‑ 185 ‑

КНИГА ДЕВЯТАЯ.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СЛѢДСТВIЕ.

I.

Начало карьеры чиновника Перхотина.

Петръ Ильичъ Перхотинъ, котораго мы оставили стучащимся изо всей силы въ крѣпкiя запертыя ворота дома купчихи Морозовой, кончилъ разумѣется тѣмъ, что, наконецъ, достучался. Заслышавъ такой неистовый стукъ въ ворота,

‑ 186 ‑

Ѳеня, столь напуганная часа два назадъ и все еще отъ волненiя и «думы» не рѣшавшаяся лечь спать, была испугана теперь вновь почти до истерики: ей вообразилось, что стучится опять Дмитрiй Ѳедоровичъ (не смотря на то, что сама же видѣла какъ онъ уѣхалъ), потому что стучаться такъ «дерзко» никто не могъ кромѣ его. Она бросилась къ проснувшемуся дворнику, уже шедшему на стукъ къ воротамъ, и стала было молить его, чтобы не впускалъ. Но дворникъ опросилъ стучавшагося и узнавъ кто онъ и что хочетъ онъ видѣть Ѳедосью Марковну по весьма важному дѣлу, отпереть ему наконецъ рѣшился. Войдя къ Ѳедосьѣ Марковнѣ все въ ту же кухню, причемъ «для сумленiя» она упросила Петра Ильича, чтобы позволилъ войти и дворнику, Петръ Ильичъ началъ ее разспрашивать и въ мигъ попалъ на самое главное: то есть, что Дмитрiй Ѳедоровичъ, убѣгая искать Грушеньку, захватилъ изъ ступки пестикъ, а воротился уже безъ пестика, но съ руками окровавленными: «И кровь еще капала, такъ и каплетъ съ нихъ, такъ и каплетъ!» восклицала Ѳеня, очевидно сама создавшая этотъ ужасный фактъ въ своемъ разстроенномъ воображенiи. Но окровавленныя руки видѣлъ и самъ Петръ Ильичъ, хотя съ нихъ и не капало, и самъ ихъ помогалъ отмывать, да и не въ томъ былъ вопросъ скоро ль они высохли, а въ томъ куда именно бѣгалъ съ пестикомъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, то есть навѣрно-ли къ Ѳедору Павловичу, и изъ чего это можно столь рѣшительно заключить? На этомъ пунктѣ Петръ Ильичъ настаивалъ обстоятельно и хотя въ результатѣ твердо ничего не узналъ, но все же вынесъ почти убѣжденiе, что никуда Дмитрiй Ѳедоровичъ и бѣгать не могъ, какъ въ домъ родителя, и что стало быть тамъ непремѣнно должно было нѣчто произойти. «А когда онъ воротился, съ волненiемъ прибавила Ѳеня, и

‑ 187 ‑

я призналась ему во всемъ, то стала я его разспрашивать: отчего у васъ, голубчикъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, въ крови обѣ руки, то онъ будто бы ей такъ и отвѣтилъ: что эта кровь человѣческая и что онъ только что сейчасъ человѣка убилъ, — такъ и признался, такъ мнѣ во всемъ тутъ и покаялся, да вдругъ и выбѣжалъ какъ сумасшедшiй. Я сѣла да и стала думать: куда это онъ теперь какъ сумасшедшiй побѣжалъ? Поѣдетъ въ Мокрое, думаю, и убьетъ тамъ барыню. Выбѣжала я этта его молить, чтобы барыню не убивалъ, къ нему на квартиру, да у Плотниковыхъ лавки смотрю и вижу что онъ ужь отъѣзжаетъ и что руки ужь у него не въ крови (Ѳеня это замѣтила и запомнила)». Старуха, бабушка Ѳени, сколько могла, подтвердила всѣ показанiя своей внучки. Разспросивъ еще кой о чемъ, Петръ Ильичъ вышелъ изъ дома еще въ большемъ волненiи и безпокойствѣ, чѣмъ какъ вошелъ въ него.

Казалось-бы, что всего прямѣе и ближе было-бы ему теперь отправиться въ домъ Ѳедора Павловича, узнать не случилось-ли тамъ чего, а если случилось, то чтò именно, и уже убѣдившись неоспоримо, тогда только идти къ исправнику, какъ твердо уже положилъ Петръ Ильичъ. Но ночь была темная, ворота у Ѳедора Павловича крѣпкiя, надо опять стучать, съ Ѳедоромъ-же Павловичемъ знакомъ онъ былъ отдаленно — и вотъ онъ достучится, ему отворятъ, и вдругъ тамъ ничего не случилось, а насмѣшливый Ѳедоръ Павловичъ пойдетъ завтра разсказывать по городу анекдотъ, какъ въ полночь ломился къ нему незнакомый чиновникъ Перхотинъ, чтобъ узнать, не убилъ-ли его кто нибудь. Скандалъ! Скандала-же Петръ Ильичъ боялся пуще всего на свѣтѣ. Тѣмъ не менѣе чувство увлекавшее его было столь сильно, что онъ, злобно топнувъ ногой въ землю и опять себя выбранивъ, немедленно бросился въ новый

‑ 188 ‑

путь, но уже не къ Ѳедору Павловичу, а къ госпожѣ Хохлаковой. Если та, думалъ онъ, отвѣтитъ на вопросъ: она-ли дала три тысячи давеча, въ такомъ-то часу, Дмитрiю Ѳедоровичу, то въ случаѣ отрицательнаго отвѣта, онъ тутъ-же и пойдетъ къ исправнику, не заходя къ Ѳедору Павловичу; въ противномъ-же случаѣ отложитъ все до завтра и воротится къ себѣ домой. Тутъ, конечно, прямо представляется, что въ рѣшенiи молодаго человѣка идти ночью, почти въ одиннадцать часовъ, въ домъ къ совершенно незнакомой ему свѣтской барынѣ, поднять ее можетъ быть съ постели съ тѣмъ, чтобы задать ей удивительный по своей обстановкѣ вопросъ заключалось, можетъ быть, гораздо еще больше шансовъ произвести скандалъ чѣмъ идти къ Ѳедору Павловичу. Но такъ случается иногда, особенно въ подобныхъ настоящему случаяхъ, съ рѣшенiями самыхъ точнѣйшихъ и флегматическихъ людей. Петръ-же Ильичъ, въ ту минуту, былъ уже совсѣмъ не флегматикомъ! Онъ всю жизнь потомъ вспоминалъ, какъ непреоборимое безпокойство, овладѣвшее имъ постепенно, дошло наконецъ въ немъ до муки и увлекало его даже противъ воли. Разумѣется онъ всетаки ругалъ себя всю дорогу за то, что идетъ къ этой дамѣ, но «доведу, доведу до конца!» повторялъ онъ въ десятый разъ, скрежеща зубами, и исполнилъ свое намѣренiе — довелъ.

Было ровно одиннадцать часовъ, когда онъ вступилъ въ домъ госпожи Хохлаковой. Впустили его во дворъ довольно скоро, но на вопросъ: почиваетъ-ли уже барыня, или еще не ложилась — дворникъ не могъ отвѣтить въ точности, кромѣ того, что въ эту пору обыкновенно ложатся. — «Тамъ, на верху, доложитесь; захотятъ васъ принять, то примутъ, а не захотятъ не примутъ.» Петръ Ильичъ поднялся на верхъ, но тутъ пошло потруднѣе. Лакей докладывать не захотѣлъ,

‑ 189 ‑

вызвалъ наконецъ дѣвушку. Петръ Ильичъ вѣжливо, но настоятельно попросилъ ее доложить барынѣ, что вотъ, дескать, пришелъ здѣшнiй одинъ чиновникъ Перхотинъ, по особому дѣлу, и еслибъ не важное такое дѣло, то и не посмѣлъ-бы придти — «именно, именно въ этихъ словахъ доложите», попросилъ онъ дѣвушку. Та ушла. Онъ остался ждать въ передней. Сама госпожа Хохлакова, хотя еще не започивала, но была уже въ своей спальнѣ. Была она разстроена съ самаго давешняго посѣщенiя Мити и уже предчувствовала, что въ ночь ей не миновать обыкновеннаго въ такихъ случаяхъ съ нею мигреня. Выслушавъ докладъ дѣвушки и удивившись, она однако раздражительно велѣла отказать, несмотря на то, что неожиданное посѣщенiе въ такой часъ незнакомаго ей «здѣшняго чиновника» чрезвычайно заинтересовало ея дамское любопытство. Но Петръ Ильичъ на этотъ разъ уперся какъ мулъ: выслушавъ отказъ, онъ чрезвычайно настойчиво попросилъ еще разъ доложить и передать именно «въ этихъ самыхъ словахъ», что онъ «по чрезвычайно важному дѣлу, и онѣ, можетъ быть, сами будутъ потомъ сожалѣть, если теперь не примутъ его». «Я точно съ горы тогда летѣлъ», разсказывалъ онъ потомъ самъ. Горничная, удивленно оглядѣвъ его, пошла другой разъ докладывать. Госпожа Хохлакова была поражена, подумала, раcпросила каковъ онъ съ виду и узнала, что «очень прилично одѣты-съ, молодые и такiе вѣжливые». Замѣтимъ въ скобкахъ и мелькомъ, что Петръ Ильичъ былъ довольно таки красивый молодой человѣкъ и самъ это зналъ о себѣ. Госпожа Хохлакова рѣшилась выйти. Была она уже въ своемъ домашнемъ шлафрокѣ и въ туфляхъ, но на плечи она накинула черную шаль. «Чиновника» попросили войти въ гостиную, въ ту самую, въ которой давеча принимали Митю. Хозяйка вышла къ гостю съ строго вопросительнымъ

‑ 190 ‑

видомъ и, не пригласивъ сѣсть, прямо начала съ вопроса: «что угодно?»

— Я рѣшился обезпокоить васъ, сударыня, по поводу общаго знакомаго нашего Дмитрiя Ѳедоровича Карамазова, началъ было Перхотинъ, но только что произнесъ это имя, какъ вдругъ въ лицѣ хозяйки изобразилось сильнѣйшее раздраженiе. Она чуть не взвизгнула и съ яростью прервала его.

— Долго-ли, долго-ли будутъ меня мучить этимъ ужаснымъ человѣкомъ? вскричала она изступленно. — Какъ вы смѣли, милостивый государь, какъ рѣшились обезпокоить незнакомую вамъ даму въ ея домѣ и въ такой часъ…. и явиться къ ней говорить о человѣкѣ, который здѣсь же, въ этой самой гостиной, всего три часа тому, приходилъ убить меня, стучалъ ногами и вышелъ какъ никто не выходитъ изъ порядочнаго дома. Знайте, милостивый государь, что я на васъ буду жаловаться, что я не спущу вамъ, извольте сей-же часъ оставить меня…. Я мать, я сейчасъ-же…. я…. я….

— Убить! Такъ онъ и васъ хотѣлъ убить?

— А развѣ онъ кого нибудь уже убилъ? стремительно спросила госпожа Хохлакова.

— Соблаговолите выслушать, сударыня, только полминуты и я въ двухъ словахъ разъясню вамъ всe, съ твердостью отвѣтилъ Перхотинъ. — Сегодня, въ пять часовъ пополудни, господинъ Карамазовъ занялъ у меня, по товарищески, десять рублей и я положительно знаю, что у него денегъ не было, а сегодня же въ девять часовъ онъ вошелъ ко мнѣ, неся въ рукахъ на виду пачку сторублевыхъ бумажекъ, примѣрно въ двѣ или даже въ три тысячи рублей. Руки же у него и лицо были всѣ окровавлены, самъ же казался какъ бы помѣшаннымъ. На вопросъ мой,

‑ 191 ‑

откуда взялъ столько денегъ, онъ съ точностью отвѣтилъ, что взялъ ихъ сейчасъ предъ тѣмъ отъ васъ и что вы ссудили его суммою въ три тысячи, чтобъ ѣхать будто бы на золотые прiиски….

Въ лицѣ госпожи Хохлаковой вдругъ выразилось необычайное и болѣзненное волненiе.

— Боже! Это онъ старика-отца своего убилъ! вскричала она всплеснувъ руками. — Никакихъ я ему денегъ не давала, никакихъ! О, бѣгите, бѣгите!… Не говорите больше ни слова! Спасайте старика, бѣгите къ отцу его, бѣгите!

— Позвольте, сударыня, итакъ вы не давали ему денегъ? Вы твердо помните, что не давали ему никакой суммы?

— Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что онъ не умѣлъ оцѣнить. Онъ вышелъ въ бѣшенствѣ и затопалъ ногами. Онъ на меня бросился, а я отскочила… И я вамъ скажу еще, какъ человѣку, отъ котораго теперь ужь ничего скрывать не намѣрена, что онъ даже въ меня плюнулъ, можете это себѣ представить? Но чтò же мы стоимъ? Ахъ сядьте…. Извините, я…. Или лучше бѣгите, бѣгите, вамъ надо бѣжать и спасти несчастнаго старика отъ ужасной смерти!

— Но если ужь онъ убилъ его?

— Ахъ, Боже мой, въ самомъ дѣлѣ! Такъ чтò же мы теперь будемъ дѣлать? Какъ вы думаете, чтò теперь надо дѣлать?

Между тѣмъ она усадила Петра Ильича и сѣла сама противъ него. Петръ Ильичъ вкратцѣ, но довольно ясно изложилъ ей исторiю дѣла, по крайней мѣрѣ, ту часть исторiи, которой самъ сегодня былъ свидѣтелемъ, разсказалъ и о сейчашнемъ своемъ посѣщенiи Ѳени, и сообщилъ извѣстiе о пестикѣ. Всѣ эти подробности донельзя потрясли

‑ 192 ‑

возбужденную даму, которая вкрикивала и закрывала глаза руками…

— Представьте, я все это предчувствовала! Я одарена этимъ свойствомъ, все чтò я себѣ ни представлю, то и случится. И сколько, сколько разъ я смотрѣла на этого ужаснаго человѣка и всегда думала: вотъ человѣкъ, который кончитъ тѣмъ, что убьетъ меня. И вотъ такъ и случилось…. То-есть, если онъ убилъ теперь не меня, а только отца своего, то навѣрное потому что тутъ видимый перстъ Божiй, меня охранявшiй, да и сверхъ того, самъ онъ постыдился убить, потому что я ему сама, здѣсь, на этомъ мѣстѣ, надѣла на шею образокъ съ мощей Варвары Великомученицы… И какъ же я была близка въ ту минуту отъ смерти, я вѣдь совсѣмъ подошла къ нему, вплоть, и онъ всю свою шею мнѣ вытянулъ! Знаете, Петръ Ильичъ… (извините, васъ, кажется, вы сказали, зовутъ Петромъ Ильичемъ) знаете, я не вѣрю въ чудеса, но этотъ образокъ и это явное чудо со мною теперь — это меня потрясаетъ и я начинаю опять вѣрить во все чтò угодно. Слыхали вы о старцѣ Зосимѣ?… А впрочемъ, я не знаю чтò говорю… И представьте, вѣдь онъ и съ образкомъ на шеѣ въ меня плюнулъ… Конечно, только плюнулъ, а не убилъ, и… и вонъ куда поскакалъ! Но куда-жь мы то, намъ то теперь куда, какъ вы думаете?

Петръ Ильичъ всталъ и объявилъ, что пойдетъ теперь прямо къ исправнику и все ему разскажетъ, а тамъ ужь какъ тотъ самъ знаетъ.

— Ахъ, это прекрасный, прекрасный человѣкъ, я знакома съ Михаиломъ Макаровичемъ. Непремѣнно, именно къ нему. Какъ вы находчивы, Петръ Ильичъ, и какъ хорошо это вы все придумали; знаете, я бы никакъ на вашемъ мѣстѣ этого не придумала!

— Тѣмъ болѣе, что я и самъ хорошiй знакомый исправнику,

‑ 193 ‑

замѣтилъ Петръ Ильичъ, всe еще стоя и видимо желая какъ нибудь поскорѣе вырваться отъ стремительной дамы, которая никакъ не давала ему проститься съ ней и отправиться.

— И знаете, знаете, лепетала она, — придите сказать мнѣ чтò тамъ увидите и узнаете… и чтò обнаружится…  и какъ его рѣшатъ и куда осудятъ. Скажите, вѣдь у насъ нѣтъ смертной казни? Но непремѣнно придите, хоть въ три часа ночи, хоть въ четыре, даже въ половинѣ пятаго… Велите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду… О Боже, да я и не засну даже. Знаете, не поѣхать ли мнѣ самой съ вами?…

— Н-нѣтъ-съ, а вотъ еслибы вы написали вашею рукой сейчасъ три строки, на всякiй случай, о томъ, что денегъ Дмитрiю Ѳедоровичу никакихъ не давали, то было бы можетъ быть не лишнее… на всякiй случай…

— Непремѣнно! восторженно прыгнула къ своему бюро госпожа Хохлакова. — И знаете, вы меня поражаете, вы меня просто потрясаете вашею находчивостью и вашимъ умѣнiемъ въ этихъ дѣлахъ… Вы здѣсь служите? Какъ это прiятно услышать, что вы здѣсь служите…

И еще говоря это она быстро начертала на полулистѣ почтовой бумаги три крупныя слѣдующiя строчки:

«Никогда въ жизни моей я не давала взаймы несчастному Дмитрiю Ѳедоровичу Карамазову (такъ какъ онъ все же теперь несчастенъ) трехъ тысячъ рублей сегодня, да и никакихъ другихъ денегъ никогда, никогда! Въ томъ клянусь всѣмъ чтò есть святаго въ нашемъ мiрѣ.

Хохлакова».

— Вотъ эта записка! быстро обернулась она къ Петру Ильичу. — Идите же, спасайте. Это великiй подвигъ съ вашей стороны.

‑ 194 ‑

И она три раза его перекрестила. Она выбѣжала провожать его даже до передней.

— Какъ я вамъ благодарна! Вы не повѣрите какъ я вамъ теперь благодарна за то что вы зашли ко мнѣ къ первой. Какъ это мы съ вами не встрѣчались? Мнѣ очень лестно бы было васъ принимать и впредь въ моемъ домѣ. И какъ это прiятно слышать, что вы здѣсь служите… и съ такою точностью, съ такою находчивостью… Но васъ они должны цѣнить, васъ должны, наконецъ, понять, и все что я бы могла для васъ сдѣлать, то повѣрьте… О, я такъ люблю молодежь! Я влюблена въ молодежь. Молодые люди — это основанiе всей теперешней страждущей нашей Россiи, вся надежда ея… О, идите, идите!…

Но Петръ Ильичъ уже выбѣжалъ, а то бы она его такъ скоро не выпустила. Впрочемъ, госпожа Хохлакова произвела на него довольно прiятное впечатлѣнiе, даже нѣсколько смягчившее тревогу его о томъ, что онъ втянулся въ такое скверное дѣло. Вкусы бываютъ чрезвычайно многоразличны, это извѣстно. «И вовсе она не такая пожилая, подумалъ онъ съ прiятностью, напротивъ я бы принялъ ее за ея дочь».

Что же до самой госпожи Хохлаковой, то она была просто очарована молодымъ человѣкомъ. «Столько умѣнья, столько аккуратности и въ такомъ молодомъ человѣкѣ въ наше время, и все это при такихъ манерахъ и наружности. Вотъ говорятъ про современныхъ молодыхъ людей, что они ничего не умѣютъ, вотъ вамъ примѣръ, и т. д. и т. д.» Такъ что объ «ужасномъ происшествiи» она просто даже позабыла и только ужь ложась въ постель и вдругъ вновь вспомнивъ о томъ, «какъ близка была отъ смерти», она проговорила: «Ахъ, это ужасно, ужасно!» Но тотчасъ же заснула самымъ крѣпкимъ и сладкимъ сномъ. Я бы, впрочемъ,

‑ 195 ‑

и не сталъ распространяться о такихъ мелочныхъ и эпизодныхъ подробностяхъ, еслибъ эта сейчасъ лишь описанная мною эксцентрическая встрѣча молодаго чиновника съ вовсе нестарою еще вдовицей не послужила впослѣдствiи основанiемъ всей жизненной карьеры этого точнаго и аккуратнаго молодаго человѣка, о чемъ съ изумленiемъ вспоминаютъ до сихъ поръ въ нашемъ городкѣ и о чемъ можетъ быть и мы скажемъ особое словечко, когда заключимъ нашъ длинный разсказъ о братьяхъ Карамазовыхъ.

II.

Тревога.

Исправникъ нашъ Михаилъ Макаровичъ Макаровъ, отставной подполковникъ, переименованный въ надворные совѣтники, былъ человѣкъ вдовый и хорошiй. Пожаловалъ же къ намъ всего назадъ три года, но уже заслужилъ общее сочувствiе тѣмъ, главное, что «умѣлъ соединить общество». Гости у него не переводились и казалось безъ нихъ онъ бы и самъ прожить не могъ. Непремѣнно кто нибудь ежедневно у него обѣдалъ, хоть два, хоть одинъ только гость, но безъ гостей и за столъ не садились. Бывали и званые обѣды, подъ всякими, иногда даже неожиданными предлогами. Кушанье подавалось хоть и неизысканное, но обильное, кулебяки готовились превосходныя, а вина хоть и не блистали качествомъ, за то брали количествомъ. Во входной комнатѣ стоялъ биллiардъ съ весьма приличною обстановкой, то есть даже съ изображенiями скаковыхъ англiйскихъ лошадей въ черныхъ рамкахъ по стѣнамъ, чтò, какъ извѣстно, составляетъ необходимое украшенiе всякой биллiардной у холостаго человѣка. Каждый

‑ 196 ‑

вечеръ играли въ карты, хотя бы на одномъ только столикѣ. Но весьма часто собиралось и все лучшее общество нашего города, съ маменьками и дѣвицами, потанцовать. Михаилъ Макаровичъ хотя и вдовствовалъ, но жилъ семейно, имѣя при себѣ свою давно уже овдовѣвшую дочь, въ свою очередь мать двухъ дѣвицъ, внучекъ Михаилу Макаровичу. Дѣвицы были уже взрослыя и окончившiя свое воспитанiе, наружности не непрiятной, веселаго нрава, и хотя всѣ знали что за ними ничего не дадутъ, всетаки привлекавшiя въ домъ дѣдушки нашу свѣтскую молодежь. Въ дѣлахъ Михаилъ Макаровичъ былъ не совсѣмъ далекъ, но должность свою исполнялъ не хуже многихъ другихъ. Если прямо сказать, то былъ онъ человѣкъ довольно-таки необразованный и даже безпечный въ ясномъ пониманiи предѣловъ своей административной власти. Иныхъ реформъ современнаго царствованiя онъ не то что не могъ вполнѣ осмыслить, но понималъ ихъ съ нѣкоторыми, иногда весьма замѣтными, ошибками и вовсе не по особенной какой-нибудь своей неспособности, а просто по безпечности своего характера, потому что все некогда было вникнуть. «Души я, господа, болѣе военной чѣмъ гражданской», выражался онъ самъ о себѣ. Даже о точныхъ основанiяхъ крестьянской реформы онъ все еще какъ бы не прiобрѣлъ окончательнаго и твердаго понятiя, и узнавалъ о нихъ такъ сказать изъ года въ годъ, прiумножая свои знанiя практически и невольно, а между тѣмъ самъ былъ помѣщикомъ. Петръ Ильичъ съ точностiю зналъ что въ этотъ вечеръ онъ непремѣнно у Михаила Макаровича встрѣтитъ кого-нибудь изъ гостей, но лишь не зналъ кого именно. А между тѣмъ какъ разъ у него сидѣли въ эту минуту за ералашемъ прокуроръ и нашъ земскiй врачъ, Варвинскiй, молодой человѣкъ только-что къ намъ прибывшiй изъ Петербурга,

‑ 197 ‑

одинъ изъ блистательно окончившихъ курсъ въ Петербургской Медицинской Академiи. Прокуроръ же, то есть товарищъ прокурора, но котораго у насъ всѣ звали прокуроромъ, Ипполитъ Кирилловичъ, былъ у насъ человѣкъ особенный, не старый, всего лишь лѣтъ тридцати пяти, но сильно наклонный къ чахоткѣ, при семъ женатый на весьма толстой и бездѣтной дамѣ, самолюбивый и раздражительный, при весьма солидномъ однако умѣ и даже доброй душѣ. Кажется вся бѣда его характера заключалась въ томъ, что думалъ онъ о себѣ нѣсколько выше чѣмъ позволяли его истинныя достоинства. И вотъ почему онъ постоянно казался безпокойнымъ. Были въ немъ къ тому же нѣкоторыя высшiя и художественныя даже поползновенiя, напримѣръ на психологичность, на особенное знанiе души человѣческой, на особенный даръ познаванiя преступника и его преступленiя. Въ этомъ смыслѣ онъ считалъ себя нѣсколько обиженнымъ и обойденнымъ по службѣ и всегда увѣренъ былъ что тамъ, въ высшихъ сферахъ, его не съумѣли оцѣнить и что у него есть враги. Въ мрачныя минуты грозился даже перебѣжать въ адвокаты по дѣламъ уголовнымъ. Неожиданное дѣло Карамазовыхъ объ отцеубiйствѣ какъ бы встряхнуло его всего: «Дѣло такое что всей Россiи могло стать извѣстно». Но это ужь я говорю забѣгая впередъ.

Въ сосѣдней комнатѣ, съ барышнями, сидѣлъ и нашъ молодой судебный слѣдователь Николай Парѳеновичъ Нелюдовъ, всего два мѣсяца тому прибывшiй къ намъ изъ Петербурга. Потомъ у насъ говорили и даже дивились тому, что всѣ эти лица какъ будто нарочно соединились въ вечеръ «преступленiя» вмѣстѣ въ домѣ исполнительной власти. А между тѣмъ дѣло было гораздо проще и произошло крайне естественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой

‑ 198 ‑

день какъ болѣли зубы и ему надо же было куда-нибудь убѣжать отъ ея стоновъ; врачъ же уже по существу своему не могъ быть вечеромъ нигдѣ иначе какъ за картами. Николай же Парѳеновичъ Нелюдовъ даже еще за три дня разсчитывалъ прибыть въ этотъ вечеръ къ Михаилу Макаровичу такъ сказать нечаянно чтобы вдругъ и коварно поразить его старшую дѣвицу Ольгу Михайловну тѣмъ, что ему извѣстенъ ея секретъ, что онъ знаетъ что сегодня день ея рожденiя и что она нарочно пожелала скрыть его отъ нашего общества, съ тѣмъ чтобы не созывать городъ на танцы. Предстояло много смѣху и намековъ на ея лѣта, что она будто бы боится ихъ обнаружить, что теперь, такъ какъ онъ владѣтель ея секрета, то завтра же всѣмъ разскажетъ, и проч. и проч. Милый молоденькiй человѣчекъ былъ на этотъ счетъ большой шалунъ, его такъ и прозвали у насъ дамы шалуномъ и ему кажется это очень нравилось. Впрочемъ онъ былъ весьма хорошаго общества, хорошей фамилiи, хорошаго воспитанiя и хорошихъ чувствъ, и хотя жуиръ, но весьма невинный и всегда приличный. Съ виду онъ былъ маленькаго роста, слабаго и нѣжнаго сложенiя. На тоненькихъ и блѣдненькихъ пальчикахъ его всегда сверкали нѣсколько чрезвычайно крупныхъ перстней. Когда же исполнялъ свою должность, то становился необыкновенно важенъ, какъ бы до святыни понимая свое значенiе и свои обязанности. Особенно умѣлъ онъ озадачивать при допросахъ убiйцъ и прочихъ злодѣевъ изъ простонародья и дѣйствительно возбуждалъ въ нихъ если не уваженiе къ себѣ, то все же нѣкоторое удивленiе.

Петръ Ильичъ, войдя къ исправнику, былъ просто ошеломленъ: онъ вдругъ увидалъ что тамъ всe уже знаютъ. Дѣйствительно карты бросили, всѣ стояли и разсуждали и даже Николай Парѳеновичъ прибѣжалъ отъ барышень и

‑ 199 ‑

имѣлъ самый боевой и стремительный видъ. Петра Ильича встрѣтило ошеломляющее извѣстiе, что старикъ Ѳедоръ Павловичъ дѣйствительно и въ самомъ дѣлѣ убитъ въ этотъ вечеръ въ своемъ домѣ, убитъ и ограбленъ. Узналось же это только сейчасъ предъ тѣмъ, слѣдующимъ образомъ.

Марѳа Игнатьевна, супруга поверженнаго у забора Григорiя, хотя и спала крѣпкимъ сномъ на своей постелѣ и могла бы такъ проспать еще до утра, вдругъ однако же пробудилась. Способствовалъ тому страшный эпилептическiй вопль Смердякова, лежавшаго въ сосѣдней комнаткѣ безъ сознанiя, — тотъ вопль которымъ всегда начинались его припадки падучей и которые всегда, во всю жизнь, страшно пугали Марѳу Игнатьевну и дѣйствовали на нее болѣзненно. Не могла она къ нимъ никогда привыкнуть. Съ просонья она вскочила и почти безъ памяти бросилась въ каморку къ Смердякову. Но тамъ было темно, слышно было только что больной началъ страшно храпѣть и биться. Тутъ Марѳа Игнатьевна закричала сама и начала было звать мужа, но вдругъ сообразила что вѣдь Григорiя-то на кровати, когда она вставала, какъ бы и не было. Она подбѣжала къ кровати и ощупала ее вновь, но кровать была въ самомъ дѣлѣ пуста. Стало быть онъ ушелъ, куда же? Она выбѣжала на крылечко и робко позвала его съ крыльца. Отвѣта конечно не получила, но зато услышала среди ночной тишины откуда-то какъ бы далеко изъ сада какiе то стоны. Она прислушалась; стоны повторились опять и ясно стало что они въ самомъ дѣлѣ изъ саду. «Господи, словно какъ тогда Лизавета Смердящая!» пронеслось въ ея разстроенной головѣ. Робко сошла она со ступенекъ и разглядѣла что калитка въ садъ отворена: «Вѣрно онъ сердечный тамъ,» подумала она, подошла къ калиткѣ и вдругъ явственно услышала что ее зоветъ Григорiй, кличетъ: «Марѳа,

‑ 200 ‑

Марѳа!» слабымъ, стенящимъ, страшнымъ голосомъ. «Господи, сохрани насъ отъ бѣды,» прошептала Марѳа Игнатьевна и бросилась на зовъ и вотъ такимъ-то образомъ и нашла Григорiя. Но нашла не у забора, не на томъ мѣстѣ гдѣ онъ былъ поверженъ, а шаговъ уже за двадцать отъ забора. Потомъ оказалось что, очнувшись, онъ поползъ и вѣроятно ползъ долго, теряя по нѣскольку разъ сознанiе и вновь впадая въ безпамятство. Она тотчасъ замѣтила что онъ весь въ крови и тутъ ужь закричала благимъ матомъ. Григорiй же лепеталъ тихо и безсвязно: «убилъ… отца убилъ… чего кричишь, дура… бѣги, зови»… Но Марѳа Игнатьевна не унималась и все кричала и вдругъ, завидѣвъ что у барина отворено окно и въ окнѣ свѣтъ, побѣжала къ нему и начала звать Ѳедора Павловича. Но взглянувъ въ окно увидала страшное зрѣлище: баринъ лежалъ навзничь на полу, безъ движенiя. Свѣтлый халатъ и бѣлая рубашка на груди были залиты кровью. Свѣчка на столѣ ярко освѣщала кровь и неподвижное мертвое лицо Ѳедора Павловича. Тутъ ужь въ послѣдней степени ужаса Марѳа Игнатьевна бросилась отъ окна, выбѣжала изъ сада, отворила воротный запоръ и побѣжала, сломя голову, на зады къ сосѣдкѣ Марьѣ Кондратьевнѣ. Обѣ сосѣдки, мать и дочь, тогда уже започивали, но на усиленный и неистовый стукъ въ ставни и крики Марѳы Игнатьевны проснулись и подскочили къ окну. Марѳа Игнатьевна безсвязно, вижжа и крича, передала однако главное и звала на помощь. Какъ разъ въ эту ночь заночевалъ у нихъ скитающiйся Ѳома. Мигомъ подняли его и всѣ трое побѣжали на мѣсто преступленiя. Дорогою Марья Кондратьевна успѣла припомнить что давеча, въ девятомъ часу, слышала страшный и пронзительный вопль на всю окрестность изъ ихъ сада — и это именно былъ, конечно, тотъ самый крикъ

‑ 201 ‑

Григорiя, когда онъ, вцѣпившись руками въ ногу сидѣвшаго уже на заборѣ Дмитрiя Ѳедоровича, прокричалъ: «Отцеубивецъ!» «Завопилъ кто-то одинъ и вдругъ пересталъ», показывала бѣжа Марья Кондратьевна. Прибѣжавъ на мѣсто гдѣ лежалъ Григорiй, обѣ женщины съ помощью Ѳомы перенесли его во флигель. Зажгли огонь и увидали что Смердяковъ всe еще не унимается и бьется въ своей каморкѣ, скосилъ глаза, а съ губ его текла пѣна. Голову Григорiя обмыли водой съ уксусомъ и отъ воды онъ совсѣмъ уже опамятовался и тотчасъ спросилъ: «убитъ аль нѣтъ баринъ?» Обѣ женщины и Ѳома пошли тогда къ барину и, войдя въ садъ, увидали на этотъ разъ что не только окно, но и дверь изъ дома въ садъ стояла настежь отпертою, тогда какъ баринъ на крѣпко запирался самъ съ вечера каждую ночь вотъ уже всю недѣлю и даже Григорiю ни подъ какимъ видомъ не позволялъ стучать къ себѣ. Увидавъ отворенною эту дверь всѣ они тотчасъ же, обѣ женщины и Ѳома, забоялись идти къ барину, «чтобы не вышло чего потомъ». А Григорiй, когда воротились онѣ, велѣлъ тотчасъ же бѣжать къ самому исправнику. Тутъ-то вотъ Марья Кондратьевна и побѣжала и всполошила всѣхъ у исправника. Прибытiе же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, такъ что тотъ явился уже не съ однѣми своими догадками и заключенiями, а какъ очевидный свидѣтель, еще болѣе разсказомъ своимъ подтвердившiй общую догадку о томъ кто преступникъ (чему впрочемъ онъ, въ глубинѣ души, до самой этой послѣдней минуты, все еще отказывался вѣрить).

Рѣшили дѣйствовать энергически. Помощнику городоваго пристава тотчасъ же поручили набрать штукъ до четырехъ понятыхъ и по всѣмъ правиламъ, которыхъ уже я здѣсь не описываю, проникли въ домъ Ѳедора Павловича и слѣдствiе

‑ 202 ‑

произвели на мѣстѣ. Земскiй врачъ, человѣкъ горячiй и новый, самъ почти напросился сопровождать исправника, прокурора и слѣдователя. Намѣчу лишь вкратцѣ: Ѳедоръ Павловичъ оказался убитымъ вполнѣ, съ проломленною головой, но чѣмъ? вѣроятнѣе всего тѣмъ же самымъ оружiемъ, которымъ пораженъ былъ потомъ и Григорiй. И вотъ какъ разъ отыскали и оружiе, выслушавъ отъ Григорiя, которому подана была возможная медицинская помощь, довольно связный, хотя слабымъ и прерывающимся голосомъ переданный разсказъ о томъ какъ онъ былъ поверженъ. Стали искать съ фонаремъ у забора и нашли брошенный прямо на садовую дорожку, на самомъ виду, мѣдный пестикъ. Въ комнатѣ, въ которой лежалъ Ѳедоръ Павловичъ, никакого особеннаго безпорядка не замѣтили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой изъ толстой бумаги, канцелярскихъ размѣровъ конвертъ съ надписью: «Гостинчикъ въ три тьсячи рублей ангелу моему Грушенькѣ, если захочетъ придти», а внизу было приписано вѣроятно уже потомъ самимъ Ѳедоромъ Павловичемъ: «и цыпленочку». На конвертѣ были три большiя печати краснаго сургуча, но конвертъ былъ уже разорванъ и пустъ: деньги были унесены. Нашли на полу и тоненькую розовую ленточку, которою былъ обвязанъ конвертъ. Въ показанiяхъ Петра Ильича одно обстоятельство между прочими произвело чрезвычайное впечатлѣнiе на прокурора и слѣдователя, а именно: догадка о томъ что Дмитрiй Ѳедоровичъ непремѣнно къ разсвѣту застрѣлится, что онъ самъ порѣшилъ это, самъ говорилъ объ этомъ Петру Ильичу, пистолетъ зарядилъ при немъ, записочку написалъ, въ карманъ положилъ и проч. и проч. Когда же де Петръ Ильичъ, все еще не хотѣвшiй вѣрить ему, пригрозилъ что онъ пойдетъ и кому нибудь разскажетъ чтобы пресѣчь самоубiйство, то самъ де Митя,

‑ 203 ‑

осклабляясь, отвѣтилъ ему: «не успѣешь». Стало быть надо было спѣшить на мѣсто, въ Мокрое, чтобы накрыть преступника прежде чѣмъ онъ пожалуй и въ самомъ дѣлѣ вздумалъ бы застрѣлиться. «Это ясно, это ясно!» повторялъ прокуроръ въ чрезвычайномъ возбужденiи, «это точь въ точь у подобныхъ сорванцовъ такъ и дѣлается: завтра убью себя, а предъ смертью кутежъ.» Исторiя какъ онъ забралъ въ лавкѣ вина и товару только разгорячила еще больше прокурора. «Помните того парня, господа, чтò убилъ купца Олсуфьева, ограбилъ на полторы тысячи и тотчасъ же пошелъ завился, а потомъ, не припрятавъ даже хорошенько денегъ, тоже почти въ рукахъ неся, отправился къ дѣвицамъ.» Задерживало однако всѣхъ слѣдствiе, обыскъ въ домѣ Ѳедора Павловича, формы и проч. Все это требовало времени, а потому и отправили часа за два прежде себя въ Мокрое становаго Маврикiя Маврикiевича Шмерцова, какъ разъ наканунѣ поутру прибывшаго въ городъ за жалованьемъ. Маврикiю Маврикiевичу дали инструкцiю: прибывъ въ Мокрое и не поднимая никакой тревоги слѣдить за «преступникомъ» неустанно до прибытiя надлежащихъ властей, равно какъ изготовить понятыхъ, сотскихъ и проч. и проч. Такъ Маврикiй Маврикiевичъ и поступилъ, сохранилъ incognito и лишь одного только Трифона Борисовича, стараго своего знакомаго, отчасти лишь посвятилъ въ тайну дѣла. Время это именно совпадало съ тѣмъ когда Митя встрѣтилъ въ темнотѣ на галлерейкѣ розыскивавшаго его хозяина, при чемъ тутъ же замѣтилъ что у Трифона Борисовича какая-то въ лицѣ и въ рѣчахъ вдругъ перемѣна. Такимъ образомъ ни Митя и никто не знали что за ними наблюдаютъ; ящикъ же его съ пистолетами былъ давно уже похищенъ Трифономъ Борисовичемъ и припрятанъ въ укромное мѣсто. И только уже въ пятомъ часу утра,

‑ 204 ‑

почти на разсвѣтѣ, прибыло все начальство, исправникъ, прокуроръ и слѣдователь въ двухъ экипажахъ и на двухъ тройкахъ. Докторъ же остался въ домѣ Ѳедора Павловича, имѣя въ предметѣ сдѣлать на утро вскрытiе трупа убитаго, но главное заинтересовался именно состоянiемъ больнаго слуги Смердякова: «Такiе ожесточенные и такiе длинные припадки падучей, повторяющiеся безпрерывно въ теченiе двухъ сутокъ, рѣдко встрѣтишь и это принадлежитъ наукѣ,» проговорилъ онъ въ возбужденiи отъѣзжавшимъ своимъ партнерамъ и тѣ его поздравили, смѣясь, съ находкой. При семъ прокуроръ и слѣдователь очень хорошо запомнили что докторъ прибавилъ самымъ рѣшительнымъ тономъ, что Смердяковъ до утра не доживетъ.

Теперь послѣ долгаго, но кажется необходимаго объясненiя мы возвратились именно къ тому моменту нашего разсказа, на которомъ остановили его въ предыдущей книгѣ.

III.

Хожденiе души по мытарствамъ.

Мытарство первое.

Итакъ Митя сидѣлъ и дикимъ взглядомъ озиралъ присутствующихъ, не понимая чтò ему говорятъ. Вдругъ онъ поднялся, вскинулъ вверхъ руки и громко прокричалъ:

— Не повиненъ! Въ этой крови не повиненъ! Въ крови отца моего не повиненъ…. Хотѣлъ убить, но не повиненъ! Не я!

Но только что онъ успѣлъ прокричать это, какъ изъ за занавѣсокъ выскочила Грушенька и такъ и рухнулась исправнику прямо въ ноги.

— Это я, я окаянная, я виновата! прокричала она раздирающимъ

‑ 205 ‑

душу воплемъ, вся въ слезахъ, простирая ко всѣмъ руки, — это изъ за меня онъ убилъ!… Это я его измучила и до того довела. Я и того старика-покойничка бѣднаго измучила, со злобы моей, и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная, я виноватая!

— Да, ты виноватая! Ты главная преступница! Ты неистовая, ты развратная, ты главная виноватая, завопилъ грозя ей рукой исправникъ, но тутъ ужь его быстро и рѣшительно уняли. Прокуроръ даже обхватилъ его руками.

— Это ужь совсѣмъ безпорядокъ будетъ, Михаилъ Макаровичъ, вскричалъ онъ, — вы положительно мѣшаете слѣдствiю…. дѣло портите…. почти задыхался онъ.

— Мѣры принять, мѣры принять, мѣры принять! страшно закипятился и Николай Парѳеновичъ, — иначе положительно невозможно!…

— Вмѣстѣ судите насъ! продолжала изступленно восклицать Грушенька, все еще на колѣняхъ, — вмѣстѣ казните насъ, пойду съ нимъ теперь хоть на смертную казнь!

— Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! бросился подлѣ нея на колѣни и Митя и крѣпко сжалъ ее въ объятiяхъ. — Не вѣрьте ей, — кричалъ онъ, — не виновата она ни въ чемъ, ни въ какой крови и ни въ чемъ!

Онъ помнилъ потомъ что его оттащили отъ нея силой нѣсколько человѣкъ, а что ее вдругъ увели, и что опамятовался онъ уже сидя за столомъ. Подлѣ и сзади него стояли люди съ бляхами. Напротивъ него черезъ столъ на диванѣ сидѣлъ Николай Парѳеновичъ, судебный слѣдователь, и всe уговаривалъ его отпить изъ стоявшаго на столѣ стакана немного воды: «Это освѣжитъ васъ, это васъ успокоитъ, не бойтесь, не безпокойтесь,» прибавлялъ онъ чрезвычайно вѣжливо. Митѣ же вдругъ, онъ помнилъ это, ужасно любопытны стали его большiе перстни, одинъ аметистовый,

‑ 206 ‑

а другой какой-то яркожелтый, прозрачный и такого прекраснаго блеска. И долго еще онъ потомъ съ удивленiемъ вспоминалъ, что эти перстни привлекали его взглядъ неотразимо даже во все время этихъ страшныхъ часовъ допроса, такъ что онъ почему-то всe не могъ отъ нихъ оторваться и ихъ забыть какъ совершенно не подходящую къ его положенiю вещь. Налѣво, сбоку отъ Мити, на мѣстѣ гдѣ сидѣлъ въ началѣ вечера Максимовъ, усѣлся теперь прокуроръ, а по правую руку Мити, на мѣстѣ гдѣ была тогда Грушенька, расположился одинъ румяный молодой человѣкъ, въ какомъ-то охотничьемъ какъ-бы пиджакѣ и весьма поношенномъ, предъ которымъ очутилась чернильница и бумага. Оказалось что это былъ письмоводитель слѣдователя, котораго привезъ тотъ съ собою. Исправникъ же стоялъ теперь у окна, въ другомъ концѣ комнаты, подлѣ Калганова, который тоже усѣлся на стулѣ у того же окна.

— Выпейте воды! мягко повторилъ въ десятый разъ слѣдователь.

— Выпилъ, господа, выпилъ… но… чтожь, господа, давите, казните, рѣшайте судьбу! воскликнулъ Митя со страшно неподвижнымъ выпучившимся взглядомъ на слѣдователя.

— Итакъ вы положительно утверждаете что въ смерти отца вашего, Ѳедора Павловича, вы невиновны? мягко, но настойчиво спросилъ слѣдователь.

— Невиновенъ! Виновенъ въ другой крови, въ крови другаго старика, но не отца моего. И оплакиваю! Убилъ, убилъ старика, убилъ и повергъ… Но тяжело отвѣчать за эту кровь другою кровью, страшною кровью, въ которой не повиненъ… Страшное обвиненiе, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убилъ отца, кто же убилъ? Кто же могъ убить если не я? Чудо, нелѣпость, невозможность!…

‑ 207 ‑

— Да, вотъ кто могъ убить… началъ было слѣдователь, но прокуроръ Ипполитъ Кирилловичъ (товарищъ прокурора, но и мы будемъ его называть для краткости прокуроромъ), переглянувшись со слѣдователемъ, произнесъ, обращаясь къ Митѣ:

— Вы напрасно безпокоитесь за старика слугу Григорiя Васильева. Узнайте что онъ живъ, очнулся и не смотря на тяжкiе побои причиненные ему вами, по его и вашему теперь показанiю, кажется, останется живъ несомнѣнно, по крайней мѣрѣ по отзыву доктора.

— Живъ? Такъ онъ живъ! завопилъ вдругъ Митя, всплеснувъ руками. Все лицо его просiяло:— Господи, благодарю Тебя за величайшее чудо, содѣянное Тобою мнѣ, грѣшному и злодѣю, по молитвѣ моей!… Да, да, это по молитвѣ моей, я молился всю ночь!… и онъ три раза перекрестился. Онъ почти задыхался.

— Такъ вотъ отъ этого-то самаго Григорiя мы и получили столь значительныя показанiя на вашъ счетъ, что… сталъ было продолжать прокуроръ, но Митя вдругъ вскочилъ со стула.

— Одну минуту, господа, ради Бога одну лишь минутку; я сбѣгаю къ ней….

— Позвольте! Въ эту минуту никакъ нельзя! Даже чуть не взвизгнулъ Николай Парфеновичъ и тоже вскочилъ на ноги. Митю обхватили люди съ бляхами на груди, впрочемъ онъ и самъ сѣлъ на стулъ….

— Господа, какъ жаль! Я хотѣлъ къ ней на одно лишь мгновенiе… хотѣлъ возвѣстить ей что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мнѣ сердце, и что я уже не убiйца! Господа, вѣдь она невѣста моя! восторженно и благоговѣйно проговорилъ онъ вдругъ обводя всѣхъ глазами. — О, благодарю васъ, господа! О, какъ вы возродили, какъ

‑ 208 ‑

вы воскресили меня въ одно мгновенiе!… Этотъ старикъ — вѣдь онъ носилъ меня на рукахъ, господа, мылъ меня въ корытѣ, когда меня трехлѣтняго ребенка всѣ покинули, былъ отцомъ роднымъ!…

— Итакъ вы… началъ было слѣдователь.

— Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, прервалъ Митя, поставивъ оба локтя на столъ и закрывъ лицо ладонями, — дайте же чуточку сообразиться, дайте вздохнуть, господа. Все это ужасно потрясаетъ, ужасно, не барабанная же шкура человѣкъ, господа!

— Вы бы опять водицы… пролепеталъ Николай Парѳеновичъ.

Митя отнялъ отъ лица руки и разсмѣялся. Взглядъ его былъ бодръ, онъ весь какъ бы измѣнился въ одно мгновенiе. Измѣнился и весь тонъ его: это сидѣлъ уже опять равный всѣмъ этимъ людямъ человѣкъ, всѣмъ этимъ прежнимъ знакомымъ его, вотъ точно такъ какъ еслибы всѣ они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось, гдѣ нибудь въ свѣтскомъ обществѣ. Замѣтимъ однако кстати, что у исправника Митя, въ началѣ его прибытiя къ намъ, былъ принятъ радушно, но потомъ, въ послѣднiй мѣсяцъ особенно, Митя почти не посѣщалъ его, а исправникъ, встрѣчаясь съ нимъ, на улицѣ напримѣръ, сильно хмурился и только лишь изъ вѣжливости отдавалъ поклонъ, чтò очень хорошо запримѣтилъ Митя. Съ прокуроромъ былъ знакомъ еще отдаленнѣе, но къ супругѣ прокурора, нервной и фантастической дамѣ, иногда хаживалъ съ самыми почтительными однако визитами, и даже самъ не совсѣмъ понимая зачѣмъ къ ней ходитъ, и она всегда ласково его принимала, почему то интересуясь нмъ до самаго послѣдняго времени. Со слѣдователемъ же познакомиться еще не успѣлъ, но однако встрѣчалъ и его и даже говорилъ съ нимъ разъ или два, оба раза о женскомъ полѣ.

‑ 209 ‑

— Вы, Николай Парѳенычъ, искуснѣйшiй какъ я вижу слѣдователь, весело разсмѣялся вдругъ Митя, — но я вамъ теперь самъ помогу. О, господа, я воскрешенъ… и не претендуйте на меня что я такъ запросто и такъ прямо къ вамъ обращаюсь. Къ тому же я немного пьянъ, я это вамъ скажу откровенно. Я кажется имѣлъ честь… честь и удовольствiе встрѣчать васъ, Николай Парѳенычъ, у родственника моего Мiусова…. Господа, господа, я не претендую на равенство, я вѣдь понимаю же кто я такой теперь предъ вами сижу. На мнѣ лежитъ…. если только показанiя на меня далъ Григорiй…. то лежитъ, — о конечно ужь лежитъ — страшное подозрѣнiе! Ужасъ, ужасъ — я вѣдь понимаю же это! Но къ дѣлу, господа, я готовъ и мы это въ одинъ мигъ теперь и покончимъ, потому что, послушайте, послушайте господа. Вѣдь если я знаю что я не виновенъ, то ужь конечно въ одинъ мигъ покончимъ! Такъ ли? Такъ ли?

Митя говорилъ скоро и много, нервно и экспансивно и какъ бы рѣшительно принимая своихъ слушателей за лучшихъ друзей своихъ.

— Итакъ мы пока запишемъ что вы отвергаете взводимое на васъ обвиненiе радикально, внушительно проговорилъ Николай Парѳеновичъ и, повернувшись къ писарю, вполголоса продиктовалъ ему чтò надо записать.

— Записывать? Вы хотите это записывать? Чтò жь, записывайте, я согласенъ, даю полное мое согласiе, господа…. Только видите…. Стойте, стойте, запишите такъ: «Въ буйствѣ онъ виновенъ, въ тяжкихъ побояхъ нанесенныхъ бѣдному старику виновенъ». Ну, тамъ еще про себя, внутри, въ глубинѣ сердца своего виновенъ, — но это ужь не надо писать (повернулся онъ вдругъ къ писарю), это уже моя частная жизнь, господа, это уже васъ не касается, эти глубины-то

‑ 210 ‑

сердца то есть…. Но въ убiйствѣ старика отца — не виновенъ! Это дикая мысль! Это совершенно дикая мысль!… Я вамъ докажу и вы убѣдитесь мгновенно. Вы будете смѣяться, господа, сами будете хохотать надъ вашимъ подозрѣнiемъ!…

— Успокойтесь Дмитрiй Ѳедоровичъ, напомнилъ слѣдователь, какъ бы видимо желая побѣдить изступленнаго своимъ спокойствiемъ. — Прежде чѣмъ будемъ продолжать допросъ я бы желалъ, если вы только согласитесь отвѣтить, слышать отъ васъ подтвержденiе того факта, что кажется вы не любили покойнаго Ѳедора Павловича, были съ нимъ въ какой-то постоянной ссорѣ… Здѣсь, по крайней мѣрѣ, четверть часа назадъ, вы кажется изволили произнести, что даже хотѣли убить его: «Не убилъ, воскликнули вы, но хотѣлъ убить!»

— Я это воскликнулъ? Охъ, это можетъ быть, господа! Да, къ несчастiю, я хотѣлъ убить его, много разъ хотѣлъ… къ несчастiю, къ несчастiю!

— Хотѣли. Не согласитесь ли вы объяснить, какiе собственно принципы руководствовали васъ въ такой ненависти къ личности вашего родителя?

— Что-жь объяснять, господа! угрюмо вскинулъ плечами Митя потупясь. — Я вѣдь не скрывалъ моихъ чувствъ, весь городъ объ этомъ знаетъ, — знаютъ всѣ въ трактирѣ. Еще недавно въ монастырѣ заявилъ въ кельѣ старца Зосимы... Въ тотъ же день, вечеромъ, билъ и чуть не убилъ отца и поклялся, что опять приду и убью, при свидѣтеляхъ… О, тысяча свидѣтелей! Весь мѣсяцъ кричалъ, всѣ свидѣтели!… Фактъ на лицо, фактъ говоритъ, кричитъ, но — чувства, господа, чувства, это ужь другое. Видите, господа (нахмурился Митя), мнѣ кажется, что про чувства вы не имѣете права меня спрашивать. Вы хоть и облечены,

‑ 211 ‑

я понимаю это, но это дѣло мое, мое внутреннее дѣло, интимное, но… такъ какъ я ужь не скрывалъ моихъ чувствъ прежде… въ трактирѣ, напримѣръ, и говорилъ всѣмъ и каждому, то… то не сдѣлаю и теперь изъ этого тайны. Видите, господа, я вѣдь понимаю, что въ этомъ случаѣ на меня улики страшныя: всѣмъ говорилъ, что его убью, а вдругъ его и убили: какъ же не я въ такомъ случаѣ? Ха-ха! Я васъ извиняю, господа, вполнѣ извиняю. Я вѣдь и самъ пораженъ до эпидермы, потому что кто-жь его убилъ, наконецъ, въ такомъ случаѣ, если не я? Вѣдь не правда ли? Если не я, такъ кто же, кто же? Господа, — вдругъ воскликнулъ онъ, — я хочу знать, я даже требую отъ васъ, господа: гдѣ онъ убитъ? Какъ онъ убитъ, чѣмъ и какъ? Скажите мнѣ, быстро спросилъ онъ, обводя прокурора и слѣдователя глазами.

— Мы нашли его лежащимъ на полу, навзничь, въ своемъ кабинетѣ, съ проломленною головой, проговорилъ прокуроръ.

— Страшно это, господа! вздрогнулъ вдругъ Митя и, облокотившись на столъ, закрылъ лицо правою рукой.

— Мы будемъ продолжать, прервалъ Николай Парѳеновичъ. — Итакъ, чтò же тогда руководило васъ въ вашихъ чувствахъ ненависти? Вы кажется заявляли публично что чувство ревности?

— Ну да, ревность, и не одна только ревность.

— Споры изъ за денегъ?

— Ну да, и изъ за денегъ.

— Кажется споръ былъ въ трехъ тысячахъ, будто бы не доданныхъ вамъ по наслѣдству.

— Какое трехъ! Больше, больше, вскинулся Митя, — больше шести, больше десяти можетъ быть. Я всѣмъ говорилъ, всѣмъ кричалъ! Но я рѣшился ужь такъ и быть

‑ 212 ‑

помириться на трехъ тысячахъ. Мнѣ до зарѣзу нужны были эти три тысячи… такъ что тотъ пакетъ съ трeмя тысячами, который я зналъ у него подъ подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считалъ рѣшительно какъ бы у меня украденнымъ, вотъ что господа, считалъ своимъ, всe равно какъ моею собственностью…

Прокуроръ значительно переглянулся со слѣдователемъ и успѣлъ незамѣтно мигнуть ему.

— Мы къ этому предмету еще возвратимся, проговорилъ тотчасъ слѣдователь, — вы же позволите намъ теперь отмѣтить и записать именно этотъ пунктикъ: что вы считали эти деньги, въ томъ конвертѣ, какъ бы за свою собственность.

— Пишите господа, я вѣдь понимаю же что это опять таки на меня улика, но я не боюсь уликъ и самъ говорю на себя. Слышите, самъ! Видите господа, вы кажется принимаете меня совсѣмъ за иного человѣка чѣмъ я есть, прибавилъ онъ вдругъ мрачно и грустно. — Съ вами говоритъ благородный человѣкъ, благороднѣйшее лицо, главное — этого не упускайте изъ виду — человѣкъ надѣлавшiй бездну подлостей, но всегда бывшiй и остававшiйся благороднѣйшимъ существомъ какъ существо, внутри, въ глубинѣ, ну, однимъ словомъ, я не умѣю выразиться… Именно тѣмъ то и мучился всю жизнь что жаждалъ благородства, былъ такъ сказать страдальцемъ благородства и искателемъ его съ фонаремъ, съ Дiогеновымъ фонаремъ, а между тѣмъ всю жизнь дѣлалъ однѣ только пакости, какъ и всѣ мы, господа.. то есть какъ я одинъ, господа, не всѣ, а я одинъ, я ошибся, одинъ, одинъ!… Господа, у меня голова болитъ, — страдальчески поморщился онъ, — видите, господа, мнѣ не нравилась его наружность, что-то безчестное, похвальба и попиранiе всякой святыни, насмѣшка и безвѣрiе, гадко, гадко! Но теперь, когда ужь онъ умеръ, я думаю иначе.

‑ 213 ‑

— Какъ это иначе?

— Не иначе, но я жалѣю что такъ его ненавидѣлъ.

— Чувствуете раскаянiе?

— Нѣтъ, не то чтобы раскаянiе, этого не записывайте. Самъ-то я не хорошъ, господа, вотъ чтò, самъ-то я не очень красивъ, а потому права не имѣлъ и его считать отвратительнымъ, вотъ чтò! Это, пожалуй, запишите.

Проговоривъ это, Митя сталъ вдругъ чрезвычайно грустенъ. Уже давно постепенно съ отвѣтами на вопросы слѣдователя онъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе. И вдругъ какъ разъ въ это мгновенiе разразилась опять неожиданная сцена. Дѣло въ томъ, что Грушеньку хоть давеча и удалили, но увели не очень далеко, всего только въ третью комнату отъ той голубой комнаты въ которой происходилъ теперь допросъ. Это была маленькая комнатка въ одно окно, сейчасъ за тою большою комнатой, въ которой ночью танцовали и шелъ пиръ горой. Тамъ сидѣла она, а съ ней пока одинъ только Максимовъ, ужасно пораженный, ужасно струсившiй и къ ней прилѣпившiйся какъ бы ища около нея спасенiя. У ихней двери стоялъ какой-то мужикъ съ бляхой на груди. Грушенька плакала, и вотъ вдругъ, когда горе ужь слишкомъ подступило къ душѣ ея, она вскочила, всплеснула руками и прокричавъ громкимъ воплемъ: «горе мое, горе!» бросилась вонъ изъ комнаты къ нему, къ своему Митѣ, и такъ неожиданно что ее никто не успѣлъ остановить. Митя же, заслышавъ вопль ея, такъ и задрожалъ, вскочилъ, завопилъ и стремглавъ бросился къ ней на встрѣчу, какъ бы не помня себя. Но имъ опять сойтись не дали, хотя они уже увидѣли другъ друга. Его крѣпко схватили за руки: онъ бился, рвался, понадобилось троихъ или четверыхъ чтобы удержать его. Схватили и ее и онъ видѣлъ какъ она съ крикомъ простирала къ нему руки, когда ее увлекали.

‑ 214 ‑

Когда кончилась сцена онъ опомнился опять на прежнемъ мѣстѣ, за столомъ, противъ слѣдователя, и выкрикивалъ обращаясь къ нимъ:

— Что вамъ въ ней? Зачѣмъ вы ее мучаете? Она невинна, невинна!…

Его уговаривали прокуроръ и слѣдователь. Такъ прошло нѣкоторое время, минутъ десять; наконецъ въ комнату поспѣшно вошелъ отлучившiйся было Михаилъ Макаровичъ, и громко, въ возбужденiи, проговорилъ прокурору:

— Она удалена, она внизу, не позволите-ли мнѣ сказать, господа, всего одно слово этому несчастному человѣку? При васъ, господа, при васъ!

— Сдѣлайте милость, Михаилъ Макаровичъ, отвѣтилъ слѣдователь, — въ настоящемъ случаѣ мы не имѣемъ ничего сказать противъ.

— Дмитрiй Ѳедоровичъ, слушай батюшка, началъ обращаясь къ Митѣ Михаилъ Макаровичъ, и всe взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти состраданiе къ несчастному, — я твою Аграфену Александровну отвелъ внизъ самъ и передалъ хозяйскимъ дочерямъ и съ ней тамъ теперь безотлучно этотъ старичокъ Максимовъ, и я ее уговорилъ, слышь ты? уговорилъ и успокоилъ, внушилъ, что тебѣ надо-же оправдаться, такъ чтобъ она не мѣшала, чтобъ не нагоняла на тебя тоски, не то ты можешь смутиться и на себя неправильно показать, понимаешь? Ну, однимъ словомъ, говорилъ и она поняла. Она, братъ, умница, она добрая, она руки у меня стараго полѣзла было цаловать, за тебя просила. Сама послала меня сюда сказать тебѣ, чтобъ ты за нее былъ спокоенъ, да и надо, голубчикъ, надо, чтобъ я пошелъ и сказалъ ей, что ты спокоенъ и за нее утѣшенъ. И такъ успокойся, пойми ты это. Я предъ ней виноватъ, она христiанская душа, да, господа, это

‑ 215 ‑

кроткая душа и ни въ чемъ неповинная. Такъ какъ-же ей сказать, Дмитрiй Ѳедоровичъ, будешь сидѣть спокоенъ аль нѣтъ?

Добрякъ наговорилъ много лишняго, но горе Грушеньки, горе человѣческое, проникло въ его добрую душу и даже слезы стояли въ глазахъ его. Митя вскочилъ и бросился къ нему.

— Простите, господа, позвольте, о, позвольте! вскричалъ онъ, — ангельская, ангельская вы душа, Михаилъ Макаровичъ, благодарю за нее! Буду, буду спокоенъ, веселъ буду, передайте ей по безмѣрной добротѣ души вашей, что я веселъ, веселъ, смѣяться даже начну сейчасъ, зная что съ ней такой ангелъ-хранитель, какъ вы. Сейчасъ всe покончу и только что освобожусь, сейчасъ и къ ней, она увидитъ, пусть ждетъ! Господа, — оборотился онъ вдругъ къ прокурору и слѣдователю, — теперь всю вамъ душу мою открою, всю изолью, мы это мигомъ покончимъ, весело покончимъ — подъ конецъ вѣдь будемъ же смѣяться, будемъ? Но, господа, эта женщина — царица души моей! О, позвольте мнѣ это сказать, это-то я ужь вамъ открою… Я вѣдь вижу-же, что я съ благороднѣйшими людьми: это свѣтъ, это святыня моя, и еслибъ вы только знали! Слышали ея крики: «съ тобой хоть на казнь!» А чтò я ей далъ, я, нищiй, голякъ, за чтò такая любовь ко мнѣ, стòю-ли я, неуклюжая, позорная тварь и съ позорнымъ лицомъ, такой любви, чтобъ со мной ей въ каторгу идти? За меня въ ногахъ у васъ давеча валялась, она, гордая и ни въ чемъ неповинная! Какъ-же мнѣ не обожать ея, не вопить, не стремиться къ ней какъ сейчасъ? О, господа, простите! Но теперь, теперь я утѣшенъ!

И онъ упалъ на стулъ и, закрывъ обѣими ладонями лицо, навзрыдъ заплакалъ. Но это были уже счастливыя

‑ 216 ‑

слезы. Онъ мигомъ опомнился. Старикъ исправникъ былъ очень доволенъ, да кажется и юристы тоже: они почувствовали, что допросъ вступитъ сейчасъ въ новый фазисъ. Проводивъ исправника, Митя просто повеселѣлъ.

— Ну, господа, теперь вашъ, вашъ вполнѣ. И… еслибъ только не всѣ эти мелочи, то мы-бы сейчасъ-же и сговорились. Я опять про мелочи. Я вашъ, господа, но клянусь, нужно взаимное довѣрiе, — ваше ко мнѣ и мое къ вамъ, — иначе мы никогда не покончимъ. Для васъ-же говорю. Къ дѣлу, господа, къ дѣлу, и главное не ройтесь вы такъ въ душѣ моей, не терзайте ее пустяками, а спрашивайте одно только дѣло и факты, и я васъ сейчасъ-же удовлетворю. А мелочи къ чорту!

Такъ восклицалъ Митя. Допросъ начался вновь.

IV.

Мытарство второе.

— Вы не повѣрите какъ вы насъ самихъ ободряете, Дмитрiй Ѳедоровичъ, вашею этою готовностью… заговорилъ Николай Парѳеновичъ съ оживленнымъ видомъ и съ видимымъ удовольствiемъ, засiявшимъ въ большихъ свѣтлосѣрыхъ на выкатѣ, очень близорукихъ впрочемъ глазахъ его, съ которыхъ онъ за минуту предъ тѣмъ снялъ очки. — И вы справедливо сейчасъ замѣтили на счетъ этой взаимной нашей довѣренности, безъ которой иногда даже и невозможно въ подобной важности дѣлахъ, въ томъ случаѣ и смыслѣ, если подозрѣваемое лицо дѣйствительно желаетъ, надѣется и можетъ оправдать себя. Съ нашей стороны мы употребимъ всe чтò отъ насъ зависитъ, и вы сами могли видѣть даже и теперь какъ мы ведемъ это дѣло… Вы одобряете

‑ 217 ‑

Ипполитъ Кирилловичъ? обратился онъ вдругъ къ прокурору.

— О, безъ сомнѣнiя, одобрилъ прокуроръ, хотя и нѣсколько суховато сравнительно съ порывомъ Николая Парѳеновича.

Замѣчу разъ навсегда: новоприбывшiй къ намъ Николай Парѳеновичъ, съ самаго начала своего у насъ поприща, почувствовалъ къ нашему Ипполиту Кирилловичу, прокурору, необыкновенное уваженiе, и почти сердцемъ сошелся съ нимъ. Это былъ почти единственный человѣкъ, который безусловно повѣрилъ въ необычайный психологическiй и ораторскiй талантъ нашего «обиженнаго по службѣ» Ипполита Кирилловича и вполнѣ вѣрилъ и въ то, что тотъ обиженъ. О немъ слышалъ онъ еще въ Петербургѣ. Зато, въ свою очередь, молоденькiй Николай Парѳеновичъ оказался единственнымъ тоже человѣкомъ въ цѣломъ мiрѣ, котораго искренно полюбилъ нашъ «обиженный» прокуроръ. Дорогой сюда они успѣли кое въ чемъ сговориться и условиться на счетъ предстоящаго дѣла и теперь, за столомъ, востренькiй умъ Николая Парѳеновича схватывалъ на лету и понималъ всякое указанiе, всякое движенiе въ лицѣ своего старшаго сотоварища, съ полуслова, со взгляда, съ подмига глазкомъ.

— Господа, предоставьте мнѣ только самому разсказать и не перебивайте пустяками, и я вамъ мигомъ все изложу, кипятился Митя.

— Прекрасно-съ. Благодарю васъ. Но прежде чѣмъ перейдемъ къ выслушанiю вашего сообщенiя, вы бы позволили мнѣ только констатировать еще одинъ фактикъ, для насъ очень любопытный, именно о тѣхъ десяти рубляхъ, которые вы вчера, около пяти часовъ, взяли взаймы подъ закладъ пистолетовъ вашихъ у прiятеля вашего Петра Ильича Перхотина.

‑ 218 ‑

— Заложилъ, господа, заложилъ, за десять рублeй, и чтò жь дальше? Вотъ и все, какъ только воротился въ городъ съ дороги такъ и заложилъ.

— А вы воротились съ дороги? Вы ѣздили за городъ?

— Ѣздилъ, господа, за сорокъ верстъ ѣздилъ, а вы и не знали?

Прокуроръ и Николай Парѳеновичъ переглянулись.

— И вообще еслибы вы начали вашу повѣсть со систематическаго описанiя всего вашего вчерашняго дня съ самаго утра? Позвольте, напримѣръ, узнать: зачѣмъ вы отлучались изъ города и когда именно поѣхали и прiѣхали… и всѣ эти факты…

— Такъ вы бы такъ и спросили съ самаго начала, громко разсмѣялся Митя, — и если хотите, то дѣло надо начать не со вчерашняго, а съ третьегоднешняго дня, съ самаго утра, тогда и поймете куда, какъ и почему я пошелъ и поѣхалъ. Пошелъ я, господа, третьяго дня утромъ къ здѣшнему купчинѣ Самсонову занимать у него три тысячи денегъ подъ вѣрнѣйшее обезпеченiе, — это вдругъ приспичило, господа, вдругъ приспичило….

— Позвольте прервать васъ, вѣжливо перебилъ прокуроръ, — почему вамъ такъ вдругъ понадобилась, и именно такая сумма, то есть въ три тысячи рублей?

— Э, господа, не надо бы мелочи: какъ, когда и почему, и почему именно денегъ столько, а не столько, и вся эта гамазня…. вѣдь эдакъ въ трехъ томахъ не упишешь, да еще эпилогъ потребуется!

Всe это проговорилъ Митя съ добродушною, но нетерпѣливою фамильярностью человѣка желающаго сказать всю истину и исполненнаго самыми добрыми намѣренiями.

— Господа, какъ бы спохватился онъ вдругъ, — вы на меня не ропщите за мою брыкливость, опять прошу: повѣрьте

‑ 219 ‑

еще разъ что я чувствую полную почтительность и понимаю настоящее положенiе дѣла. Не думайте что и пьянъ. Я ужь теперь отрезвился. Да и что пьянъ не мѣшало-бы вовсе. У меня вѣдь какъ:

Отрезвѣлъ, поумнѣлъ — сталъ глупъ,

Напился, оглупѣлъ — сталъ уменъ.

Ха-ха! А впрочемъ я вижу, господа, что мнѣ пока еще неприлично острить предъ вами, пока то есть не объяснимся. Позвольте наблюсти и собственное достоинство. Понимаю-же я теперешнюю разницу: вѣдь я всетаки предъ вами преступникъ сижу, вамъ стало быть въ высшей степени не ровня, а вамъ поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головкѣ за Григорiя, нельзя же въ самомъ дѣлѣ безнаказанно головы ломать старикамъ, вѣдь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на годъ въ смирительный, не знаю какъ тамъ у васъ присудятъ, хотя и безъ лишенiя правъ, вѣдь безъ лишенiя правъ, прокуроръ? Ну такъ вотъ, господа, понимаю же я это различiе…. Но согласитесь и въ томъ, что вѣдь вы можете самого Бога сбить съ толку такими вопросами:  гдѣ ступилъ, какъ ступилъ, когда ступилъ и во чтò ступилъ? Вѣдь я собьюсь если такъ, а вы сейчасъ лыко въ строку и запишете, и чтó жь выйдетъ? Ничего не выйдетъ! Да наконецъ если ужь я началъ теперь врать, то и докончу, а вы, господа, какъ высшаго образованiя и благороднѣйшiе люди, меня простите. Именно закончу просьбой: разучитесь вы, господа, этой казенщинѣ допроса, то есть сперва де видите ли начинай съ чего нибудь мизернаго, съ ничтожнаго: какъ дескать всталъ, чтò съѣлъ, какъ плюнулъ, и «усыпивъ вниманiе преступника» вдругъ накрывай его ошеломляющимъ вопросомъ: «Кого убилъ, кого обокралъ?» Ха-ха! Вѣдь вотъ ваша казенщина, это вѣдь у васъ правило, вотъ на чемъ вся ваша

‑ 220 ‑

хитрость-то зиждется! Да вѣдь это вы мужиковъ усыпляйте подобными хитростями, а не меня. Я вѣдь понимаю дѣло, самъ служилъ, ха-ха-ха! Не сердитесь, господа, прощаете дерзость? крикнулъ онъ, смотря на нихъ съ удивительнымъ почти добродушiемъ. — Вѣдь Митька Карамазовъ сказалъ, стало быть можно и извинить, потому умному человѣку неизвинительно, а Митькѣ извинительно! Ха-ха!

Николай Парѳеновичъ слушалъ и тоже смѣялся. Прокуроръ хоть и не смѣялся, но зорко, не спуская глазъ, разглядывалъ Митю, какъ бы не желая упустить ни малѣйшаго словечка, ни малѣйшаго движенiя его, ни малѣйшаго сотрясенiя малѣйшей черточки въ лицѣ его.

— Мы однако такъ и начали съ вами первоначально, отозвался всe продолжая смѣяться Николай Парѳеновичъ, — что не стали сбивать васъ вопросами: какъ вы встали поутру и чтò скушали, а начали даже со слишкомъ существеннаго.

— Понимаю, понялъ и оцѣнилъ, и еще болѣе цѣню настоящую вашу доброту со мной, безпримѣрную, достойную благороднѣйшихъ душъ. Мы тутъ трое сошлись люди благородные и пусть все у насъ такъ и будетъ на взаимномъ довѣрiи образованныхъ и свѣтскихъ людей, связанныхъ дворянствомъ и честью. Во всякомъ случаѣ позвольте мнѣ считать васъ за лучшихъ друзей моихъ въ эту минуту жизни моей, въ эту минуту униженiя чести моей! Вѣдь не обидно это вамъ, господа, не обидно?

— Напротивъ, вы все это такъ прекрасно выразили, Дмитрiй Ѳедоровичъ, важно и одобрительно согласился Николай Парѳеновичъ.

— А мелочи, господа, всѣ эти крючкотворныя мелочи прочь, восторженно воскликнулъ Митя, — а то это просто выйдетъ чортъ знаетъ чтò, вѣдь не правда ли?

‑ 221 ‑

— Вполнѣ послѣдую вашимъ благоразумнымъ совѣтамъ, ввязался вдругъ прокуроръ, обращаясь къ Митѣ, — но отъ вопроса моего однако не откажусь. Намъ слишкомъ существенно необходимо узнать для чего именно вамъ понадобилась такая сумма, то есть именно въ три тысячи?

— Для чего понадобилась? Ну, для того, для сего… ну, долгъ отдать.

— Кому именно?

— Это положительно отказываюсь сказать, господа! Видите, не потому чтобъ не могъ сказать, али не смѣлъ, али опасался, потому что все это плевое дѣло и совершенные пустяки, а — потому не скажу что тутъ принципъ: это моя частная жизнь и я не позволю вторгаться въ мою частную жизнь. Вотъ мой принципъ. Вашъ вопросъ до дѣла не относится, а все чтò до дѣла не относится есть моя частная жизнь! Долгъ хотѣлъ отдать, долгъ чести хотѣлъ отдать, а кому — не скажу.

— Позвольте намъ записать это, сказалъ прокуроръ.

— Сдѣлайте одолженiе. Такъ и записывайте: что не скажу и не скажу. Пишите, господа, что считаю даже безчестнымъ это сказать. Экъ у васъ времени-то много записывать!

— Позвольте васъ, милостивый государь, предупредить и еще разъ вамъ напомнить, если вы только не знали того, съ особеннымъ и весьма строгимъ внушенiемъ проговорилъ прокуроръ, — что вы имѣете полное право не отвѣчать на предлагаемые вамъ теперь вопросы, а мы, обратно, никакого не имѣемъ права вымогать у васъ отвѣты, если вы сами уклоняетесь отвѣчать по той или другой причинѣ. Это дѣло личнаго соображенiя вашего. Но наше дѣло состоитъ опять таки въ томъ, чтобы вамъ въ подобномъ теперешнему случаѣ представить на видъ и разъяснить всю

‑ 222 ‑

ту степень вреда, который вы сами же себѣ производите, отказываясь дать то или другое показанiе. Затѣмъ прошу продолжать.

— Господа, я вѣдь не сержусь… я… забормоталъ было Митя, нѣсколько сконфуженный внушенiемъ, — вотъ-съ видите, господа, этотъ самый Самсоновъ, къ которому я тогда пошелъ…

Мы конечно не станемъ приводить разсказъ его въ подробности о томъ чтò уже извѣстно читателю. Разскащикъ нетерпѣливо хотѣлъ разсказать все до малѣйшей черточки и въ тоже время чтобы вышло поскорѣй. Но по мѣрѣ показанiй ихъ записывали, а стало быть необходимо его останавливали. Дмитрiй Ѳедоровичъ осуждалъ это, но подчинялся, сердился, но пока еще добродушно. Правда, вскрикивалъ иногда: «господа, это самого Господа Бога взбѣситъ» или: «господа, знаете ли вы что вы только напрасно меня раздражаете?» но все еще, восклицая это, своего дружески экспансивнаго настроенiя пока не измѣнялъ. Такимъ образомъ онъ разсказалъ какъ «надулъ» его третьяго дня Самсоновъ. (Онъ уже догадывался теперь вполнѣ что его тогда надули). Продажа часовъ за шесть рублей, чтобы добыть на дорогу денегъ, совсѣмъ еще неизвѣстная слѣдователю и прокурору, возбудила тотчасъ же все чрезвычайное ихъ вниманiе и уже къ безмѣрному негодованiю Мити: нашли нужнымъ фактъ этотъ въ подробности записать, въ виду вторичнаго подтвержденiя того обстоятельства, что у него и наканунѣ не было уже ни гроша почти денегъ. Мало по малу Митя началъ становиться угрюмымъ. Затѣмъ, описавъ путешествiе къ Лягавому и проведенную въ угарной избѣ ночь и проч., довелъ свой разсказъ и до возвращенiя въ городъ и тутъ началъ самъ, безъ особенной уже просьбы, подробно описывать ревнивыя муки свои съ Грушенькой. Его слушали молча и

‑ 223 ‑

внимательно, особенно вникли въ то обстоятельство что у него давно уже завелся наблюдательный пунктъ за Грушенькой у Ѳедора Павловича «на задахъ» въ домѣ Марьи Кондратьевны, и о томъ что ему свѣдѣнiя переносилъ Смердяковъ: это очень отмѣтили и записали. О ревности своей говорилъ онъ горячо и обширно и хоть и внутренно стыдясь того что выставляетъ свои интимнѣйшiя чувства такъ сказать на «всеобщiй позоръ», но видимо пересиливалъ стыдъ чтобы быть правдивымъ. Безучастная строгость устремленныхъ пристально на него, во время разсказа, взглядовъ слѣдователя и особенно прокурора, смутили его наконецъ довольно сильно: «Этотъ мальчикъ Николай Парѳеновичъ, съ которымъ я еще всего только нѣсколько дней тому говорилъ глупости про женщинъ, и этотъ больной прокуроръ, не стòятъ того чтобъ я имъ это разсказывалъ», грустно мелькнуло у него въ умѣ, «позоръ!» «Терпи, смиряйся и молчи», заключилъ онъ свою думу стихомъ, но опять-таки скрѣпился вновь чтобы продолжать далѣе. Перейдя къ разсказу о Хохлаковой, даже вновь развеселился и даже хотѣлъ было разсказать объ этой барынькѣ особый недавнiй анекдотикъ, не подходящiй къ дѣлу; но слѣдователь остановилъ его и вѣжливо предложилъ перейти «къ болѣе существенному». Наконецъ, описавъ свое отчаянiе и разсказавъ о той минутѣ, когда выйдя отъ Хохлаковой, онъ даже подумалъ «скорѣй зарѣзать кого нибудь, а достать три тысячи», его вновь остановили и о томъ что «зарѣзать хотѣлъ» записали. Митя безмолвно далъ записать. Наконецъ дѣло дошло до той точки въ разсказѣ когда онъ вдругъ узналъ, что Грушенька его обманула и ушла отъ Самсонова тотчасъ же какъ онъ привелъ ее, тогда какъ сама сказала что просидитъ у старика до полуночи: «Если я тогда не убилъ, господа, эту Ѳеню, то потому только что мнѣ было некогда»,

‑ 224 ‑

вырвалось вдругъ у него въ этомъ мѣстѣ разсказа. И это тщательно записали. Митя мрачно подождалъ и cталъ было повѣствовать о томъ какъ онъ побѣжалъ къ отцу въ садъ, какъ вдругъ его остановилъ слѣдователь и раскрывъ свой большой портфель, лежавшiй подлѣ него на диванѣ, вынулъ изъ него мѣдный пестикъ.

— Знакомъ вамъ этотъ предметъ? показалъ онъ его Митѣ.

— Ахъ да! мрачно усмѣхнулся онъ, — какъ не знакомъ! Дайте-ка посмотрѣть… А чортъ, не надо!

— Вы о немъ упомянуть забыли, замѣтилъ слѣдователь.

— А чортъ! Не скрылъ бы отъ васъ, небось безъ него бы не обошлось, какъ вы думаете? Изъ памяти только вылетѣло.

— Благоволите же разсказать обстоятельно какъ вы имъ вооружились.

— Извольте, благоволю господа.

И Митя разсказалъ какъ онъ взялъ пестикъ и побѣжалъ.

— Но какую же цѣль имѣли вы въ предметѣ вооружаясь такимъ орудiемъ?

— Какую цѣль? Никакой цѣли! Захватилъ и побѣжалъ.

— Зачѣмъ же если безъ цѣли?

Въ Митѣ кипѣла досада. Онъ пристально посмотрѣлъ на «мальчика» и мрачно и злобно усмѣхнулся. Дѣло въ томъ что ему все стыднѣе и стыднѣе становилось за то, что онъ сейчасъ такъ искренно и съ такими излiянiями разсказалъ «такимъ людямъ» исторiю своей ревности.

— Наплевать на пестикъ! вырвалось вдругъ у него.

— Однако же-съ.

— Ну, отъ собакъ схватилъ. Ну, темнота… Ну, на всякiй случай.

‑ 225 ‑

— А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружiе, если боялись такъ темноты?

— Э, чортъ, тьфу! Господа, съ вами буквально нельзя говорить! вскрикнулъ Митя въ послѣдней степени раздраженiя и, обернувшись къ писарю, весь покраснѣвъ отъ злобы, съ какою-то изступленною ноткой въ голосѣ быстро проговорилъ ему:

— Запиши сейчасъ…. сейчасъ…. «что схватилъ съ собой пестикъ чтобы бѣжать убить отца моего…. Ѳедора Павловича…. ударомъ по головѣ!» Ну, довольны ли вы теперь, господа? Отвели душу? проговорилъ онъ, уставясь съ вызовомъ на слѣдователя и прокурора.

— Мы слишкомъ понимаемъ, что подобное показанiе вы дали сейчасъ въ раздраженiи на насъ и въ досадѣ на вопросы, которые мы вамъ представляемъ, которые вы считаете мелочными и которые въ сущности весьма существенны, сухо проговорилъ ему въ отвѣтъ прокуроръ.

— Да помилуйте же, господа! Ну, взялъ пестикъ… Ну, для чего берутъ въ такихъ случаяхъ что нибудь въ руку? Я не знаю для чего. Схватилъ и побѣжалъ. Вотъ и всe. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, passons я перестану разсказывать!

Онъ облокотился на столъ и подперъ рукой голову. Онъ сидѣлъ къ нимъ бокомъ и смотрѣлъ въ стѣну, пересиливая въ себѣ дурное чувство. Въ самомъ дѣлѣ ему ужасно какъ хотѣлось встать и объявить что болѣе не скажетъ ни слова, «хоть ведите на смертную казнь».

— Видите, господа, проговорилъ онъ вдругъ съ трудомъ пересиливая себя, — видите. Слушаю я васъ и мнѣ мерещится…. я, видите, вижу иногда во снѣ одинъ сонъ…. одинъ такой сонъ, и онъ мнѣ часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится, кто-то такой котораго я ужасно боюсь,

‑ 226 ‑

гонится въ темнотѣ, ночью, ищетъ меня, а я прячусь куда-нибудь отъ него за дверь или за шкапъ, прячусь унизительно, а главное что ему отлично извѣстно куда я отъ него спрятался, но что онъ будто бы нарочно притворяется что не знаетъ гдѣ я сижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы страхомъ моимъ насладиться…. Вотъ это и вы теперь дѣлаете! На то похоже!

— Это вы такiе видите сны? освѣдомился прокуроръ.

— Да, такiе вижу сны…. А вы ужь не хотите ли записать? криво усмѣхнулся Митя.

— Нѣтъ-съ, не записать, но все же любопытные у васъ сны.

— Теперь ужь не сонъ! Реализмъ, господа, реализмъ дѣйствительной жизни! Я волкъ, а вы охотники, ну и травите волка.

— Вы напрасно взяли такое сравненiе…. началъ было чрезвычайно мягко Николай Парѳеновичъ.

— Не напрасно, господа, не напрасно! вскипѣлъ опять Митя, хотя и видимо облегчивъ душу выходкой внезапнаго гнѣва, началъ уже опять добрѣть съ каждымъ словомъ:— Вы можете не вѣрить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднѣйшему человѣку, господа, благороднѣйшимъ порывамъ души (смѣло это кричу!) — нѣтъ! этому вамъ нельзя не вѣрить…. права даже не имѣете…. но —

молчи сердце,

Терпи, смиряйся и молчи!

Ну, что же, продолжать? мрачно оборвалъ онъ.

— Какже, сдѣлайте одолженiе, отвѣтилъ Николай Парѳеновичъ.

‑ 227 ‑

V.

Третье мытарство.

Митя хоть и заговорилъ сурово, но видимо еще болѣе сталъ стараться не забыть и не упустить ни одной черточки изъ передаваемаго. Онъ разсказалъ какъ онъ перескочилъ черезъ заборъ въ садъ отца, какъ шелъ до окна и обо всемъ наконецъ чтò было подъ окномъ. Ясно, точно, какъ бы отчеканивая, передалъ онъ о чувствахъ волновавшихъ его въ тѣ мгновенiя въ саду, когда ему такъ ужасно хотѣлось узнать: у отца ли Грушенька или нѣтъ? Но странно это: и прокуроръ, и слѣдователь слушали на этотъ разъ какъ-то ужасно сдержанно, смотрѣли сухо, вопросовъ дѣлали гораздо меньше. Митя ничего не могъ заключить по ихъ лицамъ. «Разсердились и обидѣлись, подумалъ онъ, ну и чортъ!» Когда же разсказалъ какъ онъ рѣшился наконецъ дать отцу знакъ что пришла Грушенька и чтобы тотъ отворилъ окно, то прокуроръ и слѣдователь совсѣмъ не обратили вниманiе на слово «знакъ», какъ бы не понявъ вовсе какое значенiе имѣетъ тутъ это слово, такъ что Митя это даже замѣтилъ. Дойдя наконецъ до того мгновенiя когда, увидѣвъ высунувшагося изъ окна отца, онъ вскипѣлъ ненавистью и выхватилъ изъ кармана пестикъ, онъ вдругъ какъ бы нарочно остановился. Онъ сидѣлъ и глядѣлъ въ стѣну и зналъ что тѣ такъ и впились въ него глазами.

— Ну-съ, сказалъ слѣдователь, — вы выхватили оружiе и… и что же произошло затѣмъ?

— Затѣмъ? А затѣмъ убилъ…. хватилъ его въ темя и раскроилъ ему черепъ…. Вѣдь такъ по вашему, такъ! засверкaлъ онъ вдругъ глазами. Весь потухшiй было гнѣвъ его вдругъ поднялся въ его душѣ съ необычайною силой.

‑ 228 ‑

— По нашему, переговорилъ Николай Парѳеновичъ, — ну а по вашему?

Митя опустилъ глаза и долго молчалъ.

— По моему, господа, по моему вотъ какъ было, тихо заговорилъ онъ: — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, духъ ли свѣтлый облобызалъ меня въ то мгновенiе — не знаю, но чортъ былъ побѣжденъ. Я бросился отъ окна и побѣжалъ къ забору… Отецъ испугался, и въ первый разъ тутъ меня разсмотрѣлъ, вскрикнулъ и отскочилъ отъ окна, — я это очень помню. А я черезъ садъ къ забору… вотъ тутъ-то и настигъ меня Григорiй, когда уже я сидѣлъ на заборѣ…

Тутъ онъ поднялъ наконецъ глаза на слушателей. Тѣ казалось съ совершенно безмятежнымъ вниманiемъ глядѣли на него. Какая-то судорога негодованiя прошла въ душѣ Мити.

— А вѣдь вы, господа, въ эту минуту надо мной насмѣхаетесь! прервалъ онъ вдругъ.

— Почему вы такъ заключаете? замѣтилъ Николай Парѳеновичъ.

— Ни одному слову не вѣрите, вотъ почему! Вѣдь понимаю же я что до главной точки дошелъ: старикъ теперь тамъ лежитъ съ проломленною головой, а я — трагически описавъ какъ хотѣлъ убить и какъ уже пестикъ выхватилъ, я вдругъ отъ окна убѣгаю… Поэма! Въ стихахъ! Можно повѣрить на слово молодцу! Ха-ха! Насмѣшники вы, господа!

И онъ всѣмъ корпусомъ повернулся на стулѣ, такъ что стулъ затрещалъ.

— А не замѣтили ли вы, началъ вдругъ прокуроръ, какъ будто и вниманiя не обративъ на волненiе Мити, — не замѣтили ли вы, когда отбѣгали отъ окна: была ли дверь въ

‑ 229 ‑

садъ, находящаяся въ другомъ концѣ флигеля, отперта или нѣтъ?

— Нѣтъ, не была отперта.

— Не была?

— Была заперта напротивъ, и кто жь могъ ее отворить? Ба, дверь, постойте! Какъ бы опомнился онъ вдругъ и чуть не вздрогнулъ, — а развѣ вы нашли дверь отпертою?

— Отпертою.

— Такъ кто жь ее могъ отворить, если не сами вы ее отворили? страшно удивился вдругъ Митя.

— Дверь стояла отпертою и убiйца вашего родителя несомнѣнно вошелъ въ эту дверь, и совершивъ убiйство, этою же дверью и вышелъ, какъ бы отчеканивая, медленно и раздѣльно произнесъ прокуроръ. Это намъ совершенно ясно. Убiйство произошло очевидно въ комнатѣ, а не черезъ окно, что положительно ясно изъ произведеннаго акта осмотра, изъ положенiя тѣла и по всему. Сомнѣнiй въ этомъ обстоятельствѣ не можетъ быть никакихъ.

Митя былъ страшно пораженъ.

— Да это же невозможно, господа! вскричалъ онъ совершенно потерявшись, я… я не входилъ… я положительно, я съ точностью вамъ говорю, что дверь была заперта всe время пока я былъ въ саду и когда я убѣгалъ изъ сада. Я только подъ окномъ стоялъ и въ окно его видѣлъ, и только, только… До послѣдней минуты помню. Да хоть-бы и не помнилъ, то все равно знаю, потому что знаки только и извѣстны были что мнѣ да Смердякову, да ему, покойнику, а онъ, безъ знаковъ, никому бы въ мiрѣ не отворилъ!

— Знаки? Какiе же это знаки? съ жаднымъ, почти истерическимъ любопытствомъ проговорилъ прокуроръ, и въ мигъ потерялъ всю сдержанную свою осанку. Онъ спросилъ какъ бы робко подползая. Онъ почуялъ важный фактъ ему

‑ 230 ‑

еще неизвѣстный, и тотчасъ же почувствовалъ величайшiй страхъ что Митя можетъ быть не захочетъ открыть его въ полнотѣ.

— А вы и не знали! подмигнулъ ему Митя, насмѣшливо и злобно улыбнувшись. — А чтò коль не скажу? Отъ кого тогда узнать? Знали вѣдь о знакахъ-то покойникъ, я, да Смердяковъ, вотъ и всѣ, да еще небо знало, да оно вѣдь вамъ не скажетъ. А фактикъ то любопытный, чортъ знаетъ чтò на немъ можно соорудить, ха-ха! Утѣшьтесь, господа, открою, глупости у васъ на умѣ. Не знаете вы съ кѣмъ имѣете дѣло! Вы имѣете дѣло съ такимъ подсудимымъ который самъ на себя показываетъ, во вредъ себѣ показываетъ! Да-съ, ибо я рыцарь чести, а вы — нѣтъ!

Прокуроръ скушалъ всѣ пилюли, онъ лишь дрожалъ отъ нетерпѣнiя узнать про новый фактъ. Митя точно и пространно изложилъ имъ все чтò касалось знаковъ, изобрѣтенныхъ Ѳедоромъ Павловичемъ для Смердякова, разсказалъ чтò именно означалъ каждый стукъ въ окно, простучалъ даже эти знаки по столу и на вопросъ Николая Парѳеновича: что стало быть и онъ, Митя, когда стучалъ старику въ окно, то простучалъ именно тотъ знакъ, который означалъ: «Грушенька пришла» — отвѣтилъ съ точностью, что именно точно такъ и простучалъ, что дескать «Грушенька пришла».

— Вотъ вамъ, теперь сооружайте башню! оборвалъ Митя и съ презрѣнiемъ опять отъ нихъ отвернулся.

— И знали про эти знаки только покойный родитель вашъ, вы и слуга Смердяковъ? И никто болѣе? еще разъ освѣдомился Николай Парѳеновичъ.

— Да, слуга Смердяковъ и еще небо. Запишите и про небо; это будетъ не лишнимъ записать. Да и вамъ самимъ Богъ понадобится.

‑ 231 ‑

И ужь конечно стали записывать, но когда записывали, то прокуроръ вдругъ, какъ-бы совсѣмъ внезапно наткнувшись на новую мысль проговорилъ:

— А вѣдь если зналъ про эти знаки и Смердяковъ, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвиненiе въ смерти вашего родителя, то вотъ не онъ-ли, простучавъ условленные знаки, заставилъ вашего отца отпереть себѣ, а затѣмъ и… совершилъ преступленiе?

Митя глубоко насмѣшливымъ, но въ тоже время и страшно ненавистнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на него. Онъ смотрѣлъ долго и молча, такъ что у прокурора глаза замигали.

— Опять поймали лисицу! проговорилъ наконецъ Митя, — прищемили мерзавку за хвостъ, хе-хе! Я вижу васъ насквозь, прокуроръ! Вы вѣдь такъ и думали, что я сейчасъ вскочу, уцѣплюсь за то чтò вы мнѣ подсказываете и закричу во все горло: «Ай, это Смердяковъ, вотъ убiйца!» Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда буду продолжать.

Но прокуроръ не признался. Онъ молчалъ и ждалъ.

— Ошиблись, не закричу на Смердякова! сказалъ Митя.

— И даже не подозрѣваете его вовсе?

— А вы подозрѣваете?

— Подозрѣвали и его.

Митя уткнулся глазами въ полъ.

— Шутки въ сторону, проговорилъ онъ мрачно, — слушайте: Съ самаго начала, вотъ почти еще тогда когда я выбѣжалъ къ вамъ давеча изъ за этой занавѣски, у меня мелькнула ужь эта мысль: «Смердяковъ!» Здѣсь я сидѣлъ за столомъ и кричалъ, что неповиненъ въ крови, а самъ всe думаю: «Смердяковъ!» И не отставалъ Смердяковъ отъ души. Наконецъ теперь подумалъ вдругъ тоже: «Смердяковъ»,

‑ 232 ‑

но лишь на секунду: тотчасъ-же рядомъ подумалъ: «Нѣтъ, не Смердяковъ!» Не его это дѣло, господа!

— Не подозрѣваете-ли вы въ такомъ случаѣ и еще какое другое лицо? осторожно спросилъ было Николай Парѳеновичъ.

— Не знаю, кто или какое лицо, рука небесъ или сатана, но… не Смердяковъ! рѣшительно отрѣзалъ Митя.

— Но почему-же вы такъ твердо и съ такою настойчивостью утверждаете что не онъ?

— По убѣжденiю. По впечатлѣнiю. Потому что Смердяковъ человѣкъ нижайшей натуры и трусъ. Это не трусъ, это совокупленiе всѣхъ трусостей въ мiрѣ вмѣстѣ взятыхъ, ходящее на двухъ ногахъ. Онъ родился отъ курицы. Говоря со мной онъ трепеталъ каждый разъ чтобъ я не убилъ его, тогда какъ я и руки не подымалъ. Онъ падалъ мнѣ въ ноги и плакалъ, онъ цаловалъ мнѣ вотъ эти самые сапоги, буквально, умоляя, чтобъ я его «не пугалъ». Слышите: «Не пугалъ» — чтò это за слово такое? А я его даже дарилъ. Это болѣзненная курица въ падучей болѣзни, со слабымъ умомъ и которую прибьетъ восьмилѣтнiй мальчишка. Развѣ это натура? Не Смердяковъ, господа, да и денегъ не любитъ, подарковъ отъ меня вовсе не бралъ… Да и за чтò ему убивать старика? Вѣдь онъ, можетъ быть, сынъ его, побочный сынъ, знаете вы это?

— Мы слышали эту легенду. Но вѣдь вотъ и вы же сынъ отца вашего, а вѣдь говорили-же всѣмъ сами же вы, что хотѣли убить его.

— Камень въ огородъ! И камень низкiй, скверный! Не боюсь! О, господа, можетъ быть вамъ слишкомъ подло мнѣ же въ глаза говорить это! Потому подло, что я это самъ говорилъ вамъ. Не только хотѣлъ, но и могъ убить, да еще на себя добровольно натащилъ что чуть не убилъ!

‑ 233 ‑

Но вѣдь не убилъ же его, вѣдь спасъ же меня ангелъ хранитель мой, — вотъ этого-то вы и не взяли въ соображенiе… А потому вамъ и подло, подло! Потому что я не убилъ, не убилъ, не убилъ! Слышите, прокуроръ: не убилъ!

Онъ чуть не задохся. Во всe время допроса онъ еще ни разу не былъ въ такомъ волненiи.

— А чтò онъ вамъ сказалъ, господа, Смердяковъ-то? заключилъ онъ вдругъ помолчавъ. — Могу я про это спросить у васъ?

— Вы обо всемъ насъ можете спрашивать, съ холоднымъ и строгимъ видомъ отвѣтилъ прокуроръ, — обо всемъ чтò касается фактической стороны дѣла, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять васъ на каждый вопросъ. Мы нашли слугу Смердякова, о которомъ вы спрашиваете, лежащимъ безъ памяти на своей постели въ чрезвычайно сильномъ, можетъ быть въ десятый разъ сряду повторявшемся припадкѣ падучей болѣзни. Медикъ, бывшiй съ нами, освидѣтельствовавъ больнаго, сказалъ даже намъ, что онъ не доживетъ, можетъ быть, и до утра.

— Ну, въ такомъ случаѣ отца чортъ убилъ! сорвалось вдругъ у Мити, какъ будто онъ даже до сей минуты спрашивалъ всe себя: «Смердяковъ или не Смердяковъ»?

— Мы еще къ этому факту воротимся, порѣшилъ Николай Парѳеновичъ, — теперь же не пожелаете-ли вы продолжать ваше показанiе далѣе.

Митя попросилъ отдохнуть. Ему вѣжливо позволили. Отдохнувъ, онъ сталъ продолжать. Но было ему видимо тяжело. Онъ былъ измученъ, оскорбленъ и потрясенъ нравственно. Къ тому-же прокуроръ, теперь уже точно нарочно, сталъ поминутно раздражать его прицѣпкой къ «мелочамъ». Едва только Митя описалъ, какъ онъ, сидя верхомъ на заборѣ, ударилъ по головѣ пестикомъ вцѣпившагося въ его

‑ 234 ‑

лѣвую ногу Григорiя и затѣмъ тотчасъ-же соскочилъ къ поверженному, какъ прокуроръ остановилъ его и попросилъ описать подробнѣе, какъ онъ сидѣлъ на заборѣ. Митя удивился.

— Ну, вотъ такъ сидѣлъ, верхомъ сидѣлъ, одна нога тамъ, другая тутъ…

— А пестикъ?

— Пестикъ въ рукахъ.

— Не въ карманѣ? Вы это такъ подробно помните? Что-жь, вы сильно размахнулись рукой?

— Должно быть что сильно, а вамъ это зачѣмъ?

— Еслибъ вы сѣли на стулъ точно такъ какъ тогда на заборѣ, и представили-бы намъ наглядно, для уясненiя, какъ и куда размахнулись, въ какую сторону?

— Да ужь вы не насмѣхаетесь-ли надо мной, спросилъ Митя высокомѣрно глянувъ на допрощика, но тотъ не мигнулъ даже глазомъ. Митя судорожно повернулся, сѣлъ верхомъ на стулъ и размахнулся рукой:

— Вотъ какъ ударилъ! Вотъ какъ убилъ! Чего вамъ еще?

— Благодарю васъ. Не потрудитесь-ли вы теперь объяснить: для чего собственно соскочили внизъ, съ какою цѣлью, и чтò собственно имѣя въ виду?

— Ну, чортъ… къ поверженному соскочилъ… Не знаю для чего!

— Бывши въ такомъ волненiи? И убѣгая?

— Да, въ волненiи и убѣгая.

— Помочь ему хотѣли?

— Какое помочь… Да, можетъ и помочь, не помню.

— Не помнили себя? То есть были даже въ нѣкоторомъ безпамятствѣ?

— О, нѣтъ, совсѣмъ не въ безпамятствѣ, всe помню.

‑ 235 ‑

Всe до нитки. Соскочилъ поглядѣть и платкомъ кровь ему обтиралъ.

— Мы видѣли вашъ платокъ. Надѣялись возвратить поверженнаго вами къ жизни?

— Не знаю, надѣялся-ли? Просто убѣдиться хотѣлъ, живъ или нѣтъ.

— А, такъ хотѣли убѣдиться? Ну и чтò-жь?

— Я не медикъ, рѣшить не могъ. Убѣжалъ думая что убилъ, а вотъ онъ очнулся.

— Прекрасно-съ, закончилъ прокуроръ. — Благодарю васъ. Мнѣ только и нужно было. Потрудитесь продолжать далѣе.

Увы, Митѣ и въ голову не пришло разсказать, хотя онъ и помнилъ это, что соскочилъ онъ изъ жалости, и, ставъ надъ убитымъ, произнесъ даже нѣсколько жалкихъ словъ: «попался старикъ, нечего дѣлать, ну и лежи». Прокуроръ же вывелъ лишь одно заключенiе, что соскакивалъ человѣкъ, «въ такой моментъ и въ такомъ волненiи» лишь для того только, чтобы навѣрное убѣдиться: живъ или нѣтъ единственный свидѣтель его преступленiя. И что стало быть какова-же была сила, рѣшимость, хладнокровiе и расчетливость человѣка даже въ такой моментъ… и проч. и проч. Прокуроръ былъ доволенъ: «раздражилъ де болѣзненнаго человѣка «мелочами», онъ и проговорился».

Митя съ мученiемъ продолжалъ далѣе. Но тотчасъ же остановилъ его опять уже Николай Парѳеновичъ:

— Какимъ же образомъ могли вы вбѣжать къ служанкѣ Ѳедосьѣ Марковой, имѣя столь окровавленныя руки и, какъ оказалось потомъ, лицо?

— Да я вовсе тогда и не замѣтилъ что я въ крови! отвѣтилъ Митя.

— Это они правдоподобно, это такъ и бываетъ, переглянулся прокуроръ съ Николаемъ Парѳеновичемъ.

‑ 236 ‑

— Именно не замѣтилъ, это вы прекрасно, прокуроръ, одобрилъ вдругъ и Митя. Но далѣе пошла исторiя внезапнаго рѣшенiя Мити «устраниться» и «пропустить счастливыхъ мимо себя». И онъ уже никакъ не могъ, какъ давеча, рѣшиться вновь разоблачать свое сердце и разсказывать про «царицу души своей». Ему претило предъ этими холодными «впивающимися въ него какъ клопы» людьми. А потому на повторенные вопросы заявилъ кратко и рѣзко:

— Ну и рѣшился убить себя. Зачѣмъ было оставаться жить: это само собой въ вопросъ вскакивало. Явился ея прежнiй, безспорный, ея обидчикъ, но прискакавшiй съ любовью послѣ пяти лѣтъ завершить законнымъ бракомъ обиду. Ну и понялъ, что все для меня пропало… А сзади позоръ, и вотъ эта кровь, кровь Григорiя… Зачѣмъ же жить? Ну и пошелъ выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и къ разсвѣту себѣ пулю въ башку всадить…

— А ночью пиръ горой?

— Ночью пиръ горой. Э, чортъ, господа, кончайте скорѣй. Застрѣлиться я хотѣлъ навѣрно, вотъ тутъ недалеко, за околицей и распорядился бы съ собою часовъ въ пять утра, а въ карманѣ бумажку приготовилъ, у Перхотина написалъ, когда пистолетъ зарядилъ. Вотъ она бумажка, читайте. Не для васъ разсказываю! прибавилъ онъ вдрутъ презрительно. Онъ выбросилъ имъ на столъ бумажку изъ жилетнаго своего кармана; слѣдователи прочли съ любопытствомъ и, какъ водится, прiобщили къ дѣлу.

— А руки все еще не подумали вымыть, даже и входя къ господину Перхотину? Не опасались стало быть подозрѣнiй?

— Какихъ такихъ подозрѣнiй? Подозрѣвай — хоть нѣтъ, всe равно, я бы сюда ускакалъ и въ пять часовъ застрѣлился, и ничего бы не успѣли сдѣлать. Вѣдь еслибы не

‑ 237 ‑

случай съ отцомъ, вѣдь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это чортъ сдѣлалъ, чортъ отца убилъ, черезъ чорта и вы такъ скоро узнали! Какъ сюда-то такъ скоро поспѣли? Диво, фантазiя!

— Господинъ Перхотинъ передалъ намъ, что вы, войдя къ нему, держали въ рукахъ… въ окровавленныхъ рукахъ… ваши деньги… большiя деньги… пачку сторублевыхъ бумажекъ, и что видѣлъ это и служившiй ему мальчикъ!

— Такъ, господа, помнится, что такъ.

— Теперь встрѣчается одинъ вопросикъ. Не можете ли вы сообщить, чрезвычайно мягко началъ Николай Парѳеновичъ, — откуда вы взяли вдругъ столько денегъ, тогда какъ изъ дѣла оказывается по разсчету времени даже что вы не заходили домой?

Прокуроръ немножко поморщился отъ вопроса поставленнаго такъ ребромъ, но не прервалъ Николая Парѳеновича.

— Нѣтъ, не заходилъ домой, отвѣтилъ Митя, повидимому очень спокойно, но глядя въ землю.

— Позвольте же повторить вопросъ въ такомъ случаѣ, какъ-то подползая продолжалъ Николай Парфеновичъ. — Откуда же вы могли разомъ достать такую сумму, когда по собственному признанiю вашему еще въ пять часовъ того дня…

— Нуждался въ десяти рубляхъ и заложилъ пистолеты у Перхотина, потомъ ходилъ къ Хохлаковой за тремя тысячами, а та не дала, и пр. и всякая эта всячина, рѣзко прервалъ Митя, — да, вотъ, господа, нуждался, а тутъ вдругъ тысячи появились, а? Знаете, господа, вѣдь вы оба теперь трусите: а чтò какъ не скажетъ откуда взялъ? Такъ и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, отчеканилъ вдругъ Митя съ чрезвычайною рѣшимостью. Слѣдователи капельку помолчали.

‑ 238 ‑

— Поймите, господинъ Карамазовъ, что намъ это знать существенно необходимо, тихо и смиренно проговорилъ Николай Парѳеновичъ.

— Понимаю, а всетаки не скажу.

Ввязался и прокуроръ и опять напомнилъ, что допрашиваемый, конечно, можетъ не отвѣчать на вопросы, если считаетъ для себя это выгоднѣйшимъ и т. д., но въ видахъ того, какой ущербъ подозрѣваемый можетъ самъ нанести себѣ своимъ умолчанiемъ и особенно въ виду вопросовъ такой важности, которая…

— И такъ далѣе, господа, и такъ далѣе! Довольно, слышалъ эту рацею и прежде! опять оборвалъ Митя, — самъ понимаю какой важности дѣло, и что тутъ самый существенный пунктъ, а всетаки не скажу.

— Вѣдь намъ что-съ, это вѣдь не наше дѣло, а ваше, сами себѣ повредите, нервно замѣтилъ Николай Парѳеновичъ.

— Видите, господа, шутки въ сторону, вскинулся глазами Митя и твердо посмотрѣлъ на нихъ обоихъ. — Я съ самаго начала уже предчувствовалъ, что мы на этомъ пунктѣ сшибемся лбами. Но въ началѣ, когда я давеча началъ показывать, всe это было въ дальнѣйшемъ туманѣ, всe плавало, и я даже былъ такъ простъ, что началъ съ предложенiя «взаимнаго между нами довѣрiя». Теперь самъ вижу, что довѣрiя этого и быть не могло, потому что все же бы мы пришли къ этому проклятому забору! Ну, вотъ и пришли! Нельзя и кончено! Впрочемъ, я вѣдь васъ не виню, нельзя же и вамъ мнѣ вѣрить на слово, я вѣдь это понимаю!

Онъ мрачно замолчалъ.

— А не могли ли бы вы, не нарушая нисколько вашей рѣшимости умолчать о главнѣйшемъ, не могли ли бы

‑ 239 ‑

вы въ тоже время дать намъ хоть малѣйшiй намекъ на то: какiе именно столь сильные мотивы могли бы привести васъ къ умолчанiю въ столь опасный для васъ моментъ настоящихъ показанiй?

Митя грустно и какъ-то задумчиво усмѣхнулся.

— Я гораздо добрѣе чѣмъ вы думаете, господа, я вамъ сообщу почему, и дамъ этотъ намекъ, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тутъ для меня позоръ. Въ отвѣтѣ на вопросъ: откуда взялъ эти деньги заключенъ для меня такой позоръ, съ которымъ не могло бы сравняться даже и убiйство, и ограбленiе отца, еслибъ я его убилъ и ограбилъ. Вотъ почему не могу говорить. Отъ позора не могу. Чтò вы это, господа, записывать хотите?

— Да, мы запишемъ, пролепеталъ Николай Парѳеновичъ.

— Вамъ бы не слѣдовало это записывать, про «позоръ» то. Это я вамъ по добротѣ только души показалъ, а могъ и не показывать, я вамъ, такъ сказать, подарилъ, а вы сейчасъ лыко въ строку. Ну пишите, пишите чтò хотите, презрительно и брезгливо заключилъ онъ, — не боюсь я васъ и… горжусь предъ вами.

— А не скажете ли вы какого бы рода этотъ позоръ? пролепеталъ было Николай Парѳеновичъ.

Прокуроръ ужасно наморщился.

— Ни-ни, c’est fini, не трудитесь. Да и не стòитъ мараться. Ужь и такъ объ васъ замарался. Не стòите вы, ни вы и никто… Довольно, господа, обрываю.

Проговорено было слишкомъ рѣшительно. Николай Парѳеновичъ пересталъ настаивать, но изъ взглядовъ Ипполита Кирилловича мигомъ успѣлъ усмотрѣть, что тотъ еще не теряетъ надежды.

‑ 240 ‑

— Не можете ли по крайней мѣрѣ объявить: какой величины была сумма въ рукахъ вашихъ, когда вы вошли съ ней къ господину Перхотину, то есть сколько именно рублей?

— Не могу и этого объявить.

— Господину Перхотину вы, кажется, заявляли о трехъ тысячахъ, будто бы полученныхъ вами отъ госпожи Хохлаковой?

— Можетъ быть и заявилъ. Довольно, господа, не скажу сколько.

— Потрудитесь въ такомъ случаѣ описать, какъ вы сюда поѣхали и все что вы сдѣлали сюда прiѣхавъ?

— Охъ, объ этомъ спросите всѣхъ здѣшнихъ. А впрочемъ, пожалуй и я разскажу.

Онъ разсказалъ, но мы уже приводить разсказа не будемъ. Разсказывалъ сухо, бѣгло. О восторгахъ любви своей не говорилъ вовсе. Разсказалъ однако какъ рѣшимость застрѣлиться въ немъ прошла «въ виду новыхъ фактовъ». Онъ разсказывалъ не мотивируя, не вдаваясь въ подробности. Да и слѣдователи не очень его на этотъ разъ безпокоили: ясно было, что и для нихъ не въ томъ состоитъ теперь главный пунктъ.

— Мы это всe провѣримъ, ко всему еще возвратимся при допросѣ свидѣтелей, который будетъ, конечно, происходить въ вашемъ присутствiи, заключилъ допросъ Николай Парѳеновичъ. — Теперь же позвольте обратится къ вамъ съ просьбою, выложить сюда на столъ всѣ ваши вещи, находящiяся при васъ, а главное всѣ деньги, какiя только теперь имѣете.

— Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже какъ раньше не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушелъ, на виду сижу. Ну, вотъ онѣ, мои деньги, вотъ считайте, берите, всѣ кажется.

‑ 241 ‑

Онъ вынулъ всe изъ кармановъ, даже мелочь, два двугривенныхъ вытащилъ изъ боковаго жилетнаго кармана. Сосчитали деньги, оказалось восемьсотъ тридцать шесть рублей сорокъ копѣекъ.

— И это всe? спросилъ слѣдователь.

— Всe.

— Вы изволили сказать сейчасъ, дѣлая показанiя ваши, что въ лавкѣ Плотниковыхъ оставили триста рублей, Перхотину дали десять, ямщику двадцать, здѣсь проиграли двѣсти, потомъ…

Николай Парѳеновичъ пересчиталъ все. Митя помогъ охотно. Припомнили и включили въ счетъ всякую копѣйку. Николай Парѳеновичъ бѣгло свелъ итогъ.

— Съ этими восьмьюстами было стало быть всего у васъ первоначально около полутора тысячъ?

— Стало быть, отрѣзалъ Митя.

— Какъ же всѣ утверждаютъ что было гораздо болѣе?

— Пусть утверждаютъ.

— Да и вы сами утверждали.

— И я самъ утверждалъ.

— Мы еще провѣримъ все это свидѣтельствами еще не спрошенныхъ другихъ лицъ; о деньгахъ вашихъ не безпокойтесь, онѣ сохранятся гдѣ слѣдуетъ и окажутся къ вашимъ услугамъ по окончанiи всего… начавшагося… если окажется или, такъ сказать, докажется что вы имѣете на нихъ неоспоримое право. Ну-съ, а теперь…

Николай Парѳеновичъ вдругъ всталъ и твердо объявилъ Митѣ, что «принужденъ и долженъ» учинить самый подробный и точнѣйшiй осмотръ «какъ платья вашего, такъ и всего»…

— Извольте, господа, всѣ карманы выверну если хотите.

‑ 242 ‑

И онъ дѣйствительно принялся было вывертывать карманы.

— Необходимо будетъ даже снять одежду.

— Какъ? Раздѣться? Фу чортъ! Да обыщите такъ! Нельзя-ли такъ?

— Ни за чтò нельзя, Дмитрiй Ѳедоровичъ. Надо одежду снять.

— Какъ хотите, мрачно подчинился Митя, — только пожалуста не здѣсь, а за занавѣсками. Кто будетъ осматривать?

— Конечно за занавѣсками, въ знакъ согласiя наклонилъ голову Николай Парѳеновичъ. Личико его изобразило особенную даже важность.

VI.

Прокуроръ поймалъ Митю.

Началось нѣчто совсѣмъ для Мити неожиданное и удивительное. Онъ ни за чтò бы не могъ прежде, даже за минуту предъ симъ, предположить чтобы такъ могъ кто нибудь обойтись съ нимъ, съ Митей Карамазовымъ! Главное, явилось нѣчто унизительное, а съ ихъ стороны «высокомѣрное и къ нему презрительное». Еще ничего бы снять сюртукъ, но его попросили раздѣться и далѣе. И не то что попросили, а въ сущности приказали; онъ это отлично понялъ. Изъ гордости и презрѣнiя онъ подчинился вполнѣ, безъ словъ. За занавѣску вошли кромѣ Николая Парѳеновича, и прокуроръ, присутствовали и нѣсколько мужиковъ, «конечно для силы,» подумалъ Митя, «а можетъ и еще для чего-нибудь».

— Чтò-жь, неужели и рубашку снимать? рѣзко спросилъ

‑ 243 ‑

было онъ, но Николай Парѳеновичъ ему не отвѣтилъ: онъ вмѣстѣ съ прокуроромъ былъ углубленъ въ разсматриванiе сюртука, панталонъ, жилета и фуражки, и видно было что оба они очень заинтересовались осмотромъ: «Совсѣмъ не церемонятся,» мелькнуло у Мити, «даже вѣжливости необходимой не наблюдаютъ.»

— Я васъ спрашиваю во второй разъ: надо или нѣтъ снимать рубашку? проговорилъ онъ еще рѣзче и раздражительнѣе.

— Не безпокойтесь, мы васъ увѣдомимъ, какъ-то начальственно даже отвѣтилъ Николай Парѳеновичъ. По крайней мѣрѣ Митѣ такъ показалось.

Между слѣдователемъ и прокуроромъ шло между тѣмъ заботливое совѣщанiе въ полголоса. Оказались на сюртукѣ, особенно на лѣвой полѣ, сзади, огромныя пятна крови, засохшiя, заскорузлыя и не очень еще размятыя. На панталонахъ тоже. Николай Парѳеновичъ, кромѣ того, собственноручно, въ присутствiи понятыхъ, прошелъ пальцами по воротнику, по обшлагамъ и по всѣмъ швамъ сюртука и панталонъ, очевидно чего-то отыскивая, — конечно денегъ. Главное, не скрывали отъ Мити подозрѣнiй что онъ могъ и способенъ былъ зашить деньги въ платье. «Это ужь прямо какъ съ воромъ, а не какъ съ офицеромъ,» проворчалъ онъ про себя. Сообщали же другъ другу мысли свои при немъ до странности откровенно. Напримѣръ, письмоводитель, очутившiйся тоже за занавѣской, суетившiйся и прислуживавшiй, обратилъ вниманiе Николая Парѳеновича на фуражку, которую тоже ощупали: «Помните Гриденку писаря-съ, замѣтилъ письмоводитель: лѣтомъ жалованье ѣздилъ получать на всю канцелярiю, а вернувшись, заявилъ, что потерялъ въ пьяномъ видѣ, — такъ гдѣ же нашли? Вотъ въ этихъ самыхъ кантикахъ, въ фуражкѣ-съ, сторублевыя

‑ 244 ‑

были свернуты трубочками-съ и въ кантики зашиты.» Фактъ съ Гриденкой очень помнили и слѣдователь и прокуроръ, а потому и Митину фуражку отложили и рѣшили что все это надо будетъ потомъ пересмотрѣть серiозно, да и все платье.

— Позвольте, вскрикнулъ вдругъ Николай Парѳеновичъ, замѣтивъ ввернутый внутрь правый обшлагъ праваго рукава рубашки Мити, весь залитый кровью, — позвольте-съ, это какъ-же, кровь?

— Кровь, отрѣзалъ Митя.

— То есть это какая же-съ… и почему ввернуто внутрь рукава?

Митя разсказалъ какъ онъ запачкалъ обшлагъ, возясь съ Григорiемъ, и ввернулъ его внутрь еще у Перхотина, когда мылъ у него руки.

— Рубашку вашу тоже придется взять, это очень важно… для вещественныхъ доказательствъ. Митя покраснѣлъ и разсвирѣпѣлъ.

— Что жь мнѣ голымъ оставаться! крикнулъ онъ.

— Не безпокойтесь… Мы какъ нибудь поправимъ это, а пока потрудитесь снять и носки.

— Вы не шутите? Это дѣйствительно такъ необходимо? сверкнулъ глазами Митя.

— Намъ не до шутокъ, строго отпарировалъ Николай Парѳеновичъ.

— Что жь, если надо… я… забормоталъ Митя и, сѣвъ на кровать, началъ снимать носки. Ему было нестерпимо конфузно: всѣ одѣты, а онъ раздѣтъ и, странно это, — раздѣтый, онъ какъ бы и самъ почувствовалъ себя предъ ними виноватымъ, и главное, самъ былъ почти согласенъ что дѣйствительно вдругъ сталъ всѣхъ ихъ ниже и что теперь они уже имѣютъ полное право его презирать. «Коли

‑ 245 ‑

всѣ раздѣты, такъ не стыдно, а одинъ раздѣтъ, а всѣ смотрятъ — позоръ!» мелькало опять и опять у него въ умѣ: «Точно во снѣ, я во снѣ иногда такiе позоры надъ собою видывалъ.» Но снять носки ему было даже мучительно: они были очень не чисты, да и нижнее бѣлье тоже, и теперь это всѣ увидали. А главное, онъ самъ не любилъ свои ноги, почему-то всю жизнь находилъ свои большiе пальцы на обѣихъ ногахъ уродливыми, особенно одинъ грубый, плоскiй, какъ-то загнувшiйся внизъ ноготь на правой ногѣ, и вотъ теперь всѣ они увидятъ. Отъ нестерпимаго стыда онъ вдругъ сталъ еще болѣе и уже нарочно грубъ. Онъ самъ сорвалъ съ себя рубашку.

— Не хотите-ли и еще гдѣ поискать, если вамъ не стыдно?

— Нѣтъ-съ, пока не надо.

— Чтò жь мнѣ такъ и оставаться голымъ? свирѣпо прибавилъ онъ.

— Да, это пока необходимо…. Потрудитесь пока здѣсь присѣсть, можете взять съ кровати одѣяло и завернуться а я…. я это всe улажу.

Всѣ вещи показали понятымъ, составили актъ осмотра и наконецъ Николай Парѳеновичъ вышелъ, а платье вынесли за нимъ. Ипполитъ Кирилловичъ тоже вышелъ. Остались съ Митей одни мужики и стояли молча, не спуская съ него глазъ. Митя завернулся въ одѣяло, ему стало холодно. Голыя ноги его торчали наружу и онъ все никакъ не могъ такъ напялить на нихъ одѣяло, чтобъ ихъ закрыть. Николай Парѳеновичъ что-то долго не возвращался, «истязательно долго,» «за щенка меня почитаетъ», скрежеталъ зубами Митя. «Эта дрянь прокуроръ тоже ушелъ, вѣрно изъ презрѣнiя, гадко стало смотрѣть на голаго». Митя все таки полагалъ что платье его тамъ гдѣ-то осмотрятъ и

‑ 246 ‑

принесутъ обратно. Но каково же было его негодованiе, когда Николай Парѳеновичъ вдругъ воротился совсѣмъ съ другимъ платьемъ, которое несъ за нимъ мужикъ.

— Ну, вотъ вамъ и платье, развязно проговорилъ онъ, повидимому очень довольный успѣхомъ своего хожденiя. — Это господинъ Калгановъ жертвуетъ на сей любопытный случай, равно какъ и чистую вамъ рубашку. Съ нимъ все это къ счастiю какъ разъ оказалось въ чемоданѣ. Нижнее бѣлье и носки можете сохранить свои.

Митя страшно вскипѣлъ:

— Не хочу чужаго платья! грозно закричалъ онъ, — давайте мое!

— Невозможно.

— Давайте мое, къ чорту Калганова, и его платье и его самого!

Его долго уговаривали. Кое какъ однако успокоили. Ему внушили что платье его, какъ запачканное кровью, должно «примкнуть къ собранiю вещественныхъ доказательствъ,» оставить же его на немъ они теперь «не имѣютъ даже и права…. въ видахъ того чѣмъ можетъ окончиться дѣло». Митя кое-какъ наконецъ это понялъ. Онъ мрачно замолчалъ и сталъ спѣша одѣваться. Замѣтилъ только, надѣвая платье, что оно богаче его стараго платья и что онъ бы не хотѣлъ «пользоваться». Кромѣ того «унизительно узко. Шута что ли я гороховаго долженъ въ немъ разыгрывать.... къ вашему наслажденiю!»

Ему опять внушили что онъ и тутъ преувеличиваетъ, что господинъ Калгановъ, хоть и выше его ростомъ, но лишь немного, и развѣ только вотъ панталоны выйдутъ длинноваты. Но сюртукъ оказался дѣйствительно узокъ въ плечахъ:

— Чортъ возьми, и застегнуться трудно, заворчалъ

‑ 247 ‑

снова Митя, — сдѣлайте одолженiе, извольте отъ меня сей же часъ передать господину Калганову, что не я просилъ у него его платья, и что меня самого перерядили въ шута.

— Онъ это очень хорошо понимаетъ и сожалѣетъ…. то есть не о платьѣ своемъ сожалѣетъ, а собственно обо всемъ этомъ случаѣ…. промямлилъ было Николай Парѳеновичъ.

— Наплевать на его сожалѣнiе! Ну куда теперь? Или всe здѣсь сидѣть?

Его попросили выйти опять въ «ту комнату». Митя вышелъ хмурый отъ злобы и стараясь ни на кого не глядѣть. Въ чужомъ платьѣ онъ чувствовалъ себя совсѣмъ опозореннымъ, даже предъ этими мужиками и Трифономъ Борисовичемъ, лицо котораго вдругъ зачѣмъ-то мелькнуло въ дверяхъ и исчезло: «На ряженаго заглянуть приходилъ,» подумалъ Митя. Онъ усѣлся на своемъ прежнемъ стулѣ. Мерещилось ему что-то кошмарное и нелѣпое, казалось ему что онъ не въ своемъ умѣ.

— Ну что-жь теперь, пороть розгами что ли меня начнете, вѣдь больше-то ничего не осталось, заскрежеталъ онъ, обращаясь къ прокурору. Къ Николаю Парѳеновичу онъ и повернуться уже не хотѣлъ, какъ бы и говорить съ нимъ не удостоивая. «Слишкомъ ужь пристально мои носки осматривалъ, да еще велѣлъ, подлецъ, выворотить, это онъ нарочно чтобы выставить всѣмъ какое у меня грязное бѣлье!»

— Да вотъ придется теперь перейти къ допросу свидѣтелей, произнесъ Николай Парѳеновичъ, какъ бы въ отвѣтъ на вопросъ Дмитрiя Ѳедоровича.

— Да-съ, вдумчиво проговорилъ прокуроръ, тоже какъ бы что-то соображая.

— Мы, Дмитрiй Ѳедоровичъ, сдѣлали чтò могли въ вашихъ же интересахъ, продолжалъ Николай Парѳеновичъ, —

‑ 248 ‑

но, получивъ столь радикальный съ вашей стороны отказъ разъяснить намъ на счетъ происхожденiя находившейся при васъ суммы, мы, въ данную минуту….

— Это изъ чего у васъ перстень? перебилъ вдругъ Митя, какъ бы выходя изъ какой-то задумчивости и указывая пальцемъ на одинъ изъ трехъ большихъ перстней украшавшихъ правую ручку Николая Парѳеновича.

— Перстень? переспросилъ съ удивленiемъ Николай Парѳеновичъ.

— Да, вотъ этотъ…. вотъ на среднемъ пальцѣ, съ жилочками, какой это камень? какъ то раздражительно словно упрямый ребенокъ настаивалъ Митя.

— Это дымчатый топазъ, улыбнулся Николай Парѳеновичъ, — хотите посмотрѣть, я сниму….

— Нѣтъ, нѣтъ не снимайте! свирѣпо крикнулъ Митя вдругъ опомнившись и озлившись на себя самого, — не снимайте, не надо…. Чортъ…. Господа, вы огадили мою душу! Неужели вы думаете что я сталъ бы скрывать отъ васъ, если бы въ самомъ дѣлѣ убилъ отца, вилять, лгать и прятаться? Нѣтъ, не таковъ Дмитрiй Карамазовъ, онъ бы этого не вынесъ, и еслибъ я былъ виновенъ, клянусь, не ждалъ бы вашего сюда прибытiя и восхода солнца, какъ намѣревался сначала, а истребилъ бы себя еще прежде, еще не дожидаясь разсвѣта! Я чувствую это теперь по себѣ. Я въ двадцать лѣтъ жизни не научился бы столькому сколько узналъ въ эту проклятую ночь!… И таковъ ли, таковъ ли былъ бы я въ эту ночь, и въ эту минуту теперь, сидя съ вами, — такъ ли бы я говорилъ, такъ ли двигался, такъ ли бы смотрѣлъ на васъ и на мiръ, если бы въ самомъ дѣлѣ былъ отцеубiйцей, когда даже нечаянное это убiйство Григорiя не давало мнѣ покоя всю ночь, — не отъ страха, о! не отъ одного только страха вашего наказанiя! Позоръ!

‑ 249 ‑

И вы хотите чтобъ я такимъ насмѣшникамъ какъ вы, ничего не видящимъ и ничему не вѣрящимъ, слѣпымъ кротамъ и насмѣшникамъ сталъ открывать и разсказывать еще новую подлость мою, еще новый позоръ, хотя бы это и спасло меня отъ вашего обвиненiя? Да лучше въ каторгу! Тотъ который отперъ къ отцу дверь и вошелъ этою дверью, тотъ и убилъ его, тотъ и обокралъ. Кто онъ — я теряюсь и мучаюсь, но это не Дмитрiй Карамазовъ, знайте это, и вотъ всe что я могу вамъ сказать, и довольно, не приставайте… Ссылайте, казните, но не раздражайте меня больше. Я замолчалъ. Зовите вашихъ свидѣтелей!

Митя проговорилъ свой вназапный монологъ какъ бы совсѣмъ уже рѣшившись впредь окончательно замолчать. Прокуроръ всe время слѣдилъ за нимъ и, только что онъ замолчалъ, съ самымъ холоднымъ и съ самымъ спокойнымъ видомъ вдругъ проговорилъ точно самую обыкновенную вещь:

— Вотъ именно по поводу этой отворенной двери, о которой вы сейчасъ упомянули, мы, и какъ разъ кстати, можемъ сообщить вамъ, именно теперь, одно чрезвычайно любопытное и въ высшей степени важное, для васъ и для насъ, показанiе раненаго вами старика Григорiя Васильева. Онъ ясно и настойчиво передалъ намъ очнувшись, на разспросы наши, что въ то еще время, когда, выйдя на крыльцо и заслышавъ въ саду нѣкоторый шумъ, онъ рѣшился войти въ садъ чрезъ калитку, стоявшую отпертою, то, войдя въ садъ, еще прежде чѣмъ замѣтилъ васъ въ темнотѣ убѣгающаго, какъ вы сообщили уже намъ, отъ отвореннаго окошка, въ которомъ видѣли вашего родителя, онъ, Григорiй, бросивъ взглядъ налѣво и замѣтивъ дѣйствительно это отворенное окошко, замѣтилъ въ тоже время, гораздо ближе къ себѣ, и настежь отворенную дверь, про которую вы заявили что она все время, какъ вы были въ

‑ 250 ‑

саду, оставалась запертою. Не скрою отъ васъ, что самъ Васильевъ твердо заключаетъ и свидѣтельствуетъ, что вы должны были выбѣжать изъ двери, хотя конечно онъ своими глазами и не видалъ какъ вы выбѣгали, запримѣтивъ васъ въ первый моментъ уже въ нѣкоторомъ отъ себя отдаленiи, среди сада, убѣгающаго къ сторонѣ забора….

Митя еще съ половины рѣчи вскочилъ со стула.

— Вздоръ! завопилъ онъ вдругъ въ изступленiи, — наглый обманъ! Онъ не могъ видѣть отворенную дверь, потому что она была тогда заперта…. Онъ лжетъ!

— Долгомъ считаю вамъ повторить что показанiе его твердое. Онъ не колеблется. Онъ стоитъ на немъ. Мы нѣсколько разъ его переспрашивали.

— Именно, я нѣсколько разъ переспрашивалъ! съ жаромъ подтвердилъ и Николай Парѳеновичъ.

— Неправда, неправда! Это или клевета на меня или галюцинацiя сумасшедшаго, продолжалъ кричать Митя:— просто за просто въ бреду, въ крови, отъ раны, ему померещилось когда очнулся…. Вотъ онъ и бредитъ.

— Да-съ, но вѣдь замѣтилъ онъ отпертую дверь не когда очнулся отъ раны, а еще прежде того, когда только онъ входилъ въ садъ изъ флигеля.

— Да неправда же, неправда, это не можетъ быть! Это онъ со злобы на меня клевещетъ… Онъ не могъ видѣть…. Я не выбѣгалъ изъ двери, задыхался Митя.

Прокуроръ повернулся къ Николаю Парѳеновичу и внушительно проговорилъ ему:

— Предъявите.

— Знакомъ вамъ этотъ предметъ? выложилъ вдругъ Николай Парѳеновичъ на столъ большой, изъ толстой бумаги, канцелярскаго размѣра конвертъ, на которомъ виднѣлись еще три сохранившiяся печати. Самый же конвертъ

‑ 251 ‑

былъ пустъ и съ одного бока разорванъ. Митя выпучилъ на него глаза.

— Это... это отцовскiй стало быть конвертъ, пробормоталъ онъ, — тотъ самый въ которомъ лежали эти три тысячи…. и, если надпись, позвольте: «Цыпленочку»…. вотъ: три тысячи, — вскричалъ онъ, — три тысячи, видите?

— Какже-съ, видимъ, но мы денегъ уже въ немъ не нашли, онъ былъ пустой и валялся на полу, у кровати, за ширмами.

Нѣсколько секундъ Митя стоялъ какъ ошеломленный.

— Господа, это Смердяковъ! закричалъ онъ вдругъ изо всей силы, — это онъ убилъ, онъ ограбилъ! Только онъ одинъ и зналъ гдѣ спрятанъ у старика конвертъ... Это онъ, теперь ясно!

— Но вѣдь и вы же знали про конвертъ и о томъ что онъ лежитъ подъ подушкой.

— Никогда не зналъ: я и не видѣлъ никогда его вовсе, въ первый разъ теперь вижу, а прежде только отъ Смердякова слышалъ... Онъ одинъ зналъ гдѣ у старика спрятано, а я не зналъ... совсѣмъ задыхался Митя.

— И однако жь вы сами показали намъ давеча что конвертъ лежалъ у покойнаго родителя подъ подушкой. Вы именно сказали что подъ подушкой, стало быть знали же гдѣ лежалъ.

— Мы такъ и записали! подтвердилъ Николай Парѳеновичъ.

— Вздоръ, нелѣпость! Я совсѣмъ не зналъ что подъ подушкой. Да можетъ быть вовсе и не подъ подушкой... Я наобумъ сказалъ что подъ подушкой... Чтò Смердяковъ говоритъ? Вы его спрашивали гдѣ лежалъ? Чтò Смердяковъ говоритъ? Это главное... А я нарочно налгалъ на себя... Я вамъ совралъ не думавши что лежалъ подъ подушкой, а

‑ 252 ‑

вы теперь... Ну знаете, сорвется съ языка и соврешь. А зналъ одинъ Смердяковъ, только одинъ Смердяковъ и никто больше!… Онъ и мнѣ не открылъ гдѣ лежитъ! Но это онъ, это онъ; это несомнѣнно онъ убилъ, это мнѣ теперь ясно какъ свѣтъ, восклицалъ всe болѣе и болѣе въ изступленiи Митя, безсвязно повторяясь, горячась и ожесточаясь. — Поймите вы это и арестуйте его скорѣе, скорѣй... Онъ именно убилъ когда я убѣжалъ и когда Григорiй лежалъ безъ чувствъ, это теперь ясно... Онъ подалъ знаки и отецъ ему отперъ... Потому что только онъ одинъ и зналъ знаки, а безъ знаковъ отецъ бы никому не отперъ...

— Но опять вы забываете то обстоятельство, всe также сдержанно, но какъ бы уже торжествуя замѣтилъ прокуроръ, — что знаковъ и подавать было не надо если дверь уже стояла отпертою, еще при васъ, еще когда вы находились въ саду…

— Дверь, дверь, бормоталъ Митя и безмолвно уставился на прокурора, онъ въ безсилiи опустился опять на стулъ. Всѣ замолчали.

— Да, дверь!… Это фантомъ! Богъ противъ меня! воскликнулъ онъ, совсѣмъ уже безъ мысли глядя предъ собою.

— Вотъ видите, важно проговорилъ прокуроръ, — и посудите теперь сами, Дмитрiй Ѳедоровичъ: съ одной стороны это показанiе объ отворенной двери, изъ которой вы выбѣжали, подавляющее васъ и насъ. Съ другой стороны — непонятное, упорное и почти ожесточенное умолчанiе ваше на счетъ происхожденiя денегъ вдругъ появившихся въ вашихъ рукахъ, тогда какъ еще за три часа до этой суммы вы, по собственному показанiю, заложили пистолеты ваши чтобы получить только десять рублей! Въ виду всего этого рѣшите сами: чему же намъ вѣрить и на чемъ остановиться? И не

‑ 253 ‑

претендуйте на насъ что мы «холодные циники и насмѣшливые люди», которые не въ состоянiи вѣрить благороднымъ порывамъ вашей души…. Вникните напротивъ и въ наше положенiе….

Митя былъ въ невообразимомъ волненiи, онъ поблѣднѣлъ.

— Хорошо! воскликнулъ онъ вдругъ, — я открою вамъ мою тайну, открою откуда взялъ деньги!… Открою позоръ, чтобы не винить потомъ ни васъ, ни себя…

— И повѣрьте, Дмитрiй Ѳедоровичъ, какимъ-то умиленно радостнымъ голоскомъ подхватилъ Николай Парѳеновичъ, — что всякое искреннее и полное сознанiе ваше, сдѣланное именно въ теперешнюю минуту, можетъ впослѣдствiи повлiять къ безмѣрному облегченiю участи вашей и даже, кромѣ того…

Но прокуроръ слегка толкнулъ его подъ столомъ и тотъ успѣлъ во время остановиться. Митя правда его и не слушалъ.

VII.

Великая тайна Мити. Освистали.

— Господа, началъ онъ все въ томъ же волненiи, — эти деньги… я хочу признаться вполнѣ…. эти деньги были мои.

У прокурора и слѣдователя даже лица вытянулись, не того совсѣмъ они ожидали.

— Какъ же ваши, пролепеталъ Николай Парѳеновичъ, — тогда какъ еще въ пять часовъ дня, по собственному признанiю вашему….

— Э, къ чорту пять часовъ того дня и собственное

‑ 254 ‑

признанiе мое, не въ томъ теперь дѣло! Эти деньги были мои, мои, то есть краденыя мои… не мои то есть, а краденыя, мною украденныя, и ихъ было полторы тысячи, и онѣ были со мной, все время со мной….

— Да откуда же вы ихъ взяли?

— Съ шеи, господа, взялъ, съ шеи, вотъ съ этой самой моей шеи.... Здѣсь онѣ были у меня на шеѣ, зашиты въ тряпку и висѣли на шеѣ, уже давно, уже мѣсяцъ какъ я ихъ на шеѣ со стыдомъ и съ позоромъ носилъ!

— Но у кого же вы ихъ…. присвоили?

— Вы хотѣли сказать «украли»? Говорите теперь слова прямо. Да, я считаю что я ихъ всe равно что укралъ, а если хотите, дѣйствительно «присвоилъ». Но по моему укралъ. А вчера вечеромъ такъ ужь совсѣмъ укралъ.

— Вчера вечеромъ? Но вы сейчасъ сказали что ужь мѣсяцъ какъ ихъ… достали!

— Да, но не у отца, не у отца, не безпокойтесь, не у отца укралъ, а у ней. Дайте разсказать и не перебивайте. Это вѣдь тяжело. Видите: мѣсяцъ назадъ призываетъ меня Катерина Ивановна Верховцева, бывшая невѣста моя… Знаете вы ее?

— Какже-съ, помилуйте.

— Знаю что знаете. Благороднѣйшая душа, благороднѣйшая изъ благородныхъ, но меня ненавидѣвшая давно уже, о, давно, давно…. и заслуженно, заслуженно ненавидѣвшая!

— Катерина Ивановна? съ удивленiемъ переспросилъ слѣдователь. Прокуроръ тоже ужасно уставился.

— О, не произносите имени ея всуе! Я подлецъ что ее вывожу. Да, я видѣлъ что она меня ненавидѣла…. давно…. съ самаго перваго раза, съ самаго того у меня на квартирѣ еще тамъ…. Но довольно, довольно, это вы даже и знать недостойны, это не надо вовсе…. А надо лишь

‑ 255 ‑

то что она призвала меня мѣсяцъ назадъ, выдала мнѣ три тысячи чтобъ отослать своей сестрѣ и еще одной родственницѣ въ Москву (и какъ будто сама не могла послать!), а я…. это было именно въ тотъ роковой часъ моей жизни, когда я…. ну однимъ словомъ когда я только что полюбилъ другую, ее, теперешнюю, вонъ она у васъ теперь тамъ внизу сидитъ, Грушеньку…. я схватилъ ее тогда сюда въ Мокрое и прокутилъ здѣсь въ два дня половину этихъ проклятыхъ трехъ тысячъ, т. е. полторы тысячи, а другую половину удержалъ на себѣ. Ну вотъ эти полторы тысячи, которыя я удержалъ, я и носилъ съ собой не шеѣ, вмѣсто ладонки, а вчера распечаталъ и прокутилъ. Сдача въ восемьсотъ рублей у васъ теперь въ рукахъ, Николай Парѳеновичъ, это сдача со вчерашнихъ полутора тысячъ.

— Позвольте, какъ же это, вѣдь вы прокутили тогда здѣсь мѣсяцъ назадъ три тысячи, а не полторы, всѣ это знаютъ?

— Кто-жь это знаетъ? Кто считалъ? Кому я давалъ считать?

— Помилуйте, да вы сами говорили всѣмъ, что прокутили тогда ровно три тысячи.

— Правда, говорилъ, всему городу говорилъ, и весь городъ говорилъ, и всѣ такъ считали, и здѣсь, въ Мокромъ, также всѣ считали что три тысячи. Только всетаки я прокутилъ не три, а полторы тысячи, а другiя полторы зашилъ въ ладонку; вотъ какъ дѣло было, господа, вотъ откуда эти вчерашнiя деньги…

— Это почти чудесно… пролепеталъ Николай Парѳеновичъ.

— Позвольте спросить, проговорилъ наконецъ прокуроръ, — не объявляли-ли вы хоть кому нибудь объ этомъ обстоятельствѣ прежде… то есть, что полторы эти тысячи оставили тогда же, мѣсяцъ назадъ, при себѣ?

‑ 256 ‑

— Никому не говорилъ.

— Это странно. Неужели такъ-таки совсѣмъ никому?

— Совсѣмъ никому. Никому и никому.

— Но почему же такое умолчанiе? Чтò побудило васъ сдѣлать изъ этого такой секретъ? Я объяснюсь точнѣе: вы обьявили намъ наконецъ вашу тайну, по словамъ вашимъ столь «позорную», хотя въ сущности — то есть, конечно, лишь относительно говоря — этотъ поступокъ, то есть именно присвоенiе чужихъ трехъ тысячъ рублей, и безъ сомнѣнiя, лишь временное — поступокъ этотъ, на мой взглядъ по крайней мѣрѣ, есть лишь въ высшей степени поступокъ легкомысленный, но не столь позорный, принимая кромѣ того во вниманiе и вашъ характеръ… Ну, положимъ, даже и зазорный, въ высшей степени поступокъ, я согласенъ, но зазорный, всe же не позорный… То есть я веду собственно къ тому, что про растраченныя вами эти три тысячи отъ госпожи Верховцевой уже многiе догадывались въ этотъ мѣсяцъ и безъ вашего признанiя, я слышалъ эту легенду самъ… Михаилъ Макаровичъ, напримѣръ, тоже слышалъ. Такъ что наконецъ это почти уже не легенда, а сплетня всего города. Къ тому же есть слѣды, что и вы сами, если не ошибаюсь, кому-то признавались въ этомъ, то есть именно что деньги эти отъ госпожи Верховцевой… А потому и удивляетъ меня слишкомъ, что вы придавали до сихъ поръ, то есть до самой настоящей минуты такую необычайную тайну этимъ отложеннымъ, по вашимъ словамъ, полутора тысячамъ, сопрягая съ вашею тайной этою какой-то даже ужасъ… Невѣроятно чтобы подобная тайна могла стòить вамъ столькихъ мученiй къ признанiю… потому что вы кричали сейчасъ даже, что лучше на каторгу чѣмъ признаться…

Прокуроръ замолкъ. Онъ разгорячился. Онъ не скрывалъ

‑ 257 ‑

своей досады, почти злобы, и выложилъ все накопившееся, даже не заботясь о красотѣ слога, то есть безсвязно и почти сбивчиво.

— Не въ полутора тысячахъ заключался позоръ, а въ томъ, что эти полторы тысячи я отдѣлилъ отъ тѣхъ трехъ тысячъ, твердо произнесъ Митя.

— Но чтò же, раздражительно усмѣхнулся прокуроръ, — чтò именно въ томъ позорнаго, что уже отъ взятыхъ зазорно, или, если сами желаете, то и позорно, трехъ тысячъ вы отдѣлили половину по своему усмотрѣнiю? Важнѣе то, что вы три тысячи присвоили, а не то какъ съ ними распорядились. Кстати, почему вы именно такъ распорядились, то есть отдѣлили эту половину? Для чего, для какой цѣли такъ сдѣлали, можете это намъ объяснить?

— О, господа, да въ цѣли-то и вся сила! воскликнулъ Митя:— отдѣлилъ по подлости, то есть по разсчету, ибо разсчетъ въ этомъ случаѣ и есть подлость… И цѣлый мѣсяцъ продолжалась эта подлость!

— Непонятно.

— Удивляюсь вамъ. А впрочемъ, объяснюсь еще, дѣйствительно, можетъ быть непонятно. Видите, слѣдите за мной: Я присвояю три тысячи, ввѣренныя моей чести, кучу на нихъ, прокутилъ всѣ, на утро являюсь къ ней и говорю: «Катя, виноватъ, я прокутилъ твои три тысячи»— ну чтò, хорошо? Нѣтъ, не хорошо, — безчестно и малодушно, звѣрь и до звѣрства не умѣющiй сдержать себя человѣкъ, такъ ли, такъ ли? Но всe же не воръ? Не прямой же вѣдь воръ, не прямой, согласитесь! Прокутилъ, но не укралъ! Теперь второй, еще выгоднѣйшiй случай, слѣдите за мной, а то я пожалуй опять собьюсь — какъ-то голова кружится, — итакъ второй случай: прокучиваю я здѣсь только полторы тысячи изъ трехъ, то есть половину. На другой день прихожу

‑ 258 ‑

къ ней и приношу эту половину: «Катя, возьми отъ меня, мерзавца и легкомысленнаго подлеца, эту половину, потому что половину я прокутилъ, прокучу стало быть и эту, такъ чтобы отъ грѣха долой!» Ну какъ въ такомъ случаѣ? Все чтò угодно, и звѣрь и подлецъ, но уже не воръ, не воръ окончательно, ибо, еслибъ воръ, то навѣрно бы не принесъ назадъ половину сдачи, а присвоилъ бы и ее. Тутъ же она видитъ, что коль скоро принесъ половину, то донесетъ и остальныя, то есть прокученныя, всю жизнь искать будетъ, работать будетъ, но найдетъ и отдастъ. Такимъ образомъ, подлецъ, но не воръ, не воръ, какъ хотите, не воръ!

— Положимъ что есть нѣкоторая разница, холодно усмѣхнулся прокуроръ. — Но странно всетаки что вы видите въ этомъ такую роковую уже разницу.

— Да, вижу такую роковую разницу! Подлецомъ можетъ быть всякiй, да и есть, пожалуй, всякiй, но воромъ можетъ быть не всякiй, а только архиподлецъ. Ну да я тамъ этимъ тонкостямъ не умѣю.... А только воръ подлѣе подлеца, вотъ мое убѣжденiе. Слушайте: я ношу деньги цѣлый мѣсяцъ на себѣ, завтра же я могу рѣшиться ихъ отдать, и я уже не подлецъ, но рѣшиться-то я не могу, вотъ чтò, хотя и каждый день рѣшаюсь, хотя и каждый день толкаю себя: «рѣшись, рѣшись подлецъ», и вотъ весь мѣсяцъ не могу рѣшиться, вотъ чтò! Чтò, хорошо по вашему, хорошо?

— Положимъ не такъ хорошо, это я отлично могу понять и въ этомъ я не спорю, сдержанно отвѣтилъ прокуроръ. — Да и вообще отложимъ всякое препиранiе объ этихъ тонкостяхъ и различiяхъ, а вотъ опять-таки еслибы вамъ угодно было перейти къ дѣлу. А дѣло именно въ томъ, что вы еще не изволили намъ объяснить, хотя мы и спрашивали: для чего первоначально сдѣлали такое раздѣленiе въ

‑ 259 ‑

этихъ трехъ тысячахъ, то есть одну половину прокутили, а другую припрятали? Именно для чего собственно припрятали, на что хотѣли собственно эти отдѣленныя полторы тысячи употребить? Я на этомъ вопросѣ настаиваю, Дмитрiй Ѳедоровичъ.

— Ахъ да, и въ самомъ дѣлѣ! вскричалъ Митя, ударивъ себя по лбу, — простите, я васъ мучаю, а главнаго и не объясняю, а то бы вы въ мигъ поняли, ибо въ цѣли-то, въ цѣли-то этой и позоръ! Видите, тутъ все этотъ старикъ, покойникъ, онъ все Аграфену Александровну смущалъ, а я ревновалъ, думалъ тогда что она колеблется между мною и имъ: вотъ и думаю каждый день: чтò если вдругъ съ ея стороны рѣшенiе, чтò если она устанетъ меня мучить, и вдругъ скажетъ мнѣ: «тебя люблю, а не его, увози меня на край свѣта.» А у меня всего два двугривенныхъ; съ чѣмъ увезешь, что тогда дѣлать, — вотъ и пропалъ. Я вѣдь ее тогда не зналъ и не понималъ, я думалъ что ей денегъ надо и что нищеты моей она мнѣ не проститъ. И вотъ я ехидно отсчитываю половину отъ трехъ тысячъ и зашиваю иглой хладнокровно, зашиваю съ разсчетомъ, еще до пьянства зашиваю, а потомъ, какъ ужь зашилъ, на остальную половину ѣду пьянствовать! Нѣтъ-съ, это подлость! Поняли теперь?

Прокуроръ громко разсмѣялся, слѣдователь тоже.

— По моему даже благоразумно и нравственно что удержались и не всѣ прокутили, прохихикалъ Николай Парѳеновичъ, — потому что чтò же тутъ такого-съ?

— Да то что укралъ, вотъ чтò! О Боже, вы меня ужасаете непониманiемъ! Все время пока я носилъ эти полторы тысячи зашитыя на груди, я каждый день и каждый часъ говорилъ себѣ: «ты воръ, ты воръ!» Да я оттого и свирѣпствовалъ въ этотъ мѣсяцъ, оттого и дрался въ трактирѣ,

‑ 260 ‑

оттого и отца избилъ что чувствовалъ себя воромъ! Я даже Алешѣ, брату моему, не рѣшился и не посмѣлъ открыть про эти полторы тысячи: до того чувствовалъ что подлецъ и мазурикъ! Но знайте, что пока я носилъ, я въ тоже время каждый день и каждый часъ мой говорилъ cебѣ: «Нѣтъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, ты можетъ быть еще и не воръ». Почему? А именно потому, что ты можешь завтра пойти и отдать эти полторы тысячи Катѣ. И вотъ вчера только я рѣшился сорвать мою ладонку съ шеи, идя отъ Ѳени къ Перхотину, а до той минуты не рѣшался, и только что сорвалъ, въ ту же минуту сталъ уже окончательный и безспорный воръ, воръ и безчестный человѣкъ на всю жизнь. Почему? Потому что вмѣстѣ съ ладонкой и мечту мою пойти къ Катѣ и сказать: «я подлецъ, а не воръ» разорвалъ! Понимаете теперь, понимаете!

— Почему же вы именно вчера вечеромъ на это рѣшились? прервалъ было Николай Парѳеновичъ.

— Почему? Смѣшно спрашивать: потому что осудилъ себя на смерть, въ пять часовъ утра, здѣсь на разсвѣтѣ: «Вѣдь всe равно, подумалъ, умирать подлецомъ или благороднымъ!» Такъ вотъ нѣтъ же, не все равно оказалось! Вѣрите ли, господа, не то, не то меня мучило больше всего въ эту ночь что я старика-слугу убилъ, и что грозила Сибирь, и еще когда? когда увѣнчалась любовь моя и небо открылось мнѣ снова! О, это мучило, но не такъ; все же не такъ какъ это проклятое сознанiе, что я сорвалъ наконецъ съ груди эти проклятыя деньги и ихъ растратилъ, а стало быть теперь уже воръ окончательный! О, господа, повторяю вамъ съ кровью сердца: много я узналъ въ эту ночь! Узналъ я что не только жить подлецомъ невозможно, но и умирать подлецомъ невозможно…. Нѣтъ, господа, умирать надо честно!…

‑ 261 ‑

Митя былъ блѣденъ. Лицо его имѣло изможденный и измученный видъ, не смотря на то, что онъ былъ до крайности разгоряченъ.

— Я начинаю васъ понимать, Дмитрiй Ѳедоровичъ, мягко и даже какъ-бы сострадательно протянулъ прокуроръ, — но все это, воля ваша, по моему лишь нервы… болѣзненные нервы ваши, вотъ что-съ. И почему-бы напримѣръ вамъ, чтобъ избавить себя отъ столькихъ мукъ, почти цѣлаго мѣсяца, не пойти и не отдать эти полторы тысячи, той особѣ которая вамъ ихъ довѣрила, и уже объяснившись съ нею, почему бы вамъ, въ виду вашего тогдашняго положенiя, столь ужаснаго, какъ вы его рисуете, не испробовать комбинацiю, столь естественно представляющуюся уму, то есть послѣ благороднаго признанiя ей въ вашихъ ошибкахъ, почему-бы вамъ у ней же и не попросить потребную на ваши расходы сумму, въ которой она при великодушномъ сердцѣ своемъ и видя ваше разстройство, ужь конечно-бы вамъ не отказала, особенно еслибы подъ документъ, или наконецъ хотя-бы подъ такое же обезпеченiе, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпожѣ Хохлаковой? Вѣдь считаете-же вы даже до сихъ поръ это обезпеченiе цѣннымъ?

Митя вдругъ покраснѣлъ:

— Неужто-же вы меня считаете даже до такой ужь степени подлецомъ? Не можетъ быть чтобы вы это серiозно!… проговорилъ онъ съ негодованiемъ, смотря въ глаза прокурору и какъ-бы не вѣря что отъ него слышалъ.

— Увѣряю васъ что серiозно… Почему вы думаете, что не серiозно? удивился въ свою очередь и прокуроръ.

— О, какъ это было-бы подло! Господа, знаете-ли вы, что вы меня мучаете! Извольте, я вамъ все скажу, такъ и быть, я вамъ теперь уже во всей моей инфернaльности

‑ 262 ‑

признаюсь, но, чтобы васъ же устыдить, и вы сами удивитесь до какой подлости можетъ дойти комбинацiя чувствъ человѣческихъ. Знайте-же, что я уже имѣлъ эту комбинацiю самъ, вотъ эту самую, про которую вы сейчасъ говорили, прокуроръ! Да, господа, и у меня была эта мысль въ этотъ проклятый мѣсяцъ, такъ что почти уже рѣшался идти къ Катѣ, до того былъ подлъ! Но идти къ ней, объявить ей мою измѣну, и на эту же измѣну, для исполненiя же этой измѣны, для предстоящихъ расходовъ на эту измѣну, у ней же, у Кати же, просить денегъ (просить, слышите, просить!) и тотчасъ отъ нея же убѣжать съ другою, съ ея соперницей, съ ея ненавистницей и обидчицей, — помилуйте, да вы съ ума сошли, прокуроръ!

— Съ ума не съ ума, но конечно, я сгоряча не сообразилъ… на счетъ этой самой вотъ женской ревности… если тутъ дѣйствительно могла быть ревность, какъ вы утверждаете… да, пожалуй, тутъ есть нѣчто въ этомъ родѣ, усмѣхнулся прокуроръ.

— Но, это была-бы ужь такая мерзость, свирѣпо ударилъ Митя кулакомъ по столу, — это такъ-бы воняло, что ужь я и не знаю! Да знаете-ли вы, что она могла-бы мнѣ дать эти деньги, да и дала-бы, навѣрно дала-бы, изъ отмщенiя мнѣ дала-бы, изъ наслажденiя мщенiемъ, изъ презрѣнiя ко мнѣ дала-бы, потому что это тоже инфернальная душа и великаго гнѣва женщина! Я-то бы деньги взялъ, о, взялъ-бы, взялъ, и тогда всю жизнь… о Боже! Простите, господа, я потому такъ кричу, что у меня была эта мысль еще такъ недавно, еще всего только третьяго дня, именно когда я ночью съ Лягавымъ возился, и потомъ вчера, да, и вчера, весь день вчера, я помню это, до самаго этого случая…

— До какого случая? ввернулъ было Николай Парѳеновичъ съ любопытствомъ, но Митя не разслышалъ.

‑ 263 ‑

— Я сдѣлалъ вамъ страшное признанiе, мрачно заключилъ онъ. — Оцѣните-же его, господа. Да мало того, мало оцѣнить, не оцѣните, а цѣните его, а если нѣтъ, если и это пройдетъ мимо вашихъ душъ: то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа, вотъ чтò я вамъ говорю, и я умру отъ стыда, что признался такимъ какъ вы! О, я застрѣлюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мнѣ не вѣрите! Какъ, такъ вы и это хотите записывать? вскричалъ онъ уже въ испугѣ.

— Да вотъ чтò вы сейчасъ сказали, въ удивленiи смотрѣлъ на него Николай Парѳеновичъ, — то есть, что вы до самаго послѣдняго часа все еще располагали идти къ госпожѣ Верховцевой просить у нея эту сумму… Увѣряю васъ, что это очень важное для насъ показанiе, Дмитрiй Ѳедоровичъ, то есть про весь этотъ случай… и особенно для васъ, особенно для васъ важное.

— Помилосердуйте, господа, всплеснулъ руками Митя, — хоть этого-то не пишите, постыдитесь! Вѣдь я такъ сказать душу мою разорвалъ пополамъ предъ вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному мѣсту въ обѣихъ половинахъ… О Боже!

Онъ закрылся въ отчаянiи руками.

— Не безпокойтесь такъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, заключилъ прокуроръ, — все теперь записанное вы потомъ прослушаете сами и съ чѣмъ не согласитесь, мы по вашимъ словамъ измѣнимъ, а теперь я вамъ одинъ вопросикъ еще въ третiй разъ повторю: неужто въ самомъ дѣлѣ никто, такъ-таки вовсе никто не слыхалъ отъ васъ объ этихъ зашитыхъ вами въ ладонку деньгахъ? Это, я вамъ скажу, почти невозможно представить.

— Никто, никто, я сказалъ, иначе вы ничего не поняли! Оставьте меня въ покоѣ.

‑ 264 ‑

— Извольте-съ, это дѣло должно объясниться и еще много къ тому времени впереди, но пока разсудите: у насъ можетъ быть десятки свидѣтельствъ о томъ, что вы именно сами распространяли, и даже кричали вездѣ о трехъ тысячахъ истраченныхъ вами, о трехъ, а не о полутора, да и теперь, при появленiи вчерашнихъ денегъ, тоже многимъ успѣли дать знать, что денегъ опять привезли съ собою три тысячи…

— Не десятки, а сотни свидѣтельствъ у васъ въ рукахъ, двѣ сотни свидѣтельствъ, двѣ сотни человѣкъ слышали, тысяча слышала! воскликнулъ Митя.

— Ну вотъ видите-съ, всѣ, всѣ свидѣтельствуютъ. Такъ вѣдь значитъ-же что нибудь слово всѣ?

— Ничего не значитъ, я совралъ, а за мной и всѣ стали врать.

— Да зачѣмъ-же вамъ-то такъ надо было «врать», какъ вы изъясняетесь?

— А чортъ знаетъ. Изъ похвальбы можетъ быть…. такъ… что вотъ такъ много денегъ прокутилъ… Изъ того, можетъ, чтобъ объ этихъ зашитыхъ деньгахъ забыть… да это именно оттого… чортъ… который разъ вы задаете этотъ вопросъ? Ну совралъ и кончено, разъ совралъ и ужь не хотѣлъ переправлять. Изъ за чего иной разъ вретъ человѣкъ?

— Это очень трудно рѣшить, Дмитрiй Ѳедоровичъ, изъ за чего вретъ человѣкъ, внушительно проговорилъ прокуроръ. — Скажите однако, велика-ли была эта, какъ вы называете ее, ладонка, на вашей шеѣ?

— Нѣтъ, не велика.

— А какой напримѣръ величины?

— Бумажку сторублевую, пополамъ сложить, вотъ и величина.

‑ 265 ‑

— А лучше бы вы намъ показали лоскутки? Вѣдь они гдѣ нибудь при васъ.

— Э, чортъ… какiя глупости… я не знаю гдѣ они.

— Но позвольте однако: гдѣ-же и когда вы ее сняли съ шеи? Вѣдь вы, какъ сами показываете, домой не заходили?

— А вотъ какъ отъ Ѳени вышелъ и шелъ къ Перхотину, дорогой и сорвалъ съ шеи и вынулъ деньги.

— Въ темнотѣ?

— Для чего тутъ свѣчка? Я это пальцемъ въ одинъ мигъ сдѣлалъ.

— Безъ ножницъ, на улицѣ?

— На площади, кажется; зачѣмъ ножницы? Ветхая тряпка, сейчасъ разодралась.

— Куда-же вы ее потомъ дѣли?

— Тамъ-же и бросилъ.

— Гдѣ именно?

— Да на площади-же, вообще на площади! Чортъ ее знаетъ гдѣ на площади. Да для чего вамъ это?

— Это чрезвычайно важно, Дмитрiй Ѳедоровичъ: вещественныя доказательства въ вашу-же пользу, и какъ это вы не хотите понять? Кто-же вамъ помогалъ зашивать мѣсяцъ назадъ?

— Никто не помогалъ, самъ зашилъ.

— Вы умѣете шить?

— Солдатъ долженъ умѣть шить, а тутъ и умѣнья никакого не надо.

— Гдѣ же вы взяли матерiалъ, то есть эту тряпку, въ которую зашили?

— Неужто вы не смѣетесь?

— Отнюдь нѣтъ, и намъ вовсе не до смѣха, Дмитрiй Ѳедоровичъ.

‑ 266 ‑

— Не помню, гдѣ взялъ тряпку, гдѣ нибудь взялъ.

— Какъ-бы, кажется, этого-то ужь не запомнить?

— Да ей Богу же не помню, можетъ что нибудь разодралъ изъ бѣлья.

— Это очень интересно: въ вашей квартирѣ могла-бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, можетъ быть, отъ которой вы оторвали кусокъ. Изъ чего эта тряпка была: изъ холста, изъ полотна?

— Чортъ ее знаетъ изъ чего. Постойте… Я, кажется, ни отъ чего не отрывалъ. Она была коленкоровая… Я, кажется, въ хозяйкинъ чепчикъ зашилъ.

— Въ хозяйкинъ чепчикъ?

— Да, я у ней утащилъ.

— Какъ это утащили?

— Видите, я дѣйствительно, помнится, какъ-то утащилъ одинъ чепчикъ на тряпки, а можетъ перо обтирать. Взялъ тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тутъ эти полторы тысячи, я взялъ и зашилъ… Кажется, именно, въ эти тряпки зашилъ. Старая коленкоровая дрянь, тысячу разъ мытая.

— И вы это твердо уже помните?

— Не знаю твердо-ли. Кажется въ чепчикъ. Ну да наплевать!

— Въ такомъ случаѣ ваша хозяйка могла-бы по крайней мѣрѣ припомнить, что у нея пропала эта вещь?

— Вовсе нѣтъ, она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вамъ, старая тряпка, гроша не стòитъ.

— А иголку откуда взяли, нитки?

— Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! разсердился наконецъ Митя.

— И странно опять таки, что вы такъ совсѣмъ ужь забыли въ какомъ именно мѣстѣ бросили на площади эту… ладонку.

‑ 267 ‑

— Да велите завтра площадь выместь, можетъ найдете, усмѣхнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, измученнымъ голосомъ порѣшилъ онъ. — Вижу ясно: вы мнѣ не повѣрили! Ни въ чемъ и ни на грошъ! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачѣмъ, зачѣмъ я омерзилъ себя признанiемъ въ тайнѣ моей! А вамъ это смѣхъ, я по глазамъ вашимъ вижу. Это вы меня, прокуроръ, довели! Пойте себѣ гимнъ, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!

Онъ склонился головой и закрылъ лицо руками. Прокуроръ и слѣдователь молчали. Черезъ минуту онъ поднялъ голову и какъ-то безъ мысли поглядѣлъ на нихъ. Лицо его выражало уже совершившееся, уже безвозвратное отчаянiе и онъ какъ-то тихо замолкъ, сидѣлъ и какъ будто себя не помнилъ. Между тѣмъ надо было оканчивать дѣло: слѣдовало неотложно перейти къ допросу свидѣтелей. Было уже часовъ восемь утра. Свѣчи давно уже какъ потушили. Михаилъ Макаровичъ и Калгановъ, все время допроса, входившiе и уходившiе изъ комнаты, на этотъ разъ оба опять вышли. Прокуроръ и слѣдователь имѣли тоже чрезвычайно усталый видъ. Наставшее утро было ненастное, все небо затянулось облаками и дождь лилъ какъ изъ ведра. Митя безъ мысли смотрѣлъ на окна.

— А можно мнѣ въ окно поглядѣть? спросилъ онъ вдругъ Николая Парѳеновича.

— О, сколько вамъ угодно, отвѣтилъ тотъ.

Митя всталъ и подошелъ къ окну. Дождь такъ и сѣкъ въ маленькiя зеленоватыя стекла окошекъ. Виднѣлась прямо подъ окномъ грязная дорога, а тамъ дальше, въ дождливой мглѣ, черные, бѣдные, неприглядные ряды избъ, еще болѣе казалось почернѣвшихъ и побѣднѣвшихъ отъ дождя. Митя вспомнилъ про «Феба златокудраго» и какъ онъ хотѣлъ

‑ 268 ‑

застрѣлиться съ первымъ лучомъ его: «пожалуй въ такое утро было-бы и лучше», усмѣхнулся онъ и вдругъ, махнувъ сверху внизъ рукой, повернулся къ «истязателямъ»:

— Господа! воскликнулъ онъ, — я вѣдь вижу, что я пропалъ. Но она? Скажите мнѣ про нее, умоляю васъ, неужели и она пропадетъ со мной? Вѣдь она невинна, вѣдь она вчера кричала не въ умѣ что «во всемъ виновата». Она ни въ чемъ, ни въ чемъ не виновата! Я всю ночь скорбѣлъ съ вами сидя… Нельзя-ли, не можете-ли мнѣ сказать: чтò вы съ нею теперь сдѣлаете?

— Рѣшительно успокойтесь на этотъ счетъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, тотчасъ-же и съ видимою поспѣшностью отвѣтилъ прокуроръ, мы не имѣемъ пока никакихъ значительныхъ мотивовъ хоть въ чемъ нибудь обезпокоить особу, которою вы такъ интересуетесь. Въ дальнѣйшемъ ходѣ дѣла, надѣюсь, окажется тоже… Напротивъ, сдѣлаемъ въ этомъ смыслѣ всe чтò только можно съ нашей стороны. Будьте совершенно спокойны.

— Господа, благодарю васъ, я вѣдь такъ и зналъ, что вы всетаки-же честные и справедливые люди, не смотря ни на чтò. Вы сняли бремя съ души… Ну, чтò-же мы теперь будемъ дѣлать? Я готовъ.

— Да вотъ-съ, поспѣшить-бы надо. Нужно неотложно перейти къ допросу свидѣтелей. Все это должно произойти непремѣнно въ вашемъ присутствiи, а потому…

— А не выпить-ли сперва чайку? перебилъ Николай Парѳеновичъ, — вѣдь ужь кажется заслужили!

Порѣшили, что если есть готовый чай внизу (въ виду того, что Михаилъ Макаровичъ навѣрно ушелъ «почаевать»), то выпить по стаканчику и затѣмъ «продолжать и продолжать». Настоящiй-же чай и «закусочку» отложить до болѣе свободнаго часа. Чай дѣйствительно нашелся внизу и его

‑ 269 ‑

въ скорости доставили на верхъ. Митя сначала отказался отъ стакана, который ему любезно предложилъ Николай Парѳеновичъ, но потомъ самъ попросилъ и выпилъ съ жадностью. Вообще-же имѣлъ какой-то даже удивительно измученный видъ. Казалось-бы при его богатырскихъ силахъ чтò могла значить одна ночь кутежа и хотя-бы самыхъ сильныхъ при томъ ощущенiй? Но онъ самъ чувствовалъ, что едва сидитъ, а по временамъ такъ всѣ предметы начинали какъ-бы ходить и вертѣться у него предъ глазами. «Еще немного и пожалуй бредить начну», подумалъ онъ про себя.

VIII.

Показанiе свидѣтелей. Дитё.

Допросъ свидѣтелей начался. Но мы уже не станемъ продолжать нашъ разсказъ въ такой подробности, въ какой вели его до сихъ поръ. А потому и опустимъ о томъ, какъ Николай Парѳеновичъ внушалъ каждому призываемому свидѣтелю, что тотъ долженъ показывать по правдѣ и совѣсти и что впослѣдствiи долженъ будетъ повторить это показанiе свое подъ присягой. Какъ наконецъ отъ каждаго свидѣтеля требовалось, чтобъ онъ подписалъ протоколъ своихъ показанiй и пр. и пр. Отмѣтимъ лишь одно, что главнѣйшiй пунктъ, на который обращалось все вниманiе допрашивавшихъ, преимущественно былъ всe тотъ-же самый вопросъ о трехъ тысячахъ, то есть было-ли ихъ три или полторы въ первый разъ, то есть въ первый кутежъ Дмитрiя Ѳедоровича здѣсь въ Мокромъ, мѣсяцъ назадъ, и было-ли ихъ три или полторы тысячи вчера, во второй кутежъ Дмитрiя Ѳедоровича. Увы, всѣ свидѣтельства, всѣ до единаго, оказались противъ Мити и ни одного въ его пользу,

‑ 270 ‑

а иныя изъ свидѣтельствъ такъ даже внесли новые, почти ошеломляющiе факты въ опроверженiе показанiй его. Первымъ спрошеннымъ былъ Трифонъ Борисычъ. Онъ предсталъ предъ допрашивающими безъ малѣйшаго страха, напротивъ съ видомъ строгаго и суроваго негодованiя противъ обвиняемаго и тѣмъ несомнѣнно придалъ себѣ видъ чрезвычайной правдивости и собственнаго достоинства. Говорилъ мало, сдержанно, ждалъ вопросовъ, отвѣчалъ точно и обдуманно. Твердо и не обинуясь показалъ, что мѣсяцъ назадъ не могло быть истрачено менѣе трехъ тысячъ, что здѣсь всѣ мужики покажутъ, что слышали о трехъ тысячахъ отъ самого «Митрiй Ѳедорыча»: «Однѣмъ Цыганкамъ сколько денегъ перебросали. Имъ однѣмъ небось за тысячу перевалило».

— И пятисотъ, можетъ, не далъ, мрачно замѣтилъ на это Митя, вотъ только не считалъ тогда, пьянъ былъ, а жаль…

Митя сидѣлъ на этотъ разъ сбоку, спиной къ занавѣскамъ, слушалъ мрачно, имѣлъ видъ грустный и усталый, какъ-бы говорившiй: «Э, показывайте чтò хотите, теперь всe равно!»

— Больше тысячи пошло на нихъ, Митрiй Ѳедоровичъ, твердо опровергъ Трифонъ Борисовичъ, — бросали зря, а онѣ подымали. Народъ-то вѣдь этотъ воръ и мошенникъ, конокрады они, угнали ихъ отселева, а то они сами можетъ показали-бы сколькимъ отъ васъ поживились. Самъ я въ рукахъ у васъ тогда сумму видѣлъ, — считать не считалъ, вы мнѣ не давали, это справедливо, — а на глазъ, помню, многимъ больше было чѣмъ полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могимъ судить…

На счетъ вчерашней же суммы Трифонъ Борисовичъ прямо показалъ, что Дмитрiй Ѳедоровичъ самъ ему, только что всталъ съ лошадей, объявилъ что привезъ три тысячи.

‑ 271 ‑

— Полно, такъ ли, Трифонъ Борисычъ, возразилъ было Митя, — неужто такъ-таки положительно объявилъ что привезъ три тысячи?

— Говорили, Митрiй Ѳедоровичъ. При Андреѣ говорили. Вотъ онъ тутъ самъ Андрей, еще не уѣхалъ, призовите его. А тамъ въ залѣ, когда хоръ подчивали, такъ прямо закричали что шестую тысячу здѣсь оставляете, — съ прежними, то есть, оно такъ понимать надо. Степанъ да Семенъ слышали, да Петръ Ѳомичъ Калгановъ съ вами тогда рядомъ стоялъ, можетъ и они тоже запомнили….

Показанiе о шестой тысячѣ принято было съ необыкновеннымъ впечатлѣнiемъ допрашивающими. Понравилась новая редакцiя: три да три значитъ шесть, стало быть три тысячи тогда, да три тысячи теперь, вотъ онѣ и всѣ шесть, выходило ясно.

Опросили всѣхъ указанныхъ Трифономъ Борисовичемъ мужиковъ. Степана и Семена, ямщика Андрея и Петра Ѳомича Калганова. Мужики и ямщикъ не обинуясь подтвердили показанiе Трифона Борисыча. Кромѣ того особенно записали, со словъ Андрея, о разговорѣ его съ Митей дорогой на счетъ того «куда, дескать я, Дмитрiй Ѳедоровичъ, попаду: на небо аль въ адъ, и простятъ ли мнѣ на томъ свѣтѣ аль нѣтъ?» «Психологъ» Ипполитъ Кирилловичъ выслушалъ всe это съ тонкою улыбкой и кончилъ тѣмъ что и это показанiе о томъ куда Дмитрiй Ѳедоровичъ попадетъ порекомендовалъ «прiобщить къ дѣлу».

Спрошенный Калгановъ вошелъ нехотя, хмурый, капризный, и разговаривалъ съ прокуроромъ и съ Николаемъ Парѳеновичемъ такъ какъ бы въ первый разъ увидѣлъ ихъ въ жизни, тогда какъ былъ давнiй и ежедневный ихъ знакомый. Онъ началъ съ того что «ничего этого не знаетъ и знать не хочетъ». Но о шестой тысячѣ, оказалось, слышалъ

‑ 272 ‑

и онъ признался, что въ ту минуту подлѣ стоялъ. На его взглядъ денегъ было у Мити въ рукахъ «не знаю сколько». На счетъ того что Поляки въ картахъ передернули, показалъ утвердительно. Объяснилъ тоже, на повторенные разспросы, что по изгнанiи Поляковъ дѣйствительно дѣла Мити у Аграфены Александровны поправились и что она сама сказала что его любитъ. Объ Аграфенѣ Александровнѣ изъяснялся сдержанно и почтительно, какъ будто она была самаго лучшаго общества барыня, и даже ни разу не позволилъ себѣ назвать ее «Грушенькой». Не смотря на видимое отвращенiе молодаго человѣка показывать, Ипполитъ Кирилловичъ разспрашивалъ его долго и лишь отъ него узналъ всѣ подробности того что составляло такъ сказать «романъ» Мити въ эту ночь. Митя ни разу не остановилъ Калганова. Наконецъ юношу отпустили и онъ удалился съ нескрываемымъ негодованiемъ.

Допросили и Поляковъ. Они въ своей комнаткѣ хоть и легли было спать, но во всю ночь не заснули, а съ прибытiемъ властей поскорѣй одѣлись и прибрались, сами понимая что ихъ непремѣнно потребуютъ. Явились они съ достоинствомъ, хотя и не безъ нѣкотораго страху. Главный, то есть маленькiй панъ, оказался чиновникомъ двѣнадцатаго класса въ отставкѣ, служилъ въ Сибири ветеринаромъ, по фамилiи же былъ панъ Муссяловичъ. Панъ же Врублевскiй оказался вольнопрактикующимъ дантистомъ, по русски зубнымъ врачомъ. Оба они какъ вошли въ комнату, такъ тотчасъ же, несмотря на вопросы Николая Парѳеновича, стали обращаться съ отвѣтами къ стоявшему въ сторонѣ Михаилу Макаровичу, принимая его, по невѣдѣнiю, за главный чинъ и начальствующее здѣсь лицо и называя его съ каждымъ словомъ: «пане пулковнику». И только послѣ нѣсколькихъ разовъ и наставленiя самого Михаила Макаровича,

‑ 273 ‑

догадались что надобно обращаться съ отвѣтами лишь къ Николаю Парѳеновичу. Оказалось, что по русски они умѣли даже весьма и весьма правильно говорить, кромѣ развѣ выговора иныхъ словъ. Объ отношенiяхъ своихъ къ Грушенькѣ, прежнихъ и теперешнихъ, панъ Муссяловичъ сталъ было заявлять горячо и гордо, такъ что Митя сразу вышелъ изъ себя и закричалъ что не позволитъ «подлецу» при себѣ такъ говорить. Панъ Муссяловичъ тотчасъ же обратилъ вниманiе на слово «подлецъ» и попросилъ внести въ протоколъ. Митя закипѣлъ отъ ярости.

— И подлецъ, подлецъ! Внесите это, и внесите тоже что не смотря на протоколъ, я всетаки кричу что подлецъ! прокричалъ онъ.

Николай Парѳеновичъ, хоть и внесъ въ протоколъ, но проявилъ при семъ непрiятномъ случаѣ самую похвальную дѣловитость и умѣнiе распорядиться: послѣ строгаго внушенiя Митѣ онъ самъ тотчасъ же прекратилъ всѣ дальнѣйшiе разспросы касательно романической стороны дѣла и поскорѣе перешелъ къ существенному. Въ существенномъ же явилось одно показанiе пановъ, возбудившее необыкновенное любопытство слѣдователей: это именно о томъ какъ подкупалъ Митя, въ той комнаткѣ, пана Муссяловича и предлагалъ ему три тысячи отступнаго, съ тѣмъ что семьсотъ рублей въ руки, а остальныя двѣ тысячи триста «завтра же утромъ въ городѣ», причемъ клялся честнымъ словомъ, объявляя что здѣсь, въ Мокромъ, съ нимъ и нѣтъ пока такихъ денегъ, а что деньги въ городѣ. Митя замѣтилъ было сгоряча, что не говорилъ что навѣрно отдастъ завтра въ городѣ, но панъ Врублевскiй подтвердилъ показанiе, да и самъ Митя, подумавъ съ минуту, нахмуренно согласился, что должно быть такъ и было какъ паны говорятъ, что онъ былъ тогда разгоряченъ, а потому дѣйствительно могъ

‑ 274 ‑

такъ сказать. Прокуроръ такъ и впился въ показанiе: оказывалось для слѣдствiя яснымъ (какъ и впрямь потомъ вывели) что половина или часть трехъ тысячъ, доставшихся въ руки Митѣ, дѣйствительно могла оставаться гдѣ нибудь припрятанною въ городѣ, а пожалуй такъ даже гдѣ нибудь и тутъ въ Мокромъ, такъ что выяснялось такимъ образомъ и то щекотливое для слѣдствiя обстоятельство что у Мити нашли въ рукахъ всего только восемьсотъ рублей, — обстоятельство бывшее до сихъ поръ хотя единственнымъ и довольно ничтожнымъ, но всe же нѣкоторымъ свидѣтельствомъ въ пользу Мити. Теперь же и это единственное свидѣтельство въ его пользу разрушалось. На вопросъ прокурора: гдѣ же бы онъ взялъ остальныя двѣ тысячи триста чтобъ отдать завтра пану, коли самъ утверждаетъ что у него было всего только полторы тысячи, а между тѣмъ завѣрялъ пана своимъ честнымъ словомъ, Митя твердо отвѣтилъ что хотѣлъ предложить «Полячишкѣ» на завтра не деньги, а формальный актъ на права свои по имѣнiю Чермашнѣ, тѣ самыя права, которые предлагалъ Самсонову и Хохлаковой. Прокуроръ даже усмѣхнулся «невинности выверта».

— И вы думаете что онъ бы согласился взять эти «права» вмѣсто наличныхъ двухъ тысячъ трехсотъ рублей?

— Непремѣнно согласился бы, горячо отрѣзалъ Митя. — Помилуйте, да тутъ не только двѣ, тутъ четыре, тутъ шесть даже тысячъ онъ могъ бы на этомъ тяпнуть! Онъ бы тотчасъ набралъ своихъ адвокатишекъ, Полячковъ да Жидковъ, и не то что три тысячи, а всю бы Чермашню отъ старика оттягали.

Разумѣется показанiе пана Муссяловича внесли въ протоколъ въ самой полной подробности. На томъ пановъ и отпустили. О фактѣ же передержки въ картахъ почти и

‑ 275 ‑

не упомянули; Николай Парѳеновичъ имъ слишкомъ былъ и безъ того благодаренъ и пустяками не хотѣлъ безпокоить; тѣмъ болѣе что все это пустая ссора въ пьяномъ видѣ за картами и болѣе ничего. Мало ли было кутежа и безобразiй въ ту ночь… Такъ что деньги двѣсти рублей такъ и остались у пановъ въ карманѣ.

Призвали затѣмъ старичка Максимова. Онъ явился робѣя, подошелъ мелкими шажками, видъ имѣлъ растрепанный и очень грустный. Все время онъ ютился тамъ внизу подлѣ Грушеньки, сидѣлъ съ нею молча и «нѣтъ-нѣтъ да и начнетъ надъ нею хныкать, а глаза утираетъ синимъ клѣтчатымъ платочкомъ», какъ разсказывалъ потомъ Михаилъ Макаровичъ. Такъ что она сама уже унимала и утѣшала его. Старичокъ тотчасъ же и со слезами признался что виноватъ, что взялъ у Дмитрiя Ѳедоровича взаймы «десять рублей-съ, по моей бѣдности-съ» и что готовъ возвратить… На прямой вопросъ Николая Парѳеновича: не замѣтилъ ли онъ сколько же именно денегъ было въ рукахъ у Дмитрiя Ѳедоровича, такъ какъ онъ ближе всѣхъ могъ видѣть у него въ рукахъ деньги когда получалъ отъ него взаймы, — Максимовъ самымъ рѣшительнымъ образомъ отвѣтилъ что денегъ было «двадцать тысячъ-съ».

— А вы видѣли когда нибудь двадцать тысячъ гдѣ нибудь прежде? спросилъ улыбнувшись Николай Парѳеновичъ.

— Какже-съ, видѣлъ-съ, только не двадцать-съ, а семь-съ, когда супруга моя деревеньку мою заложила. Дала мнѣ только издали поглядѣть, похвалилась предо мной. Очень крупная была пачка-съ, все радужныя. И у Дмитрiя Ѳедоровича были всe радужныя…

Его скоро отпустили. Наконецъ дошла очередь и до Грушеньки. Слѣдователи видимо опасались того впечатлѣнiя

‑ 276 ‑

которое могло произвести ея появленiе на Дмитрiя Ѳедоровича, и Николай Парѳеновичъ пробормоталъ даже нѣсколько словъ ему въ увѣщанiе, но Митя, въ отвѣтъ ему, молча склонилъ голову, давая тѣмъ знать что «безпорядка не произойдетъ». Ввелъ Грушеньку самъ Михаилъ Макаровичъ. Она вошла со строгимъ и угрюмымъ лицомъ, съ виду почти спокойнымъ, и тихо сѣла на указанный ей стулъ напротивъ Николая Парѳеновича. Была она очень блѣдна, казалось что ей холодно и она плотно закутывалась въ свою прекрасную черную шаль. Дѣйствительно съ ней начинался тогда легкiй лихорадочный ознобъ — начало длинной болѣзни, которую она потомъ съ этой ночи перенесла. Строгiй видъ ея, прямой и серiозный взглядъ и спокойная манера произвели весьма благопрiятное впечатлѣнiе на всѣхъ. Николай Парѳеновичъ даже сразу нѣсколько «увлекся». Онъ признавался самъ, разсказывая кое-гдѣ потомъ, что только съ этого разу постигъ какъ эта женщина «хороша собой», а прежде хоть и видывалъ ее, но всегда считалъ чѣмъ-то въ родѣ «уѣздной Гетеры». «У ней манеры какъ у самаго высшаго общества», восторженно сболтнулъ онъ какъ-то въ одномъ дамскомъ кружкѣ. Но его выслушали съ самымъ полнымъ негодованiемъ и тотчасъ назвали за это «шалуномъ», чѣмъ онъ и остался очень доволенъ. Входя въ комнату Грушенька лишь какъ-бы мелькомъ глянула на Митю, въ свою очередь съ безпокойствомъ на нее поглядѣвшаго, но видъ ея въ ту же минуту и его успокоилъ. Послѣ первыхъ необходимыхъ вопросовъ и увѣщанiй, Николай Парѳеновичъ, хоть и нѣсколько запинаясь, но сохраняя самый вѣжливый однакоже видъ, спросилъ ее: «Въ какихъ отношенiяхъ состояла она къ отставному поручику Дмитрiю Ѳедоровичу Карамазову?» На что Грушенька тихо и твердо произнесла:

‑ 277 ‑

— Знакомый мой былъ, какъ знакомаго его въ послѣднiй мѣсяцъ принимала.

На дальнѣйшiе любопытствующiе вопросы прямо и съ полною откровенностью заявила что, хотя онъ ей «часами» и нравился, но что она не любила его, но завлекала изъ «гнусной злобы моей», равно какъ и того «старичка», видѣла что Митя ее очень ревновалъ къ Ѳедору Павловичу и ко всѣмъ, но тѣмъ лишь тѣшилась. Къ Ѳедору же Павловичу совсѣмъ никогда не хотѣла идти, а только смѣялась надъ нимъ. «Въ тотъ весь мѣсяцъ не до нихъ мнѣ обоихъ было; я ждала другаго человѣка, предо мной виновнаго…. Только, думаю, заключила она, что вамъ нечего объ этомъ любопытствовать, а мнѣ нечего вамъ отвѣчать, потому это особливое мое дѣло».

Такъ немедленно и поступилъ Николай Парѳеновичъ: на «романическихъ» пунктахъ онъ опять пересталъ настаивать, а прямо перешелъ къ серiозному, то есть всe къ тому же и главнѣйшему вопросу о трехъ тысячахъ. Грушенька подтвердила что въ Мокромъ, мѣсяцъ назадъ, дѣйствительно истрачены были три тысячи рублей, и хоть денегъ сама и не считала, но слышала отъ самого Дмитрiя Ѳедоровича что три тысячи рублей.

— Наединѣ онъ вамъ это говорилъ или при комъ нибудь, или вы только слышали какъ онъ съ другими при васъ говорилъ? освѣдомился тотчасъ же прокуроръ.

На чтò Грушенька объявила что слышала и при людяхъ, слышала какъ и съ другими говорилъ, слышала и наединѣ отъ него самого.

— Однажды слышали отъ него наединѣ или неоднократно? освѣдомился опять прокуроръ и узналъ что Грушенька слышала неоднократно.

Ипполитъ Кириллычъ остался очень доволенъ этимъ

‑ 278 ‑

показанiемъ. Изъ дальнѣйшихъ вопросовъ выяснилось тоже, что Грушенькѣ было извѣстно откуда эти деньги и что взялъ ихъ де Дмитрiй Ѳедоровичъ отъ Катерины Ивановны.

— А не слыхали ли вы хоть однажды что денегъ было промотано мѣсяцъ назадъ не три тысячи, а меньше, и что Дмитрiй Ѳедоровичъ уберегъ изъ нихъ цѣлую половину для себя?

— Нѣтъ, никогда этого не слыхала, показала Грушенька.

Дальше выяснилось даже, что Митя напротивъ часто говорилъ ей во весь этотъ мѣсяцъ что денегъ у него нѣтъ ни копѣйки. «Съ родителя своего всe ждалъ получить», заключила Грушенька.

— А не говорилъ ли когда при васъ.... или какъ нибудь мелькомъ, или въ раздраженiи, хватилъ вдругъ Николай Парѳеновичъ, — что намѣренъ посягнуть на жизнь своего отца?

— Охъ, говорилъ! вздохнула Грушенька.

— Однажды или нѣсколько разъ?

— Нѣсколько разъ поминалъ, всегда въ сердцахъ.

— И вы вѣрили что онъ это исполнитъ?

— Нѣтъ, никогда не вѣрила! твердо отвѣтила она, — на благородство его надѣялась.

— Господа, позвольте, вскричалъ вдругъ Митя, — позвольте сказать при васъ Аграфенѣ Александровнѣ лишь одно только слово.

— Скажите, разрѣшилъ Николай Парѳеновичъ.

— Аграфена Александровна, привсталъ со стула Митя, — вѣрь Богу и мнѣ: въ крови убитаго вчера отца моего я неповиненъ!

Произнеся это, Митя опять сѣлъ на стулъ. Грушенька привстала и набожно перекрестилась на икону.

‑ 279 ‑

— Слава Тебѣ Господи! проговорила она горячимъ, проникновеннымъ голосомъ и, еще не садясь на мѣсто и обратившись къ Николаю Парѳеновичу, прибавила:— Какъ онъ теперь сказалъ тому и вѣрьте! Знаю его: сболтнуть чтò, сболтнетъ, али для смѣху, али съ упрямства, но если противъ совѣсти, то никогда не обманетъ. Прямо правду скажетъ, тому вѣрьте!

— Спасибо, Аграфена Александровна, поддержала душу! дрожащимъ голосомъ отозвался Митя.

На вопросы о вчерашнихъ деньгахъ она заявила, что не знаетъ сколько ихъ было, но слышала какъ людямъ онъ много разъ говорилъ вчера что привезъ съ собой три тысячи. А на счетъ того: откуда деньги взялъ, то сказалъ ей одной что у Катерины Ивановны «укралъ», а что она ему на то отвѣтила что онъ не укралъ и что деньги надо завтра же отдать. На настойчивый вопросъ прокурора: о какихъ деньгахъ говорилъ что укралъ у Катерины Ивановны: о вчерашнихъ или о тѣхъ трехъ тысячахъ, которыя были истрачены здѣсь мѣсяцъ назадъ, объявила, что говорилъ о тѣхъ которые были мѣсяцъ назадъ и что она такъ его поняла.

Грушеньку наконецъ отпустили, при чемъ Николай Парѳеновичъ стремительно заявилъ ей, что она можетъ хоть сейчасъ же воротиться въ городъ, и что если онъ — съ своей стороны чѣмъ-нибудь можетъ способствовать, напримѣръ на счетъ лошадей, или напримѣръ пожелаетъ она провожатаго, то онъ… съ своей стороны…

— Покорно благодарю васъ, поклонилась ему Грушенька, — я съ тѣмъ старичкомъ отправлюсь, съ помѣщикомъ, его довезу, а пока подожду внизу, коль позволите, какъ вы тутъ Дмитрiя Ѳедоровича порѣшите.

Она вышла. Митя былъ спокоенъ и даже имѣлъ совсѣмъ

‑ 280 ‑

ободрившiйся видъ, но лишь на минуту. Все какое-то странное физическое безсилiе одолѣвало его чѣмъ дальше тѣмъ больше. Глаза его закрывались отъ усталости. Допросъ свидѣтелей наконецъ окончился. Приступили къ окончательной редакцiи протокола. Митя всталъ и перешелъ съ своего стула въ уголъ, къ занавѣскѣ, прилегъ на большой накрытый ковромъ хозяйскiй сундукъ и мигомъ заснулъ. Приснился ему какой-то странный сонъ, какъ-то совсѣмъ не къ мѣсту и не ко времени. Вотъ онъ будто-бы гдѣ-то ѣдетъ въ степи, тамъ гдѣ служилъ давно, еще прежде, и везетъ его въ слякоть на телѣгѣ, на парѣ, мужикъ. Только холодно будто-бы Митѣ, въ началѣ ноябрь и снѣгъ валитъ крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю тотчасъ таетъ. И бойко везетъ его мужикъ, славно помахиваетъ, русая, длинная такая у него борода, и не то что старикъ, а такъ лѣтъ будетъ пятидесяти, сѣрый мужичiй на немъ зипунишко. И вотъ недалеко селенiе, виднѣются избы черныя-пречерныя, а половина избъ погорѣла, торчатъ только одни обгорѣлыя бревна. А при выѣздѣ выстроились на дорогѣ бабы, много бабъ, цѣлый рядъ, всe худыя, испитыя, какiя-то коричневыя у нихъ лица. Вотъ особенно одна съ краю, такая костлявая, высокаго роста, кажется ей лѣтъ сорокъ, а можетъ и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на рукахъ у нея плачетъ ребеночекъ, и груди-то должно быть у ней такiя изсохшiя, и ни капли въ нихъ молока. И плачетъ, плачетъ дитя, и ручки протягиваетъ, голенькiя, съ кулаченками, отъ холоду совсѣмъ какiя-то сизыя.

— Что они плачутъ? Чего они плачутъ? спрашиваетъ лихо пролетая мимо нихъ Митя.

— Дитё, отвѣчаетъ ему ямщикъ, — дитё плачетъ. И поражаетъ Митю то, что онъ сказалъ по своему, по мужицки:

‑ 281 ‑

«дитё», а не дитя. И ему нравится что мужикъ сказалъ дитё: жалости будто больше.

— Да отчего оно плачетъ? домогается, какъ глупый, Митя. — Почему ручки голенькiя, почему его не закутаютъ?

— А иззябло дитё, промерзла одежонка, вотъ и не грѣетъ.

— Да почему это такъ? Почему? все не отстаетъ глупый Митя.

— А бѣдные, погорѣлые, хлѣбушка нѣту-ти, на погорѣлое мѣсто просятъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, все будто еще не понимаетъ Митя, — ты скажи почему это стоятъ погорѣлыя матери, почему бѣдны люди, почему бѣднò дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не цалуются, почему не поютъ пѣсенъ радостныхъ, почему онѣ почернѣли такъ отъ черной бѣды, почему не кормятъ дитё?

И чувствуетъ онъ про себя, что хоть онъ и безумно спрашиваетъ, и безъ толку, но непремѣнно хочется ему именно такъ спросить и что именно такъ и надо спросить. И чувствуетъ онъ еще, что подымается въ сердцѣ его какое то никогда еще небывалое въ немъ умиленiе, что плакать ему хочется, что хочетъ онъ всѣмъ сдѣлать что-то такое чтобы не плакало больше дитё, не плакала-бы и черная изсохшая мать дити, чтобъ не было вовсе слезъ отъ сей минуты ни у кого, и чтобы сейчасъ же, сейчасъ же это сдѣлать не отлагая и не смотря ни на что, со всѣмъ безудержемъ Карамазовскимъ.

— А и я съ тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь съ тобой иду, раздаются подлѣ него милыя, проникновенныя чувствомъ слова Грушеньки. И вотъ загорѣлось всe сердце его и устремилось къ какому-то свѣту, и хочется ему жить и жить, идти и идти въ какой-то путь,

‑ 282 ‑

къ новому зовущему свѣту, и скорѣе, скорѣе, теперь же, сейчасъ!

— Чтò? Куда? восклицаетъ онъ открывая глаза и садясь на свой сундукъ, совсѣмъ какъ бы очнувшись отъ обморока, а самъ свѣтло улыбаясь. Надъ нимъ стоитъ Николай Парѳеновичъ и приглашаетъ его выслушать и подписать протоколъ. Догадался Митя что спалъ онъ часъ или болѣе, но онъ Николая Парѳеновича не слушалъ. Его вдругъ поразило, что подъ головой у него очутилась подушка, которой однако не было, когда онъ склонился въ безсилiи на сундукъ.

— Кто это мнѣ подъ голову подушку принесъ? Кто былъ такой добрый человѣкъ! воскликнулъ онъ съ какимъ-то восторженнымъ, благодарнымъ чувствомъ и плачущимъ какимъ-то голосомъ, будто и Богъ знаетъ какое благодѣянiе оказали ему. Добрый человѣкъ такъ потомъ и остался въ неизвѣстности, кто нибудь изъ понятыхъ, а можетъ быть и писарекъ Николая Парѳеновича распорядились подложить ему подушку изъ состраданiя, но вся душа его какъ бы сотряслась отъ слезъ. Онъ подошелъ къ столу и объявилъ что подпишетъ все чтò угодно.

— Я хорошiй сонъ видѣлъ, господа, странно какъ-то произнесъ онъ, съ какимъ-то новымъ, словно радостью озареннымъ лицомъ.

IX.

Увезли Митю.

Когда подписанъ былъ протоколъ, Николай Парѳеновичъ торжественно обратился къ обвиняемому и прочелъ ему «Постановленiе», гласившее что такого-то года и такого-то дня, тамъ-то, судебный слѣдователь такого-то окружнаго

‑ 283 ‑

суда, допросивъ такого-то (то-есть Митю) въ качествѣ обвиняемаго въ томъ-то и въ томъ-то (всѣ вины были тщательно прописаны) и принимая во вниманiе что обвиняемый, не признавая себя виновнымъ во взводимыхъ на него преступленiяхъ, ничего въ оправданiе свое не представилъ, а между тѣмъ свидѣтели (такiе-то) и обстоятельства (такiя-то) его вполнѣ уличаютъ, руководствуясь такими-то и такими-то статьями Уложенiя о Наказанiяхъ, и т. д. постановилъ: для пресѣченiя такому-то (Митѣ) способовъ уклониться отъ слѣдствiя и суда, заключить его въ такой-то тюремный замокъ, о чемъ обвиняемому объявить, а копiю сего постановленiя товарищу прокурора сообщить и т. д., и т. д. Словомъ Митѣ объявили, что онъ отъ сей минуты арестантъ и что повезутъ его сейчасъ въ городъ, гдѣ и заключатъ въ одно очень непрiятное мѣсто. Митя, внимательно выслушавъ, вскинулъ только плечами.

— Чтò жь, господа, я васъ не виню, я готовъ… Понимаю что вамъ ничего болѣе не остается.

Николай Парѳеновичъ мягко изъяснилъ ему что свезетъ его тотчасъ же становой приставъ Маврикiй Маврикiевичъ, который какъ разъ теперь тутъ случился….

— Стойте, перебилъ вдругъ Митя и съ какимъ-то неудержимымъ чувствомъ произнесъ обращаясь ко всѣмъ въ комнатѣ: — господа, всѣ мы жестоки, всѣ мы изверги, всѣ плакать заставляемъ людей, матерей и грудныхъ дѣтей, но изъ всѣхъ — пусть ужь такъ будетъ рѣшено теперь — изъ всѣхъ я самый подлый гадъ! Пусть! Каждый день моей жизни я, бiя себя въ грудь, обѣщалъ исправиться и каждый день творилъ все тѣ же пакости. Понимаю теперь что на такихъ какъ я нуженъ ударъ, ударъ судьбы, чтобъ захватить его какъ въ арканъ и скрутить внѣшнею силой. Никогда, никогда не поднялся бы я самъ собой! Но громъ

‑ 284 ‑

грянулъ. Принимаю муку обвиненiя и всенароднаго позора моего, пострадать хочу и страданiемъ очищусь! Вѣдь можетъ быть и очищусь, господа, а? Но услышьте однако въ послѣднiй разъ: въ крови отца моего не повиненъ! Принимаю казнь не за то что убилъ его, а за то что хотѣлъ убить и можетъ быть въ самомъ дѣлѣ убилъ бы…. Но все таки я намѣренъ съ вами бороться и это вамъ возвѣщаю. Буду бороться съ вами до послѣдняго конца, а тамъ, рѣшитъ Богъ! Прощайте, господа, не сердитесь что я за допросомъ кричалъ на васъ, о, я былъ тогда еще такъ глупъ… Чрезъ минуту я арестантъ и теперь, въ послѣднiй разъ, Дмитрiй Карамазовъ, какъ свободный еще человѣкъ, протягиваетъ вамъ свою руку. Прощаясь съ вами, съ людьми прощусь!….

Голосъ его задрожалъ и онъ дѣйствительно протянулъ было руку, но Николай Парѳеновичъ, всѣхъ ближе къ нему находившiйся, какъ-то вдругъ, почти судорожнымъ какимъ-то жестомъ, припряталъ свои руки назадъ. Митя мигомъ замѣтилъ это и вздрогнулъ. Протянутую руку свою тотчасъ же опустилъ.

— Слѣдствiе еще не заключилось, залепеталъ Николай Парѳеновичъ нѣсколько сконфузясь, — продолжать будемъ еще въ городѣ, и я конечно съ моей стороны готовъ вамъ пожелать всякой удачи…. къ вашему оправданiю…. Собственно же васъ, Дмитрiй Ѳедоровичъ, я всегда наклоненъ считать за человѣка такъ сказать болѣе несчастнаго чѣмъ виновнаго… Мы васъ всѣ здѣсь, если только осмѣлюсь выразиться отъ лица всѣхъ, всѣ мы готовы признать васъ за благороднаго въ основѣ своей молодаго человѣка, но увы! увлеченнаго нѣкоторыми страстями въ степени нѣсколько излишней….

Маленькая фигурка Николая Парѳеновича выразила

‑ 285 ‑

подъ конецъ рѣчи самую полную сановитость. У Мити мелькнуло было вдругъ что вотъ этотъ «мальчикъ» сейчасъ возьметъ его подъ руку, уведетъ въ другой уголъ и тамъ возобновитъ съ нимъ недавнiй еще разговоръ ихъ о «дѣвочкахъ.» Но мало ли мелькаетъ совсѣмъ постороннихъ и неидущихъ къ дѣлу мыслей иной разъ даже у преступника ведомаго на смертную казнь.

— Господа, вы добры, вы гуманны, — могу я видѣть ее, проститься въ послѣднiй разъ? спросилъ Митя.

— Безъ сомнѣнiя, но въ видахъ…. однимъ словомъ теперь ужь нельзя не въ присутствiи….

— Пожалуй присутствуйте!

Привели Грушеньку, но прощанiе состоялось короткое, малословное и Николая Парѳеновича не удовлетворившее. Грушенька глубоко поклонилась Митѣ.

— Сказала тебѣ что твоя и буду твоя, пойду съ тобой на вѣкъ куда бы тебя ни рѣшили. Прощай безвинно погубившiй себя человѣкъ!

Губки ея вздрогнули, слезы потекли изъ глазъ.

— Прости, Груша, меня за любовь мою, за то что любовью моею и тебя сгубилъ!

Митя хотѣлъ и еще что-то сказать, но вдругъ самъ прервалъ и вышелъ. Кругомъ него тотчасъ же очутились люди не спускавшiе съ него глазъ. Внизу у крылечка, къ которому онъ съ такимъ громомъ подкатилъ вчера на Андреевой тройкѣ, стояли уже готовыя двѣ телѣги. Маврикiй Маврикiевичъ, приземистый плотный человѣкъ, съ обрюзглымъ лицомъ, былъ чѣмъ-то раздраженъ, какимъ-то внезапно случившимся безпорядкомъ, сердился и кричалъ. Какъ-то слишкомъ уже сурово пригласилъ онъ Митю взлѣсть на телѣгу. «Прежде, какъ я въ трактирѣ поилъ его, совсѣмъ было другое лицо у человѣка,» подумалъ Митя влѣзая. Съ

‑ 286 ‑

крылечка спустился внизъ и Трифонъ Борисовичъ. У воротъ столпились люди, мужики, бабы, ямщики, всѣ уставились на Митю.

— Прощайте Божьи люди! крикнулъ имъ вдругъ съ телѣги Митя.

— И насъ прости, раздались два-три голоса.

— Прощай и ты Трифонъ Борисычъ!

Но Трифонъ Борисычъ даже не обернулся, можетъ быть ужь очень былъ занятъ. Онъ тоже чего-то кричалъ и суетился. Оказалось что на второй телѣгѣ, на которой должны были сопровождать Маврикiя Маврикiевича двое сотскихъ, еще не всe было въ исправности. Мужиченко, котораго нарядили было на вторую тройку, натягивалъ зипунишко и крѣпко спорилъ, что ѣхать не ему а Акиму. Но Акима не было; за нимъ побѣжали; мужиченко настаивалъ и молилъ обождать.

— Вѣдь это народъ-то у насъ, Маврикiй Маврикiевичъ, совсѣмъ безъ стыда! восклицалъ Трифонъ Борисычъ. — Тебѣ Акимъ третьяго дня далъ четвертакъ денегъ, ты ихъ пропилъ, а теперь кричишь. Добротѣ только вашей удивляюсь съ нашимъ подлымъ народомъ, Маврикiй Маврикiевичъ, только это одно скажу!

— Да зачѣмъ намъ вторую тройку? вступился было Митя, — поѣдемъ на одной, Маврикiй Маврикичъ, небось не взбунтуюсь, не убѣгу отъ тебя, къ чему конвой?

— А извольте, сударь, умѣть со мной говорить, если еще не научены, я вамъ не ты, не извольте тыкать-съ, да и совѣты на другой разъ сберегите…. свирѣпо отрѣзалъ вдругъ Митѣ Маврикiй Маврикiевичъ, точно обрадовался сердце сорвать.

Митя примолкъ. Онъ весь покраснѣлъ. Чрезъ мгновенiе ему стало вдругъ очень холодно. Дождь пересталъ, но мутное

‑ 287 ‑

небо все было обтянуто облаками, дулъ рѣзкiй вѣтеръ прямо въ лицо. «Ознобъ что-ли со мной», подумалъ Митя передернувъ плечами. Наконецъ влѣзъ въ телѣгу и Маврикiй Маврикiевичъ, усѣлся грузно, широко и, какъ бы не замѣтивъ, крѣпко потѣснилъ собою Митю. Правда, онъ былъ не въ духѣ и ему сильно не нравилось возложенное на него порученiе.

— Прощай Трифонъ Борисычъ! крикнулъ опять Митя, и самъ почувствовалъ что не отъ добродушiя теперь закричалъ, а со злости, противъ воли крикнулъ. Но Трифонъ Борисычъ стоялъ гордо, заложивъ назадъ обѣ руки и прямо уставясь на Митю, глядѣлъ строго и сердито и Митѣ ничего не отвѣтилъ.

— Прощайте Дмитрiй Ѳедоровичъ, прощайте! раздался вдругъ голосъ Калганова, вдругъ откуда-то выскочившаго. Подбѣжавъ къ телѣгѣ, онъ протянулъ Митѣ руку. Былъ онъ безъ фуражки. Митя успѣлъ еще схватить и пожать его руку.

— Прощай милый человѣкъ, не забуду великодушiя! горячо воскликнулъ онъ. Но телѣга тронулась и руки ихъ разнялись. Зазвенѣлъ колокольчикъ — увезли Митю.

А Калгановъ забѣжалъ въ сѣни, сѣлъ въ углу, нагнулъ голову, закрылъ руками лицо и заплакалъ, долго такъ сидѣлъ и плакалъ, — плакалъ точно былъ еще маленькiй мальчикъ, а не двадцатилѣтнiй уже молодой человѣкъ. О, онъ вѣрилъ въ невиновность Мити почти вполнѣ! «Что же это за люди, какiе же послѣ того могутъ быть люди!» безсвязно восклицалъ онъ въ горькомъ унынiи, почти въ отчаянiи. Не хотѣлось даже и жить ему въ ту минуту на свѣтѣ. «Стòитъ ли, стòитъ ли!» восклицалъ огорченный юноша.

‑‑