ПОСВЯЩАЕТСЯ

Аннѣ Григорьевнѣ

Достоевской.

Истинно, истинно говорю вамъ: если пшеничное зерно, падши въ землю, не умретъ, то останется одно; а если умретъ,

то принесетъ много плода.

(Евангелiе отъ Iоанна. Глава XII, 24).

БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ.
ОТЪ АВТОРА.

Начиная жизнеописанiе героя моего, Алексѣя Ѳедоровича Карамазова, нахожусь въ нѣкоторомъ недоумѣнiи. А именно: хотя я и называю Алексѣя Ѳедоровича моимъ героемъ, но однако самъ знаю, что человѣкъ онъ отнюдь не великiй, а посему и предвижу неизбѣжные вопросы въ родѣ таковыхъ: чѣмъ же замѣчателенъ вашъ Алексѣй Ѳедоровичъ, что вы выбрали его своимъ героемъ? Чтò сдѣлалъ онъ такого? Кому и чѣмъ извѣстенъ? Почему я, читатель, долженъ тратить время на изученiе фактовъ его жизни?

Послѣднiй вопросъ самый роковой, ибо на него могу лишь отвѣтить: «Можетъ быть увидите сами изъ романа». Ну а коль прочтутъ романъ и не увидятъ, не согласятся съ примѣчательностью моего Алексѣя Ѳедоровича? Говорю такъ, потому что съ прискорбiемъ это предвижу. Для меня онъ примѣчателенъ, но рѣшительно сомнѣваюсь, успѣю ли это доказать читателю. Дѣло въ томъ, что это пожалуй и дѣятель, но дѣятель неопредѣленный, невыяснившiйся. Впрочемъ, странно бы требовать въ такое время какъ наше отъ людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомнѣнно: это человѣкъ странный, даже чудакъ. Но странность и чудачество скорѣе вредятъ, чѣмъ даютъ право на вниманiе, особенно когда всѣ стремятся къ тому, чтобъ объединить частности и найти хоть какой нибудь общiй толкъ во всеобщей безтолочи. Чудакъ

‑ 10 ‑

же въ большинствѣ случаевъ частность и обособленiе. Не такъ ли?

Вотъ если вы не согласитесь съ этимъ послѣднимъ тезисомъ и отвѣтите: «Не такъ» или «не всегда такъ», то я пожалуй и ободрюсь духомъ на счетъ значенiя героя моего Алексѣя Ѳедоровича. Ибо не только чудакъ «не всегда» частность и обособленiе, а напротивъ бываетъ такъ, что онъ-то пожалуй и носитъ въ себѣ иной разъ сердцевину цѣлаго, а остальные люди его эпохи — всѣ, какимъ нибудь наплывнымъ вѣтромъ, на время почему-то отъ него оторвались…

Я бы впрочемъ не пускался въ эти весьма нелюбопытныя и смутныя объясненiя и началъ бы просто за просто безъ предисловiя: понравится — такъ и такъ прочтутъ; но бѣда въ томъ, что жизнеописанiе то у меня одно, а романовъ два. Главный романъ второй, — это дѣятельность моего героя уже въ наше время, именно въ нашъ теперешнiй текущiй моментъ. Первый же романъ произошелъ еще тринадцать лѣтъ назадъ, и есть почти даже и не романъ, а лишь одинъ моментъ изъ первой юности моего героя. Обойтись мнѣ безъ этого перваго романа невозможно, потому что многое во второмъ романѣ стало бы непонятнымъ. Но такимъ образомъ еще усложняется первоначальное мое затрудненiе: если ужь я, то-есть самъ бiографъ, нахожу что и одного-то романа можетъ быть было бы для такого скромнаго и неопредѣленнаго героя излишне, то каково же являться съ двумя и чѣмъ объяснить такую съ моей стороны заносчивость?

Теряясь въ разрѣшенiи сихъ вопросовъ, рѣшаюсь ихъ обойти безо всякаго разрѣшенiя. Разумѣется прозорливый читатель уже давно угадалъ, что я съ самаго начала къ тому клонилъ, и только досадовалъ на меня зачѣмъ я даромъ

‑ 11 ‑

трачу безплодныя слова и драгоцѣнное время. На это отвѣчу уже въ точности: тратилъ я безплодныя слова и драгоцѣнное время, во первыхъ, изъ вѣжливости, а во вторыхъ, изъ хитрости: «всетаки дескать заранѣ въ чемъ-то предупредилъ». Впрочемъ я даже радъ тому, что романъ мой разбился самъ собою на два разсказа «при существенномъ единствѣ цѣлаго»: познакомившись съ первымъ разсказомъ, читатель уже самъ опредѣлитъ: стоитъ-ли ему приниматься за второй? Конечно, никто ничѣмъ не связанъ, можно бросить книгу и съ двухъ страницъ перваго разсказа, съ тѣмъ чтобъ и не раскрывать болѣе. Но вѣдь есть такiе деликатные читатели, которые непремѣнно захотятъ дочитать до конца, чтобы не ошибиться въ безпристрастномъ сужденiи, таковы напримѣръ всѣ русскiе критики. Такъ вотъ передъ такими-то всетаки сердцу легче: несмотря на всю ихъ аккуратность и добросовѣстность, всетаки даю имъ самый законный предлогъ бросить разсказъ на первомъ эпизодѣ романа. Ну вотъ и все предисловiе. Я совершенно согласенъ что оно лишнее, но такъ какъ оно уже написано, то пусть и останется.

А теперь къ дѣлу.

‑‑‑

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КНИГА ПЕРВАЯ.

ИСТОРIЯ ОДНОЙ СЕМЕЙКИ.

I.

Ѳедоръ Павловичъ Карамазовъ.

Алексѣй Ѳедоровичъ Карамазовъ былъ третьимъ сыномъ помѣщика нашего уѣзда Ѳедора Павловича Карамазова, столь извѣстнаго въ свое время (да и теперь еще у насъ припоминаемаго) по трагической и темной кончинѣ своей, приключившейся ровно тринадцать лѣтъ назадъ и о которой сообщу въ своемъ мѣстѣ. Теперь же скажу объ этомъ «помѣщикѣ» (какъ его у насъ называли, хотя онъ всю жизнь совсѣмъ почти не жилъ въ своемъ помѣстьи) лишь то, что это былъ странный типъ, довольно часто однако встрѣчающiйся, именно типъ человѣка не только дряннаго и развратнаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ и безтолковаго, — но изъ такихъ однако безтолковыхъ, которые умѣютъ отлично обдѣлывать свои имущественныя дѣлишки, и только кажется одни эти. Ѳедоръ Павловичъ, напримѣръ, началъ почти что ни съ чѣмъ, помѣщикъ онъ былъ самый маленькiй, бѣгалъ обѣдать по чужимъ столамъ, наровилъ въ приживальщики, а между тѣмъ въ моментъ кончины его у него оказалось до ста тысячъ рублей чистыми деньгами. И въ тоже время онъ всетаки всю жизнь свою продолжалъ быть однимъ изъ безтолковѣйшихъ сумасбродовъ по всему нашему уѣзду.

‑ 16 ‑

Повторю еще: тутъ не глупость; большинство этихъ сумасбродовъ довольно умно и хитро, — а именно безтолковость, да еще какая-то особенная, нацiональная.

Онъ былъ женатъ два раза и у него было три сына, — старшiй Дмитрiй Ѳедоровичъ, отъ первой супруги, а остальные два, Иванъ и Алексѣй, отъ второй. Первая супруга Ѳедора Павловича была изъ довольно богатаго и знатнаго рода дворянъ Мiусовыхъ, тоже помѣщиковъ нашего уѣзда. Какъ именно случилось, что дѣвушка съ приданымъ, да еще красивая и сверхъ того изъ бойкихъ умницъ, столь не рѣдкихъ у насъ въ теперешнее поколѣнiе, но появлявшихся уже и въ прошломъ, могла выйти замужъ за такого ничтожнаго «мозгляка», какъ всѣ его тогда называли, объяснять слишкомъ не стану. Вѣдь зналъ же я одну дѣвицу, еще въ запрошломъ «романтическомъ» поколѣнiи, которая послѣ нѣсколькихъ лѣтъ загадочной любви къ одному господину, за котораго впрочемъ всегда могла выйти замужъ самымъ спокойнымъ образомъ, кончила однакоже тѣмъ, что сама навыдумала себѣ непреодолимыя препятствiя и въ бурную ночь бросилась съ высокаго берега, похожаго на утесъ, въ довольно глубокую и быструю рѣку и погибла въ ней рѣшительно отъ собственныхъ капризовъ, единственно изъ-за того чтобы походить на Шекспировскую Офелiю и даже такъ, что будь этотъ утесъ, столь давно ею намѣченный и излюбленный, не столь живописенъ, а будь на его мѣстѣ лишь прозаическiй плоскiй берегъ, то самоубiйства можетъ быть не произошло бы вовсе. Фактъ этотъ истинный, и надо думать, что въ нашей русской жизни, въ два или три послѣднiя поколѣнiя, такихъ или однородныхъ съ нимъ фактовъ происходило не мало. Подобно тому и поступокъ Аделаиды Ивановны Мiусовой былъ безъ сомнѣнiя отголоскомъ чужихъ вѣянiй и тоже плѣнной мысли раздраженiемъ.

‑ 17 ‑

Ей можетъ быть захотѣлось заявить женскую самостоятельность, пойти противъ общественныхъ условiй, противъ деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазiя убѣдила ее, положимъ на одинъ только мигъ, что Ѳедоръ Павловичъ, несмотря на свой чинъ приживальщика, всетаки одинъ изъ смѣлѣйшихъ и насмѣшливѣйшихъ людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда какъ онъ былъ только злой шутъ и больше ничего. Пикантное состояло еще и въ томъ, что дѣло обошлось увозомъ, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Ѳедоръ же Павловичъ на всѣ подобные пассажи былъ даже и по соцiальному своему положенiю весьма тогда подготовленъ, ибо страстно желалъ устроить свою карьеру, хотя чѣмъ бы то ни было; примазаться же къ хорошей роднѣ и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ея вовсе кажется не было — ни со стороны невѣсты, ни съ его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны. Такъ что случай этотъ былъ можетъ быть единственнымъ въ своемъ родѣ въ жизни Ѳедора Павловича, сладострастнѣйшаго человѣка во всю свою жизнь, въ одинъ мигъ готоваго прильнуть къ какой угодно юбкѣ, только бы та его поманила. А между тѣмъ одна только эта женщина не произвела въ немъ со страстной стороны никакого особеннаго впечатлѣнiя.

Аделаида Ивановна, тотчасъ же послѣ увоза, мигомъ разглядѣла, что мужа своего она только презираетъ и больше ничего. Такимъ образомъ слѣдствiя брака обозначились съ чрезвычайною быстротой. Несмотря на то, что семейство даже довольно скоро примирилось съ событiемъ и выдѣлило бѣглянкѣ приданое, между супругами началась самая безпорядочная жизнь и вѣчныя сцены. Разсказывали, что молодая супруга выказала притомъ несравненно болѣе благородства

‑ 18 ‑

и возвышенности нежели Ѳедоръ Павловичъ, который, какъ извѣстно теперь, подтибрилъ у нея тогда же, разомъ, всѣ ея денежки, до двадцати пяти тысячъ, только что она ихъ получила, такъ что тысячки эти съ тѣхъ поръ рѣшительно какъ бы канули для нея въ воду. Деревеньку же и довольно хорошiй городской домъ, которые тоже пошли ей въ приданое, онъ долгое время и изо всѣхъ силъ старался перевести на свое имя чрезъ совершенiе какого нибудь подходящаго акта, и навѣрно бы добился того изъ одного такъ сказать презрѣнiя и отвращенiя къ себѣ, которое онъ возбуждалъ въ своей супругѣ ежеминутно своими безстыдными вымогательствами и вымаливанiями, изъ одной ея душевной усталости, только чтобъ отвязался. Но къ счастiю вступилось семейство Аделаиды Ивановны и ограничило хапугу. Положительно извѣстно, что между супругами происходили нерѣдкiя драки, но по преданiю билъ не Ѳедоръ Павловичъ, а била Аделаида Ивановна, дама горячая, смѣлая, смуглая, нетерпѣливая, одаренная замѣчательною физическою силой. Наконецъ она бросила домъ и сбѣжала отъ Ѳедора Павловича съ однимъ погибавшимъ отъ нищеты семинаристомъ-учителемъ, оставивъ Ѳедору Павловичу на рукахъ трехлѣтняго Митю. Ѳедоръ Павловичъ мигомъ завелъ въ домѣ цѣлый гаремъ и самое забубенное пьянство, а въ антрактахъ ѣздилъ чуть не по всей губернiи и слезно жаловался всѣмъ и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причемъ сообщалъ такiя подробности, которыя слишкомъ бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни. Главное, ему какъ будто прiятно было и даже льстило разыгрывать предъ всѣми свою смѣшную роль обиженнаго супруга и съ прикрасами даже расписывать подробности о своей обидѣ. «Подумаешь, что вы, Ѳедоръ Павловичъ, чинъ получили, такъ вы довольны, несмотря на

‑ 19 ‑

всю вашу горесть», говорили ему насмѣшники. Многiе даже прибавляли, что онъ радъ явиться въ подновленномъ видѣ шута и что нарочно, для усиленiя смѣха, дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ своего комическаго положенiя. Кто знаетъ, впрочемъ, можетъ быть было это въ немъ и наивно. Наконецъ ему удалось открыть слѣды своей бѣглянки. Бѣдняжка оказалась въ Петербургѣ, куда перебралась съ своимъ семинаристомъ и гдѣ беззавѣтно пустилась въ самую полную эмансипацiю. Ѳедоръ Павловичъ немедленно захлопоталъ и сталъ собираться въ Петербургъ, — для чего? — онъ конечно и самъ не зналъ. Право, можетъ быть онъ бы тогда и поѣхалъ; но предпринявъ такое рѣшенiе тотчасъ же почелъ себя въ особенномъ правѣ, для бодрости, предъ дорогой, пуститься вновь въ самое безбрежное пьянство. И вотъ въ это то время, семействомъ его супруги получилось извѣстiе о смерти ея въ Петербургѣ. Она какъ-то вдругъ умерла, гдѣ-то на чердакѣ, по однимъ сказанiямъ отъ тифа, а по другимъ — будто бы съ голоду. Ѳедоръ Павловичъ узналъ о смерти своей супруги пьяный, говорятъ, побѣжалъ по улицѣ и началъ кричать, въ радости воздѣвая руки къ небу: «нынѣ отпущаеши», а по другимъ — плакалъ навзрыдъ какъ маленькiй ребенокъ и до того, что, говорятъ, жалко даже было смотрѣть на него, несмотря на все къ нему отвращенiе. Очень можетъ быть, что было и то и другое, то есть: что и радовался онъ своему освобожденiю и плакалъ по освободительницѣ — все вмѣстѣ. Въ большинствѣ случаевъ люди, даже злодѣи, гораздо наивнѣе и простодушнѣе чѣмъ мы вообще о нихъ заключаемъ. Да и мы сами тоже.

‑ 20 ‑

II.

Перваго сына спровадилъ.

Конечно, можно представить себѣ, какимъ воспитателемъ и отцомъ могъ быть такой человѣкъ. Съ нимъ какъ съ отцомъ именно случилось то, что должно было случиться, то-есть онъ вовсе и совершенно бросилъ своего ребенка, прижитаго съ Аделаидой Ивановной, не по злобѣ къ нему, или не изъ какихъ нибудь оскорбленно-супружескихъ чувствъ, а просто потому, что забылъ о немъ совершенно. Пока онъ докучалъ всѣмъ своими слезами и жалобами, а домъ свой обратилъ въ развратный вертепъ, трехлѣтняго мальчика Митю взялъ на свое попеченiе вѣрный слуга этого дома Григорiй, и не позаботься онъ тогда о немъ, то можетъ быть на ребенкѣ не кому было бы перемѣнить рубашонку. Къ тому же такъ случилось, что родня ребенка по матери тоже какъ бы забыла о немъ въ первое время. Дѣда его, то-есть самого господина Мiусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было въ живыхъ; овдовѣвшая супруга его, бабушка Мити, переѣхавшая въ Москву, слишкомъ расхворалась, сестры же повышли замужъ, такъ что почти цѣлый годъ пришлось Митѣ пробыть у слуги Григорiя и проживать у него въ дворовой избѣ. Впрочемъ, еслибы папаша о немъ и вспомнилъ (не могъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, не знать о его существованiи), то и самъ сослалъ бы его опять въ избу, такъ какъ ребенокъ все же мѣшалъ бы ему въ его дебоширствѣ. Но случилось такъ, что изъ Парижа вернулся двоюродный братъ покойной Аделаиды Ивановны, Петръ Александровичъ Мiусовъ, многiе годы сряду выжившiй потомъ за границей, тогда же еще очень молодой человѣкъ, но человѣкъ особенный между Мiусовыми,

‑ 21 ‑

просвѣщенный, столичный, заграничный, и притомъ всю жизнь свою Европеецъ, а подъ конецъ жизни либералъ сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Въ продолженiе своей карьеры онъ перебывалъ въ связяхъ со многими либеральнѣйшими людьми своей эпохи, и въ Россiи, и заграницей, знавалъ лично и Прудона и Бакунина и особенно любилъ вспоминать и разсказывать, уже подъ концемъ своихъ странствiй, о трехъ дняхъ февральской Парижской революцiи сорокъ восьмаго года, намекая, что чуть ли и самъ онъ не былъ въ ней участникомъ на баррикадахъ. Это было одно изъ самыхъ отраднѣйшихъ воспоминанiй его молодости. Имѣлъ онъ состоянiе независимое, по прежней пропорцiи около тысячи душъ. Превосходное имѣнiе его находилось сейчасъ же на выѣздѣ изъ нашего городка и граничило съ землей нашего знаменитаго монастыря, съ которымъ Петръ Александровичъ, еще въ самыхъ молодыхъ лѣтахъ, какъ только получилъ наслѣдство, мигомъ началъ нескончаемый процессъ за право какихъ-то ловель въ рѣкѣ, или порубокъ въ лѣсу, доподлинно не знаю, но начать процессъ съ «клерикалами» почелъ даже своею гражданскою и просвѣщенною обязанностью. Услышавъ все про Аделаиду Ивановну, которую разумѣется помнилъ и когда-то даже замѣтилъ, и узнавъ, что остался Митя, онъ, несмотря на все молодое негодованiе свое и презрѣнiе къ Ѳедору Павловичу, въ это дѣло ввязался. Тутъ-то онъ съ Ѳедоромъ Павловичемъ въ первый разъ и познакомился. Онъ прямо ему объявилъ, что желалъ бы взять воспитанiе ребенка на себя. Онъ долго потомъ разсказывалъ, въ видѣ характерной черты, что когда онъ заговорилъ съ Ѳедоромъ Павловичемъ о Митѣ, то тотъ нѣкоторое время имѣлъ видъ совершенно непонимающаго о какомъ такомъ ребенкѣ идетъ дѣло, и даже какъ бы удивился, что у него есть, гдѣ-то въ домѣ, маленькiй

‑ 22 ‑

сынъ. Если въ разсказѣ Петра Александровича могло быть преувеличенiе, то все же должно было быть и нѣчто похожее на правду. Но дѣйствительно Ѳедоръ Павловичъ всю жизнь свою любилъ представляться, вдругъ проиграть предъ вами какую нибудь неожиданную роль и, главное, безо всякой иногда надобности, даже въ прямой ущербъ себѣ, какъ въ настоящемъ напримѣръ случаѣ. Черта эта впрочемъ свойственна чрезвычайно многимъ людямъ и даже весьма умнымъ, не то что Ѳедору Павловичу. Петръ Александровичъ повелъ дѣло горячо и даже назначенъ былъ (купно съ Ѳедоромъ Павловичемъ) въ опекуны ребенку, потому что все же послѣ матери оставалось имѣньице, домъ и помѣстье. Митя дѣйствительно переѣхалъ къ этому двоюродному дядѣ, но собственнаго семейства у того не было, а такъ какъ самъ онъ, едва лишь уладивъ и обезпечивъ свои денежныя полученiя съ своихъ имѣнiй, немедленно поспѣшилъ опять надолго въ Парижъ, то ребенка и поручилъ одной изъ своихъ двоюродныхъ тетокъ, одной московской барынѣ. Случилось такъ, что обжившись въ Парижѣ и онъ забылъ о ребенкѣ, особенно когда настала та самая февральская революцiя, столь поразившая его воображенiе и о которой онъ уже не могъ забыть всю свою жизнь. Московская же барыня умерла и Митя перешелъ къ одной изъ замужнихъ ея дочерей. Кажется онъ и еще потомъ перемѣнилъ въ четвертый разъ гнѣздо. Объ этомъ я теперь распространяться не стану, тѣмъ болѣе что много еще придется разсказывать объ этомъ первенцѣ Ѳедора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми о немъ свѣдѣнiями, безъ которыхъ мнѣ и романа начать невозможно.

Во первыхъ, этотъ Дмитрiй Ѳедоровичъ былъ одинъ только изъ трехъ сыновей Ѳедора Павловича, который росъ

‑ 23 ‑

въ убѣжденiи что онъ все же имѣетъ нѣкоторое состоянiе и когда достигнетъ совершенныхъ лѣтъ, то будетъ независимъ. Юность и молодость его протекли безпорядочно: въ гимназiи онъ не доучился, попалъ потомъ въ одну военную школу, потомъ очутился на Кавказѣ, выслужился, дрался на дуэли, былъ разжалованъ, опять выслужился, много кутилъ и, сравнительно, прожилъ довольно денегъ. Сталъ же получать ихъ отъ Ѳедора Павловича не раньше совершеннолѣтiя, а до тѣхъ поръ надѣлалъ долговъ. Ѳедора Павловича, отца своего, узналъ и увидалъ въ первый разъ уже послѣ совершеннолѣтiя, когда нарочно прибылъ въ наши мѣста объясниться съ нимъ на счетъ своего имущества. Кажется родитель ему и тогда не понравился; пробылъ онъ у него не долго и уѣхалъ поскорѣй, успѣвъ лишь получить отъ него нѣкоторую сумму, и войдя съ нимъ въ нѣкоторую сдѣлку на счетъ дальнѣйшаго полученiя доходовъ съ имѣнiя, котораго (фактъ достопримѣчательный) ни доходности, ни стоимости онъ въ тотъ разъ отъ Ѳедора Павловича такъ и не добился. Ѳедоръ Павловичъ замѣтилъ тогда, съ перваго разу (и это надо запомнить) что Митя имѣетъ о своемъ состоянiи понятiе преувеличенное и невѣрное. Ѳедоръ Павловичъ былъ очень этимъ доволенъ, имѣя въ виду свои особые разсчеты. Онъ вывелъ лишь что молодой человѣкъ легкомысленъ, буенъ, со страстями, нетерпѣливъ, кутила и которому только чтобы что нибудь временно перехватить и онъ хоть на малое время разумѣется, но тотчасъ успокоится. Вотъ это и началъ эксплуатировать Ѳедоръ Павловичъ, то есть отдѣлываться малыми подачками, временными высылками и въ концѣ концовъ такъ случилось что когда, уже года четыре спустя, Митя, потерявъ терпѣнiе, явился въ нашъ городокъ въ другой разъ чтобы совсѣмъ ужь покончить дѣла съ родителемъ, то вдругъ

‑ 24 ‑

оказалось, къ его величайшему изумленiю, что у него уже ровно нѣтъ ничего, что и сосчитать даже трудно, что онъ перебралъ уже деньгами всю стоимость своего имущества у Ѳедора Павловича, можетъ быть еще даже самъ долженъ ему; что по такимъ то и такимъ то сдѣлкамъ въ которыя самъ тогда то и тогда пожелалъ вступить, онъ и права не имѣетъ требовать ничего болѣе и проч. и проч. Молодой человѣкъ былъ пораженъ, заподозрилъ неправду, обманъ, почти вышелъ изъ себя и какъ бы потерялъ умъ. Вотъ это то обстоятельство и привело къ катастрофѣ, изложенiе которой и составитъ предметъ моего перваго вступительнаго романа или лучше сказать его внѣшнюю сторону. Но пока перейду къ этому роману нужно еще разсказать и объ остальныхъ двухъ сыновьяхъ Ѳедора Павловича, братьяхъ Мити, и объяснить откуда тѣ-то взялись.

III.

Второй бракъ и вторыя дѣти.

Ѳедоръ Павловичъ, спровадивъ съ рукъ четырехлѣтняго Митю, очень скоро послѣ того женился во второй разъ. Второй бракъ этотъ продолжался лѣтъ восемь. Взялъ онъ эту вторую супругу свою, тоже очень молоденькую особу, Софью Ивановну, изъ другой губернiи, въ которую заѣхалъ по одному мелкоподрядному дѣлу, съ какимъ то жидкомъ въ компанiи. Ѳедоръ Павловичъ хотя и кутилъ и пилъ и дебоширилъ, но никогда не переставалъ заниматься помѣщенiемъ своего капитала, и устраивалъ дѣлишки свои всегда удачно, хотя конечно почти всегда подловато. Софья Ивановна была изъ «сиротокъ», безродная съ дѣтства, дочь какого то темнаго дьякона, взросшая въ богатомъ домѣ

‑ 25 ‑

своей благодѣтельницы, воспитательницы и мучительницы, знатной генеральши старухи, вдовы генерала Ворохова. Подробностей не знаю, но слышалъ лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безотвѣтную, разъ сняли съ петли которую она привѣсила на гвоздѣ въ чуланѣ, — до того тяжело было ей переносить своенравiе и вѣчные попреки этой, повидимому незлой старухи, но бывшей лишь нестерпимѣйшею самодуркой отъ праздности. Ѳедоръ Павловичъ предложилъ свою руку, о немъ справились и его прогнали, и вотъ тутъ-то онъ опять, какъ и въ первомъ бракѣ, предложилъ сироткѣ увозъ. Очень, очень можетъ быть что и она даже не пошла бы за него ни за что еслибъ узнала о немъ своевременно побольше подробностей. Но дѣло было въ другой губернiи; да и что могла понимать шестнадцатилѣтняя дѣвочка кромѣ того что лучше въ рѣку чѣмъ оставаться у благодѣтельницы. Такъ и промѣняла бѣдняжка благодѣтельницу на благодѣтеля. Ѳедоръ Павловичъ не взялъ въ этотъ разъ ни гроша, потому что генеральша разсердилась, ничего не дала и сверхъ того прокляла ихъ обоихъ; но онъ и не разсчитывалъ на этотъ разъ взять, а прельстился лишь замѣчательною красотой невинной дѣвочки и, главное, ея невиннымъ видомъ, поразившимъ его, сладострастника и доселѣ порочнаго любителя лишь грубой женской красоты. «Меня эти невинные глазки какъ бритвой тогда по душѣ полоснули», говаривалъ онъ потомъ, гадко по своему хихикая. Впрочемъ у развратнаго человѣка и это могло быть лишь сладострастнымъ влеченiемъ. Не взявъ же никакого вознагражденiя, Ѳедоръ Павловичъ съ супругой не церемонился, и пользуясь тѣмъ что она такъ сказать предъ нимъ «виновата», и что онъ ее почти «съ петли снялъ», пользуясь кромѣ того ея феноменальнымъ смиренiемъ и безотвѣтностью, даже попралъ ногами самыя обыкновенныя

‑ 26 ‑

брачныя приличiя. Въ домъ, тутъ же при женѣ, съѣзжались дурныя женщины и устраивались оргiи. Какъ характерную черту сообщу, что слуга Григорiй, мрачный, глупый и упрямый резонеръ, ненавидѣвшiй прежнюю барыню Аделаиду Ивановну, на этотъ разъ взялъ сторону новой барыни, защищалъ и бранился за нее съ Ѳедоромъ Павловичемъ почти непозволительнымъ для слуги образомъ, а однажды такъ даже разогналъ оргiю и всѣхъ наѣхавшихъ безобразницъ силой. Впослѣдствiи съ несчастною, съ самаго дѣтства запуганною молодою женщиной произошло въ родѣ какой-то нервной женской болѣзни, встрѣчаемой чаще всего въ простонародьи у деревенскихъ бабъ, именуемыхъ за эту болѣзнь кликушами. Отъ этой болѣзни, со страшными истерическими припадками, больная временами даже теряла разсудокъ. Родила она однако же Ѳедору Павловичу двухъ сыновей, Ивана и Алексѣя, перваго въ первый годъ брака, а втораго три года спустя. Когда она померла мальчикъ Алексѣй былъ по четвертому году, и хоть и странно это, но я знаю что онъ мать запомнилъ потомъ на всю жизнь, какъ сквозь сонъ разумѣется. По смерти ея съ обоими мальчиками случилось почти точь-въ-точь тоже самое что и съ первымъ, Митей: они были совершенно забыты и заброшены отцомъ и попали все къ тому же Григорiю и также къ нему въ избу. Въ избѣ ихъ и нашла старуха самодурка генеральша, благодѣтельница и воспитательница ихъ матери. Она еще была въ живыхъ, и все время, всѣ восемь лѣтъ, не могла забыть обиды ей нанесенной. О житьѣ-бытьѣ ея «Софьи» всѣ восемь лѣтъ она имѣла изъ-подъ руки самыя точныя свѣдѣнiя, и слыша какъ она больна и какiя безобразiя ее окружаютъ, раза два или три произнесла вслухъ своимъ приживалкамъ: «Такъ ей и надо, это ей Богъ за неблагодарность послалъ».

‑ 27 ‑

Ровно три мѣсяца по смерти Софьи Ивановны, генеральша вдругъ явилась въ нашъ городъ лично и прямо на квартиру Ѳедора Павловича, и всего-то пробыла въ городкѣ съ полчаса, но много сдѣлала. Былъ тогда часъ вечернiй. Ѳедоръ Павловичъ, котораго она всѣ восемь лѣтъ не видала, вышелъ къ ней пьяненькiй. Повѣствуютъ что она мигомъ, безо всякихъ объясненiй, только что увидала его, задала ему двѣ знатныя и звонкiя пощечины и три раза рванула его за вихоръ сверху внизъ, затѣмъ не прибавивъ ни слова, направилась прямо въ избу къ двумъ мальчикамъ. Съ перваго взгляда замѣтивъ что они не вымыты и въ грязномъ бѣльѣ, она тотчасъ же дала еще пощечину самому Григорiю и объявила ему что увозитъ обоихъ дѣтей къ себѣ, затѣмъ вывела ихъ въ чемъ были, завернула въ пледъ, посадила въ карету и увезла въ свой городъ. Григорiй снесъ эту пощечину какъ преданный рабъ, не сгрубилъ ни слова, и когда провожалъ старую барыню до кареты, то, поклонившись ей въ поясъ, внушительно произнесъ что ей «за сиротъ Богъ заплатитъ». «А всетаки ты балбесъ!» крикнула ему генеральша отъѣзжая. Ѳедоръ Павловичъ, сообразивъ все дѣло, нашелъ что оно дѣло хорошее и въ формальномъ согласiи своемъ на счетъ воспитанiя дѣтей у генеральши не отказалъ потомъ ни въ одномъ пунктѣ. О полученныхъ же пощечинахъ самъ ѣздилъ разсказывать по всему городу.

Случилось такъ, что и генеральша скоро послѣ того умерла, но выговоривъ однако въ завѣщанiи обоимъ малюткамъ по тысячѣ рублей каждому, «на ихъ обученiе, и чтобы всѣ эти деньги были на нихъ истрачены непремѣнно, но съ тѣмъ, чтобы хватило вплоть до совершеннолѣтiя, потому что слишкомъ довольно и такой подачки для этакихъ дѣтей, а если кому угодно, то пусть самъ раскошеливается и проч. и проч.». Я завѣщанiя самъ не читалъ, но слышалъ,

‑ 28 ‑

что именно было что-то странное въ этомъ родѣ и слишкомъ своеобразно выраженное. Главнымъ наслѣдникомъ старухи оказался однако же честный человѣкъ, губернскiй предводитель дворянства той губернiи, Ефимъ Петровичъ Полѣновъ. Списавшись съ Ѳедоромъ Павловичемъ и мигомъ угадавъ, что отъ него денегъ на воспитанiе его же дѣтей не вытащишь (хотя тотъ прямо никогда не отказывалъ, а только всегда въ этакихъ случаяхъ тянулъ, иногда даже изливаясь въ чувствительностяхъ), онъ принялъ въ сиротахъ участiе лично и особенно полюбилъ младшаго изъ нихъ, Алексѣя, такъ что тотъ долгое время даже и росъ въ его семействѣ. Это я прошу читателя замѣтить съ самаго начала. И если кому обязаны были молодые люди своимъ воспитанiемъ и образованiемъ на всю свою жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднѣйшему и гуманнѣйшему человѣку, изъ такихъ, какiе рѣдко встрѣчаются. Онъ сохранилъ малюткамъ по ихъ тысячѣ оставленной генеральшей неприкосновенно, такъ что онѣ къ совершеннолѣтiю ихъ возрасли процентами, каждая, до двухъ, воспиталъ же ихъ на свои деньги, и ужь конечно гораздо болѣе чѣмъ по тысячѣ издержалъ на каждаго. Въ подробный разсказъ ихъ дѣтства и юности я опять пока не вступаю, а обозначу лишь самыя главныя обстоятельства. Впрочемъ о старшемъ, Иванѣ, сообщу лишь то, что онъ росъ какимъ-то угрюмымъ и закрывшимся самъ въ себѣ отрокомъ далеко не робкимъ, но какъ бы еще съ десяти лѣтъ проникнувшимъ въ то, что растутъ они всетаки въ чужой семьѣ и на чужихъ милостяхъ, и что отецъ у нихъ какой-то такой о которомъ даже и говорить стыдно, и проч. и проч. Этотъ мальчикъ очень скоро, чуть не въ младенчествѣ (какъ передавали по крайней мѣрѣ), сталъ обнаруживать какiя-то необыкновенныя и блестящiя способности къ ученiю. Въ точности не

‑ 29 ‑

знаю, но какъ-то такъ случилось, что съ семьей Ефима Петровича онъ разстался чуть ли не тринадцати лѣтъ, перейдя въ одну изъ московскихъ гимназiй и на пансiонъ къ какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу съ дѣтства Ефима Петровича. Самъ Иванъ разсказывалъ потомъ, что все произошло такъ сказать отъ «пылкости къ добрымъ дѣламъ» Ефима Петровича, увлекшагося идеей, что генiальныхъ способностей мальчикъ долженъ и воспитываться у генiальнаго воспитателя. Впрочемъ ни Ефима Петровича, ни генiальнаго воспитателя уже не было въ живыхъ когда молодой человѣкъ, кончивъ гимназiю, поступилъ въ университетъ. Такъ какъ Ефимъ Петровичъ плохо распорядился и полученiе завѣщанныхъ самодуркой генеральшей собственныхъ дѣтскихъ денегъ, возросшихъ съ тысячи уже на двѣ процентами, замедлилось по разнымъ совершенно неизбѣжимымъ у насъ формальностямъ и проволочкамъ, то молодому человѣку въ первые его два года въ университетѣ пришлось очень солоно, такъ какъ онъ принужденъ былъ все это время кормить и содержать себя самъ и въ тоже время учиться. Замѣтить надо, что онъ даже и попытки не захотѣлъ тогда сдѣлать списаться съ отцомъ, — можетъ быть изъ гордости, изъ презрѣнiя къ нему, а можетъ быть вслѣдствiе холоднаго здраваго разсужденiя, подсказавшаго ему, что отъ папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки не получитъ. Какъ бы тамъ ни было молодой человѣкъ не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками въ двугривенный, а потомъ бѣгая по редакцiямъ газетъ и доставляя статейки въ десять строчекъ объ уличныхъ происшествiяхъ, за подписью «Очевидецъ». Статейки эти, говорятъ, были такъ всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли въ ходъ, и ужь въ этомъ одномъ молодой человѣкъ оказалъ все свое

‑ 30 ‑

практическое и умственное превосходство надъ тою многочисленною, вѣчно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая, въ столицахъ, по обыкновенiю съ утра до ночи обиваетъ пороги разныхъ газетъ и журналовъ, не умѣя ничего лучше выдумать кромѣ вѣчнаго повторенiя одной и той же просьбы о переводахъ съ французскаго или о перепискѣ. Познакомившись съ редакцiями Иванъ Ѳедоровичъ все время потомъ не разрывалъ связей съ ними и въ послѣднiе свои годы въ университетѣ сталъ печатать весьма талантливые разборы книгъ на разныя спецiальныя темы, такъ что даже сталъ въ литературныхъ кружкахъ извѣстенъ. Впрочемъ лишь въ самое только послѣднее время ему удалось случайно обратить на себя вдругъ особенное вниманiе въ гораздо большемъ кругѣ читателей, такъ что его весьма многiе разомъ тогда отмѣтили и запомнили. Это былъ довольно любопытный случай. Уже выйдя изъ университета и приготовляясь на свои двѣ тысячи съѣздить за границу, Иванъ Ѳедоровичъ вдругъ напечаталъ въ одной изъ большихъ газетъ одну странную статью, обратившую на себя вниманiе даже и не спецiалистовъ, и главное по предмету повидимому вовсе ему незнакомому, потому что кончилъ онъ курсъ естественникомъ. Статья была написана на поднявшiйся повсемѣстно тогда вопросъ о церковномъ судѣ. Разбирая нѣкоторыя уже поданныя мнѣнiя объ этомъ вопросѣ, онъ высказалъ и свой личный взглядъ. Главное было въ тонѣ и въ замѣчательной неожиданности заключенiя. А между тѣмъ многiе изъ церковниковъ рѣшительно сочли автора за своего. И вдругъ рядомъ съ ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и съ своей стороны апплодировать. Въ концѣ концовъ нѣкоторые догадливые люди рѣшили, что вся статья есть лишь дерзкiй фарсъ и насмѣшка.

‑ 31 ‑

Упоминаю о семъ случаѣ особенно потому, что статья эта своевременно проникла и въ подгородный знаменитый нашъ монастырь, гдѣ возникшимъ вопросомъ о церковномъ судѣ вообще интересовались, — проникла и произвела совершенное недоумѣнiе. Узнавъ же имя автора заинтересовались и тѣмъ, что онъ уроженецъ нашего города и сынъ «вотъ этого самаго Ѳедора Павловича». А тутъ вдругъ къ самому этому времени явился къ намъ и самъ авторъ.

Зачѣмъ прiѣхалъ тогда къ намъ Иванъ Ѳедоровичъ, — я помню даже и тогда еще задавалъ себѣ этотъ вопросъ съ какимъ то почти безпокойствомъ. Столь роковой прiѣздъ этотъ, послужившiй началомъ ко столькимъ послѣдствiямъ — для меня долго потомъ, почти всегда оставался дѣломъ не яснымъ. Вообще судя, странно было что молодой человѣкъ столь ученый, столь гордый и осторожный на видъ, вдругъ явился въ такой безобразный домъ, къ такому отцу который всю жизнь его игнорировалъ, не зналъ его и не помнилъ, и хоть не далъ бы конечно денегъ ни за что и ни въ какомъ случаѣ, еслибы сынъ у него попросилъ, но все же всю жизнь боялся что и сыновья, Иванъ и Алексѣй, тоже когда нибудь придутъ да и попросятъ денегъ. И вотъ молодой человѣкъ поселяется въ домѣ такого отца, живетъ съ нимъ мѣсяцъ и другой, и оба уживаются какъ не надо лучше. Послѣднее даже особенно удивило не только меня, но и многихъ другихъ. Петръ Александровичъ Мiусовъ, о которомъ я говорилъ уже выше, дальнiй родственникъ Ѳедора Павловича по его первой женѣ, случился тогда опять у насъ, въ своемъ подгородномъ имѣнiи, пожаловавъ изъ Парижа въ которомъ уже совсѣмъ поселился. Помню, онъ то именно и дивился всѣхъ болѣе, познакомившись съ заинтересовавшимъ его чрезвычайно молодымъ человѣкомъ, съ

‑ 32 ‑

которымъ онъ не безъ внутренней боли пикировался иногда познанiями. «Онъ гордъ, говорилъ онъ намъ тогда про него, всегда добудетъ себѣ копѣйку, у него и теперь есть деньги на заграницу — чего жь ему здѣсь надо? Всѣмъ ясно что онъ прiѣхалъ къ отцу не за деньгами, потому что во всякомъ случаѣ отецъ ихъ не дастъ. Пить вино и развратничать онъ не любитъ, а между тѣмъ старикъ и обойтись безъ него не можетъ, до того ужились!» Это была правда; молодой человѣкъ имѣлъ даже видимое влiянiе на старика; тотъ почти началъ его иногда какъ будто слушаться, хотя былъ чрезвычайно и даже злобно подъ часъ своенравенъ; даже вести себя началъ иногда приличнѣе…

Только впослѣдствiи объяснилось что Иванъ Ѳедоровичъ прiѣзжалъ отчасти по просьбѣ и по дѣламъ своего старшаго брата, Дмитрiя Ѳедоровича, котораго въ первый разъ отъ роду узналъ и увидалъ тоже почти въ это же самое время, въ этотъ самый прiѣздъ, но съ которымъ однакоже по одному важному случаю, касавшемуся болѣе Дмитрiя Ѳедоровича, вступилъ еще до прiѣзда своего изъ Москвы въ переписку. Какое это было дѣло, читатель вполнѣ узнаетъ въ свое время въ подробности. Тѣмъ не менѣе даже тогда когда я уже зналъ и про это особенное обстоятельство, мнѣ Иванъ Ѳедоровичъ все казался загадочнымъ, а прiѣздъ его къ намъ всетаки необъяснимымъ.

Прибавлю еще что Иванъ Ѳедоровичъ имѣлъ тогда видъ посредника и примирителя между отцомъ и затѣявшимъ тогда большую ссору и даже формальный искъ на отца старшимъ братомъ своимъ, Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ.

Семейка эта, повторяю, сошлась тогда вся вмѣстѣ въ первый разъ въ жизни и нѣкоторые члены ея въ первый разъ въ жизни увидали другъ друга. Лишь одинъ только младшiй сынъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, уже съ годъ предъ

‑ 33 ‑

тѣмъ какъ проживалъ у насъ и попалъ къ намъ такимъ образомъ раньше всѣхъ братьевъ. Вотъ про этого то Алексѣя мнѣ всего труднѣе говорить теперешнимъ моимъ предисловнымъ разсказомъ прежде чѣмъ вывести его на сцену въ романѣ. Но придется и про него написать предисловiе, по крайней мѣрѣ чтобы разъяснить предварительно одинъ очень странный пунктъ, именно: будущаго героя моего я принужденъ представить читателямъ съ первой сцены его романа въ ряскѣ послушника. Да, уже съ годъ какъ проживалъ онъ тогда въ нашемъ монастырѣ и, казалось, на всю жизнь готовился въ немъ затвориться.

IV.

Третiй сынъ Алеша.

Было ему тогда всего двадцать лѣтъ (брату его Ивану шелъ тогда двадцать четвертый годъ, а старшему ихъ брату Дмитрiю двадцать восьмой). Прежде всего объявляю что этотъ юноша, Алеша, былъ вовсе не фанатикъ, и, по моему по крайней мѣрѣ, даже и не мистикъ вовсе. Заранѣе скажу мое полное мнѣнiе: былъ онъ просто раннiй человѣколюбецъ, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только что въ то время она одна поразила его и представила ему, такъ сказать, идеалъ исхода рвавшейся изъ мрака мiрской злобы къ свѣту любви души его. И поразила-то его эта дорога лишь потому что на ней онъ встрѣтилъ тогда необыкновенное по его мнѣнiю существо, — нашего знаменитаго монастырскаго старца Зосиму, къ которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимаго сердца. Впрочемъ я не спорю что былъ онъ и тогда уже очень страненъ, начавъ даже съ колыбели. Кстати, я уже

‑ 34 ‑

упоминалъ про него что, оставшись послѣ матери всего лишь по четвертому году, онъ запомнилъ ее потомъ на всю жизнь, ея лицо, ея ласки «точно какъ-будто она стоитъ предо мной живая». Такiя воспоминанiя могутъ запоминаться (и это всѣмъ извѣстно) даже и изъ болѣе ранняго возраста, даже съ двухлѣтняго, но лишь выступая всю жизнь какъ бы свѣтлыми точками изъ мрака, какъ бы вырваннымъ уголкомъ изъ огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кромѣ этого только уголочка. Такъ точно было и съ нимъ: онъ запомнилъ одинъ вечеръ, лѣтнiй, тихiй, отворенное окно, косые лучи заходящаго солнца (косые-то лучи и запомнились всего болѣе), въ комнатѣ въ углу образъ, предъ нимъ зажженную лампадку, а предъ образомъ на колѣняхъ, рыдающую какъ въ истерикѣ, со взвизгиванiями и вскрикиванiями, мать свою, схватившую его въ обѣ руки, обнявшую его крѣпко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его изъ объятiй своихъ обѣими руками къ образу какъ бы подъ покровъ Богородицѣ…. и вдругъ вбѣгаетъ нянька и вырываетъ его у нея въ испугѣ. Вотъ картина! Алеша запомнилъ въ тотъ мигъ и лицо своей матери: онъ говорилъ что оно было изступленное, но прекрасное, судя потому сколько могъ онъ припомнить. Но онъ рѣдко кому любилъ повѣрять это воспоминанiе. Въ дѣтствѣ и юности онъ былъ мало экспансивенъ и даже мало разговорчивъ, но не отъ недовѣрiя, не отъ робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротивъ, а отъ чего-то другаго, отъ какой-то какъ бы внутренней заботы, собственно личной, до другихъ не касавшейся, но столь для него важной что онъ изъ-за нея какъ бы забывалъ другихъ. Но людей онъ любилъ: онъ, казалось, всю жизнь жилъ совершенно вѣря въ людей, а между тѣмъ никто и никогда не считалъ его ни простячкомъ, ни наивнымъ человѣкомъ. Что-то было въ немъ

‑ 35 ‑

что говорило и внушало (да и всю жизнь потомъ) что онъ не хочетъ быть судьей людей, что онъ не захочетъ взять на себя осужденiя и ни за что не осудитъ. Казалось даже что онъ все допускалъ, ни мало не осуждая, хотя часто очень горько грустя. Мало того, въ этомъ смыслѣ онъ до того дошелъ что его никто не могъ ни удивить, ни испугать и это даже въ самой ранней своей молодости. Явясь по двадцатому году къ отцу, положительно въ вертепъ грязнаго разврата, онъ, цѣломудренный и чистый, лишь молча удалялся когда глядѣть было нестерпимо, но безъ малѣйшаго вида презрѣнiя или осужденiя кому бы то ни было. Отецъ же, бывшiй когда-то приживальщикъ, а потому человѣкъ чуткiй и тонкiй на обиду, сначала недовѣрчиво и угрюмо его встрѣтившiй («много дескать молчитъ и много про себя разсуждаетъ»), скоро кончилъ однако же тѣмъ что сталъ его ужасно часто обнимать и цѣловать, не далѣе какъ черезъ двѣ какiя-нибудь недѣли, правда съ пьяными слезами, въ хмѣльной чувствительности, но видно что полюбивъ его искренно и глубоко и такъ какъ никогда конечно не удавалось такому какъ онъ никого любить….

Да и всѣ этого юношу любили гдѣ бы онъ ни появился и это съ самыхъ дѣтскихъ даже лѣтъ его. Очутившись въ домѣ своего благодѣтеля и воспитателя, Ефима Петровича Полѣнова, онъ до того привязалъ къ себѣ всѣхъ въ этомъ семействѣ что его рѣшительно считали тамъ какъ бы за родное дитя. А между тѣмъ онъ вступилъ въ этотъ домъ еще въ такихъ младенческихъ лѣтахъ въ какихъ никакъ нельзя ожидать въ ребенкѣ разсчетливой хитрости, пронырства или искусства заискать и понравиться, умѣнья заставить себя полюбить. Такъ что даръ возбуждать къ себѣ особенную любовь онъ заключалъ въ себѣ такъ сказать въ самой природѣ, безъискусственно и непосредственно. Тоже самое

‑ 36 ‑

было съ нимъ и въ школѣ, и однакоже, казалось бы, онъ именно былъ изъ такихъ дѣтей, которыя возбуждаютъ къ себѣ недовѣрiе товарищей, иногда насмѣшки, а пожалуй и ненависть. Онъ напримѣръ задумывался и какъ бы отъединялся. Онъ съ самаго дѣтства любилъ уходить въ уголъ и книжки читать, и однакоже и товарищи его до того полюбили что рѣшительно можно было назвать его всеобщимъ любимцемъ во все время пребыванiя его въ школѣ. Онъ рѣдко бывалъ рѣзвъ, даже рѣдко веселъ, но всѣ взглянувъ на него тотчасъ видѣли что это вовсе не отъ какой-нибудь въ немъ угрюмости, что напротивъ онъ ровенъ и ясенъ. Между сверстниками онъ никогда не хотѣлъ выставляться. Можетъ по этому самому онъ никогда и никого не боялся, а между тѣмъ мальчики тотчасъ поняли что онъ вовсе не гордится своимъ безстрашiемъ, а смотритъ какъ будто и не понимаетъ что онъ смѣлъ и безстрашенъ. Обиды никогда не помнилъ. Случалось что черезъ часъ послѣ обиды онъ отвѣчалъ обидчику, или самъ съ нимъ заговаривалъ, съ такимъ довѣрчивымъ и яснымъ видомъ какъ будто ничего и не было между ними вовсе. И не то чтобъ онъ при этомъ имѣлъ видъ что случайно забылъ или намѣренно простилъ обиду, а просто не считалъ ее за обиду и это рѣшительно плѣняло и покоряло дѣтей. Была въ немъ одна лишь черта, которая во всѣхъ классахъ гимназiи, начиная съ низшаго и даже до высшихъ, возбуждала въ его товарищахъ постоянное желанiе подтрунить надъ нимъ, но не изъ злобной насмѣшки, а потому что это было имъ весело. Черта эта въ немъ была дикая, изступленная стыдливость и цѣломудренность. Онъ не могъ слышать извѣстныхъ словъ и извѣстныхъ разговоровъ про женщинъ. Эти «извѣстныя» слова и разговоры, къ несчастiю, неискоренимы въ школахъ. Чистые въ душѣ и сердцѣ мальчики, почти еще дѣти, очень

‑ 37 ‑

часто любятъ говорить въ классахъ между собою и даже вслухъ про такiя вещи, картины и образы о которыхъ не всегда заговорятъ даже и солдаты, мало того, солдаты-то многаго не знаютъ и не понимаютъ изъ того что уже знакомо, въ этомъ родѣ, столь юнымъ еще дѣтямъ нашего интеллигентнаго и высшаго общества. Нравственнаго разврата тутъ пожалуй еще нѣтъ, цинизма тоже нѣтъ настоящаго, развратнаго, внутренняго, но есть наружный, и онъ-то считается у нихъ нерѣдко чѣмъ-то даже деликатнымъ, тонкимъ, молодецкимъ и достойнымъ подражанiя. Видя что «Алешка Карамазовъ», когда заговорятъ «про это», быстро затыкаетъ уши пальцами, они становились иногда подлѣ него нарочно толпой и насильно отнимая руки отъ ушей его, кричали ему въ оба уха скверности, а тотъ рвался, спускался на полъ, ложился, закрывался и все это не говоря имъ ни слова, не бранясь, молча перенося обиду. Подъ конецъ однако оставили его въ покоѣ и уже не дразнили «дѣвчонкой», мало того, глядѣли на него въ этомъ смыслѣ съ сожалѣнiемъ. Кстати, въ классахъ онъ всегда стоялъ по ученiю изъ лучшихъ, но никогда не былъ отмѣченъ первымъ.

Когда умеръ Ефимъ Петровичъ, Алеша два года еще пробылъ въ губернской гимназiи. Неутѣшная супруга Ефима Петровича, почти тотчасъ же по смерти его отправилась на долгiй срокъ въ Италiю со всѣмъ семействомъ, состоявшимъ все изъ особъ женскаго пола, а Алеша попалъ въ домъ къ какимъ-то двумъ дамамъ, которыхъ онъ прежде никогда и не видывалъ, какимъ-то дальнимъ родственницамъ Ефима Петровича, но на какихъ условiяхъ, онъ самъ того не зналъ. Характерная тоже, и даже очень, черта его была въ томъ что онъ никогда не заботился на чьи средства живетъ. Въ этомъ онъ былъ совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Ѳедоровичу, пробѣдствовавшему два первые

‑ 38 ‑

года въ университетѣ кормя себя своимъ трудомъ и съ самаго дѣтства горько почувствовавшему что живетъ онъ на чужихъ хлѣбахъ у благодѣтеля. Но эту странную черту въ характерѣ Алексѣя кажется нельзя было осудить очень строго, потому что всякiй чуть-чуть лишь узнавшiй его, тотчасъ, при возникшемъ на этотъ счетъ вопросѣ, становился увѣренъ что Алексѣй непремѣнно изъ такихъ юношей въ родѣ какъ-бы юродивыхъ, которому, попади вдругъ хотя бы даже цѣлый капиталъ, то онъ не затруднится отдать его по первому даже спросу или на доброе дѣло, или можетъ-быть даже просто ловкому пройдохѣ, еслибы тотъ у него попросилъ. Да и вообще говоря, онъ какъ бы вовсе не зналъ цѣны деньгамъ, разумѣется не въ буквальномъ смыслѣ говоря. Когда ему выдавали карманныя деньги, которыхъ онъ самъ никогда не просилъ, то онъ или по цѣлымъ недѣлямъ не зналъ что съ ними дѣлать, или ужасно ихъ не берегъ, мигомъ они у него исчезали. Петръ Александровичъ Мiусовъ, человѣкъ на счетъ денегъ и буржуазной честности весьма щекотливый, разъ, впослѣдствiи, приглядѣвшись къ Алексѣю, произнесъ о немъ слѣдующiй афоризмъ: «Вотъ можетъ-быть единственный человѣкъ въ мiрѣ котораго оставьте вы вдругъ одного и безъ денегъ на площади незнакомаго въ миллiонъ жителей города, и онъ ни за что не погибнетъ и не умретъ съ голоду и холоду, потому что его мигомъ накормятъ, мигомъ пристроятъ, а если не пристроятъ, то онъ самъ мигомъ пристроится и это не будетъ стоить ему никакихъ усилiй и никакого униженiя, а пристроившему никакой тягости, а можетъ быть напротивъ почтутъ за удовольствiе».

Въ гимназiи своей онъ курса не кончилъ; ему оставался еще цѣлый годъ, какъ онъ вдругъ объявилъ своимъ дамамъ, что ѣдетъ къ отцу по одному дѣлу, которое взбрело

‑ 39 ‑

ему въ голову. Тѣ очень жалѣли его и не хотѣли было пускать. Проѣздъ стоилъ очень не дорого и дамы не позволили ему заложить свои часы, — подарокъ семейства благодѣтеля предъ отъѣздомъ за границу, а роскошно снабдили его средствами, даже новымъ платьемъ и бѣльемъ. Онъ однако отдалъ имъ половину денегъ назадъ, объявивъ, что непремѣнно хочетъ сидѣть въ третьемъ классѣ. Прiѣхавъ въ нашъ городокъ, онъ на первые разспросы родителя: «Зачѣмъ именно пожаловалъ, не докончивъ курса?» прямо ничего не отвѣтилъ, а былъ, какъ говорятъ, не по обыкновенному задумчивъ. Вскорѣ обнаружилось, что онъ розыскиваетъ могилу своей матери. Онъ даже самъ признался было тогда, что затѣмъ только и прiѣхалъ. Но врядъ ли этимъ исчерпывалась вся причина его прiѣзда. Всего вѣроятнѣе, что онъ тогда и самъ не зналъ и не смогъ бы ни за что объяснить: что именно такое какъ бы поднялось вдругъ изъ его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, невѣдомую, но неизбѣжную уже дорогу. Ѳедоръ Павловичъ не могъ указать ему гдѣ похоронилъ свою вторую супругу, потому что никогда не бывалъ на ея могилѣ, послѣ того какъ засыпали гробъ, а за давностью лѣтъ и совсѣмъ запамятовалъ гдѣ ее тогда хоронили…

Къ слову о Ѳедорѣ Павловичѣ. Онъ долгое время предъ тѣмъ прожилъ не въ нашемъ городѣ. Года три-четыре по смерти второй жены онъ отправился на югъ Россiи и подъ конецъ очутился въ Одессѣ, гдѣ и прожилъ сряду нѣсколько лѣтъ. Познакомился онъ сначала, по его собственнымъ словамъ, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончилъ тѣмъ, что подъ конецъ даже не только у жидовъ, но «и у евреевъ былъ принятъ». Надо думать, что въ этотъ-то перiодъ своей жизни онъ и развилъ въ себѣ особенное умѣнье сколачивать и выколачивать деньгу. Воротился

‑ 40 ‑

онъ снова въ нашъ городокъ окончательно всего только года за три до прiѣзда Алеши. Прежнiе знакомые его нашли его страшно состарившимся, хотя былъ онъ вовсе еще не такой старикъ. Держалъ же онъ себя не то что благороднѣе, а какъ-то нахальнѣе. Явилась, напримѣръ, наглая потребность въ прежнемъ шутѣ — другихъ въ шуты рядить. Безобразничать съ женскимъ поломъ любилъ не то что по прежнему, а даже какъ бы и отвратительнѣе. Въ скорости онъ сталъ основателемъ по уѣзду многихъ новыхъ кабаковъ. Видно было, что у него есть можетъ быть тысячъ до ста или развѣ немногимъ только менѣе. Многiе изъ городскихъ и изъ уѣздныхъ обитателей тотчасъ же ему задолжали, подъ вѣрнѣйшiе залоги разумѣется. Въ самое же послѣднее время онъ какъ-то обрюзгъ, какъ-то сталъ терять ровность, самоотчетность, впалъ даже въ какое-то легкомыслiе, начиналъ одно и кончалъ другимъ, какъ-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьянъ, и еслибы не все тотъ же лакей Григорiй, тоже порядочно къ тому времени состарившiйся и смотрѣвшiй за нимъ иногда въ родѣ почти гувернера, то можетъ быть Ѳедоръ Павловичъ и не прожилъ бы безъ особыхъ хлопотъ. Прiѣздъ Алеши какъ бы подѣйствовалъ на него даже съ нравственной стороны, какъ бы что-то проснулось въ этомъ безвременномъ старикѣ изъ того, что давно уже заглохло въ душѣ его: «Знаешь ли ты, сталъ онъ часто говорить Алешѣ, приглядываясь къ нему, что ты на нее похожъ, на кликушу-то?» Такъ называлъ онъ свою покойную жену, мать Алеши. Могилку «кликуши» указалъ наконецъ Алешѣ лакей Григорiй. Онъ свелъ его на наше городское кладбище и тамъ, въ дальнемъ уголкѣ, указалъ ему чугунную, недорогую, но опрятную плиту, на которой была даже надпись съ именемъ, званiемъ, лѣтами и годомъ смерти покойницы, а внизу было

‑ 41 ‑

даже начертано нѣчто въ родѣ четырехстишiя изъ старинныхъ, общеупотребительныхъ на могилахъ средняго люда, кладбищенскихъ стиховъ. Къ удивленiю, эта плита оказалась дѣломъ Григорiя. Это онъ самъ воздвигъ ее надъ могилкой бѣдной «кликуши» и на собственное иждевенiе, послѣ того, когда Ѳедоръ Павловичъ, которому онъ множество разъ уже досаждалъ напоминанiями объ этой могилкѣ, уѣхалъ наконецъ въ Одессу, махнувъ рукой не только на могилы, но и на всѣ свои воспоминанiя. Алеша не выказалъ на могилкѣ матери никакой особенной чувствительности; онъ только выслушалъ важный и резонный разсказъ Григорiя о сооруженiи плиты, постоялъ понурившись и ушелъ не вымолвивъ ни слова. Съ тѣхъ поръ можетъ быть даже во весь годъ и не бывалъ на кладбищѣ. Но на Ѳедора Павловича этотъ маленькiй эпизодъ тоже произвелъ свое дѣйствiе и очень оригинальное. Онъ вдругъ взялъ тысячу рублей и свезъ ее въ нашъ монастырь на поминъ души своей супруги, но не второй, не матери Алеши, не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны, которая колотила его. Въ вечеру того дня онъ напился пьянъ и ругалъ Алешѣ монаховъ. Самъ онъ былъ далеко не изъ религiозныхъ людей; человѣкъ никогда можетъ быть пятикопѣечной свѣчки не поставилъ предъ образомъ. Странные порывы внезапныхъ чувствъ и внезапныхъ мыслей бываютъ у этакихъ субъектовъ.

Я уже говорилъ что онъ очень обрюзгъ. Физiономiя его представляла къ тому времени что-то рѣзко свидѣтельствовавшее о характеристикѣ и сущности всей прожитой имъ жизни. Кромѣ длинныхъ и мясистыхъ мѣшечковъ подъ маленькими его глазами, вѣчно наглыми, подозрительными и насмѣшливыми, кромѣ множества глубокихъ морщинокъ на его маленькомъ, но жирненькомъ личикѣ, къ острому подбородку

‑ 42 ‑

его подвѣшивался еще большой кадыкъ, мясистый и продолговатый какъ кошелекъ, что придавало ему какой-то отвратительно сладострастный видъ. Прибавьте къ тому плотоядный, длинный ротъ, съ пухлыми губами, изъ подъ которыхъ виднѣлись маленькiе обломки черныхъ, почти истлѣвшихъ зубовъ. Онъ брызгался слюной каждый разъ когда начиналъ говорить. Впрочемъ и самъ онъ любилъ шутить надъ своимъ лицомъ, хотя кажется оставался имъ доволенъ. Особенно указывалъ онъ на свой носъ, не очень большой, но очень тонкiй, съ сильно выдающеюся горбиной: «настоящiй римскiй», говорилъ онъ, «вмѣстѣ съ кадыкомъ настоящая физiономiя древняго римскаго патрицiя временъ упадка». Этимъ онъ кажется гордился.

И вотъ довольно скоро послѣ обрѣтенiя могилы матери, Алеша вдругъ объявилъ ему, что хочетъ поступить въ монастырь и что монахи готовы допустить его послушникомъ. Онъ объяснилъ при этомъ, что это чрезвычайное желанiе его и что испрашиваетъ онъ у него торжественное позволенiе, какъ у отца. Старикъ уже зналъ что старецъ Зосима, спасавшiйся въ монастырскомъ скитѣ, произвелъ на его «тихаго мальчика» особенное впечатлѣнiе.

— Этотъ старецъ конечно у нихъ самый честный монахъ, промолвилъ онъ, молчаливо и вдумчиво выслушавъ Алешу, почти совсѣмъ однако не удивившись его просьбѣ. — Гмъ, такъ ты вотъ куда хочешь мой тихiй мальчикъ! Онъ былъ вполпьяна и вдругъ улыбнулся своею длинною, полупьяною, но не лишенною хитрости и пьянаго лукавства улыбкою: — «Гмъ, а вѣдь я такъ и предчувствовалъ, что ты чѣмъ нибудь вотъ этакимъ кончишь, можешь это себѣ представить? Ты именно туда наровилъ. Ну что-жь, пожалуй, у тебя же есть свои двѣ тысченочки, вотъ тебѣ и приданое, а я тебя, мой ангелъ, никогда не оставлю, да и

‑ 43 ‑

теперь внесу за тебя что тамъ слѣдуетъ, если спросятъ. Ну, а если не спросятъ, къ чему намъ навязываться, не такъ ли? Вѣдь ты денегъ что канарейка тратишь, по два зернышка въ недѣльку… Гмъ. Знаешь, въ одномъ монастырѣ есть одна подгородная слободка и ужь всѣмъ тамъ извѣстно, что въ ней однѣ только «монастырскiя жены живутъ», такъ ихъ тамъ называютъ, штукъ тридцать женъ, я думаю… Я тамъ былъ, и знаешь интересно, въ своемъ родѣ разумѣется, въ смыслѣ разнообразiя. Скверно тѣмъ только что руссизмъ ужасный, Француженокъ совсѣмъ еще нѣтъ, а могли бы быть, средства знатныя. Провѣдаютъ — прiѣдутъ. Ну, а здѣсь ничего, здѣсь нѣтъ монастырскихъ женъ, а монаховъ штукъ двѣсти. Честно. Постники. Сознаюсь… Гмъ. Такъ ты къ монахамъ хочешь? А вѣдь мнѣ тебя жаль, Алеша, во истину, вѣришь ли я тебя полюбилъ… Впрочемъ вотъ и удобный случай: помолишься за насъ грѣшныхъ, слишкомъ мы ужь сидя здѣсь нагрѣшили. Я все помышлялъ о томъ: кто это за меня когда нибудь помолится? Есть ли въ свѣтѣ такой человѣкъ? Милый ты мальчикъ, я вѣдь на этотъ счетъ ужасно какъ глупъ, ты можетъ быть не вѣришь? Ужасно. Видишь ли: я объ этомъ какъ ни глупъ, а все думаю, все думаю, изрѣдка разумѣется, не все же вѣдь. Вѣдь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить къ себѣ когда я помру. Ну вотъ и думаю: крючья? А откуда они у нихъ? Изъ чего? Желѣзные? Гдѣ же ихъ куютъ? Фабрика что ли у нихъ какая тамъ есть? Вѣдь тамъ въ монастырѣ иноки навѣрно полагаютъ что въ адѣ напримѣръ есть потолокъ. А я вотъ готовъ повѣрить въ адъ только чтобы безъ потолка; выходитъ оно какъ будто деликатнѣе, просвѣщеннѣе, по лютерански то есть. А въ сущности вѣдь не все ли равно: съ потолкомъ или безъ потолка? Вѣдь

‑ 44 ‑

вотъ вопросъ то проклятый въ чемъ заключается! Ну а коли нѣтъ потолка, стало быть нѣтъ и крючьевъ. А коли нѣтъ крючьевъ, стало быть и все по боку, значитъ опять невѣроятно: кто же меня тогда крючьями то потащитъ, потому что если ужь меня не потащатъ, то что жь тогда будетъ, гдѣ же правда на свѣтѣ? Il faudrait les inventer, эти крючья, для меня нарочно, для меня одного, потому что еслибы ты зналъ, Алеша, какой я срамникъ!..

— Да тамъ нѣтъ крючьевъ, тихо и серiозно приглядываясь къ отцу, выговорилъ Алеша.

— Такъ, такъ, одни только тѣни крючьевъ. Знаю, знаю. Это какъ одинъ французъ описывалъ адъ: J’ai vu l’ombre d’un cocher, qui avec l’ombre d’une brosse frottait l’ombre d’une carosse. Ты, голубчикъ, почему знаешь что нѣтъ крючьевъ? Побудешь у монаховъ, не то запоешь. А впрочемъ ступай, доберись тамъ до правды, да и приди разсказать: все же идти на тотъ свѣтъ будетъ легче, коли навѣрно знаешь что тамъ такое. Да и приличнѣе тебѣ будетъ у монаховъ чѣмъ у меня, съ пьянымъ старикашкой, да съ дѣвчонками… хоть до тебя какъ до ангела ничего не коснется. Ну авось и тамъ до тебя ничего не коснется, вотъ вѣдь я почему и дозволяю тебѣ, что на послѣднее надѣюсь. Умъ то у тебя не чортъ съѣлъ. Погоришь и погаснешь, вылѣчишься и назадъ придешь. А я тебя буду ждать: вѣдь я чувствую же, что ты единственный человѣкъ на землѣ, который меня не осудилъ, мальчикъ ты мой милый, я вѣдь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!..

И онъ даже расхныкался. Онъ былъ сентименталенъ. Онъ былъ золъ и сентименталенъ.

‑ 45 ‑

V.

Старцы.

Можетъ быть кто изъ читателей подумаетъ, что мой молодой человѣкъ былъ болѣзненная, экстазная, бѣдно развитая натура, блѣдный мечтатель, чахлый и испитой человѣчекъ. Напротивъ, Алеша былъ въ то время статный, краснощекiй, со свѣтлымъ взоромъ, пышащiй здоровьемъ девятнадцатилѣтнiй подростокъ. Онъ былъ въ то время даже очень красивъ собою, строенъ, средне-высокаго роста, темнорусъ, съ правильнымъ хотя нѣсколько удлиненнымъ оваломъ лица, съ блестящими темносѣрыми широко разставленными глазами, весьма задумчивый и повидимому весьма спокойный. Скажутъ, можетъ быть, что красныя щеки не мѣшаютъ ни фанатизму, ни мистицизму; а мнѣ такъ кажется что Алеша былъ даже больше чѣмъ кто нибудь реалистомъ. О, конечно въ монастырѣ онъ совершенно вѣровалъ въ чудеса, но, по моему, чудеса реалиста никогда не смутятъ. Не чудеса склоняютъ реалиста къ вѣрѣ. Истинный реалистъ, если онъ не вѣрующiй, всегда найдетъ въ себѣ силу и способность не повѣрить и чуду, а если чудо станетъ предъ нимъ неотразимымъ фактомъ, то онъ скорѣе не повѣритъ своимъ чувствамъ чѣмъ допуститъ фактъ. Если же и допуститъ его, то допуститъ какъ фактъ естественный, но доселѣ лишь бывшiй ему неизвѣстнымъ. Въ реалистѣ вѣра не отъ чуда рождается, а чудо отъ вѣры. Если реалистъ разъ повѣритъ, то онъ именно по реализму своему долженъ непремѣнно допустить и чудо. Апостолъ Ѳома объявилъ что не повѣритъ прежде чѣмъ не увидитъ, а когда увидѣлъ сказалъ: «Господь мой и Богъ мой!» Чудо ли заставило его увѣровать? Вѣроятнѣе всего что нѣтъ, а увѣровалъ

‑ 46 ‑

онъ лишь единственно потому, что желалъ увѣровать, и можетъ быть уже вѣровалъ вполнѣ, въ тайникѣ существа своего, даже еще тогда когда произносилъ: «Не повѣрю пока не увижу».

Скажутъ, можетъ быть, что Алеша былъ тупъ, не развитъ, не кончилъ курса и проч. Что онъ не кончилъ курса это была правда, но сказать что онъ былъ тупъ или глупъ было бы большою несправедливостью. Просто повторю что сказалъ уже выше: вступилъ онъ на эту дорогу потому только что въ то время она одна поразила его и представила ему разомъ весь идеалъ исхода рвавшейся изъ мрака къ свѣту души его. Прибавьте, что онъ былъ юноша отчасти уже нашего послѣдняго времени, то есть честный по природѣ своей, требующiй правды, ищущiй ее и вѣрующiй въ нее, а увѣровавъ требующiй немедленнаго участiя въ ней всею силой души своей, требующiй скораго подвига, съ непремѣннымъ желанiемъ хотя бы всѣмъ пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя къ несчастiю не понимаютъ эти юноши что жертва жизнiю есть можетъ быть самая легчайшая изо всѣхъ жертвъ во множествѣ такихъ случаевъ, и что пожертвовать, напримѣръ, изъ своей кипучей юностью жизни пять-шесть лѣтъ на трудное, тяжелое ученiе, на науку, хотя бы для того только чтобы удесятерить въ себѣ силы для служенiя той же правдѣ и тому же подвигу, который излюбилъ и который предложилъ себѣ совершить — такая жертва сплошь да рядомъ для многихъ изъ нихъ почти совсѣмъ не по силамъ. Алеша избралъ лишь противоположную всѣмъ дорогу, но съ тою же жаждой скораго подвига. Едва только онъ, задумавшись серiозно, поразился убѣжденiемъ что безсмертiе и Богъ существуютъ, то сейчасъ же естественно сказалъ себѣ: «Хочу жить для безсмертiя, а половиннаго компромисса не принимаю». Точно также еслибы

‑ 47 ‑

онъ порѣшилъ что безсмертiя и Бога нѣтъ, то сейчасъ бы пошелъ въ атеисты и въ соцiалисты (ибо соцiализмъ есть не только рабочiй вопросъ, или такъ называемаго четвертаго сословiя, но по преимуществу есть атеистическiй вопросъ, вопросъ современнаго воплощенiя атеизма, вопросъ Вавилонской башни строющейся именно безъ Бога, не для достиженiя небесъ съ земли, а для сведенiя небесъ на землю). Алешѣ казалось даже страннымъ и невозможнымъ жить по прежнему. Сказано: «Раздай все и иди за мной если хочешь быть совершенъ». Алеша и сказалъ себѣ: «Не могу я отдать вмѣсто «всего» два рубля, а вмѣсто «иди за мной» ходить лишь къ обѣднѣ». Изъ воспоминанiй его младенчества можетъ быть сохранилось нѣчто о нашемъ подгородномъ монастырѣ, куда могла возить его мать къ обѣднѣ. Можетъ быть подѣйствовали и косые лучи заходящаго солнца предъ образомъ, къ которому его протягивала его кликуша мать. Задумчивый онъ прiѣхалъ къ намъ тогда можетъ быть только лишь посмотрѣть: все ли тутъ или и тутъ только два рубля и — въ монастырѣ встрѣтилъ этого старца…

Старецъ этотъ, какъ я уже объяснилъ выше, былъ старецъ Зосима; но надо бы здѣсь сказать нѣсколько словъ и о томъ что такое вообще «старцы» въ нашихъ монастыряхъ, и вотъ жаль что чувствую себя на этой дорогѣ не довольно компетентнымъ и твердымъ. Попробую однако сообщить малыми словами и въ поверхностномъ изложенiи. И вопервыхъ, люди спецiальные и компетентные утверждаютъ, что старцы и старчество появились у насъ, по нашимъ русскимъ монастырямъ, весьма лишь недавно, даже нѣтъ и ста лѣтъ, тогда какъ на всемъ православномъ Востокѣ, особенно на Синаѣ и на Аѳонѣ, существуютъ далеко уже за тысячу лѣтъ. Утверждаютъ что существовало старчество и у насъ на Руси во времена древнѣйшiя, или непремѣнно должно было существовать,

‑ 48 ‑

но вслѣдствiе бѣдствiй Россiи, Татарщины, смутъ, перерыва прежнихъ сношенiй съ Востокомъ послѣ покоренiя Константинополя, установленiе это забылось у насъ и старцы пресѣклись. Возрождено же оно у насъ опять съ конца прошлаго столѣтiя однимъ изъ великихъ подвижниковъ (какъ называютъ его) Паисiемъ Величковскимъ и учениками его, но и доселѣ, даже черезъ сто почти лѣтъ, существуетъ весьма еще не во многихъ монастыряхъ, и даже подвергалось иногда почти что гоненiямъ, какъ неслыханное по Россiи новшество. Въ особенности процвѣло оно у насъ на Руси въ одной знаменитой пустынѣ Козельской Оптиной. Когда и кѣмъ насадилось оно и въ нашемъ подгородномъ монастырѣ не могу сказать, но въ немъ уже считалось третье преемничество старцевъ, и старецъ Зосима былъ изъ нихъ послѣднимъ, но и онъ уже почти помиралъ отъ слабости и болѣзней, а замѣнить его даже и не знали кѣмъ. Вопросъ для нашего монастыря былъ важный, такъ какъ монастырь нашъ ничѣмъ особенно не былъ до тѣхъ поръ знаменитъ: въ немъ не было ни мощей святыхъ угодниковъ, ни явленныхъ чудотворныхъ иконъ, не было даже славныхъ преданiй связанныхъ съ нашею исторiей, не числилось за нимъ историческихъ подвиговъ и заслугъ отечеству. Процвѣлъ онъ и прославился на всю Россiю именно изъ за старцевъ, чтобы видѣть и послушать которыхъ стекались къ намъ богомольцы толпами со всей Россiи изъ-за тысячъ верстъ. Итакъ что же такое старецъ? Старецъ это — берущiй вашу душу, вашу волю въ свою душу и свою волю. Избравъ старца вы отъ своей воли отрѣшаетесь и отдаете ее ему въ полное послушанiе, съ полнымъ самоотрѣшенiемъ. Этотъ искусъ, эту страшную школу жизни обрекающiй себя принимаетъ добровольно въ надеждѣ послѣ долгаго искуса побѣдить себя, овладѣть собою до того чтобы могъ наконецъ достичь, чрезъ послушанiе

‑ 49 ‑

всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы отъ самого себя, избѣгнуть участи тѣхъ которые всю жизнь прожили, а себя въ себѣ не нашли. Изобрѣтенiе это то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востокѣ изъ практики, въ наше время уже тысячелѣтней. Обязанности къ старцу не то что обыкновенное «послушанiе» всегда бывшее и въ нашихъ русскихъ монастыряхъ. Тутъ признается вѣчная исповѣдь всѣхъ подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшимъ и связаннымъ. Разсказываютъ, напримѣръ, что однажды, въ древнѣйшiя времена христiанства, одинъ таковой послушникъ, не исполнивъ нѣкоего послушанiя, возложеннаго на него его старцемъ, ушелъ отъ него изъ монастыря и пришелъ въ другую страну, изъ Сирiи въ Египетъ. Тамъ, послѣ долгихъ и великихъ подвиговъ сподобился наконецъ претерпѣть истязанiя и мученическую смерть за вѣру. Когда же церковь хоронила тѣло его уже чтя его какъ святаго, то вдругъ при возгласѣ дiакона: «Оглашенные изыдите»— гробъ съ лежащимъ въ немъ тѣломъ мученика сорвался съ мѣста и былъ извергнутъ изъ храма, и такъ до трехъ разъ. И наконецъ лишь узнали что этотъ святой страстотерпецъ нарушилъ послушанiе и ушелъ отъ своего старца, а потому безъ разрѣшенiя старца не могъ быть и прощенъ, даже не смотря на свои великiе подвиги. Но когда призванный старецъ разрѣшилъ его отъ послушанiя, тогда лишь могло совершиться и погребенiе его. Конечно все это лишь древняя легенда, но вотъ и недавняя быль: одинъ изъ нашихъ современныхъ иноковъ спасался на Аѳонѣ и вдругъ старецъ его повелѣлъ ему оставить Аѳонъ, который онъ излюбилъ какъ святыню, какъ тихое пристанище, до глубины души своей и идти сначала въ Iерусалимъ на поклоненiе Святымъ Мѣстамъ, а потомъ обратно въ Россiю, на Сѣверъ, въ Сибирь: «Тамъ тебѣ мѣсто, а не здѣсь».

‑ 50 ‑

Пораженный и убитый горемъ монахъ явился въ Константинополь ко вселенскому патрiарху и молилъ разрѣшить его послушанiе, и вотъ вселенскiй владыко отвѣтилъ ему что не только онъ, патрiархъ вселенскiй, не можетъ разрѣшить его, но и на всей землѣ нѣтъ, да и не можетъ быть такой власти которая бы могла разрѣшить его отъ послушанiя, разъ уже наложеннаго старцемъ, кромѣ лишь власти самого того старца, который наложилъ его. Такимъ образомъ старчество одарено властью въ извѣстныхъ случаяхъ безпредѣльною и непостижимою. Вотъ почему во многихъ монастыряхъ старчество у насъ сначала встрѣчено было почти гоненiемъ. Между тѣмъ старцевъ тотчасъ же стали высоко уважать въ народѣ. Къ старцамъ нашего монастыря стекались напримѣръ и простолюдины и самые знатные люди съ тѣмъ чтобы, повергаясь предъ ними, исповѣдывать имъ свои сомнѣнiя, свои грѣхи, свои страданiя и испросить совѣта и наставленiя. Видя это, противники старцевъ кричали, вмѣстѣ съ прочими обвиненiями, что здѣсь самовластно и легкомысленно унижается таинство исповѣди, — хотя безпрерывное исповѣдыванiе своей души старцу послушникомъ его или свѣтскимъ производится совсѣмъ не какъ таинство. Кончилось однако тѣмъ что старчество удержалось и мало по малу по русскимъ монастырямъ водворяется. Правда пожалуй и то что это испытанное и уже тысячелѣтнее орудiе для нравственнаго перерожденiя человѣка отъ рабства къ свободѣ и къ нравственному совершенствованiю можетъ обратиться въ обоюдоострое орудiе, такъ что иного пожалуй приведетъ, вмѣсто смиренiя и окончательнаго самообладанiя, напротивъ къ самой сатанинской гордости, то-есть къ цѣпямъ, а не къ свободѣ.

Старецъ Зосима былъ лѣтъ шестидесяти пяти, происходилъ изъ помѣщиковъ, когда-то въ самой ранней юности былъ военнымъ и служилъ на Кавказѣ оберъ-офицеромъ.

‑ 51 ‑

Безъ сомнѣнiя онъ поразилъ Алешу какимъ-нибудь особеннымъ свойствомъ души своей. Алеша жилъ въ самой кельѣ старца, который очень полюбилъ его и допустилъ къ себѣ. Надо замѣтить что Алеша, живя тогда въ монастырѣ, былъ еще ничѣмъ не связанъ, могъ выходить куда угодно хоть на цѣлые дни, и если носилъ свой подрясникъ, то добровольно чтобы ни отъ кого въ монастырѣ не отличаться. Но ужь конечно это ему и самому нравилось. Можетъ быть на юношеское воображенiе Алеши сильно подѣйствовала эта сила и слава которая окружала безпрерывно его старца. Про старца Зосиму говорили многiе что онъ, допуская къ себѣ столь многiе годы всѣхъ приходившихъ къ нему исповѣдывать сердце свое и жаждавшихъ отъ него совѣта и врачебнаго слова, — до того много принялъ въ душу свою откровенiй, сокрушенiй, сознанiй, что подъ конецъ прiобрѣлъ прозорливость уже столь тонкую что съ перваго взгляда на лицо незнакомаго, приходившаго къ нему, могъ угадывать: съ чѣмъ тотъ пришелъ, чего тому нужно, и даже какого рода мученiе терзаетъ его совѣсть, и удивлялъ, смущалъ и почти пугалъ иногда пришедшаго такимъ знанiемъ тайны его, прежде чѣмъ тотъ молвилъ слово. Но при этомъ Алеша почти всегда замѣчалъ что многiе, почти всѣ, входившiе въ первый разъ къ старцу на уединенную бесѣду, входили въ страхѣ и безпокойствѣ, а выходили отъ него почти всегда свѣтлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось въ счастливое. Алешу необыкновенно поражало и то что старецъ былъ вовсе не строгъ; напротивъ былъ всегда почти веселъ въ обхожденiи. Монахи про него говорили что онъ именно привязывается душой къ тому кто грѣшнѣе, и кто всѣхъ болѣе грѣшенъ, того онъ всѣхъ болѣе и возлюбитъ. Изъ монаховъ находились даже и подъ самый конецъ жизни старца ненавистники и завистники его, но ихъ становилось

‑ 52 ‑

уже мало, и они молчали, хотя было въ ихъ числѣ нѣсколько весьма знаменитыхъ и важныхъ въ монастырѣ лицъ, какъ напримѣръ одинъ изъ древнѣйшихъ иноковъ, великiй молчальникъ и необычайный постникъ. Но все таки огромное большинство держало уже несомнѣнно сторону старца Зосимы, а изъ нихъ очень многiе даже любили его всѣмъ сердцемъ, горячо и искренно; нѣкоторые же были привязаны къ нему почти фанатически. Такiе прямо говорили, не совсѣмъ впрочемъ вслухъ, что онъ святой, что въ этомъ нѣтъ уже и сомнѣнiя и, предвидя близкую кончину его, ожидали немедленныхъ даже чудесъ и великой славы въ самомъ ближайшемъ будущемъ отъ почившаго монастырю. Въ чудесную силу старца вѣрилъ безпрекословно и Алеша, точно также какъ безпрекословно вѣрилъ и разсказу о вылетавшемъ изъ церкви гробѣ. Онъ видѣлъ какъ многiе изъ приходившихъ съ больными дѣтьми или взрослыми родственниками и молившихъ чтобы старецъ возложилъ на нихъ руки и прочиталъ надъ ними молитву, возвращались въ скорости, а иные такъ и на другой же день, обратно, и, падая со слезами предъ старцемъ, благодарили его за исцѣленiе ихъ больныхъ. Исцѣленiе ли было въ самомъ дѣлѣ, или только естественное улучшенiе въ ходѣ болѣзни — для Алеши въ этомъ вопроса не существовало, ибо онъ вполнѣ уже вѣрилъ въ духовную силу своего учителя и слава его была какъ бы собственнымъ его торжествомъ. Особенно же дрожало у него сердце и весь какъ бы сiялъ онъ, когда старецъ выходилъ къ толпѣ ожидавшихъ его выхода у вратъ скита богомольцевъ изъ простаго народа, нарочно чтобы видѣть старца и благословиться у него стекавшагося со всей Россiи. Они повергались предъ нимъ, плакали, цѣловали ноги его, цѣловали землю на которой онъ стоитъ, вопили, бабы протягивали къ нему дѣтей своихъ, подводили больныхъ

‑ 53 ‑

кликушъ. Старецъ говорилъ съ ними, читалъ надъ ними краткую молитву, благословлялъ и отпускалъ ихъ. Въ послѣднее время отъ припадковъ болѣзни онъ становился иногда такъ слабъ что едва бывалъ въ силахъ выйти изъ кельи и богомольцы ждали иногда въ монастырѣ его выхода по нѣскольку дней. Для Алеши не составляло никакого вопроса за что они его такъ любятъ, за что они повергаются предъ нимъ и плачутъ отъ умиленiя завидѣвъ лишь лицо его. О, онъ отлично понималъ что для смиренной души русскаго простолюдина, измученной трудомъ и горемъ, а главное всегдашнею несправедливостью и всегдашнимъ грѣхомъ, какъ своимъ, такъ и мiровымъ, нѣтъ сильнѣе потребности и утѣшенiя какъ обрѣсти святыню или святаго, пасть предъ нимъ и поклониться ему: «Если у насъ грѣхъ, неправда и искушенiе, то все равно, есть на землѣ тамъ-то, гдѣ-то, святой и высшiй; у того за то правда, тотъ за то знаетъ правду; значитъ не умираетъ она на землѣ, а стало быть когда-нибудь и къ намъ перейдетъ и воцарится по всей землѣ какъ обѣщано». Зналъ Алеша что такъ именно и чувствуетъ и даже разсуждаетъ народъ, онъ понималъ это, но то что старецъ именно и есть этотъ самый святой, этотъ хранитель Божьей правды въ глазахъ народа — въ этомъ онъ не сомнѣвался нисколько, и самъ, вмѣстѣ съ этими плачущими мужиками и больными ихъ бабами, протягивающими старцу дѣтей своихъ. Убѣжденiе же въ томъ что старецъ почивши доставитъ необычайную славу монастырю царило въ душѣ Алеши можетъ быть даже сильнѣе чѣмъ у кого бы то ни было въ монастырѣ. И вообще все это послѣднее время какой-то глубокiй, пламенный внутреннiй восторгъ все сильнѣе и сильнѣе разгорался въ его сердцѣ. Не смущало его нисколько что этотъ старецъ все таки стоитъ предъ нимъ единицей: «Все равно, онъ святъ, въ его сердцѣ

‑ 54 ‑

тайна обновленiя для всѣхъ, та мощь которая установитъ наконецъ правду на землѣ и будутъ всѣ святы, и будутъ любить другъ друга и не будетъ ни богатыхъ, ни бѣдныхъ, ни возвышающихся, ни униженныхъ, а будутъ всѣ какъ дѣти Божiи и наступитъ настоящее Царство Христово». Вотъ о чемъ грезилось сердцу Алеши.

Кажется что на Алешу произвелъ сильнѣйшее впечатлѣнiе прiѣздъ его обоихъ братьевъ, которыхъ онъ до того совершенно не зналъ. Съ братомъ Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ онъ сошелся скорѣе и ближе, хотя тотъ прiѣхалъ позже, чѣмъ съ другимъ (единоутробнымъ) братомъ своимъ, Иваномъ Ѳедоровичемъ. Онъ ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вотъ тотъ уже жилъ два мѣяца, а они хоть и видѣлись довольно часто, но все еще никакъ не сходились: Алеша былъ и самъ молчаливъ, и какъ бы ждалъ чего то, какъ бы стыдился чего то, а братъ Иванъ, хотя Алеша и подмѣтилъ въ началѣ на себѣ его длинные и любопытные взгляды, кажется вскорѣ пересталъ даже и думать о немъ. Алеша замѣтилъ это съ нѣкоторымъ смущенiемъ. Онъ приписалъ равнодушiе брата разницѣ въ ихъ лѣтахъ и въ особенности въ образованiи. Но думалъ Алеша и другое: столь малое любопытство и участiе къ нему можетъ быть происходило у Ивана и отъ чего нибудь совершенно Алешѣ неизвѣстнаго. Ему все казалось почему то что Иванъ чѣмъ то занятъ, чѣмъ то внутреннимъ и важнымъ, что онъ стремится къ какой то цѣли, можетъ быть очень трудной, такъ что ему не до него, и что вотъ это и есть та единственная причина почему онъ смотритъ на Алешу разсѣянно. Задумывался Алеша и о томъ: не было ли тутъ какого нибудь презрѣнiя къ нему, къ глупенькому послушнику, отъ ученаго атеиста. Онъ совершенно зналъ что братъ его атеистъ. Презрѣнiемъ этимъ, если оно и было, онъ

‑ 55 ‑

обидиться не могъ, но всетаки съ какимъ то непонятнымъ себѣ самому и тревожнымъ смущенiемъ ждалъ когда братъ захочетъ подойти къ нему ближе. Братъ Дмитрiй Ѳедоровичъ отзывался о братѣ Иванѣ съ глубочайшимъ уваженiемъ, съ какимъ то особымъ проникновенiемъ говорилъ о немъ. Отъ него же узналъ Алеша всѣ подробности того важнаго дѣла которое связало, въ послѣднее время, обоихъ старшихъ братьевъ замѣчательною и тѣсною связью. Восторженные отзывы Дмитрiя о братѣ Иванѣ были тѣмъ характернѣе въ глазахъ Алеши, что братъ Дмитрiй былъ человѣкъ въ сравненiи съ Иваномъ почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вмѣстѣ одинъ съ другимъ, составляли казалось такую яркую противоположность, какъ личности и характеры, что можетъ быть нельзя бы было и придумать двухъ человѣкъ несходнѣе между собой.

Вотъ въ это то время и состоялось свиданiе, или лучше сказать семейная сходка всѣхъ членовъ этого нестройнаго семейства въ кельи старца, имѣвшая чрезвычайное влiянiе на Алешу. Предлогъ къ этой сходкѣ, по настоящему, былъ фальшивый. Тогда именно несогласiя по наслѣдству и по имущественнымъ разсчетамъ Дмитрiя Ѳедоровича съ отцомъ его, Ѳедоромъ Павловичемъ, дошли повидимому до невозможной точки. Отношенiя обострились и стали невыносимы. Ѳедоръ Павловичъ кажется первый и кажется шутя подалъ мысль о томъ чтобы сойтись всѣмъ въ кельи старца Зосимы и, хоть и не прибѣгая къ прямому его посредничеству, всетаки какъ нибудь сговориться приличнѣе, причемъ санъ и лицо старца могли бы имѣть нѣчто внушающее и примирительное. Дмитрiй Ѳедоровичъ, никогда у старца не бывавшiй и даже не видавшiй его, конечно подумалъ что старцемъ его хотятъ какъ бы испугать; но такъ какъ онъ и самъ укорялъ себя втайнѣ за

‑ 56 ‑

многiя особенно рѣзкiя выходки въ спорѣ съ отцомъ за послѣднее время, то и принялъ вызовъ. Кстати замѣтить что жилъ онъ не въ домѣ отца, какъ Иванъ Ѳедоровичъ, а отдѣльно, въ другомъ концѣ города. Тутъ случилось, что проживавшiй въ это время у насъ Петръ Александровичъ Мiусовъ особенно ухватился за эту идею Ѳедора Павловича. Либералъ сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, вольнодумецъ и атеистъ, онъ, отъ скуки можетъ быть, а можетъ быть для легкомысленной потѣхи, принялъ въ этомъ дѣлѣ чрезвычайное участiе. Ему вдругъ захотѣлось посмотрѣть на монастырь и на «святаго». Такъ какъ все еще продолжались его давнiе споры съ монастыремъ и все еще тянулась тяжба о поземельной границѣ ихъ владѣнiй, о какихъ то правахъ рубки въ лѣсу и рыбной ловли въ рѣчкѣ и проч., то онъ и поспѣшилъ этимъ воспользоваться подъ предлогомъ того что самъ желалъ бы сговориться съ отцомъ игуменомъ: нельзя ли какъ нибудь покончить ихъ споры полюбовно? Посѣтителя съ такими благими намѣренiями конечно могли принять въ монастырѣ внимательнѣе и предупредительнѣе чѣмъ просто любопытствующаго. Вслѣдствiе всѣхъ сихъ соображенiй и могло устроиться нѣкоторое внутреннее влiянiе въ монастырѣ на больнаго старца, въ послѣднее время почти совсѣмъ уже не покидавшаго келью и отказывавшаго по болѣзни даже обыкновеннымъ посѣтителямъ. Кончилось тѣмъ что старецъ далъ согласiе и день былъ назначенъ. «Кто меня поставилъ дѣлить между ними?» заявилъ онъ только съ улыбкой Алешѣ.

Узнавъ о свиданiи Алеша очень смутился. Если кто изъ этихъ тяжущихся и пререкающихся могъ смотрѣть серiозно на этотъ съѣздъ, то безъ сомнѣнiя одинъ только братъ Дмитрiй; остальные же всѣ придутъ изъ цѣлей легкомысленныхъ и для старца можетъ быть оскорбительныхъ, —

‑ 57 ‑

вотъ что понималъ Алеша. Братъ Иванъ и Мiусовъ прiѣдутъ изъ любопытства можетъ быть самаго грубаго, а отецъ его можетъ быть для какой нибудь шутовской и актерской сцены. О, Алеша хоть и молчалъ, но довольно и глубоко зналъ уже своего отца. Повторяю, этотъ мальчикъ былъ вовсе не столь простодушнымъ какимъ всѣ считали его. Съ тяжелымъ чувствомъ дожидался онъ назначеннаго дня. Безъ сомнѣнiя онъ очень заботился про себя, въ сердцѣ своемъ, о томъ чтобы какъ нибудь всѣ эти семейныя несогласiя кончились. Тѣмъ не менѣе самая главная забота его была о старцѣ: онъ трепеталъ за него, за славу его, боялся оскорбленiй ему, особенно тонкихъ, вѣжливыхъ насмѣшекъ Мiусова и недомолвокъ свысока ученаго Ивана, такъ это все представлялось ему. Онъ даже хотѣлъ рискнуть предупредить старца, сказать ему что нибудь объ этихъ могущихъ прибыть лицахъ, но подумалъ и промолчалъ. Передалъ только наканунѣ назначеннаго дня чрезъ одного знакомаго брату Дмитрiю что очень любитъ его и ждетъ отъ него исполненiя обѣщаннаго. Дмитрiй задумался, потому что ничего не могъ припомнить что бы такое ему обѣщалъ, отвѣтилъ только письмомъ что изо всѣхъ силъ себя сдержитъ «предъ низостью», и хотя глубоко уважаетъ старца и брата Ивана, но убѣжденъ что тутъ или какая нибудь ему ловушка или недостойная комедiя. «Тѣмъ не менѣе скорѣе проглочу свой языкъ чѣмъ манкирую уваженiемъ къ святому мужу тобою столь уважаемому», закончилъ Дмитрiй свое письмецо. Алешу оно не весьма ободрило.