‑ 335 ‑

КНИГА ПЯТАЯ.

PRO И CONTRA.

I.

Сговоръ.

Г-жа Хохлакова опять встрѣтила Алешу первая. Она торопилась: случилось нѣчто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обморокомъ, затѣмъ наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жаръ, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки ужь здѣсь, а Герценштубе еще нѣтъ. Всѣ сидятъ въ ея комнатѣ и ждутъ. Что-то будетъ, а она безъ памяти. А ну если горячка!»

Восклицая это г-жа Хохлакова имѣла видъ серiозно-испуганный: «это ужь серiозно, серiозно!» прибавляла она къ каждому слову, какъ будто все чтò случалось съ ней прежде было не серiозно. Алеша выслушалъ ее съ горестью; началъ было излагать ей и свои приключенiя; но она его съ первыхъ же словъ прервала: ей было некогда, она просила посидѣть у Lise и у Lise подождать ее.

— Lisе, милѣйшiй Алексѣй Ѳедоровичъ, зашептала она ему почти на ухо, — Lisе меня странно удивила сейчасъ, но и умилила, а потому сердце мое ей все прощаетъ. Представьте, только что вы ушли, она вдругъ искренно стала раскаяваться что надъ вами будто бы смѣялась вчера и сегодня. Но вѣдь она не смѣялась, она лишь шутила. Но такъ серiозно раскаявалась, почти до слезъ, такъ что я удивилась. Никогда она прежде серiозно не раскаявалась когда

‑ 336 ‑

надо мною смѣялась, а все въ шутку. А вы знаете она поминутно надо мною смѣется. А вотъ теперь она серiозно, теперь пошло все серiозно. Она чрезвычайно цѣнитъ ваше мнѣнiе, Алексѣй Ѳедоровичъ, и если можете то не обижайтесь на нее и не имѣйте претензiи. Я сама только и дѣлаю что щажу ее, потому что она такая умненькая, — вѣрите ли вы? Она говорила сейчасъ что вы были другомъ ея дѣтства, — «самымъ серiознымъ другомъ моего дѣтства», — представьте себѣ это самымъ серiознымъ, а я-то? У ней на этотъ счетъ чрезвычайно серiозныя чувства и даже воспоминанiя, а главное эти фразы и словечки, самыя неожиданныя эти словечки, такъ что никакъ не ожидаешь, а вдругъ оно и выскочитъ. Вотъ недавно о соснѣ напримѣръ: Стояла у насъ въ саду въ ея первомъ дѣтствѣ сосна, можетъ и теперь стоитъ, такъ что нечего говорить въ прошедшемъ времени. Сосны не люди, онѣ долго не измѣняются, Алексѣй Ѳедоровичъ. «Мама, говоритъ, я помню эту сосну какъ со сна», — то есть «сосну какъ со сна» — это какъ-то она иначе выразилась, потому что тутъ путаница, сосна слово глупое, но только она мнѣ наговорила по этому поводу что-то такое оригинальное что я рѣшительно не возьмусь передать. Да и все забыла. Ну до свиданья, я очень потрясена и навѣрно съума схожу. Ахъ Алексѣй Ѳедоровичъ, я два раза въ жизни съума сходила и меня лѣчили. Ступайте къ Lisе. Ободрите ее какъ вы всегда прелестно это съумѣете сдѣлать. Lisе, крикнула она, подходя къ ея двери, — вотъ я привела къ тебѣ столь оскорбленнаго тобою Алексѣя Ѳедоровича и онъ нисколько не сердится, увѣряю тебя, напротивъ удивляется какъ ты могла подумать!

— Меrçi mаmаn, войдите Алексѣй Ѳедоровичъ.

Алеша вошелъ. Lisе смотрѣла какъ-то сконфуженно и вдругъ вся покраснѣла. Она видимо чего-то стыдилась, и

‑ 337 ‑

какъ всегда при этомъ бываетъ, быстро-быстро заговорила совсѣмъ о постороннемъ, точно этимъ только постороннимъ она и интересовалась въ эту минуту.

— Мама мнѣ вдругъ передала сейчасъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, всю исторiю объ этихъ двухстахъ рубляхъ и объ этомъ вамъ порученiи…. къ этому бѣдному офицеру…. и разсказала всю эту ужасную исторiю какъ его обидѣли, и знаете, хоть мама разсказываетъ очень не толково… она все перескакиваетъ… но я слушала и плакала. Чтò же, какъ же, отдали вы эти деньги и какъ же теперь этотъ несчастный?…

— То-то и есть что не отдалъ, и тутъ цѣлая исторiя, отвѣтилъ Алеша, съ своей стороны какъ бы именно болѣе всего озабоченный тѣмъ что деньги не отдалъ, а между тѣмъ Lisе отлично замѣтила, что и онъ смотритъ въ сторону и тоже видимо старается говорить о постороннемъ. Алеша присѣлъ къ столу и сталъ разсказывать, но съ первыхъ же словъ онъ совершенно пересталъ конфузиться и увлекъ въ свою очередь Lisе. Онъ говорилъ подъ влiянiемъ сильнаго чувства и недавняго чрезвычайнаго впечатлѣнiя и разсказать ему удалось хорошо и обстоятельно. Онъ и прежде, еще въ Москвѣ, еще въ дѣтствѣ Lisе, любилъ приходить къ ней и разсказывать то изъ случившагося съ нимъ сейчасъ, то изъ прочитаннаго, то вспоминать изъ прожитаго имъ дѣтства. Иногда даже оба мечтали вмѣстѣ и сочиняли цѣлыя повѣсти вдвоемъ, но большею частью веселыя и смѣшныя. Теперь они оба какъ бы вдругъ перенеслись въ прежнее московское время, года два назадъ. Lisе была чрезвычайно растрогана его разсказомъ. Алеша съ горячимъ чувствомъ съумѣлъ нарисовать передъ ней образъ «Илюшечки». Когда же кончилъ во всей подробности сцену о томъ какъ

‑ 338 ‑

тотъ несчастный человѣкъ топталъ деньги, то Lisе всплеснула руками и вскричала въ неудержимомъ чувствѣ:

— Такъ вы не отдали денегъ, такъ вы такъ и дали ему убѣжать! Боже мой, да вы хоть бы побѣжали за нимъ сами и догнали его….

— Нѣтъ Lisе, этакъ лучше что я не побѣжалъ, сказалъ Алеша, всталъ со стула и озабоченно прошелся по комнатѣ.

— Какъ лучше, чѣмъ лучше? Теперь они безъ хлѣба и погибнутъ!

— Не погибнутъ, потому что эти двѣсти рублей ихъ всетаки не минуютъ. Онъ все равно возьметъ ихъ завтра. Завтра-то ужь навѣрно возьметъ, проговорилъ Алеша шагая въ раздумьи. — Видите ли, Lisе, продолжалъ онъ вдругъ остановясь предъ ней, — я самъ тутъ сдѣлалъ одну ошибку, но и ошибка-то вышла къ лучшему.

— Какая ошибка и почему къ лучшему?

— А вотъ почему, это человѣкъ трусливый и слабый характеромъ. Онъ такой измученный и очень добрый. Я вотъ теперь все думаю: чѣмъ это онъ такъ вдругъ обидѣлся и деньги растопталъ, потому что, увѣряю васъ, онъ до самаго послѣдняго мгновенiя не зналъ что растопчетъ ихъ. И вотъ мнѣ кажется что онъ многимъ тутъ обидѣлся… да и не могло быть иначе въ его положенiи… Во первыхъ, онъ ужь тѣмъ обидѣлся что слишкомъ при мнѣ деньгамъ обрадовался и предо мною этого не скрылъ. Еслибъ обрадовался да не очень, не показалъ этого, фасоны бы сталъ дѣлать, какъ другiе принимая деньги, кривляться, ну тогда бы еще могъ снести и принять, а то онъ ужь слишкомъ правдиво обрадовался, а это-то и обидно. Ахъ Lisе, онъ правдивый и добрый человѣкъ, вотъ въ этомъ-то и вся бѣда въ этихъ случаяхъ! У него все время пока онъ тогда говорилъ голосъ былъ такой

‑ 339 ‑

слабый, ослабленный, и говорилъ онъ такъ скоро-скоро, все какъ-то хихикалъ такимъ смѣшкомъ, или уже плакалъ… право онъ плакалъ, до того онъ былъ въ восхищенiи… и про дочерей своихъ говорилъ… и про мѣсто чтò ему въ другомъ городѣ дадутъ… И чуть только излилъ душу, вотъ вдругъ ему и стыдно стало за то что онъ такъ всю душу мнѣ показалъ. Вотъ онъ меня сейчасъ и возненавидѣлъ. А онъ изъ ужасно стыдливыхъ бѣдныхъ. Главное же обидѣлся тѣмъ что слишкомъ скоро меня за своего друга принялъ и скоро мнѣ сдался; то бросался на меня, пугалъ, а тутъ вдругъ только что увидѣлъ деньги и сталъ меня обнимать. Потому что онъ меня обнималъ, все руками трогалъ. Это именно вотъ въ такомъ видѣ онъ долженъ былъ все это униженiе почувствовать, а тутъ какъ разъ я эту ошибку сдѣлалъ, очень важную: Я вдругъ и скажи ему что если денегъ у него не достанетъ на переѣздъ въ другой городъ, то ему еще дадутъ, и даже я самъ ему дамъ изъ моихъ денегъ сколько угодно. Вотъ это вдругъ его и поразило: зачѣмъ дескать и я выскочилъ ему помогать? Знаете, Lisе, это ужасно какъ тяжело для обиженнаго человѣка когда всѣ на него станутъ смотрѣть его благодѣтелями… я это слышалъ, мнѣ это старецъ говорилъ. Я не знаю какъ это выразить, но я это часто и самъ видѣлъ. Да я вѣдь и самъ точно также чувствую. А главное то, что хоть онъ и не зналъ до самаго послѣдняго мгновенiя что растопчетъ кредитки, но всетаки это предчувствовалъ, это ужь непремѣнно. Потому-то и восторгъ у него былъ такой сильный что онъ предчувствовалъ… И вотъ хоть все это такъ скверно, но всетаки къ лучшему. Я такъ даже думаю что къ самому лучшему, лучше и быть не могло…

— Почему, почему лучше и быть не могло? воскликнула Lisе съ большимъ удивленiемъ смотря на Алешу.

‑ 340 ‑

— Потому, Lisе, что еслибъ онъ не растопталъ, а взялъ эти деньги, то придя домой чрезъ часъ какой-нибудь и заплакалъ бы о своемъ униженiи, вотъ чтò вышло бы непремѣнно. Заплакалъ бы и пожалуй завтра пришелъ бы ко мнѣ чѣмъ свѣтъ и бросилъ бы можетъ быть мнѣ кредитки и растопталъ бы какъ давеча. А теперь онъ ушелъ ужасно гордый и съ торжествомъ, хоть и знаетъ что «погубилъ себя». А стало быть теперь ужь ничего нѣтъ легче какъ заставить его принять эти же двѣсти рублей не далѣе какъ завтра, потому что онъ ужь свою честь доказалъ, деньги швырнулъ, растопталъ… Не могъ же онъ знать когда топталъ что я завтра ихъ ему опять принесу. А между тѣмъ деньги-то эти ему ужасно какъ вѣдь нужны. Хоть онъ теперь и гордъ, а все таки вѣдь даже сегодня будетъ думать о томъ какой помощи онъ лишился. Ночью будетъ еще сильнѣе думать, во снѣ будетъ видѣть, а къ завтрашнему утру пожалуй готовъ будетъ ко мнѣ бѣжать и прощенья просить. А я-то вотъ тутъ и явлюсь: «Вотъ, дескать, вы гордый человѣкъ, вы доказали, ну теперь возьмите, простите насъ». Вотъ тутъ-то онъ и возьметъ!

Алеша съ какимъ-то упоенiемъ произнесъ: «Вотъ тутъ-то онъ и возьметъ!» Lisе захлопала въ ладошки.

— Ахъ, это правда, ахъ, я это ужасно вдругъ поняла! Ахъ Алеша, какъ вы все это знаете? Такой молодой и ужь знаетъ чтò въ душѣ… Я бы никогда этого не выдумала…

— Его, главное, надо теперь убѣдить въ томъ что онъ со всѣми нами на равной ногѣ, не смотря на то что онъ у насъ деньги беретъ, продолжалъ въ своемъ упоенiи Алеша, — и не только на равной, но даже на высшей ногѣ…

— «На высшей ногѣ» — прелестно, Алексѣй Ѳедоровичъ, но говорите, говорите!

‑ 341 ‑

— То есть я не такъ выразился… про высшую ногу… но это ничего, потому что…

— Ахъ ничего, ничего, конечно ничего! Простите, Алеша, милый… Знаете, я васъ до сихъ поръ почти не уважала… то есть уважала, да на равной ногѣ, а теперь буду на высшей уважать… Милый, не сердитесь что я «острю», подхватила она тотчасъ же съ сильнымъ чувствомъ. — Я смѣшная и маленькая, но вы, вы… Слушайте, Алексѣй Ѳедоровичъ, нѣтъ ли тутъ во всемъ этомъ разсужденiи нашемъ, то есть вашемъ… нѣтъ, ужь лучше нашемъ… нѣтъ ли тутъ презрѣнiя къ нему, къ этому несчастному… въ томъ что мы такъ его душу теперь разбираемъ, свысока точно, а? Въ томъ что такъ навѣрно рѣшили теперь что онъ деньги приметъ, а?

— Нѣтъ, Lisе, нѣтъ презрѣнiя, твердо отвѣтилъ Алеша, какъ будто уже приготовленный къ этому вопросу, — я ужь объ этомъ самъ думалъ идя сюда. Разсудите какое ужь тутъ презрѣнiе, когда мы сами такiе же какъ онъ, когда всѣ такiе же какъ онъ. Потому что вѣдь и мы такiе же, не лучше. А еслибъ и лучше были, то были бы все таки такiе же на его мѣстѣ… Я не знаю какъ вы, Lisе, но я считаю про себя что у меня во многомъ мелкая душа. А у него и не мелкая, напротивъ, очень деликатная… Нѣтъ, Lisе, нѣтъ тутъ никакого презрѣнiя къ нему! Знаете, Lisе, мой старецъ сказалъ одинъ разъ: за людьми сплошь надо какъ за дѣтьми ходить, а за иными какъ за больными въ больницахъ…

— Ахъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, ахъ, голубчикъ, давайте за людьми какъ за больными ходить!

— Давайте, Lisе, я готовъ, только я самъ не совсѣмъ готовъ; я иной разъ очень нетерпѣливъ, а въ другой разъ и глазу у меня нѣтъ. Вотъ у васъ другое дѣло.

‑ 342 ‑

— Ахъ, не вѣрю! Алексѣй Ѳедоровичъ, какъ я счастлива!

— Какъ хорошо что вы это говорите, Lisе.

— Алексѣй Ѳедоровичъ, вы удивительно хороши, но вы иногда какъ будто педантъ… а между тѣмъ, смотришь, вовсе не педантъ. Подите посмотрите у дверей, отворите ихъ тихонько и посмотрите не подслушиваетъ ли маменька, прошептала вдругъ Lisе какимъ то нервнымъ, торопливымъ шепотомъ.

Алеша пошелъ, прiотворилъ двери и доложилъ что никто не подслушиваетъ.

— Подойдите сюда, Алексѣй Ѳедоровичъ, продолжала Lisе, краснѣя все болѣе и болѣе, — дайте вашу руку, вотъ такъ. Слушайте, я вамъ должна большое признанiе сдѣлать: вчерашнее письмо я вамъ не въ шутку написала, а серiозно…

И она закрыла рукой свои глаза. Видно было что ей очень стыдно сдѣлать это признанiе. Вдругъ она схватила его руку и стремительно поцаловала ее три раза.

— Ахъ, Lisе, вотъ и прекрасно, радостно воскликнулъ Алеша. — А я вѣдь былъ совершенно увѣренъ что вы написали серiозно.

— Увѣренъ, представьте себѣ! отвела вдругъ она его руку, не выпуская ее однако изъ своей руки, краснѣя ужасно и смѣясь маленькимъ, счастливымъ смѣшкомъ, — я ему руку поцаловала, а онъ говоритъ: «и прекрасно». Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже былъ въ большомъ смятенiи.

— Я бы желалъ вамъ всегда нравиться, Lisе, но не знаю какъ это сдѣлать, пробормоталъ онъ кое-какъ, и тоже краснѣя.

— Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-съ. Онъ изволилъ меня выбрать въ свои супруги и на томъ

‑ 343 ‑

успокоился! Онъ былъ уже увѣренъ что я написала серiозно, каково! Но вѣдь это дерзость — вотъ чтò!

— Да развѣ это худо что я былъ увѣренъ? засмѣялся вдругъ Алеша.

— Ахъ, Алеша, напротивъ ужасно какъ хорошо, нѣжно и со счастьемъ посмотрѣла на него Lisе. Алеша стоялъ все еще держа свою руку въ ея рукѣ. Вдругъ онъ нагнулся и поцаловалъ ее въ самыя губки.

— Это чтò еще? Чтò съ вами? вскрикнула Lisе. Алеша совсѣмъ потерялся.

— Ну простите если не такъ… Я можетъ быть ужасно глупо… Вы сказали что я холоденъ, я взялъ и поцаловалъ… Только я вижу что вышло глупо…

Lisе засмѣялась и закрыла лицо руками.

— И въ этомъ платьѣ! вырвалось у ней между смѣхомъ, но вдругъ она перестала смѣяться и стала вся серiозная, почти строгая.

— Ну, Алеша, мы еще подождемъ съ поцалуями, потому что мы этого еще оба не умѣемъ, а ждать намъ еще очень долго, заключила она вдругъ. — Скажите лучше за чтò вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы такой умный, такой мыслящiй, такой замѣчающiй? Ахъ, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я васъ совсѣмъ не стòю!

— Стòите, Lisе. Я на дняхъ выйду изъ монастыря совсѣмъ. Выйдя въ свѣтъ надо жениться, это-то я знаю. Такъ и онъ мнѣ велѣлъ. Кого жь я лучше васъ возьму… и кто меня кромѣ васъ возьметъ? Я ужь это обдумывалъ. Во первыхъ, вы меня съ дѣтства знаете, а во вторыхъ, въ васъ очень много способностей, какихъ во мнѣ совсѣмъ нѣтъ. У васъ душа веселѣе чѣмъ у меня; вы, главное, невиннѣе меня, а ужь я до многаго, до многаго прикоснулся… Ахъ, вы не знаете, вѣдь и я Карамазовъ! Чтò въ томъ что вы

‑ 344 ‑

смѣетесь и шутите, и надо мной тоже, напротивъ смѣйтесь, я такъ этому радъ… Но вы смѣетесь какъ маленькая дѣвочка, а про себя думаете какъ мученица…

— Какъ мученица? Какъ это?

— Да, Lisе, вотъ давеча вашъ вопросъ: нѣтъ ли въ насъ презрѣнiя къ тому несчастному, что мы такъ душу его анатомируемъ, — этотъ вопросъ мученическiй… видите я никакъ не умѣю это выразить, но у кого такiе вопросы являются, тотъ самъ способенъ страдать. Сидя въ креслахъ, вы ужь и теперь должны были много передумать…

— Алеша, дайте мнѣ вашу руку, чтò вы ее отнимаете, — промолвила Lisе ослабленнымъ отъ счастья, упавшимъ какимъ-то голоскомъ. — Послушайте, Алеша, во чтò вы одѣнетесь какъ выйдете изъ монастыря, въ какой костюмъ? Не смѣйтесь, не сердитесь, это очень, очень для меня важно.

— Про костюмъ, Lisе, я еще не думалъ, но въ какой хотите, въ такой и одѣнусь.

— Я хочу чтобъ у васъ былъ темносинiй бархатный пиджакъ, бѣлый пикейный жилетъ и пуховая сѣрая мягкая шляпа… Скажите, вы такъ и повѣрили давеча, что я васъ не люблю, когда я отъ письма вчерашняго отреклась?

— Нѣтъ, не повѣрилъ.

— О, несносный человѣкъ, неисправимый!

— Видите, я зналъ что вы меня… кажется любите, но я сдѣлалъ видъ что вамъ вѣрю что вы не любите, чтобы вамъ было… удобнѣе…

— Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я васъ ужасно люблю. Я давеча какъ вамъ прiйти загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и если онъ мнѣ спокойно вынетъ и отдастъ его (какъ и ожидать отъ него всегда можно), — то значитъ что онъ совсѣмъ меня не любитъ, ничего не чувствуетъ, а просто глупый и недостойный мальчикъ,

‑ 345 ‑

а я погибла. Но вы оставили письмо въ кельѣ и это меня ободрило: не правда ли, вы потому оставили въ кельѣ, что предчувствовали что я буду требовать назадъ письмо, такъ чтобы не отдавать его? Такъ ли? Вѣдь такъ?

— Охъ, Lisе, совсѣмъ не такъ, вѣдь письмо-то со мной и теперь, и давеча было тоже, вотъ въ этомъ карманѣ, вотъ оно.

Алеша вынулъ смѣясь письмо и показалъ ей издали.

— Только я вамъ не отдамъ его, смотрите изъ рукъ.

— Какъ? Такъ вы давеча солгали, вы монахъ и солгали?

— Пожалуй солгалъ, смѣялся и Алеша, — чтобы вамъ не отдавать письма солгалъ. Оно очень мнѣ дорого, прибавилъ онъ вдругъ съ сильнымъ чувствомъ и опять покраснѣвъ, — это ужь на вѣки и я его никому никогда не отдамъ!

Lisе смотрѣла на него въ восхищенiи.

— Алеша, залепетала она опять, — посмотрите у дверей, не подслушиваетъ ли мамаша?

— Хорошо Lisе, я посмотрю, только не лучше ли не смотрѣть, а? Зачѣмъ подозрѣвать въ такой низости вашу мать?

— Какъ низости? Въ какой низости? Это то что она подслушиваетъ за дочерью, такъ это ея право, а не низость, вспыхнула Lisе. — Будьте увѣрены, Алексѣй Ѳедоровичъ, что когда я сама буду матерью и у меня будетъ такая же дочь какъ я, то я непремѣнно буду за нею подслушивать.

— Неужели, Lisе? Это не хорошо.

— Ахъ, Боже мой, какая тутъ низость? Еслибъ обыкновенный свѣтскiй разговоръ какой нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тутъ родная дочь заперлась съ молодымъ человѣкомъ… Слушайте, Алеша, знайте, я за

‑ 346 ‑

вами тоже буду подсматривать, только что мы обвѣнчаемся, и знайте еще что я всѣ письма ваши буду распечатывать и все читать… Это ужь вы будьте предувѣдомлены…

— Да, конечно если такъ… бормоталъ Алеша, — только это не хорошо…

— Ахъ, какое презрѣнiе! Алеша, милый, не будемъ ссориться съ самаго перваго раза, — я вамъ лучше всю правду скажу: это конечно очень дурно подслушивать и ужь конечно я не права, а вы правы, но только я всетаки буду подслушивать.

— Дѣлайте. Ничего за мной такого не подглядите, засмѣялся Алеша.

— Алеша, а будете ли вы мнѣ подчиняться? Это тоже надо заранѣе рѣшить.

— Съ большою охотой, Lisе, и непремѣнно, только не въ самомъ главномъ. Въ самомъ главномъ, если вы будете со мной несогласны, то я всетаки сдѣлаю какъ мнѣ долгъ велитъ.

— Такъ и нужно. Такъ знайте что и я, напротивъ, не только въ самомъ главномъ подчиняться готова, но и во всемъ уступлю вамъ и вамъ теперь же клятву въ этомъ даю, — во всемъ и на всю жизнь, вскричала пламенно Lisе, — и это со счастiемъ, со счастiемъ! Мало того, клянусь вамъ что я никогда не буду за вами подслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому что вы правы, а я нѣтъ. И хоть мнѣ ужасно будетъ хотѣться подслушивать, я это знаю, но я всетаки не буду, потому что вы считаете это неблагороднымъ. Вы теперь какъ мое провидѣнiе… Слушайте, Алексѣй Ѳедоровичъ, почему вы такой грустный всѣ эти дни, и вчера и сегодня; я знаю что у васъ есть хлопоты, бѣдствiя, но я вижу, кромѣ того, что у васъ есть особенная какая-то грусть, — секретная можетъ быть, а?

‑ 347 ‑

— Да, Lisе, есть и секретная, грустно произнесъ Алеша. — Вижу что меня любите коли угадали это.

— Какая же грусть? О чемъ? Можно сказать? съ робкою мольбой произнесла Lisе.

— Потомъ скажу, Lisе… послѣ… смутился Алеша. — Теперь пожалуй и непонятно будетъ. Да я пожалуй и самъ не съумѣю сказать.

— Я знаю, кромѣ того, что васъ мучаютъ ваши братья, отецъ?

— Да, и братья, проговорилъ Алеша какъ бы въ раздумьи.

— Я вашего брата Ивана Ѳедоровича не люблю, Алеша, вдругъ замѣтила Lisе.

Алеша замѣчанiе это отмѣтилъ съ нѣкоторымъ удивленiемъ, но не поднялъ его.

— Братья губятъ себя, продолжалъ онъ, — отецъ тоже. И другихъ губятъ вмѣстѣ съ собою. Тутъ «земляная карамазовская сила», какъ отецъ Паисiй намедни выразился, — земляная и неистовая, необдѣланная… Даже носится ли Духъ Божiй вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только что и самъ я Карамазовъ… Я монахъ, монахъ? Монахъ я, Lisе? Вы какъ-то сказали сiю минуту что я монахъ?

— Да, сказала.

— А я въ Бога-то вотъ можетъ быть и не вѣрую.

— Вы не вѣруете, чтò съ вами? тихо и осторожно проговорила Lisе. Но Алеша не отвѣтилъ на это. Было тутъ, въ этихъ слишкомъ внезапныхъ словахъ его нѣчто слишкомъ таинственное и слишкомъ субъективное, можетъ быть и ему самому неясное, но уже несомнѣнно его мучившее.

— И вотъ теперь, кромѣ всего, мой другъ уходитъ, первый въ мiрѣ человѣкъ, землю покидаетъ. Еслибы вы знали, еслибы вы знали, Lisе, какъ я связанъ, какъ я

‑ 348 ‑

спаянъ душевно съ этимъ человѣкомъ! И вотъ я останусь одинъ… Я къ вамъ приду, Lisе… Впредь будемъ вмѣстѣ…

— Да, вмѣстѣ, вмѣстѣ! Отнынѣ всегда вмѣстѣ на всю жизнь. Слушайте, поцалуйте меня, я позволяю.

Алеша поцаловалъ ее.

— Ну теперь ступайте, Христосъ съ вами! (и она перекрестила его). Ступайте скорѣе къ нему пока живъ. Я вижу что жестоко васъ задержала. Я буду сегодня молиться за него и за васъ. Алеша мы будемъ счастливы! Будемъ мы счастливы, будемъ?

— Кажется будемъ, Lisе.

Выйдя отъ Lisе Алеша не заблагоразсудилъ пройти къ г-жѣ Хохлаковой и не простясь съ нею направился было изъ дому. Но только что отворилъ дверь и вышелъ на лѣстницу, откуда ни возьмись предъ нимъ сама г-жа Хохлакова. Съ перваго слова Алеша догадался что она поджидала его тутъ нарочно.

— Алексѣй Ѳедоровичъ, это ужасно. Это дѣтскiе пустяки и все вздоръ. Надѣюсь вы не вздумаете мечтать…. Глупости, глупости и глупости! накинулась она на него.

— Только не говорите этого ей, сказалъ Алеша, — а то она будетъ взволнована, а это ей теперь вредно.

— Слышу благоразумное слово благоразумнаго молодаго человѣка. Понимать ли мнѣ такъ что вы сами только потому соглашались съ ней что не хотѣли, изъ состраданiя къ ея болѣзненному состоянiю, противорѣчiемъ разсердить ее?

— О нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ, я совершенно серiозно съ нею говорилъ, твердо заявилъ Алеша.

— Серiозность тутъ невозможна, немыслима, и во первыхъ, я васъ теперь совсѣмъ не приму ни разу, а во вторыхъ, я уѣду и ее увезу, знайте это.

— Да зачѣмъ же, сказалъ Алеша — вѣдь это такъ еще

‑ 349 ‑

не близко, года полтора еще можетъ быть ждать придется.

— Ахъ Алексѣй Ѳедоровичъ, это конечно правда и въ полтора года вы тысячу разъ съ ней поссоритесь и разойдетесь. Но я такъ несчастна, такъ несчастна! Пусть это все пустяки, но это меня сразило. Теперь я какъ Фамусовъ въ послѣдней сценѣ, вы Чацкiй, она Софья, и представьте я нарочно убѣжала сюда на лѣстницу чтобы васъ встрѣтить, а вѣдь и тамъ все роковое произошло на лѣстницѣ. Я все слышала, я едва устояла. Такъ вотъ гдѣ объясненiе ужасовъ всей этой ночи и всѣхъ давешнихъ истерикъ! Дочкѣ любовь, а матери смерть. Ложись въ гробъ. Теперь второе и самое главное: чтò это за письмо которое она вамъ написала, покажите мнѣ его сейчасъ, сейчасъ!

— Нѣтъ не надо. Скажите какъ здоровье Катерины Ивановны, мнѣ очень надо знать.

— Продолжаетъ лежать въ бреду, она не очнулась; ея тетки здѣсь и только ахаютъ и надо мной гордятся, а Герценштубе прiѣхалъ и такъ испугался что я не знала чтò съ нимъ и дѣлать и чѣмъ его спасти, хотѣла даже послать за докторомъ. Его увезли въ моей каретѣ. И вдругъ въ довершенiе всего вы вдругъ съ этимъ письмомъ. Правда все это еще черезъ полтора года. Именемъ всего великаго и святаго, именемъ умирающаго старца вашего покажите мнѣ это письмо, Алексѣй Ѳедоровичъ, мнѣ, матери! Если хотите, то держите его пальцами, а я буду читать изъ вашихъ рукъ.

— Нѣтъ не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила я не покажу. Я завтра приду и если хотите я съ вами о многомъ переговорю, а теперь — прощайте!

И Алеша выбѣжалъ съ лѣстницы на улицу.

‑ 350 ‑

II.

Смердяковъ съ гитарой.

Да и некогда было ему. У него блеснула мысль еще когда онъ прощался съ Lisе. Мысль о томъ: какъ бы самымъ хитрѣйшимъ образомъ поймать сейчасъ брата Дмитрiя отъ него очевидно скрывающагося? Было уже не рано, былъ часъ третiй пополудни. Всѣмъ существомъ своимъ Алеша стремился въ монастырь къ своему «великому» умирающему, но потребность видѣть брата Дмитрiя пересилила все: въ умѣ Алеши съ каждымъ часомъ наростало убѣжденiе о неминуемой ужасной катастрофѣ готовой совершиться. Въ чемъ именно состояла катастрофа и чтò хотѣлъ бы онъ сказать сiю минуту брату, можетъ быть онъ и самъ бы не опредѣлилъ. «Пусть благодѣтель мой умретъ безъ меня, но по крайней мѣрѣ я не буду укорять себя всю жизнь что можетъ быть могъ бы чтò спасти и не спасъ, прошелъ мимо, торопился въ свой домъ. Дѣлая такъ по его великому слову сдѣлаю»…

Планъ его состоялъ въ томъ чтобы захватить брата Дмитрiя нечаянно, а именно: перелѣзть какъ вчера черезъ тотъ плетень, войти въ садъ и засѣсть въ ту бесѣдку. «Если же его тамъ нѣтъ, думалъ Алеша, то не сказавшись ни Ѳомѣ, ни хозяйкамъ, притаиться и ждать въ бесѣдкѣ хотя бы до вечера. Если онъ по прежнему караулитъ приходъ Грушеньки, то очень можетъ быть что и придетъ въ бесѣдку»… Алеша впрочемъ не разсуждалъ слишкомъ много о подробностяхъ плана, но онъ рѣшилъ его исполнить хотя бы пришлось и въ монастырь не попасть сегодня…

Все произошло безъ помѣхи: онъ перелѣзъ черезъ плетень почти въ томъ самомъ мѣстѣ какъ вчера и скрытно пробрался

‑ 351 ‑

въ бесѣдку. Ему не хотѣлось чтобъ его замѣтили: и хозяйка, и Ѳома (если онъ тутъ) могли держать сторону брата и слушаться его приказанiй, а стало быть или въ садъ Алешу не пустить, или брата предувѣдомить во время что его ищутъ и спрашиваютъ. Въ бесѣдкѣ никого не было. Алеша сѣлъ на свое вчерашнее мѣсто и началъ ждать. Онъ оглядѣлъ бесѣдку, она показалась ему почему-то гораздо болѣе ветхою чѣмъ вчера; дрянною такою показалась ему въ этотъ разъ. День былъ впрочемъ такой же ясный какъ и вчера. На зеленомъ столѣ отпечатался кружокъ отъ вчерашней, должно быть расплескавшейся рюмки съ коньякомъ. Пустыя и непригодныя къ дѣлу мысли, какъ и всегда во время скучнаго ожиданiя, лѣзли ему въ голову: напримѣръ, почему онъ войдя теперь сюда сѣлъ именно точь въ точь на то самое мѣсто на которомъ вчера сидѣлъ, и почему не на другое? Наконецъ ему стало очень грустно, грустно отъ тревожной неизвѣстности. Но не просидѣлъ онъ и четверти часа, какъ вдругъ, очень гдѣ-то вблизи, послышался аккордъ гитары. Сидѣли или только сейчасъ усѣлся кто-то шагахъ отъ него въ двадцати, никакъ не дальше, гдѣ нибудь въ кустахъ. У Алеши вдругъ мелькнуло воспоминанiе что, уходя вчера отъ брата изъ бесѣдки, онъ увидѣлъ, или какъ бы мелькнула предъ нимъ влѣво у забора садовая, зеленая, низенькая старая скамейка между кустами. На ней-то стало быть и усѣлись теперь гости. Кто же? Одинъ мужской голосъ вдругъ запѣлъ сладенькою фистулою куплетъ, аккомпанируя себѣ на гитарѣ:

Непобѣдимой силой

Приверженъ я къ милой

Господи пом-и-илуй

Ее и меня!

Ее и меня!

Ее и меня!

‑ 352 ‑

Голосъ остановился. Лакейскiй теноръ и вывертъ пѣсни лакейскiй. Другой, женскiй уже голосъ вдругъ произнесъ ласкательно и какъ бы робко, но съ большимъ однако жеманствомъ.

— Чтò вы къ намъ долго не ходите, Павелъ Ѳедоровичъ, чтò вы насъ все презираете?

— Ничего-съ, отвѣтилъ мужской голосъ, хотя и вѣжливо, но прежде всего съ настойчивымъ и твердымъ достоинствомъ. Видимо преобладалъ мущина, а заигрывала женщина. «Мущина — это кажется Смердяковъ, подумалъ Алеша, по крайней мѣрѣ по голосу, а дама, это вѣрно хозяйки здѣшняго домика дочь, которая изъ Москвы прiѣхала, платье со шлейфомъ носитъ и за супомъ къ Марѳѣ Игнатьевнѣ ходитъ»…

— Ужасно я всякiй стихъ люблю если складно, продолжалъ женскiй голосъ. — Чтò же вы не продолжаете? Голосъ запѣлъ снова:

Царская корона

Была бы моя милая здорова

Господи пом-и-илуй

Ее и меня!

Ее и меня!

Ее и меня!

— Въ прошлый разъ еще лучше выходило, замѣтилъ женскiй голосъ. — Вы спѣли про корону: «была бы моя милочка здорова». Этакъ нѣжнѣе выходило, вы вѣрно сегодня позабыли.

— Стихи вздоръ-съ, отрѣзалъ Смердяковъ.

— Ахъ нѣтъ, я очень стишокъ люблю.

— Это чтобы стихъ-съ, то это существенный вздоръ-съ. Разсудите сами: кто же на свѣтѣ въ риѳму говоритъ? И еслибы мы стали всѣ въ риѳму говорить, хотя бы даже по

‑ 353 ‑

приказанiю начальства, то много ли бы мы насказали-съ? Стихи не дѣло, Марья Кондратьевна.

— Какъ вы во всемъ столь умны, какъ это вы во всемъ произошли? ласкался все болѣе и болѣе женскiй голосъ.

— Я бы не то еще могъ-съ, я бы и не то еще зналъ-съ, если бы не жребiй мой съ самаго моего сыздѣтства. Я бы на дуэли изъ пистолета того убилъ который бы мнѣ произнесъ что я подлецъ, потому что безъ отца отъ смердящей произошелъ, а они и въ Москвѣ это мнѣ въ глаза тыкали, отсюда благодаря Григорiю Васильевичу переползло-съ. Григорiй Васильевичъ попрекаетъ что я противъ рождества бунтую: «ты дескать ей ложесна разверзъ». Оно пусть ложесна, но я бы дозволилъ убить себя еще во чревѣ съ тѣмъ чтобы лишь на свѣтъ не происходить вовсе-съ. На базарѣ говорили, а ваша маменька тоже разсказывать мнѣ пустилась по великой своей неделикатности что ходила она съ калтуномъ на головѣ, а росту была всего двухъ аршинъ съ малыимъ. Для чего же съ малыимъ, когда можно просто съ малымъ сказать какъ всѣ люди произносятъ? Слезно выговорить захотѣлось, такъ вѣдь это мужицкая такъ сказать слеза-съ, мужицкiя самыя чувства. Можетъ ли русскiй мужикъ противъ образованнаго человѣка чувство имѣть? По необразованности своей онъ никакого чувства не можетъ имѣть. Я съ самаго сыздѣтства какъ услышу бывало «съ малыимъ», такъ точно на стѣну бы бросился. Я всю Россiю ненавижу, Марья Кондратьевна.

— Когда бы вы были военнымъ юнкерочкомъ али гусарикомъ молоденькимъ, вы бы не такъ говорили, а саблю бы вынули и всю Россiю стали бы защищать.

— Я не только не желаю быть военнымъ гусарикомъ, Марья Кондратьевна, но желаю напротивъ уничтоженiя всѣхъ солдатъ-съ.

‑ 354 ‑

— А когда непрiятель придетъ, кто же насъ защищать будетъ?

— Да и не надо вовсе-съ. Въ Двѣнадцатомъ году было на Россiю великое нашествiе императора Наполеона французскаго перваго, отца нынѣшнему и хорошо кабы насъ тогда покорили эти самые Французы: Умная нацiя покорила бы весьма глупую-съ и присоединила къ себѣ. Совсѣмъ даже были бы другiе порядки-съ.

— Да будто они тамъ у себя такъ ужь лучше нашихъ? Я иного нашего щеголечка на трехъ молодыхъ самыхъ Англичанъ не промѣняю, нѣжно проговорила Марья Кондратьевна, должно быть сопровождая въ эту минуту слова свои самыми томными глазками.

— Это какъ кто обожаетъ-съ.

— А вы и сами точно иностранецъ, точно благородный самый иностранецъ, ужь это я вамъ чрезъ стыдъ говорю.

— Если вы желаете знать, то по разврату и тамошнiе и наши всѣ похожи. Всѣ шельмы-съ, но съ тѣмъ что тамошнiй въ лакированныхъ сапогахъ ходитъ, а нашъ подлецъ въ своей нищетѣ смердитъ, и ничего въ этомъ дурнаго не находитъ. Русскiй народъ надо пороть-съ, какъ правильно говорилъ вчера Ѳедоръ Павловичъ, хотя и сумасшедшiй онъ человѣкъ со всѣми своими дѣтьми-съ.

— Вы Ивана Ѳедоровича, говорили сами, такъ уважаете.

— А они про меня отнеслись что я вонючiй лакей. Они меня считаютъ что бунтовать могу; это они ошибаются-съ. Была бы въ карманѣ моемъ такая сумма и меня бы здѣсь давно не было. Дмитрiй Ѳедоровичъ хуже всякаго лакея и поведенiемъ, и умомъ, и нищетой своею-съ и ничего-то онъ не умѣетъ дѣлать, а напротивъ отъ всѣхъ почтенъ. Я положимъ только бульйонщикъ, но я при счастьи

‑ 355 ‑

могу въ Москвѣ кафе-ресторанъ открыть на Петровкѣ. Потому что я готовлю спецiально, а ни одинъ изъ нихъ въ Москвѣ, кромѣ иностранцевъ, не можетъ подать спецiально. Дмитрiй Ѳедоровичъ голоштанникъ-съ, а вызови онъ на дуэль самаго первѣйшаго графскаго сына и тотъ съ нимъ пойдетъ-съ, а чѣмъ онъ лучше меня-съ? Потому что онъ не въ примѣръ меня глупѣе. Сколько денегъ просвисталъ безъ всякаго употребленiя-съ.

— На дуэли очень я думаю хорошо, замѣтила вдругъ Марья Кондратьевна.

— Чѣмъ же это-съ?

— Страшно такъ и храбро, особенно коли молодые офицерики съ пистолетами въ рукахъ одинъ противъ другаго палятъ за которую нибудь. Просто картинка. Ахъ кабы дѣвицъ пускали смотрѣть, я ужасно какъ хотѣла бы посмотрѣть.

— Хорошо коли самъ наводитъ, а коли ему самому въ самое рыло наводятъ, такъ оно тогда самое глупое чувство-съ. Убѣжите съ мѣста Марья Кондратьевна.

— Неужто вы побѣжали бы?

Но Смердяковъ не удостоилъ отвѣтить. Послѣ минутнаго молчанiя раздался опять аккордъ и фистула залилась послѣднимъ куплетомъ:

«Сколько ни стараться

Стану удаляться,

Жизнью наслажда-а-аться

И въ столицѣ жить!

Не буду тужить.

Совсѣмъ не буду тужить,

Совсѣмъ даже не намѣренъ тужить»!

Тутъ случилась неожиданность: Алеша вдругъ чихнулъ; на скамейкѣ мигомъ притихли. Алеша всталъ и пошелъ въ ихъ сторону. Это былъ дѣйствительно Смердяковъ, разодѣтый, напомаженный и чуть ли не завитой, въ лакированныхъ

‑ 356 ‑

ботинкахъ. Гитара лежала на скамейкѣ. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было свѣтлоголубое, съ двухъаршиннымъ хвостомъ; дѣвушка была еще молоденькая и не дурная бы собой, но съ очень ужь круглымъ лицомъ и со страшными веснушками.

— Братъ Дмитрiй скоро воротится? сказалъ Алеша какъ можно спокойнѣе.

Смердяковъ медленно приподнялся со скамейки; приподнялась и Марья Кондратьевна.

— Почему жь бы я могъ быть извѣстенъ про Дмитрiя Ѳедоровича; другое дѣло кабы я при нихъ сторожемъ состоялъ? тихо, раздѣльно и пренебрежительно отвѣтилъ Смердяковъ.

— Да я просто спросилъ не знаете ли? объяснилъ Алеша.

— Ничего я про ихнее пребыванiе не знаю, да и знать не желаю-съ.

— А братъ мнѣ именно говорилъ что вы-то и даете ему знать обо всемъ чтò въ домѣ дѣлается и обѣщались дать знать когда придетъ Аграфена Александровна.

Смердяковъ медленно и невозмутимо вскинулъ на него глазами.

— А вы какъ изволили на сей разъ пройти, такъ какъ ворота здѣшнiя ужь часъ какъ на щеколду затворены? спросилъ онъ пристально смотря на Алешу.

— А я прошелъ съ переулка черезъ заборъ прямо въ бесѣдку. Вы надѣюсь извините меня въ этомъ, обратился онъ къ Марьѣ Кондратьевнѣ, — мнѣ надо было захватить скорѣе брата.

— Ахъ можемъ ли мы на васъ обижаться, протянула Марья Кондратьевна, польщенная извиненiемъ Алеши, — такъ

‑ 357 ‑

какъ и Дмитрiй Ѳедоровичъ часто этимъ манеромъ въ бесѣдку ходятъ, мы и не знаемъ, а онъ ужь въ бесѣдкѣ сидитъ.

— Я его теперь очень ищу, я очень бы желалъ его видѣть или отъ васъ узнать гдѣ онъ теперь находится. Повѣрьте что по очень важному для него же самого дѣлу.

— Они намъ не сказываются, пролепетала Марья Кондратьевна.

— Хотя бы я и по знакомству сюда приходилъ, началъ вновь Смердяковъ, — но они и здѣсь меня безчеловѣчно стѣснили безпрестаннымъ спросомъ про барина: что дескать, да какъ у нихъ, кто приходитъ и кто таковъ уходитъ, и не могу ли я чтò иное имъ сообщить? Два раза грозили мнѣ даже смертью.

— Какъ это смертью? удивился Алеша.

— А для нихъ развѣ это что составляетъ-съ, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-съ. Если говорятъ Аграфену Александровну пропущу и она здѣсь переночуетъ — не быть тебѣ первому живу. Боюсь я ихъ очень-съ, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы долженъ на нихъ городскому начальству. Даже Богъ знаетъ чтò произвести могутъ-съ.

— Намедни сказали имъ: «въ ступѣ тебя истолку», прибавила Марья Кондратьевна.

— Ну если въ ступѣ, то это только можетъ быть разговоръ…. замѣтилъ Алеша. — Еслибъ я его могъ сейчасъ встрѣтить, я бы могъ ему что нибудь и объ этомъ сказать…

— Вотъ чтò единственно могу сообщить, какъ бы надумался вдругъ Смердяковъ. — Бываю я здѣсь по всегдашнему сосѣдскому знакомству и какже бы я не ходилъ-съ? Съ другой стороны Иванъ Ѳедоровичъ чѣмъ свѣтъ сегодня послали меня къ нимъ на квартиру въ ихнюю Озерную улицу, безъ письма-съ, съ тѣмъ чтобы Дмитрiй Ѳедоровичъ на словахъ непремѣнно

‑ 358 ‑

пришли въ здѣшнiй трактиръ-съ на площади, чтобы вмѣстѣ обѣдать. Я пошелъ-съ, но Дмитрiя Ѳедоровича я на квартирѣ ихней не засталъ-съ, а было ужь восемь часовъ: «Былъ говорятъ, да весь вышелъ», — этими самыми словами ихъ хозяева сообщили. Тутъ точно у нихъ заговоръ какой-съ, обоюдный-съ. Теперь же можетъ быть они въ эту самую минуту въ трактирѣ этомъ сидятъ съ братцомъ Иваномъ Ѳедоровичемъ, такъ какъ Иванъ Ѳедоровичъ домой обѣдать не приходили, а Ѳедоръ Павловичъ отобѣдали часъ тому назадъ одни и теперь почивать легли. Убѣдительнѣйше однако прошу чтобы вы имъ про меня и про то чтò я сообщилъ ничего не говорили-съ, ибо они ни за чтò убьютъ-съ.

— Братъ Иванъ звалъ Дмитрiя сегодня въ трактиръ? быстро переспросилъ Алеша.

— Это точно такъ-съ.

— Въ трактиръ Столичный городъ, на площади?

— Въ этотъ самый-съ.

— Это очень возможно! воскликнулъ Алеша въ большомъ волненiи. — Благодарю васъ, Смердяковъ, извѣстiе важное, сейчасъ пойду туда.

— Не выдавайте-съ, проговорилъ ему вслѣдъ Смердяковъ.

— О нѣтъ, я въ трактиръ явлюсь какъ бы нечаянно, будьте покойны.

— Да куда же вы, я вамъ калитку отопру, крикнула было Марья Кондратьевна.

— Нѣтъ, здѣсь ближе, я опять чрезъ плетень.

Извѣстiе страшно потрясло Алешу. Онъ пустился къ трактиру. Въ трактиръ ему входить было въ его одеждѣ неприлично, но освѣдомиться на лѣстницѣ и вызвать ихъ, это было возможно. Но только что онъ подошелъ къ трактиру какъ вдругъ отворилось одно окно и самъ братъ Иванъ закричалъ ему изъ окна внизъ.

‑ 359 ‑

— Алеша, можешь ты ко мнѣ сейчасъ войти сюда или нѣтъ? Одолжишь ужасно.

— Очень могу, только не знаю какъ мнѣ въ моемъ платьѣ.

— А я какъ разъ въ отдѣльной комнатѣ, ступай на крыльцо, я сбѣгу на встрѣчу….

Черезъ минуту Алеша сидѣлъ рядомъ съ братомъ. Иванъ былъ одинъ и обѣдалъ.

III.

Братья знакомятся.

Находился Иванъ однако не въ отдѣльной комнатѣ. Это было только мѣсто у окна, отгороженное ширмами, но сидѣвшихъ за ширмами всетаки не могли видѣть постороннiе. Комната эта была входная, первая, съ буфетомъ у боковой стѣны. По ней поминутно шмыгали половые. Изъ посѣтителей былъ одинъ лишь старичокъ отставной военный, и пилъ въ уголку чай. Зато въ остальныхъ комнатахъ трактира происходила вся обыкновенная трактирная возня, слышались призывные крики, откупориванiе пивныхъ бутылокъ, стукъ биллiардныхъ шаровъ, гудѣлъ органъ. Алеша зналъ что Иванъ въ этотъ трактиръ почти никогда не ходилъ и до трактировъ вообще не охотникъ; стало быть именно потому только и очутился здѣсь, подумалъ онъ, чтобы сойтись по условiю съ братомъ Дмитрiемъ. И однако брата Дмитрiя не было.

— Прикажу я тебѣ ухи аль чего нибудь, не чаемъ же вѣдь ты однимъ живешь, крикнулъ Иванъ, повидимому ужасно довольный что залучилъ Алешу. Самъ онъ ужь кончилъ обѣдъ и пилъ чай.

‑ 360 ‑

— Ухи давай, давай потомъ и чаю, я проголодался, весело проговорилъ Алеша.

— А варенья вишневаго? Здѣсь есть. Помнишь какъ ты маленькiй у Полѣнова вишневое варенье любилъ?

— А ты это помнишь? Давай и варенья, я и теперь люблю.

Иванъ позвонилъ половаго и приказалъ уху, чай и варенья.

— Я все помню Алеша, я помню тебя до одиннадцати лѣтъ, мнѣ былъ тогда пятнадцатый годъ. Пятнадцать и одиннадцать, это такая разница что братья въ эти годы никогда не бываютъ товарищами. Не знаю любилъ ли я тебя даже: Когда я уѣхалъ въ Москву, то въ первые годы я даже и не вспоминалъ объ тебѣ вовсе. Потомъ когда ты самъ попалъ въ Москву, мы разъ только кажется и встрѣтились гдѣ-то. А вотъ здѣсь я уже четвертый мѣсяцъ живу и до сихъ поръ мы съ тобой не сказали слова. Завтра я уѣзжаю и думалъ сейчасъ здѣсь сидя: какъ бы мнѣ его увидать чтобы проститься, а ты и идешь мимо.

— А ты очень желалъ меня увидать?

— Очень, я хочу съ тобой познакомиться разъ навсегда и тебя съ собой познакомить. Да съ тѣмъ и проститься. По моему всего лучше знакомиться предъ разлукой. Я видѣлъ какъ ты на меня смотрѣлъ всѣ эти три мѣсяца, въ глазахъ твоихъ было какое-то безпрерывное ожиданiе, а вотъ этого-то я и не терплю, оттого и не подошелъ къ тебѣ. Но въ концѣ я тебя научился уважать: твердо дескать стоитъ человѣчекъ. Замѣть, я хоть и смѣюсь теперь, но говорю серiозно. Вѣдь ты твердо стоишь, да? Я такихъ твердыхъ люблю на чемъ бы тамъ они ни стояли и будь они такiе маленькiе мальчуганы какъ ты. Ожидающiй взглядъ твой сталъ мнѣ вовсе подъ конецъ не противенъ; напротивъ, полюбилъ

‑ 361 ‑

я наконецъ твой ожидающiй взглядъ… Ты кажется почему-то любишь меня Алеша?

— Люблю Иванъ. Братъ Дмитрiй говоритъ про тебя: Иванъ — могила. Я говорю про тебя: Иванъ — загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нѣчто я уже осмыслилъ въ тебѣ и всего только съ сегодняшняго утра!

— Что жь это такое? засмѣялся Иванъ.

— А не разсердишься? засмѣялся и Алеша.

— Ну?

— А то что ты такой же точно молодой человѣкъ какъ и всѣ остальные двадцатитрехлѣтнiе молодые люди, такой же молодой, молоденькiй, свѣжiй и славный мальчикъ, ну желторотый наконецъ мальчикъ! Чтò, не очень тебя обидѣлъ?

— Напротивъ поразилъ совпаденiемъ! весело и съ жаромъ вскричалъ Иванъ. — Вѣришь ли что я, послѣ давешняго нашего свиданiя у ней, только объ этомъ про себя и думалъ, объ этой двадцатитрехлѣтней моей желторотости, а ты вдругъ теперь точно угадалъ и съ этого самаго начинаешь. Я сейчасъ здѣсь сидѣлъ и знаешь что говорилъ себѣ: Не вѣруй я въ жизнь, разувѣрься я въ дорогой женщинѣ, разувѣрься въ порядкѣ вещей, убѣдись даже что все напротивъ безпорядочный, проклятый и можетъ быть бѣсовскiй хаосъ, порази меня хоть всѣ ужасы человѣческаго разочарованiя, — а я всетаки захочу жить и ужь какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него пока его весь не осилю! Впрочемъ къ тридцати годамъ навѣрно брошу кубокъ, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моихъ лѣтъ, знаю это твердо, все побѣдитъ моя молодость, — всякое разочарованiе, всякое отвращенiе къ жизни. Я спрашивалъ себя много разъ: Есть ли въ мiрѣ такое отчаянiе чтобы побѣдило во мнѣ эту изступленную и неприличную можетъ быть жажду

‑ 362 ‑

жизни, и рѣшилъ что кажется нѣтъ такого, то есть опять-таки до тридцати этихъ лѣтъ, а тамъ ужь самъ не захочу, мнѣ такъ кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называютъ часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни не смотря ни на что, въ тебѣ она тоже непремѣнно сидитъ, но почему жь она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планетѣ Алеша. Жить хочется и я живу, хотя бы и вопреки логикѣ. Пусть я не вѣрю въ порядокъ вещей, но дороги мнѣ клейкiе, распускающiеся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной человѣкъ котораго иной разъ, повѣришь ли не знаешь за что и любишь, дорогъ иной подвигъ человѣческiй, въ который давно уже можетъ быть пересталъ и вѣрить, а всетаки по старой памяти чтишь его сердцемъ. Вотъ тебѣ уху принесли, кушай на здоровье. Уха славная, хорошо готовятъ. Я хочу въ Европу съѣздить Алеша, отсюда и поѣду; и вѣдь я знаю что поѣду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вотъ чтò! Дорогiе тамъ лежатъ покойники, каждый камень надъ ними гласитъ о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вѣрѣ въ свой подвигъ, въ свою истину, въ свою борьбу и въ свою науку что я, знаю заранѣе, паду на землю и буду цаловать эти камни и плакать надъ ними, — въ тоже время убѣжденный всѣмъ сердцемъ моимъ что все это давно уже кладбище и никакъ не болѣе. И не отъ отчаянiя буду плакать, а лишь просто потому что буду счастливъ пролитыми слезами моими. Собственнымъ умиленiемъ упьюсь. Клейкiе весеннiе листочки, голубое небо люблю я, вотъ чтò! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь, первыя свои молодыя силы любишь… Понимаешь ты

‑ 363 ‑

что нибудь въ моей ахинеѣ, Алешка, аль нѣтъ? засмѣялся вдругъ Иванъ.

— Слишкомъ понимаю Иванъ: нутромъ и чревомъ хочется любить, — прекрасно ты это сказалъ, и радъ я ужасно за то что тебѣ такъ жить хочется, воскликнулъ Алеша. — Я думаю что всѣ должны прежде всего на свѣтѣ жизнь полюбить.

— Жизнь полюбить больше чѣмъ смыслъ ея?

— Непремѣнно такъ, полюбить прежде логики, какъ ты говоришь, непремѣнно чтобы прежде логики, и тогда только я и смыслъ пойму. Вотъ что мнѣ давно уже мерещится. Половина твоего дѣла сдѣлана, Иванъ, и прiобрѣтена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебѣ о второй твоей половинѣ и ты спасенъ.

— Ужь ты и спасаешь, да я и не погибалъ можетъ быть! А въ чемъ она вторая твоя половина?

— Въ томъ что надо воскресить твоихъ мертвецовъ которые можетъ быть никогда и не умирали. Ну давай чаю. Я радъ что мы говоримъ, Иванъ.

— Ты я вижу въ какомъ-то вдохновенiи. Ужасно я люблю такiя рrоfеssiоns dе fоi вотъ отъ такихъ… послушниковъ. Твердый ты человѣкъ, Алексѣй. Правда что ты изъ монастыря хочешь выйти?

— Правда. Мой старецъ меня въ мiръ посылаетъ.

— Увидимся еще стало быть въ мiру-то, встрѣтимся до тридцати-то лѣтъ, когда я отъ кубка-то начну отрываться. Отецъ вотъ не хочетъ отрываться отъ своего кубка до семидесяти лѣтъ, до восьмидесяти даже мечтаетъ, самъ говорилъ, у него это слишкомъ серiозно, хоть онъ и шутъ. Сталъ на сладострастiи своемъ и тоже будто на камнѣ… хотя послѣ тридцати-то лѣтъ правда и не на чемъ пожалуй стать, кромѣ какъ на этомъ… Но до семидесяти подло, лучше до тридцати:

‑ 364 ‑

можно сохранить «оттѣнокъ благородства» себя надувая. Не видалъ сегодня Дмитрiя?

— Нѣтъ не видалъ, но я Смердякова видѣлъ. И Алеша разсказалъ брату наскоро и подробно о своей встрѣчѣ съ Смердяковымъ. Иванъ сталъ вдругъ очень озабоченно слушать, кое-что даже переспросилъ.

— Только онъ просилъ меня брату Дмитрiю не сказывать о томъ что онъ о немъ говорилъ, прибавилъ Алеша.

Иванъ нахмурился и задумался.

— Ты это изъ за Смердякова нахмурился? спросилъ Алеша.

— Да, изъ за него. Къ чорту его, Дмитрiя я дѣйствительно хотѣлъ было видѣть, но теперь не надо… неохотно проговорилъ Иванъ.

— А ты въ самомъ дѣлѣ такъ скоро уѣзжаешь, братъ?

— Да.

— Что же Дмитрiй и отецъ? Чѣмъ это у нихъ кончится? тревожно промолвилъ Алеша.

— А ты все свою канитель! Да я-то тутъ чтò? Сторожъ я что ли моему брату Дмитрiю? раздражительно отрѣзалъ было Иванъ, но вдругъ какъ-то горько улыбнулся: Каиновъ отвѣтъ Богу объ убитомъ братѣ, а? Можетъ быть ты это думаешь въ эту минуту? Но чортъ возьми не могу же я въ самомъ дѣлѣ оставаться тутъ у нихъ сторожемъ? Дѣла кончилъ и ѣду. Ужь не думаешь ли ты что я ревную къ Дмитрiю, что я отбивалъ у него всѣ эти три мѣсяца его красавицу Катерину Ивановну. Э, чортъ, у меня свои дѣла были. Дѣла кончилъ и ѣду. Дѣла давеча кончилъ, ты былъ свидѣтелемъ.

— Это давеча у Катерины Ивановны?

— Да, у ней, и разомъ развязался. И что жь такое? Какое мнѣ дѣло до Дмитрiя? Дмитрiй тутъ ни при чемъ.

‑ 365 ‑

У меня были только собственныя дѣла съ Катериною Ивановною. Самъ ты знаешь напротивъ что Дмитрiй велъ себя такъ какъ будто былъ въ заговорѣ со мной. Я вѣдь не просилъ его нисколько, а онъ самъ мнѣ торжественно ее передалъ и благословилъ. Это все смѣху подобно. Нѣтъ, Алеша, нѣтъ, еслибы ты зналъ какъ я себя теперь легко чувствую! Я вотъ здѣсь сидѣлъ и обѣдалъ и вѣришь ли хотѣлъ было спросить шампанскаго, чтобъ отпраздновать первый мой часъ свободы. Тьфу, полгода почти, — и вдругъ разомъ, все разомъ снялъ. Ну подозрѣвалъ ли я даже вчера что это, если захотѣть, то ничего не стоитъ кончить!

— Ты про любовь свою говоришь, Иванъ?

— Любовь, если хочешь, да, я влюбился въ барышню, въ институтку. Мучился съ ней и она меня мучила. Сидѣлъ надъ ней… и вдругъ все слетѣло. Давеча я говорилъ вдохновенно, а вышелъ и расхохотался, — вѣришь этому. Нѣтъ, я буквально говорю.

— Ты и теперь такъ это весело говоришь, замѣтилъ Алеша, вглядываясь въ его въ самомъ дѣлѣ повеселѣвшее вдругъ лицо.

— Да почемъ же я зналъ, что я ее вовсе не люблю! Хе-хе! Вотъ и оказалось что нѣтъ. А вѣдь какъ она мнѣ нравилась! Какъ она мнѣ даже давеча нравилась когда я рѣчь читалъ. И знаешь ли и теперь нравится ужасно, — а между тѣмъ какъ легко отъ нея уѣхать. Ты думаешь я фанфароню?

— Нѣтъ. Только это можетъ не любовь была.

— Алешка, засмѣялся Иванъ, — не пускайся въ разсужденiя о любви! Тебѣ неприлично. Давеча-то, давеча-то ты выскочилъ, ай! Я еще и забылъ поцаловать тебя за это… А мучила-то она меня какъ! Во истину у надрыва сидѣлъ. Охъ, она знала что я ее люблю! Любила меня, а не Дмитрiя,

‑ 366 ‑

весело настаивалъ Иванъ. — Дмитрiй только надрывъ. Все чтò я давеча ей говорилъ истинная правда. Но только въ томъ дѣло, самое главное, что ей нужно можетъ быть лѣтъ пятнадцать, аль двадцать чтобы догадаться, что Дмитрiя она вовсе не любитъ, а любитъ только меня, котораго мучаетъ. Да пожалуй и не догадается она никогда, несмотря даже на сегодняшнiй урокъ. Ну и лучше: всталъ да и ушелъ на вѣки. Кстати, что она теперь? Что тамъ было когда я ушелъ?

Алеша разсказалъ ему объ истерикѣ и о томъ, что она кажется теперь въ безпамятствѣ и въ бреду.

— А не вретъ Хохлакова?

— Кажется нѣтъ.

— Надо справиться. Отъ истерики, впрочемъ, никогда и никто не умиралъ. Да и пусть истерика, Богъ женщинѣ послалъ истерику любя. Не пойду я туда вовсе. Къ чему лѣзть опять.

— Ты однако же давеча ей сказалъ, что она никогда тебя не любила.

— Это я нарочно. Алешка, прикажу-ка я шампанскаго, выпьемъ за мою свободу. Нѣтъ, еслибы ты зналъ какъ я радъ!

— Нѣтъ, братъ, не будемъ лучше пить, сказалъ вдругъ Алеша, — къ тому же мнѣ какъ-то грустно.

— Да, тебѣ давно грустно, я это давно вижу.

— Такъ ты непремѣнно завтра утромъ поѣдешь?

— Утромъ? Я не говорилъ что утромъ… А впрочемъ можетъ и утромъ. Вѣришь ли, я вѣдь здѣсь обѣдалъ сегодня единственно чтобы не обѣдать со старикомъ, до того онъ мнѣ сталъ противенъ. Я отъ него отъ одного давно бы уѣхалъ. А ты что такъ безпокоишься, что я уѣзжаю. У насъ съ тобой еще Богъ знаетъ сколько времени до отъѣзда. Цѣлая вѣчность времени, безсмертiе!

‑ 367 ‑

— Если ты завтра уѣзжаешь, какая же вѣчность?

— Да насъ-то съ тобой чѣмъ это касается? засмѣялся Иванъ, — вѣдь свое-то мы успѣемъ всетаки переговорить, свое-то для чего мы пришли сюда? Чего ты глядишь съ удивленiемъ? Отвѣчай: мы для чего здѣсь сошлись? Чтобы говорить о любви къ Катеринѣ Ивановнѣ, о старикѣ и Дмитрiѣ? О заграницѣ? О роковомъ положенiи Россiи? Объ императорѣ Наполеонѣ? Такъ ли, для этого ли?

— Нѣтъ, не для этого.

— Самъ понимаешь, значитъ, для чего. Другимъ одно, а намъ, желторотымъ, другое, намъ прежде всего надо предвѣчные вопросы разрѣшить, вотъ наша забота. Вся молодая Россiя только лишь о вѣковѣчныхъ вопросахъ теперь и толкуетъ. Именно теперь какъ старики всѣ полѣзли вдругъ практическими вопросами заниматься. Ты изъ за чего всѣ три мѣсяца глядѣлъ на меня въ ожиданiи? Чтобы допросить меня: «како вѣруеши, али вовсе не вѣруеши», — вотъ вѣдь къ чему сводились ваши трехмѣсячные взгляды, Алексѣй Ѳедоровичъ, вѣдь такъ?

— Пожалуй что и такъ, улыбнулся Алеша. — Ты вѣдь не смѣешься теперь надо мною, братъ?

— Я-то смѣюсь? Не захочу я огорчить моего братишку, который три мѣсяца глядѣлъ на меня въ такомъ ожиданiи. Алеша, взгляни прямо: я вѣдь и самъ точь въ точь такой же маленькiй мальчикъ какъ и ты, развѣ только вотъ не послушникъ. Вѣдь русскiе мальчики какъ до сихъ поръ орудуютъ? Иные то есть? Вотъ, напримѣръ, здѣшнiй вонючiй трактиръ, вотъ они и сходятся, засѣли въ уголъ. Всю жизнь прежде не знали другъ друга, а выйдутъ изъ трактира, сорокъ лѣтъ опять не будутъ знать другъ друга, ну и что-жь, о чемъ они будутъ разсуждать пока поймали минутку въ трактирѣ-то? О мiровыхъ вопросахъ, не иначе: есть ли

‑ 368 ‑

Богъ, есть ли безсмертiе? А которые въ Бога не вѣруютъ, ну тѣ о соцiализмѣ и объ анархизмѣ заговорятъ, о передѣлкѣ всего человѣчества по новому штату, такъ вѣдь это одинъ же чортъ выйдетъ, все тѣ же вопросы, только съ другаго конца. И множество, множество самыхъ оригинальныхъ русскихъ мальчиковъ только и дѣлаютъ, что о вѣковѣчныхъ вопросахъ говорятъ у насъ въ наше время. Развѣ не такъ?

— Да, настоящимъ русскимъ вопросы о томъ: есть ли Богъ и есть ли безсмертiе, или, какъ вотъ ты говоришь, вопросы съ другаго конца, конечно первые вопросы и прежде всего, да такъ и надо, проговорилъ Алеша все съ тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь въ брата.

— Вотъ что, Алеша, быть русскимъ человѣкомъ иногда вовсе не умно, но всетаки глупѣе того чѣмъ теперь занимаются русскiе мальчики и представить нельзя себѣ. Но я одного русскаго мальчика, Алешку, ужасно люблю.

— Какъ ты это славно подвелъ, засмѣялся вдругъ Алеша.

— Ну говори же, съ чего начинать, приказывай самъ, съ Бога? Существуетъ ли Богъ чтò ли?

— Съ чего хочешь, съ того и начинай, хоть съ «другаго конца». Вѣдь ты вчера у отца провозгласилъ, что нѣтъ Бога, пытливо поглядѣлъ на брата Алеша.

— Я вчера за обѣдомъ у старика тебя этимъ нарочно дразнилъ и видѣлъ какъ у тебя разгорѣлись глазки. Но теперь я вовсе не прочь съ тобой переговорить и говорю это очень серiезно. Я съ тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нѣтъ друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себѣ, можетъ быть и я принимаю Бога, засмѣялся Иванъ, для тебя это неожиданно, а?

— Да конечно, если ты только и теперь не шутишь.

‑ 369 ‑

— Шутишь. Это вчера у старца сказали что я шучу. Видишь, голубчикъ, былъ одинъ старый грѣшникъ въ восемнадцатомъ столѣтiи, который изрекъ, что еслибы не было Бога, то слѣдовало бы его выдумать, s'il n'eхistait pas Dieu il fаudrаit l'invеntеr. И дѣйствительно человѣкъ выдумалъ Бога. И не то странно, не то было бы дивно что Богъ въ самомъ дѣлѣ существуетъ, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога — могла залѣзть въ голову такому дикому и злому животному какъ человѣкъ, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она дѣлаетъ честь человѣку. Что же до меня, то я давно уже положилъ не думать о томъ: человѣкъ ли создалъ Бога или Богъ человѣка? Не стану я разумѣется перебирать на этотъ счетъ всѣ современныя аксiомы русскихъ мальчиковъ, всѣ сплошь выведенныя изъ европейскихъ гипотезъ; потому что чтò тамъ гипотеза, то у русскаго мальчика тотчасъ же аксiома и не только у мальчиковъ, но пожалуй и у ихнихъ профессоровъ, потому что и профессора русскiе весьма часто у насъ теперь тѣ же русскiе мальчики. А потому обхожу всѣ гипотезы. Вѣдь у насъ съ тобой какая теперь задача? Задача въ томъ, чтобъ я какъ можно скорѣе могъ объяснить тебѣ мою суть, то есть чтò я за человѣкъ, во чтò вѣрую и на чтò надѣюсь, вѣдь такъ, такъ? А потому и объявляю что принимаю Бога прямо и просто. Но вотъ однако что надо отмѣтить: если Богъ есть и если онъ дѣйствительно создалъ землю, то, какъ намъ совершенно извѣстно, создалъ онъ ее по эвклидовой геометрiи, а умъ человѣческiй съ понятiемъ лишь о трехъ измѣренiяхъ пространства. Между тѣмъ находились и находятся даже и теперь геометры и философы и даже изъ замѣчательнѣйшихъ, которые сомнѣваются въ томъ, чтобы вся вселенная, или еще обширнѣе, — все бытiе было создано лишь по эвклидовой геометрiи,

‑ 370 ‑

осмѣливаются даже мечтать, что двѣ параллельныя линiи, которыя по Эвклиду ни за что не могутъ сойтись на землѣ, можетъ быть и сошлись бы гдѣ нибудь въ безконечности. Я, голубчикъ, рѣшилъ такъ, что если я даже этого не могу понять, то гдѣ-жъ мнѣ про Бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нѣтъ никакихъ способностей разрѣшать такiе вопросы, у меня умъ эвклидовскiй, земной, а потому гдѣ намъ рѣшать о томъ, чтò не отъ мiра сего. Да и тебѣ совѣтую объ этомъ никогда не думать, другъ Алеша, а пуще всего на счетъ Бога: есть ли Онъ или нѣтъ? Все это вопросы совершенно несвойственные уму созданному съ понятiемъ лишь о трехъ измѣренiяхъ. Итакъ принимаю Бога и не только съ охотой, но, мало того, принимаю и премудрость Его, и цѣль Его, — намъ совершенно ужь неизвѣстныя, вѣрую въ порядокъ, въ смыслъ жизни, вѣрую въ вѣчную гармонiю, въ которой мы будто бы всѣ сольемся, вѣрую въ слово, къ которому стремится вселенная и которое само «бѣ къ Богу» и которое есть само Богъ, ну и прочее и прочее и т. д. въ безконечность. Словъ-то много на этотъ счетъ надѣлано. Кажется ужь я на хорошей дорогѣ — а? Ну такъ представь же себѣ, что въ окончательномъ результатѣ я мiра этого Божьяго — не принимаю и хоть и знаю, что онъ существуетъ, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мiра имъ созданнаго, мiра-то Божьяго не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убѣжденъ какъ младенецъ, что страданiя заживутъ и сгладятся, что весь обидный комизмъ человѣческихъ противорѣчiй исчезнетъ какъ жалкiй миражъ, какъ гнусненькое измышленiе малосильнаго и маленькаго какъ атомъ человѣческаго эвклидовскаго ума, что, наконецъ въ мiровомъ финалѣ, въ моментъ вѣчной гармонiи случится и явится нѣчто до того драгоцѣнное что

‑ 371 ‑

хватитъ его на всѣ сердца, на утоленiе всѣхъ негодованiй на искупленiе всѣхъ злодѣйствъ людей, всей пролитой ими ихъ крови, хватитъ чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все что случилось съ людьми, — пусть, пусть это все будетъ и явится, но я то этого не принимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельныя линiи сойдутся и я это самъ увижу: увижу и скажу что сошлись, а всетаки не приму. Вотъ моя суть Алеша, вотъ мой тезисъ. Это ужь я серiозно тебѣ высказалъ. Я нарочно началъ этотъ нашъ съ тобой разговоръ какъ глупѣе нельзя начать, но довелъ до моей исповѣди, потому что ее только тебѣ и надо. Не о Богѣ тебѣ нужно было, а лишь нужно было узнать чѣмъ живетъ твой любимый тобою братъ. Я и сказалъ.

Иванъ заключилъ свою длинную тираду вдругъ съ какимъ то особеннымъ и неожиданнымъ чувствомъ.

— А для чего ты началъ такъ какъ «глупѣе нельзя начать?» спросилъ Алеша задумчиво смотря на него.

— Да во первыхъ, хоть для руссизма: русскiе разговоры на эти темы всѣ ведутся какъ глупѣе нельзя вести. А во вторыхъ, опять-таки чѣмъ глупѣе тѣмъ ближе къ дѣлу. Чѣмъ глупѣе, тѣмъ и яснѣе. Глупость коротка и не хитра, а умъ виляетъ и прячется. Умъ подлецъ, а глупость пряма и честна. Я довелъ дѣло до моего отчаянiя и чѣмъ глупѣе я его выставилъ, тѣмъ для меня же выгоднѣе.

— Ты мнѣ объяснишь для чего «мiра не принимаешь?» проговорилъ Алеша.

— Ужь конечно объясню, не секретъ, къ тому и велъ. Братишка ты мой, не тебя я хочу развратить и сдвинуть съ твоего устоя, я можетъ быть себя хотѣлъ бы исцѣлить тобою, улыбнулся вдругъ Иванъ совсѣмъ какъ маленькiй кроткiй мальчикъ. Никогда еще Алеша не видалъ у него такой улыбки.

‑ 372 ‑

IV.

Бунтъ.

— Я тебѣ долженъ сдѣлать одно признанiе, началъ Иванъ: я никогда не могъ понять какъ можно любить своихъ ближнихъ. Именно ближнихъ-то по моему и невозможно любить, а развѣ лишь дальнихъ. Я читалъ вотъ какъ-то и гдѣ-то про «Iоанна Милостиваго» (одного святаго) что онъ, когда къ нему пришелъ голодный и обмерзшiй прохожiй и попросилъ согрѣть его, легъ съ нимъ вмѣстѣ въ постель, обнялъ его и началъ дышать ему въ гноящiйся и зловонный отъ какой то ужасной болѣзни ротъ его. Я убѣжденъ что онъ это сдѣлалъ съ надрывомъ лжи, изъ за заказанной долгомъ любви, изъ за натащенной на себя эпитимiи. Чтобы полюбить человѣка надо чтобы тотъ спрятался, а чуть лишь покажетъ лицо свое — пропала любовь.

— Объ этомъ не разъ говорилъ старецъ Зосима, замѣтилъ Алеша, онъ тоже говорилъ что лицо человѣка часто многимъ еще неопытнымъ въ любви людямъ мѣшаетъ любить. Но вѣдь есть и много любви въ человѣчествѣ и почти подобной Христовой любви, это я самъ знаю, Иванъ…

— Ну я-то пока еще этого не знаю и понять не могу, и безчисленное множество людей со мной тоже. Вопросъ вѣдь въ томъ отъ дурныхъ ли качествъ людей это происходитъ, или ужь оттого что такова ихъ натура. По моему, Христова любовь къ людямъ есть въ своемъ родѣ невозможное на землѣ чудо. Правда, Онъ былъ Богъ. Но мы-то не боги. Положимъ, я, напримѣръ, глубоко могу страдать, но другой никогда вѣдь не можетъ узнать до какой степени я страдаю, потому что онъ другой, а не я, и сверхъ того рѣдко человѣкъ согласится признать другаго за страдальца (точно будто это чинъ). Почему несогласится, какъ ты думаешь?

‑ 373 ‑

Потому, напримѣръ, что отъ меня дурно пахнетъ, что у меня глупое лицо, потому что я разъ когда то отдавилъ ему ногу. Къ тому же страданiе и страданiе: унизительное страданiе, унижающее меня, голодъ, напримѣръ, еще допуститъ во мнѣ мой благодѣтель, но чуть повыше страданiе, за идею, напримѣръ, нѣтъ онъ это въ рѣдкихъ развѣ случаяхъ допуститъ, потому что онъ, напримѣръ, посмотритъ на меня и вдругъ увидитъ что у меня вовсе не то лицо какое по его фантазiи должно бы быть у человѣка страдающаго за такую-то, напримѣръ, идею. Вотъ онъ и лишаетъ меня сейчасъ же своихъ благодѣянiй и даже вовсе не отъ злаго сердца. Нищiе, особенно благородные нищiе, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню чрезъ газеты. Отвлеченно еще можно любить ближняго и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Еслибы все было какъ на сценѣ, въ балетѣ, гдѣ нищiе, когда они появляются, приходятъ въ шелковыхъ лохмотьяхъ и рваныхъ кружевахъ и просятъ милостыню, грацiозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но всетаки не любить. Но довольно объ этомъ. Мнѣ надо было лишь поставить тебя на мою точку. Я хотѣлъ заговорить о страданiи человѣчества вообще, но лучше ужь остановимся на страданiяхъ однихъ дѣтей. Это уменьшитъ размѣры моей аргументацiи разъ въ десять, но лучше ужь про однихъ дѣтей. Тѣмъ не выгоднѣе для меня разумѣется. Но во первыхъ, дѣтокъ можно любить даже и вблизи, даже и грязныхъ, даже дурныхъ лицомъ (мнѣ однако же кажется что дѣтки никогда не бываютъ дурны лицомъ). Во вторыхъ, о большихъ я и потому еще говорить не буду что, кромѣ того что они отвратительны и любви не заслуживаютъ, у нихъ есть и возмездiе: они съѣли яблоко и познали добро и зло и стали «яко бози». Продолжаютъ и теперь ѣсть его. Но дѣточки ничего не съѣли и пока

‑ 374 ‑

еще ни въ чемъ невиновны. Любишь ты дѣтокъ Алеша? Знаю что любишь и тебѣ будетъ понятно для чего я про нихъ однихъ хочу теперь говорить. Если они на землѣ тоже ужасно страдаютъ, то ужь конечно за отцовъ своихъ, наказаны за отцовъ своихъ съѣвшихъ яблоко, — но вѣдь это разсужденiе изъ другаго мiра, сердцу же человѣческому здѣсь на землѣ непонятное. Нельзя страдать неповинному за другаго, да еще такому неповинному! Подивись на меня Алеша, я тоже ужасно люблю дѣточекъ. И замѣть себѣ, жестокiе люди, страстные, плотоядные, Карамазовцы, иногда очень любятъ дѣтей. Дѣти, пока дѣти, до семи лѣтъ, напримѣръ, страшно отстоятъ отъ людей: совсѣмъ будто другое существо и съ другою природой. Я зналъ одного разбойника въ острогѣ: ему случалось въ свою карьеру, избивая цѣлыя семейства въ домахъ, въ которые забирался по ночамъ для грабежа, зарѣзать за одно нѣсколько и дѣтей. Но сидя въ острогѣ онъ ихъ до странности любилъ. Изъ окна острога онъ только и дѣлалъ что смотрѣлъ на играющихъ на тюремномъ дворѣ дѣтей. Одного маленькаго мальчика онъ прiучилъ приходить къ нему подъ окно и тотъ очень сдружился съ нимъ… Ты не знаешь для чего я это все говорю Алеша? У меня какъ-то голова болитъ и мнѣ грустно.

— Ты говоришь съ страннымъ видомъ, съ безпокойствомъ замѣтилъ Алеша, — точно ты въ какомъ безумiи.

— Кстати, мнѣ недавно разсказывалъ одинъ Болгаринъ въ Москвѣ, — продолжалъ Иванъ Ѳедоровичъ какъ бы и не слушая брата, — какъ Турки и Черкесы тамъ у нихъ въ Болгарiи повсемѣстно злодѣйствуютъ, опасаясь поголовнаго возстанiя Славянъ, — то есть жгутъ, рѣжутъ, насилуютъ женщинъ и дѣтей, прибиваютъ арестантамъ уши къ забору гвоздями и оставляютъ такъ до утра, а по утру вѣшаютъ —

‑ 375 ‑

и проч., всего и вообразить невозможно. Въ самомъ дѣлѣ, выражаются иногда про «звѣрскую» жестокость человѣка, но это страшно несправедливо и обидно для звѣрей: звѣрь никогда не можетъ быть такъ жестокъ какъ человѣкъ, такъ артистически, такъ художественно жестокъ. Тигръ просто грызетъ, рветъ и только это и умѣетъ. Ему и въ голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, еслибъ онъ даже и могъ это сдѣлать. Эти Турки между прочимъ съ сладострастiемъ мучили и дѣтей, начиная съ вырѣзанiя ихъ кинжаломъ изъ чрева матери, до бросанiя вверхъ грудныхъ младенцевъ и подхватыванiя ихъ на штыкъ въ глазахъ матерей. На глазахъ то матерей и составляло главную сладость. Но вотъ однако одна меня сильно заинтересовавшая картинка. Представь: грудной младенчикъ на рукахъ трепещущей матери, кругомъ вошедшiе Турки. У нихъ затѣялась веселая штучка: они ласкаютъ младенца, смѣются чтобъ его разсмѣшить, имъ удается, младенецъ разсмѣялся. Въ эту минуту Турокъ наводитъ на него пистолетъ въ четырехъ вершкахъ разстоянiя отъ его лица. Мальчикъ радостно хохочетъ, тянется ручонками чтобъ схватить пистолетъ и вдругъ артистъ спускаетъ курокъ прямо ему въ лицо и раздробляетъ ему головку… Художественно, не правда ли? Кстати, Турки, говорятъ, очень любятъ сладкое.

— Братъ, къ чему это все? спросилъ Алеша.

— Я думаю что если дьяволъ не существуетъ и, стало быть, создалъ его человѣкъ, то создалъ онъ его по своему образу и подобiю.

— Въ такомъ случаѣ равно какъ и Бога.

— А ты удивительно какъ умѣешь оборачивать словечки, какъ говоритъ Полонiй въ Гамлетѣ, засмѣялся Иванъ. Ты поймалъ меня на словѣ, пусть, я радъ. Хорошъ же твой Богъ, коль его создалъ человѣкъ по образу своему и подобiю.

‑ 376 ‑

Ты спросилъ сейчасъ для чего я это все: я, видишь ли, любитель и собиратель нѣкоторыхъ фактиковъ и вѣришь ли записываю и собираю изъ газетъ и разсказовъ откуда попало, нѣкотораго рода анекдотики, и у меня уже хорошая коллекцiя. Турки конечно вошли въ коллекцiю, но это все иностранцы. У меня есть и родныя штучки и даже получше турецкихъ. Знаешь, у насъ больше битье, больше розга и плеть, и это нацiонально: у насъ прибитые гвоздями уши немыслимы, мы всетаки Европейцы, но розги, но плеть это нѣчто уже наше и не можетъ быть у насъ отнято. За границей теперь какъ будто и не бьютъ совсѣмъ, нравы что ли очистились, али ужь законы такiе устроились что человѣкъ человѣка какъ будто ужь и не смѣетъ посѣчь, но за то они вознаградили себя другимъ и тоже чисто нацiональнымъ какъ и у насъ, и до того нацiональнымъ что у насъ оно какъ будто и невозможно, хотя впрочемъ кажется и у насъ прививается, особенно со времени религiознаго движенiя въ нашемъ высшемъ обществѣ. Есть у меня одна прелестная брошюрка, переводъ съ французскаго, о томъ какъ въ Женевѣ, очень недавно, всего лѣтъ пять тому, казнили одного злодѣя и убiйцу, Ришара, двадцатитрехлѣтняго кажется малаго, раскаявшагося и обратившагося къ христiанской вѣрѣ предъ самымъ эшафотомъ. Этотъ Ришаръ былъ чей-то незаконнорожденный, котораго еще младенцемъ лѣтъ шести подарили родители какимъ-то горнымъ швейцарскимъ пастухамъ и тѣ его взростили чтобъ употреблять въ работу. Росъ онъ у нихъ какъ дикiй звѣренокъ, не научили его пастухи ничему, напротивъ, семи лѣтъ уже посылали пасти стадо, въ мокреть и въ холодъ, почти безъ одежды и почти не кормя его. И ужь конечно такъ дѣлая никто изъ нихъ не задумывался и не раскаявался, напротивъ считалъ себя въ полномъ правѣ, ибо Ришаръ подаренъ имъ былъ какъ

‑ 377 ‑

вещь и они даже не находили необходимымъ кормить его. Самъ Ришаръ свидѣтельствуетъ что въ тѣ годы онъ, какъ блудный сынъ въ Евангелiи, желалъ ужасно поѣсть хоть того мѣсива, которое давали откармливаемымъ на продажу свиньямъ, но ему не давали даже и этого и били когда онъ кралъ у свиней, и такъ провелъ онъ все дѣтство свое и всю юность до тѣхъ поръ пока возросъ и укрѣпившись въ силахъ пошелъ самъ воровать. Дикарь сталъ добывать деньги поденною работой въ Женевѣ, добытое пропивалъ, жилъ какъ извергъ и кончилъ тѣмъ что убилъ какого-то старика и ограбилъ. Его схватили, судили и присудили къ смерти. Тамъ вѣдь не сентиментальничаютъ. И вотъ въ тюрьмѣ его немедленно окружаютъ пасторы и члены разныхъ Христовыхъ братствъ, благотворительныя дамы и проч. Научили они его въ тюрьмѣ читать и писать, стали толковать ему Евангелiе, усовѣщевали, убѣждали, напирали, пилили, давили, и вотъ онъ самъ торжественно сознается наконецъ въ своемъ преступленiи. Онъ обратился, онъ написалъ самъ суду что онъ извергъ и что наконецъ-таки онъ удостоился того что и его озарилъ Господь и послалъ ему благодать. Все взволновалось въ Женевѣ, вся благотворительная и благочестивая Женева. Все чтò было высшаго и благовоспитаннаго ринулось къ нему въ тюрьму; Ришара цалуютъ, обнимаютъ: «ты братъ нашъ, на тебя сошла благодать!» А самъ Ришаръ только плачетъ въ умиленiи: «да, на меня сошла благодать! Прежде я все дѣтство и юность мою радъ былъ корму свиней, а теперь сошла и на меня благодать, умираю во Господѣ!» — «Да, да Ришаръ, умри во Господѣ, ты пролилъ кровь и долженъ умереть во Господѣ. Пусть ты невиновенъ что не зналъ совсѣмъ Господа, когда завидовалъ корму свиней и когда тебя били за то что ты кралъ у нихъ кормъ (что ты дѣлалъ очень не хорошо, ибо

‑ 378 ‑

красть не позволено), — но ты пролилъ кровь и долженъ умереть». И вотъ наступаетъ послѣднiй день. Разслабленный Ришаръ плачетъ и только и дѣлаетъ что повторяетъ ежеминутно: «Это лучшiй изъ дней моихъ, я иду къ Господу!» — «Да», кричатъ пасторы, судьи и благотворительныя дамы, «это счастливѣйшiй день твой, ибо ты идешь къ Господу!» Все это двигается къ эшафоту вслѣдъ за позорною колесницей въ которой везутъ Ришара, въ экипажахъ, пѣшкомъ. Вотъ достигли эшафота: «умри братъ нашъ, кричатъ Ришару, умри во Господѣ, ибо и на тебя сошла благодать!» И вотъ покрытаго поцалуями братьевъ, брата Ришара втащили на эшафотъ, положили на гильойтину и оттяпали-таки ему по братски голову за то что и на него сошла благодать. Нѣтъ, это характерно. Брошюрка эта переведена по русски какими-то русскими лютеранствующими благотворителями высшаго общества и разослана для просвѣщенiя народа русскаго при газетахъ и другихъ изданiяхъ даромъ. Штука съ Ришаромъ хороша тѣмъ что нацiональна. У насъ хоть нелѣпо рубить голову брату потому только что онъ сталъ намъ братъ и что на него сошла благодать, но, повторяю, у насъ есть свое, почти что не хуже. У насъ историческое, непосредственное и ближайшее наслажденiе истязанiемъ битья. У Некрасова есть стихи о томъ какъ мужикъ сѣчетъ лошадь кнутомъ по глазамъ, «по кроткимъ глазамъ». Этого кто жь не видалъ, это руссизмъ. Онъ описываетъ какъ слабосильная лошаденка, на которую навалили слишкомъ, завязла съ возомъ и не можетъ вытащить. Мужикъ бьетъ ее, бьетъ съ остервенѣнiемъ, бьетъ наконецъ не понимая чтò дѣлаетъ, въ опьяненiи битья сѣчетъ больно, безчисленно: «Хоть ты и не въ силахъ, а вези, умри да вези!» Кляченка рвется и вотъ онъ начинаетъ сѣчь ее, беззащитную, по плачущимъ, по «кроткимъ глазамъ». Внѣ себя она рванула

‑ 379 ‑

и вывезла и пошла вся дрожа, не дыша, какъ-то бокомъ, съ какою-то припрыжкой, какъ-то неестественно и позорно, — у Некрасова это ужасно. Но вѣдь это всего только лошадь, лошадей и самъ Богъ далъ чтобъ ихъ сѣчь. Такъ Татары намъ растолковали и кнутъ на память подарили. Но можно вѣдь сѣчь и людей. И вотъ интеллигентный образованный господинъ и его дама сѣкутъ собственную дочку, младенца семи лѣтъ розгами, — объ этомъ у меня подробно записано. Папенька радъ что прутья съ сучками, «садче будетъ», говоритъ онъ, и вотъ начинаетъ «сажать» родную дочь. Я знаю навѣрно, есть такiе сѣкущiе которые разгорячаются съ каждымъ ударомъ до сладострастiя, до буквальнаго сладострастiя, съ каждымъ послѣдующимъ ударомъ все больше и больше, все прогрессивнѣе. Сѣкутъ минуту, сѣкутъ наконецъ пять минутъ, сѣкутъ десять минутъ, дальше, больше, чаще, садче. Ребенокъ кричитъ, ребенокъ наконецъ не можетъ кричать, задыхается: «папа, папа, папочка, папочка!» Дѣло какимъ-то чортовымъ неприличнымъ случаемъ доходитъ до суда. Нанимается адвокатъ. Русскiй народъ давно уже назвалъ у насъ адвоката — «аблакатъ — нанятая совѣсть». Адвокатъ кричитъ въ защиту своего клiента. «Дѣло дескать такое простое, семейное и обыкновенное, отецъ посѣкъ дочку и вотъ къ стыду нашихъ дней дошло до суда!» Убѣжденные присяжные удаляются и выносятъ оправдательный приговоръ. Публика реветъ отъ счастья что оправдали мучителя. — Э-эхъ меня не было тамъ, я бы рявкнулъ предложенiе учредить стипендiю въ честь имени истязателя!.. Картинки прелестныя. Но о дѣткахъ есть у меня и еще получше, у меня очень, очень много собрано о русскихъ дѣткахъ, Алеша. Дѣвчоночку маленькую, пятилѣтнюю, возненавидѣли отецъ и мать «почтеннѣйшiе и чиновные люди, образованные и воспитанные». Видишь, я еще разъ положительно

‑ 380 ‑

утверждаю что есть особенное свойство у многихъ въ человѣчествѣ — это любовь къ истязанiю дѣтей, но однихъ дѣтей. Ко всѣмъ другимъ субъектамъ человѣческаго рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко какъ образованные и гуманные европейскiе люди, но очень любятъ мучить дѣтей, любятъ даже самихъ дѣтей въ этомъ смыслѣ. Тутъ именно незащищенность-то этихъ созданiй и соблазняетъ мучителей, ангельская довѣрчивость дитяти, которому некуда дѣться и не къ кому идти, — вотъ это-то и распаляетъ гадкую кровь истязателя. Во всякомъ человѣкѣ конечно таится звѣрь, — звѣрь гнѣвливости, звѣрь сладострастной распаляемости отъ криковъ истязуемой жертвы, звѣрь безудержу спущеннаго съ цѣпи, звѣрь нажитыхъ въ развратѣ болѣзней, подагръ, больныхъ печенокъ и проч. Эту бѣдную пятилѣтнюю дѣвочку эти образованные родители подвергали всевозможнымъ истязанiямъ. Они били, сѣкли, пинали ее ногами не зная сами за чтò, обратили все тѣло ея въ синяки; наконецъ дошли и до высшей утонченности: въ холодъ, въ морозъ запирали ее на всю ночь въ отхожее мѣсто и за то что она не просилась ночью (какъ будто пятилѣтнiй ребенокъ, спящiй своимъ ангельскимъ крѣпкимъ сномъ еще можетъ въ эти лѣта научиться проситься) — за это обмазывали ей все лицо ея каломъ и заставляли ее ѣсть этотъ калъ, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать когда ночью слышались стоны бѣднаго ребеночка запертаго въ подломъ мѣстѣ! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умѣющее даже осмыслить чтò съ ней дѣлается, бьетъ себя въ подломъ мѣстѣ, въ темнотѣ и въ холодѣ, крошечнымъ своимъ кулачкомъ въ надорванную грудку и плачетъ своими кровавыми незлобивыми, кроткими слезками къ «Боженькѣ», чтобы тотъ защитилъ его, — понимаешь ли ты эту ахинею, другъ мой и братъ

‑ 381 ‑

мой, послушникъ ты мой Божiй и смиренный, понимаешь ли ты для чего эта ахинея такъ нужна и создана! Безъ нея, говорятъ, и пробыть бы не могъ человѣкъ на землѣ, ибо не позналъ бы добра и зла. Для чего познавать это чортово добро и зло когда это столькаго стоитъ? Да вѣдь весь мiръ познанiя не стòитъ тогда этихъ слезокъ ребеночка къ «Боженькѣ». Я не говорю про страданiя большихъ, тѣ яблоко съѣли и чортъ съ ними, и пусть бы ихъ всѣхъ чортъ взялъ, но эти, эти! Мучаю я тебя, Алешка, ты какъ будто бы не въ себѣ. Я перестану если хочешь.

— Ничего, я тоже хочу мучиться, пробормоталъ Алеша.

— Одну, только одну еще картинку, и то изъ любопытства, очень ужь характерная, и главное только что прочелъ въ одномъ изъ сборниковъ нашихъ древностей, въ Архивѣ, въ Старинѣ что ли, надо справиться, забылъ даже гдѣ и прочелъ. Это было въ самое мрачное время крѣпостнаго права, еще въ началѣ столѣтiя, и да здравствуетъ Освободитель народа! Былъ тогда въ началѣ столѣтiя одинъ генералъ, генералъ со связями большими и богатѣйшiй помѣщикъ, но изъ такихъ (правда и тогда уже кажется очень не многихъ) которые удаляясь на покой со службы, чуть чуть не бывали увѣрены что выслужили себѣ право на жизнь и смерть своихъ подданныхъ. Такiе тогда бывали. Ну вотъ живетъ генералъ въ своемъ помѣстьи въ двѣ тысячи душъ, чванится, третируетъ мелкихъ сосѣдей какъ приживальщиковъ и шутовъ своихъ. Псарня съ сотнями собакъ и чуть не сотня псарей, всѣ въ мундирахъ, всѣ на коняхъ. И вотъ дворовый мальчикъ, маленькiй мальчикъ, всего восьми лѣтъ, пустилъ какъ-то играя камнемъ и зашибъ ногу любимой генеральской гончей. «Почему собака моя любимая охромѣла?» Докладываютъ ему что вотъ дескать этотъ самый мальчикъ камнемъ въ нее пустилъ и ногу

‑ 382 ‑

ей зашибъ. «А, это ты, оглядѣлъ его генералъ, взять его!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидѣлъ въ кутузкѣ, на утро чѣмъ свѣтъ выѣзжаетъ генералъ во всемъ парадѣ на охоту, сѣлъ на коня, кругомъ него приживальщики, собаки, псари, ловчiе, всѣ на коняхъ. Вокругъ собрана дворня для назиданiя, а впереди всѣхъ мать виновнаго мальчика. Выводятъ мальчика изъ кутузки. Мрачный, холодный, туманный осеннiй день, знатный для охоты. Мальчика генералъ велитъ раздѣть, ребеночка раздѣваютъ всего до нага, онъ дрожитъ, обезумѣлъ отъ страха, не смѣетъ пикнуть… «Гони его!» командуетъ генералъ, «бѣги, бѣги!» кричатъ ему псари, мальчикъ бѣжитъ… «Ату его!» вопитъ генералъ и бросаетъ на него всю стаю борзыхъ собакъ. Затравилъ въ глазахъ матери и псы растерзали ребенка въ клочки!.. Генерала кажется въ опеку взяли. Ну… чтò же его? Разстрѣлять? Для удовлетворенiя нравственнаго чувства разстрѣлять? Говори Алешка!

— Разстрѣлять! тихо проговорилъ Алеша, съ блѣдною перекосившеюся какою-то улыбкой поднявъ взоръ на брата.

— Браво! завопилъ Иванъ въ какомъ-то восторгѣ, — ужь коли ты сказалъ значитъ… Ай да схимникъ! Такъ вотъ какой у тебя бѣсенокъ въ сердечкѣ сидитъ, Алешка Карамазовъ!

— Я сказалъ нелѣпость, но…

— То-то и есть что но… кричалъ Иванъ. Знай, послушникъ, что нелѣпости слишкомъ нужны на землѣ. На нелѣпостяхъ мiръ стоитъ и безъ нихъ можетъ быть въ немъ совсѣмъ ничего бы и не произошло. Мы знаемъ чтò знаемъ!

— Чтò ты знаешь?

— Я ничего не понимаю, продолжалъ Иванъ какъ бы въ бреду, — я и не хочу теперь ничего понимать. Я хочу

‑ 383 ‑

оставаться при фактѣ. Я давно рѣшилъ не понимать. Если я захочу что нибудь понимать, то тотчасъ же измѣню факту, а я рѣшилъ оставаться при фактѣ…

— Для чего ты меня испытуешь? съ надрывомъ горестно воскликнулъ Алеша, — скажешь ли мнѣ наконецъ?

— Конечно скажу, къ тому и велъ чтобы сказать. Ты мнѣ дорогъ, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосимѣ.

Иванъ помолчалъ съ минуту, лицо его стало вдругъ очень грустно.

— Слушай меня: я взялъ однихъ дѣтокъ, для того чтобы вышло очевиднѣе. Объ остальныхъ слезахъ человѣческихъ которыми пропитана вся земля отъ коры до центра — я ужь ни слова не говорю, я тему мою нарочно съузилъ. Я клопъ и признаю со всѣмъ приниженiемъ что ничего не могу понять для чего все такъ устроено. Люди сами, значитъ, виноваты: имъ данъ былъ рай, они захотѣли свободы и похитили огонь съ небеси сами зная что станутъ несчастны, значитъ нечего ихъ жалѣть. О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то что страданiе есть, что виновныхъ нѣтъ, что все одно изъ другаго выходитъ прямо и просто, что все течетъ и уравновѣшивается, — но вѣдь это лишь эвклидовская дичь, вѣдь я знаю же это, вѣдь жить по ней я не могу же согласиться! Чтò мнѣ въ томъ что виновныхъ нѣтъ и что я это знаю — мнѣ надо возмездiе, иначе вѣдь я истреблю себя. И возмездiе не въ безконечности гдѣ нибудь и когда нибудь, а здѣсь уже на землѣ, и чтобъ я его самъ увидалъ. Я вѣровалъ, я хочу самъ и видѣть, а если къ тому часу буду уже мертвъ, то пусть воскресятъ меня, ибо если все безъ меня произойдетъ, то будетъ слишкомъ обидно. Не для того же я страдалъ чтобы собой, злодѣйствами и страданiями

‑ 384 ‑

моими унавозить кому-то будущую гармонiю. Я хочу видѣть своими глазами какъ лань ляжетъ подлѣ льва и какъ зарѣзанный встанетъ и обнимется съ убившимъ его. Я хочу быть тутъ когда всѣ вдругъ узнаютъ для чего все такъ было. На этомъ желанiи зиждутся всѣ религiи на землѣ, а я вѣрую. Но вотъ однако же дѣтки и чтò я съ ними стану тогда дѣлать? Это вопросъ который я не могу рѣшить. Въ сотый разъ повторяю — вопросовъ множество, но я взялъ однихъ дѣтокъ, потому что тутъ неотразимо ясно то чтò мнѣ надо сказать. Слушай: если всѣ должны страдать чтобы страданiемъ купить вѣчную гармонiю, то при чемъ тутъ дѣти, скажи мнѣ пожалуста? Совсѣмъ не понятно для чего должны были страдать и они и зачѣмъ имъ покупать страданiями гармонiю? Для чего они-то тоже попали въ матерiалъ и унавозили собою для кого-то будущую гармонiю? Солидарность въ грѣхѣ между людьми я понимаю, понимаю солидарность и въ возмездiи, но не съ дѣтками же солидарность въ грѣхѣ, и если правда въ самомъ дѣлѣ въ томъ что и они солидарны съ отцами ихъ во всѣхъ злодѣйствахъ отцовъ, то ужь конечно правда эта не отъ мiра сего и мнѣ непонятна. Иной шутникъ скажетъ пожалуй что все равно дитя выростетъ и успѣетъ нагрѣшить, но вотъ же онъ не выросъ, его восьмилѣтняго затравили собаками. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я каково должно быть сотрясенiе вселенной когда все на небѣ и подъ землею сольется въ одинъ хвалебный гласъ и все живое и жившее воскликнетъ: «Правъ Ты Господи, ибо открылись пути Твои!» Ужь когда мать обнимется съ мучителемъ, растерзавшимъ псами сына ея и всѣ трое возгласятъ со слезами: «Правъ Ты Господи», то ужь конечно настанетъ вѣнецъ познанiя и все объяснится. Но вотъ тутъ-то и запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на землѣ, я спѣшу взять свои

‑ 385 ‑

мѣры. Видишь ли, Алеша, вѣдь можетъ быть и дѣйствительно такъ случится что, когда я самъ доживу до того момента, али воскресну чтобъ увидать его, то и самъ я пожалуй воскликну со всѣми смотря на мать обнявшуюся съ мучителемъ ея дитяти: «Правъ Ты Господи!» но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время спѣшу оградить себя, а потому отъ высшей гармонiи совершенно отказываюсь. Не стòитъ она слезинки хотя бы одного только того замученнаго ребенка, который билъ себя кулачонкомъ въ грудь и молился въ зловонной конурѣ своей неискупленными слезками своими къ «Боженькѣ!» Не стòитъ потому что слезки его остались неискупленными. Онѣ должны быть искуплены, иначе не можетъ быть и гармонiи. Но чѣмъ, чѣмъ ты искупишь ихъ? Развѣ это возможно? Неужто тѣмъ что они будутъ отомщены? Но зачѣмъ мнѣ ихъ отмщенiе, зачѣмъ мнѣ адъ для мучителей, чтò тутъ адъ можетъ поправить когда тѣ уже замучены? И какая же гармонiя если адъ: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу чтобы страдали больше. И если страданiя дѣтей пошли на пополненiе той суммы страданiй, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранѣе что вся истина не стòитъ такой цѣны. Не хочу я наконецъ чтобы мать обнималась съ мучителемъ растерзавшимъ ея сына псами! Не смѣетъ она прощать ему! Если хочетъ пусть проститъ за себя, пусть проститъ мучителю материнское безмѣрное страданiе свое; но страданiя своего растерзаннаго ребенка она не имѣетъ права простить, не смѣетъ простить мучителя, хотя бы самъ ребенокъ простилъ ихъ ему! А если такъ, если они не смѣютъ простить, гдѣ же гармонiя? Есть ли во всемъ мiрѣ существо которое могло бы и имѣло право простить? Не хочу гармонiи, изъ-за любви къ человѣчеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданiями неотомщенными.

‑ 386 ‑

Лучше ужь я останусь при неотомщенномъ страданiи моемъ и неутоленномъ негодованiи моемъ, хотя бы я былъ и не правъ. Да и слишкомъ дорого оцѣнили гармонiю, не по карману нашему вовсе столько платить за входъ. А потому свой билетъ на входъ спѣшу возвратить обратно. И если только я честный человѣкъ, то обязанъ возвратить его какъ можно заранѣе. Это и дѣлаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билетъ Ему почтительнѣйше возвращаю.

— Это бунтъ, тихо и потупившись проговорилъ Алеша.

— Бунтъ? Я бы не хотѣлъ отъ тебя такого слова, проникновенно сказалъ Иванъ. Можно ли жить бунтомъ, а я хочу жить. Скажи мнѣ самъ прямо, я зову тебя, — отвѣчай: Представь что это ты самъ возводишь зданiе судьбы человѣческой съ цѣлью въ финалѣ осчастливить людей, дать имъ наконецъ миръ и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вотъ того самаго ребеночка бившаго себя кулачонкомъ въ грудь и на неотомщенныхъ слезкахъ его основать это зданiе, согласился ли бы ты быть архитекторомъ на этихъ условiяхъ, скажи и не лги!

— Нѣтъ, не согласился бы, тихо проговорилъ Алеша.

— И можешь ли ты допустить идею что люди, для которыхъ ты строишь, согласились бы сами принять свое счастiе на неоправданной крови маленькаго замученнаго, а принявъ остаться на вѣки счастливыми?

— Нѣтъ, не могу допустить. Братъ, проговорилъ вдругъ съ засверкавшими глазами Алеша, ты сказалъ сейчасъ: есть ли во всемъ мiрѣ Существо которое могло бы и имѣло право простить? Но существо это есть и оно можетъ все простить всѣхъ и вся и за все, потому что Само отдало неповинную кровь свою за всѣхъ и за все. Ты забылъ о Немъ, а на

‑ 387 ‑

Немъ то и созиждается зданiе и это Ему воскликнутъ: «Правъ Ты Господи, ибо открылись пути Твои».

— А, это «Единый безгрѣшный» и Его кровь! Нѣтъ, не забылъ о Немъ и удивлялся напротивъ все время какъ ты Его долго не выводишь, ибо обыкновенно въ спорахъ всѣ ваши Его выставляютъ прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смѣйся, я когда-то сочинилъ поэму, съ годъ назадъ. Если можешь потерять со мной еще минутъ десять, то я бъ ее тебѣ разсказалъ?

— Ты написалъ поэму?

— О нѣтъ, не написалъ, засмѣялся Иванъ и никогда въ жизни я не сочинилъ даже двухъ стиховъ. Но я поэму эту выдумалъ и запомнилъ. Съ жаромъ выдумалъ. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель. Зачѣмъ въ самомъ дѣлѣ автору терять хоть единаго слушателя, усмѣхнулся Иванъ. Разсказывать или нѣтъ?

— Я очень слушаю, произнесъ Алеша.

— Поэма моя называется «Великiй Инквизиторъ», — вещь нелѣпая, но мнѣ хочется ее тебѣ сообщить.

‑‑‑

‑ 388 ‑

КНИГА ПЯТАЯ.

PRO И CONTRA.

V.

Великiй инквизиторъ.

— Вѣдь вотъ и тутъ безъ предисловiя невозможно, — то есть безъ литературнаго предисловiя, тфу! засмѣялся Иванъ, — а какой ужь я сочинитель! Видишь, дѣйствiе у меня происходитъ въ шестнадцатомъ столѣтiи, а тогда, — тебѣ, впрочемъ, это должно быть извѣстно еще изъ классовъ, — тогда какъ разъ было въ обычаѣ сводить въ поэтическихъ произведенiяхъ на землю горнiя силы. Я ужь про Данта не говорю. Во Францiи судейскiе клерки, а тоже и по монастырямъ монахи давали цѣлыя представленiя, въ которыхъ выводили на сцену Мадонну, ангеловъ, святыхъ, Христа и самого Бога. Тогда все это было очень простодушно. Въ Notre Dame de Paris у Виктора Гюго въ честь рожденiя французскаго Дофина, въ Парижѣ, при Людовикѣ ХI, въ залѣ ратуши дается назидательное и даровое представленiе народу подъ названiемъ: «Le bon jugement de la très sainte et gracieuse Vierge Marie», гдѣ и является Она сама лично и произноситъ свой bon jugement. У насъ въ Москвѣ, въ до-Петровскую старину, такiя же почти драматическiя представленiя, изъ Ветхаго Завѣта особенно, тоже совершались по временамъ; но кромѣ драматическихъ представленiй по всему мiру ходило тогда много повѣстей и «стиховъ», въ которыхъ дѣйствовали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная. У насъ по монастырямъ занимались тоже переводами,

‑ 389 ‑

списыванiемъ и даже сочиненiемъ такихъ поэмъ, да еще когда — въ татарщину. Есть, напримѣръ, одна монастырская поэмка (конечно съ греческаго): Хожденiе Богородицы по мукамъ, съ картинами и со смѣлостью не ниже Дантовскихъ. Богоматерь посѣщаетъ адъ и руководитъ ее «по мукамъ» архангелъ Михаилъ. Она видитъ грѣшниковъ и мученiя ихъ. Тамъ есть между прочимъ одинъ презанимательный разрядъ грѣшниковъ въ горящемъ озерѣ: которые изъ нихъ погружаются въ это озеро такъ что ужь и выплыть болѣе не могутъ, то «тѣхъ уже забываетъ Богъ» — выраженiе чрезвычайной глубины и силы. И вотъ, пораженная и плачущая Богоматерь падаетъ предъ престоломъ Божiимъ и проситъ всѣмъ во адѣ помилованiя, всѣмъ которыхъ Она видѣла тамъ, безъ различiя. Разговоръ Ея съ Богомъ колоссально интересенъ. Она умоляетъ, Она не отходитъ, и когда Богъ указываетъ Ей на прогвожденныя руки и ноги Ея Сына и спрашиваетъ: какъ Я прощу Его мучителей, то Она велитъ всѣмъ святымъ, всѣмъ мученикамъ, всѣмъ ангеламъ и архангеламъ пасть вмѣстѣ съ Нею и молить о помилованiи всѣхъ безъ разбора. Кончается тѣмъ, что Она вымаливаетъ у Бога остановку мукъ на всякiй годъ отъ великой пятницы до Троицына дня, а грѣшники изъ ада тутъ же благодарятъ Господа и вопiютъ къ Нему: «Правъ Ты, Господи, что такъ судилъ». Ну вотъ и моя поэмка была бы въ томъ же родѣ, еслибъ явилась въ то время. У меня на сценѣ является Онъ; правда, Онъ ничего и не говоритъ въ поэмѣ, а только появляется и проходитъ. Пятнадцать вѣковъ уже минуло тому какъ Онъ далъ обѣтованiе придти во царствiи своемъ, пятнадцать вѣковъ какъ пророкъ Его написалъ: «Се гряду скоро». «О днѣ же семъ и часѣ не знаетъ даже и Сынъ, токмо лишь Отецъ мой небесный», какъ изрекъ Онъ и самъ еще на землѣ. Но человѣчество

‑ 390 ‑

ждетъ Его съ прежнею вѣрой и съ прежнимъ умиленiемъ. О, съ бòльшею даже вѣрой, ибо пятнадцать вѣковъ уже минуло съ тѣхъ поръ какъ прекратились залоги съ небесъ человѣку:

Вѣрь тому чтò сердце скажетъ

Нѣтъ залоговъ отъ небесъ.

И только одна лишь вѣра въ сказанное сердцемъ! Правда, было тогда и много чудесъ. Были святые производившiе чудесныя исцѣленiя; къ инымъ праведникамъ, по жизнеописанiямъ ихъ, сходила сама Царица Небесная. Но дьяволъ не дремлетъ, и въ человѣчествѣ началось уже сомнѣнiе въ правдивости этихъ чудесъ. Какъ разъ явилась тогда на сѣверѣ, въ Германiи, страшная новая ересь. Огромная звѣзда, «подобная свѣтильнику» (то есть церкви) «пала на источники водъ и стали они горьки». Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тѣмъ пламеннѣе вѣрятъ оставшiеся вѣрными. Слезы человѣчества восходятъ къ Нему по прежнему, ждутъ Его, любятъ Его, надѣются на Него, жаждутъ пострадать и умереть за Него какъ и прежде… И вотъ столько вѣковъ молило человѣчество съ вѣрой и пламенемъ: «Бо Господи явися намъ», столько вѣковъ взывало къ Нему что Онъ, въ неизмѣримомъ состраданiи своемъ, возжелалъ снизойти къ молящимъ. Снисходилъ, посѣщалъ Онъ и до этого иныхъ праведниковъ, мучениковъ и святыхъ отшельниковъ еще на землѣ, какъ и записано въ ихъ «житiяхъ». У насъ Тютчевъ, глубоко вѣровавшiй въ правду словъ своихъ, возвѣстилъ что

Удрученный ношей крестной

Всю тебя земля родная

Въ рабскомъ видѣ Царь Небесный

Исходилъ благословляя.

Чтò непремѣнно и было такъ, это я тебѣ скажу. И вотъ Онъ возжелалъ появиться хоть на мгновенье къ народу, —

‑ 391 ‑

къ мучающемуся, страдающему, смрадно-грѣшному, но младенчески любящему Его народу. Дѣйствiе у меня въ Испанiи, въ Севильѣ, въ самое страшное время инквизицiи, когда во славу Божiю въ странѣ ежедневно горѣли костры и

Въ великолѣпныхъ автодафе

Сжигали злыхъ еретиковъ.

О, это конечно было не то сошествiе, въ которомъ явится Онъ, по обѣщанiю своему, въ концѣ временъ во всей славѣ небесной и которое будетъ внезапно «какъ молнiя блистающая отъ востока до запада». Нѣтъ, Онъ возжелалъ хоть на мгновенье посѣтить дѣтей своихъ и именно тамъ гдѣ какъ разъ затрещали костры еретиковъ. По безмѣрному милосердiю своему Онъ проходитъ еще разъ между людей въ томъ самомъ образѣ человѣческомъ, въ которомъ ходилъ три года между людьми пятнадцать вѣковъ назадъ. Онъ снисходитъ на «стогны жаркiе» южнаго города, какъ разъ въ которомъ всего лишь наканунѣ въ «великолѣпномъ автодафе», въ присутствiи короля, двора, рыцарей, кардиналовъ и прелестнѣйшихъ придворныхъ дамъ, при многочисленномъ населенiи всей Севильи, была сожжена кардиналомъ великимъ инквизиторомъ разомъ чуть не цѣлая сотня еретиковъ ad majorem gloriam Dei. Онъ появился тихо, незамѣтно, и вотъ всѣ — странно это — узнаютъ Его. Это могло бы быть однимъ изъ лучшихъ мѣстъ поэмы, — то-есть почему именно узнаютъ Его. Народъ непобѣдимою силой стремится къ Нему, окружаетъ Его, наростаетъ кругомъ Него, слѣдуетъ за Нимъ. Онъ молча проходитъ среди ихъ съ тихою улыбкой безконечнаго состраданiя. Солнце любви горитъ въ Его сердцѣ, лучи Свѣта, Просвѣщенiя и Силы текутъ изъ очей Его и, изливаясь на людей, сотрясаютъ ихъ сердца отвѣтною любовью. Онъ простираетъ къ нимъ руки, благословляетъ ихъ,

‑ 392 ‑

и отъ прикосновенiя къ Нему, даже лишь къ одеждамъ Его исходитъ цѣлящая сила. Вотъ изъ толпы восклицаетъ старикъ, слѣпой съ дѣтскихъ лѣтъ: «Господи, исцѣли меня, да и я Тебя узрю», и вотъ какъ бы чешуя сходитъ съ глазъ его и слѣпой Его видитъ. Народъ плачетъ и цалуетъ землю, по которой идетъ Онъ. Дѣти бросаютъ предъ Нимъ цвѣты, поютъ и вопiютъ Ему: «Осанна!» «Это Онъ, это самъ Онъ, повторяютъ всѣ, это долженъ быть Онъ, это никто какъ Онъ». Онъ останавливается на паперти Севильскаго собора въ ту самую минуту когда во храмъ вносятъ съ плачемъ дѣтскiй открытый бѣлый гробикъ: въ немъ семилѣтняя дѣвочка, единственная дочь одного знатнаго гражданина. Мертвый ребенокъ лежитъ весь въ цвѣтахъ. «Онъ воскреситъ твое дитя», кричатъ изъ толпы плачущей матери. Вышедшiй на встрѣчу гроба соборный патеръ смотритъ въ недоумѣнiи и хмуритъ брови. Но вотъ раздается вопль матери умершаго ребенка. Она повергается къ ногамъ Его: «Если это Ты, то воскреси дитя мое!» восклицаетъ она, простирая къ Нему руки. Процессiя останавливается, гробикъ опускаютъ на паперть къ ногамъ Его. Онъ глядитъ съ состраданiемъ и уста Его тихо и еще разъ произносятъ: «Талифа куми» — «и возста дѣвица». Дѣвочка подымается въ гробѣ, садится и смотритъ улыбаясь удивленными раскрытыми глазками кругомъ. Въ рукахъ ея букетъ бѣлыхъ розъ, съ которымъ она лежала въ гробу. Въ народѣ смятенiе, крики, рыданiя, и вотъ, въ эту самую минуту вдругъ проходитъ мимо собора по площади самъ кардиналъ великiй инквизиторъ. Это девяностолѣтнiй почти старикъ, высокiй и прямой, съ изсохшимъ лицомъ, со впалыми глазами, но изъ которыхъ еще свѣтится какъ огненная искорка блескъ. О, онъ не въ великолѣпныхъ кардинальскихъ одеждахъ своихъ, въ какихъ красовался вчера предъ народомъ когда сжигали враговъ Римской вѣры, —

‑ 393 ‑

нѣтъ, въ эту минуту онъ лишь въ старой, грубой монашеской своей рясѣ. За нимъ въ извѣстномъ разстоянiи слѣдуютъ мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Онъ останавливается предъ толпой и наблюдаетъ, издали. Онъ все видѣлъ, онъ видѣлъ какъ поставили гробъ у ногъ Его, видѣлъ какъ воскресла дѣвица, и лицо его омрачилось. Онъ хмуритъ сѣдыя густыя брови свои и взглядъ его сверкаетъ зловѣщимъ огнемъ. Онъ простираетъ перстъ свой и велитъ стражамъ взять Его. И вотъ, такова его сила и до того уже прiученъ, покоренъ и трепетно послушенъ ему народъ что толпа немедленно раздвигается предъ стражами и тѣ, среди гробоваго молчанiя, вдругъ наступившаго, налагаютъ на Него руки и уводятъ Его. Толпа моментально, вся какъ одинъ человѣкъ, склоняется головами до земли предъ старцемъ-инквизиторомъ, тотъ молча благословляетъ народъ и проходитъ мимо. Стража приводитъ Плѣнника въ тѣсную и мрачную сводчатую тюрьму въ древнемъ зданiи Святаго Судилища и запираетъ въ нее. Проходитъ день, настаетъ темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздухъ «лавромъ и лимономъ пахнетъ». Среди глубокаго мрака вдругъ отворяется желѣзная дверь тюрьмы и самъ старикъ великiй инквизиторъ со свѣтильникомъ въ рукѣ медленно входитъ въ тюрьму. Онъ одинъ, дверь за нимъ тотчасъ же запирается. Онъ останавливается при входѣ и долго, минуту или двѣ, всматривается въ лицо Его. Наконецъ тихо подходитъ, ставитъ свѣтильникъ на столъ и говоритъ Ему:

— Это Ты? Ты? Но не получая отвѣта быстро прибавляетъ: Не отвѣчай, молчи. Да и что бы Ты могъ сказать? Я слишкомъ знаю чтò Ты скажешь. Да Ты и права не имѣешь ничего прибавлять къ тому чтò уже сказано Тобой прежде. Зачѣмъ же Ты пришелъ намъ мѣшать? Ибо Ты пришелъ

‑ 394 ‑

намъ мѣшать и самъ это знаешь. Но знаешь ли чтò будетъ завтра? Я не знаю кто Ты и знать не хочу: Ты ли это или только подобiе Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на кострѣ какъ злѣйшаго изъ еретиковъ, и тотъ самый народъ, который сегодня цаловалъ Твои ноги, завтра же, по одному моему мановенiю бросится подгребать къ Твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты можетъ быть это знаешь, прибавилъ онъ въ проникновенномъ раздумьи, ни на мгновенiе не отрываясь взглядомъ отъ своего Плѣнника.

— Я не совсѣмъ понимаю, Иванъ, что это такое? улыбнулся все время молча слушавшiй Алеша, — прямо ли безбрежная фантазiя или какая нибудь ошибка старика, какое нибудь невозможное qui pro quo?

— Прими хоть послѣднее, разсмѣялся Иванъ, — если ужь тебя такъ разбаловалъ современный реализмъ, и ты не можешь вынести ничего фантастическаго — хочешь qui pro quo, то пусть такъ и будетъ. Оно правда, разсмѣялся онъ опять, — старику девяносто лѣтъ и онъ давно могъ сойти съума на своей идеѣ. Плѣнникъ же могъ поразить его своею наружностью. Это могъ быть наконецъ просто бредъ, видѣнiе девяностолѣтняго старика предъ смертью, да еще разгоряченнаго вчерашнимъ автодафе во сто сожженныхъ еретиковъ. Но не все ли равно намъ съ тобою, чтò qui pro quo, чтò безбрежная фантазiя? Тутъ дѣло въ томъ только что старику надо высказаться, что наконецъ за всѣ девяносто лѣтъ онъ высказывается и говоритъ вслухъ то о чемъ всѣ девяносто лѣтъ молчалъ.

— А Плѣнникъ тоже молчитъ? Глядитъ на него и не говоритъ ни слова?

— Да такъ и должно быть во всѣхъ даже случаяхъ, опять засмѣялся Иванъ. — Самъ старикъ замѣчаетъ Ему что Онъ и права не имѣетъ ничего прибавлять къ тому что уже

‑ 395 ‑

прежде сказано. Если хочешь, такъ въ этомъ и есть самая основная черта римскаго католичества, по моему мнѣнiю по крайней мѣрѣ: «все дескать передано Тобою папѣ и все стало быть теперь у папы, а Ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мѣшай до времени по крайней мѣрѣ». Въ этомъ смыслѣ они не только говорятъ, но и пишутъ, iезуиты по крайней мѣрѣ. Это я самъ читалъ у ихъ богослововъ. «Имѣешь ли Ты право возвѣстить намъ хоть одну изъ тайнъ того мiра изъ котораго Ты пришелъ»? — спрашиваетъ его мой старикъ и самъ отвѣчаетъ Ему за Него, — «нѣтъ, не имѣешь, чтобы не прибавлять къ тому чтò уже было прежде сказано и чтобы не отнять у людей свободы, за которую Ты такъ стоялъ когда былъ на землѣ. Все чтò Ты вновь возвѣстишь посягнетъ на свободу вѣры людей, ибо явится какъ чудо, а свобода ихъ вѣры Тебѣ была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лѣтъ назадъ. Не Ты ли такъ часто тогда говорилъ: «Хочу сдѣлать васъ свободными». Но вотъ Ты теперь увидѣлъ этихъ «свободныхъ» людей, прибавляетъ вдругъ старикъ со вдумчивою усмѣшкой. — «Да, это дѣло намъ дорого стоило, продолжаетъ онъ строго смотря на Него, — но мы докончили наконецъ это дѣло, во имя Твое. Пятнадцать вѣковъ мучились мы съ этою свободой, но теперь это кончено и кончено крѣпко. Ты не вѣришь что кончено крѣпко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодованiя? Но знай что теперь и именно нынѣ эти люди увѣрены болѣе чѣмъ когда нибудь что свободны вполнѣ, а между тѣмъ сами же они принесли намъ свободу свою и покорно положили ее къ ногамъ нашимъ. Но это сдѣлали мы, а того ль Ты желалъ, такой ли свободы»?

— Я опять не понимаю, прервалъ Алеша, — онъ иронизируетъ, смѣется?

— Ни мало. Онъ именно ставитъ въ заслугу себѣ и

‑ 396 ‑

своимъ, что наконецъ то они побороли свободу, и сдѣлали такъ для того чтобы сдѣлать людей счастливыми. «Ибо теперь только (то есть онъ конечно говоритъ про инквизицiю) стало возможнымъ помыслить въ первый разъ о счастiи людей. Человѣкъ былъ устроенъ бунтовщикомъ; развѣ бунтовщики могутъ быть счастливыми? Тебя предупреждали, говоритъ онъ Ему, — Ты не имѣлъ недостатка въ предупрежденiяхъ и указанiяхъ, но Ты не послушалъ предупрежденiй, Ты отвергъ единственный путь, которымъ можно было устроить людей счастливыми, но къ счастью, уходя, Ты передалъ дѣло намъ. Ты обѣщалъ, Ты утвердилъ своимъ словомъ, Ты далъ намъ право связывать и развязывать, и ужь конечно не можешь и думать отнять у насъ это право теперь. Зачѣмъ же Ты пришелъ намъ мѣшать»?

— А что значитъ: не имѣлъ недостатка въ предупрежденiи и указанiи? спросилъ Алеша.

— А въ этомъ-то и состоитъ главное чтò старику надо высказать.

— «Страшный и умный духъ, духъ самоуничтоженiя и небытiя, продолжаетъ старикъ, — великiй духъ говорилъ съ Тобой въ пустынѣ и намъ передано въ книгахъ что онъ будто бы «искушалъ» Тебя. Такъ ли это? И можно ли было сказать хоть что нибудь истиннѣе того чтò онъ возвѣстилъ Тебѣ въ трехъ вопросахъ, и чтò Ты отвергъ, и чтò въ книгахъ названо «искушенiями»? А между тѣмъ если было когда нибудь на землѣ совершено настоящее, громовое чудо, то это въ тотъ день, въ день этихъ трехъ искушенiй. Именно въ появленiи этихъ трехъ вопросовъ и заключалось чудо. Еслибы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примѣра, что три эти вопроса страшнаго духа безслѣдно утрачены въ книгахъ и что ихъ надо возстановить, вновь придумать и сочинить чтобъ внести опять въ книги,

‑ 397 ‑

и для этого собрать всѣхъ мудрецовъ земныхъ — правителей, первосвященниковъ, ученыхъ, философовъ, поэтовъ, и задать имъ задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такiе, которые мало того что соотвѣтствовали бы размѣру событiя, но и выражали бы сверхъ того, въ трехъ словахъ, въ трехъ только фразахъ человѣческихъ, всю будущую исторiю мiра и человѣчества — то думаешь ли Ты что вся премудрость земли, вмѣстѣ соединившаяся, могла бы придумать хоть что нибудь подобное по силѣ и по глубинѣ тѣмъ тремъ вопросамъ, которые дѣйствительно были предложены Тебѣ тогда могучимъ и умнымъ духомъ въ пустынѣ? Ужь по однимъ вопросамъ этимъ, лишь по чуду ихъ появленiя можно понимать что имѣешь дѣло не съ человѣческимъ текущимъ умомъ, а съ вѣковѣчнымъ и абсолютнымъ. Ибо въ этихъ трехъ вопросахъ какъ бы совокуплена въ одно цѣлое и предсказана вся дальнѣйшая исторiя человѣческая и явлены три образа, въ которыхъ сойдутся всѣ неразрѣшимыя историческiя противорѣчiя человѣческой природы на всей землѣ. Тогда это не могло быть еще такъ видно, ибо будущее было невѣдомо, но теперь, когда прошло пятнадцать вѣковъ, мы видимъ что все въ этихъ трехъ вопросахъ до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить къ нимъ или убавить отъ нихъ ничего нельзя болѣе.

Рѣши же Самъ кто былъ правъ: Ты или тотъ, который тогда вопрошалъ Тебя? Вспомни первый вопросъ; хоть и не буквально, но смыслъ его тотъ: «Ты хочешь идти въ мiръ и идешь съ голыми руками, съ какимъ-то обѣтомъ свободы, котораго они, въ простотѣ своей и въ прирожденномъ безчинствѣ своемъ, не могутъ и осмыслить, котораго боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человѣка и для человѣческаго общества невыносимѣе свободы!

‑ 398 ‑

А видишь ли сiи камни въ этой нагой раскаленной пустынѣ? Обрати ихъ въ хлѣбы, и за Тобой побѣжитъ человѣчество какъ стадо, благодарное и послушное, хотя и вѣчно трепещущее, что Ты отымешь руку свою и прекратятся имъ хлѣбы Твои. Но Ты не захотѣлъ лишить человѣка свободы и отвергъ предложенiе, ибо какая же свобода, разсудилъ Ты, если послушанiе куплено хлѣбами? Ты возразилъ что человѣкъ живъ не единымъ хлѣбомъ, но знаешь ли что во имя этого самаго хлѣба земнаго и возстанетъ на Тебя духъ земли и сразится съ Тобою и побѣдитъ Тебя и всѣ пойдутъ за нимъ восклицая: «Кто подобенъ звѣрю сему, онъ далъ намъ огонь съ небеси!» Знаешь ли Ты что пройдутъ вѣка и человѣчество провозгласитъ устами своей премудрости и науки что преступленiя нѣтъ, а стало быть нѣтъ и грѣха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай съ нихъ добродѣтели!» вотъ чтò напишутъ на знамени, которое воздвигнутъ противъ Тебя и которымъ разрушится храмъ Твой. На мѣстѣ храма Твоего воздвигнется новое зданiе, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится какъ и прежняя, но все же Ты бы могъ избѣжать этой новой башни и на тысячу лѣтъ сократить страданiя людей, — ибо къ намъ же вѣдь придутъ они промучившись тысячу лѣтъ со своей башней! Они отыщутъ насъ тогда опять подъ землей, въ катакомбахъ, скрывающихся (ибо мы будемъ вновь гонимы и мучимы), найдутъ насъ и возопiютъ къ намъ: «Накормите насъ, ибо тѣ, которые обѣщали намъ огонь съ небеси, его не дали». И тогда уже мы и достроимъ ихъ башню, ибо достроитъ тотъ кто накормитъ, а накормимъ лишь мы, во имя Твое, и солжемъ что во имя Твое. О, никогда, никогда безъ насъ они не накормятъ себя! Никакая наука не дастъ имъ хлѣба пока они будутъ оставаться свободными, но кончится тѣмъ

‑ 399 ‑

что они принесутъ свою свободу къ ногамъ нашимъ и скажутъ намъ: «лучше поработите насъ, но накормите насъ». Поймутъ наконецъ сами что свобода и хлѣбъ земной вдоволь для всякаго вмѣстѣ немыслимы, ибо никогда, никогда не съумѣютъ они раздѣлиться между собою! Убѣдятся тоже что не могутъ быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обѣщалъ имъ хлѣбъ небесный, но повторяю опять, можетъ ли онъ сравниться въ глазахъ слабаго, вѣчно порочнаго и вѣчно неблагороднаго людскаго племени съ земнымъ? И если за Тобою, во имя хлѣба небеснаго, пойдутъ тысячи и десятки тысячъ, то чтò станется съ миллiонами и съ десятками тысячъ миллiоновъ существъ, которыя не въ силахъ будутъ пренебречь хлѣбомъ земнымъ для небеснаго? Иль Тебѣ дороги лишь десятки тысячъ великихъ и сильныхъ, остальные миллiоны, многочисленные какъ песокъ морской, слабыхъ, но любящихъ Тебя, должны лишь послужить матерiаломъ для великихъ и сильныхъ? Нѣтъ, намъ дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но подъ конецъ они то станутъ и послушными. Они будутъ дивиться на насъ и будутъ считать насъ за боговъ за то что мы, ставъ во главѣ ихъ, согласились выносить свободу и надъ ними господствовать, — такъ ужасно имъ станетъ подъ конецъ быть свободными! Но мы скажемъ что послушны Тебѣ и господствуемъ во имя Твое. Мы ихъ обманемъ опять, ибо Тебя мы ужь не пустимъ къ себѣ. Въ обманѣ этомъ и будетъ заключаться наше страданiе, ибо мы должны будемъ лгать. Вотъ чтò значилъ этотъ первый вопросъ въ пустынѣ, и вотъ чтò Ты отвергъ во имя свободы, которую поставилъ выше всего. А между тѣмъ въ вопросѣ этомъ заключалась великая тайна мiра сего. Принявъ «хлѣбы» Ты бы отвѣтилъ на всеобщую и вѣковѣчную тоску человѣческую какъ единоличнаго

‑ 400 ‑

существа, такъ и цѣлаго человѣчества вмѣстѣ — это: «предъ кѣмъ преклониться»? Нѣтъ заботы безпрерывнѣе и мучительнѣе для человѣка, какъ оставшись свободнымъ сыскать поскорѣе того предъ кѣмъ преклониться. Но ищетъ человѣкъ преклониться предъ тѣмъ чтò уже безспорно, столь безспорно, чтобы всѣ люди разомъ согласились на всеобщее предъ нимъ преклоненiе. Ибо забота этихъ жалкихъ созданiй не въ томъ только состоитъ чтобы сыскать то предъ чѣмъ мнѣ или другому преклониться, но чтобы сыскать такое чтобъ и всѣ увѣровали въ него и преклонились предъ нимъ, и чтобы непремѣнно всѣ вмѣстѣ. Вотъ эта потребность общности преклоненiя и есть главнѣйшее мученiе каждаго человѣка единолично и какъ цѣлаго человѣчества съ начала вѣковъ. Изъ за всеобщаго преклоненiя они истребляли другъ друга мечомъ. Они созидали боговъ и взывали другъ къ другу: «Бросьте вашихъ боговъ и придите поклониться нашимъ, не то смерть вамъ и богамъ вашимъ»! И такъ будетъ до скончанiя мiра, даже и тогда когда исчезнутъ въ мiрѣ и боги: все равно падутъ предъ идолами. Ты зналъ, Ты не могъ не знать эту основную тайну природы человѣческой, но Ты отвергъ единственное абсолютное знамя, которое предлагалось Тебѣ, чтобы заставить всѣхъ преклониться предъ Тобою безспорно, — знамя хлѣба земнаго, и отвергъ во имя свободы и хлѣба небеснаго. Взгляни же чтò сдѣлалъ Ты далѣе. И все опять во имя свободы! Говорю Тебѣ что нѣтъ у человѣка заботы мучительнѣе какъ найти того кому бы передать поскорѣе тотъ даръ свободы, съ которымъ это несчастное существо рождается. Но овладѣваетъ свободой людей лишь тотъ кто успокоитъ ихъ совѣсть. Съ хлѣбомъ Тебѣ давалось безспорное знамя: дашь хлѣбъ, и человѣкъ преклонится, ибо ничего нѣтъ безспорнѣе хлѣба, но если въ то же время кто нибудь овладѣетъ его совѣстью

‑ 401 ‑

по мимо Тебя, — о, тогда онъ даже броситъ хлѣбъ Твой и пойдетъ за тѣмъ, который обольститъ его совѣсть. Въ этомъ Ты былъ правъ. Ибо тайна бытiя человѣческаго не въ томъ чтобы только жить, а въ томъ для чего жить. Безъ твердаго представленiя себѣ для чего ему жить человѣкъ не согласится жить и скорѣй истребитъ себя чѣмъ останется на землѣ, хотя бы кругомъ его все были хлѣбы. Это такъ, но что же вышло: вмѣсто того чтобъ овладѣть свободой людей, Ты увеличилъ имъ ее еще больше! Или Ты забылъ, что спокойствiе и даже смерть человѣку дороже свободнаго выбора въ познанiи добра и зла? Нѣтъ ничего обольстительнѣе для человѣка какъ свобода его совѣсти, но нѣтъ ничего и мучительнѣе. И вотъ вмѣсто твердыхъ основъ для успокоенiя совѣсти человѣческой разъ навсегда — Ты взялъ все чтò есть необычайнаго, гадательнаго и неопредѣленнаго, взялъ все чтò было не по силамъ людей, а потому поступилъ какъ бы и не любя ихъ вовсе, — и это кто же: Тотъ который пришелъ отдать за нихъ жизнь свою! Вмѣсто того чтобъ овладѣть людскою свободой Ты умножилъ ее и обременилъ ея мученiями душевное царство человѣка во вѣки. Ты возжелалъ свободной любви человѣка чтобы свободно пошелъ онъ за Тобою, прельщенный и плѣненный Тобою. Вмѣсто твердаго древняго закона, — свободнымъ сердцемъ долженъ былъ человѣкъ рѣшать впредь самъ чтò добро и чтò зло, имѣя лишь въ руководствѣ Твой образъ предъ собою, — но неужели Ты не подумалъ что онъ отвергнетъ же наконецъ и оспоритъ даже и Твой образъ и Твою правду, если его угнетутъ такимъ страшнымъ бременемъ какъ свобода выбора? Они воскликнутъ наконецъ что правда не въ Тебѣ, ибо невозможно было оставить ихъ въ смятенiи и мученiи болѣе чѣмъ сдѣлалъ Ты, оставивъ имъ столько заботъ и неразрѣшимыхъ задачъ. Такимъ образомъ самъ Ты и положилъ основанiе къ

‑ 402 ‑

разрушенiю своего же царства и не вини никого въ этомъ болѣе. А между тѣмъ то ли предлагалось Тебѣ? Есть три силы, единственныя три силы на землѣ, могущiя на вѣки побѣдить и плѣнить совѣсть этихъ слабосильныхъ бунтовщиковъ, для ихъ счастiя, — эти силы: чудо, тайна и авторитетъ. Ты отвергъ и то и другое и третье и самъ подалъ примѣръ тому. Когда страшный и премудрый духъ поставилъ Тебя на вершинѣ храма и сказалъ Тебѣ: «Если хочешь узнать Сынъ ли Ты Божiй, то верзись внизъ, ибо сказано про Того что ангелы подхватятъ и понесутъ Его и не упадетъ и не расшибется, и узнаешь тогда Сынъ ли Ты Божiй и докажешь тогда какова вѣра Твоя въ Отца Твоего», но Ты выслушавъ, отвергъ предложенiе, и не поддался и не бросился внизъ. О, конечно Ты поступилъ тутъ гордо и великолѣпно какъ Богъ, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги-ли? О, Ты понялъ тогда что сдѣлавъ лишь шагъ, лишь движенiе броситься внизъ Ты тотчасъ бы и искусилъ Господа, и вѣру въ Него всю потерялъ, и разбился бы о землю, которую спасать пришелъ, и возрадовался бы умный духъ искушавшiй Тебя. Но, повторяю, много ли такихъ какъ Ты? И неужели Ты въ самомъ дѣлѣ могъ допустить хоть минуту что и людямъ будетъ подъ силу подобное искушенiе? Такъ ли создана природа человѣческая чтобъ отвергнуть чудо и въ такiе страшные моменты жизни, моменты самыхъ страшныхъ основныхъ и мучительныхъ душевныхъ вопросовъ своихъ оставаться лишь со свободнымъ рѣшенiемъ сердца? О, Ты зналъ что подвигъ Твой сохранится въ книгахъ, достигнетъ глубины временъ и послѣднихъ предѣловъ земли, и понадѣялся что слѣдуя Тебѣ и человѣкъ останется съ Богомъ, не нуждаясь въ чудѣ. Но Ты не зналъ что чуть лишь человѣкъ отвергнетъ чудо, то тотчасъ отвергнетъ и Бога, ибо человѣкъ ищетъ не столько Бога сколько чудесъ. И такъ

‑ 403 ‑

какъ человѣкъ оставаться безъ чуда не въ силахъ, то насоздастъ себѣ новыхъ чудесъ, уже собственныхъ, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы онъ сто разъ былъ бунтовщикомъ, еретикомъ и безбожникомъ. Ты не сошелъ со креста когда кричали Тебѣ, издѣваясь и дразня Тебя: «Сойди со креста и увѣруемъ что это Ты». Ты не сошелъ потому что, опять таки, не захотѣлъ поработить человѣка чудомъ, и жаждалъ свободной вѣры, а не чудесной. Жаждалъ свободной любви, а не рабскихъ восторговъ невольника предъ могуществомъ разъ навсегда его ужаснувшимъ. Но и тутъ Ты судилъ о людяхъ слишкомъ высоко, ибо конечно они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вотъ прошло пятнадцать вѣковъ, поди посмотри на нихъ: кого Ты вознесъ до себя? Клянусь, человѣкъ слабѣе и ниже созданъ чѣмъ Ты о немъ думалъ! Можетъ ли, можетъ ли онъ исполнить то чтò и Ты? Столь уважая его Ты поступилъ какъ бы переставъ ему сострадать, потому что слишкомъ много отъ него и потребовалъ, — и это кто же, Тотъ который возлюбилъ его болѣе самого себя! Уважая его менѣе, менѣе бы отъ него и потребовалъ, а это было бы ближе къ любви, ибо легче была бы ноша его. Онъ слабъ и подлъ. Что въ томъ что онъ теперь повсемѣстно бунтуетъ противъ нашей власти и гордится что онъ бунтуетъ? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькiя дѣти взбунтовавшiяся въ классѣ и выгнавшiя учителя. Но придетъ конецъ и восторгу ребятишекъ, онъ будетъ дорого стоить имъ. Они ниспровергнутъ храмы и зальютъ кровью землю. Но догадаются наконецъ глупыя дѣти, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственнаго бунта своего не выдерживающiе. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконецъ что создавшiй ихъ бунтовщиками

‑ 404 ‑

безъ сомнѣнiя хотѣлъ посмѣяться надъ ними. Скажутъ это они въ отчаянiи и сказанное ими будетъ богохульствомъ, отъ котораго они станутъ еще несчастнѣе, ибо природа человѣческая не выноситъ богохульства, и въ концѣ концовъ сама же всегда и отмститъ за него. Итакъ неспокойство, смятенiе и несчастiе — вотъ теперешнiй удѣлъ людей послѣ того какъ Ты столь претерпѣлъ за свободу ихъ! Великiй пророкъ Твой въ видѣнiи и въ иносказанiи говоритъ что видѣлъ всѣхъ участниковъ перваго воскресенiя и что было ихъ изъ каждаго колѣна по двѣнадцати тысячъ. Но если было ихъ столько, то были и они какъ бы не люди, а боги. Они вытерпѣли крестъ Твой, они вытерпѣли десятки лѣтъ голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и ужь конечно Ты можешь съ гордостью указать на этихъ дѣтей свободы, свободной любви, свободной и великолѣпной жертвы ихъ во имя Твое. Но вспомни что ихъ было всего только нѣсколько тысячъ, да и то боговъ, а остальные? И чѣмъ виноваты остальные слабые люди что не могли вытерпѣть того чтò могучiе? Чѣмъ виновата слабая душа что не въ силахъ вмѣстить столь страшныхъ даровъ? Да неужто же и впрямь приходилъ Ты лишь къ избраннымъ и для избранныхъ? Но если такъ, то тутъ тайна и намъ не понять ея. А если тайна, то и мы въ правѣ были проповѣдывать тайну и учить ихъ что не свободное рѣшенiе сердецъ ихъ важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слѣпо даже мимо ихъ совѣсти. Такъ мы и сдѣлали. Мы исправили подвигъ Твой и основали его на чудѣ, тайнѣ и авторитетѣ. И люди обрадовались что ихъ вновь повели какъ стадо и что съ сердецъ ихъ снятъ наконецъ столь страшный даръ, принесшiй имъ столько муки. Правы мы были уча и дѣлая такъ, скажи? Неужели мы не любили человѣчества столь смиренно сознавъ его безсилiе, съ любовiю

‑ 405 ‑

облегчивъ его ношу и разрѣшивъ слабосильной природѣ его хотя бы и грѣхъ, но съ нашего позволенiя? Къ чему же теперь пришелъ намъ мѣшать? И что Ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Разсердись, я не хочу любви Твоей, потому что самъ не люблю Тебя. И чтò мнѣ скрывать отъ Тебя? Или я не знаю съ кѣмъ говорю? То чтò имѣю сказать Тебѣ, все Тебѣ уже извѣстно, я читаю это въ глазахъ Твоихъ. И я ли скрою отъ Тебя тайну нашу? Можетъ быть Ты именно хочешь услышать ее изъ устъ моихъ, слушай же: Мы не съ Тобой, а съ нимъ, вотъ наша тайна! Мы давно уже не съ Тобою, а съ нимъ, уже восемь вѣковъ. Ровно восемь вѣковъ назадъ какъ мы взяли отъ него то чтò Ты съ негодованiемъ отвергъ, тотъ послѣднiй даръ который онъ предлагалъ Тебѣ показавъ Тебѣ всѣ царства земныя: мы взяли отъ него Римъ и мечъ Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и донынѣ не успѣли еще привести наше дѣло къ полному окончанiю. Но кто виноватъ? О, дѣло это до сихъ поръ лишь въ началѣ, но оно началось. Долго еще ждать завершенiя его и еще много выстрадаетъ земля, но мы достигнемъ и будемъ кесарями, и тогда уже помыслимъ о всемiрномъ счастiи людей. А между тѣмъ Ты бы могъ еще и тогда взять мечъ Кесаря. Зачѣмъ ты отвергъ этотъ послѣднiй даръ? Принявъ этотъ третiй совѣтъ могучаго духа Ты восполнилъ бы все чего ищетъ человѣкъ на землѣ, то есть: предъ кѣмъ преклониться, кому вручить совѣсть и какимъ образомъ соединиться наконецъ всѣмъ въ безспорный общiй и согласный муравейникъ, ибо потребность всемiрнаго соединенiя есть третье и послѣднее мученiе людей. Всегда человѣчество въ цѣломъ своемъ стремилось устроиться непремѣнно всемiрно. Много было великихъ народовъ съ великою исторiей, но

‑ 406 ‑

чѣмъ выше были эти народы, тѣмъ были и несчастнѣе, ибо сильнѣе другихъ сознавали потребность всемiрности соединенiя людей. Великiе завоеватели, Тимуры и Чингисханы, пролетѣли какъ вихрь по землѣ, стремясь завоевать вселенную, но и тѣ, хотя и безсознательно, выразили ту же самую великую потребность человѣчества ко всемiрному и всеобщему единенiю. Принявъ мiръ и порфиру Кесаря основалъ бы всемiрное царство и далъ всемiрный покой. Ибо кому же владѣть людьми какъ не тѣмъ, которые владѣютъ ихъ совѣстью и въ чьихъ рукахъ хлѣбы ихъ. Мы и взяли мечъ Кесаря, а взявъ его конечно отвергли Тебя и пошли за нимъ. О, пройдутъ еще вѣка безчинства свободнаго ума, ихъ науки и антропофагiи, потому что начавъ возводить свою Вавилонскую башню безъ насъ они кончатъ антропофагiей. Но тогда то и приползетъ къ намъ звѣрь и будетъ лизать ноги наши и обрызжетъ ихъ кровавыми слезами изъ глазъ своихъ. И мы сядемъ на звѣря и воздвигнемъ чашу и на ней будетъ написано: «Тайна»! Но тогда лишь и тогда настанетъ для людей царство покоя и счастiя. Ты гордишься своими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоимъ всѣхъ. Да и такъ ли еще: сколь многiе изъ этихъ избранниковъ, изъ могучихъ, которые могли бы стать избранниками, устали наконецъ ожидая Тебя, и понесли и еще понесутъ силы духа своего и жаръ сердца своего на иную ниву и кончатъ тѣмъ что на Тебя же и воздвигнутъ свободное знамя свое. Но Ты самъ воздвигъ это знамя. У насъ же всѣ будутъ счастливы и не будутъ болѣе ни бунтовать, ни истреблять другъ друга, какъ въ свободѣ Твоей, повсемѣстно. О, мы убѣдимъ ихъ что они тогда только и станутъ свободными когда откажутся отъ свободы своей для насъ и намъ покорятся. И что же, правы мы будемъ или солжемъ? Они сами убѣдятся

‑ 407 ‑

что правы, ибо вспомнятъ до какихъ ужасовъ рабства и смятенiя доводила ихъ свобода Твоя. Свобода, свободный умъ и наука заведутъ ихъ въ такiя дебри и поставятъ предъ такими чудами и неразрѣшимыми тайнами что одни изъ нихъ, непокорные и свирѣпые, истребятъ себя самихъ, другiе непокорные, но малосильные, истребятъ другъ друга, а третьи оставшiеся, слабосильные и несчастные, приползутъ къ ногамъ нашимъ и возопiютъ къ намъ: «Да, вы были правы, вы одни владѣли тайной Его, и мы возвращаемся къ вамъ, спасите насъ отъ себя самихъ». Получая отъ насъ хлѣбы конечно они ясно будутъ видѣть что мы ихъ же хлѣбы, ихъ же руками добытые, беремъ у нихъ чтобы имъ же раздать, безо всякаго чуда, увидятъ что не обратили мы камней въ хлѣбы, но во истину болѣе чѣмъ самому хлѣбу рады они будутъ тому что получаютъ его изъ рукъ нашихъ! Ибо слишкомъ будутъ помнить что прежде, безъ насъ, самые хлѣбы, добытые ими, обращались въ рукахъ ихъ лишь въ камни, а когда они воротились къ намъ, то самые камни обратились въ рукахъ ихъ въ хлѣбы. Слишкомъ, слишкомъ оцѣнятъ они чтò значитъ разъ навсегда подчиниться! И пока люди не поймутъ сего они будутъ несчастны. Кто болѣе всего способствовалъ этому непониманiю, скажи? Кто раздробилъ стадо и разсыпалъ его по путямъ невѣдомымъ? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже разъ навсегда. Тогда мы дадимъ имъ тихое, смиренное счастье, счастье слабосильныхъ существъ, какими они и созданы. О, мы убѣдимъ ихъ наконецъ не гордиться, ибо Ты вознесъ ихъ и тѣмъ научилъ гордиться; докажемъ имъ что они слабосильны, что они только жалкiя дѣти, но что дѣтское счастье слаще всякаго. Они станутъ робки и станутъ смотрѣть на насъ и прижиматься къ намъ въ страхѣ какъ птенцы къ насѣдкѣ. Они

‑ 408 ‑

будутъ дивиться и ужасаться на насъ и гордиться тѣмъ что мы такъ могучи и такъ умны что могли усмирить такое буйное тысячемиллiонное стадо. Они будутъ разслабленно трепетать гнѣва нашего, умы ихъ оробѣютъ, глаза ихъ станутъ слезоточивы какъ у дѣтей и женщинъ, но столь же легко будутъ переходить они по нашему мановенiю къ веселью и къ смѣху, свѣтлой радости и счастливой дѣтской пѣсенкѣ. Да, мы заставимъ ихъ работать, но въ свободные отъ труда часы мы устроимъ имъ жизнь какъ дѣтскую игру, съ дѣтскими пѣснями, хоромъ, съ невинными плясками. О, мы разрѣшимъ имъ и грѣхъ, они слабы и безсильны, и они будутъ любить насъ какъ дѣти, за то что мы имъ позволимъ грѣшить. Мы скажемъ имъ что всякiй грѣхъ будетъ искупленъ если сдѣланъ будетъ съ нашего позволенiя; позволяемъ же имъ грѣшить потому что ихъ любимъ, наказанiе же за эти грѣхи, такъ и быть, возьмемъ на себя. И возьмемъ на себя, а насъ они будутъ обожать какъ благодѣтелей понесшихъ на себѣ ихъ грѣхи предъ Богомъ. И не будетъ у нихъ никакихъ отъ насъ тайнъ. Мы будемъ позволять или запрещать имъ жить съ ихъ женами и любовницами, имѣть или не имѣть дѣтей, — все судя по ихъ послушанiю, — и они будутъ намъ покоряться съ весельемъ и радостью. Самыя мучительныя тайны ихъ совѣсти, — все, все понесутъ они намъ и мы все разрѣшимъ и они повѣрятъ рѣшенiю нашему съ радостiю, потому что оно избавитъ ихъ отъ великой заботы и страшныхъ теперешнихъ мукъ рѣшенiя личнаго и свободнаго. И всѣ будутъ счастливы, всѣ миллiоны существъ, кромѣ сотни тысячъ управляющихъ ими. Ибо лишь мы, мы хранящiе тайну, только мы будемъ несчастны. Будетъ тысячи миллiоновъ счастливыхъ младенцевъ и сто тысячъ страдальцевъ взявшихъ на себя проклятiе познанiя добра и зла.

‑ 409 ‑

Тихо умрутъ они, тихо угаснутъ во имя Твое и за гробомъ обрящутъ лишь смерть. Но мы сохранимъ секретъ и для ихъ же счастiя будемъ манить ихъ наградой небесною и вѣчною. Ибо еслибъ и было чтò на томъ свѣтѣ, то ужь конечно не для такихъ какъ они. Говорятъ и пророчествуютъ что Ты придешь и вновь побѣдишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажемъ что они спасли лишь самихъ себя, а мы спасли всѣхъ. Говорятъ что опозорена будетъ блудница сидящая на звѣрѣ и держащая въ рукахъ своихъ тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвутъ порфиру ея и обнажатъ ея «гадкое» тѣло. Но я тогда встану и укажу Тебѣ на тысячи миллiоновъ счастливыхъ младенцевъ не знавшихъ грѣха. И мы, взявшiе грѣхи ихъ для счастья ихъ на себя, мы станемъ предъ Тобой и скажемъ: «Суди насъ если можешь и смѣешь». Знай что я не боюсь Тебя. Знай что и я былъ въ пустынѣ, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлялъ свободу, которою Ты благословилъ людей, и я готовился стать въ число избранниковъ Твоихъ, въ число могучихъ и сильныхъ съ жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотѣлъ служить безумiю. Я воротился и примкнулъ къ сонму тѣхъ, которые исправили подвигъ Твой. Я ушелъ отъ гордыхъ и воротился къ смиреннымъ для счастья этихъ смиренныхъ. То чтò я говорю Тебѣ сбудется и царство наше созиждется. Повторяю Тебѣ, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановенiю моему бросится подгребать горячiе угли къ костру Твоему, на которомъ сожгу Тебя за то что пришелъ намъ мѣшать. Ибо если былъ кто всѣхъ болѣе заслужилъ нашъ костеръ, то это Ты. Завтра сожгу тебя. Dixi».

Иванъ остановился. Онъ разгорячился говоря и говорилъ

‑ 410 ‑

съ увлеченiемъ; когда же кончилъ, то вдругъ улыбнулся.

Алеша, все слушавшiй его молча, подъ конецъ же, въ чрезвычайномъ волненiи, много разъ пытавшiйся перебить рѣчь брата, но видимо себя сдерживавшiй, вдругъ заговорилъ, точно сорвался съ мѣста.

— Но… это нелѣпость! вскричалъ онъ краснѣя. — Поэма твоя есть хвала Iисусу, а не хула… какъ ты хотѣлъ того. И кто тебѣ повѣритъ о свободѣ? Такъ ли, такъ ли надо ее понимать! То ли понятiе въ православiи… Это Римъ, да и Римъ не весь, это неправда, — это худшiе изъ католичества, инквизиторы, iезуиты!… Да и совсѣмъ не можетъ быть такого фантастическаго лица какъ твой инквизиторъ. Какiе это грѣхи людей взятые на себя? Какiе это носители тайны взявшiе на себя какое-то проклятiе для счастiя людей? Когда они виданы? Мы знаемъ iезуитовъ, про нихъ говорятъ дурно, но то ли они чтò у тебя? Совсѣмъ они не то, вовсе не то… Они просто римская армiя для будущаго всемiрнаго земнаго царства, съ императоромъ — римскимъ первосвященникомъ во главѣ… вотъ ихъ идеалъ, но безо всякихъ тайнъ и возвышенной грусти… Самое простое желанiе власти, земныхъ грязныхъ благъ, порабощенiя… въ родѣ будущаго крѣпостнаго права, съ тѣмъ что они станутъ помѣщиками… вотъ и все у нихъ. Они и въ Бога не вѣруютъ можетъ быть. Твой страдающiй инквизиторъ одна фантазiя…

— Да стой, стой, смѣялся Иванъ, — какъ ты разгорячился. Фантазiя, говоришь ты, пусть! Конечно фантазiя. Но позволь однако: неужели ты въ самомъ дѣлѣ думаешь что все это католическое движенiе послѣднихъ вѣковъ есть и въ самомъ дѣлѣ одно лишь желанiе власти для однихъ только грязныхъ благъ. Ужъ не отецъ ли Паисiй такъ тебя учитъ?

‑ 411 ‑

— Нѣтъ, нѣтъ, напротивъ отецъ Паисiй говорилъ однажды что-то въ родѣ даже твоего…. но конечно не то, совсѣмъ не то, спохватился вдругъ Алеша.

— Драгоцѣнное однако же свѣдѣнiе, не смотря на твое: «совсѣмъ не то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои iезуиты и инквизиторы совокупились для однихъ только матерiальныхъ скверныхъ благъ? Почему среди нихъ не можетъ случиться ни одного страдальца мучимаго великою скорбью и любящаго человѣчество? Видишь: предположи что нашелся хотя одинъ изъ всѣхъ этихъ желающихъ однихъ только матерiальныхъ и грязныхъ благъ — хоть одинъ только такой какъ мой старикъ инквизиторъ, который самъ ѣлъ коренья въ пустынѣ, и бѣсновался побѣждая плоть свою, чтобы сдѣлать себя свободнымъ и совершеннымъ, но однако же всю жизнь свою любившiй человѣчество и вдругъ прозрѣвшiй и увидавшiй что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли съ тѣмъ чтобы въ тоже время убѣдиться что миллiоны остальныхъ существъ Божiихъ остались устроенными лишь въ насмѣшку, что никогда не въ силахъ они будутъ справиться со своею свободой, что изъ жалкихъ бунтовщиковъ никогда не выйдетъ великановъ для завершенiя башни, что не для такихъ гусей великiй идеалистъ мечталъ о своей гармонiи. Понявъ все это, онъ воротился и примкнулъ… къ умнымъ людямъ. Неужели этого не могло случиться?

— Къ кому примкнулъ, къ какимъ умнымъ людямъ? почти въ азартѣ воскликнулъ Алеша. — Никакого у нихъ нѣтъ такого ума, и никакихъ такихъ тайнъ и секретовъ… Одно только развѣ безбожiе, вотъ и весь ихъ секретъ. Инквизиторъ твой не вѣруетъ въ Бога, вотъ и весь его секретъ!

— Хотя бы и такъ! Наконецъ-то ты догадался. И дѣйствительно

‑ 412 ‑

такъ, дѣйствительно только въ этомъ и весь секретъ, но развѣ это не страданiе, хотя бы для такого какъ онъ человѣка, который всю жизнь свою убилъ на подвигъ въ пустынѣ и не излѣчился отъ любви къ человѣчеству? На закатѣ дней своихъ онъ убѣждается ясно, что лишь совѣты великаго страшнаго духа могли бы хоть сколько нибудь устроить въ сносномъ порядкѣ малосильныхъ бунтовщиковъ, «недодѣланныя пробныя существа созданныя въ насмѣшку». И вотъ, убѣдясь въ этомъ, онъ видитъ, что надо идти по указанiю умнаго духа, страшнаго духа смерти и разрушенiя, а для того принять ложь и обманъ, и вести людей уже сознательно къ смерти и разрушенiю и притомъ обманывать ихъ всю дорогу чтобъ они какъ нибудь не замѣтили куда ихъ ведутъ, для того чтобы хоть въ дорогѣ то жалкiе эти слѣпцы считали себя счастливыми. И замѣть себѣ, обманъ во имя Того въ идеалъ котораго столь страстно вѣровалъ старикъ во всю свою жизнь! Развѣ это не несчастье! И еслибы хоть одинъ такой очутился во главѣ всей этой армiи, «жаждущей власти для однихъ только грязныхъ благъ», — то неужели же не довольно хоть одного такого чтобы вышла трагедiя? Мало того: довольно и одного такого, стоящаго во главѣ, чтобы нашлась наконецъ настоящая руководящая идея всего римскаго дѣла со всѣми его армiями и iезуитами, высшая идея этого дѣла. Я тебѣ прямо говорю, что я твердо вѣрую что этотъ единый человѣкъ и не оскудѣвалъ никогда между стоящими во главѣ движенiя. Кто знаетъ, можетъ быть случались и между римскими первосвященниками эти единые. Кто знаетъ, можетъ быть этотъ проклятый старикъ, столь упорно и столь по-своему любящiй человѣчество, существуетъ и теперь въ видѣ цѣлаго сомна многихъ таковыхъ единыхъ стариковъ и не случайно вовсе, а существуетъ какъ согласiе, какъ тайный

‑ 413 ‑

союзъ, давно уже устроенный для храненiя тайны, для храненiя ея отъ несчастныхъ и малосильныхъ людей, съ тѣмъ чтобы сдѣлать ихъ счастливыми. Это непремѣнно есть, да и должно такъ быть. Мнѣ мерещится что даже у масоновъ есть что нибудь въ родѣ этой же тайны въ основѣ ихъ, и что потому католики такъ и ненавидятъ масоновъ что видятъ въ нихъ конкуррентовъ, раздробленiе единства идеи, тогда какъ должно быть едино стадо и единъ пастырь… Впрочемъ защищая мою мысль я имѣю видъ сочинителя, не выдержавшаго твоей критики. Довольно объ этомъ.

— Ты можетъ быть самъ масонъ! вырвалось вдругъ у Алеши. — Ты не вѣришь въ Бога, прибавилъ онъ, но уже съ чрезвычайною скорбью. Ему показалось къ тому же что братъ смотритъ на него съ насмѣшкой. — Чѣмъ же кончается твоя поэма? спросилъ онъ вдругъ, смотря въ землю, — или ужь она кончена?

— Я хотѣлъ ее кончить такъ: когда инквизиторъ умолкъ, то нѣкоторое время ждетъ что Плѣнникъ его ему отвѣтитъ. Ему тяжело Его молчанiе. Онъ видѣлъ какъ Узникъ все время слушалъ его проникновенно и тихо смотря ему прямо въ глаза, и видимо не желая ничего возражать. Старику хотѣлось бы чтобы Тотъ сказалъ ему что нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Онъ вдругъ молча приближается къ старику и тихо цалуетъ его въ его безкровныя девяностолѣтнiя уста. Вотъ и весь отвѣтъ. Старикъ вздрагиваетъ. Что то шевельнулось въ концахъ губъ его; онъ идетъ къ двери, отворяетъ ее и говоритъ Ему: Ступай и не приходи болѣе…. не приходи вовсе…. никогда, никогда! И выпускаетъ Его на «темныя стогна града». Плѣнникъ уходитъ.

— А старикъ?

— Поцалуй горитъ на его сердцѣ, но старикъ остается въ прежней идеѣ.

‑ 414 ‑

— И ты вмѣстѣ съ нимъ, и ты? горестно воскликнулъ Алеша. Иванъ засмѣялся.

— Да вѣдь это же вздоръ, Алеша, вѣдь это только безтолковая поэма безтолковаго студента, который никогда двухъ стиховъ не написалъ. Къ чему ты въ такой серiозъ берешь? Ужь не думаешь ли ты что я прямо поѣду теперь туда, къ iезуитамъ, чтобы стать въ сонмѣ людей поправляющихъ Его подвигъ? О Господи, какое мнѣ дѣло! Я вѣдь тебѣ сказалъ: мнѣ бы только до тридцати лѣтъ дотянуть, а тамъ, — кубокъ объ полъ!

— А клейкiе листочки, а дорогiя могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Какъ же жить то будешь, чѣмъ ты любить то ихъ будешь? горестно восклицалъ Алеша. — Съ такимъ адомъ въ груди и въ головѣ развѣ это возможно? Нѣтъ, именно ты ѣдешь чтобы къ нимъ примкнуть…. а если нѣтъ, то убьешь себя самъ, а не выдержишь!

— Есть такая сила что все выдержитъ! съ холодною уже усмѣшкою проговорилъ Иванъ.

— Какая сила?

— Карамазовская… сила низости Карамазовской.

— Это потонуть въ развратѣ, задавить душу въ растлѣнiи, да, да?

— Пожалуй и это… только до тридцати лѣтъ можетъ быть и избѣгну, а тамъ….

— Какъ же избѣгнешь? Чѣмъ избѣгнешь? Это невозможно съ твоими мыслями.

— Опять таки по Карамазовски.

— Это чтобы «все позволено»? Все позволено, такъ ли, такъ ли?

Иванъ нахмурился и вдругъ странно какъ то поблѣднѣлъ.

— А, это ты подхватилъ вчерашнее словцо, которымъ такъ обидѣлся Мiусовъ…. и что такъ наивно выскочилъ и

‑ 415 ‑

переговорилъ братъ Дмитрiй? криво усмѣхнулся онъ. — Да, пожалуй: «все позволено», если ужь слово произнесено. Не отрекаюсь. Да и редакцiя Митенькина не дурна.

Алеша молча глядѣлъ на него.

— Я, братъ, уѣзжая думалъ что имѣю на всемъ свѣтѣ хоть тебя, съ неожиданнымъ чувствомъ проговорилъ вдругъ Иванъ, — а теперь вижу что и въ твоемъ сердцѣ мнѣ нѣтъ мѣста, мой милый отшельникъ. Отъ формулы: «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты отъ меня отречешься, да, да?

Алеша всталъ, подошелъ къ нему, и молча тихо поцаловалъ его въ губы.

— Литературное воровство! вскричалъ Иванъ, переходя вдругъ въ какой то восторгъ, — это ты укралъ изъ моей поэмы! Спасибо однако. Вставай Алеша, идемъ, пора и мнѣ и тебѣ.

Они вышли, но остановились у крыльца трактира.

— Вотъ что, Алеша, проговорилъ Иванъ твердымъ голосомъ, — если въ самомъ дѣлѣ хватитъ меня на клейкiе листочки, то любить ихъ буду лишь тебя вспоминая. Довольно мнѣ того что ты тутъ гдѣ то есть, и жить еще не разхочу. Довольно этого тебѣ? Если хочешь прими хоть за объясненiе въ любви. А теперь ты направо, я налѣво — и довольно, слышишь, довольно. То есть если я бы завтра и не уѣхалъ (кажется уѣду навѣрно) и мы бы еще опять какъ нибудь встрѣтились, то уже на всѣ эти темы ты больше со мной ни слова. Настоятельно прошу. И на счетъ брата Дмитрiя тоже, особенно прошу тебя, даже и не заговаривай со мной никогда больше, прибавилъ онъ вдругъ раздражительно, — все исчерпано, все переговорено, такъ ли? А я тебѣ съ своей стороны за это тоже одно обѣщанiе дамъ: Когда къ тридцати годамъ я захочу «бросить кубокъ объ

‑ 416 ‑

полъ», то, гдѣ бъ ты ни былъ, я таки приду еще разъ переговорить съ тобою…. хотя бы даже изъ Америки, это ты знай. Нарочно прiѣду. Очень интересно будетъ и на тебя поглядѣть къ тому времени: каковъ то ты тогда будешь? Видишь, довольно торжественное обѣщанiе. А въ самомъ дѣлѣ мы можетъ быть лѣтъ на семь, на десять прощаемся. Ну иди теперь къ твоему Pater Seraphicus, вѣдь онъ умираетъ; умретъ безъ тебя, такъ еще пожалуй на меня разсердишься что я тебя задержалъ. До свиданiя, цалуй меня еще разъ, вотъ такъ, и ступай…

Иванъ вдругъ повернулся и пошелъ своею дорогой уже не оборачиваясь. Похоже было на то какъ вчера ушелъ отъ Алеши братъ Дмитрiй, хотя вчера было совсѣмъ въ другомъ родѣ. Странное это замѣчаньице промелькнуло какъ стрѣлка въ печальномъ умѣ Алеши, печальномъ и скорбномъ въ эту минуту. Онъ немного подождалъ глядя вслѣдъ брату. Почему то запримѣтилъ вдругъ что братъ Иванъ идетъ какъ то раскачиваясь и что у него правое плечо, если сзади глядѣть, кажется ниже лѣваго. Никогда онъ этого не замѣчалъ прежде. Но вдругъ онъ тоже повернулся и почти побѣжалъ къ монастырю. Уже сильно смеркалось и ему было почти страшно; что то наростало въ немъ новое на чтò онъ не могъ бы дать отвѣта. Поднялся опять какъ вчера вѣтеръ и вѣковыя сосны мрачно зашумѣли кругомъ него когда онъ вошелъ въ скитскiй лѣсокъ. Онъ почти бѣжалъ. «Pater Seraphicus» — это имя онъ откуда то взялъ — откуда? промелькнуло у Алеши. Иванъ, бѣдный Иванъ, и когда же я теперь тебя увижу…. Вотъ и скитъ, Господи! Да, да, это онъ, это Pater Seraphicus, онъ спасетъ меня… отъ него и на вѣки»!

Потомъ онъ съ великимъ недоумѣнiемъ припоминалъ нѣсколько разъ въ своей жизни какъ могъ онъ вдругъ, послѣ того какъ разстался съ Иваномъ, такъ совсѣмъ забыть о

‑ 417 ‑

братѣ Дмитрiи, котораго утромъ, всего только нѣсколько часовъ назадъ, положилъ непремѣнно розыскать и не уходить безъ того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь въ монастырь.

VI.

Пока еще очень не ясная.

А Иванъ Ѳедоровичъ, разставшись съ Алешей, пошелъ домой, въ домъ Ѳедора Павловича. Но странное дѣло, на него напала вдругъ тоска нестерпимая и, главное, съ каждымъ шагомъ, по мѣрѣ приближенiя къ дому, все болѣе и болѣе нароставшая. Не въ тоскѣ была странность, а въ томъ что Иванъ Ѳедоровичъ никакъ не могъ опредѣлить въ чемъ тоска состояла. Тосковать ему случалось часто и прежде и не диво бы что пришла она въ такую минуту, когда онъ завтра же, порвавъ вдругъ со всѣмъ чтò его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто въ сторону и вступить на новый, совершенно невѣдомый путь, и опять совсѣмъ одинокимъ какъ прежде, много надѣясь, но не зная на чтò, многаго, слишкомъ многаго ожидая отъ жизни, но ничего не умѣя самъ опредѣлить ни въ ожиданiяхъ, ни даже въ желанiяхъ своихъ. И всетаки въ эту минуту хотя тоска новаго и невѣдомаго дѣйствительно была въ душѣ его, мучило его вовсе не то. «Ужь не отвращенiе ли къ родительскому дому»? подумалъ онъ про себя, — «похоже на то, до того опротивѣлъ, и хоть сегодня я въ послѣднiй разъ войду за этотъ скверный порогъ, а всетаки противно»…. Но нѣтъ, и это не то. Ужь не прощанiе ли съ Алешей и бывшiй съ нимъ разговоръ: «Столько лѣтъ молчалъ со всѣмъ свѣтомъ и не удостоивалъ говорить, и вдругъ нагородилъ

‑ 418 ‑

столько ахинеи». Въ самомъ дѣлѣ, это могла быть молодая досада молодой неопытности и молодаго тщеславiя, досада на то что не съумѣлъ высказаться, да еще съ такимъ существомъ какъ Алеша, на котораго, въ сердцѣ его, несомнѣнно существовали большiе разсчеты. Конечно и это было, то есть эта досада, даже непремѣнно должна была быть, но и это было не то, все не то. «Тоска до тошноты, а опредѣлить не въ силахъ чего хочу. Не думать развѣ»….

Иванъ Ѳедоровичъ попробовалъ было «не думать», но и тѣмъ не могъ пособить. Главное, тѣмъ она была досадна, эта тоска, и тѣмъ раздражала что имѣла какой-то случайный, совершенно внѣшнiй видъ; это чувствовалось. Стояло и торчало гдѣ-то какое-то существо или предметъ, въ родѣ какъ торчитъ что нибудь иногда предъ глазомъ, и долго, за дѣломъ или въ горячемъ разговорѣ, не замѣчаешь его, а между тѣмъ видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконецъ-то догадаешься отстранить негодный предметъ, часто очень пустой и смѣшной, какую-нибудь вещь забытую не на своемъ мѣстѣ, платокъ упавшiй на полъ, книгу не убранную въ шкафъ и пр. и пр. Наконецъ Иванъ Ѳедоровичъ въ самомъ скверномъ и раздраженномъ состоянiи духа достигъ родительскаго дома, и вдругъ примѣрно шаговъ за пятнадцать отъ калитки, взглянувъ на ворота, разомъ догадался о томъ что его такъ мучило и тревожило.

На скамейкѣ у воротъ сидѣлъ и прохлаждался вечернимъ воздухомъ лакей Смердяковъ, и Иванъ Ѳедоровичъ съ перваго взгляда на него понялъ что и въ душѣ его сидѣлъ лакей Смердяковъ и что именно этого-то человѣка и не можетъ вынести его душа. Все вдругъ озарилось и стало ясно. Давеча, еще съ разсказа Алеши о его встрѣчѣ со Смердяковымъ, что-то мрачное и противное вдругъ вонзилось

‑ 419 ‑

въ сердце его и вызвало въ немъ тотчасъ же отвѣтную злобу. Потомъ, за разговоромъ, Смердяковъ на время позабылся, но однакоже остался въ его душѣ, и только что Иванъ Ѳедоровичъ разстался съ Алешей и пошелъ одинъ къ дому, какъ тотчасъ же забытое ощущенiе вдругъ быстро стало опять выходить наружу. «Да неужели же этотъ дрянной негодяй до такой степени можетъ меня безпокоить!» подумалось ему съ нестерпимою злобой.

Дѣло въ томъ, что Иванъ Ѳедоровичъ дѣйствительно очень не взлюбилъ этого человѣка въ послѣднее время и особенно въ самые послѣднiе дни. Онъ даже началъ самъ замѣчать эту нароставшую почти ненависть къ этому существу. Можетъ быть процессъ ненависти такъ обострился именно потому что въ началѣ, когда только что прiѣхалъ къ намъ Иванъ Ѳедоровичъ, происходило совсѣмъ другое. Тогда Иванъ Ѳедоровичъ принялъ было въ Смердяковѣ какое-то особенное вдругъ участiе, нашелъ его даже очень оригинальнымъ. Самъ прiучилъ его говорить съ собою, всегда однако дивясь нѣкоторой безтолковости или лучше сказать нѣкоторому безпокойству его ума и не понимая что такое «этого созерцателя» могло бы такъ постоянно и неотвязно безпокоить. Они говорили и о философскихъ вопросахъ и даже о томъ почему свѣтилъ свѣтъ въ первый день когда солнце, луна и звѣзды устроены были лишь на четвертый день и какъ это понимать слѣдуетъ; но Иванъ Ѳедоровичъ скоро убѣдился что дѣло вовсе не въ солнцѣ, лунѣ и звѣздахъ, что солнце, луна и звѣзды предметъ хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный и что ему надо чего то совсѣмъ другаго. Такъ или этакъ, но во всякомъ случаѣ начало выказываться и обличаться самолюбiе необъятное и притомъ самолюбiе оскорбленное. Ивану Ѳедоровичу это очень не понравилось. Съ этого и началось его

‑ 420 ‑

отвращенiе. Впослѣдствiи начались въ домѣ неурядицы, явилась Грушенька, начались исторiи съ братомъ Дмитрiемъ, пошли хлопоты, — говорили они и объ этомъ, но хотя Смердяковъ велъ всегда объ этомъ разговоръ съ большимъ волненiемъ, а опять таки никакъ нельзя было добиться чего самому то ему тутъ желается. Даже подивиться можно было нелогичности и безпорядку иныхъ желанiй его, поневолѣ выходившихъ наружу и всегда одинаково неясныхъ. Смердяковъ все выспрашивалъ, задавалъ какiе-то косвенные, очевидно надуманные вопросы, но для чего — не объяснялъ того, и обыкновенно въ самую горячую минуту своихъ же разспросовъ вдругъ умолкалъ или переходилъ совсѣмъ на иное. Но главное чтò раздражило наконецъ Ивана Ѳедоровича окончательно и вселило въ него такое отвращенiе — была какая то отвратительная и особая фамильярность, которую сильно сталъ выказывать къ нему Смердяковъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Не то чтобъ онъ позволялъ себѣ быть невѣжливымъ, напротивъ, говорилъ онъ всегда чрезвычайно почтительно, но такъ поставилось однакожь дѣло, что Смердяковъ видимо сталъ считать себя Богъ знаетъ почему въ чемъ то наконецъ съ Иваномъ Ѳедоровичемъ какъ бы солидарнымъ, говорилъ всегда въ такомъ тонѣ будто между ними вдвоемъ было уже что то условленное и какъ бы секретное, что-то когда то произнесенное съ обѣихъ сторонъ, лишь имъ обоимъ только извѣстное, а другимъ около нихъ копошившимся смертнымъ такъ даже и непонятное. Иванъ Ѳедоровичъ однако и тутъ долго не понималъ этой настоящей причины своего нароставшаго отвращенiя и наконецъ, только лишь въ самое послѣднее время успѣлъ догадаться въ чемъ дѣло. Съ брезгливымъ и раздражительнымъ ощущенiемъ хотѣлъ было онъ пройти теперь молча и не глядя на Смердякова въ калитку, но Смердяковъ всталъ со скамейки и

‑ 421 ‑

уже по одному этому жесту Иванъ Ѳедоровичъ въ мигъ догадался что тотъ желаетъ имѣть съ нимъ особенный разговоръ. Иванъ Ѳедоровичъ поглядѣлъ на него и остановился, и то что онъ такъ вдругъ остановился и не прошелъ мимо, какъ желалъ того еще минуту назадъ, озлило его до сотрясенiя. Съ гнѣвомъ и отвращенiемъ глядѣлъ онъ на скопческую испитую физiономiю Смердякова съ зачесанными гребешкомъ височками и со взбитымъ маленькимъ хохолкомъ. Лѣвый чуть прищуренный глазокъ его мигалъ и усмѣхался, точно выговаривая: «чего идешь, не пройдешь, видишь что обоимъ намъ умнымъ людямъ переговорить есть чего». Иванъ Ѳедоровичъ затрясся:

«Прочь, негодяй, какая я тебѣ компанiя, дуракъ»! полетѣло было съ языка его, но къ величайшему его удивленiю слетѣло съ языка совсѣмъ другое:

— Что батюшка спитъ или проснулся? тихо и смиренно проговорилъ онъ, себѣ самому неожиданно, и вдругъ, тоже совсѣмъ неожиданно сѣлъ на скамейку. На мгновенiе ему стало чуть не страшно, онъ вспомнилъ это потомъ. Смердяковъ стоялъ противъ него закинувъ руки за спину и глядѣлъ съ увѣренностью, почти строго.

— Еще почиваютъ-съ, выговорилъ онъ не торопливо. («Самъ дескать первый заговорилъ, а не я»). Удивляюсь я на васъ, сударь, прибавилъ онъ помолчавъ, какъ то жеманно опустивъ глаза, выставивъ правую ножку впередъ и поигрывая носочкомъ лакированной ботинки.

— Съ чего ты на меня удивляешься? отрывисто и сурово произнесъ Иванъ Ѳедоровичъ, изо всѣхъ силъ себя сдерживая, и вдругъ съ отвращенiемъ понялъ что чувствуетъ сильнѣйшее любопытство и что ни за что не уйдетъ отсюда не удовлетворивъ его.

— Зачѣмъ вы, сударь, въ Чермашню не ѣдете-съ? вдругъ

‑ 422 ‑

вскинулъ глазками Смердяковъ и фамильярно улыбнулся. «А чему я улыбнулся самъ дескать долженъ понять если умный человѣкъ», — какъ бы говорилъ его прищуренный лѣвый глазокъ.

— Зачѣмъ я въ Чермашню поѣду? удивился Иванъ Ѳедоровичъ.

Смердяковъ опять помолчалъ.

— Сами даже Ѳедоръ Павловичъ такъ васъ объ томъ умоляли-съ, проговорилъ онъ наконецъ не спѣша и какъ бы самъ не цѣня своего отвѣта: третьестепенною дескать причиной отдѣлываюсь только чтобы что-нибудь сказать.

— Э, чортъ, говори яснѣй, чего тебѣ надобно? вскричалъ наконецъ гнѣвливо Иванъ Ѳедоровичъ, со смиренiя переходя на грубость.

Смердяковъ приставилъ правую ножку къ лѣвой, вытянулся прямѣй, но продолжалъ глядѣть съ тѣмъ же спокойствiемъ и съ тою же улыбочкой.

— Существеннаго ничего нѣтъ-съ…. а такъ-съ, къ разговору…

Наступило опять молчанiе. Промолчали чуть не съ минуту. Иванъ Ѳедоровичъ зналъ что онъ долженъ былъ сейчасъ встать и разсердиться, а Смердяковъ стоялъ предъ нимъ и какъ бы ждалъ: «А вотъ посмотрю я, разсердишься ты или нѣтъ?» Такъ по крайней мѣрѣ представлялось Ивану Ѳедоровичу. Наконецъ онъ качнулся чтобы встать. Смердяковъ точно поймалъ мгновенье.

— Ужасное мое положенiе-съ, Иванъ Ѳедоровичъ, не знаю даже какъ и помочь себѣ, проговорилъ онъ вдругъ твердо и раздѣльно и съ послѣднимъ словомъ своимъ вздохнулъ. Иванъ Ѳедоровичъ тотчасъ же опять усѣлся.

— Оба совсѣмъ блажные-съ, оба дошли до самаго малаго ребячества-съ, продолжалъ Смердяковъ. — Я про вашего

‑ 423 ‑

родителя и про вашего братца-съ Дмитрiя Ѳедоровича. Вотъ они встанутъ теперь, Ѳедоръ Павловичъ, и начнутъ сейчасъ приставать ко мнѣ каждую минуту: «Что не пришла? Зачѣмъ не пришла?» — и такъ вплоть до полуночи, даже и за полночь. А коль Аграфена Александровна не прiйдетъ (потому что онѣ пожалуй совсѣмъ и не намѣрены вовсе никогда прiйти-съ), то накинутся на меня опять завтра по утру: «Зачѣмъ не пришла? Отчего не пришла, когда прiйдетъ?» — точно я въ этомъ въ чемъ предъ ними выхожу виноватъ. Съ другой стороны такая статья-съ, какъ только сейчасъ смеркнется, да и раньше того, братецъ вашъ съ оружьемъ въ рукахъ явится по сосѣдству: «Смотри дескать шельма, бульйонщикъ: проглядишь ее у меня и не дашь мнѣ знать что пришла, — убью тебя прежде всякаго». Пройдетъ ночь, на утро и они тоже какъ и Ѳедоръ Павловичъ мучительски мучить меня начнутъ: «зачѣмъ не пришла, скоро-ль покажется,» — и точно я опять-таки и предъ ними виноватъ выхожу-съ въ томъ что ихняя госпожа не явилась. И до того съ каждымъ днемъ и съ каждымъ часомъ все дальше серчаютъ оба-съ что, думаю, иной часъ, отъ страху самъ жизни себя лишить-съ. Я, сударь, на нихъ не надѣюсь-съ.

— А зачѣмъ ввязался? Зачѣмъ Дмитрiю Ѳедоровичу сталъ переносить? раздражительно проговорилъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— А какъ бы я не ввязался-съ? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите знать въ полной точности-съ. Я съ самаго начала все молчалъ, возражать не смѣя, а они сами опредѣлили мнѣ своимъ слугой — Личардой при нихъ состоять. Только и знаютъ съ тѣхъ поръ одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Навѣрно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.

‑ 424 ‑

— Какая такая длинная падучая?

— Длинный припадокъ такой-съ, чрезвычайно длинный-съ. Нѣсколько часовъ-съ али пожалуй день и другой продолжается-съ. Разъ со мной продолжалось это дня три, упалъ я съ чердака тогда. Перестанетъ бить, а потомъ зачнетъ опять; и я всѣ три дня не могъ въ разумъ войти. За Герценштубе, за здѣшнимъ докторомъ тогда Ѳедоръ Павловичъ посылали-съ, такъ тотъ льду къ темени прикладывалъ, да еще одно средство употребилъ… Помереть бы могъ-съ.

— Да вѣдь, говорятъ, падучую нельзя заранѣе предузнать что вотъ въ такой-то часъ будетъ. Какъ же ты говоришь что завтра придетъ? съ особеннымъ и раздражительнымъ любопытствомъ освѣдомился Иванъ Ѳедоровичъ.

— Это точно что нельзя предузнать-съ.

— Къ тому же ты тогда упалъ съ чердака.

— На чердакъ каждый день лазею-съ, могу и завтра упасть съ чердака. А не съ чердака, такъ въ погребъ упаду-съ, въ погребъ тоже каждый день хожу-съ, по своей надобности-съ.

Иванъ Ѳедоровичъ длинно посмотрѣлъ на него.

— Плетешь ты я вижу, и я тебя что-то не понимаю, тихо, но какъ-то грозно проговорилъ онъ: — притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня въ падучей? А?

Смердяковъ, смотрѣвшiй въ землю и игравшiй опять носочкомъ правой ноги, поставилъ правую ногу на мѣсто, вмѣсто нея выставилъ впередъ лѣвую, поднялъ голову и усмѣхнувшись произнесъ:

— Еслибы я даже эту самую штуку и могъ-съ, то есть чтобы притвориться-съ, и такъ какъ ее сдѣлать совсѣмъ не трудно опытному человѣку, то и тутъ я въ полномъ правѣ моемъ это средство употребить для спасенiя жизни моей

‑ 425 ‑

отъ смерти; ибо когда я въ болѣзни лежу, то хотя бы Аграфена Александровна пришла къ ихнему родителю, не могутъ онѣ тогда съ больнаго человѣка спросить: «зачѣмъ не донесъ». Сами постыдятся.

— Э, чортъ! вскинулся вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ съ перекосившимся отъ злобы лицомъ. — Чтò ты все объ своей жизни трусишь! Всѣ эти угрозы брата Дмитрiя только азартныя слова и больше ничего. Не убьетъ онъ тебя; убьетъ да не тебя!

— Убьетъ какъ муху-съ, и прежде всего меня-съ. А пуще того я другаго боюсь: чтобы меня въ ихъ сообществѣ не сочли когда чтò нелѣпое надъ родителемъ своимъ учинятъ.

— Почему тебя сочтутъ сообщникомъ?

— Потому сочтутъ сообщникомъ что я имъ эти самые знаки въ секретѣ большомъ сообщилъ-съ.

— Какiе знаки? Кому сообщилъ? Чортъ тебя побери, говори яснѣе!

— Долженъ совершенно признаться, съ педантскимъ спокойствiемъ тянулъ Смердяковъ, — что тутъ есть одинъ секретъ у меня съ Ѳедоромъ Павловичемъ. Они, какъ сами изволите знать (если только изволите это знать), уже нѣсколько дней, какъ то есть ночь али даже вечеръ, такъ тотчасъ сызнутри и запрутся. Вы каждый разъ стали подъ конецъ возвращаться рано къ себѣ на верхъ, а вчера такъ и совсѣмъ никуда не выходили-съ, а потому можетъ и не знаете какъ они старательно начали теперь запираться на ночь. И приди хоть самъ Григорiй Васильевичъ, такъ они развѣ что по голосу убѣдясь ему отопрутъ-съ. Но Григорiй Васильевичъ не приходитъ-съ, потому служу имъ теперь въ комнатахъ одинъ я-съ, — такъ они сами опредѣлили съ той самой минуты какъ начали эту затѣю съ Аграфеной Александровной, а на ночь такъ и я теперь, по ихнему распоряженiю,

‑ 426 ‑

удаляюсь и ночую во флигелѣ, съ тѣмъ чтобы до полночи мнѣ не спать, а дежурить, вставать и дворъ обходить, и ждать когда Аграфена Александровна придутъ-съ, такъ какъ онѣ вотъ уже нѣсколько дней ея ждутъ словно какъ помѣшанные. Разсуждаютъ же они такъ-съ: она, говорятъ, его боится, Дмитрiя-то Ѳедоровича (они его Митькой зовутъ-съ), а потому ночью попозже задами ко мнѣ пройдетъ; ты же, говоритъ, ее сторожи до самой полночи и больше. И если она придетъ, то ты къ дверямъ подбѣги и постучи мнѣ въ дверь аль въ окно изъ саду рукой два первые раза потише, этакъ: разъ-два, а потомъ сейчасъ три раза поскорѣе: тукъ-тукъ-тукъ. Вотъ, говорятъ, я и пойму сейчасъ что это она пришла и отопру тебѣ дверь потихоньку. Другой знакъ сообщили мнѣ на тотъ случай если чтò экстренное произойдетъ: сначала два раза скоро: тукъ-тукъ, а потомъ обождавъ еще одинъ разъ гораздо крѣпче. Вотъ они и поймутъ что нѣчто случилось внезапное и что оченно надо мнѣ ихъ видѣть, и тоже мнѣ отопрутъ, а я войду и доложу. Все на тотъ случай что Аграфена Александровна можетъ сама не придти, а пришлетъ о чемъ нибудь извѣстить; окромя того Дмитрiй Ѳедоровичъ тоже могутъ придти, такъ и о немъ извѣстить что онъ близко. Оченно боятся они Дмитрiя Ѳедоровича, такъ что еслибы даже Аграфена Александровна уже пришла и они бы съ ней заперлись, а Дмитрiй Ѳедоровичъ тѣмъ временемъ гдѣ появится близко, такъ и тутъ безпремѣнно обязанъ я имъ тотчасъ о томъ доложить постучамши три раза, такъ что первый-то знакъ въ пять стуковъ означаетъ: «Аграфена Александровна пришли», а второй знакъ въ три стука — «оченно дескать надоть»; такъ сами по нѣскольку разъ на примѣрѣ меня учили и разъясняли. А такъ какъ во всей вселенной о знакахъ этихъ знаютъ всего лишь я да они-съ, такъ они безо всякаго

‑ 427 ‑

уже сумленiя и нисколько не окликая (вслухъ окликать они очень боятся) и отопрутъ. Вотъ эти самые знаки Дмитрiю Ѳедоровичу теперь и стали извѣстны.

— Почему извѣстны? Передалъ ты? Какъ же ты смѣлъ передать?

— Отъ этого самаго страху-съ. И какъ же бы я посмѣлъ умолчать предъ ними-съ? Дмитрiй Ѳедоровичъ каждый день напирали: «Ты меня обманываешь, ты отъ меня чтò скрываешь? Я тебѣ обѣ ноги сломаю»! Тутъ я имъ эти самые секретные знаки и сообщилъ, чтобы видѣли по крайности мое раболѣпiе и тѣмъ самымъ удостовѣрились что ихъ не обманываю, а всячески имъ доношу.

— Если думаешь что онъ этими знаками воспользуется и захочетъ войти, то ты его не пускай.

— А когда я самъ въ припадкѣ буду лежать-съ, какъ же я тогда не пущу-съ, еслибъ я даже и могъ осмѣлиться ихъ не пустить-съ, зная ихъ столь отчаянными-съ.

— Э, чортъ возьми! Почему ты такъ увѣренъ что придетъ падучая, чортъ тебя побери? Смѣешься ты надо мной или нѣтъ?

— Какъ же бы я посмѣлъ надъ вами смѣяться и до смѣху ли когда такой страхъ? Предчувствую что будетъ падучая, предчувствiе такое имѣю, отъ страху отъ одного и придетъ-съ.

— Э, чортъ! Коли ты будешь лежать, то сторожить будетъ Григорiй. Предупреди заранѣе Григорiя, ужь онъ-то не пуститъ.

— Про знаки я Григорiю Васильевичу безъ приказанiя барина не смѣю никоимъ образомъ сообщить-съ. А касательно того что Григорiй Васильевичъ ихъ услышитъ и не пуститъ, такъ они какъ разъ сегодня со вчерашняго расхворались, а Марѳа Игнатьевна ихъ завтра лѣчить намѣреваются.

‑ 428 ‑

Такъ давеча и условились. А лѣченiе это у нихъ весьма любопытное-съ: настойку такую Марѳа Игнатьевна знаютъ-съ и постоянно держутъ, крѣпкую, на какой-то травѣ, секретомъ такимъ обладаютъ-съ. А лѣчатъ они этимъ секретнымъ лѣкарствомъ Григорiя Васильевича раза по три въ годъ-съ, когда у того поясница отнимается вся-съ, въ родѣ какъ бы съ нимъ параличъ-съ, раза по три въ годъ-съ. Тогда онѣ берутъ полотенце-съ, мочатъ въ этотъ настой и всю-то ему спину Марѳа Игнатьевна третъ полчаса-съ, до суха-съ, совсѣмъ даже покраснѣетъ и вспухнетъ-съ, а затѣмъ остальное чтò въ стклянкѣ даютъ ему выпить-съ съ нѣкоторою молитвою-съ, не все однакожь, потому что часть малую при семъ рѣдкомъ случаѣ и себѣ оставляютъ-съ и тоже выпиваютъ-съ. И оба, я вамъ скажу, какъ не пьющiе, такъ тутъ и свалятся-съ и спятъ очень долгое время крѣпко-съ; и какъ проснется Григорiй Васильевичъ, то всегда почти послѣ того здоровъ-съ, а Марѳа Игнатьевна проснется и у нея всегда послѣ того голова болитъ-съ. Такъ вотъ, если завтра Марѳа Игнатьевна свое это намѣренiе исполнятъ-съ, такъ врядъ ли имъ что услыхать-съ и Дмитрiя Ѳедоровича не допустить-съ. Спать будутъ-съ.

— Чтò за ахинея! И все это какъ нарочно такъ сразу и сойдется: и у тебя падучая, и тѣ оба безъ памяти! прокричалъ Иванъ Ѳедоровичъ; — да ты самъ ужь не хочешь ли такъ подвести чтобы сошлось? вырвалось у него вдругъ и онъ грозно нахмурилъ брови.

— Какъ же бы я такъ подвелъ-съ… и для чего подводить когда все тутъ отъ Дмитрiя Ѳедоровича одного и зависитъ-съ, и отъ однѣхъ его мыслей-съ…. Захотятъ они чтò учинить — учинятъ-съ, а нѣтъ, такъ не я же нарочно ихъ приведу чтобы къ родителю ихъ втолкнуть.

— А зачѣмъ ему къ отцу проходить, да еще потихоньку,

‑ 429 ‑

если, какъ ты самъ говоришь, Аграфена Александровна и совсѣмъ не придетъ, продолжалъ Иванъ Ѳедоровичъ, блѣднѣя отъ злобы; — самъ же ты это говоришь, да и я все время тутъ живя былъ увѣренъ что старикъ только фантазируетъ и что не придетъ къ нему эта тварь. Зачѣмъ же Дмитрiю врываться къ старику, если та не придетъ? Говори! Я хочу твои мысли знать.

— Сами изволите знать зачѣмъ придутъ, къ чему же тутъ мои мысли? Придутъ по единой ихней злобѣ, али по своей мнительности въ случаѣ примѣрно моей болѣзни, усомнятся и пойдутъ съ нетерпѣнiя искать въ комнаты, какъ вчерашнiй разъ: не прошла ли дескать она какъ нибудь отъ нихъ потихоньку. Имъ совершенно тоже извѣстно что у Ѳедора Павловича конвертъ большой приготовленъ, а въ немъ три тысячи запечатаны, подъ тремя печатями-съ, обвязано ленточкою и надписано собственною ихъ рукой: «ангелу моему Грушенькѣ, если захочетъ прiйти», а потомъ дня три спустя подписали еще: «и цыпленочку». Такъ вотъ это-то и сомнительно-съ.

— Вздоръ! крикнулъ Иванъ Ѳедоровичъ почти въ изступленiи. — Дмитрiй не пойдетъ грабить деньги, да еще убивать при этомъ отца. Онъ могъ вчера убить его за Грушеньку, какъ изступленный злобный дуракъ, но грабить не пойдетъ!

— Имъ оченно теперь нужны деньги-съ, до послѣдней крайности нужны, Иванъ Ѳедоровичъ. Вы даже не знаете сколь нужны, чрезвычайно спокойно и съ замѣчательною отчетливостью изъяснилъ Смердяковъ. Эти самыя три тысячи-съ они къ тому же считаютъ какъ бы за свои собственныя и такъ сами мнѣ объяснили: «мнѣ, говорятъ, родитель остается еще три тысячи ровно долженъ». А ко всему тому разсудите, Иванъ Ѳедоровичъ, и нѣкоторую чистую

‑ 430 ‑

правду-съ: вѣдь это почти что навѣрно такъ, надо сказать-съ, что Аграфена Александровна, если только захотятъ онѣ того сами, то непремѣнно заставятъ ихъ на себѣ жениться, самого барина то есть, Ѳедора Павловича-съ, если только захотятъ-съ, — ну, а вѣдь они можетъ быть и захотятъ-съ. Вѣдь я только такъ говорю что она не придетъ, а она можетъ быть и болѣе того захочетъ-съ, то есть прямо барыней сдѣлаться. Я самъ знаю, что ихъ купецъ Самсоновъ говорили ей самой со всею откровенностью, что это дѣло будетъ весьма неглупое, и притомъ смѣялись. А онѣ сами умомъ очень неглупыя-съ. Имъ за голыша каковъ есть Дмитрiй Ѳедоровичъ выходить не стать-съ. Такъ вотъ теперь это взямши разсудите сами Иванъ Ѳедоровичъ, что тогда ни Дмитрiю Ѳедоровичу, ни даже вамъ-съ съ братцемъ вашимъ Алексѣемъ Ѳедоровичемъ ужь ничего-то ровно послѣ смерти родителя не останется, ни рубля-съ, потому что Аграфена Александровна для того и выйдутъ за нихъ чтобы все на себя отписать и какiе ни на есть капиталы на себя перевести-съ. А помри вашъ родитель теперь, пока еще этого нѣтъ ничего-съ, то всякому изъ васъ по сорока тысячъ вѣрныхъ придется тотчасъ-съ, даже и Дмитрiю Ѳедоровичу, котораго они такъ ненавидятъ-съ, такъ какъ завѣщанiя у нихъ вѣдь не сдѣлано-съ… Это все отмѣнно Дмитрiю Ѳедоровичу извѣстно…

Что-то какъ-бы перекосилось и дрогнуло въ лицѣ Ивана Ѳедоровича. Онъ вдругъ покраснѣлъ.

— Такъ зачѣмъ же ты, перебилъ онъ вдругъ Смердякова, — послѣ всего этого въ Чермашню мнѣ совѣтуешь ѣхать? Чтò ты этимъ хотѣлъ сказать? Я уѣду, и у васъ вотъ чтò произойдетъ. Иванъ Ѳедоровичъ съ трудомъ переводилъ духъ.

— Совершенно вѣрно-съ, тихо и разсудительно проговорилъ

‑ 431 ‑

Смердяковъ, пристально однакоже слѣдя за Иваномъ Ѳедоровичемъ.

— Какъ совершенно вѣрно? переспросилъ Иванъ Ѳедоровичъ съ усилiемъ сдерживая себя и грозно сверкая глазами.

— Я говорилъ васъ жалѣючи. На вашемъ мѣстѣ, еслибы только тутъ я, такъ все бы это тутъ же бросилъ… чѣмъ у такого дѣла сидѣть-съ… отвѣтилъ Смердяковъ съ самымъ открытымъ видомъ смотря на сверкающiе глаза Ивана Ѳедоровича. Оба помолчали.

— Ты кажется большой идiотъ и ужь конечно… страшный мерзавецъ! всталъ вдругъ со скамейки Иванъ Ѳедоровичъ. Затѣмъ тотчасъ же хотѣлъ было пройти въ калитку, но вдругъ остановился и повернулся къ Смердякову. Произошло что-то странное: Иванъ Ѳедоровичъ внезапно, какъ бы въ судорогѣ закусилъ губу, сжалъ кулаки и — еще мгновенiе, конечно, бросился бы на Смердякова. Тотъ по крайней мѣрѣ это замѣтилъ въ тотъ же мигъ, вздрогнулъ и отдернулся всѣмъ тѣломъ назадъ. Но мгновенiе прошло для Смердякова благополучно и Иванъ Ѳедоровичъ молча, но какъ бы въ какомъ-то недоумѣнiи повернулъ въ калитку.

— Я завтра въ Москву уѣзжаю, если хочешь это знать, — завтра рано утромъ — вотъ и все! со злобою, раздѣльно и громко вдругъ проговорилъ онъ, самъ себѣ потомъ удивляясь, какимъ образомъ понадобилось ему тогда это сказать Смердякову.

— Самое это лучшее-съ, подхватилъ тотъ, точно и ждалъ того, — только развѣ то что изъ Москвы васъ могутъ по телеграфу отсюда обезпокоить-съ въ какомъ-либо такомъ случаѣ-съ.

Иванъ Ѳедоровичъ опять остановился и опять быстро повернулся къ Смердякову. Но и съ тѣмъ точно чтò случилось.

‑ 432 ‑

Вся фамильярность и небрежность его соскочили мгновенно; все лицо его выразило чрезвычайное вниманiе и ожиданiе, но уже робкое и подобострастное: «Не скажешь ли дескать еще чего, не прибавишь ли», такъ и читалось въ его пристальномъ, такъ и впившемся въ Ивана Ѳедоровича взглядѣ.

— А изъ Чермашни развѣ не вызвали бы тоже… въ какомъ нибудь такомъ случаѣ? завопилъ вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ, неизвѣстно для чего вдругъ ужасно возвысивъ голосъ.

— Тоже-съ и изъ Чермашни-съ… обезпокоятъ-съ… пробормоталъ Смердяковъ почти шепотомъ, точно какъ бы потерявшись, но пристально, пристально продолжая смотрѣть Ивану Ѳедоровичу прямо въ глаза.

— Только Москва дальше, а Чермашня ближе, такъ ты о прогонныхъ деньгахъ жалѣешь что ли, настаивая въ Чермашню, аль меня жалѣешь что я крюкъ большой сдѣлаю?

— Совершенно вѣрно-съ… пробормоталъ уже пресѣкшимся голосомъ Смердяковъ, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись во время отпрыгнуть назадъ. Но Иванъ Ѳедоровичъ вдругъ къ удивленiю Смердякова засмѣялся и быстро прошелъ въ калитку продолжая смѣяться. Кто взглянулъ бы на его лицо, тотъ навѣрно заключилъ бы что засмѣялся онъ вовсе не оттого что было такъ весело. Да и самъ онъ ни за что не объяснилъ бы чтò было тогда съ нимъ въ ту минуту. Двигался и шелъ онъ точно судорогой.

VII.

«Съ умнымъ человѣкомъ и поговорить любопытно.»

Да и говорилъ тоже. Встрѣтивъ Ѳедора Павловича въ залѣ только что войдя, онъ вдругъ закричалъ ему махая

‑ 433 ‑

руками: «Я къ себѣ на верхъ, а не къ вамъ, до свиданiя», и прошелъ мимо, даже стараясь не взглянуть на отца. Очень можетъ быть что старикъ слишкомъ былъ ему въ эту минуту ненавистенъ, но такое безцеремонное проявленiе враждебнаго чувства даже и для Ѳедора Павловича было неожиданнымъ. А старикъ и впрямь видно хотѣлъ ему что-то поскорѣй сообщить, для чего нарочно и вышелъ встрѣтить его въ залу; услышавъ же такую любезность, остановился молча и съ насмѣшливымъ видомъ прослѣдилъ сынка глазами на лѣстницу въ мезонинъ, до тѣхъ поръ пока тотъ скрылся изъ виду.

— Чего это онъ? быстро спросилъ онъ вошедшаго вслѣдъ за Иваномъ Ѳедоровичемъ Смердякова.

— Сердятся на что-то-съ, кто ихъ разберетъ, пробормоталъ тотъ уклончиво.

— А и чортъ! Пусть сердится! Подавай самоваръ и скорѣй самъ убирайся, живо. Нѣтъ ли чего новаго?

Тутъ начались разспросы именно изъ такихъ на которые Смердяковъ сейчасъ жаловался Ивану Ѳедоровичу, то есть все на счетъ ожидаемой посѣтительницы, и мы эти разспросы здѣсь опустимъ. Чрезъ полчаса домъ былъ запертъ и помѣшанный старикашка похаживалъ одинъ по комнатамъ, въ трепетномъ ожиданiи что вотъ-вотъ раздадутся пять условныхъ стуковъ, изрѣдка заглядывая въ темныя окна и ничего въ нихъ не видя кромѣ ночи.

Было уже очень поздно, а Иванъ Ѳедоровичъ все не спалъ и соображалъ. Поздно онъ легъ въ эту ночь, часа въ два. Но мы не станемъ передавать все теченiе его мыслей, да и не время намъ входить въ эту душу: этой душѣ свой чередъ. И даже еслибъ и попробовали чтò передать, то было бы очень мудрено это сдѣлать, потому что были не мысли, а было что-то очень неопредѣленное, а главное — слишкомъ

‑ 434 ‑

взволнованное. Самъ онъ чувствовалъ что потерялъ всѣ свои концы. Мучили его тоже разныя странныя и почти неожиданныя совсѣмъ желанiя, напримѣръ: ужь послѣ полночи ему вдругъ настоятельно и нестерпимо захотѣлось сойти внизъ, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы, за что, и самъ онъ рѣшительно не съумѣлъ бы изложить ни одной причины въ точности, кромѣ той развѣ что сталъ ему этотъ лакей ненавистенъ какъ самый тяжкiй обидчикъ, какого только можно прiискать на свѣтѣ. Съ другой стороны не разъ охватывала въ эту ночь его душу какая-то необъяснимая и унизительная робость, отъ которой онъ, — онъ это чувствовалъ, — даже какъ бы терялъ вдругъ физическiя силы. Голова его болѣла и кружилась. Что-то ненавистное щемило его душу, точно онъ собирался мстить кому. Ненавидѣлъ онъ даже Алешу, вспоминая давешнiй съ нимъ разговоръ, ненавидѣлъ очень минутами и себя. О Катеринѣ Ивановнѣ онъ почти что и думать забылъ, и много этому потомъ удивлялся, тѣмъ болѣе что самъ твердо помнилъ какъ еще вчера утромъ, когда онъ такъ размашисто похвалился у Катерины Ивановны что завтра уѣдетъ въ Москву, — въ душѣ своей тогда же шепнулъ про себя: «а вѣдь вздоръ, не поѣдешь, и не такъ тебѣ будетъ легко оторваться какъ ты теперь фанфаронишь». Припоминая потомъ долго спустя эту ночь Иванъ Ѳедоровичъ съ особеннымъ отвращенiемъ вспоминалъ какъ онъ вдругъ, бывало, вставалъ съ дивана и тихонько, какъ бы страшно боясь чтобы не подглядѣли за нимъ, отворялъ двери, выходилъ на лѣстницу и слушалъ внизъ, въ нижнiя комнаты, какъ шевелился и похаживалъ тамъ внизу Ѳедоръ Павловичъ, слушалъ — подолгу, минутъ по пяти, со страннымъ какимъ-то любопытствомъ, затаивъ духъ, и съ бiенiемъ сердца, а для чего онъ все это продѣлывалъ, для

‑ 435 ‑

чего слушалъ — конечно и самъ не зналъ. Этотъ «поступокъ» онъ всю жизнь свою потомъ называлъ «мерзкимъ» и всю жизнь свою считалъ, глубоко про себя, въ тайникахъ души своей — самымъ подлымъ поступкомъ изо всей своей жизни. Къ самому же Ѳедору Павловичу онъ не чувствовалъ въ тѣ минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовалъ почему-то изо всѣхъ силъ: какъ онъ тамъ внизу ходитъ, чтò онъ примѣрно тамъ у себя теперь долженъ дѣлать, предугадывалъ и соображалъ какъ онъ долженъ былъ тамъ внизу заглядывать въ темныя окна и вдругъ останавливаться среди комнаты и ждать, ждать — не стучитъ ли кто. Выходилъ Иванъ Ѳедоровичъ для этого занятiя на лѣстницу раза два. Когда все затихло и уже улегся и Ѳедоръ Павловичъ, часовъ около двухъ, улегся и Иванъ Ѳедоровичъ съ твердымъ желанiемъ поскорѣе заснуть, такъ какъ чувствовалъ себя страшно измученнымъ. И впрямь: заснулъ онъ вдругъ крѣпко и спалъ безъ сновъ, но проснулся рано, часовъ въ семь, когда уже разсвѣло. Раскрывъ глаза, къ изумленiю своему онъ вдругъ почувствовалъ въ себѣ приливъ какой-то необычайной энергiи, быстро вскочилъ и быстро одѣлся, затѣмъ вытащилъ свой чемоданъ и не медля, поспѣшно началъ его укладывать. Бѣлье какъ разъ еще вчера утромъ получилось все отъ прачки. Иванъ Ѳедоровичъ даже усмѣхнулся при мысли что такъ все оно сошлось, что нѣтъ никакой задержки внезапному отъѣзду. А отъѣздъ выходилъ дѣйствительно внезапный. Хотя Иванъ Ѳедоровичъ и говорилъ вчера (Катеринѣ Ивановнѣ, Алешѣ и потомъ Смердякову) что завтра уѣдетъ, но, ложась вчера спать, онъ очень хорошо помнилъ что въ ту минуту и не думалъ объ отъѣздѣ, по крайней мѣрѣ совсѣмъ не мыслилъ что поутру проснувшись первымъ движенiемъ бросится укладывать чемоданъ. Наконецъ чемоданъ и сакъ были готовы:

‑ 436 ‑

было уже около девяти часовъ, когда Марѳа Игнатьевна взошла къ нему съ обычнымъ ежедневнымъ вопросомъ: «Гдѣ изволите чай кушать, у себя аль сойдете внизъ?» Иванъ Ѳедоровичъ сошелъ внизъ, видъ имѣлъ почти что веселый, хотя было въ немъ, въ словахъ и въ жестахъ его, нѣчто какъ бы раскидывающееся и торопливое. Привѣтливо поздоровавшись съ отцомъ, и даже особенно навѣдавшись о здоровьи, онъ, не дождавшись впрочемъ окончанiя отвѣта родителя, разомъ объявилъ что чрезъ часъ уѣзжаетъ въ Москву, совсѣмъ, и проситъ послать за лошадьми. Старикъ выслушалъ сообщенiе безъ малѣйшаго удивленiя, пренеприлично позабывъ поскорбѣть объ отъѣздѣ сынка; вмѣсто того вдругъ чрезвычайно захлопоталъ, вспомнивъ какъ разъ кстати одно насущное собственное дѣло.

— Ахъ ты! Экой! Не сказалъ вчера… ну да все равно и сейчасъ уладимъ. Сдѣлай ты мнѣ милость великую, отецъ ты мой родной, заѣзжай въ Чермашню. Вѣдь тебѣ съ Воловьей станцiи всего только влѣво свернуть, всего двѣнадцать какихъ-нибудь версточекъ, и вотъ она, Чермашня.

— Помилуйте, не могу: до желѣзной дороги восемьдесятъ верстъ, а машина уходитъ со станцiи въ Москву въ семь часовъ вечера — ровно только чтобъ поспѣть.

— Поспѣешь завтра, не то послѣзавтра, а сегодня сверни въ Чермашню. Чего тебѣ стòитъ родителя успокоить! Еслибы здѣсь не дѣло, я самъ давно слеталъ бы, потому что штука-то тамъ спѣшная и чрезвычайная, а здѣсь у меня, время теперь не такое… Видишь, тамъ эта роща моя, въ двухъ участкахъ въ Бегичевѣ, да въ Дячкинѣ, въ пустошахъ. Масловы, старикъ съ сыномъ, купцы, всего восемь тысячъ даютъ на срубъ, а всего только прошлаго года покупщикъ нарывался, такъ двѣнадцать давалъ, да не здѣшнiй, вотъ гдѣ черта. Потому у здѣшнихъ теперь сбыту нѣтъ: кулачатъ

‑ 437 ‑

Масловы отецъ съ сыномъ стотысячники: что положатъ, то и бери, а изъ здѣшнихъ никто и не смѣетъ противъ нихъ тягаться. А Ильинскiй батюшка вдругъ отписалъ сюда въ прошлый четвергъ что прiѣхалъ Горсткинъ, тоже купчишка, знаю я его, только драгоцѣнность-то въ томъ что не здѣшнiй, а изъ Погребова, значитъ не боится онъ Масловыхъ, потому не здѣшнiй. Одиннадцать тысячъ, говоритъ, за рощу дамъ, слышишь? А пробудетъ онъ здѣсь, пишетъ батюшка, еще-то всего лишь недѣлю. Такъ вотъ бы ты поѣхалъ, да съ нимъ и сговорился…

— Такъ вы напишите батюшкѣ, тотъ и сговорится.

— Не умѣетъ онъ, тутъ штука. Этотъ батюшка смотрѣть не умѣетъ. Золото человѣкъ, я ему сейчасъ двадцать тысячъ вручу безъ росписки на сохраненiе, а смотрѣть ничего не умѣетъ, какъ бы и не человѣкъ вовсе, ворона обманетъ. А вѣдь ученый человѣкъ, представь себѣ это. Этотъ Горсткинъ на видъ мужикъ, въ синей поддевкѣ, только характеромъ онъ совершенный подлецъ, въ этомъ-то и бѣда наша общая: онъ лжетъ, вотъ черта. Иной разъ такъ налжетъ что только дивишься зачѣмъ это онъ. Налгалъ третьяго года что жена у него умерла и что онъ уже женатъ на другой, и ничего этого не было, представь себѣ: никогда жена его не умирала, живетъ и теперь и его бьетъ каждые три дня по разу. Такъ вотъ и теперь надо узнать: лжетъ аль правду говоритъ что хочетъ купить и одиннадцать тысячъ дать?

— Такъ вѣдь и я тутъ ничего не сдѣлаю, у меня тоже глазу нѣтъ.

— Стой, подожди, годишься и ты, потому я тебѣ всѣ примѣты его сообщу, Горсткина-то, я съ нимъ дѣла уже давно имѣю. Видишь: ему на бороду надо глядѣть: бороденка у него рыженькая, гаденькая, тоненькая. Коли бороденка

‑ 438 ‑

трясется, а самъ онъ говоритъ да сердится — значитъ ладно, правду говоритъ, хочетъ дѣло дѣлать; а коли бороду гладитъ лѣвою рукой, а самъ посмѣивается, — ну, значитъ надуть хочетъ, плутуетъ. Въ глаза ему никогда не гляди, по глазамъ ничего не разберешь, темна вода, плутъ, — гляди на бороду. Я тебѣ къ нему записку дамъ, а ты покажи. Онъ Горсткинъ, только онъ не Горсткинъ, а Лягавый, такъ ты ему не говори что онъ Лягавый, обидится. Коли сговоришься съ нимъ и увидишь что ладно, тотчасъ и отпиши сюда. Только это и напиши: «не лжетъ дескать». Стой на одиннадцати, одну тысячку можешь спустить, больше не спускай. Подумай: восемь и одиннадцать — три тысячи разницы. Эти я три тысячи ровно какъ нашелъ, скоро ли покупщика достанешь; а деньги до зарѣзу нужны. Дашь знать что серiозно, тогда я самъ ужь отсюда слетаю и кончу, какъ нибудь урву время. А теперь чего я туда поскачу если все это батька выдумалъ? Ну ѣдешь или нѣтъ?

— Э, некогда, избавьте.

— Эхъ, одолжи отца, припомню! Безъ сердца вы всѣ, вотъ что! Чего тебѣ день али два? Куда ты теперь, въ Венецiю? Не развалится твоя Венецiя въ два-то дня. Я Алешку послалъ бы, да вѣдь чтò Алешка въ этихъ дѣлахъ? Я вѣдь единственно потому что ты умный человѣкъ, развѣ я не вижу. Лѣсомъ не торгуешь, а глазъ имѣешь. Тутъ только чтобы видѣть: въ серiозъ или нѣтъ человѣкъ говоритъ. Говорю гляди на бороду: трясется бороденка — значитъ въ серiозъ.

— Сами жь вы меня въ Чермашню эту проклятую толкаете, а? вскричалъ Иванъ Ѳедоровичъ злобно усмѣхнувшись.

Ѳедоръ Павловичъ злобы не разглядѣлъ или не хотѣлъ разглядѣть, а усмѣшку подхватилъ:

‑ 439 ‑

— Значитъ ѣдешь, ѣдешь? Сейчасъ тебѣ записку настрочу.

— Не знаю, поѣду ли, не знаю, дорогой рѣшу.

— Чтò дорогой, рѣши сейчасъ. Голубчикъ, рѣши! Сговоришься, напиши мнѣ двѣ строчки, вручи батюшкѣ и онъ мнѣ мигомъ твою цидулку пришлетъ. А затѣмъ и не держу тебя, ступай въ Венецiю. Тебя обратно на Воловью станцiю батюшка на своихъ доставитъ…

Старикъ былъ просто въ восторгѣ, записку настрочилъ, послали за лошадьми, подали закуску, коньякъ. Когда старикъ бывалъ радъ, то всегда начиналъ экспансивничать, но на этотъ разъ онъ какъ бы сдерживался. Про Дмитрiя Ѳедоровича напримѣръ не произнесъ ни единаго словечка. Разлукой же совсѣмъ не былъ тронутъ. Даже какъ бы и не находилъ о чемъ говорить; и Иванъ Ѳедоровичъ это очень замѣтилъ: «Надоѣлъ же я ему однако», подумалъ онъ про себя. Только провожая сына уже съ крыльца старикъ немного какъ бы заметался, полѣзъ было лобызаться. Но Иванъ Ѳедоровичъ поскорѣе протянулъ ему для пожатiя руку, видимо отстраняя лобзанiя. Старикъ тотчасъ понялъ и въ мигъ осадилъ себя.

— Ну, съ Богомъ, съ Богомъ! повторялъ онъ съ крыльца. — Вѣдь прiѣдешь еще когда въ жизни-то? Ну и прiѣзжай, всегда буду радъ. Ну, Христосъ съ тобою!

Иванъ Ѳедоровичъ влѣзъ въ тарантасъ.

— Прощай Иванъ, очень-то не брани! крикнулъ въ послѣднiй разъ отецъ.

Провожать вышли всѣ домашнiе: Смердяковъ, Марѳа и Григорiй. Иванъ Ѳедоровичъ подарилъ всѣмъ по десяти рублей. Когда уже онъ усѣлся въ тарантасъ, Смердяковъ подскочилъ поправить коверъ.

— Видишь…. въ Чермашню ѣду… какъ-то вдругъ вырвалось

‑ 440 ‑

у Ивана Ѳедоровича, опять какъ вчера, такъ само собою слетѣло, да еще съ какимъ-то нервнымъ смѣшкомъ. Долго онъ это вспоминалъ потомъ.

— Значитъ правду говорятъ люди что съ умнымъ человѣкомъ и поговорить любопытно, твердо отвѣтилъ Смердяковъ, проникновенно глянувъ на Ивана Ѳедоровича.

Тарантасъ тронулся и помчался. Въ душѣ путешественника было смутно, но онъ жадно глядѣлъ кругомъ на поля, на холмы, на деревья, на стаю гусей пролетавшую надъ нимъ высоко по ясному небу. И вдругъ ему стало такъ хорошо. Онъ попробовалъ заговорить съ извощикомъ и его ужасно что-то заинтересовало изъ того чтò отвѣтилъ ему мужикъ, но чрезъ минуту сообразилъ что все мимо ушей пролетѣло и что онъ, по правдѣ, и не понялъ того чтò мужикъ отвѣтилъ. Онъ замолчалъ, хорошо было и такъ: воздухъ чистый, свѣжiй, холодноватый, небо ясное. Мелькнули было въ умѣ его образы Алеши и Катерины Ивановны; но онъ тихо усмѣхнулся и тихо дунулъ на милые призраки и они отлетѣли: «Будетъ еще ихъ время», подумалъ онъ. Станцiю отмахали быстро, перемѣнили лошадей и помчались на Воловью. «Почему съ умнымъ человѣкомъ поговорить любопытно, чтò онъ этимъ хотѣлъ сказать»? вдругъ такъ и захватило ему духъ. «А я зачѣмъ доложилъ ему что въ Чермашню ѣду»? Доскакали до Воловьей станцiи. Иванъ Ѳедоровичъ вышелъ изъ тарантаса и ямщики его обступили. Рядились въ Чермашню, двѣнадцать верстъ проселкомъ, на вольныхъ. Онъ велѣлъ впрягать. Вошолъ было въ станцiонный домъ, оглядѣлся кругомъ, взглянулъ было на смотрительшу и вдругъ вышелъ обратно на крыльцо.

— Не надо въ Чермашню. Не опоздаю, братцы, къ семи часамъ на желѣзную дорогу?

— Какъ разъ потрафимъ. Запрягать что ли?

‑ 441 ‑

— Впрягай мигомъ. Не будетъ ли кто завтра изъ васъ въ городѣ?

— Какъ не быть, вотъ Митрiй будетъ.

— Не можешь ли, Митрiй, услугу оказать? Зайди ты къ отцу моему, Ѳедору Павловичу Карамазову, и скажи ты ему что я въ Чермашню не поѣхалъ. Можешь али нѣтъ?

— Почему не зайти, зайдемъ; Ѳедора Павловича очень давно знаемъ.

— А вотъ тебѣ и на чай, потому онъ тебѣ пожалуй не дастъ…. весело засмѣялся Иванъ Ѳедоровичъ.

— А и впрямь не дадутъ, засмѣялся и Митрiй. — Спасибо, сударь, непремѣнно выполнимъ….

Въ семь часовъ вечера Иванъ Ѳедоровичъ вошелъ въ вагонъ и полетѣлъ въ Москву. «Прочь все прежнее, кончено съ прежнимъ мiромъ на вѣки, и чтобы не было изъ него ни вѣсти, ни отзыва; въ новый мiръ, въ новыя мѣста, и безъ оглядки»! Но вмѣсто восторга на душу его сошелъ вдругъ такой мракъ, а въ сердцѣ заныла такая скорбь какой никогда онъ не ощущалъ прежде во всю свою жизнь. Онъ продумалъ всю ночь; вагонъ летѣлъ, и только на разсвѣтѣ, уже въѣзжая въ Москву, онъ вдругъ какъ бы очнулся:

— Я подлецъ! прошепталъ онъ про себя.

А Ѳедоръ Павловичъ, проводивъ сынка, остался очень доволенъ. Цѣлые два часа чувствовалъ онъ себя почти счастливымъ и попивалъ коньячокъ; но вдругъ въ домѣ произошло одно предосадное и пренепрiятное для всѣхъ обстоятельство, мигомъ повергшее Ѳедора Павловича въ большое смятенiе: Смердяковъ пошелъ зачѣмъ-то въ погребъ и упалъ внизъ съ верхней ступеньки. Хорошо еще что на дворѣ случилась въ то время Марѳа Игнатьевна и во время услышала. Паденiя она не видѣла, но за то услышала крикъ, крикъ

‑ 442 ‑

особенный, странный, но ей уже давно извѣстный, — крикъ эпилептика падающаго въ припадкѣ. Приключился ли съ нимъ припадокъ въ ту минуту когда онъ сходилъ по ступенькамъ внизъ, такъ что онъ конечно тотчасъ же и долженъ былъ слетѣть внизъ въ безчувствiи, или, напротивъ, уже отъ паденiя и отъ сотрясенiя произошелъ у Смердякова, извѣстнаго эпилептика, его припадокъ, — разобрать нельзя было, но нашли его уже на днѣ погреба, въ корчахъ и судорогахъ, бьющимся и съ пѣной у рта. Думали сначала что онъ навѣрно сломалъ себѣ что нибудь, руку или ногу, и расшибся, но однако «сберегъ Господь», какъ выразилась Марѳа Игнатьевна: ничего такого не случилось, а только трудно было достать его и вынести изъ погреба на свѣтъ Божiй. Но попросили у сосѣдей помощи и кое-какъ это совершили. Находился при всей этой церемонiи и самъ Ѳедоръ Павловичъ, самъ помогалъ, видимо перепуганный и какъ бы потерявшiйся. Больной однако въ чувство не входилъ: припадки хоть и прекращались на время, но за то возобновлялись опять, и всѣ заключили что произойдетъ то же самое чтò и въ прошломъ году, когда онъ тоже упалъ нечаянно съ чердака. Вспомнили что тогда прикладывали ему къ темени льду. Ледокъ въ погребѣ еще нашелся и Марѳа Игнатьевна распорядилась, а Ѳедоръ Павловичъ подъ вечеръ послалъ за докторомъ Герценштубе, который и прибылъ немедленно. Осмотрѣвъ больнаго тщательно (это былъ самый тщательный и внимательный докторъ во всей губернiи, пожилой и почтеннѣйшiй старичокъ), онъ заключилъ что припадокъ чрезвычайный и «можетъ грозить опасностью», что покамѣстъ онъ, Герценштубе, еще не понимаетъ всего, но что завтра утромъ, если не помогутъ теперешнiя средства, онъ рѣшится принять другiя. Больнаго уложили во флигелѣ, въ комнаткѣ рядомъ съ помѣщенiемъ Григорiя и

‑ 443 ‑

Марѳы Игнатьевны. Затѣмъ Ѳедоръ Павловичъ уже весь день претерпѣвалъ лишь несчастiе за несчастiемъ: обѣдъ сготовила Марѳа Игнатьевна и супъ сравнительно съ приготовленiемъ Смердякова вышелъ «словно помои», а курица оказалась до того пересушеною что и прожевать ее не было никакой возможности. Марѳа Игнатьевна на горькiе, хотя и справедливые, упреки барина возражала что курица и безъ того была уже очень старая, а что сама она въ поварахъ не училась. Къ вечеру вышла другая забота: доложили Ѳедору Павловичу что Григорiй, который съ третьяго дня расхворался, какъ разъ совсѣмъ почти слегъ, отнялась поясница. Ѳедоръ Павловичъ окончилъ свой чай какъ можно пораньше и заперся одинъ въ домѣ. Былъ онъ въ страшномъ и тревожномъ ожиданiи. Дѣло въ томъ что какъ разъ въ этотъ вечеръ ждалъ онъ прибытiя Грушеньки уже почти навѣрно; по крайней мѣрѣ получилъ онъ отъ Смердякова, еще рано по утру, почти завѣренiе что «онѣ ужь несомнѣнно обѣщали прибыть-съ». Сердце неугомоннаго старичка билось тревожно, онъ ходилъ по пустымъ своимъ комнатамъ и прислушивался. Надо было держать ухо востро: могъ гдѣ-нибудь сторожить ее Дмитрiй Ѳедоровичъ, а какъ она постучится въ окно (Смердяковъ еще третьяго дня увѣрилъ Ѳедора Павловича что передалъ ей гдѣ и куда постучаться), то надо было отпереть двери какъ можно скорѣе и отнюдь не задерживать ее ни секунды напрасно въ сѣняхъ, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убѣжала. Хлопотливо было Ѳедору Павловичу, но никогда еще сердце его не купалось въ болѣе сладкой надеждѣ: почти вѣдь навѣрно можно было сказать что въ этотъ разъ она уже непремѣнно придетъ!…