источник текста


ГОСПОДИНЪ ПРОХАРЧИНЪ.

РАЗСКАЗЪ.

СОЧИНЕНІЕ

Ѳ. М. ДОСТОЕВСКАГО.

ВНОВЬ ПРОСМОТРѢННОЕ САМИМЪ АВТОРОМЪ ИЗДАНІЕ.

Изданiе и собственность

Ѳ. СТЕЛЛОВСКАГО,

Поставщика Его Императорскаго Величества, Коммиссiонера Придворной Пѣвческой Капеллы и Дирекцiи Императорскихъ театровъ и владѣтеля извѣстнаго торговаго дома И. Пеца, существующаго съ 1785 года.

Большая Морская, № 27, въ С. Петербургѣ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

ВЪ ТИПОГРАФІИ Ѳ. СТЕЛЛОВСКАГО.

1865.


 

Дозволено ценсурою. С.Петербургъ, 24-го Іюля, 1865 года.

Въ типографiи Ѳ. Стелловскаго, поставщика Его Императорскаго Величества, противъ Юсупова сада, на углу Екатеринговскаго проспекта и Садовой, д. Куканова, № 2-49.

 


<3>

ГОСПОДИНЪ ПРОХАРЧИНЪ.

РАЗСКАЗЪ.

Въ квартирѣ Устиньи Ѳедоровны, въ уголкѣ самомъ темномъ и скромномъ, помѣщался Семенъ Ивановичъ Прохарчинъ, человѣкъ уже пожилой, благомыслящiй и непьющiй. Такъ-какъ г. Прохарчинъ, при мелкомъ чинѣ своемъ, получалъ жалованья въ совершенную мѣру своихъ служебныхъ способностей, то Устинья Ѳедоровна никакимъ образомъ не могла имѣть съ него болѣе пяти рублей за квартиру по-мѣсячно. Говорили иные, что у ней былъ тутъ свой особый разсчетъ; но какъ бы тамъ ни было, а господинъ Прохарчинъ, словно въ отместку всѣмъ своимъ злоязычникамъ, попалъ даже въ ея фавориты, разумѣя это достоинство въ значенiи благородномъ и честномъ. Нужно замѣтить, что Устинья Ѳедоровна, весьма почтенная и дородная женщина, имѣвшая особенную наклонность къ скоромной пищѣ и кофею и черезъ силу перемогавшая посты, держала у себя нѣсколько штукъ такихъ постояльцевъ, которые платили даже и вдвое-дороже Семена Ивановича, но, не бывъ смирными и будучи, напротивъ того, всѣ до единаго «злыми надсмѣшниками» надъ ея

4

бабьимъ дѣломъ и сиротскою беззащитностью, сильно проигрывали въ добромъ ея мнѣнiи, такъ-что не плати они только денегъ за свои помѣщенiя, такъ она не только жить пустить, но и видѣть-то не захотѣла бы ихъ у себя на квартирѣ. Въ фавориты же Семенъ Ивановичъ попалъ съ того самаго времени, какъ свезли на Волково увлеченнаго пристрастiемъ къ крѣпкимъ напиткамъ отставнаго, или, можетъ-быть, гораздо лучше будетъ сказать, одного исключеннаго человѣка. Увлеченный и исключенный хотя и ходилъ съ подбитымъ по словамъ его за храбрость глазомъ и имѣлъ одну ногу, тамъ какъ-то тоже изъ-за храбрости сломанную, — но тѣмъ не менѣе умѣлъ снискать и воспользоваться всѣмъ тѣмъ благорасположенiемъ, къ которому только способна была Устинья Ѳедоровна, и, вѣроятно, долго бы прожилъ еще въ качествѣ самаго вѣрнаго ея приспѣшника и приживальщика, еслибъ не опился наконецъ самымъ глубокимъ, плачевнѣйшимъ образомъ. Случилось же это все еще на Пескахъ, когда Устинья Ѳедоровна держала всего только трехъ постояльцевъ, изъ которыхъ, при переѣздѣ на новую квартиру, гдѣ образовалось заведенiе на болѣе обширную ногу и пригласилось около десятка новыхъ жильцовъ, уцѣлѣлъ всего только одинъ г. Прохарчинъ.

Самъ ли господинъ Прохарчинъ имѣлъ свои неотъемлемые недостатки, товарищи ль его обладали таковыми же каждый, — но дѣла съ обѣихъ сторонъ пошли съ самаго начала какъ-будто не ладно. Замѣтимъ здѣсь, что всѣ до единаго изъ новыхъ жильцовъ Устиньи Ѳедоровны жили между собою словно братья родные; нѣкоторые изъ нихъ вмѣстѣ служили; всѣ вообще поочередно каждое первое число проигрывали другъ другу свои жалованья

5

въ банчишку, въ преферансъ и на биксѣ; любили подъ веселый часъ всѣ вмѣстѣ гурьбой насладиться, какъ говорилось у нихъ, шипучими мгновенiями жизни; любили иногда тоже поговорить о высокомъ, и хотя въ послѣднемъ случаѣ дѣло рѣдко обходилось безъ спора но такъ-какъ предразсудки были изъ всей этой компанiи изгнаны, то взаимное согласiе въ такихъ случаяхъ не нарушалось нисколько. Изъ жильцовъ особенно замѣчательны были: Маркъ Ивановичъ, умный и начитанный человѣкъ; потомъ еще Оплеванiевъ-жилецъ; потомъ еще Преполовенко-жилецъ, тоже скромный и хорошiй человѣкъ; потомъ еще былъ одинъ Зиновiй Прокофьевичъ, имѣвшiй непремѣнною цѣлью попасть въ высшее общество; наконецъ, писарь Океановъ, въ свое время едва не отбившiй пальму первенства и фаворитства у Семена Ивановича; потомъ еще другой писарь Судьбинъ; Кантаревъ разночинецъ; — были еще и другiе. Но всѣмъ этимъ людямъ Семенъ Ивановичъ былъ какъ-будто не товарищъ. Зла ему, конечно, никто не желалъ, тѣмъ болѣе, что всѣ еще въ самомъ началѣ умѣли отдать Прохарчину справедливость и рѣшили словами Марка Ивановича, что онъ, Прохарчинъ, человѣкъ хорошiй и смирный, хотя и не свѣтскiй, вѣренъ, не льстецъ, имѣетъ, конечно, свои недостатки, но если пострадаетъ когда, то не отъ чего инаго, какъ отъ недостатка собственнаго своего воображенiя. Мало того: хотя лишенный такимъ образомъ собственнаго своего воображенiя, господинъ Прохарчинъ фигурою своей и манерами немогъ, напримѣръ, никого поразить съ особенно выгодной для себя точки зрѣнiя (къ чему любятъ придраться насмѣшники), но и фигура сошла ему съ рукъ, какъ-будто ни въ чемъ не бывала; при чемъ Маркъ Ивановичъ, будучи умнымъ человѣкомъ, принялъ формально защиту Семена

6

Ивановича и объявилъ довольно-удачно и въ прекрасномъ, цвѣтистомъ слогѣ, что Прохарчинъ человѣкъ пожилой и солидный и уже давнымъ-давно оставилъ за собой свою пору элегiй. Итакъ, если Семенъ Ивановичъ не умѣлъ уживаться съ людьми, то единственно потому, что былъ самъ во всемъ виноватъ.

Первое, на что обратили вниманiе, было, безъ сомнѣнiя, скопидомство и скаредность Семена Ивановича. Это тотчасъ замѣтили и приняли въ счетъ, ибо Семенъ Ивановичъ никакъ ни за что и ни кому не могъ одолжить своего чайника на подержанiе, хотя бы то было на самое малое время; и тѣмъ болѣе былъ несправедливъ въ этомъ дѣлѣ, что самъ почти совсѣмъ не пилъ чаю, а пилъ, когда была надобность, какой-то довольно прiятный настой изъ полевыхъ цвѣтовъ и нѣкоторыхъ цѣлебнаго свойства травъ, всегда въ значительномъ количествѣ у него запасенный. Впрочемъ, онъ и ѣлъ тоже совсѣмъ не такимъ образомъ, какъ обыкновенно ѣдятъ всякiе другiе жильцы. Никогда, напримѣръ, онъ не позволялъ себѣ съѣсть всего обѣда, предлагаемаго каждодневно Устиньей Ѳедоровной его товарищамъ. Обѣдъ стоилъ полтину; Семенъ Ивановичъ употреблялъ только 25 коп. мѣдью и никогда не восходилъ выше, и потому бралъ по порцiямъ или одни щи съ пирогомъ, или одну говядину; чаще же всего не ѣлъ ни щей, ни говядины, а съѣдалъ въ мѣру ситнаго съ лукомъ, съ творогомъ, съ огурцомъ разсольнымъ, или съ другими приправами, что было несравненно дешевле, и только тогда, когда уже не въ мочь становилось, обращался опять къ своей половинѣ обѣда...

Здѣсь бiографъ сознается, что онъ ни за что бы не рѣшился говорить о такихъ нестоющихъ,

7

низкихъ и даже щекотливыхъ, скажемъ болѣе, даже обидныхъ для инаго любителя благороднаго слога подробностяхъ, еслибъ во всѣхъ этихъ подробностяхъ не заключалась одна особенность, одна господствующая черта въ характерѣ героя сей повѣсти; ибо господинъ Прохарчинъ далеко не былъ такъ скуденъ, какъ самъ иногда увѣрялъ, чтобъ даже харчей не имѣть постоянныхъ и сытныхъ, но дѣлалъ противное, не боясь стыда и людскихъ пересудовъ, собственно для удовлетворенiя своихъ странныхъ прихотей, изъ скопидомства и излишней осторожности, что, впрочемъ, гораздо яснѣе будетъ видно впослѣдствiи. Но мы остережемся наскучить читателю описанiемъ всѣхъ прихотей Семена Ивановича и не только пропускаемъ, напримѣръ, любопытное и очень смѣшное для читателя описанiе всѣхъ нарядовъ его, но даже, еслибъ только не показанiе самой Устиньи Ѳедоровны, наврядъ ли упомянули бы мы и о томъ, что Семенъ Ивановичъ во всю жизнь свою никакъ не могъ рѣшиться отдать свое бѣлье въ стирку, или рѣшался, но такъ рѣдко, что въ промежуткахъ можно было совершенно забыть о присутствiи бѣлья на Семенѣ Ивановичѣ. Въ показанiи же хозяйкиномъ значилось, что «Семенъ-отъ Ивановичъ младъ-голубчикъ, согрѣй его душеньку, гноилъ у ней уголъ два десятка лѣтъ, стыда не имѣя, ибо не только все время земнаго житiя своего постоянно и съ упорствомъ чуждался носковъ, платковъ и другихъ подобныхъ предметовъ, но даже сама Устинья Ѳедоровна собственными глазами видѣла, съ помощiю ветхости ширмъ, что ему, голубчику, нечѣмъ было подчасъ своего бѣлаго тѣльца прикрыть». Такiе толки пошли уже по кончинѣ Семена Ивановича. Но при жизни своей (и здѣсь-то былъ одинъ изъ главнѣйшихъ пунктовъ раздора)

8

онъ никакимъ образомъ не могъ потерпѣть, не смотря даже на самыя прiятныя отношенiя товарищества, чтобъ кто нибудь не спросясь совалъ свой любопытный носъ къ нему въ уголъ, хотя бы то было даже и съ помощiю ветхости ширмъ. Человѣкъ былъ совсѣмъ несговорчивый, молчаливый, и на праздную рѣчь неподатливый. Совѣтниковъ не любилъ никакихъ, выскочекъ тоже не жаловалъ, и всегда бывало тутъ же на мѣстѣ укоритъ насмѣшника или совѣтника-выскочку, пристыдитъ его и дѣло съ концомъ. «Ты мальчишка, ты свистунъ, а не совѣтникъ, вотъ какъ; знай, сударь, свой карманъ, да лучше сосчитай, мальчишка, много ли нитокъ на твои онучки пошло, вотъ какъ!» Семенъ Ивановичъ былъ простой человѣкъ и всѣмъ рѣшительно говорилъ ты. Тоже никакъ не могъ онъ стерпѣть, когда кто нибудь, зная всегдашнiй норовъ его, начнетъ бывало, изъ одного баловства приставать и разспрашивать, что у него лежитъ въ сундучкѣ... У Семена Ивановича былъ одинъ сундучокъ. Сундукъ этотъ стоялъ у него подъ кроватью и оберегаемъ былъ какъ зеница ока; и хотя всѣ знали, что въ немъ, кромѣ старыхъ тряпицъ, двухъ или трехъ паръ изъянившихся сапоговъ и вообще всякаго случившагося хламу и дрязгу, ровно не было ничего, но господинъ Прохарчинъ цѣнилъ это движимое свое весьма высоко, и даже слышали разъ, какъ онъ, не довольствуясь своимъ старымъ, но довольно крѣпкимъ замкомъ, поговаривалъ завести другой, какой-то особенной нѣмецкой работы, съ разными затѣями и съ потайною пружиною. Когда же одинъ разъ Зиновiй Прокофьевичъ, увлеченный своимъ молодоумiемъ обнаружилъ весьма неприличную и грубую мысль, что Семенъ Ивановичъ, вѣроятно, таитъ и откладываетъ въ свой сундукъ, чтобъ

9

оставить потомкамъ, то всѣ, кто тутъ ни были около, принуждены были въ столбнякъ стать отъ необыкновенныхъ послѣдствiй выходки Зиновья Прокофьевича. Во-первыхъ, господинъ Прохарчинъ на такую обнаженную и грубую мысль даже выраженiй приличныхъ не могъ съ разу найдти. Долгое время изъ устъ его сыпались слова безо всякаго смысла, и наконецъ только разобрали, что Семенъ Ивановичъ, во-первыхъ, коритъ Зиновья Прокофьича однимъ его давнопрошедшимъ скареднымъ дѣломъ; потомъ распознали, будто Семенъ Ивановичъ предсказываетъ, что Зиновiй Прокофьичъ ни за что не попадетъ въ высшее общество, а что вотъ портной, которому онъ долженъ за платье, его прибьетъ непремѣнно прибьетъ за то, что долго мальчишка не платитъ, и что «наконецъ ты мальчишка», прибавилъ Семенъ Ивановичъ: «вишь тамъ хочешь въ гусарскiе юнкера перейдти, такъ вотъ не перейдешь, грибъ съѣшь, а что вотъ тебя мальчишку, какъ начальство узнаетъ про все, возьмутъ да въ писаря отдадутъ; вотъ-молъ какъ, слышь ты мальчишка!» Потомъ Семенъ Ивановичъ успокоился, но полежавъ часовъ пять, къ величайшему и всеобщему изумленiю какъ-будто надумался, и вдругъ опять, сначала одинъ, а потомъ обращаясь къ Зиновiю Прокофьичу, началъ его вновь укорять и стыдить. Но тѣмъ дѣло опять не кончилось и по вечеру, когда Маркъ Ивановичъ и Преполовенко-жилецъ затѣяли чай, пригласивъ къ себѣ въ товарищи писаря Океанова, Семенъ Ивановичъ слѣзъ съ постели своей, нарочно подсѣлъ къ нимъ, давъ свои двадцать или пятнадцать копѣекъ, и подъ видомъ того, что захотѣлъ вдругъ пить чаю, началъ весьма-пространно входить въ матерiю и изъяснять, что бѣдный человѣкъ всего только бѣдный человѣкъ, а болѣе ничего, а что, бѣдному

10

человѣку, ему копить не изъ чего. Тутъ господинъ Прохарчинъ даже признался, единственно потому-что вотъ теперь оно къ слову пришлось, что онъ бѣдный человѣкъ; еще третьяго дня, у него дерзкаго человѣка, занять хотѣлъ денегъ рубль, а что теперь не займетъ, чтобъ не хвалился, мальчишка, что вотъ-молъ какъ, а жалованье у меня-де такое, что и корму не купишь; и что наконецъ онъ, бѣдный человѣкъ, вотъ такой, какъ вы его видите, самъ каждый мѣсяцъ своей золовкѣ по пяти рублей въ Тверь отсылаетъ, и что не отсылай онъ въ Тверь золовкѣ по пяти рублей въ мѣсяцъ, такъ умерла бы золовка, а еслибъ умерла золовка-нахлѣбница, то Семенъ Ивановичъ давно бы себѣ новую одежу состроилъ... И такъ долго и пространно говорилъ Семенъ Ивановичъ о бѣдномъ человѣкѣ, о рубляхъ и золовкѣ и повторялъ одно и то же для сильнѣйшаго внушенiя слушателямъ, что наконецъ сбился совсѣмъ, замолчалъ, и только три дня спустя, когда уже никто и не думалъ его задирать, и всѣ объ немъ позабыли, прибавилъ въ заключенiе что то въ родѣ того, что когда Зиновiй Прокофьичъ вступитъ въ гусары, такъ отрубятъ ему дерзкому человѣку, ногу въ войнѣ, и надѣнутъ ему, вмѣсто ноги, деревяшку, и прiйдетъ Зиновiй Прокофьичъ и скажетъ «дай добрый человѣкъ Семенъ Ивановичъ хлѣбца!» такъ не дастъ Семенъ Ивановичъ хлѣбца и не посмотритъ на буйнаго человѣка Зиновiя Прокофьевича, и что вотъ дескать какъ-молъ; поди-ка ты съ нимъ.

Все это, какъ и слѣдовало тому быть, показалось весьма-любопытнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ страхъ какъ забавнымъ. Долго не думая, всѣ хозяйкины жильцы соединились для дальнѣйшихъ изслѣдованiй и, собственно изъ одного любопытства,

11

рѣшились наступить на Семена Ивановича гурьбою и окончательно. И такъ-какъ господинъ Прохарчинъ въ свое послѣднее время, т. е. съ самыхъ тѣхъ поръ, какъ сталъ жить въ компанiи, тоже чрезвычайно какъ полюбилъ обо всемъ узнавать, разспрашивать и любопытствовать, что вѣроятно дѣлалъ для какихъ-то собственныхъ тайныхъ причинъ, то сношенiя обѣихъ враждебныхъ сторонъ начинались безъ всякихъ предварительныхъ приготовленiй и безъ тщетныхъ усилiй, но какъ-будто случаемъ и сами собою. Для начатiя сношенiй, у Семена Ивановича былъ всегда въ запасѣ свой особый, довольно хитрый, а весьма впрочемъ замысловатый маневръ, частiю уже извѣстный читателю: слѣзетъ, бывало, съ постели своей около того времени, какъ надо пить чай, и если увидитъ, что собрались другiе гдѣ-нибудь въ кучку для составленiя напитка, подойдетъ къ нимъ какъ скромный, умный и ласковый человѣкъ, дастъ свои законныя двадцать копѣекъ, и объявитъ, что желаетъ участвовать. Тутъ молодежь перемигивалась, и такимъ образомъ согласясь межъ собой на Семена Ивановича, начинала разговоръ сначала приличный и чинный. Потомъ какой-нибудь повострѣе пускался, какъ-будто ни въ чемъ не бывалъ, разсказывать про разныя новости, и чаще всего о матерiяхъ лживыхъ и совершенно неправдоподобныхъ. То, напримѣръ, что будто бы слышалъ кто-то сегодня, какъ его превосходительство сказали самому Демиду Васильевичу, что, по ихъ мнѣнiю, женатые чиновники «выйдутъ» посолиднѣе неженатыхъ и къ повышенiю чиномъ удобнѣе; ибо смирные и въ бракѣ значительно болѣе прiобрѣтаютъ способностей, и что потому онъ, т. е. разскащикъ, чтобъ удобнѣе отличиться и прiобрѣсти, стремится какъ можно скорѣе сочетаться бракомъ съ какой-нибудь

12

Ѳевроньей Прокофьевной. То, напримѣръ, что будто бы неоднократно замѣчено про разныхъ иныхъ изъ ихъ братьи, что лишены они всякой свѣтскости и хорошихъ, прiятныхъ манеръ, а слѣдовательно и не могутъ нравиться въ обществѣ дамамъ, и что потому, для искорененiя сего злоупотребленiя, послѣдуетъ немедленно вычетъ у получающихъ жалованье, и на складочную сумму устроится такой залъ, гдѣ будутъ учить танцовать, прiобрѣтать всѣ признаки благородства и хорошее обращенiе, вѣжливость, почтенiе къ старшимъ, сильный характеръ, доброе, признательное сердце и разныя прiятныя манеры. То, наконецъ, говорили, что будто-бы выходитъ такое, что нѣкоторые чиновники, начиная съ самыхъ древнѣйшихъ, должны для того, чтобъ немедленно сдѣлаться образованными, какой-то экзаменъ по всѣмъ предметамъ держать, и что такимъ образомъ, прибавлялъ разскащикъ, многое выйдетъ на чистую воду, и нѣкоторымъ господамъ прiйдется положить свои карты на столъ, — однимъ словомъ, разсказывались тысяча такихъ или тому подобныхъ пренелѣпѣйшихъ толковъ. Для вида всѣ тотчасъ вѣрили, принимали участiе, разспрашивали, на себя смекали, а нѣкоторые, принявъ грустный видъ, начинали покачивать головами и совѣтовъ повсюду искать, какъ-будто въ томъ смыслѣ, что дескать, что же имъ будетъ дѣлать, если ихъ постигнетъ? Само собой разумѣется, что и тотъ человѣкъ, который былъ бы гораздо менѣе добродушенъ и смиренъ, чѣмъ господинъ Прохарчинъ, смѣшался и запутался бы отъ такого всеобщаго толка. Кромѣ того, по всѣмъ признакамъ можно совершенно безошибочно заключить, что Семенъ Ивановичъ былъ чрезвычайно тупъ и тугъ на всякую новую, для его разума непривычную мысль, и что, получивъ,

13

напримѣръ, какую-нибудь новость, всегда принужденъ былъ сначала ее какъ-будто переваривать и пережевывать, толку искать, сбиваться и путаться, и наконецъ развѣ одолѣвать ее, но и тутъ какимъ-то совершенно особеннымъ, ему только одному свойственнымъ образомъ... Открылись такимъ образомъ въ Семенѣ Ивановичѣ вдругъ разныя любопытныя и доселѣ неподозрѣваемыя свойства... Пошли пересуды и говоръ, и все это какъ было и съ прибавленiями дошло наконецъ своимъ путемъ въ канцелярiю. Способствовало эффекту и то, что господинъ Прохарчинъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, бывъ съ незапамятныхъ временъ почти все въ одномъ и томъ же лицѣ, перемѣнилъ физiономiю: лицо сталъ имѣть безпокойное, взгляды пугливые, робкiе и немного подозрительные; сталъ чутко ходить, вздрагивать и прислушиваться, и, къ довершенiю всѣхъ новыхъ качествъ своихъ, страхъ какъ полюбилъ отъискивать истину. Любовь къ истинѣ довелъ онъ наконецъ до того, что рискнулъ раза два справиться о вѣроятности ежедневно десятками получаемыхъ имъ новостей, даже у самого Демида Васильевича, и если мы здѣсь умалчиваемъ о послѣдствiяхъ этой выходки Семена Ивановича, то не отъ чего инаго, какъ отъ сердечнаго состраданiя къ его репутацiи. Такимъ образомъ, нашли, что онъ мизантропъ и пренебрегаетъ приличiями общества. Нашли потомъ, что много въ немъ фантастическаго, и тутъ тоже совсѣмъ не ошиблись, ибо неоднократно замѣчено было, что Семенъ Ивановичъ иногда совсѣмъ забывается, и сидя на мѣстѣ съ разинутымъ ртомъ и съ поднятымъ въ воздухъ перомъ, какъ-будто застывшiй или окаменѣвшiй, походитъ болѣе на тѣнь разумнаго существа, чѣмъ на то же разумное существо. Случалось нерѣдко, что какой-нибудь

14

невинно-зазѣвавшiйся господинъ, вдругъ встрѣчая его бѣглый, мутный и чего-то ищущiй взглядъ, приходилъ въ трепетъ, робѣлъ, и немедленно ставилъ на нужной бумагѣ или жида, или какое-нибудь совершенно ненужное слово. Неблагопристойность поведенiя Семена Ивановича смущала и оскорбляла истинно-благородныхъ людей... Наконецъ, никто уже болѣе не сталъ сомнѣваться въ фантастическомъ направленiи головы Семена Ивановича, когда, въ одно прекрасное утро, пронесся по всей канцелярiи слухъ, что господинъ Прохарчинъ испугалъ даже самого Демида Васильевича, ибо, встрѣтивъ его въ корридорѣ, былъ такъ чуденъ и страненъ, что принудилъ его отступить... Проступокъ Семена Ивановича дошелъ наконецъ и до него самого. Услышавъ о немъ, онъ немедленно всталъ, бережно прошелъ между столами и стульями, достигъ передней, собственноручно снялъ шинель, надѣлъ, вышелъ — и исчезъ на неопредѣленное время. Оробѣлъ ли онъ, влекло ль его что другое — не знаемъ, но ни дома, ни въ канцелярiи на время его не нашлось...

Мы не будемъ объяснять судьбы Семена Ивановича прямо-фантастическимъ его направленiемъ; но однакожь не можемъ не замѣтить читателю, что герой нашъ — человѣкъ несвѣтскiй, совсѣмъ-смирный, и жилъ до того самаго времени, какъ попалъ въ компанiю, въ глухомъ, непроницаемомъ уединенiи, отличался тихостiю и даже какъ-будто таинственностью; ибо все время послѣдняго житья своего на Пескахъ лежалъ на кровати за ширмами, молчалъ, и сношенiй не держалъ никакихъ. Оба старые его сожителя жили совершенно такъ же, какъ онъ: оба были тоже какъ-будто таинственны, и тоже пятнадцать лѣтъ пролежали за ширмами. Въ патрiархальномъ затишьи тянулись

15

одинъ за другимъ счастливые, дремотные дни и часы, и такъ-какъ все вокругъ тоже шло своимъ добрымъ чередомъ и порядкомъ, то ни Семенъ Ивановичъ, ни Устинья Ѳедоровна ужь и не помнили даже хорошенько, когда ихъ и судьба-то свела. «А не то десять лѣтъ, не то ужь пятнадцать, не то ужь и всѣ тѣ же двадцать-пять» говорила она подъ-часъ своимъ новымъ жильцамъ, «какъ онъ голубчикъ у меня основался, согрѣй его душеньку.» И потому весьма-естественно, что пренепрiятно былъ изумленъ непривычный къ компанiи герой нашей повѣсти, когда, ровно годъ тому назадъ, очутился онъ, солидный и скромный, вдругъ посреди шумливой и безпокойной ватаги цѣлаго десятка молодыхъ ребятъ, своихъ новыхъ сожителей и товарищей.

Исчезновенiе Семена Ивановича надѣлало не малой суматохи въ углахъ. Одно то, что онъ былъ фаворитъ; во-вторыхъ же, паспортъ его, бывшiй подъ сохраненiемъ хозяйки, оказался на ту пору ненарокомъ затеряннымъ. Устинья Ѳедоровна взвыла, — къ чему прибѣгала во всѣхъ критическихъ случаяхъ; ровно два дня корила-поносила жильцовъ; причитала, что загоняли у ней жильца какъ цыпленка, и что сгубили его «все тѣ же злые надсмѣшники», а на третiй выгнала всѣхъ искать и добыть бѣглеца во что бы ни стало, живаго иль мертваго. По-вечеру пришелъ первый писарь Судьбинъ и объявилъ, что слѣдъ отъискался, что видѣлъ онъ бѣглеца на Толкучемъ и по другимъ мѣстамъ, ходилъ за нимъ, близко стоялъ, но говорить не посмѣлъ, а былъ неподалеку отъ него и на пожарѣ, когда загорѣлся домъ въ Кривомъ-Переулкѣ. Полчаса спустя, явились Океановъ и Кантаревъ-разночинецъ, подтвердили Судьбина слово-въ-слово: тоже недалеко стояли, близко, всего

16

только въ десяти шагахъ отъ него ходили, но говорить опять не посмѣли, а замѣтили оба, что ходилъ Семенъ Ивановичъ съ попрошайкой-пьянчужкой. Собрались наконецъ и остальные жильцы и, внимательно выслушавъ, рѣшили, что Прохарчинъ долженъ быть теперь недалеко и не замедлить прiйдти; но что они и прежде всѣ знали, что ходитъ онъ съ попрошайкой-пьянчужкой. Попрошайка-пьянчужка былъ человѣкъ совсѣмъ скверный, буйный и льстивый, и по всему было видно, что онъ какъ нибудь тамъ обольстилъ Семена Ивановича. Явился онъ ровно за недѣлю до исчезновенiя Семена Ивановича, вмѣстѣ съ Ремневымъ-товарищемъ, приживалъ малое время въ углахъ, разсказалъ, что страдаетъ за правду, что прежде служилъ по уѣздамъ, что наѣхалъ на нихъ ревизоръ, что пошатнули какъ-то за правду его и компанiю, что явился онъ въ Петербургъ и палъ въ ножки къ Порфирiю Григорьевичу, что помѣстили его, по ходатайству, въ одну канцелярiю, но что, по жесточайшему гоненiю судьбы, упразднили его и отсюда, за тѣмъ что уничтожилась сама канцелярiя, получивъ измѣненiе; а въ преобразовавшiйся новый штатъ чиновниковъ его не приняли, сколько по прямой неспособности къ служебному дѣлу, столько и по причинѣ способности къ одному другому совершенно-постороннему дѣлу, — вмѣстѣ же со всѣмъ этимъ за любовь къ правдѣ, и наконецъ по кознямъ враговъ. Кончивъ исторiю, въ продолженiе которой господинъ Зимовейкинъ неоднократно лобызалъ своего суроваго и небритаго друга Ремнева, онъ по-очередно поклонился всѣмъ бывшимъ въ комнатѣ въ ножки, не забывъ и Авдотью-работницу, назвалъ ихъ всѣхъ благодѣтелями, и объяснилъ, что онъ человѣкъ недостойный, назойливый, подлый, буйный и

17

глупый, а чтобъ не взыскали добрые люди на его горемычной долѣ и простотѣ. Испросивъ покровительства, господинъ Зимовейкинъ оказался весельчакомъ, сталъ очень радъ, цаловалъ у Устиньи Ѳедоровны ручки, не смотря на скромныя увѣренiя ея, что рука у ней подлая, не дворянская, а къ вечеру обѣщалъ всему обществу показать свой талантъ въ одномъ замѣчательномъ характерномъ танцѣ. Но на завтра же дѣло его окончилось плачевной развязкой. Иль отъ того, что характерный танецъ оказался ужь слишкомъ характернымъ, иль отъ того, что онъ Устинью Ѳедоровну, по словамъ ея, какъ то «опозорилъ и опростоволосилъ, а ей къ тому же самъ Ярославъ Ильичъ знакомъ, и еслибъ захотѣла она, то давно бы сама была обер-офицерской женой» — только Зимовейкину пришлось уплывать во-свояси. Онъ ушелъ, опять воротился, былъ опять съ безчестiемъ изгнанъ, втерся потомъ во вниманiе и милость Семена Ивановича, лишилъ его мимоходомъ новыхъ ретузъ, и наконецъ явился теперь опять въ качествѣ обольстителя Семена Ивановича.

Лишь только хозяйка узнала, что Семенъ Ивановичъ былъ живъ и здоровъ, и что паспорта искать теперь нечего, то немедленно оставила горевать и пошла успокоиться. Тѣмъ временемъ кое-кто изъ жильцовъ рѣшились сдѣлать торжественный прiемъ бѣглецу: испортили задвижку и отодвинули ширмы отъ кровати пропавшаго, немножко поизмяли постель, взяли извѣстный сундукъ, помѣстили его на кровати въ ногахъ, а на кровать положили золовку, т. е. куклу, форму, сдѣланную изъ стараго хозяйкина платка, чепца и салопа, но только совершенно на подобiе золовки, такъ-что можно было совсѣмъ обмануться. Кончивъ работу, стали ждать, съ тѣмъ, чтобъ, по прибытiи

18

Семена Ивановича, объявить ему, что пришла изъ уѣзда золовка и помѣстилась у него за ширмами, бѣдная. Но ждали-ждали, ждали-ждали... Уже въ ожиданiи Маркъ Ивановичъ прометалъ и проставилъ полмѣсячное жалованье Преполовенкѣ и Кантареву-жильцамъ; уже весь носъ покраснѣлъ и вспухъ у Океанова за игрой въ носки и въ три листика; уже Авдотья-работница почти совсѣмъ выспалась, и два раза собиралась вставать, дрова таскать, печку топить, и весь до нитки промокъ Зиновiй Прокофьевичъ, поминутно выбѣгая во дворъ навѣдываться о Семенѣ Ивановичѣ; но не явилось еще никого — ни Семена Ивановича, ни попрошайки-пьянчужки. Наконецъ, всѣ спать полегли, оставивъ на всякiй случай золовку за ширмами; и только въ четыре часа раздался стукъ у воротъ, но за то такой сильный, что совершенно вознаградилъ ожидавшихъ за всѣ тяжкiе труды, ими понесенные. Это былъ онъ, онъ самый, Семенъ Ивановичъ, господинъ Прохарчинъ, но только въ такомъ положенiи, что всѣ ахнули, и никому и въ мысль не пришло о золовкѣ. Пропавшiй явился безъ памяти. Его ввели, или лучше сказать, внесъ его на плечахъ весь измокшiй и издрогшiй, оборванный ночной ванька-извощикъ. На вопросъ хозяйки, гдѣ же онъ такъ горемычный наклюкался, ванька отвѣчалъ: «да не пьянъ, и маковой не было; это ужь тебя завѣряю, а вѣрно такъ омракъ нашелъ, или столбнякомъ, какъ тамъ ни есть, прихватило, или може кондрашка (*) пришибъ». Стали разсматривать для удобства, прислонивъ виноватаго къ печкѣ, и увидѣли, что дѣйствительно хмѣлю тутъ не было, да и кондрашка не трогалъ, а былъ другой какой ни есть

19

грѣхъ, затѣмъ, что Семенъ Ивановичъ и языкомъ не ворочалъ, а какъ-будто судорогой его какой дергало, и только хлопалъ глазами, въ недоумѣнiи установляясь то на того, то на другаго, ночнымъ-образомъ костюмированнаго зрителя. Стали потомъ спрашивать ваньку, отколева взялъ? «Да отъ какихъ-то» отвѣчалъ онъ «изъ Коломны, шутъ ихъ знаетъ, господа не господа, а гулявшiе, веселые господа; такъ-таки вотъ такого и сдали; подрались они что-ли, или судорогой какой его передернуло, Богъ-знаетъ какого тутъ было; а господа веселые, хорошiе!» Взяли Семена Ивановича, приподняли на пару другую дюжихъ плечъ и снесли на кровать. Когда же Семенъ Ивановичъ, помѣщаясь на постель, ощупалъ собою золовку, и уперъ ноги въ свой завѣтный сундукъ, то вскрикнулъ благимъ матомъ, усѣлся почти на карячки и, весь дрожа и трепеща, загребъ и замѣстилъ сколько могъ руками и тѣломъ пространства на своей кровати, тогда-какъ трепещущимъ, но странно-рѣшительнымъ взоромъ окидывая присутствующихъ, казалось, изъяснялъ, что скорѣе умретъ, чѣмъ уступитъ кому-нибудь хоть сотую капельку изъ бѣдной своей благостыни...

Семенъ Ивановичъ пролежалъ дня два или три, плотно-обставленный ширмами и отдѣленный такимъ-образомъ отъ всего Божьяго свѣта и всѣхъ напрасныхъ его треволненiй. Какъ слѣдуетъ, назавтра же всѣ о немъ позабыли; время летѣло межъ-тѣмъ своимъ чередомъ, часы смѣнялись часами, день другимъ. Полусонъ, полубредъ налегли на отяжелѣвшую, горячую голову больнаго; но онъ лежалъ смирно, не стоналъ и не жаловался; напротивъ, притихъ, молчалъ и крѣпился, приплюснувъ себя къ постели своей, словно какъ заяцъ припадаетъ отъ страха къ землѣ, заслышавъ

20

охоту. Порой наставала въ квартирѣ долгая, тоскливая тишина, — знакъ, что всѣ жильцы удалялись по должности, и просыпавшiйся Семенъ Ивановичъ могъ сколько угодно развлекать тоску свою, прислушиваясь къ близкому шороху въ кухнѣ, гдѣ хлопотала хозяйка, или къ мѣрному отшлепыванiю стоптанныхъ башмаковъ Авдотьи-работницы по всѣмъ комнатамъ, когда она, охая и кряхтя, прибирала, притирала и приглаживала во всѣхъ углахъ для порядка. Цѣлые часы проходили такимъ образомъ, дремотные, лѣнивые, сонливые, скучные, словно вода, стекавшая звучно и мѣрно въ кухнѣ съ залавка въ лохань. Наконецъ, приходили жильцы, поочередно или кучками, и Семенъ Ивановичъ очень-удобно могъ слышать, какъ они бранили погоду, хотѣли ѣсть, какъ шумѣли, курили, бранились, дружились, играли въ карты и стучали чашками, собираясь пить чай. Семенъ Ивановичъ машинально дѣлалъ усилiе привстать и присоединиться законнымъ образомъ для составленiя напитка, но тутъ же впадалъ въ усыпленiе и грезилъ, что уже давно сидитъ за чайнымъ столомъ, участвуетъ и бесѣдуетъ, и что Зиновiй Прокофьевичъ успѣлъ уже, пользуясь случаемъ, вклеить въ разговоръ какой-то проэктъ о золовкахъ и о нравственномъ отношенiи къ нимъ различныхъ хорошихъ людей. Тутъ Семенъ Ивановичъ поспѣшилъ было оправдаться и возразить, но разомъ слетѣвшая со всѣхъ языковъ могуче-форменная фраза: «неоднократно замѣчено» окончательно осѣкла всѣ его возраженiя, и Семенъ Ивановичъ ничего не могъ придумать лучшаго, какъ начать снова грезить о томъ, что сегодня первое число, и что онъ получаетъ цѣлковики въ своей канцелярiи. Развернувъ бумажку на лѣстницѣ, онъ быстро оглянулся кругомъ и поспѣшилъ какъ можно скорѣе

21

отдѣлить цѣлую половину изъ законнаго возмездiя, имъ полученнаго, и припрятать эту половину въ сапогъ, потомъ, тутъ же на лѣстницѣ, и вовсе не обращая вниманiя на то, что дѣйствуетъ на своей постели во снѣ, рѣшилъ, пришедъ домой, немедленно воздать, что слѣдуетъ, за харчи и постой хозяйкѣ своей, потомъ накупить кой-чего необходимаго, и показать кому слѣдуетъ, какъ-будто безъ намѣренiя и нечаянно, что подвергся вычету, что остается ему и всего ничего, и что вотъ и золовкѣ-то послать теперь нечего, причемъ погоревать тутъ же о золовкѣ, много говорить о ней завтра и послѣ-завтра, и дней черезъ десять еще повторить мимоходомъ объ ея нищетѣ, чтобъ не забыли товарищи. Рѣшивъ такимъ-образомъ, онъ увидѣлъ, что и Андрей Ефимовичъ, тотъ самый маленькiй, вѣчно-молчаливый лысый человѣчекъ, который помѣщался въ канцелярiи за цѣлыя три комнаты отъ мѣста сидѣнья Семена Ивановича, и въ двадцать лѣтъ не сказалъ съ нимъ ни слова, стоитъ тутъ же на лѣстницѣ, тоже считаетъ свои рубли серебромъ, и, тряхнувъ головою, говоритъ ему: «денежки съ!» — «Ихъ не будетъ и каши не будетъ-съ», сурово прибавляетъ онъ сходя съ лѣстницы, и уже на крыльцѣ заключаетъ: «а у меня, сударь, семеро-съ». Тутъ лысый человѣчекъ, тоже, вѣроятно, нисколько не замѣчая, что дѣйствуетъ какъ призракъ, а вовсе не на яву и въ дѣйствительности, показалъ ровно аршинъ съ вершкомъ отъ полу, и махнувъ рукой въ нисходящей линiи пробормоталъ, что старшiй ходитъ въ гимназiю; затѣмъ, съ негодованiемъ взглянувъ на Семена Ивановича, какъ-будто-бы именно господинъ Прохарчинъ виноватъ былъ въ томъ, что у него цѣлыхъ семеро, нахлобучилъ на глаза свою шляпёнку, тряхнулъ шинелью, поворотилъ налѣво и

22

скрылся. Семенъ Ивановичъ весьма испугался, и хотя былъ совершенно увѣренъ въ невинности своей на счетъ непрiятнаго стеченiя числа семерыхъ подъ одну кровлю, но на дѣлѣ какъ будто-бы именно такъ выходило, что виноватъ не кто другой, какъ Семенъ Ивановичъ. Испугавшись, онъ принялся бѣжать, ибо показалось ему, что лысый господинъ воротился, догоняетъ его, и хочетъ, обшаривъ, отнять все возмездiе, опираясь на свое неотъемлемое число семерыхъ, и рѣшительно отрицая всякое возможное отношенiе какихъ бы то ни было золовокъ къ Семену Ивановичу. Господинъ Прохарчинъ бѣжалъ, бѣжалъ, задыхался... рядомъ съ нимъ бѣжало тоже чрезвычайно много людей, и всѣ они побрякивали своими возмездiями въ заднихъ карманахъ своихъ кургузыхъ фрачишекъ; наконецъ, весь народъ побѣжалъ, загремѣли пожарныя трубы, и цѣлыя волны народа вынесли его почти на плечахъ на тотъ самый пожаръ, на которомъ онъ присутствовалъ въ послѣднiй разъ, вмѣстѣ съ попрошайкой-пьянчужкой. Пьянчужка, — иначе господинъ Зимовейкинъ, — находился уже тамъ, встрѣтилъ Семена Ивановича, страшно захлопоталъ, взялъ его за руку и повелъ въ самую густую толпу. Такъ же, какъ и тогда на яву, кругомъ нихъ гремѣла и гудѣла необозримая толпа народа, запрудивъ межъ двумя мостами всю набережную Фонтанки, всѣ окрестные улицы и переулки; такъ же какъ и тогда, вынесло Семена Ивановича, вмѣстѣ съ пьянчужкой, за какой-то заборъ, гдѣ притиснули ихъ какъ въ клещахъ на огромномъ дровяномъ дворѣ, полномъ зрителями, собравшимися съ улицъ, съ Толкучаго-Рынка и изъ всѣхъ окрестныхъ домовъ, трактировъ и кабаковъ. Семенъ Ивановичъ видѣлъ все также и по тогдашнему чувствовалъ; въ вихрѣ горячки и бреда начали

23

мелькать передъ нимъ разныя странныя лица. Онъ припомнилъ изъ нихъ кой-кого. Одинъ былъ тотъ самый, чрезвычайно внушавшiй всѣмъ господинъ, въ сажень ростомъ и съ аршинными усищами, помѣщавшiйся во время пожара за спиной Семена Ивановича и задававшiй сзади ему поощренiя когда нашъ герой, съ своей стороны, почувствовавъ нѣчто въ родѣ восторга, затопалъ ножонками, какъ-будто желая такимъ-образомъ апплодировать молодецкой пожарной работѣ, которую совершенно видѣлъ съ своего возвышенiя. Другой — тотъ самый дюжiй парень, отъ котораго герой нашъ прiобрѣлъ тумака въ видѣ подсадки на другой заборъ, когда было совсѣмъ расположился лѣзть черезъ него, можетъ-быть, кого-то спасать. Мелькнула передъ нимъ и фигура того старика съ гемороидальнымъ лицомъ, въ ветхомъ, чѣмъ-то подпоясанномъ, ватномъ халатишкѣ, отлучившагося было еще до пожара въ лавочку за сухарями и табакомъ своему жильцу, и пробивавшагося теперь, съ молочникомъ и съ четверкой въ рукахъ, сквозь толпу, до дома, гдѣ горѣли у него жена, дочка и тридцать съ полтиною денегъ въ углу подъ периной. Но всего внятнѣе явилась ему та бѣдная, грѣшная баба, о которой онъ уже не разъ грезилъ во время болѣзни своей, — представилась такъ, какъ была тогда — въ лаптишкахъ, съ костылемъ, съ плетеной котомкой за спиною и въ рубищѣ. Она кричала громче пожарныхъ и народа, размахивая костылемъ и руками, о томъ, что выгнали ее откуда-то дѣти родныя, и что пропали при семъ случаѣ тоже два пятака. Дѣти и пятаки, пятаки и дѣти вертѣлись на ея языкѣ въ непонятной, глубокой безсмыслицѣ, отъ которой всѣ отступились, послѣ тщетныхъ усилiй понять; но баба не унималась, все кричала, выла, размахивала

24

руками, не обращая, казалось, никакого вниманiя ни на пожаръ, на который занесло ее народомъ съ улицы, ни на весь людъ-людской, около нея бывшiй, ни на чужое несчастiе, ни даже на головешки и искры, которыя уже начали-было пудрить весь около-стоявшiй народъ. Наконецъ, господинъ Прохарчинъ почувствовалъ, что на него начинаетъ нападать ужасъ; ибо видѣлъ ясно, что все это какъ-будто не-спроста теперь дѣлается и что даромъ ему не пройдетъ. И дѣйствительно, тутъ же недалеко отъ него взмостился на дрова какой-то мужикъ, въ разорванномъ, ничѣмъ-неподпоясанномъ армякѣ, съ опаленными волосами и бородой, и началъ подымать весь Божiй народъ на Семена Ивановича. Толпа густѣла-густѣла, мужикъ кричалъ, и, цѣпенѣя отъ ужаса, господинъ Прохарчинъ вдругъ припомнилъ, что мужикъ — тотъ самый извощикъ, котораго онъ ровно пять лѣтъ назадъ надулъ безчеловѣчнѣйшимъ образомъ, скользнувъ отъ него до расплаты въ сквозныя ворота, и подбирая подъ себя на бѣгу свои пятки такъ, какъ-будто бы бѣжалъ босикомъ по раскаленной плитѣ. Отчаянный господинъ Прохарчинъ хотѣлъ говорить, кричать, но голосъ его замиралъ. Онъ чувствовалъ, какъ вся разъяренная толпа обвиваетъ его подобно пестрому змѣю, давитъ, душитъ. Онъ сдѣлалъ невѣроятное усилiе и — проснулся. Тутъ онъ увидѣлъ, что горитъ, что горитъ весь его уголъ, горятъ его ширмы, вся квартира горитъ, вмѣстѣ съ Устиньей Ѳедоровной и со всѣми ея постояльцами, что горитъ его кровать, подушка, одѣяло, сундукъ, и наконецъ, его драгоцѣнный тюфякъ. Семенъ Ивановичъ вскочилъ, вцѣпился въ тюфякъ и побѣжалъ, волоча его за собою. Но въ хозяйкиной комнатѣ, куда было-забѣжалъ нашъ герой, такъ какъ былъ, безъ

25

приличiя, босой и въ рубашкѣ, его перехватили, скрутили и побѣдно снесли обратно за ширмы, которыя между-прочимъ совсѣмъ не горѣли, а горѣла скорѣе голова Семена Ивановича, — и уложили въ постель. Подобно тому укладываетъ въ свой походный ящикъ оборванный, небритый и суровый артистъ-шарманщикъ своего пульчинеля, набуянившаго, переколотившаго всѣхъ, продавшаго душу чорту и, наконецъ, оканчивающаго существованiе свое до новаго представленiя въ одномъ сундукѣ вмѣстѣ съ тѣмъ же чортомъ, съ арапами, съ Петрушкой, съ мамзель Катериной и счастливымъ любовникомъ ея, капитаномъ-исправникомъ.

Немедленно всѣ обступили Семена Ивановича, старый и малый, помѣстившись рядкомъ вокругъ его кровати и устремивъ на больнаго полныя ожиданiя лица. Между-тѣмъ, онъ очнулся, но отъ совѣсти ль, или инаго чего, началъ вдругъ изо всѣхъ силъ натягивать на себя одѣяло, желая, вѣроятно, укрыться подъ нимъ отъ вниманiя сочувствователей. Наконецъ, Маркъ Ивановичъ первый прервалъ молчанiе и, какъ умный человѣкъ, началъ весьма ласково говорить, что Семену Ивановичу нужно совсѣмъ успокоиться, что болѣть скверно и стыдно, что такъ дѣлаютъ только дѣти маленькiя, что нужно выздоравливать, а потомъ и служить. Окончилъ Маркъ Ивановичъ шуточкой, сказавъ, что больнымъ не означенъ еще вполнѣ окладъ жалованья, и такъ какъ онъ твердо знаетъ, что и чины идутъ весьма небольшiе, то, по его разумѣнiю по крайней мѣрѣ, такое званiе или состоянiе не приноситъ большихъ, существенныхъ выгодъ. Однимъ словомъ, видно было, что всѣ принимали дѣйствительное участiе въ судьбѣ Семена Ивановича и весьма сердобольничали. Но онъ съ непонятною грубостью продолжалъ лежать на кровати,

26

молчать и упорно все болѣе и болѣе натягивать на себя одѣяло. Маркъ Ивановичъ, однако, не призналъ себя побѣжденнымъ и, скрѣпивъ сердце, сказалъ опять что-то очень сладенькое Семену Ивановичу, зная, что такъ и должно поступать съ больнымъ человѣкомъ; но Семенъ Ивановичъ не хотѣлъ и почувствовать; напротивъ, промычалъ что-то сквозь зубы съ самымъ недовѣрчивымъ видомъ, и вдругъ началъ совершенно непрiязненнымъ образомъ косить изъ подлобья направо и налѣво глазами, казалось, желая взглядомъ своимъ обратить въ прахъ всѣхъ сочувствователей. Тутъ ужь нечего было останавливаться: Маркъ Ивановичъ не вытерпѣлъ, и видя, что человѣкъ просто далъ себѣ слово упорствовать, оскорбясь и разсердившись совсѣмъ, объявилъ напрямки и уже безъ сладкихъ околичностей, что пора вставать, что лежать на двухъ бокахъ нечего, что кричать днемъ и ночью о пожарахъ, золовкахъ, пьянчужкахъ, замкахъ, сундукахъ и чортъ знаетъ объ чемъ еще, — глупо, неприлично и оскорбительно для человѣка, ибо если Семенъ Ивановичъ спать не желаетъ, такъ чтобы другимъ не мѣшалъ, и чтобъ онъ, наконецъ, это все изволилъ намотать себѣ на усъ. Рѣчь произвела свое дѣйствiе, ибо Семенъ Ивановичъ, немедленно обернувшись къ оратору, съ твердостью объявилъ, хотя еще слабымъ и хриплымъ голосомъ, что «ты мальчишка, молчи! празднословный ты человѣкъ, сквернословъ ты! слышь, каблукъ! князь ты, а? понимаешь штуку?» Услышавъ такое, Маркъ Ивановичъ вспылилъ, но, замѣтивъ, что дѣйствуетъ съ больнымъ человѣкомъ, великодушно пересталъ обижаться, а напротивъ попробовалъ его пристыдить, но осѣкся и тутъ; ибо Семенъ Ивановичъ съ разу замѣтилъ, что шутить съ собой не позволитъ, даромъ-что Маркъ Ивановичъ стихи

27

сочинилъ. Послѣдовало двухъ-минутное молчанiе; наконецъ, опомнившись отъ своего изумленiя, Маркъ Ивановичъ прямо, ясно, весьма-краснорѣчиво, хотя не безъ твердости, объявилъ, что Семенъ Ивановичъ долженъ знать, что онъ межъ благородныхъ людей, и что «милостивый государь, должны понимать, какъ поступаютъ съ благороднымъ лицомъ». Маркъ Ивановичъ умѣлъ при случаѣ краснорѣчиво сказать и любилъ внушить своимъ слушателямъ. Съ своей стороны, Семенъ Ивановичъ говорилъ и поступалъ, вѣроятно, отъ долгой привычки молчать, болѣе въ отрывистомъ родѣ, и кромѣ того, когда, напримѣръ, случалось ему вести долгую фразу, то, по мѣрѣ углубленiя въ нее, каждое слово, казалось, рождало еще по другому слову, другое слово, тотчасъ при рожденiи, по третьему, третье по четвертому и т. д., такъ что набивался полонъ ротъ, начиналась перхота, и набивныя слова принимались наконецъ вылетать въ самомъ живописномъ безпорядкѣ. Вотъ почему Семенъ Ивановичъ, будучи умнымъ человѣкомъ, говорилъ иногда страшный вздоръ. «Врешь ты» отвѣчалъ онъ теперь: «дѣтина, гулявый ты парень! а вотъ какъ надѣнешь суму, — побираться пойдешь; ты жь вольнодумецъ, ты жь потаскунъ; вотъ оно тебѣ стихотворецъ!»

 Да вы это все еще бредите что-ли, Семенъ Ивановичъ?

 А слышь, отвѣчалъ Семенъ Ивановичъ: бредитъ дуракъ, пьянчужка бредитъ, песъ бредитъ, а мудрый благоразумному служитъ. Ты, слышь, дѣла ты не знаешь, потаскливый ты человѣкъ, ученый ты, книга ты писанная! А вотъ возьмешь, сгоришь, такъ не замѣтишь, какъ голова отгоритъ, вотъ, слышалъ исторiю?!

 Да... то-есть, какъ же... то-есть, какъ же вы

28

это говорите, Семенъ Ивановичъ, что голова отгоритъ?..

Маркъ Ивановичъ и не докончилъ, ибо всѣ увидѣли ясно, что Семенъ Ивановичъ еще не отрезвился и бредитъ; но хозяйка не вытерпѣла и тутъ же замѣтила, что домъ въ Кривомъ-Переулкѣ ономнясь отъ лысой дѣвки сгорѣлъ; что лысая дѣвка тамъ такая была; она свѣчку зажгла и чуланъ запалила, а у ней не случится, и что въ углахъ будетъ цѣло.

 Да вѣдь, Семенъ Ивановичъ! закричалъ внѣ себя Зиновiй Прокофьевичъ, перебивая хозяйку: — Семенъ Ивановичъ, такой вы сякой, прошедшiй вы, простой человѣкъ, шутки тутъ что ли съ вами шутятъ теперь про вашу золовку, или экзамены съ танцами? такъ оно что ли? Этакъ вы думаете?

 Ну, слышь ты теперь, отвѣчалъ нашъ герой, приподымаясь съ постели, собравъ послѣднiя силы, и въ конецъ озлясь на сочувствователей: — шутъ кто? Ты шутъ, песъ шутъ, шутовской человѣкъ, а шутки дѣлать по твоему, сударь, приказу не буду; слышь, мальчишка, не твой, сударь, слуга!

Тутъ Семенъ Ивановичъ хотѣлъ еще что-то сказать, но въ безсилiи упалъ на постель. Сочувствователи остались въ недоумѣнiи, всѣ разинули рты, ибо смекнули теперь, во что Семенъ Ивановичъ ногой ступилъ и не знали съ чего начать; вдругъ дверь въ кухнѣ скрипнула, отворилась и пьянчужка-прiятель, — иначе господинъ Зимовейкинъ, — робко просунулъ голову, осторожно обнюхивая, по своему обычаю, мѣстность. Его точно ждали; всѣ разомъ замахали ему, чтобъ шелъ поскорѣе, и Зимовейкинъ, чрезвычайно обрадовавшись, не снимая шинели, поспѣшно и въ полной готовности протолкался къ постели Семена Ивановича.

29

Видно было, что Зимовейкинъ провелъ всю ночь въ бдѣнiи и въ какихъ-то важныхъ трудахъ. Правая сторона его лица была чѣмъ-то заклеена; опухшiя вѣки были влажны отъ гноившихся глазъ; фракъ и все платье было изорвано причемъ вся лѣвая сторона одѣянiя была какъ-будто опрыскана чѣмъ-то крайне дурнымъ, можетъ-быть, грязью изъ какой-нибудь лужи. Подъ-мышкой у него была чья-то скрипка, которую онъ куда-то несъ продавать. По-видимому, не ошиблись, призвавъ его на помощь, ибо тотчасъ, узнавъ въ чемъ вся сила, обратился онъ къ накуралесившему Семену Ивановичу и съ видомъ такого человѣка, который имѣетъ превосходство и, сверхъ-того, знаетъ штуку, сказалъ: «что ты, Сенька? вставай! что ты, Сенька, Прохарчинъ-мудрецъ, благоразумiю послужи! Не то, стащу, если куражиться будешь; не куражься!» Такая краткая, но сильная рѣчь удивила присутствующихъ; еще болѣе всѣ удивились, когда замѣтили, что Семенъ Ивановичъ, услышавъ все это и увидавъ передъ собою такое лицо, до того оторопѣлъ и пришелъ въ смущенiе и робость, что едва-едва и только сквозь зубы, шопотомъ, рѣшился пробормотать необходимое возраженiе. — Ты, несчастный, ступай, сказалъ онъ, — ты, несчастный, воръ ты! слышь, понимаешь? тузъ ты, князь, тузовый ты человѣкъ!

 Нѣтъ, братъ, протяжно отвѣчалъ Зимовейкинъ, сохраняя все присутствiе духа: — не хорошо, ты, братъ-мудрецъ, Прохарчинъ, прохарчинскiй ты человѣкъ! продолжалъ Зимовейкинъ, немного пародируя Семена Ивановича и съ удовольствiемъ озираясь кругомъ: — ты не куражься! Смирись, Сеня, смирись, не то донесу, все, братецъ ты мой, разскажу, понимаешь?

Кажется, Семенъ Ивановичъ все разобралъ, ибо вздрогнулъ, когда выслушалъ заключенiе рѣчи, и

30

вдругъ началъ быстро и съ совершенно-потеряннымъ видомъ озираться кругомъ. Довольный эффектомъ, господинъ Зимовейкинъ хотѣлъ продолжать, но Маркъ Ивановичъ тотчасъ же предупредилъ его рвенiе и, выждавъ время, пока Семенъ Ивановичъ притихъ, присмирѣлъ и почти совсѣмъ успокоился, началъ долго и благоразумно внушать безпокойному, что «питать подобныя мысли, какъ у него теперь въ головѣ, во-первыхъ, безполезно, во-вторыхъ, не только безполезно, но даже и вредно; наконецъ, не столько вредно, сколько даже совсѣмъ безнравственно; а причина тому та, что Семенъ Ивановичъ всѣхъ въ соблазнъ вводитъ и дурной примѣръ подаетъ». Отъ такой рѣчи всѣ ожидали благоразумнаго слѣдствiя. Къ тому же Семенъ Ивановичъ былъ теперь совсѣмъ тихъ и возражалъ умѣренно. Начался скромный споръ. Адресовались къ нему братски, освѣдомляясь, чего онъ такъ заробѣлъ? Семенъ Ивановичъ отвѣтилъ но иносказательно. Ему возразили; Семенъ Ивановичъ возразилъ. Возразили еще по разу съ обѣихъ сторонъ, а потомъ ужь вмѣшались всѣ, и старый и малый, ибо рѣчь началась вдругъ о такомъ дивномъ и странномъ предметѣ, что рѣшительно не знали, какъ это все выразить. Споръ, наконецъ, дошелъ до нетерпѣнiя, нетерпѣнiе до криковъ, крики даже до слезъ, и Маркъ Ивановичъ отошелъ наконецъ съ пѣной бѣшенства у рта, объявивъ, что не зналъ до-сихъ-поръ такого гвоздя-человѣка. Оплеванiевъ плюнулъ, Океановъ перепугался, Зиновiй Прокофьевичъ прослезился, а Устинья Ѳедоровна завыла совсѣмъ, причитая, что уходитъ жилецъ, и рехнулся, что умретъ онъ младъ безъ паспорта, не скажется, а она сирота, и что ее затаскаютъ. Однимъ словомъ, всѣ наконецъ увидѣли ясно, что посѣвъ былъ хорошъ, что все,

31

что ни вздумалось сѣять, сторицею взошло, что почва была благодатная, и что Семену Ивановичу удалось отработать въ ихъ компанiи свою голову на славу и на самый безвозвратный манеръ. Всѣ замолчали, ибо если видѣли, что Семенъ Ивановичъ отъ всего заробѣлъ, то на этотъ разъ заробѣли и сами сочувствователи...

 Какъ! закричалъ Маркъ Ивановичъ: — да чего жь вы боитесь-то? чего жь вы ряхнулись-то? Кто объ васъ думаетъ, сударь вы мой? Имѣете ли право бояться-то? Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блинъ круглый, вотъ что! Что вы стучите-то? Бабу на улицѣ придавило, такъ и васъ переѣдетъ? пьяница какой-нибудь карманъ не сберегъ, такъ и вамъ фалды отрѣжутъ? Домъ сгорѣлъ, такъ и у васъ голова отгоритъ, а? Такъ, что ли, сударь? Такъ ли, батюшка? такъ ли?

 Ты, ты, ты глупъ! бормоталъ Семенъ Ивановичъ: — носъ отъѣдятъ, самъ съ хлѣбомъ съѣшь, не замѣтишь...

 Каблукъ, пусть каблукъ, кричалъ Маркъ Ивановичъ не вслушавшись: — каблуковый я человѣкъ, пожалуй. Да вѣдь мнѣ не экзаменъ держать, не жениться, не танцамъ учиться; подо мной, сударь, мѣсто не сломится. Что, батюшка? Такъ вамъ и мѣста широкаго нѣтъ? Полъ тамъ подъ вами провалится что ли?

 А что? тебя что ли спросятъ? Закроютъ и нѣтъ.

 Нѣтъ. Что закроютъ?! Что тамъ еще у васъ, а?

 А вотъ пьянчужку ссадили...

 Ссадили; да вѣдь то же пьянчужка, а вы да я человѣкъ!

 Ну, человѣкъ. А она стоитъ, да и нѣтъ...

 Нѣтъ! Да кто она-то?

32

 Да она, канцелярiя... кан-це-ля-рiя!!!

 Да, блаженный вы человѣкъ! да вѣдь она нужна, канцелярiя-то...

 Она нужна, слышь ты; и сегодня нужна, завтра нужна, а вотъ послѣ-завтра какъ нибудь тамъ и ненужна. Вотъ, слышалъ исторiю...

 Да вѣдь вамъ жалованье жь дадутъ годовое! Ѳома, Ѳома вы такой, невѣрный вы человѣкъ! по старшинству въ иномъ мѣстѣ уважутъ...

 Жалованье? А я вотъ проѣлъ жалованье, воры прiйдутъ, деньги возьмутъ; а у меня золовка, слышь ты? золовка! гвоздырь ты...

 Золовка! человѣкъ вы...

 Человѣкъ; а я человѣкъ, а ты, начитанный, глупъ; слышь, гвоздырь, гвоздыревый ты человѣкъ, вотъ что! А я не по шуткамъ твоимъ говорю; а оно мѣсто такое есть, что возьметъ да и уничтожается мѣсто. И Демидъ, слышь, ты, Демидъ Васильевичъ говоритъ, что уничтожается мѣсто...

 Ахъ, вы, Демидъ, Демидъ! грѣховодникъ, да вѣдь...

 Да, хлопъ да и баста, и будешь безъ мѣста; поди ты съ нимъ, вотъ...

 Да вы, наконецъ, просто врете, или ряхнулись совсѣмъ! Вы намъ просто скажите; ужь что? признайтесь, коль грѣхъ такой есть! стыдиться-то нечего! ряхнулся батюшка, а?

 Ряхнулся! съ ума сошелъ! раздалось кругомъ, и всѣ ломали руки съ отчаянiя, а Марка Ивановича уже обхватила въ обѣ руки хозяйка, за тѣмъ, чтобъ онъ не растерзалъ какъ-нибудь Семена Ивановича. — Язычникъ ты, языческая ты душа, мудрецъ ты! умолялъ Зимовейкинъ: — Сеня, необидчивый ты человѣкъ, миловидный, любезный! ты простъ, ты добродѣтельный... слышалъ? Это отъ добродѣтели твоей происходитъ; а буйный и

33

глупый-то я, побирушка-то я; а вотъ же добрый человѣкъ меня не оставилъ, не-бойсь; честь, вишь, дѣлаютъ; вотъ имъ и хозяйкѣ спасибо; видишь ты, вотъ и поклонъ земной правлю, вотъ оно, вотъ; долгъ, долгъ исправляю, хозяюшка! — Тутъ дѣйствительно Зимовейкинъ и даже съ какимъ-то педантскимъ достоинствомъ исполнилъ кругомъ свой поклонъ до земли. Послѣ того, Семенъ Ивановичъ хотѣлъ-было опять продолжать говорить; но въ этотъ разъ ему уже не дали: всѣ вступились, стали его умолять, завѣрять, утѣшать, и достигли того, что Семенъ Ивановичъ даже устыдился совсѣмъ и наконецъ слабымъ голосомъ попросилъ объясниться.

 Да вотъ; оно хорошо, сказалъ онъ: миловидный я, смирный, слышь, и добродѣтеленъ, преданъ и вѣренъ; кровь, знаешь, каплю послѣднюю, слышь ты, мальчишка, тузъ... пусть оно стоитъ, мѣсто-то; да я вѣдь бѣдный; а вотъ какъ возьмутъ его, слышь ты, тузовый, — молчи теперь, понимай, — возьмутъ да и того... оно, братъ, стоитъ, а потомъ и не стоитъ... понимаешь? а я, братъ, и съ сумочкой, слышь ты?

 Сенька! завопилъ въ изступленiи Зимовейкинъ, покрывая въ этотъ разъ голосомъ весь поднявшiйся шумъ: — вольнодумецъ ты! Сейчасъ донесу! Что ты? кто ты? буянъ что ли, баранiй ты лобъ? Буйному, глупому, слышь ты, безъ абшида съ мѣста укажутъ; ты кто?!

 Да вотъ оно и того...

 Что того?! Да вотъ, поди ты съ нимъ!..

 Что поди ты съ нимъ?

 Да вотъ онъ вольный, я вольный; а какъ лежишь, лежишь, и того...

 Чего?

 Анъ и вольнодумецъ...

34

 Воль-но-ду-мецъ! Сенька, ты вольнодумецъ!!

 Стой! закричалъ господинъ Прохарчинъ, махнувъ рукою и прерывая начавшiйся крикъ: — я не того... Ты пойми, ты пойми только, баранъ ты: я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потомъ и не смирный, сгрубилъ; пряжку тебѣ, и пошелъ вольнодумецъ!..

 Да что жь вы? прогремѣлъ наконецъ Маркъ Ивановичъ, вскочивъ со стула, на которомъ было сѣлъ отдохнуть, и подбѣжавъ къ кровати весь въ волненiи, въ изступленiи, весь дрожа отъ досады и бѣшенства: — что жь вы? баранъ вы! ни кола, ни двора. Что вы, одинъ что ли на свѣтѣ? для васъ свѣтъ что ли сдѣланъ? Наполеонъ вы что ли какой? что вы? кто вы? Наполеонъ вы, а? Наполеонъ, или нѣтъ?! Говорите же, сударь, Наполеонъ или нѣтъ?..

Но господинъ Прохарчинъ уже и не отвѣчалъ на этотъ вопросъ. Не то, чтобъ устыдился, что онъ Наполеонъ, или струсилъ взять на себя такую отвѣтственность, — нѣтъ, онъ ужь и не могъ болѣе ни спорить, ни дѣла говорить... Послѣдовалъ болѣзненный кризисъ. Дробныя слезы хлынули вдругъ изъ его блистающихъ лихорадочнымъ огнемъ сѣрыхъ глазъ. Костлявыми, исхудалыми отъ болѣзни руками закрылъ онъ свою горячую голову, приподнялся на кровати и, всхлипывая, сталъ говорить, что онъ совсѣмъ бѣдный, что онъ такой несчастный, простой человѣкъ, что онъ глупый и темный, чтобъ простили ему добрые люди, сберегли, защитили, накормили бъ, напоили его, въ бѣдѣ не оставили, и Богъ знаетъ, что еще причиталъ Семенъ Ивановичъ. Причитая же, онъ съ дикимъ страхомъ глядѣлъ кругомъ, какъ будто ожидая, что вотъ-вотъ сейчасъ потолокъ упадетъ или полъ провалится. Всѣмъ стало жалко, глядя на бѣднаго, и

35

у всѣхъ умягчились сердца. Хозяйка, рыдая какъ баба и причитая про свое сиротство, сама уложила больнаго въ постель. Маркъ Ивановичъ, видя безполезность трогать Наполеонову память, тоже немедленно впалъ въ добродушiе и началъ тоже оказывать помощь. Другiе, чтобъ что нибудь въ свою очередь сдѣлать, предложили малинный настой, говоря, что онъ немедленно и отъ всего помогаетъ, и что будетъ очень прiятенъ больному; но Зимовейкинъ тотчасъ же всѣхъ опровергнулъ включивъ, что въ такомъ дѣлѣ нѣтъ лучше добраго прiема какой-нибудь ромашки забористой. Что же касается до Зиновья Прокофьевича, то, имѣя доброе сердце, онъ рыдалъ и заливался слезами, раскаяваясь, что пугалъ Семена Ивановича разными небылицами, и, вникнувъ въ послѣднiя слова больнаго, что онъ совсѣмъ бѣдный и чтобъ его накормили, пустился созидать подписку, ограничиваясь ею покамѣстъ въ углахъ. Всѣ охали и ахали, всѣмъ было и жалко и горько, и всѣ межъ тѣмъ дивились, что вотъ какъ же это такимъ образомъ могъ совсѣмъ заробѣть человѣкъ? И изъ чего жь заробѣлъ? Добро бы былъ при мѣстѣ большомъ, женой обладалъ, дѣтей поразвелъ; добро бъ его тамъ подъ судъ какой ни есть притянули; а то вѣдь и человѣкъ совсѣмъ дрянь съ однимъ сундукомъ и съ нѣмецкимъ замкомъ, лежалъ слишкомъ двадцать лѣтъ за ширмами, молчалъ, свѣту и горя не зналъ, скопидомничалъ, и вдругъ вздумалось теперь человѣку, съ пошлаго, празднаго слова какого нибудь, совсѣмъ перевернуть себѣ голову, совсѣмъ забояться о томъ, что на свѣтѣ вдругъ стало жить тяжело... А и не разсудилъ человѣкъ, что и всѣмъ тяжело! «Прiйми онъ вотъ только это въ разсчетъ» говорилъ потомъ Океановъ: «что вотъ всѣмъ тяжело, такъ сберегъ бы

36

человѣкъ свою голову, пересталъ бы куралесить, и потянулъ бы свое кое-какъ, куда слѣдуетъ.» Цѣлый день только и толку было, что о Семенѣ Ивановичѣ. Приходили къ нему, справлялись о немъ, утѣшали его; но къ вечеру ему стало не до утѣшенiй. Открылся у бѣднаго бредъ, жаръ; впалъ онъ въ безпамятство, такъ, что чуть-было ужь не хотѣли пуститься за докторомъ; жильцы всѣ согласились и дали себѣ взаимное слово охранять и упокоивать Семена Ивановича по-очередно всю ночь, и что случится, то всѣхъ будить разомъ. Съ этою цѣлью, чтобъ не заснуть, засѣли въ картишки, приставивъ къ больному пьянчужку-прiятеля, который квартировалъ весь день въ углахъ, у постели больнаго и попросился заночевать. Такъ какъ игра велась на мѣлокъ и не представляла совсѣмъ интереса, то скоро соскучились. Игру бросили, потомъ о чемъ-то заспорили, потомъ начали шумѣть и стучать, наконецъ, разошлись по угламъ, долго еще въ сердцахъ перекликались и переговаривались, и такъ какъ вдругъ всѣ стали сердиты, то ужь не захотѣли дежурить и заснули. Скоро въ углахъ стало тихо, какъ въ пустомъ погребѣ, тѣмъ болѣе, что былъ холодъ ужаснѣйшiй. Изъ послѣднихъ заснувшихъ былъ Океановъ, и не то, какъ говорилъ онъ потомъ, во снѣ, не то было оно на яву, но привидѣлось мнѣ, что близь меня, этакъ передъ самымъ утреннимъ часомъ, разговаривали два человѣка. Океановъ разсказывалъ, что онъ узналъ Зимовейкина, и что Зимовейкинъ сталъ возлѣ него будить стараго друга Ремнева, что они долго шопотомъ говорили; потомъ Зимовейкинъ вышелъ, и слышно было, какъ онъ пытался отпереть въ кухнѣ дверь ключомъ. Ключъ же, — увѣряла потомъ  хозяйка, — лежалъ у нея подъ подушками и пропалъ въ эту ночь. Наконецъ, — показывалъ Океановъ, —

37

слышалось ему, какъ будто оба они пошли къ больному за ширмы и засвѣтили тамъ свѣчку. Болѣе, говоритъ, ничего не знаю, глаза завело; а проснулся потомъ вмѣстѣ со всѣми, когда всѣ, кто ни были въ углахъ, разомъ повскочили съ постелей, затѣмъ что за ширмами раздался такой крикъ, что встрепенулся бы мертвый, — и тутъ многимъ показалось, что вдругъ тамъ же свѣчка потухла. Поднялась суматоха; у всѣхъ сердце упало; бросились какъ ни попало на крикъ, но въ это время за ширмами поднялась возня, крикъ, брань и драка. Вздули огонь и увидѣли, что дерутся другъ съ другомъ Зимовейкинъ и Ремневъ, что оба другъ друга корятъ и ругаютъ; а какъ освѣтили ихъ, то одинъ закричалъ: «не я, а разбойникъ!» а другой, именно Зимовейкинъ, закричалъ: «не трошь, неповиненъ; сейчасъ присягну!» На обоихъ образа не было человѣческаго; но въ первую минуту не до нихъ было дѣло: больнаго не оказалось на прежнемъ мѣстѣ за ширмами. Тотчасъ же разлучили бойцовъ, оттащили ихъ, и увидѣли, что господинъ Прохарчинъ лежитъ подъ кроватью, должно быть въ совершенномъ безпамятствѣ, стащивъ на себя и одѣяло и подушку, такъ что на кровати оставался одинъ только голый, ветхiй и масляный тюфякъ (простыни же на немъ никогда не бывало). Вытащили Семена Ивановича, протянули его на тюфякъ, но съ разу замѣтили, что много хлопотать было нечего, что капутъ совершенный; руки его костенѣютъ, а самъ еле держится. Стали надъ нимъ: онъ все еще помаленьку дрожалъ и трепеталъ всѣмъ тѣломъ, что-то силился сдѣлать руками, языкомъ не шевелилъ, но моргалъ глазами совершенно подобнымъ образомъ, какъ говорятъ, моргаетъ вся еще теплая залитая кровью и

38

живущая голова, только-что отскочившая отъ палачова топора.

Наконецъ, все стало тише и тише; замерли и предсмертный трепетъ и судороги; господинъ Прохарчинъ протянулъ ноги и отправился по своимъ добрымъ дѣламъ и грѣхамъ. Испугался ли Семенъ Ивановичъ чего, сонъ ли ему приснился такой, какъ потомъ Ремневъ увѣрялъ, или былъ другой какой грѣхъ — неизвѣстно; дѣло только въ томъ, что хотя бы теперь самъ экзекуторъ явился въ квартирѣ и лично за вольнодумство, буянство и пьянство объявилъ бы абшидъ Семену Ивановичу, еслибъ даже теперь въ другую дверь вошла какая ни есть попрошайка-салопница, подъ титуломъ золовки Семена Ивановича, еслибъ даже Семенъ Ивановичъ тотчасъ получилъ 200 рублей награжденiя, или домъ наконецъ загорѣлся и начала горѣть голова на Семенѣ Ивановичѣ, онъ, можетъ-быть, и пальцомъ не удостоилъ бы пошевелить теперь при подобныхъ извѣстiяхъ. Покамѣстъ сошелъ первый столбнякъ, покамѣстъ присутствующiе обрѣли даръ слова и бросились въ суматоху, предположенiя, сомнѣнiя и крики, — покамѣстъ Устинья Ѳедоровна тащила изъ-подъ кровати сундукъ, обшаривала въ попыхахъ подъ подушкой, подъ тюфякомъ и даже въ сапогахъ Семена Ивановича, — покамѣстъ принимали въ допросъ Ремнева съ Зимовейкинымъ, — жилецъ Океановъ, бывшiй доселѣ самый недальнiй, смиреннѣйшiй и тихiй жилецъ, вдругъ обрѣлъ все присутствiе духа, попалъ на свой даръ и талантъ, схватилъ шапку и подъ шумокъ ускользнулъ изъ квартиры. И когда всѣ ужасы безначалiя достигли своего послѣдняго перiода, въ взволнованныхъ и доселѣ смиренныхъ углахъ дверь отворилась, и внезапно, какъ снѣгъ на голову, появились сперва

39

одинъ господинъ благородной наружности съ строгимъ, но недовольнымъ лицомъ, за нимъ Ярославъ Ильичъ, за Ярославомъ Ильичомъ его причетъ и всѣ кто слѣдуетъ, и сзади всѣхъ — смущенный господинъ Океановъ. Господинъ строгой, но благородной наружности подошелъ прямо къ Семену Ивановичу, пощупалъ его, сдѣлалъ гримасу, вскинулъ плечами и объявилъ весьма извѣстное, именно, что покойникъ уже умеръ, прибавивъ только отъ себя, что то же со сна случилось на дняхъ съ однимъ весьма почтеннымъ и большимъ господиномъ, который тоже взялъ да и умеръ. Тутъ господинъ съ благородной, но недовольной осанкой отошелъ отъ кровати, сказалъ, что напрасно его безпокоили, и вышелъ. Тотчасъ же замѣстилъ его Ярославъ Ильичъ (при чемъ Ремнева и Зимовейкина сдали кому слѣдуетъ на руки), разспросилъ кой-кого, ловко овладѣлъ сундукомъ, который хозяйка уже пыталась вскрывать, поставилъ сапоги на прежнее мѣсто, замѣтивъ, что они всѣ въ дырьяхъ и совсѣмъ не годятся, потребовалъ назадъ подушку, подозвалъ Океанова, спросилъ ключъ отъ сундука, который нашелся въ карманѣ пьянчужки-прiятеля, и торжественно, при комъ слѣдуетъ, вскрылъ добро Семена Ивановича. Все было на лицо: — двѣ тряпки, одна пара носковъ, полуплатокъ, старая шляпа, нѣсколько пуговицъ, старыя подошвы и сапожныя голенища, однимъ словомъ, шильцо, мыльцо, бѣлое бѣлильцо, т. е. дрянь, ветошь, соръ, мелюзга, отъ которой пахло залавкомъ; хорошъ былъ одинъ только нѣмецкiй замокъ. Позвали Океанова, сурово переговорили съ нимъ; но Океановъ былъ готовъ подъ присягу идти. Потребовали подушку, осмотрѣли ее: она была только грязна, но во всѣхъ другихъ отношенiяхъ совершенно походила на подушку.

40

Принялись за тюфякъ, хотѣли было его приподнять, остановились было немножко подумать, но вдругъ, совсѣмъ неожиданно что-то тяжелое, звонкое, хлопнулось объ полъ. Нагнулись, обшарили и увидѣли свертокъ бумажный, а въ сверткѣ съ десятокъ цѣлковиковъ. «Эге-ге-ге!» сказалъ Ярославъ Ильичъ, показывая въ тюфякѣ одно худое мѣсто, изъ котораго торчали волосья и хлопья. Осмотрѣли худое мѣсто и увѣрились, что оно сейчасъ только сдѣлано ножомъ, а было въ пол-аршина длиною; засунули руку въ изъянъ, и вытащили вѣроятно въ-попыхахъ брошеный тамъ хозяйскiй кухонный ножъ, которымъ взрѣзанъ былъ тюфякъ. Не успѣлъ Ярославъ Ильичъ вытащить ножъ изъ изъяннаго мѣста и опять сказать «эге-ге!» какъ тотчасъ же выпалъ другой свертокъ, а за нимъ поодиначкѣ выкатились два полтинника, одинъ четвертакъ, потомъ какая-то мелочь, и одинъ старинный здоровенный пятакъ. Все это тотчасъ же переловили руками. Тутъ увидѣли, что не дурно бы было вспороть совсѣмъ тюфякъ ножницами. Потребовали ножницы...

Между тѣмъ, нагорѣвшiй сальный огарокъ освѣщалъ чрезвычайно любопытную для наблюдателя сцену. Около десятка жильцовъ группировалось у кровати въ самыхъ живописныхъ костюмахъ, всѣ неприглаженные, небритые, немытые, заспанные, такъ какъ были отходя на грядущiй сонъ. Иные были совершенно блѣдны, у другихъ на лбу потъ показывался, иныхъ дрожь пронимала, другихъ жаръ. Хозяйка, совсѣмъ оглупѣвшая, тихо стояла сложивъ руки и ожидая милостей Ярослава Ильича. Сверху, съ печки, съ испуганнымъ любопытствомъ глядѣли головы Авдотьи-работницы и хозяйкиной кошки-фаворитки; кругомъ были разбросаны изорванныя и разбитыя ширмы; раскрытый сундукъ

41

показывалъ свою неблагородную внутренность; валялись одѣяло и подушка, покрытыя хлопьями изъ тюфяка, и наконецъ на деревянномъ трех-ногомъ столѣ заблистала постепенно возраставшая куча серебра и всякихъ монетъ. Одинъ только Семенъ Ивановичъ сохранилъ вполнѣ свое хладнокровiе, смирно лежалъ на кровати, и, казалось, совсѣмъ не предчувствовалъ своего разоренiя. Когда же принесены были ножницы, и помощникъ Ярослава Ильича, желая подслужиться, немного-нетерпѣливо тряхнулъ тюфякъ, чтобъ удобнѣе высвободить его изъ подъ спины обладателя, то Семенъ Ивановичъ, зная учтивость, сначала уступилъ немножко мѣста, скатившись на бочокъ, спиною къ искателямъ; потомъ при второмъ толчкѣ, помѣстился ничкомъ, наконецъ еще уступилъ, и такъ какъ не доставало послѣдней боковой доски въ кровати, то вдругъ совсѣмъ неожиданно бултыхнулся внизъ головою, оставивъ на видъ только двѣ костлявыя, худыя, синiя ноги, торчавшiя кверху, какъ два сучка обгорѣвшаго дерева. Такъ какъ господинъ Прохарчинъ уже второй разъ въ это утро навѣдывался подъ свою кровать, то немедленно возбудилъ подозрѣнiе, и кое-кто изъ жильцовъ, подъ предводительствомъ Зиновiя Прокофьевича, полѣзли туда же съ намѣренiемъ посмотрѣть не скрыто ли и тамъ кой-чего. Но искатели только напрасно перестукались лбами, и такъ какъ Ярославъ Ильичъ тутъ же прикрикнулъ на нихъ и велѣлъ немедленно освободить Семена Ивановича изъ сквернаго мѣста, то двое изъ благоразумнѣйшихъ взяли каждый въ обѣ руки по ногѣ, вытащили неожиданнаго капиталиста на свѣтъ Божiй и положили его поперегъ кровати. Между тѣмъ, волосья и хлопья летѣли кругомъ, серебряная куча росла — и Боже! чего, чего не было тутъ...

42

Благородные цѣлковики, солидные, крѣпкiе полутора-рублевики, хорошенькая монета полтинникъ, плебеи-четвертачки, двугривеннички, даже малообѣщающая, старушечья мелюзга гривенники и пятаки серебромъ — все въ особыхъ бумажкахъ, въ самомъ методическомъ и солидномъ порядкѣ. Были и рѣдкости: два какiе-то жетона, одинъ наполеондоръ, одна неизвѣстно какая, но только очень рѣдкая монетка... Нѣкоторые изъ рублевиковъ относились тоже къ глубокой древности; истертые и изрубленные елизаветинскiе, нѣмецкiе крестовики, петровскiя монеты, екатерининскiя; были напримѣръ теперь весьма рѣдкiя монетки, старые пятiалтыннички, проколотые для ношенiя въ ушахъ, всѣ совершенно-истертые, но съ законнымъ количествомъ точекъ; даже мѣдь была, но вся уже зеленая, ржавая... Нашли одну красную бумажку — но болѣе не было. Наконецъ, когда кончилась вся анатомiя, и неоднократно встряхнувъ тюфячiй чахолъ, нашли, что ничего не гремитъ, сложили всѣ деньги на столъ и принялись считать. Съ перваго взгляда можно было даже совсѣмъ обмануться и смекнуть прямо на миллiонъ, — такая была огромная куча! Но миллiона не было, хотя и вышла, впрочемъ, сумма чрезвычайно значительная, — ровно 2497 рублей съ полтиною, такъ что еслибъ осуществилась вчера подписка у Зиновiя Прокофьевича, то, можетъ быть, было бы всего ровно двѣ тысячи пятьсотъ рублей ассигнацiями. Денежки забрали, къ сундуку покойнаго приложили печать, хозяйкины жалобы выслушали и указали ей, когда и куда слѣдуетъ представить свидѣтельство на-счетъ должишка покойнаго. Съ кого слѣдовало взяли подписку; заикнулись было тутъ о золовкѣ; но, увѣрившись, что золовка была въ нѣкоторомъ смыслѣ миѳъ, т. е. произведенiе недостаточности

43

воображенiя Семена Ивановича, въ чемъ, по справкамъ, не разъ упрекали покойнаго, — то тутъ же идею оставили какъ безполезную, вредную и въ ущербъ добраго имени его, господина Прохарчина, относящуюся; тѣмъ дѣло и кончилось. Когда же первый страхъ поопалъ, когда схватились за умъ и узнали, что былъ такое покойникъ, то присмирѣли, притихнули всѣ, и стали какъ-то съ недовѣрчивостью другъ на друга поглядывать. Нѣкоторые приняли чрезвычайно близко къ сердцу поступокъ Семена Ивановича и даже какъ будто обидѣлись... Такой капиталъ! Этакъ натаскалъ человѣкъ! Маркъ Ивановичъ, не теряя присутствiя духа, пустился было объяснять, почему такъ вдругъ заробѣлось Семену Ивановичу; но его ужь не слушали. Зиновiй Прокофьевичъ что-то былъ очень задумчивъ, Океановъ подпилъ немножко, остальные какъ-то прижались, а маленькiй человѣчекъ Кантаревъ, отличавшiйся воробьинымъ носомъ, къ вечеру съѣхалъ съ квартиры, весьма тщательно заклеивъ и завязавъ всѣ свои сундучки, узелки, и холодно объясняя любопытствующимъ, что время тяжелое, а что приходится здѣсь не по карману платить. Хозяйка же безъ умолку выла, и причитая и кляня Семена Ивановича за то, что онъ обидѣлъ ея сиротство. Освѣдомились у Марка Ивановича, зачѣмъ же это покойникъ свои деньги въ Ломбардъ не носилъ?  Простъ, матушка, былъ; воображенiя на то не хватило, отвѣчалъ Маркъ Ивановичъ.

 Ну да и вы просты, матушка, включалъ Океановъ: — двадцать лѣтъ крѣпился у васъ человѣкъ, съ одного щелчка покачнулся, а у васъ щи варились, некогда было!.. Э-эхъ, матушка!..

 Охъ ужь ты мнѣ младъ-младъ! продолжала хозяйка: — да что Ломбардъ! принеси-ка онъ мнѣ

44

свою горсточку, да скажи мнѣ: возьми младъ-Устиньюшка, вотъ тебѣ благостыня, а держи ты младаго меня на своихъ харчахъ, поколѣ мать сыра земля меня носитъ, — то вотъ тебѣ образъ, кормила бъ его, поила бъ его, ходила бъ за нимъ. Ахъ, грѣховодникъ, обманщикъ такой! Обманулъ, надулъ сироту!..

Приблизились снова къ постели Семена Ивановича. Теперь онъ лежалъ какъ слѣдуетъ, въ лучшемъ, хотя, впрочемъ, и единственномъ своемъ одѣянiи, запрятавъ окостенѣлый подбородокъ за галстухъ, который навязанъ былъ немножко неловко, обмытый, приглаженный и не совсѣмъ лишь выбритый, затѣмъ, что бритвы въ углахъ не нашлось: единственная, принадлежавшая Зиновiю Прокофьевичу, иззубрилась еще прошлаго года и выгодно была продана на Толкучемъ; другiе жь ходили въ цирюльню. Безпорядокъ все еще не успѣли прибрать. Разбитыя ширмы лежали по прежнему и, обнажая уединенiе Семена Ивановича, словно были эмблемы того, что смерть срываетъ завѣсу со всѣхъ нашихъ тайнъ, интригъ, проволочекъ. Начинка изъ тюфяка, тоже не прибранная, густыми кучами лежала кругомъ. — Весь этотъ внезапно-остывшiй уголъ можно было бы весьма удобно сравнить поэту съ разореннымъ гнѣздомъ «домовитой» ласточки: все разбито и истерзано бурею, убиты птенчики съ матерью, и развѣяна кругомъ ихъ теплая постелька изъ пуха, перушекъ, хлопокъ... Впрочемъ, Семенъ Ивановичъ смотрѣлъ скорѣе какъ старый самолюбецъ и воръ-воробей. Онъ теперь притихнулъ, казалось, совсѣмъ притаился, какъ-будто и не онъ виноватъ, какъ-будто не онъ пускался на штуки, чтобъ надуть и провести всѣхъ добрыхъ людей, безъ стыда и безъ совѣсти, неприличнѣйшимъ образомъ. Онъ теперь

45

ужь не слушалъ рыданiй и плача осиротѣвшей и разобиженной хозяйки своей. Напротивъ, какъ опытный, тертый капиталистъ, который и въ гробу не желалъ бы потерять минуты въ бездѣйствiи, казалось, весь былъ преданъ какимъ-то спекулятивнымъ разсчетамъ. Въ лицѣ его появилась какая-то глубокая дума, а губы были стиснуты съ такимъ значительнымъ видомъ, котораго никакъ нельзя было бы подозрѣвать при жизни принадлежностью Семена Ивановича. Онъ какъ будто-бы поумнѣлъ. Правый глазокъ его былъ какъ-то плутовски прищуренъ; казалось, Семенъ Ивановичъ хотѣлъ что-то сказать, что-то сообщить весьма-нужное, объясниться, да и не теряя времени, а поскорѣе, затѣмъ, что дѣла навязались, а некогда было... И какъ будто-бы слышалось: «Что, дескать, ты? перестань, слышь ты, баба ты глупая! не хнычь! ты, мать, проспись, слышь ты! Я дескать умеръ; теперь ужь не нужно; что, заправду! хорошо лежать-то... Я, т. е., слышь, и не про то говорю; ты, баба тузъ, тузовая ты, понимай; оно вотъ умеръ теперь; а ну какъ того, т. е. оно пожалуй и не можетъ такъ быть, а ну какъ этакъ того и не умеръ — слышь ты, встану, такъ что-то будетъ, а?»

 

 

 



(*) Ударъ.