ХОЗЯЙКА

<7>

ХОЗЯЙКА.

ПОВѢСТЬ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Ордыновъ рѣшился наконецъ перемѣнить квартиру. Хозяйка его, очень-бѣдная пожилая вдова и чиновница, у которой онъ нанималъ помѣщенiе, по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ уѣхала изъ Петербурга куда-то въ глушь, къ родственникамъ, не дождавшись перваго числа - срока найма своего. Молодой человѣкъ, доживая срочное время, съ сожалѣнiемъ думалъ о старомъ углѣ и досадовалъ на то, что приходилось оставить его: онъ былъ бѣденъ, а квартира была дорога. На другой же день послѣ отъѣзда хозяйки, онъ взялъ фуражку и пошелъ бродить по петербургскимъ переулкамъ, высматривая всѣ ярлычки, прибитые къ воротамъ домовъ, и выбирая домъ почернѣе, полюднѣе и капитальнѣе, въ которомъ всего удобнѣе было найдти требуемый уголъ у какихъ-нибудь бѣдныхъ жильцовъ.

Онъ уже долго искалъ, весьма-прилежно, но скоро новыя, почти-незнакомыя ощущенiя посѣтили его. Сначала, разсѣянно и небрежно, потомъ со вниманiемъ, наконецъ съ сильнымъ любопытствомъ сталъ онъ смотрѣть кругомъ себя. Толпа и уличная жизнь, шумъ, движенiе, новость предметовъ, новость положенiя — вся эта мелочная жизнь и обыденная дребедень, такъ давно наскучившая дѣловому и занятому петербургскому человѣку, безплодно, но хлопотливо всю жизнь свою отъискивающему средствъ умириться, стихнуть и успокоиться гдѣ-нибудь въ тепломъ гнѣздѣ, добытомъ трудомъ, потомъ и разными другими средствами, — вся эта пошлая проза и скука возбудила въ немъ, напротивъ, какое-то тихо-радостное, свѣтлое ощущенiе. Блѣдныя щеки его стали покрываться легкимъ румянцемъ, глаза заблестѣли какъ-будто новой надеждой, и онъ съ жадностью, широко сталъ вдыхать въ себя холодный, свѣжiй воздухъ. Ему сдѣлалось необыкновенно легко.

Онъ всегда велъ жизнь тихую, совершенно уединенную. Года три назадъ, получивъ свою ученую степень и ставъ по возможности свободнымъ, онъ пошелъ къ одному старичку, котораго доселѣ зналъ по наслышкѣ, и долго ждалъ, покамѣстъ ливрейный каммердинеръ согласился доложить о немъ въ другой разъ. Потомъ онъ вошелъ въ высокую, темную и пустынную залу, крайне-скучную, какъ еще бываетъ въ старинныхъ, уцѣлѣвшихъ отъ времени фамильныхъ, барскихъ домахъ, и увидѣлъ въ ней старичка, увѣшеннаго орденами и украшеннаго сѣдиной, друга и сослуживца его отца и опекуна своего. Старичокъ вручилъ ему щепоточку денегъ. Сумма оказалась очень-ничтожною; это былъ остатокъ проданнаго съ молотка за долги прадѣдовскаго наслѣдiя. Ордыновъ равнодушно вступилъ во владѣнiе, навсегда откланялся опекуну своему и вышелъ на улицу. Вечеръ былъ осеннiй, холодный и мрачный; молодой человѣкъ былъ задумчивъ, и какая-то безсознательная грусть надрывала его сердце. Въ глазахъ его былъ огонь; онъ чувствовалъ лихорадку, ознобъ и жаръ поперемѣнно. Онъ разсчиталъ дорогою, что можетъ прожить своими средствами года два, три, даже съ голодомъ пополамъ и четыре. Смерклось, накрапывалъ дождь. Онъ сторговалъ первый встрѣчный уголъ и черезъ часъ переѣхалъ. Тамъ онъ какъ-будто заперся въ монастырь, какъ-будто отрѣшился отъ свѣта. Черезъ два года, онъ одичалъ совершенно.

Онъ одичалъ, не замѣчая того; ему покамѣстъ и въ голову не приходило, что есть другая жизнь — шумная, гремящая, вѣчно-волнующаяся, вѣчно-мѣняющаяся, вѣчно-зовущая и всегда, рано ли, поздно ли, неизбѣжная. Онъ, правда, не могъ не слыхать о ней, но не зналъ и не искалъ ея никогда. Съ самаго дѣтства, онъ жилъ исключительно; теперь эта исключительность опредѣлилась. Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человѣка и невыдѣляющая такимъ существамъ, какъ Ордыновъ, ни одного угла въ сферѣ другой, практической, житейской дѣятельности. Эта страсть была — наука. Она снѣдала покамѣстъ его молодость, медленнымъ, упоительнымъ ядомъ отравляла ночной покой,

отнимала у него здоровую пищу и свѣжiй воздухъ, котораго никогда не бывало въ его душномъ углу, и Ордыновъ въ упоенiи страсти своей не хотѣлъ замѣчать того. Онъ былъ молодъ и покамѣстъ не требовалъ большаго. Страсть сдѣлала его младенцемъ для внѣшней жизни и уже навсегда неспособнымъ заставить посторониться иныхъ добрыхъ людей, когда прiйдетъ къ тому надобность, чтобъ отмежевать себѣ между нихъ хоть какой-нибудь уголъ. Наука иныхъ ловкихъ людей — капиталъ въ рукахъ; страсть Ордынова была обращеннымъ на него же оружiемъ.

Въ немъ было болѣе безсознательнаго влеченiя, нежели логически-отчетливой причины учиться и знать, какъ и во всякой другой, даже самой мелкой дѣятельности, доселѣ его занимавшей. Еще въ дѣтскихъ лѣтахъ, онъ прослылъ чудакомъ и былъ не похожъ на товарищей. Родителей онъ не зналъ; отъ товарищей за свой странный, нелюдимый характеръ терпѣлъ онъ безчеловѣчность и грубость, отъ чего сдѣлался дѣйствительно нелюдимъ и угрюмъ и мало-по-малу ударился въ исключительность. Но въ уединенныхъ занятiяхъ его никогда, даже и теперь, не было порядка и опредѣленной системы; теперь былъ одинъ только первый восторгъ, первый жаръ, первая горячка художника. Онъ самъ создавалъ себѣ систему; она выживалась въ немъ годами, и въ душѣ его уже мало-по-малу возставалъ еще темный, неясный, но какъ-то дивно-отрадный образъ идеи, воплощенной въ новую просвѣтленную форму, и эта форма просилась изъ души его, терзая эту душу; онъ еще робко чувствовалъ оригинальность, истину и самобытность ея: творчество уже сказывалось силамъ его; оно формировалось и крѣпло. Но срокъ воплощенiя и созданiя былъ еще далекъ, можетъ-быть, очень далекъ, можетъ быть, совсѣмъ невозможенъ!

Теперь онъ ходилъ по улицамъ, какъ отчужденный, какъ отшельникъ, внезапно вышедшiй изъ своей нѣмой пустыни въ шумный и гремящiй городъ. Все ему казалось ново и странно. Но онъ до того былъ чуждъ тому мiру, который кипѣлъ и грохоталъ кругомъ него, что даже не подумалъ удивиться своему странному ощущенiю. Онъ какъ-будто не замѣчалъ своего дикарства; напротивъ, въ немъ родилось какое-то радостное чувство, какое-то охмелѣнiе, какъ у голоднаго, которому послѣ долгаго поста дали пить и ѣсть; хотя, конечно, странно было, что такая мелочная новость положенiя, какъ перемѣна квартиры, могла отуманить и взволновать петербургскаго жителя, хотя бъ и Ордынова; но правда и то, что ему до-сихъ-поръ почти ни разу не случалось выходить по дѣламъ.

Все болѣе и болѣе ему нравилось бродить по улицамъ. Онъ глазѣлъ на все какъ фланеръ.

Но и теперь, вѣрный своей всегдашней настроенности, онъ читалъ въ ярко-раскрывавшейся передъ нимъ картинѣ, какъ въ книгѣ между строкъ. Все поражало его; онъ не терялъ ни одного впечатлѣнiя и мыслящимъ взглядомъ смотрѣлъ на лица ходящихъ людей, всматривался въ физiономiю всего окружающаго, любовно вслушивался въ рѣчь народную, какъ-будто повѣряя на всемъ свои заключенiя, родившiяся въ тиши уединенныхъ, ночей. Часто какая-нибудь мелочь поражала его, рождала идею, и ему впервые стало досадно за то, что онъ такъ за-живо погребъ себя въ своей кельѣ. Здѣсь все шло скорѣе; пульсъ его былъ полонъ и быстръ, умъ, подавленный одиночествомъ, изощряемый и возвышаемый лишь напряженною, экзальтированной дѣятельностью, работалъ теперь скоро, покойно и смѣло. Къ тому же, ему какъ-то безсознательно хотѣлось втѣснить какъ-нибудь и себя въ эту для него чуждую жизнь, которую онъ доселѣ зналъ, или, лучше сказать, только вѣрно предчувствовалъ инстинктомъ художника. Сердце его невольно забилось тоскою любви и сочувствiя. Онъ внимательнѣе вглядывался въ людей, мимо него проходившихъ; но люди были чужiе, озабоченные и задумчивые... И мало-по-малу безпечность Ордынова стала невольно упадать; дѣйствительность уже подавляла его, вселяла въ него какой-то невольный страхъ уваженiя. Онъ сталъ уставать отъ наплыва новыхъ впечатлѣнiй, доселѣ ему невѣдомыхъ, какъ больной, который радостно всталъ въ первый разъ съ болѣзненнаго одра своего и упалъ, изнеможенный свѣтомъ, блескомъ, вихремъ жизни, шумомъ и пестротою пролетавшей мимо него толпы, отуманенный, закруженный движенiемъ. Ему стало тоскливо и грустно. Онъ началъ бояться за всю свою жизнь, за всю свою дѣятельность и даже за будущность. Новая мысль убивала покой его. Ему вдругъ пришло въ голову, что всю жизнь свою онъ былъ одинокъ, что никто не любилъ его, да и ему никого не удавалось любить. Иные изъ прохожихъ, съ которыми онъ случайно вступалъ въ разговоры въ началѣ прогулки, смотрѣли на него грубо и странно. Онъ видѣлъ, что его принимали за съумасшедшаго или за оригинальнѣйшаго чудака, что, впрочемъ, было совсѣмъ справедливо. Онъ вспомнилъ, что и всегда, всѣмъ было какъ-то тяжело въ его присутствiи, что еще и въ дѣтствѣ всѣ бѣжали его за его задумчивый, упорный характеръ, что тяжело, подавленно и непримѣтно другимъ проявлялось его сочувствiе, которое было въ немъ, но въ которомъ какъ-то никогда не было примѣтно нравственнаго равенства, что мучило его, еще ребенкомъ, когда онъ никакъ не походилъ на другихъ дѣтей, своихъ сверстниковъ. Теперь онъ вспомнилъ и сообразилъ, что и всегда, во всякое время, всѣ оставляли и обходили его.

Непримѣтно зашелъ онъ въ одинъ отдаленный отъ центра города конецъ Петербурга. Кое-какъ пообѣдавъ въ уединенномъ трактирѣ, онъ вышелъ опять бродить. Опять прошелъ онъ много улицъ и площадей. За ними потянулись длинные желтые и сѣрые заборы, стали встрѣчаться совсѣмъ ветхiя избенки, вмѣсто богатыхъ домовъ, и вмѣстѣ съ

тѣмъ колоссальныя зданiя подъ фабриками, уродливыя, почернѣвшiя, красныя, съ длинными трубами. Всюду было безлюдно и пусто; все смотрѣло какъ-то угрюмо и непрiязненно: по-крайней-мѣрѣ, такъ казалось Ордынову. Былъ уже вечеръ. Однимъ длиннымъ переулкомъ онъ вышелъ на площадку, гдѣ стояла приходская церковь.

Онъ вошелъ въ нее разсѣянно. Служба только-что кончилась; церковь была почти совсѣмъ пуста, и только двѣ старухи стояли еще на колѣняхъ у входа. Служитель, сѣдой старичокъ, тушилъ свѣчи. Лучи заходящаго солнца широкою струею лились сверху сквозь узкое окно купола и освѣщали моремъ блеска одинъ изъ придѣловъ; но они слабѣли все болѣе и болѣе, и чѣмъ чернѣе становилась мгла, густѣвшая подъ сводами храма, тѣмъ ярче блистали мѣстами раззолоченныя иконы, озаренныя трепетнымъ заревомъ лампадъ и свѣчей. Въ припадкѣ глубоко-волнующей тоски и какого-то подавленнаго чувства, Ордыновъ прислонился къ стѣнѣ, въ самомъ темномъ углу церкви, и забылся на мгновенiе. Онъ очнулся, когда мѣрный, глухой звукъ двухъ вошедшихъ прихожанъ раздался подъ сводами храма. Онъ поднялъ глаза, и какое-то невыразимое любопытство овладѣло имъ при взглядѣ на двухъ пришельцевъ. Это были старикъ и молодая женщина. Старикъ былъ высокаго роста, еще прямой и бодрый, но худой и болѣзненно-блѣдный. Съ вида, его можно было принять за заѣзжаго откуда-нибудь издалека купца. На немъ былъ длинный, черный, очевидно праздничный кафтанъ на мѣху, надѣтый на распашку. Изъ-подъ кафтана виднѣлась какая-то другая длиннополая русская одежда, плотно застегнутая снизу до верха. Голая шея была небрежно повязана яркимъ краснымъ платкомъ; въ рукахъ мѣховая шапка. Длинная, тонкая, полусѣдая борода падала ему на грудь и изъ-подъ нависшихъ, хмурыхъ бровей сверкалъ взглядъ огневой, лихорадочно-воспаленный, надменный и долгiй. Женщина была лѣтъ двадцати и чудно-прекрасна. На ней была богатая, голубая, подбитая мѣхомъ шубейка, а голова покрыта бѣлымъ атласнымъ платкомъ, завязаннымъ у подбородка. Она шла потупивъ глаза, и какая-то задумчивая важность, разлитая во всей фигурѣ ея, рѣзко и печально отражалась на сладостномъ контурѣ дѣтски-нѣжныхъ и кроткихъ линiй лица ея. Что-то странное было въ этой неожиданной парѣ.

Старикъ остановился посреди церкви и поклонился на всѣ четыре стороны, хотя церковь была совершенно пуста; то же сдѣлала и его спутница. Потомъ онъ взялъ ее за руку и повелъ къ большому мѣстному образу Богородицы, во имя которой была построена церковь, сiявшему у алтаря ослѣпительнымъ блескомъ огней, отражавшихся на горѣвшей золотомъ и драгоцѣнными камнями ризѣ. Церковно-служитель, послѣднiй оставшiйся въ церкви, поклонился старику съ уваженiемъ; тотъ кивнулъ ему головою. Женщина упала ницъ передъ иконой. Старикъ взялъ конецъ покрова, висѣвшаго у подножiя иконы и накрылъ ея голову. Глухое рыданiе раздалось въ церкви.

Ордыновъ былъ пораженъ торжественностью всей этой сцены и съ нетерпѣнiемъ ждалъ ея окончанiя. Минуты черезъ двѣ, женщина подняла голову, и опять яркiй свѣтъ лампады озарилъ прелестное лицо ея. Ордыновъ вздрогнулъ и ступилъ шагъ впередъ. Она уже подала руку старику, и оба тихо пошли изъ церкви. Слезы кипѣли въ ея темныхъ синихъ глазахъ, опушенныхъ длинными сверкавшими на млечной бѣлизнѣ лица рѣсницами и катились по поблѣднѣвшимъ щекамъ. На губахъ ея мелькала улыбка; но въ лицѣ замѣтны были слѣды какого-то дѣтскаго страха и таинственнаго ужаса. Она робко прижималась къ старику, и видно было, что она вся дрожала отъ волненiя.

Пораженный, бичуемый какимъ-то невѣдомо-сладостнымъ и упорнымъ чувствомъ, Ордыновъ быстро пошелъ вслѣдъ за ними и на церковной паперти перешелъ имъ дорогу. Старикъ поглядѣлъ на него непрiязненно и сурово; она тоже взглянула на него, но безъ любопытства и разсѣянно, какъ будто другая отдаленная мысль занимала ее. Ордыновъ пошелъ вслѣдъ за ними, самъ не понимая своего движенiя. Уже совершенно смерклось; онъ шелъ поодаль. Старикъ и молодая женщина вошли въ большую, широкую улицу, грязную, полную разнаго промышленнаго народа, мучныхъ лабазовъ и постоялыхъ дворовъ, которая вела прямо къ заставѣ, и повернули изъ нея въ узкiй, длинный переулокъ, съ длинными заборами по обѣимъ сторонамъ его, упиравшiйся въ огромную, почернѣвшую стѣну четырех-этажнаго, капитальнаго дома, сквозными воротами котораго можно было выйдти на другую, тоже большую и людную улицу. Они уже подходили къ дому; вдругъ старикъ оборотился и съ нетерпѣнiемъ взглянулъ на Ордынова. Молодой человѣкъ остановился какъ вкопанный; ему самому показалось страннымъ его увлеченiе. Старикъ оглянулся другой разъ, какъ будто желая увѣриться, произвела ли дѣйствiе угроза его, и потомъ оба, онъ и молодая женщина, вошли чрезъ узкiя ворота во дворъ дома. Ордыновъ вернулся назадъ.

Онъ былъ въ самомъ непрiятномъ расположенiи духа и досадовалъ на самого себя, соображая, что потерялъ день напрасно, напрасно усталъ и въ добавокъ кончилъ глупостью, придавъ смыслъ цѣлаго приключенiя происшествiю болѣе чѣмъ обыкновенному.

Какъ ни досадовалъ онъ на себя по утру за свою одичалость, но въ инстинктѣ его было бѣжать отъ всего, что могло развлечь, поразить и потрясти его во внѣшнемъ, не внутреннемъ, художественномъ мiрѣ его. Теперь съ грустью и съ какимъ-то раскаянiемъ подумалъ онъ о своемъ безмятежномъ углѣ; потомъ напала на него тоска и забота о неразрѣшенномъ положенiи его, о предстоявшихъ хлопотахъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ стало досадно, что такая мелочь могла его занимать.

Наконецъ, усталый и не въ состоянiи связать двухъ идей, добрелъ онъ уже поздно до квартиры своей и съ изумленiемъ спохватился, что прошелъ было, не замѣчая того, мимо дома, въ которомъ жилъ. Ошеломленный и покачивая головою на свою разсѣянность, онъ приписалъ ее усталости и, подымаясь на лѣстницу, вошелъ, наконецъ, на чердакъ въ свою комнату. Тамъ онъ зажегъ свѣчу — и черезъ минуту образъ плачущей женщины ярко поразилъ его воображенiе. Такъ пламенно, такъ сильно было впечатлѣнiе, такъ любовно воспроизвело его сердце эти кроткiя, тихiя черты лица, потрясеннаго таинственнымъ умиленiемъ и ужасомъ, облитаго слезами восторга или младенческаго покаянiя, что глаза его помутились и какъ будто огонь пробѣжалъ по всѣмъ его членамъ. Но видѣнiе продолжалось не долго. Послѣ восторга, настало размышленiе, потомъ досада, потомъ какая-то безсильная злость; не раздѣваясь, завернулся онъ въ одѣяло и бросился на жесткую постель свою...

Ордыновъ проснулся уже довольно поздно утромъ въ раздраженномъ, робкомъ и подавленномъ состоянiи духа, собрался на-скоро, почти насильно стараясь думать о насущныхъ заботахъ своихъ, и отправился въ сторону, противоположную вчерашнему своему путешествiю; наконецъ, онъ отыскалъ себѣ квартиру гдѣ-то въ свѣтелкѣ у бѣднаго нѣмца, по прозвищу Шписъ, жившаго съ дочерью Тинхенъ. Шписъ, получивъ задатокъ, тотчасъ же снялъ ярлыкъ, прибитый на воротахъ и приглашавшiй наемщиковъ, похвалилъ Ордынова за любовь къ наукамъ, и обѣщалъ самъ усердно позаняться съ нимъ. Ордыновъ сказалъ, что переѣдетъ къ вечеру. Оттуда онъ пошелъ было домой, но раздумалъ и поворотилъ въ другую сторону; бодрость воротилась къ нему, и онъ самъ мысленно улыбнулся своему любопытству. Дорога въ нетерпѣнiи показалась ему чрезвычайно длинною; наконецъ, онъ дошелъ до церкви, въ которой былъ вчера вечеромъ. Служили обѣдню. Онъ выбралъ мѣсто, съ котораго могъ видѣть почти всѣхъ молящихся; но тѣхъ, которыхъ онъ искалъ, не было. Послѣ долгаго ожиданiя, онъ вышелъ краснѣя. Упорно подавляя въ себѣ какое-то невольное чувство, упрямо и насильно старался онъ перемѣнить ходъ мыслей своихъ. Раздумывая объ обыденномъ житейскомъ, онъ вспомнилъ, что ему пора обѣдать, и, почувствовавъ, что дѣйствительно голоденъ, зашелъ въ тотъ же самый трактиръ, въ которомъ обѣдалъ вчера. Онъ уже и не помнилъ послѣ, какъ вышелъ оттуда. Долго и безсознательно бродилъ онъ по улицамъ, по люднымъ и безлюднымъ переулкамъ, и наконецъ зашелъ въ глушь, гдѣ уже не было города и гдѣ разстилалось пожелтѣвшее поле; онъ очнулся, когда мертвая тишина поразила его новымъ, давно невѣдомымъ ему впечатлѣнiемъ. День былъ сухой и морозный, какой нерѣдко бываетъ въ петербургскомъ октябрѣ. Неподалеку была изба; возлѣ нея два стога сѣна; маленькая круторебрая лошаденка, понуря голову, съ отвислой губой, стояла безъ упряжи подлѣ двуколесной таратайки, казалось, объ чемъ-то раздумывая. Дворная собака ворча грызла кость вблизи разбитаго колеса, и трехлѣтнiй ребенокъ въ одной рубашонкѣ, почесывая свою бѣлую, мохнатую голову, съ удивленiемъ глядѣлъ на зашедшаго одинокаго горожанина. За избой тянулись поля и огороды. На краю синихъ небесъ чернѣлись лѣса, а съ противоположной стороны находили мутныя снѣжныя облака, какъ будто гоня передъ собою стаю перелетныхъ птицъ, безъ крика, одна за другою, пробиравшихся по небу. Все было тихо и какъ-то торжественно грустно, полно какого-то замиравшаго, притаившагося ожиданiя... Ордыновъ пошелъ было дальше и дальше; но пустыня только тяготила его. Онъ повернулъ назадъ, въ городъ, изъ котораго вдругъ понесся густой гулъ колоколовъ, сзывавшихъ къ вечернему богослуженiю, удвоилъ шаги и черезъ нѣсколько времени опять вошелъ въ храмъ, такъ знакомый ему со вчерашняго дня.

Незнакомка его была уже тамъ.

Она стояла на колѣняхъ у самаго входа между толпой молившихся. Ордыновъ протѣснился сквозь густую массу нищихъ, старухъ въ лохмотьяхъ, больныхъ и калѣкъ, ожидавшихъ у церковныхъ дверей милостыни, и сталъ на колѣни возлѣ незнакомки. Одежда его касалась ея одежды, и онъ слышалъ порывистое дыханiе, вылетавшее изъ ея устъ, шептавшихъ горячую молитву. Черты лица ея по прежнему были потрясены чувствомъ безпредѣльной набожности, и слезы опять катились и сохли на горячихъ щекахъ ея, какъ будто омывая какое нибудь страшное преступленiе. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ стояли они оба, было совершенно темно, и только по-временамъ тусклое пламя лампады, колеблемое вѣтромъ, врывавшимся чрезъ отворенное узкое стекло окна, озаряло трепетнымъ блескомъ лицо ея, котораго каждая черта врѣзалась въ память юноши, мутила зрѣнiе его и глухою, нестерпимою болью надрывала его сердце. Но въ этомъ мученiи было свое изступленное упоенiе. Наконецъ, онъ не могъ выдержать; вся грудь его задрожала и изныла въ одно мгновенiе въ невѣдомо сладостномъ стремленiи, и онъ, зарыдавъ, склонился воспаленной головой своей на холодный помостъ церкви. Онъ не слыхалъ и не чувствовалъ ничего, кромѣ боли въ сердцѣ своемъ, замиравшемъ въ сладостныхъ мукахъ.

Одиночествомъ ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства; приготовлялась ли въ томительномъ, душномъ и безвыходномъ безмолвiи долгихъ, безсонныхъ ночей, среди безсознательныхъ стремленiй и нетерпѣливыхъ потрясенiй духа, эта порывчатость сердца, готовая, наконецъ, разорваться или найдти излiянiе; и такъ должно было быть ей, какъ внезапно, въ знойный, душный день, вдругъ зачернѣетъ все небо и гроза разольется дождемъ и огнемъ на взалкавшую землю, повиснетъ перлами

дождя на изумрудныхъ вѣтвяхъ, сомнетъ траву, поля, прибьетъ къ землѣ нѣжныя чашечки цвѣтовъ, чтобъ потомъ, при первыхъ лучахъ солнца, все, опять оживая, устремилось, поднялось на встрѣчу ему и торжественно, до неба послало ему свой роскошный, сладостный ѳимiамъ, веселясь и радуясь обновленной своей жизни... Но Ордыновъ не могъ бы теперь и подумать, что съ нимъ дѣлается: онъ едва сознавалъ себя...

Онъ почти незамѣтилъ, какъ кончилось богослуженiе, и очнулся, продираясь за своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой, онъ встрѣчалъ ея удивленный и свѣтлый взглядъ. Останавливаемая поминутно выходившимъ народомъ, она не разъ оборачивалась къ нему; видно было, какъ все сильнѣе и сильнѣе росло ея удивленiе, и вдругъ, она вся вспыхнула, будто заревомъ. Въ эту минуту, вдругъ, изъ толпы явился опять вчерашнiй старикъ и взялъ ее за руку. Ордыновъ опять встрѣтилъ жолчный и насмѣшливый взглядъ его, и какая-то странная злоба вдругъ стѣснила ему сердце. Наконецъ, онъ потерялъ ихъ въ темнотѣ изъ вида; тогда, въ неестественномъ усилiи, онъ рванулся впередъ и вышелъ изъ церкви. Но свѣжiй вечернiй воздухъ не могъ освѣжить его: дыханiе спиралось и сдавливалось въ его груди, и сердце стало биться медленно и крѣпко, какъ будто хотѣло пробить ему грудь. Наконецъ, онъ увидѣлъ, что дѣйствительно потерялъ своихъ незнакомцевъ; ни въ улицѣ, ни въ переулкѣ ихъ уже не было. Но въ головѣ Ордынова уже явилась мысль, сложился одинъ изъ тѣхъ рѣшительныхъ, странныхъ плановъ, которые хотя и всегда сумасбродны, но за то почти всегда успѣваютъ и выполняются въ подобныхъ случаяхъ; на завтра въ восемь часовъ утра онъ подошелъ къ дому со стороны переулка и вошелъ на узенькiй, грязный и нечистый заднiй дворикъ, нѣчто въ родѣ помойной ямы въ домѣ. Дворникъ, что-то дѣлавшiй на дворѣ, прiостановился, уперся подбородкомъ на ручку своей лопаты, оглядѣлъ Ордынова съ ногъ до головы и спросилъ его, что ему надо.

Дворникъ былъ молодой малый, лѣтъ двадцати-пяти, съ чрезвычайно старообразнымъ лицомъ, сморщенный, маленькiй, Татаринъ породою.

— Ищу квартиру, отвѣчалъ съ нетерпѣнiемъ Ордыновъ.

— Которая? спросилъ дворникъ съ усмѣшкою. — Онъ смотрѣлъ на Ордынова такъ, какъ будто зналъ все его дѣло.

— Нужно отъ жильцовъ, отвѣчалъ Ордыновъ.

— На томъ дворѣ нѣтъ, отвѣчалъ загадочно дворникъ.

— А здѣсь?

— И здѣсь нѣтъ. Тутъ дворникъ принялся за лопату.

— А, можетъ быть, и уступятъ, сказалъ Ордыновъ, давая дворнику гривенникъ.

Татаринъ взглянулъ на Ордынова, взялъ гривенникъ, потомъ опять взялся за лопату, и послѣ нѣкотораго молчанiя объявилъ, что «нѣтъ, нѣту квартира». Но молодой человѣкъ уже не слушалъ его; онъ шелъ по гнилымъ, трясучимъ доскамъ, лежавшимъ въ лужѣ къ единственному выходу на этотъ дворъ изъ флигеля дома, черному, нечистому, грязному, казалось, захлебнувшемуся въ лужѣ. Въ нижнемъ этажѣ жилъ бѣдный гробовщикъ. Миновавъ его остроумную мастерскую, Ордыновъ по полуразломанной, скользкой, винтообразной лѣстницѣ поднялся въ верхнiй этажъ, ощупалъ въ темнотѣ толстую, неуклюжую дверь, покрытую рогожеными лохмотьями, нашелъ замокъ и прiотворилъ ее. Онъ неошибся. Передъ нимъ стоялъ ему знакомый старикъ и пристально, съ крайнимъ удивленiемъ смотрѣлъ на него.

— Что тебѣ? спросилъ онъ отрывисто и почти шопотомъ.

— Есть квартира?.. спросилъ Ордыновъ, почти забывъ все, что хотѣлъ сказать. — Онъ увидалъ изъ-за плеча старика свою незнакомку.

Старикъ молча сталъ затворять дверь, вытѣсняя ею Ордынова.

— Есть квартира, раздался вдругъ ласковый голосъ молодой женщины.

Старикъ освободилъ дверь.

— Мнѣ нуженъ уголъ, сказалъ Ордыновъ, поспѣшно входя въ комнату и обращаясь къ красавицѣ.

Но онъ остановился въ изумленiи, какъ вкопанный, взглянувъ на будущихъ хозяевъ своихъ; въ глазахъ его произошла нѣмая, поразительная сцена. Старикъ былъ блѣденъ какъ смерть, какъ будто готовый лишиться чувствъ. Онъ смотрѣлъ свинцовымъ, неподвижнымъ, пронзающимъ взглядомъ на женщину. Она тоже поблѣднѣла сначала; но потомъ вся кровь бросилась ей въ лицо, и глаза ея какъ-то странно сверкнули. Она повела Ордынова въ другую каморку.

Вся квартира состояла изъ одной довольно-обширной комнаты, раздѣленной двумя перегородками на три части; изъ сѣней прямо входили въ узенькую, темную прихожую; прямо была дверь за перегородку, очевидно въ спальню хозяевъ. Направо, черезъ прихожую, проходили въ комнату, которая отдавалась въ наймы. Она была узенькая и тѣсная, приплюснутая перегородкою къ двумъ низенькимъ окнамъ. Все было загромождено и заставлено необходимыми во всякомъ житьѣ предметами; было бѣдно, тѣсно, но по возможности чисто. Мебель состояла изъ простаго бѣлаго стола, двухъ простыхъ стульевъ и залавка по обѣимъ сторонамъ стѣнъ. Большой старинный образъ съ позолоченнымъ вѣнчикомъ, стоялъ надъ полкой въ углу и передъ нимъ горѣла лампада. Въ отдаваемой комнатѣ и частiю въ прихожей, помѣщалась огромная, неуклюжая русская печь. Ясно было, что троимъ въ такой квартирѣ нельзя было жить.

Они стали уговариваться, но безсвязно и едва понимая другъ друга. Ордыновъ за два шага отъ

нея слышалъ, какъ стучало ея сердце; онъ видѣлъ, что она вся дрожала отъ волненiя и какъ будто отъ страха. Наконецъ, кое-какъ сговорились. Молодой человѣкъ объявилъ, что онъ сейчасъ переѣдетъ, и взглянулъ на хозяина. Старикъ стоялъ въ дверяхъ все еще блѣдный; но тихая, даже задумчивая улыбка прокрадывалась на губахъ его. Встрѣтивъ взглядъ Ордынова, онъ опять нахмурилъ брови.

— Есть паспортъ? спросилъ онъ вдругъ громкимъ, отрывистымъ голосомъ, отворяя ему дверь въ сѣни.

— Да! отвѣчалъ Ордыновъ, немного озадаченный.

— Кто ты таковъ?

— Василiй Ордыновъ, дворянинъ, не служу, по своимъ дѣламъ, отвѣчалъ онъ, поддѣлываясь подъ тонъ старика.

— И я тоже, отвѣчалъ старикъ. — Я Илья Муринъ, мѣщанинъ; довольно съ тебя? Ступай...

Черезъ часъ, Ордыновъ уже былъ на новой квартирѣ, къ удивленiю своему и своего нѣмца, который уже начиналъ подозрѣвать, вмѣстѣ съ покорною Тинхенъ, что навернувшiйся жилецъ обманулъ его. Ордыновъ же самъ не понималъ, какъ все это сдѣлалось, да и не хотѣлъ понимать...

II.

Сердце его такъ билось, что въ глазахъ зеленѣло и голова шла кругомъ. Машинально занялся онъ размѣщенiемъ своего скуднаго имущества въ новой квартирѣ, развязалъ узелъ съ разнымъ необходимымъ добромъ, отперъ сундукъ съ книгами и сталъ укладывать ихъ на столъ; но скоро вся эта работа выпала изъ рукъ его. Поминутно сiялъ въ его глазахъ образъ женщины, встрѣча съ которою взволновала и потрясла все его существованiе, который наполнялъ его сердце такимъ неудержимымъ, судорожнымъ восторгомъ, — столько счастья прихлынуло разомъ въ скудную жизнь его, что мысли его темнѣли и духъ замиралъ въ тоскѣ и смятенiи. Онъ взялъ свой паспортъ и понесъ къ хозяину въ надеждѣ взглянуть на нее. Но Муринъ едва прiотворилъ дверь, взялъ у него бумагу, сказалъ ему «хорошо, живи съ миромъ» и снова заперся въ своей комнатѣ. Какое-то непрiятное чувство овладѣло Ордыновымъ. Неизвѣстно почему, ему стало тяжело глядѣть на этого старика. Въ его взглядѣ было что-то презрительное и злобное. Но непрiятное впечатлѣнiе скоро разсѣялось. Ужь третiй день, какъ Ордыновъ жилъ въ какомъ то вихрѣ въ сравненiи съ прежнимъ затишьемъ его жизни; но разсуждать онъ не могъ и даже боялся. Все сбилось и перемѣшалось въ его существованiи; онъ глухо чувствовалъ, что вся его жизнь какъ будто переломлена пополамъ; одно стремленiе, одно ожиданiе овладѣло имъ, и другая мысль его не смущала.

Въ недоумѣнiи воротился онъ въ свою комнату. Тамъ, у печки, въ которой стряпалось кушанье, хлопотала маленькая, сгорбленная старушонка, такая грязная и въ такомъ отвратительномъ отребьи, что жалко было смотрѣть на нее. Она, казалось, была очень зла и по временамъ что-то ворчала, шамкая губами себѣ подъ носъ. Это была хозяйская работница. Ордыновъ попробовалъ было заговорить съ нею, но она промолчала, очевидно со зла. Наконецъ, насталъ часъ обѣда; старуха вынула изъ печи щи, пироги и говядину и понесла къ хозяевамъ. Того же подала и Ордынову. Послѣ обѣда, въ квартирѣ настала мертвая тишина.

Ордыновъ взялъ въ руки книгу и долго переворачивалъ листы, стараясь доискаться смысла въ томъ, что читалъ уже нѣсколько разъ. Въ нетерпѣнiи онъ отбросилъ книгу и опять попробовалъ было прибирать свои пожитки; наконецъ взялъ фуражку, надѣлъ шинель и вышелъ на улицу. Идя на удачу, не видя дороги, онъ все старался, по возможности, сосредоточиться духомъ, свести свои разбитыя мысли и хоть немного разсудить о своемъ положенiи. Но усилiе только повергало его въ страданiе, въ пытку. Ознобъ и жаръ овладѣвали имъ поперемѣнно, и по временамъ сердце начинало вдругъ стучать такъ, что приходилось прислониться къ стѣнѣ. «Нѣтъ, лучше смерть» думалъ онъ: «лучше смерть» шепталъ онъ воспаленными, дрожащими губами, мало думая о томъ, что говоритъ. Онъ ходилъ очень долго; наконецъ, почувствовавъ, что промокъ до костей и замѣтивъ въ первый разъ, что дождь идетъ ливнемъ, воротился домой. Неподалеку отъ дома, онъ увидѣлъ своего дворника. Ему показалось, что татаринъ нѣсколько времени пристально и съ любопытствомъ смотрѣлъ на него и потомъ пошелъ своею дорогою, когда замѣтилъ, что его увидали.

— Здравствуй, сказалъ Ордыновъ, нагнавъ его. — Какъ тебя зовутъ?

— Дворникъ зовутъ, отвѣчалъ тотъ, скаля зубы.

— Ты давно здѣсь дворникомъ?

— Давно.

— Хозяинъ мой мѣщанинъ?

— Мѣщанинъ, коли сказывалъ.

— Что жь онъ дѣлаетъ?

— Больна; живетъ, Бога молитъ — вотъ.

— А это жена его?

— Какая жена?

— Что съ нимъ живетъ?

— Же-на, коли сказывалъ. Прощай, баринъ.

Татаринъ тронулъ шапку и вошелъ въ конуру свою.

Ордыновъ вошелъ въ свою квартиру. Старуха, шамкая и что-то ворча про себя, отворила ему дверь, опять заперла ее на щеколду и полѣзла на печь, на которой доживала свой вѣкъ. Уже смеркалось. Ордыновъ пошелъ достать огня и увидѣлъ, что дверь къ хозяевамъ заперта на замокъ. Онъ кликнулъ старуху, которая, приподнявшись на локоть, зорко смотрѣла на него съ печки,

казалось раздумывая, что бы ему нужно было у хозяйскаго замка; она молча сбросила ему пачку спичекъ. Онъ воротился въ комнату и принялся опять, въ сотый разъ, за свои вещи и книги. Но мало по малу, недоумѣвая, что съ нимъ дѣлается, присѣлъ на лавку, и ему показалось, что онъ заснулъ. По временамъ, приходилъ онъ въ себя и догадывался, что сонъ его былъ не сонъ, а какое-то мучительное, болѣзненное забытье. Онъ слышалъ, какъ стукнула дверь, какъ отворилась она и догадался, что это воротились хозяева отъ вечерни. Тутъ ему пришло въ голову, что нужно было пойдти къ нимъ зачѣмъ-то. Онъ привсталъ, и показалось ему, что онъ уже идетъ къ нимъ, но оступился и упалъ на кучу дровъ, брошенныхъ старухою среди комнаты. Тутъ онъ совершенно забылся, и, раскрывъ глаза послѣ долгаго-долгаго времени, съ удивленiемъ замѣтилъ, что лежитъ на той же лавкѣ, такъ какъ былъ, одѣтый, и что надъ нимъ съ нѣжною заботливостiю склонялось лицо женщины, дивно прекрасное, и какъ-будто все омоченное тихими, материнскими слезами. Онъ слышалъ, какъ положили ему подъ голову подушку и одѣли чѣмъ-то теплымъ, и какъ чья-то нѣжная рука легла на горячiй лобъ его. Онъ хотѣлъ поблагодарить, онъ хотѣлъ взять эту руку, поднести къ запекшимся губамъ своимъ, омочить ее слезами и цаловать, цаловать цѣлую вѣчность. Ему хотѣлось что-то много сказать, но что такое — онъ самъ не зналъ того; ему захотѣлось умереть въ эту минуту. Но руки его были какъ свинцовыя и не двигались; онъ какъ будто онѣмѣлъ и слышалъ только, какъ разлетается кровь его по всѣмъ жиламъ, какъ будто приподымая его на постели. Кто то далъ ему воды... Наконецъ, онъ впалъ въ безпамятство.

Онъ проснулся поутру часовъ въ восемь. Солнце сыпало золотымъ снопомъ лучи свои сквозь зеленыя заплесневѣлыя окна его комнаты; какое-то отрадное ощущенiе нѣжило всѣ члены больнаго. Онъ былъ спокоенъ и тихъ, безконечно счастливъ. Ему казалось, что кто-то былъ сейчасъ у его изголовья. Онъ проснулся, заботливо ища вокругъ себя это невидимое существо; ему такъ хотѣлось обнять своего друга и сказать первый разъ въ жизни — здравствуй, добрый день тебѣ, мой милый.

— Какъ же ты долго спишь! сказалъ нѣжный женскiй голосъ. Ордыновъ оглянулся, и къ нему склонилось, съ привѣтливою и свѣтлою какъ солнце улыбкою, лицо красавицы-хозяйки его.

— Какъ ты долго былъ болѣнъ, говорила она: — полно, вставай; что неволишь себя? Волюшка хлѣба слаще, солнца краше. Вставай, голубь мой, вставай.

Ордыновъ схватилъ и крѣпко сжалъ ея руку. Ему казалось, что онъ все еще видитъ сонъ.

— Подожди, я тебѣ чаю готовила; хочешь чаю? Захоти; тебѣ лучше будетъ. Я сама хворала и знаю.

— Да, дай мнѣ пить, сказалъ Ордыновъ слабымъ голосомъ и сталъ на ноги. Онъ еще былъ очень слабъ. Ознобъ пробѣжалъ по спинѣ его, всѣ члены его болѣли и какъ будто были разбиты. Но на сердцѣ его было ясно, и лучи солнца, казалось, согрѣвали его какою то торжественною, свѣтлою радостью. Онъ чувствовалъ, что новая, сильная, невидимая жизнь началась для него. Голова его слегка закружилась.

— Вѣдь тебя зовутъ Васильемъ? спросила она: — я иль ослышалась, иль, сдается, тебя хозяинъ такъ вчера назвалъ.

— Да, Василiй. А тебя какъ зовутъ? сказалъ Ордыновъ, приближаясь къ ней и едва устоявъ на ногахъ. Онъ покачнулся. Она схватила его за руки, поддержала и засмѣялась.

— Меня Катериной, сказала она, смотря ему въ глаза своими большими, ясными, голубыми глазами. Оба держали другъ друга за руки.

— Ты мнѣ хочешь что-то сказать? проговорила она наконецъ.

— Не знаю, отвѣчалъ Ордыновъ, — у него помутилось зрѣнiе.

— Видишь какой. Полно, голубь мой, полно; не горюй, не тужи; садись сюда къ солнцу за столъ; сиди смирно, а за мной не ходи, прибавила она, видя, что молодой человѣкъ сдѣлалъ движенiе, какъ-будто удерживая ее: — я сейчасъ сама къ тебѣ буду; успѣешь на меня наглядѣться. Черезъ минуту, она принесла чаю, поставила на столъ и сѣла напротивъ его.

— На, напейся, сказала она. — Что, болитъ твоя голова?

— Нѣтъ, теперь не болитъ, сказалъ онъ: — не знаю, можетъ-быть, и болитъ... я не хочу... полно, полно!.. Я и не знаю, что со мною, говорилъ онъ, задыхаясь и отъискавъ наконецъ ея руку: — будь здѣсь, не уходи отъ меня; дай, дай мнѣ опять твою руку... У меня въ глазахъ темнѣетъ; я на тебя какъ на солнце смотрю, сказалъ онъ, какъ-будто отрывая отъ сердца слова свои, замирая отъ восторга, когда ихъ говорилъ. Рыданiя сдавливали ему горло.

— Бѣдный какой! Знать, не жилъ ты съ человѣкомъ хорошимъ. Ты одинъ-одинёшенекъ; нѣтъ у тебя родичей?

— Нѣтъ никого; я одинъ... ничего, пусть! теперь лучше... хорошо мнѣ теперь! говорилъ Ордыновъ, будто въ бреду. Комната какъ-будто ходила кругомъ него.

— Я сама много лѣтъ людей не видала. Ты такъ глядишь на меня... проговорила она послѣ минутнаго молчанiя.

— Ну... что же?

— Какъ-будто грѣютъ тебя мои очи! Знаешь, когда любишь кого... Я тебя съ первыхъ словъ въ сердце мое приняла. Заболѣешь, опять буду ходить за тобой. Только ты не болѣй, нѣтъ. Встанешь, будемъ жить какъ братъ и сестра. Хочешь? Вѣдь сестру трудно нажить, какъ Богъ родивъ не далъ.

— Кто ты? откуда ты? проговорилъ Ордыновъ слабымъ голосомъ.

— Я не здѣшняя... что тебѣ! Знаешь, люди разсказываютъ, какъ жили двѣнадцать братьевъ въ темномъ лѣсу, и какъ заблудилась въ томъ лѣсу красная дѣвица. Зашла она къ нимъ и прибрала имъ все въ домѣ, любовь свою на всемъ положила. Пришли братья и спознали, что сестрица у нихъ день прогостила. Стали ее выкликать, она къ нимъ вышла. Нарекли ее всѣ сестрой, дали ей волюшку, и всѣмъ она была ровня. Знаешь ли сказку?

— Знаю, прошепталъ Ордыновъ.

— Жить хорошо; любо ль тебѣ на свѣтѣ жить?

— Да, да; вѣкъ жить, долго жить, отвѣчалъ Ордыновъ.

— Не знаю, сказала задумчиво Катерина: — я бы и смерти хотѣла. Хорошо жизнь любить и добрыхъ людей любить, да... Смотри, ты опять какъ мука побѣлѣлъ!

— Да, голова кругомъ ходитъ...

— Постой, я тебѣ мою постель принесу и подушку-другую; здѣсь и постелю. Заснешь, обо мнѣ приснится; недугъ отойдетъ. Наша старуха тоже больна...

Она еще говорила, какъ уже начала готовить постель, по-временамъ съ улыбкой смотря черезъ плечо на Ордынова.

— Сколько у тебя книгъ! сказала она, сдвигая сундукъ.

Она подошла къ нему, схватила его правой рукой, подвела къ постелѣ, уложила и одѣла одѣяломъ.

— Говорятъ, книги человѣка портятъ, говорила она, задумчиво покачивая головою. — Ты любишь въ книгахъ читать?

— Да, отвѣчалъ Ордыновъ, не зная, спитъ онъ или нѣтъ, и крѣпче сжимая руку Катерины, чтобъ увѣрить себя, что не спитъ.

— У хозяина моего много книгъ; видишь какiя! онъ говоритъ, что божественныя. Онъ мнѣ все читаетъ изъ нихъ. Я потомъ тебѣ покажу; ты мнѣ разскажешь послѣ, что онъ мнѣ въ нихъ все читаетъ?

— Разскажу, прошепталъ Ордыновъ, неотступно смотря на нее.

— Ты любишь молиться? спросила она послѣ минутнаго молчанiя. — Знаешь что? Я все боюсь, все боюсь...

Она не договорила, казалось, размышляя о чемъ-то. Ордыновъ поднесъ наконецъ ея руку къ губамъ своимъ.

— Что ты мою руку цалуешь? (И щеки ея слегка заалѣли). На, цалуй ее, продолжала она смѣясь и подавая ему обѣ руки; потомъ высвободила одну и приложила ее къ горячему лбу его, потомъ стала расправлять и приглаживать его волосы. Она краснѣла болѣе и болѣе; наконецъ, присѣла на полу у постели его и приложила свою щеку къ его щекѣ; теплое, влажное дыханiе ея шелестило по его лицу... Вдругъ Ордыновъ почувствовалъ, что горячiя слезы градомъ полились изъ ея глазъ и падали, какъ растопленный свинецъ, на его щеки. Онъ слабѣлъ болѣе и болѣе; онъ уже не могъ двинуть рукою. Въ это время раздался стукъ въ дверь и загремѣла задвижка. Ордыновъ еще могъ слышать, какъ старикъ, его хозяинъ, вошелъ за перегородку. Онъ слышалъ потомъ, что Катерина привстала, не спѣша и не смущаясь, взяла свои книги, слышалъ, какъ она перекрестила его уходя; онъ закрылъ глаза. Вдругъ горячiй, долгiй поцалуй загорѣлся на воспаленныхъ губахъ его, какъ-будто ножомъ его ударили въ сердце. Онъ слабо вскрикнулъ и лишился чувствъ...

Потомъ началась для него какая-то странная жизнь.

Порой, въ минуту неяснаго сознанiя, мелькало въ умѣ его, что онъ осужденъ жить въ какомъ-то длинномъ, нескончаемомъ снѣ, полномъ странныхъ, безплодныхъ тревогъ, борьбы и страданiй. Въ ужасѣ онъ старался возстать противъ роковаго фатализма, его гнетущаго, и въ минуту напряженной, самой отчаянной борьбы, какая-то невѣдомая сила опять поражала его, и онъ слышалъ, чувствовалъ ясно, какъ онъ снова теряетъ память, какъ вновь непроходимая, бездонная темень разверзается передъ нимъ, и онъ бросается въ нее съ воплемъ тоски и отчаянiя. Порой мелькали мгновенiя невыносимаго, уничтожающаго счастья, когда жизненность судорожно усиливается во всемъ составѣ человѣческомъ, яснѣетъ прошедшее, звучитъ торжествомъ, весельемъ настоящiй свѣтлый мигъ и снится на яву невѣдомое грядущее: когда невыразимая надежда падаетъ живительной росой на душу; когда хочешь вскрикнуть отъ восторга; когда чувствуешь, что немощна плоть предъ такимъ гнетомъ впечатлѣнiй, что разрывается вся нить бытiя, и когда, вмѣстѣ съ тѣмъ, поздравляешь всю жизнь свою съ обновленiемъ и воскресенiемъ. Порой онъ опять впадалъ въ усыпленiе, и тогда все, что случилось съ нимъ въ послѣднiе дни, снова повторялось и смутнымъ, мятежнымъ роемъ проходило въ умѣ его; но видѣнiе представлялось ему въ странномъ, загадочномъ видѣ. Порой больной забывалъ, что съ нимъ было, и удивлялся, что онъ не на старой квартирѣ, не у старой хозяйки своей. Онъ недоумѣвалъ, отъ-чего старушка не подходила, какъ бывало всегда въ позднiй сумеречный часъ, къ потухавшей печкѣ, обливавшей по временамъ слабымъ, мерцающимъ заревомъ весь темный уголъ комнаты, и въ ожиданiи, какъ погаснетъ огонь, не грѣла, по привычкѣ, своихъ костлявыхъ, дрожащихъ рукъ на замиравшемъ огнѣ, всегда болтая и шепча про-себя и изрѣдка въ недоумѣнiи поглядывая на него, чуднаго жильца своего, котораго считала помѣшаннымъ отъ долгаго сидѣнiя за книгами. Другой разъ, онъ вспоминалъ, что переѣхалъ на другую квартиру; но какъ это сдѣлалось, что съ нимъ было, и зачѣмъ пришлось переѣхать, онъ не зналъ того, хотя замиралъ весь духъ его, въ

безпрерывномъ, неудержимомъ стремленiи... Но куда, что звало и мучило его, и кто бросилъ этотъ невыносимый пламень, душившiй, пожиравшiй всю кровь его? — онъ опять не зналъ и не помнилъ. Часто жадно ловилъ онъ руками какую-то тѣнь, часто слышались ему шелестъ близкихъ, легкихъ шаговъ около постели его и сладкий, какъ музыка, шопотъ чьихъ-то ласковыхъ, нѣжныхъ рѣчей; чье-то влажное, порывистое дыханiе скользило по лицу его, и любовью потрясалось все его существо; чьи-то горючiя слезы жгли его воспаленныя щеки, и вдругъ чей-то поцалуй, долгiй, нѣжный, впивался въ его губы; тогда жизнь его изнывала въ неугасимой мукѣ; казалось, все бытiе, весь мiръ останавливался, умиралъ на цѣлые вѣка кругомъ него, и долгая тысячелѣтняя ночь простиралась надъ всѣмъ...

То какъ будто наступали для него опять его нѣжные, безмятежно-прошедшiе годы перваго дѣтства, съ ихъ свѣтлою радостiю, съ неугасимымъ счастiемъ, съ первымъ сладостнымъ удивленiемъ къ жизни, съ роями свѣтлыхъ духовъ, вылетавшихъ изъ-подъ каждаго цвѣтка, который срывалъ онъ, игравшихъ съ нимъ на тучномъ зеленомъ лугу передъ маленькимъ домикомъ, окруженнымъ акацiями, улыбавшихся ему изъ хрустальнаго, необозримаго озера, возлѣ котораго просиживалъ онъ по цѣлымъ часамъ, прислушиваясь какъ бьется волна о волну, и шелестившихъ кругомъ него крыльями, любовно усыпая свѣтлыми, радужными сновидѣнiями маленькую его колыбельку, когда его мать, склоняясь надъ нею, крестила, цаловала и баюкала его тихою колыбельною пѣсенкой въ долгiя, безмятежныя ночи. Но тутъ вдругъ стало являться одно существо, которое смущало его какимъ-то недѣтскимъ ужасомъ, которое вливало первый, медленный ядъ горя и слезъ въ его жизнь; онъ смутно чувствовалъ, какъ невѣдомый старикъ держитъ во власти своей всѣ его грядущiе годы, и, трепеща, не могъ онъ отвести отъ него глазъ своихъ. Злой старикъ за нимъ слѣдовалъ всюду. Онъ выглядывалъ и обманчиво кивалъ ему головою изъ-подъ каждаго куста въ рощѣ, смѣялся и дразнилъ его, воплощался въ каждую куклу ребенка, гримасничая и хохоча въ рукахъ его, какъ злой, скверный гномъ; онъ подбивалъ на него каждаго изъ его безчеловѣчныхъ школьныхъ товарищей, или, садясь съ малютками на школьную скамью, гримасничая, выглядывалъ изъ-подъ каждой буквы его грамматики. Потомъ, во время сна, злой старикъ садился у его изголовья... Онъ отогналъ рои свѣтлыхъ духовъ, шелестившихъ своими золотыми и сафирными крыльями кругомъ его колыбели, отвелъ отъ него навсегда его бѣдную мать, и сталъ по цѣлымъ ночамъ нашептывать ему длинную, дивную сказку, невнятную для сердца дитяти, но терзавшую, волновавшую его ужасомъ и недѣтскою страстью. Но злой старикъ не слушалъ его рыданiй и просьбъ и все продолжалъ, ему говорить, покамѣстъ онъ не впадалъ въ оцѣпенѣнiе, въ безпамятство. Потомъ малютка просыпался вдругъ человѣкомъ; невидимо и неслышно пронеслись надъ нимъ цѣлые годы. Онъ вдругъ сознавалъ свое настоящее положенiе, вдругъ сталъ понимать, что онъ одинокъ и чуждъ всему мiру, одинъ въ чужомъ углу, межъ таинственныхъ, подозрительныхъ людей, между враговъ, которые все собираются и шепчутся по угламъ его темной комнаты и киваютъ старухѣ, сидѣвшей у огня на корточкахъ, нагрѣвавшей свои дряхлыя, старыя руки и указывавшей имъ на него. Онъ впадалъ въ смятенiе, въ тревогу; ему все хотѣлось узнать, кто таковы эти люди, зачѣмъ они здѣсь, зачѣмъ онъ самъ въ этой комнатѣ, и догадывался, что забрелъ въ какой-то темный, злодѣйскiй притонъ, будучи увлеченъ чѣмъ-то могучимъ, но невѣдомымъ, не разсмотрѣвъ прежде, кто и каковы жильцы и кто именно его хозяева. Его начинало мучить подозрѣнiе, — и вдругъ, среди ночной темноты опять началась шопотливая, длинная сказка и начала ее тихо, чуть внятно про себя какая-то старуха, печально качая передъ потухавшимъ огнемъ своей бѣлой, сѣдой головой. Но — и опять ужасъ нападалъ на него: сказка воплощалась передъ нимъ въ лица и формы. Онъ видѣлъ, какъ все, начиная съ дѣтскихъ, неясныхъ грезъ его, всѣ мысли и мечты его, все, что онъ выжилъ жизнiю, все, что вычиталъ въ книгахъ, все, объ чемъ уже и забылъ давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало передъ нимъ въ колоссальныхъ формахъ и образахъ, ходило, роилось кругомъ него, видѣлъ, какъ раскидывались передъ нимъ волшебные, роскошные сады, какъ слагались и разрушались въ глазахъ его цѣлые города, какъ цѣлыя кладбища высылали ему своихъ мертвецовъ, которые начинали жить съизнова, какъ приходили, рождались и отживали въ глазахъ его цѣлые племена и народы, какъ воплощалась, наконецъ, теперь, вокругъ болѣзненнаго одра его, каждая мысль его, каждая безплотная греза, воплощалась почти въ мигъ зарожденiя; какъ, наконецъ, онъ мыслилъ не безплотными идеями, а цѣлыми мiрами, цѣлыми созданiями, какъ онъ носился, подобно пылинкѣ, во всемъ этомъ безконечномъ, странномъ, невыходимомъ мiрѣ, и какъ вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давитъ, гнететъ его, и преслѣдуетъ его вѣчной, безконечной иронiей; онъ слышалъ, какъ онъ умираетъ, разрушается въ пыль и прахъ, безъ воскресенiя, на вѣки-вѣковъ; онъ хотѣлъ бѣжать, но не было угла во всей вселенной, чтобъ укрыть его. Наконецъ, въ припадкѣ отчаянiя, онъ напрягъ свои силы, вскрикнулъ и проснулся...

Онъ проснулся, весь облитый холоднымъ, ледянымъ потомъ. Кругомъ него стояла мертвая тишина; была глубокая ночь. Но все ему казалось, что гдѣ-то продолжается его дивная сказка, что чей-то хриплый голосъ дѣйствительно заводитъ долгiй разсказъ о чемъ-то какъ будто ему

знакомомъ. Онъ слышалъ, что говорятъ про темные лѣса, про какихъ-то лихихъ разбойниковъ, про какого-то удалаго молодца, чуть-чуть не про самого Стеньку Разина, про веселыхъ пьяницъ бурлаковъ, про одну красную дѣвицу и про Волгу-матушку. Не сказка ли это? наяву ли онъ слышитъ ее? Цѣлый часъ пролежалъ онъ открывъ глаза, не шевеля ни однимъ членомъ, въ мучительномъ оцѣпенѣнiи. Наконецъ онъ привсталъ осторожно и съ веселiемъ ощутилъ въ себѣ силу, неистощившуюся въ лютой болѣзни. Бредъ прошелъ, начиналась дѣйствительность. Онъ замѣтилъ, что еще былъ одѣтъ такъ, какъ былъ во время разговора съ Катериной, и что, слѣдовательно, немного времени прошло съ того утра, какъ она ушла отъ него. Огонь рѣшимости пробѣжалъ по его жиламъ. Машинально отъискалъ онъ руками большой гвоздь, вбитый для чего-то вверху перегородки, возлѣ которой постлали постель его, схватился за него, и повиснувъ на немъ всѣмъ тѣломъ, кое-какъ добрался до щели, изъ которой выходилъ едва замѣтный свѣтъ въ его комнату. Онъ приложилъ глазъ къ отверстiю и сталъ глядѣть, едва переводя духъ отъ волненiя.

Въ углу хозяйской каморки стояла постель, передъ постелью столъ, покрытый ковромъ, заваленный книгами большой старинной формы, въ переплетахъ, напоминавшихъ священныя книги. Въ углу стоялъ образъ, такой же старинный, какъ и въ его комнатѣ; передъ образомъ горѣла лампада. На постели лежалъ старикъ Муринъ, больной, изможденный страданiемъ и блѣдный какъ полотно, закрытый мѣховымъ одѣяломъ. На колѣняхъ его была раскрытая книга. На скамьѣ возлѣ постели лежала Катерина, охвативъ рукою грудь старика и склонившись къ нему на плечо головою. Она смотрѣла на него внимательными, дѣтски-удивленными глазами и, казалось, съ неистощимымъ любопытствомъ, замирая отъ ожиданiя, слушала то, что ей разсказывалъ Муринъ. По временамъ, голосъ разскащика возвышался, одушевленiе отражалось на блѣдномъ лицѣ его; онъ хмурилъ брови, глаза его начинали сверкать, и Катерина, казалось, блѣднѣла отъ страха и волненiя. Тогда что-то похожее на улыбку являлось на лицѣ старика, и Катерина начинала тихо смѣяться. Порой слезы загорались въ глазахъ ея; тогда старикъ нѣжно гладилъ ее по головѣ какъ ребенка, и она еще крѣпче обнимала его своею обнаженною, сверкающею какъ снѣгъ рукою, и еще любовнѣе припадала къ груди его.

По временамъ Ордыновъ думалъ, что все это еще сонъ, даже былъ въ этомъ увѣренъ; но кровь ему бросилась въ голову и жилы напряженно, съ болью, бились на вискахъ его. Онъ выпустилъ гвоздь, всталъ съ постели, и качаясь, пробираясь какъ лунатикъ, самъ не понимая своего побужденiя, вспыхнувшаго цѣлымъ пожаромъ въ крови его, подошелъ къ хозяйскимъ дверямъ и съ силой толкнулся въ нихъ; ржавая задвижка отлетѣла разомъ, и онъ вдругъ съ шумомъ и трескомъ очутился среди хозяйской спальни. Онъ видѣлъ, какъ вся вспорхнулась и вздрогнула Катерина, какъ злобно засверкали глаза старика изъ-подъ тяжело-сдавленныхъ вмѣстѣ бровей, и какъ внезапно ярость исказила все лицо его. Онъ видѣлъ, какъ старикъ, не спуская съ него своихъ глазъ, блуждающей рукой на-скоро ищетъ ружье, висѣвшее на стѣнѣ; видѣлъ потомъ, какъ сверкнуло дуло ружья, направленное невѣрной, дрожащей отъ бѣшенства рукой прямо въ грудь его... Раздался выстрѣлъ, раздался потомъ дикiй, почти нечеловѣческiй крикъ, и когда разлетѣлся дымъ, страшное зрѣлище поразило Ордынова. Дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ нагнулся надъ старикомъ. Муринъ лежалъ на полу; его коробило въ судорогахъ, лицо его было искажено въ мукахъ, и пѣна показывалась на искривленныхъ губахъ его. Ордыновъ догадался, что несчастный былъ въ жесточайшемъ припадкѣ падучей болѣзни. Вмѣстѣ съ Катериной, онъ бросился помогать ему...

III.

Вся ночь прошла въ тревогѣ. На другой день, Ордыновъ вышелъ рано по-утру, не смотря на свою слабость и на лихорадку, которая все еще не оставляла его. На дворѣ онъ опять встрѣтилъ дворника. Въ этотъ разъ, татаринъ еще издали приподнялъ фуражку и съ любопытствомъ поглядѣлъ на него. Потомъ, какъ-будто опомнясь, принялся за свою метлу, искоса взглядывая на медленно-приближавшагося Ордынова.

— Что? ты ничего не слыхалъ ночью? спросилъ Ордыновъ.

— Да, слыхалъ.

— Что это за человѣкъ? кто онъ такой?

— Сама нанимала, сама и знай; а моя чужая.

— Да будешь ли ты когда говорить! закричалъ Ордыновъ внѣ себя отъ припадка какой-то болѣзненной раздражительности.

— А моя что сдѣлала? Виновата твоя, — твоя жильцовъ пугала. Внизу гробовщикъ жилъ: онъ глухъ, а все слышалъ, и баба его глухая, и та слышала. А на другомъ дворѣ, хоть и далеко, а тоже слышала — вотъ. Я къ надзирателю пойду.

— Я самъ туда же пойду, отвѣчалъ Ордыновъ и пошелъ къ воротамъ.

— А хоть какъ хошь; сама нанимала... Баринъ, баринъ, постой! Ордыновъ оглянулся; дворникъ изъ учтивости тронулъ за шапку.

— Ну!

— Коль пойдешь, я къ хозяину пойду.

— Что жь?

— Лучше съѣзжай.

— Ты глупъ, проговорилъ Ордыновъ и опять пошелъ-было прочь.

— Баринъ, баринъ, постой! Дворникъ опять тронулъ за шапку и оскалилъ зубы.

— Слушай, баринъ: ты сердце держи; за что

бѣднаго гнать? Бѣднаго гонять — грѣхъ. Богъ не велитъ — слышь?

— Слушай же и ты: вотъ возьми это. Ну, кто жь онъ таковъ?

— Кто таковъ?

— Да.

— Я и безъ денегъ скажу.

Тутъ дворникъ взялъ метлу, махнулъ разъ-два, потомъ остановился, внимательно и важно посмотрѣвъ на Ордынова.

— Ты баринъ хорошiй. А не хошь жить съ человѣкомъ хорошимъ, какъ хошь; моя вотъ какъ сказала.

Тутъ татаринъ посмотрѣлъ еще выразительнѣе и, какъ-будто осердясь, опять принялся за метлу. Показавъ наконецъ видъ, что кончилъ какое-то дѣло, онъ таинственно подошелъ къ Ордынову и, сдѣлавъ какой-то очень-выразительный жестъ, произнесъ:

— Она вотъ-что!

— Чего? Какъ?

— Ума нѣтъ.

— Что?

— Улетѣла. Да! улетѣла! повторилъ онъ еще болѣе таинственнымъ тономъ. — Она больна. У него барка была, большая была, и другая была, и третья была, по Волгѣ ходила, а я самъ изъ Волги; еще заводъ была, да сгорѣла, и онъ безъ башка.

— Онъ помѣшанный?

— Ни!.. Ни! отвѣчалъ съ разстановкой Татаринъ. — Не мѣшана. Онъ умный человѣкъ. Она все знаетъ, книжка много читала, читала, читала, все читала и другимъ правда сказывала. Такъ; пришла кто: два рубля, три рубля, 40 рубля, а не хошь какъ хошь; книжка посмотритъ, увидитъ и всю правду скажетъ. А деньга на столъ, тотчасъ на столъ, — безъ деньга ни!

Тутъ Татаринъ, съ излишкомъ сердца входившiй въ интересы Мурина, даже засмѣялся отъ радости.

— Что жь, онъ колдовалъ, гадалъ кому нибудь?

— Гм... промычалъ дворникъ, скоро кивнувъ головою: — она правду сказывала. Она Бога молитъ, много молитъ. А то такъ, находитъ на него.

Тутъ Татаринъ опять повторилъ свой выразительный жестъ.

Въ эту минуту, кто-то кликнулъ дворника съ другаго двора, а вслѣдъ за тѣмъ показался какой-то маленькiй, согбенный, сѣденькiй человѣкъ въ тулупѣ. Онъ шелъ кряхтя, спотыкаясь, смотрѣлъ въ землю и что-то нашептывалъ про-себя. Можно было подумать, что онъ отъ старости выжилъ изъ ума.

— Хозяева, хозяева! прошепталъ въ попыхахъ дворникъ, наскоро кивнувъ головою Ордынову и, сорвавъ шапку, бросился бѣгомъ къ старичку, котораго лицо было какъ-то знакомо Ордынову; по-крайней-мѣрѣ, онъ гдѣ-то встрѣтилъ его очень-недавно. Сообразивъ, впрочемъ, что тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, онъ пошелъ со двора. Дворникъ показался ему мошенникомъ и наглецомъ первой руки. — «Бездѣльникъ точно торговался со мной!» думалъ онъ: «Богъ знаетъ, что тутъ такое!»

Онъ уже произнесъ это на улицѣ.

Мало-по-малу, его начали одолѣвать другiя мысли. Впечатлѣнiе было непрiятное: день сѣрый и холодный, порхалъ снѣгъ. Молодой человѣкъ чувствовалъ, какъ ознобъ снова начинаетъ ломать его; онъ чувствовалъ тоже, что какъ-будто земля начинала подъ нимъ колыхаться. Вдругъ одинъ знакомый голосъ непрiятно-сладенькимъ, дребежжащимъ теноромъ пожелалъ ему добраго утра.

— Ярославъ Ильичъ! сказалъ Ордыновъ.

Передъ нимъ стоялъ бодрый, краснощекiй человѣкъ, съ виду лѣтъ тридцати, не высокаго роста, съ сѣренькими масляными глазками, съ улыбочкой, одѣтый... какъ и всегда бываетъ одѣтъ Ярославъ Ильичъ, и прiятнѣйшимъ образомъ протягивалъ ему руку. Ордыновъ познакомился съ Ярославомъ Ильичемъ тому назадъ ровно годъ, совершенно-случайнымъ образомъ, почти на улицѣ. Очень легкому знакомству способствовала, кромѣ случайности, необыкновенная наклонность Ярослава Ильича отъискивать всюду добрыхъ, благородныхъ людей, прежде всего образованныхъ и по-крайней-мѣрѣ талантомъ и красотою обращенiя достойныхъ принадлежать высшему обществу. Хотя Ярославъ Ильичъ имѣлъ чрезвычайно-сладенькiй теноръ, но даже въ разговорахъ съ искреннѣйшими друзьями, въ настроѣ его голоса проглядывало что-то необыкновенно-свѣтлое, могучее и повелительное, не терпящее никакихъ отлагательствъ, что было, можетъ быть, слѣдствiемъ привычки.

— Какимъ образомъ? вскрикнулъ Ярославъ Ильичъ съ выраженiемъ искреннѣйшей, восторженной радости.

— Я здѣсь живу.

— Давно ли? продолжалъ Ярославъ Ильичъ, подымая ноту все выше и выше. — И я не зналъ этого! Но я съ вами сосѣдъ! Я теперь уже въ здѣшней части. Я уже мѣсяцъ какъ воротился изъ рязанской губернiи. Поймалъ же васъ, старинный и благороднѣйшiй другъ! — И Ярославъ Ильичъ разсмѣялся добродушнѣйшимъ образомъ.

— Сергѣевъ! закричалъ онъ вдохновенно: — жди меня у Тарасова; да чтобъ безъ меня не шевелили кулей. Да турни олсуфьевскаго дворника; скажи, чтобъ тотъ же часъ явился въ контору. Я прiйду черезъ часъ...

На скоро отдавая кому то этотъ приказъ, деликатный Ярославъ Ильичъ взялъ Ордынова подъ руку и повелъ въ ближайшiй трактиръ.

— Не успокоюсь безъ того, пока не перебросимъ двухъ словъ наединѣ послѣ такой долгой разлуки. Ну, что ваши занятiя? прибавилъ онъ почти благоговѣйно и таинственно понизивъ голосъ: — всегда въ наукахъ?

— Да, я по прежнему, отвѣчалъ Ордыновъ, у котораго мелькнула одна свѣтлая мысль.

— Благородно, Василiй Михайловичъ, благородно! — Тутъ Ярославъ Ильичъ крѣпко пожалъ

руку Ордынова: — вы будете украшенiемъ нашего общества. Подай вамъ Господь счастливаго пути на вашемъ поприщѣ... Боже! Какъ я радъ, что васъ встрѣтилъ! Сколько разъ я вспоминалъ объ васъ, сколько разъ говорилъ: гдѣ то онъ, нашъ добрый, великодушный, остроумный Василiй Михайловичъ?

Они заняли особую комнату. Ярославъ Ильичъ заказалъ закуску, велѣлъ подать водки и съ чувствомъ взглянулъ на Ордынова.

— Я много читалъ безъ васъ, началъ онъ робкимъ, немного вкрадчивымъ голосомъ. — Я прочелъ всего Пушкина...

Ордыновъ разсѣянно посмотрѣлъ на него.

— Удивительно изображенiе человѣческой страсти-съ.

— Но прежде всего позвольте мнѣ быть вамъ благодарнымъ. Вы такъ много сдѣлали для меня благородствомъ внушенiй справедливаго образа мыслей...

— Помилуйте!

— Нѣтъ, позвольте-съ. Я всегда люблю воздать справедливость и горжусь, что, по крайней мѣрѣ, хоть это чувство не замолкло во мнѣ.

— Помилуйте, вы несправедливы къ себѣ, и я, право...

— Нѣтъ, совершенно справедливъ-съ, возразилъ съ необыкновеннымъ жаромъ Ярославъ Ильичъ. — Что я такое въ сравненiи съ вами-съ? Не правда ли?

— Ахъ, Боже мой!

— Да-съ...

Тутъ послѣдовало молчанiе.

— Слѣдуя вашимъ совѣтамъ, я прервалъ много грубыхъ знакомствъ и смягчилъ отчасти грубость привычекъ, началъ опять Ярославъ Ильичъ нѣсколько робкимъ и вкрадчивымъ голосомъ. — Въ свободное отъ должности время большею частiю сижу дома; по вечерамъ читаю какую нибудь полезную книгу и... у меня одно желанiе, Василiй Михайловичъ, приносить хоть посильную пользу отечеству...

— Я всегда считалъ васъ за благороднѣйшаго человѣка, Ярославъ Ильичъ.

— Вы всегда приносите бальзамъ... благородный молодой человѣкъ...

Ярославъ Ильичъ горячо пожалъ руку Ордынову.

— Вы не пьете? замѣтилъ онъ, немного утишивъ свое волненье.

— Не могу; я боленъ.

— Больны? да, въ самомъ дѣлѣ! Давно ли, какъ, какимъ образомъ вы изволили заболѣть? Угодно, я скажу... какой медикъ васъ лечитъ? Угодно, я сейчасъ скажу нашему частному доктору. Я самъ, лично, къ нему побѣгу. Искуснѣйшiй человѣкъ!

Ярославъ Ильичъ уже брался за шляпу.

— Покорно благодарю. Я не лечусь и не люблю лекарей...

— Что вы? можно ли этакъ? Но это искуснѣйшiй, образованнѣйшiй человѣкъ, продолжалъ Ярославъ Ильичъ умоляя: — намедни, — но позвольте вамъ это разсказать, дорогой Василiй Михайловичъ, — намедни приходитъ одинъ бѣдный слесарь: «я, вотъ», говоритъ, «накололъ себѣ руку моимъ орудiемъ; излечите меня...» Семенъ Пафнутьичъ, видя, что несчастному угрожаетъ антоновъ огонь, принялъ мѣру отрѣзать зараженный членъ. Онъ сдѣлалъ это при мнѣ. Но это было такъ сдѣлано, такимъ благор... то-есть, такимъ восхитительнымъ образомъ, что, признаюсь, еслибъ не состраданiе къ страждущему человѣчеству, то было бы прiятно посмотрѣть такъ просто, изъ любопытства-съ. Но гдѣ и какъ изволили заболѣть?

— Переѣзжая на квартиру…. Я только что всталъ.

— Но вы еще очень нездоровы, и вамъ бы не слѣдовало выходить. Стало быть, вы уже не тамъ, гдѣ прежде, живете? Но что побудило васъ?

— Моя хозяйка уѣхала изъ Петербурга.

— Домна Савишна? Не уже ли?.. Добрая, истинно благородная старушка! Знаете ли? Я чувствовалъ къ ней почти сыновнее уваженiе. Что-то возвышенное прадѣдовскихъ лѣтъ свѣтилось въ этой почти отжившей жизни; и глядя на нее, какъ будто видишь передъ собой воплощенiе нашей сѣдой, величавой старинушки... т. е. изъ этого... что-то тутъ, знаете, этакъ поэтическое!.. заключилъ Ярославъ Ильичъ, совершенно оробѣвъ и покраснѣвъ до ушей.

— Да, она была добрая женщина.

— Но позвольте узнать, гдѣ вы теперь изволили поселиться?

— Здѣсь, недалеко, въ домѣ Кошмарова.

— Я съ нимъ знакомъ. Величавый старикъ! Я съ нимъ, смѣю сказать, почти искреннiй другъ. Благородная старость!

Уста Ярослава Ильича почти дрожали отъ радости умиленiя. Онъ спросилъ еще рюмку водки и трубку.

— Сами по себѣ нанимаете?

— Нѣтъ, у жильца.

— Кто таковъ? Можетъ быть, я тоже знакомъ.

— У Мурина, мѣщанина; старикъ высокаго роста...

— Муринъ, Муринъ; да, позвольте-съ, это на заднемъ дворѣ, надъ гробовщикомъ?

— Да, да, на самомъ заднемъ дворѣ.

— Гм... вамъ покойно жить-съ?

— Да я только что переѣхалъ.

— Гм... я только хотѣлъ сказать, гм... впрочемъ, но вы не замѣтили ль чего особеннаго?

— Право...

— То есть, я увѣренъ, что вамъ будетъ жить у него хорошо, если вы останетесь довольны помѣщенiемъ... я и не къ тому говорю, готовъ предупредить; но, зная вашъ характеръ... Какъ вамъ показался этотъ старикъ-мѣщанинъ?

— Онъ, кажется, совсѣмъ больной человѣкъ.

— Да, онъ очень страждущъ... Но вы такого ничего не замѣтили? Вы говорили съ нимъ?

— Очень мало; онъ такой нелюдимый и желчный...

— Гм... Ярославъ Ильичъ задумался.

— Несчастный человѣкъ! сказалъ онъ помолчавъ.

— Онъ?

— Да, несчастный и вмѣстѣ съ тѣмъ до невѣроятности странный и занимательный человѣкъ. Впрочемъ, если онъ васъ не безпокоитъ... Извините, что я обратилъ вниманiе на такой предметъ, но я полюбопытствовалъ...

— И, право, возбудили и мое любопытство... Я бы очень желалъ знать, кто онъ таковъ. Къ тому же, я съ нимъ живу...

— Видите-ли-съ: говорятъ, этотъ человѣкъ былъ прежде очень богатъ. Онъ торговалъ, какъ вамъ, вѣроятно, удавалось слышать. По разнымъ несчастнымъ обстоятельствамъ, онъ обѣднѣлъ; у него въ бурю разбило нѣсколько барокъ съ грузомъ. Заводъ, ввѣренный, кажется, управленiю близкаго и любимаго родственника, тоже подвергся несчастной участи и сгорѣлъ, при чемъ въ пламени пожара погибъ и самъ его родственникъ. Согласитесь, потеря ужасная! Тогда Муринъ, разсказываютъ, впалъ въ плачевное унынiе; стали опасаться за его разсудокъ, и дѣйствительно, въ одной ссорѣ съ другимъ купцомъ, тоже владѣтелемъ барокъ, ходившихъ по Волгѣ, онъ вдругъ выказалъ себя съ такой странной и неожиданной точки зрѣнiя, что все происшедшее не иначе отнесли какъ къ сильному его помѣшательству, чѣму и я готовъ вѣрить. Я подробно слышалъ о нѣкоторыхъ его странностяхъ; наконецъ, вдругъ, случилось одно очень странное, такъ сказать, роковое обстоятельство, которое ужь никакъ нельзя объяснить иначе, какъ враждебнымъ влiянiемъ прогнѣванной судьбы.

— Какое? спросилъ Ордыновъ.

— Говорятъ, что въ болѣзненномъ припадкѣ съумасшествiя онъ посягнулъ на жизнь одного молодаго купца, котораго прежде чрезвычайно любилъ. Онъ былъ такъ пораженъ, когда очнулся послѣ припадка, что готовъ былъ лишить себя жизни: такъ, по крайней мѣрѣ, разсказываютъ. Не знаю навѣрно, что произошло за этимъ, но извѣстно то, что онъ находился нѣсколько лѣтъ подъ покаянiемъ... Но что съ вами, Василiй Михайловичъ, не утомляетъ ли васъ мой простой разсказъ?

— О, нѣтъ, ради Бога... Вы говорите, что онъ былъ подъ покаянiемъ; но онъ не одинъ.

— Не знаю-съ. Говорятъ, что былъ одинъ. По крайней мѣрѣ, никто другой не замѣшанъ въ томъ дѣлѣ. А, впрочемъ, не слыхалъ о дальнѣйшемъ; знаю только...

— Ну-съ.

— Знаю только, — то есть, я собственно ничего особеннаго не имѣлъ въ мысляхъ прибавить... я хочу только сказать, если вы находите въ немъ что-то необыкновенное и выходящее изъ обыкновеннаго уровня вещей, то все это произошло не иначе, какъ слѣдствiемъ бѣдъ, обрушившихся на него одна за другою...

— Да, онъ такой богомольный, большой святоша.

— Не думаю, Василiй Михайловичъ; онъ столько пострадалъ; мнѣ кажется, онъ чистъ своимъ сердцемъ.

— Но вѣдь теперь онъ не съумасшедшiй; онъ здоровъ.

— О нѣтъ, нѣтъ; въ этомъ я вамъ могу поручиться, готовъ присягнуть; онъ въ полномъ владѣнiи всѣхъ своихъ умственныхъ способностей. Онъ только, какъ вы справедливо замѣтили мелькомъ, чрезвычайно чудной и богомольный. Очень даже разумный человѣкъ. Говоритъ бойко, смѣло и очень хитро-съ. Еще виденъ слѣдъ прошлой, бурной жизни на лицѣ его-съ. Любопытный человѣкъ-съ и чрезвычайно начитанный.

— Онъ, кажется, читаетъ все священныя книги?

— Да-съ, онъ мистикъ-съ.

— Что?

— Мистикъ. Но я вамъ говорю это по секрету. По секрету скажу вамъ еще, что за нимъ былъ нѣкоторое время сильный присмотръ. Этотъ человѣкъ имѣлъ ужасное влiянiе на приходившихъ къ нему.

— Какое же?

— Но вы не повѣрите; видите-ли-съ: тогда еще онъ не жилъ въ здѣшнемъ кварталѣ, Александръ Игнатьичъ, почетный гражданинъ, человѣкъ сановитый и пользующiйся общимъ уваженiемъ, ѣздили къ нему съ какимъ-то поручикомъ изъ любопытства. Прiѣзжаютъ они къ нему; ихъ принимаютъ, и странный человѣкъ начинаетъ имъ вглядываться въ лица. Онъ обыкновенно вглядывался въ лица, если соглашался быть полезнымъ; въ противномъ случаѣ отсылалъ приходящихъ назадъ и даже, говорятъ, весьма неучтиво. Спрашиваетъ онъ ихъ: «что вамъ угодно, господа?» — «Такъ и такъ», отвѣчаетъ Александръ Игнатьичъ: «даръ вашъ можетъ сказать вамъ это и безъ насъ». — «Пожалуйте-жь, говоритъ, со мной въ другую комнату»; тутъ онъ назначилъ именно того изъ нихъ, который до него имѣлъ надобность. Александръ Игнатьичъ не разсказывалъ, что съ нимъ было потомъ, но онъ вышелъ отъ него блѣдный какъ платокъ. То же самое случилось и съ одной знатной дамой высшаго общества: она тоже вышла отъ него блѣдна какъ платокъ, вся въ слезахъ и въ изумленiи отъ его предсказанiя и краснорѣчiя.

— Странно. Но теперь онъ не занимается этимъ?

— Строжайше запрещено-съ. Были чудные примѣры-съ. Одинъ молодой корнетъ, цвѣтъ и надежда высшаго семейства, глядя на него усмѣхнулся. «Чего ты смѣешься?» сказалъ разсердившись старикъ: «черезъ три дня ты самъ будешь вотъ что!» — и онъ сложилъ на крестъ руки, означая такимъ знакомъ трупъ мертвеца.

— Ну?

— Не смѣю вѣрить, но, говорятъ, предсказанiе сбылось. Онъ имѣетъ даръ, Василiй Михайловичъ... Вы изволили улыбнуться на мой простодушный разсказъ. Знаю, что вы далеко упредили меня въ просвѣщенiи; но я вѣрю ему: онъ не шарлатанъ. Самъ Пушкинъ упоминаетъ о чемъ-то подобномъ въ своихъ сочиненiяхъ.

— Гм. Не хочу вамъ противорѣчить. Вы, кажется, сказали, что онъ живетъ не одинъ.

— Я не знаю... съ нимъ, кажется, дочь его.

— Дочь?

— Да-съ, или, кажется, жена его; я знаю, что живетъ съ нимъ какая-то женщина. Я видѣлъ мелькомъ и вниманiя не обратилъ.

— Гм. Странно...

Молодой человѣкъ впалъ въ задумчивость, Ярославъ Ильичъ въ нѣжное созерцанiе. Онъ былъ растроганъ и тѣмъ, что видѣлъ стараго друга, и тѣмъ, что удовлетворительно разсказалъ интереснѣйшую вещь. Онъ сидѣлъ не спуская глазъ съ Василья Михайловича и потягивая изъ трубки; но вдругъ вскочилъ и засуетился.

— Цѣлый часъ прошелъ, а я и забылъ! Дорогой Василiй Михайловичъ, еще разъ благодарю судьбу за то, что свела насъ вмѣстѣ, но мнѣ пора. Дозволите ли мнѣ посѣтить васъ въ вашемъ ученомъ жилищѣ?

— Сдѣлайте одолженiе, буду вамъ очень радъ. Навѣщу и самъ васъ, когда выпадетъ время.

— Вѣрить ли прiятному извѣстiю? Обяжете, несказанно обяжете! — Не повѣрите, въ какой восторгъ вы меня привели!

Они вышли изъ трактира. Сергѣевъ уже летѣлъ имъ на встрѣчу и скороговоркой рапортовалъ Ярославу Ильичу, что Вильмъ Емельяновичъ изволятъ проѣзжать. Дѣйствительно, въ перспективѣ показалась пара лихихъ саврасокъ, впряженныхъ въ лихiя пролетки. Особенно замѣчательна была необыкновенная пристяжная. Ярославъ Ильичъ сжалъ словно въ тискахъ руку лучшаго изъ друзей своихъ, приложился къ шляпѣ и пустился встрѣчать налетавшiя дрожки. Дорогою онъ раза два обернулся и прощальнымъ образомъ кивнулъ головою Ордынову.

Ордыновъ чувствовалъ такую усталость, такое изнеможенiе во всѣхъ членахъ, что едва волочилъ ноги. Кое-какъ добрался онъ до дому. Въ воротахъ его опять встрѣтилъ дворникъ, прилежно наблюдавшiй все его прощанiе съ Ярославомъ Ильичемъ, и еще издали сдѣлалъ ему какой-то пригласительный знакъ. Но молодой человѣкъ прошелъ мимо. Въ дверяхъ квартиры, онъ плотно столкнулся съ маленькой, сѣденькой фигуркой, выходившей потупивъ очи отъ Мурина.

— Господи, прости мои прегрѣшенiя! прошептала фигурка, отскочивъ въ сторону съ упругостью пробки.

— Не ушибъ ли я васъ?

— Нѣтъ-съ, нижайше благодарю за вниманiе... О, Господи, Господи!

Тихiй человѣчекъ, кряхтя, охая и нашептывая что-то назидательное себѣ подъ носъ, бережно пустился по лѣстницѣ. Это былъ хозяинъ дома, котораго такъ испугался дворникъ. Тутъ только Ордыновъ вспомнилъ, что видѣлъ его въ первый разъ здѣсь же у Мурина, когда переѣзжалъ на квартиру.

Онъ чувствовалъ, что былъ раздраженъ и потрясенъ; онъ зналъ, что фантазiя и впечатлительность его напряжены до крайности и рѣшилъ не довѣрять себѣ. Мало по-малу онъ впалъ въ какое-то оцѣпенѣнiе. Въ грудь его залегло какое-то тяжелое, гнетущее чувство. Сердце его ныло, какъ будто все изъязвленное, и вся душа была полна глухихъ, неизсякаемыхъ слезъ.

Онъ опять припалъ на постель, которую она постлала ему, и сталъ снова слушать. Онъ слышалъ два дыханiя: одно тяжелое, болѣзненное, прерывистое, другое тихое, но неровное и какъ-будто тоже взволнованное, какъ-будто тамъ билось сердце однимъ и тѣмъ же стремленiемъ, одною и тою же страстью. Онъ слышалъ порою шумъ ея платья, легкiй шелестъ ея тихихъ, мягкихъ шаговъ, и даже этотъ шелестъ ноги ея отдавался глухою, но мучительно-сладостною болью въ его сердцѣ. Наконецъ, онъ какъ-будто разслушалъ рыданiя, мятежный вздохъ и наконецъ опять ея молитву. Онъ зналъ, что она стоитъ на колѣняхъ передъ образомъ, ломая руки въ какомъ-то изступленномъ отчаянiи!.. Кто же она? За кого она проситъ? Какою безвыходною страстью смущено ея сердце? Отъ-чего оно такъ болитъ и тоскуетъ и выливается въ такихъ жаркихъ и безнадежныхъ слезахъ?..

Онъ началъ припоминать ея слова. Все, что она говорила ему, еще звучало въ ушахъ его, какъ музыка, и сердце любовно отдавалось глухимъ, тяжелымъ ударомъ на каждое воспоминанiе, на каждое набожно-повторенное ея слово… На мигъ мелькнуло въ умѣ его, что онъ видѣлъ все это во снѣ. Но въ тотъ же мигъ весь составъ его изнылъ въ замирающей тоскѣ, когда впечатлѣнiе ея горячаго дыханiя, ея словъ, ея поцалуя, наклеймилось снова въ его воображенiи. Онъ закрылъ глаза и забылся. Гдѣ-то пробили часы; становилось поздно; падали сумерки.

Ему вдругъ показалось, что она опять склонилась надъ нимъ, что глядитъ въ его глаза своими чудно-ясными глазами, влажными отъ сверкающихъ слезъ безмятежной, свѣтлой радости, тихими и ясными, какъ бирюзовый, нескончаемый куполъ неба въ жаркiй полдень. Такимъ торжественнымъ спокойствiемъ сiяло лицо ея, такимъ обѣтованiемъ нескончаемаго блаженства теплилась ея улыбка, съ такимъ сочувствiемъ, съ такимъ младенческимъ увлеченiемъ преклонилась она на плечо его, что

стонъ вырвался изъ его обезсиленной груди отъ радости. Она хотѣла ему что-то сказать; она ласково что-то повѣряла ему. Опять какъ-будто сердце пронзающая музыка поразила слухъ его. Онъ жадно впивалъ въ себя воздухъ, нагрѣтый, наэлектризованный ея близкимъ дыханiемъ. Въ тоскѣ онъ простеръ свои руки, вздохнулъ, открылъ глаза... Она стояла передъ нимъ, нагнувшись къ лицу его, вся блѣдная какъ отъ испуга, вся въ слезахъ, вся дрожа отъ волненiя. Она что-то говорила ему, объ чемъ-то молила его, складывая и ломая свои полуобнаженныя руки. Онъ обвилъ ее въ своихъ объятiяхъ, она вся трепетала на его груди...

ХОЗЯЙКА.

ПОВѢСТЬ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.

— Что ты? что съ тобою? говорилъ Ордыновъ, очнувшись совсѣмъ, все еще сжимая ее въ своихъ крѣпкихъ и горячихъ объятiяхъ: — что съ тобой, Катерина? что съ тобою, любовь моя?

Она тихо рыдала, потупивъ глаза и пряча разгорѣвшееся лицо у него на груди. Долго еще она не могла говорить и вся дрожала, какъ-будто въ испугѣ.

— Не знаю, не знаю, проговорила она, наконецъ, едва-слышнымъ голосомъ, задыхаясь и почти невыговаривая словъ: — не помню, какъ и къ тебѣ зашла я сюда... — Тутъ она еще крѣпче, еще съ большимъ стремленiемъ прижалась къ нему и въ неудержимомъ, судорожномъ чувствѣ цаловала ему плечо, руки, грудь; наконецъ, какъ будто въ отчаяньи, закрылась руками, припала на колѣни и скрыла въ его колѣняхъ свою голову. Когда же Ордыновъ, въ невыразимой тоскѣ, нетерпѣливо приподнялъ и посадилъ ее возлѣ себя, то цѣлымъ заревомъ стыда горѣло лицо ея, глаза ея плакали о помилованiи, и насильно пробивавшаяся на губѣ ея улыбка едва силилась подавить неудержимую силу новаго ощущенiя. Теперь она была какъ будто снова чѣмъ-то испугана, недовѣрчиво отталкивала его рукой, едва взглядывала на него и отвѣчала на его ускоренные вопросы потупивъ голову, боязливо и шопотомъ.

— Ты, можетъ быть, видѣла страшный сонъ, говорилъ Ордыновъ: — можетъ быть, тебѣ привидѣлось что нибудь... да? Можетъ быть, онъ испугалъ тебя... Онъ въ бреду и безъ памяти... Можетъ быть, онъ что нибудь говорилъ, что не тебѣ было слушать?.. Ты слышала что нибудь? да?

— Нѣтъ, я не спала, отвѣчала Катерина, съ усилiемъ подавляя свое волненiе. Сонъ и не шелъ ко мнѣ. Онъ все молчалъ и только разъ позвалъ меня. Я подходила, окликала его, говорила ему; мнѣ стало страшно; онъ не просыпался и неслышалъ меня. Онъ въ тяжеломъ недугѣ, подай Господь ему помощи! Тогда мнѣ на сердце стала тоска западать, горькая тоска! Я жь все молилась, все молилась, и вотъ это и нашло на меня.

— Полно, Катерина, полно, жизнь моя, полно! Это ты вчера испугалась...

— Нѣтъ, я не пугалась вчера!..

— Бываетъ это съ тобою другой разъ?

— Да, бываетъ. — И она вся задрожала и опять въ испугѣ стала прижиматься къ нему, какъ дитя. — Видишь, сказала она, прерывая рыданiя: — я не напрасно пришла къ тебѣ, не напрасно тяжело было одной, повторяла она, благодарно сжимая его руки. — Полно же, полно о чужомъ горѣ слезы ронять! Прибереги ихъ на черный день, когда самому одинокому тяжело будетъ и не будетъ съ тобой никого!.. Слушай, была у тебя твоя люба?

— Нѣтъ... до тебя я не зналъ ни одной...

— До меня... ты меня своей любой зовешь?

Она вдругъ посмотрѣла на него, какъ будто съ удивленiемъ, что-то хотѣла сказать, но потомъ утихла и потупилась. Мало по малу, все лицо ея снова зардѣлось внезапно-запылавшимъ румянцемъ; ярче, сквозь забытыя, еще неостывшiя на рѣсницахъ слезы, блеснули глаза, и видно было, что какой-то вопросъ шевелился на губахъ ея. Съ стыдливымъ лукавствомъ взглянула она раза два на него и потомъ вдругъ снова потупилась.

— Нѣтъ, не бывать мнѣ твоей первой любой, сказала она: — нѣтъ, нѣтъ, повторяла она, покачивая головою, задумавшись, тогда какъ улыбка опять тихо прокрадывалась по лицу ея: — нѣтъ, сказала она наконецъ разсмѣявшись: — не мнѣ, родной, быть твоей любушкой.

Тутъ она взглянула на него; но столько грусти отразилось вдругъ на лицѣ ея, такая безвыходная печаль поразила разомъ всѣ черты ея, такъ неожиданно закипѣло изнутри, изъ сердца ея отчаянiе, что непонятное, болѣзненное чувство состраданiя къ горю невѣдомому захватило духъ Ордынова, и онъ съ невыразимымъ мученiемъ глядѣлъ на нее.

— Слушай, что я скажу тебѣ, говорила она голосомъ пронзающимъ сердце, сжавъ его руки въ

своихъ рукахъ, усиливаясь подавить свои рыданiя. — Слушай меня хорошо, слушай, радость моя! Ты укроти свое сердце и не люби меня такъ, какъ теперь полюбилъ. Тебѣ легче будетъ, сердцу станетъ легче и радостнѣе, и отъ лютаго врага себя сбережешь, и любу-сестрицу себѣ наживешь. Буду къ тебѣ приходить, коль захочешь, миловать тебя буду и стыда на себя не возьму, что спозналась съ тобой. Была же съ тобою два дня, какъ лежалъ ты въ зломъ недугѣ! Спознай сестрицу! Не даромъ же мы братались съ тобой, не даромъ же я за тебя Богородицу слезно молила! другой такой не нажить тебѣ! Мiръ изойдешь кругомъ, поднебесную узнаешь — не найти тебѣ другой такой любы, коли любы твое сердце проситъ. Горячо тебя полюблю, все какъ теперь любить буду, и за то полюблю, что душа твоя чистая, свѣтлая, насквозь видна; за то, что какъ я взглянула впервой на тебя, такъ тотчасъ спознала, что ты моего дома гость, желанный гость и не даромъ къ намъ напросился; за то полюблю, что, когда глядишь, твои глаза любятъ и про сердце твое говорятъ и когда скажутъ что, такъ я тотчасъ же обо всемъ, что ни есть въ тебѣ, знаю, и за то тебѣ жизнь отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затѣмъ, что сладко быть и рабыней тому, чье сердце нашла... да жизнь-то моя не моя, а чужая, и волюшка связана! Сестрицу жь возьми и самъ будь мнѣ братъ, и меня въ свое сердце прiйми, когда опять тоска, злая немочь нападетъ на меня: только самъ сдѣлай такъ, чтобъ мнѣ стыда не было къ тебѣ приходить и съ тобой долгую ночь какъ теперь просидѣть. Слышалъ меня? Открылъ ли мнѣ сердце свое? Взялъ ли въ разумъ, что я тебѣ говорила?.. Она хотѣла еще что-то сказать, взглянула на него, положила на плечо ему свою руку, и наконецъ, въ безсилiи припала къ груди его. Голосъ ея замеръ въ судорожномъ, страстномъ рыданiи, грудь волновалась глубоко, и лицо вспыхнуло, какъ заря вечерняя.

— Жизнь моя! прошепталъ Ордыновъ, у котораго зрѣнiе помутилось и духъ занялся. — Радость моя! говорилъ онъ, не зная словъ своихъ, не помня ихъ, не понимая себя, трепеща, чтобъ однимъ дуновенiемъ не разрушить обаянiя, не разрушить всего, что было съ нимъ и что скорѣе онъ принималъ за видѣнiе, чѣмъ за дѣйствительность: такъ отуманилось все передъ нимъ! — Я не знаю, не понимаю тебя, я не помню, что ты мнѣ теперь говорила, разумъ тускнѣетъ мой, сердце ноетъ въ груди, владычица моя!..

Тутъ голосъ его опять пресѣкся отъ волненiя. Она все крѣпче, все теплѣе, горячѣе прижималась къ нему. Онъ привсталъ съ мѣста и, уже не сдерживая себя болѣе, разбитый, обезсиленный восторгомъ, упалъ на колѣни. Рыданiя судорожно, съ болью прорвались наконецъ изъ груди его, и пробившiйся прямо изъ сердца голосъ задрожалъ, какъ струна, отъ всей полноты невѣдомаго восторга и блаженства.

— Кто ты, кто ты, родная моя? откуда ты, моя голубушка? говорилъ онъ, силясь подавить свои рыданiя: — изъ какого неба ты въ мои небеса залетѣла? Точно сонъ кругомъ меня; я вѣрить въ тебя не могу. Не укоряй меня... дай мнѣ говорить, дай мнѣ все, все сказать тебѣ!.. Я долго хотѣлъ говорить... Кто ты, кто ты, радость моя?.. Какъ ты нашла мое сердце? Разскажи мнѣ, давно ли ты сестрица моя?.. Разскажи мнѣ все про себя, гдѣ ты была до сихъ поръ, — разскажи, какъ звали мѣсто, гдѣ ты жила, что ты тамъ полюбила сначала, чѣмъ рада была, и о чемъ тосковала?.. Былъ ли тамъ тепелъ воздухъ, чисто ли небо было?.. кто тебѣ были милыя, кто любили тебя до меня, къ кому тамъ впервые твоя душа запросилась?.. Была ль у тебя мать родная и она ль тебя дитятей лелѣяла, или, какъ я, одинокая, ты на жизнь оглянулась? Скажи мнѣ, всегда ль ты была такова? Что снилось, о чемъ гадала ты впередъ, что сбылось и что не сбылось у тебя — все скажи... По комъ заныло первый разъ твое дѣвичье сердце и за что ты его отдала? Скажи, что же мнѣ отдать тебѣ за него, что мнѣ отдать тебѣ за тебя?.. Скажи мнѣ, любушка, свѣтъ мой, сестрица моя, скажи мнѣ, чѣмъ же мнѣ твое сердце нажить?..

Тутъ голосъ его снова изсякъ, и онъ склонилъ голову. Но когда поднялъ глаза, то нѣмой ужасъ оледенилъ его всего разомъ, и волосы встали дыбомъ на головѣ его.

Катерина сидѣла блѣдная какъ полотно. Она неподвижно смотрѣла въ воздухъ, губы ея были сини, какъ у мертвой, и глаза заволоклись нѣмой, мучительной мукой. Она медленно привстала, ступила два шага и съ пронзительнымъ воплемъ упала передъ образомъ... Отрывистыя, несвязныя слова вырывались изъ груди ея. Она лишилась чувствъ. Ордыновъ, весь потрясенный страхомъ, поднялъ ее и донесъ до своей кровати; онъ стоялъ надъ нею не помня себя. Спустя минуту, она открыла глаза, приподнялась на постели, осмотрѣлась кругомъ и схватила его руку. Она привлекла его къ себѣ, силилась что-то прошептать все еще блѣдными губами, но голосъ все еще измѣнялъ ей. Наконецъ она разразилась градомъ слезъ; горячiя капли жгли похолодѣвшую руку Ордынова.

— Тяжело, тяжело мнѣ теперь; часъ мой приходитъ послѣднiй! проговорила она наконецъ, тоскуя въ безвыходной мукѣ.

Она силилась еще что-то проговорить, но окостенѣлый языкъ ея не могъ произнести ни одного слова. Съ отчаянiемъ глядѣла она на Ордынова, непонимавшаго ея. Онъ нагнулся къ ней ближе и вслушивался... Наконецъ, онъ услышалъ, какъ она прошептала явственно:

— Я испорчена, меня испортили, погубили меня!

Ордыновъ поднялъ голову и съ дикимъ изумленiемъ взглянулъ на нее. Какая-то безобразная мысль мелькнула въ умѣ его. Катерина видѣла судорожное, болѣзненное сжатiе его лица.

— Да! испортили, продолжала она: — меня испортилъ злой человѣкъ — онъ, погубитель мой!.. Я душу ему продала... Зачѣмъ, зачѣмъ объ родной ты помянулъ? что тебѣ было мучить меня? Богъ тебѣ, Богъ тебѣ судья!..

Черезъ минуту она тихо заплакала; сердце Ордынова билось и ныло въ смертной тоскѣ.

— Онъ говоритъ, шептала она сдерживаемымъ, таинственнымъ голосомъ: — что когда умретъ, то прiйдетъ за моей грѣшной душой... Я его, я ему душой продалась... Онъ мучилъ меня, онъ мнѣ въ книгахъ читалъ... На, смотри, смотри его книгу! вотъ его книга. Онъ говоритъ, что я сдѣлала смертный грѣхъ... Смотри, смотри...

И она показывала ему книгу; Ордыновъ не замѣтилъ, откуда взялась она. Онъ машинально взялъ ее, всю писанную, какъ древнiя раскольничьи книги, которыя ему удавалось прежде видѣть. Но теперь онъ былъ не въ силахъ смотрѣть и сосредоточить вниманiе свое на чемъ-нибудь другомъ. Книга выпала изъ рукъ его. Онъ тихо обнималъ Катерину, стараясь привести ее въ разумъ.

— Полно, полно! говорилъ онъ: — тебя испугали; я съ тобою; отдохни со мною, родная, любовь моя, свѣтъ мой!

— Ты не знаешь ничего, ничего! говорила она, крѣпко сжимая его руки: — я такая всегда!... Я все боюсь... Полно, полно тебѣ меня мучить!..

— Я тогда къ нему иду, начала она черезъ минуту, переводя духъ. — Иной разъ онъ просто своими словами меня заговариваетъ, другой разъ беретъ свою книгу, самую большую, и читаетъ надо мной. Онъ все грозное, суровое такое читаетъ! Я не знаю что, и понимаю не всякое слово; но меня беретъ страхъ, и когда я вслушиваюсь въ его голосъ, то словно это не онъ говоритъ, а кто-то другой, недобрый, кого ничѣмъ не умягчишь, ничѣмъ не замолишь, и тяжело-тяжело станетъ на сердцѣ, горитъ оно... Тяжелѣй, чѣмъ когда начиналась тоска!

— Не ходи къ нему! Зачѣмъ же ты ходишь къ нему? говорилъ Ордыновъ, едва сознавая слова свои.

— Зачѣмъ я къ тебѣ пришла? Спроси — тоже не знаю... А онъ мнѣ все говоритъ: молись, молись! Иной разъ я встаю въ темную ночь и молюсь долго по цѣлымъ часамъ; часто и сонъ меня клонитъ; но страхъ все будитъ, все будитъ меня, и мнѣ все чудится тогда, что гроза кругомъ меня собирается, что худо мнѣ будетъ, что разорвутъ и затерзаютъ меня недобрые, что не замолить мнѣ угодниковъ, и что не спасутъ они меня отъ лютаго горя. Вся душа разрывается, словно распаяться все тѣло хочетъ отъ слезъ... Тутъ я опять стану молиться, и молюсь и молюсь до той поры, пока Владычица не посмотритъ на меня съ иконы любовнѣе. Тогда я встаю и отхожу на сонъ какъ убитая; иной разъ и засну на полу, на колѣняхъ предъ иконой. Тогда, случится, онъ проснется, подзоветъ меня, начнетъ меня голубить, ласкать, утѣшать, и тогда ужь мнѣ и легче становится, и прiйди хоть какая бѣда, я ужь съ нимъ не боюсь. Онъ властенъ! Велико его слово!

— Но какая жь бѣда, какая жь бѣда у тебя?... И Ордыновъ ломалъ руки въ отчаянiи.

Катерина страшно поблѣднѣла. Она смотрѣла на него какъ приговоренная къ смерти, не чая помилованiя.

— Меня?.. я дочь проклятая, я душегубка; меня мать прокляла! Я родную мать загубила!..

Ордыновъ безмолвно обнялъ ее. Она трепетно прижалась къ нему. Онъ чувствовалъ, какъ судорожная дрожь пробѣгала по всему ея тѣлу, и казалось, душа ея разставалась съ тѣломъ.

— Я ее въ сырую землю зарыла, говорила она вся въ тревогѣ своихъ воспоминанiй, вся въ видѣнiяхъ своего безвозвратно-прошедшаго: — я давно хотѣла говорить, онъ все заказывалъ мнѣ моленiемъ, укоромъ и словомъ гнѣвливымъ, а порой самъ на меня же подыметъ тоску мою, точно мой врагъ и супостатъ. А мнѣ все — какъ и теперь ночью — все приходитъ на умъ... Слушай, слушай! Это давно уже было, очень-давно, я и не помню когда, а все, какъ-будто вчера передо мною, словно сонъ вчерашнiй, что сосалъ мнѣ сердце всю ночь. Тоска надвое время длинитъ. Сядь, сядь здѣсь возлѣ меня; я все мое горе тебѣ разскажу; разрази меня, проклятую, проклятiемъ матернимъ... Я тебѣ жизнь мою предаю...

Ордыновъ хотѣлъ остановить ее, но она сложила руки, моля его любовь на вниманiе, и потомъ снова, еще съ большей тревогой начала говорить. Разсказъ ея былъ безсвязенъ, въ словахъ слышалась буря душевная, но Ордыновъ все понималъ, затѣмъ, что жизнь ея стала его жизнiю, горе ея его горемъ, и затѣмъ, что врагъ его уже въявь стоялъ передъ нимъ, воплощался и росъ передъ нимъ въ каждомъ ея словѣ, и какъ-будто съ неистощимой силой давилъ его сердце и ругался надъ его злобой. Кровь его волновалась, заливала сердце и путала мысли. Злой старикъ его сна (въ это вѣрилъ Ордыновъ) былъ въявь передъ нимъ.

— Вотъ такая же ночь была, начала говорить Катерина: — только грознѣе, и вѣтеръ вылъ по нашему лѣсу, какъ никогда еще не удавалось мнѣ слышать... или ужь въ эту ночь началась погибель моя! Подъ нашимъ окномъ дубъ сломило, а къ намъ приходитъ старый, сѣдой старикъ-нищiй, и онъ говорилъ, что еще малымъ дитей помнилъ этотъ дубъ, и что онъ былъ такой же, какъ и тогда, когда вѣтеръ осилилъ его... Въ эту же ночь — какъ теперь все помню! — у отца барки на рѣкѣ бурей разбило, и онъ, хоть и немочь ломала его, поѣхалъ на мѣсто, какъ-только прибѣжали къ намъ на заводъ рыбаки. Мы съ матушкой сидѣли одни, я дремала, она объ чемъ-то грустила и горько плакала... да, я знала о чемъ! Она только-что хворала, была блѣдна и все говорила мнѣ, чтобъ я ей саванъ готовила... Вдругъ слышенъ въ полночь стукъ у воротъ; я вскочила, кровь залила

мнѣ сердцѣ; матушка вскрикнула... я не взглянула на нее, я боялась, взяла фонарь, пошла сама отпирать ворота... Это былъ онъ! Мнѣ стало страшно, затѣмъ, что мнѣ всегда страшно было, какъ онъ приходилъ, и съ самаго дѣтства такъ было, какъ только память во мнѣ родилась! У него тогда еще не было бѣлаго волоса; борода его была какъ смоль черна, глаза горѣли словно угли, и ни разу до-той поры онъ ласково на меня не взглянулъ. Онъ спросилъ: «дома ли мать?» Я, затворяя калитку, говорю, что «отца нѣту дома». Онъ сказалъ: «знаю», и вдругъ глянулъ на меня, такъ глянулъ... первый разъ онъ такъ глядѣлъ на меня. Я шла, а онъ все стоитъ. «Что ты нейдешь?» — «Думу думаю». Мы ужь въ свѣтелку всходимъ. «А зачѣмъ ты сказала, что отца нѣту дома, когда я спрашивалъ дома ли мать?» Я молчу... Матушка обмерла — къ нему бросилась... онъ чуть взглянулъ, я все видѣла. Онъ былъ весь мокрый, издрогшiй: буря гнала его двадцать верстъ — а откуда и гдѣ онъ бываетъ, ни я, ни матушка никогда не знали; мы его ужь девять недѣль не видали... бросилъ шапку, скинулъ рукавицы — образамъ не молится, хозяевамъ не кланяется — сѣлъ у огня...

Катерина провела рукою по лицу, какъ будто что-то гнело и давило ее, но черезъ минуту опять подняла голову и опять начала:

— Онъ сталъ съ матерью говорить по-татарски. Мать умѣла, я не понимала ни слова. Другой разъ, какъ онъ приходилъ, меня отсылали; а теперь мать родному дѣтищу слова сказать не посмѣла. Нечистый купилъ мою душу, и я, сама себѣ хвалясь, смотрѣла на матушку. Вижу, на меня смотрятъ, обо мнѣ говорятъ; она стала плакать; вижу, онъ за ножъ хватается, а ужь не одинъ разъ, съ недавняго времени, онъ при мнѣ за ножъ хватался, когда съ матерью говорилъ. Я встала и схватилась за его поясъ, хотѣла у него ножъ его вырвать нечистый. Онъ скрипнулъ зубами, вскрикнулъ, и хотѣлъ меня отбить — въ грудь ударилъ, да не оттолкнулъ. Я думала, тутъ и умру, глаза заволокло, падаю на земь — да не вскрикнула. Смотрю, сколько силъ было видѣть, снимаетъ онъ поясъ, засучиваетъ руку, которой ударилъ меня, ножъ вынимаетъ, мнѣ даетъ: «На, рѣжь ее прочь, натѣшься надъ ней, во сколько обиды моей къ тебѣ было, а я, гордая, за то до-земи тебѣ поклонюсь». Я ножъ отложила; кровь меня душить начала, на него не глянула, помню, усмѣхнулась губъ не разжимая, да прямо матушкѣ въ печальныя очи смотрю, грозно смотрю, а у самой смѣхъ съ губъ не сходитъ безстыдный; а мать сидитъ блѣдная, мертвая...

Ордыновъ съ напряженнымъ вниманiемъ слушалъ несвязный разсказъ; но мало-по-малу тревога ея стихла на первомъ порывѣ; рѣчь стала покойнѣе; воспоминанiя увлекли совсѣмъ бѣдную женщину и разбили тоску ея по всему своему безбрежному морю.

— Онъ взялъ шапку не кланяясь. Я опять взяла фонарь его провожать, вмѣсто матушки, которая, хоть больная, сидѣла, а хотѣла за нимъ идти. Дошли мы съ нимъ до воротъ: я молчу, калитку ему отворила, собакъ прогнала. Смотрю — снимаетъ онъ шапку и мнѣ поклонъ. Вижу, идетъ къ себѣ за пазуху, вынимаетъ коробокъ красный, сафьянный, задвижку отводитъ; смотрю: бурмицкiя зерна, — мнѣ на поклонъ. «Есть» говоритъ «у меня въ пригородьи красавица, ей везъ на поклонъ, да не къ ней завезъ; возьми, красная дѣвица, полелѣй свою красоту, хоть ногой растопчи, да возьми». Я взяла, а ногой топтать не хотѣла, чести много не хотѣла давать, а взяла какъ ехидна, не сказала ни слова на что. Пришла и поставила на столъ передъ матерью — для того и брала. Родимая съ минуту молчала, вся какъ платокъ бѣла, говорить со мной словно боится. «Что жь это, Катя?» А я отвѣчаю: — тебѣ, родная, купецъ приносилъ, я не вѣдаю. Смотрю, у ней слезы выдавились, духъ захватило. «Не мнѣ, Катя; не мнѣ, дочка злая, не мнѣ». Помню, такъ горько, такъ горько сказала, словно всю душу выплакала. Я глаза подняла, хотѣла ей въ ноги броситься, да вдругъ окаянный подсказалъ: «Ну, не тебѣ, вѣрно батюшкѣ; ему передамъ, коль воротится; скажу: купцы были, товаръ позабыли...» Тутъ какъ всплачетъ она, родная моя... «Я сама скажу, что за купцы прiѣзжали и за какимъ товаромъ прiѣхали... Ужь я скажу ему, чья ты дочь, беззаконница! Ты же не дочь мнѣ теперь, ты мнѣ змѣя подколодная! ты дѣтище мое проклятое!» Я молчу, слезы нейдутъ у меня... ахъ! словно все во мнѣ вымерло... Пошла я къ себѣ въ свѣтлицу и всю то ноченьку бурю прослушала, да подъ бурей свои мысли слагала.

А между-тѣмъ пять дёнъ прошло. Вотъ ввечеру прiѣзжаетъ черезъ пять дёнъ батюшка, хмурый и грозный, да немочь то дорогой сломила его. Смотрю, рука у него подвязана; смекнула я, что дорогу ему врагъ его перешелъ; а врагъ тогда утомилъ его и немочь наслалъ на него. Знала я тоже, кто его врагъ, все знала. Съ матушкой слова не молвилъ, про меня не спросилъ, всѣхъ людей созвалъ, заводъ остановить приказалъ и домъ отъ худаго глаза беречь. Я почуяла сердцемъ въ тотъ часъ, что дома у насъ нездорово. Вотъ ждемъ, прошла ночь, тоже бурная, вьюжная, и тревога мнѣ въ душу запала. Отворила я окно — горитъ лицо, плачутъ очи, жжетъ сердце неугомонное; сама какъ въ огнѣ: такъ и хочется мнѣ вонъ изъ свѣтлицы, дальше, на край свѣта, гдѣ молонья и буря родятся. Грудь моя дѣвичья ходенёмъ ходитъ... вдругъ, ужь поздно — я какъ будто вздремнула, иль туманъ мнѣ на душу запалъ, разумъ смутилъ — слышу, стучатъ въ окно: отвори! Смотрю, человѣкъ въ окно по веревкѣ вскарабкался. Я тотчасъ узнала, кто въ гости пожаловалъ, отворила окно и впустила его въ свѣтлицу свою одинокую. А былъ онъ! Шапки не снялъ,

сѣлъ на лавку, запыхался, еле духъ переводитъ, словно погоня была. Я стала въ уголъ и сама знаю, какъ вся поблѣднѣла. — Дома отецъ? — «Дома.» — А мать? — «Дома и мать.» — Молчи же теперь; слышишь. — «Слышу.» — Что? — «Свистъ подъ окномъ!» — Ну, хочешь теперь, красная дѣвица, съ недруга голову снять, батюшку родимаго кликнуть, душу мою загубить? Изъ твоей дѣвичьей воли не выйду; вотъ и веревка, вяжи, коли сердце велитъ за обиду свою заступиться. — Я молчу. — Что жь? промолви, радость моя? — «Чего тебѣ нужно?» — А нужно мнѣ ворога уходить, съ старой любой по добру по здорову проститься, а новой, молодой, какъ ты, красной дѣвицѣ, душой поклониться... Я засмѣялась; и сама не знаю, какъ его нечистая рѣчь въ мое сердце дошла. — Пусти жь меня, красная дѣвица, прогуляться внизъ, свое сердце извѣдать, хозяевамъ поклонъ отнести. — Я вся дрожу, стучу зубомъ объ зубъ, а сердце словно желѣзо каленое. Пошла, дверь ему отворила, впустила въ домъ, только на порогѣ черезъ силу промолвила: «На, вотъ! возьми свои зерна, и не дари меня другой разъ никогда» и сама ему коробокъ во слѣдъ бросила.

Тутъ Катерина остановилась перевести духъ; она то вздрагивала какъ листъ и блѣднѣла, то кровь всходила ей въ голову, и теперь, когда она остановилась, щеки ея пылали огнемъ, глаза блистали сквозь слезы, и тяжелое, прерывистое дыханiе колебало грудь ея. Но вдругъ она опять поблѣднѣла, и голосъ ея упалъ, задрожавъ тревожно и грустно.

— Тогда я осталась одна, и будто буря меня кругомъ обхватила. Вдругъ слышу крикъ, слышу, по двору люди до завода бѣгутъ, слышу говоръ: «заводъ горитъ». Я притаилась, изъ дома всѣ убѣжали; осталась я съ матушкой. Знала я, что она съ жизнью разстается, третьи сутки на смертной постели лежитъ, знала я, окаянная дочь!.. Вдругъ слышу крикъ подъ моей свѣтлицей, слабый, словно ребенокъ вскрикнулъ, когда во снѣ испугается, и потомъ все затихло. Я задула свѣчу, сама леденѣю, закрылась руками, глянуть боюсь. Вдругъ слышу крикъ подлѣ меня, слышу съ завода люди бѣгутъ. Я въ окно свѣсилась: вижу, несутъ батюшку мертваго, слышу, говорятъ межъ собою: «оступился, съ лѣстницы въ котелъ раскаленный упалъ; знать, нечистый его туда подтолкнулъ.» Я припала на постель; жду, сама вся замерла, и не знаю чего и кого ждала; только тяжело у меня было въ этотъ часъ. Не помню, сколько ждала; помню, что меня вдругъ всю колыхать начало, головѣ тяжело стало, глаза выѣдало дымомъ; и рада была я, что близка моя гибель! Вдругъ, слышу, кто то меня за плеча подымаетъ. Смотрю сколько глядѣть могу: онъ весь опаленный и кафтанъ его, горячiй на ощупь, дымится.

— «За тобой пришелъ, красная дѣвица; уводи жь меня отъ бѣды, какъ прежде на бѣду наводила; душу свою я за тебя сгубилъ. Не отмолить мнѣ этой ночи проклятой! Развѣ вмѣстѣ будемъ молиться!» Смѣялся онъ, злой человѣкъ! «Покажи» говоритъ, «какъ пройдти, чтобъ не мимо людей!» Я взяла его за руку и повела за собой. Прошли мы корридоръ — со мной ключи были — отворила я дверь въ кладовую, и показала ему на окно. А окно наше въ садъ выходило. Онъ схватилъ меня на могучiя руки, обнялъ и выпрыгнулъ со мною вонъ изъ окна. Мы побѣжали съ нимъ рука въ руку, долго бѣжали. Смотримъ: густой, темный лѣсъ. Онъ сталъ слушать: «погоня, Катя, за нами! погоня за нами, красная дѣвица, да не въ этотъ часъ намъ животы свои положить! Поцалуй меня, красная дѣвица, на любовь да на вѣчное счастье!» — А отъ чего у тебя руки въ крови? — «Руки въ крови, моя родимая? а вашихъ собакъ порѣзалъ; разлаялись больно на поздняго гостя. Пойдемъ!» Мы опять побѣжали; видимъ, на тропинкѣ батюшкинъ конь, узду перервалъ, изъ конюшни выбѣжалъ; знать ему горѣть не хотѣлось! «Садись, Катя, со мной! Богъ нашъ намъ помочь послалъ!» Я молчу. «Аль не хочешь? я вѣдь не нехристь какой, не нечистый; вотъ перекрещусь, коли хочешь», и тутъ онъ крестъ положилъ. Я сѣла, прижалась къ нему и забылась совсѣмъ у него на груди, словно сонъ какой нашелъ на меня, а какъ очнулась, вижу, стоимъ у широкой-широкой рѣки. Онъ слѣзъ, меня съ лошади снялъ, и пошолъ въ тростникъ: тамъ онъ лодку свою затаилъ. Мы ужь садились. «Ну, прощай, добрый конь, ступай до новаго хозяина, а старые всѣ тебя покидаютъ!» Я бросилась къ коню батюшкину и крѣпко на разлуку обняла его. Потомъ мы сѣли, онъ весла взялъ, и мигомъ стало намъ береговъ не видать. И когда стало намъ береговъ не видать, смотрю, онъ весла сложилъ, и кругомъ, по всей водѣ осмотрѣлся.

— «Здравствуй» промолвилъ «матушка, бурная рѣченька, Божьему люду поилица, а моя кормилица! Скажи-ка, берегла ль ты мое добро безъ меня, цѣлы ль товары мои!» Я молчу, очи на грудь опустила: лицо стыдомъ, какъ полымемъ пышетъ. А онъ: «Ужь и все бъ ты взяла, бурная, ненасытная, а дала бъ мнѣ обѣтъ беречь и лелѣять жемчужину мою многоцѣнную! Урони жь хоть словечко, красная дѣвица, просiяй въ бурю солнцемъ, разгони свѣтомъ темную ночь!» — Говоритъ, а самъ усмѣхается; жгло его сердце по мнѣ, да усмѣшки его, со стыда, мнѣ стерпѣть не хотѣлось; хотѣлось слово сказать, да сробѣла, смолчала. «Ну, инъ быть такъ!» отвѣчаетъ онъ на мою думу робкую, говоритъ будто съ горя, самого будто горе беретъ. «Знать, съ силы ничего не возьмешь. Богъ же съ тобой, спѣсивая, голубица моя, красная дѣвица! Видно сильна ко мнѣ твоя ненависть, иль ужь такъ не любо я твоимъ свѣтлымъ очамъ приглянулся.» Слушала я и зло меня взяло, зло съ любви взяло; я сердце осилила, промолвила: любъ иль не любъ ты пришелся мнѣ, знать не мнѣ про то знать, а вѣрно другой какой неразумной, безстыжей, что свѣтлицу свою дѣвичью

въ темную ночь опозорила, за смертный грѣхъ душу свою продала, да сердца своего не сдержала безумнаго; да знать про то вѣрно моимъ горючимъ слезамъ, да тому, кто чужой бѣдой воровски похваляется, надъ дѣвичьимъ сердцемъ насмѣхается! Сказала да не стерпѣла, заплакала... Онъ помолчалъ, поглядѣлъ на меня такъ, что я какъ листъ задрожала. «Слушай же» говоритъ мнѣ «красная дѣвица» — а у самого чудно очи горятъ — «не праздное слово скажу, а дамъ тебѣ великое слово: на сколько счастья мнѣ подаришь, на столько буду и я тебѣ господинъ, а не взлюбишь когда — и не говори, словъ не роняй, не трудись, а двинь только бровью своей соболиною, поведи чернымъ глазомъ, мизинцемъ однимъ шевельни, и отдамъ тебѣ назадъ любовь твою съ золотою волюшкой; только будетъ тутъ, краса моя гордая, несносимая, и моей жизни конецъ!» И тутъ вся плоть моя на его слова усмѣхнулася...

Тутъ глубокое волненiе прервало-было разсказъ Катерины; она перевела духъ, усмѣхнулась новой думѣ своей и хотѣла было продолжать, но вдругъ сверкающiй взглядъ ея встрѣтилъ воспаленный, прикованный къ ней взглядъ Ордынова. Она вздрогнула, хотѣла было что-то сказать, но кровь залила ей лицо... Словно въ безпамятствѣ закрылась она руками и бросилась лицомъ на подушки. Все потряслось въ Ордыновѣ! Какое-то мучительное чувство, смятенiе безотчетное, невыносимое разливалось какъ ядъ по всѣмъ его жиламъ и росло съ каждымъ словомъ разсказа Катерины: безвыходное стремленiе, страсть жадная и невыносимая захватила думы его, мутила его чувства. Но грусть тяжелая, безконечная въ то же время все болѣе и болѣе давила его сердце. Минутами онъ хотѣлъ кричать Катеринѣ, чтобъ она замолчала, хотѣлъ броситься къ ногамъ ея и молить своими слезами, чтобъ она возвратила ему его прежнiя муки любви, его прежнее, безотчетное, чистое стремленiе, и ему жаль стало давно уже высохшихъ слезъ своихъ. Сердце его ныло, болѣзненно обливаясь кровью и не давая слезъ уязвленной душѣ его. Онъ не понялъ, что говорила ему Катерина, и любовь его пугалась чувства, волновавшаго бѣдную женщину. Онъ проклялъ страсть свою въ эту минуту: она душила, томила его, и онъ слышалъ, какъ растопленный свинецъ вмѣсто крови потекъ въ его жилахъ.

— Ахъ, не въ томъ мое горе, сказала Катерина, вдругъ приподнявъ свою голову: — что я тебѣ говорила теперь, не въ томъ мое горе, продолжала она голосомъ, зазвенѣвшимъ какъ мѣдь отъ новаго нежданнаго чувства, тогда какъ вся душа ея разрывалась отъ затаившихся, безвыходныхъ слезъ: — не въ томъ мое горе, не въ томъ мука, забота моя! Что, что мнѣ до родимой моей, хоть и не нажить мнѣ на всемъ свѣтѣ другой родной матушки! что мнѣ до того, что прокляла она меня въ часъ свой тяжелый, послѣднiй! что мнѣ до золотой прежней жизни моей, до теплой свѣтлицы, до дѣвичьей волюшки! что мнѣ до того, что продалась я нечистому и душу мою отдала погубителю, за счастiе вѣчный грѣхъ понесла! ахъ, не въ томъ мое горе, хоть и на этомъ велика погибель моя! А то мнѣ горько и рветъ мнѣ сердце, что я рабыня его опозоренная, что позоръ и стыдъ мой самой безстыдной мнѣ любъ, что любо жадному сердцу и вспоминать свое горе, словно радость и счастье — въ томъ мое горе, что нѣтъ силы въ немъ и нѣтъ гнѣва за обиду свою!..

Духъ занялся въ груди бѣдной женщины, и судорожное, истерическое рыданiе пресѣкло слова ея. Горячее, порывистое дыханiе палило ея губы, грудь подымалась и опускалась глубоко, и непонятнымъ негодованiемъ сверкнули глаза ея. Но столько очарованiя озолотило лице ея въ эту минуту, такимъ страстнымъ потокомъ чувства, такой невыносимой, неслыханной красотою задрожала каждая линiя, каждый мускулъ его, что разомъ угасла черная дума и замолкла чистая грусть въ груди Ордынова. Сердце его рвалось прижаться къ ея сердцу и страстно въ безумномъ волненiи забыться въ немъ вмѣстѣ, застучать въ ладъ тою же бурею, тѣмъ же порывомъ невѣдомой страсти и хоть замереть съ нимъ вмѣстѣ. Катерина встрѣтила помутившiйся взоръ Ордынова и улыбнулась такъ, что удвоеннымъ потокомъ огня обдало его сердце. Онъ едва помнилъ себя.

— Пожалѣй меня, пощади меня! шепталъ онъ ей, сдерживая дрожащiй свой голосъ, наклоняясь къ ней опершись рукою на ея плечо, и близко, близко такъ, что дыханiе ихъ сливалось въ одно, смотря ей въ глаза: — ты сгубила меня! Я твоего горя не знаю и душа моя смутилась... Что мнѣ до того, объ чемъ плачетъ твое сердце! Скажи, что ты хочешь... я сдѣлаю. Пойдемъ же со мною, пойдемъ, не убей меня, не мертви меня!..

Катерина смотрѣла на него неподвижно; слезы высохли на горячихъ щекахъ ея. Она хотѣла прервать его, взяла его за руку, хотѣла сама что-то говорить и какъ-будто не находила словъ. Какая-то странная улыбка медленно появилась на ея губахъ, словно смѣхъ пробивался сквозь эту улыбку.

— Не все жь я, знать, тебѣ разсказала, проговорила она наконецъ прерывистымъ голосомъ. — Еще разскажу; только будешь ли, будешь ли слушать меня, горячее сердце? Послушай сестрицу свою! Знать мало спозналъ ты ея лютаго горя! Хотѣла бъ я разсказать, какъ я съ нимъ годъ прожила, да не стану... А минулъ годъ, ушелъ онъ съ товарищами внизъ по рѣкѣ, и осталась я у названной матушки его во пристани ждать. Жду его мѣсяцъ, другой — и повстрѣчалась я въ пригородьи съ молодымъ купцомъ, взглянула на него и вспомнила про былые годы золотые. — «Любушка-сестрица!» говоритъ онъ, какъ два слова перемолвилъ со мной: «я Алеша, твой названный суженой, насъ дѣтьми старики на словахъ повѣнчали; забыла меня, вспомни-ка, я изъ вашего мѣста...» — А что говорятъ обо мнѣ въ вашемъ мѣстѣ? — «А

говоритъ людской толкъ, что ты нечестно пошла, дѣвичiй стыдъ позабыла, съ разбойникомъ, душегубцемъ спозналась» говоритъ мнѣ Алеша, смѣясь. — А ты что про меня говорилъ? — «Много хотѣлъ говорить, какъ сюда подъѣзжалъ» — и смутилось въ немъ сердце — «много сказать захотѣлось, а теперь душа у меня помертвѣла, какъ завидѣлъ тебя; сгубила ты меня!» говоритъ. «Купи жь и мою душу, возьми ее, хоть насмѣйся надъ сердцемъ, любовью моей, красная дѣвица. Я теперь сиротинушка, хозяинъ свой, и душа-то моя своя, не чужая, не продавалъ ее никому, какъ иная, что память свою загасила, а сердце не покупать стать, даромъ отдамъ, да видно дѣло оно наживное!» Я засмѣялась; и не разъ и не два говорилъ — цѣлый мѣсяцъ въ усадьбѣ живетъ, бросилъ товары, своихъ отпустилъ, одинъ-одинёшенекъ. Жаль мнѣ стало его сиротскихъ слезъ. Вотъ и сказала я ему разъ поутру: жди меня, Алеша, какъ стемнѣетъ ночь, пониже у пристани; поѣдемъ съ тобой въ твое мѣсто! опостылѣла мнѣ жизнь моя горемычная! — Вотъ ночь пришла, я узелокъ навязала, и душа заныла, заиграла во мнѣ. Смотрю, входитъ хозяинъ мой, нежданно, невѣдомо. — Здравствуй; пойдемъ; на рѣкѣ будетъ буря, а время не ждетъ. Я пошла за нимъ; къ рѣкѣ подошли, а до своихъ было далеко плыть; смотримъ: лодка и знакомый въ ней гребецъ сидитъ, словно поджидаетъ кого. «Здравствуй, Алеша, Богъ въ помочь тебѣ! Что? аль на пристани запоздалъ, на суда свои поспѣшаешь? Довези-ка, добрый человѣкъ, вотъ меня да съ хозяюшкой, къ своимъ въ наше мѣсто; лодку свою я отпустилъ, а вплавь пойдти не умѣю. — «Садись» сказалъ Алеша, а у меня вся душа изныла, какъ заслышала я голосъ его. «Садись и съ хозяюшкой; вѣтеръ для всѣхъ, а въ моемъ терему и для васъ будетъ мѣсто.» Сѣли; ночь была темная, звѣзды попрятались, вѣтеръ завылъ, встала волна, а отъ берега мы съ версту отъѣхали. Всѣ трое молчимъ.

— «Буря!» говоритъ мой хозяинъ: «и не къ добру эта буря! Такой бури я сродясь еще на рѣкѣ не видалъ; какая теперь разъиграется! Тяжело нашей лодкѣ! не сносить ей троихъ!» — Да, не сносить, отвѣчаетъ Алеша: и одинъ изъ насъ, знать, лишнiй выходитъ; говоритъ, а у самого голосъ дрожитъ какъ струна. — «А что, Алеша? зналъ я тебя малымъ дитёй, братался съ твоимъ роднымъ батюшкой, хлѣбъ-соль вмѣстѣ водили — скажи мнѣ, Алеша, дойдешь ли безъ лодки до берега, иль сгинешь ни за что, душу погубишь свою?» — Не дойду! А ты, добрый человѣкъ, какъ случится, неровенъ часъ и тебѣ порой водицы испить, дойдешь или нѣтъ? — «Не дойду; тутъ и конецъ моей душеньки, не сносить меня бурной рѣкѣ! — Слушай же ты теперь, Катеринушка, жемчужина моя многоцѣнная! помню я одну такую же ночь, только тогда не колыхалась волна, звѣзды сiяли и мѣсяцъ свѣтилъ... Хочу тебя такъ спроста спросить, не забыла ли ты?» — Помню, я говорю... «А какъ не забыла ея, такъ и уговора не забыла, какъ училъ одинъ молодецъ одну красну дѣвицу волюшку свою похитить назадъ у немилова-а?» — Нѣтъ и того не забыла, говорю, а сама ни жива, ни мертва. — «А не забыла! такъ вотъ теперь въ лодкѣ намъ тяжело. Ужь не пришло ли чье время? Скажи, родная, скажи, голубица, проворкуй намъ по голубиному, свое слово ласковое...»

«Я слова моего не сказала тогда!» прошептала Катерина блѣднѣя... Она не докончила.

— Катерина! раздался надъ ними глухой, хриплый голосъ. Ордыновъ вздрогнулъ. Въ дверяхъ стоялъ Муринъ. Онъ былъ едва закрытъ мѣховымъ одѣяломъ, блѣденъ какъ смерть и смотрѣлъ на нихъ почти-обезумѣвшимъ взглядомъ. Катерина блѣднѣла больше и больше и тоже смотрѣла на него неподвижно, какъ будто очарованная.

— Иди ко мнѣ, Катерина! прошепталъ больной едва слышнымъ голосомъ и вышелъ изъ комнаты. Катерина все еще смотрѣла неподвижно въ воздухъ, все будто бы еще старикъ стоялъ передъ нею. Но вдругъ кровь мгновенно опалила ея блѣдныя щеки, и она медленно приподнялась съ постели. Ордыновъ вспомнилъ первую встрѣчу.

— Такъ до завтра же, слезы мои! сказала она, какъ-то странно усмѣхаясь: — до завтра! Помни жь, на чемъ перестала я: «выбирай изъ двухъ: кто любъ иль не любъ тебѣ, красная дѣвица!» Будешь помнить, подождешь одну ночку? повторила она, положивъ ему свои руки на плеча и нѣжно смотря на него.

— Катерина, не ходи, не губи себя! Онъ сумасшедшiй! шепталъ Ордыновъ, дрожа за нее.

— Катерина! раздался голосъ за перегородкой.

— Что жь? зарѣжетъ, не бось? отвѣчала смѣясь Катерина. — Доброй ночи тебѣ, сердце мое ненаглядное, голубь горячiй мой, братецъ родной! говорила она, нѣжно прижавъ его голову къ груди своей, тогда какъ слезы оросили вдругъ лицо ея. — Это послѣднiя слезы. Переспи жь свое горе, любезный мой, проснешься завтра на радость. И она страстно поцаловала его.

— Катерина! Катерина! шепталъ Ордыновъ, упавъ передъ ней на колѣни и порываясь остановить ее. — Катерина!

Она обернулась, улыбаясь кивнула ему головою и вышла изъ комнаты. Ордыновъ слышалъ, какъ она вошла къ Мурину; онъ затаилъ дыханiе, прислушиваясь; но ни звука не услышалъ онъ болѣе. Старикъ молчалъ или, можетъ быть, опять былъ безъ памяти... Онъ хотѣлъ-было идти къ ней туда, но ноги его подкашивались... Онъ ослабѣлъ и присѣлъ на постели...

II.

Долго не могъ онъ узнать часа, когда очнулся. Были разсвѣтъ или сумерки: въ комнатѣ все еще было темно. Онъ не могъ означить именно сколько времени спалъ, но чувствовалъ, что сонъ его

былъ сномъ болѣзненнымъ. Опомнясь, онъ провелъ рукой по лицу, какъ будто снимая съ себя сонъ и ночныя видѣнiя. Но когда онъ хотѣлъ ступить на полъ, то почувствовалъ, что какъ будто все тѣло его было разбито, и истомленные члены отказывались повиноваться. Голова его болѣла и кружилась, и все тѣло обдавало то мелкою дрожью, то пламенемъ. Вмѣстѣ съ сознанiемъ воротилась и память, и сердце его дрогнуло, когда въ одинъ мигъ пережилъ онъ воспоминанiемъ всю прошлую ночь. Сердце его такъ сильно билось въ отвѣтъ на его раздумье, такъ горячи, свѣжи были его ощущенiя, что какъ будто не ночь, не долгiе часы, а одна минута прошла по уходѣ Катерины. Онъ чувствовалъ, что глаза его еще не обсохли отъ слезъ — или новыя, свѣжiя слезы брызнули какъ родникъ изъ горячей души его? И, чудное дѣло! ему даже сладостны были муки его, хотя онъ глухо слышалъ всѣмъ составомъ своимъ, что не вынесетъ болѣе такого насилiя. Была минута, когда онъ почти чувствовалъ смерть и готовъ былъ встрѣтить ее, какъ свѣтлую гостью: такъ напряглись его впечатлѣнiя, такимъ могучимъ порывомъ закипѣла по пробужденiи вновь его страсть, такимъ восторгомъ обдало душу его, что жизнь, ускоренная напряженною дѣятельностью, казалось, готова была перерваться, разрушиться, истлѣть въ одинъ мигъ и угаснуть на вѣки. Почти въ эту жь минуту, какъ бы въ отвѣтъ на тоску его, въ отвѣтъ его задрожавшему сердцу, зазвучалъ знакомый — какъ та внутренняя музыка, знакомая душѣ человѣка въ часъ радости о жизни своей, въ часъ безмятежнаго счастья — густой, серебряный голосъ Катерины. Близко, возлѣ, почти надъ изголовьемъ его, началась пѣсня, сначала тихо и заунывно... Голосъ то возвышался, то опадалъ, судорожно замирая, словно тая про себя и нѣжно лелѣя свою же мятежную муку ненасытимаго, сдавленнаго желанiя, безвыходно затаеннаго въ тоскующемъ сердцѣ; то снова разливался соловьиною трелью и весь дрожа, пламенѣя уже несдержимою страстiю, разливался въ цѣлое море восторговъ, въ море могучихъ, безпредѣльныхъ, какъ первый мигъ блаженства любви, звуковъ. Ордыновъ отличалъ и слова: они были просты, задушевны, сложенныя давно, прямымъ, спокойнымъ, чистымъ и яснымъ самому себѣ чувствомъ. Но онъ забывалъ ихъ, онъ слышалъ лишь одни звуки. Сквозь простой, наивный складъ пѣсни, ему сверкали другiя слова, гремѣвшiя всѣмъ стремленiемъ, которое наполняло его же грудь, давшiя откликъ сокровеннѣйшимъ, ему же невѣдомымъ, изгибамъ страсти его, прозвучавшимъ ему же ясно, цѣлымъ сознанiемъ, о ней. И то слышался ему послѣднiй стонъ безвыходно замершаго въ страсти сердца, то радость воли и духа, разбившаго цѣпи свои и устремившагося свѣтло и свободно въ неисходимое море невозбранной любви; то слышалась первая клятва любовницы съ благоуханнымъ стыдомъ за первую краску въ лицѣ, съ моленiями, со слезами, съ таинственнымъ, робкимъ шопотомъ; то желанiе вакханки, гордое и радостное силой своей, безъ покрова, безъ тайны, съ сверкающимъ смѣхомъ обводящее кругомъ опьянѣвшiя очи...

Ордыновъ не выдержалъ окончанiя пѣсни и всталъ съ постели. Пѣсня тотчасъ затихла.

— Доброе утро съ добрымъ днемъ прошли, мой желанный! зазвучалъ голосъ Катерины: добрый вечеръ тебѣ! Встань, прiйди къ намъ, пробудись на свѣтлую радость; ждемъ тебя я да хозяинъ, люди все добрые, твоей волѣ покорные; загаси любовью ненависть, коли все еще сердце обидой болитъ. Скажи слово ласковое!...

Ордыновъ уже вышелъ изъ комнаты на первый окликъ ея, и едва понялъ онъ, что входитъ къ хозяевамъ. Передъ нимъ отворилась дверь, и ясна какъ солнце, заблестѣла ему золотая улыбка чудной его хозяйки. Въ этотъ мигъ онъ не видалъ, не слыхалъ никого, кромѣ ея. Мгновенно вся жизнь, вся радость его слились въ одно въ его сердцѣ — въ свѣтлый образъ его Катерины.

— Двѣ зари прошло, сказала она, подавая ему свои руки: — какъ мы попрощались съ тобой; вторая гаснетъ теперь, посмотри въ окно. Словно двѣ зари души красной дѣвицы, промолвила смѣясь Катерина: — одна что первымъ стыдомъ лицо разрумянитъ, какъ впервинки скажется въ груди одинокое дѣвичье сердце, а другая, какъ забудетъ первый стыдъ красная дѣвица, горитъ словно полымемъ, давитъ дѣвичью грудь и гонитъ въ лицо румяную кровь... Ступай, ступай въ нашъ домъ, добрый молодецъ! Что стоишь на порогѣ? Честь тебѣ да любовь, да поклонъ отъ хозяина!

Съ звонкимъ, какъ музыка, смѣхомъ взяла она руку Ордынова и ввела его въ комнату. Робость вошла въ его сердце. Все пламя, весь пожаръ, пламенѣвшiй въ груди его, словно истлѣли и угасли въ одинъ мигъ и на одинъ мигъ; онъ съ смущенiемъ опустилъ глаза и боялся смотрѣть на нее. Онъ чувствовалъ, что она такъ чудно прекрасна, что не сносить его сердцу знойнаго ея взгляда. Никогда еще онъ не видалъ такъ своей Катерины. Смѣхъ и веселье въ первый разъ засверкали въ лицѣ ея и изсушили грустныя слезы на ея черныхъ рѣсницахъ. Его рука дрожала въ ея рукѣ. И еслибъ онъ поднялъ глаза, то увидѣлъ бы, что Катерина съ торжествующей улыбкой приковала свѣтлыя очи къ лицу его, отуманенному смущенiемъ и страстью.

— Встань же, старый! сказала она наконецъ, какъ будто сама только опомнившись: — скажи гостю слово привѣтливое. Гость, что братъ родной! Встань же, непоклонный, спѣсивый старинушка, встань, поклонись, гостя за бѣлыя руки возьми, посади за столъ!

Ордыновъ поднялъ глаза и какъ будто теперь лишь опомнился. Онъ теперь только подумалъ о Муринѣ. Глаза старика, словно потухавшiе въ предсмертной тоскѣ, смотрѣли на него неподвижно; и съ болью въ душѣ вспомнилъ онъ этотъ

взглядъ, сверкнувшiй ему въ послѣднiй разъ изъ-подъ нависшихъ черныхъ, сжатыхъ, какъ и теперь, тоскою и гнѣвомъ бровей. Голова его слегка закружилась. Онъ оглядѣлся кругомъ и теперь только сообразилъ все ясно, отчетливо. Муринъ все еще лежалъ на постели, но онъ былъ почти одѣтъ и какъ будто уже вставалъ и выходилъ въ это утро. Шея была обвязана, какъ и прежде, краснымъ платкомъ, на ногахъ были туфли. Болѣзнь очевидно прошла, только лицо все еще было страшно блѣдно и желто. Катерина стояла возлѣ постели, опершись рукою на столъ, и внимательно смотрѣла на обоихъ. Но привѣтливая улыбка не сходила съ лица ея. Казалось, все дѣлалось по ея мановенiю.

— Да! это ты, сказалъ Муринъ, приподымаясь и садясь на постели. — Ты мой жилецъ. Виноватъ я передъ тобою, баринъ, согрѣшилъ и обидѣлъ тебя незнамо-невѣдомо, пошалилъ намедни съ ружьемъ. Кто жъ те зналъ, что на тебя тоже находитъ черная немочь? А со мною случается, прибавилъ онъ хриплымъ, болѣзненнымъ голосомъ, хмуря брови свои и невольно отводя глаза отъ Ордынова. — Бѣда идетъ, не стучитъ въ ворота, какъ воръ подползетъ! Я и ей чуть ножа ономнясь въ грудь не всадилъ... примолвилъ онъ, кивнувъ головой на Катерину. — Боленъ я, припадокъ находитъ, ну, и довольно съ тебя! Садись — будешь гость!

Ордыновъ все еще пристально смотрѣлъ на него.

— Садись же, садись! крикнулъ старикъ въ нетерпѣнiи: — садись, коли ей это любо! Ишь вы побратались, единоутробные! Слюбились словно любовники!

Ордыновъ сѣлъ.

— Видишь, сестрица какая, продолжалъ старикъ, засмѣявшись и показавъ два ряда своихъ бѣлыхъ, цѣлыхъ до единаго зубовъ. — Милуйтесь, родные мои! Хороша ль у тебя сестрица, баринъ? скажи, отвѣчай! На, смотри-ка, какъ щеки ея полымемъ пышатъ. Да оглянись же, почествуй всему свѣту красавицу! Покажи, что болитъ по ней ретивое!

Ордыновъ нахмурилъ брови и злобно посмотрѣлъ на старика. Тотъ вздрогнулъ отъ его взгляда. Слѣпое бѣшенство закипѣло въ груди Ордынова. Онъ какимъ-то животнымъ инстинктомъ чуялъ близь себя врага-на-смерть. Онъ самъ не могъ понять, что съ нимъ дѣлается, разсудокъ отказывался служить ему.

— Не смотри! раздался голосъ сзади его. Ордыновъ оглянулся.

— Не смотри же, не смотри, говорю, коли бѣсъ наущаетъ, пожалѣй свою любу, говорила смѣясь Катерина, и вдругъ сзади закрыла рукою глаза его; потомъ тотчасъ же отняла свои руки и закрылась сама. Но краска лица, какъ будто пробивалась сквозь ея пальцы. Она отняла руки, и вся горя какъ огонь попробовала свѣтло и нетрепетно встрѣтить ихъ смѣхъ и любопытные взгляды. Но оба молча глядѣли на нее — Ордыновъ съ какимъ-то изумленiемъ любви, какъ будто въ первый разъ такая страшная красота пронзила сердце его; старикъ внимательно, холодно. Ничего не выражалось на его блѣдномъ лицѣ; только губы синѣли и слегка трепетали.

Катерина подошла къ столу уже не смѣясь болѣе, и стала убирать книги, бумаги, чернилицу, все, что было на столѣ, и сложила все на окно. Она дышала скоро, прерывисто, и по временамъ жадно впивала въ себя воздухъ, какъ будто ей сердце тѣснило. Тяжело, словно волна прибрежная, опускалась и вновь подымалась ея полная грудь. Она потупила глаза, и черныя, смолистыя рѣсницы, какъ острыя иглы, заблистали на свѣтлыхъ щекахъ ея...

— Царь-дѣвица! сказалъ старикъ.

— Владычица моя! прошепталъ Ордыновъ, дрогнувъ всѣмъ тѣломъ. Онъ опомнился, заслышавъ на себѣ взглядъ старика: какъ молнiя сверкнулъ этотъ взглядъ на мгновенiе — жадный, злой, холодно-презрительный. Ордыновъ привсталъ было съ мѣста, но какъ будто невидимая сила сковала ему ноги. Онъ снова усѣлся. Порой онъ сжималъ свою руку, какъ будто недовѣряя дѣйствительности. Ему казалось, что кошмаръ его душитъ, и что на глазахъ его все еще лежитъ страдальческiй, болѣзненный сонъ. Но, чудное дѣло! ему не хотѣлось проснуться...

Катерина сняла со стола старый коверъ, потомъ открыла сундукъ, вынула изъ него драгоцѣнную скатерть, всю расшитую яркими шелками и золотомъ, и накрыла ею столъ; потомъ вынула изъ шкафа старинный, прадѣдовскiй, весь серебряный поставецъ, поставила его на средину стола и отдѣлила отъ него три серебряныя чарки — хозяину, гостю и чару себѣ; потомъ важнымъ, почти задумчивымъ взглядомъ посмотрѣла на старика и на гостя.

— Кто жь изъ насъ кому любъ иль не любъ? сказала она: — кто не любъ кому, тотъ мнѣ любъ и со мной будетъ пить свою чару. А мнѣ всякъ изъ васъ любъ, всякъ родной: такъ пить всѣмъ на любовь и согласье!

— Пить, да черную думу въ винѣ топить! сказалъ старикъ измѣнившимся голосомъ. — Наливай, Катерина!

— А ты велишь наливать? спросила Катерина, смотря на Ордынова.

Ордыновъ молча подвинулъ свою чарку.

— Стой! У кого какая загадка и думушка, пусть по его же хотѣнью и сбудется! сказалъ старикъ, поднявъ свою чару.

Всѣ стукнули чарками и выпили.

— Давай же мы теперь выпьемъ съ тобой, старина! сказала Катерина, обращаясь къ хозяину: — выпьемъ, коли ласково твое сердце ко мнѣ! выпьемъ за прожитое счастье, ударимъ поклонъ прожитымъ годамъ, сердцемъ за счастье, да любовью

поклонимся! Вели жь наливать, коли горячо твое сердце ко мнѣ!

— Винцо твое крѣпко, голубица моя, а сама только губки помочишь! сказалъ старикъ, смѣясь и подставляя вновь свою чару.

— Ну, я отхлебну, а ты пей до дна!.. Что жить, старинушка, тяжелую думу за собой волочить; а только сердце ноетъ съ думы тяжелой! Думушка съ горя идетъ, думушка горе зоветъ, а при счастьи живется безъ думушки! Пей, старина! Утопи свою думушку!

— Много жь, знать, горя у тебя накипѣло, коли такъ на него ополчаешься! Знать, разомъ хочешь покончить, бѣлая голубка моя. Пью съ тобой, Катя! А у тебя есть ли горе, баринъ, коль позволишь спросить?

— Что есть, то есть про себя, прошепталъ Ордыновъ, не сводя глазъ съ Катерины.

— Слышалъ, старинушка? Я и сама себя долго не знала, не помнила, а пришло время, все спознала и вспомнила; все, что прошло, ненасытной душой опять прожила.

— Да, горько, коль на бываломъ одномъ пробиваться начнешь, сказалъ старикъ задумчиво. — Что прошло, какъ вино пропито! Что въ прошломъ счастьи? Кафтанъ износилъ, и долой...

— Новый надо! подхватила Катерина, засмѣявшись съ натуги, тогда какъ двѣ крупныя слезинки повисли какъ алмазы на сверкнувшихъ рѣсницахъ. — Знать, вѣку минутой одной не прожить, да и дѣвичье сердце живуче, не угоняешься въ ладъ! Спозналъ, старина? Смотри, я въ твоей чарѣ слезинку мою схоронила!

— А за много-ль счастья ты свое горе купила? сказалъ Ордыновъ, и голосъ его задрожалъ отъ волненiя.

— Знать, у тебя, баринъ, своего много продажнаго! отвѣчалъ старикъ: — что суешься непрошеный. И онъ злобно и неслышно захохоталъ, нагло смотря на Ордынова.

— А за что продала, то и было, отвѣчала Катерина, какъ будто недовольнымъ, обиженнымъ голосомъ. — Одному кажется много, другому мало. Одинъ все отдать хочетъ, взять нечего, другой ничего не сулитъ, да за нимъ идетъ сердце послушное! А ты не кори человѣка, примолвила она, грустно смотря на Ордынова: — одинъ такой человѣкъ, другой не тотъ человѣкъ, а будто знаешь, зачѣмъ къ кому душа просится! Наливай же свою чару, старикъ! Выпей за счастье твоей дочки, любезной, рабыни твоей тихой, покорной, какъ впервинки была, какъ съ тобой спознавалась. Подымай свою чару!

— Инъ быть такъ! Наливай же свою! сказалъ старикъ, взявъ вино.

— Стой, старина! подожди пить, дай прежде слово сказать!..

Катерина облокотилась руками на столъ и пристально, разгорѣвшимися, страстными очами смотрѣла въ глаза старику. Какая-то странная рѣшимость сiяла въ глазахъ ея. Но всѣ движенiя ея были безпокойны, жесты отрывисты, неожиданны, скоры. Она была вся словно въ огнѣ, и чудно дѣлалось это. Но какъ будто красота ея росла вмѣстѣ съ волненiемъ, съ одушевленiемъ ея. Изъ полуоткрытыхъ улыбкою губъ, выказывавшихъ два ряда бѣлыхъ, ровныхъ какъ жемчугъ зубовъ, вылетало порывистое дыханiе, слегка приподымая ея ноздри. Грудь волновалась; коса, три раза обернутая на затылкѣ, небрежно слегка упала на лѣвое ухо и прикрыла часть горячей щеки. Легкiй потъ пробивался у ней на вискахъ.

— Загадай, старина! Загадай мнѣ, родимый мой, загадай прежде, чѣмъ умъ пропьешь; вотъ тебѣ ладонь моя бѣлая! Вѣдь не даромъ тебя у насъ колдуномъ люди прозвали. Ты же по книгамъ учился и всякую черную грамоту знаешь! Погляди же, старинушка, разскажи мнѣ всю долю мою горемычную; только смотри, не солги! Ну, скажи какъ самъ знаешь — будетъ ли счастье дочкѣ твоей, иль не простишь ты ее и накличешь ей на дорогу одну злую долю кручинушку? Скажи, тепелъ ли будетъ мой уголъ, гдѣ обживусь, иль, какъ пташка перелетная, весь вѣкъ сиротинушкой буду межъ добрыхъ людей своего мѣста искать? Скажи, кто мнѣ недругъ, кто любовь мнѣ готовитъ, кто зло про меня замышляетъ? Скажи, въ одиночку-ль моему сердцу, молодому, горячему, вѣкъ прожить и до вѣка заглохнуть, иль найдетъ оно ровню себѣ, да въ ладъ съ нимъ на радость забьется.., до новаго горя! Угадай ужь за одинъ разъ, старинушка, въ какомъ синемъ небѣ, за какими морями-лѣсами соколъ мой ясный живетъ, гдѣ, да и зорко-ль себѣ соколицу высматриваетъ, да и любовно-ль онъ ждетъ, крѣпко-ль полюбитъ, скоро-ль разлюбитъ, обманетъ-иль не обманетъ меня? Да ужь за-разъ, все одно къ одному, скажи мнѣ въ послѣднiй, старинушка, долго ль намъ съ тобой вѣкъ коротать, въ углу черствомъ сидѣть, черныя книги читать; да когда мнѣ тебѣ, старина, низко кланяться, по добру по здорову прощаться; за хлѣбъ-соль благодарить, что поилъ, кормилъ, сказки сказывалъ?.. Да смотри же, всю правду скажи, не солги; пришло время, постой за себя!

Одушевленiе ея росло все болѣе и болѣе до послѣдняго слова, какъ вдругъ ея голосъ пресѣкся отъ волненiя, будто какой-то вихрь увлекалъ ея сердце. Глаза ея сверкнули и верхняя губа слегка задрожала. Слышно было, какъ злая насмѣшка змѣилась и пряталась въ каждомъ словѣ ея, но какъ будто плачъ звенѣлъ въ ея смѣхѣ. Она наклонилась черезъ столъ къ старику, и пристально, съ жаднымъ вниманiемъ, смотрѣла въ помутившiеся глаза его. Ордыновъ слышалъ, какъ вдругъ застучало ея сердце, когда она кончила; онъ вскрикнулъ отъ восторга, когда взглянулъ на нее, и привсталъ было со скамьи. Но бѣглый, мгновенный взглядъ старика опять приковалъ его къ мѣсту. Какая-то странная смѣсь презрѣнья, насмѣшки, нетерпѣливаго, досаднаго безпокойства и

вмѣстѣ съ тѣмъ злаго, лукаваго любопытства свѣтились въ этомъ бѣгломъ, мгновенномъ взглядѣ, отъ котораго каждый разъ вздрагивалъ Ордыновъ, и который каждый разъ наполнялъ его сердце жолчью, досадой и безсильною злобой.

Задумчиво и съ какимъ-то грустнымъ любопытствомъ смотрѣлъ старикъ на свою Катерину. Сердце его было уязвлено, слова были сказаны. Но даже бровь не шевельнулась въ лицѣ его! Онъ только улыбнулся, когда она кончила.

— Много-жь ты разомъ хотѣла узнать, птенчикъ мой оперившiйся, пташка моя встрепенувшаяся! Наливай же мнѣ скорѣе чару глубокую; выпьемъ сначала на размирье, да на добрую волю; не то чьимъ нибудь глазомъ чернымъ, нечистымъ мое пожеланiе испорчу. Бѣсъ силенъ! далеко-ль до грѣха!

Онъ поднялъ свою чару и выпилъ. Чѣмъ больше пилъ онъ вина, тѣмъ становился блѣднѣе. Глаза его стали красны, какъ угли. Видно было, что лихорадочный блескъ ихъ и внезапная, мертвенная синева лица предвѣщали скоро новый припадокъ болѣзни. Вино-жь было крѣпкое, такъ что съ одной выпитой чарки все болѣе и болѣе мутились глаза Ордынова. Лихорадочно воспаленная кровь его не могла долѣе выдержать: она заливала его сердце, мутила и путала разумъ. Безпокойство его росло все сильнѣе и сильнѣе. Онъ налилъ и отхлебнулъ еще, самъ не зная, что дѣлаетъ, чѣмъ помочь возраставшему волненiю своему, и кровь еще быстрѣе полетѣла по его жиламъ. Онъ былъ какъ въ бреду, и едва могъ слѣдить, напрягая все вниманiе, за тѣмъ, что происходило между странныхъ хозяевъ его.

Старикъ звонко стукнулъ серебряной чаркой объ столъ.

— Наливай, Катерина! вскричалъ онъ: — наливай еще, злая дочка, наливай до упаду! Уложи старика на покой, да и полно съ него! Вотъ такъ, наливай еще, наливай мнѣ, красавица! Выпьемъ съ тобой! Что жь ты мало пила? Али я не видалъ...

Катерина что-то отвѣчала ему, но Ордыновъ не разслышалъ что именно: старикъ не далъ ей кончить; онъ схватилъ ее за руку, какъ-бы не въ силахъ болѣе сдержать всего, что тѣснилось въ груди его. Лицо его было блѣдно; глаза то мутились, то вспыхивали яркимъ огнемъ: побѣлѣвшiя губы дрожали, и неровнымъ, смятеннымъ голосомъ, въ которомъ сверкалъ минутами какой-то странный восторгъ, онъ сказалъ ей:

— Давай ручку, красавица! давай загадаю, всю правду скажу. Я и впрямь колдунъ; знать, не ошиблась ты, Катерина! знать, правду сказало сердечко твое золотое, что одинъ я ему колдунъ, и правды не потаю отъ него простаго, нехитраго! Да одного не спознала ты: не мнѣ, колдуну, тебя учить уму-разуму! Разумъ не воля для дѣвицы и слышитъ всю правду, да словно не знала, не вѣдала! У самой голова — змѣя хитрая, хоть и сердце слезой обливается! Сама путь найдетъ, межъ бѣдой ползкомъ проползетъ, сбережетъ волю хитрую! Гдѣ умомъ возьметъ, а гдѣ умомъ не возьметъ, красой затуманитъ, чернымъ глазомъ умъ опьянитъ, — краса силу ломитъ; и желѣзное сердце, да по-поламъ распаяется! Ужь и будетъ ли у тебя печаль со кручинушкой? Тяжела печаль человѣческая! Да на слабое сердце не бываетъ бѣды! Бѣда съ крѣпкимъ сердцемъ знакомится, въ тихомолку кровавой слезой отливается, да на сладкiй позоръ къ добрымъ людямъ не просится; твое жь горе, дѣвица, словно слѣдъ на пескѣ, дождемъ вымоетъ, солнцемъ высушитъ, буйнымъ вѣтромъ снесетъ, замететъ! — Пусть и еще скажу, поколдую: кто полюбитъ тебя, тому ты въ рабыни пойдешь, сама волюшку свяжешь, въ закладъ отдашь, да ужь и назадъ не возьмешь; въ пору во время разлюбить не съумѣешь; положишь зерно, а губитель твой возьметъ назадъ цѣлымъ колосомъ! Дитя мое нѣжное, золотая головушка, схоронила ты въ чаркѣ моей свою слезинку-жемчужинку, да по ней не стерпѣла, тутъ же сто пролила, словцо красное потеряла, да горемъ-головушкой своей похвалилася! Да по ней, по слезинкѣ, небесной росинкѣ, тебѣ и тужить-горевать не приходится! Отольется она тебѣ съ лихвою, твоя слезинка жемчужная, въ долгую ночь, въ горемычную ночь, когда станетъ грызть тебя злая кручинушка, нечистая думушка — тогда на твое сердце горячее, все за ту же слезинку капнетъ тебѣ чья-то иная слеза, да кровавая, да не теплая, а словно топленый свинецъ; до крови бѣлу грудь разожжетъ, и до утра, тоскливаго, хмураго, что приходитъ въ ненастные дни, ты въ постелькѣ своей прометаешься, алу кровь точа, и не залечишь своей ранки свѣжей до другаго утра! Налей еще, Катерина, налей, голубица моя, налей мнѣ за мудрый совѣтъ; а дальше, знать, словъ терять нечего...

Голосъ его ослабѣлъ и задрожалъ: казалось, рыданiе готово было прорваться изъ груди его... Онъ налилъ вина и жадно выпилъ новую чару; потомъ снова стукнулъ чаркой объ столъ. Мутный взглядъ его еще разъ вспыхнулъ пламенемъ.

— А! живи какъ живется! вскричалъ онъ: — что прошло то ужь съ плечъ долой! Наливай мнѣ, еще наливай, все подноси тяжелую чару, чтобы рѣзала головушку буйную съ плечъ, чтобъ вся душа отъ нея замертвѣла! Уложи на долгую ночь, да безъ утра, да чтобы память совсѣмъ отошла. Что пропито, то прожито! Знать, заглохъ у купца товаръ, залежался, даромъ съ рукъ отдаетъ! А не продалъ бы своей волей-вольною его тотъ купецъ ниже своей цѣны; отлилась бы и вражья кровь, пролилась бы и кровь неповинная, да въ придачу положилъ бы тотъ покупщикъ свою погибшую душеньку! Наливай, наливай мнѣ еще, Катерина!..

Но рука его, державшая чару какъ-будто замерла и не двигалась; онъ дышалъ тяжело и трудно, голова его невольно склонилась. Въ послѣднiй разъ онъ вперилъ тусклый взглядъ на Ордынова, но и этотъ взглядъ потухъ наконецъ, и вѣки его упали,

словно свинцовыя. Смертная блѣдность разлилась по лицу его... Еще нѣсколько времени губы его шевелились и вздрагивали, какъ-бы силясь еще что-то промолвить — и вдругъ слеза, горячая, крупная, нависла съ рѣсницъ его, порвалась и медленно покатилась по блѣдной щекѣ... Ордыновъ былъ не въ силахъ выдержать болѣе. Онъ привсталъ и пошатнувшись ступилъ шагъ впередъ, подошелъ къ Катеринѣ и схватилъ ее за руку; но она и не взглянула на него, какъ будто его не примѣтила, какъ-будто не признала его...

Она какъ-будто тоже теряла сознанiе, какъ-будто одна мысль, одна неподвижная идея увлекла ее всю. Она припала къ груди спящаго старика, обвила своей бѣлой рукой его шею, и пристально, словно приковалась къ нему, смотрѣла на него огневымъ, воспаленнымъ взглядомъ. Она будто не слыхала, какъ Ордыновъ взялъ ее за руку. Наконецъ, она повернула къ нему свою голову и посмотрѣла на него долгимъ, пронзающимъ взглядомъ. Казалось, что она поняла наконецъ его, и тяжелая, удивленная улыбка тягостно, какъ-будто съ болью выдавилась на губахъ ея...

— Поди, поди прочь, прошептала она: — ты пьяный и злой! Ты не гость мнѣ!.. Тутъ она снова обратилась къ старику и опять приковалась къ нему своими очами.

Она какъ-будто стерегла каждое дыханiе его и взглядомъ своимъ лелѣяла его сонъ. Она какъ-будто боялась сама дохнуть, сдерживая вскипѣвшее сердце. И столько изступленнаго любованiя было въ сердцѣ ея, что разомъ отчаянiе, бѣшенство и неистощимая злоба захватили духъ Ордынова...

— Катерина! Катерина! звалъ онъ, сжимая какъ въ тискахъ ея руку.

Чувство боли прошло по лицу ея; она опять подняла свою голову и посмотрѣла на него съ такою насмѣшкой, такъ презрительно-нагло, что онъ едва устоялъ на ногахъ. Потомъ она указала ему на спящаго старика и — какъ будто вся насмѣшка врага его перешла ей въ глаза — терзающимъ, леденящимъ взглядомъ опять взглянула на Ордынова.

— Что? зарѣжетъ, не бойсь? проговорилъ Ордыновъ, не помня себя отъ бѣшенства.

Словно демонъ его шепнулъ ему на ухо, что онъ ее понялъ... И все сердце его засмѣялось на неподвижную мысль Катерины...

— Куплю жь я тебя, красота моя, у купца твоего, коль тебѣ души моей надобно! Не бойсь, не зарѣзать ему!..

Неподвижный смѣхъ, мертвившiй все существо Ордынова, не сходилъ съ лица Катерины. Неистощимая насмѣшка разорвала на части его сердце. Не помня, почти не сознавая себя, онъ облокотился рукою объ стѣну и снялъ съ гвоздя дорогой, старинный ножъ старика. Какъ-будто изумленiе отразилось на лицѣ Катерины; но какъ-будто въ то же время злость и презрѣнiе впервые съ такой силой отразились въ глазахъ ея. Ордынову дурно становилось смотря на нее... Онъ чувствовалъ, что какъ-будто кто-то вырывалъ, подмывалъ потерявшуюся руку его на безумство; онъ вынулъ ножъ... Катерина неподвижно, словно не дыша болѣе, слѣдила за нимъ...

Онъ взглянулъ на старика...

Въ эту минуту ему показалось, что одинъ глазъ старика медленно открывался и смѣясь смотрѣлъ на него. Глаза ихъ встрѣтились. Нѣсколько минутъ Ордыновъ смотрѣлъ на него неподвижно... Вдругъ ему показалось, что все лицо старика засмѣялось и что дьявольскiй, убивающiй, леденящiй хохотъ раздался наконецъ по комнатѣ. Безобразная, черная мысль какъ змѣя проползла въ головѣ его. Онъ задрожалъ; ножъ выпалъ изъ рукъ его и зазвенѣлъ на полу. Катерина вскрикнула, какъ-будто очнувшись отъ забытья, отъ кошмара, отъ тяжелаго, неподвижнаго видѣнья... Старикъ, блѣдный, медленно поднялся съ постели и злобно оттолкнулъ ногой ножъ въ уголъ комнаты. Катерина стояла блѣдная, помертвѣлая, неподвижная; глаза ея закрывались; глухая, невыносимая боль судорожно выдавилась на лицѣ ея; она закрылась руками и съ крикомъ, раздирающимъ душу, почти бездыханная упала къ ногамъ старика...

— Алеша! Алеша! вырвалось изъ стѣсненной груди ея...

Старикъ обхватилъ ее могучими руками и почти сдавилъ на груди своей. Но когда она спрятала у сердца его свою голову, такимъ обнаженнымъ, безстыднымъ смѣхомъ засмѣялась каждая черточка на лицѣ старика, что ужасомъ обдало весь составъ Ордынова. Обманъ, разсчетъ, холодное, ревнивое тиранство и ужасъ надъ бѣднымъ, разорваннымъ сердцемъ — вотъ что понялъ онъ въ этомъ безстыдно-нетаившемся болѣе смѣхѣ...

III.

Когда Ордыновъ, блѣдный, встревоженный, еще неопомнившiйся отъ вчерашней тревоги, отворилъ на другой день, часовъ въ восемь утра, дверь къ Ярославу Ильичу, къ которому пришелъ, впрочемъ, самъ не зная зачѣмъ, то отшатнулся отъ изумленiя и какъ вкопанный сталъ на порогѣ, увидя въ комнатѣ — Мурина. Старикъ былъ еще блѣднѣе Ордынова и, казалось, едва стоялъ на ногахъ отъ болѣзни; впрочемъ, сѣсть не хотѣлъ, не смотря ни на какiя приглашенiя вполнѣ-счастливаго такимъ посѣщенiемъ Ярослава Ильича. Ярославъ Ильичъ тоже вскрикнулъ, завидѣвъ Ордынова, но почти въ ту же минуту радость его прошла, и какое-то замѣшательство застигло его вдругъ, совершенно врасплохъ, на полдорогѣ отъ стола къ сосѣднему стулу. Очевидно было, что онъ не зналъ что сказать, что сдѣлать, и вполнѣ сознавалъ всю неприличность — сосать въ такую хлопотливую минуту, оставивъ гостя въ сторонѣ, одного какъ онъ есть,

свой чубучокъ, а между-тѣмъ (такъ сильно было смущенiе его) все-таки тянулъ изъ чубучка что было силы и даже почти съ нѣкоторымъ вдохновенiемъ. Ордыновъ вошелъ наконецъ въ комнату. Онъ бросилъ бѣглый взглядъ на Мурина. Что-то похожее на вчерашнюю злую улыбку, отъ которой и теперь бросило въ дрожь и въ негодованiе Ордынова, проскользнуло по лицу старика. Впрочемъ, все враждебное тотчасъ же скрылось и сгладилось, и выраженiе лица его приняло видъ самый неприступный и замкнутый. Онъ отвѣсилъ пренизкiй поклонъ жильцу своему... Вся эта сцена воскресила наконецъ сознанiе Ордынова. Онъ пристально посмотрѣлъ на Ярослава Ильича, желая вникнуть въ положенiе дѣла. Ярославъ Ильичъ затрепеталъ и замялся.

— Войдите жь, войдите, примолвилъ онъ наконецъ: — войдите, драгоцѣннѣйшiй Василiй Михайловичъ, осѣните прибытiемъ и положите печать... на всѣ эти обыкновенные предметы... проговорилъ Ярославъ Ильичъ, показавъ рукой въ одинъ уголъ комнаты, покраснѣвъ какъ махровая роза, сбившись, запутавшись въ сердцахъ на то, что самая благородная фраза завязла и лопнула даромъ, и съ громомъ подвинулъ стулъ на самую средину комнаты.

— Я вамъ не мѣшаю, Ярославъ Ильичъ, я хотѣлъ... на двѣ минуты.

— Помилуйте! возможно ли вамъ мнѣ помѣшать-съ... Василiй Михайловичъ! Но — позвольте чайку-съ! Эй! служба!.. Я увѣренъ, что и вы не откажетесь еще одну чашечку!

Муринъ кивнулъ головою, давъ знать такимъ образомъ, что совсѣмъ не откажется.

Ярославъ Ильичъ закричалъ на вошедшую службу и наистрожайшимъ образомъ потребовалъ еще три стакана, за тѣмъ сѣлъ возлѣ Ордынова. Нѣсколько времени онъ вертѣлъ свою голову, какъ гипсовый котенокъ, то вправо, то влѣво отъ Мурина къ Ордынову и отъ Ордынова къ Мурину. Положенiе его было весьма непрiятное. Ему очевидно что-то хотѣлось сказать, по идеямъ его весьма щекотливое, по крайней мѣрѣ для одной стороны. Но при всѣхъ усилiяхъ своихъ, онъ рѣшительно не могъ вымолвить слова... Ордыновъ тоже какъ будто находился въ недоумѣнiи. Была минута, когда оба они разомъ вдругъ принялись говорить... Молчаливый Муринъ, наблюдавшiй ихъ съ любопытствомъ, медленно расправилъ ротъ и показалъ зубы свои всѣ до единаго...

— Я пришелъ объявить вамъ, вдругъ началъ Ордыновъ: — что по самому непрiятному случаю принужденъ оставить квартиру, и...

— Представьте себѣ, какой странный случай! перебилъ вдругъ Ярославъ Ильичъ. — Я, признаюсь, былъ внѣ себя отъ изумленiя, когда этотъ почтенный старикъ объявилъ мнѣ сегодня поутру ваше рѣшенiе. Но...

— Онъ объявилъ вамъ? спросилъ съ изумленiемъ Ордыновъ, смотря на Мурина.

Муринъ погладилъ свою бороду и засмѣялся въ рукавъ.

— Да-съ, подхватилъ Ярославъ Ильичъ: — впрочемъ, я могу еще ошибаться. Но, смѣло скажу, для васъ — честью моею могу вамъ ручаться, что для васъ въ словахъ этого почтеннаго старика не было ни тѣни обиднаго!..

Тутъ Ярославъ Ильичъ покраснѣлъ и черезъ силу подавилъ свое волненiе. Муринъ, какъ будто натѣшась наконецъ вдоволь замѣшательствомъ хозяина и гостя, ступилъ шагъ впередъ.

— Я вотъ про то, ваше благородiе, началъ онъ, съ вѣжливостiю поклонившись Ордынову: — ихъ благородiе на вашъ счетъ маленько утрудить посмѣлъ. Оно того, сударь, выходитъ — сами знаете — я и хозяйка, т. е. рады бы душою и волею, и слова бы сказать не посмѣли... да житье-то мое какое, сами знаете, сами видите, сударь! А право, только что животы Господь бережетъ, за то и молимъ святую волю его; а то сами видите, сударь, взвыть мнѣ что ли приходится? Тутъ Муринъ опять утеръ рукавомъ свою бороду.

Ордынову почти дѣлалось дурно.

— Да, да, я вамъ самъ про него говорилъ: больной, т. е. это malheur... т. е. я было хотѣлъ выразиться по-французски, но извините, я по-французски не такъ свободно, т. е...

— Да-съ...

— Да-съ, то-есть...

Ордыновъ и Ярославъ Ильичъ сдѣлали другъ другу по полупоклону, каждый съ своего стула и нѣсколько на бокъ, и оба прикрыли возникшее недоумѣнiе извинительнымъ смѣхомъ. Дѣловой Ярославъ Ильичъ тотчасъ поправился.

— Я, впрочемъ, подробно разспрашивалъ этого честнаго человѣка, началъ онъ: — онъ мнѣ говорилъ, что болѣзнь той женщины...

Тутъ щекотливый Ярославъ Ильичъ, вѣроятно, желая скрыть маленькое недоумѣнiе, опять возникшее на лицѣ его, быстро, вопросительнымъ взглядомъ устремился на Мурина.

— Да, хозяйки-то нашей...

Деликатный Ярославъ Ильичъ не настаивалъ.

— Хозяйки, т. е. бывшей хозяйки вашей, я какъ-то, право... ну, да! Она, видите ли, больная женщина. Онъ говоритъ, что она вамъ мѣшаетъ... въ вашихъ занятiяхъ, да и онъ самъ... вы отъ меня скрыли одно важное обстоятельство, Василiй Михайловичъ!

— Какое?

— На счетъ ружья-съ, промолвилъ почти шопотомъ, самымъ снисходительнымъ голосомъ Ярославъ Ильичъ, съ одной мильйонной долей упрека, нѣжно зазвенѣвшаго въ его дружескомъ тенорѣ. — Но, прибавилъ онъ поспѣшно: — я все знаю, онъ мнѣ все разсказалъ, и вы благородно сдѣлали, отпустивъ ему его невольную вину передъ вами. Клянусь, я видѣлъ слезы на глазахъ его!

Ярославъ Ильичъ снова покраснѣлъ; глаза его засiяли, и онъ съ чувствомъ повернулся на стулѣ.

— Я, т. е. мы, сударь, ваше благородiе, т. е. я, примѣромъ сказать, да и хозяйка моя ужь и какъ за васъ Бога молимъ, началъ Муринъ, обращаясь къ Ордынову, покамѣстъ Ярославъ Ильичъ подавлялъ обычное волненiе свое, и пристально смотря на него: — да сами знаете, сударь, она баба хворая, глупая; меня самого еле ноги носятъ...

— Да я готовъ, сказалъ въ нетерпѣньи Ордыновъ: — полноте, пожалуйста; я хоть сейчасъ!..

— Нѣтъ, т. е. сударь, многимъ вашей милости довольны (Муринъ пренизко поклонился). Я, сударь, вамъ не про то; я вотъ хотѣлъ слово вымолвить — вѣдь она, сударь, мнѣ-то почти изъ родни, т. е. изъ дальней, примѣромъ, какъ говорится, седьмая вода, т. е. ужь не побрезгайте словомъ нашимъ, сударь, люди мы темные — да съ измалѣтства такая! Головёнка больная, задорная, въ лѣсу росла, мужичкой росла все межъ бурлаковъ, да заводчиковъ; а тутъ ихъ домъ сгори; мать, сударь, ейная погори; отецъ свою душу опали — подика-сь, она и невѣсть что разскажетъ вамъ... Я только такъ не мѣшаюсь, а ее хи-хир-руг-гичкой совѣтъ на Москвѣ смотрѣлъ... т. е., сударь, совсѣмъ повредилась, вотъ что! Я только у ней и остался, со мной и живетъ. Живемъ, Бога молимъ, на всевышнюю силу надѣемся; ужь я ей и не поперечу совсѣмъ...

Ордыновъ измѣнился въ лицѣ. Ярославъ Ильичъ смотрѣлъ то на того, то на другаго.

— Да я не про то, сударь... нѣтъ! поправился Муринъ, важно покачавъ головою: — она, примѣромъ сказать, такой вѣтеръ, вихорь такой, голова такая любовная, буйная, все милаго дружка, — если извинительно будетъ сказать — да зазнобушку въ сердце ей подавай: на томъ и помѣшана. Я ужь ее сказками улещаю, т. е. какъ улещаю. А я вѣдь, сударь, видѣлъ, какъ она — ужь простите, сударь, мое глупое слово, продолжалъ Муринъ, кланяясь и утирая рукавомъ бороду: — примѣрно, спознавалась-то съ вами; вы, т. е. примѣромъ сказать, ваше сiятельство, относительно любви къ ней польнуть пожелали...

Ярославъ Ильичъ вспыхнулъ и съ упрекомъ взглянулъ на Мурина. Ордыновъ едва усидѣлъ на стулѣ.

— Нѣтъ... т. е… я, сударь, не про то..., я, сударь, спроста, мужикъ, я изъ вашей воли... конечно, мы люди темные, мы, сударь, ваши слуги, примолвилъ онъ, низко кланяясь: — а ужь какъ съ женой про вашу милость Бога будемъ молить!.. Что намъ? Были бы сыты, здоровы, роптать не роптаемъ; — да мнѣ-то, сударь, что жь дѣлать, въ петлю лѣзть что ли? Сами знаете, сударь, дѣло житейское, насъ пожалѣйте, а это ужь что жь, сударь, будетъ, какъ еще съ полюбовникомъ!.. Грубое-то, сударь, вы слово простите... мужикъ, сударь, а вы баринъ... вы, сударь, ваше сiятельство, человѣкъ молодой, гордый, горячiй, а она, сударь, сами знаете, дитя малое, неразумное — долго ль съ ней до грѣха! Баба она ядреная, румяная, милая, а меня, старика, все немочь беретъ. Ну, что? бѣсъ ужь, знать, вашу милость попуталъ! я ужь ее сказками все улещаю, право, улещаю. А ужь какъ про вашу милость съ женой стали бы Бога молить! Т. е. вотъ какъ молить! Да и что вамъ, ваше сiятельство, хоть она бы и милая, а все жь мужичка она, баба немытая, поневница глупая, мнѣ мужику чета! Не вамъ, примѣрно, сударь, батюшка-баринъ, по мужичкамъ якшиться! А ужь какъ съ ней стали бъ про вашу милость Бога молить, во какъ молить!..

Тутъ Муринъ поклонился низко-низко и долго не разгибалъ спины, безпрерывно утирая рукавомъ бороду. Ярославъ Ильичъ не зналъ гдѣ стоялъ.

— Да-съ, этотъ добрый человѣкъ, замѣтилъ онъ весь замѣшавшись: — говорилъ мнѣ о какихъ-то существовавшихъ между вами безпорядкахъ-съ; я не осмѣливаюсь вѣрить, Василiй Михайловичъ... Я слышалъ, вы все еще больны-съ, быстро перебилъ онъ со слезящимися отъ волненiя глазами, въ неистощимомъ замѣшательствѣ смотря на Ордынова.

— Да-съ... Сколько я долженъ вамъ? быстро спросилъ Ордыновъ у Мурина.

— Что вы, батюшка-баринъ? полноте! мы вѣдь не христопродавцы какiе нибудь. Что вы, сударь, насъ обиждаете! Постыдились бы, сударь; чѣмъ мы съ супружницей васъ обиждали? Помилуйте-съ!

— Но, однакожь, это странно, другъ мой; вѣдь они же у васъ нанимали; чувствуете ли вы, что отказомъ своимъ вы ихъ обижаете? вступился Ярославъ Ильичъ, долгомъ почитая показать Мурину всю странность и щекотливость его поступка.

— Да помилуйте жь, батюшка! что вы, сударь, баринъ? помилуйте-съ! ужь и чѣмъ мы не угодили про вашу честь? Ужь и такъ старались-старались, животы надорвали, помилуйте-съ! Полноте, сударь; полноте, свѣтъ-баринъ, Христосъ васъ помилуетъ! Что мы, невѣрные, что ли какiе? Пусть бы жилъ, кушалъ бы у насъ наше яство мужицкое на здоровье, пусть бы лежалъ — ничего бъ не сказали, и... слова не молвили бъ; да нечистый попуталъ, хворый я человѣкъ, да и хозяйка моя хворая — что будешь дѣлать! Услужить-то бы некому было, а рады бы, душою бы рады были. А ужь какъ мы съ хозяйкой будемъ про вашу милость Бога молить, т. е. во какъ молить!

Муринъ поклонился въ поясъ. Слеза выдавилась изъ восторженныхъ глазъ Ярослава Ильича. Съ энтузiазмомъ посмотрѣлъ онъ на Ордынова.

— Скажите, какая благородная черта-съ! Какое святое гостепрiимство почило-съ на русскомъ народѣ-съ!

Ордыновъ дико взглянулъ на Ярослава Ильича. Онъ почти ужаснулся... и осматривалъ его съ головы до ногъ.

— А и право, сударь, гостепрiимство, именно, чтимъ, т. е. вотъ какъ чтимъ, сударь! подхватилъ

Муринъ, заслоняя всѣмъ рукавомъ свою бороду: — право, вотъ теперь дума идетъ: погостили бъ вы у насъ, сударь, ей-Богу бъ, погостили, продолжалъ онъ, подступая къ Ордынову: — да и я, сударь, ничего; денекъ другой, ничего, право бъ ничего не сказалъ. Да грѣхъ больно попуталъ, хозяйка-то ишь моя нездорова! Ахъ, ка-бы не хозяйка! Вотъ былъ бы, примѣрно, одинъ я: ужь и какъ бы я вашу милость уважилъ, ужь и какъ бы ходилъ, т. е. во какъ ходилъ! Кого жь намъ, коли и не вашу милость уважить? Ужь я бы васъ вылечилъ, право бы вылечилъ, я и средствiе знаю... Право бы погостили, сударь, ей-Богу, вотъ великое слово, у насъ погостили бы!..

— Въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ ли какого средства? замѣтилъ Ярославъ Ильичъ... да и не докончилъ.

Ордыновъ сдѣлалъ напраслину, съ дикимъ изумленiемъ оглядѣвъ не задолго до того съ ногъ до головы Ярослава Ильича. Это былъ, конечно, честнѣйшiй и благороднѣйшiй человѣкъ, но онъ теперь понялъ все, и, признаться, положенiе его было весьма затруднительно! Ему хотѣлось, что называется, лопнуть со смѣха! Будь онъ одинъ на одинъ, вмѣстѣ съ Ордыновымъ — два такiе друга! конечно, Ярославъ Ильичъ не вытерпѣлъ бы и неумѣренно предался бы порыву веселости. Во всякомъ случаѣ, онъ сдѣлалъ бы это весьма благородно, съ чувствомъ пожалъ бы послѣ смѣха руку Ордынова, искренно и справедливо увѣрилъ бы его, что чувствуетъ удвоенное уваженiе къ нему, и что извиняетъ во всякомъ случаѣ... да, наконецъ, и глядѣть не будетъ на молодость. Но теперь, при извѣстной своей деликатности, онъ былъ въ самомъ затруднительномъ положенiи и почти не зналъ куда скрыть себя...

— Средствiя, т. е. снадобья! подхватилъ Муринъ, у котораго все лицо шевельнулось отъ неловкаго восклицанiя Ярослава Ильича. — Я, т. е. сударь, по глупости моей мужицкой, вотъ что сказалъ бы, продолжалъ онъ, ступивъ еще шагъ впередъ: — книжекъ вы, сударь, больно зачитались; скажу, умны больно стали; оно, т. е. какъ по-русски говорится у насъ, по-мужицкому, умъ за разумъ зашелъ...

— Довольно! строго прервалъ Ярославъ Ильичъ...

— Я иду, сказалъ Ордыновъ: — благодарю васъ, Ярославъ Ильичъ; буду, буду у васъ, непремѣнно, говорилъ онъ на удвоенныя вѣжливости Ярослава Ильича, который былъ не въ силахъ долѣе его удерживать. — Прощайте, прощайте...

— Прощайте, ваше благородiе; прощайте, сударь; не забудьте насъ, навѣстите насъ грѣшныхъ.

Ордыновъ не слыхалъ ничего болѣе. Онъ вышелъ какъ полоумный.

Онъ не могъ вынести болѣе; онъ былъ какъ убитый; сознанiе его цѣпенѣло. Онъ глухо чувствовалъ, что его душитъ болѣзнь, но холодное отчаянiе воцарилось въ душѣ его, и только слышалъ онъ, что какая-то глухая боль ломитъ, томитъ, сосетъ ему грудь. Ему хотѣлось умереть въ эту минуту. Ноги его подкосились, и онъ присѣлъ у забора, не обращая болѣе вниманiя ни на проходившихъ людей, ни на толпу, начинавшую сбираться возлѣ него, ни на оклики и разспросы любопытныхъ, его окружившихъ. Но вдругъ изъ множества голосовъ раздался надъ нимъ голосъ Мурина. Ордыновъ поднялъ голову. Старикъ дѣйствительно стоялъ передъ нимъ; блѣдное лицо его было важно и задумчиво. Это ужь былъ совсѣмъ другой человѣкъ, чѣмъ тотъ, который такъ грубо глумился надъ нимъ у Ярослава Ильича. Ордыновъ привсталъ, Муринъ взялъ его за руку и вывелъ изъ толпы...

— Тебѣ еще нужно свой скарбъ захватить, сказалъ онъ, искоса взглянувъ на Ордынова. — Не горюй, баринъ! вскрикнулъ Муринъ. — Ты молодъ, чего горевать!

Ордыновъ не отвѣчалъ.

— Обижаешься, баринъ? Знать больно зло тебя взяло... да нечему; всякъ свое холитъ, всякъ свое добро бережетъ!

— Я не знаю васъ, сказалъ Ордыновъ: — я не хочу знать вашихъ тайнъ. Но она! она!.. проговорилъ онъ, и слезы градомъ, въ три ручья, потекли изъ глазъ его. Вѣтеръ срывалъ ихъ одну за другой съ его щекъ... Ордыновъ утиралъ ихъ рукой. Жестъ его, взглядъ, непроизвольныя движенiя дрожавшихъ посинѣлыхъ губъ — все предсказывало въ немъ помѣшательство.

— Я ужь тебѣ толковалъ, сказалъ Муринъ, стиснувъ брови: — она полоумная! Отъ-чего и какъ помѣшалась... зачѣмъ тебѣ знать? Только мнѣ она и такая — родная! Возлюбилъ я ее больше жизни моей и никому не отдамъ. Понимаешь теперь!

Огонь на мгновенiе сверкнулъ въ глазахъ Ордынова.

— Но зачѣмъ же, зачѣмъ же я... зачѣмъ я теперь, словно жизнь потерялъ? Зачѣмъ же болитъ мое сердце? Зачѣмъ я спозналъ Катерину?

— Зачѣмъ? Муринъ усмѣхнулся и задумался.

— Зачѣмъ, я и самъ не знаю зачѣмъ, вымолвилъ онъ наконецъ. — Женскiй норовъ не морская пучина, распознать его распознаешь, да хитеръ онъ, стоекъ, живучъ! На, дескать, вынь да положь! Знать и впрямь, баринъ, она съ вами хотѣла уйдти отъ меня, продолжалъ онъ въ раздумьи. — Побрезгала старымъ, изжила съ нимъ все, на сколько можно изжить! Приглянулись вы, знать, ей больно сначала! Аль ужь такъ, вы ли, другой ли... Я вѣдь ей не перечу ни въ чемъ; птичья молока пожелаетъ и молока птичья достану; птицу такую самъ сдѣлаю, коли нѣтъ такой птицы! Тщеславна она! За волюшкой гонится, а и сама не знаетъ, о чемъ сердце блажитъ. Анъ и вышло, что лучше по старому! Эхъ, баринъ! молодъ ты больно! Сердце твое еще горячо, словно у дѣвки, что рукавомъ свои слезы утираетъ, покинутая! Спознай, баринъ: слабому человѣку одному не сдержаться! Только дай ему все, онъ самъ же

прiйдетъ, все назадъ отдастъ; дай ему пол-царства земнаго въ обладанiе, попробуй — ты думаешь что? Онъ тебѣ тутъ же въ башмакъ тотчасъ спрячется, такъ умалится. Дай ему волюшку, слабому человѣку — самъ ее свяжетъ, назадъ принесетъ. Глупому сердцу и воля не въ прокъ! Не прожить съ такимъ норовомъ! Я тебѣ это все такъ говорю — молоденекъ ты больно! Ты что мнѣ? Ты былъ да пошелъ — ты иль другой все равно. Я и сначала зналъ, что будетъ одно. А перечить нельзя! Слова молвить нельзя поперегъ, коли хошь свое счастье сберечь. Оно вѣдь, знашь, баринъ, продолжалъ философствовать Муринъ: — только все такъ говорится: и чего не бываетъ? За ножъ возьмется въ сердцахъ, не то безоружный, съ голыми руками на тебя какъ баранъ полѣзетъ, да зубами глотку врагу перерветъ. А пусть-те дадутъ этотъ ножъ-отъ въ руки, да врагъ твой самъ предъ тобою широкую грудь распахнетъ; не бойсь, и отступишься!

Они вошли во дворъ. Татаринъ еще издали завидѣлъ Мурина, снялъ передъ нимъ шапку и лукаво, пристально смотрѣлъ на Ордынова.

— Что мать? дома? закричалъ ему Муринъ.

— Дома.

— Скажи, чтобъ ему скарбъ его перетащить помогли! Да и ты пошелъ, двигайся!

Они взошли на лѣстницу. Старуха, служившая у Мурина и оказавшаяся дѣйствительно матерью дворника, возилась съ пожитками бывшаго жильца и ворчливо вязала ихъ въ одинъ большой узелъ.

— Подожди; я-те еще изъ твоего принесу, тамъ осталась...

Муринъ вошелъ къ себѣ. Черезъ минуту онъ воротился и подалъ Ордынову богатую подушку, всю вышитую шелками и гарусомъ — ту самую, которую положила ему Катерина, когда онъ сдѣлался боленъ.

— Это она тебѣ шлетъ, сказалъ Муринъ. — А теперь ступай по добру, по здорову, да смотри жь, не шатайся, прибавилъ онъ вполголоса, отеческимъ тономъ: — не то худо будетъ.

Видно было, что ему не хотѣлось обижать жильца. Но когда онъ бросилъ на него послѣднiй взглядъ, то невольно видно было, какъ приливъ неистощимой злобы закипѣлъ на лицѣ его. Почти съ отвращенiемъ затворилъ онъ дверь за Ордыновымъ.

Черезъ два часа, Ордыновъ переѣхалъ къ нѣмцу Шпису. Тинхенъ ахнула, взглянувъ на него. Она тотчасъ спросила его о здоровьѣ и узнавъ, въ чемъ дѣло, немедленно расположилась лечить. Старикъ нѣмецъ самодовольно показалъ жильцу своему, что онъ только-что хотѣлъ идти къ воротамъ и снова налѣпить ярлычокъ, затѣмъ, что сегодня аккуратно въ копейку вышелъ задатокъ его, высчитывая изъ него каждый день найма. Причемъ старикъ не преминулъ дальновидно похвалить нѣмецкую аккуратность и честность. Въ тотъ же день Ордыновъ занемогъ и только черезъ три мѣсяца могъ встать съ постели.

Мало по-малу, онъ выздоровѣлъ и сталъ выходить. Жизнь у нѣмца была однообразна, покойна. Нѣмецъ былъ безъ особаго норова; хорошенькая Тинхенъ, не трогая нравственности, была всѣмъ, чѣмъ угодно — но какъ-будто жизнь навѣки потеряла свой цвѣтъ для Ордынова! Онъ сталъ задумчивъ, раздражителенъ; впечатлительность его приняла направленiе болѣзненное, и онъ непримѣтно впадалъ въ злую, очерствѣлую ипохондрiю. Книги не раскрывались иногда по цѣлымъ недѣлямъ. Будущее было для него заперто, деньги его выходили, и онъ опустилъ руки заранѣе; онъ даже не думалъ о будущемъ. Иногда прежняя горячка къ наукѣ, прежнiй жаръ, прежнiе образы, имъ-самимъ созданные, ярко возставали предъ нимъ изъ прошедшаго, но они только давили, душили его энергiю. Мысль не переходила въ дѣло. Созданiе остановилось. Казалось, всѣ эти образы нарочно выростали гигантами въ его представленiяхъ, чтобъ смѣяться надъ безсилiемъ его, ихъ же творца. Ему невольно приходило въ грустную минуту сравненiе самаго-себя съ тѣмъ хвастливымъ ученикомъ колдуна, который, укравъ слово учителя, приказалъ метлѣ носить воду и захлебнулся въ ней, забывъ какъ сказать: «перестань». Можетъ-быть, въ немъ осуществилась бы цѣлая, оригинальная, самобытная идея. Можетъ-быть, ему суждено было быть художникомъ въ наукѣ. По-крайней-мѣрѣ, прежде, онъ самъ вѣрилъ въ это. Искренняя вѣра есть ужь залогъ будущаго. Но теперь онъ самъ смѣялся въ иныя минуты надъ своимъ слѣпымъ убѣжденiемъ и — не подвигался впередъ.

За полгода передъ тѣмъ, онъ выжилъ, создалъ и набросалъ на бумагу стройный эскизъ созданiя, на которомъ (по молодости своей) въ нетворческiя минуты строилъ самыя вещественныя надежды. Сочиненiе относилось къ исторiи церкви, и самыя теплыя, горячiя убѣжденiя легли подъ перомъ его. Теперь онъ перечелъ этотъ планъ, передѣлалъ, думалъ о немъ, читалъ, рылся, и наконецъ отвергъ идею свою, не построивъ ничего на развалинахъ. Но что-то похожее на мистицизмъ, на предопредѣленiе и таинственность начало проникать въ его душу. Несчастный чувствовалъ страданiя свои и просилъ исцѣленiя у Бога. Работница нѣмца изъ русскихъ, старуха богомольная, съ наслажденiемъ разсказывала, какъ молится ея смирный жилецъ, и какимъ образомъ, по цѣлымъ часамъ лежитъ онъ словно бездыханный на церковномъ помостѣ...

Онъ никому не говорилъ ни слова о случившемся съ нимъ. Но порой, особенно въ сумерки, въ тотъ часъ, когда гулъ колоколовъ напоминалъ ему то мгновенiе, когда впервые задрожала, заныла вся грудь его дотолѣ невѣдомымъ чувствомъ, когда онъ сталъ возлѣ нея на колѣняхъ въ Божiемъ храмѣ, забывъ обо всемъ, и только слышалъ, какъ стучало ея робкое сердце, когда

слезами восторга и радости омылъ онъ новую, свѣтлую надежду, мелькнувшую ему въ его одинокой жизни — тогда буря вставала изъ уязвленной навѣки души его. Тогда содрогался его духъ, и мученiе любви жгучимъ огнемъ снова пылало въ груди его. Тогда сердце его грустно и страстно болѣло, и — казалось, любовь его возрастала вмѣстѣ съ печалью. Часто по цѣлымъ часамъ, забывъ себя и всю обыденную жизнь свою, забывъ все на свѣтѣ, просиживалъ онъ на одномъ мѣстѣ, одинокiй, унылый, безнадежно качалъ головой и, роняя безмолвныя слезы, шепталъ про себя: «Катерина! голубица моя ненаглядная! Сестрица моя одинокая!..»

Какая-то безобразная мысль стала все болѣе и болѣе мучить его. Все сильнѣе и сильнѣе преслѣдовала она его и съ каждымъ днемъ воплощалась передъ нимъ въ вѣроятность, въ дѣйствительность. Ему казалось — и онъ, наконецъ, самъ повѣрилъ во все, — ему казалось, что невредимъ былъ разсудокъ Катерины, но что Муринъ былъ по-своему правъ, назвавъ ее слабымъ сердцемъ. Ему казалось, что какая-то тайна связывала ее съ старикомъ, но что Катерина, не сознавъ преступленiя, какъ голубица чистая перешла въ его власть. Кто они? Онъ не зналъ того. Но ему безпрерывно снилась глубокая, безвыходная тиранiя надъ бѣднымъ, беззащитнымъ созданiемъ; и сердце смущалось и трепетало безсильнымъ негодованiемъ въ груди его. Ему казалось, что передъ испуганными очами вдругъ-прозрѣвшей души, коварно выставляли ея же паденiе, коварно мучили бѣдное, слабое сердце, толковали передъ ней вкривь и вкось правду, съ умысломъ поддерживали слѣпоту, гдѣ было нужно, хитро льстили неопытнымъ наклонностямъ порывистаго, смятеннаго сердца ея и мало-по-малу рѣзали крылья у вольной, свободной души, неспособной, наконецъ, ни къ возстанiю, ни къ свободному порыву въ настоящую жизнь...

Мало по малу, Ордыновъ одичалъ еще болѣе прежняго, въ чемъ, нужно отдать справедливость, его нѣмцы нисколько ему не мѣшали. Онъ часто любилъ бродить по улицамъ, долго, безъ цѣли. Онъ выбиралъ преимущественно сумеречный часъ, а мѣсто прогулки — мѣста глухiя, отдаленныя, рѣдко посѣщаемыя народомъ. Въ одинъ ненастный, нездоровый, весеннiй вечеръ, въ одномъ изъ такихъ закоулковъ встрѣтилъ онъ Ярослава Ильича.

Ярославъ Ильичъ примѣтно похудѣлъ, прiятные глаза его потускнѣли и самъ онъ какъ-будто весь разочаровался. Онъ бѣжалъ въ попыхахъ за какимъ-то нетерпящимъ отлагательства дѣломъ, промокъ, загрязнился, и дождевая капля, какимъ-то почти фантастическимъ образомъ, уже цѣлый вечеръ не сходила съ весьма приличнаго, но теперь посинѣвшаго носа его. Къ тому же, онъ отрастилъ бакенбарды. Эти бакенбарды да и то, что Ярославъ Ильичъ взглянулъ такъ, какъ-будто избѣгалъ встрѣчи съ стариннымъ знакомымъ своимъ, почти поразило Ордынова... чудное дѣло! даже какъ-то уязвило, разобидѣло его сердце, ненуждавшееся доселѣ ни въ чьемъ состраданiи. Ему, наконецъ, прiятнѣе былъ прежнiй человѣкъ, простой, добродушный, наивный, рѣшимся сказать наконецъ откровенно, немножечко-глупый, но безъ претензiи разочароваться и поумнѣть. А непрiятно, когда глупый человѣкъ, котораго мы прежде любили, можетъ-быть, именно за глупость его, вдругъ поумнѣетъ, рѣшительно непрiятно. Впрочемъ, недовѣрчивость, съ которою онъ смотрѣлъ на Ордынова, тотчасъ же сгладилась. При всемъ разочарованiи своемъ, онъ вовсе не оставилъ своего прежняго норова, съ которымъ человѣкъ, какъ извѣстно, и въ могилу идетъ, и съ наслажденiемъ полѣзъ, такъ какъ былъ, въ дружескую душу Ордынова. Прежде всего онъ замѣтилъ, что у него много дѣла, потомъ, что они давно не видались; но вдругъ разговоръ опять принялъ какое-то странное направленiе. Ярославъ Ильичъ заговорилъ о лживости людей вообще, о непрочности благъ мiра сего, о суетѣ суетъ, мимоходомъ, даже болѣе чѣмъ съ равнодушiемъ не преминулъ отозваться о Пушкинѣ, съ нѣкоторымъ цинизмомъ о хорошихъ знакомствахъ, и, въ заключенiе, даже намекнулъ на лживость и коварство тѣхъ, которые называются въ свѣтѣ друзьями, тогда-какъ истинной дружбы на свѣтѣ и сродясь не бывало. Однимъ-словомъ, Ярославъ Ильичъ поумнѣлъ. Ордыновъ не противорѣчилъ ни въ чемъ, но несказанно, мучительно-грустно стало ему: какъ-будто онъ схоронилъ своего лучшаго друга!

— Ахъ! представьте — я было-совсѣмъ позабылъ разсказать, молвилъ вдругъ Ярославъ Ильичъ, какъ-будто припомнивъ что-то весьма интересное: — у насъ новость! Я вамъ скажу по секрету. Помните домъ, гдѣ вы жили?

Ордыновъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ.

— Такъ вообразите же, недавно открыли въ этомъ домѣ цѣлую шайку воровъ, т. е., сударь вы мой, ватагу, притонъ-съ; контрабандисты, мошенники всякiе, кто ихъ знаетъ! Иныхъ переловили, за другими еще только гоняются; отданы строжайшiя приказанiя. И можете себѣ представить: помните хозяина дома, богомольный, почтенный, благородный съ виду...

— Ну!

— Судите послѣ этого о всемъ человѣчествѣ! Это и былъ начальникъ всей шайки ихъ, коноводъ! Не нелѣпо ли это-съ?

Ярославъ Ильичъ говорилъ съ чувствомъ и осудилъ за одного все человѣчество, потому что Ярославъ Ильичъ и не можетъ иначе сдѣлать; это въ его характерѣ.

— А тѣ? а Муринъ? проговорилъ Ордыновъ шопотомъ.

— Ахъ, Муринъ, Муринъ! Нѣтъ, это почтенный старикъ, благородный. — Но, позвольте, вы проливаете новый свѣтъ...

— А что? онъ тоже былъ въ шайкѣ?

Сердце Ордынова готово было пробить грудь отъ нетерпѣнья...

— Впрочемъ, какъ же вы говорите... прибавилъ Ярославъ Ильичъ, пристально вперивъ оловянныя очи въ Ордынова — признакъ, что онъ соображалъ: — Муринъ не могъ быть между ними. Ровно за три недѣли онъ уѣхалъ съ женой къ себѣ, въ свое мѣсто... Я отъ дворника узналъ... этотъ татарченокъ, помните?