‑ 58 ‑

КНИГА ВТОРАЯ.

НЕУМѢСТНОЕ СОБРАНIЕ.

I.

Прiѣхали въ монастырь.

Выдался прекрасный, теплый и ясный день. Былъ конецъ августа. Свиданiе со старцемъ условлено было сейчасъ послѣ поздней обѣдни, примѣрно къ половинѣ двѣнадцатаго. Наши посѣтители монастыря къ обѣднѣ однако не пожаловали, а прiѣхали ровно къ шапочному разбору. Прiѣхали они въ двухъ экипажахъ; въ первомъ экипажѣ, въ щегольской коляскѣ, запряженной парой дорогихъ лошадей, прибылъ Петръ Александровичъ Мiусовъ, со своимъ дальнимъ родственникомъ, очень молодымъ человѣкомъ, лѣтъ двадцати, Петромъ Ѳомичемъ Калгановымъ. Этотъ молодой человѣкъ готовился поступить въ университетъ; Мiусовъ же, у котораго онъ почему то пока жилъ, соблазнялъ его съ собою за границу, въ Цюрихъ или въ Iену, чтобы тамъ поступить въ университетъ и окончить курсъ. Молодой человѣкъ еще не рѣшился. Онъ былъ задумчивъ и какъ бы разсѣянъ. Лицо его было прiятное, сложенiе крѣпкое, ростъ довольно высокiй. Во взглядѣ его случалась странная неподвижность: подобно всѣмъ очень разсѣяннымъ людямъ онъ глядѣлъ на васъ иногда въ упоръ и подолгу, а между тѣмъ совсѣмъ васъ не видѣлъ. Былъ онъ молчаливъ и нѣсколько неловокъ, но бывало, — впрочемъ не иначе какъ съ кѣмъ нибудь одинъ на одинъ, — что онъ вдругъ станетъ ужасно разговорчивъ, порывистъ, смѣшливъ, смѣясь Богъ знаетъ иногда чему. Но одушевленiе его столь же быстро и вдругъ погасало какъ быстро и вдругъ нарождалось. Былъ онъ

‑ 59 ‑

одѣтъ всегда хорошо и даже изысканно; онъ уже имѣлъ нѣкоторое независимое состоянiе и ожидалъ еще гораздо большаго. Съ Алешей былъ прiятелемъ.

Въ весьма ветхой, дребезжащей, но помѣстительной извощичьей коляскѣ, на парѣ старыхъ сиворозовыхъ лошадей, сильно отстававшихъ отъ коляски Мiусова, подъѣхали и Ѳедоръ Павловичъ съ сынкомъ своимъ Иваномъ Ѳедоровичемъ. Дмитрiю Ѳедоровичу еще наканунѣ сообщенъ былъ и часъ и срокъ, но онъ запоздалъ. Посѣтители оставили экипажи у ограды, въ гостинницѣ, и вошли въ монастырскiя ворота пѣшкомъ. Кромѣ Ѳедора Павловича, остальные трое кажется никогда не видали никакого монастыря, а Мiусовъ такъ лѣтъ тридцать можетъ быть и въ церкви не былъ. Онъ озирался съ нѣкоторымъ любопытствомъ, не лишеннымъ нѣкоторой напущенной на себя развязности. Но для наблюдательнаго его ума кромѣ церковныхъ и хозяйственныхъ построекъ, весьма впрочемъ обыкновенныхъ, во внутренности монастыря ничего не представлялось. Проходилъ послѣднiй народъ изъ церкви, снимая шапки и крестясь. Между простонародьемъ встрѣчались и прiѣзжiе болѣе высшаго общества, двѣ-три дамы, одинъ очень старый генералъ; всѣ они стояли въ гостинницѣ. Нищiе обступили нашихъ посѣтителей тотчасъ же, но имъ никто ничего не далъ. Только Петруша Калгановъ вынулъ изъ портмоне гривенникъ и, заторопившись и сконфузившись Богъ знаетъ отчего, поскорѣе сунулъ одной бабѣ, быстро проговоривъ: «раздѣлить по ровну». Никто ему на это ничего изъ его сопутниковъ не замѣтилъ, такъ что нечего было ему конфузиться; но замѣтивъ это онъ еще больше сконфузился.

Было однако странно; ихъ по настоящему должны бы были ждать и можетъ быть съ нѣкоторымъ даже почетомъ: одинъ недавно еще тысячу рублей пожертвовалъ, а другой

‑ 60 ‑

былъ богатѣйшимъ помѣщикомъ и образованнѣйшимъ такъ сказать человѣкомъ, отъ котораго всѣ они тутъ отчасти зависѣли по поводу ловель рыбы въ рѣкѣ, вслѣдствiе оборота какой могъ принять процессъ. И вотъ однакожъ никто изъ офицiальныхъ лицъ ихъ не встрѣчаетъ. Мiусовъ разсѣянно смотрѣлъ на могильные камни около церкви и хотѣлъ было замѣтить, что могилки эти должно быть обошлись дорогонько хоронившимъ за право хоронить въ такомъ «святомъ» мѣстѣ, но промолчалъ: простая либеральная иронiя перерождалась въ немъ почти что ужь въ гнѣвъ.

— Чортъ, у кого здѣсь однако спросить, въ этой безтолковщинѣ… Это нужно бы рѣшить, потому что время уходитъ, промолвилъ онъ вдругъ какъ бы говоря про себя.

Вдругъ подошелъ къ нимъ одинъ пожилой, лысоватый господинъ, въ широкомъ лѣтнемъ пальто и съ сладкими глазками. Приподнявъ шляпу, медово присюсюкивая, отрекомендовался онъ всѣмъ вообще тульскимъ помѣщикомъ Максимовымъ. Онъ мигомъ вошелъ въ заботу нашихъ путниковъ.

— Старецъ Зосима живетъ въ скиту, въ скиту наглухо, шаговъ четыреста отъ монастыря, черезъ лѣсокъ, черезъ лѣсокъ…

— Это и я знаю-съ что черезъ лѣсокъ, отвѣтилъ ему Ѳедоръ Павловичъ, да дорогу-то мы не совсѣмъ помнимъ, давно не бывали.

— А вотъ въ эти врата, и прямо лѣскомъ… лѣскомъ. Пойдемте. Не угодно ли… мнѣ самому… я самъ… Вотъ сюда, сюда…

Они вышли изъ вратъ и направились лѣсомъ. Помѣщикъ Максимовъ, человѣкъ лѣтъ шестидесяти, не то что шелъ, а лучше сказать почти бѣжалъ сбоку, разсматривая ихъ

‑ 61 ‑

всѣхъ съ судорожнымъ, невозможнымъ почти любопытствомъ. Въ глазахъ его было что-то лупоглазое.

— Видите ли, мы къ этому старцу по своему дѣлу, замѣтилъ строго Мiусовъ, — мы такъ сказать получили аудiенцiю «у сего лица», а потому хоть и благодарны вамъ за дорогу, но васъ ужь не попросимъ входить вмѣстѣ.

— Я былъ, былъ, я уже былъ… Un chevalier parfait! и помѣщикъ пустилъ на воздухъ щелчокъ пальцемъ.

— Кто это chevalier? спросилъ Мiусовъ.

— Старецъ, великолѣпный старецъ, старецъ… Честь и слава монастырю. Зосима. Это такой старецъ…

Но безпорядочную рѣчь его перебилъ догнавшiй путниковъ монашекъ, въ клобукѣ, невысокаго росту, очень блѣдный и испитой. Ѳедоръ Павловичъ и Мiусовъ остановились. Монахъ съ чрезвычайно вѣжливымъ, почти пояснымъ поклономъ произнесъ:

— Отецъ игуменъ, послѣ посѣщенiя вашего въ скитѣ, покорнѣйше проситъ васъ всѣхъ, господа, у него откушать. У него въ часъ, не позже. И васъ также, обратился онъ къ Максимову.

— Это я непремѣнно исполню! вскричалъ Ѳедоръ Павловичъ, ужасно обрадовавшись приглашенiю, — непремѣнно. И знаете, мы всѣ дали слово вести себя здѣсь порядочно… А вы, Петръ Александровичъ, пожалуете?

— Да еще же бы нѣтъ? Да я зачѣмъ же сюда и прiѣхалъ, какъ не видѣть всѣ ихъ здѣшнiе обычаи. Я однимъ только затрудняюсь, именно тѣмъ что я теперь съ вами Ѳедоръ Павловичъ…

— Да, Дмитрiя Ѳедоровича еще не существуетъ.

— Да и отлично бы было еслибъ онъ манкировалъ, мнѣ прiятно что ли вся эта ваша мазня, да еще съ вами на

‑ 62 ‑

придачу? Такъ къ обѣду будемъ, поблагодарите отца игумена, обратился онъ къ монашку.

— Нѣтъ ужь я васъ обязанъ руководить къ самому старцу, отвѣтилъ монахъ.

— А я, коль такъ, къ отцу игумену, я тѣмъ временемъ прямо къ отцу игумену, защебеталъ помѣщикъ Максимовъ.

— Отецъ игуменъ въ настоящiй часъ занятъ, но какъ вамъ будетъ угодно… нерѣшительно произнесъ монахъ.

— Преназойливый старичишка, замѣтилъ вслухъ Мiусовъ когда помѣщикъ Максимовъ побѣжалъ обратно къ монастырю.

— На фонъ-Зона похожъ, проговорилъ вдругъ Ѳедоръ Павловичъ.

— Вы только это и знаете… Съ чего онъ похожъ на фонъ-Зона? Вы сами-то видѣли фонъ-Зона?

— Его карточку видѣлъ. Хоть не чертами лица, такъ чѣмъ-то неизъяснимымъ. Чистѣйшiй второй экземпляръ фонъ-Зона. Я это всегда по одной только физiономiи узнаю.

— А пожалуй; вы въ этомъ знатокъ. Только вотъ что, Ѳедоръ Павловичъ, вы сами сейчасъ изволили упомянуть что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вамъ удержитесь. А начнете шута изъ себя строить, такъ я не намѣренъ, чтобы меня съ вами на одну доску здѣсь поставили… Видите какой человѣкъ, обратился онъ къ монаху, — я вотъ съ нимъ боюсь входить къ порядочнымъ людямъ.

На блѣдныхъ, безкровныхъ губахъ монашка показалась тонкая, молчальная улыбочка, не безъ хитрости въ своемъ родѣ, но онъ ничего не отвѣтилъ и слишкомъ ясно было что промолчалъ изъ чувства собственнаго достоинства. Мiусовъ еще больше наморщился.

‑ 63 ‑

«О, чортъ ихъ всѣхъ дери, вѣками лишь выработанная наружность, а въ сущности шарлатанство и вздоръ!» пронеслось у него въ головѣ.

— Вотъ и скитъ, дошли! крикнулъ Ѳедоръ Павловичъ, — ограда и врата запертыя.

И онъ пустился класть большiе кресты предъ святыми, написанными надъ вратами и сбоку вратъ.

— Въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ, замѣтилъ онъ. — Всѣхъ здѣсь въ скиту двадцать пять святыхъ спасаются, другъ на друга смотрятъ и капусту ѣдятъ. И ни одной-то женщины въ эти врата не войдетъ, вотъ что особенно замѣчательно. И это вѣдь дѣйствительно такъ. Только какъ же я слышалъ что старецъ дамъ принимаетъ? обратился онъ вдругъ къ монашку.

— Изъ простонародья женскiй полъ и теперь тутъ, вонъ тамъ, лежатъ у галлерейки, ждутъ. А для высшихъ дамскихъ лицъ пристроены здѣсь же на галлереѣ, но внѣ ограды, двѣ комнатки, вотъ эти самыя окна, и старецъ выходитъ къ нимъ внутреннимъ ходомъ когда здоровъ, то-есть все же за ограду. Вотъ и теперь одна барыня, помѣщица харьковская, г-жа Хохлакова, дожидается со своею разслабленною дочерью. Вѣроятно обѣщалъ къ нимъ выйти, хотя въ послѣднiя времена столь разслабѣлъ что и къ народу едва появляется.

— Значитъ все же лазеечка къ барынямъ-то изъ скита проведена. Не подумайте, отецъ святой, что я что-нибудь, я только такъ. Знаете, на Аѳонѣ, это вы слышали ль, не только посѣщенiя женщинъ не полагается, но и совсѣмъ не полагается женщинъ и никакихъ даже существъ женскаго рода, курочекъ, индюшечекъ, телушечекъ…

— Ѳедоръ Павловичъ, я ворочусь и васъ брошу здѣсь одного и васъ безъ меня отсюда выведутъ за руки, это я вамъ предрекаю.

‑ 64 ‑

— А чѣмъ я вамъ мѣшаю Петръ Александровичъ. Посмотрите-ка, вскричалъ онъ вдругъ шагнувъ за ограду скита, — посмотрите въ какой они долинѣ розъ проживаютъ!

Дѣйствительно хоть розъ теперь и не было, но было множество рѣдкихъ и прекрасныхъ осеннихъ цвѣтовъ вездѣ гдѣ только можно было ихъ насадить. Лелѣяла ихъ видимо опытная рука. Цвѣтники устроены были въ оградахъ церквей и между могилъ. Домикъ въ которомъ находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, съ галлереей предъ входомъ, былъ тоже обсаженъ цвѣтами.

— А было ль это при предыдущемъ старцѣ, Варсонофiи? Тотъ изящности-то, говорятъ, не любилъ, вскакивалъ и билъ палкой даже дамскiй полъ, замѣтилъ Ѳедоръ Павловичъ, подымаясь на крылечко.

— Старецъ Варсонофiй дѣйствительно казался иногда какъ бы юродивымъ, но много разсказываютъ и глупостей. Палкой же никогда и никого не бивалъ, отвѣтилъ монашекъ. — Теперь, господа, минутку повремените, я о васъ повѣщу.

— Ѳедоръ Павловичъ, въ послѣднiй разъ условiе, слышите. Ведите себя хорошо, не то я вамъ отплачу, успѣлъ еще разъ пробормотать Мiусовъ.

— Совсѣмъ неизвѣстно съ чего вы въ такомъ великомъ волненiи, насмѣшливо замѣтилъ Ѳедоръ Павловичъ, — али грѣшковъ боитесь? Вѣдь онъ, говорятъ, по глазамъ узнаетъ кто съ чѣмъ приходитъ. Да и какъ высоко цѣните вы ихъ мнѣнiе, вы, такой парижанинъ и передовой господинъ, удивили вы меня даже, вотъ что!

Но Мiусовъ не успѣлъ отвѣтить на этотъ сарказмъ, ихъ попросили войти. Вошелъ онъ нѣсколько раздраженный….

«Ну, теперь заранѣ себя знаю, раздраженъ, заспорю…

‑ 65 ‑

начну горячиться — и себя и идею унижу, мелькнуло у него въ головѣ».

II.

Старый шутъ.

Они вступили въ комнату почти одновременно со старцемъ, который при появленiи ихъ тотчасъ показался изъ своей спаленки. Въ кельѣ еще раньше ихъ дожидались выхода старца два скитскiе iеромонаха, одинъ отецъ-библiотекарь, а другой — отецъ Паисiй, человѣкъ больной, хотя и не старый, но очень, какъ говорили про него, ученый. Кромѣ того ожидалъ стоя въ уголку (и все время потомъ оставался стоя), молодой паренекъ, лѣтъ двадцати двухъ на видъ, въ статскомъ сюртукѣ, семинаристъ и будущiй богословъ, покровительствуемый почему-то монастыремъ и братiею. Онъ былъ довольно высокаго роста, со свѣжимъ лицомъ, съ широкими скулами, съ умными и внимательными узенькими карими глазами. Въ лицѣ выражалась совершенная почтительность, но приличная, безъ видимаго заискиванiя. Вошедшихъ гостей онъ даже и не привѣтствовалъ поклономъ какъ лицо имъ не равное, а напротивъ подвѣдомственное и зависимое.

Старецъ Зосима вышелъ въ сопровожденiи послушника и Алеши. Iеромонахи поднялись и привѣтствовали его глубочайшимъ поклономъ, пальцами касаясь земли, затѣмъ благословившись поцѣловали руку его. Благословивъ ихъ старецъ отвѣтилъ имъ каждому столь же глубокимъ поклономъ перстами касаясь земли и у каждаго изъ нихъ попросилъ и для себя благословенiя. Вся церемонiя произошла весьма серiозно, вовсе не какъ вседневный обрядъ какой-нибудь, а почти съ какимъ-то чувствомъ. Мiусову однако показалось

‑ 66 ‑

что все дѣлается съ намѣреннымъ внушенiемъ. Онъ стоялъ впереди всѣхъ вошедшихъ съ нимъ товарищей. Слѣдовало бы, — и онъ даже обдумывалъ это еще вчера вечеромъ, — не смотря ни на какiя идеи, единственно изъ простой вѣжливости (такъ какъ ужь здѣсь такiе обычаи), подойти и благословиться у старца, по крайней мѣрѣ хоть благословиться, если ужь не цѣловать руку. Но увидя теперь всѣ эти поклоны и лобызанiя iеромонаховъ, онъ въ одну секунду перемѣнилъ рѣшенiе: важно и серiозно отдалъ онъ довольно глубокiй, по свѣтскому, поклонъ и отошелъ къ стулу. Точно также поступилъ и Ѳедоръ Павловичъ, на этотъ разъ какъ обезьяна совершенно передразнивъ Мiусова. Иванъ Ѳедоровичъ раскланялся очень важно и вѣжливо, но тоже держа руки по швамъ, а Калгановъ до того сконфузился что и совсѣмъ не поклонился. Старецъ опустилъ поднявшуюся было для благословенiя руку и, поклонившись имъ въ другой разъ, попросилъ всѣхъ садиться. Кровь залила щеки Алеши; ему стало стыдно. Сбывались его дурныя предчувствiя.

Старецъ усѣлся на кожанный краснаго дерева диванчикъ, очень старинной постройки, а гостей, кромѣ обоихъ iеромонаховъ, помѣстилъ у противоположной стѣны, всѣхъ четверыхъ рядышкомъ, на четырехъ краснаго дерева обитыхъ черною сильно протершеюся кожей стульяхъ. Iеромонахи усѣлись по сторонамъ, одинъ у дверей, другой у окна. Семинаристъ, Алеша и послушникъ оставались стоя. Вся келья была очень не обширна и какого-то вялаго вида. Вещи и мебель были грубыя, бѣдныя и самыя лишь необходимыя. Два горшка цвѣтовъ на окнѣ, а въ углу много иконъ — одна изъ нихъ Богородицы, огромнаго размѣра и писанная вѣроятно еще задолго до раскола. Предъ ней теплилась лампадка. Около нея двѣ другiя иконы въ сiяющихъ ризахъ, затѣмъ

‑ 67 ‑

около нихъ дѣланные херувимчики, фарфоровыя яички, католическiй крестъ изъ слоновой кости съ обнимающею его Mater dolorosa, и нѣсколько заграничныхъ гравюръ съ великихъ италiянскихъ художниковъ прошлыхъ столѣтiй. Подлѣ этихъ изящныхъ и дорогихъ гравюрныхъ изображенiй красовалось нѣсколько листовъ самыхъ простонароднѣйшихъ русскихъ литографiй святыхъ, мучениковъ, святителей и проч., продающихся за копѣйки на всѣхъ ярмаркахъ. Было нѣсколько литографическихъ портретовъ русскихъ современныхъ и прежнихъ архiереевъ, но уже по другимъ стѣнамъ. Мiусовъ бѣгло окинулъ всю эту «казенщину» и пристальнымъ взглядомъ уперся въ старца. Онъ уважалъ свой взглядъ, имѣлъ эту слабость, во всякомъ случаѣ въ немъ простительную, принявъ въ соображенiе что было ему уже пятьдесятъ пять лѣтъ, — возрастъ въ который умный свѣтскiй и обезпеченный человѣкъ всегда становится къ себѣ почтительнѣе, иногда даже по неволѣ.

Съ перваго мгновенiя старецъ ему не понравился. Въ самомъ дѣлѣ было что-то въ лицѣ старца что многимъ бы и кромѣ Мiусова не понравилось. Это былъ невысокiй сгорбленный человѣчекъ съ очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лѣтъ, но казавшiйся отъ болѣзни гораздо старше, по крайней мѣрѣ лѣтъ на десять. Все лицо его, впрочемъ очень сухенькое, было усѣяно мелкими морщинками, особенно было много ихъ около глазъ. Глаза же были небольшiе, изъ свѣтлыхъ, быстрые и блестящiе, въ родѣ какъ бы двѣ блестящiя точки. Сѣденькiе волосики сохранились лишь на вискахъ, бородка была крошечная и рѣденькая, клиномъ, а губы, часто усмѣхавшiяся — тоненькiя, какъ двѣ бичевочки. Носъ не то чтобы длинный, а востренькiй, точно у птички.

«По всѣмъ признакамъ злобная и мелко-надменная душонка»,

‑ 68 ‑

пролетѣло въ головѣ Мiусова. Вообще онъ былъ очень недоволенъ собой.

Пробившiе часы помогли начать разговоръ. Ударило скорымъ боемъ на дешевыхъ маленькихъ стѣнныхъ часахъ съ гирями ровно двѣнадцать.

— Ровнешенько настоящiй часъ, вскричалъ Ѳедоръ Павловичъ, — а сына моего Дмитрiя Ѳедоровича все еще нѣтъ. Извиняюсь за него священный старецъ! (Алеша весь такъ и вздрогнулъ отъ «священнаго старца».) Самъ же я всегда аккуратенъ, минута въ минуту, помня что точность есть вѣжливость королей…

— Но вѣдь вы по крайней мѣрѣ не король, пробормоталъ, сразу не удержавшись, Мiусовъ.

— Да, это такъ, не король. И представьте, Петръ Александровичъ, вѣдь это я и самъ зналъ, ей Богу! И вотъ всегда-то я такъ не кстати скажу! Ваше преподобiе! воскликнулъ онъ съ какимъ-то мгновеннымъ паѳосомъ: Вы видите предъ собою шута во истину! Такъ и рекомендуюсь. Старая привычка, увы! А что некстати иногда вру, такъ это даже съ намѣренiемъ, съ намѣренiемъ разсмѣшить и прiятнымъ быть. Надобно же быть прiятнымъ, не правда ли? Прiѣзжаю лѣтъ семь назадъ въ одинъ городишко, были тамъ дѣлишки, а я кой съ какими купчишками завязалъ было компаньишку. Идемъ къ исправнику, потому что его надо было кой о чемъ попросить и откушать къ намъ позвать. Выходитъ исправникъ, высокiй, толстый, бѣлокурый и угрюмый человѣкъ, — самые опасные въ такихъ случаяхъ субъекты: печень у нихъ, печень. Я къ нему прямо, и знаете съ развязностiю свѣтскаго человѣка: «г. исправникъ, будьте, говорю, нашимъ такъ сказать Направникомъ?» — Какимъ это говоритъ Направникомъ? Я ужь вижу съ первой полсекунды что дѣло не выгорѣло, стоитъ серiозный, уперся: «Я, говорю,

‑ 69 ‑

пошутить желалъ, для общей веселости, такъ какъ г. Направникъ извѣстный нашъ русскiй капельмейстеръ, а намъ именно нужно для гармонiи нашего предпрiятiя въ родѣ какъ бы тоже капельмейстера»… И резонно вѣдь разъяснилъ и сравнилъ, не правда ли? «Извините, говоритъ, я исправникъ и каламбуровъ изъ званiя моего строить не позволю». Повернулся и уходитъ. Я за нимъ, кричу: «да, да, вы исправникъ, а не Направникъ!» — «Нѣтъ, говоритъ, ужь коль сказано, такъ значитъ я Направникъ». И представьте, вѣдь дѣло-то наше разстроилось! И все-то я такъ, всегда-то я такъ. Непремѣнно-то я своею же любезностью себѣ наврежу! Разъ, много лѣтъ уже тому назадъ, говорю одному влiятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-съ» — въ смыслѣ то есть чести, такъ сказать нравственныхъ качествъ, а онъ мнѣ вдругъ на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдругъ, дай, думаю, полюбезничаю: «да, говорю, щекоталъ-съ», ну тутъ онъ меня и пощекоталъ… Только давно ужь это произошло, такъ что ужь не стыдно и разсказать; вѣчно-то я такъ себѣ наврежу!

— Вы это и теперь дѣлаете, съ отвращенiемъ пробормоталъ Мiусовъ.

Старецъ молча разглядывалъ того и другаго.

— Будто! Представьте, вѣдь я и это зналъ, Петръ Александровичъ, и даже знаете: предчувствовалъ что дѣлаю, только что сталъ говорить, и даже знаете, предчувствовалъ что вы мнѣ первый это и замѣтите. Въ эти секунды когда вижу что шутка у меня не выходитъ, у меня, ваше преподобiе, обѣ щеки къ нижнимъ деснамъ присыхать начинаютъ, почти какъ бы судорога дѣлается; это у меня еще съ юности какъ я былъ у дворянъ приживальщикомъ и приживанiемъ хлѣбъ добывалъ. Я шутъ коренной, съ рожденiя, все равно, ваше преподобiе, что юродивый; не спорю что и

‑ 70 ‑

духъ нечистый можетъ во мнѣ заключается, небольшаго впрочемъ калибра, поважнѣе-то другую бы квартиру выбралъ, только не вашу, Петръ Александровичъ, и вы вѣдь квартира не важная. Но за то я вѣрую, въ Бога вѣрую. Я только въ послѣднее время усумнился, но за то теперь сижу и жду великихъ словесъ. Я, ваше преподобiе, какъ философъ Дидеротъ. Извѣстно ли вамъ, святѣйшiй отецъ, какъ Дидеротъ-философъ явился къ митрополиту Платону при императрицѣ Екатеринѣ. Входитъ и прямо сразу: «Нѣтъ Бога». На что великiй святитель подымаетъ перстъ и отвѣчаетъ: «Рече безумецъ въ сердцѣ своемъ нѣсть Богъ»! Тотъ какъ былъ такъ и въ ноги: «Вѣрую, кричитъ, и крещенье принимаю». Такъ его и окрестили тутъ же. Княгиня Дашкова была воспрiемницей, а Потемкинъ крестнымъ отцомъ…

— Ѳедоръ Павловичъ, это несносно! Вѣдь вы сами знаете что вы врете и что этотъ глупый анекдотъ не правда, къ чему вы ломаетесь? дрожащимъ голосомъ проговорилъ совершенно уже не сдерживая себя Мiусовъ.

— Всю жизнь предчувствовалъ что не правда! съ увлеченiемъ воскликнулъ Ѳедоръ Павловичъ. — Я вамъ, господа, за то всю правду скажу: старецъ великiй! простите, я послѣднее, о крещенiи-то Дидерота, самъ сейчасъ присочинилъ, вотъ сiю только минуточку, вотъ какъ разсказывалъ, а прежде никогда и въ голову не приходило. Для пикантности присочинилъ. Для того и ломаюсь, Петръ Александровичъ, чтобы милѣе быть. А впрочемъ и самъ не знаю иногда для чего. А что до Дидерота, такъ я этого: «рече безумца», разъ двадцать, отъ здѣшнихъ же помѣщиковъ еще въ молодыхъ лѣтахъ моихъ слышалъ какъ у нихъ проживалъ; отъ вашей тетеньки, Петръ Александровичъ, Мавры Ѳоминишны тоже между прочимъ слышалъ. Всѣ-то они до сихъ поръ

‑ 71 ‑

увѣрены, что безбожникъ Дидеротъ къ митрополиту Платону спорить о Богѣ приходилъ…

Мiусовъ всталъ не только потерявъ терпѣнiе, но даже какъ бы забывшись. Онъ былъ въ бѣшенствѣ и сознавалъ что отъ этого самъ смѣшонъ. Дѣйствительно въ кельи происходило нѣчто совсѣмъ невозможное. Въ этой самой кельѣ, можетъ быть уже сорокъ или пятьдесятъ лѣтъ, еще при прежнихъ старцахъ, собирались посѣтители, но всегда съ глубочайшимъ благоговѣнiемъ, не иначе. Всѣ почти допускаемые, входя въ келью, понимали что имъ оказываютъ тѣмъ великую милость. Многiе повергались на колѣни и не вставали съ колѣнъ во все время посѣщенiя. Многiе изъ «высшихъ» даже лицъ и даже изъ ученѣйшихъ, мало того, нѣкоторые изъ вольнодумныхъ даже лицъ, приходившiе или по любопытству, или по иному поводу, входя въ келью со всѣми или получая свиданiе наединѣ, ставили себѣ въ первѣйшую обязанность, всѣ до единаго, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свиданiя, тѣмъ болѣе что здѣсь денегъ не полагалось, а была лишь любовь и милость съ одной стороны, а съ другой — покаянiе и жажда разрѣшить какой-нибудь трудный вопросъ души или трудный моментъ въ жизни собственнаго сердца. Такъ что вдругъ такое шутовство, которое обнаружилъ Ѳедоръ Павловичъ, непочтительное къ мѣсту въ которомъ онъ находился, произвело въ свидѣтеляхъ, по крайней мѣрѣ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ, недоумѣнiе и удивленiе. Iеромонахи, впрочемъ нисколько не измѣнившiе своихъ физiономiй, съ серiознымъ вниманiемъ слѣдили что скажетъ старецъ, но кажется готовились уже встать какъ Мiусовъ. Алеша готовъ былъ заплакать и стоялъ понуривъ голову. Всего страннѣе казалось ему то что братъ его, Иванъ Ѳедоровичъ, единственно на котораго онъ надѣялся и который одинъ имѣлъ такое

‑ 72 ‑

влiянiе на отца что могъ бы его остановить, сидѣлъ теперь совсѣмъ неподвижно на своемъ стулѣ, опустивъ глаза и по-видимому съ какимъ-то даже любознательнымъ любопытствомъ ожидалъ чѣмъ это все кончится, точно самъ онъ былъ совершенно тутъ постороннiй человѣкъ. На Ракитина (семинариста), тоже Алешѣ очень знакомаго и почти близкаго, Алеша и взглянуть не могъ: онъ зналъ его мысли (хотя зналъ ихъ одинъ Алеша во всемъ монастырѣ).

— Простите меня… началъ Мiусовъ, обращаясь къ старцу, — что я можетъ быть тоже кажусь вамъ участникомъ въ этой недостойной шуткѣ. Ошибка моя въ томъ что я повѣрилъ, что даже и такой какъ Ѳедоръ Павловичъ, при посѣщенiи столь почтеннаго лица, захочетъ понять свои обязанности… Я не сообразилъ что придется просить извиненiя именно за то что съ нимъ входишь…

Петръ Александровичъ не договорилъ и совсѣмъ сконфузившись хотѣлъ было уже выйти изъ комнаты.

— Не безпокойтесь, прошу васъ, привсталъ вдругъ съ своего мѣста на свои хилыя ноги старецъ, и, взявъ за обѣ руки Петра Александровича, усадилъ его опять въ кресла. — Будьте спокойны, прошу васъ. Я особенно прошу васъ быть моимъ гостемъ, — и съ поклономъ, повернувшись, сѣлъ опять на свой диванчикъ.

— Великiй старецъ, изреките, оскорбляю я васъ моею живостью или нѣтъ? вскричалъ вдругъ Ѳедоръ Павловичъ, схватившись обѣими руками за ручки креселъ и какъ бы готовясь изъ нихъ выпрыгнуть сообразно съ отвѣтомъ.

— Убѣдительно и васъ прошу не безпокоиться и не стѣсняться, внушительно проговорилъ ему старецъ… Не стѣсняйтесь, будьте совершенно какъ дома. А главное, не стыдитесь столь самого себя, ибо отъ сего лишь все и выходитъ.

‑ 73 ‑

— Совершенно какъ дома? То есть въ натуральномъ то видѣ? О, этого много, слишкомъ много, но — съ умиленiемъ принимаю! Знаете, благословенный отецъ, вы меня на натуральный то видъ не вызывайте, не рискуйте… до натуральнаго вида я и самъ не дойду. Это я чтобы васъ охранить предупреждаю. Ну-съ, а прочее все еще подвержено мраку неизвѣстности, хотя бы нѣкоторые и желали росписать меня. Это я по вашему адресу, Петръ Александровичъ, говорю, а вамъ святѣйшее существо, вотъ что вамъ: восторгъ изливаю! Онъ привсталъ и поднявъ вверхъ руки произнесъ: «Блаженно чрево носившее тебя и сосцы тебя питавшiе, сосцы особенно!» Вы меня сейчасъ замѣчанiемъ  вашимъ: «Не стыдиться столь самого себя, потому что отъ сего лишь все и выходитъ», — вы меня замѣчанiемъ этимъ какъ бы насквозь прочкнули и внутри прочли. Именно мнѣ все такъ и кажется когда я къ людямъ вхожу, что я подлѣе всѣхъ и что меня всѣ за шута принимаютъ, такъ вотъ «давай же я и въ самомъ дѣлѣ сыграю шута, не боюсь вашихъ мнѣнiй, потому что всѣ вы до единаго подлѣе меня!» Вотъ потому я и шутъ, отъ стыда шутъ, старецъ великiй, отъ стыда. Отъ мнительности одной и буяню. Вѣдь еслибъ я только былъ увѣренъ когда вхожу что всѣ меня за милѣйшаго и умнѣйшаго человѣка сейчасъ же примутъ, — Господи! какой бы я тогда былъ добрый человѣкъ! Учитель! — повергся онъ вдругъ на колѣни, что мнѣ дѣлать чтобы наслѣдовать жизнь вѣчную? — Трудно было и теперь рѣшить: шутитъ онъ, или въ самомъ дѣлѣ въ такомъ умиленiи?

Старецъ поднялъ на него глаза и съ улыбкой произнесъ:

— Сами давно знаете что надо дѣлать, ума въ васъ довольно: не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанiю, не предавайтесь сладострастiю, а особенно обожанiю

‑ 74 ‑

денегъ, да закройте ваши питейные дома, если не можете всѣхъ, то хоть два или три. А главное, самое главное — не лгите.

— То есть это про Дидерота что ли?

— Нѣтъ, не то что про Дидерота. Главное самому себѣ не лгите. Лгущiй самому себѣ и собственную ложь свою слушающiй до того доходитъ что ужь никакой правды ни въ себѣ, ни кругомъ не различаетъ, а стало быть входитъ въ неуваженiе и къ себѣ и къ другимъ. Не уважая же никого перестаетъ любить, а чтобы, не имѣя любви, занять себя и развлечь, предается страстямъ и грубымъ сладостямъ, и доходитъ совсѣмъ до скотства въ порокахъ своихъ, а все отъ безпрерывной лжи и людямъ и себѣ самому. Лгущiй себѣ самому прежде всѣхъ и обидѣться можетъ. Вѣдь обидѣться иногда очень прiятно, не такъ ли? И вѣдь знаетъ человѣкъ что никто не обидѣлъ его, а что онъ самъ себѣ обиду навыдумалъ и налгалъ для красы, самъ преувеличилъ чтобы картину создать, къ слову привязался и изъ горошинки сдѣлалъ гору, — знаетъ самъ это, а всетаки самый первый обижается, обижается до прiятности, до ощущенiя большаго удовольствiя, а тѣмъ самымъ доходитъ и до вражды истинной… Да встаньте же, сядьте, прошу васъ очень, вѣдь все это тоже ложные жесты…

— Блаженный человѣкъ! Дайте ручку поцѣловать, подскачилъ Ѳедоръ Павловичъ и быстро чмокнулъ старца въ худенькую его руку. — Именно, именно прiятно обидѣться. Это вы такъ хорошо сказали что я и не слыхалъ еще. Именно, именно я то всю жизнь и обижался до прiятности, для эстетики обижался, ибо не токмо прiятно, но и красиво иной разъ обиженнымъ быть; — вотъ что вы забыли, великiй старецъ: красиво! Это я въ книжку запишу! А лгалъ я, лгалъ, рѣшительно всю жизнь мою, на всякъ день и

‑ 75 ‑

часъ. Во истину ложь есмь и отецъ лжи! Впрочемъ кажется не отецъ лжи, это я все въ текстахъ сбиваюсь, ну хоть сынъ лжи и того будетъ довольно. Только… ангелъ вы мой…. про Дидерота иногда можно! Дидеротъ не повредитъ, а вотъ иное словцо повредитъ. Старецъ великiй, кстати, вотъ было забылъ, а вѣдь такъ и положилъ, еще съ третьяго года, здѣсъ справиться, именно заѣхать сюда и настоятельно разузнать и спросить: не прикажите только Петру Александровичу прерывать. Вотъ что спрошу: справедливо ли, отецъ великiй, то что въ Четьи-Минеи повѣствуется гдѣ то — о какомъ то святомъ чудотворцѣ, котораго мучили за вѣру и когда отрубили ему подъ конецъ голову, то онъ всталъ, поднялъ свою голову и «любезно ее лобызаше», и долго шелъ неся ее въ рукахъ и «любезно ее лобызаше». Справедливо это или нѣтъ отцы честные?

— Нѣтъ несправедливо, сказалъ старецъ.

— Ничего подобнаго во всѣхъ Четьихъ-Минеяхъ не существуетъ. Про какого это святаго вы говорите такъ написано? спросилъ iеромонахъ, отецъ библiотекарь.

— Самъ не знаю про какого. Не знаю и не вѣдаю. Введенъ въ обманъ, говорили. Слышалъ, и знаете кто разсказалъ? А вотъ Петръ Александровичъ Мiусовъ, вотъ что за Дидерота сейчасъ разсердился, вотъ онъ то и разсказалъ.

— Никогда я вамъ этого не разсказывалъ, я съ вами и не говорю никогда вовсе.

— Правда, вы не мнѣ разсказывали; но вы разсказывали въ компанiи гдѣ и я находился, четвертаго года это дѣло было. Я потому и упомянулъ что разсказомъ симъ смѣшливымъ вы потрясли мою вѣру, Петръ Александровичъ. Вы не знали о семъ, не вѣдали, а я воротился домой съ потрясенною вѣрой и съ тѣхъ поръ все болѣе и

‑ 76 ‑

болѣе сотрясаюсь. Да, Петръ Александровичъ, вы великаго паденiя были причиной! Это ужь не Дидеротъ-съ?

Ѳедоръ Павловичъ патетически разгорячился, хотя и совершенно ясно было уже всѣмъ что онъ опять представляется. Но Мiусовъ всетаки былъ больно уязвленъ.

— Какой вздоръ, и все это вздоръ, бормоталъ онъ. — Я дѣйствительно можетъ быть говорилъ когда то… только не вамъ. Мнѣ самому говорили. Я это въ Парижѣ слышалъ, отъ одного Француза, что будто бы у насъ въ Четьи-Минеи это за обѣдней читаютъ…. Это очень ученый человѣкъ, который спецiально изучалъ статистику Россiи… долго жилъ въ Россiи… Я самъ Четьи-Миней не читалъ…. да и не стану читать…. Мало ли что болтается за обѣдомъ?… Мы тогда обѣдали….

— Да, вотъ вы тогда обѣдали, а я вотъ вѣру то и потерялъ! поддразнивалъ Ѳедоръ Павловичъ.

— Какое мнѣ дѣло до вашей вѣры! крикнулъ было Мiусовъ, но вдругъ сдержалъ себя, съ презрѣнiемъ проговоривъ: вы буквально мараете все къ чему не прикоснетесь.

Старецъ вдругъ поднялся съ мѣста:

— Простите господа что оставляю васъ пока на нѣсколько лишь минутъ, проговорилъ онъ обращаясь ко всѣмъ посѣтителямъ, — но меня ждутъ еще раньше вашего прибывшiе. А вы всетаки не лгите, прибавилъ онъ обратившись къ Ѳедору Павловичу съ веселымъ лицомъ.

Онъ пошелъ изъ кельи, Алеша и послушникъ бросились чтобы свести его съ лѣстницы. Алеша задыхался, онъ радъ былъ уйти, но радъ былъ и тому что старецъ не обиженъ и веселъ. Старецъ направился къ галлереѣ чтобы благословить ожидавшихъ его. Но Ѳедоръ Павловичъ всетаки остановилъ его въ дверяхъ кельи:

— Блаженнѣйшiй человѣкъ! вскричалъ онъ съ чувствомъ, —

‑ 77 ‑

позвольте мнѣ еще разъ вашу ручку облобызать! Нѣтъ, съ вами еще можно говорить, можно жить! Вы думаете что я всегда такъ лгу и шутовъ изображаю? Знайте же что это я все время нарочно чтобы васъ испробовать такъ представлялся. Это я все время васъ ощупывалъ можно ли съ вами жить? Моему то смиренiю есть ли при вашей гордости мѣсто? Листъ вамъ похвальный выдаю: можно съ вами жить! А теперь молчу, на все время умолкаю. Сяду въ кресло и замолчу. Теперь вамъ, Петръ Александровичъ, говорить, вы теперь самый главный человѣкъ остались…. на десять минутъ.

III.

Вѣрующiя бабы.

Внизу у деревянной галлерейки, придѣланной къ наружной стѣнѣ ограды, толпились на этотъ разъ все женщины, бабъ около двадцати. Ихъ увѣдомили, что старецъ наконецъ выйдетъ и онѣ собрались въ ожиданiи. Вышли на галлерейку и помѣщицы Хохлаковы, тоже ожидавшiя старца, но въ отведенномъ для благородныхъ посѣтительницъ помѣщенiи. Ихъ было двѣ: мать и дочь. Г-жа Хохлакова-мать, дама богатая и всегда со вкусомъ одѣтая, была еще довольно молодая и очень миловидная собою особа, немного блѣдная, съ очень оживленными и почти совсѣмъ черными глазами. Ей было не болѣе тридцати трехъ лѣтъ и она уже лѣтъ пять какъ была вдовой. Четырнадцатилѣтняя дочь ея страдала параличемъ ногъ. Бѣдная дѣвочка не могла ходить уже съ полгода и ее возили въ длинномъ покойномъ креслѣ на колесахъ. Это было прелестное личико, немного худенькое отъ болѣзни, но веселое. Что-то шаловливое свѣтилось

‑ 78 ‑

въ ея темныхъ большихъ глазахъ съ длинными рѣсницами. Мать еще съ весны собиралась ее везти за границу, но лѣтомъ опоздали за устройствомъ по имѣнiю. Онѣ уже съ недѣлю какъ жили въ нашемъ городѣ, больше по дѣламъ, чѣмъ для богомолья, но уже разъ, три дня тому назадъ, посѣщали старца. Теперь онѣ прiѣхали вдругъ опять, хотя и знали, что старецъ почти уже не можетъ вовсе никого принимать и настоятельно умоляя просили еще разъ «счастья узрѣть великаго исцѣлителя». Въ ожиданiи выхода старца мамаша сидѣла на стулѣ, подлѣ креселъ дочери, а въ двухъ шагахъ отъ нея стоялъ старикъ монахъ, не изъ здѣшняго монастыря, а захожiй изъ одной дальней сѣверной малоизвѣстной обители. Онъ тоже желалъ благословиться у старца. Но показавшiйся на галлереѣ старецъ прошелъ сначала прямо къ народу. Толпа затѣснилась къ крылечку о трехъ ступенькахъ соединявшему низенькую галлерейку съ полемъ. Старецъ сталъ на верхней ступенькѣ, надѣлъ эпатрахиль и началъ благословлять тѣснившихся къ нему женщинъ. Притянули къ нему одну кликушу за обѣ руки. Та едва лишь завидѣла старца вдругъ начала какъ-то нелѣпо взвизгивая икать и вся затряслась какъ въ родимцѣ. Наложивъ ей на голову эпатрахиль, старецъ прочелъ надъ нею краткую молитву и она тотчасъ затихла и успокоилась. Не знаю какъ теперь, но въ дѣтствѣ моемъ мнѣ часто случалось въ деревняхъ и по монастырямъ видѣть и слышать этихъ кликушъ. Ихъ приводили къ обѣднѣ, онѣ визжали или лаяли по собачьи на всю церковь, но когда выносили дары и ихъ подводили къ дарамъ, тотчасъ «бѣснованiе» прекращалось и больныя на нѣсколько времени всегда успокоивались. Меня ребенка очень это поражало и удивляло. Но тогда же я услышалъ отъ иныхъ помѣщиковъ и особенно отъ городскихъ учителей моихъ, на мои разспросы, что это все притворство

‑ 79 ‑

чтобы не работать и что это всегда можно искоренить надлежащею строгостью, причемъ приводились для подтвержденiя разные анекдоты. Но впослѣдствiи я съ удивленiемъ узналъ отъ спецiалистовъ-медиковъ, что тутъ никакого нѣтъ притворства, что это страшная женская болѣзнь, и кажется по преимуществу у насъ на Руси, свидѣтельствующая о тяжелой судьбѣ нашей сельской женщины, болѣзнь происходящая отъ изнурительныхъ работъ слишкомъ вскорѣ послѣ тяжелыхъ, неправильныхъ, безо всякой медицинской помощи родовъ; кромѣ того отъ безвыходнаго горя, отъ побоевъ и проч., чего иныя женскiя натуры выносить по общему примѣру все таки не могутъ. Странное же и мгновенное исцѣленiе бѣснующейся и бьющейся женщины, только лишь бывало ее подведутъ къ Дарамъ, которое объясняли мнѣ притворствомъ и сверхъ того фокусомъ, устраиваемымъ чутьли не самими «клерикалами», происходило вѣроятно тоже самымъ натуральнымъ образомъ, и подводившiя ее къ Дарамъ бабы, а главное и сама больная, вполнѣ вѣровали, какъ установившейся истинѣ, что нечистый духъ, овладѣвшiй больною, никогда не можетъ вынести, если ее, больную, подведя къ Дарамъ, наклонятъ предъ ними. А потому и всегда происходило (и должно было происходить) въ нервной и конечно тоже психически больной женщинѣ непремѣнное какъ бы сотрясенiе всего организма ея въ моментъ преклоненiя предъ Дарами, сотрясенiе вызванное ожиданiемъ непремѣннаго чуда исцѣленiя и самою полною вѣрой въ то, что оно совершится. И оно совершалось хотя бы только на одну минуту. Точно также оно и теперь совершилось едва лишь старецъ накрылъ больную эпатрахилью.

Многiя изъ тѣснившихся къ нему женщинъ заливались слезами умиленiя и восторга, вызваннаго эффектомъ минуты; другiя рвались облобызать хоть край одежды его, иныя что-то

‑ 80 ‑

причитали. Онъ благословлялъ всѣхъ, а съ иными разговаривалъ. Кликушу онъ уже зналъ, ее привели не издалека, изъ деревни всего верстъ за шесть отъ монастыря, да и прежде ее водили къ нему.

— А вотъ далекая! указалъ онъ на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загорѣвшую, а какъ бы всю почернѣвшую лицомъ. Она стояла на колѣняхъ и неподвижнымъ взглядомъ смотрѣла на старца. Во взглядѣ ея было что-то какъ бы изступленное.

— Издалека, батюшка, издалека, отселева триста верстъ. Издалека, отецъ, издалека, проговорила женщина нараспѣвъ какъ-то покачивая плавно изъ стороны въ сторону головой и подпирая щеку ладонью. Говорила она какъ бы причитывая. Есть въ народѣ горе молчаливое и многотерпѣливое; оно уходитъ въ себя и молчитъ. Но есть горе и надорванное: оно пробьется разъ слезами и съ той минуты уходитъ въ причитыванiя. Это особенно у женщинъ. Но не легче оно молчаливаго горя. Причитанiя утоляютъ тутъ лишь тѣмъ что еще болѣе растравляютъ и надрываютъ сердце. Такое горе и утѣшенiя не желаетъ, чувствомъ своей неутолимости питается. Причитанiя лишь потребность раздражать безпрерывно рану.

— По мѣщанству надо-ть быть? продолжалъ любопытно въ нее вглядываясь старецъ.

— Городскiе мы, отецъ, городскiе, по крестьянству мы, а городскiе, въ городу проживаемъ. Тебя повидать отецъ прибыла. Слышали о тебѣ, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. Въ трехъ монастыряхъ побывала, да указали мнѣ: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, къ вамъ то-есть голубчикъ, къ вамъ». Пришла, вчера у стоянiя была, а сегодня и къ вамъ.

‑ 81 ‑

— О чемъ плачешь то?

— Сыночка жаль, батюшка, трехлѣточекъ былъ, безъ трехъ только мѣсяцевъ и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отецъ, по сыночку. Послѣднiй сыночекъ оставался, четверо было у насъ съ Никитушкой, да не стоятъ у насъ дѣтушки, не стоятъ, желанный, не стоятъ. Трехъ первыхъ схоронила я, не жалѣла я ихъ очень-то, а этого послѣдняго схоронила и забыть его не могу. Вотъ точно онъ тутъ предо мной стоитъ, не отходитъ. Душу мнѣ изсушилъ. Посмотрю на его бѣльишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу что послѣ него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою. Говорю Никитушкѣ, мужу-то моему: отпусти ты меня хозяинъ на богомолье сходить. Извощикъ онъ, не бѣдные мы, отецъ, не бѣдные, сами отъ себя извозъ ведемъ, все свое содержимъ, и лошадокъ и экипажъ. Да на чтò теперь намъ добро? Зашибаться онъ сталъ безъ меня Никитушка-то мой, это навѣрно что такъ, да и прежде того: чуть я отвернусь, а ужь онъ и ослабѣетъ. А теперь и о немъ не думаю. Вотъ ужь третiй мѣсяцъ изъ дому. Забыла я, обо всемъ забыла и помнить не хочу; а и чтò я съ нимъ теперь буду? Кончила я съ нимъ, кончила, со всѣми покончила. И не глядѣла бы я теперь на свой домъ и на свое добро и не видала бъ я ничего вовсе!

— Вотъ чтò мать, проговорилъ старецъ, — однажды древнiй великiй святой увидѣлъ во храмѣ такую же какъ ты плачущую мать и тоже по младенцѣ своемъ, по единственномъ котораго тоже призвалъ Господь. «Или не знаешь ты, сказалъ ей святой, сколь сiи младенцы предъ престоломъ Божiимъ дерзновенны? Даже и нѣтъ никого дерзновеннѣе ихъ въ Царствiи Небесномъ: Ты Господи даровалъ намъ жизнь, говорятъ они Богу, и только лишь мы узрѣли ее какъ Ты ее у насъ и взялъ назадъ. И столь дерзновенно просятъ и

‑ 82 ‑

спрашиваютъ что Господь даетъ имъ немедленно ангельскiй чинъ. А посему молвилъ святой, и ты радуйся жено, а не плачь, и твой младенецъ теперь у Господа въ сонмѣ ангеловъ его пребываетъ». Вотъ что сказалъ святой плачущей женѣ въ древнiя времена. Былъ же онъ великiй святой и неправды ей повѣдать не могъ. Посему знай и ты, мать, что и твой младенецъ навѣрно теперь предстоитъ предъ Престоломъ Господнимъ, и радуется и веселится, и о тебѣ Бога молитъ. А потому и ты плачь, но радуйся.

Женщина слушала его подпирая рукой щеку и потупившись. Она глубоко вздохнула.

— Тѣмъ самымъ и Никитушка меня утѣшалъ, въ одно слово какъ ты говорилъ: «Неразумная ты, говоритъ, чего плачешь, сыночекъ нашъ навѣрно теперь у Господа Бога вмѣстѣ съ ангелами воспѣваетъ». Говоритъ онъ это мнѣ, а и самъ плачетъ вижу я, какъ и я же плачетъ. Знаю я, говорю, Никитушка, гдѣ жъ ему и быть коль не у Господа Бога, только здѣсь-то, съ нами-то его теперь Никитушка, нѣтъ, подлѣ-то, вотъ какъ прежде сидѣлъ! И хотя бы я только взглянула на него лишь разочекъ, только одинъ разочекъ на него мнѣ бы опять поглядѣть, и не подошла бы къ нему, не промолвила, въ углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, какъ онъ играетъ на дворѣ, придетъ бывало крикнетъ своимъ голосочкомъ: «Мамка, гдѣ ты»? Только бъ услыхать-то мнѣ какъ онъ по комнатѣ своими ножками пройдетъ разикъ, всего бы только разикъ, ножками-то своими тукъ-тукъ, да такъ часто, часто, помню какъ бывало бѣжитъ ко мнѣ, кричитъ да смѣется, только бъ я его ножки-то услышала, услышала бы, признала! Да нѣтъ его, батюшка, нѣтъ, и не услышу его никогда! Вотъ его поясочекъ, а его-то и нѣтъ и никогда-то мнѣ теперь не видать не слыхать его!..

‑ 83 ‑

Она вынула изъ-за пазухи маленькiй позументный поясочекъ своего мальчика и только лишь взглянула на него, такъ и затряслась отъ рыданiй, закрывъ пальцами глаза свои, сквозь которые потекли вдругъ брызнувшiя ручьемъ слезы.

— А это, проговорилъ старецъ, — это древняя «Рахиль плачетъ о дѣтяхъ своихъ и не можетъ утѣшиться потому что ихъ нѣтъ», и таковой вамъ матерямъ предѣлъ на землѣ положенъ. И не утѣшайся и не надо тебѣ утѣшаться, не утѣшайся и плачь, только каждый разъ когда плачешь вспоминай неуклонно что сыночекъ твой — есть единый отъ ангеловъ Божiихъ, оттуда на тебя смотритъ и видитъ тебя и на твои слезы радуется и на нихъ Господу Богу указываетъ. И надолго еще тебѣ сего великаго материнскаго плача будетъ, но обратится онъ подъ конецъ тебѣ въ тихую радость и будутъ горькiя слезы твои лишь слезами тихаго умиленiя и сердечнаго очищенiя отъ грѣховъ спасающаго. А младенчика твоего помяну за упокой, какъ звали-то?

— Алексѣемъ, батюшка.

— Имя-то милое. На Алексѣя Человѣка Божiя?

— Божiя, батюшка, Божiя, Алексѣя Человѣка Божiя!

— Святой-то какой! Помяну, мать, помяну и печаль твою на молитвѣ вспомяну и супруга твоего за здравiе помяну. Только его тебѣ грѣхъ оставлять. Ступай къ мужу и береги его. Увидитъ оттуда твой мальчикъ что бросила ты его отца и заплачетъ по васъ: зачѣмъ же ты блаженство-то его нарушаешь? Вѣдь живъ онъ, живъ, ибо жива душа во вѣки и нѣтъ его въ домѣ, а онъ невидимо подлѣ васъ. Какъ же онъ въ домъ придетъ коль ты говоришь что возненавидѣла домъ свой? Къ кому жь онъ придетъ коль васъ вмѣстѣ, отца съ матерью, не найдетъ? Вотъ онъ снится теперь тебѣ и ты мучаешься, а тогда онъ тебѣ кроткiе сны пошлетъ. Ступай къ мужу мать, сего же дня ступай.

‑ 84 ‑

— Пойду родной, по твоему слову пойду. Сердце ты мое разобралъ. Никитушка, ты мой Никитушка, ждешь ты меня голубчикъ, ждешь! начала было причитывать баба, но старецъ уже обратился къ одной старенькой старушонкѣ, одѣтой не по страннически, а по городски. По глазамъ ея видно было что у нея какое-то дѣло и что пришла она нѣчто сообщить. Назвалась она унтеръ-офицерскою вдовой, не издалека, всего изъ нашего же города. Сыночекъ у ней Васинька, гдѣ-то въ коммиссарiатѣ служилъ, да въ Сибирь поѣхалъ въ Иркутскъ. Два раза оттуда писалъ, а тутъ вотъ уже годъ писать пересталъ. Справлялась она о немъ, да по правдѣ не знаетъ гдѣ и справиться-то.

— Только и говоритъ мнѣ намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говоритъ, Прохоровна, и запиши ты, говоритъ, сыночка своего въ поминанье, снеси въ церковь, да и помяни за упокой. Душа-то его, говоритъ, затоскуетъ, онъ и напишетъ письмо. И это говоритъ Степанида Ильинишна какъ есть вѣрно, многократно испытано. Да только я сумлѣваюсь… Свѣтъ ты нашъ, правда оно аль неправда и хорошо ли такъ будетъ?

— И не думай о семъ. Стыдно это и спрашивать. Да и какъ это возможно чтобы живую душу, да еще родная мать за упокой поминала! Это великiй грѣхъ, колдовству подобно, только по незнанiю твоему лишь прощается. А ты лучше помоли Царицу небесную, скорую заступницу и помощницу о здоровьи его, да чтобъ и тебя простила за неправильное размышленiе твое. И вотъ что я тебѣ еще скажу Прохоровна: или самъ онъ къ тебѣ вскорѣ обратно прибудетъ, сынокъ твой, или навѣрно письмо пришлетъ. Такъ ты и знай. Ступай и отселѣ покойна будь. Живъ твой сынокъ, говорю тебѣ.

‑ 85 ‑

— Милый ты нашъ, награди тебя Богъ, благодѣтель ты нашъ, молебщикъ ты за всѣхъ насъ и за грѣхи наши…

А старецъ уже замѣтилъ въ толпѣ два горящiе стремящiеся къ нему взгляда изнуренной на видъ чахоточной, хотя и молодой еще крестьянки. Она глядѣла молча, глаза просили о чемъ то, но она какъ бы боялась приблизиться.

— Ты съ чѣмъ родненькая?

— Разрѣши мою душу, родимый, тихо и не спѣша промолвила она, стала на колѣни и поклонилась ему въ ноги.

— Согрѣшила отецъ родной, грѣха моего боюсь.

Старецъ сѣлъ на нижнюю ступеньку, женщина приблизилась къ нему, не вставая съ колѣнъ.

— Вдовѣю я, третiй годъ, начала она полушепотомъ сама какъ бы вздрагивая. — Тяжело было замужемъ-то, старый былъ онъ, больно избилъ меня. Лежалъ онъ больной; думаю я, гляжу на него: а коль выздоровѣетъ, опять встанетъ, что тогда? И вошла ко мнѣ тогда эта самая мысль…

— Постой, сказалъ старецъ и приблизилъ ухо свое прямо къ ея губамъ. Женщина стала продолжать тихимъ шепотомъ, такъ что ничего почти нельзя было уловить. Она кончила скоро.

— Третiй годъ? спросилъ старецъ.

— Третiй годъ. Сперва не думала, а теперь хворать начала, тоска пристала.

— Издалека?

— За пятьсотъ верстъ отселева.

— На исповѣди говорила?

— Говорила, по два раза говорила.

— Допустили къ причастiю-то?

— Допустили. Боюсь; помирать боюсь.

— Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаянiе не оскудѣвало въ тебѣ — и все Богъ

‑ 86 ‑

проститъ. Да и грѣха такого нѣтъ и не можетъ быть на всей землѣ какого бы не простилъ Господь во истину кающемуся. Да и совершить не можетъ, совсѣмъ, такого грѣха великаго человѣкъ который бы истощилъ безконечную Божью любовь. Али можетъ быть такой грѣхъ чтобы превысилъ Божью любовь? О покаянiи лишь заботься, непрестанномъ, а боязнь отгони вовсе. Вѣруй что Богъ тебя любитъ такъ какъ ты и не помышляешь о томъ, хотя бы со грѣхомъ твоимъ и во грѣхѣ твоемъ любитъ. А объ одномъ кающемся больше радости въ небѣ чѣмъ о десяти праведныхъ, сказано давно. Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись. Покойнику въ сердцѣ все прости чѣмъ тебя оскорбилъ, примирись съ нимъ во истину. Коли каешься такъ и любишь. А будешь любить, то ты уже Божья… Любовью все покупается, все спасается. Ужь коли я такой же какъ и ты человѣкъ грѣшный надъ тобой умилился и пожалѣлъ тебя, кольми паче Богъ. Любовь такое безцѣнное сокровище что на нее весь мiръ купить можешь, и не только свои, но и чужiе грѣхи еще выкупишь. Ступай и не бойся.

Онъ перекрестилъ ее три раза, снялъ съ своей шеи и надѣлъ на нее образокъ. Она молча поклонилась ему до земли. Онъ привсталъ и весело поглядѣлъ на одну здоровую бабу съ груднымъ ребеночкомъ на рукахъ.

— Изъ Вышегорья, милый.

— Шесть верстъ однако отсюда, съ ребеночкомъ томилась. Чего тебѣ?

— На тебя глянуть пришла. Я вѣдь у тебя бывала, аль забылъ? Не велика же въ тебѣ память коли ужь меня забылъ. Сказали у насъ что ты хворый, думаю, что жь я пойду его сама повидаю: вотъ и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лѣтъ проживешь право, Богъ съ

‑ 87 ‑

тобою! Да и мало ли за тебя молебщиковъ, тебѣ ль хворать?

— Спасибо тебѣ за все, милая.

— Кстати будетъ просьбица моя не великая: вотъ тутъ шестьдесятъ копѣекъ, отдай ты ихъ, милый, такой какая меня бѣднѣй. Пошла я сюда да и думаю: лучше ужь чрезъ него подамъ, ужь онъ знаетъ которой отдать.

— Спасибо, милая, спасибо добрая. Люблю тебя. Непремѣнно исполню. Дѣвочка на рукахъ-то?

— Дѣвочка, свѣтъ, Лизавета.

— Благослови Господь васъ обѣихъ, и тебя и младенца Лизавету. Развеселила ты мое сердце мать. Прощайте милыя, прощайте дорогiя, любезныя.

Онъ всѣхъ благословилъ и глубоко всѣмъ поклонился.

IV.

Маловѣрная дама.

Прiѣзжая дама помѣщица, взирая на всю сцену разговора съ простонародьемъ и благословенiя его, проливала тихiя слезы и утирала ихъ платочкомъ. Это была чувствительная свѣтская дама и съ наклонностями во многомъ искренно добрыми. Когда старецъ подошелъ наконецъ и къ ней, она встрѣтила его восторженно:

— Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену…. не договорила она отъ волненiя. — О, я понимаю что васъ любитъ народъ, я сама люблю народъ, я желаю его любить, да и какъ не любить народъ, нашъ прекрасный, простодушный въ своемъ величiи Русскiй народъ!

— Какъ здоровье вашей дочери? Вы опять пожелали со мною бесѣдовать?

‑ 88 ‑

— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колѣни стать и стоять на колѣняхъ хоть три дня предъ вашими окнами пока бы вы меня впустили. Мы прiѣхали къ вамъ, великiй исцѣлитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Вѣдь вы Лизу мою исцѣлили, исцѣлили совершенно, а чѣмъ — тѣмъ что въ четвергъ помолились надъ нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спѣшили, излить наши чувства и наше благоговѣнiе!

— Какъ такъ исцѣлилъ? Вѣдь она все еще въ креслѣ лежитъ?

— Но ночныя лихорадки совершенно исчезли, вотъ уже двое сутокъ, съ самаго четверга, нервно заспѣшила дама. Мало того: у ней ноги окрѣпли. Сегодня утромъ она встала здоровая, она спала всю ночь, посмотрите на ея румянецъ, на ея свѣтящiеся глазки. То все плакала, а теперь смѣется, весела, радостна. Сегодня непремѣнно требовала чтобъ ее поставили на ноги постоять и она цѣлую минуту простояла сама, безо всякой поддержки. Она бьется со мной объ закладъ что черезъ двѣ недѣли будетъ кадриль танцовать. Я призывала здѣшняго доктора Герценштубе; онъ пожимаетъ плечами и говоритъ: дивлюсь, недоумѣваю. И вы хотите чтобы мы не безпокоили васъ, могли не летѣть сюда, не благодарить? Lise, благодари же, благодари!

Миленькое, смѣющееся личико Lise, сдѣлалось было вдругъ серiознымъ, она приподнялась въ креслахъ сколько могла и смотря на старца сложила предъ нимъ свои ручки, но не вытерпѣла и вдругъ разсмѣялась…

— Это я на него, на него! указала она на Алешу, съ дѣтской досадой на себя за то что не вытерпѣла и разсмѣялась. Кто бы посмотрѣлъ на Алешу стоявшаго на шагъ позади старца, тотъ замѣтилъ бы въ его лицѣ быструю краску, въ

‑ 89 ‑

одинъ мигъ залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.

— У ней къ вамъ, Алексѣй Ѳедоровичъ порученiе… Какъ ваше здоровье, продолжала маменька, обращаясь вдругъ къ Алешѣ и протягивая къ нему свою прелестно гантированную ручку. Старецъ оглянулся и вдругъ внимательно посмотрѣлъ на Алешу. Тотъ приблизился къ Лизѣ и какъ-то странно и неловко усмѣхаясь протянулъ и ей руку. Lise сдѣлала важную физiономiю.

— Катерина Ивановна присылаетъ вамъ чрезъ меня вотъ это, подала она ему маленькое письмецо. — Она особенно проситъ чтобы вы зашли къ ней, да поскорѣй, поскорѣй, и чтобы не обманывать, а непремѣнно придти.

— Она меня проситъ зайти? Къ ней меня… Зачѣмъ же? съ глубокимъ удивленiемъ пробормоталъ Алеша. Лицо его вдругъ стало совсѣмъ озабоченное.

— О, это все по поводу Дмитрiя Ѳедоровича и… всѣхъ этихъ послѣднихъ происшествiй, бѣгло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одномъ рѣшенiи… но для этого ей непремѣнно надо васъ видѣть… зачѣмъ? Конечно не знаю, но она просила какъ можно скорѣй. И вы это сдѣлаете, навѣрно сдѣлаете, тутъ даже христiанское чувство велитъ.

— Я видѣлъ ее всего только одинъ разъ, продолжалъ все въ томъ же недоумѣнiи Алеша.

— О, это такое высокое, такое недостижимое существо!.. Ужь по однимъ страданiямъ своимъ… Сообразите что она вынесла, что она теперь выноситъ, сообразите что ее ожидаетъ… все это ужасно, ужасно!

— Хорошо, я приду, рѣшилъ Алеша, пробѣжавъ коротенькую и загадочную записочку, въ которой кромѣ убѣдительной просьбы придти, не было никакихъ поясненiй.

‑ 90 ‑

— Ахъ какъ это съ вашей стороны мило и великолѣпно будетъ, вдругъ вся одушевясь вскричала Lise. — А я вѣдь мамѣ говорю: ни за что онъ не пойдетъ, онъ спасается. Экой, экой вы прекрасный! Вѣдь я всегда думала что вы прекрасный, вотъ что мнѣ прiятно вамъ теперь сказать!

— Lise! внушительно проговорила мамаша, впрочемъ тотчасъ же улыбнулась.

— Вы и насъ забыли, Алексѣй Ѳедоровичъ, вы совсѣмъ не хотите бывать у насъ: а между тѣмъ Lise мнѣ два раза говорила что только съ вами ей хорошо. Алеша поднялъ потупленные глаза, опять вдругъ покраснѣлъ и опять вдругъ самъ не зная чему усмѣхнулся. Впрочемъ старецъ уже не наблюдалъ его. Онъ вступилъ въ разговоръ съ захожимъ монахомъ, ожидавшимъ, какъ мы уже говорили, подлѣ креселъ Lise его выхода. Это былъ повидимому изъ самыхъ простыхъ монаховъ, то есть изъ простаго званiя, съ коротенькимъ, нерушимымъ мiровоззрѣнiемъ, но вѣрующiй и въ своемъ родѣ упорный. Онъ объявилъ себя откуда-то съ дальняго сѣвера, изъ Обдорска, отъ Святаго Сильвестра, изъ одного бѣднаго монастыря всего въ девять монаховъ. Старецъ благословилъ его и пригласилъ зайти къ нему въ келью когда ему будетъ угодно.

— Какъ же вы дерзаете дѣлать такiя дѣла? спросилъ вдругъ монахъ, внушительно и торжественно указывая на Lise. Онъ намекалъ на ея «исцѣленiе».

— Объ этомъ конечно говорить еще рано. Облегченiе не есть еще полное исцѣленiе и могло произойти и отъ другихъ причинъ. Но если что и было, то ничьею силой кромѣ какъ Божiимъ изволенiемъ. Все отъ Бога. Посѣтите меня, отецъ, прибавилъ онъ монаху, — а то не во всякое время могу; хвораю и знаю что дни мои сочтены.

— О нѣтъ, нѣтъ, Богъ васъ у насъ не отниметъ, вы

‑ 91 ‑

проживете еще долго, долго, вскричала мамаша. — Да и чѣмъ вы больны? Вы смотрите такимъ здоровымъ, веселымъ, счастливымъ.

— Мнѣ сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю что это всего лишь минута. Я мою болѣзнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вамъ кажусь столь веселымъ, то ничѣмъ и никогда не могли вы меня столь обрадовать какъ сдѣлавъ такое замѣчанiе. Ибо для счастiя созданы люди, и кто вполнѣ счастливъ, тотъ прямо удостоенъ сказать себѣ: «Я выполнилъ завѣтъ Божiй на сей землѣ». Всѣ праведные, всѣ святые, всѣ святые мученики были всѣ счастливы.

— О, какъ вы говорите, какiя смѣлыя и высшiя слова, вскричала мамаша. — Вы скажете и какъ будто пронзите. А между тѣмъ счастiе, счастiе — гдѣ оно? Кто можетъ сказать про себя что онъ счастливъ? О, если ужь вы были такъ добры что допустили насъ сегодня еще разъ васъ видѣть, то выслушайте все что я вамъ прошлый разъ не договорила, не посмѣла сказать, все чѣмъ я такъ страдаю, и такъ давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю…. И она въ какомъ-то горячемъ порывистомъ чувствѣ сложила предъ нимъ руки.

— Чѣмъ же особенно?

— Я страдаю…. невѣрiемъ….

— Въ Бога невѣрiемъ?

— О, нѣтъ, нѣтъ, я не смѣю и подумать объ этомъ, но будущая жизнь — это такая загадка! И никто-то, вѣдь никто на нее не отвѣчаетъ! Послушайте, вы цѣлитель, вы знатокъ души человѣческой; я конечно не смѣю претендовать на то чтобы вы мнѣ совершенно вѣрили, но увѣряю васъ самымъ великимъ словомъ что я не изъ легкомыслiя теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни

‑ 92 ‑

до страданiя волнуетъ меня, до ужаса и испуга…. И я не знаю къ кому обратиться, я не смѣла всю жизнь… И вотъ я теперь осмѣливаюсь обратиться къ вамъ…. О Боже, за какую вы меня теперь сочтете! Она всплеснула руками.

— Не безпокойтесь о моемъ мнѣнiи, отвѣтилъ старецъ. Я вполнѣ вѣрую въ искренность вашей тоски.

— О, какъ я вамъ благодарна! Видите: я закрываю глаза и думаю: Если всѣ вѣруютъ, то откуда взялось это? А тутъ увѣряютъ что все это взялось сначала отъ страха предъ грозными явленiями природы, и что всего этого нѣтъ. Ну что, думаю, я всю жизнь вѣрила — умру и вдругъ ничего нѣтъ, и только «выростетъ лопухъ на могилѣ», какъ прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чѣмъ, чѣмъ возвратить вѣру? Впрочемъ я вѣрила лишь когда была маленькимъ ребенкомъ, механически, ни о чемъ не думая…. Чѣмъ же, чѣмъ это доказать, я теперь пришла повергнуться предъ вами и просить васъ объ этомъ. Вѣдь если я упущу и теперешнiй случай — то мнѣ во всю жизнь никто ужь не отвѣтитъ. Чѣмъ же доказать, чѣмъ убѣдиться? О, мнѣ несчастiе! Я стою и кругомъ вижу что всѣмъ все равно, почти всѣмъ, никто объ этомъ теперь не заботится, а я одна только переносить этого не могу. Это убiйственно, убiйственно!

— Безъ сомнѣнiя убiйственно. Но доказать тутъ нельзя ничего, убѣдиться же возможно.

— Какъ? Чѣмъ?

— Опытомъ дѣятельной любви. Постарайтесь любить вашихъ ближнихъ дѣятельно и неустанно. По мѣрѣ того какъ будете преуспѣвать въ любви, будете убѣждаться и въ бытiи Бога, и въ безсмертiи души вашей. Если же дойдете до полнаго самоотверженiя въ любви къ ближнему, тогда ужь несомнѣнно увѣруете и никакое сомнѣнiе даже и не возможетъ зайти въ вашу душу. Это испытано, это точно.

‑ 93 ‑

— Дѣятельной любви? Вотъ и опять вопросъ и такой вопросъ, такой вопросъ! Видите: я такъ люблю человѣчество что, вѣрите ли, мечтаю иногда бросить все, все что имѣю, оставить Lise и идти въ сестры милосердiя. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и въ эти минуты я чувствую въ себѣ непреодолимую силу. Никакiя раны, никакiя гнойныя язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сидѣлкой у этихъ страдальцевъ, я готова цѣловать эти язвы….

— И то ужь много и хорошо что умъ вашъ мечтаетъ объ этомъ, а не о чемъ иномъ. Нѣтъ нѣтъ, да невзначай и въ самомъ дѣлѣ сдѣлаете какое нибудь доброе дѣло.

— Да, но долго ли бы я могла выжить въ такой жизни? горячо и почти какъ бы изступленно продолжала дама. — Вотъ главнѣйшiй вопросъ! Это самый мой мучительный изъ вопросовъ. Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли бы ты выдержала на этомъ пути? И если больной, язвы котораго ты обмываешь, не отвѣтитъ тебѣ тотчасъ же благодарностью, а напротивъ станетъ тебя же мучить капризами, не цѣня и не замѣчая твоего человѣколюбиваго служенiя, станетъ кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (какъ и часто случается съ очень страдающими) — что тогда? Продолжится твоя любовь или нѣтъ? И вотъ — представьте, я съ содраганiемъ это уже рѣшила: если есть что нибудь что могло бы расхолодить мою «дѣятельную» любовь къ человѣчеству тотчасъ же, то это единственно неблагодарность. Однимъ словомъ, я работница за плату, я требую тотчасъ же платы, то есть похвалы себѣ и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!

Она была въ припадкѣ самаго искренняго самобичеванiя и, кончивъ, съ вызывающею рѣшимостью поглядѣла на старца.

‑ 94 ‑

— Это точь въ точь какъ разсказывалъ мнѣ, давно уже впрочемъ, одинъ докторъ, замѣтилъ старецъ. — Человѣкъ былъ уже пожилой и безспорно умный. Онъ говорилъ также откровенно какъ вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говоритъ, люблю человѣчество, но дивлюсь на себя самого: чѣмъ больше я люблю человѣчество вообще, тѣмъ меньше я люблю людей въ частности, то есть порознь, какъ отдѣльныхъ лицъ. Въ мечтахъ я нерѣдко, говоритъ, доходилъ до страстныхъ помысловъ о служенiи человѣчеству и можетъ быть дѣйствительно пошелъ бы на крестъ за людей еслибъ это вдругъ какъ нибудь потребовалось, а между тѣмъ я двухъ дней не въ состоянiи прожить ни съ кѣмъ въ одной комнатѣ, о чемъ знаю изъ опыта. Чуть онъ близко отъ меня, и вотъ ужь его личность давитъ мое самолюбiе и стѣсняетъ мою свободу. Въ однѣ сутки я могу даже лучшаго человѣка возненавидѣть: одного за то что онъ долго ѣстъ за обѣдомъ, другаго за то что у него насморкъ и онъ безпрерывно сморкается. Я, говоритъ, становлюсь врагомъ людей чуть-чуть лишь тѣ ко мнѣ прикоснутся. За то всегда такъ происходило, что чѣмъ болѣе я ненавидѣлъ людей въ частности, тѣмъ пламеннѣе становилась любовь моя къ человѣчеству вообще.

— Но что же дѣлать? Что же въ такомъ случаѣ дѣлать? Тутъ надо въ отчаянiе придти?

— Нѣтъ, ибо и того довольно что вы о семъ сокрушаетесь. Сдѣлайте что можете и сочтется вамъ. У васъ же много уже сдѣлано, ибо вы могли столь глубоко и искренно сознать себя сами! Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того чтобы какъ теперь отъ меня лишь похвалу получить за вашу правдивость, то конечно ни до чего не дойдете въ подвигахъ дѣятельной любви; такъ все и останется лишь въ мечтахъ вашихъ, и вся жизнь мелькнетъ

‑ 95 ‑

какъ призракъ. Тутъ, понятно, и о будущей жизни забудете, и сами собой подъ конецъ какъ нибудь успокоитесь.

— Вы меня раздавили! Я теперь только, вотъ въ это мгновенiе, какъ вы говорили, поняла что я дѣйствительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда вамъ разсказывала о томъ что не выдержу неблагодарности. Вы мнѣ подсказали меня, вы уловили меня и мнѣ же объяснили меня!

— Взаправду вы говорите? Ну теперь послѣ такого вашего признанiя я вѣрую что вы искренни и сердцемъ добры. Если не дойдете до счастiя, то всегда помните что вы на хорошей дорогѣ и постарайтесь съ нея не сходить. Главное убѣгайте лжи, всякой лжи, лжи себѣ самой въ особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь въ нее каждый часъ, каждую минуту. Брезгливости убѣгайте тоже и къ другимъ и къ себѣ: то что вамъ кажется внутри себя сквернымъ, уже однимъ тѣмъ что вы это замѣтили въ себѣ очищается. Страха тоже убѣгайте, хотя страхъ есть лишь послѣдствiе всякой лжи. Не пугайтесь никогда собственнаго вашего малодушiя въ достиженiи любви, даже дурныхъ при этомъ поступковъ вашихъ не пугайтесь очень. Жалѣю что не могу сказать вамъ ничего отраднѣе, ибо любовь дѣятельная сравнительно съ мечтательною есть дѣло жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждетъ подвига скораго, быстро удовлетворимаго и чтобы всѣ на него глядѣли. Тутъ дѣйствительно доходитъ до того что даже и жизнь отдаютъ, только бы не продлилось долго, а поскорѣй совершилось, какъ бы на сценѣ, и чтобы всѣ глядѣли и хвалили. Любовь же дѣятельная — это работа и выдержка, а для иныхъ такъ пожалуй цѣлая наука. Но предрекаю что въ ту даже самую минуту когда вы будете съ ужасомъ смотрѣть на то что не смотря на всѣ ваши усилiя вы не

‑ 96 ‑

только не подвинулись къ цѣли, но даже какъ бы отъ нея удалились, — въ ту самую минуту, предрекаю вамъ это, вы вдругъ и достигнете цѣли и узрите ясно надъ собою чудодѣйственную силу Господа, васъ все время любившаго и все время таинственно руководившаго. Простите что пробыть не могу съ вами долѣе, ждутъ меня. До свиданiя.

Дама плакала.

— Lise, Lise, благословите же ее, благословите! вдругъ вспорхнулась она вся.

— А ее и любить не стоитъ. Я видѣлъ какъ она все время шалила, шутливо произнесъ старецъ. — Вы зачѣмъ все время смѣялись надъ Алексѣемъ?

А Lise и вправду все время занималась этою продѣлкой. Она давно уже, еще съ прошлаго раза, замѣтила что Алеша ея конфузится и старается не смотрѣть на нее, и вотъ это ее ужасно стало забавлять. Она пристально ждала и ловила его взглядъ: не выдерживая упорно направленнаго на него взгляда, Алеша нѣтъ-нѣтъ и вдругъ невольно, непреодолимою силой, взглядывалъ на нее самъ, и тотчасъ же она усмѣхалась торжествующею улыбкой прямо ему въ глаза. Алеша конфузился и досадовалъ еще болѣе. Наконецъ совсѣмъ отъ нея отвернулся и спрятался за спину старца. Послѣ нѣсколькихъ минутъ онъ опять, влекомый тою же непреодолимою силой, повернулся посмотрѣть, глядятъ ли на него или нѣтъ, и увидѣлъ, что Lise, совсѣмъ почти свѣсившись изъ креселъ, выглядывала на него сбоку и ждала изо всѣхъ силъ когда онъ поглядитъ; поймавъ же его взглядъ расхохоталась такъ, что даже и старецъ не выдержалъ:

— Вы зачѣмъ его, шалунья, такъ стыдите?

Lise вдругъ, совсѣмъ неожиданно, покраснѣла, сверкнула глазками, лицо ея стало ужасно серьезнымъ и она съ горячею,

‑ 97 ‑

негодующею жалобой вдругъ заговорила скоро, нервно:

— А онъ зачѣмъ все забылъ? Онъ меня маленькую на рукахъ носилъ, мы играли съ нимъ. Вѣдь онъ меня читать ходилъ учить, вы это знаете? Онъ, два года назадъ, прощаясь, говорилъ, что никогда не забудетъ, что мы вѣчные друзья, вѣчные, вѣчные! И вотъ онъ вдругъ меня теперь боится, я его съѣмъ что ли? Чего онъ не хочетъ подойти, чего онъ не разговариваетъ? Зачѣмъ онъ къ намъ не хочетъ придти? Развѣ вы его не пускаете: вѣдь мы же знаемъ, что онъ вездѣ ходитъ. Мнѣ неприлично его звать, онъ первый долженъ бы былъ припомнить коли не забылъ. Нѣтъ-съ, онъ теперь спасается! Вы чтò на него эту долгополую-то ряску надѣли… Побѣжитъ, упадетъ…

И она вдругъ, не выдержавъ, закрыла лицо рукой и разсмѣялась ужасно, неудержимо, своимъ длиннымъ, нервнымъ, сотрясающимся и неслышнымъ смѣхомъ. Старецъ выслушалъ ее улыбаясь и съ нѣжностью благословилъ; когда же она стала цѣловать его руку, то вдругъ прижала ее къ глазамъ своимъ и заплакала:

— Вы на меня не сердитесь, я дура, ничего не стòю… и Алеша можетъ быть правъ, очень правъ, что не хочетъ къ такой смѣшной ходить.

— Непремѣнно пришлю его, рѣшилъ старецъ.

V.

Бỳди, бỳди!

Отсутствiе старца изъ кельи продолжалось минутъ около двадцати пяти. Было уже за половину перваго, а Дмитрiя Ѳедоровича, ради котораго всѣ собрались, все еще не бывало.

‑ 98 ‑

Но о немъ почти какъ бы и забыли и когда старецъ вступилъ опять въ келью, то засталъ самый оживленный общiй разговоръ между своими гостями. Въ разговорѣ участвовали прежде всего Иванъ Ѳедоровичъ и оба iеромонаха. Ввязывался и, повидимому, очень горячо въ разговоръ и Мiусовъ, но ему опять не везло; онъ былъ видимо на второмъ планѣ и ему даже мало отвѣчали, такъ что это новое обстоятельство лишь усилило все накоплявшуюся его раздражительность. Дѣло въ томъ, что онъ и прежде съ Иваномъ Ѳедоровичемъ нѣсколько пикировался въ познанiяхъ, и нѣкоторую небрежность его къ себѣ хладнокровно не выносилъ: «До сихъ поръ, по крайней мѣрѣ, стоялъ на высотѣ всего, что есть передоваго въ Европѣ, а это новое поколѣнiе рѣшительно насъ игнорируетъ», думалъ онъ про себя. Ѳедоръ Павловичъ, который самъ далъ слово усѣсться на стулѣ и замолчать, дѣйствительно нѣкоторое время молчалъ, но съ насмѣшливою улыбочкой слѣдилъ за своимъ сосѣдомъ Петромъ Александровичемъ и видимо радовался его раздражительности. Онъ давно уже собирался отплатить ему кое за что и теперь не хотѣлъ упустить случая. Наконецъ не вытерпѣлъ, нагнулся къ плечу сосѣда и вполголоса поддразнилъ его еще разъ:

— Вѣдь вы давеча почему не ушли послѣ «любезно то лобызаше» и согласились въ такой неприличной компанiи оставаться? А потому что чувствовали себя униженнымъ и оскорбленнымъ и остались чтобы для реваншу выставить умъ. Теперь ужь вы не уйдете пока имъ ума своего не выставите.

— Вы опять? Сейчасъ уйду напротивъ.

— Позже, позже всѣхъ отправитесь! кольнулъ еще разъ Ѳедоръ Павловичъ. Это было почти въ самый моментъ возвращенiя старца.

Споръ на одну минутку затихъ, но старецъ, усѣвшись на прежнее мѣсто, оглядѣлъ всѣхъ какъ бы привѣтливо вызывая продолжать. Алеша, изучившiй почти всякое выраженiе его лица, видѣлъ ясно что онъ ужасно утомленъ и себя пересиливаетъ. Въ послѣднее время болѣзни съ нимъ случались отъ истощенiя силъ обмороки. Почти такая же блѣдность какъ предъ обморокомъ распространялась и теперь по его лицу, губы его побѣлѣли. Но онъ очевидно не хотѣлъ распустить собранiе; казалось онъ имѣлъ притомъ какую-то свою цѣль, — какую же? Алеша пристально слѣдилъ за нимъ.

— О любопытнѣйшей ихъ статьѣ толкуемъ, произнесъ iеромонахъ Iосифъ, библiотекарь, обращаясь къ старцу и указывая на Ивана Ѳедоровича. — Новаго много выводятъ, да кажется идея-то о двухъ концахъ. По поводу вопроса о церковно-общественномъ судѣ и обширности его права отвѣтили журнальною статьею одному духовному лицу написавшему о вопросѣ семъ цѣлую книгу…

— Къ сожалѣнiю вашей статьи не читалъ, но о ней слышалъ, отвѣтилъ старецъ, пристально и зорко вглядываясь въ Ивана Ѳедоровича.

— Они стоятъ на любопытнѣйшей точкѣ, продолжалъ отецъ-библiотекарь, — повидимому совершенно отвергаютъ въ вопросѣ о церковно-общественномъ судѣ раздѣленiе церкви отъ государства.

— Это любопытно, но въ какомъ же смыслѣ? спросилъ старецъ Ивана Ѳедоровича.

Тотъ наконецъ ему отвѣтилъ, но не свысока-учтиво, какъ боялся еще наканунѣ Алеша, а скромно и сдержанно, съ видимою предупредительностью и повидимому безъ малѣйшей задней мысли.

— Я иду изъ положенiя что это смѣшенiе элементовъ,

‑ 100 ‑

то есть сущностей церкви и государства отдѣльно взятыхъ, будетъ конечно вѣчнымъ, не смотря на то что оно невозможно и что его никогда нельзя будетъ привести не только въ нормальное, но и въ сколько нибудь согласимое состоянiе, потому что ложь лежитъ въ самомъ основанiи дѣла. Компромиссъ между государствомъ и церковью въ такихъ вопросахъ какъ, напримѣръ, о судѣ по моему въ совершенной и чистой сущности своей невозможенъ. Духовное лицо, которому я возражалъ, утверждаетъ что церковь занимаетъ точное и опредѣленное мѣсто въ государствѣ. Я же возразилъ ему что напротивъ церковь должна заключать сама въ себѣ все государство, а не занимать въ немъ лишь нѣкоторый уголъ, и что если теперь это почему нибудь невозможно, то, въ сущности вещей, несомнѣнно должно быть поставлено прямою и главнѣйшею цѣлью всего дальнѣйшаго развитiя христiанскаго общества.

— Совершенно справедливо! твердо и нервно проговорилъ отецъ Паисiй, молчаливый и ученый iеромонахъ.

— Чистѣйшее ультрамонтанство! вскричалъ Мiусовъ въ нетерпѣнiи переложивъ ногу на ногу.

— Э, да у насъ и горъ то нѣту! воскрикнулъ отецъ Iосифъ и обращаясь къ старцу продолжалъ: Они отвѣчаютъ между прочимъ на слѣдующiя «основныя и существенныя» положенiя своего противника, духовнаго лица, замѣтьте себѣ. Первое: что «ни одинъ общественный союзъ не можетъ и не долженъ присвоивать себѣ власть — распоряжаться гражданскими и политическими правами своихъ членовъ». Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви и не совмѣстима съ природой ея и какъ божественнаго установленiя, и какъ союза людей для религiозныхъ цѣлей», и наконецъ, въ третьихъ: что «церковь есть царство не отъ мiра сего»…

‑ 101 ‑

— Недостойнѣйшая игра словъ для духовнаго лица! не вытерпѣлъ и прервалъ опять отецъ Паисiй. — Я читалъ эту книгу, на которую вы возражали, обратился онъ къ Ивану Ѳедоровичу, — и удивленъ былъ словами духовнаго лица что «церковь есть царство не отъ мiра сего». Если не отъ мiра сего, то стало быть и не можетъ быть на землѣ ея вовсе. Въ святомъ Евангелiи слова: «не отъ мiра сего» не въ томъ смыслѣ употреблены. Играть такими словами невозможно. Господь нашъ Iисусъ Христосъ именно приходилъ установить церковь на землѣ. Царство небесное разумѣется не отъ мiра сего, а въ небѣ, но въ него входятъ не иначе какъ чрезъ церковь, которая основана и установлена на землѣ. А потому свѣтскiе каламбуры въ этомъ смыслѣ невозможны и недостойны. Церковь же есть во истину царство, и опредѣлена царствовать и въ концѣ своемъ должна явиться какъ царство на всей землѣ несомнѣнно, — на чтò имѣемъ обѣтованiе…

Онъ вдругъ умолкъ какъ бы сдержавъ себя. Иванъ Ѳедоровичъ, почтительно и внимательно его выслушавъ, съ чрезвычайнымъ спокойствiемъ, но по прежнему охотно и простодушно продолжалъ обращаясь къ старцу:

— Вся мысль моей статьи въ томъ что въ древнiя времена первыхъ трехъ вѣковъ христiанства, христiанство на землѣ являлось лишь церковью и было лишь церковь. Когда же римское языческое государство возжелало стать христiанскимъ то непремѣнно случилось такъ что ставъ христiанскимъ оно лишь включило въ себя церковь, но само продолжало оставаться государствомъ языческимъ по прежнему, въ чрезвычайно многихъ своихъ отправленiяхъ. Въ сущности такъ несомнѣнно и должно было произойти. Но въ Римѣ, какъ въ государствѣ, слишкомъ многое осталось отъ цивилизацiи и мудрости языческой, какъ напримѣръ самыя даже цѣли и основы государства. Христова же церковь, вступивъ

‑ 102 ‑

въ государство, безъ сомнѣнiя не могла уступить ничего изъ своихъ основъ, отъ того камня на которомъ стояла она, и могла лишь преслѣдовать не иначе какъ свои цѣли, разъ твердо поставленныя и указанныя ей самимъ Господомъ, между прочимъ: обратить весь мiръ, а стало быть и все древнее языческое государство въ церковь. Такимъ образомъ (то есть въ цѣляхъ будущаго) не церковь должна искать себѣ опредѣленнаго мѣста въ государствѣ, какъ «всякiй общественный союзъ» или какъ «союзъ людей для религiозныхъ цѣлей» (какъ выражается о церкви авторъ, которому возражаю), а напротивъ всякое земное государство должно бы впослѣдствiи обратиться въ церковь вполнѣ, и стать ничѣмъ инымъ какъ лишь церковью и уже отклонивъ всякiя несходныя съ церковными свои цѣли. Все же это ничѣмъ не унизитъ его, не отниметъ ни чести, ни славы его, какъ великаго государства, ни славы властителей его, а лишь поставитъ его съ ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую къ вѣчнымъ цѣлямъ. Вотъ почему авторъ книги объ Основахъ Церковно-Общественнаго Суда судилъ бы правильно, еслибы изыскивая и предлагая эти основы, смотрѣлъ бы на нихъ какъ на временный, необходимый еще въ наше грѣшное и незавершившееся время компромиссъ, но не болѣе. Но чуть лишь сочинитель этихъ основъ осмѣливается объявлять что основы, которыя предлагаетъ онъ теперь и часть которыхъ перечислилъ сейчасъ отецъ Iосифъ, — суть основы незыблемыя, стихiйныя и вѣковѣчныя, то уже прямо идетъ противъ церкви и святаго, вѣковѣчнаго и незыблемаго предназначенiя ея. Вотъ вся моя статья, полный ея конспектъ.

— То есть въ двухъ словахъ, упирая на каждое слово, проговорилъ опять отецъ Паисiй: — по инымъ теорiямъ,

‑ 103 ‑

слишкомъ выяснившимся въ нашъ девятнадцатый вѣкъ, церковь должна перерождаться въ государство, такъ какъ бы изъ низшаго въ высшiй видъ, чтобы затѣмъ въ немъ исчезнуть, уступивъ наукѣ, духу времени и цивилизацiи. Если же не хочетъ того и сопротивляется, то отводится ей въ государствѣ за то какъ бы нѣкоторый лишь уголъ, да и то подъ надзоромъ, — и это повсемѣстно въ наше время въ современныхъ европейскихъ земляхъ. По русскому же пониманiю и упованiю надо чтобы не церковь перерождалась въ государство, какъ изъ низшаго въ высшiй типъ, а напротивъ государство должно кончить тѣмъ чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничѣмъ инымъ болѣе. Сiе и бỳди, бỳди!

— Ну-съ, признаюсь, вы меня теперь нѣсколько ободрили, усмѣхнулся Мiусовъ, переложивъ опять ногу на ногу. Сколько я понимаю это стало быть осуществленiе какого-то идеала, безконечно далекаго, во второмъ пришествiи. Это какъ угодно. Прекрасная утопическая мечта объ исчезновенiи войнъ, дипломатовъ, банковъ и проч. Что-то даже похожее на соцiализмъ. А то я думалъ что все это серiозно, и что церковь теперь, напримѣръ, будетъ судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй такъ и смертную казнь.

— Да еслибъ и теперь былъ одинъ лишь церковно-общественный судъ, то и теперь бы церковь не посылала на каторгу или на смертную казнь. Преступленiе и взглядъ на него должны бы были несомнѣнно тогда измѣниться, конечно мало по малу, не вдругъ и не сейчасъ, но однако довольно скоро… спокойно и не смигнувъ глазомъ произнесъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Вы серiозно? пристально глянулъ на него Мiусовъ.

— Если бы все стало церковью, то церковь отлучала

‑ 104 ‑

бы отъ себя преступнаго и непослушнаго, а не рубила бы тогда головъ, продолжалъ Иванъ Ѳедоровичъ. — Я васъ спрашиваю куда бы пошелъ отлученный? Вѣдь тогда онъ долженъ былъ бы не только отъ людей какъ теперь, но и отъ Христа уйти. Вѣдь онъ своимъ преступленiемъ возсталъ бы не только на людей, но и на церковь Христову. Это и теперь конечно такъ въ строгомъ смыслѣ, но все таки не объявлено, и совѣсть нынѣшняго преступника весьма и весьма часто вступаетъ съ собою въ сдѣлки: «Укралъ дескать, но не на церковь иду, Христу не врагъ», вотъ что говоритъ себѣ нынѣшнiй преступникъ сплошь да рядомъ, ну а тогда когда церковь станетъ на мѣсто государства, тогда трудно было бы ему это сказать, развѣ съ отрицанiемъ всей церкви на всей землѣ: «Всѣ дескать ошибаются, всѣ уклонились, всѣ ложная церковь, я одинъ убiйца и воръ — справедливая христiанская церковь». Это вѣдь очень трудно себѣ сказать, требуетъ условiй огромныхъ, обстоятельствъ не часто бывающихъ. Теперь съ другой стороны возьмите взглядъ самой церкви на преступленiе: развѣ не долженъ онъ измѣниться противъ теперешняго, почти языческаго, и изъ механическаго отсѣченiя зараженнаго члена, какъ дѣлается нынѣ для охраненiя общества, преобразиться, и уже вполнѣ и не ложно, въ идею о возрожденiи вновь человѣка, о воскресенiи его и спасенiи его…

— То есть что же это такое? Я опять перестаю понимать, перебилъ Мiусовъ, — опять какая-то мечта. Что-то безформенное, да и понять нельзя. Какъ это отлученiе, что за отлученiе? Я подозрѣваю, вы просто потѣшаетесь, Иванъ Ѳедоровичъ.

— Да вѣдь по настоящему то же самое и теперь, заговорилъ вдругъ старецъ и всѣ разомъ къ нему обратились; — вѣдь еслибы теперь не было Христовой церкви, то не было бы

‑ 105 ‑

преступнику никакого и удержу въ злодѣйствѣ и даже кары за него потомъ, то есть кары настоящей, не механической, какъ они сказали сейчасъ, и которая лишь раздражаетъ въ большинствѣ случаевъ сердце, а настоящей кары, единственной дѣйствительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся въ сознанiи собственной совѣсти.

— Какъ же такъ, позвольте узнать? съ живѣйшимъ любопытствомъ спросилъ Мiусовъ.

— Это вотъ какъ, началъ старецъ. Всѣ эти ссылки въ работы, а прежде съ битьемъ, никого не исправляютъ, а главное почти никакого преступника и не устрашаютъ, и число преступленiй не только не уменьшается, а чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе наростаетъ. Вѣдь вы съ этимъ должны же согласиться. И выходитъ что общество такимъ образомъ совсѣмъ не охранено, ибо хоть и отсѣкается вредный членъ механически и ссылается далеко, съ глазъ долой, но на его мѣсто тотчасъ же появляется другой преступникъ, а можетъ и два другiе. Если чтò и охраняетъ общество даже въ наше время, и даже самого преступника исправляетъ и въ другаго человѣка перерождаетъ, то это опять-таки единственно лишь законъ Христовъ, сказывающiйся въ сознанiи собственной совѣсти. Только сознавъ свою вину какъ сынъ Христова общества, то есть церкви, онъ сознаетъ и вину свою предъ самимъ обществомъ, то есть предъ церковью. Такимъ образомъ, предъ одною только церковью современный преступникъ и способенъ сознать вину свою, а не то что предъ государствомъ. Вотъ еслибы судъ принадлежалъ обществу какъ церкви, тогда бы оно знало кого воротить изъ отлученiя и опять прiобщить къ себѣ. Теперь же церковь не имѣя никакого дѣятельнаго суда, а имѣя лишь возможность одного нравственнаго осужденiя, отъ дѣятельной кары преступника

‑ 106 ‑

и сама удаляется. Не отлучаетъ она его отъ себя, а лишь не оставляетъ его отеческимъ назиданiемъ. Мало того, даже старается сохранить съ преступникомъ все христiанское церковное общенiе: допускаетъ его къ церковнымъ службамъ, къ святымъ дарамъ, даетъ ему подаянiе и обращается съ нимъ болѣе какъ съ плѣненнымъ чѣмъ какъ съ виновнымъ. И чтò было бы съ преступникомъ, о Господи! еслибъ и христiанское общество, то есть церковь, отвергло его подобно тому какъ отвергаетъ и отсѣкаетъ его гражданскiй законъ? Чтò было бы еслибъ и церковь карала его своимъ отлученiемъ тотчасъ же и каждый разъ во слѣдъ кары государственнаго закона? Да выше не могло бы и быть отчаянiя, по крайней мѣрѣ для преступника русскаго, ибо русскiе преступники еще вѣруютъ. А впрочемъ кто знаетъ: можетъ быть случилось бы тогда страшное дѣло, — произошла бы можетъ быть потеря вѣры въ отчаянномъ сердцѣ преступника, и тогда чтò? Но церковь, какъ мать нѣжная и любящая, отъ дѣятельной кары сама устраняется, такъ какъ и безъ ея кары слишкомъ больно наказанъ виновный государственнымъ судомъ, и надо же его хоть кому нибудь пожалѣть. Главное же потому устраняется что судъ церкви есть судъ единственно вмѣщающiй въ себѣ истину и ни съ какимъ инымъ судомъ, вслѣдствiе сего существенно и нравственно сочетаться даже и въ компромиссъ временный не можетъ. Тутъ нельзя уже въ сдѣлки вступать. Иностранный преступникъ, говорятъ, рѣдко раскаивается, ибо самыя даже современныя ученiя утверждаютъ его въ мысли что преступленiе его не есть преступленiе, а лишь возстанiе противъ несправедливо угнетающей силы. Общество отсѣкаетъ его отъ себя вполнѣ механически торжествующею надъ нимъ силой, и сопровождаетъ отлученiе это ненавистью (такъ по крайней мѣрѣ они сами о себѣ, въ Европѣ, повѣствуютъ), —

‑ 107 ‑

ненавистью и полнѣйшимъ къ дальнѣйшей судьбѣ его, какъ брата своего, равнодушiемъ и забвенiемъ. Такимъ образомъ все происходитъ безъ малѣйшаго сожалѣнiя церковнаго, ибо во многихъ случаяхъ тамъ церквей уже и нѣтъ вовсе, а остались лишь церковники и великолѣпныя зданiя церквей, сами же церкви давно уже стремятся тамъ къ переходу изъ низшаго вида, какъ церковь, въ высшiй видъ, какъ государство, чтобы въ немъ совершенно исчезнуть. Такъ кажется по крайней мѣрѣ въ лютеранскихъ земляхъ. Въ Римѣ же такъ ужь тысячу лѣтъ вмѣсто церкви провозглашено государство. А потому самъ преступникъ членомъ церкви ужь и не сознаетъ себя и, отлученный, пребываетъ въ отчаянiи. Если же возвращается въ общество, то нерѣдко съ такою ненавистью что самое общество какъ бы уже само отлучаетъ отъ себя. Чѣмъ это кончится, можете сами разсудить. Во многихъ случаяхъ казалось бы и у насъ то же; но въ томъ и дѣло что кромѣ установленныхъ судовъ есть у насъ сверхъ того еще и церковь, которая никогда не теряетъ общенiя съ преступникомъ, какъ съ милымъ и все еще дорогимъ сыномъ своимъ, а сверхъ того есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и судъ церкви, теперь хотя и не дѣятельный, но все же живущiй для будущаго, хотя бы въ мечтѣ, да и преступникомъ самимъ несомнѣнно, инстинктомъ души его, признаваемый. Справедливо и то что было здѣсь сейчасъ сказано что еслибы дѣйствительно наступилъ судъ церкви, и во всей своей силѣ, то есть еслибы все общество обратилось лишь въ церковъ, то не только судъ церкви повлiялъ бы на исправленiе преступника такъ какъ никогда не влiяетъ нынѣ, но можетъ быть и вправду самыя преступленiя уменьшились бы въ невѣроятную долю. Да и церковь, сомнѣнiя нѣтъ, понимала бы будущаго преступника и будущее преступленiе во

‑ 108 ‑

многихъ случаяхъ совсѣмъ иначе чѣмъ нынѣ, и сумѣла бы возвратить отлученнаго, предупредить замышляющаго и возродить падшаго. Правда, усмѣхнулся старецъ, теперь общество христiанское пока еще само не готово и стоитъ лишь на семи праведникахъ; но такъ какъ они не оскудѣваютъ, то и пребываетъ все же незыблемо, въ ожиданiи своего полнаго преображенiя изъ общества, какъ союза почти еще языческаго, во единую вселенскую и владычествующую церковь. Сiе и бỳди, бỳди, хотя бы и въ концѣ вѣковъ, ибо лишь сему предназначено совершиться! И нечего смущать себя временами и сроками, ибо тайна временъ и сроковъ въ мудрости Божiей, въ предвидѣнiи Его и въ любви Его. И что по разчету человѣческому можетъ быть еще и весьма отдаленно, то по предопредѣленiю Божьему можетъ быть уже стоитъ наканунѣ своего появленiя, при дверяхъ. Сiе послѣднее бỳди, бỳди.

— Бỳди! бỳди! благоговѣйно и сурово подтвердилъ отецъ Паисiй.

— Странно, въ высшей степени странно! произнесъ Мiусовъ и не то что съ горячностью, а какъ бы съ затаеннымъ какимъ то негодованiемъ.

— Что же кажется вамъ столь страннымъ? осторожно освѣдомился отецъ Iосифъ.

— Да что же это въ самомъ дѣлѣ такое? воскликнулъ Мiусовъ какъ бы вдругъ прорвавшись: — устраняется на землѣ государство, а церковь возводится на степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это архи-ультрамонтанство! Это папѣ Григорiю Седьмому не мерещилось!

— Совершенно обратно изволите понимать! строго проговорилъ отецъ Паисiй, — не церковь обращается въ государство, поймите это. То Римъ и его мечта. То третье дiаволово искушенiе! А напротивъ государство обращается

‑ 109 ‑

въ церковь, восходитъ до церкви и становится церковью на всей землѣ, — что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованiю, и есть лишь великое предназначенiе православiя на землѣ. Отъ Востока звѣзда сiя возсiяетъ.

Мiусовъ внушительно помолчалъ. Вся фигура его выразила собою необыкновенное собственное достоинство. Свысока снисходительная улыбка показалась на его губахъ. Алеша слѣдилъ за всѣмъ съ сильно бьющимся сердцемъ. Весь этотъ разговоръ взволновалъ его до основанiя. Онъ случайно взглянулъ на Ракитина; тотъ стоялъ неподвижно на своемъ прежнемъ мѣстѣ у двери, внимательно вслушиваясь и всматриваясь, хотя и опустивъ глаза. Но по оживленному румянцу на его щекахъ Алеша догадался, что и Ракитинъ взволнованъ, кажется, не меньше его; Алеша зналъ чѣмъ онъ взволнованъ.

— Позвольте мнѣ сообщить вамъ одинъ маленькiй анекдотъ, господа, внушительно и съ какимъ то особенно осанистымъ видомъ проговорилъ вдругъ Мiусовъ. — Въ Парижѣ, уже нѣсколько лѣтъ тому, вскорѣ послѣ декабрьскаго переворота, мнѣ пришлось однажды, дѣлая по знакомству визитъ одному очень очень важному и управляющему тогда лицу, повстрѣчать у него одного прелюбопытнѣйшаго господина. Былъ этотъ индивидуумъ не то что сыщикомъ, а въ родѣ управляющаго цѣлою командой политическихъ сыщиковъ, — въ своемъ родѣ довольно влiятельная должность. Придравшись къ случаю я, изъ чрезвычайнаго любопытства, разговорился съ нимъ; а такъ какъ онъ принятъ былъ не по знакомству, а какъ подчиненный чиновникъ пришедшiй съ извѣстнаго рода рапортомъ, то, видя съ своей стороны какъ я принятъ у его начальника, онъ удостоилъ меня нѣкоторою откровенностiю, — ну разумѣется въ извѣстной степени,

‑ 110 ‑

то есть скорѣе былъ вѣжливъ чѣмъ откровененъ, именно какъ Французы умѣютъ быть вѣжливыми, тѣмъ болѣе что видѣлъ во мнѣ иностранца. Но я его очень понялъ. Тема шла о соцiалистахъ-революцiонерахъ, которыхъ тогда между прочимъ преслѣдовали. Опуская главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнѣйшее замѣчанiе, которое у этого господчика вдругъ вырвалось: «мы, сказалъ онъ, собственно этихъ всѣхъ соцiалистовъ — анархистовъ, безбожниковъ и революцiонеровъ, не очень то и опасаемся; мы за ними слѣдимъ и ходы ихъ намъ извѣстны. Но есть изъ нихъ, хотя и немного, нѣсколько особенныхъ людей: это въ Бога вѣрующiе и христiане, а въ то же время и соцiалисты. Вотъ этихъ то мы больше всѣхъ опасаемся, это страшный народъ! Соцiалистъ христiанинъ страшнѣе соцiалиста-безбожника». Слова эти и тогда меня поразили, но теперь у васъ господа они мнѣ какъ то вдругъ припомнились…

— То есть вы ихъ прикладываете къ намъ и въ насъ видите соцiалистовъ? прямо и безъ обиняковъ спросилъ отецъ Паисiй. Но прежде чѣмъ Петръ Александровичъ сообразилъ дать отвѣтъ, отворилась дверь и вошелъ столь опоздавшiй Дмитрiй Ѳедоровичъ. Его и вправду какъ бы перестали ждать, и внезапное появленiе его произвело, въ первый моментъ, даже нѣкоторое удивленiе.

VI.

Зачѣмъ живетъ такой человѣкъ!

Дмитрiй Ѳедоровичъ, двадцативосьмилѣтнiй молодой человѣкъ, средняго роста и прiятнаго лица, казался однакоже гораздо старѣе своихъ лѣтъ. Былъ онъ мускулистъ и въ немъ можно было угадывать значительную физическую силу,

‑ 111 ‑

тѣмъ не менѣе въ лицѣ его выражалось какъ бы нѣчто болѣзненное. Лицо его было худощаво, щеки ввалились, цвѣтъ же ихъ отливалъ какою то нездоровою желтизной. Довольно большiе темные глаза на выкатѣ смотрѣли, хотя повидимому и съ твердымъ упорствомъ, но какъ то неопредѣленно. Даже когда онъ волновался и говорилъ съ раздраженiемъ, взглядъ его какъ бы не повиновался его внутреннему настроенiю и выражалъ что то другое, иногда совсѣмъ не соотвѣтствующее настоящей минутѣ. «Трудно узнать о чемъ онъ думаетъ», отзывались иной разъ разговаривавшiе съ нимъ. Иные видѣвшiе въ его глазахъ что то задумчивое и угрюмое, случалось, вдругъ поражались внезапнымъ смѣхомъ его, свидѣтельствовавшимъ о веселыхъ и игривыхъ мысляхъ бывшихъ въ немъ именно въ то время когда онъ смотрѣлъ съ такою угрюмостью. Впрочемъ нѣкоторая болѣзненность его лица въ настоящую минуту могла быть понятна: всѣ знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни которой онъ именно въ послѣднее время у насъ предавался, равно какъ всѣмъ извѣстно было и то необычайное раздраженiе до котораго онъ достигъ въ ссорахъ со своимъ отцомъ изъ-за спорныхъ денегъ. По городу ходило уже объ этомъ нѣсколько анекдотовъ. Правда что онъ и отъ природы былъ раздражителенъ, «ума отрывистаго и неправильнаго», какъ характерно выразился о немъ у насъ нашъ мировой судья Семенъ Ивановичъ Качальниковъ въ одномъ собранiи. Вошелъ онъ безукоризненно и щегольски одѣтый, въ застегнутомъ сюртукѣ, въ черныхъ перчаткахъ и съ цилиндромъ въ рукахъ. Какъ военный недавно въ отставкѣ, онъ носилъ усы и брилъ пока бороду. Темнорусые волосы его были коротко обстрижены и зачесаны какъ-то височками впередъ. Шагалъ онъ рѣшительно, широко, по-фрунтовому. На мгновенiе

‑ 112 ‑

остановился онъ на порогѣ, и окинувъ всѣхъ взглядомъ, прямо направился къ старцу, угадавъ въ немъ хозяина. Онъ глубоко поклонился ему и попросилъ благословенiя. Старецъ привставъ благословилъ его; Дмитрiй Ѳедоровичъ почтительно поцѣловалъ его руку и съ необыкновеннымъ волненiемъ, почти съ раздраженiемъ произнесъ:

— Простите великодушно за то что заставилъ столько ждать. Но слуга Смердяковъ, посланный батюшкою, на настойчивый мой вопросъ о времени, отвѣтилъ мнѣ два раза самымъ рѣшительнымъ тономъ что назначено въ часъ. Теперь я вдругъ узнаю…

— Не безпокойтесь, перебилъ старецъ, — ничего, нѣсколько замѣшкались, не бѣда…

— Чрезвычайно вамъ благодаренъ и менѣе не могъ ожидать отъ вашей доброты. Отрѣзавъ это Дмитрiй Ѳедоровичъ еще разъ поклонился, затѣмъ вдругъ обернувшись въ сторону своего «батюшки», сдѣлалъ и тому такой же почтительный и глубокiй поклонъ. Видно было что онъ обдумалъ этотъ поклонъ заранѣе, и надумалъ его искренно, почтя своею обязанностью выразить тѣмъ свою почтительность и добрыя намѣренiя. Ѳедоръ Павловичъ, хоть и застигнутый врасплохъ, тотчасъ по своему нашелся: въ отвѣтъ на поклонъ Дмитрiя Ѳедоровича онъ вскочилъ съ креселъ и отвѣтилъ сыну точно такимъ же глубокимъ поклономъ. Лицо его сдѣлалось вдругъ важно и внушительно, что придало ему однако рѣшительно злой видъ. Затѣмъ молча общимъ поклономъ откланявшись всѣмъ бывшимъ въ комнатѣ, Дмитрiй Ѳедоровичъ своими большими и рѣшительными шагами подошелъ къ окну, усѣлся на единственный оставшiйся стулъ неподалеку отъ отца Паисiя и, весь выдвинувшись впередъ на стулѣ, тотчасъ приготовился слушать продолженiе имъ прерваннаго разговора.

‑ 113 ‑

Появленiе Дмитрiя Ѳедоровича заняло не болѣе какихъ-нибудь двухъ минутъ и разговоръ не могъ не возобновиться. Но на этотъ разъ на настойчивый и почти раздражительный вопросъ отца Паисiя Петръ Александровичъ не почелъ нужнымъ отвѣтить.

— Позвольте мнѣ эту тему отклонить, произнесъ онъ съ нѣкоторою свѣтскою небрежностью. — Тема эта къ тому же мудреная. Вотъ Иванъ Ѳедоровичъ на насъ усмѣхается: должно быть у него есть что нибудь любопытное и на этотъ случай. Вотъ его спросите.

— Ничего особеннаго кромѣ маленькаго замѣчанiя, тотчасъ же отвѣтилъ Иванъ Ѳедоровичъ, — о томъ что вообще европейскiй либерализмъ, и даже нашъ русскiй либеральный дилеттантизмъ, часто и давно уже смѣшиваетъ конечные результаты соцiализма съ христiанскими. Этотъ дикiй выводъ конечно характерная черта. Впрочемъ соцiализмъ съ христiанствомъ смѣшиваютъ, какъ оказывается, не одни либералы и дилеттанты, а вмѣстѣ съ ними, во многихъ случаяхъ, и жандармы, то есть заграничные разумѣется. Вашъ парижскiй анекдотъ довольно характеренъ, Петръ Александровичъ.

— Вообще эту тему я опять прошу позволенiя оставить, повторилъ Петръ Александровичъ, — а вмѣсто того я вамъ разскажу господа другой анекдотъ о самомъ Иванѣ Ѳедоровичѣ, интереснѣйшiй и характернѣйшiй. Не далѣе какъ дней пять тому назадъ, въ одномъ здѣшнемъ по преимуществу дамскомъ обществѣ, онъ торжественно заявилъ въ спорѣ, что на всей землѣ нѣтъ рѣшительно ничего такого что бы заставляло людей любить себѣ подобныхъ, что такого закона природы: чтобы человѣкъ любилъ человѣчество — не существуетъ вовсе, и что если есть и была до сихъ поръ любовь на землѣ, то не отъ закона естественнаго, а

‑ 114 ‑

единственно потому что люди вѣровали въ свое безсмертiе. Иванъ Ѳедоровичъ прибавилъ при этомъ въ скобкахъ, что въ этомъ-то и состоитъ весь законъ естественный, такъ что уничтожьте въ человѣчествѣ вѣру въ свое безсмертiе, въ немъ тотчасъ же изсякнетъ не только любовь, но и всякая живая сила чтобы продолжать мiровую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будетъ безнравственнаго, все будетъ позволено, даже антропофагiя. Но и этого мало, онъ закончилъ утвержденiемъ что для каждаго частнаго лица, напримѣръ какъ бы мы теперь, не вѣрующаго ни въ Бога ни въ безсмертiе свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно измѣниться въ полную противоположность прежнему, религiозному, и что эгоизмъ даже до злодѣйства не только долженъ быть дозволенъ человѣку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благороднѣйшимъ исходомъ въ его положенiи. По такому парадоксу можете заключить, господа, и о всемъ остальномъ что изволитъ провозглашать и что намѣренъ еще можетъ-быть провозгласить нашъ милый эксцентрикъ и парадоксалистъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Позвольте, неожиданно крикнулъ вдругъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, — чтобы не ослышаться: «Злодѣйство не только должно быть дозволено, но даже признано самымъ необходимымъ и самымъ умнымъ выходомъ изъ положенiя всякаго безбожника»! Такъ или не такъ?

— Точно такъ, сказалъ отецъ Паисiй.

— Запомню.

Произнеся это Дмитрiй Ѳедоровичъ также внезапно умолкъ какъ внезапно влетѣлъ въ разговоръ. Всѣ посмотрѣли на него съ любопытствомъ.

— Неужели вы дѣйствительно такого убѣжденiя о послѣдствiяхъ изсякновенiя у людей вѣры въ безсмертiе души ихъ? спросилъ вдругъ старецъ Ивана Ѳедоровича.

‑ 115 ‑

— Да, я это утверждалъ. Нѣтъ добродѣтели если нѣтъ безсмертiя.

— Блаженны вы коли такъ вѣруете, или уже очень несчастны!

— Почему несчастенъ? улыбнулся Иванъ Ѳедоровичъ.

— Потому что по всей вѣроятности не вѣруете сами ни въ безсмертiе вашей души, ни даже въ то что написали о церкви и о церковномъ вопросѣ.

— Можетъ быть вы правы!.. Но все же я и не совсѣмъ шутилъ… вдругъ странно признался, впрочемъ быстро покраснѣвъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Не совсѣмъ шутили, это истинно. Идея эта еще не рѣшена въ вашемъ сердцѣ и мучаетъ его. Но и мученикъ любитъ иногда забавляться своимъ отчаянiемъ, какъ бы тоже отъ отчаянiя. Пока съ отчаянiя и вы забавляетесь — и журнальными статьями, и свѣтскими спорами, сами не вѣруя своей дiалектикѣ и съ болью сердца усмѣхаясь ей про себя… Въ васъ этотъ вопросъ не рѣшенъ, и въ этомъ ваше великое горе, ибо настоятельно требуетъ разрѣшенiя…

— А можетъ ли быть онъ во мнѣ рѣшенъ? Рѣшенъ въ сторону положительную? продолжалъ странно спрашивать Иванъ Ѳедоровичъ, все съ какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.

— Если не можетъ рѣшиться въ положительную, то никогда не рѣшится и въ отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и въ этомъ вся мука его. Но благодарите Творца что далъ вамъ сердце высшее, способное такою мукой мучиться «горняя мудрствовати и горнихъ искати, наше бо жительство на небесѣхъ есть». Дай вамъ Богъ, чтобы рѣшенiе сердца вашего постигло васъ еще на землѣ, и да благословитъ Богъ пути ваши!

Старецъ поднялъ руку и хотѣлъ было съ мѣста перекрестить

‑ 116 ‑

Ивана Ѳедоровича. Но тотъ вдругъ всталъ со стула, подошелъ къ нему, принялъ его благословенiе и, поцѣловавъ его руку, вернулся молча на свое мѣсто. Видъ его былъ твердъ и серiозенъ. Поступокъ этотъ, да и весь предыдущiй, неожиданный отъ Ивана Ѳедоровича, разговоръ со старцемъ какъ-то всѣхъ поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, такъ что всѣ на минуту было примолкли, а въ лицѣ Алеши выразился почти испугъ. Но Мiусовъ вдругъ вскинулъ плечами и въ ту же минуту Ѳедоръ Павловичъ вскочилъ со стула.

— Божественный и святѣйшiй старецъ! вскричалъ онъ указывая на Ивана Ѳедоровича: — Это мой сынъ, плоть отъ плоти моея, любимѣйшая плоть моя! Это мой почтительнѣйшiй, такъ сказать, Карлъ Моръ, а вотъ этотъ сейчасъ вошедшiй сынъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, и противъ котораго у васъ управы ищу, — это ужь непочтительнѣйшiй Францъ Моръ, — оба изъ Разбойниковъ Шиллера, а я, я самъ въ такомъ случаѣ ужь Regierender Graf von Moor! Разсудите и спасите! Нуждаемся не только въ молитвахъ, но и въ пророчествахъ вашихъ.

— Говорите безъ юродства и не начинайте оскорбленiемъ домашнихъ вашихъ, отвѣтилъ старецъ слабымъ изнеможеннымъ голосомъ. Онъ видимо уставалъ, чѣмъ далѣе тѣмъ болѣе, и примѣтно лишался силъ.

— Недостойная комедiя, которую я предчувствовалъ еще идя сюда! воскликнулъ Дмитрiй Ѳедоровичъ въ негодованiи и тоже вскочивъ съ мѣста. — Простите, преподобный отецъ, обратился онъ къ старцу, — я человѣкъ необразованный и даже не знаю какъ васъ именовать, но васъ обманули, а вы слишкомъ были добры, позволивъ намъ у васъ съѣхаться. Батюшкѣ нуженъ лишь скандалъ, для чего — это ужь его

‑ 117 ‑

разсчетъ. У него всегда свой разсчетъ. Но кажется я теперь знаю для чего…

— Обвиняютъ меня всѣ, всѣ они! кричалъ въ свою очередь Ѳедоръ Павловичъ, — вотъ и Петръ Александровичъ обвиняетъ. Обвиняли, Петръ Александровичъ, обвиняли! обернулся онъ вдругъ къ Мiусову, хотя тотъ и не думалъ перебивать его. Обвиняютъ въ томъ что я дѣтскiя деньги за сапогъ спряталъ и взялъ башъ на башъ; но позвольте, развѣ не существуетъ суда? Тамъ вамъ сочтутъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, по самымъ же роспискамъ вашимъ, письмамъ и договорамъ, сколько у васъ было, сколько вы истребили и сколько у васъ остается! Отчего Петръ Александровичъ уклоняется произнести сужденiе? Дмитрiй Ѳедоровичъ ему не чужой. Оттого что всѣ на меня, а Дмитрiй Ѳедоровичъ въ итогѣ еще мнѣ же долженъ, да не сколько нибудь, а нѣсколько тысячъ-съ, на что имѣю всѣ документы! Вѣдь городъ трещитъ и гремитъ отъ его кутежей! А тамъ гдѣ онъ прежде служилъ, тамъ по тысячѣ и по двѣ за обольщенiе честныхъ дѣвицъ платилъ; это, Дмитрiй Ѳедоровичъ, намъ извѣстно-съ, въ самыхъ секретныхъ подробностяхъ, и я докажу-съ… Святѣйшiй отецъ, вѣрите ли: влюбилъ въ себя благороднѣйшую изъ дѣвицъ, хорошаго дома, съ состоянiемъ, дочь прежняго начальника своего, храбраго полковника, заслуженнаго, имѣвшаго Анну съ мечами на шеѣ, компрометтировалъ дѣвушку предложенiемъ руки, теперь она здѣсь, теперь она сирота, его невѣста, а онъ, на глазахъ ея, къ  одной здѣшней обольстительницѣ ходитъ. Но хоть обольстительница эта и жила такъ сказать въ гражданскомъ бракѣ съ однимъ почтеннымъ человѣкомъ, но характера независимаго, крѣпость неприступная для всѣхъ, все равно что жена законная, ибо добродѣтельна, — да-съ! отцы святые, она добродѣтельна! А Дмитрiй Ѳедоровичъ хочетъ эту крѣпость

‑ 118 ‑

золотымъ ключомъ отпереть, для чего онъ теперь надо мной и куражится, хочетъ съ меня денегъ сорвать, а пока ужь тысячи на эту обольстительницу просорилъ; на то и деньги занимаетъ безпрерывно, и между прочимъ у кого какъ вы думаете? Сказать аль нѣтъ Митя?

— Молчать! закричалъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, подождите пока я выйду, а при мнѣ не смѣйте марать благороднѣйшую дѣвицу… Ужь одно то что вы о ней осмѣливаетесь заикнуться позоръ для нея… Не позволю!

Онъ задыхался.

— Митя! Митя! слабонервно и выдавливая изъ себя слезы вскричалъ Ѳедоръ Павловичъ, — а родительское-то благословенiе на что? А ну прокляну, чтò тогда будетъ?

— Безстыдникъ и притворщикъ! неистово рявкнулъ Дмитрiй Ѳедоровичъ.

— Это онъ отца, отца! Что же съ прочими? Господа, представьте себѣ: есть здѣсь бѣдный, но почтенный человѣкъ, отставной капитанъ, былъ въ несчастьи, отставленъ отъ службы, но не гласно, не по суду, сохранивъ всю свою честь, многочисленнымъ семействомъ обремененъ. А три недѣли тому нашъ Дмитрiй Ѳедоровичъ въ трактирѣ схватилъ его за бороду, вытащилъ за эту самую бороду на улицу и на улицѣ всенародно избилъ, и все за то что тотъ состоитъ негласнымъ повѣреннымъ по одному моему дѣлишку.

— Ложь все это! Снаружи правда, внутри ложь! весь въ гнѣвѣ дрожалъ Дмитрiй Ѳедоровичъ. Батюшка! Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступилъ какъ звѣрь съ этимъ капитаномъ и теперь сожалѣю и собой гнушаюсь за звѣрскiй гнѣвъ, но этотъ вашъ капитанъ, вашъ повѣренный, пошелъ вотъ къ этой самой госпожѣ, о которой вы выражаетесь что она обольстительница и сталъ ей предлагать отъ вашего имени чтобъ она

‑ 119 ‑

взяла имѣющiеся у васъ мои векселя и подала на меня, чтобы по этимъ векселямъ меня засадить если я ужь слишкомъ буду приставать къ вамъ въ разсчетахъ по имуществу. Вы же теперь меня упрекаете тѣмъ что я имѣю слабость къ этой госпожѣ, тогда какъ сами же учили ее заманить меня! Вѣдь она прямо въ глаза разсказываетъ, сама мнѣ разсказывала, надъ вами смѣясь! Засадить же вы меня хотите только потому что меня къ ней же ревнуете, потому что сами вы приступать начали къ этой женщинѣ со своею любовью и мнѣ это опять-таки все извѣстно, и опять-таки она смѣялась, — слышите — смѣясь надъ вами пересказывала. Такъ вотъ вамъ, святые люди, этотъ человѣкъ, этотъ упрекающiй развратнаго сына, отецъ! Господа свидѣтели, простите гнѣвъ мой, но я предчувствовалъ что этотъ коварный старикъ созвалъ всѣхъ васъ сюда на скандалъ. Я пошелъ съ тѣмъ чтобы простить еслибъ онъ протянулъ мнѣ руку, простить и прощенiя просить! Но такъ какъ онъ оскорбилъ сiю минуту не только меня, но и благороднѣйшую дѣвицу, которой даже имени не смѣю произнести всуе изъ благоговѣнiя къ ней, то и рѣшился обнаружить всю его игру публично, хотя бы онъ и отецъ мой…

Онъ не могъ болѣе продолжать. Глаза его сверкали, онъ дышалъ трудно. Но и всѣ въ кельи были взволнованы. Всѣ кромѣ старца съ безпокойствомъ встали со своихъ мѣстъ. Отцы iеромонахи смотрѣли сурово, но ждали однако воли старца. Тотъ же сидѣлъ совсѣмъ уже блѣдный, но не отъ волненiя, а отъ болѣзненнаго безсилiя. Умоляющая улыбка свѣтилась на губахъ его; онъ изрѣдка подымалъ руку какъ бы желая остановить бѣснующихся и ужь конечно одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но онъ самъ какъ будто чего-то еще выжидалъ и пристально приглядывался какъ бы желая что-то еще понять,

‑ 120 ‑

какъ бы еще не уяснивъ себѣ чего-то. Наконецъ Петръ Александровичъ Мiусовъ окончательно почувствовалъ себя униженнымъ и опозореннымъ.

— Въ происшедшемъ скандалѣ мы всѣ виноваты! горячо проговорилъ онъ, — но я все же вѣдь не предчувствовалъ идя сюда, хотя и зналъ съ кѣмъ имѣю дѣло… Это надо кончить сейчасъ же! Ваше преподобiе, повѣрьте, что я всѣхъ обнаруженныхъ здѣсь подробностей въ точности не зналъ, не хотѣлъ имъ вѣрить и только теперь въ первый разъ узнаю… Отецъ ревнуетъ сына къ сквернаго поведенiя женщинѣ и самъ съ этою же тварью сговаривается засадить сына въ тюрьму… И вотъ въ такой-то компанiи меня принудили сюда явиться… Я обманутъ, я заявляю всѣмъ, что обманутъ не меньше другихъ…

— Дмитрiй Ѳедоровичъ! завопилъ вдругъ какимъ-то не своимъ голосомъ Ѳедоръ Павловичъ, — еслибы только вы не мой сынъ, то я въ ту же минуту вызвалъ бы васъ на дуэль… на пистолетахъ, на разстоянiи трехъ шаговъ… черезъ платокъ! черезъ платокъ! кончилъ онъ топая обѣими ногами.

Есть у старыхъ лгуновъ всю жизнь свою проактерствовавшихъ, минуты когда они до того зарисуются, что уже во истину дрожатъ и плачутъ отъ волненiя, не смотря на то, что даже въ это самое мгновенiе (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себѣ: «вѣдь ты лжешь старый безстыдникъ, вѣдь ты актеръ и теперь, несмотря на весь твой «святой» гнѣвъ и «святую» минуту гнѣва».

Дмитрiй Ѳедоровичъ страшно нахмурился и съ невыразимымъ презрѣнiемъ поглядѣлъ на отца.

— Я думалъ… я думалъ, какъ-то тихо и сдержанно проговорилъ онъ, — что прiѣду на родину съ ангеломъ души

‑ 121 ‑

моей, невѣстою моей, чтобы лелѣять его старость, а вижу лишь развратнаго сладострастника и подлѣйшаго комедiанта!

— На дуэль! завопилъ опять старикашка, задыхаясь и брызгаясь съ каждымъ словомъ слюной. — А вы, Петръ Александровичъ Мiусовъ, знайте сударь, что можетъ быть во всемъ вашемъ родѣ нѣтъ и не было выше и честнѣе, — слышите, честнѣе — женщины какъ эта по-вашему тварь, какъ вы осмѣлились сейчасъ назвать ее! А вы, Дмитрiй Ѳедоровичъ, на эту же «тварь» вашу невѣсту промѣняли, стало быть сами присудили, что и невѣста ваша подошвы ея не стòитъ, вотъ какова эта тварь!

— Стыдно! вырвалось вдругъ у отца Iосифа.

— Стыдно и позорно! своимъ отроческимъ голосомъ, дрожащимъ отъ волненiя и весь покраснѣвъ крикнулъ вдругъ Калгановъ, все время молчавшiй.

— Зачѣмъ живетъ такой человѣкъ! глухо прорычалъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, почти уже въ изступленiи отъ гнѣва, какъ-то чрезвычайно приподнявъ плечи и почти отъ того сгорбившись, — нѣтъ, скажите мнѣ, можно ли еще позволить ему безчестить собою землю, — оглядѣлъ онъ всѣхъ указывая на старика рукой. Онъ говорилъ медленно и мѣрно.

— Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубiйцу, набросился Ѳедоръ Павловичъ на отца Iосифа. — Вотъ отвѣтъ на ваше «стыдно!» Чтò стыдно? Эта «тварь», эта «сквернаго поведенiя женщина», можетъ быть святѣе васъ самихъ господа спасающiеся iеромонахи! Она можетъ быть въ юности пала, заѣденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христосъ простилъ…

— Христосъ не за такую любовь простилъ… вырвалось въ нетерпѣнiи у кроткаго отца Iосифа.

— Нѣтъ, за такую, за эту самую, монахи, за эту! Вы здѣсь на капустѣ спасаетесь и думаете что праведники!

‑ 122 ‑

Пискариковъ кушаете, въ день по пискарику, и думаете пискариками Бога купить!

— Невозможно, невозможно! слышалось въ кельи со всѣхъ сторонъ.

Но вся эта дошедшая до безобразiя сцена прекратилась самымъ неожиданнымъ образомъ. Вдругъ поднялся съ мѣста старецъ. Совсѣмъ почти потерявшiйся отъ страха за него и за всѣхъ, Алеша успѣлъ однако поддержать его за руку. Старецъ шагнулъ по направленiю къ Дмитрiю Ѳедоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился предъ нимъ на колѣни. Алеша подумалъ было что онъ упалъ отъ безсилiя, но это было не то. Ставъ на колѣни старецъ поклонился Дмитрiю Ѳедоровичу въ ноги полнымъ, отчетливымъ, сознательнымъ поклономъ, и даже лбомъ своимъ коснулся земли. Алеша былъ такъ изумленъ что даже не успѣлъ поддержать его когда тотъ поднимался. Слабая улыбка чуть-чуть блестѣла на его губахъ.

— Простите! Простите всѣ! проговорилъ онъ откланиваясь на всѣ стороны своимъ гостямъ.

Дмитрiй Ѳедоровичъ стоялъ нѣсколько мгновенiй какъ пораженный: ему поклонъ въ ноги — чтò такое? Наконецъ вдругъ вскрикнулъ: «О, Боже!» и закрывъ руками лицо бросился вонъ изъ комнаты. За нимъ повалили гурьбой и всѣ гости, отъ смущенiя даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только iеромонахи опять подошли подъ благословенiе.

— Это чтò же онъ въ ноги-то, это эмблема какая нибудь? попробовалъ было разговоръ начать вдругъ почему-то присмирѣвшiй Ѳедоръ Павловичъ, ни къ кому впрочемъ не осмѣливаясь обратиться лично. Они всѣ выходили въ эту минуту изъ ограды скита.

— Я за сумасшедшiй домъ и за сумасшедшихъ не отвѣчаю,

‑ 123 ‑

тотчасъ же озлобленно отвѣтилъ Мiусовъ, — но за то избавлю себя отъ вашего общества, Ѳедоръ Павловичъ, и повѣрьте что навсегда. Гдѣ этотъ давешнiй монахъ?..

Но «этотъ монахъ», то есть тотъ, который приглашалъ ихъ давеча на обѣдъ къ игумену, ждать себя не заставилъ. Онъ тутъ же встрѣтилъ гостей, тотчасъ же какъ они сошли съ крылечка изъ кельи старца, точно дожидалъ ихъ все время.

— Сдѣлайте одолженiе, почтенный отецъ, засвидѣтельствуйте все мое глубокое уваженiе отцу игумену и извините меня лично, Мiусова, предъ его высокопреподобiемъ въ томъ что по встрѣтившимся внезапно непредвидѣннымъ обстоятельствамъ ни за что не могу имѣть честь принять участiе въ его трапезѣ, не смотря на все искреннѣйшее желанiе мое, раздражительно проговорилъ монаху Петръ Александровичъ.

— А вѣдь непредвидѣнное-то обстоятельство — это вѣдь я! сейчасъ же подхватилъ Ѳедоръ Павловичъ. — Слышите, отецъ, это Петръ Александровичъ со мной не желаетъ вмѣстѣ оставаться, а то бы онъ тотчасъ пошелъ. И пойдете Петръ Александровичъ, извольте пожаловать къ отцу игумену, и — добраго вамъ аппетита! Знайте что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома поѣмъ, а здѣсь чувствую себя неспособнымъ, Петръ Александровичъ, мой любезнѣйшiй родственникъ.

— Не родственникъ я вамъ и никогда имъ не былъ низкiй вы человѣкъ!

— Я нарочно и сказалъ чтобы васъ побѣсить, потому что вы отъ родства уклоняетесь, хотя всетаки вы родственникъ какъ ни финтите, по святцамъ докажу; за тобой, Иванъ Ѳедоровичъ, я въ свое время лошадей пришлю, оставайся если хочешь и ты. Вамъ же, Петръ Александровичъ,

‑ 124 ‑

даже приличiе велитъ теперь явиться къ отцу игумену, надо извиниться въ томъ что мы съ вами тамъ накутили….

— Да правда ли что вы уѣзжаете? Не лжете ли вы?

— Петръ Александровичъ, какъ же бы я посмѣлъ послѣ того что случилось! Увлекся, простите господа, увлекся! И кромѣ того потрясенъ! Да и стыдно. Господа, у иного сердце какъ у Александра Македонскаго, а у другаго какъ у собачки Фидельки. У меня какъ у собачки Фидельки. Обробѣлъ! Ну какъ послѣ такого эскапада да еще на обѣдъ, соусы монастырскiе уплетать? Стыдно, не могу, извините!

«Чортъ его знаетъ, а ну какъ обманываетъ»! остановился въ раздумьи Мiусовъ, слѣдя недоумѣвающимъ взглядомъ за удалявшимся шутомъ. Тотъ обернулся и, замѣтивъ что Петръ Александровичъ за нимъ слѣдитъ, послалъ ему рукою поцѣлуй.

— Вы-то идете къ игумену? отрывисто спросилъ Мiусовъ Ивана Ѳедоровича.

— Почему же нѣтъ? Къ тому же я особенно приглашенъ игуменомъ еще вчерашняго дня.

— Къ несчастiю я дѣйствительно чувствую себя почти въ необходимости явиться на этотъ проклятый обѣдъ, все съ тою же горькою раздражительностью продолжалъ Мiусовъ, даже и не обращая вниманiя что монашекъ слушаетъ. — Хоть тамъ-то извиниться надо за то что мы здѣсь натворили и разъяснить что это не мы… Какъ вы думаете?

— Да, надо разъяснить что это не мы. Къ тому же батюшки не будетъ, замѣтилъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Да еще же бы съ вашимъ батюшкой! Проклятый этотъ обѣдъ!

И однако всѣ шли. Монашекъ молчалъ и слушалъ. Дорогой черезъ лѣсокъ онъ только разъ лишь замѣтилъ что отецъ игуменъ давно уже ожидаютъ и что болѣе получаса

‑ 125 ‑

опоздали. Ему не отвѣтили. Мiусовъ съ ненавистью посмотрѣлъ на Ивана Ѳедоровича:

«А вѣдь идетъ на обѣдъ какъ ни въ чемъ не бывало!» подумалъ онъ. «Мѣдный лобъ и Карамазовская совѣсть».

VII.

Семинаристъ-карьеристъ.

Алеша довелъ своего старца въ спаленку и усадилъ на кровать. Это была очень маленькая комнатка съ необходимою мебелью; кровать была узенькая, желѣзная, а на ней вмѣсто тюфяка одинъ только войлокъ. Въ уголку, у иконъ, стоялъ налой, а на немъ лежали крестъ и Евангелiе. Старецъ опустился на кровать въ безсилiи; глаза его блестѣли и дышалъ онъ трудно. Усѣвшись, онъ пристально и какъ бы обдумывая нѣчто посмотрѣлъ на Алешу.

— Ступай, милый, ступай, мнѣ и Порфирiя довольно, а ты поспѣши. Ты тамъ нуженъ, ступай къ отцу игумену, за обѣдомъ и прислужи.

— Благословите здѣсь остаться, просящимъ голосомъ вымолвилъ Алеша.

— Ты тамъ нужнѣе. Тамъ миру нѣтъ. Прислужишь и пригодишься. Подымутся бѣси, молитву читай. И знай сынокъ (старецъ любилъ его такъ называть) что и впредь тебѣ не здѣсь мѣсто. Запомни сiе юноша. Какъ только сподобитъ Богъ преставиться мнѣ и уходи изъ монастыря. Совсѣмъ иди.

Алеша вздрогнулъ.

— Чего ты? Не здѣсь твое мѣсто пока. Благословляю тебя на великое послушанiе въ мiру. Много тебѣ еще странствовать. И ожениться долженъ будешь, долженъ. Все долженъ будешь перенести пока вновь прибудеши. А дѣла много

‑ 126 ‑

будетъ. Но въ тебѣ не сомнѣваюсь, потому и посылаю тебя. Съ тобой Христосъ. Сохрани Его и Онъ сохранитъ тебя. Горе узришь великое и въ горѣ семъ счастливъ будешь. Вотъ тебѣ завѣтъ: въ горѣ счастья ищи. Работай, неустанно работай. Запомни слово мое отнынѣ, ибо хотя и буду еще бесѣдовать съ тобой, но не только дни, а и часы мои сочтены.

Въ лицѣ Алеши опять изобразилось сильное движенiе. Углы губъ его тряслись.

— Чего же ты снова? тихо улыбнулся старецъ. — Пусть мiрскiе слезами провожаютъ своихъ покойниковъ, а мы здѣсь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молимъ о немъ. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспѣши. Около братьевъ будь. Да не около одного, а около обоихъ.

Старецъ поднялъ руку благословить. Возражать было невозможно, хотя Алешѣ чрезвычайно хотѣлось остаться. Хотѣлось ему еще спросить, и даже съ языка срывался вопросъ, чтò предозначалъ этотъ земной поклонъ брату Дмитрiю? но онъ не посмѣлъ спросить. Онъ зналъ что старецъ и самъ бы, безъ вопроса ему разъяснилъ, еслибы можно было. Но значитъ не было на то его воли. А поклонъ этотъ страшно поразилъ Алешу; онъ вѣровалъ слѣпо что въ немъ былъ таинственный смыслъ. Таинственный, а можетъ быть и ужасный. Когда онъ вышелъ за ограду скита чтобы поспѣть въ монастырь къ началу обѣда у игумена (конечно чтобы только прислужить за столомъ) у него вдругъ больно сжалось сердце и онъ остановился на мѣстѣ: предъ нимъ какъ бы снова прозвучали слова старца предрекавшаго столь близкую кончину свою. Что предрекалъ, да еще съ такою точностiю, старецъ, то должно было случиться несомнѣнно, Алеша вѣровалъ тому свято. Но какъ же онъ останется безъ него, какъ же будетъ онъ не видѣть его, не слышать его? И куда онъ

‑ 127 ‑

пойдетъ? Велитъ не плакать и идти изъ монастыря, Господи! Давно уже Алеша не испытывалъ такой тоски. Онъ пошелъ поскорѣе лѣсомъ отдѣлявшимъ скитъ отъ монастыря, и, не въ силахъ даже выносить свои мысли, до того они давили его, сталъ смотрѣть на вѣковыя сосны по обѣимъ сторонамъ лѣсной дорожки. Переходъ былъ не длиненъ, шаговъ въ пятьсотъ не болѣе; въ этотъ часъ никто бы не могъ и повстрѣчаться, но вдругъ на первомъ изгибѣ дорожки, онъ замѣтилъ Ракитина. Тотъ поджидалъ кого-то.

— Не меня ли ждешь? спросилъ поравнявшись съ нимъ Алеша.

— Именно тебя, усмѣхнулся Ракитинъ. Поспѣшаешь къ отцу игумену. Знаю; у того столъ. Съ самаго того времени какъ архiерея съ генераломъ Пахатовымъ принималъ, помнишь, такого стола еще не было. Я тамъ не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мнѣ, Алексѣй, одно: что сей сонъ значитъ? Я вотъ чтò хотѣлъ спросить.

— Какой сонъ?

— А вотъ земной-то поклонъ твоему братцу Дмитрiю Ѳедоровичу. Да еще какъ лбомъ-то стукнулся!

— Это ты про отца Зосиму?

— Да, про отца Зосиму.

— Лбомъ?

— А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итакъ, что же сей сонъ означаетъ?

— Не знаю, Миша, что значитъ.

— Такъ я и зналъ что онъ тебѣ это не объяснитъ. Мудренаго тутъ конечно нѣтъ ничего, однѣ бы кажись всегдашнiя благоглупости. Но фокусъ былъ продѣланъ нарочно. Вотъ теперь и заговорятъ всѣ святоши въ городѣ и по губернiи разнесутъ: «Что дескать сей сонъ означаетъ?» По-моему

‑ 128 ‑

старикъ дѣйствительно прозорливъ: уголовщину пронюхалъ. Смердитъ у васъ.

— Какую уголовщину?

Ракитину видимо хотѣлось что-то высказать.

— Въ вашей семейкѣ она будетъ, эта уголовщина. Случится она между твоими братцами и твоимъ богатенькимъ батюшкой. Вотъ отецъ Зосима и стукнулся лбомъ на всякiй будущiй случай. Потомъ что случится: «ахъ, вѣдь это старецъ святой предрекъ, напророчествовалъ,» — хотя какое бы въ томъ пророчество что онъ лбомъ стукнулся? Нѣтъ, это дескать эмблема была, аллегорiя, и чортъ знаетъ чтò! Разславятъ, запомнятъ: преступленiе дескать предугадалъ, преступника отмѣтилъ. У юродивыхъ и все такъ: на кабакъ крестится, а въ храмъ камнями мечетъ. Такъ и твой старецъ: праведника палкой вонъ, а убiйцѣ въ ноги поклонъ.

— Какое преступленiе? Какому убiйцѣ! Что ты? Алеша сталъ какъ вкопаный, остановился и Ракитинъ.

— Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь объ закладъ что ты самъ ужь объ этомъ думалъ. Кстати, это любопытно: слушай Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя всегда между двухъ стульевъ садишься: думалъ ты объ этомъ или не думалъ, отвѣчай?

— Думалъ, тихо отвѣтилъ Алеша. Даже Ракитинъ смутился.

— Что ты? Да неужто и ты ужь думалъ? вскричалъ онъ.

— Я…. я не то чтобы думалъ, пробормоталъ Алеша, — а вотъ какъ ты сейчасъ сталъ про это такъ странно говорить, то мнѣ и показалось что я про это самъ думалъ.

— Видишь (и какъ ты это ясно выразилъ), видишь? Сегодня глядя на папашу и на братца Митеньку о преступленiи подумалъ? Стало быть не ошибаюсь же я?

— Да подожди, подожди, тревожно прервалъ Алеша, —

‑ 129 ‑

изъ чего ты-то все это видишь?… Почему это тебя такъ занимаетъ, вотъ первое дѣло.

— Два вопроса раздѣльные, но естественные. Отвѣчу на каждый порознь. Почему вижу? Ничего я бы тутъ не видѣлъ еслибы Дмитрiя Ѳедоровича, брата твоего, вдругъ сегодня не понялъ всего, какъ есть, разомъ и вдругъ, всего какъ онъ есть. По какой-то одной чертѣ такъ и захватилъ его разомъ всего. У этихъ честнѣйшихъ, но любострастныхъ людей есть черта которую не переходи. Не то — не то онъ и папеньку ножомъ пырнетъ. А папенька пьяный и невоздержный безпутникъ, никогда и ни въ чемъ мѣры не понималъ — не удержатся оба и бухъ оба въ канаву….

— Нѣтъ Миша, нѣтъ, если только это, такъ ты меня ободрилъ. До того не дойдетъ.

— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть онъ и честный человѣкъ, Митенька-то (онъ глупъ, но честенъ); но онъ — сладострастникъ. Вотъ его опредѣленiе и вся внутренняя суть. Это отецъ ему передалъ свое подлое сладострастiе. Вѣдь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: Какъ это ты дѣвственникъ? Вѣдь и ты Карамазовъ! Вѣдь въ вашемъ семействѣ сладострастiе до воспаленiя доведено. Ну вотъ эти три сладострастника другъ за другомъ теперь и слѣдятъ…. съ ножами за сапогомъ. Состукнулись трое лбами, а ты пожалуй четвертый.

— Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрiй ее… презираетъ, какъ-то вздрагивая проговорилъ Алеша.

— Грушеньку-то? Нѣтъ, братъ, не презираетъ. Ужь когда невѣсту свою въ явь на нее промѣнялъ, то не презираетъ. Тутъ… тутъ, братъ, нѣчто чего ты теперь не поймешь. Тутъ влюбится человѣкъ въ какую нибудь красоту, въ тѣло женское, или даже только въ часть одну тѣла женскаго (это сладострастникъ можетъ понять), то и отдастъ

‑ 130 ‑

за нее собственныхъ дѣтей, продастъ отца и мать, Россiю и отечество; будучи честенъ, пойдетъ и украдетъ; будучи кротокъ — зарѣжетъ, будучи вѣренъ — измѣнитъ. Пѣвецъ женскихъ ножекъ, Пушкинъ, ножки въ стихахъ воспѣвалъ; другiе не воспѣваютъ, а смотрѣть на ножки не могутъ безъ судорогъ. Но вѣдь не однѣ ножки… Тутъ, братъ, презрѣнiе не помогаетъ, хотя бы онъ и презиралъ Грушеньку. И презираетъ да оторваться не можетъ.

— Я это понимаю, вдругъ брякнулъ Алеша.

— Быдто? И впрямь стало быть ты это понимаешь, коли такъ съ перваго слова брякнулъ что понимаешь, съ злорадствомъ проговорилъ Ракитинъ. — Ты это нечаянно брякнулъ, это вырвалось. Тѣмъ драгоцѣннѣе признанiе: стало быть тебѣ ужь знакомая тема, объ этомъ ужь думалъ, о сладострастьи-то! Ахъ ты дѣвственникъ! Ты Алешка тихоня, ты святой, я согласенъ, но ты тихоня и чортъ знаетъ о чемъ ты ужь не думалъ, чортъ знаетъ что тебѣ ужь извѣстно! Дѣвственникъ, а ужь такую глубину прошелъ, я тебя давно наблюдаю. Ты самъ Карамазовъ, ты Карамазовъ вполнѣ — стало быть значитъ же что-нибудь порода и подборъ. По отцу сладострастникъ, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю! Знаешь что: Грушенька просила меня «приведи ты его (тебя то-есть) я съ него ряску стащу». Да вѣдь какъ просила-то: приведи да приведи! Подумалъ только: чѣмъ ты это ей такъ любопытенъ? Знаешь, необычайная и она женщина тоже!

— Кланяйся, скажи что не приду, криво усмѣхнулся Алеша. — Договаривай, Михаилъ, о чемъ зачалъ, я тебѣ потомъ мою мысль скажу.

— Чего тутъ договаривать, все ясно. Все это братъ, старая музыка. Если ужь и ты сладострастника въ себѣ заключаешь, то что же братъ твой Иванъ, единоутробный?

‑ 131 ‑

Вѣдь и онъ Карамазовъ. Въ этомъ весь вашъ Карамазовскiй вопросъ заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые! Братъ твой Иванъ теперь богословскiя статейки пока въ шутку по какому-то глупѣйшему неизвѣстному разсчету печатаетъ, будучи самъ атеистомъ, и въ подлости этой самъ сознается — братъ твой этотъ, Иванъ. Кромѣ того отъ братца Мити невѣсту себѣ отбиваетъ, ну и этой цѣли кажется что достигнетъ. Да еще какъ: съ согласiя самого Митеньки, потому что Митенька самъ ему невѣсту свою уступаетъ чтобы только отвязаться отъ нея да уйти поскорѣй къ Грушенькѣ. И все это при всемъ своемъ благородствѣ и безкорыстiи, замѣть себѣ это. Вотъ эти-то люди самые роковые и есть! Чортъ васъ разберетъ послѣ этого: самъ подлость свою сознаетъ и самъ въ подлость лѣзетъ! Слушай дальше: Митенькѣ теперь пересѣкаетъ дорогу старикашка — отецъ. Вѣдь тотъ по Грушенькѣ съ ума вдругъ сошелъ, вѣдь у него слюна бѣжитъ когда на нее глядитъ только. Вѣдь это онъ только изъ-за нея одной въ кельѣ сейчасъ скандалъ такой сдѣлалъ, за то только что Мiусовъ ее безпутною тварью назвать осмѣлился. Влюбился хуже кошки. Прежде она ему тутъ только по дѣлишкамъ какимъ-то темнымъ да кабачнымъ на жалованьи прислуживала, а теперь вдругъ догадался и разглядѣлъ, остервенился, съ предложенiями лѣзетъ, не съ честными конечно. Ну и столкнутся же они, папенька съ сыночкомъ, на этой дорожкѣ. А Грушенька ни тому ни другому, пока еще виляетъ да обоихъ дразнитъ, высматриваетъ который выгоднѣе, потому хоть у папаши можно много денегъ тяпнуть, да вѣдь за то онъ не женится, а пожалуй такъ подъ конецъ ожидовѣетъ и запретъ кошель. Въ такомъ случаѣ и Митенька свою цѣну имѣетъ; денегъ у него нѣтъ, но за то способенъ жениться. Да-съ, способенъ жениться! Бросить невѣсту, несравненную красоту, Катерину Ивановну, богатую,

‑ 132 ‑

дворянку и полковничью дочь, и жениться на Грушенькѣ, бывшей содержанкѣ стараго купчишки, развратнаго мужика и городскаго головы Самсонова. Изъ всего сего дѣйствительно можетъ столкновенiе произойти уголовное. А этого братъ твой Иванъ и ждетъ, тутъ онъ и въ малинѣ: и Катерину Ивановну прiобрѣтетъ, по которой сохнетъ, да и шестьдесятъ ея тысячъ приданаго тяпнетъ. Маленькому-то человѣчку и голышу какъ онъ это и весьма прельстительно для начала. И вѣдь замѣть себѣ: не только Митю не обидитъ, но даже по гробъ одолжитъ. Вѣдь я навѣрно знаю что Митенька самъ и вслухъ, на прошлой недѣлѣ еще, кричалъ въ трактирѣ пьяный, съ цыганками, что недостоинъ невѣсты своей Катеньки, а братъ Иванъ такъ вотъ тотъ достоинъ. А сама Катерина Ивановна ужь конечно такого обворожителя какъ Иванъ Ѳедоровичъ подъ конецъ не отвергнетъ; вѣдь она ужь и теперь между двумя ими колеблется. И чѣмъ только этотъ Иванъ прельстилъ васъ всѣхъ что вы всѣ предъ нимъ благоговѣете? А онъ надъ вами же смѣется: въ малинѣ, дескать, сижу и на вашъ счетъ лакомствую.

— Почему ты все это знаешь? Почему такъ утвердительно говоришь? рѣзко и нахмурившись спросилъ вдругъ Алеша.

— А почему ты теперь спрашиваешь и моего отвѣта впередъ боишься? Значитъ, самъ соглашаешься что я правду сказалъ.

— Ты Ивана не любишь. Иванъ не польстится на деньги.

— Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не однѣ же тутъ деньги, хотя и шестьдесятъ тысячъ вещь прельстительная.

— Иванъ выше смотритъ. Иванъ и на тысячи не польстится. Иванъ не денегъ, не спокойствiя ищетъ. Онъ мученiя можетъ быть ищетъ.

‑ 133 ‑

— Это еще что за сонъ? Ахъ вы… дворяне?

— Эхъ Миша, душа его бурная. Умъ его въ плѣну. Въ немъ мысль великая и неразрѣшенная. Онъ изъ тѣхъ которымъ не надобно миллiоновъ, а надобно мысль разрѣшить.

— Литературное воровство, Алешка. Ты старца своего перефразировалъ. Экъ вѣдь Иванъ вамъ загадку задалъ! съ явною злобой крикнулъ Ракитинъ. Онъ даже въ лицѣ измѣнился и губы его перекосились. — Да и загадка то глупая, отгадывать нечего. Пошевели мозгами — поймешь. Статья его смѣшна и нелѣпа. А слышалъ давеча его глупую теорiю: «нѣтъ безсмертiя души, такъ нѣтъ и добродѣтели, значитъ все позволено». (А братецъ-то Митенька кстати помнишь какъ крикнулъ: «Запомню»!) Соблазнительная теорiя подлецамъ…. я ругаюсь, это глупо…. не подлецамъ, а школьнымъ фанфаронамъ съ «неразрѣшимою глубиной мыслей». Хвастунишка, а суть-то вся: «Съ одной стороны нельзя не признаться, а съ другой — нельзя не сознаться!» Вся его теорiя — подлость! Человѣчество само въ себѣ силу найдетъ чтобы жить для добродѣтели, даже и не вѣря въ безсмертiе души! Въ любви къ свободѣ, къ равенству, братству найдетъ….

Ракитинъ разгорячился, почти не могъ сдержать себя. Но вдругъ какъ бы вспомнивъ что то остановился.

— Ну, довольно, еще кривѣе улыбнулся онъ чѣмъ прежде. Чего ты смѣешься? Думаешь что я пошлякъ?

— Нѣтъ, я и не думалъ думать что ты пошлякъ. Ты уменъ, но… оставь, это я сдуру усмѣхнулся. Я понимаю что ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему увлеченiю я догадался что ты самъ неравнодушенъ къ Катеринѣ Ивановнѣ, я, братъ, это давно подозрѣвалъ, а потому и не любишь брата Ивана. Ты къ нему ревнуешь?

‑ 134 ‑

— И къ ея денежкамъ тоже ревную? Прибавляй что ли?

— Нѣтъ, я ничего о деньгахъ не прибавлю, я не стану тебя обижать.

— Вѣрю, потому что ты сказалъ, но чортъ васъ возьми опять таки съ твоимъ братомъ Иваномъ! Не поймете вы никто что его и безъ Катерины Ивановны можно весьма не любить. И за что я его стану любить, чортъ возьми! Вѣдь удостоиваетъ же онъ меня самъ ругать. Почему же я его не имѣю права ругать?

— Я никогда не слыхалъ чтобъ онъ хоть что нибудь сказалъ о тебѣ, хорошаго или дурнаго; онъ совсѣмъ о тебѣ не говоритъ.

— А я такъ слышалъ что третьяго дня у Катерины Ивановны онъ отдѣлывалъ меня на чемъ свѣтъ стоитъ — вотъ до чего интересовался вашимъ покорнымъ слугой. И кто, братъ, кого послѣ этого ревнуетъ — не знаю! Изволилъ выразить мысль что если я де не соглашусь на карьеру архимандрита въ весьма недалекомъ будущемъ, и не рѣшусь постричься, то непремѣнно уѣду въ Петербургъ и примкну къ толстому журналу, непремѣнно къ отдѣленiю критики, буду писать лѣтъ десятокъ и въ концѣ концовъ переведу журналъ на себя. Затѣмъ буду опять его издавать и непремѣнно въ либеральномъ и атеистическомъ направленiи, съ соцiалистическимъ оттѣнкомъ, съ маленькимъ даже лоскомъ соцiализма, но держа ухо востро, то есть въ сущности держа нашимъ и вашимъ и отводя глаза дуракамъ. Конецъ карьеры моей, по толкованiю твоего братца, въ томъ что оттѣнокъ соцiализма не помѣшаетъ мнѣ откладывать на текущiй счетъ подписныя денежки и пускать ихъ при случаѣ въ оборотъ, подъ руководствомъ какого нибудь жидишки, до тѣхъ поръ пока не выстрою капитальный домъ въ Петербургѣ съ тѣмъ чтобы перевесть въ

‑ 135 ‑

него и редакцiю, а въ остальные этажи напустить жильцовъ. Даже мѣсто дому назначилъ: у Новаго Каменнаго моста черезъ Неву, который проектируется, говорятъ, въ Петербургѣ, съ Литейной на Выборгскую….

— Ахъ, Миша, вѣдь это пожалуй какъ есть все и сбудется, до послѣдняго даже слова! вскричалъ вдругъ Алеша не удержавшись и весело усмѣхаясь.

— И вы въ сарказмы пускаетесь, Алексѣй Ѳедоровичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я шучу, извини. У меня совсѣмъ другое на умѣ. Позволь однако: кто бы тебѣ могъ такiя подробности сообщить, и отъ кого бы ты могъ о нихъ слышать. Ты не могъ вѣдь быть у Катерины Ивановны лично когда онъ про тебя говорилъ?

— Меня не было, за то былъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, и я слышалъ это своими ушами отъ Дмитрiя же Ѳедоровича, то есть если хочешь онъ не мнѣ говорилъ, а я подслушалъ, разумѣется по неволѣ, потому что у Грушеньки въ ея спальнѣ сидѣлъ и выйти не могъ все время пока Дмитрiй Ѳедоровичъ въ слѣдующей комнатѣ находился.

— Ахъ да, я и забылъ, вѣдь она тебѣ родственница…

— Родственница? Это Грушенька-то мнѣ родственница? вскричалъ вдругъ Ракитинъ весь покраснѣвъ. — Да ты съ ума спятилъ что ли? Мозги не въ порядкѣ.

— А чтò? Развѣ не родственница? Я такъ слышалъ…

— Гдѣ ты могъ это слышать? Нѣтъ, вы господа Карамазовы какихъ-то великихъ и древнихъ дворянъ изъ себя корчите, тогда какъ отецъ твой бѣгалъ шутомъ по чужимъ столамъ, да при милости на кухнѣ числился. Положимъ, я только поповскiй сынъ и тля предъ вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня такъ весело и безпутно. У меня тоже честь есть, Алексѣй Ѳедоровичъ. Я Грушенькѣ не могу быть родней, публичной дѣвкѣ, прошу понять-съ!

‑ 136 ‑

Ракитинъ былъ въ сильномъ раздраженiи.

— Извини меня ради Бога, я никакъ не могъ предполагать, и притомъ какая она публичная? Развѣ она… такая? покраснѣлъ вдругъ Алеша. — Повторяю тебѣ, я такъ слышалъ что родственница. Ты къ ней часто ходишь и самъ мнѣ говорилъ что ты съ нею связей любви не имѣешь… Вотъ я никогда не думалъ что ужь ты то ее такъ презираешь! Да неужели она достойна того?

— Если я ее посѣщаю, то на то могу имѣть свои причины, ну и довольно съ тебя. А на счетъ родства, такъ скорѣй твой братецъ, али даже самъ батюшка навяжетъ ее тебѣ, а не мнѣ, въ родню. Ну вотъ и дошли. Ступай-ка на кухню лучше. Ай! что тутъ такое, что это? Аль опоздали? Да не могли же они такъ скоро отобѣдать? Аль тутъ опять что Карамазовы напрокудили? Навѣрно такъ. Вотъ и батюшка твой и Иванъ Ѳедоровичъ за нимъ. Это они отъ игумена вырвались. Вонъ отецъ Исидоръ съ крыльца кричитъ имъ что-то во слѣдъ. Да и батюшка твой кричитъ и руками махаетъ, вѣрно бранится. Ба, да вонъ и Мiусовъ въ коляскѣ уѣхалъ, видишь ѣдетъ. Вотъ и Максимовъ помѣщикъ бѣжитъ — да тутъ скандалъ; значитъ не было обѣда! Ужь не прибили ли они игумена? Али ихъ пожалуй прибили? Вотъ бы стоило!..

Ракитинъ восклицалъ не напрасно. Скандалъ дѣйствительно произошелъ, неслыханный и неожиданный. Все произошло «по вдохновенiю».

‑ 137‑

VIII.

Скандалъ.

Когда Мiусовъ и Иванъ Ѳедоровичъ входили уже къ игумену, то въ Петрѣ Александровичѣ, какъ въ искренно порядочномъ и деликатномъ человѣкѣ, быстро произошелъ одинъ деликатный въ своемъ родѣ процессъ, ему стало стыдно сердиться. Онъ почувствовалъ про себя что дряннаго Ѳедора Павловича, въ сущности, долженъ бы былъ онъ до того не уважать что не слѣдовало бы ему терять свое хладнокровiе въ кельѣ старца и такъ самому потеряться, какъ оно вышло. «По крайней мѣрѣ монахи-то ужь тутъ не виноваты ни въ чемъ», рѣшилъ онъ вдругъ на крыльцѣ игумена, — «а если и тутъ порядочный народъ (этотъ отецъ Николай игуменъ тоже кажется изъ дворянъ), то почему же не быть съ ними милымъ, любезнымъ и вѣжливымъ»?.. «Спорить не буду, буду даже поддакивать, завлеку любезностью и… и… наконецъ докажу имъ что я не компанiя этому Эзопу, этому шуту, этому пьерò и попался въ просакъ точно также какъ и они всѣ»…

Спорныя же порубки въ лѣсу и эту ловлю рыбы (гдѣ все это — онъ и самъ не зналъ) онъ рѣшилъ имъ уступить окончательно, разъ навсегда, сегодня же, тѣмъ болѣе что все это очень немногаго стоило, и всѣ свои иски противъ монастыря прекратить.

Всѣ эти благiя намѣренiя еще болѣе укрѣпились когда они вступили въ столовую отца игумена. Столовой у того впрочемъ не было; потому что было у него всего по настоящему двѣ комнаты во всемъ помѣщенiи, правда гораздо обширнѣйшiя и удобнѣйшiя чѣмъ у старца. Но убранство комнатъ также не отличалось особымъ комфортомъ: мебель

‑ 138 ‑

была кожаная, краснаго дерева, старой моды двадцатыхъ годовъ, даже полы были некрашеные; за то все блистало чистотой, на окнахъ было много дорогихъ цвѣтовъ; но главную роскошь въ эту минуту естественно составлялъ роскошно сервированный столъ, хотя впрочемъ и тутъ говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлѣбъ трехъ сортовъ, двѣ бутылки вина, двѣ бутылки великолѣпнаго монастырскаго меду, и большой стеклянный кувшинъ съ монастырскимъ квасомъ, славившимся въ околодкѣ. Водки не было вовсе. Ракитинъ повѣствовалъ потомъ что обѣдъ приготовленъ былъ на этотъ разъ изъ пяти блюдъ: была уха со стерлядью и съ пирожками съ рыбой; затѣмъ разварная рыба какъ-то отмѣнно и особенно приготовленная; затѣмъ котлеты изъ красной рыбы, мороженое и компотъ и наконецъ киселекъ въ родѣ бланманже. Все это пронюхалъ Ракитинъ, не утерпѣвъ и нарочно заглянувъ на игуменскую кухню съ которою тоже имѣлъ свои связи. Онъ вездѣ имѣлъ связи и вездѣ добывалъ языка. Сердце онъ имѣлъ весьма безпокойное и завистливое. Значительныя свои способности онъ совершенно въ себѣ сознавалъ, но нервно преувеличивалъ ихъ въ своемъ самомнѣнiи. Онъ зналъ навѣрно что будетъ въ своемъ родѣ дѣятелемъ, но Алешу, который былъ къ нему очень привязанъ, мучило то что его другъ Ракитинъ безчестенъ и рѣшительно не сознаетъ того самъ, напротивъ, зная про себя, что онъ не украдетъ денегъ со стола, окончательно считалъ себя человѣкомъ высшей честности. Тутъ ужь не только Алеша, но и никто бы не могъ ничего сдѣлать.

Ракитинъ, какъ лицо мелкое, приглашенъ быть къ обѣду не могъ, за то были приглашены отецъ Iосифъ и отецъ Паисiй и съ ними еще одинъ iеромонахъ. Они уже ожидали въ столовой игумена, когда вступили Петръ Александровичъ,

‑ 139 ‑

Калгановъ и Иванъ Ѳедоровичъ. Дожидался еще въ сторонкѣ и помѣщикъ Максимовъ. Отецъ игуменъ, чтобы встрѣтить гостей, выступилъ впередъ на средину комнаты. Это былъ высокiй, худощавый, но все еще сильный старикъ, черноволосый, съ сильною просѣдью, съ длиннымъ постнымъ и важнымъ лицомъ. Онъ раскланялся съ гостями молча, но тѣ на этотъ разъ подошли подъ благословенiе. Мiусовъ рискнулъ было даже поцѣловать ручку, но игуменъ вовремя какъ-то отдернулъ и поцѣлуй не состоялся. За то Иванъ Ѳедоровичъ и Калгановъ благословились на этотъ разъ вполнѣ, то есть съ самымъ простодушнымъ и простонароднымъ чмокомъ въ руку.

— Мы должны сильно извиниться, ваше высокопреподобiе, началъ Петръ Александровичъ, съ любезностью осклабляясь, но все же важнымъ и почтительнымъ тономъ, — извиниться что являемся одни безъ приглашеннаго вами сопутника нашего, Ѳедора Павловича; онъ принужденъ былъ отъ вашей трапезы уклониться и не безъ причины. Въ кельѣ у преподобнаго отца Зосимы, увлекшись своею несчастною родственною распрей съ сыномъ, онъ произнесъ нѣсколько словъ совершенно не кстати…. словомъ сказать, совершенно неприличныхъ…. о чемъ, какъ кажется (онъ взглянулъ на iеромонаховъ), вашему высокопреподобiю уже и извѣстно. А потому самъ сознавая себя виновнымъ и искренно раскаиваясь, почувствовалъ стыдъ и не могши преодолѣть его, просилъ насъ, меня и сына своего, Ивана Ѳедоровича, заявить предъ вами все свое искреннее сожалѣнiе, сокрушенiе и покаянiе…. Однимъ словомъ, онъ надѣется и хочетъ вознаградить все потомъ, а теперь испрашивая вашего благословенiя, проситъ васъ забыть о случившемся….

Мiусовъ умолкъ. Произнеся послѣднiя слова своей тирады, онъ остался собою совершенно доволенъ, до того что и слѣдовъ

‑ 140 ‑

недавняго раздраженiя не осталось въ душѣ его. Онъ вполнѣ и искренно любилъ опять человѣчество. Игуменъ, съ важностью выслушавъ его, слегка наклонилъ голову и произнесъ въ отвѣтъ:

— Чувствительно сожалѣю объ отлучившемся. Можетъ-быть за трапезой нашею онъ полюбилъ бы насъ, равно какъ и мы его. Милости просимъ, господа, откушать.

Онъ сталъ передъ образомъ и началъ вслухъ молитву. Всѣ почтительно преклонили головы, а помѣщикъ Максимовъ даже особенно выставился впередъ, сложивъ передъ собой ладошками руки отъ особаго благоговѣнiя.

И вотъ тутъ-то Ѳедоръ Павловичъ и выкинулъ свое послѣднее колѣно. Надо замѣтить что онъ дѣйствительно хотѣлъ было уѣхать и дѣйствительно почувствовалъ невозможность, послѣ своего позорнаго поведенiя въ кельѣ старца, идти какъ ни въ чемъ не бывало къ игумену на обѣдъ. Не то чтобъ онъ стыдился себя такъ ужь очень и обвинялъ; можетъ быть даже совсѣмъ напротивъ; но все же онъ чувствовалъ что обѣдать-то ужь неприлично. Но только было подали къ крыльцу гостинницы его дребезжащую коляску, какъ онъ, уже влѣзая въ нее, вдругъ прiостановился. Ему вспомнились его же собственныя слова у старца: «Мнѣ все такъ и кажется, когда я вхожу куда нибудь, что я подлѣе всѣхъ и что меня всѣ за шута принимаютъ, — такъ вотъ давай же я и въ самомъ дѣлѣ сыграю шута, потому что вы всѣ до единаго глупѣе и подлѣе меня». Ему захотѣлось всѣмъ отомстить за собственныя пакости. Вспомнилъ онъ вдругъ теперь кстати, какъ когда-то, еще прежде, спросили его разъ: «За что вы такого-то такъ ненавидите»? И онъ отвѣтилъ тогда, въ припадкѣ своего шутовскаго безстыдства: «А вотъ за что: онъ, правда, мнѣ ничего не сдѣлалъ, но за то я сдѣлалъ ему одну безсовѣстнѣйшую пакость, и только

‑ 141 ‑

что сдѣлалъ, тотчасъ же за то и возненавидѣлъ его». Припомнивъ это теперь, онъ тихо и злобно усмѣхнулся въ минутномъ раздумьи. Глаза его сверкнули и даже губы затряслись. «А коль началъ, такъ и кончить», рѣшилъ онъ вдругъ. Сокровеннѣйшее ощущенiе его въ этотъ мигъ можно было бы выразить такими словами: «Вѣдь ужь теперь себя не реабилитируешь, такъ давай-ка я имъ еще наплюю до безстыдства: не стыжусь, дескать васъ, да и только»! Кучеру онъ велѣлъ подождать, а самъ скорыми шагами воротился въ монастырь и прямо къ игумену. Онъ еще не зналъ хорошо что сдѣлаетъ, но зналъ что уже не владѣетъ собою и — чуть толчокъ — мигомъ дойдетъ теперь до послѣдняго предѣла какой-нибудь мерзости, — впрочемъ только мерзости, а отнюдь не какого-нибудь преступленiя или такой выходки за которую можетъ судъ наказать. Въ послѣднемъ случаѣ онъ всегда умѣлъ себя сдерживать и даже самъ себѣ дивился на счетъ этого въ иныхъ случаяхъ. Онъ показался въ столовой игумена ровно въ тотъ мигъ когда кончилась молитва и всѣ двинулись къ столу. Остановившись на порогѣ оглядѣлъ компанiю и засмѣялся длиннымъ, наглымъ, злымъ смѣшкомъ, всѣмъ отважно глядя въ глаза.

— А они-то думали я уѣхалъ, а я вотъ онъ! вскричалъ онъ на всю залу.

Одно мгновенiе всѣ смотрѣли на него въ упоръ и молчали, и вдругъ всѣ почувствовали что выйдетъ сейчасъ что нибудь отвратительное, нелѣпое, съ несомнѣннымъ скандаломъ. Петръ Александровичъ изъ самаго благодушнаго настроенiя перешелъ немедленно въ самое свирѣпое. Все что угасло было въ его сердцѣ и затихло разомъ воскресло и поднялось:

— Нѣтъ, вынести этого я не могу! вскричалъ онъ, — совсѣмъ не могу и…. никакъ не могу!

‑ 142 ‑

Кровь бросилась ему въ голову. Онъ даже спутался, но было уже не до слога и онъ схватилъ свою шляпу.

— Чего такого онъ не можетъ? вскричалъ Ѳедоръ Павловичъ, — «никакъ не можетъ и ни за что не можетъ»? Ваше преподобiе, входить мнѣ аль нѣтъ? Принимаете сотрапезника?

— Милости просимъ отъ всего сердца, отвѣтилъ игуменъ. — Господа! Позволю ли себѣ — прибавилъ онъ вдругъ, — просить васъ отъ всей души, оставивъ случайныя распри ваши, сойтись въ любви и родственномъ согласiи, съ молитвой ко Господу, за смиренною трапезою нашей…

— Нѣтъ, нѣтъ, невозможно, крикнулъ какъ бы не въ себѣ Петръ Александровичъ.

— А коли Петру Александровичу невозможно, такъ и мнѣ невозможно, и я не останусь. Я съ тѣмъ и шелъ. Я всюду теперь буду съ Петромъ Александровичемъ: уйдете Петръ Александровичъ и я пойду, останетесь и я останусь. Родственнымъ-то согласiемъ вы его наипаче кольнули, отецъ игуменъ: не признаетъ онъ себя мнѣ родственникомъ? Такъ ли фонъ-Зонъ? Вотъ и фонъ-Зонъ стоитъ. Здравствуй фонъ-Зонъ.

— Вы… это мнѣ-съ? пробормоталъ изумленный помѣщикъ Максимовъ.

— Конечно тебѣ, крикнулъ Ѳедоръ Павловичъ. — А то кому же? Не отцу же игумену быть фонъ-Зономъ!

— Да вѣдь и я не фонъ-Зонъ, я Максимовъ.

— Нѣтъ, ты фонъ-Зонъ. Ваше преподобiе, знаете вы что такое фонъ-Зонъ? Процессъ такой уголовный былъ: его убили въ блудилищѣ — такъ кажется у васъ сiи мѣста именуются — убили и ограбили, и не смотря на его почтенныя лѣта, вколотили въ ящикъ, закупорили и изъ Петербурга въ Москву отослали въ багажномъ вагонѣ, за нумеромъ. А когда заколачивали,

‑ 143 ‑

то блудныя плясавицы пѣли пѣсни и играли на гусляхъ, то-есть на фортоплясахъ. Такъ вотъ это тотъ самый фонъ-Зонъ и есть. Онъ изъ мертвыхъ воскресъ, такъ ли фонъ-Зонъ?

— Что же это такое? Какъ же это? послышались голоса въ группѣ iеромонаховъ.

— Идемъ! крикнулъ Петръ Александровичъ, обращаясь къ Калганову.

— Нѣтъ-съ, позвольте! визгливо перебилъ Ѳедоръ Павловичъ, шагнувъ еще шагъ въ комнату, — позвольте и мнѣ довершить. Тамъ въ кельѣ ославили меня что я будто бы непочтительно велъ себя, а именно тѣмъ что про пискариковъ крикнулъ. Петръ Александровичъ Мiусовъ, родственникъ мой, любитъ чтобы въ рѣчи было plus de noblesse que de sincérité, а я обратно люблю чтобы въ моей рѣчи было plus de sincérité que de noblesse, и — наплевать на noblesse! Такъ-ли фонъ-Зонъ? Позвольте отецъ игуменъ, я хоть и шутъ и представляюсь шутомъ, но я рыцарь чести и хочу высказать. Да-съ, я рыцарь чести, а въ Петрѣ Александровичѣ — прищемленное самолюбiе и ничего больше. Я и прiѣхалъ-то можетъ быть сюда давеча чтобы посмотрѣть да высказать. У меня здѣсь сынъ Алексѣй спасается; я отецъ, я объ его участи забочусь и долженъ заботиться. Я все слушалъ да представлялся, да и смотрѣлъ потихоньку, а теперь хочу вамъ и послѣднiй актъ представленiя продѣлать. У насъ вѣдь какъ? У насъ что падаетъ, то ужь и лежитъ. У насъ что разъ упало, то ужь и во вѣки лежи. Какъ бы не такъ-съ! Я встать желаю. Отцы святые, я вами возмущенъ. Исповѣдь есть великое таинство, предъ которымъ и я благоговѣю и готовъ повергнуться ницъ, а тутъ вдругъ тамъ въ кельѣ всѣ на колѣнкахъ и исповѣдуются вслухъ. Развѣ вслухъ позволено исповѣдываться? Святыми отцами установлено

‑ 144 ‑

исповѣданiе на ухо, тогда только исповѣдь ваша будетъ таинствомъ, и это издревле. А то какъ я ему объясню при всѣхъ что я, напримѣръ, то и то… ну то-есть то и то понимаете? Иногда вѣдь и сказать неприлично. Такъ вѣдь это скандалъ! Нѣтъ, отцы, съ вами тутъ пожалуй въ хлыстовщину втянешься… Я при первомъ же случаѣ напишу въ Синодъ, а сына своего Алексѣя домой возьму…

Здѣсь нотабене. Ѳедоръ Павловичъ слышалъ гдѣ въ колокола звонятъ. Были когда-то злыя сплетни, достигшiя даже до архiерея (не только по нашему, но и въ другихъ монастыряхъ гдѣ установилось старчество) что будто слишкомъ  уважаются старцы, въ ущербъ даже сану игуменскому, и что между прочимъ будто бы старцы злоупотребляютъ таинствомъ исповѣди и проч. и проч. Обвиненiя нелѣпыя которыя и пали въ свое время сами собой и у насъ и повсемѣстно. Но глупый дьяволъ, который подхватилъ и несъ Ѳедора Павловича на его собственныхъ нервахъ куда-то все дальше и дальше въ позорную глубину, подсказалъ ему это бывшее обвиненiе въ которомъ Ѳедоръ Павловичъ самъ не понималъ перваго слова. Да и высказать-то его грамотно не сумѣлъ, тѣмъ болѣе что на этотъ разъ никто въ кельи старца на колѣняхъ не стоялъ и вслухъ не исповѣдывался, такъ что Ѳедоръ Павловичъ ничего не могъ подобнаго самъ видѣть и говорилъ лишь по старымъ слухамъ и сплетнямъ которые кое-какъ припомнилъ. Но высказавъ свою глупость онъ почувствовалъ что сморозилъ нелѣпый вздоръ и вдругъ захотѣлось ему тотчасъ же доказать слушателямъ, а пуще всего себѣ самому, что сказалъ онъ вовсе не вздоръ. И хотя онъ отлично зналъ что съ каждымъ будущимъ словомъ все больше и нелѣпѣе будетъ прибавлять къ сказанному уже вздору еще такого же, — но ужь сдержать себя не могъ и полетѣлъ какъ съ горы.

‑ 145 ‑

— Какая подлость! крикнулъ Петръ Александровичъ.

— Простите, сказалъ вдругъ игуменъ. — Было сказано издревле: «И начатъ глаголати на мя многая нѣкая, даже и до скверныхъ нѣкiихъ вещей. Азъ же вся слышавъ, глаголахъ въ себѣ: се врачество Iисусово есть и послалъ исцѣлити тщеславную душу мою». А потому и мы благодаримъ васъ съ покорностью, гость драгоцѣнный!

И онъ поклонился Ѳедору Павловичу въ поясъ.

— Те-те-те! Ханжество и старыя фразы! Старыя фразы и старые жесты! Старая ложь и казенщина земныхъ поклоновъ! Знаемъ мы эти поклоны! «Поцѣлуй въ губы и кинжалъ въ сердце» какъ въ Разбойникахъ Шиллера. Не люблю, отцы, фальши, а хочу истины! Но не въ пискарикахъ истина, и я это провозгласилъ! Отцы монахи, зачѣмъ поститесь? Зачѣмъ вы ждете за это себѣ награды на небеси? Такъ вѣдь изъ за этакой награды и я пойду поститься! Нѣтъ, монахъ святой, ты будь-ка добродѣтеленъ въ жизни, принеси пользу обществу не заключаясь въ монастырѣ на готовые хлѣба и не ожидая награды тамъ на верху, — такъ это-то потруднѣе будетъ. Я тоже вѣдь отецъ игуменъ умѣю складно сказать. Что у нихъ тутъ наготовлено? подошелъ онъ къ столу. Портвейнъ старый Фактори, медокъ разлива братьевъ Елисѣевыхъ, ай да отцы! Не похоже вѣдь на пискариковъ. Ишь бутылочекъ-то отцы наставили, хе-хе-хе! А кто это все доставлялъ сюда? Это мужикъ русскiй, труженикъ, своими мозольными руками заработанный грошъ сюда несетъ, отрывая его отъ семейства и отъ нуждъ государственныхъ! Вѣдь вы, отцы святые, народъ сосете!

— Это ужь совсѣмъ недостойно съ вашей стороны, проговорилъ отецъ Iосифъ. Отецъ Паисiй упорно молчалъ. Мiусовъ бросился бѣжать изъ комнаты, а за нимъ и Калгановъ.

— Ну, отцы, и я за Петромъ Александровичемъ! Больше

‑ 146 ‑

я къ вамъ не приду, просить будете на колѣняхъ, не приду. Тысячу рубликовъ я вамъ прислалъ, такъ вы опять глазки навострили, хе-хе-хе! Нѣтъ, еще не прибавлю. Мщу за мою прошедшую молодость, за все униженiе мое! — застучалъ онъ кулакомъ по столу въ припадкѣ выдѣланнаго чувства. — Много значилъ этотъ монастырекъ въ моей жизни! Много горькихъ слезъ я изъ за него пролилъ! Вы жену мою, кликушу, возставляли противъ меня. Вы меня на семи соборахъ проклинали, по околотку разнесли! Довольно, отцы, ныньче вѣкъ либеральный, вѣкъ пароходовъ и желѣзныхъ дорогъ. Ни тысячи, ни ста рублей, ни ста копѣекъ, ничего отъ меня не получите!

Опять нотабене. Никогда и ничего такого особеннаго не значилъ нашъ монастырь въ его жизни и никакихъ горькихъ слезъ не проливалъ онъ изъ за него. Но онъ до того увлекся выдѣланными слезами своими что на одно мгновенiе чуть было себѣ самъ не повѣрилъ; даже заплакалъ было отъ умиленiя; но въ тотъ же мигъ почувствовалъ что пора поворачивать оглобли назадъ. Игуменъ на злобную ложь его наклонилъ голову и опять внушительно произнесъ:

— Сказано снова: «Претерпи смотрительнѣ находящее на тя невольно безчестiе съ радостiю, и да несмутишися, ниже возненавидиши безчестящаго тя». Такъ и мы поступимъ.

— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте отцы, а я пойду. А сына моего Алексѣя беру отселѣ родительскою властiю моею навсегда. Иванъ Ѳедоровичъ, почтительнѣйшiй сынъ мой, позвольте вамъ приказать за мною слѣдовать! Фонъ-Зонъ, чего тебѣ тутъ оставаться! Приходи сейчасъ ко мнѣ въ городъ. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вмѣсто постнаго-то масла подамъ поросенка съ кашей; пообѣдаемъ; коньячку поставлю, потомъ

‑ 147 ‑

ликерцу; мамуровка есть… Эй, фонъ-Зонъ не упускай своего счастiя!

Онъ вышелъ крича и жестикулируя. Вотъ въ это-то мгновенiе Ракитинъ и увидѣлъ его выходящаго и указалъ Алешѣ.

— Алексѣй! крикнулъ ему издали отецъ завидѣвъ его, — сегодня же переѣзжай ко мнѣ совсѣмъ, и подушку и тюфякъ тащи, и чтобы твоего духу здѣсь не пахло.

Алеша остановился какъ вкопанный, молча и внимательно наблюдая сцену. Ѳедоръ Павловичъ между тѣмъ влѣзъ въ коляску, а за нимъ, даже и не оборотившись къ Алешѣ проститься, молча и угрюмо сталъ было влѣзать Иванъ Ѳедоровичъ. Но тутъ произошла еще одна паясническая и невѣроятная почти сцена, восполнившая эпизодъ. Вдругъ у подножки коляски появился помѣщикъ Максимовъ. Онъ прибѣжалъ запыхавшись чтобы не опоздать. Ракитинъ и Алеша видѣли какъ онъ бѣжалъ. Онъ такъ спѣшилъ что въ нетерпѣнiи занесъ уже ногу на ступеньку, на которой еще стояла лѣвая нога Ивана Ѳедоровича, и схватившись за кузовъ сталъ было подпрыгивать въ коляску:

— И я, и я съ вами! выкрикивалъ онъ подпрыгивая, смѣясь мелкимъ веселымъ смѣшкомъ, съ блаженствомъ въ лицѣ и на все готовый, — возьмите и меня!

— Ну не говорилъ ли я, — восторженно крикнулъ Ѳедоръ Павловичъ, — что это фонъ-Зонъ! Что это настоящiй воскресшiй изъ мертвыхъ фонъ-Зонъ! Да какъ ты вырвался оттуда? Что ты тамъ нафонзонилъ такого и какъ ты-то могъ отъ обѣда уйти? Вѣдь надо же мѣдный лобъ имѣть! У меня лобъ, а я братъ твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорѣй! Пусти его, Ваня, весело будетъ. Онъ тутъ какъ нибудь въ ногахъ полежитъ. Полежишь фонъ-Зонъ? Али на облучекъ его съ кучеромъ примостить?… Прыгай на облучекъ фонъ-Зонъ.

‑ 148 ‑

Но Иванъ Ѳедоровичъ, усѣвшiйся уже на мѣсто, молча и изо всей силы вдругъ отпихнулъ въ грудь Максимова и тотъ отлетѣлъ на сажень. Если не упалъ, то только случайно.

— Пошелъ! злобно крикнулъ кучеру Иванъ Ѳедоровичъ.

— Ну чего же ты? Чего же ты? Зачѣмъ ты его такъ? вскинулъ Ѳедоръ Павловичъ, но коляска уже поѣхала. Иванъ Ѳедоровичъ не отвѣтилъ.

— Ишь вѣдь ты! помолчавъ двѣ минуты проговорилъ опять Ѳедоръ Павловичъ косясь на сынка: — Самъ вѣдь ты весь этотъ монастырь затѣялъ, самъ подстрекалъ, самъ одобрялъ, чего жь теперь сердишься?

— Полно вамъ вздоръ толочь, отдохните хоть теперь немного, сурово отрѣзалъ Иванъ Ѳедоровичъ.

Ѳедоръ Павловичъ опять помолчалъ съ двѣ минуты.

— Коньячку бы теперь хорошо, сентенцiозно замѣтилъ онъ. Но Иванъ Ѳедоровичъ не отвѣтилъ.

— Доѣдимъ, и ты выпьешь.

Иванъ Ѳедоровичъ все молчалъ.

Ѳедоръ Павловичъ подождалъ еще минуты съ двѣ:

— А Алешку-то я всетаки изъ монастыря возьму, не смотря на то что вамъ это очень непрiятно будетъ, почтительнѣйшiй Карлъ фонъ-Моръ.

Иванъ Ѳедоровичъ презрительно вскинулъ плечами и, отворотясь, сталъ смотрѣть на дорогу. Затѣмъ ужь до самаго дома не говорили.

‑‑‑