КНИГА СЕДЬМАЯ.

АЛЕША.

I.

Тлетворный духъ.

Тѣло усопшаго iеросхимонаха отца Зосимы приготовили къ погребенiю по установленному чину. Умершихъ монаховъ и схимниковъ, какъ извѣстно, не омываютъ. «Егда кто отъ монаховъ ко Господу отыдетъ (сказано въ Большомъ Требникѣ), то учиненный монахъ (то есть для сего назнаненный) отираетъ тѣло его теплою водой, творя прежде губою (то есть греческою губкой) крестъ на челѣ скончавшагося, на персѣхъ, на рукахъ и на ногахъ и на колѣнахъ, вящше же ничто-же». Все это и исполнилъ надъ усопшимъ самъ отецъ Паисiй. Послѣ отиранiя одѣлъ его въ монашеское одѣянiе и обвилъ мантiею; для чего, по правилу, нѣсколько разрѣзалъ ее чтобъ обвить крестообразно. На голову надѣлъ ему куколь съ осьмиконечнымъ крестомъ. Куколь оставленъ былъ открытымъ, ликъ же усопшаго закрыли чернымъ воздỳхомъ. Въ руки ему положили икону Спасителя. Въ такомъ видѣ къ утру переложили его во гробъ (уже прежде давно заготовленный). Гробъ же вознамѣрились оставить въ кельи (въ первой большой комнатѣ, въ той самой

‑ 6 ‑

въ которой покойный старецъ принималъ братiю и мiрскихъ) на весь день. Такъ какъ усопшiй по чину былъ iеросхимонахъ, то надъ нимъ слѣдовало iеромонахамъ же и iеродiаконамъ читать не Псалтирь, а Евангелiе. Началъ чтенiе, сейчасъ послѣ паннихиды, отецъ Iосифъ; отецъ же Паисiй, самъ пожелавшiй читать потомъ весь день и всю ночь, пока еще былъ очень занятъ и озабоченъ, вмѣстѣ съ отцомъ настоятелемъ скита, ибо вдругъ стало обнаруживаться, и чѣмъ далѣе тѣмъ болѣе, и въ монастырской братiи и въ прибывавшихъ изъ монастырскихъ гостинницъ и изъ города толпами мiрскихъ нѣчто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волненiе и нетерпѣливое ожиданiе. И настоятель и отецъ Паисiй прилагали всѣ старанiя по возможности успокоить столь суетливо волнующихся. Когда уже достаточно ободняло, то изъ города начали прибывать нѣкоторые даже такiе кои захватили съ собою больныхъ своихъ, особенно дѣтей, — точно ждали для сего нарочно сей минуты, видимо уповая на немедленную силу исцѣленiя, какая, по вѣрѣ ихъ, не могла замедлить обнаружиться. И вотъ тутъ только обнаружилось до какой степени всѣ у насъ прiобыкли считать усопшаго старца еще при жизни его за несомнѣннаго и великаго святаго. И между прибывающими были далеко не изъ одного лишь простонародья. Это великое ожиданiе вѣрующихъ, столь поспѣшно и обнаженно выказываемое и даже съ нетерпѣнiемъ и чуть не съ требованiемъ, казалось отцу Паисiю несомнѣннымъ соблазномъ, и хотя еще и задолго имъ предчувствованнымъ, но на самомъ дѣлѣ превысившимъ его ожиданiя. Встрѣчаясь со взволнованными изъ иноковъ отецъ Паисiй сталъ даже выговаривать имъ: «Таковое и столь немедленное ожиданiе чего-то великаго», говорилъ онъ, «есть легкомыслiе, возможное лишь между свѣтскими, намъ же неподобающее». Но его мало слушали,

‑ 7 ‑

и отецъ Паисiй съ безпокойствомъ замѣчалъ это, не смотря на то что даже и самъ (если ужь все вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишкомъ нетерпѣливыми ожиданiями и находилъ въ нихъ легкомыслiе и суету, но потаенно про себя, въ глубинѣ души своей, ждалъ почти того же чего и сiи взволнованные, въ чемъ самъ себѣ не могъ не сознаться. Тѣмъ не менѣе ему особенно непрiятны были иныя встрѣчи, возбуждавшiя въ немъ, по нѣкоему предчувствiю, большiя сомнѣнiя. Въ тѣснившейся въ кельи усопшаго толпѣ замѣтилъ онъ съ отвращенiемъ душевнымъ (за которое самъ себя тутъ же и попрекнулъ) присутствiе, напримѣръ, Ракитина, или далекаго гостя обдорскаго инока, все еще пребывавшаго въ монастырѣ, и обоихъ ихъ отецъ Паисiй вдругъ почему-то счелъ подозрительными, — хотя и не ихъ однихъ можно было замѣтить въ этомъ же смыслѣ. Инокъ обдорскiй изо всѣхъ волновавшихся выдавался наиболѣе суетящимся; замѣтить его можно было всюду, во всѣхъ мѣстахъ: вездѣ онъ разспрашивалъ, вездѣ прислушивался, вездѣ шептался съ какимъ-то особеннымъ таинственнымъ видомъ. Выраженiе же лица имѣлъ самое нетерпѣливое и какъ бы уже раздраженное тѣмъ что ожидаемое столь долго не совершается. А что до Ракитина, то тотъ, какъ оказалось потомъ, очутился столь рано въ скитѣ по особливому порученiю госпожи Хохлаковой. Сiя добрая, но безхарактерная женщина, которая сама не могла бытъ допущена въ скитъ, чуть лишь проснулась и узнала о преставившемся, вдругъ прониклась столь стремительнымъ любопытствомъ что немедленно отрядила вмѣсто себя въ скитъ Ракитина, съ тѣмъ чтобы тотъ все наблюдалъ и немедленно доносилъ ей письменно, примѣрно въ каждыя полчаса, о всемъ чтò произойдетъ. Ракитина же считала она за самаго благочестиваго и вѣрующаго молодаго человѣка — до

‑ 8 ‑

того онъ умѣлъ со всѣми обойтись и каждому представиться сообразно съ желанiемъ того, если только усматривалъ въ семъ малѣйшую для себя выгоду. День былъ ясный и свѣтлый и изъ прибывшихъ богомольцевъ многiе толпились около скитскихъ могилъ, наиболѣе скученныхъ кругомъ храма, равно какъ и разсыпанныхъ по всему скиту. Обходя скитъ отецъ Паисiй вдругъ вспомянулъ объ Алешѣ и о томъ что давно онъ его не видѣлъ, съ самой почти ночи. И только что вспомнилъ о немъ какъ тотчасъ же и примѣтилъ его въ самомъ отдаленномъ углу скита, у ограды, сидящаго на могильномъ камнѣ одного древле почившаго и знаменитаго по подвигамъ своимъ инока. Онъ сидѣлъ спиной къ скиту, лицомъ къ оградѣ и какъ бы прятался за памятникъ. Подойдя вплоть отецъ Паисiй увидѣлъ что онъ закрывъ обѣими ладонями лицо, хотя и безгласно, но горько плачетъ, сотрясаясь всѣмъ тѣломъ своимъ отъ рыданiй. Отецъ Паисiй постоялъ надъ нимъ нѣсколько.

— Полно, сыне милый, полно другъ, прочувствованно произнесъ онъ наконецъ, — чего ты? Радуйся, а не плачь. Или не знаешь что сей день есть величайшiй изъ дней его? Гдѣ онъ теперь, въ минуту сiю, вспомни-ка лишь о томъ!

Алеша взглянулъ было на него, открывъ свое распухшее отъ слезъ какъ у малаго ребенка лицо, но тотчасъ же, ни слова не вымолвивъ, отвернулся и снова закрылся обѣими ладонями.

— А пожалуй что и такъ, произнесъ отецъ Паисiй вдумчиво, — пожалуй и плачь, Христосъ тебѣ эти слезы послалъ. «Умилительныя слезки твои лишь отдыхъ душевный и къ веселiю сердца твоего милаго послужатъ», прибавилъ онъ уже про себя, отходя отъ Алеши и любовно о немъ думая. Отошелъ онъ впрочемъ поскорѣе, ибо почувствовалъ что и самъ пожалуй глядя на него заплачетъ. Время между

‑ 9 ‑

тѣмъ шло, монастырскiя службы и паннихиды по усопшемъ продолжались въ порядкѣ. Отецъ Паисiй снова замѣнилъ отца Iосифа у гроба и снова принялъ отъ него чтенiе Евангелiя. Но еще не минуло и трехъ часовъ пополудни какъ совершилось нѣчто, о чемъ упомянулъ я еще въ концѣ прошлой книги, нѣчто до того никѣмъ у насъ неожиданное и до того въ разрѣзъ всеобщему упованiю что, повторяю, подробная и суетная повѣсть о семъ происшествiи даже до сихъ поръ съ чрезвычайною живостiю вспоминается въ нашемъ городѣ и по всей нашей окрестности. Тутъ прибавлю еще разъ отъ себя лично: мнѣ почти противно вспоминать объ этомъ суетномъ и соблазнительномъ событiи, въ сущности же самомъ пустомъ и естественномъ, и я конечно выпустилъ бы его въ разсказѣ моемъ вовсе безъ упоминовенiя, еслибы не повлiяло оно сильнѣйшимъ и извѣстнымъ образомъ на душу и сердце главнаго, хотя и будущаго героя разсказа моего, Алеши, составивъ въ душѣ его какъ бы переломъ и переворотъ, потрясшiй, но и укрѣпившiй его разумъ уже окончательно, на всю жизнь и къ извѣстной цѣли.

Итакъ къ разсказу: Когда еще до свѣту положили уготованное къ погребенiю тѣло старца во гробъ и вынесли его въ первую, бывшую прiемную комнату, то возникъ было между находившимися у гроба вопросъ: надо ли отворить въ комнатѣ окна? Но вопросъ сей, высказанный кѣмъ-то мимоходомъ и мелькомъ, остался безъ отвѣта и почти незамѣченнымъ, — развѣ лишь замѣтили его, да и то про себя, нѣкоторые изъ присутствующихъ лишь въ томъ смыслѣ, что ожиданiе тлѣнiя и тлетворнаго духа отъ тѣла такого почившаго есть сущая нелѣпость, достойная даже сожалѣнiя (если не усмѣшки), относительно малой вѣры и легкомыслiя изрекшаго вопросъ сей. Ибо ждали совершенно противоположнаго. И вотъ, въ скорости послѣ полудня началось нѣчто,

‑ 10 ‑

сначала принимаемое входившими и выходившими лишь молча и про себя, и даже съ видимою боязнью каждаго сообщить кому-либо начинающуюся мысль свою, но къ тремъ часамъ пополудни обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что извѣстiе о семъ мигомъ облетѣло весь скитъ и всѣхъ богомольцевъ-посѣтителей скита, тотчасъ же проникло и въ монастырь и повергло въ удивленiе всѣхъ монастырскихъ, а наконецъ, чрезъ самый малый срокъ, достигло и города и взволновало въ немъ всѣхъ, и вѣрующихъ и невѣрующихъ. Невѣрующiе возрадовались, а что до вѣрующихъ, то нашлись иные изъ нихъ возрадовавшiеся даже болѣе самихъ невѣрующихъ, ибо «любятъ люди паденiе праведнаго и позоръ его», какъ изрекъ самъ покойный старецъ въ одномъ изъ поученiй своихъ. Дѣло въ томъ, что отъ гроба сталъ исходить мало по малу, но чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе замѣчаемый тлетворный духъ, къ тремъ же часамъ пополудни уже слишкомъ явственно обнаружившiйся и все постененно усиливавшiйся. И давно уже не бывало и даже припомнить невозможно было изъ всей прошлой жизни монастыря нашего такого соблазна, грубо разнузданнаго, а въ другомъ какомъ случаѣ такъ даже и невозможнаго, какой обнаружился тотчасъ же вслѣдъ за симъ событiемъ между самими даже иноками. Потомъ уже, и послѣ многихъ даже лѣтъ, иные разумные иноки наши, припоминая весь тотъ день въ подробности, удивлялись и ужасались тому какимъ это образомъ соблазнъ могъ достигнуть тогда такой степени. Ибо и прежде сего случалось, что умирали иноки весьма праведной жизни и праведность коихъ была у всѣхъ на виду, старцы богобоязненные, а между тѣмъ и отъ ихъ смиренныхъ гробовъ исходилъ духъ тлетворный, естественно какъ и у всѣхъ мертвецовъ появившiйся, но сiе непроизводило же соблазна и даже малѣйшаго какого либо волненiя. Конечно,

‑ 11 ‑

были нѣкiе и у насъ изъ древле преставившихся, воспоминанiе о коихъ сохранилось еще живо въ монастырѣ и останки коихъ, по преданiю, не обнаружили тлѣнiя, чтò умилительно и таинственно повлiяло на братiю и сохранилось въ памяти ея какъ нѣчто благолѣпное и чудесное и какъ обѣтованiе въ будущемъ еще бòльшей славы отъ ихъ гробницъ, если только волею Божiей придетъ тому время. Изъ таковыхъ особенно сохранялась память о дожившемъ до ста пяти лѣтъ старцѣ Iовѣ, знаменитомъ подвижникѣ, великомъ постникѣ и молчальникѣ, преставившемся уже давно, еще въ десятыхъ годахъ нынѣшняго столѣтiя, и могилу котораго съ особымъ и чрезвычайнымъ уваженiемъ показывали всѣмъ впервые прибывающимъ богомольцамъ, таинственно упоминая при семъ о нѣкiихъ великихъ надеждахъ. (Это та самая могила на которой отецъ Паисiй засталъ утромъ сидящимъ Алешу). Кромѣ сего древле-почившаго старца жива была таковая же память и о преставившемся сравнительно уже недавно великомъ отцѣ iеросхимонахѣ, старцѣ Варсонофiи, — томъ самомъ отъ котораго отецъ Зосима и принялъ старчество и котораго, при жизни его, всѣ приходившiе въ монастырь богомольцы считали прямо за юродиваго. О сихъ обоихъ сохранилось въ преданiи что лежали они въ гробахъ своихъ какъ живые и погребены были совсѣмъ нетлѣнными и что даже лики ихъ какъ бы просвѣтлѣли въ гробу. А нѣкiе такъ даже вспоминали настоятельно что отъ тѣлесъ ихъ осязалось явственно благоуханiе. Но не смотря даже и на столь внушительныя воспоминанiя сiи, все же трудно было бы объяснить ту прямую причину по которой у гроба старца Зосимы могло произойти столь легкомысленное, нелѣпое и злобное явленiе. Что до меня лично, то полагаю что тутъ одновременно сошлось и много другаго, много разныхъ причинъ заодно повлiявшихъ. Изъ таковыхъ, напримѣръ,

‑ 12 ‑

была даже самая эта закоренѣлая вражда къ старчеству, какъ къ зловредному новшеству, глубоко таившаяся въ монастырѣ въ умахъ еще многихъ иноковъ. А потомъ, конечно, и главное, была зависть къ святости усопшаго, столь сильно установившейся при жизни его что и возражать какъ будто было воспрещено. Ибо хотя покойный старецъ и привлекъ къ себѣ многихъ, и не столько чудесами сколько любовью, и воздвигъ кругомъ себя какъ бы цѣлый мiръ его любящихъ, тѣмъ не менѣе, и даже тѣмъ болѣе, симъ же самымъ породилъ къ себѣ и завистниковъ, а вслѣдъ затѣмъ и ожесточенныхъ враговъ, и явныхъ, и тайныхъ, и не только между монастырскими, но даже и между свѣтскими. Никому-то, напримѣръ, онъ не сдѣлалъ вреда, но вотъ: «Зачѣмъ де его считаютъ столь святымъ?» И одинъ лишь сей вопросъ, повторяясь постепенно, породилъ наконецъ цѣлую бездну самой ненасытимой злобы. Вотъ почему и думаю я что многiе, заслышавъ тлетворный духъ отъ тѣла его, да еще въ такой скорости, — ибо не прошло еще и дня со смерти его, — были безмѣрно обрадованы; равно какъ изъ преданныхъ старцу и доселѣ чтившихъ его нашлись тотчасъ же таковые чтò были симъ событiемъ чуть не оскорблены и обижены лично. Постепенность же дѣла происходила слѣдующимъ образомъ:

Лишь только начало обнаруживаться тлѣнiе, то уже по одному виду входившихъ въ келью усопшаго иноковъ можно было заключить зачѣмъ они приходятъ. Войдетъ, постоитъ недолго и выходитъ подтвердить скорѣе вѣсть другимъ, толпою ожидающимъ извнѣ. Иные изъ сихъ ожидавшихъ скорбно покивали главами, но другiе даже и скрывать уже не хотѣли своей радости, явно сiявшей въ озлобленныхъ взорахъ ихъ. И никто-то ихъ не укорялъ болѣе, никто-то добраго гласа не подымалъ, чтò было даже и чудно, ибо преданныхъ

‑ 13 ‑

усопшему старцу было въ монастырѣ все же большинство: но ужь видно самъ Господь допустилъ чтобы на сей разъ меньшинство временно одержало верхъ. Въ скорости стали являться въ келью такими же соглядатаями и свѣтскiе, болѣе изъ образованныхъ посѣтителей. Простаго же народу входило мало, хотя и столпилось много его у воротъ скитскихъ. Несомнѣнно то, что именно послѣ трехъ часовъ приливъ посѣтителей свѣтскихъ весьма усилился, и именно вслѣдствiе соблазнительнаго извѣстiя. Тѣ кои бы можетъ и не прибыли въ сей день вовсе, и не располагали прибыть, теперь нарочно прiѣхали, между ними нѣкоторыя значительнаго чина особы. Впрочемъ благочинiе наружно еще не нарушалось, и отецъ Паисiй твердо и раздѣльно, съ лицомъ строгимъ, продолжалъ читать Евангелiе въ голосъ, какъ бы не замѣчая совершавшагося, хотя давно уже замѣтилъ нѣчто необычайное. Но вотъ и до него стали достигать голоса, сперва весьма тихiе, но постепенно твердѣвшiе и ободрявшiеся. «Знать судъ-то Божiй не то чтò человѣческiй!» заслышалъ вдругъ отецъ Паисiй. Вымолвилъ сiе первѣе всѣхъ одинъ свѣтскiй, городской чиновникъ, человѣкъ уже пожилой и сколь извѣстно было о немъ весьма набожный, но вымолвивъ вслухъ повторилъ лишь то чтò давно промежъ себя повторяли иноки другъ другу на ухо. Тѣ давно уже вымолвили сiе безнадежное слово, и хуже всего было то что съ каждою почти минутой обнаруживалось и возростало при этомъ словѣ нѣкое торжество. Вскорѣ однако и самое даже благочинiе начало нарушаться и вотъ точно всѣ почувствовали себя въ какомъ-то даже правѣ его нарушить. «И почему бы сiе могло случиться», говорили нѣкоторые изъ иноковъ сначала какъ бы и сожалѣя, — «тѣло имѣлъ не великое, сухое, къ костямъ приросшее, откуда бы тутъ духу быть?» «Значитъ нарочно хотѣлъ Богъ указать», поспѣшно

‑ 14 ‑

прибавляли другiе и мнѣнiе ихъ принималось безспорно и тотчасъ же, ибо опять-таки указывали что еслибъ и быть духу естественно, какъ отъ всякаго усопшаго грѣшнаго, то все же изошелъ бы позднѣе, не съ такою столь явною поспѣшностью, по крайности чрезъ сутки бы, а «этотъ естество предупредилъ», стало быть тутъ никто какъ Богъ и нарочитый перстъ Его. Указать хотѣлъ. Сужденiе сiе поражало неотразимо. Кроткiй отецъ iеромонахъ Iосифъ, библiотекарь, любимецъ покойнаго, сталъ было возражать нѣкоторымъ изъ злословниковъ что «не вездѣ вѣдь это и такъ» и что не догматъ же какой въ православiи сiя необходимость нетлѣнiя тѣлесъ праведниковъ, а лишь мнѣнiе, и что въ самыхъ даже православныхъ странахъ, на Аѳонѣ напримѣръ, духомъ тлетворнымъ не столь смущаются, и не нетлѣнiе тѣлесное считается тамъ главнымъ признакомъ прославленiя спасенныхъ, а цвѣтъ костей ихъ, когда тѣлеса ихъ полежатъ уже многiе годы въ землѣ и даже истлѣютъ въ ней, «и если обрящутся кости желт̀ы какъ воскъ, то вотъ и главнѣйшiй знакъ что прославилъ Господь усопшаго праведнаго; если же не желт̀ы, а черн̀̀ы обрящутся, то значитъ не удостоилъ такого Господь славы, — вотъ какъ на Аѳонѣ, мѣстѣ великомъ, гдѣ издревле нерушимо и въ свѣтлѣйшей чистотѣ сохраняется православiе», заключилъ отецъ Iосифъ. Но рѣчи смиреннаго отца пронеслись безъ внушенiя и даже вызвали отпоръ насмѣшливый: «это все ученость и новшества, нечего и слушать» — порѣшили про себя иноки. «У насъ по старому; мало ли новшествъ теперь выходитъ, всѣмъ и подражать?» прибавляли другiе. «У насъ не менѣе ихняго святыхъ отцовъ было. Они тамъ подъ Туркой сидятъ и все перезабыли. У нихъ и православiе давно замутилось, да и колоколовъ у нихъ нѣтъ», присоединяли самые насмѣшливые. Отецъ Iосифъ отошелъ съ горестiю, тѣмъ болѣе

‑ 15 ‑

что и самъ-то высказалъ свое мнѣнiе не весьма твердо, а какъ бы и самъ ему мало вѣруя. Но со смущенiемъ провидѣлъ что начинается нѣчто очень неблаговидное и что возвышаетъ главу даже самое непослушанiе. Мало по малу, вслѣдъ за отцомъ Iосифомъ, затихли и всѣ голоса разсудительные. И какъ-то такъ сошлось что всѣ любившiе покойнаго старца и съ умиленнымъ послушанiемъ принимавшiе установленiе старчества страшно чего-то вдругъ испугались и, встрѣчаясь другъ съ другомъ, робко лишь заглядывали одинъ другому въ лицо. Враги же старчества, яко новшества, гордо подняли голову. «Отъ покойнаго старца Варсонофiя не только духу не было, но точилось благоуханiе», злорадно напоминали они, «но не старчествомъ заслужилъ, а тѣмъ что и самъ праведенъ былъ». А вслѣдъ за симъ на новопреставившагося старца посыпались уже осужденiя и самыя даже обвиненiя: «несправедливо училъ; училъ что жизнь есть великая радость, а не смиренiе слезное», говорили одни, изъ наиболѣе безтолковыхъ. «По модному вѣровалъ, огня матерiальнаго во адѣ не признавалъ» — присоединяли другiе еще тѣхъ безтолковѣе. «Къ посту былъ не строгъ, сладости себѣ разрѣшалъ, варенiе вишневое ѣлъ съ чаемъ, очень любилъ, барыни ему присылали. Схимнику ли чаи распивать?» слышалось отъ иныхъ завиствующихъ. «Возгордясь сидѣлъ, съ жестокостью припоминали самые злорадные, за святаго себя почиталъ, на колѣнки предъ нимъ повергались, яко должное ему принималъ». «Таинствомъ исповѣди злоупотреблялъ», злобнымъ шепотомъ прибавляли самые ярые противники старчества, и это даже изъ самыхъ старѣйшихъ и суровыхъ въ богомольи своемъ иноковъ, истинныхъ постниковъ и молчальниковъ, замолчавшихъ при жизни усопшаго, но вдругъ теперь отверзшихъ уста свои, чтò было уже ужасно, ибо сильно влiяли словеса ихъ на молодыхъ и еще

‑ 16 ‑

не установившихся иноковъ. Весьма выслушивалъ сiе и обдорскiй гость монашекъ отъ святаго Сильвестра, глубоко воздыхая и покивая главою: «Нѣтъ, видно отецъ-то Ѳерапонтъ справедливо вчера судилъ», подумывалъ онъ про себя, а тутъ какъ разъ и показался отецъ Ѳерапонтъ; какъ бы именно чтобъ усугубить потрясенiе вышелъ.

Упомянулъ уже я прежде что выходилъ онъ изъ своей деревянной келiйки на пасѣкѣ рѣдко, даже въ церковь по долгу не являлся и что попущали ему это якобы юродивому, не связывая его правиломъ общимъ для всѣхъ. Но если сказать по всей правдѣ, то попущалось ему все сiе даже и по нѣкоторой необходимости. Ибо столь великаго постника и молчальника, дни и ночи молящагося (даже и засыпалъ на колѣнкахъ стоя), какъ-то даже и зазорно было настоятельно обременять общимъ уставомъ, если онъ самъ не хотѣлъ подчиниться. «Онъ и всѣхъ-то насъ святѣе и исполняетъ труднѣйшее чѣмъ по уставу» — сказали бы тогда иноки, «а что въ церковь не ходитъ, то значитъ самъ знаетъ когда ему ходить, у него свой уставъ». Ради сего-то вѣроятнаго ропота и соблазна и оставляли отца Ѳерапонта въ покоѣ. Старца Зосиму, какъ уже и всѣмъ извѣстно было сiе, не любилъ отецъ Ѳерапонтъ чрезвычайно; и вотъ и къ нему въ его келiйку донеслась вдругъ вѣсть о томъ что «судъ-то Божiй значитъ не тотъ чтò у человѣковъ и что естество даже предупредилъ». Надо полагать что изъ первыхъ сбѣгалъ ему передать извѣстiе обдорскiй гость, вчера посѣщавшiй его и въ ужасѣ отъ него вчера отшедшiй. Упомянулъ я тоже что отецъ Паисiй, твердо и незыблемо стоявшiй и читавшiй надъ гробомъ, хотя и не могъ слышать и видѣть что происходило внѣ кельи, но въ сердцѣ своемъ все главное безошибочно предугадалъ, ибо зналъ среду свою насквозь. Смущенъ же не былъ, а ожидалъ всего чтò еще

‑ 17 ‑

могло произойти безъ страха, пронзающимъ взглядомъ слѣдя за будущимъ исходомъ волненiя, уже представлявшимся умственному взору его. Какъ вдругъ необычайный и уже явно нарушавшiй благочинiе шумъ въ сѣняхъ поразилъ слухъ его. Дверь отворилась настежъ и на порогѣ показался отецъ Ѳерапонтъ. За нимъ, какъ примѣчалось, и даже ясно было видно изъ кельи, столпилось внизу у крылечка много монаховъ, сопровождавшихъ его, а между ними и свѣтскихъ. Сопровождавшiе однако не вошли и на крылечко не поднялись, но остановясь ждали что скажетъ и сдѣлаетъ отецъ Ѳерапонтъ далѣе, ибо предчувствовали они, и даже съ нѣкоторымъ страхомъ, не смотря на все дерзновенiе свое, что пришелъ онъ не даромъ. Остановясь на порогѣ, отецъ Ѳерапонтъ воздѣлъ руки и изъ подъ правой руки его выглянули острые и любопытные глазки обдорскаго гостя, единаго не утерпѣвшаго и взбѣжавшаго во слѣдъ отцу Ѳерапонту по лѣсенкѣ изъ за превеликаго своего любопытства. Прочiе же кромѣ него, только что съ шумомъ отворилась настежъ дверь, напротивъ потѣснились еще болѣе назадъ отъ внезапнаго страха. Поднявъ руки горѣ отецъ Ѳерапонтъ вдругъ завопилъ:

— Извергая извергну! и тотчасъ же началъ обращаясь во всѣ четыре стороны поперемѣнно, крестить стѣны и всѣ четыре угла кельи рукой. Это дѣйствiе отца Ѳерапонта тотчасъ же поняли сопровождавшiе его; ибо знали что и всегда такъ дѣлалъ куда ни входилъ, и что и не сядетъ и слова не скажетъ прежде чѣмъ не изгонитъ нечистую силу.

— Сатана изыди, сатана изыди! повторялъ онъ съ каждымъ крестомъ. — Извергая извергну! возопилъ онъ опять. Былъ онъ въ своей грубой рясѣ, подпоясанной вервiемъ. Изъ подъ посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая сѣдыми волосами. Ноги же совсѣмъ были босы.

‑ 18 ‑

Какъ только сталъ онъ махать руками, стали сотрясаться и звенѣть жестокiя вериги которыя носилъ онъ подъ рясой. Отецъ Паисiй прервалъ чтенiе, выступилъ впередъ и сталъ предъ нимъ въ ожиданiи.

— Почто пришелъ, честный отче? Почто благочинiе нарушаешь? Почто стадо смиренное возмущаешь? проговорилъ онъ наконецъ, строго смотря на него.

— Чесо ради пришелъ еси? Чесо просиши? Како вѣруеши? прокричалъ отецъ Ѳерапонтъ юродствуя, — притекъ здѣшнихъ вашихъ гостей изгонять, чертей поганыхъ. Смотрю много-ль ихъ безъ меня накопили. Вѣникомъ ихъ березовымъ выметать хочу.

— Нечистаго изгоняешь, а можетъ самъ ему же и служишь, безбоязненно продолжалъ отецъ Паисiй, — и кто про себя сказать можетъ: «святъ есть»? Не ты ли отче?

— Поганъ есмь, а не святъ. Въ кресла не сяду и не восхощу себѣ аки идолу поклоненiя! загремѣлъ отецъ Ѳерапонтъ. — Нынѣ людiе вѣру святую губятъ. Покойникъ, святой-то вашъ, — обернулся онъ къ толпѣ, указывая перстомъ на гробъ, — чертей отвергалъ. Пурганцу отъ чертей давалъ. Вотъ они и развелись у васъ какъ пауки по угламъ. А днесь и самъ провонялъ. Въ семъ указанiе Господне великое видимъ.

А это и дѣйствительно однажды такъ случилось при жизни отца Зосимы. Единому отъ иноковъ стала сниться, а подъ конецъ и на яву представляться нечистая сила. Когда же онъ, въ величайшемъ страхѣ, открылъ сiе старцу, тотъ посовѣтовалъ ему непрерывную молитву и усиленный постъ. Но когда и это не помогло, посовѣтовалъ, не оставляя поста и молитвы, принять одного лѣкарства. О семъ многiе тогда соблазнялись и говорили межъ собой покивая главами, — пуще же всѣхъ отецъ Ѳерапонтъ, которому тотчасъ же тогда

‑ 19 ‑

поспѣшили передать нѣкоторые хулители о семъ «необычайномъ» въ такомъ особливомъ случаѣ распоряженiи старца.

— Изыди отче! повелительно произнесъ отецъ Паисiй, — не человѣки судятъ, а Богъ. Можетъ здѣсь «указанiе» видимъ такое, коего не въ силахъ понять ни ты, ни я и никто. Изыди отче и стадо не возмущай! повторилъ онъ настойчиво.

— Постовъ не содержалъ по чину схимы своей, потому и указанiе вышло. Сiе ясно есть, а скрывать грехъ! не унимался расходившiйся во рвенiи своемъ не по разуму изувѣръ. — Канфетою прельщался, барыни ему въ карманахъ привозили, чаемъ сладобился, чреву жертвовалъ, сладостями его наполняя, а умъ помышленiемъ надменнымъ.... Посему и срамъ потерпѣлъ...

— Легкомысленны словеса твои отче! возвысилъ голосъ и отецъ Паисiй, — посту и подвижничеству твоему удивляюсь, но легкомысленны словеса твои, якобы изрекъ юноша въ мiру, непостоянный и младоумный. Изыди же отче, повелѣваю тебѣ, прогремѣлъ въ заключенiе отецъ Паисiй.

— Я-то изыду! проговорилъ отецъ Ѳерапонтъ, какъ бы нѣсколько и смутившись, но не покидая озлобленiя своего, — ученые вы! Отъ большаго разума вознеслись надъ моимъ ничтожествомъ. Притекъ я сюда малограмотенъ, а здѣсь чтò и зналъ забылъ, самъ Господь Богъ отъ премудрости вашей меня маленькаго защитилъ...

Отецъ Паисiй стоялъ надъ нимъ и ждалъ съ твердостью. Отецъ Ѳерапонтъ помолчалъ и вдругъ, пригорюнившись и приложивъ правую ладонь къ щекѣ, произнесъ нараспѣвъ, взирая на гробъ усопшаго старца:

— Надъ нимъ заутра «Помощника и Покровителя» станутъ пѣть — канонъ преславный, а надо мною, когда подохну,

‑ 20 ‑

всего-то лишь «Кая житейская сладость» — стихирчикъ малый,*) проговорилъ онъ слезно и сожалительно. — Возгордились и вознеслись, пусто мѣсто сiе! завопилъ онъ вдругъ какъ безумный и, махнувъ рукой, быстро повернулся и быстро сошелъ по ступенькамъ съ крылечка внизъ. Ожидавшая внизу толпа заколебалась; иные пошли за нимъ тотчасъ же, но иные замедлили, ибо келья все еще была отперта, а отецъ Паисiй, выйдя вслѣдъ за отцомъ Ѳерапонтомъ на крылечко, стоя наблюдалъ. Но расходившiйся старикъ еще не окончилъ всего: отойдя шаговъ двадцать онъ вдругъ обратился въ сторону заходящаго солнца, воздѣлъ надъ собою обѣ руки и, — какъ бы кто подкосилъ его, — рухнулся на землю съ превеликимъ крикомъ:

— Мой Господь побѣдилъ! Христосъ побѣдилъ заходящу солнцу! неистово прокричалъ онъ воздѣвая къ солнцу руки и павъ лицомъ ницъ на землю, зарыдалъ въ голосъ какъ малое дитя, весь сотрясаясь отъ слезъ своихъ и распростирая по землѣ руки. Тутъ ужь всѣ бросились къ нему, раздались восклицанiя, отвѣтное рыданiе... Изступленiе какое-то всѣхъ обуяло.

— Вотъ кто святъ! Вотъ кто праведенъ! раздавались возгласы уже не боязненно, — вотъ кому въ старцахъ сидѣть, прибавляли другiе уже озлобленно.

— Не сядетъ онъ въ старцахъ.... Самъ отвергнетъ.... не послужитъ проклятому новшеству... не станетъ ихнимъ дурачествамъ подражать, тотчасъ же подхватили другiе голоса, и до чего бы это дошло трудно и представить себѣ,

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

*) При выносѣ тѣла (изъ келіи въ церковь и послѣ отпѣванія, изъ церкви на кладбище) монаха и схимонаха, поются стихиры: «Кая житейская сладость»…. Если же почившій былъ Iеросхимонахомъ, то поютъ канонъ: «Помощникъ и Покровитель»…

‑ 21 ‑

но какъ разъ ударилъ въ ту минуту колоколъ, призывая къ службѣ. Всѣ вдругъ стали креститься. Поднялся и отецъ Ѳерапонтъ и, ограждая себя крестнымъ знаменiемъ, пошелъ къ своей кельѣ не оглядываясь, все еще продолжая восклицать, но уже нѣчто совсѣмъ несвязное. За нимъ потекли было нѣкоторые, въ маломъ числѣ, но большинство стало расходиться, поспѣшая къ службѣ. Отецъ Паисiй передалъ чтенiе отцу Iосифу и сошелъ внизъ. Изступленными кликами изувѣровъ онъ поколебаться не могъ, но сердце его вдругъ загрустило и затосковало о чемъ-то особливо, и онъ почувствовалъ это. Онъ остановился и вдругъ спросилъ себя: «Отъ чего сiя грусть моя даже до упадка духа»? и съ удивленiемъ постигъ тотчасъ же, что сiя внезапная грусть его происходитъ повидимому отъ самой малой и особливой причины: дѣло въ томъ, что въ толпѣ, тѣснившейся сейчасъ у входа въ келью, запримѣтилъ онъ между прочими волнующимися и Алешу, и вспомнилъ онъ что, увидавъ его, тотчасъ же почувствовалъ тогда въ сердцѣ своемъ какъ бы нѣкую боль. «Да неужто же сей младый столь много значитъ нынѣ въ сердцѣ моемъ»? вдругъ съ удивленiемъ вопросилъ онъ себя. Въ эту минуту Алеша какъ разъ проходилъ мимо него, какъ бы поспѣшая куда-то, но не въ сторону храма. Взоры ихъ встрѣтились. Алеша быстро отвелъ свои глаза и опустилъ ихъ въ землю, и уже по одному виду юноши отецъ Паисiй догадался, какая въ минуту сiю происходитъ въ немъ сильная перемѣна.

— Или и ты соблазнился? воскликнулъ вдругъ отецъ Паисiй, — да неужто же и ты съ маловѣрными! прибавилъ онъ горестно.

Алеша остановился и какъ-то неопредѣленно взглянулъ на отца Паисiя, но снова быстро отвелъ глаза и снова опустилъ ихъ къ землѣ. Стоялъ же бокомъ и не повернулся

‑ 22 ‑

лицомъ къ вопрошавшему. Отецъ Паисiй наблюдалъ внимательно.

— Куда же поспѣшаешь? Къ службѣ благовѣстятъ, вопросилъ онъ вновь, но Алеша опять отвѣта не далъ.

— Али изъ скита уходишь? Какъ же не спросясь-то, не благословясь?

Алеша вдругъ криво усмѣхнулся, странно, очень странно вскинулъ на вопрошавшаго отца свои очи, на того кому ввѣрилъ его умирая бывшiй руководитель его, бывшiй владыка сердца и ума его, возлюбленный старецъ его, и вдругъ, все по прежнему безъ отвѣта, махнулъ рукой, какъ бы не заботясь даже и о почтительности, и быстрыми шагами пошелъ къ выходнымъ вратамъ вонъ изъ скита.

— Возвратишься еще! прошепталъ отецъ Паисiй, смотря во слѣдъ ему съ горестнымъ удивленiемъ.

II.

Такая минутка.

Отецъ Паисiй, конечно, не ошибся, рѣшивъ что его «милый мальчикъ» снова воротится, и даже можетъ быть (хотя и не вполнѣ, но все же прозорливо) проникъ въ истинный смыслъ душевнаго настроенiя Алеши. Тѣмъ не менѣе признаюсь откровенно, что самому мнѣ очень было бы трудно теперь передать ясно точный смыслъ этой странной и неопредѣленной минуты въ жизни столь излюбленнаго мною и столь еще юнаго героя моего разсказа. На горестный вопросъ отца Паисiя, устремленный къ Алешѣ: «Или и ты съ маловѣрными»? — я, конечно, могъ бы съ твердостью отвѣтить за Алешу: «Нѣтъ, онъ не съ маловѣрными». Мало

‑ 23 ‑

того, тутъ было даже совсѣмъ противоположное: все смущенiе его произошло именно отъ того, что онъ много вѣровалъ. Но смущенiе все же было, все же произошло и было столь мучительно, что даже и потомъ, уже долго спустя, Алеша считалъ этотъ горестный день однимъ изъ самыхъ тягостныхъ и роковыхъ дней своей жизни. Если же спросятъ прямо: «Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли въ немъ произойти лишь потому, что тѣло его старца, вмѣсто того чтобы немедленно начать производить исцѣленiя, подверглось напротивъ того раннему тлѣнiю», — то отвѣчу на это не обинуясь: «Да, дѣйствительно было такъ». Попросилъ бы только читателя не спѣшить еще слишкомъ смѣяться надъ чистымъ сердцемъ моего юноши. Самъ же я не только не намѣренъ просить за него прощенья, или извинять и оправдывать простодушную его вѣру его юнымъ возрастомъ, напримѣръ, или малыми успѣхами въ пройденныхъ имъ прежде наукахъ и пр. и пр., но сдѣлаю даже напротивъ и твердо заявлю, что чувствую искреннее уваженiе къ природѣ сердца его. Безъ сомнѣнiя, иной юноша, принимающiй впечатлѣнiя сердечныя осторожно, уже умѣющiй любить не горячо, а лишь тепло, съ умомъ хотя и вѣрнымъ, но слишкомъ ужь, судя по возрасту, разсудительнымъ (а потому дешевымъ), такой юноша, говорю я, избѣгъ бы того чтò случилось съ моимъ юношей, но въ иныхъ случаяхъ право почтеннѣе поддаться иному увлеченiю, хотя бы и неразумному, но все же отъ великой любви происшедшему, чѣмъ вовсе не поддаться ему. А въ юности тѣмъ паче, ибо неблагонадеженъ слишкомъ ужь постоянно разсудительный юноша и дешева цѣна ему — вотъ мое мнѣнiе! «Но, — воскликнутъ тутъ, пожалуй, разумные люди, — нельзя же всякому юношѣ вѣровать въ такой предразсудокъ и вашъ юноша не указъ остальнымъ». На это я отвѣчу опять таки: да, мой

‑ 24 ‑

юноша вѣровалъ, вѣровалъ свято и нерушимо, но я всетаки не прошу за него прощенiя.

Видите ли: хоть я и заявилъ выше (и можетъ быть слишкомъ поспѣшно) что объясняться, извиняться и оправдывать героя моего не стану, но вижу что нѣчто все же необходимо уяснить для дальнѣйшаго пониманiя разсказа. Вотъ чтò скажу: тутъ не то чтобы чудеса. Не легкомысленное въ своемъ нетерпѣнiи было тутъ ожиданiе чудесъ. И не для торжества убѣжденiй какихъ-либо понадобились тогда чудеса Алешѣ (это-то уже вовсе нѣтъ), не для идеи какой либо прежней, предвзятой, которая бы восторжествовала поскорѣй надъ другою, — о нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ: тутъ во всемъ этомъ и прежде всего, на первомъ мѣстѣ, стояло предъ нимъ лицо, и только лицо, — лицо возлюбленнаго старца его, лицо того праведника, котораго онъ до такого обожанiя чтилъ. То-то и есть что вся любовь, таившаяся въ молодомъ и чистомъ сердцѣ его ко «всѣмъ и вся», въ то время и во весь предшествовавшiй тому годъ, какъ бы вся временами сосредоточивалась, и можетъ быть даже неправильно, лишь на одномъ существѣ преимущественно, по крайней мѣрѣ въ сильнѣйшихъ порывахъ сердца его, — на возлюбленномъ старцѣ его, теперь почившемъ. Правда, это существо столь долго стояло предъ нимъ какъ идеалъ безспорный, что всѣ юныя силы его и все стремленiе ихъ и не могли уже не направиться къ этому идеалу исключительно, а минутами, такъ даже и до забвенiя «всѣхъ и вся». (Онъ вспоминалъ потомъ самъ, что въ тяжелый день этотъ забылъ совсѣмъ о братѣ Дмитрiи, о которомъ такъ заботился и тосковалъ наканунѣ; забылъ тоже снести отцу Илюшечки двѣсти рублей, чтò съ такимъ жаромъ намѣревался исполнить тоже наканунѣ.) Но не чудесъ опять-таки ему нужно было, а лишь «высшей справедливости», которая была, по вѣрованiю его, нарушена

‑ 25 ‑

и чѣмъ такъ жестоко и внезапно было поранено сердце его. И чтò въ томъ что «справедливость» эта, въ ожиданiяхъ Алеши, самимъ даже ходомъ дѣла, приняла форму чудесъ, немедленно ожидаемыхъ отъ праха обожаемаго имъ бывшаго руководителя его? Но вѣдь такъ мыслили и ожидали и всѣ въ монастырѣ, тѣ даже предъ умомъ которыхъ преклонялся Алеша, самъ отецъ Паисiй напримѣръ, и вотъ Алеша, не тревожа себя никакими сомнѣнiями, облекъ и свои мечты въ ту же форму, въ какую и всѣ облекли. Да и давно уже это такъ устроилось въ сердцѣ его, цѣлымъ годомъ монастырской жизни его, и сердце его взяло уже привычку такъ ожидать. Но справедливости жаждалъ, справедливости, а не токмо лишь чудесъ! И вотъ тотъ, который долженъ бы былъ, по упованiямъ его, быть вознесенъ превыше всѣхъ въ цѣломъ мiрѣ, — тотъ самый, вмѣсто славы ему подобавшей вдругъ низверженъ и опозоренъ! За чтò? Кто судилъ? Кто могъ такъ разсудить — вотъ вопросы которые тотчасъ же измучили неопытное и дѣвственное сердце его. Не могъ онъ вынести безъ оскорбленiя, безъ озлобленiя даже сердечнаго, что праведнѣйшiй изъ праведныхъ преданъ на такое насмѣшливое и злобное глумленiе столь легкомысленной и столь ниже его стоявшей толпѣ. Ну, и пусть бы не было чудесъ вовсе, пусть бы ничего не объявилось чуднаго и не оправдалось немедленно ожидаемое, — но зачѣмъ же объявилось безславiе, зачѣмъ попустился позоръ, зачѣмъ это поспѣшное тлѣнiе, «предупредившее естество», какъ говорили злобные монахи? Зачѣмъ это «указанiе», которое они съ такимъ торжествомъ выводятъ теперь вмѣстѣ съ отцомъ Ѳерапонтомъ и зачѣмъ они вѣрятъ что получили даже право такъ выводить? Гдѣ же Провидѣнiе и перстъ Его? Къ чему сокрыло оно свой перстъ «въ самую нужную минуту» (думалъ Алеша) и какъ бы само захотѣло подчинить себя

‑ 26 ‑

слѣпымъ, нѣмымъ, безжалостнымъ законамъ естественнымъ?

Вотъ отъ чего точилось кровью сердце Алеши, и ужь конечно, какъ я сказалъ уже, прежде всего тутъ стояло лицо возлюбленное имъ болѣе всего въ мiрѣ и оно же «опозоренное», оно же и «обезславленное»! Пусть этотъ ропотъ юноши моего былъ легкомысленъ и безразсуденъ, но опять-таки, въ третiй разъ повторяю (и согласенъ впередъ что можетъ быть тоже съ легкомыслiемъ): я радъ что мой юноша оказался не столь разсудительнымъ въ такую минуту, ибо разсудку всегда придетъ время у человѣка неглупаго, а если ужь и въ такую исключительную минуту не окажется любви въ сердцѣ юноши, то когда же придетъ она? Не захочу однакоже умолчать при семъ случаѣ и о нѣкоторомъ странномъ явленiи, хотя и мгновенно, но все же обнаружившемся въ эту роковую и сбивчивую для Алеши минуту въ умѣ его. Это новое объявившееся и мелькнувшее нѣчто состояло въ нѣкоторомъ мучительномъ впечатлѣнiи отъ неустанно припоминавшагося теперь Алешей вчерашняго его разговора съ братомъ Иваномъ. Именно теперь. О, не то чтобы что-нибудь было поколеблено въ душѣ его изъ основныхъ, стихiйныхъ, такъ сказать, ея вѣрованiй. Бога своего онъ любилъ и вѣровалъ въ него незыблемо, хотя и возропталъ было на Него внезапно. Но все же какое-то смутное, но мучительное и злое впечатлѣнiе отъ припоминанiя вчерашняго разговора съ братомъ Иваномъ вдругъ теперь снова зашевелилось въ душѣ его и все болѣе и болѣе просилось выйти на верхъ ея. Когда уже стало сильно смеркаться, проходившiй сосновою рощей изъ скита къ монастырю Ракитинъ вдругъ замѣтилъ Алешу лежавшаго подъ деревомъ лицомъ къ землѣ, недвижимаго и какъ бы спящаго. Онъ подошелъ и окликнулъ его.

‑ 27 ‑

— Ты здѣсь, Алексѣй? Да неужто же ты... произнесъ было онъ удивленный, но не докончивъ остановился. Онъ хотѣлъ сказать: «Неужто же ты до того дошелъ?» Алеша не взглянулъ на него, но по нѣкоторому движенiю его Ракитинъ сейчасъ догадался что онъ его слышитъ и понимаетъ.

— Да чтò съ тобой? продолжалъ онъ удивляться, но удивленiе уже начало смѣняться въ лицѣ его улыбкой, принимавшею все болѣе и болѣе насмѣшливое выраженiе.

— Послушай, да вѣдь я тебя ищу уже больше двухъ часовъ. Ты вдругъ пропалъ оттудова. Да чтò ты тутъ дѣлаешь? Какiя это съ тобой благоглупости? Да взгляни хоть на меня-то...

Алеша поднялъ голову, сѣлъ и прислонился спиной къ дереву. Онъ не плакалъ, но лицо его выражало страданiе, а во взорѣ виднѣлось раздраженiе. Смотрѣлъ онъ впрочемъ не на Ракитина, а куда-то въ сторону.

— Знаешь, ты совсѣмъ перемѣнился въ лицѣ. Никакой этой кротости прежней пресловутой твоей нѣтъ. Осердился на кого что ли? Обидѣли?

— Отстань! проговорилъ вдругъ Алеша, все по прежнему не глядя на него и устало махнувъ рукой.

— Ого, вотъ мы какъ! Совсѣмъ какъ и прочiе смертные стали покрикивать. Это изъ ангеловъ-то! Ну, Алешка, удивилъ ты меня, знаешь ты это, искренно говорю. Давно я ничему здѣсь не удивляюсь. Вѣдь я все же тебя за образованнаго человѣка почиталъ...

Алеша наконецъ поглядѣлъ на него, но какъ-то разсѣянно, точно все еще мало его понимая.

— Да неужель ты только отъ того, что твой старикъ провонялъ? Да неужели же ты вѣрилъ серiозно, что онъ чудеса отмачивать начнетъ? воскликнулъ Ракитинъ, опять переходя въ самое искреннее изумленiе.

‑ 28 ‑

— Вѣрилъ, вѣрую и хочу вѣровать, и буду вѣровать, ну чего тебѣ еще! раздражительно прокричалъ Алеша.

— Да ничего ровно, голубчикъ. Фу чортъ, да этому тринадцатилѣтнiй школьникъ теперь не вѣритъ. А впрочемъ чортъ... Такъ ты вотъ и разсердился теперь на Бога-то своего, взбунтовался: чиномъ дескать обошли, къ празднику ордена не дали! Эхъ вы!

Алеша длинно и какъ-то прищуривъ глаза посмотрѣлъ на Ракитина и въ глазахъ его что-то вдругъ сверкнуло... но не озлобленiе на Ракитина.

— Я противъ Бога моего не бунтуюсь, я только «мiра Его не принимаю», криво усмѣхнулся вдругъ Алеша.

— Какъ это мiра не принимаешь? капельку подумалъ надъ его отвѣтомъ Ракитинъ. — Чтò за билиберда?

Алеша не отвѣтилъ.

— Ну довольно о пустякахъ-то, теперь къ дѣлу: ѣлъ ты сегодня?

— Не помню... ѣлъ кажется.

— Тебѣ надо подкрѣпиться, судя по лицу-то. Состраданiе вѣдь на тебя глядя беретъ. Вѣдь ты и ночь не спалъ, я слышалъ, засѣданiе у васъ тамъ было. А потомъ вся эта возня и мазня. Всего-то антидорцу кусочекъ надо быть пожевалъ. Есть у меня съ собой въ карманѣ колбаса, давеча изъ города захватилъ на всякiй случай, сюда направляясь, только вѣдь ты колбасы не станешь...

— Давай колбасы.

— Эге! Такъ ты вотъ какъ! Значитъ совсѣмъ ужь бунтъ, баррикады! Ну братъ этимъ дѣломъ пренебрегать нечего. Зайдемъ ко мнѣ... Я бы водочки самъ теперь тяпнулъ, смерть усталъ. Водки-то небось не рѣшишься... аль выпьешь?

— Давай и водки.

‑ 29 ‑

— Эвона! Чудно братъ! дико посмотрѣлъ Ракитинъ. — Ну да такъ или этакъ, водка иль колбаса, а дѣло это лихое, хорошее и упускать невозможно, идемъ!

Алеша молча поднялся съ земли и пошелъ за Ракитинымъ.

— Видѣлъ бы это братъ Ванечка, такъ какъ бы изумился! Кстати, братецъ твой Иванъ Ѳедоровичъ сегодня утромъ въ Москву укатилъ, знаешь ты это?

— Знаю, безучастно произнесъ Алеша, и вдругъ мелькнулъ у него въ умѣ образъ брата Дмитрiя, но только мелькнулъ, и хоть напомнилъ что-то, какое-то дѣло спѣшное, котораго уже нельзя болѣе ни на минуту откладывать, какой то долгъ, обязанность страшную, но и это воспоминанiе не произвело никакого на него впечатлѣнiя, не достигло сердца его, въ тотъ же мигъ вылетѣло изъ памяти и забылось. Но долго потомъ вспоминалъ объ этомъ Алеша.

— Братецъ твой Ванечка изрекъ про меня единожды что я «бездарный либеральный мѣшокъ». Ты же одинъ разикъ тоже не утерпѣлъ и далъ мнѣ понять что я «безчестенъ»... Пусть! Посмотрю-ка я теперь на вашу даровитость и честность (окончилъ это Ракитинъ уже про себя, шепотомъ). Тьфу, слушай! — заговорилъ онъ снова громко, — минуемъ-ка монастырь, пойдемъ по тропинкѣ прямо въ городъ... Гм. Мнѣ бы кстати надо къ Хохлаковой зайти. Вообрази: я ей отписалъ о всемъ приключившемся, и представь, она мнѣ мигомъ отвѣчаетъ запиской, карандашомъ (ужасно любитъ записки писать эта дама) что «никакъ она не ожидала отъ такого почтеннаго старца какъ отецъ Зосима — такого поступка!» Такъ вѣдь и написала: «поступка!» Тоже вѣдь озлилась; эхъ вы всѣ! Постой! — внезапно прокричалъ онъ опять, вдругъ остановился и, придержавъ Алешу за плечо, остановилъ и его:

‑ 30 ‑

— Знаешь Алешка, — пытливо глядѣлъ онъ ему въ глаза, весь подъ впечатлѣнiемъ внезапной новой мысли вдругъ его осiявшей, и хоть самъ и смѣялся наружно, но видимо боясь выговорить вслухъ эту новую внезапную мысль свою, до того онъ все еще не могъ повѣрить чудному для него и никакъ неожиданному настроенiю въ которомъ видѣлъ теперь Алешу, — Алешка, знаешь куда мы всего лучше бы теперь пошли? выговорилъ онъ, наконецъ, робко и искательно.

— Все равно... куда хочешь.

— Пойдемъ-ка къ Грушенькѣ, а? Пойдешь? весь даже дрожа отъ робкаго ожиданiя, изрекъ наконецъ Ракитинъ.

— Пойдемъ къ Грушенькѣ, спокойно и тотчасъ же отвѣтилъ Алеша, и ужь это было до того неожиданно для Ракитина, то есть такое скорое и спокойное согласiе, что онъ чуть было не отпрыгнулъ назадъ.

— Н-ну!.. Вотъ! прокричалъ было онъ въ изумленiи, но вдругъ, крѣпко подхвативъ Алешу подъ руку, быстро повлекъ его по тропинкѣ, все еще ужасно опасаясь что въ томъ исчезнетъ рѣшимость. Шли молча, Ракитинъ даже заговорить боялся.

— А рада-то какъ она будетъ, рада-то... пробормоталъ было онъ, но опять примолкъ. Да и вовсе не для радости Грушенькиной онъ влекъ къ ней Алешу; былъ онъ человѣкъ серiозный и безъ выгодной для себя цѣли ничего не предпринималъ. Цѣль же у него теперь была двоякая, во первыхъ, мстительная, то есть увидѣть «позоръ праведнаго» и вѣроятное «паденiе» Алеши «изъ святыхъ во грѣшники», чѣмъ онъ уже заранѣе упивался, а во вторыхъ, была у него тутъ въ виду и нѣкоторая матерiальная, весьма для него выгодная цѣль, о которой будетъ сказано ниже.

«Значитъ такая минутка вышла, думалъ онъ про себя

‑ 31 ‑

весело и злобно, — вотъ мы стало быть и изловимъ ее за шиворотъ, минутку-то эту, ибо она намъ весьма подобающая».

III.

Луковка.

Грушенька жила въ самомъ бойкомъ мѣстѣ города, близъ соборной площади, въ домѣ купеческой вдовы Морозовой, у которой нанимала на дворѣ небольшой деревянный флигель. Домъ же Морозовой былъ большой, каменный, двухъэтажный, старый и очень неприглядный на видъ; въ немъ проживала уединенно сама хозяйка, старая женщина съ двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми дѣвицами. Отдавать въ наемъ свой флигель на дворѣ она не нуждалась, но всѣ знали что пустила къ себѣ жилицей Грушеньку (еще года четыре назадъ) единственно въ угоду родственнику своему купцу Самсонову, Грушенькиному открытому покровителю. Говорили, что ревнивый старикъ, помѣщая къ Морозовой свою «фаворитку», имѣлъ первоначально въ виду зоркiй глазъ старухи чтобы наблюдать за поведенiемъ новой жилицы. Но зоркiй глазъ весьма скоро оказался ненужнымъ и кончилось тѣмъ, что Морозова даже рѣдко встрѣчалась съ Грушенькой и совсѣмъ уже не надоѣдала ей подъ конецъ никакимъ надзоромъ. Правда, прошло уже четыре года съ тѣхъ поръ какъ старикъ привезъ въ этотъ домъ изъ губернскаго города восемнадцатилѣтнюю дѣвочку, робкую, застѣнчивую, тоненькую, худенькую, задумчивую и грустную, и съ тѣхъ поръ много утекло воды. Бiографiю этой дѣвочки знали впрочемъ у насъ въ городѣ мало и сбивчиво; не узнали больше и въ послѣднее время, и это даже тогда когда уже

‑ 32 ‑

очень многiе стали интересоваться такою «раскрасавицей» въ какую превратилась въ четыре года Аграфена Александровна. Были только слухи, что семнадцатилѣтнею еще дѣвочкой была она кѣмъ то обманута, какимъ-то будто бы офицеромъ, и затѣмъ тотчасъ же имъ брошена. Офицеръ де уѣхалъ и гдѣ-то потомъ женился, а Грушенька осталась въ позорѣ и нищетѣ. Говорили впрочемъ, что хотя Грушенька и дѣйствительно была взята своимъ старикомъ изъ нищеты, но что семейства была честнаго и происходила какъ-то изъ духовнаго званiя, была дочь какого-то заштатнаго дiакона или что-то въ этомъ родѣ. И вотъ въ четыре года изъ чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотѣлая русская красавица, женщина съ характеромъ смѣлымъ и рѣшительнымъ, гордая и наглая, понимавшая толкъ въ деньгахъ, прiобрѣтательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успѣвшая, какъ говорили про нее, сколотить свой собственный капиталецъ. Въ одномъ только всѣ были убѣждены: что къ Грушенькѣ доступъ труденъ и что кромѣ старика, ея покровителя, не было ни единаго еще человѣка, во всѣ четыре года, который бы могъ похвалиться ея благосклонностью. Фактъ былъ твердый, потому что на прiобрѣтенiе этой благоскнонности выскакивало не мало охотниковъ, особливо въ послѣднiе два года. Но всѣ попытки оказались втунѣ, а иные изъ искателей принуждены были отретироваться даже съ комическою и зазорною развязкой, благодаря твердому и насмѣшливому отпору со стороны характерной молодой особы. Знали еще, что молодая особа, особенно въ послѣднiй годъ, пустилась въ то чтò называется «гешефтомъ», и что съ этой стороны она оказалась съ чрезвычайными способностями, такъ что подъ конецъ многiе прозвали ее сущею Жидовкой. Не то чтобъ она давала деньги въ ростъ, но

‑ 33 ‑

извѣстно было, напримѣръ, что въ компанiи съ Ѳедоромъ Павловичемъ Карамазовымъ она нѣкоторое время дѣйствительно занималась скупкою векселей за безцѣнокъ, по гривеннику за рубль, а потомъ прiобрѣла на иныхъ изъ этихъ векселей по рублю на гривенникъ. Больной Самсоновъ, въ послѣднiй годъ лишившiйся употребленiя своихъ распухшихъ ногъ, вдовецъ, тиранъ своихъ взрослыхъ сыновей, большой стотысячникъ, человѣкъ скаредный и неумолимый, подпалъ однакоже подъ сильное влiянiе своей протеже, которую сначала было держалъ въ ежевыхъ рукавицахъ и въ черномъ тѣлѣ, «на постномъ маслѣ», какъ говорили тогда зубоскалы. Но Грушенька успѣла эмансипироваться, внушивъ однакоже ему безграничное довѣрiе касательно своей ему вѣрности. Этотъ старикъ, большой дѣлецъ (теперь давно покойникъ), былъ тоже характера замѣчательнаго, главное скупъ и твердъ какъ кремень, и хоть Грушенька поразила его, такъ что онъ и жить безъ нея не могъ (въ послѣднiе два года, напримѣръ, это такъ и было), но капиталу большаго, значительнаго, онъ всетаки ей не отдѣлилъ, и даже еслибъ она пригрозила ему совсѣмъ его бросить, то и тогда бы остался неумолимъ. Но отдѣлилъ зато капиталъ малый, и когда узналось это, то и это стало всѣмъ на удивленiе. «Ты сама баба не промахъ, сказалъ онъ ей, отдѣляя ей тысячъ съ восемь, сама и орудуй, но знай, что кромѣ ежегоднаго содержанiя по прежнему, до самой смерти моей больше ничего отъ меня не получишь, да и въ завѣщанiи ничего больше тебѣ не отдѣлю». Такъ и сдержалъ слово: умеръ и все оставилъ сыновьямъ, которыхъ всю жизнь держалъ при себѣ наравнѣ какъ слугъ съ ихъ женами и дѣтьми, а о Грушенькѣ даже и не упомянулъ въ завѣщанiи вовсе. Все это стало извѣстно впослѣдствiи. Совѣтами же какъ орудовать «своимъ собственнымъ капиталомъ» онъ Грушенькѣ

‑ 34 ‑

помогалъ не мало и указывалъ ей «дѣла». Когда Ѳедоръ Павловичъ Карамазовъ, связавшiйся первоначально съ Грушенькой по поводу одного случайнаго «гешефта», кончилъ совсѣмъ для себя неожиданно тѣмъ что влюбился въ нее безъ памяти и какъ бы даже умъ потерявъ, то старикъ Самсоновъ, уже дышавшiй въ то время на ладанъ, сильно подсмѣивался. Замѣчательно, что Грушенька была со своимъ старикомъ за все время ихъ знакомства вполнѣ и даже какъ бы сердечно откровенна, и это кажется съ единственнымъ человѣкомъ въ мiрѣ. Въ самое послѣднее время, когда появился вдругъ съ своею любовью и Дмитрiй Ѳедоровичъ, старикъ пересталъ смѣяться. Напротивъ, однажды серiозно и строго посовѣтовалъ Грушенькѣ: «Если ужь выбирать изъ обоихъ, отца аль сына, то выбирай старика, но съ тѣмъ однакоже чтобы старый подлецъ безпремѣнно на тебѣ женился, а предварительно хоть нѣкоторый капиталъ отписалъ. А съ капитаномъ не якшайся, пути не будетъ». Вотъ были собственныя слова Грушенькѣ стараго сластолюбца, предчувствовавшаго тогда уже близкую смерть свою, и впрямь чрезъ пять мѣсяцевъ послѣ совѣта сего умершаго. Замѣчу еще мелькомъ, что хотя у насъ въ городѣ даже многiе знали тогда про нелѣпое и уродливое соперничество Карамазовыхъ, отца съ сыномъ, предметомъ котораго была Грушенька, но настоящаго смысла ея отношенiй къ обоимъ изъ нихъ, къ старику и къ сыну, мало кто тогда понималъ. Даже обѣ служанки Грушеньки (послѣ уже разразившейся катастрофы, о которой еще рѣчь впереди) показали потомъ на судѣ, что Дмитрiя Ѳедоровича принимала Аграфена Александровна изъ одного лишь страху, потому будто бы что «убить грозился». Служанокъ у нея было двѣ, одна очень старая кухарка, еще изъ родительскаго семейства ея, больная и почти оглохшая, и внучка ея, молоденькая, бойкая дѣвушка лѣтъ двадцати,

‑ 35 ‑

Грушенькина горничная. Жила же Грушенька очень скупо и въ обстановкѣ совсѣмъ небогатой. Было у ней во флигелѣ всего три комнаты, меблированныя отъ хозяйки древнею, краснаго дерева мебелью, фасона двадцатыхъ годовъ. Когда вошли къ ней Ракитинъ и Алеша были уже полныя сумерки, но комнаты еще не были освѣщены. Сама Грушенька лежала у себя въ гостиной, на своемъ большомъ, неуклюжемъ диванѣ со спинкой подъ красное дерево, жесткомъ и обитомъ кожей, давно уже истершеюся и продырившеюся. Подъ головой у ней были двѣ бѣлыя пуховыя подушки съ ея постели. Она лежала навзничь, неподвижно протянувшись, заложивъ обѣ руки за голову. Была она прiодѣта будто ждала кого — въ шелковомъ черномъ платьѣ и въ легкой кружевной на головѣ наколкѣ, которая очень къ ней шла; на плечи была наброшена кружевная косынка, приколотая массивною золотою брошкой. Именно она кого-то ждала, лежала какъ бы въ тоскѣ и въ нетерпѣнiи, съ нѣсколько поблѣднѣвшимъ лицомъ, съ горячими губами и глазами, кончикомъ правой ноги нетерпѣливо постукивая по ручкѣ дивана. Чуть только появились Ракитинъ и Алеша, какъ произошелъ было маленькiй переполохъ: слышно было изъ передней какъ Грушенька быстро вскочила съ дивана и вдругъ испуганно прокричала: «Кто тамъ?» Но гостей встрѣтила дѣвушка и тотчасъ же откликнулась барынѣ.

— Да не онѣ-съ, это другiе, эти ничего.

«Чтò бы у ней такое?» пробормоталъ Ракитинъ, вводя Алешу за руку въ гостиную. Грушенька стояла у дивана какъ бы все еще въ испугѣ. Густая прядь темнорусой косы ея выбилась вдругъ изъ-подъ наколки и упала на ея правое плечо, но она не замѣтила и не поправила пока не вглядѣлась въ гостей и не узнала ихъ.

— Ахъ, это ты, Ракитка? Испугалъ было меня всю.

‑ 36 ‑

Съ кѣмъ ты это? Кто это съ тобой? Господи, вотъ кого привелъ! воскликнула она, разглядѣвъ Алешу.

— Да вели подать свѣчей-то! проговорилъ Ракитинъ съ развязнымъ видомъ самаго короткаго знакомаго и близкаго человѣка, имѣющаго даже право распоряжаться въ домѣ.

— Свѣчей... конечно свѣчей... Ѳеня, принеси ему свѣчку... Ну, нашелъ время его привести! воскликнула она опять, кивнувъ на Алешу, и оборотясь къ зеркалу, быстро начала обѣими руками вправлять свою косу. Она какъ будто была недовольна.

— Аль не потрафилъ? спросилъ Ракитинъ мигомъ почти обидѣвшись.

— Испугалъ ты меня, Ракитка, вотъ чтò, обернулась Грушенька съ улыбкой къ Алешѣ. — Не бойся ты меня, голубчикъ Алеша, страхъ какъ я тебѣ рада; гость ты мой неожиданный. А ты меня, Ракитка, испугалъ: Я вѣдь думала Митя ломится. Видишь, я его давеча надула и съ него честное слово взяла чтобы мнѣ вѣрилъ, а я налгала. Сказала ему что къ Кузьмѣ Кузьмичу, къ старику моему, на весь вечеръ уйду и буду съ нимъ до ночи деньги считать. Я вѣдь каждую недѣлю къ нему ухожу на весь вечеръ счеты сводить. На замокъ запремся: онъ на счетахъ постукиваетъ, а я сижу — въ книги записываю — одной мнѣ довѣряетъ. Митя-то и повѣрилъ что я тамъ, а я вотъ дома заперлась — сижу, одной вѣсти жду. Какъ это васъ Ѳеня впустила! Ѳеня, Ѳеня! Бѣги къ воротамъ, отвори и огляди кругомъ, нѣтъ ли гдѣ капитана-то? Можетъ спрятался и высматриваетъ, смерть боюсь!

— Никого нѣтъ, Аграфена Александровна, сейчасъ кругомъ оглянула, я и въ щелку подхожу гляжу поминутно, сама въ страхѣ-трепетѣ.

‑ 37 ‑

— Ставни заперты ли, Ѳеня, да занавѣсъ бы опустить — вотъ такъ! Она сама опустила тяжелыя занавѣсы, — а то на огонь-то онъ какъ разъ налетитъ. Мити, братца твоего, Алеша, сегодня боюсь. Грушенька говорила громко, хотя и въ тревогѣ, но и какъ будто въ какомъ-то почти восторгѣ.

— Почему такъ сегодня Митеньки боишься? освѣдомился Ракитинъ, — кажется съ нимъ не пуглива, по твоей дудкѣ пляшетъ.

— Говорю тебѣ вѣсти жду, золотой одной такой вѣсточки, такъ что Митеньки-то и не надо бы теперь вовсе. Да и не повѣрилъ онъ мнѣ, это чувствую, что я къ Кузьмѣ Кузьмичу пошла. Должно быть сидитъ теперь тамъ у себя, у Ѳедора Павловича на задахъ въ саду, меня сторожитъ. А коли тамъ засѣлъ значитъ сюда не придетъ, тѣмъ и лучше! А вѣдь къ Кузьмѣ Кузьмичу я и впрямь сбѣгала, Митя же меня и проводилъ, сказала до полночи просижу и чтобъ онъ же меня безпремѣнно пришелъ въ полночь домой проводить. Онъ ушелъ, а я минутъ десять у старика просидѣла[1], да и опять сюда, ухъ боялась — бѣжала чтобъ его не повстрѣчать.

— А разрядилась-то куда? Ишь вѣдь какой чепецъ на тебѣ любопытный?

— И ужь какой же ты самъ любопытный, Ракитинъ! Говорю тебѣ такой одной вѣсточки жду. Придетъ вѣсточка, вскачу — полечу, только вы меня здѣсь и видѣли. Для того и разрядиласъ чтобъ готовой сидѣть.

— А куда полетишь?

— Много знать будешь, скоро состаришься.

— Ишь вѣдь. Вся въ радости... Никогда еще я тебя не видѣлъ такую. Разодѣлась какъ на балъ, оглядывалъ ее Ракитинъ.

— Много ты въ балахъ-то понимаешь.

‑ 38 ‑

— А ты много?

— Я-то видала балъ. Третьяго года Кузьма Кузьмичъ сына женилъ, такъ я съ хоръ смотрѣла. Чтò жь мнѣ, Ракитка, съ тобой чтó ли разговаривать когда тутъ такой князь стоитъ. Вотъ такъ гость! Алеша, голубчикъ, гляжу я на тебя и не вѣрю; Господи, какъ это ты у меня появился! По правдѣ тебѣ сказать, не ждала, не гадала, да и прежде никогда тому не вѣрила чтобы ты могъ придти. Хоть и не та минутка теперь, а страхъ я тебѣ рада! Садись на диванъ, вотъ сюда, вотъ такъ, мѣсяцъ ты мой молодой. Право я еще какъ будто и не соображусь... Эхъ ты, Ракитка, еслибы ты его вчера али третьяго дня привелъ!.. Ну да рада и такъ. Можетъ и лучше что теперь, подъ такую минуту, а не третьяго дня...

Она рѣзво подсѣла къ Алешѣ на диванъ, съ нимъ рядомъ, и глядѣла на него рѣшительно съ восхищенiемъ. И дѣйствительно была рада, не лгала говоря это. Глаза ея горѣли, губы смѣялись, но добродушно, весело смѣялись. Алеша даже и не ожидалъ отъ нея такого добраго выраженiя въ лицѣ... Онъ встрѣчалъ ее до вчерашняго дня мало, составилъ объ ней устрашающее понятiе, а вчера такъ страшно былъ потрясенъ ея злобною и коварною выходкой противъ Катерины Ивановны и былъ очень удивленъ, что теперь вдругъ увидалъ въ ней совсѣмъ какъ бы иное и неожиданное существо. И какъ ни былъ онъ придавленъ своимъ собственнымъ горемъ, но глаза его невольно остановились на ней со вниманiемъ. Всѣ манеры ея какъ бы измѣнились тоже со вчерашняго дня совсѣмъ къ лучшему: не было этой вчерашней слащавости въ выговорѣ почти вовсе, этихъ изнѣженныхъ и манерныхъ движенiй... все было просто, простодушно, движенiя ея были скорыя, прямыя, довѣрчивыя, но была она очень возбуждена.

‑ 39 ‑

— Господи, экiя все вещи сегодня сбываются право, залепетала она опять. — И чего я тебѣ такъ рада, Алеша, сама не знаю. Вотъ спроси, а я не знаю.

— Ну ужь и не знаешь чему рада? усмѣхнулся Ракитинъ. — Прежде-то зачѣмъ нибудь приставала же ко мнѣ: приведи да приведи его, имѣла же цѣль.

— Прежде-то я другую цѣль имѣла, а теперь тò прошло, не такая минута. Подчивать я васъ стану, вотъ чтò. Я теперь подобрѣла, Ракитка. Да садись и ты, Ракитка, чего стоишь? Аль ты ужь сѣлъ? Небось Ракитушка себя не забудетъ. Вотъ онъ теперь, Алеша, сидитъ тамъ противъ насъ да и обижается: зачѣмъ это я его прежде тебя не пригласила садиться. Ухъ обидчивъ у меня Ракитка, обидчивъ! засмѣялась Грушенька. — Не злись, Ракитка, нынѣ я добрая. Да чего ты грустенъ сидишь, Алешечка, аль меня боишься? съ веселою насмѣшкой заглянула она ему въ глаза.

— У него горе. Чину не дали, пробасилъ Ракитинъ.

— Какого чину?

— Старецъ его пропахъ.

— Какъ пропахъ? Вздоръ ты какой нибудь мелешь, скверность какую нибудь хочешь сказать. Молчи дуракъ. Пустишь меня, Алеша, на колѣни къ себѣ посидѣть, вотъ такъ! И вдругъ она мигомъ привскочила и прыгнула смѣясь ему на колѣни, какъ ласкающаяся кошечка нѣжно правою рукой охвативъ ему шею: — Развеселю я тебя, мальчикъ ты мой богомольный! Нѣтъ въ самомъ дѣлѣ, неужто позволишь мнѣ на колѣнкахъ у тебя посидѣть, не осердишься? Прикажешь я соскочу.

Алеша молчалъ. Онъ сидѣлъ боясь шевельнуться, онъ слышалъ ея слова: «прикажешь — я соскочу», но не отвѣтилъ, какъ будто замеръ. Но не то въ немъ было чего могъ бы

‑ 40 ‑

ждать и что могъ бы вообразить въ немъ теперь, напримѣръ, хоть Ракитинъ, плотоядно наблюдавшiй со своего мѣста. Великое горе души его поглощало всѣ ощущенiя какiя только могли зародиться въ сердцѣ его, и если только могъ бы онъ въ сiю минуту дать себѣ полный отчетъ, то и самъ бы догадался что онъ теперь въ крѣпчайшей бронѣ противъ всякаго соблазна и искушенiя. Тѣмъ не менѣе, не смотря на всю смутную безотчетность его душевнаго состоянiя и на все угнетавшее его горе, онъ все же дивился невольно одному новому и странному ощущенiю рождавшемуся въ его сердцѣ: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежнимъ страхомъ, страхомъ зарождавшимся въ немъ прежде при всякой мечтѣ о женщинѣ, если мелькала таковая въ его душѣ, но напротивъ эта женщина, которую онъ боялся болѣе всѣхъ, сидѣвшая у него на колѣняхъ и его обнимавшая, возбуждала въ немъ вдругъ теперь совсѣмъ иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновеннаго величайшаго и чистосердечнѣйшаго къ ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, безъ малѣйшаго прежняго ужаса, — вотъ чтò было главное и чтò невольно удивляло его.

— Да полно вздоръ-то вамъ болтать, закричалъ Ракитинъ, — а лучше шампанскаго подавай, долгъ на тебѣ, сама знаешь!

— Вправду долгъ. Вѣдь я, Алеша, ему за тебя шампанскаго сверхъ всего обѣщала, коль тебя приведетъ. Катай шампанскаго, и я стану пить! Ѳеня, Ѳеня, неси намъ шампанскаго, ту бутылку которую Митя оставилъ, бѣги скорѣе. Я хоть и скупая, а бутылку подамъ, не тебѣ Ракитка, ты грибъ, а онъ князь! И хоть не тѣмъ душа моя теперь полна, а такъ и быть выпью и я съ вами, дебоширить хочется!

‑ 41 ‑

— Да чтò это у тебя за минута, и какая такая тамъ «вѣсть», можно спросить, аль секретъ? съ любопытствомъ ввернулъ опять Ракитинъ, изо всей силы дѣлая видъ что и вниманiя не обращаетъ на щелчки, которые въ него летѣли безпрерывно.

— Эхъ не секретъ, да и самъ ты знаешь, озабоченно проговорила вдругъ Грушенька, повернувъ голову къ Ракитину и отклонясь немного отъ Алеши, хотя все еще продолжая сидѣть у него на колѣняхъ, рукой обнявъ его шею, — офицеръ ѣдетъ, Ракитинъ, офицеръ мой ѣдетъ!

— Слышалъ я что ѣдетъ, да развѣ ужь такъ близко?

— Въ Мокромъ теперь, оттуда сюда эстафетъ пришлетъ, такъ самъ написалъ, давеча письмо получила. Сижу и жду эстафета.

— Вона! Почему въ Мокромъ?

— Долго разсказывать, да и довольно съ тебя.

— То-то Митенька-то теперь, — уй, уй! Онъ-то знаетъ, аль не знаетъ?

— Чего знаетъ! Совсѣмъ не знаетъ! Кабы узналъ такъ убилъ бы. Да я этого теперь совсѣмъ не боюсь, не боюсь я теперь его ножа. Молчи Ракитка, не поминай мнѣ о Дмитрiи Ѳедоровичѣ: сердце онъ мнѣ все размозжилъ. Да не хочу я ни о чемъ объ этомъ въ эту минуту и думать. Вотъ объ Алешечкѣ могу думать, я на Алешечку гляжу... Да усмѣхнись ты на меня, голубчикъ, развеселись, на глупость-то мою, на радость-то мою усмѣхнись... А вѣдь улыбнулся, улыбнулся! Ишь ласково какъ смотритъ. Я, знаешь, Алеша, все думала что ты на меня сердишься за третьеводнишнее, за барышню-то. Собака я была, вотъ чтò... Только всетаки хорошо оно что такъ произошло. И дурно оно было и хорошо оно было, вдумчиво усмѣхнулась вдругъ Грушенька и какая-то жестокая черточка мелькнула вдругъ въ ея усмѣшкѣ. —

‑ 42 ‑

Митя сказывалъ что кричала: «Плетьми ее надо!» Разобидѣла я тогда ее ужь очень. Зазвала меня, побѣдить хотѣла, шоколадомъ своимъ обольстить... Нѣтъ, оно хорошо что такъ произошло, усмѣхнулась она опять. — Да вотъ боюсь все что ты осердился...

— А вѣдь и впрямь, съ серiознымъ удивленiемъ ввернулъ вдругъ Ракитинъ. — Вѣдь она тебя, Алеша, въ самомъ дѣлѣ боится, цыпленка этакаго.

— Это для тебя, Ракитка, онъ цыпленокъ, вотъ чтò... потому что у тебя совѣсти нѣтъ, вотъ чтò! Я видишь, я люблю его душой, вотъ чтò! Вѣришь Алеша что я люблю тебя всею душой?

— Ахъ ты безстыдница! Это она въ любви тебѣ, Алексѣй, объясняется!

— А чтò жь, и люблю.

— А офицеръ? А вѣсточка золотая изъ Мокраго?

— То одно, а это другое.

— Вотъ какъ по бабьему выходитъ!

— Не зли меня, Ракитка, горячо подхватила Грушенька, — одно, а это другое. Я Алешу по иному люблю. Правда, Алеша, была у меня на тебя мысль хитрая прежде. Да вѣдь я низкая, я вѣдь неистовая, ну а въ другую минуту я бывало, Алеша, на тебя какъ на совѣсть мою смотрю. Все думаю: «вѣдь ужь какъ такой меня скверную презирать теперь долженъ». И третьяго дня это думала, какъ отъ барышни сюда бѣжала. Давно я тебя замѣтила такъ, Алеша, и Митя знаетъ, ему говорила. Вотъ Митя такъ понимаетъ. Вѣришь-ли иной разъ право, Алеша, смотрю на тебя и стыжусь, всеё себя стыжусь... И какъ это я объ тебѣ думать стала и съ которыхъ поръ, не знаю и не помню...

Вошла Ѳеня и поставила на столъ подносъ, на немъ откупоренную бутылку и три налитые бокала.

‑ 43 ‑

— Шампанское принесли! прокричалъ Ракитинъ, ‑ возбуждена ты, Аграфена Александровна, и внѣ себя. Бокалъ выпьешь, танцовать пойдешь. Э-эхъ; и того не съумѣли сдѣлать, прибавилъ онъ разглядывая шампанское. — Въ кухнѣ старуха разлила, и бутылку безъ пробки принесли, и теплое. Ну давай хоть такъ.

Онъ подошелъ къ столу, взялъ бокалъ, выпилъ залпомъ и налилъ себѣ другой.

— На шампанское-то не часто нарвешься, проговорилъ онъ облизываясь, — нутка, Алеша, бери бокалъ, покажи себя. За чтò же намъ пить? За райскiя двери? Бери, Груша, бокалъ, пей и ты за райскiя двери.

— За какiя это райскiя двери?

Она взяла бокалъ. Алеша взялъ свой, отпилъ глотокъ и поставилъ бокалъ назадъ.

— Нѣтъ, ужь лучше не надо! улыбнулся онъ тихо.

— А хвалился! крикнулъ Ракитинъ.

— Ну и я коли такъ не буду, подхватила Грушенька, — да и не хочется. Пей, Ракитка, одинъ всю бутылку. Выпьетъ Алеша, и я тогда выпью.

— Телячьи нѣжности пошли! поддразнилъ Ракитинъ. — А сама на колѣнкахъ у него сидитъ! У него положимъ горе, а у тебя чтò? Онъ противъ Бога своего взбунтовался, колбасу собирался жрать...

— Чтò такъ?

— Старецъ его померъ сегодня, старецъ Зосима, святой.

— Такъ умеръ старецъ Зосима! воскликнула Грушенька, — Господи, а я того и не знала! — Она набожно перекрестилась. — Господи, да чтò же я, а я то у него на колѣнкахъ теперь сижу! вскинулась она вдругъ какъ въ испугѣ, мигомъ соскочила съ колѣнъ и пересѣла на диванъ. Алеша

‑ 44 ‑

длинно съ удивленiемъ поглядѣлъ на нее и на лицѣ его какъ будто чтò засвѣтилось.

— Ракитинъ, проговорилъ онъ вдругъ громко и твердо, — не дразни ты меня что я противъ Бога моего взбунтовался. Не хочу я злобы противъ тебя имѣть, а потому будь и ты добрѣе. Я потерялъ такое сокровище какого ты никогда не имѣлъ, и ты теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее: видѣлъ какъ она меня пощадила? Я шелъ сюда злую душу найти — такъ влекло меня самого къ тому, потому что я былъ подлъ и золъ, а нашелъ сестру искреннюю, нашелъ сокровище — душу любящую... Она сейчасъ пощадила меня... Аграфена Александровна, я про тебя говорю. Ты мою душу сейчасъ возстановила.

У Алеши затряслись губы и стѣснилось дыханiе. Онъ остановился.

— Будто ужь такъ и спасла тебя! засмѣялся Ракитинъ злобно. — А она тебя проглотить хотѣла, знаешь ты это?

— Стой, Ракитка! вскочила вдругъ Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все скажу: ты Алеша молчи, потому что отъ твоихъ такихъ словъ меня стыдъ беретъ, потому что я злая, а не добрая, — вотъ я какая. А ты, Ракитка, молчи потому что ты лжешь. Была такая подлая мысль что хотѣла его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то... и чтобъ я тебя больше совсѣмъ не слыхала, Ракитка! Все это Грушенька проговорила съ необыкновеннымъ волненiемъ.

— Ишь вѣдь оба бѣсятся! прошипѣлъ Ракитинъ съ удивленiемъ разсматривая ихъ обоихъ, — какъ помѣшанные, точно я въ сумасшедшiй домъ попалъ. Разслабѣли обоюдно, плакать сейчасъ начнутъ!

— И начну плакать, и начну плакать! Приговаривала

‑ 45 ‑

Грушенька, — онъ меня сестрой своей назвалъ, и я никогда того впредь не забуду! Только вотъ чтò, Ракитка, я хоть и злая, а всетаки я луковку подала.

— Каку таку луковку? Фу, чортъ, да и впрямь помѣшались!

Ракитинъ удивлялся на ихъ восторженность и обидчиво злился, хотя и могъ бы сообразить, что у обоихъ какъ разъ сошлось все чтò могло потрясти ихъ души такъ, какъ случается это не часто въ жизни. Но Ракитинъ, умѣвшiй весьма чувствительно понимать все чтò касалось его самого, былъ очень грубъ въ пониманiи чувствъ и ощущенiй ближнихъ своихъ, — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму.

— Видишь, Алешечка, нервно разсмѣялась вдругъ Грушенька, обращаясь къ нему, — это я Ракиткѣ похвалилась что луковку подала, а тебѣ не похвалюсь, я тебѣ съ иной цѣлью это скажу. Это только басня, но она хорошая басня, я ее, еще дитей была, отъ моей Матрены, чтò теперь у меня въ кухаркахъ служитъ, слышала. Видишь какъ это: «Жила-была одна баба злющая-презлющая, и померла. И не осталось послѣ нея ни одной добродѣтели. Схватили ее черти и кинули въ огненное озеро. А Ангелъ-Хранитель ея стоитъ да и думаетъ: какую бы мнѣ такую добродѣтель ея припомнить чтобы Богу сказать. Вспомнилъ и говоритъ Богу: она, говоритъ, въ огородѣ луковку выдернула и нищенкѣ подала. И отвѣчаетъ ему Богъ: возьми жь ты, говоритъ, эту самую луковку, протяни ей въ озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вонъ изъ озера, то пусть въ рай идетъ, а оборвется луковка, то тамъ и оставаться бабѣ гдѣ теперь. Побѣжалъ Ангелъ къ бабѣ, протянулъ ей луковку: на, говоритъ, баба, схватись и тянись. И сталъ онъ ее осторожно тянуть, и ужь всю было вытянулъ,

‑ 46 ‑

да грѣшники прочiе въ озерѣ, какъ увидали что ее тянутъ вонъ, и стали всѣ за нее хвататься чтобъ и ихъ вмѣстѣ съ нею вытянули. А баба-то была злющая презлющая, и почала она ихъ ногами брыкать: «Меня тянутъ, а не васъ, моя луковка, а не ваша». Только что она это выговорила, луковка-то и порвалась. И упала баба въ озеро и горитъ по сей день. А Ангелъ заплакалъ и отошелъ.» Вотъ она эта басня, Алеша, наизусть запомнила, потому что сама я и есть эта самая баба злющая. Ракиткѣ я похвалилась что луковку подала, а тебѣ иначе скажу: всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мнѣ и есть добродѣтели. И не хвали ты меня послѣ того, Алеша, не почитай меня доброю, злая я, злющая-презлющая, а будешь хвалить, въ стыдъ введешь. Эхъ, да ужь покаюсь совсѣмъ. Слушай Алеша: я тебя столь желала къ себѣ залучить и столь приставала къ Ракиткѣ что ему двадцать пять рублей пообѣщала, если тебя ко мнѣ приведетъ. Стой, Ракитка, жди! Она быстрыми шагами подошла къ столу, отворила ящикъ, вынула портмоне, а изъ него двадцатипятирублевую кредитку.

— Экой вздоръ! Экой вздоръ! восклицалъ озадаченный Ракитинъ.

— Принимай, Ракитка, долгъ, не бось не откажешься, самъ просилъ. — И швырнула ему кредитку.

— Еще-бъ отказаться, пробасилъ Ракитинъ, видимо сконфузившись, но молодцовато прикрывая стыдъ, — это намъ вельми на руку будетъ, дураки и существуютъ въ профитъ умному человѣку.

— А теперь молчи, Ракитка, теперь все чтò буду говорить не для твоихъ ушей будетъ. Садись сюда въ уголъ и молчи, не любишь ты насъ и молчи.

— Да за чтò мнѣ любить-то васъ? не скрывая уже злобы,

‑ 47 ‑

огрызнулся Ракитинъ. — Двадцатипятирублевую кредитку онъ сунулъ въ карманъ и предъ Алешей ему было рѣшительно стыдно. Онъ разчитывалъ получить плату послѣ, такъ чтобы тотъ и не узналъ, а теперь отъ стыда озлился. До сей минуты онъ находилъ весьма политичнымъ не очень противорѣчить Грушенькѣ не смотря на всѣ ея щелчки, ибо видно было, что она имѣла надъ нимъ какую-то властъ. Но теперь и онъ разсердился:

— Любятъ за что нибудь, а вы чтò мнѣ сдѣлали оба?

— А ты ни за чтò люби, вотъ какъ Алеша любитъ.

— А чѣмъ онъ тебя любитъ, и чтò онъ тебѣ такого показалъ что ты носишься?

Грушенька стояла среди комнаты, говорила съ жаромъ и въ голосѣ ея послышались истерическiя нотки.

— Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у насъ! И не смѣй ты мнѣ впредь ты говорить, не хочу тебѣ позволять, и съ чего ты такую смѣлость взялъ, вотъ чтò! Садись въ уголъ и молчи какъ мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистую тебѣ одному скажу, чтобы ты видѣлъ какая я тварь! Не Ракиткѣ, а тебѣ говорю. Хотѣла я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсѣмъ положила; до того хотѣла что Ракитку деньгами подкупила чтобы тебя привелъ. И изъ чего такого я такъ захотѣла? Ты, Алеша, и не зналъ ничего, отъ меня отворачивался, пройдешь — глаза опустишь, а я на тебя сто разъ до сего глядѣла, всѣхъ спрашивать объ тебѣ начала. Лицо твое у меня въ сердцѣ осталось: «Презираетъ онъ меня, думаю, посмотрѣть даже на меня не захочетъ». И такое меня чувство взяло подъ конецъ что сама себѣ удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего и смѣяться буду. Обозлилась совсѣмъ. Вѣришь ли тому: никто-то здѣсь не смѣетъ сказать и подумать чтобъ къ Аграфенѣ Александровнѣ за худымъ этимъ дѣломъ придти;

‑ 48 ‑

старикъ одинъ только тутъ у меня, связана я ему и продана, сатана насъ вѣнчалъ, зато изъ другихъ — никто. Но на тебя глядя положила: его проглочу. Проглочу и смѣяться буду. Видишь какая я злая собака, которую ты сестрой своею назвалъ! Вотъ теперь прiѣхалъ этотъ обидчикъ мой, сижу теперь и жду вѣсти. А знаешь чѣмъ былъ мнѣ этотъ обидчикъ? Пять лѣтъ тому какъ завезъ меня сюда Кузьма, — такъ я сижу бывало, отъ людей хоронюсь чтобъ меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролетъ не сплю — думаю: «И ужь гдѣ жь онъ теперь, мой обидчикъ? Смѣется должно быть съ другою надо мной, и ужь я жь его, думаю, только бы увидѣть его, встрѣтить когда: то ужь я жь ему отплачу, ужь я жь ему отплачу»! Ночью въ темнотѣ рыдаю въ подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Ужь я жь ему, ужь я жь ему отплачу»! Такъ бывало и закричу въ темнотѣ. Да какъ вспомню вдругъ что ничего-то я ему не сдѣлаю, а онъ-то надо мной смѣется теперь, а можетъ и совсѣмъ забылъ и не помнитъ, такъ кинусь съ постели на полъ, зальюсь безсильною слезой и трясусь-трясусь до разсвѣта. Поутру встану злѣе собаки, рада весь свѣтъ проглотить. Потомъ чтò жь ты думаешь: стала я капиталъ копить, безъ жалости сдѣлалась, растолстѣла, — поумнѣла ты думаешь, а? Такъ вотъ нѣтъ же, никто того не видитъ и не знаетъ во всей вселенной, а какъ сойдетъ мракъ ночной, все также какъ и дѣвченкой, пять лѣтъ тому, лежу иной разъ, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Ужь я жь ему, да ужь я жь ему», думаю! Слышалъ ты это все? Ну такъ какъ же ты теперь понимаешь меня: мѣсяцъ тому приходитъ ко мнѣ вдругъ это самое письмо: ѣдетъ онъ, овдовѣлъ, со мной повидатъся хочетъ. Духъ у меня тогда весь захватило, Господи, да вдругъ и

‑ 49 ‑

подумала: а прiѣдетъ да свистнетъ мнѣ, позоветъ меня, такъ я какъ собаченка къ нему поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себѣ не вѣрю: «Подлая я аль не подлая, побѣгу я къ нему аль не побѣгу»? И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этотъ мѣсяцъ что хуже еще чѣмъ пять лѣтъ тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебѣ правду выразила! Митей забавлялась чтобы къ тому не бѣжать. Молчи, Ракитка, не тебѣ меня судить, не тебѣ говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здѣсь, ждала, думала, судьбу мою всю разрѣшала, и никогда вамъ не узнать чтò у меня въ сердцѣ было. Нѣтъ, Алеша, скажи своей барышнѣ чтобъ она за третьеводнишнее не сердилась!.. И не знаетъ никто во всемъ свѣтѣ каково мнѣ теперь, да и не можетъ знать... Потому я можетъ быть сегодня туда съ собой ножъ возьму, я еще того не рѣшила...

И вымолвивъ это «жалкое» слово, Грушенька вдругъ не выдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диванъ въ подушки и зарыдала какъ малое дитя. Алеша всталъ съ мѣста и подошелъ къ Ракитину.

— Миша, проговорилъ онъ, — не сердись. Ты обиженъ ею, но не сердись. Слышалъ ты ее сейчасъ? Нельзя съ души человѣка столько спрашивать, надо быть милосерднѣе...

Алеша проговорилъ это въ неудержимомъ порывѣ сердца. Ему надо было высказаться и онъ обратился къ Ракитину. Еслибъ не было Ракитина, онъ сталъ бы восклицать одинъ. Но Ракитинъ поглядѣлъ насмѣшливо и Алеша вдругъ остановился.

— Это тебя твоимъ старцемъ давеча зарядили и теперь ты своимъ старцемъ въ меня и выпалилъ, Алешенька Божiй человѣчекъ, съ ненавистною улыбкой проговорилъ Ракитинъ.

‑ 50 ‑

— Не смѣйся, Ракитинъ, не усмѣхайся, не говори про покойника: онъ выше всѣхъ кто былъ на землѣ! съ плачемъ въ голосѣ прокричалъ Алеша. — Я не какъ судья тебѣ всталъ говорить, а самъ какъ послѣднiй изъ подсудимыхъ. Кто я предъ нею? Я шелъ сюда чтобы погибнуть и говорилъ: «пусть, пусть»! и это изъ-за моего малодушiя, а она, черезъ пять лѣтъ муки, только что кто-то первый пришелъ и ей искреннее слово сказалъ — все простила, все забыла и плачетъ! Обидчикъ ея воротился, зоветъ ее, и она все прощаетъ ему и спѣшитъ къ нему въ радости, и не возьметъ ножа, не возьметъ! Нѣтъ, я не таковъ. Я не знаю таковъ ли ты, Миша, но я не таковъ! Я сегодня, сейчасъ этотъ урокъ получилъ... Она выше любовью чѣмъ мы... Слышалъ ли ты отъ нея прежде то чтò она разсказала теперь? Нѣтъ, не слышалъ; еслибы слышалъ, то давно бы все понялъ... и другая обиженная третьяго дня, и та пусть проститъ ее! И проститъ коль узнаетъ... и узнаетъ... Эта душа еще не примиренная, надо щадить ее... въ душѣ этой можетъ быть сокровище...

Алеша замолкъ потому что ему пересѣкло дыханiе. Ракитинъ, не смотря на всю свою злость, глядѣлъ съ удивленiемъ. Никогда не ожидалъ онъ отъ тихаго Алеши такой тирады.

— Вотъ адвокатъ проявился! Да ты влюбился въ нее, что ли? Аграфена Александровна, вѣдь постникъ-то нашъ и впрямь въ тебя влюбился, побѣдила! прокричалъ онъ съ наглымъ смѣхомъ.

Грушенька подняла съ подушки голову и поглядѣла на Алешу съ умиленною улыбкой, засiявшею на ея какъ-то вдругъ распухшемъ отъ сейчашнихъ слезъ лицѣ.

— Оставь ты его, Алеша, херувимъ ты мой, видишь онъ какой, нашелъ кому говорить. Я, Михаилъ Осиповичъ,

‑ 51 ‑

обратилась она къ Ракитину, — хотѣла было у тебя прощенiя попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять не хочу. Алеша, поди ко мнѣ, сядь сюда, манила она его съ радостною улыбкой, вотъ такъ, вотъ садись сюда, скажи ты мнѣ (она взяла его за руку и заглядывала ему улыбаясь въ лицо), — скажи ты мнѣ: люблю я того или нѣтъ? Обидчика-то моего, люблю или нѣтъ? Лежала я до васъ здѣсь въ темнотѣ, все допрашивала сердце: люблю я того или нѣтъ? Разрѣши ты меня, Алеша, время пришло, чтò положишь такъ и будетъ. Простить мнѣ его или нѣтъ?

— Да вѣдь ужь простила, улыбаясь проговорилъ Алеша.

— А и впрямь простила, вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое вѣдь подлое сердце! За подлое сердце мое! схватила она вдругъ со стола бокалъ, разомъ выпила, подняла его и съ розмаха бросила на полъ. Бокалъ разбился и зазвенѣлъ. Какая-то жестокая черточка мелькнула въ ея улыбкѣ.

— А вѣдь можетъ еще и не простила, какъ-то грозно проговорила она, опустивъ глаза въ землю, какъ будто одна сама съ собой говорила. — Можетъ еще только собирается сердце простить. Поборюсь еще съ сердцемъ-то. Я, видишь Алеша, слезы мои пятилѣтнiя страхъ полюбила... Я можетъ только обиду мою и полюбила, а не его вовсе!

— Ну не хотѣлъ бы я быть въ его кожѣ! прошипѣлъ Ракитинъ.

— И не будешь, Ракитка, никогда въ его кожѣ не будешь. Ты мнѣ башмаки будешь шить, Ракитка, вотъ я тебя на какое дѣло употреблю, а такой какъ я тебѣ никогда не видать... Да и ему можетъ не увидать...

— Ему-то? А нарядилась-то зачѣмъ? эхидно поддразнилъ Ракитинъ.

— Не кори меня нарядомъ, Ракитка, не знаешь еще ты

‑ 52 ‑

всего моего сердца! Захочу и сорву нарядъ, сейчасъ сорву, сiю минуту, звонко прокричала она. — Не знаешь ты для чего этотъ нарядъ, Ракитка! Можетъ выйду къ нему и скажу: «Видалъ ты меня такую, аль нѣтъ еще?» — Вѣдь онъ меня семнадцатилѣтнюю, тоненькую, чахоточную плаксу оставилъ. Да подсяду къ нему, да обольщу, да разожгу его: «Видалъ ты какова я теперь, скажу, ну такъ и оставайся при томъ, милостивый государь, по усамъ текло, а въ ротъ не попало!» — вотъ вѣдь къ чему можетъ этотъ нарядъ, Ракитка, закончила Грушенька со злобнымъ смѣшкомъ. — Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой нарядъ, изувѣчу я себя, мою красоту, обожгу себѣ лицо и разрѣжу ножомъ, пойду милостыню просить. Захочу и не пойду я теперь никуда и ни къ кому, захочу завтра же отошлю Кузьмѣ все чтò онъ мнѣ подарилъ и всѣ деньги его, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!.. Думаешь не сдѣлаю я того, Ракитка, не посмѣю сдѣлать? Сдѣлаю, сдѣлаю, сейчасъ могу сдѣлать, не раздражайте только меня... а того прогоню, тому шишъ покажу, тому меня не видать!

Послѣднiя слова она истерически прокричала, но не выдержала опять, закрыла руками лицо, бросилась въ подушку и опять затряслась отъ рыданiй. Ракитинъ всталъ съ мѣста:

— Пора, сказалъ онъ, — поздно, въ монастырь не пропустятъ.

Грушенька такъ и вскочила съ мѣста.

— Да неужто-жь ты уходить, Алеша, хочешь! воскликнула она въ горестномъ изумленiи; — да чтò жь ты надо мной теперь дѣлаешь: всю воззвалъ, истерзалъ и опять теперь эта ночь, опять мнѣ одной оставаться!

— Не ночевать же ему у тебя? А коли хочетъ — пусть! Я и одинъ уйду! язвительно подшутилъ Ракитинъ.

‑ 53 ‑

— Молчи, злая душа, яростно крикнула ему Грушенька, — никогда ты мнѣ такихъ словъ не говорилъ какiя онъ мнѣ пришелъ сказать.

— Что онъ такое тебѣ сказалъ? раздражительно проворчалъ Ракитинъ.

— Не знаю я, не вѣдаю, ничего не вѣдаю чтò онъ мнѣ такое сказалъ, сердцу сказалось, сердце онъ мнѣ перевернулъ... Пожалѣлъ онъ меня первый, единый, вотъ чтò! Зачѣмъ ты, херувимъ, не приходилъ прежде, упала вдругъ она предъ нимъ на колѣни какъ бы въ изступленiи. — Я всю жизнь такого какъ ты ждала, знала что кто-то такой придетъ и меня проститъ. Вѣрила что и меня кто-то полюбитъ, гадкую, не за одинъ только срамъ!..

— Чтò я тебѣ такого сдѣлалъ? умиленно улыбаясь отвѣчалъ Алеша, нагнувшись къ ней и нѣжно взявъ ее за руки, — луковку я тебѣ подалъ, одну самую малую луковку, только, только!..

И проговоривъ самъ заплакалъ. Въ эту минуту въ сѣняхъ вдругъ раздался шумъ, кто-то вошелъ въ переднюю; Грушенька вскочила какъ бы въ страшномъ испугѣ. Въ комнату съ шумомъ и крикомъ вбѣжала Ѳеня.

— Барыня, голубушка, барыня, эстафетъ прискакалъ! восклицала она весело и запыхавшись. — Тарантасъ изъ Мокраго за вами, Тимоѳей ямщикъ на тройкѣ, сейчасъ новыхъ лошадей переложатъ... Письмо, письмо, барыня, вотъ письмо!

Письмо было въ ея рукѣ и она все время пока кричала, махала имъ по воздуху. Грушенька выхватила отъ нея письмо и поднесла къ свѣчкѣ. Это была только записочка, нѣсколько строкъ, въ одинъ мигъ она прочла ее.

— Кликнулъ! прокричала она вся блѣдная съ перекосившимся отъ болѣзненной улыбки лицомъ, — свистнулъ! Ползи собачонка!

‑ 54 ‑

Но только мигъ одинъ простояла какъ бы въ нерѣшимости; вдругъ кровь бросилась въ ея голову и залила ея щеки огнемъ.

— Ѣду! воскликнула она вдругъ. — Пять моихъ лѣтъ! Прощайте! Прощай Алеша, рѣшена судьба... Ступайте, ступайте, ступайте отъ меня теперь всѣ, чтобъ я уже васъ не видала!.. Полетѣла Грушенька въ новую жизнь... Не поминай меня лихомъ и ты, Ракитка. Можетъ на смерть иду! Ухъ! Словно пьяная!

Она вдругъ бросила ихъ и побѣжала въ свою спальню.

— Ну ей теперь не до насъ! проворчалъ Ракитинъ. — Идемъ, а то пожалуй опять этотъ бабiй крикъ пойдетъ, надоѣли ужь мнѣ эти слезные крики...

Алеша далъ себя машинально вывести. На дворѣ стоялъ тарантасъ, выпрягали лошадей, ходили съ фонаремъ, суетились. Въ отворенныя ворота вводили свѣжую тройку. Но только что сошли Алеша и Ракитинъ съ крыльца какъ вдругъ отворилось окно изъ спальни Грушеньки и она звонкимъ голосомъ прокричала вслѣдъ Алешѣ:

— Алешечка, поклонись своему братцу Митенькѣ, да скажи ему чтобы не поминалъ меня, злодѣйку свою, лихомъ. Да передай ему тоже моими словами: «Подлецу досталась Грушенька, а не тебѣ благородному»! Да прибавь ему тоже что любила его Грушенька одинъ часокъ времени, только одинъ часокъ всего и любила, — такъ чтобъ онъ этотъ часокъ всю жизнь свою отселева помнилъ, такъ дескать Грушенька на всю жизнь тебѣ заказала!..

Она закончила голосомъ полнымъ рыданiй. Окно захлопнулось.

— Гм, гм! промычалъ Ракитинъ смѣясь, — зарѣзала братца Митеньку, да еще велитъ на всю жизнь свою помнить. Экое плотоядiе!

‑ 55 ‑

Алеша ничего не отвѣтилъ, точно и не слыхалъ; онъ шелъ подлѣ Ракитина скоро, какъ бы ужасно спѣша; онъ былъ какъ бы въ забытьѣ, шелъ машинально. Ракитина вдругъ что-то укололо, точно ранку его свѣжую тронули пальцемъ. Совсѣмъ не того ждалъ онъ давеча когда сводилъ Грушеньку съ Алешей; совсѣмъ иное случилось, а не то чего бы ему очень хотѣлось.

— Полякъ онъ, ея офицеръ этотъ, заговорилъ онъ опять сдерживаясь, — да и не офицеръ онъ вовсе теперь, онъ въ таможнѣ чиновникомъ въ Сибири служилъ гдѣ-то тамъ на Китайской границѣ, должно быть какой Поляченочекъ мозглявенькiй. Мѣсто говорятъ потерялъ. Прослышалъ теперь что у Грушеньки капиталъ завелся, вотъ и вернулся, — въ томъ и всѣ чудеса.

Алеша опять точно не слыхалъ. Ракитинъ не выдержалъ:

— Чтò жь, обратилъ грѣшницу? злобно засмѣялся онъ Алешѣ. — Блудницу на путь истины обратилъ? Семь бѣсовъ изгналъ, а? Вотъ они гдѣ наши чудеса-то давешнiя, ожидаемыя, совершились!

— Перестань, Ракитинъ, со страданiемъ въ душѣ отозвался Алеша.

— Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешнихъ «презираешь»? Продалъ дескать истиннаго друга. Да вѣдь ты не Христосъ, а я не Iуда.

— Ахъ, Ракитинъ, увѣряю тебя, я и забылъ объ этомъ, воскликнулъ Алеша, — самъ ты сейчасъ напомнилъ...

Но Ракитинъ озлился уже окончательно.

— Да чортъ васъ дери всѣхъ и каждаго! завопилъ онъ вдругъ, — и зачѣмъ я, чортъ, съ тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошелъ одинъ, вонъ твоя дорога!

‑ 56 ‑

И онъ круто повернулъ въ другую улицу, оставивъ Алешу одного во мракѣ. Алеша вышелъ изъ города и пошелъ полемъ къ монастырю.

IV.

Кана Галилейская.

Было уже очень поздно по монастырскому, когла Алеша пришелъ въ скитъ; его пропустилъ привратникъ особымъ путемъ. Пробило уже девять часовъ, — часъ общаго отдыха и покоя послѣ столь тревожнаго для всѣхъ дня. Алеша робко отворилъ дверь и вступилъ въ келью старца, въ которой теперь стоялъ гробъ его. Кромѣ отца Паисiя, уединенно читавшаго надъ гробомъ Евангелiе, и юноши послушника Порфирiя, утомленнаго вчерашнею ночною бесѣдой и сегодняшнею суетой, и спавшаго въ другой комнатѣ на полу своимъ крѣпкимъ молодымъ сномъ, въ келье никого не было. Отецъ Паисiй, хоть и слышалъ что вошелъ Алеша, но даже и не посмотрѣлъ въ его сторону. Алеша повернулъ вправо отъ двери въ уголъ, сталъ на колѣни и началъ молиться. Душа его была переполнена, но какъ-то смутно, и ни одно ощущенiе не выдѣлялось слишкомъ сказываясь, напротивъ одно вытѣсняло другое въ какомъ-то тихомъ, ровномъ коловращенiи. Но сердцу было сладко и, странно, Алеша не удивлялся тому. Опять видѣлъ онъ предъ собою этотъ гробъ, этого закрытаго кругомъ драгоцѣннаго ему мертвеца, но плачущей, ноющей, мучительной жалости не было въ душѣ его какъ давеча утромъ. Предъ гробомъ, сейчасъ войдя, онъ палъ какъ предъ святыней, но радость, радость сiяла въ умѣ его и въ сердцѣ его. Одно окно кельи было отперто, воздухъ стоялъ свѣжiй и холодноватый, —

‑ 57 ‑

«значитъ духъ сталъ еще сильнѣе коли рѣшились отворить окно», подумалъ Алеша. Но и эта мысль о тлетворномъ духѣ, казавшаяся ему еще только давеча столь ужасною и безславною, не подняла теперь въ немъ давешней тоски и давешняго негодованiя. Онъ тихо началъ молиться, но вскорѣ самъ почувствовалъ, что молится почти машинально. Обрывки мыслей мелькали въ душѣ его, загорались какъ звѣздочки и тутъ же гасли смѣняясь другими, но за то царило въ душѣ что-то цѣлое, твердое, утоляющее, и онъ сознавалъ это самъ. Иногда онъ пламенно начиналъ молитву, ему такъ хотѣлось благодарить и любить... Но начавъ молитву переходилъ вдругъ на что нибудь другое, задумывался, забывалъ и молитву и то чѣмъ прервалъ ее. Сталъ было слушать чтò читалъ отецъ Паисiй, но утомленный очень мало по малу началъ дремать...

«И въ третiй день бракъ бысть въ Канѣ Галiлейстѣй читалъ отецъ Паисiй, и бѣ Мати Iисусова ту. Званъ же бысть Iисусъ и ученицы его на бракъ».

— Бракъ? Чтò это... бракъ... неслось какъ вихрь въ умѣ Алеши, — у ней тоже счастье... поѣхала на пиръ... Нѣтъ, она не взяла ножа, не взяла ножа... Это было только «жалкое» слово... Ну... жалкiя слова надо прощать, непремѣнно. Жалкiя слова тѣшатъ душу... безъ нихъ горе было бы слишкомъ тяжело у людей. Ракитинъ ушелъ въ переулокъ. Пока Ракитинъ будетъ думать о своихъ обидахъ онъ будетъ всегда уходить въ переулокъ... А дорога... дорога-то большая, прямая, свѣтлая, хрустальная и солнце въ концѣ ея... А?... чтò читаютъ?

«..... И не доставшу вiну, глагола Мати Iисусова къ Нему: вiна не имутъ»... слышалось Алешѣ.

— Ахъ да, я тутъ пропустилъ, а не хотѣлъ пропускать, я это мѣсто люблю: Это Кана Галилейская, первое

‑ 58 ‑

чудо... Ахъ это чудо, ахъ это милое чудо! Не горе, а радость людскую посѣтилъ Христосъ въ первый разъ сотворяя чудо, радости людской помогъ... «Кто любитъ людей, тотъ и радость ихъ любитъ»... Это повторялъ покойникъ поминутно, это одна изъ главнѣйшихъ мыслей его была... Безъ радости жить нельзя, говоритъ Митя... Да, Митя... Все чтò истинно и прекрасно всегда полно всепрощенiя, — это опять-таки онъ говорилъ...

«..... Глагола ей Iисусъ: что есть Мнѣ и тебѣ жено; не у прiиде часъ Мой. Глагола Мати Его слугамъ: еже аще глаголетъ вамъ, сотворите».

— Сотворите... Радость, радость какихъ нибудь бѣдныхъ, очень бѣдныхъ людей... Ужь конечно бѣдныхъ коли даже на свадьбу вина не достало... Вонъ пишутъ историки что около озера Генисаретскаго и во всѣхъ тѣхъ мѣстахъ разселено было тогда самое бѣднѣйшее населенiе какое только можно вообразить... И знало же другое великое сердце другаго великаго существа бывшаго тутъ же, Матери Его, что не для одного лишь великаго страшнаго подвига Своего сошелъ Онъ тогда, а что доступно сердцу Его и простодушное немудрое веселiе какихъ нибудь темныхъ, темныхъ и не хитрыхъ существъ, ласково позвавшихъ Его на убогiй бракъ ихъ. «Не пришелъ еще часъ Мой», онъ говоритъ съ тихою улыбкой (непремѣнно улыбнулся ей кротко)... Въ самомъ дѣлѣ, неужто для того чтобъ умножать вино на бѣдныхъ свадьбахъ сошелъ Онъ на землю? А вотъ пошелъ же и сдѣлалъ же по Ея просьбѣ... Ахъ онъ опять читаетъ:

«..... Глагола имъ Iисусъ: наполните водоносы воды, и наполниша ихъ до верха.

И глагола имъ: почерпите нынѣ и принесите архiтрiклiнови, и принесоша.

Якоже вкуси архiтрiклiнъ вiна бывшаго отъ воды,

‑ 59 ‑

и не вѣдяше откуду есть: слуги же вѣдяху почерпшiи воду: пригласи жениха архiтрiклiнъ:

И глагола ему: всякъ человѣкъ прежде доброе вiно полагаетъ, и егда упiются, тогда хуждшее: ты же соблюлъ еси доброе вiно доселѣ».

— Но чтò это, чтò это? Почему раздвигается комната... Ахъ да... вѣдь это бракъ, свадьба... да конечно. Вотъ и гости, вотъ и молодые сидятъ и веселая толпа и... гдѣ же премудрый Архитриклинъ? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната... Кто встаетъ тамъ изъ-за большаго стола? Какъ... И онъ здѣсь? Да вѣдь онъ во гробѣ... Но онъ и здѣсь... всталъ, увидалъ меня, идетъ сюда... Господи!...

Да, къ нему, къ нему подошелъ онъ, сухенькiй старичокъ, съ мелкими морщинками на лицѣ, радостный и тихо смѣющiйся. Гроба ужь нѣтъ, и онъ въ той же одеждѣ какъ и вчера сидѣлъ съ ними когда собрались къ нему гости. Лицо все открытое, глаза сiяютъ. Какъ же это, онъ стало быть тоже на пирѣ, тоже званый на бракъ въ Канѣ Галилейской...

— Тоже, милый, тоже званъ, званъ и призванъ, раздается надъ нимъ тихiй голосъ. — Зачѣмъ сюда схоронился что не видать тебя... пойдемъ и ты къ намъ.

Голосъ его, голосъ старца Зосимы... Да и какъ же не онъ коль зоветъ? Старецъ приподнялъ Алешу рукой, тотъ поднялся съ колѣнъ.

— Веселимся, продолжаетъ сухенькiй старичокъ, — пьемъ вино новое, вино радости новой, великой; видишь сколько гостей? Вотъ и женихъ и невѣста, вотъ и премудрый Архитриклинъ, вино новое пробуетъ. Чего дивишься на меня? Я луковку подалъ вотъ и я здѣсь. И многiе здѣсь только по луковкѣ подали, по одной только маленькой луковкѣ... Чтò наши дѣла? И ты тихiй и ты кроткiй мой мальчикъ и

‑ 60 ‑

ты сегодня луковку съумѣлъ подать алчущей. Начинай милый, начинай кроткiй, дѣло свое!... А видишь ли Солнце наше, видишь ли ты Его?

— Боюсь... не смѣю глядѣть... прошепталъ Алеша.

— Не бойся Его. Страшенъ величiемъ предъ нами, ужасенъ высотою Своею, но милостивъ безконечно, намъ изъ любви уподобился и веселится съ нами, воду въ вино превращаетъ, чтобы не пресѣкалась радость гостей, новыхъ гостей ждетъ, новыхъ безпрерывно зоветъ и уже на вѣки вѣковъ. Вонъ и вино несутъ новое, видишь сосуды несутъ...

Что-то горѣло въ сердцѣ Алеши, что-то наполнило его вдругъ до боли, слезы восторга рвались изъ души его... Онъ простеръ руки, вскрикнулъ и проснулся...

Опять гробъ, отворенное окно и тихое, важное, раздѣльное чтенiе Евангелiя. Но Алеша уже не слушалъ чтò читаютъ. Странно, онъ заснулъ на колѣняхъ, а теперь стоялъ на ногахъ, и вдругъ, точно сорвавшись съ мѣста, тремя твердыми скорыми шагами подошелъ вплоть ко гробу. Даже задѣлъ плечомъ отца Паисiя и не замѣтилъ того. Тотъ на мгновенiе поднялъ было на него глаза отъ книги, но тотчасъ же отвелъ ихъ опять, понявъ что съ юношей что-то случилось странное. Алеша глядѣлъ съ полминуты на гробъ, на закрытаго, недвижимаго, протянутаго въ гробу мертвеца, съ иконой на груди и съ куколемъ съ восьмиконечнымъ крестомъ на головѣ. Сейчасъ только онъ слышалъ голосъ его и голосъ этотъ еще раздавался въ его ушахъ. Онъ еще прислушивался, онъ ждалъ еще звуковъ... но вдругъ круто повернувшись вышелъ изъ кельи.

Онъ не остановился и на крылечкѣ, но быстро сошелъ внизъ. Полная восторгомъ душа его жаждала свободы, мѣста, широты. Надъ нимъ широко, необозримо опрокинулся небесный куполъ полный тихихъ сiяющихъ звѣздъ. Съ зенита

‑ 61 ‑

до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свѣжая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Бѣлыя башни и золотыя главы собора сверкали на яхонтовомъ небѣ. Осеннiе роскошные цвѣты въ клумбахъ около дома заснули до утра. Тишина земная какъ бы сливалась съ небесною, тайна земная соприкасалась со звѣздною... Алеша стоялъ, смотрѣлъ, и вдругъ, какъ подкошенный повергся на землю.

Онъ не зналъ для чего обнималъ ее, онъ не давалъ себѣ отчета почему ему такъ неудержимо хотѣлось цаловать ее, цаловать ее всю, но онъ цаловалъ ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и изступленно клялся любить ее, любить во вѣки вѣковъ. «Облей землю слезами радости твоея и люби сiи слезы твои»... прозвенѣло въ душѣ его. О чемъ плакалъ онъ? О, онъ плакалъ въ восторгѣ своемъ даже и объ этихъ звѣздахъ, которыя сiяли ему изъ бездны и «не стыдился изступленiя сего». Какъ будто нити ото всѣхъ этихъ безчисленныхъ мiровъ Божiихъ сошлись разомъ въ душѣ его и она вся трепетала «соприкасаясь мiрамъ инымъ». Простить хотѣлось ему всѣхъ и за все, и просить прощенiя, о! не себѣ, а за всѣхъ, за все и за вся, а «за меня и другiе просятъ», прозвенѣло опять въ душѣ его. Но съ каждымъ мгновенiемъ онъ чувствовалъ явно и какъ бы осязательно какъ что-то твердое и незыблемое, какъ этотъ сводъ небесный, сходило въ душу его. Какая-то какъ бы идея воцарялась въ умѣ его — и уже на всю жизнь и на вѣки вѣковъ. Палъ онъ на землю слабымъ юношей, а всталъ твердымъ на всю жизнь бойцомъ, и созналъ и почувствовалъ это вдругъ, въ туже минуту своего восторга. И никогда, никогда не могъ забыть Алеша во всю жизнь свою потомъ этой минуты. «Кто-то посѣтилъ мою душу въ тотъ часъ», говорилъ онъ потомъ съ твердою вѣрой въ слова свои...

‑ 62 ‑

Черезъ три дня онъ вышелъ изъ монастыря, чтò согласовалось и со словомъ покойнаго старца его, повелѣвшаго ему «пребывать въ мiру».

‑‑‑