ПУШКИНЪ.

(Очеркъ).[*]

 

Пушкинъ есть явленiе чрезвычайное и можетъ–быть единственное явленiе русскаго духа, сказалъ Гоголь. Прибавлю отъ себя: и пророческое. Да, въ появленiи его заключается для всѣхъ насъ, Русскихъ, нѣчто безспорно пророческое. Пушкинъ какъ разъ приходитъ въ самомъ началѣ правильнаго самосознанiя нашего, едва лишь начавшагося и зародившагося въ обществѣ нашемъ послѣ цѣлаго столѣтiя съ Петровской реформы, и появленiе его сильно способствуетъ освѣщенiю темной дороги нашей новымъ направляющимъ свѣтомъ. Въ этомъ–то смыслѣ Пушкинъ есть пророчество и указанiе. Я дѣлю дѣятельность нашего великаго поэта на три перiода. Говорю теперь не какъ литературный критикъ: касаясь творческой дѣятельности Пушкина я хочу лишь разъяснить мою мысль о пророческомъ для насъ значенiи его, и что я въ этомъ словѣ разумѣю. Замѣчу однакоже мимоходомъ что перiоды дѣятельности Пушкина не имѣютъ, кажется мнѣ, твердыхъ между собою границъ. Начало Онѣгина, напримѣръ, принадлежить по–моему еще къ первому перiоду дѣятельности поэта, а кончается Онѣгинъ во второмъ перiодѣ, когда Пушкинъ нашелъ уже свои идеалы въ родной землѣ, воспрiялъ и возлюбилъ ихъ всецѣло своею любящею и прозорливою душой. Принято тоже говорить что въ первомъ перiодѣ своей дѣятельности Пушкинъ подражалъ европейскимъ поэтамъ, Парни, Андре Шенье и другимъ, особенно Байрону. Да, безъ сомнѣнiя, поэты Европы имѣли великое влiянiе на развитiе его генiя, да и сохраняли влiянiе это во всю его жизнь. Тѣмъ не менѣе, даже самыя первыя поэмы Пушкина были не однимъ лишь подражанiемъ, такъ что и въ нихъ уже выразилась чрезвычайная самостоятельность его генiя. Въ подражанiяхъ никогда не появляется такой самостоятельности страданiя и такой глубины самосознанiя которыя явилъ Пушкинъ напримѣръ въ Цыганахъ — поэмѣ которую я всецѣло отношу еще къ первому перiоду его творческой дѣятельности. Не говорю уже о творческой силѣ и о стремительности, которой не явилось бы столько еслибъ онъ только лишь подражалъ. Въ типѣ Алеко, героѣ поэмы Цыганы, сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потомъ въ такой гармонической полнотѣ въ Онѣгинѣ, гдѣ почти тотъ же Алеко является уже не въ фантастическомъ свѣтѣ, а въ осязаемо–реальномъ и понятномъ видѣ. Въ Алеко Пушкинъ уже отыскалъ и генiально отмѣтилъ того несчастнаго скитальца въ родной землѣ, того историческаго русскаго страдальца, столь исторически необходимо явившагося въ оторваномъ отъ народа обществѣ нашемъ. Отыскалъ же онъ его конечно не у Байрона только. Типъ этотъ вѣрный и схваченъ безошибочно, типъ постоянный и надолго у насъ, въ нашей Русской землѣ поселившiйся. Эти русскiе бездомные скитальцы продолжаютъ и до сихъ поръ свое скитальчество, и еще долго кажется не исчезнутъ. И если они не ходятъ уже въ наше время въ цыганскiе таборы искать у Цыганъ въ ихъ дикомъ своеобразномъ бытѣ своихъ мiровыхъ идеаловъ и успокоенiя на лонѣ природы отъ сбивчивой и нелѣпой жизни нашего русскаго интеллигентнаго общества, то все равно ударяются въ соцiализмъ, котораго еще не было при Алеко, ходятъ съ новою вѣрой на другую ниву и работаютъ на ней ревностно, вѣруя какъ и Алеко что достигнутъ въ своемъ фантастическомъ дѣланiи цѣлей своихъ и счастья не только для себя самого, но и всемiрнаго. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастiе чтобъ успокоиться; дешевле онъ не примирится, — конечно пока дѣло только въ теорiи. Это все тотъ же русскiй человѣкъ, только въ разное время явившiйся. Человѣкъ этотъ, повторяю, зародился какъ разъ въ началѣ втораго столѣтiя послѣ великой Петровской реформы въ нашемъ интеллигентномъ обществѣ, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы. О, огромное большинство интеллигентныхъ Русскихъ, и тогда при Пушкинѣ, какъ и теперь, въ наше время, служили и служать мирно въ чиновникахъ, въ казнѣ или на желѣзныхъ дорогахъ и въ банкахъ, или просто наживаютъ разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читаютъ лекцiи, — и все это регулярно, лѣниво и мирно, съ полученiемъ жалованья, съ игрой въ преферансъ, безо всякаго поползновенiя бѣжать въ цыганскiе таборы или куда–нибудь въ мѣста болѣе соотвѣтствующiя нашему времени. Много, много что полиберальничаютъ «съ оттѣнкомъ европейскаго соцiализма», но которому приданъ нѣкоторый благодушный русскiй характеръ, но вѣдь все это вопросъ только времени. Что въ томъ что одинъ еще и не начиналъ безпокоиться, а другой уже успѣлъ дойти до запертой двери и объ нее крѣпко стукнулся лбомъ. Всѣхъ въ свое время то же самое ожидаетъ если не выйдутъ на спасительную дорогу смиреннаго общенiя съ народомъ. Да пусть и не всѣхъ ожидаетъ это: довольно лишь «избранныхъ», довольно лишь десятой доли забезпокоившихся, чтобъ и остальному огромному большинству не видать чрезъ нихъ покоя. Алеко конечно еще не умѣетъ правильно высказать тоски своей: у него все это какъ–то еще отвлеченно, у него лишь тоска по природѣ, жалоба на свѣтское общество, мiровыя стремленiя, плачъ о потерянной гдѣ–то и кѣмъ–то правдѣ которую онъ никакъ отыскать не можетъ. Тутъ есть немножко Жанъ–Жака Руссо. Въ чемъ эта правда, гдѣ и въ чемъ она могла бы явиться и когда именно она потеряна, конечно онъ и самъ не скажетъ, но страдаетъ онъ искренно. Фантастическiй и нетерпѣливый человѣкъ жаждетъ спасенiя пока лишь преимущественно отъ явленiй внѣшнихъ; да такъ и быть должно: «правда, дескать, гдѣ–то внѣ его, можетъ–быть гдѣ–то въ другихъ земляхъ, европейскихъ напримѣръ, съ ихъ твердымъ историческимъ строемъ, съ ихъ установившеюся общественною и гражданскою жизнью.» И никогда–то онъ не пойметъ что правда прежде всего внутри его самого, да и какъ понять ему это: онъ вѣдь въ своей землѣ самъ не свой, онъ уже цѣлымъ вѣкомъ отученъ отъ труда, не имѣетъ культуры, росъ какъ институтка въ закрытыхъ стѣнахъ, обязанности исполнялъ странныя и безотчетныя по мѣрѣ принадлежности къ тому или другому изъ четырнадцати классовъ на которые раздѣлено образованное русское общество. Онъ пока всего только оторванная носящаяся по воздуху былинка. И онъ это чувствуетъ и этимъ страдаетъ, и часто такъ мучительно! Ну и что же въ томъ что принадлежа можетъ–быть къ родовому дворянству и даже весьма вѣроятно обладая крѣпостными людьми, онъ позволилъ себѣ, по вольности своего дворянства, маленькую фантазiйку прельститься людьми живущими «безъ закона» и на время сталъ въ цыганскомъ таборѣ водить и показывать Мишку? Понятно, женщина, «дикая женщина», по выражению одного поэта, всего скорѣе могла подать ему надежду на исходъ тоски его, и онъ съ легкомысленною, но страстною вѣрой бросается къ Земфирѣ: «Вотъ, дескать, гдѣ исходъ мой, вотъ гдѣ можетъ быть мое счастье, здѣсь, на лонѣ природы, далеко отъ свѣта, здѣсь, у людей у которыхъ нѣтъ цивилизацiи и законовъ!» И что же оказывается: при первомъ столкновенiи своемъ съ условiями этой дикой природы онъ не выдерживаетъ и обагряетъ свои руки кровью. Не только для мiровой гармонiи, но даже и для Цыганъ не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняютъ его — безъ отмщенiя, безъ злобы, величаво и простодушно:

Оставь насъ гордый человѣкъ;

Мы дики, нѣтъ у насъ законовъ,

Мы не терзаемъ, не казнимъ.

Все это конечно фантастично, но «гордый–то человѣкъ» реаленъ и мѣтко схваченъ. Въ первый разъ схваченъ онъ у насъ Пушкинымъ, и это надо запомнить. Именно, именно, чуть не по немъ, и онъ злобно растерзаетъ и казнитъ за свою обиду, или, что даже удобнѣе, вспомнивъ о принадлежности своей къ одному изъ четырнадцати классовъ, самъ возопiетъ можетъ–быть (ибо случалось и это) къ закону терзающему и казнящему, и призоветъ его, только бы отомщена была личная обида его. Нѣтъ, эта генiальная поэма не подражанiе! Тутъ уже подсказывается русское рѣшенiе вопроса, «проклятаго вопроса», по народной вѣрѣ и правдѣ: «Смирись, гордый человѣкъ, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человѣкъ, и прежде всего потрудись на родной нивѣ», вотъ это рѣшенiе по народной правдѣ и народному разуму. «Не внѣ тебя правда, а въ тебѣ самомъ; найди себя въ себѣ, подчини себя себѣ, овладѣй собой, и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не внѣ тебя и не за моремъ гдѣ–нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ трудѣ надъ собою. Побѣдишь себя, усмиришь себя, — и станешь свободенъ какъ никогда и не воображалъ себѣ, и начнешь великое дѣло, и другихъ свободными сдѣлаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконецъ народъ свой и святую правду его. Не у Цыганъ и нигдѣ мiровая гармонiя, если ты первый самъ ея недостоинъ, злобенъ и гордъ, и требуешь жизни даромъ, даже и не предполагая что за нее надобно заплатить.» Это рѣшенiе вопроса въ поэмѣ Пушкина уже сильно подсказано. Еще яснѣе выражено оно въ Евгенiи Онѣгинѣ, поэмѣ уже не фантастической, но осязательно реальной, въ которой воплощена настоящая русская жизнь съ такою творческою силой и съ такою законченностiю, какой и не бывало до Пушкина, да и послѣ его пожалуй.

_____

Онѣгинъ прiѣзжаетъ изъ Петербурга, непрѣменно изъ Петербурга, это несомнѣнно необходимо было въ поэмѣ, и Пушкинъ не могъ упустить такой крупной реальной черты въ бiографiи своего героя. Повторяю опять, это тотъ же Алеко, особенно потомъ когда онъ восклицаетъ въ тоскѣ:

Зачѣмъ какъ тульскiй засѣдатель

Я не лежу в параличѣ?

Но теперь, въ началѣ поэмы, онъ пока еще на половину фатъ и свѣтскiй человѣкъ, и слишкомъ еще мало жилъ чтобъ успѣть вполнѣ: разочароваться въ жизни. Но и его уже начинаетъ посѣщать и безпокоить

Бѣсъ благородный скуки тайной.

Въ глуши, въ сердцѣ своей родины, онъ конечно не у себя, онъ не дома. Онъ не знаетъ что ему тутъ дѣлать и чувствуетъ себя какъ бы у себя же въ гостяхъ. Въ послѣдствiи, когда онъ скитается въ тоскѣ по родной землѣ и по землямъ иностраннымъ, онъ, какъ человѣкъ безспорно умный и безспорно искреннiй, еще болѣе чувствуетъ себя и у чужихъ себѣ самому чужимъ. Правда, и онъ любитъ родную землю, но ей не довѣряетъ. Конечно слыхалъ и объ родныхъ идеалахъ, но имъ не вѣритъ. Вѣритъ лишь въ полную невозможность какой бы то ни было работы на родой нивѣ, а на вѣрующихъ въ эту возможность, — и тогда какъ и теперь немногихъ, — смотритъ съ грустною насмѣшкой. Ленскаго онъ убилъ просто отъ хандры, почемъ знать, можетъ–быть отъ хандры по мiровому идеалу, — это слишкомъ по–нашему, это вѣроятно. Не такова Татьяна: это типъ твердый, стоящiй твердо на своей почвѣ. Она глубже Онѣгина и конечно умнѣе его. Она уже однимъ благороднымъ инстинктомъ своимъ предчувствуетъ гдѣ и въ чемъ правда, что и выразилось въ финалѣ поэмы. Можетъ–быть Пушкинъ даже лучше бы сдѣлалъ если бы назвалъ свою поэму именемъ Татьяны, а не Онѣгина, ибо безспорно она главная героиня поэмы. Это положительный типъ, а не отрицательный, это типъ положительной красоты, это апоѳеоза русской женщины, и ей предназначалъ поэтъ высказать мысль поэмы въ знаменитой сценѣ послѣдней встрѣчи Татьяны съ Онѣгинымъ. Можно даже сказать что такой красоты положительный типъ русской женщины почти уже и не повторялся въ нашей художественной литературѣ — кромѣ развѣ образа Лизы въ Дворянскомъ Гнѣздѣ Тургенева. Но манера глядѣть свысока сдѣлала то что Онѣгинъ совсѣмъ даже не узналъ Татьяну когда встрѣтилъ ее въ первый разъ, въ глуши, въ скромномъ образѣ чистой, невинной дѣвушки, такъ оробѣвшей предъ нимъ съ перваго разу. Онъ не сумѣлъ отличить въ бѣдной дѣвочкѣ законченности и совершенства и дѣйствительно может– быть принялъ ее за «нравственный эмбрiонъ». Это она–то эмбрiонъ, это послѣ письма–то ея къ Онѣгину! Если есть кто нравственный эмбрiонъ въ поэмѣ, такъ это конечно онъ самъ, Онѣгинъ, и это безспорно. Да и совсѣмъ не могъ онъ узнать ее: развѣ онъ знаетъ душу человѣческую? Это отвлеченный человѣкъ, это безпокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узналъ онъ ее и потомъ въ Петербургѣ, въ образѣ знатной дамы, когда, по его же словамъ, въ письмѣ къ Татьянѣ, «постигалъ душой всѣ ея совершенства». Но это только слова: Она прошла въ его жизни мимо него неузнанная и неоцѣненная имъ; въ томъ и трагедiя ихъ романа. О, еслибы тогда, въ деревнѣ, при первой встрѣчѣ съ нею, прибылъ туда же изъ Англiи Чайльдъ–Гарольдъ или даже, какъ–нибудь, самъ лордъ Байронъ, и замѣтивъ ея робкую, скромную прелесть, указалъ бы ему на нее, — о, Онѣгинъ тотчасъ же былъ бы пораженъ и удивленъ, ибо въ этихъ мiровыхъ страдальцахъ такъ много подчасъ лакейства духовнаго! Но этого не случилось, и искатель мiровой гармонiи, прочтя ей проповѣдь и поступивъ все–таки очень честно, отправился съ мiровою тоской своею и съ пролитою въ глупенькой злости кровью на рукахъ своихъ, скитаться по родинѣ, не примѣчая ея и, кипя здоровьемъ и силою, восклицать съ проклятiями:

Я молодъ, жизнь во мнѣ крѣпка,

Чего мнѣ ждать, тоска, тоска!

Это поняла Татьяна. Въ безсмертныхъ строфахъ романа поэтъ изобразилъ ее посѣтившую домъ этого столь чуднаго и загадочнаго еще для нея человѣка. Я уже не говорю о художественности, недосягаемой красотѣ и глубинѣ этихъ строфъ. Вотъ она въ его кабинетѣ, она разглядываетъ его книги, вещи, предметы, старается угадать по нимъ душу его, разгадать свою загадку, и «нравственный эмбрiонъ» останавливается наконецъ въ раздумьи, со странною улыбкой, съ предчувствiемъ разрѣшенiя загадки, и губы ея тихо шепчутъ:

Ужъ не пародiя ли онъ?

Да, она должна была прошептать это, она разгадала. Въ Петербургѣ, потомъ, спустя долго, при новой встрѣчѣ ихъ, она уже совершенно его знаетъ. Кстати, кто сказалъ что свѣтская, придворная жизнь тлетворно коснулась ея души, и что именно санъ свѣтской дамы и новыя свѣтскiя понятiя были отчасти причиной отказа ея Онѣгину? Нѣтъ, это не такъ было. Нѣтъ, это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она напротивъ удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и страдаетъ; она ненавидитъ свой санъ свѣтской дамы, и кто судитъ о ней иначе, тотъ совсѣмъ не понимаетъ того что хотѣлъ сказать Пушкинъ. И вотъ она твердо говоритъ Онѣгину:

Но я другому отдана

И буду вѣкъ ему вѣрна.

Высказала она это именно какъ русская женщина въ этомъ ея апоѳеоза. Она высказываетъ правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ея религiозныя убѣжденiя, про взглядъ на таинство брака — нѣтъ, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за нимъ, несмотря на то что сама же сказала ему: «я васъ люблю», потому ли что она, «какъ русская женщина» (а не южная, или не французская какая–нибудь), не способна на смѣлый шагъ, не въ силахъ порвать свои путы, не въ силахъ пожертвовать обаянiемъ честей, богатства, свѣтскаго своего значенiя, условiями добродѣтели? Нѣтъ, русская женщина смѣла. Русская женщина смѣло пойдетъ за тѣмъ во что повѣритъ, и она доказала это. Но она «другому отдана, и будетъ вѣкъ ему вѣрна». Кому же, чему же вѣрна? Какимъ это обязанностямъ? Этому–то старику генералу, котораго она не можетъ же любить, потому что любитъ Онѣгина, и за котораго вышла потому только что ее, «съ слезами заклинанiй молила мать», а въ обиженной, израненной душѣ ея было тогда лишь отчаянiе и никакой надежды, никакого просвѣта? Да, вѣрна этому генералу, ея мужу, честному человѣку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее «молила мать», но вѣдь она, а не кто другая, дала согласiе, она вѣдь, она сама поклялась ему быть честною женой его. Пусть она вышла за него съ отчаянiя, но теперь онъ ея мужъ и измѣна ея покроетъ его позоромъ, стыдомъ, и убьетъ его. А развѣ можетъ человѣкъ основать свое счастье на несчастьи другаго? Счастье не въ однихъ только наслажденiяхъ любви, а и въ высшей гармонiи духа. Чѣмъ успокоить духъ, если назади стоитъ нечестный, безжалостный, безчеловѣчный поступокъ? Ей бѣжать изъ–за того только что тутъ мое счастье? Но какое же можетъ быть счастье если оно основано на чужомъ несчастiи? Позвольте, представьте что вы сами возводите зданiе судьбы человѣческой съ цѣлью въ финалѣ осчастливить людей, дать имъ наконецъ миръ и покой. И вотъ, представьте себѣ тоже что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человѣческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смѣшное даже на иной взглядъ существо, не Шекспира какого–нибудь, а просто честнаго старика, мужа молодой жены, въ любовь которой онъ вѣритъ слѣпо, хотя сердца ея не знаетъ вовсе, уважаетъ ее, гордится ею, счастливъ ею и покоенъ. И вотъ только его надо опозорить, обезчестить и замучить, и на слезахъ этого обезчещеннаго старика возвести ваше зданiе! Согласитесь ли вы быть архитекторомъ такого зданiя на этомъ условiи? Вотъ вопросъ. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею что люди для которыхъ выстроили это зданiе согласились бы сами принять отъ васъ такое счастiе, если въ фундаментѣ его заложено страданiе, положимъ, хоть и ничтожнаго существа, но безжалостно и несправедливо замученнаго и, принявъ это счастiе, остаться на вѣки счастливыми? Скажите, могла ли рѣшить иначе Татьяна, съ ея высокою душой, съ ея сердцемъ столь пострадавшимъ? Нѣтъ: чистая русская душа рѣшаетъ вотъ какъ: «пусть, пусть я одна лишусь счастiя, пусть мое несчастье безмѣрно сильнѣе чѣмъ несчастье этого старика, пусть наконецъ никто и никогда, а этотъ старикъ тоже, не узнаютъ моей жертвы и не оцѣнятъ ея, но не хочу быть счастливою загубивъ другаго!» Тутъ трагедiя, она и совершается, и перейти предѣла нельзя, уже поздно, и вотъ Татьяна отсылаетъ Онѣгина. Скажутъ: да вѣдь несчастенъ же и Онѣгинъ; одного спасла, а другаго погубила! Позвольте, тутъ другой вопросъ, и даже можетъ–быть самый важный въ поэмѣ. Кстати, вопросъ: почему Татьяна не пошла съ Онѣгинымъ, имѣетъ у насъ, по крайней мѣрѣ въ литературѣ нашей, своего рода исторiю весьма характерную, а потому я и позволилъ себѣ такъ объ этомъ вопросѣ распространиться. И всего характернѣе что нравственное разрѣшенiе этого вопроса столь долго подвергалось у насъ сомнѣнiю. Я вотъ какъ думаю: еслибы Татьяна даже стала свободною, еслибъ умеръ ея старый мужъ и она овдовѣла, то и тогда бы она не пошла за Онѣгинымъ. Надобно же понимать всю суть этого характера! Вѣдь она же видитъ кто онъ такой: вѣчный скиталецъ, увидалъ вдругъ женщину которою прежде пренебрегъ въ новой блестящей недосягаемой обстановкѣ, — да вѣдь въ этой обстановкѣ–то, пожалуй, и вся суть дѣла. Вѣдь этой дѣвочкѣ, которую онъ чуть не презиралъ, теперь покланяется свѣтъ, — свѣтъ, этотъ страшный авторитетъ для Онѣгина, несмотря на всѣ его мiровыя стремленiя, — вотъ вѣдь, вотъ почему онъ бросается къ ней ослѣпленный. Вотъ мой идеалъ, восклицаетъ онъ, вотъ мое спасенiе, вотъ исходъ тоски моей, я проглядѣлъ его, а «счастье было такъ возможно, такъ близко!» И какъ прежде Алеко къ Земфирѣ, такъ и онъ устремляется къ Татьянѣ, ища въ новой причудливой фантазiи всѣхъ своихъ разрѣшенiй. Да развѣ этого не видитъ въ немъ Татьяна, да развѣ она не разглядѣла его уже давно? Вѣдь она твердо знаетъ что онъ въ сущности любитъ только свою новую фантазiю, а не ее, смиренную какъ и прежде Татьяну! Она знаетъ что онъ принимаетъ ее за что–то другое, а не за то что она есть, что не ее даже онъ и любитъ, что можетъ–быть онъ и никого не любитъ, да и не способенъ кого–нибудь даже любить, несмотря на то что такъ мучительно страдаетъ! Любитъ фантазiю, да вѣдь онъ и самъ фантазiя. Вѣдь если она пойдетъ за нимъ, то онъ завтра же разочаруется и взглянетъ на свое увлеченiе насмѣшливо. У него никакой почвы, это былинка носимая вѣтромъ. Не такова она вовсе: у ней и въ отчаянiи, и въ страдальческомъ сознанiи что погибла ея жизнь, все–таки есть нѣчто твердое и незыблемое на что опирается ея душа. Это ея воспоминанiя дѣтства, воспоминанiя родины, деревенской глуши, въ которой началась ея смиренная, чистая жизнь, — это «крестъ и тѣнь вѣтвей надъ могилой ея бѣдной няни». О, эти воспоминанiя и прежнiе образы ей теперь всего драгоцѣннѣе, эти образы одни только и остались ей, но они–то и спасаютъ ея душу отъ окончательнаго отчаянiя. И этого не мало, нѣтъ, тутъ уже многое, потому что тутъ цѣлое основанiе, тутъ нѣчто незыблемое и неразрушимое. Тутъ соприкосновенiе съ родиной, съ роднымъ народомъ, съ его святынею. А у него что есть и кто онъ такой? Не идти же ей за нимъ изъ состраданiя, чтобы только потѣшить его, чтобы хоть на время изъ безконечной любовной жалости подарить ему призракъ счастья, твердо зная напередъ что онъ завтра же посмотритъ на это счастье свое насмѣшливо. Нѣтъ, есть глубокiя и твердыя души которыя не могутъ сознательно отдать святыню свою на позоръ, хотя бы и изъ безконечнаго состраданiя. Нѣтъ, Татьяна не могла пойти за Онѣгинымъ.

Итакъ, въ Онѣгинѣ, въ этой безсмертной и недосягаемой поэмѣ своей, Пушкинъ явился великимъ народнымъ писателемъ, какъ до него никогда и никто. Онъ разомъ, самымъ мѣткимъ, самымъ прозорливымъ образомъ отмѣтилъ самую глубь нашей сути, нашего верхняго надъ народомъ стоящаго общества. Отмѣтивъ типъ русскаго скитальца, скитальца до нашихъ дней и въ наши дни, первый угадавъ его генiальнымъ чутьемъ своимъ, съ историческою судьбой его и съ огромнымъ значенiемъ его и въ нашей грядущей судьбѣ, рядомъ съ нимъ поставивъ типъ положительной и безспорной красоты въ лицѣ русской женщины, Пушкинъ, и конечно тоже первый изъ писателей русскихъ, провелъ предъ нами въ другихъ произведенiяхъ этого перiода своей дѣятельности цѣлый рядъ положительно прекрасныхъ русскихъ типовъ, найдя ихъ въ народѣ Русскомъ. Главная красота этихъ типовъ въ ихъ правдѣ, правдѣ безспорной и осязательной, такъ что отрицать ихъ уже нельзя, они стоятъ какъ изваянные. Еще разъ напомню: говорю не какъ литературный критикъ, а потому и не стану разъяснять мысль мою особенно подробнымъ литературнымъ обсужденiемъ этихъ генiальныхъ произведенiй нашего поэта. О типѣ русскаго инока–лѣтописца, напримѣръ, можно было бы написать цѣлую книгу чтобъ указать всю важность и все значенiе для насъ этого величаваго русскаго образа отысканнаго Пушкинымъ въ Русской землѣ, имъ выведеннаго, имъ изваяннаго и поставленнаго предъ нами теперь уже на вѣки въ безспорной, смиренной и величавой духовной красотѣ своей, какъ свидѣтельство того мощнаго духа народной жизни, который можетъ выдѣлять изъ себя образы такой неоспоримой правды. Типъ этотъ данъ, есть, его нельзя оспорить, сказать что онъ выдумка, что онъ только фантазiя и идеализацiя поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало быть и духъ народа, его создавшiй, есть, стало–быть и жизненная сила этого духа есть и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вѣра въ русскiй характеръ, вѣра въ его духовную мощь, а коль вѣра, стало–быть и надежда, великая надежда за русскаго человѣка,

Въ надеждѣ славы и добра

Гляжу впередъ я безъ боязни –

сказалъ самъ поэтъ по другому поводу, но эти слова его можно прямо примѣнить ко всей его нацiональной творческой дѣятельности. И никогда еще ни одинъ русскiй писатель, ни прежде, ни послѣ его, не соединялся такъ задушевно и родственно съ народомъ своимъ какъ Пушкинъ. О, у насъ есть много знатоковъ народа нашего между писателями, и такъ талантливо, такъ мѣтко и такъ любовно писавшихъ о народѣ, а между тѣмъ, если сравнить ихъ съ Пушкинымъ, то, право же, до сихъ поръ, за однимъ, много что за двумя исключенiями изъ самыхъ позднѣйшихъ послѣдователей его, это лишь «господа» о народѣ пишущiе. У самыхъ талантливыхъ изъ нихъ, даже вотъ у этихъ двухъ исключенiй, о которыхъ я сейчасъ упомянулъ, нѣтъ, нѣтъ, а и промелькнетъ вдругъ нѣчто высокомѣрное, нѣчто изъ другаго быта и мiра, нѣчто желающее поднять народъ до себя и осчастливить его этимъ поднятiемъ. Въ Пушкинѣ же есть именно что–то сроднившееся съ народомъ взаправду, доходящее въ немъ почти до какого–то простодушнѣйшаго умиленiя. Возьмите сказанiе о Медвѣдѣ и о томъ какъ убилъ мужикъ его боярыню–медвѣдицу, или припомните стихи

Сватъ Иванъ, какъ пить мы станемъ,

и вы поймете что я хочу сказать.

Всѣ эти сокровища искусства и художественнаго прозрѣнiя оставлены нашимъ великимъ поэтомъ какъ бы въ видѣ указанiя для будущихъ грядущихъ за нимъ художниковъ, для будущихъ работниковъ на этой же нивѣ. Положительно можно сказать: не было бы Пушкина, не было бы и послѣдовавшихъ за нимъ талантовъ. По крайней мѣрѣ не проявились бы они въ такой силѣ и съ такою ясностью, несмотря даже на великiя ихъ дарованiя, въ какой удалось имъ выразиться въ послѣдствiи, уже въ наши дни. Но не въ поэзии лишь одной дѣло, не въ художественномъ лишь творчествѣ: не было бы Пушкина, не опредѣлились бы можетъ–быть съ такою непоколебимою силой (въ какой это явилось потомъ, хотя все еще не у всѣхъ, а у очень лишь немногихъ) наша вѣра въ нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народныя силы, а затѣмъ и вѣра въ грядущее самостоятельное назначенiе въ семьѣ европейскихъ народовъ. Этотъ подвигъ Пушкина особенно выясняется если вникнуть въ то что я называю третьимъ перiодомъ его художественной дѣятельности.

_____

Еще и еще разъ повторю: эти перiоды не имѣютъ такихъ твердыхъ границъ. Нѣкоторыя изъ произведенiй даже этого третьяго перiода могли, напримѣръ, явиться въ самомъ началѣ поэтической дѣятельности нашего поэта, ибо Пушкинъ былъ всегда цѣльнымъ, цѣлокупнымъ такъ–сказать организмомъ, носившимъ въ себѣ всѣ свои зачатки разомъ, внутри себя, не воспринимая ихъ извнѣ. Внѣшность только будила въ немъ то что было уже заключено во глубинѣ души его. Но организмъ этотъ развивался, и перiоды этого развитiя дѣйствительно можно обозначить и отмѣтить, въ каждомъ изъ нихъ, его особый характеръ и постепенность вырожденiя одного перiода изъ другаго. Такимъ образомъ къ третьему перiоду можно отнести тотъ разрядъ его произведенiй въ которыхъ преимущественно засiяли идеи всемiрныя, отразились поэтическiе образы другихъ народовъ и воплотились ихъ генiи. Нѣкоторыя изъ этихъ произведенiй явились уже послѣ смерти Пушкина. И въ этотъ–то перiодъ своей дѣятельности нашъ поэтъ представляетъ собою нѣчто почти даже чудесное, неслыханное и невиданное до него нигдѣ и ни у кого. Въ самомъ дѣлѣ, въ европейскихъ литературахъ были громадной величины художественные генiи — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного изъ этихъ великихъ генiевъ который бы обладалъ такою способностью всемiрной отзывчивости какъ нашъ Пушкинъ. И эту–то способность, главнѣйшую способность нашей нацiональности, онъ именно раздѣляетъ съ народомъ нашимъ, и тѣмъ, главнѣйше, онъ и народный поэтъ. Самые величайшiе изъ европейскихъ поэтовъ никогда не могли воплотить въ себѣ съ такой силой генiй чужаго, сосѣдняго можетъ–быть съ ними народа, духъ его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призванiя, какъ могъ это проявлять Пушкинъ. Напротивъ, обращаясь къ чужимъ народностямъ, европейскiе поэты чаше всего перевоплощали ихъ въ свою же нацiональность и понимали по своему. Даже у Шекспира, его Италiянцы, напримѣръ, почти сплошь тѣ же Англичане. Пушкинъ лишь одинъ изъ всѣхъ мiровыхъ поэтовъ обладаетъ свойствомъ перевоплощаться вполнѣ въ чужую нацiональность. Вотъ сцены изъ Фауста, вотъ Скупой Рыцарь и баллада: Жилъ на свѣтѣ рыцарь бѣдный. Перечтите Донъ–Жуана, и еслибы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали что это написалъ не Испанецъ. Какiе глубокiе, фантастическiе образы въ поэмѣ: Пиръ во время чумы! Но въ этихъ фантастическихъ образахъ слышенъ генiй Англiи; эта чудесная пѣсня о чумѣ героя поэмы, эта пѣсня Мери со стихами:

Нашихъ дѣтокъ въ шумной школѣ

Раздавались голоса,

это англiйская пѣсня, это тоска Британскаго генiя, его плачъ, его страдальческое предчувствiе своего грядущаго. Вспомните странные стихи:

Однажды странствуя среди долины дикой.

Это почти буквальное переложенiе первыхъ трехъ страницъ изъ странной мистической книги, написанной въ прозѣ, одного древняго англiйскаго религiознаго сектатора, — но развѣ это только переложенiе? Въ грустной и восторженной музыкѣ этихъ стиховъ чувствуется самая душа сѣвернаго протестантизма, англiйскаго ересiарха, безбрежнаго мистика, съ его тупымъ, мрачнымъ и непреоборимымъ стремленiемъ и со всѣмъ безудержемъ мистическаго мечтанiя. Читая эти странные стихи, вамъ какъ бы слышится духъ вѣковъ реформацiи, вамъ понятенъ становится этотъ воинственный огонь начинавшагося протестантизма, понятна становится наконецъ самая исторiя, и не мыслью только, а какъ будто вы сами тамъ были, прошли мимо вооруженнаго стана сектантовъ, пѣли съ ними ихъ гимны, плакали съ ними въ ихъ мистическихъ восторгахъ и вѣровали вмѣстѣ съ ними въ то во что они повѣрили. Кстати: вотъ рядомъ съ этимъ религiознымъ мистицизмомъ, религiозныя же строфы изъ Корана или «Подражанiя Корану»: развѣ тутъ не мусульманинъ, развѣ это не самый духъ Корана и мечъ его, простодушная величавость вѣры и грозная кровавая сила ея? А вотъ и древнiй мiръ, вотъ Египетскiя Ночи, вотъ эти земные боги, сѣвшiе надъ народомъ своимъ богами, уже презирающiе генiй народный и стремленiя его, уже не вѣрящiе въ него болѣе, ставшiе впрямь уединенными богами и обезумѣвшiе въ отъединенiи своемъ, въ предсмертной скукѣ своей и тоскѣ тѣшащiе себя фантастическими звѣрствами, сладострастiемъ насѣкомыхъ, сладострастiемъ пауковой самки съѣдающей своего самца. Нѣтъ, положительно скажу, не было поэта съ такою всемiрною отзывчивостью какъ Пушкинъ, и не въ одной только отзывчивости тутъ дѣло, а въ изумляющей глубинѣ ея, а въ перевоплощенiи своего духа въ духъ чужихъ народовъ, перевоплощенiи почти совершенномъ а потому и чудесномъ, потому что нигдѣ ни въ какомъ поэтѣ цѣлаго мiра такого явленiя не повторилось. Это только у Пушкина, и въ этомъ смыслѣ, повторяю, онъ явленiе невиданное и неслыханное, а по нашему, и пророческое, ибо... ибо тутъ–то и выразилась наиболѣе его нацiональная русская сила, выразилась именно народность его поэзiи, народность въ дальнѣйшемъ своемъ развитiи, народность нашего будущаго, таящагося уже въ настоящемъ, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности какъ не стремленiе ея въ конечныхъ цѣляхъ своихъ ко всемiрности и ко всечеловѣчности? Ставъ вполнѣ народнымъ поэтомъ, Пушкинъ тотчасъ же, какъ только прикоснулся къ силѣ народной, такъ уже и предчувствуетъ великое грядущее назначенiе этой силы. Тутъ онъ угадчикъ, тутъ онъ пророкъ.

Въ самомъ дѣлѣ, что такое для насъ Петровская реформа, и не въ будущемъ только, а даже и въ томъ что уже было, произошло, что уже явилось во очiю? Что означала для насъ эта реформа? Вѣдь не была же она только для насъ усвоенiемъ европейскихъ костюмовъ, обычаевъ, изобрѣтенiй и европейской науки. Вникнемъ какъ дѣло было, поглядимъ пристальнѣе. Да, очень можетъ быть что Петръ первоначально только въ этомъ смыслѣ и началъ производить ее, т. е. въ смыслѣ ближайше–утилитарномъ, но въ послѣдствiи, въ дальнѣйшемъ развитiи имъ своей идеи, Петръ несомнѣнно повиновался нѣкоторому затаенному чутью, которое влекло его въ его дѣлѣ, къ цѣлямъ будущимъ, несомнѣнно огромнѣйшимъ, чѣмъ одинъ только ближайшiй утилитаризмъ. Такъ точно и русскiй народъ не изъ одного только утилитаризма принялъ реформу, а несомнѣнно уже ощутивъ своимъ предчувствiемъ почти тотчасъ же нѣкоторую дальнѣйшую, несравненно болѣе высшую цѣль чѣмъ ближайшiй утилитаризмъ, — ощутивъ эту цѣль опять–таки конечно, повторяю это, безсознательно, но однакоже и непосредственно и вполнѣ жизненно. Вѣдь мы разомъ устремились тогда къ самому жизненному возсоединенiю, къ единенiю всечеловѣческому! Мы не враждебно (какъ казалось должно бы было случиться), а дружественно, съ полною любовiю приняли въ душу нашу генiи чужихъ нацiй, всѣхъ вмѣстѣ, не дѣлая преимущественныхъ племенныхъ различiй, умѣя инстинктомъ, почти съ самаго перваго шагу различать, снимать противорѣчiя, извинять и примирять различiя, и тѣмъ уже выказали готовность и наклонность нашу, намъ самимъ только–что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловѣческому возсоединенiю со всѣми племенами великаго Арiйскаго рода. Да, назначенiе русскаго человѣка есть безспорно всеевропейское и всемiрное. Стать настоящимъ русскимъ, стать вполнѣ русскимъ можетъ–быть и значитъ только (въ концѣ концовъ, это подчеркните) стать братомъ всѣхъ людей, всечеловѣкомъ если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у насъ недоразумѣнiе, хотя исторически и необходимое. Для настоящаго Русскаго Европа и удѣлъ всего великаго Арiйскаго племени такъ же дороги какъ и сама Россiя, какъ и удѣлъ своей родной земли, потому что нашъ удѣлъ и есть всемiрность, и не мечомъ прiобрѣтенная, а силой братства и братскаго стремленiя нашего къ возсоединенiю людей. Если захотите вникнуть въ нашу исторiю послѣ Петровской реформы, вы найдете уже слѣды и указанiя этой мысли, этого мечтанiя моего, если хотите, въ характерѣ общенiя нашего съ европейскими племенами, даже въ государственной политикѣ нашей. Ибо что дѣлала Россiя во всѣ эти два вѣка въ своей политикѣ какъ не служила Европѣ можетъ–быть гораздо болѣе чѣмъ себѣ самой? Не думаю чтобъ отъ неумѣнiя лишь нашихъ политиковъ это происходило. О, народы Европы и не знаютъ какъ они намъ дороги! И въ послѣдствiи, я вѣрю въ это, мы, то–есть конечно не мы, а будущiе грядущiе русскiе люди, поймутъ уже всѣ до единаго что стать настоящимъ русскимъ и будетъ именно значить: стремиться внести примиренiе въ европейскiя противорѣчiя уже окончательно, указать исходъ европейской тоскѣ въ своей русской душѣ, всечеловѣчной и всесоединяющей, вмѣстить въ нее съ братскою любовiю всѣхъ нашихъ братьевъ, а въ концѣ концовъ можетъ–быть и изрѣчь окончательное слово великой, общей гармонiи, братскаго окончательнаго согласiя всѣхъ племенъ по Христову евангельскому закону! Знаю, слишкомъ знаю что слова мои могутъ показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь что ихъ высказалъ. Этому надлежало быть высказаннымъ, но особенно теперь, въ минуту торжества нашего, въ минуту чествованiя нашего великаго генiя, эту именно идею въ художественной силѣ своей воплощавшаго. Да и высказывалась уже эта мысль не разъ, я ничуть не новое говорю. Главное, все это покажется самонадѣяннымъ: «это намъ–то дескать, нашей–то нищей, нашей–то грубой землѣ такой удѣлъ? Это намъ–то предназначено въ человѣчествѣ высказать новое слово?» Что же, развѣ я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братствѣ людей и о томъ что ко всемiрному, ко всечеловѣчески–братскому единенiю сердце русское можетъ–быть изо всѣхъ народовъ наиболѣе предназначено, вижу слѣды сего въ нашей исторiи, въ нашихъ даровитыхъ людяхъ, въ художественномъ генiи Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую, землю «въ рабскомъ видѣ исходилъ благословляя» Христосъ. Почему же намъ не вмѣстить послѣдняго слова Его? Да и самъ онъ не въ ясляхъ ли родился? Повторяю: по крайней мѣрѣ мы уже можемъ указать на Пушкина, на всемiрность и всечеловѣчность его генiя. Вѣдь могъ же онъ вмѣстить чужiе генiи въ душѣ своей какъ родные. Въ искусствѣ, по крайней мѣрѣ въ художественномъ творчествѣ, онъ проявилъ эту всемiрность стремленiя русскаго духа неоспоримо, а въ этомъ уже великое указанiе. Если наша мысль есть фантазiя, то съ Пушкинымъ есть по крайней мѣрѣ на чемъ этой фантазiи основаться. Еслибы жилъ онъ дольше, можетъ–быть явилъ бы безсмертные и великiе образы души русской уже понятные нашимъ европейскимъ братьямъ, привлекъ бы ихъ къ намъ гораздо болѣе и ближе чѣмъ теперь, можетъ–быть успѣлъ бы имъ разъяснить всю правду стремленiй нашихъ, и они уже болѣе понимали бы насъ чѣмъ теперь, стали бы насъ предугадывать, перестали бы на насъ смотрѣть столь недовѣрчиво и высокомѣрно, какъ теперь еще смотрятъ. Жилъ бы Пушкинъ долѣе, такъ и между нами было бы можетъ–быть менѣе недоразумѣнiй и споровъ чѣмъ видимъ теперь. Но Богъ судилъ иначе, Пушкинъ умеръ въ полномъ развитiи своихъ силъ и безспорно унесъ съ собою въ гробъ нѣкоторую великую тайну. И вотъ мы теперь безъ него эту тайну разгадываемъ.

Ѳ. ДОСТОЕВСКIЙ.