‑ 62 ‑

КНИГА ОСЬМАЯ.

МИТЯ.

I.

Кузьма Самсоновъ.

А Дмитрiй Ѳедоровичъ, которому Грушенька, улетая въ новую жизнь, «велѣла» передать свой послѣднiй привѣтъ и заказала помнить на вѣки часокъ ея любви, былъ въ эту минуту, ничего не вѣдая о происшедшемъ съ нею, тоже въ страшномъ смятенiи и хлопотахъ. Въ послѣднiе два дня онъ былъ въ такомъ невообразимомъ состоянiи, что дѣйствительно могъ заболѣть воспаленiемъ въ мозгу, какъ самъ потомъ говорилъ. Алеша наканунѣ не могъ розыскать его утромъ, а братъ Иванъ въ тотъ же день не могъ устроить съ нимъ свиданiя въ трактирѣ. Хозяева квартирки, въ которой онъ квартировалъ, скрыли по его приказу слѣды его. Онъ же въ эти два дня буквально метался во всѣ стороны, «борясь съ своею судьбой и спасая себя», какъ онъ самъ потомъ выразился, и даже на нѣсколько часовъ слеталъ по одному горячему дѣлу вонъ изъ города, не смотря на то что страшно было ему уѣзжать, оставляя Грушеньку хоть на минутку безъ глаза надъ нею. Все это впослѣдствiи выяснилось въ самомъ подробномъ и документальномъ видѣ, но теперь мы намѣтимъ фактически лишь самое необходимое изъ исторiи

‑ 63 ‑

этихъ ужасныхъ двухъ дней въ его жизни, предшествовавшихъ страшной катастрофѣ, такъ внезапно разразившейся надъ судьбой его.

Грушенька хоть и любила его часочекъ истинно и искренно, это правда, но и мучила же его въ тоже время иной разъ дѣйствительно жестоко и безпощадно. Главное въ томъ что ничего-то онъ не могъ разгадать изъ ея намѣренiй; выманить же лаской или силой не было тоже возможности: не далась бы ни за чтò, а только бы разсердилась и отвернулась отъ него вовсе, это онъ ясно тогда понималъ. Онъ подозрѣвалъ тогда весьма вѣрно что она и сама находится въ какой-то борьбѣ, въ какой-то необычайной нерѣшительности, на что-то рѣшается и всe рѣшиться не можетъ, а потому и не безъ основанiя предполагалъ, замирая сердцемъ, что минутами она должна была просто ненавидѣть его съ его страстью. Такъ можетъ быть и было, но объ чемъ именно тосковала Грушенька, того онъ всетаки не понималъ. Собственно для него весь вопросъ его мучившiй складывался лишь въ два опредѣленiя: «или онъ, Митя, или Ѳедоръ Павловичъ». Тутъ кстати нужно обозначить одинъ твердый фактъ: онъ вполнѣ былъ увѣренъ что Ѳедоръ Павловичъ непремѣнно предложитъ (если ужь не предложилъ) Грушенькѣ законный бракъ, и не вѣрилъ ни минуты что старый сластолюбецъ надѣется отдѣлаться лишь тремя тысячами. Это вывелъ Митя зная Грушеньку и ея характеръ. Вотъ почему ему и могло казаться временами, что вся мука Грушеньки и вся ея нерѣшимость происходитъ тоже лишь отъ того что она не знаетъ кого изъ нихъ выбрать и кто изъ нихъ будетъ ей выгоднѣе. О близкомъ же возвращенiи «офицера», то есть того роковаго человѣка въ жизни Грушеньки, прибытiя котораго она ждала съ такимъ волненiемъ и страхомъ, онъ, странно это, въ тѣ

‑ 64 ‑

дни даже и не думалъ думать. Правда что Грушенька съ нимъ объ этомъ въ самые послѣднiе дни очень молчала. Однако ему было вполнѣ извѣстно отъ нея же самой о письмѣ полученномъ тою мѣсяцъ назадъ отъ этого бывшаго ея обольстителя, было извѣстно отчасти и содержанiе письма. Тогда, въ одну злую минутку, Грушенька ему это письмо, показала, но, къ ея удивленiю, письму этому онъ не придалъ почти никакой цѣны. И очень было бы трудно объяснить почему: можетъ быть просто потому что самъ, угнетенный всѣмъ безобразiемъ и ужасомъ своей борьбы съ роднымъ отцомъ за эту женщину, онъ уже и предположить не могъ для себя ничего страшнѣе и опаснѣе, по крайней мѣрѣ въ то время. Жениху же вдругъ выскочившему откуда-то послѣ пятилѣтняго исчезновенiя онъ просто даже не вѣрилъ, и особенно тому что тотъ скоро прiѣдетъ. Да и въ самомъ этомъ первомъ письмѣ «офицера», которое показали Митенькѣ, говорилось о прiѣздѣ этого новаго соперника весьма неопредѣленно: письмо было очень туманное, очень высокопарное и наполнено лишь чувствительностью. Надо замѣтить, что Грушенька въ тотъ разъ скрыла отъ него послѣднiя строчки письма, въ которыхъ говорилось нѣсколько опредѣленнѣе о возвращенiи. Къ тому же Митенька вспоминалъ потомъ, что въ ту минуту уловилъ какъ бы нѣкоторое невольное и гордое презрѣнiе къ этому посланiю изъ Сибири въ лицѣ самой Грушеньки. Затѣмъ Грушенька о всѣхъ дальнѣйшихъ сношенiяхъ съ этимъ новымъ соперникомъ Митенькѣ уже ничего не сообщала. Такимъ образомъ и мало по малу онъ совсѣмъ даже забылъ объ офицерѣ. Онъ думалъ только о томъ, что чтобы тамъ ни вышло и какъ бы дѣло ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его съ Ѳедоромъ Павловичемъ слишкомъ близка и должна разрѣшиться раньше всего другаго. Замирая душой, онъ

‑ 65 ‑

ежеминутно ждалъ рѣшенiя Грушеньки и все вѣрилъ что оно произойдетъ какъ бы внезапно, по вдохновенiю. Вдругъ она скажетъ ему: «Возьми меня, я на вѣки твоя» — и все кончится: онъ схватитъ ее и увезетъ на край свѣта тотчасъ же. О, тотчасъ же увезетъ какъ можно, какъ можно дальше, если не на край свѣта, то куда нибудь на край Россiи, женится тамъ на ней и поселится съ ней inсоgnitо, такъ чтобъ ужь никто не зналъ объ нихъ вовсе, ни здѣсь, ни тамъ и нигдѣ. Тогда, о тогда начнется тотчасъ же совсѣмъ новая жизнь! Объ этой другой, обновленной и уже «добродѣтельной» жизни («непремѣнно, непремѣнно добродѣтельной») онъ мечталъ поминутно и изступленно. Онъ жаждалъ этого воскресенiя и обновленiя. Гнусный омутъ, въ которомъ онъ завязъ самъ своей волей, слишкомъ тяготилъ его и онъ, какъ и очень многiе въ такихъ случаяхъ, всего болѣе вѣрилъ въ перемѣну мѣста: только бы не эти люди, только бы не эти обстоятельства, только бы улетѣть изъ этого проклятаго мѣста и — все возродится, пойдетъ по новому! Вотъ во чтò онъ вѣрилъ и по чемъ томился.

Но это было лишь въ случаѣ перваго, счастливаго рѣшенiя вопроса. Было и другое рѣшенiе, представлялся и другой, но ужасный уже исходъ. Вдругъ она скажетъ ему: «ступай, я порѣшила сейчасъ съ Ѳедоромъ Павловичемъ и выхожу за него замужъ, а тебя не надо» — и тогда… но тогда… Митя впрочемъ не зналъ что будетъ тогда, до самаго послѣдняго часу не зналъ, въ этомъ надо его оправдать. Намѣренiй опредѣленныхъ у него не было, преступленiе обдумано не было. Онъ только слѣдилъ, шпiонилъ и мучился, но готовился всетаки лишь къ первому счастливому исходу судьбы своей. Даже отгонялъ всякую другую мысль. Но здѣсь уже начиналась совсѣмъ другая мука, вставало

‑ 66 ‑

одно совсѣмъ новое и постороннее, но тоже роковое и неразрѣшимое обстоятельство.

Именно, въ случаѣ если она скажетъ ему: «я твоя, увези меня», то какъ онъ ее увезетъ? Гдѣ у него на то средства, деньги? У него какъ разъ къ этому сроку изсякли всѣ до сихъ поръ не прерывавшiеся въ продолженiе столькихъ лѣтъ его доходы отъ подачекъ Ѳедора Павловича. Конечно, у Грушеньки были деньги, но въ Митѣ на этотъ счетъ вдругъ оказалась страшная гордость: онъ хотѣлъ увезти ее самъ и начать съ ней новую жизнь на свои средства, а не на ея; онъ вообразить даже не могъ что возьметъ у нея ея деньги и страдалъ отъ этой мысли до мучительнаго отвращенiя. Не распространяюсь здѣсь объ этомъ фактѣ, не анализирую его, а лишь отмѣчаю: таковъ былъ складъ души его въ ту минуту. Могло все это происходить косвенно и какъ бы безсознательно даже отъ тайныхъ мукъ его совѣсти за воровски присвоенныя имъ деньги Катерины Ивановны: «предъ одной подлецъ и предъ другой тотчасъ же выйду опять подлецъ», думалъ онъ тогда, какъ самъ потомъ признавался: «да Грушенька коли узнаетъ, такъ и сама не захочетъ такого подлеца». Итакъ, гдѣ же взять средства, гдѣ взять эти роковыя деньги? Иначе все пропадетъ и ничего не состоится, «и единственно потому что не хватило денегъ, о позоръ!»

Забѣгаю впередъ: то-то и есть что онъ можетъ быть и зналъ гдѣ достать эти деньги, зналъ можетъ быть гдѣ и лежатъ онѣ. Подробнѣе на этотъ разъ ничего не скажу, ибо потомъ все объяснится; но вотъ въ чемъ состояла главная для него бѣда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащiя гдѣ-то средства, чтобы имѣть право взять ихъ, надо было предварительно возвратить три тысячи Катеринѣ Ивановнѣ — иначе «я карманный воръ, я подлецъ,

‑ 67 ‑

а новую жизнь я не хочу начинать подлецомъ», рѣшилъ Митя, а потому рѣшилъ перевернуть весь мiръ, если надо, но непремѣнно эти три тысячи отдать Катеринѣ Ивановнѣ во чтò бы то ни стало и прежде всего. Окончательный процессъ этого рѣшенiя произошелъ съ нимъ такъ сказать въ самые послѣднiе часы его жизни, именно съ послѣдняго свиданiя съ Алешей, два дня тому назадъ вечеромъ, на дорогѣ, послѣ того какъ Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушавъ разсказъ о томъ отъ Алеши, сознался что онъ подлецъ и велѣлъ передать это Катеринѣ Ивановнѣ, «если это можетъ сколько нибудь ее облегчить». Тогда же, въ ту ночь, разставшись съ братомъ, почувствовалъ онъ въ изступленiи своемъ что лучше даже «убить и ограбить кого нибудь, но долгъ Катѣ возвратить». «Пусть ужь лучше я предъ тѣмъ, убитымъ и ограбленнымъ — убiйцей и воромъ выйду и предъ всѣми людьми, и въ Сибирь пойду, чѣмъ если Катя въ правѣ будетъ сказать что я ей измѣнилъ и у нея же деньги укралъ, и на ея же деньги съ Грушенькой убѣжалъ добродѣтельную жизнь начинать! Этого не могу!» Такъ со скрежетомъ зубовъ изрекъ Митя и дѣйствительно могъ представлять себѣ временами что кончитъ воспаленiемъ въ мозгу. Но пока боролся...

Странное дѣло: казалось бы что тутъ при такомъ рѣшенiи, кромѣ отчаянiя, ничего уже болѣе для него не оставалось; ибо гдѣ взять вдругъ такiя деньги, да еще такому голышу какъ онъ? А между тѣмъ онъ до конца все то время надѣялся что достанетъ эти три тысячи, что онѣ придутъ слетятъ къ нему какъ нибудь сами, даже хоть съ неба. Но такъ именно бываетъ съ тѣми которые, какъ и Дмитрiй Ѳедоровичъ, всю жизнь свою умѣютъ лишь тратить и мотать доставшiяся по наслѣдству деньги даромъ, а о томъ какъ добываются деньги не имѣютъ никакого понятiя. Самый фантастическiй

‑ 68 ‑

вихрь поднялся въ головѣ его сейчасъ послѣ того какъ онъ третьяго дня разстался съ Алешей, и спуталъ всѣ его мысли. Такимъ образомъ вышло что началъ онъ съ самаго дикаго предпрiятiя. Да можетъ быть именно въ этакихъ положенiяхъ у этакихъ людей самыя невозможныя и фантастическiя предпрiятiя представляются первыми возможнѣйшими. Онъ вдругъ порѣшилъ пойти къ купцу Самсонову, покровителю Грушеньки, и предложить ему одинъ «планъ», достать отъ него подъ этотъ «планъ» разомъ всю искомую сумму; въ планѣ своемъ съ коммерческой стороны онъ не сомнѣвался нисколько, а сомнѣвался лишь въ томъ какъ посмотритъ на его выходку самъ Самсоновъ, если захочетъ взглянуть не съ одной только коммерческой стороны. Митя хоть и зналъ этого купца въ лицо, но знакомъ съ нимъ не былъ и даже ни разу не говорилъ съ нимъ. Но почему-то въ немъ, и даже уже давно, основалось убѣжденiе, что этотъ старый развратитель, дышащiй теперь на ладонъ, можетъ быть вовсе не будетъ въ настоящую минуту противиться, если Грушенька устроитъ какъ нибудь свою жизнь честно и выйдетъ за «благонадежнаго человѣка» замужъ. И что не только не будетъ противиться, но что и самъ желаетъ того и, навернись только случай, самъ будетъ способствовать. По слухамъ ли какимъ, или изъ какихъ нибудь словъ Грушеньки, но онъ заключилъ тоже, что старикъ можетъ быть предпочелъ бы его для Грушеньки Ѳедору Павловичу. Можетъ быть многимъ изъ читателей нашей повѣсти покажется этотъ разсчетъ на подобную помощь и намѣренiе взять свою невесту такъ сказать изъ рукъ ея покровителя слишкомъ ужь грубымъ и небрезгливымъ со стороны Дмитрiя Ѳедоровича. Могу замѣтить лишь то, что прошлое Грушеньки представлялось Митѣ уже окончательно прошедшимъ. Онъ глядѣлъ на это прошлое съ безконечнымъ

‑ 69 ‑

состраданiемъ и рѣшилъ со всѣмъ пламенемъ своей страсти, что разъ Грушенька выговоритъ ему что его любитъ и за него идетъ, то тотчасъ же и начнется совсѣмъ новая Грушенька, а вмѣстѣ съ нею и совсѣмъ новый Дмитрiй Ѳедоровичъ, безо всякихъ уже пороковъ, а лишь съ однѣми добродѣтелями: оба они другъ другу простятъ и начнутъ свою жизнь уже совсѣмъ по новому. Чтò же до Кузьмы Самсонова, то считалъ онъ его въ этомъ прежнемъ провалившемся прошломъ Грушеньки за человѣка въ жизни ея роковаго, котораго она однако никогда не любила и который, это главное, уже тоже «прошелъ», кончился, такъ что и его уже нѣтъ теперь вовсе. Да къ тому же Митя его даже и за человѣка теперь считать не могъ, ибо извѣстно было всѣмъ и каждому въ городѣ, что это лишь больная развалина, сохранившая отношенiя съ Грушенькой такъ сказать лишь отеческiя, а совсѣмъ не на тѣхъ основанiяхъ, какъ прежде, и что это уже давно такъ, уже почти годъ какъ такъ. Во всякомъ случаѣ тутъ было много и простодушiя со стороны Мити, ибо при всѣхъ порокахъ своихъ это былъ очень простодушный человѣкъ. Вслѣдствiе этого-то простодушiя своего онъ между прочимъ былъ серiозно убѣжденъ, что старый Кузьма, собираясь отходить въ другой мiръ, чувствуетъ искреннее раскаянiе за свое прошлое съ Грушенькой, и что нѣтъ теперь у нея покровителя и друга болѣе преданнаго какъ этотъ безвредный уже старикъ.

На другой же день послѣ разговора своего съ Алешей въ полѣ, послѣ котораго Митя почти не спалъ всю ночь, онъ явился въ домъ Самсонова около десяти часовъ утра и велѣлъ о себѣ доложить. Домъ этотъ былъ старый, мрачный, очень обширный, двухъэтажный, съ надворными строенiями и съ флигелемъ. Въ нижнемъ этажѣ проживали два женатые сына Самсонова со своими семействами, престарѣлая

‑ 70 ‑

сестра его и одна незамужняя дочь. Во флигелѣ же помѣщались два его приказчика, изъ которыхъ одинъ былъ тоже многосемейный. И дѣти и приказчики тѣснились въ своихъ помѣщенiяхъ, но верхъ дома занималъ старикъ одинъ и не пускалъ къ себѣ жить даже дочь, ухаживавшую за нимъ и которая въ опредѣленные часы и въ неопредѣленные зовы его должна была каждый разъ взбѣгать къ нему на верхъ снизу, не смотря на давнишнюю одышку свою. Этотъ «верхъ» состоялъ изъ множества большихъ парадныхъ комнатъ, меблированныхъ по купеческой старинѣ, съ длинными скучными рядами неуклюжихъ креселъ и стульевъ краснаго дерева по стѣнамъ, съ хрустальными люстрами въ чехлахъ, съ угрюмыми зеркалами въ простѣнкахъ. Всѣ эти комнаты стояли совсѣмъ пустыми и необитаемыми, потому что больной старикъ жался лишь въ одной комнаткѣ, въ отдаленной маленькой своей спаленкѣ, гдѣ прислуживала ему старуха-служанка, съ волосами въ платочкѣ, да «малый», пребывавшiй на залавкѣ въ передней. Ходить старикъ изъ-за распухшихъ ногъ своихъ почти совсѣмъ уже не могъ и только изрѣдка поднимался со своихъ кожаныхъ креселъ, и старуха, придерживая его подъ руки, проводила его разъ-другой по комнатѣ. Былъ онъ строгъ и неразговорчивъ даже съ этою старухой. Когда доложили ему о приходѣ «капитана», онъ тотчасъ же велѣлъ отказать. Но Митя настаивалъ и доложился еще разъ. Кузьма Кузьмичъ опросилъ подробно малаго: чтò дескать каковъ съ виду, не пьянъ ли? Не буянитъ ли? И получилъ въ отвѣтъ что «тверезъ, но уходить не хочетъ». Старикъ опять велѣлъ отказать. Тогда Митя, все это предвидѣвшiй и нарочно на сей случай захватившiй съ собой бумагу и карандашъ, четко написалъ на клочкѣ бумаги одну строчку: «По самонужнѣйшему дѣлу близко касающемуся Аграфены Александровны»,

‑ 71 ‑

и послалъ это старику. Подумавъ нѣсколько, старикъ велѣлъ малому ввести посѣтителя въ залу, а старуху послалъ внизъ съ приказанiемъ къ младшему сыну сейчасъ же явиться къ нему на верхъ. Этотъ младшiй сынъ, мущина вершковъ двѣнадцати и силы непомѣрной, брившiй лицо и одѣвавшiйся по нѣмецки (самъ Самсоновъ ходилъ въ кафтанѣ и съ бородой), явился немедленно и безмолвно. Всѣ они предъ отцомъ трепетали. Пригласилъ отецъ этого молодца не то чтобъ изъ страху предъ капитаномъ, характера онъ былъ весьма не робкаго, а такъ лишь на всякiй случай, болѣе чтобъ имѣть свидѣтеля. Въ сопровожденiи сына, взявшаго его подъ руку, и малаго, онъ выплылъ наконецъ въ залу. Надо думать что ощущалъ онъ и нѣкоторое довольно сильное любопытство. Зала эта, въ которой ждалъ Митя, была огромная, угрюмая, убивавшая тоской душу комната, въ два свѣта, съ хорами, со стѣнами «подъ мраморъ» и съ тремя огромными хрустальными люстрами въ чехлахъ. Митя сидѣлъ на стульчикѣ у входной двери и въ нервномъ нетерпѣнiи ждалъ своей участи. Когда старикъ появился у противоположнаго входа, сажень за десять отъ стула Мити, то тотъ вдругъ вскочилъ и своими твердыми, фронтовыми, аршинными шагами пошелъ къ нему на встрѣчу. Одѣтъ былъ Митя прилично, въ застегнутомъ сюртукѣ, съ круглою шляпой въ рукахъ и въ черныхъ перчаткахъ, точь въ точь какъ былъ дня три тому назадъ въ монастырѣ, у старца, на семейномъ свиданiи съ Ѳедоромъ Павловичемъ и съ братьями. Старикъ важно и строго ожидалъ его стоя и Митя разомъ почувствовалъ что, пока онъ подходилъ, тотъ его всего разсмотрѣлъ. Поразило тоже Митю чрезвычайно опухшее за послѣднее время лицо Кузьмы Кузьмича: нижняя и безъ того толстая губа его казалась теперь какою-то отвисшею лепешкой. Важно и молча поклонился онъ гостю, указалъ

‑ 72 ‑

ему на кресло подлѣ дивана, а самъ медленно, опираясь на руку сына и болѣзненно кряхтя, сталъ усаживаться напротивъ Мити на диванъ, такъ что тотъ, видя болѣзненныя усилiя его, немедленно почувствовалъ въ сердцѣ своемъ раскаянiе и деликатный стыдъ за свое теперешнее ничтожество предъ столь важнымъ имъ обезпокоеннымъ лицомъ.

— Чтò вамъ, сударь, отъ меня угодно? проговорилъ усѣвшись наконецъ старикъ, медленно, раздѣльно, строго, но вѣжливо.

Митя вздрогнулъ, вскочилъ было, но сѣлъ опять. Затѣмъ тотчасъ же сталъ говорить громко, быстро, нервно, съ жестами, и въ рѣшительномъ изступленiи. Видно было что человѣкъ дошелъ до черты, погибъ и ищетъ послѣдняго выхода, а не удастся, то хоть сейчасъ и въ воду. Все это въ одинъ мигъ вѣроятно понялъ старикъ Самсоновъ, хотя лицо его оставалось неизмѣннымъ и холоднымъ какъ у истукана.

«Благороднѣйшiй Кузьма Кузьмичъ вѣроятно слыхалъ уже не разъ о моихъ контрахъ съ отцомъ моимъ, Ѳедоромъ Павловичемъ Карамазовымъ, ограбившимъ меня по наслѣдству послѣ родной моей матери…. такъ какъ весь городъ уже трещитъ объ этомъ.… потому что здѣсь всѣ трещатъ объ томъ чего не надо…. А кромѣ того могло дойти и отъ Грушеньки…. виноватъ: отъ Аграфены Александровны…. отъ многоуважаемой и многочтимой мною Аграфены Александровны»… такъ началъ и оборвался съ перваго слова Митя. Но мы не будемъ приводить дословно всю его рѣчь, а представимъ лишь изложенiе. Дѣло дескать заключается въ томъ, что онъ, Митя, еще три мѣсяца назадъ, нарочито совѣтовался (онъ именно проговорилъ «нарочито», а не нарочно) съ адвокатомъ въ губернскомъ городѣ, «со знаменитымъ адвокатомъ, Кузьма Кузьмичъ, Павломъ Павловичемъ Корнеплодовымъ,

‑ 73 ‑

изволили вѣроятно слышать? Лобъ обширный, почти государственный умъ.… васъ тоже знаетъ…. отзывался въ лучшемъ видѣ»…. оборвался въ другой разъ Митя. Но обрывы его не останавливали, онъ тотчасъ же чрезъ нихъ перескакивалъ и устремлялся все далѣе и далѣе. Этотъ де самый Корнеплодовъ, опросивъ подробно и разсмотрѣвъ документы какiе Митя могъ представить ему (о документахъ Митя выразился неясно и особенно спѣша въ этомъ мѣстѣ), отнесся что на счетъ деревни Чермашни, которая должна бы дескать была принадлежать ему, Митѣ, по матери, дѣйствительно можно бы было начать искъ и тѣмъ старика-безобразника огорошить… «потому что не всѣ же двери заперты, а юстицiя ужь знаетъ куда пролѣзть». Однимъ словомъ, можно бы было надѣяться даже де тысячъ на шесть додачи отъ Ѳедора Павловича, на семь даже, такъ какъ Чермашня все же стòитъ не менѣе двадцати пяти тысячъ, то есть навѣрно двадцати восьми, — «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмичъ, а я, представьте себѣ, и семнадцати отъ этого жестокаго человѣка не выбралъ!...» Такъ вотъ я, дескать, Митя, тогда это дѣло бросилъ, ибо не умѣю съ юстицiей, а прiѣхавъ сюда поставленъ былъ въ столбнякъ встрѣчнымъ искомъ (здѣсь Митя опять запутался и опять круто перескочилъ): такъ вотъ дескать, не пожелаете ли вы, благороднѣйшiй Кузьма Кузьмичъ, взять всѣ права мои на этого изверга, а сами мнѣ дайте три только тысячи… Вы ни въ какомъ случаѣ проиграть вѣдь не можете, въ этомъ честью, честью клянусь, а совсѣмъ напротивъ можете нажить тысячъ шесть или семь вмѣсто трехъ… А главное дѣло чтобъ это кончить «даже сегодня же». «Я тамъ вамъ у нотарiуса что ли или какъ тамъ… Однимъ словомъ, я готовъ на все, выдамъ всѣ документы какiе потребуете, все подпишу… и мы эту бумагу сейчасъ же и совершили бы, и еслибы можно,

‑ 74 ‑

еслибы только можно, то сегодня же бы утромъ… Вы бы мнѣ эти три тысячи выдали… такъ какъ кто же противъ васъ капиталистъ въ этомъ городишкѣ… и тѣмъ спасли бы меня отъ… однимъ словомъ спасли бы мою бѣдную голову для благороднѣйшаго дѣла, для возвышеннѣйшаго дѣла можно сказать… ибо питаю благороднѣйшiя чувства къ извѣстной особѣ, которую слишкомъ знаете и о которой печетесь отечески. Иначе бы и не пришелъ еслибы не отечески. И, если хотите, тутъ трое состукнулись лбами, ибо судьба — это страшилище, Кузьма Кузьмичъ! Реализмъ, Кузьма Кузьмичъ, реализмъ! А такъ какъ васъ давно уже надо исключить, то останутся два лба, какъ я выразился, можетъ быть не ловко, но я не литераторъ. То есть одинъ лобъ мой, а другой — этого изверга. Итакъ выбирайте: или я или извергъ? Все теперь въ вашихъ рукахъ — три судьбы и два жребiя… Извините, я сбился, но вы понимаете… я вижу по вашимъ почтеннымъ глазамъ что вы поняли… А если не поняли, то сегодня же въ воду, вотъ!»

Митя оборвалъ свою нелѣпую рѣчь этимъ «вотъ», и вскочивъ съ мѣста ждалъ отвѣта на свое глупое предложенiе. Съ послѣднею фразой онъ вдругъ и безнадежно почувствовалъ что все лопнуло, а главное что онъ нагородилъ страшной ахинеи. «Странное дѣло, пока шелъ сюда все казалось хорошо, а теперь вотъ и ахинея!» вдругъ пронеслось въ его безнадежной головѣ. Всe время пока онъ говорилъ, старикъ сидѣлъ неподвижно и съ ледянымъ выраженiемъ во взорѣ слѣдилъ за нимъ. Выдержавъ его однако съ минутку въ ожиданiи, Кузьма Кузьмичъ изрекъ наконецъ самымъ рѣшительнымъ и безотраднымъ тономъ:

— Извините-съ, мы эдакими дѣлами не занимаемся.

Митя вдругъ почувствовалъ что подъ нимъ слабѣютъ ноги.

‑ 75 ‑

— Какъ же я теперь, Кузьма Кузьмичъ, пробормоталъ онъ блѣдно улыбаясь. — Вѣдь я теперь пропалъ, какъ вы думаете?

— Извините-съ...

Митя всe стоялъ и все смотрѣлъ неподвижно въ упоръ, и вдругъ замѣтилъ что что-то двинулось въ лицѣ старика. Онъ вздрогнулъ.

— Видите, сударь, намъ такiя дѣла ‑ несподручны, медленно промолвилъ старикъ, — суды пойдутъ, адвокаты, сущая бѣда! А если хотите, тутъ есть одинъ человѣкъ, вотъ къ нему обратитесь…

— Боже мой, кто же это!.. Вы воскрешаете меня, Кузьма Кузьмичъ, залепеталъ вдругъ Митя.

— Не здѣшнiй онъ, этотъ человѣкъ, да и здѣсь его теперь не находится. Онъ по крестьянству, лѣсомъ торгуетъ, прозвищемъ Лягавый. У Ѳедора Павловича вотъ уже годъ какъ торгуетъ въ Чермашнѣ этой вашей рощу, да за цѣной расходятся, можетъ слышали. Теперь онъ какъ разъ прiѣхалъ опять и стоитъ теперь у батюшки Ильинскаго, отъ Воловьей станцiи верстъ двѣнадцать что ли будетъ, въ селѣ Ильинскомъ. Писалъ онъ сюда и ко мнѣ по этому самому дѣлу, то есть на счетъ этой рощи, совѣта просилъ. Ѳедоръ Павловичъ къ нему самъ хочетъ ѣхать. Такъ еслибы вы Ѳедора Павловича предупредили, да Лягавому предложили вотъ то самое что мнѣ говорили, то онъ можетъ статься…

— Генiальная мысль! восторженно перебилъ Митя. — Именно онъ, именно ему въ руку! Онъ торгуетъ, съ него дорого просятъ, а тутъ ему именно документъ на самое владѣнiе, ха-ха-ха! И Митя вдругъ захохоталъ своимъ короткимъ деревяннымъ смѣхомъ, совсѣмъ неожиданнымъ, такъ что даже Самсоновъ дрогнулъ головой.

‑ 76 ‑

— Какъ благодарить мнѣ васъ, Кузьма Кузьмичъ, кипѣлъ Митя.

— Ничего-съ, склонилъ голову Самсоновъ.

— Но вы не знаете, вы спасли меня, о, меня влекло къ вамъ предчувствiе… Итакъ къ этому попу!

— Не стòитъ благодарности-съ.

— Спѣшу и лечу. Злоупотребилъ вашимъ здоровьемъ. Вѣкъ не забуду, русскiй человѣкъ говоритъ вамъ это, Кузьма Кузьмичъ, р-русскiй человѣкъ!

— Тэ-эксъ.

Митя схватилъ было старика за руку чтобы потрясть ее, но что-то злобное промелькнуло въ глазахъ того. Митя отнялъ руку, но тотчасъ же упрекнулъ себя во мнительности. «Это онъ усталъ»… мелькнуло въ умѣ его.

— Для нея! Для нея, Кузьма Кузьмичъ! Вы понимаете что это для нея! рявкнулъ онъ вдругъ на всю залу, поклонился, круто повернулся и тѣми же скорыми, аршинными шагами, не оборачиваясь, устремился къ выходу. Онъ трепеталъ отъ восторга. «Все вѣдь ужь погибало, и вотъ Ангелъ Хранитель спасъ», неслось въ умѣ его. «И ужь если такой дѣлецъ какъ этотъ старикъ (благороднѣйшiй старикъ, и какая осанка!) указалъ этотъ путь, то… то ужь конечно выигранъ путь. Сейчасъ и летѣть. До ночи вернусь, ночью вернусь, но дѣло побѣждено. Неужели же старикъ могъ надо мной насмѣяться?» Такъ восклицалъ Митя, шагая въ свою квартиру, и ужь конечно иначе и не могло представляться уму его, то есть: или дѣльный совѣтъ (отъ такого-то дѣльца) — со знанiемъ дѣла, со знанiемъ этого Лягаваго (странная фамилiя!) или — или старикъ надъ нимъ посмѣялся! Увы! послѣдняя-то мысль и была единственно вѣрною. Потомъ, уже долго спустя, когда уже совершилась вся катастрофа, старикъ Самсоновъ самъ сознавался смѣясь что тогда осмѣялъ

‑ 77 ‑

«капитана». Это былъ злобный, холодный и насмѣшливый человѣкъ, къ тому же съ болѣзненными антипатiями. Восторженный ли видъ капитана, глупое ли убѣжденiе этого «мота и расточителя» что онъ, Самсоновъ, можетъ поддаться на такую дичь какъ его «планъ», ревнивое ли чувство на счетъ Грушеньки во имя которой «этотъ сорванецъ» пришелъ къ нему съ какою-то дичью за деньгами, — не знаю чтò именно побудило тогда старика, но въ ту минуту когда Митя стоялъ предъ нимъ, чувствуя что слабѣютъ его ноги и безсмысленно восклицалъ что онъ пропалъ, — въ ту минуту старикъ посмотрѣлъ на него съ безконечною злобой и придумалъ надъ нимъ посмѣяться. Когда Митя вышелъ, Кузьма Кузьмичъ блѣдный отъ злобы обратился къ сыну и велѣлъ распорядиться чтобы впредь этого оборванца и духу не было, и на дворъ не впускать, не то…

Онъ не договорилъ того чѣмъ угрожалъ, но даже сынъ, часто видавшiй его во гнѣвѣ, вздрогнулъ отъ страху. Цѣлый часъ спустя старикъ даже весь трясся отъ злобы, а къ вечеру заболѣлъ и послалъ за «лѣкаремъ».

II.

Лягавый.

Итакъ, надо было «скакать», а денегъ на лошадей все таки не было ни копѣйки, то есть были два двугривенныхъ, и это всe, всe чтò оставалось отъ столькихъ лѣтъ прежняго благосостоянiя! Но у него лежали дома старые серебряные часы, давно уже переставшiе ходить. Онъ схватилъ ихъ и снесъ къ Еврею-часовщику, помѣщавшемуся въ своей лавчонкѣ на базарѣ. Тотъ далъ за нихъ шесть рублей. «И того не ожидалъ!» вскричалъ восхищенный Митя (онъ все

‑ 78 ‑

продолжалъ быть въ восхищенiи), схватилъ свои шесть рублей и побѣжалъ домой. Дома онъ дополнилъ сумму, взявъ взаймы три рубля отъ хозяевъ, которые дали ему съ удовольствiемъ, не смотря на то что отдавали послѣднiя свои деньги, до того любили его. Митя въ восторженномъ состоянiи своемъ открылъ имъ тутъ же что рѣшается судьба его и разсказалъ имъ, ужасно спѣша разумѣется, почти весь свой «планъ», который только что представилъ Самсонову, затѣмъ рѣшенiе Самсонова, будущiя надежды свои и проч. и проч. Хозяева и допрежь сего были посвящены во многiя его тайны, потому-то и смотрѣли на него какъ на своего человѣка, совсѣмъ не гордаго барина. Совокупивъ такимъ образомъ девять рублей, Митя послалъ за почтовыми лошадьми до Воловьей станцiи. Но такимъ образомъ запомнился и обозначился фактъ, что «наканунѣ нѣкотораго событiя, въ полдень, у Мити не было ни копѣйки и что онъ чтобы достать денегъ, продалъ часы и занялъ три рубля у хозяевъ, и всe при свидѣтеляхъ».

Отмѣчаю этотъ фактъ заранѣе, потомъ разъяснится для чего такъ дѣлаю.

Поскакавъ на Воловью станцiю, Митя хоть и сiялъ отъ радостнаго предчувствiя что наконецъ-то кончитъ и развяжетъ «всѣ эти дѣла», тѣмъ не менѣе трепеталъ и отъ страху: чтò станется теперь съ Грушенькой въ его отсутствiе? Ну какъ разъ сегодня-то и рѣшится наконецъ пойти къ Ѳедору Павловичу? Вотъ почему онъ и уѣхалъ ей не сказавшись и заказавъ хозяевамъ отнюдь не открывать куда онъ дѣлся, если откуда нибудь придутъ его спрашивать. «Непремѣнно, непремѣнно сегодня къ вечеру надо вернуться», повторялъ онъ, трясясь въ телѣгѣ, «а этого Лягаваго пожалуй и сюда притащить.… для совершенiя этого акта»…. такъ замирая душою мечталъ Митя, но увы, мечтанiямъ

‑ 79 ‑

его слишкомъ не суждено было совершиться по его «плану».

Во первыхъ, онъ опоздалъ, отправившись съ Воловьей станцiи проселкомъ. Проселокъ оказался не въ двѣнадцать, а въ восемнадцать верстъ. Во вторыхъ, Ильинскаго «батюшки» онъ не засталъ дома, тотъ отлучился въ сосѣднюю деревню. Пока розыскалъ тамъ его Митя, отправившись въ эту сосѣднюю деревню все на тѣхъ же, уже измученныхъ лошадяхъ, наступила почти уже ночь. «Батюшка», робкiй и ласковый на видъ человѣчекъ, разъяснилъ ему немедленно, что этотъ Лягавый, хоть и остановился было у него съ первоначалу, но теперь находится въ Сухомъ Поселкѣ, тамъ у лѣснаго сторожа въ избѣ сегодня ночуетъ, потому что и тамъ тоже лѣсъ торгуетъ. На усиленныя просьбы Мити сводить его къ Лягавому сейчасъ же и «тѣмъ такъ сказать спасти его», батюшка хоть и заколебался въ началѣ, но согласился однако проводить его въ Сухой Поселокъ, видимо почувствовавъ любопытство; но на грѣхъ посовѣтовалъ дойти «пѣшечкомъ», такъ какъ тутъ всего какая нибудь верста «съ небольшимъ излишкомъ» будетъ. Митя разумѣется согласился и зашагалъ своими аршинными шагами, такъ что бѣдный батюшка почти побѣжалъ за нимъ. Это былъ еще не старый и очень осторожный человѣчекъ. Митя и съ нимъ тотчасъ же заговорилъ о своихъ планахъ, горячо, нервно требовалъ совѣтовъ на счетъ Лягаваго и проговорилъ всю дорогу. Батюшка слушалъ внимательно, но посовѣтовалъ мало. На вопросы Мити отвѣчалъ уклончиво: «не знаю, охъ, не знаю, гдѣ же мнѣ это знать» и т. д. Когда Митя заговорилъ о своихъ контрахъ съ отцомъ на счетъ наслѣдства, то батюшка даже испугался, потому что состоялъ съ Ѳедоромъ Павловичемъ въ какихъ-то зависимыхъ къ нему отношенiяхъ. Съ удивленiемъ впрочемъ освѣдомился почему онъ

‑ 80 ‑

называетъ этого торгующаго крестьянина Горсткина Лягавымъ, и разъяснилъ обязательно Митѣ, что хоть тотъ и впрямь Лягавый, но что онъ и не Лягавый, потому что именемъ этимъ жестоко обижается, и что называть его надо непремѣнно Горсткинымъ, «иначе ничего съ нимъ не совершите, да и слушать не станетъ», заключилъ батюшка. Митя нѣсколько и наскоро удивился и объяснилъ что такъ называлъ его самъ Самсоновъ. Услышавъ про это обстоятельство, батюшка тотчасъ же этотъ разговоръ замялъ, хотя и хорошо бы сдѣлалъ, еслибы разъяснилъ тогда же Дмитрiю Ѳедоровичу догадку свою: чтò если самъ Самсоновъ послалъ его къ этому мужичку, какъ къ Лягавому, то не сдѣлалъ ли сего почему либо на смѣхъ, и что нѣтъ ли чего тутъ неладнаго? Но Митѣ некогда было останавливаться «на такихъ мелочахъ». Онъ спѣшилъ, шагалъ, и только придя въ Сухой Поселокъ догадался, что прошли они не версту и не полторы, а навѣрное три; это его раздосадовало, но онъ стерпѣлъ. Вошли въ избу. Лѣсникъ, знакомый батюшки, помѣщался въ одной половинѣ избы, а въ другой, чистой половинѣ, черезъ сѣни, расположился Горсткинъ. Вошли въ эту чистую избу и засвѣтили сальную свѣчку. Изба была сильно натоплена. На сосновомъ столѣ стоялъ потухшiй самоваръ, тутъ же подносъ съ чашками, допитая бутылка рому, не совсѣмъ допитый штофъ водки и объѣдки пшеничнаго хлѣба. Самъ же прiѣзжiй лежалъ протянувшись на скамьѣ, со скомканною верхнею одеженкой подъ головами вмѣсто подушки, и грузно храпѣлъ. Митя сталъ въ недоумѣнiи. «Конечно надо будить: мое дѣло слишкомъ важное, я такъ спѣшилъ, я спѣшу сегодня же воротиться», затревожился Митя; но батюшка и сторожъ стояли молча, не высказывая своего мнѣнiя. Митя подошелъ и принялся будить самъ, принялся энергически, но спящiй не пробуждался.

‑ 81 ‑

«Онъ пьянъ, рѣшилъ Митя, но чтò же мнѣ дѣлать, Господи, чтò же мнѣ дѣлать»! И вдругъ въ страшномъ нетерпѣнiи принялся дергать спящаго за руки, за ноги, раскачивать его за голову, приподымать и садить на лавку, и всетаки послѣ весьма долгихъ усилiй добился лишь того что тотъ началъ нелѣпо мычать и крѣпко, хотя и неясно выговаривая, ругаться.

— Нѣтъ, ужь вы лучше повремените, изрекъ наконецъ батюшка, — потому онъ видимо не въ состоянiи.

— Весь день пилъ, отозвался сторожъ.

— Боже! вскрикивалъ Митя, — еслибы вы только знали какъ мнѣ необходимо и въ какомъ я теперь отчаянiи!

— Нѣтъ ужь лучше бы вамъ повременить до утра, повторилъ батюшка.

— До утра? Помилосердуйте, это невозможно! И въ отчаянiи онъ чуть было опять не бросился будить пьяницу, но тотчасъ оставилъ, понявъ всю безполезность усилiй. Батюшка молчалъ, заспанный сторожъ былъ мраченъ.

— Какiя страшныя трагедiи устраиваетъ съ людьми реализмъ! проговорилъ Митя въ совершенномъ отчаянiи. Потъ лился съ его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложилъ, что хотя бы и удалось разбудить спящаго, но будучи пьянымъ онъ все же не способенъ ни къ какому разговору, «а у васъ дѣло важное, такъ ужь вѣрнѣе бы оставить до утреца»… Митя развелъ руками и согласился.

— Я, батюшка, останусь здѣсь со свѣчей и буду ловить мгновенiе. Пробудится и тогда я начну… За свѣчку я тебѣ заплачу, обратился онъ къ сторожу, — за постой тоже, будешь помнить Дмитрiя Карамазова. Вотъ только съ вами, батюшка, не знаю теперь какъ быть: гдѣ же вы ляжете?

‑ 82 ‑

— Нѣтъ, я ужь къ себѣ-съ. Я вотъ на его кобылкѣ и доѣду, показалъ онъ на сторожа. — За симъ прощайте-съ, желаю вамъ полное удовольствiе получить.

Такъ и порѣшили. Батюшка отправился на кобылкѣ, обрадованный что наконецъ отвязался, но всe же смятенно покачивая головой и раздумывая: не надо ли будетъ завтра заблаговременно увѣдомить о семъ любопытномъ случаѣ благодѣтеля Ѳедора Павловича, «а то неровенъ часъ узнаетъ, осердится и милости прекратитъ». Сторожъ, почесавшись, молча отправился въ свою избу, а Митя сѣлъ на лавку ловить, какъ онъ выразился, мгновенiе. Глубокая тоска облегла какъ тяжелый туманъ его душу. Глубокая, страшная тоска! Онъ сидѣлъ, думалъ, но обдумать ничего не могъ. Свѣчка нагорала, затрещалъ сверчокъ, въ натопленной комнатѣ становилось нестерпимо душно. Ему вдругъ представился садъ, ходъ за садомъ, у отца въ домѣ таинственно отворяется дверь, а въ дверь пробѣгаетъ Грушенька… Онъ вскочилъ съ лавки.

— Трагедiя! проговорилъ онъ скрежеща зубами, машинально подошелъ къ спящему и сталъ смотрѣть на его лицо. Это былъ сухопарый, еще не старый мужикъ, съ весьма продолговатымъ лицомъ, въ русыхъ кудряхъ и съ длинною тоненькою рыжеватою бородкой, въ ситцевой рубахѣ и въ черномъ жилетѣ, изъ кармана котораго выглядывала цѣпочка отъ серебряныхъ часовъ. Митя разсматривалъ эту физiономiю со страшною ненавистью и ему почему-то особенно ненавистно было что онъ въ кудряхъ. Главное то было нестерпимо обидно что вотъ онъ, Митя, стоитъ надъ нимъ со своимъ неотложнымъ дѣломъ, столько пожертвовавъ, столько бросивъ, весь измученный, а этотъ тунеядецъ, «отъ котораго зависитъ теперь вся судьба моя, храпитъ какъ ни въ чемъ ни бывало, точно съ другой планеты». «О, иронiя

‑ 83 ‑

судьбы»! воскликнулъ Митя и вдругъ, совсѣмъ потерявъ голову, бросился опять будить пьянаго мужика. Онъ будилъ его съ какимъ-то остервенѣнiемъ, рвалъ его, толкалъ, даже билъ, но провозившись минутъ пять и опять ничего не добившись, въ безсильномъ отчаянiи воротился на свою лавку и сѣлъ.

— Глупо, глупо! восклицалъ Митя, — и… какъ это все безчестно! прибавилъ онъ вдругъ почему-то. У него страшно начала болѣть голова: «бросить развѣ? Уѣхать совсѣмъ» мелькнуло въ умѣ его. «Нѣтъ ужь до утра. Вотъ нарочно же останусь, нарочно! Зачѣмъ же я и прiѣхалъ послѣ того? Да и уѣхать не на чемъ, какъ теперь отсюда уѣдешь, о, безсмыслица»!

Голова его однако разбаливалась всe больше и больше. Неподвижно сидѣлъ онъ и уже не помнилъ какъ задремалъ и вдругъ сидя заснулъ. Повидимому онъ спалъ часа два или больше. Очнулся же отъ нестерпимой головной боли, нестерпимой до крику. Въ вискахъ его стучало, темя болѣло; очнувшись онъ долго еще не могъ войти въ себя совершенно и осмыслить чтò съ нимъ такое произошло. Наконецъ-то догадался что въ натопленной комнатѣ страшный угаръ и что онъ можетъ быть могъ умереть. А пьяный мужикъ все лежалъ и храпѣлъ; свѣчка оплыла и готова была погаснуть. Митя закричалъ и бросился, шатаясь, черезъ сѣни въ избу сторожа. Тотъ скоро проснулся, но услыхавъ что въ другой избѣ угаръ, хотя и пошелъ распорядиться, но принялъ фактъ до странности равнодушно, чтò обидно удивило Митю.

— Но онъ умеръ, онъ умеръ, и тогда… чтò тогда? восклицалъ предъ нимъ въ изступленiи Митя.

Двери растворили, отворили окно, открыли трубу, Митя притащилъ изъ сѣней ведро съ водой, сперва намочилъ

‑ 84 ‑

голову себѣ, а затѣмъ, найдя какую-то тряпку, окунулъ ее въ воду и приложилъ къ головѣ Лягаваго. Сторожъ же продолжалъ относиться ко всему событiю какъ-то даже презрительно и, отворивъ окно, произнесъ угрюмо: «ладно и такъ», и пошелъ опять спать, оставивъ Митѣ зажженный желѣзный фонарь. Митя провозился съ угорѣвшимъ пьяницей съ полчаса, все намачивая ему голову, и серiозно уже намѣревался не спать всю ночь, но измучившись присѣлъ какъ-то на одну минутку чтобы перевести духъ, и мгновенно закрылъ глаза, затѣмъ тотчасъ же безсознательно протянулся на лавкѣ и заснулъ какъ убитый.

Проснулся онъ ужасно поздно. Было примѣрно уже часовъ девять утра. Солнце ярко сiяло въ два оконца избушки. Вчерашнiй кудрявый мужикъ сидѣлъ на лавкѣ уже одѣтый въ поддевку. Предъ нимъ стоялъ новый самоваръ и новый штофъ. Старый вчерашнiй былъ уже допитъ, а новый опорожненъ болѣе чѣмъ на половину. Митя вскочилъ и мигомъ догадался, что проклятый мужикъ пьянъ опять, пьянъ глубоко и невозвратимо. Он глядѣлъ на него съ минуту выпучивъ глаза. Мужикъ же поглядывалъ на него молча и лукаво, съ какимъ-то обиднымъ спокойствiемъ, даже съ презрительнымъ какимъ-то высокомѣрiемъ, какъ показалось Митѣ. Онъ бросился къ нему.

— Позвольте, видите… я… вы вѣроятно слышали отъ здѣшняго сторожа въ той избѣ: я поручикъ Дмитрiй Карамазовъ, сынъ старика Карамазова, у котораго вы изволите рощу торговать…

— Это ты врешь! вдругъ твердо и спокойно отчеканилъ мужикъ.

— Какъ вру? Ѳедора Павловича изволите знать?

— Никакого твоего Ѳедора Павловича не изволю знать, какъ-то грузно ворочая языкомъ проговорилъ мужикъ.

‑ 85 ‑

— Рощу, рощу вы у него торгуете; да проснитесь опомнитесь. Отецъ Павелъ Ильинскiй меня проводилъ сюда… Вы къ Самсонову писали и онъ меня къ вамъ прислалъ… задыхался Митя.

— В-врешь! отчеканилъ опять Лягавый. У Мити похолодѣли ноги.

— Помилосердуйте, вѣдь это не шутка! Вы можетъ быть хмѣльны. Вы можете же наконецъ говорить, понимать… иначе… иначе я ничего не понимаю!

— Ты красильщикъ!

— Помилосердуйте, я Карамазовъ, Дмитрiй Карамазовъ, имѣю къ вамъ предложенiе… выгодное предложенiе… весьма выгодное… именно по поводу рощи.

Мужикъ важно поглаживалъ бороду.

— Нѣтъ, ты подрядъ снималъ и подлецъ вышелъ. Ты подлецъ!

— Увѣряю же васъ что вы ошибаетесь! въ отчаянiи ломалъ руки Митя. Мужикъ все гладилъ бороду и вдругъ лукаво прищурилъ глаза.

— Нѣтъ, ты мнѣ вотъ чтò укажи: укажи ты мнѣ такой законъ чтобы позволено было пакости строить, слышишь ты! Ты подлецъ, понимаешь ты это?

Митя мрачно отступилъ и вдругъ его какъ бы «что-то ударило по лбу», какъ онъ самъ потомъ выразился. Въ одинъ мигъ произошло какое-то озаренiе въ умѣ его, «загорѣлся свѣточъ, и я все поcтигъ». Въ остолбенѣнiи стоялъ онъ недоумѣвая какъ могъ онъ, человѣкъ все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться въ этакое приключенiе и продолжать всe это почти цѣлыя сутки, возиться съ этимъ Лягавымъ, мочить ему голову…. «Ну, пьянъ человѣкъ, пьянъ до чертиковъ и будетъ пить запоемъ еще недѣлю, — чего же тутъ ждать? А чтò если Самсоновъ меня

‑ 86 ‑

нарочно прислалъ сюда? А чтò если она…. О Боже, чтò я надѣлалъ»?…

Мужикъ сидѣлъ, глядѣлъ на него и посмѣивался. Будь другой случай и Митя можетъ быть убилъ бы этого дурака со злости, но теперь онъ весь самъ ослабѣлъ какъ ребенокъ. Тихо подошелъ онъ къ лавкѣ, взялъ свое пальто, молча надѣлъ его и вышелъ изъ избы. Въ другой избѣ сторожа онъ не нашелъ, никого не было. Онъ вынулъ изъ кармана мелочью пятьдесятъ копѣекъ и положилъ на столъ, за ночлегъ, за свѣчку и за безпокойство. Выйдя изъ избы онъ увидалъ что крỳгомъ только лѣсъ и ничего больше. Онъ пошелъ наугадъ, даже не помня куда поворотить изъ избы — направо или налѣво; вчера ночью, спѣша сюда съ батюшкой, онъ дороги не замѣтилъ. Никакой мести ни къ кому не было въ душѣ его, даже къ Самсонову. Онъ шагалъ по узенькой лѣсной дорожкѣ безсмысленно, потерянно, съ «потерянною идеей» и совсѣмъ не заботясь о томъ куда идетъ. Его могъ побороть встрѣчный ребенокъ, до того онъ вдругъ обезсилѣлъ душой и тѣломъ. Кое какъ онъ однако изъ лѣсу выбрался: предстали вдругъ сжатыя обнаженныя поля на необозримомъ пространствѣ: «Какое отчаянiе, какая смерть кругомъ!» повторялъ онъ все шагая впередъ и впередъ.

Его спасли проѣзжiе: извозчикъ везъ по проселку какого-то старичка-купца. Когда поровнялись, Митя спросилъ про дорогу и оказалось что тѣ тоже ѣдутъ на Воловью. Вступили въ переговоры и посадили Митю попутчикомъ. Часа черезъ три доѣхали. На Воловьей станцiи Митя тотчасъ же заказалъ почтовыхъ въ городъ, а самъ вдругъ догадался что до невозможности голоденъ. Пока впрягали лошадей, ему смастерили яичницу. Онъ мигомъ съѣлъ ее всю, съѣлъ весь большой ломоть хлѣба, съѣлъ нашедшуюся колбасу и выпилъ три рюмки водки. Подкрѣпившись, онъ

‑ 87 ‑

ободрился и въ душѣ его опять прояснѣло. Онъ летѣлъ по дорогѣ, погонялъ ямщика и вдругъ составилъ новый и уже «непреложный» планъ какъ достать еще сегодня же до вечера «эти проклятыя деньги». «И подумать, только подумать что изъ-за этихъ ничтожныхъ трехъ тысячъ пропадаетъ судьба человѣческая!» воскликнулъ онъ презрительно. «Сегодня же порѣшу!» И еслибы только не безпрерывная мысль о Грушенькѣ и о томъ не случилось ли съ ней чего, то онъ сталъ бы можетъ быть опять совсѣмъ веселъ. Но мысль о ней вонзалась въ его душу поминутно какъ острый ножъ. Наконецъ прiѣхали и Митя тотчасъ же побѣжалъ къ Грушенькѣ.

III.

Золотые прiиски.

Это было именно то посѣщенiе Мити про которое Грушенька съ такимъ страхомъ разсказывала Ракитину. Она тогда ожидала своей «эстафеты» и очень рада была что Митя ни вчера, ни сегодня не приходилъ, надѣялась что авось Богъ дастъ не придетъ до ея отъѣзда, а онъ вдругъ и нагрянулъ. Дальнѣйшее намъ извѣстно: чтобы сбыть его съ рукъ, она мигомъ уговорила его проводить ее къ Кузьмѣ Самсонову, куда будто бы ей ужасно надо было идти «деньги считать», и когда Митя ее тотчасъ же проводилъ, то прощаясь съ нимъ у воротъ Кузьмы, взяла съ него обѣщанiе придти за нею въ двѣнадцатомъ часу, чтобы проводить ее обратно домой. Митя этому распоряженiю тоже былъ радъ: «Просидитъ у Кузьмы, значитъ не пойдетъ къ Ѳедору Павловичу…. если только не лжетъ», прибавилъ онъ тотчасъ же. Но на его глазъ кажется не лгала. Онъ былъ именно

‑ 88 ‑

такого свойства ревнивецъ, что въ разлукѣ съ любимою женщиной тотчасъ же навыдумывалъ Богъ знаетъ какихъ ужасовъ о томъ чтò съ нею дѣлается и какъ она ему тамъ «измѣняетъ», но прибѣжавъ къ ней опять, потрясенный, убитый, увѣренный уже безвозвратно, что она успѣла таки ему измѣнить, съ перваго же взгляда на ея лицо, на смѣющееся, веселое и ласковое лицо этой женщины — тотчасъ же возрождался духомъ, тотчасъ же терялъ всякое подозрѣнiе и съ радостнымъ стыдомъ бранилъ себя самъ за ревность. Проводивъ Грушеньку, онъ бросился къ себѣ домой. О, ему столько еще надо было успѣть сегодня сдѣлать! Но по крайней мѣрѣ отъ сердца отлегло. «Вотъ только надо бы поскорѣе узнать отъ Смердякова не было ли чего тамъ вчера вечеромъ, не приходила ли она, чего добраго, къ Ѳедору Павловичу, ухъ!» пронеслось въ его головѣ. Такъ что не успѣлъ онъ еще добѣжать къ себѣ на квартиру какъ ревность уже опять закопошилась въ неугомонномъ сердцѣ его.

Ревность! «Отелло не ревнивъ, онъ довѣрчивъ», замѣтилъ Пушкинъ, и уже одно это замѣчанiе свидѣтельствуетъ о необычайной глубинѣ ума нашего великаго поэта. У Отелло просто разможжена душа и помутилось все мiровоззрѣнiе его, потому что погибъ его идеалъ. Но Отелло не станетъ прятаться, шпiонить, подглядывать: онъ довѣрчивъ. Напротивъ, его надо было наводить, наталкивать, разжигать съ чрезвычайными усилiями чтобъ онъ только догадался объ измѣнѣ. Не таковъ истинный ревнивецъ. Невозможно даже представить себѣ всего позора и нравственнаго паденiя съ которыми способенъ ужиться ревнивецъ безо всякихъ угрызенiй совѣсти. И вѣдь не то чтобъ это были все пошлыя и грязныя души. Напротивъ, съ сердцемъ высокимъ, съ любовью чистою, полною самопожертвованiя, можно въ тоже

‑ 89 ‑

время прятаться подъ столы, подкупать подлѣйшихъ людей и уживаться съ самою скверною грязью шпiонства и подслушиванiя. Отелло не могъ бы ни за чтò примириться съ измѣной, — не простить не могъ бы, а примириться, — хотя душа его незлобива и невинна какъ душа младенца. Не то съ настоящимъ ревнивцемъ: трудно представить себѣ съ чѣмъ можетъ ужиться и примириться и чтò можетъ простить иной ревнивецъ! Ревнивцы-то скорѣе всѣхъ и прощаютъ, и это знаютъ всѣ женщины. Ревнивецъ чрезвычайно скоро (разумѣется послѣ страшной сцены въ началѣ) можетъ и способенъ простить, напримѣръ, уже доказанную почти измѣну, уже видѣнные имъ самимъ объятiя и поцалуи, еслибы, напримѣръ, онъ въ тоже время могъ какъ нибудь увѣриться что это было «въ послѣднiй разъ» и что соперникъ его съ этого часа уже исчезнетъ, уѣдетъ на край земли, или что самъ онъ увезетъ ее куда нибудь въ такое мѣсто, куда ужь больше не придетъ этотъ страшный соперникъ. Разумѣется, примиренiе произойдетъ лишь на часъ, потому что еслибы даже и въ самомъ дѣлѣ исчезъ соперникъ, то завтра же онъ изобрѣтетъ другаго, новаго и приревнуетъ къ новому. И казалось бы чтò въ той любви, за которою надо такъ подсматривать, и чего стòитъ любовь, которую надобно столь усиленно сторожить? Но вотъ этого-то никогда и не пойметъ настоящiй ревнивецъ, а между тѣмъ между ними, право, случаются люди даже съ сердцами высокими. Замѣчательно еще то, что эти самые люди съ высокими сердцами, стоя въ какой нибудь каморкѣ, подслушивая и шпiоня, хоть и понимаютъ ясно «высокими сердцами своими» весь срамъ, въ который они сами добровольно залѣзли, но однако въ ту минуту, по крайней мѣрѣ пока стоятъ въ этой каморкѣ, никогда не чувствуютъ угрызенiй совѣсти. У Мити при видѣ Грушеньки пропадала ревность

‑ 90 ‑

и на мгновенiе онъ становился довѣрчивъ и благороденъ, даже самъ презиралъ себя за дурныя чувства. Но это значило только, что въ любви его къ этой женщинѣ заключалось нѣчто гораздо высшее чѣмъ онъ самъ предполагалъ, а не одна лишь страстность, не одинъ лишь «изгибъ тѣла», о которомъ онъ толковалъ Алешѣ. Но зато, когда исчезала Грушенька, Митя тотчасъ же начиналъ опять подозрѣвать въ ней всѣ низости и коварства измѣны. Угрызенiй же совѣсти никакихъ при этомъ не чувствовалъ.

Итакъ ревность закипѣла въ немъ снова. Во всякомъ случаѣ надо было спѣшить. Первымъ дѣломъ надо было достать хоть капельку денегъ на перехватку. Вчерашнiе девять рублей почти всѣ ушли на проѣздъ, а совсѣмъ безъ денегъ, извѣстно, никуда шагу ступить нельзя. Но онъ вмѣстѣ съ новымъ планомъ своимъ обдумалъ гдѣ достать и на перехватку еще давеча на телѣгѣ. У него была пара хорошихъ дуэльныхъ пистолетовъ съ патронами, и если до сихъ поръ онъ ея не заложилъ, то потому что любилъ эту вещь больше всего чтò имѣлъ. Въ трактирѣ «Столичный городъ» онъ уже давно слегка познакомился съ однимъ молодымъ чиновникомъ и какъ-то узналъ въ трактирѣ же, что этотъ холостой и весьма достаточный чиновникъ до страсти любитъ оружiе, покупаетъ пистолеты, револьверы, кинжалы, развѣшиваетъ у себя по стѣнамъ, показываетъ знакомымъ, хвалится, мастеръ растолковать систему револьвера, какъ его зарядить, какъ выстрѣлить и проч. Долго не думая, Митя тотчасъ къ нему отправился и предложилъ ему взять въ закладъ пистолеты за десять рублей. Чиновникъ съ радостью сталъ уговаривать его совсѣмъ продать, но Митя не согласился и тотъ выдалъ ему десять рублей, заявивъ что процентовъ не возьметъ ни за чтò. Разстались прiятелями. Митя спѣшилъ, онъ устремился къ Ѳедору Павловичу

‑ 91 ‑

на зады, въ свою бесѣдку, чтобы вызвать поскорѣе Смердякова. Но такимъ образомъ опять получился фактъ, что всего за три, за четыре часа до нѣкотораго приключенiя, о которомъ будетъ мною говорено ниже, у Мити не было ни копѣйки денегъ и онъ за десять рублей заложилъ любимую вещь, тогда какъ вдругъ, черезъ три часа, оказались въ рукахъ его тысячи…. Но я забѣгаю впередъ.

У Марьи Кондратьевны (сосѣдки Ѳедора Павловича) его ожидало чрезвычайно поразившее и смутившее его извѣстiе о болѣзни Смердякова. Онъ выслушалъ исторiю о паденiи въ погребъ, затѣмъ о падучей, прiѣздѣ доктора, заботахъ Ѳедора Павловича; съ любопытствомъ узналъ и о томъ что братъ Иванъ Ѳедоровичъ уже укатилъ давеча утромъ въ Москву. «Должно быть раньше меня проѣхалъ черезъ Воловью», подумалъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, но Смердяковъ его безпокоилъ ужасно: «какъ же теперь, кто сторожить будетъ, кто мнѣ передастъ?» Съ жадностью началъ онъ распрашивать этихъ женщинъ, не замѣтили-ль онѣ чего вчера вечеромъ? Тѣ очень хорошо понимали о чемъ онъ разузнаетъ и разувѣрили его вполнѣ: никого не было, ночевалъ Иванъ Ѳедоровичъ, «всe было въ совершенномъ порядкѣ». Митя задумался. Безъ сомнѣнiя надо и сегодня караулить, но гдѣ: здѣсь или у воротъ Самсонова? Онъ рѣшилъ что и здѣсь и тамъ, все по усмотрѣнiю, а пока, пока…. Дѣло въ томъ, что теперь стоялъ предъ нимъ этотъ «планъ», давешнiй, новый и уже вѣрный планъ, выдуманный имъ на телѣгѣ, и откладывать исполненiе котораго было уже невозможно. Митя рѣшилъ пожертвовать на это часъ: «въ часъ все порѣшу, все узнаю и тогда, тогда, во первыхъ, въ домъ къ Самсонову, справлюсь тамъ ли Грушенька и мигомъ обратно сюда, и до одиннадцати часовъ здѣсь, а потомъ опять за ней къ

‑ 92 ‑

Самсонову чтобы проводить ее обратно домой». Вотъ какъ онъ рѣшилъ.

Онъ полетѣлъ домой, умылся, причесался, вычистилъ платье, одѣлся и отправился къ госпожѣ Хохлаковой. Увы, «планъ» его былъ тутъ. Онъ рѣшился занять три тысячи у этой дамы. И главное, у него вдругъ, какъ-то внезапно, явилась необыкновенная увѣренность, что она ему не откажетъ. Можетъ быть подивятся тому, что если была такая увѣренность, то почему же онъ заранѣе не пошелъ сюда, такъ сказать въ свое общество, а направился къ Самсонову, человѣку склада чужаго, съ которымъ онъ даже и не зналъ какъ говорить. Но дѣло въ томъ, что съ Хохлаковой онъ въ послѣднiй мѣсяцъ совсѣмъ почти раззнакомился, да и прежде знакомъ былъ мало, и сверхъ того очень зналъ что и сама она его терпѣть не можетъ. Эта дама возненавидѣла его съ самаго начала просто за то что онъ женихъ Катерины Ивановны, тогда какъ ей почему-то вдругъ захотѣлось чтобы Катерина Ивановна его бросила и вышла замужъ за «милаго, рыцарски образованнаго Ивана Ѳедоровича, у котораго такiя прекрасныя манеры». Манеры же Мити она ненавидѣла. Митя даже смѣялся надъ ней и разъ какъ-то выразился про нее, что эта дама «настолько жива и развязна на сколько необразована». И вотъ давеча утромъ на телѣгѣ его озарила самая яркая мысль: «Да если ужь она такъ не хочетъ чтобъ я женился на Катеринѣ Ивановнѣ, и не хочетъ до такой степени (онъ зналъ что почти до истерики), то почему бы ей отказать мнѣ теперь въ этихъ трехъ тысячахъ, именно для того чтобъ я на эти деньги могъ, оставивъ Катю, укатить на вѣки отсюдова? «Эти избалованныя высшiя дамы, если ужь захотятъ чего до капризу, то ужь ничего не щадятъ, чтобы вышло по ихнему. Она же къ тому такъ богата», разсуждалъ Митя.

‑ 93 ‑

Что же касается собственно до «плана», то было все тоже самое чтò и прежде, то есть предложенiе правъ своихъ на Чермашню, — но уже не съ коммерческою цѣлью, какъ вчера Самсонову, не прельщая эту даму, какъ вчера Самсонова, возможностью стяпать вмѣсто трехъ тысячъ кушъ вдвое, тысячъ въ шесть или семь, а просто какъ благородную гарантiю за долгъ. Развивая эту новую свою мысль, Митя доходилъ до восторга, но такъ съ нимъ и всегда случалось при всѣхъ его начинанiяхъ, при всѣхъ его внезапныхъ рѣшенiяхъ. Всякой новой мысли своей онъ отдавался до страсти. Тѣмъ не менѣе, когда ступилъ на крыльцо дома госпожи Хохлаковой, вдругъ почувствовалъ на спинѣ своей ознобъ ужаса: въ эту только секунду онъ созналъ вполнѣ и уже математически ясно, что тутъ вѣдь послѣдняя уже надежда его, что дальше уже ничего не остается въ мiрѣ, если тутъ оборвется, «развѣ зарѣзать и ограбить кого нибудь изъ за трехъ тысячъ, а болѣе ничего»…. Было часовъ семь съ половиною, когда онъ позвонилъ въ колокольчикъ.

Сначала дѣло какъ бы улыбнулось: только что онъ доложился, его тотчасъ же приняли съ необыкновенною быстротой. «Точно вѣдь ждала меня», мелькнуло въ умѣ Мити, а затѣмъ вдругъ, только что ввели его въ гостиную, почти вбѣжала хозяйка и прямо объявила ему что ждала его....

— Ждала, ждала! Вѣдь я не могла даже и думать что вы ко мнѣ придете, согласитесь сами, и однако я васъ ждала, подивитесь моему инстинкту, Дмитрiй Ѳедоровичъ, я все утро была увѣрена что вы сегодня придете.

— Это дѣйствительно, сударыня, удивительно, произнесъ Митя, мѣшковато усаживаясь, — но…. я пришелъ по чрезвычайно важному дѣлу…. наиважнѣйшему изъ важнѣйшихъ,

‑ 94 ‑

для меня то есть, сударыня, для меня одного, и спѣшу….

— Знаю что по наиважнѣйшему дѣлу, Дмитрiй Ѳедоровичъ, тутъ не предчувствiя какiя нибудь, не ретроградныя поползновенiя на чудеса (слышали про старца Зосиму?), тутъ, тутъ математика: вы не могли не придти, послѣ того какъ произошло всe это съ Катериной Ивановной, вы не могли, не могли, это математика.

— Реализмъ дѣйствительной жизни, сударыня, вотъ чтò это такое! Но позвольте однакожь изложить…

— Именно реализмъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ. Я теперь вся за реализмъ, я слишкомъ проучена на счетъ чудесъ. Вы слышали что померъ старецъ Зосима?

— Нѣтъ, сударыня, въ первый разъ слышу, удивился немного Митя. Въ умѣ его мелькнулъ образъ Алеши.

— Сегодня въ ночь, и представьте себѣ…

— Сударыня, прервалъ Митя, — я представляю себѣ только то, что я въ отчаяннѣйшемъ положенiи и что если вы мнѣ не поможете, то все провалится, и я провалюсь первый. Простите за тривiальность выраженiя, но я въ жару, я въ горячкѣ…

— Знаю, знаю что вы въ горячкѣ, все знаю, вы и не можете быть въ другомъ состоянiи духа, и чтò бы вы ни сказали, я все знаю напередъ. Я давно взяла вашу судьбу въ соображенiе, Дмитрiй Ѳедоровичъ, я слѣжу за нею и изучаю ее… О, повѣрьте что я опытный душевный докторъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ.

— Сударыня, если вы опытный докторъ, то я зато опытный больной, слюбезничалъ черезъ силу Митя, — и предчувствую, что если вы ужь такъ слѣдите за судьбой моею, то и поможете ей въ ея гибели, но для этого позвольте мнѣ наконецъ изложить предъ вами тотъ планъ съ которымъ я

‑ 95 ‑

рискнулъ явиться…. и то чего отъ васъ ожидаю…. Я пришелъ, сударыня…

— Не излагайте, это второстепенность. А на счетъ помощи я не первому вамъ помогаю, Дмитрiй Ѳедоровичъ. Вы вѣроятно слышали о моей кузинѣ Бельмесовой, ея мужъ погибалъ, провалился, какъ вы характерно выразились, Дмитрiй Ѳедоровичъ, и чтò же, я указала ему на коннозаводство и онъ теперь процвѣтаетъ. Вы имѣете понятiе о коннозаводствѣ, Дмитрiй Ѳедоровичъ?

— Ни малѣйшаго, сударыня, — охъ, сударыня, ни малѣйшаго! вскричалъ въ нервномъ нетерпѣнiи Митя и даже поднялся было съ мѣста. — Я только умоляю васъ, сударыня, меня выслушать, дайте мнѣ только двѣ минуты свободнаго разговора, чтобъ я могъ сперва изложить вамъ всe, весь проектъ съ которымъ пришелъ. Къ тому же мнѣ нужно время, я ужасно спѣшу!… прокричалъ истерически Митя, почувствовавъ что она сейчасъ опять начнетъ говорить и въ надеждѣ перекричать ее: — Я пришелъ въ отчаянiи… въ послѣдней степени отчаянiя, чтобы просить у васъ взаймы денегъ три тысячи, взаймы, но подъ вѣрный, подъ вѣрнѣйшiй залогъ, сударыня, подъ вѣрнѣйшее обезпеченiе! Позвольте только изложить…

— Это вы все потомъ, потомъ! замахала на него рукой въ свою очередь г-жа Хохлакова, — да и все чтò бы вы ни сказали я знаю все напередъ, я уже говорила вамъ это. Вы просите какой-то суммы, вамъ нужны три тысячи, но я вамъ дамъ больше, безмѣрно больше, я васъ спасу, Дмитрiй Ѳедоровичъ, но надо чтобы вы меня послушались!

Митя такъ и прянулъ опять съ мѣста.

— Сударыня, неужто вы такъ добры! вскричалъ онъ съ чрезвычайнымъ чувствомъ. — Господи, вы спасли меня.

‑ 96 ‑

Вы спасаете человѣка, сударыня, отъ насильственной смерти, отъ пистолета…. Вѣчная благодарность моя…

— Я вамъ дамъ безконечно, безконечно больше чѣмъ три тысячи! прокричала г-жа Хохлакова, съ сiяющею улыбкой смотря на восторгъ Мити.

— Безконечно? Но столько и не надо. Необходимы только эти роковыя для меня три тысячи, а я со своей стороны пришелъ гарантировать вамъ эту сумму съ безконечною благодарностью и предлагаю вамъ планъ, который….

— Довольно, Дмитрiй Ѳедоровичъ, сказано и сдѣлано, отрѣзала г-жа Хохлакова съ цѣломудреннымъ торжествомъ благодѣтельницы. — Я обѣщала васъ спасти и спасу. Я васъ спасу какъ и Бельмесова. Чтò думаете вы о золотыхъ прiискахъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ?

— О золотыхъ прiискахъ, сударыня! Я никогда ничего о нихъ не думалъ.

— А зато я за васъ думала! Думала и передумала! Я уже цѣлый мѣсяцъ слѣжу за вами съ этою цѣлью. Я сто разъ смотрѣла на васъ когда вы проходили и повторяла себѣ: вотъ энергическiй человѣкъ которому надо на прiиски. Я изучила даже походку вашу и рѣшила: этотъ человѣкъ найдетъ много прiисковъ.

— По походкѣ, сударыня? улыбнулся Митя.

— А чтò жь, и по походкѣ. Что же, неужели вы отрицаете что можно по походкѣ узнавать характеръ, Дмитрiй Ѳедоровичъ? Естественныя науки подтверждаютъ тоже самое. О, я теперь реалистка, Дмитрiй Ѳедоровичъ. Я съ сегодняшняго дня, послѣ всей этой исторiи въ монастырѣ, которая меня такъ разстроила, совершенная реалистка и хочу броситься въ практическую дѣятельность. Я излѣчена. Довольно! какъ сказалъ Тургеневъ.

‑ 97 ‑

— Но, сударыня, эти три тысячи которыми вы такъ великодушно меня обѣщали ссудить…

— Васъ не минуютъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, тотчасъ же перерѣзала г-жа Хохлакова, — эти три тысячи все равно что у васъ въ карманѣ, и не три тысячи, а три миллiона, Дмитрiй Ѳедоровичъ, въ самое короткое время! Я вамъ скажу вашу идею: вы отыщете прiиски, наживете миллiоны, воротитесь и станете дѣятелемъ, будете и насъ двигать направляя къ добру. Неужели же все предоставить Жидамъ? Вы будете строить зданiя и разныя предпрiятiя. Вы будете помогать бѣднымъ, а тѣ васъ благословлять. Нынче вѣкъ желѣзныхъ дорогъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ. Вы станете извѣстны и необходимы министерству финансовъ, которое теперь такъ нуждается. Паденiе нашего кредитнаго рубля не даетъ мнѣ спать, Дмитрiй Ѳедоровичъ, съ этой стороны меня мало знаютъ…

— Сударыня, сударыня! въ какомъ-то безпокойномъ предчувствiи прервалъ опять Дмитрiй Ѳедоровичъ, — я весьма и весьма можетъ быть послѣдую вашему совѣту — умному совѣту вашему, сударыня, — и отправлюсь можетъ быть туда… на эти прiиски… и еще разъ приду къ вамъ говорить объ этомъ… даже много разъ… но теперь эти три тысячи, которыя вы такъ великодушно… О, онѣ бы развязали меня, и если можно сегодня… То есть видите ли, у меня теперь ни часу, ни часу времени…

— Довольно, Дмитрiй Ѳедоровичъ, довольно! настойчиво прервала г-жа Хохлакова; — вопросъ: ѣдете вы на прiиски или нѣтъ, рѣшились ли вы вполнѣ, отвѣчайте математически.

— Ѣду, сударыня, потомъ… Я поѣду куда хотите, сударыня… но теперь…

— Подождите же! крикнула г-жа Хохлакова, вскочила

‑ 98 ‑

и бросилась къ своему великолѣпному бюро съ безчисленными ящичками и начала выдвигать одинъ ящикъ за другимъ, что-то отыскивая и ужасно торопясь.

«Три тысячи!» подумалъ замирая Митя, «и это сейчасъ, безо всякихъ бумагъ, безъ акта… о, это по джентльменски! Великолѣпная женщина, и еслибы только не такъ разговорчива»…

— Вотъ! вскрикнула въ радости г-жа Хохлакова, возвращаясь къ Митѣ, — вотъ чтò я искала!

Это былъ крошечный серебряный образокъ на шнуркѣ, изъ тѣхъ какiе носятъ иногда вмѣстѣ съ натѣльнымъ крестомъ.

— Это изъ Кiева, Дмитрiй Ѳедоровичъ, съ благоговѣнiемъ продолжала она, — отъ мощей Варвары Великомученицы. Позвольте мнѣ самой вамъ надѣть на шею и тѣмъ благословить васъ на новую жизнь и на новые подвиги.

И она дѣйствительно накинула ему образокъ на шею и стала было вправлять его. Митя въ большомъ смущенiи принагнулся и сталъ ей помогать и наконецъ вправилъ себѣ образокъ чрезъ галстукъ и воротъ рубашки на грудь.

— Вотъ теперь вы можете ѣхать! произнесла г-жа Хохлакова, торжественно садясь опять на мѣсто.

— Сударыня, я такъ тронутъ… и не знаю какъ даже благодарить… за такiя чувства, но… еслибы вы знали какъ мнѣ дорого теперь время!.. Эта сумма которую я столь жду отъ вашего великодушiя… О, сударыня, если ужь вы такъ добры, такъ трогательно великодушны ко мнѣ (воскликнулъ вдругъ во вдохновенiи Митя), то позвольте мнѣ вамъ открыть… чтò впрочемъ вы давно уже знаете… что я люблю здѣсь одно существо… Я измѣнилъ Катѣ… Катеринѣ Ивановнѣ я хочу сказать. О, я былъ безчеловѣченъ и безчестенъ предъ нею, но я здѣсь полюбилъ другую… одну женщину,

‑ 99 ‑

сударыня, можетъ быть презираемую вами, потому что вы все уже знаете, но которую я никакъ не могу оставить, никакъ, а потому теперь, эти три тысячи…

— Оставьте все, Дмитрiй Ѳедоровичъ! самымъ рѣшительнымъ тономъ перебила г-жа Хохлакова. — Оставьте, и особенно женщинъ. Ваша цѣль — прiиски, а женщинъ туда незачѣмъ везти. Потомъ, когда вы возвратитесь въ богатствѣ и славѣ, вы найдете себѣ подругу сердца въ самомъ высшемъ обществѣ. Это будетъ дѣвушка современная, съ познанiями и безъ предразсудковъ. Къ тому времени какъ разъ созрѣетъ теперь начавшiйся женскiй вопросъ, и явится новая женщина…

— Сударыня, это не то, не то… сложилъ было умоляя руки Дмитрiй Ѳедоровичъ.

— То самое, Дмитрiй Ѳедоровичъ, именно то чтò вамъ надо, чего вы жаждете сами не зная того. Я вовсе не прочь отъ теперешняго женскаго вопроса, Дмитрiй Ѳедоровичъ. Женское развитiе и даже политическая роль женщины въ самомъ ближайшемъ будущемъ — вотъ мой идеалъ. У меня у самой дочь, Дмитрiй Ѳедоровичъ, и съ этой стороны меня мало знаютъ. Я написала по этому поводу писателю Щедрину. Этотъ писатель мнѣ столько указалъ, столько указалъ въ назначенiи женщины, что я отправила ему прошлаго года анонимное письмо въ двѣ строки: «Обнимаю и цалую васъ, мой писатель, за современную женщину, продолжайте». И подписалась: «мать». Я хотѣла было подписаться «современная мать», и колебалась, но остановилась просто на матери: больше красоты нравственной, Дмитрiй Ѳедоровичъ, да и слово «современная» напомнило бы имъ Современникъ, — воспоминанiе для нихъ горькое въ виду нынѣшней цензуры… Ахъ Боже мой, чтò съ вами?

— Сударыня, вскочилъ наконецъ Митя, складывая предъ

‑ 100 ‑

ней руки ладонями въ безсильной мольбѣ, — вы меня заставите заплакать, сударыня, если будете откладывать то чтò такъ великодушно…

— И поплачьте, Дмитрiй Ѳедоровичъ, поплачьте! Это прекрасныя чувства… вамъ предстоитъ такой путь! Слезы облегчатъ васъ, потомъ возвратитесь и будете радоваться. Нарочно прискачете ко мнѣ изъ Сибири чтобы со мной порадоваться…

— Но позвольте же и мнѣ, завопилъ вдругъ Митя, — въ послѣднiй разъ умоляю васъ, скажите, могу я получить отъ васъ сегодня эту обѣщанную сумму? Если же нѣтъ, то когда именно мнѣ явиться за ней?

— Какую сумму, Дмитрiй Ѳедоровичъ?

— Обѣщанныя вами три тысячи… которыя вы такъ великодушно…

— Три тысячи? Это рублей? Охъ, нѣтъ, у меня нѣтъ трехъ тысячъ, съ какимъ-то спокойнымъ удивленiемъ произнесла г-жа Хохлакова. Митя обомлѣлъ…

— Какже вы… сейчасъ… вы сказали… вы выразились даже что онѣ всe равно какъ у меня въ карманѣ…

— Охъ, нѣтъ, вы меня не такъ поняли, Дмитрiй Ѳедоровичъ. Если такъ, то вы не поняли меня. Я говорила про прiиски… Правда, я вамъ обѣщала больше, безконечно больше чѣмъ три тысячи, я теперь все припоминаю, но я имѣла въ виду одни прiиски.

— А деньги? А три тысячи? нелѣпо воскликнулъ Дмитрiй Ѳедоровичъ.

— О, если вы разумѣли деньги, то у меня ихъ нѣтъ. У меня теперь совсѣмъ нѣтъ денегъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, я какъ разъ воюю теперь съ моимъ управляющимъ и сама на дняхъ заняла пятьсотъ рублей у Мiусова. Нѣтъ, нѣтъ, денегъ у меня нѣтъ. И знаете, Дмитрiй Ѳедоровичъ, еслибъ

‑ 101 ‑

у меня даже и были, я бы вамъ не дала. Во первыхъ, я никому не даю взаймы. Дать взаймы значитъ поссориться. Но вамъ, вамъ я особенно бы не дала, любя васъ не дала бы, чтобы спасти васъ не дала бы, потому что вамъ нужно только одно: прiиски, прiиски и прiиски!…

— О, чтобы чортъ!.. взревѣлъ вдругъ Митя и изо всѣхъ силъ ударилъ кулакомъ по столу.

— А, ай! закричала Хохлакова въ испугѣ и отлетѣла въ другой конецъ гостиной.

Митя плюнулъ и быстрыми шагами вышелъ изъ комнаты, изъ дому, на улицу, въ темноту! Онъ шелъ какъ помѣшанный, ударяя себя по груди, по тому самому мѣсту груди по которому ударялъ себя два дня тому назадъ предъ Алешей, когда видѣлся съ нимъ въ послѣднiй разъ вечеромъ, въ темнотѣ, на дорогѣ. Чтò означало это битье себя по груди по этому мѣсту и на чтò онъ тѣмъ хотѣлъ указать, — это была пока еще тайна, которую не зналъ никто въ мiрѣ, которую онъ не открылъ тогда даже Алешѣ, но въ тайнѣ этой заключался для него болѣе чѣмъ позоръ, заключались гибель и самоубiйство, онъ такъ ужь рѣшилъ, если не достанетъ тѣхъ трехъ тысячъ чтобъ уплатить Катеринѣ Ивановнѣ и тѣмъ снять съ своей груди, «съ того мѣста груди» позоръ, который онъ носилъ на ней и который такъ давилъ его совѣсть. Всe это вполнѣ объяснится читателю впослѣдствiи, но теперь, послѣ того какъ исчезла послѣдняя надежда его, этотъ столь сильный физически человѣкъ, только что прошелъ нѣсколько шаговъ отъ дому Хохлаковой, вдругъ залился слезами какъ малый ребенокъ. Онъ шелъ и въ забытьи утиралъ кулакомъ слезы. Такъ вышелъ онъ на площадь и вдругъ почувствовалъ что наткнулся на что-то всѣмъ тѣломъ. Раздался пискливый вой какой-то старушонки, которую онъ чуть не опрокинулъ.

‑ 102 ‑

— Господи, чуть не убилъ! Чего зря шагаешь, сорванецъ!

— Какъ, это вы? вскричалъ Митя разглядѣвъ въ темнотѣ старушонку. Это была та самая старая служанка, которая прислуживала Кузьмѣ Самсонову и которую слишкомъ замѣтилъ вчера Митя.

— А вы сами кто таковы, батюшка? совсѣмъ другимъ голосомъ проговорила старушка, — не признать мнѣ васъ въ темнотѣ-то.

— Вы у Кузьмы Кузьмича живете, ему прислуживаете?

— Точно такъ, батюшка, сейчасъ только къ Прохорычу сбѣгала…. Да чтой-то я васъ все признать не могу?

— Скажите, матушка, Аграфена Александровна у васъ теперь? внѣ себя отъ ожиданiя произнесъ Митя. — Давеча я ее самъ проводилъ.

— Была, батюшка, приходила, посидѣла время и ушла.

— Какъ? Ушла? вскричалъ Митя. — Когда ушла?

— Да въ ту пору и ушла же, минутку только и побыла у насъ. Кузьмѣ Кузьмичу сказку одну разсказала, разсмѣшила его, да и убѣжала.

— Врешь проклятая! завопилъ Митя.

— А-ай! закричала старушонка, но Мити и слѣдъ простылъ; онъ побѣжалъ чтò было силы въ домъ Морозовой. Это именно было то время когда Грушенька укатила въ Мокрое, прошло не болѣе четверти часа послѣ ея отъѣзда. Ѳеня сидѣла со своею бабушкой, кухаркой Матреной, въ кухнѣ, когда вдругъ вбѣжалъ «капитанъ». Увидавъ его Ѳеня закричала благимъ матомъ.

— Кричишь? завопилъ Митя: — Гдѣ она? Но не давъ отвѣтить еще слова обомлѣвшей отъ страху Ѳенѣ, онъ вдругъ повалился ей въ ноги:

— Ѳеня, ради Господа Христа нашего, скажи, гдѣ она?

‑ 103 ‑

— Батюшка, ничего не знаю, голубчикъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, ничего не знаю, хоть убейте ничего не знаю, заклялась забожилась Ѳеня, — сами вы давеча съ ней пошли…

— Она назадъ пришла!…

— Голубчикъ, не приходила, Богомъ клянусь не приходила!

— Врешь, вскричалъ Митя, — ужь по одному твоему испугу знаю гдѣ она!…

Онъ бросился вонъ. Испуганная Ѳеня рада была что дешево отдѣлалась, но очень хорошо поняла, что ему было только некогда, а то бы ей можетъ не сдобровать. Но убѣгая онъ все же удивилъ и Ѳеню, и старуху Матрену одною самою неожиданною выходкой: на столѣ стояла мѣдная ступка, а въ ней пестикъ, небольшой мѣдный пестикъ въ четверть аршина всего длиною. Митя, выбѣгая и уже отворивъ одною рукой дверь, другою вдругъ на лету выхватилъ пестикъ изъ ступки и сунулъ себѣ въ боковой карманъ, съ нимъ и былъ таковъ.

— Ахъ Господи, онъ убить кого хочетъ! всплеснула руками Ѳеня.

IV.

Въ темнотѣ.

Куда побѣжалъ онъ? Извѣстно: «гдѣ же она могла быть какъ не у Ѳедора Павловича? Отъ Самсонова прямо и побѣжала къ нему, теперь-то ужь это ясно. Вся интрига, весь обманъ теперь очевидны»…. Все это летѣло какъ вихрь въ головѣ его. На дворъ къ Марьѣ Кондратьевнѣ онъ не забѣжалъ: «Туда не надо, отнюдь не надо…. чтобы ни малѣйшей тревоги…. тотчасъ передадутъ и предадутъ… Марья Кондратьевна очевидно въ заговорѣ, Смердяковъ тоже, тоже,

‑ 104 ‑

всѣ подкуплены»! У него создалось другое намѣренiе: онъ обѣжалъ большимъ крюкомъ, чрезъ переулокъ, домъ Ѳедора Павловича, пробѣжалъ Дмитровскую улицу, перебѣжалъ потомъ мостикъ и прямо попалъ въ уединенный переулокъ на задахъ, пустой и необитаемый, огороженный съ одной стороны плетнемъ сосѣдскаго огорода, а съ другой крѣпкимъ высокимъ заборомъ, обходившимъ кругомъ сада Ѳедора Павловича. Тутъ онъ выбралъ мѣсто и кажется то самое, гдѣ, по преданiю, ему извѣстному, Лизавета Смердящая перелѣзла когда-то заборъ. «Если ужь та смогла перелѣзть», Богъ знаетъ почему мелькнуло въ его головѣ, — «то какъ же бы я-то не перелѣзъ»? И дѣйствительно, онъ подскочилъ и мигомъ снаровилъ схватиться рукой за верхъ забора, затѣмъ энергически приподнялся, разомъ влѣзъ и сѣлъ на заборѣ верхомъ. Тутъ вблизи въ саду стояла банька, но съ забора видны были и освѣщенныя окна дома. «Такъ и есть, у старика въ спальнѣ освѣщено, она тамъ»! и онъ спрыгнулъ съ забора въ садъ. Хоть онъ и зналъ, что Григорiй боленъ, а можетъ быть и Смердяковъ въ самомъ дѣлѣ боленъ, и что услышать его некому, но инстинктивно притаился, замеръ на мѣстѣ и сталъ прислушиваться. Но всюду было мертвое молчанiе и какъ нарочно полное затишье, ни малѣйшаго вѣтерка.

«И только шепчетъ тишина», мелькнулъ почему-то этотъ стишокъ въ головѣ его, — «вотъ только не услышалъ бы кто какъ я перескочилъ; кажется нѣтъ». Постоявъ минутку, онъ тихонько пошелъ по саду, по травѣ; обходя деревья и кусты шелъ долго, скрадывая каждый шагъ, къ каждому шагу своему самъ прислушиваясь. Минутъ съ пять добирался онъ до освѣщеннаго окна. Онъ помнилъ что тамъ подъ самыми окнами есть нѣсколько большихъ, высокихъ, густыхъ кустовъ бузины и калины. Выходная дверь изъ дома въ садъ

‑ 105 ‑

въ лѣвой сторонѣ фасада была заперта, и онъ это нарочно и тщательно высмотрѣлъ проходя. Наконецъ достигъ и кустовъ и притаился за ними. Онъ не дышалъ. «Переждать теперь надобно, подумалъ онъ, если они слышали мои шаги и теперь прислушиваются, то чтобы разувѣрились… какъ бы только не кашлянуть, не чихнуть»…

Онъ переждалъ минуты двѣ, но сердце его билось ужасно и мгновенiями онъ почти задыхался. «Нѣтъ, не пройдетъ сердцебiенiе, подумалъ онъ, — не могу дольше ждать». Онъ стоялъ за кустомъ въ тѣни; передняя половина куста была освѣщена изъ окна. «Калина, ягоды, какiя красныя!» прошепталъ онъ не зная зачѣмъ. Тихо, раздѣльными неслышными шагами подошелъ онъ къ окну и поднялся на цыпочки. Вся спаленка Ѳедора Павловича предстала предъ нимъ какъ на ладони. Это была небольшая комнатка вся раздѣленная поперекъ красными ширмочками, «китайскими», какъ называлъ ихъ Ѳедоръ Павловичъ. «Китайскiя», пронеслось въ умѣ Мити, «а за ширмами Грушенька». Онъ сталъ разглядывать Ѳедора Павловича. Тотъ былъ въ своемъ новомъ полосатомъ шелковомъ халатикѣ, котораго никогда еще не видалъ у него Митя, подпоясанномъ шелковымъ же шнуркомъ съ кистями. Изъ-подъ ворота халата выглядывало чистое щегольское бѣлье, тонкая голландская рубашка съ золотыми запонками. На головѣ у Ѳедора Павловича была та же красная повязка, которую видѣлъ на немъ Алеша. «Разодѣлся», подумалъ Митя. Ѳедоръ Павловичъ стоялъ близь окна повидимому въ задумчивости, вдругъ онъ вздернулъ голову, чуть-чуть прислушался и, ничего не услыхавъ, подошелъ къ столу, налилъ изъ графина полрюмочки коньячку и выпилъ. Затѣмъ вздохнулъ всею грудью, опять постоялъ, разсѣянно подошелъ къ зеркалу въ простѣнкѣ, правою рукой приподнялъ немного красную повязку со лба и сталъ

‑ 106 ‑

разглядывать свои синяки и болячки, которые еще не прошли. «Онъ одинъ», подумалъ Митя, «по всѣмъ вѣроятностямъ одинъ». Ѳедоръ Павловичъ отошелъ отъ зеркала, вдругъ повернулся къ окну и глянулъ въ него. Митя мигомъ отскочилъ въ тѣнь.

«Она можетъ быть у него за ширмами, можетъ быть уже спитъ», кольнуло его въ сердце. Ѳедоръ Павловичъ отъ окна отошелъ. «Это онъ въ окошко ее высматривалъ, стало быть ея нѣтъ: чего ему въ темноту смотрѣть?… нетерпѣнiе значитъ пожираетъ»… Митя тотчасъ подскочилъ и опять сталъ глядѣть въ окно. Старикъ уже сидѣлъ предъ столикомъ видимо пригорюнившись. Наконецъ облокотился и приложилъ правую ладонь къ щекѣ. Митя жадно вглядывался.

«Одинъ, одинъ!» твердилъ онъ опять. «Еслибъ она была тутъ, у него было бы другое лицо». Странное дѣло: въ его сердцѣ вдругъ закипѣла какая-то безсмысленная и чудная досада на то что ея тутъ нѣтъ. «Не на то что ея тутъ нѣтъ», осмыслилъ и самъ отвѣтилъ Митя себѣ тотчасъ же, — «а на то что никакъ навѣрно узнать не могу, тутъ она или нѣтъ». Митя припоминалъ потомъ самъ, что умъ его былъ въ ту минуту ясенъ необыкновенно и соображалъ все до послѣдней подробности, схватывалъ каждую черточку. Но тоска, тоска невѣдѣнiя и нерѣшимости наростала въ сердцѣ его съ быстротой непомѣрною. «Здѣсь она наконецъ или не здѣсь?» злобно закипѣло у него въ сердцѣ. И онъ вдругъ рѣшился, протянулъ руку и потихоньку постучалъ въ раму окна. Онъ простучалъ условный знакъ старика со Смердяковымъ: два первые раза потише, а потомъ три раза поскорѣе: тукъ-тукъ-тукъ, — знакъ обозначавшiй что «Грушенька пришла». Старикъ вздрогнулъ, вздернулъ голову, быстро вскочилъ и бросился къ окну. Митя отскочилъ

‑ 107 ‑

въ тѣнь. Ѳедоръ Павловичъ отперъ окно и высунулъ всю свою голову.

— Грушенька, ты? Ты что ли? проговорилъ онъ какимъ-то дрожащимъ полушепотомъ. — Гдѣ ты маточка, ангелочикъ, гдѣ ты? Онъ былъ въ страшномъ волненiи, онъ задыхался.

«Одинъ!» рѣшилъ Митя.

— Гдѣ же ты? крикнулъ опять старикъ и высунулъ еще больше голову, высунулъ ее съ плечами, озираясь на всѣ стороны, направо и налѣво; — иди сюда; я гостинчику приготовилъ, иди, покажу!…

«Это онъ про пакетъ съ тремя тысячами», мелькнуло у Мити.

— Да гдѣ же?.. Али у дверей? Сейчасъ отворю…

И старикъ чуть не вылѣзъ изъ окна, заглядывая направо, въ сторону, гдѣ была дверь въ садъ, и стараясь разглядѣть въ темнотѣ. Чрезъ секунду онъ непремѣнно побѣжалъ бы отпирать двери, не дождавшись отвѣта Грушеньки. Митя смотрѣлъ съ боку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисшiй кадыкъ его, носъ крючкомъ, улыбающiйся въ сладостномъ ожиданiи, губы его, всe это ярко было освѣщено косымъ свѣтомъ лампы слѣва изъ комнаты. Страшная, неистовая злоба закипѣла вдругъ въ сердцѣ Мити: «Вотъ онъ, его соперникъ, его мучитель, мучитель его жизни!» Это былъ приливъ той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы про которую, какъ бы предчувствуя ее, возвѣстилъ онъ Алешѣ въ разговорѣ съ нимъ въ бесѣдкѣ четыре дня назадъ, когда отвѣтилъ на вопросъ Алеши: «какъ можешь ты говорить что убьешь отца?»

«Я вѣдь не знаю, не знаю, сказалъ онъ тогда; можетъ не убью, а можетъ убью. Боюсь что ненавистенъ онъ вдругъ

‑ 108 ‑

мнѣ станетъ «своимъ лицомъ въ ту самую минуту». Ненавижу я его кадыкъ, его носъ, его глаза, его безстыжую насмѣшку. Личное омерзѣнiе чувствую. Вотъ этого боюсь, вотъ и не удержусь»…

Личное омерзѣнiе наростало нестерпимо. Митя уже не помнилъ себя и вдругъ выхватилъ мѣдный пестикъ изъ кармана...

.......................................................................

Богъ, какъ самъ Митя говорилъ потомъ, сторожилъ меня тогда: какъ разъ въ то самое время проснулся на одрѣ своемъ больной Григорiй Васильевичъ. Къ вечеру того же дня онъ совершилъ надъ собою извѣстное лѣченiе, о которомъ Смердяковъ разсказывалъ Ивану Ѳедоровичу, то есть вытерся весь съ помощiю супруги водкой съ какимъ-то секретнымъ крѣпчайшимъ настоемъ, а остальное выпилъ съ «нѣкоторою молитвой», прошептанною надъ нимъ супругой, и залегъ спать. Марѳа Игнатьевна вкусила тоже и какъ не пьющая заснула подлѣ супруга мертвымъ сномъ. Но вотъ совсѣмъ неожиданно Григорiй вдругъ проснулся въ ночи, сообразилъ минутку и хоть тотчасъ же опять почувствовалъ жгучую боль въ поясницѣ, но поднялся на постели. Затѣмъ опять что-то обдумалъ, всталъ и наскоро одѣлся. Можетъ быть угрызенiе совѣсти кольнуло его за то что онъ спитъ, а домъ безъ сторожа «въ такое опасное время». Разбитый падучею Смердяковъ лежалъ въ другой каморкѣ безъ движенiя. Марѳа Игнатьевна не шевелилась: «ослабѣла баба», подумалъ глянувъ на нее Григорiй Васильевичъ и кряхтя вышелъ на крылечко. Конечно, онъ хотѣлъ только глянуть съ крылечка, потому что ходить былъ не въ силахъ, боль въ поясницѣ и въ правой ногѣ была нестерпимая. Но какъ разъ вдругъ припомнилъ, что калитку въ садъ онъ съ вечера на замокъ не заперъ. Это былъ человѣкъ аккуратнѣйшiй

‑ 109 ‑

и точнѣйшiй, человѣкъ разъ установившагося порядка и многолѣтнихъ привычекъ. Хромая и корчась отъ боли, сошелъ онъ съ крылечка и направился къ саду. Такъ и есть, калитка совсѣмъ настежъ. Машинально ступилъ онъ въ садъ: можетъ быть ему чтò померещилось, можетъ услыхалъ какой нибудь звукъ, но глянувъ налѣво увидалъ отворенное окно у барина, пустое уже окошко, никто уже изъ него не выглядывалъ. «Почему отворено, теперь не лѣто!» подумалъ Григорiй и вдругъ, какъ разъ въ то самое мгновенiе прямо предъ нимъ въ саду замелькало что-то необычайное. Шагахъ въ сорока предъ нимъ какъ бы пробѣгалъ въ темнотѣ человѣкъ, очень быстро двигалась какая-то тѣнь. «Господи!» проговорилъ Григорiй и, не помня себя, забывъ про свою боль въ поясницѣ, пустился на перерѣзъ бѣгущему. Онъ взялъ короче, садъ былъ ему видимо знакомѣе чѣмъ бѣгущему; тотъ же направлялся къ банѣ, пробѣжалъ за баню, бросился къ стѣнѣ… Григорiй слѣдилъ его не теряя изъ виду и бѣжалъ не помня себя. Онъ добѣжалъ до забора какъ разъ въ ту минуту, когда бѣглецъ уже перелѣзалъ заборъ. Внѣ себя завопилъ Григорiй, кинулся и вцѣпился обѣими руками въ его ногу.

Такъ и есть, предчувствiе не обмануло его; онъ узналъ его, это былъ онъ «извергъ-отцеубивецъ»!

— Отцеубивецъ! прокричалъ старикъ на всю окрестность, но только это и успѣлъ прокричать; онъ вдругъ упалъ какъ пораженный громомъ. Митя соскочилъ опять въ садъ и нагнулся надъ поверженнымъ. Въ рукахъ Мити былъ мѣдный пестикъ и онъ машинально отбросилъ его въ траву. Пестикъ упалъ въ двухъ шагахъ отъ Григорiя, но не въ траву, а на тропинку, на самое видное мѣсто. Нѣсколько секундъ разсматривалъ онъ лежащаго предъ нимъ.

‑ 110 ‑

Голова старика была вся въ крови; Митя протянулъ руку и сталъ ее ощупывать. Онъ припомнилъ потомъ ясно, что ему ужасно захотѣлось въ ту минуту «вполнѣ убѣдиться» проломилъ онъ черепъ старику или только «огорошилъ» его пестикомъ по темени? Но кровь лилась, лилась ужасно и мигомъ облила горячею струей дрожащiе пальцы Мити. Онъ помнилъ, что выхватилъ изъ кармана свой бѣлый новый платокъ, которымъ запасся идя къ Хохлаковой, и приложилъ къ головѣ старика, безсмысленно стараясь оттереть кровь со лба и съ лица. Но и платокъ мигомъ весь намокъ кровью. «Господи, да для чего это я?» очнулся вдругъ Митя, «коли ужь проломилъ, то какъ теперь узнать… Да и не все ли теперь равно!» прибавилъ онъ вдругъ безнадежно, — «убилъ, такъ убилъ… Попался старикъ и лежи!» громко проговорилъ онъ, и вдругъ кинулся на заборъ, перепрыгнулъ въ переулокъ и пустился бѣжать. Намокшiй кровью платокъ былъ скомканъ у него въ правомъ кулакѣ и онъ на бѣгу сунулъ его въ заднiй карманъ сюртука. Онъ бѣжалъ сломя голову, и нѣсколько рѣдкихъ прохожихъ, повстрѣчавшихся ему въ темнотѣ, на улицахъ города, запомнили потомъ какъ встрѣтили они въ ту ночь неистово бѣгущаго человѣка. Летѣлъ онъ опять въ домъ Морозовой. Давеча Ѳеня, тотчасъ по уходѣ его, бросилась къ старшему дворнику Назару Ивановичу и «Христомъ-Богомъ» начала молить его, чтобъ онъ «не впускалъ ужь больше капитана ни сегодня, ни завтра». Назаръ Ивановичъ, выслушавъ, согласился, но на грѣхъ отлучился на верхъ къ барынѣ, куда его внезапно позвали, и на ходу, встрѣтивъ своего племянника, парня лѣтъ двадцати, недавно только прибывшаго изъ деревни, приказалъ ему побыть на дворѣ, но забылъ приказать о капитанѣ. Добѣжавъ до воротъ, Митя постучался. Парень мигомъ узналъ его: Митя не разъ уже

‑ 111 ‑

давалъ ему на чай. Тотчасъ же отворилъ ему калитку, впустилъ и, весело улыбаясь, предупредительно поспѣшилъ увѣдомить, что «вѣдь Аграфены Александровны теперь дома-то и нѣтъ-съ».

— Гдѣ же она, Прохоръ? вдругъ остановился Митя.

— Давеча уѣхала, часа съ два тому, съ Тимофеемъ, въ Мокрое.

— Зачѣмъ? крикнулъ Митя.

— Этого знать не могу-съ, къ офицеру какому-то, кто-то ихъ позвалъ оттудова и лошадей прислали…

Митя бросилъ его и какъ полоумный вбѣжалъ къ Ѳенѣ.

‑‑‑

КНИГА ВОСЬМАЯ.

МИТЯ.

V.

Внезапное рѣшенiе.

Та сидѣла въ кухнѣ съ бабушкой, обѣ собирались ложиться спать. Надѣясь на Назара Ивановича, онѣ изнутри опять таки не заперлись. Митя вбѣжалъ, кинулся на Ѳеню и крѣпко схватилъ ее за горло.

— Говори сейчасъ, гдѣ она, съ кѣмъ теперь въ Мокромъ? завопилъ онъ въ изступленiи.

Обѣ женщины взвизгнули.

— Ай скажу, ай, голубчикъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, сейчасъ все скажу, ничего не потаю, прокричала скороговоркой на смерть испуганная Ѳеня: — она въ Мокрое къ офицеру поѣхала.

— Къ какому офицеру? вопилъ Митя.

‑ 112 ‑

— Къ прежнему офицеру, къ тому самому, къ прежнему своему, пять лѣтъ тому который былъ, бросилъ и уѣхалъ, тою же скороговоркой протрещала Ѳеня.

Дмитрiй Ѳедоровичъ отнялъ руки, которыми сжималъ ей горло. Онъ стоялъ предъ нею блѣдный какъ мертвецъ и безгласный, но по глазамъ его было видно, что онъ всe разомъ понялъ, все, все разомъ съ полслова понялъ до послѣдней черточки и обо всемъ догадался. Не бѣдной Ѳенѣ, конечно, было наблюдать въ ту секунду, понялъ онъ или нѣтъ. Она какъ была, сидя на сундукѣ, когда онъ вбѣжалъ, такъ и осталась теперь, вся трепещущая и, выставивъ предъ собою руки, какъ бы желая защититься, такъ и замерла въ этомъ положенiи. Испуганными расширенными отъ страха зрачками глазъ впилась она въ него неподвижно. А у того какъ разъ къ тому обѣ руки были запачканы въ крови. Дорогой, когда бѣжалъ, онъ должно быть дотрогивался ими до своего лба, вытирая съ лица потъ, такъ что и на лбу, и на правой щекѣ остались красныя пятна размазанной крови. Съ Ѳеней могла сейчасъ начаться истерика, старуха же кухарка вскочила и глядѣла какъ сумасшедшая, почти потерявъ сознанiе. Дмитрiй Ѳедоровичъ простоялъ съ минуту и вдругъ машинально опустился возлѣ Ѳени на стулъ.

Онъ сидѣлъ и не то чтобы соображалъ, а былъ какъ бы въ испугѣ, точно въ какомъ-то столбнякѣ. Но всe было ясно какъ день: этотъ офицеръ — онъ зналъ про него, зналъ вѣдь отлично все, зналъ отъ самой же Грушеньки, зналъ что мѣсяцъ назадъ онъ письмо прислалъ. Значитъ мѣсяцъ, цѣлый мѣсяцъ это дѣло велось въ глубокой отъ него тайнѣ до самаго теперешняго прiѣзда этого новаго человѣка, а онъ-то и не думалъ о немъ! Но какъ могъ, какъ могъ онъ не думать о немъ? Почему онъ такъ-таки и забылъ тогда про этого офицера, забылъ тотчасъ же какъ узналъ про

‑ 113 ‑

него? Вотъ вопросъ, который стоялъ предъ нимъ какъ какое то чудище. И онъ созерцалъ это чудище дѣйствительно въ испугѣ, похолодѣвъ отъ испуга.

Но вдругъ онъ тихо и кротко, какъ тихiй и ласковый ребенокъ, заговорилъ съ Ѳеней, совсѣмъ точно и забывъ что сейчасъ ее такъ перепугалъ, обидѣлъ и измучилъ. Онъ вдругъ съ чрезвычайною и даже удивительною въ его положенiи точностью принялся разспрашивать Ѳеню. А Ѳеня хоть и дико смотрѣла на окровавленныя руки его, но тоже съ удивительною готовностью и поспѣшностью принялась отвѣчать ему на каждый вопросъ, даже какъ бы спѣша выложить ему всю «правду правдинскую». Мало по малу, даже съ какою-то радостью начала излагать всѣ подробности и вовсе не желая мучить, а какъ бы спѣша изо всѣхъ силъ отъ сердца услужить ему. До послѣдней подробности разсказала она ему и весь сегодняшнiй день, посѣщенiе Ракитина и Алеши, какъ она, Ѳеня, стояла на сторожахъ, какъ барыня поѣхала и что она прокричала въ окошко Алешѣ поклонъ ему, Митенькѣ, и чтобы «вѣчно помнилъ какъ любила она его часочекъ». Выслушавъ о поклонѣ, Митя вдругъ усмѣхнулся и на блѣдныхъ щекахъ его вспыхнулъ румянецъ. Ѳеня въ ту же минуту сказала ему уже ни крошечки не боясь за свое любопытство:

— Руки-то какiя у васъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, всѣ-то въ крови!

— Да, отвѣтилъ машинально Митя, разсѣянно посмотрѣлъ на свои руки и тотчасъ забылъ про нихъ и про вопросъ Ѳени. Онъ опять погрузился въ молчанiе. Съ тѣхъ поръ какъ вбѣжалъ онъ прошло уже минутъ двадцать. Давешнiй испугъ его прошелъ, но видимо имъ уже овладѣла вполнѣ какая-то новая непреклонная рѣшимость. Онъ вдругъ всталъ съ мѣста и задумчиво улыбнулся.

‑ 114 ‑

— Баринъ, чтò съ вами это такое было? проговорила Ѳеня, опять показывая ему на его руки, — проговорила съ сожалѣнiемъ, точно самое близкое теперь къ нему въ горѣ его существо.

Митя опять посмотрѣлъ себѣ на руки.

— Это кровь, Ѳеня, проговорилъ онъ со страннымъ выраженiемъ смотря на нее, — это кровь человѣческая и, Боже, зачѣмъ она пролилась! Но… Ѳеня… тутъ одинъ заборъ (онъ глядѣлъ на нее какъ бы загадывая ей загадку), одинъ высокiй заборъ и страшный на видъ, но… завтра на разсвѣтѣ, когда «взлетитъ солнце», Митенька черезъ этотъ заборъ перескочитъ… Не понимаешь, Ѳеня, какой заборъ, ну да ничего… все равно, завтра услышишь и всe поймешь… а теперь прощай! Не помѣшаю и устранюсь, съумѣю устраниться. Живи, моя радость…. любила меня часокъ, такъ и помни на вѣки Митеньку Карамазова…. Вѣдь она меня все называла Митенькой, помнишь?

И съ этими словами вдругъ вышелъ изъ кухни. А Ѳеня выхода этого испугалась чуть не больше еще чѣмъ когда онъ давеча вбѣжалъ и бросился на нее.

Ровно десять минутъ спустя Дмитрiй Ѳедоровичъ вошелъ къ тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину, которому давеча заложилъ пистолеты. Было уже половина девятаго и Петръ Ильичъ, напившись дома чаю, только что облекся снова въ сюртукъ чтобъ отправиться въ трактиръ «Столичный Городъ» поиграть на биллiардѣ. Митя захватилъ его на выходѣ. Тотъ, увидѣвъ его и его запачканное кровью лицо, такъ и вскрикнулъ.

— Господи! Да чтò это съ вами?

— А вотъ, быстро проговорилъ Митя, — за пистолетами моими пришелъ и вамъ деньги принесъ. Съ благодарностiю. Тороплюсь, Петръ Ильичъ, пожалуста поскорѣе.

‑ 115 ‑

Петръ Ильичъ все больше и больше удивлялся: въ рукахъ Мити онъ вдругъ разсмотрѣлъ кучу денегъ, а главное, онъ держалъ эту кучу и вошелъ съ нею какъ никто деньги не держитъ и никто съ ними не входитъ, всѣ кредитки несъ въ правой рукѣ, точно напоказъ, прямо держа руку предъ собою. Мальчикъ, слуга чиновника, встрѣтившiй Митю въ передней, сказывалъ потомъ, что онъ такъ и въ переднюю вошелъ съ деньгами въ рукахъ, стало быть и по улицѣ все также несъ ихъ предъ собою въ правой рукѣ. Бумажки были всe сторублевыя, радужныя, придерживалъ онъ ихъ окровавленными пальцами. Петръ Ильичъ, потомъ на позднѣйшiе вопросы интересовавшихся лицъ: сколько было денегъ? заявлялъ что тогда сосчитать на глазъ трудно было, можетъ быть двѣ тысячи, можетъ быть три, но пачка была большая, «плотненькая». Самъ же Дмитрiй Ѳедоровичъ, какъ показывалъ онъ тоже потомъ, «былъ какъ бы тоже совсѣмъ не въ себѣ, но не пьянъ, а точно въ какомъ-то восторгѣ, очень разсѣянъ, а въ тоже время какъ будто и сосредоточенъ, точно объ чемъ-то думалъ и добивался и рѣшить не могъ. Очень торопился, отвѣчалъ рѣзко, очень странно, мгновенiями же былъ какъ будто вовсе не въ горѣ, а даже веселъ».

— Да съ вами-то чтò, съ вами-то чтò теперь? прокричалъ опять Петръ Ильичъ, дико разсматривая гостя. — Какъ это вы такъ раскровенились, упали что ли, посмотрите!

Онъ схватилъ его за локоть и поставилъ къ зеркалу. Митя, увидавъ свое запачканное кровью лицо, вздрогнулъ и гнѣвно нахмурился.

— Э, чортъ! Этого не доставало, пробормоталъ онъ со злобой, быстро переложилъ изъ правой руки кредитки въ лѣвую и судорожно выдернулъ изъ кармана платокъ. Но и платокъ оказался весь въ крови (этимъ самымъ платкомъ

‑ 116 ‑

онъ вытиралъ голову и лицо Григорiю): ни одного почти мѣстечка не было бѣлаго, и не то что началъ засыхать, а какъ-то заскорузъ въ комкѣ и не хотѣлъ развернуться. Митя злобно шваркнулъ его объ полъ.

— Э, чортъ! Нѣтъ ли у васъ какой тряпки…. обтереться бы….

— Такъ вы только запачкались, а не ранены? Такъ ужь лучше вымойтесь, отвѣтилъ Петръ Ильичъ. — Вотъ рукомойникъ, я вамъ подамъ.

— Рукомойникъ? Это хорошо… только куда же я это дѣну? въ какомъ-то совсѣмъ ужь странномъ недоумѣнiи указалъ онъ Петру Ильичу на свою пачку сторублевыхъ, вопросительно глядя на него, точно тотъ долженъ былъ рѣшить, куда ему дѣвать свои собственныя деньги.

— Въ карманъ суньте, али на столъ вотъ здѣсь положите, не пропадутъ.

— Въ карманъ? Да, въ карманъ. Это хорошо…. Нѣтъ, видите ли, это все вздоръ! вскричалъ онъ какъ бы вдругъ выходя изъ разсѣянности. — Видите: мы сперва это дѣло кончимъ, пистолеты-то, вы мнѣ ихъ отдайте, а вотъ ваши деньги…. потому что мнѣ очень, очень нужно…. и времени, времени ни капли...

И снявъ съ пачки верхнюю сторублевую онъ протянулъ ее чиновнику.

— Да у меня и сдачи не будетъ, замѣтилъ тотъ: — у васъ мельче нѣтъ?

— Нѣтъ, сказалъ Митя, поглядѣвъ опять на пачку и какъ бы неувѣренный въ словахъ своихъ попробовалъ пальцами двѣ-три бумажки сверху, — нѣтъ, все такiя же, прибавилъ онъ и опять вопросительно поглядѣлъ на Петра Ильича.

— Да откуда вы такъ разбогатѣли? спросилъ тотъ. — Постойте я мальчишку своего пошлю сбѣгать къ Плотниковымъ.

‑ 117 ‑

Они запираютъ поздно, — вотъ не размѣняютъ ли. Эй, Миша! крикнулъ онъ въ переднюю.

— Въ лавку къ Плотниковымъ — великолѣпнѣйшее дѣло! крикнулъ и Митя какъ бы осѣненный какою-то мыслью. — Миша, — обернулся онъ къ вошедшему мальчику, — видишь, бѣги къ Плотниковымъ и скажи что Дмитрiй Ѳедоровичъ велѣлъ кланяться и сейчасъ самъ будетъ… Да слушай, слушай: чтобы къ его приходу приготовили шампанскаго, этакъ дюжинки три, да уложили какъ тогда когда въ Мокрое ѣздилъ…. Я тогда четыре дюжины у нихъ взялъ (вдругъ обратился онъ къ Петру Ильичу) — они ужь знаютъ, не безпокойся Миша, повернулся онъ опять къ мальчику. — Да слушай: чтобы сыру тамъ, пироговъ страсбургскихъ, сиговъ копченыхъ, ветчины, икры, ну и всего, всего, чтò только есть у нихъ, рублей этакъ на сто или на сто двадцать, какъ прежде было…. Да слушай: гостинцевъ чтобы не забыли, конфектъ, грушъ, арбуза два или три, аль четыре, — ну нѣтъ, арбуза-то одного довольно, а шоколаду, леденцовъ, монпансье, тягушекъ — ну всего чтò тогда со мной въ Мокрое уложили, съ шампанскимъ рублей на триста чтобы было…. Ну, вотъ и теперь чтобы также точно. Да вспомни ты, Миша, если ты Миша…. Вѣдь его Мишей зовутъ? опять обратился онъ къ Петру Ильичу.

— Да постойте, перебилъ Петръ Ильичъ съ безпокойствомъ его слушая и разсматривая, — вы лучше сами пойдете, тогда и скажете, а онъ перевретъ.

— Перевретъ, вижу что перевретъ! Эхъ, Миша, а я было тебя поцаловать хотѣлъ за коммисiю…. Коли не переврешь, десять рублей тебѣ, скачи скорѣй…. Шампанское, главное шампанское чтобы выкатили, да и коньячку и краснаго, и бѣлаго, и всего этого какъ тогда… Они ужь знаютъ какъ тогда было.

‑ 118 ‑

— Да слушайте вы! съ нетерпѣнiемъ уже перебилъ Петръ Ильичъ. — Я говорю: пусть онъ только сбѣгаетъ размѣнять, да прикажетъ чтобы не запирали, а вы пойдете и сами скажете… Давайте вашу кредитку. Маршъ, Миша, одна нога тамъ, другая тутъ! Петръ Ильичъ кажется нарочно поскорѣй прогналъ Мишу, потому что тотъ какъ сталъ предъ гостемъ, выпуча глаза на его кровавое лицо и окровавленныя руки съ пучкомъ денегъ въ дрожавшихъ пальцахъ, такъ и стоялъ, разиня ротъ отъ удивленiя и страха и вѣроятно мало понялъ изо всего того что ему наказывалъ Митя.

— Ну, теперь пойдемте мыться, сурово сказалъ Петръ Ильичъ. — Положите деньги на столъ, али суньте въ карманъ… Вотъ такъ, идемъ. Да снимите сюртукъ.

И онъ сталъ ему помогать снять сюртукъ и вдругъ опять вскрикнулъ.

— Смотрите, у васъ и сюртукъ въ крови!

— Это… это не сюртукъ. Только немного тутъ у рукава… А это вотъ только здѣсь, гдѣ платокъ лежалъ. Изъ кармана просочилось. Я на платокъ-то у Ѳени сѣлъ, кровь-то и просочилась, съ какою-то удивительною довѣрчивостью тотчасъ же объяснилъ Митя. Петръ Ильичъ выслушалъ нахмурившись.

— Угораздило же васъ; подрались должно быть съ кѣмъ, пробормоталъ онъ.

Начали мыться. Петръ Ильичъ держалъ кувшинъ и подливалъ воду. Митя торопился и плохо было намылилъ руки. (Руки у него дрожали, какъ припомнилъ потомъ Петръ Ильичъ). Петръ Ильичъ тотчасъ же велѣлъ намылить больше и тереть больше. Онъ какъ будто бралъ какой-то верхъ надъ Митей въ эту минуту, чѣмъ дальше тѣмъ больше. Замѣтимъ кстати: молодой человѣкъ былъ характера не робкаго.

‑ 119 ‑

— Смотрите, не отмыли подъ ногтями; ну, теперь трите лицо, вотъ тутъ: на вискахъ, у уха…. Вы въ этой рубашкѣ и поѣдете? Куда это вы ѣдете? Смотрите, весь обшлагъ праваго рукава въ крови.

— Да, въ крови, замѣтилъ Митя, разсматривая обшлагъ рубашки.

— Такъ перемѣните бѣлье.

— Некогда. А я вотъ, вотъ видите… продолжалъ съ тою же довѣрчивостью Митя, уже вытирая полотенцемъ лицо и руки и надѣвая сюртукъ, — я вотъ здѣсь край рукава загну, его и не видно будетъ подъ сюртукомъ… Видите!

— Говорите теперь, гдѣ это васъ угораздило? Подрались что ли съ кѣмъ? Не въ трактирѣ ли опять, какъ тогда? Не опять ли съ капитаномъ какъ тогда, били его и таскали? какъ бы съ укоризною припомнилъ Петръ Ильичъ. — Кого еще прибили… али убили пожалуй?

— Вздоръ! проговорилъ Митя.

— Какъ вздоръ?

— Не надо, сказалъ Митя и вдругъ усмѣхнулся: — Это я старушонку одну на площади сейчасъ раздавилъ.

— Раздавили? Старушонку?

— Старика! крикнулъ Митя, смотря Петру Ильичу прямо въ лицо, смѣясь и крича ему какъ глухому.

— Э, чортъ возьми, старика, старушонку… Убили что ли кого?

— Помирились. Сцѣпились — и помирились. Въ одномъ мѣстѣ. Разошлись прiятельски. Одинъ дуракъ… онъ мнѣ простилъ… теперь ужь навѣрно простилъ… Еслибы всталъ, такъ не простилъ бы, — подмигнулъ вдругъ Митя, — только знаете, къ чорту его, слышите, Петръ Ильичъ, къ чорту, не надо! Въ сiю минуту не хочу! рѣшительно отрѣзалъ Митя.

‑ 120 ‑

— Я вѣдь къ тому что охота же вамъ со всякимъ связываться… какъ тогда изъ пустяковъ съ этимъ штабсъ-капитаномъ… Подрались и кутить теперь мчитесь — весь вашъ характеръ. Три дюжины шампанскаго, — это куда же столько?

— Браво! Давайте теперь пистолеты. Ей Богу, нѣтъ времени. И хотѣлъ бы съ тобой поговорить, голубчикъ, да времени нѣтъ. Да и не надо вовсе, поздно говорить. А! гдѣ же деньги, куда я ихъ дѣлъ? вскрикнулъ онъ и принялся совать по карманамъ руки.

— На столъ положили… сами… вонъ онѣ лежатъ. Забыли? Подлинно деньги у васъ точно соръ аль вода. Вотъ ваши пистолеты. Странно, въ шестомъ часу давеча заложилъ ихъ за десять рублей, а теперь эвона у васъ, тысячъ-то. Двѣ или три небось?

— Три небось, засмѣялся Митя, суя деньги въ боковой карманъ панталонъ.

— Потеряете этакъ-то. Золотые прiиски у васъ что ли?

— Прiиски? Золотые прiиски! изо всей силы закричалъ Митя и закатился смѣхомъ. — Хотите, Перхотинъ, на прiиски? Тотчасъ вамъ одна дама здѣсь три тысячи отсыплетъ, чтобы только ѣхали. Мнѣ отсыпала, ужь такъ она прiиски любитъ! Хохлакову знаете?

— Не знакомъ, а слыхалъ и видалъ. Неужто это она вамъ три тысячи дала? Такъ и отсыпала? недовѣрчиво глядѣлъ Петръ Ильичъ.

— А вы завтра, какъ солнце взлетитъ, вѣчно юный-то Ѳебъ какъ взлетитъ, хваля и славя Бога, вы завтра пойдите къ ней, Хохлаковой-то, и спросите у ней сами: отсыпала она мнѣ три тысячи али нѣтъ? Справьтесь-ка.

— Я не знаю вашихъ отношенiй… коли вы такъ утвердительно говорите, значитъ дала… А вы денежки-то въ лапки,

‑ 121 ‑

да вмѣсто Сибири-то по всѣмъ по тремъ… Да куда вы въ самомъ дѣлѣ теперь, а?

— Въ Мокрое.

— Въ Мокрое? Да вѣдь ночь!

— Былъ Мастрюкъ во всемъ, сталъ Мастрюкъ ни въ чемъ! проговорилъ вдругъ Митя.

— Какъ ни въ чемъ? Это съ такими-то тысячами да ни въ чемъ?

— Я не про тысячи. Къ чорту тысячи! Я про женскiй нравъ говорю:

«Легковѣренъ женскiй нравъ

И измѣнчивъ, и пороченъ».

Я съ Улиссомъ согласенъ, это онъ говоритъ.

— Не понимаю я васъ?

— Пьянъ что ли?

— Не пьянъ, а хуже того.

— Я духомъ пьянъ, Петръ Ильичъ, духомъ пьянъ, и довольно, довольно…

— Чтò это вы, пистолетъ заряжаете?

— Пистолетъ заряжаю.

Митя дѣйствительно раскрывъ ящикъ съ пистолетами отомкнулъ рожокъ съ порохомъ и тщательно всыпалъ и забилъ зарядъ. Затѣмъ взялъ пулю и, предъ тѣмъ какъ вкатить ее, поднялъ ее въ двухъ пальцахъ предъ собою надъ свѣчкой.

— Чего это вы на пулю смотрите? съ безпокойнымъ любопытствомъ слѣдилъ Петръ Ильичъ.

— Такъ. Воображенiе. Вотъ еслибы ты вздумалъ эту пулю всадить себѣ въ мозгъ, то, заряжая пистолетъ, посмотрѣлъ бы на нее или нѣтъ?

— Зачѣмъ на нее смотрѣть?

— Въ мой мозгъ войдетъ, такъ интересно на нее взглянуть

‑ 122 ‑

какова она есть… А впрочемъ вздоръ, минутный вздоръ. Вотъ и кончено, прибавилъ онъ, вкативъ пулю и заколотивъ ее паклей. — Петръ Ильичъ, милый, вздоръ, все вздоръ и еслибы ты зналъ до какой степени вздоръ! Дай-ка мнѣ теперь бумажки кусочекъ.

— Вотъ бумажка.

— Нѣтъ, гладкой, чистой, на которой пишутъ. Вотъ такъ. И Митя, схвативъ со стола перо, быстро написалъ на бумажкѣ двѣ строки, сложилъ вчетверо бумажку и сунулъ въ жилетный карманъ. Пистолеты вложилъ въ ящикъ, заперъ ключикомъ и взялъ ящикъ въ руки. Затѣмъ посмотрѣлъ на Петра Ильича и длинно, вдумчиво улыбнулся.

— Теперь идемъ, сказалъ онъ.

— Куда идемъ? Нѣтъ, постойте… Это вы пожалуй себѣ въ мозгъ ее хотите послать, пулю-то… съ безпокойствомъ произнесъ Петръ Ильичъ.

— Пуля вздоръ! Я жить хочу, я жизнь люблю! Знай ты это. Я златокудраго Ѳеба и свѣтъ его горячiй люблю… Милый Петръ Ильичъ, умѣешь ты устраниться?

— Какъ это устраниться?

— Дорогу дать. Милому существу и ненавистному дать дорогу. И чтобъ и ненавистное милымъ стало, — вотъ какъ дать дорогу! И сказать имъ: Богъ съ вами, идите, проходите мимо, а я…

— А вы?

— Довольно, идемъ.

— Ей Богу скажу кому нибудь (глядѣлъ на него Петръ Ильичъ), чтобы васъ не пустить туда. Зачѣмъ вамъ теперь въ Мокрое?

— Женщина тамъ, женщина, и довольно съ тебя, Петръ Ильичъ, и шабашъ!

‑ 123 ‑

— Послушайте, вы хоть и дики, но вы мнѣ всегда какъ-то нравились… я вотъ и безпокоюсь.

— Спасибо тебѣ, братъ. Я дикiй, говоришь ты. Дикари, дикари! Я одно только и твержу: дикари! А да, вотъ Миша, а я-то его и забылъ.

Вошелъ въ попыхахъ Миша съ пачкой размѣненныхъ денегъ и отрапортовалъ, что у Плотниковыхъ «всѣ заходили» и бутылки волокутъ, и рыбу, и чай — сейчасъ всe готово будетъ. Митя схватилъ десятирублевую и подалъ Петру Ильичу, а другую десятирублевую кинулъ Мишѣ.

— Не смѣть! вскричалъ Петръ Ильичъ. — У меня дома нельзя, да и дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги, вотъ сюда положите, чего ихъ сорить-то? Завтра же пригодятся, ко мнѣ же вѣдь и придете десять рублей просить. Чтò это вы въ боковой карманъ всe суете? Эй потеряете!

— Слушай, милый человѣкъ, поѣдемъ въ Мокрое вмѣстѣ?

— Мнѣ-то зачѣмъ туда?

— Слушай, хочешь сейчасъ бутылку откупорю, выпьемъ за жизнь! Мнѣ хочется выпить, а пуще всего съ тобою выпить. Никогда я съ тобою не пилъ, а?

— Пожалуй, въ трактирѣ можно, пойдемъ, я туда самъ сейчасъ отправляюсь.

— Некогда въ трактирѣ, а у Плотниковыхъ въ лавкѣ, въ задней комнатѣ. Хочешь, я тебѣ одну загадку загадаю сейчасъ.

— Загадай.

Митя вынулъ изъ жилета свою бумажку, развернулъ ее и показалъ. Четкимъ и крупнымъ почеркомъ было на ней написано:

‑ 124 ‑

«Казню себя за всю жизнь, всю жизнь мою наказую!»

— Право скажу кому нибудь, пойду сейчасъ и скажу, проговорилъ, прочитавъ бумажку, Петръ Ильичъ.

— Не успѣешь, голубчикъ, идемъ и выпьемъ, маршъ!

Лавка Плотниковыхъ приходилась почти черезъ одинъ только домъ отъ Петра Ильича, на углу улицы. Это былъ самый главный бакалейный магазинъ въ нашемъ городѣ, богатыхъ торговцевъ, и самъ по себѣ весьма не дурной. Было всe чтò и въ любомъ магазинѣ въ столицѣ, всякая бакалея: вина «разлива братьевъ Елисѣевыхъ», фрукты, сигары, чай, сахаръ, кофе и проч. Всегда сидѣли три прикащика и бѣгали два разсыльныхъ мальчика. Хотя край нашъ и обѣднѣлъ, помѣщики разъѣхались, торговля затихла, а бакалея процвѣтала по прежнему и даже все лучше и лучше съ каждымъ годомъ: на эти предметы не переводились покупатели. Митю ждали въ лавкѣ съ нетерпѣнiемъ. Слишкомъ помнили какъ онъ недѣли три-четыре назадъ забралъ точно также разомъ всякаго товару и винъ на нѣсколько сотъ рублей чистыми деньгами (въ кредитъ-то бы ему ничего, конечно, не повѣрили), помнили, что также какъ и теперь въ рукахъ его торчала цѣлая пачка радужныхъ и онъ разбрасывалъ ихъ зря, не торгуясь, не соображая и не желая соображать на чтò ему столько товару, вина и проч.? Во всемъ городѣ потомъ говорили, что онъ тогда, укативъ съ Грушенькой въ Мокрое, «просадилъ въ одну ночь и слѣдующiй затѣмъ день три тысячи разомъ и воротился съ кутежа безъ гроша, въ чемъ мать родила». Поднялъ тогда Цыганъ цѣлый таборъ (въ то время у насъ закочевавшiй), которые въ два дня вытащили де у него, у пьянаго, безъ счету денегъ и выпили безъ счету дорогаго вина. Разсказывали, смѣясь надъ Митей, что въ Мокромъ онъ запоилъ шампанскимъ сиволапыхъ мужиковъ, деревенскихъ

‑ 125 ‑

дѣвокъ и бабъ закормилъ конфектами и страсбургскими пирогами. Смѣялись тоже у насъ, въ трактирѣ особенно, надъ собственнымъ откровеннымъ и публичнымъ тогдашнимъ признанiемъ Мити (не въ глаза ему конечно смѣялись, въ глаза ему смѣяться было нѣсколько опасно), что отъ Грушеньки онъ за всю ту «эскападу» только и получилъ что «позволила ему свою ножку поцаловать, а болѣе ничего не позволила».

Когда Митя съ Петромъ Ильичемъ подошли къ лавкѣ, то у входа нашли уже готовую тройку, въ телѣгѣ, покрытой ковромъ, съ колокольчиками и бубенчиками и съ ямщикомъ Андреемъ, ожидавшимъ Митю. Въ лавкѣ почти совсѣмъ успѣли «сладить» одинъ ящикъ съ товаромъ и ждали только появленiя Мити, чтобы заколотить и уложить его на телѣгу. Петръ Ильичъ удивился.

— Да откуда поспѣла у тебя тройка? спросилъ онъ Митю.

— Къ тебѣ бѣжалъ, вотъ его, Андрея, встрѣтилъ и велѣлъ ему прямо сюда къ лавкѣ и подъѣзжать. Времени терять нечего! Въ прошлый разъ съ Тимоѳеемъ ѣздилъ, да Тимоѳей теперь тю-тю-тю, впередъ меня съ волшебницей одной укатилъ. Андрей, опоздаемъ очень?

— Часомъ только развѣ прежде нашего прибудутъ, да и того не будетъ, часомъ всего упредятъ! поспѣшно отозвался Андрей. — Я Тимоѳея и снарядилъ, знаю какъ поѣдутъ. Ихъ ѣзда не наша ѣзда, Дмитрiй Ѳедоровичъ, гдѣ имъ до нашего. Часомъ не потрафятъ раньше! съ жаромъ перебилъ Андрей, еще не старый ямщикъ, рыжеватый, сухощавый парень въ поддевкѣ и съ армякомъ на лѣвой рукѣ.

— Пятьдесятъ рублей на водку, коли только часомъ отстанешь.

— За часъ времени ручаемся, Дмитрiй Ѳедоровичъ, эхъ получасомъ не упредятъ, не то что часомъ!

‑ 126 ‑

Митя хоть и засуетился распоряжаясь, но говорилъ и приказывалъ какъ-то странно, въ разбивку, а не по порядку. Начиналъ одно и забывалъ окончанiе. Петръ Ильичъ нашелъ необходимымъ ввязаться и помочь дѣлу.

— На четыреста рублей, не менѣе какъ на четыреста, чтобы точь въ точь по тогдашнему, командовалъ Митя. — Четыре дюжины шампанскаго, ни одной бутылки меньше.

— Зачѣмъ тебѣ столько, къ чему это? Стой! завопилъ Петръ Ильичъ. — Это чтò за ящикъ? Съ чѣмъ? Неужели тутъ на четыреста рублей?

Ему тотчасъ же объяснили суетившiеся прикащики со слащавою рѣчью, что въ этомъ первомъ ящикѣ всего лишь полдюжины шампанскаго и «всякiе необходимые на первый случай предметы» изъ закусокъ, конфетъ, монпансье и проч. Но что главное «потребленiе» уложится и отправится сей же часъ особо, какъ и въ тогдашнiй разъ, въ особой телѣгѣ и тоже тройкой и потрафитъ къ сроку, «развѣ всего только часомъ позже Дмитрiя Ѳедоровича къ мѣсту прибудетъ».

— Не болѣе часу, чтобъ не болѣе часу, и какъ можно больше монпансье и тягушекъ положите; это тамъ дѣвки любятъ, съ жаромъ настаивалъ Митя.

— Тягушекъ — пусть. Да четыре-то дюжины къ чему тебѣ? Одной довольно, почти осердился уже Петръ Ильичъ. Онъ сталъ торговаться, онъ потребовалъ счетъ, онъ не хотѣлъ успокоиться. Спасъ однако всего одну сотню рублей. Остановились на томъ чтобы всего товару доставлено было не болѣе какъ на триста рублей.

— А чортъ васъ подери! вскричалъ Петръ Ильичъ какъ бы вдругъ одумавшись, — да мнѣ-то тутъ чтò? Бросай свои деньги коли даромъ нажилъ!

— Сюда, экономъ сюда, не сердись, потащилъ его Митя

‑ 127 ‑

въ заднюю комнату лавки: — вотъ здѣсь намъ бутылку сейчасъ подадутъ, мы и хлебнемъ. Эхъ, Петръ Ильичъ, поѣдемъ вмѣстѣ, потому что ты человѣкъ милый, такихъ люблю.

Митя усѣлся на плетеный стульчикъ предъ крошечнымъ столикомъ, накрытымъ грязнѣйшею салфеткой. Петръ Ильичъ примостился напротивъ него и мигомъ явилось шампанское. Предложили не пожелаютъ ли господа устрицъ, «первѣйшихъ устрицъ, самаго послѣдняго полученiя».

— Къ чорту устрицъ, я не ѣмъ, да и ничего не надо, почти злобно огрызнулся Петръ Ильичъ.

— Некогда устрицъ, замѣтилъ Митя, — да и аппетита нѣтъ. Знаешь, другъ, проговорилъ онъ вдругъ съ чувствомъ, — не любилъ я никогда всего этого безпорядка.

— Да кто жь его любитъ! Три дюжины, помилуй, на мужиковъ, это хоть кого взорветъ.

— Я не про это. Я про высшiй порядокъ. Порядку во мнѣ нѣтъ, высшаго порядка… Но… все это закончено, горевать нечего. Поздно, и къ чорту! Вся жизнь моя была безпорядокъ и надо положить порядокъ. Каламбурю, а?

— Бредишь, а не каламбуришь.

— Слава высшему на свѣтѣ,

Слава высшему во мнѣ!

Этотъ стишокъ у меня изъ души вырвался когда-то, не стихъ, а слеза… самъ сочинилъ… не тогда однако когда штабсъ-капитана за бороденку тащилъ…

— Чего это ты вдругъ о немъ?

— Чего я вдругъ о немъ? Вздоръ! Все кончается, всe равняется, черта — и итогъ.

— Право мнѣ всe твои пистолеты мерещатся.

— И пистолеты вздоръ! Пей и не фантазируй. Жизнь люблю, слишкомъ ужь жизнь полюбилъ, такъ слишкомъ что и мерзко. Довольно! За жизнь, голубчикъ, за жизнь выпьемъ,

‑ 128 ‑

за жизнь предлагаю тостъ! Почему я доволенъ собой? Я подлъ, но доволенъ собой. И однакожь я мучусь тѣмъ что я подлъ, но доволенъ собой. Благословляю творенiе, сейчасъ готовъ Бога благословить и Его творенiе, но… надо истребить одно смрадное насѣкомое, чтобы не ползало, другимъ жизни не портило… Выпьемъ за жизнь, милый братъ! Чтò можетъ быть дороже жизни! Ничего, ничего! За жизнь и за одну царицу изъ царицъ.

— Выпьемъ за жизнь, а пожалуй и за твою царицу.

Выпили по стакану. Митя былъ хотя и восторженъ, и раскидчивъ, но какъ-то грустенъ. Точно какая-то непреодолимая и тяжелая забота стояла за нимъ.

— Миша… это твой Миша вошелъ? Миша, голубчикъ, Миша, поди сюда, выпей ты мнѣ этотъ стаканъ, за Ѳеба златокудраго, завтрашняго…

— Да зачѣмъ ты ему! крикнулъ Петръ Ильичъ раздражительно.

— Ну позволь, ну такъ, ну я хочу.

— Э-эхъ!

Миша выпилъ стаканъ, поклонился и убѣжалъ.

— Запомнитъ дольше, замѣтилъ Митя. — Женщину я люблю, женщину! Чтò есть женщина? Царица земли! Грустно мнѣ, грустно, Петръ Ильичъ. Помнишь Гамлета: «Мнѣ такъ грустно, такъ грустно, Горацiо… Ахъ бѣдный Iорикъ!» Это я можетъ быть Iорикъ и есть. Именно теперь я Iорикъ, а черепъ потомъ.

Петръ Ильичъ слушалъ и молчалъ, помолчалъ и Митя.

— Это какая у васъ собачка? спросилъ онъ вдругъ разсѣянно прикащика, замѣтивъ въ углу маленькую хорошенькую болоночку съ черными глазками.

— Это Варвары Алексѣевны, хозяйки нашей болоночка, отвѣтилъ прикащикъ, — сами занесли давеча, да и забыли у насъ. Отнести надо будетъ обратно.

‑ 129 ‑

— Я одну такую же видѣлъ… въ полку… вдумчиво произнесъ Митя, — только у той задняя ножка была сломана… Петръ Ильичъ, хотѣлъ я тебя спросить кстати: кралъ ты когда чтò въ своей жизни аль нѣтъ?

— Это чтò за вопросъ?

— Нѣтъ, я такъ. Видишь, изъ кармана у кого нибудь, чужое? Я не про казну говорю, казну всѣ дерутъ и ты конечно тоже…

— Убирайся къ чорту.

— Я про чужое: прямо изъ кармана, изъ кошелька, а?

— Укралъ одинъ разъ у матери двугривенный, девяти лѣтъ былъ, со стола. Взялъ тихонько и зажалъ въ руку.

— Ну и чтò же?

— Ну и ничего. Три дня хранилъ, стыдно стало, признался и отдалъ.

— Ну и чтò же?

— Натурально, высѣкли. Да ты чего ужь, ты самъ не укралъ ли?

— Укралъ, хитро подмигнулъ Митя.

— Чтò укралъ? залюбопытствовалъ Петръ Ильичъ.

— У матери двугривенный, девяти лѣтъ былъ, черезъ три дня отдалъ. Сказавъ это, Митя вдругъ всталъ съ мѣста.

— Дмитрiй Ѳедоровичъ, не поспѣшить ли? крикнулъ вдругъ у дверей лавки Андрей.

— Готово? Идемъ! всполохнулся Митя. — Еще послѣднее сказанье и… Андрею стаканъ водки на дорогу сейчасъ! Да коньяку ему кромѣ водки рюмку! Этотъ ящикъ (съ пистолетами) мнѣ подъ сидѣнье. Прощай, Петръ Ильичъ, не поминай лихомъ.

— Да вѣдь завтра воротишься?

— Непремѣнно.

‑ 130 ‑

— Разсчетецъ теперь изволите покончить? подскочилъ прикащикъ.

— А, да, разсчетъ! Непремѣнно!

Онъ опять выхватилъ изъ кармана свою пачку кредитокъ, снялъ три радужныхъ, бросилъ на прилавокъ и спѣша вышелъ изъ лавки. Всѣ за нимъ послѣдовали, и кланяясь, провожали съ привѣтствiями и пожеланiями. Андрей крякнулъ отъ только что выпитаго коньяку и вскочилъ на сидѣнье. Но едва только Митя началъ садиться какъ вдругъ предъ нимъ совсѣмъ неожиданно очутилась Ѳеня. Она прибѣжала вся запыхавшись, съ крикомъ сложила предъ нимъ руки и бухнулась ему въ ноги:

— Батюшка, Дмитрiй Ѳедоровичъ, голубчикъ, не погубите барыню! А я-то вамъ все разсказала!.. И его не погубите, прежнiй вѣдь онъ, ихнiй! Замужъ теперь Аграфену Александровну возьметъ, съ тѣмъ и изъ Сибири вернулся… Батюшка, Дмитрiй Ѳедоровичъ, не загубите чужой жизни!

— Те-те-те, вотъ оно чтò! Ну, надѣлаешь ты теперь тамъ дѣлъ! пробормоталъ про себя Петръ Ильичъ. — Теперь все понятно, теперь какъ не понять. Дмитрiй Ѳедоровичъ, отдай-ка мнѣ сейчасъ пистолеты, если хочешь быть человѣкомъ, воскликнулъ онъ громко Митѣ, — слышишь Дмитрiй!

— Пистолеты? Подожди голубчикъ, я ихъ дорогой въ лужу выброшу, отвѣтилъ Митя. — Ѳеня, встань, не лежи ты предо мной. Не погубитъ Митя, впредь никого ужь не погубитъ этотъ глупый человѣкъ. Да вотъ чтò, Ѳеня, крикнулъ онъ ей уже усѣвшись: — обидѣлъ я тебя давеча, такъ прости меня и помилуй, прости подлеца…. А не простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!

Андрей тронулъ; колокольчикъ зазвенѣлъ.

— Прощай, Петръ Ильичъ! Тебѣ послѣдняя слеза!…

‑ 131 ‑

«Не пьянъ вѣдь, а какую ахинею поретъ!» подумалъ вслѣдъ ему Петръ Ильичъ. Онъ расположился было остаться присмотрѣть за тѣмъ какъ будутъ снаряжать возъ (на тройкѣ же) съ остальными припасами и винами, предчувствуя что надуютъ и обсчитаютъ Митю, но вдругъ, самъ на себя разсердившись, плюнулъ и пошелъ въ свой трактиръ играть на биллiардѣ.

— Дуракъ, хоть и хорошiй малый…. бормоталъ онъ про себя дорогой. — Про этого какого-то офицера «прежняго» Грушенькинова я слыхалъ. Ну, если прибылъ, то…. Эхъ пистолеты эти! А, чортъ, чтò я его дядька что ли? Пусть ихъ! Да и ничего не будетъ. Горланы и больше ничего. Напьются и подерутся, подерутся и помирятся. Развѣ это люди дѣла? Чтò это за «устранюсь» «казню себя» — ничего не будетъ! Тысячу разъ кричалъ этимъ слогомъ пьяный въ трактирѣ. Теперь-то не пьянъ. «Пьянъ духомъ» — слогъ любятъ подлецы. Дядька я ему что ли? И не могъ не подраться, вся харя въ крови. Съ кѣмъ бы это? Въ трактирѣ узнаю. И платокъ въ крови…. Фу, чортъ, у меня на полу остался…. наплевать!

Пришелъ въ трактиръ онъ въ сквернѣйшемъ расположенiи духа и тотчасъ же началъ партiю. Партiя развеселила его. Сыгралъ другую и вдругъ заговорилъ съ однимъ изъ партнеровъ о томъ, что у Дмитрiя Карамазова опять деньги появились, тысячъ до трехъ, самъ видѣлъ, и что онъ опять укатилъ кутить въ Мокрое съ Грушенькой. Это было принято почти съ неожиданнымъ любопытствомъ слушателями. И всѣ они заговорили не смѣясь, а какъ-то странно серiозно. Даже игру перервали.

— Три тысячи? Да откуда у него быть тремъ тысячамъ?

Стали разспрашивать дальше. Извѣстiе о Хохлаковой приняли сомнительно.

‑ 132 ‑

— А не ограбилъ ли старика, вотъ чтò?

— Три тысячи! Что-то не ладно.

— Похвалялся же убить отца вслухъ, всѣ здѣсь слышали. Именно про три тысячи говорилъ…

Петръ Ильичъ слушалъ и вдругъ сталъ отвѣчать на разспросы сухо и скупо. Про кровь, которая была на лицѣ и на рукахъ Мити не упомянулъ ни слова, а когда шелъ сюда хотѣлъ было разсказать. Начали третью партiю, мало по малу разговоръ о Митѣ затихъ; но, докончивъ третью партiю, Петръ Ильичъ больше играть не пожелалъ, положилъ кiй и, не поужинавъ, какъ собирался, вышелъ изъ трактира. Выйдя на площадь, онъ сталъ въ недоумѣнiи и даже дивясь на себя. Онъ вдругъ сообразилъ что вѣдь онъ хотѣлъ сейчасъ идти въ домъ Ѳедора Павловича, узнать не произошло ли чего. «Изъ за вздора, который окажется, разбужу чужой домъ и надѣлаю скандала. Фу, чортъ, дядька я имъ что ли?»

Въ сквернѣйшемъ расположенiи духа направился онъ прямо къ себѣ домой и вдругъ вспомнилъ про Ѳеню: «Э, чортъ, вотъ бы давеча разспросить ее, подумалъ онъ въ досадѣ, всe бы и зналъ». И до того вдругъ загорѣлось въ немъ самое нетерпѣливое и упрямое желанiе поговорить съ нею и разузнать, что съ полдороги онъ круто повернулъ къ дому Морозовой, въ которомъ квартировала Грушенька. Подойдя къ воротамъ, онъ постучался и раздавшiйся въ тишинѣ ночи стукъ опять какъ бы вдругъ отрезвилъ и обозлилъ его. Къ тому же никто не откликнулся, всѣ въ домѣ спали. «И тутъ скандалу надѣлаю!» подумалъ онъ съ какимъ-то уже страданiемъ въ душѣ, но вмѣсто того чтобъ уйти окончательно, принялся вдругъ стучать снова и изо всей уже силы. Поднялся гамъ на всю улицу. «Такъ вотъ нѣтъ же, достучусь, достучусь!» бормоталъ онъ, съ каждымъ

‑ 133 ‑

звукомъ злясь на себя до остервенѣнiя, но съ тѣмъ вмѣстѣ и усугубляя удары въ ворота.

VI.

Самъ ѣду!

А Дмитрiй Ѳедоровичъ летѣлъ по дорогѣ. До Мокраго было двадцать верстъ съ небольшимъ, но тройка Андреева скакала такъ что могла поспѣть въ часъ съ четвертью. Быстрая ѣзда какъ бы вдругъ освѣжила Митю. Воздухъ былъ свѣжiй и холодноватый, на чистомъ небѣ сiяли крупныя звѣзды. Это была та самая ночь, а можетъ и тотъ самый часъ, когда Алеша, упавъ на землю «изступленно клялся любить ее во вѣки вѣковъ». Но смутно, очень смутно было въ душѣ Мити, и хоть многое терзало теперь его душу, но въ этотъ моментъ все существо его неотразимо устремилось лишь къ ней, къ его царицѣ, къ которой летѣлъ онъ чтобы взглянуть на нее въ послѣднiй разъ. Скажу лишь одно: даже и не спорило сердце его ни минуты. Не повѣрятъ мнѣ можетъ быть, если скажу, что этотъ ревнивецъ не ощущалъ къ этому новому человѣку, новому сопернику, выскочившему изъ подъ земли, къ этому «офицеру» ни малѣйшей ревности. Ко всякому другому, явись такой, приревновалъ бы тотчасъ же и можетъ вновь бы намочилъ свои страшныя руки кровью, — а къ этому, къ этому «ея первому», не ощущалъ онъ теперь, летя на своей тройкѣ, не только ревнивой ненависти, но даже враждебнаго чувства, — правда еще не видалъ его. «Тутъ ужь безспорно, тутъ право ея и его; тутъ ея первая любовь, которую она въ пять лѣтъ не забыла: значитъ только его и любила въ эти пять лѣтъ, а я то, я зачѣмъ тутъ подвернулся?

‑ 134 ‑

Чтò я то тутъ и при чемъ? Отстранись, Митя, и дай дорогу! Да и чтò я теперь? Теперь ужь и безъ офицера все кончено, хотя бы и не явился онъ вовсе, то всe равно все было бы кончено…»

Вотъ въ какихъ словахъ онъ бы могъ приблизительно изложить свои ощущенiя, еслибы только могъ разсуждать. Но онъ уже не могъ тогда разсуждать. Вся теперешняя рѣшимость его родилась безъ разсужденiй, въ одинъ мигъ, была сразу почувствована и принята цѣликомъ со всѣми послѣдствiями еще давеча, у Ѳени, съ первыхъ словъ ея. И всетаки, не смотря на всю принятую рѣшимость, было смутно въ душѣ его, смутно до страданiя: не дала и рѣшимость спокойствiя. Слишкомъ многое стояло сзади его и мучило. И странно было ему это мгновенiями: вѣдь ужь написанъ былъ имъ самимъ себѣ приговоръ перомъ на бумагѣ: «казню себя и наказую»; и бумажка лежала тутъ, въ карманѣ его, приготовленная; вѣдь ужь заряженъ пистолетъ, вѣдь ужь рѣшилъ же онъ какъ встрѣтитъ онъ завтра первый горячiй лучъ «Ѳеба златокудраго», а между тѣмъ съ прежнимъ, со всѣмъ стоявшимъ сзади и мучившимъ его, всетаки нельзя было разсчитаться, чувствовалъ онъ это до мученiя и мысль о томъ впивалась въ его душу отчаянiемъ. Было одно мгновенiе въ пути, что ему вдругъ захотѣлось остановить Андрея, выскочить изъ телѣги, достать свой заряженный пистолетъ и покончить все, не дождавшись и разсвѣта. Но мгновенiе это пролетѣло какъ искорка. Да и тройка летѣла, «пожирая пространство», и по мѣрѣ приближенiя къ цѣли опять таки мысль о ней, о ней одной, все сильнѣе и сильнѣе захватывала ему духъ и отгоняла всѣ остальные страшные призраки отъ его сердца. О, ему такъ хотѣлось поглядѣть на нее хоть мелькомъ, хоть издали! «Она теперь съ нимъ, ну вотъ и погляжу какъ она теперь

‑ 135 ‑

съ нимъ, со своимъ прежнимъ милымъ, и только этого мнѣ и надо.» И никогда еще не подымалось изъ груди его столько любви къ этой роковой въ судьбѣ его женщинѣ, столько новаго, неиспытаннаго имъ еще никогда чувства, чувства неожиданнаго даже для него самого, чувства нѣжнаго до моленiя, до исчезновенiя предъ ней. «И исчезну!» проговорилъ онъ вдругъ въ припадкѣ какого то истерическаго восторга.

Скакали уже почти часъ. Митя молчалъ, а Андрей, хотя и словоохотливый былъ мужикъ, тоже не вымолвилъ еще ни слова, точно опасался заговорить и только живо погонялъ своихъ «одровъ», свою гнѣдую, сухопарую, но рѣзвую тройку. Какъ вдругъ Митя въ страшномъ безпокойствѣ воскликнулъ:

— Андрей! А чтò если спятъ?

Ему это вдругъ вспало на умъ, а до сихъ поръ онъ о томъ и не подумалъ.

— Надо думать что ужь легли, Дмитрiй Ѳедоровичъ.

Митя болѣзненно нахмурился: чтò въ самомъ дѣлѣ, онъ прилетитъ… съ такими чувствами… а они спятъ… спитъ и она можетъ быть тутъ же… Злое чувство закипѣло въ его сердцѣ.

— Погоняй Андрей, катай Андрей живо! закричалъ онъ въ изступленiи.

— А можетъ еще и не полегли, разсудилъ помолчавъ Андрей. — Даве Тимоѳей сказывалъ что тамъ много ихъ собралось…

— На станцiи?

— Не въ станцiи, а у Пластуновыхъ, на постояломъ дворѣ, вольная значитъ станцiя.

— Знаю; такъ какъ же ты говоришь что много? Гдѣ же много? Кто такiе? вскинулся Митя въ страшной тревогѣ при неожиданномъ извѣстiи.

‑ 136 ‑

— Да сказывалъ Тимоѳей, все господа: изъ города двое, кто таковы — не знаю, только сказывалъ Тимоѳей двое изъ здѣшнихъ господъ, да тѣхъ двое, будто бы прiѣзжихъ, а можетъ и еще кто есть, не спросилъ я его толково. Въ карты, говорилъ, стали играть.

— Въ карты?

— Такъ вотъ можетъ и не спятъ коли въ карты зачали. Думать надо, теперь всего одиннадцатый часъ въ исходѣ, не болѣе того.

— Погоняй Андрей, погоняй! нервно вскричалъ опять Митя.

— Чтò это, я васъ спрошу, сударь, помолчавъ началъ снова Андрей, — вотъ только бы не осердить мнѣ васъ, боюсь баринъ.

— Чего тебѣ?

— Давеча Ѳедосья Марковна легла вамъ въ ноги, молила барыню чтобы вамъ не сгубить и еще кого… такъ вотъ, сударь, что везу-то я васъ туда… Простите, сударь, меня, такъ, отъ совѣсти, можетъ глупо чтò сказалъ.

Митя вдругъ схватилъ его сзади за плечи.

— Ты ямщикъ? Ямщикъ? началъ онъ изступленно.

— Ямщикъ…

— Знаешь ты что надо дорогу давать. Что ямщикъ, такъ ужь никому и дороги не дать, дави дескать, я ѣду! Нѣтъ, ямщикъ, не дави! Нельзя давить человѣка, нельзя людямъ жизнь портить; а коли испортилъ жизнь — наказуй себя… если только испортилъ, если только загубилъ кому жизнь — казни себя и уйди.

Все это вырвалось у Мити какъ бы въ совершенной истерикѣ. Андрей хоть и подивился на барина, но разговоръ поддержалъ.

— Правда это, батюшка Дмитрiй Ѳедоровичъ, это вы

‑ 137 ‑

правы что не надо человѣка давить, тоже и мучить, равно какъ и всякую тварь, потому всякая тварь — она тварь созданная, вотъ хоть бы лошадь, потому другой ломитъ зря, хоша бы и нашъ ямщикъ… И удержу ему нѣтъ, такъ онъ и претъ, прямо тебѣ такъ и претъ.

— Во адъ? перебилъ вдругъ Митя и захохоталъ своимъ неожиданнымъ короткимъ смѣхомъ. — Андрей, простая душа, — схватилъ онъ опять его крѣпко за плечи, — говори: попадетъ Дмитрiй Ѳедоровичъ Карамазовъ во адъ али нѣтъ, какъ по твоему?

— Не знаю, голубчикъ, отъ васъ зависитъ, потому вы у насъ… Видишь, сударь, когда Сынъ Божiй на крестѣ былъ распятъ и померъ, то сошелъ Онъ со креста прямо во адъ и освободилъ всѣхъ грѣшниковъ, которые мучились. И застоналъ адъ объ томъ что ужь больше, думалъ, къ нему никто теперь не придетъ, грѣшниковъ-то. И сказалъ тогда аду Господь: «Не стони, аде, ибо прiидутъ къ тебѣ отселева всякiе вельможи, управители, главные судьи и богачи, и будешь восполненъ такъ же точно какъ былъ во вѣки вѣковъ, до того времени пока снова приду». Это точно, это было такое слово…

— Народная легенда, великолѣпно! Стегни лѣвую, Андрей!

— Такъ вотъ, сударь, для кого адъ назначенъ, стегнулъ Андрей лѣвую, — а вы у насъ, сударь, всe одно какъ малый ребенокъ… такъ мы васъ почитаемъ… И хоть гнѣвливы вы, сударь, это есть, но за простодушiе ваше проститъ Господь.

— А ты, ты простишь меня, Андрей?

— Мнѣ чтò же васъ прощать, вы мнѣ ничего не сдѣлали.

— Нѣтъ, за всѣхъ, за всѣхъ ты одинъ, вотъ теперь, сейчасъ, здѣсь, на дорогѣ, простишь меня за всѣхъ? Говори, душа простолюдина!

‑ 138 ‑

— Охъ, сударь! Боязно васъ и везти-то, странный какой-то вашъ разговоръ…

Но Митя не разслышалъ. Онъ изступленно молился и дико шепталъ про себя.

— Господи, прими меня во всемъ моемъ беззаконiи, но не суди меня. Пропусти мимо безъ суда Твоего… Не суди, потому что я самъ осудилъ себя; не суди, потому что люблю Тебя, Господи! Мерзокъ самъ, а люблю Тебя: во адъ пошлешь и тамъ любить буду, и оттуда буду кричать что люблю Тебя во вѣки вѣковъ… Но дай и мнѣ долюбить… здѣсь, теперь долюбить, всего пять часовъ до горячаго луча Твоего… Ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу не любить. Самъ видишь меня всего. Прискачу, паду предъ нею: права ты что мимо меня прошла… Прощай и забудь твою жертву, не тревожь себя никогда!

— Мокрое! крикнулъ Андрей, указывая впередъ кнутомъ.

Сквозь блѣдный мракъ ночи зачернѣлась вдругъ твердая масса строенiй раскинутыхъ на огромномъ пространствѣ. Село Мокрое было въ двѣ тысячи душъ, но въ этотъ часъ все оно уже спало и лишь кое гдѣ изъ мрака мелькали еще рѣдкiе огоньки.

— Гони, гони Андрей, ѣду! воскликнулъ какъ бы въ горячкѣ Митя.

— Не спятъ! проговорилъ опять Андрей, указывая кнутомъ на постоялый дворъ Пластуновыхъ, стоявшiй сейчасъ же на въѣздѣ, и въ которомъ всѣ шесть оконъ на улицу были ярко освѣщены.

— Не спятъ! радостно подхватилъ Митя, — греми Андрей, гони вскачь, звени, подкати съ трескомъ. Чтобы знали всѣ кто прiѣхалъ! Я ѣду! Самъ ѣду! изступленно восклицалъ Митя.

Андрей пустилъ измученную тройку вскачь и дѣйствительно

‑ 139 ‑

съ трескомъ подкатилъ къ высокому крылечку и осадилъ своихъ запаренныхъ полузадохшихся коней. Митя соскочилъ съ телѣги и какъ разъ хозяинъ двора, правда уходившiй уже спать, полюбопытствовалъ заглянуть съ крылечка, кто это таковъ такъ подкатилъ.

— Трифонъ Борисычъ, ты?

Хозяинъ нагнулся, вглядѣлся, стремглавъ сбѣжалъ съ крылечка и въ подобострастномъ восторгѣ кинулся къ гостю.

— Батюшка, Дмитрiй Ѳедорычъ! Васъ ли вновь видимъ?

Этотъ Трифонъ Борисычъ былъ плотный и здоровый мужикъ, средняго роста, съ нѣсколько толстоватымъ лицомъ, виду строгаго и непримиримаго, съ Мокринскими мужиками особенно, но имѣвшiй даръ быстро измѣнять лицо свое на самое подобострастное выраженiе, когда чуялъ взять выгоду. Ходилъ по русски, въ рубахѣ съ косымъ воротомъ и въ поддевкѣ, имѣлъ деньжонки значительныя, но мечталъ и о высшей роли неустанно. Половина слишкомъ мужиковъ была у него въ когтяхъ, всѣ были ему должны кругомъ. Онъ арендовалъ у помѣщиковъ землю и самъ покупалъ, а обработывали ему мужики эту землю за долгъ, изъ котораго никогда не могли выйти. Былъ онъ вдовъ и имѣлъ четырехъ взрослыхъ дочерей; одна была уже вдовой, жила у него съ двумя малолѣтками, ему внучками, и работала на него какъ поденщица. Другая дочка-мужичка была замужемъ за чиновникомъ, какимъ-то выслужившимся писаречкомъ, и въ одной изъ комнатъ постоялаго двора на стѣнкѣ можно было видѣть въ числѣ семейныхъ фотографiй, минiатюрнѣйшаго размѣра, фотографiю и этого чиновничка въ мундирѣ и въ чиновныхъ погонахъ. Двѣ младшiя дочери въ храмовой праздникъ, али отправляясь куда въ гости, надѣвали голубыя или зеленыя платья, сшитыя по модному, съ обтяжкою сзади и съ аршиннымъ хвостомъ, но на другой

‑ 140 ‑

же день утромъ, какъ и во всякiй день, подымались чѣмъ свѣтъ и съ березовыми вѣниками въ рукахъ выметали горницы, выносили помои и убирали соръ послѣ постояльцевъ. Не смотря на прiобрѣтенныя уже тысячки, Трифонъ Борисычъ очень любилъ сорвать съ постояльца кутящаго, и помня что еще мѣсяца не прошло какъ онъ въ одни сутки поживился отъ Дмитрiя Ѳедоровича во время кутежа его съ Грушенькой двумя сотнями рубликовъ слишкомъ, если не всѣми тремя, встрѣтилъ его теперь радостно и стремительно, уже по тому одному какъ подкатилъ ко крыльцу его Митя почуявъ снова добычу.

— Батюшка, Дмитрiй Ѳедоровичъ, васъ ли вновь обрѣтаемъ?

— Стой, Трифонъ Борисычъ, началъ Митя, — прежде всего самое главное: гдѣ она?

— Аграфена Александровна? тотчасъ понялъ хозяинъ, зорко вглядываясь въ лицо Мити, — да здѣсь и она…. пребываетъ….

— Съ кѣмъ, съ кѣмъ?

— Гости проѣзжiе-съ…. Одинъ-то чиновникъ, надоть быть изъ Поляковъ, по разговору судя, онъ-то за ней и послалъ лошадей отсюдова; а другой съ нимъ товарищъ его, али попутчикъ, кто разберетъ; по штатски одѣты….

— Чтò же кутятъ? Богачи?

— Какое кутятъ! Небольшая величина, Дмитрiй Ѳедоровичъ.

— Не большая? Ну, а другiе?

— Изъ города эти, двое господъ…. Изъ Черней возвращались, да и остались. Одинъ-то, молодой, надоть быть родственникъ господину Мiусову, вотъ только какъ звать забылъ…. а другаго надо полагать вы тоже знаете: помѣщикъ Максимовъ, на богомолье, говоритъ, заѣхалъ въ монастырь

‑ 141 ‑

вашъ тамъ, да вотъ съ родственникомъ этимъ молодымъ господина Мiусова и ѣздитъ….

— Только и всѣхъ?

— Только.

— Стой, молчи Трифонъ Борисычъ, говори теперь самое главное: чтò она, какъ она?

— Да вотъ давеча прибыла и сидитъ съ ними.

— Весела? Смѣется?

— Нѣтъ, кажись не очень смѣется…. Даже скучная совсѣмъ сидитъ, молодому человѣку волосы расчесывала.

— Это Поляку, офицеру?

— Да какой же онъ молодой, да и не офицеръ онъ вовсе; нѣтъ, сударь, не ему, а Мiусовскому племяннику этому, молодому-то…. вотъ только имя забылъ.

— Калгановъ?

— Именно Калгановъ.

— Хорошо, самъ рѣшу. Въ карты играютъ?

— Играли да перестали, чай отпили, наливки чиновникъ потребовалъ.

— Стой, Трифонъ Борисычъ, стой душа, самъ рѣшу. Теперь отвѣчай самое главное: нѣтъ Цыганъ?

— Цыганъ теперь вовсе не слышно, Дмитрiй Ѳедоровичъ, согнало начальство, а вотъ Жиды здѣсь есть, на цимбалахъ играютъ и на скрипкахъ, въ Рождественской, такъ это можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудутъ.

— Послать, непремѣнно послать! вскричалъ Митя. — А дѣвокъ можно поднять какъ тогда, Марью особенно, Степаниду тоже, Арину. Двѣсти рублей за хоръ!

— Да за этакiя деньги я все село тебѣ подыму, хоть и полегли теперь дрыхнуть. Да и стòятъ ли, батюшка Дмитрiй Ѳедоровичъ, здѣшнiе мужики такой ласки, али вотъ

‑ 142 ‑

дѣвки? Этакой подлости да грубости такую сумму опредѣлять! Ему ли, нашему мужику, цыгарки курить, а ты имъ давалъ. Вѣдь отъ него смердитъ, отъ разбойника. А дѣвки всѣ сколько ихъ ни есть вшивыя. Да я своихъ дочерей тебѣ даромъ подыму, не то что за такую сумму, полегли только спать теперь, такъ я ихъ ногой въ спину напинаю да для тебя пѣть заставлю. Мужиковъ намедни шампанскимъ поили ‑ э-эхъ!

Трифонъ Борисычъ напрасно сожалѣлъ Митю: онъ тогда у него самъ съ полдюжины бутылокъ шампанскаго утаилъ, а подъ столомъ сторублевую бумажку поднялъ и зажалъ себѣ въ кулакъ. Такъ и осталась она у него въ кулакѣ.

— Трифонъ Борисычъ, растрясъ я тогда не одну здѣсь тысячку. Помнишь?

— Растрясли голубчикъ, какъ васъ не вспомнить, три тысячки у насъ небось оставили.

— Ну, такъ и теперь съ тѣмъ прiѣхалъ, видишь.

И онъ вынулъ и поднесъ къ самому носу хозяина свою пачку кредитокъ.

— Теперь слушай и понимай: черезъ часъ вино придетъ, закуски, пироги и конфеты, — все тотчасъ же туда на верхъ. Этотъ ящикъ что у Андрея туда тоже сейчасъ на верхъ, раскрыть и тотчасъ же шампанское подавать…. А главное — дѣвокъ, дѣвокъ, и Марью чтобы непремѣнно….

Онъ повернулся къ телѣгѣ и вытащилъ изъ подъ сидѣнья свой ящикъ съ пистолетами.

— Разсчетъ, Андрей, принимай! Вотъ тебѣ пятнадцать рублей за тройку, а вотъ пятьдесятъ на водку… за готовность, за любовь твою… Помни барина Карамазова!

— Боюсь я, баринъ… заколебался Андрей, — пять рублей на чай пожалуйте, а больше не приму. Трифонъ Борисычъ свидѣтелемъ. Ужь простите глупое слово мое…

‑ 143 ‑

— Чего боишься, обмѣрилъ его взглядомъ Митя, — ну и чортъ съ тобой коли такъ! крикнулъ онъ бросая ему пять рублей. — Теперь, Трифонъ Борисычъ, проводи меня тихо и дай мнѣ на нихъ на всѣхъ перво-наперво глазкомъ глянуть, такъ чтобъ они меня не замѣтили. Гдѣ они тамъ, въ голубой комнатѣ?

Трифонъ Борисычъ опасливо поглядѣлъ на Митю, но тотчасъ же послушно исполнилъ требуемое: осторожно провелъ его въ сѣни, самъ вошелъ въ большую первую комнату, сосѣднюю съ той въ которой сидѣли гости, и вынесъ изъ нея свѣчу. Затѣмъ потихоньку ввелъ Митю и поставилъ его въ углу, въ темнотѣ, откуда бы онъ могъ свободно разглядѣть собесѣдниковъ ими невидимый. Но Митя не долго глядѣлъ, да и не могъ разглядывать: онъ увидѣлъ ее и сердце его застучало, въ глазахъ помутилось. Она сидѣла за столомъ сбоку, въ креслахъ, а рядомъ съ нею, на диванѣ, хорошенькiй собою и еще очень молодой Калгановъ; она держала его за руку и кажется смѣялась, а тотъ не глядя на нее что-то громко говорилъ, какъ будто съ досадой, сидѣвшему чрезъ столъ напротивъ Грушеньки Максимову. Максимовъ же чему-то очень смѣялся. На диванѣ сидѣлъ онъ, а подлѣ дивана, на стулѣ, у стѣны, какой-то другой незнакомецъ. Тотъ который сидѣлъ на диванѣ развалясь курилъ трубку, и у Мити лишь промелькнуло что это какой-то толстоватый и широколицый человѣчекъ, ростомъ должно быть не высокiй и какъ будто на что-то сердитый. Товарищъ же его, другой незнакомецъ, показался Митѣ что-то ужь чрезвычайно высокаго роста; но болѣе онъ ничего не могъ разглядѣть. Духъ у него захватило. И минуты онъ не смогъ выстоять, поставилъ ящикъ на комодъ и прямо, холодѣя и замирая, направился въ голубую комнату къ собесѣдникамъ.

— Ай! взвизгнула въ испугѣ Грушенька, замѣтивъ его первая.

VII.

Прежнiй и безспорный.

Митя скорыми и длинными своими шагами подступилъ вплоть къ столу.

— Господа, началъ онъ громко, почти крича, но заикаясь на каждомъ словѣ, — я… я ничего! Не бойтесь, воскликнулъ онъ, — я вѣдь ничего, ничего, — повернулся онъ вдругъ къ Грушенькѣ, которая отклонилась на креслѣ въ сторону Калганова и крѣпко уцѣпилась за его руку. — Я… Я тоже ѣду. Я до утра. Господа, проѣзжему путешественнику… можно съ вами до утра? Только до утра, въ послѣднiй разъ, въ этой самой комнатѣ?

Это уже онъ докончилъ обращаясь къ толстенькому человѣчку, сидѣвшему на диванѣ съ трубкой. Тотъ важно отнялъ отъ губъ своихъ трубку и строго произнесъ:

— Пане, мы здѣсь приватно. Имѣются иные покои.

— Да это вы, Дмитрiй Ѳедоровичъ, да чего это вы? отозвался вдругъ Калгановъ: — да садитесь съ нами, здравствуйте!

— Здравствуйте, дорогой человѣкъ… и безцѣнный! Я всегда уважалъ васъ… радостно и стремительно отозвался Митя, тотчасъ же протянувъ ему черезъ столъ свою руку.

— Ай, какъ вы крѣпко пожали! Совсѣмъ сломали пальцы, засмѣялся Калгановъ.

— Вотъ онъ такъ всегда жметъ, всегда такъ! весело отозвалась еще робко улыбаясь Грушенька, кажется вдругъ убѣдившаяся по виду Мити что тотъ не будетъ буянить, съ ужаснымъ любопытствомъ и все еще съ безпокойствомъ въ него вглядываясь. Было что-то въ немъ чрезвычайно ее поразившее,

‑ 145 ‑

да и вовсе не ожидала она отъ него что въ такую минуту онъ такъ войдетъ и такъ заговоритъ.

— Здравствуйте-съ, сладко отозвался слѣва и помѣщикъ Максимовъ. Митя бросился и къ нему.

— Здравствуйте, и вы тутъ, какъ я радъ что и вы тутъ! Господа, господа, я… (Онъ снова обратился къ пану съ трубкой, видимо принимая его за главнаго здѣсь человѣка). Я летѣлъ… Я хотѣлъ послѣднiй день и послѣднiй часъ мой провести въ этой комнатѣ, въ этой самой комнатѣ… гдѣ и я обожалъ… мою царицу!.. Прости пане! крикнулъ онъ изступленно, — я летѣлъ и далъ клятву… О, не бойтесь, послѣдняя ночь моя! Выпьемъ, пане, мировую! Сейчасъ подадутъ вино… Я привезъ вотъ это. (Онъ вдругъ для чего-то вытащилъ свою пачку кредитокъ). Позволь, пане! Я хочу музыки, грому, гаму, всего чтò прежде… Но червь, ненужный червь проползетъ по землѣ, и его не будетъ! День моей радости помяну въ послѣднюю ночь мою!..

Онъ почти задохся; онъ многое, многое хотѣлъ сказать, но выскочили одни странныя восклицанiя. Панъ неподвижно смотрѣлъ на него, на пачку его кредитокъ, смотрѣлъ на Грушеньку и былъ въ видимомъ недоумѣнiи.

— Ежели поволитъ моя крулева… началъ было онъ.

— Да чтò крулева, это королева что ли? перебила вдругъ Грушенька. — И смѣшно мнѣ на васъ, какъ вы всѣ говорите. Садись, Митя, и чтò это ты говоришь? Не пугай пожалуста. Не будешь пугать, не будешь? Коли не будешь, такъ я тебѣ рада…

— Мнѣ, мнѣ пугать? вскричалъ вдругъ Митя, вскинувъ вверхъ свои руки. — О, идите мимо, проходите, не помѣшаю!.. И вдругъ онъ совсѣмъ неожиданно для всѣхъ и ужь конечно для себя самого бросился на стулъ и залился слезами,

‑ 146 ‑

отвернувъ къ противоположной стѣнѣ свою голову, а руками крѣпко обхвативъ спинку стула, точно обнимая ее.

— Ну вотъ, ну вотъ, экой ты! укоризненно воскликнула Грушенька. — Вотъ онъ такой точно ходилъ ко мнѣ, — вдругъ заговоритъ, а я ничего не понимаю. А одинъ разъ также заплакалъ, а теперь вотъ въ другой — экой стыдъ! Съ чего ты плачешь-то? Было бы еще съ чего? прибавила она вдругъ загадочно и съ какимъ-то раздраженiемъ напирая на свое словечко.

— Я… я не плачу… Ну здравствуйте! повернулся онъ въ одинъ мигъ на стулѣ, и вдругъ засмѣялся, но не деревяннымъ своимъ отрывистымъ смѣхомъ, а какимъ-то неслышнымъ длиннымъ, нервознымъ и сотрясающимся смѣхомъ.

— Ну, вотъ опять… Ну, развеселись, развеселись! уговаривала его Грушенька. — Я очень рада что ты прiѣхалъ, очень рада, Митя, слышишь ты что я очень рада? Я хочу чтобъ онъ сидѣлъ здѣсь съ нами, повелительно обратилась она какъ бы ко всѣмъ, хотя слова ея видимо относились къ сидѣвшему на диванѣ. — Хочу, хочу! А коли онъ уйдетъ, такъ и я уйду, вотъ чтò! прибавила она съ загорѣвшимися вдругъ глазами.

— Чтò изволитъ моя царица — то законъ! произнесъ панъ, галантно поцаловавъ ручку Грушеньки. — Прошу пана до нашей компаньи! обратился онъ любезно къ Митѣ. Митя опять привскочилъ было съ видимымъ намѣренiемъ снова разразиться тирадой, но вышло другое:

— Выпьемъ, пане! оборвалъ онъ вдругъ вмѣсто рѣчи. Всѣ разсмѣялись.

— Господи! А я думала онъ опять говорить хочетъ, нервозно воскликнула Грушенька. — Слышишь Митя, настойчиво прибавила она, — больше не вскакивай, а что шампанскаго привезъ, такъ это славно. Я сама пить буду, а наливки

‑ 147 ‑

я терпѣть не могу. А лучше всего что самъ прикатилъ, а то скучища…. Да ты кутить что ли прiѣхалъ опять? Да спрячь деньги-то въ карманъ! Откуда столько досталъ?

Митя, у котораго въ рукѣ все еще скомканы были кредитки, очень всѣми и особенно панами замѣченныя, быстро и конфузливо сунулъ ихъ въ карманъ. Онъ покраснѣлъ. Въ эту самую минуту хозяинъ принесъ откупоренную бутылку шампанскаго на подносѣ и стаканы. Митя схватилъ было бутылку, но такъ растерялся что забылъ чтò съ ней надо дѣлать. Взялъ у него ее уже Калгановъ и разлилъ за него вино.

— Да еще, еще бутылку! закричалъ Митя хозяину и забывъ чокнуться съ паномъ, котораго такъ торжественно приглашалъ выпить съ нимъ мировую, вдругъ выпилъ весь свой стаканъ одинъ, никого не дождавшись. Все лицо его вдругъ измѣнилось. Вмѣсто торжественнаго и трагическаго выраженiя, съ которымъ онъ вошелъ, въ немъ явилось какъ бы что-то младенческое. Онъ вдругъ какъ бы весь смирился и принизился. Онъ смотрѣлъ на всѣхъ робко и радостно, часто и нервно хихикая, съ благодарнымъ видомъ виноватой собачонки которую опять приласкали и опять впустили. Онъ какъ будто все забылъ и оглядывалъ всѣхъ съ восхищенiемъ, съ дѣтскою улыбкой. На Грушеньку смотрѣлъ безпрерывно смѣясь и придвинулъ свой стулъ вплоть къ самому ея креслу. Помаленьку разглядѣлъ и обоихъ пановъ, хотя еще мало осмысливъ ихъ. Панъ на диванѣ поражалъ его своею осанкой, польскимъ акцентомъ, а главное — трубкой. «Ну чтò же такое, ну и хорошо что онъ куритъ трубку», созерцалъ Митя. Нѣсколько обрюзглое, почти уже сорокалѣтнее лицо пана съ очень маленькимъ носикомъ, подъ которымъ виднѣлись два претоненькiе востренькiе усика,

‑ 148 ‑

нафабренные и нахальные, не возбудило въ Митѣ тоже ни малѣйшихъ пока вопросовъ. Даже очень дрянненькiй паричокъ пана, сдѣланный въ Сибири съ преглупо зачесанными впередъ височками, не поразилъ особенно Митю: «значитъ такъ и надо, коли парикъ», блаженно продолжалъ онъ созерцать. Другой же панъ, сидѣвшiй у стѣны, болѣе молодой чѣмъ панъ на диванѣ, смотрѣвшiй на всю компанiю дерзко и задорно и съ молчаливымъ презрѣнiемъ слушавшiй общiй разговоръ, опять таки поразилъ Митю только очень высокимъ своимъ ростомъ, ужасно не пропорцiональнымъ съ паномъ сидѣвшимъ на диванѣ. «Коли встанетъ на ноги, будетъ вершковъ одиннадцати», мелькнуло въ головѣ Мити. Мелькнуло у него тоже, что этотъ высокiй панъ вѣроятно другъ и приспѣшникъ пану на диванѣ, какъ бы «тѣлохранитель его», и что маленькiй панъ съ трубкой конечно командуетъ паномъ высокимъ. Но и это все казалось Митѣ ужасно какъ хорошо и безспорно. Въ маленькой собачкѣ замерло всякое соперничество. Въ Грушенькѣ и въ загадочномъ тонѣ нѣсколькихъ фразъ ея онъ еще ничего не понялъ; а понималъ лишь, сотрясаясь всѣмъ сердцемъ своимъ, что она къ нему ласкова, что она его «простила» и подлѣ себя посадила. Онъ былъ внѣ себя отъ восхищенiя, увидѣвъ какъ она хлебнула изъ стакана вино. Молчанiе компанiи какъ бы вдругъ однако поразило его и онъ сталъ обводить всѣхъ ожидающими чего-то глазами: «чтò же мы однако сидимъ, чтò же вы ничего не начинаете, господа»? какъ бы говорилъ осклабленный взоръ его.

— Да вотъ онъ все вретъ, и мы тутъ все смѣялись, началъ вдругъ Калгановъ, точно угадавъ его мысль и показывая на Максимова.

Митя стремительно уставился на Калганова и потомъ тотчасъ же на Максимова.

‑ 149 ‑

— Вретъ? разсмѣялся онъ своимъ короткимъ деревяннымъ смѣхомъ, тотчасъ же чему-то обрадовавшись, — ха-ха!

— Да. Представьте, онъ утверждаетъ что будто бы вся наша кавалерiя въ двадцатыхъ годахъ переженилась на Полькахъ; но это ужасный вздоръ, не правда ли?

— На Полькахъ? подхватилъ опять Митя и уже въ рѣшительномъ восхищенiи.

Калгановъ очень хорошо понималъ отношенiя Мити къ Грушенькѣ, догадывался и о панѣ, но его все это не такъ занимало, даже можетъ быть вовсе не занимало, а занималъ его всего болѣе Максимовъ. Попалъ онъ сюда съ Максимовымъ случайно и пановъ встрѣтилъ здѣсь на постояломъ дворѣ въ первый разъ въ жизни. Грушеньку же зналъ прежде и разъ даже былъ у нея съ кѣмъ-то: тогда онъ ей не понравился. Но здѣсь она очень ласково на него поглядывала: до прiѣзда Мити даже ласкала его, но онъ какъ-то оставался безчувственнымъ. Это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ не болѣе двадцати, щегольски одѣтый, съ очень милымъ бѣленькимъ личикомъ и съ прекрасными густыми русыми волосами. Но на этомъ бѣленькомъ личикѣ были прелестные свѣтло-голубые глаза, съ умнымъ, а иногда и глубокимъ выраженiемъ, не по возрасту даже, не смотря на то что молодой человѣкъ иногда говорилъ и смотрѣлъ совсѣмъ какъ дитя и нисколько этимъ не стѣснялся, даже самъ это сознавая. Вообще онъ былъ очень своеобразенъ, даже капризенъ, хотя всегда ласковъ. Иногда въ выраженiи лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое: онъ глядѣлъ на васъ, слушалъ, а самъ какъ будто упорно мечталъ о чемъ-то своемъ. То становился вялъ и лѣнивъ, то вдругъ начиналъ волноваться иногда повидимому отъ самой пустой причины.

— Вообразите, я его уже четыре дня вожу съ собою, продолжалъ

‑ 150 ‑

онъ, немного какъ бы растягивая лѣниво слова, но безо всякаго фатовства, а совершенно натурально. — Помните, съ тѣхъ поръ какъ вашъ братъ его тогда изъ коляски вытолкнулъ и онъ полетѣлъ. Тогда онъ меня очень этимъ заинтересовалъ и я взялъ его въ деревню, а онъ всe теперь вретъ, такъ что съ нимъ стыдно. Я его назадъ везу…

— Панъ польской пани не видзѣлъ и муви чтò быть не мòгло, замѣтилъ панъ съ трубкой Максимову.

Панъ съ трубкой говорилъ по-русски порядочно, по крайней мѣрѣ гораздо лучше чѣмъ представлялся. Русскiя слова, если и употреблялъ ихъ, коверкалъ на польскiй ладъ.

— Да вѣдь я и самъ былъ женатъ на польской пани-съ, отхихикнулся въ отвѣтъ Максимовъ.

— Ну, такъ вы развѣ служили въ кавалерiи? Вѣдь это вы про кавалерiю говорили. Такъ развѣ вы кавалеристъ? ввязался сейчасъ Калгановъ.

— Да, конечно, развѣ онъ кавалеристъ? ха-ха! Крикнулъ Митя жадно слушавшiй и быстро переводившiй свой вопросительный взглядъ на каждаго кто заговоритъ, точно Богъ знаетъ чтò ожидалъ отъ каждаго услышать.

— Нѣтъ-съ, видите-съ, повернулся къ нему Максимовъ, — я про то-съ, что эти тамъ панéнки… хорошенькiя-съ… какъ оттанцуютъ съ нашимъ уланомъ мазурку… какъ оттанцовала она съ нимъ мазурку, такъ тотчасъ и вскочитъ ему на колѣнки, какъ кошечка-съ… бѣленькая-съ… а панъ ойцъ и пани-матка видятъ и позволяютъ… и позволяютъ-съ… а уланъ-то на завтра пойдетъ и руку предложитъ… вотъ-съ… и предложитъ руку, хи-хи! хихикнулъ закончивъ Максимовъ.

— Панъ лайдакъ! проворчалъ вдругъ высокiй панъ на стулѣ и переложилъ ногу на ногу. Митѣ только бросился въ глаза огромный смазной сапогъ его съ толстою и грязною подошвой. Да и вообще оба пана были одѣты довольно засаленно.

‑ 151 ‑

— Ну, вотъ и лайдакъ! Чего онъ бранится? разсердилась вдругъ Грушенька.

— Пани Агриппина, панъ видзѣлъ въ польскомъ краю хлопокъ, а не шляхетныхъ паней, замѣтилъ панъ съ трубкой Грушенькѣ.

— Можешь нà то раховаць! презрительно отрѣзалъ высокiй панъ на стулѣ.

— Вотъ еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорятъ, чего мѣшать? Съ ними весело, огрызнулась Грушенька.

— Я не мѣшаю, пани, значительно замѣтилъ панъ въ паричкѣ съ продолжительнымъ взглядомъ ко Грушенькѣ и, важно замолчавъ, снова началъ сосать свою трубку.

— Да нѣтъ, нѣтъ, это панъ теперь правду сказалъ, загорячился опять Калгановъ, точно Богъ знаетъ о чемъ шло дѣло. — Вѣдь онъ въ Польшѣ не былъ, какъ же онъ говоритъ про Польшу? Вѣдь вы же не въ Польшѣ женились, вѣдь нѣтъ?

— Нѣтъ-съ, въ Смоленской губернiи-съ. А только ее уланъ еще прежде того вывез-съ, супругу-то мою-съ, будущую-съ, и съ пани-маткой и съ тантой и еще съ одною родственницей со взрослымъ сыномъ, это ужь изъ самой Польши, изъ самой… и мнѣ уступилъ. Это одинъ нашъ поручикъ, очень хорошiй молодой человѣкъ. Сначала онъ самъ хотѣлъ жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая…

— Такъ вы на хромой женились? воскликнулъ Калгановъ.

— На хромой-съ. Это ужь они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли. Я думалъ что она подпрыгиваетъ… она всe подпрыгивала, я и думалъ что она это отъ веселости…

— Отъ радости что за васъ идетъ? завопилъ какимъ-то дѣтски звонкимъ голосомъ Калгановъ.

‑ 152 ‑

— Да-съ, отъ радости-съ. А вышло что совсѣмъ отъ иной причины-съ. Потомъ, когда мы обвѣнчались, она мнѣ послѣ вѣнца въ тотъ же вечеръ и призналась, и очень чувствительно извиненiя просила, чрезъ лужу, говоритъ, въ молодыхъ годахъ однажды перескочила и ножку тѣмъ повредила, хи-хи!

Калгановъ такъ и залился самымъ дѣтскимъ смѣхомъ и почти упалъ на диванъ. Разсмѣялась и Грушенька. Митя же былъ на верху счастья.

— Знаете, знаете, это онъ теперь уже вправду, это онъ теперь не лжетъ! восклицалъ обращаясь къ Митѣ Калгановъ. — И знаете, онъ вѣдь два раза былъ женатъ, — это онъ про первую жену говоритъ, — а вторая жена его, знаете, сбѣжала и жива до сихъ поръ, знаете вы это?

— Неужто? быстро повернулся къ Максимову Митя, выразивъ необыкновенное изумленiе въ лицѣ.

— Да-съ, сбѣжала-съ, я имѣлъ эту непрiятность, скромно подтвердилъ Максимовъ. — Съ однимъ мусью-съ. А главное, всю деревушку мою перво-на-перво на одну себя предварительно отписала. Ты, говоритъ, человѣкъ образованный, ты и самъ найдешь себѣ кусокъ. Съ тѣмъ и посадила. Мнѣ разъ одинъ почтенный архiерей и замѣтилъ: у тебя одна супруга была хромая, а другая ужь чрезъ чуръ легконогая, хи-хи!

— Послушайте, послушайте! такъ и кипѣлъ Калгановъ, — если онъ и лжетъ, — а онъ часто лжетъ, — то онъ лжетъ единственно чтобы доставить всѣмъ удовольствiе: это вѣдь не подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Онъ очень подлъ, но онъ натурально подлъ, а? Какъ вы думаете? Другой подличаетъ изъ-за чего нибудь, чтобы выгоду получить, а онъ просто, онъ отъ натуры… Вообразите, напримѣръ, онъ претендуетъ (вчера всю дорогу спорилъ) что Гоголь въ

‑ 153 ‑

Мертвыхъ Душахъ это про него сочинилъ. Помните, тамъ есть помѣщикъ Максимовъ, котораго высѣкъ Ноздревъ и былъ преданъ суду: «за нанесенiе помѣщику Максимову личной обиды розгами въ пьяномъ видѣ» — ну помните? Такъ чтò жь, представьте, онъ претендуетъ что это онъ и былъ и что это его высѣкли! Ну можетъ ли это быть? Чичиковъ ѣздилъ, самое позднее, въ двадцатыхъ годахъ въ началѣ, такъ что совсѣмъ годы не сходятся. Не могли его тогда высѣчь. Вѣдь не могли, не могли?

Трудно было представить изъ за чего такъ горячился Калгановъ, но горячился онъ искренно. Митя беззавѣтно входилъ въ его интересы.

— Ну, да вѣдь коли высѣкли! крикнулъ онъ хохоча.

— Не то чтобы высѣкли-съ, а такъ, вставилъ вдругъ Максимовъ.

— Какъ такъ? Или высѣкли, или нѣтъ?

— Ктура годзина, пане? (который часъ?) обратился со скучающимъ видомъ панъ съ трубкой къ высокому пану на стулѣ. Тотъ вскинулъ въ отвѣтъ плечами: часовъ у нихъ у обоихъ не было.

— Отчего не поговорить? Дайте и другимъ говорить. Коли вамъ скучно, такъ другiе и не говори, вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити какъ бы въ первый разъ что-то промелькнуло въ умѣ. На этотъ разъ панъ отвѣтилъ уже съ видимою раздражительностью:

— Пани, я ницъ не мувѣнъ противъ, ницъ не повѣдзялемъ. (Я не противорѣчу, я ничего не сказалъ).

— Ну да хорошо, а ты разсказывай, крикнула Грушенька Максимову. — Чтò жь вы всѣ замолчали?

— Да тутъ и разсказывать-то нечего-съ, потому все это однѣ глупости, подхватилъ тотчасъ Максимовъ съ видимымъ удовольствiемъ и капельку жеманясь, — да и у Гоголя все

‑ 154 ‑

это только въ видѣ аллегорическомъ, потому что всѣ фамилiи поставилъ аллегорическiя: Ноздревъ-то вѣдь былъ не Ноздревъ, а Носовъ, а Кувшинниковъ — это уже совсѣмъ даже и не похоже, потому что онъ былъ Шкворневъ. А Фенарди дѣйствительно былъ Фенарди, только не Италiянецъ, а Русскiй, Петровъ-съ, и мамзель Фенарди была хорошенькая-съ, и ножки въ трико, хорошенькiя-съ, юпочка коротенькая въ блесткахъ, и это она вертѣлась, да только не четыре часа, а всего только четыре минутки-съ.... и всѣхъ обольстила…

— Да за чтò высѣкли-то, высѣкли-то тебя за чтò? вопилъ Калгановъ.

— За Пирона-съ, отвѣтилъ Максимовъ.

— За какого Пирона? крикнулъ Митя.

— За французскаго извѣстнаго писателя, Пирона-съ. Мы тогда всѣ вино пили въ большомъ обществѣ, въ трактирѣ, на этой самой ярмаркѣ. Они меня и пригласили, а я перво-на-перво сталъ эпиграммы говорить: «Ты ль это Буало, какой смѣшной нарядъ». А Буало-то отвѣчаетъ что онъ въ маскарадъ собирается, то есть въ баню-съ, хи-хи, они и приняли на свой счетъ. А я поскорѣе другую сказалъ, очень извѣстную всѣмъ образованнымъ людямъ, ѣдкую-съ:

Ты Сафо, я Фаонъ, объ этомъ я не спорю,

Но къ моему ты горю

Пути не знаешь къ морю.

Они еще пуще обидѣлись и начали меня неприлично за это ругать, а я какъ разъ, на бѣду себѣ, чтобы поправить обстоятельства, тутъ и разсказалъ очень образованный анекдотъ про Пирона, какъ его не приняли во Французскую Академiю, а онъ, чтобъ отмстить, написалъ свою эпитафiю для надгробнаго камня:

Ci-git Piron qui ne fut rien

Pas même académicien.

‑ 155 ‑

Они взяли да меня и высѣкли.

— Да за чтò же, за чтò?

— За образованiе мое. Мало ли изъ за чего люди могутъ человѣка высѣчь, кротко и нравоучительно заключилъ Максимовъ.

— Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала что веселое будетъ, оборвала вдругъ Грушенька. Митя всполохнулся и тотчасъ же пересталъ смѣяться. Высокiй панъ поднялся съ мѣста и съ высокомѣрнымъ видомъ скучающаго не въ своей компанiи человѣка началъ шагать по комнатѣ изъ угла въ уголъ, заложивъ за спину руки.

— Ишь зашагалъ! презрительно поглядѣла на него Грушенька. Митя забезпокоился, къ тому же замѣтилъ что панъ на диванѣ съ раздражительнымъ видомъ поглядываетъ на него.

— Панъ, крикнулъ Митя, — выпьемъ пане! И съ другимъ паномъ тоже: выпьемъ, панове! Онъ мигомъ сдвинулъ три стакана и разлилъ въ нихъ шампанское.

— За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польскiй край! воскликнулъ Митя.

— Бардзо ми то мило, пане, выпiемъ (это мнѣ очень прiятно, пане, выпьемъ), важно и благосклонно проговорилъ панъ на диванѣ и взялъ свой стаканъ.

— И другой панъ, какъ его, эй, ясневельможный, бери стаканъ! хлопоталъ Митя.

— Панъ Врублевскiй, подсказалъ панъ на диванѣ.

Панъ Врублевскiй, раскачиваясь, подошелъ къ столу и стоя принялъ свой стаканъ.

— За Польшу, панове, ура! прокричалъ Митя, поднявъ стаканъ.

Всѣ трое выпили. Митя схватилъ бутылку и тотчасъ же налилъ опять три стакана.

‑ 156 ‑

— Теперь за Россiю, панове, и побратаемся!

— Налей и намъ, сказала Грушенька, — за Россiю и я хочу пить.

— И я, сказалъ Калгановъ.

— Да и я бы тоже-съ…. за Россеюшку, старую бабусеньку, подхихикнулъ Максимовъ.

— Всѣ, всѣ! восклицалъ Митя. — Хозяинъ, еще бутылокъ!

Принесли всѣ три оставшiяся бутылки изъ привезенныхъ Митей. Митя разлилъ.

— За Россiю, ура! провозгласилъ онъ снова. Всѣ, кромѣ пановъ, выпили, а Грушенька выпила разомъ весь свой стаканъ. Панове же и не дотронулись до своихъ.

— Какъ же вы, панове? воскликнулъ Митя. — Такъ вы такъ-то?

Панъ Врублевскiй взялъ стаканъ, поднялъ его и зычнымъ голосомъ проговорилъ:

— За Россiю въ предѣлахъ до семьсотъ семьдесятъ втораго года!

— Ото бардзо пѣнкне! (Вотъ такъ хорошо!) крикнулъ другой панъ и оба разомъ осушили свои стаканы.

— Дурачье же вы, панове! сорвалось вдругъ у Мити.

— Па-не!! прокричали оба пана съ угрозою, наставившись на Митю какъ пѣтухи. Особенно вскипѣлъ панъ Врублевскiй.

— Але не можно не мѣць слабосьци до своего краю? возгласилъ онъ. (Развѣ можно не любить своей стороны)?

— Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ссоръ! крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой объ полъ. Лицо ея загорѣлось, глаза засверкали. Только что выпитый стаканъ сказался. Митя страшно испугался.

— Панове, простите! Это я виноватъ, я не буду. Врублевскiй, панъ Врублевскiй, я не буду!…

‑ 157 ‑

— Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька.

Всѣ усѣлись, всѣ примолкли, всѣ смотрѣли другъ на друга.

— Господа, всему я причиной! началъ опять Митя, ничего не понявшiй въ возгласѣ Грушеньки; — ну, чего же мы сидимъ? Ну, чѣмъ же намъ заняться…. чтобы было весело, опять весело?

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ ужасно не весело, лѣниво промямлилъ Калгановъ.

— Въ банчикъ бы-съ сыграть-съ, какъ давеча… хихикнулъ вдругъ Максимовъ.

— Банкъ? Великолѣпно! подхватилъ Митя, — если только панове…

— Пузьно, пане! какъ бы нехотя отозвался панъ на диванѣ…

— Тò правда, поддакнулъ и панъ Врублевскiй.

— Пузьно? Это чтò такое пузьно? спросила Грушенька.

— То значи поздно, пани, поздно, часъ позднiй, разъяснилъ панъ на диванѣ.

— И все-то имъ поздно, и все-то имъ нельзя! почти взвизгнула въ досадѣ Грушенька. — Сами скучные сидятъ, такъ и другимъ чтобы скучно было. Предъ тобой, Митя, они все вотъ этакъ молчали и надо мной фуфырились…

— Богиня моя! крикнулъ панъ на диванѣ, — цо мувишь то сень стане. Видзенъ неласкенъ, и естемъ смутны. (Вижу нерасположенiе оттого я и печальный). Естемъ готувъ (я готовъ), пане, докончилъ онъ, обращаясь къ Митѣ.

— Начинай, пане! подхватилъ Митя выхватывая изъ кармана свои кредитки и выкладывая изъ нихъ двѣ сторублевыхъ на столъ.

— Я тебѣ много, панъ, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банкъ!

‑ 158 ‑

— Карты чтобъ отъ хозяина, пане, настойчиво и серiозно произнесъ маленькiй панъ.

— Тò найлѣпши спосубъ (самый лучшiй способъ), поддакнулъ панъ Врублевскiй.

— Отъ хозяина? Хорошо, понимаю, пусть отъ хозяина, это вы хорошо, панове! Карты! скомандовалъ Митя хозяину.

Хозяинъ принесъ нераспечатанную игру картъ и объявилъ Митѣ что ужь сбираются дѣвки, жидки съ цимбалами прибудутъ тоже вѣроятно скоро, а что тройка съ припасами еще не успѣла прибыть. Митя выскочилъ изъ-за стола и побѣжалъ въ сосѣднюю комнату сейчасъ же распорядиться. Но дѣвокъ всего пришло только три, да и Марьи еще не было. Да и самъ онъ не зналъ какъ ему распорядиться и зачѣмъ онъ выбѣжалъ: велѣлъ только достать изъ ящика гостинцевъ, леденцовъ и тягушекъ и одѣлить дѣвокъ. — «Да Андрею водки, водки Андрею! приказалъ онъ наскоро, — я обидѣлъ Андрея»! Тутъ его вдругъ тронулъ за плечо прибѣжавшiй вслѣдъ за нимъ Максимовъ.

— Дайте мнѣ пять рублей, прошепталъ онъ Митѣ: — я бы тоже въ банчикъ рискнулъ, хи-хи!

— Прекрасно, великолѣпно! Берите десять, вотъ! Онъ вытащилъ опять всѣ кредитки изъ кармана и отыскалъ десять рублей. — А проиграешь, еще приходи, еще приходи…

— Хорошо-съ, радостно прошепталъ Максимовъ и побѣжалъ въ залу. Воротился тотчасъ и Митя и извинился что заставилъ ждать себя. Паны уже усѣлись и распечатали игру. Смотрѣли же гораздо привѣтливѣе, почти ласково. Панъ на диванѣ закурилъ новую трубку и приготовился метать; въ лицѣ его изобразилась даже нѣкая торжественность.

— На мѣйсца панове! провозгласилъ панъ Врублевскiй.

‑ 159 ‑

— Нѣтъ, я не стану больше играть, отозвался Калгановъ, — я давеча ужь имъ проигралъ пятьдесятъ рублей.

— Панъ былъ нещенсливый, панъ можетъ быть опять щенсливымъ, замѣтилъ въ его сторону панъ на диванѣ.

— Сколько въ банкѣ? Отвѣтный? горячился Митя.

— Слухамъ пане, можетъ сто, може двѣсьцѣ, сколько ставить будешь.

— Миллiонъ! захохоталъ Митя.

— Панъ капитанъ можетъ слышалъ про пана Подвысоцкего?

— Какого Подвысоцкаго?

— Въ Варшавѣ банкъ отвѣтный ставитъ кто идетъ. Приходитъ Подвысоцкiй, видитъ тысёнцъ злотыхъ, ставитъ: вà-банкъ. Бàнкеръ муви: «пане Подвысоцки, ставишь злото, чи на гòноръ»? — На гоноръ, пане, муви Подвысоцкiй. — «Тѣмъ лѣпѣй, пане». Банкеръ мечетъ талью, Подвысоцкiй беретъ тысёнцъ злотыхъ. — «Почекай пане», муви бàнкеръ, вынулъ ящикъ и даетъ миллiонъ: «бери пане, ото есть твой рахунекъ» (вотъ твой счетъ)! Банкъ былъ миллiоннымъ. — Я не зналъ того, муви Подвысоцкiй. — «Пане Подвысоцки, муви бàнкеръ, — ты ставилэсь на гòноръ, и мы на гòноръ». Подвысоцкiй взялъ миллiонъ.

— Это не правда, сказалъ Калгановъ.

— Пане Калгановъ, въ шляхетной компанiи такъ мувиць не пржистои (въ порядочномъ обществѣ такъ не говорятъ).

— Такъ и отдастъ тебѣ польскiй игрокъ миллiонъ! воскликнулъ Митя, но тотчасъ спохватился: — Прости, пане, виновенъ, вновь виновенъ, отдастъ, отдастъ миллiонъ, на гоноръ, на польску честь! Видишь какъ я говорю по польски, ха-ха! Вотъ ставлю десять рублей, идетъ — валетъ.

— А я рубликъ на дамочку, на червонную, на хорошенькую, на паненочку, хи-хи! прохихикалъ Максимовъ, выдвинувъ свою даму и, какъ бы желая скрыть ото всѣхъ,

‑ 160 ‑

придвинулся вплоть къ столу и наскоро перекрестился подъ столомъ. Митя выигралъ. Выигралъ и рубликъ.

— Уголъ! крикнулъ Митя.

— А я опять рубликъ, я семпелечкомъ, я маленькимъ, маленькимъ семпелечкомъ, блаженно бормоталъ Максимовъ въ страшной радости что выигралъ рубликъ.

— Бита! крикнулъ Митя. — Семерку на пе!

Убили и на пе.

— Перестаньте, сказалъ вдругъ Калгановъ.

— На пе, на пе, удваивалъ ставки Митя, и чтò ни ставилъ на пе — все убивалось. А рублики выигрывали.

— На пе! рявкнулъ въ ярости Митя.

— Двѣсьцѣ проигралъ, пане. Еще ставишь двѣсьцѣ? освѣдомился панъ на диванѣ.

— Какъ, двѣсти ужь проигралъ? Такъ еще двѣсти! Всѣ двѣсти на пе! И выхвативъ изъ кармана деньги, Митя бросилъ было двѣсти рублей на даму, какъ вдругъ Калгановъ накрылъ ее рукой:

— Довольно! крикнулъ онъ своимъ звонкимъ голосомъ.

— Чтò вы это? уставился на него Митя.

— Довольно, не хочу! Не будете больше играть.

— Почему?

— А потому. Плюньте и уйдите, вотъ почему. Не дамъ больше играть!

Митя глядѣлъ на него въ изумленiи.

— Брось, Митя, онъ можетъ правду говоритъ; и безъ того много проигралъ, со странною ноткой въ голосѣ произнесла и Грушенька. Оба пана вдругъ поднялись съ мѣста со страшно обиженнымъ видомъ.

— Жартуешь (шутишь), пане? проговорилъ маленькiй панъ, строго осматривая Калганова.

— Якъ сѣнъ поважашь то робиць, пане! (Какъ вы

‑ 161 ‑

смѣете это дѣлать)! рявкнулъ на Калганова и панъ Врублевскiй.

— Не смѣть, не смѣть кричать! крикнула Грушенька. Ахъ пѣтухи индѣйскiе!

Митя смотрѣлъ на нихъ на всѣхъ поочередно; но что-то вдругъ поразило его въ лицѣ Грушеньки и въ тотъ же мигъ что-то совсѣмъ новое промелькнуло и въ умѣ его, — странная новая мысль!

— Пани Агриппина! началъ было маленькiй панъ, весь красный отъ задора, какъ вдругъ Митя, подойдя къ нему, хлопнулъ его по плечу.

— Ясневельможный, на два слова.

— Чего хцешь, пане? (Чтò угодно)?

— Въ ту комнату, въ тотъ покой, два словечка скажу тебѣ хорошихъ, самыхъ лучшихъ, останешься доволенъ.

Маленькiй панъ удивился и опасливо поглядѣлъ на Митю. Тотчасъ же однако согласился, но съ непремѣннымъ условiемъ чтобы шелъ съ нимъ и панъ Врублевскiй.

— Тѣлохранитель-то? Пусть и онъ, и его надо! Его даже непремѣнно! воскликнулъ Митя. — Маршъ, панове!

— Куда это вы? тревожно спросила Грушенька.

— Въ одинъ мигъ вернемся, отвѣтилъ Митя. Какая-то смѣлость, какая-то неожиданная бодрость засверкала въ лицѣ его, совсѣмъ не съ тѣмъ лицомъ вошелъ онъ часъ назадъ въ эту комнату. Онъ провелъ пановъ въ комнатку направо, не въ ту, въ большую, въ которой собирался хоръ дѣвокъ и накрывался столъ, а въ спальную, въ которой помѣщались сундуки, укладки и двѣ большiя кровати съ ситцевыми подушками горой на каждой. Тутъ на маленькомъ тесовомъ столикѣ въ самомъ углу горѣла свѣчка. Панъ и Митя расположились у этого столика другъ противъ друга, а огромный панъ Врублевскiй сбоку ихъ, заложивъ руки за

‑ 162 ‑

спину. Паны смотрѣли строго, но съ видимымъ любопытствомъ.

— Чемъ могенъ служиць пану? пролепеталъ маленькiй панъ.

— А вотъ чѣмъ, пане, я много говорить не буду: вотъ тебѣ деньги, — онъ вытащилъ свои кредитки: — хочешь три тысячи, бери и уѣзжай куда знаешь.

Панъ смотрѣлъ пытливо, во всѣ глаза, такъ и впился взглядомъ въ лицо Мити.

— Тржи тысенцы, пане? Онъ переглянулся съ Врублевскимъ.

— Тржи панове, тржи! Слушай пане, вижу что ты человѣкъ разумный. Бери три тысячи и убирайся ко всѣмъ чертямъ, да и Врублевскаго съ собой захвати — слышишь это? Но сейчасъ же, сiю же минуту, и это на вѣки, понимаешь пане, на вѣки вотъ въ эту самую дверь и выйдешь. У тебя чтò тамъ: пальто, шуба? Я тебѣ вынесу. Сiю же секунду тройку тебѣ заложатъ и — до видзѣнья пане! А!

Митя увѣренно ждалъ отвѣта. Онъ не сомнѣвался. Нѣчто чрезвычайно рѣшительное мелькнуло въ лицѣ пана.

— А рỳбли, пане?

— Рубли-то вотъ какъ, пане: пятьсотъ рублей сiю минуту тебѣ на извощика и въ задатокъ, а двѣ тысячи пятьсотъ завтра въ городѣ — честью клянусь будутъ, достану изъ подъ земли! крикнулъ Митя.

Поляки переглянулись опять. Лицо пана стало измѣняться къ худшему.

— Семьсотъ, семьсотъ, а не пятьсотъ, сейчасъ, сiю минуту въ руки! надбавилъ Митя, почувствовавъ нѣчто нехорошее. — Чего ты панъ? Не вѣришь? Не всѣ же три тысячи дать тебѣ сразу. Я дамъ, а ты и воротишься къ ней завтра же… Да теперь и нѣтъ у меня всѣхъ трехъ тысячъ,

‑ 163 ‑

у меня въ городѣ дома лежатъ, лепеталъ Митя, труся и падая духомъ съ каждымъ своимъ словомъ, — ей Богу лежатъ, спрятаны…

Въ одинъ мигъ чувство необыкновеннаго собственнаго достоинства засiяло въ лицѣ маленькаго пана:

— Чи не потшебуешь еще чего? спросилъ онъ иронически. — Пфе! А пфе! (стыдъ, срамъ!) И онъ плюнулъ. Плюнулъ и панъ Врублевскiй.

— Это ты оттого плюешься, пане, проговорилъ Митя какъ отчаянный, понявъ что все кончилось, — оттого что отъ Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вотъ чтò!

— Естемъ до живего доткнентнымъ! (Я оскорбленъ до послѣдней степени) раскраснѣлся вдругъ маленькiй панъ какъ ракъ и живо, въ страшномъ негодованiи, какъ бы не желая больше ничего слушать, вышелъ изъ комнаты. За нимъ, раскачиваясь, послѣдовалъ и Врублевскiй, а за ними ужь и Митя, сконфуженный и опѣшенный. Онъ боялся Грушеньки, онъ предчувствовалъ что панъ сейчасъ раскричится. Такъ и случилось. Панъ вошелъ въ залу и театрально всталъ предъ Грушенькой.

— Пани Агриппина, естемъ до живего доткнентнымъ! воскликнулъ было онъ, но Грушенька какъ бы вдругъ потеряла всякое терпѣнiе, точно тронули ее по самому больному мѣсту.

— По русски, говори по русски, чтобы ни одного слова польскаго не было! закричала она на него. — Говорилъ же прежде по русски, неужели забылъ въ пять лѣтъ! Она вся покраснѣла отъ гнѣва.

— Пани Агриппина…

— Я Аграфена, я Грушенька, говори по русски или слушать не хочу! Панъ запыхтѣлъ отъ гонора и, ломая русскую рѣчь, быстро и напыщенно произнесъ:

‑ 164 ‑

— Пани Аграфена, я пшiѣхалъ забыть старое и простить его, забыть чтò было допрежъ сегодня…

— Какъ простить? Это меня-то ты прiѣхалъ простить? перебила Грушенька и вскочила съ мѣста.

— Такъ есть, пани (точно такъ, пани), я не молодушны, я великодушны. Но я былемъ здзивёны (былъ удивленъ) когда видѣлъ твоихъ любовниковъ. Панъ Митя въ томъ покоѣ давалъ мнѣ тржи тысёнцы, чтобъ я отбылъ. Я плюнулъ пану въ физiю.

— Какъ? Онъ тебѣ деньги за меня давалъ? истерически вскричала Грушенька. — Правда, Митя? Да какъ ты смѣлъ! Развѣ я продажная?

— Пане, пане, возопилъ Митя, она чиста и сiяетъ, и никогда я не былъ ея любовникомъ! Это ты совралъ…

— Какъ смѣешь ты меня предъ нимъ защищать, вопила Грушенька: — не изъ добродѣтели я чиста была и не потому что Кузьмы боялась, а чтобы предъ нимъ гордой быть и чтобы право имѣть ему подлеца сказать когда встрѣчу. Да неужто жь онъ съ тебя денегъ не взялъ?

— Да бралъ же, бралъ! воскликнулъ Митя, — да только всѣ три тысячи разомъ захотѣлъ, а я всего семьсотъ задатку давалъ.

— Ну и понятно: прослышалъ что у меня деньги есть, а потому и прiѣхалъ вѣнчаться!

— Пани Агриппина, закричалъ панъ, — я рыцарь, я шляхтичъ, а не лайдакъ! Я пшибылъ взять тебя въ супругу, а вижу нову пани, не ту чтò прежде, а упарту и безъ встыду (своенравную и безстыдную).

— А и убирайся откуда прiѣхалъ! Велю тебя сейчасъ прогнать и прогонятъ! крикнула въ изступленiи Грушенька. — Дура, дура была я что пять лѣтъ себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и

‑ 165 ‑

не онъ это вовсе! Развѣ онъ былъ такой? Это отецъ его какой-то! Это гдѣ ты парикъ то себѣ заказалъ? Тотъ былъ соколъ, а это селезень. Тотъ смѣялся и мнѣ пѣсни пѣлъ… А я-то, я-то пять лѣтъ слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, безстыжая!

Она упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. Въ эту минуту вдругъ раздался въ сосѣдней комнатѣ слѣва хоръ собравшихся наконецъ Мокринскихъ дѣвокъ, — залихватская плясовая пѣсня.

— Тò есть сòдомъ! взревѣлъ вдругъ панъ Врублевскiй. — Хозяинъ, прогони безстыжихъ!

Хозяинъ, который давно уже съ любопытствомъ заглядывалъ въ дверь, слыша крикъ и чуя что гости перессорились, тотчасъ явился въ комнату.

— Ты чего кричишь, глотку рвешь? обратился онъ къ Врублевскому съ какою то непонятною даже невѣжливостью.

— Скотина! заоралъ было панъ Врублевскiй.

— Скотина? А ты въ какiя карты сейчасъ игралъ? Я подалъ тебѣ колоду, а ты мои спряталъ! Ты въ поддѣльныя карты игралъ! Я тебя за поддѣльныя карты въ Сибирь могу упрятать, знаешь ты это, потому оно все одно что бумажки поддѣльныя… И подойдя къ дивану онъ засунулъ пальцы между спинкой и подушкой дивана и вытащилъ оттуда нераспечатанную колоду картъ.

— Вотъ она моя колода, не распечатана! Онъ поднялъ ее и показалъ всѣмъ кругомъ: — я вѣдь видѣлъ оттелева какъ онъ мою колоду сунулъ въ щель, а своей подмѣнилъ, — шильникъ ты этакой, а не панъ!

— А я видѣлъ какъ тотъ панъ два раза передернулъ, крикнулъ Калгановъ.

— Ахъ какъ стыдно, ахъ какъ стыдно! Воскликнула

‑ 166 ‑

Грушенька, всплеснувъ руками и во истину покраснѣла отъ стыда. — Господи, экой, экой сталъ человѣкъ!

— И я это думалъ, крикнулъ Митя. Но не успѣлъ онъ это выговорить какъ панъ Врублевскiй, сконфуженный и взбѣшенный, обратясь ко Грушенькѣ и грозя ей кулакомъ, закричалъ:

— Публична шельма! Но не успѣлъ онъ и воскликнуть какъ Митя бросился на него, обхватилъ его обѣими руками, поднялъ на воздухъ и въ одинъ мигъ вынесъ его изъ залы въ комнату направо, въ которую сейчасъ только водилъ ихъ обоихъ.

— Я его тамъ на полъ положилъ! возвѣстилъ онъ тотчасъ же возвратившись и задыхаясь отъ волненiя, — дерется каналья, небось не придетъ оттуда!… Онъ заперъ одну половинку двери и, держа настежъ другую, воскликнулъ къ маленькому пану:

— Ясневельможный, не угодно ли туда же? Пшепрашамъ!

— Батюшка, Митрiй Ѳедоровичъ, возгласилъ Трифонъ Борисычъ, — да отбери ты у нихъ деньги-то, то чтò имъ проигралъ! Вѣдь все равно что воровствомъ съ тебя взяли.

— Я свои пятьдесятъ рублей не хочу отбирать, отозвался вдругъ Калгановъ.

— И я свои двѣсти, и я не хочу! воскликнулъ Митя, — ни за чтò не отберу, пусть ему въ утѣшенье останутся.

— Славно, Митя! Молодецъ, Митя! крикнула Грушенька и страшно злобная нотка прозвенѣла въ ея восклицанiи. Маленькiй панъ, багровый отъ ярости, но нисколько не потерявшiй своей сановитости, направился было къ двери, но остановился и вдругъ проговорилъ, обращаясь ко Грушенькѣ:

— Пани, ежели хцешь исьць за мною, идзьмы, если не —

‑ 167 ‑

бывай здрова! (Пани, если хочешь идти за мной — пойдемъ, а если нѣтъ — то прощай!)

И важно, пыхтя отъ негодованiя и амбицiи, прошелъ въ дверь. Человѣкъ былъ съ характеромъ: онъ еще послѣ всего происшедшаго не терялъ надежды что пани пойдетъ за нимъ, — до того цѣнилъ себя. Митя прихлопнулъ за нимъ дверь.

— Заприте ихъ на ключь, сказалъ Калгановъ. Но замокъ щелкнулъ съ ихъ стороны, они заперлись сами.

— Славно! злобно и безпощадно крикнула опять Грушенька. — Славно! Туда и дорога!

VIII.

Бредъ.

Началась почти оргiя, пиръ на весь мiръ. Грушенька закричала первая чтобъ ей дали вина: «Пить хочу, совсѣмъ пьяная хочу напиться, чтобы какъ прежде, помнишь, Митя, помнишь какъ мы здѣсь тогда спознавались!» Самъ же Митя былъ какъ въ бреду и предчувствовалъ «свое счастье». Грушенька его впрочемъ отъ себя безпрерывно отгоняла: «Ступай, веселись, скажи имъ чтобы плясали, чтобы всѣ веселились, «ходи изба, ходи печь», какъ тогда, какъ тогда!» продолжала она восклицать. Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался распоряжаться. Хоръ собрался въ сосѣдней комнатѣ. Та же комната въ которой до сихъ поръ сидѣли, была къ тому же и тѣсна, разгорожена надвое ситцевою занавѣской, за которою опять-таки помѣщалась огромная кровать съ пухлою периной и съ такими же ситцевыми подушками горкой. Да и во всѣхъ четырехъ «чистыхъ» комнатахъ этого дома вездѣ были кровати. Грушенька

‑ 168 ‑

расположилась въ самыхъ дверяхъ, Митя ей принесъ сюда кресло: также точно сидѣла она и «тогда», въ день ихъ перваго здѣсь кутежа, и смотрѣла отсюда на хоръ и на пляску. Дѣвки собрались всѣ тогдашнiя же; Жидки со скрипками и цитрами тоже прибыли, а наконецъ-то прибылъ и столь ожидаемый возъ на тройкѣ съ винами и припасами. Митя суетился. Въ комнату входили глядѣть и постороннiе, мужики и бабы, уже спавшiе, но пробудившiеся и почуявшiе небывалое угощенiе, какъ и мѣсяцъ назадъ. Митя здоровался и обнимался со знакомыми, припоминалъ лица, откупоривалъ бутылки и наливалъ всѣмъ кому попало. На шампанское зарились очень только дѣвки, мужикамъ же нравился больше ромъ и коньякъ и особенно горячiй пуншъ. Митя распорядился, чтобы былъ сваренъ шоколадъ на всѣхъ дѣвокъ и чтобы не переводились всю ночь и кипѣли три самовара для чаю и пунша на всякаго приходящаго: кто хочетъ пусть и угощается. Однимъ словомъ, началось нѣчто безпорядочное и нелѣпое, но Митя былъ какъ бы въ своемъ родномъ элементѣ, и чѣмъ нелѣпѣе всe становилось, тѣмъ больше онъ оживлялся духомъ. Попроси у него какой нибудь мужикъ въ тѣ минуты денегъ, онъ тотчасъ же вытащилъ бы всю свою пачку и сталъ бы раздавать направо и налѣво безъ счету. Вотъ почему, вѣроятно чтобъ уберечь Митю, сновалъ кругомъ его почти безотлучно хозяинъ, Трифонъ Борисычъ, совсѣмъ ужь кажется раздумавшiй ложиться спать въ эту ночь, пившiй однако мало (всего только выкушалъ одинъ стаканчикъ пунша) и зорко наблюдавшiй по своему за интересами Мити. Въ нужныя минуты онъ ласково и подобострастно останавливалъ его и уговаривалъ, не давалъ ему одѣлять какъ «тогда» мужиковъ «цыгарками и ренскимъ виномъ» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовалъ на то что

‑ 169 ‑

дѣвки пьютъ ликеръ и ѣдятъ конфекты: «Вшивость лишь одна, Митрiй Ѳедоровичъ, говорилъ онъ; — я ихъ колѣнкомъ всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу, — вотъ онѣ какiя»! Митя еще разъ вспомянулъ про Андрея и велѣлъ послать ему пуншу: — «Я его давеча обидѣлъ», повторялъ онъ ослабѣвшимъ и умиленнымъ голосомъ. Калгановъ не хотѣлъ было пить и хоръ дѣвокъ ему сначала не понравился очень, но, выпивъ еще бокала два шампанскаго, страшно развеселился, шагалъ по комнатамъ, смѣялся и все и всѣхъ хвалилъ, и пѣсни, и музыку. Максимовъ, блаженный и пьяненькiй, не покидалъ его. Грушенька, тоже начинавшая хмѣлѣть, указывала на Калганова Митѣ: «Какой онъ миленькiй, какой чудесный мальчикъ!» И Митя съ восторгомъ бѣжалъ цаловаться съ Калгановымъ и Максимовымъ. О, онъ многое предчувствовалъ; ничего еще она ему не сказала такого и даже видимо нарочно задерживала сказать, изрѣдка только поглядывая на него ласковымъ, но горячимъ глазкомъ. Наконецъ она вдругъ схватила его крѣпко за руку и съ силой притянула къ себѣ. Сама она сидѣла тогда въ креслахъ у дверей.

— Какъ это ты давеча вошелъ-то, а? Какъ ты вошелъ-то!… я такъ испугалась. Какъ же ты меня ему уступить-то хотѣлъ, а? Неужто хотѣлъ?

— Счастья твоего губить не хотѣлъ! въ блаженствѣ лепеталъ ей Митя. Но ей и не надо было его отвѣта:

— Ну, ступай…. веселись, отгоняла она его опять, — да не плачь, опять позову.

И онъ убѣгалъ, а она принималась опять слушать пѣсни и глядѣть на пляску, слѣдя за нимъ взглядомъ, гдѣ бы онъ ни былъ, но черезъ четверть часа опять подзывала его и онъ опять прибѣгалъ.

— Ну, садись теперь подлѣ, разсказывай какъ ты вчера

‑ 170 ‑

обо мнѣ услышалъ что я сюда поѣхала; отъ кого отъ перваго узналъ?

И Митя начиналъ все разсказывать, безсвязно, безпорядочно, горячо, но странно однако же разсказывалъ, часто вдругъ хмурилъ брови и обрывался.

— Чего ты хмуришься-то? спрашивала она.

— Ничего… одного больнаго тамъ оставилъ. Кабы выздоровѣлъ, кабы зналъ что выздоровѣетъ, десять бы лѣтъ сейчасъ моихъ отдалъ!

— Ну, Богъ съ нимъ, коли больной. Такъ неужто ты хотѣлъ завтра застрѣлить себя, экой глупый, да изъ за чего? Я вотъ этакихъ какъ ты безразсудныхъ люблю, лепетала она ему немного отяжелѣвшимъ языкомъ. — Такъ ты для меня на все пойдешь? А? И неужто жь ты, дурачокъ, вправду хотѣлъ завтра застрѣлиться! Нѣтъ, погоди пока, завтра я тебѣ можетъ одно словечко скажу…. не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотѣлъ сегодня? Нѣтъ, я сегодня не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.

Разъ однако она подозвала его какъ бы въ недоумѣнiи и озабоченно.

— Чего тебѣ грустно? Я вижу, тебѣ грустно… Нѣтъ, ужь я вижу, прибавила она, зорко вглядываясь въ его глаза. — Хоть ты тамъ и цалуешься съ мужиками и кричишь, а я что то вижу. Нѣтъ, ты веселись, я весела и ты веселись…. Я кого то здѣсь люблю, угадай кого?…. Ай, посмотри: мальчикъ то мой заснулъ, охмѣлѣлъ сердечный.

Она говорила про Калганова: тотъ дѣйствительно охмѣлѣлъ и заснулъ на мгновенiе, сидя на диванѣ. И не отъ одного хмѣля заснулъ, ему стало вдругъ отчего то грустно или какъ онъ говорилъ, «скучно». Сильно обезкуражили его подъ конецъ и пѣсни дѣвокъ, начинавшiя переходить,

‑ 171 ‑

постепенно съ попойкой, въ нѣчто слишкомъ уже скоромное и разнузданное. Да и пляски ихъ тоже: двѣ дѣвки переодѣлись въ медвѣдей, а Степанида, бойкая дѣвка съ палкой въ рукѣ, представляя вожака, стала ихъ «показывать». «Веселѣй, Марья, кричала она, — не то палкой!» Медвѣди наконецъ повалились на полъ какъ то совсѣмъ ужь неприлично, при громкомъ хохотѣ набравшейся, не въ прорѣзъ, всякой публики бабъ и мужиковъ. — «Ну и пусть ихъ, ну и пусть ихъ, говорила сентенцiозно Грушенька съ блаженнымъ видомъ въ лицѣ, — кой-то денекъ выйдетъ имъ повеселиться, такъ и не радоваться людямъ?» Калгановъ же смотрѣлъ такъ какъ будто чѣмъ запачкался: — «Свинство это все, эта вся народность», замѣтилъ онъ отходя, — «это у нихъ весеннiя игры когда они солнце берегутъ во всю лѣтнюю ночь.» Но особенно не понравилась ему одна «новая» пѣсенка съ бойкимъ плясовымъ напѣвомъ, пропѣтая о томъ какъ ѣхалъ баринъ и дѣвушекъ пыталъ:

Баринъ дѣвушекъ пыталъ,

Дѣвки любятъ али нѣтъ?

Но дѣвкамъ показалось что нельзя любить барина:

Баринъ будетъ больно бить,

А я его не любить.

Ѣхалъ потомъ Цыганъ (произносилось Ц̀ыганъ) и этотъ тоже.

Цыганъ дѣвушекъ пыталъ.

Дѣвки любятъ али нѣтъ?

Но и Цыгана нельзя любить,

Цыганъ будетъ воровать,

А я буду горевать.

И много проѣхало такъ людей, которые пытали дѣвушекъ, даже солдатъ:

Солдатъ дѣвушекъ пыталъ,

Дѣвки любятъ али нѣтъ?

Но солдата съ презрѣнiемъ отвергли:

‑ 172 ‑

Солдатъ будетъ ранецъ несть,

А я за нимъ…

Тутъ слѣдовалъ самый нецензурный стишокъ, пропѣтый совершенно откровенно и произведшiй фуроръ въ слушавшей публикѣ. Кончилось наконецъ дѣло на купцѣ:

Купчикъ дѣвушекъ пыталъ,

Дѣвки любятъ али нѣтъ?

И оказалось что очень любятъ, потому дескать что

Купчикъ будетъ торговать,

А я буду царевать.

Калгановъ даже озлился:

— Это совсѣмъ вчерашняя пѣсня, замѣтилъ онъ вслухъ, — и кто это имъ сочиняетъ! Не достаетъ чтобы желѣзнодорожникъ аль Жидъ проѣхали и дѣвушекъ пытали: эти всѣхъ бы побѣдили. И почти обидѣвшись, онъ тутъ же и объявилъ что ему скучно, сѣлъ на диванъ и вдругъ задремалъ. Хорошенькое личико его нѣсколько поблѣднѣло и откинулось на подушку дивана.

— Посмотри, какой онъ хорошенькiй, говорила Грушенька, подводя къ нему Митю: — я ему давеча головку расчесывала; волоски точно ленъ и густые….

И нагнувшись надъ нимъ въ умиленiи она поцаловала его лобъ. Калгановъ въ одинъ мигъ открылъ глаза, взглянулъ на нее, привсталъ и съ самымъ озабоченнымъ видомъ спросилъ: гдѣ Максимовъ?

— Вотъ ему кого надо, засмѣялась Грушенька; — да посиди со мной минутку. Митя, сбѣгай за его Максимовымъ.

Оказалось, что Максимовъ ужь и не отходилъ отъ дѣвокъ, изрѣдка только отбѣгалъ налить себѣ ликерчику, шоколаду же выпилъ двѣ чашки. Личико его раскраснѣлось, а носъ побагровѣлъ, глаза стали влажные, сладостные. Онъ подбѣжалъ и объявилъ что сейчасъ «подъ одинъ мотивчикъ» хочетъ протанцовать танецъ саботьеру.

‑ 173 ‑

— Меня вѣдь маленькаго всѣмъ этимъ благовоспитаннымъ свѣтскимъ танцамъ обучали-съ....

— Ну ступай, ступай съ нимъ, Митя, а я отсюда посмотрю какъ онъ тамъ танцовать будетъ.

— Нѣтъ, и я, и я пойду смотрѣть, воскликнулъ Калгановъ, самымъ, наивнымъ образомъ отвергая предложенiе Грушеньки посидѣть съ нимъ. И всѣ направились смотрѣть. Максимовъ дѣйствительно свой танецъ протанцовалъ, но кромѣ Мити почти ни въ комъ не произвелъ особеннаго восхищенiя. Весь танецъ состоялъ въ какихъ-то подпрыгиванiяхъ съ вывертыванiемъ въ стороны ногъ, подошвами кверху, и съ каждымъ прыжкомъ Максимовъ ударялъ ладонью по подошвѣ. Калганову совсѣмъ не понравилось, а Митя даже облобызалъ танцора.

— Ну, спасибо, усталъ можетъ, чтò глядишь сюда: конфетку хочешь, а? Цыгарочку можетъ хочешь?

— Папиросочку-съ.

— Выпить не хочешь-ли?

— Я тутъ ликерцу-съ… А шоколатныхъ конфеточекъ у васъ нѣтъ-съ?

— Да вотъ на столѣ цѣлый возъ, выбирай любую, голубиная ты душа!

— Нѣтъ-съ, я такую-съ чтобы съ ванилью… для старичковъ-съ… Хи-хи!

— Нѣтъ, братъ, такихъ особенныхъ нѣтъ.

— Послушайте! нагнулся вдругъ старичокъ къ самому уху Мити, — эта вотъ дѣвочка-съ, Марьюшка-съ, хи-хи, какъ бы мнѣ, еслибы можно, съ нею познакомиться, по добротѣ вашей…

— Ишь ты чего захотѣлъ! Нѣтъ, братъ, врешь.

— Я никому вѣдь зла не дѣлаю-съ, уныло прошепталъ Максимовъ.

‑ 174 ‑

— Ну, хорошо, хорошо. Здѣсь братъ только поютъ и пляшутъ, а впрочемъ, чортъ! подожди… Кушай пока, ѣшь, пей, веселись. Денегъ не надо ли?

— Потомъ бы развѣ-съ, улыбнулся Максимовъ.

— Хорошо, хорошо…

Голова горѣла у Мити. Онъ вышелъ въ сѣни на деревянную верхнюю галлерейку, обходившую изнутри, со двора часть всего строенiя. Свѣжiй воздухъ оживилъ его. Онъ стоялъ одинъ, въ темнотѣ, въ углу и вдругъ схватилъ себя обѣими руками за голову. Разбросанныя мысли его вдругъ соединились, ощущенiя слились во едино и все дало свѣтъ. Страшный, ужасный свѣтъ! «Вотъ если застрѣлиться, такъ когда же какъ не теперь?» пронеслось въ умѣ его. «Сходить за пистолетомъ, принести его сюда и вотъ въ этомъ самомъ, грязномъ и темномъ углу и покончить». Почти съ минуту онъ стоялъ въ нерѣшимости. Давеча, какъ летѣлъ сюда, сзади него стоялъ позоръ, совершенное, содѣянное уже имъ воровство и эта кровь, кровь!.. Но тогда было легче, о, легче! Вѣдь ужь все тогда было покончено: ее онъ потерялъ, уступилъ, она погибла для него, исчезла, — о, приговоръ тогда былъ легче ему, по крайней мѣрѣ казался неминуемымъ, необходимымъ, ибо для чего же было оставаться на свѣтѣ? А теперь! Теперь развѣ то чтò тогда? Теперь съ однимъ по крайней мѣрѣ привидѣнiемъ, страшилищемъ, покончено: этотъ ея «прежнiй», ея безспорный, фатальный человѣкъ этотъ исчезъ, не оставивъ слѣда. Страшное привидѣнiе обратилось вдругъ во что-то такое маленькое, такое комическое; его снесли руками въ спальню и заперли на ключъ. Оно никогда не воротится. Ей стыдно, и изъ глазъ ея онъ уже видитъ теперь ясно кого она любитъ. Ну, вотъ теперь бы только и жить и… и нельзя жить, нельзя, о, проклятiе! «Боже оживи поверженнаго у забора! Пронеси

‑ 175 ‑

эту страшную чашу мимо меня! Вѣдь дѣлалъ же Ты чудеса, Господи, для такихъ же грѣшниковъ какъ и я! Ну чтò, ну чтò если старикъ живъ? О, тогда срамъ остальнаго позора я уничтожу, я ворочу украденныя деньги, я отдамъ ихъ, достану изъ-подъ земли… Слѣдовъ позора не останется, кромѣ какъ въ сердцѣ моемъ на вѣки! Но нѣтъ, нѣтъ, о, невозможныя, малодушныя мечты! О, проклятiе!»

Но все же какъ бы лучъ какой-то свѣтлой надежды блеснулъ ему во тьмѣ. Онъ сорвался съ мѣста и бросился въ комнаты — къ ней, къ ней опять, къ царицѣ его на вѣки! «Да неужели одинъ часъ, одна минута ея любви не стоятъ всей остальной жизни, хотя бы и въ мукахъ позора?» Этотъ дикiй вопросъ захватилъ его сердце. «Къ ней, къ ней одной, ее видѣть, слушать и ни о чемъ не думать, обо всемъ забыть, хотя бы только на эту ночь, на часъ, на мгновенiе!» Предъ самымъ входомъ въ сѣни, еще на галлерейкѣ, онъ столкнулся съ хозяиномъ Трифономъ Борисычемъ. Тотъ что-то показался ему мрачнымъ и озабоченнымъ и кажется шелъ его розыскивать.

— Чтò ты, Борисычъ, не меня ли искалъ?

— Нѣтъ-съ, не васъ, какъ бы опѣшилъ вдругъ хозяинъ, — зачѣмъ мнѣ васъ розыскивать? А вы… гдѣ были-съ?

— Чтò ты такой скучный? Не сердишься ли? Погоди, скоро спать пойдешь… Который часъ-то?

— Да ужь три часа будетъ. Надо быть даже четвертый.

— Кончимъ, кончимъ.

— Помилуйте, ничего-съ. Даже сколько угодно-съ…

«Чтò съ нимъ?» мелькомъ подумалъ Митя и вбѣжалъ въ комнату гдѣ плясали дѣвки. Но ея тамъ не было. Въ голубой комнатѣ тоже не было; одинъ лишь Калгановъ дремалъ на диванѣ. Митя глянулъ за занавѣсы — она была тамъ. Она сидѣла въ углу, на сундукѣ, и склонившись съ

‑ 176 ‑

руками и съ головой на подлѣ стоявшую кровать горько плакала, изо всѣхъ силъ крѣпясь и скрадывая голосъ чтобы не услышали. Увидавъ Митю, она поманила его къ себѣ и когда тотъ подбѣжалъ, крѣпко схватила его за руку.

— Митя, Митя, я вѣдь любила его! начала она ему шепотомъ, — такъ любила его, всѣ пять лѣтъ, все, все это время! Его ли любила, али только злобу мою? Нѣтъ, его! Охъ, его! Я вѣдь лгу что любила только злобу мою, а не его! Митя, вѣдь я была всего семнадцати лѣтъ тогда, онъ тогда былъ такой со мной ласковый, такой развеселый, мнѣ пѣсни пѣлъ… Или ужь показался тогда такимъ дурѣ мнѣ, дѣвчонкѣ… А теперь, Господи, да это не тотъ, совсѣмъ и не онъ. Да и лицомъ не онъ, не онъ вовсе. Я и съ лица его не узнала. Ѣхала я сюда съ Тимоѳеемъ и все-то думала, всю дорогу думала: «какъ встрѣчу его, что-то скажу, какъ глядѣть-то мы другъ на друга будемъ?…» Вся душа замирала, и вотъ онъ меня тутъ точно изъ шайки помоями окатилъ. Точно учитель говоритъ: все такое ученое, важное, встрѣтилъ такъ важно, такъ я и стала втупикъ. Слова некуда ввернуть. Я сначала думала что онъ этого своего длиннаго Поляка-то стыдится. Сижу, смотрю на нихъ и думаю: почему это я такъ ничего съ нимъ говорить теперь не умѣю? Знаешь, это его жена испортила, вотъ на которой онъ, бросилъ меня тогда да женился… Это она его тамъ передѣлала. Митя, стыдъ-то какой! Охъ, стыдно мнѣ, Митя, стыдно, охъ, за всю жизнь мою стыдно! Прокляты, прокляты пусть будутъ эти пять лѣтъ, прокляты! И она опять залилась слезами, но Митину руку не выпускала, крѣпко держалась за нее.

— Митя, голубчикъ, постой, не уходи, я тебѣ одно словечко хочу сказать, прошептала она и вдругъ подняла къ нему лицо. Слушай, скажи ты мнѣ, кого я люблю? Я

‑ 177 ‑

здѣсь одного человѣка люблю. Который это человѣкъ? вотъ чтò скажи ты мнѣ. — На распухшемъ отъ слезъ лицѣ ея засвѣтилась улыбка, глаза сiяли въ полутьмѣ. — Вошелъ давеча одинъ соколъ, такъ сердце и упало во мнѣ: «Дура ты, вотъ вѣдь кого ты любишь» — такъ сразу и шепнуло сердце. Вошелъ ты и все освѣтилъ. Да чего онъ боится? думаю. А вѣдь ты забоялся, совсѣмъ забоялся, говорить не умѣлъ. Не ихъ же, думаю, онъ боится, — развѣ ты кого испугаться можешь? Это меня онъ боится, думаю, только меня. Такъ вѣдь разсказала же тебѣ, дурачку, Ѳеня какъ я Алешѣ въ окно прокричала что любила часочекъ Митеньку, а теперь ѣду любить… другаго. Митя, Митя, какъ это я могла, дура, подумать что люблю другаго послѣ тебя! Прощаешь, Митя? Прощаешь меня или нѣтъ? Любишь? Любишь?

Она вскочила и схватила его обѣими руками за плечи. Митя нѣмой отъ восторга глядѣлъ ей въ глаза, въ лицо на улыбку ея, и вдругъ, крѣпко обнявъ ее, бросился ее цаловать.

— А простишь что мучила? Я вѣдь со злобы всѣхъ васъ измучила. Я вѣдь старикашку того нарочно со злобы съ ума свела… Помнишь какъ ты разъ у меня пилъ и бокалъ разбилъ? Запомнила я это и сегодня тоже разбила бокалъ, за «подлое сердце мое» пила. Митя, соколъ, что жь ты меня не цалуешь? Разъ поцаловалъ и оторвался, глядитъ, слушаетъ… Чтò меня слушать! Цалуй меня, цалуй крѣпче, вотъ такъ. Любить, такъ ужь любить! Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь! Сладко рабой быть!.. Цалуй! Прибей меня, мучай меня, сдѣлай чтò надо мной… Охъ, да и впрямь меня надо мучить… Стой! Подожди, потомъ, не хочу такъ… — оттолкнула она его вдругъ: — Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь, пьяна хочу быть, сейчасъ пьяная плясать пойду, хочу, хочу!

‑ 178 ‑

Она вырвалась отъ него изъ за занавѣсокъ. Митя вышелъ за ней какъ пьяный. «Да пусть же, пусть, чтò бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мiръ отдамъ», промелькнуло въ его головѣ. Грушенька въ самомъ дѣлѣ выпила залпомъ еще стаканъ шампанскаго и очень вдругъ охмѣлѣла. Она усѣлась въ креслѣ, на прежнемъ мѣстѣ, съ блаженною улыбкой. Щеки ея запылали, губы разгорѣлись, сверкавшiе глаза посоловѣли, страстный взглядъ манилъ. Даже Калганова какъ будто укусило что-то за сердце и онъ подошелъ къ ней.

— А ты слышалъ какъ я тебя давеча поцаловала, когда ты спалъ? пролепетала она ему. — Опьянѣла я теперь, вотъ чтò… А ты не опьянѣлъ? А Митя чего не пьетъ? Что жь ты не пьешь, Митя, я выпила, а ты не пьешь…

— Пьянъ! И такъ пьянъ… отъ тебя пьянъ, а теперь и отъ вина хочу. Онъ выпилъ еще стаканъ и — странно это ему показалось самому — только отъ этого послѣдняго стакана и охмѣлѣлъ, вдругъ охмѣлѣлъ, а до тѣхъ поръ все былъ трезвъ, самъ помнилъ это. Съ этой минуты все завертѣлось кругомъ него какъ въ бреду. Онъ ходилъ, смѣялся, заговаривалъ со всѣми и все это какъ бы ужь не помня себя. Одно лишь неподвижное и жгучее чувство сказывалось въ немъ поминутно, «точно горячiй уголь въ душѣ», вспоминалъ онъ потомъ. Онъ подходилъ къ ней, садился подлѣ нея, глядѣлъ на нее, слушалъ ее… Она же стала ужасно какъ словоохотлива, всѣхъ къ себѣ подзывала, манила вдругъ къ себѣ какую нибудь дѣвку изъ хора, та подходила, а она или цаловала ее и отпускала, или иногда крестила ее рукой. Еще минутку и она могла заплакать. Развеселялъ ее очень и «старикашка», какъ называла она Максимова. Онъ поминутно подбѣгалъ цаловать у нея ручки «и всякiй пальчикъ», а подъ конецъ проплясалъ еще

‑ 179 ‑

одинъ танецъ подъ одну старую пѣсенку, которую самъ же и пропѣлъ. Въ особенности съ жаромъ подплясывалъ за припѣвомъ:

Свинушка хрю-хрю, хрю-хрю,

Телочка му-му, му-му,

Уточка ква-ква, ква-ква,

Гусынька га-га, га-га.

Курочка по сѣнюшкамъ похаживала,

Тюрю-рю, рю-рю выговаривала,

Ай, ай выговаривала!

— Дай ему что нибудь, Митя, говорила Грушенька, — подари ему, вѣдь онъ бѣдный. Ахъ, бѣдные, обиженные!… Знаешь, Митя, я въ монастырь пойду. Нѣтъ, вправду, когда нибудь пойду. Мнѣ Алеша сегодня на всю жизнь слова сказалъ… Да… А сегодня ужь пусть попляшемъ. Завтра въ монастырь, а сегодня попляшемъ. Я шалить хочу, добрые люди, ну и чтò жь такое, Богъ проститъ. Кабы Богомъ была всѣхъ бы людей простила: «милые мои грѣшнички, съ этого дня прощаю всѣхъ». А я пойду прощенiя просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вотъ чтò». Звѣрь я, вотъ чтò. А молиться хочу. Я луковку подала. Злодѣйкѣ такой какъ я молиться хочется! Митя, пусть пляшутъ, не мѣшай. Всѣ люди на свѣтѣ хороши, всѣ до единаго. Хорошо на свѣтѣ. Хоть и скверные мы, а хорошо на свѣтѣ. Скверные мы и хорошiе, и скверные и хорошiе… Нѣтъ, скажите я васъ спрошу, всѣ подойдите и я спрошу: скажите мнѣ всѣ вотъ чтò: почему я такая хорошая? Я вѣдь хорошая, я очень хорошая… Ну такъ вотъ: почему я такая хорошая? — Такъ лепетала Грушенька, хмѣлѣя все больше и больше, и наконецъ прямо объявила что сейчасъ сама хочетъ плясать. Встала съ креселъ и пошатнулась: — Митя, не давай мнѣ больше вина, просить буду — не давай. Вино спокойствiя не даетъ. И все кружится, и печка, и все кружится.

‑ 180 ‑

Плясать хочу. Пусть всѣ смотрятъ какъ я пляшу… какъ я хорошо и прекрасно пляшу…

Намѣренiе было серiозное: она вынула изъ кармана бѣленькiй батистовый платочекъ и взяла его за кончикъ, въ правую ручку, чтобы махать имъ въ пляскѣ. Митя захлопоталъ, дѣвки затихли, приготовясь грянуть хоромъ плясовую по первому мановенiю. Максимовъ, узнавъ что Грушенька хочетъ сама плясать, завизжалъ отъ восторга и пошелъ было предъ ней подпрыгивать припѣвая:

Ножки тонки, бока звонки

Хвостикъ закорючкой.

Но Грушенька махнула на него платочкомъ и отогнала его:

— Ш-шь! Митя, чтò жъ нейдутъ? Пусть всѣ придутъ… смотрѣть. Позови и тѣхъ, запертыхъ… За чтò ты ихъ заперъ? Скажи имъ что я пляшу, пусть и они смотрятъ какъ я пляшу…

Митя съ пьянымъ размахомъ подошелъ къ запертой двери и началъ стучать къ панамъ кулакомъ.

— Эй вы… Подвысоцкiе! Выходите, она плясать хочетъ, васъ зоветъ.

— Лайдакъ! прокричалъ въ отвѣтъ который-то изъ пановъ.

— А ты пòдлайдакъ! Мелкiй ты подлеченочекъ; вотъ ты кто.

— Перестали бы вы надъ Польшей-то насмѣхаться, сентенцiозно замѣтилъ Калгановъ, тоже не подъ силу себѣ охмѣлѣвшiй.

— Молчи, мальчикъ! Если я ему сказалъ подлеца, не значитъ что я всей Польшѣ сказалъ подлеца. Не составляетъ одинъ лайдакъ Польши. Молчи, хорошенькiй мальчикъ, конфетку кушай.

‑ 181 ‑

— Ахъ какiе! Точно они не люди. Чего они не хотятъ мириться? сказала Грушенька и вышла плясать. Хоръ грянулъ: «Ахъ вы сѣни мои сѣни.» Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочкомъ и вдругъ, сильно покачнувшись на мѣстѣ, стала посреди комнаты въ недоумѣнiи.

— Слаба… проговорила она измученнымъ какимъ-то голосомъ, — простите, слаба, не могу…. Виновата….

Она поклонилась хору, затѣмъ принялась кланяться на всѣ четыре стороны поочередно:

— Виновата…. Простите….

— Подпила, барынька, подпила хорошенькая барынька, раздавались голоса.

— Онѣ напились-съ, разъяснилъ хихикая дѣвушкамъ Максимовъ.

— Митя, отведи меня…. возьми меня, Митя, въ безсилiи проговорила Грушенька. Митя кинулся къ ней, схватилъ ее на руки и побѣжалъ со своею драгоцѣнною добычей за занавѣски. «Ну, ужь я теперь уйду», подумалъ Калгановъ, и выйдя изъ голубой комнаты притворилъ за собою обѣ половинки дверей. Но пиръ въ залѣ гремѣлъ и продолжался, загремѣлъ еще пуще. Митя положилъ Грушеньку на кровать и впился въ ея губы поцалуемъ.

— Не трогай меня…. молящимъ голосомъ пролепетала она ему, — не трогай пока не твоя…. Сказала что твоя, а ты не трогай…. пощади…. При тѣхъ, подлѣ тѣхъ нельзя. Онъ тутъ. Гнусно здѣсь….

— Послушенъ! Не мыслю… благоговѣю!… бормоталъ Митя. — Да, гнусно здѣсь, о, презрѣнно. — И не выпуская ее изъ объятiй, онъ опустился подлѣ кровати на полъ, на колѣна.

— Я знаю, ты хоть и звѣрь, а ты благородный, тяжело

‑ 182 ‑

выговорила Грушенька: — надо чтобъ это честно…. впредь будетъ честно…. и чтобъ и мы были честные, чтобъ и мы были добрые, не звѣри, а добрые…. Увези меня, увези далеко, слышишь…. Я здѣсь не хочу, а чтобы далеко, далеко….

— О да, да, непремѣнно! сжималъ ее въ объятiяхъ Митя, — увезу тебя, улетимъ…. О, всю жизнь за одинъ годъ отдамъ сейчасъ чтобы только знать про эту кровь!

— Какая кровь? въ недоумѣнiи переговорила Грушенька.

— Ничего! проскрежеталъ Митя. — Груша, ты хочешь чтобы честно, а я воръ. Я у Катьки деньги укралъ…. Позоръ, позоръ!

— У Катьки? Это у барышни? Нѣтъ, ты не укралъ. Отдай ей, у меня возьми…. Чтò кричишь? Теперь всe мое — твое. Чтò намъ деньги? Мы ихъ и безъ того прокутимъ…. Таковскiе чтобы не прокутили. А мы пойдемъ съ тобою лучше землю пахать. Я землю вотъ этими руками скрести хочу. Трудиться надо, слышишь? Алеша приказалъ. Я не любовница тебѣ буду, я тебѣ вѣрная буду, раба твоя буду, работать на тебя буду. Мы къ барышнѣ сходимъ и поклонимся оба, чтобы простила, и уѣдемъ. А не проститъ, мы и такъ уѣдемъ. А ты деньги ей снеси, а меня люби…. А ея не люби. Больше ея не люби. А полюбишь, я ее задушу…. Я ей оба глаза иголкой выколю....

— Тебя люблю, тебя одну, въ Сибири буду любить….

— Зачѣмъ въ Сибирь? А чтò жь, и въ Сибирь коли хочешь, все равно…. работать будемъ…. въ Сибири снѣгъ…. Я по снѣгу люблю ѣхать…. и чтобы колокольчикъ былъ…. Слышишь, звенитъ колокольчикъ…. Гдѣ это звенитъ колокольчикъ? Ѣдутъ какiе-то…. вотъ и пересталъ звенѣть.

Она въ безсилiи закрыла глаза и вдругъ какъ бы заснула на одну минуту. Колокольчикъ въ самомъ дѣлѣ звенѣлъ гдѣ-то въ отдаленiи и вдругъ пересталъ звенѣть. Митя склонился

‑ 183 ‑

головою къ ней на грудь. Онъ не замѣтилъ какъ пересталъ звенѣть колокольчикъ, но не замѣтилъ и того какъ вдругъ перестали и пѣсни, и на мѣсто пѣсень и пьянаго гама во всемъ домѣ воцарилась какъ бы внезапно мертвая тишина. Грушенька открыла глаза.

— Чтò это, я спала? Да…. колокольчикъ…. Я спала и сонъ видѣла: будто я ѣду, по снѣгу…. колокольчикъ звенитъ, а я дремлю. Съ милымъ человѣкомъ, съ тобою ѣду будто. И далеко-далеко…. Обнимала-цаловала тебя, прижималась къ тебѣ, холодно будто мнѣ, а снѣгъ-то блеститъ…. Знаешь, коли ночью снѣгъ блеститъ, а мѣсяцъ глядитъ, и точно я гдѣ не на землѣ…. Проснулась, а милый-то подлѣ, какъ хорошо…

— Подлѣ, бормоталъ Митя, цалуя ея платье, грудь, руки. И вдругъ ему показалось что-то странное: показалось ему что она глядитъ прямо предъ собой, но не на него, не въ лицо ему, а поверхъ его головы, пристально и до странности неподвижно. Удивленiе вдругъ выразилось въ ея лицѣ, почти испугъ.

— Митя, кто это оттуда глядитъ сюда къ намъ? прошептала она вдругъ. Митя обернулся и увидѣлъ что въ самомъ дѣлѣ кто-то раздвинулъ занавѣску и ихъ какъ бы высматриваетъ. Да и не одинъ какъ будто. Онъ вскочилъ и быстро ступилъ къ смотрѣвшему.

— Сюда, пожалуйте къ намъ сюда, не громко, но твердо и настойчиво проговорилъ ему чей-то голосъ.

Митя выступилъ изъ за занавѣски и сталъ неподвижно. Вся комната была полна людьми, но не давешними, а совсѣмъ новыми. Мгновенный ознобъ пробѣжалъ по спинѣ его и онъ вздрогнулъ. Всѣхъ этихъ людей онъ узналъ въ одинъ мигъ. Вотъ этотъ высокiй и дебелый старикъ, въ пальто и съ фуражкой съ кокардой — это исправникъ, Михаилъ Макарычъ.

‑ 184 ‑

А этотъ «чахоточный» опрятный щеголь, «всегда въ такихъ вычищенныхъ сапогахъ» — это товарищъ прокурора. «У него хронометръ въ четыреста рублей есть, онъ показывалъ.» А этотъ молоденькiй, маленькiй, въ очкахъ.... Митя вотъ только фамилiю его позабылъ, но онъ знаетъ и его, видѣлъ: это слѣдователь, судебный слѣдователь, «изъ Правовѣдѣнiя», недавно прiѣхалъ. А этотъ вотъ — становой, Маврикiй Маврикичъ, этого-то ужь онъ знаетъ, знакомый человѣкъ. Ну, а эти съ бляхами, эти зачѣмъ же? И еще двое какихъ-то, мужики…. А вотъ тамъ въ дверяхъ Калгановъ и Трифонъ Борисычъ….

— Господа… Что это вы, господа? проговорилъ было Митя, но вдругъ, какъ бы внѣ себя, какъ бы не самъ собой, воскликнулъ громко, во весь голосъ:

— По-ни-маю!

Молодой человѣкъ въ очкахъ вдругъ выдвинулся впередъ и, подступивъ къ Митѣ, началъ, хоть и осанисто, но немного какъ бы торопясь:

— Мы имѣемъ къ вамъ…. однимъ словомъ, я васъ попрошу сюда, вотъ сюда, къ дивану…. Существуетъ настоятельная необходимость съ вами объясниться.

— Старикъ! вскричалъ Митя въ изступленiи, — старикъ и его кровь!… По-ни-маю!

И какъ подкошенный сѣлъ, словно упалъ, на подлѣ стоявшiй стулъ.

— Понимаешь? Понялъ! Отцеубiйца и извергъ, кровь старика отца твоего вопiетъ за тобою! заревѣлъ внезапно, подступая къ Митѣ, старикъ исправникъ. Онъ былъ внѣ себя, побагровѣлъ и весь такъ и трясся.

— Но это невозможно! вскричалъ маленькiй молодой человѣчекъ. — Михаилъ Макарычъ, Михаилъ Макарычъ! Это не такъ, не такъ-съ!…. Прошу позволить мнѣ одному говорить….

‑ 185 ‑

Я никакъ не могъ предположить отъ васъ подобнаго эпизода….

— Но вѣдь это же бредъ, господа, бредъ! восклицалъ исправникъ, — посмотрите на него: ночью, пьяный, съ безпутной дѣвкой и въ крови отца своего…. Бредъ! Бредъ!

— Я васъ изо всѣхъ силъ попрошу, голубчикъ Михаилъ Макарычъ, на сей разъ удержать ваши чувства, зашепталъ было скороговоркой старику товарищъ прокурора, — иначе я принужденъ буду принять….

Но маленькiй слѣдователь не далъ докончить; онъ обратился къ Митѣ, и твердо, громко и важно произнесъ:

— Господинъ отставной поручикъ Карамазовъ, я долженъ вамъ объявить что вы обвиняетесь въ убiйствѣ отца вашего, Ѳедора Павловича Карамазова, происшедшемъ въ эту ночь….

Онъ что-то и еще сказалъ, тоже и прокуроръ какъ будто что-то ввернулъ, но Митя хоть и слушалъ, но уже не понималъ ихъ. Онъ дикимъ взглядомъ озиралъ ихъ всѣхъ….

‑‑‑