<1>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА.

_____

Въ отдаленныхъ краяхъ Сибири, среди степей, горъ или непроходимыхъ лѣсовъ, попадаются изрѣдка маленькiе города, съ одной, много съ двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, съ двумя церквами — одной въ городѣ, другой на кладбищѣ, — похожiе болѣе на хорошее подмосковное село, чѣмъ на городъ. Они, обыкновенно, весьма достаточно снабжены исправниками, засѣдателями и всѣмъ остальнымъ субалтернымъ чиномъ. Вообще въ Сибири, не смотря на холодъ, служить чрезвычайно тепло. Люди живутъ простые, не либеральные; порядки старые, крѣпкiе, вѣками освященные. Чиновники, по справедливости играющiе роль сибирскаго дворянства — или туземцы, закоренѣлые сибиряки, или наѣзжiе изъ Россiи, большею частiю изъ столицъ, прельщенные выдаваемымъ не въ зачетъ окладомъ жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами въ будущемъ. Изъ нихъ умѣющiе разрѣшать загадку жизни, почти всегда остаются въ Сибири и съ наслажденiемъ въ ней укореняются. Впослѣдствiи они приносятъ богатые и сладкiе плоды. Но другiе, народъ легкомысленный и неумѣющiй разрѣшать загадку жизни, скоро наскучаютъ Сибирью и съ тоской себя спрашиваютъ: «за чѣмъ они въ нее заѣхали?» Съ нетерпѣнiемъ отбываютъ они свой законный терминъ службы, три года, и по истеченiи его тотчасъ же хлопочутъ о своемъ переводѣ и возвращаются во свояси, браня Сибирь и подсмѣиваясь надъ нею. Они не правы: не только съ служебной, но даже со многихъ точекъ зрѣнiя въ Сибири можно блаженствовать. Климатъ превосходный; есть много замѣчательно богатыхъ и хлѣбосольныхъ купцовъ; много чрезвычайно достаточныхъ инородцевъ. Барышни цвѣтутъ розами и нравственны до послѣдней крайности. Дичь летаетъ по улицамъ и сама натыкается на охотника. Шампанскаго выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бываетъ въ иныхъ мѣстахъ самъ-пятнадцать.... Вообще, земля благословенная. Надобно только умѣть ею пользоваться. Въ Сибири умѣютъ ею пользоваться.

Въ одномъ изъ такихъ веселыхъ и довольныхъ собою городковъ, съ самымъ милѣйшимъ населенiемъ, воспоминанiе о которомъ останется неизгладимымъ въ моемъ сердцѣ, встрѣтилъ я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившагося въ Россiи дворяниномъ и помѣщикомъ, потомъ сдѣлавшагося ссыльно-каторжнымъ втораго разряда, за убiйство жены своей и, по истеченiи опредѣленнаго ему закономъ десятилѣтняго термина каторги, смиренно и неслышно доживавшаго свой вѣкъ въ городкѣ К. поселенцемъ. Онъ, собственно, приписанъ былъ къ одной подгородной волости; но жилъ въ городѣ, имѣя возможность добывать въ немъ хоть какое нибудь пропитанiе обученiемъ дѣтей. Въ сибирскихъ городахъ часто встрѣчаются учителя изъ ссыльныхъ поселенцевъ; ими не брезгаютъ. Учатъ же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприщѣ жизни и о которомъ, безъ нихъ, въ отдаленныхъ краяхъ Сибири не имѣли бы и понятiя. Въ первый разъ я встрѣтилъ Александра Петровича въ домѣ одного стариннаго, заслуженнаго и хлѣбосольнаго чиновника, Ивана Ивановича Гвоздикова, у котораго было пять дочерей, разныхъ лѣтъ, подававшихъ прекрасныя надежды. Александръ Петровичъ давалъ имъ уроки, четыре раза въ недѣлю, по 30 копѣекъ серебромъ за урокъ. Наружность его меня заинтересовала. Это былъ чрезвычайно блѣдный и худой человѣкъ, еще не старый, лѣтъ тридцати пяти, маленькiй и тщедушный. Одѣтъ былъ всегда весьма чисто, по европейски. Если вы съ нимъ заговаривали, то онъ смотрѣлъ на васъ чрезвычайно пристально и внимательно, съ строгой вѣжливостью выслушивалъ каждое слово ваше, какъ будто въ него вдумываясь, какъ будто вы вопросомъ вашимъ задали ему задачу, или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и наконецъ отвѣчалъ ясно и коротко, но до того взвѣшивая каждое слово своего отвѣта, что вамъ вдругъ становилось отчего-то неловко и вы, наконецъ, сами радовались окончанiю разговора. Я тогда же распросилъ о немъ Ивана Ивановича и узналъ, что Горянчиковъ живетъ безукоризненно и нравственно и что иначе Иванъ Ивановичъ не пригласилъ бы его для дочерей своихъ; но что онъ страшный нелюдимъ; отъ всѣхъ прячется, чрезвычайно ученъ, много читаетъ, но говоритъ весьма мало и что, вообще, съ нимъ довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что онъ положительно сумасшедшiй, хотя и находили, что, въ сущности, это еще не такой важный недостатокъ, что многiе изъ почетныхъ членовъ города готовы всячески обласкать Александра Петровича; что онъ могъ бы даже быть полезнымъ, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная

2

родня въ Россiи, можетъ быть даже и не послѣднiе люди, но знали, что онъ съ самой ссылки упорно пресѣкъ съ ними всякiя отношенiя; однимъ словомъ, вредитъ себѣ. Къ тому же у насъ всѣ знали его исторiю, знали, что онъ убилъ жену свою, еще въ первый годъ своего супружества, убилъ изъ ревности и самъ донесъ на себя, (что весьма облегчило его наказанiе). На такiя же преступленiя всегда смотрятъ, какъ на несчастiя, о которыхъ сожалѣютъ. Но не смотря на все это, чудакъ упорно сторонился отъ всѣхъ и являлся въ людяхъ только давать уроки.

Я сначала не обращалъ на него особеннаго вниманiя; но самъ незнаю почему, онъ мало по малу началъ интересовать меня. Въ немъ было что-то загадочное. Разговориться не было съ нимъ ни малѣйшей возможности. Конечно, на вопросы мои онъ всегда отвѣчалъ и даже съ такимъ видомъ, какъ будто считалъ это своею первѣйшею обязанностiю; но послѣ его отвѣтовъ я какъ-то тяготился его дальше распрашивать; да и на лицѣ его послѣ такихъ разговоровъ, всегда виднѣлось какое-то страданiе и утомленiе. Помню, я шелъ съ нимъ однажды, въ одинъ прекрасный лѣтнiй вечеръ, отъ Ивана Ивановича. Вдругъ мнѣ вздумалось пригласить его на минутку къ себѣ, выкурить папироску. Не могу описать, какой ужасъ выразился на лицѣ его; онъ поблѣднѣлъ, потерялся, началъ бормотать какiя-то безсвязныя слова и вдругъ, злобно взглянувъ на меня, бросился бѣжать въ противуположную сторону. Я даже удивился. Съ тѣхъ поръ, встрѣчаясь со мной, онъ смотрѣлъ на меня даже съ какимъ-то испугомъ. Но я не унялся; меня что-то тянуло къ нему и, мѣсяцъ спустя, я, ни съ того, ни съ сего, самъ зашелъ къ Горянчикову. Разумѣется, я поступилъ глупо и неделикатно. Онъ квартировалъ на самомъ краю города, у старухи мѣщанки, у которой была больная въ чахоткѣ дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенокъ, лѣтъ десяти, хорошенькая и веселенькая дѣвочка. Александръ Петровичъ сидѣлъ съ ней и училъ ее читать въ ту минуту, какъ я вошелъ къ нему. Увидя меня, онъ до того смѣшался, какъ будто я поймалъ его на какомъ нибудь преступленiи. Онъ растерялся совершенно, вскочилъ со стула и глядѣлъ на меня во всѣ глаза. Мы наконецъ усѣлись, онъ пристально слѣдилъ за каждымъ моимъ взглядомъ, какъ будто въ каждомъ изъ нихъ подозрѣвалъ какой нибудь особенный таинственный смыслъ. Я догадался, что онъ былъ мнителенъ до сумасшествiя, подозрителенъ до крайности. Онъ съ ненавистью глядѣлъ на меня, чуть не спрашивая: «да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорилъ съ нимъ о нашемъ городкѣ, о текущихъ новостяхъ; онъ отмалчивался и злобно улыбался; я догадался, что онъ не только не зналъ самыхъ обыкновенныхъ, всѣмъ извѣстныхъ городскихъ новостей, но даже не интересовался знать ихъ. Заговорилъ я потомъ о нашемъ краѣ, о его потребностяхъ; онъ слушалъ меня молча и до того странно смотрѣлъ мнѣ въ глаза, что мнѣ стало наконецъ совѣстно за нашъ разговоръ. Впрочемъ я чуть не раздразнилъ его новыми книгами и журналами; они были у меня въ рукахъ, только что съ почты, и я предлагалъ ихъ ему еще неразрѣзанные. Онъ бросилъ на нихъ жадный взглядъ, но тотчасъ же перемѣнилъ намѣренiе и отклонилъ предложенiе, отзываясь недосугомъ. Наконецъ, я простился съ нимъ и выйдя отъ него почувствовалъ, что съ сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мнѣ было стыдно и показалось чрезвычайно глупымъ приставать къ человѣку, который именно поставляетъ своею главнѣйшею задачею какъ можно подальше спрятаться отъ всего свѣта. Но дѣло было сдѣлано. Помню, что книгъ я у него почти совсѣмъ не замѣтилъ и, стало быть, несправедливо говорили о немъ, что онъ много читаетъ. И однакоже, проѣзжая раза два, очень поздно ночью, мимо его оконъ, я замѣтилъ въ нихъ свѣтъ. Что же дѣлалъ онъ, просиживая до зари? Не писалъ ли? а если такъ, то что же именно?

Обстоятельства удалили меня изъ нашего городка мѣсяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узналъ, что Александръ Петровичъ умеръ осенью, умеръ въ уединенiи и даже ни разу не позвалъ къ себѣ лекаря. Въ городкѣ о немъ уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился съ хозяйкой покойника, намѣреваясь вывѣдать у нея: чѣмъ особенно занимался ея жилецъ и не писалъ ли онъ чего нибудь? За двугривенный, она принесла мнѣ цѣлое лукошко бумагъ, оставшихся послѣ покойника. Старуха призналась, что двѣ тетрадки она ужь истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, отъ которой трудно было допытаться чего нибудь путнаго. О жильцѣ своемъ она не могла сказать мнѣ ничего особенно новаго. По ея словамъ онъ почти никогда ничего не дѣлалъ и по мѣсяцамъ не раскрывалъ книги и не бралъ пера въ руки; за то цѣлыя ночи прохаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и всe что-то думалъ, а иногда и говорилъ самъ съ собою; что онъ очень полюбилъ и очень ласкалъ ея внучку, Катю, какъ только узналъ, что ее зовутъ Катей, и что въ Катерининъ день каждый разъ ходилъ по комъ-то служить панихиду. Гостей не могъ терпѣть; со двора выходилъ только учить дѣтей; косился даже на нее, старуху, когда она, разъ въ недѣлю, приходила хоть немножко прибрать въ его комнатѣ, и почти никогда не сказалъ съ нею ни единаго слова, въ цѣлыхъ три года. Я спросилъ Катю: помнитъ ли она своего учителя? Она посмотрѣла на меня молча, отвернулась къ стѣнкѣ и заплакала. Стало быть, могъ же этотъ человѣкъ хоть кого нибудь заставить любить себя.

Я унесъ его бумаги къ сѣбѣ и цѣлый день перебиралъ ихъ. Три четверти этихъ бумагъ были пустые, незначущiе лоскутки или ученическiя упражненiя съ прописей. Но тутъ же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная; можетъ быть, заброшенная и забытая самимъ авторомъ. Это было описанiе, хотя и безсвязное, десятилѣтней каторжной жизни, вынесенной Александромъ Петровичемъ. Мѣстами это описанiе прерывалось какою-то другою повѣстью, какими-то странными, ужасными воспоминанiями, набросанными неровно, судорожно, какъ будто по какому-то принужденiю. Я нѣсколько разъ перечитывалъ эти отрывки и почти убѣдился, что они писаны въ сумашествiи. Но каторжныя записи,

3

— «Сцены изъ Мертваго Дома» — какъ называетъ онъ ихъ самъ гдѣ-то въ своей рукописи, показались мнѣ не совсѣмъ безъинтересными. Совершенно новый мiръ, до сихъ поръ невѣдомый, странность иныхъ фактовъ, — нѣкоторыя особенныя замѣтки о погибшемъ народѣ, — увлекли меня, и я прочелъ кое-что съ любопытствомъ. Разумѣется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала двѣ-три главы; пусть судитъ публика...

I.

Острогъ нашъ стоялъ на краю крѣпости, у самаго крѣпостнаго вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свѣтъ Божiй: не увидишь-ли хоть чего нибудь? — и только и увидишь, что краюшекъ неба, да высокiй земляной валъ, поросшiй бурьяномъ, а взадъ и впередъ по валу, день и ночь, расхаживаютъ часовые, и тутъ же подумаешь, что пройдутъ цѣлые годы, а ты точно также подойдешь смотрѣть сквозь щели забора и увидишь тотъ же валъ, такихъ же часовыхъ и тотъ же маленькiй краюшекъ неба, не того неба, которое надъ острогомъ, а другаго, далекаго, вольнаго неба. Представьте себѣ большой дворъ шаговъ въ двѣсти длины и шаговъ въ полтораста ширины, весь обнесенный кругомъ, въ видѣ неправильнаго шестиугольника, высокимъ тыномъ, то есть заборомъ изъ высокихъ столбовъ (паль), врытыхъ стойкомъ глубоко въ землю, крѣпко прислоненныхъ другъ къ другу ребрами, скрѣпленныхъ поперечными планками и сверху заостренныхъ: вотъ наружная ограда острога. Въ одной изъ сторонъ ограды вдѣланы крѣпкiя ворота, всегда запертыя, всегда день и ночь охраняемыя часовыми: ихъ отпирали по требованiю, для выпуска на работу. За этими воротами былъ свѣтлый, вольный мiръ, жили люди какъ и всѣ. Но по сю сторону ограды о томъ мiрѣ представляли себѣ, какъ о какой-то несбыточной сказкѣ. Тутъ былъ свой особый мiръ, ни на что болѣе не похожiй; тутъ были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи и заживо мертвый домъ, жизнь какъ нигдѣ и люди особенные. Вотъ этотъ-то особенный уголокъ я и принимаюсь описывать.

Какъ входите въ ограду, — видите внутри ея нѣсколько зданiй. — По обѣимъ сторонамъ широкаго, внутренняго двора, тянутся два длинныхъ, одно-этажныхъ, деревянныхъ сруба. Это казармы. Здѣсь живутъ арестанты, размѣщенные по разрядамъ. Потомъ, въ глубинѣ ограды, еще такой же срубъ: это кухня, раздѣленная на двѣ артели; далѣе еще строенiе, гдѣ подъ одной крышей помѣщаются погреба, амбары, сараи. Средина двора пустая и составляетъ ровную, довольно большую площадку. Здѣсь строятся арестанты, происходитъ повѣрка и перекличка утромъ, въ полдень и вечеромъ, иногда же и еще по нѣскольку разъ въ день, — судя по мнительности караульныхъ и ихъ умѣнью скоро считать. Кругомъ, между строенiями и заборомъ остается еще довольно большое пространство. Здѣсь, по задамъ строенiй, иные изъ заключенныхъ, понелюдимѣе и помрачнѣе характеромъ, любятъ ходить въ нерабочее время, закрытые отъ всѣхъ глазъ и думать свою думушку. Встрѣчаясь съ ними во время этихъ прогулокъ, я любилъ всматриваться въ ихъ угрюмыя, клейменыя лица и угадывать, о чемъ они думаютъ. Былъ одинъ ссыльный, у котораго любимымъ занятiемъ, въ свободное время, было считать пали. Ихъ было тысячи полторы и у него они были всѣ на счету и на примѣтѣ. Каждая паля означала у него день; каждый день онъ отсчитывалъ по одной палѣ и такимъ образомъ, по оставшемуся числу несосчитанныхъ паль, могъ наглядно видѣть, сколько дней еще остается ему пробыть въ острогѣ, до срока работы. Онъ былъ искренно радъ, когда доканчивалъ какую нибудь сторону шестиугольника. Много лѣтъ приходилось еще ему дожидаться; но въ острогѣ было время научиться терпѣнiю. Я видѣлъ разъ, какъ прощался съ товарищами одинъ арестантъ, пробывшiй въ каторгѣ двадцать лѣтъ и наконецъ выходившiй на волю. Были люди, помнившiе, какъ онъ вошелъ въ острогъ въ первый разъ, молодой, беззаботный, не думавшiй ни о своемъ преступленiи, ни о своемъ наказанiи. Онъ выходилъ сѣдымъ старикомъ, съ лицомъ угрюмымъ и грустнымъ. Молча обошелъ онъ всѣ наши шесть казармъ. Входя въ каждую казарму, онъ молился на образа и потомъ низко, въ поясъ откланивался товарищамъ, прося не поминать его лихомъ. — Помню я тоже, какъ однажды одного арестанта, прежде зажиточнаго сибирскаго мужика, разъ, подъ вечеръ, позвали къ воротамъ. Полгода передъ этимъ получилъ онъ извѣстiе, что бывшая жена его вышла замужъ и крѣпко запечалился. Теперь она сама подъѣхала къ острогу, вызвала его и подала ему подаянiе. Они поговорили минуты двѣ, оба всплакнули и простились на вѣки. Я видѣлъ его лицо, когда онъ возвращался въ казарму..... Да, въ этомъ мѣстѣ можно было научиться терпѣнiю.

Когда смеркалось, насъ всѣхъ вводили въ казармы, гдѣ и запирали на всю ночь. Мнѣ всегда было тяжело возвращаться со двора въ нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освѣщенная сальными свѣчами, съ тяжелымъ, удушающимъ запахомъ. Не понимаю теперь, какъ я выжилъ въ ней десять лѣтъ. На нарахъ у меня было три доски: это было всe мое мѣсто. На этихъ же нарахъ размѣщалось въ одной нашей комнатѣ человѣкъ тридцать народу. Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока всѣ засыпали. А до того — шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства, звукъ цѣпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья, всe — обруганное, ошельмованное... да, живучъ человѣкъ! Человѣкъ есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его опредѣленiе.

Помѣщалось насъ въ острогѣ всего человѣкъ двѣсти пятдесятъ, — цифра почти постоянная. Одни приходили, другiе кончали сроки и уходили, третьи умирали. И какого народу тутъ не было! Я думаю, каждая губернiя, каждая полоса Россiи имѣла тутъ своихъ представителей. Были и инородцы, было нѣсколько ссыльныхъ даже изъ кавказскихъ горцевъ. Все это раздѣлялось по степени преступленiй, а слѣдовательно по числу лѣтъ, опредѣленныхъ за преступленiе. Надо полагать, что не было такого преступленiя, которое бы не имѣло здѣсь своего

4

представителя. Главное основанiе всего острожнаго населенiя составляли ссыльно-каторжные разряда гражданскаго. (Сильно каторжные, какъ наивно произносили сами арестанты). Это были преступники, совершенно лишенные всякихъ правъ состоянiя, отрѣзанные ломти отъ общества, съ проклейменымъ лицомъ для вѣчнаго свидѣтельства объ ихъ отверженiи. Они присылались въ работу на сроки отъ восьми до двѣнадцати лѣтъ и потомъ разсылались куда нибудь по сибирскимъ волостямъ въ поселенцы. — Были преступники и военнаго разряда, не лишенные правъ состоянiя, какъ вообще въ русскихъ военныхъ арестантскихъ ротахъ. Присылались они на короткiе сроки; по окончанiи же ихъ поворачивались туда же откуда пришли, въ солдаты, въ сибирскiе линейные батальоны. Многiе изъ нихъ почти тотчасъ же возвращались обратно въ острогъ за вторичныя важныя преступленiя, но уже не на короткiе сроки, а на двадцать лѣтъ. Этотъ разрядъ назывался «всегдашнимъ». Но «всегдашнiе» всe еще не совершенно лишались всѣхъ правъ состоянiя. Наконецъ, былъ еще одинъ особый разрядъ самыхъ страшныхъ преступниковъ, преимущественно военныхъ, довольно многочисленный. Назывался онъ «особымъ отдѣленiемъ». Со всей Руси присылались сюда преступники. Они сами считали себя вѣчными и срока работъ своихъ не знали. По закону имъ должно было удвоять и утроять рабочiе уроки. Содержались они при острогѣ впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжкихъ каторжныхъ работъ. «Вамъ на срокъ, а намъ вдоль по каторгѣ» — говорили они другимъ заключеннымъ. Я слышалъ потомъ, что разрядъ этотъ уничтоженъ. Кромѣ того уничтоженъ при нашей крѣпости и гражданскiй порядокъ, а заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумѣется, съ этимъ вмѣстѣ перемѣнилось и начальство. Я описываю, стало быть, старину, дѣла давно минувшiя и прошедшiя...

Давно ужь это было; всe это снится мнѣ теперь, какъ во снѣ. Помню, какъ я вошелъ въ острогъ. Это было вечеромъ, въ январѣ мѣсяцѣ. Уже смеркалось; народъ возвращался съ работы; готовились къ повѣркѣ. Усатый унтеръ-офицеръ отворилъ мнѣ наконецъ двери въ этотъ странный домъ, въ которомъ я долженъ былъ пробыть столько лѣтъ, вынесть столько такихъ ощущенiй, о которыхъ, не испытавъ ихъ на самомъ дѣлѣ, я бы не могъ имѣть даже приблизительнаго понятiя. Напримѣръ, я бы никакъ не могъ представить себѣ: что страшнаго и мучительнаго въ томъ, что я во всѣ десять лѣтъ моей каторги, ни разу, ни одной минуты не буду одинъ? На работѣ всегда подъ конвоемъ, дома съ двумя стами товарищей и ни разу, ни разу одинъ! Впрочемъ, къ этому-ли еще мнѣ надо было привыкать!

Были здѣсь убiйцы-невзначай и убiйцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойниковъ. Были просто мазурики и бродяги — промышленники по находнымъ деньгамъ или по столевской части. Были и такiе, про которыхъ трудно было рѣшить: за чтобы, кажется, они могли прiйти сюда? — А между тѣмъ у всякаго была своя повѣсть, смутная и тяжелая, какъ угаръ отъ вчерашняго хмѣля. Вообще, о быломъ своемъ они говорили мало, не любили разсказывать и видимо старались не думать о прошедшемъ. Я зналъ изъ нихъ даже убiйцъ, — до того веселыхъ, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться объ закладъ, что никогда совѣсть не сказала имъ никакого упрека. Но были и мрачныя лица, почти всегда молчаливыя. Вообще жизнь свою рѣдко кто разсказывалъ, да и любопытство было не въ модѣ, какъ-то не въ обычаѣ, непринято. Такъ развѣ, изрѣдка, разговорится кто нибудь отъ бездѣлья, а другой хладнокровно и мрачно слушаетъ. Никто здѣсь никого не могъ удивить. Мы народъ грамотный, говорили они часто, съ какимъ-то страннымъ самодовольствiемъ. Помню, какъ однажды одинъ разбойникъ, хмѣльной, (въ каторгѣ иногда можно было напиться), началъ разсказывать, какъ онъ зарѣзалъ пятилѣтняго мальчика; какъ онъ обманулъ его сначала игрушкой, завелъ куда-то въ пустой сарай, да тамъ и зарѣзалъ. Вся казарма, доселѣ смѣявшаяся его шуткамъ, закричала какъ одинъ человѣкъ, и разбойникъ принужденъ былъ замолчать; не отъ негодованiя закричала казарма, а такъ, потому что не надо было про это говорить; потому что говорить про это не принято. Замѣчу кстати, что этотъ народъ былъ дѣйствительно грамотный и даже не въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ. Навѣрно болѣе половины изъ нихъ умѣло читать и писать. Въ какомъ другомъ мѣстѣ, гдѣ русскiй народъ собирается въ большихъ массахъ, отдѣлите вы отъ него кучу въ 250 человѣкъ, изъ которыхъ половина была-бы грамотныхъ? Слышалъ я потомъ, что кто-то сталъ выводить изъ подобныхъ-же данныхъ, что грамотность губитъ народъ. Это ошибка; тутъ совсѣмъ другiя причины; хотя и нельзя не согласиться, что грамотность развиваетъ въ народѣ самонадѣянность. Но вѣдь это вовсе не недостатокъ. — Различались всѣ разряды по платью: у однихъ половина куртки была темнобурая, а другая сѣрая, равно и на панталонахъ одна нога сѣрая, а другая темнобурая. Одинъ разъ, на работѣ, дѣвчонка-калашница, подошедшая къ арестантамъ, долго всматривалась въ меня и потомъ вдругъ захохатала. — «Фу, какъ не славно, закричала она, — и сѣраго сукна не достало и чернаго сукна не достало!» Были и такiе, у которыхъ вся куртка была одного сѣраго сукна, но только рукава были темнобурые. Равно и голова брилась по разному: у однихъ половина головы была выбрита вдоль черепа, у другихъ поперегъ.

Съ перваго взгляда можно было замѣтить нѣкоторую рѣзкую общность во всемъ этомъ странномъ семействѣ; даже самыя рѣзкiя, самыя оригинальныя личности, царившiя надъ другими невольно, и тѣ старались попасть въ общiй тонъ всего острога. Вообще же скажу, что весь этотъ народъ, за нѣкоторыми, немногими исключенiями неистощимо-веселыхъ людей, пользовавшихся за это всеобщимъ презрѣнiемъ, — былъ народъ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и въ высшей степени формалистъ. Способность ничему не удивляться, была величайшею добродѣтелью. Всѣ были помѣшаны на томъ: какъ наружно держать себя. Но нерѣдко самый заносчивый видъ съ быстротою молнiи

5

смѣнялся на самый малодушный. Было нѣсколько истинно-сильныхъ людей, тѣ были просты и не кривлялись. Но странное дѣло! изъ этихъ настоящихъ сильныхъ людей, было нѣсколько тщеславныхъ до послѣдней крайности, почти до болѣзни. Вообще тщеславiе, наружность, была на первомъ планѣ. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были безпрерывныя: это былъ адъ, тьма кромѣшная. Но противъ внутреннихъ уставовъ и принятыхъ обычаевъ острога никто не смѣлъ возставать; всѣ подчинялись. Бывали характеры рѣзко-выдающiеся, трудные, съ усилiемъ подчинявшiеся, но все-таки подчинявшiеся. Приходили въ острогъ такiе, которые ужь слишкомъ зарвались, слишкомъ выскочили изъ мѣрки на волѣ, такъ что ужь и преступленiя свои дѣлали, подъ конецъ какъ будто не сами собой, какъ будто сами не зная за чѣмъ, какъ будто въ бреду, въ чаду; часто изъ тщеславiя, возбужденнаго въ высочайшей степени. Но у насъ ихъ тотчасъ осаживали, не смотря на то, что иные, до прибытiя въ острогъ, бывали ужасомъ цѣлыхъ селенiй и городовъ. Оглядываясь кругомъ, новичекъ скоро замѣчалъ, что онъ не туда попалъ, что здѣсь дивить уже некого, и непримѣтно смирялся и попадалъ въ общiй тонъ. Этотъ общiй тонъ составлялся снаружи изъ какого-то особеннаго, собственнаго достоинства, которымъ былъ проникнутъ чуть не каждый обитатель острога. Точно въ самомъ дѣлѣ званiе каторжнаго, рѣшенаго, составляло какой нибудь чинъ да еще и почетный. Ни признаковъ стыда и раскаянiя! Впрочемъ было и какое-то наружное смиренiе, такъ сказать офицiальное, какое то спокойное резонерство: — «Мы погибшiй народъ» говорили они: «не умѣлъ на волѣ жить, теперь ломай зеленую улицу, повѣряй ряды» — «Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры.» — «Не хотѣлъ шить золотомъ, теперь бей камни молотомъ.» — Все это говорилось часто, и въ видѣ нравоученiя и въ видѣ обыкновенныхъ поговорокъ и присловiй, но никогда серьозно. Всe это были только слова. Врядъ ли хоть одинъ изъ нихъ сознавался внутренно въ своей беззаконности. Попробуй кто не изъ каторжныхъ упрекнуть арестанта его преступленiемъ, — выбранить его! (Хотя, впрочемъ, не въ русскомъ духѣ попрекать преступника.) Ругательствамъ не будетъ конца. А какiе были они всѣ мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у нихъ въ науку; старались взять не столько обиднымъ словомъ, сколько обиднымъ смысломъ, духомъ, идеей, — а это утонченнѣе, ядовитѣе. Безпрерывныя ссоры еще болѣе развивали между ними эту науку. Весь этотъ народъ работалъ изъ подъ палки, слѣдственно онъ былъ праздный, слѣдственно развращался; если и не былъ прежде развращенъ, то въ каторгѣ развращался. Всѣ они собрались сюда не своей волей, всѣ они были другъ другу чужiе.

«Чортъ трое лаптей сносилъ, прежде чѣмъ насъ собралъ въ одну кучу» — говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первомъ планѣ въ этой кромѣшной жизни. Никакая баба не въ состоянiи была быть такой бабой, какъ нѣкоторые изъ этихъ душегубовъ. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшiе всю жизнь свою ломить и повелѣвать, закаленные, безстрашные. Этихъ какъ-то невольно уважали; они же съ своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были къ своей славѣ, но вообще старались не быть другимъ въ тягость; въ пустыя ругательства не вступали, вели себя съ необыкновеннымъ достоинствомъ, были разсудительны и почти всегда послушны начальству, — не изъ принципа послушанiя, не изъ сознанiя обязанностей, а такъ, какъ будто по какому-то контракту, сознавъ взаимныя выгоды. Впрочемъ, съ ними и поступали осторожно. Я помню, какъ одного изъ такихъ арестантовъ, человѣка безстрашнаго и рѣшительнаго, извѣстнаго начальству своими звѣрскими наклонностями, за какое-то преступленiе позвали разъ къ наказанiю. День былъ лѣтнiй, пора не рабочая. Штабъ-офицеръ, ближайшiй и непосредственный начальникъ острога, прiѣхалъ самъ въ кордегардiю, которая была у самыхъ нашихъ воротъ, присутствовать при наказанiи. Этотъ маiоръ былъ какое-то фатальное существо для арестантовъ; онъ довелъ ихъ до того, что они его трепетали. Былъ онъ до безумiя строгъ, «бросался на людей», какъ говорили каторжные. Всего болѣе страшились они въ немъ его проницательнаго, рысьяго взгляда, отъ котораго нельзя было ничего утаить. Онъ видѣлъ какъ-то не глядя. Входя въ острогъ, онъ уже зналъ, что дѣлается на другомъ концѣ его. Арестанты звали его осьмиглазымъ. Его система была ложная. Онъ только озлоблялъ уже озлобленныхъ людей своими бѣшеными, злыми поступками, и еслибъ не было надъ нимъ коменданта, человѣка благороднаго и разсудительнаго, умѣрявшаго иногда его дикiя выходки, то онъ бы надѣлалъ большихъ бѣдъ своимъ управленiемъ. Не понимаю, какъ могъ онъ кончить благополучно; онъ вышелъ въ отставку живъ и здоровъ, хотя впрочемъ и былъ отданъ подъ судъ. Арестантъ поблѣднѣлъ, когда его кликнули. Обыкновенно онъ молча и рѣшительно ложился подъ розги, молча терпѣлъ наказанiе и вставалъ послѣ наказанiя, какъ встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. Съ нимъ, впрочемъ, поступали всегда осторожно. Но на этотъ разъ онъ считалъ себя почему-то правымъ. Онъ поблѣднѣлъ и, тихонько отъ конвоя, успѣлъ сунуть въ рукавъ, острый, англiйскiй сапожный ножъ. Ножи и всякiе острые инструменты страшно запрещались въ острогѣ. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные. Наказанiя жестокiя; но такъ какъ трудно отыскать у вора, когда тотъ рѣшится что нибудь особенно спрятать, и такъ какъ ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью въ острогѣ, то, не смотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились новые. Вся каторга бросилась къ забору и съ замиранiемъ сердца смотрѣла сквозь щели паль. Всѣ знали, что Петровъ въ этотъ разъ, не захочетъ лечь подъ розги и что маiору пришелъ конецъ. Но въ самую рѣшительную минуту, нашъ маiоръ сѣлъ на дрожки и уѣхалъ, поручивъ исполненiе экзекуцiи другому офицеру. «Самъ Богъ спасъ» говорили потомъ арестанты. Что же касается

6

до Петрова, онъ преспокойно вытерпѣлъ наказанiе. Его гнѣвъ прошелъ съ отъѣздомъ маiора. Арестантъ послушенъ и покоренъ до извѣстной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати: ничего не можетъ быть любопытнѣе этихъ странныхъ вспышекъ нетерпѣнiя и строптивости. Часто человѣкъ терпитъ нѣсколько лѣтъ, смиряется, выноситъ жесточайшiя наказанiя и вдругъ прорывается на какой нибудь малости, на какомъ нибудь пустякѣ, почти за ничто. На иной взглядъ можно даже назвать его сумасшедшимъ; да такъ и дѣлаютъ.

Я сказалъ уже, что въ продолженiе нѣсколькихъ лѣтъ я не видалъ между этимъ народомъ ни малѣйшаго признака раскаянiя, ни малѣйшей тягостной думы о своемъ преступленiи, и что большая часть изъ нихъ, внутренно, считаетъ себя совершенно правыми. Это фактъ. Конечно, тщеславiе, дурные примѣры, молодечество, ложный стыдъ во многомъ тому причиною. Съ другой стороны: кто можетъ сказать, что выслѣдилъ глубину этихъ погибшихъ сердецъ и прочелъ въ нихъ сокровенное отъ всего свѣта? Но вѣдь можно же было, во столько лѣтъ, хоть что нибудь замѣтить, поймать, уловить въ этихъ сердцахъ, хоть какую нибудь черту, которая бы свидѣтельствовала о внутренней тоскѣ, о страданiи. Но этого не было, положительно не было. Да, преступленiе, кажется, не можетъ быть осмыслено съ данныхъ, готовыхъ точекъ зрѣнiя, и философiя его нѣсколько потруднѣе, чѣмъ полагаютъ. Конечно, остроги и система насильныхъ работъ не исправляютъ преступника; они только его наказываютъ и обезпечиваютъ общество отъ дальнѣйшихъ покушенiй злодѣя на его спокойствiе. Въ преступникѣ же острогъ и самая усиленная каторжная работа, развиваетъ только ненависть, жажду запрещенныхъ наслажденiй и страшное легкомыслiе. Но я твердо увѣренъ, что и знаменитая келейная система достигаетъ только ложной, обманчивой, наружной цѣли. Она высасываетъ жизненный сокъ изъ человѣка, энервируетъ его душу, ослабляетъ ее, пугаетъ ее, и потомъ нравственно изсохшую мумiю, полусумасшедшаго, представляетъ какъ образецъ исправленiя и раскаянiя. Конечно, преступникъ, возставшiй на общество, ненавидитъ его, и почти всегда считаетъ себя правымъ, а его виноватымъ. Къ тому же онъ уже потерпѣлъ отъ него наказанiе, а чрезъ это почти считаетъ себя очищеннымъ, сквитавшимся. Можно судить, наконецъ, съ такихъ точекъ зрѣнiя, что чуть ли не придется оправдать самого преступника. Но не смотря на всевозможныя точки зрѣнiя, всякiй согласится, что есть такiя преступленiя, которыя всегда и вездѣ, по всевозможнымъ законамъ, съ начала мiра считаются безспорными преступленiями, и будутъ считаться такими до тѣхъ поръ, покамѣстъ человѣкъ останется человѣкомъ. Только въ острогѣ я слышалъ разсказы о самыхъ страшныхъ, о самыхъ неестественныхъ поступкахъ, о самыхъ чудовищныхъ убiйствахъ, разсказанные съ самымъ неудержимымъ, съ самымъ дѣтски-веселымъ смѣхомъ. Особенно не выходитъ у меня изъ памяти одинъ отцеубiйца. Онъ былъ изъ дворянъ, служилъ и былъ у своего шестидесяти-лѣтняго отца, чѣмъ-то въ родѣ блуднаго сына. Поведенiя онъ былъ совершенно безпутнаго, ввязался въ долги. Отецъ ограничивалъ его, уговаривалъ; но у отца былъ домъ, былъ хуторъ, подозрѣвались деньги, и сынъ убилъ его, жаждая наслѣдства. Преступленiе было розыскано только черезъ мѣсяцъ. Самъ убiйца подалъ объявленiе въ полицiю, что отецъ его исчезъ неизвѣстно куда. Весь этотъ мѣсяцъ онъ провелъ самымъ развратнымъ образомъ. Наконецъ, въ его отсутствiе, полицiя нашла тѣло. На дворѣ, во всю длину его, шла канавка, для стока нечистотъ, прикрытая досками. Тѣло лежало въ этой канавкѣ. Оно было одѣто и убрано, сѣдая голова была отрѣзана напрочь, приставлена къ туловищу, а подъ голову убiйца подложилъ подушку. Онъ не сознался; былъ лишонъ дворянства, чина и сосланъ въ работу на двадцать лѣтъ. Всe время, какъ я жилъ съ нимъ, онъ былъ въ превосходнѣйшемъ, въ веселѣйшемъ расположенiи духа. Это былъ взбалмошный, легкомысленный, неразсудительный въ высшей степени человѣкъ, хотя совсѣмъ не глупецъ. Я никогда не замѣчалъ въ немъ какой нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его, не за преступленiе, о которомъ не было и помину, а за дурь, за то, что не умѣлъ вести себя. Въ разговорахъ онъ иногда вспоминалъ о своемъ отцѣ. Разъ, говоря со мной о здоровомъ сложенiи, наслѣдственномъ въ ихъ семействѣ, онъ прибавилъ: «вотъ, родитель мой, такъ тотъ до самой кончины своей не жаловался ни на какую болѣзнь.» Такая звѣрская безчувственность, разумѣется, невозможна. Это феноменъ; тутъ какой-нибудь недостатокъ сложенiя, какое нибудь тѣлесное и нравственное уродство, еще неизвѣстное наукѣ, а не просто преступленiе. Разумѣется, я не вѣрилъ этому преступленiю. Но люди изъ его города, которые должны были знать всѣ подробности его исторiи, разсказывали мнѣ всe его дѣло. Факты были до того ясны, что невозможно было не вѣрить.

Арестанты слышали, какъ онъ кричалъ однажды ночью во снѣ: «Держи его, держи; голову-то ему руби, голову, голову!…»

Арестанты почти всѣ говорили ночью и бредили. Ругательства, воровскiя слова, ножи, топоры, чаще всего приходили имъ въ бреду на языкъ. «Мы народъ битый, говорили они; у насъ нутро отбитое; отъ того и кричимъ по ночамъ.»

Казенная каторжная крѣпостная работа была не занятiемъ, а обязанностiю: арестантъ отработывалъ свой урокъ, или отбывалъ законные часы работы и шелъ въ острогъ. На работу смотрѣли съ ненавистью. Безъ своего особаго, собственнаго занятiя, которому бы онъ преданъ былъ всѣмъ умомъ, всѣмъ разсчетомъ своимъ, человѣкъ въ острогѣ не могъ бы жить. Да и какимъ способомъ весь этотъ народъ, развитый, сильно пожившiй и желавшiй жить, насильно сведенный сюда въ одну кучу, насильно оторванный отъ общества и отъ нормальной жизни, могъ бы ужиться здѣсь, нормально и правильно, своей волей и охотой? Отъ одной праздности здѣсь развились бы въ немъ такiя преступныя свойства, о которыхъ онъ прежде не имѣлъ и понятiя. Безъ труда и безъ законной, нормальной собственности, человѣкъ не можетъ жить,

7

развращается, обращается въ звѣря. И потому каждый въ острогѣ, вслѣдствiе естественной потребности и какого-то чувства самосохраненiя, имѣлъ свое мастерство и занятiе. Длинный лѣтнiй день почти весь наполнялся казенной работой; въ короткую ночь едва было время выспаться. Но зимой арестантъ, по положенiю, какъ только смеркалось, уже долженъ быть запертъ въ острогѣ. Что же дѣлать въ длиные, скучные часы зимняго вечера? И потому, почти каждая казарма, не смотря на запретъ, обращалась въ огромную мастерскую. Собственно трудъ, занятiе не запрещалось; но строго запрещалось имѣть при себѣ, въ острогѣ, инструменты, а безъ этого невозможна была и работа. Но работали тихонько и кажется начальство, въ иныхъ случаяхъ, смотрѣло на это не очень пристально. Многiе изъ арестантовъ приходили въ острогъ ничего не зная, но учились у другихъ и потомъ выходили на волю хорошими мастеровыми. Тутъ были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и рѣщики, и золотильщики. Былъ одинъ еврей, Исай Бумштейнъ, ювелиръ, онъ же и ростовщикъ. Всѣ они трудились и добывали копѣйку. Заказы работъ добывались изъ города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человѣка, лишеннаго совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякаютъ у него въ карманѣ, онъ уже вполовину утѣшенъ, хотя бы и не могъ ихъ тратить. Но деньги всегда и вездѣ можно тратить, тѣмъ болѣе, что запрещенный плодъ вдвое слаще. А въ каторгѣ можно было даже имѣть и вино. Трубки были строжайше запрещены, но всѣ ихъ курили. Деньги и табакъ спасали отъ цынготной и другихъ болѣзней. Работа же спасала отъ преступленiй; безъ работы арестанты поѣли бы другъ друга, какъ пауки въ стклянкѣ. Не смотря на то и работа, и деньги запрещались. Нерѣдко по ночамъ дѣлались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное и какъ ни прятались деньги, а все-таки иногда попадались сыщикамъ. Вотъ, отчасти, почему они и не береглись, а въ скорости пропивались; вотъ почему заводилось въ острогѣ и вино. Послѣ каждаго обыска, виноватый, кромѣ того, что лишался всего своего состоянiя, бывалъ обыкновенно больно наказанъ. Но послѣ каждаго обыска тотчасъ же пополнялись недостатки, немедленно заводились новыя вещи и все шло по старому. И начальство знало объ этомъ, и арестанты не роптали на наказанiя, хотя такая жизнь похожа была на жизнь поселившихся на горѣ Везувiѣ.

Кто не имѣлъ мастерства, промышлялъ другимъ образомъ. Были способы довольно оригинальные. Иные промышляли, напримѣръ, однимъ перекупствомъ, и продавались иногда такiя вещи, что и въ голову не могло бы прiйти кому нибудь, за стѣнами острога не только покупать и продавать ихъ, но даже считать вещами. Но каторга была очень бѣдна и чрезвычайно промышленна. Послѣдняя тряпка была въ цѣнѣ и шла въ какое-нибудь дѣло. По бѣдности же и деньги въ острогѣ имѣли совершенно другую цѣну, чѣмъ на волѣ. За большой и сложный трудъ платилось грошами. Нѣкоторые съ успѣхомъ промышляли ростовщичествомъ. Арестантъ, замотавшiйся или разорившiйся, несъ послѣднiя свои вещи ростовщику и получалъ отъ него нѣсколько мѣдныхъ денегъ, за ужасные проценты. Если онъ не выкупалъ эти вещи въ срокъ, то они безотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процвѣтало, что принимались подъ закладъ даже казенныя смотровыя вещи, какъ-то: казенное бѣлье, сапожный товаръ и проч. — вещи, необходимыя всякому арестанту во всякiй моментъ. Но при такихъ закладахъ случался и другой оборотъ дѣла, не совсѣмъ, впрочемъ, неожиданный: заложившiй и получившiй деньги немедленно, безъ дальнихъ разговоровъ, шелъ къ старшему унтеръ-офицеру, ближайшему начальнику острога, доносилъ о закладѣ смотровыхъ вещей и они тотчасъ же отбирались у ростовщика обратно, даже безъ доклада высшему начальству. Любопытно, что при этомъ иногда даже не было и ссоры. Ростовщикъ молча и угрюмо возвращалъ, что слѣдовало и даже какъ будто самъ ожидалъ что такъ будетъ. Можетъ быть онъ не могъ не сознаться въ себѣ, что на мѣстѣ закладчика и онъ бы такъ сдѣлалъ. И потому, если ругался иногда потомъ, то безо всякой злобы, а такъ только, для очистки совѣсти.

Вообще, всѣ воровали другъ отъ друга ужасно. Почти у каждаго былъ свой сундукъ, съ замкомъ, для храненiя казенныхъ вещей. Это позволялось; но сундуки неспасали. Я думаю, можно представить, какiе были тамъ искусные воры. У меня одинъ арестантъ, искренно преданный мнѣ человѣкъ, (говорю это безъ всякой натяжки), укралъ библiю, единственную книгу которую позволялось имѣть въ каторгѣ; онъ въ тотъ же день мнѣ самъ сознался въ этомъ, не отъ раскаянiя, но жалѣя меня, потому что я ее долго искалъ. Были цѣловальники, торговавшiе виномъ и быстро обогащавшiеся. Объ этой продажѣ я скажу когда нибудь особенно; она довольно замѣчательна. Въ острогѣ было много пришедшихъ за контрабанду и потому нечего удивляться, какимъ способомъ, при такихъ осмотрахъ и конвояхъ, въ острогъ приносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру своему, какое-то особенное преступленiе. Можно ли, напримѣръ, представить себѣ, что деньги, выгода, у инаго контрабандиста играютъ только второстепенную роль, стоятъ на второмъ планѣ? А между тѣмъ бываетъ именно такъ. Контрабандистъ работаетъ по страсти, по призванiю. Это отчасти поэтъ. Онъ рискуетъ всѣмъ, идетъ на страшную опасность, хитритъ, изобрѣтаетъ, выпутывается; иногда даже дѣйствуетъ по какому-то вдохновенiю. Это страсть столь же сильная, какъ и картежная игра. Я зналъ въ острогѣ одного арестанта, наружностью размѣра колоссальнаго, но до того кроткаго, тихаго, смиреннаго, что нельзя было представить себѣ, какимъ образомъ онъ очутился въ острогѣ. Онъ былъ до того незлобивъ, и уживчивъ, что во все время своего пребыванiя въ острогѣ ни съ кѣмъ не поссорился. Но онъ былъ съ западной границы, пришелъ за контрабанду, и разумѣется не могъ утерпѣть, и пустился проносить вино. Сколько разъ его за это наказывали, и какъ онъ боялся розогъ! Да и самый проносъ вина доставлялъ ему самые ничтожные доходы. Отъ вина

 

8обогащался только одинъ антрепренеръ. Чудакъ любилъ искусство для искусства. Онъ былъ плаксивъ какъ баба и сколько разъ, бывало, послѣ наказанiя, клялся и зарѣкался не носить контрабанды. Съ мужествомъ онъ преодолѣвалъ себя иногда по цѣлому мѣсяцу, но наконецъ все-таки не выдерживалъ... Благодаря этимъ-то личностямъ, вино неоскудѣвало въ острогѣ.

Наконецъ былъ еще одинъ доходъ, хотя не обогащавшiй арестантовъ, но постоянный и благодѣтельный. Это подаянiе. Высшiй классъ нашего общества не имѣетъ понятiя, какъ заботятся о «несчастныхъ» купцы, мѣщане и весь народъ нашъ. Подаянiе бываетъ почти безпрерывное и почти всегда хлѣбомъ, сайками и калачами, гораздо рѣже деньгами. Безъ этихъ подаянiй, во многихъ мѣстахъ, арестантамъ, особенно подсудимымъ, которые содержатся гораздо строже рѣшеныхъ, было бы слишкомъ трудно. Подаянiе религiозно дѣлится арестантами поровну. Если недостаетъ на всѣхъ, то калачи разрѣзаются по ровну, иногда даже на шесть частей, и каждый заключенный непремѣнно получаетъ себѣ свой кусокъ. Помню, какъ я въ первый разъ получилъ денежное подаянiе. Это было скоро по прибытiи моемъ въ острогъ. Я возвращался съ утренней работы одинъ, съ конвойнымъ. На встрѣчу мнѣ прошли мать и дочь, дѣвочка лѣтъ десяти, хорошенькая, какъ ангельчикъ. Я уже видѣлъ ихъ разъ. Мать была солдатка, вдова. Ея мужъ, молодой солдатъ, былъ подъ-судомъ и умеръ въ госпиталѣ, въ арестантской палатѣ, въ то время, когда и я тамъ лежалъ больной. Жена и дочь приходили къ нему прощаться; обѣ ужасно плакали. Увидя меня, дѣвочка закраснѣлась, пошептала что-то матери; та тотчасъ же остановилась, отыскала въ узелкѣ четверть копѣйки и дала ее дѣвочкѣ. Та бросилась бѣжать за мной... — На, «несчастный» возьми Христа ради, копѣечку, — кричала она, забѣгая впередъ меня и суя мнѣ въ руки монетку. Я взялъ ея копѣечку, и дѣвочка возвратилась къ матери совершенно довольная. Эту копѣечку я долго берегъ у себя.

Ѳедоръ Достоевскiй.

(Продолженiе впредь).