‑ 366 ‑

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ.

БРАТЪ ИВАНЪ ѲЕДОРОВИЧЪ.

I.

У Грушеньки.

Алеша направился къ Соборной площади, въ домъ купчихи Морозовой, къ Грушенькѣ. Та еще рано утромъ присылала къ нему Ѳеню съ настоятельною просьбой зайти къ ней. Опросивъ Ѳеню, Алеша узналъ что барыня въ какой-то большой и особливой тревогѣ еще со вчерашняго дня. Во всѣ эти два мѣсяца послѣ ареста Мити Алеша часто захаживалъ въ домъ Морозовой и по собственному побужденiю, и по порученiямъ Мити. Дня три послѣ ареста Мити Грушенька сильно заболѣла и хворала чуть не пять недѣль. Одну недѣлю изъ этихъ пяти пролежала безъ памяти. Она сильно измѣнилась въ лицѣ, похудѣла и пожелтѣла, хотя вотъ уже почти двѣ недѣли какъ могла выходить со двора. Но на взглядъ Алеши лицо ея стало какъ бы еще привлекательнѣе, и онъ любилъ, входя къ ней, встрѣчать ея взглядъ. Что-то какъ бы укрѣпилось въ ея взглядѣ твердое и осмысленное. Сказывался нѣкоторый переворотъ духовный, являлась какая-то неизмѣнная, смиренная, но благая

‑ 367 ‑

и безповоротная рѣшимость. Между бровями на лбу появилась небольшая вертикальная морщинка, придававшая милому лицу ея видъ сосредоточенной въ себѣ задумчивости, почти даже суровой на первый взглядъ. Прежней напримѣръ вѣтренности не осталось и слѣда. Странно было для Алеши и то что не смотря на все несчастiе постигшее бѣдную женщину, невѣсту жениха арестованнаго по страшному преступленiю, почти въ тотъ самый мигъ когда она стала его невѣстой, не смотря потомъ на болѣзнь и на угрожающее впереди почти неминуемое рѣшенiе суда, Грушенька всетаки не потеряла прежней своей молодой веселости. Въ гордыхъ прежде глазахъ ея засiяла теперь какая-то тихость, хотя.... хотя впрочемъ глаза эти изрѣдка опять таки пламенѣли нѣкоторымъ зловѣщимъ огонькомъ, когда ее посѣщала одна прежняя забота, не только не заглохнувшая, но даже и увеличившаяся въ ея сердцѣ. Предметъ этой заботы былъ все тотъ же: Катерина Ивановна, о которой Грушенька, когда еще лежала больная, поминала даже въ бреду. Алеша понималъ что она страшно ревнуетъ къ ней Митю, арестанта Митю, не смотря на то что Катерина Ивановна ни разу не посѣтила того въ заключенiи, хотя бы и могла это сдѣлать когда угодно. Все это обратилось для Алеши въ нѣкоторую трудную задачу, ибо Грушенька только одному ему довѣряла свое сердце и безпрерывно просила у него совѣтовъ; онъ же иногда совсѣмъ ничего не въ силахъ былъ ей сказать.

Озабоченно вступилъ онъ въ ея квартиру. Она была уже дома; съ полчаса какъ воротилась отъ Мити, и уже по тому быстрому движенiю, съ которымъ она вскочила съ креселъ изъ за стола къ нему на встрѣчу, онъ заключилъ что ждала она его съ большимъ нетерпѣнiемъ. На столѣ лежали карты и была сдана игра въ дурачки. На кожанномъ

‑ 368 ‑

диванѣ съ другой стороны стола была постлана постель и на ней полулежалъ, въ халатѣ и въ бумажномъ колпакѣ, Максимовъ, видимо больной и ослабѣвшiй, хотя и сладко улыбавшiйся. Этотъ бездомный старичокъ, какъ воротился тогда, еще мѣсяца два тому, съ Грушенькой изъ Мокраго, такъ и остался у ней и при ней съ тѣхъ поръ неотлучно. Прiѣхавъ тогда съ ней въ дождь и слякоть, онъ, промокшiй и испуганный, сѣлъ на диванъ и уставился на нее молча, съ робкою просящею улыбкой. Грушенька, бывшая въ страшномъ горѣ и уже въ начинавшейся лихорадкѣ, почти забывшая о немъ въ первые полчаса по прiѣздѣ за разными хлопотами, — вдругъ какъ-то пристально посмотрѣла на него: онъ жалко и потерянно хихикнулъ ей въ глаза. Она кликнула Ѳеню и велѣла дать ему покушать. Весь этотъ день онъ просидѣлъ на своемъ мѣстѣ почти не шелохнувшись; когда же стемнѣло и заперли ставни, Ѳеня спросила барыню:

— Чтò жь, барыня, развѣ они ночевать останутся?

— Да, постели ему на диванѣ, отвѣтила Грушенька.

Опросивъ его подробнѣе, Грушенька узнала отъ него что дѣйствительно ему какъ разъ теперь некуда дѣться совсѣмъ, и что «господинъ Калгановъ, благодѣтель мой, прямо мнѣ заявили-съ что болѣе меня ужь не примутъ и пять рублей подарили.» — «Ну, Богъ съ тобой, оставайся ужь», рѣшила въ тоскѣ Грушенька, сострадательно ему улыбнувшись. Старика передернуло отъ ея улыбки и губы его задрожали отъ благодарнаго плача. Такъ съ тѣхъ поръ и остался у ней скитающiйся приживальщикъ. Даже въ болѣзни ея онъ не ушелъ изъ дома. Ѳеня и ея мать, кухарка Грушеньки, его не прогнали, а продолжали его кормить и стлать ему постель на диванѣ. Впослѣдствiи Грушенька даже привыкла къ нему и, приходя отъ Мити

‑ 369 ‑

(къ которому чуть оправившись тотчасъ же стала ходить, не успѣвъ даже хорошенько выздоровѣть), чтобъ убить тоску, садилась и начинала разговаривать съ «Максимушкой» о всякихъ пустякахъ, только чтобы не думать о своемъ горѣ. Оказалось, что старичокъ умѣлъ иногда кое-что и поразсказать, такъ что сталъ ей наконецъ даже и необходимымъ. Кромѣ Алеши, заходившаго однако не каждый день, и всегда не на долго, Грушенька никого почти и не принимала. Старикъ же ея, купецъ, лежалъ въ это время уже страшно больной, «отходилъ», какъ говорили въ городѣ, и дѣйствительно умеръ всего недѣлю спустя послѣ суда надъ Митей. За три недѣли до смерти, почувствовавъ близкiй финалъ, онъ кликнулъ къ себѣ наконецъ на верхъ сыновей своихъ, съ ихъ женами и дѣтьми, и повелѣлъ имъ уже болѣе не отходить отъ себя. Грушеньку же съ этой самой минуты строго заказалъ слугамъ не принимать вовсе, а коли придетъ, то говорить ей: «Приказываетъ, дескать, вамъ долго въ веселiи жить, а ихъ совсѣмъ позабыть». Грушенька однакожь посылала почти каждый день справляться объ его здоровьѣ.

— Наконецъ-то пришелъ! крикнула она, бросивъ карты и радостно здороваясь съ Алешей, — а Максимушка такъ пугалъ что пожалуй ужь и не придешь. Ахъ, какъ тебя нужно! Садись къ столу; ну чтò тебѣ, кофею?

— А пожалуй, сказалъ Алеша подсаживаясь къ столу, — очень проголодался.

— То-то; Ѳеня, Ѳеня, кофею! крикнула Грушенька, — онъ у меня ужь давно кипитъ, тебя ждетъ, да пирожковъ принеси, да чтобы горячихъ. Нѣтъ, постой Алеша, у меня съ этими пирогами сегодня громъ вышелъ. Понесла я ихъ къ нему въ острогъ, а онъ, вѣришь ли, назадъ мнѣ ихъ бросилъ, такъ и не ѣлъ. Одинъ пирогъ такъ совсѣмъ на

‑ 370 ‑

полъ кинулъ и растопталъ. Я и сказала: «сторожу оставлю; коли не съѣшь до вечера, значитъ тебя злость эхидная кормитъ!» съ тѣмъ и ушла. Опять вѣдь поссорились, вѣришь тому. Чтò ни приду, такъ и поссоримся.

Грушенька проговорила вcе это залпомъ, въ волненiи. Максимовъ, тотчасъ же оробѣвъ, улыбался потупивъ глазки.

— Этотъ-то разъ за чтò же поссорились? спросилъ Алеша.

— Да ужь совсѣмъ и не ожидала! Представь себѣ, къ «прежнему» приревновалъ: «Зачѣмъ дескать ты его содержишь. Ты его значитъ содержать начала?» Все ревнуетъ, все меня ревнуетъ! И спитъ и ѣстъ ревнуетъ. Къ Кузьмѣ даже разъ на прошлой недѣлѣ приревновалъ.

— Да вѣдь онъ же зналъ про «прежняго-то»?

— Ну вотъ поди. Съ самаго начала до самаго сегодня зналъ, а сегодня вдругъ всталъ и началъ ругать. Срамно только сказать чтò говорилъ. Дуракъ! Ракитка къ нему пришелъ какъ я вышла. Можетъ Ракитка-то его и уськаетъ, а? Какъ ты думаешь? прибавила она какъ бы разсѣянно.

— Любитъ онъ тебя, вотъ чтò, очень любитъ. А теперь какъ разъ и раздраженъ.

— Еще бы не раздраженъ, завтра судятъ. И шла cъ тѣмъ чтобъ объ завтрашнемъ ему мое слово сказать, потому, Алеша, страшно мнѣ даже и подумать чтò завтра будетъ! Ты вотъ говоришь что онъ раздраженъ, да я-то какъ раздражена. А онъ объ Полякѣ! Экой дуракъ! Вотъ къ Максимушкѣ небось не ревнуетъ.

— Меня супруга моя очень тоже ревновала-съ, вставилъ свое словцо Максимовъ.

— Ну ужь тебя-то, разсмѣялась нехотя Грушенька, — къ кому тебя и ревновать-то?

‑ 371 ‑

— Къ горничнымъ дѣвушкамъ-съ.

— Э, молчи, Максимушка, не до смѣху мнѣ теперь, даже злость беретъ. На пирожки-то глазъ не пяль, не дамъ, тебѣ вредно, и бальзамчику тоже не дамъ. Вотъ съ нимъ тоже возись; точно у меня домъ богадѣльный, право, разсмѣялась она.

— Я вашихъ благодѣянiй не стою-съ, я ничтоженъ-съ, проговорилъ слезящимся голоскомъ Максимовъ. — Лучше бы вы расточали благодѣянiя ваши тѣмъ которые нужнѣе меня-съ.

— Эхъ, всякiй нуженъ, Максимушка, и почему узнать кто кого нужнѣй. Хоть бы и не было этого Поляка вовсе, Алеша, тоже вѣдь разболѣться сегодня вздумалъ. Была и у него. Такъ вотъ нарочно же и ему пошлю пироговъ, я не посылала, а Митя обвинилъ что посылаю, такъ вотъ нарочно же теперь пошлю, нарочно! Ахъ, вотъ и Ѳеня съ письмомъ! Ну, такъ и есть, опять отъ Поляковъ, опять денегъ просятъ!

Панъ Муссяловичъ дѣйствительно прислалъ чрезвычайно длинное и витiеватое по своему обыкновенiю письмо, въ которомъ просилъ ссудить его тремя рублями. Къ письму была приложена росписка въ полученiи съ обязательствомъ уплатить въ теченiе трехъ мѣсяцевъ; подъ роспиской подписался и панъ Врублевскiй. Такихъ писемъ и все съ такими же росписками Грушенька уже много получила отъ своего «прежняго». Началось это съ самаго выздоровленiя Грушеньки, недѣли двѣ назадъ. Она знала однако что оба пана и во время болѣзни ея приходили навѣдываться о ея здоровьѣ. Первое письмо полученное Грушенькой было длинное, на почтовомъ листѣ большаго формата, запечатанное большою фамильною печатью и страшно темное и витiеватое, такъ что Грушенька прочла только половину и бросила,

‑ 372 ‑

ровно ничего не понявъ. Да и не до писемъ ей тогда было. За этимъ первымъ письмомъ послѣдовало на другой день второе, въ которомъ панъ Муссяловичъ просилъ ссудить его двумя тысячами рублей на самый короткiй срокъ. Грушенька и это письмо оставила безъ отвѣта. Затѣмъ послѣдовалъ уже цѣлый рядъ писемъ, по письму въ день, все также важныхъ и витiеватыхъ, но въ которыхъ сумма, просимая взаймы, постепенно спускаясь, дошла до ста рублей, до двадцати пяти, до десяти рублей, и наконецъ вдругъ Грушенька получила письмо, въ которомъ оба пана просили у ней одинъ только рубль и приложили росписку, на которой оба и подписались. Тогда Грушенькѣ стало вдругъ жалко, и она, въ сумерки, сбѣгала сама къ пану. Нашла она обоихъ Поляковъ въ страшной бѣдности, почти въ нищетѣ, безъ кушанья, безъ дровъ, безъ папиросъ, задолжавшихъ хозяйкѣ. Двѣсти рублей, выигранные въ Мокромъ у Мити, куда-то быстро исчезли. Удивило, однакоже Грушеньку, что встрѣтили ее оба пана съ заносчивою важностью и независимостью, съ величайшимъ этикетомъ, съ раздутыми рѣчами. Грушенька только разсмѣялась и дала своему «прежнему» десять рублей. Тогда же, смѣясь, разсказала объ этомъ Митѣ, и тотъ вовсе не приревновалъ. Но съ тѣхъ поръ паны ухватились за Грушеньку и каждый день ее бомбардировали письмами съ просьбой о деньгахъ, а та каждый разъ посылала по немножку. И вотъ вдругъ сегодня Митя вздумалъ жестоко приревновать.

— Я, дура, къ нему тоже забѣжала, всего только на минутку, когда къ Митѣ шла, потому разболѣлся тоже и онъ, панъ-то мой прежнiй, начала опять Грушенька, суетливо и торопясь, — смѣюсь я это и разсказываю Митѣ-то: представь, говорю, Полякъ-то мой на гитарѣ прежнiя пѣсни мнѣ вздумалъ пѣть, думаетъ что я разчувствуюсь и

‑ 373 ‑

за него пойду. А Митя-то какъ вскочитъ съ ругательствами... Такъ вотъ нѣтъ же, пошлю панамъ пироговъ! Ѳеня, чтò они тамъ дѣвчонку эту прислали? Вотъ отдай ей три рубля, да съ десятокъ пирожковъ въ бумагу имъ уверни и вели снести, а ты, Алеша, непремѣнно разскажи Митѣ, что я имъ пироговъ послала.

— Ни за чтò не разскажу, проговорилъ улыбнувшись Алеша.

— Эхъ, ты думаешь, что онъ мучается; вѣдь онъ это нарочно приревновалъ, а ему самому все равно, горько проговорила Грушенька.

— Какъ такъ нарочно? спросилъ Алеша.

— Глупый ты, Алешенька, вотъ чтò, ничего ты тутъ не понимаешь при всемъ умѣ, вотъ чтò. Мнѣ не то обидно, что онъ меня, такую, приревновалъ, а то стало бы мнѣ обидно, коли бы вовсе не ревновалъ. Я такова. Я за ревность не обижусь, у меня у самой сердце жестокое, я сама приревную. Только мнѣ тò обидно, что онъ меня вовсе не любитъ и теперь нарочно приревновалъ, вотъ чтò. Слѣпая я что ли, не вижу? Онъ мнѣ объ той, объ Катькѣ, вдругъ сейчасъ и говоритъ: такая де она и сякая, доктора изъ Москвы на судъ для меня выписала, чтобы спасти меня выписала, адвоката самаго перваго, самаго ученаго тоже выписала. Значитъ ее любитъ коли мнѣ въ глаза началъ хвалить, безстыжiе его глаза! Предо мной самъ виноватъ, такъ вотъ ко мнѣ и привязался, чтобы меня прежде себя виноватой сдѣлать, да на меня на одну и свалить: «ты дескать прежде меня съ Полякомъ была, такъ вотъ мнѣ съ Катькой и позволительно это стало». Вотъ оно чтò! На меня на одну всю вину свалить хочетъ. Нарочно онъ привязался, нарочно, говорю тебѣ, только я...

Грушенька не договорила чтò она сдѣлаетъ, закрыла глаза платкомъ и ужасно разрыдалась.

‑ 374 ‑

— Онъ Катерину Ивановну не любитъ, сказалъ твердо Алеша.

— Ну любитъ не любитъ, это я сама скоро узнаю, съ грозною ноткой въ голосѣ проговорила Грушенька, отнимая отъ глазъ платокъ. Лицо ея исказилось. Алеша съ горестью увидѣлъ какъ вдругъ изъ кроткаго и тихо-веселаго лицо ея стало угрюмымъ и злымъ.

— Объ этихъ глупостяхъ полно! отрѣзала она вдругъ, — не за тѣмъ вовсе я и звала тебя. Алеша, голубчикъ, завтра-то, завтра-то чтò будетъ? Вотъ вѣдь чтò меня мучитъ! Одну только меня и мучитъ! Смотрю на всѣхъ, никто-то объ томъ не думаетъ, никому-то до этого и дѣла нѣтъ никакого. Думаешь ли хоть ты объ этомъ? Завтра вѣдь судятъ! Разскажи ты мнѣ, какъ его тамъ будутъ судить? Вѣдь это лакей, лакей убилъ, лакей! Господи! Неужто-жь его за лакея осудятъ, и никто-то за него не заступится? Вѣдь и не потревожили лакея-то вовсе, а?

— Его строго опрашивали, замѣтилъ Алеша задумчиво, — но всѣ заключили что не онъ. Теперь онъ очень больной лежитъ. Съ тѣхъ поръ боленъ, съ той падучей. Въ самомъ дѣлѣ боленъ, прибавилъ Алеша.

— Господи, да сходилъ бы ты къ этому адвокату самъ и разсказалъ бы дѣло съ глазу на глазъ. Вѣдь изъ Петербурга за три тысячи, говорятъ, выписали.

— Это мы втроемъ дали три тысячи, я, братъ Иванъ и Катерина Ивановна, а доктора изъ Москвы выписала за двѣ тысячи ужь она сама. Адвокатъ Ѳетюковичъ больше бы взялъ, да дѣло это получило огласку по всей Россiи, во всѣхъ газетахъ и журналахъ о немъ говорятъ, Ѳетюковичъ и согласился больше для славы прiѣхать, потому что слишкомъ ужь знаменитое дѣло стало. Я его вчера видѣлъ.

‑ 375 ‑

— Ну и что-жь? Говорилъ ему? вскинулась торопливо Грушенька.

— Онъ выслушалъ и ничего не сказалъ. Сказалъ что у него уже составилось опредѣленное мнѣнiе. Но обѣщалъ мои слова взять въ соображенiе.

— Какъ это въ соображенiе! Ахъ они мошенники! Погубятъ они его! Ну а доктора-то, доктора зачѣмъ та выписала?

— Какъ эксперта. Хотятъ вывести, что братъ сумасшедшiй и убилъ въ помѣшательствѣ, себя не помня, тихо улыбнулся Алеша, — только братъ не согласится на это.

— Ахъ, да вѣдь это правда, еслибъ онъ убилъ! воскликнула Грушенька. — Помѣшанный онъ былъ тогда, совсѣмъ помѣшанный, и это я, я, подлая, въ томъ виновата! Только вѣдь онъ же не убилъ, не убилъ! И всѣ-то на него, что онъ убилъ, весь городъ. Даже Ѳеня, и та такъ показала, что выходитъ будто онъ убилъ. А въ лавкѣ-то, а этотъ чиновникъ, а прежде въ трактирѣ слышали! Всѣ, всѣ противъ него, такъ и галдятъ.

— Да, показанiя ужасно умножились, угрюмо замѣтилъ Алеша.

— А Григорiй-то, Григорiй-то Васильичъ, вѣдь стоитъ на своемъ, что дверь была отперта, ломитъ на своемъ, что видѣлъ, не собьешь его, я къ нему бѣгала, сама съ нимъ говорила. Ругается еще!

— Да, это можетъ быть самое сильное показанiе противъ брата, проговорилъ Алеша.

— А про то что Митя помѣшанный, такъ онъ и теперь точно таковъ, съ какимъ-то особенно озабоченнымъ и таинственнымъ видомъ начала вдругъ Грушенька. — Знаешь, Алешенька, давно я хотѣла тебѣ про это сказать: хожу къ нему каждый день и просто дивлюсь. Скажи ты мнѣ, какъ

‑ 376 ‑

ты думаешь: объ чемъ это онъ теперь началъ все говорить? Заговоритъ, заговоритъ — ничего понимать не могу, думаю, это онъ объ чемъ умномъ, ну я глупая, не понять мнѣ, думаю; только сталъ онъ мнѣ вдругъ говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачѣмъ дескать бѣднò дитё?» «За дитё-то это я теперь и въ Сибирь пойду, я не убилъ, но мнѣ надо въ Сибирь пойти!» Чтò это такое, какое такое дитё — ничегошеньки не поняла. Только расплакалась какъ онъ говорилъ, потому очень ужь онъ хорошо это говорилъ, самъ плачетъ, и я заплакала, онъ меня вдругъ и поцаловалъ и рукой перекрестилъ. Чтò это такое, Алеша, разскажи ты мнѣ какое это «дитё?»

— Это къ нему Ракитинъ почему-то повадился ходить, улыбнулся Алеша, — впрочемъ... это не отъ Ракитина. Я у него вчера не былъ, сегодня буду.

— Нѣтъ, это не Ракитка, это его братъ Иванъ Ѳедоровичъ смущаетъ, это онъ къ нему ходитъ, вотъ что... проговорила Грушенька и вдругъ какъ бы осѣклась. Алеша уставился на нее какъ пораженный.

— Какъ ходитъ? Да развѣ онъ ходилъ къ нему? Митя мнѣ самъ говорилъ, что Иванъ ни разу не приходилъ.

— Ну... ну, вотъ я какая! Проболталась! воскликнула Грушенька въ смущенiи, вся вдругъ зарумянившись. — Стой, Алеша, молчи, такъ и быть, коль ужь проболталась, всю правду скажу: онъ у него два раза былъ, первый разъ только что онъ тогда прiѣхалъ — тогда же вѣдь онъ сейчасъ изъ Москвы и прискакалъ, я еще и слечь не успѣла, а другой разъ приходилъ недѣлю назадъ. Митѣ-то онъ не велѣлъ объ томъ тебѣ сказывать, отнюдь не велѣлъ, да и никому не велѣлъ сказывать, потаенно приходилъ.

Алеша сидѣлъ въ глубокой задумчивости и что-то соображалъ. Извѣстiе видимо его поразило.

‑ 377 ‑

— Братъ Иванъ объ Митиномъ дѣлѣ со мной не говоритъ, проговорилъ онъ медленно, — да и вообще со мною онъ во всѣ эти два мѣсяца очень мало говорилъ, а когда я приходилъ къ нему, то всегда бывалъ недоволенъ, что я пришелъ, такъ что я три недѣли къ нему уже не хожу. Гм.... Если онъ былъ недѣлю назадъ, то... за эту недѣлю въ Митѣ дѣйствительно произошла какая-то перемѣна...

— Перемѣна, перемѣна! быстро подхватила Грушенька. — У нихъ секретъ, у нихъ былъ секретъ! Митя мнѣ самъ сказалъ что секретъ и, знаешь, такой секретъ, что Митя и успокоиться не можетъ. А вѣдь прежде былъ веселый, да онъ и теперь веселый, только, знаешь, когда начнетъ этакъ головой мотать, да по комнатѣ шагать, а вотъ этимъ правымъ пальцемъ себѣ тутъ на вискѣ волосы теребить, то ужь я и знаю, что у него что-то безпокойное на душѣ... я ужь знаю!... А то былъ веселый; да и сегодня веселый!

— А ты сказала: раздраженъ?

— Да онъ и раздраженъ, да веселый. Онъ и все раздраженъ, да на минутку, а тамъ веселый, а потомъ вдругъ опять раздраженъ. И знаешь, Алеша, все я на него дивлюсь: впереди такой страхъ, а онъ даже иной разъ такимъ пустякамъ хохочетъ, точно самъ-то дитя.

— И это правда что онъ мнѣ не велѣлъ говорить про Ивана? Такъ и сказалъ: не говори?

— Такъ и сказалъ: не говори. Тебя-то онъ, главное, и боится, Митя-то. Потому тутъ секретъ, самъ сказалъ что секретъ... Алеша, голубчикъ, сходи, вывѣдай: какой это такой у нихъ секретъ, да и приди мнѣ сказать, — вскинулась и взмолилась вдругъ Грушенька, — порѣши ты меня бѣдную, чтобъ ужь знала я мою участь проклятую! Съ тѣмъ и звала тебя.

— Ты думаешь что это про тебя что нибудь? Такъ вѣдь тогда-бы онъ не сказалъ при тебѣ про секретъ.

‑ 348 ‑

— Не знаю. Можетъ мнѣ-то онъ и хочетъ сказать, да не смѣетъ. Предупреждаетъ. Секретъ дескать есть, а какой секретъ не сказалъ.

— Ты сама-то что-же думаешь?

— А чтò думаю? Конецъ мнѣ пришелъ, вотъ чтò думаю. Конецъ мнѣ они всѣ трое приготовили, потому что тутъ Катька. Все это Катька, отъ нея и идетъ. «Такая она и сякая», значитъ это я не такая. Это онъ впередъ говоритъ, впередъ меня предупреждаетъ. Бросить онъ меня замыслилъ, вотъ и весь тутъ секретъ! Втроемъ это и придумали. — Митька, Катька, да Иванъ Ѳедоровичъ. Алеша, хотѣла я тебя спросить давно: недѣлю назадъ онъ мнѣ вдругъ и открываетъ что Иванъ влюбленъ въ Катьку, потому что часто къ той ходитъ. Правду онъ это мнѣ сказалъ или нѣтъ? Говори по совѣсти, рѣжь меня.

— Я тебѣ не солгу. Иванъ въ Катерину Ивановну не влюбленъ, такъ я думаю.

— Ну, такъ и я тогда-же подумала! Лжетъ онъ мнѣ, безстыжiй, вотъ чтò! И приревновалъ онъ теперь меня чтобы потомъ на меня свалить. Вѣдь онъ дуракъ, вѣдь онъ не умѣетъ концовъ хоронить, откровенный онъ вѣдь такой... Только я жь ему, я жь ему! «Ты, говоритъ, вѣришь что я убилъ»— это мнѣ-то онъ говоритъ, мнѣ-то, это меня-то онъ тѣмъ попрекнулъ! Богъ съ нимъ! Ну, постой, плохо этой Катькѣ будетъ отъ меня на судѣ! Я тамъ одно такое словечко скажу... Я тамъ ужь все скажу!

И опять она горько заплакала.

— Вотъ чтò я тебѣ могу твердо объявить, Грушенька, сказалъ вставая съ мѣста Алеша:— первое то что онъ тебя любитъ, любитъ болѣе всѣхъ на свѣтѣ, и одну тебя, въ этомъ ты мнѣ вѣрь. Я знаю. Ужь я знаю. Второе тò скажу тебѣ что я секрета выпытывать отъ него не хочу, а

‑ 379 ‑

если самъ мнѣ скажетъ сегодня, то прямо скажу ему что тебѣ обѣщался сказать. Тогда приду къ тебѣ сегодня-же и скажу. Только... кажется мнѣ... нѣтъ тутъ Катерины Ивановны и въ поминѣ, а это про другое про что нибудь этотъ секретъ. И это навѣрно такъ. И не похоже совсѣмъ чтобы про Катерину Ивановну, такъ мнѣ сдается. А пока прощай!

Алеша пожалъ ей руку. Грушенька все еще плакала. Онъ видѣлъ что она его утѣшенiямъ очень мало повѣрила, но и то ужь было ей хорошо что хоть горе сорвала, высказалась. Жалко ему было оставлять ее въ такомъ состоянiи, но онъ спѣшилъ. Предстояло ему еще много дѣла.

II.

Больная ножка.

Первое изъ этихъ дѣлъ было въ домѣ г-жи Хохлаковой, и онъ поспѣшилъ туда чтобы покончить тамъ поскорѣе и не опоздать къ Митѣ. Г-жа Хохлакова уже три недѣли какъ прихварывала: у ней отчего-то вспухла нога, и она хоть не лежала въ постели, но все равно, днемъ, въ привлекательномъ, но пристойномъ дезабилье полулежала у себя въ будуарѣ на кушеткѣ. Алеша какъ-то разъ замѣтилъ про себя съ невинною усмѣшкой, что г-жа Хохлакова, не смотря на болѣзнь свою, стала почти щеголять: явились какiя-то наколочки, бантики, распашоночки, и онъ смекалъ почему это такъ, хотя и гналъ эти мысли какъ праздныя. Въ послѣднiе два мѣсяца г-жу Хохлакову сталъ посѣщать, между прочими ея гостями, молодой человѣкъ Перхотинъ. Алеша не заходилъ уже дня четыре, и войдя въ домъ поспѣшилъ было прямо пройти къ Лизѣ, ибо у ней и было

‑ 380 ‑

его дѣло, такъ какъ Лиза еще вчера прислала къ нему дѣвушку съ настоятельною просьбой немедленно къ ней придти «по очень важному обстоятельству», чтò, по нѣкоторымъ причинамъ, заинтересовало Алешу. Но пока дѣвушка ходила къ Лизѣ докладывать, г-жа Хохлакова уже узнала отъ кого-то о его прибытiи и немедленно прислала попросить его къ себѣ «на одну только минутку». Алеша разсудилъ что лучше ужь удовлетворить сперва просьбу мамаши, ибо та будетъ поминутно посылать къ Лизѣ пока онъ будетъ у той сидѣть. Г-жа Хохлакова лежала на кушеткѣ, какъ-то особенно празднично одѣтая и видимо въ чрезвычайномъ нервическомъ возбужденiи. Алешу встрѣтила криками восторга.

— Вѣкà, вѣкà, цѣлые вѣкà, не видала васъ! Цѣлую недѣлю, помилуйте, ахъ, впрочемъ вы были всего четыре дня назадъ, въ среду. Вы къ Lise, я увѣрена что вы хотѣли пройти къ ней прямо на цыпочкахъ чтобъ я не слыхала. Милый, милый Алексѣй Ѳедоровичъ, еслибъ вы знали какъ она меня безпокоитъ! Но это потомъ. Это хоть и самое главное, но это потомъ. Милый Алексѣй Ѳедоровичъ, я вамъ довѣряю мою Лизу вполнѣ. Послѣ смерти старца Зосимы — упокой Господи его душу! (она перекрестилась), послѣ него я смотрю на васъ какъ на схимника, хотя вы и премило носите вашъ новый костюмъ. Гдѣ это вы достали здѣсь такого портнаго? Но нѣтъ, нѣтъ, это не главное, это потомъ. Простите что я васъ называю иногда Алешей, я старуха, мнѣ все позволено, — кокетливо улыбнулась она, — но это тоже потомъ. Главное, мнѣ-бы не забыть про главное. Пожалуста, напомните мнѣ сами, чуть я заговорюсь, а вы скажите: «а главное?» Ахъ, почему я знаю чтò теперь главное! — Съ тѣхъ поръ какъ Lisе взяла у васъ назадъ свое обѣщанiе, — свое дѣтское обѣщанiе, Алексѣй Ѳедоровичъ, —

‑ 381 ‑

выйти за васъ замужъ, то вы конечно поняли, что все это была лишь дѣтская игривая фантазiя больной дѣвочки долго просидѣвшей въ креслахъ, — слава Богу она теперь уже ходитъ. Этотъ новый докторъ, котораго Катя выписала изъ Москвы для этого несчастнаго вашего брата, котораго завтра... Ну чтò объ завтрашнемъ! Я умираю отъ одной мысли объ завтрашнемъ! Главное же отъ любопытства.... Однимъ словомъ, этотъ докторъ вчера былъ у насъ и видѣлъ Lisе.... Я ему пятьдесятъ рублей за визитъ заплатила. Но это все не то, опять не то... Видите, я ужь совсѣмъ теперь сбилась. Я тороплюсь. Почему я тороплюсь? Я не знаю. Я ужасно перестаю теперь знать. Для меня все смѣшалось въ какой-то комокъ. Я боюсь что вы возьмете и выпрыгнете отъ меня отъ скуки, и я васъ только и видѣла. Ахъ, Боже мой! Что же мы сидимъ, и во первыхъ, — кофе, Юлiя, Глафира, кофе!

Алеша поспѣшно поблагодарилъ и объявилъ что онъ сейчасъ только пилъ кофе.

— У кого?

— У Аграфены Александровны.

— Это... это у этой женщины! Ахъ, это она всѣхъ погубила, а впрочемъ я не знаю, говорятъ она стала святая, хотя и поздно. Лучше-бы прежде, когда надо было, а теперь что жь, какая-же польза? Молчите, молчите, Алексѣй Ѳедоровичъ, потому что я столько хочу сказать что кажется такъ ничего и не скажу. Этотъ ужасный процессъ... я непремѣнно поѣду, я готовлюсь, меня внесутъ въ креслахъ, и притомъ я могу сидѣть, со мной будутъ люди, и вы знаете вѣдь, я въ свидѣтеляхъ. Какъ я буду говорить, какъ я буду говорить! Я не знаю чтò я буду говорить. Надо вѣдь присягу принять, вѣдь такъ, такъ?

— Такъ, но не думаю чтобы вамъ можно было явиться.

‑ 382 ‑

— Я могу сидѣть; ахъ, вы меня сбиваете! Этотъ процессъ, этотъ дикiй поступокъ, и потомъ всѣ идутъ въ Сибирь, другiе женятся, и все это быстро, быстро, и все мѣняется, и наконецъ ничего, всѣ старики и въ гробъ смотрятъ. Ну и пусть, я устала. Эта Катя — cette charmante personne, она разбила всѣ мои надежды: теперь она пойдетъ за однимъ вашимъ братомъ въ Сибирь, а другой вашъ братъ поѣдетъ за ней и будетъ жить въ сосѣднемъ городѣ, и всѣ будутъ мучить другъ друга. Меня это съ ума сводитъ, а главное эта огласка: во всѣхъ газетахъ въ Петербургѣ и въ Москвѣ миллiонъ разъ писали. Ахъ да, представьте себѣ, и про меня написали что я была «милымъ другомъ» вашего брата, я не хочу проговорить гадкое слово, представьте себѣ, ну представьте себѣ!

— Этого быть не можетъ! Гдѣ же и какъ написали?

— Сейчасъ покажу. Вчера получила — вчера и прочла. Вотъ здѣсь въ газетѣ Слухи, въ Петербургской. Эти Слухи стали издаваться съ нынѣшняго года, я ужасно люблю слухи, и подписалась, и вотъ себѣ на голову: вотъ они какiе оказались слухи. Вотъ здѣсь, вотъ въ этомъ мѣстѣ, читайте.

И она протянула Алешѣ газетный листокъ, лежавшiй у ней подъ подушкой.

Она не то что была разстроена, она была какъ-то вся разбита и дѣйствительно можетъ быть у ней все въ головѣ свернулось въ комокъ. Газетное извѣстiе было весьма характерное и, конечно, должно было на нее очень щекотливо подѣйствовать, но она, къ своему счастью можетъ быть, не способна была въ сiю минуту сосредоточиться на одномъ пунктѣ, а потому чрезъ минуту могла забыть даже и о газетѣ и перескочить совсѣмъ на другое. Про то же, что повсемѣстно по всѣй Россiи уже прошла слава объ ужасномъ

‑ 383 ‑

процессѣ, Алеша зналъ давно и, Боже, какiя дикiя извѣстiя и корреспонденцiи успѣлъ онъ прочесть за эти два мѣсяца, среди другихъ вѣрныхъ извѣстiй, о своемъ братѣ, о Карамазовыхъ вообще и даже о себѣ самомъ. Въ одной газетѣ даже сказано было, что онъ отъ страху послѣ преступленiя брата посхимился и затворился; въ другой это опровергали и писали, напротивъ, что онъ вмѣстѣ со старцемъ своимъ Зосимой взломали монастырскiй ящикъ и «утекли изъ монастыря». Теперешнее же извѣстiе въ газетѣ Слухи озаглавлено было: «Изъ Скотопригоньевска (увы, такъ называется нашъ городокъ, я долго скрывалъ его имя), къ процессу Карамазова». Оно было коротенькое, и о г-жѣ Хохлаковой прямо ничего не упоминалось, да и вообще всѣ имена были скрыты. Извѣщалось лишь, что преступникъ, котораго съ такимъ трескомъ собираются теперь судить, отставной армейскiй капитанъ, нахальнаго пошиба, лѣнтяй и крѣпостникъ, то и дѣло занимался амурами и особенно влiялъ на нѣкоторыхъ «скучающихъ въ одиночествѣ дамъ». Она де такая дама изъ «скучающихъ вдовицъ», молодящаяся, хотя уже имѣющая взрослую дочь, до того имъ прельстилась, что всего только за два часа до преступленiя предлагала ему три тысячи рублей съ тѣмъ, чтобъ онъ тотчасъ же бѣжалъ съ нею на золотые прiиски. Но злодѣй предпочелъ де лучше убить отца и ограбить его именно на три же тысячи, разсчитывая сдѣлать это безнаказанно, чѣмъ тащиться въ Сибирь съ сорокалѣтними прелестями своей скучающей дамы. Игривая корреспонденцiя эта, какъ и слѣдуетъ, заканчивалась благороднымъ негодованiемъ на счетъ безнравственности отцеубiйства и бывшаго крѣпостнаго права. Прочтя съ любопытствомъ, Алеша свернулъ листокъ и передалъ его обратно г-жѣ Хохлаковой.

— Ну какъ же не я? залепетала она опять, — вѣдь это

‑ 384 ‑

я, я почти за часъ предлагала ему золотые прiиски и вдругъ «сорокалѣтнiя прелести!» Да развѣ я затѣмъ? Это онъ нарочно! Прости ему Вѣчный Судья за сорокалѣтнiя прелести, какъ и я прощаю, но вѣдь это... вѣдь это знаете кто? Это вашъ другъ, Ракитинъ.

— Можетъ быть, сказалъ Алеша, — хотя я ничего не слыхалъ.

— Онъ, онъ, а не можетъ быть! Вѣдь я его выгнала... Вѣдь вы знаете всю эту исторiю?

— Я знаю, что вы его пригласили не посѣщать васъ впредь, но за что именно — этого я... отъ васъ по крайней мѣрѣ, не слыхалъ.

— А стало быть отъ него слышали! Что-жь онъ бранитъ меня, очень бранитъ?

— Да, онъ бранитъ, но вѣдь онъ всѣхъ бранитъ. Но за что вы ему отказали — я и отъ него не слыхалъ. Да и вообще я очень рѣдко съ нимъ встрѣчаюсь. Мы не друзья.

— Ну, такъ я вамъ это все открою и, нечего дѣлать, покаюсь, потому что тутъ есть одна черта, въ которой я можетъ быть сама виновата. Только маленькая, маленькая черточка, самая маленькая, такъ что можетъ быть ея и нѣтъ вовсе. Видите, голубчикъ мой (г-жа Хохлакова вдругъ приняла какой-то игривый видъ и на устахъ ея замелькала милая, хотя и загадочная улыбочка), видите, я подозрѣваю... вы меня простите, Алеша, я вамъ какъ мать... о, нѣтъ, нѣтъ, напротивъ, я къ вамъ теперь какъ къ моему отцу... потому что мать тутъ совсѣмъ не идетъ... Ну, все равно какъ къ старцу Зосимѣ на исповѣди, и это самое вѣрное, это очень подходитъ: назвала же я васъ давеча схимникомъ, — ну такъ вотъ этотъ бѣдный молодой человѣкъ, вашъ другъ Ракитинъ (о, Боже, я просто на него не могу сердиться! Я сержусь и злюсь, но не очень), однимъ словомъ,

‑ 385 ‑

этотъ легкомысленный молодой человѣкъ, вдругъ, представьте себѣ, кажется вздумалъ въ меня влюбиться. Я это потомъ, потомъ только вдругъ примѣтила, но въ началѣ, т. е. съ мѣсяцъ назадъ, онъ сталъ бывать у меня чаще, почти каждый день, хотя и прежде мы были знакомы. Я ничего не знаю... и вотъ вдругъ меня какъ бы озарило, и я начинаю, къ удивленiю, примѣчать. Вы знаете, я уже два мѣсяца тому назадъ начала принимать этого скромнаго, милаго и достойнаго молодаго человѣка, Петра Ильича Перхотина, который здѣсь служитъ. Вы столько разъ его встрѣчали сами. И не правда ли, онъ достойный, серiозный. Приходитъ онъ въ три дня разъ, а не каждый день (хотя пусть бы и каждый день), и всегда такъ хорошо одѣтъ, и вообще я люблю молодежь, Алеша, талантливую, скромную, вотъ какъ вы, а у него почти государственный умъ, онъ такъ мило говоритъ, и я непремѣнно, непремѣнно буду просить за него. Это будущiй дипломатъ. Онъ въ тотъ ужасный день меня почти отъ смерти спасъ придя ко мнѣ ночью. Ну, а вашъ другъ Ракитинъ приходитъ всегда въ такихъ сапогахъ и протянетъ ихъ по ковру... однимъ словомъ, онъ началъ мнѣ даже что-то намекать, а вдругъ одинъ разъ, уходя, пожалъ мнѣ ужасно крѣпко руку. Только что онъ мнѣ пожалъ руку какъ вдругъ у меня разболѣлась нога. Онъ и прежде встрѣчалъ у меня Петра Ильича, и вѣрите-ли, все шпыняетъ его, все шпыняетъ, такъ и мычитъ на него за что-то. Я только смотрю на нихъ обоихъ, какъ они сойдутся, а внутри смѣюсь. Вотъ вдругъ я сижу одна, т. е. нѣтъ, я тогда ужь лежала, вдругъ я лежу одна, Михаилъ Ивановичъ и приходитъ и, представьте, приноситъ свои стишки, самые коротенькiе, на мою больную ногу, т. е. описалъ въ стихахъ мою больную ногу. Постойте, какъ это:

‑ 386 ‑

Эта ножка, эта ножка

Разболѣлася немножко...

или какъ тамъ, — вотъ никакъ не могу стиховъ запомнить — у меня тутъ лежатъ, — ну я вамъ потомъ покажу, только прелесть, прелесть, и знаете не объ одной только ножкѣ, а и нравоучительное, съ прелестною идеей, только я ее забыла, однимъ словомъ, прямо въ альбомъ. Ну я разумѣется поблагодарила, и онъ былъ видимо польщенъ. Не успѣла поблагодарить, какъ вдругъ входитъ и Петръ Ильичъ, а Михаилъ Ивановичъ вдругъ насупился какъ ночь. Я ужь вижу, что Петръ Ильичъ ему въ чемъ-то помѣшалъ, потому что Михаилъ Ивановичъ непремѣнно что-то хотѣлъ сказать сейчасъ послѣ стиховъ, я ужь предчувствовала, а Петръ Ильичъ и вошелъ. Я вдругъ Петру Ильичу стихи и показываю, да и не говорю кто сочинилъ. Но я увѣрена, я увѣрена, что онъ сейчасъ догадался, хотя и до сихъ поръ не признается, а говоритъ, что не догадался; но это онъ нарочно. Петръ Ильичъ тотчасъ захохоталъ и началъ критиковать:— дрянные, говоритъ, стишонки, какой нибудь семинаристъ написалъ, да знаете, съ такимъ азартомъ, съ такимъ азартомъ! Тутъ вашъ другъ вмѣсто того чтобы разсмѣяться, вдругъ совсѣмъ и взбѣсился... Господи, я думала они подерутся: «Это я, говоритъ, написалъ. Я, говоритъ, написалъ въ шутку, потому что считаю за низость писать стихи... Только стихи мои хороши. Вашему Пушкину за женскiя ножки монументъ хотятъ ставить, а у меня съ направленiемъ, а вы сами, говоритъ, крѣпостникъ; вы, говоритъ, никакой гуманности не имѣете, вы никакихъ теперешнихъ просвѣщенныхъ чувствъ не чувствуете, васъ не коснулось развитiе, вы, говоритъ, чиновникъ и взятки берете!» Тутъ ужь я начала кричать и молить ихъ. А Петръ Ильичъ, вы знаете, такой не робкiй, и вдругъ принялъ

‑ 387 ‑

самый благородный тонъ: смотритъ на него насмѣшливо, слушаетъ и извиняется: «Я, говоритъ, не зналъ. Еслибъ я зналъ, я бы не сказалъ, я бы, говоритъ, похвалилъ... Поэты, говоритъ, всѣ такъ раздражительны»... Однимъ словомъ, такiя насмѣшки подъ видомъ самаго благороднаго тона. Это онъ мнѣ самъ потомъ объяснилъ, что это все были насмѣшки, а я думала онъ и въ самомъ дѣлѣ. Только вдругъ я лежу какъ вотъ теперь предъ вами и думаю: будетъ или не будетъ благородно, если я Михаила Ивановича вдругъ прогоню за то, что неприлично кричитъ у меня въ домѣ на моего гостя? И вотъ вѣрите-ли: лежу, закрыла глаза и думаю: будетъ или не будетъ благородно, и не могу рѣшить, и мучаюсь, мучаюсь, и сердце бьется: крикнуть аль не крикнуть? Одинъ голосъ говоритъ: кричи, а другой говоритъ: нѣтъ, не кричи! Только что этотъ другой голосъ сказалъ, я вдругъ и закричала и вдругъ упала въ обморокъ. Ну, тутъ разумѣется шумъ. Я вдругъ встаю и говорю Михаилу Ивановичу: мнѣ горько вамъ объявить, но я не желаю васъ болѣе принимать въ моемъ домѣ. Такъ и выгнала. Ахъ, Алексѣй Ѳедоровичъ! Я сама знаю, что скверно сдѣлала, я все лгала, я вовсе на него не сердилась, но мнѣ вдругъ, главное вдругъ, показалось, что это будетъ такъ хорошо, эта сцена... Только вѣрите-ли, эта сцена всетаки была натуральна, потому что я даже расплакалась, и нѣсколько дней потомъ плакала, а потомъ вдругъ послѣ обѣда все и позабыла. Вотъ онъ и пересталъ ходить уже двѣ недѣли, я и думаю: да неужто жь онъ совсѣмъ не придетъ? Это еще вчера, а вдругъ къ вечеру приходятъ эти «слухи». Прочла и ахнула, ну кто же написалъ, это онъ написалъ, пришелъ тогда домой, сѣлъ — и написалъ; послалъ — и напечатали. Вѣдь это двѣ недѣли какъ было. Только, Алеша, ужасъ

‑ 388 ‑

я чтò говорю, а вовсе не говорю объ чемъ надо? Ахъ, само говорится!

— Мнѣ сегодня ужасно какъ нужно поспѣть вовремя къ брату, пролепеталъ было Алеша.

— Именно, именно! Вы мнѣ все напомнили! Послушайте, что такое афектъ?

— Какой афектъ? удивился Алеша.

— Судебный афектъ. Такой афектъ, за который все прощаютъ. Чтò бы вы ни сдѣлали — васъ сейчасъ простятъ.

— Да вы про чтò это?

— А вотъ про чтò: эта Катя... Ахъ это милое, милое существо, только я никакъ не знаю въ кого она влюблена. Недавно сидѣла у меня, и я ничего не могла выпытать. Тѣмъ болѣе что сама начинаетъ со мною теперь такъ поверхностно, однимъ словомъ, все объ моемъ здоровьѣ и ничего больше, и даже такой тонъ принимаетъ, а я и сказала себѣ: ну и пусть, ну и Богъ съ вами... Ахъ да, ну такъ вотъ этотъ афектъ: этотъ докторъ и прiѣхалъ. Вы знаете что прiѣхалъ докторъ? Ну какъ вамъ не знать, который узнаетъ сумасшедшихъ, вы же и выписали, то есть не вы, а Катя. Все Катя! Ну такъ видите: Сидитъ человѣкъ совсѣмъ не сумасшедшiй, только вдругъ у него афектъ. Онъ и помнитъ себя и знаетъ что дѣлаетъ, а между тѣмъ онъ въ афектѣ. Ну такъ вотъ и съ Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ навѣрно былъ афектъ. Это какъ новые суды открыли, такъ сейчасъ и узнали про афектъ. Это благодѣянiе новыхъ судовъ. Докторъ этотъ былъ и разспрашиваетъ меня про тотъ вечеръ, ну про золотые прiиски: каковъ дескать онъ тогда былъ? Какъ же не въ афектѣ: пришелъ и кричитъ: денегъ, денегъ, три тысячи, давайте три тысячи, а потомъ пошелъ и вдругъ убилъ. Не хочу, говоритъ, не хочу убивать,

‑ 389 ‑

и вдругъ убилъ. Вотъ за это-то самое его и простятъ, что противился, а убилъ.

— Да вѣдь онъ же не убилъ, немного рѣзко прервалъ Алеша. Безпокойство и нетерпѣнiе одолѣвали его все больше и больше.

— Знаю, это убилъ тотъ старикъ Григорiй...

— Какъ Григорiй? вскричалъ Алеша.

— Онъ, онъ, это Григорiй. Дмитрiй Ѳедоровичъ какъ ударилъ его, такъ онъ лежалъ, а потомъ всталъ, видитъ дверь отворена, пошелъ и убилъ Ѳедора Павловича.

— Да зачѣмъ, зачѣмъ?

— А получилъ афектъ. Какъ Дмитрiй Ѳедоровичъ ударилъ его по головѣ, онъ очнулся и получилъ афектъ, пошелъ и убилъ. А что онъ говоритъ самъ что не убилъ, такъ этого онъ можетъ и не помнитъ. Только видите-ли: Лучше, гораздо лучше будетъ, если Дмитрiй Ѳедоровичъ убилъ. Да это такъ и было, хоть я и говорю что Григорiй, но это навѣрно Дмитрiй Ѳедоровичъ, и это гораздо, гораздо лучше! Ахъ, не потому лучше, что сынъ отца убилъ, я не хвалю, дѣти напротивъ должны почитать родителей, а только всетаки лучше если это онъ, потому что вамъ тогда и плакать нечего, такъ какъ онъ убилъ себя не помня, или лучше сказать все помня, но не зная какъ это съ нимъ сдѣлалось. Нѣтъ, пусть они его простятъ; это такъ гуманно, и чтобы видѣли благодѣянiе новыхъ судовъ, а я-то и не знала, а говорятъ это уже давно, и какъ я вчера узнала, то меня это такъ поразило, что я тотчасъ же хотѣла за вами послать; и потомъ, коли его простятъ, то прямо его изъ суда ко мнѣ обѣдать, а я созову знакомыхъ и мы выпьемъ за новые суды. Я не думаю, чтобъ онъ былъ опасенъ, притомъ я позову очень много гостей, такъ что его можно всегда вывести, если

‑ 390 ‑

онъ что нибудь, а потомъ онъ можетъ гдѣ нибудь въ другомъ городѣ быть мировымъ судьей или чѣмъ нибудь, потому что тѣ которые сами перенесли несчастiе всѣхъ лучше судятъ. А главное, кто жь теперь не въ афектѣ, вы, я, всѣ въ афектѣ, и сколько примѣровъ: сидитъ человѣкъ, поетъ романсъ, вдругъ ему что нибудь не понравилось, взялъ пистолетъ и убилъ кого попало, а затѣмъ ему всѣ прощаютъ. Я это недавно читала, и всѣ доктора подтвердили. Доктора теперь подтверждаютъ, все подтверждаютъ. Помилуйте, у меня Lisе въ афектѣ, я еще вчера отъ нея плакала, третьяго дня плакала, а сегодня и догадалась, что это у ней просто афектъ. Охъ, Lisе меня такъ огорчаетъ! Я думаю она совсѣмъ помѣшалась. Зачѣмъ она васъ позвала? Она васъ позвала или вы сами къ ней пришли?

— Да, она звала, и я пойду сейчасъ къ ней, всталъ было рѣшительно Алеша.

— Ахъ милый, милый Алексѣй Ѳедоровичъ, тутъ-то можетъ быть и самое главное, вскрикнула г-жа Хохлакова, вдругъ заплакавъ. — Богъ видитъ, что я вамъ искренно довѣряю Lisе, и это ничего, что она васъ тайкомъ отъ матери позвала. Но Ивану Ѳедоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу довѣрить дочь мою съ такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самаго рыцарскаго молодаго человѣка. А представьте, онъ вдругъ и былъ у Lisе, а я этого ничего и не знала.

— Какъ? Что? Когда? ужасно удивился Алеша. Онъ ужь не садился и слушалъ стоя.

— Я вамъ разскажу, я для этого-то можетъ быть васъ и позвала, потому что я ужь и не знаю для чего васъ позвала. Вотъ что: Иванъ Ѳедоровичъ былъ у меня всего два раза по возвращенiи своемъ изъ Москвы, первый разъ пришелъ какъ знакомый сдѣлать визитъ, а въ другой разъ,

‑ 391 ‑

это уже недавно, Катя у меня сидѣла, онъ и зашелъ, узнавъ что она у меня. Я разумѣется и не претендовала на его частые визиты, зная сколько у него теперь и безъ того хлопотъ, vous comprenez, сеttе аffаirе еt lа mort terrible de votre papa, только вдругъ узнаю что онъ былъ опять, только не у меня, а у Lisе, это уже дней шесть тому, пришелъ, просидѣлъ пять минутъ и ушелъ. А узнала я про это цѣлыхъ три дня спустя отъ Глафиры, такъ что это меня вдругъ фрапировало. Тотчасъ призываю Lisе, а она смѣется: онъ, дескать, думалъ что вы спите и зашелъ ко мнѣ спросить о вашемъ здоровьѣ. Конечно, оно такъ и было. Только Lisе, Lisе, о Боже, какъ она меня огорчаетъ! Вообразите, вдругъ съ ней въ одну ночь — это четыре дня тому, сейчасъ послѣ того какъ вы въ послѣднiй разъ были и ушли — вдругъ съ ней ночью припадокъ, крикъ, визгъ, истерика! Отчего у меня никогда не бываетъ истерики? Затѣмъ на другой день припадокъ, а потомъ и на третiй день, и вчера, и вотъ вчера этотъ афектъ. А она мнѣ вдругъ кричитъ: «Я ненавижу Ивана Ѳедоровича, я требую чтобы вы его не принимали, чтобы вы ему отказали отъ дома!» Я обомлѣла при такой неожиданности и возражаю ей: съ какой же стати буду я отказывать такому достойному молодому человѣку и притомъ съ такими познанiями и съ такимъ несчастьемъ, потому что всетаки всѣ эти исторiи — вѣдь это несчастье, а не счастiе, не правда-ли? Она вдругъ расхохоталась надъ моими словами и такъ, знаете, оскорбительно. Ну я рада, думаю, что разсмѣшила ее, и припадки теперь пройдутъ, тѣмъ болѣе что я сама хотѣла отказать Ивану Ѳедоровичу за странные визиты безъ моего согласiя и потребовать объясненiя. Только вдругъ сегодня утромъ Лиза проснулась и разсердилась на Юлiю и, представьте, ударила ее рукой по лицу. Но вѣдь это монструозно, я съ

‑ 392 ‑

моими дѣвушками на вы. И вдругъ чрезъ часъ она обнимаетъ и цалуетъ у Юлiи ноги. Ко мнѣ же прислала сказать что не придетъ ко мнѣ вовсе и впредь никогда не хочетъ ходить, а когда я сама къ ней потащилась, то бросилась меня цаловать и плакать и цалуя такъ и выпихнула вонъ ни слова не говоря, такъ что я такъ ничего и не узнала. Теперь, милый Алексѣй Ѳедоровичъ, на васъ всѣ мои надежды и, конечно, судьба всей моей жизни въ вашихъ рукахъ. Я васъ просто прошу пойти къ Lise, разузнать у ней все, какъ вы только одинъ умѣете это сдѣлать, и придти разсказать мнѣ, мнѣ, матери, потому что вы понимаете я умру, я просто умру если все это будетъ продолжаться, или убѣгу изъ дома. Я больше не могу, у меня есть терпѣнiе, но я могу его лишиться, и тогда.... и тогда будутъ ужасы. Ахъ, Боже мой, наконецъ-то Петръ Ильичъ! вскрикнула вся вдругъ просiявъ г-жа Хохлакова, завидя входящаго Петра Ильича Перхотина. — Опоздали, опоздали! Ну что, садитесь, говорите, рѣшайте судьбу, ну чтò жь этотъ адвокатъ? Куда же вы, Алексѣй Ѳедоровичъ?

— Я къ Lisе.

— Ахъ, да! Такъ вы не забудете, не забудете о чемъ я васъ просила? Тутъ судьба, судьба!

— Конечно не забуду если только можно.... но я такъ опоздалъ, пробормоталъ поскорѣе ретируясь Алеша.

— Нѣтъ навѣрно, навѣрно заходите, а не «если можно», иначе я умру! прокричала вслѣдъ ему г-жа Хохлакова, но Алеша уже вышелъ изъ комнаты.

III.

Бѣсенокъ.

Войдя къ Лизѣ онъ засталъ ее полулежащею въ ея прежнемъ креслѣ, въ которомъ ее возили когда она еще не

‑ 393 ‑

могла ходить. Она не тронулась къ нему на встрѣчу, но зоркiй, острый ея взглядъ такъ и впился въ него. Взглядъ былъ нѣсколько воспаленный, лицо блѣдно-желтое. Алеша изумился тому какъ она измѣнилась въ три дня, даже похудѣла. Она не протянула ему руки. Онъ самъ притронулся къ ея тонкимъ длиннымъ пальчикамъ, неподвижно лежавшимъ на ея платьѣ, затѣмъ молча сѣлъ противъ нея.

— Я знаю что вы спѣшите въ острогъ, рѣзко проговорила Лиза, — а васъ два часа задержала мама, сейчасъ вамъ про меня и про Юлiю разсказала.

— Почему вы узнали? спросилъ Алеша.

— Я подслушивала. Чего вы на меня уставились? Хочу подслушивать и подслушиваю, ничего тутъ нѣтъ дурнаго. Прощенья не прошу.

— Вы чѣмъ-то разстроены?

— Напротивъ, очень рада. Только что сейчасъ разсуждала опять, въ тридцатый разъ: какъ хорошо что я вамъ отказала и не буду вашей женой. Вы въ мужья не годитесь: я за васъ выйду, и вдругъ дамъ вамъ записку чтобы снести тому котораго полюблю послѣ васъ, вы возьмете и непремѣнно отнесете, да еще отвѣтъ принесете. И сорокъ лѣтъ вамъ придетъ, и вы всe также будете мои такiя записки носить.

Она вдругъ засмѣялась.

— Въ васъ что-то злобное и въ тоже время что-то простодушное, улыбнулся ей Алеша.

— Простодушное это то что я васъ не стыжусь. Мало того что не стыжусь, да и не хочу стыдиться, именно предъ вами, именно васъ. Алеша, почему я васъ не уважаю? Я васъ очень люблю, но я васъ не уважаю. Еслибъ уважала, вѣдь не говорила бы не стыдясь, вѣдь такъ?

— Такъ.

‑ 394 ‑

— А вѣрите вы что я васъ не стыжусь?

— Нѣтъ, не вѣрю.

Лиза опять нервно засмѣялась; говорила она скоро, быстро.

— Я вашему брату Дмитрiю Ѳедоровичу конфетъ въ острогъ послала. Алеша, знаете, какой вы хорошенькiй! Я васъ ужасно буду любить за то, что вы такъ скоро позволили мнѣ васъ не любить.

— Вы для чего меня сегодня звали, Lisе?

— Мнѣ хотѣлось вамъ сообщить одно мое желанiе. Я хочу чтобы меня кто-нибудь истерзалъ, женился на мнѣ, а потомъ истерзалъ, обманулъ, ушелъ и уѣхалъ. Я не хочу быть счастливою!

— Полюбили безпорядокъ?

— Ахъ, я хочу безпорядка. Я все хочу зажечь домъ. Я воображаю какъ это я подойду и зажгу потихоньку, непремѣнно чтобы потихоньку. Они-то тушатъ, а онъ-то горитъ. А я знаю да молчу. Ахъ, глупости! И какъ скучно!

Она съ отвращенiемъ махнула ручкой.

— Богато живете, тихо проговорилъ Алеша.

— Лучше что ль бѣдной-то быть?

— Лучше.

— Это вамъ вашъ монахъ покойный наговорилъ. Это неправда. Пусть я богата, а всѣ бѣдные, я буду конфеты ѣсть и сливки пить, а тѣмъ никому не дамъ. Ахъ, не говорите, не говорите ничего (замахала она ручкой, хотя Алеша и рта не открывалъ), вы мнѣ ужь прежде все это говорили, я все наизусть знаю. Скучно. Если я буду бѣдная, я кого-нибудь убью, — да и богата если буду можетъ быть убью, — чтò сидѣть-то! А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за васъ выйду, а вы станьте мужикомъ, настоящимъ мужикомъ, у насъ жеребеночекъ, хотите? Вы Калганова знаете!

‑ 395 ‑

— Знаю.

— Онъ все ходитъ и мечтаетъ. Онъ говоритъ: зачѣмъ взаправду жить, лучше мечтать. Намечтать можно самое веселое, а жить скука. А вѣдь самъ скоро женится, онъ ужь и мнѣ объяснялся въ любви. Вы умѣете кубари спускать?

— Умѣю.

— Вотъ это онъ какъ кубарь: завертѣть его и спустить и стегать, стегать, стегать кнутикомъ: выйду за него замужъ, всю жизнь буду спускать. Вамъ не стыдно со мной сидѣть?

— Нѣтъ.

— Вы ужасно сердитесь что я не про святое говорю. Я не хочу быть святою. Что сдѣлаютъ на томъ свѣтѣ за самый большой грѣхъ? Вамъ это должно быть въ точности извѣстно.

— Богъ осудитъ, пристально вглядывался въ нее Алеша.

— Вотъ такъ я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдругъ всѣмъ имъ и засмѣялась въ глаза. Я ужасно хочу зажечь домъ, Алеша, нашъ домъ, вы мнѣ все не вѣрите?

— Почему же? Есть даже дѣти, лѣтъ по двѣнадцати, которымъ очень хочется зажечь что-нибудь и они зажигаютъ. Это въ родѣ болѣзни.

— Не правда, не правда, пусть есть дѣти, но я не про то.

— Вы злое принимаете за доброе: это минутный кризисъ, въ этомъ ваша прежняя болѣзнь можетъ быть виновата.

— А вы-таки меня презираете! Я просто не хочу дѣлать доброе, я хочу дѣлать злое, а никакой тутъ болѣзни нѣтъ.

— Зачѣмъ дѣлать злое?

‑ 396 ‑

— А чтобы нигдѣ ничего не осталось. Ахъ, какъ бы хорошо кабы ничего не осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю надѣлать ужасно много зла и всего сквернаго, и долго буду тихонько дѣлать, и вдругъ всѣ узнаютъ. Всѣ меня обступятъ и будутъ показывать на меня пальцами, а я буду на всѣхъ смотрѣть. Это очень прiятно. Почему это такъ прiятно, Алеша?

— Такъ. Потребность раздавить что-нибудь хорошее, али вотъ какъ вы говорили зажечь. Это тоже бываетъ.

— Я вѣдь не то что говорила, я вѣдь и сдѣлаю.

— Вѣрю.

— Ахъ какъ я васъ люблю за то что вы говорите: вѣрю. И вѣдь вы вовсе, вовсе не лжете. А можетъ быть вы думаете что я вамъ все это нарочно чтобы васъ дразнить?

— Нѣтъ, не думаю... хотя можетъ быть и есть немного этой потребности.

— Не много есть. Никогда предъ вами не солгу, проговорила она со сверкнувшими какимъ-то огонькомъ глазами.

Алешу всего болѣе поражала ея серiозность: ни тѣни смѣшливости и шутливости не было теперь въ ея лицѣ, хотя прежде веселость и шутливость не покидали ея въ самыя «серiозныя» ея минуты.

— Есть минуты когда люди любятъ преступленiе, задумчиво проговорилъ Алеша.

— Да, да! Вы мою мысль сказали, любятъ, всѣ любятъ, и всегда любятъ, а не то что «минуты». Знаете, въ этомъ всѣ какъ будто когда-то условились лгать и всѣ съ тѣхъ поръ лгутъ. Всѣ говорятъ что ненавидятъ дурное, а про себя всѣ его любятъ.

— А вы все по прежнему дурныя книги читаете?

‑ 397 ‑

— Читаю. Мама читаетъ и подъ подушку прячетъ, а я краду.

— Какъ вамъ не совѣстно разрушать себя?

— Я хочу себя разрушать. Тутъ есть одинъ мальчикъ, онъ подъ рельсами пролежалъ когда надъ нимъ вагоны ѣхали. Счастливецъ! Послушайте, теперь вашего брата судятъ за то что онъ отца убилъ, и всѣ любятъ что онъ отца убилъ.

— Любятъ что отца убилъ?

— Любятъ, всѣ любятъ! Всѣ говорятъ что это ужасно, но про себя ужасно любятъ. Я первая люблю.

— Въ вашихъ словахъ про всѣхъ есть нѣсколько правды, проговорилъ тихо Алеша.

— Ахъ, какiя у васъ мысли! взвизгнула въ восторгѣ Лиза, — это у монаха-то! Вы не повѣрите какъ я васъ уважаю, Алеша, за то что вы никогда не лжете. Ахъ, я вамъ одинъ мой смѣшной сонъ разскажу: мнѣ иногда во снѣ снятся черти, будто ночь, я въ моей комнатѣ со свѣчкой, и вдругъ вездѣ черти, во всѣхъ углахъ, и подъ столомъ, и двери отворяютъ, а ихъ тамъ за дверями толпа и имъ хочется войти и меня схватить. И ужь подходятъ, ужь хватаютъ. А я вдругъ перекрещусь, и они всѣ назадъ, боятся, только не уходятъ совсѣмъ, а у дверей стоятъ и по угламъ, ждутъ. И вдругъ мнѣ ужасно захочется вслухъ начать Бога бранить, вотъ и начну бранить, а они-то вдругъ опять толпой ко мнѣ, такъ и обрадуются, вотъ ужь и хватаютъ меня опять, а я вдругъ опять перекрещусь — а они всѣ назадъ. Ужасно весело, духъ замираетъ.

— И у меня бывалъ этотъ самый сонъ, вдругъ сказалъ Алеша.

— Неужто? вскрикнула Лиза въ удивленiи. — Послушайте, Алеша, несмѣйтесь, это ужасно важно: развѣ можно чтобъ у двухъ разныхъ былъ одинъ и тотъ же сонъ?

‑ 398 ‑

— Вѣрно можно.

— Алеша, говорю вамъ, это ужасно важно, въ какомъ-то чрезмѣрномъ уже удивленiи продолжала Лиза. — Не сонъ важенъ, а то что вы могли видѣть этотъ же самый сонъ какъ и я. Вы никогда мнѣ не лжете, не лгите и теперь: это правда? Вы не смѣетесь?

— Правда.

Лиза была чѣмъ-то ужасно поражена и на полминутку примолкла.

— Алеша, ходите ко мнѣ, ходите ко мнѣ чаще, проговорила она вдругъ молящимъ голосомъ.

— Я всегда, всю жизнь буду къ вамъ приходить, твердо отвѣтилъ Алеша.

— Я вѣдь одному вамъ говорю, начала опять Лиза. — Я себѣ одной говорю, да еще вамъ. Вамъ одному въ цѣломъ мiрѣ. И вамъ охотнѣе чѣмъ самой себѣ говорю. И васъ совсѣмъ не стыжусь. Алеша, почему я васъ совсѣмъ не стыжусь, совсѣмъ? Алеша, правда ли что жиды на Пасху дѣтей крадутъ и рѣжутъ?

— Не знаю.

— Вотъ у меня одна книга, я читала про какой-то гдѣ-то судъ, и что жидъ четырехлѣтнему мальчику сначала всѣ пальчики обрѣзалъ на обѣихъ ручкахъ, а потомъ распялъ на стѣнѣ, прибилъ гвоздями и распялъ, а потомъ на судѣ сказалъ что мальчикъ умеръ скоро, чрезъ четыре часа. Эка скоро! Говоритъ: стоналъ, все стоналъ, а тотъ стоялъ и на него любовался. Это хорошо!

— Хорошо?

— Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Онъ виситъ и стонетъ, а я сяду противъ него и буду ананасный компотъ ѣсть. Я очень люблю ананасный компотъ. Вы любите?

‑ 399 ‑

Алеша молчалъ и смотрѣлъ на нее. Блѣдно-желтое лицо ея вдругъ исказилось, глаза загорѣлись.

— Знаете, я про жида этого какъ прочла, то всю ночь такъ и тряслась въ слезахъ. Воображаю какъ ребеночекъ кричитъ и стонетъ (вѣдь четырехлѣтнiе мальчики понимаютъ), а у меня все эта мысль про компотъ не отстаетъ. Утромъ я послала письмо къ одному человѣку чтобы непремѣнно пришелъ ко мнѣ. Онъ пришелъ, а я ему вдругъ разсказала про мальчика и про компотъ, все разсказала, все, и сказала, что «это хорошо». Онъ вдругъ засмѣялся и сказалъ, что это въ самомъ дѣлѣ хорошо. Затѣмъ всталъ и ушелъ. Всего пять минутъ сидѣлъ. Презиралъ онъ меня, презиралъ? Говорите, говорите, Алеша, презиралъ онъ меня или нѣтъ? выпрямилась она на кушеткѣ, засверкавъ глазами.

— Скажите, проговорилъ въ волненiи Алеша, — вы сами его позвали, этого человѣка?

— Сама.

— Письмо ему послали?

— Письмо.

— Собственно про это спросить, про ребенка?

— Нѣтъ, совсѣмъ не про это, совсѣмъ. А какъ онъ вошелъ я сейчасъ про это и спросила. Онъ отвѣтилъ, засмѣялся, всталъ и ушелъ.

— Этотъ человѣкъ честно съ вами поступилъ, тихо проговорилъ Алеша.

— А меня презиралъ? Смѣялся?

— Нѣтъ, потому что онъ самъ, можетъ, вѣритъ ананасному компоту. Онъ тоже очень теперь боленъ, Lisе.

— Да, вѣритъ! засверкала глазами Лиза.

— Онъ никого не презираетъ, продолжалъ Алеша. —

‑ 400 ‑

Онъ только никому не вѣритъ. Коль не вѣритъ, то конечно и презираетъ.

— Стало-быть и меня? Меня?

— И васъ.

— Это хорошо, какъ-то проскрежетала Лиза. — Когда онъ вышелъ и засмѣялся, я почувствовала что въ презрѣнiи быть хорошо. И мальчикъ съ отрѣзанными пальчиками хорошо, и въ презрѣнiи быть хорошо...

И она какъ-то злобно и воспаленно засмѣялась Алешѣ въ глаза.

— Знаете, Алеша, знаете я бы хотѣла... Алеша, спасите меня! вскочила она вдругъ съ кушетки, бросилась къ нему и крѣпко обхватила его руками. — Спасите меня, — почти простонала она. — Развѣ я кому нибудь въ мiрѣ скажу чтò вамъ говорила? А вѣдь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя потому что мнѣ все гадко! Я не хочу жить, потому что мнѣ все гадко! Мнѣ все гадко, все гадко! Алеша, зачѣмъ вы меня совсѣмъ, совсѣмъ не любите! закончила она въ изступленiи.

— Нѣтъ, люблю! горячо отвѣтилъ Алеша.

— А будете обо мнѣ плакать, будете?

— Буду.

— Не за то что я вашею женой не захотѣла быть, а просто обо мнѣ плакать, просто?

— Буду.

— Спасибо! Мнѣ только вашихъ слезъ надо. А всѣ остальные пусть казнятъ меня и раздавятъ ногой, всѣ, всѣ, не исключая никого! Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротивъ, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора къ брату! оторвалась она отъ него вдругъ.

— Какъ же вы останетесь? почти въ испугѣ проговорилъ Алеша.

‑ 401 ‑

— Ступайте къ брату, острогъ запрутъ, ступайте, вотъ ваша шляпа! Поцалуйте Митю, ступайте, ступайте!

И она съ силой почти выпихнула Алешу въ двери. Тотъ смотрѣлъ съ горестнымъ недоумѣнiемъ, какъ вдругъ почувствовалъ въ своей правой рукѣ письмо, маленькое письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Онъ взглянулъ и мгновенно прочелъ адресъ: Ивану Ѳедоровичу Карамазову. Онъ быстро поглядѣлъ на Лизу. Лицо ея сдѣлалось почти грозно.

— Передайте, непремѣнно передайте! изступленно, вся сотрясаясь, приказывала она, — сегодня, сейчасъ! Иначе я отравлюсь! Я васъ затѣмъ и звала!

И быстро захлопнула дверь. Щелкнула щеколда. Алеша положилъ письмо въ карманъ и пошелъ прямо на лѣстницу, не заходя къ госпожѣ Хохлаковой, даже забывъ о ней. А Лиза, только что удалился Алеша, тотчасъ же отвернула щеколду, прiотворила капельку дверь, вложила въ щель свой палецъ и, захлопнувъ дверь, изо всей силы придавила его. Секундъ черезъ десять, высвободивъ руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, сѣла вся выпрямившись и стала пристально смотрѣть на свой почернѣвшiй пальчикъ и на выдавившуюся изъ подъ ногтя кровь. Губы ея дрожали и она быстро, быстро шептала про себя:

— Подлая, подлая, подлая, подлая!

IV.

Гимнъ и секретъ.

Было уже совсѣмъ поздно (да и великъ ли ноябрьскiй день) когда Алеша позвонилъ у воротъ острога. Начинало даже смеркаться. Но Алеша зналъ, что его пропустятъ къ

‑ 402 ‑

Митѣ безпрепятственно. Все это у насъ, въ нашемъ городкѣ, какъ и вездѣ. Сначала, конечно по заключенiи всего предварительнаго слѣдствiя, доступъ къ Митѣ для свиданiя съ родственниками и съ нѣкоторыми другими лицами все же былъ обставленъ нѣкоторыми необходимыми формальностями, но впослѣдствiи формальности не то что ослабѣли, но для иныхъ лицъ по крайней мѣрѣ, приходившихъ къ Митѣ, какъ-то сами собой установились нѣкоторыя исключенiя. До того что иной разъ даже и свиданiя съ заключеннымъ въ назначенной для того комнатѣ происходили почти между четырехъ глазъ. Впрочемъ такихъ лицъ было очень немного: всего только Грушенька, Алеша и Ракитинъ. Но къ Грушенькѣ очень благоволилъ самъ исправникъ Михаилъ Макаровичъ. У старика лежалъ на сердцѣ его окрикъ на нее въ Мокромъ. Потомъ, узнавъ всю суть, онъ измѣнилъ совсѣмъ о ней свои мысли. И странное дѣло: хотя былъ твердо убѣжденъ въ преступленiи Мити, но со времени заключенiя его, все какъ то болѣе и болѣе смотрѣлъ на него мягче: «съ хорошею можетъ быть душой былъ человѣкъ, а вотъ пропалъ какъ Шведъ, отъ пьянства и безпорядка!» Прежнiй ужасъ смѣнился въ сердцѣ его какою-то жалостью. Что же до Алеши, то исправникъ очень любилъ его и давно уже былъ съ нимъ знакомъ, а Ракитинъ, повадившiйся впослѣдствiи приходить очень часто къ заключенному, былъ однимъ изъ самыхъ близкихъ знакомыхъ «исправничьихъ барышень», какъ онъ называлъ ихъ, и ежедневно терся въ ихъ домѣ. У смотрителя же острога, благодушнаго старика, хотя и крѣпкаго служаки, онъ давалъ въ домѣ уроки. Алеша же опять таки былъ особенный и стародавнiй знакомый и смотрителя, любившаго говорить съ нимъ вообще о «премудрости». Ивана Ѳедоровича, напримѣръ, смотритель не то что уважалъ, а даже боялся,

‑ 403 ‑

главное, его сужденiй, хотя самъ былъ большимъ философомъ, разумѣется «своимъ умомъ дойдя». Но къ Алешѣ въ немъ была какая-то непобѣдимая симпатiя. Въ послѣднiй годъ старикъ какъ разъ засѣлъ за апокрифическiя евангелiя и поминутно сообщалъ о своихъ впечатлѣнiяхъ своему молодому другу. Прежде даже заходилъ къ нему въ монастырь и толковалъ съ нимъ и съ iеромонахами по цѣлымъ часамъ. Словомъ, Алешѣ, если бы даже онъ и запоздалъ въ острогъ, стоило пройти къ смотрителю, и дѣло всегда улаживалось. Къ тому же къ Алешѣ всѣ до послѣдняго сторожа въ острогѣ привыкли. Караулъ же конечно не стѣснялъ, было бы лишь дозволенiе начальства. Митя изъ своей каморки, когда вызывали его, сходилъ всегда внизъ въ мѣсто назначенное для свиданiй. Войдя въ комнату, Алеша какъ разъ столкнулся съ Ракитинымъ, уже уходившимъ отъ Мити. Оба они громко говорили. Митя, провожая его, чему-то очень смѣялся, а Ракитинъ какъ будто ворчалъ. Ракитинъ, особенно въ послѣднее время, не любилъ встрѣчаться съ Алешей, почти не говорилъ съ нимъ, даже и раскланивался съ натугой. Завидя теперь входящаго Алешу онъ особенно нахмурилъ брови и отвелъ глаза въ сторону, какъ бы весь занятый застегиванiемъ своего большаго теплаго съ мѣховымъ воротникомъ пальто. Потомъ тотчасъ же принялся искать свой зонтикъ.

— Своего бы не забыть чего, пробормоталъ онъ единственно чтобы что нибудь сказать.

— Ты чужаго-то чего не забудь! съострилъ Митя и тотчасъ же самъ расхохотался своей остротѣ. Ракитинъ мигомъ вспылилъ.

— Ты это своимъ Карамазовымъ рекомендуй, крѣпостничье ваше отродье, а не Ракитину! крикнулъ онъ вдругъ, такъ и затрясшись отъ злости.

‑ 404 ‑

— Чего ты? Я пошутилъ! вскрикнулъ Митя, — фу, чортъ! Вотъ они всѣ таковы, — обратился онъ къ Алешѣ, кивая на быстро уходившаго Ракитина: — то все сидѣлъ смѣялся и веселъ былъ, а тутъ вдругъ и вскипѣлъ! Тебѣ даже и головой не кивнулъ, совсѣмъ что ли вы разссорились? Чтò ты такъ поздно? Я тебя не то что ждалъ, а жаждалъ все утро. Ну да ничего! Наверстаемъ.

— Чтò онъ къ тебѣ такъ часто повадился? Подружился ты съ нимъ что ли? спросилъ Алеша, кивая тоже на дверь, въ которую убрался Ракитинъ.

— Съ Михаиломъ-то подружился? Нѣтъ, не то чтобъ. Да и чего, свинья! Считаетъ что я... подлецъ. Шутки тоже не понимаютъ — вотъ чтò въ нихъ главное. Никогда не поймутъ шутки. Да и сухо у нихъ въ душѣ, плоско и сухо, точно какъ я тогда къ острогу подъѣзжалъ и на острожныя стѣны смотрѣлъ. Но умный человѣкъ, умный. Ну, Алексѣй, пропала теперь моя голова!

Онъ сѣлъ на скамейку и посадилъ съ собою рядомъ Алешу.

— Да, завтра судъ. Чтò жь, неужели же ты такъ совсѣмъ не надѣешься, братъ? съ робкимъ чувствомъ проговорилъ Алеша.

— Ты это про чтò? какъ-то неопредѣленно глянулъ на него Митя, — ахъ, ты про судъ! Ну, чортъ! Мы до сихъ поръ все съ тобой о пустякахъ говорили, вотъ все про этотъ судъ, а я объ самомъ главномъ съ тобою молчалъ. Да, завтра судъ, только я не про судъ сказалъ, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то что въ головѣ сидѣло, то пропало. Чтò ты на меня съ такою критикой въ лицѣ смотришь?

— Про что ты это, Митя?

— Идеи, идеи, вотъ чтò! Эѳика. Это чтò такое эѳика?

‑ 405 ‑

— Эѳика? удивился Алеша.

— Да, наука что ли какая?

— Да, есть такая наука... только... я, признаюсь, не могу тебѣ объяснить какая наука.

— Ракитинъ знаетъ. Много знаетъ Ракитинъ, чортъ его дери! Въ монахи не пойдетъ. Въ Петербургъ собирается. Тамъ, говоритъ, въ отдѣленiе критики, но съ благородствомъ направленiя. Что жь, можетъ пользу принесть и карьеру устроить. Ухъ, карьеру они мастера! Чортъ съ эѳикой! Я то пропалъ, Алексѣй, я-то, Божiй ты человѣкъ! Я тебя больше всѣхъ люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вотъ чтò. Какой тамъ былъ Карлъ Бернаръ?

— Карлъ Бернаръ? удивился опять Алеша.

— Нѣтъ, не Карлъ, постой совралъ: Клодъ Бернаръ. Это что такое? Химiя что ли?

— Это должно быть ученый одинъ, отвѣтилъ Алеша, — только, признаюсь тебѣ, и о немъ много не съумѣю сказать. Слышалъ только ученый, а какой, не знаю.

— Ну и чортъ его дери, и я не знаю, обругался Митя. — Подлецъ какой нибудь, всего вѣроятнѣе, да и всѣ подлецы. А Ракитинъ пролѣзетъ, Ракитинъ въ щелку пролѣзетъ, тоже Бернаръ. Ухъ, Бернары! Много ихъ расплодилось!

— Да чтò съ тобою? настойчиво спросилъ Алеша.

— Хочетъ онъ обо мнѣ, объ моемъ дѣлѣ статью написать, и тѣмъ въ литературѣ свою роль начать, съ тѣмъ и ходитъ, самъ объяснялъ. Съ направленiемъ что-то хочетъ: «дескать, нельзя было ему не убить, заѣденъ средой» и проч., объяснялъ мнѣ. Съ оттѣнкомъ соцiализма, говоритъ, будетъ. Ну и чортъ его дери, съ оттѣнкомъ такъ съ оттѣнкомъ, мнѣ все равно. Брата Ивана не любитъ, ненавидитъ, тебя тоже не жалуетъ. Ну, а я его не гоню, потому

‑ 406 ‑

что человѣкъ умный. Возносится очень однако. Я ему сейчасъ вотъ говорилъ: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что всѣ настоящiе русскiе люди философы, а ты хоть и учился, а не философъ, ты смердъ». Смѣется, злобно такъ. А я ему: де мыслибусъ non est disputandum, хороша острота? По крайней мѣрѣ и я въ классицизмъ вступилъ, захохоталъ вдругъ Митя.

— Отчего ты пропалъ-то? Вотъ ты сейчасъ сказалъ? перебилъ Алеша.

— Отчего пропалъ? Гм! Въ сущности... если все цѣлое взять — Бога жалко, вотъ отъ чего!

— Какъ Бога жалко?

— Вообрази себѣ: это тамъ въ нервахъ, въ головѣ, то есть тамъ въ мозгу эти нервы... (ну чортъ ихъ возьми!) есть такiе этакiе хвостики, у нервовъ этихъ хвостики, ну и какъ только они тамъ задрожатъ... то есть видишь, я посмотрю на что нибудь глазами, вотъ такъ, и они задрожатъ, хвостики-то... а какъ задрожатъ, то и является образъ, и не сейчасъ является, а тамъ какое-то мгновенiе, секунда такая пройдетъ, и является такой будто бы моментъ, то есть не моментъ, — чортъ его дери моментъ, — а образъ, то есть предметъ али происшествiе, ну тамъ чортъ дери — вотъ почему я и созерцаю, а потомъ мыслю... потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я тамъ какой-то образъ и подобiе, все это глупости. Это, братъ, мнѣ Михаилъ еще вчера объяснялъ, и меня точно обожгло. Великолѣпна, Алеша, эта наука! Новый человѣкъ пойдетъ, это-то я понимаю... А всетаки Бога жалко!

— Ну и то хорошо, сказалъ Алеша.

— Что Бога-то жалко? Химiя, братъ, химiя! Нечего дѣлать, ваше преподобiе, подвиньтесь немножко, химiя идетъ! А не любитъ Бога Ракитинъ, ухъ не любитъ! Это у нихъ

‑ 407 ‑

самое больное мѣсто у всѣхъ! Но скрываютъ. Лгутъ. Представляются. «Чтò-же, будешь это проводить въ отдѣленiи критики», спрашиваю? — «Ну явно-то не дадутъ», говоритъ, смѣется. — Только какъ-же, спрашиваю, послѣ того человѣкъ-то? Безъ Бога-то и безъ будущей жизни? Вѣдь это стало быть теперь все позволено, все можно дѣлать? — «А ты и не зналъ?» говоритъ. Смѣется. — «Умному, говоритъ человѣку все можно, умный человѣкъ умѣетъ раковъ ловить, ну а вотъ ты, говоритъ, убилъ и влопался, и въ тюрьмѣ гнiешь!» Это онъ мнѣ-то говоритъ. Свинья естественная! Я этакихъ прежде вонъ вышвыривалъ, ну а теперь слушаю. Много вѣдь и дѣльнаго говоритъ. Умно тоже пишетъ. Онъ мнѣ съ недѣлю назадъ статью одну началъ читать, я тамъ три строки тогда нарочно выписалъ, вотъ постой, вотъ здѣсь.

Митя, спѣша, вынулъ изъ жилетнаго кармана бумажку и прочелъ:

«Чтобъ разрѣшить этотъ вопросъ, необходимо прежде всего поставить свою личность въ разрѣзъ со своею дѣйствительностью».

— Понимаешь иль нѣтъ?

— Нѣтъ, не понимаю, сказалъ Алеша.

Онъ съ любопытствомъ приглядывался къ Митѣ и слушалъ его.

— И я не понимаю. Темно и не ясно, зато умно. «Всѣ, говоритъ, такъ теперь пишутъ, потому что такая ужь среда...» Среды боятся. Стихи тоже пишетъ, подлецъ, Хохлаковой ножку воспѣлъ, ха-ха-ха!

— Я слышалъ, сказалъ Алеша.

— Слышалъ? А стишонки слышалъ?

— Нѣтъ.

— У меня они есть, вотъ, я прочту. Ты не знаешь, я

‑ 408 ‑

тебѣ не разсказывалъ, тутъ цѣлая исторiя. Шельма! Три недѣли назадъ меня дразнить вздумалъ: «Ты, вотъ, говоритъ, влопался какъ дуракъ изъ за трехъ тысячъ, а я полтораста ихъ тяпну, на вдовицѣ одной женюсь и каменный домъ въ Петербургѣ куплю». И разсказалъ мнѣ что строитъ куры Хохлаковой, а та и съ молоду умна не была, а въ сорокъ-то лѣтъ и совсѣмъ ума рѣшилась. «Да чувствительна, говоритъ, ужь очень, вотъ я ее на томъ и добью. Женюсь, въ Петербургъ ее отвезу, а тамъ газету издавать начну». И такая у него скверная сладострастная слюна на губахъ, — не на Хохлакову слюна, а на полтораста эти тысячъ. И увѣрилъ меня, увѣрилъ; все ко мнѣ ходитъ, каждый день: поддается, говоритъ. Радостью сiялъ. А тутъ вдругъ его и выгнали: Перхотинъ Петръ Ильичъ взялъ верхъ, молодецъ! То есть такъ-бы и расцаловалъ эту дурищу за то что его прогнала! Вотъ онъ какъ ходилъ-то ко мнѣ тогда и сочинилъ эти стишонки. «Въ первый разъ, говоритъ, руки мараю, стихи пишу, для обольщенiя значитъ, для полезнаго дѣла. Забравъ капиталъ у дурищи, гражданскую пользу потомъ принести могу». У нихъ вѣдь всякой мерзости гражданское оправданiе есть!» «А всетаки, говоритъ, лучше твоего Пушкина написалъ, потому что и въ шутовской стишокъ съумѣлъ гражданскую скорбь всучить». Это что про Пушкина-то — я понимаю. Чтò-же если въ самомъ дѣлѣ способный былъ человѣкъ, а только ножки описывалъ. Да вѣдь гордился-то стишонками какъ! Самолюбiе-то у нихъ, самолюбiе! «На выздоровленiе больной ножки моего предмета» — это онъ такое заглавiе придумалъ, — рѣзвый человѣкъ!

Ужь какая жь эта ножка,

Ножка вспухшая немножко!

Доктора къ ней ѣздятъ, лѣчатъ

И бинтуютъ и калѣчатъ.

‑ 409 ‑

Не по ножкамъ я тоскую, —

Пусть ихъ Пушкинъ воспѣваетъ:

По головкѣ я тоскую

Что идей не понимаетъ.

Понимала ужь немножко,

Да вотъ ножка помѣшала!

Пусть-же вылѣчится ножка,

Чтобъ головка понимала.

Свинья, чистая свинья, а игриво у мерзавца вышло! И дѣйствительно «гражданскую»-то всучилъ. А какъ разсердился когда его выгнали. Скрежеталъ!

— Онъ уже отмстилъ, сказалъ Алеша. — Онъ про Хохлакову корреспонденцiю написалъ.

И Алеша разсказалъ ему наскоро о корреспонденцiи въ газетѣ Слухи.

— Это онъ, онъ! подтвердилъ Митя нахмурившись, — это онъ! Эти корреспонденцiи... я вѣдь знаю... т. е. сколько низостей было уже написано, про Грушу напримѣръ!... И про ту тоже, про Катю... Гм!

Онъ озабоченно прошелся по комнатѣ.

— Братъ, мнѣ нельзя долго оставаться, сказалъ помолчавъ Алеша. — Завтра ужасный, великiй день для тебя: Божiй судъ надъ тобой совершится... и вотъ я удивляюсь, ходишь ты и вмѣсто дѣла говоришь Богъ знаетъ о чемъ...

— Нѣтъ, не удивляйся, горячо перебилъ Митя. — Чтò-же мнѣ о смердящемъ этомъ псѣ говорить, что-ли? Объ убiйцѣ? Довольно мы съ тобой объ этомъ переговорили. Не хочу больше о смердящемъ, сынѣ Cмердящей! Его Богъ убьетъ, вотъ увидишь, молчи!

Онъ въ волненiи подошелъ къ Алешѣ и вдругъ поцаловалъ его. Глаза его загорѣлись.

— Ракитинъ этого не пойметъ, началъ онъ весь какъ-бы въ какомъ-то восторгѣ, — а ты, ты все поймешь. Оттого и жаждалъ тебя. Видишь, я давно хотѣлъ тебѣ многое

‑ 410 ‑

здѣсь, въ этихъ облѣзлыхъ стѣнахъ выразить, но молчалъ о главнѣйшемъ: время какъ будто все еще не приходило. Дождался теперь послѣдняго срока чтобы тебѣ душу вылить. Братъ, я въ себѣ въ эти два послѣднiе мѣсяца новаго человѣка ощутилъ, воскресъ во мнѣ новый человѣкъ! Былъ заключенъ во мнѣ, но никогда-бы не явился еслибы не этотъ громъ. Страшно! И чтò мнѣ въ томъ, что въ рудникахъ буду двадцать лѣтъ молоткомъ руду выколачивать, — не боюсь я этого вовсе, а другое мнѣ страшно теперь: чтобы не отошелъ отъ меня воскресшiй человѣкъ! Можно найти и тамъ, въ рудникахъ, подъ землею, рядомъ съ собой, въ такомъ же каторжномъ и убiйцѣ человѣческое сердце, и сойтись съ нимъ, потому что и тамъ можно жить и любить, и страдать! Можно возродить и воскресить въ этомъ каторжномъ человѣкѣ замершее сердце, можно ухаживать за нимъ годы и выбить наконецъ изъ вертепа на свѣтъ уже душу высокую, страдальческое сознанiе, возродить ангела, воскресить героя! А ихъ вѣдь много, ихъ сотни, и всѣ мы за нихъ виноваты! Зачѣмъ мнѣ тогда приснилось «дитё» въ такую минуту? «Отчего бѣднò дитё?» Это пророчество мнѣ было въ ту минуту! За «дитё» и пойду. Потому что всѣ за всѣхъ виноваты. За всѣхъ «дитё», потому что есть малыя дѣти и большiя дѣти. Всѣ — «дитё». За всѣхъ и пойду, потому что надобно же кому нибудь и за всѣхъ пойти. Я не убилъ отца, но мнѣ надо пойти. Принимаю! Мнѣ это здѣсь все пришло... вотъ въ этихъ облѣзлыхъ стѣнахъ. А ихъ вѣдь много, ихъ тамъ сотни, подземныхъ-то, съ молотками въ рукахъ. О, да, мы будемъ въ цѣпяхъ, и не будетъ воли, но тогда, въ великомъ горѣ нашемъ, мы вновь воскреснемъ въ радость, безъ которой человѣку жить невозможно, а Богу быть, ибо Богъ даетъ радость, это его привилегiя, великая... Господи, истай человѣкъ въ молитвѣ!

‑ 411 ‑

Какъ я буду тамъ подъ землей безъ Бога? Вретъ Ракитинъ: если Бога съ земли изгонятъ, мы подъ землей его срѣтимъ! Каторжному безъ Бога быть невозможно, невозможнѣе даже чѣмъ не каторжному! И тогда мы, подземные человѣки, запоемъ изъ нѣдръ земли трагическiй гимнъ Богу у котораго радость! Да здравствуетъ Богъ и его радость! Люблю Его!

Митя, произнося свою дикую рѣчь, почти задыхался. Онъ поблѣднѣлъ, губы его вздрагивали, изъ глазъ катились слезы.

— Нѣтъ, жизнь полна, жизнь есть и подъ землею! началъ онъ опять. — Ты не повѣришь, Алексѣй, какъ я теперь жить хочу, какая жажда существовать и сознавать именно въ этихъ облѣзлыхъ стѣнахъ во мнѣ зародилась! Ракитинъ этого не понимаетъ, ему-бы только домъ выстроить да жильцовъ пустить, но я ждалъ тебя. Да и чтò такое страданiе? Не боюсь его, хотя-бы оно было безчисленно. Теперь не боюсь, прежде боялся. Знаешь, я можетъ быть не буду и отвѣчать на судѣ... И кажется столько во мнѣ этой силы теперь что я все поборю, всѣ страданiя, только чтобы сказать и говорить себѣ поминутно: я есмь! Въ тысячѣ мукъ — я есмь, въ пыткѣ корчусь — но есмь! Въ столпѣ сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю что оно есть. А знать что есть солнце — это уже вся жизнь. Алеша, херувимъ ты мой, меня убиваютъ разныя философiи, чортъ ихъ дери! Братъ Иванъ...

— Чтò братъ Иванъ? перебилъ было Алеша, но Митя не разслышалъ.

— Видишь, я прежде этихъ всѣхъ сомнѣнiй никакихъ не имѣлъ, но все во мнѣ это таилось. Именно можетъ отъ того что идеи бушевали во мнѣ неизвѣстныя я и пьянствовалъ, и дрался, и бѣсился. Чтобъ утолить въ себѣ ихъ

‑ 412 ‑

дрался, чтобъ ихъ усмирить, сдавить. Братъ Иванъ не Ракитинъ, онъ таитъ идею. Братъ Иванъ сфинксъ, и молчитъ, все молчитъ. А меня Богъ мучитъ. Одно только это и мучитъ. А чтò какъ Его нѣтъ? Чтò если правъ Ракитинъ что это идея искусственная въ человѣчествѣ? Тогда, если Его нѣтъ, то человѣкъ шефъ земли, мiрозданiя. Великолѣпно! Только какъ онъ будетъ добродѣтеленъ безъ Бога-то? Вопросъ! Я все про это. Ибо кого-же онъ будетъ тогда любить, человѣкъ-то? Кому благодаренъ-то будетъ, кому гимнъ-то воспоетъ? Ракитинъ смѣется. Ракитинъ говоритъ, что можно любить человѣчество и безъ Бога. Ну это сморчекъ сопливый можетъ только такъ утверждать, а я понять не могу. Легко жить Ракитину: «ты, говоритъ онъ мнѣ сегодня, о расширенiи гражданскихъ правъ человѣка хлопочи лучше, али хоть о томъ чтобы цѣна на говядину не возвысилась; этимъ проще и ближе человѣчеству любовь окажешь чѣмъ философiями.» Я ему на это и отмочилъ: «А ты, говорю, безъ Бога-то, самъ еще на говядину цѣну набьешь, коль подъ руку попадетъ, и наколотишь рубль на копѣйку.» Разсердился. Ибо чтò такое добродѣтель? Отвѣчай ты мнѣ, Алексѣй. У меня одна добродѣтель, а у Китайца другая — вещь значитъ относительная. Или нѣтъ? Или не относительная? Вопросъ коварный! Ты не засмѣешься, если скажу что я двѣ ночи не спалъ отъ этого. Я удивляюсь теперь только тому какъ люди тамъ живутъ и объ этомъ ничего не думаютъ. Суета! У Ивана Бога нѣтъ. У него идея. Не въ моихъ размѣрахъ. Но онъ молчитъ. Я думаю онъ масонъ. Я его спрашивалъ — молчитъ. Въ родникѣ у него хотѣлъ водицы испить — молчитъ. Одинъ только разъ одно словечко сказалъ.

— Что сказалъ? поспѣшно поднялъ Алеша.

— Я ему говорю: стало быть все позволено коли такъ? Онъ нахмурился: «Ѳедоръ Павловичъ, говоритъ, папенька

‑ 413 ‑

нашъ, былъ поросенокъ, но мыслилъ онъ правильно». Вотъ вѣдь чтò отмочилъ. Только всего и сказалъ. Это уже почище Ракитина.

— Да, горько подтвердилъ Алеша. — Когда онъ у тебя былъ?

— Объ этомъ послѣ, теперь другое. Я объ Иванѣ не говорилъ тебѣ до сихъ поръ почти ничего. Откладывалъ до конца. Когда эта штука моя здѣсь кончится и скажутъ приговоръ, тогда тебѣ кое-что разскажу, все разскажу. Страшное тутъ дѣло одно.... А ты будешь мнѣ судья въ этомъ дѣлѣ. А теперь и не начинай объ этомъ, теперь молчокъ. Вотъ ты говоришь объ завтрашнемъ, о судѣ, а вѣришь ли, я ничего не знаю.

— Ты съ этимъ адвокатомъ говорилъ?

— ЧтЩ адвокатъ! Я ему про все говорилъ. Мягкая шельма, столичная. Бернаръ! Только не вѣритъ мнѣ ни на сломанный грошъ. Вѣритъ что я убилъ, вообрази себѣ, — ужь я вижу. «Зачѣмъ же, спрашиваю, въ такомъ случаѣ вы меня защищать прiѣхали?» Наплевать на нихъ. Тоже доктора выписали, сумасшедшимъ хотятъ меня показать. Не позволю! Катерина Ивановна «свой долгъ» до конца исполнить хочетъ. Съ натуги! (Митя горько усмѣхнулся.) Кошка! Жестокое сердце! А вѣдь она знаетъ что я про нее сказалъ тогда въ Мокромъ что она: «великаго гнѣва» женщина! Передали. Да, показанiя умножились какъ песокъ морской! Григорiй стоитъ на своемъ. Григорiй честенъ, но дуракъ. Много людей честныхъ благодаря тому что дураки. Это — мысль Ракитина. Григорiй мнѣ врагъ. Иного выгоднѣе имѣть въ числѣ враговъ чѣмъ друзей. Говорю это про Катерину Ивановну. Боюсь, охъ, боюсь что она на судѣ разскажетъ про земной поклонъ послѣ четырехъ-то тысячъ пятисотъ! До конца отплатитъ, послѣднiй кадрантъ. Не хочу

‑ 414 ‑

ея жертвы! Устыдятъ они меня на судѣ! Какъ-то вытерплю. Сходи къ ней, Алеша, попроси ее чтобы не говорила этого на судѣ. Аль нельзя? Да чортъ, все равно, вытерплю! А ея не жаль. Сама желаетъ. По дѣломъ вору мука. Я, Алексѣй, свою рѣчь скажу. (Онъ опять горько усмѣхнулся.) Только.... только Груша-то, Груша-то, Господи! Она-то за чтò такую муку на себя теперь приметъ! — воскликнулъ онъ вдругъ со слезами. — Убиваетъ меня Груша, мысль о ней убиваетъ меня, убиваетъ! Она давеча была у меня....

— Она мнѣ разсказывала. Она очень была сегодня тобою огорчена.

— Знаю. Чортъ меня дери за характеръ. Приревновалъ! Отпуская раскаялся, цаловалъ ее. Прощенья не попросилъ.

— Почему не попросилъ? воскликнулъ Алеша.

Митя вдругъ почти весело разсмѣялся.

— Боже тебя сохрани, милаго мальчика, когда-нибудь у любимой женщины за вину свою прощенiя просить! У любимой особенно, особенно, какъ-бы ни былъ ты предъ ней виноватъ! Потому женщина — это, братъ, чортъ знаетъ чтò такое, ужь въ нихъ-то я по крайней мѣрѣ знаю толкъ! Ну попробуй предъ ней сознаться въ винѣ, «виноватъ дескать, прости, извини»: тутъ-то и пойдетъ градъ попрековъ! Ни за чтò не проститъ прямо и просто, а унизитъ тебя до тряпки, вычитаетъ чего даже не было, все возьметъ, ничего не забудетъ, своего прибавитъ, и тогда ужь только проститъ. И это еще лучшая, лучшая изъ нихъ! Послѣднiя поскребки выскребетъ и все тебѣ на голову сложитъ — такая я тебѣ скажу живодерность въ нихъ сидитъ, во всѣхъ до единой, въ этихъ ангелахъ-то, безъ которыхъ жить-то намъ невозможно! Видишь, голубчикъ, я откровенно и просто скажу: всякiй порядочный человѣкъ долженъ

‑ 415 ‑

быть подъ башмакомъ хоть у какой нибудь женщины. Таково мое убѣжденiе; не убѣжденiе, а чувство. Мущина долженъ быть великодушенъ, и мущину это не замараетъ. Героя даже на замараетъ, Цезаря не замараетъ! Ну, а прощенiя всетаки не проси, никогда и ни за что. Помни правило: преподалъ тебѣ его братъ твой Митя, отъ женщинъ погибшiй. Нѣтъ, ужь я лучше безъ прощенiя Грушѣ чѣмъ нибудь заслужу. Благоговѣю я предъ ней, Алексѣй, благоговѣю! Не видитъ только она этого, нѣтъ, все ей мало любви. И томитъ она меня, любовью томитъ. Чтò прежде! Прежде меня только изгибы инфернальные томили, а теперь я всю ея душу въ свою душу принялъ и черезъ нее самъ человѣкомъ сталъ! Повѣнчаютъ-ли насъ? А безъ того я умру отъ ревности. Такъ и снится что нибудь каждый день... Чтò она тебѣ обо мнѣ говорила?

Алеша повторилъ всѣ давешнiя рѣчи Грушеньки. Митя выслушалъ подробно, многое переспросилъ, и остался доволенъ.

— Такъ не сердится что ревную, воскликнулъ онъ. — Прямо женщина! «У меня у самой жестокое сердце». Ухъ, люблю такихъ, жестокихъ-то, хотя и не терплю когда меня ревнуютъ, — не терплю! Драться будемъ. Но любить — любить ее буду безконечно. Повѣнчаютъ-ли насъ? Каторжныхъ развѣ вѣнчаютъ? Вопросъ. А безъ нея я жить не могу...

Митя нахмуренно прошелся по комнатѣ. Въ комнатѣ становилось почти темно. Онъ вдругъ сталъ страшно озабоченъ.

— Такъ секретъ, говоритъ, секретъ? У меня дескать втроемъ противъ нея заговоръ, и «Катька» дескать замѣшана? Нѣтъ, братъ, Грушенька, это не то. Ты тутъ маху дала, своего глупенькаго женскаго маху! Алеша, голубчикъ, эхъ куда ни шло! Открою я тебѣ нашъ секретъ!

‑ 416 ‑

Онъ оглянулся во всѣ стороны, быстро вплоть подошелъ къ стоявшему предъ нимъ Алешѣ и зашепталъ ему съ таинственнымъ видомъ, хотя по настоящему ихъ никто не могъ слышать: старикъ сторожъ дремалъ въ углу на лавкѣ, а до караульныхъ солдатъ ни слова не долетало.

— Я тебѣ всю нашу тайну открою! зашепталъ спѣша Митя. — Хотѣлъ потомъ открыть, потому что безъ тебя развѣ могу на чтò рѣшиться? Ты у меня все. Я хоть и говорю, что Иванъ надъ нами высшiй, но ты у меня херувимъ. Только твое рѣшенiе рѣшитъ. Можетъ ты-то и есть высшiй человѣкъ, а не Иванъ. Видишь, тутъ дѣло совѣсти, дѣло высшей совѣсти, — тайна столь важная, что я справиться самъ не смогу и все отложилъ до тебя. А все таки теперь рано рѣшать, потому надо ждать приговора: приговоръ выйдетъ, тогда ты и рѣшишь судьбу. Теперь не рѣшай; я тебѣ сейчасъ скажу, ты услышишь, но не рѣшай. Стой и молчи. Я тебѣ не все открою. Я тебѣ только идею скажу, безъ подробностей, а ты молчи. Ни вопроса, ни движенiя, согласенъ? А впрочемъ, Господи, куда я дѣну глаза твои? Боюсь, глаза твои скажутъ рѣшенiе, хотя бы ты и молчалъ. Ухъ, боюсь! Алеша, слушай: братъ Иванъ мнѣ предлагаетъ бѣжать. Подробностей не говорю: все предупреждено, все можетъ устроиться. Молчи, не рѣшай. Въ Америку съ Грушей. Вѣдь я безъ Груши жить не могу! Ну какъ ее ко мнѣ тамъ не пустятъ? Каторжныхъ развѣ вѣнчаютъ? Братъ Иванъ говоритъ что нѣтъ. А безъ Груши чтò я тамъ подъ землей съ молоткомъ-то? Я себѣ только голову раздроблю этимъ молоткомъ! А съ другой стороны, совѣсть-то? Отъ страданiя вѣдь убѣжалъ! Было указанiе — отвергъ указанiе, былъ путь очищенiя — поворотилъ налѣво кругомъ. Иванъ говоритъ, что въ Америкѣ «при добрыхъ наклонностяхъ»

‑ 417 ‑

можно больше пользы принести, чѣмъ подъ землей. Ну, а гимнъ-то нашъ подземный гдѣ состоится? Америка чтò, Америка опять суета! Да и мошенничества тоже, я думаю, много въ Америкѣ-то. Отъ распятья убѣжалъ! Потому вѣдь говорю тебѣ, Алексѣй, что ты одинъ понять это можешь, а больше никто, для другихъ это глупости, бредъ, вотъ все то чтò я тебѣ про гимнъ говорилъ. Скажутъ съ ума сошелъ, аль дуракъ. А я не сошелъ съ ума, да и не дуракъ. Понимаетъ про гимнъ и Иванъ, ухъ, понимаетъ, только на это не отвѣчаетъ, молчитъ. Гимну не вѣритъ. Не говори, не говори: я вѣдь вижу какъ ты смотришь: Ты ужь рѣшилъ! Не рѣшай, пощади меня, я безъ Груши жить не могу, подожди суда!

Митя кончилъ какъ изступленный. Онъ держалъ Алешу обѣими руками за плечи и такъ и впился въ его глаза своимъ жаждущимъ, воспаленнымъ взглядомъ.

— Каторжныхъ развѣ вѣнчаютъ? повторилъ онъ въ третiй разъ, молящимъ голосомъ.

Алеша слушалъ съ чрезвычайнымъ удивленiемъ и глубоко былъ потрясенъ.

— Скажи мнѣ одно, проговорилъ онъ: — Иванъ очень настаиваетъ, и кто это выдумалъ первый?

— Онъ, онъ выдумалъ, онъ настаиваетъ! Онъ ко мнѣ все не ходилъ, и вдругъ пришелъ недѣлю назадъ и прямо съ этого началъ. Страшно настаиваетъ. Не проситъ, а велитъ. Въ послушанiи не сомнѣвается, хотя я ему все мое сердце какъ тебѣ вывернулъ и про гимнъ говорилъ. Онъ мнѣ разсказалъ какъ и устроитъ, всѣ свѣдѣнiя собралъ, но это потомъ. До истерики хочетъ. Главное деньги: десять тысячъ, говоритъ, тебѣ на побѣгъ, а двадцать тысячъ на Америку, а на десять тысячъ, говоритъ, мы великолѣпный побѣгъ устроимъ.

‑ 418 ‑

— И мнѣ отнюдь не велѣлъ передавать? переспросилъ снова Алеша.

— Отнюдь, никому, а главное тебѣ: тебѣ ни за чтò! Боится вѣрно, что ты какъ совѣсть предо мной станешь. Не говори ему, что я тебѣ передалъ. Ухъ, не говори!

— Ты правъ, рѣшилъ Алеша, — рѣшить невозможно раньше приговора суда. Послѣ суда самъ и рѣшишь; тогда самъ въ себѣ новаго человѣка найдешь, онъ и рѣшитъ.

— Новаго человѣка аль Бернара, тотъ и рѣшитъ по Бернаровски! Потому кажется я и самъ Бернаръ презрѣнный! горько осклабился Митя.

— Но неужели, неужели, братъ, ты такъ ужь совсѣмъ не надѣешься оправдаться?

Митя судорожно вскинулъ вверхъ плечами и отрицательно покачалъ головой.

— Алеша, голубчикъ, тебѣ пора! вдругъ заспѣшил онъ. — Смотритель закричалъ на дворѣ, сейчасъ сюда будетъ. Намъ поздно, безпорядокъ. Обними меня поскорѣй, поцалуй, перекрести меня, голубчикъ, перекрести на завтрашнiй крестъ...

Они обнялись и поцаловались.

— А Иванъ-то, проговорилъ вдругъ Митя, — бѣжать-то предложилъ, а самъ вѣдь вѣритъ что я убилъ!

Грустная усмѣшка выдавилась на его губахъ.

— Ты спрашивалъ его: вѣритъ онъ или нѣтъ? спросилъ Алеша.

— Нѣтъ, не спрашивалъ. Хотѣлъ спросить, да не смогъ, силы не хватило. Да все равно я вѣдь по глазамъ вижу. Ну прощай!

Еще разъ поцаловались наскоро, и Алеша уже было вышелъ, какъ вдругъ Митя кликнулъ его опять:

— Становись предо мной, вотъ такъ.

‑ 419 ‑

И онъ опять крѣпко схватилъ Алешу обѣими руками за плечи. Лицо его стало вдругъ совсѣмъ блѣдно, такъ что почти въ темнотѣ это было страшно замѣтно. Губы перекосились, взглядъ впился въ Алешу.

— Алеша, говори мнѣ полную правду какъ предъ Господомъ Богомъ: вѣришь ты что я убилъ или не вѣришь? Ты-то, самъ-то ты, вѣришь или нѣтъ? Полную правду, не лги! крикнулъ онъ ему изступленно.

Алешу какъ-бы всего покачнуло, а въ сердцѣ его, онъ слышалъ это, какъ-бы прошло что-то острое.

— Полно, что ты... пролепеталъ было онъ какъ потерянный.

— Всю правду, всю, не лги! повторилъ Митя.

— Ни единой минуты не вѣрилъ, что ты убiйца, вдругъ вырвалось дрожащимъ голосомъ изъ груди Алеши, и онъ поднялъ правую руку вверхъ какъ-бы призывая Бога въ свидѣтели своихъ словъ. Блаженство озарило мгновенно все лицо Мити.

— Спасибо тебѣ! выговорилъ онъ протяжно, точно испуская вздохъ послѣ обморока. — Теперь ты меня возродилъ... Вѣришь-ли: до сихъ поръ боялся спросить тебя, это тебя-то, тебя! Ну иди, иди! Укрѣпилъ ты меня на завтра, благослови тебя Богъ! Ну, ступай, люби Ивана! вырвалось послѣднимъ словомъ у Мити.

Алеша вышелъ весь въ слезахъ. Такая степень мнительности Мити, такая степень недовѣрiя его даже къ нему, къ Алешѣ — все это вдругъ раскрыло предъ Алешей такую бездну безвыходнаго горя и отчаянiя въ душѣ его несчастнаго брата какой онъ и не подозрѣвалъ прежде. Глубокое, безконечное состраданiе вдругъ охватило и измучило его мгновенно. Пронзенное сердце его страшно болѣло. «Люби Ивана!» вспомнились ему вдругъ сейчашнiя слова Мити.

‑ 420 ‑

Да онъ и шелъ къ Ивану. Ему еще утромъ страшно надо было видѣть Ивана. Не менѣе какъ Митя его мучилъ Иванъ, а теперь, послѣ свиданiя съ братомъ, болѣе чѣмъ когда нибудь.

V.

Не ты, не ты!

По дорогѣ къ Ивану пришлось ему проходить мимо дома, въ которомъ квартировала Катерина Ивановна. Въ окнахъ былъ свѣтъ. Онъ вдругъ остановился и рѣшилъ войти. Катерину Ивановну онъ не видалъ уже болѣе недѣли. Но ему теперь пришло на умъ, что Иванъ можетъ быть сейчасъ у ней, особенно наканунѣ такого дня. Позвонивъ и войдя на лѣстницу, тускло освѣщенную китайскимъ фонаремъ, онъ увидалъ спускавшагося сверху человѣка, въ которомъ, поравнявшись, узналъ брата. Тотъ стало быть выходилъ уже отъ Катерины Ивановны.

— Ахъ это только ты, сказалъ сухо Иванъ Ѳедоровичъ. — Ну прощай. Ты къ ней?

— Да.

— Не совѣтую, она «въ волненiи», и ты еще пуще ее разстроишь.

— Нѣтъ, нѣтъ! прокричалъ вдругъ голосъ сверху изъ отворившейся мигомъ двери. — Алексѣй Ѳедоровичъ, вы отъ него?

— Да, я былъ у него.

— Мнѣ что нибудь прислалъ сказать? Войдите, Алеша, и вы Иванъ Ѳедоровичъ, непремѣнно, непремѣнно воротитесь. Слы-ши-те!

Въ голосѣ Кати зазвучала такая повелительная нотка,

‑ 421 ‑

что Иванъ Ѳедоровичъ, помедливъ одно мгновенiе, рѣшился однакоже подняться опять, вмѣстѣ съ Алешей.

— Подслушивала! раздражительно прошепталъ онъ про себя, но Алеша разслышалъ.

— Позвольте мнѣ остаться въ пальто, проговорилъ Иванъ Ѳедоровичъ, вступая въ залу. — Я и не сяду. Я болѣе одной минуты не останусь.

— Садитесь, Алексѣй Ѳедоровичъ, проговорила Катерина Ивановна, сама оставаясь стоя. Она измѣнилась мало за это время, но темные глаза ея сверкали зловѣщимъ огнемъ. Алеша помнилъ потомъ, что она показалась ему чрезвычайно хороша собой въ ту минуту.

— Что жь онъ велѣлъ передать?

— Только одно, сказалъ Алеша, прямо смотря ей въ лицо: — чтобы вы щадили себя и не показывали ничего на судѣ о томъ (онъ нѣсколько замялся)... что было между вами... во время самаго перваго вашего знакомства... въ томъ городѣ...

— А, это про земной поклонъ за тѣ деньги! подхватила она горько разсмѣявшись. — Чтò жь, онъ за себя или за меня боится — а? Онъ сказалъ, чтобъ я щадила — кого же? Его иль себя? Говорите, Алексѣй Ѳедоровичъ.

Алеша всматривался пристально, стараясь понять ее.

— И себя, и его, проговорилъ онъ тихо.

— То-то, какъ-то злобно отчеканила она и вдругъ покраснѣла.

— Вы не знаете еще меня, Алексѣй Ѳедоровичъ, грозно сказала она, — да и я еще не знаю себя. Можетъ быть вы захотите меня растоптать ногами послѣ завтрашняго допроса.

— Вы покажете честно, сказалъ Алеша, — только этого и надо.

‑ 422 ‑

— Женщина часто безчестна, проскрежетала она. — Я еще часъ тому думала, что мнѣ страшно дотронуться до этого изверга... какъ до гада... и вотъ нѣтъ, онъ все еще для меня человѣкъ! Да убилъ ли онъ? Онъ-ли убилъ? воскликнула она вдругъ истерически, быстро обращаясь къ Ивану Ѳедоровичу. Алеша мигомъ понялъ, что этотъ самый вопросъ она уже задавала Ивану Ѳедоровичу можетъ всего за минуту предъ его приходомъ, и не въ первый разъ, а въ сотый, и что кончили они ссорой.

— Я была у Смердякова... Это ты, ты убѣдилъ меня, что онъ отцеубiйца. Я только тебѣ и повѣрила! продолжала она все обращаясь къ Ивану Ѳедоровичу. Тотъ какъ-бы съ натуги усмѣхнулся. Алеша вздрогнулъ, услышавъ это ты. Онъ и подозрѣвать не могъ такихъ отношенiй.

— Ну, однако довольно, отрѣзалъ Иванъ. — Я пойду. Приду завтра. И тотчасъ же повернувшись, вышелъ изъ комнаты и прошелъ прямо на лѣстницу. Катерина Ивановна вдругъ съ какимъ-то повелительнымъ жестомъ схватила Алешу за обѣ руки.

— Ступайте за нимъ! Догоните его! Не оставляйте его одного ни минуты, быстро зашептала она. — Онъ помѣшанный. Вы не знаете что онъ помѣшался? У него горячка, нервная горячка! Мнѣ докторъ говорилъ, идите, бѣгите за нимъ....

Алеша вскочилъ и бросился за Иваномъ Ѳедоровичемъ. Тотъ не успѣлъ отойти и пятидесяти шаговъ.

— Чего тебѣ? вдругъ обернулся онъ къ Алешѣ, видя что тотъ его догоняетъ: — велѣла тебѣ бѣжать за мной потому что я сумасшедшiй. Знаю наизусть, раздражительно прибавилъ онъ.

— Она разумѣется ошибается, но она права что ты боленъ, сказалъ Алеша. Я сейчасъ смотрѣлъ у ней на твое лицо; у тебя очень больное лицо, очень, Иванъ!

‑ 423 ‑

Иванъ шелъ не останавливаясь. Алеша за нимъ.

— А ты знаешь, Алексѣй Ѳедоровичъ, какъ сходятъ съ ума? спросилъ Иванъ совсѣмъ вдругъ тихимъ, совсѣмъ уже не раздражительнымъ голосомъ, въ которомъ внезапно послышалось самое простодушное любопытство.

— Нѣтъ, не знаю; полагаю что много разныхъ видовъ сумасшествiя.

— А надъ самимъ собой можно наблюдать что сходишь съ ума?

— Я думаю нельзя ясно слѣдить за собой въ такомъ случаѣ, съ удивленiемъ отвѣчалъ Алеша. Иванъ на полминутки примолкъ.

— Если ты хочешь со мной о чемъ говорить, то перемѣни пожалуста тему, сказалъ онъ вдругъ.

— А вотъ чтобы не забыть, къ тебѣ письмо, робко проговорилъ Алеша и вынувъ изъ кармана протянулъ къ нему письмо Лизы. Они какъ разъ подошли къ фонарю. Иванъ тотчасъ же узналъ руку.

— А, это отъ того бѣсенка! разсмѣялся онъ злобно, и не распечатавъ конверта, вдругъ разорвалъ его на нѣсколько кусковъ и бросилъ на вѣтеръ. Клочья разлетѣлись.

— Шестнадцати лѣтъ еще нѣтъ, кажется, и ужь предлагается! презрительно проговорилъ онъ, опять зашагавъ по улицѣ.

— Какъ предлагается? воскликнулъ Алеша.

— Извѣстно, какъ развратныя женщины предлагаются.

— Чтò ты, Иванъ, чтò ты? горестно и горячо заступился Алеша. — Это ребенокъ, ты обижаешь ребенка! Она больна, она сама очень больна, она тоже можетъ быть съ ума сходитъ... Я не могъ тебѣ не передать ея письма.... Я напротивъ отъ тебя хотѣлъ чтò услышать.... чтобы спасти ее.

‑ 424 ‑

— Нечего тебѣ отъ меня слышать. Коль она ребенокъ, то я ей не нянька. Молчи, Алексѣй. Не продолжай. Я объ этомъ даже не думаю.

Помолчали опять съ минуту.

— Она теперь всю ночь молить Божiю Матерь будетъ, чтобъ указала ей какъ завтра на судѣ поступить, рѣзко и злобно заговорилъ онъ вдругъ опять.

— Ты.... ты объ Катеринѣ Ивановнѣ?

— Да. Спасительницей или губительницей Митеньки ей явиться? О томъ молить будетъ чтобъ озарило ея душу. Сама еще, видите ли, не знаетъ, приготовиться не успѣла. Тоже меня за няньку принимаетъ, хочетъ чтобъ я ее убаюкалъ!

— Катерина Ивановна любитъ тебя, братъ, съ грустнымъ чувствомъ проговорилъ Алеша.

— Можетъ быть. Только я до нея не охотникъ.

— Она страдаетъ. Зачѣмъ же ты ей говоришь.... иногда.... такiя слова что она надѣется? съ робкимъ упрекомъ продолжалъ Алеша: — вѣдь я знаю что ты ей подавалъ надежду, прости, что я такъ говорю, прибавилъ онъ.

— Не могу я тутъ поступить какъ надо, разорвать и ей прямо сказать! раздражительно произнесъ Иванъ. — Надо подождать пока скажутъ приговоръ убiйцѣ. Если я разорву съ ней теперь, она изъ мщенiя ко мнѣ завтра же погубитъ этого негодяя на судѣ, потому что его ненавидитъ и знаетъ что ненавидитъ. Тутъ все ложь, ложь на лжи! Теперь же, пока я съ ней не разорвалъ, она все еще надѣется и не станетъ губить этого изверга, зная какъ я хочу вытащить его изъ бѣды. И когда только придетъ этотъ проклятый приговоръ!

Слова «убiйца» и «извергъ» больно отозвались въ сердцѣ Алеши.

‑ 425 ‑

— Да чѣмъ такимъ она можетъ погубить брата? спросилъ онъ, вдумываясь въ слова Ивана. — Чтò она можетъ показать такого чтò прямо могло бы сгубить Митю?

— Ты этого еще не знаешь. У нея въ рукахъ одинъ документъ есть, собственноручный, Митенькинъ, математически доказывающiй что онъ убилъ Ѳедора Павловича.

— Этого быть не можетъ! воскликнулъ Алеша.

— Какъ не можетъ? Я самъ читалъ.

— Такого документа быть не можетъ! съ жаромъ повторилъ Алеша. — Не можетъ быть, потому что убiйца не онъ. Не онъ убилъ отца, не онъ!

Иванъ Ѳедоровичъ вдругъ остановился.

— Кто же убiйца по вашему, какъ-то холодно повидимому спросилъ онъ, и какая-то дaже высокомѣрная нотка прозвучала въ тонѣ вопроса.

— Ты самъ знаешь кто, тихо и проникновенно проговорилъ Алеша.

— Кто? Эта басня-то объ этомъ помѣшанномъ идiотѣ эпилептикѣ? Объ Смердяковѣ?

Алеша вдругъ почувствовалъ что весь дрожитъ.

— Ты самъ знаешь кто, безсильно вырвалось у него. Онъ задыхался.

— Да кто, кто? уже почти свирѣпо вскричалъ Иванъ. Вся сдержанность вдругъ исчезла.

— Я одно только знаю, все также почти шепотомъ проговорилъ Алеша: — Убилъ отца не ты.

— «Не ты!» Чтò такое не ты? остолбенѣлъ Иванъ.

— Не ты убилъ отца, не ты! твердо повторилъ Алеша.

Съ полминуты длилось молчанiе.

— Да я и самъ знаю что не я, ты бредишь? блѣдно и искривленно усмѣхнувшись проговорилъ Иванъ. Онъ какъ бы впился глазами въ Алешу. Оба опять стояли у фонаря.

‑ 426 ‑

— Нѣтъ, Иванъ, ты самъ себѣ нѣсколько разъ говорилъ что убiйца ты.

— Когда я говорилъ?... Я въ Москвѣ былъ.... Когда я говорилъ? совсѣмъ потерянно пролепеталъ Иванъ.

— Ты говорилъ это себѣ много разъ, когда оставался одинъ въ эти страшные два мѣсяца, по прежнему тихо и раздѣльно продолжалъ Алеша. Но говорилъ онъ уже какъ бы внѣ себя, какъ бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велѣнiю. — Ты обвинялъ себя и признавался себѣ что убiйца никто какъ ты. Но убилъ не ты, ты ошибаешься, не ты убiйца, слышишь меня, не ты! Меня Богъ послалъ тебѣ это сказать.

Оба замолчали. Цѣлую длинную минуту протянулось это молчанiе. Оба стояли и все смотрѣли другъ другу в глаза. Оба были блѣдны. Вдругъ Иванъ весь затрясся и крѣпко схватилъ Алешу за плечо.

— Ты былъ у меня! скрежущимъ шепотомъ проговорилъ онъ. Ты былъ у меня ночью, когда онъ приходилъ... Признавайся.... ты его видѣлъ, видѣлъ?

— Про кого ты говоришь.... про Митю? въ недоумѣнiи спросилъ Алеша.

— Не про него, къ чорту изверга! изступленно завопилъ Иванъ. Развѣ ты знаешь что онъ ко мнѣ ходитъ? Какъ ты узналъ, говори!

— Кто онъ? Я не знаю про кого ты говоришь, пролепеталъ Алеша уже въ испугѣ.

— Нѣтъ, ты знаешь.... иначе какже бы ты.... не можетъ быть чтобы ты не зналъ...

Но вдругъ онъ какъ бы сдержалъ себя. Онъ стоялъ и какъ бы что-то обдумывалъ. Странная усмѣшка кривила его губы.

— Братъ, дрожащимъ голосомъ началъ опять Алеша, —

‑ 427 ‑

я сказалъ тебѣ это потому, что ты моему слову повѣришь, я знаю это. Я тебѣ на всю жизнь это слово сказалъ: не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Богъ положилъ мнѣ на душу тебѣ это сказать, хотя бы ты съ сего часа навсегда возненавидѣлъ меня....

Но Иванъ Ѳедоровичъ повидимому совсѣмъ уже успѣлъ овладѣть собой.

— Алексѣй Ѳедоровичъ, проговорилъ онъ съ холодною усмѣшкой, — я пророковъ и эпилептиковъ не терплю; посланниковъ Божiихъ особенно, вы это слишкомъ знаете. Съ сей минуты я съ вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же часъ, на этомъ же перекресткѣ, меня оставить. Да вамъ и въ квартиру по этому проулку дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мнѣ сегодня! Слышите?

Онъ повернулся и, твердо шагая, пошелъ прямо не оборачиваясь.

— Братъ, крикнулъ ему вслѣдъ Алеша, — если что-нибудь сегодня съ тобой случится, подумай прежде всего обо мнѣ!...

Но Иванъ не отвѣтилъ. Алеша стоялъ на перекресткѣ у фонаря пока Иванъ не скрылся совсѣмъ во мракѣ. Тогда онъ повернулъ и медленно направился къ себѣ по переулку. И онъ, и Иванъ Ѳедоровичъ квартировали особо, на разныхъ квартирахъ: ни одинъ изъ нихъ не захотѣлъ жить въ опустѣвшемъ домѣ Ѳедора Павловича. Алеша нанималъ меблированную комнату въ семействѣ однихъ мѣщанъ; Иванъ же Ѳедоровичъ жилъ довольно отъ него далеко и занималъ просторное и довольно комфортное помѣщенiе во флигелѣ одного хорошаго дома, принадлежавшаго одной небѣдной вдовѣ-чиновницѣ. Но прислуживала ему въ цѣломъ флигелѣ всего только одна древняя, совсѣмъ глухая старушонка, вся въ ревматизмахъ, ложившаяся въ шесть часовъ вечера и

‑ 428 ‑

встававшая въ шесть часовъ утра. Иванъ Ѳедоровичъ сталъ до странности въ эти два мѣсяца нетребователенъ и очень любилъ оставаться совсѣмъ одинъ. Даже комнату, которую занималъ, онъ самъ убиралъ, а въ остальныя комнаты своего помѣщенiя даже и заходилъ рѣдко. Дойдя до воротъ своего дома и уже взявшись за ручку звонка, онъ остановился. Онъ почувствовалъ что весь еще дрожитъ злобною дрожью. Вдругъ онъ бросилъ звонокъ, плюнулъ, повернулъ назадъ и быстро пошелъ опять совсѣмъ на другой, противоположный конецъ города, версты за двѣ отъ своей квартиры, въ одинъ крошечный, скосившiйся бревенчатый домикъ, въ которомъ квартировала Марья Игнатьевна, бывшая сосѣдка Ѳедора Павловича, приходившая къ Ѳедору Павловичу на кухню за супомъ и которой Смердяковъ пѣлъ тогда свои пѣсни и игралъ на гитарѣ. Прежнiй домикъ свой она продала и теперь проживала съ матерью почти въ избѣ, а больной, почти умирающiй Смердяковъ, съ самой смерти Ѳедора Павловича поселился у нихъ. Вотъ къ нему-то и направился теперь Иванъ Ѳедоровичъ, влекомый однимъ внезапнымъ и непобѣдимымъ соображенiемъ.

VI.

Первое свиданiе со Смердяковымъ.

Это уже въ третiй разъ шелъ Иванъ Ѳедоровичъ говорить со Смердяковымъ по возвращенiи своемъ изъ Москвы. Въ первый разъ послѣ катастрофы онъ видѣлъ его и говорилъ съ нимъ сейчасъ же въ первый день своего прiѣзда, затѣмъ посѣтилъ его еще разъ двѣ недѣли спустя. Но послѣ этого

‑ 429 ‑

втораго раза свиданiя свои со Смердяковымъ прекратилъ, такъ что теперь слишкомъ мѣсяцъ какъ онъ уже не видалъ его и почти ничего не слыхалъ о немъ. Воротился же тогда Иванъ Ѳедоровичъ изъ Москвы уже на пятый только день послѣ смерти родителя, такъ что не засталъ и гроба его: погребенiе совершилось какъ разъ наканунѣ его прiѣзда. Причина замедленiя Ивана Ѳедоровича заключалась въ томъ что Алеша, не зная въ точности его московскаго адреса, прибѣгнулъ, для посылки телеграммы, къ Катеринѣ Ивановнѣ, а та, тоже въ невѣдѣнiи настоящаго адреса, телеграфировала къ своей сестрѣ и теткѣ, разсчитывая что Иванъ Ѳедоровичъ сейчасъ же по прибытiи въ Москву къ нимъ зайдетъ. Но онъ къ нимъ зашелъ лишь на четвертый день по прiѣздѣ и, прочтя телеграмму, тотчасъ же, конечно, сломя голову полетѣлъ къ намъ. У насъ перваго встрѣтилъ Алешу, но, переговоривъ съ нимъ, былъ очень изумленъ что тотъ даже и подозрѣвать не хочетъ Митю, а прямо указываетъ на Смердякова какъ на убiйцу, чтò было въ разрѣзъ всѣмъ другимъ мнѣнiямъ въ нашемъ городѣ. Повидавъ затѣмъ исправника, прокурора, узнавъ подробности обвиненiя и ареста, онъ еще болѣе удивился на Алешу и приписалъ его мнѣнiе лишь возбужденному до послѣдней степени братскому чувству и состраданiю его къ Митѣ, котораго Алеша, какъ и зналъ это Иванъ, очень любилъ. Кстати, промолвимъ лишь два слова разъ навсегда о чувствахъ Ивана къ брату Дмитрiю Ѳедоровичу: онъ его рѣшительно не любилъ и много-много что чувствовалъ къ нему иногда состраданiе, но и то смѣшанное съ большимъ презрѣнiемъ, доходившимъ до гадливости. Митя весь, даже всею своею фигурой былъ ему крайне несимпатиченъ. На любовь къ нему Катерины Ивановны Иванъ смотрѣлъ съ негодованiемъ. Съ подсудимымъ Митей онъ однакоже увидѣлся

‑ 430 ‑

тоже въ первый день своего прибытiя, и это свиданiе не только не ослабило въ немъ убѣжденiя въ его виновности, а даже усилило его. Брата онъ нашелъ тогда въ безпокойствѣ, въ болѣзненномъ волненiи. Митя былъ многорѣчивъ, но разсѣянъ и раскидчивъ, говорилъ очень рѣзко, обвинялъ Смердякова и страшно путался. Болѣе всего говорилъ все про тѣ же три тысячи которыя «укралъ» у него покойникъ. «Деньги мои, онѣ были мои, твердилъ Митя; еслибъ я даже укралъ ихъ, то былъ бы правъ». Всѣ улики стоявшiя противъ него почти не оспаривалъ, и если толковалъ факты въ свою пользу, то опять-таки очень сбивчиво и нелѣпо, — вообще какъ будто даже и не желая оправдываться вовсе предъ Иваномъ или кѣмъ-нибудь, напротивъ сердился, гордо пренебрегалъ обвиненiями, бранился и кипятился. Надъ свидѣтельствомъ Григорiя объ отворенной двери лишь презрительно смѣялся и увѣрялъ что это «чортъ отворилъ». Но никакихъ связныхъ объясненiй этому факту не могъ представить. Онъ даже успѣлъ оскорбить въ это первое свиданiе Ивана Ѳедоровича, рѣзко сказавъ ему что не тѣмъ его подозрѣвать и допрашивать которые сами утверждаютъ что «всe позволено». Вообще на этотъ разъ съ Иваномъ Ѳедоровичемъ былъ очень недружелюбенъ. Сейчасъ послѣ этого свиданiя съ Митей Иванъ Ѳедоровичъ и направился тогда къ Смердякову.

Еще въ вагонѣ, летя изъ Москвы, онъ все думалъ про Смердякова и про послѣднiй свой разговоръ съ нимъ вечеромъ наканунѣ отъѣзда. Многое смущало его, многое казалось подозрительнымъ. Но давая свои показанiя судебному слѣдователю, Иванъ Ѳедоровичъ до времени умолчалъ о томъ разговорѣ. Все отложилъ до свиданiя со Смердяковымъ. Тотъ находился тогда въ городской больницѣ. Докторъ Герценштубе и встрѣтившiйся Ивану Ѳедоровичу въ больницѣ

‑ 431 ‑

врачъ Варвинскiй на настойчивые вопросы Ивана Ѳедоровича твердо отвѣчали, что падучая болѣзнь Смердякова несомнѣнна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли онъ въ день катастрофы?» Они дали ему понять что припадокъ этотъ былъ даже необыкновенный, продолжался и повторялся нѣсколько дней, такъ что жизнь пацiента была въ рѣшительной опасности, и что только теперь, послѣ принятыхъ мѣръ, можно уже сказать утвердительно что больной останется въ живыхъ, хотя очень возможно (прибавилъ докторъ Герценштубе) что разсудокъ его останется отчасти разстроенъ, «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время». На нетерпѣливый спросъ Ивана Ѳедоровича что «стало быть онъ теперь сумасшедшiй?» ему отвѣтили что «этого въ полномъ смыслѣ еще нѣтъ, но что замѣчаются нѣкоторыя ненормальности». Иванъ Ѳедоровичъ положилъ самъ узнать какiя это ненормальности. Въ больницѣ его тотчасъ же допустили къ свиданiю. Смердяковъ находился въ отдѣльномъ помѣщенiи и лежалъ на койкѣ. Тутъ же подлѣ него была еще койка, которую занималъ одинъ разслабленный городской мѣщанинъ, весь распухшiй отъ водяной, видимо готовый завтра или послѣзавтра умереть; разговору онъ помѣшать не могъ. Смердяковъ осклабился недовѣрчиво, завидѣвъ Ивана Ѳедоровича, и въ первое мгновенiе какъ будто даже сробѣлъ. Такъ по крайней мѣрѣ мелькнуло у Ивана Ѳедоровича. Но это было лишь мгновенiе, напротивъ во все остальное время Смердяковъ почти поразилъ его своимъ спокойствiемъ. Съ самаго перваго взгляда на него Иванъ Ѳедоровичъ несомнѣнно убѣдился въ полномъ и чрезвычайномъ болѣзненномъ его состоянiи: онъ былъ очень слабъ, говорилъ медленно и какъ бы съ трудомъ ворочая языкомъ; очень похудѣлъ и пожелтѣлъ. Во всѣ минутъ двадцать свиданiя жаловался на головную

‑ 432 ‑

боль и на ломъ во всѣхъ членахъ. Скопческое, сухое лицо его стало какъ будто такимъ маленькимъ, височки были всклочены, вмѣсто хохолка торчала вверхъ одна только тоненькая прядка волосиковъ. Но прищуренный и какъ бы на что-то намекающiй лѣвый глазокъ выдавалъ прежняго Смердякова. «Съ умнымъ человѣкомъ и поговорить любопытно,» тотчасъ же вспомнилось Ивану Ѳедоровичу. Онъ усѣлся у него въ ногахъ на табуретѣ. Смердяковъ со страданiемъ пошевельнулся всѣмъ тѣломъ на постели, но не заговорилъ первый, молчалъ да и глядѣлъ уже какъ бы не очень любопытно.

— Можешь со мной говорить? спросилъ Иванъ Ѳедоровичъ, — очень не утомлю.

— Очень могу-съ, промямлилъ Смердяковъ слабымъ голосомъ. — Давно прiѣхать изволили? прибавилъ онъ снисходительно, какъ бы поощряя сконфузившагося посѣтителя.

— Да вотъ только сегодня... Кашу вашу здѣшнюю расхлебывать.

Смердяковъ вздохнулъ.

— Чего вздыхаешь, вѣдь ты зналъ? прямо брякнулъ Иванъ Ѳедоровичъ.

Смердяковъ солидно помолчалъ.

— Какъ же это было не знать-съ? Напередъ ясно было. Только какъ же было и знать-съ что такъ поведутъ?

— Чтò поведутъ? Ты не виляй! Вѣдь вотъ ты же предсказалъ что съ тобой падучая будетъ тотчасъ какъ въ погребъ полѣзешь? Прямо такъ на погребъ и указалъ.

— Вы это уже въ допросѣ показали? спокойно полюбопытствовалъ Смердяковъ.

Иванъ Ѳедоровичъ вдругъ разсердился.

— Нѣтъ, еще не показалъ, но покажу непремѣнно. Ты

‑ 433 ‑

мнѣ, братъ, многое разъяснить сейчасъ долженъ, и знай, голубчикъ, что я съ собою играть не позволю!

— А зачѣмъ бы мнѣ такая игра-съ, когда на васъ все мое упованiе, единственно какъ на Господа Бога-съ! проговорилъ Смердяковъ все также совсѣмъ спокойно и только на минутку закрывъ глазки.

— Во первыхъ, приступилъ Иванъ Ѳедоровичъ, — я знаю что падучую нельзя напередъ предсказать. Я справлялся, ты не виляй. День и часъ нельзя предсказать. Какъ же ты мнѣ тогда предсказалъ и день и часъ, да еще и съ погребомъ? Какъ ты могъ напередъ узнать, что провалишься именно въ этотъ погребъ въ припадкѣ, если не притворился въ падучей нарочно?

— Въ погребъ надлежало и безъ того идти-съ, въ день по нѣскольку даже разъ-съ, не спѣша протянулъ Смердяковъ. — Такъ точно годъ тому назадъ я съ чердака полетѣлъ-съ. Безпремѣнно такъ что падучую нельзя предсказать впередъ днемъ и часомъ, но предчувствiе всегда можно имѣть.

— А ты предсказалъ день и часъ!

— На счетъ моей болѣзни падучей-съ освѣдомьтесь всего лучше, сударь, у докторовъ здѣшнихъ: истинная-ли была со мной, али не истинная, а мнѣ и говорить вамъ больше на сей предметъ нечего.

— А погребъ? Погребъ-то какъ ты предузналъ?

— Дался вамъ этотъ самый погребъ! Я тогда какъ въ этотъ погребъ полѣзъ, то въ страхѣ былъ и въ сумлѣнiи, потому больше въ страхѣ, что былъ васъ лишимшись и ни отъ кого уже защиты не ждалъ въ цѣломъ мiрѣ. Лѣзу я тогда въ этотъ самый погребъ и думаю: «вотъ сейчасъ придетъ, вотъ она ударитъ, провалюсь, али нѣтъ?» и отъ самаго этого сумлѣнiя вдругъ схватила меня въ горлѣ эта

‑ 434 ‑

самая неминучая спазма-съ... ну и полетѣлъ. Все это самое и весь разговоръ нашъ предыдущiй съ вами-съ, наканунѣ того дня вечеромъ у воротъ-съ, какъ я вамъ тогда мой страхъ сообщилъ, и про погребъ-съ — все это я въ подробности открылъ господину доктору Герценштубе и слѣдователю Николаю Парѳеновичу, и все они въ протоколъ записали-съ. А здѣшнiй докторъ г. Варвинскiй такъ предъ всѣми ими особо настаивали, что такъ именно отъ думы оно и произошло, отъ самой то есть той мнительности, «что вотъ дескать упаду аль не упаду?» А она тутъ и подхватила. Такъ и записали-съ, что безпремѣнно этому такъ и надо было произойти, отъ единаго то есть моего страху-съ.

Проговоривъ это, Смердяковъ, какъ-бы измученный утомленiемъ, глубоко перевелъ дыханiе.

— Такъ ты ужь это объявлялъ въ показанiи? спросилъ нѣсколько опѣшенный Иванъ Ѳедоровичъ. Онъ именно хотѣлъ было пугнуть его тѣмъ, что объявитъ про ихъ тогдашнiй разговоръ, а оказалось, что тотъ ужь и самъ все объявилъ.

— Чего мнѣ бояться? Пускай всю правду истинную запишутъ, твердо произнесъ Смердяковъ.

— И про нашъ разговоръ съ тобой у воротъ все до слова разсказалъ?

— Нѣтъ, не то чтобы все до слова-съ.

— А что представляться въ падучей умѣешь, какъ хвастался мнѣ тогда, тоже сказалъ?

— Нѣтъ, этого тоже не сказалъ-съ.

— Скажи ты мнѣ теперь, для чего ты меня тогда въ Чермашню посылалъ?

— Боялся, что въ Москву уѣдете, въ Чермашню все же ближе-съ.

‑ 435 ‑

— Врешь, ты самъ приглашалъ меня уѣхать: уѣзжайте, говорилъ, отъ грѣха долой!

— Это я тогда по единому къ вамъ дружеству и по сердечной моей преданности, предчувствуя въ домѣ бѣду-съ, васъ жалѣючи. Только себя больше вашего сожалѣлъ-съ. Потому и говорилъ: уѣзжайте отъ грѣха, чтобы вы поняли, что дома худо будетъ и остались-бы родителя защитить.

— Такъ ты бы прямѣе сказалъ, дуракъ! вспыхнулъ вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Какъ же бы я могъ тогда прямѣе сказать-съ? Одинъ лишь страхъ во мнѣ говорилъ-съ, да и вы могли осердиться. Я, конечно, опасаться могъ, чтобы Дмитрiй Ѳедоровичъ не сдѣлали какого скандалу, и самыя эти деньги не унесли, такъ какъ ихъ все равно что за свои почитали, а вотъ кто же зналъ, что такимъ убивствомъ кончится? Думалъ, они просто только похитятъ эти три тысячи рублей, чтò у барина подъ тюфякомъ лежали-съ, въ пакетѣ-съ, а они вотъ убили-съ. Гдѣ же и вамъ угадать было, сударь?

— Такъ если самъ говоришь, что нельзя было угадать, какъ же я могъ догадаться и остаться? Чтò ты путаешь? вдумываясь проговорилъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— А потому и могли догадаться, что я васъ въ Чермашню направляю вмѣсто этой Москвы-съ.

— Да какъ тутъ догадаться!

Смердяковъ казался очень утомленнымъ и опять помолчалъ съ минуту.

— Тѣмъ самымъ-съ догадаться могли-съ, что коли я васъ отъ Москвы въ Чермашню отклоняю, то значитъ присутствiя вашего здѣсь желаю ближайшаго, потому что Москва далеко, а Дмитрiй Ѳедоровичъ, знамши что вы недалеко,

‑ 436 ‑

не столь ободрены будутъ. Да и меня могли въ большей скорости, въ случаѣ чего, прiѣхать и защитить, ибо самъ я вамъ на болѣзнь Григорiя Васильича къ тому-же указывалъ, да и то что падучей боюсь. А объяснивъ вамъ про эти стуки, по которымъ къ покойному можно было войти, и что они Дмитрiю Ѳедоровичу черезъ меня всѣ извѣстны, думалъ что вы уже сами тогда догадаетесь, что они что нибудь непремѣнно совершатъ, и не то что въ Чермашню, а и вовсе останетесь.

«Онъ очень связно говоритъ, подумалъ Иванъ Ѳедоровичъ, хоть и мямлитъ; про какое-же Герценштубе говорилъ разстройство способностей?»

— Хитришь ты со мной, чортъ тебя дери! воскликнулъ онъ осердившись.

— А я, признаться, тогда подумалъ, что вы ужь совсѣмъ догадались, съ самымъ простодушнымъ видомъ отпарировалъ Смердяковъ.

— Кабы догадался такъ остался-бы! вскричалъ Иванъ Ѳедоровичъ опять вспыхнувъ.

— Ну-съ, а я-то думалъ, что вы обо всемъ догадамшись скорѣе какъ можно уѣзжаете лишь отъ грѣха одного, чтобы только убѣжать куда нибудь, себя спасая отъ страху-съ.

— Ты думалъ, что всѣ такiе же трусы какъ ты?

— Простите-съ, подумалъ, что и вы какъ и я.

— Конечно, надо было догадаться, волновался Иванъ, — да я и догадывался объ чемъ нибудь мерзкомъ съ твоей стороны... Только ты врешь, опять врешь, — вскричалъ онъ вдругъ припомнивъ: — Помнишь какъ ты къ тарантасу тогда подошелъ и мнѣ сказалъ: «съ умнымъ человѣкомъ и поговорить любопытно». Значитъ радъ былъ что я уѣзжаю коль похвалилъ?

‑ 437 ‑

Смердяковъ еще и еще разъ вздохнулъ. Въ лицѣ его какъ-бы показалась краска.

— Если былъ радъ, произнесъ онъ нѣсколько задыхаясь, — то тому единственно, что не въ Москву, а въ Чермашню согласились. Потому все же ближе; а только я вамъ тѣ самыя слова не въ похвалу тогда произнесъ, а въ попрекъ-съ. Не разобрали вы этого-съ.

— Въ какой попрекъ?

— А то что, предчувствуя такую бѣду, собственнаго родителя оставляете-съ и насъ защитить не хотите, потому что меня за эти три тысячи всегда могли притянуть, что я ихъ укралъ-съ.

— Чортъ тебя дери! опять обругался Иванъ. — Стой: ты про знаки, про стуки эти, слѣдователю и прокурору объявилъ?

— Всe какъ есть объявилъ-съ.

Иванъ Ѳедоровичъ опять про себя удивился.

— Если я подумалъ тогда объ чемъ, началъ онъ опять, — то это про мерзость какую нибудь единственно съ твоей стороны. Дмитрiй могъ убить, но что онъ украдетъ — я тогда не вѣрилъ... А съ твоей стороны всякой мерзости ждалъ. Самъ же ты мнѣ сказалъ, что притворяться въ падучей умѣешь, для чего ты это сказалъ?

— По единому моему простодушiю. Да и никогда я въ жизни не представлялся въ падучей нарочно, а такъ только, чтобъ похвалиться предъ вами сказалъ. Одна глупость-съ. Полюбилъ я васъ тогда очень и былъ съ вами по всей простотѣ.

— Братъ прямо тебя обвиняетъ, что ты убилъ и что ты укралъ.

— Да имъ чтò же больше остается? горько осклабился Смердяковъ, — и кто же имъ повѣритъ послѣ всѣхъ тѣхъ

‑ 438 ‑

уликъ? Дверь-то Григорiй Васильевичъ отпертую видѣли-съ, послѣ этого какъ же-съ. Да чтò ужь, Богъ съ ними! Себя спасая, дрожатъ...

Онъ тихо помолчалъ и вдругъ какъ-бы сообразивъ прибавилъ:

— Вѣдь вотъ-съ, опять это самое: они на меня свалить желаютъ, что это моихъ рукъ дѣло-съ, — это я уже слышалъ-съ, — а вотъ хоть-бы это самое, что я въ падучей представляться мастеръ: ну сказалъ-ли бы я вамъ напередъ, что представляться умѣю, еслибъ у меня въ самомъ дѣлѣ какой замыселъ тогда былъ на родителя вашего? Коль такое убивство ужь я замыслилъ, то можно-ли быть столь дуракомъ, чтобы впередъ на себя такую улику сказать, да еще сыну родному, помилуйте-съ?! Похоже это на вѣроятiе? Это, чтобъ это могло быть-съ, такъ напротивъ совсѣмъ никогда-съ. Вотъ теперь этого нашего съ вами разговору никто не слышитъ, кромѣ самого этого Провидѣнiя-съ, а еслибы вы сообщили прокурору и Николаю Парѳеновичу, такъ тѣмъ самымъ могли-бы меня въ конецъ защитить-съ: ибо что за злодѣй за такой коли заранѣе столь простодушенъ? Всѣ это разсудить очень могутъ.

— Слушай, всталъ съ мѣста Иванъ Ѳедоровичъ, пораженный послѣднимъ доводомъ Смердякова и прерывая разговоръ, — я тебя вовсе не подозрѣваю и даже считаю смѣшнымъ обвинять... напротивъ, благодаренъ тебѣ, что ты меня успокоилъ. Теперь иду, но опять зайду. Пока прощай, выздоравливай. Не нуждаешься-ли въ чемъ?

— Во всемъ благодаренъ-съ. Марѳа Игнатьевна не забываетъ меня-съ и во всемъ способствуетъ, коли чтò мнѣ надо, по прежней своей добротѣ. Ежедневно навѣщаютъ добрые люди.

— До свиданiя. Я впрочемъ про то, что ты притвориться

‑ 439 ‑

умѣешь не скажу... да и тебѣ совѣтую не показывать, проговорилъ вдругъ почему-то Иванъ.

— Оченно понимаю-съ. А коли вы этого не покажете, то и я-съ всего нашего съ вами разговору тогда у воротъ не объявлю...

Тутъ случилось такъ, что Иванъ Ѳедоровичъ вдругъ вышелъ и, только пройдя уже шаговъ десять по корридору, вдругъ почувствовалъ, что въ послѣдней фразѣ Смердякова заключался какой-то обидный смыслъ. Онъ хотѣлъ было уже вернуться, но это только мелькнуло, и проговоривъ: «глупости!» — онъ поскорѣе пошелъ изъ больницы. Главное, онъ чувствовалъ, что дѣйствительно былъ успокоенъ, и именно тѣмъ обстоятельствомъ, что виновенъ не Смердяковъ, а братъ его Митя, хотя казалось бы должно было выйти напротивъ. Почему такъ было — онъ не хотѣлъ тогда разбирать, даже чувствовалъ отвращенiе копаться въ своихъ ощущенiяхъ. Ему поскорѣе хотѣлось какъ бы что-то забыть. Затѣмъ въ слѣдующiе нѣсколько дней онъ уже совсѣмъ убѣдился въ виновности Мити, когда ближе и основательнѣе ознакомился со всѣми удручавшими того уликами. Были показанiя самыхъ ничтожныхъ людей, но почти потрясающiя, напримѣръ Ѳени и ея матери. Про Перхотина, про трактиръ, про лавку Плотниковыхъ, про свидѣтелей въ Мокромъ и говорить было нечего. Главное, удручали подробности. Извѣстiе о тайныхъ «стукахъ» поразило слѣдователя и прокурора почти въ той же степени, какъ и показанiе Григорiя объ отворенной двери. Жена Григорiя, Марѳа Игнатьевна, на спросъ Ивана Ѳедоровича прямо заявила ему, что Смердяковъ всю ночь лежалъ у нихъ за перегородкой, «трехъ шаговъ отъ нашей постели не было,» и что хоть и спала она сама крѣпко, но много разъ пробуждалась, слыша какъ онъ тутъ стонетъ: «все время стоналъ,

‑ 440 ‑

безпрерывно стоналъ». Поговоривъ съ Герценштубе и сообщивъ ему свое сомнѣнiе о томъ, что Смердяковъ вовсе не кажется ему помѣшаннымъ, а только слабымъ, онъ только вызвалъ у старика тоненькую улыбочку. «А вы знаете чѣмъ онъ теперь особенно занимается?» спросилъ онъ Ивана Ѳедоровича, «французскiя вокабулы наизусть учитъ; у него подъ подушкой тетрадка лежитъ и французскiя слова русскими буквами кѣмъ-то записаны, хе-хе-хе!» Иванъ Ѳедоровичъ оставилъ наконецъ всѣ сомнѣнiя. О братѣ Дмитрiѣ онъ уже и подумать не могъ безъ омерзѣнiя. Одно было всетаки странно: что Алеша упорно продолжалъ стоять на томъ что убилъ не Дмитрiй, а «по всей вѣроятности» Смердяковъ. Иванъ всегда чувствовалъ, что мнѣнiе Алеши для него высоко, а потому теперь очень недоумѣвалъ на него. Странно было и то, что Алеша не искалъ съ нимъ разговоровъ о Митѣ и самъ не начиналъ никогда, а лишь отвѣчалъ на вопросы Ивана. Это тоже сильно замѣтилъ Иванъ Ѳедоровичъ. Впрочемъ, въ то время онъ очень былъ развлеченъ однимъ совсѣмъ постороннимъ обстоятельствомъ: прiѣхавъ изъ Москвы, онъ въ первые же дни весь и безповоротно отдался пламенной и безумной страсти своей къ Катеринѣ Ивановнѣ. Здѣсь не мѣсто начинать объ этой новой страсти Ивана Ѳедоровича, отразившейся потомъ на всей его жизни: это всe могло бы послужить канвой уже иного разсказа, другаго романа, который и не знаю предприму ли еще когда нибудь. Но все же не могу умолчать и теперь о томъ, что когда Иванъ Ѳедоровичъ, идя, какъ уже описалъ я, ночью съ Алешей от Катерины Ивановны сказалъ ему: «я-то до нея не охотникъ», — то страшно лгалъ въ ту минуту: онъ безумно любилъ ее, хотя правда и то, что временами ненавидѣлъ ее до того, что могъ даже убить. Тутъ сходилось много причинъ: вся потрясенная событiемъ

‑ 441 ‑

съ Митей, она бросилась къ возвратившемуся къ ней опять Ивану Ѳедоровичу какъ бы къ какому своему спасителю. Она была обижена, оскорблена, унижена въ своихъ чувствахъ. И вотъ явился опять человѣкъ, который ее и прежде такъ любилъ, — о, она слишкомъ это знала, — и котораго умъ и сердце она всегда ставила столь высоко над собой. Но строгая дѣвушка не отдала себя въ жертву всю, несмотря на весь Карамазовскiй безудержъ желанiй своего влюбленнаго и на все обаянiе его на нее. Въ тоже время мучилась безпрерывно раскаянiемъ, что измѣнила Митѣ, и въ грозныя, ссорныя минуты съ Иваномъ (а ихъ было много) прямо высказывала это ему. Это то и назвалъ онъ, говоря съ Алешей: «ложью на лжи». Тутъ, конечно, было и въ самомъ дѣлѣ много лжи, и это всего болѣе раздражало Ивана Ѳедоровича... но все это потомъ. Словомъ, онъ на время почти забылъ о Смердяковѣ. И однако двѣ недѣли спустя послѣ перваго къ нему посѣщенiя начали его опять мучить все тѣже странныя мысли, какъ и прежде. Довольно сказать, что онъ безпрерывно сталъ себя спрашивать: для чего онъ тогда, въ послѣднюю свою ночь, въ домѣ Ѳедора Павловича, предъ отъѣздомъ своимъ, сходилъ тихонько какъ воръ на лѣстницу и прислушивался, что дѣлаетъ внизу отецъ? Почему съ отвращенiемъ вспоминалъ это потомъ, почему на другой день утромъ въ дорогѣ такъ вдругъ затосковалъ, а въѣзжая въ Москву сказалъ себѣ: «я подлецъ!» И вотъ теперь ему однажды подумалось, что изъ за всѣхъ этихъ мучительныхъ мыслей онъ пожалуй готовъ забыть даже и Катерину Ивановну, до того онѣ сильно имъ вдругъ опять овладѣли! Какъ разъ, подумавъ это, онъ встрѣтилъ Алешу на улицѣ. Онъ тотчасъ остановилъ его и вдругъ задалъ ему вопросъ:

— Помнишь ты, когда послѣ обѣда Дмитрiй ворвался

‑ 442 ‑

въ домъ и избилъ отца, и я потомъ сказалъ тебѣ на дворѣ, что «право желанiй» оставляю за собой, — скажи, подумалъ ты тогда что я желаю смерти отца или нѣтъ?

— Подумалъ, тихо отвѣтилъ Алеша.

— Оно, впрочемъ такъ и было, тутъ и угадывать было нечего. Но не подумалось ли тебѣ тогда и то, что я именно желаю чтобъ «одинъ гадъ съѣлъ другую гадину», т. е. чтобъ именно Дмитрiй отца убилъ, да еще поскорѣе... и что и самъ я поспособствовать даже не прочь?

Алеша слегка поблѣднѣлъ и молча смотрѣлъ въ глаза брату.

— Говори же! воскликнулъ Иванъ. — Я изо всей силы хочу знать, что ты тогда подумалъ. Мнѣ надо; правду, правду! Онъ тяжело перевелъ духъ, уже заранѣе съ какою-то злобой смотря на Алешу.

— Прости меня, я и это тогда подумалъ, прошепталъ Алеша и замолчалъ, не прибавивъ ни одного «облегчающаго обстоятельства».

— Спасибо! отрѣзалъ Иванъ и, бросивъ Алешу, быстро пошелъ своею дорогой. Съ тѣхъ поръ Алеша замѣтилъ, что братъ Иванъ какъ-то рѣзко началъ отъ него отдаляться и даже какъ бы не взлюбилъ его, такъ что потомъ и самъ онъ уже пересталъ ходить къ нему. Но въ ту минуту, сейчасъ послѣ той съ нимъ встрѣчи, Иванъ Ѳедоровичъ, не заходя домой, вдругъ направился опять къ Смердякову.

VII.

Второй визитъ къ Смердякову.

Смердяковъ къ тому времени уже выписался изъ больницы. Иванъ Ѳедоровичъ зналъ его новую квартиру: именно

‑ 443 ‑

въ этомъ перекосившемся бревенчатомъ маленькомъ домишкѣ въ двѣ избы, раздѣленныя сѣнями. Въ одной избѣ помѣстилась Марья Кондратьевна съ матерью, а въ другой Смердяковъ, особливо. Богъ знаетъ на какихъ основанiяхъ онъ у нихъ поселился: даромъ ли проживалъ или за деньги? Впослѣдствiи полагали, что поселился онъ у нихъ въ качествѣ жениха Марьи Кондратьевны и проживалъ пока даромъ. И мать и дочь его очень уважали и смотрѣли на него какъ на высшаго предъ ними человѣка. Достучавшись, Иванъ Ѳедоровичъ вступилъ въ сѣни, и по указанiю Марьи Кондратьевны, прошелъ прямо на лѣво въ «бѣлую избу», занимаемую Смердяковымъ. Въ этой избѣ печь стояла изразцовая и была сильно натоплена. По стѣнамъ красовались голубые обои, правда всѣ изодранные, а подъ ними въ трещинахъ копошились тараканы-прусаки въ страшномъ количествѣ, такъ что стоялъ неумолкаемый шорохъ. Мебель была ничтожная: двѣ скамьи по обѣимъ стѣнамъ и два стула подлѣ стола. Столъ же, хоть и просто деревянный, былъ накрытъ однако скатертью съ розовыми разводами. На двухъ маленькихъ окошкахъ помѣщалось на каждомъ по горшку съ геранями. Въ углу кiотъ съ образами. На столѣ стоялъ небольшой, сильно помятый мѣдный самоварчикъ и подносъ съ двумя чашками. Но чай Смердяковъ уже отпилъ, и самоваръ погасъ... Самъ онъ сидѣлъ за столомъ на лавкѣ и смотря въ тетрадь что-то чертилъ перомъ. Пузырекъ съ чернилами находился подлѣ, равно какъ и чугунный низенькiй подсвѣчникъ со стеариновою впрочемъ свѣчкой. Иванъ Ѳедоровичъ тотчасъ заключилъ по лицу Смердякова, что оправился онъ отъ болѣзни вполнѣ. Лицо его было свѣжѣе, полнѣе, хохолокъ взбитъ, височки примазаны. Сидѣлъ онъ въ пестромъ ватномъ халатѣ, очень однако затасканномъ и порядочно истрепанномъ. На носу его были очки, которыхъ Иванъ

‑ 444 ‑

Ѳедоровичъ не видывалъ у него прежде. Это пустѣйшее обстоятельство вдругъ какъ-бы вдвое даже озлило Ивана Ѳедоровича: «этакая тварь, да еще въ очкахъ!» Смердяковъ медленно поднялъ голову и пристально посмотрѣлъ въ очки на вошедшаго; затѣмъ тихо ихъ снялъ и самъ приподнялся на лавкѣ, но какъ-то совсѣмъ не столь почтительно, какъ-то даже лѣниво, единственно чтобы соблюсти только лишь самую необходимѣйшую учтивость, безъ которой уже нельзя почти обойтись. Все это мигомъ мелькнуло Ивану и все это онъ сразу обхватилъ и замѣтилъ, а главное — взглядъ Смердякова, рѣшительно злобный, непривѣтливый и даже надменный: «чего дескать шляешься, обо всемъ вѣдь тогда сговорились, зачѣмъ-же опять пришелъ?» Иванъ Ѳедоровичъ едва сдержалъ себя:

— Жарко у тебя, сказалъ онъ еще стоя и растегнулъ пальто.

— Снимите-съ, позволилъ Смердяковъ.

Иванъ Ѳедоровичъ снялъ пальто и бросилъ его на лавку, дрожащими руками взялъ стулъ, быстро придвинулъ его къ столу и сѣлъ. Смердяковъ успѣлъ опуститься на свою лавку раньше его.

— Во первыхъ, одни-ли мы? строго и стремительно спросилъ Иванъ Ѳедоровичъ. — Не услышатъ насъ оттуда?

— Никто ничего не услышитъ-съ. Сами видѣли: сѣни.

— Слушай, голубчикъ: чтò ты такое тогда сморозилъ, когда я уходилъ отъ тебя изъ больницы, что если я промолчу о томъ что ты мастеръ представляться въ падучей, то и ты де не объявишь всего слѣдователю о нашемъ разговорѣ съ тобой у воротъ? Чтò это такое всего? Чтò ты могъ тогда разумѣть? Угрожалъ ты мнѣ что-ли? Что я въ союзъ что-ли въ какой съ тобою вступалъ, боюсь тебя что-ли?

Иванъ Ѳедоровичъ проговорилъ это совсѣмъ въ ярости,

‑ 445 ‑

видимо и нарочно давая знать что презираетъ всякiй обинякъ и всякiй подходъ и играетъ въ открытую. Глаза Смердякова злобно сверкнули, лѣвый глазокъ замигалъ, и онъ тотчасъ-же, хотя по обычаю своему сдержанно и мѣрно, далъ и свой отвѣтъ: «Хочешь дескать на чистоту, такъ вотъ тебѣ и эта самая чистота»:

— А то самое я тогда разумѣлъ и для того я тогда это произносилъ, что вы, знамши напередъ про это убивство роднаго родителя вашего, въ жертву его тогда оставили, и чтобы не заключили послѣ сего люди чего дурнаго объ вашихъ чувствахъ, а можетъ и объ чемъ иномъ прочемъ, — вотъ что тогда обѣщался я начальству не объявлять.

Проговорилъ Смердяковъ хоть и не спѣша и обладая собою повидимому, но ужь въ голосѣ его даже послышалось нѣчто твердое и настойчивое, злобное и нагло-вызывающее. Дерзко уставился онъ въ Ивана Ѳедоровича, а у того въ первую минуту даже въ глазахъ зарябило:

— Какъ? Что? Да ты въ умѣ али нѣтъ?

— Совершенно въ полномъ своемъ умѣ-съ.

— Да развѣ я зналъ тогда про убiйство? вскричалъ наконецъ Иванъ Ѳедоровичъ и крѣпко стукнулъ кулакомъ по столу. — Что значитъ: «объ чемъ иномъ прочемъ?» — говори, подлецъ!

Смердяковъ молчалъ и всe тѣмъ-же наглымъ взглядомъ продолжалъ осматривать Ивана Ѳедоровича.

— Говори, смердящая шельма, объ чемъ «иномъ прочемъ?» завопилъ тотъ.

— А объ томъ «иномъ прочемъ» я сею минутой разумѣлъ что вы пожалуй и сами очень желали тогда смерти родителя вашего.

Иванъ Ѳедорович вскочилъ и изо всей силы ударилъ

‑ 446 ‑

его кулакомъ въ плечо, такъ что тотъ откачнулся къ стѣнѣ. Въ одинъ мигъ все лицо его облилось слезами, и проговоривъ: «Стыдно, сударь, слабаго человѣка бить!» онъ вдругъ закрылъ глаза своимъ бумажнымъ съ синими клѣточками и совершенно засморканнымъ носовымъ платкомъ и погрузился въ тихiй слезный плачъ. Прошло съ минуту.

— Довольно! Перестань! повелительно сказалъ наконецъ Иванъ Ѳедоровичъ, садясь опять на стулъ. — Не выводи меня изъ послѣдняго терпѣнiя.

Смердяковъ отнялъ отъ глазъ свою тряпочку. Всякая черточка его сморщеннаго лица выражала только что перенесенную обиду.

— Такъ ты, подлецъ, подумалъ тогда что я заодно съ Дмитрiемъ хочу отца убить?

— Мыслей вашихъ тогдашнихъ не зналъ-съ, обиженно проговорилъ Смердяковъ, — а потому и остановилъ васъ тогда какъ вы входили въ ворота, чтобы васъ на этомъ самомъ пунктѣ испытать-съ.

— Что испытать? Что?

— А вотъ именно это самое обстоятельство: хочется иль не хочется вамъ чтобы вашъ родитель былъ поскорѣе убитъ!

Всего болѣе возмущалъ Ивана Ѳедоровича этотъ настойчивый наглый тонъ, отъ котораго упорно не хотѣлъ отступить Смердяковъ.

— Это ты его убилъ! воскликнулъ онъ вдругъ.

Смердяковъ презрительно усмѣхнулся.

— Что не я убилъ, это вы знаете сами доподлинно. И думалъ я, что умному человѣку и говорить о семъ больше нечего.

— Но почему, почему у тебя явилось тогда такое на меня подозрѣнiе!

‑ 447 ‑

— Какъ ужь извѣстно вамъ, отъ единаго страху-съ. Ибо в такомъ былъ тогда положенiи, что въ страхѣ сотрясаясь всѣхъ подозрѣвалъ. Васъ тоже положилъ испытать-съ, ибо если и вы, думаю, того-же самаго желаете что и братецъ вашъ, то и конецъ тогда всякому этому дѣлу, а самъ пропаду заодно какъ муха.

— Слушай, ты двѣ недѣли назадъ не то говорилъ.

— Тоже самое и въ больницѣ говоря съ вами разумѣлъ, а только полагалъ что вы и безъ лишнихъ словъ поймете и прямаго разговора не желаете сами, какъ самый умный человѣкъ-съ.

— Ишь вѣдь! Но отвѣчай, отвѣчай, я настаиваю: съ чего именно, чѣмъ именно я могъ вселить тогда въ твою подлую душу такое низкое для меня подозрѣнiе!

— Чтобъ убить — это вы сами ни за что не могли-съ, да и не хотѣли, а чтобы хотѣть чтобы другой кто убилъ, это вы хотѣли.

— И какъ спокойно, какъ спокойно вѣдь говоритъ! Да съ чего мнѣ хотѣть, на кой лядъ мнѣ было хотѣть?

— Какъ это такъ на кой лядъ-съ? А наслѣдство то-съ? ядовито и какъ-то даже отмстительно подхватилъ Смердяковъ: — Вѣдь вамъ тогда послѣ родителя вашего на каждаго изъ трехъ братцевъ безъ малаго по сорока тысячъ могло придтись, а можетъ и того больше-съ, а женись тогда Ѳедоръ Павловичъ на этой самой госпожѣ-съ, Аграфенѣ Александровнѣ, такъ ужь та весь-бы капиталъ тотчасъ-же послѣ вѣнца на себя перевела, ибо онѣ очень не глупыя-съ, такъ что вамъ всѣмъ троимъ братцамъ и двухъ рублей не досталось-бы послѣ родителя. А многоль тогда до вѣнца-то оставалось? Одинъ волосокъ-съ: стоило этой барынѣ вотъ такъ только мизинчикомъ предъ ними сдѣлать, и они-бы тотчасъ въ церковь за ними высуня языкъ побѣжали.

‑ 448 ‑

Иванъ Ѳедоровичъ со страданiемъ сдержалъ себя.

— Хорошо, проговорилъ онъ наконецъ, — ты видишь, я не вскочилъ, не избилъ тебя, не убилъ тебя. Говори дальше: стало быть я по твоему брата Дмитрiя къ тому и предназначалъ, на него и разсчитывалъ?

— Какже вамъ на нихъ не разсчитывать было-съ; вѣдь убей они, то тогда всѣхъ правъ дворянства лишатся, чиновъ и имущества, и въ ссылку пойдутъ-съ. Такъ вѣдь тогда ихняя часть-съ послѣ родителя вамъ съ братцемъ Алексѣемъ Ѳедоровичемъ останется, по ровну-съ, значитъ уже не по сороку, а по шестидесяти тысячъ вамъ пришлось бы каждому-съ. Это вы на Дмитрiя Ѳедоровича безпремѣнно тогда разсчитывали!

— Ну терплю же я отъ тебя! Слушай негодяй: еслибъ я и разсчитывалъ тогда на кого нибудь, такъ ужь конечно-бы на тебя, а не на Дмитрiя, и, клянусь, предчувствовалъ даже отъ тебя какой нибудь мерзости... тогда... я помню мое впечатлѣнiе!

— И я тоже подумалъ тогда, минутку одну, что и на меня тоже разсчитываете, насмѣшливо осклабился Смердяковъ, — такъ что тѣмъ самымъ еще болѣе тогда себя предо мной обличили, ибо если предчувствовали на меня и въ тоже самое время уѣзжали, значитъ мнѣ тѣмъ самымъ точно какъ-бы сказали: это ты можешь убить родителя, а я не препятствую.

— Подлецъ! Ты такъ понялъ!

— А все чрезъ эту самую Чермашню-съ. Помилосердуйте! Собираетесь въ Москву, и на всѣ просьбы родителя ѣхать въ Чермашню отказались-съ! И по одному только глупому моему слову вдругъ согласились-съ! И на чтò вамъ было тогда соглашаться на эту Чермашню? Коли не въ Москву, а поѣхали въ Чермашню безъ причины, по единому

‑ 449 ‑

моему слову, то стало быть чего либо отъ меня ожидали.

— Нѣтъ, клянусь, нѣтъ! завопилъ скрежеща зубами Иванъ.

— Какже это нѣтъ-съ? Слѣдовало, напротивъ, за такiя мои тогдашнiя слова вамъ, сыну родителя вашего, меня первымъ дѣломъ въ часть представить и выдрать-съ.... по крайности по мордасамъ тутъ же на мѣстѣ отколотить, а вы, помилуйте-съ, напротивъ, не мало не разсердимшись, тотчасъ дружелюбно исполняете въ точности по моему весьма глупому слову-съ и ѣдете, чтò было вовсе нелѣпо-съ, ибо вамъ слѣдовало оставаться чтобы хранить жизнь родителя.... Какже мнѣ было не заключить?

Иванъ сидѣлъ насупившись, конвульсивно опершись обоими кулаками въ свои колѣна.

— Да, жаль что не отколотилъ тебя по мордасамъ, горько усмѣхнулся онъ. — Въ часть тогда тебя тащить нельзя было: кто жь бы мнѣ повѣрилъ и на чтò я могъ указать, ну а по мордасамъ.... ухъ, жаль не догадался; хоть и запрещены мордасы, а сдѣлалъ бы я изъ твоей хари кашу.

Смердяковъ почти съ наслажденiемъ смотрѣлъ на него.

— Въ обыкновенныхъ случаяхъ жизни, проговорилъ онъ тѣмъ самодовольно-доктринерскимъ тономъ съ которымъ спорилъ нѣкогда съ Григорiемъ Васильевичемъ о вѣрѣ и дразнилъ его стоя за столомъ Ѳедора Павловича, — въ обыкновенныхъ случаяхъ жизни мордасы нонѣ дѣйствительно запрещены по закону, и всѣ перестали бить-съ, ну а въ отличительныхъ случаяхъ жизни, такъ не то что у насъ, а и на всемъ свѣтѣ, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжаютъ бить какъ и при Адамѣ и Евѣ-съ, да и никогда того не перестанутъ-съ, а вы и въ отличительномъ случаѣ тогда не посмѣли-съ.

‑ 450 ‑

— Чтò это ты французскiя вокабулы учишь? кивнулъ Иванъ на тетрадку лежавшую на столѣ.

— А почему же бы мнѣ ихъ не учить-съ, чтобы тѣмъ образованiю моему способствовать, думая что и самому мнѣ когда въ тѣхъ счастливыхъ мѣстахъ Европы можетъ придется быть.

— Слушай, извергъ, засверкалъ глазами Иванъ и весь затрясся, — я не боюсь твоихъ обвиненiй, показывай на меня что хочешь, и если не избилъ тебя сейчасъ до смерти, то единственно потому что подозрѣваю тебя въ этомъ преступленiи и притяну къ суду. Я еще тебя обнаружу!

— А по моему лучше молчите-съ. Ибо чтò можете вы на меня объявить въ моей совершенной невинности, и кто вамъ повѣритъ? А только если начнете, то и я все разскажу-съ, ибо какъ же бы мнѣ не защитить себя?

— Ты думаешь я тебя теперь боюсь?

— Пусть этимъ всѣмъ моимъ словамъ, чтò вамъ теперь говорилъ, въ судѣ не повѣрятъ-съ, зато въ публикѣ повѣрятъ-съ, и вамъ стыдно станетъ-съ.

— Это значитъ опять-таки что: «съ умнымъ человѣкомъ и поговорить любопытно», — а? проскрежеталъ Иванъ.

— Въ самую точку изволили-съ. Умнымъ и будьте-съ.

Иванъ Ѳедоровичъ всталъ, весь дрожа отъ негодованiя, надѣлъ пальто, и не отвѣчая болѣе Смердякову, даже не глядя на него, быстро вышелъ изъ избы. Свѣжiй вечернiй воздухъ освѣжилъ его. На небѣ ярко свѣтила луна. Страшный кошмаръ мыслей и ощущенiй кипѣлъ въ его душѣ. «Идти объявить сейчасъ на Смердякова? Но что же объявить: онъ всетаки невиненъ. Онъ, напротивъ, меня же обвинитъ. Въ самомъ дѣлѣ, для чего я тогда поѣхалъ въ Чермашню? Для чего, для чего? спрашивалъ Иванъ Ѳедоровичъ. Да, конечно я чего-то ожидалъ, и онъ правъ....»

‑ 451 ‑

И ему опять въ сотый разъ припомнилось какъ онъ въ послѣднюю ночь у отца подслушивалъ къ нему съ лѣстницы, но съ такимъ уже страданiемъ теперь припомнилось что онъ даже остановился на мѣстѣ какъ пронзенный: «Да, я этого тогда ждалъ, это правда! Я хотѣлъ, я именно хотѣлъ убiйства! Хотѣлъ ли я убiйства, хотѣлъ-ли?... Надо убить Смердякова!.... Если я не смѣю теперь убить Смердякова, то не стòитъ и жить!...» Иванъ Ѳедоровичъ, не заходя домой, прошелъ тогда прямо къ Катеринѣ Ивановнѣ и испугалъ ее своимъ появленiемъ: онъ былъ какъ безумный. Онъ передалъ ей весь свой разговоръ со Смердяковымъ, весь до черточки. Онъ не могъ успокоиться, сколько та ни уговаривала его, все ходилъ по комнатѣ и говорилъ отрывисто, странно. Наконецъ сѣлъ, облокотился на столъ, уперъ голову въ обѣ руки и вымолвилъ странный афоризмъ:

— Еслибъ убилъ не Дмитрiй, а Смердяковъ, то конечно я тогда съ нимъ солидаренъ, ибо я подбивалъ его. Подбивалъ-ли я его — еще не знаю. Но если только онъ убилъ, а не Дмитрiй, то конечно убiйца и я.

Выслушавъ это, Катерина Ивановна молча встала съ мѣста, пошла къ своему письменному столу, отперла стоявшую на немъ шкатулку, вынула какую-то бумажку и положила ее предъ Иваномъ. Эта бумажка была тотъ самый документъ о которомъ Иванъ Ѳедоровичъ потомъ объявилъ Алешѣ какъ о «математическомъ доказательствѣ», что убилъ отца братъ Дмитрiй. Это было письмо написанное Митей въ пьяномъ видѣ къ Катеринѣ Ивановнѣ, въ тотъ самый вечеръ, когда онъ встрѣтился въ полѣ съ Алешей уходившимъ въ монастырь, послѣ сцены въ домѣ Катерины Ивановны, когда ее оскорбила Грушенька. Тогда, разставшись съ Алешей, Митя бросился было къ Грушенькѣ: неизвѣстно видѣлъ ли ее, но къ ночи очутился въ

‑ 452 ‑

трактирѣ «Столичный городъ», гдѣ какъ слѣдуетъ и напился. Пьяный онъ потребовалъ перо и бумагу и начерталъ важный на себя документъ. Это было изступленное, многорѣчивое и безсвязное письмо, именно «пьяное». Похоже было на то, когда пьяный человѣкъ, воротясь домой, начинаетъ съ необычайнымъ жаромъ разсказывать женѣ или кому изъ домашнихъ, какъ его сейчасъ оскорбили, какой подлецъ его оскорбитель, какой онъ самъ, напротивъ, прекрасный человѣкъ и какъ онъ тому подлецу задастъ — и все это длинно-длинно, безсвязно и возбужденно, со стукомъ кулаками по столу, съ пьяными слезами. Бумага для письма, которую ему подали въ трактирѣ, была грязненькiй клочекъ обыкновенной письменной бумаги, плохаго сорта и на обратной сторонѣ котораго былъ написанъ какой-то счетъ. Пьяному многорѣчiю очевидно не достало мѣста, и Митя уписалъ не только всѣ поля, но даже послѣднiя строчки были написаны накрестъ уже по написанному. Письмо было слѣдующаго содержанiя: «Роковая Катя! Завтра достану деньги и отдамъ тебѣ твои три тысячи, и прощай — великаго гнѣва женщина, но прощай и любовь моя! Кончимъ! Завтра буду доставать у всѣхъ людей, а не достану у людей, то даю тебѣ честное слово, пойду къ отцу и проломлю ему голову и возьму у него подъ подушкой, только бы уѣхалъ Иванъ. Въ каторгу пойду, а три тысячи отдамъ. А сама прощай. Кланяюсь до земли, ибо предъ тобой подлецъ. Прости меня. Нѣтъ, лучше не прощай: легче и мнѣ и тебѣ! Лучше въ каторгу, чѣмъ твоя любовь, ибо другую люблю, а ее слишкомъ сегодня узнала, какъ же ты можешь простить? Убью вора моего! Отъ всѣхъ васъ уйду на Востокъ, чтобъ никого не знать. Ее тоже, ибо не ты одна мучительница, а и она. Прощай!

Р. S. Проклятiе пишу, а тебя обожаю! Слышу въ груди

‑ 453 ‑

моей. Осталась струна и звенитъ. Лучше сердце пополамъ! Убью себя, а сначала всетаки пса. Вырву у него три и брошу тебѣ. Хоть подлецъ предъ тобой, а не воръ! Жди трехъ тысячъ. У пса подъ тюфякомъ, розовая ленточка. Не я воръ, а вора моего убью. Катя, не гляди презрительно: Димитрiй не воръ, а убiйца! Отца убилъ и себя погубилъ чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить.

РР. S. Ноги твои целую, прощай!

РР. SS. Катя, моли Бога чтобы дали люди деньги. Тогда не буду въ крови, а не дадутъ — въ крови! Убей меня!

Рабъ и врагъ

Д. Карамазовъ.»

Когда Иванъ прочелъ «документъ,» то всталъ убѣжденный. Значитъ убилъ братъ, а не Смердяковъ. Не Смердяковъ, то стало-быть и не онъ, Иванъ. Письмо это вдругъ получило въ глазахъ его смыслъ математическiй. Никакихъ сомнѣнiй въ виновности Мити быть для него не могло уже болѣе. Кстати, подозрѣнiя о томъ что Митя могъ убить вмѣстѣ со Смердяковымъ у Ивана никогда не было, да это не вязалось и съ фактами. Иванъ былъ вполнѣ успокоенъ. На другое утро онъ лишь съ презрѣнiемъ вспоминалъ о Смердяковѣ и о насмѣшкахъ его. Чрезъ нѣсколько дней даже удивлялся, какъ могъ онъ такъ мучительно обидѣться его подозрѣнiями. Онъ рѣшился презрѣть его и забыть. Такъ прошелъ мѣсяцъ. О Смердяковѣ онъ не разспрашивалъ больше ни у кого, но слышалъ мелькомъ, раза два, что тотъ очень боленъ и не въ своемъ разсудкѣ. «Кончитъ сумасшествiемъ», сказалъ разъ про него молодой врачъ Варвинскiй, и Иванъ это запомнилъ. Въ послѣднюю недѣлю этого мѣсяца Иванъ самъ началъ чувствовать себя очень

‑ 454 ‑

худо. Съ прiѣхавшимъ предъ самымъ судомъ докторомъ изъ Москвы, котораго выписала Катерина Ивановна, онъ уже ходилъ совѣтоваться. И именно въ это же время отношенiя его къ Катеринѣ Ивановнѣ обострились до крайней степени. Это были какiе-то два влюбленные другъ въ друга врага. Возвраты Катерины Ивановны къ Митѣ, мгновенные, но сильные, уже приводили Ивана въ совершенное изступленiе. Странно, что до самой послѣдней сцены описанной нами у Катерины Ивановны, когда пришелъ къ ней отъ Мити Алеша, онъ, Иванъ, не слыхалъ отъ нея ни разу во весь мѣсяцъ сомнѣнiй въ виновности Мити, не смотря на всѣ ея «возвраты» къ нему, которые онъ такъ ненавидѣлъ. Замѣчательно еще и то, что онъ, чувствуя что ненавидитъ Митю съ каждымъ днемъ все больше и больше, понималъ въ тоже время что не за «возвраты» къ нему Кати ненавидѣлъ его, а именно за то что онъ убилъ отца! Онъ чувствовалъ и сознавалъ это самъ вполнѣ. Тѣмъ не менѣе дней за десять предъ судомъ онъ ходилъ къ Митѣ и предложилъ ему планъ бѣгства — планъ очевидно еще задолго задуманный. Тутъ, кромѣ главной причины, побудившей его къ такому шагу, виновата была и нѣкоторая незаживавшая въ сердцѣ его царапина отъ одного словечка Смердякова, что будто бы ему, Ивану, выгодно чтобъ обвинили брата, ибо сумма по наслѣдству отъ отца возвысится тогда для него съ Алешей съ сорока на шестьдесятъ тысячъ. Онъ рѣшился пожертвовать тридцатью тысячами съ одной своей стороны чтобъ устроить побѣгъ Мити. Возвращаясь тогда отъ него, онъ былъ страшно грустенъ и смущенъ: ему вдругъ начало чувствоваться что онъ хочетъ побѣга не для того только чтобы пожертвовать на это тридцать тысячъ и заживить царапину, а и почему-то другому. «Потому-ли что въ душѣ и я такой-же убiйца?» спросилъ было онъ себя. Что-то

‑ 455 ‑

отдаленное, но жгучее язвило его душу. Главное же, во весь этотъ мѣсяцъ страшно страдала его гордость, но объ этомъ потомъ... Взявшись за звонокъ своей квартиры послѣ разговора съ Алешей и порѣшивъ вдругъ идти къ Смердякову, Иванъ Ѳедоровичъ повиновался одному особливому, внезапно вскипѣвшему въ груди его негодованiю. Онъ вдругъ вспомнилъ какъ Катерина Ивановна сейчасъ только воскликнула ему при Алешѣ: «Это ты, только ты одинъ увѣрилъ меня что онъ (то есть Митя) убiйца!» Вспомнивъ это, Иванъ даже остолбенѣлъ: никогда въ жизни не увѣрялъ онъ ее что убiйца Митя, напротивъ, еще себя подозрѣвалъ тогда предъ нею, когда воротился отъ Смердякова. Напротивъ, это она, она ему выложила тогда «документъ» и доказала виновность брата! И вдругъ она же теперь восклицаетъ: «Я сама была у Смердякова!» Когда была? Иванъ ничего не зналъ объ этомъ. Значитъ она совсѣмъ не такъ увѣрена въ виновности Мити! И чтò могъ ей сказать Смердяковъ? Чтò, чтò именно онъ ей сказалъ? Страшный гнѣвъ загорѣлся въ его сердцѣ. Онъ не понималъ какъ могъ онъ полчаса назадъ пропустить ей эти слова и не закричать тогда-же. Онъ бросилъ звонокъ и пустился къ Смердякову. «Я убью его можетъ быть въ этотъ разъ» подумалъ онъ дорогой.

VIII.

Третье и послѣднее свиданiе со Смердяковымъ.

Еще на полпути поднялся острый, сухой вѣтеръ, такой же какъ былъ въ этотъ день рано утромъ, и посыпалъ мелкiй, густой, сухой снѣгъ. Онъ падалъ на землю не прилипая къ ней, вѣтеръ крутилъ его, и вскорѣ поднялась

‑ 456 ‑

совершенная мятель. Въ той части города гдѣ жилъ Смердяковъ у насъ почти и нѣтъ фонарей. Иванъ Ѳедоровичъ шагалъ во мракѣ не замѣчая метели, инстинктивно разбирая дорогу. У него болѣла голова и мучительно стучало въ вискахъ. Въ кистяхъ рукъ, онъ чувствовалъ это, были судороги. Нѣсколько не доходя до домишка Марьи Кондратьевны Иванъ Ѳедоровичъ вдругъ повстрѣчалъ одинокаго пьянаго, маленькаго ростомъ мужиченка, въ заплатанномъ зипунишкѣ, шагавшаго зигзагами, ворчавшаго и бранившагося и вдругъ бросавшаго браниться и начинавшаго сиплымъ пьянымъ голосомъ пѣсню:

«Ахъ поѣхалъ Ванька въ Питеръ,

Я не буду его ждать!»

Но онъ все прерывалъ на этой второй строчкѣ и опять начиналъ кого-то бранить, затѣмъ опять вдругъ затягивалъ ту-же пѣсню. Иванъ Ѳедоровичъ давно уже чувствовалъ страшную къ нему ненависть, объ немъ еще совсѣмъ не думая, и вдругъ его осмыслилъ. Тотчасъ-же ему неотразимо захотѣлось пришибить сверху кулакомъ мужиченку. Какъ разъ въ это мгновенiе они поверстались рядомъ, и мужиченко, сильно качнувшись, вдругъ ударился изо всей силы объ Ивана. Тотъ бѣшено оттолкнулъ его. Мужиченко отлетѣлъ и шлепнулся какъ колода объ мерзлую землю, болѣзненно простонавъ только одинъ разъ: о-о! и замолкъ. Иванъ шагнулъ къ нему. Тотъ лежалъ навзничь, совсѣмъ неподвижно, безъ чувствъ: «Замерзнетъ!» подумалъ Иванъ и зашагалъ опять къ Смердякову.

Еще въ сѣняхъ Марья Кондратьевна, выбѣжавшая отворить со свѣчкой въ рукахъ, зашептала ему что Павелъ Ѳедоровичъ (то есть Смердяковъ) оченно больны-съ, не то что лежатъ-съ, а почти какъ не въ своемъ умѣ-съ и даже чай велѣли убрать, пить не захотѣли.

‑ 457 ‑

— Что-жь онъ буянитъ что ли, грубо спросилъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Какое, напротивъ, совсѣмъ тихiе-съ, только вы съ ними не очень долго разговаривайте.... попросила Марья Кондратьевна.

Иванъ Ѳедоровичъ отворилъ дверь и шагнулъ въ избу.

Натоплено было также какъ и въ прежнiй разъ, но въ комнатѣ замѣтны были нѣкоторыя перемѣны: одна изъ боковыхъ лавокъ была вынесена и на мѣсто ея явился большой старый кожаный диванъ подъ красное дерево. На немъ была постлана постель съ довольно чистыми бѣлыми подушками. На постели сидѣлъ Смердяковъ все въ томъ же своемъ халатѣ. Столъ перенесенъ былъ предъ диванъ, такъ что въ комнатѣ стало очень тѣсно. На столѣ лежала какая-то толстая въ желтой оберткѣ книга, но Смердяковъ не читалъ ея, онъ кажется сидѣлъ и ничего не дѣлалъ. Длиннымъ, молчаливымъ взглядомъ встрѣтилъ онъ Ивана Ѳедоровича и повидимому нисколько не удивился его прибытiю. Онъ очень измѣнился въ лицѣ, очень похудѣлъ и пожелтѣлъ. Глаза впали, нижнiя вѣки посинѣли.

— Да ты и впрямь боленъ? остановился Иванъ Ѳедоровичъ. — Я тебя долго не задержу и пальто даже не сниму. Гдѣ у тебя сѣсть-то?

Онъ зашелъ съ другаго конца стола, придвинулъ къ столу стулъ и сѣлъ.

— Что смотришь и молчишь? Я съ однимъ только вопросомъ, и клянусь не уйду отъ тебя безъ отвѣта: была у тебя барыня, Катерина Ивановна?

Смердяковъ длинно помолчалъ, по прежнему все тихо смотря на Ивана, но вдругъ махнулъ рукой и отвернулъ отъ него лицо.

‑ 458 ‑

— Чего ты? воскликнулъ Иванъ.

— Ничего.

— Что ничего?

— Ну была, ну и все вамъ равно. Отстаньте-съ.

— Нѣтъ не отстану! Говори, когда была?

— Да я и помнить объ ней забылъ, презрительно усмѣхнулся Смердяковъ, и вдругъ опять, оборотя лицо къ Ивану, уставился на него съ какимъ-то изступленно ненавистнымъ взглядомъ, тѣмъ самымъ взглядомъ какимъ глядѣлъ на него въ то свиданiе, мѣсяцъ назадъ.

— Сами кажись больны, ишь осунулись, лица на васъ нѣтъ, проговорилъ онъ Ивану.

— Оставь мое здоровье, говори объ чемъ спрашиваютъ.

— А чего у васъ глаза пожелтѣли, совсѣмъ бѣлки желтые. Мучаетесь что-ли очень?

Онъ презрительно усмѣхнулся и вдругъ совсѣмъ ужь разсмѣялся.

— Слушай, я сказалъ что не уйду отъ тебя безъ отвѣта! въ страшномъ раздраженiи крикнулъ Иванъ.

— Чего вы ко мнѣ пристаете-съ? Чего меня мучите? со страданiемъ проговорилъ Смердяковъ.

— Э, чортъ! Мнѣ до тебя нѣтъ и дѣла. Отвѣть на вопросъ и я тотчасъ уйду.

— Нечего мнѣ вамъ отвѣчать! опять потупился Смердяковъ.

— Увѣряю тебя что я заставлю тебя отвѣчать!

— Чего вы все безпокоитесь? вдругъ уставился на него Смердяковъ, но не то что съ презрѣнiемъ, а почти съ какою-то уже гадливостью, — это что судъ-то завтра начнется? Такъ вѣдь ничего вамъ не будетъ, увѣрьтесь-же наконецъ! Ступайте домой, ложитесь спокойно спать, ничего не опасайтесь.

‑ 459 ‑

— Не понимаю я тебя... чего мнѣ бояться завтра? удивленно выговорилъ Иванъ, и вдругъ въ самомъ дѣлѣ какой-то испугъ холодомъ пахнулъ на его душу. Смердяковъ обмѣрилъ его глазами.

— Не по-ни-маете? протянулъ онъ укоризненно. — Охота же умному человѣку этакую комедь изъ себя представлять!

Иванъ молча глядѣлъ на него. Одинъ ужь этотъ неожиданный тонъ, совсѣмъ какой-то небывало высокомѣрный, съ которымъ этотъ бывшiй его лакей обращался теперь къ нему, былъ необыченъ. Такого тона всетаки не было даже и въ прошлый разъ.

— Говорю вамъ, нечего вамъ бояться. Ничего на васъ не покажу, нѣтъ уликъ. Ишь руки трясутся. Съ чего у васъ пальцы-то ходятъ? Идите домой, не вы убили.

Иванъ вздрогнулъ, ему вспомнился Алеша.

— Я знаю что не я.... пролепеталъ было онъ.

— Зна-е-те? опять подхватилъ Смердяковъ.

Иванъ вскочилъ и схватилъ его за плечо:

— Говори все, гадина! Говори все!

Смердяковъ нисколько не испугался. Онъ только съ безумною ненавистью приковался къ нему глазами:

— Анъ вотъ вы-то и убили, коль такъ, яростно прошепталъ онъ ему.

Иванъ опустился на стулъ, какъ бы чтò разсудивъ. Онъ злобно усмѣхнулся.

— Это ты все про тогдашнее? Про то чтò и въ прошлый разъ?

— Да и въ прошлый разъ стояли предо мной и все понимали, понимаете и теперь.

— Понимаю только что ты сумасшедшiй.

— Не надоѣстъ-же человѣку! Съ глазу на глазъ сидимъ,

‑ 460 ‑

чего-бы кажется другъ-то друга морочить, комедь играть? Али все еще свалить на одного меня хотите, мнѣ же въ глаза? Вы убили, вы главный убивецъ и есть, а я только вашимъ приспѣшникомъ былъ, слугой Личардой вѣрнымъ, и по слову вашему дѣло это и совершилъ.

— Совершилъ? Да развѣ ты убилъ? похолодѣлъ Иванъ.

Что-то какъ-бы сотряслось въ его мозгу и весь онъ задрожалъ мелкою холодною дрожью. Тутъ ужь Смердяковъ самъ удивленно посмотрѣлъ на него: вѣроятно его наконецъ поразилъ своею искренностью испугъ Ивана.

— Да неужто-жь вы вправду ничего не знали? пролепеталъ онъ недовѣрчиво, криво усмѣхаясь ему въ глаза.

Иванъ все глядѣлъ на него, у него какъ-бы отнялся языкъ.

«Ахъ поѣхалъ Ванька въ Питеръ,

Я не буду его ждать.»

прозвенѣло вдругъ въ его головѣ.

— Знаешь чтò: я боюсь что ты сонъ, что ты призракъ предо мной сидишь? пролепеталъ онъ.

— Никакого тутъ призрака нѣтъ-съ, кромѣ насъ обоихъ-съ, да еще нѣкотораго третьяго. Безъ сумлѣнiя тутъ онъ теперь, третiй этотъ, находится, между нами двумя.

— Кто онъ? Кто находится? Кто третiй? испуганно проговорилъ Иванъ Ѳедоровичъ, озираясь кругомъ и поспѣшно ища глазами кого-то по всѣмъ угламъ.

— Третiй этотъ Богъ-съ, самое это Провидѣнiе-cъ, тутъ оно теперь подлѣ насъ-съ, только вы не ищите его, не найдете.

— Ты солгалъ что ты убилъ! бѣшено завопилъ Иванъ. — Ты или сумасшедшiй, или дразнишь меня какъ и въ прошлый разъ!

Смердяковъ, какъ и давеча, совсѣмъ не пугаясь, все

‑ 461 ‑

пытливо слѣдилъ за нимъ. Все еще онъ никакъ не могъ побѣдить своей недовѣрчивости, все еще казалось ему, что Иванъ «все знаетъ», а только такъ представляется чтобъ «ему же въ глаза на него одного свалить».

— Подождите-съ, проговорилъ онъ наконецъ слабымъ голосомъ, и вдругъ, вытащивъ изъ подъ стола свою лѣвую ногу, началъ завертывать на ней на верхъ панталоны. Нога оказалась въ длинномъ бѣломъ чулкѣ и обута въ туфлю. Не торопясь Смердяковъ снялъ подвязку и запустилъ въ чулокъ глубоко свои пальцы. Иванъ Ѳедоровичъ глядѣлъ на него и вдругъ затрясся въ конвульсивномъ испугѣ.

— Сумасшедшiй! завопилъ онъ и быстро вскочивъ съ мѣста, откачнулся назадъ, такъ что стукнулся спиной объ стѣну и какъ будто прилипъ къ стѣнѣ, весь вытянувшись въ нитку. Онъ въ безумномъ ужасѣ смотрѣлъ на Смердякова. Тотъ не мало не смутившись его испугомъ все еще копался въ чулкѣ, какъ будто все силясь пальцами что-то въ немъ ухватить и вытащить. Наконецъ ухватилъ и сталъ тащить. Иванъ Ѳедоровичъ видѣлъ что это были какiя-то бумаги или какая-то пачка бумагъ. Смердяковъ вытащилъ ее и положилъ на столъ.

— Вотъ-съ! сказалъ онъ тихо.

— Чтò? отвѣтилъ трясясь Иванъ.

— Извольте взглянуть-съ, также тихо произнесъ Смердяковъ.

Иванъ шагнулъ къ столу, взялся было за пачку и сталъ ее развертывать, но вдругъ отдернулъ пальцы какъ будто отъ прикосновенiя какого-то отвратительнаго, страшнаго гада.

— Пальцы-то у васъ все дрожатъ-съ, въ судорогѣ, замѣтилъ Смердяковъ и самъ не спѣша развернулъ бумагу. Подъ оберткой оказались три пачки сторублевыхъ радужныхъ кредитокъ.

‑ 462 ‑

— Всѣ здѣсь-съ, всѣ три тысячи, хоть не считайте. Примите-съ, пригласилъ онъ Ивана, кивая на деньги. Иванъ опустился на стулъ. Онъ былъ блѣденъ какъ платокъ.

— Ты меня испугалъ... съ этимъ чулкомъ... проговорилъ онъ какъ-то странно ухмыляясь.

— Неужто-же, неужто вы до сихъ поръ не знали? спросилъ еще разъ Смердяковъ.

— Нѣтъ, не зналъ. Я все на Дмитрiя думалъ. Братъ! Братъ! Ахъ! Онъ вдругъ схватилъ себя за голову обѣими руками. — Слушай: ты одинъ убилъ? Безъ брата или съ братомъ?

— Всего только вмѣстѣ съ вами-съ; съ вами вмѣстѣ убилъ-съ, а Дмитрiй Ѳедоровичъ какъ есть безвинны-съ.

— Хорошо, хорошо... Обо мнѣ потомъ. Чего это я все дрожу... Слова не могу выговорить.

— Все тогда смѣлы были-съ, «все дескать позволено», говорили-съ, а теперь вотъ такъ испугались! пролепеталъ дивясь Смердяковъ. — Лимонаду не хотите-ли, сейчасъ прикажу-съ. Очень освѣжить можетъ. Только вотъ это-бы прежде накрыть-съ.

И онъ опять кивнулъ на пачки. Онъ двинулся было встать кликнуть въ дверь Марью Кондратьевну чтобы та сдѣлала и принесла лимонаду, но отыскивая чѣмъ-бы накрыть деньги, чтобы та не увидѣла ихъ, вынулъ было сперва платокъ, но такъ какъ тотъ опять оказался совсѣмъ засморканнымъ, то взялъ со стола ту единственную лежавшую на немъ толстую желтую книгу, которую замѣтилъ войдя Иванъ, и придавилъ ею деньги. Названiе книги было: Святаго отца нашего Исаака Сирина слова. Иванъ Ѳедоровичъ успѣлъ машинально прочесть заглавiе.

— Не хочу лимонаду, сказалъ онъ. — Обо мнѣ потомъ. Садись и говори: какъ ты это сдѣлалъ? Все говори...

‑ 463 ‑

— Вы бы пальто хоть сняли-съ, а то весь взопрѣете.

Иванъ Ѳедоровичъ, будто теперь только догадавшись, сорвалъ пальто и бросилъ его не сходя со стула на лавку.

— Говори-же, пожалуста говори!

Онъ какъ бы утихъ. Онъ увѣренно ждалъ что Смердяковъ все теперь скажетъ.

— Объ томъ какъ это было сдѣлано-съ? вздохнулъ Смердяковъ. — Самымъ естественнымъ манеромъ сдѣлано было-съ, съ вашихъ тѣхъ самыхъ словъ...

— Объ моихъ словахъ потомъ, прервалъ опять Иванъ, но уже не крича какъ прежде, твердо выговаривая слова и какъ-бы совсѣмъ овладѣвъ собою. — Разскажи только въ подробности какъ ты это сдѣлалъ. Все по порядку. Ничего не забудь. Подробности, главное подробности. Прошу.

— Вы уѣхали, я упалъ тогда въ погребъ-съ...

— Въ падучей или притворился?

— Понятно что притворился-съ. Во всемъ притворился. Съ лѣстницы спокойно сошелъ-съ, въ самый низъ-съ, и спокойно легъ-съ, а какъ легъ, тутъ и завопилъ. И бился пока вынесли.

— Стой! И все время, и потомъ, и въ больницѣ все притворялся?

— Никакъ нѣтъ-съ. На другой-же день, на утро, до больницы еще, ударила настоящая и столь сильная, что уже много лѣтъ таковой не бывало. Два дня былъ въ совершенном безпамятствѣ.

— Хорошо, хорошо. Продолжай дальше.

— Положили меня на эту койку-съ, я такъ и зналъ что за перегородку-съ, потому Марѳа Игнатьевна во всѣ разы какъ я боленъ всегда меня на ночь за эту самую перегородку у себя въ помѣщенiи клали-съ. Нѣжныя онѣ всегда

‑ 464 ‑

ко мнѣ были съ самаго моего рожденiя-съ. Ночью стоналъ-съ, только тихо. Все ожидалъ Дмитрiя Ѳедоровича.

— Какъ ждалъ, къ себѣ?

— Зачѣмъ ко мнѣ. Въ домъ ихъ ждалъ, потому сумлѣнiя для меня уже не было никакого въ томъ, что они въ эту самую ночь прибудутъ, ибо имъ, меня лишимшись и никакихъ свѣдѣнiй не имѣмши, безпремѣнно приходилось самимъ въ домъ влѣзть черезъ заборъ-съ, какъ они умѣли-съ, и чтò ни есть совершить.

— А еслибы не пришелъ?

— Тогда ничего-бы и не было-съ. Безъ нихъ не рѣшился-бы.

— Хорошо, хорошо... говори понятнѣе, не торопись, главное — ничего не пропускай!

— Я ждалъ что они Ѳедора Павловича убьютъ-съ... это навѣрно-съ. Потому я ихъ уже такъ приготовилъ... въ послѣднiе дни-съ... а главное — тѣ знаки имъ стали извѣстны. При ихней мнительности и ярости, чтò въ нихъ за эти дни накопилась, безпремѣнно черезъ знаки въ самый домъ должны были проникнуть-съ. Это безпремѣнно. Я такъ ихъ и ожидалъ-съ.

— Стой, прервалъ Иванъ, — вѣдь еслибъ онъ убилъ, то взялъ-бы деньги и унесъ; вѣдь ты именно такъ долженъ былъ разсуждать? Чтòh-жъ тебѣ-то досталось-бы послѣ него? Я не вижу.

— Такъ вѣдь деньги-то бы они никогда и не нашли-съ. Это вѣдь ихъ только я научилъ что деньги подъ тюфякомъ. Только это была не правда-съ. Прежде въ шкатулкѣ лежали, вотъ какъ было-съ. А потомъ я Ѳедора Павловича, такъ какъ они мнѣ единственно во всѣмъ человѣчествѣ одному довѣряли, научилъ пакетъ этотъ самый съ деньгами въ уголъ за образа перенесть, потому что тамъ совсѣмъ никто не

‑ 465 ‑

догадается, особенно коли спѣша придетъ. Такъ онъ тамъ, пакетъ этотъ, у нихъ въ углу за образами и лежалъ-съ. А подъ тюфякомъ такъ и смѣшно-бы ихъ было держать вовсе, въ шкатункѣ по крайней мѣрѣ подъ ключомъ. А здѣсь всѣ теперь повѣрили что будто-бы подъ тюфякомъ лежали. Глупое разсужденiе-съ. Такъ вотъ еслибы Дмитрiй Ѳедоровичъ совершили это самое убивство, то ничего не найдя или-бы убѣжали-съ поспѣшно, всякаго шороху боясь, какъ и всегда бываетъ съ убивцами, или-бы арестованы были-съ. Такъ я тогда всегда могъ-съ, на другой день, али даже въ ту же самую ночь-съ за образа слазить и деньги эти самыя унести-съ, все-бы на Дмитрiя Ѳедоровича и свалилось. Это я всегда могъ надѣяться.

— Ну, а еслибъ онъ не убилъ, а только избилъ?

— Еслибы не убилъ, то я бы денегъ, конечно, взять не посмѣлъ и осталось бы втунѣ. Но былъ и такой разсчетъ, что изобьютъ до безчувствiя, а я въ то время и поспѣю взять, а тамъ потомъ Ѳедору-то Павловичу отлепартую, что это никто какъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, ихъ избимши, деньги похитили.

— Стой... я путаюсь. Стало быть все же Дмитрiй убилъ, а ты только деньги взялъ?

— Нѣтъ, это не они убили-съ. Чтò жь, я бы могъ вамъ и теперь сказать, что убивцы они... да не хочу я теперь предъ вами лгать, потому... потому что если вы дѣйствительно, какъ самъ вижу, не понимали ничего доселѣва и не притворялись предо мной, чтобъ явную вину свою на меня же въ глаза свалить, то все же вы виновны во всемъ-съ, ибо про убивство вы знали-съ и мнѣ убить поручили-съ, а сами всe знамши уѣхали. Потому и хочу вамъ въ сей вечеръ это въ глаза доказать, что главный убивецъ во всемъ здѣсь единый вы-съ, а я только самый не главный,

‑ 466 ‑

хоть это и я убилъ. А вы самый законный убивецъ и есть!

— Почему, почему я убiйца? О Боже! не выдержалъ наконецъ Иванъ, забывъ что всe о себѣ отложилъ подъ конецъ разговора. — Это всe та же Чермашня-то? Стой, говори, зачѣмъ тебѣ было надо мое согласiе, если ужь ты принялъ Чермашню за согласiе? Какъ ты теперь-то растолкуешь?

— Увѣренный въ вашемъ согласiи я ужь зналъ бы, что вы за потерянныя эти три тысячи, возвратясь, вопля не подымете, если бы почему нибудь меня вмѣсто Дмитрiя Ѳедоровича начальство заподозрило, али съ Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ въ товарищахъ; напротивъ, отъ другихъ защитили бы... А наслѣдство получивъ, такъ и потомъ когда могли меня наградить, во всю слѣдующую жизнь, потому что все же вы черезъ меня наслѣдство это получить изволили, а то женимшись на Аграфенѣ Александровнѣ вышелъ бы вамъ одинъ только шишъ.

— А! Такъ ты намѣревался меня и потомъ мучить, всю жизнь! проскрежеталъ Иванъ. — А чтò, еслибъ я тогда не уѣхалъ, а на тебя заявилъ?

— А чтò же бы вы могли тогда заявить? Что я васъ въ Чермашню-то подговаривалъ? Такъ вѣдь это глупости-съ. Къ тому же вы послѣ разговора нашего поѣхали бы али остались. Еслибъ остались, то тогда бы ничего и не произошло, я бы такъ и зналъ-съ, что вы дѣла этого не хотите, и ничего бы не предпринималъ. А если ужь поѣхали, то ужь меня значитъ завѣрили въ томъ, что на меня въ судъ заявить не посмѣете и три эти тысячи мнѣ простите. Да и не могли вы меня потомъ преслѣдовать вовсе, потому что я тогда всe и разсказалъ бы на судѣ-съ, то есть не то что я укралъ аль убилъ, — этого бы я не сказалъ-съ, — а

‑ 467 ‑

то, что вы меня сами подбивали къ тому, чтобъ украсть и убить, а я только не согласился. Потому-то мнѣ и надо было тогда ваше согласiе, чтобы вы меня ничѣмъ не могли припереть-съ, потому что гдѣ же у васъ къ тому доказательство, я же васъ всегда могъ припереть-съ, обнаруживъ какую вы жажду имѣли къ смерти родителя, и вотъ вамъ слово — въ публикѣ всѣ бы тому повѣрили и вамъ было бы стыдно на всю вашу жизнь.

— Такъ имѣлъ, такъ имѣлъ я эту жажду, имѣлъ? проскрежеталъ опять Иванъ.

— Несомнѣнно имѣли-съ и согласiемъ своимъ мнѣ это дѣло молча тогда разрѣшили-съ, твердо поглядѣлъ Смердяковъ на Ивана. Онъ былъ очень слабъ и говорилъ тихо и устало, но что-то внутреннее и затаенное поджигало его, у него очевидно было какое-то намѣренiе. Иванъ это предчувствовалъ.

— Продолжай дальше, сказалъ онъ ему, — продолжай про ту ночь.

— Дальше чтò же-съ! Вотъ я лежу и слышу какъ будто вскрикнулъ баринъ. А Григорiй Васильичъ предъ тѣмъ вдругъ поднялись и вышли, и вдругъ завопили, потомъ все тихо, мракъ. Лежу это я, жду, сердце бьется, вытерпѣть не могу. Всталъ наконецъ и пошелъ-съ, — вижу налѣво окно въ садъ у нихъ отперто, я и еще шагнулъ налѣво-то-съ, чтобы прислушаться живы ли они тамъ сидятъ или нѣтъ, и слышу, что баринъ мечется и охаетъ, стало быть живъ-съ. Эхъ, думаю! Подошелъ къ окну, крикнулъ барину: «Это я дескать». А онъ мнѣ: «Былъ, былъ, убѣжалъ!» То есть Дмитрiй Ѳедоровичъ значитъ были-съ. — «Григорiя убилъ!» — «Гдѣ?» шепчу ему. — «Тамъ, въ углу», указываетъ, самъ тоже шепчетъ. — «Подождите», говорю. Пошелъ я въ уголъ искать и у стѣны на Григорiя Васильевича

‑ 468 ‑

лежащаго и наткнулся, весь въ крови лежитъ, въ безчувствiи. Стало быть вѣрно что былъ Дмитрiй Ѳедоровичъ, вскочило мнѣ тотчасъ въ голову и тотчасъ тутъ же порѣшилъ все это покончить внезапно-съ, такъ какъ Григорiй Васильевичъ если и живы еще, то лежа въ безчувствiи пока ничего не увидятъ. Одинъ только рискъ и былъ-съ, что вдругъ проснется Марѳа Игнатьевна. Почувствовалъ я это въ ту минуту, только ужь жажда эта меня всего захватила, ажно духъ занялся. Пришелъ опять подъ окно къ барину и говорю: «Она здѣсь, пришла, Аграфена Александровна пришла, просится». Такъ вѣдь и вздрогнулъ весь какъ младенецъ: — «Гдѣ здѣсь? Гдѣ?» такъ и охаетъ, а самъ еще не вѣритъ. — «Тамъ, говорю, стоитъ, отоприте!» Глядитъ на меня въ окно-то, и вѣритъ и не вѣритъ, а отпереть боится, это ужь меня-то боится, думаю. И смѣшно же: вдругъ я эти самые знаки вздумалъ имъ тогда по рамѣ простучать, что Грушенька дескать пришла, при нихъ же въ глазахъ: словамъ-то какъ бы не вѣрилъ, а какъ знаки я простучалъ такъ тотчасъ же и побѣжали дверь отворить. Отворили. Я вошелъ было, а онъ стоитъ, тѣломъ-то меня и не пускаетъ всего: — «Гдѣ она, гдѣ она?» — смотритъ на меня и трепещетъ. Ну, думаю: ужь коль меня такъ боится — плохо! и тутъ у меня даже ноги ослабѣли отъ страху у самого, что не пуститъ онъ меня въ комнаты-то, или крикнетъ, али Марѳа Игнатьевна прибѣжитъ, али чтò ни есть выйдетъ, я ужь не помню тогда, самъ должно быть блѣденъ предъ нимъ стоялъ. Шепчу ему: — «Да тамъ, тамъ она подъ окномъ, какъ же вы говорю, не видѣли?» — «А ты ее приведи, а ты ее приведи!» — «Да боится, говорю, крику испугалась, въ кустъ спряталась, подите крикните, говорю, сами изъ кабинета». Побѣжалъ онъ, подошелъ къ окну, свѣчку на окно поставилъ: — «Грушенька,

‑ 469 ‑

кричитъ, Грушенька, здѣсь ты?» Самъ-то это кричитъ, а въ окно-то нагнуться не хочетъ, отъ меня отойти не хочетъ, отъ самаго этого страху, потому забоялся меня ужь очень, а потому отойти отъ меня не смѣетъ. «Да вонъ она, говорю (подошелъ я къ окну, самъ весь высунулся), вонъ она въ кустѣ-то, смѣется вамъ, видите?» Повѣрилъ вдругъ онъ, такъ и затрясся, больно ужь они влюблены въ нее были-съ, да весь и высунулся въ окно. Я тутъ схватилъ это самое преспапье чугунное, на столѣ у нихъ, помните-съ, фунта три вѣдь въ немъ будетъ, размахнулся, да сзади его въ самое темя угломъ. Не крикнулъ даже. Только внизъ вдругъ осѣлъ, а я въ другой разъ и въ третiй. На третьемъ-то почувствовалъ что проломилъ. Они вдругъ навзничь и повалились, лицомъ къ верху, всѣ-то въ крови. Осмотрѣлъ я: нѣтъ на мнѣ крови, не брызнуло, преспапье обтеръ, положилъ, за образа сходилъ, изъ пакета деньги вынулъ, а пакетъ бросилъ на полъ, и ленточку эту самую розовую подлѣ. Сошелъ въ садъ весь трясусь. Прямо къ той яблонкѣ, что съ дупломъ, — вы дупло-то это знаете, а я его ужь давно наглядѣлъ, въ немъ ужь лежала тряпочка и бумага, давно заготовилъ; обернулъ всю сумму въ бумагу, а потомъ въ тряпку и заткнулъ глубоко. Такъ она тамъ слишкомъ двѣ недѣли оставалась, сумма-то эта самая-съ, потомъ ужь послѣ больницы вынулъ. Воротился къ себѣ на кровать, легъ, да и думаю въ страхѣ: «вотъ коли убитъ Григорiй Васильевичъ совсѣмъ, такъ тѣмъ самымъ очень худо можетъ произойти, а коли не убитъ и очнется, то оченно хорошо это произойдетъ, потому они будутъ тогда свидѣтелемъ, что Дмитрiй Ѳедоровичъ приходили, а стало быть они и убили и деньги унесли-съ». Началъ я тогда отъ сумлѣнiя и нетерпѣнiя стонать, чтобы Марѳу Игнатьевну разбудить поскорѣй. Встала она наконецъ, бросилась

‑ 470 ‑

было ко мнѣ, да какъ увидала вдругъ, что нѣтъ Григорiя Васильевича — выбѣжала и слышу завопила въ саду. Ну тутъ-съ все это и пошло на всю ночь, я ужь во всемъ успокоенъ былъ.

Разскащикъ остановился. Иванъ все время слушалъ его въ мертвенномъ молчанiи, не шевелясь, не спуская съ него глазъ. Смердяковъ же, разсказывая, лишь изрѣдка на него поглядывалъ, но больше косился въ сторону. Кончивъ разсказъ, онъ видимо самъ взволновался и тяжело переводилъ духъ. На лицѣ его показался потъ. Нельзя было однако угадать чувствуетъ ли онъ раскаянiе или чтò.

— Стой, подхватилъ соображая Иванъ. — А дверь-то? Если отворилъ онъ дверь только тебѣ, то какъ же могъ видѣть ее прежде тебя Григорiй отворенною? Потому вѣдь Григорiй видѣлъ прежде тебя?

Замѣчательно, что Иванъ спрашивалъ самымъ мирнымъ голосомъ, даже совсѣмъ какъ будто другимъ тономъ, совсѣмъ не злобнымъ, такъ что еслибы кто-нибудь отворилъ къ нимъ теперь дверь и съ порога взглянулъ на нихъ, то непремѣнно заключилъ бы что они сидятъ и миролюбиво разговариваютъ о какомъ-нибудь обыкновенномъ, хотя и интересномъ предметѣ.

— На счетъ этой двери и что Григорiй Васильевичъ будто бы видѣлъ что она отперта, то это ему только такъ почудилось, искривленно усмѣхнулся Смердяковъ. — Вѣдь это, я вамъ скажу, не человѣкъ-съ, а все равно чтò упрямый меринъ: и не видалъ, а почудилось ему что видѣлъ — вотъ его ужь и не собьете-съ. Это ужь намъ съ вами счастье такое выпало что онъ это придумалъ, потому что Дмитрiя Ѳедоровича несомнѣнно послѣ того въ конецъ уличатъ.

— Слушай, проговорилъ Иванъ Ѳедоровичъ словно опять начиная теряться и что-то усиливаясь сообразить, — слушай...

‑ 471 ‑

Я много хотѣлъ спросить тебя еще, но забылъ.... Я всe забываю и путаюсь.... Да! Скажи ты мнѣ хоть это одно: зачѣмъ ты пакетъ распечаталъ и тутъ же на полу оставилъ? Зачѣмъ не просто въ пакетѣ унесъ.... Ты когда разсказывалъ, то мнѣ показалось что будто ты такъ говорилъ про этотъ пакетъ что такъ и надо было поступить.... а почему такъ надо не могу понять....

— А это я такъ сдѣлалъ по нѣкоторой причинѣ-съ. Ибо будь человѣкъ знающiй и привычный, вотъ какъ я напримѣръ, который эти деньги самъ видѣлъ зараньше и можетъ ихъ самъ же въ тотъ пакетъ ввертывалъ и собственными глазами смотрѣлъ какъ его запечатывали и надписывали, то такой человѣкъ-съ съ какой же бы стати, если примѣрно это онъ убилъ, сталъ бы тогда, послѣ убивства, этотъ пакетъ распечатывать, да еще въ такихъ попыхахъ, зная и безъ того совсѣмъ ужь навѣрно, что деньги эти въ томъ пакетѣ безпремѣнно лежатъ-съ? Напротивъ, будь это похититель какъ бы я напримѣръ, то онъ бы просто сунулъ этотъ пакетъ въ карманъ, нисколько не распечатывая, и съ нимъ поскорѣе утекъ-съ. Совсѣмъ другое тутъ Дмитрiй Ѳедоровичъ: они объ пакетѣ только по наслышкѣ знали, его самого не видѣли, и вотъ какъ достали его примѣрно будто изъ подъ тюфяка, то поскорѣе распечатали его тутъ же чтобы справиться: есть ли въ немъ въ самомъ дѣлѣ эти самыя деньги? А пакетъ тутъ же бросили, уже не успѣвъ разсудить что онъ уликой имъ послѣ нихъ останется, потому что они воръ непривычный-съ, и прежде никогда ничего явно не крали, ибо родовые дворяне-съ, а если теперь украсть и рѣшились, то именно какъ бы не украсть, а свое собственное только взять обратно пришли, такъ какъ всему городу объ этомъ предварительно повѣстили и даже похвалялись зараньше вслухъ предъ всѣми что пойдутъ и

‑ 472 ‑

собственность свою отъ Ѳедора Павловича отберутъ. Я эту самую мысль прокурору въ опросѣ моемъ не то что ясно сказалъ, а напротивъ какъ будто намекомъ подвелъ-съ, точно какъ бы самъ не понимаючи, и точно какъ бы это они сами выдумали, а не я имъ подсказалъ-съ, — такъ у господина прокурора отъ этого самаго намека моего даже слюнки потекли-съ...

— Такъ неужели, неужели ты все это тогда же такъ на мѣстѣ и обдумалъ? воскликнулъ Иванъ Ѳедоровичъ внѣ себя отъ удивленiя. Онъ опять глядѣлъ на Смердякова въ испугѣ.

— Помилосердуйте, да можно ли это все выдумать въ такихъ попыхахъ-съ? Заранѣе все обдумано было.

— Ну... ну, тебѣ значитъ самъ чортъ помогалъ! воскликнулъ опять Иванъ Ѳедоровичъ. — Нѣтъ, ты не глупъ, ты гораздо умнѣй чѣмъ я думалъ...

Онъ всталъ съ очевиднымъ намѣренiемъ пройтись по комнатѣ. Онъ былъ въ страшной тоскѣ. Но такъ какъ столъ загораживалъ дорогу и мимо стола и стѣны почти приходилось пролѣзать, то онъ только повернулся на мѣстѣ и сѣлъ опять. То что онъ не успѣлъ пройтись можетъ быть вдругъ и раздражило его, такъ что онъ почти въ прежнемъ изступленiи вдругъ завопилъ:

— Слушай, несчастный, презрѣнный ты человѣкъ! Неужели ты не понимаешь, что если я еще не убилъ тебя до сихъ поръ, то потому только что берегу тебя на завтрашнiй отвѣтъ на судѣ. Богъ видитъ (поднялъ Иванъ руку къ верху) — можетъ быть и я былъ виновенъ, можетъ быть дѣйствительно я имѣлъ тайное желанiе чтобъ.... умеръ отецъ, но клянусь тебѣ, я не столь былъ виновенъ какъ ты думаешь и, можетъ быть, не подбивалъ тебя вовсе. Нѣтъ, нѣтъ, не подбивалъ! Но всe равно, я покажу на себя самъ,

‑ 473 ‑

завтра же, на судѣ, я рѣшилъ! Я все скажу, всe. Но мы явимся вмѣстѣ съ тобою! И чтò бы ты ни говорилъ на меня на судѣ, чтò бы ты ни свидѣтельствовалъ — принимаю и не боюсь тебя; самъ все подтвержу! Но и ты долженъ предъ судомъ сознаться! Долженъ, долженъ, вмѣстѣ пойдемъ! Такъ и будетъ!

Иванъ проговорилъ это торжественно и энергично, и видно было уже по одному сверкающему взгляду его что такъ и будетъ.

— Больны вы, я вижу-съ, совсѣмъ больны-съ. Желтые у васъ совсѣмъ глаза-съ, произнесъ Смердяковъ, но совсѣмъ безъ насмѣшки, даже какъ-будто соболѣзнуя.

— Вмѣстѣ пойдемъ! повторилъ Иванъ, — а не пойдешь, все равно я одинъ сознàюсь.

Смердяковъ помолчалъ какъ бы вдумываясь.

— Ничего этого не будетъ-съ, и вы не пойдете-съ, рѣшилъ онъ наконецъ безаппеляцiонно.

— Не понимаешь ты меня! укоризненно воскликнулъ Иванъ.

— Слишкомъ стыдно вамъ будетъ-съ если на себя во всемъ признаетесь. А пуще того безполезно будетъ, совсѣмъ-съ, потому я прямо вѣдь скажу что ничего такого я вамъ не говорилъ-съ никогда, а что вы или въ болѣзни какой (а на то и похоже-съ), али ужь братца такъ своего пожалѣли что собой пожертвовали, а на меня выдумали, такъ какъ все равно меня какъ за мошку считали всю вашу жизнь, а не за человѣка. Ну и кто жь вамъ повѣритъ, ну и какое у васъ есть хоть одно доказательство?

— Слушай, эти деньги ты показалъ мнѣ теперь конечно чтобы меня убѣдить.

Смердяковъ снялъ съ пачекъ Исаака Сирина и отложилъ въ сторону.

‑ 474 ‑

— Эти деньги съ собою возьмите-съ и унесите, вздохнулъ Смердяковъ.

— Конечно унесу! Но почему же ты мнѣ отдаешь если изъ за нихъ убилъ? съ большимъ удивленiемъ посмотрѣлъ на него Иванъ.

— Не надо мнѣ ихъ вовсе-съ, дрожащимъ голосомъ проговорилъ Смердяковъ, махнувъ рукой. — Была такая прежняя мысль-съ что съ такими деньгами жизнь начну, въ Москвѣ, али пуще того за границей, такая мечта была-съ, а пуще все потому что «все позволено». Это вы вправду меня учили-съ, ибо много вы мнѣ тогда этого говорили: ибо коли Бога безконечнаго нѣтъ, то и нѣтъ никакой добродѣтели, да и не надобно ея тогда вовсе. Это вы вправду. Такъ я и разсудилъ.

— Своимъ умомъ дошелъ? криво усмѣхнулся Иванъ.

— Вашимъ руководствомъ-съ.

— А теперь стало быть въ Бога увѣровалъ, коли деньги назадъ отдаешь?

— Нѣтъ-съ, не увѣровалъ-съ, прошепталъ Смердяковъ.

— Такъ зачѣмъ отдаешь?

— Полноте.... нечего-съ! махнулъ опять Смердяковъ рукой. — Вы вотъ сами тогда все говорили что все позволено, а теперь-то почему такъ встревожены, сами-то-съ? Показывать на себя даже хотите идти... Только ничего того не будетъ! Не пойдете показывать! твердо и убѣжденно рѣшилъ опять Смердяковъ.

— Увидишь! проговорилъ Иванъ.

— Не можетъ того быть. Умны вы очень-съ. Деньги любите, это я знаю-съ, почетъ тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмѣрно любите, а пуще всего въ покойномъ довольствѣ жить и чтобы никому не кланяться, — это пуще всего-съ. Не захотите вы жизнь на

‑ 475 ‑

вѣки испортить такой стыдъ на судѣ принявъ. Вы какъ Ѳедоръ Павловичъ, наиболѣе-съ, изо всѣхъ дѣтей наиболѣе на него похожи вышли, съ одною съ ними душой-съ.

— Ты не глупъ, проговорилъ Иванъ какъ бы пораженный; кровь ударила ему въ лицо: — я прежде думалъ что ты глупъ. Ты теперь серiозенъ! замѣтилъ онъ какъ-то вдругъ по новому глядя на Смердякова.

— Отъ гордости вашей думали что я глупъ. Примите деньги-то-съ.

Иванъ взялъ всѣ три пачки кредитокъ и сунулъ въ карманъ не обертывая ихъ ничѣмъ.

— Завтра ихъ на судѣ покажу, сказалъ онъ.

— Никто вамъ тамъ не повѣритъ-съ, благо денегъ-то у васъ и своихъ теперь довольно, взяли изъ шкатунки да и принесли-съ.

Иванъ всталъ съ мѣста:

— Повторяю тебѣ, если не убилъ тебя, то единственно потому что ты мнѣ на завтра нуженъ, помни это, не забывай!

— А чтò жь, убейте-съ. Убейте теперь, вдругъ странно проговорилъ Смердяковъ, странно смотря на Ивана. Не посмѣете и этого-съ, прибавилъ онъ горько усмѣхнувшись, — ничего не посмѣете, прежнiй смѣлый человѣкъ-съ!

— До завтра! крикнулъ Иванъ и двинулся идти.

— Постойте... покажите мнѣ ихъ еще разъ.

Иванъ вынулъ кредитки и показалъ ему. Смердяковъ поглядѣлъ на нихъ секундъ десять.

— Ну, ступайте, проговорилъ онъ, махнувъ рукой. — Иванъ Ѳедоровичъ! крикнулъ онъ вдругъ ему вслѣдъ опять.

— Чего тебѣ? обернулся Иванъ уже на ходу.

— Прощайте-съ!

— До завтра! крикнулъ опять Иванъ, и вышелъ изъ

‑ 476 ‑

избы. Метель все еще продолжалась. Первые шаги прошелъ онъ бодро, но вдругъ какъ бы сталъ шататься. «Это что-то физическое», подумалъ онъ усмѣхнувшись. Какая-то словно радость сошла теперь въ его душу. Онъ почувствовалъ въ себѣ какую-то безконечную твердость: конецъ колебанiямъ его столь ужасно его мучившимъ все послѣднее время! Рѣшенiе было взято «и уже не измѣнится», со счастьемъ подумалъ онъ. Въ это мгновенiе онъ вдругъ на что-то споткнулся и чуть не упалъ. Остановясь, онъ различилъ въ ногахъ своихъ поверженнаго имъ мужиченку все также лежавшаго на томъ же самомъ мѣстѣ, безъ чувствъ и безъ движенiя. Метель уже засыпала ему почти все лицо. Иванъ вдругъ схватилъ его и потащилъ на себѣ. Увидавъ направо въ домишкѣ свѣтъ, подошелъ, постучался въ ставни, и откликнувшагося мѣщанина, которому принадлежалъ домишко, попросилъ помочь ему дотащить мужика въ частный домъ, обѣщая тутъ же дать за то три рубля. Мѣщанинъ собрался и вышелъ. Не стану въ подробности описывать какъ удалось тогда Ивану Ѳедоровичу достигнуть цѣли и пристроить мужика въ части съ тѣмъ чтобы сейчасъ же учинить и осмотръ его докторомъ, причемъ онъ опять выдалъ и тутъ щедрою рукой «на расходы». Скажу только что дѣло взяло почти цѣлый часъ времени. Но Иванъ Ѳедоровичъ остался очень доволенъ. Мысли его раскидывались и работали: «если-бы не было взято такъ твердо рѣшенiе мое на завтра», подумалъ онъ вдругъ съ наслажденiемъ, — «то не остановился бы я на цѣлый часъ пристраивать мужиченку, а прошелъ бы мимо его и только плюнулъ бы на то что онъ замерзнетъ... Однако какъ я въ силахъ наблюдать за собой?» подумалъ онъ въ туже минуту еще съ бòльшимъ наслажденiемъ: «а они-то рѣшили тамъ что я съ ума схожу!» Дойдя до своего дома, онъ вдругъ остановился подъ внезапнымъ

‑ 477 ‑

вопросомъ: «а не надо ль сейчасъ, теперь же пойти къ прокурору и всe объявить?» Вопросъ онъ рѣшилъ, поворотивъ опять къ дому: «завтра все вмѣстѣ!» прошепталъ онъ про себя, и странно, почти вся радость, всe довольство его собою прошли въ одинъ мигъ. Когда же онъ вступилъ въ свою комнату, что-то ледяное прикоснулось вдругъ къ его сердцу, какъ будто воспоминанiе, вѣрнѣе, напоминанiе о чемъ-то мучительномъ и отвратительномъ, находящемся именно въ этой комнатѣ теперь, сейчасъ, да и прежде бывшемъ. Онъ устало опустился на свой диванъ. Старуха принесла ему самоваръ, онъ заварилъ чай, но не прикоснулся къ нему: старуху отослалъ до завтра. Онъ сидѣлъ на диванѣ и чувствовалъ головокруженiе. Онъ чувствовалъ что боленъ и безсиленъ. Сталъ было засыпать, но въ безпокойствѣ всталъ и прошелся по комнатѣ чтобы прогнать сонъ. Минутами мерещилось ему что какъ будто онъ бредитъ. Но не болѣзнь занимала его всего болѣе; усѣвшись опять онъ началъ изрѣдка оглядываться кругомъ, какъ будто что-то высматривая. Такъ было нѣсколько разъ. Наконецъ взглядъ его пристально направился въ одну точку. Иванъ усмѣхнулся, но краска гнѣва залила его лицо. Он долго сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, крѣпко подперевъ обѣими руками голову и всетаки кося глазами на прежнюю точку, на стоявшiй у противоположной стѣны диванъ. Его видимо что-то тамъ раздражало, какой-то предметъ, безпокоило, мучило.

IX.

Чортъ. Кошмаръ Ивана Ѳедоровича.

Я не докторъ, а между тѣмъ чувствую, что пришла минута когда мнѣ рѣшительно необходимо объяснить хоть что-нибудь

‑ 478 ‑

въ свойствѣ болѣзни Ивана Ѳедоровича читателю. Забѣгая впередъ, скажу лишь одно: онъ былъ теперь, въ этотъ вечеръ, именно какъ разъ наканунѣ бѣлой горячки, которая наконецъ уже вполнѣ овладѣла его издавна разстроеннымъ, но упорно сопротивлявшимся болѣзни организмомъ. Не зная ничего въ медицинѣ, рискну высказать предположенiе, что дѣйствительно можетъ быть ужаснымъ напряженiемъ воли своей онъ успѣлъ на время отдалить болѣзнь, мечтая разумѣется совсѣмъ преодолѣть ее. Онъ зналъ что нездоровъ, но ему съ отвращенiемъ не хотѣлось быть больным въ это время, въ эти наступающiя роковыя минуты его жизни, когда надо было быть на лицо, высказать свое слово смѣло и рѣшительно и самому «оправдать себя предъ собою». Онъ впрочемъ сходилъ однажды къ новому прибывшему изъ Москвы доктору выписанному Катериной Ивановной вслѣдствiе одной ея фантазiи, о которой я уже упоминалъ выше. Докторъ, выслушавъ и осмотрѣвъ его, заключилъ что у него въ родѣ даже какъ бы разстройства въ мозгу, и нисколько не удивился нѣкоторому признанiю, которое тотъ съ отвращенiемъ однако сдѣлалъ ему. «Галлюцинацiи въ вашемъ состоянiи очень возможны, рѣшилъ докторъ, хотя надо бы ихъ и провѣрить... вообще же необходимо начать лѣченiе серiозно, не теряя ни минуты, не то будетъ плохо.» Но Иванъ Ѳедоровичъ, выйдя отъ него, благоразумнаго совѣта не исполнилъ и лечь лѣчиться пренебрегъ: «Хожу вѣдь, силы есть пока, свалюсь, — дѣло другое, тогда пусть лѣчитъ кто хочетъ», рѣшилъ онъ махнувъ рукой. Итакъ, онъ сидѣлъ теперь почти сознавая самъ что въ бреду и, какъ уже и сказалъ я, упорно приглядывался къ какому-то предмету у противоположной стѣны на диванѣ. Тамъ вдругъ оказался сидящимъ нѣкто Богъ знаетъ какъ вошедшiй, потому что его еще не было въ

‑ 479 ‑

комнатѣ, когда Иванъ Ѳедоровичъ, возвратясь отъ Смердякова, вступилъ въ нее. Это былъ какой-то господинъ или лучше сказать извѣстнаго сорта русскiй джентльменъ, лѣтъ уже не молодыхъ, «qui frisait la cinquantaine, какъ говорятъ Французы, съ не очень сильною просѣдью въ темныхъ, довольно длинныхъ и густыхъ еще волосахъ и въ стриженой бородкѣ клиномъ. Одѣтъ онъ былъ въ какой-то коричневый пиджакъ, очевидно отъ лучшаго портнаго, но уже поношенный, сшитый примѣрно еще третьяго года и совершенно уже вышедшiй изъ моды, такъ что изъ свѣтскихъ достаточныхъ людей такихъ уже два года никто не носилъ. Бѣлье, длинный галстухъ въ видѣ шарфа, все было такъ какъ и у всѣхъ шиковатыхъ джентльменовъ, но бѣлье, если вглядѣться ближе, было грязновато, а широкiй шарфъ очень потертъ. Клѣтчатыя панталоны гостя сидѣли превосходно, но были опять-таки слишкомъ свѣтлы и какъ-то слишкомъ узки, какъ теперь уже перестали носить, равно какъ и мягкая бѣлая пуховая шляпа, которую уже слишкомъ не по сезону притащилъ съ собою гость. Словомъ, былъ видъ порядочности при весьма слабыхъ карманныхъ средствахъ. Похоже было на то что джентльменъ принадлежитъ къ разряду бывшихъ бѣлоручекъ-помѣщиковъ процвѣтавшихъ еще при крѣпостномъ правѣ; очевидно видавшiй свѣтъ и порядочное общество, имѣвшiй когда-то связи и сохранившiй ихъ пожалуй и до сихъ поръ, но мало по малу съ обѣдненiемъ послѣ веселой жизни въ молодости и недавней отмѣны крѣпостнаго права обратившiйся въ родѣ какъ бы въ приживальщика хорошаго тона, скитающагося по добрымъ старымъ знакомымъ которые принимаютъ его за уживчивый складный характеръ, да еще и въ виду того что все же порядочный человѣкъ, котораго даже и при комъ угодно можно посадить у себя за столъ, хотя конечно на

‑ 480 ‑

скромное мѣсто. Такiе приживальщики, складнаго характера джентльмены, умѣющiе поразсказать, составить партiю въ карты и рѣшительно не любящiе никакихъ порученiй, если ихъ имъ навязываютъ, — обыкновенно одиноки, или холостяки или вдовцы, можетъ быть и имѣющiе дѣтей, но дѣти ихъ воспитываются всегда гдѣ-то далеко, у какихъ-нибудь тетокъ, о которыхъ джентльменъ никогда почти не упоминаетъ въ порядочномъ обществѣ, какъ бы нѣсколько стыдясь такого родства. Отъ дѣтей же отвыкаетъ мало по малу совсѣмъ, изрѣдка получая отъ нихъ къ своимъ именинамъ и къ Рождеству поздравительныя письма и иногда даже отвѣчая на нихъ. Физiономiя неожиданнаго гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствамъ, на всякое любезное выраженiе. Часовъ на немъ не было, но былъ черепаховый лорнетъ на черной лентѣ. На среднемъ пальцѣ правой руки красовался массивный золотой перстень съ недорогимъ опаломъ. Иванъ Ѳедоровичъ злобно молчалъ и не хотѣлъ заговаривать. Гость ждалъ и именно сидѣлъ какъ приживальщикъ только что сошедшiй съ верху изъ отведенной ему комнаты внизъ къ чаю, составить хозяину компанiю, но смирно молчавшiй въ виду того что хозяинъ занятъ и объ чемъ-то нахмуренно думаетъ; готовый однако ко всякому любезному разговору, только лишь хозяинъ начнетъ его. Вдругъ лицо его выразило какъ бы нѣкоторую внезапную озабоченность.

— Послушай, началъ онъ Ивану Ѳедоровичу, — ты извини, я только чтобы напомнить: ты вѣдь къ Смердякову пошелъ съ тѣмъ чтобъ узнать про Катерину Ивановну, а ушелъ ничего объ ней не узнавъ, вѣрно забылъ...

— Ахъ да! вырвалось вдругъ у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, — да, я забылъ... Впрочемъ теперь все равно, все до завтра, пробормоталъ онъ про себя. — А ты,

‑ 481 ‑

раздражительно обратился онъ къ гостю, — это я самъ сейчасъ долженъ былъ вспомнить, потому что именно объ этомъ томило тоской! Что ты выскочилъ такъ я тебѣ и повѣрю что это ты подсказалъ, а не я самъ вспомнилъ?

— А не вѣрь, ласково усмѣхнулся джентльменъ. — Чтò за вѣра насилiемъ? Притомъ-же въ вѣрѣ никакiя доказательства не помогаютъ, особенно матерiальныя. Ѳома повѣрилъ не потому что увидѣлъ воскресшаго Христа, а потому что еще прежде желалъ повѣрить. Вотъ напримѣръ спириты... я ихъ очень люблю... вообрази, они полагаютъ что полезны для вѣры, потому что имъ черти съ того свѣта рожки показываютъ. «Это дескать доказательство уже такъ сказать матерiальное, что есть тотъ свѣтъ.» Тотъ свѣтъ и матерiальныя доказательства, ай люли! И наконецъ, если доказанъ чортъ, то еще неизвѣстно доказанъ-ли Богъ? Я хочу в идеалистическое общество записаться, оппозицiю у нихъ буду дѣлать: «дескать реалистъ, а не матерiалистъ, хе-хе!»

— Слушай, всталъ вдругъ изъ за стола Иванъ Ѳедоровичъ. — Я теперь точно въ бреду... и ужь, конечно, въ бреду... ври чтò хочешь, мнѣ все равно! Ты меня не приведешь въ изступленiе какъ въ прошлый разъ. Мнѣ только чего-то стыдно... Я хочу ходить по комнатѣ... Я тебя иногда не вижу и голоса твоего даже не слышу, какъ въ прошлый разъ, но всегда угадываю то чтò ты мелешь, потому что это я, я самъ говорю, а не ты! Не знаю только спалъ-ли я въ прошлый разъ или видѣлъ тебя на яву? Вотъ я обмочу полотенце холодною водой и приложу къ головѣ и авось ты испаришься.

Иванъ Ѳедоровичъ прошелъ въ уголъ, взялъ полотенце, исполнилъ какъ сказалъ и съ мокрымъ полотенцемъ на головѣ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

‑ 482 ‑

— Мнѣ нравится что мы съ тобой прямо стали на ты, началъ было гость.

— Дуракъ, засмѣялся Иванъ, — чтò жь я вы что-ли стану тебѣ говорить. Я теперь веселъ, только въ вискѣ болитъ... и темя... только пожалуста не философствуй какъ въ прошлый разъ. Если не можешь убраться, то ври что нибудь веселое. Сплетничай, вѣдь ты приживальщикъ, такъ сплетничай. Навяжется же такой кошмаръ! Но я не боюсь тебя. Я тебя преодолѣю. Не свезутъ въ сумасшедшiй домъ!

— С'еst сhаrmant приживальщикъ. Да я именно в своемъ видѣ. Кто-жь я на землѣ какъ не приживальщикъ? Кстати, я вѣдь слушаю тебя и немножко дивлюсь: ей Богу ты меня какъ будто уже начинаешь помаленьку принимать за нѣчто и въ самомъ дѣлѣ, а не за твою только фантазiю, как стоялъ на томъ въ прошлый разъ...

— Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, какъ-то яростно даже вскричалъ Иванъ. — Ты ложь, ты болѣзнь моя, ты призракъ. Я только не знаю чѣмъ тебя истребить и вижу, что нѣкоторое время надобно прострадать. Ты моя галлюцинацiя. Ты воплощенiе меня самого, только одной впрочемъ моей стороны... моихъ мыслей и чувствъ, только самыхъ гадкихъ и глупыхъ. Съ этой стороны ты могъ-бы быть даже мнѣ любопытенъ, еслибы только мнѣ было время съ тобой возиться...

— Позволь, позволь, я тебя уличу: давеча у фонаря, когда ты вскинулся на Алешу и закричалъ ему: «ты отъ него узналъ! Почему ты узналъ, что онъ ко мнѣ ходитъ?» Это вѣдь ты про меня вспоминалъ. Стало быть одно маленькое мгновеньице вѣдь вѣрилъ же, вѣрилъ что я дѣйствительно есмь, мягко засмѣялся джентльменъ.

— Да, это была слабость природы... но я не могъ тебѣ

‑ 483 ‑

вѣрить. Я не знаю спалъ-ли я или ходилъ прошлый разъ. Я можетъ быть тогда тебя только во снѣ видѣлъ, а вовсе не на яву....

— А зачѣмъ ты давеча съ нимъ такъ сурово, съ Алешей-то? Онъ милый; я предъ нимъ за старца Зосиму виноватъ.

— Молчи про Алешу! Какъ ты смѣешь, лакей! опять засмѣялся Иванъ.

— Бранишься, а самъ смѣешься, — хорошiй знакъ. Ты впрочемъ сегодня гораздо со мной любезнѣе чѣмъ въ прошлый разъ, и я понимаю отчего: это великое рѣшенiе...

— Молчи про рѣшенiе! свирѣпо вскричалъ Иванъ.

— Понимаю, понимаю, c'еst noble, c'еst сhаrmant, ты идешь защищать завтра брата и приносишь себя въ жертву... c'еst сhevaleresque.

— Молчи, я тебѣ пинковъ надаю!

— Отчасти буду радъ, ибо тогда моя цѣль достигнута: коли пинки, значитъ вѣришь въ мой реализмъ, потому что призраку не даютъ пинковъ. Шутки въ сторону: мнѣ вѣдь всe равно, бранись коли хочешь, но все же лучше быть хоть каплю повѣжливѣе, хотя-бы даже со мной. А то дуракъ да лакей, ну что за слова!

— Браня тебя себя браню! опять засмѣялся Иванъ, ты — я, самъ я, только съ другою рожей. Ты именно говоришь то чтò я уже мыслю... и ничего не въ силахъ сказать мнѣ новаго!

— Если я схожусь съ тобою въ мысляхъ, то это дѣлаетъ мнѣ только честь, съ деликатностью и достоинствомъ проговорилъ джентльменъ.

— Только все скверныя мои мысли берешь, а главное — глупыя. Ты глупъ и пошлъ. Ты ужасно глупъ. Нѣтъ, я тебя не вынесу! Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! проскрежеталъ Иванъ.

‑ 484 ‑

— Другъ мой, я всетаки хочу быть джентльменомъ и чтобы меня такъ и принимали, — въ припадкѣ нѣкоторой чисто приживальщицкой и уже впередъ уступчивой и добродушной амбицiи началъ гость. — Я бѣденъ, но... не скажу что очень честенъ, но... обыкновенно въ обществѣ принято за аксiому, что я падшiй ангелъ. Ей Богу, не могу представить какимъ образомъ я могъ быть когда нибудь ангеломъ. Если и былъ когда, то такъ давно, что не грѣшно и забыть. Теперь я дорожу лишь репутацiей порядочнаго человѣка и живу какъ придется, стараясь быть прiятнымъ. Я людей люблю искренно, — о, меня во многомъ оклеветали! Здѣсь, когда временами я къ вамъ переселяюсь, моя жизнь протекаетъ въ родѣ чего-то какъ-бы и въ самомъ дѣлѣ, и это мнѣ болѣе всего нравится. Вѣдь я и самъ, какъ и ты же, страдаю отъ фантастическаго, а потому и люблю вашъ земной реализмъ. Тутъ у васъ все очерчено, тутъ формула, тутъ геометрiя, а у насъ всe какiя то неопредѣленныя уравненiя! Я здѣсь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. Къ тому же на землѣ я становлюсь суевѣренъ, — не смѣйся пожалуста: мнѣ именно это-то и нравится, что я становлюсь суевѣренъ. Я здѣсь всѣ ваши привычки принимаю: я въ баню торговую полюбилъ ходить, можешь ты это представить, и люблю съ купцами и попами париться. Моя мечта это — воплотиться, но чтобъ ужь окончательно, безвозвратно, въ какую нибудь толстую семипудовую купчиху и всему повѣрить во чтò она вѣритъ. Мой идеалъ — войти въ церковь и поставить свѣчку отъ чистаго сердца, ей Богу такъ. Тогда предѣлъ моимъ страданiямъ. Вотъ тоже лѣчиться у васъ полюбилъ: весной оспа пошла, я пошелъ и въ воспитательномъ домѣ себѣ оспу привилъ, — еслибъ ты зналъ какъ я былъ въ тотъ день доволенъ: на братьевъ Славянъ десять рублей пожертвовалъ!... Да ты не слушаешь. Знаешь,

‑ 485 ‑

ты что-то очень сегодня не по себѣ, помолчалъ немного джентльменъ. — Я знаю, ты ходилъ вчера къ тому доктору... ну, какъ твое здоровье? Что тебѣ докторъ сказалъ?

— Дуракъ! отрѣзалъ Иванъ.

— Зато ты-то какъ уменъ. Ты опять бранишься? Я вѣдь не то чтобъ изъ участiя, а такъ. Пожалуй не отвѣчай. Теперь вотъ ревматизмы опять пошли...

— Дуракъ, повторилъ опять Иванъ.

— Ты все свое, а я вотъ такой ревматизмъ прошлаго года схватилъ, что до сихъ поръ вспоминаю.

— У чорта ревматизмъ?

— Почему же и нѣтъ, если я иногда воплощаюсь. Воплощаюсь, такъ и принимаю послѣдствiя. Сатана sum еt nihil humanum a me alienun puto.

— Какъ, какъ? Сатана sum еt nihil humanum... это не глупо для чорта!

— Радъ что наконецъ угодилъ.

— А вѣдь это ты взялъ не у меня, остановился вдругъ Иванъ какъ-бы пораженный, — это мнѣ никогда въ голову не приходило, это странно...

— С'еst du nоuvеаu n'еst се раs? На этотъ разъ я поступлю честно и объясню тебѣ. Слушай: въ снахъ, и особенно въ кошмарахъ, ну, тамъ отъ разстройства желудка или чего нибудь, иногда видитъ человѣкъ такiе художественные сны, такую сложную и реальную дѣйствительность, такiя событiя или даже цѣлый мiръ событiй, связанный такою интригой, съ такими неожиданными подробностями, начиная съ высшихъ вашихъ проявленiй до послѣдней пуговицы на манишкѣ, что, клянусь тебѣ, Левъ Толстой не сочинитъ, а между тѣмъ видятъ такiе сны иной разъ вовсе не сочинители, совсѣмъ самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы... На счетъ этого даже цѣлая задача:

‑ 486 ‑

одинъ министръ такъ даже мнѣ самъ признавался, что всѣ лучшiя идеи его приходятъ къ нему когда онъ спитъ. Ну вотъ такъ и теперь. Я хоть и твоя галлюцинацiя, но, какъ и въ кошмарѣ, я говорю вещи оригинальныя, какiя тебѣ до сихъ поръ въ голову не приходили, такъ что уже вовсе не повторяю твоихъ мыслей, а между тѣмъ я только твой кошмаръ и больше ничего.

— Лжешь. Твоя цѣль именно увѣрить, что ты самъ по себѣ, а не мой кошмаръ, и вотъ ты теперь подтверждаешь самъ что ты сонъ.

— Другъ мой, сегодня я взялъ особую методу, я потомъ тебѣ растолкую. Постой, гдѣ же я остановился? Да, вотъ я тогда простудился, только не у васъ, а еще тамъ...

— Гдѣ тамъ? Скажи, долго-ли ты у меня пробудешь, не можешь уйти? почти въ отчаянiи воскликнулъ Иванъ. Онъ оставилъ ходить, сѣлъ на диванъ, опять облокотился на столъ и стиснулъ обѣими руками голову. Онъ сорвалъ съ себя мокрое полотенце и съ досадой отбросилъ его: очевидно не помогало.

— У тебя разстроены нервы, замѣтилъ джентльменъ съ развязно-небрежнымъ, но совершенно дружелюбнымъ однако видомъ, — ты сердишься на меня даже за то что я могъ простудиться, а между тѣмъ произошло оно самымъ естественнымъ образомъ. Я тогда поспѣшалъ на одинъ дипломатическiй вечеръ къ одной высшей петербургской дамѣ, которая мѣтила въ министры. Ну, фракъ, бѣлый галстукъ, перчатки, и однако я былъ еще Богъ знаетъ гдѣ, и чтобы попасть къ вамъ на землю предстояло еще перелетѣть пространство... конечно это одинъ только мигъ, но вѣдь и лучь свѣта отъ солнца идетъ цѣлыхъ восемь минутъ, а тутъ, представь, во фракѣ и въ открытомъ жилетѣ. Дỳхи не замерзаютъ, но ужь когда воплотился, то... словомъ, свѣтренничалъ,

‑ 487 ‑

и пустился, а вѣдь въ пространствахъ-то этихъ, въ эѳирѣ-то, въ водѣ-то этой, яже бѣ надъ твердiю, — вѣдь это такой морозъ... то есть какое морозъ, — это ужь и морозомъ назвать нельзя, можешь представить: сто пятьдесятъ градусовъ ниже нуля! Извѣстна забава деревенскихъ дѣвокъ: на тридцати-градусномъ морозѣ предлагаютъ новичку лизнуть топоръ; языкъ мгновенно примерзаетъ и олухъ въ кровь сдираетъ съ него кожу; такъ вѣдь это только на тридцати градусахъ, а на ста-то пятидесяти, да тутъ только палецъ, я думаю, приложить къ топору, и его какъ не бывало еслибы... только тамъ могъ случиться топоръ...

— А тамъ можетъ случиться топоръ? разсѣянно и гадливо перебилъ вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ. Онъ сопротивлялся изо всѣхъ силъ, чтобы не повѣрить своему бреду и не впасть въ безумiе окончательно.

— Топоръ? переспросилъ гость въ удивленiи.

— Ну да, чтò станется тамъ съ топоромъ? съ какимъ-то свирѣпымъ и настойчивымъ упорствомъ вдругъ вскричалъ Иванъ Ѳедоровичъ.

— Чтò станется въ пространствѣ съ топоромъ? Quеllе idéе! Если куда попадетъ подальше, то примется, я думаю, летать вокругъ земли, самъ не зная зачѣмъ, въ видѣ спутника. Астрономы вычислятъ восхожденiе и захожденiе топора, Гатцукъ внесетъ въ календарь, вотъ и все.

— Ты глупъ, ты ужасно глупъ! строптиво сказалъ Иванъ, — ври умнѣе, а то я не буду слушать. Ты хочешь побороть меня реализмомъ, увѣрить меня, что ты есь, но я не хочу вѣрить, что ты есь! Не повѣрю!!

— Да я и не вру, все правда; къ сожалѣнiю правда почти всегда бываетъ неостроумна. Ты, я вижу, рѣшительно ждешь отъ меня чего-то великаго, а можетъ быть и

‑ 488 ‑

прекраснаго. Это очень жаль, потому что я даю лишь то чтò могу...

— Не философствуй, оселъ!

— Какая тутъ философiя, когда вся правая сторона отнялась, кряхчу и мычу. Былъ у всей медицины: распознать умѣютъ отлично, всю болѣзнь разскажутъ тебѣ какъ по пальцамъ, ну а вылѣчить не умѣютъ. Студентикъ тутъ одинъ случился восторженный: если вы, говоритъ, и умрете, то за то будете вполнѣ знать отъ какой болѣзни умерли! Опять-таки эта ихъ манера отсылать къ спецiалистамъ: мы дескать только распознаемъ, а вотъ поѣзжайте къ такому-то спецiалисту, онъ уже вылѣчитъ. Совсѣмъ, совсѣмъ, я тебѣ скажу, исчезъ прежнiй докторъ, который ото всѣхъ болѣзней лѣчилъ, теперь только одни спецiалисты и все въ газетахъ публикуются. Заболи у тебя носъ, тебя шлютъ въ Парижъ: тамъ дескать европейскiй спецiалистъ носы лѣчитъ. Прiѣдешь въ Парижъ, онъ осмотритъ носъ: я вамъ, скажетъ, только правую ноздрю могу вылѣчить, потому что лѣвыхъ ноздрей не лѣчу, это не моя спецiальность, а поѣзжайте послѣ меня въ Вѣну, тамъ вамъ особый спецiалистъ лѣвую ноздрю долѣчитъ. Чтò будешь дѣлать? Прибѣгнулъ къ народнымъ средствамъ, одинъ нѣмецъ-докторъ посовѣтовалъ въ банѣ на полкѣ медомъ съ солью вытереться. Я единственно чтобы только въ баню лишнiй разъ сходить пошелъ: выпачкался весь, и никакой пользы. Съ отчаянiя графу Маттеи въ Миланъ написалъ; прислалъ книгу и капли, Богъ съ нимъ. И вообрази: мальцъ-экстрактъ Гоффа помогъ! Купилъ нечаянно, выпилъ полторы стклянки, и хоть танцовать, все какъ рукой сняло. Непремѣнно положилъ ему «спасибо» въ газетахъ напечатать, чувство благодарности заговорило, и вотъ вообрази, тутъ уже другая исторiя пошла: ни въ одной-то редакцiи не принимаютъ! «Ретроградно

‑ 489 ‑

очень будетъ, говорятъ, никто не повѣритъ, lе diаblе n'ехistе роint. Вы, совѣтуютъ, напечатайте анонимно». Ну какое же «спасибо» если анонимно. Смѣюсь съ конторщиками: «это въ Бога, говорю, въ нашъ вѣкъ ретроградно вѣрить, а вѣдь я чортъ, въ меня можно». — «Понимаемъ, говорятъ, кто же въ чорта не вѣритъ, а всетаки нельзя, направленiю повредить можетъ. Развѣ въ видѣ шутки?» Ну въ шутку-то, подумалъ, будетъ неостроумно. Такъ и не напечатали. И вѣришь ли, у меня даже на сердцѣ это осталось. Самыя лучшiя чувства мои, какъ напримѣръ, благодарность, мнѣ формально запрещены единственно соцiальнымъ моимъ положенiемъ.

— Опять въ философiю въѣхалъ! ненавистно проскрежеталъ Иванъ.

— Боже меня убереги, но вѣдь нельзя же иногда не пожаловаться. Я человѣкъ оклеветанный. Вотъ ты поминутно мнѣ что я глупъ. Такъ и видно молодаго человѣка. Другъ мой, не въ одномъ умѣ дѣло! У меня отъ природы сердце доброе и веселое, «я вѣдь тоже разные водевильчики». Ты кажется рѣшительно принимаешь меня за посѣдѣлаго Хлестакова, и однако судьба моя гораздо серiознѣе. Какимъ-то тамъ довременнымъ назначенiемъ, котораго я никогда разобрать не могъ, я опредѣленъ «отрицать», между тѣмъ я искренно добръ и къ отрицанiю совсѣмъ неспособенъ. «Нѣтъ, ступай отрицать, безъ отрицанiя де не будетъ критики, а какой же журналъ если нѣтъ «отдѣленiя критики»? Безъ критики будетъ одна «осанна». Но для жизни мало одной «осанны», надо чтобъ «осанна»-то эта переходила черезъ горнило сомнѣнiй, ну и такъ далѣе, въ этомъ родѣ. Я впрочемъ во все это не ввязываюсь, не я сотворялъ, не я и въ отвѣтѣ. Ну и выбрали козла отпущенiя, заставили писать въ отдѣленiи критики, и получилась жизнь. Мы эту

‑ 490 ‑

комедiю понимаемъ: я напримѣръ прямо и просто требую себѣ уничтоженiя. Нѣтъ, живи, говорятъ, потому что безъ тебя ничего не будетъ. Еслибы на землѣ было все благоразумно, то ничего бы и не произошло. Безъ тебя не будетъ никакихъ происшествiй, а надо чтобы были происшествiя. Вотъ и служу, скрѣпя сердце, чтобы были происшествiя, и творю неразумное по приказу. Люди принимаютъ всю эту комедiю за нѣчто серiозное, даже при всемъ своемъ безспорномъ умѣ. Въ этомъ ихъ и трагедiя. Ну и страдаютъ конечно, но... все же зато живутъ, живутъ реально, не фантастически; ибо страданiе-то и есть жизнь. Безъ страданiя какое было бы въ ней удовольствiе: все обратилось бы въ одинъ безконечный молебенъ: оно свято, но скучновато. Ну а я? Я страдаю, а все же не живу. Я иксъ въ неопредѣленномъ уравненiи. Я какой-то призракъ жизни, который потерялъ всѣ концы и начала, и даже самъ позабылъ наконецъ какъ и назвать себя. Ты смѣешься... нѣтъ, ты не смѣешься, ты опять сердишься. Ты вѣчно сердишься, тебѣ бы все только ума, а я опять-таки повторю тебѣ что я отдалъ бы всю эту надзвѣздную жизнь, всѣ чины и почести за то только, чтобы воплотиться въ душу семипудовой купчихи и Богу свѣчки ставить.

— Ужь и ты въ Бога не вѣришь? ненавистно усмѣхнулся Иванъ.

— Тоесть какъ тебѣ это сказать, если ты только серiозно...

— Есть Богъ или нѣтъ? опять со свирѣпою настойчивостью крикнулъ Иванъ.

— А, такъ ты серiозно? Голубчикъ мой, ей Богу не знаю, вотъ великое слово сказалъ.

— Не знаешь, а Бога видишь? Нѣтъ, ты не самъ по себѣ, ты я, ты есть я и болѣе ничего! Ты дрянь, ты моя фантазiя!

‑ 491 ‑

— Тоесть, если хочешь, я одной съ тобой философiи, вотъ это будетъ справедливо. Jе реnsе dоnc jе suis, это я знаю навѣрно, остальное же все чтò кругомъ меня, всѣ эти мiры, Богъ и даже самъ сатана, — все это для меня не доказано, существуетъ ли оно само по себѣ, или есть только одна моя эманацiя, послѣдовательное развитiе моего я, существующаго довременно и единолично... словомъ, я быстро прерываю, потому что ты кажется сейчасъ драться вскочишь.

— Лучше бы ты какой анекдотъ! болѣзненно проговорилъ Иванъ.

— Анекдотъ есть и именно на нашу тему, тоесть это не анекдотъ, а такъ, легенда. Ты вотъ укоряешь меня въ невѣрiи: «видишь де, а не вѣришь». Но, другъ мой, вѣдь не я же одинъ таковъ, у насъ тамъ всѣ теперь помутились и все отъ вашихъ наукъ. Еще пока были атомы, пять чувствъ, четыре стихiи, ну тогда все кое-какъ клеилось. Атомы-то и въ древнемъ мiрѣ были. А вотъ какъ узнали у насъ что вы тамъ открыли у себя «химическую молекулу», да «протоплазму», да чортъ знаетъ чтò еще, — такъ у насъ и поджали хвосты. Просто сумбуръ начался; главное — суевѣрiе, сплетни; сплетенъ вѣдь и у насъ столько же сколько у васъ, даже капельку больше, а наконецъ и доносы, у насъ вѣдь тоже есть такое одно отдѣленiе гдѣ принимаютъ извѣстныя «свѣдѣнiя». Такъ вотъ эта дикая легенда, еще среднихъ нашихъ вѣковъ, — не вашихъ, а нашихъ, — и никто-то ей не вѣритъ даже и у насъ, кромѣ семипудовыхъ купчихъ, тоесть опять-таки не вашихъ, а нашихъ купчихъ. Все чтò у васъ есть — есть и у насъ, это я ужь тебѣ по дружбѣ одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено. Легенда-то эта объ раѣ. Былъ дескать здѣсь у васъ на землѣ одинъ такой мыслитель и философъ, «все

‑ 492 ‑

отвергалъ, законы, совѣсть, вѣру», а главное — будущую жизнь. Померъ, думалъ что прямо во мракъ и смерть, анъ передъ нимъ — будущая жизнь. Изумился и вознегодовалъ: «Это, говоритъ, противорѣчитъ моимъ убѣжденiямъ». Вотъ его за это и присудили... тоесть видишь, ты меня извини, я вѣдь передаю самъ чтò слышалъ, это только легенда... присудили, видишь, его чтобы прошелъ во мракѣ квадрилiонъ километровъ (у насъ вѣдь теперь на километры), и когда кончитъ этотъ квадрилiонъ, то тогда ему отворятъ райскiя двери и все простятъ...

— А какiя муки у васъ на томъ свѣтѣ кромѣ-то квадрилiона? съ какимъ-то страннымъ оживленiемъ прервалъ Иванъ.

— Какiя муки? Ахъ и не спрашивай: прежде было и такъ и сякъ, а нынѣ все больше нравственныя пошли, «угрызенiя совѣсти» и весь этотъ вздоръ. Это тоже отъ васъ завелось, отъ «смягченiя вашихъ нравовъ». Ну и кто же выигралъ, выиграли одни безсовѣстные, потому чтò жь ему за угрызенiя совѣсти, когда и совѣсти-то нѣтъ вовсе. Зато пострадали люди порядочные, у которыхъ еще оставалась совѣсть и честь... То-то вотъ реформы-то на неприготовленную-то почву, да еще списанныя съ чужихъ учрежденiй, — одинъ только вредъ! Древнiй огонекъ-то лучше бы. Ну, такъ вотъ этотъ осужденный на квадрилiонъ постоялъ, посмотрѣлъ и легъ поперекъ дороги: «не хочу идти, изъ принципа не пойду»! Возьми душу русскаго просвѣщеннаго атеиста и смѣшай съ душой пророка Iоны, будировавшаго во чревѣ китовѣ три дня и три ночи, — вотъ тебѣ характеръ этого улегшагося на дорогѣ мыслителя.

— На чемъ же онъ тамъ улегся?

— Ну, тамъ вѣрно было на чемъ. Ты не смѣешься?

— Молодецъ! крикнулъ Иванъ, все въ томъ же странномъ

‑ 493 ‑

оживленiи. Теперь онъ слушалъ съ какимъ-то неожиданнымъ любопытствомъ. — Ну чтò жь, и теперь лежитъ?

— То-то и есть что нѣтъ. Онъ пролежалъ почти тысячу лѣтъ, а потомъ всталъ и пошелъ.

— Вотъ оселъ-то! воскликнулъ Иванъ нервно захохотавъ, все какъ бы что-то усиленно соображая. — Не все ли равно лежать ли вѣчно или идти квадрилiонъ верстъ? Вѣдь это билiонъ лѣтъ ходу?

— Даже гораздо больше, вотъ только нѣтъ карандашика и бумажки, а то бы разсчитать можно. Да вѣдь онъ давно уже дошелъ, и тутъ-то и начинается анекдотъ.

— Какъ дошелъ! Да гдѣ жь онъ билiонъ лѣтъ взялъ?

— Да вѣдь ты думаешь все про нашу теперешнюю землю! Да вѣдь теперешняя земля можетъ сама-то билiонъ разъ повторялась; ну отживала, леденѣла, трескалась, разсыпалась, разлагалась на составныя начала, опять вода яже бѣ надъ твердiю, потомъ опять комета, опять солнце, опять изъ солнца земля, — вѣдь это развитiе можетъ уже безконечно разъ повторяется, и все въ одномъ и томъ же видѣ, до черточки. Скучища неприличнѣйшая...

— Ну-ну, что же вышло когда дошелъ?

— А только что ему отворили въ рай и онъ вступилъ, то не пробывъ еще двухъ секундъ — и это по часамъ, по часамъ (хотя часы его, по моему, давно должны были бы разложиться на составные элементы у него въ карманѣ дорогой) — не пробывъ двухъ секундъ, воскликнулъ что за эти двѣ секунды не только квадрилiонъ, но квадрилiонъ квадрилiоновъ пройти можно, да еще возвысивъ въ квадрилiонную степень! Словомъ пропѣлъ «осанну», да и пересолилъ, такъ что иные тамъ, съ образомъ мыслей поблагороднѣе, такъ даже руки ему не хотѣли подать на первыхъ порахъ: слишкомъ де ужь стремительно въ консерваторы

‑ 494 ‑

перескочилъ. Русская натура. Повторяю: легенда. За что купилъ за то и продалъ. Такъ вотъ еще какiя тамъ у насъ обо всѣхъ этихъ предметахъ понятiя ходятъ.

— Я тебя поймалъ! вскричалъ Иванъ съ какою-то почти дѣтскою радостью, какъ-бы уже окончательно что-то припомнивъ: этотъ анекдотъ о квадрилiонѣ лѣтъ, — это я самъ сочинилъ! Мнѣ было тогда семнадцать лѣтъ, я былъ въ гимназiи... я этотъ анекдотъ тогда сочинилъ и разсказалъ одному товарищу, фамилiя его Коровкинъ, это было въ Москвѣ... Анекдотъ этотъ такъ характеренъ что я не могъ его ни откуда взять. Я его было забылъ... но онъ мнѣ припомнился теперь безсознательно, — мнѣ самому, а не ты разсказалъ! Какъ тысячи вещей припоминаются иногда безсознательно даже когда казнить везутъ... во снѣ припомнился. Вотъ ты и есть этотъ сонъ! Ты сонъ, и не существуешь!

— По азарту съ какимъ ты отвергаешь меня, засмѣялся джентльменъ, — я убѣждаюсь, что ты всетаки въ меня вѣришь.

— Ни мало! На сотую долю не вѣрю!

— Но на тысячную вѣришь. Гомеопатическiя-то доли вѣдь самыя можетъ быть сильныя. Признайся что вѣришь, ну на десятитысячную....

— Ни одной минуты! яростно вскричалъ Иванъ. — Я впрочемъ желалъ-бы въ тебя повѣрить! странно вдругъ прибавилъ онъ.

— Эге! Вотъ однако признанiе! Но я добръ, я тебѣ и тутъ помогу. Слушай: это я тебя поймалъ, а не ты меня! Я нарочно тебѣ твой-же анекдотъ разсказалъ который ты уже забылъ, чтобы ты окончательно во мнѣ разувѣрился.

— Лжешь! Цѣль твоего появленiя увѣрить меня что ты есь.

— Именно. Но колебанiя, но безпокойство, но борьба

‑ 495 ‑

вѣры и невѣрiя, — это вѣдь такая иногда мука для совѣстливаго человѣка, вотъ какъ ты, что лучше повѣситься. Я именно, зная что ты капельку вѣришь въ меня, подпустилъ тебѣ невѣрiя уже окончательно, разсказавъ этотъ анекдотъ. Я тебя вожу между вѣрой и безвѣрiемъ поперемѣнно, и тутъ у меня своя цѣль. Новая метода-съ: Вѣдь когда ты во мнѣ совсѣмъ разувѣришься, то тотчасъ меня же въ глаза начнешь увѣрять что я не сонъ, а есмь въ самомъ дѣлѣ, я тебя ужь знаю; вотъ я тогда и достигну цѣли. А цѣль моя благородная. Я въ тебя только крохотное сѣмечко вѣры брошу, а изъ него вырастетъ дубъ, — да еще такой дубъ, что ты, сидя на дубѣ-то, въ «отцы пустынники и въ жены непорочны» пожелаешь вступить; ибо тебѣ оченно, оченно того въ тайнѣ хочется, акриды кушать будешь, спасаться въ пустыню потащишься!

— Такъ ты, негодяй, для спасенiя моей души стараешься?

— Надо-же хоть когда нибудь доброе дѣло сдѣлать. Злишься-то ты, злишься, какъ я погляжу!

— Шутъ! А искушалъ ты когда нибудь вотъ этакихъ-то, вотъ чтò акриды-то ѣдятъ, да по семнадцати лѣтъ въ голой пустынѣ молятся, мохомъ обросли?

— Голубчикъ мой, только это и дѣлалъ. Весь мiръ и мiры забудешь, а къ одному этакому прилѣпишься, потому что бриллiантъ-то ужь очень драгоцѣненъ; одна вѣдь такая душа стòитъ иной разъ цѣлаго созвѣздiя, — у насъ вѣдь своя ариѳметика. Побѣда-то драгоцѣнна! А вѣдь иные изъ нихъ, ей Богу, не ниже тебя по развитiю, хоть ты этому и не повѣришь: такiя бездны вѣры и невѣрiя могутъ созерцать въ одинъ и тотъ-же моментъ, что право иной разъ кажется только-бы еще одинъ волосокъ — и полетитъ человѣкъ «вверхъ тормашки», какъ говоритъ актеръ Горбуновъ.

‑ 496 ‑

— Ну и чтò жь, отходилъ съ носомъ?

— Другъ мой, замѣтилъ сентенцiозно гость, — съ носомъ все же лучше отойти чѣмъ иногда совсѣмъ безъ носа, какъ недавно еще изрекъ одинъ болящiй маркизъ (должно быть спецiалистъ лѣчилъ) на исповѣди своему духовному отцу-iезуиту. Я присутствовалъ — просто прелесть. «Возвратите мнѣ, говоритъ, мой носъ!» И бьетъ себя въ грудь. — «Сынъ мой, виляетъ патеръ, по неисповѣдимымъ судьбамъ Провидѣнiя все восполняется и видимая бѣда влечетъ иногда за собою, чрезвычайную, хотя и невидимую выгоду. Если строгая судьба лишила васъ носа, то выгода ваша въ томъ что уже никто во всю вашу жизнь не осмѣлится вамъ сказать что вы остались съ носомъ.» — «Отецъ святой, это не утѣшенiе!» восклицаетъ отчаянный, «я былъ бы напротивъ въ восторгѣ всю жизнь каждый день оставаться съ носомъ, только-бы онъ былъ у меня на надлежащемъ мѣстѣ!» — «Сынъ мой, вздыхаетъ патеръ, всѣхъ благъ нельзя требовать разомъ, и это уже ропотъ на Провидѣнiе, которое даже и тутъ не забыло васъ; ибо если вы вопiете, какъ возопили сейчасъ, что съ радостью готовы-бы всю жизнь оставаться съ носомъ, то и тутъ уже косвенно исполнено желанiе ваше: ибо, потерявъ носъ, вы тѣмъ самымъ все же какъ-бы остались съ носомъ»...

— Фу, какъ глупо! крикнулъ Иванъ.

— Другъ мой, я хотѣлъ только тебя разсмѣшить, но клянусь, это настоящая iезуитская казуистика, и клянусь, всe это случилось буква въ букву, какъ я изложилъ тебѣ. Случай этотъ недавнiй и доставилъ мнѣ много хлопотъ. Несчастный молодой человѣкъ, возвратясь домой, въ туже ночь застрѣлился; я былъ при немъ неотлучно до послѣдняго момента... Что же до исповѣдальныхъ этихъ iезуитскихъ будочекъ, то это воистину самое милое мое

‑ 497 ‑

развлеченiе въ грустныя минуты жизни. Вотъ тебѣ еще одинъ случай, совсѣмъ ужь на дняхъ. Приходитъ къ старику патеру блондиночка, Норманочка, лѣтъ двадцати, дѣвушка. Красота, тѣлеса, натура, — слюнки текутъ. Нагнулась, шепчетъ патеру въ дырочку свой грѣхъ. — «Чтò вы, дочь моя, неужели вы опять уже пали?...» восклицаетъ патеръ. «O, Sаnctа Mаria, чтò я слышу: уже не съ тѣмъ. Но доколѣ же это продолжится, и какъ вамъ это не стыдно!» — «Ah mon père», отвѣчаетъ грѣшница, вся въ покаянныхъ слезахъ: «Ҫa lui fait tant de plaisir et à moi si peu de peine!» Ну, представь себѣ такой отвѣтъ! Тутъ ужь и я отступился: это крикъ самой природы, это, если хочешь, лучше самой невинности! Я тутъ же отпустилъ ей грѣхъ и повернулся было идти, но тотчасъ же принужденъ былъ и воротиться: слышу, патеръ въ дырочку ей назначаетъ вечеромъ свиданiе, — а вѣдь старикъ — кремень, и вотъ палъ въ одно мгновенiе! Природа-то, правда-то природы взяла свое! Чтò, опять воротишь носъ, опять сердишься? Не знаю ужь чѣмъ и угодить тебѣ...

— Оставь меня, ты стучишь въ моемъ мозгу какъ неотвязный кошмаръ, болѣзненно простоналъ Иванъ, въ безсилiи предъ своимъ видѣнiемъ, — мнѣ скучно съ тобою, невыносимо и мучительно! Я бы много далъ еслибы могъ прогнать тебя!

— Повторяю, умѣрь свои требованiя, не требуй отъ меня «всего великаго и прекраснаго», и увидишь какъ мы дружно съ тобой уживемся, внушительно проговорилъ джентльменъ. — Во истину ты злишься на меня за то, что я не явился тебѣ какъ нибудь въ красномъ сiянiи, «гремя и блистая», съ опаленными крыльями, а предсталъ въ такомъ скромномъ видѣ. Ты оскорбленъ, во первыхъ, въ эстетическихъ чувствахъ твоихъ, а во вторыхъ, въ гордости:

‑ 498 ‑

какъ дескать къ такому великому человѣку могъ войти такой пошлый чортъ? Нѣтъ, въ тебѣ таки есть эта романтическая струйка, столь осмѣянная еще Бѣлинскимъ. Чтò дѣлать, молодой человѣкъ. Я вотъ думалъ давеча, собираясь къ тебѣ, для шутки предстать въ видѣ отставнаго дѣйствительнаго статскаго совѣтника, служившаго на Кавказѣ, со звѣздой Льва и Солнца на фракѣ, но рѣшительно побоялся, потому ты избилъ-бы меня только за то какъ я смѣлъ прицѣпить на фракъ Льва и Солнце, а не прицѣпилъ по крайней мѣрѣ Полярную Звѣзду али Сирiуса. И все ты о томъ что я глупъ. Но Богъ мой, я и претензiй не имѣю равняться съ тобой умомъ. Мефистофель, явившись къ Фаусту, засвидѣтельствовалъ о себѣ что онъ хочетъ зла, а дѣлаетъ лишь добро. Ну, это какъ ему угодно, я же совершенно напротивъ. Я можетъ быть единственный человѣкъ во всей природѣ который любитъ истину и искренно желаетъ добра. Я былъ при томъ когда умершее на крестѣ Слово восходило въ небо, неся на персяхъ своихъ душу распятаго одесную разбойника, я слышалъ радостные взвизги херувимовъ поющихъ и вопiющихъ: «осанна», и громовый вопль восторга серафимовъ, отъ котораго потряслось небо и все мiрозданiе. И вотъ, клянусь-же всѣмъ чтò есть свято, я хотѣлъ примкнуть къ хору и крикнуть со всѣми «осанна!» Уже слетало, уже рвалось изъ груди... я вѣдь, ты знаешь, очень чувствителенъ и художественно воспрiимчивъ. Но здравый смыслъ, — о, самое несчастное свойство моей природы, — удержалъ меня и тутъ въ должныхъ границахъ, и я пропустилъ мгновенiе! Ибо что-же, подумалъ я въ ту же минуту, — что-же бы вышло послѣ моей-то «осанны?» Тотчасъ бы все угасло на свѣтѣ и не стало бы случаться никакихъ происшествiй. И вотъ единственно по долгу службы и по соцiальному моему положенiю я принужденъ былъ задавить

‑ 499 ‑

въ себѣ хорошiй моментъ и остаться при пакостяхъ. Честь добра кто-то беретъ всю себѣ, а мнѣ оставлены въ удѣлъ только пакости. Но я не завидую чести жить на шаромыжку, я не честолюбивъ. Почему изо всѣхъ существъ въ мiрѣ только я лишь одинъ обреченъ на проклятiя ото всѣхъ порядочныхъ людей и даже на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, долженъ принимать иной разъ и такiя послѣдствiя? Я вѣдь знаю, тутъ есть секретъ, но секретъ мнѣ ни за чтò не хотятъ открыть, потому что я пожалуй тогда, догадавшись въ чемъ дѣло, рявкну «осанну», и тотчасъ исчезнетъ необходимый минусъ и начнется во всемъ мiрѣ благоразумiе, а съ нимъ разумѣется и конецъ всему, даже газетамъ и журналамъ, потому что кто-жь на нихъ тогда станетъ подписываться. Я вѣдь знаю, въ концѣ концовъ я помирюсь, дойду и я мой квадрилiонъ, и узнаю секретъ. Но пока это произойдетъ, будирую, и скрѣпя сердце, исполняю мое назначенiе: губить тысячи чтобы спасся одинъ. Сколько, напримѣръ, надо было погубить душъ и опозорить честныхъ репутацiй чтобы получить одного только праведнаго Iова, на которомъ меня такъ зло поддѣли во время òно! Нѣтъ, пока не открытъ секретъ, для меня существуютъ двѣ правды: одна тамошняя, ихняя, мнѣ пока совсѣмъ неизвѣстная, а другая моя. И еще неизвѣстно которая будетъ почище... Ты заснулъ?

— Еще бы, злобно простоналъ Иванъ, — все чтò ни есть глупаго въ природѣ моей, давно уже пережитаго, перемолотаго въ умѣ моемъ, отброшеннаго какъ падаль, — ты мнѣ же подносишь какъ какую-то новость!

— Не потрафилъ и тутъ! А я-то думалъ тебя даже литературнымъ изложенiемъ прельстить: Эта «осанна» то въ небѣ право недурно вѣдь у меня вышло? Затѣмъ сейчасъ этотъ саркастическiй тонъ à lа Гейне, а, не правда ли?

‑ 500 ‑

— Нѣтъ, я никогда не былъ такимъ лакеемъ! Почему же душа моя могла породить такого лакея какъ ты?

— Другъ мой, я знаю одного прелестнѣйшаго и милѣйшаго русскаго барченка: молодаго мыслителя и большаго любителя литературы и изящныхъ вещей, автора поэмы которая обѣщаетъ, подъ названiемъ: «Великiй Инквизиторъ».... Я его только и имѣлъ въ виду!

— Я тебѣ запрещаю говорить о «Великомъ Инквизиторѣ» воскликнулъ Иванъ весь покраснѣвъ отъ стыда.

— Ну, а «геологическiй-то переворотъ»? Помнишь? Вотъ это такъ ужь поэмка!

— Молчи, или я убью тебя!

— Это меня-то убьешь? Нѣтъ ужъ извини, выскажу. Я и пришелъ чтобъ угостить себя этимъ удовольствiемъ. О, я люблю мечты пылкихъ, молодыхъ трепещущихъ жаждой жизни друзей моихъ! «Тамъ новые люди,» рѣшилъ ты еще прошлою весной, сюда собираясь, «они полагаютъ разрушить все и начать съ антропофагiи. Глупцы, меня не спросились! По моему и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить въ человѣчествѣ идею о Богѣ, вотъ съ чего надо приняться за дѣло! Съ этого, съ этого надобно начинать, — о слѣпцы ничего не понимающiе! Разъ человѣчество отречется поголовно отъ Бога (а я вѣрю что этотъ перiодъ, параллель геологическимъ перiодамъ, совершится), то само собою, безъ антропофагiи, падетъ все прежнее мiровоззрѣнiе и, главное, вся прежняя нравственность, и наступитъ все новое. Люди совокупятся чтобы взять отъ жизни все чтò она можетъ дать, но непремѣнно для счастiя и радости в одномъ только здѣшнемъ мiрѣ. Человѣкъ возвеличится духомъ божеской, титанической гордости и явится человѣко-богъ. Ежечасно побѣждая уже безъ границъ природу, волею своею и наукой, человѣкъ тѣмъ самымъ

‑ 501 ‑

ежечасно будетъ ощущать наслажденiе столь высокое, что оно замѣнитъ ему всѣ прежнiя упованiя наслажденiй небесныхъ. Всякiй узнаетъ что онъ смертенъ весь, безъ воскресенiя, и приметъ смерть гордо и спокойно, какъ богъ. Онъ изъ гордости пойметъ что ему нечего роптать за то что жизнь есть мгновенiе и возлюбитъ брата своего уже безо всякой мзды. Любовь будетъ удовлетворять лишь мгновенiю жизни, но одно уже сознанiе ея мгновенности усилитъ огонь ея настолько насколько прежде расплывалась она въ упованiяхъ на любовь загробную и безконечную».... ну и прочее, и прочее, въ томъ же родѣ. Премило!

Иванъ сидѣлъ зажавъ себѣ уши руками и смотря въ землю, но началъ дрожать всѣмъ тѣломъ. Голосъ продолжалъ.

— Вопросъ теперь въ томъ, думалъ мой юный мыслитель: возможно ли чтобы такой перiодъ наступилъ когда-нибудь или нѣтъ? Если наступитъ, то все рѣшено, и человѣчество устроится окончательно. Но такъ какъ, въ виду закоренѣлой глупости человѣческой, это пожалуй еще и въ тысячу лѣтъ не устроится, то всякому сознающему уже и теперь истину позволительно устроиться совершенно какъ ему угодно, на новыхъ началахъ. Въ этомъ смыслѣ ему «все позволено». Мало того: если даже перiодъ этотъ и никогда не наступитъ, то такъ какъ Бога и безсмертiя всетаки нѣтъ, то новому человѣку позволительно стать человѣко-богомъ, даже хотя бы одному въ цѣломъ мiрѣ, и ужь конечно, въ новомъ чинѣ, съ легкимъ сердцемъ перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежняго раба-человѣка, если оно понадобится. Для Бога не существуетъ закона! Гдѣ станѣтъ Богъ — тамъ уже мѣсто Божiе! Гдѣ стану я тамъ сейчасъ же будетъ первое мѣсто.... «все дозволено» и шабашъ! Все это очень мило; только если захотѣлъ

‑ 502 ‑

мошенничать, зачѣмъ бы еще кажется санкцiя истины? Но ужь таковъ нашъ русскiй современный человѣчекъ: безъ санкцiи и смошенничать не рѣшится, до того ужь истину возлюбилъ....

Гость говорилъ очевидно увлекаясь своимъ краснорѣчiемъ, все болѣе и болѣе возвышая голосъ и насмѣшливо поглядывая на хозяина; но ему не удалось докончить: Иванъ вдругъ схватилъ со стола стаканъ и съ размаху пустилъ въ оратора.

— Ah mais c'est bête enfin! воскликнулъ тотъ, вскакивая съ дивана и смахивая пальцами съ себя брызги чаю, — вспомнилъ Лютерову чернильницу! Самъ же меня считаетъ за сонъ и кидается стаканами въ сонъ! Это по женски! А вѣдь я такъ и подозрѣвалъ что ты дѣлалъ только видъ что заткнулъ свои уши, а ты слушалъ....

Въ раму окна вдругъ раздался со двора твердый и настойчивый стукъ. Иванъ Ѳедоровичъ вскочилъ съ дивана.

— Слышишь, лучше отвори, вскричалъ гость, — это братъ твой Алеша съ самымъ неожиданнымъ и любопытнымъ извѣстiемъ, ужь я тебѣ отвѣчаю!

— Молчи, обманщикъ, я прежде тебя зналъ что это Алеша, я его предчувствовалъ, и ужь конечно онъ не даромъ, конечно съ «извѣстiемъ»!... воскликнулъ изступленно Иванъ.

— Отопри же, отопри ему. На дворѣ метель, а онъ братъ твой. Mr. sait-il le temps qu'il fait? C'est à ne pas mettre un chien dehors....

Стукъ продолжался. Иванъ хотѣлъ было кинуться къ окну; но что-то какъ бы вдругъ связало ему ноги и руки. Изо всѣхъ силъ онъ напрягался какъ бы порвать свои путы, но тщетно. Стукъ въ окно усиливался все больше и громче. Наконецъ вдругъ порвались путы, и Иванъ Ѳедоровичъ вскочилъ на диванѣ. Онъ дико осмотрѣлся. Обѣ

‑ 503 ‑

свѣчки почти догорѣли, стаканъ, который онъ только что бросилъ въ своего гостя, стоялъ предъ нимъ на столѣ, а на противоположномъ диванѣ никого не было. Стукъ въ оконную раму хотя и продолжался настойчиво, но совсѣмъ не такъ громко какъ сейчасъ только мерещилось ему во снѣ, напротивъ, очень сдержанно.

— Это не сонъ! Нѣтъ, клянусь, это былъ не сонъ, это все сейчасъ было! вскричалъ Иванъ Ѳедоровичъ, бросился къ окну и отворилъ форточку.

— Алеша, я вѣдь не велѣлъ приходить! свирѣпо крикнулъ онъ брату. — Въ двухъ словахъ: чего тебѣ надо? Въ двухъ словахъ, слышишь?

— Часъ тому назадъ повѣсился Смердяковъ, отвѣтилъ со двора Алеша.

— Пройди на крыльцо, сейчасъ отворю тебѣ, сказалъ Иванъ, и пошелъ отворять Алешѣ.

X.

«Это онъ говорилъ»!

Алеша, войдя, сообщилъ Ивану Ѳедоровичу что часъ съ небольшимъ назадъ прибѣжала къ нему на квартиру Марья Кондратьевна и объявила что Смердяковъ лишилъ себя жизни. «Вхожу этта къ нему самоваръ прибрать, а онъ у стѣнки на гвоздочкѣ виситъ». На вопросъ Алеши: «заявила ль она кому слѣдуетъ?» отвѣтила что никому не заявляла, а «прямо бросилась къ вамъ къ первому и всю дорогу бѣжала бѣгомъ». Она была какъ помѣшанная, передавалъ Алеша, и вся дрожала какъ листъ. Когда же Алеша прибѣжалъ вмѣстѣ съ ней въ ихъ избу, то засталъ Смердякова все еще висѣвшимъ. На столѣ лежала записка: «Истребляю свою

‑ 504 ‑

жизнь своею собственною волей и охотой чтобы никого не винить». Алеша такъ и оставилъ эту записку на столѣ и пошелъ прямо къ исправнику, у него обо всемъ заявилъ, «а оттуда прямо къ тебѣ», заключилъ Алеша пристально вглядываясь въ лицо Ивана. И все время пока онъ разсказывалъ, онъ не отводилъ отъ него глазъ какъ бы чѣмъ-то очень пораженный въ выраженiи его лица.

— Братъ, вскричалъ онъ вдругъ, — ты вѣрно ужасно боленъ! Ты смотришь и какъ будто не понимаешь чтò я говорю.

— Это хорошо что ты пришелъ, проговорилъ какъ бы задумчиво Иванъ и какъ бы вовсе не слыхавъ восклицанiя Алеши. — А вѣдь я зналъ что онъ повѣсился.

— Отъ кого же?

— Не знаю отъ кого. Но я зналъ. Зналъ ли я? Да, онъ мнѣ сказалъ. Онъ сейчасъ еще мнѣ говорилъ....

Иванъ стоялъ среди комнаты и говорилъ всe также задумчиво и смотря въ землю.

— Кто онъ? спросилъ Алеша, невольно оглядѣвшись кругомъ.

— Онъ улизнулъ.

Иванъ поднялъ голову и тихо улыбнулся:

— Онъ тебя испугался, тебя, голубя. Ты «чистый херувимъ».. Тебя Дмитрiй херувимомъ зоветъ. Херувимъ... Громовый вопль восторга серафимовъ! Чтò такое серафимъ? Можетъ быть цѣлое созвѣздiе. А можетъ быть все то созвѣздiе есть всего только какая нибудь химическая молекула... Есть созвѣздiе Льва и Солнца, не знаешь ли?

— Братъ, сядь! проговорилъ Алеша въ испугѣ, — сядь, ради Бога, на диванъ. Ты въ бреду, прилягъ на подушку, вотъ такъ. Хочешь полотенце мокрое къ головѣ? Можетъ лучше станетъ?

‑ 505 ‑

— Дай полотенце, вотъ тутъ на стулѣ, я давеча сюда бросилъ.

— Тутъ нѣтъ его. Не безпокойся, я знаю гдѣ лежитъ; вотъ оно, сказалъ Алеша, сыскавъ въ другомъ углу комнаты, у туалетнаго столика Ивана, чистое, еще сложенное и не употребленное полотенце. Иванъ странно посмотрѣлъ на полотенце; память какъ бы въ мигъ воротилась къ нему.

— Постой, привсталъ онъ съ дивана, — я давеча, часъ назадъ, это самое полотенце взялъ оттуда же и смочилъ водой. Я прикладывалъ къ головѣ и бросилъ сюда... какже оно сухое? Другаго не было.

— Ты прикладывалъ это полотенце къ головѣ? спросилъ Алеша.

— Да, и ходилъ по комнатѣ часъ назадъ... Почему такъ свѣчки сгорѣли? Который часъ?

— Скоро двѣнадцать.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! вскричалъ вдругъ Иванъ, — это былъ не сонъ! Онъ былъ, онъ тутъ сидѣлъ, вонъ на томъ диванѣ. Когда ты стучалъ въ окно, я бросилъ въ него стаканъ... вотъ этотъ... Постой, я и прежде спалъ, но этотъ сонъ не сонъ. И прежде было. У меня, Алеша, теперь бываютъ сны... но они не сны, а на яву: я хожу, говорю и вижу... а сплю. Но онъ тутъ сидѣлъ, онъ былъ, вотъ на этомъ диванѣ... Онъ ужасно глупъ, Алеша, ужасно глупъ, засмѣялся вдругъ Иванъ и принялся шагать по комнатѣ.

— Кто глупъ? Про кого ты говоришь, братъ? опять тоскливо спросилъ Алеша.

— Чортъ! Онъ ко мнѣ повадился. Два раза былъ, даже почти три. Онъ дразнилъ меня тѣмъ, будто я сержусь, что онъ просто чортъ, а не сатана съ опаленными крыльями, въ громѣ и блескѣ. Но онъ не сатана, это онъ лжетъ. Онъ

‑ 506 ‑

самозванецъ. Онъ просто чортъ, дрянной, мелкiй чортъ. Онъ въ баню ходитъ. Раздѣнь его и навѣрно отыщешь хвостъ, длинный, гладкiй какъ у датской собаки, въ аршинъ длиной, бурый... Алеша, ты озябъ, ты въ снѣгу былъ, хочешь чаю? Что? холодный? Хочешь велю поставить? C'еst à ne pas mettre un сhiеn dеhоrs...

Алеша быстро сбѣгалъ къ рукомойнику, намочилъ полотенце, уговорилъ Ивана опять сѣсть и обложилъ ему мокрымъ полотенцемъ голову. Самъ сѣлъ подлѣ него.

— Чтò ты мнѣ давеча говорилъ про Лизу? началъ опять Иванъ. — (Онъ становился очень словоохотливъ). Мнѣ нравится Лиза. Я сказалъ про нее тебѣ что-то скверное. Я солгалъ, мнѣ она нравится... Я боюсь завтра за Катю, больше всего боюсь. За будущее. Она завтра броситъ меня и растопчетъ ногами. Она думаетъ, что я изъ ревности къ ней гублю Митю! Да, она это думаетъ! Такъ вотъ нѣтъ же! Завтра крестъ, но не висѣлица. Нѣтъ, я не повѣшусь. Знаешь ли ты, что я никогда не могу лишить себя жизни, Алеша! Отъ подлости что ли? Я не трусъ. Отъ жажды жить! Почему это я зналъ, что Смердяковъ повѣсился? Да, это онъ мнѣ сказалъ...

— И ты твердо увѣренъ, что кто-то тутъ сидѣлъ? спросилъ Алеша.

— Вонъ на томъ диванѣ, въ углу. Ты бы его прогналъ. Да ты же его и прогналъ: онъ исчезъ какъ ты явился. Я люблю твое лицо, Алеша. Зналъ ли ты, что я люблю твое лицо? А онъ — это я, Алеша, я самъ. Все мое низкое, все мое подлое и презрѣнное! Да, я «романтикъ», онъ это подмѣтилъ... хоть это и клевета. Онъ ужасно глупъ, но онъ этимъ беретъ. Онъ хитеръ, животно хитеръ, онъ зналъ чѣмъ взбѣсить меня. Онъ все дразнилъ меня, что я въ него вѣрю и тѣмъ заставилъ меня его слушать. Онъ надулъ

‑ 507 ‑

меня какъ мальчишку. Онъ мнѣ, впрочемъ, сказалъ про меня много правды. Я бы никогда этого не сказалъ себѣ. Знаешь, Алеша, знаешь, — ужасно серiозно и какъ бы конфиденцiально прибавилъ Иванъ, — я бы очень желалъ, чтобъ онъ въ самомъ дѣлѣ былъ онъ, а не я!

— Онъ тебя измучилъ, сказалъ Алеша, съ состраданiемъ смотря на брата.

— Дразнилъ меня! И знаешь, ловко, ловко: «Совѣсть! Чтò совѣсть? Я самъ ее дѣлаю. Зачѣмъ же я мучаюсь? По привычкѣ. По всемiрной человѣческой привычкѣ за семь тысячъ лѣтъ. Такъ отвыкнемъ и будемъ боги». — Это онъ говорилъ, это онъ говорилъ!

— А не ты, не ты? ясно смотря на брата неудержимо вскричалъ Алеша. — Ну и пусть его, брось его и забудь о немъ! Пусть онъ унесетъ съ собою все чтò ты теперь проклинаешь и никогда не приходитъ!

— Да, но онъ золъ. Онъ надо мной смѣялся. Онъ былъ дерзокъ, Алеша, съ содроганiемъ обиды проговорилъ Иванъ. — Но онъ клеветалъ на меня, онъ во многомъ клеветалъ. Лгалъ мнѣ же на меня же въ глаза. «О, ты идешь совершить подвигъ добродѣтели, объявишь, что убилъ отца, что лакей по твоему наущенiю убилъ отца»...

— Братъ, прервалъ Алеша, — удержись: не ты убилъ. Это неправда!

— Это онъ говоритъ, онъ, а онъ это знаетъ. «Ты идешь совершить подвигъ добродѣтели, а въ добродѣтель-то и не вѣришь — вотъ чтò тебя злитъ и мучитъ, вотъ отчего ты такой мстительный». — Это онъ мнѣ про меня говорилъ, а онъ знаетъ чтò говоритъ...

— Это ты говоришь, а не онъ! горестно воскликнулъ Алеша, — и говоришь въ болѣзни, въ бреду, себя мучая!

— Нѣтъ, онъ знаетъ чтò говоритъ. Ты, говоритъ, изъ гордости

‑ 508 ‑

идешь, ты станешь и скажешь: это я убилъ, и чего вы корчитесь отъ ужаса, вы лжете! Мнѣнiе ваше презираю, ужасъ вашъ презираю»:— Это онъ про меня говоритъ, и вдругъ говоритъ: «А знаешь, тебѣ хочется чтобъ они тебя похвалили: «Преступникъ, дескать, убiйца, но какiя у него великодушныя чувства, брата спасти захотѣлъ и признался!» Вотъ это такъ ужь ложь, Алеша! вскричалъ вдругъ Иванъ, засверкавъ глазами. — Я не хочу чтобы меня смерды хвалили! Это онъ солгалъ, Алеша, солгалъ, клянусь тебѣ! Я бросилъ въ него за это стаканомъ, и онъ расшибся объ его морду.

— Братъ, успокойся, перестань! упрашивалъ Алеша.

— Нѣтъ, онъ умѣетъ мучить, онъ жестокъ, продолжалъ, не слушая, Иванъ. — Я всегда предчувствовалъ зачѣмъ онъ приходитъ. «Пусть, говоритъ, ты шелъ изъ гордости, но вѣдь все же была и надежда, что уличатъ Смердякова и сошлютъ въ каторгу, что Митю оправдаютъ, а тебя осудятъ лишь нравственно — (слышишь, онъ тутъ смѣялся!) — а другiе такъ и похвалятъ. Но вотъ умеръ Смердяковъ, повѣсился, — ну и кто жь тебѣ тамъ на судѣ теперь-то одному повѣритъ? А вѣдь ты идешь, идешь, ты всетаки пойдешь, ты рѣшилъ, что пойдешь. Для чего же ты идешь послѣ этого?» Это страшно, Алеша, я не могу выносить такихъ вопросовъ. Кто смѣетъ мнѣ задавать такiе вопросы!

— Братъ, прервалъ Алеша, замирая отъ страха, но все еще какъ бы надѣясь образумить Ивана, — какъ же могъ онъ говорить тебѣ про смерть Смердякова до моего прихода, когда еще никто и не зналъ о ней, да и времени не было никому узнать?

— Онъ говорилъ, твердо произнесъ Иванъ, не допуская и сомнѣнiя. — Онъ только про это и говорилъ, если хочешь. «И добро бы ты, говоритъ, въ добродѣтель вѣрилъ: пусть

‑ 509 ‑

не повѣрятъ мнѣ, для принципа иду. Но вѣдь ты поросенокъ какъ Ѳедоръ Павловичъ, и чтò тебѣ добродѣтель? Для чего же ты туда потащишься, если жертва твоя ни къ чему не послужитъ? А потому что ты самъ не знаешь для чего идешь! О ты бы много далъ чтобъ узнать самому для чего идешь! И будто ты рѣшился? Ты еще не рѣшился. Ты всю ночь будешь сидѣть и рѣшать: идти или нѣтъ? Но ты всетаки пойдешь и знаешь, что пойдешь, самъ знаешь, что какъ бы ты ни рѣшался, а рѣшенiе ужь не отъ тебя зависитъ. Пойдешь, потому что не смѣешь не пойти. Почему не смѣешь, — это ужь самъ угадай, вотъ тебѣ загадка!» Всталъ и ушелъ. Ты пришелъ, а онъ ушелъ. Онъ меня трусомъ назвалъ, Алеша! Lе mоt dе l'enigme, что я трусъ! «Не такимъ орламъ воспарять надъ землей!» Это онъ прибавилъ, это онъ прибавилъ! И Смердяковъ это же говорилъ. Его надо убить! Катя меня презираетъ, я уже мѣсяцъ это вижу, да и Лиза презирать начнетъ! «Идешь чтобъ тебя похвалили» — это звѣрская ложь! И ты тоже презираешь меня, Алеша. Теперь я тебя опять возненавижу. И изверга ненавижу, и изверга ненавижу! Не хочу спасать изверга, пусть сгнiетъ въ каторгѣ! Гимнъ запѣлъ! О, завтра я пойду, стану предъ ними, и плюну имъ всѣмъ въ глаза!

Онъ вскочилъ въ изступленiи, сбросилъ съ себя полотенце и принялся снова шагать по комнатѣ. Алеша вспомнилъ давешнiя слова его: «Какъ будто я сплю на яву... Хожу, говорю и вижу, а сплю». Именно какъ будто это совершалось теперь. Алеша не отходилъ отъ него. Мелькнула было у него мысль бѣжать къ доктору и привесть того, но онъ побоялся оставить брата одного: поручить его совсѣмъ не кому было. Наконецъ Иванъ мало по малу сталъ совсѣмъ лишаться памяти. Онъ все продолжалъ говорить, говорилъ

‑ 510 ‑

не умолкая, но уже совсѣмъ нескладно. Даже плохо выговаривалъ слова и вдругъ сильно покачнулся на мѣстѣ. Но Алеша успѣлъ поддержать его. Иванъ далъ себя довести до постели, Алеша кое-какъ раздѣлъ его и уложилъ. Самъ просидѣлъ надъ нимъ еще часа два. Больной спалъ крѣпко, безъ движенiя, тихо и ровно дыша. Алеша взялъ подушку и легъ на диванѣ не раздѣваясь. Засыпая помолился о Митѣ и объ Иванѣ. Ему становилась понятною болѣзнь Ивана: «Муки гордаго рѣшенiя, глубокая совѣсть!» Богъ, которому онъ не вѣрилъ, и правда Его одолѣвали сердце все еще не хотѣвшее подчиниться. «Да, — неслось въ головѣ Алеши, уже лежавшей на подушкѣ, — да, коль Смердяковъ умеръ, то показанiю Ивана никто уже не повѣритъ; но онъ пойдетъ и покажетъ!» Алеша тихо улыбнулся: «Богъ побѣдитъ!» подумалъ онъ. «Или возстанетъ въ свѣтѣ правды, или... погибнетъ въ ненависти, мстя себѣ и всѣмъ за то, что послужилъ тому во чтò не вѣритъ», горько прибавилъ Алеша и опять помолился за Ивана.