НЕТОЧКА НЕЗВАНОВА

<1>

НЕТОЧКА НЕЗВАНОВА.

_______

Исторiя одной женщины.

Часть первая.

Дѣтство.

Отца я не помню. Онъ умеръ, когда мнѣ было два года отъ рожденiя. Мать моя вышла замужъ въ другой разъ. Это второе замужство принесло ей много горя, хотя и было сдѣлано по любви. Мой отчимъ былъ музыкантъ. Судьба его очень-замѣчательна: это былъ самый странный, самый чудесный человѣкъ изъ всѣхъ, которыхъ я знала. Онъ слишкомъ-сильно отразился въ первыхъ впечатлѣнiяхъ моего дѣтства, такъ сильно, что эти впечатлѣнiя имѣли влiянiе на всю жизнь мою. Прежде всего, чтобъ былъ понятенъ разсказъ мой, я приведу здѣсь его бiографiю. Все, что я теперь буду разсказывать, узнала я потомъ отъ знаменитаго скрипача Б., который былъ товарищемъ и короткимъ прiятелемъ моего отчима въ своей молодости.

Фамилiя моего отчима была Ефимовъ. Онъ родился въ селѣ очень-богатаго помѣщика и былъ сыномъ одного бѣднаго музыканта, который, послѣ долгихъ странствованiй, поселился въ имѣнiи этого помѣщика и нанялся въ его оркестръ. Помѣщикъ жилъ очень-пышно и болѣе всего, любилъ музыку. Это была его страсть. Разсказывали про него, что онъ, никогда не выѣзжавшiй изъ своей деревни даже въ Москву, отъ-того, что любилъ сидѣть на одномъ мѣстѣ, однажды вдругъ рѣшился поѣхать за границу на какiя-то воды, и поѣхалъ не болѣе, какъ на нѣсколько недѣль, единственно для того, чтобъ услышать какого-то знаменитаго скрипача, который, какъ увѣдомляли газеты, собирался дать на водахъ три концерта. У него былъ порядочный оркестръ музыкантовъ, на который онъ тратилъ почти весь доходъ свой. Въ этотъ оркестръ мой отчимъ поступилъ кларнетистомъ. Лѣтъ двадцати-двухъ познакомился онъ съ однимъ страннымъ человѣкомъ. Въ томъ же уѣздѣ жилъ богатый графъ, который разорился на содержанiе домашняго театра. Этотъ графъ отказалъ отъ должности капельмейстеру своего оркестра, родомъ Итальянцу, за дурное поведенiе. Капельмейстеръ былъ дѣйствительно дурной человѣкъ. Когда его выгнали, онъ совсѣмъ опустился, сталъ ходить по деревенскимъ трактирамъ, напивался, иногда просилъ милостыню, и уже никто въ цѣлой губернiи не хотѣлъ дать ему мѣста. Съ этимъ-то человѣкомъ подружился мой отчимъ. Связь эта была необъяснимая и странная, потому-что никто не замѣчалъ, чтобъ онъ хоть сколько-нибудь измѣнился въ своемъ поведенiи изъ подражанiя товарищу, и даже самъ помѣщикъ, который сначала запрещалъ ему водиться съ Итальянцемъ, смотрѣлъ потомъ сквозь пальцы на ихъ дружбу. Наконецъ, капельмейстеръ умеръ скоропостижно. Его нашли поутру крестьяне во рву у плотины. Нарядили слѣдствiе, и вышло, что онъ умеръ отъ апоплексическаго удара. Имущество его сохранялось у отчима, который тотчасъ же и представилъ доказательства, что имѣлъ полное право наслѣдовать этимъ имуществомъ: покойникъ оставилъ собственноручную записку, въ которой дѣлалъ Ефимова своимъ наслѣдникомъ въ случаѣ своей смерти. Наслѣдство состояло изъ чернаго фрака, тщательно сберегавшагося покойникомъ, который все еще надѣялся достать себѣ мѣсто, и скрипки, довольно-обыкновенной съ виду. Никто не оспоривалъ этого наслѣдства. Но только, спустя нѣсколько времени, къ помѣщику явился первый скрипачъ графскаго оркестра, съ письмомъ отъ графа. Въ этомъ письмѣ, графъ просилъ, уговаривалъ Ефимова продать скрипку, оставшуюся послѣ Итальянца, и которую графъ очень желалъ прiобрѣсть для своего оркестра. Онъ предлагалъ три тысячи рублей и прибавлялъ, что уже нѣсколько разъ посылалъ за Егоромъ Ефимовымъ, чтобъ покончить торгъ лично, но что тотъ упорно отказывался. Графъ заключалъ тѣмъ, что цѣна скрипки настоящая, что онъ не сбавляетъ ничего, и

пользоваться при торгѣ его простотою и незнанiемъ, а потому и просилъ вразумить его.

Помѣщикъ немедленно послалъ за отчимомъ.

— Для чего жь ты не хочешь отдать скрипки? спросилъ онъ его: — она тебѣ не нужна. Тебѣ даютъ три тысячи рублей, это цѣна настоящая, и ты дѣлаешь неразумно, если думаешь, что тебѣ дадутъ больше. Графъ тебя не станетъ обманывать.

Ефимовъ отвѣчалъ, что къ графу онъ самъ не пойдетъ, но если его пошлютъ, то на это будетъ воля господская: графу онъ скрипки не продастъ, а если у него захотятъ взять ее насильно, то на это опять будетъ воля господская.

Ясное дѣло, что такимъ отвѣтомъ онъ коснулся самой чувствительной струны въ характерѣ помѣщика. Дѣло въ томъ, что помѣщикъ всегда съ гордостью говорилъ, что онъ знаетъ, какъ обращаться съ своими музыкантами, потому-что всѣ они до одного истинные артисты, и что, благодаря имъ, его оркестръ не только лучше графскаго, но и не хуже столичнаго.

— Хорошо! отвѣчалъ помѣщикъ: — я увѣдомлю графа, что ты не хочешь продать скрипку, потому-что не хочешь, потому-что ты въ полномъ правѣ продать или не продать; понимаешь? Но я самъ тебя спрашиваю: зачѣмъ тебѣ скрипка? Твой инструментъ кларнетъ, хоть ты и плохой кларнетистъ. Уступи ее мнѣ. Я дамъ три тысячи. (Кто зналъ, что это такой инструментъ!)

Ефимовъ усмѣхнулся.

— Нѣтъ, сударь, я вамъ ея не продамъ, отвѣчалъ онъ: — конечно, ваша воля...

— Да развѣ я тебя притѣсняю, развѣ я тебя принуждаю! закричалъ помѣщикъ, выведенный изъ себя, тѣмъ болѣе, что дѣло происходило при графскомъ музыкантѣ, который могъ заключить по этой сценѣ очень-невыгодно объ участи всѣхъ музыкантовъ помѣщичьяго оркестра. — Ступай же вонъ, неблагодарный! Чтобъ я тебя не видалъ съ этихъ поръ! Куда бъ ты дѣлся безъ меня съ твоимъ кларнетомъ, на которомъ ныньче умѣешь играть? У меня же ты сытъ, одѣтъ, получаешь жалованье; ты живешь на благородной ногѣ, ты артистъ, но ты этого не хочешь понимать и не чувствуешь. Ступай же вонъ и не раздражай меня своимъ присутствiемъ!

Помѣщикъ гналъ отъ себя всѣхъ, на кого сердился, потому-что боялся за себя и за свою горячность. А ни за что бы онъ не захотѣлъ поступить слишкомъ-строго съ «артистомъ», какъ онъ называлъ своихъ музыкантовъ.

Торгъ не состоялся, и, казалось, тѣмъ дѣло и кончилось, какъ вдругъ, черезъ мѣсяцъ, графскiй скрипачъ затѣялъ ужасное дѣло: подъ своею отвѣтственностью онъ подалъ на моего отчима доносъ, въ которомъ доказывалъ, что отчимъ виновенъ въ смерти Итальянца и умертвилъ его съ корыстною цѣлью овладѣть богатымъ

наслѣдствомъ и обѣщался представить свидѣтелей своему обвиненiю. Ни просьбы, ни увѣщанiя графа и помѣщика, вступившагося за моего отчима, ничто не могло поколебать доносчика въ его намѣренiи. Ему представляли, что медицинское слѣдствiе надъ тѣломъ покойнаго капельмейстера было сдѣлано правильно, что доносчикъ идетъ противъ очевидности, можетъ-быть, по личной злобѣ и по досадѣ, не успѣвъ овладѣть драгоцѣннымъ инструментомъ, который для него покупали. Музыкантъ стоялъ на своемъ, божился, что онъ правъ, доказывалъ, что апоплексическiй ударъ произошелъ не отъ пьянства, а отъ отравы, и требовалъ слѣдствiя въ другой разъ. Разумѣется, дѣлу дали ходъ. Ефимова взяли, отослали въ городскую тюрьму. Началось дѣло, которое заинтересовало всю губернiю. Оно пошло очень-быстро и кончилось тѣмъ, что музыкантъ былъ уличенъ въ ложномъ доносѣ. Его приговорили къ справедливому наказанiю, но онъ до конца стоялъ на своемъ и увѣрялъ, что онъ правъ. Наконецъ, онъ сознался, что не имѣетъ никакихъ доказательствъ, что доказательства, имъ представленныя, выдуманы имъ-самимъ, но что, выдумывая все это, онъ дѣйствовалъ по предположенiю, по догадкѣ, потому-что до сей поры, когда уже было произведено другое слѣдствiе, когда уже формально была доказана невинность Ефимова, онъ все еще остается въ полномъ убѣжденiи, что причиною смерти несчастнаго капельмейстера былъ Ефимовъ, хотя, можетъ-быть, онъ уморилъ его не отравой, а другимъ какимъ-нибудь образомъ. Но надъ нимъ не успѣли исполнить приговора: онъ внезапно заболѣлъ воспаленiемъ въ мозгу, сошелъ съ ума и умеръ въ тюремномъ лазаретѣ.

Въ-продолженiе всего этого дѣла, помѣщикъ велъ себя самымъ благороднымъ образомъ. Онъ старался о моемъ отчимѣ такъ, какъ-будто тотъ былъ его родной сынъ. Нѣсколько разъ онъ прiѣзжалъ къ нему въ тюрьму утѣшать его, дарилъ ему денегъ, привозилъ къ нему лучшихъ сигаръ, узнавъ, что Ефимовъ любилъ курить, и когда отчимъ оправдался, задалъ праздникъ всему оркестру. Помѣщикъ смотрѣлъ на дѣло Ефимова, какъ на дѣло, касающееся всего оркестра, потому-что хорошимъ поведенiемъ своихъ музыкантовъ онъ дорожилъ если не болѣе, то, по-крайней-мѣрѣ, наравнѣ съ ихъ дарованiями. Прошелъ цѣлый годъ, какъ вдругъ по губернiи разнесся слухъ, что въ губернскiй городъ прiѣхалъ какой-то извѣстный скрипачъ, Французъ, и намѣренъ дать мимоѣздомъ нѣсколько концертовъ. Помѣщикъ тотчасъ же началъ стараться какимъ-нибудь образомъ залучить его къ себѣ въ гости. Дѣло шло на ладъ; Французъ обѣщался прiѣхать. Уже все было готово къ его прiѣзду, позванъ былъ почти цѣлый уѣздъ, но вдругъ все приняло другой оборотъ.

Въ одно утро докладываютъ, что Ефимовъ исчезъ неизвѣстно-куда. Начались поиски, но и слѣдъ простылъ. Оркестръ былъ въ чрезвычайномъ положенiи: не доставало кларнета, какъ вдругъ, дня три спустя послѣ исчезновенiя Ефимова, помѣщикъ получаетъ

отъ Француза письмо, въ которомъ тотъ надменно отказывается отъ приглашенiя, прибавляя, что впредь будетъ чрезвычайно-остороженъ въ сношенiяхъ съ тѣми господами, которые держатъ собственный оркестръ музыкантовъ, что неэстетично видѣть истинный талантъ подъ управленiемъ человѣка, который не знаетъ ему цѣны, и что, наконецъ, примѣръ Ефимова, истиннаго артиста и лучшаго скрипача, котораго онъ только встрѣчалъ въ Россiи, служитъ достаточнымъ доказательствомъ справедливости словъ его.

Прочтя это письмо, помѣщикъ былъ въ глубокомъ изумленiи. Онъ былъ огорченъ до глубины души. Какъ? Ефимовъ, тотъ самый Ефимовъ, о которомъ онъ такъ заботился, которому онъ такъ благодѣтельствовалъ, этотъ Ефимовъ такъ безпощадно, безсовѣстно оклеветалъ его, оклеветалъ въ глазахъ европейскаго артиста, такого человѣка, мнѣнiемъ котораго онъ высоко дорожилъ! И наконецъ, письмо было необъяснимо въ другомъ отношенiи: увѣдомляли, что Ефимовъ артистъ съ истиннымъ талантомъ, что онъ, наконецъ, скрипачъ, но что не умѣли угадать его таланта и принуждали его заниматься другимъ инструментомъ. Все это такъ поразило помѣщика, что онъ немедленно собрался ѣхать въ городъ для свиданiя съ Французомъ, какъ вдругъ получилъ записку отъ графа, въ которой тотъ приглашалъ его немедленно къ себѣ и увѣдомлялъ, что ему извѣстно все дѣло, что заѣзжiй виртуозъ теперь у него, вмѣстѣ съ Ефимовымъ, что онъ, будучи изумленъ дерзостью и клеветой послѣдняго, приказалъ задержать его, и что, наконецъ, присутствiе помѣщика необходимо и потому еще, что обвиненiе Ефимова касается даже самого графа; дѣло это очень-важно, и нужно его разъяснить какъ-можно-скорѣе.

Помѣщикъ, немедленно отправившись къ графу, тотчасъ же познакомился съ Французомъ и объяснилъ всю исторiю моего вотчима, прибавивъ, что онъ не подозрѣвалъ въ Ефимовѣ такого огромнаго таланта, что Ефимовъ былъ у него, напротивъ, очень-плохимъ кларнетистомъ, и что онъ только въ первый разъ слышитъ, будто оставившiй его музыкантъ — скрипачъ. Онъ прибавилъ еще, что Ефимовъ человѣкъ вольный, пользовался полною свободою и всегда, во всякое время могъ бы оставить его, еслибъ дѣйствительно былъ притѣсненъ. Французъ былъ въ удивленiи. Позвали Ефимова, и его едва можно было узнать: онъ велъ себя заносчиво, отвѣчалъ съ насмѣшкою и настаивалъ въ справедливости того, что успѣлъ наговорить Французу. Все это до крайности раздражило графа, который прямо сказалъ моему отчиму, что онъ негодяй, клеветникъ и достоинъ самаго постыднаго наказанiя.

— Не безпокойтесь, ваше сiятельство, я уже довольно съ вами знакомъ и знаю васъ хорошо, отвѣчалъ мой отчимъ: — по вашей милости я едва ушелъ отъ уголовнаго наказанiя. Знаю, по чьему наущенью Алексѣй Никифорычъ, вашъ бывшiй музыкантъ, донесъ на меня.

Графъ былъ внѣ себя отъ гнѣва, услышавъ такое ужасное обвиненiе. Онъ едва могъ совладѣть съ собою; но случившiйся въ залѣ чиновникъ, который заѣхалъ къ графу по дѣлу, объявилъ, что онъ не можетъ оставить всего этого безъ послѣдствiй, что обидная грубость Ефимова заключаетъ въ себѣ злое, несправедливое обвиненiе, клевету, и онъ покорнѣйше проситъ позволить арестовать его сейчасъ же, въ графскомъ домѣ. Французъ изъявилъ полное негодованiе и сказалъ, что не понимаетъ такой черной неблагодарности. Тогда мой отчимъ отвѣтилъ съ запальчивостью, что лучше наказанiе, судъ, и, положимъ, опять уголовное слѣдствiе, чѣмъ то житье, которое онъ испыталъ до-сихъ-поръ, состоя въ помѣщичьемъ оркестрѣ и не имѣя средствъ оставить его раньше, за своею крайнею бѣдностью, и съ этими словами вышелъ изъ залы вмѣстѣ съ арестовавшими его. Его заперли въ отдаленную комнату дома, съ тѣмъ, чтобъ завтра же отправить его въ городъ.

Около полуночи отворилась дверь въ комнату арестанта. Вошелъ помѣщикъ. Онъ былъ въ халатѣ, въ туфляхъ, и держалъ въ рукахъ зажженный фонарь. Казалось, онъ не могъ заснуть, и мучительная забота заставила его въ такой часъ оставить постель. Ефимовъ не спалъ и съ изумленiемъ взглянулъ на вошедшаго. Тотъ поставилъ фонарь и въ глубокомъ волненiи сѣлъ противъ него на стулъ.

— Егоръ, сказалъ онъ ему: — за что ты такъ обидѣлъ меня?

Ефимовъ не отвѣчалъ. Помѣщикъ повторилъ свой вопросъ, и какое-то глубокое чувство, какая-то странная тоска звучала въ словахъ его.

— А Богъ-знаетъ, за что я такъ обидѣлъ васъ, сударь! отвѣчалъ, наконецъ, мой отчимъ, махнувъ рукою: — знать бѣсъ попуталъ меня! И самъ не знаю, кто меня на все это наталкиваетъ! Ну, не житье мнѣ у васъ, не житье... Самъ дьяволъ привязался ко мнѣ!

— Егоръ! началъ снова помѣщикъ: — воротись ко мнѣ; я все позабуду, все тебѣ прощу. Слушай: ты будешь первымъ изъ моихъ музыкантовъ; я положу тебѣ не въ примѣръ другимъ жалованье...

— Нѣтъ, сударь, нѣтъ, и не говорите: не жилецъ я у васъ! Я вамъ говорю, что дьяволъ ко мнѣ навязался. Я у васъ домъ зажгу, коли останусь; на меня находитъ, и такая тоска подъ часъ, что лучше бы мнѣ на свѣтъ не родиться! Теперь я и за себя отвѣчать не могу: ужь вы лучше, сударь, оставьте меня. Это все съ-тѣхъ-поръ, какъ тотъ дьяволъ побратался со мною...

— Кто? спросилъ помѣщикъ.

— А вотъ, что издохъ, какъ собака, отъ которой свѣтъ отступился, Итальянецъ.

— Это онъ тебя, Егорушка, играть выучилъ?

— Да! Многому онъ меня научилъ на мою погибель. Лучше бъ мнѣ никогда его не видать.

— Развѣ и онъ былъ мастеръ на скрипкѣ, Егорушка?

— Нѣтъ, онъ самъ нео зналъ, а училъ хорошо. Я самъ выучился; онъ только показывалъ — и легче, чтобъ у меня рука отсохла, чѣмъ эта наука. Я теперь самъ не знаю, чего хочу. Вотъ, спросите, сударь: «Егорка! чего ты хочешь? все дамъ, все могу тебѣ дать» — а я, сударь, вѣдь ни слова вамъ въ отвѣтъ не скажу, затѣмъ, что самъ не знаю, чего хочу. Нѣтъ, ужь вы лучше, сударь, оставьте меня, въ другой разъ говорю. Ужь я что-нибудь такое надъ собой сдѣлаю, чтобъ меня куда-нибудь подальше спровадили, да и дѣло съ концомъ!

— Егоръ! сказалъ помѣщикъ послѣ минутнаго молчанiя: — я тебя такъ не оставлю. Коли не хочешь служить у меня, ступай; ты же человѣкъ вольный, держать тебя я не могу; но я теперь такъ не уйду отъ тебя. Съиграй мнѣ что-нибудь, Егоръ, на твоей скрипкѣ, съиграй! ради Бога, съиграй! Я тебѣ не приказываю, пойми ты меня, я тебя не принуждаю; я тебя прошу слезно; съиграй мнѣ, Егорушка, ради Бога, то, что ты Французу игралъ! Отведи душу! Ты упрямъ и я упрямъ; знать, у меня тоже свой норовъ, Егорушка! Я тебя чувствую, почувствуй и ты, какъ я. Живъ не могу быть, покамѣсть ты мнѣ не съиграешь того по своей доброй волѣ и охотѣ, что Французу игралъ.

— Ну, инъ быть такъ! сказалъ Ефимовъ. — Далъ я, сударь, зарокъ никогда передъ вами не играть, именно передъ вами, а теперь сердце мое разрѣшилось. Съиграю я вамъ, но только въ первый и послѣднiй разъ, и больше, сударь, вамъ никогда и нигдѣ меня не услышать, хоть бы тысячу рублей мнѣ посулили.

Тутъ онъ взялъ скрипку и началъ играть свои варьяцiи на русскiя пѣсни. — Б. говорилъ, что эти варьяцiи его первая и лучшая пьеса на скрипкѣ, и что больше онъ никогда ничего не игралъ такъ хорошо и съ такимъ вдохновенiемъ. Помѣщикъ, который и безъ того не могъ равнодушно слышать музыку, плакалъ навзрыдъ. Когда игра кончилась, онъ всталъ со стула, вынулъ триста рублей, подалъ ихъ моему отчиму и сказалъ:

— Теперь ступай, Егоръ. Я тебя выпущу отсюда и самъ все улажу съ графомъ; но слушай: больше ужь ты со мной не встрѣчайся. Передъ тобой дорога широкая, и коль столкнемся на ней, такъ и мнѣ и тебѣ будетъ обидно. Ну, прощай!.. Подожди! еще одинъ мой совѣтъ тебѣ на дорогу; только одинъ: не пей и учись, все учись; не зазнавайся! Говорю тебѣ какъ бы отецъ твой родной сказалъ тебѣ. Смотри же, еще разъ повторяю: учись и чарки не знай, а хлебнешь разъ съ горя (а горя-то много будетъ!) — пиши пропало, все къ бѣсу пойдетъ, и можетъ, самъ гдѣ-нибудь во рву, какъ твой Итальянецъ, издохнешь. Ну, теперь прощай!.. Постой, поцалуй меня!

Они поцаловались, и вслѣдъ за тѣмъ мой отчимъ вышелъ на свободу.

Едва онъ очутился на свободѣ, какъ тотчасъ же началъ тѣмъ,

что прокутилъ въ ближайшемъ уѣздномъ городѣ свои триста рублей, побратавшись въ то же время съ самой черной, грязной компанiей какихъ-то гулякъ, и кончилъ тѣмъ, что, оставшись одинъ въ нищетѣ и безъ всякой помощи, вынужденъ былъ вступить въ какой-то жалкiй оркестръ бродячаго провинцiальнаго театра въ качествѣ первой и, можетъ-быть, единственной скрипки. Все это не совсѣмъ согласовалось съ его первоначальными намѣренiями, которыя состояли въ томъ, чтобъ какъ-можно-скорѣе идти въ Петербургъ учиться, достать себѣ хорошее мѣсто и вполнѣ образовать изъ себя артиста. Но житье въ маленькомъ оркестрѣ не сладилось. Мой отчимъ скоро поссорился съ антрпренёромъ странствующаго театра и оставилъ его. Тогда онъ совсѣмъ упалъ духомъ и даже рѣшился на отчаянную мѣру, глубоко язвившую его гордость. Онъ написалъ письмо къ извѣстному намъ помѣщику, изобразилъ ему свое положенiе и просилъ денегъ. Письмо было написано довольно-независимо, но отвѣта на него не послѣдовало. Тогда онъ написалъ другое, въ которомъ, въ самыхъ унизительныхъ выраженiяхъ, называя помѣщика своимъ благодѣтелемъ и величая его титуломъ настоящаго цѣнителя искусствъ, просилъ его опять о вспоможенiи. Наконецъ, отвѣтъ пришелъ. Помѣщикъ прислалъ сто рублей и нѣсколько строкъ, писанныхъ рукою его каммердинера, въ которыхъ объявлялъ, чтобъ впредь избавить его отъ всякихъ просьбъ. Получивъ эти деньги, отчимъ тотчасъ же хотѣлъ отправиться въ Петербургъ, но, по расплатѣ долговъ, денегъ оказалось такъ мало, что о путешествiи нельзя было и думать. Онъ снова остался въ провинцiи, опять поступилъ въ какой-то провинцiальный оркестръ, потомъ опять не ужился въ немъ и, переходя такимъ образомъ съ одного мѣста на другое, съ вѣчной идеей попасть въ Петербургъ какъ-нибудь въ весьма-скоромъ времени, пробылъ въ провинцiи цѣлыя шесть лѣтъ. Наконецъ, какой-то ужасъ напалъ на него. Съ отчаянiемъ замѣтилъ онъ, сколько потерпѣлъ его талантъ, безпрерывно стѣсняемый безпорядочною, нищенскою жизнiю, и въ одно утро онъ бросилъ своего послѣдняго антрпренёра, взялъ свою скрипку и пришелъ въ Петербургъ, почти прося милостыню. Онъ поселился гдѣ-то на чердакѣ и тутъ-то въ первый разъ сошелся съ Б., который только-что прiѣхалъ изъ Германiи и тоже замышлялъ составить себѣ карьеру. Они скоро подружились, и Б. съ глубокимъ чувствомъ вспоминаетъ даже и теперь объ этомъ знакомствѣ. Оба были молоды, оба съ одинаковыми надеждами, и оба съ одною и тою же цѣлью. Но Б. еще былъ въ первой молодости; онъ перенесъ еще мало нищеты и горя; сверхъ-того, онъ былъ прежде всего нѣмецъ и стремился къ своей цѣли упрямо, систематически, съ совершеннымъ сознанiемъ силъ своихъ и разсчитавъ заранѣе, что изъ него выйдетъ, тогда-какъ товарищу его было почти уже тридцать лѣтъ, тогда-какъ уже онъ усталъ, утомился, потерялъ всякое терпѣнiе, и выбился изъ первыхъ, здоровыхъ силъ своихъ, принужденный

цѣлыя семь лѣтъ изъ-за куска хлѣба бродяжничать по провинцiальнымъ театрамъ и по оркестрамъ помѣщиковъ. Его поддерживала только одна вѣчная, неподвижная идея — выбиться наконецъ изъ сквернаго положенiя, скопить денегъ и попасть въ Петербургъ. Но эта идея была темная, неясная; это былъ какой-то неотразимый внутреннiй призывъ, который, наконецъ, съ годами потерялъ свою первую ясность въ глазахъ самого Ефимова, и когда онъ явился въ Петербургъ, то уже дѣйствовалъ почти безсознательно, по какой-то вѣчной, старинной привычкѣ вѣчнаго желанiя и обдумыванiя этого путешествiя, и почти уже самъ не зная, что прiйдется ему дѣлать въ столицѣ. Энтузiазмъ его былъ какой-то судорожный, желчный, порывчатый, какъ-будто онъ самъ хотѣлъ обмануть себя этимъ энтузiазмомъ и увѣриться черезъ него, что еще не изсякла въ немъ первая сила, первый жаръ, первое вдохновенiе. Этотъ безпрерывный восторгъ поразилъ холоднаго, методическаго Б.; онъ былъ ослѣпленъ и привѣтствовалъ моего отчима, какъ будущаго великаго музыкальнаго генiя. Иначе онъ не могъ и представить себѣ будущую судьбу своего товарища. Но вскорѣ Б. открылъ глаза и разгадалъ его совершенно. Онъ ясно увидѣлъ, что вся эта порывчатость, горячка и нетерпѣнiе — не что иное, какъ отчаянiе при воспоминанiи о пропавшемъ талантѣ, что даже, наконецъ, и самый талантъ, можетъ-быть, и въ самомъ-то началѣ былъ вовсе не такъ великъ, что много было ослѣпленiя, напрасной самоувѣренности, первоначальнаго самоудовлетворенiя и безпрерывной фантазiи, безпрерывной мечты о собственномъ генiи. «Но — разсказывалъ Б. — я не могъ не удивляться странной натурѣ моего товарища. Передо мной совершалась въ-явь отчаянная, лихорадочная борьба судорожно-напряженной воли и внутренняго безсилiя. Несчастный цѣлыя семь лѣтъ до того удовлетворялся однѣми мечтами о будущей славѣ своей, что даже не замѣтилъ, какъ потерялъ самое первоначальное въ нашемъ искусствѣ, какъ утратилъ даже самый первоначальный механизмъ дѣла. А между-тѣмъ, въ его безпорядочномъ воображенiи поминутно создавались самые колоссальные планы для будущаго. Мало того, что онъ хотѣлъ быть первокласснымъ генiемъ, однимъ изъ первыхъ скрипачей въ мiрѣ; мало того, что уже почиталъ себя такимъ генiемъ — онъ, сверхъ того, думалъ еще сдѣлаться композиторомъ, не зная ничего въ контрапунктѣ. Но всего болѣе изумляло меня», прибавлялъ Б., «то, что въ этомъ человѣкѣ, при его полномъ безсилiи, при самыхъ ничтожныхъ познанiяхъ въ техникѣ искусства — было такое глубокое, такое ясное и, можно сказать, инстинктивное пониманiе искусства. Онъ до того сильно чувствовалъ его и понималъ про себя, что не диво, если заблудился въ собственномъ сознанiи о самомъ-себѣ, и принялъ себя, вмѣсто глубокаго, инстинктивнаго критика искусства, за жреца самаго искусства, за генiя. Порой ему удавалось на своемъ грубомъ, простомъ языкѣ, чуждомъ всякой науки, говорить мнѣ такiя глубокiя истины, что я становился въ тупикъ и

не могъ понять, какимъ образомъ онъ угадалъ это все, никогда ничего нечитавъ, никогда ничему неучившись, и я много обязанъ ему» прибавилъ Б. «ему и его совѣтамъ въ собственномъ усовершенствованiи. Что же касается до меня», продолжалъ Б., «то я былъ спокоенъ на счетъ себя-самого. Я тоже страстно любилъ свое искусство, хотя зналъ при самомъ началѣ моего пути, что большаго мнѣ не дано, что я буду, въ собственномъ смыслѣ, чернорабочiй въ искусствѣ; но за то я горжусь тѣмъ, что не зарылъ, какъ лѣнивый рабъ, того, что мнѣ дано было отъ природы, а напротивъ возрастилъ сторицею, и если хвалятъ мою отчетливость въ игрѣ, удивляются выработанности механизма, то всѣмъ этимъ я обязанъ безпрерывному, неусыпному труду, ясному сознанiю силъ своихъ, добровольному самоуничиженiю и вѣчной враждѣ къ заносчивости, къ раннему самоудовлетворенiю и къ лѣни, какъ естественному слѣдствiю этого самоудовлетворенiя.»

Здѣсь я спѣшу замѣтить (про себя), что если и написала цѣлыя двѣ страницы объ искусствѣ, прикрываясь авторитетомъ такого знатока, какъ Б., то это вовсе не для того, чтобъ похвалиться глубиною познанiй моихъ и прослыть русскимъ «синимъ чулкомъ», а единственно затѣмъ, чтобъ разсказъ мой былъ какъ-можно-понятнѣе. Но я продолжаю.

Б. въ свою очередь попробовалъ подѣлиться совѣтами съ своимъ товарищемъ, которому такъ подчинился въ самомъ началѣ, но только напрасно сердилъ его. Между ними послѣдовало охлажденiе. Вскорѣ Б. замѣтилъ, что товарищемъ его все чаще-и-чаще начинаетъ овладѣвать апатiя, тоска и скука, что порывы энтузiазма его становятся рѣже и рѣже, и что за всѣмъ этимъ послѣдовало наконецъ какое-то мрачное, дикое унынiе. Наконецъ, Ефимовъ началъ оставлять свою скрипку и не притрогивался иногда къ ней по цѣлымъ недѣлямъ. До совершеннаго паденiя было недалеко, и вскорѣ несчастный впалъ во всѣ пороки. Отъ чего предостерегалъ его помѣщикъ, то и случилось: онъ предался неумѣренному пьянству. Б. съ ужасомъ смотрѣлъ на него; совѣты его не подѣйствовали, да и кромѣ того, онъ боялся выговорить слово. Мало-по-малу, Ефимовъ дошелъ до самаго крайняго цинизма: онъ нисколько не совѣстился жить на счетъ Б., и даже поступалъ такъ, какъ-будто имѣлъ на то полное право. Между-тѣмъ, средства къ жизни истощались; Б. кое-какъ перебивался уроками или нанимался играть на вечеринкахъ у купцовъ, у нѣмцевъ, у бѣдныхъ чиновниковъ, которые, хотя понемногу, но что-нибудь платили. Ефимовъ какъ-будто не хотѣлъ и замѣтить нужды своего товарища: онъ обращался съ нимъ сурово и по цѣлымъ недѣлямъ не удостоивалъ его ни однимъ словомъ. Однажды Б. замѣтилъ ему самымъ кроткимъ образомъ, что не худо бы ему было не слишкомъ пренебрегать своей скрипкой, чтобъ не отучить отъ себя совсѣмъ инструмента; тогда Ефимовъ совсѣмъ разсердился и

объявилъ, что онъ нарочно не дотронется никогда до своей скрипки, какъ-будто воображая, что кто-нибудь будетъ упрашивать его о томъ на колѣняхъ. Другой разъ Б. понадобился товарищъ, чтобъ играть на одной вечеринкѣ, и онъ пригласилъ Ефимова. Это приглашенiе привело Ефимова въ ярость. Онъ съ запальчивостью объявилъ, что онъ не уличный скрипачъ и не будетъ такъ подлъ, какъ Б., чтобъ унижать благородное искусство, играя передъ подлыми ремесленниками, которые ничего не поймутъ въ его игрѣ и талантѣ. Б. не отвѣтилъ на это ни слова, но Ефимовъ, надумавшись объ этомъ приглашенiи въ отсутствiе своего товарища, который ушелъ играть, вообразилъ, что все это было только намекомъ на то, что онъ живетъ на-счетъ Б., и желанiе дать знать, чтобъ и онъ тоже попробовалъ заработывать <на> свою жизнь деньги. Когда Б. воротился, Ефимовъ вдругъ сталъ укорять его за подлость его поступка и объявилъ, что не останется болѣе съ нимъ ни минуты. Онъ, дѣйствительно, исчезъ куда-то на два дня, но на третiй явился опять, какъ ни въ чемъ не бывалъ, и снова началъ продолжать свою прежнюю жизнь.

Только прежняя свычка и дружба изъ состраданiя, которое чувствовалъ Б. къ погибшему человѣку, удерживали его отъ намѣренiя кончить такое безобразное житье и разстаться навсегда съ своимъ товарищемъ. Наконецъ, они разстались. Б. улыбнулось счастье: онъ прiобрѣлъ чье-то сильное покровительство, и ему удалось дать блестящiй концертъ. Въ это время онъ уже былъ превосходный артистъ, и скоро его быстро-возрастающая извѣстность доставила ему мѣсто въ оркестрѣ опернаго театра, гдѣ онъ такъ скоро составилъ себѣ вполнѣ-заслуженный успѣхъ. Разставаясь, онъ далъ Ефимову денегъ и со слезами умолялъ его возвратиться на истинный путь. Б. и теперь не можетъ вспоминать объ немъ безъ особеннаго чувства. Знакомство съ Ефимовымъ было однимъ изъ самыхъ глубокихъ впечатлѣнiй его молодости. Вмѣстѣ они начали свое поприще, такъ горячо привязались другъ къ другу, и даже самая странность, самые грубые, рѣзкiе недостатки Ефимова привязывали къ нему Б. еще сильнѣе. Б. понималъ его; онъ видѣлъ его насквозь и предузнавалъ, чѣмъ все это кончится. При разставаньи, они обнялись и оба заплакали. Тогда Ефимовъ, сквозь слезы и рыданiя, проговорилъ, что онъ погибшiй, несчастнѣйшiй человѣкъ, что онъ давно это зналъ, но что теперь только ясно усмотрѣлъ свою гибель.

— У меня нѣтъ таланта! заключилъ онъ, поблѣднѣвъ какъ платокъ.

Б. былъ сильно тронутъ.

— Послушай, Егоръ Петровичъ, говорилъ онъ ему: — что ты надъ собою дѣлаешь? Ты вѣдь только губишь себя своимъ отчаянiемъ; у тебя нѣтъ ни терпѣнiя, ни мужества. Теперь ты говоришь въ припадкѣ унынiя, что у тебя нѣтъ таланта. Неправда! У тебя есть талантъ, я тебя въ томъ увѣряю. У тебя онъ есть.

Я вижу это уже по одному тому, какъ ты чувствуешь и понимаешь искусство. Это я докажу тебѣ и всею твоею жизнiю. Ты же разсказывалъ мнѣ о своемъ прежнемъ житьѣ. И тогда тебя посѣтило безсознательно то же отчаянiе. Тогда твой первый учитель, этотъ странный человѣкъ, о которомъ ты мнѣ такъ много разсказывалъ, впервые пробудилъ въ тебѣ любовь къ искусству и угадалъ твой талантъ. Ты такъ же сильно и мятежно почувствовалъ это тогда, какъ и теперь чувствуешь. Но ты не зналъ самъ, что съ тобою дѣлается. Тебѣ не жилось въ домѣ помѣщика, и ты самъ не зналъ, чего тебѣ хотѣлось. Учитель твой умеръ слишкомъ-рано. Онъ оставилъ тебя только съ одними неясными стремленiями и, главное, не объяснилъ тебѣ тебя же самого. Ты чувствовалъ, что тебѣ нужна другая дорога, болѣе-широкая, что тебѣ суждены другiя цѣли, но ты не понималъ, какъ это сдѣлается, и въ тоскѣ своей возненавидѣлъ все, что тебя окружало тогда. Твои шесть лѣтъ бѣдности и нищеты не погибли даромъ; ты учился, ты думалъ, ты сознавалъ себя и свои силы, ты понимаешь теперь искусство и свое назначенiе. Другъ мой, нужно терпѣнiе и мужество. Тебя ждетъ жребiй завиднѣе моего: ты во сто разъ болѣе художникъ, чѣмъ я; но дай Богъ тебѣ хоть десятую долю моего терпѣнiя. Учись и не пей, какъ говорилъ тебѣ добрый помѣщикъ, а главное — начинай съизнова, съ азбуки. Что тебя мучитъ? бѣдность, нищета? Но бѣдность и нищета образуютъ художника. Онѣ неразлучны съ началомъ. Ты еще никому не нуженъ теперь, никто тебя и знать не хочетъ; такъ свѣтъ идетъ. Подожди, не то еще будетъ, когда узнаютъ, что въ тебѣ есть дарованiе. Зависть, мелочная подлость, а пуще всего глупость налягутъ на тебя сильнѣе нищеты. Таланту нужно сочувствiе, ему нужно, чтобъ его понимали, а ты увидишь, какiя лица обступятъ тебя, когда ты хоть немного достигнешь цѣли. Они будутъ ставить ни во что и съ презрѣнiемъ смотрѣть на то, что въ тебѣ выработалось тяжкимъ трудомъ, лишенiями, голодомъ, безсонными ночами. Они не одобрятъ, не утѣшатъ тебя, твои будущiе товарищи; они не укажутъ тебѣ на то, что въ тебѣ хорошо и истинно, но съ злою радостью будутъ поднимать каждую ошибку твою, будутъ указывать тебѣ именно на то, что у тебя дурно, на то, въ чемъ ты ошибаешься, и подъ наружнымъ видомъ хладнокровiя и презрѣнiя къ тебѣ, будутъ какъ праздникъ праздновать каждую твою ошибку (будто кто-нибудь былъ безъ ошибокъ!). Ты же заносчивъ, ты часто некстати гордъ и можешь оскорбить самолюбивую ничтожность, и тогда бѣда — ты будешь одинъ, а ихъ много; они тебя истерзаютъ булавками. Даже я начинаю это испытывать. Ободрись же теперь! Ты еще и совсѣмъ не такъ бѣденъ, ты можешь жить, не пренебрегай черной работой, руби дрова, какъ я рубилъ ихъ на вечеринкахъ у бѣдныхъ ремесленниковъ. Но ты нетерпѣливъ, ты боленъ своимъ нетерпѣнiемъ, у тебя мало простоты, ты слишкомъ хитришь, слишкомъ-много думаешь,

много даешь работы своей головѣ, ты дерзокъ на словахъ и трусишь, когда прiйдется взять въ руки смычокъ. Ты самолюбивъ, и въ тебѣ мало смѣлости. Смѣлѣй же, подожди, поучись, и если не надѣешься на силы свои, такъ иди на авось; въ тебѣ есть жаръ, есть чувство. Авось дойдешь до цѣли, а если нѣтъ, все-таки иди на авось: не потеряешь ни въ какомъ случаѣ, потому-что выигрышъ слишкомъ-великъ. Тутъ, братъ, наше авось — дѣло великое!

Ефимовъ слушалъ своего бывшаго товарища съ глубокимъ чувствомъ. Но по-мѣрѣ-того, какъ онъ говорилъ, блѣдность сходила со щекъ его; онѣ оживились румянцемъ; глаза его сверкали непривычнымъ огнемъ смѣлости и надежды. Скоро эта благородная смѣлость перешла въ самоувѣренность, потомъ въ обычную дерзость и, наконецъ, когда Б. оканчивалъ свое увѣщанiе, Ефимовъ уже слушалъ его разсѣянно и съ нетерпѣнiемъ. Однакожь онъ горячо сжалъ ему руку, поблагодарилъ его и, скорый въ своихъ переходахъ отъ глубокаго самоуничтоженiя и унынiя до крайней надменности и дерзости, объявилъ самонадѣянно, чтобъ другъ его не безпокоился объ его участи, что онъ знаетъ, какъ устроить свою судьбу, что скоро и онъ надѣется достать себѣ покровительство, дастъ концертъ и тогда разомъ зазоветъ себѣ и славу и деньги. Б. пожалъ плечами, но не противорѣчилъ своему бывшему товарищу, и они разстались, хотя, разумѣется не надолго. Ефимовъ, тотчасъ же прожилъ данныя ему деньги и пришелъ за ними въ другой разъ, потомъ въ третiй, потомъ въ четвертый, потомъ въ десятый, наконецъ, Б. потерялъ терпѣнiе и не сказывался дома. Съ-тѣхъ-поръ, онъ потерялъ его совсѣмъ изъ виду.

Прошло нѣсколько лѣтъ. Одинъ разъ Б., возвращаясь съ репетицiи домой, наткнулся въ одномъ переулкѣ, у входа въ грязный трактиръ, на человѣка дурно-одѣтаго, хмѣльнаго, который назвалъ его по имени. Это былъ Ефимовъ. Онъ очень измѣнился, пожелтѣлъ, отекъ въ лицѣ; видно было, что безпутная жизнь положила на него свое клеймо неизгладимымъ образомъ. Б. обрадовался чрезвычайно и, не успѣвъ перемолвить съ нимъ двухъ словъ, пошелъ за нимъ въ трактиръ, куда тотъ потащилъ его. Тамъ, въ отдаленной, маленькой, закопченной комнатѣ, онъ разглядѣлъ поближе своего товарища. Тотъ былъ почти въ лохмотьяхъ, въ худыхъ сапогахъ; растрепанная манишка его была вся залита виномъ. Волосы на головѣ его начали сѣдѣть и вылѣзать.

— Что съ тобою? Гдѣ ты теперь? спрашивалъ Б.

Ефимовъ сконфузился, даже сробѣлъ сначала, отвѣчалъ безсвязно и отрывисто, такъ-что Б. подумалъ, что онъ видитъ предъ собою помѣшаннаго. Наконецъ, Ефимовъ признался, что не можетъ ничего говорить, если ему не дадутъ выпить водки, и что въ трактирѣ ему уже давно не вѣрятъ. Говоря это, онъ краснѣлъ, хотя и постарался ободрить себя какимъ-то бойкимъ жестомъ; но вышло что-то нахальное, выдѣланное, назойливое, такъ-что все было

очень-жалко и возбудило состраданiе въ добромъ Б., который увидѣлъ, что опасенiя его сбылись вполнѣ. Однакожь, онъ приказалъ подать водки. Ефимовъ измѣнился въ лицѣ отъ благодарности и до того потерялся, что со слезами на глазахъ готовъ былъ цаловать руки своего благодѣтеля. За обѣдомъ, Б. узналъ съ величайшимъ удивленiемъ, что несчастный женатъ. Но еще болѣе изумился онъ, когда тутъ же узналъ, что жена составила все его несчастiе и горе, ибо женитьба убила вполнѣ весь талантъ его.

— Какъ такъ? спросилъ Б.

— Я, братъ, уже два года, какъ не беру въ руки скрипки, отвѣчалъ Ефимовъ. — Баба, кухарка, необразованная, грубая женщина. Чтобъ ее!.. Только деремся, больше ничего не дѣлаемъ.

— Да зачѣмъ же ты женился, коли такъ?

— Ѣсть было нечего. Я познакомился съ ней; у ней было рублей тысячу: я и женился очертя голову. Она же влюбилась въ меня. Сама ко мнѣ повисла на шею. Кто ее наталкивалъ! Деньги прожиты, пропиты, братецъ, и — какой тутъ талантъ! Все пропало!

Б. увидѣлъ, что Ефимовъ какъ-будто спѣшилъ въ чемъ-то передъ нимъ оправдаться.

— Все бросилъ, все бросилъ, прибавилъ онъ. Тутъ онъ ему объявилъ, что въ послѣднее время почти достигъ совершенства на скрипкѣ, что, пожалуй, хотя Б. и изъ первыхъ скрипачей въ городѣ, а ему и въ подметки не станетъ, если онъ захочетъ того.

— Такъ зачѣмъ же дѣло стало? сказалъ удивленный Б. — Ты бы искалъ себѣ мѣста?

— Не стоитъ! сказалъ Ефимовъ, махнувъ рукою. — Кто изъ васъ тамъ хоть что-нибудь понимаетъ! Что вы знаете? Шишъ, ничего, вотъ что вы знаете! Плясовую какую-нибудь въ балетцѣ какомъ прогудѣть ваше дѣло. Скрипачей-то вы хорошихъ и не видали и не слыхали. Чего васъ трогать: оставайтесь себѣ, какъ хотите!

Тутъ Ефимовъ снова махнулъ рукой и покачнулся на стулѣ, потому-что порядочно охмѣлѣлъ. За тѣмъ онъ сталъ звать къ себѣ Б.; но тотъ отказался, взялъ его адресъ и увѣрилъ, что завтра же зайдетъ къ нему. Ефимовъ, который теперь уже былъ сытъ, насмѣшливо поглядывалъ на своего бывшаго товарища и всячески старался чѣмъ-нибудь уколоть его. Когда они уходили, онъ схватилъ богатую шубу Б. и подалъ ее, какъ нисшiй высшему. Проходя мимо первой комнаты, онъ остановился и отрекомендовалъ Б. трактирщикамъ и публикѣ, какъ первую и единственную скрипку въ цѣлой столицѣ. Однимъ словомъ, онъ былъ чрезвычайно грязенъ въ эту минуту.

Б., однакожь, отъискалъ его на другое утро, на чердакѣ, гдѣ всѣ мы жили тогда въ крайней бѣдности, въ одной комнатѣ. Мнѣ было тогда четыре года, и уже два года какъ матушка моя

вышла въ другой разъ замужъ. Это была несчастная женщина. Прежде она была гувернантка, получила блестящее образованiе, была хороша собой и вышла замужъ за старика-чиновника, моего отца. Она жила съ нимъ только годъ. Когда же первый мужъ ея умеръ скоропостижно, и скудное наслѣдство было раздѣлено между его наслѣдниками, матушка осталась одна со мною, съ ничтожною суммою денегъ, которая досталась на ея долю. Идти въ гувернантки опять, съ малолѣтнимъ ребенкомъ на рукахъ, было трудно. Въ это время, какимъ-то случайнымъ образомъ, она встрѣтилась съ Ефимовымъ и дѣйствительно влюбилась въ него. Она была энтузiастка, мечтательница, видѣла въ Ефимовѣ какого-то генiя, повѣрила его заносчивымъ словамъ о блестящей будущности; воображенiю ея льстила славная участь быть опорой, руководительницей генiальнаго человѣка, и она вышла за него замужъ. Въ первый же мѣсяцъ исчезли всѣ ея мечты и надежды, и передъ ней осталась жалкая дѣйствительность. Ефимовъ, который дѣйствительно женился, можетъ-быть, изъ-за того, что у матушки моей была какая-нибудь тысяча рублей денегъ, какъ только онѣ были прожиты, сложилъ руки и, какъ-будто радуясь предлогу, немедленно объявилъ всѣмъ и каждому, что женитьба сгубила его талантъ, что ему нельзя было работать въ душной комнатѣ, глазъ-на-глазъ съ голоднымъ семействомъ, что тутъ не пойдутъ на умъ пѣсни да музыка, и что, наконецъ, видно, ему на роду написано было такое несчастiе. Кажется, онъ и самъ потомъ увѣрился въ справедливости своихъ жалобъ и, казалось, обрадовался новой отговоркѣ. Казалось, этотъ несчастный, погибшiй талантъ самъ искалъ внѣшняго случая, на который бы можно было свалить всѣ неудачи, всѣ бѣдствiя. Увѣриться же въ ужасной мысли, что онъ уже давно и навсегда погибъ для искусства, онъ не могъ. Онъ судорожно боролся, какъ съ болѣзненнымъ кошмаромъ, съ этимъ ужаснымъ убѣжденiемъ и, наконецъ, когда дѣйствительность одолѣвала его, когда минутами открывались его глаза, онъ чувствовалъ, что готовъ былъ сойдти съ ума отъ ужаса. Онъ не могъ такъ легко разувѣриться въ томъ, что такъ долго составляло всю жизнь его, и до послѣдней минуты своей думалъ, что минута еще не ушла. Въ часы сомнѣнiя, онъ предавался пьянству, которое своимъ безобразнымъ чадомъ прогоняло тоску его. Наконецъ, онъ, можетъ-быть, самъ не зналъ, какъ необходима была ему жена въ это время. Это была живая отговорка и, дѣйствительно, мой отчимъ чуть не помѣшался на той идеѣ, что когда онъ схоронитъ жену, которая погубила его, все пойдетъ своимъ чередомъ. Бѣдная матушка не понимала его. Какъ настоящая мечтательница, она не вынесла и перваго шага въ дѣйствительности: она сдѣлалась вспыльчива, желчна, бранчива, поминутно ссорилась съ мужемъ, который находилъ какое-то наслажденiе мучить ее, и безпрестанно гнала его за работу. Но ослѣпленiе, неподвижная идея моего отчима,

его сумасбродство сдѣлали его почти безчеловѣчнымъ и безчувственнымъ. Онъ только смѣялся и поклялся не брать въ руки скрипки до самой смерти жены, что и объявилъ ей съ жестокой откровенностью. Несчастный былъ почти сумасшедшiй! Матушка, которая до самой смерти своей страстно любила его, не смотря ни на что, не могла выносить такой жизни. Она сдѣлалась вѣчно-больною, вѣчно-страждущею, жила въ безпрерывныхъ терзанiяхъ и, кромѣ всего этого горя, на нее одну пала вся забота о пропитанiи семейства. Она начала готовить кушанье, и сначала открыла у себя столъ для приходящихъ. Но мужъ таскалъ у нея потихоньку всѣ деньги, и она принуждена была часто отсылать, вмѣсто обѣда, пустую посуду тѣмъ, для которыхъ работала. Когда Б. посѣтилъ насъ, она занималась мытьемъ бѣлья и перекрашиванiемъ стараго платья. Такимъ-образомъ, мы всѣ кое-какъ перебивались на нашемъ чердакѣ.

Нищета нашего семейства поразила Б.

— Послушай, вздоръ ты все говоришь, сказалъ онъ отчиму: — гдѣ тутъ убитый талантъ? Она же тебя кормитъ, а ты что тутъ дѣлаешь?

— А ничего, отвѣчалъ отецъ.

Но Б. еще не зналъ всѣхъ бѣдствiй матушки. Отчимъ часто заводилъ къ себѣ въ домъ цѣлыя ватаги разныхъ сорванцовъ и буяновъ, и тогда чего не было!

Б. долго убѣждалъ отчима; наконецъ, объявилъ ему, что если онъ не захочетъ исправиться, то ни въ чемъ ему не поможетъ; сказалъ безъ околичностей, что денегъ ему не дастъ, потому-что онъ ихъ пропьетъ, и попросилъ наконецъ съиграть ему что-нибудь на скрипкѣ, чтобъ посмотрѣть, что можно будетъ для него сдѣлать. Когда же отчимъ пошелъ за скрипкой, Б. потихоньку сталъ давать денегъ моей матери, но та не брала. Въ первый разъ ей приходилось принимать подаянiе! Тогда Б. отдалъ ихъ мнѣ, и бѣдная женщина залилась слезами. Отчимъ принесъ скрипку, но сначала попросилъ водки, сказавъ, что безъ этого не можетъ играть. Послали за водкой. Онъ выпилъ и расходился. Я съиграю тебѣ что-нибудь изъ моего собственнаго, по дружбѣ, сказалъ онъ Б., и вытащилъ толстую, запыленную тетрадь изъ-подъ коммода.

— Все это я самъ написалъ, сказалъ онъ, указывая на тетрадь. — Вотъ ты увидишь! Это, братъ, не ваши балетцы!

Б. молча просмотрѣлъ нѣсколько страницъ; потомъ развернулъ ноты, которыя были при немъ, и попросилъ отчима, оставивъ въ сторонѣ собственное сочиненiе, разъиграть что-нибудь изъ того, что онъ самъ принесъ.

Отчимъ немного обидѣлся, однакожь, боясь потерять новое покровительство, исполнилъ приказанiе Б. Тутъ Б. увидѣлъ, что прежнiй товарищъ его дѣйствительно много занимался и прiобрѣлъ во время ихъ разлуки, хотя и хвалился, что уже съ самой женитьбы не беретъ въ руки инструмента. Искренно обрадовавшись,

добрый Б. рѣшился пристроить отчима. Онъ уже тогда имѣлъ огромныя связи и немедленно сталъ просить и рекомендовать своего бѣднаго товарища, взявъ съ него предварительное слово, что онъ будетъ вести себя хорошо. А покамѣстъ онъ одѣлъ его получше на свой счетъ и повелъ къ нѣкоторымъ извѣстнымъ лицамъ, отъ которыхъ зависѣло то мѣсто, которое онъ хотѣлъ достать для него. Дѣло въ томъ, что Ефимовъ чванился только на словахъ, и съ величайшею радостью принялъ предложенiе своего стараго друга. Б. разсказывалъ, что ему становилось стыдно за всю лесть и за все униженное поклоненiе, которыми отчимъ старался его задобрить, боясь какъ-нибудь потерять его благорасположенiе. Онъ понималъ, что его ставятъ на хорошую дорогу, и даже пересталъ пить. Наконецъ, ему прiискали мѣсто въ оркестрѣ театра. Онъ выдержалъ испытанiе хорошо, потому-что въ одинъ мѣсяцъ прилежанiя и труда воротилъ все, что потерялъ въ полтора года бездѣйствiя, обѣщалъ и впредь заниматься и быть исправнымъ и точнымъ въ своихъ новыхъ обязанностяхъ. Но положенiе нашего семейства совсѣмъ не улучшилось. Отчимъ не давалъ матушкѣ ни копейки изъ жалованья, все проживалъ самъ, пропивалъ и проѣдалъ съ новыми прiятелями, которыхъ тотчасъ же завелъ цѣлый кружокъ. Онъ водился преимущественно съ театральными служителями, хористами, фигурантами, однимъ словомъ, съ такимъ народомъ, между которымъ могъ первенствовать. Онъ успѣлъ имъ внушить къ себѣ какое-то особенное уваженiе, тотчасъ же натолковалъ имъ, что онъ непризнанный человѣкъ, что онъ съ великимъ талантомъ, что его сгубила жена, и что, наконецъ, ихъ капельмейстеръ ничего не смыслитъ въ музыкѣ. Онъ смѣялся надъ всѣми артистами оркестра, надъ выборомъ пьесъ, которыя ставятъ на сцену, и наконецъ надъ самыми авторами игравшихся оперъ. Наконецъ, онъ началъ толковать какую-то новую теорiю музыки, словомъ, надоѣлъ всему оркестру, перессорился съ товарищами, съ капельмейстеромъ, грубилъ начальству, прiобрѣлъ репутацiю самаго безпокойнаго, самаго вздорнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ самаго ничтожнаго человѣка, и довелъ до того, что сталъ для всѣхъ невыносимымъ.

И дѣйствительно, было чрезвычайно странно видѣть, что такой незначительный человѣкъ, такой дурной, безполезный исполнитель и нерадивый музыкантъ, въ то же время съ такими огромными претензiями: съ такою хвастливостью, чванствомъ, съ такимъ рѣзкимъ тономъ.

Кончилось тѣмъ, что отчимъ поссорился съ Б., выдумалъ самую скверную сплетню, самую гадкую клевету, и пустилъ ее въ ходъ за очевидную истину. Его выжили изъ оркестра послѣ полугодовой безпорядочной службы, съ дурнымъ аттестатомъ, за нерадивость въ исполненiи обязанности и нетрезвое поведенiе. Но онъ не покинулъ такъ скоро своего мѣста. Скоро его увидѣли въ прежнихъ лохмотьяхъ, потому-что порядочное платье все

было снова продано. Онъ сталъ приходить къ прежнимъ сослуживцамъ, рады или не рады были они такому гостю, разносилъ сплетни, болталъ вздоръ, плакался на свое житье-бытье, и звалъ всѣхъ къ себѣ поглядѣть злодѣйку жену его. Конечно, нашлись слушатели, нашлись такiе люди, которые находили удовольствiе, напоивъ выгнаннаго товарища, заставлять болтать его всякiй вздоръ. Къ-тому же, онъ говорилъ всегда остро и умно, и пересыпалъ свою рѣчь ѣдкою желчью и разными циническими выходками, которыя нравились извѣстнаго рода слушателямъ. Его принимали за какого-то сумасброднаго шута, котораго иногда прiятно заставить болтать отъ бездѣлья. Любили дразнить его, говоря при немъ о какомъ-нибудь новомъ заѣзжемъ скрипачѣ. Слыша это, Ефимовъ мѣнялся въ лицѣ, робѣлъ, разузнавалъ, кто прiѣхалъ, и кто такой новый талантъ, и тотчасъ же начиналъ ревновать къ его славѣ. Кажется, только съ-этихъ-поръ началось его настоящее систематическое помѣшательство, его неподвижная идея о томъ, что онъ первѣйшiй скрипачъ по-крайней-мѣрѣ въ Петербургѣ, но что гонимъ судьбою, обиженъ и по разнымъ интригамъ непонятъ и находится въ неизвѣстности. Послѣднее даже льстило ему, потому-что есть такiе характеры, которые очень любятъ считать себя обиженными и угнетенными, жаловаться на это вслухъ, или утѣшать себя втихомолку, покланяясь своему непризнанному величiю. Всѣхъ петербургскихъ скрипачей онъ зналъ наперечетъ и, по своимъ понятiямъ, ни въ комъ изъ нихъ не находилъ себѣ соперника. Знатоки и диллетанты, которые знали несчастнаго сумасброда, любили заговорить при немъ о какомъ-нибудь извѣстномъ талантливомъ скрипачѣ, чтобъ заставить его говорить въ свою очередь. Они любили его злость, его ѣдкiя замѣчанiя, любили дѣльныя и умныя вещи, которыя онъ говорилъ, критикуя игру своихъ мнимыхъ соперниковъ. Часто не понимали его, но за то были увѣрены, что никто въ свѣтѣ не съумѣетъ такъ ловко и въ такой бойкой каррикатурѣ изобразить современныя музыкальныя знаменитости. Даже эти самые артисты, надъ которыми онъ такъ насмѣхался, немного боялись его, потому-что знали его ѣдкость, сознавались въ дѣльности нападокъ его и въ справедливости его сужденiя въ томъ случаѣ, когда нужно было хулить. Его какъ-то привыкли видѣть въ корридорахъ театра и за кулисами. Служители пропускали его безпрепятственно, какъ необходимое лицо, и онъ сдѣлался какимъ-то домашнимъ Ѳерситомъ. Такое житьё продолжалось года два или три; но наконецъ онъ наскучилъ имъ даже и въ этой послѣдней роли. Послѣдовало формальное изгнанiе, и, въ послѣднiе два года своей жизни, отчимъ какъ-будто исчезъ для всѣхъ, кто зналъ его, какъ-будто въ воду канулъ, и его уже нигдѣ не видали. Впрочемъ, Б. встрѣтилъ его два раза, но въ такомъ жалкомъ видѣ, что состраданiе еще разъ взяло въ немъ верхъ надъ отвращенiемъ. Онъ позвалъ его, но отчимъ обидѣлся, сдѣлалъ видъ, будто ничего не слыхалъ, нахлобучилъ

на глаза свою старую исковерканную шляпу, и прошелъ мимо. Наконецъ, въ какой-то большой праздникъ, Б. доложили поутру, что пришелъ его поздравить прежнiй товарищъ его, Ефимовъ. Б. вышелъ къ нему. Ефимовъ стоялъ хмѣльной, началъ кланяться чрезвычайно-низко, чуть не въ ноги, что-то шевелилъ губами и упорно не хотѣлъ идти въ комнаты. Смыслъ его поступка былъ тотъ, что гдѣ, дескать, намъ, безталаннымъ людямъ, водиться съ такою знатью, какъ вы; что для насъ, маленькихъ людей, довольно и лакейскаго мѣста, чтобъ съ праздникомъ поздравить: поклонимся и уйдемъ отсюда. Однимъ словомъ, все было сально, глупо и отвратительно-гадко. Съ-этихъ-поръ, Б. очень-долго не видалъ его, ровно до самой катастрофы, которою разрѣшилась вся эта печальная, болѣзненная и чадная жизнь. Она разрѣшилась страшнымъ образомъ. Эта катастрофа тѣсно связана не только съ первыми впечатлѣнiями моего дѣтства, но даже и со всею моею жизнью. Вотъ какимъ-образомъ случилась она... Но прежде я должна объяснить, чтобъ понятенъ былъ мой разсказъ, что такое было мое дѣтство и что такое былъ для меня этотъ человѣкъ, который такъ мучительно отразился въ первыхъ моихъ впечатлѣнiяхъ и который былъ причиною смерти моей бѣдной матушки.

II.

Я начала себя помнить очень-поздно, только съ девятаго года. Не знаю, какимъ-образомъ все, что было со мною до этого возраста, не оставило во мнѣ никакого яснаго впечатлѣнiя, о которомъ бы я могла теперь вспомнить. Но съ половины девятаго года я помню все отчетливо, день за днемъ, непрерывно, какъ-будто все, что ни было потомъ, случилось не далѣе какъ вчера. Правда, я могу какъ-будто во снѣ припомнить что-то и раньше: всегда затепленную лампаду въ темномъ углу, у стариннаго образа: потомъ, какъ меня однажды сшибла на улицѣ лошадь, отъ-чего, какъ мнѣ послѣ разсказывали, я пролежала больная три мѣсяца; еще, какъ, во время этой болѣзни, ночью проснулась я подлѣ матушки, съ которою лежала вмѣстѣ, какъ я вдругъ испугалась моихъ болѣзненныхъ сновидѣнiй, ночной тишины и скребшихся въ углу мышей и дрожала отъ страха всю ночь, забиваясь подъ одѣяло, но не смѣя будить матушку, изъ чего и заключаю, что ея я боялась больше всякаго страха. Но съ той минуты, когда я вдругъ начала сознавать себя, я развилась быстро, неожиданно и много совершенно-недѣтскихъ впечатлѣнiй стало для меня какъ-то страшно-доступно. Все прояснялось передо мной, все становилось понятнымъ безъ труда и усилiй съ моей стороны. Время, съ котораго я начинаю себя хорошо помнить, оставило во мнѣ рѣзкое и грустное впечатлѣнiе; это впечатлѣнiе повторялось потомъ каждый день и росло съ каждымъ днемъ; оно набросило

темный и чрезвычайно-странный колоритъ на все время житья моего у родителей, и вмѣстѣ съ тѣмъ — и на все мое дѣтство.

Теперь мнѣ кажется, что я очнулась вдругъ какъ-будто отъ глубокаго сна (хотя тогда это, разумѣется, не было для меня такъ поразительно). Я очутилась въ большой комнатѣ съ низкимъ потолкомъ, душной и нечистой. Стѣны были окрашены грязновато-сѣрою краскою; въ углу стояла огромная русская печь; окна выходили на улицу, или, лучше сказать, на кровлю противоположнаго дома и были низенькiя, широкiя, словно щели. Подоконники приходились такъ высоко отъ полу, что я помню, какъ мнѣ нужно было подставлять стулъ, скамейку и потомъ уже кое-какъ добираться до окна, на которомъ я любила сидѣть, когда никого не было дома. Изъ нашей квартиры было видно полгорода; мы жили подъ самой кровлей, въ шестиэтажномъ, огромнѣйшемъ домѣ. Вся наша мёбель состояла изъ какого-то жалкаго остатка клеенчатаго дивана, всего въ пыли и въ мочалахъ, простаго бѣлаго стола, двухъ стульевъ, матушкиной постели, шкафика съ чѣмъ-то въ углу, коммода, который всегда стоялъ покачнувшись на бокъ, и разодранныхъ бумажныхъ ширмъ.

Помню, что были сумерки; все было въ безпорядкѣ и разбросано: щетки, какiя-то тряпки, наша деревянная посуда, разбитая бутылка и не знаю, что-то такое еще. Помню, что матушка была чрезвычайно-взволнована и отъ чего-то плакала. Отчимъ сидѣлъ въ углу, въ своемъ всегдашнемъ изодранномъ сюртукѣ. Онъ отвѣчалъ ей что-то съ усмѣшкой, что разсердило ее еще болѣе, и тогда опять полетѣли на полъ щетки и посуда. Я заплакала, закричала и бросилась къ нимъ обоимъ. Я была въ ужасномъ испугѣ и крѣпко обняла батюшку, чтобъ заслонить его собою. Богъ-знаетъ, отъ-чего показалось мнѣ, что матушка на него напрасно сердится, что онъ невиноватъ; мнѣ хотѣлось просить за него прощенiя, вынесть за него какое угодно наказанiе. Я ужасно боялась матушки и предполагала, что и всѣ также боятся ее. Матушка сначала изумилась, потомъ схватила меня за руку и оттащила за ширмы. Я ушибла о кровать руку довольно-больно; но испугъ былъ сильнѣе боли, и я даже не поморщилась. Помню еще, что матушка начала что-то горько и горячо говорить отцу, указывая на меня (я буду и впередъ въ этомъ разсказѣ называть его отцомъ, потому-что уже гораздо-послѣ узнала, что онъ мнѣ не родной). Вся эта сцена продолжалась часа два, и я, дрожа отъ ожиданiя, старалась всѣми силами угадать, чѣмъ все это кончится. Наконецъ, ссора утихла, и матушка куда-то ушла. Тутъ батюшка позвалъ меня, поцаловалъ, погладилъ по головѣ, посадилъ на колѣни, и я крѣпко, сладко прижалась къ груди его. Это была, можетъ-быть, первая ласка родительская; можетъ-быть, отъ-того-то и я начала все такъ отчетливо помнить съ того времени. Я замѣтила тоже, что заслужила милость отца за то, что за него заступилась, и тутъ, кажется, въ первый разъ меня поразила идея,

что онъ много терпитъ и выноситъ горя отъ матушки. Съ-тѣхъ-поръ, эта идея осталась при мнѣ навсегда и съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе возмущала меня.

Съ этой минуты началась во мнѣ какая-то безграничная любовь къ отцу, но чудная любовь, какъ-будто вовсе не дѣтская. Я бы сказала, что это было скорѣе какое-то сострадательное, материнское чувство, еслибъ такое опредѣленiе любви моей не было немного-смѣшно для дитяти. Отецъ казался мнѣ всегда до-того жалкимъ, до-того терпящимъ гоненiя, до-того задавленнымъ, до-того страдальцемъ, что для меня было страшнымъ, неестественнымъ дѣломъ не любить его безъ памяти, не утѣшать его, не ласкаться къ нему, не стараться объ немъ всѣми силами. Но до-сихъ-поръ не понимаю, почему именно могло войдти мнѣ въ голову, что отецъ мой такой страдалецъ, такой несчастный человѣкъ въ мiрѣ! Кто мнѣ внушилъ это? Какимъ-образомъ я, ребенокъ, могла хоть что-нибудь понять въ его личныхъ неудачахъ? А я ихъ понимала, хотя перетолковавъ, передѣлавъ все въ моемъ воображенiи по-своему; но до-сихъ-поръ не могу представить себѣ, какимъ образомъ составилось во мнѣ такое впечатлѣнiе. Можетъ-быть, матушка была слишкомъ-строга ко мнѣ, и я привязалась къ отцу какъ къ существу, которое, по моему мнѣнiю, страдаетъ вмѣстѣ со мной, за одно.

Я уже разсказала первое пробужденiе мое отъ младенческаго сна, первое движенiе мое въ жизни. Сердце мое было уязвлено съ перваго мгновенiя, и съ непостижимою, утомляющею быстротой началось мое развитiе. Я уже не могла довольствоваться одними внѣшними впечатлѣнiями. Я начала думать, разсуждать, наблюдать; но это наблюденiе произошло такъ неестественно-рано, что воображенiе мое не могло не передѣлывать всего по-своему, и я вдругъ очутилась въ какомъ-то особенномъ мiрѣ. Все вокругъ меня стало походить на ту волшебную сказку, которую часто разсказывалъ мнѣ отецъ и которую я не могла не принять въ то время за чистую истину. Родились странныя понятiя. Я очень-хорошо узнала — но не знаю какъ это сдѣлалось — что живу въ странномъ семействѣ и что родители мои какъ-то вовсе непохожи на тѣхъ людей, которыхъ мнѣ случалось встрѣчать въ это время. «Отъ-чего», думала я: «отъ-чего я вижу другихъ людей, какъ-то и съ виду непохожихъ на моихъ родителей? отъ-чего я замѣчала смѣхъ на другихъ лицахъ и отъ-чего меня тутъ же поражало то, что въ нашемъ углу никогда не смѣются, никогда не радуются?» Какая сила, какая причина заставила меня, девятилѣтняго ребенка, такъ прилежно осматриваться кругомъ и вслушиваться въ каждое слово тѣхъ людей, которыхъ мнѣ случалось встрѣчать или на нашей лѣстницѣ, или на улицѣ, когда я по вечеру, прикрывъ свои лохмотья старой матушкиной кацавейкой, шла въ лавочку съ мѣдными деньгами купить на два гроша сахару, чаю или хлѣба. Я невольно сравнивала и выводила свои

заключенiя. Я поняла, и ужь не помню какъ, что въ нашемъ углу какое-то вѣчное, нестерпимое горе. Я ломала голову, стараясь угадать, почему это такъ, и не знаю, кто мнѣ помогъ разгадать все это по-своему: я обвиняла матушку, признала ее за злодѣйку моего отца и опять говорю: не понимаю, какъ такое чудовищное понятiе могло составиться въ моемъ воображенiи. И на сколько я привязалась къ отцу, на столько возненавидѣла мою бѣдную мать. До-сихъ-поръ воспоминанiе обо всемъ этомъ глубоко и горько терзаетъ меня. Но вотъ другой случай, который еще болѣе, чѣмъ первый, способствовалъ моему странному сближенiю съ отцомъ. Разъ, въ десятомъ часу вечера, матушка послала меня въ лавочку за дрожжами, а батюшки не было дома. Возвращаясь, я упала на улицѣ и пролила всю чашку. Первая мысль моя была о томъ, какъ разсердится матушка. Между-тѣмъ, я чувствовала ужасную боль въ лѣвой рукѣ и не могла встать. Кругомъ меня остановились прохожiе; какая-то старушка начала меня поднимать, а какой-то мальчикъ, пробѣжавшiй мимо, ударилъ меня ключомъ въ голову. Наконецъ, меня поставили на ноги, я подобрала черепки разбитой чашки и пошла шатаясь, едва передвигая ноги. Вдругъ я увидѣла батюшку. Онъ стоялъ въ толпѣ, передъ богатымъ домомъ, который былъ противъ нашего. Этотъ домъ принадлежалъ какимъ-то знатнымъ людямъ и былъ великолѣпно освѣщенъ; у крыльца съѣхалось множество каретъ, и звуки музыки долетали изъ оконъ на улицу. Я схватила батюшку за полу сюртука, показала ему разбитую чашку, и заплакавъ, начала говорить, что боюсь идти къ матушкѣ. Я какъ-то была увѣрена, что онъ заступится за меня. Но почему я была увѣрена, кто подсказалъ мнѣ, кто научилъ меня, что онъ меня любитъ болѣе, чѣмъ матушка? Отъ-чего къ нему я подошла безъ страха? Онъ взялъ меня за руку, началъ утѣшать, потомъ сказалъ, что хочетъ мнѣ что-то показать и приподнялъ меня на рукахъ. Я ничего не могла видѣть, потому-что онъ схватилъ меня за ушибленную руку, и мнѣ стало ужасно-больно; но я не закричала, боясь огорчить его. Онъ все спрашивалъ, вижу ли я что-нибудь? Я всѣми силами старалась отвѣчать въ угоду ему и отвѣчала, что вижу красныя занавѣсы. Когда же онъ хотѣлъ перенести меня на другую сторону улицы ближе къ дому, то не знаю отъ-чего, вдругъ начала я плакать, обнимать его и проситься скорѣе на верхъ къ матушкѣ. Я помню, что мнѣ тяжелѣе были тогда ласки батюшки, и я не могла вынести того, что одинъ изъ тѣхъ, кого я такъ хотѣла любить, ласкаетъ и любитъ меня, и что къ другой я не смѣла и боялась идти. Но матушка почти совсѣмъ не сердилась и отослала меня спать. Я помню, что боль въ рукѣ, усиливаясь все болѣе и болѣе, нагнала на меня лихорадку. Однакожь, я была какъ-то особенно счастлива тѣмъ, что все такъ благополучно кончилось, и всю эту ночь мнѣ снился сосѣднiй домъ съ красными занавѣсами.

И вотъ, когда я проснулась на другой день, первою мыслiю,

первою заботою моею былъ домъ съ красными занавѣсками. Только-что матушка вышла со двора, я вскарабкалась на окошко и начала смотрѣть на него. Уже давно этотъ домъ поразилъ мое дѣтское любопытство. Особенно я любила смотрѣть на него ввечеру, когда на улицѣ зажигались огни и когда начинали блестѣть какимъ-то кровавымъ особеннымъ блескомъ красные какъ пурпуръ гардины за цѣльными стеклами ярко-освѣщеннаго дома. Къ крыльцу почти всегда подъѣзжали богатые экипажи на прекрасныхъ гордыхъ лошадяхъ, и все завлекало мое любопытство: и крикъ, и суматоха у подъѣзда, и разноцвѣтные фонари каретъ, и разряженныя женщины, которыя прiѣзжали въ нихъ. Все это въ моемъ дѣтскомъ воображенiи принимало видъ чего-то царственно-пышнаго и сказочно-волшебнаго. Теперь же, послѣ встрѣчи съ отцомъ у богатаго дома, домъ сдѣлался для меня вдвое чудеснѣе и любопытнѣе. Теперь въ моемъ пораженномъ воображенiи начали раждаться какiя-то чудныя понятiя и предположенiя. И я не удивляюсь, что среди такихъ странныхъ людей, какъ отецъ и мать, я сама сдѣлалась такимъ страннымъ, фантастическимъ ребенкомъ. Къ-тому же, меня начинало страстно увлекать сочувствiе къ отцу. Я уже начинала понимать его; я какъ-то любопытно къ нему приглядывалась и слушала каждое слово его съ матушкой. Меня какъ-то особенно поражалъ контрастъ ихъ характеровъ. Меня поражало, на-примѣръ, то, что матушка вѣчно заботилась и хлопотала о нашемъ бѣдномъ хозяйствѣ, вѣчно попрекала отца, что она одна за всѣхъ труженица, и я невольно задавала себѣ вопросъ: почему же батюшка совсѣмъ не помогаетъ ей, почему же онъ какъ-будто чужой живетъ въ нашемъ домѣ? Нѣсколько матушкиныхъ словъ дало мнѣ объ этомъ понятiе, и я съ какимъ-то удивленiемъ узнала, что батюшка артистъ (это слово я удержала въ памяти), что батюшка человѣкъ съ талантомъ, и въ моемъ воображенiи тотчасъ же сложилось понятiе, что артистъ какой-то особенный человѣкъ, непохожiй на другихъ людей. Можетъ-быть, самое поведенiе батюшки навело меня на эту мысль; можетъ-быть, я слышала что-нибудь, что теперь вышло изъ моей памяти, но какъ-то странно-понятенъ былъ для меня смыслъ словъ батюшки, когда онъ сказалъ ихъ одинъ разъ при мнѣ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ. Эти слова были, что «прiйдетъ время, когда и онъ не будетъ въ нищетѣ, когда онъ самъ будетъ баринъ и богатый человѣкъ, и что, наконецъ, онъ воскреснетъ снова, когда умретъ матушка». Помню, я сначала испугалась этихъ словъ до крайности. Я не могла оставаться въ комнатѣ, выбѣжала въ наши холодныя сѣни, и тамъ, облокотясь на окно и закрывъ руками лицо, вдругъ зарыдала отъ какого-то необъяснимаго чувства, давившаго мнѣ сердце. Но потомъ, когда я поминутно раздумывала объ этомъ, когда я свыклась съ этимъ ужаснымъ желанiемъ отца, фантазiя вдругъ пришла мнѣ на помощь. Да я и сама не могла долго мучиться неизвѣстностью и должна

была непремѣнно остановиться на какомъ-нибудь предположенiи. И вотъ, не знаю какъ, началось это все сначала; но подъ конецъ я остановилась на томъ, что когда умретъ матушка, батюшка оставитъ эту скучную квартиру и уйдетъ куда-то вмѣстѣ со мною. Но куда? — я до самаго послѣдняго времени не могла себѣ ясно представить. Помню только, что все, чѣмъ могла я украсить то мѣсто, куда мы пойдемъ съ нимъ (а я непремѣнно рѣшила, что мы пойдемъ вмѣстѣ), все, что только могло создаться блестящаго, пышнаго и великолѣпнаго въ моей фантазiи, все было приведено въ дѣйствiе въ этихъ мечтанiяхъ. Мнѣ казалось, что мы тотчасъ же станемъ богаты; я не буду ходить на посылкахъ въ лавочку, что было очень-тяжело для меня, потому-что меня всегда обижали дѣти сосѣдняго дома, когда я выходила изъ дому, и этого я ужасно боялась, особенно, когда несла молоко или масло, зная, что если пролью, то съ меня строго взъищется; потомъ я порѣшила, мечтая, что батюшка тотчасъ сошьетъ себѣ хорошее платье, что мы поселимся въ блестящемъ домѣ, и вотъ теперь этотъ богатый домъ съ красными занавѣсами, и встрѣча возлѣ него съ батюшкою, который хотѣлъ мнѣ что-то показать въ немъ, пришли на помощь моему воображенiю. И тотчасъ же ложилось въ моихъ догадкахъ, что мы переселимся именно въ этотъ домъ и будемъ въ немъ жить въ какомъ-то вѣчномъ праздникѣ, въ вѣчномъ блаженствѣ. Съ-этихъ-поръ, по вечерамъ, я съ напряженнымъ любопытствомъ смотрѣла изъ окна на этотъ волшебный домъ, припоминала съѣздъ, припоминала гостей такихъ нарядныхъ, какихъ я никогда еще не видала; мнѣ чудились эти звуки сладкой музыки, вылетавшiе изъ оконъ; я всматривалась въ тѣни людей, мелькавшiя на занавѣсахъ оконъ, и все старалась угадать, что такое тамъ дѣлается — и все казалось мнѣ, что тамъ рай, блаженство и всегдашнiй праздникъ. Я возненавидѣла наше бѣдное жилище, возненавидѣла лохмотья, въ которыхъ сама ходила, и когда, однажды, матушка закричала на меня и приказала сойдти съ окна, на которое я забралась по обыкновенiю, то мнѣ тотчасъ же пришло на умъ, что она хочетъ, чтобъ я не смотрѣла именно на этотъ домъ, чтобъ я не думала объ немъ, что ей непрiятно наше счастiе, что она хочетъ помѣшать ему и въ этотъ разъ... Цѣлый вечеръ я внимательно и подозрительно смотрѣла на матушку.

И какъ могла родиться во мнѣ такая ожесточенность къ такому вѣчно-страдавшему существу, какъ матушка? Только теперь понимаю я ея страдальческую жизнь и безъ боли въ сердцѣ не могу вспомнить объ этой страдалицѣ. Даже и тогда, въ темную эпоху моего чуднаго дѣтства, въ эпоху такого неестественнаго развитiя моей первой жизни, часто сжималось мое сердце отъ боли и жалости, и тревога, смущенiе и сомнѣнiе западали въ мою душу. Уже и тогда совѣсть возставала во мнѣ, и часто съ мученiемъ и страданiемъ я чувствовала несправедливость свою къ матушкѣ. Но мы какъ-то чуждались другъ друга, и не помню,

чтобъ я хоть разъ приласкалась къ ней. Теперь часто самыя ничтожныя воспоминанiя язвятъ и потрясаютъ мою душу, когда я вспоминаю объ этой бѣдной страдалицѣ. Разъ, помню (конечно, что я разскажу теперь, ничтожно, мелочно, грубо, но именно такiя воспоминанiя какъ-то особенно терзаютъ меня и мучительнѣе всего напечатлѣлись въ моей памяти), разъ, въ одинъ вечеръ, когда отца не было дома, матушка стала посылать меня въ лавочку купить ей чаю и сахару. Но она все раздумывала и все не рѣшалась, и вслухъ считала мѣдныя деньги — жалкую сумму, которою могла располагать. Она считала, я думаю, съ полчаса, и все не могла окончить разсчетовъ. Къ-тому же, въ иныя минуты, вѣроятно, отъ горя, она впадала въ какое-то безсмыслiе. Какъ теперь помню, она все что-то приговаривала, считая, тихо, размѣренно, какъ-будто роняя слова ненарочно; губы и щеки ея были блѣдны, руки всегда дрожали, и она всегда качала головою, когда разсуждала наединѣ. — «Нѣтъ, ненужно», сказала она, поглядѣвъ на меня: «я лучше спать лягу. А? хочешь ты спать, Неточка?» Я молчала; тутъ она приподняла мою голову и посмотрѣла на меня такъ тихо, такъ ласково, лицо ея прояснѣло и озарилось такою материнскою улыбкой, что все сердце заныло во мнѣ и крѣпко забилось. Къ-тому же, она меня назвала Неточкой, что значило, что въ эту минуту она особенно любитъ меня. Это названiе она изобрѣла сама, любовно передѣлавъ мое имя, Анна, въ уменьшительное Неточка, и когда она называла меня такъ, то значило, что ей хотѣлось приласкать меня. Я была тронута; мнѣ хотѣлось обнять ее, прижаться къ ней и заплакать съ нею вмѣстѣ. Она, бѣдная, долго гладила меня потомъ по головѣ, можетъ-быть, уже машинально и позабывъ, что ласкаетъ меня, и все приговаривала: «дитя мое, Анета, Неточка!» Слезы рвались изъ глазъ моихъ, но я крѣпилась и удерживалась. Я какъ-то упорствовала, не выказывая передъ ней моего чувства, хотя сама мучилась. Да, это не могло быть естественнымъ ожесточенiемъ во мнѣ. Она не могла такъ возбудить меня противъ себя единственно только строгостью своею со мною. Нѣтъ! меня испортила фантазiя, исключительная любовь моя къ отцу. Иногда я просыпалась по ночамъ, въ углу, на своей коротенькой подстилкѣ, подъ холоднымъ одѣяломъ, и мнѣ всегда становилось чего-то страшно. Въ просонкахъ я вспомнила о томъ, какъ еще недавно, когда я была поменьше, спала вмѣстѣ съ матушкой и меньше боялась проснуться ночью; стоило только прижаться къ ней, зажмурить глаза и крѣпче обнять ее, и тотчасъ, бывало, заснешь. Я все еще чувствовала, что какъ-то не могла не любить ея потихоньку. Я замѣтила потомъ, что и многiя дѣти часто бываютъ уродливо-безчувственны, и если полюбятъ кого, то любятъ исключительно. Все зависитъ отъ воспитанiя и первыхъ впечатлѣнiй ребенка. Такъ было и со мною.

Иногда въ нашемъ углу наступала мертвая тишина на цѣлые

мѣсяцы. Отецъ и мать уставали ссориться, и я жила между ними по-прежнему, все молча, все думая, все тоскуя и все чего-то добиваясь въ мечтахъ моихъ. Приглядываясь къ нимъ обоимъ, я поняла вполнѣ ихъ взаимныя отношенiя другъ къ другу: я поняла эту глухую, вѣчную вражду ихъ, поняла все это горе и весь этотъ чадъ безпорядочной жизни, которая угнѣздилась въ нашемъ углу — конечно, поняла безъ причинъ и слѣдствiй, поняла на столько, на сколько понять могла. Бывало, въ длинные зимнiе вечера, забившись куда-нибудь въ уголъ, я по цѣлымъ часамъ жадно слѣдила за ними, всматривалась въ лицо отца и все старалась догадаться, о чемъ онъ думаетъ, что такъ занимаетъ его. Потомъ меня поражала и пугала матушка. Она все ходила, не уставая, взадъ и впередъ по комнатѣ по цѣлымъ часамъ, часто даже и ночью, во время безсонницы, которою мучилась, ходила что-то шепча про себя, какъ-будто была одна въ комнатѣ, то разводя руками, то скрестивъ ихъ у себя на груди, то ломая ихъ въ какой-то страшной, неистощимой тоскѣ. Иногда слезы струились у ней по лицу, слезы, которыхъ она часто и сама, можетъ-быть, не понимала, потому-что по временамъ впадала въ забытье. У ней была какая-то очень-трудная болѣзнь, которою она совершенно пренебрегала.

Я помню, что мнѣ все тягостнѣе и тягостнѣе становилось мое одиночество и молчанiе, котораго я не смѣла прервать. Уже цѣлый годъ жила я сознательною жизнiю, все думая, мечтая и мучась потихоньку невѣдомыми, неясными стремленiями, которыя зараждались во мнѣ. Я дичала, какъ-будто въ лѣсу. Наконецъ, батюшка первый замѣтилъ меня, подозвалъ къ себѣ и спросилъ, зачѣмъ я такъ пристально гляжу на него. Не помню, что я ему отвѣчала: помню, что онъ объ чемъ-то задумался и, наконецъ, сказалъ, поглядѣвъ на меня, что завтра же принесетъ азбуку и начнетъ учить меня читать. Я съ нетерпѣнiемъ ожидала этой азбуки и промечтала всю ночь, неясно понимая, что такое эта азбука. Наконецъ, на другой день, отецъ дѣйствительно началъ учить меня. Понявъ съ двухъ словъ, чего отъ меня требовали, я выучила скоро и быстро, ибо знала, что этимъ угожу ему. Это было самое счастливое время моей тогдашней жизни. Когда онъ хвалилъ меня за понятливость, гладилъ по головѣ и цаловалъ, я тотчасъ же начинала плакать отъ восторга. Мало-по-малу, отецъ полюбилъ меня; я уже осмѣливалась заговаривать съ нимъ, и часто мы говорили съ нимъ цѣлые часы неуставая, хотя я иногда не понимала ни слова изъ того, что онъ мнѣ говорилъ. Но я какъ-то боялась его, боялась, чтобъ онъ не подумалъ, что мнѣ съ нимъ скучно, и потому всѣми силами старалась показать ему, что все понимаю. Сидѣть со мною по вечерамъ обратилось у него, наконецъ, въ привычку. Какъ только начинало смеркаться, и онъ возвращался домой, я тотчасъ же подходила къ нему съ азбукой. Онъ сажалъ меня противъ себя на скамейку и послѣ урока начиналъ читать

какую-то книжку. Я ничего не понимала, но хохотала безъ умолку, думая доставить ему этимъ большое удовольствiе. Дѣйствительно, я занимала его, и ему было весело смотрѣть на мой смѣхъ. Въ это же время, онъ, однажды, послѣ урока началъ мнѣ разсказывать сказку. Это была первая сказка, которую мнѣ пришлось слышать. Я сидѣла, какъ зачарованная, горѣла въ нетерпѣнiи, слѣдя за разсказомъ, переносилась въ какой-то рай, слушая его, и къ концу разсказа была въ полномъ восторгѣ. Не то, чтобъ такъ дѣйствовала на меня сказка — нѣтъ, но я все брала за истину, тутъ же давала полную волю своей богатой фантазiи и тотчасъ же смѣшивала съ вымысломъ дѣйствительность. Тотчасъ являлся въ воображенiи моемъ и домъ съ красными занавѣсами; тутъ же, неизвѣстно какимъ-образомъ, являлся какъ дѣйствующее лицо и отецъ, который самъ же мнѣ разсказывалъ эту сказку, и матушка, мѣшавшая намъ обоимъ идти неизвѣстно-куда, наконецъ, или, лучше сказать, прежде всего, я, съ своими чудными мечтами, съ своей фантастической головой, полной дикими, невозможными призраками — все это до того перемѣшалось въ умѣ моемъ, что вскорѣ составило самый безобразный хаосъ, и я нѣкоторое время потеряла всякiй тактъ, всякое чутье настоящаго, дѣйствительнаго, и жила Богъ-знаетъ гдѣ. Въ это время, я умирала отъ нетерпѣнiя заговорить съ отцомъ о томъ, что ожидаетъ насъ впереди, чего такого онъ самъ ожидаетъ и куда поведетъ меня вмѣстѣ съ собою, когда мы оставимъ, наконецъ, нашъ чердакъ. Я была увѣрена, съ своей стороны, что все это какъ-то очень-скоро совершится, но какъ и въ какомъ видѣ все это будетъ — не знала и только мучила себя, вѣчно ломая надъ этимъ голову. Порой — и это случалось особенно по вечерамъ — мнѣ казалось, что батюшка вотъ-вотъ тотчасъ мигнетъ мнѣ украдкой, вызоветъ меня въ сѣни; я, мимоходомъ, потихоньку отъ матушки, захвачу свою азбуку и еще нашу картину, какую-то дрянную литографiю, которая съ незапамятныхъ временъ висѣла безъ рамки на стѣнѣ и которую я рѣшила непремѣнно взять съ собою, и мы куда-нибудь убѣжимъ потихоньку, такъ-что ужь никогда болѣе не воротимся домой къ матушкѣ. Однажды, когда матушки не было дома, я выбрала минуту, когда отецъ былъ особенно веселъ — а это случалось съ нимъ, когда онъ чуть-чуть выпьетъ вина — подошла къ нему и заговорила о чемъ-то, въ намѣренiи тотчасъ свернуть разговоръ на мою завѣтную тэму. Наконецъ, я добилась, что онъ засмѣялся, и я, крѣпко обнявъ его, съ трепещущимъ сердцемъ, совсѣмъ испугавшись, какъ-будто приготовлялась говорить о чемъ-то таинственномъ и страшномъ, начала безсвязно и путаясь на каждомъ шагу разспрашивать его: куда мы пойдемъ, скоро ли, что возьмемъ съ собою, какъ будемъ жить и, наконецъ, пойдемъ ли мы въ домъ съ красными занавѣсами?

— Домъ? красныя занавѣсы? что такое? О чемъ ты бредишь, глупая?

Тогда я, испугавшись больше прежняго, начала ему объяснять, что когда умретъ матушка, то мы уже не будемъ больше жить на чердакѣ, что онъ куда-то поведетъ меня, что мы оба будемъ богаты и счастливы, и увѣряла его, наконецъ, что онъ самъ мнѣ обѣщалъ все это. Увѣряя его, я была совершенно увѣрена, что дѣйствительно отецъ мнѣ говорилъ объ этомъ прежде, по-крайней-мѣрѣ мнѣ это такъ казалось.

— Мать? Умерла? Когда умретъ мать? повторялъ онъ, смотря на меня въ изумленiи, нахмуря свои густыя съ просѣдью брови и немного измѣнившись въ лицѣ. — Что ты это говоришь, бѣдная, глупая...

Тутъ онъ началъ бранить меня и долго говорилъ мнѣ, что я глупый ребенокъ, что я ничего не понимаю... и не помню что еще, но только онъ былъ очень огорченъ.

Я не поняла ни слова изъ его упрековъ, не поняла, какъ больно было ему, что я вслушалась въ его слова, сказанныя матушкѣ въ гнѣвѣ и глубокой тоскѣ, заучила ихъ и уже много думала о нихъ про себя. Каковъ онъ ни былъ тогда, какъ ни было сильно его собственное сумасбродство, но все это, естественно, должно было поразить его. Однакожь, хоть я совсѣмъ не понимала, за что онъ сердитъ, мнѣ стало ужасно горько и грустно; я заплакала; мнѣ показалось, что все, насъ ожидавшее, было такъ важно, что я, глупый ребенокъ, не смѣла ни говорить, ни думать объ этомъ. Кромѣ того, хоть я и не поняла его съ перваго слова, однако почувствовала, хотя и темнымъ образомъ, что я обидѣла матушку. На меня напалъ страхъ и ужасъ, и сомнѣнiя закрались въ душу. Тогда онъ, видя, что я плачу и мучусь, началъ утѣшать меня, отеръ мнѣ рукавомъ слезы и велѣлъ мнѣ не плакать. Однако мы оба просидѣли нѣсколько времени молча; онъ нахмурился и, казалось, о чемъ-то раздумывалъ; потомъ снова началъ мнѣ говорить; но какъ я ни напрягала вниманiе, все, что онъ ни говорилъ, казалось мнѣ чрезвычайно-неяснымъ. По нѣкоторымъ словамъ этого разговора, которыя я до-сихъ-поръ упомнила, заключаю, что онъ объяснялъ мнѣ, кто онъ такой, какой онъ великiй артистъ, какъ его никто не понимаетъ, и что онъ человѣкъ съ большимъ талантомъ. Этому несчастному человѣку въ это время было такъ мало случаевъ разсказать кому-нибудь о себѣ, какой онъ знаменитый артистъ, что не диво, если онъ заговорилъ объ этомъ со мною. Помню еще, что, спросивъ, поняла ли я и, разумѣется, получивъ отвѣтъ удовлетворительный, онъ заставилъ меня повторить: съ талантомъ ли онъ? Я отвѣчала: съ талантомъ, на что онъ слегка усмѣхнулся, потому-что, можетъ-быть, къ концу ему самому стало смѣшно, что онъ заговорилъ о такомъ серьёзномъ для него предметѣ со мною. Разговоръ нашъ прервалъ своимъ приходомъ Карлъ Ѳедорычъ, и я засмѣялась и развеселилась совсѣмъ, когда батюшка, указавъ на него, сказалъ мнѣ:

— А вотъ такъ у Карла Ѳедорыча нѣтъ ни на копейку таланта.

Этотъ Карлъ Ѳедорычъ былъ презанимательное лицо. Я такъ мало видѣла людей въ ту пору моей жизни, что никакъ не могла позабыть его. Какъ теперь представляю его себѣ: онъ былъ нѣмецъ, по фамилiи Мейеръ, родомъ изъ Германiи, и прiѣхалъ въ Россiю съ чрезвычайнымъ желанiемъ поступить въ петербургскую балетную труппу. Но танцоръ онъ былъ очень-плохой, такъ-что его даже не могли принять въ фигуранты и употребляли въ театрѣ для выходовъ. Онъ игралъ разныя безмолвныя роли въ свитѣ Фортинбраса, или былъ однимъ изъ тѣхъ рыцарей Вероны, которые всѣ разомъ, въ числѣ двадцати человѣкъ, поднимаютъ къ верху картонные кинжалы и кричатъ: «умремъ за короля!» Но ужь вѣрно не было ни одного актёра на свѣтѣ, такъ страстно преданнаго своимъ ролямъ, какъ этотъ Карлъ Ѳедорычъ. Самымъ же страшнымъ несчастiемъ и горемъ всей его жизни было то, что онъ не попалъ въ балетъ. Балетное искусство онъ ставилъ выше всякаго искусства на свѣтѣ, и въ своемъ родѣ былъ столько же привязанъ къ нему, какъ батюшка къ скрипкѣ. Они сошлись съ батюшкой, когда еще служили въ театрѣ, и съ-тѣхъ-поръ отставной фигурантъ не оставлялъ его. Оба видѣлись очень-часто, и оба оплакивали свой пагубный жребiй и то, что они не узнаны людьми. Нѣмецъ былъ самый чувствительный, самый нѣжный человѣкъ въ мiрѣ и питалъ къ моему отчиму самую пламенную, безкорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не имѣлъ къ нему никакой особенной привязанности, и только терпѣлъ его въ числѣ знакомыхъ, за неимѣнiемъ кого другаго. Сверхъ-того, батюшка никакъ не могъ понять въ своей исключительности, что балетное искусство тоже искусство, чѣмъ обижалъ бѣднаго нѣмца до слезъ. Зная его слабую струнку, онъ всегда задѣвалъ ее и смѣялся надъ несчастнымъ Карломъ Ѳедорычемъ, когда тотъ горячился и выходилъ изъ себя, доказывая противное. Многое я слышала потомъ объ этомъ Карлѣ Ѳедорычѣ отъ Б., который называлъ его ниренбергскимъ щелкуномъ. Б. разсказалъ очень-многое о дружбѣ его съ отцомъ; между-прочимъ, что они не разъ сходились вмѣстѣ и, выпивъ немного, начинали вмѣстѣ плакать о своей судьбѣ, и о томъ, что они неузнаны. Я помню эти сходки, помню тоже, что и я, смотря на обоихъ чудаковъ, тоже, бывало, расхныкаюсь, сама не зная о чемъ. Это случалось всегда, когда матушки не бывало дома; нѣмецъ ужасно боялся ея и всегда, бывало, постоитъ напередъ въ сѣняхъ, дождется, покамѣстъ кто-нибудь выйдетъ, а если узнаетъ, что матушка дома, тотчасъ же побѣжитъ внизъ по лѣстницѣ. Онъ всегда приносилъ съ собой какiе-то нѣмецкiе стихи, воспламенялся, читая ихъ вслухъ намъ обоимъ, и потомъ декламировалъ ихъ, переводя ломанымъ языкомъ по-русски для нашего уразумѣнiя. Это очень веселило батюшку, а я, бывало, хохотала до слезъ. Но разъ они оба достали какое-то русское сочиненiе, которое чрезвычайно воспламенило ихъ обоихъ, такъ-что потомъ они уже почти всегда, сходясь вмѣстѣ, читали его. Помню,

что это драма въ стихахъ какого-то знаменитаго русскаго сочинителя. Я такъ хорошо затвердила первыя строки этой книги, что потомъ, уже черезъ нѣсколько лѣтъ, когда она случайно попалась мнѣ въ руки, узнала ее безъ труда. Въ этой драмѣ толковалось о несчастiяхъ одного великаго художника, какого-то Дженаро или Джакобо, который на одной страницѣ кричалъ: «я не признанъ!» и на другой: «я не признанъ!» или: «я безталаненъ!» и потомъ черезъ нѣсколько строкъ «я съ талантомъ!» Драма кончилась очень-плачевно. Я, конечно, тогда не понимала всего, о чемъ толковали и плакали отставной фигурантъ и батюшка, читая эту книгу, и уже догадалась потомъ, припомнивъ нѣкоторыя слова ихъ и перечитавъ вновь самую драму. Эта драма была, конечно, чрезвычайно-пошлое сочиненiе; но вотъ что чудно — она самымъ наивнымъ и трагическимъ образомъ дѣйствовала на обоихъ читателей, которые находили въ главномъ героѣ много сходства съ собою. Помню, что Карлъ Ѳедорычъ иногда до того воспламенялся, что вскакивалъ съ мѣста, отбѣгалъ въ противоположный уголъ комнаты и просилъ батюшку и меня, которую называлъ «мадмуазель», неотступно, убѣдительно, со слезами на глазахъ, тутъ же на мѣстѣ разсудить его съ судьбой и съ публикой. Тутъ онъ немедленно принимался танцовать, и, выдѣлывая разныя па, кричалъ намъ, чтобъ мы ему немедленно сказали, что онъ такое — артистъ или нѣтъ, и что можно ли сказать противное, то-есть, что онъ безъ таланта? Батюшка тотчасъ же развеселялся, мигалъ мнѣ исподтишка, какъ-будто предупреждая, что вотъ онъ сейчасъ презабавно посмѣется надъ нѣмцемъ. Мнѣ становилось ужасно-смѣшно, но батюшка грозилъ мнѣ рукою, и я крѣпилась, задыхаясь отъ смѣху. Я даже и теперь, при одномъ воспоминанiи, не могу не смѣяться. Я какъ теперь вижу этого бѣднаго Карла Ѳедорыча. Онъ былъ премаленькаго роста, чрезвычайно-тоненькiй, уже сѣдой, съ горбатымъ краснымъ носомъ, запачканнымъ табакомъ и съ преуродливыми кривыми ногами; но, не смотря на то, онъ какъ-будто хвалился устройствомъ ихъ и носилъ панталоны въ обтяжку. Когда онъ останавливался съ послѣднимъ прыжкомъ въ позицiю, простирая къ намъ руки и улыбаясь намъ, какъ улыбаются на сценѣ танцовщики по окончанiи па, батюшка нѣсколько мгновенiй хранилъ молчанiе, какъ-бы нерѣшаясь произнести сужденiе и нарочно оставлялъ непризнаннаго танцовщика въ позицiи, такъ-что тотъ колыхался изъ-стороны-въ-сторону на одной ногѣ, всѣми силами стараясь сохранить равновѣсiе. Наконецъ, батюшка съ пресерьёзною миною взглядывалъ на меня, какъ-бы приглашая быть безпристрастною свидѣтельницей сужденiя, а вмѣстѣ съ тѣмъ устремлялись на меня и робкiе, молящiе взгляды танцовщика.

— Нѣтъ, Карлъ Ѳедорычъ, никакъ не потрафишь! говорилъ наконецъ батюшка, притворяясь, что ему самому непрiятно высказывать горькую истину. Тогда изъ груди Карла Ѳедорыча вырывалось настоящее стѣнанiе; но въ мигъ онъ ободрялся,

ускоренными жестами снова просилъ вниманiя, увѣрялъ, что танцовалъ не по той системѣ, и умолялъ насъ разсудить еще разъ. Потомъ онъ снова отбѣгалъ въ другой уголъ и иногда прыгалъ такъ усердно, что головой касался потолка и больно ушибался, но, какъ Спартанецъ, геройски выдерживалъ боль, снова останавливался въ позитурѣ, снова съ улыбкою простиралъ къ намъ дрожащiя руки и снова просилъ рѣшенiя судьбы своей. Но батюшка былъ неумолимъ и по-прежнему угрюмо отвѣчалъ:

— Нѣтъ, Карлъ Ѳедорычъ, видно судьба твоя; никакъ не потрафишь!

Тутъ ужь я болѣе не выдерживала и покатывалась со смѣху, а за мною батюшка. Карлъ Ѳедорычъ замѣчалъ, наконецъ, насмѣшку, краснѣлъ отъ негодованiя и, со слезами на глазахъ, съ глубокимъ, хотя и комическимъ, чувствомъ, но которое заставляло меня потомъ мучиться за него, несчастнаго, говорилъ батюшкѣ:

— Ты вѣролёмный друкъ!

Потомъ онъ схватывалъ шляпу и выбѣгалъ отъ насъ, клянясь всѣмъ на свѣтѣ не приходить никогда. Но ссоры эти были непродолжительны; черезъ нѣсколько дней, онъ снова являлся у насъ, снова начиналось чтенiе знаменитой драмы, снова проливались слезы, и потомъ снова наивный Карлъ Ѳедорычъ просилъ насъ разсудить его съ людьми и съ судьбою, только умоляя на этотъ разъ уже судить серьёзно, какъ слѣдуетъ истиннымъ друзьямъ, а не смѣяться надъ нимъ.

Эта безпорядочная, чадная жизнь, это вѣчное унынiе и вѣчная неподвижная идея, съ которой жилъ мой отецъ, не могли, наконецъ, не оставить по себѣ самыхъ грустныхъ послѣдствiй. Такъ и случилось. Я уже сказала, что онъ уже былъ полусумасшедшiй; до полнаго безумства было недалеко, и — да, я не ошибаюсь — я была свидѣтельницей, какъ началось въ немъ настоящее сумасшествiе. Вотъ каковъ былъ этотъ случай:

Разъ матушка послала меня въ лавочку за какой-то покупкой, и я возвращалась, бережно неся мелкую серебряную монету, которую мнѣ сдали. Всходя на лѣстницу, я повстрѣчалась съ батюшкой, который выходилъ со двора. Я засмѣялась ему, потому-что не могла удержать своего чувства, когда его видѣла, и онъ, нагибаясь поцаловать меня, замѣтивъ въ моей рукѣ серебряную монету... Я позабыла сказать, что я такъ прiучилась къ выраженiю лица его, что тотчасъ же, съ перваго взгляда, узнавала почти всякое его желанiе. Когда онъ былъ грустенъ, я разрывалась отъ тоски. Всего же чаще и сильнѣе скучалъ онъ, когда у него совершенно не было денегъ, и когда онъ не могъ, поэтому, выпить ни капли вина, къ которому сдѣлалъ привычку. Но въ эту минуту, когда я съ нимъ повстрѣчалась на лѣстницѣ, мнѣ показалось, что въ немъ происходитъ что-то особенное. Помутившiеся глаза его блуждали; съ перваго раза онъ не замѣтилъ меня; но когда онъ увидѣлъ въ моихъ рукахъ блеснувшую монету, то вдругъ

покраснѣлъ, потомъ поблѣднѣлъ, протянулъ-было руку, чтобъ взять у меня деньги, и тотчасъ же отдернулъ ее назадъ. Очевидно, въ немъ происходила борьба. Наконецъ, онъ какъ-будто осилилъ себя, приказалъ мнѣ идти наверхъ, сошелъ нѣсколько ступеней внизъ, но вдругъ остановился и торопливо кликнулъ меня.

Онъ былъ очень-смущенъ.

— Послушай, Неточка, сказалъ онъ: — дай мнѣ эти деньги, я тебѣ ихъ назадъ принесу. А? ты вѣдь дашь ихъ папѣ? ты вѣдь добренькая, Неточка?

Я какъ-будто предчувствовала это. Но въ первое мгновенiе мысль о томъ, какъ разсердится матушка, робость, и болѣе всего какой-то инстинктивный стыдъ за себя и за отца удерживали меня отдать деньги. Онъ мигомъ замѣтилъ это и поспѣшно сказалъ:

— Ну, ненужно, ненужно!..

— Нѣтъ, нѣтъ, папа, возьми; я скажу, что потеряла, что у меня отняли сосѣдскiя дѣти.

— Ну, хорошо, хорошо; вѣдь я зналъ, что ты умная дѣвочка, сказалъ онъ, улыбаясь дрожащими губами и не скрывая болѣе своего восторга, когда почувствовалъ деньги въ рукахъ. — Ты добрая дѣвочка, ты ангельчикъ мой! Вотъ, дай, я тебѣ ручку поцалую!

Тутъ онъ схватилъ мою руку и хотѣлъ поцаловать, но я быстро отдернула ее. Какая-то жалость овладѣла мною, и стыдъ все больше начиналъ меня мучить. Я не могла болѣе вынести этой сцены и побѣжала на верхъ въ какомъ-то испугѣ, бросивъ отца и не простившись съ нимъ. Когда я вошла въ комнату, щеки мои разгорѣлись и сердце билось отъ какого-то томительнаго и мнѣ невѣдомаго доселѣ ощущенiя. Однако я смѣло сказала матушкѣ, что уронила деньги въ снѣгъ и не могла ихъ съискать. Я ожидала по-крайней-мѣрѣ побой, но это не случилось. Матушка дѣйствительно была сначала внѣ себя отъ огорченiя, потому-что мы были ужасно бѣдны. Она закричала на меня, но тотчасъ же какъ-будто одумалась и перестала бранить меня, замѣтивъ только, что я неловкая, нерадивая дѣвочка, и что я, видно, мало люблю ее, когда такъ худо смотрю за ея добромъ. Это замѣчанiе огорчило меня болѣе, нежели когда бы я вынесла побои. Но матушка уже знала меня. Она уже замѣтила мою чувствительность, доходившую часто до болѣзненной раздражительности, и горькими упреками въ нелюбви думала сильнѣе поразить меня и заставить быть осторожнѣе на будущее время.

Въ сумерки, когда должно было воротиться батюшкѣ, я, по обыкновенiю, дожидалась его въ сѣняхъ. Въ этотъ разъ, я была въ какомъ-то смущенiи. Чувства мои были возмущены чѣмъ-то болѣзненно-терзавшимъ совѣсть мою. Наконецъ, отецъ воротился, и я очень обрадовалась его приходу, какъ-будто думала, что отъ этого мнѣ станетъ легче. Онъ былъ уже навеселѣ, но, увидѣвъ меня, тотчасъ же принялъ таинственный, смущенный видъ и, отведя меня въ уголъ, робко взглядывая на нашу дверь, вынулъ изъ кармана

купленный имъ пряникъ и началъ шопотомъ наказывать мнѣ, чтобъ я болѣе никогда не смѣла брать денегъ и таить ихъ отъ матушки, что это дурно и стыдно и очень-нехорошо, теперь это сдѣлалось потому, что деньги очень понадобились папѣ, но онъ отдастъ, и я могу сказать потомъ, что нашла деньги, а у мамы брать стыдно, и чтобъ я впередъ отнюдь и не думала, а онъ мнѣ за это, если я буду впередъ слушаться, еще пряниковъ купитъ; наконецъ онъ даже прибавилъ, чтобъ я пожалѣла маму, что мама такая больная, бѣдная, что она одна на насъ всѣхъ работаетъ. Я слушала въ страхѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ, и слезы тѣснились изъ глазъ моихъ. Я была такъ поражена, что не могла слова сказать, не могла двинуться съ мѣста. Наконецъ, онъ вошелъ въ комнату, приказалъ мнѣ не плакать и не разсказывать ничего объ этомъ матушкѣ. Я замѣтила, что онъ и самъ былъ ужасно смущенъ. Весь вечеръ была я въ какомъ-то ужасѣ и первый разъ не смѣла глядѣть на отца и не подходила къ нему. Онъ тоже видимо избѣгалъ моихъ взглядовъ. Матушка ходила взадъ и впередъ по комнатѣ и говорила что-то про себя въ какомъ-то забытьи. Въ этотъ день, ей было хуже и съ ней сдѣлался какой-то припадокъ. Наконецъ, отъ внутренняго страданiя у меня началась лихорадка. Когда настала ночь, я не могла заснуть. Болѣзненныя сновидѣнiя мучили меня. Наконецъ я не могла вынести и начала горько плакать. Рыданiя мои разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что со мною. Я не отвѣчала, но еще горьче заплакала. Тогда она засвѣтила свѣчку, подошла ко мнѣ и начала меня успокоивать, думая, что я испугалась чего-нибудь во снѣ. — «Эхъ, ты глупенькая дѣвушка!» сказала она: «до-сихъ-поръ еще плачешь когда тебѣ что-нибудь приснится. Ну, полно же!» И тутъ она поцаловала меня, сказавъ, чтобъ я шла спать къ ней. Но я не хотѣла, я не смѣла обнять ее и идти къ ней. Я терзалась въ невообразимыхъ мученiяхъ. Мнѣ хотѣлось ей все разсказать. Я уже было-начала, но мысль о батюшкѣ и о его запретѣ остановила меня. «Экая ты бѣдненькая, Неточка!» сказала матушка, укладывая меня на постель и укутывая своимъ старымъ салопомъ, ибо замѣтила, что я вся дрожу въ лихорадочномъ ознобѣ: — «ты вѣрно будешь такая же больная, какъ я!» Тутъ она такъ грустно посмотрѣла на меня, что я не могла вынести ея взгляда, зажмурилась и отворотилась. Не помню, какъ я заснула, но еще въ просонкахъ долго слышала, какъ бѣдная матушка уговаривала меня на грядущiй сонъ. Никогда еще я не выносила болѣе-тяжкой муки. Сердце у меня стѣснялось до боли. На другой день поутру, мнѣ стало легче. Я заговорила съ батюшкой, не поминая о вчерашнемъ, ибо, догадывалась заранѣе, что это будетъ ему очень-прiятно. Онъ тотчасъ же развеселился, потому-что и самъ все хмурился, когда глядѣлъ на меня. Теперь же какая-то радость, какое-то почти-дѣтское довольство овладѣло имъ. Скоро матушка пошла со двора и, онъ уже болѣе не удерживался. Онъ началъ меня цаловать такъ, что я

была въ какомъ-то истерическомъ восторгѣ, смѣялась и плакала вмѣстѣ. Наконецъ онъ сказалъ, что хочетъ показать мнѣ что-то очень-хорошее и что я буду очень-рада видѣть, за то, что я такая умненькая и добренькая дѣвочка. Тутъ онъ разстегнулъ жилетку и вынулъ ключъ, который у него висѣлъ на шеѣ на черномъ снуркѣ. Потомъ, таинственно взглядывая на меня, какъ-будто желая прочитать въ глазахъ моихъ все удовольствiе, которое я, по его мнѣнiю, должна была ощущать, отворилъ сундукъ и бережно вынулъ изъ него странной формы черный ящикъ, котораго я до-сихъ-поръ никогда у него не видала. Онъ взялъ этотъ ящикъ съ какою-то робостью и весь измѣнился; смѣхъ исчезъ съ лица его, которое вдругъ приняло какое-то торжественное выраженiе. Наконецъ, онъ отворилъ таинственный ящикъ ключикомъ, который висѣлъ у него на шеѣ, и вынулъ изъ него какую-то вещь, которой я до-тѣхъ-поръ никогда не видывала — вещь, на взглядъ очень-странной формы. Онъ бережно и съ благоговѣнiемъ взялъ ее въ руки и сказалъ, что это его скрипка, его инструментъ. Тутъ онъ началъ мнѣ что-то много говорить тихимъ, торжественнымъ голосомъ; но я не понимала его и только удержала въ памяти уже извѣстное мнѣ выраженiе — что онъ артистъ, что онъ съ талантомъ что потомъ онъ когда-нибудь будетъ играть на скрипкѣ, и что, наконецъ, мы всѣ будемъ богаты и добьемся какого-то большаго счастiя. Слезы навернулись на глазахъ его и потекли по щекамъ. Я была очень растрогана. Наконецъ, онъ поцаловалъ скрипку и далъ ее поцаловать мнѣ. Видя, что мнѣ хочется осмотрѣть ее ближе, онъ повелъ меня къ матушкиной постели и далъ мнѣ скрипку въ руки; но я видѣла, какъ онъ весь дрожалъ отъ страха, чтобъ я какъ-нибудь не разбила ея. Я взяла скрипку въ руки и дотронулась до струнъ, которыя издали слабый звукъ. — «Это музыка!» — сказала я, поглядѣвъ на батюшку.

— «Да, да, музыка», повторилъ онъ, радостно потирая руки: «ты умное дитя, ты доброе дитя!» Но, не смотря на похвалы и восторгъ его, я видѣла, что онъ боялся за свою скрипку, и меня тоже взялъ страхъ — я поскорѣй отдала ее. Скрипка съ тѣми же предосторожностями была уложена въ ящикъ, ящикъ былъ запертъ и положенъ въ сундукъ; батюшка же, погладивъ меня снова по головѣ, обѣщалъ мнѣ всякiй разъ показывать скрипку, когда я буду, какъ и теперь, умна, добра и послушна. Такимъ-образомъ скрипка разогнала наше общее горе. Только вечеромъ батюшка, уходя со двора, шепнулъ мнѣ, чтобъ я помнила, что онъ мнѣ вчера говорилъ.

Такимъ образомъ я росла въ нашемъ углу и мало-по-малу любовь моя — нѣтъ, лучше я скажу страсть, потому-что не знаю такого сильнаго слова, которое бы могло передать вполнѣ мое неудержимое, мучительное для меня самой чувство къ отцу — дошла даже до какой-то болѣзненной раздражительности. У меня было только одно наслажденiе — думать и мечтать объ отцѣ; только одна

воля — дѣлать все, что могло доставить ему хоть малѣйшее удовольствiе. Сколько разъ, бывало, я дожидалась его прихода на лѣстницѣ, часто дрожа и посинѣвъ отъ холода, только для того, чтобъ хоть однимъ мгновенiемъ раньше узнать о его прибытiи и поскорѣе взглянуть на него. Я была какъ безумная отъ радости, когда онъ, бывало, хоть немножко приласкаетъ меня. Но можно ли повѣрить? Часто мнѣ самой было мучительно до боли, что я такъ упорно холодна съ бѣдной матушкой; были минуты, когда я надрывалась отъ тоски и жалости, глядя на нее. Въ ихъ вѣчной враждѣ я не могла быть равнодушной и должна была выбирать между ними, должна была взять чью-нибудь сторону, и взяла сторону этого полусумасшедшаго человѣка, единственно отъ-того, что онъ былъ такъ жалокъ, такъ униженъ въ глазахъ моихъ и въ самомъ началѣ такъ непостижимо поразилъ мою фантазiю. Но кто разсудитъ? — можетъ-быть, я привязалась къ нему именно отъ-того, что онъ былъ очень-страненъ, даже съ виду и не такъ серьёзенъ и угрюмъ, какъ матушка, что онъ былъ почти сумасшедшiй, что часто въ немъ проявлялось какое-то фиглярство, какiя-то дѣтскiя замашки, и что, наконецъ, я меньше боялась его и даже меньше уважала его, чѣмъ матушку. Онъ какъ-то былъ мнѣ болѣе ровня. Мало-по-малу, я чувствовала, что даже верхъ на моей сторонѣ, что я понемногу подчиняла его себѣ, что я уже была необходима ему. Я внутренно гордилась этимъ, внутренно торжествовала и, понимая свою необходимость для него, даже иногда съ нимъ кокетничала. Дѣйствительно, эта чудная привязанность моя походила нѣсколько на романъ... Но этому роману суждено было продолжаться не долго: я вскорѣ лишилась отца и матери. Ихъ жизнь разрѣшилась страшной катастрофой, которая тяжело и мучительно запечатлѣлась въ моемъ воспоминанiи. Вотъ, какъ это случилось.

III.

Въ это время весь Петербургъ былъ взволнованъ чрезвычайною новостью. Разнесся слухъ о прiѣздѣ знаменитаго С-ца. Все, что было музыкальнаго въ Петербургѣ, зашевелилось. Пѣвцы, артисты, поэты, художники, меломаны и даже тѣ, которые никогда не были меломанами и съ скромною гордостью увѣряли, что ни одной ноты не смыслятъ въ музыкѣ, но только глубоко чувствуютъ, бросились съ жаднымъ увлеченiемъ за билетами. Зала не могла вмѣстить и десятой доли энтузiастовъ, имѣвшихъ возможность дать двадцать-пять рублей за входъ; но европейское имя С-ца, его увѣнчанная лаврами старость, неувядаемая свѣжесть таланта, слухи, что въ послѣднее время онъ уже рѣдко бралъ въ руки смычокъ въ угоду публики, увѣренiе, что онъ уже въ послѣднiй разъ

объѣзжаетъ Европу и потомъ совсѣмъ перестанетъ играть, произвели свой эффектъ. Однимъ словомъ, впечатлѣнiе было полное и глубокое.

Я уже говорила, что прiѣздъ каждаго новаго скрипача, каждой хоть сколько-нибудь прославленной знаменитости, производилъ на моего отчима самое непрiятное дѣйствiе. Онъ всегда изъ первыхъ спѣшилъ услышать прiѣзжаго артиста, чтобъ поскорѣе узнать всю степень его искусства. Часто онъ бывалъ даже боленъ отъ похвалъ, которыя раздавались кругомъ его новоприбывшему, и только тогда успокоивался, когда могъ отъискать недостатки въ игрѣ новаго скрипача и съ ѣдкостью распространить свое мнѣнiе всюду, гдѣ могъ. Бѣдный, помѣшанный человѣкъ считалъ во всемъ мiрѣ только одинъ талантъ, только одного артиста, и этотъ артистъ былъ, конечно, онъ самъ. Но молва о прiѣздѣ С-ца, генiя музыкальнаго, произвела на него какое-то потрясающее дѣйствiе. Нужно замѣтить, что въ послѣднiя десять лѣтъ Петербургъ не слыхалъ ни одного знаменитаго дарованiя, хотя бы даже и неравносильнаго съ С-цомъ; слѣдственно, отецъ мой и не имѣлъ понятiя объ игрѣ первоклассныхъ артистовъ въ Европѣ.

Мнѣ разсказывали, что при первыхъ слухахъ о прiѣздѣ С-ца, отца моего тотчасъ же увидѣли снова за кулисами театра. Говорили, что онъ явился чрезвычайно-взволнованный и съ безпокойствомъ освѣдомлялся о С-цѣ и предстоящемъ концертѣ. Его долго уже не видали за кулисами, и появленiе его произвело даже эффектъ. Кто-то захотѣлъ подразнить его и съ вызывающимъ видомъ сказалъ: «теперь вы, батюшка, Егоръ Петровичъ, услышите не балетную музыку, а такую, отъ которой вамъ ужь вѣрно житья не будетъ на свѣтѣ!» Говорятъ, что онъ поблѣднѣлъ, услышавъ эту насмѣшку, однако отвѣчалъ, истерически улыбаясь: «посмотримъ; славны бубны за горами; вѣдь С-цъ только развѣ въ Парижѣ былъ, такъ это Французы про него накричали, а ужь извѣстно, что такое Французы!» и т. д. Кругомъ раздался хохотъ; бѣднякъ обидѣлся, но, сдержавъ себя, прибавилъ, что, впрочемъ, онъ не говоритъ ничего, а что вотъ увидимъ, посмотримъ, что до послѣзавтра не долго, и что скоро всѣ чудеса разрѣшатся.

Б. разсказываетъ, что въ этотъ же вечеръ, передъ сумерками, онъ встрѣтился съ княземъ Х-мъ, извѣстнымъ дилеттантомъ, человѣкомъ глубоко-понимавшимъ и любившимъ искусство. Они шли вмѣстѣ, толкуя о новоприбывшемъ артистѣ, какъ вдругъ, на поворотѣ одной улицы, Б. увидѣлъ моего отца, который стоялъ передъ окномъ магазина и пристально всматривался въ аффишку, на которой крупными литерами объявлено было о концертѣ С-ца, и которая лежала на окнѣ магазина.

— Видите ли вы этого человѣка? сказалъ Б., указывая на моего отца.

— Кто такой? спросилъ князь.

— Вы о немъ уже слышали. Это тотъ самый Ефимовъ, о

которомъ я съ вами не разъ говорилъ и которому вы даже оказали когда-то покровительство.

— Ахъ, это любопытно! сказалъ князь: — вы о немъ много наговорили. Сказываютъ, онъ очень-занимателенъ. Я бы желалъ его слышать.

— Это не стоитъ, отвѣчалъ Б.: — да и тяжело. Я не знаю, какъ вамъ, а мнѣ онъ всегда надрываетъ сердце. Его жизнь страшная, безобразная трагедiя. Я его глубоко чувствую и какъ ни грязенъ онъ, но во мнѣ все-таки не заглохла къ нему симпатiя. Вы говорите, князь, что онъ долженъ быть любопытенъ. Это правда, но онъ производитъ слишкомъ-тяжелое впечатлѣнiе. Во-первыхъ, онъ сумасшедшiй; во-вторыхъ, на этомъ сумасшедшемъ три преступленiя, потому-что, кромѣ себя, онъ загубилъ еще два существованiя: своей жены и дочери. Я его знаю; онъ умеръ бы на мѣстѣ, еслибъ увѣрился въ своемъ преступленiи. Но весь ужасъ въ томъ, что вотъ уже восемь лѣтъ, какъ онъ почти увѣренъ въ томъ и восемь лѣтъ борется съ своею совѣстью, чтобъ сознаться въ томъ не почти, а вполнѣ.

— Вы говорили, онъ бѣденъ? сказалъ князь.

— Да; но бѣдность теперь для него почти счастiе, потому-что она его отговорка. Онъ можетъ теперь увѣрять всѣхъ, что ему мѣшаетъ только бѣдность, и что будь онъ богатъ, у него было бы время, не было бы заботы, и тотчасъ увидѣли бы, какой онъ артистъ. Онъ женился въ странной надеждѣ, что тысяча рублей, которые были у его жены, помогутъ ему стать на ноги. Онъ поступилъ какъ фантазёръ, какъ мальчишка, да такъ онъ и всегда поступалъ въ жизни. Знаете ли, что онъ говоритъ цѣлыя восемь лѣтъ безъ умолку? Онъ утверждаетъ, что виновница его бѣдствiй — жена, что она мѣшаетъ ему. Онъ сложилъ руки и не хочетъ работать. А отнимите у него эту жену — и онъ будетъ самое несчастное существо въ мiрѣ. Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ онъ не бралъ въ руки скрипки — знаете ли почему? Потому-что каждый разъ, какъ онъ беретъ въ руки смычокъ, онъ самъ внутренно принужденъ убѣдиться, что онъ ничто, нуль, а не артистъ. Теперь же, когда смычокъ лежитъ въ сторонѣ, у него есть хотя отдаленная надежда, что это не правда. Онъ мечтатель; онъ думаетъ, что вдругъ какимъ-то чудомъ, за одинъ разъ, станетъ знаменитѣйшимъ человѣкомъ въ мiрѣ. Его девизъ: aut Cesar, aut nihil*, какъ-будто Цезаремъ можно сдѣлаться такъ вдругъ, въ одинъ мигъ. Его жажда — слава. А если такое чувство сдѣлается главнымъ и единственнымъ двигателемъ артиста, то этотъ артистъ ужь не артистъ, потому-что онъ уже потерялъ главный художественный инстинктъ, то-есть, любовь къ искусству, единственно потому, что оно искусство, а не что другое, не слава. Но С-цъ напротивъ: когда онъ беретъ смычокъ, для него не существуетъ ничего въ мiрѣ, кромѣ его музыки. Послѣ смычка первое дѣло у него деньги, а ужь третье, кажется, слава. Но онъ объ ней-мало

заботился... Знаете ли, что теперь занимаетъ этого несчастнаго? прибавилъ Б., указывая на Ефимова. — Его занимаетъ самая глупая, самая ничтожнѣйшая, самая жалкая и самая смѣшная забота въ мiрѣ, то-есть: выше ли онъ С-ца, или С-цъ выше его — больше ничего, потому-что онъ все-таки увѣренъ, что онъ первый музыкантъ въ мiрѣ. Увѣрьте его, что онъ не артистъ, и я вамъ говорю, что онъ умретъ на мѣстѣ, какъ пораженный громомъ, потому-что страшно разставаться съ неподвижной идеей, которой отдалъ на жертву всю жизнь и которой основанiе все-таки глубоко и серьёзно, ибо призванiе его въ-началѣ было истинное.

— А любопытно, что будетъ съ нимъ, когда онъ услышитъ С-ца, замѣтилъ князь.

— Да, сказалъ Б. задумчиво. — Но нѣтъ: онъ очнется тотчасъ же; его сумасшествiе сильнѣе истины, и онъ тутъ же выдумаетъ какую-нибудь отговорку.

— Вы думаете? замѣтилъ князь.

Въ это время, они поравнялись съ отцомъ. Онъ было-хотѣлъ пройдти незамѣченнымъ, но Б. остановилъ его и заговорилъ съ нимъ. Б. спросилъ, будетъ ли онъ у С-ца. Отецъ отвѣчалъ равнодушно, что не знаетъ, что у него есть одно дѣло поважнѣе концертовъ и всѣхъ заѣзжихъ виртуозовъ, но, впрочемъ, посмотритъ, увидитъ, и если выдастся свободный часокъ, отъ-чего же нѣтъ? когда-нибудь сходитъ. Тутъ онъ быстро и безпокойно посмотрѣлъ на Б. и на князя и недовѣрчиво улыбнулся, потомъ схватился за шляпу, кивнулъ головой и прошелъ мимо, отговорившись, что некогда.

Но я уже за день знала о заботѣ отца. Я не знала, что именно его мучитъ, но видѣла, что онъ былъ въ страшномъ безпокойствѣ; даже матушка это замѣтила. Она была въ это время какъ-то очень-больна и едва передвигала ноги. Отецъ поминутно то входилъ домой, то выходилъ изъ дома. Утромъ пришли къ нему трое или четверо гостей, старыхъ его товарищей, чему я очень изумилась, потому-что, кромѣ Карла Ѳедорыча, постороннихъ людей у насъ почти никогда не видала, и съ нами всѣ раззнакомились съ-тѣхъ-поръ, какъ батюшка совсѣмъ оставилъ театръ. Наконецъ, прибѣжалъ запыхавшись Карлъ Ѳедорычъ и принесъ аффишку. Я внимательно прислушивалась и приглядывалась, и все это меня безпокоило такъ, какъ-будто я одна была виновата во всей этой тревогѣ и въ безпокойствѣ, которое читала на лицѣ батюшки. Мнѣ очень хотѣлось понять то, о чемъ они говорятъ, и въ первый разъ услышала имя С-ца. Потомъ, я поняла, что нужно по-крайней-мѣрѣ пятнадцать рублей, чтобъ увидѣть этого С-ца. Помню тоже, что батюшка какъ-то не удержался и, махнувъ рукою, сказалъ, что знаетъ онъ эти чуда заморскiя, таланты неслыханные, знаетъ и С-ца, что это все жиды, за русскими деньгами лѣзутъ, потому-что Русскiе спроста всякому вздору вѣрятъ, а ужь и подавно тому, о чемъ Французъ прокричалъ. Я уже

понимала, что значило слово: нѣтъ таланта. Гости стали смѣяться и вскорѣ ушли всѣ, оставя батюшку совершенно не въ-духѣ. Я поняла, что онъ за что-то сердитъ на этого С-ца, и, чтобъ подслужиться къ нему и разсѣять тоску его, подошла къ столу, взяла аффишку, начала разбирать ее и вслухъ прочла имя С-ца. Потомъ, засмѣявшись и посмотрѣвъ на батюшку, который задумчиво сидѣлъ на стулѣ, сказала: «это вѣрно такой же, какъ и Карлъ Ѳедорычъ: онъ вѣрно тоже никакъ не потрафитъ». Батюшка вздрогнулъ, какъ-будто испугавшись, вырвалъ изъ рукъ моихъ аффишку, закричалъ и затопалъ ногами, схватилъ шляпу и вышелъ-было изъ комнаты, но тотчасъ же воротился, вызвалъ меня въ сѣни, поцаловалъ и съ какимъ-то безпокойствомъ, съ какимъ-то затаеннымъ страхомъ началъ мнѣ говорить, что я умное, что я доброе дитя, что я вѣрно не захочу огорчить его, что онъ ждетъ отъ меня какой-то большой услуги, но чего именно, онъ не сказалъ. Къ-тому же, мнѣ было тяжело его слушать; я видѣла, что слова его и ласки были не искренни, и все это какъ-то потрясло меня. Я мучительно начала за него безпокоиться.

На другой день, за обѣдомъ — это было уже наканунѣ концерта — батюшка былъ совсѣмъ какъ убитый. Онъ ужасно перемѣнился и безпрерывно взглядывалъ на меня и на матушку. Наконецъ, я изумилась, когда онъ даже заговорилъ о чемъ-то съ матушкой — я изумилась, потому-что онъ съ ней почти никогда не говорилъ. Послѣ обѣда онъ сталъ что-то особенно за мной ухаживать, поминутно, подъ разными предлогами, вызывалъ меня въ сѣни и, оглядываясь кругомъ, какъ-будто боясь, чтобъ его не застали, все гладилъ меня по головѣ, все цаловалъ меня, все говорилъ мнѣ, что я доброе дитя, что я послушное дитя, что вѣрно я люблю своего папу, и что вѣрно сдѣлаю то, о чемъ онъ меня попроситъ. Все это довело меня до невыносимой тоски. Наконецъ, когда онъ въ десятый разъ вызвалъ меня на лѣстницу, дѣло объяснилось. Съ тоскливымъ, измученнымъ видомъ, безпокойно оглядываясь по сторонамъ, онъ спросилъ меня: знаю ли я, гдѣ лежатъ у матушки тѣ двадцать-пять рублей, которые она вчера по утру принесла? Я обмерла отъ испуга, услышавъ такой вопросъ. Но въ эту минуту кто-то зашумѣлъ на лѣстницѣ, и батюшка, испугавшись, бросилъ меня и побѣжалъ со двора. Онъ воротился уже ввечеру, смущенный, грустный, озабоченный, сѣлъ молчаливо на стулъ и началъ съ какою-то робостью на меня поглядывать. На меня напалъ какой-то страхъ, и я намѣренно избѣгала его взглядовъ. Наконецъ, матушка, которая весь день пролежала въ постели, подозвала меня, дала мнѣ мѣдныхъ денегъ и послала въ лавочку купить ей чая и сахару. Чай пили у насъ очень-рѣдко: матушка дозволяла себѣ эту, по нашимъ средствамъ, прихоть только тогда, когда чувствовала себя нездоровой и въ лихорадкѣ. Я взяла деньги и, вышедъ въ сѣни, тотчасъ же пустилась бѣжать, какъ-будто боясь, чтобъ меня не догнали. Но то, что

я предчувствовала, случилось: батюшка догналъ меня уже на улицѣ и воротилъ назадъ на лѣстницу.

— Неточка! началъ онъ дрожащимъ голосомъ: — голубчикъ мой! Послушай: дай-ка мнѣ эти деньги, а я завтра же...

— Папочка! папочка! закричала я, бросаясь на колѣни и умоляя его: — папочка! не могу! нельзя! Мамѣ нужно чаю кушать... Нельзя у мамы брать, никакъ нельзя! Я другой разъ унесу...

— Такъ ты не хочешь? ты не хочешь? шепталъ онъ мнѣ въ какомъ-то изступленiи: — такъ ты, стало-быть, не хочешь любить меня? Ну, хорошо же! теперь я тебя брошу. Оставайся съ мамой, а я отъ васъ уйду и тебя съ собой не возьму. Слышишь ли ты, злая дѣвчонка? слышишь ли ты?

— Папочка! закричала я въ полномъ ужасѣ: — возьми деньги, на! Что мнѣ дѣлать теперь? говорила я, ломая руки и ухватившись за полы его сюртука: — мамочка плакать будетъ, мамочка опять бранить меня будетъ!

Онъ, кажется, не ожидалъ такого сопротивленiя, но деньги взялъ; наконецъ, не будучи въ силахъ вынести мои жалобы и рыданiя, оставилъ меня на лѣстницѣ и сбѣжалъ внизъ. Я пошла наверхъ, но силы оставили меня у дверей нашей квартиры; я не смѣла войдти, не могла войдти; все, на сколько было во мнѣ сердца, было возмущено и потрясено. Я закрыла лицо руками и бросилась на окно, какъ тогда, когда въ первый разъ услышала отъ отца его желанiе смерти матушки. Я была въ какомъ-то забытьи, въ оцѣпенѣнiи и вздрагивала, прислушиваясь къ малѣйшему шороху на лѣстницѣ. Наконецъ, я услышала, что кто-то поспѣшно всходилъ на верхъ. Это былъ онъ; я отличила его походку.

— Ты здѣсь? сказалъ онъ шопотомъ.

Я бросилась къ нему.

— На! закричалъ онъ, всовывая мнѣ въ руки деньги: — на! возьми ихъ назадъ! Я тебѣ теперь не отецъ, слышишь ли ты? Я не хочу быть теперь твоимъ папой! Ты любишь маму больше меня, такъ и ступай къ мамѣ! А я тебя знать не хочу! Сказавъ это, онъ оттолкнулъ меня и опять побѣжалъ по лѣстницѣ. Я, плача, бросилась догонять его.

— Папочка! добренькiй папочка! я буду слушаться! кричала я: — я тебя люблю больше мамы! Возьми деньги назадъ, возьми!

Но онъ уже не слыхалъ меня; онъ исчезъ. Весь этотъ вечеръ я была какъ убитая и дрожала въ лихорадочномъ ознобѣ. Помню, что матушка что-то мнѣ говорила, подзывала меня къ себѣ; я была какъ безъ памяти, ничего не слыхала и не видала. Наконецъ, все разрѣшилось припадкомъ: я начала плакать, кричать; матушка испугалась и не знала, что со мной дѣлать. Она взяла меня къ себѣ на постель, и я не помнила, какъ заснула, обхвативъ ея шею, вздрагивая и пугаясь чего-то каждую минуту. Такъ прошла цѣлая ночь. На утро я проснулась очень-поздно, когда матушки уже не было дома. Она въ это время всегда

уходила за своими дѣлами. У батюшки кто-то былъ постороннiй, и они оба о чемъ-то громко разговаривали. Я насилу дождалась, пока ушелъ гость, и когда мы остались одни, бросилась къ отцу и, рыдая, стала просить, чтобъ онъ простилъ меня за вчерашнее.

— А будешь ли ты умнымъ дитятей, какъ прежде? сурово спросилъ онъ меня.

— Буду, папочка, буду! отвѣчала я. — Я скажу тебѣ, гдѣ у мамы деньги лежатъ. Онѣ у ней, въ этомъ ящикѣ, въ шкатулкѣ вчера лежали.

— Лежали? гдѣ? закричалъ онъ встрепенувшись и всталъ со стула: — гдѣ онѣ лежали?

— Онѣ заперты, папаша! говорила я. — Подожди, вечеромъ, когда мама пошлетъ мѣнять, потому-что мѣдныя деньги, я видѣла, всѣ вышли.

— Мнѣ нужно пятнадцать рублей, Неточка! Слышишь ли? Только пятнадцать рублей! Достань мнѣ сегодня; я тебѣ завтра же все принесу. А я тебѣ сейчасъ пойду леденцовъ куплю, орѣховъ куплю... куклу тоже тебѣ куплю... и завтра тоже... и каждый день гостинцевъ буду тебѣ приносить, если будешь умная дѣвочка!

— Не нужно, папа, не нужно! я не хочу гостинцевъ; я не буду ихъ ѣсть; я тебѣ ихъ назадъ отдамъ! закричала я, разрываясь отъ слезъ, потому-что все сердце изныло у меня въ одно мгновенiе. Я почувствовала въ эту минуту, что ему не жалко меня и что онъ не любитъ меня, потому-что не видитъ, какъ я его люблю, и думаетъ, что я за гостинцы готова служить ему. Въ эту минуту я, ребенокъ, понимала его насквозь и уже чувствовала, что меня навсегда уязвило это сознанiе, что я уже не могла любить его, что я потеряла моего прежняго папочку. Онъ же былъ въ какомъ-то восторгѣ отъ моихъ обѣщанiй; онъ видѣлъ, что я готова была рѣшиться на все для него, что я все для него сдѣлаю, и Богъ видитъ, какъ много было это все для меня тогда. Я понимала, что значили эти деньги для бѣдной матушки; знала, что она могла заболѣть отъ огорченiя, потерявъ ихъ, и во мнѣ мучительно кричало раскаянiе. Но онъ ничего не видалъ; онъ меня считалъ трехлѣтнимъ ребенкомъ, тогда-какъ я все понимала. Восторгъ его не зналъ предѣловъ; онъ цаловалъ меня, уговаривалъ, чтобъ я не плакала, сулилъ мнѣ, что сегодня же мы уйдемъ куда-то отъ матушки — вѣроятно, льстя моей всегдашней фантазiи и, наконецъ, вынувъ изъ кармана аффишу, началъ увѣрять меня, что этотъ человѣкъ, къ которому онъ идетъ сегодня, ему врагъ, смертельный врагъ его, но что врагамъ его не удастся. Онъ рѣшительно самъ походилъ на ребенка, заговоривъ со мною о врагахъ своихъ. Но это было очень-естественно; къ-тому жь, онъ еще поутру какъ-бы впалъ въ помѣшательство. Замѣтивъ же, что я не улыбаюсь, какъ бывало, когда онъ говорилъ со мной, и слушаю его молча, взялъ шляпу и вышелъ изъ комнаты, потому-что куда-то спѣшилъ; но уходя, еще разъ поцаловалъ меня и

кивнулъ мнѣ головою съ усмѣшкой, словно неувѣренный во мнѣ и какъ-будто стараясь, чтобъ я не раздумала.

Я уже сказала, что онъ былъ какъ помѣшанный; но еще и наканунѣ было это видно. Деньги ему нужны были для билета въ концертъ, который для него долженъ былъ рѣшить все. Онъ какъ-будто заранѣе предчувствовалъ, что этотъ концертъ долженъ былъ разрѣшить всю судьбу его, но онъ такъ потерялся, что наканунѣ хотѣлъ отнять у меня мѣдныя деньги, какъ-будто могъ за нихъ достать себѣ билетъ. Странности его еще сильнѣе обнаруживались за обѣдомъ. Онъ рѣшительно не могъ усидѣть на мѣстѣ и не притрогивался ни къ какому кушанью, поминутно вставалъ съ мѣста и опять садился словно одумавшись: то хватался за шляпу, какъ-будто сбираясь куда-то идти, то вдругъ дѣлался какъ-то странно-разсѣяннымъ, все что-то шепталъ про себя и жестикулировалъ руками; потомъ вдругъ взглядывалъ на меня, мигалъ мнѣ глазами, дѣлалъ мнѣ какiе-то знаки, какъ-будто въ нетерпѣнiи поскорѣй добиться денегъ и какъ-будто сердясь, что я до-сихъ-поръ не взяла ихъ у матушки. Даже матушка замѣтила всѣ эти странности и глядѣла на него съ изумленiемъ. Я же была точно приговоренная къ смерти. Кончился обѣдъ; я забилась въ уголъ и дрожа, какъ въ лихорадкѣ, считала каждую минуту до того времени, когда матушка обыкновенно посылала меня за покупками. Въ жизнь свою я не проводила болѣе-мучительныхъ часовъ; они на вѣки останутся въ моемъ воспоминанiи. Чего я не перечувствовала въ эти мгновенiя! Есть минуты, въ которыя переживаешь сознанiемъ гораздо-болѣе, чѣмъ въ цѣлые годы. Я чувствовала, что дѣлаю дурной поступокъ: онъ же самъ помогъ моимъ добрымъ инстинктамъ, когда въ первый разъ, малодушно натолкнувъ меня на зло, и испугавшись его, объяснилъ мнѣ, что я поступила очень-дурно. Не-уже-ли же онъ не могъ понять, какъ трудно обмануть натуру, жадную къ сознанiю впечатлѣнiй и уже прочувствовавшую, осмыслившую много злаго и добраго? Я вѣдь понимала, что, видно, была ужасная крайность, которая заставила его рѣшиться другой разъ натолкнуть меня на порокъ и пожертвовать такимъ образомъ моимъ бѣднымъ, беззащитнымъ дѣтствомъ, рискнуть еще разъ поколебать мою неустоявшуюся совѣсть. И теперь, забившись въ уголъ, я раздумывала про себя: зачѣмъ же онъ обѣщалъ награду за то, что уже я рѣшилась сдѣлать своей собственной волей? Новыя ощущенiя, новыя стремленiя, доселѣ невѣдомыя, новые вопросы толпою возставали во мнѣ, и я мучилась этими вопросами, что чувство ихъ порождало, а умъ не разрѣшалъ ихъ во мнѣ, хотя мой твердый инстинктъ уже давалъ мнѣ предчувствовать многое, что было не по моимъ лѣтамъ. Потомъ я вдругъ начинала думать о матушкѣ; я представляла себѣ горесть ея при потерѣ послѣдняго, трудоваго; я уже понимала всю жизнь ея. И наконецъ, всѣ мученья мои соединялись вдругъ въ идею о неизбѣжномъ наказанiи, и при одной

мысли о немъ морозъ пробѣгалъ по всѣмъ моимъ членамъ. Наконецъ, матушка положила работу, которую дѣлала черезъ силу, и подозвала меня. Я задрожала и пошла къ ней. Она вынула изъ коммода деньги и, давая мнѣ, сказала: «ступай, Неточка; только, ради Бога, чтобъ тебя не обсчитали, какъ намедни, да не потеряй какъ-нибудь». Я съ умоляющимъ видомъ взглянула на отца, но онъ кивалъ головою, ободрительно улыбался мнѣ и потиралъ руки отъ нетерпѣнiя. Часы пробили шесть, а концертъ назначенъ былъ въ семь часовъ. Онъ тоже многое вынесъ въ этомъ ожиданiи.

Я остановилась на лѣстницѣ, поджидая его. Онъ былъ такъ взволнованъ и нетерпѣливъ, что безъ всякой предосторожности тотчасъ же выбѣжалъ вслѣдъ за мной. Я отдала ему деньги: на лѣстницѣ было темно, и я не могла видѣть лица его; но я чувствовала, что онъ весь дрожалъ, принимая деньги. Я стояла какъ-будто остолбенѣвъ и не двигаясь съ мѣста; наконецъ, очнулась, когда онъ сталъ посылать меня на верхъ, вынести ему его шляпу. Онъ не хотѣлъ и входить.

— Папа! развѣ... ты не пойдешь вмѣстѣ со мною? спросила я прерывающимся голосомъ, думая о послѣдней надеждѣ моей — его заступничествѣ.

— Нѣтъ... ты уже поди одна... а? Подожди, подожди! закричалъ онъ, спохватившись: — подожди, ангельчикъ мой, вотъ я тебѣ гостинцу сейчасъ принесу; а ты только сходи сперва да принеси сюда мою шляпу.

Какъ-будто ледяная рука сжала вдругъ мое сердце. Я вскрикнула, оттолкнула его и бросилась на верхъ. Когда я вошла въ комнату, на мнѣ лица не было, и еслибъ теперь я захотѣла сказать, что у меня отняли деньги, то матушка повѣрила бы мнѣ. Но я ничего не могла говорить въ эту минуту. Въ припадкѣ судорожнаго отчаянiя бросилась я поперегъ матушкиной постели и закрыла лицо руками. Черезъ минуту, дверь робко скрипнула, и вошелъ батюшка. Онъ пришелъ за своей шляпой.

— Гдѣ деньги? закричала вдругъ матушка, разомъ догадавшись, что произошло что-нибудь необыкновенное: — гдѣ деньги? говори! говори! Тутъ она схватила меня съ постели и поставила среди комнаты.

Я молчала, опустя глаза въ землю; я едва понимала, что со мною дѣлается и что со мной дѣлаютъ.

— Гдѣ деньги? закричала она опять, бросая меня, и вдругъ повернувшись къ батюшкѣ, который хватался за шляпу. — Гдѣ деньги? повторила она. — А! она тебѣ отдала ихъ? Безбожникъ! Губитель мой! злодѣй мой! Такъ ты ее тоже губишь! Ребенка! ее, ее?! Нѣтъ же! ты такъ не уйдешь!

И въ одинъ мигъ она бросилась къ дверямъ, заперла ихъ изнутри и взяла ключъ къ себѣ.

— Говори! признавайся! начала она мнѣ голосомъ, едва

слышнымъ отъ волненiя: — признавайся во всемъ! Говори же, говори! или... я не знаю, что я съ тобой сдѣлаю!

Она схватила мои руки и ломала ихъ, допрашивая меня. Она была въ изступленiи. Въ это мгновенiе, я поклялась молчать и не сказать ни слова про батюшку, но робко подняла на него въ послѣднiй разъ глаза... Одинъ его взглядъ, одно его слово, что-нибудь такое, чего я ожидала и о чемъ молила про себя — и я была бы счастлива, не смотря ни на какiя мученiя, ни на какую пытку... Но, Боже мой! безчувственнымъ, угрожающимъ жестомъ онъ приказывалъ мнѣ молчать, будто я могла бояться чьей-нибудь другой угрозы въ эту минуту. Мнѣ сдавило горло, захватило духъ, подкосило ноги, и я упала безъ чувствъ на полъ...

Я очнулась, когда вдругъ раздался сильный стукъ въ дверь нашей квартиры. Когда матушка отперла, и я увидѣла человѣка въ ливреѣ, который, войдя въ комнату и съ удивленiемъ озираясь кругомъ на всѣхъ насъ, спросилъ музыканта Ефимова. Отчимъ назвался. Тогда лакей подалъ записку и увѣдомилъ, что она отъ Б., который въ эту минуту находился у князя. Въ пакетѣ лежалъ пригласительный билетъ къ С-цу.

Появленiе лакея въ богатой ливреѣ, назвавшаго имя князя, своего господина, который посылалъ нарочнаго къ бѣдному музыканту Ефимову — все это произвело на мигъ сильное впечатлѣнiе на матушку. Я сказала въ самомъ началѣ разсказа о ея характерѣ, что бѣдная женщина все еще любила отца. И теперь, не смотря на цѣлыя восемь лѣтъ безпрерывной тоски и страданiй, ея сердце все еще не измѣнилось, она все еще могла любить его! Богъ-знаетъ, можетъ-быть, она вдругъ увидѣла теперь перемѣну въ судьбѣ его. На нее даже и тѣнь какой-нибудь надежды имѣла влiянiе. Почему знать, можетъ-быть, она тоже была нѣсколько заражена непоколебимою самоувѣренностью своего сумасброднаго мужа! Да и невозможно, чтобъ эта самоувѣренность на нее, слабую женщину, не имѣла хоть какого-нибудь влiянiя, и на вниманiи князя она въ мигъ могла построить для него тысячу плановъ. Въ одинъ мигъ она готова была опять обратиться къ нему, она могла простить ему за всю жизнь свою, даже взвѣсивъ его послѣднее преступленiе — пожертвованiе ея единственнымъ дитятей, и въ порывѣ заново-вспыхнувшаго энтузiазма, въ порывѣ новой надежды, низвесть это преступленiе до простаго проступка, до малодушiя, вынужденнаго нищенствомъ, грязною жизнiю, отчаяннымъ положенiемъ. Въ ней все было увлеченiе, и въ этотъ мигъ у ней уже было снова готово прощенiе и состраданiе безъ конца для своего погибшаго мужа.

Отецъ засуетился; его тоже поразила внимательность князя и Б. Онъ прямо обратился къ матушкѣ, что-то шепнулъ ей, и она вышла изъ комнаты. Она воротилась чрезъ двѣ минуты, принеся размѣненныя деньги, и батюшка тотчасъ же далъ рубль серебромъ посланному, который ушелъ съ вѣжливымъ поклономъ.

Между-тѣмъ, матушка, выходившая на минуту, принесла утюгъ, достала лучшую мужнину манишку, и начала ее гладить. Она сама повязала ему на шею бѣлый батистовый галстухъ, сохранявшiйся на всякiй случай съ незапамятныхъ поръ въ его гардеробѣ, вмѣстѣ съ чернымъ, почти новымъ фракомъ, который былъ сшитъ еще при поступленiи его въ должность. Мой отчимъ былъ музыкантъ стараго времени, серьёзно придерживался классическихъ преданiй, и ни за что не рѣшился бы явиться въ публичномъ собранiи одѣтый иначе, какъ бы онъ явился въ собственномъ концертѣ. Кончивъ туалетъ, отецъ взялъ шляпу, но, выходя, попросилъ стаканъ воды; онъ былъ блѣденъ и въ изнеможенiи присѣлъ на стулъ. Воду подала уже я; можетъ-быть, непрiязненное чувство снова прокралось въ сердце матушки и охладило ея первое увлеченiе.

Батюшка вышелъ; мы остались однѣ. Я забилась въ уголъ и долго молча смотрѣла на матушку. Я никогда не видала ея въ такомъ волненiи: губы ея дрожали, блѣдныя щеки вдругъ разгорѣлись, и она, по-временамъ, вздрагивала всѣми членами. Наконецъ, тоска ея начала изливаться въ жалобахъ, въ глухихъ рыданiяхъ и сѣтованiяхъ.

— Это я, это все я виновата, несчастная! говорила она сама съ собою. — Что жь съ нею будетъ? что жь съ ней будетъ, когда я умру? продолжала она, остановясь посреди комнаты, словно пораженная молнiею отъ одной этой мысли. — Неточка! дитя мое! бѣдная ты моя! несчастная! сказала она, взявъ меня за руки и судорожно обнимая меня. — На кого ты останешься, когда и при жизни-то я не могу воспитать тебя, ходить и глядѣть за тобою? Охъ, ты не понимаешь меня! Понимаешь ли? запомнишь ли, что я теперь говорила, Неточка? Будешь ли помнить впередъ?

— Буду, буду, маменька! говорила я, складывая руки и умоляя ее.

Она долго, крѣпко держала меня въ объятiяхъ, какъ-будто трепеща одной мысли, что разлучится со мною. Сердце мое разрывалось.

— Мамочка! мама! сказала я, всхлипывая: — за что ты... за что ты не любишь папу? И рыданiя не дали мнѣ досказать.

Стенанiе вырвалось изъ груди ея. Потомъ, въ новой, ужасной тоскѣ, она стала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. — Бѣдная, бѣдная моя! А я и не замѣтила, какъ она выросла; она знаетъ, все знаетъ! Боже мой! какое впечатлѣнiе, какой примѣръ! И она опять ломала руки въ отчаянiи.

Потомъ она подходила ко мнѣ и съ безумною любовью цаловала меня, цаловала мои руки, обливала ихъ слезами, умоляла о прощенiи... Я никогда не видывала такихъ страданiй... Наконецъ, она какъ-будто измучилась и впала въ забытье. Такъ прошелъ цѣлый часъ. Потомъ она встала, утомленная и усталая, и сказала мнѣ, чтобъ я легла спать. Я ушла въ свой уголъ, завернулась въ одѣяло, но заснуть не могла. Меня мучилъ батюшка. Я съ

нетерпѣнiемъ ждала его возвращенiя. Какой-то ужасъ овладѣвалъ мною при мысли о немъ. Черезъ полчаса, матушка взяла свѣчку и подошла ко мнѣ посмотрѣть, заснула ли я. Чтобъ успокоить ее, я зажмурила глаза и притворилась, что сплю. Оглядѣвъ меня, она тихонько подошла къ шкафу, отворила его и налила себѣ стаканъ вина. Она выпила его и легла спать, оставивъ зажженную свѣчку на столѣ и дверь отпертую, какъ всегда дѣлалось на случай поздняго прихода батюшки.

Я лежала какъ-будто въ забытьи, но сонъ не смыкалъ глазъ моихъ. Едва я заводила ихъ, какъ тотчасъ же просыпалась и вздрагивала отъ какихъ-то ужасныхъ видѣнiй. Тоска моя возрастала все болѣе и болѣе. Мнѣ хотѣлось кричать, но крикъ замиралъ въ груди моей. Наконецъ, уже поздно ночью, я услышала, какъ отворилась наша дверь. Не помню, сколько прошло времени, но когда я вдругъ совсѣмъ открыла глаза, я увидѣла батюшку. Мнѣ показалось, что онъ былъ страшно-блѣденъ. Онъ сидѣлъ на стулѣ возлѣ самой двери и какъ-будто о чемъ-то задумался. Въ комнатѣ была мертвая тишина. Оплывшая сальная свѣчка грустно освѣщала наше жилище.

Я долго смотрѣла, но батюшка все еще не двигался съ мѣста; онъ сидѣлъ неподвижно, все въ томъ же положенiи, опустивъ голову и судорожно опершись руками о колѣни. Я нѣсколько разъ пыталась окликнуть отца, но не могла. Оцѣпенѣнiе мое продолжалось. Наконецъ, онъ вдругъ очнулся, поднялъ голову и всталъ со стула. Онъ стоялъ нѣсколько минутъ посреди комнаты, какъ-будто рѣшаясь на что-нибудь; потомъ вдругъ подошелъ къ постели матушки, прислушался и, увѣрившись, что она спитъ, отправился къ сундуку, въ которомъ лежала его скрипка. Онъ отперъ сундукъ, вынулъ черный футляръ и поставилъ на столъ; потомъ снова оглядѣлся кругомъ: взглядъ его былъ мутный и бѣглый — такой, какого я у него никогда еще не замѣчала.

Онъ было-взялся за скрипку, но тотчасъ же оставилъ ее, воротился и заперъ двери. Потомъ, замѣтивъ отворенный шкафъ, тихонько подошелъ къ нему, увидѣлъ стаканъ и вино, налилъ и выпилъ. Тутъ онъ въ третiй разъ взялся за скрипку, но въ третiй разъ оставилъ ее и подошелъ къ постели матушки. Цѣпенѣя отъ страха, я ждала, что будетъ.

Онъ что-то очень-долго прислушивался, потомъ вдругъ откинулъ одѣяло съ лица и началъ ощупывать его рукою. Я вздрогнула. Онъ нагнулся еще разъ и почти приложилъ къ ней голову; но когда онъ приподнялся въ послѣднiй разъ, то какъ-будто улыбка мелькнула на его страшно-поблѣднѣвшемъ лицѣ. Онъ тихо и бережно накрылъ одѣяломъ спящую, закрылъ ей голову, ноги... и я начала дрожать отъ невѣдомаго страха: мнѣ стало страшно за матушку, мнѣ стало страшно за ея глубокiй сонъ, и съ безпокойствомъ вглядывалась я въ эту неподвижную линiю, которая

угловато обрисовала на одѣялѣ члены ея тѣла... Какъ молнiя пробѣжала страшная мысль въ умѣ моемъ.

Кончивъ всѣ приготовленiя, онъ снова подошелъ къ шкафу и выпилъ остатки вина. Онъ весь дрожалъ, подходя къ столу. Его узнать нельзя было — такъ онъ былъ блѣденъ. Тутъ онъ опять взялъ скрипку. Я видѣла эту скрипку и знала, что она такое, но теперь ожидала чего-то ужаснаго, страшнаго, чудеснаго... и вздрогнула отъ первыхъ ея звуковъ. Батюшка началъ играть. Но звуки шли какъ-то прерывисто; онъ поминутно останавливался, какъ-будто припоминалъ что-то; наконецъ съ растерзаннымъ, мучительнымъ видомъ положилъ свой смычокъ и какъ-то странно поглядѣлъ на постель. Тамъ его что-то все безпокоило. Онъ опять пошелъ къ постели... Я не пропускала ни одного движенiя его и, замирая отъ ужаснаго чувства, слѣдила за нимъ.

Вдругъ онъ поспѣшно началъ чего-то искать подъ руками — и опять та же страшная мысль какъ молнiя обожгла меня. Мнѣ пришло въ голову: отъ-чего же такъ крѣпко спитъ матушка? отъ-чего же она не проснется? Наконецъ, я увидѣла, что онъ стаскивалъ все, что могъ найдти изъ нашего платья, взялъ салопъ матушкинъ, свой старый сюртукъ, халатъ, даже мое платье, которое я скинула, такъ-что закрылъ матушку совершенно и спряталъ подъ набросанной грудой; она лежала все неподвижно, не шевелясь ни однимъ членомъ.

Она спала глубокимъ сномъ.

Онъ какъ-будто вздохнулъ свободнѣе, когда кончилъ свою работу. Въ этотъ разъ уже ничто не мѣшало ему, но все еще что-то его безпокоило. Онъ переставилъ свѣчу и сталъ лицомъ къ дверямъ, чтобъ даже и не поглядѣть на постель. Наконецъ, онъ взялъ скрипку и съ какимъ-то отчаяннымъ жестомъ ударилъ смычкомъ... Музыка началась.

Но это была не музыка... Я помню все отчетливо до послѣдняго мгновенiя; помню все, что поразило тогда мое вниманiе. Нѣтъ, это была не такая музыка, которую мнѣ потомъ удавалось слышать! Это были не звуки скрипки, а какъ-будто чей-то ужасный голосъ загремѣлъ въ первый разъ въ нашемъ темномъ жилищѣ. Или неправильны, болѣзненны были мои впечатлѣнiя, или чувства мои были потрясены всѣмъ, чему я была свидѣтельницей, подготовлены были на впечатлѣнiя страшныя, неисходимо мучительныя — но я твердо увѣрена, что слышала стоны, крикъ человѣческiй, плачъ; цѣлое отчаянiе выливалось въ этихъ звукахъ, и наконецъ, когда загремѣлъ ужасный финальный аккордъ, въ которомъ было все, что есть ужаснаго въ плачѣ, мучительнаго въ мукахъ и тоскливаго въ безнадежной тоскѣ — все это какъ-будто соединилось разомъ... я не могла выдержать — я задрожала, слезы брызнули изъ глазъ моихъ, и съ страшнымъ, отчаяннымъ крикомъ бросившись къ батюшкѣ, и обхватила его руками. Онъ вскрикнулъ и опустилъ свою скрипку.

Съ минуту стоялъ онъ какъ потерянный. Наконецъ, глаза его запрыгали и забѣгали по сторонамъ; онъ какъ-будто искалъ чего-то, вдругъ схватилъ скрипку, взмахнулъ ее надо мною... еще минута, и онъ, можетъ-быть, убилъ бы меня на мѣстѣ.

— Папочка! закричала я ему: — папочка!

Онъ задрожалъ какъ листъ, когда услышалъ мой голосъ, и отступилъ на два шага.

— Ахъ! такъ еще ты осталась! Такъ еще не все кончилось! Такъ еще ты осталась со мной! закричалъ онъ, поднявъ меня за плеча на воздухъ.

— Папочка! закричала я снова: — не пугай меня, ради Бога! мнѣ страшно! ай!

Мой плачъ поразилъ его. Онъ тихо опустилъ меня на полъ и съ минуту безмолвно смотрѣлъ на меня, какъ-будто узнавая и припоминая что-то. Наконецъ, вдругъ, какъ-будто что-нибудь перевернуло его, какъ-будто его поразила какая-то ужасная мысль — изъ помутившихся глазъ его брызнули слезы; онъ нагнулся ко мнѣ и началъ пристально смотрѣть мнѣ въ лицо.

— Папочка! говорила я ему, терзаясь отъ страха: — не смотри такъ, папочка! Уйдемъ отсюда! уйдемъ скорѣе! Уйдемъ, убѣжимъ!

— Да, убѣжимъ, убѣжимъ! пора! пойдемъ, Неточка! скорѣе, скорѣе! И онъ засуетился, какъ-будто только теперь догадался, что ему дѣлать. Торопливо озирался онъ кругомъ и, увидя на полу матушкинъ платокъ, поднялъ его и положилъ въ карманъ; потомъ увидѣлъ чепчикъ — и его тоже поднялъ и спряталъ на себѣ, какъ-будто снаряжаясь въ дальнюю дорогу и захватывая все, что было ему нужно.

Я мигомъ надѣла свое платье и, тоже торопясь, начала захватывать все, что мнѣ казалось нужнымъ для дороги.

— Все ли, все ли? спрашивалъ отецъ: — все ли готово? скорѣй! скорѣй!

Я на-скоро навязала узелъ, накинула на голову платокъ, и уже мы оба стали-было выходить, когда мнѣ вдругъ пришло въ голову, что надо взять и картинку, которая висѣла на стѣнѣ. Батюшка тотчасъ же согласился съ этимъ. Теперь онъ былъ тихъ, говорилъ шопотомъ и только торопилъ меня поскорѣе идти. Картина висѣла очень-высоко; мы вдвоемъ принесли стулъ, потомъ приладили на него скамейку и, взгромоздившись на нее, наконецъ, послѣ долгихъ трудовъ, сняли. Тогда все было готово къ нашему путешествiю. Онъ взялъ меня за руку, и мы-было уже пошли, но вдругъ батюшка остановилъ меня. Онъ долго теръ себѣ лобъ, какъ-будто вспоминая что-то, что еще не было сдѣлано. Наконецъ, онъ какъ-будто нашелъ, что ему было надо, отъискалъ ключи, которые лежали у матушки подъ подушкой, и торопливо началъ искать чего-то въ коммодѣ. Наконецъ, онъ воротился ко мнѣ и принесъ нѣсколько денегъ, отъисканныхъ въ ящикѣ.

— Вотъ, на, возьми это, береги, прошепталъ онъ мнѣ: — не теряй же, помни, помни!

Онъ мнѣ положилъ сначала деньги въ руку, потомъ взялъ ихъ опять и сунулъ мнѣ за пазуху. Помню, что я вздрогнула, когда къ моему тѣлу прикоснулось это серебро; и я какъ-будто только теперь поняла, что такое деньги. Теперь мы опять были готовы, но онъ вдругъ опять остановилъ меня.

— Неточка! сказалъ онъ мнѣ, какъ-будто размышляя съ усилiемъ: — дѣточка моя, я позабылъ... что такое?.. Что это надо?.. Я не помню... Да, да! нашелъ, вспомнилъ!.. Пойди сюда, Неточка!

Онъ подвелъ меня къ углу, гдѣ былъ образъ, и сказалъ, чтобъ я стала на колѣни.

— Молись, дитя мое, помолись! тебѣ лучше будетъ!.. Да, право, будетъ лучше, шепталъ онъ мнѣ, указывая на образъ и какъ-то странно смотря на меня. — Помолись, помолись! говорилъ онъ какимъ-то просящимъ, умоляющимъ голосомъ.

Я бросилась на колѣни, сложила руки и, полная ужаса, отчаянiя, которое уже сначинало овладѣвать мною, упала на полъ и пролежала нѣсколько минутъ, какъ бездыханная. Я напрягала всѣ свои мысли, всѣ свои чувства въ молитвѣ, но страхъ преодолѣвалъ меня. Я приподнялась измученная тоскою. Я уже не хотѣла идти съ нимъ, боялась его; мнѣ хотѣлось остаться. Наконецъ, то, что томило и мучило меня, вырвалось изъ груди моей.

— Папа, сказала я, обливаясь слезами: — а мама?... Что съ мамой? гдѣ она? гдѣ моя мама?..

Я не могла продолжать и залилась слезами.

Онъ тоже со слезами смотрѣлъ на меня. Наконецъ, онъ взялъ меня за руку, подвелъ къ постели, разметалъ набросанную груду платья и открылъ одѣяло. Боже мой! Она лежала мертвая, уже похолодѣвшая и посинѣвшая. Я какъ безчувственная бросилась на нее и обняла ея трупъ. Отецъ поставилъ меня на колѣни.

— Поклонись ей, дитя! сказалъ онъ: — простись съ нею...

Я поклонилась. Отецъ поклонился вмѣстѣ со мною... Онъ былъ ужасно блѣденъ; губы его двигались и что-то шептали.

— Это не я, Неточка, не я, говорилъ онъ мнѣ, указывая дрожащею рукою на трупъ. — Слышишь, не я; я не виноватъ. Слышишь, Неточка?

— Папа, пойдемъ, прошептала я въ страхѣ. — Пора!

— Да, теперь пора, давно пора! сказалъ онъ, схвативъ меня крѣпко за руку и торопясь выйдти изъ комнаты. — Ну, теперь въ путь! слава Богу, слава Богу, теперь все кончено!

Мы сошли съ лѣстницы; полусонный дворникъ отворилъ намъ ворота, подозрительно поглядывая на насъ, и батюшка, словно боясь его вопроса, выбѣжалъ изъ воротъ первый, такъ-что я едва догнала его. Мы прошли нашу улицу и вышли на набережную канала. За ночь на камняхъ мостовой выпалъ снѣгъ и шелъ

теперь мелкими хлопьями. Было холодно; я дрогла до костей и бѣжала за батюшкой, судорожно уцѣпившись за полы его фрака. Скрипка была у него подъ мышкой, и онъ поминутно останавливался, чтобъ придержать подъ мышкой футляръ.

Мы шли съ четверть часа; наконецъ, онъ повернулъ по скату троттуара на самую канаву и сѣлъ на послѣдней тумбѣ. Въ двухъ шагахъ отъ насъ была прорубь. Кругомъ не было ни души. Боже! какъ теперь помню я то страшное ощущенiе, которое вдругъ овладѣло мною! Наконецъ, совершилось все, о чемъ я мечтала уже цѣлый годъ. Мы ушли изъ нашего бѣднаго жилища... Но того ли я ожидала, о томъ ли я мечтала, то ли создавалось въ моей дѣтской фантазiи, когда я загадывала о счастiи того, котораго я такъ не-дѣтски любила? Всего болѣе мучила меня въ это мгновенiе матушка. Зачѣмъ мы ее оставили, думала я: — одну? покинули ея тѣло какъ ненужную вещь? И помню, что это болѣе всего меня терзало и мучило.

— Папочка! начала я, не въ силахъ будучи выдержать мучительной заботы своей: — папочка!

— Что такое? сказалъ онъ сурово.

— Зачѣмъ мы, папочка, оставили тамъ маму? Зачѣмъ мы бросили ее? спросила я, заплакавъ. — Папочка! воротимся домой! Позовемъ къ ней кого-нибудь.

— Да, да! закричалъ онъ вдругъ встрепенувшись и приподымаясь съ тумбы, какъ-будто что-то новое пришло ему въ голову, разрѣшавшее всѣ сомнѣнiя его. — Да, Неточка, такъ нельзя; нужно пойдти къ мамѣ; ей тамъ холодно! Поди къ ней, Неточка, поди; тамъ не темно, тамъ есть свѣчка; не бойся, позови къ ней кого-нибудь, и потомъ приходи ко мнѣ; поди одна, а я тебя здѣсь подожду... Я вѣдь никуда не уйду.

Я тотчасъ же пошла, но едва только взошла на троттуаръ, какъ вдругъ будто что-то кольнуло мнѣ въ сердце... Я обернулась и увидѣла, что онъ уже сбѣжалъ съ другой стороны и бѣжитъ отъ меня, оставивъ меня одну, покидая меня въ эту минуту! Я закричала сколько во мнѣ было силы и въ страшномъ испугѣ бросилась догонять его. Я задыхалась; онъ бѣжалъ все скорѣе-и-скорѣе... я его уже теряла изъ виду. На дорогѣ мнѣ попалась его шляпа, которую онъ потерялъ въ бѣгствѣ; я подняла ее и пустилась снова бѣжать. Духъ во мнѣ замиралъ и ноги подкашивались. Я чувствовала, какъ что-то безобразное совершалось со мною: мнѣ все казалось, что это сонъ и порой во мнѣ раждалось такое же ощущенiе, какъ и во снѣ, когда мнѣ снилось, что я бѣгу отъ кого-нибудь, но что ноги мои подкашиваются, погоня настигаетъ меня и я падаю безъ чувствъ. Мучительное ощущенiе разрывало меня: мнѣ было жалко его, сердце мое ныло и болѣло, когда я представляла, какъ онъ бѣжитъ, безъ шинели, безъ шляпы, отъ меня, отъ своего любимаго дитяти... Мнѣ хотѣлось догнать его только для того, чтобъ еще разъ крѣпко поцаловать, сказать ему,

чтобъ онъ меня не боялся, увѣрить, успокоить, что я не побѣгу за нимъ, коли онъ не хочетъ того, а ворочусь одна къ матушкѣ. Я разглядѣла наконецъ, что онъ поворотилъ въ какую-то улицу. Добѣжавъ до нея и тоже повернувъ за нимъ, я еще различала его впереди себя... Тутъ силы меня оставили: я начала плакать, кричать. Помню, что на побѣгѣ я столкнулась съ двумя прохожими, которые остановились посреди троттуара и съ изумленiемъ смотрѣли на насъ обоихъ.

— Папочка! папочка! закричала я въ послѣднiй разъ, но вдругъ поскользнулась на троттуарѣ и упала у воротъ дома. Я слышала, какъ все лицо мое облилось кровью. Мгновенiе спустя, я лишилась чувствъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очнулась я на теплой, мягкой постели и увидѣла возлѣ себя привѣтливыя, ласковыя лица, которыя съ радостiю встрѣтили мое пробужденiе. Я разглядѣла старушку, съ очками на носу, высокаго господина, который смотрѣлъ на меня съ глубокимъ состраданiемъ; потомъ прекрасную молодую даму, и наконецъ сѣдаго старика, который держалъ меня за руку и смотрѣлъ на часы. Я пробудилась для новой жизни. Одинъ изъ тѣхъ, которыхъ я встрѣтила во время бѣгства, былъ князь Х-iй, и я упала у воротъ его дома. Когда, послѣ долгихъ изъисканiй, узнали, кто я такова, князь, который послалъ моему отцу билетъ въ концертъ С-ца, пораженный странностью случая, рѣшился принять меня въ свой домъ и воспитать со своими дѣтьми. Стали отъискивать, что сдѣлалось съ батюшкой, и узнали, что онъ былъ задержанъ кѣмъ-то уже внѣ города, въ припадкѣ изступленнаго помѣшательства. Его свезли въ больницу, гдѣ онъ и умеръ черезъ два дня...

Онъ умеръ, потому-что такая смерть его была необходимостью, естественнымъ слѣдствiемъ всей его жизни. Онъ долженъ былъ такъ умереть, когда все, поддерживавшее его въ жизни, разомъ рухнуло, разсѣялось какъ призракъ, какъ безплотная, пустая мечта. Онъ умеръ, когда исчезла послѣдняя надежда его, когда въ одно мгновенiе разрѣшилось передъ нимъ самимъ и вошло въ ясное сознанiе все, чѣмъ обманывалъ онъ себя и поддерживалъ всю свою жизнь. Истина ослѣпила его своимъ нестерпимымъ блескомъ, и что было ложь, стало ложью и для него-самого. Въ послѣднiй часъ свой, онъ услышалъ чуднаго генiя, который разсказалъ ему его же самого и осудилъ его навсегда. Съ послѣднимъ звукомъ, слетѣвшимъ съ струнъ скрипки генiальнаго С-ца, передъ нимъ разрѣшилась вся тайна искусства, и генiй, вѣчно-юный, могучiй и истинный, раздавилъ его своею истинностью. Казалось, все, что только въ таинственныхъ, неосязаемыхъ мученiяхъ тяготило его во всю жизнь, все, что до-сихъ-поръ только грезилось ему и мучило его только въ сновидѣнiяхъ неощутительно, неуловимо, что хотя сказывалось ему по временамъ, но отъ чего онъ съ ужасомъ бѣжалъ, заслонясь ложью всей своей жизни, все, что предчувствовалъ онъ, но чего боялся доселѣ — все это вдругъ, разомъ

засiяло передъ нимъ, открылось глазамъ его, которые упрямо не хотѣли признать до-сихъ-поръ свѣтъ за свѣтъ, тьму за тьму. Но истина была невыносима для глазъ его, прозрѣвшихъ въ первый разъ во все, что было, что есть и въ то, что ожидаетъ его; она ослѣпила и сожгла его разумъ. Она ударила въ него вдругъ неизбѣжно, какъ молнiя. Совершилось вдругъ то, что онъ ожидалъ всю жизнь съ замиранiемъ и трепетомъ. Казалось, всю жизнь сѣкира висѣла надъ его головой, всю жизнь онъ ждалъ каждое мгновенiе въ невыразимыхъ мученiяхъ, что она ударитъ въ него и — наконецъ, сѣкира ударила! Ударъ былъ смертеленъ. Онъ хотѣлъ бѣжать отъ суда надъ собою, но бѣжать было некуда: послѣдняя надежда исчезла, послѣдняя отговорка пропала. Та, которой жизнь тяготѣла надъ нимъ столько лѣтъ, которая не давала ему жить, та, со смертiю которой, по своему ослѣпленному вѣрованiю, онъ долженъ былъ вдругъ, разомъ воскреснуть — умерла. Наконецъ, онъ былъ одинъ, его не стѣсняло ничто: онъ былъ наконецъ свободенъ! Въ послѣднiй разъ, въ судорожномъ отчаянiи хотѣлъ онъ судить себя самъ, осудить неумолимо и строго, какъ безпристрастный, безкорыстный судья; но ослабѣвшiй смычокъ его могъ только слабо повторить послѣднюю музыкальную фразу генiя... Въ это мгновенiе, безумiе, сторожившее его десять лѣтъ уже, неизбѣжно поразило его.

Ѳ. ДОСТОЕВСКIЙ.

<307>

НЕТОЧКА НЕЗВАНОВА.

Часть вторая.

Новая жизнь.

Я выздоравливала медленно; но когда уже совсѣмъ встала съ постели, умъ мой все-еще былъ въ какомъ-то оцѣпѣненiи, и долгое время я не могла понять, что именно случилось со мною. Были мгновенiя, когда мнѣ казалось, что я вижу сонъ, и помню, мнѣ такъ хотѣлось, чтобы все случившееся и впрямь обратилось въ сонъ! Засыпая на-ночь, я надѣялась, что вдругъ какъ-нибудь проснусь опять въ нашей бѣдной комнатѣ и увижу отца и мать... Но, наконецъ, передо мной прояснѣло мое положенiе, и я мало-по-малу поняла, что осталась одна совершенно и живу у чужихъ людей. Тогда въ первый разъ почувствовала я, что я сирота.

Я начала жадно присматриваться ко всему новому, такъ внезапно меня окружившему. Сначала мнѣ все казалось страннымъ и чуднымъ, все меня смущало: и новыя лица и новые обычаи, и комнаты стараго княжескаго дома — какъ теперь вижу, большiя, высокiя, богатыя, но такiя угрюмыя, мрачныя, что, помню, я серьёзно боялась пуститься черезъ какую-нибудь длинную-длинную залу, въ которой, мнѣ казалось, совсѣмъ пропаду. Болѣзнь моя еще не прошла, и впечатлѣнiя мои были мрачныя, тягостныя, совершенно подъ ладъ этого торжественно-угрюмаго жилища. Къ-тому же какая-то, еще неясная мнѣ самой, тоска все болѣе и болѣе наростала въ моемъ маленькомъ сердцѣ. Съ недоумѣнiемъ останавливалась я передъ какой-нибудь картиной, зеркаломъ, каминомъ затѣйливой работы или статуей, которая какъ-будто нарочно спряталась въ глубокую нишу, чтобъ оттуда лучше

308

подсмотрѣть за мной и какъ-нибудь испугать меня, останавливалась и потомъ вдругъ забывала, зачѣмъ я остановилась, чего хочу, о чемъ начала думать, и только когда очнусь, бывало, страхъ и смятенiе нападали на меня и крѣпко билось мое сердце.

Изъ тѣхъ, кто изрѣдка приходили навѣстить меня, когда я еще лежала больная, кромѣ старичка-доктора, всего болѣе поразило меня лицо одного мужчины, уже довольно-пожилаго, такого серьёзнаго, но такого добраго, смотрѣвшаго на меня съ такимъ глубокимъ состраданiемъ! Его лицо я полюбила болѣе всѣхъ другихъ. Мнѣ очень хотѣлось заговорить съ нимъ, но я боялась: онъ былъ съ-виду всегда очень-унылъ, говорилъ отрывисто, мало, и никогда улыбка не являлась на губахъ его. Это былъ самъ князь Х-й, нашедшiй меня и призрѣвшiй въ своемъ домѣ. Когда я стала выздоравливать, посѣщенiя его становились рѣже и рѣже. Наконецъ, въ послѣднiй разъ, онъ принесъ мнѣ конфектовъ, какую-то дѣтскую книжку съ картинками, чтобъ мнѣ небыло скучно, поцаловалъ меня, перекрестилъ и просилъ, чтобъ я была веселѣе. Утѣшая меня, онъ прибавилъ, что скоро у меня будетъ подруга, такая же дѣвочка какъ и я, его дочь, Катя, которая теперь въ Москвѣ. Потомъ поговоривъ что-то съ пожилой Француженкой, нянькой дѣтей его, и съ ухаживавшей за мной дѣвушкой, онъ указалъ имъ на меня, вышелъ и съ-тѣхъ-поръ я ровно три недѣли не видала его. Князь жилъ въ своемъ домѣ чрезвычайно-уединенно. Большую половину дома занимала княгиня; она тоже не видалась съ княземъ иногда по цѣлымъ недѣлямъ. Въ-послѣдствiи я замѣтила, что даже всѣ домашнiе мало говорили объ немъ, какъ-будто его и не было въ домѣ. Всѣ его уважали и даже, видно было, любили его, а между-тѣмъ смотрѣли на него, какъ на какого-то чуднаго и страннаго человѣка. Казалось, и онъ самъ понималъ, что онъ очень страненъ, какъ-то не похожъ на другихъ, и потому старался какъ-можно рѣже казаться всѣмъ на глаза... Въ свое время мнѣ прiйдется очень-много и гораздо подробнѣе говорить о немъ.

Въ одно утро меня одѣли въ чистое, тонкое бѣлье, надѣли на меня черное шерстяное платье, съ бѣлыми плёрезами, на которое я посмотрѣла съ какимъ-то унылымъ недоумѣнiемъ, причесали мнѣ голову и повели съ верхнихъ комнатъ внизъ, въ комнаты княгини. Я остановилась какъ вкопанная, когда меня привели къ ней; никогда я еще не видала кругомъ себя такого богатства и великолѣпiя. Но это впечатлѣнiе было мгновенное, и я поблѣднѣла, когда услышала голосъ княгини, которая велѣла подвести меня ближе. Я и одѣваясь думала, что готовлюсь на какое-то мученiе, хотя Богъ-знаетъ отъчего вселилась въ меня подобная мысль. Вообще я вступила въ новую жизнь съ какою-то странною недовѣрчивостью ко всему меня окружавшему. Но княгиня была со мной очень-привѣтлива и поцаловала меня. Я взглянула на нее по-смѣлѣе. Это была та самая прекрасная дама,

309

которую я видѣла, когда очнулась послѣ своего безпамятства. Но я вся дрожала, когда цаловала ея руку, и никакъ не могла собраться съ силами отвѣтить что-нибудь на ея вопросы. Она приказала мнѣ сѣсть возлѣ себя на низенькомъ табуретѣ. Кажется, это мѣсто уже предназначено было для меня заранѣе. Видно было, что княгиня и не желала ничего болѣе, какъ привязаться ко мнѣ всею душою, обласкать меня, и вполнѣ замѣнить мнѣ мать. Но я никакъ не могла понять, что попала въ случай и ничего не выиграла въ ея мнѣнiи. Мнѣ дали прекрасную книжку съ картинками и приказали разсматривать. Сама княгиня писала къ кому-то письмо, изрѣдка оставляла перо и опять со мной заговаривала; но я сбивалась, путалась и ничего не сказала путнаго. Однимъ словомъ, хотя моя исторiя была очень необыкновенная, и въ ней большую часть играла судьба, разные, положимъ даже, таинственные пути, и вообще было много интереснаго, неизъяснимаго, даже чего-то фантастическаго, но я сама выходила, какъ-будто на зло всей этой мелодраматической обстановкѣ, самымъ обыкновеннымъ ребенкомъ, запуганнымъ, какъ-будто забитымъ и даже глупенькимъ. Особенно послѣднее княгинѣ вовсе не нравилось, и я, кажется, довольно-скоро ей совсѣмъ надоѣла, въ чемъ и виню одну себя, разумѣется. Часу въ третьемъ начались визиты, и княгиня стала ко мнѣ вдругъ внимательнѣе и ласковѣе. На разспросы прiѣзжавшихъ обо мнѣ, она отвѣчала, что это чрезвычайно-интересная исторiя, и потомъ начинала разсказывать по-французски. Во время ея разсказовъ на меня глядѣли, качали головами, восклицали. Одинъ молодой человѣкъ навелъ на меня лорнетъ, одинъ пахучiй сѣдой старичокъ началъ цаловать меня, а я блѣднѣла, краснѣла и сидѣла потупивъ глаза, боясь шевельнуться, дрожа всѣми членами. Сердце ныло и болѣло во мнѣ. Я уносилась въ прошедшее на нашъ чердакъ, вспоминала отца, наши длинные, молчаливые вечера, матушку, и когда вспоминала о матушкѣ — въ глазахъ моихъ накипали слезы, мнѣ сдавливало горло, и я такъ хотѣла убѣжать, исчезнуть, остаться одной... Потомъ, когда кончились визиты, лицо княгини стало примѣтно-суровѣе. Она уже смотрѣла на меня угрюмѣе, говорила отрывистѣе, и въ-особенности меня пугали ея пронзительные, черные глаза, иногда цѣлую четверть часа устремленные на меня, и крѣпко-сжатыя тонкiя губы. Вечеромъ меня отвели на верхъ. Я заснула въ лихорадкѣ, просыпалась ночью, тоскуя и плача отъ болѣзненныхъ сновидѣнiй; а на-утро началась та же исторiя, и меня опять повели къ княгинѣ. Наконецъ, ей какъ-будто самой наскучило разсказывать своимъ гостямъ мои приключенiя, а гостямъ соболѣзновать обо мнѣ. Къ-тому же я была такой обыкновенный ребенокъ, «безъ всякой наивности», какъ, помню, выразилась сама княгиня, говоря глазъ-на-глазъ съ одной пожилой дамой, которая спросила: «не-уже-ли ей не скучно со мной?» и вотъ въ одинъ вечеръ меня увели совсѣмъ, съ тѣмъ, чтобъ не приводить ужь болѣе. Такимъ-образомъ

310

кончилось мое фаворитство; впрочемъ, мнѣ позволено было ходить вездѣ и всюду, сколько мнѣ было угодно. Я же и не могла сидѣть на одномъ мѣстѣ отъ глубокой, болѣзненной тоски своей и рада-рада была, когда уйду наконецъ отъ всѣхъ внизъ, въ большiя комнаты. Помню, что мнѣ очень хотѣлось разговориться съ домашними; но я такъ боялась разсердить ихъ, что предпочитала оставаться одной. Моимъ любимымъ препровожденiемъ времени было забиться куда-нибудь въ уголъ, гдѣ непримѣтнѣе, стать за какую-нибудь мёбель, и тамъ тотчасъ же начать припоминать и соображать обо всемъ, что случилось со мною. Но, чудное дѣло! я какъ-будто забыла окончанiе того, что со мною случилось у родителей, и всю эту ужасную исторiю. Передо мной мелькали однѣ картины, выставлялись факты. Я, правда, все помнила — и ночь, и скрипку, и батюшку, помнила, какъ доставала ему деньги, но осмыслить, выяснить себѣ всѣ эти происшествiя, какъ-то не могла... Только тяжеле мнѣ становилось на сердцѣ, и когда я доходила воспоминанiемъ до той минуты, когда молилась возлѣ мертвой матушки, то морозъ вдругъ пробѣгалъ по моимъ членамъ; я дрожала, слегка вскрикивала, и потомъ такъ тяжело становилось дышать, такъ ныла вся грудь моя, такъ колотилось сердце, что въ испугѣ выбѣгала я изъ угла. Впрочемъ, я неправду сказала, говоря, что меня оставляли одну: за мной неусыпно и усердно присматривали и съ точностiю исполняли приказанiя князя, который велѣлъ дать мнѣ полную свободу, не стѣснять ни чѣмъ, но ни на минуту не терять меня изъ виду. Я замѣчала, что, по-временамъ, кто-нибудь изъ домашнихъ и изъ прислуги заглядывалъ въ ту комнату, въ которой я находилась, и опять уходилъ не сказавъ мнѣ ни слова. Меня очень удивляла и отчасти безпокоила такая внимательность. Я не могла понять, для чего это дѣлается. Мнѣ все казалось, что меня для чего-то берегутъ и что-нибудь хотятъ потомъ со мной сдѣлать. Помню, я все старалась зайдти куда-нибудь подальше, чтобъ въ случаѣ нужды знать куда спрятаться. Разъ я забрела на парадную лѣстницу. Она была вся изъ мрамора, широкая, устланная коврами, уставленная цвѣтами и прекрасными вазами. На каждой площадкѣ безмолвно сидѣли по два высокiе человѣка, чрезвычайно пестро-одѣтые, въ перчаткахъ и въ самыхъ бѣлыхъ галстухахъ. Я посмотрѣла на нихъ въ недоумѣнiи и никакъ не могла взять въ толкъ, зачѣмъ они тутъ сидятъ, молчатъ и только смотрятъ другъ на друга, а ничего не дѣлаютъ.

Эти уединенныя прогулки нравились мнѣ болѣе и болѣе. Къ-тому же была другая причина, по которой я убѣгала сверху. На верху жила старая тётка князя, почти безвыходно и безвыѣздно. Эта старушка рѣзко отразилась въ моемъ воспоминанiи. Она была чуть-ли не важнѣйшимъ лицомъ въ домѣ. Въ сношенiяхъ съ нею всѣ наблюдали какой-то торжественный этикетъ, и даже сама княгиня, которая смотрѣла такъ гордо и самовластно,

311

ровно два раза въ недѣлю, по положеннымъ днямъ, должна была всходить наверхъ и дѣлать личный визитъ своей тёткѣ. Она обыкновенно приходила утромъ; начинался сухой разговоръ, зачастую прерываемый торжественнымъ молчанiемъ, въ-продолженiе котораго старушка или шептала молитвы или перебирала чётки. Визитъ кончался не прежде, какъ того хотѣла сама тётушка, которая вставала съ мѣста, цаловала княгиню въ губы и тѣмъ давала знать, что свиданiе кончилось. Прежде княгиня должна была каждый день посѣщать свою родственницу; но въ-послѣдствiи, по желанiю старушки, послѣдовало облегченiе, и княгиня только обязана была въ остальные пять дней недѣли каждое утро присылать узнать о ея здоровьѣ. Вообще, житье престарѣлой княжны было почти келейное. Она была дѣвушка, и когда ей минуло тридцать-пять лѣтъ, заключилась въ монастырь, гдѣ и выжила лѣтъ семнадцать, но не постриглась; потомъ оставила монастырь и прiѣхала въ Москву, чтобъ жить съ сестрою, вдовой графиней Л., здоровье которой становилось съ каждымъ годомъ хуже, и примириться со второй сестрой, тоже княжной Х-ю, съ которой слишкомъ двадцать лѣтъ была въ ссорѣ. Но старушки, говорятъ, ни одного дня не провели въ согласiи, тысячу разъ хотѣли разъѣхаться, и не могли этого сдѣлать, потому-что наконецъ замѣтили, какъ каждая изъ нихъ необходима двумъ остальнымъ для предохраненiя отъ скуки и отъ припадковъ старости. Но несмотря на непривлекательность ихъ житья-бытья и самую торжественную скуку, господствовавшую въ ихъ московскомъ теремѣ, весь городъ поставлялъ долгомъ не прерывать своихъ визитовъ тремъ затворницамъ. На нихъ смотрѣли какъ на хранительницъ всѣхъ аристократическихъ завѣтовъ и преданiй, какъ на живую лѣтопись кореннаго боярства. Графиня оставила послѣ себя много прекрасныхъ воспоминанiй и была превосходная женщина. Заѣзжiе изъ Петербурга дѣлали къ нимъ свои первые визиты. Кто принимался въ ихъ домѣ, того принимали вездѣ. Но графиня умерла, и сестры разъѣхались; старшая, княжна Х-я осталась въ Москвѣ, наслѣдовавъ свою часть послѣ графини, умершей бездѣтною, а младшая, монастырка, переселилась къ племяннику, князю Х-му, въ Петербургъ. За-то двое дѣтей князя, княжна Катя и Александръ, остались гостить въ Москвѣ у бабушки, для развлеченiя и утѣшенiя ея въ одиночествѣ. Княгиня, страстно любившая своихъ дѣтей, не смѣла слова пикнуть, разставаясь съ ними на все время положеннаго траура. Я забыла сказать, что трауръ еще продолжался во всемъ домѣ князя, когда я поселилась въ немъ; но срокъ истекалъ въ короткомъ времени, и уже вездѣ говорили о балѣ, который хотѣли дать почти тотчасъ же послѣ траура. Княгиня любила балы, которые у нея давались со вкусомъ и великолѣпiемъ, любила принимать у себя и вообще вести жизнь пышную, свѣтскую. Но въ свѣтѣ еще до-сихъ-поръ смотрѣли на нее съ

312

какимъ-то предубѣжденiемъ, несмотря на то, что она уже ровно тринадцать лѣтъ была замужемъ. Въ первые годы замужества она подвергалась даже нѣкоторымъ свѣтскимъ исключенiямъ и гоненiямъ. Гласно говорили, что бракъ ея компрометтируетъ князя, что они неровня. Происхожденiе княгини было довольно-темное, т. е. далеко не аристократическое, а первый мужъ ея былъ откупщикъ. За-то она принесла въ приданое необъятное имѣнiе, и кромѣ-того поражала всѣхъ блестящей красотой, хотя и тогда уже ей было подъ тридцать лѣтъ. И потому аристократка-старушка, избравъ домъ князя Х-го убѣжищемъ своей старости, какъ-будто сняла наконецъ съ своей племянницы то клеймо незаконности, которое какъ-будто все-еще оставалось на ней. Хитрая и ловкая княгиня, привыкшая первенствовать даже въ нѣсколько-враждебномъ для себя кругу, и неподчинявшаяся ничьимъ капризамъ, присмирѣла и вполнѣ покорилась сестрѣ своего мужа. Но замѣчательно, что даже и теперь все-еще не переводились такiя лица, которыя ѣздили въ княжескiй домъ прямо наверхъ, къ монастыркѣ, не заходя къ княгинѣ, къ которой и прежде упорно не хотѣли ѣздить, что глубоко язвило гордость и самолюбiе надменной женщины.

Старушка-княжна одѣвалась вся въ черное, всегда въ платье изъ простой шерстяной матерiи и носила накрахмаленные, собранные въ мелкiя складки бѣлые воротнички, которые придавали ей видъ богадѣленки. Она не покидала чётокъ, торжественно выѣзжала къ обѣднѣ, постилась по всѣмъ днямъ, принимала визиты разныхъ духовныхъ лицъ и степенныхъ людей, читала священныя книги и вообще вела жизнь самую монашескую. Тишина наверху была страшная; невозможно было скрипнуть дверью: старушка была чутка какъ пятнадцатилѣтняя дѣвушка и тотчасъ же посылала изслѣдовать причину стука или даже простаго скрипа. Всѣ говорили шопотомъ, всѣ ходили на-цыпочкахъ, и бѣдная Француженка, тоже старушка, принуждена была наконецъ отказаться отъ любимой своей обуви — башмаковъ съ каблуками. Каблуки были изгнаны. Двѣ недѣли спустя послѣ моего появленiя, старушка-княжна прислала обо мнѣ спросить: кто я такая, что я, какъ попала въ домъ, и проч. Ее немедленно и почтительно удовлетворили. Тогда присланъ былъ второй нарочный къ Француженкѣ съ запросомъ, отъ-чего княжна до-сихъ-поръ не видала меня? Тотчасъ же поднялась суматоха; мнѣ начали чесать голову, умывать лицо, руки, которыя и безъ того были очень-чисты, учили меня подходить, кланяться, глядѣть веселѣе и привѣтливѣе, говорить — однимъ-словомъ, меня всю затормошили и перепугали. Потомъ отправилась посланница уже съ нашей стороны съ предложенiемъ: не пожелаютъ ли видѣть сиротку? Послѣдовалъ отвѣтъ отрицательный, но назначенъ былъ срокъ на-завтра послѣ обѣдни. Я не спала всю ночь, и разсказывали потомъ, что я всю ночь бредила, подходила къ

313

княжнѣ, плакала и въ чемъ-то просила у нея прощенiя. Наконецъ послѣдовало мое представленiе. Я увидѣла маленькую, худощавую старушку, сидѣвшую въ огромныхъ креслахъ. Она закивала мнѣ головою и надѣла очки, чтобъ разглядѣть меня ближе. Помню, что я ей совсѣмъ не понравилась. Замѣчено было, что я совсѣмъ дикая, не умѣю ни присѣсть, ни поцаловать руки. Начались разспросы, и я едва отвѣчала; но когда дошло дѣло до отца и матушки, я заплакала. Старушкѣ было очень-непрiятно, что я расчувствовалась; впрочемъ, она начала утѣшать меня и велѣла возложить мои надежды на Бога; потомъ спросила, когда я была послѣднiй разъ въ церкви, и такъ-какъ я едва поняла ея вопросъ, потому-что моимъ воспитанiемъ очень неглижировали, то княжна пришла въ ужасъ. Послали за княгиней. Послѣдовалъ совѣтъ, и положено было отвезти меня въ церковь въ первое же воскресенье. До-тѣхъ-поръ княжна обѣщала молиться за меня, но приказала меня вывесть, потому-что я, по ея словамъ, оставила въ ней очень-тягостное впечатлѣнiе. Ничего мудренаго, такъ и должно было быть. Но ужь видно было, что я совсѣмъ не понравилась: въ тотъ же день прислали сказать, что я слишкомъ рѣзвлюсь, и что меня слышно на весь домъ, тогда-какъ я сидѣла весь день не шелохнувшись: ясно, что старушкѣ такъ показалось. Однако и на-завтра послѣдовало то же замѣчанiе. Случись-же, что я въ это время уронила чашку, и разбила ее. Француженка и всѣ дѣвушки пришли въ отчаянiе и меня въ ту же минуту переселили въ самую отдаленную комнату, куда всѣ послѣдовали за мной въ припадкѣ глубокаго ужаса.

Но я ужь не знаю чѣмъ кончилось потомъ это дѣло. Вотъ почему я рада была уходить внизъ и бродить одна по большимъ комнатамъ, зная, что ужь тамъ никого не обезпокою.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ я зашла въ комнату, гдѣ стояло очень-много цвѣтовъ, у окна устроена была цѣлая бесѣдка изъ самыхъ рѣдкихъ растенiй. Я любила эту комнату и останавливалась въ изумленiи передъ деревьями, на которыхъ были такiе чудные, красивые листья, иные чуть-ли не въ аршинъ длиною. Вдругъ я услышала за деревьями шорохъ. Пробравшись дальше, я увидѣла въ амбразурѣ окна, въ уголку, прятавшееся отъ меня существо, перепуганное и чуть незакричавшее, когда я подошла къ нему. Это былъ мальчикъ, лѣтъ одиннадцати, блѣдный, худенькiй, рыженькiй, который присѣлъ на корточки и дрожалъ всѣми членами. Увидѣвъ меня онъ немного ободрился, привсталъ, но все-таки смотрѣлъ на меня съ какимъ-то недовѣрчивымъ удивленiемъ. Испугъ его все-еще продолжался.

— Кто вы такой? спросила я, подходя къ нему ближе.

— Я несчастный мальчикъ, отвѣчалъ мой маленькой незнакомецъ, показывая очевидное желанiе заплакать.

— А какъ васъ зовутъ?

— Ларенькой.

314

Мальчикъ замолчалъ; чтобъ ободрить его еще болѣе и познакомиться съ нимъ покороче, я придвинулась къ нему ближе и поцаловала его. Мнѣ показалось, что такъ непремѣнно нужно начинать всякое знакомство. Послѣ того мы нѣсколько времени смотрѣли другъ на друга молча, ожидая, что будетъ далѣе.

— Уйдите, пожайлуста, сказалъ наконецъ мальчикъ: а то меня съищутъ.

Я было и ушла, но съ двухъ шаговъ воротилась съ извѣстiемъ, что ужь мы отобѣдали, и что если онъ не обѣдалъ, такъ ему больше не дадутъ кушать.

— А мнѣ хочется ѣсть, сказалъ мальчикъ.

— Такъ отъ-чего жь вы нейдете наверхъ?

— Да я еще утромъ заблудился. Фальстафка отнялъ у меня крендель; я побѣжалъ за нимъ посмотрѣть, не броситъ ли онъ его куда-нибудь, чтобъ потомъ поднять, но онъ съѣлъ его въ этой комнатѣ, тамъ въ углу. А послѣ-того я испугался, когда кто-то вошелъ, и спрятался сюда.

— А какъ прiйдетъ ночь, какъ же вы будете?

— Я ужь думалъ и плакалъ объ этомъ. Я сниму курточку и положу вмѣсто подушки. А панталонъ не буду снимать, потому-что здѣсь холодно; только очень боюсь, что запачкаюсь. Но ужь нечего дѣлать; я такъ здѣсь и буду ночевать.

— Кто жь вамъ будетъ кушать давать?

— Да я какъ-нибудь… не буду ѣсть, сказалъ мальчикъ, и по худымъ щекамъ его покатилась слезинка. Я схватила его за руку и потащила за собой. Онъ не хотѣлъ идти, но я такъ рѣшительно сказала, что надобно, что бѣдняжка не посмѣлъ ослушаться.

— Ну, вотъ онъ! закричала дѣвушка, когда я привела его наверхъ. Гдѣ это вы пропадали? Ступайте кушать, супъ простылъ.

Но мальчикъ не разобралъ, что ему говорили, самъ побѣжалъ въ уголъ и сталъ на колѣни, будто наказанный; потомъ, сложивъ свои маленькiя руки, съ умоляющимъ видомъ и захныкавъ, началъ просить прощенiя.

— Pauvre enfant! сказала наша Француженка, выводя его изъ угла и утирая ему слёзы. Эта старушка была предобрая женщина.

Мальчикъ, будущiй герой моего разсказа, былъ, тоже какъ и я, сиротка, сынъ одного бѣднаго чиновника, котораго князь зналъ за хорошаго человѣка. Когда родители его умерли, князь выхлопоталъ ему мѣсто въ одной школѣ; но онъ былъ такой убитый, такой слабый здоровьемъ, такъ боялся всего, что и порѣшили весьма-благоразумно оставить его на нѣкоторое время въ домѣ. Князь очень о немъ заботился и поручилъ мадамъ Леотаръ какъ-нибудь ободрить и развеселить его. Но мальчикъ приводилъ въ отчаянiе свою воспитательницу и съ каждымъ днемъ становился чуднѣе и жальче. Его комната была очень отдаленна отъ моей: вотъ почему я до-сихъ-поръ не видала его. А главное, самъ князь запретилъ до-времени насъ знакомить, боясь, чтобъ унылый

315

характеръ Лари не подѣйствовалъ на меня мрачнымъ образомъ, затѣмъ, что я все-еще не оправилась отъ болѣзни, а между-тѣмъ уже выказала свою болѣзненную впечатлительность. Теперь, когда мы сошлись такъ нечаянно, насъ уже разлучить не могли, и знакомство осталось за нами. Ему не мѣшали. Это знакомство оставило на меня болѣзненное впечатлѣнiе, потому-что слишкомъ-сильно подѣйствовало на мое сознанiе и развитiе.

Но только трудно было встрѣтить болѣе-странное существо, какъ это бѣдное дитя. Во-первыхъ, я ужасно долго не могла съ нимъ познакомиться: онъ все бѣгалъ отъ меня, какъ отъ страха, и прятался по всѣмъ угламъ. Одинъ разъ я его вытащила, чтобъ играть во что-то; только отвернулась, а его ужь и нѣтъ: опять спрятался! Наконецъ я нѣсколько прiучила его къ себѣ, и онъ сталъ понемногу со мной разговаривать; но долго еще не клеился нашъ разговоръ. Я очень любопытствовала и разспрашивала его: кто онъ такой и гдѣ прежде былъ? Но на вопросъ мой, онъ мѣнялся въ лицѣ, со страхомъ осматривался, какъ-будто боясь, чтобъ насъ не подслушали, и потомъ начиналъ потихоньку плакать. Помню, что у меня сжималось сердце глядя на него, можетъ-быть, отъ-того, что я инстинктомъ чувствовала, что тоска его съ-родни моей тоскѣ, которую я по-временамъ больно ощущала въ душѣ, но до-сихъ-поръ вполнѣ не осмыслила: какой-то страхъ нападалъ на меня, когда я начинала о себѣ задумываться. Какъ-теперь вижу передъ собой Ларю — бѣдненькаго мальчика, вздрагивавшаго отъ малѣйшаго шума, отъ каждаго голоса, со слезой, набѣгавшей на его маленькiя рыженькiя рѣсницы, когда, бывало, онъ забьется въ уголъ одинъ и, думая, что его никто не видитъ, хнычетъ потихоньку… Однимъ словомъ, мнѣ, во что бы ни стало, нужно было узнать, о чемъ онъ тоскуетъ. И вотъ разъ, въ одинъ необыкновенный вечеръ, когда княжна принимала у себя кого-то и когда всѣ наверху были въ большой суматохѣ, мы съ Ларей забились въ самую отдаленную комнату и усѣлись рядышкомъ на диванѣ. Мнѣ вздумалось, чтобъ утѣшить и развеселить его, разсказать одну изъ тѣхъ волшебныхъ сказокъ, которыя я слышала отъ батюшки. Въ эту минуту и сама я была въ особенномъ настроенiи духа, и поминутно прерывала сказку, объясняя, кто таковъ былъ батюшка, не забывъ, разумѣется, сказать, какой онъ былъ большой артистъ и растолковать, по-своему, что такое артистъ, какъ мы оба жили съ матушкой, и, чудное дѣло! даже и теперь, когда уже все сердце во мнѣ было возмущено болѣе, чѣмъ сомнѣнiемъ — раскаянiемъ, страданiемъ за нее, мою мученицу, даже и теперь, говоря съ Ларей, я не забыла изобразить ее какъ гонительницу нашу и единственную помѣху нашему счастью — такъ медленно совершался во мнѣ процессъ сознанiя и перехода въ новую жизнь! Вдругъ, среди разсказа, какое-то необыкновенное чувство воодушевило бѣднаго мальчика. Онъ припалъ ко мнѣ и началъ горячо цаловать мою щеку,

316

плечи, платье. Онъ былъ въ сильномъ движенiи. Неизъяснимо-прiятное ощущенiе овладѣло мною. Я поняла, что побѣдила наконецъ его страхъ, его недовѣрчивость и добилась любви его. Помню, я вся притихла, когда онъ цаловалъ меня, и сладостное смущенiе охватило мое сердце. Минуты двѣ мы не говорили ни слова. Наконецъ онъ обхватилъ мою шею, прижался головою къ груди моей и зарыдалъ, уже не стараясь подавить своихъ слезъ, надѣясь на мое сочувствiе.

— Тише, услышатъ! проговорилъ онъ наконецъ, не переставая рыдать.

— Чего ты все боишься, Ларя? спросила я его, видя, что страхъ опять овладѣлъ моимъ мальчикомъ: — ихъ бояться нечего. Они добрые люди. Я прежде сама ихъ боялась, а теперь всѣхъ люблю — всѣхъ, кромѣ старой барышни.

— Неточка, да они всѣ на меня такъ смотрятъ…

— Да какъ, Ларенька?

— Да такъ; они ужь знаютъ, что я сиротка.

— Что такое сиротка, Ларя? спросила я, уже сама не будучи въ-силахъ преодолѣть своего смущенiя. Какъ-то знакомо уже мнѣ было это слово, подслушанное Богъ-знаетъ гдѣ. Но до-сихъ-поръ я еще не совсѣмъ понимала, что оно значитъ.

— Сиротка, это такой человѣкъ (такъ именно сказалъ Ларя), у котораго нѣтъ ни отца, ни маменьки, Неточка, и который остался совсѣмъ одинъ и живетъ у чужихъ, такъ-что всѣ на него сердятся и бранятъ его.

Я бросилась къ Ларенькѣ; мы обнялись и зарыдали разомъ, подавляя рыданiя, боясь въ этотъ разъ болѣе всего на свѣтѣ, чтобъ насъ не услышали. Я тоже была сиротка, но какъ-будто что-то другое, болѣе мучительное, заныло въ душѣ моей и яснѣе сказалось мнѣ въ эту минуту. Я все тѣснѣе и тѣснѣе прижималась къ Ларѣ, все больше и больше меня озаряло сознанiе. И Ларѣ суждено было объяснить мнѣ всю мою тоску своимъ разсказомъ!

Но, Боже мой, какой это былъ странный разсказъ — странный тѣмъ, что бѣдняжка вообразилъ себѣ, что онъ отчасти виновенъ въ смерти своихъ родителей! Отецъ его умеръ отъ огорченiя, а мать отъ отчаянiя, что лишилась мужа. Оба они умерли въ одну недѣлю. Но по какой-то странной идеѣ, по какому-то несчастному убѣжденiю, Ларя вообразилъ, что они умерли, кромѣ огорченiя, и отъ-того, что онъ не любилъ ихъ; бѣдный сиротка замучилъ себя съ-тѣхъ-поръ раскаянiемъ, укорами и возставновилъ на себя свою совѣсть. Всего ужаснѣе, что онъ хранилъ въ тайнѣ свое убѣжденiе, и что некому было разубѣдить его въ цѣлый годъ его сиротства, такъ-что злая мысль пустила въ немъ глубокiе корни и сдѣлала Богъ-знаетъ что изъ ребенка. Да кромѣ того, нашлись и другiя причины, которыя способствовали ея вкорененiю. Со слезами на глазахъ доказывалъ мнѣ, бѣдный Ларя, какой онъ былъ безчувственный мальчикъ, и не слушалъ моихъ

317

разубѣжденiй. Особенно поражало его, какъ видно было изъ собственныхъ его словъ, зачѣмъ онъ не любилъ отца и мать при жизни ихъ, и только послѣ ихъ смерти догадался, бѣдняжка, какъ они ему были милы! Изъ всѣхъ разсказовъ его было видно, однакожь, что бѣдняжка слишкомъ, даже не по лѣтамъ своимъ, былъ симпатиченъ и впечатлителенъ, что онъ самою горячею любовью любилъ своихъ родителей: но неизлечимо было его убѣжденiе! Онъ мнѣ разсказывалъ, какъ его родители были бѣдны, какъ, бывало, по цѣлымъ вечерамъ толкуютъ о какой-нибудь ничтожной копейкѣ, и все ахали, все сѣтовали и разсчитывали, какъ бы сколотить, нажить что-нибудь… Много фактовъ привелъ Ларя, которые и мнѣ и ему уже были понятны, несмотря на то, что мы оба были вовсе не въ такихъ лѣтахъ, чтобъ понимать, изъ какихъ интересовъ бьются на свѣтѣ многiе люди. Потомъ разсказывалъ Ларя, какъ его отдали въ школу, какъ ему сначала не хотѣлось идти въ школу, потому-что дома было такъ хорошо и тепло; какъ эта школа оказалась дурною школою, а не самой хорошей, а у папы денегъ не было, чтобъ заплатить за хорошую; какъ, бывало, папа вмѣстѣ съ мамой по цѣлымъ часамъ разсчитываютъ, сколько будетъ стоить отдать мальчика въ хорошую школу, гдѣ бы и учитель былъ настоящiй Французъ и произношенiе бы имѣлъ хорошее, гдѣ и обѣдать бы лучше давали, гдѣ бы и школьники были хорошiе. «А я, бывало» разсказывалъ Ларя: «я, бывало, такой глупый, безчувственный, что какъ прiйду изъ школы и показываю нарочно, какъ меня исщипали; а показываю потому, что ужь знаю, что мама заплачетъ, когда я все разскажу. И когда мама плачетъ, бывало, такъ бы ее и обнялъ, голубушку — да и не обниму, все сержусь, потому-что мнѣ было любо, Неточка, что вотъ мама теперь обо мнѣ плачетъ. Видишь, Неточка, какой я былъ совершенный тиранъ!» заключилъ Ларя, обливаясь слезами.

И долго старался онъ доказывать мнѣ подобными фактами свою безчеловѣчность и неблагодарность къ своимъ бѣднымъ родителямъ. Но, странное дѣло! какъ ни была я мала, какой ни была я ребенокъ, а я совершенно понимала весь разсказъ моего преступника, хотя, конечно, никакъ не объяснила бы тогда, какая въ томъ выгода заставлять плакать бѣдную маму, такъ-что у самого болитъ и ноетъ сердце на нее глядя, и между-тѣмъ, крѣпиться и не сдѣлать ни шагу, чтобъ остановить ея слезы. Но сколько такихъ дѣтей! Даже всѣ дѣти болѣе или менѣе носятъ на себѣ что-то общее съ подобнымъ характеромъ. Во-первыхъ, всѣ они по натурѣ чувствительны, мягки, но эгоисты и очень чувственны. Они, на-примѣръ, скупы и жадны, сенсуалисты въ высшей степени. И потому никто такъ не благодаренъ за любовь, какъ ребенокъ, но благодарность его часто корыстная: это признательность за все баловство, за всѣ удовольствiя, которыми его окружаютъ. Въ школахъ развиваются рано; тамъ легко оскорбляется чувствительность… Ларю обижали, и ему даже прiятно

318

было это разсказывать дома: онъ чувствовалъ, что изъ этого будетъ выгода, что мама пожалѣетъ, заплачетъ, что удвоятся попеченiя, ласки, что любовь матери проявится сильнѣе, и Ларя увидитъ эту любовь хотя бы въ слезахъ своей мамы, и ощущенiе довольства усилится и утонченнѣе, сибаритнѣе будетъ наслажденiе теплымъ домашнимъ уголкомъ послѣ непривѣтливой школы. Ребенокъ же по натурѣ — деспотъ, и, кто знаетъ, можетъ-быть, уже Ларѣ доступно стало малодушное наслажденiе выместить на другомъ, невинномъ, обиду свою, точно такъ же, какъ потомъ я много встрѣчала на свѣтѣ людей-эгоистовъ, доведшихъ свой эгоизмъ до утонченности порочнаго сенсуализма и вымещавшихъ на другихъ за всѣ обиды, которыя они претерпѣли въ жизни, не взлелѣявшихъ въ оскорбленной душѣ ненависти къ эгоизму, а вынесшихъ одно убѣжденiе — быть по принципу такими же эгоистами, чтобъ ужиться на свѣтѣ и мучить другихъ во имя своихъ несчастiй, чтобъ потомъ посмотрѣть съ-боку, какъ другiе будутъ терпѣть. Къ-счастью, такихъ людей еще очень-немного. И какъ легко недалекимъ родителямъ испортить ребенка, натолкнуть его на ложную сантиментальность, на фантазёрство, заставить его зарисовываться, залюбиться, и развить въ себѣ эгоизмъ, самолюбiе и ранюю порочную чувственность! Я видала такихъ дѣтей, которые для удовлетворенiя этого порочнаго сенсуализма, происшедшаго отъ ложно-развитой чувствительности, становились совсѣмъ тиранами въ домѣ и доводили утонченность наслажденiя до того, что, на-примѣръ, нарочно мучили домашнихъ животныхъ, чтобъ испытывать, во время самаго процесса муки, какое-то необъяснимое наслажденiе, состоявшее въ ощущенiи чувства раскаянiя, чувства жалости и сознанiя своей безчеловѣчности… Но что со мною? Я разболталась о воспитанiи, не замѣчая, что отцы и матери гораздо-больше и гораздо-раньше меня знаютъ обо всемъ, что я говорила. Итакъ, лучше прямо къ разсказу.

Особенно со слезами и рыданiями разсказывалъ мнѣ Ларя о послѣднемъ вечерѣ, который онъ провелъ вмѣстѣ съ родителями. Это было наканунѣ Рождества Христова. Все семейство было въ большомъ горѣ. Нужно было завтра же заплатить какую-то значительную сумму денегъ, а въ домѣ не было ни копейки. «Вотъ, говорилъ Ларя, папа и мама пошли въ ряды закупки дѣлать: мнѣ ситцу купить, да еще гуся купить, да еще нужно было свѣчекъ купить. Я раскапризился, и меня взяли вмѣстѣ. А въ лавкахъ было столько игрушекъ, столько фруктовъ продавали разнощики и такiя хорошiя ёлки провозили мимо, что я кричалъ отъ радости, когда все это видѣлъ, и хотѣлъ, чтобъ и мнѣ всего накупили. Только какъ взглянулъ я на маму — вижу, что она плачетъ потихоньку на меня глядя и потихоньку на папу смотритъ, папа такой сердитый идетъ, говоритъ: «зачѣмъ мы его съ собой взяли?» Тутъ я увидалъ, что имъ меня жалко, и что плачетъ мама отъ-того, что не на что мнѣ подарковъ купить, и какъ пришли

319

домой я сталъ сердиться, потому-что былъ злой, глупый мальчикъ и сталъ говорить, что какой я несчастный, что у другихъ дѣтей есть игрушки, а у меня-то ихъ нѣтъ, и ёлки тоже нѣтъ, тутъ и про школу припомнилъ и на школьниковъ началъ жаловаться. Папа разсердился на меня и говоритъ: «ты безчувственный ребенокъ, ты только маму терзаешь!» а я все сердился, и когда меня спать послали, я и съ мамой проститься не хотѣлъ; а потомъ мнѣ ужь и жаль стало маму, Неточка, и я какъ заснулъ, такъ все плакалъ, и думалъ, что какъ проснусь завтра, такъ буду совсѣмъ умный мальчикъ…»

Но на-завтра не удалось моему Ларѣ быть умнымъ мальчикомъ. Отъ болѣзни ли, или отъ глубокой тоски о безвыходномъ своемъ положенiи, съ отцомъ Лари сдѣлался въ эту же ночь ударъ и къ-утру онъ умеръ. Мать его отъ ужаса, отъ отчаянья, заболѣла горячкою и умерла черезъ недѣлю. Схоронилъ ихъ нѣкто Ѳедоръ Ѳерапонтовичъ, дальнiй родственникъ его родителей, служащiй человѣкъ и очень-странный. Онъ былъ не злой; но отъ-того ли, что его обижалъ, унижалъ кто-нибудь и былъ какой-нибудь тайный врагъ, который безпрерывно оскорблялъ его самолюбiе, или просто отъ-того, что Ѳедоръ Ѳерапонтовичъ былъ прекрасный человѣкъ, но къ бѣдѣ своей ужь очень-близко принялъ къ сердцу свое послѣднее качество — только онъ, за неимѣнiемъ слушателей и почитателей, чрезвычайно любилъ безпрестанно толковать въ своемъ домѣ, женѣ и даже малолѣтнимъ дѣтямъ, которыхъ держалъ въ почтительномъ страхѣ, о томъ, какой онъ хорошiй, прекрасный человѣкъ, какiя онъ заслуги оказалъ обществу, какихъ нажилъ враговъ и какъ мало пожалъ… ужь чего — не помню, но я говорю его слогомъ. Когда же онъ говорилъ такимъ-образомъ, то такъ, бывало, расчувствуется отъ самоосклабленiя и обожанiя, что даже заплачетъ и непремѣнно кончитъ какой-нибудь самой эффектной выходкой: или распахнетъ халатъ, откроетъ грудь и, подставляя ее невидимымъ врагамъ своимъ, говоритъ: «разите!» или, обращаясь къ маленькимъ дѣтямъ, спрашиваетъ ихъ грозно-укоряющимъ голосомъ: что сдѣлали они за всѣ благодѣянiя, которыя онъ имъ оказалъ? вознаградили ли они его хорошимъ изученiемъ и произношенiемъ французскаго языка, за всѣ неусыпныя ночи, за всѣ труды, за всю кровь, за все, за все?.. Однимъ словомъ, Ѳедоръ Ѳерапонтовичъ, зарисовавшись совсѣмъ, начиналъ вымещать на всѣхъ домашнихъ непостижимое равнодушiе людей и общества къ его семейственнымъ и гражданскимъ добродѣтелямъ, и каждый вечеръ дѣлалъ изъ своего дома маленькiй адъ. Случись же такъ, что въ самую торжественную минуту, когда Ѳедоръ Ѳерапонтовичъ непремѣнно хотѣлъ, чтобъ ему поразили грудь, и чтобъ, поразивши его грудь, порокъ хохоталъ адскимъ смѣхомъ, случись такъ, что шалуны дѣти подучили Ларю, чтобъ онъ попросилъ ихъ папу купить имъ яблокъ. Можно было представить себѣ гнѣвъ

320

Ѳедора Ѳерапонтовича, отчаянiе его супруги, которая тѣмъ и пробивалась на свѣтѣ, бѣдная, что ни слова не возражала своему мужу, когда тотъ впадалъ въ самообожанiе, т. е. была доброй, прекрасной женой, и, наконецъ, испугъ самыхъ дѣтей. Съ одной стороны обвинено, раздавлено цѣлое общество, а съ другой простыя, глупыя, сладкiя яблоки! Ѳедоръ Ѳерапонтовичъ затопалъ ногами, засверкалъ глазами, едва не зарыдалъ отъ оскорбленiя, и въ сильныхъ словахъ, обрадовавшись новому случаю, изобразилъ женѣ, дѣтямъ и всѣмъ домочадцамъ, какой ужасный примѣръ совершается здѣсь, передъ глазами его, въ нѣдрахъ собственнаго семейства! Мальчикъ, бѣдный мальчикъ, который бы умеръ отъ мороза на улицѣ, теперь пригрѣтъ имъ, призрѣнъ, не смотря на то, что Ѳедоръ Ѳерапонтовичъ человѣкъ небогатый и, какъ благодѣтельный пеликанъ, питаетъ своею кровью птенцовъ своихъ — и, о ужасъ! этого никто не знаетъ, никто не чувствуетъ, никто не воздалъ ему, и даже самый этотъ мальчикъ, даже самый осыпанный благодѣянiями мальчикъ, потерялъ уваженiе. Тутъ онъ, обратившись къ Ларѣ, засверкавъ и затопавъ, изобразилъ ему всю гнусность его поведенiя, сказалъ, что онъ безчувственный, что онъ тиранъ, что онъ лишаетъ хлѣба дѣтей его, что онъ, а не кто другой, низвелъ въ могилу своихъ неосторожныхъ родителей, внушилъ Ларѣ, что онъ строптивъ и необузданъ и окончательно запугалъ и загонялъ бѣднаго Ларю, который и вынесъ изъ всей этой сцены то убѣжденiе, что онъ безчувственный и неблагодарный мальчикъ. Эти сцены повторялись все чаще и чаще, и не знаю, что было бы съ Ларей, еслибъ князь не взялъ его къ себѣ. Что же касается до Ѳедора Ѳерапонтовича, то онъ не въ послѣднiй разъ является на страницахъ моего разсказа. Впереди его очередь; но заранѣе говорю, это человѣкъ вовсе не злой, а только уморительный и смѣшной до послѣдней степени.

Изъ всего, что мнѣ разсказывалъ Ларя, я поняла, что глубоко уязвлено сердце ребенка, уже развитаго не по лѣтамъ, но развитаго не нормально, развитаго чувственно, сердцемъ, тогда-какъ умъ его все болѣе и болѣе затемнялся мечтанiями, фантазiей, и что какой-то фатализмъ отяготѣлъ надъ его бѣдной головкой. Конечно, тогда я такъ отчетливо не могла понимать Ларю; но, внимая разсказу его, я сама осмыслила себѣ почти все мое прошлое. Я сама была въ какомъ-то изступленiи отъ горя, отъ ужаса, отъ всего, что такъ вдругъ поднялось изъ моего сердца, но что уже задолго въ немъ накопилось. Я стала понимать, наконецъ, мою бѣдную матушку, и глубоко возстала на меня моя совѣсть! Я укоряла себя, терзалась раскаянiемъ, чувствовала, какъ была я безчеловѣчно-несправедлива, когда вспоминала, что ни одна капля любви не вылилась изъ моего сердца, любившаго, жаждавшаго справедливости и любви въ свою очередь, въ ея язвленную душу. Когда Ларя кончилъ разсказъ, я плакала навзрыдъ, обняла его и уже не утѣшала, не разувѣряла его болѣе.

321

Я сама была подъ влiянiемъ того же впечатлѣнiя, которое губило бѣднаго ребенка, и какой-то энтузiазмъ сочувствiя ему объялъ всю мою душу.

Бѣдняжка понялъ меня; онъ уже не удерживался болѣе и радъ-радъ былъ, что есть, наконецъ, кому высказать свое горе. Но, увы! оно такъ глубоко пустило въ немъ корни, что бѣдная головка ребенка не вынесла. Съ какой-то таинственностью онъ объявилъ мнѣ, понизивъ голосъ, что уже давно къ нему приходитъ каждую ночь его мама, благославляетъ и любитъ его, и каждый разъ, какъ онъ просыпается, послѣ того ему дѣлается такъ тяжело жить въ нашемъ домѣ, что хоть-бы сейчасъ умереть. Тутъ онъ началъ мнѣ изображать въ яркихъ краскахъ тоску, которая окружаетъ его: и французская грамматика, которою его мучатъ, и что всѣ-то такъ сурово глядятъ на него, и что всѣмъ-то онъ въ настоящую тягость, и что никто-то не любитъ его, и ненависть Фальстафки, огромнаго, злаго бульдога, проживавшаго въ домѣ, который поклялся и далъ себѣ честное и благородное слово скушать когда-нибудь бѣднаго Ларю вмѣсто завтрака, и ненависть старушки-княжны, которая будто-бы смертельно не взлюбила его за то, что когда онъ еще жилъ въ другой комнатѣ, поближе отъ нея, то безпрерывно чихалъ отъ насморка и тѣмъ надолго потрясъ ея спокойствiе, такъ что его сослали какъ-можно дальше — однимъ словомъ, мальчикъ впалъ въ самую мрачную подозрительность, и все, что онъ видѣлъ, казалось ему сурово, неумолимо-враждебнымъ къ нему.

Я была внѣ себя отъ разсказовъ Лари и проплакала всю ночь. Едва могла я дождаться утра, чтобъ свидѣться съ нимъ — такъ онъ сталъ необходимъ для меня. Мы не разставались всю недѣлю, мы только и существовали другъ для друга; но чѣмъ тѣснѣе мы сближались съ нимъ, тѣмъ болѣе дичали ко всему окружавшему насъ. Что касается до меня, я уже вполнѣ усвоила себѣ его образъ мыслей, и потому погибала такъ же, какъ онъ. Это замѣтили, и я увидѣла, что насъ стараются разлучить. Богъ-знаетъ, чѣмъ бы кончилась наша привязанность (потому-что Ларя серьёзно сообщилъ мнѣ свое непремѣнное намѣренiе бѣжать на могилку къ своей маменькѣ, чтобъ тамъ умереть), но въ одно утро онъ исчезъ изъ дома, такъ-что намъ даже не удалось и проститься. Прошло много лѣтъ до-тѣхъ-поръ, какъ мы свидѣлись снова. Исчезъ онъ вотъ какимъ-образомъ: князь уже давно видѣлъ, что бѣдный ребенокъ совсѣмъ больной, и что здоровье его со-дня-на-день становится хуже. Почитая себя обязаннымъ заботиться о немъ, какъ о собственномъ сынѣ, онъ рѣшился потребить всѣ средства спасти его. Такъ-какъ докторъ почти приговорилъ его къ смерти, если его оставятъ въ Петербургѣ и не переселятъ куда-нибудь въ лучшiй климатъ, гдѣ здоровье прiйдетъ съ свѣжимъ воздухомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и возстановятся нравственныя силы ребенка, то князь и положилъ переселить его въ какой-то городокъ въ Малороссiю,

322

отъискавъ тамъ дальнихъ родственниковъ Лари, очень-бѣдныхъ, но превосходныхъ, добрыхъ людей. Ихъ уговорили взять къ себѣ мальчика, снабдивъ его, конечно, весьма-значительнымъ пенсiономъ. Но виновницей его ранняго отъѣзда была я: замѣтили, что наша дружба не принесетъ другъ-другу ничего хорошаго. Мнѣ и сказывать не хотѣли, что онъ отправляется, и только черезъ нѣсколько дней, когда ужь я не хотѣла слушать никакихъ отговорокъ, узнала, что его нѣтъ въ домѣ. Я была поражена его отъѣздомъ, но затаила тоску свою и не выказала вида, какъ мнѣ мучительна эта разлука. Я была мрачно настроена, я подозрѣвала всѣхъ и всѣхъ начинала бояться.

Знакомство съ сироткой Ларей оставило во мнѣ глубокое впечатлѣнiе. Какъ-будто пустыня стала кругомъ меня. Со мной обходились очень-ласково, но я не могла выносить этихъ ласокъ, мнѣ была тяжела эта жизнь, потому-что все кругомъ меня стало отраженiемъ моей любимой идеи. Тотчасъ, на-примѣръ, я припоминала нашу семью, гдѣ рѣдко ласкали меня, гдѣ была такая суровая, тяжелая жизнь, и гдѣ всѣ были всегда такъ несчастны — и контрастъ убивалъ, волновалъ, мучилъ меня! Я всегда заходила въ какой-нибудь уголъ, такъ-что трудно было потомъ тамъ отъискать меня, и, помню, нарочно припоминала, бывало, какую-нибудь самую суровую минуту изъ нашего прежняго житья-бытья — и какъ-то весело было мнѣ ожесточать, мучить, растравлять себѣ сердце. Но здоровье мое становилось все хуже и хуже, и мало-по-малу во мнѣ приготовлялся болѣзненный кризисъ. Помню, я разъ сидѣла въ одной большой залѣ, внизу, гдѣ съ отъѣздомъ Лари возобновила свои прогулки.

Помню, я разъ сидѣла въ одной большой залѣ внизу, гдѣ съ отъѣздомъ Лари возобновила свои прогулки. Я закрыла руками лицо, наклонила голову и такъ просидѣла, не помню сколько часовъ. Я все думала, думала; мой несозрѣвшiй умъ не въ-силахъ былъ разрѣшить всей тоски моей, и все тяжеле, тошнѣй становилось у меня въ душѣ. Вдругъ надо мной раздался чей-то тихiй голосъ:

— Что съ тобой, моя бѣдная?

Я подняла голову: это былъ князь; его лицо выражало глубокое участiе и состраданiе; но я поглядѣла на него съ такимъ убитымъ, съ такимъ несчастнымъ видомъ, что слеза набѣжала въ большихъ голубыхъ глазахъ его.

— Бѣдная сиротка! проговорилъ онъ, погладивъ меня по головѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не сиротка! нѣтъ! проговорила я, и стонъ вырвался изъ груди моей, и все поднялось и взволновалось во мнѣ. Я встала съ мѣста, схватила его руку и цалуя ее, обливая слезами, повторяла умоляющимъ голосомъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, не сиротка! нѣтъ!

— Дитя мое, дитя мое! заговорилъ онъ, весь задрожавъ отъ волненья: — что съ тобой, моя милая, бѣдная Неточка? что съ тобой?

323

— Гдѣ моя мама? гдѣ моя мама? закричала я, громко рыдая, не въ-силахъ болѣе скрывать тоску свою и въ безсилiи упавъ передъ нимъ на колѣни: — гдѣ моя мама? голубчикъ мой, скажи, гдѣ моя мама?

— Прости меня, прости меня, дитя мое!.. Ахъ, бѣдная моя, бедная! Я напомнилъ ей... Что я надѣлалъ! Поди, пойдемъ со мной, Неточка, пойдемъ со мною.

Онъ схватилъ меня за руку и быстро повелъ за собою. Онъ былъ блѣденъ и потрясенъ до глубины души. Наконецъ, мы пришли въ одну комнату, которой еще я не видала.

Это была образная. Были сумерки. Лампады ярко сверкали своими огнями на золотыхъ ризахъ и драгоцѣнныхъ каменьяхъ образовъ. Изъ-подъ блестящихъ окладовъ тускло выглядывали лики святыхъ. Все здѣсь такъ не походило на другiя комнаты, такъ было таинственно и угрюмо, что я была поражена, и какой-то испугъ овладѣлъ моимъ сердцемъ. Къ-тому же, я была такъ болѣзненно настроена! Князь торопливо поставилъ меня на колѣни передъ образомъ Божiей Матери и самъ сталъ возлѣ меня...

— Молись, дитя; помолись; будемъ оба молиться! сказалъ онъ тихимъ, порывистымъ голосомъ.

Но молиться я не могла; я была поражена, даже испугана; я вспомнила слова отца, въ ту послѣднюю ночь, у тѣла моей матери и со мной сдѣлался нервный припадокъ. Я слегла въ постелю больная, и въ этотъ вторичный перiодъ моей болѣзни, едва не умерла; вотъ какъ былъ этотъ случай.

Въ одно утро, чье-то знакомое имя раздалось въ ушахъ моихъ. Я услышала имя С-ца. Кто-то изъ домашнихъ произнесъ его возлѣ моей постели. Я вздрогнула; воспоминанiя нахлынули ко мнѣ, и припоминая, мечтая и мучась, я пролежала ужь не помню сколько часовъ въ настоящемъ бреду. Проснулась я уже очень-поздно; кругомъ меня было темно; ночникъ погасъ и дѣвушки, которая сидѣла въ моей комнатѣ, не было. Вдругъ я услышала звуки отдаленной музыки. Порой звуки затихали совершенно, порой раздавались слышнѣе и слышнѣе, какъ-будто приближались. Не помню, какое чувство овладѣло мною, какое намѣренiе вдругъ родилось въ моей больной головѣ. Я встала съ постели и не знаю, гдѣ съискала я силъ, на-скоро одѣлась въ мой трауръ и пошла ощупью изъ комнаты. Ни въ другой, ни въ третьей комнатѣ я не встрѣтила ни души. Наконецъ я пробралась въ корридоръ. Звуки становились все слышнѣе и слышнѣе. На срединѣ корридора была лѣстница внизъ; этимъ путемъ я всегда сходила въ большiя комнаты. Лѣстница была ярко освѣщена; внизу ходили люди; я притаилась въ углу, чтобъ меня не видали, и только-что стало возможно, спустилась внизъ, во второй корридоръ. Музыка гремѣла изъ смежной залы; тамъ было шумно, говорливо, какъ-будто бы собрались тысячи людей. Одна изъ дверей въ залу, прямо изъ корридора, была завѣшена огромными двойными портьерами изъ пунцоваго бархата. Я подняла

324

первую изъ нихъ и стала между обоими занавѣсами. Сердце мое билось такъ, что я едва могла стоять на ногахъ. Но черезъ нѣсколько минутъ, осиливъ свое волненiе я осмѣлилась наконецъ отвернуть немного съ края второй занавѣсъ... Боже мой! эта огромная, мрачная зала, въ которую я такъ боялась входить, сверкала теперь тысячью огней. Какъ-будто море свѣта хлынуло на меня, и глаза мои, привыкшiе къ темнотѣ, были въ первое мгновенiе ослѣплены до боли. Ароматическiй воздухъ, какъ горячiй вѣтеръ, пахнулъ мнѣ въ лицо. Бездна людей ходили взадъ и впередъ, казалось, всѣ съ радостными, веселыми лицами. Женщины были въ такихъ богатыхъ, въ такихъ свѣтлыхъ платьяхъ. Всѣ, показалось мнѣ, были такъ довольны, такъ счастливы; всюду я встрѣчала одну радостную улыбку, сверкающiй отъ удовольствiя взглядъ. Я стояла какъ зачарованная. Мнѣ казалось, что я все это видѣла когда-то, гдѣ-то, во снѣ... Мнѣ припомнились сумерки, я припомнила нашъ чердакъ, высокое окошко, улицу глубоко внизу, съ сверкающими фонарями, окна противоположнаго дома съ красными гардинами, кареты, столпившiяся у подъѣзда, топотъ и храпъ гордыхъ коней, крики, шумъ, тѣни въ окнахъ и слабую, отдаленную музыку... Такъ вотъ, вотъ гдѣ былъ этотъ рай! пронеслось въ моей головѣ: вотъ куда я хотѣла идти съ бѣднымъ отцомъ... Стало-быть, это была не мечта!.. Да, я видѣла все такъ и прежде, въ моихъ мечтахъ, въ сновидѣнiяхъ! Разгоряченная фантазiя вспыхнула въ моей головѣ, пылавшей въ болѣзненномъ жару, и слезы какого-то необъяснимаго восторга хлынули изъ глазъ моихъ. Я искала глазами отца: «онъ долженъ быть здѣсь, онъ здѣсь» думала я, и сердце мое билось отъ ожиданiя... духъ во мнѣ занимался. Но музыка умолкла, раздался гулъ, и по всей залѣ пронесся какой-то сладостный шопотъ. Я жадно всматривалась въ мелькавшiя передо мной лица, старалась узнать кого-то. Вдругъ какое-то необыкновенное волненiе обнаружилось въ залѣ. Всѣ хлынули въ одну сторону. Я увидѣла на возвышенiи высокаго, худощаваго старика. Его блѣдное лицо улыбалось, онъ угловато сгибался и кланялся на всѣ стороны; въ рукахъ его была скрипка. Наступило глубокое молчанiе, какъ-будто всѣ эти люди затаили духъ. Всѣ лица были устремлены на старика, все ожидало. Онъ взялъ скрипку и дотронулся смычкомъ до струнъ. Началась музыка и я чувствовала, какъ что-то вдругъ сдавило мнѣ сердце. Въ неистощимой тоскѣ, затаивъ дыханiе, я вслушивалась въ эти звуки; что-то знакомое раздавалось въ ушахъ моихъ, какъ-будто я гдѣ-то слышала это; какое-то предчувствiе жило въ этихъ звукахъ, предчувствiе чего-то ужаснаго, страшнаго, что разрѣшалось и въ моемъ сердцѣ. Наконецъ, скрипка зазвенѣла сильнѣе; быстрѣе и пронзительнѣе раздавались звуки. Вотъ послышался какъ-будто чей-то отчаянный вопль, жалобный плачъ, какъ-будто чья-то мольба вотще раздалась во всей этой толпѣ и заныла, замолкла

325

въ отчаянiи. Все знакомѣе и знакомѣе сказывалось что-то моему сердцу. Но сердце отказывалось вѣрить. Я стиснула зубы, чтобъ не застонать отъ боли, я уцѣпилась за занавѣсы, чтобъ не упасть... Порой я закрывала глаза и вдругъ открывала ихъ, ожидая, что это сонъ, что я проснусь въ какую-то страшную, мнѣ знакомую минуту, и мнѣ снилась ночь, я слышала тѣ же звуки. Открывъ глаза, я хотѣла увѣриться, жадно смотрѣла въ толпу — нѣтъ, это были другiе люди, другiя лица... Но, Боже мой! что-то болѣзненное отражалось и на этихъ лицахъ — всюду сжатыя брови, стиснутыя губы, дрожавшiй подбородокъ, глаза, омоченные слезами; всѣ, какъ и я, ожидали чего-то, всѣ, какъ и я, мучились глубокой тоской; казалось, что они всѣ хотѣли крикнуть этимъ страшнымъ стонамъ и воплямъ, чтобъ они замолчали, не терзали ихъ душъ, но вопли и стоны лились все тоскливѣе, жалобнѣе, продолжительнѣе. Вдругъ раздался послѣднiй, страшный, долгiй крикъ, и все во мнѣ потряслось... Сомнѣнья нѣтъ! это тотъ самый, тотъ самый крикъ! Я узнала его, я уже слышала его, онъ, такъ же какъ и тогда, пронзилъ мнѣ душу. «Отецъ! отецъ!» пронеслось какъ молнiя въ головѣ моей: «онъ здѣсь, это онъ, онъ зоветъ меня, это его скрипка!» Какъ-будто стонъ вырвался изъ всей этой толпы, и страшныя рукоплесканiя потрясли залу. Отчаянный, пронзительный вопль вырвался изъ груди моей. Я не вытерпѣла болѣе, откинула занавѣсъ и бросилась въ залу.

— Папа, папа! это ты! гдѣ ты? закричала я, почти не помня себя.

Не знаю, какъ добѣжала я до высокаго старика: мнѣ давали дорогу, разступались передо мной. Я бросилась къ нему съ мучительнымъ крикомъ; я думала, что обнимаю отца... Вдругъ увидѣла, что меня схватываютъ чьи-то длинныя костлявыя руки и подымаютъ на воздухъ. Чьи-то черные глаза устремились на меня и, казалось, хотѣли сжечь меня своимъ огнемъ. Я смотрѣла на старика: «нѣтъ! это былъ не отецъ; это убiйца!» мелькнуло въ умѣ моемъ. Какое-то изступленiе овладѣло мной, и вдругъ мнѣ показалось, что надо мной раздался его хохотъ, что этотъ хохотъ отдался въ залѣ дружнымъ, всеобщимъ крикомъ. Словно молнiей поразило меня, и я лишилась чувствъ.

II.

Это былъ второй и послѣднiй перiодъ моей болѣзни.

Вновь открывъ глаза, я увидѣла склонившееся надо мною лицо ребенка, дѣвочки однихъ лѣтъ со мною, и первымъ движенiемъ моимъ было протянуть къ ней руки. Съ перваго взгляда на нее — какимъ-то счастьемъ, будто сладкимъ предчувствiемъ,

326

наполнилась вся душа моя. Представьте себѣ идеально-прелестное личико, поражающую, сверкающую красоту, одну изъ такихъ, передъ которыми вдругъ останавливаешься, какъ пронзенный, въ сладостномъ смущенiи, вздрогнувъ отъ восторга, и которой благодаренъ за то, что она есть, за то, что на нее упалъ вашъ взглядъ, за то, что она прошла возлѣ васъ. Это была дочь князя, Катя, которая только-что воротилась изъ Москвы. Она улыбнулась моему движенiю, и слабые нервы мои заныли отъ сладостнаго восторга.

Княжна позвала отца, который былъ въ двухъ шагахъ и говорилъ съ докторомъ.

— Ну, слава Богу! слава Богу, сказалъ князь, взявъ меня за руку, и лицо его засiяло неподдѣльнымъ чувствомъ. — Радъ, радъ, очень радъ, продолжалъ онъ скороговоркой, по своей всегдашней привычкѣ. — А вотъ, Катя, моя дѣвочка, познакомьтесь — вотъ тебѣ и подруга. Выздоравливай скорѣе, Неточка. Злая этакая, какъ она меня напугала!

Выздоровленiе мое пошло очень-скоро. Чрезъ нѣсколько дней я уже ходила. Каждое утро Катя подходила къ моей постели, всегда съ улыбкой, со смѣхомъ, который не сходилъ съ ея губъ. Ея появленiя ждала я какъ счастья; мнѣ такъ хотѣлось поцаловать ее! Но шаловливая дѣвочка приходила едва на нѣсколько минутъ; посидѣть смирно она не могла. Вѣчно двигаться, бѣгать, скакать, шумѣть и гремѣть на весь домъ — было въ ней непремѣнной потребностью. И потому она же съ перваго раза объявила мнѣ, что ей ужасно скучно сидѣть у меня, и что потому она будетъ приходить очень-рѣдко, да и то за тѣмъ, что ей жалко меня — такъ ужь нечего дѣлать, нельзя не прiйдти; а что вотъ когда я выздоровѣю, такъ у насъ пойдетъ лучше. И каждое утро первымъ словомъ ея было:

— Ну, выздоровѣла?

И такъ-какъ я все-еще была худа и блѣдна, и улыбка какъ-то боязливо проглядывала на моемъ грустномъ лицѣ, то княжна тотчасъ же хмурила брови, качала головой, и въ досадѣ топала ножкой.

— А вѣдь я жь тебѣ сказала вчера, чтобъ ты была лучше! Что? тебѣ вѣрно ѣсть не даютъ?

— Да, мало, отвѣчала я робко, потому-что уже робѣла передъ ней. Мнѣ изъ всѣхъ силъ хотѣлось ей какъ-можно-понравиться, а потому я боялась за каждое свое слово, за каждое движенiе. Появленiе ея всегда болѣе и болѣе приводило меня въ восторгъ. Я не спускала съ нея глазъ, и когда она уйдетъ, бывало, я все-еще смотрю, какъ зачарованная, въ ту сторону, гдѣ она стояла. Она мнѣ стала сниться во снѣ. А на яву, когда ея не было, я сочиняла цѣлые разговоры съ ней, была ея другомъ, шалила, проказила, плакала вмѣстѣ съ ней, когда насъ журили за что-нибудь, однимъ словомъ, мечтала объ ней какъ влюбленная.

327

Мнѣ ужасно хотѣлось выздоровѣть и поскорѣй пополнѣть, какъ она мнѣ совѣтовала.

Когда, бывало, Катя вбѣжитъ ко мнѣ утромъ и съ перваго слова крикнетъ: «Не выздоровѣла? опять такая же худая!» то я трусила, какъ виноватая. Но ничего не могло быть серьёзнѣе удивленiя Кати, что я не могу поправиться въ одни сутки; такъ-что она, наконецъ, начинала и въ-самомъ-дѣлѣ сердиться.

— Ну, такъ хочешь я тебѣ сегодня пирогъ принесу? сказала она мнѣ однажды. — Кушай, отъ этого скоро растолстѣешь.

— Принеси, отвѣчала я въ восторгѣ, что увижу ее еще разъ.

Освѣдомившись о моемъ здоровьѣ, княжна садилась обыкновенно противъ меня на стулъ и начинала разсматривать меня своими черными глазами. И сначала, какъ знакомилась со мной, она поминутно такъ осматривала меня съ головы до ногъ съ самымъ наивнымъ удивленiемъ. Но нашъ разговоръ не клеился. Я робѣла передъ Катей и передъ ее крутыми выходками, тогда-какъ умирала отъ желанiя говорить съ ней.

— Что жь ты молчишь? начала Катя послѣ нѣкотораго молчанiя.

— Что дѣлаетъ папа? спросила я, обрадовавшись, что есть фраза, съ которой можно начинать разговоръ каждый разъ.

— Ничего. Папѣ хорошо. Я сегодня выпила двѣ чашки чаю, а не одну. А ты сколько?

— Одну.

Опять молчанiе.

— Сегодня Фальстафъ меня хотѣлъ укусить.

— Это собака?

— Да, собака. Ты развѣ не видала?

— Нѣтъ видѣла.

— А почему жь ты спросила?

И такъ-какъ я не знала, что отвѣчать, то княжна опять посмотрѣла на меня съ удивленiемъ.

— Что? тебѣ весело, когда я съ тобой говорю?

— Да, очень-весело; приходите чаще.

— Мнѣ такъ и сказали, что тебѣ будетъ весело, когда я буду къ тебѣ приходить, да ты вставай скорѣе; ужь я тебѣ сегодня принесу пирогъ... Да что ты все молчишь?

— Такъ.

— Ты все думаешь, вѣрно?

— Да, много думаю.

— А мнѣ говорятъ, что я много говорю и мало думаю. Развѣ говорить худо?

— Нѣтъ. Я рада, когда ты говоришь.

— Гм, спрошу у мадамъ Леотаръ, она все знаетъ. А о чемъ ты думаешь?

— Я о тебѣ думаю, отвѣчала я помолчавъ.

— Это тебѣ весело?

328

— Да.

— Стало-быть, ты меня любишь?

— Да.

— А я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вотъ я тебѣ пирогъ принесу. Ну, прощай!

И княжна, поцаловавъ меня почти на-лету, исчезла изъ комнаты.

Но послѣ обѣда дѣйствительно явился пирогъ. Она вбѣжала, какъ изступленная, хохоча отъ радости, что принесла-таки мнѣ кушанье, которое мнѣ запрещали.

— Ѣшь больше, ѣшь хорошенько, это мой пирогъ, я сама не ѣла. Ну, прощай! И только я ее и видѣла.

Другой разъ она вдругъ влетѣла ко мнѣ тоже не въ урочный часъ послѣ обѣда; черные локоны ея были словно вихремъ разметаны, щечки горѣли какъ пурпуръ, глаза сверкали; значитъ, что она уже бѣгала и прыгала часъ или два.

— Ты умѣешь въ воланы играть? закричала она запыхавшись, скороговоркой, торопясь куда-то.

— Нѣтъ! отвѣчала я, ужасно жалѣя, что не могу сказать да!

— Экая! Ну, выздоровѣешь, выучу. Я только за тѣмъ. Я теперь играю съ мадамъ Леотаръ. Прощай; меня ждутъ.

Наконецъ я совсѣмъ встала съ постели, хотя все-еще была слаба и безсильна. Первая идея моя была ужь не разлучаться болѣе съ Катей. Что-то неудержимо влекло меня къ ней. Я едва могла на нее насмотрѣться, и это удивило Катю. Влеченiе къ ней было такъ сильно, я шла впередъ въ новомъ чувствѣ моемъ такъ горячо, что она не могла этого не замѣтить, и сначала ей показалось это неслыханной странностью. Помню, что разъ во время какой-то игры я не выдержала, бросилась ей на шею и начала ее цаловать. Она высвободилась изъ моихъ объятiй, схватила меня за руки и, нахмуривъ брови, какъ-будто я чѣмъ ее обидѣла, спросила меня:

— Что ты? за чѣмъ ты меня цалуешь?

Я смутилась какъ виноватая, вздрогнула отъ ея быстраго вопроса, и не отвѣчала ни слова. Княжна вскинула плечиками, въ знакъ неразрѣшеннаго недоумѣнья (жестъ, обратившiйся у ней въ привычку), пресерьёзно сжала свои пухленькiя губки, бросила игру и усѣлась въ уголъ на диванѣ, откуда разсматривала меня цѣлый часъ, и о чемъ-то про себя раздумывала, какъ-будто разрѣшая новый вопросъ, внезапно возникшiй въ умѣ ея. Это тоже была ея привычка во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ. Въ свою очередь и я очень-долго не могла привыкнуть къ этимъ рѣзкимъ, крутымъ проявленiямъ ея характера.

Сначала я обвиняла себя и подумала, что во мнѣ дѣйствительно очень-много страннаго. Но хотя это было и вѣрно, а все-таки я мучилась недоумѣнiемъ: отъ-чего я не могу съ перваго раза

329

подружиться съ Катей и понравиться ей разъ навсегда. Неудачи мои оскорбляли меня до боли, и я готова была плакать отъ каждаго скораго слова Кати, отъ каждаго недовѣрчиваго взгляда ея. Но горе мое усиливалось не по днямъ а по часамъ, потому-что съ Катей всякое дѣло шло очень-быстро. Черезъ нѣсколько дней я замѣтила, что она совсѣмъ не взлюбила меня и даже начинала чувствовать ко мнѣ отвращенiе. Все въ этой дѣвочкѣ дѣлалось скоро, рѣзко, иной-бы сказалъ грубо, еслибъ въ этихъ быстрыхъ какъ молнiя движенiяхъ характера прямаго, наивно-откровеннаго, не было истинной, благородной грацiи. Началось тѣмъ, что она почувствовала ко мнѣ сначала сомнѣнiе, а потомъ даже презрѣнiе, кажется сначала за то, что я рѣшительно не умѣла играть ни въ какую игру. Княжна любила рѣзвиться, бѣгать, была сильна, жива, ловка; я — совершенно напротивъ. Я была слаба еще отъ болѣзни, тиха, задумчива; игра не веселила меня; однимъ словомъ, во мнѣ рѣшительно недоставало способностей понравиться Катѣ. Кромѣ-того, я не могла вынести, когда мною чѣмъ-нибудь недовольны: тотчасъ же становилась грустна, упадала духомъ, такъ-что ужь и силъ не доставало загладить свою ошибку и передѣлать въ свою пользу невыгодное обо мнѣ впечатлѣнiе — однимъ словомъ, погибала вполнѣ. Этого Катя никакъ не могла понять. Сначала она даже пугалась меня, разсматривала меня съ удивленiемъ, по своему обыкновенiю, послѣ того какъ, бывало, цѣлый часъ бьется со мной, показывая, какъ играютъ въ воланы, и не добьется толку. А такъ-какъ я тотчасъ же становилась грустна, такъ-что слезы готовы были хлынуть изъ глазъ моихъ, то она, подумавъ надо мной раза три и не добившись толку ни отъ меня, ни отъ размышленiй своихъ, бросала меня наконецъ совершенно и начинала играть одна, ужь болѣе не приглашая меня, даже не говоря со мной въ цѣлые дни ни слова. Это меня такъ поражало, что я едва выносила ея пренебреженiе. Новое одиночество стало для меня чуть ли не тяжеле прежняго, и я опять начала грустить, задумываться, и опять черныя мысли облегли мое сердце.

Мадамъ Леотаръ, надзиравшая за нами, замѣтила наконецъ эту перемѣну въ нашихъ сношенiяхъ. И такъ-какъ прежде всего я бросилась ей на глаза, и мое вынужденное одиночество поразило ее, то она и обратилась прямо къ княжнѣ, журя ее за то, что она не умѣетъ обходиться со мною. Княжна нахмурила бровки, вскинула плечиками и объявила, что ей со мной нечего дѣлать, что я не умѣю играть, что я о чемъ-то все думаю и, что лучше она подождетъ брата Сашу, который прiѣдетъ изъ Москвы, и тогда имъ обоимъ будетъ гораздо-веселѣе.

Но мадамъ Леотаръ не удовольствовалась такимъ отвѣтомъ и замѣтила ей, что она меня оставляетъ одну, тогда-какъ я еще больна, что я не могу быть такой же веселой и рѣзвой, какъ Катя, что это впрочемъ и лучше, потому-что Катя слишкомъ-рѣзва, что она то-то сдѣлала, это-то сдѣлала, что

330

третьяго дня ее чуть-было бульдогъ не заѣлъ, — однимъ словомъ, мадамъ Леотаръ побранила ее не жалѣя; кончила же тѣмъ, что послала ее ко мнѣ съ приказанiемъ помириться немедленно.

Катя слушала мадамъ Леотаръ съ большимъ вниманiемъ, какъ-будто дѣйствительно поняла что-то новое и справедливое въ резонахъ ея. Бросивъ обручъ, который она гоняла по залѣ, она подошла ко мнѣ и, серьёзно посмотрѣвъ на меня, спросила съ удивленiемъ:

— Вы развѣ хотите играть?

— Нѣтъ, отвѣчала я, испугавшись за себя и за Катю, когда ее бранила мадамъ Леотаръ.

— Чего жь вы хотите?

— Я посижу; мнѣ тяжело бѣгать; а только вы не сердитесь на меня, Катя, потому-что я васъ очень люблю.

— Ну, такъ я и буду играть одна, тихо и съ разстановкой отвѣчала Катя, какъ-бы съ удивленiемъ замѣчая, что выходитъ она не виновата. Ну, прощайте, я на васъ не буду сердиться.

— Прощайте, отвѣчала я привставъ и подавая ей руку.

— Можетъ-быть, вы хотите поцаловаться, спросила она, немного подумавъ, вѣроятно припомнивъ нашу недавнюю сцену, и желая сдѣлать мнѣ какъ-можно болѣе прiятнаго, чтобъ поскорѣе и согласно кончить со мною.

— Какъ вы хотите, отвѣчала я съ робкой надеждой.

Она подошла ко мнѣ и пресерьёзно, не улыбнувшись, поцаловала меня. Такимъ-образомъ кончивъ все, что отъ нея требовали, и даже сдѣлавъ больше чѣмъ было нужно, чтобъ доставить полное удовольствiе бѣдной дѣвочкѣ, къ которой ее посылали, она побѣжала отъ меня довольная и веселая, и скоро по всѣмъ комнатамъ, снова раздавался ея смѣхъ и крикъ, до-тѣхъ-поръ, пока утомленная, едва переводя духъ, бросилась она на диванъ отдыхать и собираться съ свѣжими силами. Во весь вечеръ посматривала она на меня подозрительно: вѣроятно я казалась ей очень чудной и странной. Видно было, что ей хотѣлось о чемъ-то заговорить со мной, разъяснить себѣ какое-то недоумѣнье, возникшее на счетъ меня; но въ этотъ разъ, я не знаю почему, она удержалась. Обыкновенно по утрамъ начинались уроки Кати. Мадамъ Леотаръ учила ее французскому языку. Все ученье состояло въ повторенiи грамматики и въ чтенiи Лафонтена. Ее не учили слишкомъ-многому, потому-что едва добились отъ нея согласiя просидѣть въ день за книгой два часа времени. На этотъ уговоръ она наконецъ согласилась по просьбѣ отца, по приказанью матери, и исполняла его очень совѣстливо, потому-что сама дала слово. У ней были рѣдкiя способности; она понимала быстро и скоро. Но и тутъ въ ней были маленькiя странности: если она не понимала чего, то тотчасъ же начинала думать объ этомъ сама и терпѣть не могла идти за объясненiями, — она какъ-то стыдилась этого. Разсказывали, что она по цѣлымъ днямъ иногда билась надъ какимъ-нибудь

331

вопросомъ, который не могла рѣшить, сердилась, что не могла одолѣть его сама, безъ чужой помощи, и только въ послѣднихъ случаяхъ, уже совсѣмъ выбившись изъ силъ, приходила къ мадамъ Леотаръ съ просьбою помочь ей и разрѣшить вопросъ, который ей не давался. То же было въ каждомъ ея поступкѣ. Она ужь много думала, хотя это вовсе не казалось такъ съ перваго взгляда. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, она была не по лѣтамъ наивна: иной разъ ей случалось спросить какую-нибудь совершенную глупость; другой разъ въ ея отвѣтахъ являлась самая дальновидная тонкость и хитрость.

Такъ-какъ я тоже могла, наконецъ, чѣмъ-нибудь заниматься, то мадамъ Леотаръ, проэкзаменовавъ меня въ моихъ познанiяхъ и найдя, что я читаю очень-хорошо, пишу очень-худо, признала за немедленную и крайнюю необходимость начать учить меня по-французски.

Я не возражала, и мы въ одно утро засѣли вмѣстѣ съ Катей за учебный столъ. Случись же, что въ этотъ разъ Катя, какъ-нарочно, была чрезвычайно-тупа и до крайности разсѣяна, такъ-что мадамъ Леотаръ не узнавала ея. Я же, почти въ одинъ сеансъ, знала уже всю французскую азбуку, какъ-можно желая угодить мадамъ Леотаръ своимъ прилежанiемъ. Къ концу урока мадамъ Леотаръ совсѣмъ разсердилась на Катю.

— Смотрите на нее, сказала она, указывая на меня: — больной ребенокъ, учится въ первый разъ и въ-десятеро больше васъ сдѣлала. Вамъ это не стыдно?

— Она знаетъ больше меня? спросила въ изумленiи Катя: — да она еще азбуку учитъ!

— Вы во сколько времени азбуку выучили?

— Въ три урока.

— А она въ одинъ. Стало-быть, она втрое скорѣе васъ понимаетъ и мигомъ васъ перегонитъ. Такъ ли?

Катя подумала немного и вдругъ покраснѣла какъ полымя, увѣрясь, что замѣчанiе мадамъ Леотаръ справедливо. Покраснѣть, сгорѣть отъ стыда — было ея первымъ движенiемъ, почти при каждой неудачѣ, въ досадѣ ли, отъ гордости ли, когда ее уличали за шалости, однимъ словомъ, почти во всѣхъ случаяхъ. Въ этотъ разъ почти слезы выступили на глазахъ ея, но она смолчала и только такъ посмотрѣла на меня, какъ-будто желала сжечь меня взглядомъ. Я тотчасъ догадалась, въ чемъ дѣло. Бѣдняжка была горда и самолюбива до-крайности. Когда мы пошли отъ мадамъ Леотаръ, я было-заговорила, чтобъ разсѣять поскорѣй ея досаду, и показать, что я вовсе не виновата въ словахъ Француженки, но Катя промолчала, какъ-будто не слыхала меня.

Черезъ часъ она вошла въ ту комнату, гдѣ я сидѣла за книгой, все раздумывая о Катѣ, пораженная и испуганная тѣмъ, что она опять не хочетъ со мной говорить. Она посмотрѣла на меня изъ-подлобья, усѣлась, по обыкновенiю, на диванѣ и полчаса не

332

спускала съ меня глазъ. Наконецъ я не выдержала и взглянула на нее вопросительно.

— Вы умѣете танцовать? спросила Катя.

— Нѣтъ, не умѣю.

— А я умѣю.

Молчанiе.

— А на фортепьяно играете?

— Тоже нѣтъ.

— А я играю. Этому очень-трудно выучиться.

Я смолчала.

— Мадамъ Леотаръ говоритъ, что вы умнѣе меня.

— Мадамъ Леотаръ на васъ разсердилась, отвѣчала я.

— А развѣ папа будетъ тоже сердиться?

— Не знаю, отвѣчала я.

Опять молчанiе; княжна въ нетерпѣнiи била по полу своей маленькой ножкой.

— Такъ вы надо мной будете смѣяться, отъ-того, что лучше меня понимаете? спросила она наконецъ, не выдержавъ болѣе своей досады.

— Охъ, нѣтъ, нѣтъ! закричала я и вскочила съ мѣста, чтобъ броситься къ ней и обнять ее.

— И вамъ не стыдно такъ думать и спрашивать объ этомъ, княжна? раздался вдругъ голосъ мадамъ Леотаръ, которая уже пять минутъ наблюдала за нами и слышала нашъ разговоръ. — Стыдитесь! вы стали завидовать бѣдному ребенку и хвалиться передъ ней, что умѣете танцовать и играть на фортепьяно. Стыдно; я все разскажу его сiятельству.

Щеки княжны загорѣлись какъ зарево.

— Это дурное чувство. Вы ее обидѣли своими вопросами. Родители ея были бѣдные люди и не могли ей нанять учителей; она сама училась, потому-что у ней хорошее, доброе сердце. Вы бы должны были любить ее, а вы хотите съ ней ссориться. Стыдитесь, стыдитесь! Вѣдь она — сиротка. У ней нѣтъ никого. Еще бы вы похвалились передъ ней, что вы княжна, а она нѣтъ. Я васъ оставляю одну. Подумайте о томъ, что я вамъ говорила, исправьтесь.

Княжна думала ровно два дня. Два дня не было слышно ея смѣха и крика. Проснувшись ночью, я подслушала, что она даже во снѣ продолжаетъ разсуждать съ мадамъ Леотаръ. Она даже похудѣла немного въ эти два дня, и румянецъ не такъ живо игралъ на ея свѣтленькомъ личикѣ. Наконецъ, на третiй день, мы обѣ сошлись внизу, въ большихъ комнатахъ. Княжна шла отъ матери, но, увидѣвъ меня остановилась и сѣла недалеко, напротивъ. Я со страхомъ ожидала, что будетъ, и дрожала всѣми членами.

— Неточка, за что меня бранили за васъ? спросила она наконецъ.

— Это не за меня, Катенька, отвѣчала я, спѣша оправдаться.

333

— А мадамъ Леотаръ говоритъ, что я васъ обидѣла.

— Нѣтъ, Катенька, нѣтъ, вы меня не обидѣли.

Княжна вскинула плечиками, въ знакъ недоумѣнья.

— Отъ-чего жь вы все плачете? спросила она, послѣ нѣкотораго молчанiя.

— Я не буду плакать, если вы хотите, отвѣчала я сквозь слезы.

Она опять пожала плечами.

— Вы и прежде все плакали?

Я не отвѣчала.

— Зачѣмъ вы у насъ живете? спросила вдругъ княжна, помолчавъ.

Я посмотрѣла на нее въ изумленiи, и какъ-будто что-то кольнуло мнѣ въ сердце.

— Отъ-того, что я сиротка, отвѣтила я наконецъ, собравшись съ духомъ.

— У васъ были папа и мама?

— Были.

— Что они, васъ не любили?

— Нѣтъ... любили, отвѣчала я черезъ силу.

— Они были бѣдные?

— Да.

— Очень бѣдные?

— Да.

— Они васъ ничему не учили?

— Читать учили.

— У васъ были игрушки?

— Нѣтъ.

— Пирожное было?

— Нѣтъ.

— У васъ было сколько комнатъ?

— Одна.

— Одна комната?

— Одна.

— А слуги были?

— Нѣтъ, не было слугъ.

— А кто жь вамъ служилъ?

— Я сама покупать ходила.

Вопросы княжны все больше и больше растравляли мнѣ сердце. И воспоминанiя, и мое одиночество, и удивленiе княжны — все это поражало, обижало мое сердце, которое обливалось кровью. Я вся дрожала отъ волненiя и задыхалась отъ слезъ.

— Вы, стало-быть, рады, что у насъ живете?

Я молчала.

— У васъ было платье хорошее?

— Нѣтъ.

— Дурное?

334

— Да.

— Я видѣла ваше платье, мнѣ его показывали.

— Зачѣмъ же вы меня спрашиваете? сказала я, вся задрожавъ отъ какого-то новаго, невѣдомаго для меня ошущенiя и подымаясь съ мѣста. — Зачѣмъ же вы меня спрашиваете? продолжала я, покраснѣвъ отъ негодованiя. — Зачѣмъ вы надо мной смѣетесь?

Княжна вспыхнула и тоже встала съ мѣста, но мигомъ преодолѣла свое волненiе.

— Нѣтъ... я не смѣюсь, отвѣчала она. — Я только хотѣла знать, правда ли, что папа и мама у васъ были бѣдны?

— Зачѣмъ вы спрашиваете меня про папу и маму? сказала я, заплакавъ отъ душевной боли. — Зачѣмъ вы такъ про нихъ спрашиваете? Что они вамъ сдѣлали, Катя?

Катя стояла въ смущенiи и не знала, что отвѣчать. Въ эту минуту вошелъ князь.

— Что съ тобой, Неточка? спросилъ онъ, взглянувъ на меня и увидѣвъ мои слезы: — что съ тобой? продолжалъ онъ, взглянувъ на Катю, которая была красна, какъ огонь: — о чемъ вы говорили? За что вы поссорились? Неточка, за что вы поссорились?

Но я не могла отвѣчать. Я схватила руку князя и со слезами цаловала ее.

— Катя, не лги. Что здѣсь было?

Катя лгать не умѣла.

— Я сказала, что видѣла, какое у нея было дурное платье, когда еще она жила съ папой и мамой.

— Кто тебѣ показывалъ? Кто смѣлъ показать?

— Я сама видѣла, отвѣчала Катя рѣшительно.

— Ну, хорошо! Ты не скажешь на другихъ, я тебя знаю. Что жь дальше?

— А она заплакала и сказала: зачѣмъ я смѣюсь надъ папой и надъ мамой.

— Стало-быть, ты смѣялась надъ ними?

Хоть Катя и не смѣялась, но, знать, въ ней было такое намѣренiе, когда я съ перваго разу такъ поняла. Она не отвѣчала ни слова: значитъ, тоже соглашалась въ проступкѣ.

— Сейчасъ же подойди къ ней и проси у нея прощенiя, сказалъ князь, указавъ на меня.

Княжна стояла блѣдная, какъ платокъ, и не двигаясь съ мѣста.

— Ну! сказалъ князь.

— Я не хочу, проговорила наконецъ Катя въ-полголоса и съ самымъ рѣшительнымъ видомъ.

— Катя!

— Нѣтъ, не хочу, не хочу! закричала она вдругъ, засверкавъ глазками и затопавъ ногами. — Не хочу, папа, прощенiя просить. Я не люблю ея. Я не буду съ нею вмѣстѣ жить... Я не виновата, что она цѣлый день плачетъ. Не хочу, не хочу!

335

— Пойдемъ со мной, сказалъ князь, схвативъ ея за руку и поведя къ себѣ въ кабинетъ. — Неточка, ступай наверхъ.

Я хотѣла броситься къ князю, хотѣла закричать, просить за Катю, но князь строго повторилъ свое приказанiе, и я пошла на верхъ, похолодѣвъ отъ испуга какъ мертвая. Прiйдя въ нашу комнату, я упала на диванъ и закрыла руками голову. Я считала минуты, ждала Катю съ нетерпѣнiемъ, хотѣла броситься къ ногамъ ея. Наконецъ она воротилась, не сказавъ мнѣ ни слова, прошла мимо меня и сѣла въ уголъ. Глаза ея были красны, щеки опухли отъ слезъ. Вся рѣшимость моя исчезла. Я смотрѣла на нее въ страхѣ и отъ страха не могла двинуться съ мѣста.

Я всѣми силами обвиняла себя, всѣми силами старалась доказать себѣ, что я во всемъ виновата. Тысячу разъ хотѣла я подойдти къ Катѣ и тысячу разъ останавливалась, не зная, какъ она меня прiйметъ. Такъ прошелъ день, другой. Къ вечеру другаго дня Катя сдѣлалась веселѣй и погнала-было свой обручъ по комнатамъ, но скоро бросила свою забаву и сѣла одна въ уголъ. Передъ тѣмъ, какъ ложиться спать, она вдругъ оборотилась-было ко мнѣ, даже сдѣлала ко мнѣ два шага, и губки ея раскрылись сказать мнѣ что-то такое, но она остановилась, воротилась и легла въ постель. За этимъ днемъ прошелъ еще день, и удивленная мадамъ Леотаръ начала, наконецъ, допрашивать Катю: что съ ней сдѣлалось? не больна ли она, что вдругъ затихла? Катя отвѣчала что-то, взялась-было за воланъ, но только-что отворотилась мадамъ Леотаръ, покраснѣла и заплакала. Она выбѣжала изъ комнаты, чтобъ я не видала ея. И, наконецъ, все разрѣшилось: ровно черезъ три дня послѣ нашей ссоры, она вдругъ послѣ обѣда вошла въ мою комнату и робко приблизилась ко мнѣ.

— Папа приказалъ, чтобъ я у васъ прощенiя просила, проговорила она: — вы меня простите?

Я быстро схватила Катю за обѣ руки и, задыхаясь отъ волненiя, сказала:

— Да! да!

— Папа приказалъ поцаловаться съ вами, — вы меня поцалуете?

Въ отвѣтъ я начала цаловать ея руки, обливая ихъ слезами. Взглянувъ на Катю, я увидѣла въ ней какое-то необыкновенное движенiе. Губки ея слегка потрогивались, подбородокъ вздрагивалъ, глазки повлажнѣли, но она мигомъ преодолѣла свое волненiе, и улыбка на-мигъ проглянула на губахъ ея.

— Пойду скажу папѣ, что я васъ поцаловала и просила прощенiя, сказала она потихоньку, какъ-бы размышляя сама съ собою. — Я уже его три дня не видала; онъ не велѣлъ и входить къ себѣ безъ того, прибавила она помолчавъ.

И, проговоривъ это, она робко и задумчиво сошла внизъ, какъ-будто еще не увѣрилась; каковъ будетъ прiемъ отца.

Но черезъ часъ на верху раздался крикъ, шумъ, смѣхъ, лай Фальстафа, опрокинулась чашка, нѣсколько книгъ полетѣло на

336

полъ, обручъ загудѣлъ и запрыгалъ по всѣмъ комнатамъ — однимъ словомъ, я узнала, что Катя помирилась съ отцомъ, и сердце мое задрожало отъ радости.

Но ко мнѣ она не подходила и видимо избѣгала разговоровъ со мною. Въ-замѣнъ того, я имѣла честь въ высшей степени возбудить ея любопытство. Садилась она напротивъ меня, чтобъ удобнѣе меня разсмотрѣть, все чаще и чаще. Наблюденiя ея надо мной дѣлались наивнѣе; однимъ словомъ, избалованная, самовластная дѣвочка, которую всѣ баловали и лелѣяли въ домѣ какъ сокровище, не могла понять, какимъ образомъ я уже нѣсколько разъ встрѣчалась на ея пути, когда она вовсе не хотѣла встрѣчать меня. Но это было прекрасное, доброе маленькое сердце, которое всегда умѣло съискать себѣ добрую дорогу уже однимъ благороднымъ инстинктомъ. Всего болѣе влiянiя имѣлъ на нее отецъ, котораго она обожала. Мать безумно любила ее, но была съ нею ужасно-строга, и у ней переняла Катя упрямство, гордость и твердость характера, но переносила на себѣ всѣ прихоти матери, доходившiя даже до нравственной тираннiи. Княгиня какъ-то странно понимала, что такое воспитанiе, и воспитанiе Кати было страннымъ контрастомъ безпутнаго баловства и неумолимой строгости. Что вчера позволялось, то, вдругъ, безъ всякой причины, запрещалось сегодня, и чувство справедливости оскорблялось въ ребенкѣ... Но впереди еще эта исторiя. Замѣчу только, что ребенокъ уже умѣлъ опредѣлить свои отношенiя къ матери и отцу. Съ послѣднимъ она была, какъ есть, вся наружу, безъ утайки, открыто. Съ матерью совершенно напротивъ — замкнута, недовѣрчива и безпрекословно-послушна. Но послушанiе ея было не по искренности и убѣжденiю, а по необходимой системѣ. Я объяснюсь въ-послѣдствiи. Впрочемъ, къ особенной чести моей Кати скажу, что она, поняла, наконецъ, свою мать и когда подчинилась ей, то уже вполнѣ осмысливъ всю безграничность любви ея, любви, доходившей иногда до болѣзненнаго изступленiя — и княжна великодушно ввела въ свой разсчетъ послѣднее обстоятельство. Увы! этотъ разсчетъ мало помогъ ея горячей головкѣ!

Но я почти не понимала, что со мной дѣлается. Все во мнѣ волновалось отъ какого-то новаго, необъяснимаго ощущенiя, и я не преувеличу, если скажу, что страдала, терзалась отъ этого новаго чувства. Короче — и пусть простятъ мнѣ мое слово — я была влюблена въ мою Катю. Да, это была любовь, настоящая любовь, любовь со слезами и радостями, любовь страстная. Что влекло меня къ ней? отъ-чего родилась такая любовь? Она началась съ перваго взгляда на нее, когда всѣ чувства мои были сладко поражены видомъ прелестнаго, какъ ангелъ, ребенка. Все въ ней было прекрасно; ни одинъ изъ пороковъ ея не родился вмѣстѣ съ нею — всѣ были привиты и всѣ находились въ состоянiи борьбы. Всюду видно было прекрасное начало, принявшее на-время ложную форму; но все въ ней, начиная съ этой борьбы, сiяло отрадною

337

надеждой, все предвѣщало прекрасное будущее. Всѣ любовались ею, всѣ любили ее, не я одна. Когда, бывало, насъ выводили часа въ три гулять, всѣ прохожiе останавливались какъ пораженные, едва только взглядывали на нее и нерѣдко крикъ изумленiя раздавался вслѣдъ счастливому ребенку. Она родилась на счастiе, она должна была родиться для счастья — вотъ было первое впечатлѣнiе при встрѣчѣ съ нею. Можетъ-быть, во мнѣ первый разъ поражено было эстетическое чувство, чувство изящнаго, первый разъ сказалось оно, пробужденное красотой и — вотъ вся причина зарожденiя любви моей.

Главнымъ порокомъ княжны, или, лучше сказать, главнымъ началомъ ея характера, которое неудержимо старалось воплотиться въ свою натуральную форму и, естественно, находилось въ состоянiи уклоненномъ, въ состоянiи борьбы — была гордость. Эта гордость доходила до наивныхъ мелочей и впадала въ самолюбiе, до того, что, на-примѣръ, противорѣчiе, каково бы оно ни было, не обижало, не сердило ея, но только удивляло. Она не могла постигнуть, какъ можетъ быть что-нибудь иначе, нежели какъ бы она захотѣла. Но чувство справедливости всегда брало верхъ въ ея сердцѣ. Если убѣждалась она, что она несправедлива, то тотчасъ же подчинялась приговору, безропотно и неколебимо. И если до-сихъ-поръ въ отношенiяхъ со мною измѣняла она себѣ, то я объясняю все это непостижимой антипатiей ко мнѣ, помутившей на время стройность и гармонiю всего ея существа; такъ и должно было быть: она слишкомъ страстно шла въ своихъ увлеченiяхъ, и всегда только примѣръ, опытъ выводилъ ее на истинный путь. Результаты всѣхъ ея начинанiй были прекрасны и истинны, но покупались безпрерывными уклоненiями и заблужденiями.

Катя очень-скоро удовлетворила свои наблюденiя надо мною и, наконецъ, рѣшилась оставить меня въ покоѣ. Она сдѣлала такъ, какъ-будто меня и не было въ домѣ; мнѣ ни слова лишняго, даже почти необходимаго; я устранена отъ игръ и устранена не насильно, но такъ ловко, какъ-будто бы я сама на то согласилась. Уроки шли своимъ чередомъ, и если меня ставили ей въ примѣръ за понятливость и тихость характера, то я уже не имѣла чести оскорблять ея самолюбiя, которое было чрезвычайно-щекотливо, до того, что его могъ оскорбить даже бульдогъ нашъ, сэръ Джонъ Фальстафъ. Фальстафъ былъ хладнокровенъ и флегматикъ, но золъ какъ тигръ, когда его раздражали, золъ даже до отрицанiя власти хозяина. Еще черта: онъ рѣшительно никого не любилъ, но самымъ сильнымъ, натуральнымъ врагомъ его была, безспорно, старушка княжна... Но эта исторiя еще впереди. Самолюбивая Катя всѣми средствами старалась побѣдить нелюбезность Фальстафа; ей было непрiятно, что есть хоть одно животное въ домѣ, единственное, которое не признаетъ ея авторитета, ея силы, не склоняется передъ нею, не любитъ ея. И вотъ княжна

338

порѣшила аттаковать Фальстафа сама. Ей хотѣлось надъ всѣми повелѣвать, и властвовать; какъ же могъ Фальстафъ избѣжать своей участи? Но непреклонный бульдогъ не сдавался.

Разъ послѣ обѣда, когда мы обѣ сидѣли внизу, въ большой залѣ, бульдогъ расположился среди комнаты и лѣниво наслаждался своимъ послѣ-обѣденнымъ кейфомъ. Въ эту самую минуту княжнѣ вздумалось завоевать его въ свою власть. И вотъ она бросила свою игру и на-цыпочкахъ, лаская и приголубливая Фальстафа самыми нѣжными именами, привѣтливо маня его рукой, начала осторожно приближаться къ нему. Но Фальстафъ еще издали оскалилъ свои страшные зубы; княжна остановилась. Все намѣренiе ея состояло въ томъ, чтобъ подойдя къ Фальстафу, погладить его, чего онъ рѣшительно не позволялъ никому, кромѣ княгини, у которой былъ фаворитомъ, и заставить его идти за собой: подвигъ трудный, сопряженный съ серьёзной опасностью, потому-что Фальстафъ никакъ не затруднился бы отгрызть у ней руку, оторвать ногу или растерзать ее въ клочки, еслибъ нашелъ это нужнымъ. Онъ былъ силенъ какъ медвѣдь, и я съ безпокойствомъ, со страхомъ слѣдила издали за продѣлками Кати. Но ее не легко было переубѣдить съ перваго раза, и даже зубы Фальстафа, которые онъ пренеучтиво показывалъ, были рѣшительно недостаточнымъ къ тому средствомъ. Убѣдясь, что подойдти нельзя съ перваго раза, княжна въ недоумѣнiи обошла кругомъ своего непрiятеля. Фальстафъ не двинулся съ мѣста. Катя сдѣлала второй кругъ, значительно уменьшивъ его поперечникъ, потомъ третiй, но когда дошла до того мѣста, которое казалось Фальстафу завѣтной чертой, онъ снова оскалилъ зубы. Княжна топнула ножкой, отошла въ досадѣ и раздумьѣ, и усѣлась на диванъ.

Минутъ черезъ десять она выдумала новое обольщенiе, тотчасъ же вышла и воротилась съ запасомъ кренделей, пирожковъ — однимъ словомъ, перемѣнила оружiе. Но Фальстафъ былъ хладнокровенъ, потому вѣроятно, что былъ слишкомъ сытъ. Онъ даже и не взглянулъ на кусокъ кренделя, который ему бросили; когда же княжна снова очутилась у завѣтной черты, которую Фальстафъ считалъ своей границей, послѣдовала оппозицiя, въ этотъ разъ позначительнѣе первой. Фальстафъ поднялъ голову, оскалилъ зубы, слегка заворчалъ и сдѣлалъ легкое движенiе, какъ-будто собирался рвануться съ мѣста. Княжна вся покраснѣла отъ гнѣва, бросила пирожки, и снова усѣлась на мѣсто.

Она сидѣла вся въ рѣшительномъ волненiи. Ея ножка била коверъ, щечки краснѣли какъ зарево, а въ глазахъ даже выступили слезы досады. Случись же, что она взглянула на меня — вся кровь бросилась ей въ голову. Она рѣшительно вскочила съ мѣста и съ самою твердою поступью пошла прямо къ страшной собакѣ.

Можетъ-быть, въ этотъ разъ изумленiе подѣйствовало на Фальстафа слишкомъ-сильно. Онъ пустилъ врага за черту

339

и только уже въ двухъ шагахъ привѣтствовалъ безразсудную Катю самымъ зловѣщимъ рычанiемъ. Катя остановилась-было на минуту, но только на минуту, и рѣшительно ступила впередъ. Я обомлѣла отъ испуга. Княжна была воодушевлена, какъ я еще никогда ея не видала; глаза ея блистали побѣдой, торжествомъ. Съ нея можно было рисовать чудную картину. Она смѣло вынесла грозный взглядъ взбѣшеннаго бульдога и не дрогнула передъ его страшною пастью; онъ привсталъ. Изъ мохнатой груди его раздалось ужасное рыканiе; еще минута, и онъ бы растерзалъ ее. Но княжна гордо положила на него свою маленькую ручку и три раза съ торжествомъ погладила его по спинѣ. Мгновенiе бульдогъ былъ въ нерѣшимости. Это мгновенiе было самое ужасное; но вдругъ онъ тяжело поднялся съ мѣста, потянулся и, вѣроятно, взявъ въ соображенiе, что съ дѣтьми не стоило связываться, преспокойно вышелъ изъ комнаты. Княжна съ торжествомъ стала на завоеванномъ мѣстѣ и бросила на меня неизъяснимый взглядъ, взглядъ пресыщенный, упоенный побѣдою. Но я была блѣдна какъ платокъ; она замѣтила это и улыбнулась. Однако смертная блѣдность уже покрывала и ея щеки. Она едва могла дойти до дивана и упала на него чуть не въ обморокѣ.

Но влеченiе мое къ ней уже не знало предѣловъ. Съ этого дня, какъ я вытерпѣла за нее столько страха, я уже не могла владѣть собою. Я изнывала въ тоскѣ, тысячу разъ готова была броситься къ ней на шею, но страхъ приковывалъ меня безъ движенiя на мѣстѣ. Помню, я старалась убѣгать ее, чтобъ она не видала моего волненiя, но когда она нечаянно входила въ ту комнату, въ которую я спрячусь, я вся вздрагивала, и сердце мое начинало стучать, такъ-что голова кружилась. Мнѣ кажется, моя проказница это замѣтила и дня два была сама въ какомъ-то смущенiи. Но скоро она привыкла и къ этому порядку вещей. Такъ прошелъ цѣлый мѣсяцъ, который я весь прострадала втихомолку. Чувства мои обладаютъ какою-то необъяснимою растяжимостью, если можно такъ выразиться; моя натура терпѣлива до послѣдней степени, такъ что взрывъ, внезапное проявленiе чувствъ бываетъ только ужь въ крайности. Нужно знать, что во все это время мы сказали съ Катей не болѣе пяти словъ; но я мало-по-малу замѣтила, по нѣкоторымъ неуловимымъ признакамъ, что все это происходило въ ней не отъ забвенiя, не отъ равнодушiя ко мнѣ, а отъ какого-то намѣреннаго уклоненiя, какъ-будто она дала себѣ слово держать меня въ извѣстныхъ предѣлахъ. Но я уже не спала по ночамъ, а днемъ не могла скрыть своего смущенiя даже отъ мадамъ Леотаръ. Любовь моя къ Катѣ доходила даже до странностей. Одинъ разъ я украдкою взяла у ней платокъ, въ другой разъ ленточку, которую она вплетала въ волосы, и по цѣлымъ ночамъ цаловала ихъ, обливаясь слезами. Сначала меня мучило до обиды равнодушiе Кати; но теперь все во мнѣ помутилось, и я сама не могла дать себѣ отчета въ своихъ

340

ощущенiяхъ. Такимъ-образомъ новыя впечатлѣнiя мало-по-малу вытѣсняли старыя, и воспоминанiя о моемъ грустномъ прошедшемъ уже потеряли свою болѣзненную силу и смѣнились во мнѣ новой жизнiю.

Помню, я иногда просыпалась ночью, вставала съ постели и на цыпочкахъ подходила къ княжнѣ. Я заглядывалась по цѣлымъ часамъ на спящую Катю, при слабомъ свѣтѣ ночной нашей лампы; иногда садилась къ ней на кровать, нагибалась къ лицу ея, и на меня вѣяло ея горячимъ дыханiемъ. Тихонько, дрожа отъ страха, цаловала я ея ручки, плечики, волосы, ножку, если ножка выглядывала изъ-подъ одѣяла. Мало-по-малу я замѣтила — такъ-какъ я уже не спускала съ нея глазъ цѣлый мѣсяцъ — что Катя становится со-дня-на-день задумчивѣе; характеръ ея сталъ терять свою ровность: иногда цѣлый день не слышишь ея шума, другой разъ подымается такой гамъ, какого еще никогда не было. Она стала раздражительна, взыскательна, краснѣла и сердилась очень-часто и даже со мной доходила до маленькихъ жестокостей: то вдругъ не захочетъ обѣдать возлѣ меня, близко сидѣть отъ меня, какъ-будто чувствуетъ ко мнѣ отвращенiе; то вдругъ уходитъ къ матери и сидитъ тамъ по цѣлымъ днямъ, можетъ-быть, зная, что я изсыхаю безъ нея съ тоски; то вдругъ начнетъ смотрѣть на меня по цѣлымъ часамъ, такъ-что я не знаю куда дѣваться отъ убiйственнаго смущенiя, краснѣю, блѣднѣю, а между-тѣмъ не смѣю выйти изъ комнаты. Два раза уже Катя жаловалась на лихорадку, тогда-какъ прежде не помнили за ней никакой болѣзни. Наконецъ, вдругъ въ одно утро послѣдовало особое распоряженiе: по непремѣнному желанiю княжны, она переселилась совсѣмъ внизъ къ маменькѣ, которая чуть не умерла отъ страха, когда Катя пожаловалась на лихорадку. Нужно сказать, что княгиня была очень-недовольна мною и всю перемѣну въ Катѣ, которую и она замѣчала, приписывала мнѣ и влiянiю моего угрюмаго характера, какъ она выражалась, на характеръ своей дочери. Она уже давно разлучила бы насъ, но откладывала до времени, зная, что прiйдется выдержать серьёзный споръ съ княземъ, который хотя и уступалъ ей во всемъ, но иногда становился неуступчивъ и упрямъ до непоколебимости. Она же понимала князя вполнѣ.

Я была поражена переселенiемъ княжны и цѣлую недѣлю провела въ самомъ болѣзненномъ напряженiи духа. Я мучилась тоскою, ломая голову надъ причинами отвращенiя Кати ко мнѣ. Грусть разрывала мою душу, и чувство справедливости и негодованiя начало возставать въ моемъ оскорбленномъ сердцѣ. Какая-то гордость вдругъ родилась во мнѣ, и когда мы сходились съ Катей въ тотъ часъ, когда насъ уводили гулять, я смотрѣла на нее такъ независимо, такъ серьёзно, такъ непохоже на прежнее, что это даже поразило ее. Конечно, такiя перемѣны происходили во мнѣ только порывами и потомъ сердце опять начинало болѣть

341

сильнѣе и сильнѣе, и я становилась еще слабѣе, еще малодушнѣе, чѣмъ прежде. Наконецъ, въ одно утро, къ величайшему моему недоумѣнiю и радостному смущенiю, княжна воротилась наверхъ. Сначала она съ безумнымъ смѣхомъ бросилась на шею къ мадамъ Леотаръ и объявила, что опять къ намъ переѣзжаетъ, потомъ кивнула и мнѣ головой, выпросила позволенiе ничему не учиться въ это утро и все утро прорѣзвилась и пробѣгала. Я никогда не видала ее живѣе и радостнѣе. Но къ-вечеру она сдѣлалась тиха, задумчива, и снова какая-то грусть отѣнила ея прелестное личико. Когда княгиня пришла вечеромъ посмотрѣть на нее, я видѣла, что Катя дѣлаетъ неестественныя усилiя казаться веселою. Но, вслѣдъ за уходомъ матери, оставшись одна, она вдругъ ударилась въ слезы. Я была поражена. Княжна замѣтила мое вниманiе и вышла. Однимъ словомъ, въ ней приготовлялся какой-то неожиданный кризисъ. Княгиня совѣтовалась съ докторами, каждый день призывала къ себѣ мадамъ Леотаръ для самыхъ мелкихъ разспросовъ о Катѣ; велѣно было наблюдать за каждымъ движенiемъ ея. Одна только я предчувствовала истину, и сильно забилось мое сердце надеждою.

Словомъ, маленькiй романъ разрѣшался и приходилъ къ концу. На третiй день послѣ возвращенiя Кати къ намъ наверхъ, я замѣтила, что она все утро глядитъ на меня такими чудными глазками, такими долгими взглядами… Нѣсколько разъ я встрѣчала эти взгляды, и каждый разъ мы обѣ краснѣли и потуплялись, какъ-будто стыдились другъ друга. Наконецъ, княжна засмѣялась и пошла отъ меня прочь. Ударило три часа, и насъ стали одѣвать для прогулки. Вдругъ Катя подошла ко мнѣ.

— У васъ башмакъ развязался, сказала она мнѣ: давайте я завяжу.

Я было-нагнулась сама, покраснѣвъ какъ вишня, отъ-того, что наконецъ-то Катя заговорила со мной.

— Давай! сказала она мнѣ нетерпѣливо и засмѣявшись. Тутъ она нагнулась, взяла насильно мою ногу, поставила къ себѣ на колѣно и завязала. Я задыхалась; я не знала, что дѣлать отъ какого-то сладостнаго испуга. Кончивъ завязывать башмакъ, она встала и оглядѣла меня съ ногъ до головы.

— Вотъ и горло открыто, сказала она, дотронувшись пальчикомъ до обнаженнаго тѣла на моей шеѣ. Да ужь давай, я сама завяжу.

Я не противорѣчила. Она развязала мой шейный платочекъ и повязала по-своему.

— А то можно кашель нажить, сказала она прелукаво улыбнувшись и сверкнувъ на меня своими черными, влажными глазками.

Я была внѣ себя; я не знала, что со мной дѣлается и что сдѣлалось съ Катей. Но, слава Богу, скоро кончилась наша прогулка, а то бы я не выдержала и бросилась бы цаловать ее на улицѣ.

342

Всходя на лѣстницу мнѣ удалось, однакожь, поцаловать ее украдкой въ плечо. Она замѣтила, вздрогнула, но не сказала ни слова. Вечеромъ ее нарядили и повели внизъ. У княгини были гости. Но въ этотъ вечеръ въ домѣ произошла страшная суматоха.

Съ Катей сдѣлался нервный припадокъ. Княгиня была внѣ себя отъ испуга. Прiѣхалъ докторъ и не зналъ что сказать. Разумѣется, все свалили на дѣтскiя болѣзни, на возрастъ Кати, но я подумала иное. На-утро Катя явилась къ намъ такая же, какъ всегда, румяная, веселая, съ неистощимымъ здоровьемъ, но съ такими причудами и капризами, какихъ съ ней никогда не бывало.

Во-первыхъ, она все утро не слушалась мадамъ Леотаръ. Потомъ вдругъ ей захотѣлось идти къ старушкѣ-княжнѣ. Противъ обыкновенiя, старушка, которая терпѣть не могла своей племянницы, была съ нею въ постоянной ссорѣ и не хотѣла видѣть ее, на этотъ разъ, какъ-то разрѣшила принять ее. Сначала все пошло хорошо, и первый часъ они жили согласно. Плутовка Катя вздумала просить прощенiя за всѣ свои проступки, за рѣзвость, за крикъ, за то, что княжнѣ она не давала покою. Княжна торжественно и со слезами простила ее. Но шалуньѣ вздумалось зайти далеко. Ей пришло на умъ разсказать такiя шалости, которыя были еще только въ однихъ замыслахъ и проектахъ. Катя прикинулась смиренницей, постницей и вполнѣ раскаявающейся; однимъ словомъ, ханжа была въ восторгѣ, и много льстило ея самолюбiю предстоявшая побѣда надъ Катей — сокровищемъ, идоломъ всего дома, которая умѣла заставить даже свою мать исполнять свои прихоти.

И вотъ проказница призналась, во-первыхъ, что у нея было намѣренiе приклеить къ платью княжны визитную карточку; потомъ засадить Фальстафа къ ней подъ кровать; потомъ сломать ея очки, унесть всѣ ея книги, и принесть вмѣсто нихъ отъ мамы французскихъ романовъ; потомъ достать хлопушекъ и разбросать по полу; потомъ спрятать ей въ карманъ колоду картъ, и т. д., и т. д. Однимъ словомъ, шли шалости одна хуже другой. Старуха выходила изъ себя, блѣднѣла, краснѣла отъ злости; наконецъ Катя не выдержала, захохотала во все горло и убѣжала отъ тётки. Старуха немедленно послала за княгиней. Началось цѣлое дѣло, и княгиня два часа, со слезами на глазахъ, умоляла свою родственницу простить Катю и позволить ее не наказывать, взявъ въ соображенiе, что она больна. Княжна слушать не хотѣла сначала; она объявила, что завтра же выѣдетъ изъ дому, и смягчилась тогда только, когда княгиня дала слово, что отложитъ наказанiе до выздоровленiя дочери, а потомъ удовлетворитъ справедливому негодованiю престарѣлой княжны. Однакожь Катя выдержала строгiй выговоръ. Ее увели внизъ, къ княгинѣ.

Но проказница вырвалась-таки послѣ обѣда. Пробираясь внизъ, сама я встрѣтила ее уже на лѣстницѣ. Она прiотворила дверь и

343

звала Фальстафа. Я мигомъ, догадалась, что она замышляетъ страшное мщенiе. Дѣло было вотъ въ чемъ.

Не было врага у старушки-княжны непримиримѣе Фальстафа. Онъ не ласкался ни къ кому, не любилъ никого, но былъ спѣсивъ, гордъ и амбицiоненъ до крайности. Онъ не любилъ никого, но видимо требовалъ отъ всѣхъ должнаго уваженiя. Всѣ и питали его къ нему, примѣшивая къ уваженiю надлежащiй страхъ. Но вдругъ, съ прiѣздомъ старушки-княжны, все перемѣнилось: Фальстафа страшно обидѣли; именно ему былъ формально запрещенъ входъ наверхъ.

Сначала Фальстафъ былъ внѣ себя отъ оскорбленiя и цѣлую недѣлю скрёбъ лапами дверь, которою оканчивалась лѣстница, ведущая сверху въ нижнюю комнату; но скоро онъ догадался о причинѣ изгнанiя, и въ первое же воскресенье, когда старушка-княжна выходила въ церковь, Фальстафъ съ визгомъ и лаемъ бросился на бѣдную. На-силу спасли ее отъ лютаго мщенiя оскорбленнаго пса, ибо онъ выгнанъ былъ по приказанiю княжны, которая объявила, что не можетъ видѣть его. Съ-тѣхъ-поръ входъ наверхъ запрещенъ былъ Фальстафу самымъ строжайшимъ образомъ, и когда княжна сходила внизъ, то его угоняли въ самую отдаленную комнату. Строжайшая отвѣтственность лежала на слугахъ. Но мстительное животное нашло-таки средство раза три ворваться наверхъ. Лишь-только онъ врывался на лѣстницу, какъ мигомъ бѣжалъ черезъ всю анфиладу комнатъ до самой опочивальни старушки. Ничто не могло удержать его. По счастiю, дверь къ старушкѣ была всегда заперта, и Фальстафъ ограничивался тѣмъ, что завывалъ передъ нею ужасно, до-тѣхъ-поръ, пока не прибѣгали люди и не сгоняли его внизъ. Княжна же во все время визита неукротимаго бульдога, кричала какъ-будто-бы ее ужь съѣли, и, серьёзно, каждый разъ дѣлалась больна отъ страха. Нѣсколько разъ она предлагала свой ultimatum княгинѣ, и даже доходила до того, что разъ, забывшись, сказала, что или она или Фальстафъ выйдутъ изъ дома; но княгиня не согласилась на разлуку съ Фальстафомъ.

Княгиня мало кого любила, но Фальстафа, послѣ дѣтей, болѣе всѣхъ на свѣтѣ, и вотъ почему. Однажды, лѣтъ шесть назадъ, князь воротился съ прогулки, приведя за собою щенка, грязнаго, больнаго, самой жалкой наружности, но который, однакожь, былъ бульдогъ самой чистой крови. Князь какъ-то спасъ его отъ смерти. Но такъ-какъ новый жилецъ велъ себя примѣрно, неучтиво и грубо, то, по настоянiю княгини, былъ удаленъ на заднiй дворъ и посаженъ на веревку. Князь не прекословилъ. Два года спустя, когда весь домъ жилъ на дачѣ, маленькiй Саша, младшiй братъ Кати, упалъ въ Неву. Княгиня вскрикнула, и первымъ движенiемъ ея было кинуться въ воду за сыномъ. Ее на-силу спасли отъ вѣрной смерти. Между-тѣмъ ребенка уносило быстрымъ теченiемъ, и только одежда его всплывала наверхъ. На-скоро стали отвязывать лодку,

344

но спасенiе было бы чудомъ. Вдругъ огромный, исполинскiй бульдогъ бросается въ воду на перерѣзъ утопающему мальчику, схватываетъ его въ зубы и побѣдоносно выплываетъ съ нимъ на берегъ. Княгиня бросилась цаловать грязную, мокрую собаку. Но Фальстафъ, который еще носилъ тогда прозаическое и въ высшей степени плебейское наименованiе Фриксы, терпѣть не могъ ничьихъ ласокъ и отвѣчалъ на объятiя и поцалуи княгини тѣмъ, что прокусилъ ей плечо во сколько хватило зубовъ. Княгиня всю жизнь страдала отъ этой раны, но благодарность ея была безпредѣльна. Фальстафъ былъ взятъ во внутреннiе покои, вычищенъ, вымытъ, и получилъ серебряный ошейникъ высокой отдѣлки. Онъ поселился въ кабинетѣ княгини, на великолѣпной медвѣжьей шкурѣ, и въ два года княгиня дошла до того, что могла его гладить, не опасаясь немедленнаго и скораго наказанiя. Узнавъ, что любимца ея зовутъ Фриксой, она пришла въ ужасъ, и немедленно стали прiискивать новое имя, по-возможности древнее. Но имена Гекторъ, Церберъ и проч. были уже слишкомъ-опошлены; требовалось названiе, вполнѣ приличное фавориту дома. Наконецъ князь, взявъ въ соображенiе феноменальную прожорливость Фриксы, предложилъ назвать бульдога Фальстафомъ. Кличка была принята съ восторгомъ и осталась навсегда за бульдогомъ. Фальстафъ повелъ себя хорошо: какъ истый Англичанинъ, былъ молчаливъ, угрюмъ и ни на кого не бросался первый, только требовалъ, чтобъ почтительно обходили его мѣсто на медвѣжьей шкурѣ и вообще оказывали ему должное уваженiе. Иногда на него находилъ какъ-будто родимецъ, какъ-будто сплинъ одолѣвалъ его, и въ эти минуты Фальстафъ съ горестiю припоминалъ, что врагъ его, непримиримый его врагъ, посягнувшiй на его права, былъ еще не наказанъ. Тогда онъ потихоньку пробирался къ лѣстницѣ, ведущей наверхъ, и найдя, по обыкновенiю, дверь всегда запертою, ложился гдѣ-нибудь неподалеку, прятался въ уголъ и коварно поджидалъ, когда кто-нибудь оплошаетъ и оставитъ дверь наверхъ отпертою. Иногда мстительное животное выжидало по три дня. Но отданы были строгiя приказанiя — наблюдать за дверью, и вотъ уже два мѣсяца Фальстафъ не являлся наверхъ.

— Фальстафъ, Фальстафъ! звала княжна, отворивъ дверь и привѣтливо заманивая Фальстафа къ намъ на лѣстницу.

Въ это время Фальстафъ, почуявъ, что дверь отворяютъ, уже приготовился скакнуть за свой Рубиконъ. Но призывъ княжны показался ему такъ невозможнымъ, что онъ нѣкоторое время рѣшительно отказывался вѣрить ушамъ своимъ. Онъ былъ лукавъ какъ кошка, и чтобъ не показать вида, что замѣтилъ оплошность отворявшаго дверь, подошелъ къ окну, положилъ на подоконникъ свои могучiя лапы и началъ разсматривать противоположное зданiе — словомъ, велъ себя какъ совершенно-постороннiй человѣкъ, который шелъ прогуливаться и остановился на-минуту, полюбоваться прекрасной архитектурой сосѣдняго зданiя.

345

Между-тѣмъ, въ сладостномъ ожиданiи билось и нѣжилось его сердце. Каково же было его изумленiе, радость, изступленiе радости, когда дверь отворили передъ нимъ всю настежь, и, мало того, еще звали, приглашали, умоляли его вступить наверхъ и немедленно удовлетворить свое справедливое мщенiе! Онъ взвизгнулъ отъ радости, оскалилъ зубы, и страшный, побѣдоносный, бросился наверхъ, какъ стрѣла.

Напоръ его былъ такъ силенъ, что встрѣтившiйся на его дорогѣ стулъ, задѣтый имъ на-лету, отскочилъ на сажень и перевернулся два раза на мѣстѣ. Фальстафъ летѣлъ какъ ядро, вырвавшееся изъ пушки. Мадамъ Леотаръ вскрикнула отъ ужаса, но Фальстафъ ужь домчался до завѣтной двери, ударился въ нее обѣими лапами, однакожь не отворилъ ея, и завылъ, какъ погибшiй. Въ отвѣтъ ему раздался страшный крикъ престарѣлой дѣвы. Но уже со всѣхъ сторонъ бѣжали цѣлые легiоны враговъ, цѣлый домъ переселился наверхъ, и Фальстафъ, свирѣпый Фальстафъ, съ намордникомъ, ловко наброшеннымъ на его пасть, спутанный по всѣмъ четыремъ ногамъ, безславно воротился съ поля битвы, влекомый внизъ на арканѣ.

Посланъ былъ посолъ за княгиней.

Въ этотъ разъ княгиня нерасположена была прощать и миловать; но кого наказывать? Она догадалась съ перваго раза, мигомъ ея глаза упали на Катю... Такъ и есть: Катя стоитъ блѣдная, дрожа отъ страха. Она только теперь догадалась, бѣдненькая, о послѣдствiяхъ своей шалости. Подозрѣнiе могло упасть на слугъ, на невинныхъ, и Катя уже готова была сказать всю правду.

— Ты виновата? строго спросила княгиня.

Я видѣла смертельную блѣдность Кати и, ступивъ впередъ, твердымъ голосомъ произнесла:

— Я пустила Фальстафа... нечаянно, прибавила я, потому-что вся моя храбрость исчезла передъ грознымъ взглядомъ княгини.

— Мадамъ Леотаръ, накажите примѣрно! сказала княгиня и вышла изъ комнаты.

Я взглянула на Катю: она стояла какъ ошеломленная; руки ея повисли по бокамъ; поблѣднѣвшее личико глядѣло въ землю.

Единственное наказанiе, употреблявшееся для дѣтей князя, было заключенiе въ пустую комнату. Просидѣть въ пустой комнатѣ часа два — ничего. Но когда ребенка сажали насильно, противъ его воли, и объявляли, что онъ лишенъ свободы, то наказанiе было довольно значительно. Обыкновенно сажали Катю или брата ея на два часа. Меня посадили на четыре, взявъ въ соображенiе всю чудовищность моего преступленiя. Изнывая отъ радости, вступила я въ свою темницу. Я думала о княжнѣ. Я знала, что побѣдила. Но, вмѣсто четырехъ часовъ, я просидѣла до четырехъ утра. Вотъ какъ это случилось.

Черезъ два часа послѣ моего заключенiя, мадамъ Леотаръ

346

узнала, что прiѣхала ея дочь изъ Москвы, вдругъ заболѣла и желаетъ ее видѣть. Мадамъ Леотаръ уѣхала, позабывъ обо мнѣ. Дѣвушка, ходившая за нами, вѣроятно, предположила, что я уже выпущена. Катя была отозвана внизъ и принуждена была просидѣть у матери до одиннадцати часовъ вечера. Воротясь, она чрезвычайно изумилась, что меня нѣтъ на постели. Дѣвушка раздѣла ее, уложила, но княжна имѣла свои причины не спрашивать обо мнѣ. Она легла, поджидая меня, зная навѣрно, что я арестована на четыре часа, и полагая, что меня приведетъ наша няня. Но Настя забыла про меня совершенно, тѣмъ болѣе, что я раздѣвалась всегда сама. Такимъ-образомъ я осталась ночевать подъ арестомъ.

Въ четыре часа ночи услышала я, что стучатъ и ломятся въ мою комнату. Я спала, улегшись кое-какъ на полу, проснулась и закричала отъ страха, но тотчасъ же отличила голосъ Кати, который раздавался громче всѣхъ, потомъ голосъ мадамъ Леотаръ, потомъ испуганной Насти, потомъ ключницы. Наконецъ отворили дверь, и мадамъ Леотаръ обняла меня со слезами на глазахъ, прося простить ее за то, что она обо мнѣ позабыла. Я бросилась къ ней на шею вся въ слезахъ. Я продрогла отъ холода, и всѣ кости болѣли у меня отъ лежанья на голомъ полу. Я искала глазами Катю, но она побѣжала въ нашу спальню, прыгнула въ постель, и когда я вошла, она уже спала, или притворялась спящею. Поджидая меня съ вечера, она невзначай заснула и проспала до четырехъ часовъ утра. Когда же проснулась, подняла шумъ, цѣлый содомъ, разбудила воротившуюся мадамъ Леотаръ, няню, всѣхъ дѣвушекъ и освободила меня.

На-утро всѣ въ домѣ узнали о моемъ приключенiи; даже княгиня сказала, что со мной поступили слишкомъ-строго. Что же касается до князя, то въ этотъ день я его видѣла въ первый разъ въ жизни, разсерженнымъ. Онъ вошелъ наверхъ въ десять часовъ утра, блѣдный отъ волненiя.

— Помилуйте, началъ онъ къ мадамъ Леотаръ: — что вы дѣлаете? Какъ вы поступили съ бѣднымъ ребенкомъ? Это варварство, чистое варварство, скиѳство! Больной, слабый ребенокъ, такая мечтательная, пугливая дѣвочка, фантазёрка, и посадить ее въ темную комнату, на цѣлую ночь! Но это значитъ губить ее! Развѣ вы не знаете ея исторiи? Это варварство, это безчеловѣчно, я вамъ говорю, сударыня! И какъ можно такое наказанiе? кто изобрѣлъ, кто могъ изобрѣсть такое наказанiе?

Бѣдная мадамъ Леотаръ, со слезами на глазахъ, въ смущенiи, начала объяснять ему все дѣло, сказала, что она забыла обо мнѣ, что къ ней прiѣхала дочь, но что наказанiе само въ себѣ хорошее, если продолжается недолго, и что даже Жанъ-Жакъ Руссо говоритъ нѣчто подобное.

— Жанъ-Жакъ Руссо, сударыня! Но Жанъ-Жакъ не могъ говорить этого; Жанъ-Жакъ не авторитетъ. Жанъ-Жакъ Руссо не

347

смѣлъ говорить о воспитанiи, не имѣлъ права на то. Жанъ-Жакъ Руссо отказался отъ собственныхъ дѣтей, сударыня! Жанъ-Жакъ Руссо дурной человѣкъ, сударыня!

— Жанъ-Жакъ Руссо! Жанъ-Жакъ дурной человѣкъ! Князь! князь! что вы говорите?

И мадамъ Леотаръ вся вспыхнула.

Мадамъ Леотаръ была чудесная женщина и прежде всего не любила обижаться; но затронуть кого-нибудь изъ любимцевъ ея, потревожить классическую тѣнь Корнеля, Расина, оскорбить Вольтера, назвать Жанъ-Жака Руссо дурнымъ человѣкомъ, назвать его варваромъ — Боже мой! Слезы выступили изъ глазъ мадамъ Леотаръ; старушка дрожала отъ волненiя.

— Вы забываетесь, князь! проговорила она, наконецъ, внѣ себя отъ волненiя.

Князь тотчасъ же спохватился.

— О, простите, простите меня, мадамъ Леотаръ! Да, я забылся! Боже мой! Я кажется назвалъ Руссо… дурнымъ человѣкомъ. Боже! я не имѣлъ права сказать этого. Какое право имѣемъ мы судить другихъ? Каковы мы сами? Благодарю васъ, вы образумили меня! Простите, простите меня; но я разстроенъ; я не могу; дайте мнѣ руку вашу, мадамъ Леотаръ; вы забудете это, но я, я не забуду…

Князь закрылъ лицо руками, повернулся, подошелъ ко мнѣ, поцаловалъ меня со слезами на глазахъ и вышелъ въ глубокомъ волненiи.

— Pauvre prince!* сказала мадамъ Леотаръ, расчувствовавшись въ свою очередь. Потомъ мы сѣли за классный столъ.

Но княжна училась очень-разсѣянно. Передъ тѣмъ, какъ идти къ обѣду, она подошла ко мнѣ, вся разгорѣвшись, со смѣхомъ на губкахъ, остановилась противъ меня, схватила меня за плеча и сказала разсѣянно:

— Что? насидѣлась вчера за меня? Послѣ обѣда пойдемъ играть въ залу.

Кто-то прошелъ мимо насъ, и княжна мигомъ отвернулась отъ меня.

Послѣ обѣда, въ-сумерки, мы обѣ сошли внизъ въ большую залу, схватившись за руки. Княжна была въ глубокомъ волненiи и тяжело переводила духъ. Я была радостна и счастлива, какъ никогда не бывала.

— Хочешь въ мячъ играть? сказала она мнѣ: — становись здѣсь!

Она поставила меня въ одномъ углу залы, но сама, вмѣсто-того, чтобъ отойдти и бросить мнѣ мячъ, остановилась въ трехъ шагахъ отъ меня, взглянула на меня, покраснѣла и упала на диванъ, закрывъ лицо обѣими руками. Я сдѣлала движенiе къ ней; она думала, что я хочу уйдти.

— Не ходи, Неточка, побудь со мной, сказала она: — это сейчасъ пройдетъ.

348

Но мигомъ она вскочила съ мѣста и, вся раскраснѣвшись, вся въ слезахъ, бросилась мнѣ на шею. Щечки ея были влажны, губки вспухли какъ вишенки, локоны разсыпались въ безпорядкѣ. Она цаловала меня, какъ безумная, цаловала мнѣ лицо, глаза, губы, шею, руки; она рыдала, какъ въ истерикѣ; я крѣпко прижалась къ ней, и мы сладко, радостно обнялись, какъ друзья, какъ любовники, которые свидѣлись послѣ долгой разлуки. Сердце Кати билось такъ сильно, что я слышала каждый ударъ.

Но въ сосѣдней комнатѣ раздался голосъ. Звали Катю къ княгинѣ.

— Ахъ, Неточка! Ну! до вечера, до ночи! Ступай теперь наверхъ, жди меня.

Она поцаловала меня послѣднiй разъ тихо, неслышно, крѣпко, и бросилась отъ меня на зовъ Насти. Я прибѣжала наверхъ, какъ воскресшая, бросилась на диванъ, спрятала въ подушки голову и зарыдала отъ восторга. Сердце колотилось, какъ-будто грудь хотѣло пробить. Не помню, какъ дожила я до ночи. Наконецъ пробило одиннадцать, и я легла спать. Княжна воротилась только въ двѣнадцать часовъ; она издали улыбнулась мнѣ, но не сказала ни слова. Настя стала ее раздѣвать и какъ-будто нарочно медлила.

— Скорѣе, скорѣе, Настя! бормотала Катя.

— Что это вы, княжна, вѣрно бѣжали по лѣстницѣ, что у васъ такъ сердце колотится?.. спросила Настя.

— Ахъ, Боже мой, Настя! какая скучная! Скорѣе, скорѣе! и княжна въ досадѣ ударила ножкой объ полъ.

— Ухъ, какое сердечко! сказала Настя, поцаловавъ ножку княжны, которую разувала.

Наконецъ все было кончено, княжна легла, и Настя вышла изъ комнаты. Вмигъ Катя вскочила съ постели и бросилась ко мнѣ. Я вскрикнула, встрѣчая ее.

— Пойдемъ ко мнѣ, ложись ко мнѣ! заговорила она, поднявъ меня съ постели. Мгновенье спустя, я была въ ея постели, мы обнялись и жадно прижались другъ къ другу. Княжна зацаловала меня въ-пухъ.

— А вѣдь я помню, какъ ты меня ночью цаловала! сказала она, покраснѣвъ какъ макъ.

Я рыдала.

— Неточка! прошептала Катя сквозь слезы: — ангелъ ты мой, вѣдь я тебя такъ давно, такъ давно ужь люблю! Знаешь съ которыхъ поръ?

— Когда?

— Какъ папа приказалъ у тебя прощенiя просить, тогда какъ ты за своего папу заступилась, Неточка... Си-ро-точка ты моя! — протянула она, снова осыпая меня поцалуями. Она плакала и смѣялась вмѣстѣ.

— Ахъ, Катя!

349

— Ну, что? ну, что?

— Зачѣмъ мы такъ долго... такъ долго... и я не договорила. Мы обнялись и минуты три не говорили ни слова.

— Послушай, ты что думала про меня? спросила княжна.

— Ахъ, какъ много думала, Катя! все думала, и день и ночь думала.

— И ночью про меня говорила, я слышала.

— Не-уже-ли?

— Плакала сколько разъ.

— Видишь! Что жь ты все была такая гордая?

— Я вѣдь была глупа, Неточка. Это на меня такъ прiйдетъ, и кончено. Я все зла была на тебя.

— За что?

— За то, что сама дурная была. Прежде за то, что ты лучше меня; потомъ за то, что тебя папа больше любитъ. А папа добрый человѣкъ, Неточка! да?

— Ахъ, да! отвѣчала я со слезами, вспомнивъ про князя.

— Хорошiй человѣкъ, серьёзно сказала Катя: — Да что мнѣ съ нимъ дѣлать? онъ все такой... Ну, а потомъ стала у тебя прощенья просить и чуть не заплакала, и за это опять разсердилась.

— А я-то видѣла, а я-то видѣла, что ты плакать хотѣла.

— Ну, молчи ты, дурочка, плакса такая сама! крикнула на меня Катя, зажавъ мнѣ ротъ рукою: — Слушай, мнѣ очень хотѣлось любить тебя, а потомъ вдругъ ненавидѣть захочется, и такъ ненавижу, такъ ненавижу!..

— За что же?

— Да, ужь я сердита на тебя была. Не знаю, за что! А потомъ я и увидѣла, что ты безъ меня жить не можешь, и думаю: вотъ ужь замучаю ее, скверную!

— Ахъ, Катя!

— Душка моя! сказала Катя цалуя мнѣ руку: — Ну, а потомъ я съ тобой говорить не хотѣла, никакъ не хотѣла. А помнишь, Фальстафку я гладила?

— Ахъ, ты, безстрашная!

— Какъ я тру...си...ла-то, протянула княжна: — Ты, знаешь ли, почему къ нему пошла?

— Почему?

— Да ты смотрѣла. Когда увидѣла, что ты смотришь... ахъ! будь, что будетъ, да и пошла. Испугала я тебя, а? Боялась ты за меня?

— Ужасть!

— Я видѣла. А ужь я-то какъ рада была, что Фальстафка ушелъ! Господи, какъ я трусила потомъ, какъ онъ ушелъ, чу...до...вище этакое!

И княжна захохотала нервическимъ смѣхомъ; потомъ вдругъ приподняла свою горячую головку и начала пристально глядѣть на

350

меня. Слезинки, какъ жемчужинки, дрожали на ея длинныхъ рѣсницахъ.

— Ну, что въ тебѣ есть, что я тебя такъ полюбила? Ишь, блѣдненькая, волосы бѣлокуренькiе, сама глупенькая, плакса такая, глаза голубенькiе, си...ро...точка ты моя!!!

И Катя нагнулась опять безъ счету цаловать меня. Нѣсколько капель ея слезъ упали на мои щеки. Она была глубоко растрогана.

— Вѣдь какъ любила-то тебя, а все думаю — нѣтъ, да нѣтъ! не скажу ей! И вѣдь какъ упрямилась! Чего я боялась, чего я стыдилась тебя! Вѣдь смотри, какъ намъ теперь хорошо!

— Катя! больно мнѣ какъ! сказала я, вся въ изступленiи отъ радости. — Душу ломитъ!

— Да, Неточка! Слушай дальше... да слушай, кто тебя Неточкой прозвалъ?

— Мама.

— Ты мнѣ все про маму разскажешь?

— Все, все, отвѣчала я съ восторгомъ.

— Ты мальчику Ларѣ разсказывала?

— А ты почемъ знаешь?

— Ужь я все знаю. Мало ли я что знаю! А куда ты два платка мои дѣла, съ кружевами? а ленту за чѣмъ унесла? Ахъ, ты, безстыдница! Я вѣдь и это знаю.

Я засмѣялась и покраснѣла до слезъ.

— Нѣтъ, думаю: помучу ее, подождетъ. А иной разъ думаю: да я ее вовсе не люблю, я ее терпѣть не могу. А ты все такая кроткая, такая овечка ты моя! А вѣдь какъ я боялась, что ты думаешь про меня, что я глупа! Ты умна, Неточка, вѣдь ты очень-умна? а?

— Ну, что ты, Катя! отвѣчала я чуть не обидѣвшись.

— Нѣтъ, ты умна, сказала Катя рѣшительно и серьёзно: — это я знаю. Только разъ я утромъ встала и такъ тебя полюбила, что ужасъ! Ты мнѣ всю ночь снилась. Думаю, я къ мамѣ буду проситься и тамъ буду жить. Не хочу я ее любить, не хочу! А на слѣдующую ночь засыпаю и думаю, кабы она пришла, какъ и въ прошлую ночь, а ты и пришла! Ахъ, какъ я притворялась, что сплю... Ахъ, какiя мы безстыдницы, Неточка!

— Да за что жь ты меня все любить не хотѣла?

— Такъ... да что я говорю! вѣдь я тебя все любила! все любила! Ужь потомъ и утерпѣть не могла; думаю, зацалую я ее когда-нибудь или исщиплю всю до смерти. Вотъ тебѣ, глупенькая ты этакая!

И княжна ущипнула меня.

— А помнишь, я тебѣ башмакъ подвязывала?

— Помню.

— Помню; хорошо тебѣ было? Смотрю я на тебя: экая милочка, думаю: дай я ей башмакъ подвяжу, что она будетъ думать! Да такъ мнѣ самой хорошо стало. И вѣдь, право, хотѣла

351

поцаловаться съ тобою... да и не поцаловала. А потомъ такъ смѣшно стало, такъ смѣшно! И всю дорогу, какъ гуляли вмѣстѣ, такъ вотъ вдругъ и хочу захохотать. На тебя смотрѣть не могу, такъ смѣшно! А вѣдь какъ я рада была, что ты за меня въ темницу пошла!

Пустая комната называлась «темницей».

— А ты струсила?

— Ужасъ какъ струсила.

— Да не тому еще рада, что ты на себя сказала, а рада тому была, что ты за меня посидишь! Думаю: плачетъ она теперь, а я-то ее какъ люблю! Завтра буду ее такъ цаловать, такъ цаловать! И вѣдь не жалко, ей-Богу, не жалко было тебя, хоть я и поплакала.

— А я-то вотъ и не плакала, нарочно рада была!

— Не плакала? ахъ, ты злая! закричала княжна, всасываясь въ меня своими губками.

— Катя, Катя! Боже мой, какая ты хорошенькая!

— Не правда ли? Ну, теперь что хочешь со мной, то и дѣлай! Тирань меня, щипли меня! Пожалуйста, ущипни меня! Голубчикъ мой, ущипни!

— Шалунья!

— Ну, еще что?

— Дурочка...

— А еще?

— А еще поцалуй меня.

И мы цаловались, плакали, хохотали; у насъ губы распухли отъ поцалуевъ.

— Неточка! во-первыхъ, ты всегда будешь ко мнѣ спать приходить. Ты цаловаться любишь? И цаловаться будемъ. Потомъ я не хочу, чтобъ ты была такая все скучная. Отъ-чего тебѣ скучно было? Ты мнѣ разскажешь, а?

— Все разскажу; но мнѣ теперь не скучно, а весело!

— Нѣтъ, ужь будутъ у тебя румяныя щечки, какъ у меня! Ахъ, кабы завтра поскорѣй пришло! Тебѣ хочется спать, Неточка?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ давай говорить.

И часа два мы еще проболтали. Богъ знаетъ чего мы не переговорили. Во-первыхъ, княжна сообщила мнѣ всѣ свои планы для будущаго и настоящее положенiе вещей. И вотъ я узнала, что папу она любитъ больше всѣхъ, почти больше меня. Потомъ мы порѣшили обѣ, что мадамъ Леотаръ прекрасная женщина, и что она вовсе не строгая. Далѣе, мы тутъ же выдумали, что мы будемъ дѣлать завтра, послѣ-завтра, и вообще разсчитали жизнь чуть-ли не на двадцать лѣтъ. Катя выдумала, что мы будемъ такъ жить: она мнѣ будетъ одинъ день приказывать, а я все исполнять, а другой день наоборотъ — я приказывать, а она безпрекословно слушаться; а потомъ мы

352

обѣ будемъ по-ровну другъ другу приказывать; а тамъ кто-нибудь нарочно не послушается, такъ мы сначала поссоримся, такъ, для виду, а потомъ какъ-нибудь поскорѣе помиримся. Однимъ словомъ, насъ ожидало безконечное счастiе. Наконецъ, мы утомились болтать, у меня закрывались глаза. Катя смѣялась надо мной, что я соня и сама заснула прежде меня. На-утро мы проснулись разомъ, поцаловались на-скоро, потому-что къ намъ входили, и я успѣла добѣжать до своей кровати.

Весь день мы не знали, что дѣлать другъ съ другомъ отъ радости. Мы все прятались и бѣгали отъ всѣхъ, болѣе всего опасаясь чужаго глаза. Наконецъ я начала ей свою исторiю. Катя потрясена была до слезъ моимъ разсказомъ.

— Злая, злая ты этакая! Для-чего ты мнѣ раньше всего не сказала? Я бы тебя такъ любила, такъ любила! И больно тебя мальчики били на улицѣ?

— Больно. Я такъ боялась ихъ!

— Ухъ, злые! Знаешь, Неточка, я сама видѣла, какъ одинъ мальчикъ другаго на улицѣ билъ. Завтра я тихонько возьму фальстафкину плётку и ужь если одинъ встрѣтится такой, я его такъ прибью, такъ прибью!

Глазки ея сверкали отъ негодованiя.

Мы пугались, когда кто-нибудь входилъ. Мы боялись, чтобъ насъ не застали, когда мы цалуемся. А поцаловались мы въ этотъ день по-крайней-мѣрѣ сто разъ. Такъ прошелъ этотъ день и слѣдующiй. Я боялась умереть отъ восторга, задыхалась отъ счастья. Но счастье наше продолжалось недолго.

Мадамъ Леотаръ должна была доносить княгинѣ о каждомъ движенiи княжны. Она наблюдала за нами цѣлые три дня, и въ эти три дня у ней накопилось много чего разсказать. Наконецъ она пошла къ княгинѣ и объявила ей все, что подмѣтила — что мы обѣ въ какомъ-то изступленiи, уже цѣлыхъ три дня не разлучаемся другъ съ другомъ, поминутно цалуемся, плачемъ, хохочемъ какъ безумныя, безъ-умолку болтаемъ, тогда-какъ этого прежде не было, что она не знаетъ чему приписать это все, но ей кажется, что княжна въ какомъ-нибудь болѣзненномъ кризисѣ, и, наконецъ, ей кажется, что намъ лучше видѣться порѣже.

— Я давно это думала, отвѣчала княгиня: — ужь я знала, что эта странная сиротка надѣлаетъ намъ хлопотъ. Что мнѣ разсказали про нее, про прежнюю жизнь ея — ужасъ, настоящiй ужасъ! Она имѣетъ очевидное влiянiе на Катю. Вы говорите, Катя очень любитъ ее?

— Безъ памяти.

Княгиня покраснѣла отъ досады. Она уже ревновала ко мнѣ свою дочь.

— Это ненатурально, сказала она. — Прежде онѣ были такъ чужды другъ другу, и, признаюсь, я этому радовалась. Какъ бы ни была мала эта сиротка, но я ни за что не ручаюсь. Вы меня

353

понимаете? Она уже съ молокомъ всосала свое воспитанiе, свои привычки и, можетъ-быть, правила. И не понимаю, что находитъ въ ней князь? Я тысячу разъ предлагала отдать ее въ пансiонъ.

Мадамъ Леотаръ вздумала-было за меня заступиться, но княгиня уже рѣшила нашу разлуку. Тотчасъ прислали за Катей и ужь внизу объявили ей, что она со мной не увидится до слѣдующаго воскресенья, т. е. ровно недѣлю.

Я узнала про все поздно вечеромъ, и была поражена ужасомъ; я думала о Катѣ, и мнѣ казалось, что она не перенесетъ нашей разлуки. Я приходила въ изступленiе отъ тоски, отъ горя, и въ ночь заболѣла; на-утро пришелъ ко мнѣ князь и шепнулъ, чтобъ я надѣялась. Князь употребилъ всѣ свои усилiя, но все было тщетно: княгиня не измѣняла намѣренiя. Мало-по-малу я стала приходить въ отчаянiе, у меня духъ захватывало отъ горя.

На третiй день, утромъ, Настя принесла мнѣ записку отъ Кати. Катя писала карандашомъ, страшными каракулями, слѣдующее:

«Я тебя очень люблю. Сижу съ maman, и все думаю, какъ къ тебѣ убѣжать. Но я убѣгу — я сказала, и потому не плачь. Напиши мнѣ, какъ ты меня любишь? А я тебя обнимала всю ночь во снѣ, ужасно страдала, Неточка. Посылаю тебѣ конфектъ. Прощай.»

Я отвѣчала въ этомъ же родѣ. Весь день проплакала я надъ запиской Кати. Мадамъ Леотаръ замучила меня своими ласками. Вечеромъ я узнала, она пошла къ князю и сказала, что я непремѣнно буду больна въ третiй разъ, если не увижусь съ Катей, и что она уже разскаевается, что сказала княгинѣ. Я разспрашивала Настю: что съ Катей? Она отвѣчала мнѣ, что Катя не плачетъ, но ужасно блѣдна.

На-утро Настя шепнула мнѣ:

— Ступайте въ кабинетъ къ его сiятельству. Спуститесь по лѣстницѣ, которая справа.

Все во мнѣ оживилось предчувствiемъ. Задыхаясь отъ ожиданiя, я сбѣжала внизъ и отворила дверь въ кабинетъ. Ея не было. Вдругъ Катя обхватила меня сзади и горячо поцаловала. Смѣхъ, слезы... Мигомъ Катя вырвалась изъ моихъ объятiй, вскарабкалась на отца, вскочила на его плечи, какъ бѣлка, но, не удержавшись, прыгнула съ нихъ на диванъ. За нею упалъ и князь. Княжна плакала отъ восторга.

— Папа, какой ты хорошiй человѣкъ, папа!

— Шалуньи вы! что съ вами сдѣлалось? что за дружба? что за любовь?

— Молчи, папа, ты нашихъ дѣлъ не знаешь.

И мы снова бросились въ объятiя другъ къ другу.

Я начала разсматривать ее ближе. Она похудѣла въ три дня. Румянецъ слинялъ съ ея личика, и блѣдность прокрадывалась на его мѣсто. Я заплакала съ-горя.

Наконецъ постучалась Настя. Знакъ, что схватились Кати и спрашиваютъ. Катя поблѣднѣла какъ смерть.

354

— Полно дѣти. Мы каждый день будемъ сходиться. Прощайте, и да благословитъ васъ Господь! сказалъ князь.

Онъ былъ растроганъ на насъ глядя, и слезы стояли въ глазахъ его.

Но онъ разсчиталъ очень-худо. Вечеромъ изъ Москвы пришло извѣстiе, что маленькiй Саша внезапно заболѣлъ и при послѣднемъ издыханiи. Княгиня положила отправиться завтра же. Это случилось такъ скоро, что я ничего и не знала, до самаго прощанiя съ княжной. На прощаньи настоялъ самъ князь, и княгиня едва согласилась. Княжна была какъ убитая. Я сбѣжала внизъ, не помня себя, и бросилась къ ней на шею. Дорожная карета ужь ждала у подъѣзда. Катя вскрикнула, глядя на меня, и упала безъ чувствъ. Я бросилась цаловать ее. Княгиня хладнокровно стала приводить ее въ память. Наконецъ она очнулась и обняла меня снова.

— Прощай, Неточка! сказала она мнѣ засмѣявшись съ неизъяснимымъ движенiемъ въ лицѣ. — Ты не смотри на меня; это такъ; я не больна, я прiѣду черезъ мѣсяцъ опять. Тогда мы не разойдемся.

— Довольно, сказала княгиня спокойно: — идемъ!

Но княжна воротилась еще разъ. Она судорожно сжала меня въ объятiяхъ.

— Жизнь моя! успѣла она прошептать, обнимая меня. До свиданья!

Мы поцаловались въ послѣднiй разъ, и княжна исчезла — надолго, очень надолго. Прошло восемь лѣтъ до нашего свиданья!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я нарочно разсказала такъ подробно этотъ эпизодъ моего дѣтства, перваго появленiя Кати въ моей жизни. Но наши исторiи нераздѣльны. Ея романъ — мой романъ. Какъ-будто суждено мнѣ было встрѣтить ее; какъ-будто суждено ей было найдти меня. Да и я не могла отказать себѣ въ удовольствiи перенестись еще разъ воспоминанiемъ въ мое дѣтство..... Теперь разсказъ мой пойдетъ быстрѣе. Жизнь моя вдругъ впала въ какое-то затишье, и я какъ-будто очнулась вновь, когда мнѣ уже минуло шестнадцать лѣтъ...

Но — нѣсколько словъ о томъ, что сталось со мною по отъѣздѣ княжескаго семейства въ Москву.

Мы остались одни съ мадамъ Леотаръ.

355

Черезъ двѣ недѣли прiѣхалъ нарочный и объявилъ, что поѣздка въ Петербургъ отлагается на неопредѣленное время. Такъ-какъ мадамъ Леотаръ по семейнымъ обстоятельствамъ не могла ѣхать въ Москву, то должность ея въ домѣ князя кончилась; но она осталась въ томъ же семействѣ и перешла къ старшей дочери княгини, Александрѣ Михайловнѣ.

Я видѣла одинъ разъ Александру Михайловну. Она была дочь княгини еще отъ перваго мужа. Когда княгиня вышла замужъ вторично, то рѣшительно не знала, что ей дѣлать съ старшею дочерью. На аристократическiй бракъ она надѣяться не могла. Приданое же давали за нею умѣренное; наконецъ, четыре года назадъ, съумѣли выдать ее за человѣка богатаго и въ значительныхъ чинахъ. Александра Михайловна поступила въ другое общество и увидѣла кругомъ себя другой свѣтъ. Княгиня посѣщала ее въ годъ по два раза; князь, бывшiй вотчимъ ея, посѣщалъ ее каждую недѣлю вмѣстѣ съ Катей. Но въ послѣднее время княгиня не любила пускать Катю къ сестрѣ, и князь возилъ ее потихоньку. Катя обожала сестру. Но они составляли цѣлый контрастъ характеровъ. Александра Михайловна была женщина лѣтъ двадцати-двухъ, тихая, нѣжная, любящая; словно, какая-то затаенная грусть, какая-то скрытая, сердечная боль сурово отѣняли прекрасныя черты ея. Серьёзность и суровость какъ-то не шли къ ея ангельски-яснымъ чертамъ, словно трауръ къ ребенку. Нельзя было взглянуть на нее, не почувствовавъ къ ней глубокой симпатiи; на ясномъ лицѣ ея свѣтлѣла вся прекрасная душа. Она была блѣдна и, говорили, склонна къ чахоткѣ, когда я ее первый разъ видѣла. Жила она очень-уединенно и не любила ни съѣздовъ у себя, ни выѣздовъ въ люди — словно монастырка. Дѣтей у нея не было. Помню, она прiѣхала къ мадамъ Леотаръ, подошла ко мнѣ и съ глубокимъ чувствомъ поцаловала меня. Съ ней былъ одинъ худощавый, довольно-пожилой мужчина. Онъ прослезился на меня глядя. Это былъ скрипачъ Б. Александра Михайловна обняла меня и спросила, хочу ли я жить у нея и быть ея дочерью. Посмотрѣвъ ей въ лицо, я узнала сестру моей Кати и обняла ее съ глухою болью въ сердцѣ, отъ которой заныла вся грудь моя... какъ-будто кто-то еще разъ произнесъ надо мною: «сиротка!» Тогда Александра Михайловна показала мнѣ письмо отъ князя. Въ немъ было нѣсколько строкъ ко мнѣ, и я прочла ихъ съ глухими рыданiями. Князь благословлялъ меня на долгую жизнь и на счастье и просилъ меня любить другую дочь его. Катя приписала мнѣ тоже нѣсколько строкъ. Она писала, что не разлучается теперь съ матерью!

356

И вотъ вечеромъ я вошла въ другую семью, въ другой домъ, къ новымъ людямъ, въ другой разъ оторвавъ сердце отъ всего, что мнѣ стало такъ мило, что было ужь для меня родное. Я прiѣхала вся измученная, истерзанная отъ душевной тоски... Теперь начинается новая исторiя.

Ѳ. ДОСТОЕВСКIЙ.

<81>

НЕТОЧКА НЕЗВАНОВА.

Часть третья.

Тайна.

Новая жизнь моя пошла такъ безмятежно и тихо, какъ-будто бы я поселилась среди затворниковъ... Я прожила у моихъ воспитателей слишкомъ восемь лѣтъ, и не помню, чтобъ во все это время, кромѣ какихъ-нибудь двухъ разъ, въ домѣ былъ званый вечеръ, обѣдъ, или какъ бы нибудь собрались родные, друзья и знакомые. Исключая двухъ-трехъ лицъ, которые ѣзжали изрѣдка, музыканта Б., который былъ другомъ дома, да тѣхъ, которые бывали у мужа Александры Михайловны, почти всегда по дѣламъ, въ нашъ домъ болѣе никто не являлся. Мужъ Александры Михайловны постоянно былъ занятъ дѣлами и службою, и только изрѣдка могъ выгадывать хоть сколько-нибудь свободнаго времени, которое и дѣлилось по-ровну между семействомъ и свѣтскою жизнью. Значительныя связи, которыми пренебрегать было невозможно, заставляли его довольно-часто напоминать о себѣ въ обществѣ. Почти всюду носилась молва о его неограниченномъ честолюбiи; но такъ-какъ онъ пользовался репутацiей человѣка дѣловаго, серьёзнаго, такъ-какъ онъ занималъ весьма-видное мѣсто, а счастье и удача какъ-будто сами ловили его на дорогѣ, то общественное мнѣнiе далеко не отнимало у него своей симпатiи. Даже было и болѣе. Къ нему всѣ постоянно чувствовали какое-то особенное участiе, въ которомъ, обратно, совершенно отказывали женѣ его. Александра Михайловна жила въ полномъ одиночествѣ; но она какъ-будто и рада была тому. Ея тихiй характеръ какъ-будто созданъ былъ для затворничества.

Она привязана была ко мнѣ всей душой, полюбила меня какъ родное дитя свое, и я, еще съ неостывшими слезами отъ разлуки

съ Катей, еще съ болѣвшимъ сердцемъ, жадно бросилась въ материнскiя объятiя моей благодѣтельницы. Съ-тѣхъ-поръ горячая моя любовь къ ней не прерывалась. Она была мнѣ мать, сестра, другъ, замѣнила мнѣ все на свѣтѣ и взлелѣяла мою юность. Къ-тому же я скоро замѣтила инстинктомъ, предчувствiемъ, что судьба ея вовсе не такъ красна, какъ о томъ можно было судить съ перваго взгляда по ея тихой, казавшейся спокойною жизни, по видимой свободѣ, по безмятежно-ясной улыбкѣ, которая такъ часто свѣтлѣла на лицѣ ея, и потому, каждый день моего развитiя объяснялъ мнѣ что-нибудь новое въ судьбѣ моей благодѣтельницы, что-то такое, что мучительно и медленно угадывалось сердцемъ моимъ и вмѣстѣ съ грустнымъ сознанiемъ все болѣе и болѣе росла и крѣпла моя къ ней привязанность.

Характеръ ея былъ робокъ, слабъ, а между-тѣмъ, смотря на ясныя, спокойныя черты лица ея, нельзя было предположить, чтобъ какая-нибудь тревога могла смутить ея праведное сердце. Помыслить нельзя было, чтобъ она могла не любить хоть кого-нибудь; состраданiе всегда брало въ ея душѣ верхъ даже надъ самимъ отвращенiемъ — а между-тѣмъ она привязана была къ немногимъ друзьямъ и жила въ полномъ уединенiи... Она была страстна и впечатлительна по натурѣ своей, но въ то же время какъ-будто сама боялась своихъ впечатлѣнiй, какъ-будто каждую минуту стерегла свое сердце, не давая ему забыться, хотя бы въ мечтаньи. Иногда вдругъ, среди самой свѣтлой минуты, я замѣчала слезы въ глазахъ ея: словно внезапное, тягостное воспоминанiе чего-то мучительно-терзавшаго ея совѣсть вспыхивало въ ея душѣ; какъ-будто что-то стерегло ея счастье и враждебно смущало его. И чѣмъ, казалось, счастливѣе была она, чѣмъ покойнѣе, яснѣе была минута ея жизни, тѣмъ ближе была тоска, тѣмъ вѣроятнѣе была внезапная грусть, слезы: какъ-будто на нее находилъ припадокъ. Я не запомню ни одного спокойнаго мѣсяца въ цѣлыя восемь лѣтъ. Мужъ по-видимому очень любилъ ее; она обожала его. Но съ перваго взгляда, казалось, какъ-будто что-то было недосказано между ними. Какая-то тайна была въ судьбѣ ея; по-крайней-мѣрѣ, я начала подозрѣвать съ первой минуты...

Мужъ Александры Михайловны съ перваго раза произвелъ на меня угрюмое впечатлѣнiе. Это впечатлѣнiе зародилось въ-дѣтствѣ и уже никогда не изглаживалось. Съ-виду это былъ человѣкъ высокiй, худой и какъ-будто съ намѣренiемъ скрывавшiй свой взглядъ подъ большими зелеными очками. Онъ былъ несообщителенъ, сухъ и даже глазъ-на-глазъ съ женой какъ-будто не находилъ тэмы для разговора. Онъ видимо тяготился людьми. На меня онъ не обращалъ никакого вниманiя, а между-тѣмъ, я каждый разъ, когда, бывало, вечеромъ всѣ трое сойдемся въ гостиной Александры Михайловны пить чай, была сама-не-своя во время его присутствiя. Украдкой взглядывала я на Александру Михайловну и

съ тоскою замѣчала, что и она вся какъ-будто трепещетъ предъ нимъ, какъ-будто обдумываетъ каждое свое движенiе, блѣднѣетъ, если замѣчаетъ, что мужъ становится особенно суровъ и угрюмъ, или внезапно вся покраснѣетъ, какъ-будто услышавъ или угадавъ какой-нибудь намекъ въ какомъ-нибудь словѣ мужа. Я чувствовала, что ей тяжело быть съ нимъ вмѣстѣ, а между-тѣмъ она по-видимому жить не могла безъ него ни минуты. Меня поражало ея необыкновенное вниманiе къ нему, къ каждому его слову, къ каждому движенiю; какъ-будто бы ей хотѣлось всѣми силами въ чемъ-то угодить ему, какъ-будто она чувствовала, что ей не удавалось исполнить своего желанiя. Она какъ-будто вымаливала у него одобренiя: малѣйшая улыбка на его лицѣ, пол-слова ласковыхъ и она была счастлива; точно какъ-будто это были первыя минуты еще робкой, еще безнадежной любви. Она за мужемъ ухаживала какъ за труднымъ больнымъ. Когда же онъ уходилъ къ себѣ въ кабинетъ, пожавъ руку Александры Михайловны, на которую, какъ мнѣ казалось, смотрѣлъ всегда съ какимъ-то тягостнымъ для нея состраданiемъ, она вся перемѣнялась. Движенiя, разговоръ ея тотчасъ же становились веселѣе, свободнѣе. Но какое-то смущенiе еще надолго оставалось въ ней послѣ каждаго свиданiя съ мужемъ. Она тотчасъ же начинала припоминать каждое слово, имъ сказанное, какъ-будто взвѣшивая всѣ слова его. Нерѣдко обращалась она ко мнѣ съ вопросомъ: такъ ли она слышала и такъ ли именно выразился Петръ Александровичъ? — какъ-будто ища какого-то другаго смысла въ томъ, что онъ говорилъ, и только, можетъ-быть, цѣлый часъ спустя, совершенно ободрялась, какъ-будто убѣдившись, что онъ совершенно доволенъ ею и что она напрасно тревожится. Тогда она вдругъ становилась добра, весела, радостна, цаловала меня, смѣялась со мной, или подходила къ фортепьяно и импровизировала на нихъ часа два. Но нерѣдко радость ея вдругъ прерывалась: она начинала плакать, и когда я смотрѣла на нее вся въ тревогѣ, въ смущенiи, въ испугѣ, она тотчасъ увѣряла меня шопотомъ, какъ-будто боясь, чтобъ насъ не услышали, что слезы ея такъ, ничего, что ей весело, и чтобъ я объ ней не мучилась. Случилось, что въ отсутствiе мужа она вдругъ начинала тревожиться, разспрашивать о немъ, безпокоиться: посылала узнать, что онъ дѣлаетъ, разузнавала отъ своей дѣвушки, зачѣмъ приказано подавать лошадей и куда онъ хочетъ ѣхать, не болѣнъ ли онъ, веселъ или скученъ, что говорилъ, и т. д. О дѣлахъ и занятiяхъ его она какъ-будто не смѣла съ нимъ сама заговаривать. Когда онъ совѣтовалъ ей что-нибудь или просилъ о чемъ, она выслушивала его такъ покорно, такъ робѣла за себя, какъ-будто была раба его. Она очень любила, чтобъ онъ похвалилъ что-нибудь у ней какую-нибудь вещь, книгу, какое-нибудь ея рукодѣлье. Она какъ-будто тщеславилась тѣмъ, что мужъ хвалилъ ея вкусъ, ея рисунки, игру на фортепьяно, выборъ занятiй; тогда она вдругъ

становилась счастлива. Но радостямъ ея не было конца, когда онъ, невзначай (что было очень рѣдко) вздумаетъ приласкать малютокъ-дѣтей, которыхъ было двое. Лицо ея преображалось, сiяло счастiемъ, и въ эти минуты ей случалось даже слишкомъ увлечься своею радостью передъ мужемъ. Она, на-примѣръ, даже до того простирала смѣлость, что вдругъ сама безъ его вызова предлагала ему, конечно, съ робостью и трепещущимъ голосомъ, чтобъ онъ или выслушалъ новую музыку, которую она получила, или сказалъ свое мнѣнiе о какой-нибудь книгѣ, или даже позволилъ ей прочесть себѣ страницу-другую, какого-нибудь автора, который въ тотъ день произвелъ на нее особенное впечатлѣнiе. Иногда мужъ благосклонно исполнялъ всѣ желанiя ея и даже снисходительно ей улыбался, какъ улыбаются баловнику-дитяти, которому не хотятъ отказать въ иной странной прихоти, боясь преждевременно и враждебно смутить его наивность. Но не знаю почему, меня до глубины души возмущала эта улыбка, это высокомѣрное снисхожденiе, это неравенство между ними; я молчала, удерживалась и только прилежно-прилежно слѣдила за ними съ ребяческимъ любопытствомъ, но съ преждевременно-суровой думой. Въ другой разъ я замѣчала, что онъ вдругъ какъ-будто невольно спохватится, какъ-будто опомнится; какъ-будто онъ внезапно, черезъ силу и противъ воли, вспомнитъ о чемъ-то тяжеломъ, ужасномъ, неизбѣжномъ; мигомъ снисходительная улыбка исчезаетъ съ лица его, и глаза его вдругъ устремляются на оторопѣвшую жену съ такимъ состраданiемъ, отъ котораго я вздрагивала, которое, какъ теперь сознаю, еслибъ было ко мнѣ, то я бы имъ измучилась. Въ ту же минуту радость исчезала съ лица Александры Михайловны. Музыка или чтенiе прерывались. Она блѣднѣла, но крѣпилась и молчала. Наступала непрiятная, тоскливая минута, которая иногда долго длилась. Наконецъ мужъ прерывалъ ее. Онъ подымался съ мѣста, какъ-будто черезъ силу подавляя въ себѣ досаду и волненiе, и, пройдя нѣсколько разъ по комнатѣ въ угрюмомъ молчанiи, жалъ руку женѣ, глубоко вздыхалъ и въ очевидномъ смущенiи, сказавъ нѣсколько отрывистыхъ словъ, въ которыхъ какъ-бы проглядывало желанiе утѣшить жену, выходилъ изъ комнаты, а Александра Михайловна ударялась въ слезы, или впадала въ страшную, долгую грусть. Часто онъ благословлялъ и крестилъ ее какъ ребенка, прощаясь съ ней съ вечера, и она принимала его благословенiе со слезами благодарности и съ благоговѣнiемъ. Но не могу не забыть нѣсколькихъ вечеровъ въ нашемъ домѣ (въ цѣлыя восемь лѣтъ, двухъ-трехъ, не болѣе), когда Александра Михайловна какъ-будто вдругъ вся перемѣнялась. Какой-то гнѣвъ, какое-то негодованiе отражалось на обыкновенно тихомъ лицѣ ея, вмѣсто всегдашняго самоуничиженiя и благоговѣнiя къ мужу. Иногда цѣлый часъ приготовлялась гроза; мужъ становился молчаливѣе, суровѣе и угрюмѣе обыкновеннаго. Наконецъ больное сердце бѣдной женщины

какъ-будто не выносило. Она начинала прерывающимся отъ волненiя голосомъ разговоръ сначала отрывистый, безсвязный, полный какихъ-то намековъ и горькихъ недомолвокъ; потомъ, какъ-будто не вынося тоски своей, вдругъ разрѣшалась слезами, рыданiями, а за тѣмъ слѣдовалъ взрывъ негодованiя укоровъ, жалобъ, отчаянiя — словно она впадала въ болѣзненный кризисъ. И тогда нужно было видѣть, съ какимъ терпѣнiемъ выносилъ это мужъ, съ какимъ участiемъ склонялъ ее успокоиться, цаловалъ ея руки и даже, наконецъ, начиналъ плакать вмѣстѣ съ нею; тогда вдругъ она какъ-будто опомнится, какъ-будто совѣсть крикнетъ на нее и уличитъ въ преступленiи. Слезы мужа потрясали ее, и она, ломая руки, въ отчаянiи, съ судорожными рыданiями, у ногъ его вымаливала о прощенiи, которое тотчасъ же получала. Но еще надолго продолжались мученiя ея совѣсти, слезы и моленiя простить ее и, еще робче, еще трепетнѣе становилась она передъ нимъ на цѣлые мѣсяцы. Я ничего не могла понять въ этихъ укорахъ и упрекахъ; меня же и высылали въ это время изъ комнаты, и всегда очень-неловко. Но скрыться совершенно отъ меня не могли. Я наблюдала, замѣчала, угадывала, и съ самаго начала вселилось въ меня темное подозрѣнiе, что какая-то тайна лежитъ на всемъ этомъ, что эти внезапные взрывы уязвленнаго сердца не простой, нервный кризисъ, что не даромъ же всегда хмуренъ мужъ, что не даромъ это какъ-будто двусмысленное состраданiе его къ бѣдной больной женѣ, что не даромъ всегдашняя робость и трепетъ ея передъ нимъ и эта смиренная, странная любовь, которую она даже не смѣла проявить предъ мужемъ, что не даромъ это уединенiе, эта монастырская жизнь, эта краска и эта внезапная смертная блѣдность на лицѣ ея въ присутствiи мужа...

Но такъ-какъ подобныя сцены съ мужемъ были очень рѣдки; къ-тому же ничѣмъ другимъ не обнаруживалась и не пояснялась эта таинственность, которая очевидно была между ними; такъ-какъ жизнь наша была очень-однообразна, и я уже слишкомъ-близко къ ней присмотрѣлась; такъ-какъ, наконецъ, я развивалась и росла очень-быстро и много ужь начало пробуждаться во мнѣ новаго, хотя безсознательнаго, отвлекавшаго меня отъ моихъ наблюденiй, то я и привыкла, наконецъ, къ этой жизни, къ этимъ обычаямъ и къ характерамъ, которые меня окружали. Я, конечно, не могла не задумываться подъ-часъ глядя на Александру Михайловну, но думы мои покамѣстъ не разрѣшались ничѣмъ. Я же крѣпко любила ее, уважала ея тоску, и потому боялась смущать ея подымчивое сердце своимъ любопытствомъ. Она понимала меня, и сколько разъ готова была благодарить меня за мою къ ней привязанность! То, замѣтивъ заботу мою, улыбалась нерѣдко сквозь слезы и сама шутила надъ частыми слезами своими; то вдругъ начнетъ разсказывать мнѣ, что она очень-довольна, очень-счастлива, что къ ней всѣ такъ добры, что всѣ-то, которыхъ она знала, до-сихъ-поръ такъ любили ее, что ее очень мучитъ то, что Петръ

Александровичъ вѣчно тоскуетъ о ней, о ея болѣзни, о ея душевномъ спокойствiи, тогда-какъ она, напротивъ, такъ счастлива, такъ счастлива!.. И тутъ она обнимала меня съ такимъ глубокимъ чувствомъ, такою любовью свѣтилось лицо ея, что сердце мое, если можно сказать, какъ-то болѣло сочувствiемъ къ ней.

Черты лица ея никогда не изгладятся изъ моей памяти. Онѣ были строго правильны, а худоба и блѣдность, казалось, еще болѣе возвышали античную прелесть ея красоты. Густѣйшiе черные волосы, зачесанные гладко книзу, бросали суровую, рѣзкую тѣнь на окраины щекъ; но, казалось, тѣмъ любовнѣе поражалъ васъ контрастъ ея нѣжнаго взгляда, большихъ дѣтски-ясныхъ голубыхъ глазъ, робкой улыбки и всего этого кроткаго, блѣднаго лица, на которомъ отражалось подъ-часъ такъ много наивнаго, несмѣлаго, какъ-бы незащищеннаго, какъ-будто боявшагося за каждое ощущенiе, за каждый порывъ сердца — и за мгновенную радость, и за частую тихую грусть. Но въ иную счастливую, нетревожную минуту, въ этомъ взглядѣ, проницавшемъ въ сердце, было столько яснаго, свѣтлаго какъ день, столько праведно-спокойнаго; эти глаза, голубые какъ небо, сiяли такою любовью, смотрѣли такъ сладко, въ нихъ отражалось всегда такое глубокое чувство симпатiи ко всему, что было благородно, ко всему, что просило любви, молило о состраданiи — что вся душа покорялась ей, невольно стремилась къ ней, и, казалось, отъ нея же принимала и эту ясность, и это спокойствiе духа, и примиренiе, и любовь. Такъ въ иной разъ засмотришься на голубое небо и чувствуешь, что готовъ пробыть цѣлые часы въ сладостномъ созерцанiи; и слышишь въ такiя мгновенiя, что свободнѣе, крылатѣе становится мысль, чище, теплѣе сердце, спокойнѣе душа, словно въ ней, какъ-будто въ тихой пеленѣ воды, отразился величавый куполъ небесный. Когда же — и это такъ часто случалось — одушевленiе нагоняло краску на ея лицо и грудь ея колыхалась отъ волненiя — тогда глаза ея блестѣли какъ молнiя, какъ-будто метали искры, какъ-будто вся ея душа, цѣломудренно сохранившая чистый пламень прекраснаго, теперь ее воодушевившаго, переселялась въ нихъ. Въ эти минуты она была какъ вдохновенная. И въ такихъ внезапныхъ порывахъ увлеченiя, въ такихъ переходахъ отъ тихаго, робкаго настроенiя духа къ просвѣтленному, высокому одушевленiю, къ чистому, строгому энтузiазму, вмѣстѣ съ тѣмъ было столько наивнаго, дѣтски-скораго, столько младенческаго вѣрованiя, что художникъ, кажется, полжизни бы отдалъ, чтобъ подмѣтить такую минуту свѣтлаго восторга и перенесть это вдохновенное лицо на полотно.

Съ первыхъ дней моихъ въ этомъ домѣ я увидѣла, что она даже обрадовалась мнѣ, въ своемъ уединенiи. Тогда еще у ней было только одно дитя, и только годъ какъ она была матерью. Но я вполнѣ была ея дочерью, и различiй между мной и своими она дѣлать не могла. Съ какимъ жаромъ она принялась за мое воспитанiе! Она такъ заторопилась въ-началѣ, что мадамъ Леотаръ

невольно улыбалась, на нее глядя. Въ-самомъ-дѣлѣ, мы было взялись вдругъ за все, такъ-что и не поняли-было другъ друга. Напримѣръ, она взялась учить меня сама и вдругъ очень многому, но такъ многому, что выходило съ ея стороны больше горячки, больше жара, болѣе любовнаго нетерпѣнiя, чѣмъ истинной пользы для меня. Сначала она была огорчена своимъ неумѣньемъ; но, разсмѣявшись, мы принялись съизнова, хотя Александра Михайловна, несмотря на первую неудачу, смѣло объявила себя противъ системы мадамъ Леотаръ. Онѣ спорили смѣясь, но новая воспитательница моя на-отрѣзъ объявила себя противъ всякой системы, утверждая, что мы съ нею ощупью найдемъ настоящую дорогу, что нечего мнѣ набивать голову сухими познанiями, и что весь успѣхъ зависитъ отъ уразумѣнiя моихъ инстинктовъ и, отъ умѣнья возбудить во мнѣ добрую волю — и она была права, потому-что вполнѣ одерживала побѣду. Во-первыхъ, съ самаго начала совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились какъ двѣ подруги, и иногда дѣлалось такъ, что какъ-будто я учила Александру Михайловну, не замѣчая хитрости. Такъ между нами часто рождались споры, и я изъ всѣхъ силъ горячилась, чтобъ доказать дѣло, какъ я его понимаю, и незамѣтно Александра Михайловна выводила меня на настоящiй путь. Но кончалось тѣмъ, что когда мы доберемся до истины, я тотчасъ догадывалась, изобличала уловку Александры Михайловны и, взвѣсивъ всѣ ея старанiя со мной, нерѣдко цѣлые часы, пожертвованные такимъ образомъ для моей пользы, я бросалась къ ней на шею и крѣпко обнимала ее послѣ каждаго урока. Моя чувствительность изумляла и трогала ее даже до недоумѣнiя. Она съ любопытствомъ начинала разспрашивать о моемъ прошедшемъ, желая услышать его отъ меня, и каждый разъ послѣ моихъ разсказовъ становилась со мной нѣжнѣе и серьёзнѣе — серьёзнѣе потому, что я, съ своимъ несчастнымъ дѣтствомъ, внушала ей, вмѣстѣ съ состраданiемъ, какъ-будто какое-то уваженiе. Послѣ моихъ признанiй, мы пускались обыкновенно въ долгiе разговоры, которыми она мнѣ же объясняла мое прошлое, такъ-что я дѣйствительно какъ-будто вновь переживала его и многому вновь научалась. Мадамъ Леотаръ часто находила эти разговоры слишкомъ-серьёзными и, видя мои невольныя слезы, считала ихъ совсѣмъ не-у-мѣста. Я же думала совершенно напротивъ, потому-что послѣ этихъ уроковъ мнѣ становилось такъ легко и сладко, какъ-будто и не было въ моей судьбѣ ничего несчастнаго. Сверхъ-того, я была слишкомъ благодарна Александрѣ Михайловнѣ за то, что съ каждымъ днемъ она все болѣе-и-болѣе заставляла меня такъ любить себя. Мадамъ Леотаръ, и не-въ-домёкъ было, что такимъ образомъ, мало-по-малу, уравнивалось и приходило въ стройную гармонiю все, что прежде поднималось изъ души неправильно, преждевременно-бурно, и до чего доходило мое дѣтское сердце все изъязвленное, съ мучительною болью, такъ-что несправедливо

ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары.

День начинался тѣмъ, что мы обѣ сходились въ дѣтской, у ея ребенка, будили его, одѣвали, убирали, кормили его, забавляли, учили его говорить. Наконецъ мы оставляли ребенка и садились за дѣло. Учились мы многому, но Богъ знаетъ какая это была наука. Тутъ было все, и вмѣстѣ съ тѣмъ ничего опредѣленнаго. Мы читали, разсказывали другъ другу свои впечатлѣнiя, бросали книгу для музыки, и цѣлые часы летѣли незамѣтно. По вечерамъ часто приходилъ Б., другъ Александры Михайловны, приходила мадамъ Леотаръ; нерѣдко начинался разговоръ самый жаркiй, горячiй, объ искусствѣ, о жизни (которую мы въ нашемъ кружкѣ знали только по наслышкѣ), о дѣйствительности, объ идеалахъ, о прошедшемъ и будущемъ, и мы засиживались за-полночь. Я слушала изъ всѣхъ силъ, воспламенялась вмѣстѣ съ другими, смѣялась, или была растрогана, и тутъ-то узнала я въ подробности все то, что касалось до моего отца и до моего перваго дѣтства. Между-тѣмъ я росла; мнѣ нанимали учителей, отъ которыхъ, безъ Александры Михайловны, я бы ничему не научилась. Съ учителемъ географiи я бы только ослѣпла, отъискивая на картѣ города и рѣки. Съ Александрой Михайловной мы пускались въ такiя путешествiя, перебывали въ такихъ странахъ, видѣли столько диковинъ, пережили столько восторженныхъ, столько фантастическихъ часовъ, и такъ сильно было обоюдное рвенiе, что десятковъ томовъ, а можетъ и болѣе, прочитанныхъ ею, наконецъ рѣшительно не достало: мы принуждены были приняться за новыя книги. Скоро я могла сама показывать своему учителю, хотя все-таки, нужно отдать ему справедливость, онъ до конца сохранилъ передо мной превосходство въ полномъ и совершенно-опредѣлительномъ познанiи градусовъ, подъ которыми лежалъ какой-нибудь городокъ, и тысячь, сотенъ и даже тѣхъ десятковъ жителей, которые въ немъ заключались какъ-будто и въ-правду можно было когда-нибудь ихъ сосчитать. Учителю исторiи платились деньги то же чрезвычайно-исправно; но, по уходѣ его, мы съ Александрой Михайловной исторiю учили по-своему: брались за Плутарха и зачитывались его иногда до глубокой ночи, или, лучше сказать, читала Александра Михайловна, потому-что она же и держала цензуру. Никогда я не испытывала болѣе восторга, какъ послѣ этого чтенiя. Мы одушевлялись обѣ и часто до слезъ, какъ-будто сами были героями. Конечно, между строчками читалось больше, чѣмъ въ строчкахъ; Александра же Михайловна, кромѣ того, прекрасно разсказывала, такъ, какъ-будто при ней случилось все о чемъ мы читали. Безспорно, выборъ ея чтенiя былъ довольно-страненъ, потому-что она почти наизусть знала Плутарха. Но въ оправданiе ея скажу, что она, читала его по-французски. Но пусть будетъ, пожалуй, смѣшно, что мы воспламенялись до слезъ и просиживали за-полночь, я — ребенокъ: она уязвленное

сердце, такъ тяжело переносившее жизнь! Я знала, что она какъ-будто отдыхала подлѣ меня. Припоминаю, что подъ-часъ я странно задумывалась на нее глядя, я угадывала и прежде чѣмъ я начала жить, я уже угадала многое въ жизни.

Я росла незамѣтно. Наконецъ мнѣ уже минуло тринадцать лѣтъ. Между-тѣмъ здоровье Александры Михайловны становилось все хуже и хуже. Она дѣлалась раздражительнѣе, припадки ея безвыходной грусти ожесточеннѣе, визиты мужа начались чаще, и просиживалъ онъ съ нею, разумѣется какъ и прежде, почти молча, суровый и хмурый, все больше и больше времени. Ея судьба стала сильнѣе занимать меня. Я выходила изъ дѣтства, во мнѣ ужь сформировалось много новыхъ впечатлѣнiй, наблюденiй, увлеченiй, догадокъ; ясно, что загадка, бывшая въ этомъ семействѣ, все болѣе и болѣе стала мучить меня. Были минуты, въ которыя мнѣ казалось, что я что-то понимаю въ этой загадкѣ. Въ другое время я впадала въ равнодушiе, въ апатiю, даже въ досаду, и забывала свое любопытство, не находя ни на одинъ вопросъ разрѣшенiя. Порой — и это случалось все чаще и чаще — я испытывала странную потребность оставаться одной и думать, все думать: моя настоящая минута похожа была на то время, когда еще я жила у родителей, и когда въ-началѣ, прежде чѣмъ сошлась съ отцемъ, цѣлый годъ думала, соображала, приглядывалась изъ своего угла на свѣтъ Божiй, такъ-что, наконецъ, совсѣмъ одичала среди фантастическихъ призраковъ, мною же созданныхъ. Разница была въ томъ, что теперь было больше нетерпѣнiя, больше тоски, болѣе новыхъ, безсознательныхъ порывовъ, болѣе жажды къ движенiю, къ подымчивости, такъ-что сосредоточиться на одномъ, какъ было прежде, я не могла. Съ своей стороны Александра Михайловна какъ-будто сама стала болѣе удаляться меня. Въ этомъ возрастѣ я уже почти не могла ей быть подругой. Я была не ребенокъ, я слишкомъ о многомъ спрашивала и подъ-часъ смотрѣла на нее такъ, что она должна была потуплять глаза предо мною. Были странныя минуты. Я не могла видѣть ея слезъ, и часто слезы накипали въ моихъ глазахъ глядя на нее. Я бросалась къ ней на шею и горячо обнимала ее. Что она могла отвѣчать мнѣ? Я чувствовала, что была ей въ тягость. Но въ другое время — и это было тяжелое, грустное время, она сама, какъ-будто въ какомъ-то отчаянiи, судорожно обнимала меня, какъ-будто искала моего участiя, какъ-будто не могла выносить своего одиночества, какъ-будто я ужь понимала ее, какъ-будто мы страдали съ ней вмѣстѣ. Но между нами оставалась тайна, это было очевидно, и въ такiя минуты я уже сама удалялася отъ нея. Мнѣ тяжело было за нее. Кромѣ-того, насъ ужь мало что соединяло, одна музыка. Но музыку стали ей запрещать доктора. Книги? Но здѣсь было всего труднѣе. Она рѣшительно не знала, какъ читать со мною. Мы, конечно, остановились бы на первой страницѣ: каждое слово

могло быть намекомъ, каждая незначащая фраза — загадкой. Отъ разговора вдвоемъ, горячаго, задушевнаго, мы обѣ бѣжали.

И вотъ въ это время судьба внезапно и неожиданно повернула мою жизнь чрезвычайно страннымъ образомъ. Мое вниманiе, мои чувства, сердце, голова — все, разомъ, съ напряженною силою, доходившею даже до энтузiазма, обратилось вдругъ къ другой, совсѣмъ-неожиданной дѣятельности, и я сама, не замѣтивъ того, вся перенеслась въ новый мiръ; мнѣ некогда было обернуться, осмотрѣться, одуматься; я могла погибнуть, даже чувствовала это; но соблазнъ былъ сильнѣе страха, и я пошла наудачу закрывши глаза. И надолго отвлеклась я отъ той дѣйствительности, которая такъ начинала тяготить меня, и въ которой я такъ жадно и безполезно искала выхода. Вотъ что такое это было и вотъ какъ оно случилось.

Изъ столовой были три выхода: одинъ въ большiя комнаты, другой въ мою и въ дѣтскiя, а третiй велъ въ библiотеку. Изъ библiотеки былъ еще другой ходъ, отдѣлявшiйся отъ моей комнаты только однимъ рабочимъ кабинетомъ, въ которомъ обыкновенно помѣщался помощникъ Петра Александровича въ дѣлахъ, его переписчикъ, его сподручникъ, бывшiй въ одно и то же время его секретаремъ и факторомъ. Ключъ отъ шкафовъ и библiотеки хранился у него. Однажды, послѣ обѣда, когда его не было дома, я нашла этотъ ключъ на полу. Меня взяло любопытство, и, вооружась своей находкой, я вошла въ библiотеку. Это была довольно-большая комната, очень-свѣтлая, уставленная кругомъ восемью большими шкафами, полными книгъ. Книгъ было очень-много — нѣсколько тысячь томовъ, и изъ нихъ большая часть досталась Петру Александровичу какъ-то по наслѣдству. Другая часть книгъ собрана была Александрой Михайловной, которая покупала ихъ безпрестанно. До-сихъ-поръ мнѣ давали читать книги съ большою осмотрительностью, такъ-что я безъ труда догадалась, что мнѣ многое запрещаютъ, и что многое для меня тайна. Вотъ почему я съ неудержимымъ любопытствомъ въ припадкѣ страха и радости и какого-то особеннаго, безотчетнаго чувства, отворила первый шкафъ и вынула первую книгу. Въ этомъ шкафѣ были романы. Я взяла одинъ изъ нихъ, затворила шкафъ и унесла къ себѣ книгу съ такимъ страннымъ ощущенiемъ, съ такимъ бiенiемъ и замиранiемъ сердца, какъ-будто я предчувствовала, что въ моей жизни совершается большой переворотъ. Войдя къ себѣ въ комнату, я заперлась и раскрыла романъ. Но читать я не могла; у меня была другая забота: мнѣ сначала нужно было уладить прочно и окончательно свое обладанiе библiотекой такъ, чтобъ никто того не зналъ, и чтобъ возможность имѣть всякую книгу во всякое время осталась при мнѣ. И потому я отложила свое наслажденiе до болѣе-удобной минуты, книгу отнесла назадъ, а ключъ утаила у себя. Я утаила его, и — это былъ первый дурной поступокъ въ моей жизни. Я

ждала послѣдствiй; онѣ уладились чрезвычайно благопрiятно: секретарь и помощникъ Петра Александровича, проискавъ ключа цѣлый вечеръ и часть ночи со свѣчою на полу, рѣшился на утро призвать слесаря, который изъ связки принесенныхъ имъ ключей прибралъ новый. Тѣмъ дѣло и кончилось, а о пропажѣ ключа никто болѣе ничего не слыхалъ; я же повела дѣло такъ осторожно и хитро, что пошла въ библiотеку только чрезъ недѣлю, совершенно увѣрившись въ полной безопасности на-счетъ всѣхъ подозрѣнiй. Сначала я выбирала время, когда секретаря не было дома; потомъ же стала заходить изъ столовой, потому-что письмоводитель Петра Александровича имѣлъ у себя только ключъ въ карманѣ, а въ дальнѣйшiя сношенiя съ книгами никогда не вступалъ, и потому даже не входилъ въ комнату, въ которой онѣ находились.

Я начала читать съ жадностью, и скоро чтенiе увлекло меня совершенно. Всѣ новыя потребности мои, всѣ недавнiя стремленiя, всѣ еще неясные порывы моего отроческаго возраста такъ безпокойно и мятежно возставшiе-было въ душѣ моей, нетерпѣливо вызванные моимъ слишкомъ-раннимъ развитiемъ — все это вдругъ умолкло, или уклонилось въ другой, неожиданно-представшiй исходъ надолго, какъ-будто вполнѣ удовлетворившись новою пищею, какъ-будто найдя себѣ правильный путь. Скоро сердце и голова моя были такъ очарованы; скоро фантазiя моя развилась такъ широко, что я какъ-будто забыла весь мiръ, который доселѣ окружалъ меня. Казалось, сама судьба остановила меня на порогѣ въ новую жизнь, въ которую я такъ порывалась, о которой гадала день и ночь, и, прежде чѣмъ пустить меня въ невѣдомый путь, взвела меня на высоту, показавъ мнѣ будущее въ волшебной панорамѣ, въ заманчивой, блестящей перспективѣ. Казалось, мнѣ суждено было пережить всю мою будущность, вычитавъ ее сначала изъ книгъ, пережить въ мечтахъ, въ надеждахъ, въ страстныхъ порывахъ, въ сладостномъ волненiи юнаго духа. Я начала чтенiе безъ разбора, съ первой попавшейся мнѣ подъ руку книги, но судьба хранила меня: то, что я узнала и выжила до-сихъ-поръ, было такъ благородно, такъ строго, что теперь меня не могла уже соблазнить какая-нибудь лукавая, нечистая страница, отъ которой я тотчасъ же отвернулась съ отвращенiемъ. Меня хранилъ мой дѣтскiй инстинктъ, мой раннiй возрастъ и все мое прошедшее. Несмотря на свои тринадцать-четырнадцать лѣтъ, я уже слишкомъ-много жила сердцемъ, слишкомъ-много работала головою, хотя не все еще вошло для меня въ ясное сознанiе. Теперь же сознанiе какъ-будто вдругъ освѣтило для меня всю прошлую жизнь мою. Познавъ ее, я съ благоговѣнiемъ заключила въ свое сердце урокъ прошедшаго, какъ завѣтъ будущаго. Судьба, столько разъ сохранившая меня отъ погибели, какъ-будто предупреждала меня теперь, какъ-будто обязывала меня сохранить въ чистотѣ свое сердце, надѣяться и вѣрить въ нее.

Дѣйствительно, почти каждая страница, прочитанная мною, была мнѣ ужь какъ-будто знакома, какъ-будто уже давно прожита; какъ-будто всѣ эти страсти, вся эта жизнь, представшая передо мною въ такихъ дивныхъ формахъ, въ такихъ волшебныхъ картинахъ, уже была мною испытана. На-примѣръ, у меня не было никого изъ кровныхъ моихъ; я потеряла семью свою слишкомъ-рано, и слишкомъ-больно чувствовала свое одиночество. Случай сохранилъ меня: онъ послалъ мнѣ благодѣтелей, замѣнившихъ мнѣ все, но вмѣстѣ съ тѣмъ уже далъ мнѣ слишкомъ-рано почувствовать всю степень опасности, которую перешла я. Жизнь моя въ чужой семьѣ слишкомъ-сильно отражалась въ первыхъ впечатлѣнiяхъ моего сердца, и потому чувство семейственности, такъ опоэтизированное въ романахъ Вальтеръ-Cкотта, чувство, во имя котораго создались они, чувство, доведенное до высочайшаго историческаго значенiя, представленное какъ условiе сохраненiя всего человѣчества, проведенное во всѣхъ романахъ его съ такою любовью, слишкомъ-сладко, слишкомъ-сильно втѣснилась въ мое сердце на откликъ моихъ же воспоминанiй, моихъ же сѣтованiй. Второе: передо мною заманчиво таилось будущее. Доселѣ въ судьбѣ моей было уже столько произвола, столько случайнаго, что не мудрено, если я уже слишкомъ-сильно мечтала объ этомъ будущемъ, если уже слишкомъ-сильно волновалось мое сердце, робко, но съ надеждой ожидая, что еще ему приготовитъ судьба и на что обречетъ его. И какъ не завлечься было мнѣ до забвенiя настоящаго, почти до отчужденiя отъ дѣйствительности, когда передо мной, въ такихъ заманчивыхъ, увлекательныхъ формахъ, въ каждой книгѣ, прочитанной мною, воплощались законы той же судьбы, тотъ же духъ приключенiй, который царилъ надъ жизнiю человѣка, но истекая изъ какого-то главнаго закона жизни человѣческой, который былъ условiемъ спасенiя, охраненiя и счастiя. Этотъ-то законъ, подозрѣваемый мною, я и старалась угадать всѣми силами, всѣми своими инстинктами, возбужденными во мнѣ почти какимъ-то чувствомъ самосохраненiя. Меня какъ-будто предувѣдомляли впередъ, какъ-будто предостерегалъ кто-нибудь. Какъ-будто что-то пророчески тѣснилось мнѣ въ душу и съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе крѣпла надежда въ душѣ моей, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ все сильнѣе и сильнѣе были мои порывы въ эту будущность, въ эту жизнь, которая каждодневно поражала меня въ прочитанномъ мною со всей силой, свойственной искусству, со всѣми обольщенiями поэзiи, какъ-будто оправданная имъ — затѣмъ, что и въ моей жизни было уже много чудеснаго и романтическаго. Но, какъ я уже сказала, фантазiя моя слишкомъ владычествовала надъ моимъ нетерпѣнiемъ, и я по-правдѣ была смѣла лишь въ мечтахъ, а на дѣлѣ инстинктивно робѣла передъ будущимъ. И потому, будто предварительно согласясь съ собой, я безсознательно положила довольствоваться покуда мiромъ фантазiи, мiромъ мечтательности, въ которомъ уже

я одна была владычицей, въ которомъ были только одни обольщенiя, однѣ радости, и самое несчастье, если и было допускаемо, то играло роль пассивную, роль переходную, роль необходимую для сладкихъ контрастовъ и для внезапнаго поворота судьбы къ счастливой развязкѣ моихъ головныхъ, восторженныхъ романовъ. Такъ понимаю я теперь тогдашнее мое настроенiе.

И такая жизнь, жизнь фантазiи, жизнь рѣзкаго отчужденiя отъ всего меня окружавшаго, могла продолжаться цѣлые три года!

Эта жизнь была моя тайна, и послѣ цѣлыхъ трехъ лѣтъ я еще не знала, бояться ли мнѣ ея внезапнаго оглашенiя, или нѣтъ. То, что я пережила въ эти три года, было слишкомъ мнѣ родное, близкое. Во всѣхъ этихъ фантазiяхъ слишкомъ-сильно отразилась я сама, дотого, что наконецъ могла смутиться и испугаться чужаго взгляда, чей бы онъ ни былъ, который бы неосторожно заглянулъ въ мою душу. Къ-тому же мы всѣ, весь домъ нашъ, жили такъ уединенно, такъ внѣ общества, въ такой монастырской тиши, что невольно въ каждомъ изъ насъ должна была развиться сосредоточенность въ себѣ-самомъ, какая-то потребность самозаключенiя. То же и со мною случилось. Въ эти три года кругомъ меня ничего не преобразилось, все осталось по-прежнему. По-прежнему царило между нами унылое однообразiе, которое, — какъ теперь думаю, еслибъ я не была увлечена своей тайной, скрытной дѣятельностью, — истерзало бы мою душу, изнасиловало бы инстинкты и бросило бы меня въ неизвѣстный, мятежный исходъ изъ этого вялаго, тоскливаго круга, въ исходъ можетъ-быть гибельный. Мадамъ Леотаръ постарѣла и почти совсѣмъ заключилась въ своей комнатѣ; дѣти были еще слишкомъ-малы; Б. былъ слишкомъ-однообразенъ, а мужъ Александры Михайловны — такой же суровый, такой же недоступный, такой же заключенный въ себя, какъ и прежде. Между нимъ и женой по-прежнему была та же таинственность отношенiй, которая мнѣ начала представляться все болѣе и болѣе въ грозномъ, суровомъ видѣ, которой, наконецъ, я какъ-то пугалась, особенно смотря на Александру Михайловну, ибо жизнь ея, безотрадная, безцвѣтная, видимо гасла въ глазахъ моихъ. Здоровье ея становилось почти съ каждымъ днемъ хуже и хуже. Какъ-будто какое-то унынiе вступило въ ея душу, какъ-будто какая-то безвыходная тоска все сильнѣе и ожесточеннѣе точила ея сердце. Все казалось мнѣ, что она была подъ гнетомъ чего-то невѣдомаго, чего-то неопредѣленнаго, въ чемъ и сама она не могла дать отчета, чего-то ужаснаго, и вмѣстѣ съ тѣмъ ей самой непонятнаго, но которое она приняла какъ неизбѣжный крестъ своей осужденной жизни. Мнѣ казалось, что даже самое сердце ея ожесточилось наконецъ въ этой глухой мукѣ, что даже умъ ея принялъ другое направленiе, темное, грустное, что, наконецъ, вся природа ея приняла какой-то уклоненный, неестественный, болѣзненный путь. Особенно поразило меня одно наблюденiе: мнѣ казалось, что чѣмъ болѣе я входила въ лѣта, тѣмъ болѣе она

какъ-бы удалялась отъ меня, такъ-что скрытность ея со мной обращалась даже въ какую-то нетерпѣливую досаду. Казалось, она даже не любила меня въ иныя минуты; какъ-будто я ей мѣшала. Я сказала, что стала нарочно удаляться ея и, удалившись разъ, какъ-будто заразилась таинственностью ея же характера. Вотъ почему все, что я прожила въ эти три года, все, что сформировалось въ душѣ моей, въ мечтахъ, въ познанiяхъ, въ надеждахъ и въ страстныхъ восторгахъ — все это упрямо осталось при мнѣ. Разъ затаившись другъ отъ друга, мы уже потомъ никогда не сошлись, хотя, кажется мнѣ, я любила ее съ каждымъ днемъ еще болѣе прежняго. Безъ слезъ не могу вспомнить теперь о томъ, до какой степени она была привязана ко мнѣ, до какой степени она обязалась въ своемъ сердцѣ расточать на меня все сокровище любви, которое въ немъ заключалось, и исполнить обѣтъ свой до конца — быть мнѣ матерью. Правда, собственное горе иногда надолго отвлекало ее отъ меня, она какъ-будто забывала обо мнѣ, тѣмъ болѣе, что и я старалась не напоминать ей о себѣ, такъ-что мои шестнадцать лѣтъ подошли, какъ-будто никто того не замѣтилъ. Но въ минуту сознанiя и болѣе-яснаго взгляда кругомъ, Александра Михайловна какъ-бы вдругъ начинала тревожиться обо мнѣ; она съ нетерпѣнiемъ вызывала меня къ себѣ изъ моей комнаты, изъ-за моихъ уроковъ, и занятiй, закидывала меня вопросами, какъ-будто испытывая, разузнавая меня, неразлучалась со мной по цѣлымъ недѣлямъ, угадывала всѣ побужденiя мои, всѣ желанiя, очевидно заботясь о моемъ возрастѣ, о моей настоящей минутѣ, о будущности, и съ неистощимою любовью, съ какимъ-то благоговѣнiемъ готовила мнѣ свою помощь. Но она уже очень отвыкла отъ меня, и потому поступала иногда слишкомъ-наивно, такъ-что все это было мнѣ слишкомъ-понятно и замѣтно. На-примѣръ, и это случилось когда уже мнѣ былъ шестнадцатый годъ, она, перерывъ мои книги, разспросивъ о томъ, что я читаю, и, найдя, что я не вышла еще изъ дѣтскихъ сочиненiй для двѣнадцати-лѣтняго возраста, какъ-будто вдругъ испугалась. Я догадалась въ чемъ дѣло, и слѣдила за нею внимательно. Цѣлыя двѣ недѣли она какъ-будто приготовляла меня, испытывала меня, разузнавала степень моего развитiя и степень моихъ потребностей. Наконецъ она рѣшилась начать, и на столѣ нашемъ явился «Айвенго» Вальтера Скотта, котораго я уже давно прочитала и по-крайней-мѣрѣ разъ восемь или десять. Сначала она, съ робкимъ ожиданiемъ, слѣдила за моими впечатлѣнiями, какъ-будто взвѣшивала, оцѣнивала ихъ, словно боялась за нихъ; наконецъ эта натянутость между нами, которая была мнѣ слишкомъ-примѣтна, исчезла; мы воспламенились обѣ, и я такъ рада, такъ рада была, что могла уже передъ ней не скрываться! Когда мы кончили романъ, она была отъ меня въ восторгѣ и обнимала меня со слезами гордой радости. Каждое замѣчанiе мое, во время нашего чтенiя, было вѣрно, каждое

впечатлѣнiе правильно. Въ глазахъ ея я уже развилась слишкомъ-далеко. Пораженная этимъ, въ восторгѣ отъ меня, она радостно принялась-было опять слѣдить за моимъ воспитанiемъ — она ужь болѣе не хотѣла разлучаться со мной; но это было не въ ея волѣ. Судьба скоро опять разлучила насъ и помѣшала нашему сближенiю. Для этого достаточно было перваго припадка болѣзни, припадка ея всегдашняго горя, а затѣмъ опять отчужденiя, тайны, недовѣрчивости и, можетъ-быть, даже ожесточенiя.

Конечно, мнѣ тяжело было мое одиночество, моя отчужденность. Часто внезапный напоръ восторженныхъ, горячихъ впечатлѣнiй тѣснилъ, разбивалъ мою душу. Мнѣ нужно было другое сердце, съ которымъ бы я могла любовно подѣлиться избыткомъ моихъ возбужденныхъ душевныхъ силъ. Но я боялась сблизиться съ Александрой Михайловной, возмутить ее спокойствiе — а для сердца ея былъ нуженъ покой. Но иногда минута была внѣ моей власти. Чтенiе, нѣсколько симпатичныхъ словъ, перемолвленныхъ между нами, музыка — и мы забывались, высказывались, высказывались иногда черезъ мѣру, и послѣ того намъ становилось тяжело другъ передъ другомъ. Одумавшись, мы смотрѣли другъ на друга, какъ испуганныя, съ подозрительнымъ любопытствомъ и съ недовѣрчивостью. У каждой изъ насъ былъ свой предѣлъ, до котораго могло идти наше сближенiе; за него мы переступить не смѣли, хотя бы и хотѣли.

Однажды вечеромъ, передъ сумерками, я разсѣянно читала книгу въ кабинетѣ Александры Михайловны. Она сидѣла за фортепьяно, импровизируя на тэму одного любимѣйшаго ею мотива итальянской музыки. Когда она перешла наконецъ въ чистую мелодiю арiи, я, увлекшись музыкою, которая проникала мнѣ въ сердце, начала робко, вполголоса, напѣвать этотъ мотивъ про себя. Скоро увлекшись совсѣмъ, я встала съ мѣста и подошла къ фортепьяно. Александра Михайловна, какъ-бы угадавъ меня, перешла въ акомпаниманъ и съ любовью слѣдила за каждой нотой моего голоса. Казалось, она была поражена богатствомъ его. До-сихъ-поръ я никогда при ней не пѣла, да и сама едва знала, есть ли у меня какiя-нибудь средства. Теперь мы вдругъ одушевились обѣ. Я все болѣе и болѣе возвышала голосъ; во мнѣ возбуждалась энергiя, страсть, разжигаемая еще болѣе радостнымъ изумленiемъ Александры Михайловны, которое я угадывала въ каждомъ тактѣ ея акомпанимана. Наконецъ пѣнiе кончилось такъ удачно, съ такимъ одушевленiемъ, съ такою силою, что она въ восторгѣ схватила мои руки и радостно взглянула на меня.

— Аннета! да у тебя чудный голосъ, сказала она. — Боже мой! Какъ же это я не замѣтила!

— Я сама только сейчасъ замѣтила, отвѣчала я внѣ себя отъ радости.

— Да благословитъ же тебя Богъ, мое милое, безцѣнное

дитя! Благодари Его за этотъ даръ. Кто знаетъ... Ахъ, Боже мой, Боже мой!

Она была такъ растрогана неожиданностью, въ такомъ изступленiи отъ радости, что не знала, что мнѣ сказать, какъ приголубить меня, какъпоздравить меня и, молча, крѣпко прижала меня къ своему сердцу. Это была одна изъ тѣхъ минутъ откровенiя, взаимной симпатiи, сближенiя, которыхъ уже давно не было съ нами. Черезъ часъ какъ-будто праздникъ насталъ въ домѣ. Немедленно послали за Б. Въ ожиданiи его, мы на-удачу раскрыли другую музыку, которая мнѣ была знакомѣе, и начали новую арiю. Въ этотъ разъ я дрожала отъ робости. Мнѣ не хотѣлось неудачей разрушить перваго впечатлѣнiя. Но скоро мой же голосъ ободрилъ и поддержалъ меня. Я сама все болѣе и болѣе изумлялась его силѣ, и въ этотъ вторичный опытъ разсѣяно было всякое сомнѣнiе. Въ припадкѣ своей нетерпѣливой радости, Александра Михайловна послала даже за мадамъ Леотаръ, которая становилась совсѣмъ-глуха, послала за дѣтьми, даже за няней дѣтей своихъ, и, наконецъ, увлекшись совсѣмъ, пошла къ мужу и вызвала его изъ кабинета, о чемъ въ другое время едва бы помыслить осмѣлилась. Петръ Александровичъ выслушалъ новость благосклонно, поздравилъ меня и самъ первый объявилъ, что нужно меня учить. Александра Михайловна, счастливая отъ благодарности, какъ-будто Богъ-знаетъ что для нея было сдѣлано, бросилась цаловать его руки. Наконецъ явился Б. Старикъ былъ тронутъ до слезъ. Онъ меня очень любилъ, вспомнилъ о моемъ отцѣ, о прошедшемъ, и когда я спѣла передъ нимъ два-три раза, онъ съ серьёзнымъ, съ озабоченнымъ видомъ, даже съ какою-то таинственностью объявилъ, что талантъ есть несомнѣнный, можетъ-быть очень-большой, и что не учить меня было бы преступленiемъ. Потомъ тутъ же, какъ-бы одумавшись, они оба положили съ Александрой Михайловной, что опасно слишкомъ захваливать меня въ самомъ началѣ, и я замѣтила, какъ тутъ же они перемигнулись и сговорились украдкой, такъ-что весь ихъ заговоръ противъ меня вышелъ очень-наивенъ и неловокъ. Я смѣялась про себя цѣлый вечеръ, видя, какъ потомъ, послѣ новаго пѣнiя, они старались удерживаться и даже нарочно замѣчать вслухъ мои недостатки. Но они крѣпились недолго, и первый же измѣнилъ себѣ Б., снова расчувствовавшись отъ радости. Я никогда не подозрѣвала, чтобъ онъ такъ любилъ меня. Во весь вечеръ шелъ самый дружескiй, самый теплый разговоръ. Б. разсказалъ нѣсколько бiографiй извѣстныхъ пѣвцовъ и артистовъ и разсказывалъ съ восторгомъ художника, съ благоговѣнiемъ, растроганный. Затѣмъ, коснувшись отца моего, разговоръ перешелъ на меня, на мое дѣтство, на князя, на все семейство князя, о которомъ я такъ мало слышала съ самой разлуки. Но Александра Михайловна и сама немного знала о немъ. Всего болѣе зналъ Б., потому-что не разъ ѣздилъ въ Москву. Но

здѣсь разговоръ принялъ какое-то таинственное, загадочное для меня направленiе, и два-три обстоятельства, въ-особенности касавшiяся князя, были для меня совсѣмъ-непонятны. Александра Михайловна заговорила о Катѣ, но Б. ничего не могъ сказать о ней особеннаго и тоже какъ-будто съ намѣренiемъ желалъ умолчать о ней. Это поразило меня. Я не только не позабыла Кати, не только не замолкла во мнѣ моя прежняя любовь къ ней, но даже, напротивъ, я и не подумала ни раза, что въ Катѣ могла быть какая-нибудь перемѣна. Отъ вниманiя моего ускользнула доселѣ и разлука и эти долгiе годы, прожитые розно, въ которые мы не подали другъ другу никакой вѣсти о себѣ, и разность воспитанiя, и разность характеровъ нашихъ. Наконецъ, Катя мысленно никогда не покидала меня: она какъ-будто все-еще жила со мною; особенно во всѣхъ моихъ мечтахъ, во всѣхъ моихъ романахъ и фантастическихъ приключенiяхъ, мы всегда шли вмѣстѣ съ ней рука въ руку. Вообразивъ себя героиней каждаго прочитаннаго мною романа, я тотчасъ же помѣщала возлѣ себя свою подругу-княжну и раздвоивала романъ на двѣ части, изъ которыхъ одна, конечно, была создана мною, хотя я обкрадывала безпощадно моихъ любимыхъ авторовъ. Такимъ-образомъ я передѣлала въ головѣ всего Вальтера Скотта по-своему, затѣмъ, что по канвѣ его романовъ какъ-то любовнѣе принималось мое сердце разсказывать себѣ же самому, въ самыхъ узорчатыхъ, самыхъ прихотливыхъ формахъ свои теплыя, прихотливыя, досужiя грёзы. Наконецъ, въ нашемъ семейномъ совѣтѣ положено было пригласить мнѣ учителя пѣнiя. Б. рекомендовалъ извѣстнѣйшаго и наилучшаго. На другой же день къ намъ прiѣхалъ Итальянецъ Д., выслушалъ меня, повторилъ мнѣнiе Б., своего прiятеля, но тутъ же объявилъ, что мнѣ будетъ гораздо-болѣе пользы ходить учиться къ нему, вмѣстѣ съ другими его ученицами, что тутъ помогутъ развитiю моего голоса и соревнованiе, и переимчивость, и богатство всѣхъ средствъ, которыя будутъ у меня подъ руками. Александра Михайловна согласилась, и съ-этихъ-поръ я ровно по три раза въ недѣлю отправлялась по утрамъ, въ восемь часовъ, въ сопровожденiи служанки, въ консерваторiю.

Теперь я разскажу одно странное приключенiе, имѣвшее на меня слишкомъ-сильное влiянiе и рѣзкимъ переломомъ начавшее во мнѣ новый возрастъ. Мнѣ минуло тогда шестнадцать лѣтъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ душѣ моей вдругъ настала какая-то непонятная апатiя; какое-то нестерпимое, тоскливое затишье, непонятное мнѣ самой посѣтило меня. Всѣ мои грёзы, всѣ мои порывы вдругъ умолкли, даже самая мечтательность исчезла какъ-бы отъ безсилiя. Холодное равнодушiе замѣнило мѣсто прежняго, неопытнаго душевнаго жара. Даже дарованiе мое, принятое всѣми, кого я любила съ такимъ восторгомъ, лишилось моей симпатiи, и я безчувственно пренебрегала имъ. Ничто не развлекало меня, дотого, что даже

къ Александрѣ Михайловнѣ я чувствовала какое-то холодное равнодушiе, въ которомъ сама себя обвиняла, потому-что не могла не сознаться въ томъ. Моя апатiя прерывалась безотчетною грустью, внезапными слезами. Я искала уединенiя. Въ эту странную минуту, странный случай потрясъ до основанiя всю мою душу и обратилъ это затишье въ настоящую бурю. Сердце мое было уязвлено... Вотъ какъ это случилось.

II.

Я вошла въ библiотеку (это будетъ навсегда памятная для меня минута) и взяла романъ Вальтера Скотта «Сен-ронанскiя Воды», единственный, который еще не прочитала. Помню, что язвительная, безпредметная тоска терзала меня какъ-будто какимъ-то предчувствiемъ. Мнѣ хотѣлось плакать. Въ комнатѣ было ярко-свѣтло отъ послѣднихъ косыхъ лучей заходящаго солнца, которые густо лились въ высокiя окна на сверкающiй паркетъ пола; было тихо; кругомъ въ сосѣднихъ комнатахъ тоже не было ни души. Петра Александровича не было дома, а Александра Михайловна была больна и лежала въ постели. Я, дѣйствительно, плакала и, раскрывъ вторую часть, безпредметно перелистывала ее, стараясь отъискать какой-нибудь смыслъ въ отрывочныхъ фразахъ, мелькавшихъ у меня передъ глазами. Я какъ-будто гадала, какъ гадаютъ, раскрывая книгу на-удачу. Бываютъ такiя минуты, когда всѣ умственныя и душевныя силы, болѣзненно напрягаясь, какъ-бы вдругъ вспыхнутъ яркимъ пламенемъ сознанiя, и въ это мгновенiе что-то пророческое снится потрясенной душѣ, какъ-бы томящейся предчувствiемъ будущаго, предвкушающей его. И такъ хочется жить, такъ просится жить весь вашъ составъ, и, воспламеняясь самой горячей, самой слѣпой надеждой, сердце какъ-будто вызываетъ будущее, со всей его тайной, со всей неизвѣстностью, хотя бы съ бурями, съ грозами, но только бы съ жизнiю. Моя минута именно была такова.

Припоминаю, что я именно закрыла книгу, чтобъ потомъ раскрыть на-удачу, и, загадавъ о моемъ будущемъ, прочесть выпавшую мнѣ страницу. Но раскрывъ ее, я увидѣла исписанный листъ почтовой бумаги, сложенный въ-четверо и такъ приплюснутый, такъ слежавшiйся, какъ-будто уже онъ нѣсколько лѣтъ былъ заложенъ въ книгу и, забытъ въ ней. Съ крайнимъ любопытствомъ начала я осматривать свою находку. Это было письмо, безъ адреса, съ подписью двухъ начальныхъ буквъ С. О. Мое вниманiе удвоилось; я развернула чуть не слипшуюся бумагу, которая отъ долгаго лежанiя между страницами, оставила на нихъ во весь размѣръ свой свѣтлое мѣсто. Складки письма были истерты, выношены: видно было, что когда-то его часто перечитывали, берегли какъ драгоцѣнность. Чернила посинѣли, выцвѣли — ужь слишкомъ давно

какъ оно написано! Нѣсколько словъ бросилось мнѣ случайно въ глаза, и сердце мое забилось отъ ожиданiя. Я въ смущенiи вертѣла письмо въ рукахъ, какъ-бы нарочно отдаляя отъ себя минуту чтенiя. Случайно я поднесла его къ свѣту: да! капли слезъ засохли на этихъ строчкахъ; пятна оставались на бумагѣ; кое-гдѣ цѣлыя буквы были смыты слезами. Чьи это слезы? Наконецъ, замирая отъ ожиданiя, я прочла половину первой страницы, и крикъ изумленiя вырвался изъ груди моей. Я заперла шкафъ, поставила книгу на мѣсто и, спрятавъ письмо подъ косынку, побѣжала къ себѣ, заперлась и начала перечитывать опять сначала. Но сердце мое такъ колотилось, что слова и буквы мелькали и прыгали передъ глазами моими. Долгое время я ничего не понимала. Въ письмѣ было открытiе, начало тайны; оно поразило меня какъ молнiя, потому-что я узнала, къ кому оно было писано. Я знала, что я почти преступленiе сдѣлаю, прочитавъ это письмо; но минута была сильнѣе меня! Письмо принадлежало Александрѣ Михайловнѣ.

Вотъ это письмо; я привожу его здѣсь. Смутно поняла я, что въ немъ было, и потомъ долго не оставляла меня разгадка и тяжелая дума. Съ этой минуты какъ-будто переломилась моя жизнь. Сердце мое было потрясено и возмущено надолго, почти навсегда, потому-что много вызвало это письмо за собою. Я вѣрно загадала о будущемъ.

Это письмо было прощальное, послѣднее, страшное; когда я прочла его, то почувствовала такое болѣзненное сжатiе сердца, какъ-будто я сама все потеряла, какъ-будто все навсегда отнялось отъ меня, даже мечты и надежды, какъ-будто ничего болѣе не осталось при мнѣ, кромѣ ненужной болѣе жизни. Кто же онъ, писавшiй это письмо? Какова была потомъ ея жизнь? Въ письмѣ было такъ много намековъ, такъ много данныхъ, что нельзя было ошибиться, такъ много и загадокъ, что нельзя было не потеряться въ предположенiяхъ. Но я почти не ошиблась; къ-тому же, и слогъ письма, подсказывающiй многое, подсказывалъ весь характеръ этой связи, отъ которой разбились два сердца. Мысли, чувства писавшаго были наружу. Они были слишкомъ-особенны и, какъ я уже сказала, слишкомъ-много подсказывали догадкѣ. Но вотъ это письмо; выписываю его отъ слова до слова:

«Ты не забудешь меня, ты сказала — я вѣрю, и вотъ отнынѣ вся жизнь моя въ этихъ словахъ твоихъ. Намъ нужно разстаться, пробилъ нашъ часъ! Я давно это зналъ, моя тихая, моя грустная красавица, но только теперь понялъ. Во все наше время, во все время, какъ ты любила меня, у меня болѣло и ныло сердце за любовь нашу, и, повѣришь ли? теперь мнѣ легче! Я давно зналъ, что этому будетъ такой конецъ, а такъ было прежде насъ суждено! Это судьба! Выслушай меня, Александра: мы были неровня; я всегда, всегда это чувствовалъ! Я былъ недостоинъ тебя, и я, одинъ я долженъ былъ нести наказанiе за прожитое

100

счастье мое! Скажи: что я былъ передъ тобою, до той поры, какъ ты узнала меня? Боже! вотъ уже два года прошло, и я до-сихъ-поръ, какъ ошеломленный, какъ-будто безъ памяти; я до-сихъ-поръ не могу понять, что ты меня полюбила! Я не понимаю, какъ дошло у насъ до того, съ чего началось. Помнишь ли, что я былъ въ-сравненiи съ тобою? Достоинъ ли я былъ тебя, чѣмъ я взялъ, чѣмъ я особенно былъ отличенъ! До тебя я былъ грубъ и простъ, видъ мой былъ унылъ и угрюмъ. Жизни другой я не желалъ, не помышлялъ о ней, не звалъ ея и призывать не хотѣлъ. Все во мнѣ было какъ-то придавлено, и я не зналъ ничего на свѣтѣ важнѣе моей обыдённой, срочной работы. Одна забота была у меня — завтрашнiй день; да и къ той я былъ равнодушенъ. Прежде, ужь давно это было, мнѣ снилось что-то такое, и я мечталъ какъ глупецъ. Но съ-тѣхъ-поръ ушло много, много времени, и я сталъ жить одиноко, сурово, спокойно, даже и не чувствуя холода, который леденилъ мое сердце. И оно заснуло. Я вѣдь зналъ и рѣшилъ, что для меня никогда не взойдетъ другаго солнца, и вѣрилъ тому, и не ропталъ ни на что, потому-что зналъ, что такъ должно было быть. Когда ты проходила мимо меня, вѣдь я не понималъ, что мнѣ можно смѣть поднять на тебя глаза. Я былъ какъ рабъ передъ тобою. Мое сердце не дрожало возлѣ тебя, не ныло, не вѣщало мнѣ про тебя: оно было покойно. Моя душа не узнавала твоей, хотя и свѣтло ей было возлѣ своей прекрасной сестры. Я это знаю; я глухо чувствовалъ это. Это я могъ чувствовать, затѣмъ, что и на послѣднюю былинку проливается свѣтъ Божiей денницы, и пригрѣваетъ, и нѣжитъ ее, такъ же, какъ и роскошный цвѣтокъ, возлѣ котораго смиренно прозябаетъ она. Когда же я узналъ все, помнишь, послѣ того вечера, послѣ тѣхъ словъ, которыя потрясли до основанiя душу мою — я былъ ослѣпленъ, пораженъ, все во мнѣ помутилось, и знаешь ли? я такъ былъ пораженъ, такъ не повѣрилъ себѣ, что не понялъ тебя! Про это я тебѣ никогда не говорилъ. Ты ничего не знала; не таковъ я былъ прежде, какимъ ты застала меня. Еслибъ я могъ, еслибъ я смѣлъ говорить, я бы давно во всемъ признался тебѣ. Но я молчалъ, а теперь все скажу, затѣмъ, чтобъ ты знала, кого теперь оставляешь, съ какимъ человѣкомъ разстаешься! Знаешь ли, какъ я сначала понялъ тебя? Страсть, какъ огонь, охватила меня, какъ ядъ пролилась въ мою кровь; она смутила всѣ мои мысли и чувства; я былъ опьяненъ, я былъ какъ въ чаду и отвѣчалъ на чистую, сострадательную любовь твою не какъ равный ровнѣ, не какъ достойный чистой любви твоей, а безъ сознанiя, безъ сердца. Я не узналъ тебя. Я отвѣчалъ тебѣ какъ той, которая въ глазахъ моихъ забылась до меня, а не какъ той, которая хотѣла возвысить меня до себя. Знаешь ли, въ чемъ я подозрѣвалъ тебя, что значило это: забылась до меня? Но нѣтъ, я не оскорблю тебя своимъ признанiемъ; одно скажу тебѣ: ты горько во мнѣ ошиблась!

101

Никогда, никогда я не могъ до тебя возвыситься. Я могъ только недоступно созерцать тебя въ безпредѣльной любви своей, когда понялъ тебя, но тѣмъ я не загладилъ вины своей. Страсть моя, возвышенная тобою, была не любовь — любви я боялся; я не смѣлъ тебя полюбить; въ любви — взаимность, равенство, а ихъ я былъ недостоинъ... Я и не знаю, что было со мною! О! какъ мнѣ разсказать тебѣ это, какъ быть понятнымъ!.. Я не вѣрилъ сначала.. О! помнишь ли, когда утихло первое волненiе мое, когда прояснился мой взоръ, когда осталось одно чистѣйшее, непорочное чувство — тогда первымъ движенiемъ моимъ было удивленье, смущенье, страхъ, и помнишь, какъ я вдругъ, рыдая, бросился къ ногамъ твоимъ? помнишь ли, какъ ты, смущенная, испуганная, со слезами спрашивала: что со мною? Я молчалъ, я не могъ отвѣчать тебѣ; но душа моя разрывалась на части; мое счастье давило меня какъ невыносимое бремя, и рыданiя мои говорили во мнѣ: «за что мнѣ это? чѣмъ я заслужилъ это? чѣмъ я заслужилъ блаженство?» Сестра моя, сестра моя! О! сколько разъ — ты не знала того — сколько разъ, украдкой, я цаловалъ твое платье, украдкой, потому-что я зналъ, что недостоинъ тебя — и духъ во мнѣ занимался тогда, и сердце мое билось медленно и крѣпко, словно хотѣло остановиться и замерѣть навсегда. Когда я бралъ твою руку, я весь блѣднѣлъ и дрожалъ; ты смущала меня чистотою души твоей. О, я не умѣю высказать тебѣ всего, что накопилось въ душѣ моей, и что такъ хочетъ высказаться? Знаешь ли, что мнѣ тяжела, мучительна была подъ-часъ твоя сострадательная, всегдашняя нѣжность со мною? Когда ты поцаловала меня (это случилось одинъ разъ, и я никогда того не забуду) — туманъ сталъ въ глазахъ моихъ, и весь духъ мой изнылъ во мгновенiе. Зачѣмъ я не умеръ въ эту минуту у ногъ твоихъ? Вотъ я пишу тебѣ ты въ первый разъ, хотя ты давно мнѣ такъ приказала. Поймешь ли ты, что я хочу сказать? Я хочу тебѣ сказать все, и скажу это: да, ты много любишь меня, ты любила меня, какъ сестра любитъ брата; ты любила меня, какъ свое созданiе, потому-что воскресила мое сердце, разбудила мой умъ отъ усыпленiя и влила мнѣ въ грудь сладкую надежду; я же не могъ, не смѣлъ; я никогда доселѣ не называлъ тебя сестрою моею, затѣмъ, что не могъ быть братомъ твоимъ, затѣмъ, что мы были неровня, затѣмъ, что ты во мнѣ обманулась!

Но ты видишь, я все пишу о себѣ, даже теперь, въ эту минуту страшнаго бѣдствiя, я только объ одномъ себѣ думаю, хотя и знаю, что ты мучишься за меня. О, не мучься за меня, другъ мой милый! Знаешь ли, какъ я униженъ теперь въ собственныхъ глазахъ своихъ! Все это открылось, столько шуму пошло! Тебя за меня отвергнутъ, въ тебя бросятъ презрѣньемъ, насмѣшкой, потому-что я такъ низко стою въ ихъ глазахъ! О, какъ я виновенъ, что былъ недостоинъ тебя! Хотя бы я имѣлъ

102

важность, личную оцѣнку въ ихъ мнѣнiи, внушалъ больше уваженiя на ихъ глаза, они бы простили тебѣ! Но я низокъ, я ничтоженъ, я смѣшонъ, а ниже смѣшнаго ничего быть не можетъ. Вѣдь кто кричитъ? Вѣдь вотъ оттого, что эти уже стали кричать, я и упалъ духомъ; я всегда былъ слабъ. Знаешь ли, въ какомъ я теперь положенiи: я самъ смѣюсь надъ собой, и, мнѣ кажется, они правду говорятъ, потому-что я даже и себѣ смѣшонъ и ненавистенъ. Я это чувствую; я ненавижу даже лицо, фигуру свою, всѣ привычки, всѣ неблагородныя ухватки свои; я ихъ всегда ненавидѣлъ! О, прости мнѣ мое грубое отчаянiе! Ты сама прiучила меня говорить тебѣ все. Я погубилъ тебя, я навлекъ на тебя злобу и смѣхъ, потому-что былъ тебя недостоинъ.

И вотъ эта-то мысль меня мучитъ; она стучитъ у меня въ головѣ безпрерывно, и терзаетъ и язвитъ мое сердце. И все кажется мнѣ, что ты любила не того человѣка, котораго думала во мнѣ найдти, что ты обманулась во мнѣ. Вотъ что мнѣ больно, вотъ что теперь меня мучитъ, и замучитъ до смерти, или я съ ума сойду!

Прощай же, прощай! Теперь, когда все открылось, когда раздались ихъ крики, ихъ пересуды (я слышалъ ихъ!), когда я умалился, унизился въ собственныхъ глазахъ своихъ, устыдясь за себя, устыдясь даже за тебя, за твой выборъ, когда я проклялъ себя, теперь мнѣ нужно бѣжать, исчезнуть для твоего покоя. Такъ требуютъ, и ты никогда, никогда меня не увидишь! Такъ нужно, такъ суждено! Мнѣ слишкомъ-много было дано; судьба ошиблась; теперь она поправляетъ ошибку и все отнимаетъ назадъ. Мы сошлись, узнали другъ друга, и вотъ расходимся до другаго свиданiя! Гдѣ оно будетъ, когда оно будетъ? О, скажи мнѣ, родная моя, гдѣ мы встрѣтимся, гдѣ найдти мнѣ тебя, какъ узнать мнѣ тебя, узнаешь ли ты меня тогда? Вся душа моя полна тобою. О, за что же, за что это намъ? Зачѣмъ разстаемся мы? Научи — вѣдь я не понимаю, не пойму этого, никакъ не пойму — научи, какъ разорвать жизнь по-поламъ, какъ вырвать сердце изъ груди и быть безъ него! О, какъ я вспомню, что болѣе никогда тебя не увижу, никогда, никогда!..

Боже, какой они подняли крикъ! Какъ мнѣ страшно теперь за тебя! Я только-что встрѣтилъ твоего мужа: мы оба недостойны его, хотя оба безгрѣшны предъ нимъ. Ему все извѣстно; онъ насъ видитъ; онъ понимаетъ все, и прежде все ему было ясно какъ день. Онъ геройски сталъ за тебя; онъ спасетъ тебя; онъ защититъ тебя отъ этихъ пересудовъ и криковъ; онъ любитъ и уважаетъ тебя безпредѣльно; онъ твой спаситель, тогда-какъ я бѣгу!.. Я бросился къ нему, я хотѣлъ цаловать его руку… Онъ сказалъ мнѣ, чтобъ я ѣхалъ немедленно. Рѣшено! Говорятъ, что онъ поссорился изъ-за тебя съ ними со всѣми; тамъ всѣ противъ тебя! Его упрекаютъ въ потворствѣ и слабости. Боже мой! что тамъ еще говорятъ о тебѣ! Они не знаютъ, они не

103

могутъ, не въ-силахъ понять! Прости, прости имъ, бѣдная моя, какъ я имъ прощаю; а они взяли у меня больше, чѣмъ у тебя!

Я не помню себя, я не знаю, что пишу тебѣ. О чемъ я говорилъ тебѣ вчера при прощаньи? Я вѣдь все позабылъ. Я былъ внѣ себя, ты плакала... Прости мнѣ эти слезы! Я такъ слабъ, такъ малодушенъ!

Мнѣ еще что-то хотѣлось сказать тебѣ... Охъ! еще бы разъ облить твои руки слезами, какъ теперь я обливаю слезами письмо мое! Еще бы разъ быть у ногъ твоихъ! Еслибъ они только знали, какъ прекрасно было твое чувство! Но они слѣпы; ихъ сердца горды и надменны; они не видятъ и во вѣкъ не увидятъ того. Имъ нечѣмъ увидѣть! Они не повѣрятъ, что ты невинна, даже предъ ихъ судомъ, хотя бы все на землѣ имъ въ томъ поклялось. Имъ ли это понять! Какой же камень поднимутъ они на тебя? чья первая рука подниметъ его? О, они не смутятся, они поднимутъ тысячи камней! Они осмѣлятся поднять ихъ, затѣмъ, что знаютъ, какъ это сдѣлать. Они поднимутъ всѣ разомъ и скажутъ, что они сами безгрѣшны, и грѣхъ возьмутъ на себя! О, еслибъ знали они что дѣлаютъ! Еслибъ только можно было разсказать имъ все, безъ утайки, чтобъ видѣли, слышали, поняли и увѣрились! Но нѣтъ, они не такъ злы... Я теперь въ-отчаянiи, я можетъ-быть клевещу на нихъ! Я, можетъ-быть, пугаю тебя своимъ страхомъ! Не бойся, не бойся ихъ, родная моя! тебя поймутъ; наконецъ тебя уже понялъ одинъ: надѣйся — это мужъ твой!

Прощай, прощай! Я не благодарю тебя. Прощай навсегда!

С. О.»

Смущенiе мое было такъ велико, что я долгое время не могла понять, что со мной сдѣлалось. Я была потрясена и испугана. Дѣйствительность поразила меня въ-расплохъ, среди легкой жизни мечтанiй, въ которыхъ я провела ужь три года. Я со страхомъ чувствовала, что въ рукахъ моихъ большая тайна, и что эта тайна ужь связываетъ все существованiе мое... какъ? я еще и сама не знала того. Я чувствовала, что только съ этой минуты для меня начинается новая будущность. Теперь я невольно стала слишкомъ-близкой участницей въ жизни и въ отношенiяхъ тѣхъ людей, которые доселѣ заключали весь мiръ меня окружавшiй, и я боялась за себя. Чѣмъ войду я въ ихъ жизнь, я, непрошеная, я, чужая имъ? Что принесу я имъ? Чѣмъ разрѣшатся эти путы, которыя такъ внезапно приковали меня къ чужой тайнѣ? Почемъ знать? можетъ-быть, новая роль моя будетъ мучительна и для меня и для нихъ. Я же не могла молчать, не принять этой роли и безвыходно заключить то, что узнала въ сердцѣ моемъ. Но какъ и что будетъ со мною? что сдѣлаю я? И что такое наконецъ я узнала? Тысячи вопросовъ еще смутныхъ, еще неясныхъ вставали предо мною, и уже нестерпимо тѣснили мнѣ сердце. Я была какъ потерянная.

104

Потомъ, помню, приходили другiя минуты, съ новыми, странными, доселѣ неиспытанными мною впечатлѣнiями. Я чувствовала, какъ-будто что-то разрѣшилось въ груди моей, что прежняя тоска вдругъ разомъ отпала отъ сердца и что-то новое начало наполнять его, что-то такое, о чемъ я не знала еще — горевать о немъ или радоваться ему. Настоящее мгновенiе мое похоже было на то, когда человѣкъ покидаетъ навсегда свой домъ, жизнь доселѣ покойную, безмятежную для далекаго невѣдомаго пути и въ послѣднiй разъ оглядывается кругомъ себя, мысленно прощаясь съ своимъ прошедшимъ, а между-тѣмъ горько сердцу отъ тоскливаго предчувствiя всего неизвѣстнаго будущаго, можетъ-быть, суроваго, враждебнаго, которое ждетъ его на новой дорогѣ. Наконецъ безпредметныя судорожныя рыданiя вырвались изъ груди моей и болѣзненнымъ припадкомъ разрѣшили мое сердце. Мнѣ нужно было видѣть, слышать кого-нибудь, обнять крѣпче, крѣпче. Я, страдая, предчувствовала свое одиночество и ужь не могла, не хотѣла теперь оставаться одна; я бросилась къ Александрѣ Михайловнѣ и провела съ ней весь вечеръ. Мы были однѣ. Я просила ее не играть и отказалась пѣть, несмотря на просьбы ея. Все мнѣ стало вдругъ тяжело, и ни на чемъ я не могла остановиться. Кажется, мы съ ней плакали. Помню только, что я ее совсѣмъ перепугала. Она уговаривала меня успокоиться, не тревожиться. Она со страхомъ слѣдила за мной, увѣряя меня, что я больна, и что я не берегу себя. Наконецъ я ушла отъ нея вся измученная, истерзанная; я была словно въ бреду и легла въ постель въ лихорадкѣ.

Прошло нѣсколько дней, пока я могла прiйдти въ себя и яснѣе осмыслить свое положенiе. Въ это время мы обѣ, я и Александра Михайловна, жили въ полномъ уединенiи. Петра Александровича не было въ Петербургѣ. Онъ поѣхалъ за какими-то дѣлами въ Москву и пробылъ тамъ три недѣли. Несмотря на короткiй срокъ разлуки, Александра Михайловна впала въ ужасную тоску. Порой она становилась покойнѣе, но затворялась одна, такъ-что и я была ей въ тягость. Къ-тому же я сама искала уединенiя. Голова моя работала въ какомъ-то болѣзненномъ напряженiи; я была какъ въ чаду. Порой на меня находили часы долгой, мучительно-безотвязной думы; мнѣ снилось тогда, что кто-то словно смѣется надо мной потихоньку, какъ-будто что-то такое поселилось во мнѣ, что смущаетъ и отравляетъ каждую мысль мою. Я не могла отвязаться отъ мучительныхъ образовъ, являвшихся предо мной поминутно и недававшихъ мнѣ покоя. Мнѣ представлялось долгое, безвыходное страданiе, мученичество, жертва, приносимая покорно, безропотно и напрасно. Мнѣ казалось, что тотъ, кому принесена эта жертва, презираетъ ее и смѣется надъ ней. Мнѣ казалось, что я видѣла преступника, который прощаетъ грѣхи праведнику, и мое сердце разрывалось на части! Въ то же время мнѣ хотѣлось всѣми силами отвязаться отъ моего

105

подозрѣнiя; я проклинала его, я ненавидѣла себя за то, что всѣ мои убѣжденiя были не убѣжденiя, а только предчувствiя, за то, что я не могла оправдать своихъ впечатлѣнiй, сама предъ собою.

Потомъ перебирала я въ умѣ эти фразы, эти послѣднiе крики страшнаго прощанiя. Я представляла себѣ этого человѣка — неровню; я старалась угадать весь мучительный смыслъ этого слова: «неровня». Мучительно поражало меня это отчаянное прощанье: «я смѣшонъ, и самъ стыжусь за твой выборъ». Что это было? Какiе это люди? О чемъ они тоскуютъ, о чемъ мучатся, что потеряли они? Преодолѣвъ себя, я напряженно перечитывала опять это письмо, въ которомъ было столько истиннаго, терзающаго душу отчаянiя, но форма и смыслъ котораго были такъ странны, такъ неразрѣшимы для меня. Но письмо выпадало изъ рукъ моихъ, и мятежное волненiе все болѣе и болѣе охватывало мое сердце... Наконецъ, все это должно же было чѣмъ-нибудь разрѣшиться, а я не видѣла выхода, или боялась его!

Я была почти совсѣмъ больна, когда въ одинъ день на нашемъ дворѣ загремѣлъ экипажъ Петра Александровича, воротившагося изъ Москвы. Александра Михайловна съ радостнымъ крикомъ бросилась навстрѣчу мужа, но я остановилась на мѣстѣ, какъ прикованная. Помню, что я сама была поражена до испуга внезапнымъ волненiемъ своимъ. Я не выдержала и бросилась къ себѣ въ комнату. Я не понимала, чего я такъ вдругъ испугалась, но боялась за этотъ испугъ. Черезъ четверть часа меня позвали и передали мнѣ письмо отъ князя. Въ гостинной я встрѣтила какого-то незнакомаго, который прiѣхалъ съ Петромъ Александровичемъ изъ Москвы и, по нѣкоторымъ словамъ, удержаннымъ мною, я узнала, что онъ располагается у насъ на долгое житье. Это былъ уполномоченный князя, прiѣхавшiй въ Петербургъ хлопотать по какимъ-то важнымъ дѣламъ княжескаго семейства, уже давно находившимся въ завѣдыванiи Петра Александровича. Онъ подалъ мнѣ письмо отъ князя и прибавилъ, что княжна тоже хотѣла писать ко мнѣ, до послѣдней минуты увѣряла, что письмо будетъ непремѣнно написано, но отпустила его съ пустыми руками и съ просьбою передать мнѣ, что писать ей ко мнѣ рѣшительно нечего, что въ письмѣ ничего не напишешь, что она испортила цѣлыхъ пять листовъ, и потомъ изорвала все, въ клочки, что, наконецъ, нужно вновь подружиться, чтобъ писать другъ къ другу. Затѣмъ она поручила увѣрить меня въ скоромъ свиданiи съ нею. Незнакомый господинъ отвѣчалъ на нетерпѣливый вопросъ мой, что вѣсть о скоромъ свиданiи дѣйствительно справедлива, и что все княжеское семейство очень-скоро собирается прибыть въ Петербургъ. При этомъ извѣстiи я не знала, какъ быть отъ радости, поскорѣе ушла въ свою комнату, заперлась въ ней и, обливаясь слезами, раскрыла письмо князя. Князь обѣщалъ мнѣ скорое свиданiе съ нимъ и съ Катей, и съ глубокимъ чувствомъ поздравлялъ меня съ моимъ талантомъ; наконецъ онъ благословлялъ меня на мое будущее и

106

обѣщался устроить его. Я рыдала, читая это письмо; но къ сладкимъ слезамъ моимъ примѣшивалась такая невыносимая грусть, что, помню, я за себя испугалась; я сама не знала, что со мной дѣлается; какъ-будто весь миръ души моей былъ разрушенъ, какъ-будто чѣмъ-то глубоко оскорблено было мое сердце, какъ-будто я обманулась во всемъ, что доселѣ было со мною. И странно! даже теперь, послѣ долгаго времени, вспоминая о прошедшемъ, не могу дать себѣ отчета въ тогдашней минутѣ моей. Что было со мною? Это нервное безпокойство, это душевное волнениiе, эта боль сердца, вдругъ застигнувшiя меня какъ грозою, мнѣ до-сихъ-поръ непонятны. Казалось, я уже слышала, угадывала новую жизнь, которая уже началась для меня съ новымъ возрастомъ, и инстинктъ пугалъ меня тѣмъ, что я такъ грустно, такимъ тяжелымъ впечатлѣнiемъ начинаю новую жизнь мою.

Прошло нѣсколько дней. Въ комнатѣ, которая была рядомъ съ моею, гдѣ прежде помѣщался письмоводитель Петра Александровича, работалъ теперь каждое утро и часто по вечерамъ за-полночь новый прiѣзжiй. Часто они запирались въ кабинетѣ Петра Александровича и работали вмѣстѣ. Однажды послѣ обѣда Александра Михайловна попросила меня сходить въ кабинетъ мужа и спросить его, будетъ ли онъ съ нами пить чай. Не найдя никого въ кабинетѣ, и полагая, что Петръ Александровичъ скоро войдетъ, я остановилась ждать. На стѣнѣ висѣлъ его портретъ. Помню, что я вдругъ вздрогнула, увидѣвъ этотъ портретъ, и съ непонятнымъ мнѣ-самой волненiемъ начала пристально его разсматривать. Онъ висѣлъ довольно-высоко; къ-тому же было довольно-темно, и я, чтобъ удобнѣе разсматривать, придвинула стулъ и стала на него. Мнѣ хотѣлось что-то съискать, какъ-будто я надѣялась найдти разрѣшенiе сомнѣнiй моихъ, и помню, прежде всего меня поразили глаза портрета. Меня поразило тутъ же, что я никогда не видала глазъ этого человѣка: онъ всегда пряталъ ихъ подъ очки.

Я еще въ дѣтствѣ не любила его взгляда, по непонятному, странному предубѣжденiю; но какъ-будто это предубѣжденiе теперь оправдалось. Воображенiе мое было настроено. Мнѣ вдругъ показалось, что глаза портрета съ смущенiемъ отворачиваются отъ моего пронзительно-испытующаго взгляда, что они силятся избѣгнуть его, что ложь и обманъ въ этихъ глазахъ; мнѣ показалось, что я угадала, и, не понимаю, какая тайная радость откликнулась во мнѣ на мою догадку. Легкiй крикъ вырвался изъ груди моей. Въ это время я услышала сзади себя шорохъ. Я оглянулась: передо мной стоялъ Петръ Александровичъ и внимательно смотрѣлъ на меня. Мнѣ показалось, что онъ вдругъ покраснѣлъ. Я вспыхнула и соскочила со стула.

— Что вы тутъ дѣлаете? спросилъ онъ строгимъ голосомъ. — Зачѣмъ вы здѣсь?

107

Я не знала, что отвѣчать. Немного оправившись, я передала ему кое-какъ приглашенiе Александры Михайловны. Не помню, что онъ отвѣчалъ мнѣ, не помню, какъ я вышла изъ кабинета; но прiйдя къ Александрѣ Михайловнѣ, я совершенно забыла отвѣтъ, котораго она ожидала, и на-угадъ сказала, что будетъ.

— Но что съ тобой, Неточка? спросила она: — ты вся раскраснѣлась; посмотри на себя. Что съ тобою?

— Я не знаю... я скоро шла... отвѣчала я.

— Тебѣ что же сказалъ Петръ Александровичъ? перебила она съ смущенiемъ.

Я не отвѣчала. Въ это время послышались шаги Петра Александровича и я тотчасъ же вышла изъ комнаты. Я ждала цѣлые два часа въ большой тоскѣ. Наконецъ пришли звать меня къ Александрѣ Михайловнѣ. Александра Михайловна была молчалива и озабочена. Когда я вошла, она быстро и пытливо посмотрѣла на меня, но тотчасъ же опустила глаза. Мнѣ показалось, что какое-то смущенiе отразилось на лицѣ ея. Скоро я замѣтила, что она была въ дурномъ расположенiи духа, говорила мало, на меня не глядѣла совсѣмъ и, въ отвѣтъ на заботливые вопросы Б., жаловалась на головную боль. Петръ Александровичъ былъ разговорчивѣе всегдашняго, но говорилъ только съ Б.

Александра Михайловна разсѣянно подошла къ фортепьяно.

— Спойте намъ что-нибудь, сказалъ Б., обращаясь ко мнѣ.

— Да, Аннета, спой твою новую арiю, подхватила Александра Михайловна, какъ-будто обрадовавшись предлогу.

Я взглянула на нее: она смотрѣла на меня въ безпокойномъ ожиданiи.

Но я не умѣла преодолѣть себя. Вмѣсто-того, чтобъ подойдти къ фортепьяно и пропѣть хоть какъ-нибудь, я смутилась, запуталась, не знала, какъ отговориться; наконецъ досада одолѣла меня, и я отказалась на-отрѣзъ.

— Отчего же ты не хочешь пѣть? сказала Александра Михайловна, значительно взглянувъ на меня и въ то же время мимолетомъ на мужа.

Эти два взгляда вывели меня изъ терпѣнiя. Я встала изъ-за стола въ крайнемъ замѣшательствѣ, но, уже не скрывая его, и дрожа отъ какого-то нетерпѣливаго и досаднаго ощущенiя, повторила съ горячностью, что не хочу, не могу, нездорова. Говоря это, я глядѣла всѣмъ въ глаза, но Богъ-знаетъ, какъ бы желала быть въ своей комнатѣ въ ту минуту и затаиться отъ всѣхъ.

Б. былъ удивленъ, Александра Михайловна была въ примѣтной тоскѣ и не говорила ни слова. Но Петръ Александровичъ вдругъ всталъ со стула и сказалъ, что онъ забылъ одно дѣло, и, по-видимому, въ досадѣ, что упустилъ нужное время, поспѣшно вышелъ

108

изъ комнаты, предувѣдомивъ, что можетъ-быть, зайдетъ позже, а, впрочемъ, на всякой случай пожалъ руку Б., въ знакъ прощанiя.

— Что съ вами, наконецъ, такое? спросилъ Б.: — по лицу вы, въ-самомъ-дѣлѣ, больны.

— Да, я нездорова, очень-нездорова, отвѣчала я съ нетерпѣнiемъ.

— Дѣйствительно, ты блѣдна, а давича была такая красная, замѣтила Александра Михайловна и вдругъ остановилась.

— Полноте! сказала я, прямо подходя къ ней и пристально посмотрѣвъ ей въ глаза. Бѣдная не выдержала моего взгляда, опустила глаза, какъ виноватая, и легкая краска облила ея блѣдныя щеки. Я взяла ея руку и поцаловала ее. Александра Михайловна посмотрѣла на меня съ непритворною, наивною радостiю: — Простите меня, что я была такой злой, такой дурной ребенокъ сегодня, сказала я ей съ чувствомъ: — но, право, я больна. Не сердитесь же и отпустите меня...

— Мы всѣ дѣти, сказала она съ робкой улыбкой: — да и я ребенокъ, хуже, гораздо-хуже тебя, прибавила она мнѣ на ухо: — Прощай, будь здорова. Только ради-Бога не сердись на меня.

— За что? спросила я, — такъ поразило меня такое наивное признанiе.

— За что? повторила она въ ужасномъ смущенiи, даже какъ-будто испугавшись за себя: — за что? Ну, видишь, какая я, Неточка. Что это я тебѣ сказала? Прощай! Ты умнѣе меня... А я хуже, чѣмъ ребенокъ.

— Ну, довольно, отвѣчала я, вся растроганная, не зная, что ей сказать. Поцаловавъ ее еще разъ, я поспѣшно вышла изъ комнаты.

Мнѣ было ужасно досадно и грустно. Къ-тому же я злилась на себя, чувствуя, что я неосторожна и не умѣю вести себя. Къ-тому же мнѣ было чего-то стыдно до слезъ, и я заснула въ глубокой тоскѣ. Когда же я проснулась на утро, первою мыслью моею было, что весь вчерашнiй вечеръ чистый призракъ, миражъ, что мы только мистифировали другъ друга, заторопились, дали видъ цѣлаго приключенiя пустякамъ, и что все произошло отъ неопытности, отъ непривычки нашей принимать внѣшнiя впечатлѣнiя. Я чувствовала, что всему виновато это письмо, что оно меня слишкомъ безпокоитъ, что воображенiе мое разстроено, и рѣшила, что лучше я впередъ не буду ни о чемъ думать. Разрѣшивъ такъ необыкновенно-легко всю тоску свою и въ полномъ убѣжденiи, что я такъ же легко и исполню, что порѣшила, я стала покойнѣе и отправилась на урокъ пѣнiя совсѣмъ развеселившись. Утреннiй воздухъ окончательно освѣжилъ мою голову.

109

Я очень любила свои утреннiя путешествiя въ нашу консерваторiю. Такъ весело было проходить городъ, который къ девятому часу уже совсѣмъ оживлялся и заботливо начиналъ обыдённую жизнь. Мы обыкновенно проходили по самымъ живучимъ, по самымъ кропотливымъ улицамъ, и мнѣ такъ нравилась такая обстановка начала моей артистической жизни, контрастъ между этой повседневной мелочью, маленькой, но живой, заботой и искусствомъ, которое ожидало меня въ двухъ шагахъ отъ этой жизни, въ третьемъ этажѣ огромнаго дома, набитаго сверху донизу жильцами, которымъ, какъ мнѣ казалось, ровно нѣтъ никакого дѣла ни до какого искусства. Я между этими дѣловыми, сердитыми прохожими, съ тетрадью нотъ подъ мышкой; старуха Наталья, провожавшая меня къ учителю и каждый разъ задававшая мнѣ, себѣ невѣдомо, разрѣшить задачу: о чемъ она всего болѣе думаетъ? — наконецъ мой учитель, полу-итальянецъ, полу-французъ, чудакъ, минутами настоящiй энтузiастъ, гораздо-чаще педантъ и всего больше скряга — все это развлекало меня, заставляло меня смѣяться или задумываться. Къ-тому же я хоть и робко, но съ страстной надеждой любила свое искусство, строила воздушные замки, выкраивала себѣ самое чудесное будущее, и нерѣдко, возвращаясь, была будто въ огнѣ отъ своихъ фантазiй. Однимъ-словомъ, въ эти часы я была почти счастлива.

Именно такая минута посѣтила меня и въ этотъ разъ, когда я въ десять часовъ воротилась съ урока домой. Я забыла про все и, помню, такъ радостно размечталась о чемъ-то. Но вдругъ, всходя на лѣстницу, я вздрогнула, какъ-будто меня обожгли. Надо мной раздался голосъ Петра Александровича, который въ эту минуту сходилъ съ лѣстницы. Непрiятное чувство, овладѣвшее мной, было такъ велико, воспоминанiе о вчерашнемъ такъ враждебно поразило меня, что я никакъ не могла скрыть своей тоски. Я слегка поклонилась ему, но, вѣроятно, лицо мое было такъ выразительно въ эту минуту, что онъ остановился передо мной въ удивленiи. Замѣтивъ движенiе его, я покраснѣла и быстро пошла наверхъ. Онъ пробормоталъ что-то мнѣ вслѣдъ и пошелъ своею дорогою.

Я готова была плакать съ досады и не могла понять, что со мною дѣлалось. Все утро я была сама не своя и не знала на что рѣшиться, чтобъ кончить и раздѣлаться со всѣмъ поскорѣе. Тысячу разъ я давала себѣ слово быть благоразумнѣе и тысячу разъ страхъ за себя овладѣвалъ мною. Я чувствовала, что ненавидѣла мужа Александры Михайловны, и въ то же время была въ отчаянiи за себя. Въ этотъ разъ, отъ безпрерывнаго волненiя, я сдѣлалась серьёзно нездоровой и уже никакъ не могла совладать съ собою. Мнѣ стало досадно на всѣхъ; я все утро просидѣла у себя и даже не пошла къ Александрѣ Михайловнѣ. Она пришла сама. Взглянувъ на меня, она чуть не

110

вскрикнула отъ изумленiя. Я была такъ блѣдна, что, посмотрѣвъ въ зеркало, сама себя испугалась. Александра Михайловна сидѣла со мною цѣлый часъ, ухаживая за мной, какъ за ребенкомъ.

Но мнѣ стало такъ грустно отъ ея вниманiя, такъ тяжело отъ ея ласокъ, такъ мучительно было смотрѣть на нее, что я попросила, наконецъ, оставить меня одну. Она ушла въ большомъ безпокойствѣ за меня. Наконецъ, тоска моя разрѣшилась слезами и припадкомъ. Къ-вечеру мнѣ сдѣлалось легче...

Легче, потому-что я рѣшилась идти къ ней. Я рѣшилась броситься передъ ней на колѣни, отдать ей письмо, которое она потеряла, и признаться ей во всемъ. Признаться во всѣхъ мученiяхъ, перенесенныхъ мною, во всѣхъ сомнѣнiяхъ своихъ, обнять ее со всей безконечною любовью, которая пылала во мнѣ, къ ней, къ моей страдалицѣ, сказать ей, что я дитя ея, другъ ея, что мое сердце передъ ней открыто, чтобъ она взглянула на него и увидѣла, сколько въ немъ самаго пламеннаго, самаго непоколебимаго чувства къ ней. Боже мой! Я знала, я чувствовала, что я послѣдняя, передъ которой она могла открыть свое сердце, но тѣмъ вѣрнѣе, казалось мнѣ, было спасенiе, тѣмъ могущественнѣе было бы слово мое... Хотя темно, неясно, но я понимала тоску ея, и сердце мое кипѣло негодованiемъ при мысли, что она можетъ краснѣть предо мною, передъ моимъ судомъ... Бѣдная, бѣдная моя, ты ли та грѣшница? вотъ что скажу я ей, заплакавъ у ногъ ея. Чувство справедливости возмутилось во мнѣ, я была въ изступленiи. Не знаю, что бы я сдѣлала; но уже потомъ только я опомнилась, когда неожиданный случай спасъ меня и ее отъ погибели, остановивъ меня почти на первомъ шагу. Ужасъ нашелъ на меня. Ея ли замученному сердцу воскреснуть для надежды? Я бы однимъ ударомъ убила ее!

Вотъ что случилось: я уже была за двѣ комнаты до ея кабинета, когда изъ боковыхъ дверей вышелъ Петръ Александровичъ, и, не замѣтивъ меня, пошелъ передо мною. Онъ то же шелъ къ ней. Я остановилась, какъ вкопанная; онъ былъ послѣднiй человѣкъ, котораго я бы должна была встрѣтить въ такую минуту. Я было-хотѣла уйдти, но любопытство внезапно приковало меня къ мѣсту.

Онъ на минуту остановился передъ зеркаломъ, поправилъ волосы и, къ величайшему изумленiю, я вдругъ услышала, что онъ напѣваетъ какую-то пѣсню. Мигомъ одно темное, далекое воспоминанiе дѣтства моего воскресло въ моей памяти. Чтобъ понятно было то странное ощущенiе, которое я почувствовала въ эту минуту, я разскажу это воспоминанiе. Еще въ первый годъ моего въ этомъ домѣ пребыванiя, меня глубоко поразилъ одинъ случай, только теперь озарившiй мое сознанiе, потому-что только теперь, только въ эту минуту осмыслила я начало своей необъяснимой антипатiи къ этому человѣку! Я упоминала уже, что еще въ то

111

время мнѣ всегда было тяжело быть вмѣстѣ съ нимъ. Я уже говорила, какое тоскливое впечатлѣнiе производилъ на меня его нахмуренный, озабоченный видъ, выраженiе лица нерѣдко грустное и убитое; какъ тяжело было мнѣ послѣ тѣхъ часовъ, которые проводили мы вмѣстѣ за чайнымъ столикомъ Александры Михайловны, и, наконецъ, какая мучительная тоска надрывала сердце мое, когда мнѣ приходилось быть раза два или три чуть не свидѣтельницей тѣхъ угрюмыхъ, темныхъ сценъ, о которыхъ я уже упоминала въ-началѣ. Случилось, что тогда я встрѣтилась съ нимъ, такъ же, какъ и теперь, въ этой же комнатѣ, въ этотъ же часъ, когда онъ, такъ же, какъ и я, шелъ къ Александрѣ Михайловнѣ. Я чувствовала чисто-дѣтскую робость, встрѣчаясь съ нимъ одна, и потому притаилась въ углу какъ виноватая, моля судьбу, чтобъ онъ меня не замѣтилъ. Точно такъ же, какъ теперь, онъ остановился передъ зеркаломъ, и я вздрогнула отъ какого-то неопредѣленнаго, недѣтскаго чувства. Мнѣ показалось, что онъ какъ-будто передѣлываетъ свое лицо. По-крайней-мѣрѣ я видѣла ясно улыбку на лицѣ его передъ-тѣмъ, какъ онъ подходилъ къ зеркалу; я видѣла смѣхъ, чего прежде никогда отъ него не видала, потому-что (помню, это всего болѣе поразило меня) онъ никогда не смѣялся передъ Александрой Михайловной. Вдругъ, едва только онъ успѣлъ взглянуть въ зеркало, лицо его совсѣмъ измѣнилось. Улыбка исчезла какъ по приказу, и на мѣсто ея какое-то горькое чувство, какъ-будто невольно, черезъ силу пробивавшееся изъ сердца, чувство, котораго не въ человѣческихъ силахъ было скрыть, несмотря ни на какое великодушное усилiе, искривило его губы, какая-то судорожная боль нагнала морщины на лобъ его и сдавила ему брови. Взглядъ мрачно спрятался подъ очки — словомъ, онъ въ одинъ мигъ, какъ-будто по командѣ, сталъ совсѣмъ-другимъ человѣкомъ. Помню, что я, ребенокъ, задрожала отъ страха, отъ боязни понять то, что я видѣла, и съ-тѣхъ-поръ тяжелое, непрiятное впечатлѣнiе безвыходно заключилось въ сердцѣ моемъ. Посмотрѣвшись съ минуту въ зеркало, онъ понурилъ голову, сгорбился, какъ обыкновенно являлся передъ Александрой Михайловной и на-цыпочкахъ пошелъ въ ея кабинетъ. Вотъ это-то воспоминанiе поразило меня.

И тогда, какъ и теперь, онъ думалъ, что онъ одинъ, и остановился передъ этимъ же зеркаломъ. Какъ и тогда, я съ враждебнымъ, непрiятнымъ чувствомъ очутилась съ нимъ вмѣстѣ. Но когда я услышала это пѣнье (пѣнье отъ него, отъ котораго такъ невозможно было ожидать чего-нибудь подобнаго), которое поразило меня такой неожиданностью, что я осталась на мѣстѣ какъ прикованная, когда въ ту же минуту сходство напомнило мнѣ почти такое же мгновенiе моего дѣтства — тогда, не могу передать, какое язвительное впечатлѣнiе кольнуло мнѣ сердце. Всѣ нервы мои вздрогнули, и въ отвѣтъ на эту несчастную пѣсню я разразилась такимъ смѣхомъ, что бѣдный пѣвецъ вскрикнулъ, отскочилъ два шага отъ

112

зеркала, и, блѣдный какъ смерть, какъ-будто безславно пойманный съ поличнымъ, глядѣлъ на меня въ изступленiи отъ ужаса, отъ удивленiя и бѣшенства. Его взглядъ болѣзненно подѣйствовалъ на меня. Я отвѣчала ему нервнымъ, истерическимъ смѣхомъ прямо въ глаза, прошла смѣясь мимо него и вошла, не переставая хохотать, къ Александрѣ Михайловнѣ. Я знала, что онъ стоитъ за портьерами, что, можетъ-быть, онъ колеблется, не зная, войдти или нѣтъ, что бѣшенство и трусость приковали его къ мѣсту, и съ какимъ-то раздраженнымъ, вызывающимъ нетерпѣнiемъ я ожидала, на что онъ рѣшится; я готова была побиться объ закладъ, что онъ не войдетъ, и я выиграла. Онъ вошелъ только черезъ часъ. Александра Михайловна долгое время смотрѣла на меня въ крайнемъ изумленiи. Но тщетно допрашивала она: что со мною? Я не могла отвѣчать, я задыхалась. Наконецъ она поняла, что я въ нервномъ припадкѣ, и съ безпокойствомъ смотрѣла за мною. Отдохнувъ, я взяла ея руки и со слезами начала цаловать ихъ. Только теперь я одумалась, и только теперь пришло мнѣ въ голову, что я бы убила ее, еслибъ не встрѣча съ ея мужемъ. Я смотрѣла на нее какъ на воскресшую.

Черезъ часъ вошелъ Петръ Александровичъ.

Я взглянула на него мелькомъ; онъ смотрѣлъ такъ, какъ-будто между нами ничего не случилось, то-есть, былъ суровъ и угрюмъ по-всегдашнему. Но по блѣдному лицу и слегка-вздрагивавшимъ краямъ губъ его, я догадалась, что онъ едва скрываетъ свое волненiе. Онъ поздоровался съ Александрой Михайловной холодно и молча сѣлъ на мѣсто. Рука его дрожала, когда онъ бралъ чашку чая. Я ожидала взрыва, и на меня напалъ какой-то безотчетный страхъ. Я уже хотѣла-было уйдти, но не рѣшалась оставить Александру Михайловну, которая измѣнилась въ лицѣ глядя на мужа. Она то же предчувствовала что-то недоброе. Наконецъ то, чего я ожидала съ такимъ страхомъ, случилось.

Среди глубокаго молчанiя я подняла глаза и встрѣтила очки Петра Александровича, направленныя прямо на меня. Это было такъ неожиданно, что я вздрогнула, чуть не вскрикнула, и потупилась. Александра Михайловна замѣтила мое движенiе.

— Что съ вами? Отчего вы покраснѣли? раздался рѣзкiй и грубый голосъ Петра Александровича.

Я молчала; сердце мое колотилось такъ, что я не могла вымолвить слова.

— Отчего она покраснѣла? Отчего она все краснѣетъ? спросилъ онъ, обращаясь къ Александрѣ Михайловнѣ, нагло указывая ей на меня.

Негодованiе захватывало мнѣ духъ. Я бросила умоляющiй взглядъ на Александру Михайловну. Она поняла меня. Блѣдныя щеки ея вспыхнули.

113

— Аннета, сказала она мнѣ твердымъ голосомъ, котораго я никакъ не ожидала отъ нея: — поди къ себѣ; я черезъ минуту къ тебѣ прiйду: мы проведемъ вечеръ вмѣстѣ...

— Я васъ спрашиваю; слышали ли меня, или нѣтъ? прервалъ Петръ Александровичъ, еще болѣе возвышая голосъ, и какъ-будто не слыхавъ, что сказала жена. — Отчего вы краснѣете, когда встрѣчаетесь со мной? Отвѣчайте!

— Оттого, что вы заставляете ее краснѣть и меня также, отвѣчала Александра Михайловна прерывающимся отъ волненiя голосомъ.

Я съ удивленiемъ взглянула на Александру Михайловну. Пылкость ея возраженiя съ перваго раза была мнѣ совсѣмъ непонятна.

— Я заставляю васъ краснѣть, я? отвѣчалъ ей Петръ Александровичъ, казалось, тоже внѣ себя отъ изумленiя, и сильно ударяя на слово я. — За меня вы краснѣли? Да развѣ я могу васъ заставить краснѣть за меня? развѣ вамъ, а не мнѣ краснѣть, какъ вы думаете?

Эта фраза была такъ понятна для меня, сказана съ такой ожесточенной, язвительной насмѣшкой, что я вскрикнула отъ ужаса и бросилась къ Александрѣ Михайловнѣ. Изумленiе, боль, укоръ и ужасъ изображались на смертельно-поблѣднѣвшемъ лицѣ ея. Я взглянула на Петра Александровича, сложивъ съ умоляющимъ видомъ руки. Казалось, онъ самъ спохватился; но бѣшенство, вырвавшее у него эту фразу, еще не прошло. Однакожь, замѣтивъ безмолвную мольбу мою, онъ смутился. Мой жестъ говорилъ ясно, что я про многое знаю изъ того, что между ними до-сихъ-поръ было тайной, и что я хорошо поняла слова его.

— Аннета, идите къ себѣ, повторила Александра Михайловна, слабымъ, но твердымъ голосомъ, вставъ со стула: — мнѣ очень-нужно говорить съ Петромъ Александровичемъ...

Она была, по-видимому, спокойна; но за это спокойствiе я боялась больше, чѣмъ за всякое волненiе. Я какъ-будто не слыхала словъ ея, и оставалась на мѣстѣ какъ вкопанная. Всѣ силы мои напрягла я, чтобъ прочесть на ея лицѣ, что происходило въ это мгновенiе въ душѣ ея. Мнѣ показалось, что она не поняла ни моего жеста, ни моего восклицанiя.

— Вотъ что вы надѣлали, сударыня! проговорилъ Петръ Александровичъ, взявъ меня за руки и указавъ на жену.

Боже мой! Я никогда не видала такого отчаянiя, которое прочла теперь на этомъ убитомъ, помертвѣвшемъ лицѣ. Онъ взялъ меня за руку и вывелъ изъ комнаты. Я взглянула на нихъ въ послѣднiй разъ. Александра Михайловна стояла облокотясь на каминъ и крѣпко сжавъ обѣими руками голову. Все положенiе ея тѣла изображало

114

нестерпимую муку. Въ это мгновенiе что-то горячее обожгло мою руку. Я посмотрѣла на Петра Александровича и вздрогнула отъ изумленiя: по обѣимъ щекамъ его катились слезы. Все лицо его изображало глубокое страданiе. Я схватила его руку и горячо сжала ее.

— Ради Бога! ради Бога! проговорила я прерывающимся голосомъ: — пощадите!

— Не бойтесь, не бойтесь! сказалъ онъ мнѣ полу-шопотомъ: это ничего, это припадокъ. Ступайте же, ступайте.

Войдя въ свою комнату, я бросилась на диванъ и закрыла руками лицо. Цѣлые три часа пробыла я въ такомъ положенiи и въ это мгновенiе прожила цѣлый адъ. Наконецъ я не выдержала и послала спросить, можно ли мнѣ прiйдти къ Александрѣ Михайловнѣ. Съ отвѣтомъ пришла мадамъ Леотаръ. Петръ Александровичъ приказывалъ мнѣ сказать, что припадокъ прошелъ, опасности нѣтъ, но что Александрѣ Михайловнѣ нуженъ покой. Я не ложилась спать до трехъ часовъ утра и все думала, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ. Положенiе мое было загадочнѣе, чѣмъ когда-нибудь, но я чувствовала себя какъ-то покойнѣе, можетъ-быть потому, что чувствовала себя всѣхъ виновнѣе. Слезы Петра Александровича не выходили у меня изъ ума. Я легла спать, съ нетерпѣнiемъ ожидая завтрашняго утра.

Но на другой день я, къ горестному изумленiю, замѣтила какую-то необъяснимую холодность въ Александрѣ Михайловнѣ. Сначала мнѣ показалось, что этому чистому, благородному сердцу тяжело быть со мною послѣ вчерашней сцены съ мужемъ, которой я поневолѣ была свидѣтельницей. Я знала, что это дитя способно покраснѣть передо мною и просить у меня же прощенiя, за то, что несчастная сцена можетъ-быть оскорбила вчера мое сердце. Но вскорѣ я замѣтила въ ней какую-то другую заботу и досаду, проявлявшуюся чрезвычайно-неловко: то она отвѣтитъ мнѣ сухо и холодно, то слышится въ словахъ ея какой-то особенный смыслъ: то, наконецъ, она вдругъ сдѣлается со мной очень-нѣжна, какъ-будто раскаяваясь въ этой суровости, которой не могло быть въ ея сердцѣ, и ласковыя, тихiя слова ея, какъ-будто звучатъ какимъ-то укоромъ. Наконецъ я прямо спросила ее, что съ ней, и нѣтъ ли у ней чего мнѣ сказать? На быстрый вопросъ мой она немного смутилась, но, тотчасъ же поднявъ на меня свои большiе, тихiе глаза и смотря на меня съ нѣжной улыбкой, сказала:

— Ничего, Неточка; только знаешь что: когда ты меня такъ быстро спросила, я немного смутилась. Это оттого, что ты спросила такъ скоро... только отъ этого, увѣряю тебя. Но, слушай и отвѣчай мнѣ правду, дитя мое: есть что-нибудь у тебя на сердцѣ такого, отчего бы ты также смутилась, еслибъ тебя о томъ спросили такъ же быстро и неожиданно?.

115

— Нѣтъ, отвѣчала я, посмотрѣвъ на нее ясными глазами.

— Ну, вотъ и хорошо! Еслибъ ты знала, другъ мой, какъ я тебѣ благодарна за этотъ прекрасный отвѣтъ. Не то, чтобъ я тебя могла подозрѣвать въ чемъ-нибудь дурномъ — никогда! Я не прощу себѣ и мысли объ этомъ. Но слушай: взяла я тебя дитятей, а теперь тебѣ семнадцать лѣтъ. Ты видѣла сама: я больная, я сама какъ ребенокъ, за мной еще нужно ухаживать. Я не могла замѣнить тебѣ вполнѣ родную мать, несмотря на то, что любви къ тебѣ слишкомъ достало бы на то въ моемъ сердцѣ. Если жь теперь меня такъ мучитъ забота, то, разумѣется, не ты виновата, а я. Прости жь мнѣ и за вопросъ, и за то, что я, можетъ-быть, невольно не исполнила всѣхъ моихъ обѣщанiй, которыя дала тебѣ и батюшкѣ, когда взяла тебя изъ его дома. Меня это очень безпокоитъ и часто безпокоило, другъ мой.

Рыданiя вырвались изъ груди моей, и я бросилась на грудь ея.

— О, благодарю, благодарю васъ за все! сказала я обливая ея руки слезами: — не говорите мнѣ такъ, не разрывайте моего сердца. Вы были мнѣ больше чѣмъ мать; да благословитъ васъ Богъ за все, что вы сдѣлали оба, вы и князь, мнѣ, бѣдной, оставленной! Бѣдная моя, родная моя!

— Полно, Неточка, полно! Обними меня лучше; такъ, крѣпче, крѣпче! Знаешь что? Богъ-знаетъ отчего, мнѣ кажется, что ты въ послѣднiй разъ меня обнимаешь.

— Нѣтъ, нѣтъ, говорила я разрыдавшись какъ ребенокъ: — нѣтъ, этого не будетъ! Вы будете счастливы!.. Еще впереди много дней. Вѣрьте, мы будемъ счастливы.

— Спасибо тебѣ, спасибо, что ты такъ любишь меня. Теперь около меня мало людей; меня всѣ оставили!

— Кто же оставили? кто они?

— Прежде были и другiе кругомъ меня, ты не знаешь, Неточка. Они меня всѣ оставили, всѣ ушли, точно призраки были. А я ихъ такъ ждала, всю жизнь ждала; Богъ съ ними! Смотри, Неточка: видишь, какая глубокая осень; скоро пойдетъ снѣгъ: съ первымъ снѣгомъ я и умру — да; но я и не тужу. Прощайте!

Моя грудь стонала отъ слезъ. Лицо ея было блѣдно и худо; на каждой щекѣ горѣло зловѣщее, кровавое пятно; губы ея дрожали и запеклись отъ внутренняго жара.

Она подошла къ фортепьяно и взяла нѣсколько аккордовъ; въ это мгновенiе съ трескомъ лопнула струна и заныла въ длинномъ, дребезжащемъ звукѣ...

— Слышишь, Неточка, слышишь? сказала она вдругъ какимъ-то вдохновеннымъ голосомъ, указывая на фортепьяно. — Эту струну слишкомъ, слишкомъ-натянули: она не вынесла и умерла. Слышишь, какъ жалобно умираетъ звукъ!

116

Она говорила съ трудомъ, какъ-будто глотая рыданiя. Глухая, душевная боль отразилась на лицѣ ея, и глаза ея наполнились слезами.

— Ну, полно объ этомъ, Неточка, другъ мой; довольно; приведи дѣтей.

Я привела ихъ. Она какъ-будто отдохнула, на нихъ глядя, и черезъ часъ отпустила ихъ.

— Когда я умру, ты не оставишь ихъ, Аннета? Да? сказала она мнѣ шопотомъ, какъ-будто боясь, чтобъ насъ кто-нибудь не подслушалъ.

— Полноте, полноте! вы убьете меня! могла только я проговорить ей въ отвѣтъ.

— Я вѣдь шутила, сказала она, помолчавъ и простодушно улыбаясь. — А ты и повѣрила? Я вѣдь иногда Богъ-знаетъ что говорю. Я теперь какъ дитя; мнѣ нужно все прощать.

Тутъ она робко посмотрѣла на меня, какъ-будто боясь что-то выговорить. Я ожидала.

— Смотри, не напугай его, проговорила она наконецъ, потупивъ глаза, съ легкой краской въ лицѣ, и такъ тихо, что я едва разслышала.

— Кого? спросила я съ удивленiемъ.

— Мужа. Ты, пожалуй, разскажешь ему все потихоньку.

— Зачѣмъ же, зачѣмъ? повторяла я, все болѣе и болѣе въ удивленiи.

— Ну, можетъ-быть, и не разскажешь, какъ знать! отвѣчала она, стараясь какъ-можно хитрѣе взглянуть на меня, хотя все та же простодушная улыбка блестѣла на губахъ ея, и краска все болѣе и болѣе вступала ей въ лицо. — Полно объ этомъ; я вѣдь все шучу.

Сердце мое сжималось все больнѣе и больнѣе.

— Только послушай, ты ихъ будешь любить, когда я умру — да? прибавила она серьёзно и опять какъ-будто съ таинственнымъ видомъ: — такъ, какъ-бы родныхъ дѣтей своихъ любила — да? Припомни: я тебя всегда за родную считала и отъ своихъ не рознила.

— Да, да, отвѣчала я, не зная что говорю и задыхаясь отъ слезъ и смущенiя.

Горячiй поцалуй зажегся на рукѣ моей, прежде чѣмъ я успѣла отнять ее. Изумленiе сковало мнѣ языкъ.

«Что съ ней? что она думаетъ? что вчера у нихъ было такое?» пронеслось въ моей головѣ.

Черезъ минуту она стала жаловаться на усталость.

117

— Я уже давно больна, только не хотѣла пугать васъ обоихъ, сказала она: — Вѣдь вы меня оба любите — да?.. До свиданiя, Неточка; оставь меня, а только вечеромъ прiйди ко мнѣ непремѣнно. Прiйдешь?

Я дала слово; но рада была уйдти. Я не могла болѣе вынести.

Бѣдная, бѣдная! Какое подозрѣнiе провожаетъ тебя въ могилу? восклицала я, рыдая: какое новое горе язвитъ и точитъ твое сердце, и о которомъ ты едва смѣешь вымолвить слово? Боже мой! Это долгое страданiе, которое я уже знала все наизустъ, эта жизнь безъ просвѣта, эта любовь робкая, ничего нетребующая, и даже теперь, теперь, почти на смертномъ одрѣ своемъ, когда сердце рвется по-поламъ отъ боли, она, какъ преступная, боится малѣйшаго ропота, жалобы и, вообразивъ, выдумавъ новое горе, она уже покорилась ему, помирилась съ нимъ!..

Вечеромъ, въ сумерки, я, воспользовавшись отсутствiемъ Оврова (прiѣзжаго изъ Москвы), прошла въ библiотеку, отперла шкафъ и начала рыться въ книгахъ, чтобъ выбрать какую-нибудь для чтенiя вслухъ Александрѣ Михайловнѣ. Мнѣ хотѣлось отвлечь ее отъ черныхъ мыслей и выбирала что-нибудь веселое, легкое... Я разбирала долго и разсѣянно. Сумерки сгущались, и какое-то неизъяснимо-сладкое, а вмѣстѣ съ тѣмъ и мучительно-грустное чувство посѣтило меня. Вдругъ какъ-будто что-то зажглось въ умѣ моемъ, вдругъ прояснѣла память, задрожало мое сердце, и разомъ, какъ-бы по чьему-нибудь мановенiю, передо мной развернулась картина всего моего прошедшаго. Я припомнила всѣ эти длинные монастырскiе годы, проведенные мною въ этомъ домѣ съ самой разлуки съ моей Катей, мое первое дѣтство; потомъ ее, теперь умирающую!.. ту минуту, когда она въ первый разъ обняла меня и назвала своей дочерью; припомнила всѣ эти первые годы моего ученiя, когда цѣлый источникъ любви пролился на мое дѣтство изъ ея материнскаго сердца; припомнила всѣ сцены, даже самыя маленькiя, но въ которыхъ такъ роскошно мелькалъ ея праведный образъ и проглядывала ея чистая душа. Я припомнила почти каждое слово ея, каждую книгу, которую мы прочитали вмѣстѣ, всѣ разсказы ея, которые она такъ просто, такъ наивно разсказывала, съ такою любовью снизойдя до меня и такъ легко, сама, силой любви своей, превращаясь въ ребенка. Потомъ явился предо мною другой рядъ годовъ, годовъ моего отчужденiя, уединенiя страстнаго, — горячаго и чуднаго волненiя, когда голова и сердце такъ опередили возрастъ, такъ спѣшили въ жизнь, когда душѣ моей такъ нетерпѣливо снилось и гадалось будущее... Я взглянула на всѣ эти книги, которыя я теперь перебрала одну за другою, и каждая мнѣ напомнила столько прошедшаго, столько прожитаго, столько радостныхъ, вдохновенныхъ минутъ, столько надеждъ, счастья!.. Наконецъ, и въ

118

рукахъ моихъ была теперь эта книга, развернутая на той же страницѣ, на которой и теперь я увидѣла слѣды письма, съ-тѣхъ-поръ несходившаго съ груди моей — тайны, съ которой какъ-будто переломилось и вновь началось мое существованiе, и повѣяло на меня такъ много холоднаго, неизвѣстнаго, таинственнаго, непривѣтливаго, уже и теперь издали такъ сурово грозившаго мнѣ... Я долго думала, припоминала, и такъ грустно, такъ сурово становилось въ душѣ моей съ этой думой! Уголъ, въ которомъ мнѣ было такъ тепло, такъ привольно, пустѣетъ. Чистый, свѣтлый духъ, охранявшiй юность мою, оставляетъ меня. Что впереди? спрашивала я и, затаивъ въ себѣ рыданiя, стояла въ какомъ-то забытьи надъ своимъ прошедшимъ, такъ теперь милымъ сердцу, какъ-будто силясь прозрѣть впередъ, въ неизвѣстное, грозившее мнѣ, полными слезъ и робкой надежды глазами... Я припоминаю эту минуту, какъ-будто теперь вновь переживаю ее: такъ сильно врѣзалась она въ моей памяти.

Я держала въ рукахъ письмо и развернутую книгу; лицо мое было омочено слезами. Вдругъ я вздрогнула отъ испуга: надо мной раздался знакомый мнѣ голосъ. Въ то же время я почувствовала, что письмо вырвали изъ рукъ моихъ. Я вскрикнула и оглянулась: передо мной стоялъ Петръ Александровичъ. Онъ схватилъ меня за руку и крѣпко удерживалъ на мѣстѣ; правой рукой подносилъ онъ къ свѣту письмо и силился разобрать первыя строки... Я закричала; я скорѣй готова была умереть, чѣмъ оставить это письмо въ рукахъ его. По торжествующей улыбкѣ я видѣла, что ему удалось разобрать первыя строки. Я теряла голову...

Мгновенiе спустя я бросилась къ нему, почти не помня себя, и вырвала письмо изъ рукъ его. Все это случилось такъ скоро, что я еще сама не понимала, какимъ-образомъ письмо очутилось у меня опять. Но, замѣтивъ, что онъ снова хочетъ вырвать его изъ рукъ моихъ, я поспѣшно спрятала письмо за пазуху и отступила на три шага.

Мы съ полминуты смотрѣли другъ на друга молча. Я еще содрогалась отъ испуга; онъ — блѣдный, съ дрожащими, посинѣлыми отъ гнѣва губами, первый прервалъ молчанiе.

— Довольно! сказалъ онъ слабымъ отъ волненiя голосомъ: — Вы вѣрно не хотите, чтобъ я употребилъ силу; отдайте же мнѣ письмо добровольно.

Только теперь я одумалась, и оскорбленiе, стыдъ, негодованiе противъ грубаго насилiя захватили мнѣ духъ. Горячiя слезы потекли по разгорѣвшимся щекамъ моимъ. Я вся дрожала отъ волненiя и нѣкоторое время была не въ-силахъ вымолвить слова.

— Вы слышали? сказалъ онъ, подойдя ко мнѣ на два шага.

— Оставьте меня, оставьте! закричала я, отодвигаясь отъ него:

119

— вы поступили низко, неблагородно. Вы забылись!.. Пропустите меня!..

— Какъ? что это значитъ? И вы еще смѣете принимать такой тонъ... послѣ того, что вы... Отдайте, говорю вамъ!

Онъ еще разъ шагнулъ ко мнѣ, но, взглянувъ на меня, увидѣлъ въ глазахъ моихъ столько рѣшимости, что остановился, какъ-будто въ раздумьѣ.

— Хорошо! сказалъ онъ наконецъ сухо, какъ-будто остановившись на одномъ рѣшенiи, но все-еще черезъ силу подавляя себя. — Это своимъ чередомъ, а сперва...

Тутъ онъ осмотрѣлся кругомъ.

— Вы... кто васъ пустилъ въ библiотеку? почему этотъ шкафъ отворенъ? гдѣ взяли вы ключъ?

— Я не буду вамъ отвѣчать, сказала я: — я не могу съ вами говорить. Пустите меня, пустите!

Я пошла къ дверямъ.

— Позвольте, сказалъ онъ, остановивъ меня за руку: — вы не отвѣчали. Стало-быть, вы не хотите отвѣчать?

Я молча вырвала у него свою руку и снова сдѣлала движенiе къ дверямъ.

— Хорошо же. Но я не могу вамъ позволить въ-самомъ-дѣлѣ получать письма отъ вашихъ любовниковъ, и потому...

Я вскрикнула отъ испуга и взглянула на него, какъ потерянная.

— И потому...

— Остановитесь, ради Бога! закричала я. — Но какъ вы можете? какъ вы могли мнѣ сказать?.. Боже мой! Боже мой!..

Я перестала говорить.

— Что? что! вы еще угрожаете мнѣ?

Но я смотрѣла на него блѣдная, убитая отчаянiемъ. Сцена между нами дошла до послѣдней степени ожесточенiя, котораго я не могла понять. Я молила его взглядомъ не продолжать далѣе. Я готова была простить за оскорбленiе съ тѣмъ, чтобъ онъ остановился. Онъ смотрѣлъ на меня пристально и видимо колебался.

— Не доводите меня до крайности, прошептала я въ ужасѣ.

— Нѣтъ-съ, это нужно кончить! сказалъ онъ наконецъ, какъ-будто одумавшись. — Признаюсь вамъ, я было-поколебался отъ этого взгляда, прибавилъ онъ съ странной улыбкой. — Но, къ-несчастiю, дѣло само за себя говоритъ. Я успѣлъ прочитать начало письма. Это письмо любовное. Вы меня не разувѣрите! нѣтъ, выкиньте это изъ головы! И если я усомнился на минуту, то это доказываетъ только, что ко всѣмъ вашимъ прекраснымъ качествамъ я долженъ присоединить способность отлично лгать, а потому повторяю...

120

Помѣрѣ-того какъ онъ говорилъ, его лицо все болѣе и болѣе искажалось отъ злобы. Онъ блѣднѣлъ; губы его кривились и дрожали, такъ-что онъ, наконецъ, съ трудомъ произнесъ послѣднiя слова. Становилось темно. На меня началъ нападать какой-то безотчетный страхъ. Я стояла безъ защиты, одна, передъ человѣкомъ, который въ-состоянiи оскорблять женщину. Наконецъ всѣ видимости были противъ меня; я терзалась отъ стыда, терялась, не могла понять злобы этого человѣка, и вдругъ, въ это мгновенiе, ужасъ нарисовалъ передъ моими глазами странное видѣнiе. Мнѣ представилась Александра Михайловна, смущенная, въ слезахъ, беззащитная, изнемогающая передъ этимъ же взглядомъ, какъ предъ холоднымъ, безчувственнымъ обвиненiемъ, упрекомъ, жившимъ подлѣ нея во плоти всю жизнь. Мнѣ представилась вся судьба ея, какъ-будто въ какомъ-то видѣнiи. Въ это мгновенiе я въ первый разъ все осмыслила яснымъ сознанiемъ — все прошлое, всѣ подозрѣнiя свои; я въ первый разъ все угадала, и душа моя содрогнулась. Не отвѣчая ему, внѣ себя отъ ужаса, я бросилась вонъ изъ комнаты и очнулась ужь стоя при входѣ въ кабинетъ Александры Михайловны, куда привлечена была инстинктомъ самосохраненiя. Въ эту минуту я не вѣрила ни въ искренность негодованiя его, ни даже въ его увѣренность, что я виновата. Я чувствовала, что ищутъ только предлога; мнѣ казалось, что тутъ что-то другое, и страхъ мой удвоился. Въ это мгновенiе послышались его шаги; я ужь хотѣла войдти въ комнату, какъ-вдругъ остановилась, какъ-бы пораженная громомъ.

— Что съ нею будетъ? мелькнуло въ моей головѣ. — Это письмо!.. Нѣтъ, лучше все на свѣтѣ, чѣмъ этотъ послѣднiй ударъ въ ея сердце — и я бросилась назадъ. Но ужь было поздно: онъ стоялъ подлѣ меня.

— Куда хотите, пойдемте, только не здѣсь, не здѣсь! шептала я схвативъ его руку. — Пощадите ее! Я прiйду опять въ библiотеку, или... куда хотите! Вы убьете ее!

— Это вы убьете ее! отвѣчалъ онъ, отстраняя меня.

Всѣ надежды мои исчезли. Я чувствовала, что ему именно хотѣлось перенесть всю сцену къ Александрѣ Михайловнѣ.

— Ради Бога! ради Бога! говорила я, удерживая его всѣми силами. Но въ это мгновенiе поднялась портьера, и Александра Михайловна очутилась передъ нами. Она смотрѣла на насъ въ удивленiи. Лицо ея было блѣднѣе всегдашняго. Она съ трудомъ держалась на ногахъ. Видно было, что ей большихъ усилiй стоило дойти до насъ, когда она заслышала нашъ голосъ.

— Кто здѣсь? о чемъ вы здѣсь говорили? спросила она, смотря на насъ въ крайнемъ изумленiи.

Нѣсколько мгновенiй длилось молчанiе, и она поблѣднѣла какъ полотно. Я бросилась къ ней, крѣпко обняла ее и увлекла

121

назадъ въ кабинетъ. Петръ Александровичъ вошелъ вслѣдъ за мною. Я спрятала лицо свое на груди ея и все крѣпче, крѣпче обнимала ее, замирая отъ ожиданiя.

— Что съ тобою, что съ вами? спросила въ другой разъ Александра Михайловна.

— Спросите ее. Вы еще вчера такъ ее защищали, сказалъ Петръ Александровичъ, тяжело опускаясь въ кресла.

Я все крѣпче и крѣпче сжимала ее въ своихъ объятiяхъ.

— Но, Боже мой, что жь это такое? проговорила Александра Михайловна въ страшномъ испугѣ. — Вы такъ раздражены; она испугана, въ слезахъ. Аннета, говори мнѣ все, что было между вами.

— Нѣтъ, позвольте мнѣ сперва, сказалъ Петръ Александровичъ, подходя къ намъ, взявъ меня за руку и оттащивъ отъ Александры Михайловны. — Стойте тутъ, сказалъ онъ, указавъ на средину комнаты. — Я васъ хочу судить передъ той, которая замѣнила вамъ мать. А вы успокойтесь, сядьте, прибавилъ онъ, усаживая Александру Михайловну въ кресла. Мнѣ горько, что я не могъ васъ избавить отъ этого непрiятнаго объясненiя; но оно необходимо.

— Боже мой! что жь это будетъ? проговорила Александра Михайловна, въ глубокой тоскѣ перенося свой взглядъ поочередно на меня и на мужа. Я ломала руки, предчувствуя роковую минуту. Отъ него я ужь не ожидала пощады.

— Однимъ словомъ, продолжалъ Петръ Александровичъ: — я хотѣлъ, чтобъ вы разсудили вмѣстѣ со мною. Вы всегда (и не понимаю отчего это одна изъ вашихъ фантазiй), вы всегда — еще вчера, напримѣръ, думали, говорили... но не знаю какъ сказать; я краснѣю отъ предположенiй. Однимъ-словомъ, вы защищали ее, вы нападали на меня, вы уличали меня въ неумѣстной строгости; вы намекали еще на какое-то другое чувство, будто-бы вызывающее меня на эту неумѣстную строгость; вы... но я не понимаю, отчего я не могу подавить своего смущенiя, эту краску въ лицѣ при мысли о вашихъ предположенiяхъ; отчего я не могу сказать о нихъ гласно, открыто, при ней… Однимъ-словомъ вы…

— О, вы этого не сдѣлаете! нѣтъ, вы не скажете этого! вскрикнула Александра Михайловна, вся въ волненiи, сгорѣвъ отъ стыда: — нѣтъ, вы пощадите ее. Это я, я все выдумала! Во мнѣ нѣтъ теперь никакихъ подозрѣнiй. Простите меня за нихъ, простите. Я больна, мнѣ нужно простить, но только не говорите ей, нѣтъ... Аннета, сказала она подходя ко мнѣ: — Аннета, уйди отсюда, скорѣе, скорѣе! Онъ шутилъ; это я всему виновата; это неумѣстная шутка...

— Однимъ словомъ, вы ревновали меня къ ней, сказалъ Петръ Александровичъ, безъ жалости бросивъ эти слова въ отвѣтъ ея

122

тоскливому ожиданiю. Она вскрикнула, поблѣднѣла какъ смерть, и оперлась на кресло, едва удерживаясь на ногахъ.

— Богъ вамъ проститъ! проговорила она наконецъ слабымъ голосомъ. — Прости меня за него, Неточка, прости; я была всему виновата. Я была больна, я...

— Но это тиранство, безстыдство, низость! закричала я въ изступленiи, понявъ наконецъ все, понявъ, зачѣмъ ему хотѣлось осудить меня въ глазахъ жены. — Это достойно презрѣнiя; вы...

— Аннета! закричала Александра Михайловна, въ ужасѣ схвативъ меня за руки.

— Комедiя! комедiя и больше ничего! проговорилъ Петръ Александровичъ, подступая къ намъ въ неизобразимомъ волненiи. — Комедiя, говорю я вамъ, продолжалъ онъ, пристально и съ зловѣщей улыбкой смотря на жену: — и обманутая во всей этой комедiи одна — вы. Повѣрьте, что мы, произнесъ онъ, задыхаясь, и указывая на меня: — не боимся такихъ объясненiй; повѣрьте, что мы ужь не такъ цѣломудренны, чтобъ оскорбляться, краснѣть и затыкать уши, когда намъ заговорятъ о подобныхъ дѣлахъ. Извините, я выражаюсь просто, прямо, грубо, можетъ-быть, но такъ должно. Увѣрены ли вы, сударыня, въ порядочномъ поведенiи этой... дѣвицы?

— Боже! что съ вами? Вы забылись! проговорила Александра Михайловна, остолбенѣвъ, помертвѣвъ отъ испуга.

— Пожалуйста, безъ громкихъ словъ! презрительно перебилъ Петръ Александровичъ: — я не люблю этого. Здѣсь дѣло простое, прямое, пошлое до послѣдней пошлости. Я васъ спрашиваю о ея поведенiи; знаете ли вы...

Но я не дала ему договорить и схвативъ его за руки, съ силою оттащила въ сторону. Еще минута — и все могло быть потеряно.

— Не говорите о письмѣ! сказала я быстро, шопотомъ: — вы убьете ее на мѣстѣ. Упрекъ мнѣ будетъ упрекомъ ей въ то же время. Она не можетъ судить меня, потому-что я все знаю... понимаете, я все знаю!

Онъ пристально, съ дикимъ любопытствомъ посмотрѣлъ на меня. Онъ смѣшался; кровь выступила ему въ лицо.

— Я все знаю, все! повторила я.

Онъ еще колебался. На губахъ его шевелился вопросъ. Я предупредила:

— Вотъ что было, сказала я вслухъ, на-скоро, обращаясь къ Александрѣ Михайловнѣ, которая глядѣла на насъ въ робкомъ, тоскливомъ изумленiи. Я виновата во всемъ. Ужь четыре года тому, какъ я васъ обманывала. Я унесла ключъ отъ библiотеки и ужь четыре года потихоньку читаю книги. Петръ

123

Александровичъ засталъ меня надъ такой книгой, которая... не могла, не должна была быть въ рукахъ моихъ. Испугавшись за меня, онъ преувеличилъ опасность въ глазахъ вашихъ... Но я не оправдываюсь (поспѣшила я, замѣтивъ насмѣшливую улыбку на губахъ его): — я во всемъ виновата. Соблазнъ былъ сильнѣе меня, и, согрѣшивъ разъ, я ужь стыдилась признаться въ своемъ проступкѣ... Вотъ все, почти все, что было между нами...

— О-го, какъ бойко! прошепталъ подлѣ меня Петръ Александровичъ.

Александра Михайловна выслушала меня съ глубокимъ вниманiемъ; но въ лицѣ ея видимо отражалась недовѣрчивость. Она поперемѣнно взглядывала то на меня, то на мужа. Наступило молчанiе. Я едва переводила духъ. Она опустила голову на грудь и закрыла рукою глаза, соображая что-то и очевидно взвѣшивая каждое слово, которое я произнесла. Наконецъ она подняла голову и пристально посмотрѣла на меня.

— Неточка, дитя мое, я знаю, ты не умѣешь лгать, проговорила она. — Это все, что случилось, рѣшительно все?

— Все, отвѣчала я.

— Все ли? спросила она обращаясь къ мужу.

— Да, все, отвѣчалъ онъ съ усилiемъ: — все!

Я отдохнула.

— Ты даешь мнѣ слово, Неточка?

— Да, отвѣчала я не запинаясь.

Но я не утерпѣла и взглянула на Петра Александровича. Онъ смѣялся, выслушавъ, какъ я дала слово. Я вспыхнула, и мое смущенiе не укрылось отъ бѣдной Александры Михайловны. Подавляющая, мучительная тоска отразилась на лицѣ ея.

— Довольно, сказала она грустно. Я вамъ вѣрю. Я не могу вамъ не вѣрить.

— Я думаю, что такого признанiя достаточно, проговорилъ Петръ Александровичъ. Вы слышали? Что прикажете думать?

Александра Михайловна не отвѣчала. Сцена становилась все тягостнѣе и тягостнѣе.

— Я завтра же пересмотрю всѣ книги, продолжалъ Петръ Александровичъ. — Я не знаю, что тамъ еще было; но...

— А какую книгу читала она? спросила Александра Михайловна.

— Книгу? Отвѣчайте вы, сказалъ онъ обращаясь ко мнѣ. — Вы умѣете лучше меня объяснять дѣло, прибавилъ онъ съ затаенной насмѣшкой.

Я смутилась и не могла выговорить ни слова. Александра Михайловна покраснѣла и опустила глаза. Наступила долгая пауза. Петръ Александровичъ въ досадѣ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

124

— Я не знаю, что между вами было, начала наконецъ Александра Михайловна, робко выговаривая каждое слово. — Но, если это только было, продолжала она, силясь дать особенный смыслъ словамъ своимъ, уже смутившаяся отъ неподвижнаго взгляда своего мужа, хотя она и не смотрѣла на него: — если только это было, то я не знаю, изъ-за чего намъ всѣмъ горевать и такъ отчаяваться. Виноватѣе всѣхъ я, я одна, и это меня очень мучитъ. Я пренебрегла ея воспитанiемъ, я и должна отвѣчать за все. Она должна простить мнѣ, и я ее осудить не могу и не смѣю. Но, опять, изъ-за чего жь намъ отчаяваться? Опасность прошла. Взгляните на нее, сказала она, одушевляясь все болѣе и болѣе и бросая пытливый взглядъ на своего мужа: — взгляните на нее: не-уже-ли ея неосторожный поступокъ оставилъ хоть какiя-нибудь послѣдствiя? Не-уже-ли я не знаю ея, дитяти моего, моей дочери милой? Не-уже-ли я не знаю, что ея сердце чисто и благородно, что въ этой хорошенькой головкѣ, продолжала она, лаская меня и привлекая къ себѣ: — умъ ясенъ и свѣтелъ, а совѣсть боится обмана... Полноте, мои милые! Перестанемъ! Вѣрно другое что-нибудь затаилось въ нашей тоскѣ; можетъ-быть, на насъ только мимолетомъ легла враждебная тѣнь. Но мы разгонимъ ее любовью, добрымъ согласiемъ и разсѣемъ недоумѣнiе наше. Можетъ-быть, много недоговорено между нами, и я винюсь первая. Я первая таилась отъ васъ, у меня у первой родились Богъ-знаетъ какiя подозрѣнiя, въ которыхъ виновата больная голова моя. Но… но, если ужь мы отчасти и высказались, то вы должны оба простить меня, потому... потому, наконецъ, что нѣтъ большаго грѣха въ томъ, что я подозрѣвала...

Говоря это, она робко и краснѣя глядѣла на мужа и съ тоскою ожидала словъ его. По мѣрѣ-того, какъ онъ ее слушалъ, насмѣшливая улыбка показывалась на губахъ его. Онъ пересталъ ходить и остановился прямо передъ нею, закинувъ назадъ руки. Онъ, казалось, разсматривалъ ея смущенiе, наблюдалъ его, любовался имъ; чувствуя надъ собой его пристальный взглядъ, она смѣшалась, понизила голосъ и, наконецъ, совсѣмъ замолчала. Онъ переждалъ мгновенiе, какъ-будто ожидая чего-нибудь далѣе. Смущенiе ея удвоилось. Наконецъ онъ прервалъ тягостную сцену, тихимъ, долгимъ язвительнымъ смѣхомъ:

— Мнѣ жаль васъ, бѣдная женщина! сказалъ онъ наконецъ горько и серьёзно, <переставъ> совсѣмъ смѣяться. — Вы взяли на себя роль, которая вамъ не по силамъ. Чего вамъ хотѣлось? Вамъ хотѣлось поднять меня на отвѣтъ, поджечь меня новыми подозрѣнiями, или, лучше сказать, старымъ подозрѣнiемъ, которое вы плохо скрыли въ словахъ вашихъ? Смыслъ вашихъ словъ, что сердиться на нее нечего, что она хороша и послѣ чтенiя безнравственныхъ книгъ, мораль которыхъ — говорю отъ себя — кажется, уже принесла кой-какiе успѣхи, что вы, наконецъ, за нее

125

отвѣчаете сами; такъ ли? Ну-съ, объяснивъ это, вы намекаете на что-то другое; вамъ кажется, что подозрительность и гоненiя мои выходятъ изъ какого-то другаго чувства. Вы даже намекали мнѣ вчера — пожалуйста, не останавливайте меня, я люблю говорить прямо — вы даже намекали вчера, что у нѣкоторыхъ людей (помню, что, по вашему замѣчанiю, эти люди всего чаще бываютъ степенные, суровые, прямые, умные, сильные, и Богъ-знаетъ какихъ вы еще не давали опредѣленiй въ припадкѣ великодушiя!), что у нѣкоторыхъ людей, повторяю, любовь (и Богъ-знаетъ почему вы это выдумали!) и проявляться не можетъ иначе, какъ сурово, горячо, круто, часто подозрѣнiями, гоненiями. Я ужь не помню хорошо, такъ ли именно вы говорили вчера... Пожалуйста, не останавливайте меня; я знаю хорошо вашу воспитанницу; ей все можно слышать, все, повторяю вамъ въ сотый разъ — все. Вы обмануты. Но не знаю, отчего вамъ угодно такъ настаивать на томъ, что я-то именно и есть такой человѣкъ! Богъ-знаетъ зачѣмъ вамъ хочется нарядить меня въ этотъ шутовской кафтанъ. Не въ лѣтахъ моихъ любовь къ этой дѣвицѣ, да наконецъ, повѣрьте мнѣ, сударыня, я знаю свои обязанности, и какъ бы великодушно вы ни извиняли меня, я буду говорить прежнее, что преступленiе всегда останется преступленiемъ, что грѣхъ всегда будетъ грѣхомъ, постыднымъ, гнуснымъ, неблагороднымъ, на какую бы степень величiя вы ни вознесли порочное чувство! Но, довольно! довольно! и чтобъ я не слыхалъ болѣе объ этихъ непрiятностяхъ!

Александра Михайловна плакала.

— Ну, пусть я несу это, пусть это мнѣ! проговорила она наконецъ рыдая и обнимая меня: — пусть постыдны были мои подозрѣнiя, пусть бы вы насмѣялись такъ сурово надъ ними! Но ты, моя бѣдная, за что ты осуждена слушать такiя оскорбленiя? И я не могу защитить тебя! Я безгласна! Боже мой! Я не могу молчать, сударь! Я не вынесу... Ваше поведенiе безумно!..

— Полноте, полноте! шептала я стараясь утишить ея волненiя, боясь, чтобъ жесткiе укоры не вывели его изъ терпѣнiя. Я все еще трепетала отъ страха за нее.

— Но, слѣпая женщина! закричалъ онъ: — но вы не знаете, вы не видите...

Онъ остановился на минуту.

— Прочь отъ нее! сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ и вырывая мою руку изъ рукъ Александры Михайловны. — Я вамъ не позволю прикасаться къ женѣ моей; вы мараете ее; вы оскорбляете ее своимъ присутствiемъ! Но... но что же заставляетъ меня молчать, когда нужно, когда необходимо говорить? закричалъ онъ, топнувъ ногою. — И я скажу, я все скажу. Я не знаю, что вы тамъ знаете, сударыня, и чѣмъ вы хотѣли пригрозить мнѣ, да и знать не хочу. Слушайте! продолжалъ онъ, обращаясь къ Александрѣ Михайловнѣ: — слушайте же.

126

— Молчите! вскричала я, бросаясь впередъ: — молчите, ни слова!

— Слушайте...

— Молчите во имя...

— Во имя чего, сударыня? перебилъ онъ быстро и пронзительно взглянувъ мнѣ въ глаза: — во имя чего? Знайте же, я вырвалъ изъ рукъ ея письмо отъ любовника! Вотъ что дѣлается въ нашемъ домѣ! вотъ что дѣлается подлѣ васъ! вотъ чего вы не видали, не замѣтили! Стенанiя вырвались изъ груди моей.

Я едва устояла на мѣстѣ. Александра Михайловна поблѣднѣла какъ смерть.

— Этого быть не можетъ, прошептала она едва-слышнымъ голосомъ.

— Я видѣлъ это письмо, сударыня; оно было въ рукахъ моихъ; я прочелъ первыя строки и не ошибся: письмо было отъ любовника. Она вырвала его у меня изъ рукъ. Оно теперь у нея, — это ясно, это такъ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнiя; а если вы еще сомнѣваетесь, то взгляните на нее и попробуйте потомъ надѣяться хоть на тѣнь сомнѣнiя.

— Неточка! закричала Александра Михайловна, бросаясь ко мнѣ: — но нѣтъ, не говори, не говори! Я не знаю, что это было, какъ это было... Боже мой, Боже мой!

И она зарыдала, закрывъ лицо руками.

— Но нѣтъ! этого быть не можетъ! закричала она опять. — Вы ошиблись. Это... это я знаю что значитъ! проговорила она пристально смотря на мужа: — вы... я... не могла, ты меня не обманешь, ты меня не можешь обманывать! Разскажи мнѣ все, все безъ утайки; онъ ошибся? да, не правда ли, онъ ошибся? Онъ видѣлъ другое, онъ ослѣпленъ? да, не правда ли? не правда ли? Послушай: отчего же мнѣ не сказать всего, Аннета, дитя мое, родное дитя мое?

— Отвѣчайте, отвѣчайте скорѣе! послышался надо мной голосъ Петра Александровича. — Отвѣчайте: видѣлъ или нѣтъ я письмо въ рукахъ вашихъ?

— Да! отвѣчала я задыхаясь отъ волненiя.

— Это письмо отъ вашего любовника?

— Да! отвѣчала.

— Съ которымъ вы и теперь имѣете связь?

— Да, да, да! говорила я уже не помня себя, отвѣчая утвердительно на всѣ вопросы, чтобъ добиться конца нашей мукѣ.

— Вы слышали ее. Ну, что вы теперь скажете? Повѣрьте, доброе, слишкомъ-довѣрчивое сердце, прибавилъ онъ взявъ руку жены: — повѣрьте мнѣ и разувѣрьтесь во всемъ, что породило больное воображенiе ваше. Вы видите теперь, кто такая эта...

127

дѣвица. Я хотѣлъ только поставить невозможность рядомъ съ подозрѣнiями вашими. Я давно все это замѣтилъ и радъ, что, наконецъ, изобличилъ ее передъ вами. Мнѣ было тяжело видѣть ее подлѣ васъ, въ вашихъ объятiяхъ, за однимъ столомъ вмѣстѣ съ нами, въ домѣ моемъ, наконецъ. Меня возмущала слѣпота ваша. Вотъ почему, и только поэтому, я обращалъ на нее вниманiе, слѣдилъ за нею; это-то вниманiе бросилось вамъ въ глаза, и, взявъ Богъ-знаетъ какое подозрѣнiе за исходную точку, вы Богъ-знаетъ что заплели по этой канвѣ. Но теперь положенiе разрѣшено, кончено всякое сомнѣнiе, и завтра же, сударыня, завтра же вы не будете въ домѣ моемъ! кончилъ онъ, обращаясь ко мнѣ.

— Остановитесь! сказала Александра Михайловна, приподымаясь со стула. — Я не вѣрю всей этой сценѣ. Не смотрите на меня такъ страшно, не смѣйтесь надо мной. Я васъ же и призову на судъ моего мнѣнiя. Аннета, дитя мое, подойди ко мнѣ, дай твою руку, такъ. Мы всѣ грѣшны! сказала она дрожащимъ отъ слезъ голосомъ и со смиренiемъ взглянувъ на мужа: — и кто изъ насъ можетъ отвергнуть хоть чью-либо руку? Дай же мнѣ свою руку, Аннета, милое дитя мое; я не достойнѣе, не лучше тебя; ты не можешь оскорблять меня своимъ присутствiемъ, потому-что я тоже, тоже грѣшница!

— Сударыня! закричалъ Петръ Александровичъ въ изумленiи: — сударыня! удержитесь! не забывайте!

— Я ничего не забываю. Не прерывайте же меня и дайте мнѣ досказать. Вы видѣли въ ея рукахъ письмо; вы даже читали его; вы говорите, и она... призналась, что это письмо отъ того, кого она любитъ. Но развѣ это доказываетъ, что она преступна? развѣ это позволяетъ вамъ такъ обходиться съ нею, такъ обижать ее, въ глазахъ жены вашей? Да, сударь, въ глазахъ жены вашей? Развѣ вы разсудили это дѣло? Развѣ вы знаете, какъ это было?

— Но мнѣ остается бѣжать, прощенiя просить у нея. Этого ли вы хотѣли? закричалъ Петръ Александровичъ: — я потерялъ терпѣнiе васъ слушая! Вы вспомните о чемъ вы говорите! Знаете ли вы, о чемъ вы говорите? Знаете ли, что и кого вы защищаете? Но вѣдь я все насквозь вижу...

— И самаго перваго дѣла не видите, потому-что гнѣвъ и гордость мѣшаютъ вамъ видѣть. Вы не видите того, что я защищаю и о чемъ хочу говорить. Я не порокъ защищаю. Но разсудили ли вы — а вы ясно увидите, коли разсудите — разсудили ли вы, что, можетъ-быть — а она, какъ ребенокъ, невинна! Да, я не защищаю порока! Я спѣшу оговориться, если это вамъ будетъ очень-прiятно. Да; еслибъ она была супруга, мать и забыла свои обязанности, о, тогда бы я согласилась съ вами... Видите, я оговорилась. Замѣтьте же это и не корите меня! Но если она получила это

128

письмо, не вѣдая зла? Если она увлеклась неопытнымъ чувствомъ, и некому было удержать ее? если я первая виноватѣе всѣхъ, потому-что не услѣдила за сердцемъ ея? если это письмо первое? если вы оскорбили вашими грубыми подозрѣнiями ея дѣвственное, благоуханное чувство? если вы загрязнили ее воображенiе своими циническими толками объ этомъ письмѣ? если вы не видали этого цѣломудреннаго, дѣвственнаго стыда, который сiяетъ на лицѣ ея, чистый, какъ невинность, который я вижу теперь, который я видѣла, когда она, потерянная, измученная, не зная что говорить и разрываясь отъ тоски, отвѣчала признанiемъ на всѣ ваши безчеловѣчные вопросы? Да, да! это безчеловѣчно, это жестоко; я не узнаю васъ; я вамъ не прощу этого никогда, никогда!

— Да пощадите, пощадите меня! закричала я, сжимая ее въ объятiяхъ. — Пощадите, вѣрьте, не отталкивайте меня...

Я упала передъ ней на колѣни.

— Если, наконецъ, продолжала она задыхающимся голосомъ: — еслибъ, наконецъ, не было меня подлѣ нея, и еслибъ вы запугали ее словами своими, и еслибъ бѣдная сама увѣрилась, что она виновата, еслибъ вы смутили ея совѣсть, душу и разбили покой ея сердца... Боже мой! Вы хотѣли выгнать ее изъ дома! Но знаете ли съ кѣмъ это дѣлаютъ! Вы знаете, что если ее выгоните, то выгоните насъ вмѣстѣ, насъ обѣихъ. Вы слышали меня, сударь?

Глаза ея сверкали; грудь волновалась; болѣзненное напряженiе ея дошло до послѣдняго кризиса.

— Такъ довольно же я слушалъ, сударыня! закричалъ наконецъ Петръ Александровичъ: — довольно этого! Я знаю, что есть страсти платоническiя — и на мою пагубу знаю это, сударыня, слышите? на мою пагубу. Но не ужиться мнѣ, сударыня, съ озолоченнымъ порокомъ! Я не понимаю его. Прочь мишуру! И если вы чувствуете себя виноватою, если знаете за собой что-нибудь (не мнѣ напоминать вамъ, сударыня), если вамъ нравится, наконецъ, мысль оставить мой домъ... то мнѣ остается только сказать, напомнить вамъ, что напрасно вы позабыли исполнить ваше намѣренiе, когда была настоящая пора, настоящее время, лѣтъ назадъ тому... если вы позабыли, то я вамъ напомню...

Я взглянула на Александру Михайловну. Она судорожно опиралась на меня, изнемогая отъ душевной скорби, полузакрывъ глаза, въ неистощимой мукѣ. Еще минута, и она готова была упасть.

— О, ради Бога, ради Бога, пощадите ее! Не выговаривайте послѣдняго слова, закричала я, бросаясь на колѣни передъ Петромъ Александровичемъ и забывъ, что измѣняла себѣ. Но было поздно. Слабый крикъ раздался въ отвѣтъ словамъ моимъ, и бѣдная упала безъ чувствъ на полъ.

129

— Кончено! вы убили ее! сказала я. — Зовите людей, спасайте ее! Я васъ жду у васъ въ кабинетѣ. Мнѣ нужно съ вами говорить; я вамъ все разскажу...

— Но что? но что?

— Послѣ!

Обморокъ продолжалсь два часа. Цѣлый домъ суетился у постели больной. Докторъ сомнительно качалъ головою. Черезъ два часа я вошла въ кабинетъ Петра Александровича. Онъ только-что воротился отъ жены и ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, кусая ногти въ кровь, блѣдный, разстроенный. Я никогда не видала его въ такомъ видѣ.

— Что же вамъ угодно сказать мнѣ? проговорилъ онъ суровымъ, грубымъ голосомъ. — Вы что-то хотѣли сказать?

— Вотъ письмо, которое вы перехватили у меня. Вы его узнаёте?

— Да.

— Возьмите его.

Онъ взялъ письмо и поднесъ къ свѣту. Я внимательно слѣдила за нимъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ быстро обернулъ на четвертую страницу и прочелъ подпись. Я видѣла, какъ кровь бросилась ему въ голову.

— Что это? спросилъ онъ у меня, съ глубокимъ изумленiемъ.

— Три года тому, какъ я нашла это письмо въ одной книгѣ. Я догадалась, что оно было забыто, прочла его и — узнала все. Съ-тѣхъ-поръ оно оставалось при мнѣ, потому-что мнѣ некому было отдать его. Ей я отдать его не могла. Вамъ? Но вы не могли не знать содержанiя этого письма, а въ немъ вся эта грустная повѣсть... Для чего было ваше притворство — не знаю. Это, покамѣстъ, темно для меня. Я еще не могу ясно вникнуть въ вашу темную душу. Вы хотѣли удержать надъ ней первенство и удержали. Но для чего? длятого, чтобъ восторжествовать надъ призракомъ, надъ разстроеннымъ воображенiемъ больной, длятого, чтобъ доказать ей, что она заблуждалась, что вы безгрѣшнѣе ея! И вы достигли цѣли, потому-что это подозрѣнiе ея, неподвижная идея угасающаго ума, можетъ-быть, послѣдняя жалоба разбитаго сердца на несправедливость приговора людскаго, съ которымъ вы были за-одно. «Что жь за бѣда, что вы меня полюбили?» Вотъ что она говорила, вотъ что хотѣлось ей доказать вамъ. Ваше тщеславiе было безжалостно. Прощайте! Объясненiй не нужно! Но смотрите, я васъ знаю всего, вижу насквозь, не забывайте же этого!

Я вошла въ свою комнату, едва помня, что со мной сдѣлалось. У дверей меня остановилъ Овровъ, помощникъ въ дѣлахъ Петра Александровича.

130

— Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ вами, сказалъ онъ съ учтивымъ поклономъ.

Я смотрѣла на него, едва понимая то, что онъ мнѣ сказалъ.

— Послѣ, извините меня, я нездорова, отвѣчала я наконецъ, проходя мимо него.

— Итакъ, завтра, сказалъ онъ откланиваясь, съ какою-то двусмысленною улыбкой.

Но, можетъ-быть, это мнѣ такъ показалось. Все это какъ-будто мелькнуло у меня предъ глазами.

* или Цезарь, или ничто (лат.).