список исправлений и опечаток



ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

НАДРЫВЫ.

I.

Отецъ Ѳерапонтъ.

Рано утромъ, еще до свѣта, былъ пробужденъ Алеша. Старецъ проснулся и почувствовалъ себя весьма слабымъ, хотя и пожелалъ съ постели пересѣсть въ кресло. Онъ былъ въ полной памяти; лицо же его было хотя и весьма утомленное, но ясное, почти радостное, а взглядъ веселый, привѣтливый, зовущiй. «Можетъ и не переживу наступившаго дня сего», сказалъ онъ Алешѣ; затѣмъ возжелалъ исповѣдаться и причаститься немедленно. Духовникомъ его всегда былъ отецъ Паисiй. По совершенiи обоихъ таинствъ началось соборованiе. Собрались iеромонахи, келья мало по малу наполнилась скитниками. Наступилъ межъ тѣмъ день. Стали приходить и изъ монастыря. Когда кончилась служба, старецъ со всѣми возжелалъ проститься и всѣхъ цаловалъ. По тѣснотѣ кельи, приходившiе прежде выходили и уступали другимъ. Алеша стоялъ подлѣ старца, который опять пересѣлъ въ кресло. Онъ говорилъ и училъ сколько могъ, голосъ его, хоть и слабый, былъ еще довольно твердъ. «Столько лѣтъ училъ васъ, и стало быть столько лѣтъ вслухъ говорилъ, что какъ бы и привычку взялъ говорить, а говоря васъ учить, и до того сiе что молчать мнѣ почти и труднѣе


 258 ‑

было бы чѣмъ говорить, отцы и братiя милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутилъ онъ, умиленно взирая на толпившихся около него. Алеша упомнилъ потомъ кое-что изъ того что онъ тогда сказалъ. Но хоть и внятно говорилъ, и хоть и голосомъ достаточно твердымъ, но рѣчь его была довольно несвязна. Говорилъ онъ о многомъ, казалось хотѣлъ бы все сказать, все высказать еще разъ, предъ смертною минутой, изо всего недосказаннаго въ жизни, и не поученiя лишь одного ради, а какъ бы жаждая подѣлиться радостью и восторгомъ своимъ со всѣми и вся, излиться еще разъ въ жизни сердцемъ своимъ…

«Любите другъ друга, отцы, училъ старецъ (сколько запомнилъ потомъ Алеша). Любите народъ Божiй. Не святѣе же мы мiрскихъ за то что сюда пришли и въ сихъ стѣнахъ затворились, а напротивъ, всякiй сюда пришедшiй, уже тѣмъ самымъ что пришелъ сюда, позналъ про себя что онъ хуже всѣхъ мiрскихъ и всѣхъ и вся на землѣ… И чѣмъ долѣе потомъ будетъ жить инокъ въ стѣнахъ своихъ, тѣмъ чувствительнѣе долженъ и сознавать сiе. Ибо въ противномъ случаѣ не зачѣмъ ему было и приходить сюда. Когда же познаетъ что не только онъ хуже всѣхъ мiрскихъ, но и предъ всѣми людьми за всѣхъ и за вся виноватъ, за всѣ грѣхи людскiе, мiровые и единоличные, то тогда лишь цѣль нашего единенiя достигнется. Ибо знайте, милые, что каждый единый изъ насъ виновенъ за всѣхъ и за вся на землѣ несомнѣнно, не только по общей мiровой винѣ, а единолично каждый за всѣхъ людей и за всякаго человѣка на сей землѣ. Сiе сознанiе есть вѣнецъ пути иноческаго, да и всякаго на землѣ человѣка. Ибо иноки не иные суть человѣки, а лишь только такiе какими и всѣмъ на землѣ людямъ быть нaдлежало бы. Тогда лишь и умилилось бы сердце наше въ любовь безконечную, вселенскую, не знающую насыщенiя. Тогда


 259 ‑

каждый изъ васъ будетъ въ силахъ весь мiръ любовiю прiобрѣсти и слезами своими мiровые грѣхи омыть… Всякъ ходи около сердца своего, всякъ себѣ исповѣдайся неустанно. Грѣха своего не бойтесь, даже и сознавъ его, лишь бы покаянiе было, но условiй съ Богомъ не дѣлайте. Паки говорю — не гордитесь. Не гордитесь предъ малыми, не гордитесь и предъ великими. Не ненавидьте и отвергающихъ васъ, позорящихъ васъ, поносящихъ васъ и на васъ клевещущихъ. Не ненавидьте атеистовъ, злоучителей, матерiалистовъ, даже злыхъ изъ нихъ, не токмо добрыхъ, ибо и изъ нихъ много добрыхъ, наипаче въ наше время. Поминайте ихъ на молитвѣ тако: спаси всѣхъ, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тѣхъ кто не хочетъ Тебѣ молиться. И прибавьте тутъ же: не по гордости моей молю о семъ, Господи, ибо и самъ мерзокъ есмь паче всѣхъ и вся… Народъ Божiй любите, не отдавайте стада отбивать пришельцамъ, ибо если заснете въ лѣни и въ брезгливой гордости вашей, а пуще въ корыстолюбiи, то придутъ со всѣхъ странъ и отобьютъ у васъ стадо ваше. Толкуйте народу Евангелiе неустанно… Не лихоимствуйте… Сребра и золота не любите, не держите… Вѣруйте и знамя держите. Высоко возносите его»…

Старецъ впрочемъ говорилъ отрывочнѣе чѣмъ здѣсь было изложено и какъ записалъ потомъ Алеша. Иногда онъ пресѣкалъ говорить совсѣмъ, какъ бы собираясь съ силами, задыхался, но былъ какъ бы въ восторгѣ. Слушали его съ умиленiемъ, хотя многiе и дивились словамъ его и видѣли въ нихъ темноту… Потомъ всѣ эти слова вспомнили. Когда Алешѣ случилось на минуту отлучиться изъ кельи, то онъ былъ пораженъ всеобщимъ волненiемъ и ожиданiемъ толпившейся въ кельѣ и около кельи братiи. Ожиданiе было между иными почти тревожное, у другихъ торжественное. Всѣ ожидали чего-то немедленнаго и великаго тотчасъ по успенiи


 260 ‑

старца. Ожиданiе это съ одной точки зрѣнiя было почти какъ бы и легкомысленное, но даже и самые строгiе старцы подвергались сему. Всего строже было лицо старца iеромонаха Паисiя. Алеша отлучился изъ кельи лишь потому что былъ таинственно вызванъ, чрезъ одного монаха, прибывшимъ изъ города Ракитинымъ со страннымъ письмомъ къ Алешѣ отъ г-жи Хохлаковой. Та сообщила Алешѣ одно любопытное, чрезвычайно кстати пришедшее извѣстiе. Дѣло состояло въ томъ что вчера между вѣрующими простонародными женщинами, приходившими поклониться старцу и благословиться у него, была одна городская старушка, Прохоровна, унтеръ-офицерская вдова. Спрашивала она старца: можно ли ей помянуть сыночка своего Васеньку, заѣхавшаго по службѣ далеко въ Сибирь, въ Иркутскъ, и отъ котораго она уже годъ не получала никакого извѣстiя, вмѣсто покойника въ церкви за упокой? На чтò старецъ отвѣтилъ ей со строгостiю, запретивъ и назвавъ такого рода поминанiе подобнымъ колдовству. Но затѣмъ, простивъ ей по невѣдѣнiю, прибавилъ «какъ бы смотря въ книгу будущаго» (выражалась г-жа Хохлакова въ письмѣ своемъ) и утѣшенiе: «что сынъ ея Вася живъ несомнѣнно, и что или самъ прiѣдетъ къ ней въ скорости, или письмо пришлетъ, и чтобъ она шла въ свой домъ и ждала сего. И что же? прибавляла въ восторгѣ г-жа Хохлакова: — «пророчество совершилось даже буквально, и даже болѣе того». Едва лишь старушка вернулась домой какъ ей тотчасъ же передали уже ожидавшее ее письмо изъ Сибири. Но этого еще мало: въ письмѣ этомъ, писанномъ съ дороги, изъ Екатеринбурга, Вася увѣдомлялъ свою мать что ѣдетъ самъ въ Россiю, возвращается съ однимъ чиновникомъ, и что недѣли чрезъ три по полученiи письма сего «онъ надѣется обнять свою мать». Г-жа Хохлакова настоятельно и горячо умоляла Алешу немедленно передать это


 261 ‑

свершившееся вновь «чудо предсказанiя» игумену и всей братiи: «Это должно быть всѣмъ, всѣмъ извѣстно»! восклицала она заключая письмо свое. Письмо ея было писано наскоро, поспѣшно, волненiе писавшей отзывалось въ каждой строчкѣ его. Но Алешѣ уже и нечего было сообщать братiи, ибо всѣ уже всe знали: Ракитинъ, пославъ за нимъ монаха, поручилъ тому кромѣ того «почтительнѣйше донести и его высокопреподобiю отцу Паисiю что имѣетъ до него онъ, Ракитинъ, нѣкое дѣло, но такой важности что и минуты не смѣетъ отложить для сообщенiя ему, за дерзость же свою земно проситъ простить его». Такъ какъ отцу Паисiю монашекъ сообщилъ просьбу Ракитина раньше чѣмъ Алешѣ, то Алешѣ, придя на мѣсто, осталось лишь прочтя письмецо сообщить его тотчасъ же отцу Паисiю въ видѣ лишь документа. И вотъ даже этотъ суровый и недовѣрчивый человѣкъ прочтя, нахмурившись, извѣстiе о «чудѣ», не могъ удержать вполнѣ нѣкотораго внутренняго чувства своего. Глаза его сверкнули, уста важно и проникновенно вдругъ улыбнулись.

— То ли узримъ? какъ бы вырвалось у него вдругъ.

— То ли еще узримъ, то ли еще узримъ! повторили кругомъ монахи, но отецъ Паисiй, снова нахмурившись, попросилъ всѣхъ хотя бы до времени вслухъ о семъ не сообщать никому, «пока еще болѣе подтвердится, ибо много въ свѣтскихъ легкомыслiя, да и случай сей могъ произойти естественно», прибавилъ онъ осторожно, какъ бы для очистки совѣсти, но почти самъ не вѣруя своей оговоркѣ, чтò очень хорошо усмотрѣли и слушавшiе. Въ тотъ же часъ, конечно, «чудо» стало извѣстно всему монастырю и многимъ даже пришедшимъ въ монастырь къ литургiи свѣтскимъ. Всѣхъ же болѣе казалось былъ пораженъ совершившимся чудомъ вчерашнiй захожiй въ обитель монашекъ «отъ Святаго Сильвестра»,


 262 ‑

изъ одной малой обители Обдорской на дальнемъ сѣверѣ. Онъ поклонился вчера старцу, стоя около г-жи Хохлаковой и, указывая ему на «исцѣлѣвшую» дочь этой дамы, проникновенно спросилъ его: «Какъ дерзаете вы дѣлать такiя дѣла»?

Дѣло въ томъ что теперь онъ былъ уже въ нѣкоторомъ недоумѣнiи и почти не зналъ чему вѣрить. Еще вчера въ вечеру посѣтилъ онъ монастырскаго отца Ѳерапонта въ особой кельѣ его за пасѣкой и былъ пораженъ этою встрѣчей, которая произвела на него чрезвычайное и ужасающее впечатлѣнiе. Старецъ этотъ, отецъ Ѳерапонтъ, былъ тотъ самый престарѣлый монахъ, великiй постникъ и молчальникъ, о которомъ мы уже и упоминали какъ о противникѣ старца Зосимы, и главное — старчества, которое и считалъ онъ вреднымъ и легкомысленнымъ новшествомъ. Противникъ этотъ былъ чрезвычайно опасный, не смотря на то что онъ какъ молчальникъ почти и не говорилъ ни съ кѣмъ ни слова. Опасенъ же былъ онъ главное тѣмъ что множество братiи вполнѣ сочувствовало ему, а изъ приходящихъ мiрскихъ очень многiе чтили его какъ великаго праведника и подвижника, не смотря на то что видѣли въ немъ несомнѣнно юродиваго. Но юродство-то и плѣняло. Къ старцу Зосимѣ этотъ отецъ Ѳерапонтъ никогда не ходилъ. Хотя онъ и проживалъ въ скиту, но его не очень-то безпокоили скитскими правилами, потому опять-таки что держалъ онъ себя прямо юродивымъ. Было ему лѣтъ семьдесятъ пять если не болѣе, а проживалъ онъ за скитскою пасѣкой, въ углу стѣны, въ старой почти развалившейся деревянной кельѣ, поставленной тутъ еще въ древнѣйшiя времена, еще въ прошломъ столѣтiи, для одного тоже величайшаго постника и молчальника отца Iоны, прожившаго до ста пяти лѣтъ, и о подвигахъ котораго даже до сихъ поръ ходили въ монастырѣ и въ окрестностяхъ его


 263 ‑

многiе любопытнѣйшiе разсказы. Отецъ Ѳерапонтъ добился того что и его наконецъ поселили, лѣтъ семь тому назадъ, въ этой самой уединенной келiйкѣ, то есть просто въ избѣ, но которая весьма похожа была на часовню, ибо заключала въ себѣ чрезвычайно много жертвованныхъ образовъ съ теплившимися вѣковѣчно предъ ними жертвованными лампадками, какъ бы смотрѣть за которыми и возжигать ихъ и приставленъ былъ отецъ Ѳерапонтъ. Ѣлъ онъ, какъ говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта хлѣба въ три дня, не болѣе; приносилъ ему ихъ каждые три дня жившiй тутъ же на пасѣкѣ пасѣчникъ, но даже и съ этимъ прислỳживавшимъ ему пасѣчникомъ, отецъ Ѳерапонтъ тоже рѣдко когда молвилъ слово. Эти четыре фунта хлѣба, вмѣстѣ съ воскресною просвиркой, послѣ поздней обѣдни аккуратно присылаемой блаженному игуменомъ, и составляли все его недѣльное пропитанiе. Воду же въ кружкѣ перемѣняли ему на каждый день. У обѣдни онъ рѣдко появлялся. Приходившiе поклонники видѣли какъ онъ простаивалъ иногда весь день на молитвѣ, не вставая съ колѣнъ и не озираясь. Если же и вступалъ когда съ ними въ бесѣду, то былъ кратокъ, отрывистъ, страненъ и всегда почти грубъ. Бывали однако очень рѣдкiе случаи что и онъ разговорится съ прибывшими, но большею частiю произносилъ одно лишь какое нибудь странное слово, задававшее всегда посѣтителю большую загадку, и затѣмъ уже, не смотря ни на какiя просьбы, не произносилъ ничего въ объясненiе. Чина священническаго не имѣлъ, былъ простой лишь монахъ. Ходилъ очень странный слухъ, между самыми впрочемъ темными людьми, что отецъ Ѳерапонтъ имѣетъ сообщенiе съ небесными духами и съ ними только ведетъ бесѣду, вотъ почему съ людьми и молчитъ. Обдорскiй монашекъ, пробравшись на пасѣку по указанiю пасѣчника, тоже


 264 ‑

весьма молчаливаго и угрюмаго монаха, пошелъ въ уголокъ гдѣ стояла келiйка отца Ѳерапонта. «Можетъ и заговоритъ какъ съ пришельцемъ, а можетъ и ничего отъ него не добьешься», предупредилъ его пасѣчникъ. Подходилъ монашекъ, какъ и самъ передавалъ онъ потомъ, съ величайшимъ страхомъ. Часъ былъ уже довольно позднiй. Отецъ Ѳерапонтъ сидѣлъ въ этотъ разъ у дверей келiйки, на низенькой скамеечкѣ. Надъ нимъ слегка шумѣлъ огромный старый вязъ. Набѣгалъ вечернiй холодокъ. Обдорскiй монашекъ повергся ницъ предъ блаженнымъ и попросилъ благословенiя.

— Хочешь чтобъ и я предъ тобой, монахъ, ницъ упалъ? проговорилъ отецъ Ѳерапонтъ. — Возстани!

Монашекъ всталъ:

— Благословляя да благословишися, садись подлѣ. Откулева занесло?

Чтò всего болѣе поразило бѣднаго монашка, такъ это то что отецъ Ѳерапонтъ при несомнѣнномъ великомъ постничествѣ его, и будучи въ столь преклонныхъ лѣтахъ былъ еще на видъ старикъ сильный, высокiй, державшiй себя прямо, несогбенно, съ лицомъ свѣжимъ, хоть и худымъ, но здоровымъ. Несомнѣнно тоже сохранилась въ немъ еще и значительная сила. Сложенiя же былъ атлетическаго. Не смотря на столь великiя лѣта его былъ онъ даже и не вполнѣ сѣдъ, съ весьма еще густыми, прежде совсѣмъ черными волосами на головѣ и бородѣ. Глаза его были сѣрые, большiе, свѣтящiеся, но чрезвычайно вылупившiеся, чтò даже поражало. Говорилъ съ сильнымъ ударенiемъ на о. Одѣтъ же былъ въ рыжеватый длинный армякъ, грубаго арестантскаго по прежнему именованiю сукна и подпоясанъ толстою веревкой. Шея и грудь обнажены. Толстѣйшаго холста почти совсѣмъ почернѣвшая рубаха, по мѣсяцамъ не снимавшаяся,


 265 ‑

выглядывала изъ подъ армяка. Говорили, что носитъ онъ на себѣ подъ армякомъ тридцатифунтовыя вериги. Обутъ же былъ въ старые почти развалившiеся башмаки на босу ногу.

— Изъ малой Обдорской обители отъ Святаго Селивестра, смиренно отвѣтилъ захожiй монашекъ, быстрыми, любопытными своими глазками, хотя нѣсколько и испуганными, наблюдая отшельника.

— Бывалъ у твоего Селивестра. Живалъ. Здоровъ ли Селиверстъ-отъ?

Монашекъ замялся.

— Безтолковые вы человѣки! Како соблюдаете постъ?

— Трапезникъ нашъ по древлему скитскому тако устроенъ: О Четыредесятницѣ въ понедѣльникъ, въ среду и пятокъ трапезы не поставляютъ. Во вторникъ и четвертокъ на братiю хлѣбы бѣлые, взваръ съ медомъ, ягода морошка или капуста соленая, да толокно мѣшано. Въ субботу шти бѣлыя, лапша гороховая, каша соковая, все съ масломъ. Въ недѣлю ко штямъ сухая рыба да каша. Въ Страстную же седмицу отъ понедѣльника даже до субботняго вечера, дней шесть, хлѣбъ съ водою точiю ясти и зелiе не варено, и се съ воздержанiемъ; аще есть можно и не на всякъ день прiимати, но яко же речено бысть о первой седмицѣ. Во святый же Великiй Пятокъ ничесо же ясти, такожде и Великую Субботу поститися намъ до третiяго часа и тогда вкусити мало хлѣба съ водой и по единой чашѣ вина испити. Во Святый же Великiй Четвертокъ ядимъ варенiя безъ масла, пiемъ же вино и ино сухояденiемъ. Ибо иже въ Лаодикiи соборъ о Велицѣмъ Четверткѣ тако глаголетъ: «Яко не достоитъ въ Четыредесятницу послѣдней недѣли четвертокъ разрѣшити и всю Четыредесятницу безчестити». Вотъ какъ у насъ. Но чтò сiе сравнительно съ вами, великiй отче, ободрившись прибавилъ монашекъ, — ибо и круглый годъ,


 266 ‑

даже и во Святую Пасху, лишь хлѣбомъ съ водою питаетесь, и что у насъ хлѣба на два дня, то у васъ на всю седмицу идетъ. Во истину дивно таковое великое воздержанiе ваше.

— А грузди? спросилъ вдругъ отецъ Ѳерапонтъ, произнося букву г придыхательно, почти какъ херъ.

— Грузди? переспросилъ удивленный монашекъ.

— То-то. Я-то отъ ихъ хлѣба уйду не нуждаясь въ немъ вовсе, хотя бы и въ лѣсъ, и тамъ груздемъ проживу или ягодой, а они здѣсь не уйдутъ отъ своего хлѣба, стало быть чорту связаны. Нынѣ поганцы рекутъ что поститься столь нечего. Надменное и поганое сiе есть разсужденiе ихъ.

— Охъ правда, вздохнулъ монашекъ.

— А чертей у тѣхъ видѣлъ? спросилъ отецъ Ѳерапонтъ.

— У кого же у тѣхъ? робко освѣдомился монашекъ.

— Я къ игумену прошлаго года во святую Пятидесятницу восходилъ, а съ тѣхъ поръ и не былъ. Видѣлъ у котораго на персяхъ сидитъ, подъ рясу прячется, токмо рожки выглядываютъ; у котораго изъ кармана высматриваетъ, глаза быстрые, меня-то боится; у котораго во чревѣ поселился, въ самомъ нечистомъ брюхѣ его, а у нѣкоего такъ на шеѣ виситъ, уцѣпился такъ и носитъ, а его не видитъ.

— Вы… видите? освѣдомился монашекъ.

— Говорю вижу, наскрось вижу. Какъ сталъ отъ игумена выходить, смотрю — одинъ за дверь отъ меня прячется, да матерой такой, аршина въ полтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концомъ хвоста въ щель дверную и попади, а я не будь глупъ, дверь-то вдругъ и прихлопнулъ, да хвостъ-то ему и защемилъ. Какъ завизжитъ, началъ биться, а я его крестнымъ знаменiемъ, да трижды, — и закрестилъ. Тутъ и подохъ какъ паукъ давленный. Теперь надоть быть погнилъ въ углу-то, смердитъ,


 267 ‑

а они-то не видятъ, не чухаютъ. Годъ не хожу. Тебѣ лишь какъ иностранцу открываю.

— Страшныя словеса ваши! А что великiй и блаженный отче, осмѣливался все больше и больше монашекъ, — правда ли про васъ великая слава идетъ, даже до отдаленныхъ земель, будто со Святымъ Духомъ безпрерывное общенiе имѣете?

— Слетаетъ. Бываетъ.

— Какъ же слетаетъ? Въ какомъ же видѣ?

— Птицею.

— Святый Духъ въ видѣ голубинѣ?

— То Святый Духъ, а то Святодухъ. Святодухъ иное, тотъ можетъ и другою птицею снизойти: ино ласточкой, ино щегломъ, а ино и синицею.

— Какъ же вы узнаете его отъ синицы-то?

— Говоритъ.

— Какъ же говоритъ, какимъ языкомъ?

— Человѣчьимъ.

— А что же онъ вамъ говоритъ?

— Вотъ сегодня возвѣстилъ что дуракъ посѣтитъ и спрашивать будетъ негожее. Много, инокъ, знать хочеши.

— Ужасны словеса ваши, блаженнѣйшiй и святѣйшiй отче, качалъ головою монашекъ. Въ пугливыхъ глазкахъ его завидѣлась впрочемъ и недовѣрчивость.

— А видишь ли древо сiе? спросилъ помолчавъ отецъ Ѳерапонтъ.

— Вижу, блаженнѣйшiй отче.

— По твоему вязъ, а по моему иная картина.

— Какая же? помолчалъ въ тщетномъ ожиданiи монашекъ.

— Бываетъ въ нощи. Видишь сiи два сука? Въ нощи


 268 ‑

же и се Христосъ руцѣ ко мнѣ простираетъ и руками тѣми ищетъ меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о страшно!

— Что же страшнаго коли самъ бы Христосъ?

— А захватитъ и вознесетъ.

— Живаго-то?

— А въ духѣ и славѣ Илiи, не слыхалъ, что ли? обыметъ и унесетъ…

Хотя обдорскiй монашекъ послѣ сего разговора воротился въ указанную ему келiйку, у одного изъ братiй, даже въ довольно сильномъ недоумѣнiи, но сердце его несомнѣнно все же лежало больше къ отцу Ѳерапонту чѣмъ къ отцу Зосимѣ. Монашекъ обдорскiй былъ прежде всего за постъ, а такому великому постнику какъ отецъ Ѳерапонтъ не дивно было и «чудная видѣти». Слова его конечно были какъ бы и нелѣпыя, но вѣдь Господь знаетъ чтò въ нихъ зaключалось-то въ этихъ словахъ, а у всѣхъ Христа ради юродивыхъ и не такiе еще бываютъ слова и поступки. Защемленному же чортову хвосту онъ не только въ иносказательномъ, но и въ прямомъ смыслѣ душевно и съ удовольствiемъ готовъ былъ повѣрить. Кромѣ сего онъ и прежде, еще до прихода въ монастырь, былъ въ большомъ предубѣжденiи противъ старчества, которое зналъ доселѣ лишь по разсказамъ и принималъ его вслѣдъ за многими другими рѣшительно за вредное новшество. Ободнявъ уже въ монастырѣ, успѣлъ отмѣтить и тайный ропотъ нѣкоторыхъ легкомысленныхъ и несогласныхъ на старчество братiй. Былъ онъ къ тому же по натурѣ своей инокъ шныряющiй и проворный, съ превеликимъ ко всему любопытствомъ. Вотъ почему великое о новомъ «чудѣ» совершенномъ старцемъ Зосимою повергло его въ чрезвычайное недоумѣнiе. Алеша припомнилъ потомъ какъ въ числѣ тѣснившихся къ старцу и около кельи его иноковъ мелькала много разъ предъ нимъ


 269 ‑

шныряющая вездѣ по всѣмъ кучкамъ фигурка любопытнаго обдорскаго гостя, ко всему прислушивающагося и всѣхъ вопрошающаго. Но тогда онъ мало обратилъ вниманiя на него и только потомъ все припомнилъ… Да и не до того ему было: старецъ Зосима, почувствовавшiй вновь усталость и улегшiйся опять въ постель, вдругъ заводя уже очи, вспомнилъ о немъ и потребовалъ его къ себѣ. Алеша немедленно прибѣжалъ. Около старца находились тогда всего лишь отецъ Паисiй, отецъ iеромонахъ Iосифъ, да Порфирiй послушникъ. Старецъ, раскрывъ утомленныя очи и пристально глянувъ на Алешу, вдругъ спросилъ его:

— Ждутъ ли тебя твои, сынокъ?

Алеша замялся.

— Не имѣютъ ли нужды въ тебѣ? Обѣщалъ ли кому вчера на сегодня быти?

— Обѣщался…. отцу…. братьямъ…. другимъ тоже….

— Видишь. Непремѣнно иди. Не печалься. Знай что не умру безъ того чтобы не сказать при тебѣ послѣднее мое на землѣ слово. Тебѣ скажу это слово, сынокъ, тебѣ и завѣщаю его. Тебѣ, сынокъ милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди къ тѣмъ кому обѣщалъ.

Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить. Но обѣщанiе слышать послѣднее слово его на землѣ, и главное, какъ бы ему Алешѣ завѣщанное, потрясло его душу восторгомъ. Онъ заспѣшилъ чтобъ, окончивъ все въ городѣ, поскорѣй воротиться. Какъ разъ и отецъ Паисiй молвилъ ему напутственное слово, произведшее на него весьма сильное и неожиданное впечатлѣнiе. Это когда уже они оба вышли изъ кельи старца.

— Помни, юный, неустанно (такъ прямо и безо всякаго предисловiя началъ отецъ Паисiй) что мiрская наука, соединившись въ великую силу, разобрала, въ послѣднiй вѣкъ


 270 ‑

особенно, все чтò завѣщано въ книгахъ святыхъ намъ небеснаго и послѣ жестокаго анализа у ученыхъ мiра сего не осталось изо всей прежней святыни рѣшительно ничего. Но разбирали они по частямъ, а цѣлое просмотрѣли и даже удивленiя достойно до какой слѣпоты. Тогда какъ цѣлое стоитъ предъ ихъ же глазами незыблемо какъ и прежде и врата адовы не одолѣютъ его. Развѣ не жило оно девятнадцать вѣковъ, развѣ не живетъ и теперь въ движенiяхъ единичныхъ душъ и въ движенiяхъ народныхъ массъ? Даже въ движенiяхъ душъ тѣхъ же самыхъ, все разрушившихъ, атеистовъ живетъ оно какъ прежде незыблемо! Ибо и отрекшiеся отъ христiанства и бунтующiе противъ него, въ существѣ своемъ сами того же самаго Христова облика суть, таковыми же и остались, ибо до сихъ поръ ни мудрость ихъ, ни жаръ сердца ихъ не въ силахъ были создать иного высшаго образа человѣку и достоинству его какъ образъ указанный древле Христомъ. А что было попытокъ, то выходили однѣ лишь уродливости. Запомни сiе особенно, юный, ибо въ мiръ назначаешься отходящимъ старцемъ твоимъ. Можетъ вспоминая сей день великiй не забудешь и словъ моихъ ради сердечнаго тебѣ напутствiя данныхъ, ибо младъ еси, а соблазны въ мiрѣ тяжелые и не твоимъ силамъ вынести ихъ. Ну теперь ступай, сирота.

Съ этимъ словомъ отецъ Паисiй благословилъ его. Выходя изъ монастыря и обдумывая всѣ эти внезапныя слова, Алеша вдругъ понялъ что въ этомъ строгомъ и суровомъ доселѣ къ нему монахѣ онъ встрѣчаетъ теперь новаго неожиданнаго друга и горячо любящаго его новаго руководителя, — точно какъ бы старецъ Зосима завѣщалъ ему его умирая. «А можетъ быть такъ оно и впрямь между ними произошло», подумалъ вдругъ Алеша. Неожиданное же и ученое разсужденiе его, которое онъ сейчасъ выслушалъ,


 271 ‑

именно это, а не другое какое нибудь, свидѣтельствовало лишь о горячности сердца отца Паисiя: онъ уже спѣшилъ какъ можно скорѣе вооружить юный умъ для борьбы съ соблазнами и огородить юную душу, ему завѣщанную, оградой какой крѣпче и самъ не могъ представить себѣ.

II.

У отца.

Прежде всего Алеша пошелъ къ отцу. Подходя онъ вспомнилъ что отецъ очень настаивалъ наканунѣ чтобъ онъ какъ нибудь вошелъ потихоньку отъ брата Ивана. «Почему жь? подумалось вдругъ теперь Алешѣ. Если отецъ хочетъ что нибудъ мнѣ сказать одному, потихоньку, то зачѣмъ же мнѣ входить потихоньку? Вѣрно онъ вчера въ волненiи хотѣлъ что-то другое сказать да не успѣлъ», рѣшилъ онъ. Тѣмъ не менѣе очень былъ радъ когда отворившая ему калитку Марѳа Игнатьевна (Григорiй, оказалось, расхворался и лежалъ во флигелѣ) сообщила ему на его вопросъ что Иванъ Ѳедоровичъ уже два часа какъ вышелъ-съ.

— А батюшка?

— Всталъ, кофе кушаетъ, какъ-то сухо отвѣтила Марѳа Игнатьевна.

Алеша вошелъ. Старикъ сидѣлъ одинъ за столомъ, въ туфляхъ и въ старомъ пальтишкѣ, и просматривалъ для развлеченiя, безъ большаго однако вниманiя, какiе-то счеты. Онъ былъ совсѣмъ одинъ во всемъ домѣ (Смердяковъ тоже ушелъ за провизiей къ обѣду). Но не счеты его занимали. Хоть онъ и всталъ поутру рано съ постели и бодрился, а видъ всетаки имѣлъ усталый и слабый. Лобъ его, на которомъ за ночь разрослись огромные багровые подтеки,


 272 ‑

обвязанъ былъ краснымъ платкомъ. Носъ тоже за ночь сильно припухъ и на немъ тоже образовалось нѣсколько хоть и незначительныхъ подтековъ пятнами, но рѣшительно придававшихъ всему лицу какой-то особенно злобный и раздраженный видъ. Старикъ зналъ про это самъ и недружелюбно поглядѣлъ на входившаго Алешу.

— Кофе холодный, крикнулъ онъ рѣзко, — не подчую. Я братъ самъ сегодня на одной постной ухѣ сижу и никого не приглашаю. Зачѣмъ пожаловалъ?

— Узнать о вашемъ здоровьѣ, проговорилъ Алеша.

— Да. И кромѣ того я тебѣ вчера самъ велѣлъ придти. Вздоръ все это. Напрасно изволилъ потревожиться. Я такъ впрочемъ и зналъ что ты тотчасъ притащишься…

Онъ проговорилъ это съ самымъ непрiязненнымъ чувствомъ. Тѣмъ временемъ всталъ съ мѣста и озабоченно посмотрѣлъ въ зеркало (можетъ быть въ сороковой разъ съ утра) на свой носъ. Началъ тоже прилаживать покрасивѣе на лбу свой красный платокъ.

— Красный-то лучше, а въ бѣломъ на больницу похоже, сентенцiозно замѣтилъ онъ. — Ну что тамъ у тебя? Что твой старецъ?

— Ему очень худо, онъ можетъ быть сегодня умретъ, отвѣтилъ Алеша, но отецъ даже и не разслышалъ, да и вопросъ свой тотчасъ забылъ.

— Иванъ ушелъ, сказалъ онъ вдругъ. — Онъ у Митьки изо всѣхъ силъ невѣсту его отбиваетъ, для того здѣсь и живетъ, прибавилъ онъ злобно, и скрививъ ротъ, посмотрѣлъ на Алешу.

— Неужто жь онъ вамъ самъ такъ сказалъ? спросилъ Алеша.

— Да и давно еще сказалъ. Какъ ты думаешь: недѣли


 273 ‑

съ три какъ сказалъ. Не зарѣзать же меня тайкомъ и онъ прiѣхалъ сюда? Для чего нибудь да прiѣхалъ же?

— Чтò вы! Чего вы это такъ говорите? смутился ужасно Алеша.

— Денегъ онъ не проситъ, правда, а все же отъ меня ни шиша не получитъ. Я, милѣйшiй Алексѣй Ѳедоровичъ, какъ можно дольше на свѣтѣ намѣренъ прожить, было бы вамъ это извѣстно, а потому мнѣ каждая копѣйка нужна, и чѣмъ дольше буду жить тѣмъ она будетъ нужнѣе, продолжалъ онъ, похаживая по комнатѣ изъ угла въ уголъ, держа руки по карманамъ своего широкаго, засаленнаго, изъ желтой лѣтней коломянки пальто. — Теперь я пока все таки мущина, пятьдесятъ пять всего, но я хочу и еще лѣтъ двадцать на линiи мущины состоять, такъ вѣдь состарѣюсь — поганъ стану, не пойдутъ онѣ ко мнѣ тогда доброю волей, ну вотъ тутъ-то денежки мнѣ и понадобятся. Такъ вотъ я теперь и подкапливаю все побольше да побольше для одного себя-съ, милый сынъ мой Алексѣй Ѳедоровичъ, было бы вамъ извѣстно, потому что я въ сквернѣ моей до конца хочу прожить, было бы вамъ это извѣстно. Въ сквернѣ-то слаще: всѣ ее ругаютъ, а всѣ въ ней живутъ, только всѣ тайкомъ, а я открыто. Вотъ за простодушiе-то это мое на меня всѣ сквернавцы и накинулись. А въ рай твой, Алексѣй Ѳедоровичъ, я не хочу, это было бы тебѣ извѣстно, да порядочному человѣку оно даже въ рай-то твой и неприлично, если даже тамъ и есть онъ. По моему, заснулъ и не проснулся, и нѣтъ ничего, поминайте меня коли хотите, а не хотите, такъ и чортъ васъ дери. Вотъ моя философiя. Вчера Иванъ здѣсь хорошо говорилъ, хоть и были мы всѣ пьяны. Иванъ хвастунъ, да и никакой у него такой учености нѣтъ… да и особеннаго образованiя тоже нѣтъ никакого, молчитъ да усмѣхается на тебя молча, — вотъ на чемъ только и выѣзжаетъ.


 274 ‑

Алеша его слушалъ и молчалъ.

— Зачѣмъ онъ не говоритъ со мной? А и говоритъ такъ ломается; подлецъ твой Иванъ! А на Грушкѣ сейчасъ женюсь, только захочу. Потому что съ деньгами стоитъ только захотѣть-съ, Алексѣй Ѳедоровичъ, все и будетъ. Вотъ Иванъ-то этого самаго и боится и сторожитъ меня чтобъ я не женился, а для того наталкиваетъ Митьку чтобы тотъ на Грушкѣ женился: такимъ образомъ хочетъ и меня отъ Грушки уберечь (будто бы я ему денегъ оставлю, если на Грушкѣ не женюсь!), а съ другой стороны если Митька на Грушкѣ женится, такъ Иванъ его невѣсту богатую себѣ возьметъ, вотъ у него разсчетъ какой! Подлецъ твой Иванъ!

— Какъ вы раздражительны. Это вы со вчерашняго; пошли бы вы да легли, сказалъ Алеша.

— Вотъ ты говоришь это, вдругъ замѣтилъ старикъ, точно это ему въ первый разъ только въ голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, еслибъ онъ мнѣ это самое сказалъ, я бы разсердился. Съ тобой только однимъ бывали у меня добренькiя минутки, а то я вѣдь злой человѣкъ.

— Не злой вы человѣкъ, а исковерканный, улыбнулся Алеша.

— Слушай, я разбойника Митьку хотѣлъ сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю какъ рѣшу. Конечно, въ теперешнее модное время принято отцовъ да матерей за предразсудокъ считать, но вѣдь по законамъ-то кажется и въ наше время не позволено стариковъ отцовъ за волосы таскать, да по рожѣ каблуками на полу бить, въ ихъ собственномъ домѣ, да похваляться придти и совсѣмъ убить — все при свидѣтеляхъ-съ. Я бы, еслибы захотѣлъ, скрючилъ его и могъ бы за вчерашнее сейчасъ засадить.

— Такъ вы не хотите жаловаться, нѣтъ?


 275 ‑

— Иванъ отговорилъ. Я бы наплевалъ на Ивана, да я самъ одну штуку знаю…

И, нагнувшись къ Алешѣ, онъ продолжалъ конфиденцiальнымъ полушепотомъ:

— Засади я его, подлеца, она услышитъ что я его засадилъ и тотчасъ къ нему побѣжитъ. А услышитъ если сегодня что тотъ меня до полусмерти, слабаго старика, избилъ, такъ пожалуй броситъ его, да ко мнѣ придетъ навѣстить… Вотъ вѣдь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротивъ дѣлать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненькаго, да я тебѣ и прилью четверть рюмочки, хорошо это, братъ, для вкуса.

— Нѣтъ, не надо, благодарю. Вотъ этотъ хлѣбецъ возьму съ собой коли дадите, сказалъ Алеша, и, взявъ трехкопѣечную французскую булку, положилъ ее въ карманъ подрясника. — А коньяку и вамъ бы не пить, опасливо посовѣтовалъ онъ вглядываясь въ лицо старика.

— Правда твоя, раздражаетъ, а спокою не даетъ. А вѣдь только одну рюмочку… Я вѣдь изъ шкапика…

Онъ отворилъ ключемъ «шкапикъ», налилъ рюмочку, выпилъ, потомъ шкапикъ заперъ и ключъ опять въ карманъ положилъ.

— И довольно, съ рюмки не околѣю.

— Вотъ вы теперь и добрѣе стали, улыбнулся Алеша.

— Гмъ! Я тебя и безъ коньяку люблю, а съ подлецами и я подлецъ. Ванька не ѣдетъ въ Чермашню — почему? Шпiонить ему надо: много ль я Грушенькѣ дамъ коли она придетъ. Всѣ подлецы! Да я Ивана не признаю совсѣмъ. Откуда такой появился! Не наша совсѣмъ душа. И точно я ему что оставлю? Да я и завѣщанiя-то не оставлю, было бы это вамъ извѣстно. А Митьку я раздавлю


 276 ‑

какъ таракана. Я черныхъ таракановъ ночью туфлей давлю: такъ и щелкнетъ какъ наступишь. Щелкнетъ и Митька твой. Твой Митька, потому что ты его любишь. Вотъ ты его любишь, а я не боюсь что ты его любишь. А кабы Иванъ его любилъ, я бы за себя боялся того что онъ его любитъ. Но Иванъ никого не любитъ, Иванъ не нашъ человѣкъ, эти люди какъ Иванъ это, братъ, не наши люди, это пыль поднявшаяся… Подуетъ вѣтеръ и пыль пройдетъ… Вчера было глупость мнѣ въ голову пришла, когда я тебѣ на сегодня велѣлъ приходить; хотѣлъ было я черезъ тебя узнать на счетъ Митьки-то, еслибъ ему тысячку, ну другую я бы теперь отсчиталъ, согласился ли бы онъ, нищiй и мерзавецъ, отселева убраться совсѣмъ, лѣтъ на пять, а лучше на тридцать пять, да безъ Грушки, и уже отъ нея совсѣмъ отказаться, а?

— Я… я спрошу его… пробормоталъ Алеша. — Если всѣ три тысячи, такъ можетъ быть онъ…

— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумалъ. Это вчера глупость въ башку мнѣ сглупу влѣзла. Ничего не дамъ, ничевошеньки, мнѣ денежки мои нужны самому, замахалъ рукою старикъ. — Я его и безъ того какъ таракана придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будетъ надѣяться. Да и тебѣ совсѣмъ нечего у меня дѣлать, ступай-ка. Невѣста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую онъ такъ тщательно отъ меня все время пряталъ, за него идетъ али нѣтъ? Ты вчера ходилъ къ ней, кажется?

— Она его ни за что не хочетъ оставить.

— Вотъ такихъ-то эти нѣжныя барышни и любятъ, кутилъ да подлецовъ! Дрянь я тебѣ скажу эти барышни блѣдныя; то ли дѣло… Ну! кабы мнѣ его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его былъ собой въ двадцать


 277 ‑

восемь-то лѣтъ), такъ я бы точно также какъ и онъ побѣждалъ. Каналья онъ! А Грушеньку всетаки не получитъ-съ, не получитъ-съ… Въ грязь обращу!

Онъ снова разсвирѣпѣлъ съ послѣднихъ словъ.

— Ступай и ты, нечего тебѣ у меня дѣлать сегодня, рѣзко отрѣзалъ онъ.

Алеша подошелъ проститься и поцаловалъ его въ плечо.

— Ты чего это? удивился немного старикъ. — Еще увидимся вѣдь. Аль думаешь не увидимся?

— Совсѣмъ нѣтъ, я только такъ, нечаянно.

— Да ничего и я, и я только такъ… глядѣлъ на него старикъ. — Слышь ты, слышь, крикнулъ онъ ему вслѣдъ, — приходи когда нибудъ поскорѣй, и на уху, уху сварю, особенную, не сегодняшнюю, непремѣнно приходи! Да завтра, слышишь, завтра приходи!

И только что Алеша вышелъ за дверь, подошелъ опять къ шкапику и хлопнулъ еще полрюмочки.

— Больше не буду! пробормоталъ онъ крякнувъ, опять заперъ шкапикъ, опять положилъ ключъ въ карманъ, затѣмъ пошелъ въ спальню, въ безсилiи прилегъ на постель и въ одинъ мигъ заснулъ.

III.

Связался со школьниками.

«Слава Богу что онъ меня про Грушеньку не спросилъ», подумалъ въ свою очередь Алеша, выходя отъ отца и направляясь въ домъ г-жи Хохлаковой, «а то бы пришлось пожалуй про вчерашнюю встрѣчу съ Грушенькой разсказать». Алеша больно почувствовалъ, что за ночь бойцы собрались съ новыми силами, а сердце ихъ съ наступившимъ днемъ


 278 ‑

опять окаменѣло: «Отецъ раздраженъ и золъ, онъ выдумалъ что-то и сталъ на томъ; а чтò Дмитрiй? Тотъ тоже за ночь укрѣпился, тоже надо быть раздраженъ и золъ, и тоже что нибудь конечно надумалъ… О, непремѣнно надо сегодня его успѣть разыскать во что бы ни стало…»

Но Алешѣ не удалось долго думать: съ нимъ вдругъ случилось дорогой одно происшествiе, на видъ хоть и не очень важное, но сильно его поразившее. Какъ только онъ прошелъ площадь и свернулъ въ переулокъ, чтобы выйти въ Михайловскую улицу, параллельную Большой, но отдѣлявшуюся отъ нея лишь канавкой (весь городъ нашъ пронизанъ канавками), онъ увидѣлъ внизу предъ мостикомъ маленькую кучку школьниковъ, все малолѣтнихъ дѣтокъ, отъ девяти до двѣнадцати лѣтъ не больше. Они расходились по домамъ изъ класса со своими ранчиками за плечами, другiе съ кожаными мѣшечками на ремняхъ черезъ плечо, одни въ курточкахъ, другiе въ пальтишкахъ, а иные и въ высокихъ сапогахъ со складками на голенищахъ, въ какихъ особенно любятъ щеголять маленькiя дѣтки которыхъ балуютъ зажиточные отцы. Вся группа оживленно о чемъ-то толковала, повидимому совѣщалась. Алеша никогда не могъ безучастно проходить мимо ребятокъ, въ Москвѣ тоже это бывало съ нимъ, и хоть онъ больше всего любилъ трехлѣтнихъ дѣтей или около того, но и школьники лѣтъ десяти, одиннадцати ему очень нравились. А потому какъ ни озабоченъ онъ былъ теперь, но ему вдругъ захотѣлось свернуть къ нимъ и вступить въ разговоръ. Подходя онъ вглядывался въ ихъ румяныя оживленныя личики и вдругъ увидалъ что у всѣхъ мальчиковъ было въ рукахъ по камню, у другихъ такъ по два. За канавкой же, примѣрно шагахъ въ тридцати отъ группы, стоялъ у забора и еще мальчикъ, тоже школьникъ, тоже съ мѣшечкомъ на боку, по росту лѣтъ


 279 ‑

десяти не больше или даже меньше того, — блѣдненькiй, болѣзненный и со сверкавшими черными глазками. Онъ внимательно и пытливо наблюдалъ группу шести школьниковъ изъ школы, но съ которыми онъ видимо былъ во враждѣ. Алеша подошелъ и, обратясь къ одному курчавому, бѣлокурому, румяному мальчику въ черной курточкѣ, замѣтилъ оглядѣвъ его:

— Когда я носилъ вотъ такой какъ у васъ мѣшочекъ, такъ у насъ носили на лѣвомъ боку чтобы правою рукой тотчасъ достать; а у васъ вашъ мѣшокъ на правомъ боку, вамъ неловко доставать.

Алеша безо всякой предумышленной хитрости началъ прямо съ этого дѣловаго замѣчанiя, а между тѣмъ взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо въ довѣренность ребенка и особенно цѣлой группы дѣтей. Надо именно начинать серiозно и дѣловито и такъ чтобы было совсѣмъ на равной ногѣ; Алеша понималъ это инстинктомъ.

— Да онъ лѣвша, отвѣтилъ тотчасъ же другой мальчикъ, молодцоватый и здоровый, лѣтъ одиннадцати. Всѣ остальные пять мальчиковъ уперлись глазами въ Алешу.

— Онъ и камни лѣвшой бросаетъ, замѣтилъ третiй мальчикъ. Въ это мгновенiе въ группу какъ разъ влетѣлъ камень, задѣлъ слегка мальчика-лѣвшу, но пролетѣлъ мимо, хотя пущенъ былъ ловко и энергически. Пустилъ же его мальчикъ за канавкой.

— Лупи его, сажай въ него, Смуровъ! закричали всѣ. Но Смуровъ (лѣвша) и безъ того не заставилъ ждать себя и тотчасъ отплатилъ: онъ бросилъ камнемъ въ мальчика за канавкой, но неудачно: камень ударился въ землю. Мальчикъ за канавкой тотчасъ же пустилъ еще въ группу камень, на этотъ разъ прямо въ Алешу и довольно больно ударилъ его въ плечо. У мальчишки за канавкой весь карманъ


 280 ‑

былъ полонъ заготовленными камнями. Это видно было за тридцать шаговъ по отдувшимся карманамъ его пальтишка.

— Это онъ въ васъ, въ васъ, онъ нарочно въ васъ мѣтилъ. Вѣдь вы Карамазовъ, Карамазовъ? закричали хохоча мальчики. — Ну, всѣ разомъ въ него, пали!

И шесть камней разомъ вылетѣли изъ группы. Одинъ угодилъ мальчику въ голову и тотъ упалъ, но мигомъ вскочилъ и съ остервенѣнiемъ началъ отвѣчать въ группу камнями. Съ обѣихъ сторонъ началась непрерывная перестрѣлка, у многихъ въ группѣ тоже оказались въ карманѣ заготовленные камни.

— Чтò вы это! Не стыдно ли, господа! Шестеро на одного, да вы убьете его! закричалъ Алеша.

Онъ выскочилъ и сталъ на встрѣчу летящимъ камнямъ чтобы загородить собою мальчика за канавкой. Трое или четверо на минутку унялись.

— Онъ самъ первый началъ! закричалъ мальчикъ въ красной рубашкѣ раздраженнымъ дѣтскимъ голоскомъ, — онъ подлецъ, онъ давеча въ классѣ Красоткина перочиннымъ ножикомъ пырнулъ, кровь потекла. Красоткинъ только фискалить не хотѣлъ, а этого надо избить…

— Да за что? Вы вѣрно сами его дразните?

— А вотъ онъ опять вамъ камень въ спину прислалъ. Онъ васъ знаетъ, закричали дѣти. — Это онъ въ васъ теперь кидаетъ, а не въ насъ. Ну всѣ, опять въ него, не промахивайся Смуровъ.

И опять началась перестрѣлка, на этотъ разъ очень злая. Мальчику за канавкой ударило камнемъ въ грудь; онъ вскрикнулъ, заплакалъ и побѣжалъ вверхъ въ гору, на Михайловскую улицу. Въ группѣ загалдѣли: «Ага, струсилъ, бѣжалъ, мочалка!»

— Вы еще не знаете, Карамазовъ, какой онъ подлый,


‑ 281 ‑

его убить мало, повторилъ мальчикъ въ курточкѣ, съ горящими глазенками, старше всѣхъ повидимому.

— А какой онъ? спросилъ Алеша. — Фискалъ, что ли?

Мальчики переглянулись какъ будто съ усмѣшкой.

— Вы туда же идете въ Михайловскую? продолжалъ тотъ же мальчикъ. — Такъ вотъ догоните-ка его… Вонъ видите онъ остановился опять, ждетъ и на васъ глядитъ.

— На васъ глядитъ, на васъ глядитъ! подхватили мальчики.

— Такъ вотъ и спросите его, любитъ ли онъ банную мочалку, растрепанную. Слышите такъ и спросите.

Раздался общiй хохотъ. Алеша смотрѣлъ на нихъ, а они на него.

— Не ходите, онъ васъ зашибетъ, закричалъ предупредительно Смуровъ.

— Господа, я его спрашивать о мочалкѣ не буду, потому что вы вѣрно его этимъ какъ нибудь дразните, но я узнаю отъ него за чтò вы его такъ ненавидите

— Узнайте-ка, узнайте-ка, засмѣялись мальчики.

Алеша перешелъ мостикъ и пошелъ въ горку мимо забора прямо къ опальному мальчику.

— Смотрите, кричали ему вслѣдъ предупредительно, — онъ васъ не побоится, онъ вдругъ пырнетъ, изподтишка… какъ Красоткина.

Мальчикъ ждалъ его не двигаясь съ мѣста. Подойдя совсѣмъ Алеша увидѣлъ предъ собою ребенка не болѣе девяти лѣтъ отъ роду, изъ слабыхъ и малорослыхъ съ блѣдненькимъ худенькимъ продолговатымъ личикомъ, съ большими, темными и злобно смотрѣвшими на него глазами. Одѣтъ онъ былъ въ довольно ветхiй старенькiй пальтишко, изъ которого уродливо выросъ. Голыя руки торчали изъ рукавовъ. На правомъ колѣнкѣ панталонъ была большая заплатка, а


 282 ‑

на правомъ сапогѣ, на носкѣ, гдѣ большой палецъ, большая дырка, видно что сильно замазанная чернилами. Въ оба отдувшiеся кармашка его пальто были набраны камни. Алеша остановился предъ нимъ въ двухъ шагахъ, вопросительно смотря на него. Мальчикъ, догадавшись тотчасъ по глазамъ Алеши что тотъ его бить не хочетъ, тоже спустилъ куражу и самъ даже заговорилъ.

— Я одинъ, а ихъ шесть… Я ихъ всѣхъ перебью одинъ, сказалъ онъ вдругъ сверкнувъ глазами.

— Васъ одинъ камень должно быть очень больно ударилъ, замѣтилъ Алеша.

— А я Смурову въ голову попалъ! вскрикнулъ мальчикъ.

— Они мнѣ тамъ сказали что вы меня знаете и за что-то въ меня камнемъ бросили? спросилъ Алеша.

Мальчикъ мрачно посмотрѣлъ на него.

— Я васъ не знаю. Развѣ вы меня знаете? допрашивалъ Алеша.

— Не приставайте! вдругъ раздражительно вскрикнулъ мальчикъ, самъ однакожъ не двигаясь съ мѣста, какъ бы все чего-то выжидая и опять злобно засверкавъ глазенками.

— Хорошо, я пойду, сказалъ Алеша, — только я васъ не знаю и не дразню. Они мнѣ сказали какъ васъ дразнятъ, но я васъ не хочу дразнить, прощайте!

— Монахъ въ гарнитуровыхъ штанахъ! крикнулъ мальчикъ, все тѣмъ же злобнымъ и вызывающимъ взглядомъ слѣдя за Алешой, да кстати и ставъ въ позу, разсчитывая что Алеша непремѣнно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядѣлъ на него и пошелъ прочь. Но не успѣлъ онъ сдѣлать и трехъ шаговъ какъ въ спину его больно ударился пущенный мальчикомъ самый большой булыжникъ который только былъ у него въ карманѣ.


‑ 283 ‑

— Такъ вы сзади? Они правду стало быть говорятъ про васъ что вы нападаете изподтишка? обернулся опять Алеша, но на этотъ разъ мальчишка съ остервенѣнiемъ опять пустилъ въ Алешу камнемъ и уже прямо въ лицо, но Алеша успѣлъ заслониться во время и камень ударилъ его въ локоть.

— Какъ вамъ не стыдно! Что я вамъ сдѣлалъ? вскричалъ онъ.

Мальчикъ молча и задорно ждалъ лишь одного, что вотъ теперь Алеша ужь несомнѣнно на него бросится; видя же что тотъ даже и теперь не бросается, совершенно озлился какъ звѣренокъ: онъ сорвался съ мѣста и кинулся самъ на Алешу, и не успѣлъ тотъ шевельнуться, какъ злой мальчишка, нагнувъ голову и схвативъ обѣими руками его лѣвую руку, больно укусилъ ему среднiй ея палецъ. Онъ впился въ него зубами и секундъ десять не выпускалъ его. Алеша закричалъ отъ боли, дергая изо всей силы палецъ. Мальчикъ выпустилъ его наконецъ и отскочилъ на прежнюю дистанцiю. Палецъ былъ больно прокушенъ, у самаго ногтя, глубоко до кости; полилась кровь. Алеша вынулъ платокъ и крѣпко обернулъ въ него раненую руку. Обертывалъ онъ почти цѣлую минуту. Мальчишка все это время стоялъ и ждалъ. Наконецъ Алеша поднялъ на него свой тихiй взоръ.

— Ну хорошо, сказалъ онъ, — видите какъ вы меня больно укусили, ну и довольно вѣдь, такъ ли? Теперь скажите чтò я вамъ сдѣлалъ?

Мальчикъ посмотрѣлъ съ удивленiемъ.

— Я хоть васъ совсѣмъ не знаю и въ первый разъ вижу, все также спокойно продолжалъ Алеша, — но не можетъ быть чтобъ я вамъ ничего не сдѣлалъ, — не стали бы вы меня такъ мучить даромъ. Такъ что же я сдѣлалъ и чѣмъ я виноватъ предъ вами, скажите?


‑ 284 ‑

Вмѣсто отвѣта мальчикъ вдругъ громко заплакалъ, въ голосъ, и вдругъ побѣжалъ отъ Алеши. Алеша пошелъ тихо вслѣдъ за нимъ на Михайловскую улицу и долго еще видѣлъ онъ какъ бѣжалъ вдали мальчикъ, не умаляя шагу, не оглядываясь и вѣрно все также въ голосъ плача. Онъ положилъ непремѣнно, какъ только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.

IV.

У Хохлаковыхъ.

Скоро подошелъ онъ къ дому г-жи Хохлаковой, къ дому каменному, собственному, двухъэтажному, красивому, изъ лучшихъ домовъ въ нашемъ городкѣ. Хотя г-жа Хохлакова проживала большею частiю въ другой губернiи, гдѣ имѣла помѣстье, или въ Москвѣ, гдѣ имѣла собственный домъ, но и въ нашемъ городкѣ у нея былъ свой домъ, доставшiйся отъ отцовъ и дѣдовъ. Да и помѣстье ея, которое имѣла она въ нашемъ уѣздѣ, было самое большое изо всѣхъ трехъ ея помѣстiй, а между тѣмъ прiѣзжала она доселѣ въ нашу губернiю весьма рѣдко. Она выбѣжала къ Алешѣ еще въ прихожую.

— Получили, получили письмо о новомъ чудѣ? быстро, нервно заговорила она.

— Да, получилъ.

— Распространили, показали всѣмъ? Онъ матери сына возвратилъ!

— Онъ сегодня умретъ, сказалъ Алеша.

— Слышала, знаю, о какъ я желаю съ вами говорить! Съ вами или съ кѣмъ нибудь обо всемъ этомъ. Нѣтъ, съ


 285 ‑

вами, съ вами! И какъ жаль что мнѣ никакъ нельзя его видѣть! Весь городъ возбужденъ, всѣ въ ожиданiи. Но теперь… знаете ли что у насъ теперь сидитъ Катерина Ивановна?

— Ахъ это счастливо! воскликнулъ Алеша. — Вотъ я съ ней и увижусь у васъ, она вчера велѣла мнѣ непремѣнно придти къ ней сегодня.

— Я все знаю, все знаю. Я слышала все до подробности о томъ что было у ней вчера… и обо всѣхъ этихъ ужасахъ съ этою… тварью. C’est tragique и я бы на ея мѣстѣ, — я не знаю чтобъ я сдѣлала на ея мѣстѣ! Но и братъ-то вашъ, Дмитрiй-то Ѳедоровичъ вашъ, каковъ — о Боже! Алексѣй Ѳедоровичъ, я сбиваюсь: представьте: тамъ теперь сидитъ вашъ братъ, то есть не тотъ, не ужасный вчерашнiй, а другой, Иванъ Ѳедоровичъ, сидитъ и съ ней говоритъ: разговоръ у нихъ торжественный… И еслибы вы только повѣрили что между ними теперь происходитъ, — то это ужасно, это я вамъ скажу надрывъ, это ужасная сказка которой повѣрить ни за что нельзя: оба губятъ себя неизвѣстно для чего, сами знаютъ про это и сами наслаждаются этимъ. Я васъ ждала! Я васъ жаждала! Я, главное, этого вынести не могу. Я сейчасъ вамъ все разскажу, но теперь другое и уже самое главное, — ахъ вѣдь я даже и забыла что это самое главное: Скажите, почему съ Lise истерика? Только что она услыхала что вы подходите и съ ней тотчасъ же началась истерика!

— Maman, это съ вами теперь истерика, а не со мной, прощебеталъ вдругъ въ щелочку голосокъ Lise изъ боковой комнаты. Щелочка была самая маленькая, а голосокъ надрывчатый, точь въ точь такой когда ужасно хочется засмѣяться, но изо всѣхъ силъ перемогаешь смѣхъ. Алеша тотчасъ же замѣтилъ эту щелочку и навѣрно Lise со своихъ


‑ 286 ‑

креселъ на него изъ нея выглядывала, но этого ужь онъ разглядѣть не могъ.

— Не мудрено, Lise, не мудрено… отъ твоихъ же капризовъ и со мной истерика будетъ, а впрочемъ она такъ больна, Алексѣй Ѳедоровичъ, она всю ночь была такъ больна, въ жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Онъ говоритъ что ничего не можетъ понять и что надо обождать. Этотъ Герценштубе всегда придетъ и говоритъ, что ничего не можетъ понять. Какъ только вы подошли къ дому, она вскрикнула и съ ней случился припадокъ и приказала себя сюда въ свою прежнюю комнату перевезть…

— Мама, я совсѣмъ не знала что онъ подходитъ, я вовсе не отъ него въ эту комнату захотѣла переѣхать.

— Это ужь неправда, Lise, тебѣ Юлiя прибѣжала сказать что Алексѣй Ѳедоровичъ идетъ, она у тебя на сторожахъ стояла.

— Милый голубчикъ мама, это ужасно не остроумно съ вашей стороны. А если хотите поправиться и сказать сейчасъ что нибудь очень умное, то скажите, милая мама, милостивому государю вошедшему Алексѣю Ѳедоровичу, что онъ уже тѣмъ однимъ доказалъ что не обладаетъ остроумiемъ, что рѣшился придти къ намъ сегодня послѣ вчерашняго и не смотря на то что надъ нимъ всѣ смѣются.

— Lise, ты слишкомъ много себѣ позволяешь и увѣряю тебя что я наконецъ прибѣгну къ мѣрамъ строгости. Кто жь надъ нимъ смѣется, я такъ рада что онъ пришелъ, онъ мнѣ нуженъ, совсѣмъ необходимъ. Охъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, я чрезвычайно несчастна!

— Да что жь такое съ вами, мама-голубчикъ?

— Ахъ, эти твои капризы, Lise, непостоянство, твоя болѣзнь, эта ужасная ночь въ жару, этотъ ужасный и вѣчный Герценштубе, главное вѣчный, вѣчный и вѣчный! И


 287 ‑

наконецъ все, все…. И наконецъ даже это чудо! О, какъ поразило, какъ потрясло меня это чудо, милый Алексѣй Ѳедоровичъ! И тамъ эта трагедiя теперь въ гостиной, которую я не могу перенести, не могу, я вамъ заранѣе объявляю что не могу. Комедiя можетъ быть, а не трагедiя. Скажите, старецъ Зосима еще проживетъ до завтра, проживетъ? О, Боже мой! Что со мной дѣлается, я поминутно закрываю глаза и вижу что все вздоръ, все вздоръ.

— Я бы очень васъ попросилъ, перебилъ вдругъ Алеша, — дать мнѣ какую нибудь чистую тряпочку чтобы завязать палецъ. Я очень поранилъ его, и онъ у меня мучительно теперь болитъ.

Алеша развернулъ свой укушенный палецъ. Платокъ былъ густо замаранъ кровью. Г-жа Хохлакова вскрикнула и зажмурила глаза.

— Боже, какая рана, это ужасно!

Но Lise какъ только увидѣла въ щелку палецъ Алеши, тотчасъ со всего розмаха отворила дверь.

— Войдите, войдите ко мнѣ сюда, настойчиво и повелительно закричала она, — теперь ужь безъ глупостей! О Господи, что жь вы стояли и молчали такое время? Онъ могъ истечь кровью, мама! Гдѣ это вы, какъ это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить въ холодную воду чтобы боль перестала и держать, все держать… Скорѣй, скорѣй воды, мама, въ полоскательную чашку. Да скорѣе же, нервно закончила она. Она была въ совершенномъ испугѣ; рана Алеши страшно поразила ее.

— Не послать ли за Герценштубе? воскликнула было г-жа Хохлакова.

— Мама, вы меня убьете. Вашъ Герценштубе прiѣдетъ и скажетъ что не можетъ понять! Воды, воды! Мама, ради


 288 ‑

Бога сходите сами, поторопите Юлiю которая гдѣ-то тамъ завязла и никогда не можетъ скоро придти! Да скорѣе же мама, иначе я умру….

— Да это жь пустяки! воскликнулъ Алеша, испугавшись ихъ испуга.

Юлiя прибѣжала съ водой. Алеша опустилъ въ воду палецъ.

— Мама, ради Бога принесите корпiю; корпiю и этой ѣдкой мутной воды для порѣзовъ, ну какъ ее зовутъ! У насъ, есть, есть, есть… Мама, вы сами знаете гдѣ стклянка, въ спальнѣ вашей въ шкапикѣ направо, тамъ большая стклянка и корпiя…

— Сейчасъ принесу все, Lise, только не кричи и не безпокойся. Видишь какъ твердо Алексѣй Ѳедоровичъ переноситъ свое несчастiе. И гдѣ это вы такъ ужасно могли поранить себя, Алексѣй Ѳедоровичъ?

Г-жа Хохлакова поспѣшно вышла. Lise того только и ждала.

— Прежде всего отвѣчайте на вопросъ, быстро заговорила она Алешѣ: — гдѣ это вы такъ себя изволили поранить? А потомъ ужь я съ вами буду говорить совсѣмъ о другомъ. Ну!

Алеша, инстинктомъ чувствуя что для нея время до возвращенiя мамаши дорого, — поспѣшно, много выпустивъ и сокративъ, но однако точно и ясно, передалъ ей о загадочной встрѣчѣ своей со школьниками. Выслушавъ его, Lise всплеснула руками:

— Ну можно ли, можно ли вамъ, да еще въ этомъ платьѣ, связываться съ мальчишками! гнѣвно вскричала она, какъ будто даже имѣя какое-то право надъ нимъ, — да вы сами послѣ того мальчикъ, самый маленькiй мальчикъ какой только можетъ быть! Однако вы непремѣнно разузнайте


 289 ‑

мнѣ какъ нибудь про этого сквернаго мальчишку и мнѣ все разскажите, потому что тутъ какой-то секретъ. Теперь второе, но прежде вопросъ: можете ли вы, Алексѣй Ѳедоровичъ, не смотря на страданiе отъ боли, говорить о совершенныхъ пустякахъ, но говорить разсудительно?

— Совершенно могу, да и боли я такой уже теперь не чувствую.

— Это оттого что вашъ палецъ въ водѣ. Ее нужно сейчасъ же перемѣнить, потому что она мигомъ нагрѣется. Юлiя, мигомъ принеси кусокъ льду изъ погреба и новую полоскательную чашку съ водой. Ну, теперь она ушла, я о дѣлѣ: мигомъ, милый Алексѣй Ѳедоровичъ, извольте отдать мнѣ мое письмо, которое я вамъ прислала вчера, — мигомъ потому что сейчасъ можетъ придти маменька, а я не хочу…

— Со мной нѣтъ письма.

— Неправда, оно съ вами. Я такъ и знала что вы такъ отвѣтите. Оно у васъ въ этомъ карманѣ. Я такъ раскаивалась въ этой глупой шуткѣ всю ночь. Воротите же письмо сейчасъ, отдайте!

— Оно тамъ осталось.

— Но вы не можете же меня считать за дѣвочку, за маленькую-маленькую дѣвочку, послѣ моего письма съ такою глупою шуткой! Я прошу у васъ прощенiя за глупую шутку, но письмо вы непремѣнно мнѣ принесите, если ужь его нѣтъ у васъ въ самомъ дѣлѣ, — сегодня же принесите, непремѣнно, непремѣнно!

— Сегодня никакъ нельзя, потому что я уйду въ монастырь и не приду къ вамъ дня два, три, четыре можетъ быть, потому что старецъ Зосима…

— Четыре дня, экой вздоръ! Послушайте, вы очень надо мной смѣялись?

— Я ни капли не смѣялся.


‑ 290 ‑

— Почему же?

— Потому что я совершенно всему повѣрилъ.

— Вы меня оскорбляете!

— Нисколько. Я какъ прочелъ, то тотчасъ и подумалъ что этакъ все и будетъ, потому что я, какъ только умретъ старецъ Зосима, сейчасъ долженъ буду выйти изъ монастыря. Затѣмъ я буду продолжать курсъ и сдамъ экзаменъ, а какъ придетъ законный срокъ, мы и женимся. Я васъ буду любить. Хоть мнѣ и некогда было еще думать, но я подумалъ что лучше васъ жены не найду, а мнѣ старецъ велитъ жениться…

— Да вѣдь я уродъ, меня на креслахъ возятъ! засмѣялась Лиза съ зардѣвшимся на щекахъ румянцемъ.

— Я васъ самъ буду въ креслѣ возить, но я увѣренъ что вы къ тому сроку выздоровѣете.

— Но вы сумасшедшiй, нервно проговорила Лиза, — изъ такой шутки и вдругъ вывели такой вздоръ!.. Ахъ, вотъ и мамаша, можетъ быть очень кстати. Мама, какъ вы всегда запоздаете, можно ли такъ долго! Вотъ ужь Юлiя и ледъ несетъ!

— Ахъ, Lise, не кричи, главное — ты не кричи. У меня отъ этого крику… Что жь дѣлать коли ты сама корпiю въ другое мѣсто засунула… Я искала, искала… Я подозрѣваю что ты это нарочно сдѣлала.

— Да вѣдь не могла же я знать что онъ придетъ съ укушеннымъ пальцемъ, а то можетъ быть вправду нарочно бы сдѣлала. Ангелъ мама, вы начинаете говорить чрезвычайно остроумныя вещи.

— Пусть остроумныя, но какiя чувства, Lise, на счетъ пальца Алексѣя Ѳедоровича и всего этого! Охъ, милый Алексѣй Ѳедоровичъ, меня убиваютъ не частности, не Герценштубе


 291 

какой нибудь, а все вмѣстѣ, все въ цѣломъ, вотъ чего я не могу вынести.

— Довольно, мама, довольно о Герценштубе, весело смѣялась Лиза, — давайте же скорѣй корпiю, мама, и воду. Это просто свинцовая примочка, Алексѣй Ѳедоровичъ, я теперь вспомнила имя, но это прекрасная примочка. Мама, вообразите себѣ, онъ съ мальчишками дорогой подрался на улицѣ, и это мальчишка ему укусилъ, ну не маленькiй ли, не маленькiй ли онъ самъ человѣкъ, и можно ли ему, мама, послѣ этого жениться, потому что онъ, вообразите себѣ, онъ хочетъ жениться, мама. Представьте себѣ что онъ женатъ, ну не смѣхъ ли, не ужасно ли это?

И Lise все смѣялась своимъ нервнымъ мелкимъ смѣшкомъ, лукаво смотря на Алешу.

— Ну, какъ же жениться, Lise, и съ какой стати это, и совсѣмъ это тебѣ не кстати… тогда какъ этотъ мальчикъ можетъ быть бѣшеный.

— Ахъ, мама! Развѣ бываютъ бѣшеные мальчики?

— Почему-жъ не бываютъ, Lise, точно я глупость сказала. Вашего мальчика укусила бѣшеная собака и онъ сталъ бѣшеный мальчикъ и вотъ кого нибудь и укуситъ около себя въ свою очередь. Какъ она вамъ хорошо перевязала, Алексѣй Ѳедоровичъ, я бы никогда такъ не съумѣла. Чувствуете вы теперь боль?

— Теперь очень небольшую.

— А не боитесь ли вы воды? спросила Lise.

— Ну, довольно, Lise, я можетъ быть въ самомъ дѣлѣ очень поспѣшно сказала про бѣшенаго мальчика, а ты ужь сейчасъ и вывела. Катерина Ивановна только что узнала, что вы пришли, Алексѣй Ѳедоровичъ, такъ и бросилась ко мнѣ, она васъ жаждетъ, жаждетъ.


‑ 292 ‑

— Ахъ, мама! Подите одна туда, а онъ не можетъ пойти сейчасъ, онъ слишкомъ страдаетъ.

— Совсѣмъ не страдаю, я очень могу пойти… сказалъ Алеша.

— Какъ! Вы уходите? Такъ-то вы, такъ-то вы?

— Что-жъ? Вѣдь я когда кончу тамъ, то опять приду и мы опять можемъ говорить сколько вамъ будетъ угодно. А мнѣ очень хотѣлось бы видѣть поскорѣе Катерину Ивановну, потому что я во всякомъ случаѣ очень хочу какъ можно скорѣй воротиться сегодня въ монастырь.

— Мама, возьмите его и скорѣе уведите. Алексѣй Ѳедоровичъ, не трудитесь заходить ко мнѣ послѣ Катерины Ивановны, а ступайте прямо въ вашъ монастырь, туда вамъ и дорога! А я спать хочу, я всю ночь не спала.

— Ахъ, Lise, это только шутки съ твоей стороны, но что еслибы ты въ самомъ дѣлѣ заснула! воскликнула г-жа Хохлакова.

— Я не знаю чѣмъ я… Я останусь еще минуты три, если хотите, даже пять, пробормоталъ Алеша.

— Даже пять! Да уведите же его скорѣе, мама, это монстръ!

— Lise, ты съ ума сошла. Уйдемте, Алексѣй Ѳедоровичъ, она слишкомъ капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе съ нервною женщиной, Алексѣй Ѳедоровичъ! А вѣдь въ самомъ дѣлѣ она можетъ быть при васъ спать захотѣла. Какъ это вы такъ скоро нагнали на нее сонъ, и какъ это счастливо?

— Ахъ мама, какъ вы мило стали говорить, цалую васъ, мамочка, за это.

— И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексѣй Ѳедоровичъ, таинственно и важно быстрымъ шепотомъ заговорила г-жа Хохлакова, уходя съ Алешей, — я вамъ ничего не хочу


 293 

внушать, ни подымать этой завѣсы, но вы войдите и сами увидите все чтò тамъ происходитъ, это ужасъ, это самая фантастическая комедiя: она любитъ вашего брата Ивана Ѳедоровича и увѣряетъ себя изо всѣхъ силъ, что любитъ вашего брата Дмитрiя Ѳедоровича. Это ужасно! Я войду вмѣстѣ съ вами и, если не прогонятъ меня, дождусь конца.

V.

Надрывъ въ гостиной.

Но въ гостиной бесѣда уже оканчивалась; Катерина Ивановна была въ большомъ возбужденiи, хотя и имѣла видъ рѣшительный. Въ минуту когда вошли Алеша и г-жа Хохлакова Иванъ Ѳедоровичъ вставалъ чтобъ уходить. Лицо его было нѣсколько блѣдно и Алеша съ безпокойствомъ поглядѣлъ на него. Дѣло въ томъ что тутъ для Алеши разрѣшалось теперь одно изъ его сомнѣнiй, одна безпокойная загадка съ нѣкотораго времени его мучившая. Еще съ мѣсяцъ назадъ ему уже нѣсколько разъ, и съ разныхъ сторонъ, внушали, что братъ Иванъ любитъ Катерину Ивановну и, главное, дѣйствительно намѣренъ «отбить» ее у Мити. До самаго послѣдняго времени это казалось Алешѣ чудовищнымъ, хотя и безпокоило его очень. Онъ любилъ обоихъ братьевъ и страшился между ними такого соперничества. Между тѣмъ самъ Дмитрiй Ѳедоровичъ вдругъ прямо объявилъ ему вчера, что даже радъ соперничеству брата Ивана и что это ему же, Дмитрiю, во многомъ поможетъ. Чему же поможетъ? Жениться ему на Грушенькѣ? Но дѣло это считалъ Алеша отчаяннымъ и послѣднимъ. Кромѣ всего этого Алеша несомнѣнно вѣрилъ до самаго вчерашняго вечера что Катерина Ивановна сама до страсти и упорно любитъ брата его Дмитрiя, —


‑ 294 ‑

но лишь до вчерашняго вечера вѣрилъ. Сверхъ того ему почему-то все мерещилось, что она не можетъ любить такого какъ Иванъ, а любитъ его брата Дмитрiя и именно такимъ какимъ онъ есть, не смотря на всю чудовищность такой любви. Вчера же въ сценѣ съ Грушенькой ему вдругъ какъ бы померещилось иное. Слово «надрывъ» только что произнесенное г-жой Хохлаковой заставило его почти вздрогнуть, потому что именно въ эту ночь, полупроснувшись на разсвѣтѣ, онъ вдругъ, вѣроятно отвѣчая своему сновидѣнiю, произнесъ: «Надрывъ, надрывъ»! Снилась же ему всю ночь вчерашняя сцена у Катерины Ивановны. Теперь вдругъ прямое и упорное увѣренiе г-жи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любитъ брата Ивана и только сама, нарочно, изъ какой-то игры, изъ «надрыва», обманываетъ себя и сама себя мучитъ напускною любовью своею къ Дмитрiю изъ какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу: «Да, можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ полная правда именно въ этихъ словахъ»! Но въ такомъ случаѣ каково же положенiе брата Ивана? Алеша чувствовалъ какимъ-то инстинктомъ, что такому характеру какъ Катерина Ивановна надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь надъ такимъ какъ Дмитрiй и отнюдь не надъ такимъ какъ Иванъ. Ибо Дмитрiй только (положимъ хоть въ долгiй срокъ) могъ бы смириться наконецъ предъ нею «къ своему же счастiю» (чего даже желалъ бы Алеша), но Иванъ нѣтъ, Иванъ не могъ бы предъ нею смириться, да и смиренiе это не дало бы ему счастiя. Такое ужь понятiе Алеша почему-то невольно составилъ себѣ объ Иванѣ. И вотъ всѣ эти колебанiя и соображенiя пролетѣли и мелькнули въ его умѣ въ тотъ мигъ когда онъ вступалъ теперь въ гостиную. Промелькнула и еще одна мысль: вдругъ и неудержимо: «А что если она и никого не любитъ, ни того ни другаго»? Замѣчу что


 295 ‑

Алеша какъ бы стыдился такихъ своихъ мыслей и упрекалъ себя въ нихъ, когда онѣ въ послѣднiй мѣсяцъ, случалось, приходили ему: «Ну чтò я понимаю въ любви и въ женщинахъ и какъ могу я заключать такiя рѣшенiя», съ упрекомъ себѣ думалъ онъ послѣ каждой подобной своей мысли или догадки. А между тѣмъ нельзя было не думать. Онъ понималъ инстинктомъ, что теперь, напримѣръ, въ судьбѣ двухъ братьевъ его, это соперничество слишкомъ важный вопросъ и отъ котораго слишкомъ много зависитъ. «Одинъ гадъ съѣстъ другую гадину», произнесъ вчера братъ Иванъ, говоря въ раздраженiи про отца и брата Дмитрiя. Стало быть братъ Дмитрiй въ глазахъ его гадъ и можетъ быть давно уже гадъ? Не съ тѣхъ ли поръ какъ узналъ братъ Иванъ Катерину Ивановну? Слова эти конечно вырвались у Ивана вчера невольно, но тѣмъ важнѣе что невольно. Если такъ, то какой же тутъ миръ? Не новые ли, напротивъ, поводы къ ненависти и враждѣ въ ихъ семействѣ? А главное, кого ему, Алешѣ, жалѣть? И что каждому пожелать? Онъ любитъ ихъ обоихъ, но чтò каждому пожелать среди такихъ страшныхъ противорѣчiй? Въ этой путаницѣ можно было совсѣмъ потеряться, а сердце Алеши не могло выносить неизвѣстности, потому что характеръ любви его былъ всегда дѣятельный. Любить пассивно онъ не могъ, возлюбивъ онъ тотчасъ же принимался и помогать. А для этого надо было поставить цѣль, надо твердо было знать что каждому изъ нихъ хорошо и нужно, а утвердившись въ вѣрности цѣли — естественно каждому изъ нихъ и помочь. Но вмѣсто твердой цѣли во всемъ была лишь неясность и путаница. «Надрывъ» произнесено теперь! Но чтò онъ могъ понять хотя бы даже въ этомъ надрывѣ? Перваго даже слова во всей этой путаницѣ онъ не понимаетъ!

Увидавъ Алешу Катерина Ивановна быстро и съ радостью


 296 ‑

проговорила Ивану Ѳедоровичу, уже вставшему со своего мѣста чтобъ уходить:

— На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнѣнiе вотъ этого человѣка, которому я всѣмъ существомъ моимъ довѣряю. Катерина Осиповна, не уходите и вы, прибавила она обращаясь къ г-жѣ Хохлаковой. Она усадила Алешу подлѣ себя, а Хохлакова сѣла напротивъ, рядомъ съ Иваномъ Ѳедоровичемъ.

— Здѣсь всѣ друзья мои, всѣ кого я имѣю въ мiрѣ, милые друзья мои, горячо начала она голосомъ въ которомъ дрожали искреннiя страдальческiя слезы, и сердце Алеши опять разомъ повернулось къ ней. — Вы, Алексѣй Ѳедоровичъ, вы были вчера свидѣтелемъ этого… ужаса и видѣли какова я была. Вы не видали этого, Иванъ Ѳедоровичъ, онъ видѣлъ. Чтò онъ подумалъ обо мнѣ вчера — не знаю, знаю только одно что повторись то же самое сегодня, сейчасъ, и я высказала бы такiя же чувства какiя вчера, — такiя же чувства, такiя же слова и такiя же движенiя. Вы помните мои движенiя, Алексѣй Ѳедоровичъ, вы сами удержали меня въ одномъ изъ нихъ… (Говоря это она покраснѣла и глаза ея засверкали.) Объявляю вамъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, что я не могу ни съ чѣмъ примириться. Слушайте, Алексѣй Ѳедоровичъ, я даже не знаю люблю ли я его теперь. Онъ мнѣ сталъ жалокъ, это плохое свидѣтельство любви. Еслибъ я любила его, продолжала любить, то я можетъ быть не жалѣла бы его теперь, а напротивъ ненавидѣла…

Голосъ ея задрожалъ и слезинки блеснули на ея рѣсницахъ. Алеша вздрогнулъ внутри себя: эта дѣвушка правдива и искренна, подумалъ онъ — и… и она болѣе не любитъ Дмитрiя!

— Это такъ! Такъ! воскликнула было г-жа Хохлакова.

— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала


 297 ‑

главнаго, не сказала окончательнаго, чтò рѣшила въ эту ночь. Я чувствую что можетъ быть рѣшенiе мое ужасно, — для меня, но предчувствую что я уже не перемѣню его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, такъ и будетъ. Мой милый, мой добрый, мой всегдашнiй и великодушный совѣтникъ и глубокiй сердцевѣдецъ, и единственный другъ мой, какого я только имѣю въ мiрѣ, Иванъ Ѳедоровичъ, одобряетъ меня во всемъ и хвалитъ мое рѣшенiе… Онъ его знаетъ.

— Да, я одобряю его, тихимъ, но твердымъ голосомъ произнесъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Но я желаю чтобъ и Алеша (ахъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, простите что я васъ назвала Алешей просто), — я желаю чтобъ и Алексѣй Ѳедоровичъ сказалъ мнѣ теперь же при обоихъ друзьяхъ моихъ — права я или нѣтъ? У меня инстинктивное предчувствiе что вы, Алеша, братъ мой милый (потому что вы братъ мой милый), восторженно проговорила она опять, схвативъ его холодную руку своею горячею рукой, — я предчувствую что ваше рѣшенiе, ваше одобренiе, не смотря на всѣ муки мои, подастъ мнѣ спокойствiе, потому что послѣ вашихъ словъ я затихну и примирюсь, — я это предчувствую!

— Я не знаю о чемъ вы спросите меня, выговорилъ съ зардѣвшимся лицомъ Алеша, — я только знаю что я васъ люблю и желаю вамъ въ эту минуту счастья больше чѣмъ себѣ самому!… Но вѣдь я ничего не знаю въ этихъ дѣлахъ… вдругъ зачѣмъ-то поспѣшилъ онъ прибавить…

— Въ этихъ дѣлахъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, въ этихъ дѣлахъ теперь главное — честь и долгъ, и не знаю чтò еще, но нѣчто высшее, даже можетъ быть высшее самаго долга. Мнѣ сердце сказываетъ про это непреодолимое чувство и оно непреодолимо влечетъ меня. Все впрочемъ въ двухъ словахъ, я уже рѣшилась: Если даже онъ и женится на той…


 298 ‑

твари (начала она торжественно), которой я никогда, никогда простить не могу, то я всетаки не оставлю его! Отъ этихъ поръ я уже никогда, никогда не оставлю его! произнесла она съ какимъ-то надрывомъ какого-то блѣднаго вымученнаго восторга: То есть не то чтобъ я таскалась за нимъ, попадалась ему поминутно на глаза, мучила его — о нѣтъ, я уѣду въ другой городъ, куда хотите, но я всю жизнь, всю жизнь мою буду слѣдить за нимъ не уставая. Когда же онъ станетъ съ тою несчастенъ, а это непремѣнно и сейчасъ же будетъ, то пусть придетъ ко мнѣ и онъ встрѣтитъ друга, сестру… Только сестру конечно и это на вѣки такъ, но онъ убѣдится наконецъ, что эта сестра дѣйствительно сестра его, любящая и всю жизнь ему пожертвовавшая. Я добьюсь того, я настою на томъ что наконецъ онъ узнаетъ меня и будетъ передавать мнѣ все не стыдясь! воскликнула она какъ бы въ изступленiи. Я буду Богомъ его, которому онъ будетъ молиться, — и это по меньшей мѣрѣ онъ долженъ мнѣ за измѣну свою и за то чтò я перенесла чрезъ него вчера. И пусть же онъ видитъ во всю жизнь свою, что я всю жизнь мою буду вѣрна ему и моему данному ему разъ слову, не смотря на то что онъ былъ не вѣренъ и измѣнилъ. Я буду… Я обращусь лишь въ средство для его счастiя (или какъ это сказать), въ инструментъ, въ машину для его счастiя, и это на всю жизнь свою! Вотъ все мое рѣшенiе! Иванъ Ѳедоровичъ въ высшей степени одобряетъ меня.

Она задыхалась. Она можетъ быть гораздо достойнѣе, искуснѣе и натуральнѣе хотѣла бы выразить свою мысль, но вышло слишкомъ поспѣшно и слишкомъ обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашнимъ раздраженiемъ, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ея какъ-то вдругъ омрачилось, выраженiе глазъ стало нехорошо. Алеша тотчасъ же замѣтилъ


 299 ‑

все это и въ сердцѣ его шевельнулось состраданiе. А тутъ какъ разъ подбавилъ и братъ Иванъ.

— Я высказалъ только мою мысль, сказалъ онъ. — У всякой другой вышло бы все это надломленно, вымученно, а у васъ — нѣтъ. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не знаю какъ это мотивировать, но я вижу что вы искренни въ высшей степени, а потому вы и правы…

— Но вѣдь это только въ эту минуту… А чтò такое эта минута? Всего лишь вчерашнее оскорбленiе, — вотъ что значитъ эта минута! не выдержала вдругъ г-жа Хохлакова, очевидно не желавшая вмѣшиваться, но не удержавшаяся и вдругъ сказавшая очень вѣрную мысль.

— Такъ, такъ, перебилъ Иванъ, съ какимъ-то вдругъ азартомъ и видимо озлясь что его перебили, — такъ, но у другой эта минута лишь вчерашнее впечатлѣнiе, и только минута, а съ характеромъ Катерины Ивановны эта минута — протянется всю ея жизнь. Чтò для другихъ лишь обѣщанiе, то для нея вѣковѣчный, тяжелый, угрюмый можетъ быть, но неустанный долгъ. И она будетъ питаться чувствомъ этого исполненнаго долга! Ваша жизнь, Катерина Ивановна, будетъ проходить теперь въ страдальческомъ созерцанiи собственныхъ чувствъ, собственнаго подвига и собственнаго горя, но впослѣдствiи страданiе это смягчится, и жизнь ваша обратится уже въ сладкое созерцанiе разъ навсегда исполненнаго твердаго и гордаго замысла, дѣйствительно въ своемъ родѣ гордаго, во всякомъ случаѣ отчаяннаго, но побѣжденнаго вами, и это сознанiе доставитъ вамъ наконецъ самое полное удовлетворенiе и примиритъ васъ со всѣмъ остальнымъ…

Проговорилъ онъ это рѣшительно съ какой-то злобой, видимо нарочно, и даже можетъ быть не желая скрыть своего намѣренiя, то есть что говоритъ нарочно и въ насмѣшку.


 300 ‑

— О Боже, какъ это все не такъ! воскликнула опять г-жа Хохлакова.

— Алексѣй Ѳедоровичъ, скажите же вы! Мнѣ мучительно надо знать чтò вы мнѣ скажете! воскликнула Катерина Ивановна и вдругъ залилась слезами. Алеша всталъ съ дивана.

— Это ничего, ничего! съ плачемъ продолжала она, — это отъ разстройства, отъ сегодняшней ночи, но подлѣ такихъ двухъ друзей какъ вы и братъ вашъ я еще чувствую себя крѣпкою… потому что знаю… вы оба меня никогда не оставите…

— Къ несчастью я завтра же можетъ быть долженъ уѣхать въ Москву и надолго оставить васъ… И это къ несчастiю неизмѣнимо… проговорилъ вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Завтра, въ Москву! перекосилось вдругъ все лицо Катерины Ивановны, — но… но Боже мой, какъ это счастливо! вскричала она въ одинъ мигъ совсѣмъ измѣнившимся голосомъ, и въ одинъ мигъ прогнавъ свои слезы, такъ что и слѣда не осталось. Именно въ одинъ мигъ произошла въ ней удивительная перемѣна чрезвычайно изумившая Алешу: вмѣсто плакавшей сейчасъ въ какомъ-то надрывѣ своего чувства бѣдной оскорбленной дѣвушки явилась вдругъ женщина совершенно владѣющая собой и даже чѣмъ-то чрезвычайно довольная, точно вдругъ чему-то обрадовавшаяся.

— О, не то счастливо что я васъ покидаю, ужь разумѣется нѣтъ, какъ бы поправилась она вдругъ съ милою свѣтскою улыбкой, — такой другъ какъ вы не можетъ этого подумать; я слишкомъ напротивъ несчастна что васъ лишусь (она вдругъ стремительно бросилась къ Ивану Ѳедоровичу и схвативъ его за обѣ руки съ горячимъ чувствомъ пожала ихъ); но вотъ чтò счастливо, это то что вы сами, лично, въ состоянiи будете передать теперь въ Москвѣ, тетушкѣ и


 301 ‑

Агашѣ, все мое положенiе, весь теперешнiй ужасъ мой, въ полной откровенности съ Агашей и щадя милую тетушку, такъ какъ сами съумѣете это сдѣлать. Вы не можете себѣ представить какъ я была вчера и сегодня утромъ несчастна, недоумѣвая какъ я напишу имъ это ужасное письмо… потому что въ письмѣ этого никакъ ни за что не передашь… Теперь же мнѣ легко будетъ написать, потому что вы тамъ у нихъ будете на лицо и все объясните. О, какъ я рада! Но я только этому рада, опять-таки повѣрьте мнѣ. Сами вы мнѣ конечно незамѣнимы… Сейчасъ же бѣгу напишу письмо, заключила она вдругъ и даже шагнула уже чтобы выйти изъ комнаты.

— А Алеша-то? А мнѣнiе-то Алексѣя Ѳедоровича, которое вамъ такъ непремѣнно желалось выслушать? вскричала г-жа Хохлакова. Язвительная и гнѣвливая нотка прозвучала въ ея словахъ.

— Я не забыла этого, прiостановилась вдругъ Катерина Ивановна, — и почему вы такъ враждебны ко мнѣ въ такую минуту, Катерина Осиповна? съ горькимъ, горячимъ упрекомъ произнесла она. — Чтò я сказала то я и подтверждаю. Мнѣ необходимо мнѣнiе его, мало того: мнѣ надо рѣшенiе его! Чтò онъ скажетъ, такъ и будетъ — вотъ до какой степени, напротивъ, я жажду вашихъ словъ, Алексѣй Ѳедоровичъ…. Но чтò съ вами?

— Я никогда не думалъ, я не могу этого представить! воскликнулъ вдругъ Алеша горестно.

— Чего, чего?

— Онъ ѣдетъ въ Москву, а вы вскрикнули что рады — это вы нарочно вскрикнули! А потомъ тотчасъ стали объяснять что вы не тому рады, а что напротивъ жалѣете что… теряете друга, — но и это вы нарочно сыграли… какъ на театрѣ въ комедiи сыграли!..


 302 ‑

— На театрѣ? Какъ?.. Что это такое? воскликнула Катерина Ивановна въ глубокомъ изумленiи, вся вспыхнувъ и нахмуривъ брови.

— Да какъ ни увѣряйте его что вамъ жалко въ немъ друга, а всетаки вы настаиваете ему въ глаза, что счастье въ томъ что онъ уѣзжаетъ… проговорилъ какъ-то совсѣмъ уже задыхаясь Алеша. Онъ стоялъ за столомъ и не садился.

— О чемъ вы, я не понимаю…

— Да я и самъ не знаю… У меня вдругъ какъ будто озаренiе… Я знаю что я не хорошо это говорю, но я всетаки все скажу, продолжалъ Алеша тѣмъ же дрожащимъ и пересѣкающимся голосомъ: — озаренiе мое въ томъ что вы брата Дмитрiя можетъ быть совсѣмъ не любите… съ самаго начала… Да и Дмитрiй можетъ быть не любитъ васъ тоже вовсе… съ самаго начала… а только чтитъ… Я право не знаю какъ я все это теперь смѣю, но надо же кому нибудь правду сказать… потому что никто здѣсь правды не хочетъ сказать…

— Какой правды? вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое зазвенѣло въ ея голосѣ.

— А вотъ какой, пролепеталъ Алеша, какъ будто полетѣвъ съ крыши: — позовите сейчасъ Дмитрiя — я его найду, — и пусть онъ придетъ сюда и возьметъ васъ за руку, потомъ возьметъ за руку брата Ивана и соединитъ ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только что его любите… а мучите потому что Дмитрiя надрывомъ любите… въ неправду любите… потому что увѣрили себя такъ…

Алеша оборвался и замолчалъ.

— Вы… вы… вы маленькiй юродивый, вотъ вы кто! съ поблѣднѣвшимъ уже лицомъ и скривившимися отъ злобы губами отрѣзала вдругъ Катерина Ивановна. Иванъ Ѳедоровичъ


 303 ‑

вдругъ засмѣялся и всталъ съ мѣста. Шляпа была въ рукахъ его.

— Ты ошибся, мой добрый Алеша, проговорилъ онъ съ выраженiемъ лица котораго никогда еще Алеша у него не видѣлъ, — съ выраженiемъ какой-то молодой искренности и сильнаго неудержимо откровеннаго чувства: — никогда Катерина Ивановна не любила меня! Она знала все время что я ее люблю, хоть я и никогда не говорилъ ей ни слова о моей любви, — знала, но меня не любила. Другомъ тоже я ея не былъ ни разу, ни одного дня: гордая женщина въ моей дружбѣ не нуждалась. Она держала меня при себѣ для безпрерывнаго мщенiя. Она мстила мнѣ и на мнѣ за всѣ оскорбленiя которыя постоянно и всякую минуту выносила во весь этотъ срокъ отъ Дмитрiя, оскорбленiя съ первой встрѣчи ихъ… Потому что и самая первая встрѣча ихъ осталась у ней на сердцѣ какъ оскорбленiе. Вотъ каково ея сердце! Я все время только и дѣлалъ что выслушивалъ о любви ея къ нему. Я теперь ѣду, но знайте, Катерина Ивановна, что вы дѣйствительно любите только его. И по мѣрѣ оскорбленiй его все больше и больше. Вотъ это и есть вашъ надрывъ. Вы именно любите его такимъ какимъ онъ есть, васъ оскорбляющимъ его любите. Еслибъ онъ исправился, вы его тотчасъ забросили бы и разлюбили вовсе. Но вамъ онъ нуженъ чтобы созерцать безпрерывно вашъ подвигъ вѣрности и упрекать его въ невѣрности. И все это отъ вашей гордости. О, тутъ много приниженiя и униженiя, но все это отъ гордости… Я слишкомъ молодъ и слишкомъ сильно любилъ васъ. Я знаю что это бы не надо мнѣ вамъ говорить, что было бы больше достоинства съ моей стороны просто выйти отъ васъ; было бы и не такъ для васъ оскорбительно. Но вѣдь я ѣду далеко и не прiѣду никогда. Это вѣдь на вѣки… Я не хочу сидѣть подлѣ надрыва… Впрочемъ я уже не умѣю


 304 ‑

говорить, все сказалъ… Прощайте, Катерина Ивановна, вамъ нельзя на меня сердиться, потому что я во сто разъ болѣе васъ наказанъ: наказанъ уже тѣмъ однимъ что никогда васъ не увижу. Прощайте. Мнѣ не надобно руки вашей. Вы слишкомъ сознательно меня мучили чтобъ я вамъ въ эту минуту могъ простить. Потомъ прощу, а теперь не надо руки.

Den Dank, Dame, begehr ich nicht,

прибавилъ онъ съ искривленною улыбкой, доказавъ впрочемъ совершенно неожиданно, что и онъ можетъ читать Шиллера до заучиванiя наизусть, чему прежде не повѣрилъ бы Алеша. Онъ вышелъ изъ комнаты даже не простившись и съ хозяйкой, г-жой Хохлаковой. Алеша всплеснулъ руками.

— Иванъ, крикнулъ онъ ему какъ потерянный вслѣдъ, — воротись, Иванъ! Нѣтъ, нѣтъ, онъ теперь ни за что не воротится! воскликнулъ онъ опять въ горестномъ озаренiи, — но это я, я виноватъ, я началъ! Иванъ говорилъ злобно, нехорошо. Несправедливо и злобно…. Алеша восклицалъ какъ полоумный.

Катерина Ивановна вдругъ вышла въ другую комнату.

— Вы ничего не надѣлали, вы дѣйствовали прелестно, какъ ангелъ, быстро и восторженно зашептала горестному Алешѣ г-жа Хохлакова. — Я употреблю всѣ усилiя чтобъ Иванъ Ѳедоровичъ не уѣхалъ….

Радость сiяла на ея лицѣ къ величайшему огорченiю Алеши; но Катерина Ивановна вдругъ вернулась. Въ рукахъ ея были два радужные кредитные билета.

— Я имѣю къ вамъ одну большую просьбу, Алексѣй Ѳедоровичъ, начала она прямо обращаясь къ Алешѣ повидимому спокойнымъ и ровнымъ голосомъ, точно и въ самомъ дѣлѣ ничего сейчасъ не случилось. — Недѣлю, — да, кажется недѣлю назадъ, — Дмитрiй Ѳедоровичъ сдѣлалъ одинъ горячiй и несправедливый поступокъ, очень безобразный.


 305 ‑

Тутъ есть одно нехорошее мѣсто, одинъ трактиръ. Въ немъ онъ встрѣтилъ этого отставнаго офицера, штабсъ-капитана этого, котораго вашъ батюшка употреблялъ по какимъ-то своимъ дѣламъ. Разсердившись почему-то на этого штабсъ-капитана, Дмитрiй Ѳедоровичъ схватилъ его за бороду и при всѣхъ вывелъ въ этомъ унизительномъ видѣ на улицу и на улицѣ еще долго велъ, и, говорятъ, что мальчикъ, сынъ этого штабсъ-капитана, который учится въ здѣшнемъ училищѣ, еще ребенокъ, увидавъ это, бѣжалъ все подлѣ и плакалъ вслухъ и просилъ за отца и бросался ко всѣмъ и просилъ чтобы защитили, а всѣ смѣялись. Простите, Алексѣй Ѳедоровичъ, я не могу вспомнить безъ негодованiя этого позорнаго его поступка…. одного изъ такихъ поступковъ, на которые можетъ рѣшиться только одинъ Дмитрiй Ѳедоровичъ въ своемъ гнѣвѣ…. и въ страстяхъ своихъ! Я и разсказать этого не могу, не въ состоянiи…. Я сбиваюсь въ словахъ. Я справлялась объ этомъ обиженномъ и узнала что онъ очень бѣдный человѣкъ. Фамилiя его Снегиревъ. Онъ за что-то провинился на службѣ, его выключили, я не умѣю вамъ это разсказать, и теперь онъ съ своимъ семействомъ, съ несчастнымъ семействомъ больныхъ дѣтей и жены, сумасшедшей кажется, впалъ въ страшную нищету. Онъ уже давно здѣсь въ городѣ, онъ что-то дѣлаетъ, писаремъ гдѣ-то былъ, а ему вдругъ теперь ничего не платятъ. Я бросила взглядъ на васъ…. то есть я думала, — я не знаю, я какъ-то путаюсь, — видите, я хотѣла васъ просить, Алексѣй Ѳедоровичъ, — добрѣйшiй мой Алексѣй Ѳедоровичъ, сходить къ нему, отыскать предлогъ, войти къ нимъ, то есть къ этому штабсъ-капитану, — о Боже! какъ я сбиваюсь, — и деликатно, осторожно, — именно какъ только вы одинъ съумѣете сдѣлать (Алеша вдругъ покраснѣлъ) — сумѣть отдать ему это вспоможенiе, вотъ, двѣсти рублей.


 306 ‑

Онъ навѣрно приметъ…. то есть уговорить его принять…. Или нѣтъ какъ это? Видите ли, это не то что плата ему за примиренiе чтобъ онъ не жаловался (потому что онъ кажется хотѣлъ жаловаться), а просто сочувствiе, желанiе помочь; отъ меня, отъ меня, отъ невѣсты Дмитрiя Ѳедоровича, а не отъ него самого… Однимъ словомъ вы съумѣете… Я бы сама поѣхала, но вы съумѣете гораздо лучше меня. Онъ живетъ въ Озерной улицѣ, въ домѣ мѣщанки Калмыковой… Ради Бога, Алексѣй Ѳедоровичъ, сдѣлайте мнѣ это, а теперь… теперь я нѣсколько… устала. До свиданья…..

Она вдругъ такъ быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успѣлъ и слова сказать, — а ему хотѣлось сказать. Ему хотѣлось просить прощенiя, обвинить себя, — ну что нибудь сказать, потому что сердце его было полно и выйти изъ комнаты онъ рѣшительно не хотѣлъ безъ этого. Но г-жа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. Въ прихожей она опять остановила его, какъ и давеча.

— Гордая, себя боретъ, но добрая, прелестная, великодушная! полушепотомъ восклицала г-жа Хохлакова. — О какъ я ее люблю, особенно иногда, и какъ я всему, всему теперь вновь опять рада! Милый Алексѣй Ѳедоровичъ, вы вѣдь не знали этого: знайте же что мы всѣ, всѣ — я, обѣ ея тетки, — ну всѣ, даже Lise, вотъ уже цѣлый мѣсяцъ какъ мы только того и желаемъ и молимъ чтобъ она разошлась съ вашимъ любимцемъ Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ, который ее знать не хочетъ и нисколько не любитъ и вышла бы за Ивана Ѳедоровича, образованнаго и превосходнаго молодаго человѣка, который ее любитъ больше всего на свѣтѣ. Мы вѣдь цѣлый заговоръ тутъ составили, и я даже можетъ быть не уѣзжаю лишь изъ за этого…

— Но вѣдь она же плакала, опять оскорбленная! вскричалъ Алеша.


 307 ‑

— Не вѣрьте слезамъ женщины, Алексѣй Ѳедоровичъ, — я всегда противъ женщинъ въ этомъ случаѣ, я за мущинъ.

— Мама, вы его портите и губите, послышался тоненькiй голосокъ Lise изъ за двери.

— Нѣтъ, это я всему причиной, я ужасно виноватъ! повторялъ неутѣшный Алеша въ порывѣ мучительнаго стыда за свою выходку и даже закрывая руками лицо отъ стыда.

— Напротивъ вы поступили какъ ангелъ, какъ ангелъ, я это тысячи тысячъ разъ повторить готова.

— Мама, почему онъ поступилъ какъ ангелъ, послышался опять голосокъ Lise.

— Мнѣ вдругъ почему-то вообразилось на все это глядя, продолжалъ Алеша какъ бы и не слыхавъ Лизы, — что она любитъ Ивана, вотъ я и сказалъ эту глупость… и что теперь будетъ!

— Да съ кѣмъ, съ кѣмъ? воскликнула Lise, — мама, вы вѣрно хотите умертвить меня. Я васъ спрашиваю — вы мнѣ не отвѣчаете.

Въ эту минуту вбѣжала горничная.

— Съ Катериной Ивановной худо… Онѣ плачутъ… истерика, бьются.

— Что такое, закричала Lise, уже тревожнымъ голосомъ. — Мама, это со мной будетъ истерика, а не съ ней!

— Lise, ради Бога не кричи, не убивай меня. Ты еще въ такихъ лѣтахъ что тебѣ нельзя всего знать чтò большiе знаютъ, прибѣгу все разскажу чтò можно тебѣ сообщить. О Боже мой! Я бѣгу, бѣгу… Истерика — это добрый знакъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, это превосходно что съ ней истерика. Это именно такъ и надо. Я въ этомъ случаѣ всегда противъ женщинъ, противъ всѣхъ этихъ истерикъ и женскихъ слезъ. Юлiя, бѣги и скажи что я лечу. А что Иванъ Ѳедоровичъ


 308 

такъ вышелъ, такъ она сама виновата. Но онъ не уѣдетъ. Lise, ради Бога не кричи! Ахъ да, ты не кричишь, это я кричу, прости свою мамашу, но я въ восторгѣ, въ восторгѣ, въ восторгѣ! А замѣтили вы, Алексѣй Ѳедоровичъ, какимъ молодымъ человѣкомъ Иванъ Ѳедоровичъ давеча вышелъ, сказалъ это все и вышелъ! Я думала онъ такой ученый, академикъ, а онъ вдругъ такъ горячо-горячо, откровенно и молодо, неопытно и молодо, и такъ это все прекрасно, прекрасно, точно вы… И этотъ стишокъ нѣмецкiй сказалъ, ну точно какъ вы! Но бѣгу, бѣгу. Алексѣй Ѳедоровичъ, спѣшите скорѣй по этому порученiю и поскорѣй вернитесь. Lise, не надобно ли тебѣ чего? Ради Бога не задерживай ни минуты Алексѣя Ѳедоровича, онъ сейчасъ къ тебѣ вернется.

Г-жа Хохлакова наконецъ убѣжала. Алеша прежде чѣмъ идти хотѣлъ было отворить дверь къ Lise.

— Ни за что! вскричала Lise, — теперь ужь ни за что! Говорите такъ, сквозь дверь. За чтò вы въ ангелы попали? Я только это одно и хочу знать.

— За ужасную глупость, Lise! Прощайте.

— Не смѣйте такъ уходить! вскричала было Lise.

— Lise, у меня серiозное горе! Я сейчасъ ворочусь, но у меня большое, большое горе!

И онъ выбѣжалъ изъ комнаты.

VI.

Надрывъ въ избѣ.

У него было дѣйствительно серiозное горе, изъ такихъ какiя онъ доселѣ рѣдко испытывалъ. Онъ выскочилъ и «наглупилъ», — и въ какомъ же дѣлѣ: въ любовныхъ чувствахъ!


 309 

«Ну чтò я въ этомъ понимаю, чтò я въ этихъ дѣлахъ разбирать могу»? въ сотый разъ повторялъ онъ про себя краснѣя, — «охъ, стыдъ бы ничего, стыдъ только должное мнѣ наказанiе, — бѣда въ томъ что несомнѣнно теперь я буду причиною новыхъ несчастiй… А старецъ посылалъ меня чтобы примирить и соединить. Такъ ли соединяютъ?» Тутъ онъ вдругъ опять припомнилъ какъ онъ «соединилъ руки» и страшно стыдно стало ему опять. «Хоть я сдѣлалъ это все и искренно, но впередъ надо быть умнѣе», заключилъ онъ вдругъ и даже не улыбнулся своему заключенiю.

Порученiе Катерины Ивановны было дано въ Озерную улицу, а братъ Дмитрiй жилъ какъ разъ тутъ по дорогѣ, недалеко отъ Озерной улицы въ переулкѣ. Алеша рѣшилъ зайти къ нему во всякомъ случаѣ прежде чѣмъ къ штабсъ-капитану, хоть и предчувствовалъ что не застанетъ брата. Онъ подозрѣвалъ, что тотъ можетъ быть какъ нибудь нарочно будетъ прятаться отъ него теперь, — но во что бы то ни стало надо было его разыскать. Время же уходило: мысль объ отходившемъ старцѣ ни на минуту, ни на секунду не оставляла его съ того часа какъ онъ вышелъ изъ монастыря.

Въ порученiи Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленькомъ мальчикѣ, школьникѣ, сынѣ того штабсъ-капитана, который бѣжалъ плача въ голосъ подлѣ отца, — то у Алеши и тогда уже вдругъ мелькнула мысль, что этотъ мальчикъ есть навѣрное тотъ давешнiй школьникъ, укусившiй его за палецъ, когда онъ, Алеша, допрашивалъ его чѣмъ онъ его обидѣлъ. Теперь ужь Алеша былъ почти увѣренъ въ этомъ, самъ не зная еще почему. Такимъ образомъ, увлекшись посторонними соображенiями, онъ развлекся и рѣшилъ не «думать»


 310 ‑

о сейчасъ надѣланной имъ «бѣдѣ», не мучить себя раскаянiемъ, а дѣлать дѣло, а тамъ чтò будетъ то и выйдетъ. На этой мысли онъ окончательно ободрился. Кстати завернувъ въ переулокъ къ брату Дмитрiю и чувствуя голодъ, онъ вынулъ изъ кармана взятую у отца булку и съѣлъ дорогой. Это подкрѣпило его силы.

Дмитрiя дома не оказалось. Хозяева домишка — старикъ столяръ, его сынъ и старушка жена его даже подозрительно посмотрѣли на Алешу. «Ужь третiй день какъ не ночуетъ, можетъ куда и выбылъ», отвѣтилъ старикъ на усиленные вопросы Алеши. Алеша понялъ что онъ отвѣчаетъ по данной инструкцiи. На вопросъ его: «Не у Грушеньки ли онъ, и не у Ѳомы ли опять прячется» (Алеша нарочно пустилъ въ ходъ эти откровенности), всѣ хозяева даже пугливо на него посмотрѣли. «Любятъ его стало быть, руку его держатъ», подумалъ Алеша, «это хорошо».

Наконецъ онъ разыскалъ въ Озерной улицѣ домъ мѣщанки Калмыковой, ветхiй домишко, перекосившiйся, всего въ три окна на улицу, съ грязнымъ дворомъ, посреди котораго уединенно стояла корова. Входъ былъ со двора въ сѣни — налѣво изъ сѣней жила старая хозяйка со старухою дочерью и кажется обѣ глухiя. На вопросъ его о штабсъ-капитанѣ, нѣсколько разъ повторенный, одна изъ нихъ, понявъ наконецъ что спрашиваютъ жильцовъ, ткнула ему пальцемъ чрезъ сѣни указывая на дверь въ чистую избу. Квартира штабсъ-капитана дѣйствительно оказалась только простою избой. Алеша взялся было рукой за желѣзную скобу, чтобъ отворить дверь, какъ вдругъ необыкновенная тишина за дверями поразила его. Онъ зналъ однако со словъ Катерины Ивановны, что отставной штабсъ-капитанъ человѣкъ семейный: «Или спятъ всѣ они, или можетъ быть услыхали, что я пришелъ и ждутъ пока я отворю; лучше я


 311 ‑

снова постучусь къ нимъ», — и онъ постучалъ. Отвѣтъ послышался, но не сейчасъ, а секундъ даже можетъ быть десять спустя.

— Кто таковъ! прокричалъ кто-то громкимъ и усиленно сердитымъ голосомъ.

Алеша отворилъ тогда дверь и шагнулъ чрезъ порогъ. Онъ очутился въ избѣ, хотя и довольно просторной, но чрезвычайно загроможденной и людьми и всякимъ домашнимъ скарбомъ. Налѣво была большая русская печь. Отъ печи къ лѣвому окну чрезъ всю комнату была протянута веревка, на которой было развѣшено разное тряпье. По обѣимъ стѣнамъ налѣво и направо помѣщалось по кровати, покрытыхъ вязанными одѣялами. На одной изъ нихъ, на лѣвой, была воздвигнута горка изъ четырехъ ситцевыхъ подушекъ, одна другой меньше. На другой же кровати справа виднѣлась лишь одна очень маленькая подушечка. Далѣе въ переднемъ углу было небольшое мѣсто, отгороженное занавѣской или простыней, тоже перекинутою чрезъ веревку протянутую поперекъ угла. За этою занавѣской тоже примѣчалась сбоку устроенная на лавкѣ и на приставленномъ къ ней стулѣ постель. Простой деревянный, четырехъугольный мужицкiй столъ былъ отодвинутъ изъ передняго угла къ серединному окошку. Всѣ три окна, каждое въ четыре мелкiя, зеленыя заплеснѣвшiя стекла, были очень тусклы и наглухо заперты, такъ что въ комнатѣ было довольно душно и не такъ свѣтло. На столѣ стояла сковорода съ остатками глазной яичницы, лежалъ надъѣденный ломоть хлѣба и сверхъ того находился полуштофъ со слабыми остатками земныхъ благъ лишь на донушкѣ. Возлѣ лѣвой кровати на стулѣ помѣщалась женщина, похожая на даму, одѣтая въ ситцевое платье. Она была очень худа лицомъ, желтая; чрезвычайно впалыя щеки ея свидѣтельствовали


 312 ‑

съ перваго раза о ея болѣзненномъ состоянiи. Но всего болѣе поразилъ Алешу взглядъ бѣдной дамы, — взглядъ чрезвычайно вопросительный и въ тоже время ужасно надменный. И до тѣхъ поръ пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша съ хозяиномъ, она все время также надменно и вопросительно переводила свои большiе карiе глаза съ одного говорившаго на другаго. Подлѣ этой дамы у лѣваго окошка стояла молодая дѣвушка съ довольно некрасивымъ лицомъ, съ рыженькими жиденькими волосами, бѣдно хотя и весьма опрятно одѣтая. Она брезгливо осматривала вошедшаго Алешу. Направо, тоже у постели, сидѣло и еще одно женское существо. Это было очень жалкое созданiе, молодая тоже дѣвушка, лѣтъ двадцати, но горбатая и безногая, съ отсохшими, какъ сказали потомъ Алешѣ, ногами. Костыли ея стояли подлѣ, въ углу, между кроватью и стѣной. Замѣчательно прекрасные и добрые глаза бѣдной дѣвушки съ какою-то спокойною кротостью поглядѣли на Алешу. За столомъ, кончая яичницу, сидѣлъ господинъ лѣтъ сорока пяти, невысокаго роста, сухощавый, слабаго сложенiя, рыжеватый, съ рыженькою рѣдкою бородкой весьма похожею на растрепанную мочалку (это сравненiе и особенно слово «мочалка» такъ и сверкнули почему-то съ перваго же взгляда въ умѣ Алеши, онъ это потомъ припомнилъ). Очевидно этотъ самый господинъ и крикнулъ изъ за двери: кто таковъ! такъ какъ другаго мущины въ комнатѣ не было. Но когда Алеша вошелъ, онъ словно сорвался со скамьи на которой сидѣлъ за столомъ и, наскоро обтираясь дырявою салфеткой, подлетѣлъ къ Алешѣ.

— Монахъ на монастырь проситъ, зналъ къ кому придти! громко между тѣмъ проговорила стоявшая въ лѣвомъ углу дѣвица. Но господинъ подбѣжавшiй къ Алешѣ мигомъ повернулся


 313 ‑

къ ней на каблукахъ и взволнованнымъ срывающимся какимъ-то голосомъ ей отвѣтилъ:

— Нѣтъ-съ, Варвара Николавна, это не то-съ, не угадали-съ! Позвольте спросить въ свою очередь, вдругъ опять повернулся онъ къ Алешѣ, — чтò побудило васъ-съ посѣтить…. эти нѣдра-съ?

Алеша внимательно смотрѣлъ на него, онъ въ первый разъ этого человѣка видѣлъ. Было въ немъ что-то угловатое, спѣшащее и раздражительное. Хотя онъ очевидно сейчасъ выпилъ, но пьянъ не былъ. Лицо его изображало какую-то крайнюю наглость и въ то же время, — странно это было, — видимую трусость. Онъ похожъ былъ на человѣка долгое время подчинявшагося и натерпѣвшагося, но который бы вдругъ вскочилъ и захотѣлъ заявить себя. Или еще лучше на человѣка которому ужасно бы хотѣлось васъ ударить, но который ужасно боится что вы его ударите. Въ рѣчахъ его и въ интонацiи довольно пронзительнаго голоса слышался какой-то юродливый юморъ, то злой, то робѣющiй, не выдерживающiй тона и срывающiйся. Вопросъ о «нѣдрахъ» задалъ онъ какъ бы весь дрожа, выпучивъ глаза и подскочивъ къ Алешѣ до того въ упоръ, что тотъ машинально сдѣлалъ шагъ назадъ. Одѣтъ былъ этотъ господинъ въ темное, весьма плохое, какое-то нанковое пальто, заштопанное и въ пятнахъ. Панталоны на немъ были чрезвычайно какiя-то свѣтлыя, такiя что никто давно и не носитъ, клѣтчатыя и изъ очень тоненькой какой-то матерiи, смятыя снизу и сбившiяся оттого наверхъ, точно онъ изъ нихъ какъ маленькiй мальчикъ выросъ.

— Я…. Алексѣй Карамазовъ…. проговорилъ было въ отвѣтъ Алеша.

— Отмѣнно умѣю понимать-съ, тотчасъ же отрѣзалъ господинъ, давая знать, что ему и безъ того извѣстно кто


 314 ‑

онъ такой. — Штабсъ я капитанъ-съ Снегиревъ-съ, въ свою очередь; но все же желательно узнать чтò именно побудило…

— Да я такъ только зашелъ. Мнѣ въ сущности отъ себя хотѣлось бы вамъ сказать одно слово… Если только позволите….

— Въ такомъ случаѣ вотъ и стулъ-съ, извольте взять мѣсто-съ. Это въ древнихъ комедiяхъ говорили: «извольте взять мѣсто»… и штабсъ-капитанъ быстрымъ жестомъ схватилъ порожнiй стулъ (простой мужицкiй, весь деревянный и ничѣмъ не обитый) и поставилъ его чуть не посрединѣ комнаты; затѣмъ схвативъ другой такой же стулъ для себя, сѣлъ напротивъ Алеши, по прежнему къ нему въ упоръ и такъ что колѣни ихъ почти соприкасались вмѣстѣ.

— Николай Ильичъ Снегиревъ-съ, русской пѣхоты бывшiй штабсъ-капитанъ-съ, хоть и посрамленный своими пороками, но все же штабсъ-капитанъ. Скорѣе бы надо сказать: штабсъ-капитанъ Словоерсовъ, а не Снегиревъ, ибо лишь со второй половины жизни сталъ говорить словоерсами. Слово-еръ-съ прiобрѣтается въ униженiи.

— Это такъ точно, усмѣхнулся Алеша, — только невольно прiобрѣтается или нарочно?

— Видитъ Богъ, невольно. Все не говорилъ, цѣлую жизнь не говорилъ словоерсами, вдругъ упалъ и всталъ съ словоерсами. Это дѣлается высшею силой. Вижу что интересуетесь современными вопросами. Чѣмъ однако могъ возбудить столь любопытства, ибо живу въ обстановкѣ невозможной для гостепрiимства.

— Я пришелъ…. по тому самому дѣлу….

— По тому самому дѣлу? нетерпѣливо прервалъ штабсъ-капитанъ.

— По поводу той встрѣчи вашей съ братомъ моимъ Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ, неловко отрѣзалъ Алеша.


 315 ‑

— Какой же это встрѣчи-съ? Это ужь не той ли самой-съ? Значитъ на счетъ мочалки, банной мочалки? надвинулся онъ вдругъ такъ, что въ этотъ разъ положительно стукнулся колѣнками въ Алешу. Губы его какъ то особенно сжались въ ниточку.

— Какая это мочалка? пробормоталъ Алеша.

— Это онъ на меня тебѣ, папа, жаловаться пришелъ! крикнулъ знакомый уже Алешѣ голосокъ давешняго мальчика изъ за занавѣски въ углу. — Это я ему давеча палецъ укусилъ! Занавѣска отдернулась, и Алеша увидѣлъ давешняго врага своего, въ углу, подъ образами, на прилаженной на лавкѣ и на стулѣ постелькѣ. Мальчикъ лежалъ накрытый своимъ пальтишкомъ и еще старенькимъ ватнымъ одѣяльцемъ. Очевидно былъ нездоровъ и, судя по горящимъ глазамъ, въ лихорадочномъ жару. Онъ безстрашно, не по давешнему, глядѣлъ теперь на Алешу: «Дома, дескать, теперь не достанешь».

— Какой такой палецъ укусилъ? привскочилъ со стула штабсъ-капитанъ. — Это вамъ онъ палецъ укусилъ-съ?

— Да, мнѣ. Давеча онъ на улицѣ съ мальчиками камнями перебрасывался; они въ него шестеро кидаютъ, а онъ одинъ. Я подошелъ къ нему, а онъ и въ меня камень бросилъ, потомъ другой мнѣ въ голову. Я спросилъ: что я ему сдѣлалъ? Онъ вдругъ бросился и больно укусилъ мнѣ палецъ, не знаю за чтò.

— Сейчасъ высѣку-съ! Сею минутой высѣку-съ, совсѣмъ уже вскочилъ со стула штабсъ-капитанъ.

— Да я вѣдь вовсе не жалуюсь, я только разсказалъ… — Я вовсе не хочу чтобы вы его высѣкли. Да онъ кажется теперь и боленъ…

— А вы думали я высѣку-съ? Что я Илюшечку возьму да сейчасъ и высѣку предъ вами для вашего полнаго удовлетворенiя?


 316 ‑

Скоро вамъ это надо-съ? проговорилъ штабсъ-капитанъ, вдругъ повернувшись къ Алешѣ съ такимъ жестомъ какъ будто хотѣлъ на него броситься. — Жалѣю, сударь, о вашемъ пальчикѣ, но не хотите ли я, прежде чѣмъ Илюшечку сѣчь, свои четыре пальца, сейчасъ же на вашихъ глазахъ, для вашего справедливаго удовлетворенiя, вотъ этимъ самымъ ножомъ оттяпаю. Четырехъ-то пальцевъ я думаю вамъ будетъ довольно-съ, для утоленiя жажды мщенiя-съ, пятаго не потребуете?.. Онъ вдругъ остановился и какъ бы задохся. Каждая черточка на его лицѣ ходила и дергалась, глядѣлъ же съ чрезвычайнымъ вызовомъ. Онъ былъ какъ бы въ изступленiи.

— Я кажется теперь все понялъ, тихо и грустно отвѣтилъ Алеша, продолжая сидѣть. — Значитъ вашъ мальчикъ — добрый мальчикъ, любитъ отца и бросился на меня какъ на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, повторилъ онъ раздумывая. — Но братъ мой Дмитрiй Ѳедоровичъ раскаивается въ своемъ поступкѣ, я знаю это, и если только ему возможно будетъ придти къ вамъ, или всего лучше свидѣться съ вами опять въ томъ самомъ мѣстѣ, то онъ попроситъ у васъ при всѣхъ прощенiя… если вы пожелаете.

— То есть вырвалъ бороденку и попросилъ извиненiя… Все дескать закончилъ и удовлетворилъ, такъ ли-съ?

— О нѣтъ, напротивъ, онъ сдѣлаетъ все чтò вамъ будетъ угодно и какъ вамъ будетъ угодно!

— Такъ что еслибъ я попросилъ его свѣтлость стать на колѣнки предо мной въ этомъ самомъ трактирѣ-съ, — «Столичный городъ» ему наименованiе, — или на площади-съ, такъ онъ и сталъ бы?

— Да, онъ станетъ и на колѣни.

— Пронзили-съ. Прослезили меня и пронзили-съ. Слишкомъ наклоненъ чувствовать. Позвольте же отрекомендоваться


 317 ‑

вполнѣ: моя семья, мои двѣ дочери и мой сынъ, — мой пометъ-съ. Умру я, кто-то ихъ возлюбитъ-съ? А пока живу я, кто-то меня, скверненькаго, кромѣ нихъ возлюбитъ? Великое это дѣло устроилъ Господь для каждаго человѣка въ моемъ родѣ-съ. Ибо надобно чтобъ и человѣка въ моемъ родѣ могъ хоть кто нибудь возлюбить-съ…

— Ахъ это совершенная правда! воскликнулъ Алеша.

— Да полноте наконецъ паясничать, какой нибудь дуракъ придетъ, а вы срамите! вскрикнула неожиданно дѣвушка у окна, обращаясь къ отцу съ брезгливою и презрительною миной.

— Повремените немного, Варвара Николавна, позвольте выдержать направленiе, крикнулъ ей отецъ хотя и повелительнымъ тономъ, но однако весьма одобрительно смотря на нее. — Это ужь у насъ такой характеръ-съ, повернулся онъ опять къ Алешѣ.

«И ничего во всей природѣ

Благословить онъ не хотѣлъ».

То есть надо бы въ женскомъ родѣ: благословить она не хотѣла-съ. Но позвольте васъ представить и моей супругѣ: Вотъ-съ Арина Петровна, дама безъ ногъ-съ, лѣтъ сорока трехъ, ноги ходятъ да немножко-съ. Изъ простыхъ-съ. Арина Петровна разгладьте черты ваши: вотъ Алексѣй Ѳедоровичъ Карамазовъ. Встаньте, Алексѣй Ѳедоровичъ, — онъ взялъ его за руку и съ силой, которой даже нельзя было ожидать отъ него, вдругъ его приподнялъ: Вы дамѣ представляетесь, надо встать-съ. Не тотъ-съ Карамазовъ, маменька, который… гмъ и такъ далѣе, а братъ его, блистающiй смиренными добродѣтелями. Позвольте, Арина Петровна, позвольте, маменька, позвольте вашу ручку предварительно поцаловать.

И онъ почтительно, нѣжно даже поцаловалъ у супруги


 318 ‑

ручку. Дѣвица у окна съ негодованiемъ повернулась къ сценѣ спиной, надменно вопросительное лицо супруги вдругъ выразило необыкновенную ласковость.

— Здравствуйте, садитесь, г. Черномазовъ, проговорила она.

— Карамазовъ, маменька, Карамазовъ (мы изъ простыхъ-съ), подшепнулъ онъ снова.

— Ну Карамазовъ или какъ тамъ, а я всегда Черномазовъ… Садитесь же, и зачѣмъ онъ васъ поднялъ? Дама безъ ногъ, онъ говоритъ, ноги-то есть да распухли какъ ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая, а теперь вонъ словно иглу проглотила…

— Мы изъ простыхъ-съ, изъ простыхъ-съ, подсказалъ еще разъ капитанъ.

— Папа, ахъ папа! проговорила вдругъ горбатая дѣвушка, доселѣ молчавшая на своемъ стулѣ, и вдругъ закрыла глаза платкомъ.

— Шутъ! брякнула дѣвица у окна.

— Видите у насъ какiя извѣстiя, разставила руки мамаша указывая на дочерей, — точно облака идутъ; пройдутъ облака и опять наша музыка. Прежде когда мы военными были, къ намъ много приходило такихъ гостей. Я, батюшка, это къ дѣлу не приравниваю. Кто любитъ кого, тотъ и люби того. Дьяконица тогда приходитъ и говоритъ: Александръ Александровичъ превосходнѣйшей души человѣкъ, а Настасья, говоритъ, Петровна это исчадiе ада. Ну отвѣчаю это какъ кто кого обожаетъ, а ты и мала куча да вонюча. — А тебя, говоритъ, надо въ повиновенiи держать. — Ахъ ты, черная ты, говорю ей, шпага, ну и кого ты учить пришла? Я, говоритъ она, воздухъ чистый впускаю, а ты нечистый. — А спроси, отвѣчаю ей, всѣхъ господъ офицеровъ нечистый ли во мнѣ воздухъ али другой какой? И такъ


 319 ‑

это у меня съ того самаго времени на душѣ сидитъ что намеднись сижу я вотъ здѣсь какъ теперь и вижу тотъ самый генералъ вошелъ чтò на Святую сюда прiѣзжалъ: что, говорю ему, ваше превосходительство, можно ли благородной дамѣ воздухъ свободный впускать? — Да, отвѣчаетъ, надо бы у васъ форточку али дверь отворить, потому самому что у васъ воздухъ не свѣжiй. Ну и всѣ-то такъ! А и что имъ мой воздухъ дался? Отъ мертвыхъ и того хуже пахнетъ. Я, говорю, воздуху вашего не порчу, а башмаки закажу и уйду. Батюшки, голубчики, не попрекайте мать родную! Николай Ильичъ, батюшка, я ль тебѣ не угодила, только вѣдь у меня и есть что Илюшечка изъ класса придетъ и любитъ. Вчера яблочко принесъ. Простите, батюшки, простите, голубчики, мать родную, простите меня совсѣмъ одинокую, а и чего вамъ мой воздухъ противенъ сталъ!

И бѣдная вдругъ разрыдалась, слезы брызнули ручьемъ. Штабсъ-капитанъ стремительно подскочилъ къ ней.

— Маменька, маменька, голубчикъ, полно, полно! Не одинокая ты. Всѣ-то тебя любятъ, всѣ обожаютъ! и онъ началъ опять цаловать у нея обѣ руки и нѣжно сталъ гладить по ея лицу своими ладонями; схвативъ же салфетку, началъ вдругъ обтирать съ лица ея слезы. Алешѣ показалось даже что у него и у самого засверкали слезы. Ну-съ, видѣли-съ? Слышали-съ? какъ-то вдругъ яростно обернулся онъ к нему, показывая рукой на бѣдную слабоумную.

— Вижу и слышу, пробормоталъ Алеша.

— Папа, папа! Неужели ты съ нимъ… Брось ты его, папа! крикнулъ вдругъ мальчикъ, привставъ на своей постелькѣ и горящимъ взглядомъ смотря на отца.

— Да полноте вы наконецъ паясничать, ваши выверты


 320 ‑

глупые показывать, которые ни къ чему никогда не ведутъ!… совсѣмъ уже озлившись крикнула все изъ того угла Варвара Николаевна, даже ногой топнула.

— Совершенно справедливо на этотъ разъ изволите изъ себя выходить, Варвара Николавна, и я васъ стремительно удовлетворю. Шапочку вашу надѣньте, Алексѣй Ѳедоровичъ, а я вотъ картузъ возьму — и пойдемте-съ. Надобно вамъ одно серiозное словечко сказать, только внѣ этихъ стѣнъ. Эта вотъ сидящая дѣвица — это дочка моя-съ, Нина Николаевна-съ, забылъ я вамъ ее представить, — ангелъ Божiй во плоти… къ смертнымъ слетѣвшiй… если можете только это понять…

— Весь вѣдь такъ и сотрясается, словно судорогой его сводитъ, продолжала въ негодованiи Варвара Николаевна.

— А эта вотъ чтò теперь на меня ножкой топаетъ и паяцомъ меня давеча обличила, — это тоже ангелъ Божiй во плоти-съ, и справедливо меня обозвала-съ. Пойдемте же, Алексѣй Ѳедоровичъ, покончить надо-съ…

И схвативъ Алешу за руку, онъ вывелъ его изъ комнаты прямо на улицу.

VII.

И на чистомъ воздухѣ.

— Воздухъ чистый-съ, а въ хоромахъ-то у меня и впрямь не свѣжо, во всѣхъ даже смыслахъ. Пройдемте, сударь, шажкомъ. Очень бы хотѣлось мнѣ васъ заинтересовать-съ.

— Я и самъ къ вамъ имѣю одно чрезвычайное дѣло… замѣтилъ Алеша, — и только не знаю какъ мнѣ начать.

— Какъ не узнать что у васъ до меня дѣло-съ? Безъ


 321 ‑

дѣла-то вы бы никогда ко мнѣ и не заглянули. Али въ самомъ дѣлѣ только жаловаться на мальчика приходили-съ? Такъ вѣдь это невѣроятно-съ. А кстати о мальчикѣ-съ: я вамъ тамъ всего изъяснить не могъ-съ, а здѣсь теперь сцену эту вамъ опишу-съ. Видите-ли, мочалка-то была гуще-съ, еще всего недѣлю назадъ, — я про бороденку мою говорю-съ; это вѣдь бороденку мою мочалкой прозвали, школьники главное-съ. Ну-съ, вотъ-съ, тянетъ меня тогда вашъ братецъ Дмитрiй Ѳедоровичъ за мою бороденку, вытянулъ изъ трактира на площадь, а какъ разъ школьники изъ школы выходятъ, а съ ними и Илюша. Какъ увидалъ онъ меня въ такомъ видѣ-съ, — бросился ко мнѣ: «Папа, кричитъ, папа!» Хватается за меня, обнимаетъ меня, хочетъ меня вырвать, кричитъ моему обидчику: «Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его», такъ вѣдь и кричитъ: «простите»; рученками-то тоже его схватилъ, да руку-то ему, эту самую-то руку его, и цалуетъ-съ…. Помню я въ ту минуту какое у него было личико-съ, не забылъ-съ и не забуду-съ!…

— Клянусь, воскликнулъ Алеша, — братъ вамъ самымъ искреннимъ образомъ, самымъ полнымъ, выразитъ раскаянiе, хотя бы даже на колѣняхъ на той самой площади…. Я заставлю его, иначе онъ мнѣ не братъ!

— Ага, такъ это еще въ прожектѣ находится. Не прямо отъ него, а отъ благородства лишь вашего сердца исходитъ пылкаго-съ. Такъ бы и сказали-съ. Нѣтъ, ужь въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ и о высочайшемъ рыцарскомъ и офицерскомъ благородствѣ вашего братца досказать, ибо онъ его тогда выразилъ-съ. Кончилъ онъ это меня за мочалку тащить, пустилъ на волю-съ: «Ты, говоритъ, офицеръ и я офицеръ, — если можешь найти секунданта, порядочнаго человѣка, то присылай — дамъ удовлетворенiе, хотя бы ты


 322 ‑

и мерзавецъ»! Вотъ что сказалъ-съ. Во истину рыцарскiй духъ! Удалились мы тогда съ Илюшей, а родословная фамильная картина на вѣки у Илюши въ памяти душевной отпечатлѣлась. Нѣтъ ужь гдѣ намъ дворянами оставаться-съ. Да и посудите сами-съ, изволили сами быть сейчасъ у меня въ хоромахъ, — чтò видѣли-съ? Три дамы сидятъ-съ, одна безъ ногъ слабоумная, другая безъ ногъ горбатая, а третья съ ногами, да слишкомъ ужь умная, курсистка-съ, въ Петербургъ снова рвется, тамъ на берегахъ Невы права женщины русской отыскивать. Про Илюшу не говорю-съ, всего девять лѣтъ-съ, одинъ какъ перстъ, ибо умри я — и чтò со всѣми этими нѣдрами станется, я только про это одно васъ спрошу-съ? А если такъ, то вызови я его на дуэль, а ну какъ онъ меня тотчасъ же и убьетъ, ну что же тогда? Съ ними-то тогда со всѣми чтò станется-съ? Еще хуже того если онъ не убьетъ, а лишь только меня искалѣчитъ: работать нельзя, а ротъ-то всетаки остается, кто жъ его накормитъ тогда, мой ротъ, и кто жъ ихъ-то всѣхъ тогда накормитъ-съ? Аль Илюшу, вмѣсто школы, милостыню просить высылать ежедневно? Такъ вотъ чтò оно для меня значитъ-съ на дуэль-то его вызвать-съ, глупое это слово-съ и больше ничего-съ.

— Онъ будетъ у васъ просить прощенiя, онъ посреди площади вамъ въ ноги поклонится, вскричалъ опять Алеша съ загорѣвшимся взоромъ.

— Хотѣлъ я его въ судъ позвать, продолжалъ штабсъ-капитанъ, — но разверните нашъ кодексъ, много ль мнѣ придется удовлетворенiя за личную обиду мою съ обидчика получить-съ? А тутъ вдругъ Аграфена Александровна призываетъ меня и кричитъ: «Думать не смѣй! Если въ судъ его позовешь, такъ подведу такъ, что всему свѣту публично обнаружится, что билъ онъ тебя за твое же мошенничество,


 323 ‑

тогда самого тебя подъ судъ упекутъ.» А Господь одинъ видитъ отъ кого мошенничество-то это вышло-съ, и по чьему приказу я какъ мелкая сошка тутъ дѣйствовалъ-съ, — не по ея ли самой распоряженiю, да Ѳедора Павловича? «А къ тому же, прибавляетъ, на вѣки тебя прогоню, и ничего ты у меня впредь не заработаешь. Купцу моему тоже скажу (она его такъ и называетъ, старика-то: купецъ мой), такъ и тотъ тебя сгонитъ.» Вотъ и думаю, если ужь и купецъ меня сгонитъ, то чтò тогда, у кого заработаю? Вѣдь они только двое мнѣ и остались, такъ какъ батюшка вашъ Ѳедоръ Павловичъ не только мнѣ довѣрять пересталъ, по одной посторонней причинѣ-съ, но еще самъ, заручившись моими роспиками, въ судъ меня тащить хочетъ. Вслѣдствiе всего сего я и притихъ-съ и вы нѣдра видѣли-съ. А теперь позвольте спросить: больно онъ вамъ пальчикъ давеча укусилъ, Илюша-то? Въ хоромахъ-то я при немъ войти въ сiю подробность не рѣшился.

— Да, очень больно, и онъ очень былъ раздраженъ. Онъ мнѣ какъ Карамазову за васъ отомстилъ, мнѣ это ясно теперь. Но еслибы вы видѣли какъ онъ съ товарищами школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могутъ его убить, они дѣти, глупы, камень летитъ и можетъ голову проломить.

— Да ужь и попало-съ, не въ голову такъ въ грудь-съ, повыше сердца-съ, сегодня ударъ камнемъ, синякъ-съ, пришелъ плачетъ, охаетъ, а вотъ и заболѣлъ.

— И знаете, вѣдь онъ тамъ самъ первый и нападаетъ на всѣхъ, онъ озлился за васъ, они говорятъ, что онъ одному мальчику, Красоткину, давеча въ бокъ перочиннымъ ножикомъ пырнулъ…

— Слышалъ и про это, опасно-съ: Красоткинъ это чиновникъ здѣшнiй, еще можетъ быть хлопоты выйдутъ-съ..


 324 ‑

— Я бы вамъ совѣтовалъ, съ жаромъ продолжалъ Алеша, — нѣкоторое время не посылать его вовсе въ школу пока онъ уймется… и гнѣвъ этотъ въ немъ пройдетъ…

— Гнѣвъ-съ! подхватилъ штабсъ-капитанъ, — именно гнѣвъ-съ. Въ маленькомъ существѣ, а великiй гнѣвъ-съ. Вы этого всего не знаете-съ. Позвольте мнѣ пояснить эту повѣсть особенно. Дѣло въ томъ, что послѣ того событiя всѣ школьники въ школѣ стали его мочалкой дразнить. Дѣти въ школахъ народъ безжалостный: порознь ангелы Божiи, а вмѣстѣ, особенно въ школахъ, весьма часто безжалостны. Начали они его дразнить, воспрянулъ въ Илюшѣ благородный духъ. Обыкновенный мальчикъ, слабый сынъ, — тотъ бы смирился, отца своего застыдился, а этотъ одинъ противъ всѣхъ возсталъ за отца. За отца и за истину-съ, за правду-съ. Ибо чтò онъ тогда вынесъ какъ вашему братцу руки цаловалъ и кричалъ ему: «Простите папочку, простите папочку», — то это только Богъ одинъ знаетъ да я-съ. И вотъ такъ-то дѣтки наши — то есть не ваши, а наши-съ, дѣтки презрѣнныхъ, но благородныхъ нищихъ-съ, правду на землѣ еще въ девять лѣтъ отъ роду узнаютъ-съ. Богатымъ гдѣ: тѣ всю жизнь такой глубины не изслѣдуютъ, а мой Илюшка въ ту самую минуту на площади-то-съ, какъ руки-то его цаловалъ, въ ту самую минуту всю истину произошелъ-съ. Вошла въ него эта истина-съ и пришибла его на вѣки-съ, горячо и опять какъ бы въ изступленiи произнесъ штабсъ-капитанъ и при этомъ ударилъ правымъ своимъ кулакомъ въ лѣвую ладонь, какъ-бы желая на яву выразить какъ пришибла его Илюшу «истина». — Въ тотъ самый день онъ у меня въ лихорадкѣ былъ-съ, всю ночь бредилъ. Весь тотъ день мало со мной говорилъ, совсѣмъ молчалъ даже, только замѣтилъ я: глядитъ, глядитъ на меня изъ угла, а все больше къ окну припадаетъ и дѣлаетъ видъ будто бы уроки учитъ, а я вижу что не уроки


 325 ‑

у него на умѣ. На другой день я выпилъ-съ и многаго не помню-съ, грѣшный человѣкъ, съ горя-съ. Маменька тоже тутъ плакать начала-съ, — маменьку-то я очень люблю-съ, — ну съ горя и клюкнулъ, на послѣднiя-съ. Вы, сударь, не презирайте меня: въ Россiи пьяные люди у насъ самые добрые. Самые добрые люди у насъ и самые пьяные. Лежу это я и Илюшу въ тотъ день не очень запомнилъ, а въ тотъ-то именно день мальчишки и подняли его на смѣхъ въ школѣ съ утра-съ: «Мочалка, кричатъ ему, отца твоего за мочалку изъ трактира тащили, а ты подлѣ бѣжалъ и прощенiя просилъ». На третiй это день пришелъ онъ опять изъ школы, смотрю — лица на немъ нѣтъ, поблѣднѣлъ. Чтò ты говорю? Молчитъ. Ну въ хоромахъ-то нечего было разговаривать, а то сейчасъ маменька и дѣвицы участiе примутъ, — дѣвицы-то къ тому-же все уже узнали, даже еще въ первый день. Варвара-то Николавна уже стала ворчать: «Шуты, паяцы, развѣ можетъ у васъ чтò разумное быть?» — Такъ точно говорю, Варвара Николавна, развѣ можетъ у насъ чтò разумное быть? Тѣмъ на тотъ разъ и отдѣлался. Вотъ-съ къ вечеру я и вывелъ мальчика погулять. А мы съ нимъ надо вамъ знать-съ, каждый вечеръ и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути по которому съ вами теперь идемъ, отъ самой нашей калитки до вонъ того камня большущаго, который вонъ тамъ на дорогѣ сиротой лежитъ у плетня, и гдѣ выгонъ городской начинается: мѣсто пустынное и прекрасное-съ. Идемъ мы съ Илюшей, ручка его въ моей рукѣ, по обыкновенiю; махонькая у него ручка, пальчики тоненькiе, холодненькiе, — грудкой вѣдь онъ у меня страдаетъ. — «Папа, говоритъ, папа!» — Чтò, говорю ему — глазенки вижу у него сверкаютъ. — «Папа, какъ онъ тебя тогда, папа!» — Чтò дѣлать, Илюша, говорю. — «Не мирись съ нимъ, папа, не мирись. Школьники говорятъ что онъ тебѣ десять рублей за


 326 ‑

это далъ». — Нѣтъ, говорю, Илюша, я денегъ отъ него не возьму теперь ни за что. Такъ онъ и затрясся весь, схватилъ мою руку въ свои обѣ ручки, опять цалуетъ. — «Папа, говоритъ, папа, вызови его на дуэль, въ школѣ дразнятъ что ты трусъ и не вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь». — На дуэль, Илюша, мнѣ нельзя его вызвать, отвѣчаю я, и излагаю ему вкратцѣ все то чтò и вамъ на сей счетъ сейчасъ изложилъ. Выслушалъ онъ: — «Папа, говоритъ, папа, всетаки не мирись: я выросту, я вызову его самъ и убью его!» Глазенки-то сверкаютъ и горятъ. Ну, при всемъ томъ вѣдь я и отецъ, надобно жъ было ему слово правды сказать: грѣшно, говорю я ему, убивать, хотя бы и на поединкѣ. — «Папа, говоритъ, папа, я его повалю какъ большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: могъ бы сейчасъ убить, но прощаю тебя, вотъ тебѣ!» — Видите, видите, сударь, какой процессикъ въ головкѣ-то его произошелъ въ эти два дня, это онъ день и ночь объ этомъ именно мщенiи съ саблей думалъ и ночью должно быть объ этомъ бредилъ-съ. Только сталъ онъ изъ школы приходить больно битый, это третьяго дня я все узналъ, и вы правы-съ; больше ужь въ школу эту я его не пошлю-съ. Узнаю я, что онъ противъ всего класса одинъ идетъ и всѣхъ самъ вызываетъ, самъ озлился, сердце въ немъ зажглось, — испугался я тогда за него. Опять ходимъ гуляемъ. — «Папа, спрашиваетъ, папа, вѣдь богатые всѣхъ сильнѣе на свѣтѣ?» — Да, говорю, Илюша, нѣтъ на свѣтѣ сильнѣе богатаго. — «Папа, говоритъ, я разбогатѣю, я въ офицеры пойду и всѣхъ разобью, меня царь наградитъ, я прiѣду и тогда никто не посмѣетъ»… Потомъ помолчалъ да и говоритъ, — губенки-то у него все по прежнему вздрагиваютъ. — «Папа, говоритъ, какой это нехорошiй городъ нашъ,


 327 ‑

папа!» — Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорошъ нашъ городъ. — «Папа, переѣдемъ въ другой городъ, въ хорошiй, говоритъ, городъ, гдѣ про насъ и не знаютъ». — Переѣдемъ, говорю, переѣдемъ, Илюша, — вотъ только денегъ скоплю. Обрадовался я случаю отвлечь его отъ мыслей темныхъ, и стали мы мечтать съ нимъ какъ мы въ другой городъ переѣдемъ, лошадку свою купимъ, да телѣжку. Маменьку да сестрицъ усадимъ, закроемъ ихъ, а сами сбоку пойдемъ, изрѣдка тебя подсажу, а я тутъ подлѣ пойду, потому лошадку свою поберечь надо, не всѣмъ же садиться, такъ и отправимся. Восхитился онъ этимъ, а главное что своя лошадка будетъ и самъ на ней поѣдетъ. А ужь извѣстно что русскiй мальчикъ такъ и родится вмѣстѣ съ лошадкой. Болтали мы долго, слава Богу, думаю, развлекъ я его, утѣшилъ. Это третьяго дня вечеромъ было, а вчера вечеромъ уже другое оказалось. Опять онъ утромъ въ эту школу пошелъ, мрачный вернулся, очень ужь мраченъ. Вечеромъ взялъ я его за ручку, вывелъ гулять, молчитъ, не говоритъ. Вѣтерокъ тогда начался, солнце затмилось, осенью повѣяло, да и смеркалось ужь, — идемъ, обоимъ намъ грустно. — Ну мальчикъ, какъ же мы, говорю, съ тобой въ дорогу-то соберемся, — думаю на вчерашнiй-то разговоръ навести. Молчитъ. Только пальчики его слышу въ моей рукѣ вздрогнули. Э, думаю, плохо, новое есть. Дошли мы вотъ какъ теперь до этого самаго камня, сѣлъ я на камень этотъ, а на небесахъ все змѣи запущены, гудятъ и трещатъ, змѣевъ тридцать видно. Вѣдь нынѣ змѣиный сезонъ-съ. Вотъ, говорю, Илюша, пора бы и намъ змѣекъ прошлогоднiй запустить. Починю-ка я его, гдѣ онъ у тебя тамъ спрятанъ? Молчитъ мой мальчикъ, глядитъ въ сторону, стоитъ ко мнѣ бокомъ. А тутъ вѣтеръ вдругъ загудѣлъ, понесло пескомъ… Бросился онъ вдругъ ко мнѣ весь, обнялъ мнѣ обѣими рученками шею,


 328 ‑

стиснулъ меня. Знаете, дѣтки коли молчаливыя да гордыя, да слезы долго перемогаютъ въ себѣ, да какъ вдругъ прорвутся, если горе большое придетъ, такъ вѣдъ не то что слезы потекутъ-съ, а брызнутъ словно ручьи-съ. Теплыми-то брызгами этими такъ вдругъ и обмочилъ онъ мнѣ все лицо. Зарыдалъ какъ въ судорогѣ, затрясся, прижимаетъ меня къ себѣ, я сижу на камнѣ. — «Папочка, вскрикиваетъ, папочка, милый папочка, какъ онъ тебя унизилъ!» Зарыдалъ тутъ и я-съ, сидимъ и сотрясаемся обнявшись. — «Папочка, говоритъ, папочка!» — Илюша, говорю ему, Илюшечка! Никто-то насъ тогда не видѣлъ-съ, Богъ одинъ видѣлъ, авось мнѣ въ формуляръ занесетъ-съ. Поблагодарите вашего братца, Алексѣй Ѳедоровичъ. Нѣтъ-съ, я моего мальчика для вашего удовлетворенiя не высѣку-съ!

Кончилъ онъ опять со своимъ давешнимъ злымъ и юродливымъ вывертомъ. Алеша почувствовалъ однако, что ему ужь онъ довѣряетъ и что будь на его мѣстѣ другой, то съ другимъ этотъ человѣкъ не сталъ бы такъ «разговаривать» и не сообщилъ бы ему того что сейчасъ ему сообщилъ. Это ободрило Алешу у котораго душа дрожала отъ слезъ.

— Ахъ какъ бы мнѣ хотѣлось помириться съ вашимъ мальчикомъ! воскликнулъ онъ. — Еслибъ вы это устроили…

— Точно такъ-съ, пробормоталъ штабсъ-капитанъ.

— Но теперь не про то, совсѣмъ не про то, слушайте, продолжалъ восклицать Алеша, — слушайте! Я имѣю къ вамъ порученiе: этотъ самый мой братъ, этотъ Дмитрiй, оскорбилъ и свою невѣсту, благороднѣйшую дѣвушку и о которой вы вѣрно слышали. Я имѣю право вамъ открыть про ея оскорбленiе, я даже долженъ такъ сдѣлать, потому что она, узнавъ про вашу обиду, и узнавъ все про ваше несчастное положенiе, поручила мнѣ сейчасъ… давеча… снести вамъ это вспоможенiе отъ нея… но только отъ нея одной, не отъ Дмитрiя,


 329 ‑

который и ее бросилъ, отнюдь нѣтъ, и не отъ меня, отъ брата его, и не отъ кого нибудь, а отъ нея, только отъ нея одной! Она васъ умоляетъ принять ея помощь…. вы оба обижены однимъ и тѣмъ же человѣкомъ… Она и вспомнила-то о васъ лишь тогда когда вынесла отъ него такую же обиду (по силѣ обиды), — какъ и вы отъ него! Это значитъ сестра идетъ къ брату съ помощью… Она именно поручила мнѣ уговорить васъ принять отъ нея вотъ эти двѣсти рублей какъ отъ сестры. Никто-то объ этомъ не узнаетъ, никакихъ несправедливыхъ сплетень не можетъ произойти…. вотъ эти двѣсти рублей, и клянусь — вы должны принять ихъ, иначе… иначе стало быть всѣ должны быть врагами другъ другу на свѣтѣ! Но вѣдь есть же и на свѣтѣ братья… У васъ благородная душа… вы должны это понять, должны!..

И Алеша протянулъ ему двѣ новенькiя радужныя сторублевыя кредитки. Оба они стояли тогда именно у большаго камня, у забора, и никого кругомъ не было. Кредитки произвели казалось на штабсъ-капитана страшное впечатлѣнiе: онъ вздрогнулъ, но сначала какъ бы отъ одного удивленiя: ничего подобнаго ему и не мерещилось и такого исхода онъ не ожидалъ вовсе. Помощь отъ кого нибудь, да еще такая значительная, ему и не мечталась даже во снѣ. Онъ взялъ кредитки и съ минуту почти и отвѣчать не могъ, совсѣмъ что-то новое промелькнуло въ лицѣ его.

— Это мнѣ-то, мнѣ-съ, это столько денегъ, двѣсти рублей! Батюшки! Да я ужь четыре года не видалъ такихъ денегъ, — Господи! И говоритъ что сестра…. и вправду это, вправду?

— Клянусь вамъ что все чтò я вамъ сказалъ правда! вскричалъ Алеша. Штабсъ-капитанъ покраснѣлъ.

— Послушайте-съ, голубчикъ мой, послушайте-съ, вѣдь если я и приму, то вѣдь не буду же я подлецомъ? Въ глазахъ-то вашихъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, вѣдь не буду, не буду


 330 ‑

подлецомъ? Нѣтъ-съ, Алексѣй Ѳедоровичъ, вы выслушайте, выслушайте-съ, торопился онъ поминутно дотрогиваясь до Алеши обѣими руками, — вы вотъ уговариваете меня принять тѣмъ что «сестра» посылаетъ, а внутри-то, про себя-то, — не восчувствуете ко мнѣ презрѣнiя, если я приму-съ, а?

— Да нѣтъ же, нѣтъ! Спасенiемъ моимъ клянусь вамъ что нѣтъ! И никто не узнаетъ никогда, только мы: я, вы, да она, да еще одна дама, ея большой другъ….

— Что дама! Слушайте, Алексѣй Ѳедоровичъ, выслушайте-съ, вѣдь ужь теперь минута такая пришла-съ что надо выслушать, ибо вы даже и понять не можете что могутъ значить для меня теперь эти двѣсти рублей, продолжалъ бѣднякъ приходя постепенно въ какой-то безпорядочный, почти дикiй восторгъ. Онъ былъ какъ бы сбитъ съ толку, говорилъ же чрезвычайно спѣша и торопясь, точно опасаясь что ему не дадутъ всего высказать. — Кромѣ того что это честно прiобрѣтено, отъ столь уважаемой и святой «сестры-съ», знаете ли вы что я маменьку и Ниночку, — горбатенькаго-то ангела моего, дочку-то, полѣчить теперь могу? Прiѣзжалъ ко мнѣ докторъ Герценштубе, по добротѣ своего сердца, осматривалъ ихъ обѣихъ цѣлый часъ: «Не понимаю, говоритъ, ничего», а однакоже минеральная вода, которая въ аптекѣ здѣшней есть (прописалъ онъ ее), несомнѣнную пользу ей принесетъ, да ванны ножныя изъ лѣкарствъ тоже ей прописалъ. Минеральная-то вода стòитъ тридцать копѣекъ, а кувшиновъ-то надо выпить можетъ быть сорокъ. Такъ я взялъ да рецептъ и положилъ на полку подъ образа, да тамъ и лежитъ. А Ниночку прописалъ купать въ какомъ-то растворѣ, въ горячихъ ваннахъ такихъ, да ежедневно утромъ и вечеромъ, такъ гдѣ жь намъ было сочинить такое лѣченье-съ у насъ-то, въ хоромахъ-то нашихъ, безъ прислуги, безъ помощи, безъ посуды и


 331 ‑

воды-съ? А Ниночка-то вся въ ревматизмѣ, я вамъ это еще и не говорилъ, по ночамъ ноетъ у ней вся правая половина, мучается, и вѣрите ли, ангелъ Божiй, крѣпится чтобы насъ не обезпокоить, не стонетъ, чтобы насъ не разбудить. Кушаемъ мы чтò попало, чтò добудется, такъ вѣдь она самый послѣднiй кусокъ возьметъ, что собакѣ только можно выкинуть: «Не стòю я, дескать, этого куска, я у васъ отнимаю, вамъ бременемъ сижу». Вотъ что ея взглядъ ангельскiй хочетъ изобразить. Служимъ мы ей, а ей это тягостно: «Не стòю я того, не стòю, недостойная я калѣка, безполезная», — а еще бы она не стоила-съ, когда она всѣхъ насъ своею ангельскою кротостью у Бога вымолила, безъ нея, безъ ея тихаго слова, у насъ былъ бы адъ-съ, даже Варю и ту смягчила. А Варвару-то Николавну тоже не осуждайте-съ, тоже ангелъ она, тоже обиженная. Прибыла она къ намъ лѣтомъ, а было съ ней шестнадцать рублей, уроками заработала и отложила ихъ на отъѣздъ чтобы въ сентябрѣ, то есть теперь-то, въ Петербургъ на нихъ воротиться. А мы взяли денежки-то ея и прожили и не на что ей теперь воротиться, вотъ какъ-съ. Да и нельзя воротиться-то, потому на насъ какъ каторжная работаетъ — вѣдь мы ее какъ клячу запрягли-осѣдлали, за всѣми ходитъ, чинитъ, моетъ, полъ мететъ, маменьку въ постель укладываетъ, а маменька капризная-съ, а маменька слезливая-съ, а маменька сумасшедшая-съ!… Такъ вѣдь теперь я на эти двѣсти рублей служанку нанять могу-съ, понимаете ли вы, Алексѣй Ѳедоровичъ, лѣченiе милыхъ существъ предпринять могу-съ, курсистку въ Петербургъ направлю-съ, говядины куплю-съ, дiэту новую заведу-съ. Господи, да вѣдь это мечта!

Алеша былъ ужасно радъ что доставилъ столько счастiя и что бѣднякъ согласился быть осчастливленнымъ.


 332 ‑

— Стойте, Алексѣй Ѳедоровичъ, стойте, схватился опять за новую вдругъ представившуюся ему мечту штабсъ-капитанъ и опять затараторилъ изступленною скороговоркой, — да знаете ли вы что мы съ Илюшкой пожалуй и впрямь теперь мечту осуществимъ: купимъ лошадку да кибитку, да лошадку-то вороненькую, онъ просилъ непремѣнно чтобы вороненькую, да и отправимся, какъ третьяго дня росписывали. У меня въ К—ской губернiи адвокатъ есть знакомый-съ, съ дѣтства прiятель-съ, передавали мнѣ чрезъ вѣрнаго человѣка что если прiѣду, то онъ мнѣ у себя на конторѣ мѣсто письмоводителя будто бы дастъ-съ, такъ вѣдь кто его знаетъ можетъ и дастъ…. Ну такъ посадить бы маменьку, посадить бы Ниночку, Илюшечку править посажу, а я бы пѣшечкомъ, пѣшечкомъ, да всѣхъ бы и повезъ-съ…. Господи, да еслибы только одинъ должокъ пропащiй здѣсь получить, такъ можетъ достанетъ даже и на это-съ!

— Достанетъ, достанетъ! воскликнулъ Алеша, — Катерина Ивановна вамъ пришлетъ еще, сколько угодно, и знаете ли, у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вамъ надо какъ отъ брата, какъ отъ друга, потомъ отдадите… (Вы разбогатѣете, разбогатѣете!) И знаете что никогда вы ничего лучше даже и придумать не въ состоянiи какъ этотъ переѣздъ въ другую губернiю! Въ этомъ ваше спасенiе, а главное для вашего мальчика, — и знаете поскорѣе-бы, до зимы бы, до холодовъ, и написали бы намъ оттуда, и остались бы мы братьями… Нѣтъ, это не мечта!

Алеша хотѣлъ было обнять его, до того онъ былъ доволенъ. Но взглянувъ на него онъ вдругъ остановился: тотъ стоялъ вытянувъ шею, вытянувъ губы, съ изступленнымъ и поблѣднѣвшимъ лицомъ и что-то шепталъ губами, какъ будто желая что-то выговорить; звуковъ не было, а онъ все шепталъ губами, было какъ-то странно.


 333 ‑

— Чего вы! вздрогнулъ вдругъ отчего-то Алеша.

— Алексѣй Ѳедоровичъ… я… вы… бормоталъ и срывался штабсъ-капитанъ, странно и дико смотря на него въ упоръ съ видомъ рѣшившагося полетѣть съ горы, и въ то же время губами какъ бы и улыбаясь, — я-съ… вы-съ… А не хотите ли я вамъ одинъ фокусикъ сейчасъ покажу-съ! вдругъ прошепталъ онъ быстрымъ, твердымъ шепотомъ, рѣчь уже не срывалась болѣе.

— Какой фокусикъ?

— Фокусикъ, фокусъ-покусъ такой, все шепталъ штабсъ-капитанъ; ротъ его скривился на лѣвую сторону, лѣвый глазъ прищурился, онъ не отрываясь все смотрѣлъ на Алешу, точно приковался къ нему.

— Да чтò съ вами, какой фокусъ? прокричалъ тотъ ужь совсѣмъ въ испугѣ.

— А вотъ какой, глядите! взвизгнулъ вдругъ штабсъ-капитанъ.

И показавъ ему обѣ радужныя кредитки, которыя все время, въ продолженiи всего разговора, держалъ обѣ вмѣстѣ за уголокъ большимъ и указательнымъ пальцами правой руки, онъ вдругъ съ какимъ-то остервенѣнiемъ схватилъ ихъ, смялъ и крѣпко зажалъ въ кулакѣ правой руки.

— Видѣли-съ, видѣли-съ! взвизгнулъ онъ Алешѣ, блѣдный и изступленный, и вдругъ поднявъ вверхъ кулакъ, со всего розмаху бросилъ обѣ смятыя кредитки на песокъ, — видѣли-съ? взвизгнулъ онъ опять показывая на нихъ пальцемъ, — ну такъ вотъ же-съ!..

И вдругъ поднявъ правую ногу, онъ съ дикою злобой бросился ихъ топтать каблукомъ, восклицая и задыхаясь съ каждымъ ударомъ ноги.

— Вотъ ваши деньги-съ! Вотъ ваши деньги-съ! Вотъ ваши деньги-съ! Вотъ ваши деньги-съ! Вдругъ онъ отскочилъ


 334 ‑

назадъ и выпрямился предъ Алешей. Весь видъ его изобразилъ собой неизъяснимую гордость.

— Доложите пославшимъ васъ что мочалка чести своей не продаетъ-съ! вскричалъ онъ простирая на воздухъ руку. Затѣмъ быстро повернулся и бросился бѣжать; но онъ не пробѣжалъ и пяти шаговъ, какъ весь повернувшись опять, вдругъ сдѣлалъ Алешѣ ручкой. Но и опять не пробѣжавъ пяти шаговъ, онъ въ послѣднiй уже разъ обернулся, на этотъ разъ безъ искривленнаго смѣха въ лицѣ, а напротивъ, все оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричалъ онъ:

— А чтò жъ бы я моему мальчику-то сказалъ еслибъ у васъ деньги за позоръ нашъ взялъ? и проговоривъ это бросился бѣжать на сей разъ уже не оборачиваясь. Алеша глядѣлъ ему вслѣдъ съ невыразимою грустью. О, онъ понималъ что тотъ до самаго послѣдняго мгновенiя самъ не зналъ что скомкаетъ и швырнетъ кредитки. Бѣжавшiй ни разу не обернулся, такъ и зналъ Алеша что не обернется. Преслѣдовать и звать его онъ не захотѣлъ, онъ зналъ почему? Когда же тотъ исчезъ изъ виду, Алеша поднялъ обѣ кредитки. Онѣ были лишь очень смяты, сплюснуты и вдавлены въ песокъ, но совершенно цѣлы и даже захрустѣли какъ новенькiя когда Алеша развертывалъ ихъ и разглаживалъ. Разгладивъ онъ сложилъ ихъ, сунулъ въ карманъ и пошелъ къ Катеринѣ Ивановнѣ докладывать объ успѣхѣ ея порученiя.

‑‑‑