холеры, говоритъ Марья Александровна.

— Здѣсь былъ скотскiй падежъ, дядюшка! — вставляетъ Мозгляковъ, желая отличиться. Марья Александровна обмѣриваетъ его строгимъ взглядомъ.

— Ну да, скотскiй па–дежъ, или что–то въ этомъ родѣ.... Я и остался. Ну какъ вашъ мужъ, моя милая Анна Николавна? Все по своей проку–рорской части?

— Н–нѣтъ, князь, говоритъ Марья Александровна, не много заикаясь. — Мой мужъ не про–ку–роръ...

— Бьюсь объ закладъ, что дядюшка сбился и принимаетъ васъ за Анну Николавну Антипову! — вскрикиваетъ догадливый Мозгляковъ, но тотчасъ спохватывается, замѣчая, что и безъ этихъ поясненiй Марью Александровну какъ будто всю покоробило.

— Ну да, да, Анну Николавну, и–и– (я все забываю!) Ну да, Антипову, именно Анти–пову, — подтверждаетъ князь.

— Н–нѣтъ, князь, вы очень ошиблись, — говоритъ Марья Александровна, съ горькой улыбкой. — Я вовсе не Анна

49

Николавна и, признаюсь, никакъ, никакъ не ожидала, что вы меня не узнаете! Вы меня удивили, князь! Я вашъ бывшiй другъ, Марья Александровна Москалева. Помните, князь, Марью Александровну?….

— Марью А–лек–санд–ровну! представьте себѣ! а я именно по–ла–галъ, что вы то и есть (какъ ее!) — ну да! Анна Васильевна.... C'est dеlicieux![xi] Значитъ я не туда заѣхалъ. А я думалъ, мой другъ, что ты именно ве–зешь меня къ этой Аннѣ Матвѣевнѣ. C'est charmant![xii] Впрочемъ это со мной часто случается.... Я часто не туда заѣзжаю. Я вообще доволенъ, всегда доволенъ, чтобъ не случилось. Такъ вы не Настасья Ва–сильевна? Это инте–ресно....

— Марья Александровна, князь, Марья Александровна! О какъ вы виноваты передо мной! Забыть своего лучшаго, лучшаго друга!

— Ну да, луч–шаго друга.... pardon, pardon![xiii] — шепелявитъ князь, заглядываясь на Зину.

— А это дочь моя, Зина. Вы еще не знакомы, князь. Ее не было въ то время, когда вы были здѣсь, помните въ –мъ году?

Это ваша дочь! Charmante, charmante![xiv] бормочетъ князь, съ жадностiю лорнируя Зину. — Mais quelle beautе![xv] — шепчетъ онъ, видимо пораженный.

— Чаю, князь, — говоритъ Марья Александровна, привлекая вниманiе князя на казачка, стоящаго передъ нимъ съ подносомъ въ рукахъ. Князь беретъ чашку и засматривается на мальчика, у котораго пухленькiя и розовыя щечки.

— А–а–а, это вашъ мальчикъ? — говоритъ онъ. — Какой хо–ро–шень–кой мальчикъ!…. и–и–и вѣрно хо–ро–шо.... ведетъ себя?

— Но, князь, — поспѣшно перебиваетъ Марья Александровна, — я слышала объ ужаснѣйшемъ происшествiи! Признаюсь, я была внѣ себя отъ испуга.... Не ушиблись–ли вы? Смотрите! этимъ пренебрегать невозможно....

— Вывалилъ! вывалилъ! кучеръ вывалилъ! — восклицаетъ князь съ необыкновеннымъ одушевленiемъ. — Я уже думалъ, что наступаетъ свѣто–представленiе или что–нибудь въ этомъ родѣ, и такъ, признаюсь, испугался, что, — прости меня

50

угодникъ! — небо съ овчинку показалось! Не ожидалъ, не–ожи–далъ! совсѣмъ не о–жи–далъ! И во всемъ этомъ мой кучеръ Ѳе–о–филъ виноватъ! Я ужь на тебя во всемъ надѣюсь, мой другъ: распорядись и розыщи хорошенько. — Я у–вѣ–ренъ, что онъ на жизнь мою по–ку–шался.

— Хорошо, хорошо, дядюшка! отвѣчаетъ Павелъ Александровичъ, все розыщу! Только послушайте, дядюшка! Простите–ка его для сегоднешняго дня, а? Какъ вы думаете?

— Ни–за–что не прощу! Я увѣренъ, что онъ на жизнь мою поку–шался! Онъ и еще Лаврентiй, котораго я дома оставилъ. Вообразите: нахватался, знаете, какихъ–то новыхъ идей! Отрицанiе какое–то въ немъ явилось.... Однимъ словомъ: комунистъ, въ полномъ смыслѣ слова! Я ужъ и встрѣчаться съ нимъ боюсь!

— Ахъ какую вы правду сказали, князь! восклицаетъ Марья Александровна. Вы не повѣрите, какъ я сама страдаю отъ этихъ негодныхъ людишекъ! Вообразите: я теперь перемѣнила двухъ изъ моихъ людей и, признаюсь, они такъ глупы, что я просто бьюсь съ ними съ утра до вечера. Вы не повѣрите, какъ–они глупы, князь!

— Ну да, ну да! Но признаюсь вамъ, я даже люблю, когда лакей отчасти глупъ, — замѣчаетъ князь, который, какъ и всѣ старички, радъ, когда болтовню его слушаютъ съ подобострастiемъ. Къ лакею это какъ–то идетъ и даже составляетъ его достоин–ство, если онъ чистосердеченъ и глупъ. Разумѣется въ иныхъ только слу–ча–яхъ. Са–но–ви–тости въ немъ оттого какъ–то больше, тор–жественность какая–то въ лицѣ у него является, однимъ словомъ благовоспитанности больше, а я прежде всего требую отъ человѣка бла–го–вос–питан–ности. Вонъ у меня Те–рен–тiй есть. Вѣдь ты помнишь, мой другъ, Те–рен–тiя? Я какъ взглянулъ на него, такъ и предрекъ ему, съ перваго раза: быть тебѣ въ швейцарахъ! Глупъ фе–но–менально! смотритъ какъ баранъ на воду! Но какая са–но–витость, какая тор–жественность! Кадыкъ такой, свѣтло–розовый! Ну, а вѣдь это, въ бѣломъ галстухѣ, и во всемъ парадѣ составляетъ эффектъ. Я душевно его полюбилъ. Иной разъ смотрю на него и засматриваюсь: рѣшительно дисертацiю сочиняетъ, — такой важный видъ!

51

однимъ словомъ настоящiй нѣмецкiй философъ Кантъ, или, еще вѣрнѣе, откормленный жирный индюкъ. Совершенный commeilfaut[xvi] для служащаго человѣка!.

Марья Александровна хохочетъ съ самымъ восторженнымъ увлеченiемъ и даже хлопаетъ въ ладошки. Павелъ Александровичъ вторитъ ей отъ всего сердца: его чрезвычайно занимаетъ дядя. Захохотала и Настасья Петровна. Улыбнулась даже и Зина.

— Но сколько юмору, сколько веселости, сколько въ васъ остроумiя, князь! — восклицаетъ Марья Александровна. — Какая драгоцѣнная способность подмѣтить самую тонкую, самую смѣшную черту!…. И изчезнуть изъ общества, запереться на цѣлыхъ пять лѣтъ! Съ такимъ талантомъ! Но вы бы могли писать, князь! Вы бы могли повторить фон–Визина, Грибоѣдова, Гоголя!..

— Ну да, ну да! — говоритъ вседовольный князь, — я могу пов–то–рить.... и, знаете, я былъ необыкновенно остроуменъ въ прежнее время. Я даже для сцены во–де–виль написалъ.... Тамъ было нѣсколько вос–хи–ти–тельныхъ куплетовъ! Впрочемъ его никогда не играли....

— Ахъ, какъ–бы это мило было прочесть! И знаешь, Зина, вотъ теперь–бы кстати! У насъ–же собираются составить театръ, — для патрiатическаго пожертвованiя, князь, въ пользу раненыхъ.... вотъ–бы вашъ водевиль!

— Конечно! Я даже опять готовъ написать.... впрочемъ я его совершенно за–былъ. Но помню тамъ было два–три каламбура такихъ, что…. — (и князь поцаловалъ свою ручку.). — И вообще, когда я былъ за гра–ни–цей, то я производилъ нас–то–ящiй furore[xvii]. Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской но–гѣ. Восхитительно танцовалъ краковякъ на Вѣнскомъ конгрессѣ.

— Лордъ Байронъ, дядюшка! помилуйте, дядюшка, что вы?

— Ну да, Лордъ Байронъ. Впрочемъ можетъ быть, это былъ и не Лордъ Байронъ, а кто–нибудь другой. Именно не лордъ Байронъ, а одинъ полякъ! Я теперь совершенно припоминаю. И пре–ори–ги–нальный былъ этотъ по–лякъ: выдалъ себя за графа, а потомъ оказалось, что онъ былъ

52

какой–то кухмистеръ. Но только вос–хи–ти–тельно танцовалъ краковякъ и, наконецъ, сломалъ себѣ ногу. Я еще тогда, на этотъ случай, стихи сочинилъ:

Нашъ по–лякъ

Танцовалъ краковякъ....

А тамъ.... а тамъ вотъ ужъ дальше и не припомню....

— А какъ ногу сломалъ

Танцовать пересталъ.

— Ну ужъ вѣрно такъ, дядюшка? — восклицаетъ Мозгляковъ, все болѣе и болѣе приходя въ вдохновенье.

— Кажется что такъ, другъ мой, — отвѣчаетъ дядюшка, — или что–нибудь по–добное. Впрочемъ можетъ быть и не такъ, но только преудачные вышли стишки.... Вообще я теперь забылъ нѣкоторыя происшествiя. Это у меня отъ занятiй.

— Но скажите, князь, чѣмъ же вы, все это время, занимались въ вашемъ уединенiи, — интересуется Марья Александровна. — Я такъ часто думала о васъ, mon cher prince, что, признаюсь, на этотъ разъ сгараю нетерпѣнiемъ узнать объ этомъ подробнѣе....

— Чѣмъ занимался? Ну, вообще, знаете, много за–ня–тiй. Когда — отдыхаешь; а иногда, знаете, хожу, воображаю разныя вещи....

— У васъ, должно–быть, чрезвычайно сильное воображенiе, дядюшка?

— Чрезвычайно сильное, мой милый. Я иногда такое воображу, что даже самъ себѣ, потомъ, у–див–ляюсь. Когда я былъ въ Кадуевѣ.... А propos![xviii] вѣдь ты, кажется кадуевскимъ вицегубернаторомъ былъ?

— Я, дядюшка! Помилуйте, что вы! восклицаетъ Павелъ Александровичъ.

— Представь себѣ, мой другъ! а я тебя все принималъ за вицегубернатора, да и думаю: что–жъ это у него, какъ–будто–бы вдругъ, стало совсѣмъ другое ли–цо?…. У того знаешь, было лицо такое о–са–нистое, умное. Не–о–бык–новенно умный былъ человѣкъ и все стихи со–чи–нялъ на разные случаи. Не много, этакъ, съ–боку, на бубноваго короля былъ похожъ....

53

— Нѣтъ, князь, — перебиваетъ Марья Александровна, — клянусь, вы погубите себя такой жизнiю! Затвориться на пять лѣтъ въ уединенiе, никого не видать, ничего не слыхать! Но вы погибшiй человѣкъ, князь! Кого хотите спросите изъ тѣхъ — кто вамъ преданъ и вамъ всякiй скажетъ, что вы — погибшiй человѣкъ!

— Неужели? восклицаетъ князь.

— Увѣряю васъ; я говорю вамъ какъ другъ, какъ сестра ваша! Я говорю вамъ потому, что вы мнѣ дороги, потому что память о прошломъ для меня священна! Какая выгода была–бы мнѣ лицемѣрить? Нѣтъ, вамъ нужно до основанiя измѣнить вашу жизнь, — иначе вы заболѣете, вы истощите себя, вы умрете....

— Ахъ, Боже мой! Неужели такъ скоро умру! — восклицаетъ испуганный князь — и, представьте себѣ; вы угадали: меня чрезвычайно мучитъ геморой, особенно съ нѣкотораго времени.... И когда у меня бываютъ припадки, то вообще у–ди–ви–тельные при этомъ симптомы: (я вамъ подробнѣйшимъ образомъ ихъ опишу) — Во первыхъ....

— Дядюшка это вы въ другой разъ разскажете, — подхватываетъ Павелъ Александровичъ, а теперь.... не пора–ли намъ ѣхать?

— Ну да! пожалуй, въ другой разъ. Это, можетъ–быть, и не такъ интересно слушать. Я теперь соображаю.... Но все–таки это чрезвычайно любопытная болѣзнь. Есть разные эпизоды.... Напомни мнѣ, мой другъ, я тебѣ ужо–вечеромъ разскажу одинъ случай въ под–роб–ности....

— Но послушайте, князь, вамъ–бы попробовать лечиться за границей, — перебиваетъ еще разъ Марья Александровна.

— За границей! Ну да, ну да! Я непремѣнно поѣду за границу. Я помню, когда я былъ за границей въ двадцатыхъ годахъ, тамъ было у–ди–ви–тельно весело. Я чуть–чуть не женился на одной виконтессѣ, француженкѣ. Я тогда былъ чрезвычайно влюбленъ и хотѣлъ посвятить ей всю свою жизнь. Но впрочемъ женился не я, а другой. И какой странный случай: отлучился всего на два часа, а другой и восторжествовалъ, одинъ нѣмецкiй баронъ; онъ еще потомъ, нѣкоторое время, въ сумасшедшемъ домѣ сидѣлъ.

54

— Но, cher prince[xix], я къ тому говорила, что вамъ надо серьозно подумать о своемъ здоровьи. За границей такiе медики.... и, сверхъ того, чего стоитъ ужъ одна перемѣна жизни! Вамъ рѣшительно надо бросить хоть на время ваше Духаново.

— Неп–ре–мѣнно! Я уже давно рѣшился, и, знаете, намѣренъ лѣчиться гид–ро–па–тiей.

— Гидропатiей?

— Гидропатiей. Я уже лечился разъ гид–ро–па–тiей. Я былъ тогда на водахъ. Тамъ была одна московская барыня, я ужъ и фамилью забылъ, но только чрезвычайно поэтическая женщина, лѣтъ семидесяти была. При ней еще находилась дочь, лѣтъ пятидесяти, вдова съ бельмомъ на глазу. Та тоже чуть–чуть не стихами говорила. Потомъ еще съ ней несчастный случай вы–шелъ: свою дворовую дѣвку, осердясь, убила и за то подъ–судомъ была. Вотъ и вздумали онѣ меня водой лѣ–чить. Я, признаюсь, ничѣмъ не былъ болѣнъ; ну пристали ко мнѣ: «лѣчись да лѣчись»! Я, изъ деликатности и началъ пить воду, думаю: и въ самомъ–дѣлѣ легче сдѣ–лается. Пилъ–пилъ, пилъ–пилъ, выпилъ цѣлый водопадъ, и, знаете, эта гидропатiя преполезная вещь и ужасно много пользы мнѣ принесла, такъ что еслибъ я наконецъ не забо–лѣлъ, то увѣряю васъ, что былъ–бы совершенно здоровъ....

— Вотъ это совершенно справедливое заключенье, дядюшка! Скажите, дядюшка, вы учились логикѣ?

— Боже мой! какiе вы вопросы задаете! — строго замѣчаетъ скандализированная Марья Александровна.

— Учился, другъ мой, но только очень давно. Я и фило–софiи обучался въ Германiи, весь курсъ прошелъ, но только тогда–же все совершенно забылъ. Но.... признаюсь вамъ.... вы меня такъ испугали этими болѣзнями, что я.... весь разстроенъ. Впрочемъ я сейчасъ ворочусь....

— Но куда–жъ вы, князь? вскрикиваетъ удивленная Марья Александровна.

— Я сейчасъ, сейчасъ.... Я только записать одну новую мысль.... au revoir….[xx]

55

— Каковъ? — вскрикиваетъ Павелъ Александровичъ и заливается хохотомъ.

Марья Александровна теряетъ терпѣнье.

— Не понимаю, рѣшительно не понимаю чему вы смѣетесь! — начинаетъ она съ горячностiю. — Смѣяться надъ почтеннымъ старичкомъ, надъ родственникомъ, подымать на–смѣхъ каждое его слово, пользуясь ангельской его добротою! — Я краснѣла за васъ, Павелъ Александровичъ! Но, скажите, чѣмъ онъ смѣшенъ по вашему? Я ничего не нашла въ немъ смѣшнаго.

— Что онъ не узнаетъ людей, что онъ иногда заговаривается?

— Но это слѣдствiе ужасной жизни его, ужаснаго пятилѣтняго заключенiя, подъ надзоромъ этой адской женщины. Его надо жалѣть, а не смѣяться надъ нимъ. Онъ даже меня не узналъ; вы были сами свидѣтелемъ. Это уже, такъ–сказать, — вопiетъ! Его рѣшительно надо спасти! Я предлагаю ему ѣхать за границу, единственно въ надеждѣ, что онъ, можетъ–быть, броситъ эту... торговку!

— Знаете–ли что? его надо женить, Марья Александровна! восклицаетъ Павелъ Александровичъ.

— Опять! Но вы не исправимы послѣ этого, Мсье Мозгляковъ!

— Нѣтъ, Марья Александровна, нѣтъ! Въ этотъ разъ я говорю совершенно серьозно! Почему–жъ не женить? Это тоже идея! C'est une idеe comme une autre![xxi] Чѣмъ можетъ это повредить ему, скажите пожалуста? Онъ, напротивъ, въ такомъ положенiи, что подобная мѣра можетъ только спасти его! По закону онъ еще можетъ жениться. Во первыхъ, онъ будетъ избавленъ отъ этой пройдохи, (извините за выраженiе). Во вторыхъ и, главное, — представьте себѣ, что онъ выберетъ дѣвушку, или, еще лучше, вдову, милую, добрую, умную, нѣжную и, главное, бѣдную, которая будетъ ухаживать за нимъ какъ дочь и пойметъ, что онъ ее облагодѣтельствовалъ, назвавъ своею женою. А что–же ему лучше, какъ не родное, какъ не искренное и благородное существо, которое безпрерывно будетъ подлѣ него, вмѣсто этой.... бабы? Разумѣется, она должна быть хорошенькая: потому

56

что дядюшка до сихъ поръ еще любитъ хорошенькихъ. Вы замѣтили какъ онъ заглядывался на Зинаиду Афанасьевну?

— Да гдѣ же вы найдете такую невѣсту? — спрашиваетъ Настасья Петровна, прилежно слушавшая.

— Вотъ такъ сказали: да хоть бы вы, если только угодно! Позвольте спросить: чѣмъ вы не невѣста князю? Во первыхъ — вы хорошенькая, во вторыхъ — вдова, въ третьихъ — благородная, въ четвертыхъ — бѣдная, (потому что вы дѣйствительно небогатая), въ пятыхъ — вы очень благоразумная дама, слѣдственно будете любить его, держать его въ хлопочкахъ, прогоните ту барыню въ толчки, повезете его за границу, будете кормить его манной кашкой и конфектами, все это равно до той минуты, когда онъ оставитъ сей бренный мiръ, что будетъ ровно черезъ годъ, а можетъ быть и черезъ два мѣсяца съ половиною. Тогда вы княгиня, вдова, богачка и въ награду за вашу рѣшимость, выходите замужъ за маркиза или за генералъ–интенданта! C'est joli[xxii], не правда–ли?

— Фу ты, Боже мой! да я бы мнѣ кажется влюбилась въ него, голубчика, изъ одной благодарности, еслибъ онъ только сдѣлалъ мнѣ предложенiе! — восклицаетъ г–жа Зяблова и темные, выразительные глаза ея засверкали. — Только все это — вздоръ!

— Вздоръ? хотите это будетъ не вздоръ? Попросите–ка меня хорошенько и потомъ палецъ мнѣ отрѣжьте если, сегодня–же, не будете его невѣстою! Да нѣтъ ничего легче уговорить или сманить на что–нибудь дядюшку! Онъ на все говоритъ: «Ну да, ну да!» — сами слышали. Мы его женимъ такъ, что онъ и не услышитъ. Пожалуй обманемъ и женимъ; да вѣдь для его же пользы, помилосердуйте! хоть бы вы принарядились на всякiй случай, — Настасья Петровна!

Восторгъ м–сье Мозглякова переходитъ даже въ азартъ. У г–жи Зябловой, какъ ни разсудительна она, потекли однакоже слюнки.

— Да ужъ я и безъ васъ знаю, что сегодня совсѣмъ замарашка, — отвѣчаетъ она. Совсѣмъ опустилась, давно не мечтаю. Вотъ и выѣхала такая мадамъ Грибусье... А что въ самомъ дѣлѣ я кухаркой кажусь?

57

Все это время Марья Александровна сидѣла съ какой–то странной миною въ лицѣ. Я не ошибусь если скажу, что она слушала странное предложенiе Павла Александровича съ какимъ–то испугомъ, какъ–то оторопѣвъ... Наконецъ она опомнилась.

— Все это положимъ очень хорошо, но все это вздоръ и нелѣпость, а, главное, совершенно некстати, — рѣзко прерываетъ она Мозглякова.

— Но почему же, добрѣйшая Марья Александровна, почему же это вздоръ и некстати?

— По многимъ причинамъ, а главное потому, что вы у меня въ домѣ, что князь — мой гость, и что я никому не позволю забыть уваженiе къ моему дому. Я принимаю ваши слова не иначе какъ за шутку, Павелъ Александровичъ. Но, слава Богу! вотъ и князь!

— Вотъ и я! — кричитъ князь, входя въ комнату. — Удивительно, cher ami[xxiii], сколько у меня сегодня разныхъ идей. А другой разъ, можетъ быть ты и не повѣришь тому, какъ будто ихъ совсѣмъ не бы–ва–етъ. Такъ и сижу себѣ цѣлый день.

— Это, дядюшка, вѣроятно отъ сегодняшняго паденiя. Это потрясло ваши нервы и вотъ...

— Я и самъ, мой другъ, этому же приписываю и нахожу этотъ случай даже по–лез–нымъ; такъ что я рѣшился простить моего Ѳео–фи–ла. Знаешь что? мнѣ кажется онъ не покушался на мою жизнь; ты думаешь? Притомъ же онъ и безъ того былъ недавно наказанъ, когда ему бороду сбрили.

— Бороду сбрили, дядюшка! Но у него борода съ нѣмецкое государство?

— Ну да, съ нѣмецкое государство. Вообще, мой другъ, ты совершенно справедливъ въ своихъ заклю–че–нiяхъ. Но это искусственное. И представьте себѣ какой случай; вдругъ присылаютъ мнѣ прейсъ–курантъ. Получены вновь изъ–за границы превосходнѣйшiя кучерскiя и господскiя бо–ро–ды, равномѣрно бакенбарты, эспаньолки, усы и проч., и все это лучшаго ка–чес–тва, и по самымъ умѣреннымъ цѣнамъ. Дай, думаю, выпишу бо–ро–ду, хоть поглядѣть — что такое? Вотъ и выписалъ я бороду кучерскую, дѣйствительно борода

58

заглядѣнiе! Но оказывается, что у Ѳеофила своя собственная чуть не въ два раза больше. Разумѣется возникло недоумѣнiе: сбрить–ли свою, или присланную назадъ отослать, а носить натуральную? Я думалъ–думалъ и рѣшилъ, что ужъ лучше носить искуственную.

— Вѣроятно потому, что искусство выше натуры, дядюшка!

— Именно потому. И сколько ему страданiй стоило, когда ему бороду брили? Какъ будто со всей своей карьерой съ бородой разставался... Но не пора–ли намъ ѣхать, мой милый?

— Я готовъ, дядюшка.

— Но я надѣюсь, князь, что вы только къ одному губернатору! — въ волненiи восклицаетъ Марья Александровна. Вы теперь мой, князь, и принадлежите моему семейству на цѣлый день. Я конечно ничего вамъ не буду говорить про здѣшнее общество. Можетъ быть вы пожелаете быть у Анны Николаевны, и я не въ правѣ васъ разочаровывать: къ тому же я вполнѣ увѣрена, что время покажетъ свое. Но помните одно, что я ваша хозяйка, сестра, мамка, нянька на весь этотъ день и, признаюсь, я трепещу за васъ, князь! Вы не знаете, нѣтъ, вы не знаете вполнѣ этихъ людей, покрайней мѣрѣ до времени!..

— Положитесь на меня, Марья Александровна. Все какъ я вамъ обѣщалъ, такъ будетъ, — говоритъ Мозгляковъ.

— Ужъ вы, вѣтренникъ! положись на васъ! Я васъ жду къ обѣду, князь. Мы обѣдаемъ рано. И какъ я жалѣю, что на этотъ случай мужъ мой въ деревнѣ! какъ бы радъ онъ былъ васъ увидѣть! Онъ такъ васъ уважаетъ, такъ душевно васъ любитъ!

— Вашъ мужъ? А у васъ есть и мужъ? спрашиваетъ князь.

— Ахъ, Боже мой! какъ вы забывчивы, князь! Но вы совершенно, совершенно забыли все прежнее! Мой мужъ, Афанасiй Матвѣичъ, неужели вы его не помните? Онъ теперь въ деревнѣ, но вы тысячу разъ его видѣли прежде. Помните князь: Афанасiй Матвѣичь?…

— Афанасiй Матвѣичь! въ деревнѣ! представьте себѣ, mais c'est dеlicieux![xxiv] Такъ у васъ есть и мужъ? Какой странный

59

однако же случай! Это точь–въ–точь какъ есть одинъ водевиль: мужъ въ дверь, а жена въ... позвольте, вотъ и забылъ! только куда–то и жена тоже поѣхала, кажется въ Тулу или въ Ярославль, однимъ словомъ выходитъ какъ–то очень смѣшно.

— Мужъ въ дверь, а жена въ Тверь, дядюшка! — подсказываетъ Мозгляковъ.

— Ну–ну! да–да! благодарю тебя, другъ мой, именно въ Тверь, charmant, charmant![xxv] такъ что оно и складно выходитъ. Ты всегда въ рифму попадаешь, мой милый! То–то я помню: въ Ярославль или въ Кострому, но только куда–то и жена тоже поѣхала! Charmant, charmant! Впрочемъ я не много забылъ, о чемъ я началъ говорить... да! и такъ мы ѣдемъ, другъ мой. Аu revoir Madame, adieu ma charmante demoiselle[xxvi], — прибавилъ князь, обращаясь къ Зинѣ и цалуя кончики своихъ пальцевъ.

— Обѣдать, обѣдать, князь! Не забудьте возвратиться скорѣе! — кричитъ вслѣдъ Марья Александровна.

ГЛАВА V.

— Вы бы, Настасья Петровна, взглянули на кухнѣ, — говоритъ она, проводивъ князя. — У меня есть предчувствiе, что этотъ извергъ Никитка непремѣнно испортитъ обѣдъ! Я увѣрена, что онъ уже пьянъ...

Настасья Петровна повинуется. Уходя она подозрительно взглядываетъ на Марью Александровну и замѣчаетъ въ ней какое–то необыкновенное волненiе. Вмѣсто того, чтобъ идти присмотрѣть за извергомъ Никиткой, — Настасья Петровна проходитъ въ залъ, оттуда коридоромъ, въ свою комнату, оттуда въ темную комнатку, въ родѣ чуланчика, гдѣ стоятъ сундуки, развѣшена кой–какая одежда и сохраняется въ узлахъ черное бѣлье всего дома. Она на цыпочкахъ подходитъ къ запертымъ дверямъ, скрадываетъ свое дыханiе, нагибается, смотритъ въ замочную скважинку и подслушиваетъ. Эта дверь, — одна изъ трехъ дверей той самой комнаты, гдѣ остались теперь Зина и ея маменька, — всегда наглухо заперта и заколочена.

60

Марья Александровна считаетъ Настасью Петровну плутоватой, но чрезвычайно легкомысленной женщиной. Конечно, ей приходила иногда мысль, что Настасья Петровна не поцеремонится и подслушать. Но въ настоящую минуту госпожа Москалева такъ занята и взволнована, что совершенно забыла о нѣкоторыхъ предосторожностяхъ. Она садится въ кресла и значительно взглядываетъ на Зину. Зина чувствуетъ на себѣ этотъ взглядъ и какая–то непрiятная тоска начинаетъ щемить ея сердце.

— Зина!

Зина медленно оборачиваетъ къ ней свое блѣдное лицо и подымаетъ свои черные, задумчивые глаза.

— Зина, я намѣрена поговорить съ тобой о чрезвычайно важномъ дѣлѣ.

Зина оборачивается совершенно къ своей маменькѣ, складываетъ свои руки и стоитъ въ ожиданiи. Въ лицѣ ея досада и насмѣшка, что, впрочемъ, она старается скрыть.

— Я хочу тебя спросить, Зина, какъ показался тебѣ, сегодня, этотъ Мозгляковъ?

— Вы уже давно знаете — какъ я о немъ думаю, — нехотя отвѣчаетъ Зина.

— Да, mon enfant[xxvii]; но мнѣ кажется онъ становится какъ–то ужъ слишкомъ навязчивымъ съ своими... исканiями.

— Онъ говоритъ, что влюбленъ въ меня и навязчивость его извинительна.

— Странно! Ты прежде не извиняла его такъ... охотно. Напротивъ всегда на него нападала, когда я заговорю объ немъ.

— Странно и то, что вы всегда защищали и непремѣнно хотѣли, чтобъ я вышла за него замужъ, а теперь первая на него нападаете.

— Почти. Я не запираюсь, Зина; я желала тебя видѣть за Мозгляковымъ. Мнѣ тяжело было видѣть твою безпрерывную тоску, твои страданiя, которыя я въ состоянiи понять (чтобы ты ни думала обо мнѣ!) и которыя отравляютъ мой сонъ по ночамъ. Я увѣрилась наконецъ, что одна только значительная перемѣна въ твоей жизни можетъ спасти тебя! И перемѣна

61

эта должна быть замужество. Мы небогаты и не можемъ ѣхать, напримѣръ, за границу. — Здѣшнiе ослы удивляются, что тебѣ двадцать три года и ты не замужемъ и сочиняютъ объ этомъ исторiи. Но неужели–жъ я тебя выдамъ за здѣшняго совѣтника или за Ивана Ивановича, нашего стряпчаго? Есть ли для тебя здѣсь мужья? Мозгляковъ конечно пустъ, но онъ все таки лучше ихъ всѣхъ. Онъ порядочной фамилiи, у него есть родство, у него есть полтораста душъ; это все таки лучше, чѣмъ жить крючками, да взятками, да Богъ знаетъ какими приключенiями; потому я и бросила на него мои взгляды. Но, клянусь тебѣ, я никогда не имѣла настоящей къ нему симпатiи. Я увѣрена, что самъ Всевышнiй предупреждалъ меня. И еслибы Богъ послалъ, хоть теперь, что–нибудь лучше — о! какъ хорошо тогда, что ты еще не дала ему слова! ты вѣдь сегодня ничего не сказала ему навѣрно, Зина?

— Къ чему такъ кривляться, маменька, когда все дѣло въ двухъ словахъ? — раздражительно проговорила Зина.

— Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое слово матери? Но что я! Ты давно уже не вѣришь своей матери! Ты давно уже считаешь меня своимъ врагомъ, а не матерью!

— Э, полноте, маменька! Намъ–ли съ вами за слово спорить! Развѣ мы не понимаемъ другъ друга? Было кажется время понять!

— Но ты оскорбляешь меня, дитя мое! Ты не вѣришь, что я готова рѣшительно на все, на все, чтобъ устроить судьбу твою!

Зина взглянула на мать насмѣшливо и съ досадою.

— Ужъ не хотите–ли вы меня выдать за этого князя, чтобъ устроить судьбу мою? — спросила она съ странной улыбкой.

— Я ни слова не говорила объ этомъ, Зина, но къ слову скажу, что еслибъ случилось тебѣ выйти за князя, то это было–бы счастьемъ твоимъ, а не безумiемъ...

— А я нахожу, что это просто вздоръ! — Запальчиво воскликнула Зина. — Вздоръ! вздоръ! Я нахожу еще маменька, что у васъ слишкомъ много поэтическаго

62

вдохновенiя; вы женщина–поэтъ, въ полномъ смыслѣ этого слова; васъ здѣсь и называютъ такъ. У васъ безпрерывно проэкты. Невозможность и вздорность ихъ васъ не останавливаютъ. Я предчувствовала, когда еще князь здѣсь сидѣлъ, что у васъ это на умѣ. Когда дурачился Мозгляковъ и увѣрялъ, что надо женить этого старика, я прочла всѣ мысли ваши на вашемъ лицѣ. Я готова биться объ закладъ, что вы объ этомъ думаете, и теперь съ этимъ–же ко мнѣ подъѣзжаете. Но такъ какъ ваши безпрерывные проэкты на счетъ меня начинаютъ мнѣ до смерти надоѣдать, начинаютъ мучить меня; то прошу васъ не говорить мнѣ объ этомъ ни слова, слышите–ли, маменька, — ни слова, и я бы желала, чтобъ вы это запомнили! Она задыхалась отъ гнѣва.

— Ты дитя, Зина, — раздраженное, больное дитя! — отвѣчала Марья Александровна, растроганнымъ, слезящимся голосомъ. — Ты говоришь со мной непочтительно и оскорбляешь меня. Ни одна мать не вынесла бы того, что я выношу отъ тебя ежедневно! Но ты раздражена, ты больна, ты страдаешь, а я мать и прежде всего, христiанка. Я должна терпѣть и прощать. Но одно слово, Зина: Еслибъ я и дѣйствительно мечтала объ этомъ союзѣ, — почему, именно, ты считаешь все это вздоромъ? По моему Мозгляковъ никогда не говорилъ умнѣе давешняго, когда доказывалъ, что князю необходима женитьба, — конечно не на этой чумичкѣ Настасьѣ. Тутъ ужъ онъ заврался.

— Послушайте, маменька! скажите прямо: вы это спрашиваете только такъ, изъ любопытства, или съ намѣренiемъ?

— Я спрашиваю только: почему это кажется тебѣ такимъ вздоромъ?

— Ахъ досада! вѣдь достанется–же такая судьба! — восклицаетъ Зина, топнувъ ногою отъ нетерпѣнiя. Вотъ почему, если это вамъ до сихъ поръ неизвѣстно: не говоря уже о всѣхъ другихъ нелѣпостяхъ, — воспользоваться тѣмъ, что старикашка выжилъ изъ ума, обмануть его, выйти за него, за калѣку, чтобъ вытащить у него его деньги и потомъ каждый день, каждый часъ, желать его смерти, по моему это не только вздоръ, но сверхъ того такъ низко,

63

такъ низко, что я не поздравляю васъ съ такими мыслями, маменька!

Съ минуту продолжалось молчанiе.

— Зина! а помнишь–ли, что было два года назадъ? — спросила вдругъ Марья Александровна.

Зина вздрогнула.

— Маменька! — сказала она строгимъ голосомъ, — вы торжественно обѣщали мнѣ никогда не поминать объ этомъ!

— А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтобъ ты позволила мнѣ одинъ только разъ нарушить это обѣщанiе, которое я никогда до сихъ поръ не нарушала. Зина! пришло время полнаго объясненiя между нами. Эти два года молчанiя были ужасны! Такъ не можетъ продолжаться!… Я готова на колѣнахъ молить тебя, чтобъ ты мнѣ позволила говорить. Слышишь Зина: родная мать умоляетъ тебя на колѣнахъ! Вмѣстѣ съ этимъ даю тебѣ торжественное слово мое — слово несчастной матери, обожающей свою дочь, что никогда, ни подъ какимъ видомъ, ни при какихъ обстоятельствахъ, даже еслибъ шло о спасенiи жизни моей, я уже не буду болѣе говорить объ этомъ. Это будетъ въ послѣднiй разъ, но теперь — это необходимо!

Марья Александровна разсчитывала на полный эффектъ.

— Говорите, — сказала Зина, замѣтно блѣднѣя.

— Благодарю тебя, Зина. Два года назадъ, къ покойному Митѣ, твоему маленькому брату, ходилъ учитель...

— Но зачѣмъ вы такъ торжественно начинаете, маменька! Къ чему все это краснорѣчiе, всѣ эти подробности, которыя совершенно ненужны, которыя тяжелы и которыя намъ обѣимъ слишкомъ извѣстны? — съ какимъ–то злобнымъ отвращенiемъ прервала ее Зина.

— Къ тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперь оправдываться передъ тобою! Къ тому, что я хочу представить тебѣ это–же все дѣло совершенно съ другой точки зрѣнiя, а не съ той, ошибочной точки, съ которой ты привыкла смотрѣть на него. Къ тому, наконецъ, чтобъ ты лучше поняла заключенiе, которое я намѣрена изъ всего этого вывесть. — Не думай, дитя мое, что я хочу играть твоимъ сердцемъ! Нѣтъ, Зина, ты найдешь во мнѣ

64

настоящую мать и, можетъ быть, обливаясь слезами, у ногъ моихъ, у ногъ низкой женщины, какъ ты сейчасъ назвала меня, сама будешь просить примиренiя, которое ты такъ долго, такъ надменно, до–сихъ–поръ отвергала. Вотъ почему я хочу высказать все, Зина, все съ самаго начала; иначе я молчу!

— Говорите, — повторила Зина, отъ всего сердца проклиная потребность краснорѣчiя своей маменьки.

— Я продолжаю, Зина: этотъ учитель уѣзднаго училища, почти еще мальчикъ, производитъ на тебя совершенно непонятное для меня впечатлѣнiе. Я слишкомъ надѣялась на твое благоразумiе, на твою благородную гордость и, главное, на его ничтожество, (потому что надо же все говорить), чтобы хоть что нибудь подозрѣвать между вами. И вдругъ ты приходишь ко мнѣ и рѣшительно объявляешь, что намѣрена выйти за него замужъ. Зина! Это былъ кинжалъ въ мое сердце! Я вскрикнула и лишилась чувствъ. Но.... ты все это помнишь! Разумѣется я сочла за нужное употребить всю свою власть, которую ты называла тиранствомъ. Подумай: мальчикъ, сынъ дьячка, получающiй двѣнадцать цѣлковыхъ въ мѣсяцъ жалованiя, кропатель дрянныхъ стишонковъ, которые, изъ жалости, печатаютъ въ Библiотекѣ для Чтенiя, и умѣющiй только толковать объ этомъ проклятомъ Шекспирѣ, — этотъ мальчикъ — твой мужъ! мужъ Зинаиды Москалевой! Но это достойно Флорiана и его пастушковъ! Прости меня, Зина, но одно уже воспоминанiе выводитъ меня изъ себя! Я отказала ему, но никакая власть не можетъ остановить тебя. Твой отецъ, разумѣется, только хлопалъ глазами и даже не понялъ, что я начала ему объяснять. Ты продолжаешь съ этимъ мальчикомъ сношенiя, даже свиданiя, но что всего ужаснѣе, ты рѣшаешься съ нимъ переписываться. По городу начинаютъ уже распространяться слухи. Меня начинаютъ колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во всѣ рога и вдругъ всѣ мои предсказанiя сбываются самымъ торжественнымъ образомъ. Вы за что–то ссоритесь; онъ оказывается самимъ недостойнымъ тебя..... мальчишкой (я никакъ немогу назвать его человѣкомъ!) и

65

грозитъ тебѣ распространить по городу твои письма. При этой угрозѣ, полная негодованiя, ты выходишь изъ себя и даешь пощечину. Да, Зина, мнѣ извѣстно и это обстоятельство! Мнѣ все, все извѣстно! Несчастный, въ тотъ же день, показываетъ одно изъ твоихъ писемъ негодяю Заушину и, черезъ часъ, это письмо уже находится у Натальи Дмитрiевны, у смертельнаго врага моего. Въ тотъ–же вечеръ этотъ сумасшедшiй, въ раскаянiи, дѣлаетъ нелѣпую попытку чѣмъ–то отравить себя. Однимъ словомъ, скандалъ выходитъ ужаснѣйшiй! Эта чумичка Настасья прибѣгаетъ ко мнѣ испуганная, съ страшнымъ извѣстiемъ: уже цѣлый часъ письмо въ рукахъ у Натальи Дмитрiевны; черезъ два часа весь городъ будетъ знать о твоемъ позорѣ! Я пересилила себя, я не упала въ обморокъ, — но какими ударами ты поразила мое сердце, Зина! Эта безстыдная, этотъ извергъ, Настасья требуетъ двѣсти рублей серебромъ и за это клянется достать обратно письмо. Я сама, въ легкихъ башмакахъ, по снѣгу, бѣгу къ жиду Бумштейну и закладываю мой фермуаръ — память праведницы моей матери! Черезъ два часа письмо въ моихъ рукахъ. Настасья украла его. Она взломала шкатулку и — честь твоя спасена, — доказательствъ нѣтъ! Но въ какой тревогѣ ты заставила меня прожить тотъ ужасный день! На другой же день я замѣтила, въ первый разъ въ жизни, нѣсколько сѣдыхъ волосъ въ головѣ моей. Зина! ты сама разсудила теперь о поступкѣ этого мальчика. Ты сама теперь соглашаешься и, можетъ быть, съ горькою улыбкою, что было–бы верхомъ неблагоразумiя довѣрить ему судьбу свою. Но съ тѣхъ поръ ты терзаешься, ты мучаешься, дитя мое; ты не можешь забыть его, или, лучше сказать, не его — онъ всегда былъ недостоинъ тебя, — а призракъ своего прошедшаго счастья. Этотъ несчастный теперь на смертномъ одрѣ; говорятъ онъ въ чахоткѣ, а ты, — ангелъ доброты! — ты не хочешь, при жизни его, выходить замужъ, чтобъ не растерзать его сердце, потому что онъ до–сихъ–поръ еще, мучится ревностью, хотя я увѣрена, что онъ никогда не любилъ тебя настоящимъ, возвышеннымъ образомъ! Я знаю, что, услышавъ про исканiя Мозглякова, онъ шпiонилъ, подсылалъ, выспрашивалъ. Ты щадишь его,

66

дитя мое, я угадала тебя, и, Богъ видитъ, какими горькими слезами обливала я подушку мою!..

— Да оставьте все это, маменька! — прерываетъ Зина, въ невыразимой тоскѣ. — Очень понадобилась тутъ ваша подушка, — прибавляетъ она съ колкостiю. — Нельзя безъ декламацiй, да вывертовъ!

— Ты не вѣришь мнѣ, Зина! Не смотри на меня враждебно, дитя мое! Я не осушала глазъ эти два года, но скрывала отъ тебя мои слезы, и, клянусь тебѣ, я во многомъ измѣнилась сама въ это время! Я давно поняла твои чувства, и, каюсь, только теперь узнала всю силу твоей тоски. Можно–ли обвинять меня, другъ мой, что я смотрѣла на эту привязанность, какъ на романтизмъ, навѣянный этимъ проклятымъ Шекспиромъ, который какъ нарочно, суетъ свой носъ вездѣ, гдѣ его неспрашиваютъ. Какая мать осудитъ меня за мой тогдашнiй испугъ, за принятыя мѣры, за строгость суда моего? Но теперь, теперь, видя твои двухлѣтнiя страданiя, я понимаю и цѣню твои чувства. Повѣрь, что я поняла тебя, можетъ быть, гораздо лучше, чѣмъ ты сама себя понимаешь. Я увѣрена, что ты любишь не его, этого неестественнаго мальчика, а золотыя мечты свои, свое потерянное счастье, свои возвышенные идеалы. Я сама любила и, можетъ быть, сильнѣе, чѣмъ ты. Я сама страдала; у меня тоже были свои возвышенные идеалы. И потому, кто можетъ обвинить меня теперь и, прежде всего, можешь ли ты обвинить меня за то, что я нахожу союзъ съ княземъ самымъ спасительнымъ, самымъ необходимымъ для тебя дѣломъ, въ теперешнемъ твоемъ положенiи?

Зина съ удивленiемъ слушала всю эту длинную декламацiю, отлично зная, что маменька никогда не впадетъ въ такой тонъ безъ причины. Но послѣднее, неожиданное заключенiе, совершенно изумило ее.

— Такъ неужели вы серьозно положили выдать за этого князя? — вскричала она, съ изумленiемъ, чуть не съ испугомъ смотря на мать свою. Стало–быть это уже не однѣ мечты, не проэкты, а твердое ваше намѣренiе? Стало–быть я угадала? И....

67

и.... какимъ образомъ это замужество спасетъ меня и необходимо въ настоящемъ моемъ положенiи? И.... и.... какимъ образомъ все это вяжется съ тѣмъ, что вы теперь наговорили, — со всей этой исторiей?…. Я рѣшительно не понимаю васъ, маменька!

— А я удивляюсь, mon ange[xxviii], какъ можно не понимать всего этого! — восклицаетъ Марья Александровна, одушевляясь въ свою очередь. — Во первыхъ — ужъ одно то, что ты переходишь въ другое общество, въ другой мiръ! Ты оставляешь навсегда этотъ отвратительный городишка, полный для тебя ужасныхъ воспоминанiй, гдѣ нѣтъ у тебя ни привѣта, ни друга; гдѣ оклеветали тебя; гдѣ всѣ эти сороки ненавидятъ тебя за твою красоту. Ты можешь даже ѣхать этой–же весной за границу, въ Италiю, въ Швейцарiю, въ Испанiю, Зина, въ Испанiю, гдѣ Альгамра, гдѣ Гвадалкивиръ, а не здѣшняя скверная рѣченка, съ неприличнымъ названiемъ....

— Но позвольте, маменька, вы говорите такъ, какъ–будто я уже замужемъ или, по крайней мѣрѣ, князь сдѣлалъ мнѣ предложенiе?

— Не безпокойся объ этомъ, мой ангелъ, я знаю, что я говорю. Но, — позволь мнѣ продолжать. Я уже сказала первое, теперь второе: я понимаю, дитя мое, съ какимъ отвращенiемъ ты отдала–бы руку этому Мозглякову....

— Я и безъ вашихъ словъ знаю, что никогда не буду его женою! — отвѣчала съ горячностiю Зина и глаза ея засверкали.

— И еслибъ ты знала, какъ я понимаю твое отвращенiе, другъ мой! Ужасно поклясться передъ алтаремъ Божiимъ въ любви къ тому, кого не можешь любить! Ужасно принадлежать тому, кого даже не уважаешь! А онъ потребуетъ, твоей любви; онъ для того и женится; я это знаю по взглядамъ его на тебя, когда ты отвернешься. Каково–жъ притворяться! Я сама двадцать пять лѣтъ это испытываю. Твой отецъ погубилъ меня. Онъ, можно сказать, высосалъ всю мою молодость и, сколько разъ ты видѣла слезы мои!….

— Папенька въ деревнѣ, не трогайте его, пожалуйста, — отвѣчала Зина.

68

— Знаю, ты всегдашняя его заступница. Ахъ Зина! У меня все сердце замирало, когда я, изъ расчета, желала твоего брака съ Мозгляковымъ. А съ княземъ тебѣ притворяться нечего. Само собою разумѣется, что ты не можешь его любить.... любовью, да и онъ самъ неспособенъ потребовать такой любви....

— Боже мой, какой вздоръ! Но увѣряю васъ, что вы ошиблись въ самомъ началѣ, въ самомъ первомъ, въ главномъ! Знайте, что я не хочу собою жертвовать, неизвѣстно для чего! Знайте, что я вовсе не хочу замужъ, ни за кого, и останусь въ дѣвкахъ! Вы два года ѣли меня за то, что я не выхожу замужъ. Ну чтожъ? придется съ этимъ вамъ примириться. Не хочу, да и только! Такъ и будетъ!

— Но душечка, Зиночка, не горячись, ради Бога, не выслушавъ! И что у тебя за головка горячая, право! Позволь мнѣ посмотрѣть съ моей точки зрѣнiя, и ты тотчасъ–же со мной согласишься. Князь проживетъ годъ, много два и, по моему, лучше ужъ быть молодой вдовой, чѣмъ перезрѣлой дѣвой, не говоря ужъ о томъ, что ты, по смерти его, — княгиня, свободна, богата, независима! Другъ мой, ты можетъ–быть, съ презрѣнiемъ смотришь на всѣ эти расчеты, — расчеты на смерть его! Но — я мать, а какая мать осудитъ меня за мою дальновидность? Наконецъ, если ты, ангелъ доброты, жалѣешь до–сихъ–поръ этого мальчика, жалѣешь до такой степени, что не хочешь даже выйти замужъ при его жизни (какъ я догадываюсь), то подумай, что, выйдя за князя, ты заставишь его воскреснуть духомъ, обрадоваться! Если въ немъ есть хоть капля здраваго смысла, то онъ конечно пойметъ, что ревность къ князю неумѣстна, смѣшна; пойметъ, что ты вышла по расчету, по необходимости. Наконецъ онъ пойметъ... то есть я просто хочу сказать, что, по смерти князя, ты можешь опять выйти за–мужъ, за кого хочешь....

— По просту выходитъ: выйти замужъ за князя, обобрать его и расчитывать потомъ на его смерть, чтобъ выйти потомъ за любовника. Хитро вы подводите ваши итоги! Вы хотите соблазнить меня, предлагая мнѣ..... Я понимаю васъ, маменька, вполнѣ понимаю! Вы никакъ не можете

69

воздержаться отъ выставки благородныхъ чувствъ, даже въ гадкомъ дѣлѣ. Сказали–бы лучше прямо и просто: «Зина, это подлость, но она выгодна, и потому согласись на нее!» Это по крайней мѣрѣ было–бы откровеннѣе.

— Но зачѣмъ–же, дитя мое, смотрѣть непремѣнно съ этой точки зрѣнiя, — съ точки зрѣнiя обмана, коварства и корыстолюбiя? Ты считаешь мои расчеты за низость, за обманъ? Но, ради всего святаго, гдѣ–же тутъ обманъ, какая тутъ низость? Взгляни на себя въ зеркало; ты такъ прекрасна, что за тебя можно отдать королевство! И вдругъ ты, — ты, красавица, жертвуешь старику свои лучшiе годы! Ты, какъ прекрасная звѣзда, освѣтишь закатъ его жизни; ты, какъ зеленый плющъ, обовьешься около его старости, ты, а не эта крапива, эта гнусная женщина, которая околдовала его и, съ жадностiю, сосетъ его соки! Неужели–жъ его деньги, его княжество стоятъ дороже тебя? Гдѣ–же тутъ обманъ и низость? Ты сама не знаешь, что говоришь, Зина!

— Вѣрно стоятъ, коли надо выходить за калѣку! Обманъ — всегда обманъ, маменька, какiя–бы ни были цѣли.

— Напротивъ, другъ мой, напротивъ! на это можно взглянуть даже съ высокой, даже съ христiанской точки зрѣнiя, дитя мое! Ты сама, однажды, въ какомъ–то изступленiи, сказала мнѣ, что хочешь быть сестрою милосердiя. Твое сердце страдало, ожесточилось. Ты говорила (я знаю это), что оно уже не можетъ любить. Если ты не вѣришь въ любовь, то обрати свои чувства на другой, болѣе возвышенный предметъ, обрати искренно, какъ дитя, со всею вѣрою и святостiю и Богъ благословитъ тебя. Этотъ старикъ тоже страдалъ, онъ несчастенъ, его гонятъ; я уже нѣсколько лѣтъ его знаю и всегда питала къ нему непонятную симпатiю, родъ любви, какъ будто что–то предчувствовала. Будь–же его другомъ, будь его дочерью, будь, пожалуй, хоть игрушкой его, — если ужъ все говорить! — но согрѣй его сердце и ты сдѣлаешь это для Бога, для добродѣтели! Онъ смѣшенъ, — не смотри на это. Онъ получеловѣкъ, — пожалѣй его; ты христiанка! Принудь себя; такiе подвиги нудятся. На нашъ взглядъ тяжело перевязывать раны въ больницѣ;

70

отвратительно дышать зараженнымъ лазаретнымъ воздухомъ. Но есть ангелы Божiи, исполняющiе это и благословляющiе Бога за свое назначенiе. Вотъ лѣкарство твоему оскорбленному сердцу, занятiе, подвигъ и ты залѣчишь раны свои. Гдѣ–же тутъ эгоизмъ, гдѣ тутъ подлость? Но ты мнѣ не вѣришь! Ты можетъ–быть думаешь, что я притворяюсь, говоря о долгѣ, о подвигахъ. Ты не можешь понять, какъ я, женщина свѣтская, суетная, могу имѣть сердце, чувства, правила? Что–жъ? не вѣрь, оскорбляй свою мать, но согласись, что слова ея разумны, спасительны. Вообрази, пожалуй, что говорю не я, а другой; закрой глаза, обернись въ уголъ, представь, что тебѣ говоритъ какой–нибудь невидимый голосъ.... Тебя главное смущаетъ, что все это будетъ за деньги, какъ будто это какая–нибудь продажа или купля? Такъ откажись, наконецъ, отъ денегъ, если деньги такъ для тебя ненавистны! Оставь себѣ необходимое и все раздай бѣднымъ. Помоги хоть, напримѣръ, ему, этому несчастному на смертномъ одрѣ.

— Онъ не приметъ никакой помощи, — проговорила Зина тихо, какъ–бы про себя.

— Онъ не приметъ, но мать его приметъ, — отвѣчала торжествующая Марья Александровна; — она приметъ тихонько отъ него. Ты продала же свои серьги, теткинъ подарокъ, и помогла ей, полгода назадъ; я это знаю. Я знаю, что старуха стираетъ бѣлье на людей, чтобъ кормить своего несчастнаго сына.

— Ему скоро не нужна будетъ помощь!

— Знаю и это, на что ты намекаешь, — подхватила Марья Александровна и вдохновенiе, настоящее вдохновенiе осѣнило ее: — знаю про что ты говоришь. Говорятъ, онъ въ чахоткѣ и скоро умретъ. Но кто–же это говоритъ? Я, на дняхъ, нарочно спрашивала о немъ Каллиста Станиславича; я интересовалась о немъ, потому–что у меня есть сердце, Зина; Каллистъ Станиславичъ отвѣчалъ мнѣ, что болѣзнь конечно опасна, но что онъ до–сихъ–поръ увѣренъ, что бѣдный не въ чахоткѣ, а такъ только, довольно сильное грудное разстройство. Спроси хоть сама. Онъ навѣрно говорилъ мнѣ, что при другихъ обстоятельствахъ, особенно при измѣненiи климата и впечатлѣнiй, больной могъ–бы выздоровѣть.

71

Онъ сказалъ мнѣ, что въ Испанiи, — и это я еще прежде слышала, даже читала, — что въ Испанiи есть какой–то необыкновенный островъ, кажется Малага, — однимъ словомъ похоже на какое–то вино, — гдѣ не только грудные, но даже настоящiе чахоточные совсѣмъ выздоравливали, отъ одного климата, и что туда нарочно ѣздятъ лѣчиться, разумѣется, только одни вельможи, или даже, пожалуй и купцы, но только очень богатые. Но ужъ одна эта волшебная Альгамбра, эти мирты, эти лимоны, эти Испанцы на своихъ мулахъ! — одно это произведетъ уже необыкновенное впечатлѣнiе на натуру поэтическую. Ты думаешь, что онъ не приметъ твоей помощи, твоихъ денегъ, для этого путешествiя? Такъ обмани его, если тебѣ его жаль! Обманъ простителенъ для спасенiя человѣческой жизни. Обнадежь его, обѣщай ему, наконецъ, любовь свою; скажи, что выйдешь за него замужъ, когда овдовѣешь. Все на свѣтѣ можно сказать благороднымъ образомъ. Твоя мать не будетъ учить тебя неблагородному, Зина; ты сдѣлаешь это для спасенiя жизни его и потому — все позволительно! Ты воскресишь его надеждою; онъ самъ начнетъ обращать вниманiе на свое здоровье, лечиться, слушаться медиковъ. Онъ будетъ стараться воскреснуть для счастья. Если онъ выздоровѣетъ, то ты, хоть и не выйдешь за него, — все–таки онъ выздоровѣлъ, все–таки ты спасла, воскресила его! Наконецъ можно и на него взглянуть съ состраданiемъ! Можетъ–быть судьба научила, и измѣнила его къ лучшему и, если только онъ будетъ достоинъ тебя, — выйди за него, когда овдовѣешь. Ты будешь богата, независима. Ты можешь, вылечивъ его, доставить ему положенiе въ свѣтѣ, карьеру. Бракъ твой съ нимъ будетъ тогда извинительнѣе, чѣмъ теперь, когда онъ невозможенъ. Что ожидаетъ васъ обоихъ, еслибъ вы теперь рѣшились на такое безумство? Всеобщее презрѣнiе, нищета, дранье за уши мальчишекъ, потому что это сопряжено съ его должностью, взаимное чтенiе Шекспира, вѣчное пребыванiе въ Мордасовѣ и, наконецъ, его близкая, неминуемая смерть. Тогда какъ, воскресивъ его, — ты воскресишь его для полезной жизни, для добродѣтели; простивъ ему — ты заставишь его обожать себя. Онъ терзается своимъ гнуснымъ поступкомъ, а ты,

72

открывъ ему новую жизнь, простивъ ему, дашь ему надежду и примиришь его съ самимъ собою. Онъ можетъ вступить въ службу, войти въ чины. Наконецъ, если даже онъ и не выздоровѣетъ, то умретъ счастливый, примиренный съ собою, на рукахъ твоихъ, потому что ты сама можешь быть при немъ въ эти минуты, увѣренный въ любви твоей, прощенный тобою, подъ сѣнью миртъ, лимоновъ, подъ лазуревымъ, экзотическимъ небомъ! О Зина! все это въ рукахъ твоихъ! Всѣ выгоды на твоей сторонѣ и все это чрезъ замужество съ княземъ.

Марья Александровна кончила. Наступило довольно долгое молчанiе. Зина была въ невыразимомъ волненiи.

Мы не беремся описывать чувствъ Зины; мы не можемъ ихъ угадать. Но, кажется, Марья Александровна нашла настоящую дорогу къ ея сердцу. Не зная въ какомъ состоянiи находится теперь сердце дочери она перебрала всѣ случаи, въ которыхъ оно могло находиться и, наконецъ, догадалась, что попала на истинный путь. Она грубо дотрогивалась до самыхъ больныхъ мѣстъ сердца Зины, и, разумѣется, по привычкѣ, не могла обойтиться безъ выставки благородныхъ чувствъ, которыя, конечно, не ослѣпили Зину. «Но что за нужда, что она мнѣ не вѣритъ», думала Марья Александровна, «только–бы ее заставить задуматься! только–бы ловче намекнуть, о чемъ мнѣ прямо нельзя говорить!» — Такъ она думала и достигла цѣли. Эффектъ былъ произведенъ. Зина жадно слушала. Щеки ея горѣли, грудь волновалась.

— Послушайте, маменька, — сказала она наконецъ рѣшительно, хотя внезапно наступившая блѣдность въ лицѣ ея, показывала ясно, чего стоила ей эта рѣшимость. — Послушайте маменька...

Но въ это мгновенiе, внезапный шумъ, раздавшiйся изъ передней и рѣзкiй, крикливый голосъ, спрашивавшiй Марью Александровну, заставилъ Зину вдругъ остановиться. Марья Александровна вскочила съ мѣста.

— Ахъ Боже мой! — вскричала она, — чертъ несетъ эту сороку, полковницу! Да вѣдь я–жъ ее почти выгнала двѣ недѣли назадъ! — прибавила она, чуть не въ отчаянiи. — Но.... но невозможно теперь не принять

73

ее! Невозможно! Она, навѣрно, съ вѣстями, иначе не посмѣла–бы и явиться. Это важно, Зина! Мнѣ надо знать.... Ничѣмъ теперь не надо пренебрегать! — Но какъ я вамъ благодарна за вашъ визитъ! Закричала она, бросаясь на встрѣчу вошедшей гостьѣ. — Какъ это вамъ вздумалось вспомнить обо мнѣ, безцѣнная Софья Петровна? Какой о–ча–ро–ва–тельный сюрпризъ!

Зина убѣжала изъ комнаты.

ГЛАВА VI.

Полковница, Софья Петровна Фарпухина, только нравственно походила на сороку. Физически она скорѣе походила на воробья. Это была маленькая, пятидесяти–лѣтняя дама, съ востренькимъ носикомъ, съ быстрыми глазками, въ веснушкахъ и въ желтыхъ пятнахъ по всему лицу. На маленькомъ, изсохшемъ тѣльцѣ ея, помѣщенномъ на тоненькихъ, крѣпкихъ воробьиныхъ ножкахъ, было шолковое темное платье, всегда шумѣвшее, потому что полковница двухъ секундъ не могла пробыть въ покоѣ. Это была зловѣщая и мстительная сплетница. Она была помѣшана на томъ, что она полковница. Съ отставнымъ полковникомъ, своимъ мужемъ, она очень часто дралась и царапала ему лицо. Сверхъ того выпивала по четыре рюмки водки утромъ и по стольку–же вечеромъ и до помѣшательства ненавидѣла Анну Николаевну Антипову, прогнавшую ее на прошлой недѣлѣ изъ своего дома, равно какъ и Наталью Дмитрiевну Паскудину, тому способствовавшую.

— Я къ вамъ только на минутку, mon ange, — защебетала она. — Я вѣдь напрасно и сѣла. Я заѣхала только разсказать какiя чудеса у насъ дѣлаются. Просто весь городъ съ ума сошолъ отъ этого князя! Наши пройдохи, — vous comprenez![xxix] — его ловятъ, ищутъ, тащутъ его на расхватъ, шампанскимъ поятъ, — вы не повѣрите, не повѣрите! Да какъ это вы рѣшились его отпустить отъ себя? Знаете–ли, что онъ теперь у Натальи Дмитрiевны?

— У Натальи Дмитрiевны! — вскричала Марья Александровна, привскакнувъ на мѣстѣ. — Да вѣдь онъ къ

74

губернатору только поѣхалъ, а потомъ, можетъ быть, къ Аннѣ Николаевнѣ, и то не надолго!

— Ну да, не надолго; вотъ и ловите его теперь! Онъ губернатора дома не засталъ, потомъ къ Аннѣ Николаевнѣ поѣхалъ, далъ слово обѣдать у ней, а Наташка, которая теперь отъ нея не выходитъ, затащила его къ себѣ до обѣда завтракать. Вотъ вамъ и князь!

— А чтожъ... Мозгляковъ? Вѣдь онъ обѣщался...

— Дался вамъ этотъ Мозгляковъ! хваленый–то вашъ... Да и онъ съ ними туда–же! Посмотрите если его въ картишки тамъ не засадятъ, опять проиграется, какъ прошлый годъ проигрался! Да и князя тоже засадятъ; облупятъ какъ липку! А какiя она вещи про васъ распускаетъ, Наташка–то! Вслухъ кричитъ, что вы завлекаете князя, ну тамъ.... для извѣстныхъ цѣлей, — vous comprenez? Сама ему толкуетъ объ этомъ. Онъ, конечно, ничего не понимаетъ, сидитъ какъ мокрый котъ, да на всякое слово: «ну да! ну да!» А сама–то, сама–то! вывела свою Соньку — вообразите пятнадцать лѣтъ, а все еще въ коротенькомъ платьѣ водитъ! все это только до колѣнъ, какъ можете себѣ представить. Послали за этой сироткой Машкой, та тоже въ короткомъ платьѣ, только еще выше колѣнъ, — я въ лорнетъ смотрѣла... На голову имъ надѣли какiя–то красныя шапочки съ перьями, — ужъ не знаю, что это изображаетъ! — и подъ фортепьяно заставила обѣихъ пиглицъ передъ княземъ плясать казачка! Ну вы знаете слабость этого князя? Онъ такъ и растаялъ: «формы,» говоритъ «формы!» Въ лорнетку на нихъ смотритъ, а онѣ–то отличаются, двѣ сороки! раскраснѣлись, ноги вывертываютъ, такой монплезиръ пошолъ, что люли да и только! тьфу! Это — танецъ! Я сама танцовала съ шалью при выпускѣ изъ благороднаго пансiона мадамъ Жарни; такъ я благородный эффектъ произвела! Мнѣ сенаторы аплодировали! Тамъ княжескiя и графскiя дочери воспитывались! А вѣдь это просто канканъ! Я сгорѣла со стыда сгорѣла, сгорѣла! Я просто не высидѣла!…

— Но… развѣ вы сами были у Натальи Дмитрiевны? вѣдь вы...

75

— Ну да, она меня оскорбила на прошлой недѣлѣ. Я это прямо всѣмъ говорю. Mais, ma chеre[xxx], мнѣ захотѣлось хоть въ щелочку посмотрѣть на этого князя, я и прiѣхала. А то гдѣ–жъ бы я его увидала? Поѣхала–бы я къ ней, кабы не этотъ скверный князишка! Представьте себѣ: всѣмъ шоколатъ подаютъ, а мнѣ нѣтъ и все время со мной хоть–бы слово. Вѣдь это она нарочно... Кадушка этакая! Вотъ я–жъ ей, теперь! Но прощайте, mon ange, я теперь спѣшу, спѣшу... Мнѣ надо непремѣнно застать Акулину Панфиловну и ей разсказать, только вы теперь такъ и проститесь съ княземъ! Онъ ужъ у васъ больше не будетъ. Знаете — памяти–то у него нѣтъ, такъ Анна Николавна непремѣнно къ себѣ его перетащитъ! Онѣ всѣ боятся, чтобъ вы не того... понимаете? на счетъ Зины....

Quelle horreur![xxxi]

— Ужъ это я вамъ говорю! Весь городъ объ этомъ кричитъ. Анна Николавна непремѣнно хочетъ оставить его обѣдать, а потомъ и совсѣмъ. Это она вамъ въ пику дѣлаетъ, mon ange. Я къ ней на дворъ въ щелочку заглянула. Такая тамъ суетня; обѣдъ готовятъ, ножами стучатъ... за шампанскимъ послали. Спѣшите, спѣшите и перехватите его на дорогѣ, когда онъ къ ней поѣдетъ. Вѣдь онъ къ вамъ первый обѣщался обѣдать! Онъ вашъ гость, а не ее! Чтобъ надъ вами смѣялась эта пройдоха, эта каверзница, эта сопля! Да она подошвы моей не стоитъ, хоть и прокурорша! Я сама полковница! Я въ благородномъ пансiонѣ мадамъ Жарни воспитывалась... тьфу! Mais adieu, mon ange:[xxxii] У меня свои сани, а то–бы я съ вами вмѣстѣ поѣхала...

Ходячая газета изчезла, Марья Александровна затрепетала отъ волненiя, но совѣтъ полковницы былъ чрезвычайно ясенъ и практиченъ. Медлить было нечего, да и некогда. Но оставалось еще самое главное затрудненiе. Марья Александровна бросилась въ комнату Зины.

Зина ходила по комнатѣ взадъ и впередъ, сложивъ на крестъ руки, понуривъ голову, блѣдная и разстроенная. Въ глазахъ ея стояли слезы: но рѣшимость сверкала во взглядѣ, который она устремила на мать. Она поспѣшно скрыла слезы и саркастическая улыбка появилась на губахъ ея.

76

— Маменька, — сказала она, предупреждая Марью Александровну. — Сейчасъ вы истратили со мною много вашего краснорѣчiя, слишкомъ много. Но вы не ослѣпили меня. Я не дитя. Убѣждать себя, что дѣлаю подвигъ сестры милосердiя, не имѣя къ нему ни малѣйшаго призванiя, оправдывать свои низости, которыя дѣлаешь для одного эгоизма, благородными цѣлями, — все это такое iезуитство, которое не могло обмануть меня. Слышите: это не могло меня обмануть и я хочу, чтобъ вы это непремѣнно знали!

— Но, mon ange!…. — вскрикнула оробѣвшая Марья Александровна.

— Молчите, маменька! Имѣйте терпѣнiе выслушать меня до конца: не смотря на полное сознанiе того, что все это только одно iезуитство; не смотря на полное мое убѣжденiе въ совершенномъ неблагородствѣ такого поступка, — я принимаю ваше предложенiе вполнѣ, слышите: вполнѣ, и объявляю вамъ, что готова выйти за князя и даже готова помогать всѣмъ вашимъ усилiямъ, чтобъ заставить его на мнѣ жениться. Для чего я это дѣлаю? — вамъ не надо знать. Довольно и того, что я рѣшилась. Я рѣшилась на все: я буду подавать ему сапоги, я буду его служанкой, я буду плясать для его удовольствiя, чтобъ загладить передъ нимъ мою низость; я употреблю все на свѣтѣ, чтобъ онъ не раскаявался въ томъ, что женился на мнѣ! Но въ замѣнъ моего рѣшенiя, я требую, чтобъ вы откровенно сказали мнѣ: какимъ образомъ вы все это устроите? Если вы начали такъ настойчиво говорить объ этомъ, то — я васъ знаю — вы не могли начать, не имѣя въ головѣ какого–нибудь опредѣленнаго плана. Будьте откровенны, хоть разъ въ жизни; откровенность непремѣнное условiе! Я не могу рѣшиться, не зная положительно, какъ вы все это сдѣлаете?

Марья Александровна была такъ озадачена неожиданнымъ заключенiемъ Зины, что, нѣкоторое время, стояла передъ ней нѣмая и неподвижная отъ изумленiя и глядѣла на нее во всѣ глаза. Приготовившись воевать съ упорнымъ романтизмомъ своей дочери, суроваго благородства которой она постоянно боялась, она вдругъ слышитъ, что дочь совершенно согласна съ нею и готова на все, даже вопреки

77

своимъ убѣжденiямъ! Слѣдственно дѣло принимало необыкновенную прочность, — и радость засверкала въ глазахъ ея.

— Зиночка! — воскликнула она въ увлеченiи, — Зиночка! ты плоть и кровь моя!

Больше она ничего не могла выговорить и бросилась обнимать свою дочь.

— Ахъ Боже мой! я не прошу вашихъ объятiй, маменька, — вскричала Зина съ нетерпѣливымъ отвращенiемъ; мнѣ не надо вашихъ восторговъ! я требую отъ васъ отвѣта на мой вопросъ и больше ничего.

— Но, Зина, вѣдь я люблю тебя! Я обожаю тебя, а ты меня отталкиваешь.... вѣдь я для твоего–же счастья стараюсь....

И непритворныя слезы заблистали въ глазахъ ея. Марья Александровна дѣйствительно любила Зину, по своему, а въ этотъ разъ, отъ удачи и отъ волненiя, чрезвычайно разчувствовалась. Зина, не смотря на нѣкоторую ограниченность своего настоящаго взгляда на вещи понимала, что мать ее любитъ и — тяготилась этой любовью. Ей, даже; было–бы легче еслибъ мать ее ненавидѣла....

— Ну, не сердитесь, маменька, я въ такомъ волненiи, — сказала она, чтобъ успокоить ее.

— Не сержусь, не сержусь, мой ангельчикъ! — защебетала Марья Александровна, мигомъ оживляясь, — вѣдь я и сама понимаю что ты въ волненiи. Вотъ видишь, другъ мой, ты требуешь откровенности.... Изволь, я буду откровенна, вполнѣ откровенна, увѣряю тебя! Только–бы ты–то мнѣ вѣрила! И во первыхъ скажу тебѣ, что вполнѣ опредѣленнаго плана, то есть — во всѣхъ подробностяхъ, у меня еще нѣтъ, Зиночка, да и не можетъ быть; ты, какъ умная головка, поймешь почему. Я даже предвижу нѣкоторыя затрудненiя.... Вотъ и сейчасъ эта сорока натрещала мнѣ всякой всячины.... (Ахъ Боже мой! спѣшить–бы надо!) Видишь я вполнѣ откровенна! Но, клянусь тебѣ, я достигну цѣли! — прибавила она въ восторгѣ. — Увѣренность моя вовсе не поэзiя, какъ ты давеча говорила, мой ангелъ; она основана на дѣлѣ. Она основана на совершенномъ слабоумiи князя, — а вѣдь это такая канва, по которой вышивай что угодно. Главное — чтобъ

78

не помѣшали! Да этимъ–ли дурамъ перехитрить меня, вскричала она, стукнувъ рукой по столу, и сверкая глазами; — ужъ это мое дѣло! А для этого всего нужнѣе какъ можно скорѣй начинать, даже чтобъ сегодня и кончить все главное, если только возможно.

— Хорошо, маменька, только выслушайте еще одну.... откровенность: знаете–ли почему я такъ интересуюсь о вашемъ планѣ и не довѣряю ему? Потому что на себя не надѣюсь. Я сказала уже, что рѣшилась на эту низость; но если подробности вашего плана будутъ уже слишкомъ отвратительны, слишкомъ грязны, то объявляю вамъ, что я не выдержу и все брошу. Знаю, что это новая низость: рѣшиться на подлость и бояться грязи, въ которой она плаваетъ, но что дѣлать? Это непремѣнно такъ будетъ!...

— Но, Зиночка, какая–же тутъ особенная подлость, mon ange? — робко возразила–было Марья Александровна. — Тутъ только одинъ выгодный бракъ, а вѣдь это всѣ дѣлаютъ! Только надобно съ этой точки взглянуть и все очень благородно покажется....

— Ахъ, маменька, ради Бога не хитрите со мной! Вы видите я на все, на все согласна! — ну чего–жъ вамъ еще? Пожалуста не бойтесь, если я называю вещи ихъ именами. Можетъ быть это, теперь, — единственное мое утѣшенiе!

И горькая улыбка показалась на губахъ ея.

— Ну, ну, хорошо, мой ангельчикъ, можно быть не согласными въ мысляхъ и все–таки взаимно уважать другъ друга. Только если ты безпокоишься о подробностяхъ и боишься, что онѣ будутъ грязны, то предоставь всѣ эти хлопоты мнѣ; клянусь, что на тебя не брызнетъ ни капельки грязи. Я–ли захочу тебя компрометировать передъ всѣми? Положись только на меня и все превосходно, преблагородно уладится, главное — преблагородно! Скандалу не будетъ никакого, а если и будетъ какой–нибудь маленькiй, необходименькiй скандальчикъ, — такъ.... какой–нибудь! — такъ вѣдь мы ужъ будемъ тогда далеко! вѣдь ужъ здѣсь не останемся! Пусть ихъ кричатъ во все горло, наплевать на нихъ! Сами–же будутъ завидовать. Да и стоитъ того, чтобъ о нихъ заботиться! Я даже удивляюсь тебѣ, Зиночка, (только ты не

79

сердись на меня) — какъ это ты съ твоей гордостью ихъ боишься?

— Ахъ, маменька, я вовсе не ихъ боюсь! вы совершенно меня не понимаете! — отвѣчала раздражительно Зина.

— Ну–ну, душка, не сердись! Я только къ тому, что они сами каждый Божiй день пакости строятъ, а тутъ ты всего–то какой–нибудь одинъ разочекъ въ жизни.... да и что я, дура! Вовсе не пакость! Какая тутъ пакость? Напротивъ это даже преблагородно. Я рѣшительно докажу тебѣ это, Зиночка. Во первыхъ, повторяю, все отъ–того съ какой точки зрѣнья смотрѣть....

— Да полноте, маменька, съ вашими доказательствами! — съ гнѣвомъ вскрикнула Зина и нетерпѣливо топнула ногою.

— Ну, душка, не буду, не буду! я опять завралась....

Наступило маленькое молчанiе. Марья Александровна смиренно ходила за Зиной и съ безпокойствомъ смотрѣла ей въ глаза, какъ маленькая, провинившаяся собачка смотритъ въ глаза своей барынѣ.

— Я даже не понимаю, какъ вы возметесь за дѣло, — съ отвращенiемъ продолжала Зина. — Я увѣрена, что вы наткнетесь на одинъ только стыдъ. Я презираю ихъ мнѣнiе, но для васъ это будетъ позоромъ.

— О если только это тебя безпокоитъ, мой ангелъ, — пожалуста не безпокойся! прошу тебя, умоляю тебя! Только–бы мы согласились, а обо мнѣ не безпокойся. Охъ, еслибъ ты только знала изъ какихъ я передрягъ суха выходила? Такiя–ли дѣла мнѣ случалось обдѣлывать! ну да позволь хоть только попробовать! — Во всякомъ случаѣ, прежде всего, нужно какъ можно скорѣе быть на единѣ съ княземъ. Это самое первое! а все остальное будетъ зависѣть отъ этого! Но ужъ я предчувствую и остальное. Они всѣ возстанутъ, но.... это ничего! я ихъ сама отдѣлаю! Пугаетъ меня еще Мозгляковъ....

— Мозгляковъ? — съ презрѣнiемъ проговорила Зина.

— Ну да, Мозгляковъ; только ты не бойся, Зиночка! клянусь тебѣ, я его до того доведу, что онъ–же будетъ намъ помогать! Ты еще не знаешь меня, Зиночка! ты еще не знаешь, какая я въ дѣлѣ! Ахъ Зиночка, душечка! давеча

80

какъ я услышала объ этомъ князѣ, у меня ужъ и загорѣлась мысль въ головѣ! Меня какъ–будто разомъ всю освѣтило. И кто–жъ, и кто–жъ могъ ожидать, что онъ къ намъ прiѣдетъ? Да вѣдь въ тысячу лѣтъ не будетъ такой оказiи! Зиночка! ангельчикъ! Не въ томъ безчестiе, что ты выйдешь за старика и калѣку, а въ томъ, если выйдешь за такого, котораго терпѣть не можешь, а между тѣмъ дѣйствительно будешь женой его! А вѣдь князю ты не будешь настоящей женой. Это вѣдь и не бракъ! Это просто домашнiй контрактъ! Вѣдь ему–жъ дураку будетъ выгода, ему–же дураку даютъ такое неоцѣненное счастье! Ахъ какая ты сегодня красавица, Зиночка! раскрасавица, а не красавица! Да я–бы, еслибъ была мужчиной, я–бы тебѣ полцарства достала, еслибъ ты захотѣла! Ослы они всѣ! Ну, какъ не поцѣловать эту ручку? — И Марья Александровна горячо поцѣловала руку у дочери. — Вѣдь это мое тѣло, моя плоть, моя кровь! да хоть насильно женить его, дурака! А какъ заживемъ–то мы съ тобой, Зиночка! Вѣдь ты не разлучишься со мной, Зиночка! Вѣдь ты не прогонишь свою мать, какъ въ счастье попадешь? Мы хоть и ссорились, мой ангельчикъ, а все–таки у тебя не было такого друга, какъ я; все–таки....

— Маменька! если ужъ вы рѣшились, то, можетъ–быть, вамъ пора.... что–нибудь и дѣлать. Вы здѣсь только время теряете! — въ нетерпѣнiи сказала Зина.

— Пора, пора, Зиночка, пора! ахъ! я заболталась! — схватилась Марья Александровна. — Онѣ тамъ хотятъ совсѣмъ сманить князя. Сейчасъ–же сажусь и ѣду! Подъѣду, вызову Мозглякова, а тамъ.... Да я его силой — увезу, если надо! Прощай, Зиночка, прощай голубчикъ, не тужи, не сомнѣвайся, не грусти, главное не грусти! все прекрасно, преблагородно обдѣлается! Главное съ какой точки смотрѣть.... ну прощай, прощай!…

Марья Александровна перекрестила Зину, выскочила изъ комнаты, съ минутку повертѣлась у себя передъ зеркаломъ, а черезъ двѣ минуты катилась по мордасовскимъ улицамъ въ своей каретѣ на полозьяхъ, которая ежедневно запрягалась около этого часу, въ случаѣ выѣзда. Марья Александровна жила en grand[xxxiii].

81

— Нѣтъ не вамъ перехитрить меня! думала она, сидя въ своей каретѣ. Зина согласна, значитъ половина дѣла сдѣлана и тутъ — оборваться! вздоръ! Ай да, Зина! Согласилась–таки наконецъ! Значитъ и на твою головку дѣйствуютъ иные расчетцы! Перспективу–то я выставила ей заманчивую! Тронула! Но только ужасъ, какъ она хороша сегодня! Да я–бы, съ ея красотой полъ–Европы перевернула по своему! Ну да подождемъ... Шекспиръ–то слетитъ, когда княгиней сдѣлается, да–кой съ чѣмъ познакомится. Что она знаетъ? Мордасовъ, да своего учителя! Гм.... Только какая–же она будетъ княгиня! Люблю я въ ней эту гордость, смѣлость, недоступная какая! взглянетъ — королева взглянула. Ну какъ, ну какъ не понимать своей выгоды? Поняла–жъ наконецъ! Пойметъ и остальное.... Я вѣдь все–таки буду при ней! Согласится–же, наконецъ, сомной во всѣхъ пунктахъ! А безъ меня не обойдется! Я сама буду княгиня; меня и въ Петербургѣ узнаютъ. Прощай городишка! Умретъ этотъ князь, умретъ этотъ мальчишка и тогда я ее за владѣтельнаго принца выдамъ! одного боюсь: не слишкомъ–ли я ей довѣрилась? Не слишкомъ–ли откровенничала, не слишкомъ–ли я разчувствовалась? Пугаетъ она меня, охъ пугаетъ!

И Марья Александровна погрузилась въ свои размышленiя. Нечего сказать: они были хлопотливы. Но вѣдь говорится–же, что охота пуще неволи.

Оставшись одна, Зина долго ходила взадъ и впередъ, по комнатѣ, скрестивъ руки, задумавшись. О многомъ она передумала. Часто и почти безсознательно повторяла она: «пора, пора, давно пора!» Что значило это отрывочное восклицанiе? Не разъ слезы блистали на ея длинныхъ, шелковистыхъ рѣсницахъ. Она не думала отирать ихъ, ихъ останавливать. Но напрасно безпокоилась ея маменька и старалась проникнуть въ мысли своей дочери: Зина совершенно рѣшилась и приготовилась ко всѣмъ послѣдствiямъ....

— Постой–же! думала Настасья Петровна, выбираясь изъ своего чуланчика по отъѣздѣ полковницы. А я было и бантикъ розовый хотѣла приколоть для этого князишки! И повѣрила–же дура, что онъ на мнѣ женится! Вотъ тебѣ и бантикъ! А, Марья Александровна! Я у васъ чумичка, я

82

нищая, я взятки по двѣсти цѣлковыхъ беру. Еще–бы съ тебя упустить не взять, франтиха ты этакая! Я взяла благороднымъ образомъ; я взяла на сопряженные съ дѣломъ расходы.... Можетъ, мнѣ самой пришлось–бы взятку дать! Тебѣ какое дѣло, что я не побрезгала, своими руками замокъ взломала? Для тебя–же работала, бѣлоручка ты этакая! Тебѣ бы только по канвѣ вышивать! Погоди–жъ, я тебѣ покажу канву. Я покажу вамъ обѣимъ какова я чумичка! Узнаете Настасью Петровну и всю ея кротость!

ГЛАВА VII.

Но Марью Александровну увлекалъ ея генiй. Она замыслила великiй и смѣлый проэктъ. Выдать дочь за богача, за князя и за калѣку, выдать украдкой отъ всѣхъ, воспользовавшись слабоумiемъ и беззащитностью своего гостя, — выдать воровскимъ образомъ, какъ сказали бы враги Марьи Александровны, — было не только смѣло, но даже и дерзко. Конечно, проэктъ былъ выгоденъ, но, въ случаѣ неудачи, покрывалъ изобрѣтательницу необыкновеннымъ позоромъ. Марья Александровна это знала, но не отчаявалась. «Изъ такихъ–ли передрягъ я суха выходила!» — говорила она Зинѣ и говорила справедливо. Не то какая–жъ бы она была героиня?

Безспорно, что все это походило нѣсколько на разбой на большой дорогѣ; но Марья Александровна и на это не слишкомъ–то обращала вниманiе. На этотъ счетъ у ней была одна, удивительно вѣрная, мысль: «Обвѣнчаютъ, такъ ужъ не развѣнчаются» — мысль простая, но соблазнявшая воображенiе такими необыкновенными выгодами, что Марью Александровну, отъ одного уже представленiя этихъ выгодъ, бросало въ дрожь и кололо мурашками. Вообще она была въ ужасномъ волненiи и сидѣла въ своей каретѣ, какъ на иголкахъ. Какъ женщина вдохновенная, одаренная несомнѣннымъ творчествомъ, она уже успѣла создать планъ своихъ дѣйствiй. Но планъ этотъ былъ составленъ вчернѣ, вообще, en grand, и еще какъ–то тускло просвѣчивалъ передъ нею. Предстояла бездна подробностей и разныхъ непредвидимыхъ

83

случаевъ. Но Марья Александровна была увѣрена въ себѣ: она волновалась не страхомъ неудачи; нѣтъ! ей хотѣлось только поскорѣе начать, поскорѣе въ бой. Нетерпѣнiе, благородное нетерпѣнiе сожигало ее при мысли о задержкахъ и остановкахъ. Но, сказавъ о задержкахъ, мы попросимъ позволенiя нѣсколько пояснить нашу мысль. Главную бѣду предчувствовала и ожидала Марья Александровна отъ благородныхъ своихъ согражданъ мордасовцевъ и, преимущественно, отъ благороднаго общества мордасовскихъ дамъ. Она на опытѣ знала всю ихъ непримиримую къ себѣ ненависть. Она, напримѣръ, твердо знала, что въ городѣ, въ настоящую минуту, можетъ быть уже знаютъ все изъ ея намѣренiй, хотя объ нихъ еще никто, никому не разсказывалъ. Она знала, по неоднократному печальному опыту, что не было случая, даже самаго секретнаго въ ея домѣ, который, случившись утромъ, не былъ–бы уже извѣстенъ къ вечеру послѣдней торговкѣ на базарѣ, послѣднему сидѣльцу въ лавкѣ. Конечно Марья Александровна еще только предчувствовала бѣду, но такiя предчувствiя никогда ее не обманывали. Не обманывалась она и теперь. Вотъ что случилось на самомъ дѣлѣ и чего еще не знала она положительно. Около полудня, то есть ровно три часа по прiѣздѣ князя въ Мордасовъ, по городу распространились странные слухи. Гдѣ начались они неизвѣстно, но разошлись они почти мгновенно. Всѣ вдругъ стали увѣрять другъ друга, что Марья Александровна уже просватала за князя свою Зину, свою безприданную, двадцати–трехлѣтнюю Зину; что Мозгляковъ въ отставкѣ и что все это уже рѣшено и подписано. Что было причиною такихъ слуховъ? Неужели всѣ до такой степени знали Марью Александровну, что разомъ попали въ самое сердце ея завѣтныхъ мыслей и идеаловъ? Ни несообразность такого слуха съ обыкновеннымъ порядкомъ вещей, потому что такiя дѣла очень рѣдко могутъ обдѣлываться въ одинъ часъ; — ни очевидная неосновательность такого извѣстiя, потому что никто не могъ добиться откуда оно началось, — не могли разувѣрить мордасовцевъ. Слухъ разростался и укоренялся съ необыкновеннымъ упорствомъ. Всего удивительнѣе, что онъ началъ

84

распространяться, именно въ то самое время, когда Марья Александровна приступила къ своему давешнему разговору съ Зиной объ этомъ же самомъ предметѣ. Таково–то чутье провинцiаловъ! Инстинктъ провинцiальныхъ вѣстовщиковъ доходитъ иногда до чудеснаго и, разумѣется, тому есть причины. Онъ основанъ на самомъ близкомъ, интересномъ и многолѣтнемъ изученiи другъ друга. Всякiй провинцiалъ живетъ какъ будто подъ стекляннымъ колпакомъ. Нѣтъ рѣшительно никакой возможности хоть что–нибудь скрыть отъ своихъ почтенныхъ согражданъ. Васъ знаютъ наизусть, знаютъ даже то, чего вы сами про себя не знаете. Провинцiалъ уже по натурѣ своей, кажется, долженъ–бы быть психологомъ и сердцевѣдомъ. Вотъ почему я иногда искренно удивлялся, весьма часто встрѣчая въ провинцiи, вмѣсто психологовъ и сердцевѣдовъ, чрезвычайно много ословъ. Но это въ сторону; это мысль лишняя. Вѣсть была громовая. Бракъ съ княземъ казался всякому до того выгоднымъ, до того блистательнымъ, что даже странная сторона этого дѣла никому не бросалась въ глаза. Замѣтимъ еще одно обстоятельство: Зину ненавидѣли почти еще больше Марьи Александровны, — за что? — неизвѣстно. Можетъ–быть красота Зины была отъ–части тому причиною. Можетъ–быть и то, что Марья Александровна все таки была какъ–то своя всѣмъ мордасовцамъ, своего поля ягода. Изчезни она изъ города и, — кто знаетъ? — объ ней–бы можетъ быть пожалѣли. Она оживляла общество безпрерывными исторiями. Безъ нея было–бы скучно. Напротивъ того, Зина держала себя такъ, какъ будто жила въ облакахъ, а не въ городѣ Мордасовѣ. Была она этимъ людямъ какъ–то не пара, не ровня и, можетъ быть сама не замѣчая того, вела себя передъ ними невыносимо надменно. И вдругъ, теперь, эта–же самая Зина, про которую даже ходили скандалёзныя исторiи, эта надменная, эта гордячка Зина становится миллiонеркой, княгиней, войдетъ въ знать. — Года черезъ два, когда овдовѣетъ выйдетъ за какого–нибудь герцога, можетъ–быть даже за генерала; чего добраго — пожалуй еще за губернатора (а мордасовскiй губернаторъ какъ нарочно вдовецъ и чрезвычайно нѣженъ къ женскому полу.) Тогда она будетъ первая дама

85

въ губернiи, — и разумѣется одна эта мысль уже была невыносима и никогда никакая вѣсть не возбудила бы такого негодованiя въ Мордасовѣ, какъ вѣсть о выходѣ Зины за князя. Мгновенно поднялись яростные крики со всѣхъ сторонъ. Кричали, что это грѣшно, даже подло; что старикъ не въ своемъ умѣ; что старика обманули, надули, облапошили, пользуясь его слабоумiемъ; что старика надо спасти отъ кровожадныхъ когтей; что это, наконецъ, разбой и безнравственность; что, наконецъ, чѣмъ же другiя хуже Зины? и другiя могли бы точно также выйти за князя. Всѣ эти толки и возгласы Марья Александровна еще только предполагала, но для нея довольно было и этого. Она твердо знала, что всѣ, рѣшительно всѣ, готовы будутъ употребить все, что возможно и что даже невозможно, чтобъ воспрепятствовать ея намѣренiямъ. Вѣдь хотятъ–же теперь конфисковать князя, такъ что приходится его возвращать чуть не съ бою. Наконецъ, хоть и удастся поймать и заманить князя обратно, нельзя–же будетъ держать его вѣчно на привязи. Наконецъ кто поручится, что сегодня, что черезъ два же часа, весь торжественный хоръ мордасовскихъ дамъ не будетъ въ ея салонѣ, да еще подъ такимъ предлогомъ, что невозможно будетъ и отказать? Откажи въ дверь, войдутъ въ окно: случай почти невозможный, но бывавшiй въ Мордасовѣ. Однимъ словомъ нельзя было терять ни на часъ, ни на каплю времени, а между тѣмъ дѣло было еще и не начато. Вдругъ генiальная мысль блеснула и мгновенно созрѣла въ головѣ Марьи Александровны. Объ этой новой идеѣ мы не забудемъ сказать въ своемъ мѣстѣ. Скажемъ только теперь, что, въ эту минуту, наша героиня летѣла по мордасовскимъ улицамъ, грозная и вдохновенная, рѣшившись даже на настоящiй бой, еслибъ только представилась надобность, чтобъ овладѣть княземъ обратно. Она еще не знала, какъ это сдѣлается и гдѣ она встрѣтитъ его; но за то она знала навѣрно, что скорѣе весь Мордасовъ провалится сквозь землю, чѣмъ не исполнится хоть одна iота изъ теперешнихъ ея замысловъ.

Первый шагъ удался какъ нельзя лучше. Она успѣла перехватить князя на улицѣ и привезла къ себѣ обѣдать.

86

Если спросятъ: какимъ образомъ, не смотря на всѣ козни враговъ, ей удалось–таки настоять на своемъ и оставить Анну Николавну съ довольно большимъ носомъ? — то я обязанъ объявить, что считаю такой вопросъ даже обиднымъ для Марьи Александровны. Ей–ли не одержать побѣду надъ какой нибудь Анной Николавной Антиповой? Она просто арестовала князя, уже подъѣзжавшаго къ дому ея соперницы и, несмотря ни на что, а вмѣстѣ съ тѣмъ и на доводы самого Мозглякова, испугавшагося скандалу, пересадила старичка въ свою карету. Тѣмъ–то и отличалась Марья Александровна отъ своихъ соперницъ, что, въ рѣшительныхъ случаяхъ, не задумывалась даже передъ скандаломъ, принимая за аксiому, что успѣхъ все оправдываетъ. Разумѣется, князь не оказалъ значительнаго сопротивленiя и, по своему обыкновенiю, очень скоро забылъ обо всемъ и остался очень доволенъ. За обѣдомъ онъ болталъ безъ умолку, былъ чрезвычайно веселъ, острилъ, каламбурилъ, разсказывалъ анекдоты, которые не доканчивалъ, или съ одного перескакивалъ на другой, самъ не замѣчая того. У Натальи Дмитрiевны онъ выпилъ три бокала шампанскаго. За обѣдомъ онъ выпилъ еще и закружился окончательно. Тутъ ужъ подливала сама Марья Александровна. Обѣдъ былъ очень порядочный. Извергъ Никитка не подгадилъ. Хозяйка оживляла общество самой очаровательной любезностью. Но остальные присутствующiе, какъ нарочно, были необыкновенно скучны. Зина была какъ–то торжественно молчалива. Мозгляковъ былъ видимо не въ своей тарелкѣ и мало ѣлъ. Онъ объ чемъ–то думалъ и, такъ какъ это случалось съ нимъ довольно рѣдко, то Марья Александровна была въ большомъ безпокойствѣ. Настасья Петровна сидѣла угрюмая и даже, украдкой, дѣлала Мозглякову, какiе–то странные знаки, которыхъ тотъ совершенно не примѣчалъ. Не будь очаровательно–любезной хозяйки, обѣдъ походилъ–бы на похороны.

А между тѣмъ Марья Александровна была въ невыразимомъ волненiи. Одна уже Зина пугала ее ужасно своимъ грустнымъ видомъ и заплаканными глазами. А тутъ и еще затрудненiе: надо спѣшить, торопиться, а этотъ «проклятый Мозгляковъ» сидитъ себѣ, какъ болванъ, которому мало

87

заботы, и только мѣшаетъ! Вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, начинать такое дѣло при немъ! Марья Александровна встала изъ за стола въ страшномъ безпокойствѣ. Каково–же было ея изумленiе, радость, радостный испугъ, если можно такъ выразиться, когда Мозгляковъ, только–что встали изъ–за стола, самъ подошелъ къ ней и вдругъ, совсѣмъ неожиданно, объявилъ, что ему, разумѣется — къ его величайшему сожалѣнiю, необходимо сейчасъ же отправиться.

— Куда это? — спросила съ необыкновеннымъ соболѣзнованiемъ, Марья Александровна.

— Вотъ видите, Марья Александровна, — началъ Мозгляковъ съ безпокойствомъ и даже нѣсколько путаясь, — со мной случилась престранная исторiя. Я ужъ и не знаю какъ вамъ сказать… дайте мнѣ, ради Бога, совѣтъ!

— Что, что такое?

— Крестный отецъ мой, Бородуевъ, вы знаете, — тотъ купецъ… встрѣтился сегодня со мной. Старикъ рѣшительно сердится, упрекаетъ, говоритъ мнѣ, что я загордился. Вотъ уже третiй разъ я въ Мордасовѣ, а къ нему и носу не показалъ. — «Прiѣзжай, говоритъ, сегодня на чай.» — Теперь ровно четыре часа, а чай онъ пьетъ по старинному, какъ проснется, въ пятомъ часу. Что мнѣ дѣлать? Оно, Марья Александровна, конечно, — но подумайте! Вѣдь онъ моего отца–покойника отъ петли избавилъ, когда тотъ казенныя деньги проигралъ. Онъ и крестилъ–то меня по этому случаю. Если состоится мой бракъ съ Зинаидой Афанасьевной, у меня все–таки только полтораста душъ. А вѣдь у него миллiонъ, люди говорятъ даже больше. Бездѣтенъ. Угодишь ему — сто тысячъ по духовной оставитъ. Семдесятъ лѣтъ. А вѣдь онъ какъ любилъ меня прежде! Подумайте!

— Ахъ Боже мой! такъ что–жъ это вы! что–же вы медлите? — вскричала Марья Александровна, едва скрывая свою радость. Поѣзжайте, поѣзжайте! этимъ нельзя шутить. То–то я смотрю за обѣдомъ — вы такой скучный! Поѣзжайте mon ami, поѣзжайте! Да вамъ–бы слѣдовало давеча утромъ съ визитомъ отправиться, показать, что вы дорожите, что вы цѣните его ласку! Ахъ, молодежь, молодежь!

88

— Да вѣдь вы–же сами, Марья Александровна, — въ изумленiи вскричалъ Мозгляковъ, — вы–же сами нападали на меня за это знакомство! Вѣдь вы–же говорили, что онъ мужикъ, борода, въ роднѣ съ кабаками, съ подвальными, да повѣренными?

— Ахъ, mon ami! Мало–ли мы что говоримъ необдуманнаго! Я тоже могу ошибиться, я — не святая. Я, впрочемъ, не помню, но я могла быть въ такомъ расположенiи духа... Наконецъ вы тогда еще не сватались къ Зиночкѣ.... Конечно, это эгоизмъ съ моей стороны, но теперь я, поневолѣ–должна смотрѣть съ другой точки зрѣнiя, и — какая мать можетъ обвинить меня въ этомъ случаѣ? Поѣзжайте, ни минуты не медлите! Даже вечеръ у него посидите..... да послушайте! Заговорите какъ–нибудь обо мнѣ. Скажите, что я его уважаю, люблю, почитаю, да этакъ половче, получше! Ахъ, Боже мой! И у меня вѣдь это изъ головы вышло! Мнѣ бы надо самой догадаться, васъ–же надоумить!

— Воскресили вы меня, Марья Александровна! — вскричалъ восхищенный Мозгляковъ. — Теперь, клянусь, буду во всемъ васъ слушаться! А то, вѣдь я вамъ просто боялся сказать!…. Ну прощайте, я и въ путь! Извините меня передъ Зинаидой Афанасьевной. Впрочемъ, непремѣнно сюда....

— Благословляю васъ, mon ami! Смотрите–же обо мнѣ–то поговорите съ нимъ! Онъ дѣйствительно премилый старичокъ. Я давно уже перемѣнила о немъ мои мысли.... Я и всегда, впрочемъ, любила въ немъ все это старинное русское, не поддѣльное.... Аu revoir, mon ami, au revoir![xxxiv]

— Да какъ это хорошо, что его чертъ несетъ! Нѣтъ это самъ Богъ помогаетъ! — подумала она, задыхаясь отъ радости.

Павелъ Александровичъ вышелъ въ переднюю и надѣвалъ уже шубу, какъ вдругъ откуда не возьмись Настасья Петровна. Она поджидала его.

— Куда вы? — сказала она, удерживая его за руку.

— Къ Бородуеву, Настасья Петровна! Крестный отецъ мой; удостоился меня крестить... Богатый старикъ, оставитъ что–нибудь, надо польстить!…

89

Павелъ Александровичъ былъ въ превосходнѣйшемъ расположенiи духа.

— Къ Бородуеву! ну такъ и проститесь съ невѣстой, — рѣзко сказала Настасья Петровна.

— Какъ–такъ, «проститесь»?

— Да такъ! Вы думали она ужъ и ваша! А вонъ ее за князя выдавать хотятъ. Сама слышала!

— За князя? помилосердуйте, Настасья Петровна!

— Да чего: помилосердуйте! Вотъ не угодно–ли самимъ посмотрѣть и послушать? Бросьте–ка шубу, подите–ка сюда!

Ошеломленный Павелъ Александровичъ бросилъ шубу и на цыпочкахъ отправился за Настасьей Петровной. Она привела его въ тотъ самый чуланчикъ, откуда утромъ подглядывала и подслушивала.

— Но помилуйте, Настасья Петровна, я рѣшительно ничего не понимаю!…

— А вотъ поймете, какъ нагнетесь и послушаете. Комедiя вѣрно сейчасъ начнется.

— Какая комедiя?

— Тс! не говорите громко! Комедiя въ томъ, что васъ просто надуваютъ. Давеча, какъ вы отправились съ княземъ, Марья Александровна цѣлый часъ уговаривала Зину выйти замужъ за этого князя, говорила, что нѣтъ ничего легче его облапошить и заставить жениться и такiе крючки выводила, что даже мнѣ тошно стало. Я все отсюда подслушала. Зина согласилась. Какъ онѣ васъ–то обѣ честили! просто за дурака почитаютъ, а Зина прямо сказала, что ни за что не выйдетъ за васъ. Я–то дура! Красный бантикъ приколоть хотѣла! Послушайте–ка, послушайте–ка!

— Да вѣдь это безбожнѣйшее коварство, если такъ! — прошепталъ Павелъ Александровичъ, глупѣйшимъ образомъ смотря въ глаза Настасьѣ Петровнѣ.

— Да вы только послушайте, и не то еще услышите.

— Да гдѣ–же слушать?

— Да вотъ нагнитесь, вотъ въ эту дырочку....

— Но, Настасья Петровна, я.... я не способенъ подслушивать.

90

— Экъ, когда хватились! Тутъ, батюшка, честь–то въ карманъ, пришли, такъ ужъ слушайте!

— Но однакоже....

— А не способны, такъ и оставайтесь съ носомъ! Васъ–же жалѣютъ, а онъ–то куражится! Мнѣ что! вѣдь я не для себя. Я и до вечера здѣсь не останусь!

Павелъ Александровичъ, скрѣпя сердце, нагнулся къ щелочкѣ. Сердце его билось, въ вискахъ стучало. Онъ почти не понималъ, что съ нимъ происходитъ.…

ГЛАВА VIII.

— Такъ вамъ очень было весело, князь, у Натальи Дмитрiевны? — спросила Марья Александровна, плотояднымъ взглядомъ окидывая поле предстоящей битвы и желая самымъ невиннымъ образомъ начать разговоръ. Сердце ея билось отъ волненiя и ожиданiя.

Послѣ обѣда князя тотчасъ же перевели въ «салонъ», въ которомъ принимали его утромъ. Всѣ торжественные случаи и прiемы происходили у Марьи Александровны въ этомъ салонѣ. Она гордилась этой комнатой. Старичокъ съ шести бакаловъ какъ–то весь раскисъ и некрѣпко держался на ногахъ. За то болталъ безъ умолку. Болтовня въ немъ даже усилилась. Марья Александровна понимала, что эта вспышка минутная и что отяжелѣвшему гостю скоро захочется спать. Надо было ловить минуту. Оглядѣвъ поле битвы, она съ наслажденiемъ замѣтила, что сластолюбивый старичокъ какъ–то особенно лакомо поглядывалъ на Зину и родительское сердце ея затрепетало отъ радости.

— Чрез–вы–чайно весело, — отвѣчалъ князь; — и, знаете, это безпо–добнѣй–шая женщина, эта Наталья Дмитрiевна, без–по–добнѣйшая женщина!

Какъ ни занята была Марья Александровна своими великими планами, но такая звонкая похвала соперницѣ уколола ея въ самое сердце.

— Помилуйте, князь! — вскричала она, сверкая глазами: — Если ужъ ваша Наталья Дмитрiевна безподобная женщина, такъ ужъ я и не знаю что, послѣ этого! Но послѣ этого

91

вы совершенно не знаете здѣшняго общества, совершенно не знаете! Вѣдь это только одна выставка своихъ небывалыхъ достоинствъ, своихъ благородныхъ чувствъ, одна комедiя, одна наружная золотая кора. Приподымите эту кору и вы увидите цѣлый адъ подъ цвѣтами, цѣлое осиное гнѣздо, гдѣ васъ съѣдятъ и косточекъ не оставятъ!

— Неужели! воскликнулъ князь, — удивляюсь.

— Но я клянусь вамъ въ этомъ! Аh, mon prince.[xxxv] Послушай, Зина, я должна, я обязана разсказать князю это смѣшное и низкое произшествiе съ этой Натальей, на прошлой недѣлѣ, — помнишь? Да, князь это про ту самую вашу хваленую Наталью Дмитрiевну, которою вы такъ восхищаетесь. О милѣйшiй мой князь! Клянусь я не сплетница! Но я непремѣнно разскажу это, единственно для того, чтобъ разсмѣшить, чтобъ показать вамъ въ живомъ образчикѣ такъ сказать въ оптическое стекло, что здѣсь за люди? Двѣ недѣли назадъ прiѣзжаетъ ко мнѣ эта Наталья Дмитрiевна. Подали кофе, а я за чѣмъ–то вышла. Я очень хорошо помню сколько у меня оставалось сахару въ серебряной сахарницѣ: она была совершенно полна. Возвращаюсь, смотрю: лежатъ на донушкѣ только три кусочка. Кромѣ Натальи Дмитрiевны въ комнатѣ никого не оставалось. Какова! У ней свой каменный домъ и денегъ безсчетно! Этотъ случай смѣшной, комическiй, но судите послѣ этого о благородствѣ здѣшняго общества!

— Не–у–же–ли! — воскликнулъ князь, искренно удивляясь. — Какая, однакоже, неестественная жадность! Неужели–жъ она все одна съѣла?

— Такъ вотъ какая она безподобнѣйшая женщина, князь! какъ вамъ нравится этотъ позорный случай? Да я–бы кажется умерла въ ту–же минуту, въ которую–бы рѣшилась на такой отвратительный поступокъ?

— Ну да, да.... Только, знаете, она все–таки такая bellefemme[xxxvi]

— Наталья–то Дмитрiевна! помилуйте, князь, да это просто кадушка! Ахъ, князь, князь! что это вы сказали! Я ожидала въ васъ гораздо поболѣе вкусу....

92

— Ну да, кадушка.... только, знаете, она такъ сло–жена.... Ну а эта дѣвочка, которая тан–цо–ва–ла, она тоже.... сло–же–на....

— Соничка–то? да вѣдь она еще ребенокъ, князь! ей всего четырнадцать лѣтъ!

— Ну да.... только, знаете, такая ловкая и у ней тоже.... такiя формы.... формируются. Ми–лень–кая такая! и другая, что съ ней тан–цо–вала, тоже.... формируется....

— Ахъ, это — несчастная сирота, князь! Они ее часто берутъ.

— Си–ро–та. Грязная, впрочемъ, такая, хоть–бы руки вымыла.... А впрочемъ тоже за–ман–чи–вая....

Говоря это князь съ какою–то возрастающею жадностiю разсматривалъ Зину въ лорнетъ.

Mais quelle charmante personne![xxxvii] — бормоталъ онъ въ полголоса, тая отъ наслажденiя.

— Зина! сыграй намъ что–нибудь, или нѣтъ лучше спой! Какъ она поетъ, князь! Она можно сказать виртуозка, настоящая виртуозка! И еслибъ вы знали, князь, — продолжала Марья Александровна вполголоса, когда Зина отошла къ роялю, ступая своею тихою, плавною поступью, отъ которой чуть не покоробило бѣднаго старичка, — еслибъ вы знали какая она дочь! Какъ она умѣетъ любить, какъ нѣжна со мной! Какiя чувства, какое сердце!

— Ну да.... чувства.... и, знаете–ли, я только одну женщину зналъ, во всю мою жизнь, съ которой она могла–бы сравниться по–кра–со–тѣ, — перебилъ князь, глатая слюнки. — Это покойная графиня Наинская, умерла лѣтъ тридцать тому назадъ. Вос–хи–ти–тельная была женщина, неопи–сан–ной красоты, потомъ еще за своего повара вышла....

— За своего повара, князь!

— Ну да, за своего повара.... за француза, за границей. Она ему за гра–ни–цей графскiй титулъ доставила. Видный былъ собой человѣкъ и чрезвычайно образованный, съ маленькими такими у–си–ка–ми.

— И — и.... какже они жили, князь?

93

— Ну да, они хорошо жили. Впрочемъ они скоро потомъ разошлись. Онъ ее обобралъ и уѣхалъ. За какой–то соусъ поссорились....

— Маменька, что мнѣ играть? — спросила Зина.

— Да ты бы лучше спѣла намъ, Зина. Какъ она поетъ, князь! Вы любите музыку?

— О, да! Charmant, charmant! Я очень люблю му–зы–ку. Я за границей съ Бетховеномъ былъ знакомъ.

— Съ Бетховеномъ! Вообрази, Зина, князь былъ знакомъ съ Бетховеномъ! — кричитъ въ восторгѣ Марья Александровна. — Ахъ, князь! неужели вы были знакомы съ Бетховеномъ?

— Ну да.... мы были съ нимъ на дру–жес–кой но–гѣ. И вѣчно у него носъ въ табакѣ. Такой смѣшной!

— Бетховенъ?

— Ну да, Бетховенъ. Впрочемъ, можетъ–быть, это и не Бет–хо–венъ, а какой–нибудь другой Нѣ–мецъ. Тамъ очень много Нѣм–цевъ.... Впрочемъ я, кажется, сби–ва–юсь.

— Что–же мнѣ пѣть, маменька? спросила Зина.

— Ахъ, Зина! спой тотъ романсъ, въ которомъ, помнишь, много рыцарскаго, гдѣ еще эта владѣтельница замка и ея трубадуръ.... Ахъ, князь! Какъ я люблю все это рыцарское! Эти замки, замки! Эта средневѣковая жизнь! Эти трубадуры, герольды, турниры.... Я буду акомпанировать тебѣ, Зина. Пересядьте сюда, князь, поближе! Ахъ эти замки, замки!…

— Ну да..., замки. Я тоже люблю зам–ки, — бормочетъ князь въ восторгѣ, впиваясь въ Зину единственнымъ своимъ глазомъ. Но.... Боже мой! — восклицаетъ онъ: — Это романсъ!... Но.... я знаю этотъ ро–мансъ! Я давно уже слышалъ этотъ романсъ.... Это такъ мнѣ на–по–ми–наетъ.... Ахъ, Боже мой!

Я не берусь описывать, что сдѣлалось съ княземъ, когда запѣла Зина. Пѣла она старинный французскiй романсъ, бывшiй когда–то въ большой модѣ. Зина пѣла его прекрасно. Ея чистый, звучный контральто проникалъ до сердца. Ея прекрасное лицо, чудные глаза, ея точеные дивные пальчики, которыми она переворачивала ноты, ея волосы,

94

густые, черные, блестящiе, волнующаяся грудь, вся фигура ея, гордая, прекрасная, благородная, — все это околдовало бѣднаго старичка окончательно. Онъ не отрывалъ отъ нея глазъ, когда она пѣла, онъ захлебывался отъ волненiя. Его старческое сердце, подогрѣтое шампанскимъ, музыкой и воскреснувшими воспоминанiями (а у кого нѣтъ любимыхъ воспоминанiй?) — стучало чаще и чаще, какъ уже давно не билось оно… Онъ готовъ былъ опуститься на колѣни передъ Зиной и почти плакалъ, когда она кончила.

— O ma charmante enfant![xxxviii]вскричалъ онъ, цалуя ея пальчики: — Vous me ravissez![xxxix] Я теперь, теперь только вспомнилъ.... Но…. но.... o ma charmante enfant! —

И князь даже не могъ докончить.

Марья Александровна почувствовала, что наступила ея минута.

— Зачѣмъ–же вы губите себя, князь? — воскликнула она торжественно. — Столько чувства, столько жизненной силы, столько богатствъ душевныхъ и зарыться на всю жизнь въ уединенiе! убѣжать отъ людей, отъ друзей! Но это не простительно! Одумайтесь, князь! взгляните на жизнь, такъ–сказать, яснымъ окомъ! Воззовите изъ сердца своего воспоминанiя прошедшаго, — воспоминанiя золотой вашей молодости, золотыхъ, беззаботныхъ дней, — воскресите ихъ, воскресите себя! Начните опять жить въ обществѣ межъ людей! Поѣзжайте за границу, въ Италiю, въ Испанiю — въ Испанiю, князь!.... Вамъ нужно руководителя, сердце, которое–бы любило, уважало васъ, вамъ сочувствовало? Но у васъ есть друзья! Позовите ихъ, кликните ихъ и они прибѣгутъ толпами! Я первая брошу все и прибѣгу на вашъ вызовъ. Я помню нашу прежнюю дружбу, князь; я брошу мужа и пойду за вами.... и даже, еслибъ я была еще моложе, еслибъ я была также хороша и прекрасна, какъ дочь моя, я–бы стала вашей спутницей, подругой, женой вашей, еслибъ вы того захотѣли!

— И я увѣренъ, что вы были une charmante personne,[xl] въ свое вре–мя, — проговорилъ князь, сморкаясь въ платокъ. Глаза его были омочены слезами.

95

— Мы живемъ въ нашихъ дѣтяхъ, князь, — съ высокимъ чувствомъ отвѣчала Марья Александровна. — У меня тоже есть свой ангелъ хранитель! И это — она, моя дочь, подруга моихъ мыслей, моего сердца, князь! Она отвергла уже семь предложенiй, не желая разставаться со мною.

— Стало–быть она съ вами поѣдетъ, когда вы бу–дете, сопро–вож–дать меня за гра–ницу? Въ такомъ случаѣ, я непремѣнно поѣду за границу! — вскричалъ князь одушевляясь. — Неп–ре–мѣнно поѣду! И еслибъ я могъ льстить себя на–деж–дою.... Но она очаровательное, оча–ро–ва–тельное дитя! O ma charmante enfant!…. — И князь снова началъ цаловать ея руки. Бѣдняжка! ему хотѣлось стать передъ ней на колѣни.

— Но.... но, князь, вы говорите: можете–ли вы льстить себя надеждою? — Подхватила Марья Александровна, почувствовавъ новый приливъ краснорѣчiя. — Но–вы странны, князь! Неужели вы считаете себя уже недостойнымъ вниманiя женщинъ? Не молодость составляетъ красоту. Вспомните, что вы, такъ–сказать, обломокъ аристократiи! вы — представитель самыхъ утонченныхъ, самыхъ рыцарскихъ чувствъ и.... манеръ! Развѣ Марiя не полюбила старика Мазепу? Я помню, я читала, что Лозёнъ, этотъ очаровательный маркизъ двора Людовика.... я забыла котораго, — уже въ преклонныхъ лѣтахъ, уже старикъ, побѣдилъ сердце одной изъ первѣйшихъ придворныхъ красавицъ!.. И кто сказалъ вамъ, что вы старикъ? Кто научилъ васъ этому! Развѣ люди, какъ вы, старѣются? Вы, съ такимъ богатствомъ чувствъ, мыслей, веселости, остроумiя, жизненной силы, блестящихъ манеръ! Но появитесь гдѣ–нибудь теперь, за границей, на водахъ, съ молодой женой, съ такой–же красавицей, какъ, на примѣръ, моя Зина, — я не объ ней говорю, я говорю только такъ, для сравненiя, — и вы увидите какой колоссальный будетъ эффектъ! Вы — обломокъ аристократiи, она — красавица изъ красавицъ; вы ведете ее торжественно подъ руку; она поетъ въ блестящемъ обществѣ, вы, съ своей стороны, сыплете остроумiемъ, — да всѣ воды сбѣгутся смотрѣть на васъ! Вся Европа закричитъ, потому–что всѣ газеты, всѣ фельетоны на водахъ,

96

заговорятъ въ одинъ голосъ.... Князь, князь! И вы говорите: можете–ли вы льстить себя надеждою?

— Фельетоны.... ну да, ну да!… Это въ газетахъ.... — бормочетъ князь, вполовину не понимая болтовню Марьи Александровны, и раскисая все болѣе и болѣе. — Но.... ди–тя мое, если вы не ус–тали, — повторите еще разъ тотъ ро–мансъ, который вы сейчасъ пѣли!

— Ахъ, князь! Но у ней есть и другiе романсы еще лучше.... Помните, князь, L'hirondelle?[xli] вы вѣроятно слышали?

— Да, помню.... или, лучше сказать, я за–былъ. — Нѣтъ, нѣтъ, прежнiй, прежнiй ро–мансъ, тотъ самый, который она сейчасъ пѣ–ла! Я не хочу L'hirondelle! Я хочу тотъ романсъ…. — говорилъ князь, умоляя, какъ ребенокъ.

Зина пропѣла еще разъ. Князь не могъ удержаться и опустился передъ ней на колѣна. Онъ плакалъ.

O ma belle chῼаtelaine![xlii] — восклицалъ онъ своимъ дребезжащимъ отъ старости и волненiя голосомъ. — O ma charmante chῼаtelaine![xliii] О милое дитя мое! вы мнѣ такъ много на–пом–нили... изъ того, что давно прошло.... Я тогда думалъ, что все будетъ лучше; чѣмъ оно потомъ было. Я тогда пѣлъ дуэты.... съ виконтессой... а теперь.... Я и не знаю, что ужъ те–перь....

Всю эту рѣчь князь произнесъ задыхаясь и захлебываясь. Языкъ его примѣтно одеревенѣлъ. Нѣкоторыхъ словъ почти совсѣмъ нельзя было разобрать. Видно было только, что онъ въ сильнѣйшей степени разчувствовался. Марья Александровна немедленно подлила масла въ огонь.

— Князь! Но вы, пожалуй, влюбитесь въ мою Зину! — вскричала она, почувствовавъ, что минута была торжественная.

Отвѣтъ князя превзошелъ ея лучшiя ожиданiя.

— Я до безумiя влюбленъ въ нее! — вскричалъ старичокъ, вдругъ весь оживляясь, все еще стоя на колѣнахъ и весь дрожа отъ волненiя. — Я ей жизнь готовъ отдать! И еслибъ я только могъ на–дѣ–яться.... Но подымите меня, я не–мно–го ос–лабъ.... Я.... еслибъ только могъ надѣяться предложить ей мое сердце, то.... я.... она–бы мнѣ каждый

97

день пѣла ро–ман–сы, а я–бы все смотрѣлъ на нее.... все смотрѣлъ.... Ахъ, Боже мой!

— Князь, князь! вы предлагаете ей свою руку! вы хотите ее взять у меня, мою Зину! мою милую, моего ангела, Зину! Но я не пущу тебя, Зина! Пусть вырвутъ ее изъ рукъ моихъ, изъ рукъ матери! — и Марья Александровна бросилась къ дочери и крѣпко сжала ее въ объятiяхъ, хотя чувствовала, что ее довольно сильно отталкивали.... Маменька не много пересаливала. Зина чувствовала это всѣмъ существомъ своимъ и, съ невыразимымъ отвращенiемъ, смотрѣла на всю комедiю. Однакожъ она молчала, а это все, что было надо Марьѣ Александровнѣ.

— Она девять разъ отказывала, чтобъ только не разлучаться съ своею матерью! кричала она. — Но теперь — мое сердце предчувствуетъ разлуку. Еще давеча я замѣтила, что она такъ смотрѣла на васъ.... Вы поразили ее своимъ аристократизмомъ, князь, этой утонченностью!…. О! вы разлучите насъ; я это предчувствую!..

— Я о–бо–жаю ее! — пробормоталъ князь, все еще дрожа какъ осиновый листикъ.

— И такъ ты оставляешь мать свою! — воскликнула Марья Александровна, еще разъ бросаясь на шею дочери.

Зина торопилась кончить тяжелую сцену. Она молча протянула князю свою прекрасную руку и даже заставила себя улыбнуться. Князь съ благоговѣнiемъ принялъ эту ручку и покрылъ ее поцалуями.

— Я только теперь на–чи–наю жить, — бормоталъ онъ захлебываясь отъ восторга.

— Зина! — торжественно проговорила Марья Александровна, — взгляни на этого человѣка! Это самый честнѣйшiй, самый благороднѣйшiй человѣкъ изъ всѣхъ, которыхъ я знаю! Это рыцарь среднихъ вѣковъ! Но она это знаетъ, князь, она знаетъ на горе моему сердцу... О! зачѣмъ вы прiѣхали! Я передаю вамъ мое сокровище, моего ангела. Берегите ее, князь! Васъ умоляетъ мать и какая мать осудитъ меня за мою горесть!

— Маменька, довольно! — прошептала Зина.

98

— Вы защитите ее отъ обиды, князь? Ваша шпага блеснетъ въ глаза клеветнику или дерзкому, который осмѣлится обидѣть мою Зину?

— Довольно, маменька, или я...

— Ну да, блеснетъ… — бормоталъ князь. — Я только теперь начинаю жить... Я хочу чтобъ сейчасъ–же, сiю ми–нуту была свадьба... я... Я хочу послать сейчасъ же въ Ду–ха–но–во. Тамъ у меня бри–лi–янты. Я хочу по–ло–жить ихъ къ ея но–гамъ...

— Какой пылъ! какой восторгъ! какое благородство чувствъ! — воскликнула Марья Александровна. — И вы могли, князь, вы могли губить себя, удаляясь отъ свѣта? Я тысячу разъ буду это говорить! Я внѣ себя, когда вспомню объ этой адской...

— Что–жъ мнѣ дѣ–лать, я такъ бо–ялся! — бормоталъ князь, хныча и разчувствовавшись. — Они меня въ су–мас–шед–шiй домъ посадить хо–тѣ–ли... Я и испугался.

— Въ сумасшедшiй домъ! О изверги! о безчеловѣчные люди! О низкое коварство! Князь, — я это слышала! Но это сумасшествiе со стороны этихъ людей! Но зачто же, за что?!

— А я и самъ не знаю за что! — отвѣчалъ старичекъ, отъ слабости садясь на кресло. — Я, знаете, на ба–лѣ былъ и, какой–то анекдотъ раз–ска–залъ; а имъ не понра–ви–лось. Ну и вышла исторiя!

— Неуже–ли только за это, князь?

— Нѣтъ. Я еще по–томъ въ карты иг–ралъ, съ княземъ Петромъ Демен–тьи–чемъ, и безъ шести ос–тал–ся. У меня было два ко–ро–ля и три дамы... или, лучше сказать, три дамы и два ко–ро–ля... Нѣтъ! одинъ ко–ро–ль, а потомъ ужъ были и да–мы....

— И за это? за это! о адское безчеловѣчiе! вы плачете, князь! Но теперь этого не будетъ! Теперь я буду подлѣ васъ, мой князь; я не разстанусь съ Зиной и посмотримъ какъ они осмѣлятся сказать слово!.. И даже знаете, князь, вашъ бракъ поразитъ ихъ. Онъ пристыдитъ ихъ! Они увидятъ, что вы еще способны... то есть они поймутъ, что не вышла бы за сумасшедшаго такая красавица! Теперь вы

99

гордо можете поднять голову. Вы будете смотрѣть имъ прямо въ лицо...

— Ну да, я буду смотрѣть имъ пря–мо въ ли–цо, — пробормоталъ князь, закрывая глаза.

— Однако онъ совсѣмъ раскисъ, подумала Марья Александровна. Только слова терять! —

— Князь, вы встревожены, я вижу это; вамъ непремѣнно надо успокоиться, отдохнуть отъ этого волненiя, — сказала она, матерински нагибаясь къ нему.

— Ну да, я бы хотѣлъ не мно–го по–ле–жать, — сказалъ онъ.

— Да, да! успокойтесь, князь! Эти волненiя... Постойте, я сама провожу васъ... Я уложу васъ сама если надо. Что вы такъ смотрите на этотъ портретъ, князь? Это портретъ моей матери, — этого ангела, а не женщины! О зачѣмъ ее нѣтъ теперь между нами! Это была праведница, князь, праведница! — иначе я не называю ее!

— Пра–вед–ни–ца? c'est joli… У меня тоже была мать... princesse[xliv] и — вообразите — нео–бык–новен–но полная была жен–щина... Впрочемъ, я не то хотѣлъ ска–зать... Я не–мно–го ослабъ. Аdieu, ma charmante enfant!..[xlv] Я съ нас–лажде–нiемъ... я сегодня... завтра... Ну да все рав–но! au revoir, au revoir![xlvi] — тутъ онъ хотѣлъ сдѣлать ручкой, но поскользнулся и чуть не упалъ на порогѣ.

— Осторожнѣе, князь! Обопритесь на мою руку, — кричала Марья Александровна.

Charmant, charmant! — бормоталъ онъ уходя. — Я те–перь только на–чи–наю жить...

Зина осталась одна. Невыразимая тягость давила ея душу. Она чувствовала отвращенiе до тошноты. Она готова была презирать себя. Щеки ея горѣли. Съ сжатыми руками, стиснувъ зубы, опустивъ голову, стояла она не двигаясь съ мѣста. Слезы стыда покатились изъ глазъ ея... Въ эту минуту отворилась дверь, и Мозгляковъ вбѣжалъ въ комнату.

100

ГЛАВА IX.

Онъ слышалъ все, все!

Онъ дѣйствительно не вошелъ, а вбѣжалъ, блѣдный отъ волненiя и отъ ярости. Зина смотрѣла на него съ изумленiемъ.

— Такъ–то–вы! — вскричалъ онъ, задыхаясь. — Наконецъ–то я узналъ кто вы такая!

— Кто я такая! — повторила Зина, смотря на него какъ на сумасшедшаго, и вдругъ глаза ея заблистали гнѣвомъ.

— Какъ смѣли вы такъ говорить со мной! — вскричала она, подступая къ нему.

— Я слышалъ все! — повторилъ Мозгляковъ торжественно, но какъ–то невольно отступилъ шагъ назадъ.

— Вы слышали? вы подслушивали? — сказала Зина, съ презрѣнiемъ смотря на него.

— Ну да! я подслушивалъ! да, я рѣшился на подлость, но за то я узналъ, что вы самая... Я даже не знаю какъ и выразиться, чтобъ сказать вамъ... какая вы теперь выходите! — отвѣчалъ онъ, все болѣе и болѣе робѣя передъ взглядомъ Зины.

— А хоть–бы и слышали, въ чемъ–же вы можете обвинить меня? Какое право вы имѣете обвинять меня? Какое право имѣете такъ дерзко говорить со мной?

— Я? Я какое имѣю право? И вы можете это спрашивать? Вы выходите за князя, а я не имѣю никакого права!... да вы мнѣ слово дали, вотъ что!

— Когда?

— Какъ когда?

— Но еще сегодня утромъ, когда вы приставали ко мнѣ, я рѣшительно отвѣчала, что не могу сказать ничего положительнаго.

— Но, однако же, вы не прогнали меня, вы не отказали мнѣ совсѣмъ; значитъ вы удерживали меня про запасъ! значитъ вы завлекали меня.

Въ лицѣ раздраженной Зины показалось болѣзненное ощущенiе, какъ будто отъ острой, пронзительной внутренней боли; но она перемогла свое чувство.

101

— Если я васъ не прогоняла, отвѣчала она ясно и съ разстановкой, хотя въ голосѣ ея слышалось едва замѣтное дрожанiе, то единственно изъ жалости. Вы сами умоляли меня повременить, не говорить вамъ — «нѣтъ», но разглядѣть васъ поближе и «тогда» сказали вы, «тогда, когда вы увѣритесь, что я человѣкъ благородный, можетъ быть, вы мнѣ не откажете». Это были ваши собственныя слова въ самомъ началѣ вашихъ исканiй. Вы не можете отъ нихъ отпереться! Вы осмѣлились сказать мнѣ теперь, что я завлекала васъ. Но вы сами видѣли мое отвращенiе, когда я увидѣлась съ вами сегодня, двумя недѣлями раньше, чѣмъ вы обѣщали, и это отвращенiе я не скрыла передъ вами, напротивъ я его обнаружила. Вы это сами замѣтили, потому–что сами спрашивали меня: Не сержусь–ли я за то, что вы раньше прiѣхали? Знайте, что того не завлекаютъ, передъ кѣмъ не могутъ и не хотятъ скрыть своего къ нему отвращенiя. Вы осмѣлились выговорить, что я берегла васъ про запасъ. На это отвѣчу вамъ, что я разсуждала про васъ такъ: «если онъ и не одаренъ умомъ, очень большимъ, то все–таки можетъ–быть человѣкомъ добрымъ и потому можно выйти за него». Но теперь, убѣдясь къ моему счастью, что вы дуракъ, и еще, въ добавокъ, злой дуракъ, — мнѣ остается только пожелать вамъ полнаго счастья и счастливаго пути. Прощайте!

Сказавъ это Зина отвернулась отъ него и медленно пошла изъ комнаты.

Мозгляковъ, догадавшись, что все потеряно, закипѣлъ отъ ярости.

— А! такъ я дуракъ, — кричалъ онъ, — такъ я теперь ужъ дуракъ! Хорошо! Прощайте! Но прежде чѣмъ уѣду, всему городу разскажу, какъ вы съ маменькой облапошили князя, напоивъ его до–пьяна! Всѣмъ разскажу! Узнаете Мозглякова.

Зина вздрогнула и остановилась–было отвѣчать, но, подумавъ съ минуту, только презрительно пожала плечами и захлопнула за собою дверь.

Въ это мгновенiе на порогѣ показалась Марья Александровна. Она слышала восклицанiе Мозглякова, въ одну

102

минуту догадалась, въ чемъ дѣло и вздрогнула отъ испуга. «Мозгляковъ еще не уѣхалъ, Мозгляковъ около князя, Мозгляковъ раззвонитъ по городу, а тайна, хотя–бы на самое малое время, была необходима!» У Марьи Александровны были свои разсчеты. Она мигомъ сообразила всѣ обстоятельства и планъ усмиренiя Мозглякова былъ уже созданъ.

— Что съ вами, mon ami? — сказала она, подходя къ нему и дружески протягивая ему свою руку.

— Какъ: mon ami! — вскричалъ онъ въ бѣшенствѣ: — послѣ того, что вы натворили, да еще: mon ami. Моргенъ–фри, милостивая государыня! И вы думаете, что обманете меня еще разъ?

— Мнѣ жаль, мнѣ очень жаль, что вижу васъ въ такомъ странномъ состоянiи духа, Павелъ Александровичъ. Какiя выраженiя! вы даже не удерживаете словъ вашихъ передъ дамой.

— Передъ дамой! Вы... вы все что хотите, а не дама! — вскричалъ Мозгляковъ. Не знаю, что именно хотѣлось ему выразить своимъ восклицанiемъ, но, вѣроятно, что–нибудь очень громовое.

Марья Александровна кротко поглядѣла ему въ лицо.

— Сядьте! — грустно проговорила она, показывая ему на кресла, въ которыхъ, четверть часа тому, покоился князь.

— Но послушайте, наконецъ, Марья Александровна! — вскричалъ озадаченный Мозгляковъ. — Вы смотрите на меня такъ, какъ–будто вы вовсе не виноваты, а какъ–будто я–же виноватъ передъ вами! — Вѣдь это нельзя–же–съ!.. такой тонъ!... вѣдь это, наконецъ, превышаетъ мѣру человѣческаго терпѣнiя... знаете–ли вы это?

— Другъ мой! — отвѣчала Марья Александровна, — вы позволите мнѣ все еще называть васъ этимъ именемъ, потому–что у васъ нѣтъ лучшаго друга, какъ я, — другъ мой! вы страдаете, вы измучены, вы уязвлены въ самое сердце — и потому, неудивительно, что вы говорите со мной въ такомъ тонѣ. Но я рѣшаюсь открыть вамъ все, все мое сердце, тѣмъ скорѣе, что я сама себя чувствую нѣсколько виноватой передъ вами. Садитесь–же, поговоримъ.

103

Голосъ Марьи Александровны былъ болѣзненно–мягкiй.

Въ лицѣ выражалось страданiе. Изумленный Мозгляковъ сѣлъ подлѣ нея въ кресла.

— Вы подслушивали? — продолжала она, укоризненно глядя ему въ лицо.

— Ну да, я подслушивалъ! еще–бы не подслушивать; вотъ–бы олухъ–то былъ! Покрайней мѣрѣ узналъ все, что вы противъ меня затѣваете, — грубо отвѣчалъ Мозгляковъ, ободряя и подзадоривая себя собственнымъ гнѣвомъ.

— И вы, и вы, съ вашимъ воспитанiемъ, съ вашими правилами, могли рѣшиться на такой поступокъ? — О Боже мой!

Мозгляковъ даже вскочилъ со стула.

— Но, Марья Александровна! — вскричалъ онъ, — это, наконецъ, невыносимо слушать! Вспомните, на что вы–то рѣшились, съ вашими правилами, а тогда осуждайте другихъ!

— Еще вопросъ, — сказала она, не отвѣчая на его вопросы: — Кто васъ надоумилъ подслушивать, кто разсказалъ, кто тутъ шпiонилъ? — вотъ что я хочу знать.

— Ну ужъ извините; этого не скажу–съ.

— Хорошо. Я сама узнаю. Я сказала, Поль, что я передъ вами виновата. Но если вы разберете все, всѣ обстоятельства, то увидите, что если я и виновата, то единственно тѣмъ, что вамъ–же желала возможно больше добра.

— Мнѣ? добра? Это ужъ изъ рукъ вонъ! Увѣряю васъ, что больше не надуете! Не таковъ мальчикъ!

И онъ повернулся въ креслахъ, такъ что они затрещали.

— Пожалуста, мой другъ, будьте хладнокровнѣе, если можете. Выслушайте меня внимательно и вы сами во всемъ согласитесь. Во первыхъ, я хотѣла немедленно вамъ объяснить все, все, и вы узнали–бы отъ меня все дѣло, до малѣйшей подробности, не унижаясь подслушиванiемъ. Если–же не объяснилась съ вами заранѣе, давеча, то единственно потому, что все дѣло еще было въ проэктѣ. Оно могло и не состояться. Видите: я съ вами вполнѣ откровенна. Во вторыхъ, не вините дочь мою. Она васъ до безумiя

104

любитъ и мнѣ стоило невѣроятныхъ усилiй отвлечь ее отъ васъ и согласить ее принять предложенiе князя.

— Я сейчасъ имѣлъ удовольствiе слышать самое полное доказательство этой любви до безумiя, — иронически проговорилъ Мозгляковъ.

— Хорошо. А вы какъ съ ней говорили? Такъ–ли долженъ говорить влюбленный? Такъ–ли говоритъ, наконецъ, человѣкъ хорошаго тона? Вы оскорбили и раздражили ее.

— Ну, не до тону теперь, Марья Александровна! А давеча, когда вы обѣ дѣлали мнѣ такiя сладкiя мины, я поѣхалъ съ княземъ, а вы меня ну–честить! Вы чернили меня, — вотъ что я вамъ говорю–съ! Я это все знаю, все!

— И, вѣрно, изъ того–же грязнаго источника? — замѣтила Марья Александровна, презрительно улыбаясь. — Да, Павелъ Александровичъ, я чернила васъ, я наговорила на васъ и, признаюсь, не мало билась. Но ужъ одно то, что я принуждена была васъ чернить передъ нею, можетъ быть, даже клеветать на васъ, — ужъ одно это доказываетъ, какъ тяжело было мнѣ исторгнуть изъ нея согласiе васъ оставить! Недальновидный человѣкъ! Еслибъ она не любила васъ, нужно–ли–бъ было мнѣ васъ чернить, представлять васъ въ смѣшномъ, недостойномъ видѣ, прибѣгать къ такимъ крайнимъ средствамъ? Да вы еще не знаете всего! Я должна была употребить власть матери, чтобъ исторгнуть васъ изъ ея сердца и, послѣ невѣроятныхъ усилiй, достигла только наружнаго согласiя. Если вы теперь насъ подслушивали, то должны же были замѣтить, что она ни однимъ словомъ, ни однимъ жестомъ не поддержала меня передъ княземъ. Во всю эту сцену, она почти не сказала ни слова; пѣла, какъ автоматъ. Вся ея душа ныла въ тоскѣ и я, изъ жалости къ ней, увела, наконецъ, отсюда князя. Я увѣрена, что она плакала, оставшись одна. Войдя сюда, вы должны были замѣтить ея слезы....

Мозгляковъ дѣйствительно вспомнилъ, что, вбѣжавъ въ комнату, онъ замѣтилъ Зину въ слезахъ.

— Но вы, вы, за что вы–то были противъ меня, Марья Александровна? — вскричалъ онъ. — За что вы чернили меня, клеветали на меня, — въ чемъ сами признаетесь теперь?

105

— А, это другое дѣло! Вотъ еслибъ вы сначала благоразумно спрашивали, то давно бы получили отвѣтъ. Да, вы правы! Все это сдѣлала я и я одна. Зину не мѣшайте сюда. Для чего я сдѣлала? отвѣчаю: во–первыхъ, для Зины. Князь богатъ, знатенъ, имѣетъ связи и, выйдя за него, Зина сдѣлаетъ блестящую партiю. Наконецъ, если онъ и умретъ, — можетъ быть, даже скоро, потому что мы всѣ болѣе или менѣе смертны. Тогда Зина — молодая вдова, княгиня, въ высшемъ обществѣ, и, можетъ быть, очень богата. Тогда она можетъ выйти замужъ за кого хочетъ, можетъ сдѣлать богатѣйшую партiю. Но, разумѣется, она выйдетъ за того, кого любитъ, за того, кого любила прежде, чье сердце растерзала, выйдя за князя. Одно уже раскаянiе заставило бы ее загладить свой проступокъ передъ тѣмъ, кого прежде любила.

— Гм! — промычалъ Мозгляковъ, задумчиво смотря на свои сапоги.

— Во вторыхъ, — и объ этомъ я упомяну только вкратцѣ, — продолжала Марья Александровна: — потому что вы этого; можетъ быть, даже и не поймете. Вы читаете вашего Шекспира, черпаете изъ него всѣ свои высокiя чувства, а на дѣлѣ — вы хоть и очень добры, но еще слишкомъ молоды; а я мать, Павелъ Александровичъ! Слушайте же: я выдаю Зину за князя, отчасти и для самого князя, потому что хочу спасти его этимъ бракомъ. Я любила и прежде этого благороднаго, этого добрѣйшаго, этого рыцарски–честнаго старика. Мы были друзьями. Онъ несчастенъ въ кохтяхъ этой адской женщины. Она доведетъ его до могилы. Богъ видитъ, что я согласила Зину на бракъ съ нимъ, единственно выставивъ передъ нею всю святость ея подвига самоотверженiя. Она увлеклась благородствомъ чувствъ, обаянiемъ подвига. Въ ней самой есть что–то рыцарское, Павелъ Александровичъ! Я представила ей, какъ дѣло высоко–христiанское, быть опорой, утѣшенiемъ, другомъ, дитятей, красавицей, идоломъ того, кому, можетъ быть, остается жить всего одинъ годъ. Не гадкая женщина, не страхъ, не унынiе окружали бы его въ послѣднiе дни его жизни, а свѣтъ, дружба, любовь. Раемъ показались–бы ему эти послѣднiе закатные

106

дни! Гдѣ же тутъ эгоизмъ, — скажите, пожалуйста? Это, скорѣе, подвигъ сестры милосердiя, а не эгоизмъ?

— Такъ вы.... такъ вы сдѣлали это только для князя, для подвига сестры милосердiя? — промычалъ Мозгляковъ насмѣшливымъ голосомъ.

— Понимаю и этотъ вопросъ, Павелъ Александровичъ; онъ довольно ясенъ. Вы, можетъ быть, думаете, что тутъ iезуитски сплетена выгода князя съ собственными выгодами? Что–жъ? можетъ быть, въ головѣ моей и были эти разсчеты, только не iезуитскiе, а невольные. Знаю, что вы изумляетесь такому откровенному признанiю, но объ одномъ прошу васъ, Павелъ Александровичъ: не мѣшайте въ это дѣло Зину! Она чиста какъ голубь; она не разсчитываетъ; она только умѣетъ любить, — милое дитя мое! Если кто и разсчитывалъ, то это я и я одна! Но, во–первыхъ, спросите строго свою совѣсть и скажите: кто не разсчитывалъ–бы на моемъ мѣстѣ, въ подобномъ случаѣ? Мы разсчитываемъ наши выгоды даже въ великодушнѣйшихъ, даже въ безкорыстнѣйшихъ дѣлахъ нашихъ, разсчитываемъ непримѣтно, невольно! Конечно, почти всѣ себя–же обманываютъ, увѣряя себя самихъ, что дѣйствуютъ изъ одного благородства. Я не хочу себя обманывать: я сознаюсь, что при всемъ благородствѣ моихъ цѣлей, — я разсчитывала. Но спросите, для себя ли я разсчитываю? Мнѣ уже ничего не нужно, Павелъ Александровичъ! я отжила свой вѣкъ. Я разсчитывала для нея, для моего ангела, для моего дитяти, и — какая мать можетъ обвинить меня въ этомъ случаѣ?

Слезы заблистали въ глазахъ Марьи Александровны. Павелъ Александровичъ въ изумленiи слушалъ эту откровенную исповѣдь и, въ недоумѣнiи, хлопалъ глазами.

— Ну да, какая мать.... — проговорилъ онъ наконецъ. — Вы хорошо поете, Марья Александровна, — но.... но вѣдь вы мнѣ дали слово! Вы обнадеживали и меня.... Мнѣ–то каково? подумайте! Вѣдь я теперь, знаете, съ какимъ носомъ?

— Но неужели вы полагаете, что я объ васъ не подумала, mon cher Paul! Напротивъ: во всѣхъ этихъ расчетахъ была для васъ такая огромная выгода, что она–то и

107

понудила меня, главнымъ образомъ, исполнить все это предпрiятiе.

— Моя выгода! вскричалъ Мозгляковъ, на этотъ разъ совершенно ошеломленный. — Это какъ?

— Боже мой! Неужели же можно быть до такой степени простымъ и недальновиднымъ! — вскричала Марья Александровна, возводя глаза къ небу. — О молодость! молодость! Вотъ что значитъ погрузиться въ этого Шекспира, мечтать, воображать, что мы живемъ, — живя чужимъ умомъ и чужими мыслями! Вы спрашиваете, добрый мой Павелъ Александровичъ, въ чемъ тутъ заключается ваша выгода? Позвольте мнѣ, для ясности, сдѣлать одно отступленiе: Зина васъ любитъ, — это несомнѣнно! Но я замѣтила, что, не смотря на ея очевидную любовь, въ ней таится какая–то недовѣрчивость къ вамъ, къ вашимъ добрымъ чувствамъ, къ вашимъ наклонностямъ. Я замѣтила, что иногда она, какъ–бы нарочно, удерживаетъ себя и холодна съ вами — плодъ раздумья и недовѣрчивости. Не замѣтили–ли вы это сами, Павелъ Александровичъ?

— За–мѣ–чалъ; и даже сегодня.... Но, однако, что же вы хотите сказать, Марья Александровна?

— Вотъ видите, вы сами замѣтили это. Стало–быть, я не ошиблась. Въ ней именно есть какая–то странная недовѣрчивость къ постоянству вашихъ добрыхъ наклонностей. Я мать — и мнѣ–ли не угадать сердца моего дитяти? Вообразите же теперь, что вмѣсто того, чтобъ вбѣжать въ комнату съ упреками и даже съ ругательствами, раздражить, обидѣть, оскорбить ее, чистую, прекрасную, гордую, и тѣмъ, поневолѣ, утвердить ее въ подозрѣнiяхъ на счетъ вашихъ дурныхъ наклонностей, — вообразите, что вы–бы приняли эту вѣсть кротко, со слезами сожалѣнiя, пожалуй, даже отчаянiя, но и съ возвышеннымъ благородствомъ души....

— Гм!…

— Нѣтъ, не прерывайте меня, Павелъ Александровичъ. Я хочу изобразить вамъ всю эту картину, которая поразитъ ваше воображенiе. Вообразите, что вы пришли къ ней и говорите: «Зинаида! Я люблю тебя болѣе жизни моей, но

108

фамильныя причины разлучаютъ насъ. Я понимаю эти причины. Онѣ для твоего же счастiя и я уже не смѣю возставать противъ нихъ, Зинаида! я прощаю тебя. Будь счастлива, если можешь!» — и тутъ бы вы устремили на нее взоръ — взоръ закалаемаго агнца, если можно такъ выразиться, — вообразите все это и подумайте, какой эффектъ произвели бы эти слова на ея сердце!

— Да, Марья Александровна, положимъ, все это такъ; я это все понимаю.... но что же, — я–то бы сказалъ, а все–таки ушелъ–бы безъ ничего....

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, мой другъ! Не перебивайте меня! Я непремѣнно хочу изобразить всю картину, со всѣми послѣдствiями, чтобы благородно поразить васъ. Вообразите же, что вы встрѣчаетесь съ ней потомъ, чрезъ нѣсколько времени, въ высшемъ обществѣ; встрѣчаетесь гдѣ–нибудь на балѣ, при блистательномъ освѣщенiи, при упоительной музыкѣ, среди великолѣпнѣйшихъ женщинъ и, среди всего этого праздника, вы одни грустный, задумчивый, блѣдный, гдѣ–нибудь опершись на колонну (но такъ, что васъ видно), слѣдите за ней въ вихрѣ бала. Она танцуетъ. Около васъ льются упоительные звуки Штрауса, сыплется остроумiе высшаго общества, — а вы одинъ, блѣдный и убитый вашею страстiю! Что тогда будетъ съ Зинаидой, подумайте? Какими глазами будетъ она глядѣть на васъ? «И я, — подумаетъ она, — я сомнѣвалась въ этомъ человѣкѣ, который мнѣ пожертвовалъ всѣмъ, всѣмъ, и растерзалъ для меня свое сердце!» Разумѣется, прежняя любовь воскресла бы въ ней съ неудержимою силою!

Марья Александровна остановилась перевести духъ. Мозгляковъ повернулся въ креслахъ съ такою силою, что они еще разъ затрещали. Марья Александровна продолжала.

— Для здоровья князя, Зина ѣдетъ за границу, въ Италiю, въ Испанiю, — въ Испанiю, гдѣ мирты, лимоны, гдѣ голубое небо, гдѣ Гвадалкивиръ, — гдѣ страна любви, гдѣ нельзя жить и не любить; гдѣ розы и поцалуи, такъ сказать, носятся въ воздухѣ! Вы ѣдете туда–же, за ней; вы

109

жертвуете службой, связями, всѣмъ! Тамъ начинается ваша любовь съ неудержимою силой; любовь, молодость, Испанiя, — Боже мой! Разумѣется, ваша любовь непорочная, святая; но вы, наконецъ, томитесь, смотря другъ на друга. Вы меня понимаете, mon ami! Конечно, найдутся низкiе, коварные люди, изверги, которые будутъ утверждать, что вовсе не родственное чувство къ страждущему старику повлекло васъ за границу. Я нарочно назвала вашу любовь непорочною, потому что эти люди, пожалуй, придадутъ ей совсѣмъ другое значенiе. Но я мать, Павелъ Александровичъ, и я–ли научу васъ дурному!… Конечно, князь не въ состоянiи будетъ смотрѣть за вами обоими, но, — что до этого! Можно–ли на этомъ основывать такую гнусную клевету? Наконецъ, онъ умираетъ, благословляя судьбу свою. Скажите: за кого–жъ выйдетъ Зина, какъ не за васъ? Вы такой дальнiй родственникъ князю, что препятствiй къ браку не можетъ быть никакихъ. Вы берете ее, молодую, богатую, знатную, — и въ какое же время? — когда бракомъ съ ней могли–бы гордиться знатнѣйшiе изъ вельможъ! Черезъ нее вы становитесь свой въ самомъ высшемъ кругу общества; черезъ нее вы получаете вдругъ значительное мѣсто, входите въ чины. Теперь у васъ полтараста душъ, а тогда вы богаты; князь устроитъ все въ своемъ завѣщанiи; я берусь за это. И, наконецъ, главное, она уже вполнѣ увѣрена въ васъ, въ вашемъ сердцѣ, въ вашихъ чувствахъ, и вы, вдругъ, становитесь для нея героемъ добродѣтели и самоотверженiя!… И вы, и вы спрашиваете, послѣ этого, въ чемъ ваша выгода? Но вѣдь нужно, наконецъ, быть слѣпымъ, чтобъ не замѣчать, чтобъ не сообразить, чтобъ не расчитать эту выгоду, когда она стоитъ въ двухъ шагахъ передъ вами, смотритъ на васъ, улыбается вамъ, а сама говоритъ: «это я, твоя выгода!» Павелъ Александровичъ, помилуйте!

— Марья Александровна! — вскричалъ Мозгляковъ въ необыкновенномъ волненiи: — теперь я все понялъ! я поступилъ грубо, низко и подло!

Онъ вскочилъ со стула и схватилъ себя за волосы.

— И не разсчетливо, — прибавила Марья Александровна: — главное: не разсчетливо!

110

— Я оселъ, Марья Александровна! — вскричалъ онъ почти въ отчаянiи. — Теперь все погибло! Потому что я до безумiя люблю ее!

— Можетъ–быть, и не все погибло, — проговорила госпожа Москалева, тихо, какъ–будто что–то обдумывая.

— О, еслибъ это было возможно! Помогите! научите! спасите!

И Мозгляковъ заплакалъ.

— Другъ мой! — съ состраданiемъ сказала Марья Александровна, подавая ему руку: — вы это сдѣлали отъ излишней горячки, отъ кипѣнiя страсти, стало–быть, отъ любви же къ ней! Вы были въ отчаянiи, вы не помнили себя! вѣдь должна–же она понять все это....

— Я до безумiя люблю ее и всѣмъ готовъ для нея пожертвовать! — кричалъ Мозгляковъ.

— Послушайте, я оправдаю васъ передъ нею....

— Марья Александровна!

— Да, я берусь за это! Я сведу васъ. Вы выскажете ей все, все, какъ я вамъ сейчасъ говорила!

— О, Боже! какъ вы добры, Марья Александровна!… Но.... нельзя–ли это сдѣлать сейчасъ!

— Оборони Богъ! О, какъ вы неопытны, другъ мой! Она, такая гордая! Она приметъ это за новую грубость, за нахальность! Завтра–же, завтра–же я устрою все, а теперь — уйдите куда–нибудь, хоть къ этому купцу.... пожалуй, приходите вечеромъ; но я бы вамъ не совѣтовала!

— Уйду, уйду! Боже мой! вы меня воскрешаете! но еще одинъ вопросъ: ну, а если князь не такъ скоро умретъ?

— Ахъ, Боже мой, какъ вы наивны, mon cher Paul. Напротивъ, намъ надобно молить Бога о его здоровьи. Надобно всѣмъ сердцемъ желать долгихъ дней этому милому, этому доброму, этому рыцарски–честному старичку! Я первая, со слезами, и день и ночь буду молиться за счастье моей дочери. Но, увы! кажется, здоровье князя ненадежно! Ктому–же придется теперь посѣтить столицу, вывозить Зину въ свѣтъ. Боюсь, охъ боюсь, чтобъ это окончательно не довершило его! Но — будемъ молиться, cher Paul[xlvii], а остальное — въ руцѣ Божiей!… Вы уже идете! Благословляю васъ,

111

mon ami! Надѣйтесь, терпите, мужайтесь, главное — мужайтесь! Я никогда не сомнѣвалась въ благородствѣ чувствъ вашихъ...

Она крѣпко пожала ему руку и Мозгляковъ на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.

— Ну, проводила одного дурака! — сказала она съ торжествомъ. — Остались другiе....

Дверь отворилась и вошла Зина. Она была блѣднѣе обыкновеннаго. Глаза ея сверкали.

— Маменька! — сказала она, — кончайте скорѣе, или я не вынесу! Все это до того низко, до того грязно и подло, что я готова бѣжать изъ дому. Не томите же меня, не раздражайте меня! Меня тошнитъ, слышите–ли: меня тошнитъ отъ всей этой грязи!

— Зина! что съ тобою, мой ангелъ? Ты.... ты подслушивала! — вскричала Марья Александровна, пристально и съ безпокойствомъ вглядываясь въ Зину.

— Ну да, подслушивала. Не хотите–ли вы стыдить меня, какъ этого дурака? Послушайте, клянусь вамъ, что если вы еще будете меня такъ мучить и назначать мнѣ разныя низкiя роли въ этой низкой комедiи, то я брошу все и покончу все разомъ. Довольно уже того, что я рѣшилась на главную низость! Но.... я не знала себя! Я задохнусь отъ этого смрада!… — И она вышла хлопнувъ дверями.

Марья Александровна пристально посмотрѣла ей въ слѣдъ и задумалась.

— Спѣшить, спѣшить! — вскричала она встрепенувшись. — Въ ней главная бѣда, главная опасность, а если всѣ эти мерзавцы насъ не оставятъ однихъ, раззвонятъ по городу, — что ужъ вѣрно и сдѣлано, — то все пропало! Она не выдержитъ этой всей кутерьмы и откажется. Во что–бы–то ни–стало и немедленно надо увезти князя въ деревню! Слетаю сама сперва, вытащу моего болвана и привезу сюда. Долженъ–же онъ хоть на что–нибудь наконецъ пригодиться! А тамъ тотъ выспится — и отправимся! — она позвонила.

— Что–жъ лошади? — спросила она вошедшаго человѣка.

— Давно готовы–съ, — отвѣчалъ лакей.

112

Лошади были заказаны въ ту минуту, когда Марья Александровна уводила на верхъ князя.

Она одѣлась, но прежде забѣжала къ Зинѣ, чтобъ сообщить ей въ главныхъ чертахъ свое рѣшенiе и нѣкоторыя инструкцiи. Но Зина не могла ее слушать. Она лежала въ постели, лицомъ въ подушкахъ; она обливалась слезами и рвала свои длинные чудные волосы своими бѣлыми руками, обнаженными до локтей. Изрѣдка вздрагивала она, какъ–будто холодъ, въ одно мгновенiе, проходилъ по всѣмъ ея членамъ. Марья Александровна начала было говорить, но Зина не подняла даже и головы.

Постоявъ надъ ней нѣкоторое время, Марья Александровна вышла въ смущенiи и, чтобъ вознаградить себя съ другой стороны, сѣла въ карету и велѣла гнать что–есть–мочи.

— Скверно то, что Зина подслушивала! — думала она сидя въ каретѣ. — Я уговорила Мозглякова почти тѣми–же словами, какъ и ее. Она горда и, можетъ–быть, оскорбилась.... Гм! Но главное, главное успѣть все обдѣлать, покамѣстъ не пронюхали! Бѣда! Ну, если на грѣхъ моего дурака нѣту дома!…

И при одной этой мысли ею овладѣло бѣшенство, не предвѣщавшее ничего счастливаго Афанасiю Матвѣичу, она ворочалась на своемъ мѣстѣ отъ нетерпѣнiя. Лошади мчали ее во всю прыть.

ГЛАВА X.

Карета летѣла. Мы сказали уже, что въ головѣ Марьи Александровны, еще утромъ, въ то время, когда она гонялась за княземъ по городу, блеснула генiальная мысль. Объ этой мысли мы обѣщали упомянуть въ своемъ мѣстѣ. Но читатель уже знаетъ ее. Эта мысль была: въ свою очередь конфисковать князя и, какъ можно скорѣе, увезти его въ подгородную деревню, гдѣ безмятежно процвѣталъ блаженный Афанасiй Матвѣичь. Не скроемъ, что на Марью Александровну все болѣе и болѣе находило какое–то необъяснимое безпокойство. Это бываетъ даже съ настоящими героями, именно въ то время, когда они достигаютъ цѣли.

113

Какой–то инстинктъ подсказывалъ ей, что опасно оставаться въ Мордасовѣ. «А ужъ разъ въ деревнѣ», разсуждала она, «такъ тутъ хоть весь городъ ходи вверхъ ногами»! Конечно и въ деревнѣ нельзя было терять времени. Все могло случиться, все, рѣшительно все, хотя мы конечно не вѣримъ слухамъ, распространеннымъ въ послѣдствiи про мою героиню ея злоумышленниками, что она, въ эту минуту, боялась даже полицiи. Однимъ словомъ она видѣла, что надо какъ можно скорѣе обвѣнчать Зину съ княземъ. Средства–же были подъ руками. Обвѣнчать могъ на–дому и деревенскiй священникъ. Можно было обвѣнчать даже послѣ завтра; въ самомъ крайнемъ случаѣ даже и завтра. Вѣдь бывали же свадьбы, которыя въ два часа обдѣлывались! Князю представить эту поспѣшность, это отсутствiе всякихъ праздниковъ, сговоровъ, дѣвишниковъ, за необходимое commeilfaut; внушить ему, что это будетъ приличнѣе, грандiознѣе. Наконецъ можно было все выставить какъ романическое приключенiе и затронуть такимъ–образомъ самую чувствительную струну въ сердцѣ князя. Въ крайнемъ случаѣ можно даже и напоить его или, еще лучше, держать его постоянно пьянымъ. А потомъ, чтобы ни случилось, Зина все–таки будетъ княгиней! Еслиже не обойдется потомъ безъ скандалу, на примѣръ, хоть въ Петербургѣ или въ Москвѣ, гдѣ у князя были родные, то и тутъ было свое утѣшенiе. Во–первыхъ все это еще впереди; а во–вторыхъ, Марья Александровна вѣрила, что въ высшемъ обществѣ почти никогда не обходится безъ скандалу, особенно въ дѣлахъ свадебныхъ; что это даже въ тонѣ, хотя скандалы высшаго общества, по ея понятiямъ, должны быть всегда какiе–нибудь особенные, грандiозные, что–нибудь въ родѣ Монте–Кристо или Memoires du Diable[xlviii]. Что, наконецъ, стоило только показаться въ высшемъ обществѣ Зинѣ, а маменькѣ поддержать ее, то всѣ, рѣшительно всѣ, будутъ въ ту–же минуту побѣждены и что никто, изъ всѣхъ этихъ графинь и княгинь, не въ состоянiи будетъ выдержать той мордасовской головомойки, которую способна задать имъ одна Марья Александровна, всѣмъ вмѣстѣ или по одиночкѣ. Въ слѣдствiе всѣхъ этихъ соображенiй Марья Александровна и летѣла теперь въ свое помѣстье за

114

Афанасьемъ Матвѣичемъ, въ которомъ, по ея расчету, предстояла теперь необходимая надобность. Дѣйствительно: везти князя въ деревню, значило везти его къ Афанасью Матвѣичу, съ которымъ князь, можетъ–быть, и не захотѣлъ–бы знакомиться. Если–же самъ Афанасiй Матвѣичь произнесетъ приглашенiе, тогда дѣло принимало совсѣмъ другой видъ. Къ тому–же явленiе пожилаго и сановитаго отца семейства, въ бѣломъ галстухѣ и во фракѣ, со шляпой въ рукѣ, прiѣхавшаго нарочно изъ дальнихъ странъ по первому слуху о князѣ, могло произвести чрезвычайно прiятный эффектъ, могло даже польстить самолюбiю князя. Отъ такого настойчиваго и параднаго приглашенiя трудно и отказаться, думала Марья Александровна. Наконецъ карета пролетѣла три версты и кучеръ Сафронъ осадилъ своихъ коней у подъѣзда длиннаго, одноэтажнаго деревяннаго строенiя довольно ветхаго и почернѣвшаго отъ времени, съ длиннымъ рядомъ оконъ и обставленнаго со всѣхъ сторонъ старыми липами. Это былъ деревенскiй домъ и лѣтняя резиденцiя Марьи Александровны. Въ домѣ уже горѣли огни.

— Гдѣ болванъ? — закричала Марья Александровна, какъ ураганъ врываясь въ комнаты. — Зачѣмъ тутъ это полотенцо? А! онъ утирался! Опять былъ въ банѣ? И вѣчно–то хлещетъ свой чай! Ну, что на меня глаза выпучилъ, отпѣтый дуракъ? Зачѣмъ у него волосы не выстрижены? Гришка! Гришка! Гришка! Зачѣмъ ты не обстригъ барина, какъ я тебѣ на прошлой недѣлѣ приказывала?

Марья Александровна, входя въ комнаты, собиралась поздороваться съ Афанасiемъ Матвѣичемъ гораздо мягче. Но увидѣвъ, что онъ изъ бани и съ наслажденiемъ попиваетъ чай, она не могла удержаться отъ самаго горькаго негодованiя. Въ самомъ дѣлѣ: столько хлопотъ и заботъ съ ея стороны и столько самаго блаженнаго квiетизма со стороны, ни къ чему не нужнаго и неспособнаго къ дѣлу, Афанасiя Матвѣича; такой контрастъ немедленно ужалилъ ее въ самое сердце. Между тѣмъ болванъ, или, если сказать учтивѣе, тотъ, котораго называли болваномъ, сидѣлъ за самоваромъ и, въ безсмысленномъ испугѣ, раскрывъ ротъ и выпуча глаза, глядѣлъ на свою супругу, почти окаменившую

115

его своимъ появленiемъ. Изъ передней выставилась заспанная и неуклюжая фигура Гришки, хлопавшаго глазами на всю эту сцену.

— Да не даются, отъ того и не стригъ, — проговорилъ онъ ворчливымъ и осиплымъ голосомъ. — Десять разъ съ ножницами подходилъ, — вотъ, говорю, барыня ужотка прiѣдетъ, — намъ обоимъ достанется, тогда чего станемъ дѣлать? Нѣтъ, говорятъ, подожди, я къ воскресенью завьюсь; мнѣ надо чтобъ волосы длинные были.

— Какъ? такъ онъ завиваться! такъ ты еще выдумалъ безъ меня завиваться? Это что за фасоны? Да идетъ–ли это къ тебѣ, къ твоей глупой башкѣ? Боже, какой здѣсь безпорядокъ! Чѣмъ это пахнетъ? Я тебя спрашиваю, извергъ, чѣмъ это здѣсь пахнетъ? — Кричала супруга, накидываясь все болѣе и болѣе и болѣе на невиннаго и совершенно уже ошалѣвшаго Афанасья Матвѣича.

— Ма–матушка! — пробормоталъ запуганный супругъ, не вставая съ мѣста и смотря умоляющими глазами на свою повелительницу, — ма–ма–матушка!…

— Сколько разъ я вбивала въ твою ослиную голову, что я тебѣ вовсе не матушка? Какая я тебѣ матушка, пигмей ты этакой! Какъ смѣешь ты давать такое названiе благородной дамѣ, которой мѣсто въ высшемъ обществѣ, а не подлѣ такого осла, какъ ты!

— Да.... да вѣдь ты, Марья Александровна, все–же законная жена моя, такъ вотъ я и говорю.... посупружески.... — возразилъ было Афанасiй Матвѣичъ и, въ ту же минуту, поднесъ обѣ руки свои къ головѣ, чтобъ защитить свои волосы.

— Ахъ, ты харя! ахъ, ты осиновый колъ! Ну слыхано–ли что–нибудь глупѣе такого отвѣта? Законная жена! Да какiя теперь законныя жены? Употребитъ–ли теперь хоть кто–нибудь въ высшемъ обществѣ это глупое, это семинарское, это отвратительно–низкое слово: «законная»? и какъ смѣешь ты напоминать мнѣ, что я твоя жена, когда я стараюсь забыть объ этомъ всѣми силами, всѣми средствами моей души? Что руками–то голову закрываешь? Посмотрите какiе у него волосы? совсѣмъ, совсѣмъ мокрые! Въ три

116

часа не обсохнутъ! Какъ теперь везти его? Какъ теперь людямъ показать? Что теперь дѣлать?

И Марья Александровна ломала свои руки отъ бѣшенства, бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ. Бѣда, конечно была не большая и исправимая; но дѣло въ томъ, что Марья Александровна не могла совладать съ всепобѣждающимъ и властолюбивымъ своимъ духомъ. Она находила потребность въ безпрерывномъ излiянiи своего гнѣва на Афанасья Матвѣевича, потому что тиранiя есть привычка, обращающаяся въ потребность. Афанасiй Матвѣичь съ трепетомъ слѣдилъ за эволюцiями своей супруги и даже вспотѣлъ на нее глядя.

— Гришка! — вскричала наконецъ она, — тотчасъ–же барину одѣваться! фракъ, брюки, бѣлый галстухъ, жилетъ, — живѣе! Да гдѣ его головная щетка, гдѣ щетка?

— Матушка! да вѣдь я изъ бани; простудиться могу, если въ городъ ѣхать....

— Не простудишься!

— Да вотъ и волосы мокрые....

— А вотъ мы ихъ, сейчасъ, высушимъ! Гришка, бери головную щетку, три его до–суха; крѣпче! крѣпче! крѣпче! вотъ такъ! вотъ такъ!

Подъ эту команду усердный и преданный Гришка что–есть–силы началъ оттирать волосы своего барина, для большаго удобства схвативъ его за плечо и нѣсколько принагнувъ къ дивану. Афанасiй Матвѣичъ морщился и чуть не плакалъ.

— Теперь пошелъ сюда! подыми его Гришка! гдѣ помада? Нагнись, нагнись, негодяй, — нагнись, дармоѣдъ!

И Марья Александровна собственноручно принялась помадить своего супруга, безжалостно теребя его густые съ просѣдью волосы, которые онъ, на бѣду свою, не остригъ. Афанасiй Матвѣичь кряхтѣлъ, вздыхалъ, но не вскрикнулъ и съ покорностiю выдержалъ всю операцiю.

— Соки ты мои высосалъ, пачкунъ ты такой! — проговорила Марья Александровна. — Да нагнись еще больше, нагнись!

117

— Чѣмъ–же я матушка, высосалъ твои соки? — жалобно промямлилъ супругъ, нагибая какъ только могъ болѣе голову.

— Болванъ! аллегорiи не понимаетъ! Теперь причешись; а ты одѣвай его, да живѣе!

Героиня наша усѣлась въ кресла и инквизиторски наблюдала весь церемонiалъ облаченiя Афанасiя Матвѣича. Между–тѣмъ онъ успѣлъ нѣсколько отдохнуть и собраться съ духомъ и когда дѣло дошло до повязки бѣлаго галстуха, то даже осмѣлился изъявить какое–то собственное мнѣнiе на счетъ формы и красоты узла. Наконецъ, надѣвая фракъ, почтенный мужъ совершенно ободрился и началъ поглядывать на себя въ зеркало съ нѣкоторымъ уваженiемъ.

— Куда–жъ это ты везешь меня, Марья Александровна? — проговорилъ онъ охорашиваясь.

Марья Александровна не повѣрила–было ушамъ своимъ.

— Слышите! ахъ, ты чучело! Да какъ ты смѣешь спрашивать меня, куда я везу тебя!

— Матушка, да вѣдь надо–же знать....

— Молчать! Вотъ только назови еще разъ меня матушкой, особенно тамъ, куда теперь ѣдемъ! Цѣлый мѣсяцъ просидишь безъ чаю.

Испуганный супругъ умолкъ.

— Ишь! ни одного креста вѣдь не выслужилъ, чумичка ты этакая, — продолжала она съ презрѣнiемъ смотря на черный фракъ Афанасiя Матвѣича.

Афанасiй Матвѣичь наконецъ обидѣлся.

— Кресты, матушка, начальство даетъ, а я совѣтникъ, а не чумичка, — проговорилъ онъ, въ благородномъ негодованiи.

— Что, что, что? Да ты здѣсь разсуждать научился! ахъ, ты мужикъ ты этакой! ахъ ты соплякъ! Ну, жаль некогда мнѣ теперь съ тобой возиться, а то бы я... Ну да потомъ припомню! Давай ему шляпу, Гришка! Давай ему шубу! Здѣсь, безъ меня, всѣ эти три комнаты прибрать; да зеленую угловую комнату тоже прибрать. Мигомъ щетки въ руки! Съ зеркалъ снять чехлы, съ часовъ тоже, да чтобъ

118

черезъ часъ все было готово. Да самъ надѣнь фракъ, людямъ выдай перчатки, слышишь, Гришка, слышишь?

Сѣли въ карету. Афанасiй Матвѣичь недоумѣвалъ и удивлялся. Между–тѣмъ Марья Александровна думала про себя, — какъ–бы понятнѣе вбить въ голову своего супруга нѣкоторыя наставленiя, необходимыя въ теперешнемъ его положенiи? Но супругъ предупредилъ ее.

— А я вотъ, Марья Александровна, сегодня сонъ преоригинальный видѣлъ, — возвѣстилъ онъ, совсѣмъ неожиданно, посреди обоюднаго молчанiя.

— Тьфу — ты, проклятое чучело! Я думала и Богъ знаетъ что! Какой–то сонъ! да какъ ты смѣешь лѣзть ко мнѣ съ своими мужицкими снами! оригинальный! понимаешь–ли еще, что такое: оригинальный? Слушай, говорю въ послѣднiй разъ: если ты у меня сегодня осмѣлишься только слово упомянуть про сонъ или про что–нибудь другое, то я, — я ужъ и не знаю, что съ тобой сдѣлаю! Слушай хорошенько: ко мнѣ прiѣхалъ князь К. Помнишь князя К?

— Помню, матушка, помню. Зачѣмъ–же это онъ пожаловалъ?

— Молчи, не твое дѣло! Ты долженъ, съ особенною любезностью, какъ хозяинъ, просить его сейчасъ–же къ намъ въ деревню. За тѣмъ я и везу тебя. Сегодня–же сядемъ и уѣдемъ. Но если ты только осмѣлишься хоть одно слово сказать въ цѣлый вечеръ, или завтра, или послѣ–завтра, или когда–нибудь, то я тебя цѣлый годъ заставлю гусей пасти! Ничего не говори, ни единаго слова. Вотъ вся твоя обязанность, понимаешь?

— Ну, а если что–нибудь спросятъ?

— Все равно молчи.

— Но вѣдь нельзя–же все молчать, Марья Александровна.

— Въ такомъ случаѣ отвѣчай односложно, что–нибудь этакое, напримѣръ: Гм! или что–нибудь такое–же, чтобъ показать, что ты умный человѣкъ и обсуживаешь, прежде чѣмъ отвѣчаешь.

— Гм.

119

— Пойми ты меня! Я тебя везу для того, что ты услышалъ о князѣ и тотчасъ–же, въ восторгѣ отъ его посѣщенiя, прилетѣлъ къ нему засвидѣтельствовать свое почтенiе и просить къ себѣ въ деревню; понимаешь?

— Гм.

— Да ты не теперь гумкай, дуракъ! ты мнѣ–то отвѣчай.

— Хорошо, матушка, все будетъ по твоему; только зачѣмъ я приглашать–то буду князя?

— Что, что? опять разсуждать! А тебѣ какое дѣло: зачѣмъ? да какъ ты смѣешь объ этомъ спрашивать?

— Да я все къ тому Марья Александровна: какъ–же я приглашать–то его буду, коли ты мнѣ велѣла молчать?

— Я буду говорить за тебя, а ты только кланяйся, слышишь, только кланяйся, а шляпу въ рукахъ держи. Понимаешь?

— Понимаю, мат.... Марья Александровна.

— Князь чрезвычайно остроуменъ. Если что–нибудь онъ скажетъ, хоть и не тебѣ, то ты на все отвѣчай добродушной и веселой улыбкой, слышишь?

— Гм.

— Опять загумкалъ! Со мной не гумкать! Прямо и просто отвѣчай: слышишь иль нѣтъ?

— Слышу, Марья Александровна, слышу, какъ не услышать, а гумкаю для того, что прiучаюсь, какъ ты велѣла. Только я все про то–же, матушка, какъ–же это: если князь что скажетъ, то ты приказываешь глядѣть на него и улыбаться. Ну а все–таки, если что меня спроситъ?

— Экой непонятливый балбесъ! Я уже сказала тебѣ: молчи. Я буду за тебя отвѣчать, а ты только смотри да улыбайся.

— Да вѣдь онъ подумаетъ, что я нѣмой, — проворчалъ Афанасiй Матвѣичь.

— Велика важность! пусть думаетъ; за то скроешь, что ты дуракъ.

— Гм.... Ну а если другiе объ чемъ–нибудь спрашивать будутъ?

— Никто не спроситъ, никого не будетъ. А если на случай, — чего Боже сохрани! — кто и прiѣдетъ, да если

120

что тебя спроситъ или что–нибудь скажетъ, то немедленно отвѣчай саркастической улыбкой. Знаешь, что такое саркастическая улыбка?

— Это остроумная, что–ли матушка?

— Я тебѣ дамъ, болванъ, остроумная! Да кто съ тебя, дурака, будетъ спрашивать остроумiя? Это насмѣшливая улыбка, понимаешь, — насмѣшливая и презрительная.

— Гм.

— Охъ боюсь я за этого болвана! — шептала про себя Марья Александровна. — Рѣшительно онъ поклялся высосать всѣ мои соки! Право–бы лучше было его со–всѣмъ не брать!

Разсуждая такимъ–образомъ, безпокоясь и сѣтуя, Марья Александровна безпрерывно выглядывала изъ окошка своего экипажа и погоняла кучера. Лошади летѣли, но ей все казалось тихо. Афанасiй Матвѣичь молча сидѣлъ въ своемъ углу и мысленно повторялъ свои уроки. Наконецъ карета въѣхала въ городъ и остановилась у дома Марьи Александровны. Но только–что успѣла наша героиня выпрыгнуть на крыльцо, какъ вдругъ увидѣла, подъѣзжавшiя къ дому, парныя двумѣстныя сани съ верхомъ, тѣ самыя, въ которыхъ обыкновенно разъѣзжала Анна Николавна Антипова. Въ саняхъ сидѣли двѣ дамы. Одна изъ нихъ была, разумѣется, сама Анна Николавна, а другая — Наталья Дмитрiевна, съ недавняго времени ея искреннiй другъ и послѣдователь. У Марьи Александровны упало сердце. Но не успѣла она вскрикнуть, какъ подъѣхалъ экипажъ, возокъ, въ которомъ, очевидно, заключалась еще какая–то гостья. Раздались радостныя восклицанiя:

— Марья Александровна! и вмѣстѣ съ Афанасiемъ Матвѣичемъ! прiѣхали! откуда? Какъ кстати, а мы къ вамъ, на весь вечеръ! Какой сюрпризъ!

Гостьи выпрыгнули на крыльцо и защебетали, какъ ласточки. Марья Александровна не вѣрила своимъ глазамъ, ни ушамъ своимъ.

— Провалились–бы вы! — подумала она про себя. Это пахнетъ заговоромъ! Надо изслѣдовать! Но.... не вамъ, сорокамъ, перехитрить меня!.. Подождите!…

 

121

ГЛАВА XI.

Мозгляковъ вышелъ отъ Марьи Александровны, по видимому, вполнѣ утѣшенный. Она совершенно воспламенила его. Къ Бородуеву онъ не пошелъ, чувствуя нужду въ уединенiи. Чрезвычайный наплывъ героическихъ и романическихъ мечтанiй не давалъ ему покоя. Ему мечталось торжественное объясненiе его съ Зиной, потомъ благородныя слезы всепрощающаго его сердца, блѣдность и отчаянiе на петербургскомъ блистательномъ балѣ, Испанiя, Гвадалквивиръ, любовь и умирающiй князь, соединяющiй ихъ руки передъ смертнымъ часомъ. Потомъ красавица жена, ему преданная и постоянно удивляющаяся его героизму и возвышеннымъ чувствамъ; мимоходомъ, подъ шумокъ, — вниманiе какой–нибудь графини изъ «высшаго общества», въ которое онъ непремѣнно попадетъ черезъ бракъ свой съ Зиной, вдовой князя К.; вице–губернаторское мѣсто, денежки, — однимъ словомъ, все, такъ краснорѣчиво расписанное Марьей Александровной, еще разъ перешло черезъ его вседовольную душу, лаская, привлекая ее и, главное, льстя его самолюбiю. Но вотъ — и не знаю, право, какъ это объяснить, — когда уже онъ началъ уставать отъ всѣхъ этихъ восторговъ, ему вдругъ пришла предосадная мысль: что вѣдь, во всякомъ случаѣ, все это еще въ будущемъ, а теперь–то онъ, все–таки съ предлиннѣйшимъ носомъ. Когда пришла къ нему эта мысль, онъ замѣтилъ, что забрелъ куда–то очень далеко, въ какой–то уединенный и незнакомый ему форштатъ Мордасова. Становилось темно. По улицамъ, обставленнымъ маленькими, вроставшими въ землю домишками, ожесточенно лаяли собаки, которыя, въ провинцiальныхъ городахъ, разводятся въ ужасающемъ количествѣ, именно въ тѣхъ кварталахъ, гдѣ нечего стеречь и нечего украсть. Начиналъ падать мокрый снѣгъ. Изрѣдка встрѣчался какой–нибудь запоздавшiй мѣщанинъ или баба, въ тулупѣ и въ сапогахъ. Все это, неизвѣстно почему, начало сердить Павла Александровича, — признакъ очень дурной, потому–что, при хорошемъ оборотѣ дѣлъ, все, напротивъ, кажется намъ въ миломъ и радужномъ видѣ. Павелъ Александровичъ невольно припоминалъ, что онъ, до–сихъ–поръ, постоянно задавалъ

122

тону, въ Мордасовѣ; очень любилъ, когда во всѣхъ домахъ ему намекали, что онъ женихъ и поздравляли его съ этимъ достоинствомъ. Онъ даже гордился тѣмъ, что онъ женихъ. И вдругъ онъ явится теперь передъ всѣми — въ отставкѣ! Подымется смѣхъ. Вѣдь не разувѣрять–же ихъ всѣхъ, въ–самомъ–дѣлѣ, не разсказывать–же о петербургскихъ балахъ съ колоннами и о Гвадалквивирѣ! Разсуждая, тоскуя и сѣтуя, онъ набрелъ, наконецъ, на мысль, которая уже давно, непримѣтно скребла ему сердце: «Да правда–ли это все? Да сбудется–ли это все такъ, какъ Марья Александровна расписывала?» Тутъ онъ, кстати, припомнилъ, что Марья Александровна чрезвычайно хитрая дама, что она, какъ ни достойна всеобщаго уваженiя, но все–таки сплетничаетъ и лжетъ съ утра до вечера. Что теперь, удаливъ его, она, вѣроятно, имѣла къ тому свои особыя причины и что, наконецъ, расписывать — всякiй мастеръ. Думалъ онъ и о Зинѣ; припомнился ему прощальный взглядъ ея, далеко не выражавшiй затаенной страстной любви; да ужъ вмѣстѣ съ тѣмъ, кстати, припомнилъ, что онъ все–таки, часъ тому, съѣлъ отъ нея дурака. При этомъ воспоминанiи, Павелъ Александровичъ вдругъ остановился, какъ вкопанный и покраснѣлъ до слезъ отъ стыда. Какъ нарочно, въ слѣдующую–же минуту, съ нимъ случилось непрiятное происшествiе: онъ оступился и слетѣлъ съ деревяннаго тротуара въ сугробъ снѣгу. Покамѣстъ онъ барахтался въ снѣгу, стая собакъ, уже давно преслѣдовавшая его своимъ лаемъ, налетѣла на него со всѣхъ сторонъ. Одна изъ нихъ, самая маленькая и задорная, даже повисла на немъ, ухватившись зубами за полу его шубы. Отбиваясь отъ собакъ, ругаясь въ слухъ и даже проклиная судьбу свою, Павелъ Александровичъ, съ разорванной полой и съ невыносимой тоской на душѣ, добрелъ, наконецъ, до угла улицы и тутъ–только замѣтилъ, что онъ заблудился. Извѣстно, что человѣкъ, заблудившiйся въ незнакомой части города, особенно ночью, никакъ не можетъ идти прямо по улицѣ; его поминутно подталкиваетъ какая–то невѣдомая сила непремѣнно сворачивать во всѣ, встрѣчающiеся на пути, улицы и переулки. Слѣдуя этой системѣ, Павелъ Александровичъ заблудился окончательно. «А чтобы

123

чертъ побралъ всѣ эти высокiя идеи!» — говорилъ онъ про себя, плюя отъ злости. — «А чтобы самъ дьяволъ васъ всѣхъ побралъ, съ вашими высокими чувствами, да съ Гвадалквивирами!» Не скажу, что Мозгляковъ былъ привлекателенъ въ эту минуту. Наконецъ, усталый, измученный, проплутавъ два часа, дошелъ онъ до подъѣзда дома Марьи Александровны. Увидѣвъ много экипажей — онъ удивился. «Неужели–же гости, неужели званый вечеръ?» — подумалъ онъ, — «съ какою–же цѣлью?» Справившись у повстрѣчавшагося слуги и узнавъ, что Марья Александровна была въ деревнѣ и привезла съ собою Афанасiя Матвѣича, въ бѣломъ галстухѣ, и что князь уже проснулся, но еще не выходилъ внизъ къ гостямъ, Павелъ Александровичъ, не говоря ни слова, поднялся на верхъ къ дядюшкѣ. Въ эту минуту онъ былъ именно въ томъ расположенiи духа, когда человѣкъ слабаго характера, въ состоянiи рѣшиться на какую–нибудь ужасную, злѣйшую пакость, изъ мщенiя, не думая о томъ, что, можетъ–быть, придется всю жизнь въ томъ раскаяваться.

Войдя на верхъ, онъ увидѣлъ князя, сидящаго въ креслахъ, передъ дорожнымъ своимъ туалетомъ и съ совершенно голою головою, но уже въ эспаньолкѣ и въ бакенахъ. Парикъ его былъ въ рукахъ сѣдаго, стариннаго каммердинера и любимца его, Ивана Пахомыча. Пахомычъ глубокомысленно и почтительно его расчесывалъ. Что–же касается до князя, то онъ представлялъ изъ себя очень жалкое зрѣлище, еще не очнувшись послѣ давешней попойки. Онъ сидѣлъ, какъ–то весь опустившись, хлопая глазами, измятый и раскисшiй, и глядѣлъ на Мозглякова, какъ–будто не узнавая его.

— Какъ ваше здоровье, дядюшка? — спросилъ Мозгляковъ.

— Какъ.... это ты? — проговорилъ, наконецъ, дядюшка. — А я, братъ, немножко заснулъ. Ахъ, Боже мой! — вскрикнулъ онъ, весь оживившись: — вѣдь я.... безъ па–рика!

— Не безпокойтесь, дядюшка! я.... я вамъ помогу, если вамъ угодно.

— А вотъ ты и узналъ теперь мой секретъ! Я вѣдь говорилъ, что надо дверь за–пи–рать. Ну, мой другъ, ты

124

долженъ, не–мед–ленно, дать мнѣ свое честное сло–во, что не воспользуешься моимъ секретомъ и никому не скажешь, что у меня волосы нак–лад–ные.

— О, помилуйте, дядюшка! неужели вы меня считаете способнымъ на такую низость! — вскричалъ Мозгляковъ, желая угодить старику для.... дальнѣйшихъ цѣлей.

— Ну да, ну да! И такъ–какъ я вижу, что ты благородный человѣкъ, то ужъ такъ и быть, я тебя у–див–лю.... и открою тебѣ всѣ мои тай–ны. Какъ тебѣ нравятся, мой милый, мои у–сы?

— Превосходные, дядюшка! удивительные! какъ могли вы ихъ сохранить такъ долго?

— Разувѣрься, мой другъ, они нак–лад–ные! — проговорилъ князь, съ торжествомъ смотря на Павла Александровича.

— Неужели? Повѣрить трудно. Ну, а бакенбарды? Признайтесь, дядюшка, вы, вѣрно, черните ихъ?

— Черню? Не только не черню, но и они совершенно искуственные!

— Искуственные? Нѣтъ, дядюшка, воля ваша, не вѣрю! Вы надо мною смѣетесь!

— Parole d'honneur, mon ami![xlix] — вскричалъ торжествующiй князь: — и предс–тавь себѣ, всѣ, рѣши–тельно всѣ, такъ же, какъ и ты, обма–ны–ваются! Даже Степанида Матвѣевна не вѣритъ, хотя сама, иногда ихъ нак–ла–ды–ваетъ. Но я увѣренъ, мой другъ, что ты сохранишь мою тайну. Дай мнѣ честное слово....

— Честное слово, дядюшка, сохраню. Повторяю вамъ: неужели вы меня считаете способнымъ на такую низость?

— Ахъ, мой другъ, какъ я упалъ безъ тебя сегодня! Ѳеофилъ меня опять изъ кареты вы–ва–лилъ.

— Вывалилъ опять! когда–же?

— А вотъ мы уже къ мо–нас–тырю подъѣзжали....

— Знаю, дядюшка, давеча.

— Нѣтъ, нѣтъ, два часа тому назадъ, не–бо–лѣе. Я въ монастырь поѣхалъ, а онъ меня взялъ, да и вывалилъ; такъ на–пу–галъ, — даже теперь сердце не на мѣстѣ.

125

— Но, дядюшка, вѣдь вы почивали! — съ изумленiемъ проговорилъ Мозгляковъ.

— Ну да, почивалъ.... а потомъ и по–ѣ–халъ…. впрочемъ, я.... впрочемъ, я это, можетъ–быть.... ахъ, какъ это странно!

— Увѣряю васъ, дядюшка, что вы видѣли это во снѣ! Вы преспокойно себѣ почивали, съ самаго послѣ–обѣда.

— Неужели? — И князь задумался.

— Ну да, я и въ–самомъ–дѣлѣ, можетъ–быть, это видѣлъ во–снѣ. Впрочемъ, я все помню, что я видѣлъ во–снѣ. Сначала мнѣ приснился какой–то престрашный быкъ съ рогами; а потомъ приснился какой–то про–ку–роръ, тоже, какъ–будто, съ ро–гами....

— Это, вѣрно, Николай Васильичъ Антиповъ, дядюшка.

— Ну да, можетъ–быть, и онъ. А потомъ Наполеона Бона–парте видѣлъ. Знаешь, мой другъ, мнѣ всѣ говорятъ, что я на Наполеона Бона–парте похожъ.... а въ профиль, будто я разительно похожъ на одного стариннаго папу? Какъ ты находишь, мой милый, похожъ я на па–пу?

— Я думаю, что вы больше похожи на Наполеона, дядюшка.

— Ну да, это enface[l]. Я, впрочемъ, и самъ тоже думаю, мой милый. И приснился онъ мнѣ, когда уже на островѣ си–дѣлъ, и, знаешь, какой разговорчивый, разбитной, ве–сель–чакъ такой, такъ–что онъ чрез–вы–чайно меня позабавилъ.

— Это вы про Наполеона, дядюшка? — проговорилъ Павелъ Александровичъ, задумчиво смотря на дядю. Какая–то странная мысль начинала мелькать у него въ головѣ, мысль, въ которой онъ не могъ еще себѣ самому дать отчета.

— Ну да, про На–по–леона. Мы съ нимъ все про философiю разсуждали. А знаешь, мой другъ, мнѣ даже жаль, что съ нимъ такъ строго поступили.... анг–ли–чане. Конечно, не держи его на цѣпи, онъ бы опять на людей сталъ бросаться. Бѣшеный былъ человѣкъ! Но все–таки жалко. Я бы не такъ поступилъ. Я–бы его посадилъ на не–о–би–таемый островъ....

126

— Почему–же на необитаемый? — спросилъ Мозгляковъ разсѣянно.

— Ну, хоть и на о–би–таемый, только не иначе, какъ благоразумными жителями. Ну и разныя разв–ле–ченiя для него устроить: театръ, музыку, балетъ и все на казенный счетъ. Гулять–бы его выпускалъ, разумѣется, подъ присмотромъ, а то–бы онъ сейчасъ у–лиз–нулъ. Пирожки какiе–то онъ очень любилъ. Ну, и пирожки ему каждый день стряпать. Я–бы его, такъ–сказать, о–те–чески содержалъ. Онъ–бы у меня и рас–ка–ялся....

Мозгляковъ разсѣянно слушалъ болтовню полупроснувшагося старичка и грызъ ногти отъ нетерпѣнiя. Ему хотѣлось навести разговоръ на женитьбу; — онъ еще самъ не зналъ зачѣмъ; но безграничная злоба кипѣла въ его сердцѣ. Вдругъ старичокъ вскрикнулъ отъ удивленiя.

— Ахъ, mon ami! Я вѣдь тебѣ и забылъ ска–зать. Представь себѣ, я вѣдь сдѣлалъ сегодня пред–ло–женiе.

— Предложенiе, дядюшка? — вскричалъ Мозгляковъ, оживляясь.

— Ну да, пред–ло–женiе. Пахомычъ, ты ужь идешь? Ну, хорошо. C'est une charmante personne....[li] Но.... признаюсь тебѣ, милый мой, я поступилъ необ–ду–манно. Я только теперь это ви–жу. Ахъ, Боже мой!

— Но позвольте, дядюшка, когда–же вы сдѣлали предложенiе?

— Признаюсь тебѣ, другъ мой, я даже и не знаю навѣрно когда. Не во–снѣ–ли я видѣлъ и это? Ахъ, какъ это, од–на–ко–же стран–но!

Мозгляковъ вздрогнулъ отъ восторга. Новая идея блеснула въ его головѣ.

— Но кому, когда вы сдѣлали предложенiе, дядюшка? — повторялъ онъ въ нетерпѣнiи.

Хозяйской дочери, mon ami.... cette belle personne....[lii] впрочемъ, я забылъ, какъ ее зо–вутъ. Только, видишь–ли, mon ami, я вѣдь никакъ не могу же–нить–ся. Что–же мнѣ теперь дѣлать?

— Да, вы, конечно, погубите себя, если женитесь. Но позвольте мнѣ вамъ сдѣлать еще одинъ вопросъ, дядюшка.

127

Точно–ли вы увѣрены, что дѣйствительно сдѣлали предложенiе?

— Ну да.... я увѣренъ.

— А если все это вы видѣли во–снѣ, такъ–же, какъ и то, что вы, другой разъ, вывалились изъ кареты?

— Ахъ, Боже мой! И въ–самомъ–дѣлѣ, можетъ–быть, я и это тоже видѣлъ во–снѣ! Такъ–что я теперь и не знаю, какъ туда по–ка–заться. Какъ бы это, другъ мой, узнать на–вѣр–но, какимъ–нибудь по–сто–рон–нимъ образомъ? А то, представь, каково теперь мое положенiе?

— Знаете что, дядюшка, я думаю, и узнавать нечего.

— А что?

— Я навѣрно думаю, что вы видѣли это во–снѣ.

— Я самъ тоже думаю, мой ми–лый, тѣмъ болѣе, что мнѣ часто снятся по–доб–ные сны.

— Вотъ видите, дядюшка. Представьте–же себѣ, что вы не много выпили за завтракомъ, потомъ за обѣдомъ и наконецъ....

— Ну да, мой другъ; именно, можетъ быть отъ э–то–го.

— Тѣмъ болѣе, дядюшка, что какъ–бы вы ни были разгорячены, вы, все–таки, никакимъ образомъ, не могли сдѣлать такого безразсуднаго предложенiя на яву. Сколько я васъ знаю, дядюшка, вы человѣкъ въ высшей степени разсудительный и....

— Ну–да, ну–да.

— Представьте только одно: еслибъ узнали это ваши родственники, которые и безъ того дурно расположены къ вамъ, — чтобы тогда было?

— Ахъ, Боже мой! — вскрикнулъ испуганный князь, — а что бы тогда было?

— Помилуйте! да они закричали–бы всѣ въ одинъ голосъ, что вы сдѣлали это не въ своемъ умѣ, что вы сумасшедшiй, что васъ надо подъ опеку, что васъ обманули и, пожалуй, посадили–бы васъ куда нибудь подъ надзоръ.

Мозгляковъ зналъ, чѣмъ можно было напугать старика.

— Ахъ, Боже мой! — вскричалъ князь, дрожа какъ листъ. — Неужели–бы посадили?

128

— И потому разсудите, дядюшка: могли–ли–бы вы сдѣлать такое безразсудное предложенiе на яву? Вы сами понимаете свои выгоды. Я торжественно утверждаю, что вы все это видѣли во снѣ.

— Непремѣнно во снѣ, неп–ре–мѣнно во снѣ! — повторялъ напуганный князь. — Ахъ, какъ ты умно разсудилъ все это, мой ми–лый! Я душевно тебѣ благодаренъ, что ты меня вра–зу–милъ.

— А я ужасно радъ, дядюшка, что съ вами сегодня встрѣтился. Представьте себѣ: безъ меня вы бы дѣйствительно могли…. сбиться, подумать, что вы женихъ и сойти туда женихомъ. Представьте, какъ это опасно!

— Ну да.... да, опасно.

— Вспомните только, что этой дѣвицѣ двадцать три года; ее никто не хочетъ брать замужъ, и вдругъ вы, богатый, знатный, являетесь женихомъ! да они тотчасъ ухватятся за эту идею, увѣрятъ васъ, что вы и въ самомъ дѣлѣ женихъ и женятъ васъ, пожалуй, насильно. А тамъ и будутъ разсчитывать, что, можетъ быть, вы скоро умрете.…

— Неужели?

— И наконецъ, вспомните, дядюшка: человѣкъ съ вашими достоинствами....

— Ну да, съ моими достоинствами....

— Съ вашимъ умомъ, съ вашею любезностiю....

— Ну да, съ моимъ умомъ, да!…

— И наконецъ, вы — князь. Такую–ли партiю вы–бы могли себѣ сдѣлать, еслибъ, дѣйствительно, почему–нибудь, нужно было жениться? Подумайте только, что скажутъ ваши родственники?

— Ахъ, мой другъ, да вѣдь они меня совсѣмъ заѣдятъ! Я ужь испыталъ отъ нихъ столько коварства и злобы…. Представь себѣ, я подозрѣваю, что они хотѣли посадить меня въ су–мас–шедшiй домъ. Ну, помилуй, мой другъ, сообразно–ли это? Ну, чтобы я тамъ сталъ дѣлать.... въ су–мас–шедшемъ–то домѣ?

— Разумѣется, дядюшка, и потому я теперь не отойду отъ васъ, когда вы сойдете внизъ. Тамъ теперь гости.

— Гости? Ахъ, Боже мой!

129

— Не безпокойтесь, дядюшка, я буду при васъ.

— Но какъ я тебѣ благо–да–ренъ, мой милый, ты просто, спаситель мой!… Но знаешь–ли что? Я лучше уѣду.

— Завтра, дядюшка, завтра, утромъ въ семь часовъ. А сегодня вы, при всѣхъ, откланяйтесь и скажите, что уѣзжаете.

— Непремѣнно уѣду.... къ отцу Мисаилу.... Но, мой другъ, ну какъ они меня тамъ сос–ва–таютъ?

— Не бойтесь, дядюшка, я буду съ вами. И, наконецъ, что–бы вамъ ни говорили, на что–бы вамъ не намекали, прямо говорите, что вы все это видѣли во снѣ.... такъ, какъ оно и дѣйствительно было.

— Ну да, неп–ре–мѣнно во снѣ! только, знаешь, мой другъ, все–таки это былъ пре–оча–ро–ва–тельный сонъ! Она удивительно хороша собой и, знаешь, такiя формы....

— Ну прощайте, дядюшка, я пойду внизъ, а вы....

— Какъ! такъ ты меня одного оставляешь! — вскричалъ князь, въ испугѣ.

— Нѣтъ, дядюшка, мы сойдемъ только порознь; сначала я, а потомъ вы. Это будетъ лучше.

— Ну, хо–ро–шо. Мнѣ–же, кстати, надобно записать одну мысль.

— Именно, дядюшка, запишите вашу мысль, а потомъ приходите, не мѣшкайте. Завтра–же утромъ....

— А завтра утромъ къ iеромонаху, непре–мѣнно къ iе–ро–мо–наху! Charmant, charmant! А знаешь, мой другъ, она у–ди–ви–тельно хороша собой; такiя формы; и еслибъ, ужъ такъ, мнѣ надо было непремѣнно жениться, то я....

— Боже васъ сохрани, дядюшка!

— Ну да, Боже сохрани!… Ну прощай, мой милый, я сейчасъ.... только вотъ за–пи–шу. А–рrороs, я давно хотѣлъ тебя спросить: читалъ ты мемуары Казановы?

— Читалъ, дядюшка, а что?

— Ну да.... Я вотъ теперь и за–былъ, что хотѣлъ сказать....

— Послѣ вспомните, дядюшка! до свиданья!

— До свиданья, мой другъ, до свиданья! Только всетаки это былъ очаровательный сонъ, о–ча–ро–ва–тельный сонъ!…

130

ГЛАВА XII.

— А мы къ вамъ всѣ, всѣ! И Прасковья Ильинична тоже прiѣдетъ, и Луиза Карловна хотѣла быть, — щебетала Анна Николавна, входя въ салонъ и жадно осматриваясь. Это была довольно хорошенькая, маленькая дамочка, пестро но богато одѣтая и, сверхъ того, очень хорошо знавшая, что она хорошенькая. Ей такъ и казалось, что гдѣ–нибудь въ углу спрятанъ князь, вмѣстѣ съ Зиной.

— И Катерина Петровна прiѣдутъ–съ и Фелисата Михайловна тоже хотѣли быть–съ, — прибавила Наталья Дмитрiевна, колоссальнаго размѣра дама, которой формы такъ понравились князю и которая чрезвычайно походила на гренадера. Она была въ необыкновенно–маленькой розовой шляпкѣ, торчавшей у нея на затылкѣ. Уже три недѣли, какъ она была самымъ искреннимъ другомъ Анны Николавны, за которой давно уже увивалась и ухаживала и которую, судя по виду, могла проглотить однимъ глоткомъ, вмѣстѣ съ косточками.

— Я ужъ не говорю о томъ, можно сказать, восторгѣ, который я чувствую, видя васъ обѣихъ у меня и еще вечеромъ, — запѣла Марья Александровна, оправившись отъ перваго изумленiя; — но скажите пожалуста, какое–же чудо зазвало васъ сегодня комнѣ, когда я уже со всѣмъ отчаялась имѣть эту честь?

— О Боже мой, Марья Александровна, какiя вы право–съ! — сладко проговорила Наталья Дмитрiевна, жеманясь, стыдливо и пискливо, что составляло прелюбопытный контрастъ съ ея наружностiю.

Mais, ma charmante[liii], — защебетала Анна Николавна, вѣдь надобно–же, непремѣнно надобно, когда–нибудь кончить всѣ эти наши сборы съ этимъ театромъ. Еще сегодня Петръ Михайлычъ сказалъ Калисту Станиславичу, что его чрезвычайно огорчаетъ, что у насъ это нейдетъ на ладъ и что мы только ссоримся. Вотъ мы и собрались сегодня вчетверомъ, да и думаемъ: поѣдемъ–ка къ Марьѣ Александровнѣ, да и рѣшимъ все разомъ! Наталья Дмитрiевна и другимъ дала знать. Всѣ прiѣдутъ. Вотъ мы и сговоримся, и хорошо будетъ. Пускай–же не говорятъ, что мы

131

только ссоримся, такъ–ли, mon ange? — прибавила она игриво цалуя Марью Александровну. — Ахъ, Боже мой! Зинаида Афанасьевна! но вы каждый день все болѣе хорошѣете! — Анна Николавна бросилась съ поцалуями къ Зинѣ.

— Да имъ и нечего дѣлать больше–съ, какъ хорошѣть–съ, — сладко прибавила Наталья Дмитрiевна, потирая свои ручищи.

— Ахъ чертъ–бы ихъ взялъ! я и не подумала объ этомъ театрѣ! изловчились сороки! — прошептала Марья Александровна, внѣ себя отъ бѣшенства.

— Тѣмъ болѣе, мой ангелъ, — прибавила Анна Николавна, — что у васъ теперь этотъ милый князь. Вѣдь вы знаете, въ Духановѣ, у прежнихъ помѣщиковъ, былъ театръ. Мы ужъ справлялись и знаемъ, что тамъ гдѣ–то складены всѣ эти старинныя декорацiи, занавѣсь и даже костюмы. Князь былъ сегодня у меня и я такъ была удивлена его прiѣздомъ, что совершенно забыла ему сказать. Теперь мы нарочно заговоримъ о театрѣ, вы намъ поможете и князь велитъ отослать къ намъ весь этотъ старый хламъ. А то кому здѣсь прикажете сдѣлать что–нибудь похожее на декорацiю? А главное, мы и князя–то хотимъ завлечь въ нашъ театръ. Онъ непремѣнно долженъ подписаться; вѣдь это для бѣдныхъ. Можетъ–быть даже и роль возьметъ, — онъ–же такой милый, согласный. Тогда пойдетъ чудо–какъ–хорошо.

— Конечно возьмутъ ролю–съ. Вѣдь ихъ можно заставить всякую ролю разыгрывать–съ, — многозначительно прибавила Наталья Дмитрiевна.

Анна Николавна не обманула Марью Александровну: дамы поминутно съѣзжались. Марья Александровна едва успѣвала встрѣчать ихъ и издавать восклицанiя, требуемыя въ такихъ случаяхъ, приличiемъ и комильфотностiю.

Я не берусь описывать всѣхъ посѣтительницъ. Скажу только, что каждая смотрѣла съ необыкновеннымъ коварствомъ. У всѣхъ на лицахъ было написано ожиданiе и какое–то дикое нетерпѣнiе. Нѣкоторыя изъ дамъ прiѣхали съ рѣшительнымъ намѣренiемъ быть свидѣтельницами какого–нибудь необыкновеннаго скандала и очень–бы разсердились,

132

еслибъ пришлось разъѣхаться, не видавъ его. Наружно всѣ вели себя необыкновенно любезно, но Марья Александровна съ твердостiю приготовилась къ нападенiю. Посыпались вопросы о князѣ, казалось самые естественные; но въ каждомъ заключался какой–нибудь намекъ, обинякъ. Появился чай; всѣ размѣстились. Одна группа завладѣла роялемъ. Зина, на приглашенiе сыграть и спѣть, сухо отвѣчала, что она не такъ здорова. Блѣдность лица ея это доказывала. Тотчасъ–же посыпались вопросы участiя и даже тутъ нашли случай кой–о–чемъ спросить и намекнуть. Спрашивали и о Мозгляковѣ и относились съ этими вопросами къ Зинѣ. Марья Александровна удесятерялась въ эту минуту, видѣла все, что происходило въ каждомъ углу комнаты, слышала, что говорилось каждою изъ посѣтительницъ, хотя ихъ было до десяти, и немедленно отвѣчала на всѣ вопросы, разумѣется, не ходя за словомъ въ карманъ. Она трепетала за Зину и дивилась тому, что она не уходитъ, какъ всегда до–сихъ–поръ поступала, при подобныхъ собранiяхъ. Замѣтили и Афанасiя Матвѣича. Надъ нимъ всегда всѣ трунили, чтобъ кольнуть Марью Александровну ея супругомъ. Теперь же, отъ недалекаго и откровеннаго Афанасiя Матвѣича, можно было кой–что и вывѣдать. Марья Александровна съ безпокойствомъ приглядывалась къ осадному положенiю, въ которомъ видѣла своего супруга. Къ тому–же онъ отвѣчалъ на всѣ вопросы: гм., съ такимъ несчастнымъ и неестественнымъ видомъ, что было отчего ей придти въ бѣшенство.

— Марья Александровна! Афанасiй Матвѣичъ съ нами со всѣмъ говорить не хочетъ, — вскричала одна смѣлая, востроглазая дамочка, которая рѣшительно никого не боялась и никогда не конфузилась. — Прикажите ему быть по учтивѣе съ дамами.

— Я право сама не знаю, что съ нимъ сегодня сдѣлалось, — отвѣчала Марья Александровна, прерывая разговоръ свой съ Анной Николавной и съ Натальей Дмитрiевной и весело улыбаясь: — такой право неразговорчивый! Онъ и со мной почти ни слова не говорилъ. Почему–жъ ты не отвѣчаешь Фелисатѣ Михайловнѣ, Аthanase[liv]? Что вы его спрашивали?

133

— Но.... но.... матушка, вѣдь ты–же сама.... — пробормоталъ–было, удивленный и потерянный Афанасiй Матвѣичъ. Въ это время онъ стоялъ у затопленнаго камина, заложивъ руки за жилетъ, въ живописномъ положенiи, которое самъ–себѣ выбралъ, и прихлебывалъ чай. Вопросы дамъ такъ его конфузили, что онъ краснѣлъ, какъ дѣвчонка. Когда–же онъ началъ свое оправданiе, то встрѣтилъ такой ужасный взглядъ своей взбѣшенной супруги, что чуть не обезпамятѣлъ отъ испуга. Не зная, что дѣлать, желая какъ–нибудь поправиться и вновь заслужить уваженiе, онъ хлебнулъ–было чаю. Но чай былъ слишкомъ горячiй. Не соразмѣривъ глотка, онъ ужасно обжегся, выронилъ чашку, поперхнулся и такъ закашлялся, что на время принужденъ былъ выйти изъ комнаты, возбудивъ недоумѣнiе во всѣхъ присутствовавшихъ. Однимъ словомъ, все было ясно. Марья Александровна поняла, что ея гостьи знали ужъ все и собрались съ самыми дурными намѣренiями. Положенiе было опасное. Могутъ разговорить, сбить съ толку слабоумнаго старика, въ ея–же присутствiи. Могли даже увести отъ нея князя, поссоривъ его съ нею въ этотъ–же вечеръ и сманивъ его за собою. Ожидать можно было всего. Но судьба готовила ей еще одно испытанiе: дверь отворилась и явился Мозгляковъ, котораго она считала у Бородуева и совсѣмъ не ожидала къ себѣ въ этотъ вечеръ. Она вздрогнула; какъ будто что–то кольнуло ее.

Мозгляковъ остановился въ дверяхъ и оглядывалъ всѣхъ, не много потерявшись. Онъ не въ силахъ былъ сладить съ своимъ волненiемъ, которое ясно выражалось въ его лицѣ.

— Ахъ, Боже мой! Павелъ Александровичъ! — вскрикнуло нѣсколько голосовъ.

— Ахъ, Боже мой! да вѣдь это Павелъ Александровичъ! какъ–же вы сказали, Марья Александровна, что они пошли къ Бородуевымъ–съ? Намъ сказали, что вы скрылись у Бородуева–съ, Павелъ Александровичъ, — пропищала Наталья Дмитрiевна.

— Скрылся? — повторилъ Мозгляковъ, съ какой–то искривившейся улыбкой. — Странное выраженiе! Извините Наталья Дмитрiевна! Я ни отъ кого не прячусь и никого не желаю

134

прятать, — прибавилъ онъ, многознаменательно взглянувъ на Марью Александровну.

Марья Александровна затрепетала.

— Какъ, неужели и этотъ болванъ бунтуется! — подумала она, пытливо всматриваясь въ Мозглякова. — Нѣтъ, это ужъ будетъ хуже всего....

— Правда–ли, Павелъ Александровичъ, что вамъ вышла отставка.... по службѣ разумѣется? — выскочила дерзкая Фелисата Михайловна, насмѣшливо смотря ему прямо въ глаза.

— Отставка? какая отставка? Я просто перемѣняю службу. Мнѣ выходитъ мѣсто въ Петербургѣ, — сухо отвѣчалъ Мозгляковъ.

— Ну, такъ поздравляю васъ, — продолжала Фелисата Михайловна; — а мы даже испугались, когда услышали, что вы гнались за мѣстомъ у насъ въ Мордасовѣ. Здѣсь мѣста ненадежныя, Павелъ Александровичъ, тотчасъ слетишь.

— Развѣ однѣ учительскiя, въ уѣздномъ училищѣ; тутъ еще можно найти вакансiю, — замѣтила Наталья Дмитрiевна. Намекъ былъ такъ ясенъ и грубъ, что сконфузившаяся Анна Николавна толкнула своего ядовитаго друга тихонько ногой.

— Неужели вы думаете, что Павелъ Александровичъ согласятся занять мѣсто какого–нибудь учителишки? — включила Фелисата Михайловна.

Но Павелъ Александровичъ не нашелъ, что отвѣчать. Онъ повернулся и столкнулся съ Афанасiемъ Матвѣичемъ, который протягивалъ ему руку. Мозгляковъ преглупо не принялъ его руки и насмѣшливо поклонился ему въ поясъ. Раздраженный до крайности, онъ прямо подошелъ къ Зинѣ и, злобно смотря ей въ глаза, прошепталъ:

— Это все по вашей милости. Подождите, я еще сегодня вечеромъ покажу вамъ — дуракъ я иль нѣтъ?

— Зачѣмъ откладывать? Это и теперь видно, — громко отвѣтила Зина, съ отвращенiемъ обмѣривая глазами своего бывшаго жениха.

Мозгляковъ поспѣшно отворотился, испугавшись ея громкаго голоса.

135

— Вы отъ Бородуева? — рѣшилась, наконецъ, спросить Марья Александровна.

— Нѣтъ–съ, я отъ дядюшки.

— Отъ дядюшки? такъ вы, значитъ, были теперь у князя?

— Ахъ, Боже мой! такъ — значитъ — князь ужъ проснулись; а намъ сказали, что они все еще почиваютъ–съ, — прибавила Наталья Дмитрiевна, ядовито посматривая на Марью Александровну.

— Не безпокойтесь о князѣ, Наталья Дмитрiевна; — отвѣчалъ Мозгляковъ, — онъ проснулся и, слава Богу, теперь уже въ своемъ умѣ. Давеча его подпоили, сначала у васъ, а потомъ ужъ, окончательно, здѣсь, такъ–что онъ совсѣмъ было потерялъ голову, которая у него и безъ того не крѣпка. Но теперь, слава Богу, мы вмѣстѣ поговорили и онъ началъ разсуждать здраво. Онъ сейчасъ сюда будетъ, чтобъ откланяться вамъ Марья Александровна и поблагодарить за все ваше гостепрiимство. Завтра–же, чѣмъ свѣтъ, мы вмѣстѣ отправляемся въ пустынь, а потомъ я его, непремѣнно, самъ провожу до Духанова, во избѣжанiе вторичныхъ паденiй, какъ, напримѣръ, сегодня; а тамъ ужъ его приметъ, съ рукъ на руки, Степанида Матвѣевна, которая, къ тому времени, непремѣнно, воротится изъ Москвы и ужъ ни за что не выпуститъ его въ другой разъ путешествовать; за это я отвѣчаю.

Говоря это Мозгляковъ злобно смотрѣлъ на Марью Александровну. Та сидѣла, какъ будто онѣмѣвшая отъ изумленiя. Съ горестiю признаюсь, что моя героиня, можетъ быть, первый разъ въ жизни струсила.

— Такъ они завтра чѣмъ–свѣтъ уѣзжаютъ? какже это–съ? — проговорила Наталья Дмитрiевна, обращаясь къ Марьѣ Александровнѣ.

— Какъ–же это? — повторила удивленная Анна Николаевна.

— Какъ–же это такъ? — наивно раздалось между гостями; — а мы слышали что.... вотъ, право, странно!

Но хозяйка ужъ и не знала, что отвѣчать. Вдругъ всеобщее вниманiе было развлечено самымъ необыкновеннымъ

136

и эксцентрическимъ образомъ. Въ сосѣдней комнатѣ послышался какой–то странный шумъ и чьи–то рѣзкiя восклицанiя и вдругъ, нежданно–негаданно, въ салонъ Марьи Александровны ворвалась Софья Петровна Карпухина. Софья Петровна была безспорно самая эксцентрическая дама въ Мордасовѣ, до того эксцентрическая, что даже въ Мордасовѣ рѣшено было, съ недавняго времени, не принимать ее въ общество. Надо еще замѣтить, что она, регулярно каждый вечеръ, ровно въ семь часовъ, закусывала, — для желудка, какъ она выражалась, — и послѣ закуски, обыкновенно, была въ самомъ эманципированномъ состоянiи духа, чтобъ не сказать чего–нибудь болѣе. Она именно была въ этомъ состоянiи духа теперь, такъ неожиданно ворвавшись къ Марьѣ Александровнѣ.

— А, такъ вотъ вы какъ, Марья Александровна, — закричала она на всю комнату, — такъ вотъ вы какъ со мной поступаете! Не безпокойтесь, я на минутку; я у васъ и не сяду. Я нарочно заѣхала узнать вѣрно–ли то, что мнѣ говорили? А! такъ у васъ балы, банкеты, сговоры, а Софья Петровна сиди себѣ дома, да чулокъ вяжи! Весь городъ назвали, а меня нѣтъ! А давеча я вамъ и другъ и mon ange, когда прiѣхала пересказать, что дѣлаютъ съ княземъ у Натальи Дмитрiевны. А теперь вотъ и Наталья Дмитрiевна, которую вы давеча на чемъ свѣтъ ругали и которая васъ–же ругала, у васъ въ гостяхъ сидитъ. Не безпокойтесь, Наталья Дмитрiевна! Не надо мнѣ вашего шоколаду а la santе*, по гривеннику палка. Я почаще вашего пью у себя дома! тьфу!

— Это и видно–съ, — замѣтила Наталья Дмитрiевна.

— Но помилуйте, Софья Петровна, — вскрикнула Марья Александровна, покраснѣвъ отъ досады; — что съ вами? образумтесь, по крайней мѣрѣ.

— Не безпокойтесь обо мнѣ, Марья Александровна, я все знаю, все, все узнала! — кричала Софья Петровна, своимъ рѣзкимъ, визгливымъ, голосомъ, окруженная всѣми гостями, которые казалось наслаждались этой неожиданной сценой. — Все узнала! Ваша–же Настасья прибѣжала ко мнѣ и все разсказала. Вы подцѣпили этого князишку,

137

напоили его до пьяна, заставили сдѣлать предложенiе вашей дочери, которую ужъ никто не хочетъ больше брать за–мужъ, да и думаете, что и сами теперь сдѣлались важной птицей, — герцогиня въ кружевахъ, — тьфу! Не безпокойтесь, я сама полковница! Коли вы меня не пригласили на сговоръ, такъ и наплевать! Я и почище васъ людей видывала. Я у графини Залихватской обѣдала; за меня оберъ–коммисаръ Курочкинъ сватался! Очень надо мнѣ ваше приглашенiе, тьфу!

— Видите–ли, Софья Петровна, — отвѣчала Марья Александровна, выходя изъ себя; — увѣряю васъ, что такъ не врываются въ благородный домъ и, притомъ, въ такомъ видѣ и если вы, сейчасъ–же, не освободите меня отъ вашего присутствiя и краснорѣчiя, то я немедленно приму свои мѣры.

— Знаю–съ, вы прикажете меня вывести своимъ людишкамъ! Не безпокойтесь, я и сама дорогу найду. Прощайте, выдавайте за–мужъ кого–хотите, а вы, Наталья Дмитрiевна, не извольте смѣяться надо мной; мнѣ наплевать на вашъ шоколадъ! Меня хоть и не пригласили сюда, а я, все–таки, передъ князьями казачка не выплясывала. А вы что смѣетесь, Анна Николавна? Сушиловъ–то ногу сломалъ; сейчасъ домой принесли, тьфу! А если вы, Фелисата Михайловна, не велите вашей босоногой Матрешкѣ во–время вашу корову загонять, чтобъ она не мычала у меня, каждый день, подъ окошками, такъ я вашей Матрешкѣ ноги переломаю. Прощайте, Марья Александровна, счастливо оставаться, тьфу! — Софья Петровна изчезла. Гости смѣялись. Марья Александровна была въ крайнемъ замѣшательствѣ.

— Я думаю онѣ выпили–съ, — сладко произнесла Наталья Дмитрiевна.

— Но, только какая дерзость!

Quelle abominable femme![lv]

— Вотъ–такъ ужъ насмѣшила!

— Ахъ, какiя онѣ неприличности говорили–съ!

— Только что–жъ это она про сговоръ говорила? Какой–же это сговоръ? — насмѣшливо спрашивала Фелисата Михайловна.

— Но это ужасно! — разразилась, наконецъ, Марья Александровна. — Вотъ эти–то чудовища и сѣютъ пригоршнями

138

всѣ эти нелѣпые слухи! Удивительно не то, Фелисата Михайловна, что находятся такiя дамы, среди нашего общества. Нѣтъ; удивительнѣе всего то, что въ этихъ самыхъ дамахъ нуждаются, ихъ слушаютъ, ихъ поддерживаютъ, имъ вѣрятъ, ихъ....

— Князь, князь! — закричали вдругъ всѣ гости.

Ахъ Боже мой! ce cher prince![lvi]

— Ну, слава Богу! мы теперь узнаемъ всю подноготную, — прошептала своей сосѣдкѣ Фелисата Михайловна.

ГЛАВА XIII.

Князь вошелъ и сладостно улыбнулся. Вся тревога, которую четверть часа назадъ Мозгляковъ заронилъ въ его куриное сердце, изчезла при видѣ дамъ. Онъ тотчасъ–же растаялъ, какъ конфетка. Дамы встрѣтили его съ визгливымъ крикомъ радости. Вообще говоря, дамы всегда ласкали нашего старичка и были съ нимъ чрезвычайно фамильярны. Онъ имѣлъ способность забавлять ихъ своею особою до невѣроятности, Фелисата Михайловна даже утверждала утромъ — (конечно не серьозно), что она готова сѣсть къ нему на колѣни, если это ему будетъ прiятно, — «потому–что онъ милый–милый старичокъ, милый до безконечности!» Марья Александровна впилась въ него своими глазами, желая, хоть что–нибудь прочесть на его лицѣ и предугадать выходъ изъ своего критическаго положенiя. Ясно было, что Мозгляковъ нагадилъ ужасно и что все дѣло ея сильно колеблется. Но ничего нельзя было прочесть на лицѣ князя. Онъ былъ такой–же какъ и давеча, какъ и всегда.

— Ахъ, Боже мой! вотъ и князь! а мы васъ ждали, ждали, — закричали нѣкоторыя изъ дамъ.

— Съ нетерпѣньемъ, князь, съ нетерпѣньемъ! — пропищали другiя.

— Мнѣ это чрезвычайно лест–но, — шепелявилъ князь, подсаживаясь къ столу, на которомъ кипѣлъ самоваръ. Дамы тотчасъ–же окружили его. Возлѣ Марьи Александровны остались только Анна Николавна, да Наталья Дмитрiевна. Афанасiй Матвѣичь почтительно улыбался. Мозгляковъ

139

тоже улыбался и съ вызывающимъ видомъ глядѣлъ на Зину, которая, не обращая на него ни малѣйшаго вниманiя, подошла къ отцу и сѣла возлѣ него на кресла, близъ камина.

— Ахъ, князь, правда–ли говорятъ, что вы отъ насъ уѣзжаете? — пропищала Фелисата Михайловна.

— Ну да, Mesdames[lvii], уѣзжаю. Я не–мед–ленно хочу ѣхать за гра–ни–цу.

— За границу, князь, за границу! — вскричали всѣ хоромъ; — да что это вамъ вздумалось?

— За гра–ни–цу, — подтвердилъ князь охорашиваясь, — и, знаете, я особенно хочу туда ѣхать для но–выхъ идей.

— Какъ это для новыхъ идей? Это объ чемъ–же? — говорили дамы, переглядываясь одна съ другой.

— Ну да, для новыхъ идей, — повторилъ князь, съ видомъ глубочайшаго убѣжденiя. — Всѣ теперь ѣдутъ для новыхъ и–дей. Вотъ и я хочу получить но–вы–я и–деи.

— Да ужъ не въ масонскую–ли ложу вы хотите поступить, любезнѣйшiй дядюшка? — включилъ Мозгляковъ, очевидно желая порисоваться передъ дамами своимъ остроумiемъ и развязностью.

— Ну да, мой другъ, ты не ошибся, — неожиданно отвѣчалъ дядюшка. — Я, дѣйст–ви–тельно, въ старину, къ одной масонской ложѣ, за границей, при–над–лежалъ, и даже имѣлъ, въ свою очередь, очень много великодушныхъ идей. Я даже собирался тогда много сдѣлать для сов–ре–мен–наго прос–вѣщенiя, и ужъ совсѣмъ–было положилъ, въ Франкфуртѣ, моего Сидора, котораго съ собой за границу повезъ, на волю от–пус–тить. Но онъ къ удивленiю моему, самъ бѣжалъ отъ меня. Чрезвычайно странный былъ че–ло–вѣкъ. Потомъ, вдругъ, встрѣчаю его въ Па–ри–жѣ, франтомъ такимъ, въ бакенахъ, идетъ по буль–вару съ мамзелью. Поглядѣлъ на меня, кивнулъ го–ло–вой. И мамзель съ нимъ такая бойкая, востроглазая, такая за–ман–чивая....

— Ну, дядюшка! Да вы, послѣ этого, всѣхъ крестьянъ отпустите на волю, коли этотъ разъ за границу поѣдете, — вскричалъ Мозгляковъ, хохоча во все горло.

140

— Ты совершенно уга–далъ мои желанiя, мой милый, — отвѣчалъ князь безъ запинки. — Я именно хочу ихъ отпустить всѣхъ на–во–лю.

— Да помилуйте, князь, вѣдь они тотчасъ–же всѣ убѣгутъ отъ васъ, и тогда кто вамъ будетъ оброкъ платить? — вскричала Фелисата Михайловна.

— Конечно всѣ разбѣгутся, — тревожно отозвалась Анна Николавна.

— Ахъ, Боже мой! неу–же–ли они и въ самомъ дѣлѣ убѣгутъ? — вскричалъ князь съ удивленiемъ.

— Убѣгутъ–съ тотчасъ–же всѣ убѣгутъ–съ, и васъ одного и оставятъ–съ, — подтвердила Наталья Дмитрiевна.

— Ахъ, Боже мой! Ну такъ я ихъ не от–пущу на волю. Впрочемъ, вѣдь это я только такъ.

— Этакъ–то лучше, дядюшка, — скрѣпилъ Мозгляковъ.

До сихъ поръ Марья Александровна слушала молча и наблюдала. Ей показалось, что князь совершенно о ней позабылъ и что это во все не натурально.

— Позвольте, князь, — начала она громко и съ достоинствомъ, — вамъ отрекомендовать моего мужа, Афанасiя Матвѣича. Онъ нарочно прiѣхалъ изъ деревни, какъ только услышалъ, что вы остановились въ моемъ домѣ.

Афанасiй Матвѣичъ улыбнулся и прiосанился. Ему показалось, что его похвалили.

— Ахъ, очень радъ, — сказалъ князь. — А–фа–насiй Матвѣичь! Позвольте, я что–то при–по–минаю. А–фа–насiй Мат–вѣ–ичъ. Ну да, это тотъ, который въ деревнѣ. Charmant, charmant, очень радъ. Другъ мой! — вскричалъ князь, обращаясь къ Мозглякову, — да вѣдь это тотъ самый, помнишь, давеча еще въ рифму выхо–дило. Какъ–бишь это? Мужъ въ дверь, а жена.... ну да, въ какой–то городъ и жена тоже по–ѣ–хала....

— Ахъ, князь, да это вѣрно: мужъ въ дверь, а жена въ Тверь, — тотъ самый водевиль, который у насъ, прошлаго году, актеры играли, — подхватила Фелисата Михайловна.

— Ну–да, именно въ Тверь; я все за–бы–ваю. Charmant, charmant! Такъ это вы тотъ самый и есть? Чрезвычайно радъ съ вами позна–ко–миться, — говорилъ князь,

141

не вставая съ креселъ и протягивая руку улыбающемуся Афанасiю Матвѣичу. — Ну, какъ ваше здоровье?

— Гм...

— Онъ здоровъ, князь, здоровъ, — торопливо отвѣтила Марья Александровна.

— Ну–да, это и видно, что онъ здо–ровъ. И вы все въ де–ревнѣ? Ну, я очень радъ. Да какой онъ крас–но–щекiй и все смѣется....

Афанасiй Матвѣичъ улыбался, кланялся и даже разшаркивался. Но при послѣднемъ замѣчанiи князя не утерпѣлъ и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, самымъ глупѣйшимъ образомъ, прыснулъ отъ смѣха. Всѣ захохотали. Дамы визжали отъ удовольствiя. Зина вспыхнула и сверкающими глазами посмотрѣла на Марью Александровну, которая въ свою очередь разрывалась отъ злости. Пора было перемѣнить разговоръ.

— Какъ вы почивали, князь? — спросила она медоточивымъ голосомъ, въ тоже время, грознымъ взглядомъ, давая знать Афанасiю Матвѣичу, чтобъ онъ немедленно убирался на свое мѣсто.

— Ахъ, я очень хорошо спалъ, — отозвался князь — и, знаете, видѣлъ одинъ очарова–тельный сонъ, о–ча–ро–вательный сонъ!

— Сонъ! Я ужасно люблю, когда разсказываютъ про сны, — вскричала Фелисата Михайловна.

— И я то–же–съ, люблю–съ. Очень–съ, — прибавила Наталья Дмитрiевна.

— О–ча–ро–вательный сонъ, — повторялъ князь съ сладкой улыбкой, — но за то этотъ сонъ вели–чайшiй секретъ!

— Какъ, князь, неужели и разсказать нельзя? Да это должно–быть удивительный какой–нибудь сонъ? — Замѣтила Анна Николавна.

— Ве–ли–чайшiй секретъ, — повторялъ князь, — съ наслажденiемъ подзадоривая любопытство дамъ.

— Такъ это, должно–быть, ужасно интересно! — кричали дамы.

— Бьюсь объ закладъ, что князь стоялъ во снѣ передъ какой–нибудь красавицей на колѣняхъ и объяснялся въ

142

любви! — вскричала Фелисата Михайловна. — Ну–признайтесь, князь, что это правда! Миленькiй князь, признайтесь!

— Признайтесь, князь, признайтесь! — подхватили со всѣхъ сторонъ.

Князь торжественно и съ упоенiемъ, внималъ всѣмъ этимъ крикамъ. Предложенiя дамъ чрезвычайно льстили его самолюбiю, такъ–что онъ чуть–чуть не облизывался.

— Хотя я и сказалъ, что мой сонъ — величайшiй секретъ, — отвѣчалъ онъ, наконецъ; — но я принужденъ сознаться, что вы, сударыня, къ удивленiю моему, почти совер–шенно его от–га–дали.

— Отгадала! — съ восторгомъ вскричала Фелисата Михайловна. — Ну, князь! Теперь какъ хотите, а вы должны намъ открыть, кто такая ваша красавица?

— Непремѣнно откройте!

— Здѣшняя иль нѣтъ?

— Миленькiй князь, откройте!

— Душенька князь, откройте! хоть умрите, да откройте! — кричали со всѣхъ сторонъ.

Mesdames, mesdames!…[lviii] если вы ужъ хотите такъ на–сто–я–тельно знать, то я только одно могу вамъ открыть, что это — самая о–ча–ро–вательная и, можно сказать, самая не–по–рочная дѣвица изъ всѣхъ, которыхъ я знаю, — промямлилъ совершенно растаявшiй князь.

— Самая очаровательная! и.... здѣшняя! кто–жъ–бы это? — спрашивали дамы, значительно переглядываясь и перемигиваясь одна съ другой.

— Разумѣется тѣ–съ, — которыя здѣсь первыя красавицы считаются–съ, — проговорила Наталья Дмитрiевна, потирая свои красныя ручищи и посматривая своими кошачьими глазами на Зину. Вмѣстѣ съ нею и всѣ посмотрѣли на Зину.

— Такъ какъ–же, князь, если вы видите такiе сны, такъ почему–жъ–бы вамъ на яву не жениться? — спросила Фелисата Михайловна, оглядывая всѣхъ значительнымъ взглядомъ.

— А какъ–бы мы славно женили васъ! — подхватила другая дама.

— Миленькiй князь, женитесь! — пропищала третья.

143

— Женитесь, женитесь! — закричали со всѣхъ сторонъ. — Почему–жъ не жениться?

— Ну–да.... почему–жъ не жениться? — поддакивалъ князь, сбитый съ толку всѣми этими криками.

— Дядюшка! — вскричалъ Мозгляковъ.

— Ну–да, мой другъ, я тебя по–ни–маю? Я именно хотѣлъ вамъ сказать, Mesdames, что я уже не въ состоянiи болѣе жениться, и, проведя очарова–тельный вечеръ у нашей прелестной хозяйки, я завтра–же отправлюсь къ iеромонаху Мисаилу въ пустынь, а потомъ уже прямо за границу, чтобы удобнѣе слѣдить за евро–пейскимъ прос–вѣ–щенiемъ.…

Зина поблѣднѣла и съ невыразимою тоскою посмотрѣла на мать свою. Но Марья Александровна уже рѣшилась. До–сихъ–поръ она только выжидала, испытывала, хотя и понимала, что дѣло уже слишкомъ испорчено, и что враги ея слишкомъ обогнали ее на дорогѣ. Наконецъ она поняла все и однимъ разомъ, однимъ ударомъ, рѣшилась сокрушить стоглавую гидру. Съ величiемъ встала она съ креселъ и твердыми шагами приблизилась къ столу, гордымъ взглядомъ измѣряя пигмеевъ–враговъ своихъ. Огонь вдохновенiя блисталъ въ этомъ взглядѣ. Она рѣшилась поразить, сбить съ толку всѣхъ этихъ ядовитыхъ сплетницъ, раздавить негодяя Мозглякова, какъ таракана, и однимъ рѣшительнымъ, смѣлымъ ударомъ, завоевать вновь все свое потерянное влiянiе надъ идiотомъ–княземъ. Разумѣется, требовалась дерзость необыкновенная; но за дерзостью не въ карманъ было ходить Марьѣ Александровнѣ!

Mesdames, — начала она торжественно и съ достоинствомъ, — (Марья Александровна, вообще, чрезвычайно любила торжественность) — Mesdames, я долго прислушивалась къ вашему разговору, къ вашимъ веселымъ и остроумнымъ шуткамъ, и нахожу, что пора и мнѣ сказать свое слово. Вы знаете, мы собрались здѣсь всѣ вмѣстѣ, — совершенно случайно, (и я такъ рада, такъ этому рада)!… Никогда–бы я, первая, не рѣшилась высказать важную семейную тайну и разгласить ее прежде, чѣмъ требуетъ самое обыкновенное чувство приличiя. Въ особенности, прошу

144

извиненiя у моего милаго гостя; но мнѣ показалось, что онъ самъ, отдаленными намеками на тоже самое обстоятельство, подаетъ мнѣ мысль, что ему не только не будетъ непрiятно формальное и торжественное объявленiе нашей семейной тайны, но что даже онъ самъ желаетъ этого разглашенiя... Неправда–ли, князь, я не ошиблась?

— Ну–да, вы не ошиблись.... и я очень, очень радъ... — проговорилъ князь, совершенно не понимая — о чемъ идетъ дѣло.

Марья Александровна, для большаго эффекта, остановилась перевести духъ и оглядѣла все общество. Всѣ гостьи, съ алчнымъ и безпокойнымъ любопытствомъ, вслушивались въ слова ея. Мозгляковъ вздрогнулъ; Зина покраснѣла и привстала съ креселъ; Афанасiй Матвѣичъ, въ ожиданiи чего–то необыкновеннаго, на всякiй случай, высморкался.

— Да, mesdames, я, съ радостiю, готова повѣрить вамъ мою семейную тайну. Сегодня, послѣ обѣда, князь, увлеченный красотою и.... достоинствами моей дочери, сдѣлалъ ей честь своимъ предложенiемъ. Князь! — заключила она, дрожащимъ отъ слезъ и отъ волненiя голосомъ, — милый князь, вы не должны, вы не можете сердиться на меня за мою нескромность! Только чрезвычайная семейная радость могла, преждевременно, вырвать изъ моего сердца эту милую тайну и.... какая мать можетъ обвинить меня въ этомъ случаѣ?

Не нахожу словъ, чтобъ изобразить эффектъ, произведенный неожиданною выходкой Марьи Александровны. Всѣ какъ–будто оцѣпенѣли отъ изумленiя. Вѣроломныя гостьи, думавшiя напугать Марью Александровну, тѣмъ, что онѣ уже знаютъ ея тайну, думавшiя убить ее преждевременнымъ обнаруженiемъ этой тайны, думавшiя разтерзать ее, покамѣстъ, только одними намеками, были ошеломлены такою смѣлою откровенностiю. Такая безстрашная откровенность обозначала въ себѣ силу. «Стало–быть, князь дѣйствительно, своею собственною волею, женится на Зинѣ? Стало–быть не завлекали его, не опаивали, не обманывали? Стало–быть не потаеннымъ, не воровскимъ образомъ его заставляютъ жениться? Стало–быть Марья Александровна никого не

145

боится? Стало–быть нельзя уже разбить эту сватьбу, коли князь, не по принужденiю, женится?» Послышался мгновенный шопотъ, превратившiйся вдругъ въ визгливые крики радости. Первая бросилась обнимать Марью Александровну Наталья Дмитрiевна; за ней Анна Николавна, за этой Фелисата Михайловна. Всѣ вскочили съ своихъ мѣстъ, всѣ перемѣшались. Многiя изъ дамъ были блѣдны отъ злости. Стали поздравлять сконфуженную Зину; уцѣпились даже за Афанасiя Матвѣича. Марья Александровна живописно простерла руки и, почти насильно, заключила свою дочь въ объятiя. Одинъ князь смотрѣлъ на всю эту сцену съ какимъ–то страннымъ удивленiемъ, хотя и улыбался по прежнему. Впрочемъ сцена ему отчасти понравилась. При объятiяхъ матери съ дочерью, онъ вынулъ платокъ и утеръ свой глазъ, на которомъ показалась слезинка. Разумѣется, бросились и къ нему съ поздравленiями.

— Поздравляемъ, князь, поздравляемъ! — кричали со всѣхъ сторонъ.

— Такъ вы женитесь!

— Такъ вы дѣйствительно женитесь?

— Миленькiй князь, такъ вы женитесь?

— Ну–да, ну–да, — отвѣчалъ князь, чрезвычайно довольный поздравленiями и восторгами, — и, признаюсь вамъ, что мнѣ, всего болѣе нравится ваше милое учас–тiе ко мнѣ, которое я никог–да не забуду, ни–ког–да не забуду. Charmant, charmant! вы даже прос–ле–зили меня....

— Поцалуйте меня, князь! — громче всѣхъ кричала Фелисата Михайловна.

— И признаюсь вамъ, — продолжалъ князь, прерываемый со всѣхъ сторонъ, — я наиболѣе удивляюсь тому, что Марья Ива–но–вна, наша почтен–ная хозяйка, съ такою необык–но–вен–ною проница–тельностью угадала мой сонъ. Точно какъ–будто она сама, вмѣсто меня, его ви–дѣла. Необыкновен–ная проницательность! Не–о–бык–новенная проницательность!

— Ахъ, князь, вы опять за сонъ?

— Да ужъ признайтесь, князь, признайтесь! — кричали всѣ, обступивъ его.

146

— Да, князь, скрываться нечего, пора обнаружить эту тайну, — рѣшительно и строго сказала Марья Александровна. — Я поняла вашу тонкую аллегорiю, вашу очаровательную деликатность, съ которою вы старались мнѣ намекнуть о желанiи вашемъ огласить ваше сватовство. Да, Mesdames, это правда: сегодня князь стоялъ на колѣняхъ передъ моею дочерью и на яву, а не во снѣ, сдѣлалъ ей торжественное предложенiе.

— Совершенно какъ–будто на–яву и даже съ тѣми самыми обсто–я–тельствами, — подтвердилъ князь. — Мадмуазель, — продолжалъ онъ, съ необыкновенною вѣжливостью обращаясь къ Зинѣ, которая все еще не пришла въ себя отъ изумленiя, — мадмуазель! Клянусь, что никогда–бы я не осмѣлился произнести ваше имя, еслибъ другiе, раньше меня, не про–из–нес–ли его. Это былъ очарова–тельный сонъ, о–ча–ро–вательный сонъ, и я вдвойнѣ счастливъ, что мнѣ позволено вамъ теперь это выс–ка–зать. Charmant, charmant!…

— Но помилуйте, какъ–же это? Вѣдь онъ все говоритъ про сонъ, — прошептала Анна Николавна встревоженной и слегка поблѣднѣвшей Марьѣ Александровнѣ. — Увы! У Марьи Александровны, и безъ этихъ предостереженiй, давно уже ныло и трепетало сердце.

— Какъ же это? — шептали дамы, переглядываясь одна съ другой.

— Помилуйте, князь, — начала Марья Александровна, съ болѣзненно–искривившеюся улыбкою; — увѣряю васъ, что вы меня удивляете. Что за странная у васъ идея про сонъ? Признаюсь вамъ я думала до–сихъ–поръ, что вы шутите, но.... Если это шутка, то это довольно неумѣстная шутка.... Я хочу, я желаю приписать это вашей разсѣянности, но....

— Въ самомъ дѣлѣ, это можетъ–быть у нихъ отъ разсѣянности–съ, — прошипѣла Наталья Дмитрiевна.

— Ну–да.... можетъ–быть это и отъ разсѣян–ности, — подтвердилъ князь, все еще не совсѣмъ понимая, чего отъ него добиваются. — И, вообразите, я вамъ разскажу сейчасъ одинъ а–нек–дотъ. Зовутъ меня, въ Петербургѣ, на по–хороны, такъ, къ однимъ людямъ, maison bourgeoise, mais honnῼеtte[lix], а я и смѣшалъ, что на именины. Именины–то

147

еще на прошлой недѣ–лѣ прош–ли. Букетъ изъ камелiй име–нин–ницѣ приготовилъ. Вхожу, и чтожъ вижу? Человѣкъ почтенный, солидный — лежитъ на столѣ, такъ что я уди–вился. Я просто не зналъ куда дѣваться съ бу–ке–томъ.…

— Но, князь, дѣло не въ анекдотахъ! — съ досадою перебила Марья Александровна. — Конечно, моей дочери нечего гнаться за женихами, но давеча вы, вы сами, здѣсь, у этого рояля, сдѣлали ей предложенiе. Я не вызывала васъ на это.... Это меня, можно–сказать, фрапировало.... Разумѣется, у меня мелькнула только одна мысль, и я отложила это все до вашего пробужденiя. Но я — мать; она — дочь моя... Вы сами заговорили сейчасъ о какомъ–то снѣ и я думала вы, подъ видомъ аллегорiи, хотите разсказать о вашей помолвкѣ. Я очень хорошо знаю, что васъ, можетъ–быть, сбиваютъ.... я даже подозрѣваю кто именно.... но.... объяснитесь, князь, объяснитесь скорѣе, удовлетворительнѣе. Такъ нельзя шутить съ благороднымъ домомъ....

— Ну–да, такъ нельзя шутить съ благороднымъ домомъ, — поддакнулъ князь безсознательно, но уже начиная, по немногу, безпокоиться.

— Но это не отвѣтъ, князь, на мой вопросъ. Я прошу васъ отвѣчать положительно; подтвердите, сейчасъ–же подтвердите здѣсь, при всѣхъ, что вы дѣлали давеча предложенiе моей дочери.

— Ну–да, я готовъ подтвердить. Впрочемъ я все это уже раз–ска–зывалъ, и Фелисата Яковлевна со–вер–шенно угадала мой сонъ.

— Не сонъ, не сонъ! — Закричала въ ярости Марья Александровна. — Не сонъ, а это было на яву, князь, на яву, слышите–ли, на яву!

— На–я–ву! — вскричалъ князь, въ удивленiи подымаясь съ креселъ. — Ну другъ мой! какъ ты да–ве–ча напророчилъ, такъ и вышло! — прибавилъ онъ, обращаясь къ Мозглякову. — Но увѣряю васъ, почтенная Марья Степановна, что вы заблуж–даетесь! Я совершенно увѣренъ, что я это видѣлъ только во снѣ!

148

— Господи помилуй! — вскрикнула Марья Александровна.

— Не убивайтесь, Марья Александровна, — вступилась Наталья Дмитрiевна. — Князь, можетъ быть, какъ–нибудь позабы–ли–съ. Они вспомнятъ–съ.

— Я удивляюсь вамъ, Наталья Дмитрiевна, — съ негодованiемъ возразила Марья Александровна, — развѣ такiя вещи забываются? развѣ это можно забывать? Помилуйте, князь! Вы смѣетесь надъ нами иль нѣтъ? Или вы корчите, можетъ–быть, изъ себя одного изъ шематоновъ временъ регентства, которыхъ изображаетъ Дюма? какого–нибудь Ферлакура, Лозёна? Но, кромѣ того, что это вамъ не по лѣтамъ, увѣряю васъ, что это вамъ неудастся! Моя дочь не французская виконтесса. Давеча, здѣсь, вотъ здѣсь она вамъ пѣла романсъ, и вы, увлеченные ея пѣньемъ, опустились на колѣни и сдѣлали ей предложенiе. Неуже–ли я грежу? Неуже–ли я сплю? Говорите, князь: сплю я иль нѣтъ?

— Ну–да.... а впрочемъ, можетъ–быть, нѣтъ.... отвѣчалъ растерявшiйся князь. — Я хочу сказать, что я теперь, кажется, не–во–снѣ. Я, видите–ли, давеча былъ во снѣ, а потому видѣлъ сонъ, что во снѣ....

— Фу ты, Боже мой, что это такое: не воснѣ — воснѣ, во снѣ — не во снѣ! — да это чертъ знаетъ что такое! Вы бредите, князь, или нѣтъ?

— Ну–да, чертъ знаетъ.... впрочемъ я, кажется, ужъ совсѣмъ теперь сбил–ся.... — проговорилъ князь, вращая кругомъ безпокойные взгляды.

— Но какже вы могли видѣть во снѣ, — убивалась Марья Александровна, — когда я, вамъ–же, съ такими подробностями, разсказываю вашъ–же собственный сонъ, тогда какъ вы его, еще никому изъ насъ, не разсказывали?

— Но, можетъ–быть, князь ужъ кому–нибудь и разсказывали–съ, — проговорила Наталья Дмитрiевна.

— Ну–да, можетъ–быть я кому–нибудь и разска–зы–валъ, — подтвердилъ совершенно потерявшiйся князь.

— Вотъ комедiя–то! — шепнула Фелисата Михайловна своей сосѣдкѣ.

— Ахъ, ты Боже мой! да тутъ всякое терпѣнье

149

лопнетъ! — кричала Марья Александровна, въ изступленiи ломая руки. — Она вамъ пѣла романсъ, романсъ пѣла! Неужели вы и это во снѣ видѣли?

— Ну–да, и въ самомъ–дѣлѣ, какъ–будто пѣла романсъ, — пробормоталъ князь въ задумчивости и, вдругъ, какое–то воспоминанiе оживило лицо его.

— Другъ мой! — вскричалъ онъ, обращаясь къ Мозглякову, — я и забылъ тебѣ да–ве–ча ска–зать, что вѣдь и вправду былъ какой–то ро–мансъ, и въ этомъ романсѣ были все какiе–то зам–ки, все зам–ки, такъ–что очень много было замковъ, а потомъ былъ какой–то тру–ба–дуръ! Ну–да, я это все помню.... такъ–что я и заплакалъ.... А теперь вотъ и затруд–няюсь, точно это и въ самомъ дѣлѣ было, а не во снѣ....

— Признаюсь вамъ, дядюшка, — отвѣчалъ Мозгляковъ, сколько можно спокойнѣе, хотя голосъ его и дрожалъ отъ какой–то тревоги, — признаюсь вамъ, мнѣ кажется, все это очень легко уладить и согласить. Мнѣ кажется, вы дѣйствительно слышали пѣнiе. Зинаида Афанасьевна поетъ прекрасно. Послѣ обѣда васъ отвели сюда, и Зинаида Афанасьевна вамъ спѣла романсъ. Меня тогда не было, но вы, вѣроятно, разчувствовались, вспомнили старину; можетъ–быть, вспомнили о той самой виконтессѣ, съ которой вы сами, когда–то, пѣли романсы и о которой вы–же сами намъ утромъ разсказывали. Ну, а потомъ, когда легли спать, вамъ, въ слѣдствiе прiятныхъ впечатлѣнiй, и приснилось, что вы влюблены и дѣлаете предложенiе....

Марья Александровна была просто оглушена такою дерзостью.

— Ахъ, мой другъ, вѣдь это, и въ са–момъ–дѣлѣ, такъ было, — закричалъ князь въ восторгѣ. — Именно въ слѣдствiе прiятныхъ впе–чат–лѣнiй! Я дѣйстви–тельно помню, какъ мнѣ пѣли романсъ, а я за это, во снѣ, и захо–тѣлъ жениться. И виконтесса то–же бы–ла... Ахъ, какъ ты умно это распуталъ, мой милый! Ну! я теперь со–вер–шенно увѣренъ, что все это видѣлъ во снѣ! Марья Васильевна! У–вѣряю васъ, что вы ошибаетесь! Это было во снѣ. Иначе, я не сталъ–бы играть вашими бла–го–родными чувствами....

150

— А! теперь я вижу ясно, кто тутъ нагадилъ! — закричала Марья Александровна, внѣ себя отъ бѣшенства, обращаясь къ Мозглякову. — Это вы, сударь, вы, безчестный человѣкъ, вы все это надѣлали! вы взбаламутили этого несчастнаго идiота, за то, что вамъ самимъ отказали! Но ты заплатишь мнѣ, мерзкiй человѣкъ, за эту обиду! Заплатишь, заплатишь, заплатишь!

— Марья Александровна, — кричалъ Мозгляковъ, въ свою очередь, покраснѣвъ какъ ракъ: — Ваши слова до такой степени.... Я ужъ и не знаю до какой степени ваши слова.... Ни одна свѣтская дама не позволитъ себѣ.... я, по крайней мѣрѣ, защищаю моего родственника. Согласитесь сами, такъ завлекать.

— Ну–да, такъ завлекать.... — поддакивалъ князь, стараясь спрятаться за Мозглякова.

— Афанасiй Матвѣичъ! — взвизгнула Марья Александровна, какимъ–то неестественнымъ голосомъ. — Неуже–ли вы не слышите, какъ насъ срамятъ и безчестятъ? Или вы уже совершенно избавили себя отъ всякихъ обязанностей? Или вы и, въ–самомъ–дѣлѣ, не отецъ семейства, а отвратительный деревянный столбъ? Что вы глазами–то хлопаете? Другой мужъ давно–бы уже кровью смылъ обиду своего семейства!...

— Жена! — съ важностью началъ Афанасiй Матвѣичъ, гордясь тѣмъ, что и въ немъ настала нужда: — жена! Да ужъ не видала–ль ты, и въ–самомъ–дѣлѣ, все это во–снѣ, а потомъ, какъ проспалась, такъ и перепутала все, по–свойски....

Но Афанасiю Матвѣичу не суждено было докончить свою остроумную догадку. До–сихъ–поръ еще гостьи удерживались и коварно принимали на себя видъ какой–то чинной солидности. Но тутъ громкiй залпъ самаго неудержимаго смѣху огласилъ всю комнату. Марья Александровна, забывъ всѣ приличiя, бросилась–было на своего супруга, вѣроятно, затѣмъ, чтобъ немедленно выцарапать ему глаза. Но ее удержали силою. Наталья Дмитрiевна воспользовалась обстоятельствами и, хоть капельку, да подлила еще яду.

151

— Ахъ, Марья Александровна, можетъ быть, оно и въ самомъ дѣлѣ такъ было–съ, а вы убиваетесь, — проговорила она самымъ медоточивымъ голосомъ.

— Какъ было? что такое было? — кричала Марья Александровна, не понимая еще хорошенько.

— Ахъ, Марья Александровна, вѣдь это иногда и бываетъ–съ....

— Да что такое бываетъ? Жилы вы изъ меня, что–ли, тянуть хотите?

— Можетъ–быть, вы, и въ–самомъ–дѣлѣ, видѣли это воснѣ–съ.

— Во снѣ? я? во снѣ? И вы смѣете мнѣ это говорить, прямо въ глаза?

— Что–жъ, можетъ–быть, и въ–самомъ–дѣлѣ, такъ было, — отозвалась Фелисата Михайловна.

— Ну–да, можетъ–быть, и въ–самомъ–дѣлѣ, такъ было, — пробормоталъ тоже князь.

— И онъ, и онъ туда–же! Господи Боже мой! — вскричала Марья Александровна, всплеснувъ руками.

— Какъ вы убиваетесь–съ, Марья Александровна! Вспомните–съ, что сны ниспосылаются Богомъ–съ. Ужь коли Богъ захочетъ–съ, такъ ужъ никто какъ Богъ–съ, и на всемъ Его святая воля–съ лежитъ–съ. Сердиться тутъ ужъ нечего–съ.

— Ну да, сердиться нечего, — поддакивалъ князь.

— Да вы меня за сумасшедшую принимаете, что–ли? — едва проговорила Марья Александровна, задыхаясь отъ злости. Это уже было свыше силъ человѣческихъ. Она поспѣшила отыскать стулъ и упала въ обморокъ. Поднялась суматоха.

— Это онѣ изъ приличiя–съ въ обморокъ упали–съ, — шепнула Наталья Дмитрiевна Аннѣ Николавнѣ.

Но въ эту минуту, въ минуту высочайшаго недоумѣнiя публики и напряженiя всей этой сцены, вдругъ выступило одно, безмолвное доселѣ, лицо и вся сцена немедленно измѣнилась въ своемъ характерѣ....

152

_______

 

ГЛАВА XIV.

Зинаида Афанасьевна, вообще говоря, была чрезвычайно романическаго характера. Не знаемъ, оттого–ли, какъ увѣряла сама Марья Александровна, что слишкомъ начиталась «этого дурака» Шекспира съ «своимъ учителишкой?» Но никогда, во всю мордасовскую жизнь свою, Зина еще не позволяла себѣ такой, необыкновенно–романической, или, лучше сказать, героической выходки, какъ та, которую мы сейчасъ будемъ описывать.

Блѣдная, съ рѣшимостью во взглядѣ, но почти дрожащая отъ волненiя, чудно–прекрасная въ своемъ негодованiи, она выступила впередъ. Обводя всѣхъ долгимъ, вызывающимъ взглядомъ, она, посреди наставшаго вдругъ безмолвiя, обратилась къ матери, которая, при первомъ ея движенiи, тотчасъ–же очнулась отъ обморока и открыла глаза.

— Маменька! — сказала Зина: — къ чему обманывать? Къ чему еще ложью пятнать себя? Все уже до того загрязнено теперь, что, право, не стоитъ унизительнаго труда прикрывать эту грязь!

— Зина! Зина! что съ тобою? опомнись! — вскричала испуганная Марья Александровна, вскочивъ съ своихъ креселъ....

— Я вамъ сказала, я вамъ сказала заранѣ, маменька, что я не вынесу всего этого позора, — продолжала Зина. — Неужели–же непремѣнно надо еще болѣе унижаться, еще болѣе грязнить себя? Но знайте, маменька, что я все возьму на себя, потому–что я виновнѣе всѣхъ. Я, я, своимъ согласiемъ, дала ходъ этой гадкой.... интригѣ! Вы — мать; вы меня любите; вы думали по–своему, по своимъ понятiямъ, устроить мое счастье. Васъ еще можно простить; но меня, меня — никогда!

— Зина, неуже–ли ты хочешь разсказывать?... О, Боже! я предчувствовала, что этотъ кинжалъ не минуетъ моего сердца!

— Да, маменька, все, все разскажу! Я опозорена, вы... мы всѣ опозорены!...

— Ты преувеличиваешь, Зина! ты внѣ–себя и не помнишь, что говоришь! и къ чему–же разсказывать? Тутъ

153

смысла нѣтъ.... Стыдъ не на насъ.... Я докажу сейчасъ, что стыдъ не на насъ....

— Нѣтъ, маменька, нѣтъ! — вскричала Зина, съ злобнымъ дрожанiемъ въ голосѣ: — я не хочу болѣе молчать передъ этими людьми, мнѣнiемъ которыхъ презираю и которые прiѣхали смѣяться надъ нами! Я не хочу сносить отъ нихъ обидъ; ни одна изъ нихъ не имѣетъ права бросить въ меня грязью. Всѣ онѣ готовы, сейчасъ–же, сдѣлать въ тридцать разъ хуже, чѣмъ я или вы! Смѣютъ–ли, могутъ–ли онѣ быть нашими судьями?...

— Вотъ прекрасно! — Вотъ какъ заговорила! — Это что–же! Это насъ обижаютъ! — Сама–то какая! — послышалось со всѣхъ сторонъ.

— Да онѣ, и впрямь, сами не понимаютъ, что говорятъ–съ, — проговорила Наталья Дмитрiевна.

Замѣтимъ въ скобкахъ, что Наталья Дмитрiевна сказала справедливо. Если Зина не считала этихъ дамъ достойными судить себя, зачѣмъ–же было и выходить къ нимъ съ такою огласкою, съ такими признанiями? Вообще Зинаида Афанасьевна чрезвычайно поторопилась. Таково было, въ послѣдствiи, мнѣнiе самыхъ лучшихъ головъ въ Мордасовѣ. Все–бы могло быть исправлено! Все–бы могло быть улажено! Правда, и Марья Александровна сама себѣ подгадила въ этотъ вечеръ своею поспѣшностiю и заносчивостью. Стоило только насмѣяться надъ идiотомъ–старикашкой, да и выгнать его вонъ! Но Зина, какъ нарочно, вопреки здравому смыслу и мордасовской мудрости, обратилась къ князю.

— Князь! — сказала она старику, который даже привсталъ изъ почтенiя со стула, — такъ поразила она его въ эту минуту! — Князь! простите меня, простите насъ! мы обманули, мы завлекли васъ....

— Да замолчишь–ли ты, несчастная! — въ изступленiи вскричала Марья Александровна.

— Сударыня! сударыня! ma charmante enfant.... — бормоталъ пораженный князь.

Но гордый, порывистый и, въ высшей степени, мечтательный характеръ Зины увлекалъ ее въ эту минуту изъ среды всѣхъ приличiй, требуемыхъ дѣйствительностью. Она

154

забыла даже о своей матери, которую корчили судороги отъ ея признанiй.

— Да, мы обманули васъ обѣ, князь; — маменька тѣмъ, что рѣшилась заставить васъ жениться на мнѣ, а я тѣмъ, что согласилась на это. Васъ напоили виномъ, я согласилась пѣть и кривляться передъ вами. Васъ слабаго, беззащитнаго, облапошили, какъ выразился Павелъ Александровичъ, облапошили изъ–за вашего богатства, изъ–за вашего княжества. Все это было ужасно низко и я каюсь въ этомъ. Но клянусь вамъ, князь, что я рѣшилась на эту низость не изъ низкаго побужденiя. Я хотѣла.... Но что я! двойная низость оправдывать себя въ такомъ дѣлѣ! Но объявляю вамъ, князь, что я, еслибъ и взяла отъ васъ что–нибудь, то была–бы за это вашей игрушкой, служанкой, плясуньей, рабой.... я поклялась и свято–бы сдержала клятву мою!...

Сильная горловая спазма остановила ее въ эту минуту. Всѣ гостьи, какъ–будто оцѣпенѣли и слушали, выпуча глаза. Неожиданная и совершенно непонятная имъ выходка Зины, сбила ихъ съ толку. Одинъ князь былъ тронутъ до слезъ, хотя и половины не понималъ изъ того, что сказала Зина.

— Но я женюсь на васъ, ma belle enfant[lx], если ужъ вы такъ хо–ти–те, — бормоталъ онъ: — и это для меня будетъ боль–шая честь! Только, увѣряю васъ, что это былъ дѣйст–ви–тельно, какъ–будто–бы, сонъ.... Ну, мало–ли что я увижу во–снѣ? Къ чему–же такъ без–по–коиться? Я даже какъ–будто ничего и не понялъ, mon ami, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Мозглякову: — объясни мнѣ, хоть ты пожа–лу–ста....

— А вы, Павелъ Александровичъ, — подхватила Зина, тоже обращаясь къ Мозглякову: — вы, на котораго я, одно время, рѣшилась–было смотрѣть, какъ на моего будущаго мужа, вы, который теперь мнѣ такъ жестоко отмстили, — неуже–ли и вы могли примкнуть къ этимъ людямъ, чтобъ растерзать и опозорить меня? И вы говорили, что любили меня! Но не мнѣ читать вамъ нравоученiя! Я виновнѣе васъ. Я оскорбила васъ, потому что, дѣйствительно, манила васъ обѣщанiями, и мои давешнiя доказательства были ложь и хитросплетенiя! Я васъ никогда не любила, и если

155

рѣшалась выйти за васъ, то единственно, чтобъ хоть куда–нибудь уйти отсюда изъ этого проклятаго города и избавиться отъ всего этого смрада.... Но, клянусь вамъ, выйдя за васъ, я была–бы вамъ доброй и вѣрной женой.... Вы жестоко отмстили мнѣ и, если это льститъ вашей гордости....

— Зинаида Афанасьевна! — вскричалъ Мозгляковъ.

— Если до–сихъ–поръ вы питаете ко мнѣ ненависть....

— Зинаида Афанасьевна!!

— Если когда–нибудь, — продолжала Зина, давя въ себѣ слезы: — если когда нибудь вы любили меня....

— Зинаида Афанасьевна!!!

— Зина, Зина! дочь моя! — вопила Марья Александровна.

— Я подлецъ, Зинаида Афанасьевна, я подлецъ и больше ничего! — скрѣпилъ Мозгляковъ и все пришло въ ужаснѣйшее волненiе. Поднялись крики удивленiя, негодованiя, но Мозгляковъ стоялъ, какъ вкопанный, безъ мысли и безъ голосу....

Для слабыхъ и пустыхъ характеровъ, привыкшихъ къ постоянной подчиненности и рѣшающихся, наконецъ, взбѣситься и протестовать, однимъ словомъ, быть твердыми и послѣдовательными, всегда существуетъ черта, — близкiй предѣлъ ихъ твердости и послѣдовательности. Протестъ ихъ бываетъ въ началѣ, обыкновенно самый энергическiй. Энергiя ихъ даже доходитъ до изступленiя. Они бросаются на препятствiя, какъ–то зажмуривъ глаза, и всегда почти не по–силамъ берутъ себѣ ношу на плечи. Но, дойдя до извѣстной точки, взбѣшенный человѣкъ, вдругъ, какъ–будто самъ себя испугается, останавливается, какъ ошеломленный, съ ужаснымъ вопросомъ: «Что это я такое надѣлалъ?» Потомъ, немедленно, раскисаетъ, хнычетъ, требуетъ объясненiй, становится на колѣни, проситъ прощенiя, умоляетъ, чтобы все было по старому, но только поскорѣе, какъ–можно поскорѣе!... Почти то–же самое случилось теперь съ Мозгляковымъ. Выйдя изъ себя, взбѣсившись, накликавъ бѣду, которую онъ уже всю, цѣликомъ, приписывалъ теперь одному себѣ; насытивъ свое негодованiе и самолюбiе и себя–же

156

возненавидѣвъ за это, онъ, вдругъ, остановился, убитый совѣстью, передъ неожиданной выходкой Зины. Послѣднiя слова ея добили его окончательно. Перескочить изъ одной крайности въ другую было дѣломъ одной минуты.

— Я — оселъ, Зинаида Афанасьевна! — вскричалъ онъ, въ порывѣ изступленнаго раскаянiя. — Нѣтъ! что оселъ? Оселъ еще ничего! Я несравненно хуже осла! Но я вамъ докажу, Зинаида Афанасьевна, я вамъ докажу, что и оселъ можетъ быть благороднымъ человѣкомъ!... Дядюшка! я обманулъ васъ! Я, я, я обманулъ васъ! Вы не спали; вы дѣйствительно, на–яву, дѣлали предложенiе, а, я, я, подлецъ, изъ мщенiя, что мнѣ отказали, увѣрилъ васъ, что вы видѣли все это во–снѣ.

— Удивительно любопытныя вещи–съ открываются–съ, — прошипѣла Наталья Дмитрiевна на ухо Аннѣ Николавнѣ.

— Другъ мой, — отвѣчалъ князь: — ус–по–койся по–жа–луста; ты меня, право, испугалъ своимъ кри–комъ. Увѣряю тебя, что ты о–ши–ба–ешься.... Я, пожалуй, готовъ жениться, если ужъ такъ на–до; но вѣдь ты, самъ–же, увѣрялъ меня, что это было только во–снѣ...

— О, какъ увѣрить мнѣ васъ! Научите меня, какъ мнѣ увѣрить его теперь! Дядюшка, дядюшка! Вѣдь это важная вещь, важнѣйшее фамильное дѣло! Сообразите! Подумайте!

— Другъ мой, изволь, я по–ду–маю. Постой, дай–же мнѣ вспомнить все по–поряд–ку. Сначала я видѣлъ кучера Ѳе–о–фи–ла....

— Э, не до Ѳеофила теперь, дядюшка!

— Ну–да, положимъ, что теперь не–до–не–го. Потомъ былъ На–по–ле–онъ, а потомъ какъ–будто мы чай пили, и какая–то дама пришла и весь сахаръ у насъ поѣла....

— Но, дядюшка, — брякнулъ Мозгляковъ, въ затмѣнiи ума своего, — вѣдь это сама Марья Александровна разсказывала вамъ давеча про Наталью Дмитрiевну! Вѣдь я тутъ–же былъ, я самъ это слышалъ! Я спрятался и смотрѣлъ на васъ въ дырочку....

— Какъ, Марья Александровна, — подхватила Наталья Дмитрiевна, — такъ вы ужъ и князю разсказывали–съ, что

157

я у васъ сахаръ украла, изъ сахарницы! Такъ я къ вамъ сахаръ воровать ѣзжу–съ!

— Прочь отъ меня! — закричала Марья Александровна, доведенная до отчаянiя.

— Нѣтъ не прочь, Марья Александровна, вы этакъ не смѣете говорить–съ, а стало–быть я у васъ сахаръ краду–съ? Я давно слышала, что вы про меня такiя гнусности распускаете–съ. Мнѣ Софья Петровна подробно разсказывала–съ.... Такъ я у васъ сахаръ краду–съ?...

— Но, Mesdames, — закричалъ князь, — вѣдь это было только во–снѣ! Ну, мало–ли что я увижу во–снѣ?

— Кадушка проклятая — пробормотала въ пол–голоса Марья Александровна.

— Какъ, я и кадушка–съ! — взвизгнула Наталья Дмитрiевна. — А вы кто такая–съ? Я давно знаю, что вы меня кадушкой зовете–съ! У меня, по–крайней–мѣрѣ, мужъ у меня–съ, а у васъ–то дуракъ–съ....

— Ну–да, я помню, была и ка–ду–шка, — пробормоталъ безсознательно князь, припоминая давешнiй разговоръ съ Марьей Александровной.

— Какъ, и вы туда–же дворянку бранить–съ? Какъ вы смѣете, князь, дворянку бранить–съ? Коли я кадушка, такъ вы безногiе–съ....

— Кто, я безногiй?

— Ну–да, безногiе–съ, да еще и беззубые–съ, вотъ вы какiе–съ!

— Да еще и одноглазый! — закричала Марья Александровна.

— У васъ корсетъ, вмѣсто реберъ–съ, — прибавила Наталья Дмитрiевна.

— Лицо на пружинахъ!

— Волосъ своихъ нѣтъ–съ….

— И усишки–то, у дурака, накладные, — скрѣпила Марья Александровна.

— Да хоть носъ–то оставьте мнѣ, Марья Степановна, насто–ящiй! — вскричалъ князь, ошеломленный такими внезапными откровенностями. — Другъ мой! Это ты меня предалъ! Это ты разсказалъ, что волосы у меня нак–лад–ные....

158

— Дядюшка!

— Нѣтъ, мой другъ, я уже болѣе не могу здѣсь оста–ва–ться! Уведи ты меня куда–нибудь.... quelle societе![lxi] Куда это ты завелъ меня, Бо–же–мой?

— Идiотъ! подлецъ! — кричала Марья Александровна.

— Боже ты мой! — говорилъ бѣдный князь, — я вотъ только не–много за–былъ, зачѣмъ я сюда прiѣхалъ, но я сей–часъ вспом–ню. Уведи ты меня, братецъ, куда ни–будь, а то меня разтерзаютъ! Притомъ–же.... мнѣ не–мед–ленно надо записать одну новую мысль....

— Пойдемте, дядюшка, еще не поздно; я васъ тотчасъ–же перевезу въ гостинницу и самъ переѣду съ вами....

Нуда, въ гостинницу: Аdieu, ma charmante enfant.... вы одна.... вы только одна.... доб–родѣтельны. Вы благородная дѣвушка, бла–го–род–ная дѣвушка! — Пойдемъ–же, мой милый. О Боже мой!

Но не стану описывать окончанiя непрiятной сцены, бывшей по выходѣ князя. Гости разъѣхались съ визгами и ругательствами. Марья Александровна осталась, наконецъ, одна, среди развалинъ и обломковъ своей прежней славы. Увы! сила, слава, значенiе, — все изчезло въ одинъ этотъ вечеръ! Марья Александровна понимала, что уже не подняться ей по прежнему. Долгiй, многолѣтнiй ея деспотизмъ надъ всѣмъ обществомъ окончательно рушился. Что оставалось ей теперь? — философствовать. Но она не философствовала. Она пробѣсилась всю ночь. Зина обезчещена, сплетни пойдутъ безконечныя! Ужасъ!

Какъ вѣрный историкъ я долженъ упомянуть, что всѣхъ болѣе въ этомъ похмѣльи досталось Афанасiю Матвѣичу, который забился наконецъ куда–то въ чуланъ и въ немъ промерзъ до утра. Наступило, наконецъ, и утро; но и оно не принесло ничего хорошаго. Бѣда никогда одна не приходитъ....

_______

ГЛАВА XV.

Если судьба обрушится разъ на кого бѣдою, то ударамъ ея и конца не бываетъ. Это давно замѣчено. Мало было

159

одного вчерашняго позора и срама для Марьи Александровны! Нѣтъ! судьба ей готовила побольше и получше.

Еще до десяти часовъ утра, по всему городу, вдругъ, распространился одинъ странный и почти невѣроятный слухъ встрѣченный всѣми съ самою злобною и ожесточенною радостью, — какъ и обыкновенно встрѣчаемъ мы всѣ всякiй необыкновенный скандалъ, случившiйся съ кѣмъ–нибудь изъ нашихъ ближнихъ. «До такой степени потерять стыдъ и совѣсть!» — кричали со всѣхъ сторонъ, — «до такой степени унизиться, пренебречь всѣ приличiя, до такой степени распустить всѣ узы!» и проч. и проч. Вотъ что, однакоже, случилось. Рано утромъ, чуть–ли еще не въ седьмомъ часу, одна бѣдная, жалкая старуха, въ отчаянiи и въ слезахъ, прибѣжала въ домъ Марьи Александровны и умоляла горничную, какъ можно скорѣе разбудить барышню, одну только барышню, потихоньку, чтобъ какъ–нибудь не узнала Марья Александровна. Зина, блѣдная и убитая, выбѣжала къ старухѣ немедленно. Та упала ей въ ноги, цѣловала ихъ, обливала слезами и молила немедленно сходить съ ней къ ея больному Васѣ, который всю ночь былъ такъ труденъ, такъ труденъ, что можетъ, и дня больше не проживетъ. Старуха говорила Зинѣ рыдая, что самъ Вася зоветъ ее къ себѣ проститься въ предсмертный часъ, заклинаетъ ее всѣми святыми ангелами, всѣмъ, что было прежде, и что если она не прiйдетъ, то онъ умретъ съ отчаянiемъ. Зина тотчасъ же рѣшилась идти, не смотря на то, что исполненiе такой просьбы явно–бы подтвердило всѣ прежнiе, озлобленные слухи о перехваченной запискѣ, о скандалёзномъ ея поведенiи и проч. Не сказавшись матери, она накинула на себя салопъ и, тотчасъ–же, побѣжала съ старухой, черезъ весь городъ, въ одну изъ самыхъ бѣдныхъ слободокъ Мордасова, въ самую глухую улицу, гдѣ стоялъ одинъ ветхiй, покривившiйся и вросшiй въ землю домишка, съ какими–то щелочками, вмѣсто оконъ и обнесенный сугробами снѣгу со всѣхъ сторонъ.

Въ этомъ домишкѣ, въ маленькой, низкой и затхлой комнаткѣ, въ которой огромная печь занимала ровно половину всего пространства, на досчатой, некрашеной кровати, на тонкомъ какъ блинъ тюфякѣ, лежалъ молодой человѣкъ,

160

покрытый старой шинелью. Лицо его было блѣдное и изможденное, глаза блистали болѣзненнымъ огнемъ, руки были тонки и сухи, какъ палки; дышалъ онъ трудно и хрипло. Замѣтно было, что когда–то онъ былъ хорошъ собою; но болѣзнь исказила тонкiя черты его красиваго лица, на которое страшно и жалко было взглянуть, какъ на лицо всякаго чахоточнаго, или вѣрнѣе сказать, умирающаго. Его старуха мать, которая цѣлый годъ, чуть–ли не до послѣдняго часу, ждала воскресенiя своего Васиньки, увидала, наконецъ, что онъ не жилецъ въ этомъ мiрѣ. Она стояла теперь надъ нимъ, убитая горемъ, сложивъ руки, безъ слезъ, глядѣла на него и не наглядѣлась, и все–таки не могла понять, хоть и знала это, что черезъ нѣсколько дней ея ненагляднаго Васю закроетъ мерзлая земля, тамъ, подъ сугробами снѣгу, на бѣдномъ кладбищѣ. Но Вася не на нее смотрѣлъ въ эту минуту. Все лицо его, исхудалое и страдальческое дышало теперь блаженствомъ. Онъ видѣлъ, наконецъ, передъ собою ту, которая снилась ему, цѣлые полтора года, и на яву и во снѣ, въ продолженiи долгихъ, тяжелыхъ ночей его болѣзни. Онъ понялъ, что она простила его, явясь къ нему, какъ ангелъ Божiй, въ предсмертный часъ. Она сжимала его руки, плакала надъ нимъ, улыбалась ему, опять смотрѣла на него своими чудными глазами и, — и все прежнее, невозвратное, воскресло вновь въ душѣ умирающаго. Жизнь загорѣлась снова въ его сердцѣ и, казалось, оставляя его, хотѣла дать почувствовать страдальцу, какъ тяжело разставаться съ нею.

— Зина, — говорилъ онъ, — Зиночка! Не плачь надо мной, не тужи, не тоскуй, не напоминай мнѣ, что я скоро умру. Я буду смотрѣть на тебя, — вотъ такъ, какъ теперь смотрю, — буду чувствовать, что наши души опять вмѣстѣ, что ты простила меня, буду опять цѣловать твои руки, какъ прежде, и умру, можетъ–быть непримѣтивъ смерти! Похудѣла ты, Зиночка! Ангелъ ты мой, съ какой добротой ты на меня теперь смотришь? А помнишь, какъ ты прежде смѣялась? помнишь.... Ахъ, Зина, я не прошу у тебя прощенiя, я и поминать не хочу о томъ, что было; потому, Зиночка, потому, что хоть ты, можетъ быть, и простила меня, но я самъ

161

никогда себѣ не прощу. Были долгiя ночи, Зина, безсонныя ужасныя ночи, и въ эти ночи, вотъ на этой самой кровати, я лежалъ и думалъ, долго, много передумалъ и давно уже рѣшилъ, что мнѣ лучше умереть, ей–Богу лучше!.... Я негодился жить, Зиночка!

Зина плакала и безмолвно сжимала его руки, какъ будто хотѣла этимъ остановить его.

— Что ты плачешь, мой ангелъ? — продолжалъ больной. — О томъ, что я умираю, объ этомъ только? Но вѣдь все прочее давно уже умерло, давно схоронено! Ты умнѣе меня, ты чище сердцемъ, и потому давно знаешь, что я дурной человѣкъ. Развѣ ты можешь еще любить меня? И чего мнѣ стоило перенесть эту мысль, что ты знаешь, что я дурной и пустой человѣкъ! А самолюбiя–то, сколько тутъ было, можетъбыть и благороднаго.... не знаю! Ахъ, другъ мой, вся моя жизнь была мечта. Я все мечталъ, всегда мечталъ, а не жилъ, гордился, толпу презиралъ, а чѣмъ я гордился передъ людьми? и самъ не знаю. Чистотой сердца, благородствомъ чувствъ? Но вѣдь все это было въ мечтахъ, Зина, когда мы читали Шекспира, а какъ дошло до дѣла, я и выказалъ мою чистоту и благородство чувствъ....

— Полно, — говорила Зина, — полно!… все это не такъ, напрасно.... ты убиваешь себя!

— Что ты останавливаешь меня, Зина! Знаю, ты простила меня и давно, можетъ быть, простила; но ты судила меня и поняла — кто я таковъ; — вотъ это–то меня и мучитъ. Недостоинъ я твоей любви, Зина! Ты и на дѣлѣ была честная и великодушная: ты пошла къ матери и сказала, что выйдешь за меня и ни за кого другаго, и сдержала–бы слово, потому что у тебя слово не разнилось съ дѣломъ. А я, я! Когда дошло до дѣла.... Знаешь–ли, Зиночка, что вѣдь я даже и не понималъ тогда, чѣмъ ты жертвуешь, выходя за меня! Я не могъ даже того понять, что выйдя за меня, ты, можетъ–быть, умерла–бы съ голоду. Куда, и мысли не было! Я вѣдь думалъ только, что ты выходишь за меня, за великаго поэта (за будущаго, то есть), не хотѣлъ понимать тѣхъ причинъ, которыя ты выставляла, прося повременить сватьбой, мучилъ тебя, тиранилъ, упрекалъ,

162

презиралъ и дошло, наконецъ, до угрозы моей тебѣ этой запиской. Я даже и не подлецъ былъ, въ ту минуту. Я просто былъ дрянь–человѣкъ! О какъ ты должна была презирать меня! Нѣтъ, хорошо, что я умираю! Хорошо, что ты за меня не вышла! Ничего–бы я не понялъ изъ твоего пожертвованiя, мучилъ–бы тебя, изтерзалъ–бы тебя за нашу бѣдность; прошли бы годы, — куда! — можетъ–быть и возненавидѣлъ–бы тебя, какъ помѣху въ жизни. А теперь лучше! Теперь, покрайней мѣрѣ, горькiя слезы мои очистили во мнѣ сердце. Ахъ! Зиночка! Люби меня хоть немножко, такъ–какъ прежде любила! Хоть въ этотъ послѣднiй часъ.... Я вѣдь знаю, что я недостоинъ любви твоей, но.... но.... о ангелъ ты мой!

Во всю эту рѣчь, Зина, рыдая сама, нѣсколько разъ его останавливала. Но онъ не слушалъ ее; его мучило желанiе высказаться, и онъ продолжалъ говорить, хотя съ трудомъ, задыхаясь, хриплымъ удушлымъ голосомъ.

— Не встрѣтилъ–бы ты меня, не полюбилъ–бы меня, такъ остался–бы жить! — сказала Зина. — Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ мы сошлись вмѣстѣ!

— Нѣтъ, другъ мой, нѣтъ, не укоряй себя въ томъ, что я умираю, — продолжалъ больной. — Во всемъ я одинъ виноватъ! Самолюбiя–то сколько тутъ было! романтизма! Разсказывали–ль тебѣ подробно мою глупую исторiю, Зина? Видишь–ли? былъ тутъ, третьяго года, одинъ арестантъ, подсудимый, злодѣй и душегубецъ; но когда пришлось къ наказанiю, онъ оказался самымъ малодушнымъ человѣкомъ. Зная, что больнаго не выведутъ къ наказанiю, онъ досталъ вина, настоялъ въ немъ табаку и выпилъ. Съ нимъ началась такая рвота съ кровью и такъ долго продолжалась, что повредила ему легкiя. Его перенесли въ больницу и, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, онъ умеръ въ злой чахоткѣ. Ну–вотъ, ангелъ мой, я и вспомнилъ про этого арестанта, въ тотъ самый день.... ну, знаешь, послѣ записки–то.... и рѣшился также погубить себя. Но какъ–бы ты думала, почему я выбралъ чахотку? почему я не удавился, не утопился? побоялся скорой смерти? Можетъ–быть и такъ, но все мнѣ какъ–то мерещится, Зиночка, что и тутъ не обошлось

163

безъ сладкихъ романтическихъ глупостей! Все–таки у меня была тогда мысль: какъ это красиво будетъ, что вотъ я буду лежать на постели, умирая въ чахоткѣ, а ты все будешь убиваться, страдать, что довела меня до чахотки; сама придешь ко мнѣ съ повинною, упадешь передо мной на колѣни.... Я прощаю тебя, умираю на рукахъ твоихъ.... Глупо, Зиночка, глупо, неправда–ли?

— Не поминай объ этомъ! — сказала Зина, — не говори этого! ты не такой!... будемъ лучше вспоминать о другомъ, о нашемъ хорошемъ, счастливомъ!

— Горько мнѣ, другъ мой, оттого и говорю. Полтора года я тебя не видалъ! Душу–бы, кажется, передъ тобой теперь выложилъ! Вѣдь все то–время, съ тѣхъ поръ, я былъ одинъ–одинешенекъ и, кажется, минуты не было, чтобъ не думалъ я о тебѣ, ангелъ мой ненаглядный! И знаешь что, Зиночка? какъ мнѣ хотѣлось что–нибудь сдѣлать, какъ–нибудь такъ заслужить, чтобъ заставить тебя перемѣнить обо мнѣ твое мнѣнiе. До послѣдняго времени я не вѣрилъ, что я умру; вѣдь меня не сейчасъ свалило, долго я ходилъ съ больной грудью. И сколько смѣшныхъ у меня было предположенiй! Мечталъ я, напримѣръ, сдѣлаться, вдругъ, какимъ–нибудь величайшимъ поэтомъ, напечатать въ Отечественныхъ Запискахъ такую поэму, какой и не бывало еще на свѣтѣ. Думалъ въ ней излить всѣ мои чувства, всю мою душу, такъ что гдѣ–бы ты ни была, я все–бы былъ съ тобой, безпрерывно–бы напоминалъ о себѣ моими стихами, и самая лучшая мечта моя была та, что ты задумаешься, наконецъ, и скажешь: «Нѣтъ! онъ не такой дурной человѣкъ, какъ я думала»! Глупо, Зиночка, глупо, неправда–ли?

— Нѣтъ, нѣтъ, Вася, нѣтъ! — говорила Зина. Она припала къ нему на грудь и цѣловала его руки.

— А какъ я ревновалъ тебя все это время! Мнѣ кажется я бы умеръ, еслибъ услышалъ о твоей сватьбѣ! Я подсылалъ къ тебѣ, караулилъ, шпiонилъ, вотъ она все ходила — (и онъ кивнулъ на мать). Вѣдь ты не любила Мозглякова, неправда–ли, Зиночка? О, ангелъ мой? Вспомнишь–ли ты обо мнѣ, когда я умру? Знаю, что вспомнишь; но

164

пройдутъ годы, сердце остынетъ, настанетъ холодъ, зима на душѣ и забудешь ты меня, Зиночка!...

— О нѣтъ, нѣтъ, никогда! Я не выйду и замужъ!... ты мой первый.... всегдашнiй....

— Все умираетъ, Зиночка, все, даже и воспоминанiя!.. И благородныя чувства наши умираютъ. Вмѣсто нихъ наступаетъ благоразумiе. Что–жъ и роптать! Пользуйся жизнiю, Зина, живи долго, живи счастливо. Полюби и другаго, коль полюбится, — не мертвеца–же любить! Только вспомни обо мнѣ, хоть изрѣдка; худаго не вспоминай, прости худое; но вѣдь было–же и въ нашей любви хорошее, Зиночка! О золотые, невозвратные дни!… Послушай, мой ангелъ, я всегда любилъ вечернiй, закатный часъ. Вспомни обо мнѣ, когда–нибудь, въ этотъ часъ! О нѣтъ, нѣтъ! Зачѣмъ умирать? О какъ–бы я хотѣлъ теперь вновь ожить! Вспомни, другъ мой, вспомни то время! Тогда была весна, солнце такъ ярко свѣтило, цвѣли цвѣты, праздникъ былъ какой–то кругомъ насъ.... А теперь! Посмотри, посмотри!

И бѣдный указалъ, изсохшею рукою, на замерзлое, тусклое окно. Потомъ схватилъ руки Зины, прижалъ ихъ къ глазамъ своимъ и горько–горько зарыдалъ. Рыданiя почти разрывали изтерзанную грудь его.

И весь день страдалъ онъ, тосковалъ и плакалъ. Зина утѣшала его какъ могла, но и ея душа страдала до смерти. Она говорила, что не забудетъ его и что никогда, никого не полюбитъ такъ, какъ его любила. Онъ вѣрилъ ей, улыбался, цѣловалъ ея руки, но воспоминанiя о прошедшемъ только жгли, только терзали его душу. Такъ прошелъ цѣлый день. Между тѣмъ испуганная Марья Александровна разъ десять посылала къ Зинѣ, молила ее воротиться домой и не губить себя окончательно въ общемъ мнѣнiи. Наконецъ, когда уже стемнѣло, почти потерявъ голову отъ ужаса, она рѣшилась сама идти къ Зинѣ. Вызвавъ дочь въ другую комнатку она, почти на колѣняхъ, умоляла ее «отстранить этотъ послѣднiй и главный кинжалъ отъ ея сердца». Зина вышла къ ней больная; голова ея горѣла. Она слушала и не понимала свою маменьку. Марья Александровна ушла, наконецъ, въ отчаянiи, потому, что Зина рѣшилась

165

ночевать въ домѣ умирающаго. Цѣлую ночь не отходила она отъ его постели. Но больному становилось все хуже и хуже. Насталъ и еще день, но уже не было и надежды, что страдалецъ переживетъ его. Старуха мать была какъ безумная, ходила, какъ–будто ничего не понимая, подавала сыну лекарства, которыхъ онъ не хотѣлъ принимать. Агонiя его длилась долго. Онъ уже не могъ говорить и только безсвязные, хриплые звуки вырывались изъ его груди. До самой послѣдней минуты онъ все смотрѣлъ на Зину, все искалъ ее глазами, и когда уже свѣтъ началъ меркнуть въ его глазахъ, онъ все еще блуждающею, невѣрною рукою искалъ руку ея, чтобъ сжать ее своей. Между тѣмъ короткiй, зимнiй день проходилъ. И когда, наконецъ, послѣднiй, прощальный лучъ солнца позолотилъ замороженное, единственное оконцо маленькой комнаты, душа страдальца улетѣла вслѣдъ за этимъ лучемъ изъ изможденнаго тѣла. Старуха–мать, увидя, наконецъ, передъ собою трупъ своего ненагляднаго Васи, всплеснула руками, вскрикнула и бросилась на грудь мертвецу.

— Это ты, змѣя подколодная, извела его! — закричала она въ отчаянiи Зинѣ. — Ты, разлучница проклятая, ты, злодѣйка, его погубила!

Но Зина уже ничего не слыхала. Она стояла надъ мертвымъ, какъ обезумѣвшая. Наконецъ наклонилась надъ нимъ, перекрестила, поцаловала его и машинально вышла изъ комнаты. Глаза ея горѣли, голова кружилась. Мучительныя ощущенiя, двѣ почти безсонныя ночи, чуть–чуть не лишили ее разсудка. Она смутно чувствовала, что все ея прошедшее какъ–бы оторвалось отъ ея сердца и началась новая жизнь, мрачная и угрожающая. Но не прошла она десяти шаговъ, какъ Мозгляковъ какъ–будто выросъ передъ нею изъ подъ земли; казалось онъ нарочно поджидалъ ее на этомъ мѣстѣ.

— Зинаида Афанасьевна, — началъ онъ какимъ–то боязливымъ шопотомъ, торопливо оглядываясь по сторонамъ, потому, что еще было довольно свѣтло, — Зинаида Афанасьевна, я, конечно, оселъ! То есть, если хотите, я ужъ теперь и не оселъ, потому что, видите–ли, все–таки поступилъ

166

благородно. Но все–таки я раскаяваюсь въ томъ, что я былъ оселъ.... Я, кажется, сбиваюсь, Зинаида Афанасьевна, но.... вы извините, это отъ разныхъ причинъ....

Зина почти безсознательно посмотрѣла на него и молча продолжала свою дорогу. Такъ–какъ на высокомъ деревянномъ тротуарѣ было тѣсно двумъ рядомъ, а Зина не сторонилась, то Павелъ Александровичъ соскочилъ съ тротуара и бѣжалъ подлѣ нея внизу, безпрерывно заглядывая ей въ лицо.

— Зинаида Афанасьевна, — продолжалъ онъ, — я разсудилъ и, если вы сами захотите, то я согласенъ возобновить мое предложенiе. Я даже готовъ забыть все, Зинаида Афанасьевна, весь позоръ и готовъ простить, но только съ однимъ условiемъ: покамѣстъ мы здѣсь, все останется въ тайнѣ. Вы уѣдете отсюда, какъ можно скорѣе, я, потихоньку, вслѣдъ за вами; обвѣнчаемся гдѣ–нибудь въ глуши, такъ что никто не увидитъ, а потомъ сейчасъ въ Петербургъ, хотя–бы и на перекладныхъ, такъ чтобъ съ вами былъ только маленькiй чемоданчикъ... а? Согласны, Зинаида Афанасьевна? Скажите поскорѣе! Мнѣ нельзя дожидаться; насъ могутъ увидѣть вмѣстѣ.

Зина не отвѣчала и только посмотрѣла на Мозглякова, но такъ посмотрѣла, что онъ тотчасъ–же все понялъ, снялъ шляпу, раскланялся и изчезъ при первомъ поворотѣ въ переулокъ.

— Какъ–же это, — подумалъ онъ, — вчера еще вечеромъ она такъ разчувствовалась и во всемъ себя обвиняла? Видно день на день не приходитъ!

А между тѣмъ въ Мордасовѣ происшествiя шли за происшествiями. Случилось одно трагическое обстоятельство. Князь, перевезенный Мозгляковымъ въ гостинницу, заболѣлъ въ ту–же ночь и заболѣлъ опасно. Мордасовцы узнали объ этомъ на утро. Каллистъ Станиславичъ почти не отходилъ отъ больнаго. Къ вечеру составился консилiумъ всѣхъ мордасовскихъ медиковъ. Приглашенiя имъ посланы были по–латынѣ. Но не смотря на латынь, князь со–всѣмъ уже потерялъ память, бредилъ, просилъ Каллиста Станиславича спѣть ему какой–то романсъ, говорилъ про какiе–то

167

парики; иногда какъ–будто чего–то пугался и кричалъ. Доктора рѣшили, что отъ мордасовскаго гостепрiимства у князя сдѣлалось воспаленiе въ желудкѣ, какъ–то перешедшее (вѣроятно, по дорогѣ) въ голову. Не отвергали и нѣкотораго нравственнаго потрясенiя. Заключили–же тѣмъ, что князь давно уже былъ предрасположенъ умереть, а потому непремѣнно умретъ. Въ послѣднемъ они не ошиблись, потому что бѣдный старичекъ, на третiй–же день къ вечеру, померъ въ гостинницѣ. Это поразило Мордасовцевъ. Никто не ожидалъ такого серьезнаго оборота дѣла. Бросились толпами въ гостинницу, гдѣ лежало мертвое тѣло, еще не убранное, судили, рядили, кивали головами и кончили тѣмъ, что рѣзко осудили «убiйцъ несчастнаго князя», подразумѣвая подъ этимъ, разумѣется, Марью Александровну съ дочерью. Всѣ почувствовали, что эта исторiя, уже по одной своей скандалезности, можетъ получить непрiятную огласку, пойдетъ пожалуй еще въ дальнiя страны и, — чего–чего не было переговорено и пересказано. Все это время Мозгляковъ суетился, кидался во всѣ стороны и, наконецъ, голова у него закружилась. — Въ такомъ–то состоянiи духа онъ и видѣлся съ Зиной. — Дѣйствительно положенiе его было затруднительное. Самъ онъ завезъ князя въ городъ, самъ перевезъ въ гостинницу, а теперь не зналъ что и дѣлать съ покойникомъ, какъ и гдѣ хоронить, кому дать знать, везти–ли тѣло въ Духаново? Къ тому–же онъ считался племянникомъ. Онъ трепеталъ, чтобъ не обвинили его въ смерти почтеннаго старца. «Пожалуй еще дѣло отзовется въ Петербургѣ, въ высшемъ обществѣ»! — думалъ онъ съ содроганiемъ. Отъ Мордасовцевъ нельзя было добиться никакого совѣта; всѣ вдругъ чего–то испугались, отхлынули отъ мертваго тѣла и оставили Мозглякова въ какомъ–то мрачномъ уединенiи. Но вдругъ вся сцена быстро перемѣнилась. На другой день, рано утромъ, въ городъ въѣхалъ одинъ посѣтитель. Объ этомъ посѣтителѣ мигомъ заговорилъ весь Мордасовъ, но заговорилъ какъ–то таинственно, шопотомъ, выглядывая на него изъ всѣхъ щелей и оконъ, когда онъ проѣхалъ по Большой улицѣ къ губернатору. Даже самъ Петръ Михайловичъ не много, какъ–будто–бы, струсилъ и не зналъ

168

какъ–быть съ прiѣзжимъ гостемъ. Гость былъ довольно извѣстный князь Щепетиловъ, родственникъ покойнику, человѣкъ еще почти молодой, лѣтъ тридцати пяти, въ полковничьихъ эполетахъ и въ эксельбантахъ. Всѣхъ чиновниковъ пробралъ какой–то необыкновенный страхъ отъ этихъ эксельбантовъ. Полицеймейстеръ, напримѣръ, совсѣмъ потерялся; разумѣется, только нравственно; физически–же онъ явился на лицо, хотя и съ довольно вытянутымъ лицомъ. Тотчасъ–же узнали, что князь Щепетиловъ ѣдетъ изъ Петербурга, заѣзжалъ, по дорогѣ, въ Духаново. Не заставъ–же въ Духановѣ никого, полетѣлъ въ слѣдъ за дядей въ Мордасовъ, гдѣ, какъ громомъ, поразила его смерть старика и всѣ подробнѣйшiе слухи объ обстоятельствахъ его смерти. Петръ Михайловичъ даже немного потерялся, давая нужныя объясненiя; да и всѣ, въ Мордасовѣ, смотрѣли какими–то виноватыми. Къ тому–же у прiѣзжаго гостя было такое строгое, такое недовольное лицо, хотя, казалось–бы, нельзя быть недовольну наслѣдствомъ. Онъ тотчасъ–же взялся за дѣло самъ, лично. Мозгляковъ–же немедленно и постыдно стушевался передъ настоящимъ, несамозваннымъ племянникомъ и изчезъ — неизвѣстно куда. Рѣшено было, немедленно, перенесть тѣло покойника въ монастырь, гдѣ и назначено было отпѣванiе. Всѣ распоряженiя прiѣзжаго отдавались кратко, сухо, строго, но съ тактомъ и приличiемъ. На завтра весь городъ собрался въ монастырь присутствовать при отпѣванiи. Между дамами распространился нелѣпый слухъ, что Марья Александровна лично явится въ церковь и, на колѣняхъ передъ гробомъ, будетъ громко испрашивать себѣ прощенiя, и что все это должно быть такъ по закону. Разумѣется, все это оказалось вздоромъ, и Марья Александровна не явилась въ церковь. Мы и забыли сказать, что тотчасъ–же по возвращенiи Зины домой, ея маменька въ тотъ–же вечеръ рѣшилась переѣхать въ деревню, считая болѣе невозможнымъ оставаться въ городѣ. Тамъ, тревожно прислушивалась она изъ своего угла къ городскимъ слухамъ, посылала на–развѣдки узнавать о прiѣзжемъ лицѣ и все время была въ лихорадкѣ. Дорога, изъ монастыря въ Духаново, проходила менѣе, чѣмъ въ верстѣ, отъ окошекъ ея деревенскаго дома

169

и потому, Марья Александровна могла удобно разсмотрѣть длинную процессiю, потянувшуюся изъ монастыря въ Духаново, послѣ отпѣванiя. Гробъ везли на высокихъ дрогахъ; за нимъ тянулась длинная вереница экипажей, провожавшихъ покойника до поворота въ городъ. И долго еще чернѣли на бѣлоснѣжномъ полѣ эти мрачныя дроги, везомыя тихо, съ подобающимъ величiемъ. Но Марья Александровна не могла смотрѣть долго и отошла отъ окна.

Черезъ недѣлю она переѣхала въ Москву, съ дочерью и съ Афанасiемъ Матвѣичемъ, а черезъ мѣсяцъ узнали въ Мордасовѣ, что подгородная деревня Марьи Александровны и городской домъ продаются. И такъ Мордасовъ на вѣки терялъ такую комъ–иль–фотную даму! Не обошлось и тутъ безъ злоязычiя. Стали, напримѣръ, увѣрять, что деревня продается вмѣстѣ съ Афанасiемъ Матвѣичемъ.... Прошелъ годъ, другой, и объ Марьѣ Александровнѣ почти совершенно забыли. Увы! такъ всегда ведется на свѣтѣ! Разсказывали впрочемъ, что она купила себѣ другую деревню и переѣхала въ другой губернскiй городъ, въ которомъ, разумѣется, уже забрала всѣхъ въ руки, что Зина еще до–сихъ–поръ не–за–мужемъ, что Афанасiй Матвѣичь.... Но, впрочемъ, нечего повторять эти слухи; все это очень невѣрно.

_______

Прошло три года, какъ я дописалъ послѣднюю строчку перваго отдѣла мордасовской лѣтописи и, кто–бы могъ подумать, что мнѣ еще разъ придется развернуть мою рукопись и прибавить еще одно извѣстiе къ моему разсказу. Но къ дѣлу! Начну съ Павла Александровича Мозглякова. Стушевавшись изъ Мордасова, онъ отправился прямо въ Петербургъ, гдѣ и получилъ благополучно то служебное мѣсто, которое ему давно обѣщали. Вскорѣ онъ забылъ всѣ мордасовскiя событiя, пустился въ вихрь свѣтской жизни, на Васильевскомъ островѣ и въ Галерной гавани, жуировалъ, волочился, не отставалъ отъ вѣка, влюбился, сдѣлалъ предложенiе, съѣлъ еще разъ отказъ и, не переваривъ его, по вѣтренности своего характера и отъ–нечего–дѣлать, испросилъ себѣ мѣсто въ одной экспедицiи, назначавшейся въ одинъ изъ отдаленнѣйшихъ краевъ нашего безбрежнаго

170

Отечества, для ревизiи или для какой–то другой цѣли, навѣрно, не знаю. Экспедицiя благополучно проѣхала всѣ лѣса и пустыни и, наконецъ, послѣ долгаго странствiя, явилась въ главномъ городѣ «отдаленнѣйшаго края» къ генералъ–губернатору. Это былъ высокiй, худощавый и строгiй генералъ, старый воинъ, израненный въ сраженiяхъ, съ двумя звѣздами и съ бѣлымъ крестомъ на шеѣ. Онъ принялъ экспедицiю важно и чинно и пригласилъ всѣхъ, составлявшихъ ее чиновниковъ, къ себѣ на балъ, дававшiйся въ тотъ–же самый вечеръ, по случаю именинъ генералъ–губернаторши. Павелъ Александровичъ былъ этимъ очень доволенъ. Нарядившись въ свой петербургскiй костюмъ, въ которомъ намѣренъ былъ произвести эффектъ, онъ развязно вошелъ въ большую залу, хотя тотчасъ–же не много осѣлъ, при видѣ множества витыхъ и густыхъ эполетъ и статскихъ мундировъ со звѣздами. Нужно было откланяться генералъ–губернаторшѣ, о которой онъ уже слышалъ, что она молода и очень хороша собою. Подошелъ онъ даже съ форсомъ и, вдругъ, оцѣпенѣлъ отъ изумленiя. Передъ нимъ стояла Зина, въ великолѣпномъ бальномъ платьѣ и бриллiантахъ, гордая и надменная. Она совершенно не узнала Павла Александровича. Ея взглядъ небрежно скользнулъ по его лицу и тотчасъ–же обратился на кого–то другого. Пораженный Мозгляковъ отошелъ къ сторонкѣ и въ толпѣ столкнулся съ однимъ робкимъ молодымъ чиновникомъ, который какъ–будто пугался самого себя, очутившись на генералъ–губернаторскомъ балѣ. Павелъ Александровичъ немедленно принялся его разспрашивать и узналъ чрезвычайно интересныя вещи. Онъ узналъ, что генералъ–губернаторъ уже два года, какъ женился, когда ѣздилъ въ Москву изъ «отдаленнаго края», и что взялъ онъ чрезвычайно богатую дѣвицу, изъ знатнаго дома. Что генеральша «ужасно хороши изъ–себя–съ, даже, можно сказать первыя красавицы–съ, но держатъ себя чрезвычайно гордо, а танцуютъ только съ одними генералами–съ», — что на настоящемъ балѣ всѣхъ генераловъ, своихъ и прiѣзжихъ, девять, включая въ то число и дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ, — что, наконецъ, «у генеральши есть и маменька–съ, которая и живетъ вмѣстѣ съ нею и что

171

эта маменька–съ прiѣхала изъ самаго высшаго общества–съ и очень умны–съ» — но что и сама маменька беспрекословно подчиняется волѣ своей дочери, а самъ генералъ–губернаторъ не наглядится и не надышитъ на свою супругу. Мозгляковъ заикнулся было объ Афанасьѣ Матвѣичѣ, но въ «отдаленномъ краю» объ немъ не имѣли никакого понятiя. Ободрившись немного, Мозгляковъ прошелся по комнатамъ и, вскорѣ, увидѣлъ и Марью Александровну, великолѣпно разряженную, размахивающую дорогимъ вѣеромъ и съ одушевленiемъ говорящую съ одною изъ особъ 4–го класса. Кругомъ нея тѣснилось нѣсколько припадавшихъ къ покровительству дамъ, и Марья Александровна, по видимому, была необыкновенно любезна со всѣми. Мозгляковъ рискнулъ представиться. Марья Александровна немного, какъ–будто, вздрогнула, но тотчасъ–же, почти мгновенно, оправилась. Она съ любезностью благоволила узнать Павла Александровича; спросила о его петербургскихъ знакомствахъ, спросила отъ чего онъ не за границей? Объ Мордасовѣ не сказала ни слова, какъ–будто его и не было на свѣтѣ. Наконецъ, произнеся имя какого–то петербургскаго важнаго князя и освѣдомясь о его здоровьѣ, хотя Мозгляковъ и понятiя не имѣлъ объ этомъ князѣ, она незамѣтно обратилась къ одному подошедшему сановнику, въ душистыхъ сѣдинахъ и, черезъ минуту, совершенно забыла стоявшаго передъ нею Павла Александровича. Съ саркастической улыбкой и со шляпой въ рукахъ, Мозгляковъ воротился въ большую залу. Не извѣстно, почему, считая себя уязвленнымъ и даже оскорбленнымъ, онъ рѣшился не танцовать. Угрюмо–разсѣянный видъ, ѣдкая мефистофелевская улыбка не сходила съ лица его во весь вечеръ. Живописно прислонился онъ къ колонѣ (зала, какъ нарочно, была съ колонами) и впродолженiи всего бала, нѣсколько часовъ сряду, простоялъ на одномъ мѣстѣ, слѣдя своими взглядами Зину. Но увы! всѣ фокусы его, всѣ необыкновенныя позы, разочарованный видъ и проч. и проч. все пропало даромъ. Зина совершенно не замѣчала его. Наконецъ, взбѣшенный, съ заболѣвшими отъ долгой стоянки ногами, голодный, потому что не могъ–же онъ остаться ужинать, въ качествѣ влюбленнаго и страдающаго,

172

воротился онъ на квартиру, совершенно измученный и какъ будто кѣмъ–то прибитый. Долго не ложился онъ спать, припоминая давно забытое. На другое–же утро представилась какая–то командировка и Мозгляковъ, съ наслажденiемъ, выпросилъ ее себѣ. Онъ даже освѣжился душой, выѣхавъ изъ города. На безконечномъ, пустынномъ пространствѣ лежалъ снѣгъ ослѣпительною пеленою. На краю, на самомъ склонѣ неба, чернѣлись лѣса.

Рьяные кони мчались, взрывая снѣжный прахъ копытами. Колокольчикъ звенѣлъ. Павелъ Александровичъ задумался, потомъ замечтался, а потомъ и заснулъ себѣ преспокойно. Онъ проснулся уже на третьей станцiи, свѣжiй и здоровый, совершенно съ другими мыслями.

Достоевскiй.

3–го Января 1859 г.

 



[i]  здесь: умение вести себя как подобает (фр.).

[ii]  в четвертую часть печатного листа, т. е. большого формата (лат.).

[iii] дворянин (фр.).

[iv] Здравствуй, друг мой, здравствуй! (фр.).

[v] этот бедняга князь! (фр.).

[vi] Умилительная история! (нем.).

[vii] друг мой! (фр.).

[viii] мой дорогой Поль (фр.).

[ix] мой князь! (фр.).

[x] любезный князь (фр.).

[xi]  Дивно! (фр.).

[xii]  Прелестно! (фр.).

[xiii]  простите, простите! (фр.).

[xiv]  Очаровательная, очаровательная! (фр.).

[xv] Но какая красавица! (фр.).

[xvi] здесь: образец, идеал (фр.).

[xvii] шумный успех, фурор (итал.).

[xviii] Кстати! (фр.).

[xix] дражайший князь (фр.).

[xx] до свидания… (фр.).

[xxi] Идея как идея, не хуже других! (фр.).

[xxii] Прекрасно (фр.).

[xxiii] дорогой друг (фр.).

[xxiv]  но это же восхитительно! (фр.).

[xxv] прелестно, прелестно! (фр.).

[xxvi] До свидания, сударыня, прощайте, очаровательная барышня (фр.).

[xxvii] дитя мое (фр.).

[xxviii] ангел мой (фр.).

[xxix] вы понимаете! (фр.).

[xxx] Но, милочка моя (фр.).

[xxxi] Какой ужас! (фр.).

[xxxii] Прощайте же, ангел мой! (фр.).

[xxxiii] на широкую ногу (фр.).

[xxxiv] До свидания, мой друг, до свидания! (фр.).

[xxxv] Ах, князь. (фр.).

[xxxvi] красавица (фр.).

[xxxvii] Какое очаровательное существо! (фр.).

[xxxviii] О, прелестное дитя! (фр.).

[xxxix] Я восхищен! (фр.).

[xl] очаровательны (фр.).

[xli] Ласточку? (фр.).

[xlii] О, моя прекрасная владычица! (фр.).

[xliii] О, моя очаровательная владычица! (фр.).

[xliv] княгиня… (фр.).

[xlv] Прощайте, прелестное дитя!.. (фр.).

[xlvi] до свидания, до свидания! (фр.).

[xlvii] дорогой Поль (фр.).

[xlviii] Записки Дьявола (фр.).

[xlix] Честное слово, друг мой! (фр.).

[l] напротив (фр.).

[li] Это очаровательное существо… (фр.).

[lii] друг мой… этой красавице… (фр.).

[liii] Но, милочка моя (фр.).

[liv] здесь: офранцуженное русское имя Афанасий (примеч. ред.).

* здесь: полезного (фр.).

[lv] Какая мерзавка! (фр.).

[lvi] этот милейший князь! (фр.).

[lvii] сударыни (фр.).

[lviii] Сударыни, сударыни!.. (фр.).

[lix] дом мещанский, но порядочный (фр.).

[lx] прекрасное дитя (фр.).

[lxi] какое общество! (фр.).