‑ 149 ‑

КНИГА ТРЕТЬЯ.

СЛАДОСТРАСТНИКИ.

I.

Въ лакейской.

Домъ Ѳедора Павловича Карамазова стоялъ далеко не въ самомъ центрѣ города, но и не совсѣмъ на окраинѣ. Былъ онъ довольно ветхъ, но наружность имѣлъ прiятную: одноэтажный, съ мезониномъ, окрашенный сѣренькою краской и съ красною желѣзною крышкой. Впрочемъ могъ еще простоять очень долго, былъ помѣстителенъ и уютенъ. Много было въ немъ разныхъ чуланчиковъ, разныхъ прятокъ, и неожиданныхъ лѣсенокъ. Водились въ немъ крысы, но Ѳедоръ Павловичъ на нихъ не вполнѣ сердился: «все же не такъ скучно по вечерамъ, когда остаешься одинъ». А онъ дѣйствительно имѣлъ обыкновенiе отпускать слугъ на ночь во флигель и въ домѣ самъ запирался одинъ на всю ночь. Флигель этотъ стоялъ на дворѣ, былъ обширенъ и проченъ; въ немъ же опредѣлилъ Ѳедоръ Павловичъ быть и кухнѣ, хотя кухня была и въ домѣ; не любилъ онъ кухоннаго запаха и кушанье приносили черезъ дворъ зимой и лѣтомъ. Вообще домъ былъ построенъ на большую семью, и господъ и слугъ можно было бы помѣстить впятеро больше. Но въ моментъ нашего разсказа въ домѣ жилъ лишь Ѳедоръ Павловичъ съ Иваномъ Ѳедоровичемъ, а въ людскомъ флигелѣ всего только три человѣка прислуги: старикъ Григорiй, старуха Марѳа, его жена, и слуга Смердяковъ, еще молодой человѣкъ. Приходится сказать нѣсколько по подробнѣе объ этихъ трехъ служебныхъ лицахъ. О старикѣ Григорiѣ Васильевичѣ Кутузовѣ мы впрочемъ

‑ 150 ‑

уже говорили довольно. Это былъ человѣкъ твердый и неуклонный, упорно и прямолинейно идущiй къ своей точкѣ, если только эта точка по какимъ нибудь причинамъ (часто удивительно нелогическимъ) становилась предъ нимъ какъ непреложная истина. Вообще говоря онъ былъ честенъ и неподкупенъ. Жена его, Марѳа Игнатьевна, не смотря на то что предъ волей мужа безпрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала къ нему, напримѣръ, тотчасъ послѣ освобожденiя крестьянъ, уйти отъ Ѳедора Павловича въ Москву и тамъ начать какую нибудь торговлишку (у нихъ водились кое-какiя деньжонки); но Григорiй рѣшилъ тогда же и разъ навсегда что баба вретъ, «потому что всякая баба безчестна», но что уходить имъ отъ прежняго господина не слѣдуетъ, каковъ бы онъ тамъ самъ ни былъ, «потому что это ихнiй таперича долгъ». «Ты понимаешь ли что есть долгъ?» обратился онъ къ Марѳѣ Игнатьевнѣ.

— Про долгъ я понимаю, Григорiй Васильевичъ, но какой намъ тутъ долгъ чтобы намъ здѣсь оставаться, того ничего не пойму, отвѣтила твердо Марѳа Игнатьевна.

— И не понимай, а оно такъ будетъ. Впредь молчи.

Такъ и вышло: они не ушли, а Ѳедоръ Павловичъ назначилъ имъ жалованье, небольшое, и жалованье выплачивалъ. Григорiй зналъ къ тому же что онъ на барина имѣетъ влiянiе неоспоримое. Онъ чувствовалъ это, и это было справедливо: хитрый и упрямый шутъ, Ѳедоръ Павловичъ, очень твердаго характера «въ нѣкоторыхъ вещахъ жизни», какъ онъ самъ выражался, бывалъ, къ собственному удивленiю своему, весьма даже слабоватъ характеромъ въ нѣкоторыхъ другихъ «вещахъ жизни». И онъ самъ зналъ въ какихъ, зналъ и боялся многаго. Въ нѣкоторыхъ вещахъ жизни надо было держать ухо востро, и при этомъ тяжело было безъ вѣрнаго человѣка, а Григорiй былъ человѣкъ

‑ 151 ‑

вѣрнѣйшiй. Даже такъ случалось что Ѳедоръ Павловичъ много разъ въ продолженiе своей карьеры могъ быть битъ, и больно битъ, и всегда выручалъ Григорiй, хотя каждый разъ прочитывалъ ему послѣ того наставленiе. Но одни побои не испугали бы Ѳедора Павловича: бывали высшiе случаи и даже очень тонкiе и сложные, когда Ѳедоръ Павловичъ и самъ бы не въ состоянiи пожалуй былъ опредѣлить ту необычайную потребность въ вѣрномъ и близкомъ человѣкѣ которую онъ моментально и непостижимо вдругъ иногда начиналъ ощущать въ себѣ. Это были почти болѣзненные случаи: развратнѣйшiй и въ сладострастiи своемъ часто жестокiй какъ злое насѣкомое, Ѳедоръ Павловичъ вдругъ ощущалъ въ себѣ иной разъ, пьяными минутами, духовный страхъ и нравственное сотрясенiе, почти такъ сказать даже физически отзывавшееся въ душѣ его. «Душа у меня точно въ горлѣ трепещется въ эти разы», говаривалъ онъ иногда. Вотъ въ эти-то мгновенiя онъ и любилъ чтобы подлѣ, по близости, пожалуй хоть и не въ той комнатѣ, а во флигелѣ, былъ такой человѣкъ, преданный, твердый, совсѣмъ не такой какъ онъ, не развратный, который хотя бы все это совершающееся безпутство и видѣлъ, и зналъ всѣ тайны, но все же изъ преданности допускалъ бы это все, не противился, главное — не укорялъ и ничѣмъ бы не грозилъ, ни въ семъ вѣкѣ, ни въ будущемъ; а въ случаѣ нужды такъ бы и защитилъ его, — отъ кого? Отъ кого-то неизвѣстнаго, но страшнаго и опаснаго. Дѣло было именно въ томъ чтобы былъ непремѣнно другой человѣкъ, старинный и дружественный, чтобы въ больную минуту позвать его, только съ тѣмъ чтобы всмотрѣться въ его лицо, пожалуй переброситься словцомъ, совсѣмъ даже постороннимъ какимъ нибудь, и коли онъ ничего, не сердится, то какъ-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустнѣй. Случалось (но впрочемъ чрезвычайно

‑ 152 ‑

рѣдко) что Ѳедоръ Павловичъ шелъ даже ночью во флигель будить Григорiя чтобы тотъ на минутку пришелъ къ нему. Тотъ приходилъ, и Ѳедоръ Павловичъ заговаривалъ о совершеннѣйшихъ пустякахъ и скоро отпускалъ, иногда даже съ насмѣшечкой и шуточкой, а самъ, плюнувъ, ложился спать и спалъ уже сномъ праведника. Нѣчто въ этомъ родѣ случилось съ Ѳедоромъ Павловичемъ и по прiѣздѣ Алеши. Алеша «пронзилъ его сердце» тѣмъ что «жилъ, все видѣлъ и ничего не осудилъ». Мало того, принесъ съ собою небывалую вещь: совершенное отсутствiе презрѣнiя къ нему, старику, напротивъ всегдашнюю ласковость и совершенно натуральную прямодушную привязанность къ нему, столь мало ее заслужившему. Все это было для стараго потаскуна и безсемейника совершеннымъ сюрпризомъ, совсѣмъ для него, любившаго доселѣ одну лишь «скверну», неожиданнымъ. По уходѣ Алеши онъ признался себѣ что понялъ кое-что чего доселѣ не хотѣлъ понимать.

Я уже упоминалъ въ началѣ моего разсказа какъ Григорiй ненавидѣлъ Аделаиду Ивановну, первую супругу Ѳедора Павловича и мать перваго сына его Дмитрiя Ѳедоровича, и какъ, на оборотъ, защищалъ вторую его супругу, кликушу, Софью Ивановну, противъ самого своего господина, и противъ всѣхъ кому бы пришло на умъ молвить о ней худое или легкомысленное слово. Въ немъ симпатiя къ этой несчастной обратилась во что-то священное, такъ что и двадцать лѣтъ спустя онъ бы не перенесъ, отъ кого бы то ни шло, даже худаго намека о ней и тотчасъ бы возразилъ обидчику. По наружности своей Григорiй былъ человѣкъ холодный и важный, не болтливый, выпускающiй слова вѣскiя, нелегкомысленныя. Точно также невозможно было бы разъяснить въ немъ съ перваго взгляда: любилъ онъ свою безотвѣтную, покорную жену или нѣтъ, а между тѣмъ онъ ее

‑ 153 ‑

дѣйствительно любилъ и та конечно это понимала. Эта Марѳа Игнатьевна была женщина не только не глупая, но можетъ быть и умнѣе своего супруга, по меньшей мѣрѣ разсудительнѣе его въ дѣлахъ житейскихъ, а между тѣмъ она ему подчинялась безропотно и безотвѣтно, съ самаго начала супружества, и безспорно уважала его за духовный верхъ. Замѣчательно что оба они, всю жизнь свою, чрезвычайно мало говорили другъ съ другомъ, развѣ о самыхъ необходимыхъ и текущихъ вещахъ. Важный и величественный Григорiй обдумывалъ всѣ свои дѣла и заботы всегда одинъ, такъ что Марѳа Игнатьевна разъ навсегда давно уже поняла что въ совѣтахъ ея онъ совсѣмъ не нуждается. Она чувствовала что мужъ цѣнитъ ея молчанiе и признаетъ за это въ ней умъ. Бить онъ ее никогда не бивалъ, развѣ всего только одинъ разъ, да и то слегка. Въ первый годъ брака Аделаиды Ивановны съ Ѳедоромъ Павловичемъ, разъ въ деревнѣ, деревенскiя дѣвки и бабы, тогда еще крѣпостныя, собраны были на барскiй дворъ попѣть и поплясать. Начали «во лузяхъ» и вдругъ Марѳа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила впередъ предъ хоромъ и прошлась «русскую» особеннымъ манеромъ, не по деревенскому какъ бабы, а какъ танцовала она когда была дворовою дѣвушкой у богатыхъ Мiусовыхъ на домашнемъ помѣщичьемъ ихъ театрѣ, гдѣ обучалъ актеровъ танцовать выписанный изъ Москвы танцмейстеръ. Григорiй видѣлъ какъ прошлась его жена и дома у себя въ избѣ, черезъ часъ, поучилъ ее потаскавъ маленько за волосы. Но тѣмъ и кончились разъ навсегда побои и не повторялись болѣе ни разу во всю жизнь, да и Марѳа Игнатьевна закаялась съ тѣхъ поръ танцовать.

Дѣтей имъ Богъ не далъ, былъ одинъ ребеночекъ, да и тотъ умеръ. Григорiй же видимо любилъ дѣтей, даже не

‑ 154 ‑

скрывалъ этого, то есть не стыдился выказывать. Дмитрiя Ѳедоровича онъ къ себѣ принялъ на руки, когда сбѣжала Аделаида Ивановна, трехлѣтнимъ мальчикомъ и провозился съ нимъ почти годъ, самъ гребешкомъ вычесывалъ, самъ даже обмывалъ его въ корытѣ. Потомъ хлопоталъ онъ и съ Иваномъ Ѳедоровичемъ и съ Алешей, за что и получилъ пощечину; но объ этомъ обо всемъ я уже повѣствовалъ. Собственный же ребеночекъ порадовалъ его лишь одною надеждой, когда Марѳа Игнатьевна еще была беременна. Когда же родился, то поразилъ его сердце скорбью и ужасомъ. Дѣло въ томъ что родился этотъ мальчикъ шестипалымъ. Увидя это, Григорiй былъ до того убитъ, что не только молчалъ вплоть до самаго дня крещенiя, но и нарочно уходилъ молчать въ садъ. Была весна, онъ всѣ три дня копалъ гряды въ огородѣ въ саду. На третiй день приходилось крестить младенца; Григорiй къ этому времени уже нѣчто сообразилъ. Войдя въ избу, гдѣ собрался причтъ и пришли гости и наконецъ самъ Ѳедоръ Павловичъ явившiйся лично въ качествѣ воспрiемника, онъ вдругъ заявилъ что ребенка «не надо бы крестить вовсе», — заявилъ не громко, въ словахъ не распространялся, еле выцѣживалъ по словечку, а только тупо и пристально смотрѣлъ при этомъ на священника.

— Почему такъ? съ веселымъ удивленiемъ освѣдомился священникъ.

— Потому это…. драконъ… пробормоталъ Григорiй.

— Какъ драконъ, какой драконъ? Григорiй промолчалъ нѣкоторое время.

— Смѣшенiе природы произошло…. пробормоталъ онъ, хоть и весьма неясно, но очень твердо, и видимо не желая больше распространяться.

Посмѣялись и разумѣется бѣдненькаго ребеночка окрестили.

‑ 155 ‑

Григорiй молился у купели усердно, но мнѣнiя своего о новорожденномъ не измѣнилъ. Впрочемъ ничему не помѣшалъ, только всѣ двѣ недѣли какъ жилъ болѣзненный мальчикъ, почти не глядѣлъ на него, даже замѣчать не хотѣлъ и большею частью уходилъ изъ избы. Но когда мальчикъ черезъ двѣ недѣли померъ отъ молочницы, то самъ его уложилъ въ гробикъ, съ глубокою тоской смотрѣлъ на него, и когда засыпали неглубокую маленькую его могилку, сталъ на колѣни и поклонился могилкѣ въ землю. Съ тѣхъ поръ многiе годы онъ ни разу о своемъ ребенкѣ не упомянулъ, да и Марѳа Игнатьевна ни разу при немъ про ребенка своего не вспоминала, а когда съ кѣмъ случалось говорить о своемъ «дѣточкѣ», то говорила шопотомъ, хотя бы тутъ и не было Григорiя Васильевича. По замѣчанiю Марѳы Игнатьевны, онъ, съ самой той могилки, сталъ по преимуществу заниматься «божественнымъ», читалъ Четiи-Минеи, больше молча и одинъ, каждый разъ надѣвая большiя свои серебрянныя круглыя очки. Рѣдко читывалъ вслухъ, развѣ великимъ постомъ. Любилъ книгу Iова, добылъ откуда-то списокъ словъ и проповѣдей «богоноснаго отца нашего Исаака Сирина», читалъ его упорно и многолѣтно, почти ровно ничего не понималъ въ немъ, но за это-то можетъ быть наиболѣе цѣнилъ и любилъ эту книгу. Въ самое послѣднее время сталъ прислушиваться и вникать въ хлыстовщину, на что по сосѣдству оказался случай, видимо былъ потрясенъ, но переходить въ новую вѣру не заблагоразсудилъ. Начетливость «отъ божественнаго» разумѣется придала его физiономiи еще пущую важность.

Можетъ быть онъ склоненъ былъ къ мистицизму. А тутъ какъ нарочно случай появленiя на свѣтъ его шестипалаго младенца и смерть его совпали какъ разъ съ другимъ весьма страннымъ, неожиданнымъ и оригинальнымъ случаемъ,

‑ 156 ‑

оставившимъ на душѣ его, какъ однажды онъ самъ впослѣдствiи выразился, «печать». Такъ случилось что въ тотъ самый день какъ похоронили шестипалаго крошку, Марѳа Игнатьевна, проснувшись ночью, услышала словно плачъ новорожденнаго ребенка. Она испугалась и разбудила мужа. Тотъ прислушался и замѣтилъ что скорѣе это кто нибудь стонетъ, «женщина будто бы». Онъ всталъ, одѣлся; была довольно теплая майская ночь. Выйдя на крыльцо онъ ясно вслушался что стоны идутъ изъ сада. Но садъ былъ на ночь запираемъ со двора на замокъ, попасть же въ него кромѣ этого входа нельзя было, потому что кругомъ всего сада шелъ крѣпкiй и высокiй заборъ. Воротясь домой, Григорiй засвѣтилъ фонарь, взялъ садовый ключъ, и не обращая вниманiя на истерическiй ужасъ своей супруги, все еще увѣрявшей что она слышитъ дѣтскiй плачъ и что это плачетъ навѣрно ея мальчикъ и зоветъ ее, молча пошелъ въ садъ. Тутъ онъ ясно уразумѣлъ, что стоны идутъ изъ ихъ баньки, стоявшей въ саду, недалеко отъ калитки, и что стонетъ взаправду женщина. Отворивъ баню, онъ увидалъ зрѣлище, предъ которымъ остолбенѣлъ: Городская юродивая, скитавшаяся по улицамъ и извѣстная всему городу, по прозвищу Лизавета Смердящая, забравшись въ ихъ баню, только что родила младенца. Младенецъ лежалъ подлѣ нея, а она помирала подлѣ него. Говорить ничего не говорила, уже по тому одному что не умѣла говорить. Но все это надо бы разъяснить особо.

II.

Лизавета Смердящая.

Тутъ было одно особенное обстоятельство, которое глубоко потрясло Григорiя, окончательно укрѣпивъ въ немъ

‑ 157 ‑

одно непрiятное и омерзительное прежнее подозрѣнiе. Эта Лизавета Смердящая была очень малаго роста дѣвка, «двухъ аршинъ съ малымъ», какъ умилительно вспоминали о ней послѣ ея смерти многiя изъ богомольныхъ старушекъ нашего городка. Двадцатилѣтнее лицо ея, здоровое, широкое и румяное, было вполнѣ идiотское; взглядъ же глазъ неподвижный и непрiятный, хотя и смирный. Ходила она всю жизнь, и лѣтомъ и зимой, босая и въ одной посконной рубашкѣ. Почти черные волосы ея, чрезвычайно густые, закурчавленные какъ у барана, держались на головѣ ея въ видѣ какъ бы какой то огромной шапки. Кромѣ того всегда были запачканы въ землѣ, въ грязи, съ налипшими въ нихъ листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на землѣ и въ грязи. Отецъ ея былъ бездомный, разорившiйся и хворый мѣщанинъ Илья, сильно запивавшiй и приживавшiй уже много лѣтъ въ родѣ работника у однихъ зажиточныхъ хозяевъ, тоже нашихъ мѣщанъ. Мать же Лизаветы давно померла. Вѣчно болѣзненный и злобный Илья безчеловѣчно бивалъ Лизавету когда та приходила домой. Но приходила она рѣдко, потому что приживала по всему городу какъ юродивый божiй человѣкъ. И хозяева Ильи, и самъ Илья, и даже многiе изъ городскихъ сострадательныхъ людей, изъ купцовъ и купчихъ преимущественно, пробовали не разъ одѣвать Лизавету приличнѣе чѣмъ въ одной рубашкѣ, а къ зимѣ всегда надѣвали на нее тулупъ, а ноги обували въ сапоги; но она обыкновенно, давая все надѣть на себя безпрекословно, уходила и гдѣ нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непремѣнно снимала съ себя все ей пожертвованное, — платокъ ли, юпку ли, тулупъ, сапоги, — все оставляла на мѣстѣ и уходила босая и въ одной рубашкѣ попрежнему. Разъ случилось, что новый губернаторъ нашей губернiи, обозрѣвая

‑ 158 ‑

наѣздомъ нашъ городокъ, очень обиженъ былъ въ своихъ лучшихъ чувствахъ, увидавъ Лизавету, и хотя понялъ что это «юродивая», какъ и доложили ему, но всетаки поставилъ на видъ, что молодая дѣвка, скитающаяся въ одной рубашкѣ, нарушаетъ благоприличiе, а потому чтобы сего впредь не было. Но губернаторъ уѣхалъ, а Лизавету оставили какъ была. Наконецъ отецъ ея померъ и она тѣмъ самымъ стала всѣмъ богомольнымъ лицамъ въ городѣ еще милѣе, какъ сирота. Въ самомъ дѣлѣ ее какъ будто всѣ даже любили, даже мальчишки ее не дразнили и не обижали, а мальчишки у насъ, особенно въ школѣ, народъ задорный. Она входила въ незнакомые дома и никто не выгонялъ ее, напротивъ всякъ-то приласкаетъ и грошикъ дастъ. Дадутъ ей грошикъ, она возьметъ и тотчасъ снесетъ и опуститъ въ которую нибудь кружку, церковную аль острожную. Дадутъ ей на базарѣ бубликъ или калачикъ, непремѣнно пойдетъ и первому встрѣчному ребеночку отдастъ бубликъ или калачикъ, а то такъ остановитъ какую нибудь нашу самую богатую барыню и той отдастъ; и барыни принимали даже съ радостiю. Сама же питалась не иначе какъ только чернымъ хлѣбомъ съ водой. Зайдетъ она бывало въ богатую лавку, садится, тутъ дорогой товаръ лежитъ, тутъ и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знаютъ что хоть тысячи выложи при ней денегъ и забудь, она изъ нихъ не возьметъ ни копѣйки. Въ церковь рѣдко заходила, спала же или по церковнымъ папертямъ или перелѣзши черезъ чей-нибудь плетень (у насъ еще много плетней вмѣсто заборовъ даже до сегодня) въ чьемъ-нибудь огородѣ. Домой, то есть въ домъ тѣхъ хозяевъ у которыхъ жилъ ея покойный отецъ, она являлась примѣрно разъ въ недѣлю, а по зимамъ приходила и каждый день, но только лишь на ночь и ночуетъ либо въ сѣняхъ, либо въ коровникѣ.

‑ 159 ‑

Дивились на нее что она выноситъ такую жизнь, но ужь такъ она привыкла; хоть и мала была ростомъ, но сложенiя необыкновенно крѣпкаго. Утверждали и у насъ иные изъ господъ что все это она дѣлаетъ лишь изъ гордости, но какъ-то это не вязалось: она и говорить-то ни слова не умѣла и изрѣдка только шевелила что-то языкомъ и мычала, — какая ужь тутъ гордость. Вотъ и случилось что однажды (давненько это было), въ одну сентябрьскую свѣтлую и теплую ночь, въ полнолунiе, весьма уже по нашему поздно, одна хмѣльная ватага разгулявшихся нашихъ господъ, молодцовъ пять или шесть, возвращалась изъ клуба «задами» по домамъ. По обѣ стороны переулка шелъ плетень, за которымъ тянулись огороды прилежащихъ домовъ; переулокъ же выходилъ на мостки черезъ нашу вонючую и длинную лужу, которую у насъ принято называть иногда рѣчкой. У плетня, въ крапивѣ и въ лопушникѣ, усмотрѣла наша компанiя спящую Лизавету. Подгулявшiе господа остановились надъ нею съ хохотомъ и начали острить со всею возможною безцензурностью. Одному барченку пришелъ вдругъ въ голову совершенно эксцентрическiй вопросъ на невозможную тему: «Можно ли дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого звѣря за женщину, вотъ хоть бы теперь, и пр.» Всѣ съ гордымъ омерзенiемъ рѣшили что нельзя. Но въ этой кучкѣ случился Ѳедоръ Павловичъ и онъ мигомъ выскочилъ и рѣшилъ что можно счесть за женщину, даже очень, и что тутъ даже нѣчто особаго рода пикантное, и пр. и пр. Правда, въ ту пору онъ у насъ слишкомъ ужь даже выдѣланно напрашивался на свою роль шута, любилъ выскакивать и веселить господъ, съ видимымъ равенствомъ конечно, но на дѣлѣ совершеннымъ предъ ними хамомъ. Это было именно то самое время когда онъ получилъ изъ Петербурга извѣстiе

‑ 160 ‑

о смерти его первой супруги, Аделаиды Ивановны, и когда съ крепомъ на шляпѣ пилъ и безобразничалъ такъ, что иныхъ въ городѣ, даже изъ самыхъ безпутнѣйшихъ, при взглядѣ на него коробило. Ватага конечно расхохоталась надъ неожиданнымъ мнѣнiемъ; какой-то одинъ изъ ватаги даже началъ подстрекать Ѳедора Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, хотя все еще съ чрезмѣрною веселостью, и наконецъ пошли всѣ прочь своею дорогой. Впослѣдствiи Ѳедоръ Павловичъ клятвенно увѣрялъ что тогда и онъ вмѣстѣ со всѣми ушелъ; можетъ быть такъ именно и было, никто этого не знаетъ навѣрно и никогда не зналъ, но мѣсяцевъ черезъ пять или шесть всѣ въ городѣ заговорили съ искреннимъ и чрезвычайнымъ негодованiемъ о томъ что Лизавета ходитъ беременная, спрашивали и доискивались: чей грѣхъ, кто обидчикъ? Вотъ тутъ-то вдругъ и разнеслась по всему городу странная молва что обидчикъ есть самый этотъ Ѳедоръ Павловичъ. Откуда взялась эта молва? Изъ той ватаги гулявшихъ господъ какъ разъ оставался къ тому времени въ городѣ лишь одинъ участникъ, да и то пожилой и почтенный статскiй совѣтникъ, обладавшiй семействомъ и взрослыми дочерьми и который ужь отнюдь ничего бы не сталъ распространять, еслибы даже что и было; прочiе же участники, человѣкъ пять, на ту пору разъѣхались. Но молва прямешенько указывала на Ѳедора Павловича и продолжала указывать. Конечно, тотъ не очень-то даже и претендовалъ на это: какимъ-нибудь купчишкамъ или мѣщанамъ онъ и отвѣчать не сталъ бы. Тогда онъ былъ гордъ и разговаривалъ не иначе какъ въ своей компанiи чиновниковъ и дворянъ, которыхъ столь веселилъ. Вотъ въ эту-то пору Григорiй энергически и изо всѣхъ силъ сталъ за своего барина, и не только защищалъ его противъ всѣхъ этихъ наговоровъ, но вступалъ за него въ брань и препирательства,

‑ 161 ‑

и многихъ переувѣрилъ. «Она сама, низкая, виновата», говорилъ онъ утвердительно, а обидчикомъ былъ никто иной какъ «Карпъ съ винтомъ» (такъ назывался одинъ извѣстный тогда городу страшный арестантъ, къ тому времени бѣжавшiй изъ губернскаго острога и въ нашемъ городѣ тайкомъ проживавшiй). Догадка эта показалась правдоподобною, Карпа помнили, именно помнили что въ тѣ самыя ночи, подъ осень, онъ по городу шлялся и троихъ ограбилъ. Но весь этотъ случай и всѣ эти толки не только не отвратили общей симпатiи отъ бѣдной юродивой, но ее еще пуще стали всѣ охранять и оберегать. Купчиха Кондратьева, одна зажиточная вдова, даже такъ распорядилась что въ концѣ еще апрѣля завела Лизавету къ себѣ съ тѣмъ чтобъ ее и не выпускать до самыхъ родовъ. Стерегли неусыпно; но такъ вышло что, не смотря на всю неусыпность, Лизавета, въ самый послѣднiй день, вечеромъ, вдругъ тайкомъ ушла отъ Кондратьевой и очутилась въ саду Ѳедора Павловича. Какъ она въ ея положенiи перелѣзла черезъ высокiй и крѣпкiй заборъ сада, осталось нѣкотораго рода загадкой. Одни увѣряли что ее «перенесли», другiе что ее «перенесло». Вѣроятнѣе всего что все произошло хоть и весьма мудренымъ, но натуральнымъ образомъ, и Лизавета, умѣвшая лазить по плетнямъ въ чужiе огороды чтобы въ нихъ ночевать, забралась какъ нибудь и на заборъ Ѳедора Павловича, а съ него, хоть и со вредомъ себѣ, соскочила въ садъ, не смотря на свое положенiе. Григорiй бросился къ Марѳѣ Игнатьевнѣ и послалъ ее къ Лизаветѣ помогать, а самъ сбѣгалъ за старухой повитухой, мѣщанкой, кстати недалеко жившею. Ребеночка спасли, а Лизавета къ разсвѣту померла. Григорiй взялъ младенца, принесъ въ домъ, посадилъ жену и положилъ его къ ней на колѣни, къ самой ея груди: «Божье дитя — сирота всѣмъ родня, а намъ съ тобой подавно. Этого покойничекъ нашъ прислалъ,

‑ 162 ‑

а произошелъ сей отъ бѣсова сына и отъ праведницы. Питай и впредь не плачь». Такъ Марѳа Игнатьевна и воспитала ребеночка. Окрестили и назвали Павломъ, а по отчеству всѣ его и сами, безъ указу, стали звать Ѳедоровичемъ. Ѳедоръ Павловичъ не противорѣчилъ ничему и даже нашелъ все это забавнымъ, хотя изо всѣхъ силъ продолжалъ отъ всего отрекаться. Въ городѣ понравилось что онъ взялъ подкидыша. Впослѣдствiи Ѳедоръ Павловичъ сочинилъ подкидышу и фамилiю: назвалъ онъ его Смердяковымъ, по прозвищу матери его, Лизаветы Смердящей. Вотъ этотъ-то Смердяковъ и вышелъ вторымъ слугой Ѳедора Павловича и проживалъ, къ началу нашей исторiи, во флигелѣ вмѣстѣ со старикомъ Григорiемъ и старухой Марѳой. Употреблялся же въ поварахъ. Очень бы надо примолвить кое что и о немъ спецiально, но мнѣ совѣстно столь долго отвлекать вниманiе моего читателя на столь обыкновенныхъ лакеевъ, а потому и перехожу къ моему разсказу, уповая что о Смердяковѣ какъ-нибудь сойдетъ само собою въ дальнѣйшемъ теченiи повѣсти.

III.

Исповѣдь горячаго сердца. Въ стихахъ.

Алеша, выслушавъ приказанiе отца, которое тотъ выкрикнулъ ему изъ коляски, уѣзжая изъ монастыря, оставался нѣкоторое время на мѣстѣ въ большомъ недоумѣнiи. Не то чтобъ онъ стоялъ какъ столбъ, съ нимъ этого не случалось. Напротивъ, онъ, при всемъ безпокойствѣ, успѣлъ тотчасъ же сходить на кухню игумена и разузнать что надѣлалъ вверху его папаша. Затѣмъ однако пустился въ путь, уповая что по дорогѣ къ городу успѣетъ какъ нибудь разрѣшить томившую его задачу. Скажу заранѣе: криковъ отца

‑ 163 ‑

и приказанiя переселиться домой, «съ подушками и тюфякомъ» онъ не боялся ни мало. Онъ слишкомъ хорошо понялъ что приказанiе переѣзжать, вслухъ и съ такимъ показнымъ крикомъ, дано было «въ увлеченiи», такъ сказать даже для красоты, — въ родѣ какъ раскутившiйся недавно въ ихъ же городкѣ мѣщанинъ, на своихъ собственныхъ именинахъ, и при гостяхъ, разсердясь на то что ему не даютъ больше водки, вдругъ началъ бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и наконецъ стекла въ домѣ и все опять-таки для красы, и все въ томъ же родѣ конечно случилось теперь и съ папашей. На завтра конечно раскутившiйся мѣщанинъ, отрезвившись, пожалѣлъ разбитыя чашки и тарелки. Алеша зналъ что и старикъ на завтра же навѣрно отпуститъ его опять въ монастырь, даже сегодня же можетъ отпуститъ. Да и былъ онъ увѣренъ вполнѣ что отецъ кого другаго, а его обидѣть не захочетъ. Алеша увѣренъ былъ что его и на всемъ свѣтѣ никто и никогда обидѣть не захочетъ, даже не только не захочетъ, но и не можетъ. Это было для него аксiомой, дано разъ навсегда безъ разсужденiй, и онъ въ этомъ смыслѣ шелъ впередъ, безо всякаго колебанiя.

Но въ эту минуту въ немъ копошилась нѣкоторая другая боязнь, совсѣмъ другаго рода, и тѣмъ болѣе мучительная что онъ ее и самъ опредѣлить бы не могъ, именно боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая такъ настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему г-жою Хохлаковою запиской придти къ ней для чего-то. Это требованiе и необходимость непремѣнно пойти вселила сразу какое-то мучительное чувство въ его сердце, и все утро, чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе, все больнѣе и больнѣе въ немъ это чувство разбаливалось, не смотря на всѣ послѣдовавшiя затѣмъ сцены и приключенiя въ монастырѣ, и сейчасъ у

‑ 164 ‑

игумена, и проч. и проч. Боялся онъ не того что не зналъ о чемъ она съ нимъ заговоритъ и что онъ ей отвѣтитъ. И не женщины вообще онъ боялся въ ней: женщинъ онъ зналъ конечно мало, но все таки всю жизнь, съ самаго младенчества и до самаго монастыря, только съ ними однѣми и жилъ. Онъ боялся вотъ этой женщины, именно самой Катерины Ивановны. Онъ боялся ее съ самого того времени какъ въ первый разъ ее увидалъ. Видалъ же онъ ее всего только разъ или два, даже три пожалуй, вымолвилъ даже однажды случайно съ ней нѣсколько словъ. Образъ ея вспоминался ему какъ красивой, гордой и властной дѣвушки. Но не красота ея мучила его, а что-то другое. Вотъ именно эта необъяснимость его страха и усиливала въ немъ теперь этотъ страхъ. Цѣли этой дѣвушки были благороднѣйшiя, онъ зналъ это; она стремилась спасти брата его Дмитрiя, предъ ней уже виноватаго, и стремилась изъ одного лишь великодушiя. И вотъ, не смотря на сознанiе и на справедливость которую не могъ же онъ не отдать всѣмъ этимъ прекраснымъ и великодушнымъ чувствамъ, по спинѣ его проходилъ морозъ чѣмъ ближе онъ подвигался къ ея дому.

Онъ сообразилъ что брата Ивана Ѳедоровича, который былъ съ нею такъ близокъ, онъ у нея не застанетъ: братъ Иванъ навѣрно теперь съ отцомъ. Дмитрiя же не застанетъ еще вѣрнѣе и ему предчувствовалось почему. Итакъ разговоръ ихъ состоится наединѣ. Хотѣлось бы очень ему повидать прежде этого роковаго разговора брата Дмитрiя и забѣжать къ нему. Не показывая письма онъ бы могъ съ нимъ что нибудь перемолвить. Но братъ Дмитрiй жилъ далеко и навѣрно теперь тоже не дома. Постоявъ съ минуту на мѣстѣ, онъ рѣшился наконецъ окончательно. Перекрестивъ себя привычнымъ и спѣшнымъ крестомъ и сейчасъ

‑ 165 ‑

же чему-то улыбнувшись, онъ твердо направился къ своей страшной дамѣ.

Домъ ея онъ зналъ. Но еслибы пришлось пойти на Большую улицу, потомъ черезъ площадь и пр., то было бы довольно не близко. Нашъ небольшой городокъ чрезвычайно разбросанъ и разстоянiя въ немъ бываютъ довольно большiя. Притомъ его ждалъ отецъ, можетъ быть не успѣлъ еще забыть своего приказанiя, могъ раскапризиться, а потому надо было поспѣшить чтобы поспѣть туда и сюда. Вслѣдствiе всѣхъ этихъ соображенiй онъ и рѣшился сократить путь, пройдя задами, а всѣ эти ходы онъ зналъ въ городкѣ какъ пять пальцевъ. Задами значило почти безъ дорогъ, вдоль пустынныхъ заборовъ, перелѣзая иногда даже черезъ чужiе плетни, минуя чужiе дворы, гдѣ впрочемъ всякiй-то его зналъ и всѣ съ нимъ здоровались. Такимъ путемъ онъ могъ выйти на Большую улицу вдвое ближе. Тутъ въ одномъ мѣстѣ ему пришлось проходить даже очень близко отъ отцовскаго дома, именно мимо сосѣдскаго съ отцовскимъ сада, принадлежавшаго одному ветхому маленькому, закривившемуся домишкѣ въ четыре окна. Обладательница этого домишка была, какъ извѣстно было Алешѣ, одна городская мѣщанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной въ столицѣ, проживавшею еще недавно все по генеральскимъ мѣстамъ, а теперь уже съ годъ, за болѣзнiю старухи, прибывшею домой и щеголявшею въ шикарныхъ платьяхъ. Эта старуха и дочка впали однако въ страшную бѣдность и даже ходили по сосѣдству на кухню къ Ѳедору Павловичу за супомъ и хлѣбомъ ежедневно. Марѳа Игнатьевна имъ отливала съ охотой. Но дочка, приходя за супомъ, платьевъ своихъ ни одного не продала, а одно изъ нихъ было даже съ предлиннымъ хвостомъ. О послѣднемъ обстоятельствѣ Алеша узналъ, и

‑ 166 ‑

ужь конечно совсѣмъ случайно, отъ своего друга Ракитина, которому рѣшительно все въ ихъ городишкѣ было извѣстно, и узнавъ позабылъ разумѣется тотчасъ. Но поровнявшись теперь съ садомъ сосѣдки, онъ вдругъ вспомнилъ именно про этотъ хвостъ, быстро поднялъ понуренную и задумавшуюся свою голову и… наткнулся вдругъ на самую неожиданную встрѣчу.

За плетнемъ въ сосѣдскомъ саду, взмостясь на что-то, стоялъ, высунувшись по грудь, братъ его Дмитрiй Ѳедоровичъ и изо всѣхъ силъ дѣлалъ ему руками знаки, звалъ его и манилъ, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслухъ слово, чтобы не услышали. Алеша тотчасъ подбѣжалъ къ плетню.

— Хорошо что ты самъ оглянулся, а то я чуть было тебѣ не крикнулъ, радостно и торопливо прошепталъ ему Дмитрiй Ѳедоровичъ. — Полѣзай сюда! Быстро! Ахъ какъ славно что ты пришелъ. Я только что о тебѣ думалъ…

Алеша и самъ былъ радъ и недоумѣвалъ только какъ перелѣзть черезъ плетень. Но «Митя» богатырскою рукой подхватилъ его локоть и помогъ скачку. Подобравъ подрясникъ, Алеша перескочилъ съ ловкостью босоногаго городскаго мальчишки.

— Ну и гуляй, идемъ! восторженнымъ шепотомъ вырвалось у Мити.

— Куда же, шепталъ и Алеша, озираясь во всѣ стороны и видя себя въ совершенно пустомъ саду, въ которомъ никого кромѣ ихъ обоихъ не было. Садъ былъ маленькiй, но хозяйскiй домишко все таки стоялъ отъ нихъ не менѣе какъ шагахъ въ пятидесяти. — Да тутъ никого нѣтъ, чего ты шепчешь?

— Чего шепчу? Ахъ чортъ возьми, крикнулъ вдругъ Дмитрiй Ѳедоровичъ самымъ полнымъ голосомъ, — да чего

‑ 167 ‑

же я шепчу? Ну, вотъ самъ видишь какъ можетъ выйти вдругъ сумбуръ природы. Я здѣсь на секретѣ и стерегу секретъ. Объясненiе впредь, но понимая что секретъ, я вдругъ и говорить сталъ секретно, и шепчу какъ дуракъ, тогда какъ не надо. Идемъ! Вонъ куда! До тѣхъ поръ молчи. Поцаловать тебя хочу!

Слава Высшему на свѣтѣ,

Слава Высшему во мнѣ!..

— Я это сейчасъ только предъ тобой, сидя здѣсь, повторялъ…

Сад былъ величиной съ десятину или немногимъ болѣе, но обсаженъ деревьями лишь кругомъ, вдоль по всѣмъ четыремъ заборамъ, — яблонями, кленомъ, липой, березой. Средина сада была пустая, подъ лужайкой, на которой накашивалось въ лѣто нѣсколько пудовъ сѣна. Садъ отдавался хозяйкой съ весны въ наемъ за нѣсколько рублей. Были и гряды съ малиной, крыжовникомъ, смородиной, тоже все около заборовъ; грядки съ овощами близь самаго дома, заведенныя впрочемъ недавно. Дмитрiй Ѳедоровичъ велъ гостя въ одинъ самый отдаленный отъ дома уголъ сада. Тамъ вдругъ, среди густо стоявшихъ липъ и старыхъ кустовъ смородины и бузины, калины и сирени, открылось что-то въ родѣ развалинъ стариннѣйшей зеленой бесѣдки, почернѣвшей и покривившейся, съ рѣшетчатыми стѣнками, но съ крытымъ верхомъ, и въ которой еще можно было укрыться отъ дождя. Бесѣдка строена была Богъ вѣсть когда, по преданiю лѣтъ пятьдесятъ назадъ, какимъ-то тогдашнимъ владѣльцемъ домика, Александромъ Карловичемъ фонъ-Шмидтомъ, отставнымъ подполковникомъ. Но все уже истлѣло, полъ сгнилъ, всѣ половицы шатались, отъ дерева пахло сыростью. Въ бесѣдкѣ стоялъ деревянный зеленый столъ, врытый въ землю, а кругомъ шли лавки, тоже зеленыя, на которыхъ

‑ 168 ‑

еще можно было сидѣть. Алеша сейчасъ же замѣтилъ восторженное состоянiе брата, но войдя въ бесѣдку увидалъ на столикѣ полбутылки коньяку и рюмочку.

— Это коньякъ! захохоталъ Митя, — а ты ужь смотришь: «опять пьянствуетъ»? Не вѣрь фантому.

Не вѣрь толпѣ пустой и лживой,

Забудь сомнѣнiя свои… —

Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», какъ говоритъ твой свинья Ракитинъ, который будетъ статскимъ совѣтникомъ и все будетъ говорить «лакомствую». Садись. Я бы взялъ тебя Алешка и прижалъ къ груди, да такъ чтобы раздавить, ибо на всемъ свѣтѣ… по настоящему… по на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!

Онъ проговорилъ послѣднюю строчку въ какомъ-то почти изступленiи.

— Одного тебя, да еще одну «подлую», въ которую влюбился, да съ тѣмъ и пропалъ. Но влюбиться не значитъ любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни! Теперь пока весело говорю! Садись, вотъ здѣсь за столъ, а я подлѣ сбоку, и буду смотрѣть на тебя, и все говорить. Ты будешь все молчать, а я буду все говорить, потому что срокъ пришелъ. А впрочемъ, знаешь, я разсудилъ что надо говорить дѣйствительно тихо, потому что здѣсь… здѣсь… могутъ открыться самыя неожиданныя уши. Все объясню, сказано: продолженiе впредь. Почему рвался къ тебѣ, жаждалъ сейчасъ тебя, всѣ эти дни, и сейчасъ? (Я здѣсь уже пять дней какъ бросилъ якорь). Всѣ эти дни? Потому что тебѣ одному все скажу, потому что нужно, потому что ты нуженъ, потому что завтра лечу съ облаковъ, потому что завтра жизнь кончится и начнется. Испытывалъ ты, видалъ ты во снѣ какъ въ яму съ горы падаютъ? Ну, такъ я теперь не во снѣ лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То есть боюсь,

‑ 169 ‑

но мнѣ сладко. То есть не сладко, а восторгъ… Ну да чортъ, все равно, что бы ни было. Сильный духъ, слабый духъ, бабiй духъ, — что бы ни было! Восхвалимъ природу: видишь солнца сколько, небо-то какъ чисто, листья всѣ зелены, совсѣмъ еще лѣто, часъ четвертый пополудни, тишина! Куда шелъ?

— Шелъ къ отцу, а сначала хотѣлъ зайти къ Катеринѣ Ивановнѣ.

— Къ ней и къ отцу! Ухъ! Совпаденiе! Да вѣдь я тебя для чего же и звалъ-то, для чего и желалъ, для чего алкалъ и жаждалъ всѣми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно къ отцу отъ меня, а потомъ и къ ней, къ Катеринѣ Ивановнѣ, да тѣмъ и покончить и съ ней, и съ отцомъ. Послать ангела. Я могъ бы послать всякаго, но мнѣ надо было послать ангела. И вотъ ты самъ къ ней и къ отцу.

— Неужто ты меня хотѣлъ послать? съ болѣзненнымъ выраженiемъ въ лицѣ вырвалось у Алеши.

— Стой, ты это зналъ. И вижу что ты все сразу понялъ. Но молчи, пока молчи. Не жалѣй и не плачь!

Дмитрiй Ѳедоровичъ всталъ, задумался и приложилъ палецъ ко лбу:

— Она тебя сама позвала, она тебѣ письмо написала, или что нибудь, оттого ты къ ней и пошелъ, а то развѣ бы ты пошелъ?

— Вотъ записка, вынулъ ее изъ кармана Алеша. Митя быстро пробѣжалъ ее.

— И ты пошелъ по задамъ! О боги! Благодарю васъ что направили его по задамъ и онъ попался ко мнѣ, какъ золотая рыбка старому дурню рыбаку въ сказкѣ. Слушай Алеша, слушай братъ. Теперь я намѣренъ уже все говорить. Ибо хоть кому-нибудь надо же сказать. Ангелу въ

‑ 170 ‑

небѣ я уже сказалъ, но надо сказать и ангелу на землѣ. Ты ангелъ на землѣ. Ты выслушаешь, ты разсудишь и ты простишь… А мнѣ того и надо чтобы меня кто нибудь высшiй простилъ. Слушай: если два существа вдругъ отрываются отъ всего земнаго и летятъ въ необычайное, или по крайней мѣрѣ одинъ изъ нихъ, и предъ тѣмъ, улетая или погибая, приходитъ къ другому и говоритъ: сдѣлай мнѣ то и то, такое о чемъ никогда никого не просятъ, но о чемъ можно просить лишь на смертномъ одрѣ, — то неужели же тотъ не исполнитъ… если другъ, если братъ?

— Я исполню, но скажи что такое, и скажи поскорѣй, сказалъ Алеша.

— Поскорѣй… Гмъ. Не торопись, Алеша: ты торопишься и безпокоишься. Теперь спѣшить нечего. Теперь мiръ на новую улицу вышелъ. Эхъ Алеша, жаль что ты до восторга не додумывался! А впрочемъ что жь я ему говорю? Это ты-то не додумывался! Что жь я балбесина говорю:

«Будь человѣкъ благороденъ»!

Чей это стихъ?

Алеша рѣшился ждать. Онъ понялъ что всѣ дѣла его дѣйствительно можетъ быть теперь только здѣсь. Митя на минуту задумался, опершись локтемъ на столъ и склонивъ голову на ладонь. Оба помолчали.

— Леша, сказалъ Митя, — ты одинъ не засмѣешься! Я хотѣлъ бы начать… мою исповѣдь… гимномъ къ радости Шиллера: An die Freude! Но я по нѣмецки не знаю, знаю только что an die Freude. Не думай тоже что я съ пьяну болтаю. Я совсѣмъ не съ пьяну. Коньякъ есть коньякъ, но мнѣ нужно двѣ бутылки чтобъ опьянѣть, —

И Силенъ румянорожiй

На споткнувшемся ослѣ,

а я и четверти бутылки не выпилъ и не Силенъ. Не Силенъ,

‑ 171 ‑

а силéнъ, потому что рѣшенiе на вѣки взялъ. Ты каламбуръ мнѣ прости, ты многое мнѣ сегодня долженъ простить, не то что каламбуръ. Не безпокойся, я не размазываю, я дѣло говорю и къ дѣлу въ мигъ приду. Не стану жида изъ души тянуть. Постой какъ это…

Онъ поднялъ голову, задумался и вдругъ восторженно началъ

«Робокъ, нагъ и дикъ скрывался

Троглодитъ въ пещерахъ скалъ,

По полямъ номадъ скитался

И поля опустошалъ.

Звѣроловъ съ копьемъ, стрѣлами,

Грозенъ бѣгалъ по лѣсамъ…

Горе брошеннымъ волнами

Къ непрiютнымъ берегамъ!

Съ Олимпiйскiя вершины

Сходитъ мать — Церера вслѣдъ

Похищенной Прозерпины:

Дикъ лежитъ предъ нею свѣтъ.

Ни угла, ни угощенья

Нѣтъ нигдѣ богинѣ тамъ;

И нигдѣ богопочтенья

Не свидѣтельствуетъ храмъ.

Плодъ полей и грозды сладки

Не блистаютъ на пирахъ;

Лишь дымятся тѣлъ остатки

На кровавыхъ алтаряхъ.

И куда печальнымъ окомъ

Тамъ Церера ни глядитъ —

Въ униженiи глубокомъ

Человѣка всюду зритъ!»

Рыданiя вырвались вдругъ изъ груди Мити. Онъ схватилъ Алешу за руку.

— Другъ, другъ, въ униженiи, въ униженiи и теперь. Страшно много человѣку на землѣ терпѣть, страшно много ему бѣдъ! Не думай что я всего только хамъ въ офицерскомъ чинѣ, который пьетъ коньякъ и развратничаетъ. Я братъ почти только объ этомъ и думаю, объ этомъ униженномъ

‑ 172 ‑

человѣкѣ, если только не вру. Дай Богъ мнѣ теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю объ этомъ человѣкѣ что я самъ такой человѣкъ

«Чтобъ изъ низости душою

Могъ подняться человѣкъ

Съ древней матерью землею

Онъ вступи въ союзъ на вѣкъ».

Но только, вотъ въ чемъ дѣло: какъ я вступлю въ союзъ съ землею на вѣкъ? Я не цалую землю, не взрѣзаю ей грудь; что жь мнѣ мужикомъ сдѣлаться аль пастушкомъ? Я иду и не знаю: въ вонь ли я попалъ и позоръ или въ свѣтъ и радость. Вотъ вѣдь гдѣ бѣда, ибо все на свѣтѣ загадка! И когда мнѣ случалось погружаться въ самый, въ самый глубокiй позоръ разврата (а мнѣ только это и случалось), то я всегда это стихотворенiе о Церерѣ и о человѣкѣ читалъ. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазовъ. Потому что если ужь полечу въ бездну, то такъ-таки прямо, головой внизъ и вверхъ пятами, и даже доволенъ что именно въ унизительномъ такомъ положенiи падаю и считаю это для себя красотой. И вотъ въ самомъ-то этомъ позорѣ я вдругъ начинаю гимнъ. Пусть я проклятъ, пусть я низокъ и подлъ, но пусть и я цалую край той ризы въ которую облекается Богъ мой; пусть я иду въ тоже самое время вслѣдъ за чортомъ, но я все таки и Твой сынъ, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость безъ которой нельзя мiру стоять и быть.

«Душу Божьяго творенья

Радость вѣчная поитъ,

Тайной силою броженья

Кубокъ жизни пламенитъ;

Травку выманила къ свѣту,

Въ солнцы хàосъ развила

И въ пространствахъ, звѣздочету

Неподвластныхъ, разлила».

‑ 173 ‑

У груди благой природы,

Все чтò дышетъ, радость пьетъ;

Всѣ созданья, всѣ народы

За собой она влечетъ;

Намъ друзей дала въ несчастьи,

Гроздiй сокъ, вѣнки Харитъ,

Насѣкомымъ — сладострастье…

Ангелъ — Богу предстоитъ».

Но довольно стиховъ! Я пролилъ слезы, и ты дай мнѣ поплакать. Пусть это будетъ глупость надъ которою всѣ будутъ смѣяться, но ты нѣтъ. Вотъ и у тебя глазенки горятъ. Довольно стиховъ. Я тебѣ хочу сказать теперь о «насѣкомыхъ», вотъ о тѣхъ которыхъ Богъ одарилъ сладострастьемъ

«Насѣкомымъ сладострастье»!

Я братъ это самое насѣкомое и есть, и это обо мнѣ спецiально и сказано. И мы всѣ Карамазовы такiе же, и въ тебѣ, ангелѣ, это насѣкомое живетъ, и въ крови твоей бури родитъ. Это — бури, потому что сладострастье буря, больше бури! Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопредѣлимая, а опредѣлить нельзя, потому что Богъ задалъ однѣ загадки. Тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчiя вмѣстѣ живутъ. Я братъ очень необразованъ, но я много объ этомъ думалъ. Страшно много тайнъ! Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на землѣ человѣка. Разгадывай какъ знаешь и вылѣзай сухъ изъ воды. Красота! Перенести я притомъ не могу что иной, высшiй даже сердцемъ человѣкъ и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ Содомскимъ. Еще страшнѣе кто уже съ идеаломъ Содомскимъ въ душѣ не отрицаетъ и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце его, и во истину, во истину горитъ, какъ и въ юные безпорочные годы. Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ даже широкъ, я бы съузилъ.

‑ 174 ‑

Чортъ знаетъ что такое даже, вотъ что! Что уму представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой. Въ Содомѣ ли красота? Вѣрь что въ Содомѣ-то она и сидитъ для огромнаго большинства людей, — зналъ ты эту тайну иль нѣтъ? Ужасно то что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы — сердца людей. А впрочемъ чтò у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ. Слушай, теперь къ самому дѣлу.

IV.

Исповѣдь горячаго сердца. Въ анекдотахъ.

Я тамъ кутилъ. Давеча отецъ говорилъ что я по нѣскольку тысячъ платилъ за обольщенiе дѣвицъ. Это свинскiй фантомъ и никогда того не бывало, а что было, то собственно на «это» денегъ не требовало. У меня деньги — аксессуаръ, жаръ души, обстановка. Нынѣ вотъ она моя дама, завтра на ея мѣстѣ уличная дѣвчоночка. И ту и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, гамъ, цыганки. Коли надо и ей даю, потому что берутъ, берутъ съ азартомъ, въ этомъ надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не всѣ, а случалось, случалось; но я всегда переулочки любилъ, глухiе и темные закоулочки, за площадью, — тамъ приключенiя, тамъ неожиданности, тамъ самородки въ грязи. Я братъ аллегорически говорю. У насъ въ городишкѣ такихъ переулковъ вещественныхъ не было, но нравственные были. Но еслибы ты былъ то чтò я, ты понялъ бы что эти значатъ. Любилъ развратъ, любилъ и срамъ разврата. Любилъ жестокость: развѣ я не клопъ, не злое насѣкомое? Сказано — Карамазовъ! Разъ пикникъ всѣмъ городомъ былъ, поѣхали на семи тройкахъ; въ темнотѣ,

‑ 175 ‑

зимой, въ саняхъ, сталъ я жать одну сосѣдскую дѣвичью ручку, и принудилъ къ поцалуямъ эту дѣвочку, дочку чиновника, бѣдную, милую, кроткую, безотвѣтную. Позволила, многое позволила въ темнотѣ. Думала, бѣдняжка, что я завтра за ней прiѣду и предложенiе сдѣлаю (меня вѣдь главное за жениха цѣнили); а я съ ней послѣ того ни слова, пять мѣсяцевъ ни полслова. Видѣлъ какъ слѣдили за мной изъ угла залы, когда бывало танцуютъ, (а у насъ то и дѣло что танцуютъ) ея глазки, видѣлъ какъ горѣли огонькомъ — огонькомъ кроткаго негодованiя. Забавляла эта игра только мое сладострастiе насѣкомаго, которое я въ себѣ кормилъ. Чрезъ пять мѣсяцевъ она за чиновника вышла и уѣхала.. сердясь и все еще любя можетъ быть. Теперь они счастливо живутъ. Замѣть что я никому не сказалъ, не ославилъ; я хоть и низокъ желанiями, и низость люблю, но я не безчестенъ. Ты краснѣешь, у тебя глаза сверкнули. Довольно съ тебя этой грязи. И все это еще только такъ, цвѣточки польдекоковскiе, хотя жестокое насѣкомое уже росло, уже разросталось въ душѣ. Тутъ братъ цѣлый альбомъ воспоминанiй. Пусть имъ Богъ миленькимъ здоровья пошлетъ. Я, разрывая, любилъ не ссориться. И никогда не выдавалъ, никогда ни одну не ославилъ. Но довольно. Неужели ты думалъ что я тебя для этой только дряни зазвалъ сюда? Нѣтъ, я тебѣ любопытнѣе вещь разскажу; но не удивляйся что не стыжусь тебя, а какъ будто даже и радъ.

— Это ты оттого что я покраснѣлъ, вдругъ замѣтилъ Алеша. — Я не отъ твоихъ рѣчей покраснѣлъ и не за твои дѣла, а зато что я тоже самое что и ты.

— Ты-то? Ну хватилъ немного далеко.

— Нѣтъ, не далеко, съ жаромъ проговорилъ Алеша. (Видимо эта мысль давно уже въ немъ была.) — Все однѣ и тѣже ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, гдѣ-нибудь

‑ 176 ‑

на тринадцатой. Я такъ смотрю на это дѣло, но это все одно и тоже, совершенно однородное. Кто ступилъ на нижнюю ступеньку, тотъ все равно непремѣнно вступитъ и на верхнюю.

— Стало быть совсѣмъ не вступать?

— Кому можно совсѣмъ не вступать.

— А тебѣ — можно?

— Кажется нѣтъ.

— Молчи, Алеша, молчи милый, хочется мнѣ ручку твою поцаловать, такъ, изъ умиленiя. Эта шельма Грушенька знатокъ въ человѣкахъ, она мнѣ говорила однажды что она когда нибудь тебя съѣстъ. Молчу, молчу! Изъ мерзостей, съ поля загаженнаго мухами, перейдемъ на мою трагедiю, тоже на поле загаженное мухами, то есть всякою низостью. Дѣло-то вѣдь въ томъ что старикашка хоть и совралъ объ обольщенiи невинностей, но въ сущности, въ трагедiи моей, это такъ вѣдь и было, хотя разъ только было, да и то не состоялось. Старикъ, который меня же корилъ небылицей, этой-то штуки и не знаетъ: я никому никогда не разсказывалъ, тебѣ первому сейчасъ разскажу, конечно Ивана исключая, Иванъ все знаетъ. Раньше тебя давно знаетъ. Но Иванъ — могила.

— Иванъ — могила?

— Да.

Алеша слушалъ чрезвычайно внимательно.

— Я вѣдь въ этомъ баталiонѣ, въ линейномъ, хоть и прапорщикомъ состоялъ, но все равно какъ бы подъ надзоромъ, въ родѣ какъ ссыльный какой. А городишко принималъ меня страшно хорошо. Денегъ я бросалъ много, вѣрили что я богатъ, я и самъ тому вѣрилъ. А впрочемъ чѣмъ-то и другимъ я имъ должно быть угодилъ. Хоть и головами покивали, а право любили. Мой подполковникъ, старикъ уже,

‑ 177 ‑

не взлюбилъ меня вдругъ. Придирался ко мнѣ; да рука у меня была, къ тому же весь городъ за меня стоялъ, придраться нельзя было очень то. Виноватъ былъ я и самъ, самъ нарочно почтенiя не отдавалъ надлежащаго. Гордился. У этого стараго упрямца, недурнаго очень человѣка и добродушнѣйшаго хлѣбосола, были когда-то двѣ жены, обѣ померли. Одна, первая, была изъ какихъ-то простыхъ и оставила ему дочь, тоже простую. Была уже при мнѣ дѣвою лѣтъ двадцати четырехъ и жила съ отцомъ вмѣстѣ съ теткой, сестрой покойной матери. Тетка — безсловесная простота, а племянница, старшая дочь подполковника, — бойкая простота. Люблю, вспоминая, хорошее слово сказать: никогда-то, голубчикъ, я прелестнѣе характера женскаго не зналъ какъ этой дѣвицы, Агаѳьей звали ее, представь себѣ, Агаѳьей Ивановной. Да и не дурна она вовсе была, въ русскомъ вкусѣ — высокая, дебелая, полнотѣлая, съ глазами прекрасными, лицо положимъ грубоватое. Не выходила замужъ, хотя двое сватались, отказала и веселости не теряла. Сошелся я съ ней — не этакимъ образомъ, нѣтъ, тутъ было чисто, а такъ, по дружески. Я вѣдь часто съ женщинами сходился совершенно безгрѣшно, по дружески. Болтаю съ ней такiя откровенныя вещи что ухъ! а она только смѣется. Многiя женщины откровенности любятъ, замѣть себѣ, а она къ тому же была дѣвушка, что очень меня веселило. И вотъ еще чтò: никакъ бы ее барышней нельзя было назвать. Жили онѣ у отца съ теткой какъ-то добровольно принижая себя, со всѣмъ другимъ обществомъ не равняясь. Ее всѣ любили и нуждались въ ней, потому что портниха была знатная: былъ талантъ, денегъ за услуги не требовала, дѣлала изъ любезности, но когда дарили — не отказывалась принять. Подполковникъ же, тотъ — куда! Подполковникъ былъ одно изъ самыхъ первыхъ лицъ по нашему мѣсту. Жилъ широко, принималъ весь городъ,

‑ 178 ‑

ужины, танцы. Когда я прiѣхалъ и въ баталiонъ поступилъ, заговорили во всемъ городишкѣ, что вскорѣ пожалуетъ къ намъ, изъ столицы, вторая дочь подполковника, раскрасавица изъ красавицъ, а теперь только что де вышла изъ аристократическаго столичнаго одного института. Эта вторая дочь — вотъ эта самая Катерина Ивановна и есть, и уже отъ второй жены подполковника. А вторая эта жена, уже покойница, была изъ знатнаго, какого-то большаго генеральскаго дома, хотя впрочемъ, какъ мнѣ достовѣрно извѣстно, денегъ подполковнику тоже никакихъ не принесла. Значитъ была съ родней, да и только, развѣ тамъ какiя надежды, а въ наличности ничего. И однако, когда прiѣхала институтка (погостить, а не навсегда) весь городишко у насъ точно обновился, самыя знатныя наши дамы, — двѣ превосходительныя, одна полковница, да и всѣ, всѣ за ними, тотчасъ же приняли участiе, расхватали ее, веселить начали, царица баловъ, пикниковъ, живыя картины состряпали въ пользу какихъ-то гувернантокъ. Я молчу, я кучу, я одну штуку именно тогда удралъ такую, что весь городъ тогда загалдѣлъ. Вижу, она меня разъ обмѣрила взглядомъ, у батарейнаго командира это было, да я тогда не подошелъ: пренебрегаю, дескать, знакомиться. Подошелъ я къ ней уже нѣсколько спустя, тоже на вечерѣ, заговорилъ, еле поглядѣла, презрительныя губки сложила, а, думаю, подожди, отмщу! Бурбонъ я былъ ужаснѣйшiй въ большинствѣ тогдашнихъ случаевъ и самъ это чувствовалъ. Главное, то чувствовалъ что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа съ характеромъ, гордая и въ самомъ дѣлѣ добродѣтельная, а пуще всего съ умомъ и образованiемъ, а у меня ни того, ни другаго. Ты думаешь я предложенiе хотѣлъ сдѣлать? Ни мало, просто отмстить хотѣлъ за то что я такой молодецъ, а она не чувствуетъ. А пока кутежъ и погромъ. Меня наконецъ

‑ 179 ‑

подполковникъ на три дня подъ арестъ посадилъ. Вотъ къ этому-то времени какъ разъ отецъ мнѣ шесть тысячъ прислалъ, послѣ того какъ я послалъ ему форменное отреченiе отъ всѣхъ и вся, то есть мы дескать «въ разсчетѣ» и требовать больше ничего не буду. Не понималъ я тогда ничего: я братъ до самаго сюда прiѣзда, и даже до самыхъ послѣднихъ теперешнихъ дней, и даже можетъ быть до сегодня, не понималъ ничего объ этихъ всѣхъ нашихъ съ отцомъ денежныхъ пререканiяхъ. Но это къ чорту, это потомъ. А тогда, получивъ эти шесть, узналъ я вдругъ завѣдомо по одному письмецу отъ прiятеля про одну любопытнѣйшую вещь для себя, именно что подполковникомъ нашимъ недовольны, что подозрѣваютъ его не въ порядкѣ, однимъ словомъ, что враги его готовятъ ему закуску. И впрямь прiѣхалъ начальникъ дивизiи и распекъ на чемъ свѣтъ стоитъ. Затѣмъ немного спустя велѣно въ отставку подать. Я тебѣ разсказывать не буду какъ это все вышло въ подробности, были у него враги дѣйствительно, только вдругъ въ городѣ чрезмѣрное охлажденiе къ нему и ко всей фамилiи, всѣ вдругъ точно отхлынули. Вотъ и вышла тогда первая моя штука: встрѣчаю я Агаѳью Ивановну съ которой всегда дружбу хранилъ, и говорю: «А вѣдь у папаши казенныхъ-то денегъ четырехъ тысячъ пятисотъ рублей нѣтъ.» «Что вы это, почему говорите? Недавно генералъ былъ, всѣ на лицо были»… «Тогда были, а теперь нѣтъ». Испугалась ужасно: «не пугайте пожалуста, отъ кого вы слышали»? «Не безпокойтесь говорю, никому не скажу, а вы знаете что я на сей счетъ могила, а вотъ что хотѣлъ я вамъ только на сей счетъ тоже въ видѣ такъ сказать «всякаго случая» присовокупить: когда потребуютъ у папаши четыре-то тысячки пятьсотъ, а у него не окажется, такъ чѣмъ подъ судъ-то, а потомъ въ солдаты на старости лѣтъ угодить, пришлите мнѣ тогда лучше вашу институтку

‑ 180 ‑

секретно, мнѣ какъ разъ деньги выслали, я ей четыре-то тысячки пожалуй и отвалю и въ святости секретъ сохраню». «Ахъ, какой вы, говоритъ, подлецъ! (такъ и сказала), — какой вы злой, говоритъ, подлецъ! Да какъ вы смѣете»! Ушла въ негодованiи страшномъ, а я ей вслѣдъ еще разъ крикнулъ что секретъ сохраненъ будетъ свято и нерушимо. Эти обѣ бабы, то есть Агаѳья и тетка ея, скажу впередъ, оказались во всей этой исторiи чистыми ангелами, а сестру эту, гордячку, Катю, во истину обожали, принижали себя предъ нею, горничными ея были… Только Агаѳья эту штуку, то есть разговоръ-то нашъ ей тогда и передай. Я это потомъ все какъ пять пальцевъ узналъ. Не скрыла, ну а мнѣ разумѣется того было и надо.

Вдругъ прiѣзжаетъ новый майоръ принимать баталiонъ. Принимаетъ. Старый подполковникъ вдругъ заболѣваетъ, двинуться не можетъ, двое сутокъ дома сидитъ, суммы казенной не сдаетъ. Докторъ нашъ Кравченко увѣрялъ что дѣйствительно боленъ былъ. Только я вотъ что досконально зналъ по секрету и даже давно: что сумма, когда отсмотритъ ее начальство, каждый разъ послѣ того, и это уже года четыре сряду, исчезала на время. Ссужалъ ее подполковникъ вѣрнѣйшему одному человѣку, купцу нашему, старому вдовцу, Трифонову, бородачу въ золотыхъ очкахъ. Тотъ съѣздитъ на ярмарку, сдѣлаетъ какой надо ему тамъ оборотъ и возвращаетъ тотчасъ подполковнику деньги въ цѣлости, а съ тѣмъ вмѣстѣ привозитъ съ ярмарки гостинцу, а съ гостинцами и процентики. Только въ этотъ разъ (я тогда узналъ все это совершенно случайно отъ подростка слюняваго сынишки Трифонова, сына и наслѣдника, развратнѣйшаго мальчишки какого свѣтъ производилъ), въ этотъ разъ, говорю, Трифоновъ, возвратясь съ ярмарки, ничего не возвратилъ. Подполковникъ бросился къ нему:

‑ 181 ‑

«Никогда я отъ васъ ничего не получалъ, да и получать не могъ», — вотъ отвѣтъ. Ну, такъ и сидитъ нашъ подполковникъ дома, голову себѣ обвязалъ полотенцемъ, ему онѣ всѣ три льду къ темени прикладываютъ: вдругъ вѣстовой съ книгою и съ приказомъ: «Сдать казенную сумму, тотчасъ-же, немедленно, черезъ два часа». Онъ росписался, я эту подпись въ книгѣ потомъ видѣлъ, — всталъ, сказалъ что одѣваться въ мундиръ идетъ, прибѣжалъ въ свою спальню, взялъ двухствольное охотничье свое ружье, зарядилъ, вкатилъ солдатскую пулю, снялъ съ правой ноги сапогъ, ружье уперъ въ грудь, а ногой сталъ курокъ искать. А Агаѳья уже подозрѣвала, мои тогдашнiя слова запомнила, подкралась и во время подсмотрѣла: ворвалась, бросилась на него сзади, обняла, ружье выстрѣлило вверхъ въ потолокъ; никого не ранило; вбѣжали остальныя, схватили его, отняли ружье, за руки держатъ… Все это я потомъ узналъ до черты. Сидѣлъ я тогда дома, были сумерки, и только что хотѣлъ выходить, одѣлся, причесался, платокъ надушилъ, фуражку взялъ, какъ вдругъ отворяется дверь и — предо мною, у меня на квартирѣ Катерина Ивановна.

Бываютъ же странности: никто-то не замѣтилъ тогда на улицѣ, какъ она ко мнѣ прошла, такъ что въ городѣ такъ это и кануло. Я же нанималъ квартиру у двухъ чиновницъ, древнѣйшихъ старухъ, онѣ мнѣ и прислуживали, бабы почтительныя, слушались меня во всемъ, и по моему приказу замолчали потомъ обѣ какъ чугунныя тумбы. Конечно, я все тотчасъ понялъ. Она вошла и прямо глядитъ на меня, темные глаза смотрятъ рѣшительно, дерзко даже, но въ губахъ и около губъ, вижу есть нерѣшительность.

— Мнѣ сестра сказала что вы дадите четыре тысячи пятьсотъ рублей если я приду за ними… къ вамъ сама. Я пришла… дайте деньги!… не выдержала, задохлась, испугалась,

‑ 182 ‑

голосъ пресѣкся, а концы губъ и линiи около губъ задрожали. Алешка слушаешь или спишь?

— Митя, я знаю что ты всю правду скажешь, произнесъ въ волненiи Алеша.

— Ее самую и скажу. Если всю правду, то вотъ какъ было, себя не пощажу. Первая мысль была — Карамазовская. Разъ братъ меня фаланга укусила, я двѣ недѣли отъ нея въ жару пролежалъ; ну такъ вотъ и теперь вдругъ за сердце слышу укусила фаланга, злое-то насѣкомое, понимаешь? Обмѣрилъ я ее глазомъ. Видѣлъ ты ее? Вѣдь красавица. Да не тѣмъ она красива тогда была. Красива была она тѣмъ въ ту минуту что она благородная, а я подлецъ, что она въ величiи своего великодушiя и жертвы своей за отца, а я клопъ. И вотъ отъ меня клопа и подлеца она вся зависитъ, вся, вся кругомъ и съ душой и съ тѣломъ. Очерчена. Я тебѣ прямо скажу: эта мысль, мысль фаланги, до такой степени захватила мнѣ сердце что оно чуть не истекло отъ одного томленiя. Казалось бы и борьбы не могло уже быть никакой: именно бы поступить какъ клопу, какъ злому тарантулу, безо всякаго сожалѣнiя…. Пересѣкло у меня духъ даже. Слушай: вѣдь я разумѣется завтра же прiѣхалъ бы руки просить, чтобы все это благороднѣйшимъ такъ сказать образомъ завершить и чтобы никто стало быть этого не зналъ и не могъ бы знать. Потому что вѣдь я человѣкъ хоть и низкихъ желанiй, но честный. И вотъ другъ мнѣ тогда въ ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да вѣдь завтра-то этакая, какъ прiѣдешь съ предложенiемъ руки, и не выйдетъ къ тебѣ, а велитъ кучеру со двора тебя вытолкать. Ославляй дескать по всему городу, не боюсь тебя!» Взглянулъ я на дѣвицу, не совралъ мой голосъ: такъ конечно, такъ оно и будетъ. Меня выгонятъ въ шею, по теперешнему лицу уже судить можно. Закипѣла во мнѣ

‑ 183 ‑

злость, захотѣлось подлѣйшую, поросячью, купеческую штучку выкинуть: поглядѣть это на нее съ насмѣшкой, и тутъ же пока стоитъ передъ тобой и огорошить ее съ интонацiей съ какою только купчикъ умѣетъ сказать:

— Это четыре-то тысячи! Да я пошутилъ-съ, что вы это? Слишкомъ легковѣрно, сударыня, сосчитали. Сотенки двѣ я пожалуй, съ моимъ даже удовольствiемъ и охотою, а четыре тысячи это деньги не такiя, барышня, чтобъ ихъ на такое легкомыслiе кидать. Обезпокоить себя напрасно изволили.

Видишь, я бы конечно все потерялъ, она бы убѣжала, но зато инфернально, мстительно вышло бы, всего остальнаго стоило бы. Вылъ бы потомъ всю жизнь отъ раскаянiя, но только чтобы теперь эту штучку отмочить! Вѣришь ли, никогда этого у меня ни съ какой не бывало, ни съ единою женщиной чтобы въ этакую минуту я на нее глядѣлъ съ ненавистью, — и вотъ крестъ кладу: я на эту глядѣлъ тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — съ тою самою ненавистью отъ которой до любви, до безумнѣйшей любви — одинъ волосокъ! Я подошолъ къ окну, приложилъ лобъ къ мерзлому стеклу и помню что мнѣ лобъ обожгло льдомъ какъ огнемъ. Долго не задержалъ, не безпокойся, обернулся подошелъ къ столу, отворилъ ящикъ и досталъ пятитысячный пятипроцентный безыменный билетъ (въ лексиконѣ французскомъ лежалъ у меня). Затѣмъ молча ей показалъ, сложилъ, отдалъ, самъ отворилъ ей дверь въ сѣни, и, отступя шагъ, поклонился ей въ поясъ почтительнѣйшимъ, проникновеннѣйшимъ поклономъ, вѣрь тому! Она вся вздрогнула, посмотрѣла пристально секунду, страшно поблѣднѣла, ну какъ скатерть и вдругъ тоже ни слова не говоря, не съ порывомъ, а мягко такъ, глубоко, тихо склонилась вся и прямо мнѣ въ ноги — лбомъ до земли, не

‑ 184 ‑

по институтски, по русски! Вскочила и побѣжала. Когда она выбѣжала, я былъ при шпагѣ; я вынулъ шпагу и хотѣлъ было тутъ же заколоть себя, для чего — не знаю, глупость была страшная, конечно, но должно быть отъ восторга. Понимаешь ли ты что отъ иного восторга можно убить себя: но я не закололся, а только поцаловалъ шпагу и вложилъ ее опять въ ножны, — о чемъ впрочемъ могъ бы тебѣ и не упоминать. И даже кажется я сейчасъ то разсказывая обо всѣхъ борьбахъ немножко размазалъ чтобы себя похвалить. Но пусть, пусть такъ и будетъ и чортъ дери всѣхъ шпiоновъ сердца человѣческаго! Вотъ весь мой этотъ бывшiй «случай» съ Катериной Ивановной. Теперь значитъ братъ Иванъ о немъ знаетъ, да ты — и только!

Дмитрiй Ѳедоровичъ всталъ, въ волненiи шагнулъ шагъ и другой, вынулъ платокъ, обтеръ со лба потъ, затѣмъ сѣлъ опять, но не на то мѣсто гдѣ прежде сидѣлъ, а на другое, на скамью напротивъ, у другой стѣны, такъ что Алеша долженъ былъ совсѣмъ къ нему повернуться.

V.

Исповѣдь горячаго сердца. «Вверхъ пятами».

— Теперь, сказалъ Алеша, — я первую половину этого дѣла знаю.

— Первую половину ты понимаешь: это драма, и произошла она тамъ. Вторая же половина есть трагедiя и произойдетъ она здѣсь.

— Изо второй половины я до сихъ поръ ничего не понимаю, сказалъ Алеша.

— А я-то? Я-то развѣ понимаю?

‑ 185 ‑

— Постой, Дмитрiй, тутъ есть одно главное слово. Скажи мнѣ: вѣдь ты женихъ, женихъ и теперь?

— Женихомъ я сталъ не сейчасъ, а всего три мѣсяца, лишь спустя послѣ тогдашняго-то. На другой же день, какъ это тогда случилось, я сказалъ себѣ что случай исчерпанъ и конченъ, продолженiя не будетъ. Придти съ предложенiемъ руки казалось мнѣ низостью. Съ своей стороны и она всѣ шесть недѣль потомъ какъ у насъ въ городѣ прожила — ни словечкомъ о себѣ знать не дала. Кромѣ одного, вправду, случая: на другой день послѣ ея посѣщенiя прошмыгнула ко мнѣ ихъ горничная и, ни слова не говоря, пакетъ передала. На пакетѣ адресъ: такому-то. Вскрываю — сдача съ билета въ 5000. Надо было всего четыре тысячи пятьсотъ, да на продажѣ пятитысячнаго билета потеря рублей въ двѣсти слишкомъ произошла. Прислала мнѣ всего двѣсти шестьдесятъ кажется рубликовъ, не помню хорошенько, и только однѣ деньги, — ни записки, ни словечка, ни объясненiя. Я въ пакетѣ искалъ знака какого нибудь карандашомъ — н-ничего! Что жь, я закутилъ пока на мои остальные рубли, такъ что и новый майоръ мнѣ выговоръ наконецъ принужденъ былъ сдѣлать. Ну, а подполковникъ казенную сумму сдалъ — благополучно и всѣмъ на удивленье, потому что никто уже у него денегъ въ цѣлости не предполагалъ. Сдалъ да и захворалъ, слегъ, лежалъ недѣли три, затѣмъ вдругъ размягченiе въ мозгу произошло и въ пять дней скончался. Похоронили съ воинскими почестями, еще не успѣлъ отставку получить. Катерина Ивановна, сестра и тетка, только что похоронивъ отца, дней черезъ десять двинулись въ Москву. И вотъ предъ отъѣздомъ только, въ самый тотъ день когда уѣхали (я ихъ не видалъ и не провожалъ), получаю крошечный пакетикъ, синенькiй,

‑ 186 ‑

кружевная бумажка, а на ней одна только строчка карандашомъ: «Я вамъ напишу, ждите. К.» Вотъ и все.

Поясню тебѣ теперь въ двухъ словахъ. Въ Москвѣ у нихъ дѣла обернулись съ быстротою молнiи и съ неожиданностью арабскихъ сказокъ. Эта генеральша, ея главная родственница, вдругъ разомъ лишается своихъ двухъ ближайшихъ наслѣдницъ, своихъ двухъ ближайшихъ племянницъ — обѣ на одной и той же недѣлѣ помираютъ отъ оспы. Потрясенная старуха Катѣ обрадовалась какъ родной дочери, какъ звѣздѣ спасенiя, накинулась на нее, передѣлала тотчасъ завѣщанiе въ ея пользу, но это въ будущемъ, а пока теперь, прямо въ руки, — восемдесятъ тысячъ, вотъ тебѣ молъ приданое, дѣлай съ нимъ что хочешь. Истерическая женщина, я ее въ Москвѣ потомъ наблюдалъ. Ну вотъ вдругъ я тогда и получаю по почтѣ четыре тысячи пятьсотъ рублей, разумѣется недоумѣваю и удивленъ какъ безсловесный. Три дня спустя приходитъ и обѣщанное письмо. Оно и теперь у меня, оно всегда со мной и умру я съ нимъ, хочешь покажу? Непремѣнно прочти: Предлагается въ невѣсты, сама себя предлагаетъ, «люблю дескать безумно, пусть вы меня не любите — все равно, будьте только моимъ мужемъ. Не пугайтесь — ни въ чемъ васъ стѣснять не буду, буду ваша мебель, буду тотъ коверъ по которому вы ходите… Хочу любить васъ вѣчно, хочу спасти васъ отъ самого себя»… Алеша, я недостоинъ даже пересказывать эти строки моими подлыми словами и моимъ подлымъ тономъ, всегдашнимъ моимъ подлымъ тономъ, отъ котораго я никогда не могъ исправиться! Пронзило это письмо меня до сегодня, и развѣ мнѣ теперь легко, развѣ мнѣ сегодня легко? Тогда я тотчасъ же ей написалъ отвѣтъ (я никакъ не могъ самъ прiѣхать въ Москву). Слезами писалъ его; одного стыжусь вѣчно: упомянулъ что она теперь богатая

‑ 187 ‑

и съ приданымъ, а я только нищiй бурбонъ, — про деньги упомянулъ! Я бы долженъ былъ это перенести, да съ пера сорвалось. Тогда же, тотчасъ написалъ въ Москву Ивану и все ему объяснилъ въ письмѣ по возможности, въ шесть листовъ письмо было, и послалъ Ивана къ ней. Что ты смотришь, что ты глядишь на меня? Ну да, Иванъ влюбился въ нее, влюбленъ и теперь, я это знаю, я глупость сдѣлалъ по вашему, по свѣтскому, но можетъ быть вотъ эта-то глупость одна теперь и спасетъ насъ всѣхъ! Ухъ! Развѣ ты не видишь какъ она его почитаетъ, какъ она его уважаетъ? Развѣ она можетъ, сравнивъ насъ обоихъ, любить такого какъ я, да еще послѣ всего того что здѣсь произошло?

— А я увѣренъ что она любитъ такого какъ ты, а не такого какъ онъ.

— Она свою добродѣтель любитъ, а не меня, невольно, но почти злобно вырвалось вдругъ у Дмитрiя Ѳедоровича. Онъ засмѣялся, но черезъ секунду глаза его сверкнули, онъ весь покраснѣлъ и съ силой ударилъ кулакомъ по столу.

— Клянусь Алеша, воскликнулъ онъ со страшнымъ и искреннимъ гнѣвомъ на себя, — вѣрь не вѣрь, но вотъ какъ Богъ святъ, и что Христосъ есть Господь, клянусь, что я, хоть и усмѣхнулся сейчасъ ея высшимъ чувствамъ, но знаю что я въ миллiонъ разъ ничтожнѣе душой чѣмъ она, и что эти лучшiя чувства ея — искренни какъ у небеснаго ангела! Въ томъ и трагедiя что я знаю это навѣрно. Что въ томъ что человѣкъ капельку декламируетъ? Развѣ я не декламирую? А вѣдь искрененъ же я, искрененъ. Что же касается Ивана, то вѣдь я же понимаю съ какимъ проклятiемъ долженъ онъ смотрѣть теперь на природу, да еще при его-то умѣ! Кому, чему отдано предпочтенiе? Отдано извергу, который и здѣсь, уже женихомъ будучи, и когда на него всѣ глядѣли, удержать свои дебоширства не могъ, — и это при

‑ 188 ‑

невѣстѣ-то, при невѣстѣ-то! И вотъ такой какъ я предпочтенъ, а онъ отвергается. Но для чего же? А для того что дѣвица изъ благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочетъ! Нелѣпость! Я Ивану въ этомъ смыслѣ ничего и никогда не говорилъ, Иванъ разумѣется мнѣ тоже объ этомъ никогда ни полслова, ни малѣйшаго намека; но судьба свершится и достойный станетъ на мѣсто, а недостойный скроется въ переулокъ на вѣки, — въ грязный свой переулокъ, въ возлюбленный и свойственный ему переулокъ, и тамъ, въ грязи и вони, погибнетъ добровольно и съ наслажденiемъ. Заврался я что-то, слова у меня всѣ износились, точно наобумъ ставлю, но такъ какъ я опредѣлилъ, такъ тому и быть. Потону въ переулкѣ, а она выйдетъ за Ивана.

— Братъ постой, съ чрезвычайнымъ безпокойствомъ опять прервалъ Алеша, — вѣдь тутъ все-таки одно дѣло ты мнѣ до сихъ поръ не разъяснилъ: вѣдь ты женихъ, вѣдь ты все таки женихъ? Какъ же ты хочешь порвать, если она, невѣста, не хочетъ?

— Я женихъ, формальный и благословенный, произошло все въ Москвѣ, по моемъ прiѣздѣ, съ парадомъ, съ образами, и въ лучшемъ видѣ. Генеральша благословила и — вѣришь ли, поздравила даже Катю: ты выбрала, говоритъ, хорошо, я вижу его насквозь. И вѣришь ли, Ивана она не взлюбила и не поздравила. Въ Москвѣ же я много и съ Катей переговорилъ, я ей всего себя росписалъ, благородно, въ точности, въ искренности. Все выслушала:

«Было милое смущенье,

Были нѣжныя слова»…

Ну, слова-то были и гордыя. Она вынудила у меня тогда великое обѣщанiе исправиться. Я далъ обѣщанiе. И вотъ…

— Что же?

‑ 189 ‑

— И вотъ я тебя кликнулъ и перетащилъ сюда сегодня, сегодняшняго числа, — запомни! — съ тѣмъ чтобы послать тебя, и опять-таки сегодня же, къ Катеринѣ Ивановнѣ, и…

— Что?

— Сказать ей что я больше къ ней не приду никогда, приказалъ дескать кланяться.

— Да развѣ это возможно?

— Да я потому-то тебя и посылаю вмѣсто себя что это невозможно, а то какъ же я самъ-то ей это скажу?

— Да куда же ты пойдешь?

— Въ переулокъ.

— Такъ это къ Грушенькѣ! горестно воскликнулъ Алеша, всплеснувъ руками. — Да неужто же Ракитинъ въ самомъ дѣлѣ правду сказалъ? А я думалъ что ты только такъ къ ней походилъ и кончилъ.

— Это жениху-то ходить? Да развѣ это возможно, да еще при такой невѣстѣ и на глазахъ у людей? Вѣдь честь-то у меня есть небось. Только что я сталъ ходить къ Грушенькѣ такъ тотчасъ же и пересталъ быть женихомъ и честнымъ человѣкомъ, вѣдь я это понимаю же. Что ты смотришь? Я видишь ли сперва всего пошелъ ее бить. Я узналъ и знаю теперь достовѣрно что Грушенькѣ этой былъ этимъ штабсъ-капитаномъ, отцовскимъ повѣреннымъ, вексель на меня переданъ чтобы взыскала, чтобъ я унялся и кончилъ. Испугать хотѣли. Я Грушеньку и двинулся бить. Видалъ я ее и прежде мелькомъ. Она не поражаетъ. Про старика купца зналъ, который теперь вдобавокъ и боленъ, разслабленъ лежитъ, но ей кушъ все таки оставитъ знатный. Зналъ тоже что деньгу нажить любитъ, наживаетъ, на злые проценты даетъ, пройдоха, шельма, безъ жалости. Пошелъ я бить ее, да у ней и остался. Грянула гроза, ударила чума, заразился и зараженъ доселѣ, и знаю что

‑ 190 ‑

ужь все кончено, что ничего другаго и никогда не будетъ. Циклъ временъ совершенъ. Вотъ мое дѣло. А тогда вдругъ какъ нарочно у меня въ карманѣ, у нищаго, очутились три тысячи. Мы отсюда съ ней въ Мокрое, это двадцать пять отсюда верстъ, цыганъ туда добылъ, цыганокъ, шампанскаго, всѣхъ мужиковъ тамъ шампанскимъ перепоилъ, всѣхъ бабъ и дѣвокъ, двинулъ тысячами. Черезъ три дня голъ, но соколъ. Ты думалъ достигъ чего соколъ-то? Даже издали не показала. Я говорю тебѣ: изгибъ. У Грушеньки шельмы есть такой одинъ изгибъ тѣла, онъ и на ножкѣ у ней отразился, даже въ пальчикѣ-мизинчикѣ на лѣвой ножкѣ отозвался. Видѣлъ и цаловалъ, но и только — клянусь! Говоритъ: «хочешь выйду замужъ, вѣдь ты нищiй. Скажи что бить не будешь и позволишь все мнѣ дѣлать что я захочу, тогда можетъ и выйду», — смѣется. И теперь смѣется!

Дмитрiй Ѳедоровичъ почти съ какою-то яростью поднялся съ мѣста, онъ вдругъ сталъ какъ пьяный. Глаза его вдругъ налились кровью.

— И ты въ самомъ дѣлѣ хочешь на ней жениться?

— Коль захочетъ такъ тотчасъ же, а не захочетъ и такъ останусь; у нея на дворѣ буду дворникомъ. Ты… ты Алеша… остановился онъ вдругъ предъ нимъ и, схвативъ его за плечи, сталъ вдругъ съ силою трясти его: — да знаешь ли ты, невинный ты мальчикъ, что все это бредъ, немыслимый бредъ, ибо тутъ трагедiя! Узнай же, Алексѣй, что я могу быть низкимъ человѣкомъ, со страстями низкими и погибшими, но воромъ, карманнымъ воромъ, воришкой по переднимъ, Дмитрiй Карамазовъ не можетъ быть никогда. Ну такъ узнай же теперь что я воришка, я воръ по карманамъ и по переднимъ! Какъ разъ предъ тѣмъ какъ я Грушеньку пошелъ бить, призываетъ меня въ то самое утро Катерина Ивановна, и въ ужасномъ секретѣ, чтобы покамѣстъ никто

‑ 191 ‑

не зналъ (для чего не знаю, видно такъ ей было нужно) проситъ меня съѣздить въ губернскiй городъ и тамъ по почтѣ послать три тысячи Агаѳьѣ Ивановнѣ, въ Москву, потому въ городъ чтобы здѣсь и не знали. Вотъ съ этими-то тремя тысячами въ карманѣ я и очутился тогда у Грушеньки, на нихъ и въ Мокрое съѣздили. Потомъ я сдѣлалъ видъ что слеталъ въ городъ, но росписки почтовой ей не представилъ, сказалъ что послалъ, росписку принесу, и до сихъ поръ не несу, забылъ-съ. Теперь, какъ ты думаешь, вотъ ты сегодня пойдешь и ей скажешь: «приказали вамъ кланяться», а она тебѣ: «А деньги?» Ты еще могъ бы сказать ей: это низкiй сладострастникъ, и съ неудержимыми чувствами подлое существо. Онъ тогда не послалъ ваши деньги, а растратилъ, потому что удержаться не могъ какъ животное, но все таки ты могъ бы прибавить: зато онъ не воръ, вотъ ваши три тысячи, посылаетъ обратно, пошлите сами Агаѳьѣ Ивановнѣ, а самъ велѣлъ кланяться. А теперь вдругъ она: «а гдѣ деньги?»

— Митя ты несчастенъ, да! Но все же не столько сколько ты думаешь, — не убивай себя отчаянiемъ, не убивай!

— А что ты думаешь, застрѣлюсь какъ не достану трехъ тысячъ отдать? Въ томъ-то и дѣло что не застрѣлюсь. Не въ силахъ теперь, потомъ можетъ быть, а теперь я къ Грушенькѣ пойду… Пропадай мое сало!

— А у ней?

— Буду мужемъ ея, въ супруги удостоюсь, а коль придетъ любовникъ, выйду въ другую комнату. У ея прiятелей буду калоши грязныя обчищать, самоваръ раздувать, на посылкахъ бѣгать…

— Катерина Ивановна все пойметъ, торжественно проговорилъ вдругъ Алеша, — пойметъ всю глубину во всемъ

‑ 192 ‑

этомъ горѣ и примирится. У нея высшiй умъ, потому что нельзя быть несчастнѣе тебя, она увидитъ сама.

— Не помирится она со всѣмъ, осклабился Митя. — Тутъ братъ есть нѣчто съ чѣмъ нельзя никакой женщинѣ примириться. А знаешь что всего лучше сдѣлать?

— Что?

— Три тысячи ей отдать.

— Гдѣ же взять-то? Слушай у меня есть двѣ тысячи, Иванъ дастъ тоже тысячу, вотъ и три, возьми и отдай.

— А когда онѣ прибудутъ, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолѣтнiй вдобавокъ, а надо непремѣнно, непремѣнно чтобы ты сегодня уже ей откланялся, съ деньгами или безъ денегъ, потому что я дальше тянуть не могу, дѣло на такой точкѣ стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя къ отцу пошлю.

— Къ отцу?

— Да къ отцу прежде нея. У него три тысячи и спроси.

— Да вѣдь онъ, Митя, не дастъ.

— Еще бы далъ, знаю что не дастъ. Знаешь ты, Алексѣй, что значитъ отчаянiе?

— Знаю.

— Слушай: юридически онъ мнѣ ничего не долженъ. Все я у него выбралъ, все, я это знаю. Но вѣдь нравственно-то долженъ онъ мнѣ, такъ иль не такъ? Вѣдь онъ съ материныхъ двадцати восьми тысячъ пошелъ и сто тысячъ нажилъ. Пусть онъ мнѣ дастъ только три тысячи изъ двадцати восьми, только три, и душу мою изъ ада извлечетъ, и зачтется это ему за многiе грѣхи! Я же на этихъ трехъ тысячахъ, вотъ тебѣ великое слово, — покончу, и не услышитъ онъ ничего обо мнѣ болѣе вовсе. Въ послѣднiй разъ случай ему даю быть отцомъ. Скажи ему что самъ Богъ ему этотъ случай посылаетъ.

‑ 193 ‑

— Митя, онъ ни за чтò не дастъ.

— Знаю что не дастъ, въ совершенствѣ знаю. А теперь особенно. Мало того, я вотъ чтò еще знаю: теперь, на дняхъ только, всего только можетъ быть вчера, онъ въ первый разъ узналъ серiозно (подчеркни серiозно) что Грушенька-то въ самомъ дѣлѣ можетъ быть не шутитъ и за меня замужъ захочетъ прыгнуть. Знаетъ онъ этотъ характеръ, знаетъ эту кошку. Ну, такъ неужто жь онъ мнѣ вдобавокъ и деньги дастъ чтобъ этакому случаю способствовать, тогда какъ самъ онъ отъ нея безъ памяти? Но и этого еще мало, я еще больше тебѣ могу привесть: я знаю что у него ужь дней пять какъ вынуты три тысячи рублей, размѣнены въ сотенныя кредитки и упакованы въ большой пакетъ подъ пятью печатями, а сверху красною тесемочкой нàкрестъ перевязаны. Видишь какъ подробно знаю! На пакетѣ же написано: «Ангелу моему Грушенькѣ, коли захочетъ придти», самъ нацарапалъ, въ тишинѣ и въ тайнѣ, и никто-то не знаетъ что у него деньги лежатъ, кромѣ лакея Смердякова, въ честность котораго онъ вѣритъ какъ въ себя самого. Вотъ онъ ужь третiй аль четвертый день Грушеньку ждетъ, надѣется что придетъ за пакетомъ, далъ онъ ей знать, а та знать дала что «можетъ де и приду». Такъ вѣдь если она придетъ къ старику, развѣ я могу тогда жениться на ней? Понимаешь теперь зачѣмъ значитъ я здѣсь на секретѣ сижу и чтò именно сторожу!

— Ее?

— Ее. У этихъ шлюхъ, здѣшнихъ хозяекъ, нанимаетъ коморку Ѳома. Ѳома изъ нашихъ мѣстъ, нашъ бывшiй солдатъ. Онъ у нихъ прислуживаетъ, ночью сторожитъ, а днемъ тетеревей ходитъ стрѣлять, да тѣмъ и живетъ. Я у него тутъ и засѣлъ; ни ему ни хозяйкамъ секретъ неизвѣстенъ, то есть что я здѣсь сторожу.

‑ 194 ‑

— Одинъ Смердяковъ знаетъ?

— Онъ одинъ. Онъ мнѣ и знать дастъ, коль та къ старику придетъ.

— Это онъ тебѣ про пакетъ сказалъ?

— Онъ. Величайшiй секретъ. Даже Иванъ не знаетъ ни о деньгахъ, ни о чемъ. А старикъ Ивана въ Чермашню посылаетъ на два, на три дня прокатиться: объявился покупщикъ на рощу срубить ее за восемь тысячъ, вотъ и упрашиваетъ старикъ Ивана: «помоги дескать, съѣзди самъ» денька на два, на три значитъ. Это онъ хочетъ чтобы Грушенька безъ него пришла.

— Стало быть онъ и сегодня ждетъ Грушеньку?

— Нѣтъ, сегодня она не придетъ, есть примѣты. Навѣрно не придетъ! крикнулъ вдругъ Митя. — Такъ и Смердяковъ полагаетъ. Отецъ теперь пьянствуетъ, сидитъ за столомъ съ братомъ Иваномъ. Сходи Алексѣй, спроси у него эти три тысячи…

— Митя, милый, что съ тобой! воскликнулъ Алеша вскакивая съ мѣста и всматриваясь въ изступленнаго Дмитрiя Ѳедоровича. Одно мгновенiе онъ думалъ что тотъ помѣшался.

— Чтò ты? Я не помѣшанъ въ умѣ, пристально и даже какъ-то торжественно смотря произнесъ Дмитрiй Ѳедоровичъ. — Не бось, я тебя посылаю къ отцу и знаю чтò говорю: я чуду вѣрю.

— Чуду?

— Чуду Промысла Божьяго. Богу извѣстно мое сердце, Онъ видитъ все мое отчаянiе. Онъ всю эту картину видитъ. Неужели Онъ попуститъ совершиться ужасу? Алеша, я чуду вѣрю, иди!

— Я пойду. Скажи, ты здѣсь будешь ждать?

— Буду, понимаю, что не скоро, что нельзя этакъ

‑ 195 ‑

придти и прямо бухъ! Онъ теперь пьянъ. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но только знай, что сегодня, хотя бы даже въ полночь, ты явишься къ Катеринѣ Ивановнѣ, съ деньгами или безъ денегъ, и скажешь: велѣлъ вамъ кланяться. Я именно хочу, чтобы ты этотъ стихъ сказалъ: «велѣлъ дескать кланяться».

— Митя! А вдругъ Грушенька придетъ сегодня… не сегодня такъ завтра аль послѣзавтра?

— Грушенька? Подсмотрю, ворвусь и помѣшаю…

— А если…

— А коль если, такъ убью. Такъ не переживу.

— Кого убьешь?

— Старика. Ее не убью.

— Братъ, что ты говоришь!

— Я вѣдь не знаю, не знаю… Можетъ быть не убью, а можетъ убью. Боюсь что ненавистенъ онъ вдругъ мнѣ станетъ своимъ лицомъ въ ту самую минуту. Ненавижу я его кадыкъ, его носъ, его глаза, его безстыжую насмѣшку. Личное омерзенiе чувствую. Вотъ этого боюсь. Вотъ и не удержусь…

— Я пойду, Митя. Я вѣрю что Богъ устроитъ какъ знаетъ лучше, чтобы не было ужаса.

— А я буду сидѣть и чуда ждать. Но если не свершится, то…

Алеша задумчивый направился къ отцу.

VI.

Смердяковъ.

Онъ и вправду засталъ еще отца за столомъ. Столъ же былъ по всегдашнему обыкновенiю накрытъ въ залѣ, хотя въ домѣ находилась и настоящая столовая. Эта зала была

‑ 196 ‑

самая большая въ домѣ комната, съ какою-то старинною претензiей меблированная. Мебель была древнѣйшая, бѣлая, съ красною, ветхою, полушелковою обивкой. Въ простѣнкахъ между оконъ вставлены были зеркала въ вычурныхъ рамахъ старинной рѣзьбы, тоже бѣлыхъ съ золотомъ. На стѣнахъ, обитыхъ бѣлыми бумажными и во многихъ мѣстахъ уже треснувшими обоями, красовались два большiе портрета, — одного какого-то князя, лѣтъ тридцать назадъ бывшаго генералъ-губернаторомъ мѣстнаго края, и какого-то архiерея, давно уже тоже почившаго. Въ переднемъ углу помѣщалось нѣсколько иконъ, предъ которыми на ночь зажигалась лампадка… не столько изъ благоговѣнiя, сколько для того, чтобы комната на ночь была освѣщена. Ѳедоръ Павловичъ ложился по ночамъ очень поздно, часа въ три, въ четыре утра, а до тѣхъ поръ все бывало ходитъ по комнатѣ или сидитъ въ креслахъ и думаетъ. Такую привычку сдѣлалъ. Ночевалъ онъ нерѣдко совсѣмъ одинъ въ домѣ, отсылая слугъ во флигель, но большею частью съ нимъ оставался по ночамъ слуга Смердяковъ, спавшiй въ передней на залавкѣ. Когда вошелъ Алеша, весь обѣдъ былъ уже поконченъ, но подано было варенье и кофе. Ѳедоръ Павловичъ любилъ послѣ обѣда сладости съ коньячкомъ. Иванъ Ѳедоровичъ находился тутъ же за столомъ и тоже кушалъ кофе. Слуги Григорiй и Смердяковъ стояли у стола. И господа, и слуги были въ видимомъ и необыкновенномъ веселомъ одушевленiи. Ѳедоръ Павловичъ громко хохоталъ и смѣялся; Алеша еще изъ сѣней услышалъ его визгливый, столь знакомый ему прежде смѣхъ, и тотчасъ же заключилъ, по звукамъ смѣха, что отецъ еще далеко не пьянъ, а пока лишь всего благодушествуетъ.

— Вотъ и онъ, вотъ и онъ! завопилъ Ѳедоръ Павловичъ, вдругъ страшно обрадовавшись Алешѣ. — Присоединяйся къ

‑ 197 ‑

намъ, садись, кофейку, — постный, вѣдь, постный, да горячiй, да славный! Коньячку не приглашаю, ты постникъ, а хочешь, хочешь? Нѣтъ, я лучше тебѣ ликерцу дамъ, знатный! — Смердяковъ, сходи въ шкафъ, на второй полкѣ направо, вотъ ключи, живѣй!

Алеша сталъ было отъ ликера отказываться.

— Все равно подадутъ не для тебя такъ для насъ, сiялъ Ѳедоръ Павловичъ. — Да постой, ты обѣдалъ аль нѣтъ?

— Обѣдалъ, сказалъ Алеша, съѣвшiй по правдѣ всего только ломоть хлѣба и выпившiй стаканъ квасу на игуменской кухнѣ. — Вотъ я кофе горячаго выпью съ охотой.

— Милый! Молодецъ! Онъ кофейку выпьетъ. Не подогрѣть ли? Да нѣтъ, и теперь кипитъ. Кофе знатный, Смердяковскiй. На кофе да на кулебяки Смердяковъ у меня артистъ, да на уху еще, правда. Когда нибудь на уху приходи, заранѣе дай знать… Да постой, постой, вѣдь я тебѣ давеча совсѣмъ велѣлъ сегодня же переселиться съ тюфякомъ и подушками? Тюфякъ-то притащилъ? хе-хе-хе!…

— Нѣтъ, не принесъ, усмѣхнулся и Алеша.

— А, испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ахъ ты голубчикъ, да я ль тебя обидѣть могу. Слушай Иванъ, не могу я видѣть какъ онъ этакъ смотритъ въ глаза и смѣется, не могу. Утроба у меня вся начинаетъ на него смѣяться, люблю его! Алешка, дай я тебѣ благословенiе родительское дамъ.

Алеша всталъ, но Ѳедоръ Павловичъ успѣлъ одуматься.

— Нѣтъ, нѣтъ, я только теперь перекрещу тебя, вотъ такъ, садись. Ну, теперь тебѣ удовольствiе будетъ, и именно на твою тему. Насмѣешься. У насъ Валаамова ослица заговорила, да какъ говоритъ-то, какъ говоритъ!

Валаамовою ослицей оказался лакей Смердяковъ. Человѣкъ

‑ 198 ‑

еще молодой, всего лѣтъ двадцати четырехъ, онъ былъ страшно нелюдимъ и молчаливъ. Не то чтобы дикъ или чего-нибудь стыдился, нѣтъ, характеромъ онъ былъ напротивъ надмененъ и какъ будто всѣхъ презиралъ. Но вотъ и нельзя миновать чтобы не сказать о немъ хотя двухъ словъ, и именно теперь. Воспитали его Марѳа Игнатьевна и Григорiй Васильевичъ, но мальчикъ росъ «безо всякой благодарности», какъ выражался о немъ Григорiй, мальчикомъ дикимъ и смотря на свѣтъ изъ угла. Въ дѣтствѣ онъ очень любилъ вѣшать кошекъ и потомъ хоронить ихъ съ церемонiей. Онъ надѣвалъ для этого простыню, что составляло въ родѣ какъ бы ризы, и пѣлъ и махалъ чѣмъ нибудь надъ мертвою кошкой, какъ будто кадилъ. Все это потихоньку, въ величайшей тайнѣ. Григорiй поймалъ его однажды на этомъ упражненiи и больно наказалъ розгой. Тотъ ушелъ въ уголъ и косился оттуда съ недѣлю. «Не любитъ онъ насъ съ тобой, этотъ извергъ», говорилъ Григорiй Марѳѣ Игнатьевнѣ, «да и никого не любитъ. Ты развѣ человѣкъ», обращался онъ вдругъ прямо къ Смердякову, — «ты не человѣкъ, ты изъ банной мокроты завелся, вотъ ты кто»… Смердяковъ, какъ оказалось впослѣдствiи, никогда не могъ простить ему этихъ словъ. Григорiй выучилъ его грамотѣ и, когда минуло ему лѣтъ двѣнадцать, сталъ учить Священной Исторiи. Но дѣло кончилось тотчасъ же ничѣмъ. Какъ-то однажды, всего только на второмъ или третьемъ урокѣ, мальчикъ вдругъ усмѣхнулся.

— Чего ты? спросилъ Григорiй, грозно выглядывая на него изъ подъ очковъ.

— Ничего-съ. Свѣтъ создалъ Господь Богъ въ первый день, а солнце, луну и звѣзды на четвертый день. Откуда же свѣтъ то сiялъ въ первый день?

Григорiй остолбенѣлъ. Мальчикъ насмѣшливо глядѣлъ на

‑ 199 ‑

учителя. Даже было во взглядѣ его что-то высокомѣрное. Григорiй не выдержалъ. «А вотъ откуда»! крикнулъ онъ и неистово ударилъ ученика по щекѣ. Мальчикъ вынесъ пощечину не возразивъ ни слова, но забился опять въ уголъ на нѣсколько дней. Какъ разъ случилось такъ что черезъ недѣлю у него объявилась падучая болѣзнь въ первый разъ въ жизни, не покидавшая его потомъ во всю жизнь. Узнавъ объ этомъ Ѳедоръ Павловичъ какъ будто вдругъ измѣнилъ на мальчика свой взглядъ. Прежде онъ какъ-то равнодушно глядѣлъ на него, хотя никогда не бранилъ и встрѣчая всегда давалъ копѣечку. Въ благодушномъ настроенiи иногда посылалъ со стола мальчишкѣ чего нибудь сладенькаго. Но тутъ, узнавъ о болѣзни, рѣшительно сталъ о немъ заботиться, пригласилъ доктора, сталъ было лѣчить, но оказалось что вылѣчить невозможно. Среднимъ числомъ припадки приходили по разу въ мѣсяцъ, и въ разные сроки. Припадки тоже бывали разной силы — иные легкiе, другiе очень жестокiе. Ѳедоръ Павловичъ запретилъ наистрожайше Григорiю наказывать мальчишку тѣлесно и сталъ пускать его къ себѣ на верхъ. Учить его чему бы то ни было тоже пока запретилъ. Но разъ, когда мальчику было уже лѣтъ пятнадцать, замѣтилъ Ѳедоръ Павловичъ что тотъ бродитъ около шкафа съ книгами, и сквозь стекло читаетъ ихъ названiя. У Ѳедора Павловича водилось книгъ довольно, томовъ сотня слишкомъ, но никто никогда не видалъ его самого за книгой. Онъ тотчасъ же передалъ ключъ отъ шкафа Смердякову: «Ну и читай, будешь библiотекаремъ, чѣмъ по двору шляться, садись да читай. Вотъ прочти эту», — и Ѳедоръ Павловичъ вынулъ ему Вечера на хуторѣ близь Диканьки.

Малый прочелъ, но остался недоволенъ, ни разу не усмѣхнулся, напротивъ кончилъ нахмурившись.

— Что жь? Не смѣшно? спросилъ Ѳедоръ Павловичъ.

‑ 200 ‑

Смердяковъ молчалъ.

— Отвѣчай дуракъ.

— Про неправду все написано, — ухмыляясь прошамкалъ Смердяковъ.

— Ну и убирайся къ чорту, лакейская ты душа. Стой, вотъ тебѣ Всеобщая Исторiя Смарагдова, тутъ ужь все правда, читай.

Но Смердяковъ не прочелъ и десяти страницъ изъ Смарагдова, показалось скучно. Такъ и закрылся опять шкафъ съ книгами. Въ скорости Марѳа и Григорiй доложили Ѳедору Павловичу что въ Смердяковѣ мало по малу проявилась вдругъ ужасная какая-то брезгливость: сидитъ за супомъ, возьметъ ложку и ищетъ-ищетъ въ супѣ, нагибается, высматриваетъ, почерпнетъ ложку и подыметъ на свѣтъ.

— Тараканъ что ли? спроситъ бывало Григорiй.

— Муха можетъ, замѣтитъ Марѳа.

Чистоплотный юноша никогда не отвѣчалъ, но и съ хлѣбомъ, и съ мясомъ, и со всѣми кушаньями оказалось тоже самое: подыметъ бывало кусокъ на вилкѣ на свѣтъ, разсматриваетъ точно въ микроскопъ, долго бывало рѣшается и наконецъ-то рѣшится въ ротъ отправить. «Вишь барченокъ какой объявился», бормоталъ на него глядя Григорiй. Ѳедоръ Павловичъ, услышавъ о новомъ качествѣ Смердякова, рѣшилъ немедленно что быть ему поваромъ и отдалъ его въ ученье въ Москву. Въ ученьи онъ пробылъ нѣсколько лѣтъ и воротился сильно перемѣнившись лицомъ. Онъ вдругъ какъ-то необычайно постарѣлъ, совсѣмъ даже не соразмѣрно съ возрастомъ сморщился, пожелтѣлъ, сталъ походить на скопца. Нравственно же воротился почти тѣмъ же самымъ какъ и до отъѣзда въ Москву: все также былъ нелюдимъ и ни въ чьемъ обществѣ не ощущалъ ни малѣйшей надобности. Онъ и въ Москвѣ, какъ передавали потомъ, все молчалъ;

‑ 201 ‑

сама же Москва его какъ-то чрезвычайно мало заинтересовала, такъ что онъ узналъ въ ней развѣ кое-что, на все остальное и вниманiя не обратилъ. Былъ даже разъ въ театрѣ, но молча и съ неудовольствiемъ воротился. Зато прибылъ къ намъ изъ Москвы въ хорошемъ платьѣ, въ чистомъ сюртукѣ и бѣльѣ, очень тщательно вычищалъ самъ щеткой свое платье неизмѣнно по два раза въ день, а сапоги свои опойковые, щегольскiе, ужасно любилъ чистить особенною англiйскою ваксой такъ чтобъ они сверкали какъ зеркало. Поваромъ онъ оказался превосходнымъ. Ѳедоръ Павловичъ положилъ ему жалованье и это жалованье Смердяковъ употреблялъ чуть не въ цѣлости на платье, на помаду, на духи и проч. Но женскiй полъ онъ, кажется, также презиралъ какъ и мужской, держалъ себя съ нимъ степенно, почти недоступно. Ѳедоръ Павловичъ сталъ поглядывать на него и съ нѣкоторой другой точки зрѣнiя. Дѣло въ томъ что припадки его падучей болѣзни усилились, и въ тѣ дни кушанье готовилось уже Марѳой Игнатьевной, что было Ѳедору Павловичу вовсе не на руку.

— Съ чего у тебя припадки-то чаще? косился онъ иногда на новаго повара, всматриваясь въ его лицо. — Хоть бы ты женился на какой нибудь, хочешь женю?…

Но Смердяковъ на эти рѣчи только блѣднѣлъ отъ досады, но ничего не отвѣчалъ. Ѳедоръ Павловичъ отходилъ махнувъ рукой. Главное, въ честности его онъ былъ увѣренъ и это разъ навсегда, въ томъ что онъ не возьметъ ничего и не украдетъ. Разъ случилось что Ѳедоръ Павловичъ, пьяненькiй, обронилъ на собственномъ дворѣ въ грязи три радужныя бумажки, которыя только что получилъ, и хватился ихъ на другой только день: только что бросился искать по карманамъ, а радужныя вдругъ уже лежатъ у него всѣ три на столѣ. Откуда? Смердяковъ поднялъ и еще

‑ 202 ‑

вчера принесъ. «Ну, братъ, я такихъ какъ ты не видывалъ» — отрѣзалъ тогда Ѳедоръ Павловичъ и подарилъ ему десять рублей. Надо прибавить что не только въ честности его онъ былъ увѣренъ, но почему-то даже и любилъ его, хотя малый и на него глядѣлъ также косо какъ и на другихъ и все молчалъ. Рѣдко бывало заговоритъ. Еслибы въ то время кому нибудь вздумалось спросить глядя на него: чѣмъ этотъ паренъ интересуется и что всего чаще у него на умѣ, то право невозможно было бы рѣшить на него глядя. А между тѣмъ онъ иногда въ домѣ же, аль хоть на дворѣ или на улицѣ случалось останавливался, задумывался и стоялъ такъ по десятку даже минутъ. Физiономистъ, вглядѣвшись въ него, сказалъ бы что тутъ ни думы, ни мысли нѣтъ, а такъ какое-то созерцанiе. У живописца Крамского есть одна замѣчательная картина подъ названiемъ Созерцатель: изображенъ лѣсъ зимой, и въ лѣсу, на дорогѣ, въ оборванномъ кафтанишкѣ и лаптишкахъ стоитъ одинъ-одинешенекъ, въ глубочайшемъ уединенiи забредшiй мужиченко, стоитъ и какъ бы задумался, но онъ не думаетъ, а что-то «созерцаетъ». Еслибъ его толкнуть, онъ вздрогнулъ бы и посмотрѣлъ на васъ точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчасъ бы и очнулся, а спросили бы его о чемъ онъ это стоялъ и думалъ, то навѣрно бы ничего не припомнилъ, но за то навѣрно бы затаилъ въ себѣ то впечатлѣнiе подъ которымъ находился во время своего созерцанiя. Впечатлѣнiя же эти ему дороги и онъ навѣрно ихъ копитъ, непримѣтно и даже не сознавая — для чего и зачѣмъ, конечно, тоже не знаетъ: можетъ вдругъ, накопивъ впечатлѣнiй за многiе годы, броситъ все и уйдетъ въ Iерусалимъ, скитаться и спасаться, а можетъ и село родное вдругъ спалитъ, а можетъ быть случится и то и другое вмѣстѣ. Созерцателей въ народѣ довольно. Вотъ однимъ изъ такихъ созерцателей

‑ 203 ‑

былъ навѣрно и Смердяковъ, и навѣрно тоже копилъ впечатлѣнiя свои съ жадностью, почти самъ еще не зная зачѣмъ.

VII.

Контроверза.

Но Валаамова ослица вдругъ заговорила. Тема случилась странная: Григорiй поутру, забирая въ лавкѣ у купца Лукьянова товаръ, услышалъ отъ него объ одномъ русскомъ солдатѣ что тотъ, гдѣ-то далеко на границѣ, у азiятовъ, попавъ къ нимъ въ плѣнъ и будучи принуждаемъ ими подъ страхомъ мучительной и немедленной смерти отказаться отъ христiанства и перейти въ исламъ, не согласился измѣнить своей вѣры и принялъ муки, далъ содрать съ себя кожу и умеръ славя и хваля Христа, — о каковомъ подвигѣ и было напечатано какъ разъ въ полученной въ тотъ день газетѣ. Объ этомъ вотъ и заговорилъ за столомъ Григорiй. Ѳедоръ Павловичъ любилъ и прежде, каждый разъ послѣ стола, за дессертомъ, посмѣяться и поговорить хотя бы даже съ Григорiемъ. Въ этотъ же разъ былъ въ легкомъ и прiятно раскидывающемся настроенiи. Попивая коньячокъ и выслушавъ сообщенное извѣстiе, онъ замѣтилъ что такого солдата слѣдовало бы произвести сейчасъ же во святые, и снятую кожу его препроводить въ какой нибудь монастырь: «То-то народу повалитъ и денегъ». Григорiй поморщился, видя что Ѳедоръ Павловичъ нисколько не умилился, а по всегдашней привычкѣ своей начинаетъ кощунствовать. Какъ вдругъ Смердяковъ, стоявшiй у двери, усмѣхнулся. Смердяковъ весьма часто и прежде допускался стоять у стола, то есть подъ конецъ обѣда. Съ самаго же прибытiя въ нашъ городъ Ивана Ѳедоровича сталъ являться къ обѣду почти каждый разъ.

‑ 204 ‑

— Ты чего? спросилъ Ѳедоръ Павловичъ мигомъ замѣтивъ усмѣшку и понявъ конечно что относится она къ Григорiю.

— А я на счетъ того-съ, заговорилъ вдругъ громко и неожиданно Смердяковъ, — что если этого похвальнаго солдата подвигъ былъ и очень великъ-съ, то никакого опять-таки по моему не было бы грѣха и въ томъ еслибъ и отказаться при этой случайности отъ Христова примѣрно имени и отъ собственнаго крещенiя своего, чтобы спасти тѣмъ самымъ свою жизнь для добрыхъ дѣлъ, коими въ теченiе лѣтъ и искупить малодушiе.

— Это какъ же не будетъ грѣха? Врешь, за это тебя прямо въ адъ и тамъ какъ баранину поджаривать станутъ, подхватилъ Ѳедоръ Павловичъ.

И вотъ тутъ-то и вошелъ Алеша. Ѳедоръ Павловичъ какъ мы видѣли ужасно обрадовался Алешѣ.

— На твою тему, на твою тему! радостно хихикалъ онъ усаживая Алешу слушать.

— На счетъ баранины это не такъ-съ, да и ничего тамъ за это не будетъ-съ, да и не должно быть такого, если по всей справедливости, солидно замѣтилъ Смердяковъ.

— Какъ такъ по всей справедливости, крикнулъ еще веселѣй Ѳедоръ Павловичъ, подталкивая колѣномъ Алешу.

— Подлецъ онъ, вотъ онъ кто! вырвалось вдругъ у Григорiя. Гнѣвно посмотрѣлъ онъ Смердякову прямо въ глаза.

— На счетъ подлеца повремените-съ, Григорiй Васильевичъ, спокойно и сдержанно отразилъ Смердяковъ, — а лучше разсудите сами что разъ я попалъ къ мучителямъ рода христiанскаго въ плѣнъ и требуютъ они отъ меня имя Божiе проклясть и отъ святаго крещенiя своего отказаться, то я вполнѣ уполномоченъ въ томъ собственнымъ разсудкомъ, ибо никакого тутъ и грѣха не будетъ.

‑ 205 ‑

— Да ты ужь это говорилъ, ты не расписывай, а докажи! кричалъ Ѳедоръ Павловичъ.

— Бульйонщикъ! прошепталъ Григорiй презрительно.

— На счетъ бульйонщика тоже повремените-съ, а не ругаясь разсудите сами, Григорiй Васильевичъ. Ибо едва только я скажу мучителямъ: «Нѣтъ, я не христiанинъ и истиннаго Бога моего проклинаю», какъ тотчасъ же я самымъ высшимъ Божьимъ судомъ немедленно и спецiально становлюсь анаѳема проклятъ и отъ церкви святой отлученъ совершенно какъ бы иноязычникомъ, такъ даже что въ тотъ же мигъ-съ, — не то что какъ только произнесу, а только что помыслю произнести, такъ что даже самой четверти секунды тутъ не пройдетъ-съ, какъ я отлученъ, — такъ или не такъ, Григорiй Васильевичъ?

Онъ съ видимымъ удовольствiемъ обращался къ Григорiю, отвѣчая въ сущности на одни лишь вопросы Ѳедора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно дѣлая видъ что вопросы эти какъ будто задаетъ ему Григорiй.

— Иванъ! крикнулъ вдругъ Ѳедоръ Павловичъ, — нагнись ко мнѣ къ самому уху. Это онъ для тебя все это устроилъ, хочетъ чтобы ты его похвалилъ. Ты похвали.

Иванъ Ѳедоровичъ выслушалъ совершенно серьезно восторженное сообщенiе папаши.

— Стой Смердяковъ, помолчи на время, крикнулъ опять Ѳедоръ Павловичъ: Иванъ, опять ко мнѣ къ самому уху нагнись.

Иванъ Ѳедоровичъ вновь съ самымъ серiознѣйшимъ видомъ нагнулся.

— Люблю тебя также какъ и Алешку. Ты не думай что я тебя не люблю. Коньячку?

— Дайте. «Однако самъ-то ты порядочно нагрузился»,

‑ 206 ‑

пристально поглядѣлъ на отца Иванъ Ѳедоровичъ. Смердякова же онъ наблюдалъ съ чрезвычайнымъ любопытствомъ.

— Анаѳема ты проклятъ и теперь, разразился вдругъ Григорiй, — и какъ же ты послѣ того, подлецъ, разсуждать смѣешь, если…

— Не бранись, Григорiй, не бранись! прервалъ Ѳедоръ Павловичъ.

— Вы переждите, Григорiй Васильевичъ, хотя бы самое даже малое время-съ, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончилъ. Потому въ самое то время какъ я Богомъ стану немедленно проклятъ-съ, въ самый, тотъ самый высшiй моментъ-съ, я уже сталъ все равно какъ бы иноязычникомъ и крещенiе мое съ меня снимается и ни во чтò вмѣняется, — такъ ли хоть это-съ?

— Заключай, братъ, скорѣй, заключай, поторопилъ Ѳедоръ Павловичъ съ наслажденiемъ хлебнувъ изъ рюмки.

— А коли я ужь не христiанинъ, то значитъ я и не солгалъ мучителямъ когда они спрашивали: «Христiанинъ я или не христiанинъ», ибо я уже былъ самимъ Богомъ совлеченъ моего христiанства, по причинѣ одного лишь замысла и прежде чѣмъ даже слово успѣлъ мое молвить мучителямъ. А коли я уже разжалованъ, то какимъ же манеромъ и по какой справедливости станутъ спрашивать съ меня на томъ свѣтѣ какъ съ христiанина за то что я отрекся Христа, тогда какъ я за помышленiе только одно, еще до отреченiя, былъ уже крещенiя моего совлеченъ? Коли я ужь не христiанинъ, значитъ я и не могу отъ Христа отрекнуться, ибо не отъ чего тогда мнѣ и отрекаться будетъ. Съ Татарина поганаго кто же станетъ спрашивать, Григорiй Васильевичъ, хотя бы и въ небесахъ за то что онъ не христiаниномъ родился, и кто же станетъ его за это наказывать, разсуждая что съ одного вола двухъ шкуръ не дерутъ. Да и самъ Богъ

‑ 207 ‑

Вседержитель съ Татарина если и будетъ спрашивать когда тотъ помретъ, то полагаю какимъ нибудь самымъ малымъ наказанiемъ (такъ какъ нельзя же совсѣмъ не наказать его), разсудивъ что вѣдь не повиненъ же онъ въ томъ если отъ поганыхъ родителей поганымъ на свѣтъ произошелъ. Не можетъ же Господь Богъ насильно взять Татарина и говорить про него что и онъ былъ христiаниномъ? Вѣдь значило бы тогда что Господь Вседержитель скажетъ сущую неправду. А развѣ можетъ Господь Вседержитель неба и земли произнести ложь, хотя бы въ одномъ только какомъ нибудь словѣ-съ?

Григорiй остолбенѣлъ и смотрѣлъ на оратора выпучивъ глаза. Онъ хоть и не понималъ хорошо чтò говорятъ, но что-то изъ всей этой дребедени вдругъ понялъ, и остановился съ видомъ человѣка вдругъ стукнувшагося лбомъ объ стѣну. Ѳедоръ Павловичъ допилъ рюмку и залился визгливымъ смѣхомъ.

— Алешка, Алешка, каково! Ахъ ты казуистъ! Это онъ былъ у iезуитовъ гдѣ нибудь, Иванъ. Ахъ ты iезуитъ смердящiй, да кто же тебя научилъ? Но только ты врешь казуистъ, врешь, врешь и врешь. Не плачь, Григорiй, мы его сею же минутой разобьемъ въ дымъ и прахъ. Ты мнѣ вотъ что скажи ослица: пусть ты предъ мучителями правъ, но вѣдь ты самъ-то въ себѣ все же отрекся отъ вѣры своей и самъ же говоришь что въ тотъ же часъ былъ анаѳема проклятъ, а коли разъ ужь анаѳема, такъ тебя за эту анаѳему по головкѣ въ аду не погладятъ. Объ этомъ ты какъ полагаешь, iезуитъ ты мой прекрасный?

— Это сумленiя нѣтъ-съ, что самъ въ себѣ я отрекся, а все же никакого и тутъ спецiально грѣха не было-съ, а коли былъ грѣшокъ, то самый обыкновенный весьма-съ.

— Какъ такъ обыкновенный весьма-съ!

‑ 208 ‑

— Врешь пр-р-роклятый, прошипѣлъ Григорiй.

— Разсудите сами, Григорiй Васильевичъ, — ровно и степенно, сознавая побѣду, но какъ бы и великодушничая съ разбитымъ противникомъ, продолжалъ Смердяковъ, — разсудите сами, Григорiй Васильевичъ: вѣдь сказано же въ Писанiи что коли имѣете вѣру хотя бы на самое малое даже зерно и притомъ скажете сей горѣ чтобы съѣхала въ море, то и съѣдетъ ни мало не медля, по первому же вашему приказанiю. Чтò же, Григорiй Васильевичъ, коли я не вѣрующiй, а вы столь вѣрующiй что меня безпрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-съ сказать сей горѣ, чтобы не то чтобы въ море (потому что до моря отсюда далеко-съ), но даже хоть въ рѣчку нашу вонючую съѣхала, вотъ чтò у насъ за садомъ течетъ, то и увидите сами въ тотъ же моментъ что ничего не съѣдетъ-съ, а все останется въ прежнемъ порядкѣ и цѣлости, сколько бы вы ни кричали-съ. А это означаетъ что и вы не вѣруете, Григорiй Васильевичъ, надлежащимъ манеромъ, а лишь другихъ за то всячески ругаете. Опять-таки и то взямши что никто въ наше время, не только вы-съ, но и рѣшительно никто, начиная съ самыхъ даже высокихъ лицъ до самаго послѣдняго мужика-съ, не сможетъ спихнуть горы въ море, кромѣ развѣ какого нибудь одного человѣка на всей землѣ, много двухъ, да и то можетъ гдѣ нибудь тамъ въ пустынѣ Египетской въ секретѣ спасаются, такъ что ихъ и не найдешь вовсе — то коли такъ-съ, коли всѣ остальные выходятъ невѣрующiе, то неужели же всѣхъ сихъ остальныхъ, то есть населенiе всей земли-съ, кромѣ какихъ нибудь тѣхъ двухъ пустынниковъ, проклянетъ Господь и при милосердiи своемъ столь извѣстномъ никому изъ нихъ не проститъ? А потому и я уповаю что разъ усомнившись буду прощенъ когда раскаянiя слезы пролью.

‑ 209 ‑

— Стой! завизжалъ Ѳедоръ Павловичъ въ апоѳеозѣ восторга: — такъ двухъ-то такихъ чтò горы могутъ сдвигать ты всетаки полагаешь что есть они? Иванъ, заруби черту, запиши: весь русскiй человѣкъ тутъ сказался!

— Вы совершенно вѣрно замѣтили что это народная въ вѣрѣ черта, съ одобрительною улыбкой согласился Иванъ Ѳедоровичъ.

— Соглашаешься! Значитъ такъ коли ужь ты соглашаешься! Алешка, вѣдь правда? Вѣдь совершенно русская вѣра такая?

— Нѣтъ, у Смердякова совсѣмъ не русская вѣра, серiозно и твердо проговорилъ Алеша.

— Я не про вѣру его, я про эту черту, про этихъ двухъ пустынниковъ, про эту одну только черточку: вѣдь это же по русски, по русски?

— Да, черта эта совсѣмъ русская, улыбнулся Алеша.

— Червонца стòитъ твое слово, ослица, и пришлю тебѣ его сегодня же, но въ остальномъ ты всетаки врешь, врешь и врешь: знай, дуракъ, что здѣсь мы всѣ отъ легкомыслiя лишь не вѣруемъ, потому что намъ некогда: во первыхъ, дѣла одолѣли, а во вторыхъ, времени Богъ мало далъ, всего во дню опредѣлилъ только двадцать четыре часа, такъ что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-то тамъ предъ мучителями отрекся когда больше не о чемъ и думать-то было тебѣ какъ о вѣрѣ и когда именно надо было вѣру свою показать! Такъ вѣдь это братъ составляетъ, я думаю?

— Составляетъ-то оно составляетъ, но разсудите сами, Григорiй Васильевичъ, что вѣдь тѣмъ болѣе и облегчаетъ что составляетъ. Вѣдь коли бы я тогда вѣровалъ въ самую во истину, какъ вѣровать надлежитъ, то тогда дѣйствительно было бы грѣшно еслибы муки за свою вѣру не принялъ и

‑ 210 ‑

въ поганую Магометову вѣру перешелъ. Но вѣдь до мукъ и не дошло бы тогда-съ, потому стоило бы мнѣ въ тотъ же мигъ сказать сей горѣ: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и въ тотъ же мигъ его придавила какъ таракана, и пошелъ бы я какъ ни въ чемъ не бывало прочь, воспѣвая и славя Бога. А коли я именно въ тотъ же самый моментъ это все и испробовалъ и нарочно уже кричалъ сей горѣ: подави сихъ мучителей, а та не давила, то какъ же скажите, я бы въ то время не усомнился, да еще въ такой страшный часъ смертнаго великаго страха? И безъ того ужь знаю что царствiя небеснаго въ полнотѣ не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значитъ не очень-то вѣрѣ моей тамъ вѣрятъ, и не очень ужь большая награда меня на томъ свѣтѣ ждетъ), для чего же я еще сверхъ того и безо всякой уже пользы кожу съ себя дамъ содрать? Ибо если бы даже кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда по слову моему или крику не двинулась бы сiя гора. Да въ этакую минуту не только что сумленiе можетъ найти, но даже отъ страха и самаго разсудка рѣшиться можно, такъ что и разсуждать-то будетъ совсѣмъ невозможно. А стало-быть чѣмъ я тутъ выйду особенно виноватъ если не видя ни тамъ, ни тутъ своей выгоды, ни награды, хоть кожу то по крайней мѣрѣ свою сберегу? А потому на милость Господню весьма уповая, питаюсь надеждой что и совсѣмъ прощенъ буду-съ…

VIII.

За коньячкомъ.

Споръ кончился, но странное дѣло, столь развеселившiйся Ѳедоръ Павловичъ подъ конецъ вдругъ нахмурился. Нахмурился

‑ 211 ‑

и хлопнулъ коньячку, и это уже была совсѣмъ лишняя рюмка.

— А убирайтесь вы iезуиты вонъ, крикнулъ онъ на слугъ. Пошелъ Смердяковъ. Сегодня обѣщанный червонецъ пришлю, а ты пошелъ. Не плачь Григорiй, ступай къ Марѳѣ, она утѣшитъ, спать уложитъ. Не даютъ канальи послѣ обѣда въ тишинѣ посидѣть, досадливо отрѣзалъ онъ вдругъ, когда тотчасъ же по приказу его удалились слуги. — Смердяковъ за обѣдомъ теперь каждый разъ сюда лѣзетъ, это ты ему столь любопытенъ, чѣмъ ты его такъ заласкалъ? прибавилъ онъ Ивану Ѳедоровичу.

— Ровно ничѣмъ, отвѣтилъ тотъ, — уважать меня вздумалъ; это лакей и хамъ. Передовое мясо, впрочемъ, когда срокъ наступитъ.

— Передовое?

— Будутъ другiе и получше, но будутъ и такiе. Сперва будутъ такiе, а за ними получше.

— А когда срокъ наступитъ?

— Загорится ракета, да и не догоритъ можетъ быть. Народъ этихъ бульйонщиковъ пока не очень-то любитъ слушать.

— То-то братъ, вотъ этакая Валаамова ослица думаетъ, думаетъ, да и чортъ знаетъ про себя тамъ до чего додумается.

— Мыслей накопитъ, усмѣхнулся Иванъ.

— Видишь, я вотъ знаю что онъ и меня терпѣть не можетъ, равно какъ и всѣхъ, и тебя точно также, хотя тебѣ и кажется, что онъ тебя «уважать вздумалъ». Алешку подавно, Алешку онъ презираетъ. Да не украдетъ онъ, вотъ что, не сплетникъ онъ, молчитъ, изъ дому сору не вынесетъ, кулебяки славно печетъ, да къ тому же ко всему и чортъ съ нимъ по правдѣ-то, такъ стòитъ ли объ немъ говорить?

‑ 212 ‑

— Конечно не стòитъ.

— А что до того что онъ тамъ про себя надумаетъ, то русскаго мужика вообще говоря надо пороть. Я это всегда утверждалъ. Мужикъ нашъ мошенникъ, его жалѣть не стòитъ, и хорошо еще что дерутъ его иной разъ и теперь. Русская земля крѣпка березой. Истребятъ лѣса, пропадетъ земля русская. Я за умныхъ людей стою. Мужиковъ мы драть перестали, съ большаго ума, а тѣ сами себя пороть продолжаютъ. И хорошо дѣлаютъ. Въ ту же мѣру мѣрится, въ ту же и возмѣрится, или какъ это тамъ… Однимъ словомъ возмѣрится. А Россiя свинство. Другъ мой, еслибы ты зналъ какъ я ненавижу Россiю… то есть не Россiю, а всѣ эти пороки… а пожалуй что и Россiю. Tout cela c’est de la cochonnerie. Знаешь чтò люблю? Я люблю остроумiе.

— Вы опять рюмку выпили. Довольно бы вамъ.

— Подожди, я еще одну, и еще одну, а тамъ и покончу. Нѣтъ, постой, ты меня перебилъ. Въ Мокромъ я проѣздомъ спрашиваю старика, а онъ мнѣ: «Мы оченно, говоритъ, любимъ пуще всего дѣвокъ по приговору пороть и пороть даемъ все парнямъ. Послѣ эту же которую нонѣ поролъ, завтра парень въ невѣсты беретъ, такъ что оно самимъ дѣвкамъ, говоритъ, у насъ повадно». Каковы маркизы де-Сады, а? А какъ хочешь оно остроумно. Съѣздить бы и намъ поглядѣть, а? Алешка, ты покраснѣлъ? Не стыдись, дѣтка. Жаль что давеча я у игумена за обѣдъ не сѣлъ да монахамъ про Мокрыхъ дѣвокъ не разсказалъ. Алешка, не сердись, что я твоего игумена давеча разобидѣлъ. Меня, братъ, зло беретъ. Вѣдь коли Богъ есть, существуетъ, — ну конечно я тогда виноватъ и отвѣчу, а коли нѣтъ Его вовсе-то, такъ ли ихъ еще надо твоихъ отцовъ-то? Вѣдь съ нихъ мало тогда головы срѣзать, потому что они развитiе задерживаютъ. Вѣришь ты, Иванъ, что это меня въ моихъ чувствахъ

‑ 213 ‑

терзаетъ. Нѣтъ, ты не вѣришь, потому я вижу по твоимъ глазамъ. Ты вѣришь людямъ, что я всего только шутъ. Алеша, вѣришь, что я не всего только шутъ?

— Вѣрю, что не всего только шутъ.

— И вѣрю что вѣришь, и искренно говоришь. Искренно смотришь и искренно говоришь. А Иванъ нѣтъ. Иванъ высокомѣренъ… А всетаки я бы съ твоимъ монастырькомъ покончилъ. Взять бы всю эту мистику да разомъ по всей русской землѣ и упразднить, чтобъ окончательно всѣхъ дураковъ обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный дворъ поступило!

— Да зачѣмъ упразднять, сказалъ Иванъ.

— А чтобъ истина скорѣй возсiяла, вотъ зачѣмъ.

— Да вѣдь коль эта истина возсiяетъ, такъ васъ же перваго сначала ограбятъ, а потомъ… упразднятъ.

— Ба! А вѣдь пожалуй ты правъ. Ахъ я ослица, вскинулся вдругъ Ѳедоръ Павловичъ, слегка ударивъ себя по лбу. Ну, такъ пусть стоитъ твой монастырекъ, Алешка, коли такъ. А мы умные люди будемъ въ теплѣ сидѣть да коньячкомъ пользоваться. Знаешь ли, Иванъ, что это самимъ Богомъ должно быть непремѣнно нарочно такъ устроено? Иванъ, говори: есть Богъ или нѣтъ? Стой: навѣрно говори, серiозно говори! Чего опять смѣешься?

— Смѣюсь я тому какъ вы сами давеча остроумно замѣтили о вѣрѣ Смердякова въ существованiе двухъ старцевъ которые могутъ горы сдвигать.

— Такъ развѣ теперь похоже?

— Очень.

— Ну такъ значитъ и я русскiй человѣкъ, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей чертѣ поймать въ этомъ же родѣ. Хочешь поймаю. Побьемся объ

‑ 214 ‑

закладъ что завтра же поймаю. А всетаки говори, есть Богъ или нѣтъ? Только серiозно! Мнѣ надо теперь серiозно.

— Нѣтъ, нѣту Бога.

— Алешка, есть Богъ?

— Есть Богъ.

— Иванъ, а безсмертiе есть, ну тамъ какое нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?

— Нѣтъ и безсмертiя.

— Никакого?

— Никакого.

— То есть совершеннѣйшiй нуль или нѣчто. Можетъ быть нѣчто какое нибудь есть? Все же вѣдь не ничто!

— Совершенный нуль.

— Алешка, есть безсмертiе?

— Есть.

— А Богъ и безсмертiе?

— И Богъ и безсмертiе. Въ Богѣ и безсмертiе.

— Гмъ. Вѣроятнѣе что правъ Иванъ. Господи, подумать только о томъ сколько отдалъ человѣкъ вѣры, сколько всякихъ силъ даромъ на эту мечту, и это столько ужь тысячъ лѣтъ! Кто же это такъ смѣется надъ человѣкомъ? Иванъ? Въ послѣднiй разъ и рѣшительно: есть Богъ или нѣтъ? Я въ послѣднiй разъ!

— И въ послѣднiй разъ нѣтъ.

— Кто же смѣется надъ людьми, Иванъ?

— Чортъ должно быть, усмѣхнулся Иванъ Ѳедоровичъ.

— А чортъ есть?

— Нѣтъ, и чорта нѣтъ.

— Жаль. Чортъ возьми чтобъ я послѣ того сдѣлалъ съ тѣмъ кто первый выдумалъ Бога! Повѣсить его мало на горькой осинѣ.

‑ 215 ‑

— Цивилизацiи бы тогда совсѣмъ не было еслибы не выдумали Бога.

— Не было бы? Это безъ Бога-то?

— Да. И коньячку бы не было. А коньякъ всетаки у васъ взять придется.

— Постой, постой, постой, милый, еще одну рюмочку. Я Алешу оскорбилъ. Ты не сердишься Алексѣй? Милый Алексѣйчикъ ты мой, Алексѣйчикъ!

— Нѣтъ, не сержусь. Я ваши мысли знаю. Сердце у васъ лучше головы.

— У меня-то сердце лучше головы? Господи, да еще кто это говоритъ? Иванъ, любишь ты Алешку?

— Люблю.

— Люби (Ѳедоръ Павловичъ сильно хмѣлѣлъ). Слушай, Алеша, я старцу твоему давеча грубость сдѣлалъ. Но я былъ въ волненiи. А вѣдь въ сердцѣ этомъ есть остроумiе, какъ ты думаешь Иванъ.

— Пожалуй что и есть.

— Есть, есть, il y a du Piron là-dedans. Это iезуитъ, русскiй то есть. Какъ у благороднаго существа въ немъ это затаенное негодованiе кипитъ на то что надо представляться… святыню на себя натягивать.

— Да вѣдь онъ же вѣруетъ въ Бога.

— Ни на грошъ. А ты не зналъ? Да онъ всѣмъ говоритъ это самъ, то есть не всѣмъ, а всѣмъ умнымъ людямъ которые прiѣзжаютъ. Губернатору Шульцу онъ прямо отрѣзалъ credo, да не знаю во чтò.

— Неужто?

— Именно такъ. Но я его уважаю. Есть въ немъ что-то Мефистофелевское или лучше изъ Героя нашего времени… Арбенинъ али какъ тамъ… то есть видишь онъ сладострастникъ; онъ до того сладострастникъ что я бы и теперь

‑ 216 ‑

за дочь мою побоялся, аль за жену еслибы къ нему исповѣдываться пошла. Знаешь, какъ начнетъ разсказывать… Третьяго года онъ насъ зазвалъ къ себѣ на чаекъ, да съ ликерцемъ (барыни ему ликеръ присылаютъ), да какъ пустился росписывать старину, такъ мы животики надорвали… Особенно какъ онъ одну разслабленную излѣчилъ. «Еслибы ноги не болѣли, я бы вамъ, говоритъ, протанцовалъ одинъ танецъ». А, каковъ? «Нааѳонилъ я, говоритъ, на своемъ вѣку не мало». Онъ у Демидова купца шестьдесятъ тысячъ тяпнулъ.

— Какъ, укралъ?

— Тотъ ему какъ доброму человѣку привезъ: «сохрани, братъ, у меня на завтра обыскъ». А тотъ и сохранилъ. «Ты вѣдь на церковь, говоритъ, пожертвовалъ». Я ему говорю: подлецъ ты говорю. Нѣтъ, говоритъ, не подлецъ, а я широкъ… А впрочемъ это не онъ… Это другой. Я про другаго сбился… и не замѣчаю. Ну, вотъ еще, рюмочку и довольно; убери бутылку, Иванъ. Я вралъ, отчего ты не остановилъ меня, Иванъ… и не сказалъ что вру?

— Я зналъ что вы сами остановитесь.

— Врешь, это ты по злобѣ на меня, по единственной злобѣ. Ты меня презираешь. Ты прiѣхалъ ко мнѣ и меня въ домѣ моемъ презираешь.

— Я и уѣду; васъ коньякъ разбираетъ.

— Я тебя просилъ Христомъ-Богомъ въ Чермашню съѣздить… на день, на два, а ты не ѣдешь.

— Завтра поѣду коли вы такъ настаиваете.

— Не поѣдешь. Тебѣ подсматривать здѣсь за мной хочется, вотъ тебѣ чего хочется, злая душа, оттого ты и не поѣдешь?

Старикъ не унимался. Онъ дошелъ до той черточки пьянства, когда инымъ пьянымъ, дотолѣ смирнымъ, непремѣнно вдругъ захочется разозлиться и себя показать.

‑ 217 ‑

— Что ты глядишь на меня? Какiе твои глаза? Твои глаза глядятъ на меня и говорятъ мнѣ: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себѣ на умѣ прiѣхалъ. Вотъ Алешка смотритъ и глаза его сiяютъ. Не презираетъ меня Алеша. Алексѣй, не люби Ивана…

— Не сердитесь на брата! Перестаньте его обижать, вдругъ настойчиво произнесъ Алеша.

— Ну что жь, я пожалуй. Ухъ, голова болитъ. Убери коньякъ, Иванъ, третiй разъ говорю. Онъ задумался и вдругъ длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иванъ, на стараго мозгляка. Я знаю что ты не любишь меня, только всетаки не сердись. Не за что меня и любить-то. Въ Чермашню съѣздишь, я къ тебѣ самъ прiѣду, гостинцу привезу. Я тебѣ тамъ одну дѣвчоночку укажу, я ее тамъ давно насмотрѣлъ. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножекъ, не презирай — перлы!..

И онъ чмокнулъ себя въ ручку.

— Для меня, — оживился онъ вдругъ весь, какъ будто на мгновенiе отрезвѣвъ, только что попалъ на любимую тему, — для меня… Эхъ вы ребята! Дѣточки, поросяточки вы маленькiе, для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вотъ мое правило! Можете вы это понять? Да гдѣ же вамъ это понять: у васъ еще вмѣсто крови молочко течетъ, не вылупились! По моему правилу во всякой женщинѣ можно найти чрезвычайно, чортъ возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, — только надобно умѣть находить, вотъ гдѣ штука! Это талантъ! Для меня мовешекъ не существовало: ужь одно то что она женщина, ужь это одно половина всего… да гдѣ вамъ это понять! Даже вьельфильки и въ тѣхъ иногда отыщешь такое что только диву дашься на прочихъ дураковъ какъ это ей состариться дали и до сихъ поръ не замѣтили! Босоножку и мовешку

‑ 218 ‑

надо сперва наперво удивить — вотъ какъ надо за нее браться. А ты не зналъ? Удивить ее надо до восхищенiя, до пронзенiя, до стыда что въ такую чернявку какъ она такой баринъ влюбился. Истинно славно что всегда есть и будутъ хамы да баре на свѣтѣ, всегда тогда будетъ и такая поломоечка, и всегда ея господинъ, а вѣдь того только и надо для счастья жизни! Постой… слушай, Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлялъ, только въ другомъ выходило родѣ. Никогда бывало ее не ласкаю, а вдругъ, какъ минутка-то наступитъ, — вдругъ предъ нею такъ весь и разсыплюсь, на колѣняхъ ползаю, ножки цалую и доведу ее всегда, всегда, — помню это какъ вотъ сейчасъ, — до этакаго маленькаго такого смѣшка, разсыпчатаго, звонкаго, не громкаго, нервнаго, особеннаго. У ней только онъ и былъ. Знаю бывало что такъ у ней всегда болѣзнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнетъ, и что смѣшокъ этотъ теперешнiй, маленькiй, никакого восторга не означаетъ, ну да вѣдь хоть и обманъ да восторгъ. Вотъ оно чтò значитъ свою черточку во всемъ умѣть находить! Разъ Бѣлявскiй, — красавчикъ одинъ тутъ былъ и богачъ, за ней волочился и ко мнѣ наладилъ ѣздить, — вдругъ у меня же и дай мнѣ пощечину, да при ней. Такъ она, этакая овца — да я думалъ она изобьетъ меня за эту пощечину, вѣдь какъ напала: «Ты, говоритъ, теперь битый, битый, ты пощечину отъ него получилъ! Ты меня, говоритъ, ему продавалъ… Да какъ онъ смѣлъ тебя ударить при мнѣ! И не смѣй ко мнѣ приходить никогда, никогда! Сейчасъ бѣги, вызови его на дуэль»… Такъ я ее тогда въ монастырь для смиренiя возилъ, отцы святые ее отчитывали. Но вотъ тебѣ Богъ, Алеша, не обижалъ я никогда мою кликушечку! Разъ только, развѣ одинъ еще въ первый годъ: молилась ужь она тогда очень, особенно Богородичные праздники наблюдала

‑ 219 ‑

и меня тогда отъ себя въ кабинетъ гнала. Думаю, дай-ка выбью я изъ нея эту мистику! «Видишь, говорю, видишь вотъ твой образъ, вотъ онъ, вотъ я его сниму. Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вотъ сейчасъ на него при тебѣ плюну и мнѣ ничего за это не будетъ»!.. Какъ она увидѣла, Господи думаю: убьетъ она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потомъ вдругъ закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на полъ… такъ и опустилась… Алеша, Алеша! Чтò съ тобой, чтò съ тобой!

Старикъ вскочилъ въ испугѣ. Алеша съ самаго того времени какъ онъ заговорилъ о его матери мало по малу сталъ измѣняться въ лицѣ. Онъ покраснѣлъ, глаза его загорѣлись, губы вздрогнули… Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замѣчалъ до той самой минуты когда съ Алешей вдругъ произошло нѣчто очень странное, а именно съ нимъ вдругъ повторилось точь въ точь тоже самое что сейчасъ только онъ разсказалъ про «кликушу». Алеша вдругъ вскочилъ изъ за стола точь въ точь какъ по разсказу мать его, всплеснулъ руками, потомъ закрылъ ими лицо, упалъ какъ подкошенный на стулъ и такъ и затрясся вдругъ весь отъ истерическаго припадка внезапныхъ, сотрясающихъ и неслышныхъ слезъ. Необычайное сходство съ матерью особенно поразило старика.

— Иванъ, Иванъ! скорѣй ему воды. Это какъ она, точь въ точь какъ она, какъ тогда его мать! Вспрысни его изо рта водой, я такъ съ той дѣлалъ. Это онъ за мать свою, за мать свою… бормоталъ онъ Ивану.

— Да вѣдь и моя, я думаю, мать, его мать была, какъ вы полагаете? вдругъ съ неудержимымъ гнѣвнымъ презрѣнiемъ прорвался Иванъ. Старикъ вздрогнулъ отъ его засверкавшаго взгляда. Но тутъ случилось нѣчто очень странное,

‑ 220 ‑

правда на одну секунду: у старика дѣйствительно кажется выскочило изъ ума соображенiе что мать Алеши была и матерью Ивана…

— Какъ такъ твоя мать? пробормоталъ онъ не понимая. Ты за чтò это? Ты про какую мать?.. да развѣ она… Ахъ чортъ! Да вѣдь она и твоя! Ахъ чортъ! Ну это, братъ, затменiе какъ никогда, извини, а я думалъ Иванъ… Хе-хе-хе! Онъ остановился. Длинная, пьяная, полубезсмысленная усмѣшка раздвинула его лицо. И вотъ вдругъ въ это самое мгновенiе раздался въ сѣняхъ страшный шумъ и громъ, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и въ залу влетѣлъ Дмитрiй Ѳедоровичъ. Старикъ бросился къ Ивану въ испугѣ:

— Убьетъ, убьетъ! Не давай меня, не давай! выкрикивалъ онъ вцѣпившись въ полу сюртука Ивана Ѳедоровича.

IX.

Сладострастники.

Сейчасъ вслѣдъ за Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ вбѣжали въ залу и Григорiй со Смердяковымъ. Они же въ сѣняхъ и боролись съ нимъ, не впускали его (вслѣдствiе инструкцiи самого Ѳедора Павловича, данной уже нѣсколько дней назадъ). Воспользовавшись тѣмъ что Дмитрiй Ѳедоровичъ, ворвавшись въ залу, на минуту остановился чтобъ осмотрѣться, Григорiй обѣжалъ столъ, затворилъ на обѣ половинки противоположныя входнымъ двери залы, ведшiя во внутреннiе покои, и сталъ предъ затворенною дверью, раздвинувъ обѣ руки крестомъ и готовый защищать входъ такъ сказать до послѣдней капли. Увидавъ это Дмитрiй не вскрикнулъ, а даже какъ бы взвизгнулъ и бросился на Григорiя.

‑ 221 ‑

— Значитъ она тамъ! Ее спрятали тамъ! Прочь подлецъ! Онъ рванулъ было Григорiя, но тотъ оттолкнулъ его. Внѣ себя отъ ярости Дмитрiй размахнулся и изо всей силы ударилъ Григорiя. Старикъ рухнулся какъ подкошенный, а Дмитрiй, перескочивъ черезъ него, вломился въ дверь. Смердяковъ оставался въ залѣ, на другомъ концѣ, блѣдный и дрожащiй, тѣсно прижимаясь къ Ѳедору Павловичу.

— Она здѣсь, кричалъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, — я сейчасъ самъ видѣлъ какъ она повернула къ дому, только я не догналъ. Гдѣ она? Гдѣ она?

Непостижимое впечатлѣнiе произвелъ на Ѳедора Павловича этотъ крикъ: «Она здѣсь!» Весь испугъ соскочилъ съ него.

— Держи, держи его! завопилъ онъ и ринулся вслѣдъ за Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ. Григорiй межъ тѣмъ поднялся съ полу, но былъ еще какъ бы внѣ себя. Иванъ Ѳедоровичъ и Алеша побѣжали въ догонку за отцомъ. Въ третьей комнатѣ послышалось какъ вдругъ что-то упало объ полъ, разбилось и зазвенѣло: это была большая стеклянная ваза (не изъ дорогихъ) на мраморномъ пьедесталѣ, которую, пробѣгая мимо, задѣлъ Дмитрiй Ѳедоровичъ.

— Ату его! завопилъ старикъ! — Караулъ!

Иванъ Ѳедоровичъ и Алеша догнали-таки старика и силою воротили въ залу.

— Чего гонитесь за нимъ! Онъ васъ и впрямь тамъ убьетъ! гнѣвно крикнулъ на отца Иванъ Ѳедоровичъ.

— Ванечка, Лешечка, она стало быть здѣсь, Грушенька здѣсь, самъ, говоритъ, видѣлъ что пробѣжала…

Онъ захлебывался. Онъ не ждалъ въ этотъ разъ Грушеньки и вдругъ извѣстiе что она здѣсь разомъ вывело его изъ ума. Онъ весь дрожалъ, онъ какъ бы обезумѣлъ.

— Да вѣдь вы видѣли сами что она не приходила! кричалъ Иванъ.

‑ 222 ‑

— А можетъ черезъ тотъ входъ?

— Да вѣдь онъ запертъ тотъ входъ, а ключъ у васъ…

Дмитрiй вдругъ появился опять въ залѣ. Онъ конечно нашелъ тотъ входъ запертымъ, да и дѣйствительно ключъ отъ запертаго входа былъ въ карманѣ у Ѳедора Павловича. Всѣ окна во всѣхъ комнатахъ были тоже заперты; ни откуда стало быть не могла пройти Грушенька и ни откуда не могла выскочить.

— Держи его! завизжалъ Ѳедоръ Павловичъ только что завидѣлъ опять Дмитрiя, — онъ тамъ въ спальнѣ у меня деньги укралъ! — И вырвавшись отъ Ивана онъ опять бросился на Дмитрiя. Но тотъ поднялъ обѣ руки и вдругъ схватилъ старика за обѣ послѣднiя космы волосъ его, уцѣлѣвшiя на вискахъ, дернулъ его и съ грохотомъ ударилъ объ полъ. Онъ успѣлъ еще два или три раза ударить лежачаго каблукомъ по лицу. Старикъ пронзительно застоналъ. Иванъ Ѳедоровичъ, хоть и не столь сильный какъ братъ Дмитрiй, обхватилъ того руками и изо всей силы оторвалъ отъ старика. Алеша всею своею силенкой тоже помогъ ему, обхвативъ брата спереди.

— Сумасшедшiй, вѣдь ты убилъ его! крикнулъ Иванъ.

— Такъ ему и надо! задыхаясь воскликнулъ Дмитрiй. — А не убилъ, такъ еще приду убить. Не устережете!

— Дмитрiй! Иди отсюда вонъ сейчасъ! властно вскрикнулъ Алеша.

— Алексѣй! Скажи ты мнѣ одинъ, тебѣ одному повѣрю: была здѣсь сейчасъ она или не была? Я ее самъ видѣлъ какъ она сейчасъ мимо плетня изъ переулка въ эту сторону проскользнула. Я крикнулъ, она убѣжала…

— Клянусь тебѣ, она здѣсь не была, и никто здѣсь не ждалъ ея вовсе!

— Но я ее видѣлъ… Стало быть она… Я узнаю сейчасъ

‑ 223 ‑

гдѣ она… Прощай Алексѣй! Езопу теперь о деньгахъ ни слова, а къ Катеринѣ Ивановнѣ сейчасъ же и непремѣнно: «кланяться велѣлъ, кланяться велѣлъ, кланяться! Именно кланяться и раскланяться»! Опиши ей сцену.

Тѣмъ временемъ Иванъ и Григорiй подняли старика и усадили въ кресла. Лицо его было окровавлено, но самъ онъ былъ въ памяти и съ жадностью прислушивался къ крикамъ Дмитрiя. Ему все еще казалось что Грушенька вправду гдѣ нибудь въ домѣ. Дмитрiй Ѳедоровичъ ненавистно взглянулъ на него уходя.

— Не раскаиваюсь за твою кровь! воскликнулъ онъ, — берегись старикъ, береги мечту, потому что и у меня мечта! Проклинаю тебя самъ и отрекаюсь отъ тебя совсѣмъ….

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты.

— Она здѣсь, она вѣрно здѣсь! Смердяковъ, Смердяковъ, чуть слышно хрипѣлъ старикъ, пальчикомъ маня Смердякова.

— Нѣтъ ея здѣсь, нѣтъ, безумный вы старикъ, злобно закричалъ на него Иванъ. — Ну, съ нимъ обморокъ! Воды, полотенце! Поворачивайся Смердяковъ!

Смердяковъ бросился за водой. Старика наконецъ раздѣли, снесли въ спальню и уложили въ постель. Голову обвязали ему мокрымъ полотенцемъ. Ослабѣвъ отъ коньяку, отъ сильныхъ ощущенiй и отъ побоевъ, онъ мигомъ, только что коснулся подушки, завелъ глаза и забылся. Иванъ Ѳедоровичъ и Алеша вернулись въ залу. Смердяковъ выносилъ черепки разбитой вазы, а Григорiй стоялъ у стола, мрачно потупившись.

— Не намочить ли и тебѣ голову и не лечь ли тебѣ тоже въ постель, обратился къ Григорiю Алеша. Мы здѣсь за нимъ посмотримъ; братъ ужасно больно ударилъ тебя… по головѣ.

‑ 224 ‑

— Онъ меня дерзнулъ! мрачно и раздѣльно произнесъ Григорiй.

— Онъ и отца «дерзнулъ» не то что тебя! замѣтилъ, кривя ротъ, Иванъ Ѳедоровичъ.

— Я его въ корытѣ мылъ… онъ меня дерзнулъ! повторялъ Григорiй.

— Чортъ возьми, еслибъ я не оторвалъ его, пожалуй онъ бы такъ и убилъ. Много ли надо Езопу? прошепталъ Иванъ Ѳедоровичъ Алешѣ.

— Боже сохрани! воскликнулъ Алеша.

— А зачѣмъ сохрани, все тѣмъ же шепотомъ продолжалъ Иванъ, злобно скрививъ лицо. — Одинъ гадъ съѣстъ другую гадину, обоимъ туда и дорога!

Алеша вздрогнулъ.

— Я разумѣется не дамъ совершиться убiйству какъ не далъ и сейчасъ. Останься тутъ, Алеша, я выйду походить по двору, у меня голова начала болѣть.

Алеша пошелъ въ спальню къ отцу и просидѣлъ у его изголовья за ширмами около часа. Старикъ вдругъ открылъ глаза и долго молча смотрѣлъ на Алешу, видимо припоминая и соображая. Вдругъ необыкновенное волненiе изобразилось въ его лицѣ.

— Алеша, зашепталъ онъ опасливо, — гдѣ Иванъ?

— На дворѣ, у него голова болитъ. Онъ насъ стережетъ.

— Подай зеркальце, вонъ тамъ стоитъ, подай!

Алеша подалъ ему маленькое складное кругленькое зеркальце, стоявшее на комодѣ. Старикъ поглядѣлся въ него: распухъ довольно сильно носъ и на лбу надъ лѣвою бровью былъ значительный багровый подтекъ.

— Чтò говоритъ Иванъ? Алеша, милый, единственный сынъ мой, я Ивана боюсь; я Ивана больше чѣмъ того боюсь. Я только тебя одного не боюсь…

‑ 225 ‑

— Не бойтесь и Ивана, Иванъ сердится, но онъ васъ защититъ.

— Алеша, а тотъ-то? Къ Грушенькѣ побѣжалъ! Милый ангелъ, скажи правду: была давеча Грушенька али нѣтъ?

— Никто ея не видалъ. Это обманъ, не была!

— Вѣдь Митька-то на ней жениться хочетъ, жениться!

— Она за него не пойдетъ.

— Не пойдетъ, не пойдетъ, не пойдетъ, не пойдетъ, ни за что не пойдетъ!… радостно, такъ весь и встрепенулся старикъ, точно ничего ему не могли сказать въ эту минуту отраднѣе. Въ восхищенiи онъ схватилъ руку Алеши и крѣпко прижалъ ее къ своему сердцу. Даже слезы засвѣтились въ глазахъ его. — Образокъ-то, Божiей-то Матери, вотъ про который я давеча разсказалъ, возьми ужь себѣ, унеси съ собой. И въ монастырь воротиться позволяю…. давеча пошутилъ, не сердись. Голова болитъ, Алеша…. Леша, утоли ты мое сердце, будь ангеломъ, скажи правду!

— Вы все про то была ли она или не была? горестно проговорилъ Алеша.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, я тебѣ вѣрю, а вотъ чтò: сходи ты къ Грушенькѣ самъ, аль повидай ее какъ; разспроси ты ее скорѣй, какъ можно скорѣй, угадай ты самъ своимъ глазомъ: къ кому она хочетъ, ко мнѣ аль къ нему? Ась? Чтò? Можешь аль не можешь?

— Коль ее увижу, то спрошу, пробормоталъ было Алеша въ смущенiи.

— Нѣтъ, она тебѣ не скажетъ, перебилъ старикъ, — она егоза. Она тебя цаловать начнетъ и скажетъ что за тебя хочетъ. Она обманщица, она безстыдница, нѣтъ, тебѣ нельзя къ ней идти, нельзя!

— Да и не хорошо, батюшка, будетъ, не хорошо совсѣмъ.

‑ 226 ‑

— Куда онъ посылалъ-то тебя давеча, кричалъ: «сходи», когда убѣжалъ?

— Къ Катеринѣ Ивановнѣ посылалъ.

— За деньгами? Денегъ просить?

— Нѣтъ, не за деньгами.

— У него денегъ нѣтъ, нѣтъ ни капли. Слушай, Алеша, я полежу ночь и обдумаю, а ты пока ступай. Можетъ и ее встрѣтишь… Только зайди ты ко мнѣ завтра навѣрно поутру; навѣрно. Я тебѣ завтра одно словечко такое скажу; зайдешь?

— Зайду.

— Коль придешь, сдѣлай видъ что самъ пришелъ, навѣстить пришелъ. Никому не говори что я звалъ. Ивану ни слова не говори.

— Хорошо.

— Прощай ангелъ, давеча ты за меня заступился, вѣкъ не забуду. Я тебѣ одно словечко завтра скажу… только еще подумать надо…

— А какъ вы теперь себя чувствуете?

— Завтра же, завтра встану и пойду, совсѣмъ здоровъ, совсѣмъ здоровъ, совсѣмъ здоровъ!…

Проходя по двору Алеша встрѣтилъ брата Ивана на скамьѣ у воротъ: тотъ сидѣлъ и вписывалъ что-то въ свою записную книжку карандашомъ. Алеша передалъ Ивану что старикъ проснулся и въ памяти, а его отпустилъ ночевать въ монастырь.

— Алеша, я съ большимъ удовольствiемъ встрѣтился бы съ тобой завтра поутру, — привставъ привѣтливо проговорилъ Иванъ, — привѣтливость даже совсѣмъ для Алеши неожиданная.

— Я завтра буду у Хохлаковыхъ, отвѣтилъ Алеша. —

‑ 227 ‑

Я у Катерины Ивановны можетъ завтра тоже буду, если теперь не застану…

— А теперь всетаки къ Катеринѣ Ивановнѣ! Это «раскланяться-то, раскланяться»? улыбнулся вдругъ Иванъ. Алеша смутился.

— Я кажется все понялъ изъ давешнихъ восклицанiй и кой изъ чего прежняго. Дмитрiй навѣрно просилъ тебя сходить къ ней и передать что онъ… ну… ну однимъ словомъ «откланивается?»

— Братъ! Чѣмъ весь этотъ ужасъ кончится у отца и Дмитрiя? воскликнулъ Алеша.

— Нельзя навѣрно угадать. Ничѣмъ можетъ быть: расплывется дѣло. Эта женщина — звѣрь. Во всякомъ случаѣ старика надо въ домѣ держать, а Дмитрiя въ домъ не пускать.

— Братъ, позволь еще спросить: неужели имѣетъ право всякiй человѣкъ рѣшать, смотря на остальныхъ людей: кто изъ нихъ достоинъ жить и кто болѣе не достоинъ?

— Къ чему же тутъ вмѣшивать рѣшенiе по достоинству? Этотъ вопросъ всего чаще рѣшается въ сердцахъ людей совсѣмъ не на основанiи достоинствъ, а по другимъ причинамъ гораздо болѣе натуральнымъ. А на счетъ права, такъ кто же не имѣетъ права желать?

— Не смерти же другаго?

— А хотя бы даже и смерти? Къ чему же лгать предъ собою, когда всѣ люди такъ живутъ, а пожалуй такъ и не могутъ иначе жить. Ты это на счетъ давешнихъ моихъ словъ о томъ что «два гада поѣдятъ другъ друга?» Позволь и тебя спросить въ такомъ случаѣ: считаешь ты и меня, какъ Дмитрiя, способнымъ пролить кровь Езопа, ну убить его, а?

— Чтò ты Иванъ! Никогда и въ мысляхъ этого у меня не было! Да и Дмитрiя я не считаю….

‑ 228 ‑

— Спасибо хоть за это, усмѣхнулся Иванъ. — Знай что я его всегда защищу. Но въ желанiяхъ моихъ я оставляю за собою въ данномъ случаѣ полный просторъ. До свиданiя завтра. Не осуждай и не смотри на меня какъ на злодѣя, прибавилъ онъ съ улыбкою.

Они крѣпко пожали другъ другу руки какъ никогда еще прежде. Алеша почувствовалъ что братъ самъ первый шагнулъ къ нему шагъ и что сдѣлалъ онъ это для чего-то, непремѣнно съ какимъ-то намѣренiемъ.

X.

Обѣ вмѣстѣ.

Вышелъ же Алеша изъ дома отца въ состоянiи духа разбитомъ и подавленномъ еще больше чѣмъ давеча когда входилъ къ отцу. Умъ его былъ тоже какъ бы раздробленъ и разбросанъ, тогда какъ самъ онъ вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ что боится соединить разбросанное и снять общую идею со всѣхъ мучительныхъ противорѣчiй, пережитыхъ имъ въ этотъ день. Что-то граничило почти съ отчаянiемъ, чего никогда не бывало въ сердцѣ Алеши. Надо всѣмъ стоялъ какъ гора главный, роковой и неразрѣшимый вопросъ: чѣмъ кончится у отца съ братомъ Дмитрiемъ предъ этою страшною женщиной? Теперь ужь онъ самъ былъ свидѣтелемъ. Онъ самъ тутъ присутствовалъ и видѣлъ ихъ другъ предъ другомъ. Впрочемъ несчастнымъ, вполнѣ и страшно несчастнымъ, могъ оказаться лишь братъ Дмитрiй: его сторожила несомнѣнная бѣда. Оказались тоже и другiе люди до которыхъ все это касалось, и можетъ быть гораздо болѣе чѣмъ могло казаться Алешѣ прежде. Выходило что-то даже загадочное. Братъ Иванъ сдѣлалъ къ

‑ 229 ‑

нему шагъ, чего такъ давно желалъ Алеша, и вотъ самъ онъ отчего-то чувствуетъ теперь что его испугалъ этотъ шагъ сближенiя. А тѣ женщины? Странное дѣло: давеча онъ направлялся къ Катеринѣ Ивановнѣ въ чрезвычайномъ смущенiи, теперь же не чувствовалъ никакого; напротивъ, спѣшилъ къ ней самъ словно ожидая найти у ней указанiя. А однако передать ей порученiе было видимо теперь тяжелѣе чѣмъ давеча: дѣло о трехъ тысячахъ было рѣшено окончательно, и братъ Дмитрiй, почувствовавъ теперь себя безчестнымъ и уже безо всякой надежды, конечно не остановится болѣе и ни предъ какимъ паденiемъ. Къ тому же еще велѣлъ передать Катеринѣ Ивановнѣ и только что происшедшую у отца сцену.

Было уже семь часовъ и смеркалось когда Алеша пошелъ къ Катеринѣ Ивановнѣ, занимавшей одинъ очень просторный и удобный домъ на Большой улицѣ. Алеша зналъ что она живетъ съ двумя тетками. Одна изъ нихъ приходилась впрочемъ теткой лишь сестрѣ Агаѳьѣ Ивановнѣ; это была та безсловесная особа въ домѣ ея отца которая ухаживала за нею тамъ вмѣстѣ съ сестрой, когда она прiѣхала къ нимъ туда изъ института. Другая же тетка была тонная и важная московская барыня, хотя и изъ бѣдныхъ. Слышно было что обѣ онѣ подчинялись во всемъ Катеринѣ Ивановнѣ и состояли при ней единственно для этикета. Катерина же Ивановна подчинялась лишь своей благодѣтельницѣ, генеральшѣ, оставшейся за болѣзнiю въ Москвѣ, и къ которой она обязана была посылать по два письма съ подробными извѣстiями о себѣ каждую недѣлю.

Когда Алеша вошелъ въ переднюю и попросилъ о себѣ доложить отворившей ему горничной, въ залѣ очевидно уже знали о его прибытiи (можетъ быть замѣтили его изъ окна), но только Алеша вдругъ услышалъ какой-то шумъ, послышались

‑ 230 ‑

чьи-то бѣгущiе женскiе шаги, шумящiя платья, можетъ быть выбѣжали двѣ или три женщины. Алешѣ показалось страннымъ что онъ могъ произвести своимъ прибытiемъ такое волненiе. Его однако тотчасъ же ввели въ залу. Это была большая комната, уставленная элегантною и обильною мебелью, совсѣмъ не по провинцiальному. Было много дивановъ и кушетокъ, диванчиковъ, большихъ и маленькихъ столиковъ; были картины на стѣнахъ, вазы и лампы на столахъ, было много цвѣтовъ, былъ даже акварiумъ у окна. Отъ сумерекъ въ комнатѣ было нѣсколько темновато. Алеша разглядѣлъ на диванѣ, на которомъ очевидно сейчасъ сидѣли, брошенную шелковую мантилью, а на столѣ предъ диваномъ двѣ недопитыя чашки шоколату, бисквиты, хрустальную тарелку съ синимъ изюмомъ и другую съ конфетами. Кого-то угощали. Алеша догадался что попалъ на гостей и поморщился. Но въ тотъ же мигъ поднялась портьера и быстрыми спѣшными шагами вошла Катерина Ивановна, съ радостною восхищенною улыбкой, протягивая обѣ руки Алешѣ. Въ туже минуту служанка внесла и поставила на столъ двѣ зажженныя свѣчи.

— Слава Богу, наконецъ-то и вы! Я одного только васъ и молила у Бога весь день! Садитесь.

Красота Катерины Ивановны еще и прежде поразила Алешу, когда братъ Дмитрiй, недѣли три тому назадъ, привозилъ его къ ней въ первый разъ представить и познакомить, по собственному чрезвычайному желанiю Катерины Ивановны. Разговоръ между ними въ то свиданiе впрочемъ не завязался. Полагая что Алеша очень сконфузился, Катерина Ивановна какъ бы щадила его и все время проговорила въ тотъ разъ съ Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ. Алеша молчалъ, но многое очень хорошо разглядѣлъ. Его поразила властность, гордая развязность, самоувѣренность надменной дѣвушки. И

‑ 231 ‑

все это было несомнѣнно, Алеша чувствовалъ что онъ не преувеличиваетъ. Онъ нашелъ что большiе черные горящiе глаза ея прекрасны, и особенно идутъ къ ея блѣдному, даже нѣсколько блѣдно-желтому продолговатому лицу. Но въ этихъ глазахъ, равно какъ и въ очертанiи прелестныхъ губъ, было нѣчто такое во чтò конечно можно было брату его влюбиться ужасно, но чтò можетъ быть нельзя было долго любить. Онъ почти прямо высказалъ свою мысль Дмитрiю, когда тотъ послѣ визита присталъ къ нему, умоляя его не утаить какое онъ вынесъ впечатлѣнiе, повидавъ его невѣсту.

— Ты будешь съ нею счастливъ, но можетъ быть… не спокойно счастливъ.

— То-то братъ, такiя такими и остаются, онѣ не смиряются предъ судьбой. Такъ ты думаешь что я не буду ее вѣчно любить?

— Нѣтъ, можетъ быть ты будешь ее вѣчно любить, но можетъ быть не будешь съ нею всегда счастливъ…

Алеша произнесъ тогда свое мнѣнiе краснѣя и досадуя на себя что, поддавшись просьбамъ брата, высказалъ такiя «глупыя» мысли. Потому что ему самому его мнѣнiе показалось ужасно какъ глупымъ тотчасъ же какъ онъ его высказалъ. Да и стыдно стало ему высказывать такъ властно мнѣнiе о женщинѣ. Тѣмъ съ бòльшимъ изумленiемъ почувствовалъ онъ теперь при первомъ взглядѣ на выбѣжавшую къ нему Катерину Ивановну что можетъ быть тогда онъ очень ошибся. Въ этотъ разъ лицо ея сiяло неподдѣльною простодушною добротой, прямою и пылкою искренностью. Изо всей прежней «гордости и надменности», столь поразившихъ тогда Алешу, замѣчалась теперь лишь одна смѣлая, благородная энергiя и какая-то ясная, могучая вѣра въ себя. Алеша понялъ съ перваго взгляда на нее, съ первыхъ словъ, что весь трагизмъ ея положенiя относительно столь любимаго ею человѣка

‑ 232 ‑

для нея вовсе не тайна, что она можетъ быть уже знаетъ все, рѣшительно все. И однако же, не смотря на то, было столько свѣта въ лицѣ ея, столько вѣры въ будущее. Алеша почувствовалъ себя предъ нею вдругъ серiозно и умышленно виноватымъ. Онъ былъ побѣжденъ и привлеченъ сразу. Кромѣ всего этого онъ замѣтилъ съ первыхъ же словъ ея что она въ какомъ-то сильномъ возбужденiи, можетъ быть очень въ ней необычайномъ, — возбужденiи похожемъ почти даже на какой-то восторгъ.

— Я потому такъ ждала васъ что отъ васъ отъ одного могу теперь узнать всю правду, — ни отъ кого больше!

— Я пришелъ… пробормоталъ Алеша путаясь, — я… онъ послалъ меня…

— А, онъ послалъ васъ, ну такъ я и предчувствовала. Теперь все знаю, все! воскликнула Катерина Ивановна съ засверкавшими вдругъ глазами. — Постойте, Алексѣй Ѳедоровичъ, я вамъ заранѣе скажу зачѣмъ я васъ такъ ожидала. Видите, я можетъ быть гораздо болѣе знаю чѣмъ даже вы сами; мнѣ не извѣстiй отъ васъ нужно. Мнѣ вотъ чтò отъ васъ нужно: мнѣ надо знать ваше собственное, личное послѣднее впечатлѣнiе о немъ, мнѣ нужно чтобы вы мнѣ разсказали въ самомъ прямомъ неприкрашенномъ, въ грубомъ даже (о, во сколько хотите грубомъ!) видѣ — какъ вы сами смотрите на него сейчасъ и на его положенiе послѣ вашей съ нимъ встрѣчи сегодня? Это будетъ можетъ быть лучше чѣмъ еслибъ я сама, къ которой онъ не хочетъ больше ходить, объяснилась съ нимъ лично. Поняли вы чего я отъ васъ хочу? Теперь съ чѣмъ же онъ васъ послалъ ко мнѣ (я такъ и знала что онъ васъ пошлетъ!) — говорите просто, самое послѣднее слово говорите!…

— Онъ приказалъ вамъ… кланяться, и что больше не придетъ никогда… а вамъ кланяться.

‑ 233 ‑

— Кланяться? Онъ такъ и сказалъ, такъ и выразился?

— Да.

— Мелькомъ, можетъ быть, нечаянно, ошибся въ словѣ, не то слово поставилъ какое надо?

— Нѣтъ, онъ велѣлъ именно чтобъ я передалъ это слово: «кланяться». Просилъ раза три чтобъ я не забылъ передать.

Катерина Ивановна вспыхнула.

— Помогите мнѣ теперь Алексѣй Ѳедоровичъ, теперь-то мнѣ и нужна ваша помощь: я вамъ скажу мою мысль, а вы мнѣ только скажите на нее, вѣрно или нѣтъ я думаю? Слушайте, еслибъ онъ велѣлъ мнѣ кланяться мелькомъ, не настаивая на передачѣ слова, не подчеркивая слова, то это было бы все… Тутъ былъ бы конецъ! Но если онъ особенно настаивалъ на этомъ словѣ, если особенно поручалъ вамъ не забыть передать мнѣ этотъ поклонъ, — то стало быть онъ былъ въ возбужденiи, внѣ себя можетъ быть? Рѣшился и рѣшенiя своего испугался! Не ушелъ отъ меня твердымъ шагомъ, а полетѣлъ съ горы. Подчеркиванiе этого слова можетъ означать одну браваду…

— Такъ, такъ! горячо подтвердилъ Алеша, — мнѣ самому такъ теперь кажется.

— А коли такъ, то онъ еще не погибъ! Онъ только въ отчаянiи, но я еще могу спасти его. Стойте: не передавалъ ли онъ вамъ что нибудь о деньгахъ, о трехъ тысячахъ?

— Не только говорилъ, но это можетъ быть всего сильнѣе убивало его. Онъ говорилъ что лишенъ теперь чести и что теперь уже все равно, съ жаромъ отвѣтилъ Алеша, чувствуя  всѣмъ сердцемъ своимъ какъ надежда вливается въ его сердце, и что въ самомъ дѣлѣ можетъ быть есть выходъ и спасенiе для его брата. — Но развѣ вы… про эти деньги знаете? прибавилъ онъ и вдругъ осѣкся.

‑ 234 ‑

— Давно знаю, и знаю навѣрно. Я въ Москвѣ телеграммой спрашивала и давно знаю что деньги не получены. Онъ деньги не послалъ, но я молчала. Въ послѣднюю недѣлю я узнала какъ ему были и еще нужны деньги… Я поставила во всемъ этомъ одну только цѣль: чтобъ онъ зналъ къ кому воротиться и кто его самый вѣрный другъ. Нѣтъ, онъ не хочетъ вѣрить что я ему самый вѣрный другъ, не захотѣлъ узнать меня, онъ смотритъ на меня только какъ на женщину. Меня всю недѣлю мучила страшная забота: какъ бы сдѣлать чтобъ онъ не постыдился предо мной этой растраты трехъ тысячъ? То есть пусть стыдится и всѣхъ и себя самого, но пусть меня не стыдится. Вѣдь Богу онъ говоритъ же все не стыдясь. Зачѣмъ же не знаетъ до сихъ поръ сколько я могу для него вынести? Зачѣмъ, зачѣмъ не знаетъ меня, какъ онъ смѣетъ не знать меня послѣ всего чтò было? Я хочу его спасти на вѣки. Пусть онъ забудетъ меня какъ свою невѣсту! И вотъ онъ боится предо мной за честь свою! Вѣдь вамъ же, Алексѣй Ѳедоровичъ, онъ не побоялся открыться? Отчего я до сихъ поръ не заслужила того же?

Послѣднiя слова она произнесла въ слезахъ; слезы брызнули изъ ея глазъ.

— Я долженъ вамъ сообщить, произнесъ тоже дрожащимъ голосомъ Алеша, — о томъ что сейчасъ было у него съ отцомъ. И онъ разсказалъ всю сцену, разсказалъ что былъ посланъ за деньгами, что тотъ ворвался, избилъ отца и послѣ того особенно и настоятельно еще разъ подтвердилъ ему, Алешѣ, идти «кланяться»… — Онъ пошелъ къ этой женщинѣ… тихо прибавилъ Алеша.

— А вы думаете что я эту женщину не перенесу? Онъ думаетъ что я не перенесу? Но онъ на ней не женится, — нервно разсмѣялась она вдругъ, — развѣ Карамазовъ можетъ горѣть такою страстью вѣчно? Это страсть а не любовь. Онъ

‑ 235 ‑

не женится, потому что она и не выйдетъ за него…. опять странно усмѣхнулась вдругъ Катерина Ивановна.

— Онъ можетъ быть женится, грустно проговорилъ Алеша, потупивъ глаза.

— Онъ не женится, говорю вамъ! Эта дѣвушка — это ангелъ, знаете вы это? Знаете вы это! воскликнула вдругъ съ необыкновеннымъ жаромъ Катерина Ивановна. — Это самое фантастическое изъ фантастическихъ созданiй! Я знаю какъ она обольстительна, но я знаю какъ она и добра, тверда, благородна. Чего вы смотрите такъ на меня, Алексѣй Ѳедоровичъ? Можетъ быть удивляетесь моимъ словамъ, можетъ быть не вѣрите мнѣ? Аграфена Александровна, ангелъ мой! крикнула она вдругъ кому-то, смотря въ другую комнату, — подите къ намъ, это милый человѣкъ, это Алеша, онъ про наши дѣла все знаетъ, покажитесь ему!

— А я только и ждала за занавѣской что вы позовете, произнесъ нѣжный, нѣсколько слащавый даже, женскiй голосъ.

Поднялась портьера и…. сама Грушенька, смѣясь и радуясь, подошла къ столу. Въ Алешѣ какъ будто что передернулось. Онъ приковался къ ней взглядомъ, глазъ отвести не могъ. Вотъ она, эта ужасная женщина, — «звѣрь», какъ полчаса назадъ вырвалось про нее у брата Ивана. И однако же предъ нимъ стояло казалось бы самое обыкновенное и простое существо на взглядъ, — добрая, милая женщина, положимъ красивая, но такъ похожая на всѣхъ другихъ красивыхъ, но «обыкновенныхъ» женщинъ! Правда, хороша она была очень, очень даже, — русская красота, такъ многими до страсти любимая. Это была довольно высокаго роста женщина, нѣсколько пониже однако Катерины Ивановны (та была уже совсѣмъ высокаго роста), — полная, съ мягкими, какъ бы неслышными даже движенiями тѣла,

‑ 236 ‑

какъ бы тоже изнѣженными до какой-то особенной слащавой выдѣлки какъ и голосъ ея. Она подошла не какъ Катерина Ивановна — мощною бодрою походкой; напротивъ неслышно. Ноги ея на полу совсѣмъ не было слышно. Мягко опустилась она въ кресло, мягко прошумѣвъ своимъ пышнымъ чернымъ шелковымъ платьемъ, и изнѣженно кутая свою бѣлую какъ кипень полную шею и широкiя плечи въ дорогую черную шерстяную шаль. Ей было двадцать два года и лицо ея выражало точь въ точь этотъ возрастъ. Она была очень бѣла лицомъ, съ высокимъ блѣднорозовымъ оттѣнкомъ румянца. Очертанiе лица ея было какъ бы слишкомъ широко, а нижняя челюсть выходила даже капельку впередъ. Верхняя губа была тонка, а нижняя, нѣсколько выдавшаяся, была вдвое полнѣе и какъ бы припухла. Но чудеснѣйшiе, обильнѣйшiе темнорусые волосы, темныя соболиныя брови и прелестные сѣроголубые глаза съ длинными рѣсницами заставили бы непремѣнно самаго равнодушнаго и разсѣяннаго человѣка, даже гдѣ нибудь въ толпѣ, на гуляньи, въ давкѣ, вдругъ остановиться предъ этимъ лицомъ и надолго запомнить его. Алешу поразило всего болѣе въ этомъ лицѣ его дѣтское, простодушное выраженiе. Она глядѣла какъ дитя, радовалась чему-то какъ дитя, она именно подошла къ столу «радуясь» и какъ бы сейчасъ чего-то ожидая съ самымъ дѣтскимъ нетерпѣливымъ и довѣрчивымъ любопытствомъ. Взглядъ ея веселилъ душу, — Алеша это почувствовалъ. Было и еще что-то въ ней о чемъ онъ не могъ или не съумѣлъ бы дать отчетъ, но что можетъ быть и ему сказалось безсознательно, именно опять-таки эта мягкость, нѣжность движенiй тѣла, эта кошачья неслышность этихъ движенiй. И однакожь это было мощное и обильное тѣло. Подъ шалью сказывались широкiя полныя плечи, высокая, еще совсѣмъ юношеская грудь. Это тѣло

‑ 237 ‑

можетъ быть обѣщало формы Венеры Милосской, хотя непремѣнно и теперь уже въ нѣсколько утрированной пропорцiи, — это предчувствовалось. Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свѣжая, еще юношеская красота къ тридцати годамъ потеряетъ гармонiю, расплывется, самое лицо обрюзгнетъ, около глазъ и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвѣтъ лица огрубѣетъ, побагровѣетъ можетъ-быть, — однимъ словомъ, красота на мгновенiе, красота летучая, которая такъ часто встрѣчается именно у русской женщины. Алеша разумѣется не думалъ объ этомъ, но хоть и очарованный, онъ съ непрiятнымъ какимъ-то ощущенiемъ и какъ бы жалѣя, спрашивалъ себя: зачѣмъ это она такъ тянетъ слова и не можетъ говорить натурально? Она дѣлала это очевидно находя въ этомъ растягиванiи и въ усиленно-слащавомъ оттѣненiи слоговъ и звуковъ красоту. Это была конечно лишь дурная привычка дурнаго тона, свидѣтельствовавшая о низкомъ воспитанiи, о пошло усвоенномъ съ дѣтства пониманiи приличнаго. И однакоже этотъ выговоръ и интонацiя словъ представлялись Алешѣ почти невозможнымъ какимъ-то противорѣчiемъ этому дѣтски-простодушному и радостному выраженiю лица, этому тихому, счастливому какъ у младенца сiянiю глазъ! Катерина Ивановна мигомъ усадила ее въ кресло противъ Алеши и съ восторгомъ поцаловала ее нѣсколько разъ въ ея смѣющiяся губки. Она точно была влюблена въ нее.

— Мы въ первый разъ видимся, Алексѣй Ѳедоровичъ, проговорила она въ упоенiи; — я захотѣла узнать ее, увидать ее, я хотѣла идти къ ней, но она по первому желанiю моему пришла сама. Я такъ и знала что мы съ ней все рѣшимъ, все! Такъ сердце предчувствовало…. Меня упрашивали оставить этотъ шагъ, но я предчувствовала

‑ 238 ‑

исходъ и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мнѣ, всѣ свои намѣренiя; она какъ ангелъ добрый слетѣла сюда и принесла покой и радость….

— Не погнушались мной, милая, достойная барышня, нараспѣвъ протянула Грушенька все съ тою же милою, радостной улыбкой.

— И не смѣйте говорить мнѣ такiя слова обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вотъ я нижнюю губку вашу еще разъ поцалую. Она у васъ точно припухла, такъ вотъ чтобъ она еще больше припухла, и еще, еще…. Посмотрите какъ она смѣется, Алексѣй Ѳедоровичъ, сердце веселится глядя на этого ангела…. Алеша краснѣлъ и дрожалъ незамѣтною малою дрожью.

— Нѣжите вы меня, милая барышня, а я можетъ и вовсе не стòю ласки вашей.

— Не стòитъ! Она-то этого не стòитъ! воскликнула опять съ тѣмъ же жаромъ Катерина Ивановна, — знайте, Алексѣй Ѳедоровичъ, что мы фантастическая головка, что мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны, Алексѣй Ѳедоровичъ, мы великодушны, знаете ли вы это? Мы были лишь несчастны. Мы слишкомъ скоро готовы были принести всякую жертву недостойному можетъ быть или легкомысленному человѣку. Былъ одинъ, одинъ тоже офицеръ, мы его полюбили, мы ему все принесли, давно это было, пять лѣтъ назадъ, а онъ насъ забылъ, онъ женился. Теперь онъ овдовѣлъ, писалъ, онъ ѣдетъ сюда — и знайте что мы одного его, одного его только любимъ до сихъ поръ и любили всю жизнь! Онъ прiѣдетъ и Грушенька опять будетъ счастлива, а всѣ пять лѣтъ эти она была несчастна. Но кто же попрекнетъ ее, кто можетъ похвалиться ея благосклонностью! Одинъ этотъ старикъ безногiй, купецъ, — но онъ былъ скорѣй нашимъ отцомъ,

‑ 239 ‑

другомъ нашимъ, оберегателемъ. Онъ засталъ насъ тогда въ отчаянiи, въ мукахъ, оставленную тѣмъ кого мы такъ любили…. да вѣдь она утопиться тогда хотѣла, вѣдь старикъ этотъ спасъ ее, спасъ ее!

— Очень ужь вы защищаете меня, милая барышня, очень ужь вы во всемъ поспѣшаете, протянула опять Грушенька.

— Защищаю? Да намъ ли защищать, да еще смѣемъ ли мы тутъ защищать? Грушенька, ангелъ, дайте мнѣ вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексѣй Ѳедоровичъ; видите ли вы ее, она мнѣ счастье принесла и воскресила меня и я вотъ цаловать ее сейчасъ буду, и сверху и въ ладошку, вотъ, вотъ и вотъ! И она три раза какъ бы въ упоенiи поцаловала дѣйствительно прелестную, слишкомъ можетъ быть пухлую ручку Грушеньки. Та же, протянувъ эту ручку, съ нервнымъ, звонкимъ прелестнымъ смѣшкомъ слѣдила за «милою барышней», и ей видимо было прiятно что ея ручку такъ цалуютъ. «Можетъ быть слишкомъ ужь много восторга», — мелькнуло въ головѣ Алеши. Онъ покраснѣлъ. Сердце его было все время какъ-то особенно неспокойно.

— Не устыдите вѣдь вы меня, милая барышня, что ручку мою при Алексѣѣ Ѳедоровичѣ такъ цаловали.

— Да развѣ я васъ тѣмъ устыдить хотѣла? промолвила нѣсколько удивленно Катерина Ивановна, — ахъ, милая, какъ вы меня дурно понимаете!

— Да вы-то меня можетъ тоже не такъ совсѣмъ понимаете, милая барышня, я можетъ гораздо дурнѣе того чѣмъ у васъ на виду. Я сердцемъ дурная, я своевольная. Я Дмитрiя Ѳедоровича бѣднаго изъ за насмѣшки одной тогда заполонила.

— Но вѣдь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово.

‑ 240 ‑

Вы вразумите его, вы откроете ему что любите другаго, давно, и который теперь вамъ руку свою предлагаетъ…

— Ахъ нѣтъ, я вамъ не давала такого слова. Вы это сами мнѣ все говорили, а я не давала.

— Я васъ не такъ стало быть поняла, тихо и какъ бы капельку поблѣднѣвъ проговорила Катерина Ивановна. — Вы обѣщали…

— Ахъ нѣтъ ангелъ-барышня, ничего я вамъ не обѣщала, — тихо и ровно все съ тѣмъ же веселымъ и невиннымъ выраженiемъ перебила Грушенька. Вотъ и видно сейчасъ, достойная барышня, какая я предъ вами скверная и самовластная. Мнѣ чтò захочется такъ я такъ и поступлю. Давеча я можетъ вамъ и пообѣщала чтò, а вотъ сейчасъ опять думаю: вдругъ онъ опять мнѣ понравится, Митя-то, — разъ ужь мнѣ вѣдь онъ очень понравился, цѣлый часъ почти даже нравился. Вотъ я можетъ-быть пойду да и скажу ему сейчасъ чтобъ онъ у меня съ сего же дня остался… Вотъ я какая непостоянная…

— Давеча вы говорили… совсѣмъ не то… едва проговорила Катерина Ивановна.

— Ахъ давеча! А вѣдь я сердцемъ нѣжная, глупая. Вѣдь подумать только чтò онъ изъ за меня перенесъ! А вдругъ домой приду да и пожалѣю его, — тогда чтò?

— Я не ожидала…

— Эхъ, барышня, какая вы предо мной добрая, благородная выходите. Вотъ вы теперь пожалуй меня, этакую дуру, и разлюбите за мой характеръ. Дайте мнѣ вашу милую ручку, ангелъ-барышня, нѣжно попросила она и какъ бы съ благоговѣнiемъ взяла ручку Катерины Ивановны. — Вотъ я, милая барышня, вашу ручку возьму и также какъ вы мнѣ поцалую. Вы мнѣ три раза поцаловали, а мнѣ бы вамъ надо триста разъ за это поцаловать, чтобы сквитаться. Да

‑ 241 ‑

такъ ужь и быть, а затѣмъ пусть какъ Богъ пошлетъ, можетъ я вамъ полная раба буду и во всемъ пожелаю вамъ рабски угодить. Какъ Богъ положитъ, пусть такъ оно и будетъ безо всякихъ между собой сговоровъ и обѣщанiй. Ручка-то, ручка-то у васъ милая, ручка-то! Барышня вы милая, раскрасавица вы моя невозможная!

Она тихо понесла эту ручку къ губамъ своимъ, правда съ странною цѣлью: «сквитаться» поцалуями. Катерина Ивановна не отняла руки: она съ робкою надеждой выслушала послѣднее, хотя тоже очень странно выраженное обѣщанiе Грушеньки «рабски» угодить ей; она напряженно смотрѣла ей въ глаза: она видѣла въ этихъ глазахъ все тоже простодушное, довѣрчивое выраженiе, все ту же ясную веселость… «Она можетъ быть слишкомъ наивна»! — промелькнуло надеждой въ сердцѣ Катерины Ивановны. Грушенька межъ тѣмъ какъ бы въ восхищенiи отъ «милой ручки» медленно поднимала ее къ губамъ своимъ. Но у самыхъ губъ она вдругъ ручку задержала на два, на три мгновенiя, какъ бы раздумывая о чемъ-то.

— А знаете чтò, ангелъ-барышня, вдругъ протянула она самымъ уже нѣжнымъ и слащавѣйшимъ голоскомъ, — знаете чтò, возьму я да вашу ручку и не поцалую. И она засмѣялась маленькимъ развеселымъ смѣшкомъ.

— Какъ хотите… Чтò съ вами? вздрогнула вдругъ Катерина Ивановна.

— А такъ и оставайтесь съ тѣмъ на память что вы-то у меня ручку цаловали, а я у васъ нѣтъ. — Что-то сверкнуло вдругъ въ ея глазахъ. Она ужасно пристально глядѣла на Катерину Ивановну.

— Наглая! проговорила вдругъ Катерина Ивановна, какъ бы вдругъ что-то понявъ, вся вспыхнула и вскочила съ мѣста. Не спѣша поднялась и Грушенька.

‑ 242 ‑

— Такъ я и Митѣ сейчасъ перескажу какъ вы мнѣ цаловали ручку, а я-то у васъ совсѣмъ нѣтъ. А ужь какъ онъ будетъ смѣяться!

— Мерзавка, вонъ!

— Ахъ, какъ стыдно, барышня, ахъ какъ стыдно, это вамъ даже и непристойно совсѣмъ, такiя слова, милая барышня.

— Вонъ продажная тварь! завопила Катерина Ивановна. — Всякая черточка дрожала въ ея совсѣмъ исказившемся лицѣ.

— Ну ужь и продажная. Сами вы дѣвицей къ кавалерамъ за деньгами въ сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, вѣдь я же знаю.

Катерина Ивановна вскрикнула и бросилась было на нее, но ее удержалъ всею силой Алеша:

— Ни шагу, ни слова! Не говорите, не отвѣчайте ничего, она уйдетъ, сейчасъ уйдетъ!

Въ это мгновенiе въ комнату вбѣжали на крикъ обѣ родственницы Катерины Ивановны, вбѣжала и горничная. Всѣ бросились къ ней.

— И уйду, проговорила Грушенька, подхвативъ съ дивана мантилью. — Алеша, милый, проводи-ка меня!

— Уйдите, уйдите поскорѣй! сложилъ предъ нею, умоляя, руки Алеша.

— Милый Алешинька, проводи! Я тебѣ дорòгой, хорошенькое-хорошенькое одно словцо скажу! Я это для тебя, Алешинька, сцену продѣлала. Проводи, голубчикъ, послѣ понравится.

Алеша отвернулся ломая руки. Грушенька звонко смѣясь выбѣжала изъ дома.

Съ Катериной Ивановной сдѣлался припадокъ. Она рыдала, спазмы душили ее. Всѣ около нея суетились.

‑ 243 ‑

— Я васъ предупреждала, говорила ей старшая тетка, — я васъ удерживала отъ этого шага… вы слишкомъ пылки… развѣ можно было рѣшиться на такой шагъ! Вы этихъ тварей не знаете, а про эту говорятъ что она хуже всѣхъ… Нѣтъ, вы слишкомъ своевольны!

— Это тигръ! завопила Катерина Ивановна. — Зачѣмъ вы удержали меня, Алексѣй Ѳедоровичъ, я бы избила ее, избила.

Она не въ силахъ была сдерживать себя предъ Алешей, можетъ быть и не хотѣла сдерживаться.

— Ее нужно плетью, на эшафотѣ, чрезъ палача, при народѣ!…

Алеша попятился къ дверямъ.

— Но Боже! вскрикнула вдругъ Катерина Ивановна, всплеснувъ руками, — онъ-то! Онъ могъ быть такъ безчестенъ, такъ безчеловѣченъ! Вѣдь онъ разсказалъ этой твари о томъ чтò было тамъ, въ тогдашнiй роковой, вѣчно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня»! Она знаетъ! Вашъ братъ подлецъ, Алексѣй Ѳедоровичъ!

Алешѣ хотѣлось что-то сказать, но онъ не находилъ ни одного слова. Сердце его сжималось отъ боли.

— Уходите, Алексѣй Ѳедоровичъ! Мнѣ стыдно, мнѣ ужасно! Завтра…. умоляю васъ на колѣняхъ, придите завтра. Не осудите, простите, я не знаю чтò съ собой еще сдѣлаю!

Алеша вышелъ на улицу какъ бы шатаясь. Ему тоже хотѣлось плакать какъ и ей. Вдругъ его догнала служанка.

— Барышня забыла вамъ передать это письмецо отъ госпожи Хохлаковой, оно у нихъ съ обѣда лежитъ.

Алеша машинально принялъ маленькiй розовый конвертикъ и сунулъ его, почти не сознавая, въ карманъ.

‑ 244 ‑

XI.

Еще одна погибшая репутацiя.

Отъ города до монастыря было не болѣе версты съ небольшимъ. Алеша спѣшно пошелъ по пустынной въ этотъ часъ дорогѣ. Почти уже стала ночь, въ тридцати шагахъ трудно уже было различать предметы. На половинѣ дороги приходился перекрестокъ. На перекресткѣ, подъ уединенною ракитой, завидѣлась какая-то фигура. Только что Алеша вступилъ на перекрестокъ какъ фигура сорвалась съ мѣста, бросилась на него и неистовымъ голосомъ прокричала:

— Кошелекъ или жизнь!

— Такъ это ты, Митя! удивился сильно вздрогнувшiй однако Алеша.

— Ха-ха-ха! Ты не ожидалъ? Я думаю: гдѣ тебя подождать? У ея дома? Оттуда три дороги и я могу тебя прозѣвать. Надумалъ наконецъ дождаться здѣсь, потому что здѣсь-то онъ пройдетъ непремѣнно, другаго пути въ монастырь не имѣется. Ну, объявляй правду, дави меня какъ таракана… Да чтò съ тобой?

— Ничего, братъ… я такъ съ испугу. Ахъ Дмитрiй! Давеча эта кровь отца (Алеша заплакалъ, ему давно хотѣлось заплакать, а теперь у него вдругъ какъ бы что-то порвалось въ душѣ). Ты чуть не убилъ его… проклялъ его… и вотъ теперь… сейчасъ… ты шутишь шутки… кошелекъ или жизнь!

— А, да что жь? Неприлично чтò ли! Не идетъ къ положенiю?

— Да нѣтъ… я такъ…

— Стой. Посмотри на ночь: видишь какая мрачная ночь, облака-то, вѣтеръ какой поднялся! Спрятался я здѣсь

‑ 245 ‑

подъ ракитой, тебя жду, и вдругъ подумалъ (вотъ тебѣ Богъ!): да чего же больше маяться, чего ждать? Вотъ ракита, платокъ есть, рубашка есть, веревку сейчасъ можно свить, помочи въ придачу и — не бременить ужь болѣе землю, не безчестить низкимъ своимъ присутствiемъ! И вотъ слышу ты идешь, — Господи, точно слетѣло чтò на меня вдругъ: да вѣдь есть же стало быть человѣкъ котораго и я люблю, вѣдь вотъ онъ, вотъ тотъ человѣчекъ, братишка мой милый, кого я всѣхъ больше на свѣтѣ люблю и кого я единственно люблю! И такъ я тебя полюбилъ, такъ въ эту минуту любилъ что подумалъ: брошусь сейчасъ къ нему на шею! Да глупая мысль пришла: «повеселю его, испугаю». Я и закричалъ какъ дуракъ: «кошелекъ»! Прости дурачеству — это только вздоръ, а на душѣ у меня… тоже прилично… Ну да чортъ, говори однако чтò тамъ? Чтò она сказала? Дави меня, рази меня, не щади! Въ изступленiе пришла?

— Нѣтъ, не то… Тамъ было совсѣмъ не то, Митя. Тамъ… Я тамъ сейчасъ ихъ обѣихъ засталъ.

— Какихъ обѣихъ?

— Грушеньку у Катерины Ивановны.

Дмитрiй Ѳедоровичъ остолбенѣлъ.

— Невозможно! вскричалъ онъ, — ты бредишь! Грушенька у ней?

Алеша разсказалъ все что случилось съ нимъ съ самой той минуты какъ вошелъ къ Катеринѣ Ивановнѣ. Онъ разсказывалъ минутъ десять, нельзя сказать, чтобы плавно и складно, но кажется передалъ ясно, схватывая самыя главныя слова, самыя главныя движенiя и ярко передавая, часто одною чертой, собственныя чувства. Братъ Дмитрiй слушалъ молча, глядѣлъ въ упоръ со страшною неподвижностью, но Алешѣ ясно было что онъ уже все понялъ, осмыслилъ

‑ 246 ‑

весь фактъ. Но лицо его, чѣмъ дальше подвигался разсказъ, становилось не то что мрачнымъ, а какъ бы грознымъ. Онъ нахмурилъ брови, стиснулъ зубы, неподвижный взглядъ его сталъ какъ бы еще неподвижнѣе, упорнѣе, ужаснѣе… Тѣмъ неожиданнѣе было когда вдругъ съ непостижимою быстротой измѣнилось разомъ все лицо его, доселѣ гнѣвное и свирѣпое, сжатыя губы раздвинулись и Дмитрiй Ѳедоровичъ залился вдругъ самымъ неудержимымъ, самымъ неподдѣльнымъ смѣхомъ. Онъ буквально залился смѣхомъ, онъ долгое время даже не могъ говорить отъ смѣха.

— Такъ и не поцаловала ручку! Такъ и не поцаловала, такъ и убѣжала! выкрикивалъ онъ въ болѣзненномъ какомъ-то восторгѣ, — въ нагломъ восторгѣ можно бы тоже сказать, еслибы восторгъ этотъ не былъ столь безыскуственъ. — Такъ та кричала что это тигръ! Тигръ и есть! Такъ ее на эшафотъ надо? Да, да, надо бы, надо, я самъ того мнѣнiя что надо, давно надо! Видишь ли братъ, пусть эшафотъ, но надо еще сперва выздоровѣть. Понимаю царицу наглости, вся она тутъ, вся она въ этой ручкѣ высказалась, инфернальница! Это царица всѣхъ инфернальницъ, какихъ можно только вообразить на свѣтѣ! Въ своемъ родѣ восторгъ! Такъ она домой побѣжала? Сейчасъ я… ахъ… Побѣгу-ка я къ ней! Алешка, не вини меня, я вѣдь согласенъ что ее придушить мало…

— А Катерина Ивановна! печально воскликнулъ Алеша.

— И ту вижу, всю насквозь и ту вижу, и такъ вижу какъ никогда! Тутъ цѣлое открытiе всѣхъ четырехъ странъ свѣта, пяти то есть! Этакiй шагъ! Это именно та самая Катенька, институточка, которая къ нелѣпому грубому офицеру не побоялась изъ великодушной идеи спасти отца прибѣжать, рискуя страшно быть оскорбленною! Но гордость наша, но потребность риска, но вызовъ судьбѣ, вызовъ въ

‑ 247 ‑

безпредѣльность! Ты говоришь ее эта тетка останавливала? Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это вѣдь родная сестра московской той генеральши, она поднимала еще больше той носъ, да мужъ былъ уличенъ въ казнокрадствѣ, лишился всего, и имѣнiя, и всего, и гордая супруга вдругъ понизила тонъ, да съ тѣхъ поръ и не поднялась. Такъ она удерживала Катю, а та не послушалась. «Все, дескать, могу побѣдить, все мнѣ подвластно; захочу и Грушеньку околдую» и — сама вѣдь себѣ вѣрила, сама надъ собой форсила, кто-жъ виноватъ? Ты думаешь она нарочно эту ручку первая поцаловала у Грушеньки, съ разсчетомъ хитрымъ? Нѣтъ, она взаправду, она взаправду влюбилась въ Грушеньку, то есть не въ Грушеньку, а въ свою же мечту, въ свой бредъ, — потому де что это моя мечта, мой бредъ! Голубчикъ Алеша, да какъ ты отъ нихъ, отъ этакихъ, спасся? Убѣжалъ что ли, подобравъ подрясникъ? Ха-ха-ха!

— Братъ, а ты кажется и не обратилъ вниманiя какъ ты обидѣлъ Катерину Ивановну тѣмъ что разсказалъ Грушенькѣ о томъ днѣ, а та сейчасъ ей бросила въ глаза что вы сами «къ кавалерамъ красу тайкомъ продавать ходили!» Братъ, что же больше этой обиды? — Алешу всего болѣе мучила мысль, что братъ точно радъ униженiю Катерины Ивановны, хотя конечно того быть не могло.

— Ба! странно[1] вдругъ нахмурился Дмитрiй Ѳедоровичъ и ударилъ себя ладонью по лбу. Онъ только что теперь обратилъ вниманiе, хотя Алеша разсказалъ все давеча за разъ, и обиду, и крикъ Катерины Ивановны: «Вашъ братъ подлецъ!» — Да, въ самомъ дѣлѣ можетъ быть я и разсказалъ Грушенькѣ о томъ «роковомъ днѣ», какъ говоритъ Катя. Да, это такъ, разсказалъ, припоминаю! Это было тогда же, въ Мокромъ, я былъ пьянъ, цыганки пѣли… Но вѣдь я рыдалъ, рыдалъ тогда самъ, я стоялъ на колѣнкахъ, я

‑ 248 ‑

молился на образъ Кати, и Грушенька это понимала. Она тогда все поняла, я припоминаю, она сама плакала… А чортъ! Да могло ли иначе быть теперь? Тогда плакала, а теперь… Теперь «кинжалъ въ сердце!» Такъ у бабъ.

Онъ потупился и задумался.

— Да, я подлецъ! Несомнѣнный подлецъ, произнесъ онъ вдругъ мрачнымъ голосомъ. — Все равно плакалъ или нѣтъ, все равно подлецъ! Передай тамъ что принимаю наименованiе, если это можетъ утѣшить. Ну и довольно, прощай, что болтать-то! Веселаго нѣтъ. Ты своею дорогой, а я своею. Да и видѣться больше не хочу, до какой нибудь самой послѣдней минуты. Прощай Алексѣй! Онъ крѣпко сжалъ руку Алеши и, все еще потупившись и не поднимая головы, точно сорвавшись, быстро зашагалъ къ городу. Алеша смотрѣлъ ему вслѣдъ, не вѣря чтобъ онъ такъ совсѣмъ вдругъ ушелъ.

— Стой, Алексѣй, еще одно признанiе, тебѣ одному! вдругъ воротился Дмитрiй Ѳедоровичъ назадъ. Смотри на меня, пристально смотри: видишь вотъ тутъ, вотъ тутъ — готовится страшное безчестiе. (Говоря «вотъ тутъ» Дмитрiй Ѳедоровичъ ударялъ себя кулакомъ по груди и съ такимъ страннымъ видомъ какъ будто безчестiе лежало и сохранялось именно тутъ на груди его, въ какомъ-то мѣстѣ, въ карманѣ можетъ быть, или на шеѣ висѣло зашитое). Ты уже знаешь меня: подлецъ, подлецъ признанный! Но знай, чтò бы я ни сдѣлалъ прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто не можетъ сравниться въ подлости съ тѣмъ безчестiемъ, которое именно теперь, именно въ эту минуту ношу вотъ здѣсь на груди моей, вотъ тутъ, тутъ, которое дѣйствуетъ и совершается, и которое я полный хозяинъ остановить, могу остановить или совершить, замѣть это себѣ! Ну такъ знай же что я его совершу, а не остановлю. Я давеча

‑ 249 ‑

тебѣ все разсказалъ, а этого не разсказалъ, потому что даже и у меня на то мѣднаго лба не хватило! Я могу еще остановиться; остановясь я могу завтра же цѣлую половину потерянной чести воротить, но я не остановлюсь, я совершу подлый замыселъ, и будь ты впередъ свидѣтелемъ, что я заранѣе и зазнамо говорю это! Гибель и мракъ! Объяснять нечего, въ свое время узнаешь. Смрадный переулокъ и инфернальница! Прощай. Не молись обо мнѣ, не стòю, да и не нужно совсѣмъ, совсѣмъ не нужно… не нуждаюсь вовсе! Прочь!..

И онъ вдругъ удалился на этотъ разъ уже совсѣмъ. Алеша пошелъ къ монастырю: «Какъ же, какъ же я никогда его не увижу, чтò онъ говоритъ?» дико представлялось ему — «да завтра же непремѣнно увижу и разыщу его, нарочно разыщу, чтò онъ такое говоритъ!»…

—

Монастырь онъ обошелъ кругомъ и черезъ сосновую рощу прошелъ прямо въ скитъ. Тамъ ему отворили, хотя въ этотъ часъ уже никого не впускали. Сердце у него дрожало когда онъ вошелъ въ келью старца: «Зачѣмъ, зачѣмъ онъ выходилъ, зачѣмъ тотъ послалъ его «въ мiръ»? Здѣсь тишина, здѣсь святыня, а тамъ — смущенье, тамъ мракъ, въ которомъ сразу потеряешься и заблудишься»…

Въ кельѣ находились послушникъ Порфирiй и iеромонахъ отецъ Паисiй, весь день каждый часъ заходившiй узнать о здоровiи отца Зосимы, которому, какъ со страхомъ узналъ Алеша, становилось все хуже и хуже. Даже обычной вечерней бесѣды съ братiей на сей разъ не могло состояться. Обыкновенно по вечеру, послѣ службы, ежедневно, на сонъ грядущiй стекалась монастырская братiя въ келью старца и всякiй вслухъ исповѣдывалъ ему сегодняшнiя прегрѣшенiя свои, грѣшныя мечты, мысли, соблазны, даже ссоры между

‑ 250 ‑

собой, если таковыя случались. Иные исповѣдывались на колѣняхъ. Старецъ разрѣшалъ, мирилъ, наставлялъ, налагалъ покаянiе, благословлялъ и отпускалъ. Вотъ противъ этихъ-то братскихъ «исповѣдей» и возставали противники старчества, говоря что это профанацiя исповѣди какъ таинства, почти кощунство, хотя тутъ было совсѣмъ иное. Выставляли даже епархiальному начальству что такiя исповѣди не только не достигаютъ доброй цѣли, но дѣйствительно и нарочито вводятъ въ грѣхъ и соблазнъ. Многiе де изъ братiи тяготятся ходить къ старцу, а приходятъ поневолѣ, потому что всѣ идутъ, такъ чтобы не приняли ихъ за гордыхъ и бунтующихъ помысломъ. Разсказывали что нѣкоторые изъ братiи, отправляясь на вечернюю исповѣдь, условливались между собою заранѣе: «я, дескать, скажу что я на тебя утромъ озлился, а ты подтверди», — это чтобы было чтò сказать, чтобы только отдѣлаться. Алеша зналъ что это дѣйствительно иногда такъ и происходило. Онъ зналъ тоже что есть изъ братiи весьма негодующiе и на то что, по обычаю, даже письма отъ родныхъ, получаемыя скитниками, приносились сначала къ старцу, чтобъ онъ распечатывалъ ихъ прежде получателей. Предполагалось, разумѣется, что все это должно совершаться свободно и искренно, отъ всей души, во имя вольнаго смиренiя и спасительнаго назиданiя, но на дѣлѣ какъ оказывалось, происходило иногда и весьма неискренно, а напротивъ выдѣланно и фальшиво. Но старшiе и опытнѣйшiе изъ братiи стояли на своемъ, разсуждая что «кто искренно вошелъ въ эти стѣны чтобы спастись, для тѣхъ всѣ эти послушанiя и подвиги окажутся несомнѣнно спасительными и принесутъ имъ великую пользу; кто же, напротивъ, тяготится и ропщетъ, тотъ все равно какъ бы и не инокъ и напрасно только пришелъ въ монастырь, такому мѣсто въ мiру. Отъ грѣха же и отъ дiавола не только въ

‑ 251 ‑

мiру, но и во храмѣ не убережешься, а стало быть и нечего грѣху потакать».

— Ослабѣлъ, сонливость напала, шепотомъ сообщилъ Алешѣ отецъ Паисiй, благословивъ его. — Разбудить даже трудно. Но и не надо будить. Минутъ на пять просыпался, просилъ снести братiи его благословенiе, а у братiи просилъ о немъ ночныхъ молитвъ. Заутра намѣренъ еще разъ причаститься. О тебѣ вспоминалъ, Алексѣй, спрашивалъ ушелъ ли ты, отвѣчали что въ городѣ. «На то я и благословилъ его; тамъ его мѣсто, а пока не здѣсь», — вотъ что изрекъ о тебѣ. Любовно о тебѣ вспоминалъ, съ заботой, смыслишь ли ты чего удостоился? Только какъ же это опредѣлилъ онъ тебѣ пока быть срокъ въ мiру? Значитъ предвидитъ нѣчто въ судьбѣ твоей! Пойми, Алексѣй, что если и возвратишься въ мiръ, то какъ бы на возложенное на тя послушанiе старцемъ твоимъ, а не на суетное легкомыслiе и не на мiрское веселiе…

Отецъ Паисiй вышелъ. Что старецъ отходилъ въ томъ не было сомнѣнiя для Алеши, хотя могъ прожить еще и день и два. Алеша твердо и горячо рѣшилъ, что не смотря на обѣщанiе данное имъ видѣться съ отцомъ, Хохлаковыми, братомъ и Катериной Ивановной — завтра онъ не выйдетъ изъ монастыря совсѣмъ и останется при старцѣ своемъ до самой кончины его. Сердце его загорѣлось любовью и онъ горько упрекнулъ себя что могъ на мгновенiе тамъ, въ городѣ, даже забыть о томъ кого оставилъ въ монастырѣ на одрѣ смерти и кого чтилъ выше всѣхъ на свѣтѣ. Онъ прошелъ въ спаленку старца, сталъ на колѣни и поклонился спящему до земли. Тотъ тихо, недвижимо спалъ, чуть дыша ровно и почти непримѣтно. Лицо его было спокойно.

Воротясь въ другую комнату, — въ ту самую въ которой по утру старецъ принималъ гостей, Алеша, почти не раздѣваясь

‑ 252 ‑

и снявъ лишь сапоги, улегся на кожанномъ, жесткомъ и узкомъ диванчикѣ, на которомъ онъ и всегда спалъ, давно уже, каждую ночь, принося лишь подушку. Тюфякъ же, о которомъ кричалъ давеча отецъ его, онъ уже давно забылъ постилать себѣ. Онъ снималъ лишь свой подрясникъ, и имъ накрывался вмѣсто одѣяла. Но передъ сномъ онъ бросился на колѣни и долго молился. Въ горячей молитвѣ своей онъ не просилъ Бога разъяснить ему смущенiе его, а лишь жаждалъ радостнаго умиленiя, прежняго умиленiя, всегда посѣщавшаго его душу послѣ хвалы и славы Богу, въ которыхъ и состояла обыкновенно вся на сонъ грядущiй молитва его. Эта радость посѣщавшая его вела за собой легкiй и спокойный сонъ. Молясь и теперь, онъ вдругъ случайно нащупалъ въ карманѣ тотъ розовый маленькiй пакетикъ который передала ему догнавшая его на дорогѣ служанка Катерины Ивановны. Онъ смутился, но докончилъ молитву. Затѣмъ послѣ нѣкотораго колебанiя вскрылъ пакетъ. Въ немъ было къ нему письмецо, подписанное Lise, — тою самою молоденькою дочерью госпожи Хохлаковой, которая утромъ такъ смѣялась надъ нимъ при старцѣ.

«Алексѣй Ѳедоровичъ, писала она, пишу вамъ отъ всѣхъ секретно, и отъ мамаши, и знаю какъ это не хорошо. Но я не могу больше жить, если не скажу вамъ того чтò родилось въ моемъ сердцѣ, а этого никто кромѣ насъ двоихъ не долженъ до времени знать. Но какъ я вамъ скажу то чтò я такъ хочу вамъ сказать? Бумага, говорятъ, не краснѣетъ, увѣряю васъ что это неправда и что краснѣетъ она также точно какъ и я теперь вся. Милый Алеша, я васъ люблю, люблю еще съ дѣтства, съ Москвы, когда вы были совсѣмъ не такой какъ теперь, и люблю на всю жизнь. Я васъ избрала сердцемъ моимъ чтобы съ вами соединиться, а въ старости кончить вмѣстѣ нашу жизнь. Конечно съ тѣмъ

‑ 253 ‑

условiемъ, что вы выйдете изъ монастыря. На счетъ же лѣтъ нашихъ мы подождемъ сколько приказано закономъ. Къ тому времени я непремѣнно выздоровлю, буду ходить и танцовать. Объ этомъ не можетъ быть слова.

«Видите какъ я все обдумала, одного только не могу придумать: чтò подумаете вы обо мнѣ когда прочтете? Я все смѣюсь и шалю, я давеча васъ разсердила, но увѣряю васъ что сейчасъ передъ тѣмъ какъ взяла перо, я помолилась на образъ Богородицы, да и теперь молюсь, и чуть не плачу.

«Мой секретъ у васъ въ рукахъ, завтра какъ придете не знаю какъ и взгляну на васъ. Ахъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, чтò если я опять не удержусь, какъ дура, и засмѣюсь какъ давеча на васъ глядя? Вѣдь вы меня примете за скверную насмѣшницу и письму моему не повѣрите. А потому умоляю васъ, милый, если у васъ есть состраданiе ко мнѣ, когда вы войдете завтра, то не глядите мнѣ слишкомъ прямо въ глаза, потому что я, встрѣтясь съ вашими, можетъ быть непремѣнно вдругъ разсмѣюсь, а къ тому же вы будете въ этомъ длинномъ платьѣ… Даже теперь я вся холодѣю когда объ этомъ подумаю, а потому какъ войдете не смотрите на меня нѣкоторое время совсѣмъ, а смотрите на маменьку или на окошко…

«Вотъ я написала вамъ любовное письмо, Боже мой чтò я сдѣлала! Алеша, не презирайте меня, и если я чтò сдѣлала очень дурное и васъ огорчила, то извините меня. Теперь тайна моей, погибшей на вѣки можетъ быть, репутацiи въ вашихъ рукахъ.

«Я сегодня непремѣнно буду плакать. До свиданья, до ужаснаго свиданья. Lise.

«Р. S. Алеша, только вы непремѣнно, непремѣнно, непремѣнно придите! Lise».

Алеша прочелъ съ удивленiемъ, прочелъ два раза, подумалъ

‑ 254 ‑

и вдругъ тихо, сладко засмѣялся. Онъ было вздрогнулъ, смѣхъ этотъ показался ему грѣховнымъ. Но мгновенiе спустя онъ опять разсмѣялся также тихо и также счастливо. Медленно вложилъ онъ письмо въ конвертикъ, перекрестился и легъ. Смятенiе души его вдругъ прошло. «Господи, помилуй ихъ всѣхъ, давешнихъ, сохрани ихъ несчастныхъ и бурныхъ, и направь. У Тебя пути: ими же вѣси путями спаси ихъ. Ты любовь, Ты всѣмъ пошлешь и радость»! бормоталъ крестясь, засыпая безмятежнымъ сномъ Алеша.

‑‑‑