‑ 510 ‑

КНИГА ДВѢНАДЦАТАЯ.

СУДЕБНАЯ ОШИБКА.

I.

Роковой день.

На другой день послѣ описанныхъ мною событiй, въ десять часовъ утра, открылось засѣданiе нашего окружнаго суда и начался судъ надъ Дмитрiемъ Карамазовымъ.

Скажу впередъ и скажу съ настойчивостью: я далеко не считаю себя въ силахъ передать все то чтò произошло

‑ 511 ‑

на судѣ, и не только въ надлежащей полнотѣ, но даже и въ надлежащемъ порядкѣ. Мнѣ все кажется что еслибы все припомнить и все какъ слѣдуетъ разъяснить, то потребуется цѣлая книга и даже пребольшая. А потому пусть не посѣтуютъ на меня что я передамъ лишь то чтò меня лично поразило и чтò я особенно запомнилъ. Я могъ принять второстепенное за главнѣйшее, даже совсѣмъ упустить самыя рѣзкiя необходимѣйшiя черты.... А впрочемъ вижу что лучше не извиняться. Сдѣлаю какъ умѣю, и читатели сами поймутъ что я сдѣлалъ лишь какъ умѣлъ.

И во первыхъ, прежде чѣмъ мы войдемъ въ залу суда, упомяну о томъ чтò меня въ этотъ день особенно удивило. Впрочемъ удивило не одного меня, а, какъ оказалось впослѣдствiи, и всѣхъ. Именно: всѣ знали что дѣло это заинтересовало слишкомъ многихъ, что всѣ сгорали отъ нетерпѣнiя, когда начнется судъ, что въ обществѣ нашемъ много говорили, предполагали, восклицали, мечтали уже цѣлые два мѣсяца. Всѣ знали тоже что дѣло это получило всероссiйскую огласку, но всетаки не представляли себѣ, что оно до такой уже жгучей, до такой раздражительной степени потрясло всѣхъ и каждаго, да и не у насъ только, а повсемѣстно, какъ оказалось это на самомъ судѣ въ этотъ день. Къ этому дню къ намъ съѣхались гости не только изъ нашего губернскаго города, но и изъ нѣкоторыхъ другихъ городовъ Россiи, а наконецъ изъ Москвы и изъ Петербурга. Прiѣхали юристы, прiѣхало даже нѣсколько знатныхъ лицъ, а также и дамы. Всѣ билеты были расхватаны. Для особенно почетныхъ и знатныхъ посѣтителей изъ мущинъ отведены были даже совсѣмъ уже необыкновенныя мѣста сзади стола за которымъ помѣщался судъ; тамъ появился цѣлый рядъ занятыхъ разными особами креселъ, чего никогда у насъ прежде не допускалось. Особенно много

‑ 512 ‑

оказалось дамъ, — нашихъ и прiѣзжихъ, я думаю даже не менѣе половины всей публики. Однихъ только съѣхавшихся отовсюду юристовъ оказалось такъ много, что даже не знали ужь гдѣ ихъ и помѣстить, такъ какъ всѣ билеты давно уже были розданы, выпрошены и вымолены. Я видѣлъ самъ какъ въ концѣ залы, за эстрадой, была временно и наскоро устроена особая загородка, въ которую впустили всѣхъ этихъ съѣхавшихся юристовъ, и они почли себя даже счастливыми что могли тутъ хоть стоять, потому что стулья, чтобы выгадать мѣсто, были изъ этой загородки совсѣмъ вынесены, и вся набравшаяся толпа простояла все «дѣло» густо сомкнувшеюся кучей, плечомъ къ плечу. Нѣкоторыя изъ дамъ, особенно изъ прiѣзжихъ, явились на хорахъ залы чрезвычайно разряженныя, но большинство дамъ даже и о нарядахъ забыло. На ихъ лицахъ читалось истерическое, жадное, болѣзненное почти любопытство. Одна изъ характернѣйшихъ особенностей всего этого собравшагося въ залѣ общества, и которую необходимо отмѣтить, состояла въ томъ что, какъ и оправдалось потомъ по многимъ наблюденiямъ, почти всѣ дамы, по крайней мѣрѣ огромнѣйшее большинство ихъ, стояли за Митю и за оправданiе его. Можетъ быть, главное, потому что о немъ составилось представленiе какъ о покорителѣ женскихъ сердецъ. Знали что явятся двѣ женщины-соперницы. Одна изъ нихъ, то-есть Катерина Ивановна, особенно всѣхъ интересовала; про нее разсказывалось чрезвычайно много необыкновеннаго, про ея страсть къ Митѣ, не смотря даже на его преступленiе, разсказывались удивительные анекдоты. Особенно упоминалось объ ея гордости (она почти никому въ нашемъ городѣ не сдѣлала визитовъ), объ «аристократическихъ связяхъ». Говорили что она намѣрена просить правительство чтобъ ей позволили сопровождать преступника

‑ 513 ‑

на каторгу и обвѣнчаться съ нимъ гдѣ-нибудь въ рудникахъ подъ землей. Съ неменьшимъ волненiемъ ожидали появленiя на судѣ и Грушеньки, какъ соперницы Катерины Ивановны. Съ мучительнымъ любопытствомъ ожидали встрѣчи предъ судомъ двухъ соперницъ — аристократической гордой дѣвушки и «гетеры»; Грушенька впрочемъ была извѣстнѣе нашимъ дамамъ чѣмъ Катерина Ивановна. Ее, «погубительницу Ѳедора Павловича и несчастнаго сына его», видали наши дамы и прежде, и всѣ, почти до единой, удивлялись какъ въ такую «самую обыкновенную, совсѣмъ даже не красивую собой русскую мѣщанку» могли до такой степени влюбиться отецъ и сынъ. Словомъ, толковъ было много. Мнѣ положительно извѣстно что собственно въ нашемъ городѣ произошло даже нѣсколько серiозныхъ семейныхъ ссоръ изъ за Мити. Многiя дамы горячо поссорились со своими супругами за разность взглядовъ на все это ужасное дѣло, и естественно послѣ того что всѣ мужья этихъ дамъ явились въ залу суда уже не только нерасположенными къ подсудимому, но даже озлобленными противъ него. И вообще положительно можно было сказать что, въ противоположность дамскому, весь мужской элементъ былъ настроенъ противъ подсудимаго. Виднѣлись строгiя, нахмуренныя лица, другiя даже совсѣмъ злобныя, и это во множествѣ. Правда и то, что Митя многихъ изъ нихъ съумѣлъ оскорбить лично во время своего у насъ пребыванiя. Конечно иные изъ посѣтителей были почти даже веселы и весьма безучастны собственно къ судьбѣ Мити, но все же опять-таки не къ разсматривающемуся дѣлу; всѣ были заняты исходомъ его, и большинство мущинъ рѣшительно желало кары преступнику, кромѣ развѣ юристовъ, которымъ дорога была не нравственная сторона дѣла, а лишь такъ сказать современно-юридическая. Всѣхъ волновалъ прiѣздъ

‑ 514 ‑

знаменитаго Ѳетюковича. Талантъ его былъ извѣстенъ повсемѣстно, и это уже не въ первый разъ что онъ являлся въ провинцiи защищать громкiя уголовныя дѣла. И послѣ его защиты таковыя дѣла всегда становились знаменитыми на всю Россiю и надолго памятными. Ходило нѣсколько анекдотовъ и о нашемъ прокурорѣ и о предсѣдателѣ суда. Разсказывалось, что нашъ прокуроръ трепеталъ встрѣчи съ Ѳетюковичемъ, что это были старинные враги еще съ Петербурга, еще съ начала ихъ карьеры, что самолюбивый нашъ Ипполитъ Кирилловичъ, считавшiй себя постоянно кѣмъ-то обиженнымъ еще съ Петербурга, за то что не были надлежаще оцѣнены его таланты, воскресъ было духомъ надъ дѣломъ Карамазовыхъ и мечталъ даже воскресить этимъ дѣломъ свое увядшее поприще, но что пугалъ его лишь Ѳетюковичъ. Но на счетъ трепета предъ Ѳетюковичемъ сужденiя были не совсѣмъ справедливы. Прокуроръ нашъ былъ не изъ такихъ характеровъ, которые падаютъ духомъ предъ опасностью, а напротивъ изъ тѣхъ чье самолюбiе выростаетъ и окрыляется именно по мѣрѣ возростанiя опасности. Вообще же надо замѣтить, что прокуроръ нашъ былъ слишкомъ горячъ и болѣзненно воспрiимчивъ. Въ иное дѣло онъ клалъ всю свою душу и велъ его такъ какъ бы отъ рѣшенiя его зависѣла вся его судьба и все его достоянiе. Въ юридическомъ мiрѣ надъ этимъ нѣсколько смѣялись, ибо нашъ прокуроръ именно этимъ качествомъ своимъ заслужилъ даже нѣкоторую извѣстность, если далеко не повсемѣстно, то гораздо бòльшую чѣмъ можно было предположить въ виду его скромнаго мѣста въ нашемъ судѣ. Особенно смѣялись надъ его страстью къ психологiи. По моему, всѣ ошибались: нашъ прокуроръ, какъ человѣкъ и характеръ, кажется мнѣ, былъ гораздо серiознѣе чѣмъ многiе о немъ думали. Но ужь такъ не умѣлъ поставить

‑ 515 ‑

себя этотъ болѣзненный человѣкъ съ самыхъ первыхъ своихъ шаговъ еще въ началѣ поприща, а затѣмъ и во всю свою жизнь.

Чтò же до предсѣдателя нашего суда, то о немъ можно сказать лишь то, что это былъ человѣкъ образованный, гуманный, практически знающiй дѣло и самыхъ современныхъ идей. Былъ онъ довольно самолюбивъ, но о карьерѣ своей не очень заботился. Главная цѣль его жизни заключалась въ томъ чтобы быть передовымъ человѣкомъ. Притомъ имѣлъ связи и состоянiе. На дѣло Карамазовыхъ, какъ оказалось потомъ, онъ смотрѣлъ довольно горячо, но лишь въ общемъ смыслѣ. Его занимало явленiе, классификацiя его, взглядъ на него какъ на продуктъ нашихъ соцiальныхъ основъ, какъ на характеристику русскаго элемента, и проч., и проч. Къ личному же характеру дѣла, къ трагедiи его, равно какъ и къ личностямъ участвующихъ лицъ, начиная съ подсудимаго, онъ относился довольно безразлично и отвлеченно, какъ впрочемъ можетъ быть и слѣдовало.

Задолго до появленiя суда зала была уже набита биткомъ. У насъ зала суда лучшая въ городѣ, обширная, высокая, звучная. Направо отъ членовъ суда, помѣщавшихся на нѣкоторомъ возвышенiи, былъ приготовленъ столъ и два ряда креселъ для присяжныхъ засѣдателей. Налѣво было мѣсто подсудимаго и его защитника. На срединѣ залы близь помѣщенiя суда стоялъ столъ съ «вещественными доказательствами». На немъ лежали окровавленный шелковый бѣлый халатъ Ѳедора Павловича, роковой мѣдный пестикъ коимъ было совершено предполагаемое убiйство, рубашка Мити съ запачканнымъ кровью рукавомъ, его сюртукъ весь въ кровавыхъ пятнахъ сзади на мѣстѣ кармана, въ который онъ сунулъ тогда свой весь мокрый отъ крови платокъ, самый платокъ весь заскорузлый отъ крови, теперь

‑ 516 ‑

уже совсѣмъ пожелтѣвшiй, пистолетъ заряженный для самоубiйства Митей у Перхотина и отобранный у него тихонько въ Мокромъ Трифономъ Борисовичемъ, конвертъ съ надписью въ которомъ были приготовлены для Грушеньки три тысячи и розовая тоненькая ленточка, которою онъ былъ обвязанъ, и прочiе многiе предметы которыхъ и не упомню. На нѣкоторомъ разстоянiи дальше, въ глубь залы, начинались мѣста для публики, но еще предъ балюстрадой стояло нѣсколько креселъ для тѣхъ свидѣтелей, уже давшихъ свое показанiе, которые будутъ оставлены въ залѣ. Въ десять часовъ появился судъ въ составѣ предсѣдателя, одного члена и одного почетнаго мироваго судьи. Разумѣется тотчасъ же появился и прокуроръ. Предсѣдатель былъ плотный, коренастый человѣкъ, ниже средняго роста, съ гемороидальнымъ лицомъ, лѣтъ пятидесяти, съ темными съ просѣдью волосами коротко обстриженными, и въ красной лентѣ — не помню ужь какого ордена. Прокуроръ же показался мнѣ, — да и не мнѣ, а всѣмъ, очень ужь какъ-то блѣднымъ, почти съ зеленымъ лицомъ, почему-то какъ бы внезапно похудѣвшимъ въ одну можетъ быть ночь, потому что я всего только третьяго дня видѣлъ его совсѣмъ еще въ своемъ видѣ. Предсѣдатель началъ съ вопроcа судебному приставу: всѣ ли явились присяжные засѣдатели?... Вижу однако что такъ болѣе продолжать не могу, уже потому даже что многаго не разслышалъ, въ другое пропустилъ вникнуть, третье забылъ упомнить, а главное потому что, какъ уже и сказалъ я выше, если все припоминать чтò было сказано и чтò произошло, то буквально не достанетъ у меня ни времени, ни мѣста. Знаю только что присяжныхъ засѣдателей, тою и другою стороной, то есть защитникомъ и прокуроромъ, отведено было не очень много. Составъ же двѣнадцати присяжныхъ запомнилъ:

‑ 517 ‑

четыре нашихъ чиновника, два купца и шесть крестьянъ и мѣщанъ нашего города. У насъ въ обществѣ, я помню, еще за долго до суда, съ нѣкоторымъ удивленiемъ спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дѣло будетъ отдано на роковое рѣшенiе какимъ-то чиновникамъ и наконецъ мужикамъ, и «что де пойметъ тутъ какой нибудь такой чиновникъ, тѣмъ болѣе мужикъ?» Въ самомъ дѣлѣ, всѣ эти четыре чиновника, попавшiе въ составъ присяжныхъ, были люди мелкiе, малочиновные, сѣдые, — одинъ только изъ нихъ былъ нѣсколько помоложе, — въ обществѣ нашемъ малоизвѣстные, прозябавшiе на мелкомъ жалованьѣ, имѣвшiе должно быть старыхъ женъ, которыхъ никуда нельзя показать, и по кучѣ дѣтей, можетъ быть даже босоногихъ; много-много что развлекавшiе свой досугъ гдѣ нибудь картишками и ужь разумѣется никогда не прочитавшiе ни одной книги. Два же купца имѣли хоть и степенный видъ, но были какъ то странно молчаливы и неподвижны; одинъ изъ нихъ брилъ бороду и былъ одѣтъ по нѣмецки; другой съ сѣденькою бородкой, имѣлъ на шѣе, на красной лентѣ, какую то медаль. Про мѣщанъ и крестьянъ и говорить нечего. Наши скотопригоньевскiе мѣщане почти тѣ же крестьяне, даже пашутъ. Двое изъ нихъ были тоже въ нѣмецкомъ платьѣ и оттого-то можетъ быть грязнѣе и непригляднѣе на видъ чѣмъ остальные четверо. Такъ что дѣйствительно могла зайти мысль, какъ зашла и мнѣ, напримѣръ, только что я ихъ разсмотрѣлъ: «чтò могутъ такiе постичь въ такомъ дѣлѣ?» Тѣмъ не менѣе лица ихъ производили какое то странно внушительное и почти грозящее впечатлѣнiе, были строги и нахмурены.

Наконецъ предсѣдатель объявилъ къ слушанiю дѣло объ убiйствѣ отставнаго титулярнаго совѣтника Ѳедора Павловича

‑ 518 ‑

Карамазова, — не помню вполнѣ какъ онъ тогда выразился. Судебному приставу велѣно было ввести подсудимаго, и вотъ появился Митя. Все затихло въ залѣ, муху можно было услышать. Не знаю какъ на другихъ, но видъ Мити произвелъ на меня самое непрiятное впечатлѣнiе. Главное, онъ явился ужаснымъ франтомъ, въ новомъ съ иголочки сюртукѣ. Я узналъ потомъ что онъ нарочно заказалъ къ этому дню себѣ сюртукъ въ Москвѣ, прежнему портному, у котораго сохранилась его мѣрка. Былъ онъ въ новешенькихъ черныхъ лайковыхъ перчаткахъ и въ щегольскомъ бѣльѣ. Онъ прошелъ своими длинными аршинными шагами, прямо до неподвижности смотря предъ собою, и сѣлъ на свое мѣсто съ самымъ безтрепетнымъ видомъ. Тутъ же, сейчасъ же явился и защитникъ знаменитый Ѳетюковичъ, и какъ бы какой то подавленный гулъ пронесся въ залѣ. Это былъ длинный, сухой человѣкъ, съ длинными, тонкими ногами, съ чрезвычайно длинными, блѣдными, тонкими пальцами, съ обритымъ лицомъ, со скромно причесанными, довольно короткими волосами, съ тонкими изрѣдка кривившимися, не то насмѣшкой, не то улыбкой губами. На видъ ему было лѣтъ сорокъ. Лицо его было бы и прiятнымъ, еслибы не глаза его, сами по себѣ небольшiе и не выразительные, но до рѣдкости близко одинъ отъ другаго поставленные, такъ что ихъ раздѣляла всего только одна тонкая косточка его продолговатаго тонкаго носа. Словомъ, физiономiя эта имѣла въ себѣ что то рѣзко птичье, чтò поражало. Онъ былъ во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ. Помню первый опросъ Мити предсѣдателемъ, то есть объ имени, званiи и пр. Митя отвѣтилъ рѣзко, но какъ то неожиданно громко, такъ что предсѣдатель встряхнулъ даже головой и почти съ удивленiемъ посмотрѣлъ на него. Затѣмъ былъ прочитанъ списокъ лицъ вызванныхъ къ судебному слѣдствiю,

‑ 519 ‑

то есть свидѣтелей и экспертовъ. Списокъ былъ длинный; четверо изъ свидѣтелей не явились: Мiусовъ, бывшiй въ настоящее время уже въ Парижѣ, но показанiе котораго имѣлось еще въ предварительномъ слѣдствiи, г-жа Хохлакова и помѣщикъ Максимовъ по болѣзни и Смердяковъ за внезапною смертью, причемъ было представлено свидѣтельство отъ полицiи. Извѣстiе о Смердяковѣ вызвало сильное шевеленiе и шепотъ въ залѣ. Конечно, въ публикѣ многiе еще вовсе не знали объ этомъ внезапномъ эпизодѣ самоубiйства. Но чтò особенно поразило, это — внезапная выходка Мити: только что донесли о Смердяковѣ, какъ вдругъ онъ со своего мѣста воскликнулъ на всю залу:

— Собакѣ собачья смерть!

Помню какъ бросился къ нему его защитникъ и какъ предсѣдатель обратился къ нему съ угрозой принять строгiя мѣры если еще разъ повторится подобная этой выходка. Митя отрывисто и кивая головой, но какъ будто совсѣмъ не раскаиваясь, нѣсколько разъ повторилъ вполголоса защитнику:

— Не буду, не буду! Сорвалось! Больше не буду!

И ужь конечно этотъ коротенькiй эпизодъ послужилъ не въ его пользу во мнѣнiи присяжныхъ и публики. Объявлялся характеръ и рекомендовалъ себя самъ. Подъ этимъ то впечатлѣнiемъ былъ прочитанъ секретаремъ суда обвинительный актъ.

Онъ былъ довольно кратокъ, но обстоятеленъ. Излагались лишь главнѣйшiя причины почему привлеченъ такой то, почему его должно было предать суду, и такъ далѣе. Тѣмъ не менѣе онъ произвелъ на меня сильное впечатлѣнiе. Секретарь прочелъ четко, звучно, отчетливо. Вся эта трагедiя какъ бы вновь появилась предъ всѣми выпукло, концентрично, освѣщенная роковымъ, неумолимымъ свѣтомъ.

‑ 520 ‑

Помню какъ сейчасъ же по прочтенiи предсѣдатель громко и внушительно спросилъ Митю:

— Подсудимый, признаете ли вы себя виновнымъ?

Митя вдругъ всталъ съ мѣста:

— Признаю себя виновнымъ въ пьянствѣ и развратѣ, воскликнулъ онъ какимъ-то опять таки неожиданнымъ, почти изступленнымъ голосомъ, — въ лѣни и въ дебоширствѣ. Хотѣлъ стать на вѣки честнымъ человѣкомъ именно въ ту секунду когда подсѣкла судьба! Но въ смерти старика, врага моего и отца — не виновенъ! Но въ ограбленiи его — нѣтъ, нѣтъ, не виновенъ, да и не могу быть виновнымъ: Дмитрiй Карамазовъ подлецъ, но не воръ!

Прокричавъ это, онъ сѣлъ на мѣсто, видимо весь дрожа. Предсѣдатель снова обратился къ нему съ краткимъ, но назидательнымъ увѣщанiемъ отвѣчать лишь на вопросы, а не вдаваться въ постороннiя и изступленныя восклицанiя. Затѣмъ велѣлъ приступить къ судебному слѣдствiю. Ввели всѣхъ свидѣтелей для присяги. Тутъ я увидѣлъ ихъ всѣхъ разомъ. Впрочемъ, братья подсудимаго были допущены къ свидѣтельству безъ присяги. Послѣ увѣщанiя священника и предсѣдателя, свидѣтелей увели и разсадили по возможности порознь. Затѣмъ стали вызывать ихъ по одному.

II.

Опасные свидѣтели.

Не знаю были ли свидѣтели прокурорскiе и отъ защиты раздѣлены предсѣдателемъ какъ нибудь на группы и въ какомъ именно порядкѣ предположено было вызывать ихъ. Должно быть все это было. Знаю только что первыми стали вызывать свидѣтелей прокурорскихъ. Повторяю, я не намѣренъ

‑ 521 ‑

описывать всѣ допросы и шагъ за шагомъ. Къ тому же мое описанiе вышло бы отчасти и лишнимъ, потому что въ рѣчахъ прокурора и защитника, когда приступили къ пренiямъ, весь ходъ и смыслъ всѣхъ данныхъ и выслушанныхъ показанiй были сведены какъ бы въ одну точку съ яркимъ и характернымъ освѣщенiемъ, а эти двѣ замѣчательныя рѣчи я по крайней мѣрѣ мѣстами записалъ въ полнотѣ и передамъ въ свое время, равно какъ и одинъ чрезвычайный и совсѣмъ неожиданный эпизодъ процесса, разыгравшiйся внезапно еще до судебныхъ пренiй и несомнѣнно повлiявшiй на грозный и роковой исходъ его. Замѣчу только, что съ самыхъ первыхъ минутъ суда выступила ярко нѣкоторая особая характерность этого «дѣла», всѣми замѣченная, именно: необыкновенная сила обвиненiя сравнительно со средствами какiя имѣла защита. Это всѣ поняли въ первый мигъ, когда въ этой грозной залѣ суда начали, концентрируясь, группироваться факты и стали постепенно выступать весь этотъ ужасъ и вся эта кровь наружу. Всѣмъ можетъ быть стало понятно еще съ самыхъ первыхъ шаговъ, что это совсѣмъ даже и не спорное дѣло, что тутъ нѣтъ сомнѣнiй, что въ сущности никакихъ бы и пренiй не надо, что пренiя будутъ лишь только для формы, а что преступникъ виновенъ, виновенъ явно, виновенъ окончательно. Я думаю даже что и всѣ дамы, всѣ до единой, съ такимъ нетерпѣнiемъ жаждавшiя оправданiя интереснаго подсудимаго, были въ то же время совершенно увѣрены въ полной его виновности. Мало того, мнѣ кажется, онѣ бы даже огорчились если бы виновность его не столь подтвердилась, ибо тогда не было бы такого эфекта въ развязкѣ, когда оправдаютъ преступника. А что его оправдаютъ — въ этомъ, странное дѣло, всѣ дамы были окончательно убѣждены почти до самой послѣдней

‑ 522 ‑

минуты: «виновенъ, но оправдаютъ изъ гуманности, изъ новыхъ идей, изъ новыхъ чувствъ, которыя теперь пошли», и проч., и проч. Для того-то онѣ и сбѣжались сюда съ такимъ нетерпѣнiемъ. Мущины же наиболѣе интересовались борьбой прокурора и славнаго Ѳетюковича. Всѣ удивлялись и спрашивали себя: чтò можетъ сдѣлать изъ такого потеряннаго дѣла, изъ такого выѣденнаго яйца даже и такой талантъ, какъ Ѳетюковичъ? а потому съ напряженнымъ вниманiемъ слѣдили шагъ за шагомъ за его подвигами. Но Ѳетюковичъ до самаго конца, до самой рѣчи своей остался для всѣхъ загадкой. Опытные люди предчувствовали, что у него есть система, что у него уже нѣчто составилось, что впереди у него есть цѣль, но какая она — угадать было почти невозможно. Его увѣренность и самонадѣянность бросались однако-же въ глаза. Кромѣ того, всѣ съ удовольствiемъ сейчасъ-же замѣтили, что онъ, въ такое краткое пребыванiе у насъ, всего въ какiе-нибудь три дня можетъ быть, съумѣлъ удивительно ознакомиться съ дѣломъ и «до тонкости изучилъ его». Съ наслажденiемъ разсказывали напримѣръ, потомъ, какъ онъ всѣхъ прокурорскихъ свидѣтелей съумѣлъ вовремя «подвести» и по возможности сбить, а главное, подмарать ихъ нравственную репутацiю, а стало быть само собой подмарать и ихъ показанiя. Полагали впрочемъ, что онъ дѣлаетъ это много-много что для игры, такъ сказать для нѣкотораго юридическаго блеска, чтобъ ужь ничего не было забыто изъ принятыхъ адвокатскихъ прiемовъ: ибо всѣ были убѣждены, что какой-нибудь большой и окончательной пользы онъ всѣми этими «подмарыванiями» не могъ достичь, и вѣроятно это самъ лучше всѣхъ понимаетъ, имѣя какую-то свою идею въ запасѣ, какое-то еще пока припрятанное оружiе защиты, которое вдругъ и обнаружитъ когда придетъ срокъ. Но пока все таки сознавая свою силу,

‑ 523 ‑

онъ какъ бы игралъ и рѣзвился. Такъ напримѣръ, когда опрашивали Григорiя Васильева, бывшаго камердинера Ѳедора Павловича, дававшаго самое капитальное показанiе объ «отворенной въ садъ двери», защитникъ такъ и вцѣпился въ него, когда ему, въ свою очередь, пришлось предлагать вопросы. Надо замѣтить, что Григорiй Васильевичъ предсталъ въ залу не смутившиcь ни мало ни величiемъ суда, ни присутствiемъ огромной слушавшей его публики, съ видомъ спокойнымъ и чуть не величавымъ. Онъ давалъ свои показанiя съ такою увѣренностью, какъ если-бы бесѣдовалъ наединѣ со своею Марѳой Игнатьевной, только развѣ почтительнѣе. Сбить его было невозможно. Его сначала долго разспрашивалъ прокуроръ о всѣхъ подробностяхъ семейства Карамазовыхъ. Семейная картина ярко выставилась наружу. Слышалось, видѣлось, что свидѣтель былъ простодушенъ и безпристрастенъ. При всей глубочайшей почтительности къ памяти своего бывшаго барина, онъ всетаки, напримѣръ, заявилъ, что тотъ былъ къ Митѣ несправедливъ и «не такъ воспиталъ дѣтей. Его, малаго мальчика, безъ меня вши бы заѣли», прибавилъ онъ, повѣствуя о дѣтскихъ годахъ Мити. «Тоже не годилось отцу сына въ имѣнiи его материнскомъ, родовомъ, обижать.» На вопросъ же прокурора о томъ, какiя у него основанiя утверждать, что Ѳедоръ Павловичъ обидѣлъ въ разсчетѣ сына, Григорiй Васильевичъ, къ удивленiю всѣхъ, основательныхъ данныхъ совсѣмъ никакихъ не представилъ, но всетаки стоялъ на томъ, что разсчетъ съ сыномъ былъ «неправильный» и что это точно ему «нѣсколько тысячъ слѣдовало доплатить». Замѣчу кстати, что этотъ вопросъ — дѣйствительно-ли Ѳедоръ Павловичъ не доплатилъ чего Митѣ, прокуроръ съ особенною настойчивостью предлагалъ потомъ и всѣмъ тѣмъ свидѣтелямъ, которымъ могъ его предложить, не исключая ни Алеши, ни

‑ 524 ‑

Ивана Ѳедоровича, но ни отъ кого изъ свидѣтелей не получилъ никакого точнаго свѣдѣнiя; всѣ утверждали фактъ и никто не могъ представить хоть сколько-нибудь яснаго доказательства. Послѣ того какъ Григорiй описалъ сцену за столомъ, когда ворвался Дмитрiй Ѳедоровичъ и избилъ отца, угрожая воротиться убить его, — мрачное впечатлѣнiе пронеслось по залѣ, тѣмъ болѣе, что старый слуга разсказывалъ спокойно, безъ лишнихъ словъ, своеобразнымъ языкомъ, а вышло страшно краснорѣчиво. За обиду свою Митей, ударившимъ его тогда по лицу и сбившимъ его съ ногъ, онъ замѣтилъ, что не сердится и давно простилъ. О покойномъ Смердяковѣ выразился, перекрестясь, что малый былъ со способностью, да глупъ и болѣзнью угнетенъ, а пуще безбожникъ, и что его безбожеству Ѳедоръ Павловичъ и старшiй сынъ учили. Но о честности Смердякова подтвердилъ почти съ жаромъ и тутъ же передалъ, какъ Смердяковъ, во время òно, найдя оброненныя барскiя деньги, не утаилъ ихъ, а принесъ барину, и тотъ ему за это «золотой подарилъ» и впредь во всемъ довѣрять началъ. Отворенную же дверь въ садъ подтвердилъ съ упорною настойчивостью. Впрочемъ его такъ много разспрашивали, что я всего и припомнить не могу. Наконецъ опросы перешли къ защитнику, и тотъ первымъ дѣломъ началъ узнавать о пакетѣ, въ которомъ «будто бы» спрятаны были Ѳедоромъ Павловичемъ три тысячи рублей для «извѣстной особы». «Видѣли ли вы его сами — вы, столь многолѣтне-приближенный къ вашему барину человѣкъ?» Григорiй отвѣтилъ, что не видѣлъ, да и не слыхалъ о такихъ деньгахъ вовсе ни отъ кого, «до самыхъ тѣхъ поръ какъ вотъ зачали теперь всѣ говорить». Этотъ вопросъ о пакетѣ Ѳетюковичъ со своей стороны тоже предлагалъ всѣмъ кого могъ объ этомъ спросить изъ свидѣтелей съ такою же настойчивостью какъ

‑ 525 ‑

и прокуроръ свой вопросъ о раздѣлѣ имѣнiя, и ото всѣхъ тоже получалъ лишь одинъ отвѣтъ, что пакета никто не видалъ, хотя очень многiе о немъ слышали. Эту настойчивость защитника на этомъ вопросѣ всѣ съ самаго начала замѣтили.

— Теперь могу ли обратиться къ вамъ съ вопросомъ, если только позволите, вдругъ и совсѣмъ неожиданно спросилъ Ѳетюковичъ, — изъ чего состоялъ тотъ бальзамъ, или такъ сказать та настойка, посредствомъ которой вы въ тотъ вечеръ, передъ сномъ, какъ извѣстно изъ предварительнаго слѣдствiя, вытерли вашу страдающую поясницу, надѣясь тѣмъ излѣчиться?

Григорiй тупо посмотрѣлъ на опросчика и помолчавъ нѣсколько, пробормоталъ: «былъ шалфей положенъ».

— Только шалфей? Не припомните-ли еще чего-нибудь?

— Подорожникъ былъ тоже.

— И перецъ можетъ быть? любопытствовалъ Ѳетюковичъ.

— И перецъ былъ.

— И такъ далѣе. И все это на водочкѣ?

— На спирту.

Въ залѣ чуть-чуть пронесся смѣшокъ.

— Видите, даже и на спирту. Вытерши спину, вы вѣдь остальное содержанiе бутылки, съ нѣкоею благочестивою молитвою, извѣстной лишь вашей супругѣ, изволили выпить, вѣдь такъ?

— Выпилъ.

— Много-ли примѣрно выпили? Примѣрно? Рюмочку, другую?

— Со стаканъ будетъ.

— Даже и со стаканъ. Можетъ быть и полтора стаканчика?

‑ 526 ‑

Григорiй замолкъ. Онъ какъ-бы что-то понялъ.

— Стаканчика полтора чистенькаго спиртику — оно вѣдь очень недурно, какъ вы думаете? Можно и «райскiя двери отверзты» увидѣть, не то что дверь въ садъ?

Григорiй все молчалъ. Опять прошелъ смѣшокъ въ залѣ. Предсѣдатель пошевелился.

— Не знаете ли вы навѣрно, впивался все болѣе и болѣе Ѳетюковичъ: — почивали вы или нѣтъ въ ту минуту, когда увидѣли отворенную въ садъ дверь?

— На ногахъ стоялъ.

— Это еще не доказательство, что не почивали (еще и еще смѣшокъ въ залѣ). Могли ли напримѣръ отвѣтить въ ту минуту, если-бы васъ кто спросилъ о чемъ, — ну напримѣръ о томъ, который у насъ теперь годъ?

— Этого не знаю.

— А который у насъ теперь годъ, нашей эры, отъ Рождества Христова, не знаете-ли?

Григорiй стоялъ со сбитымъ видомъ, въ упоръ смотря на своего мучителя. Странно это, казалось, повидимому, что онъ дѣйствительно не знаетъ какой теперь годъ.

— Можетъ быть знаете однако сколько у васъ на рукѣ пальцевъ?

— Я человѣкъ подневольный, вдругъ громко и раздѣльно проговорилъ Григорiй, — коли начальству угодно надо мною надсмѣхаться, такъ я снести долженъ.

Ѳетюковича какъ бы немножко осадило, но ввязался и предсѣдатель и назидательно напомнилъ защитнику, что слѣдуетъ задавать болѣе подходящiе вопросы. Ѳетюковичъ, выслушавъ, съ достоинствомъ поклонился и объявилъ, что разспросы свои кончилъ. Конечно и въ публикѣ, и у присяжныхъ могъ остаться маленькiй червячекъ сомнѣнiя въ показанiи человѣка, имѣвшаго возможность «видѣть райскiя двери»

‑ 527 ‑

въ извѣстномъ состоянiи лѣченiя, и кромѣ того даже невѣдующаго какой ныньче годъ отъ Рождества Христова; такъ что защитникъ своей цѣли всетаки достигъ. Но предъ уходомъ Григорiя произошелъ еще эпизодъ. Предсѣдатель, обратившись къ подсудимому, спросилъ: не имѣетъ-ли онъ чего замѣтить по поводу данныхъ показанiй?

— Кромѣ двери во всемъ правду сказалъ, громко крикнулъ Митя. — Что вшей мнѣ вычесывалъ — благодарю, что побои мнѣ простилъ — благодарю; старикъ былъ честенъ всю жизнь и вѣренъ отцу какъ семьсотъ пуделей.

— Подсудимый, выбирайте ваши слова, строго проговорилъ предсѣдатель.

— Я не пудель, проворчалъ и Григорiй.

— Ну такъ это я пудель, я! крикнулъ Митя. — Коли обидно, то на себя принимаю, а у него прощенiя прошу: былъ звѣрь и съ нимъ жестокъ! Съ Езопомъ тоже былъ жестокъ.

— Съ какимъ Езопомъ? строго поднялъ опять предсѣдатель.

— Ну съ Пьеро... съ отцомъ, съ Ѳедоромъ Павловичемъ.

Предсѣдатель опять и опять внушительно и строжайше уже подтвердилъ Митѣ, чтобъ онъ осторожнѣе выбиралъ свои выраженiя.

— Вы сами вредите себѣ тѣмъ во мнѣнiи судей вашихъ.

Точно также весьма ловко распорядился защитникъ и при спросѣ свидѣтеля Ракитина. Замѣчу, что Ракитинъ былъ изъ самыхъ важныхъ свидѣтелей, и которымъ несомнѣнно дорожилъ прокуроръ. Оказалось, что онъ все зналъ, удивительно много зналъ, у всѣхъ-то онъ былъ, все-то видѣлъ, со всѣми-то говорилъ, подробнѣйшимъ образомъ зналъ

‑ 528 ‑

бiографiю Ѳедора Павловича и всѣхъ Карамазовыхъ. Правда, про пакетъ съ тремя тысячами тоже слышалъ лишь отъ самого Мити. Зато подробно описалъ подвиги Мити въ трактирѣ «Столичный городъ», всѣ компрометирующiя того слова и жесты и передалъ исторiю о «мочалкѣ» штабсъ-капитана Снегирева. На счетъ-же того особаго пункта, остался-ли что нибудь долженъ Ѳедоръ Павловичъ Митѣ при разсчетѣ по имѣнiю — даже самъ Ракитинъ не могъ ничего указать и отдѣлался лишь общими мѣстами презрительнаго характера: «кто дескать могъ-бы разобрать изъ нихъ виноватаго и сосчитать кто кому остался долженъ при безтолковой Карамазовщинѣ, въ которой никто себя не могъ ни понять, ни опредѣлить?» Всю трагедiю судимаго преступленiя онъ изобразилъ какъ продуктъ застарѣлыхъ нравовъ крѣпостнаго права и погруженной въ безпорядокъ Россiи страдающей безъ соотвѣтственныхъ учрежденiй. Словомъ, ему дали кое что высказать. Съ этого процесса господинъ Ракитинъ въ первый разъ заявилъ себя и сталъ замѣтенъ; прокуроръ зналъ, что свидѣтель готовитъ въ журналъ статью о настоящемъ преступленiи и потомъ уже въ рѣчи своей (чтò увидимъ ниже) цитовалъ нѣсколько мыслей изъ этой статьи, значитъ уже былъ съ нею знакомъ. Картина изображенная свидѣтелемъ вышла мрачною и роковою и сильно подкрѣпила «обвиненiе». Вообще-же изложенiе Ракитина плѣнило публику независимостiю мысли и необыкновеннымъ благородствомъ ея полета. Послышались даже два, три внезапно сорвавшiяся рукоплесканiя, именно въ тѣхъ мѣстахъ гдѣ говорилось о крѣпостномъ правѣ и о страдающей отъ безурядицы Россiи. Но Ракитинъ, все-же какъ молодой человѣкъ, сдѣлалъ маленькiй промахъ, которымъ тотчасъ-же отмѣнно успѣлъ воспользоваться защитникъ. Отвѣчая на извѣстные вопросы на счетъ Грушеньки, онъ, увлеченный

‑ 529 ‑

своимъ успѣхомъ, который конечно уже самъ сознавалъ, и тою высотой благородства, на которую воспарилъ, позволилъ себѣ выразиться объ Аграфенѣ Александровнѣ нѣсколько презрительно, какъ о «содержанкѣ купца Самсонова». Дорого далъ-бы онъ потомъ, чтобы воротить свое словечко, ибо на немъ-то и поймалъ его тотчасъ-же Ѳетюковичъ. И все потому что Ракитинъ совсѣмъ не разсчитывалъ что тотъ въ такой короткiй срокъ могъ до такихъ интимныхъ подробностей ознакомиться съ дѣломъ.

— Позвольте узнать, началъ защитникъ съ самою любезною и даже почтительною улыбкой, когда пришлось ему въ свою очередь задавать вопросы, — вы конечно тотъ самый и есть г. Ракитинъ, котораго брошюру изданную епархiальнымъ начальствомъ, Житiе въ Бозѣ почившаго старца отца Зосимы, полную глубокихъ и религiозныхъ мыслей, съ превосходнымъ и благочестивымъ посвященiемъ преосвященному, я недавно прочелъ съ такимъ удовольствiемъ.

— Я написалъ не для печати... это потомъ напечатали, пробормоталъ Ракитинъ какъ-бы вдругъ чѣмъ-то опѣшенный и почти со стыдомъ.

— О, это прекрасно! Мыслитель, какъ вы, можетъ и даже долженъ относиться весьма широко ко всякому общественному явленiю. Покровительствомъ преосвященнаго ваша полезнѣйшая брошюра разошлась и доставила относительную пользу... Но я вотъ о чемъ, главное, желалъ-бы у васъ полюбопытствовать: вы только что заявили, что были весьма близко знакомы съ г-жой Свѣтловой? (Nota bene. Фамилiя Грушеньки оказалась «Свѣтлова». Это я узналъ въ первый разъ только въ этотъ день, во время хода процесса.)

— Я не могу отвѣчать за всѣ мои знакомства... Я молодой

‑ 530 ‑

человѣкъ... и кто же можетъ отвѣчать за всѣхъ тѣхъ кого встрѣчаетъ, такъ и вспыхнулъ весь Ракитинъ.

— Понимаю, слишкомъ понимаю! воскликнулъ Ѳетюковичъ какъ-бы самъ сконфуженный и какъ-бы стремительно спѣша извиниться, — вы, какъ и всякiй другой, могли быть въ свою очередь заинтересованы знакомствомъ молодой и красивой женщины, охотно принимавшей къ себѣ цвѣтъ здѣшней молодежи, но... я хотѣлъ лишь освѣдомиться: намъ извѣстно, что Свѣтлова мѣсяца два назадъ чрезвычайно желала познакомиться съ младшимъ Карамазовымъ, Алексѣемъ Ѳедоровичемъ, и только за то, чтобы вы привели его къ ней, и именно въ его тогдашнемъ монастырскомъ костюмѣ, она пообѣщала вамъ выдать двадцать пять рублей, только что вы его къ ней приведете. Это, какъ и извѣстно, состоялось именно въ вечеръ того дня который закончился трагическою катастрофой, послужившею основанiемъ настоящему дѣлу. Вы привели Алексѣя Карамазова къ госпожѣ Свѣтловой и — получили вы тогда эти двадцать пять рублей наградныхъ отъ Свѣтловой, вотъ чтò я желалъ-бы отъ васъ услышать?

— Это была шутка... Я не вижу почему васъ это можетъ интересовать. Я взялъ для шутки... и чтобы потомъ отдать...

— Стало быть взяли. Но вѣдь не отдали же и до сихъ поръ... или отдали?

— Это пустое... бормоталъ Ракитинъ, — я не могу на этакiе вопросы отвѣчать... Я конечно отдамъ.

Вступился предсѣдатель, но защитникъ возвѣстилъ, что онъ свои вопросы г. Ракитину кончилъ. Г. Ракитинъ сошелъ со сцены нѣсколько подсаленный. Впечатлѣнiе отъ высшаго благородства его рѣчи было таки испорчено, и Ѳетюковичъ, провожая его глазами, какъ-бы говорилъ, указывая

‑ 531 ‑

публикѣ: «вотъ дескать каковы ваши благородные обвинители!» Помню, не прошло и тутъ безъ эпизода со стороны Мити: взбѣшенный тономъ съ какимъ Ракитинъ выразился о Грушенькѣ, онъ вдругъ закричалъ со своего мѣста: «Бернаръ!» Когда же предсѣдатель, по окончанiи всего опроса Ракитина, обратился къ подсудимому: не желаетъ-ли онъ чего замѣтить со своей стороны, то Митя зычно крикнулъ.

— Онъ у меня уже у подсудимаго деньги таскалъ взаймы! Бернаръ презрѣнный и карьеристъ, и въ Бога не вѣруетъ, преосвященнаго надулъ!

Митю, конечно, опять образумили за неистовство выраженiй, но г. Ракитинъ былъ доконченъ. Не повезло и свидѣтельству штабсъ-капитана Снегирева, но уже совсѣмъ отъ другой причины. Онъ предсталъ весь изорванный, въ грязной одеждѣ, въ грязныхъ сапогахъ, и не смотря на всѣ предосторожности и предварительную «экспертизу», вдругъ оказался совсѣмъ пьяненькимъ. На вопросы объ обидѣ нанесенной ему Митей вдругъ отказался отвѣчать.

— Богъ съ ними-съ. Илюшечка не велѣлъ. Мнѣ Богъ тамъ заплатитъ-съ.

— Кто вамъ не велѣлъ говорить? Про кого вы упоминаете?

— Илюшечка, сыночекъ мой: «Папочка, папочка какъ онъ тебя унизилъ!» У камушка произнесъ. Теперь помираетъ-съ...

Штабсъ-капитанъ вдругъ зарыдалъ и съ размаху бухнулся въ ноги предсѣдателю. Его поскорѣе вывели, при смѣхѣ публики. Подготовленное прокуроромъ впечатлѣнiе не состоялось вовсе.

Защитникъ-же продолжалъ пользоваться всѣми средствами и все болѣе и болѣе удивлялъ своимъ ознакомленiемъ

‑ 532 ‑

съ дѣломъ до мельчайшихъ подробностей. Такъ напримѣръ, показанiе Трифона Борисовича произвело было весьма сильное впечатлѣнiе и ужь конечно было чрезвычайно неблагопрiятно для Мити. Онъ именно, чуть не по пальцамъ, высчиталъ, что Митя, въ первый прiѣздъ свой въ Мокрое, за мѣсяцъ почти предъ катастрофой, не могъ истратить менѣе трехъ тысячъ или «развѣ безъ самаго только малаго. На однѣхъ этихъ Цыганокъ сколько раскидано! Нашимъ-то вшивымъ мужикамъ не то что «полтиною по улицѣ шибали», а по меньшей мѣрѣ двадцатипятирублевыми бумажками дарили, меньше не давали. А сколько у нихъ тогда просто украли-съ! Вѣдь кто укралъ, тотъ руки своей не оставилъ, гдѣ же его поймать, вора-то-съ, когда сами зря разбрасывали! Вѣдь у насъ народъ разбойникъ, душу свою не хранятъ. А дѣвкамъ-то, дѣвкамъ-то нашимъ деревенскимъ чтò пошло! Разбогатѣли у насъ съ той поры, вотъ что-съ, прежде бѣдность была.» Словомъ, онъ припомнилъ всякую издержку и вывелъ все точно на счетахъ. Такимъ образомъ предположенiе о томъ, что истрачены были лишь полторы тысячи, а другiя отложены въ ладонку, становилось немыслимымъ. «Самъ видѣлъ, въ рукахъ у нихъ видѣлъ три тысячи какъ одну копѣечку, глазами созерцалъ, ужь намъ-ли счету не понимать-съ!» восклицалъ Трифонъ Борисовичъ, изо всѣхъ силъ желая угодить «начальству». Но когда опросъ перешелъ къ защитнику, тотъ, почти и не пробуя опровергать показанiе, вдругъ завелъ рѣчь о томъ, что ямщикъ Тимоѳей и другой мужикъ Акимъ подняли въ Мокромъ, въ этотъ первый кутежъ, еще за мѣсяцъ до ареста, сто рублей въ сѣняхъ на полу, оброненные Митей въ хмѣльномъ видѣ, и представили ихъ Трифону Борисовичу, а тотъ далъ имъ за это по рублю. «Ну такъ возвратили вы тогда эти сто рублей г. Карамазову или нѣтъ?» Трифонъ Борисовичъ

‑ 533 ‑

какъ ни вилялъ, но послѣ допроса мужиковъ въ найденной сторублевой сознался, прибавивъ только, что Дмитрiю Ѳедоровичу тогда же свято все возвратилъ и вручилъ «по самой честности, и что вотъ только онѣ сами будучи въ то время совсѣмъ пьяными-съ врядъ-ли это могутъ припомнить». Но такъ какъ онъ всетаки до призыва свидѣтелей-мужиковъ въ находкѣ ста рублей отрицался, то и показанiе его о возвратѣ суммы хмѣльному Митѣ естественно подверглось большому сомнѣнiю. Такимъ образомъ одинъ изъ опаснѣйшихъ свидѣтелей, выставленныхъ прокуратурой, ушелъ опять таки заподозрѣннымъ и въ репутацiи своей сильно осаленнымъ. Тоже приключилось и съ Поляками: тѣ явились гордо и независимо. Громко засвидѣтельствовали что, во первыхъ, оба «служили коронѣ» и что «панъ Митя» предлагалъ имъ три тысячи, чтобы купить ихъ честь, и что они сами видѣли большiя деньги въ рукахъ его. Панъ Муссяловичъ вставлялъ страшно много польскихъ словъ въ свои фразы и видя, что это только возвышаетъ его въ глазахъ предсѣдателя и прокурора, возвысилъ наконецъ свой духъ окончательно и сталъ уже совсѣмъ говорить по польски. Но Ѳетюковичъ поймалъ и ихъ въ свои тенета: какъ ни вилялъ позванный опять Трифонъ Борисовичъ, а всетаки долженъ былъ сознаться, что его колода картъ была подмѣнена паномъ Врублевскимъ своею, а что панъ Муссяловичъ, меча банкъ, передернулъ карту. Это уже подтвердилъ Калгановъ, давая въ свою очередь показанiе, и оба пана удалились съ нѣкоторымъ срамомъ; даже при смѣхѣ публики.

Затѣмъ точно такъ произошло почти со всѣми наиболѣе опаснѣйшими свидѣтелями. Каждаго-то изъ нихъ съумѣлъ Ѳетюковичъ нравственно размарать и отпустить съ нѣкоторымъ носомъ. Любители и юристы только любовались и

‑ 534 ‑

лишь недоумѣвали опять таки къ чему такому большому и окончательному все это могло-бы послужить, ибо, повторяю, всѣ чувствовали неотразимость обвиненiя, всe болѣе и трагичнѣе нароставшаго. Но по увѣренности «великаго мага» видѣли, что онъ былъ спокоенъ, и ждали: не даромъ-же прiѣхалъ изъ Петербурга «таковъ человѣкъ», не таковъ и человѣкъ, чтобы ни съ чѣмъ назадъ воротиться.

III.

Медицинская экспертиза и одинъ фунтъ орѣховъ.

Медицинская экспертиза тоже не очень помогла подсудимому. Да и самъ Ѳетюковичъ кажется не очень на нее разсчитывалъ, чтò и оказалось впослѣдствiи. Въ основанiи своемъ она произошла единственно по настоянiю Катерины Ивановны, вызвавшей нарочно знаменитаго доктора изъ Москвы. Защита, конечно, ничего не могла черезъ нее проиграть, а въ лучшемъ случаѣ могла что нибудь и выиграть. Впрочемъ отчасти вышло даже какъ-бы нѣчто комическое, именно по нѣкоторому разногласiю докторовъ. Экспертами явились — прiѣхавшiй знаменитый докторъ, затѣмъ нашъ докторъ Герценштубе и наконецъ молодой врачъ Варвинскiй. Оба послѣднiе фигурировали тоже и какъ просто свидѣтели вызванные прокуроромъ. Первымъ спрошенъ былъ въ качествѣ эксперта докторъ Герценштубе. Это былъ семидесятилѣтнiй старикъ, сѣдой и плѣшивый, средняго роста, крѣпкаго сложенiя. Его всѣ у насъ въ городѣ очень цѣнили и уважали. Былъ онъ врачъ добросовѣстный, человѣкъ прекрасный и благочестивый, какой-то гернгутеръ или «Моравскiй братъ» — ужь не знаю навѣрно. Жилъ у насъ уже очень давно и держалъ

‑ 535 ‑

себя съ чрезвычайнымъ достоинствомъ. Онъ былъ добръ и человѣколюбивъ, лѣчилъ бѣдныхъ больныхъ и крестьянъ даромъ, самъ ходилъ въ ихъ конуры и избы и оставлялъ деньги на лекарство, но при томъ былъ и упрямъ какъ мулъ. Сбить его съ его идеи, если она засѣла у него въ головѣ, было невозможно. Кстати, уже всѣмъ почти было извѣстно въ городѣ что прiѣзжiй знаменитый врачъ въ какiе нибудь два-три дня своего у насъ пребыванiя позволилъ себѣ нѣсколько чрезвычайно обидныхъ отзывовъ на счетъ дарованiй доктора Герценштубе. Дѣло въ томъ, что хоть московскiй врачъ и бралъ за визиты не менѣе двадцати пяти рублей, но все же нѣкоторые въ нашемъ городѣ обрадовались случаю его прiѣзда, не пожалѣли денегъ и кинулись къ нему за совѣтами. Всѣхъ этихъ больныхъ лѣчилъ до него конечно докторъ Герценштубе, и вотъ знаменитый врачъ съ чрезвычайною рѣзкостью окритиковалъ вездѣ его лѣченiе. Подъ конецъ даже, являясь къ больному, прямо спрашивалъ: «Ну, кто васъ здѣсь пачкалъ, Герценштубе? Хе-хе!» Докторъ Герценштубе конечно все это узналъ. И вотъ всѣ три врача появились одинъ за другимъ для опроса. Докторъ Герценштубе прямо заявилъ что «ненормальность умственныхъ способностей подсудимаго усматривается сама собой». Затѣмъ, представивъ свои соображенiя, которыя я здѣсь опускаю, онъ прибавилъ что ненормальность эта усматривается, главное, не только изъ прежнихъ многихъ поступковъ подсудимаго, но и теперь въ сiю даже минуту, и когда его попросили объяснить въ чемъ же усматривается теперь, въ сiю то минуту, то старикъ-докторъ со всею прямотой своего простодушiя указалъ на то, что подсудимый, войдя въ залу, «имѣлъ необыкновенный и чудный по обстоятельствамъ видъ, шагалъ впередъ какъ солдатъ и держалъ глаза впереди себя, упираясь, тогда какъ

‑ 536 ‑

вѣрнѣе было ему смотрѣть налѣво, гдѣ въ публикѣ сидятъ дамы, ибо онъ былъ большой любитель прекраснаго пола и долженъ былъ очень много думать о томъ чтò теперь о немъ скажутъ дамы,» заключилъ старичокъ своимъ своеобразнымъ языкомъ. Надо прибавить что онъ говорилъ по русски много и охотно, но какъ то у него каждая фраза выходила на нѣмецкiй манеръ, чтò впрочемъ никогда не смущало его, ибо онъ всю жизнь имѣлъ слабость считать свою русскую рѣчь за образцовую, «за лучшую чѣмъ даже у Русскихъ», и даже очень любилъ прибѣгать къ русскимъ пословицамъ, увѣряя каждый разъ что русскiя пословицы лучшiя и выразительнѣйшiя изо всѣхъ пословицъ въ мiрѣ. Замѣчу еще что онъ, въ разговорѣ, отъ разсѣянности ли какой, часто забывалъ слова самыя обычныя, которыя отлично зналъ, но которыя вдругъ почему-то у него изъ ума выскакивали. Тоже самое впрочемъ бывало когда онъ говорилъ по нѣмецки, и при этомъ всегда махалъ рукой предъ лицомъ своимъ какъ бы ища ухватить потерянное словечко, и ужь никто не могъ бы принудить его продолжать начатую рѣчь прежде чѣмъ онъ не отыщетъ пропавшаго слова. Замѣчанiе его на счетъ того что подсудимый войдя долженъ было-бы посмотрѣть на дамъ вызвало игривый шепотъ въ публикѣ. Старичка нашего очень у насъ любили всѣ дамы, знали тоже что онъ, холостой всю жизнь человѣкъ, благочестивый и цѣломудренный, на женщинъ смотрѣлъ какъ на высшiя и идеальныя существа. А потому неожиданное замѣчанiе его всѣмъ показалось ужасно страннымъ.

Московскiй докторъ, спрошенный въ свою очередь, рѣзко и настойчиво подтвердилъ что считаетъ умственное состоянiе подсудимаго за ненормальное, «даже въ высшей степени». Онъ много и умно говорилъ про «афектъ» и «манiю»

‑ 537 ‑

и выводилъ что по всѣмъ собраннымъ даннымъ подсудимый предъ своимъ арестомъ за нѣсколько еще дней находился въ несомнѣнномъ болѣзненномъ афектѣ, и если совершилъ преступленiе, то хотя и сознавая его, но почти невольно совсѣмъ не имѣя силъ бороться съ болѣзненнымъ нравственнымъ влеченiемъ имъ овладѣвшимъ. Но кромѣ афекта, докторъ усматривалъ и манiю, что уже пророчило впереди, по его словамъ, прямую дорогу къ совершенному уже помѣшательству. (NB. Я передаю своими словами, докторъ же изъяснялся очень ученымъ и спецiальнымъ языкомъ.) «Всѣ дѣйствiя его наоборотъ здравому смыслу и логикѣ,» продолжалъ онъ. «Уже не говорю о томъ чего не видалъ, то есть о самомъ преступленiи и всей этой катастрофѣ, но даже третьяго дня, во время разговора со мной, у него былъ необъяснимый неподвижный взглядъ. Неожиданный смѣхъ, когда вовсе его не надо. Непонятное постоянное раздраженiе, странныя слова: «Бернаръ, эѳика и другiя, которыхъ не надо». Но особенно усматривалъ докторъ эту манiю въ томъ, что подсудимый даже не можетъ и говорить о тѣхъ трехъ тысячахъ рублей, въ которыхъ считаетъ себя обманутымъ, безъ какого то необычайнаго раздраженiя, тогда какъ обо всѣхъ другихъ неудачахъ и обидахъ своихъ говоритъ и вспоминаетъ довольно легко. Наконецъ, по справкамъ, онъ точно также и прежде, всякiй разъ когда касалось этихъ трехъ тысячъ, приходилъ въ какое-то почти изступленiе, а между тѣмъ свидѣтельствуютъ о немъ что онъ безкорыстенъ и нестяжателенъ. «На счетъ же мнѣнiя ученаго собрата моего, — иронически присовокупилъ московскiй докторъ, заканчивая свою рѣчь, — что подсудимый, входя въ залу, долженъ былъ смотрѣть на дамъ, а не прямо предъ собою, скажу лишь то что, кромѣ игривости подобнаго заключенiя, оно сверхъ того и радикально ошибочно; ибо, хотя я вполнѣ

‑ 538 ‑

соглашаюсь что подсудимый, входя въ залу суда, въ которой рѣшается его участь, не долженъ былъ такъ неподвижно смотрѣть предъ собой и что это дѣйствительно могло бы считаться признакомъ его ненормальнаго душевнаго состоянiя въ данную минуту, но въ тоже время я утверждаю что онъ долженъ былъ смотрѣть не налѣво на дамъ, а напротивъ именно направо, ища глазами своего защитника, въ помощи котораго вся его надежда и отъ защиты котораго зависитъ теперь вся его участь». Мнѣнiе свое докторъ выразилъ рѣшительно и настоятельно. Но особенный комизмъ разногласiю обоихъ ученыхъ экспертовъ придалъ неожиданный выводъ врача Варвинскаго, спрошеннаго послѣ всѣхъ. На его взглядъ подсудимый какъ теперь, такъ и прежде находится въ совершенно нормальномъ состоянiи, и хотя дѣйствительно онъ долженъ былъ предъ арестомъ находиться въ положенiи нервномъ и чрезвычайно возбужденномъ, но это могло происходить отъ многихъ самыхъ очевидныхъ причинъ: отъ ревности, гнѣва, безпрерывно пьянаго состоянiя и проч. Но это нервное состоянiе не могло заключать въ себѣ никакого особеннаго «афекта», о которомъ сейчасъ говорилось. Чтò же до того, налѣво или направо долженъ былъ смотрѣть подсудимый входя въ залу, то, «по его скромному мнѣнiю», подсудимый именно долженъ былъ, входя въ залу, смотрѣть прямо предъ собой, какъ и смотрѣлъ въ самомъ дѣлѣ, ибо прямо предъ нимъ сидѣли предсѣдатель и члены суда, отъ которыхъ зависитъ теперь вся его участь, «такъ что, смотря прямо предъ собой, онъ именно тѣмъ самымъ и доказалъ совершенно нормальное состоянiе своего ума въ данную минуту», съ нѣкоторымъ жаромъ заключилъ молодой врачъ свое «скромное» показанiе.

— Браво, лѣкарь! крикнулъ Митя со своего мѣста, — именно такъ!

‑ 539 ‑

Митю конечно остановили, но мнѣнiе молодаго врача имѣло самое рѣшающее дѣйствiе какъ на судъ, такъ и на публику, ибо какъ оказалось потомъ, всѣ съ нимъ согласились. Впрочемъ докторъ Герценштубе, спрошенный уже какъ свидѣтель, совершенно неожиданно вдругъ послужилъ въ пользу Мити. Какъ старожилъ города, издавна знающiй семейство Карамазовыхъ, онъ далъ нѣсколько показанiй весьма интересныхъ для «обвиненiя», и вдругъ, какъ бы что-то сообразивъ, присовокупилъ:

— И однако бѣдный молодой человѣкъ могъ получить безъ сравненiя лучшую участь, ибо былъ хорошаго сердца и въ дѣтствѣ и послѣ дѣтства, ибо я знаю это. Но русская пословица говоритъ: «если есть у кого одинъ умъ, то это хорошо, а если придетъ въ гости еще умный человѣкъ, то будетъ еще лучше ибо тогда будетъ два ума, а не одинъ только...»

— Умъ хорошо а два — лучше, въ нетерпѣнiи подсказалъ прокуроръ, давно уже знавшiй обычай старичка говорить медленно, растянуто, не смущаясь производимымъ впечатлѣнiемъ и тѣмъ что заставляетъ себя ждать, а напротивъ, еще весьма цѣня свое тугое, картофельное и всегда радостно самодовольное нѣмецкое остроумiе. Старичокъ же любилъ острить.

— О д-да, и я тоже говорю, упрямо подхватилъ онъ: — одинъ умъ хорошо, а два гораздо лучше. Но къ нему другой съ умомъ не пришелъ, а онъ и свой пустилъ... Какъ это, куда онъ его пустилъ? Это слово — куда онъ пустилъ свой умъ, я забылъ, — продолжалъ онъ вертя рукой предъ своими глазами, — ахъ да, шпациренъ.

— Гулять?

— Ну да, гулять, и я тоже говорю. Вотъ умъ его и пошелъ прогуливаться и пришелъ въ такое глубокое мѣсто

‑ 540 ‑

въ которомъ и потерялъ себя. А между тѣмъ это былъ благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вотъ такимъ малюткой, брошеннымъ у отца въ заднiй дворъ, когда онъ бѣгалъ по землѣ безъ сапожекъ и съ панталончиками на одной пуговкѣ...

Какая-то чувствительная и проникновенная нотка послышалась вдругъ въ голосѣ честнаго старичка. Ѳетюковичъ такъ и вздрогнулъ, какъ бы что-то предчувствуя, и мигомъ привязался.

— О, да, я самъ былъ тогда еще молодой человѣкъ... Мнѣ... ну да, мнѣ было тогда сорокъ пять лѣтъ, а я только-что сюда прiѣхалъ. И мнѣ стало тогда жаль мальчика, и я спросилъ себя: почему я не могу купить ему одинъ фунтъ... Ну да, чего фунтъ? Я забылъ какъ это называется... фунтъ того чтò дѣти очень любятъ, какъ это, — ну какъ это... — замахалъ опять докторъ руками, — это на деревѣ ростетъ, и его собираютъ и всѣмъ дарятъ...

— Яблоки?

— О н-нѣ-ѣ-ѣтъ! Фунтъ, фунтъ, яблоки десятокъ, а не фунтъ... нѣтъ, ихъ много и все маленькiе, кладутъ въ ротъ и кр-р-рахъ!...

— Орѣхи?

— Ну да, орѣхи, и я тоже говорю, самымъ спокойнымъ образомъ, какъ бы вовсе и не искалъ слова, подтвердилъ докторъ, — и я принесъ ему одинъ фунтъ орѣховъ, ибо мальчику никогда и никто еще не приносилъ фунтъ орѣховъ, и я поднялъ мой палецъ и сказалъ ему: Мальчикъ! Gоtt der Vater, онъ засмѣялся и говоритъ: Gоtt der Vater. — Gоtt dеr Sоhn. Онъ еще засмѣялся и лепеталъ: Gоtt der Sohn. — Gоtt der heilige Geist. Тогда онъ еще засмѣялся и проговорилъ сколько могъ: Gott der heilige Geist. А я ушелъ. На третiй день иду мимо, а онъ кричитъ мнѣ самъ:

‑ 541 ‑

«Дядя, Gott der Vater, Gott der Sohn, и только забылъ Gott der heilige Geist, но я ему вспомнилъ, и мнѣ опять стало очень жаль его. Но его увезли, и я болѣе не видалъ его. И вотъ прошло двадцать три года, я сижу въ одно утро въ моемъ кабинетѣ уже съ бѣлою головой, и вдругъ входитъ цвѣтущiй молодой человѣкъ, котораго я никакъ не могу узнать, но онъ поднялъ палецъ и смѣясь говоритъ: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist! Я сейчасъ прiѣхалъ и пришелъ васъ благодарить за фунтъ орѣховъ; ибо мнѣ никто никогда не покупалъ тогда фунтъ орѣховъ, а вы одинъ купили мнѣ фунтъ орѣховъ». И тогда я вспомнилъ мою счастливую молодость и бѣднаго мальчика на дворѣ безъ сапожекъ, и у меня повернулось сердце, и я сказалъ: Ты благодарный молодой человѣкъ, ибо всю жизнь помнилъ тотъ фунтъ орѣховъ, который я тебѣ принесъ въ твоемъ дѣтствѣ. И я обнялъ его и благословилъ. И я заплакалъ. Онъ смѣялся, но онъ и плакалъ... ибо Русскiй весьма часто смѣется тамъ гдѣ надо плакать. Но онъ и плакалъ, я видѣлъ это. А теперь, увы!...

— И теперь плачу, Нѣмецъ, и теперь плачу, Божiй ты человѣкъ! крикнулъ вдругъ Митя со своего мѣста.

Какъ бы тамъ ни было, а анекдотикъ произвелъ въ публикѣ нѣкоторое благопрiятное впечатлѣнiе. Но главный эфектъ въ пользу Мити произведенъ былъ показанiемъ Катерины Ивановны, о которомъ сейчасъ скажу. Да и вообще, когда начались свидѣтели à decharge, то есть вызванные защитникомъ, то судьба какъ бы вдругъ и даже серiозно улыбнулась Митѣ и чтó всего замѣчательнѣе — неожиданно даже для самой защиты. Но еще прежде Катерины Ивановны спрошенъ былъ Алеша, который вдругъ припомнилъ одинъ фактъ, имѣвшiй видъ даже какъ будто положительнаго уже свидѣтельства противъ одного важнѣйшаго пункта обвиненiя.

‑ 542 ‑

IV.

Счастiе улыбается Митѣ.

Случилось это вовсе нечаянно даже для самого Алеши. Онъ вызванъ былъ безъ присяги, и я помню, что къ нему всѣ стороны отнеслись съ самыхъ первыхъ словъ допроса чрезвычайно мягко и симпатично. Видно было, что ему предшествовала добрая слава. Алеша показывалъ скромно и сдержанно, но въ показанiяхъ его явно прорывалась горячая симпатiя къ несчастному брату. Отвѣчая по одному вопросу, онъ очертилъ характеръ брата какъ человѣка можетъ быть и неистоваго и увлеченнаго страстями, но тоже и благороднаго, гордаго и великодушнаго, готоваго даже на жертву, еслибъ отъ него потребовали. Сознавался впрочемъ, что братъ былъ въ послѣднiе дни, изъ-за страсти къ Грушенькѣ, изъ за соперничества съ отцомъ, въ положенiи невыносимомъ. Но онъ съ негодованiемъ отвергъ даже предположенiе о томъ, что братъ могъ убить съ цѣлью грабежа, хотя и сознался, что эти три тысячи обратились въ умѣ Мити въ какую-то почти манiю, что онъ считалъ ихъ за недоданное ему, обманомъ отца, наслѣдство, и что будучи вовсе не корыстолюбивымъ, даже не могъ заговорить объ этихъ трехъ тысячахъ безъ изступленiя и бѣшенства. Про соперничество же двухъ «особъ», какъ выразился прокуроръ, то есть Грушеньки и Кати, отвѣчалъ уклончиво и даже на одинъ или два вопроса совсѣмъ не пожелалъ отвѣчать.

— Говорилъ ли вамъ по крайней мѣрѣ братъ вашъ что намѣренъ убить своего отца? спросилъ прокуроръ. — Вы можете не отвѣчать, если найдете это нужнымъ, прибавилъ онъ.

— Прямо не говорилъ, отвѣтилъ Алеша.

‑ 543 ‑

— Какже? Косвенно?

— Онъ говорилъ мнѣ разъ о своей личной ненависти къ отцу и что боится что... въ крайнюю минуту... въ минуту омерзѣнiя... можетъ быть и могъ бы убить его.

— И вы услышавъ повѣрили тому?

— Боюсь сказать что повѣрилъ. Но я всегда былъ убѣжденъ что нѣкоторое высшее чувство всегда спасетъ его въ роковую минуту, какъ и спасло въ самомъ дѣлѣ потому что не онъ убилъ отца моего, твердо закончилъ Алеша громкимъ голосомъ и на всю залу. Прокуроръ вздрогнулъ какъ боевой конь заслышавшiй трубный сигналъ.

— Будьте увѣрены что я совершенно вѣрю самой полной искренности убѣжденiя вашего, не обусловливая и не ассимилируя его нисколько съ любовью къ вашему несчастному брату. Своеобразный взглядъ вашъ на весь трагическiй эпизодъ разыгравшiйся въ вашемъ семействѣ уже извѣстенъ намъ по предварительному слѣдствiю. Не скрою отъ васъ что онъ въ высшей степени особливъ и противорѣчитъ всѣмъ прочимъ показанiямъ, полученнымъ прокуратурою. А потому и нахожу нужнымъ спросить васъ уже съ настойчивостью: какiя именно данныя руководили мысль вашу и направили ее на окончательное убѣжденiе въ невинности брата вашего, и напротивъ, въ виновности другаго лица, на котораго вы уже указали прямо на предварительномъ слѣдствiи?

— На предварительномъ слѣдствiи я отвѣчалъ лишь на вопросы, тихо и спокойно проговорилъ Алеша, — а не шелъ самъ съ обвиненiемъ на Смердякова.

— И все же на него указали?

— Я указалъ со словъ брата Дмитрiя. Мнѣ еще до допроса разсказали о томъ чтò произошло при арестѣ его и какъ онъ самъ показалъ тогда на Смердякова. Я вѣрю вполнѣ что братъ невиновенъ. А если убилъ не онъ, то...

‑ 544 ‑

— То Смердяковъ? Почему же именно Смердяковъ? И почему именно вы такъ окончательно убѣдились въ невиновности вашего брата?

— Я не могъ не повѣрить брату. Я знаю что онъ мнѣ не солжетъ. Я по лицу его видѣлъ что онъ мнѣ не лжетъ.

— Только по лицу? Въ этомъ всѣ ваши доказательства?

— Болѣе не имѣю доказательствъ.

— И о виновности Смердякова тоже не основываетесь ни на малѣйшемъ иномъ доказательствѣ кромѣ лишь словъ вашего брата и выраженiя лица его?

— Да, не имѣю иного доказательства.

На этомъ прокуроръ прекратилъ разспросы. Отвѣты Алеши произвели было на публику самое разочаровывающее впечатлѣнiе. О Смердяковѣ у насъ уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышалъ, кто-то на что-то указывалъ, говорили про Алешу что онъ накопилъ какiя-то чрезвычайныя доказательства въ пользу брата и въ виновности лакея, и вотъ — ничего, никакихъ доказательствъ, кромѣ какихъ-то нравственныхъ убѣжденiй, столь естественныхъ въ его качествѣ роднаго брата подсудимаго.

Но началъ спрашивать и Ѳетюковичъ. На вопросъ о томъ: когда именно подсудимый говорилъ ему, Алешѣ, о своей ненависти къ отцу и о томъ что онъ могъ бы убить его, и что слышалъ ли онъ это отъ него напримѣръ при послѣднемъ свиданiи предъ катастрофой, Алеша, отвѣчая, вдругъ какъ бы вздрогнулъ, какъ бы нѣчто только теперь припомнивъ и сообразивъ:

— Я припоминаю теперь одно обстоятельство, о которомъ я было совсѣмъ и самъ позабылъ, но тогда оно было мнѣ такъ не ясно, а теперь...

И Алеша съ увлеченiемъ, видимо самъ только-что теперь внезапно попавъ на идею, припомнилъ какъ въ послѣднемъ

‑ 545 ‑

свиданiи съ Митей, вечеромъ, у дерева, по дорогѣ къ монастырю, Митя, ударяя себя въ грудь, «въ верхнюю часть груди», нѣсколько разъ повторилъ ему что у него есть средство возстановить свою честь, что средство это здѣсь, вотъ тутъ, на его груди... «Я подумалъ тогда что онъ, ударяя себя въ грудь, говорилъ о своемъ сердцѣ», продолжалъ Алеша, — «о томъ что въ сердцѣ своемъ могъ бы отыскать силы, чтобы выйти изъ одного какого-то ужаснаго позора, который предстоялъ ему и о которомъ онъ даже мнѣ не смѣлъ признаться. Признаюсь, я именно подумалъ тогда, что онъ говоритъ объ отцѣ и что онъ содрогается какъ отъ позора при мысли пойти къ отцу и совершить съ нимъ какое-нибудь насилiе, а между тѣмъ онъ именно тогда какъ бы на что-то указывалъ на своей груди, такъ что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль что сердце совсѣмъ не въ той сторонѣ груди, а ниже, а онъ ударяетъ себя гораздо выше, вотъ тутъ, сейчасъ ниже шеи, и все указываетъ въ это мѣсто. Моя мысль мнѣ показалась тогда глупою, а онъ именно можетъ быть тогда указывалъ на эту ладонку въ которой зашиты были эти полторы тысячи!...»

— Именно! крикнулъ вдругъ Митя съ мѣста. — Это такъ, Алеша, такъ, я тогда объ нее стучалъ кулакомъ!

Ѳетюковичъ бросился къ нему впопыхахъ, умоляя успокоиться, и въ тотъ же мигъ такъ и вцѣпился въ Алешу. Алеша, самъ увлеченный своимъ воспоминанiемъ, горячо высказалъ свое предположенiе, что позоръ этотъ вѣроятнѣе всего состоялъ именно въ томъ что, имѣя на себѣ эти тысячу пятьсотъ рублей, которые бы могъ возвратить Катеринѣ Ивановнѣ, какъ половину своего ей долга, онъ все-таки рѣшилъ не отдать ей этой половины и употребить на другое, то есть на увозъ Грушеньки, еслибъ она согласилась...

‑ 546 ‑

— Это такъ, это именно такъ, восклицалъ во внезапномъ возбужденiи Алеша, — братъ именно восклицалъ мнѣ тогда что половину, половину позора (онъ нѣсколько разъ выговорилъ: половину!), онъ могъ бы сейчасъ снять съ себя, но что до того несчастенъ слабостью своего характера что этого не сдѣлаетъ... знаетъ заранѣе что этого не можетъ и не въ силахъ сдѣлать!

— И вы твердо, ясно помните что онъ ударялъ себя именно въ это мѣсто груди? жадно допрашивалъ Ѳетюковичъ.

— Ясно и твердо, потому что именно мнѣ подумалось тогда: зачѣмъ это онъ ударяетъ такъ высоко, когда сердце ниже, и мнѣ тогда же показалась моя мысль глупою... я это помню что показалась глупою... это мелькнуло. Вотъ потому-то я сейчасъ теперь и вспомнилъ. И какъ я могъ позабыть это до самыхъ этихъ поръ! Именно онъ на эту ладонку указывалъ какъ на то что у него есть средства, но что онъ не отдастъ эти полторы тысячи! А при арестѣ, въ Мокромъ, онъ именно кричалъ, — я это знаю, мнѣ передавали, — что считаетъ самымъ позорнымъ дѣломъ всей своей жизни, что имѣя средства отдать половину (именно половину!) долга Катеринѣ Ивановнѣ и стать предъ ней не воромъ, онъ всетаки не рѣшился отдать и лучше захотѣлъ остаться въ ея глазахъ воромъ чѣмъ разстаться съ деньгами! А какъ онъ мучился, какъ онъ мучился этимъ долгомъ! закончилъ, восклицая, Алеша.

Разумѣется ввязался и прокуроръ. Онъ попросилъ Алешу еще разъ описать какъ это все было, и нѣсколько разъ настаивалъ спрашивая: точно ли подсудимый, бiя себя въ грудь, какъ бы на что-то указывалъ? Можетъ быть просто билъ себя кулакомъ по груди?

— Да и не кулакомъ! восклицалъ Алеша, — а именно

‑ 547 ‑

указывалъ пальцами, и указывалъ сюда, очень высоко... Но какъ я могъ это такъ совсѣмъ забыть до самой этой минуты!

Предсѣдатель обратился къ Митѣ съ вопросомъ, чтò можетъ онъ сказать на счетъ даннаго показанiя. Митя подтвердилъ что именно все такъ и было, что онъ именно указывалъ на свои полторы тысячи, бывшiя у него на груди, сейчасъ пониже шеи, и что конечно это былъ позоръ, — «позоръ отъ котораго не отрекаюсь, позорнѣйшiй актъ во всей моей жизни!» вскричалъ Митя. «Я могъ отдать и не отдалъ. Захотѣлъ лучше остаться въ ея глазахъ воромъ, но не отдалъ, а самый главный позоръ былъ въ томъ что и впередъ зналъ что не отдамъ! Правъ Алеша! Спасибо Алеша!»

Тѣмъ кончился допросъ Алеши. Важно и характерно было именно то обстоятельство что отыскался хоть одинъ лишь фактъ, хоть одно лишь, положимъ, самое мелкое доказательство, почти только намекъ на доказательство, но которое все же хоть капельку свидѣтельствовало что дѣйствительно существовала эта ладонка, что были въ ней полторы тысячи, и что подсудимый не лгалъ на предварительномъ слѣдствiи, когда въ Мокромъ объявилъ что эти полторы тысячи «были мои». Алеша былъ радъ; весь раскраснѣвшись, онъ прослѣдовалъ на указанное ему мѣсто. Онъ долго еще повторялъ про себя: «Какъ это я забылъ! Какъ могъ я это забыть! И какъ это такъ вдругъ только теперь припомнилось!»

Начался допросъ Катерины Ивановны. Только что она появилась въ залѣ пронеслось нѣчто необыкновенное. Дамы схватились за лорнеты и бинокли, мущины зашевелились, иные вставали съ мѣстъ чтобы лучше видѣть. Всѣ утверждали потомъ что Митя вдругъ поблѣднѣлъ «какъ платокъ»

‑ 548 ‑

только что она вошла. Вся въ черномъ, скромно и почти робко приблизилась она къ указанному ей мѣсту. Нельзя было угадать по лицу ея что она была взволнована, но рѣшимость сверкала въ ея темномъ, сумрачномъ взглядѣ. Надо замѣтить, потомъ весьма многiе утверждали что она была удивительно хороша собой въ ту минуту. Заговорила она тихо, но ясно, на всю залу. Выражалась чрезвычайно спокойно или по крайней мѣрѣ усиливаясь быть спокойною. Предсѣдатель началъ вопросы свои осторожно, чрезвычайно почтительно, какъ бы боясь коснуться «иныхъ струнъ» и уважая великое несчастiе. Но Катерина Ивановна сама, съ самыхъ первыхъ словъ, твердо объявила на одинъ изъ предложенныхъ вопросовъ что она была помолвленною невѣстой подсудимаго «до тѣхъ поръ пока онъ самъ меня не оставилъ»... тихо прибавила она. Когда ее спросили о трехъ тысячахъ, ввѣренныхъ Митѣ для отсылки на почту ея родственникамъ, она твердо проговорила: «Я дала ему не прямо на почту; я тогда предчувствовала что ему очень нужны деньги... въ ту минуту... Я дала ему эти три тысячи подъ условiемъ чтобъ онъ отослалъ ихъ, если хочетъ, въ теченiе мѣсяца. Напрасно онъ такъ потомъ себя мучилъ изъ за этого долга...»

Я не передаю всѣхъ вопросовъ и въ точности всѣхъ ея отвѣтовъ, я только передаю существенный смыслъ ея показанiй.

— Я твердо была увѣрена что онъ всегда успѣетъ переслать эти три тысячи, только-что получитъ отъ отца, продолжала она, отвѣчая на вопросы. — Я всегда была увѣрена въ его безкорыстiи и въ его честности... высокой честности... въ денежныхъ дѣлахъ. Онъ твердо былъ увѣренъ что получитъ отъ отца три тысячи рублей и нѣсколько разъ мнѣ говорилъ про это. Я знала что у него съ

‑ 549 ‑

отцомъ распря, и всегда была и до сихъ поръ тоже увѣрена что онъ былъ обиженъ отцомъ. Я не помню никакихъ угрозъ отцу съ его стороны. При мнѣ по крайней мѣрѣ онъ ничего не говорилъ никакихъ угрозъ. Еслибъ онъ пришелъ тогда ко мнѣ, я тотчасъ успокоила бы его тревогу изъ за должныхъ мнѣ имъ этихъ несчастныхъ трехъ тысячъ, но онъ не приходилъ ко мнѣ болѣе... а я сама... я была поставлена въ такое положенiе... что не могла его звать къ себѣ... Да я и никакого права не имѣла быть къ нему требовательною за этотъ долгъ, — прибавила она вдругъ и что-то рѣшительное зазвенѣло въ ея голосѣ, — я сама однажды получила отъ него денежное одолженiе еще бòльшее чѣмъ въ три тысячи, и приняла его не смотря на то что и предвидѣть еще тогда не могла что хоть когда нибудь въ состоянiи буду заплатить ему долгъ мой...

Въ тонѣ голоса ея какъ бы почувствовался какой-то вызовъ. Именно въ эту минуту вопросы перешли къ Ѳетюковичу.

— Это было еще не здѣсь, а въ началѣ вашего знакомства? осторожно подходя подхватилъ Ѳетюковичъ, въ мигъ запредчувствовавъ нѣчто благопрiятное. (Замѣчу въ скобкахъ что онъ, не смотря на то что былъ вызванъ изъ Петербурга отчасти и самою Катериною Ивановной, — все таки не зналъ ничего объ эпизодѣ о пяти тысячахъ данныхъ ей Митей еще въ томъ городѣ и о «земномъ поклонѣ». Она этого не сказала ему и скрыла! И это было удивительно. Можно съ увѣренностiю предположить что она сама, до самой послѣдней минуты, не знала: разскажетъ она этотъ эпизодъ на судѣ или нѣтъ, и ждала какого-то вдохновенiя).

Нѣтъ, никогда я не могу забыть этихъ минутъ! Она начала разсказывать, она все разсказала, весь этотъ эпизодъ, повѣданный Митей Алешѣ, и «земной поклонъ», и причины,

‑ 550 ‑

и про отца своего, и появленiе свое у Мити, и ни словомъ, ни единымъ намекомъ не упомянула о томъ что Митя, чрезъ сестру ея, самъ предложилъ «прислать къ нему Катерину Ивановну за деньгами». Это она великодушно утаила и не устыдилась выставить наружу что это она, она сама, прибѣжала тогда къ молодому офицеру, своимъ собственнымъ порывомъ, надѣясь на что-то... чтобы выпросить у него денегъ. Это было нѣчто потрясающее. Я холодѣлъ и дрожалъ слушая, зала замерла, ловя каждое слово. Тутъ было что-то безпримѣрное, такъ что даже и отъ такой самовластной и презрительно гордой дѣвушки, какъ она, почти невозможно было ожидать такого высоко-откровеннаго показанiя, такой жертвы, такого самозакланiя. И для чего, для кого? Чтобы спасти своего измѣнника и обидчика, чтобы послужить хоть чѣмъ-нибудь, хоть малымъ, къ спасенiю его, произведя въ его пользу хорошее впечатлѣнiе! И въ самомъ дѣлѣ: образъ офицера отдающаго свои послѣднiя пять тысячъ рублей, — все что у него оставалось въ жизни, — и почтительно преклонившагося предъ невинною дѣвушкой, выставился весьма симпатично и привлекательно, но... у меня больно сжалось сердце! Я почувствовалъ что можетъ выйти потомъ (да и вышла потомъ, вышла!) клевета! Со злобнымъ смѣшкомъ говорили потомъ во всемъ городѣ, что разсказъ можетъ быть не совсѣмъ былъ точенъ, именно въ томъ мѣстѣ гдѣ офицеръ отпустилъ отъ себя дѣвицу «будто-бы только съ почтительнымъ поклономъ». Намекали что тутъ нѣчто «пропущено». «Да еслибъ и не было пропущено, еслибъ и все правда была, говорили даже самыя почтенныя наши дамы, — то и тогда еще неизвѣстно: очень-ли благородно такъ поступить было дѣвушкѣ, даже хоть-бы спасая отца?» И неужели Катерина Ивановна, съ ея умомъ, съ ея болѣзненною проницательностью,

‑ 551 ‑

не предчувствовала заранѣе что такъ заговорятъ? Непремѣнно предчувствовала, и вотъ рѣшилась-же сказать все! Разумѣется, всѣ эти грязненькiя сомнѣнiя въ правдѣ разсказа начались лишь потомъ, а въ первую минуту все и всѣ были потрясены. Чтò же до членовъ суда, то Катерину Ивановну выслушали въ благоговѣйномъ, такъ сказать даже стыдливомъ молчанiи. Прокуроръ не позволилъ себѣ ни единаго дальнѣйшаго вопроса на эту тему. Ѳетюковичъ глубоко поклонился ей. О, онъ почти торжествовалъ. Многое было прiобрѣтено: человѣкъ отдающiй, въ благородномъ порывѣ, послѣднiя пять тысячъ, и потомъ тотъ же человѣкъ убивающiй отца ночью съ цѣлью ограбить его на три тысячи, — это было нѣчто отчасти и несвязуемое. По крайней мѣрѣ хоть грабежъ-то могъ теперь устранить Ѳетюковичъ. «Дѣло» вдругъ облилось какимъ-то новымъ свѣтомъ. Что-то симпатичное пронеслось въ пользу Мити. Онъ же... про него разсказывали, что онъ разъ или два во время показанiя Катерины Ивановны вскочилъ было съ мѣста, потомъ упалъ опять на скамью и закрылъ обѣими ладонями лицо. Но когда она кончила, онъ вдругъ рыдающимъ голосомъ воскликнулъ, простирая къ ней руки:

— Катя, зачѣмъ меня погубила!

И громко зарыдалъ было на всю залу. Впрочемъ мигомъ сдержалъ себя и опять прокричалъ:

— Теперь я приговоренъ!

А затѣмъ какъ-бы закоченѣлъ на мѣстѣ, стиснувъ зубы и сжавъ крестомъ на груди руки. Катерина Ивановна осталась въ залѣ и сѣла на указанный ей стулъ. Она была блѣдна и сидѣла потупившись. Разсказывали бывшiе близь нея что она долго вся дрожала какъ въ лихорадкѣ. Къ допросу явилась Грушенька.

Я подхожу близко къ той катастрофѣ которая, разразившись

‑ 552 ‑

внезапно, дѣйствительно можетъ быть погубила Митю. Ибо я увѣренъ, да и всѣ тоже, всѣ юристы послѣ такъ говорили, что не явись этого эпизода, преступнику по крайней мѣрѣ дали-бы снисхожденiе. Но объ этомъ сейчасъ. Два слова лишь прежде о Грушенькѣ.

Она явилась въ залу тоже вся одѣтая въ черное, въ своей прекрасной черной шали на плечахъ. Плавно, своею неслышною походкой, съ маленькою раскачкой, какъ ходятъ иногда полныя женщины, приблизилась она къ балюстрадѣ, пристально смотря на предсѣдателя и ни разу не взглянувъ ни направо, ни налѣво. По моему, она была очень хороша собой въ ту минуту и вовсе не блѣдна, какъ увѣряли потомъ дамы. Увѣряли тоже, что у ней было какое-то сосредоточенное и злое лицо. Я думаю только что она была раздражена и тяжело чувствовала на себѣ презрительно-любопытные взгляды жадной къ скандалу нашей публики. Это былъ характеръ гордый, не выносящiй презрѣнiя, одинъ изъ такихъ которые, чуть лишь заподозрятъ отъ кого презрѣнiе — тотчасъ воспламеняются гнѣвомъ и жаждой отпора. При этомъ была конечно и робость, и внутреннiй стыдъ за эту робость, такъ что не мудрено, что разговоръ ея былъ неровенъ, — то гнѣвливъ, то презрителенъ и усиленно грубъ, то вдругъ звучала искренняя сердечная нотка самоосужденiя, самообвиненiя. Иногда же говорила такъ какъ будто летѣла въ какую-то пропасть: «все де равно, чтò бы не вышло, а я всетаки скажу...» На счетъ знакомства своего съ Ѳедоромъ Павловичемъ она рѣзко замѣтила: «Все пустяки, развѣ я виновата что онъ ко мнѣ привязался?» А потомъ черезъ минуту прибавила: «Я во всемъ виновата, я смѣялась надъ тѣмъ и другимъ, — и надъ старикомъ, и надъ этимъ, — и ихъ обоихъ до того довела. Изъ за меня все произошло». Какъ-то коснулось дѣло до

‑ 553 ‑

Самсонова: «Какое кому дѣло, — съ какимъ-то наглымъ вызовомъ тотчасъ-же огрызнулась она, — онъ былъ мой благодѣтель, онъ меня босоногую взялъ, когда меня родные изъ избы вышвырнули». Предсѣдатель, впрочемъ весьма вѣжливо, напомнилъ ей что надо отвѣчать прямо на вопросы, не вдаваясь въ излишнiя подробности. Грушенька покраснѣла и глаза ея сверкнули.

Пакета съ деньгами она не видала, а только слыхала отъ «злодѣя» что есть у Ѳедора Павловича какой-то пакетъ съ тремя тысячами. «Только это все глупости, я смѣялась, и ни за чтò бы туда не пошла...»

— Про кого вы сейчасъ упомянули какъ о «злодѣѣ?» освѣдомился прокуроръ.

— А про лакея, про Смердякова, чтò барина своего убилъ, а вчера повѣсился.

Конечно, ее мигомъ спросили: какiя же у ней основанiя для такого рѣшительнаго обвиненiя, но основанiй не оказалось тоже и у ней никакихъ.

— Такъ Дмитрiй Ѳедоровичъ мнѣ самъ говорилъ, ему и вѣрьте. Разлучница его погубила, вотъ чтò, всему одна она причиной, вотъ чтò, — вся какъ будто содрогаясь отъ ненависти прибавила Грушенька и злобная нотка зазвенѣла въ ея голосѣ.

Освѣдомились на кого она опять намекаетъ.

— А на барышню, на эту вотъ Катерину Ивановну. Къ себѣ меня тогда зазвала, шоколатомъ подчивала, прельстить хотѣла. Стыда въ ней мало истиннаго, вотъ чтò...

Тутъ предсѣдатель уже строго остановилъ ее, прося умѣрить свои выраженiя. Но сердце ревнивой женщины уже разгорѣлось, она готова была полетѣть хоть въ бездну...

— При арестѣ въ селѣ Мокромъ, припоминая спросилъ прокуроръ, — всѣ видѣли и слышали какъ вы, выбѣжавъ

‑ 554 ‑

изъ другой комнаты, закричали: «Я во всемъ виновата, вмѣстѣ въ каторгу пойдемъ!» Стало быть была уже и у васъ въ ту минуту увѣренность, что онъ отцеубiйца?

— Я чувствъ моихъ тогдашнихъ не помню, отвѣтила Грушенька, — всѣ тогда закричали что онъ отца убилъ, я и почувствовала что это я виновата, и что изъ за меня онъ убилъ. А какъ онъ сказалъ что неповиненъ, я ему тотчасъ повѣрила, и теперь вѣрю, и всегда буду вѣрить: не таковъ человѣкъ чтобы солгалъ.

Вопросы перешли къ Ѳетюковичу. Между прочимъ, я помню, онъ спросилъ про Ракитина и про двадцать пять рублей «за то что привелъ къ вамъ Алексѣя Ѳедоровича Карамазова».

— А чтò жь удивительнаго что онъ деньги взялъ, съ презрительною злобой усмѣхнулась Грушенька, — онъ и все ко мнѣ приходилъ деньги канючить, рублей по тридцати бывало въ мѣсяцъ выберетъ, все больше на баловство: пить-ѣсть ему было на чтò и безъ моего.

— На какомъ же основанiи вы были такъ щедры къ г. Ракитину? подхватилъ Ѳетюковичъ, не смотря на то что предсѣдатель сильно шевелился.

— Да вѣдь онъ же мнѣ двоюродный братъ. Моя мать съ его матерью родныя сестры. Онъ только все молилъ меня никому про то здѣсь не сказывать, стыдился меня ужь очень.

Этотъ новый фактъ оказался совершенною неожиданностью для всѣхъ, никто про него до сихъ поръ не зналъ во всемъ городѣ, даже въ монастырѣ, даже не зналъ Митя. Разсказывали, что Ракитинъ побагровѣлъ отъ стыда на своемъ стулѣ. Грушенька еще до входа въ залу какъ-то узнала, что онъ показалъ противъ Мити, а потому и озлилась. Вся давешняя рѣчь г. Ракитина, все благородство ея, всѣ

‑ 555 ‑

выходки на крѣпостное право, на гражданское неустройство Россiи, — все это уже окончательно на этотъ разъ было похерено и уничтожено въ общемъ мнѣнiи. Ѳетюковичъ былъ доволенъ: опять Богъ на шапку послалъ. Вообще же Грушеньку допрашивали не очень долго, да и не могла она конечно сообщить ничего особенно новаго. Оставила она въ публикѣ весьма непрiятное впечатлѣнiе. Сотни презрительныхъ взглядовъ устремились на нее, когда она, кончивъ показанiе, усѣлась въ залѣ довольно далеко отъ Катерины Ивановны. Все время, пока ее спрашивали, Митя молчалъ какъ бы окаменѣвъ, опустивъ глаза въ землю.

Появился свидѣтелемъ Иванъ Ѳедоровичъ.

V.

Внезапная катастрофа.

Замѣчу что его вызвали было еще до Алеши. Но судебный приставъ доложилъ тогда предсѣдателю что, по внезапному нездоровью или какому-то припадку, свидѣтель не можетъ явиться сейчасъ, но только-что оправится, то когда угодно готовъ будетъ дать свое показанiе. Этого впрочемъ какъ-то никто не слыхалъ и узнали уже впослѣдствiи. Появленiе его въ первую минуту было почти не замѣчено: главные свидѣтели, особенно двѣ соперницы, были уже допрошены; любопытство было пока удовлетворено. Въ публикѣ чувствовалось даже утомленiе. Предстояло еще выслушать нѣсколько свидѣтелей, которые вѣроятно ничего особеннаго не могли сообщить въ виду всего чтò было уже сообщено. Время же уходило. Иванъ Ѳедоровичъ приблизился какъ-то удивительно медленно, ни на кого не глядя и опустивъ даже голову, точно о чемъ-то нахмуренно

‑ 556 ‑

соображая. Одѣтъ онъ былъ безукоризненно, но лицо его на меня по крайней мѣрѣ произвело болѣзненное впечатлѣнiе: было въ этомъ лицѣ что-то какъ-бы тронутое землей, что-то похожее на лицо помирающаго человѣка. Глаза были мутны; онъ поднялъ ихъ и медленно обвелъ ими залу. Алеша вдругъ вскочилъ было со своего стула и простоналъ: ахъ! Я помню это. Но и это мало кто уловилъ.

Предсѣдатель началъ было съ того, что онъ свидѣтель безъ присяги, что онъ можетъ показывать или умолчать, но что конечно все показанное должно быть по совѣсти, и т. д., и т. д. Иванъ Ѳедоровичъ слушалъ и мутно глядѣлъ на него; но вдругъ лицо его стало медленно раздвигаться въ улыбку, и только-что предсѣдатель, съ удивленiемъ на него смотрѣвшiй, кончилъ говорить, онъ вдругъ разсмѣялся.

— Ну и чтò же еще? громко спросилъ онъ.

Все затихло въ залѣ, что-то какъ бы почувствовалось. Предсѣдатель забезпокоился.

— Вы... можетъ-быть еще не такъ здоровы? проговорилъ онъ было ища глазами судебнаго пристава.

— Не безпокойтесь, ваше превосходительство, я достаточно здоровъ и могу вамъ кое-что разсказать любопытное, отвѣтилъ вдругъ совсѣмъ спокойно и почтительно Иванъ Ѳедоровичъ.

— Вы имѣете предъявить какое-нибудь особое сообщенiе? все еще съ недовѣрчивостью продолжалъ предсѣдатель.

Иванъ Ѳедоровичъ потупился, помедлилъ нѣсколько секундъ и, поднявъ снова голову, отвѣтилъ какъ бы заикаясь:

— Нѣтъ... не имѣю. Не имеѣю ничего особеннаго.

Ему стали предлагать вопросы. Онъ отвѣчалъ совсѣмъ какъ-то нехотя, какъ-то усиленно кратко, съ какимъ-то

‑ 557 ‑

даже отвращенiемъ все болѣе и болѣе нароставшимъ, хотя впрочемъ отвѣчалъ всетаки толково. На многое отговорился незнанiемъ. Про счеты отца съ Дмитрiемъ Ѳедоровичемъ ничего не зналъ. «И не занимался этимъ», произнесъ онъ. Объ угрозахъ убить отца слышалъ отъ подсудимаго. Про деньги въ пакетѣ слышалъ отъ Смердякова...

— Все одно и тоже, прервалъ онъ вдругъ съ утомленнымъ видомъ: — я ничего не могу сообщить суду особеннаго.

— Я вижу, вы нездоровы, и понимаю ваши чувства... началъ было предсѣдатель.

Онъ обратился было къ сторонамъ, къ прокурору и защитнику, приглашая ихъ, если найдутъ нужнымъ, предложить вопросы, какъ вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ изнеможеннымъ голосомъ попросилъ:

— Отпустите меня, ваше превосходительство, я чувствую себя очень нездоровымъ.

И съ этимъ словомъ, не дожидаясь позволенiя, вдругъ самъ повернулся и пошелъ было изъ залы. Но, пройдя, шага четыре остановился, какъ бы что-то вдругъ обдумавъ, тихо усмѣхнулся и воротился опять на прежнее мѣсто.

— Я, ваше превосходительство, какъ та крестьянская дѣвка... знаете какъ это: «Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу», за ней ходятъ съ сарафаномъ али съ паневой что ли, чтобъ она вскочила чтобы завязать и вѣнчать везти, а она говоритъ: «Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу»... Это въ какой-то нашей народности...

— Чтò вы этимъ хотите сказать? строго спросилъ предсѣдатель.

— А вотъ, вынулъ вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ пачку денегъ, — вотъ деньги... тѣ самыя которыя лежали вотъ въ томъ пакетѣ (онъ кивнулъ на столъ съ вещественными доказательствами)

‑ 558 ‑

и изъ за которыхъ убили отца. Куда положить? Господинъ судебный приставъ, передайте.

Судебный приставъ взялъ всю пачку и передалъ предсѣдателю.

— Какимъ образомъ могли эти деньги очутиться у васъ... если это тѣ самыя деньги? въ удивленiи проговорилъ предсѣдатель.

— Получилъ отъ Смердякова, отъ убiйцы, вчера. Былъ у него предъ тѣмъ какъ онъ повѣсился. Убилъ отца онъ, а не братъ. Онъ убилъ, а я его научилъ убить... Кто не желаетъ смерти отца?...

— Вы въ умѣ или нѣтъ? вырвалось невольно у предсѣдателя.

— То-то и есть что въ умѣ... и въ подломъ умѣ, въ такомъ же какъ и вы, какъ и всѣ эти... р-рожи! обернулся онъ вдругъ на публику. — Убили отца, а притворяются что испугались, — проскрежеталъ онъ съ злостнымъ презрѣнiемъ. — Другъ предъ другомъ кривляются. Лгуны! Всѣ желаютъ смерти отца. Одинъ гадъ съѣдаетъ другую гадину... Не будь отцеубiйства — всѣ бы они разсердились и разошлись злые... Зрѣлищъ! «Хлѣба и зрѣлищъ!» Впрочемъ вѣдь и я хорошъ! Есть у васъ вода или нѣтъ, дайте напиться Христа ради! схватилъ онъ вдругъ себя за голову.

Судебный приставъ тотчасъ къ нему приблизился. Алеша вдругъ вскочилъ и закричалъ: «Онъ боленъ, не вѣрьте ему, онъ въ бѣлой горячкѣ!» Катерина Ивановна стремительно встала со своего стула и, неподвижная отъ ужаса, смотрѣла на Ивана Ѳедоровича. Митя поднялся и съ какою-то дикою искривленною улыбкой жадно смотрѣлъ и слушалъ брата.

— Успокойтесь, не помѣшанный, я только убiйца! Началъ

‑ 559 ‑

опять Иванъ. — Съ убiйцы нельзя же спрашивать краснорѣчiя... прибавилъ онъ вдругъ для чего-то и искривленно засмѣялся.

Прокуроръ въ видимомъ смятенiи нагнулся къ предсѣдателю. Члены суда суетливо шептались между собой. Ѳетюковичъ весь навострилъ уши, прислушиваясь. Зала замерла въ ожиданiи. Предсѣдатель вдругъ какъ бы опомнился.

— Свидѣтель, ваши слова непонятны и здѣсь невозможны. Успокойтесь, если можете, и разскажите.... если вправду имѣете чтò сказать. Чѣмъ вы можете подтвердить такое признанiе... если вы только не бредите?

— То-то и есть что не имѣю свидѣтелей. Собака Смердяковъ не пришлетъ съ того свѣта вамъ показанiе.... въ пакетѣ. Вамъ бы все пакетовъ, довольно и одного. Нѣтъ у меня свидѣтелей.... Кромѣ только развѣ одного, — задумчиво усмѣхнулся онъ.

— Кто вашъ свидѣтель?

— Съ хвостомъ, ваше превосходительство, не по формѣ будетъ! Lе diаble n’eхistе роint! Не обращайте вниманiя, дрянной, мелкiй чортъ, — прибавилъ онъ, вдругъ переставъ смѣяться и какъ бы конфиденцiально: — онъ навѣрно здѣсь гдѣ-нибудь, вотъ подъ этимъ столомъ съ вещественными доказательствами, гдѣ жь ему сидѣть какъ не тамъ? Видите, слушайте меня: я ему сказалъ: не хочу молчать, а онъ про геологическiй переворотъ.... глупости! Ну, освободите же изверга.... онъ гимнъ запѣлъ, это потому что ему легко! Все равно что пьяная каналья загорланитъ какъ «поѣхалъ Ванька въ Питеръ», а я за двѣ секунды радости отдалъ бы квадрилiонъ квадрилiоновъ. Не знаете вы меня! О, какъ это все у васъ глупо! Ну, берите же меня вмѣсто него! Для чего же нибудь я пришелъ... Отчего, отчего это все чтò ни есть такъ глупо!...

‑ 560 ‑

И онъ опять сталъ медленно и какъ бы въ задумчивости оглядывать залу. Но уже все заволновалось. Алеша кинулся-было къ нему со своего мѣста, но судебный приставъ уже схватилъ Ивана Ѳедоровича за руку.

— Это чтò еще такое? вскричалъ тотъ вглядываясь въ упоръ въ лицо пристава, и вдругъ, схвативъ его за плечи, яростно ударилъ объ полъ. Но стража уже подоспѣла, его схватили и тутъ онъ завопилъ неистовымъ воплемъ. И все время, пока его уносили, онъ вопилъ и выкрикивалъ что-то несвязное.

Поднялась суматоха. Я не упомню всего въ порядкѣ, самъ былъ взволнованъ и не могъ услѣдить. Знаю только что потомъ, когда уже все успокоилось и всѣ поняли въ чемъ дѣло, судебному приставу таки досталось, хотя онъ и основательно объяснилъ начальству, что свидѣтель былъ все время здоровъ, что его видѣлъ докторъ, когда часъ предъ тѣмъ съ нимъ сдѣлалась легкая дурнота, но что до входа въ залу онъ все говорилъ связно, такъ что предвидѣть было ничего невозможно; что онъ самъ, напротивъ, настаивалъ и непремѣнно хотѣлъ дать показанiе. Но прежде чѣмъ хоть сколько-нибудь успокоились и пришли въ себя, сейчасъ же вслѣдъ за этою сценой разразилась и другая: съ Катериной Ивановной сдѣлалась истерика. Она громко взвизгивая зарыдала, но не хотѣла уйти, рвалась, молила чтобъ ее не уводили и вдругъ закричала предсѣдателю:

— Я должна сообщить еще одно показанiе, немедленно... немедленно!... Вотъ бумага, письмо... возьмите, прочтите скорѣе, скорѣе! Это письмо этого изверга, вотъ этого, этого! она указывала на Митю. Это онъ убилъ отца, вы увидите сейчасъ, онъ мнѣ пишетъ какъ онъ убьетъ отца! А тотъ больной, больной, тотъ въ бѣлой горячкѣ! Я уже три дня вижу что онъ въ горячкѣ!

‑ 561 ‑

Такъ вскрикивала она внѣ себя. Судебный приставъ взялъ бумагу, которую она протягивала предсѣдателю, а она, упавъ на свой стулъ и закрывъ лицо, начала конвульсивно и беззвучно рыдать, вся сотрясаясь и подавляя малѣйшiй стонъ въ боязни что ее вышлютъ изъ залы. Бумага поданная ею была то самое письмо Мити изъ трактира «Столичный Городъ», которое Иванъ Ѳедоровичъ называлъ «математической» важности документомъ. Увы! за нимъ именно признали эту математичность, и не будь этого письма, можетъ быть и не погибъ бы Митя, или по крайней мѣрѣ не погибъ бы такъ ужасно! Повторяю, трудно было услѣдить за подробностями. Мнѣ и теперь все это представляется въ такой суматохѣ. Должно быть предсѣдатель тутъ же сообщилъ новый документъ суду, прокурору, защитнику, присяжнымъ. Я помню только какъ свидѣтельницу начали спрашивать. На вопросъ: успокоилась ли она? мягко обращенный къ ней предсѣдателемъ, Катерина Ивановна стремительно воскликнула:

— Я готова, готова! Я совершенно въ состоянiи вамъ отвѣчать, прибавила она, видимо все еще ужасно боясь что ее почему нибудь не выслушаютъ. Ее попросили объяснить подробнѣе: какое это письмо и при какихъ обстоятельствахъ она его получила?

— Я получила его наканунѣ самаго преступленiя, а писалъ онъ его еще за день изъ трактира, стало быть за два дня до своего преступлѣнiя, — посмотрите, оно написано на какомъ-то счетѣ — прокричала она задыхаясь. — Онъ меня тогда ненавидѣлъ, потому что самъ сдѣлалъ подлый поступокъ и пошелъ за этою тварью.... и потому еще что долженъ былъ мнѣ эти три тысячи.... О, ему было обидно за эти три тысячи изъ за своей же низости! Эти три тысячи вотъ какъ были — я васъ прошу, я васъ умоляю меня

‑ 562 ‑

выслушать: еще за три недѣли до того какъ убилъ отца, онъ пришелъ ко мнѣ утромъ. Я знала что ему надо деньги и знала на чтò, — вотъ, вотъ именно на то чтобы соблазнить эту тварь и увезти съ собой. Я знала тогда что ужь онъ мнѣ измѣнилъ и хочетъ бросить меня, и я, я сама протянула тогда ему эти деньги, сама предложила будто бы для того чтобъ отослать моей сестрѣ въ Москвѣ, — и когда отдавала, то посмотрѣла ему въ лицо и сказала что онъ можетъ когда хочетъ послать «хоть еще черезъ мѣсяцъ». Ну какъ же, какъ же бы онъ не понялъ что я въ глаза ему прямо говорила: «тебѣ надо денегъ для измѣны мнѣ съ твоею тварью, такъ вотъ тебѣ эти деньги, я сама тебѣ ихъ даю, возьми если ты такъ безчестенъ что возьмешь!» Я уличить его хотѣла, и чтò же? Онъ взялъ, онъ ихъ взялъ, и унесъ, и истратилъ ихъ съ этою тварью тамъ, въ одну ночь.... Но онъ понялъ, онъ понялъ, что я все знаю, увѣряю васъ, что онъ тогда понялъ и то что я, отдавая ему деньги, только пытаю его: будетъ ли онъ такъ безчестенъ что возьметъ отъ меня или нѣтъ? Въ глаза ему глядѣла, и онъ мнѣ глядѣлъ въ глаза и все понималъ, все понималъ, и взялъ, и взялъ и унесъ мои деньги!

— Правда, Катя! завопилъ вдругъ Митя, — въ глаза смотрѣлъ и понималъ что безчестишь меня и всетаки взялъ твои деньги! Презирайте подлеца, презирайте всѣ, заслужилъ!

— Подсудимый, вскричалъ предсѣдатель, — еще слово — я васъ велю вывесть.

— Эти деньги его мучили, продолжала судорожно торопясь Катя, — онъ хотѣлъ мнѣ ихъ отдать, онъ хотѣлъ, это правда, но ему деньги нужны были и для этой твари. Вотъ онъ и убилъ отца, а денегъ всетаки мнѣ не отдалъ, а уѣхалъ съ ней въ ту деревню гдѣ его схватили. Тамъ онъ

‑ 563 ‑

опять прокутилъ эти деньги, которыя укралъ у убитаго имъ отца. А за день до того какъ убилъ отца, и написалъ мнѣ это письмо, написалъ пьяный, я сейчасъ тогда увидѣла, написалъ изъ злобы и зная, навѣрно зная что я никому не покажу этого письма, даже еслибъ онъ и убилъ. А то бы онъ не написалъ. Онъ зналъ что я не захочу ему мстить и его погубить! Но прочтите, прочтите внимательно, пожалуста внимательнѣе, и вы увидите что онъ въ письмѣ все описалъ, все заранѣе: какъ убьетъ отца и гдѣ у того деньги лежатъ. Посмотрите, пожалуста не пропустите, тамъ есть одна фраза: «убью, только бы уѣхалъ Иванъ». Значитъ онъ заранѣе ужь обдумалъ какъ онъ убьетъ, — злорадно и ехидно подсказывала суду Катерина Ивановна. О, видно было что она до тонкости вчиталась въ это роковое письмо и изучила въ немъ каждую черточку. — Не пьяный онъ бы мнѣ не написалъ, но посмотрите, тамъ все описано впередъ, все точь въ точь, какъ онъ потомъ убилъ, вся программа!

Такъ восклицала она внѣ себя и ужь конечно презирая всѣ для себя послѣдствiя, хотя разумѣется ихъ предвидѣла еще можетъ за мѣсяцъ тому, потому что и тогда еще можетъ быть, содрогаясь отъ злобы, мечтала: «не прочесть ли это суду?» Теперь же какъ бы полетѣла съ горы. Помню, кажется именно тутъ же письмо было прочитано вслухъ секретаремъ, и произвело потрясающее впечатлѣнiе. Обратились къ Митѣ съ вопросомъ: признаетъ ли онъ это письмо?

— Мое, мое! воскликнулъ Митя. — Не пьяный бы не написалъ!... За многое мы другъ друга ненавидѣли, Катя, но клянусь, клянусь, я тебя и ненавидя любилъ, а ты меня — нѣтъ!

Онъ упалъ на свое мѣсто, ломая руки въ отчаянiи. Прокуроръ

‑ 564 ‑

и защитникъ стали предлагать перекрестные вопросы, главное въ томъ смыслѣ: «чтò дескать побудило васъ давеча утаить такой документъ и показывать прежде совершенно въ другомъ духѣ и тонѣ?»

— Да, да, я давеча солгала, все лгала, противъ чести и совѣсти, но я хотѣла давеча спасти его, потому что онъ меня такъ ненавидѣлъ и такъ презиралъ, какъ безумная воскликнула Катя. — О, онъ презиралъ меня ужасно, презиралъ всегда, и знаете, знаете — онъ презиралъ меня съ самой той минуты когда я ему тогда въ ноги за эти деньги поклонилась. Я увидала это... Я сейчасъ тогда же это почувствовала, но я долго себѣ не вѣрила. Сколько разъ я читала въ глазахъ его: «всетаки ты сама тогда ко мнѣ пришла». О, онъ не понялъ, онъ не понялъ ничего, зачѣмъ я тогда прибѣжала, онъ способенъ подозрѣвать только низость! Онъ мѣрилъ на себя, онъ думалъ что и всѣ такiе какъ онъ, — яростно проскрежетала Катя совсѣмъ уже въ изступленiи. — А жениться онъ на мнѣ захотѣлъ потому только что я получила наслѣдство, потому, потому! Я всегда подозрѣвала что потому! О, это звѣрь! Онъ всю жизнь былъ увѣренъ что я всю жизнь буду предъ нимъ трепетать отъ стыда за то что тогда приходила, и что онъ можетъ вѣчно за это презирать меня, а потому первенствовать, — вотъ почему онъ на мнѣ захотѣлъ жениться! Это такъ, это все такъ! Я пробовала побѣдить его моею любовью, любовью безъ конца, даже измѣну его хотѣла снести, но онъ ничего, ничего не понялъ. Да развѣ онъ можетъ что нибудь понять! Это извергъ! Это письмо я получила только на другой день вечеромъ, мнѣ изъ трактира принесли, а еще утромъ, еще утромъ въ тотъ день, я хотѣла было все простить ему, всe, даже его измѣну!

Конечно предсѣдатель и прокуроръ ее успокоивали. Я

‑ 565 ‑

увѣренъ что имъ всѣмъ было даже можетъ быть самимъ стыдно такъ пользоваться ея изступленiемъ и выслушивать такiя признанiя. Я помню, я слышалъ какъ они говорили ей: «Мы понимаемъ какъ вамъ тяжело, повѣрьте мы способны чувствовать», и проч., и проч., — а показанiя-то всетаки вытянули отъ обезумѣвшей женщины въ истерикѣ. Она наконецъ описала съ чрезвычайною ясностью, которая такъ часто, хотя и мгновенно, мелькаетъ даже въ минуты такого напряженнаго состоянiя, какъ Иванъ Ѳедоровичъ почти сходилъ съ ума во всѣ эти два мѣсяца на томъ чтобы спасти «изверга и убiйцу», своего брата.

— Онъ себя мучилъ, восклицала она, — онъ все хотѣлъ уменьшить его вину, признаваясь мнѣ что онъ и самъ не любилъ отца и можетъ быть самъ желалъ его смерти. О, это глубокая, глубокая совѣсть! Онъ замучилъ себя совѣстью! Онъ все мнѣ открывалъ, все, онъ приходилъ ко мнѣ и говорилъ со мной каждый день какъ съ единственнымъ другомъ своимъ. Я имѣю честь быть его единственнымъ другомъ! — воскликнула она вдругъ, точно какъ бы съ какимъ-то вызовомъ, засверкавъ глазами. — Онъ ходилъ къ Смердякову два раза. Однажды онъ пришелъ ко мнѣ и говоритъ: если убилъ не братъ, а Смердяковъ (потому что эту басню пустили здѣсь всѣ что убилъ Смердяковъ), то можетъ быть виновенъ и я, потому что Смердяковъ зналъ что я не люблю отца и можетъ быть думалъ что я желаю смерти отца. Тогда я вынула это письмо и показала ему, и онъ ужь совсѣмъ убѣдился что убилъ братъ, и это уже совсѣмъ сразило его. Онъ не могъ снести что его родной братъ — отцеубiйца! Еще недѣлю назадъ я видѣла что онъ отъ этого боленъ. Въ послѣднiе дни онъ, сидя у меня, бредилъ. Я видѣла что онъ мѣшается въ умѣ. Онъ ходилъ и бредилъ, его видѣли такъ по улицамъ. Прiѣзжiй докторъ,

‑ 566 ‑

по моей просьбѣ, его осматривалъ третьяго дня и сказалъ мнѣ что онъ близокъ къ горячкѣ, — все чрезъ него, все чрезъ изверга! А вчера онъ узналъ что Смердяковъ умеръ — это его такъ поразило что онъ сошелъ съ ума... и все отъ изверга, все на томъ чтобы спасти изверга!

О, разумѣется, такъ говорить и такъ признаваться, можно только какой-нибудь разъ въ жизни, — въ предсмертную минуту напримѣръ, всходя на эшафотъ. Но Катя именно была въ своемъ характерѣ и въ своей минутѣ. Это была та же самая стремительная Катя, которая кинулась тогда къ молодому развратнику чтобы спасти отца; та же самая Катя которая давеча, предъ всею этою публикой, гордая и цѣломудренная, принесла себя и дѣвичiй стыдъ свой въ жертву, разсказавъ про «благородный поступокъ Мити», чтобы только лишь сколько-нибудь смягчить ожидавшую его участь. И вотъ теперь точно также она тоже принесла себя въ жертву, но уже за другаго, и можетъ быть только лишь теперь, только въ эту минуту, впервые почувствовавъ и осмысливъ вполнѣ какъ дорогъ ей этотъ другой человѣкъ! Она пожертвовала собою въ испугѣ за него, вдругъ вообразивъ что онъ погубилъ себя своимъ показанiемъ что это онъ убилъ, а не братъ, пожертвовала чтобы спасти его, его славу, его репутацiю! И однако промелькнула страшная вещь: лгала ли она на Митю, описывая бывшiя свои къ нему отношенiя, — вотъ вопросъ. Нѣтъ, нѣтъ, она не клеветала намѣренно, крича что Митя презиралъ ее за земной поклонъ! Она сама вѣрила въ это, она была глубоко убѣждена, съ самаго можетъ быть этого поклона, что простодушный, обожавшiй ее еще тогда Митя смѣется надъ ней и презираетъ ее. И только изъ гордости она сама привязалась къ нему тогда любовью, истерическою и надорванною, изъ уязвленной гордости, и эта любовь походила не

‑ 567 ‑

на любовь, а на мщенiе. О, можетъ быть эта надорванная любовь и выродилась бы въ настоящую, можетъ Катя ничего и не желала какъ этого, но Митя оскорбилъ ее измѣной до глубины души, и душа не простила. Минута же мщенiя слетѣла неожиданно, и все такъ долго и больно скоплявшееся въ груди обиженной женщины разомъ, и опять таки неожиданно, вырвалось наружу. Она предала Митю, но предала и себя! И разумѣется, только-что успѣла высказаться, напряженiе порвалось и стыдъ подавилъ ее. Опять началась истерика, она упала, рыдая и выкрикивая. Ее унесли. Въ ту минуту когда ее выносили, съ воплемъ бросилась къ Митѣ Грушенька со своего мѣста, такъ что ее и удержать не успѣли:

— Митя! завопила она, — погубила тебя твоя змѣя! Вонъ она вамъ себя показала! прокричала она, сотрясаясь отъ злобы суду. По мановенiю предсѣдателя ее схватили и стали выводить изъ залы. Она не давалась, билась и рвалась назадъ къ Митѣ. Митя завопилъ и тоже рванулся къ ней. Имъ овладѣли.

Да, полагаю что наши зрительницы дамы остались довольны: зрѣлище было богатое. Затѣмъ помню какъ появился прiѣзжiй московскiй докторъ. Кажется предсѣдатель еще и прежде того посылалъ пристава чтобы распорядиться оказать Ивану Ѳедоровичу пособiе. Докторъ доложилъ суду, что больной въ опаснѣйшемъ припадкѣ горячки и что слѣдовало бы немедленно его увезти. На вопросы прокурора и защитника подтвердилъ, что пацiентъ самъ приходилъ къ нему третьяго дня и что онъ предрекъ ему тогда же скорую горячку, но что лѣчиться онъ не захотѣлъ. «Былъ же онъ положительно не въ здравомъ состоянiи ума, самъ мнѣ признавался что на яву видитъ видѣнiя, встрѣчаетъ на улицѣ разныхъ лицъ, которыя уже померли, и что къ нему каждый

‑ 568 ‑

вечеръ ходитъ въ гости сатана», заключилъ докторъ. Давъ свое показанiе, знаменитый врачъ удалился. Представленное Катериной Ивановной письмо было присоединено къ вещественнымъ доказательствамъ. По совѣщанiи судъ постановилъ: продолжать судебное слѣдствiе а оба неожиданныя показанiя (Катерины Ивановны и Ивана Ѳедоровича) занести въ протоколъ.

Но уже не буду описывать дальнѣйшаго судебнаго слѣдствiя. Да и показанiя остальныхъ свидѣтелей были лишь повторенiемъ и подтвержденiемъ прежнихъ, хотя всѣ со своими характерными особенностями. Но повторяю, все сведется въ одну точку въ рѣчи прокурора, къ которой и перейду сейчасъ. Всѣ были въ возбужденiи, всѣ были наэлектризованы послѣднею катастрофой и со жгучимъ нетерпѣнiемъ ждали поскорѣе лишь развязки, рѣчей сторонъ и приговора. Ѳетюковичъ былъ видимо потрясенъ показанiями Катерины Ивановны. Зато торжествовалъ прокуроръ. Когда кончилось судебное слѣдствiе, былъ объявленъ перерывъ засѣданiя, продолжавшiйся почти часъ. Наконецъ предсѣдатель открылъ судебныя пренiя. Кажется было ровно восемь часовъ вечера когда нашъ прокуроръ, Ипполитъ Кирилловичъ, началъ свою обвинительную рѣчь.

VI.

Рѣчь прокурора. Характеристика.

Началъ Ипполитъ Кирилловичъ свою обвинительную рѣчь весь сотрясаясь нервною дрожью, съ холоднымъ, болѣзненнымъ потомъ на лбу и вискахъ, чувствуя ознобъ и жаръ

‑ 569 ‑

во всемъ тѣлѣ поперемѣнно. Онъ самъ такъ потомъ разсказывалъ. Онъ считалъ эту рѣчь за свой chef d‘oeuvre, за chef d‘oeuvre всей своей жизни, за лебединую пѣснь свою. Правда, девять мѣсяцевъ спустя онъ и померъ отъ злой чахотки, такъ что дѣйствительно, какъ оказалось, имѣлъ-бы право сравнить себя съ лебедемъ, поющимъ свою послѣднюю пѣснь, еслибы предчувствовалъ свой конецъ заранѣе. Въ эту рѣчь онъ вложилъ все свое сердце и все сколько было у него ума и неожиданно доказалъ, что въ немъ таились и гражданское чувство, и «проклятые» вопросы, по крайней мѣрѣ поскольку нашъ бѣдный Ипполитъ Кирилловичъ могъ ихъ вмѣстить въ себѣ. Главное, тѣмъ взяло его слово, что было искренно: онъ искренно вѣрилъ въ виновность подсудимаго; не на заказъ, не по должности только обвинялъ его, и взывая къ «отмщенiю» дѣйствительно сотрясался желанiемъ «спасти общество». Даже дамская наша публика, въ концѣ концовъ враждебная Ипполиту Кирилловичу, сознавалась однако въ чрезвычайномъ вынесенномъ впечатлѣнiи. Началъ онъ надтреснутымъ, срывающимся голосомъ, но потомъ очень скоро голосъ его окрѣпъ и зазвенѣлъ на всю залу, и такъ до конца рѣчи. Но только что кончилъ ее, то чуть не упалъ въ обморокъ.

«Господа присяжные засѣдатели, началъ обвинитель — настоящее дѣло прогремѣло по всей Россiи. Но чему-бы кажется удивляться, чего такъ особенно ужасаться? Намъ-то, намъ-то особенно? Вѣдь мы такiе привычные ко всему этому люди! Въ томъ и ужасъ нашъ, что такiя мрачныя дѣла почти перестали для насъ быть ужасными! Вотъ чему надо ужасаться, привычкѣ нашей, а не единичному злодѣянiю того или другаго индивидуума. Гдѣ же причины нашего равнодушiя, нашего чуть тепленькаго отношенiя къ такимъ дѣламъ, къ такимъ знаменiямъ времени, пророчествующимъ

‑ 570 ‑

намъ незавидную будущность? Въ цинизмѣ-ли нашемъ, въ раннемъ-ли истощенiи ума и воображенiя столь молодаго еще нашего общества, но столь безвременно одряхлѣвшаго? Въ расшатанныхъ-ли до основанiя нравственныхъ началахъ нашихъ, или въ томъ наконецъ, что этихъ нравственныхъ началъ можетъ быть у насъ совсѣмъ даже и не имѣется. Не разрѣшаю эти вопросы, тѣмъ не менѣе они мучительны, и всякiй гражданинъ, не то что долженъ, а обязанъ страдать ими. Наша начинающаяся, робкая еще наша пресса, оказала уже однако обществу нѣкоторыя услуги, ибо никогда бы мы безъ нея не узнали, сколько нибудь въ полнотѣ, про тѣ ужасы разнузданной воли и нравственнаго паденiя, которые безпрерывно передаетъ она на своихъ страницахъ уже всѣмъ, не однимъ только посѣщающимъ залы новаго гласнаго суда, дарованнаго намъ въ настоящее царствованiе. И чтò же мы читаемъ почти повседневно? О, про такiя вещи поминутно, предъ которыми даже теперешнее дѣло блѣднѣетъ и представляется почти чѣмъ-то уже обыкновеннымъ. Но важнѣе всего то, что множество нашихъ русскихъ, нацiональныхъ нашихъ уголовныхъ дѣлъ, свидѣтельствуютъ именно о чемъ-то всеобщемъ, о какой-то общей бѣдѣ, прижившейся съ нами и съ которой, какъ со всеобщимъ зломъ, уже трудно бороться. Вотъ тамъ молодой блестящiй офицеръ высшаго общества, едва начинающiй свою жизнь и карьеру, подло, въ тиши, безо всякаго угрызенiя совѣсти зарѣзываетъ мелкаго чиновника, отчасти бывшаго своего благодѣтеля, и служанку его, чтобы похитить свой долговой документъ, а вмѣстѣ и остальныя денежки чиновника: «пригодятся де для великосвѣтскихъ моихъ удовольствiй и для карьеры моей впереди». Зарѣзавъ обоихъ, уходитъ, подложивъ обоимъ мертвецамъ подъ головы подушки. Тамъ молодой герой, обвѣшанный крестами за храбрость, разбойнически

‑ 571 ‑

умерщвляетъ на большой дорогѣ мать своего вождя и благодѣтеля, и, подговаривая своихъ товарищей, увѣряетъ что «она любитъ его какъ роднаго сына и потому послѣдуетъ всѣмъ его совѣтамъ и не приметъ предосторожностей.» Пусть это извергъ, но я теперь, въ наше время, не смѣю уже сказать, что это только единичный извергъ. Другой и не зарѣжетъ, но подумаетъ и почувствуетъ точно также какъ онъ, въ душѣ своей безчестенъ точно также какъ онъ. Въ тиши, наединѣ со своею совѣстью, можетъ быть спрашиваетъ себя. «Да чтò такое честь и не предразсудокъ-ли кровь?» Можетъ быть крикнутъ противъ меня и скажутъ, что я человѣкъ болѣзненный, истерическiй, клевещу чудовищно, брежу, преувеличиваю. Пусть, пусть, — и Боже какъ-бы я былъ радъ тому первый! О, не вѣрьте мнѣ, считайте меня за больнаго, но всетаки запомните слова мои: вѣдь если только хоть десятая, хоть двадцатая доля въ словахъ моихъ правда, — то вѣдь и тогда ужасно! Посмотрите, господа, посмотрите какъ у насъ застрѣливаются молодые люди: О, безъ малѣйшихъ гамлетовскихъ вопросовъ о томъ: «Чтò будетъ тамъ?» безъ признаковъ этихъ вопросовъ, какъ будто эта статья о духѣ нашемъ и о всемъ, чтò ждетъ насъ за гробомъ, давно похерена въ ихъ природѣ, похоронена и пескомъ засыпана. Посмотрите, наконецъ, на нашъ развратъ, на нашихъ сладострастниковъ. Ѳедоръ Павловичъ, несчастная жертва текущаго процесса, есть предъ иными изъ нихъ почти невинный младенецъ. А вѣдь мы всѣ его знали, «онъ между нами жилъ»... Да, психологiей русскаго преступленiя займутся, можетъ быть, когда нибудь первенствующiе умы, и наши и европейскiе, ибо тема стòитъ того. Но это изученiе произойдетъ когда нибудь послѣ, уже на досугѣ, и когда вся трагическая безалаберщина нашей настоящей минуты отойдетъ на болѣе отдаленный

‑ 572 ‑

планъ, такъ что ее уже можно будетъ разсмотрѣть и умнѣе и безпристрастнѣе чѣмъ, напримѣръ, люди какъ я могутъ сдѣлать. Теперь же мы или ужасаемся, или притворяемся, что ужасаемся, а сами, напротивъ, смакуемъ зрѣлище какъ любители ощущенiй сильныхъ, эксцентрическихъ, шевелящихъ нашу цинически-лѣнивую праздность, или, наконецъ, какъ малыя дѣти, отмахиваемъ отъ себя руками страшные призраки и прячемъ голову въ подушку пока пройдетъ страшное видѣнiе съ тѣмъ, чтобы потомъ тотчасъ же забыть его въ веселiи и играхъ. Но когда нибудь надо же и намъ начать нашу жизнь трезво и вдумчиво, надо же и намъ бросить взглядъ на себя какъ на общество, надо же и намъ хоть что нибудь въ нашемъ общественномъ дѣлѣ осмыслить или только хоть начать осмысленiе наше. Великiй писатель предшествовавшей эпохи, въ финалѣ величайшаго изъ произведенiй своихъ, олицетворяя всю Россiю въ видѣ скачушей къ невѣдомой цѣли удалой русской тройки восклицаетъ: «Ахъ тройка, птица тройка, кто тебя выдумалъ!» — и въ гордомъ восторгѣ прибавляетъ, что предъ скачущею сломя голову тройкой почтительно сторонятся всѣ народы. Такъ господа, это пусть, пусть сторонятся, почтительно или нѣтъ, но на мой грѣшный взглядъ генiальный художникъ закончилъ такъ или въ припадкѣ младенчески невиннаго прекрасномыслiя, или просто боясь тогдашней цензуры. Ибо, если въ его тройку впрячь только его же героевъ, Собакевичей, Ноздревыхъ и Чичиковыхъ, то кого-бы ни посадить ямщикомъ, ни до чего путнаго на такихъ коняхъ не доѣдешь! А это только еще прежнiе кони, которымъ далеко до теперешнихъ, у насъ почище...»

Здѣсь рѣчь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканiями. Либерализмъ изображенiя русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два, три клака, такъ

‑ 573 ‑

что предсѣдатель не нашелъ даже нужнымъ обратиться къ публикѣ съ угрозою «очистить залу» и лишь строго поглядѣлъ въ сторону клакеровъ. Но Ипполитъ Кирилловичъ былъ ободренъ: никогда-то ему до сихъ поръ не аплодировали! Человѣка столько лѣтъ не хотѣли слушать и вдругъ возможность на всю Россiю высказаться!

«Въ самомъ дѣлѣ, продолжалъ онъ, чтò такое это семейство Карамазовыхъ, заслужившее вдругъ такую печальную извѣстность по всей даже Россiи? Можетъ быть я слишкомъ преувеличиваю, но мнѣ кажется что въ картинѣ этой семейки какъ бы мелькаютъ нѣкоторые общiе основные элементы нашего современнаго интеллигентнаго общества, — о, не всѣ элементы, да и мелькнуло лишь въ микроскопическомъ видѣ «какъ солнце въ малой каплѣ водъ,» но все же нѣчто отразилось, все же нѣчто сказалось. Посмотрите на этого несчастнаго, разнузданнаго и развратнаго старика, этого «отца семейства», столь печально покончившаго свое существованiе. Родовой дворянинъ, начавшiй карьеру бѣдненькимъ приживальщикомъ, чрезъ нечаянную и неожиданную женитьбу схватившiй въ приданое небольшой капитальчикъ, въ началѣ мелкiй плутъ и льстивый шутъ, съ зародышемъ умственныхъ способностей довольно впрочемъ не слабыхъ, и прежде всего ростовщикъ. Съ годами, то есть съ наростанiемъ капитальчика онъ ободряется. Приниженность и заискиванiе исчезаютъ, остается лишь насмѣшливый и злой циникъ и сладострастникъ. Духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная. Свелось на то что кромѣ сладострастныхъ наслажденiй онъ ничего въ жизни и не видитъ, такъ учитъ и дѣтей своихъ. Отеческихъ духовныхъ какихъ нибудь обязанностей — никакихъ. Онъ надъ ними смѣется, онъ воспитываетъ своихъ маленькихъ дѣтей на заднемъ дворѣ и радъ что ихъ отъ него увозятъ. Забываетъ

‑ 574 ‑

объ нихъ даже вовсе. Всѣ нравственныя правила старика — арrès mоi lе déluge. Все чтó есть обратнаго понятiю о гражданинѣ, полнѣйшее, даже враждебное отъединенiе отъ общества: «Гори хоть весь свѣтъ огнемъ, было бы одному мнѣ хорошо.» И ему хорошо, онъ вполнѣ доволенъ, онъ жаждетъ прожить такъ еще двадцать-тридцать лѣтъ. Онъ обсчитываетъ роднаго сына, и на его же деньги, на наслѣдство матери его, которыя не хочетъ отдать ему, отбиваетъ у него, у сына же своего, любовницу. Нѣтъ, я не хочу уступать защиту подсудимаго высокоталантливому защитнику прибывшему изъ Петербурга. Я и самъ скажу правду, я и самъ понимаю ту сумму негодованiя которую онъ накопилъ въ сердцѣ своего сына. Но довольно, довольно объ этомъ несчастномъ старикѣ, онъ получилъ свою мзду. Вспомнимъ однако что это отецъ и одинъ изъ современныхъ отцовъ. Обижу ли я общество сказавъ что это одинъ даже изъ многихъ современныхъ отцовъ? Увы, столь многiе изъ современныхъ отцовъ лишь не высказываются столь цинически какъ этотъ, ибо лучше воспитаны, лучше образованы, а въ сущности — почти такой же какъ и онъ философiи. Но пусть я пессимистъ, пусть. Мы ужь условились что вы меня прощаете. Уговоримся заранѣе: вы мнѣ не вѣрьте, не вѣрьте, я буду говорить, а вы не вѣрьте. Но всетаки дайте мнѣ высказаться, всетаки кое что изъ моихъ словъ не забудьте. Но вотъ однако дѣти этого старика, этого отца семейства: одинъ предъ нами на скамьѣ подсудимыхъ, объ немъ вся рѣчь впереди; про другихъ скажу лишь вскользь. Изъ этихъ другихъ, старшiй — есть одинъ изъ современныхъ молодыхъ людей съ блестящимъ образованiемъ, съ умомъ довольно сильнымъ, уже ни во чтò, однако, не вѣрующимъ, многое, слишкомъ уже многое въ жизни отвергшимъ и похерившимъ, точь въ точь какъ и

‑ 575 ‑

родитель его. Мы всѣ его слышали, онъ въ нашемъ обществѣ былъ принятъ дружелюбно. Мнѣнiй своихъ онъ не скрывалъ, даже напротивъ, совсѣмъ напротивъ, что и даетъ мнѣ смѣлость говорить теперь о немъ нѣсколько откровенно, конечно не какъ о частномъ лицѣ, а лишь какъ о членѣ семьи Карамазовыхъ. Здѣсь умеръ вчера, самоубiйствомъ, на краю города одинъ болѣзненный идiотъ, сильно привлеченный къ настоящему дѣлу, бывшiй слуга и, можетъ быть, побочный сынъ Ѳедора Павловича, Смердяковъ. Онъ съ истерическими слезами разсказывалъ мнѣ на предварительномъ слѣдствiи, какъ этотъ молодой Карамазовъ, Иванъ Ѳедоровичъ, ужаснулъ его своимъ духовнымъ безудержемъ: «Все дескать, по ихнему, позволено чтò ни есть въ мiрѣ, и ничего впредь не должно быть запрещено, — вотъ они чему меня все учили». Кажется идiотъ на этомъ тезисѣ, которому обучили его, и сошелъ съ ума окончательно, хотя, конечно, повлiяли на умственное разстройство его и падучая болѣзнь, и вся эта страшная, разразившаяся въ ихъ домѣ катастрофа. Но у этого идiота промелькнуло одно весьма и весьма любопытное замѣчанiе, сдѣлавшее бы честь и поумнѣе его наблюдателю, вотъ почему даже я объ этомъ и заговорилъ: «Если есть, сказалъ онъ мнѣ, который изъ сыновей болѣе похожiй на Ѳедора Павловича по характеру, такъ это онъ, Иванъ Ѳедоровичъ!» На этомъ замѣчанiи я прерываю начатую характеристику, не считая деликатнымъ продолжать далѣе. О, я не хочу выводить дальнѣйшихъ заключенiй и какъ воронъ каркать молодой судьбѣ одну только гибель. Мы видѣли еще сегодня здѣсь, въ этой залѣ, что непосредственная сила правды еще живетъ въ его молодомъ сердцѣ, что еще чувства семейной привязанности не заглушены въ немъ безвѣрiемъ и нравственнымъ цинизмомъ, прiобрѣтеннымъ больше по наслѣдству, чѣмъ истиннымъ

‑ 576 ‑

страданiемъ мысли. Затѣмъ другой сынъ, — о, это еще юноша, благочестивый и смиренный, въ противоположность мрачному растлѣвающему мiровоззрѣнiю его брата, ищущiй прилѣпиться, такъ сказать, къ «народнымъ началамъ», или къ тому чтò у насъ называютъ этимъ мудренымъ словечкомъ въ иныхъ теоретическихъ углахъ мыслящей интеллигенцiи нашей. Онъ, видите ли, прилѣпился къ монастырю; онъ чуть было самъ не постригся въ монахи. Въ немъ, кажется мнѣ, какъ бы безсознательно, и такъ рано, выразилось то робкое отчаянiе, съ которымъ столь многiе теперь въ нашемъ бѣдномъ обществѣ, убоясь цинизма и разврата его, и, ошибочно приписывая все зло европейскому просвѣщенiю, бросаются, какъ говорятъ они, къ «родной почвѣ», такъ сказать, въ материнскiя объятiя родной земли, какъ дѣти напуганныя призраками и у изсохшей груди разслабленной матери жаждутъ хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видѣть ихъ пугающихъ ужасовъ. Съ моей стороны я желаю доброму и даровитому юношѣ всего лучшаго, желаю, чтобъ его юное прекраснодушiе и стремленiе къ народнымъ началамъ не обратилось впослѣдствiи, какъ столь часто оно случается, со стороны нравственной въ мрачный мистицизмъ, а со стороны гражданской въ тупой шовинизмъ — два качества грозящiя, можетъ быть, еще большимъ зломъ нацiи, чѣмъ даже раннее растлѣнiе отъ ложно понятаго и даромъ добытаго европейскаго просвѣщенiя, какимъ страдаетъ старшiй братъ его.»

За шовинизмъ и мистицизмъ, опять раздались было два-три клака. И ужь конечно Ипполитъ Кирилловичъ увлекся, да и все это мало подходило къ настоящему дѣлу, не говоря уже о томъ что вышло довольно неясно, но ужь слишкомъ захотѣлось высказаться чахоточному и озлобленному

‑ 577 ‑

человѣку хоть разъ въ своей жизни. У насъ потомъ говорили что въ характеристикѣ Ивана Ѳедоровича онъ руководился чувствомъ даже неделикатнымъ, потому что тотъ разъ или два публично осадилъ его въ спорахъ, и Ипполитъ Кирилловичъ, помня это, захотѣлъ теперь отомстить. Но не знаю можно ли было такъ заключить. Во всякомъ случаѣ все это было только введенiемъ, затѣмъ рѣчь пошла прямѣе и ближе къ дѣлу.

«Но вотъ третiй сынъ отца современнаго семейства, продолжалъ Ипполитъ Кирилловичъ, онъ на скамьѣ подсудимыхъ, онъ передъ нами. Передъ нами и его подвиги, его жизнь и дѣла его: пришелъ срокъ и все развернулось, все обнаружилось. Въ противоположность «европеизму» и «народнымъ началамъ» братьевъ своихъ, онъ какъ бы изображаетъ собою Россiю непосредственную, — о, не всю, не всю, и Боже сохрани, еслибы всю! И однакоже тутъ она, наша Россеюшка, пахнетъ ею, слышится она матушка. О, мы непосредственны, мы зло и добро въ удивительнѣйшемъ смѣшенiи, мы любители просвѣщенiя и Шиллера, и въ тоже время мы бушуемъ по трактирамъ и вырываемъ у пьянчужекъ собутыльниковъ нашихъ бороденки. О, и мы бываемъ хороши и прекрасны, но только тогда когда намъ самимъ хорошо и прекрасно. Напротивъ, мы даже обуреваемы, — именно обуреваемы, — благороднѣйшими идеалами, но только съ тѣмъ условiемъ чтобъ они достигались сами собою, упадали бы къ намъ на столъ съ неба и, главное, чтобы даромъ, даромъ, чтобы за нихъ ничего не платить. Платить мы ужасно не любимъ, зато получать очень любимъ, и это во всемъ. О дайте, дайте намъ всевозможныя блага жизни (именно всевозможныя, дешевле не помиримся) и особенно не препятствуйте нашему нраву ни въ чемъ, и тогда и мы докажемъ что можемъ быть хороши и прекрасны. Мы не жадны, нѣтъ,

‑ 578 ‑

но однакоже подавайте намъ денегъ, больше, больше, какъ можно больше денегъ, и вы увидите какъ великодушно, съ какимъ презрѣнiемъ къ презрѣнному металлу мы разбросаемъ ихъ въ одну ночь въ безудержномъ кутежѣ. А не дадутъ намъ денегъ, такъ мы покажемъ какъ мы ихъ съумѣемъ достать, когда намъ очень того захочется. Но объ этомъ послѣ, будемъ слѣдить по порядку. Прежде всего предъ нами бѣдный заброшенный мальчикъ, «на заднемъ дворѣ безъ сапожекъ», какъ выразился давеча нашъ почтенный и уважаемый согражданинъ, увы, происхожденiя иностраннаго! Еще разъ повторю, — никому не уступлю защиту подсудимаго! Я обвинитель, я и защитникъ. Да-съ, и мы люди, и мы человѣки, и мы съумѣемъ взвѣсить то какъ могутъ повлiять на характеръ первыя впечатлѣнiя дѣтства и роднаго гнѣздышка. Но вотъ мальчикъ уже юноша, уже молодой человѣкъ, офицеръ; за буйные поступки и за вызовъ на поединокъ ссылаютъ его въ одинъ изъ отдаленныхъ пограничныхъ городковъ нашей благодатной Россiи. Тамъ онъ служитъ, тамъ и кутитъ, и конечно — большому кораблю большое и плаванiе. Намъ надо средствъ-съ, средствъ прежде всего, и вотъ, послѣ долгихъ споровъ, порѣшено у него съ отцомъ на послѣднихъ шести тысячахъ рубляхъ и ихъ ему высылаютъ. Замѣтьте, онъ выдалъ документъ и существуетъ письмо его, въ которомъ онъ отъ остальнаго почти отрекается и этими шестью тысячами препиранiе съ отцомъ по наслѣдству оканчиваетъ. Тутъ происходитъ его встрѣча съ молодою, высокаго характера и развитiя дѣвушкой. О, я не смѣю повторять подробностей, вы ихъ только что слышали: тутъ честь, тутъ самоотверженiе, и я умолкаю. Образъ молодаго человѣка, легкомысленнаго и развратнаго, но склонившагося предъ истиннымъ благородствомъ, предъ высшею идеей, мелькнулъ передъ нами чрезвычайно симпатично. Но вдругъ

‑ 579 ‑

послѣ того, въ этой же самой залѣ суда послѣдовала совсѣмъ неожиданно и оборотная сторона медали. Опять таки не смѣю пускаться въ догадки и удержусь анализировать — почему такъ послѣдовало. Но однако были-же причины — почему такъ послѣдовало. Эта же самая особа, вся въ слезахъ негодованiя, долго таившагося, объявляетъ намъ, что онъ-же, онъ-же первый и презиралъ ее за ея неосторожный, безудержный, можетъ быть, порывъ, но все-же возвышенный, всe-же великодушный. У него-же, у жениха этой дѣвушки, и промелькнула прежде всѣхъ та насмѣшливая улыбка, которую она лишь отъ него одного не могла снести. Зная, что онъ уже измѣнилъ ей (измѣнилъ въ убѣжденiи, что она уже все должна впередъ сносить отъ него, даже измѣну его), зная это, она нарочно предлагаетъ ему три тысячи рублей и ясно, слишкомъ ясно даетъ ему при этомъ понять, что предлагаетъ ему деньги на измѣну ей же: «Что жь, примешь или нѣтъ, будешь-ли столь циниченъ», говоритъ она ему молча своимъ судящимъ и испытующимъ взглядомъ. Онъ глядитъ на нее, понимаетъ ея мысли совершенно (онъ вѣдь самъ сознался здѣсь при васъ что онъ все понималъ) и безусловно присвояетъ себѣ эти три тысячи и прокучиваетъ ихъ въ два дня съ своею новою возлюбленной! Чему-же вѣрить? Первой-ли легендѣ — порыву-ли высокаго благородства, отдающаго послѣднiя средства для жизни и преклоняющагося предъ добродѣтелью, или оборотной сторонѣ медали, столь отвратительной? Обыкновенно въ жизни бываетъ такъ, что при двухъ противоположностяхъ правду надо искать по серединѣ; въ настоящемъ случаѣ это буквально не такъ. Вѣроятнѣе всего, что въ первомъ случаѣ онъ былъ искренно благороденъ, а во второмъ случаѣ также искренно низокъ. Почему? А вотъ именно потому что мы натуры широкiя, Карамазовскiя, — я вѣдь къ тому и веду, — способныя вмѣщать всевозможныя

‑ 580 ‑

противоположности и разомъ созерцать обѣ бездны, бездну надъ нами, бездну высшихъ идеаловъ, и бездну подъ нами, бездну самаго низшаго и зловоннаго паденiя. Вспомните блестящую мысль высказанную давеча молодымъ наблюдателемъ, глубоко и близко созерцавшимъ всю семью Карамазовыхъ, г. Ракитинымъ: «Ощущенiе низости паденiя также необходимо этимъ разнузданнымъ, безудержнымъ натурамъ, какъ и ощущенiе высшаго благородства» — и это правда: именно имъ нужна эта неестественная смѣсь постоянно и безпрерывно. Двѣ бездны, двѣ бездны, господа, въ одинъ и тотъ же моментъ, — безъ того мы несчастны и неудовлетворены, существованiе наше не полно. Мы широки, широки какъ вся наша матушка Россiя, мы все вмѣстимъ и со всѣмъ уживемся! Кстати, господа присяжные засѣдатели, мы коснулись теперь этихъ трехъ тысячъ рублей, и я позволю себѣ нѣсколько забѣжать впередъ. Вообразите только что онъ, этотъ характеръ, получивъ тогда эти деньги, да еще такимъ образомъ, чрезъ такой стыдъ, чрезъ такой позоръ, чрезъ послѣдней степени униженiе, — вообразите только что онъ въ тотъ-же день возмогъ будто-бы отдѣлить изъ нихъ половину, зашить въ ладонку и цѣлый мѣсяцъ потомъ имѣть твердость носить ихъ у себя на шеѣ, не смотря на всѣ соблазны и чрезвычайныя нужды! Ни въ пьяномъ кутежѣ по трактирамъ, ни тогда когда ему пришлось летѣть изъ города доставать Богъ знаетъ у кого деньги, необходимѣйшiя ему, чтобъ увезть свою возлюбленную отъ соблазновъ соперника отца своего, — онъ не осмѣливается притронуться къ этой ладонкѣ. Да хоть именно для того только чтобы не оставлять свою возлюбленную на соблазны старика, къ которому онъ такъ ревновалъ, онъ долженъ-бы былъ распечатать свою ладонку и остаться дома неотступнымъ сторожемъ своей возлюбленной, ожидая той минуты, когда она скажетъ ему

‑ 581 ‑

наконецъ: «Я твоя», чтобъ летѣть съ нею куда нибудь подальше изъ теперешней роковой обстановки. Но нѣтъ, онъ не касается своего талисмана и подъ какимъ-же предлогомъ? Первоначальный предлогъ, мы сказали, былъ именно тотъ, что когда ему скажутъ: «я твоя, вези меня куда хочешь», — то было-бы на чтò увезти. Но этотъ первый предлогъ, по собственнымъ словамъ подсудимаго, поблѣднѣлъ передъ вторымъ. Поколь дескать я ношу на себѣ эти деньги — «я подлецъ, но не воръ», ибо всегда могу пойти къ оскорбленной мною невѣстѣ и, выложивъ предъ нею эту половину всей обманно присвоенной отъ нея суммы, всегда могу ей сказать: «Видишь, я прокутилъ половину твоихъ денегъ и доказалъ тѣмъ, что я слабый и безнравственный человѣкъ и, если хочешь, подлецъ (я выражаюсь языкомъ самаго подсудимаго), — но, хоть и подлецъ, а не воръ, ибо еслибы былъ воромъ, то не принесъ-бы тебѣ этой половины оставшихся денегъ, а присвоилъ-бы и ее какъ и первую половину». Удивительное объясненiе факта! Этотъ самый бѣшеный, но слабый человѣкъ, не могшiй отказаться отъ соблазна принять три тысячи рублей при такомъ позорѣ, — этотъ самый человѣкъ ощущаетъ вдругъ въ себѣ такую стоическую твердость и носитъ на своей шеѣ тысячи рублей, не смѣя до нихъ дотронуться! Сообразно-ли это хоть сколько нибудь съ разбираемымъ нами характеромъ? Нѣтъ, и я позволю себѣ вамъ разсказать, какъ-бы поступилъ въ такомъ случаѣ настоящiй Дмитрiй Карамазовъ, еслибы даже и въ самомъ дѣлѣ рѣшился зашить свои деньги въ ладонку. При первомъ-же соблазнѣ, — ну хоть чтобъ опять чѣмъ потѣшить ту же новую возлюбленную, съ которой уже прокутилъ первую половину этихъ-же денегъ, онъ-бы расшилъ свою ладонку и отдѣлилъ отъ нея, — ну положимъ на первый случай хоть только сто рублей, — ибо къ чему де непремѣнно

‑ 582 ‑

относить половину, то есть полторы тысячи, довольно и тысячи четырехсотъ рублей; — вѣдь все тоже выйдетъ: «подлецъ дескать, а не воръ, потому что все же хоть тысячу четыреста рублей да принесъ назадъ, а воръ-бы всѣ взялъ и ничего не принесъ». Затѣмъ еще черезъ нѣсколько времени опять расшилъ-бы ладонку и опять вынулъ уже вторую сотню, затѣмъ третью, затѣмъ четвертую, и не далѣе какъ къ концу мѣсяца вынулъ-бы наконецъ предпослѣднюю сотню: дескать и одну сотню принесу назадъ все тоже вѣдь выйдетъ: подлецъ, а не воръ. Двадцать девять сотенъ прокутилъ, а все-же одну возвратилъ, воръ-бы и ту не возвратилъ». И наконецъ уже, прокутивъ эту предпослѣднюю сотню, посмотрѣлъ-бы на послѣднюю и сказалъ-бы себѣ: «А вѣдь и впрямь не стòитъ относить одну сотню, — давай и ту прокучу!» Вотъ какъ-бы поступилъ настоящiй Дмитрiй Карамазовъ, какого мы знаемъ! Легенда-же объ ладонкѣ — это такое противорѣчiе съ дѣйствительностью, какого болѣе и представить нельзя. Можно предположить все, а не это. Но мы къ этому еще вернемся».

Обозначивъ въ порядкѣ все чтò извѣстно было судебному слѣдствiю объ имущественныхъ спорахъ и семейныхъ отношенiяхъ отца съ сыномъ и еще, и еще разъ выведя заключенiе, что по извѣстнымъ даннымъ нѣтъ ни малѣйшей возможности опредѣлить въ этомъ вопросѣ о дѣлежѣ наслѣдства кто кого обсчиталъ или кто на кого насчиталъ, Ипполитъ Кирилловичъ по поводу этихъ трехъ тысячъ рублей, засѣвшихъ въ умѣ Мити какъ неподвижная идея, упомянулъ объ медицинской экспертизѣ.

‑ 583 ‑

VII.

Обзоръ историческiй.

«Экспертиза медиковъ стремилась доказать намъ, что подсудимый не въ своемъ умѣ и маньякъ. Я утверждаю, что онъ именно въ своемъ умѣ, но что это-то и всего хуже: былъ-бы не въ своемъ, то оказался-бы можетъ быть гораздо умнѣе. Что же до того, что онъ маньякъ, то съ этимъ я бы и согласился, но именно въ одномъ только пунктѣ, — въ томъ самомъ, на который и экспертиза указывала, именно во взглядѣ подсудимаго на эти три тысячи, будто-бы недоплаченныя ему отцомъ. Тѣмъ не менѣе, можетъ быть, можно найти несравненно ближайшую точку зрѣнiя, чтобъ объяснить это всегдашнее изступленiе подсудимаго по поводу этихъ денегъ, чѣмъ наклонность его къ помѣшательству. Съ своей стороны я вполнѣ согласенъ съ мнѣнiемъ молодаго врача, находившаго, что подсудимый пользуется и пользовался полными и нормальными умственными способностями, а былъ лишь раздраженъ и озлобленъ. Вотъ въ этомъ и дѣло: не въ трехъ тысячахъ, не въ суммѣ собственно заключался предметъ постояннаго и изступленнаго озлобленiя подсудимаго, а въ томъ, что была тутъ особая причина, возбуждавшая его гнѣвъ. Причина эта — ревность!»

Здѣсь Ипполитъ Кирилловичъ пространно развернулъ всю картину роковой страсти подсудимаго къ Грушенькѣ. Началъ онъ съ самаго того момента, когда подсудимый отправился къ «молодой особѣ», чтобъ «избить ее», — выражаясь его собственными словами, пояснилъ Ипполитъ Кирилловичъ, — но вмѣсто того чтобъ избить, остался у ногъ ея, — вотъ начало этой любви. Въ тоже время бросаетъ взглядъ на ту же особу и старикъ, отецъ подсудимаго, — совпаденiе удивительное и роковое, ибо оба сердца зажглись

‑ 584 ‑

вдругъ, въ одно время, хотя прежде и тотъ и другой знали-же и встрѣчали эту особу, — и зажглись эти оба сердца самою безудержною, самою Карамазовскою страстью. Тутъ мы имѣемъ ея собственное признанiе: «Я, говоритъ она, смѣялась надъ тѣмъ и другимъ». Да, ей захотѣлось вдругъ посмѣяться надъ тѣмъ и другимъ; прежде не хотѣлось, а тутъ вдругъ влетѣло ей въ умъ это намѣренiе, — и кончилось тѣмъ, что оба пали передъ ней побѣжденные. Старикъ, поклонявшiйся деньгамъ какъ Богу, тотчасъ же приготовилъ три тысячи рублей лишь за то только, чтобъ она посѣтила его обитель, но вскорѣ доведенъ былъ и до того, что за счастье почелъ бы положить къ ногамъ ея свое имя и все свое состоянiе, лишь-бы согласилась стать законною супругой его. На это мы имѣемъ свидѣтельства твердыя. Что-же до подсудимаго, то трагедiя его очевидна, она предъ нами. Но такова была «игра» молодой особы. Несчастному молодому человѣку обольстительница не подавала даже и надежды, ибо надежда, настоящая надежда была ему подана лишь только въ самый послѣднiй моментъ, когда онъ, стоя передъ своею мучительницей на колѣняхъ, простиралъ къ ней уже обагренныя кровью своего отца и соперника руки: въ этомъ именно положенiи онъ и былъ арестованъ. «Меня, меня вмѣстѣ съ нимъ въ каторгу пошлите, я его до того довела, я больше всѣхъ виновата!» восклицала эта женщина сама, уже въ искреннемъ раскаянiи, въ минуту его ареста. Талантливый молодой человѣкъ, взявшiй на себя описать настоящее дѣло, — все тотъ же г. Ракитинъ, о которомъ я уже упоминалъ, — въ нѣсколькихъ сжатыхъ и характерныхъ фразахъ опредѣляетъ характеръ этой героини: «Раннее разочарованiе, раннiй обманъ и паденiе, измѣна обольстителя-жениха, ее бросившаго, затѣмъ бѣдность, проклятiе честной семьи и наконецъ покровительство одного

‑ 585 ‑

богатаго старика, котораго она впрочемъ сама считаетъ и теперь своимъ благодѣтелемъ. Въ молодомъ сердцѣ, можетъ быть заключавшемъ въ себѣ много хорошаго, затаился гнѣвъ еще слишкомъ съ ранней поры. Образовался характеръ разсчетливый, копящiй капиталъ. Образовалась насмѣшливость и мстительность обществу». Послѣ этой характеристики понятно, что она могла смѣяться надъ тѣмъ и другимъ единственно для игры, для злобной игры. И вотъ въ этотъ мѣсяцъ безнадежной любви, нравственныхъ паденiй, измѣны своей невѣстѣ, присвоенiя чужихъ денегъ, ввѣренныхъ его чести, — подсудимый кромѣ того доходитъ почти до изступленiя, до бѣшенства, отъ безпрерывной ревности, и къ кому же, къ своему отцу! И главное, безумный старикъ сманиваетъ и прельщаетъ предметъ его страсти — этими-же самыми тремя тысячами, которыя сынъ его считаетъ своими родовыми, наслѣдствомъ матери, въ которыхъ укоряетъ отца. Да, я согласенъ, это было тяжело перенести! Тутъ могла явиться даже и манiя. Не въ деньгахъ было дѣло, а въ томъ, что этими-же деньгами съ такимъ омерзительнымъ цинизмомъ разбивалось счастье его!»

Затѣмъ Ипполитъ Кирилловичъ перешелъ къ тому, какъ постепенно зарождалась въ подсудимомъ мысль отцеубiйства и прослѣдилъ ее по фактамъ.

«Сначала мы только кричимъ по трактирамъ, — весь этотъ мѣсяцъ кричимъ. О, мы любимъ жить на людяхъ и тотчасъ-же сообщать этимъ людямъ всѣ, даже самыя инфернальныя и опасныя наши идеи, мы любимъ дѣлиться съ людьми, и, неизвѣстно почему, тутъ-же, сейчасъ-же и требуемъ, чтобъ эти люди тотчасъ-же отвѣчали намъ полнѣйшею симпатiей, входили во всѣ наши заботы и тревоги, намъ поддакивали и нраву нашему не препятствовали. Не то мы озлимся и разнесемъ весь трактиръ. (Слѣдовалъ анекдотъ

‑ 586 ‑

о штабсъ-капитанѣ Снегиревѣ). Видѣвшiе и слышавшiе подсудимаго въ этотъ мѣсяцъ почувствовали наконецъ, что тутъ уже могутъ быть не одни крики и угрозы отцу, но что при такомъ изступленiи угрозы пожалуй перейдутъ и въ дѣло. (Тутъ прокуроръ описалъ семейную встрѣчу въ монастырѣ, разговоры съ Алешей и безобразную сцену насилiя въ домѣ отца, когда подсудимый ворвался къ нему послѣ обѣда). Не думаю настойчиво утверждать, продолжалъ Ипполитъ Кирилловичъ, что до этой сцены подсудимый уже обдуманно и преднамѣренно положилъ покончить съ отцомъ своимъ убiйствомъ его. Тѣмъ не менѣе идея эта уже нѣсколько разъ предстояла ему и онъ обдуманно созерцалъ ее — на это мы имѣемъ факты, свидѣтелей и собственное сознанiе его. Признаюсь, господа присяжные засѣдатели, присовокупилъ Ипполитъ Кирилловичъ, я даже до сегодня колебался оставить за подсудимымъ полное и сознательное преднамѣренiе напрашивавшагося къ нему преступленiя. Я твердо былъ убѣжденъ, что душа его уже многократно созерцала роковой моментъ впереди, но лишь созерцала, представляла его себѣ лишь въ возможности, но еще не опредѣляла ни срока исполненiя, ни обстоятельствъ. Но я колебался лишь до сегодня, до этого роковаго документа, представленнаго сегодня суду г-жею Верховцевой. Вы сами слышали, господа, ея восклицанiе: «Это планъ, это программа убiйства!» — вотъ какъ опредѣляла она несчастное «пьяное» письмо несчастнаго подсудимаго. И дѣйствительно, за письмомъ этимъ все значенiе программы и преднамѣренiя. Оно написано за двое сутокъ до преступленiя, — и, такимъ образомъ, намъ твердо теперь извѣстно, что за двое сутокъ до исполненiя своего страшнаго замысла, подсудимый съ клятвою объявлялъ, что если не достанетъ завтра денегъ, то убьетъ отца, съ тѣмъ чтобы взять у него деньги изъ-подъ

‑ 587 ‑

подушки «въ пакетѣ съ красною ленточкой, только-бы уѣхалъ Иванъ». Слышите: «только-бы уѣхалъ Иванъ», — тутъ стало быть уже все обдумано, обстоятельства взвѣшены, — и чтò-же: все потомъ и исполнено какъ по писаному! Преднамѣренность и обдуманность несомнѣнны, преступленiе должно было совершиться съ цѣлью грабежа, это прямо объявлено, это написано и подписано. Подсудимый отъ своей подписи не отрицается. Скажутъ: это писалъ пьяный. Но это ничего не уменьшаетъ и тѣмъ важнѣе: въ пьяномъ видѣ написалъ то чтò задумалъ въ трезвомъ. Не было-бы задумано въ трезвомъ, не написалось-бы въ пьяномъ. Скажутъ пожалуй: къ чему онъ кричалъ о своемъ намѣренiи по трактирамъ? Кто на такое дѣло рѣшается преднамѣренно, тотъ молчитъ и таитъ про себя. Правда, но кричалъ онъ тогда когда еще не было плановъ и преднамѣренiя, а лишь стояло одно желанiе, созрѣвало лишь стремленiе. Потомъ онъ объ этомъ уже меньше кричитъ. Въ тотъ вечеръ, когда было написано это письмо, напившись въ трактирѣ Столичный Городъ, онъ, противъ обыкновенiя, былъ молчаливъ, не игралъ на биллiардѣ, сидѣлъ въ сторонѣ, ни съ кѣмъ не говорилъ и лишь согналъ съ мѣста одного здѣшняго купеческаго прикащика, но это уже почти безсознательно, по привычкѣ къ ссорѣ, безъ которой, войдя въ трактиръ, онъ уже не могъ обойтись. Правда, вмѣстѣ съ окончательнымъ рѣшенiемъ подсудимому должно-же было придти въ голову опасенiе, что онъ слишкомъ много накричалъ по городу предварительно и что это можетъ весьма послужить къ его уличенiю и его обвиненiю, когда онъ исполнитъ задуманное. Но ужь чтò-же дѣлать, фактъ огласки былъ совершенъ, его не воротишь и, наконецъ, вывозила же прежде кривая, вывезетъ и теперь. Мы на звѣзду свою надѣялись, господа! Я долженъ къ тому же признаться,

‑ 588 ‑

что онъ много сдѣлалъ, чтобъ обойти роковую минуту, что онъ употребилъ весьма много усилiй, чтобъ избѣжать кроваваго исхода. «Буду завтра просить три тысячи у всѣхъ людей, какъ пишетъ онъ своимъ своеобразнымъ языкомъ, а не дадутъ люди, то прольется кровь». Опять-таки въ пьяномъ видѣ написано и опять-таки въ трезвомъ видѣ какъ по писаному исполнено!»

Тутъ Ипполитъ Кирилловичъ приступилъ къ подробному описанiю всѣхъ старанiй Мити добыть себѣ деньги чтобъ избѣжать преступленiя. Онъ описалъ его похожденiя у Самсонова, путешествiе къ Лягавому — все по документамъ. «Измученный, осмѣянный, голодный, продавшiй часы на это путешествiе (имѣя однако на себѣ полторы тысячи рублей — и будто, о будто!), мучаясь ревностью по оставленному въ городѣ предмету любви, подозрѣвая, что она безъ него уйдетъ къ Ѳедору Павловичу, онъ возвращается наконецъ въ городъ. Слава Богу! Она у Ѳедора Павловича не была. Онъ же самъ ее и провожаетъ къ ея покровителю Самсонову. (Странное дѣло, къ Самсонову мы не ревнивы и это весьма характерная психологическая особенность въ этомъ дѣлѣ!) Затѣмъ стремится на наблюдательный постъ «на задахъ» и тамъ — и тамъ узнаетъ, что Смердяковъ въ падучей, что другой слуга болѣнъ — поле чисто, а «знаки» въ рукахъ его — какой соблазнъ! Тѣмъ не менѣе онъ всетаки сопротивляется; онъ идетъ къ высокоуважаемой всѣми нами временной здѣшней жительницѣ г-жѣ Хохлаковой. Давно уже сострадающая его судьбѣ, эта дама предлагаетъ ему благоразумнѣйшiй изъ совѣтовъ: бросить весь этотъ кутежъ, эту безобразную любовь, эти праздношатанiя по трактирамъ, безплодную трату молодыхъ силъ и отправиться въ Сибирь на золотые прiиски: «тамъ исходъ вашимъ бушующимъ силамъ, вашему романическому характеру,

‑ 589 ‑

жаждущему приключенiй». Описавъ исходъ бесѣды и тотъ моментъ, когда подсудимый вдругъ получилъ извѣстiе о томъ, что Грушенька совсѣмъ не была у Самсонова, описавъ мгновенное изступленiе несчастнаго, измученнаго нервами ревниваго человѣка при мысли что она именно обманула его и теперь у него, Ѳедора Павловича, Ипполитъ Кирилловичъ заключилъ, обращая вниманiе на роковое значенiе случая: успѣй ему сказать служанка что возлюбленная его въ Мокромъ, съ «прежнимъ» и «безспорнымъ» — ничего-бы и не было. Но она опѣшала отъ страха, заклялась-забожилась, и, если подсудимый не убилъ ее тутъ же, то это потому что сломя голову пустился за своей измѣнницей. Но замѣтьте: какъ ни былъ онъ внѣ себя, а захватилъ таки съ собою мѣдный пестикъ. Зачѣмъ именно пестикъ, зачѣмъ не другое какое оружiе? Но, если мы уже цѣлый мѣсяцъ созерцали эту картину и къ ней приготовлялись, то чуть мелькнуло намъ что-то въ видѣ оружiя, мы и схватываемъ его какъ оружiе. А о томъ что какой нибудь предметъ въ этомъ родѣ можетъ послужить оружiемъ, — это мы уже цѣлый мѣсяцъ представляли себѣ. Потому-то такъ мгновенно и безспорно и признали его за оружiе! А потому все же не безсознательно, все же не невольно схватилъ онъ этотъ роковой пестикъ. И вотъ онъ въ отцовскомъ саду — поле чисто, свидѣтелей нѣтъ, глубокая ночь, мракъ и ревность. Подозрѣнiе что она здѣсь, съ нимъ, съ соперникомъ его, въ его объятiяхъ, и, можетъ быть, смѣется надъ нимъ въ эту минуту захватываетъ ему духъ. Да и не подозрѣнiе только, — какiя ужь теперь подозрѣнiя, обманъ явенъ, очевиденъ: она тутъ, вотъ въ этой комнатѣ откуда свѣтъ, она у него тамъ за ширмами, — и вотъ несчастный подкрадывается къ окну, почтительно въ него заглядываетъ, благонравно смиряется и благоразумно уходитъ, поскорѣе

‑ 590 ‑

вонъ отъ бѣды, чтобы чего не произошло, опаснаго и безнравственнаго — и насъ въ этомъ хотятъ увѣрить, насъ, знающихъ характеръ подсудимаго, понимающихъ въ какомъ онъ былъ состоянiи духа, въ состоянiи намъ извѣстномъ по фактамъ, а главное обладая знаками которыми тотчасъ же могъ отпереть домъ и войти!» Здѣсь по поводу «знаковъ» Ипполитъ Кирилловичъ оставилъ на время свое обвиненiе и нашелъ необходимымъ распространиться о Смердяковѣ, съ тѣмъ чтобъ ужь совершенно исчерпать весь этотъ вводный эпизодъ о подозрѣнiи Смердякова въ убiйствѣ и покончить съ этою мыслiю разъ на всегда. Сдѣлалъ онъ это весьма обстоятельно, и всѣ поняли что не смотря на все выказываемое имъ презрѣнiе къ этому предположенiю, онъ всетаки считалъ его весьма важнымъ.

VIII.

Трактатъ о Смердяковѣ.

«Во первыхъ, откуда взялась возможность подобнаго подозрѣнiя?» — началъ съ этого вопроса Ипполитъ Кирилловичъ. Первый, крикнувшiй что убилъ Смердяковъ, былъ самъ подсудимый въ минуту своего ареста, и однако не представившiй съ самаго перваго крика своего и до самой сей минуты суда ни единаго факта въ подтвержденiе своего обвиненiя, — и не только факта, но даже сколько нибудь сообразнаго съ человѣческимъ смысломъ намека на какой нибудь фактъ. Затѣмъ подтверждаютъ обвиненiе это только три лица: оба брата подсудимаго и г-жа Свѣтлова. Но старшiй братъ подсудимаго объявилъ свое подозрѣнiе только сегодня, въ болѣзни, въ припадкѣ безспорнаго умоизступленiя и горячки, а прежде, во всѣ два мѣсяца, какъ намъ

‑ 591 ‑

положительно это извѣстно, совершенно раздѣлялъ убѣжденiе о виновности своего брата, даже не искалъ возражать противъ этой идеи. Но мы этимъ займемся особенно еще потомъ. Затѣмъ младшiй братъ подсудимаго намъ объявляетъ давеча самъ что фактовъ въ подтвержденiе своей мысли о виновности Смердякова не имѣетъ никакихъ, ни малѣйшихъ, а заключаетъ такъ лишь со словъ самого подсудимаго и «по выраженiю его лица» — да, это колоссальное доказательство было дважды произнесено давеча его братомъ. Г-жа же Свѣтлова выразилась даже, можетъ быть, и еще колоссальнѣе: «Чтò подсудимый вамъ скажетъ тому и вѣрьте, не таковъ человѣкъ, чтобы солгалъ.» Вотъ всѣ фактическiя доказательства на Смердякова отъ этихъ трехъ лицъ, слишкомъ заинтересованныхъ въ судьбѣ подсудимаго. И между тѣмъ обвиненiе на Смердякова ходило и держалось, и держится, — можно этому повѣрить, можно это представить?

Тутъ Ипполитъ Кирилловичъ нашелъ нужнымъ слегка очертить характеръ покойнаго Смердякова, «прекратившаго жизнь свою въ припадкѣ болѣзненнаго умоизступленiя и помѣшательства». Онъ представилъ его человѣкомъ слабоумнымъ, съ зачаткомъ нѣкотораго смутнаго образованiя, сбитаго съ толку философскими идеями не подъ силу его уму и испугавшагося иныхъ современныхъ ученiй о долгѣ и обязанности, широко преподанныхъ ему — практически-безшабашною жизнiю покойнаго его барина, а можетъ быть и отца, Ѳедора Павловича, а теоретически — разными странными философскими разговорами съ старшимъ сыномъ барина, Иваномъ Ѳедоровичемъ, охотно позволявшимъ себѣ это развлеченiе, — вѣроятно отъ скуки, или отъ потребности насмѣшки, не нашедшей лучшаго приложенiя. Онъ мнѣ самъ разсказывалъ о своемъ душевномъ состоянiи въ послѣднiе дни своего пребыванiя въ домѣ своего барина, — пояснилъ

‑ 592 ‑

Ипполитъ Кирилловичъ, — но свидѣтельствуютъ о томъ же и другiе: самъ подсудимый, братъ его и даже слуга Григорiй, т. е. всѣ тѣ которые должны были знать его весьма близко. Кромѣ того, удрученный падучею болѣзнiю, Смердяковъ былъ «трусливъ какъ курица». «Онъ падалъ мнѣ въ ноги и цаловалъ мои ноги», сообщалъ намъ самъ подсудимый въ ту минуту когда еще не сознавалъ нѣкоторой для себя невыгоды въ такомъ сообщенiи, — «это курица въ падучей болѣзни», выразился онъ про него своимъ характернымъ языкомъ. И вотъ его-то подсудимый (о чемъ и самъ свидѣтельствуетъ) выбираетъ въ свои довѣренные и запугиваетъ настолько что тотъ соглашается наконецъ служить ему шпiономъ и переносчикомъ. Въ этомъ качествѣ домашняго соглядатая онъ измѣняетъ своему барину, сообщаетъ подсудимому и о существованiи пакета съ деньгами, и про знаки по которымъ можно проникнуть къ барину, — да и какъ бы онъ могъ не сообщить! «Убьютъ-съ, видѣлъ прямо что убьютъ меня-съ, говорилъ онъ на слѣдствiи, трясясь и трепеща даже передъ нами, не смотря на то что запугавшiй его мучитель былъ уже самъ тогда подъ арестомъ и не могъ уже придти наказать его. «Подозрѣвали меня всякую минуту-съ, самъ въ страхѣ и трепетѣ, чтобы только ихъ гнѣвъ утолить, спѣшилъ сообщать имъ всякую тайну-съ чтобы тѣмъ самымъ невинность мою передъ ними видѣть могли-съ, и живаго на покаянiе отпустили-съ». Вотъ собственныя слова его, я ихъ записалъ и запомнилъ: «Какъ закричитъ бывало на меня, я такъ на колѣнки передъ ними и паду». Будучи высокочестнымъ отъ природы своей молодымъ человѣкомъ и войдя тѣмъ въ довѣренность своего барина, отличившаго въ немъ эту честность, когда тотъ возвратилъ ему потерянныя имъ деньги, несчастный Смердяковъ, надо думать, страшно мучился раскаянiемъ въ измѣнѣ

‑ 593 ‑

своему барину, котораго любилъ какъ своего благодѣтеля. Сильно страдающiе отъ падучей болѣзни, по свидѣтельству глубочайшихъ психiатровъ, всегда наклонны къ безпрерывному и конечно болѣзненному самообвиненiю. Они мучаются отъ своей «виновности» въ чемъ-то и передъ кѣмъ-то, мучаются угрызенiями совѣсти, часто, даже безо всякаго основанiя, преувеличиваютъ и даже сами выдумываютъ на себя разныя вины и преступленiя. И вотъ подобный-то субъектъ становится дѣйствительно виновнымъ и преступнымъ отъ страху и отъ запугиванiя. Кромѣ того, онъ сильно предчувствовалъ что изъ слагающихся на глазахъ его обстоятельствъ можетъ выйти нѣчто недоброе. Когда старшiй сынъ Ѳедора Павловича, Иванъ Ѳедоровичъ, передъ самою катастрофой уѣзжалъ въ Москву, Смердяковъ умолялъ его остаться, не смѣя однакоже, по трусливому обычаю своему, высказать ему всѣ опасенiя свои въ видѣ ясномъ и категорическомъ. Онъ лишь удовольствовался намеками, но намековъ не поняли. Надо замѣтить, что въ Иванѣ Ѳедоровичѣ онъ видѣлъ какъ-бы свою защиту, какъ-бы гарантiю въ томъ, что пока тотъ дома, то не случится бѣды. Вспомните выраженiе въ «пьяномъ» письмѣ Дмитрiя Карамазова: «убью старика если только уѣдетъ Иванъ», стало-быть присутствiе Ивана Ѳедоровича казалось всѣмъ какъ-бы гарантiей тишины и порядка въ домѣ. И вотъ онъ-то и уѣзжаетъ, а Смердяковъ тотчасъ же, почти черезъ часъ по отъѣздѣ молодаго барина, упадаетъ въ падучей болѣзни. Но это совершенно понятно. Здѣсь надо упомянуть что, удрученный страхами и своего рода отчаянiемъ, Смердяковъ въ послѣднiе дни особенно ощущалъ въ себѣ возможность приближенiя припадковъ падучей, которая и прежде всегда случалась съ нимъ въ минуты нравственнаго напряженiя и потрясенiя. День и часъ этихъ припадковъ угадать конечно нельзя, но

‑ 594 ‑

расположенiе къ припадку каждый эпилептикъ ощутить въ себѣ можетъ заранѣе. Такъ говоритъ медицина. И вотъ только что съѣзжаетъ со двора Иванъ Ѳедоровичъ, какъ Смердяковъ, подъ впечатлѣнiемъ своего такъ сказать сиротства и своей беззащитности, идетъ за домашнимъ дѣломъ въ погребъ, спускается внизъ по лѣстницѣ и думаетъ: «будетъ или не будетъ припадокъ, а чтò коль сейчасъ придетъ?» — И вотъ именно отъ этого настроенiя, отъ этой мнительности, отъ этихъ вопросовъ и схватываетъ его горловая спазма, всегда предшествующая падучей, и онъ летитъ стремглавъ безъ сознанiя на дно погреба. И вотъ, въ этой самой естественной случайности, ухищряются видѣть какое-то подозрѣнiе, какое-то указанiе, какой-то намекъ на то что онъ нарочно притворился больнымъ! Но если нарочно, то является тотчасъ вопросъ: для чего-же? Изъ какого разсчета, съ какою-же цѣлью? Я уже не говорю про медицину; наука дескать лжетъ, наука ошибается, доктора не съумѣли отличить истины отъ притворства, — пусть, пусть, но отвѣтьте-же мнѣ однако на вопросъ: для чего ему было притворяться? Не для того-ли чтобы, замысливъ убiйство, обратить на себя случившимся припадкомъ заранѣе и поскорѣе вниманiе въ домѣ? Видите-ли, господа присяжные засѣдатели, въ домѣ Ѳедора Павловича, въ ночь преступленiя было и перебывало пять человѣкъ: во первыхъ, самъ Ѳедоръ Павловичъ, — но вѣдь не онъ же убилъ себя, это ясно; во вторыхъ, слуга его Григорiй, но вѣдь того самого чуть не убили, — въ третьихъ, жена Григорiя, служанка Марѳа Игнатьева, — но представить ее убiйцей своего барина просто стыдно. Остаются стало быть на виду два человѣка: подсудимый и Смердяковъ. Но такъ какъ подсудимый увѣряетъ, что убилъ не онъ, то стало быть долженъ былъ убить Смердяковъ, другаго выхода нѣтъ, ибо никого другаго

‑ 595 ‑

нельзя найти, никакого другаго убiйцы не подберешь. Вотъ, вотъ стало быть откуда произошло это «хитрое» и колоссальное обвиненiе на несчастнаго, вчера покончившаго съ собой, идiота! Именно только потому одному, что другаго некого подобрать! Будь хоть тѣнь, хоть подозрѣнiе на кого другаго, на какое нибудь шестое лицо, то я убѣжденъ, что даже самъ подсудимый постыдился-бы показать тогда на Смердякова, а показалъ-бы на это шестое лицо, ибо обвинять Смердякова въ этомъ убiйствѣ есть совершенный абсурдъ.

«Господа, оставимъ психологiю, оставимъ медицину, оставимъ даже самую логику, обратимся лишь къ фактамъ, къ однимъ только фактамъ и посмотримъ чтò скажутъ намъ факты. Убилъ Смердяковъ, но какъ? Одинъ или въ сообществѣ съ подсудимымъ? Разсмотримъ сперва первый случай, то есть что Смердяковъ убиваетъ одинъ. Конечно, если убилъ, то для чего-же нибудь, изъ какой нибудь выгоды. Но, не имѣя ни тѣни мотивовъ къ убiйству изъ такихъ какiе имѣлъ подсудимый, то есть ненависти, ревности и проч., и проч., Смердяковъ безъ сомнѣнiя могъ убить только лишь изъ за денегъ, чтобы присвоить себѣ именно эти три тысячи, которыя самъ-же видѣлъ какъ баринъ его укладывалъ въ пакетъ. И вотъ, замысливъ убiйство, онъ заранѣе сообщаетъ другому лицу, — и къ тому-же въ высочайшей степени заинтересованному лицу, именно подсудимому, — всѣ обстоятельства о деньгахъ и знакахъ: гдѣ лежитъ пакетъ, чтò именно на пакетѣ написано, чѣмъ онъ обернутъ, а главное, главное сообщаетъ про эти «знаки», которыми къ барину можно пройти. Что жь, онъ прямо, чтобъ выдать себя, это дѣлаетъ? Или чтобы найти себѣ соперника, который пожалуй и самъ пожелаетъ войти и прiобрѣсть пакетъ? Да, скажутъ мнѣ, но вѣдь онъ сообщилъ

‑ 596 ‑

отъ страху. Но какъ-же это? Человѣкъ, не смигнувшiй задумать такое безстрашное и звѣрское дѣло и потомъ исполнить его, — сообщаетъ такiя извѣстiя, которыя знаетъ только онъ въ цѣломъ мiрѣ, и о которыхъ, еслибы только онъ объ нихъ умолчалъ, никто и не догадался-бы никогда въ цѣломъ мiрѣ. Нѣтъ, ужь какъ-бы ни былъ трусливъ человѣкъ, а ужь если такое дѣло задумалъ, то уже ни за чтò бы не сказалъ никому по крайней мѣрѣ про пакетъ и про знаки, ибо это значило-бы впередъ всего себя выдать. Что нибудь выдумалъ-бы нарочно, что нибудь налгалъ-бы другое, если ужь отъ него непремѣнно требовали извѣстiй, а ужь объ этомъ-бы умолчалъ! Напротивъ, повторяю это, еслибъ онъ промолчалъ хоть только объ деньгахъ, а потомъ убилъ и присвоилъ эти деньги себѣ, то никто-бы никогда въ цѣломъ мiрѣ не могъ обвинить его по крайней мѣрѣ въ убiйствѣ для грабежа, ибо денегъ этихъ вѣдь никто кромѣ него не видалъ, никто не зналъ, что онѣ существуютъ въ домѣ. Еслибы даже и обвинили его, то непремѣнно сочли-бы что онъ изъ другаго какого нибудь мотива убилъ. Но такъ какъ мотивовъ этихъ за нимъ никто предварительно не примѣтилъ, а всѣ видѣли, напротивъ, что онъ бариномъ любимъ, почтенъ бариновою довѣренностью, то конечно-бы его послѣдняго и заподозрили, а заподозрили-бы прежде всего такого, который-бы имѣлъ эти мотивы, кто самъ кричалъ, что имѣетъ эти мотивы, кто ихъ не скрывалъ, передъ всѣми обнаруживалъ, однимъ словомъ заподозрили-бы сына убитаго, Дмитрiя Ѳедоровича. Смердяковъ-бы убилъ и ограбилъ, а сына-бы обвинили, — вѣдь Смердякову убiйцѣ ужь конечно было-бы это выгодно? Ну такъ вотъ этому-то сыну Дмитрiю, Смердяковъ, замысливъ убiйство, и сообщаетъ впередъ про деньги, про пакетъ и про знаки, — какъ это логично, какъ это ясно!

‑ 597 ‑

«Приходитъ день замышленнаго Смердяковымъ убiйства, и вотъ онъ летитъ съ ногъ, притворившись, въ припадкѣ падучей болѣзни, для чего? Ужь конечно для того, чтобы, во первыхъ, слуга Григорiй, замыслившiй свое лѣченiе и, видя что совершенно некому стеречь домъ, можетъ быть отложилъ-бы свое лѣченiе и сѣлъ караулить. Во вторыхъ, конечно для того чтобы самъ баринъ, видя что его никто не караулитъ и страшно опасаясь прихода сына, чего не скрывалъ, усугубилъ свою недовѣрчивость и свою осторожность. Наконецъ, и главное, конечно для того чтобъ его, Смердякова, разбитаго припадкомъ, тотчасъ же перенесли изъ кухни, гдѣ онъ всегда отдѣльно ото всѣхъ ночевалъ и гдѣ имѣлъ свой особенный входъ и выходъ, въ другой конецъ флигеля, въ комнатку Григорiя, къ нимъ обоимъ за перегородку, въ трехъ шагахъ отъ ихъ собственной постели, какъ всегда это бывало, съ поконъ вѣка, чуть только его разбивала падучая, по распоряженiямъ барина и сердобольной Марѳы Игнатьевны. Тамъ, лежа за перегородкой, онъ вѣроятнѣе всего чтобъ вѣрнѣе изобразиться больнымъ начнетъ конечно стонать, то есть будить ихъ всю ночь — (какъ и было по показанiю Григорiя и жены его), — и все это, все это для того чтобъ тѣмъ удобнѣе вдругъ встать и потомъ убить барина!

«Но скажутъ мнѣ, можетъ быть онъ именно притворился чтобъ на него, какъ на больнаго, не подумали, а подсудимому сообщилъ про деньги и про знаки именно для того чтобъ тотъ соблазнился и самъ пришелъ, и убилъ, и когда, видите-ли, тотъ, убивъ, уйдетъ и унесетъ деньги, и при этомъ пожалуй нашумитъ, нагремитъ, разбудитъ свидѣтелей, то тогда видите-ли, встанетъ и Смердяковъ, и пойдетъ, — ну, что же дѣлать пойдетъ? А вотъ именно пойдетъ въ другой разъ убить барина и въ другой разъ унести уже

‑ 598 ‑

унесенныя деньги. Господа, вы смѣетесь? Мнѣ самому стыдно дѣлать такiя предположенiя, а между тѣмъ, представьте себѣ это, именно вѣдь подсудимый это самое и утверждаетъ: послѣ меня дескать, когда я уже вышелъ изъ дому, поваливъ Григорiя и надѣлавъ тревоги, онъ всталъ, пошелъ, убилъ и ограбилъ. Ужь я и не говорю про то какъ-бы могъ Смердяковъ разсчитать это все заранѣе и все предузнать какъ по пальцамъ, то есть что раздраженный и бѣшеный сынъ придетъ единственно для того только чтобы почтительно заглянуть въ окно и, обладая знаками, отретироваться, оставивъ ему, Смердякову, всю добычу! Господа, я серiозно ставлю вопросъ: гдѣ тотъ моментъ когда Смердяковъ совершилъ свое преступленiе? Укажите этотъ моментъ, ибо безъ этого нельзя обвинять.

«А можетъ быть падучая была настоящая. Больной вдругъ очнулся, услыхалъ крикъ, вышелъ, — ну и что же? Посмотрѣлъ да и сказалъ себѣ: дай пойду убью барина? А почему онъ узналъ чтò тутъ было, чтò тутъ происходило, вѣдь онъ до сихъ поръ лежалъ въ безпамятствѣ? А впрочемъ, господа, есть предѣлъ и фантазiямъ.

«Такъ-съ, скажутъ тонкiе люди, а ну какъ оба были въ согласiи, а ну какъ это они оба вмѣстѣ убили и денежки подѣлили, ну тогда какже?

«Да, дѣйствительно подозрѣнiе важное, и во первыхъ — тотчасъ-же колоссальныя улики, его подтверждающiя: одинъ убиваетъ и беретъ всѣ труды на себя, а другой сообщникъ лежитъ на боку, притворившись въ падучей, — именно для того чтобы предварительно возбудить во всѣхъ подозрѣнiе, тревогу въ баринѣ, тревогу въ Григорiи. Любопытно изъ какихъ мотивовъ оба сообщника могли-бы выдумать именно такой сумасшедшiй планъ? Но можетъ быть это было вовсе не активное сообщество со стороны Смердякова, а такъ

‑ 599 ‑

сказать пассивное и страдальческое: можетъ быть запуганный Смердяковъ согласился лишь не сопротивляться убiйству и, предчувствуя, что его же вѣдь обвинятъ, что онъ далъ убить барина, не кричалъ, не сопротивлялся, — заранѣе выговорилъ себѣ у Дмитрiя Карамазова позволенiе пролежать это время какъ-бы въ падучей, «а ты тамъ убивай себѣ какъ угодно, моя изба съ краю». Но если и такъ, то такъ какъ и опять таки эта падучая должна была произвести въ домѣ переполохъ, предвидя это, Дмитрiй Карамазовъ ужь никакъ не могъ-бы согласиться на такой уговоръ. Но я уступаю, пусть онъ согласился; такъ вѣдь все-таки вышло-бы тогда, что Дмитрiй Карамазовъ — убiйца, прямой убiйца и зачинщикъ, а Смердяковъ лишь пассивный участникъ, да и не участникъ даже, а лишь попуститель отъ страха и противъ воли, вѣдь судъ-то это бы уже непремѣнно могъ различить, и вотъ, чтò же мы видимъ? Только что арестовали подсудимаго, какъ онъ мигомъ сваливаетъ все на одного Смердякова и его одного обвиняетъ. Не въ сообщничествѣ съ собой обвиняетъ, а его одного: одинъ дескать, онъ это сдѣлалъ, онъ убилъ и ограбилъ, его рукъ дѣло! Ну чтò это за сообщники, которые тотчасъ же начинаютъ говорить одинъ на другаго, — да этого никогда не бываетъ. И замѣтьте какой рискъ для Карамазова: онъ главный убiйца, а тотъ неглавный, тотъ только попуститель и пролежалъ за перегородкой, и вотъ онъ сваливаетъ на лежачаго. Такъ вѣдь тотъ, лежачiй-то могъ разсердиться, и изъ за одного только самосохраненiя поскорѣе объявить правду истинную: оба дескать участвовали, только я не убивалъ, а лишь дозволилъ и попустилъ, отъ страху. Вѣдь онъ же, Смердяковъ, могъ понять, что судъ тотчасъ бы различилъ степень его виновности, а стало быть могъ и разсчитать что если его и накажутъ, то несравненно ничтожнѣе чѣмъ того,

‑ 600 ‑

главнаго убiйцу, желающаго все свалить на него. Но тогда стало быть ужь по неволѣ сдѣлалъ бы признанiе. Этого мы однакоже не видали. Смердяковъ и не заикнулся о сообщничествѣ, не смотря на то что убiйца твердо обвинялъ его и все время указывалъ на него, какъ на убiйцу единственнаго. Мало того: Смердяковъ же и открылъ слѣдствiю, что о пакетѣ съ деньгами и о знакахъ сообщилъ подсудимому онъ самъ, и что безъ него тотъ и не узналъ бы ничего. Еслибъ онъ былъ дѣйствительно въ сообщничествѣ и виновенъ, сообщилъ ли бы онъ такъ легко объ этомъ слѣдствiю, т. е. что это все онъ самъ сообщилъ подсудимому? Напротивъ, сталъ бы запираться и ужь непремѣнно искажать факты и уменьшать ихъ. Но онъ не искажалъ и не уменьшалъ. Такъ можетъ дѣлать только невинный, не боящiйся что его обвинятъ въ сообщничествѣ. И вотъ онъ, въ припадкѣ болѣзненной меланхолiи отъ своей падучей и отъ всей этой разразившейся катастрофы, вчера повѣсился. Повѣсившись, оставилъ записку, писанную своеобразнымъ слогомъ: «Истребляю себя своею волей и охотой, чтобы никого не винить.» Ну чтобъ ему прибавить въ запискѣ: убiйца я, а не Карамазовъ. Но этого онъ не прибавилъ: на одно совѣсти хватило, а на другое нѣтъ?

«И что же: давеча сюда, въ судъ, приносятъ деньги, три тысячи рублей, — «тѣ самыя дескать, которыя лежали вотъ въ этомъ самомъ пакетѣ, чтò на столѣ съ вещественными доказательствами, получилъ дескать вчера отъ Смердякова.» Но вы, господа присяжные засѣдатели, сами помните грустную давешнюю картину. Я не возобновлю подробностей, однакоже позволю себѣ сдѣлать лишь два-три соображенiя, выбирая изъ самыхъ незначительнѣйшихъ, — именно потому что онѣ незначительны, а стало быть не всякому придутъ въ голову и забудутся. Во первыхъ, и

‑ 601 ‑

опять таки: отъ угрызенiя совѣсти Смердяковъ вчера отдалъ деньги и самъ повѣсился. (Ибо безъ угрызенiй совѣсти онъ бы денегъ не отдалъ.) И ужь конечно только вчера вечеромъ въ первый разъ признался Ивану Карамазову въ своемъ преступленiи, какъ объявилъ и самъ Иванъ Карамазовъ, иначе зачѣмъ бы онъ молчалъ до сихъ поръ? И такъ, онъ признался, почему же, опять повторю это, въ предсмертной запискѣ не объявилъ намъ всей правды, зная что завтра же для безвиннаго подсудимаго страшный судъ? Однѣ деньги вѣдь не доказательство. Мнѣ, напримѣръ, и еще двумъ лицамъ въ этой залѣ совершенно случайно сталъ извѣстенъ, еще недѣлю назадъ, одинъ фактъ, именно что Иванъ Ѳедоровичъ Карамазовъ посылалъ въ губернскiй городъ для размѣна два пятипроцентные билета по пяти тысячъ каждый, всего стало быть на десять тысячъ. Я только къ тому, что деньги у всѣхъ могутъ случиться къ данному сроку и что, принеся три тысячи, нельзя доказать непремѣнно, что это вотъ тѣ самыя деньги, вотъ именно изъ того самаго ящика или пакета. Наконецъ, Иванъ Карамазовъ, получивъ вчера такое важное сообщенiе отъ настоящаго убiйцы, пребываетъ въ покоѣ. Но почему бы ему не заявить объ этомъ тотчасъ же? Почему онъ отложилъ все до утра? Полагаю что имѣю право догадываться почему: уже недѣлю какъ разстроенный въ своемъ здоровьѣ, самъ признавшiйся доктору и близкимъ своимъ что видитъ видѣнiя, что встрѣчаетъ уже умершихъ людей; наканунѣ бѣлой горячки, которая сегодня именно и поразила его, онъ, внезапно узнавъ о кончинѣ Смердякова, вдругъ составляетъ себѣ слѣдующее разсужденiе: «Человѣкъ мертвъ, на него сказать можно, а брата спасу. Деньги же есть у меня: возьму пачку и скажу что Смердяковъ предъ смертью мнѣ отдалъ». Вы скажете, это нечестно, хоть на мертваго, но нечестно

‑ 602 ‑

же лгать, даже и для спасенiя брата? Такъ, ну а что если онъ солгалъ безсознательно, если онъ самъ вообразилъ что такъ и было, именно окончательно пораженный въ разсудкѣ своемъ извѣстiемъ объ этой внезапной смерти лакея? Вы вѣдь видѣли давешнюю сцену, видѣли въ какомъ положенiи былъ этотъ человѣкъ. Онъ стоялъ на ногахъ и говорилъ, но гдѣ былъ умъ его? За давешнимъ показанiемъ горячешняго послѣдовалъ документъ, письмо подсудимаго къ г-жѣ Верховцевой, писанное имъ за два дня до совершенiя преступленiя, съ подробною программой преступленiя впередъ. Ну такъ чего же мы ищемъ программу и ея составителей? Точь въ точь по этой программѣ и совершилось, и совершилось ни кѣмъ другимъ, какъ ея составителемъ. Да, господа присяжные засѣдатели, «совершилось какъ по писанному!» И вовсе, вовсе мы не бѣжали почтительно и боязливо отъ отцова окошка, да еще въ твердой увѣренности, что у того теперь наша возлюбленная. Нѣтъ, это нелѣпо и неправдоподобно. Онъ вошелъ и — покончилъ дѣло. Вѣроятно онъ убилъ въ раздраженiи, разгорѣвшись злобой, только что взглянулъ на своего ненавистника и соперника, но убивъ, чтò сдѣлалъ можетъ быть однимъ разомъ, однимъ взмахомъ руки, вооруженной мѣднымъ пестомъ и убѣдившись затѣмъ уже послѣ подробнаго обыска что ея тутъ нѣтъ, онъ однакоже не забылъ засунуть руку подъ подушку и достать конвертъ съ деньгами, разорванная обложка котораго лежитъ теперь здѣсь на столѣ съ вещественными доказательствами. Я говорю къ тому чтобы вы замѣтили одно обстоятельство, по моему прехарактерное. Будь это опытный убiйца и именно убiйца съ цѣлью одного грабежа, — ну оставилъ ли бы онъ обложку конверта на полу, въ томъ видѣ какъ нашли ее подлѣ трупа? Ну будь это, напримѣръ, Смердяковъ, убивающiий для грабежа, —

‑ 603 ‑

да онъ бы просто унесъ весь пакетъ съ собой, вовсе не трудясь распечатывать надъ трупомъ жертвы своей; такъ какъ зналъ навѣрно что въ пакетѣ есть деньги, — вѣдь при немъ же ихъ вкладывали и запечатывали, — а вѣдь унеси онъ пакетъ совсѣмъ и тогда становится неизвѣстнымъ существовало ли ограбленiе? Я васъ спрашиваю, господа присяжные, поступилъ ли бы такъ Смердяковъ, оставилъ ли бы онъ конвертъ на полу? Нѣтъ, именно такъ долженъ былъ поступить убiйца изступленный, уже плохо разсуждающiй, убiйца не воръ и никогда ничего до тѣхъ поръ не укравшiй, да и теперь-то вырвавшiй изъ подъ постели деньги не какъ воръ укравшiй, а какъ свою же вещь у вора укравшаго унесшiй, — ибо таковы именно были идеи Дмитрiя Карамазова объ этихъ трехъ тысячахъ, дошедшiя въ немъ до манiи. И вотъ, захвативъ пакетъ, котораго онъ прежде никогда не видалъ, онъ и рветъ обложку чтобъ удостовѣриться, есть-ли деньги, затѣмъ бѣжитъ съ деньгами въ карманѣ, даже и подумать забывъ что оставляетъ на полу колоссальнѣйшее на себя обвиненiе въ видѣ разорванной обложки. Все потому что Карамазовъ, а не Смердяковъ, не подумалъ, не сообразилъ, да и гдѣ ему! Онъ убѣгаетъ, онъ слышитъ вопль настигающаго его слуги, слуга хватаетъ его, останавливаетъ и падаетъ, пораженный мѣднымъ пестомъ. Подсудимый соскакиваетъ къ нему внизъ изъ жалости. Представьте, онъ вдругъ увѣряетъ насъ что онъ соскочилъ тогда къ нему внизъ изъ жалости, изъ состраданiя чтобы посмотрѣть не можетъ ли ему чѣмъ помочь. Ну такова-ли эта минута чтобы выказать подобное состраданiе? Нѣтъ, онъ соскочилъ именно для того чтобъ убѣдиться: живъ ли единственный свидѣтель его злодѣянiя? Всякое другое чувство, всякiй другой мотивъ были бы неестественны! Замѣтьте, онъ надъ Григорiемъ трудится, обтираетъ

‑ 604 ‑

ему платкомъ голову и, убѣдясь что онъ мертвъ, какъ потерянный, весь въ крови, прибѣгаетъ опять туда, въ домъ своей возлюбленной — какже не подумалъ онъ что онъ весь въ крови и что его тотчасъ изобличатъ? Но подсудимый самъ увѣряетъ насъ что онъ даже и вниманiя не обратилъ что весь въ крови; это допустить можно, это очень возможно, это всегда бываетъ въ такiя минуты съ преступниками. На одно — адскiй разсчетъ, а на другое не хватаетъ соображенiя. Но онъ думалъ въ ту минуту лишь о томъ гдѣ она. Ему надо было поскорѣе узнать гдѣ она, и вотъ онъ прибѣгаетъ въ ея квартиру и узнаетъ неожиданное и колоссальнѣйшее для себя извѣстiе: она уѣхала въ Мокрое со своимъ «прежнимъ», «безспорнымъ!»

IX.

Психологiя на всѣхъ парахъ. Скачущая тройка. Финалъ

рѣчи прокурора.

Дойдя до этого момента въ своей рѣчи Ипполитъ Кирилловичъ, очевидно избравшiй строго историческiй методъ изложенiя, къ которому очень любятъ прибѣгать всѣ нервные ораторы, ищущiе нарочно строго поставленныхъ рамокъ чтобы сдерживать собственное нетерпѣливое увлеченiе, — Ипполитъ Кирилловичъ особенно распространился о «прежнемъ» и «безспорномъ» и высказалъ на эту тему нѣсколько въ своемъ родѣ занимательныхъ мыслей. Карамазовъ, ревновавшiй ко всѣмъ до бѣшенства, вдругъ и разомъ какъ-бы падаетъ и исчезаетъ передъ «прежнимъ» и «безпорнымъ». И тѣмъ болѣе это странно что прежде онъ совсѣмъ почти и не обращалъ вниманiя на эту новую для себя опасность, грядущую въ лицѣ неожиданнаго для него соперника. Но онъ все

‑ 605 ‑

представлялъ себѣ что это еще такъ далеко, а Карамазовъ всегда живетъ лишь настоящею минутой. Вѣроятно онъ считалъ его даже фикцiей. Но мигомъ понявъ больнымъ сердцемъ своимъ что можетъ быть потому-то эта женщина и скрывала этого новаго соперника, потому-то и обманывала его давеча, что этотъ вновь прилетѣвшiй соперникъ былъ слишкомъ для нея не фантазiей и не фикцiей, а составлялъ для нея все, все ея упованiе въ жизни, — мигомъ понявъ это, онъ смирился. Что же, господа присяжные, я не могу обойти умолчанiемъ эту внезапную черту въ душѣ подсудимаго, который бы, казалось, ни за что не способенъ былъ проявить ее, высказалась вдругъ неумолимая потребность правды, уваженiя къ женщинѣ, признанiя правъ ея сердца и когда же — въ тотъ моментъ, когда изъ за нея же онъ обагрилъ свои руки кровью отца своего! Правда и то что и пролитая кровь уже закричала въ эту минуту объ отмщенiи, ибо онъ, погубившiй душу свою и всю земную судьбу свою, онъ невольно долженъ былъ почувствовать и спросить себя въ то мгновенiе: «Что значитъ онъ и что можетъ онъ значить теперь для нея, для этого любимаго имъ больше души своей существа въ сравненiи съ этимъ «прежнимъ» и «безспорнымъ», покаявшимся и воротившимся къ этой, когда-то погубленной имъ женщинѣ, съ новой любовью, съ предложенiями честными, съ обѣтомъ возрожденной и уже счастливой жизни. А онъ, несчастный, чтò дастъ онъ ей теперь, чтò ей предложитъ? Карамазовъ все это понялъ, понялъ что преступленiе его заперло ему всѣ дороги и что онъ лишь приговоренный къ казни преступникъ, а не человѣкъ которому жить! Эта мысль его раздавила и уничтожила. И вотъ онъ мгновенно останавливается на одномъ изступленномъ планѣ, который, при характерѣ Карамазова, не могъ не представиться ему какъ единственнымъ и фатальнымъ

‑ 606 ‑

исходомъ изъ страшнаго его положенiя. Этотъ исходъ — самоубiйство. Онъ бѣжитъ за своими заложенными чиновнику Перхотину пистолетами и въ тоже время дорогой, на бѣгу, выхватываетъ изъ кармана всѣ свои деньги, изъ за которыхъ только-что забрызгалъ руки свои отцовскою кровью. О, деньги теперь ему нужнѣе всего: умираетъ Карамазовъ, застрѣливается Карамазовъ и это будутъ помнить! Не даромъ же мы поэтъ, не даромъ же мы прожигали нашу жизнь какъ свѣчку съ обоихъ концовъ. «Къ ней, къ ней, — и тамъ, о тамъ я задаю пиръ на весь мiръ, такой, какого еще не бывало, чтобы помнили и долго разсказывали. Среди дикихъ криковъ, безумныхъ цыганскихъ пѣсенъ и плясокъ, мы подымемъ заздравный бокалъ и поздравимъ обожаемую женщину съ ея новымъ счастьемъ, а затѣмъ — тутъ же, у ногъ ея, размозжимъ передъ нею нашъ черепъ и казнимъ нашу жизнь! Вспомнитъ когда нибудь Митю Карамазова, увидитъ какъ любилъ ее Митя, пожалѣетъ Митю!» Много картинности, романическаго изступленiя, дикаго Карамазовскаго безудержу и чувствительности, — ну и еще чего-то другаго, господа присяжные, чего-то что кричитъ въ душѣ, стучитъ въ умѣ неустанно и отравляетъ его сердце до смерти, — это что-то — это совѣсть, господа присяжные, это судъ ея, это страшныя ея угрызенiя! Но пистолетъ все помиритъ, пистолетъ единственный выходъ и нѣтъ другаго, а тамъ — я не знаю, думалъ ли въ ту минуту Карамазовъ «что будетъ тамъ», и можетъ ли Карамазовъ по Гамлетовски думать о томъ чтò тамъ будетъ? Нѣтъ, господа присяжные, у тѣхъ Гамлеты, а у насъ еще пока Карамазовы!»

Тутъ Ипполитъ Кирилловичъ развернулъ подробнѣйшую картину сборовъ Мити, сцену у Перхотина, въ лавкѣ, съ ямщиками. Онъ привелъ массу словъ, изрѣченiй, жестовъ

‑ 607 ‑

все подтвержденныхъ свидѣтелями, — и картина страшно повлiяла на убѣжденiе слушателей. Главное повлiяла совокупность фактовъ. Виновность этого изступленно-мятущагося и уже не берегущаго себя человѣка выставилась неотразимо. Нечего уже ему было беречь себя, говорилъ Ипполитъ Кирилловичъ, — два-три раза онъ чуть-чуть было не сознался вполнѣ, почти намекалъ и только развѣ не договаривалъ, (здѣсь слѣдовали показанiя свидѣтелей). Даже ямщику въ дорогѣ крикнулъ: «Знаешь ли, что ты убiйцу везешь!» Но договорить всетаки ему нельзя было: надо было попасть сперва въ село Мокрое и уже тамъ закончить поэму. Но что же однако ожидаетъ несчастнаго? Дѣло въ томъ, что почти съ первыхъ же минуть въ Мокромъ онъ видитъ и наконецъ постигаетъ совершенно что «безспорный» соперникъ его вовсе можетъ быть ужь не такъ безспоренъ и что поздравленiй съ новымъ счастьемъ и заздравнаго бокала отъ него не хотятъ и не принимаютъ. Но вы уже знаете факты, господа присяжные, по судебному слѣдствiю. Торжество Карамазова надъ соперникомъ оказалось неоспоримымъ и тутъ — о, тутъ начался совсѣмъ уже новый фазисъ въ его душѣ, и даже самый страшный фазисъ изо всѣхъ, какiе пережила и еще переживетъ когда либо эта душа! Положительно можно признать, господа присяжные, воскликнулъ Ипполитъ Кирилловичъ, что поруганная природа и преступное сердце — сами за себя мстители полнѣе всякаго земнаго правосудiя! Мало того: правосудiе и земная казнь даже облегчаютъ казнь природы, даже необходимы душѣ преступника въ эти моменты какъ спасенiе ея отъ отчаянiя, ибо я и представить себѣ не могу того ужаса и тѣхъ нравственныхъ страданiй Карамазова, когда онъ узналъ что она его любитъ, что для него отвергаетъ своего «прежняго» и «безспорнаго», что его, его, «Митю», зоветъ съ собою въ обновленную жизнь, обѣщаетъ

‑ 608 ‑

ему счастье и это когда же? Когда уже все для него покончено и когда уже ничего невозможно! Кстати сдѣлаю вскользь одну весьма важную для насъ замѣтку для поясненiя настоящей сущности тогдашняго положенiя подсудимаго: эта женщина, эта любовь его до самой этой послѣдней минуты, до самаго даже мига ареста, пребывала для него существомъ недоступнымъ, страстно желаемымъ, но недостижимымъ. Но почему, почему онъ не застрѣлился тогда же, почему оставилъ принятое намѣренiе и даже забылъ гдѣ лежитъ его пистолетъ? А вотъ именно эта страстная жажда любви и надежда ее тогда же, тутъ же утолить и удержали его. Въ чаду пира онъ приковался къ своей возлюбленной, тоже вмѣстѣ съ нимъ пирующей, прелестной и обольстительной для него болѣе чѣмъ когда либо, — онъ не отходитъ отъ нея, любуется ею, исчезаетъ предъ нею. Эта страстная жажда даже могла на мигъ подавить не только страхъ ареста, но и самыя угрызенiя совѣсти! На мигъ, о только на мигъ! Я представляю себѣ тогдашнее состоянiе души преступника въ безспорномъ рабскомъ подчиненiи тремъ элементамъ, подавившимъ ее совершенно: во первыхъ, пьяное состоянiе, чадъ и гамъ, топотъ пляски, визгъ пѣсенъ, и она, она, раскраснѣвшаяся отъ вина, поющая и пляшущая, пьяная и смѣющаяся ему! Во вторыхъ, ободряющая отдаленная мечта о томъ, что роковая развязка еще далеко по крайней мѣрѣ не близко, — развѣ на другой только день, лишь на утро, придутъ и возьмутъ его. Стало быть нѣсколько часовъ, это много, ужасно много! Въ нѣсколько часовъ можно много придумать. Я представляю себѣ что съ нимъ было нѣчто похожее на то, когда преступника везутъ на смертную казнь, на висѣлицу: еще надо проѣхать длинную-длинную улицу, да еще шагомъ, мимо тысячъ народа, затѣмъ будетъ поворотъ въ другую улицу и въ концѣ только

‑ 609 ‑

этой другой улицы страшная площадь! Мнѣ именно кажется что въ началѣ шествiя осужденный, сидя на позорной своей колесницѣ, долженъ именно чувствовать что предъ нимъ еще безконечная жизнь. Но вотъ однакоже уходятъ дома, колесница все подвигается, — о, это ничего, до поворота во вторую улицу еще такъ далеко, и вотъ онъ все еще бодро смотритъ направо и налѣво и на эти тысячи безучастно любопытныхъ людей, приковавшихся къ нему взглядами, и ему все еще мерещится что онъ такой же, какъ и они, человѣкъ. Но вотъ уже и поворотъ въ другую улицу, о! это ничего, ничего, еще цѣлая улица. И сколько бы ни уходило домовъ, онъ все будетъ думать: «Еще осталось много домовъ». Итакъ до самаго конца, до самой площади. Такъ, представляю себѣ, было тогда и съ Карамазовымъ. «Еще тамъ не успѣли, думаетъ онъ, еще можно что нибудь подыскать, о, еще будетъ время сочинить планъ защиты, сообразить отпоръ, а теперь, теперь, — теперь она такъ прелестна»! Смутно и страшно въ душѣ его, но онъ успѣваетъ однакоже отложить отъ своихъ денегъ половину и гдѣ-то ихъ спрятать, — иначе я не могу объяснить себѣ куда могла исчезнуть цѣлая половина этихъ трехъ тысячъ, только что взятыхъ имъ у отца изъ подъ подушки. Онъ въ Мокромъ уже не разъ, онъ тамъ уже кутилъ двое сутокъ. Этотъ старый, большой деревянный домъ ему извѣстенъ, со всѣми сараями, галлереями. Я именно предполагаю что часть денегъ скрылась тогда же, и именно въ этомъ домѣ, не задолго предъ арестомъ, въ какую-нибудь щель, въ расщелину, подъ какую нибудь половину, гдѣ нибудь въ углу, подъ кровлей — для чего? Какъ для чего? Катастрофа можетъ совершиться сейчасъ, конечно мы еще не обдумали какъ ее встрѣтить, да и некогда намъ, да и стучитъ у насъ въ головѣ, да и къ ней-то

‑ 610 ‑

тянетъ, ну а деньги, — деньги во всякомъ положенiи необходимы! Человѣкъ съ деньгами вездѣ человѣкъ. Можетъ быть такая разсчетливость въ такую минуту вамъ покажется неестественною? Но вѣдь увѣряетъ же онъ самъ, что еще за мѣсяцъ предъ тѣмъ, въ одинъ тоже самый тревожный и роковой для него моментъ, онъ отдѣлилъ отъ трехъ тысячъ половину и зашилъ себѣ въ ладонку, и если конечно это неправда, чтò и докажемъ сейчасъ, то все же эта идея Карамазову знакомая, онъ ее созерцалъ. Мало того, когда онъ увѣрялъ потомъ слѣдователя что отдѣлилъ полторы тысячи въ ладонку (которой никогда не бывало), то можетъ быть и выдумалъ эту ладонку, тутъ же мгновенно, именно потому что два часа предъ тѣмъ отдѣлилъ половину денегъ и спряталъ куда нибудь тамъ въ Мокромъ, на всякiй случай, до утра, только чтобы не хранить на себѣ, по внезапно представившемуся вдохновенiю. Двѣ бездны, господа присяжные, вспомните что Карамазовъ можетъ созерцать двѣ бездны и обѣ разомъ! Въ томъ домѣ мы искали, но не нашли. Можетъ эти деньги и теперь еще тамъ, а можетъ и на другой день исчезли и теперь у подсудимаго. Во всякомъ случаѣ арестовали его подлѣ нея, передъ ней на колѣняхъ, она лежала на кровати, онъ простиралъ къ ней руки и до того забылъ все въ ту минуту, что не разслышалъ и приближенiя арестующихъ. Онъ ничего еще не успѣлъ приготовить въ умѣ своемъ для отвѣта. И онъ, и умъ его были взяты въ расплохъ.

«И вотъ онъ предъ своими судьями, предъ рѣшителями судьбы своей. Господа присяжные засѣдатели, бываютъ моменты когда, при нашей обязанности, намъ самимъ становится почти страшно предъ человѣкомъ, страшно и за человѣка! Это минуты созерцанiя того животнаго ужаса когда преступникъ уже видитъ что все пропало, но все еще борется,

‑ 611 ‑

все еще намѣренъ бороться съ вами. Это минуты когда всѣ инстинкты самосохраненiя возстаютъ въ немъ разомъ, и онъ, спасая себя, глядитъ на васъ пронизывающимъ взглядомъ, вопрошающимъ и страдающимъ, ловитъ и изучаетъ васъ, ваше лицо, ваши мысли, ждетъ съ котораго боку вы ударите, и создаетъ мгновенно въ сотрясающемся умѣ своемъ тысячи плановъ, но всетаки боится говорить, боится проговориться! Эти унизительные моменты души человѣческой, это хожденiе ея по мытарствамъ, эта животная жажда самоспасенiя — ужасны и вызываютъ иногда содроганiе и состраданiе къ преступнику даже въ слѣдователѣ! И вотъ мы этому всему были тогда свидѣтелями. Сначала онъ былъ ошеломленъ, и въ ужасѣ у него вырвалось нѣсколько словъ, его сильно компрометтирующихъ: «Кровь! Заслужилъ»! Но онъ быстро сдержалъ себя. Чтò сказать, какъ отвѣтить, — все это пока еще у него не готово, но готово лишь одно голословное отрицанiе: «Въ смерти отца не виновенъ»! Вотъ пока нашъ заборъ, а тамъ, за заборомъ, мы можетъ быть еще чтò и устроимъ, какую нибудь баррикаду. Компрометтирующiя первыя восклицанiя свои онъ спѣшитъ, предупреждая вопросы наши, объяснить тѣмъ что считаетъ себя виновнымъ лишь въ смерти слуги Григорiя. «Въ этой крови виновенъ, но кто же убилъ отца, господа, кто убилъ? Кто же могъ убить его если не я»? Слышите это: спрашиваетъ онъ насъ же, насъ же, пришедшихъ къ нему самому съ этимъ самымъ вопросомъ! Слышите вы это забѣгающее впередъ словечко: «если не я», эту животную хитрость, эту наивность и эту карамазовскую нетерпѣливость? Не я убилъ и думать не моги что я: «Хотѣлъ убить, господа, хотѣлъ убить», признается онъ поскорѣе (спѣшитъ, о, спѣшитъ ужасно)! «но все же неповиненъ, не я убилъ»! Онъ уступаетъ намъ что хотѣлъ убить: видите дескать сами

‑ 612 ‑

какъ я искрененъ, ну такъ тѣмъ скорѣе повѣрьте что не я убилъ. О, въ этихъ случаяхъ преступникъ становится иногда неимовѣрно легкомысленъ и легковѣренъ. И вотъ тутъ, совсѣмъ какъ бы нечаянно, слѣдствiе вдругъ задало ему самый простодушный вопросъ: «Да не Смердяковъ ли убилъ»? Такъ и случилось чего мы ожидали: Онъ страшно разсердился за то что предупредили его и поймали въ расплохъ, когда онъ еще не успѣлъ приготовить, выбрать и ухватить тотъ моментъ когда вывести Смердякова будетъ всего вѣроятнѣе. По натурѣ своей онъ тотчасъ же бросился въ крайность и самъ началъ насъ изо всѣхъ силъ увѣрять что Смердяковъ не могъ убить, не способенъ убить. Но не вѣрьте ему, это лишь его хитрость: онъ вовсе, вовсе еще не отказывается отъ Смердякова, напротивъ, онъ еще его выставитъ, потому что кого же ему выставить какъ не его, но онъ сдѣлаетъ это въ другую минуту, потому что теперь это дѣло пока испорчено. Онъ выставитъ его только можетъ быть завтра или даже черезъ нѣсколько дней, прiискавъ моментъ, въ который самъ же крикнетъ намъ: «Видите, я самъ отрицалъ Смердякова больше чѣмъ вы, вы сами это помните, но теперь и я убѣдился: это онъ убилъ, и какже не онъ»! А пока онъ впадаетъ съ нами въ мрачное и раздражительное отрицанiе, нетерпѣнiе и гнѣвъ подсказываютъ ему однако самое неумѣлое и неправдоподобное объясненiе о томъ какъ онъ глядѣлъ отцу въ окно и какъ онъ почтительно отошелъ отъ окна. Главное, онъ еще не знаетъ обстоятельствъ, степени показанiй очнувшагося Григорiя. Мы приступаемъ къ осмотру и обыску. Осмотръ гнѣвитъ его, но и ободряетъ: всѣхъ трехъ тысячъ не разыскали, разысканы только полторы. И ужь конечно лишь въ этотъ моментъ гнѣвливаго молчанiя и отрицанiя вскакиваетъ ему въ голову въ первый разъ въ жизни идея объ

‑ 613 ‑

ладонкѣ. Безъ сомнѣнiя онъ чувствуетъ самъ всю невѣроятность выдумки и мучится, страшно мучится, какъ бы сдѣлать ее вѣроятнѣе, такъ сочинить чтобъ ужь вышелъ цѣлый правдоподобный романъ. Въ этихъ случаяхъ самое первое дѣло, самая главная задача слѣдствiя — не дать приготовиться, накрыть неожиданно, чтобы преступникъ высказалъ завѣтныя идеи свои во всемъ выдающемъ ихъ простодушiи, неправдоподобности и противорѣчiи. Заставить же говорить преступника можно лишь внезапнымъ и какъ бы нечаяннымъ сообщенiемъ ему какого нибудь новаго факта, какого нибудь обстоятельства дѣла, которое по значенiю своему колоссально, но котораго онъ до сихъ поръ ни за чтò не предполагалъ и никакъ не могъ усмотрѣть. Этотъ фактъ былъ у насъ наготовѣ, о, уже давно наготовѣ: это показанiе очнувшагося слуги Григорiя объ отворенной двери, изъ которой выбѣжалъ подсудимый. Про эту дверь онъ совсѣмъ забылъ, а что Григорiй могъ ее видѣть и не предполагалъ. Эфектъ вышелъ колоссальный. Онъ вскочилъ и вдругъ закричалъ намъ: «Это Смердяковъ убилъ, Смердяковъ!» и вотъ выдалъ свою завѣтную, свою основную мысль, въ самой неправдоподобной формѣ ея, ибо Смердяковъ могъ убить лишь послѣ того какъ онъ повергъ Григорiя и убѣжалъ. Когда же мы ему сообщили, что Григорiй видѣлъ отпертую дверь раньше своего паденiя, а, выходя изъ своей спальни, слышалъ стонущаго за перегородкой Смердякова — Карамазовъ былъ во истину раздавленъ. Сотрудникъ мой, нашъ почтенный и остроумный Николай Парѳеновичъ, передавалъ мнѣ потомъ что въ это мгновенiе ему стало его жалко до слезъ. И вотъ въ это-то мгновенiе, чтобъ поправить дѣло, онъ и спѣшитъ намъ сообщить объ этой пресловутой ладонкѣ: такъ и быть дескать, услышьте эту повѣсть! Господа присяжные, я уже выразилъ вамъ мои мысли, почему

‑ 614 ‑

считаю всю эту выдумку объ зашитыхъ за мѣсяцъ передъ тѣмъ деньгахъ въ ладонку не только нелѣпицей, но и самымъ неправдоподобнымъ измышленiемъ, которое только можно было прiискать въ данномъ случаѣ. Еслибъ даже искать на пари: чтò можно сказать и представить неправдоподобнѣе, — то и тогда нельзя бы было выдумать хуже этого. Тутъ главное можно осадить и въ прахъ разбить торжествующаго романиста подробностями, тѣми самыми подробностями которыми всегда такъ богата дѣйствительность и которыя всегда, какъ совершенно будто бы незначущая и ненужная мелочь, пренебрегаются этими несчастными и невольными сочинителями и даже никогда не приходятъ имъ въ голову. О, имъ въ ту минуту не до того, ихъ умъ создаетъ лишь грандiозное цѣлое, — и вотъ смѣютъ имъ предлагать этакую мелочь! Но на этомъ-то ихъ и ловятъ! Задаютъ подсудимому вопросъ: Ну, а гдѣ вы изволили взять матерiалъ для вашей ладонки, кто вамъ сшилъ ее? — Самъ зашилъ. — А полотно гдѣ изволили взять? Подсудимый уже обижается, онъ считаетъ это почти обидною для себя мелочью, и, вѣрите ли, искренно, искренно! Но таковы всѣ они. Я отъ рубашки моей оторвалъ. — Прекрасно-съ. Стало быть въ вашемъ бѣльѣ мы завтра же отыщемъ эту рубашку съ вырваннымъ изъ нея клочкомъ. И сообразите, господа присяжные, вѣдь еслибы только мы нашли въ самомъ дѣлѣ эту рубашку (а какъ бы ее не найти въ его чемоданѣ или комодѣ еслибы такая рубашка въ самомъ дѣлѣ существовала), — то вѣдь это ужь фактъ, фактъ осязательный въ пользу справедливости его показанiй! Но этого онъ не можетъ сообразить. — Я не помню, можетъ не отъ рубашки, я въ хозяйкинъ чепчикъ зашилъ. — Въ какой такой чепчикъ? — Я у ней взялъ, у нея валялся, старая коленкоровая дрянь. — И вы это твердо помните? — Нѣтъ, твердо не помню.... И

‑ 615 ‑

сердится, сердится, а между тѣмъ представьте: какъ бы это не помнить? Въ самыя страшныя минуты человѣческiя, ну на казнь везутъ, вотъ именно эти-то мелочи и запоминаются. Онъ обо всемъ забудетъ, а какую нибудь зеленую кровлю мелькнувшую ему по дорогѣ, или галку на крестѣ — вотъ это онъ запомнитъ. Вѣдь онъ зашивая ладонку свою прятался отъ домашнихъ, онъ долженъ былъ помнить какъ унизительно страдалъ онъ отъ страху съ иглой въ рукахъ, чтобы къ нему не вошли и его не накрыли; какъ при первомъ стукѣ вскакивалъ и бѣжалъ за перегородку (въ его квартирѣ есть перегородка)... Но, господа присяжные, для чего я вамъ это все сообщаю, всѣ эти подробности, мелочи! воскликнулъ вдругъ Ипполитъ Кирилловичъ. А вотъ именно потому что подсудимый стоитъ упорно на всей этой нелѣпицѣ до самой сей минуты! Во всѣ эти два мѣсяца, съ той самой роковой для него ночи, онъ ничего не разъяснилъ, ни одного объяснительнаго реальнаго обстоятельства къ прежнимъ фантастическимъ показанiямъ своимъ не прибавилъ; все это, дескать, мелочи, а вы вѣрьте на честь! О, мы рады вѣрить, мы жаждемъ вѣрить, хотя бы даже на честь! Что же мы, шакалы жаждущiе крови человѣческой? Дайте, укажите намъ хоть одинъ фактъ въ пользу подсудимаго и мы обрадуемся, — но фактъ осязательный, реальный, а не заключенiе по выраженiю лица подсудимаго роднымъ его братомъ, или указанiе на то что онъ, бiя себя въ грудь, непремѣнно долженъ былъ на ладонку указывать, да еще въ темнотѣ. Мы обрадуемся новому факту, мы первые откажемся отъ нашего обвиненiя, мы поспѣшимъ отказаться. Теперь же вопiетъ справедливость, и мы настаиваемъ, мы ни отъ чего отказаться не можемъ». Ипполитъ Кирилловичъ перешелъ тутъ къ финалу. Онъ былъ какъ въ лихорадкѣ, онъ вопiялъ за пролитую кровь, за кровь отца

‑ 616 ‑

убитаго сыномъ «съ низкою цѣлью ограбленiя». Онъ твердо указывалъ на трагическую и вопiющую совокупность фактовъ. «И чтò бы вы ни услышали отъ знаменитаго своимъ талантомъ защитника подсудимаго (не удержался Ипполитъ Кирилловичъ), какiя бы ни раздались здѣсь краснорѣчивыя и трогательныя слова, бьющiя въ вашу чувствительность, — все же вспомните что въ эту минуту вы въ святилищѣ нашего правосудiя. Вспомните что вы защитники правды нашей, защитники священной нашей Россiи, ея основъ, ея семьи, ея всего святаго! Да, вы здѣсь представляете Россiю въ данный моментъ, и не въ одной только этой залѣ раздастся вашъ приговоръ, а на всю Россiю, и вся Россiя выслушаетъ васъ какъ защитниковъ и судей своихъ и будетъ ободрена или удручена приговоромъ вашимъ. Не мучьте же Россiю и ея ожиданiя, роковая тройка наша несется стремглавъ и можетъ къ погибели. И давно уже въ цѣлой Россiи простираютъ руки и взываютъ остановить бѣшеную, безпардонную скачку. И если сторонятся пока еще другiе народы отъ скачущей сломя голову тройки, то можетъ быть вовсе не отъ почтенiя къ ней, какъ хотѣлось поэту, а просто отъ ужаса — это замѣтьте. Отъ ужаса, а можетъ и отъ омерзенiя къ ней, да и то еще хорошо что сторонятся, а пожалуй возьмутъ да и перестанутъ сторониться и станутъ твердою стѣной передъ стремящимся видѣнiемъ и сами остановятъ сумасшедшую скачку нашей разнузданности, въ видахъ спасенiя себя, просвѣщенiя и цивилизацiи! Эти тревожные голоса изъ Европы мы уже слышали. Они раздаваться уже начинаютъ. Не соблазняйте же ихъ, не копите ихъ все наростающей ненависти приговоромъ оправдывающимъ убiйство отца роднымъ сыномъ!..»

Однимъ словомъ, Ипполитъ Кирилловичъ хоть и очень увлекся, но кончилъ таки патетически — и дѣйствительно

‑ 617 ‑

впечатлѣнiе произведенное имъ было чрезвычайное. Самъ онъ, окончивъ рѣчь свою, поспѣшно вышелъ и, повторяю, почти упалъ въ другой комнатѣ въ обморокъ. Зала не апплодировала, но серiозные люди были довольны. Не такъ довольны были только однѣ дамы, но все же и имъ понравилось краснорѣчiе, тѣмъ болѣе что за послѣдствiя онѣ совсѣмъ не боялись и ждали всего отъ Ѳетюковича; «наконецъ-то онъ заговоритъ и ужь конечно всѣхъ побѣдитъ!» Всѣ поглядывали на Митю; всю рѣчь прокурора онъ просидѣлъ молча, сжавъ руки, стиснувъ зубы, потупившись. Изрѣдка только подымалъ голову и прислушивался. Особенно когда заговорили о Грушенькѣ. Когда прокуроръ передавалъ о ней мнѣнiе Ракитина, въ лицѣ его выразилась презрительная и злобная улыбка и онъ довольно слышно проговорилъ: «Бернары!» Когда же Ипполитъ Кирилловичъ сообщалъ о томъ какъ онъ допрашивалъ и мучилъ его въ Мокромъ, Митя поднялъ голову и прислушивался со страшнымъ любопытствомъ. Въ одномъ мѣстѣ рѣчи какъ будто хотѣлъ даже вскочить и что-то крикнуть, но однако осилилъ себя и только презрительно вскинулъ плечами. Про этотъ финалъ рѣчи, именно про подвиги прокурора въ Мокромъ, при допросѣ преступника, потомъ у насъ въ обществѣ говорили и надъ Ипполитомъ Кирилловичемъ подсмѣивались: «Не утерпѣлъ дескать человѣкъ чтобы не похвастаться своими способностями». Засѣданiе было прервано, но на очень короткiй срокъ, на четверть часа, много на двадцать минутъ. Въ публикѣ раздавались разговоры и восклицанiя. Я иныя запомнилъ:

— Серiозная рѣчь! нахмуренно замѣтилъ господинъ въ одной группѣ.

— Психологiи навертѣлъ ужь много, раздался другой голосъ.

‑ 618 ‑

— Да вѣдь все правда, неотразимая истина!

— Да, это онъ мастеръ.

— Итогъ подвелъ.

— И намъ, и намъ тоже итогъ подвелъ, присоединился третiй голосъ, — въ началѣ-то рѣчи, помните, что всѣ такiе же какъ Ѳедоръ Павловичъ?

— И въ концѣ тоже. Только онъ это совралъ.

— Да и неясности были.

— Увлекся маленько.

— Несправедливо, несправедливо-съ.

— Ну нѣтъ, всетаки ловко. Долго ждалъ человѣкъ, а вотъ и сказалъ, хе-хе!

— Что то защитникъ скажетъ?

Въ другой группѣ:

— А петербургскаго-то онъ напрасно сейчасъ задѣлъ: «бiющихъ-то на чувствительность» помните?

— Да, это онъ неловко.

— Поспѣшилъ.

— Нервный человѣкъ-съ.

— Вотъ мы смѣемся, а каково подсудимому?

— Да-съ. Митенькѣ-то каково?

— А вотъ что-то защитникъ скажетъ?

Въ третьей группѣ:

— Это какая такая дама, съ лорнетомъ, толстая, съ краю сидитъ?

— Это генеральша одна, разводка, я ее знаю.

— То-то, съ лорнетомъ.

— Шушера.

— Ну нѣтъ, пикантненькая.

— Подлѣ нея черезъ два мѣста сидитъ блондиночка, та лучше.

— А ловко они его тогда въ Мокромъ накрыли, а?

‑ 619 ‑

— Ловко-то ловко. Опять разсказалъ. Вѣдь онъ про это здѣсь по домамъ ужь сколько разсказывалъ.

— И теперь не утерпѣлъ. Самолюбiе.

— Обиженный человѣкъ, хе-хе!

— И обидчивый. Да и реторики много, фразы длинныя.

— Да и пугаетъ, замѣтьте, все пугаетъ. Про тройку-то помните? «Тамъ Гамлеты, а у насъ еще пока Карамазовы»! Это онъ ловко.

— Это онъ либерализму подкуривалъ. Боится!

— Да и адвоката боится.

— Да, что-то скажетъ господинъ Ѳетюковичъ?

— Ну что бы ни сказалъ, а нашихъ мужичковъ не прошибетъ.

— Вы думаете?

Въ четвертой группѣ:

— А про тройку-то вѣдь у него хорошо, это гдѣ про народы-то.

— И вѣдь правда, помнишь, гдѣ онъ говоритъ что народы не будутъ ждать.

— А что?

— Да въ Англiйскомъ парламентѣ ужь одинъ членъ вставалъ на прошлой недѣлѣ, по поводу нигилистовъ, и спрашивалъ министерство: не пора ли ввязаться въ варварскую нацiю чтобы насъ образовать. Ипполитъ это про него, я знаю что про него. Онъ на прошлой недѣлѣ объ этомъ говорилъ.

— Далеко куликамъ.

— Какимъ куликамъ? Почему далеко?

— А мы запремъ Кронштадтъ, да и не дадимъ имъ хлѣба. Гдѣ они возьмутъ?

— А въ Америкѣ? Теперь въ Америкѣ.

— Врешь.

‑ 620 ‑

Но зазвонилъ колокольчикъ, всe бросилось на мѣста. Ѳетюковичъ взошелъ на каѳедру.

X.

Рѣчь защитника. Палка о двухъ концахъ.

Все затихло когда раздались первыя слова знаменитаго оратора. Вся зала впилась въ него глазами. Началъ онъ чрезвычайно прямо, просто и убѣжденно, но безъ малѣйшей заносчивости. Ни малѣйшей попытки на краснорѣчiе, на патетическiя нотки, на звенящiя чувствомъ словечки. Это былъ человѣкъ заговорившiй въ интимномъ кругу сочувствующихъ людей. Голосъ у него былъ прекрасный, громкiй и симпатичный, и даже въ самомъ голосѣ этомъ какъ будто заслышалось уже нѣчто искреннее и простодушное. Но всѣмъ тотчасъ же стало понятно что ораторъ можетъ вдругъ подняться до истинно патетическаго, — и «ударить по сердцамъ съ невѣдомою силой». Говорилъ онъ можетъ быть неправильнѣе Ипполита Кирилловича, но безъ длинныхъ фразъ и даже точнѣе. Одно не понравилось было дамамъ: онъ все какъ-то изгибался спиной, особенно въ началѣ рѣчи, не то что кланяясь, а какъ бы стремясь и летя къ своимъ слушателямъ, причемъ нагибался именно какъ бы половиной своей длинной спины, какъ будто въ серединѣ этой длинной и тонкой спины его былъ устроенъ такой шалнеръ, такъ что она могла сгибаться чуть не подъ прямымъ угломъ. Въ началѣ рѣчи говорилъ какъ-то раскидчиво, какъ будто безъ системы, схватывая факты на разбивъ, а въ концѣ концовъ вышло цѣлое. Рѣчь его можно было бы раздѣлить на двѣ половины: первая половина — это критика, это опроверженiе обвиненiя, иногда злое и саркастическое. Но во второй половинѣ рѣчи какъ бы вдругъ измѣнилъ и тонъ и даже прiемъ свой, и разомъ возвысился до патетическаго, а зала какъ будто ждала того и вся затрепетала отъ восторга. Онъ прямо подошелъ къ дѣлу и началъ съ того что хотя поприще его и въ Петербургѣ, но онъ уже не первый разъ посѣщаетъ города Россiи для защиты подсудимыхъ, но такихъ, въ невинности которыхъ онъ или убѣжденъ, или предчувствуетъ ее заранѣе. «Тоже самое произошло со мной и въ настоящемъ случаѣ, объяснилъ онъ. Даже только изъ однѣхъ первоначальныхъ газетныхъ корреспонденцiй мнѣ уже мелькнуло нѣчто, чрезвычайно меня поразившее въ пользу подсудимаго. Однимъ словомъ, меня прежде всего заинтересовалъ нѣкоторый юридическiй фактъ, хотя и часто повторяющiйся въ судебной практикѣ, но никогда мнѣ кажется въ такой полнотѣ и съ такими характерными особенностями, какъ въ настоящемъ дѣлѣ. Фактъ этотъ надо бы мнѣ формулировать лишь въ финалѣ моей рѣчи, когда я закончу мое слово, но однако я выскажу мою мысль и въ самомъ началѣ, ибо имѣю слабость приступать прямо къ предмету, не припрятывая эфектовъ и не экономизируя впечатлѣнiй. Это можетъ быть съ моей стороны неразсчетливо, но зато искренно. Эта мысль моя, формула моя — слѣдующая: подавляющая совокупность фактовъ противъ подсудимаго и въ тоже время ни одного факта выдерживающаго критику, если разсматривать его единично, самого по себѣ! Слѣдя далѣе по слухамъ и по газетамъ я утверждался въ моей мысли все болѣе и болѣе, и вдругъ я получилъ отъ родныхъ подсудимаго приглашенiе защищать его. Я тотчасъ же поспѣшилъ сюда и здѣсь уже окончательно убѣдился. Вотъ чтобы разбить эту страшную совокупность фактовъ и выставить недоказанность и фантастичность каждаго обвиняющаго факта въ отдѣльности, я и взялся защищать это дѣло.»

‑ 622 ‑

Такъ началъ защитникъ и вдругъ возгласилъ:

«Господа присяжные засѣдатели, я здѣсь человѣкъ свѣжiй. Всѣ впечатлѣнiя легли на меня не предвзято. Подсудимый, буйный характеромъ и разнузданный, не обидѣлъ меня предварительно, какъ сотню можетъ быть лицъ въ этомъ городѣ, отъ чего многiе и предупреждены противъ него заранѣе. Конечно и я сознаюсь что нравственное чувство здѣшняго общества возбуждено справедливо: подсудимый буенъ и необузданъ. Въ здѣшнемъ обществѣ его однакоже принимали, даже въ семействѣ высокоталантливаго обвинителя онъ былъ обласканъ. (Nоtа bеnе. При этихъ словахъ въ публикѣ раздались два-три смѣшка, хотя и быстро подавленные, но всѣми замѣченные. Всѣмъ у насъ было извѣстно, что прокуроръ допускалъ къ себѣ Митю противъ воли, потому единственно что его, почему-то, находила любопытнымъ прокурорша, — дама въ высшей степени добродѣтельная и почтенная, но фантастическая и своенравная и любившая въ нѣкоторыхъ случаяхъ, преимущественно въ мелочахъ, оппонировать своему супругу. Митя впрочемъ посѣщалъ ихъ домъ довольно рѣдко). Тѣмъ не менѣе я осмѣлюсь допустить, продолжалъ защитникъ, что даже и въ такомъ независимомъ умѣ и справедливомъ характерѣ, какъ у моего оппонента, могло составиться противъ моего несчастнаго клiента нѣкоторое ошибочное предубѣжденiе. О, это такъ натурально: несчастный слишкомъ заслужилъ, чтобы къ нему относились даже съ предубѣжденiемъ. Оскорбленное же нравственное и еще пуще того эстетическое чувство иногда бываетъ неумолимо. Конечно въ высокоталантливой обвинительной рѣчи мы услышали всѣ строгiй анализъ характера и поступковъ подсудимаго, строгое критическое отношенiе къ дѣлу, а главное выставлены были такiя психологическiя глубины для объясненiя намъ сути дѣла, что проникновенiе въ эти глубины не могло бы вовсе состояться

‑ 623 ‑

при сколько-нибудь намѣренно и злостно предубѣжденномъ отношенiи къ личности подсудимаго. Но вѣдь есть вещи, которыя даже хуже, даже гибельнѣе въ подобныхъ случаяхъ чѣмъ самое злостное и преднамѣренное отношенiе къ дѣлу. Именно, если насъ, напримѣръ, обуяетъ нѣкоторая, такъ сказать, художественная игра, потребность художественнаго творчества, такъ сказать, созданiя романа, особенно при богатствѣ психологическихъ даровъ, которыми Богъ одѣлилъ наши способности. Еще въ Петербургѣ, еще только собираясь сюда, я былъ предваренъ — да и самъ зналъ безо всякаго предваренiя что встрѣчу здѣсь оппонентомъ глубокаго и тончайшаго психолога, давно уже заслужившаго этимъ качествомъ своимъ нѣкоторую особливую славу въ нашемъ молодомъ еще юридическомъ мiрѣ. Но вѣдь психологiя, господа, хоть и глубокая вещь, а всетаки похожа на палку о двухъ концахъ (смѣшокъ въ публикѣ). О, вы конечно простите мнѣ тривiальное сравненiе мое; я слишкомъ краснорѣчиво говорить не мастеръ. Но вотъ однакоже примѣръ — беру первый попавшiйся изъ рѣчи обвинителя. Подсудимый, ночью, въ саду, убѣгая, перелѣзаетъ черезъ заборъ и повергаетъ мѣднымъ пестомъ вцѣпившагося въ его ногу лакея. Затѣмъ тотчасъ же соскакиваетъ обратно въ садъ и цѣлыхъ пять минутъ хлопочетъ надъ поверженнымъ, стараясь угадать: убилъ онъ его или нѣтъ? И вотъ обвинитель ни за чтò не хочетъ повѣрить въ справедливость показанiя подсудимаго что соскочилъ онъ къ старику Григорiю изъ жалости. «Нѣтъ, дескать, можетъ ли быть такая чувствительность въ такую минуту; это де неестественно, а соскочилъ онъ именно для того чтобъ убѣдиться: живъ или убитъ единственный свидѣтель его злодѣянiя, а стало быть тѣмъ и засвидѣтельствовалъ что онъ совершилъ это злодѣянiе, такъ какъ не могъ соскочить въ садъ по какому

‑ 624 ‑

нибудь другому поводу, влеченiю или чувству». Вотъ психологiя; но возьмемъ ту же самую психологiю и приложимъ ее къ дѣлу, но только съ другаго конца, и выйдетъ совсѣмъ не менѣе правдоподобно. Убiйца соскакиваетъ внизъ изъ предосторожности чтобъ убѣдиться живъ или нѣтъ свидѣтель, а между тѣмъ только что оставилъ въ кабинетѣ убитаго имъ отца своего, по свидѣтельству самого же обвинителя, колоссальную на себя улику въ видѣ разорваннаго пакета, на которомъ было написано что въ немъ лежали три тысячи». Вѣдь унеси онъ этотъ пакетъ съ собою, то никто бы и не узналъ въ цѣломъ мiрѣ что былъ и существовалъ пакетъ, а въ немъ деньги, и что стало быть деньги были ограблены подсудимымъ». Это изрѣченiе самого обвинителя. Ну такъ на одно, видите ли, не хватило предосторожности, потерялся человѣкъ, испугался и убѣжалъ, оставивъ на полу улику, а какъ вотъ минуты двѣ спустя ударилъ и убилъ другаго человѣка, то тутъ сейчасъ же является самое безсердечное и разсчетливое чувство предосторожности къ нашимъ услугамъ. Но пусть, пусть это такъ и было: въ томъ-то де и тонкость психологiи что при такихъ обстоятельствахъ я сейчасъ же кровожаденъ и зорокъ, какъ кавказскiй орелъ, а въ слѣдующую минуту слѣпъ и робокъ какъ ничтожный кротъ. Но если ужь я такъ кровожаденъ и жестоко разсчетливъ что, убивъ, соскочилъ лишь для того чтобы посмотрѣть живъ ли на меня свидѣтель или нѣтъ, то къ чему бы, кажется, возиться надъ этою новою жертвою моей цѣлыхъ пять минутъ, да еще нажить, пожалуй, новыхъ свидѣтелей? Къ чему мочить платокъ, обтирая кровь съ головы поверженнаго, съ тѣмъ чтобы платокъ этотъ послужилъ потомъ противъ меня же уликой? Нѣтъ, если мы ужь такъ разсчетливы и жестокосерды, то не лучше ли бы было соскочивъ просто огорошить

‑ 625 ‑

поверженнаго слугу тѣмъ же самымъ пестомъ еще и еще разъ по головѣ, чтобъ ужь убить его окончательно и, искоренивъ свидѣтеля, снять съ сердца всякую заботу? И наконецъ я соскакиваю чтобы провѣрить, живъ или нѣтъ на меня свидѣтель, и тутъ же на дорожкѣ оставляю другаго свидѣтеля, именно этотъ самый пестикъ, который я захватилъ у двухъ женщинъ и которыя обѣ всегда могутъ признать потомъ этотъ пестикъ за свой и засвидѣтельствовать что это я у нихъ его захватилъ. И не то что забылъ его на дорожкѣ, обронилъ въ разсѣянности, въ потерянности: нѣтъ, мы именно отбросили наше оружiе, потому что нашли его шагахъ въ пятнадцати отъ того мѣста гдѣ былъ поверженъ Григорiй. Спрашивается, для чего же мы такъ сдѣлали? А вотъ именно потому и сдѣлали что намъ горько стало что мы человѣка убили, стараго слугу, а потому въ досадѣ, съ проклятiемъ, и отбросили пестикъ какъ оружiе убiйства, иначе быть не могло, для чего же его было бросать съ такого размаху? Если же могли почувствовать боль и жалость что человѣка убили, то конечно ужь потому что отца не убили: Убивъ отца, не соскочили бы къ другому поверженному изъ жалости, тогда уже было бы иное чувство, не до жалости бы было тогда, а до самоспасенiя, и это конечно такъ. Напротивъ, повторяю, размозжили бы ему черепъ окончательно, а не возились бы съ нимъ пять минутъ. Явилось мѣсто жалости и доброму чувству именно потому что была предъ тѣмъ чиста совѣсть. Вотъ стало быть другая ужь психологiя. Я вѣдь нарочно, господа присяжные, прибѣгнулъ теперь самъ къ психологiи чтобы наглядно показать что изъ нея можно вывесть все чтò угодно. Все дѣло въ какихъ она рукахъ. Психологiя подзываетъ на романъ даже самыхъ серiозныхъ людей, и это совершенно невольно.

‑ 626 ‑

Я говорю про излишнюю психологiю, господа присяжные, про нѣкоторое злоупотребленiе ею».

Здѣсь опять послышались одобрительные смѣшки въ публикѣ и все по адресу прокурора. Не буду приводить всей рѣчи защитника въ подробности, возьму только нѣкоторыя изъ нея мѣста, нѣкоторые главнѣйшiе пункты.

ХI.

Денегъ не было. Грабежа не было.

Былъ одинъ пунктъ даже всѣхъ поразившiй въ рѣчи защитника, — а именно полное отрицанiе существованiя этихъ роковыхъ трехъ тысячъ рублей, а стало быть и возможности ихъ грабежа.

«Господа присяжные засѣдатели, приступилъ защитникъ, въ настоящемъ дѣлѣ всякаго свѣжаго и непредубѣжденнаго человѣка поражаетъ одна характернѣйшая особенность, а именно: обвиненiе въ грабежѣ и въ тоже время совершенная невозможность фактически указать на то: чтò именно было ограблено? Ограблены, дескать, деньги, именно три тысячи, — а существовали ли онѣ въ самомъ дѣлѣ, — этого никто не знаетъ. Разсудите: во первыхъ, какъ мы узнали что были три тысячи и кто ихъ видѣлъ? Видѣлъ ихъ и указалъ на то что онѣ были уложены въ пакетъ съ надписью одинъ только слуга Смердяковъ. Онъ же сообщилъ о семъ свѣдѣнiи еще до катастрофы подсудимому и его брату Ивану Ѳедоровичу. Дано было тоже знать г-жѣ Свѣтловой. Но всѣ эти три лица сами этихъ денегъ однако не видали, видѣлъ опять таки лишь Смердяковъ, но тутъ самъ собою вопросъ: если и правда что онѣ были и что видѣлъ ихъ Смердяковъ, то когда онъ ихъ видѣлъ въ послѣднiй

‑ 627 ‑

разъ? А что если баринъ эти деньги изъ подъ постели вынулъ и опять положилъ въ шкатулку, ему не сказавши? Замѣтьте, по словамъ Смердякова, деньги лежали подъ постелью, подъ тюфякомъ; подсудимый долженъ былъ ихъ вырвать изъ подъ тюфяка, и однакоже постель была ничуть не помята и объ этомъ старательно записано въ протоколъ. Какъ могъ подсудимый совсѣмъ таки ничего не помять въ постели и вдобавокъ съ окровавленными еще руками не замарать свѣжѣйшаго, тонкаго постельнаго бѣлья, которое нарочно на этотъ разъ было постлано? Но скажутъ намъ: а пакетъ-то на полу? Вотъ объ этомъ-то пакетѣ и стòитъ поговорить. Давеча я былъ даже нѣсколько удивленъ: высокоталантливый обвинитель, заговоривъ объ этомъ пакетѣ, вдругъ самъ, — слышите, господа, самъ, — заявилъ про него въ своей рѣчи, именно въ томъ мѣстѣ гдѣ онъ указываетъ на нелѣпость предположенiя что убилъ Смердяковъ: «Не было бы этого пакета, не останься онъ на полу какъ улика, унеси его грабитель съ собою, то никто бы и не узналъ въ цѣломъ мiрѣ что былъ пакетъ, а въ немъ деньги и что стало быть деньги были ограблены подсудимымъ». И такъ единственно только этотъ разорванный клочекъ бумаги съ надписью, даже по признанiю самого обвинителя, и послужилъ къ обвиненiю подсудимаго въ грабежѣ, «иначе де не узналъ бы никто что былъ грабежъ, а можетъ быть что были и деньги». Но неужели одно то что этотъ клочекъ валялся на полу есть доказательство что въ немъ были деньги и что деньги эти ограблены? «Но, отвѣчаютъ, вѣдь видѣлъ ихъ въ пакетѣ Смердяковъ», но когда, когда онъ ихъ видѣлъ въ послѣднiй разъ, вотъ объ чемъ я спрашиваю? Я говорилъ съ Смердяковымъ и онъ мнѣ сказалъ что видѣлъ ихъ за два дня предъ катастрофой! Но почему же я не могу предположить, напримѣръ, хоть

‑ 628 ‑

такое обстоятельство что старикъ Ѳедоръ Павловичъ, запершись дома, въ нетерпѣливомъ истерическомъ ожиданiи своей возлюбленной вдругъ вздумалъ бы, отъ нечего дѣлать, вынуть пакетъ и его распечатать: «Что, дескать, пакетъ, еще пожалуй и не повѣритъ, а какъ тридцать-то радужныхъ въ одной пачкѣ ей покажу, небось сильнѣе подѣйствуетъ, потекутъ слюнки», — и вотъ онъ разрываетъ конвертъ, вынимаетъ деньги, а конвертъ бросаетъ на полъ властной рукой хозяина и ужь конечно не боясь никакой улики. Послушайте, господа присяжные, есть ли что возможнѣе такого предположенiя и такого факта? Почему это невозможно? Но вѣдь если хоть что нибудь подобное могло имѣть мѣсто, то вѣдь тогда обвиненiе въ грабежѣ само собою уничтожается: не было денегъ, не было стало быть и грабежа. Если пакетъ лежалъ на полу какъ улика что въ немъ были деньги, то почему я не могу утверждать обратное, а именно что пакетъ валялся на полу именно потому что въ немъ уже не было денегъ взятыхъ изъ него предварительно самимъ хозяиномъ? «Да, но куда-жь въ такомъ случаѣ дѣлись деньги если ихъ выбралъ изъ пакета самъ Ѳедоръ Павловичъ, въ его домѣ при обыскѣ не нашли?» Во первыхъ, въ шкатулкѣ у него часть денегъ нашли, а во вторыхъ, онъ могъ вынуть ихъ еще утромъ, даже еще наканунѣ, распорядиться ими иначе, выдать ихъ, отослать, измѣнить наконецъ свою мысль, свой планъ дѣйствiй въ самомъ основанiи и при этомъ совсѣмъ даже не найдя нужнымъ докладываться объ этомъ предварительно Смердякову? А вѣдь если существуетъ хотя бы даже только возможность такого предположенiя, — то какъ-же можно столь настойчиво и столь твердо обвинять подсудимаго что убiйство совершено имъ для грабежа и что дѣйствительно существовалъ грабежъ? Вѣдь мы такимъ образомъ вступаемъ

‑ 629 ‑

въ область романовъ. Вѣдь если утверждать что такая-то вещь ограблена, то надобно указать эту вещь или по крайней мѣрѣ доказать непреложно что она существовала. А ея даже никто и не видалъ. Недавно въ Петербургѣ одинъ молодой человѣкъ, почти мальчикъ, восемнадцати лѣтъ, мелкiй разнощикъ съ лотка, вошелъ среди бѣла дня съ топоромъ въ мѣняльную лавку и съ необычайною, типическою дерзостью убилъ хозяина лавки и унесъ съ собою тысячу пятьсотъ рублей денегъ. Часовъ черезъ пять онъ былъ арестованъ, на немъ, кромѣ пятнадцати рублей, которые онъ уже успѣлъ истратить, нашли всѣ эти полторы тысячи. Кромѣ того, воротившiйся послѣ убiйства въ лавку прикащикъ сообщилъ полицiи не только объ украденной суммѣ, но и изъ какихъ именно денегъ она состояла, то есть сколько было кредитокъ радужныхъ, сколько синихъ, сколько красныхъ, сколько золотыхъ монетъ и какихъ именно, и вотъ на арестованномъ убiйцѣ именно такiя же деньги и монеты и найдены. Вдобавокъ ко всему послѣдовало полное и чистосердечное признанiе убiйцы въ томъ что онъ убилъ и унесъ съ собою эти самыя деньги. Вотъ это, господа присяжные, я называю уликой! Вотъ тутъ ужь я знаю, вижу, осязаю деньги и не могу сказать что ихъ нѣтъ или не было. Такъ ли въ настоящемъ случаѣ? А между тѣмъ вѣдь дѣло идетъ о жизни и смерти, о судьбѣ человѣка. «Такъ, скажутъ, но вѣдь онъ въ ту же ночь кутилъ, сорилъ деньгами, у него обнаружено полторы тысячи рублей, — откуда же онъ взялъ ихъ?» Но вѣдь именно потому что обнаружено было всего только полторы тысячи, а другой половины суммы ни за чтò не могли отыскать и обнаружить, именно тѣмъ и доказывается что эти деньги могли быть совсѣмъ не тѣ, совсѣмъ никогда не бывшiя ни въ какомъ пакетѣ. По разсчету времени (и уже

‑ 630 ‑

строжайшему) дознано и доказано предварительнымъ слѣдствiемъ что подсудимый, выбѣжавъ отъ служанокъ къ чиновнику Перхотину, домой не заходилъ, да и никуда не заходилъ, а затѣмъ все время былъ на людяхъ, а стало быть не могъ отдѣлить отъ трехъ тысячъ половины и куда нибудь спрятать въ городѣ. Вотъ именно это соображенiе и было причиною предположенiя обвинителя, что деньги гдѣ то спрятаны въ расщелинѣ въ селѣ Мокромъ. Да ужь не въ подвалахъ ли Удольфскаго замка, господа? Ну не фантастическое ли, не романическое ли это предположенiе. И, замѣтьте, вѣдь уничтожься только это одно предположенiе, то есть что спрятано въ Мокромъ — и все обвиненiе въ грабежѣ взлетаетъ на воздухъ, ибо гдѣ же, куда же дѣвались тогда эти полторы тысячи? Какимъ чудомъ онѣ могли исчезнуть, если доказано что подсудимый никуда не заходилъ? И такими-то романами мы готовы погубить жизнь человѣческую! Скажутъ: «всетаки онъ не умѣлъ объяснить гдѣ взялъ эти полторы тысячи, которыя на немъ обнаружены, кромѣ того всѣ знали что до этой ночи у него не было денегъ.» А кто-же это зналъ? Но подсудимый далъ ясное и твердое показанiе о томъ откуда взялъ деньги, и если хотите, господа присяжные засѣдатели, если хотите, — никогда ничего не могло и не можетъ быть вѣроятнѣе этого показанiя и, кромѣ того, болѣе совмѣстнаго съ характеромъ и душой подсудимаго. Обвиненiю понравился собственный романъ: человѣкъ съ слабою волей, рѣшившiйся взять три тысячи, столь позорно ему предложенныя невѣстой его, не могъ, дескать, отдѣлить половину и зашить ее въ ладонку, напротивъ, еслибъ и зашилъ, то расшивалъ-бы каждые два дня и отколупывалъ-бы по сотнѣ и такимъ образомъ извелъ-бы все въ одинъ мѣсяцъ. Вспомните, все это было изложено тономъ нетерпящимъ никакихъ возраженiй.

‑ 631 ‑

Ну а что если дѣло происходило вовсе не такъ, а ну какъ вы создали романъ, а въ немъ совсѣмъ другое лицо? Въ томъ-то и дѣло что вы создали другое лицо! Возразятъ пожалуй: «Есть свидѣтели что онъ прокутилъ въ селѣ Мокромъ всѣ эти три тысячи, взятыя у г-жи Верховцевой, за мѣсяцъ передъ катастрофой, разомъ, какъ одну копѣйку, стало быть не могъ отдѣлить отъ нихъ половину.» Но кто-же эти свидѣтели? Cтепень достовѣрности этихъ свидѣтелей на судѣ уже обнаружилась. Кромѣ того, въ чужой рукѣ ломоть всегда больше кажется. Наконецъ, никто изъ этихъ свидѣтелей денегъ этихъ самъ не считалъ, а лишь судилъ на свой глазъ. Вѣдь показалъ же свидѣтель Максимовъ что у подсудимаго было въ рукахъ двадцать тысячъ. Видите, господа присяжные, такъ какъ психологiя о двухъ концахъ, то ужь позвольте мнѣ и тутъ другой конецъ приложить и посмотримъ то-ли выйдетъ.

«За мѣсяцъ до катастрофы подсудимому были ввѣрены для отсылки по почтѣ три тысячи рублей г-жею Верховцевой, но вопросъ: справедливо-ли что были ввѣрены съ такимъ позоромъ и съ такимъ униженiемъ, какъ провозглашено было давеча? Въ первомъ показанiи о томъ-же предметѣ у г-жи Верховцевой выходило не такъ, совершенно не такъ; во второмъ-же показанiи мы слышали лишь крики озлобленiя, отмщенiя, крики долго таившейся ненависти. Но ужь одно то что свидѣтельница разъ въ первомъ показанiи своемъ показала невѣрно, даетъ право намъ заключить что и второе показанiе могло быть не вѣрно. Обвинитель «не хочетъ, не смѣетъ» (его слова) дотрогиваться до этого романа. Ну и пусть, я тоже не стану дотрогиваться, но однако позволю себѣ лишь замѣтить, что если чистая и высоконравственная особа, какова безспорно и есть высокоуважаемая г-жа Верховцева, если такая особа, говорю я, позволяетъ

‑ 632 ‑

себѣ вдругъ, разомъ, на судѣ, измѣнить первое свое показанiе, съ прямою цѣлью погубить подсудимаго, то ясно и то что это показанiе ея было сдѣлано не безпристрастно, не хладнокровно. Неужели же у насъ отнимутъ право заключить что отомщавшая женщина могла многое преувеличить? Да, именно преувеличить тотъ стыдъ и позоръ, съ которымъ были ею предложены деньги. Напротивъ, онѣ были предложены именно такъ что ихъ еще можно было принять, особенно такому легкомысленному человѣку какъ нашъ подсудимый. Главное, онъ имѣлъ тогда въ виду скорое полученiе отъ отца этихъ должныхъ ему по разсчету трехъ тысячъ. Это легкомысленно, но именно по легкомыслiю своему онъ и былъ твердо увѣренъ что тотъ ихъ выдастъ ему, что онъ ихъ получитъ и стало быть всегда можетъ отправить ввѣренныя ему г-жею Верховцевой деньги по почтѣ и расквитаться съ долгомъ. Но обвинитель ни за чтò не хочетъ допустить, что онъ могъ въ тотъ же день, въ день обвиненiя, отдѣлить изъ полученныхъ денегъ половину и зашить въ ладонку: «Не таковъ, дескать, это характеръ, не могъ имѣть такихъ чувствъ». Но вѣдь сами же вы кричали что широкъ Карамазовъ, сами же вы кричали про двѣ крайнiя бездны которыя можетъ созерцать Карамазовъ. Карамазовъ именно такая натура о двухъ сторонахъ, о двухъ безднахъ, что при самой безудержной потребности кутежа можетъ остановиться, если что нибудь его поразитъ съ другой стороны. А вѣдь другая-то сторона, любовь, — именно вотъ эта новая загорѣвшаяся тогда какъ порохъ любовь, а на эту любовь нужны деньги и нужнѣе, о! гораздо нужнѣе чѣмъ даже на кутежъ съ этою самою возлюбленною. Скажетъ она ему: «Твоя, не хочу Ѳедора Павловича», и онъ схватитъ ее и увезетъ, — такъ было бы на чтò увезти. Это вѣдь важнѣе кутежа. Карамазову ль

‑ 633 ‑

этого не понять? Да онъ именно этимъ и боленъ былъ, этою заботой, — что жь невѣроятнаго, что онъ отдѣлилъ эти деньги и припряталъ на всякiй случай? Но вотъ однако время уходитъ, а Ѳедоръ Павловичъ трехъ тысячъ подсудимому не выдаетъ, напротивъ, слышно что опредѣлилъ ихъ именно на то чтобы сманить ими его же возлюбленную. «Если не отдастъ Ѳедоръ Павловичъ, думаетъ онъ, то вѣдь я передъ Катериной Ивановной выйду воромъ». И вотъ у него рождается мысль, что эти же полторы тысячи, которыя онъ продолжаетъ носить на себѣ въ этой ладонкѣ онъ придетъ, положить предъ г-жею Верховцевой и скажетъ ей: «Я подлецъ, но не воръ». И вотъ стало быть уже двойная причина хранить эти полторы тысячи какъ зеницу ока, отнюдь не расшивать ладонку и не отколупывать по сту рублей. Отчего откажете вы подсудимому въ чувствѣ чести? Нѣтъ, чувство чести въ немъ есть, положимъ неправильное, положимъ весьма часто ошибочное, но оно есть, есть до страсти, и онъ доказалъ это. Но вотъ однакоже дѣло усложняется, мученiя ревности достигаютъ высшей степени, и все тѣ же, все прежнiе два вопроса обрисовываются все мучительнѣе и мучительнѣе въ воспаленномъ мозгу подсудимаго. «Отдамъ Катеринѣ Ивановнѣ: на какiя же средства увезу я Грушеньку?» Если онъ безумствовалъ такъ, и напивался, и бушевалъ по трактирамъ во весь этотъ мѣсяцъ, то это именно можетъ быть потому что самому было горько, не въ мочь переносить. Эти два вопроса до того наконецъ обострились что довели его наконецъ до отчаянiя. Онъ послалъ было своего младшаго брата къ отцу просить у него эти три тысячи въ послѣднiй разъ, но, не дождавшись отвѣта, ворвался самъ и кончилъ тѣмъ что избилъ старика при свидѣтеляхъ. Послѣ этого получить, значитъ, уже не у кого,

‑ 634 ‑

избитый отецъ не дастъ. Въ тотъ же день вечеромъ онъ бьетъ себя по груди, именно по верхней части груди гдѣ эта ладонка, и клянется брату что у него есть средство не быть подлецомъ, но что всетаки онъ останется подлецомъ, ибо предвидитъ что не воспользуется средствомъ, не хватитъ силы душевной, не хватитъ характера. Почему, почему обвиненiе не вѣритъ показанiю Алексѣя Карамазова, данному такъ чисто, такъ искренно, неподготовленно и правдоподобно? Почему, напротивъ, заставляетъ меня вѣрить деньгамъ въ какой-то расщелинѣ, въ подвалахъ Удольфскаго замка? Въ тотъ же вечеръ, послѣ разговора съ братомъ, подсудимый пишетъ это роковое письмо, и вотъ это-то письмо и есть самое главное, самое колоссальное уличенiе подсудимаго въ грабежѣ! «Буду просить у всѣхъ людей, а не дадутъ люди, убью отца и возьму у него подъ тюфякомъ, въ пакетѣ съ розовою ленточкой, только бы уѣхалъ Иванъ» — полная де программа убiйства, какъ же не онъ? «Совершилось по написанному!» восклицаетъ обвиненiе. Но, во первыхъ, письмо пьяное и написано въ страшномъ раздраженiи; во вторыхъ, опять-таки о пакетѣ онъ пишетъ со словъ Смердякова, потому что самъ пакета не видалъ, а въ третьихъ, написано-то оно написано, но совершилось ли по написанному, это чѣмъ доказать? Досталъ ли подсудимый пакетъ подъ подушкой, нашелъ ли деньги, существовали-ли онѣ даже? Да и за деньгами ли подсудимый побѣжалъ, припомните, припомните! Онъ побѣжалъ сломя голову не грабить, а лишь узнать гдѣ она, эта женщина, его сокрушившая, — не по программѣ стало быть, не по написанному онъ побѣжалъ, то есть не для обдуманнаго грабежа, а побѣжалъ внезапно, нечаянно, въ ревнивомъ бѣшенствѣ! «Да, скажутъ, но все-таки, прибѣжавъ и убивъ, захватилъ и деньги.» Да наконецъ убилъ ли онъ еще или нѣтъ? Обвиненiе въ грабежѣ

‑ 635 ‑

я отвергаю съ негодованiемъ: нельзя обвинять въ грабежѣ если нельзя указать съ точностью чтò именно ограблено, это аксiома! Но убилъ ли еще онъ, безъ грабежа-то убилъ ли? Это-то доказано ли? Ужь не романъ ли и это?»

ХII.

Да и убiйства не было.

«Позвольте, господа присяжные, тутъ жизнь человѣческая и надо быть осторожнѣе. Мы слышали какъ обвиненiе само засвидѣтельствовало что до самаго послѣдняго дня, до сегодня, до дня суда, колебалось обвинить подсудимаго въ полной и совершенной преднамѣренности убiйства, колебалось до самаго этого роковаго «пьянаго» письма, представленнаго сегодня суду. «Совершилось какъ по писанному!» Но опять-таки повторяю: онъ побѣжалъ къ ней, за ней, единственно только узнать гдѣ она? Вѣдь это фактъ непреложный. Случись она дома, онъ никуда бы не побѣжалъ, а остался при ней и не сдержалъ бы того чтò въ письмѣ обѣщалъ. Онъ побѣжалъ нечаянно, и внезапно, а о «пьяномъ» письмѣ своемъ онъ можетъ быть вовсе тогда и не помнилъ. «Захватилъ, дескать, пестикъ» — и помните, какъ изъ этого одного пестика намъ вывели цѣлую психологiю, почему де онъ долженъ былъ принять этотъ пестикъ за оружiе, схватить его какъ оружiе, и проч. и проч. Тутъ мнѣ приходитъ въ голову одна самая обыкновенная мысль: ну чтò еслибъ этотъ пестикъ лежалъ не на виду, не на полкѣ, съ которой схватилъ его подсудимый, а былъ прибранъ въ шкафъ, — вѣдь подсудимому не мелкнулъ бы онъ тогда въ глаза и онъ бы убѣжалъ безъ оружiя, съ пустыми руками, и вотъ можетъ быть никого бы тогда и не

‑ 636 ‑

убилъ. Какимъ же образомъ я могу заключить о пестикѣ какъ о доказательствѣ вооруженiя и преднамѣренiя? Да, но онъ кричалъ по трактирамъ что убьетъ отца, а за два дня, въ тотъ вечеръ когда написалъ свое пьяное письмо, былъ тихъ и поссорился въ трактирѣ лишь съ однимъ только купеческимъ прикащикомъ, «потому де что Карамазовъ не могъ не поссориться.» А я отвѣчу на это что ужь если замыслилъ такое убiйство, да еще по плану, по написанному, то ужь навѣрно бы не поссорился и съ прикащикомъ, да можетъ быть и въ трактиръ не зашелъ бы вовсе, потому что душа замыслившая такое дѣло ищетъ тишины и стушевки, ищетъ исчезновенiя, чтобы не видали, чтобы не слыхали: «Забудьте де обо мнѣ если можете», и это не по разсчету только, а по инстинкту. Господа присяжные, психологiя о двухъ концахъ, и мы тоже умѣемъ понимать психологiю. Что же до всѣхъ этихъ трактирныхъ криковъ во весь этотъ мѣсяцъ, то мало ли разъ кричатъ дѣти, али пьяные гуляки выходя изъ кабаковъ и ссорясь другъ съ другомъ: «Я убью тебя», но вѣдь не убиваютъ же. Да и самое это роковое письмо, — ну не пьяное ли оно раздраженiе тоже, не крикъ ли изъ кабака выходящаго: «убью, дескать всѣхъ васъ убью»! Почему не такъ, почему не могло быть такъ? Почему это письмо роковое, почему, напротивъ, оно не смѣшное? А вотъ именно потому что найденъ трупъ убитаго отца, потому что свидѣтель видѣлъ подсудимаго въ саду, вооруженнаго и убѣгающаго, и самъ былъ поверженъ имъ, стало быть и совершилось все по написанному, а потому и письмо не смѣшное, а роковое. Слава Богу, мы дошли до точки: «коли былъ въ саду, значитъ онъ и убилъ». Этими двумя словечками: коли былъ такъ ужь непремѣнно и значитъ, все исчерпывается, все обвиненiе — «былъ такъ и значитъ». А если не значитъ, хотя

‑ 637 ‑

бы и былъ? О, я согласенъ что совокупность фактовъ, совпаденiе фактовъ дѣйствительно довольно краснорѣчивы. Но разсмотрите однако всѣ эти факты отдѣльно, не внушаясь ихъ совокупностью: почему, напримѣръ, обвиненiе ни за чтò не хочетъ допустить правдивости показанiя подсудимаго, что онъ убѣжалъ отъ отцова окошка? Вспомните даже сарказмы въ которые пускается здѣсь обвиненiе на счетъ почтительности и «благочестивыхъ» чувствъ, вдругъ обуявшихъ убiйцу. А что если и въ самомъ дѣлѣ тутъ было нѣчто подобное, то есть хоть не почтительность чувствъ, но благочестивость чувствъ? «Должно быть мать за меня замолила въ эту минуту», показываетъ на слѣдствiи подсудимый, и вотъ онъ убѣжалъ чуть лишь увѣрился, что Свѣтловой у отца въ домѣ нѣтъ. «Но онъ не могъ увѣриться чрезъ окно», возражаетъ намъ обвиненiе. А почему же не могъ? Вѣдь окно отворилось же на поданные подсудимымъ знаки. Тутъ могло быть произнесено одно какое-нибудь такое слово Ѳедоромъ Павловичемъ, могъ вырваться какой-нибудь такой крикъ — и подсудимый могъ вдругъ удостовѣриться что Свѣтловой тутъ нѣтъ. Почему непремѣнно предполагать такъ какъ мы воображаемъ, какъ предположили воображать? Въ дѣйствительности можетъ мелькнуть тысяча вещей ускользающихъ отъ наблюденiя самаго тонкаго романиста. «Да, но Григорiй видѣлъ дверь отворенною, а стало быть подсудимый былъ въ домѣ навѣрно, а стало быть и убилъ». Объ этой двери, господа присяжные... Видите ли, объ отворенной этой двери свидѣтельствуетъ лишь одно лицо, бывшее однако въ то время въ такомъ состоянiи само что... Но пусть, пусть была дверь отворена, пусть подсудимый отперся, солгалъ изъ чувства самозащиты, столь понятнаго въ его положенiи, пусть, пусть онъ проникъ въ домъ, былъ въ домѣ, — ну и что же, почему же непремѣнно

‑ 638 ‑

коли былъ то и убилъ? Онъ могъ ворваться, пробѣжать по комнатамъ, могъ оттолкнуть отца, могъ даже ударить отца, но удостовѣрившись что Свѣтловой нѣтъ у него, убѣжалъ, радуясь что ее нѣтъ и что убѣжалъ отца не убивъ. Именно потому можетъ быть и соскочилъ черезъ минуту съ забора къ поверженному имъ въ азартѣ Григорiю, что въ состоянiи былъ ощущать чувство чистое, чувство состраданiя и жалости, потому что убѣжалъ отъ искушенiя убить отца, потому что ощущалъ въ себѣ сердце чистое и радость, что не убилъ отца. Краснорѣчиво до ужаса описываетъ намъ обвинитель страшное состоянiе подсудимаго въ селѣ Мокромъ, когда любовь вновь открылась ему, зовя его въ новую жизнь, и когда ему уже нельзя было любить, потому что сзади былъ окровавленный трупъ отца его, а за трупомъ казнь. И однако же обвинитель всетаки допустилъ любовь, которую и объяснилъ по своей психологiи: «Пьяное, дескать, состоянiе, преступника везутъ на казнь, еще долго ждать, и пр., и пр.» Но не другое ли вы создали лицо, г. обвинитель, опять-таки спрашиваю? Такъ ли, такъ ли грубъ и бездушенъ подсудимый что могъ еще думать въ тотъ моментъ о любви и о вилянiи предъ судомъ если-бы дѣйствительно на немъ была кровь отца? Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Только что открылось что она его любитъ, зоветъ съ собою, сулитъ ему новое счастье, — о клянусь, онъ долженъ былъ тогда почувствовать двойную, тройную потребность убить себя и убилъ бы себя непремѣнно еслибы сзади его лежалъ трупъ отца! О нѣтъ, не забылъ бы гдѣ лежатъ его пистолеты! Я знаю подсудимаго: дикая, деревянная безсердечность, взведенная на него обвиненiемъ, не совмѣстна съ его характеромъ. Онъ бы убилъ себя, это навѣрно; онъ не убилъ себя именно потому что «мать замолила о немъ» и сердце его было неповинно въ крови отца.

‑ 639 ‑

Онъ мучился, онъ горевалъ въ ту ночь въ Мокромъ лишь о поверженномъ старикѣ Григорiи и молилъ про себя Бога чтобы старикъ всталъ и очнулся, чтобъ ударъ его былъ не смертеленъ и миновала бы казнь за него. Почему не принять такое толкованiе событiй? Какое мы имѣемъ твердое доказательство что подсудимый намъ лжетъ? А вотъ трупъ-то отца, укажутъ намъ тотчасъ же снова: онъ выбѣжалъ, онъ не убилъ, ну такъ кто же убилъ старика?

«Повторяю, тутъ вся логика обвиненiя: кто же убилъ какъ не онъ? Некого, дескать, поставить вмѣсто него. Господа присяжные засѣдатели, такъ-ли это? Впрямь-ли, дѣйствительно-ли ужь такъ-таки совсѣмъ некого поставить? Мы слышали какъ обвиненiе перечло по пальцамъ всѣхъ бывшихъ и всѣхъ перебывавшихъ въ ту ночь въ этомъ домѣ. Нашлось пять человѣкъ. Трое изъ нихъ, я согласенъ, вполнѣ невмѣняемы: это самъ убитый, старикъ Григорiй и жена его. Остаются стало быть подсудимый и Смердяковъ, и вотъ обвинитель съ паѳосомъ восклицаетъ, что подсудимый потому указываетъ на Смердякова что не на кого больше ему указать, что будь тутъ кто-нибудь шестой, даже призракъ какого-либо шестаго, то подсудимый самъ-бы тотчасъ бросилъ обвинять Смердякова, устыдившись сего, а показалъ бы на этого шестаго. Но, господа присяжные, почему бы я не могъ заключить совершенно обратно? Стоятъ двое: подсудимый и Смердяковъ, — почему же мнѣ не сказать что вы обвиняете моего клiента единственно потому что вамъ некого обвинять? А некого лишь потому что вы совершенно предвзято заранѣе исключили Смердякова изъ всякаго подозрѣнiя. Да, правда, на Смердякова показываютъ лишь самъ подсудимый, два брата его, Свѣтлова и только. Но вѣдь есть же и еще кое-кто изъ показывающихъ: это некоторое хотя и неясное броженiе въ обществѣ какого-то

‑ 640 ‑

вопроса, какого-то подозрѣнiя, слышенъ какой-то неясный слухъ, чувствуется что существуетъ какое-то ожиданiе. Наконецъ свидѣтельствуетъ и нѣкоторое сопоставленiе фактовъ весьма характерное, хотя, признаюсь, и неопредѣленное: во первыхъ, этотъ припадокъ падучей болѣзни именно въ день катастрофы, припадокъ, который такъ старательно принужденъ былъ почему-то защищать и отстаивать обвинитель. Затѣмъ это внезапное самоубiйство Смердякова наканунѣ суда. Затѣмъ не менѣе внезапное показанiе старшаго брата подсудимаго, сегодня на судѣ, до сихъ поръ вѣрившаго въ виновность брата и вдругъ приносящаго деньги и тоже провозгласившаго опять-таки имя Смердякова какъ убiйцы? О, я вполнѣ убѣжденъ вмѣстѣ съ судомъ и съ прокуратурой что Иванъ Карамазовъ — больной и въ горячкѣ, что показанiе его дѣйствительно могло быть отчаянною попыткой, замышленною притомъ же въ бреду, спасти брата, сваливъ на умершаго. Но однакоже всетаки произнесено имя Смердякова, опять-таки какъ будто слышится что-то загадочное. Что-то какъ-будто тутъ не договорено, господа присяжные, и не покончено. И можетъ быть еще договорится. Но объ этомъ пока оставимъ, это еще впереди. Судъ рѣшилъ давеча продолжать засѣданiе, но теперь пока въ ожиданiи, я бы могъ кое-что однако замѣтить, напримѣръ, по поводу характеристики покойнаго Смердякова, столь тонко и столь талантливо очерченной обвинителемъ. Но удивляясь таланту не могу однакоже вполнѣ согласиться съ сущностью характеристики. Я былъ у Смердякова, я видѣлъ его и говорилъ съ нимъ, онъ произвелъ на меня впечатлѣнiе совсѣмъ иное. Здоровьемъ онъ былъ слабъ, это правда, но характеромъ, но сердцемъ, — о нѣтъ, это вовсе не столь слабый былъ человѣкъ, какъ заключило о немъ обвиненiе. Особенно не нашелъ я въ немъ робости, той робости которую такъ характерно

‑ 641 ‑

описывалъ намъ обвинитель. Простодушiя же въ немъ не было вовсе, напротивъ, я нашелъ страшную недовѣрчивость, прячущуюся подъ наивностью, и умъ способный весьма многое созерцать. О! обвиненiе слишкомъ простодушно почло его слабоумнымъ. На меня онъ произвелъ впечатлѣнiе совершенно опредѣленное: я ушелъ съ убѣжденiемъ что существо это рѣшительно злобное, непомѣрно-честолюбивое, мстительное и знойно-завистливое. Я собралъ кой-какiя свѣдѣнiя: онъ ненавидѣлъ происхожденiе свое, стыдился его и со скрежетомъ зубовъ припоминалъ что «отъ Смердящей произошелъ.» Къ слугѣ Григорiю и къ женѣ его, бывшимъ благодѣтелям его дѣтства, онъ былъ непочтителенъ. Россiю проклиналъ и надъ нею смѣялся. Онъ мечталъ уѣхать во Францiю съ тѣмъ чтобы передѣлаться во Француза. Онъ много и часто толковалъ еще прежде что на это не достаетъ ему средствъ. Мнѣ кажется, онъ никого не любилъ кромѣ себя, уважалъ же себя до странности высоко. Просвѣщенiе видѣлъ въ хорошемъ платьѣ, въ чистыхъ манишкахъ и въ вычищенныхъ сапогахъ. Считая себя самъ (и на это есть факты) незаконнымъ сыномъ Ѳедора Павловича, онъ могъ ненавидѣть свое положенiе сравнительно съ законными дѣтьми своего господина: имъ, дескать, все, а ему ничего, имъ всѣ права, имъ наслѣдство, а онъ только поваръ. Онъ повѣдалъ мнѣ что самъ вмѣстѣ съ Ѳедоромъ Павловичемъ укладывалъ деньги въ пакетъ. Назначенiе этой суммы, — суммы, которая могла бы составить его карьеру, — было конечно ему ненавистно. Къ тому же онъ увидалъ три тысячи рублей въ свѣтленькихъ радужныхъ кредиткахъ (я объ этомъ нарочно спросилъ его). О, не показывайте никогда завистливому и самолюбивому человѣку большихъ денегъ разомъ, а онъ въ первый разъ увидалъ такую сумму въ одной рукѣ. Впечатлѣнiе радужной

‑ 642 ‑

пачки могло болѣзненно отразиться въ его воображенiи, на первый разъ пока безо всякихъ послѣдствiй. Высокоталантливый обвинитель съ необыкновенною тонкостью очертилъ намъ всѣ pro и contra предложенiя о возможности обвинить Смердякова въ убiйствѣ и особенно спрашивалъ: для чего тому было притворяться въ падучей? Да, но вѣдь онъ могъ и не притворяться вовсе, припадокъ могъ придти совсѣмъ натурально, но вѣдь могъ же и пройти совсѣмъ натурально, и больной могъ очнуться. Положимъ, не вылѣчиться, но все же когда-нибудь придти въ себя и очнуться какъ и бываетъ въ падучей. Обвиненiе спрашиваетъ: гдѣ моментъ совершенiя Смердяковымъ убiйства? Но указать этотъ моментъ чрезвычайно легко. Онъ могъ очнуться и встать отъ глубокаго сна (ибо онъ былъ только во снѣ: послѣ припадковъ падучей болѣзни всегда нападаетъ глубокiй сонъ), именно въ то мгновенiе когда старикъ Григорiй, схвативъ за ногу на заборѣ убѣгающаго подсудимаго, завопилъ на всю окрестность: «Отцеубивецъ»! Крикъ-то этотъ необычайный, въ тиши и во мракѣ, и могъ разбудить Смердякова, сонъ котораго къ тому времени могъ быть и не очень крѣпокъ: онъ естественно могъ уже часъ тому какъ начать просыпаться. Вставъ съ постели, онъ отправляется почти безсознательно и безо всякаго намѣренiя на крикъ посмотрѣть чтò такое. Въ его головѣ болѣзненный чадъ, соображенiе еще дремлетъ, но вотъ онъ въ саду, подходитъ къ освѣщеннымъ окнамъ и слышитъ страшную вѣсть отъ барина, который конечно ему обрадовался. Соображенiе разомъ загорается въ головѣ его. Отъ испуганнаго барина онъ узнаетъ всѣ подробности. И вотъ постепенно, въ разстроенномъ и больномъ мозгу его созидается мысль, — страшная, но соблазнительная и неотразимо логическая: убить, взять три тысячи денегъ и свалить все потомъ на

‑ 643 ‑

барченка: на кого-же и подумаютъ теперь какъ не на барченка, кого же могутъ обвинить какъ не барченка, всѣ улики, онъ тутъ былъ? Страшная жажда денегъ, добычи, могла захватить ему духъ, вмѣстѣ съ соображенiемъ о безнаказанности. О, эти внезапные и неотразимые порывы такъ часто приходятъ при случаѣ, и, главное, приходятъ внезапно такимъ убiйцамъ, которые еще за минуту не знали что захотятъ убить! И вотъ Смердяковъ могъ войти къ барину и исполнить свой планъ, чѣмъ, какимъ оружiемъ, — а первымъ камнемъ который онъ поднялъ въ саду. Но для чего же, съ какою же цѣлью? А три-то тысячи, вѣдь это карьера. О! я не противорѣчу себѣ: деньги могли быть и существовать. И даже можетъ быть Смердяковъ-то одинъ и зналъ гдѣ ихъ найти, гдѣ именно онѣ лежатъ у барина. «Ну, а обложка денегъ, а разорванный на полу пакетъ»? Давеча, когда обвинитель, говоря объ этомъ пакетѣ, изложилъ чрезвычайно тонкое соображенiе свое о томъ, что оставить его на полу могъ именно воръ непривычный, именно такой какъ Карамазовъ, а совсѣмъ уже не Смердяковъ, который бы ни за чтó не оставилъ на себя такую улику — давеча, господа присяжные, я, слушая, вдругъ почувствовалъ что слышу что-то чрезвычайно знакомое. И представьте себѣ, именно это самое соображенiе, эту догадку о томъ какъ бы могъ поступить Карамазовъ съ пакетомъ, я уже слышалъ ровно за два дня до того отъ самого Смердякова, мало того, онъ даже тѣмъ поразилъ меня: мнѣ именно показалось что онъ фальшиво наивничаетъ, забѣгаетъ впередъ, навязываетъ эту мысль мнѣ чтобъ я самъ вывелъ это самое соображенiе и мнѣ его какъ будто подсказываетъ. Не подсказалъ ли онъ это соображенiе и слѣдствiю? Не навязалъ ли его и высокоталантливому обвинителю? Скажутъ: а старуха жена Григорiя?

‑ 644 ‑

Вѣдь она же слышала какъ больной подлѣ нея стоналъ во всю ночь. Такъ, слышала, но вѣдь соображенiе это чрезвычайно шаткое. Я зналъ одну даму, которая горько жаловалась что ее всю ночь будила на дворѣ шавка и не давала ей спать. И однако бѣдная собаченка, какъ извѣстно стало, тявкнула всего только раза два-три во всю ночь. И это естественно; человѣкъ спитъ и вдругъ слышитъ стонъ, онъ просыпается въ досадѣ что его разбудили, но засыпаетъ мгновенно снова. Часа черезъ два опять стонъ, опять просыпается и опять засыпаетъ, наконецъ, еще разъ стонъ, и опять черезъ два часа, всего въ ночь раза три. На утро спящiй встаетъ и жалуется что кто-то всю ночь стоналъ и его безпрерывно будилъ. Но непремѣнно такъ и должно ему показаться; промежутки сна, по два часа каждый, онъ проспалъ и не помнитъ, а запомнилъ лишь минуты своего пробужденiя, вотъ ему и кажется что его будили всю ночь. Но почему, почему, восклицаетъ обвиненiе, Смердяковъ не признался въ посмертной запискѣ? «На одно де хватило совѣсти, а на другое нѣтъ». Но позвольте: совѣсть — это уже раскаянiе, но раскаянiя могло и не быть у самоубiйцы, а было лишь отчаянiе. Отчаянiе и раскаянiе — двѣ вещи совершенно различныя. Отчаянiе можетъ быть злобное и непримиримое, и самоубiйца, накладывая на себя руки, въ этотъ моментъ могъ вдвойнѣ ненавидѣть тѣхъ кому всю жизнь завидовалъ. Господа присяжные засѣдатели, поберегитесь судебной ошибки! Чѣмъ, чѣмъ неправдоподобно все то чтò я вамъ сейчасъ представилъ и изобразилъ? Найдите ошибку въ моемъ изложенiи, найдите невозможность, абсурдъ? Но если есть хотя тѣнь возможности, хотя тѣнь правдоподобiя въ моихъ предположенiяхъ — удержитесь отъ приговора. А тутъ развѣ тѣнь только? Клянусь всѣмъ священнымъ, я вполнѣ вѣрю въ мое, въ представленное вамъ сейчасъ, толкованiе

‑ 645 ‑

объ убiйствѣ. А главное, главное меня смущаетъ и выводитъ изъ себя всe таже мысль что изо всей массы фактовъ нагроможденныхъ обвиненiемъ на подсудимаго нѣтъ ни единаго, хоть сколько нибудь точнаго и неотразимаго, а что гибнетъ несчастный единственно по совокупности этихъ фактовъ. Да, эта совокупность ужасна; эта кровь, эта съ пальцевъ текущая кровь, бѣлье въ крови, эта темная ночь, оглашаемая воплемъ «отцеубивецъ»! и кричащiй падающiй съ проломленною головой, а затѣмъ эта масса изрѣченiй, показанiй, жестовъ, криковъ, — о, это такъ влiяетъ, такъ можетъ подкупить убѣжденiе, но ваше ли, господа присяжные засѣдатели, ваше ли убѣжденiе подкупить можетъ? Вспомните, вамъ дана необъятная власть, власть вязать и рѣшить. Но чѣмъ сильнѣе власть, тѣмъ страшнѣе ея приложенiе! Я ни на iоту не отступаю отъ сказаннаго мною сейчасъ, но ужь пусть, такъ и быть, пусть на минуту и я соглашусь съ обвиненiемъ что несчастный клiентъ мой обагрилъ свои руки въ крови отца. Это только предположенiе, повторяю, я ни на мигъ не сомнѣваюсь въ его невинности, но ужь такъ и быть предположу что мой подсудимый виновенъ въ отцеубiйствѣ, но выслушайте однако мое слово еслибы даже я и допустилъ такое предположенiе. У меня лежитъ на сердцѣ высказать вамъ еще нѣчто, ибо я предчувствую и въ вашихъ сердцахъ и умахъ большую борьбу... Простите мнѣ это слово, господа присяжные засѣдатели, о вашихъ сердцахъ и умахъ. Но я хочу быть правдивымъ и искреннимъ до конца. Будемъ же всѣ искренни!..»

Въ этомъ мѣстѣ защитника прервалъ довольно сильный аплодисментъ. Въ самомъ дѣлѣ, послѣднiя слова свои онъ произнесъ съ такою искренне прозвучавшею нотой, что всѣ почувствовали что можетъ быть дѣйствительно ему есть чтò сказать и что то чтò онъ скажетъ сейчасъ, есть и самое

‑ 646 ‑

важное. Но предсѣдатель, заслышавъ аплодисментъ, громко пригрозилъ «очистить» залу суда если еще разъ повторится «подобный случай». Всe затихло, и Ѳетюковичъ началъ какимъ-то новымъ, проникновеннымъ голосомъ, совсѣмъ не тѣмъ которымъ говорилъ до сихъ поръ.

ХIII.

Прелюбодѣй мысли.

«Не совокупность только фактовъ губитъ моего клiента, господа присяжные засѣдатели, возгласилъ онъ — нѣтъ, моего клiента губитъ, по настоящему, одинъ лишь фактъ: это — трупъ старика отца! Будь простое убiйство, и вы при ничтожности, при бездоказательности, при фантастичности фактовъ, если разсматривать каждый изъ нихъ въ отдѣльности, а не въ совокупности, — отвергли бы обвиненiе, по крайней мѣрѣ усумнились бы губить судьбу человѣка по одному лишь предубѣжденiю противъ него, которое, увы, онъ такъ заслужилъ! Но тутъ не простое убiйство, а отцеубiйство! Это импонируетъ и до такой степени что даже самая ничтожность и бездоказательность обвиняющихъ фактовъ становится уже не столь ничтожною и не столь бездоказательною, и это въ самомъ непредубѣжденномъ даже умѣ. Ну какъ оправдать такого подсудимаго? А ну какъ онъ убилъ и уйдетъ ненаказаннымъ, — вотъ чтò чувствуетъ каждый въ сердцѣ своемъ почти невольно, инстинктивно. Да, страшная вещь пролить кровь отца, — кровь родившаго, кровь любившаго, кровь жизни своей для меня не жалѣвшаго, съ дѣтскихъ лѣтъ моихъ моими болѣзнями болѣвшаго, всю жизнь за мое счастье страдавшаго, и лишь моими радостями, моими успѣхами жившаго! О, убить такого

‑ 647 ‑

отца — да это невозможно и помыслить! Господа присяжные, чтò такое отецъ, настоящiй отецъ, чтò это за слово такое великое, какая страшно великая идея въ наименованiи этомъ? Мы сейчасъ только указали отчасти чтò такое и чѣмъ долженъ быть истинный отецъ. Въ настоящемъ же дѣлѣ, которымъ мы такъ всѣ теперь заняты, которымъ болятъ наши души, — въ настоящемъ дѣлѣ отецъ, покойный Ѳедоръ Павловичъ Карамазовъ, нисколько не подходилъ подъ то понятiе объ отцѣ которое сейчасъ сказалось нашему сердцу. Это бѣда. Да, дѣйствительно, иной отецъ похожъ на бѣду. Разсмотримъ же эту бѣду поближе, — вѣдь ничего не надо боятся, господа присяжные, въ виду важности предстоящаго рѣшенiя. Мы даже особенно не должны бояться теперь и такъ сказать отмахиваться отъ иной идеи, какъ дѣти или пугливыя женщины, по счастливому выраженiю высокоталантливаго обвинителя. Но въ своей горячей рѣчи, уважаемый мой противникъ (и противникъ еще прежде чѣмъ я произнесъ мое первое слово), мой противникъ нѣсколько разъ воскликнулъ: «Нѣтъ, я никому не дамъ защищать подсудимаго, я не уступлю его защиту защитнику прiѣхавшему изъ Петербурга, — я обвинитель, я и защитникъ!» Вотъ чтò онъ нѣсколько разъ воскликнулъ и однакоже забылъ упомянуть, что если страшный подсудимый цѣлые двадцать три года столь благодаренъ былъ всего только за одинъ фунтъ орѣховъ полученныхъ отъ единственнаго человѣка, приласкавшаго его ребенкомъ въ родительскомъ домѣ, то обратно не могъ же вѣдь такой человѣкъ и не помнить, всѣ эти двадцать три года, какъ онъ бѣгалъ босой у отца «на заднемъ дворѣ, безъ сапожекъ, и въ панталончикахъ на одной пуговкѣ», по выраженiю человѣколюбиваго доктора Герценштубе. О, господа присяжные, зачѣмъ намъ разсматривать ближе эту «бѣду», повторять то чтò

‑ 648 ‑

всѣ уже знаютъ! Чтò встрѣтилъ мой клiентъ прiѣхавъ сюда къ отцу? И зачѣмъ, зачѣмъ изображать моего клiента безчувственнымъ, эгоистомъ, чудовищемъ? Онъ безудерженъ, онъ дикъ и буенъ, вотъ мы теперь его судимъ за это, а кто виноватъ въ судьбѣ его, кто виноватъ что при хорошихъ наклонностяхъ, при благородномъ чувствительномъ сердцѣ, онъ получилъ такое нелѣпое воспитанiе? Училъ ли его кто нибудь уму-разуму, просвѣщенъ ли онъ въ наукахъ, любилъ ли кто его хоть сколько нибудь въ его дѣтствѣ? Мой клiентъ росъ покровительствомъ Божiимъ, т. е. какъ дикiй звѣрь. Онъ можетъ быть жаждалъ увидѣть отца послѣ долголѣтней разлуки, онъ можетъ быть тысячу разъ передъ тѣмъ, вспоминая какъ сквозь сонъ свое дѣтство, отгонялъ отвратительные призраки приснившiеся ему въ его дѣтствѣ и всею душой жаждалъ оправдать и обнять отца своего! И чтò жь? Его встрѣчаютъ однѣми циническими насмѣшками, подозрительностью и крючкотворствомъ изъ за спорныхъ денегъ; онъ слышитъ лишь разговоры и житейскiя правила, отъ которыхъ воротитъ сердце, ежедневно «за коньячкомъ», и наконецъ зритъ отца отбивающаго у него, у сына, на его же сыновнiя деньги, любовницу, — о, господа присяжные, это отвратительно и жестоко! И этотъ же старикъ всѣмъ жалуется на непочтительность и жестокость сына, мараетъ его въ обществѣ, вредитъ ему, клевещетъ на него, скупаетъ его долговыя росписки чтобы посадить его въ тюрьму! Господа присяжные, эти души, эти на видъ жестокосердые, буйные и безудержные люди, какъ мой клiентъ, бываютъ, и это чаще всего, чрезвычайно нѣжны сердцемъ, только этого не выказываютъ. Не смѣйтесь, не смѣйтесь надъ моею идеей! Талантливый обвинитель смѣялся давеча надъ моимъ клiентомъ безжалостно, выставляя что онъ любитъ Шиллера, любитъ «прекрасное и высокое».

‑ 649 ‑

Я бы не сталъ надъ этимъ смѣяться на его мѣстѣ, на мѣстѣ обвинителя! Да, эти сердца, — о, дайте мнѣ защитить эти сердца, столь рѣдко и столь несправедливо понимаемыя, — эти сердца весьма часто жаждутъ нѣжнаго, прекраснаго и справедливаго, и именно какъ бы въ контрастъ себѣ, своему буйству, своей жестокости, — жаждутъ безсознательно, и именно жаждутъ. Страстные и жестокiе снаружи, они до мученiя способны полюбить напримѣръ женщину, и непремѣнно духовною и высшею любовью. Опять таки не смѣйтесь надо мной: это именно такъ всего чаще бываетъ въ этихъ натурахъ! Онѣ только не могутъ скрыть свою страстность, подчасъ очень грубую, — вотъ это и поражаетъ, вотъ это и замѣчаютъ, а внутри человѣка не видятъ. Напротивъ, всѣ ихъ страсти утоляются быстро, но около благороднаго, прекраснаго существа, этотъ, повидимому грубый и жестокiй человѣкъ ищетъ обновленiя, ищетъ возможности исправиться, стать лучшимъ, сдѣлаться высокимъ и честнымъ, — «высокимъ и прекраснымъ», какъ ни осмѣяно это слово! Давеча я сказалъ что не позволю себѣ дотронуться до романа моего клiента съ г-жею Верховцевой. Но однако полслова то можно сказать: мы слышали давеча не показанiе, а лишь крикъ изступленной и отмщающей женщины, и не ей, о, не ей укорять бы въ измѣнѣ, потому что она сама измѣнила! Еслибъ имѣла хоть сколько нибудь времени чтобъ одуматься, не дала бы она такого свидѣтельства! О, не вѣрьте ей, нѣтъ, не «извергъ» клiентъ мой, какъ она его называла! Распятый Человѣколюбецъ, собираясь на крестъ свой, говорилъ: Азъ есмь пастырь добрый, пастырь добрый полагаетъ душу свою за овцы да ни одна не погибнетъ... Не погубимъ и мы души человѣческой! Я спрашивалъ сейчасъ: чтò такое отецъ и воскликнулъ что это великое слово, драгоцѣнное наименованiе. Но со словомъ,

‑ 650 ‑

господа присяжные, надо обращаться честно, и я позволю назвать предметъ собственнымъ его словомъ, собственнымъ наименованiемъ: Такой отецъ, какъ убитый старикъ Карамазовъ, не можетъ и не достоинъ называться отцомъ. Любовь къ отцу не оправданная отцомъ есть нелѣпость, есть невозможность. Нельзя создать любовь изъ ничего, изъ ничего только Богъ творитъ. «Отцы не огорчайте дѣтей своихъ», пишетъ изъ пламенѣющаго любовью сердца своего апостолъ. Не ради моего клiента привожу теперь эти святыя слова, я для всѣхъ отцовъ вспоминаю ихъ. Кто мнѣ далъ эту власть чтобъ учить отцовъ? Никто. Но какъ человѣкъ и гражданинъ взываю — vivоs vосо! Мы на землѣ не долго, мы дѣлаемъ много дѣлъ дурныхъ и говоримъ словъ дурныхъ. А потому будемъ же всѣ ловить удобную минуту совмѣстнаго общенiя нашего, чтобы сказать другъ другу и хорошее слово. Такъ и я: пока я на этомъ мѣстѣ, я пользуюсь моею минутой. Не даромъ эта трибуна дарована намъ высшею волей — съ нея слышитъ насъ вся Россiя. Не для здѣшнихъ только отцовъ говорю, а ко всѣмъ отцамъ восклицаю: «Отцы, не огорчайте дѣтей своихъ!» Да, исполнимъ прежде сами завѣтъ Христовъ и тогда только разрѣшимъ себѣ спрашивать и съ дѣтей нашихъ. Иначе мы не отцы, а враги дѣтямъ нашимъ, а они не дѣти наши, а враги намъ и мы сами себѣ сдѣлали ихъ врагами! «Въ ню же мѣру мѣрите возмѣрится и вамъ» — это не я уже говорю, это Евангелiе предписываетъ: мѣрить въ ту мѣру въ которую и вамъ мѣряютъ. Какъ же винить дѣтей если они намъ мѣряютъ въ нашу мѣру? Недавно въ Финляндиiи одна дѣвица, служанка, была заподозрѣна что она тайно родила ребенка. Стали слѣдить за нею и на чердакѣ дома, въ углу за кирпичами, нашли ея сундукъ, про который никто не зналъ, его отперли и вынули изъ него трупикъ

‑ 651 ‑

новорожденнаго и убитаго ею младенца. Въ томъ же сундукѣ нашли два скелета уже рожденныхъ прежде ею младенцевъ и ею же убитыхъ въ минуту рожденiя, въ чемъ она и повинилась. Господа присяжные, это ли мать дѣтей своихъ? Да, она ихъ родила, но мать ли она имъ? Осмѣлится ли кто изъ насъ произнести надъ ней священное имя матери? Будемъ смѣлы, господа присяжные, будемъ дерзки даже, мы даже обязаны быть таковыми въ настоящую минуту и не бояться иныхъ словъ и идей, подобно московскимъ купчихамъ боящимся «металла» и «жупела». Нѣтъ, докажемъ напротивъ что прогрессъ послѣднихъ лѣтъ коснулся и нашего развитiя и скажемъ прямо: родившiй не есть еще отецъ, а отецъ есть — родившiй и заслужившiй. О, конечно, есть и другое значенiе, другое толкованiе слова отецъ, требующее чтобъ отецъ мой, хотя бы и извергъ, хотя бы и злодѣй своимъ дѣтямъ, оставался бы всетаки моимъ отцомъ, потому только что онъ родилъ меня. Но это значенiе уже такъ сказать мистическое, которое я не понимаю умомъ, а могу принять лишь вѣрой, или, вѣрнѣе сказать, на вѣру, подобно многому другому, чего не понимаю, но чему религiя повелѣваетъ мнѣ однакоже вѣрить. Но въ такомъ случаѣ это пусть и останется внѣ области дѣйствительной жизни. Въ области же дѣйствительной жизни, которая имѣетъ не только свои права, но и сама налагаетъ великiя обязанности, — въ этой области мы, если хотимъ быть гуманными, христiанами наконецъ, мы должны и обязаны проводить убѣжденiя лишь оправданныя разсудкомъ и опытомъ, проведенныя чрезъ горнило анализа, словомъ дѣйствовать разумно, а не безумно, какъ во снѣ и въ бреду, чтобы не нанести вреда человѣку, чтобы не измучить и не погубить человѣка. Вотъ, вотъ тогда это и будетъ настоящимъ

‑ 652 ‑

христiанскимъ дѣломъ, не мистическимъ только, а разумнымъ и уже истинно человѣколюбивымъ дѣломъ...»

Въ этомъ мѣстѣ сорвались было сильныя рукоплесканiя изъ многихъ концовъ залы, но Ѳетюковичъ даже замахалъ руками, какъ-бы умоляя не прерывать и чтобы дали ему договорить. Все тотчасъ затихло. Ораторъ продолжалъ:

«Думаете ли вы, господа присяжные, что такiе вопросы могутъ миновать дѣтей нашихъ, положимъ, уже юношей, положимъ уже начинающихъ разсуждать? Нѣтъ, не могутъ, и не будемъ спрашивать отъ нихъ невозможнаго воздержанiя! Видъ отца недостойнаго, особенно сравнительно съ отцами другими, достойными, у другихъ дѣтей, его сверстниковъ, невольно подсказываетъ юношѣ вопросы мучительные. Ему по казенному отвѣчаютъ на эти вопросы: «Онъ родилъ тебя и ты кровь его, а потому ты и долженъ любить его». Юноша невольно задумывается: «Да развѣ онъ любилъ меня когда рождалъ, спрашиваетъ онъ, удивляясь все болѣе и болѣе, развѣ для меня онъ родилъ меня: онъ не зналъ ни меня, ни даже пола моего въ ту минуту, въ минуту страсти, можетъ быть разгоряченной виномъ, и только развѣ передалъ мнѣ склонность къ пьянству, — вотъ всѣ его благодѣянiя... Зачѣмъ же я долженъ любить его, за то только, что онъ родилъ меня, а потомъ всю жизнь не любилъ меня». О, вамъ можетъ быть представляются эти вопросы грубыми, жестокими, но не требуйте же отъ юнаго ума воздержанiя невозможнаго: «Гони природу въ дверь она влетитъ въ окно», — а главное, главное не будемъ бояться «металла» и «жупела» и рѣшимъ вопросъ такъ, какъ предписываетъ разумъ и человѣколюбiе, а не такъ, какъ предписываютъ мистическiя понятiя. Какъ же рѣшить его? А вотъ какъ: Пусть сынъ станетъ предъ отцомъ своимъ и осмысленно спроситъ его самого: «Отецъ, скажи мнѣ: для чего я долженъ любить

‑ 653 ‑

тебя? Отецъ, докажи мнѣ что я долженъ любить тебя?» — и если этотъ отецъ въ силахъ и въ состоянiи будетъ отвѣтить и доказать ему, — то вотъ и настоящая нормальная семья, не на предразсудкѣ лишь мистическомъ утверждающаяся, а на основанiяхъ разумныхъ, самоотчетныхъ и строго гуманныхъ. Въ противномъ случаѣ, если не докажетъ отецъ — конецъ тотчасъ же этой семьѣ: онъ не отецъ ему, а сынъ получаетъ свободу и право впредь считать отца своего за чужаго себѣ и даже врагомъ своимъ. Наша трибуна, господа присяжные, должна быть школой истины и здравыхъ понятiй!»

Здѣсь ораторъ былъ прерванъ рукоплесканiями неудержимыми, почти изступленными. Конечно, аплодировала не вся зала, но половина-то залы всетаки аплодировала. Аплодировали отцы и матери. Сверху, гдѣ сидѣли дамы, слышались визги и крики. Махали платками. Предсѣдатель изо всей силы началъ звонить въ колокольчикъ. Онъ былъ видимо раздраженъ поведенiемъ залы, но «очистить» залу, какъ угрожалъ недавно, рѣшительно не посмѣлъ: аплодировали и махали платками оратору даже сзади сидѣвшiя на особыхъ стульяхъ сановныя лица, старички со звѣздами на фракахъ, такъ что когда угомонился шумъ, предсѣдатель удовольствовался лишь прежнимъ строжайшимъ обѣщанiемъ «очистить» залу, а торжествующiй и взволнованный Ѳетюковичъ сталъ опять продолжать свою рѣчь.

«Господа присяжные засѣдатели, вы помните ту страшную ночь, о которой такъ много еще сегодня говорили, когда сынъ, черезъ заборъ, проникъ въ домъ отца и сталъ, наконецъ, лицомъ къ лицу съ своимъ, родившимъ еrо врагомъ и обидчикомъ. Изо всѣхъ силъ настаиваю — не за деньгами онъ прибѣжалъ въ ту минуту: обвиненiе въ грабежѣ есть нелѣпость, какъ я уже и изложилъ прежде.

‑ 654 ‑

И не убить, о нѣтъ, вломился онъ къ нему; еслибъ имѣлъ преднамѣренно этотъ умыселъ, то озаботился бы по крайней мѣрѣ заранѣе хоть оружiемъ, а мѣдный пестъ онъ схватилъ инстинктивно, самъ не зная зачѣмъ. Пусть онъ обманулъ отца знаками, пусть онъ проникъ къ нему, — я сказалъ уже, что ни на одну минуту не вѣрю этой легендѣ, но пусть такъ и быть, предположимъ ее на одну минуту! Господа присяжные, клянусь вамъ всѣмъ чтò есть свято, будь это не отецъ ему, а постороннiй обидчикъ, онъ, пробѣжавъ по комнатамъ и удостовѣрясь, что этой женщины нѣтъ въ этомъ домѣ, онъ убѣжалъ бы стремглавъ, не сдѣлавъ сопернику своему никакого вреда, ударилъ бы, толкнулъ его можетъ быть, но и только, ибо ему было не до того, ему было некогда, ему надо было знать гдѣ она. Но отецъ, отецъ — о все сдѣлалъ лишь видъ отца, его ненавистника съ дѣтства, его врага, его обидчика, а теперь — чудовищнаго соперника! Ненавистное чувство охватило его невольно, неудержимо, разсуждать нельзя было: все поднялось въ одну минуту! Это былъ афектъ безумства и помѣшательства, но и афектъ природы, мстящей за свои вѣчные законы безудержно и безсознательно, какъ и все въ природѣ. Но убiийца и тутъ не убилъ, — я утверждаю это, я кричу про это, — нѣтъ, онъ лишь махнулъ пестомъ въ омерзительномъ негодованiи, не желая убить, не зная что убьетъ. Не будь этого роковаго песта въ рукахъ его и онъ бы только избилъ отца можетъ быть, но не убилъ бы его. Убѣжавъ, онъ не зналъ убитъ ли поверженный имъ старикъ. Такое убiйство не есть убiйство. Такое убiйство не есть и отцеубiйство. Нѣтъ, убiйство такого отца не можетъ быть названо отцеубiйствомъ. Такое убiйство можетъ быть причтено къ отцеубiйству лишь по предразсудку! Но было ли, было ли это убiйство въ самомъ дѣлѣ, взываю я къ вамъ снова и снова изъ

‑ 655 ‑

глубины души моей! Господа присяжные, вотъ мы осудимъ его и онъ скажетъ себѣ: «Эти люди ничего не сдѣлали для судьбы моей, для воспитанiя, для образованiя моего чтобы сдѣлать меня лучшимъ, чтобы сдѣлать меня человѣкомъ. Эти люди не накормили и не напоили меня, и въ темницѣ нагаго не посѣтили, и вотъ они же сослали меня въ каторгу. Я сквитался, я ничего имъ теперь не долженъ и никому не долженъ во вѣки вѣковъ. Они злы и я буду золъ. Они жестоки и я буду жестокъ». Вотъ чтò онъ скажетъ, господа присяжные! И клянусь: обвиненiемъ вашимъ вы только облегчите его, совѣсть его облегчите, онъ будетъ проклинать пролитую имъ кровь, а не сожалѣть о ней. Вмѣстѣ съ тѣмъ вы погубите въ немъ возможнаго еще человѣка, ибо онъ останется золъ и слѣпъ на всю жизнь. Но хотите ли вы наказать его страшно, грозно, самымъ ужаснымъ наказанiемъ какое только можно вообразить, но съ тѣмъ чтобы спасти и возродить его душу на вѣки? Если такъ, то подавите его вашимъ милосердiемъ! Вы увидите, вы услышите какъ вздрогнетъ и ужаснется душа его: Мнѣ ли снести эту милость, мнѣ ли столько любви, я ли достоинъ ее, — вотъ чтò онъ воскликнетъ! О, я знаю, я знаю это сердце, это дикое, но благородное сердце, господа присяжные. Оно преклонится предъ вашимъ подвигомъ, оно жаждетъ великаго акта любви, оно загорится и воскреснетъ на вѣки. Есть души, которыя въ ограниченности своей обвиняютъ весь свѣтъ. Но подавите эту душу милосердiемъ, окажите ей любовь, и она проклянетъ свое дѣло, ибо въ ней столько добрыхъ зачатковъ. Душа расширится и узритъ какъ Богъ милосердъ и какъ люди прекрасны и справедливы. Его ужаснетъ, его подавитъ раскаянiе и безчисленный долгъ предстоящiй ему отселѣ. И не скажетъ онъ тогда: «Я сквитался», а скажетъ: «Я виноватъ предъ всѣми

‑ 656 ‑

людьми и всѣхъ людей недостойнѣе». Въ слезахъ раскаянiя и жгучаго страдальческаго умиленiя онъ воскликнетъ: «Люди лучше чѣмъ я, ибо захотѣли не погубить, а спасти меня»! О, вамъ такъ легко это сдѣлать, этотъ актъ милосердiя, ибо при отсутствiи всякихъ чуть-чуть похожихъ на правду уликъ вамъ слишкомъ тяжело будетъ произнести: «Да, виновенъ». Лучше отпустить десять виновныхъ, чѣмъ наказать одного невиннаго — слышите ли, слышите ли вы этотъ величавый голосъ изъ прошлаго столѣтiя нашей славной исторiи? Мнѣ ли ничтожному напоминать вамъ что русскiй судъ есть не кара только, но и спасенiе человѣка погибшаго! Пусть у другихъ народовъ буква и кара, у насъ же духъ и смыслъ, спасенiе и возрожденiе погибшихъ. И если такъ, если дѣйствительно такова Россiя и судъ ея, то — впередъ Россiя, и не пугайте, о не пугайте насъ вашими бѣшеными тройками, отъ которыхъ омерзительно сторонятся всѣ народы! Не бѣшеная тройка, а величавая русская колесница торжественно и спокойно прибудетъ къ цѣли. Въ вашихъ рукахъ судьба моего клiента, въ вашихъ рукахъ и судьба нашей правды русской. Вы спасете ее, вы отстоите ее, вы докажете что есть кому ее соблюсти, что она въ хорошихъ рукахъ»!

XIV.

Мужички за себя постояли.

Такъ кончилъ Ѳетюковичъ, и разразившiйся на этотъ разъ восторгъ слушателей былъ неудержимъ какъ буря. Было уже и немыслимо сдержать его: женщины плакали, плакали и многiе изъ мущинъ, даже два сановника пролили слезы. Предсѣдатель покорился и даже помедлилъ звонить въ колокольчикъ:

‑ 657 ‑

«Посягать на такой энтузiазмъ значило бы посягать на святыню», какъ кричали потомъ у насъ дамы. Самъ ораторъ былъ искренно растроганъ. И вотъ въ такую-то минуту и поднялся еще разъ «обмѣняться возраженiями» нашъ Ипполитъ Кирилловичъ. Его завидѣли съ ненавистью: «Какъ? Чтò это? Это онъ-то смѣетъ еще возражать»? залепетали дамы. Но еслибы даже залепетали дамы цѣлаго мiра, и въ ихъ главѣ сама прокурорша, супруга Ипполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя было удержать въ это мгновенiе. Онъ былъ блѣденъ, онъ сотрясался отъ волненiя; первыя слова, первыя фразы выговоренныя имъ были даже и непонятны; онъ задыхался, плохо выговаривалъ, сбивался. Впрочемъ скоро поправился. Но изъ этой второй рѣчи его я приведу лишь нѣсколько фразъ.

«... Насъ упрекаютъ что мы насоздавали романовъ. А чтò же у защитника какъ не романъ на романѣ? Не доставало только стиховъ. Ѳедоръ Павловичъ въ ожиданiи любовницы разрываетъ конвертъ и бросаетъ его на полъ. Приводится даже чтò онъ говорилъ при этомъ удивительномъ случаѣ. Да развѣ это не поэма? И гдѣ доказательство что онъ вынулъ деньги, кто слышалъ чтò онъ говорилъ? Слабоумный идiотъ Смердяковъ, преображенный въ какого-то Байроновскаго героя, мстящаго обществу за свою незаконнорожденность, — развѣ это не поэма въ Байроновскомъ вкусѣ? А сынъ вломившiйся къ отцу, убившiй его, но въ тоже время и не убившiй, это ужь даже и не романъ, не поэма, это сфинксъ задающiй загадки, которыя и самъ ужь конечно не разрѣшитъ. Коль убилъ такъ убилъ, а какъ же это коли убилъ такъ не убилъ — кто пойметъ это? Затѣмъ возвѣщаютъ намъ что наша трибуна есть трибуна истины и здравыхъ понятiй, и вотъ съ этой трибуны «здравыхъ понятiй» раздается, съ клятвою, аксiома что называть убiйство

‑ 658 ‑

отца отцеубiйствомъ есть только одинъ предразсудокъ! Но если отцеубiйство есть предразсудокъ и если каждый ребенокъ будетъ допрашивать своего отца: «Отецъ, зачѣмъ я долженъ любить тебя»? — то чтò станется съ нами, чтò станется съ основами общества, куда дѣнется семья? Отцеубiйство, это, видите ли, только «жупелъ» московской купчихи. Самые драгоцѣнные, самые священные завѣты въ назначенiи и въ будущности русскаго суда представляются извращенно и легкомысленно чтобы только добиться цѣли, добиться оправданiя того чтò нельзя оправдать. О, подавите его милосердiемъ, восклицаетъ защитникъ, а преступнику только того и надо, и завтра же всѣ увидятъ, какъ онъ будетъ подавленъ! Да и не слишкомъ ли скроменъ защитникъ требуя лишь оправданiя подсудимаго? Отчего бы не потребовать учрежденiя стипендiи имени отцеубiйцы, для увѣковѣченiя его подвига въ потомствѣ и въ молодомъ поколѣнiи? Исправляются Евангелiе и религiя: это, дескать, все мистика, а вотъ у насъ лишь настоящее христiанство, уже провѣренное анализомъ разсудка и здравыхъ понятiй. И вотъ воздвигаютъ предъ нами лжеподобiе Христа! Въ ню же мѣру мѣрите возмѣрится и вамъ, восклицаетъ защитникъ и въ тотъ же мигъ выводитъ что Христосъ заповѣдалъ мѣрить въ ту мѣру въ которую и вамъ отмѣряютъ, — и это съ трибуны истины и здравыхъ понятiй! Мы заглядываемъ въ Евангелiе лишь наканунѣ рѣчей нашихъ для того чтобы блеснуть знакомствомъ всетаки съ довольно оригинальнымъ сочиненiемъ, которое можетъ пригодиться и послужить для нѣкотораго эфекта, по мѣрѣ надобности, всe по размѣру надобности! А Христосъ именно велитъ не такъ дѣлать, беречься такъ дѣлать, потому что злобный мiръ такъ дѣлаетъ, мы же должны прощать и ланиту свою подставлять, а не въ ту же мѣру отмѣривать въ которую мѣрятъ

‑ 659 ‑

намъ наши обидчики. Вотъ чему училъ насъ Богъ нашъ, а не тому что запрещать дѣтямъ убивать отцовъ есть предразсудокъ. И не станемъ мы поправлять съ каѳедры истины и здравыхъ понятiй Евангелiе Бога нашего, котораго защитникъ удостоиваетъ назвать лишь «распятымъ человѣколюбцемъ», въ противоположность всей православной Россiи, взывающей къ нему: «Ты бо еси Богъ нашъ!..»

Тутъ предсѣдатель вступился и осадилъ увлекшагося, попросивъ его не преувеличивать, оставаться въ должныхъ границахъ, и пр., и пр.; какъ обыкновенно говорятъ въ такихъ случаяхъ предсѣдатели. Да и зала была неспокойна. Публика шевелилась, даже восклицала въ негодованiи. Ѳетюковичъ даже и не возражалъ, онъ взошелъ только чтобы, приложивъ руку къ сердцу, обиженнымъ голосомъ проговорить нѣсколько словъ, полныхъ достоинства. Онъ слегка только и насмѣшливо опять коснулся «романовъ» и «психологiи» и къ слову ввернулъ въ одномъ мѣстѣ: «Юпитеръ, ты сердишься, стало быть ты не правъ», — чѣмъ вызвалъ одобрительный и многочисленный смѣшокъ въ публикѣ, ибо Ипполитъ Кирилловичъ уже совсѣмъ былъ не похожъ на Юпитера. Затѣмъ на обвиненiе что будто онъ разрѣшаетъ молодому поколѣнiю убивать отцовъ, Ѳетюковичъ съ глубокимъ достоинствомъ замѣтилъ что и возражать не станетъ. На счетъ же «Христова лжеподобiя» и того что онъ не удостоилъ назвать Христа Богомъ, а назвалъ лишь «распятымъ человѣколюбцемъ», чтò «противно де православiю и не могло быть высказано съ трибуны истины и здравыхъ понятiй» — Ѳетюковичъ намекнулъ на «инсинуацiю» и на то что, собираясь сюда, онъ покрайней мѣрѣ разсчитывалъ что здѣшняя трибуна обезпечена отъ обвиненiй «опасныхъ для моей личности, какъ гражданина и вѣрноподданнаго»... Но при этихъ словахъ предсѣдатель осадилъ и его, и Ѳетюковичъ,

‑ 660 ‑

поклонясь, закончилъ свой отвѣтъ, провожаемый всеобщимъ одобрительнымъ говоромъ залы. Ипполитъ же Кирилловичъ, по мнѣнiю нашихъ дамъ, былъ «раздавленъ на вѣки».

Затѣмъ предоставлено было слово самому подсудимому. Митя всталъ, но сказалъ немного. Онъ былъ страшно утомленъ и тѣлесно, и духовно. Видъ независимости и силы, съ которымъ онъ появился утромъ въ залу, почти исчезъ. Онъ какъ-будто что-то пережилъ въ этотъ день на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному, чего онъ прежде не понималъ. Голосъ его ослабѣлъ, онъ уже не кричалъ какъ давеча. Въ словахъ его послышалось что-то новое, смирившееся, побѣжденное и приникшее.

«Что мнѣ сказать, господа присяжные! Судъ мой пришелъ, слышу десницу Божiю на себѣ. Конецъ безпутному человѣку! Но какъ Богу исповѣдуясь, и вамъ говорю: «Въ крови отца моего — нѣтъ, не виновенъ»! Въ послѣднiй разъ повторяю: «Не я убилъ! Безпутенъ былъ, но добро любилъ. Каждый мигъ стремился исправиться, а жилъ дикому звѣрю подобенъ. Спасибо прокурору, многое мнѣ обо мнѣ сказалъ, чего и не зналъ я, но неправда что убилъ отца, ошибся прокуроръ! Спасибо и защитнику, плакалъ его слушая, но не правда что я убилъ отца и предполагать не надо было! А докторамъ не вѣрьте, я въ полномъ умѣ, только душѣ моей тяжело. Коли пощадите, коль отпустите — помолюсь за васъ. Лучшимъ стану, слово даю, передъ Богомъ его даю. А коль осудите — самъ сломаю надъ головой моей шпагу, а сломавъ поцалую обломки! Но пощадите, не лишите меня Бога моего, знаю себя: возропщу! Тяжело душѣ моей, господа... пощадите!»

Онъ почти упалъ на свое мѣсто, голосъ его пресѣкся, послѣднюю фразу онъ едва выговорилъ. Затѣмъ судъ приступилъ

‑ 661 ‑

къ постановкѣ вопросовъ и началъ спрашивать у сторонъ заключенiй. Но не описываю подробности. Наконецъ-то присяжные встали чтобъ удалиться для совѣщанiй. Предсѣдатель былъ очень утомленъ, а потому и сказалъ имъ очень слабое напутственное слово: «Будьте де безпристрастны, не внушайтесь краснорѣчивыми словами защиты, но однако же взвѣсьте, вспомните что на васъ лежитъ великая обязанность», и проч., и проч. Присяжные удалились и наступилъ перерывъ засѣданiя. Можно было встать, пройтись, обмѣняться накопившимися впечатлѣнiями, закусить въ буфетѣ. Было очень поздно, уже около часу пополуночи, но никто не разъѣзжался. Всѣ были такъ напряжены и настроены, что было не до покоя. Всѣ ждали, замирая сердцемъ, хотя впрочемъ и не всѣ замирали сердцемъ. Дамы были лишь въ истерическомъ нетерпѣнiи, но сердцами были спокойны: «Оправданiе де неминуемое». Всѣ онѣ готовились къ эфектной минутѣ общаго энтузiазма. Признаюсь, и въ мужской половинѣ залы было чрезвычайно много убѣжденныхъ въ неминуемомъ оправданiи. Иные радовались, другiе же хмурились, а иные такъ просто повѣсили носы: не хотѣлось имъ оправданiя! Самъ Ѳетюковичъ былъ твердо увѣренъ въ успѣхѣ. Онъ былъ окруженъ, принималъ поздравленiя, передъ нимъ заискивали.

— Есть, сказалъ онъ въ одной группѣ, — какъ передавали потомъ, — есть эти невидимыя нити, связующiя защитника съ присяжными. Онѣ завязываются и предчувствуются еще во время рѣчи. Я ощутилъ ихъ, онѣ существуютъ. Дѣло наше, будьте спокойны.

— А вотъ что-то наши мужички теперь скажутъ? проговорилъ одинъ нахмуренный, толстый и рябой господинъ, подгородный помѣщикъ, подходя къ одной группѣ разговаривавшихъ господъ.

‑ 662 ‑

— Да вѣдь не одни мужички. Тамъ четыре чиновника.

— Да, вотъ чиновники, проговорилъ подходя членъ земcкой управы.

— А вы Назарьева-то Прохора Ивановича, знаете, вотъ этотъ купецъ-то съ медалью, присяжный-то?

— А что?

— Ума палата.

— Да онъ все молчитъ.

— Молчитъ-то молчитъ, да вѣдь тѣмъ и лучше. Не то что Петербургскому его учить, самъ весь Петербургъ научитъ. Двѣнадцать человѣкъ дѣтей, подумайте!

— Да помилуйте, неужто не оправдаютъ? кричалъ въ другой группѣ одинъ изъ молодыхъ нашихъ чиновниковъ.

— Оправдаютъ навѣрно, послышался рѣшительный голосъ.

— Стыдно, позорно было бы не оправдать! восклицалъ чиновникъ, — пусть онъ убилъ, но вѣдь отецъ и отецъ! И наконецъ онъ былъ въ такомъ изступленiи.... Онъ дѣйствительно могъ только махнуть пестомъ и тотъ повалился. Плохо только что лакея тутъ притянули. Это просто смѣшной эпизодъ. Я бы на мѣстѣ защитника такъ прямо и сказалъ: убилъ, но не виновенъ, вотъ и чортъ съ вами!

— Да онъ такъ и сдѣлалъ, только чортъ съ вами не сказалъ.

— Нѣтъ, Михаилъ Семенычъ, почти что сказалъ, подхватилъ третiй голосокъ.

— Помилуйте, господа, вѣдь оправдали же у насъ великимъ постомъ актрису, которая законной женѣ своего любовника горло перерѣзала.

— Да вѣдь не дорѣзала.

‑ 663 ‑

— Все равно, все равно, начала рѣзать!

— А про дѣтей-то какъ онъ? Великолѣпно!

— Великолѣпно.

— Ну а про мистику-то, про мистику-то, а?

— Да полноте вы о мистикѣ, вскричалъ еще кто-то, вы вникните въ Ипполита-то, въ судьбу-то его отселева дня! Вѣдь ему завтрашнiй день его прокурорша за Митеньку глаза выцарапаетъ.

— А она здѣсь?

— Чего здѣсь? Была бы здѣсь, здѣсь бы и выцарапала. Дома сидитъ, зубы болятъ. Хе-хе-хе!

— Хе-хе-хе!

Въ третьей группѣ.

— А вѣдь Митеньку-то пожалуй и оправдаютъ.

— Чего добраго, завтра весь «Столичный городъ» разнесетъ, десять дней пьянствовать будетъ.

— Эхъ вѣдь чортъ!

— Да чортъ-то чортъ, безъ чорта не обошлось, гдѣ жь ему и быть какъ не тутъ.

— Господа, положимъ краснорѣчiе. Но вѣдь нельзя же и отцамъ ломать головы безмѣнами. Иначе до чего же дойдемъ?

— Колесница-то, колесница-то, помните?

— Да, изъ телѣги колесницу сдѣлалъ.

— А завтра изъ колесницы телѣгу, «по мѣрѣ надобности, все по мѣрѣ надобности».

— Ловкiй народъ пошелъ. Правда-то есть у насъ на Руси, господа, али нѣтъ ее вовсе?

Но зазвонилъ колокольчикъ. Присяжные совѣщались ровно часъ, ни больше, ни меньше. Глубокое молчанiе воцарилось только что усѣлась снова публика. Помню какъ присяжные вступили въ залу. Наконецъ-то! Не привожу

‑ 664 ‑

вопросовъ по пунктамъ, да я ихъ и забылъ. Я помню лишь отвѣтъ на первый и главный вопросъ предсѣдателя, т. е. «убилъ ли съ цѣлью грабежа преднамѣренно» (текста не помню)? Все замерло. Старшина присяжныхъ, именно тотъ чиновникъ, который былъ всѣхъ моложе, громко и ясно, при мертвенной тишинѣ залы, провозгласилъ:

— Да, виновенъ!

И потомъ по всѣмъ пунктамъ пошло всe тоже: виновенъ, да виновенъ, и это безъ малѣйшаго снисхожденiя! Этого ужь никто не ожидалъ, въ снисхожденiи-то по крайней мѣрѣ почти всѣ были увѣрены. Мертвая тишина залы не прерывалась, буквально какъ бы всѣ окаменѣли — и жаждавшiе осужденiя, и жаждавшiе оправданiя. Но это только въ первыя минуты. Затѣмъ поднялся страшный хаосъ. Изъ мужской публики много оказалось очень довольныхъ. Иные такъ даже потирали руки, не скрывая своей радости. Недовольные были какъ бы подавлены, пожимали плечами, шептались, но какъ будто все еще не сообразившись. Но, Боже мой, чтò сталось съ нашими дамами! Я думалъ что онѣ сдѣлаютъ бунтъ. Сначала онѣ какъ бы не вѣрили ушамъ своимъ. И вдругъ, на всю залу, послышались восклицанiя: «Да чтò это такое? Это еще что такое?» Онѣ повскакали съ мѣстъ своихъ. Имъ вѣрно казалось что все это сейчасъ же можно опять перемѣнить и передѣлать. Въ это мгновенiе вдругъ поднялся Митя и какимъ-то раздирающимъ воплемъ прокричалъ, простирая предъ собой руки:

— Клянусь Богомъ и страшнымъ судомъ Его, въ крови отца моего не виновенъ! Катя, прощаю тебѣ! Братья, други, пощадите другую!

Онъ не договорилъ и зарыдалъ на всю залу, въ голосъ, страшно, какимъ-то не своимъ, а новымъ, неожиданнымъ

‑ 665 ‑

какимъ-то голосомъ, который Богъ знаетъ откуда вдругъ у него явился. На хорахъ, на верху, въ самомъ заднемъ углу раздался пронзительный женскiй вопль: это была Грушенька. Она умолила кого-то еще давеча и ее вновь пропустили въ залу еще предъ началомъ судебныхъ пренiй. Митю увели. Произнесенiе приговора было отложено до завтра. Вся зала поднялась въ суматохѣ, но я уже не ждалъ и не слушалъ. Запомнилъ лишь нѣсколько восклицанiй, уже на крыльцѣ, при выходѣ.

— Двадцать лѣтъ рудничковъ понюхаетъ.

— Не меньше.

— Да-съ, мужички наши за себя постояли.

— И покончили нашего Митеньку!

КОНЕЦЪ ЧЕТВЕРТОЙ И ПОСЛѢДНЕЙ ЧАСТИ.