______

<1>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА

_____

Въ отдаленныхъ краяхъ Сибири, среди степей, горъ, или непроходимыхъ лѣсовъ, попадаются изрѣдка маленькiе города, съ одной, много съ двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, съ двумя церквами — одной въ городѣ, другой на кладбищѣ, — похожiе болѣе на хорошее подмосковное село, чѣмъ на городъ. Они, обыкновенно, весьма достаточно снабжены исправниками, засѣдателями и всѣмъ остальнымъ субалтернымъ чиномъ. Вообще въ Сибири, не смотря на холодъ, служить чрезвычайно тепло. Люди живутъ простые, нелиберальные; порядки старые, крѣпкiе, вѣками освященные. Чиновники, по справедливости играющiе роль сибирскаго дворянства — или туземцы, закоренѣлые сибиряки, или наѣзжiе изъ Россiи, большею частью изъ столицъ, прельщенные выдаваемымъ не въ зачетъ окладомъ жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами въ будущемъ. Изъ нихъ умѣющiе разрѣшать загадку жизни почти всегда остаются въ Сибири и съ наслажденiемъ въ ней укореняются. Впослѣдствiи они приносятъ богатые и сладкiе плоды. Но другiе, народъ легкомысленный и неумѣющiй разрѣшать загадку жизни, скоро наскучаютъ Сибирью и съ тоской себя спрашиваютъ: «за чѣмъ они въ нее заѣхали?» Съ нетерпѣнiемъ отбываютъ они свой законный терминъ службы, три года, и по истеченiи его тотчасъ же хлопочутъ о своемъ переводѣ и возвращаются во свояси, браня Сибирь и подсмѣиваясь надъ нею. Они не правы: не только съ служебной, но даже со многихъ точекъ зрѣнiя, въ Сибири можно блаженствовать. Климатъ превосходный; есть много замѣчательно богатыхъ и хлѣбосольныхъ купцовъ; много чрезвычайно достаточныхъ инородцевъ. Барышни цвѣтутъ розами и нравственны до послѣдней крайности. Дичь летаетъ по улицамъ и сама натыкается на охотника. Шампанскаго выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бываетъ въ иныхъ мѣстахъ самъ-пятнадцать... Вообще, земля благословенная. Надобно только умѣть ею пользоваться. Въ Сибири умѣютъ ею пользоваться.

Въ одномъ изъ такихъ веселыхъ и довольныхъ собою городковъ, съ самымъ милѣйшимъ населенiемъ, воспоминанiе о которомъ останется неизгладимымъ въ моемъ сердцѣ, встрѣтилъ я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившагося въ Россiи дворяниномъ и помѣщикомъ, потомъ сдѣлавшагося ссыльно-каторжнымъ втораго разряда, за убiйство жены своей и, по истеченiи опредѣленнаго ему закономъ десятилѣтняго термина каторги, смиренно и неслышно доживавшаго свой вѣкъ въ городкѣ К. поселенцемъ. Онъ, собственно, приписанъ былъ къ одной подгородной волости; но жилъ въ городѣ, имѣя возможность добывать въ немъ хоть какое нибудь пропитанiе обученiемъ дѣтей. Въ сибирскихъ городахъ часто встрѣчаются учителя изъ ссыльныхъ поселенцевъ; ими не брезгаютъ. Учатъ же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприщѣ жизни и о которомъ, безъ нихъ, въ отдаленныхъ краяхъ Сибири не имѣли бы и понятiя. Въ первый разъ я встрѣтилъ Александра Петровича въ домѣ одного стариннаго, заслуженнаго и хлѣбосольнаго чиновника, Ивана Ивановича Гвоздикова, у котораго было пять дочерей, разныхъ лѣтъ, подававшихъ прекрасныя надежды. Александръ Петровичъ давалъ имъ уроки, четыре раза въ недѣлю, по 30 копѣекъ серебромъ за урокъ. Наружность его меня заинтересовала. Это былъ чрезвычайно блѣдный и худой человѣкъ, еще не старый, лѣтъ тридцати пяти, маленькiй и тщедушный. Одѣтъ былъ всегда весьма чисто, по европейски. Если вы съ нимъ заговаривали, то онъ смотрѣлъ на васъ чрезвычайно пристально и внимательно, съ строгой вѣжливостью выслушивалъ каждое слово ваше, какъ будто въ него вдумываясь, какъ будто вы вопросомъ вашимъ задали ему задачу, или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и наконецъ отвѣчалъ ясно и коротко, но до того взвѣшивая каждое слово своего отвѣта, что вамъ вдругъ становилось отчего-то неловко и вы, наконецъ, сами радовались окончанiю разговора. Я тогда же распросилъ о немъ Ивана Ивановича и узналъ, что Горянчиковъ живетъ безукоризненно и нравственно и что иначе Иванъ Ивановичъ не пригласилъ бы его для дочерей своихъ, но что онъ страшный нелюдимъ; ото всѣхъ прячется, чрезвычайно ученъ, много читаетъ, но говоритъ весьма мало и что, вообще, съ нимъ довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что онъ положительно сумасшедшiй, хотя и находили, что, въ сущности, это еще не такой важный недостатокъ, что многiе изъ почетныхъ членовъ города готовы всячески обласкать Александра Петровича что онъ могъ бы даже быть полезнымъ, писать просьбы

и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня въ Россiи, можетъ быть, даже и не послѣднiе люди, но знали, что онъ съ самой ссылки упорно пресѣкъ съ ними всякiя отношенiя, — однимъ словомъ, вредитъ себѣ. Къ тому же у насъ всѣ знали его исторiю, знали, что онъ убилъ жену свою, еще въ первый годъ своего супружества, убилъ изъ ревности и самъ донесъ на себя, (что весьма облегчило его наказанiе). На такiя же преступленiя всегда смотрятъ, какъ на несчастiя, о которыхъ сожалѣютъ. Но, не смотря на все это, чудакъ упорно сторонился отъ всѣхъ и являлся въ людяхъ только давать уроки.

Я сначала не обращалъ на него особеннаго вниманiя; но, самъ не знаю почему, онъ мало по малу началъ интересовать меня. Въ немъ было что-то загадочное. Разговориться не было съ нимъ ни малѣйшей возможности. Конечно, на вопросы мои онъ всегда отвѣчалъ и даже съ такимъ видомъ, какъ будто считалъ это своею первѣйшею обязанностiю, но послѣ его отвѣтовъ, я какъ-то тяготился его дольше распрашивать; да и на лицѣ его, послѣ такихъ разговоровъ, всегда виднѣлось какое-то страданiе и утомленiе. Помню, я шелъ съ нимъ однажды, въ одинъ прекрасный лѣтнiй вечеръ, отъ Ивана Ивановича. Вдругъ мнѣ вздумалось пригласить его на минутку къ себѣ выкурить папироску. Не могу описать, какой ужасъ выразился на лицѣ его; онъ поблѣднѣлъ, потерялся, началъ бормотать какiя-то безсвязныя слова и вдругъ, злобно взглянувъ на меня, бросился бѣжать въ противуположную сторону. Я даже удивился. Съ тѣхъ поръ, встрѣчаясь со мной, онъ смотрѣлъ на меня даже съ какимъ-то испугомъ. Но я не унялся; меня что-то тянуло къ нему и, мѣсяцъ спустя, я, ни съ того, ни съ сего, самъ зашелъ къ Горянчикову. Разумѣется, я поступилъ глупо и неделикатно. Онъ квартировалъ на самомъ краю города, у старухи мѣщанки, у которой была больная въ чахоткѣ дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенокъ, лѣтъ десяти, хорошенькая и веселенькая дѣвочка. Александръ Петровичъ сидѣлъ съ ней и училъ ее читать въ ту минуту, какъ я вошелъ къ нему. Увидя меня, онъ до того смѣшался, какъ будто я поймалъ его на какомъ нибудь преступленiи. Онъ растерялся совершенно, вскочилъ со стула и глядѣлъ на меня во всѣ глаза. Мы наконецъ усѣлись, онъ пристально слѣдилъ за каждымъ моимъ взглядомъ, какъ будто въ каждомъ изъ нихъ подозрѣвалъ какой нибудь особенный таинственный смыслъ. Я догадался, что онъ былъ мнителенъ до сумасшествiя, подозрителенъ до крайности. Онъ съ ненавистью глядѣлъ на меня, чуть не спрашивая: «да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорилъ съ нимъ о нашемъ городкѣ, о текущихъ новостяхъ; онъ отмалчивался и злобно улыбался; я догадался, что онъ не только не зналъ самыхъ обыкновенныхъ, всѣмъ извѣстныхъ городскихъ новостей, но даже не интересовался знать ихъ. Заговорилъ я потомъ о нашемъ краѣ, о его потребностяхъ; онъ слушалъ меня молча и до того странно смотрѣлъ мнѣ въ глаза, что мнѣ стало наконецъ совѣстно за нашъ разговоръ. Впрочемъ, я чуть не раздразнилъ его новыми книгами и журналами; они были у меня въ рукахъ, только что съ почты, и я предлагалъ ихъ ему еще неразрѣзанные. Онъ бросилъ на нихъ жадный взглядъ, но тотчасъ же перемѣнилъ намѣренiе и отклонилъ предложенiе, отзываясь недосугомъ. Наконецъ, я простился съ нимъ и, выйдя отъ него, почувствовалъ, что съ сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мнѣ было стыдно и показалось чрезвычайно глупымъ приставать къ человѣку, который именно поставляетъ своею главнѣйшею задачею какъ можно подальше спрятаться отъ всего свѣта. Но дѣло было сдѣлано. Помню, что книгъ я у него почти совсѣмъ не замѣтилъ и стало быть несправедливо говорили о немъ, что онъ много читаетъ. Однако же, проѣзжая раза два, очень поздно ночью, мимо его оконъ, я замѣтилъ въ нихъ свѣтъ. Что же дѣлалъ онъ, просиживая до зари? Не писалъ ли? а если такъ, что же именно?

Обстоятельства удалили меня изъ нашего городка мѣсяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узналъ, что Александръ Петровичъ умеръ осенью, умеръ въ уединенiи и даже ни разу не позвалъ къ себѣ лекаря. Въ городкѣ о немъ уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился съ хозяйкой покойника, намѣреваясь вывѣдать у нея: чѣмъ особенно занимался ея жилецъ и не писалъ ли онъ чего нибудь? За двугривенный, она принесла мнѣ цѣлое лукошко бумагъ, оставшихся послѣ покойника. Старуха призналась, что двѣ тетрадки она ужь истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, отъ которой трудно было допытаться чего нибудь путнаго. О жильцѣ своемъ она не могла сказать мнѣ ничего особенно новаго. По ея словамъ, онъ почти никогда ничего не дѣлалъ и по мѣсяцамъ не раскрывалъ книги и не бралъ пера въ руки; за то цѣлыя ночи прохаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и всe что-то думалъ, а иногда и говорилъ самъ съ собою; что онъ очень полюбилъ и очень ласкалъ ея внучку, Катю, какъ только узналъ, что ее зовутъ Катей, и что въ Катерининъ день каждый разъ ходилъ по комъ-то служить панихиду. Гостей не могъ терпѣть; со двора выходилъ только учить дѣтей; косился даже на нее, старуху, когда она, разъ въ недѣлю, приходила хоть немножко прибрать въ его комнатѣ, и почти никогда не сказалъ съ нею ни единаго слова, въ цѣлыхъ три года. Я спросилъ Катю: помнитъ ли она своего учителя? Она посмотрѣла на меня молча, отвернулась къ стѣнкѣ и заплакала. Стало быть, могъ же этотъ человѣкъ хоть кого нибудь заставить любить себя.

Я унесъ его бумаги къ сѣбѣ и цѣлый день перебиралъ ихъ. Три четверти этихъ бумагъ были пустые, незначущiе лоскутки или ученическiя упражненiя съ прописей. Но тутъ же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, можетъ быть, заброшенная и забытая самимъ авторомъ. Это было описанiе, хотя и безсвязное, десятилѣтней каторжной жизни, вынесенной Александромъ Петровичемъ. Мѣстами это описанiе прерывалось какою-то другою повѣстью, какими-то странными, ужасными воспоминанiями, набросанными неровно, судорожно, какъ будто по какому-то принужденiю. Я нѣсколько разъ перечитывалъ эти отрывки и почти убѣдился, что они писаны въ сумашествiи. Но каторжныя записи, —

«Сцены изъ Мертваго Дома» — какъ называетъ онъ ихъ самъ гдѣ-то въ своей рукописи, показались мнѣ не совсѣмъ безъинтересными. Совершенно новый мiръ, до сихъ поръ невѣдомый, странность иныхъ фактовъ, — нѣкоторыя особенныя замѣтки о погибшемъ народѣ, — увлекли меня и я прочелъ кое-что съ любопытствомъ. Разумѣется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала двѣ-три главы; пусть судитъ публика...

_______

Мертвый домъ.

Острогъ нашъ стоялъ на краю крѣпости, у самаго крѣпостнаго вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свѣтъ Божiй: не увидишь ли хоть чего нибудь? — и только и увидишь, что краюшекъ неба, да высокiй земляной валъ, поросшiй бурьяномъ, а взадъ и впередъ по валу, день и ночь, расхаживаютъ часовые, и тутъ же подумаешь, что пройдутъ цѣлые годы, а ты точно также подойдешь смотрѣть сквозь щели забора и увидишь тотъ же валъ, такихъ же часовыхъ и тотъ же маленькiй краюшекъ неба, не того неба, которое надъ острогомъ, а другаго, далекаго, вольнаго неба. Представьте себѣ большой дворъ, шаговъ въ двѣсти длины и шаговъ въ полтораста ширины, весь обнесенный кругомъ, въ видѣ неправильнаго шестиугольника, высокимъ тыномъ, то есть заборомъ изъ высокихъ столбовъ (паль), врытыхъ стойкомъ глубоко въ землю, крѣпко прислоненныхъ другъ къ другу ребрами, скрѣпленныхъ поперечными планками и сверху заостренныхъ: вотъ наружная ограда острога. Въ одной изъ сторонъ ограды вдѣланы крѣпкiя ворота, всегда запертыя, всегда день и ночь охраняемыя часовыми: ихъ отпирали по требованiю, для выпуска на работу. За этими воротами былъ свѣтлый, вольный мiръ, жили люди какъ и всѣ. Но по сю сторону ограды о томъ мiрѣ представляли себѣ, какъ о какой-то несбыточной сказкѣ. Тутъ былъ свой особый мiръ, ни на что болѣе непохожiй; тутъ были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи и заживо-мертвый домъ, жизнь — какъ нигдѣ и люди особенные. Вотъ этотъ-то особенный уголокъ я и принимаюсь описывать.

Какъ входите въ ограду, — видите внутри ея нѣсколько зданiй. — По обѣимъ сторонамъ широкаго, внутренняго двора, тянутся два длинныхъ, одно-этажныхъ, деревянныхъ сруба. Это казармы. Здѣсь живутъ арестанты, размѣщенные по разрядамъ. Потомъ, въ глубинѣ ограды, еще такой же срубъ: это кухня, раздѣленная на двѣ артели; далѣе еще строенiе, гдѣ подъ одной крышей помѣщаются погреба, амбары, сараи. Средина двора пустая и составляетъ ровную, довольно большую площадку. Здѣсь строятся арестанты, происходитъ повѣрка и перекличка утромъ, въ полдень и вечеромъ, иногда же и еще по нѣскольку разъ въ день, — судя по мнительности караульныхъ и ихъ умѣнью скоро считать. Кругомъ, между строенiями и заборомъ остается еще довольно большое пространство. Здѣсь, по задамъ строенiй, иные изъ заключенныхъ, понелюдимѣе и помрачнѣе характеромъ, любятъ ходить въ нерабочее время, закрытые отъ всѣхъ глазъ, и думать свою думушку. Встрѣчаясь съ ними во время этихъ прогулокъ, я любилъ всматриваться въ ихъ угрюмыя, клейменыя лица и угадывать, о чемъ они думаютъ. Былъ одинъ ссыльный, у котораго любимымъ занятiемъ, въ свободное время, было считать пали. Ихъ было тысячи полторы и у него они были всѣ на счету и на примѣтѣ. Каждая паля означала у него день; каждый день онъ отсчитывалъ по одной палѣ и такимъ образомъ, по оставшемуся числу несосчитанныхъ паль, могъ наглядно видѣть, сколько дней еще остается ему пробыть въ острогѣ до срока работы. Онъ былъ искренно радъ, когда доканчивалъ какую нибудь сторону шестиугольника. Много лѣтъ приходилось еще ему дожидаться; но въ острогѣ было время научиться терпѣнiю. Я видѣлъ разъ, какъ прощался съ товарищами одинъ арестантъ, пробывшiй въ каторгѣ двадцать лѣтъ и, наконецъ, выходившiй на волю. Были люди, помнившiе, какъ онъ вошелъ въ острогъ въ первый разъ, молодой, беззаботный, не думавшiй ни о своемъ преступленiи, ни о своемъ наказанiи. Онъ выходилъ сѣдымъ старикомъ, съ лицомъ угрюмымъ и грустнымъ. Молча обошелъ онъ всѣ наши шесть казармъ. Входя въ каждую казарму, онъ молился на образа и потомъ низко, въ поясъ, откланивался товарищамъ, прося не поминать его лихомъ. — Помню я тоже, какъ однажды одного арестанта, прежде зажиточнаго сибирскаго мужика, разъ, подъ вечеръ, позвали къ воротамъ. Полгода передъ этимъ получилъ онъ извѣстiе, что бывшая жена его вышла замужъ и крѣпко запечалился. Теперь она сама подъѣхала къ острогу, вызвала его и подала ему подаянiе. Они поговорили минуты двѣ, оба всплакнули и простились на вѣки. Я видѣлъ его лицо, когда онъ возвращался въ казарму... Да, въ этомъ мѣстѣ можно было научиться терпѣнiю.

Когда смерклось, насъ всѣхъ вводили въ казармы, гдѣ и запирали на всю ночь. Мнѣ всегда было тяжело возвращаться со двора въ нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освѣщенная сальными свѣчами, съ тяжелымъ, удушающимъ запахомъ. Не понимаю теперь, какъ я выжилъ въ ней десять лѣтъ. На нарахъ у меня было три доски: это было всe мое мѣсто. На этихъ же нарахъ размѣщалось въ одной нашей комнатѣ человѣкъ тридцать народу. Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока всѣ засыпали. А до того — шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства, звукъ цѣпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья, всe — обруганное, ошельмованное... да, живучъ человѣкъ! Человѣкъ есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его опредѣленiе.

Помѣщалось насъ въ острогѣ всего человѣкъ двѣсти пятьдесятъ, — цифра почти постоянная. Одни приходили, другiе кончали сроки и уходили, третьи умирали. И какого народу тутъ не было! Я думаю, каждая губернiя, каждая полоса Россiи имѣла тутъ своихъ представителей. Были и инородцы, было нѣсколько ссыльныхъ даже изъ кавказскихъ горцевъ. Все это раздѣлялось по степени преступленiй, а слѣдовательно по числу лѣтъ, опредѣленныхъ

за преступленiе. Надо полагать, что не было такого преступленiя, которое бы не имѣло здѣсь своего представителя. Главное основанiе всего острожнаго населенiя составляли ссыльно-каторжные разряда гражданскаго (сильно каторжные, какъ наивно произносили сами арестанты). Это были преступники, совершенно лишенные всякихъ правъ состоянiя, отрѣзанные ломти отъ общества, съ проклейменымъ лицомъ для вѣчнаго свидѣтельства объ ихъ отверженiи. Они присылались въ работу на сроки отъ восьми до двѣнадцати лѣтъ и потомъ разсылались куда нибудь по сибирскимъ волостямъ въ поселенцы. — Были преступники и военнаго разряда, не лишенные правъ состоянiя, какъ вообще въ русскихъ военныхъ арестантскихъ ротахъ. Присылались они на короткiе сроки; по окончанiи же ихъ поворачивались туда же откуда пришли, въ солдаты, въ сибирскiе линейные батальоны. Многiе изъ нихъ почти тотчасъ же возвращались обратно въ острогъ за вторичныя важныя преступленiя, но уже не на короткiе сроки, а на двадцать лѣтъ. Этотъ разрядъ назывался «всегдашнимъ». Но «всегдашнiе» всe еще не совершенно лишались всѣхъ правъ состоянiя. Наконецъ, былъ еще одинъ особый разрядъ самыхъ страшныхъ преступниковъ, преимущественно военныхъ, довольно многочисленный. Назывался онъ «особымъ отдѣленiемъ». Со всей Руси присылались сюда преступники. Они сами считали себя вѣчными и срока работъ своихъ не знали. По закону имъ должно было удвоять и утроять рабочiе уроки. Содержались они при острогѣ впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжкихъ каторжныхъ работъ. «Вамъ на срокъ, а намъ вдоль по каторгѣ» — говорили они другимъ заключеннымъ. Я слышалъ потомъ, что разрядъ этотъ уничтоженъ. Кромѣ того уничтоженъ при нашей крѣпости и гражданскiй порядокъ, а заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумѣется, съ этимъ вмѣстѣ перемѣнилось и начальство. Я описываю, стало быть старину, дѣла давно минувшiя и прошедшiя...

Давно ужь это было; всe это снится мнѣ теперь, какъ во снѣ. Помню, какъ я вошелъ въ острогъ. Это было вечеромъ, въ январѣ мѣсяцѣ. Уже смеркалось; народъ возвращался съ работы; готовились къ повѣркѣ. Усатый унтеръ-офицеръ отворилъ мнѣ наконецъ двери въ этотъ странный домъ, въ которомъ я долженъ былъ пробыть столько лѣтъ, вынесть столько такихъ ощущенiй, о которыхъ, не испытавъ ихъ на самомъ дѣлѣ, я бы не могъ имѣть даже приблизительнаго понятiя. Напримѣръ, я бы никакъ не могъ представить себѣ: что страшнаго и мучительнаго въ томъ, что я во всѣ десять лѣтъ моей каторги, ни разу, ни одной минуты не буду одинъ? На работѣ всегда подъ конвоемъ, дома съ двумя-стами товарищей и ни разу, ни разу — одинъ! Впрочемъ, къ этому ли еще мнѣ надо было привыкать!

Были здѣсь убiйцы-невзначай и убiйцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойниковъ. Были просто мазурики и бродяги — промышленники по находнымъ деньгамъ или по столевской части. Были и такiе, про которыхъ трудно было рѣшить: за чтобы, кажется, они могли прiйти сюда? — А между тѣмъ у всякаго была своя повѣсть, смутная и тяжелая, какъ угаръ отъ вчерашняго хмѣля. Вообще, о быломъ своемъ они говорили мало, не любили разсказывать и видимо старались не думать о прошедшемъ. Я зналъ изъ нихъ даже убiйцъ, до того веселыхъ, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться объ закладъ, что никогда совѣсть не сказала имъ никакого упрека. Но были и мрачныя лица, почти всегда молчаливыя. Вообще жизнь свою рѣдко кто разсказывалъ, да и любопытство было не въ модѣ, какъ-то не въ обычаѣ, не принято. Такъ развѣ, изрѣдка, разговорится кто нибудь отъ бездѣлья, а другой хладнокровно и мрачно слушаетъ. Никто здѣсь никого не могъ удивить. Мы — народъ грамотный, говорили они часто, съ какимъ-то страннымъ самодовольствiемъ. Помню, какъ однажды одинъ разбойникъ, хмѣльной, (въ каторгѣ иногда можно было напиться), началъ разсказывать, какъ онъ зарѣзалъ пятилѣтняго мальчика, какъ онъ обманулъ его сначала игрушкой, завелъ куда-то въ пустой сарай, да тамъ и зарѣзалъ. Вся казарма, доселѣ смѣявшаяся его шуткамъ, закричала какъ одинъ человѣкъ, и разбойникъ принужденъ былъ замолчать; не отъ негодованiя закричала казарма, а такъ, потому что не надо было про это говорить; потому что говорить про это не принято. Замѣчу кстати, что этотъ народъ былъ дѣйствительно грамотный и даже не въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ. Навѣрно болѣе половины изъ нихъ умѣло читать и писать. Въ какомъ другомъ мѣстѣ, гдѣ русскiй народъ собирается въ большихъ массахъ, отдѣлите вы отъ него кучу въ 250 человѣкъ, изъ которыхъ половина была бы грамотныхъ? Слышалъ я потомъ, что кто-то сталъ выводить изъ подобныхъ же данныхъ, что грамотность губитъ народъ. Это ошибка; тутъ совсѣмъ другiя причины; хотя и нельзя не согласиться, что грамотность развиваетъ въ народѣ самонадѣянность. Но вѣдь это вовсе не недостатокъ. — Различались всѣ разряды по платью: у однихъ половина куртки была темно-бурая, а другая сѣрая, равно и на панталонахъ одна нога сѣрая, а другая темно-бурая. Одинъ разъ, на работѣ, дѣвчонка-калашница, подошедшая къ арестантамъ, долго всматривалась въ меня и потомъ вдругъ захохотала. — «Фу, какъ не славно, закричала она, — и сѣраго сукна не достало и чернаго сукна не достало!» Были и такiе, у которыхъ вся куртка была одного сѣраго сукна, но только рукава были темнобурые. Равно и голова брилась по разному: у однихъ половина головы была выбрита вдоль черепа, у другихъ поперегъ.

Съ перваго взгляда можно было замѣтить нѣкоторую рѣзкую общность во всемъ этомъ странномъ семействѣ; даже самыя рѣзкiя, самыя оригинальныя личности, царившiя надъ другими невольно, и тѣ старались попасть въ общiй тонъ всего острога. Вообще же скажу, что весь этотъ народъ, за нѣкоторыми, немногими исключенiями неистощимо-веселыхъ людей, пользовавшихся за это всеобщимъ презрѣнiемъ, — былъ народъ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и въ высшей степени формалистъ. Способность ничему не удивляться была величайшею добродѣтелью. Всѣ были

помѣшаны на томъ: какъ наружно держать себя. Но нерѣдко самый заносчивый видъ съ быстротою молнiи смѣнялся на самый малодушный. Было нѣсколько истинно-сильныхъ людей, тѣ были просты и не кривлялись. Но странное дѣло! изъ этихъ настоящихъ сильныхъ людей было нѣсколько тщеславныхъ до послѣдней крайности, почти до болѣзни. Вообще тщеславiе, наружность, были на первомъ планѣ. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были безпрерывныя: это былъ адъ, тьма кромѣшная. Но противъ внутреннихъ уставовъ и принятыхъ обычаевъ острога никто не смѣлъ возставать; всѣ подчинялись. Бывали характеры рѣзко-выдающiеся, трудно, съ усилiемъ подчинявшiеся, но все-таки подчинявшiеся. Приходили въ острогъ такiе, которые ужь слишкомъ зарвались, слишкомъ выскочили изъ мѣрки на волѣ, такъ что ужь и преступленiя свои дѣлали, подъ конецъ какъ будто не сами собой, какъ будто сами не зная за чѣмъ, какъ будто въ бреду, въ чаду; часто изъ тщеславiя, возбужденнаго въ высочайшей степени. Но у насъ ихъ тотчасъ осаживали, не смотря на то, что иные, до прибытiя въ острогъ, бывали ужасомъ цѣлыхъ селенiй и городовъ. Оглядываясь кругомъ, новичекъ скоро замѣчалъ, что онъ не туда попалъ, что здѣсь дивить уже некого, и непримѣтно смирялся и попадалъ въ общiй тонъ. Этотъ общiй тонъ составлялся снаружи изъ какого-то особеннаго, собственнаго достоинства, которымъ былъ проникнутъ чуть не каждый обитатель острога. Точно въ самомъ дѣлѣ званiе каторжнаго, рѣшенаго, составляло какой нибудь чинъ, да еще и почетный. Ни признаковъ стыда и раскаянiя! Впрочемъ было и какое-то наружное смиренiе, такъ сказать, офицiальное, какое-то спокойное резонерство: — «Мы погибшiй народъ» говорили они: «не умѣлъ на волѣ жить, теперь ломай зеленую улицу, повѣряй ряды». — «Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры.» — «Не хотѣлъ шить золотомъ, теперь бей камни молотомъ.» — Все это говорилось часто, и въ видѣ нравоученiя, и въ видѣ обыкновенныхъ поговорокъ и присловiй, но никогда серьезно. Всe это были только слова. Врядъ ли хоть одинъ изъ нихъ сознавался внутренно въ своей беззаконности. Попробуй кто не изъ каторжныхъ упрекнуть арестанта его преступленiемъ, — выбранить его (хотя, впрочемъ, не въ русскомъ духѣ попрекать преступника) — ругательствамъ не будетъ конца. А какiе были они всѣ мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у нихъ въ науку; старались взять не столько обиднымъ словомъ, сколько обиднымъ смысломъ, духомъ, идеей, — а это утонченнѣе, ядовитѣе. Безпрерывныя ссоры еще болѣе развивали между ними эту науку. Весь этотъ народъ работалъ изъ подъ палки, слѣдственно онъ былъ праздный, слѣдственно развращался; если и не былъ прежде развращенъ, то въ каторгѣ развращался. Всѣ они собрались сюда не своей волей; всѣ они были другъ другу чужiе.

«Чортъ трое лаптей сносилъ прежде чѣмъ насъ собралъ въ одну кучу» — говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость, были всегда на первомъ планѣ въ этой кромѣшной жизни. Никакая баба не въ состоянiи была быть такой бабой, какъ нѣкоторые изъ этихъ душегубцевъ. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшiе всю жизнь свою ломить и повелѣвать, закаленные, безстрашные. Этихъ какъ-то невольно уважали; они же съ своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были къ своей славѣ, но вообще старались не быть другимъ въ тягость, въ пустыя ругательства не вступали, вели себя съ необыкновеннымъ достоинствомъ, были разсудительны и почти всегда послушны начальству, — не изъ принципа послушанiя, не изъ сознанiя обязанностей, а такъ, какъ будто по какому-то контракту, сознавъ взаимныя выгоды. Впрочемъ, съ ними и поступали осторожно. Я помню, какъ одного изъ такихъ арестантовъ, человѣка безстрашнаго и рѣшительнаго, извѣстнаго начальству своими звѣрскими наклонностями, за какое-то преступленiе позвали разъ къ наказанiю. День былъ лѣтнiй, пора не рабочая. Штабъ-офицеръ, ближайшiй и непосредственный начальникъ острога, прiѣхалъ самъ въ кордегардiю, которая была у самыхъ нашихъ воротъ, присутствовать при наказанiи. Этотъ маiоръ былъ какое-то фатальное существо для арестантовъ; онъ довелъ ихъ до того, что они его трепетали. Былъ онъ до безумiя строгъ, «бросался на людей», какъ говорили каторжные. Всего болѣе страшились они въ немъ его проницательнаго, рысьяго взгляда, отъ котораго нельзя было ничего утаить. Онъ видѣлъ какъ-то не глядя. Входя въ острогъ, онъ уже зналъ, что дѣлается на другомъ концѣ его. Арестанты звали его осьмиглазымъ. Его система была ложная. Онъ только озлоблялъ уже озлобленныхъ людей своими бѣшеными, злыми поступками, и еслибъ не было надъ нимъ коменданта, человѣка благороднаго и разсудительнаго, умѣрявшаго иногда его дикiя выходки, то онъ бы надѣлалъ большихъ бѣдъ своимъ управленiемъ. Не понимаю, какъ могъ онъ кончить благополучно; онъ вышелъ въ отставку живъ и здоровъ, хотя впрочемъ и былъ отданъ подъ судъ. Арестантъ поблѣднѣлъ, когда его кликнули. Обыкновенно онъ молча и рѣшительно ложился подъ розги, молча терпѣлъ наказанiе и вставалъ послѣ наказанiя, какъ встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. Съ нимъ, впрочемъ, поступали всегда осторожно. Но на этотъ разъ онъ считалъ себя почему-то правымъ. Онъ поблѣднѣлъ и, тихонько отъ конвоя, успѣлъ сунуть въ рукавъ, острый, англiйскiй сапожный ножъ. Ножи и всякiе острые инструменты страшно запрещались въ острогѣ. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, — наказанiя жестокiя; но такъ какъ трудно отыскать у вора, когда тотъ рѣшится что нибудь особенно спрятать, и такъ какъ ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью въ острогѣ, то, не смотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились новые. Вся каторга бросилась къ забору и съ замиранiемъ сердца смотрѣла сквозь щели паль. Всѣ знали, что Петровъ въ этотъ разъ не захочетъ лечь подъ розги и что маiору пришелъ конецъ. Но въ самую рѣшительную минуту нашъ маiоръ сѣлъ на дрожки и уѣхалъ,

поручивъ исполненiе экзекуцiи другому офицеру. «Самъ Богъ спасъ» говорили потомъ арестанты. Что же касается до Петрова, онъ преспокойно вытерпѣлъ наказанiе. Его гнѣвъ прошелъ съ отъѣздомъ маiора. Арестантъ послушенъ и покоренъ до извѣстной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати: ничего не можетъ быть любопытнѣе этихъ странныхъ вспышекъ нетерпѣнiя и строптивости. Часто человѣкъ терпитъ нѣсколько лѣтъ, смиряется, выноситъ жесточайшiя наказанiя и вдругъ прорывается на какой нибудь малости, на какомъ нибудь пустякѣ, почти за ничто. На иной взглядъ можно даже назвать его сумасшедшимъ; да такъ и дѣлаютъ.

Я сказалъ уже, что въ продолженiе нѣсколькихъ лѣтъ я не видалъ между этими людьми ни малѣйшаго признака раскаянiя, ни малѣйшей тягостной думы о своемъ преступленiи, и что большая часть изъ нихъ, внутренно, считаетъ себя совершенно правыми. Это фактъ. Конечно, тщеславiе, дурные примѣры, молодечество, ложный стыдъ во многомъ тому причиною. Съ другой стороны: кто можетъ сказать, что выслѣдилъ глубину этихъ погибшихъ сердецъ и прочелъ въ нихъ сокровенное отъ всего свѣта? Но вѣдь можно же было, во столько лѣтъ, хоть что нибудь замѣтить, поймать, уловить въ этихъ сердцахъ, хоть какую нибудь черту, которая бы свидѣтельствовала о внутренней тоскѣ, о страданiи. Но этого не было, положительно не было. Да, преступленiе, кажется, не можетъ быть осмыслено съ данныхъ, готовыхъ точекъ зрѣнiя, и философiя его нѣсколько потруднѣе, чѣмъ полагаютъ. Конечно, остроги и система насильныхъ работъ не исправляютъ преступника; они только его наказываютъ и обезпечиваютъ общество отъ дальнѣйшихъ покушенiй злодѣя на его спокойствiе. Въ преступникѣ же острогъ и самая усиленная каторжная работа развиваютъ только ненависть, жажду запрещенныхъ наслажденiй и страшное легкомыслiе. Но я твердо увѣренъ, что и знаменитая келейная система достигаетъ только ложной, обманчивой, наружной цѣли. Она высасываетъ жизненный сокъ изъ человѣка, энервируетъ его душу, ослабляетъ ее, пугаетъ ее, и потомъ нравственно изсохшую мумiю, полусумасшедшаго представляетъ какъ образецъ исправленiя и раскаянiя. Конечно, преступникъ, возставшiй на общество, ненавидитъ его и почти всегда считаетъ себя правымъ, а его виноватымъ. Къ тому же онъ уже потерпѣлъ отъ него наказанiе, а чрезъ это почти считаетъ себя очищеннымъ, сквитавшимся. Можно судить, наконецъ, съ такихъ точекъ зрѣнiя, что чуть ли не придется оправдать самого преступника. Но, не смотря на всевозможныя точки зрѣнiя, всякiй согласится, что есть такiя преступленiя, которыя всегда и вездѣ, по всевозможнымъ законамъ, съ начала мiра считаются безспорными преступленiями и будутъ считаться такими до тѣхъ поръ, покамѣсть человѣкъ останется человѣкомъ. Только въ острогѣ я слышалъ разсказы о самыхъ страшныхъ, о самыхъ неестественныхъ поступкахъ, о самыхъ чудовищныхъ убiйствахъ, разсказанные съ самымъ неудержимымъ, съ самымъ дѣтски-веселымъ смѣхомъ. Особенно не выходитъ у меня изъ памяти одинъ отцеубiйца. Онъ былъ изъ дворянъ, служилъ и былъ у своего шестидесяти-лѣтняго отца чѣмъ-то въ родѣ блуднаго сына. Поведенiя онъ былъ совершенно безпутнаго, ввязался въ долги. Отецъ ограничивалъ его, уговаривалъ; но у отца былъ домъ, былъ хуторъ, подозрѣвались деньги, и сынъ убилъ его, жаждая наслѣдства. Преступленiе было розыскано только черезъ мѣсяцъ. Самъ убiйца подалъ объявленiе въ полицiю, что отецъ его исчезъ неизвѣстно куда. Весь этотъ мѣсяцъ онъ провелъ самымъ развратнымъ образомъ. Наконецъ, въ его отсутствiе, полицiя нашла тѣло. На дворѣ, во всю длину его, шла канавка для стока нечистотъ, прикрытая досками. Тѣло лежало въ этой канавкѣ. Оно было одѣто и убрано, сѣдая голова была отрѣзана прочь, приставлена къ туловищу, а подъ голову убiйца подложилъ подушку. Онъ не сознался; былъ лишонъ дворянства, чина и сосланъ въ работу на двадцать лѣтъ. Всe время, какъ я жилъ съ нимъ, онъ былъ въ превосходнѣйшемъ, въ веселѣйшемъ расположенiи духа. Это былъ взбалмошный, легкомысленный, неразсудительный въ высшей степени человѣкъ, хотя совсѣмъ не глупецъ. Я никогда не замѣчалъ въ немъ какой нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его, не за преступленiе, о которомъ не было и помину, а за дурь, за то, что не умѣлъ вести себя. Въ разговорахъ онъ иногда вспоминалъ о своемъ отцѣ. Разъ, говоря со мной о здоровомъ сложенiи, наслѣдственномъ въ ихъ семействѣ, онъ прибавилъ: «вотъ, родитель мой, такъ тотъ до самой кончины своей не жаловался ни на какую болѣзнь.» Такая звѣрская безчувственность, разумѣется, невозможна. Это феноменъ; тутъ какой-нибудь недостатокъ сложенiя, какое нибудь тѣлесное и нравственное уродство, еще неизвѣстное наукѣ, а не просто преступленiе. Разумѣется, я не вѣрилъ этому преступленiю. Но люди изъ его города, которые должны были знать всѣ подробности его исторiи, разсказывали мнѣ всe его дѣло. Факты были до того ясны, что невозможно было не вѣрить.

Арестанты слышали, какъ онъ кричалъ однажды ночью во снѣ: «Держи его, держи; голову-то ему руби, голову, голову!…»

Арестанты почти всѣ говорили ночью и бредили. Ругательства, воровскiя слова, ножи, топоры, чаще всего приходили имъ въ бреду на языкъ. «Мы народъ битый, говорили они; у насъ нутро отбитое; отъ того и кричимъ по ночамъ.»

Казенная каторжная крѣпостная работа была не занятiемъ, а обязанностiю: арестантъ отработывалъ свой урокъ или отбывалъ законные часы работы и шелъ въ острогъ. На работу смотрѣли съ ненавистью. Безъ своего особаго, собственнаго занятiя, которому бы онъ преданъ былъ всѣмъ умомъ, всѣмъ разсчетомъ своимъ, человѣкъ въ острогѣ не могъ бы жить. Да и какимъ способомъ весь этотъ народъ, развитый, сильно пожившiй и желавшiй жить, насильно сведенный сюда въ одну кучу, насильно оторванный отъ общества и отъ нормальной жизни, могъ бы ужиться здѣсь нормально и правильно, своей волей и охотой? Отъ одной праздности здѣсь развились бы въ немъ такiя преступныя свойства, о которыхъ онъ

прежде не имѣлъ и понятiя. Безъ труда и безъ законной, нормальной собственности, человѣкъ не можетъ жить, развращается, обращается въ звѣря. И потому каждый въ острогѣ, вслѣдствiе естественной потребности и какого-то чувства самосохраненiя, имѣлъ свое мастерство и занятiе. Длинный лѣтнiй день почти весь наполнялся казенной работой; въ короткую ночь едва было время выспаться. Но зимой арестантъ, по положенiю, какъ только смеркалось, уже долженъ быть запертъ въ острогѣ. Что же дѣлать въ длинные, скучные часы зимняго вечера? И потому, почти каждая казарма, не смотря на запретъ, обращалась въ огромную мастерскую. Собственно трудъ, занятiе не запрещались; но строго запрещалось имѣть при себѣ, въ острогѣ, инструменты, а безъ этого невозможна была и работа. Но работали тихонько и, кажется, начальство, въ иныхъ случаяхъ, смотрѣло на это не очень пристально. Многiе изъ арестантовъ приходили въ острогъ ничего не зная, но учились у другихъ и потомъ выходили на волю хорошими мастеровыми. Тутъ были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и рѣзщики, и золотильщики. Былъ одинъ еврей, Исай Бумштейнъ, ювелиръ, онъ же и ростовщикъ. Всѣ они трудились и добывали копѣйку. Заказы работъ добывались изъ города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человѣка, лишеннаго совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякаютъ у него въ карманѣ, онъ уже вполовину утѣшенъ, хотя бы и не могъ ихъ тратить. Но деньги всегда и вездѣ можно тратить, тѣмъ болѣе, что запрещенный плодъ вдвое слаще. А въ каторгѣ можно было даже имѣть и вино. Трубки были строжайше запрещены, но всѣ ихъ курили. Деньги и табакъ спасали отъ цынготной и другихъ болѣзней. Работа же спасала отъ преступленiй; безъ работы арестанты поѣли бы другъ друга, какъ пауки въ стклянкѣ. Не смотря на то и работа, и деньги запрещались. Нерѣдко по ночамъ дѣлались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное и — какъ ни прятались деньги, а все-таки иногда попадались сыщикамъ. Вотъ, отчасти, почему они и не береглись, а въ скорости пропивались; вотъ почему заводилось въ острогѣ и вино. Послѣ каждаго обыска, виноватый, кромѣ того, что лишался всего своего состоянiя, бывалъ обыкновенно больно наказанъ. Но, послѣ каждаго обыска, тотчасъ же пополнялись недостатки, немедленно заводились новыя вещи и все шло по старому. И начальство знало объ этомъ, и арестанты не роптали на наказанiя, хотя такая жизнь похожа была на жизнь поселившихся на горѣ Везувiѣ.

Кто не имѣлъ мастерства, промышлялъ другимъ образомъ. Были способы довольно оригинальные. Иные промышляли, напримѣръ, однимъ перекупствомъ, а продавались иногда такiя вещи, что и въ голову не могло бы прiйти кому нибудь, за стѣнами острога, не только покупать и продавать ихъ, но даже считать вещами. Но каторга была очень бѣдна и чрезвычайно промышленна. Послѣдняя тряпка была въ цѣнѣ и шла въ какое-нибудь дѣло. По бѣдности же и деньги въ острогѣ имѣли совершенно другую цѣну, чѣмъ на волѣ. За большой и сложный трудъ платилось грошами. Нѣкоторые съ успѣхомъ промышляли ростовщичествомъ. Арестантъ, замотавшiйся или разорившiйся, несъ послѣднiя свои вещи ростовщику и получалъ отъ него нѣсколько мѣдныхъ денегъ, за ужасные проценты. Если онъ не выкупалъ эти вещи въ срокъ, то они безотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процвѣтало, что принимались подъ закладъ даже казенныя смотровыя вещи, какъ-то: казенное бѣлье, сапожный товаръ и проч. — вещи, необходимыя всякому арестанту во всякiй моментъ. Но при такихъ закладахъ случался и другой оборотъ дѣла, не совсѣмъ, впрочемъ, неожиданный: заложившiй и получившiй деньги немедленно, безъ дальнихъ разговоровъ шелъ къ старшему унтеръ-офицеру, ближайшему начальнику острога, доносилъ о закладѣ смотровыхъ вещей и они тотчасъ же отбирались у ростовщика обратно, даже безъ доклада высшему начальству. Любопытно, что при этомъ иногда даже не было и ссоры: ростовщикъ молча и угрюмо возвращалъ что слѣдовало и даже какъ будто самъ ожидалъ что такъ будетъ. Можетъ быть, онъ не могъ не сознаться въ себѣ, что на мѣстѣ закладчика и онъ бы такъ сдѣлалъ. И потому, если ругался иногда потомъ, то безо всякой злобы, а такъ только, для очистки совѣсти.

Вообще, всѣ воровали другъ отъ друга ужасно. Почти у каждаго былъ свой сундукъ, съ замкомъ, для храненiя казенныхъ вещей. Это позволялось; но сундуки не спасали. Я думаю, можно представить, какiе были тамъ искусные воры. У меня одинъ арестантъ, искренно преданный мнѣ человѣкъ, (говорю это безъ всякой натяжки), укралъ библiю, единственную книгу которую позволялось имѣть въ каторгѣ; онъ въ тотъ же день мнѣ самъ сознался въ этомъ, не отъ раскаянiя, но жалѣя меня, потому что я ее долго искалъ. Были цѣловальники, торговавшiе виномъ и быстро обогащавшiеся. Объ этой продажѣ я скажу когда нибудь особенно; она довольно замѣчательна. Въ острогѣ было много пришедшихъ за контрабанду и потому нечего удивляться, какимъ способомъ, при такихъ осмотрахъ и конвояхъ, въ острогъ приносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру своему, какое-то особенное преступленiе. Можно ли, напримѣръ, представить себѣ, что деньги, выгода, у инаго контрабандиста играютъ только второстепенную роль, стоятъ на второмъ планѣ? А между тѣмъ бываетъ именно такъ. Контрабандистъ работаетъ по страсти, по призванiю. Это отчасти поэтъ. Онъ рискуетъ всѣмъ, идетъ на страшную опасность, хитритъ, изобрѣтаетъ, выпутывается; иногда даже дѣйствуетъ по какому-то вдохновенiю. Эта страсть столь же сильная, какъ и картежная игра. Я зналъ въ острогѣ одного арестанта, наружностью размѣра колоссальнаго, но до того кроткаго, тихаго, смиреннаго, что нельзя было представить себѣ, какимъ образомъ онъ очутился въ острогѣ. Онъ былъ до того незлобивъ и уживчивъ, что во все время своего пребыванiя въ острогѣ ни съ кѣмъ не поссорился. Но онъ былъ съ западной границы, пришелъ за контрабанду и, разумѣется, не могъ утерпѣть, и пустился проносить вино. Сколько разъ его за это

наказывали, и какъ онъ боялся розогъ! Да и самый проносъ вина доставлялъ ему самые ничтожные доходы. Отъ вина обогащался только одинъ антрепренеръ. Чудакъ любилъ искусство для искусства. Онъ былъ плаксивъ какъ баба и сколько разъ, бывало, послѣ наказанiя, клялся и зарѣкался не носить контрабанды. Съ мужествомъ онъ преодолѣвалъ себя иногда по цѣлому мѣсяцу, но, наконецъ, все-таки не выдерживалъ... Благодаря этимъ-то личностямъ, вино не оскудѣвало въ острогѣ.

Наконецъ, былъ еще одинъ доходъ, хотя не обогащавшiй арестантовъ, но постоянный и благодѣтельный. Это подаянiе. Высшiй классъ нашего общества не имѣетъ понятiя, какъ заботятся о «несчастныхъ» купцы, мѣщане и весь народъ нашъ. Подаянiе бываетъ почти безпрерывное и почти всегда хлѣбомъ, сайками и калачами, гораздо рѣже деньгами. Безъ этихъ подаянiй, во многихъ мѣстахъ, арестантамъ, особенно подсудимымъ, которые содержатся гораздо строже рѣшенныхъ, было бы слишкомъ трудно. Подаянiе религiозно дѣлится арестантами поровну. Если не достаетъ на всѣхъ, то калачи разрѣзаются поровну, иногда даже на шесть частей, и каждый заключенный непремѣнно получаетъ себѣ свой кусокъ. Помню, какъ я въ первый разъ получилъ денежное подаянiе. Это было скоро по прибытiи моемъ въ острогъ. Я возвращался съ утренней работы одинъ, съ конвойнымъ. На встрѣчу мнѣ прошли мать и дочь, дѣвочка лѣтъ десяти, хорошенькая, какъ ангельчикъ. Я уже видѣлъ ихъ разъ. Мать была солдатка, вдова. Ея мужъ, молодой солдатъ, былъ подъ-судомъ и умеръ въ госпиталѣ, въ арестантской палатѣ, въ то время, когда и я тамъ лежалъ больной. Жена и дочь приходили къ нему прощаться; обѣ ужасно плакали. Увидя меня, дѣвочка закраснѣлась, пошептала что-то матери; та тотчасъ же остановилась, отыскала въ узелкѣ четверть копѣйки и дала ее дѣвочкѣ. Та бросилась бѣжать за мной... — На, «несчастный» возьми Христа ради, копѣечку, — кричала она, забѣгая впередъ меня и суя мнѣ въ руки монетку. Я взялъ ея копѣечку, и дѣвочка возвратилась къ матери совершенно довольная. Эту копѣечку я долго берегъ у себя.

II.

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ.

Первый мѣсяцъ и, вообще, начало моей острожной жизни живо представляются теперь моему воображенiю. Послѣдующiе мои острожные годы мелькаютъ въ воспоминанiи моемъ гораздо тусклѣе. Иные какъ будто совсѣмъ стушевались, слились между собою, оставивъ по себѣ одно цѣльное впечатлѣнiе: тяжелое, однообразное, удушающее.

Но все, что я выжилъ въ первые дни моей каторги, представляется мнѣ теперь какъ будто вчера случившееся. Да такъ и должно быть.

Помню ясно, что съ перваго шагу въ этой жизни поразило меня то, что я какъ будто и не нашелъ въ ней ничего особенно поражающаго, необыкновеннаго, или, лучше сказать, неожиданнаго. Все это какъ будто и прежде мелькало передо мной въ воображенiи, когда я, идя въ Сибирь, старался угадать впередъ мою долю. Но скоро бездна самыхъ странныхъ неожиданностей, самыхъ чудовищныхъ фактовъ начала останавливать меня почти на каждомъ шагу. И уже только въ послѣдствiи, уже довольно долго поживъ въ острогѣ, осмыслилъ я вполнѣ всю исключительность, всю неожиданность такого существованiя, и все болѣе и болѣе дивился на него. Признаюсь, что это удивленiе сопровождало меня во весь долгiй срокъ моей каторги; я никогда не могъ примириться съ нею.

Первое впечатлѣнiе мое, при поступленiи въ острогъ, вообще было самое отвратительное; но, не смотря на то, — странное дѣло, — мнѣ показалось, что въ острогѣ гораздо легче жить, чѣмъ я воображалъ себѣ дорогой. Арестанты, хоть и запертые, хоть и въ кандалахъ, ходили свободно по всему острогу, ругались, пѣли пѣсни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень немногiе), а по ночамъ иные заводили картежъ. Самая работа, напримѣръ, показалась мнѣ вовсе не такъ тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы, не столько въ трудности и безпрерывности ея, сколько въ томъ, что она принужденная, обязательная, изъ подъ палки. Мужикъ на волѣ работаетъ, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночамъ, особенно лѣтомъ; но онъ работаетъ на себя, работаетъ съ разумною цѣлью, и ему несравненно легче, чѣмъ каторжному, на вынужденной и совершенно для него безполезной работѣ. Мнѣ пришло разъ на мысль, что еслибъ захотѣли вполнѣ раздавить, уничтожить человѣка, наказать его самымъ ужаснымъ наказанiемъ, такъ что самый страшный убiйца содрогнулся бы отъ этого наказанiя и пугался его заранѣе, то стоило бы только придать работѣ характеръ совершенной, полнѣйшей безполезности и безсмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и безъинтересна и скучна для каторжнаго, то сама въ себѣ, какъ работа, она разумна: арестантъ дѣлаетъ кирпичъ, копаетъ землю, штукатуритъ, строитъ; въ работѣ этой есть смыслъ и цѣль. Каторжный работникъ иногда даже увлекается ею, хочетъ сработать ее ловче, спорѣе, лучше. Но еслибъ заставить его, напримѣръ, переливать воду изъ одного ушата въ другой, а изъ другаго въ первый, толочь песокъ, перетаскивать кучу земли съ одного мѣста на другое и обратно, я думаю, арестантъ удавился бы черезъ нѣсколько дней или надѣлалъ бы тысячу преступленiй, чтобъ хоть умереть, да выдти изъ такого униженiя, стыда и муки. Разумѣется, такое наказанiе обратилось бы въ пытку, въ мщенiе, и было бы безсмысленно, потому что не достигало бы никакой разумной цѣли. Но такъ какъ часть такой пытки, безсмыслицы, униженiя и стыда, есть непремѣнно и во всякой вынужденной работѣ, то и каторжная работа несравненно мучительнѣе всякой вольной, именно тѣмъ, что вынужденная.

Впрочемъ, я поступилъ въ острогъ зимою, въ

декабрѣ* мѣсяцѣ, и еще не имѣлъ понятiя о лѣтней работѣ, въ пятеро тяжелѣйшей. Зимою же въ нашей крѣпости казенныхъ работъ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртышъ ломать старыя, казенныя барки, работали по мастерскимъ, разгребали у казенныхъ зданiй снѣгъ, нанесенный бурунами, обжигали и толкли алебастръ и проч. и проч. Зимнiй день былъ кратокъ; работа кончалась скоро, и весь нашъ людъ возвращался въ острогъ рано, гдѣ ему почти бы нечего было дѣлать, еслибъ не случалось кой-какой своей работы. Но собственной работой занималась, можетъ быть, только треть арестантовъ; остальные же били баклуши, слонялись безъ нужды по всѣмъ казармамъ острога, ругались, заводили межь собой интриги, исторiи, напивались, если заводились хоть какiя нибудь деньги; по ночамъ проигрывали въ карты послѣднюю рубашку, и все это отъ тоски, отъ праздности, отъ нечего дѣлать. Въ послѣдствiи я понялъ, что кромѣ лишенiя свободы, кромѣ вынужденной работы, въ каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнѣйшая, чѣмъ всѣ другiя. Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно, есть и въ другихъ мѣстахъ; но въ острогъ-то приходятъ такiе люди, что не всякому хотѣлось бы сживаться съ ними, и я увѣренъ, что всякiй каторжный чувствовалъ эту муку, хотя, конечно, большею частiю безсознательно.

Также и пища показалась мнѣ довольно достаточною. Арестанты увѣряли, что такой нѣтъ въ арестантскихъ ротахъ европейской Россiи. Объ этомъ я не берусь судить: я тамъ не былъ. Къ тому же многiе имѣли возможность имѣть собственную пищу. Говядина стоила у насъ зимою грошъ за фунтъ, лѣтомъ три копѣйки. Но собственную пищу заводили только тѣ, у которыхъ водились постоянныя деньги; большинство же каторги ѣло казенную. Впрочемъ, арестанты, хвалясь своею пищею, говорили только про одинъ хлѣбъ, и благословляли именно то, что хлѣбъ у насъ общiй, артельный, а не выдается съ вѣсу. Послѣднее ихъ ужасало: при выдачѣ съ вѣсу, треть людей была бы голодная; въ артели же всѣмъ доставало. Хлѣбъ нашъ былъ какъ-то особенно вкусенъ и этимъ славился во всемъ городѣ. Приписывали это удачному устройству острожныхъ печей. Щи же были очень неказисты. Они варились въ общемъ котлѣ, слегка заправлялись крупой и, особенно въ буднiе дни, были жидкiе, тощiе. Меня ужаснуло въ нихъ огромное количество таракановъ. Арестанты же не обращали на это никакого вниманiя.

Первые три дня я не ходилъ на работу; такъ поступали и со всякимъ новоприбывшимъ; давалось отдохнуть съ дороги. Но на другой же день мнѣ пришлось выйти изъ острога, чтобъ перековаться. Кандалы мои были не форменныя, кольчатыя, «мелкозвонъ», какъ называли ихъ арестанты. Они носились наружу. Форменные же острожные кандалы, приспособленные къ работѣ, состояли не изъ колецъ, а изъ четырехъ желѣзныхъ прутьевъ, почти въ палецъ толщиною, соединенныхъ между собою тремя кольцами. Ихъ должно было надѣвать подъ панталоны. Къ серединному кольцу привязывался ремень, который въ свою очередь, прикрѣплялся къ поясному ремню, надѣвавшемуся прямо на рубашку.

Помню первое мое утро въ казармѣ. Въ кордегардiи у острожныхъ воротъ барабанъ пробилъ зорю и, минутъ черезъ десять, караульный унтеръ-офицеръ началъ отпирать казармы. Стали просыпаться. При тускломъ свѣтѣ отъ шестериковой сальной свѣчи, подымались арестанты, дрожа отъ холода, съ своихъ наръ. Большая часть была молчалива и угрюма со сна. Они зѣвали, потягивались и морщили свои клейменые лбы. Иные крестились, другiе уже начинали вздорить. Духота была страшная. Свѣжiй зимнiй воздухъ ворвался въ дверь, какъ только ее отворили, и клубами пара понесся по казармѣ. У ведеръ съ водой столпились арестанты; они, по очереди, брали ковшъ, набирали въ ротъ воды и умывали себѣ руки и лицо изо рта. Вода заготовлялась съ вечера парашникомъ. Во всякой казармѣ по положенiю былъ одинъ арестантъ, выбранный артелью, для прислуги въ казармѣ. Онъ назывался парашникомъ и не ходилъ на работу. Его занятiе состояло въ наблюденiи за чистотой казармы, въ мытьѣ и въ скобленiи наръ и половъ, въ приносѣ и выносѣ ночнаго ушата, и въ доставленiи свѣжей воды въ два ведра, утромъ для умыванiя, а днемъ для питья. Изъ-за ковша, который былъ одинъ, начались немедленно ссоры:

— Куда лѣзешь, язевый лобъ! ворчалъ одинъ угрюмый, высокiй арестантъ, сухощавый и смуглый, съ какими-то странными выпуклостями на своемъ бритомъ черепѣ, толкая другаго, толстаго и приземистаго, съ веселымъ и румянымъ лицомъ, — постой!

— Чего кричишь! За постой у насъ деньги платятъ; самъ проваливай! Ишь монументъ вытянулся. То есть никакой-то, братцы, въ немъ фортикультянности нѣтъ.

Фортикультянность произвела нѣкоторый эфектъ, многiе засмѣялись. Того только и надо было веселому толстяку, который очевидно былъ въ казармѣ чѣмъ-то въ родѣ добровольнаго шута. Высокiй арестантъ посмотрѣлъ на него съ глубочайшимъ презрѣнiемъ.

— Бирюлина корова! проворчалъ онъ какъ бы про себя, ишь отъѣлся на острожномъ чистякѣ*; радъ, что къ розговѣнью двѣнадцать поросятъ принесетъ.

Толстякъ наконецъ разсердился.

— Да ты, что за птица такая! вскричалъ онъ вдругъ раскраснѣвшись.

— То и есть, что птица!

— Какая?

— Такая.

— Какая такая?

— Да ужь одно слово такая.

— Да какая?

Оба впились глазами другъ въ друга. Толстякъ ждалъ отвѣта и, сжалъ кулаки, какъ будто хотѣлъ тотчасъ же кинуться въ драку. Я и вправду думалъ, что будетъ драка. Для меня все это было ново и я смотрѣлъ съ любопытствомъ. Но въ послѣдствiи я узналъ, что всѣ подобныя сцены были чрезвычайно невинны и разъигрывались, какъ въ комедiи, для всеобщаго удовольствiя: до драки же никогда почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало нравы острога.

Высокiй арестантъ стоялъ спокойно и величаво. Онъ чувствовалъ, что на него смотрятъ и ждутъ, осрамится ли онъ или нѣтъ своимъ отвѣтомъ; что надо было поддержать себя, доказать, что онъ дѣйствительно птица и показать, какая именно птица. Съ невыразимымъ презрѣнiемъ скосилъ онъ глаза на своего противника, стараясь, для большей обиды, посмотрѣть на него какъ-то черезъ плечо, сверху внизъ, какъ будто онъ разглядывалъ его какъ букашку, и медленно и внятно произнесъ:

— Каганъ!…

То есть что онъ птица каганъ. Громкiй залпъ хохота привѣтствовалъ находчивость арестанта.

— Подлецъ ты, а не каганъ! заревѣлъ толстякъ, почувствовавъ, что срѣзался на всѣхъ пунктахъ, и дойдя до крайняго бѣшенства.

Но только, что ссора стала серiозною, молодцовъ немедленно осадили.

— Что загалдѣли! закричала на нихъ вся казарма.

— Да вы лучше подеритесь, чѣмъ горло-то драть, прокричалъ кто-то изъ-за угла.

— Да, держи, подерутся! раздалось въ отвѣтъ. — У насъ народъ бойкiй, задорный; семеро одного не боимся....

— Да и оба хороши! Одинъ за фунтъ хлѣба въ острогъ пришелъ, а другой — крыночная блудница, у бабы простокишу поѣлъ, за то и кнута хватилъ.

— Ну-ну-ну! полно вамъ, закричалъ инвалидъ, проживавшiй для порядка въ казармѣ и поэтому спавшiй въ углу на особой койкѣ.

— Вода, ребята! Невалидъ Петровичъ проснулся! Невалиду Петровичу, родимому братцу!

— Братъ... Какой я тебѣ братъ? Рубля вмѣстѣ не пропили, а братъ, ворчалъ инвалидъ, натягивая въ рукава шинель....

Готовились къ повѣркѣ; начало разсвѣтать; въ кухнѣ набралась густая толпа народу, не впрорѣзъ. Арестанты толпились въ своихъ полушубкахъ и въ половинчатыхъ шапкахъ у хлѣба, который рѣзалъ имъ одинъ изъ кашеваровъ. Кашевары выбирались артелью, въ каждую кухню по двое. У нихъ же сохранялся и кухонный ножъ для рѣзанiя хлѣба и мяса, на всю кухню одинъ.

По всѣмъ угламъ и около столовъ размѣстились арестанты, въ шапкахъ, въ полушубкахъ и подпоясанные, готовые выйти сейчасъ на работу. Передъ нѣкоторыми стояли деревянныя чашки съ квасомъ. Въ квасъ крошили хлѣбъ и прихлебывали. Гамъ и шумъ былъ нестерпимый; но нѣкоторые благоразумно и тихо разговаривали по угламъ.

— Старичку Антонычу, хлѣбъ да соль, здравствуй! проговорилъ молодой арестантъ, усаживаясь подлѣ нахмуреннаго и беззубаго арестанта.

— Ну, здравствуй, коли не шутишь, проговорилъ тотъ, не поднимая глазъ и стараясь ужевать хлѣбъ своими беззубыми деснами.

— А вѣдь я, Антонычъ, думалъ, что ты померъ; право-ну.

— Нѣтъ, ты сперва помри, а я послѣ....

Я сѣлъ подлѣ нихъ. Справа меня разговаривали два степенные арестанта, видимо стараясь другъ передъ другомъ сохранить свою важность.

— У меня небось не украдутъ, — говорилъ одинъ; я, братъ, самъ боюсь, какъ-бы чего не украсть.

— Ну, да и меня голой рукой не бери, обожгу.

— Да чего обожжешь-то! Такой же варнакъ; больше и названiя намъ нѣтъ... она тебя оберетъ, да и не поклонится. Тутъ, братъ, и моя копѣечка умылась. Намедни сама пришла. Куда съ ней дѣться? Началъ проситься къ Ѳедькѣ-палачу, у него еще въ форштадтѣ домъ стоялъ, у Соломонки-паршиваго у жида купилъ, вотъ еще который потомъ удавился….

— Знаю. Онъ у насъ въ третьемъ годѣ въ цѣловальникахъ сидѣлъ, а по прозвищу Гришка — темный кабакъ. Знаю.

— А вотъ и не знаешь; это другой темный кабакъ.

— Какъ не другой! Знать ты толсто знаешь! Да я тебѣ столько посредственниковъ приведу.

— Приведешь! Ты откуда, а я чей?

— Чей! Да я вотъ тебя и бивалъ, да не хвастаю, а то еще чей!

— Ты бивалъ! Да кто меня прибьетъ, еще тотъ не родился; а кто бивалъ, тотъ въ землѣ лежитъ.

— Чума бендерская!

— Чтобъ-те язвила язва сибирская!

— Чтобъ съ тобой говорила турецкая сабля!..

И пошла ругань.

— Ну-ну-ну! Загалдѣли! — Закричали кругомъ. На волѣ не умѣли жить; рады, что здѣсь до чистяка добрались...

Тотчасъ уймутъ. Ругаться, «колотить» языкомъ позволяется. Это отчасти и развлеченiе для всѣхъ. Но до драки не допустятъ, и только развѣ въ исключительномъ случаѣ враги подерутся. О дракѣ донесутъ маiору; начнутся розъиски, прiѣдетъ самъ маiоръ, — однимъ словомъ, всѣмъ не хорошо будетъ, а потому-то драка и не допускается. Да и сами враги ругаются больше для развлеченiя, для упражненiя въ слогѣ. Нерѣдко сами себя обманываютъ, начинаютъ съ страшной горячкой, съ остервенѣнiемъ... думаешь: вотъ бросятся другъ на друга; ничуть не бывало: дойдутъ до извѣстной точки и тотчасъ расходятся. Все это меня сначала чрезвычайно удивляло. Я нарочно привелъ здѣсь примѣръ самыхъ обыкновенныхъ каторжныхъ разговоровъ. Не могъ я представить себѣ сперва, какъ можно ругаться изъ удовольствiя,

находить въ этомъ забаву, милое упражненiе, прiятность? Впрочемъ не надо забывать и тщеславiя. Дiалектикъ, ругатель былъ въ уваженiи. Ему только что не аплодировали, какъ актеру.

Еще вчера, съ вечера замѣтилъ я, что на меня смотрятъ косо.

Я уже поймалъ нѣсколько мрачныхъ взглядовъ. Напротивъ, другiе арестанты ходили около меня, подозрѣвая, что я принесъ съ собой деньги. Они тотчасъ же стали подслуживаться: начали учить меня, какъ носить новыя кандалы; достали мнѣ, конечно за деньги, сундучекъ съ замкомъ, чтобъ спрятать въ него уже выданныя мнѣ казенныя вещи и нѣсколько моего бѣлья, которое я пронесъ въ острогъ. На другой же день они у меня его украли и пропили. Одинъ изъ нихъ сдѣлался впослѣдствiи преданнѣйшимъ мнѣ человѣкомъ, хотя и не переставалъ обкрадывать меня при всякомъ удобномъ случаѣ. Онъ дѣлалъ это безъ всякаго смущенiя, почти безсознательно, какъ будто по обязанности, и на него невозможно было сердиться.

Между прочимъ они научили меня, что должно имѣть свой чай; что не худо мнѣ завести и чайникъ, а покамѣсть достали мнѣ на подержанiе чужой и рекомендовали мнѣ кашевара, говоря, что копѣекъ за тридцать въ мѣсяцъ онъ будетъ стряпать мнѣ что угодно, если я пожелаю ѣсть особо и покупать себѣ провiантъ... Разумѣется, они заняли у меня денегъ и каждый изъ нихъ въ одинъ первый день приходилъ занимать раза по три.

На бывшихъ дворянъ въ каторгѣ вообще смотрятъ мрачно и неблагосклонно.

Не смотря на то, что тѣ уже лишены всѣхъ своихъ правъ состоянiя и вполнѣ сравнены съ остальными арестантами, — арестанты никогда не признаютъ ихъ своими товарищами. Это дѣлается даже не по сознательному предубѣжденiю, а такъ, совершенно искренно, безсознательно. Они искренно признавали насъ за дворянъ, не смотря на то, что сами же любили дразнить насъ нашимъ паденiемъ.

— Нѣтъ! теперь полно! постой. Бывало Петръ черезъ Москву претъ, а нынче Петръ веревки вьетъ, и проч. и проч. любезности.

Они съ любовью смотрѣли на наши страданiя, которыя мы старались имъ не показывать. Особенно доставалось намъ сначала на работѣ, за то, что въ насъ не было столько силы, какъ въ нихъ, и что мы не могли имъ вполнѣ помогать. Нѣтъ ничего труднѣе, какъ войти къ народу въ довѣренность (и особенно къ такому народу) и заслужить его любовь.

Въ каторгѣ было нѣсколько человѣкъ изъ дворянъ. Во первыхъ человѣкъ пять поляковъ. Объ нихъ я поговорю когда нибудь особо. Каторжные страшно не любили поляковъ, даже больше чѣмъ ссыльныхъ изъ русскихъ дворянъ. Поляки (я говорю объ однихъ политическихъ преступникахъ) были съ ними какъ-то утонченно, обидно вѣжливы, крайне несообщительны и никакъ не могли скрыть передъ арестантами своего къ нимъ отвращенiя, а тѣ понимали это очень хорошо и платили той же монетою.

Мнѣ надо было почти два года прожить въ острогѣ, чтобъ прiобрѣсть расположенiе нѣкоторыхъ изъ каторжныхъ. Но большая часть изъ нихъ, наконецъ, меня полюбила и признала за «хорошаго» человѣка.

Изъ русскихъ дворянъ, кромѣ меня, было четверо. Одинъ — низкое и подленькое созданiе, страшно-развращенное, шпiонъ и донощикъ по ремеслу. Я слышалъ о немъ еще до прихода въ острогъ и съ первыхъ же дней прервалъ съ нимъ всякiя отношенiя. Другой, — тотъ самый отцеубiйца, о которомъ я уже говорилъ въ своихъ запискахъ. Третiй былъ Акимъ Акимычъ; рѣдко видалъ я такого чудака, какъ этотъ Акимъ Акимычъ. Рѣзко отпечатался онъ въ моей памяти. Былъ онъ высокъ, худощавъ, слабоуменъ, ужасно безграмотенъ, чрезвычайный резонеръ и аккуратенъ, какъ нѣмецъ. Каторжные смѣялись надъ нимъ; но нѣкоторые даже боялись съ нимъ связываться за придирчивый, взыскательный и вздорный его характеръ. Онъ съ перваго шагу сталъ съ ними за-панибрата, ругался съ ними, даже дрался. Честенъ онъ былъ феноменально. Замѣтитъ несправедливость и тотчасъ же ввяжется, хотя бы не его было дѣло. Наивенъ до крайности: онъ, напримѣръ, бранясь съ арестантами, корилъ ихъ иногда за то, что они были воры и серьозно убѣждалъ ихъ не воровать. Служилъ онъ на Кавказѣ прапорщикомъ. Мы сошлись съ нимъ съ перваго же дня и онъ тотчасъ же разсказалъ мнѣ свое дѣло. Началъ онъ на Кавказѣ же, съ юнкеровъ, въ пѣхотномъ полку, долго тянулъ лямку, наконецъ былъ произведенъ въ офицеры и отправленъ въ какое-то укрѣпленiе старшимъ начальникомъ. Одинъ сосѣднiй мирный князекъ зажегъ его крѣпость и сдѣлалъ на нее ночное нападенiе; оно не удалось. Акимъ Акимычъ схитрилъ и не показалъ даже виду, что знаетъ, кто злоумышленникъ. Дѣло свалили на немирныхъ, а черезъ мѣсяцъ Акимъ Акимычъ зазвалъ князька къ себѣ по дружески въ гости. Тотъ прiѣхалъ, ничего не подозрѣвая. Акимъ Акимычъ выстроилъ свой отрядъ; уличалъ и укорялъ князька всенародно; доказалъ ему, что крѣпости зажигать стыдно. Тутъ же прочелъ ему самое подробное наставленiе, какъ должно мирному князю вести себя впередъ и, въ заключенiе, разстрѣлялъ его, о чемъ немедленно и донесъ начальству со всѣми подробностями. За всe это его судили, приговорили къ смертной казни, но смягчили приговоръ и сослали въ Сибирь, въ каторгу 2-го разряда въ крѣпостяхъ на 12 лѣтъ. Онъ вполнѣ сознавалъ, что поступилъ неправильно, говорилъ мнѣ, что зналъ объ этомъ и передъ разстрѣлянiемъ князька, зналъ, что мирнаго должно было судить по законамъ, но не смотря на то, что онъ зналъ это, онъ, какъ будто, никакъ не могъ понять своей вины настоящимъ образомъ:

— Да помилуйте! вѣдь онъ зажегъ мою крѣпость! Чтожъ мнѣ, поклониться что-ли ему за это! говорилъ онъ мнѣ, отвѣчая на мои возраженiя.

Но не смотря на то, что арестанты подсмѣивались надъ придурью Акима Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и умѣлость.

Не было ремесла, котораго бы не зналъ Акимъ Акимычъ. Онъ былъ столяръ, сапожникъ, башмачникъ, маляръ, золотильщикъ, слѣсарь и всему этому обучился уже въ каторгѣ. Онъ дѣлалъ все самоучкой: взглянетъ разъ и сдѣлаетъ. Онъ дѣлалъ тоже разные ящики, корзинки, фонарики, дѣтскiя игрушки и продавалъ ихъ въ городѣ. Такимъ образомъ у него водились деньжонки и онъ немедленно употреблялъ ихъ на лишнее бѣлье, на подушку помягче, завелъ складной тюфячекъ. Помѣщался онъ въ одной казармѣ со мною и многимъ услужилъ мнѣ въ первые дни моей каторги.

Выходя изъ острога на работу, арестанты строились передъ кордегардiей, въ два ряда; спереди и сзади арестантовъ выстроивались конвойные солдаты съ заряженными ружьями. Являлись инженерный офицеръ, кондукторъ и нѣсколько инженерныхъ нижнихъ чиновъ, приставовъ надъ работами. Кондукторъ расчитывалъ арестантовъ и посылалъ ихъ партiями куда нужно на работу.

Вмѣстѣ съ другими я отправился въ инженерную мастерскую. Это было низенькое, каменное зданiе, стоявшее на большомъ дворѣ, заваленномъ разными матерiялами. Тутъ была кузница, слѣсарня, столярная, малярная и проч. Акимъ Акимычъ ходилъ сюда и работалъ въ малярной, варилъ олифу, составлялъ краски и раздѣлывалъ столы и мебель подъ орѣхъ.

Въ ожиданiи перековки, я разговорился съ Акимомъ Акимычемъ о первыхъ моихъ впечатлѣнiяхъ въ острогѣ.

— Да-съ, дворянъ они не любятъ замѣтилъ онъ, особенно политическихъ, съѣсть рады; не мудрено-съ. Во-первыхъ, вы и народъ другой, на нихъ непохожiй, а во-вторыхъ, они всѣ прежде были или помѣщичьи, или изъ военнаго званiя. Сами посудите: могутъ ли они васъ полюбить-съ? Здѣсь, я вамъ скажу, жить трудно. А въ россiйскихъ арестантскихъ ротахъ еще труднѣе-съ. Вотъ у насъ есть оттуда, такъ не нахвалятся нашимъ острогомъ, точно изъ ада въ рай перешли. Не въ работѣ бѣда-съ. Говорятъ тамъ, въ первомъ-то разрядѣ, начальство не совершенно военное-съ, по крайней мѣрѣ другимъ манеромъ, чѣмъ у насъ, поступаетъ-съ. Тамъ, говорятъ, ссыльный можетъ жить своимъ домкомъ. Я тамъ не былъ, да такъ говорятъ-съ. Не брѣютъ, въ мундирахъ не ходятъ-съ; хотя впрочемъ оно и хорошо, что у насъ они въ мундирномъ видѣ и бритые; все-таки порядку больше, да и глазу прiятнѣе-съ. Да только имъ-то это не нравится. Да и посмотрите, сбродъ-то какой-съ! Иной изъ кантонистовъ, другой изъ черкесовъ, третiй изъ раскольниковъ, четвертый православный мужичокъ, семью, дѣтей милыхъ оставилъ на родинѣ, пятый жидъ, шестой цыганъ, седьмой неизвѣстно кто, и всѣ-то они должны ужиться вмѣстѣ, во что бы ни стало; согласиться другъ съ другомъ, ѣсть изъ одной чашки, спать на однѣхъ нарахъ. Да и воля-то какая: лишнiй кусокъ можно съѣсть только украдкой, всякiй грошъ въ сапоги прятать, и все только и есть, что острогъ, да острогъ.... По неволѣ дурь пойдетъ въ голову.

Но это я уже зналъ. Мнѣ особенно хотѣлось распросить о нашемъ маiорѣ. Акимъ Акимычъ не секретничалъ и, помню, впечатлѣнiе мое было не совсѣмъ прiятное.

Но еще два года мнѣ суждено было прожить подъ его начальствомъ. Все, что разсказалъ мнѣ о немъ Акимъ Акимычъ, оказалось вполнѣ справедливымъ, съ тою разницею, что впечатлѣнiе дѣйствительности всегда сильнѣе, чѣмъ впечатлѣнiе отъ простаго разсказа. Страшный былъ это человѣкъ, именно потому, что такой человѣкъ былъ начальникомъ, почти неограниченнымъ, надъ двумя стами душъ. Самъ по себѣ онъ только былъ безпорядочный и злой человѣкъ, больше ничего. На арестантовъ онъ смотрѣлъ какъ на своихъ естественныхъ враговъ и это была первая и главная ошибка его. Онъ дѣйствительно имѣлъ нѣкоторыя способности; но все, даже и хорошее, представлялось въ немъ въ такомъ исковерканномъ видѣ. Невоздержный, злой, онъ врывался въ острогъ даже иногда по ночамъ, а если замѣчалъ, что арестантъ спитъ на лѣвомъ боку или навзничь, то на утро его наказывалъ: «спи, дескать, на правомъ боку, какъ я приказалъ.» Въ острогѣ его ненавидѣли и боялись, какъ чумы. Лицо у него было багровое, злобное. Всѣ знали, что онъ былъ вполнѣ въ рукахъ своего деньщика, Ѳедьки. Любилъ же онъ больше всего своего пуделя Трезорку и чуть съ ума не сошелъ съ горя, когда Трезорка заболѣлъ. Говорятъ, что онъ рыдалъ надъ нимъ, какъ надъ роднымъ сыномъ; прогналъ одного ветеринара и, по своему обыкновенiю, чуть не подрался съ нимъ и, услышавъ отъ Ѳедьки, что въ острогѣ есть арестантъ, ветеринаръ-самоучка, который лечилъ чрезвычайно удачно, немедленно призвалъ его.

— Выручи! озолочу тебя, вылечи Трезорку! закричалъ онъ арестанту.

Это былъ мужикъ, сибирякъ, хитрый, умный, дѣйствительно очень ловкiй ветеринаръ, но вполнѣ мужичокъ.

— Смотрю я на Трезорку, разсказывалъ онъ потомъ арестантамъ, впрочемъ долго спустя послѣ своего визита къ маiору, когда уже все дѣло было забыто; смотрю: лежитъ песъ на диванѣ, на бѣлой подушкѣ; и вѣдь вижу, что воспаленiе, что надо-ть бы кровь пустить и вылечился бы песъ, ей-ей говорю! да и думаю про себя: а что какъ не вылечу, какъ околѣетъ? Нѣтъ, говорю, ваше высокоблагородiе, поздно позвали; кабы вчера или третьяго дня, въ это же время, такъ вылечилъ бы пса; а теперь не могу, не вылечу....

Такъ и умеръ Трезорка.

Мнѣ разсказывали въ подробности, какъ хотѣли убить нашего маiора. Былъ въ острогѣ одинъ арестантъ. Онъ жилъ у насъ уже нѣсколько лѣтъ и отличался своимъ кроткимъ поведенiемъ. Замѣчали тоже, что онъ почти ни съ кѣмъ никогда не говорилъ. Его такъ и считали какимъ-то юродивымъ. Онъ былъ грамотный и весь послѣднiй годъ постоянно читалъ библiю, читалъ и днемъ и ночью. Когда всѣ засыпали, онъ вставалъ въ полночь, зажигалъ восковую церковную свѣчу, взлѣзалъ на печку, раскрывалъ книгу и читалъ до утра. Въ одинъ день онъ пошелъ и объявилъ унтеръ-офицеру, что не хочетъ идти на работу. Доложили маiору; тотъ вскипѣлъ и прискакалъ немедленно самъ. Арестантъ бросился на него съ приготовленнымъ заранѣе кирпичомъ, но промахнулся.

Его схватили, судили и наказали. Все произошло очень скоро. Черезъ три дня онъ умеръ въ больницѣ. Умирая, онъ говорилъ, что не имѣлъ ни на кого зла, а хотѣлъ только пострадать. Онъ, впрочемъ, не принадлежалъ ни къ какой раскольничей сектѣ. Въ острогѣ вспоминали о немъ съ уваженiемъ.

Наконецъ меня перековали. Между тѣмъ въ мастерскую явились одна за другою нѣсколько калашницъ. Иныя были совсѣмъ маленькiя дѣвочки. До зрѣлаго возраста онѣ ходили обыкновенно съ калачами; матери пекли, а онѣ продавали. Войдя въ возрастъ, онѣ продолжали ходить, но уже безъ калачей; такъ почти всегда водилось. Были и не дѣвочки. Калачь стоилъ грошъ и арестанты почти всѣ ихъ покупали.

Я замѣтилъ одного арестанта, столяра, уже сѣденькаго, но румянаго и съ улыбкой заигрывавшаго съ калашницами. Передъ ихъ приходомъ онъ только что навертѣлъ на шею красненькiй, кумачный платочекъ. Одна толстая и совершенно рябая бабенка поставила на его верстакъ свою сельницу. Между ними начался разговоръ.

— Что-жь вы вчера не приходили туда? заговорилъ арестантъ съ самодовольной улыбочкой.

— Вотъ! я пришла, а васъ Митькой звали, отвѣчала бойкая бабенка.

— Насъ потребовали, а то бы мы неизмѣнно находились при мѣстѣ.... А ко мнѣ, третьяго дня, всѣ ваши приходили.

— Кто да кто?

— Марьяшка приходила, Хаврошка приходила, ЧекундΏа приходила, Двугрошовая приходила...

— Это что же? спросилъ я Акима Акимыча, — неужели?…

— Бываетъ-съ, отвѣчалъ онъ, скромно опустивъ глаза, потому что былъ чрезвычайно цѣломудренный человѣкъ.

Это конечно бывало, но очень рѣдко и съ величайшими трудностями. Вообще было больше охотниковъ, напримѣръ, хоть выпить, чѣмъ на такое дѣло, не смотря на всю естественную тягость вынужденной жизни. До женщинъ было трудно добраться. Надобно выбирать время, мѣсто, условливаться, назначать свиданiя, искать уединенiя, что было особенно трудно, склонять конвойныхъ, что было еще труднѣе, и, вообще, тратить бездну денегъ, судя относительно. Но все-таки мнѣ удавалось, впослѣдствiи, иногда быть свидѣтелемъ и любовныхъ сценъ. Помню, однажды лѣтомъ мы были втроемъ въ какомъ-то сараѣ на берегу Иртыша и протапливали какую-то обжигательную печку; конвойные были добрые. Наконецъ явились двѣ «суфлеры», какъ называютъ ихъ арестанты.

— Ну, что такъ засидѣлись, небось у Звѣрковыхъ? встрѣтилъ ихъ арестантъ, къ которому онѣ пришли, давно уже ихъ ожидавшiй.

— Я засидѣлась? Да давеча сорῺока на колѣ дольше, чѣмъ я у нихъ, посидѣла, отвѣчала весело дѣвица.

Это была наигрязнѣйшая дѣвица въ мiрѣ. Она-то и была ЧекундῺа. Съ ней вмѣстѣ пришла Двугрошовая. Эта уже была внѣ всякаго описанiя.

— И съ вами давно не видались, продолжалъ волокита, обращаясь къ Двугрошовой; что это вы словно какъ похудѣли?

— А можетъ быть. Прежде-то я куды была толстая, а теперь — вотъ словно иглу проглотила.

— Всe по солдатикамъ-съ?

— Нѣтъ ужъ это вамъ про насъ злые люди набухвостили; а впрочемъ чтожь-съ? Хоть безъ ребрушка ходить, да солдатика любить!

— А вы ихъ бросьте, а насъ любите; у насъ деньги есть.

Въ довершенiе картины представьте себѣ этого волокиту бритаго, въ кандалахъ, полосатаго и подъ конвоемъ.

Я простился съ Акимомъ Акимычемъ и, узнавъ, что мнѣ можно воротиться въ острогъ, взялъ конвойнаго и пошелъ домой. Народъ уже сходился. Прежде всѣхъ возвращаются съ работы — работающiе на уроки. Единственное средство заставить арестанта работать усердно, это — задать ему урокъ. Иногда уроки задаются огромные, но все-таки они кончаются вдвое скорѣе, чѣмъ еслибъ заставили работать вплоть до обѣденнаго барабана. Окончивъ урокъ, арестантъ безпрепятственно шелъ домой и ужь никто его не останавливалъ.

Обѣдаютъ не вмѣстѣ, а какъ попало, кто раньше пришелъ; да и кухня не вмѣстила бы всѣхъ разомъ. Я попробовалъ щей, но съ непривычки не могъ ихъ ѣсть и заварилъ себѣ чаю. Мы усѣлись на концѣ стола. Со мной былъ одинъ товарищъ, также, какъ и я, изъ дворянъ.

Арестанты приходили и уходили. Было впрочемъ просторно; еще не всѣ собрались. Кучка въ пять человѣкъ усѣлась особо за большимъ столомъ. Кашеваръ налилъ имъ въ двѣ чашки щей и поставилъ на столъ цѣлую латку съ жареной рыбой. Они что-то праздновали и ѣли свое. На насъ они поглядѣли искоса. Вошелъ одинъ полякъ и сѣлъ рядомъ съ нами.

— Дома не былъ, а все знаю! громко закричалъ одинъ высокiй арестантъ, входя въ кухню и взглядомъ окидывая всѣхъ присутствующихъ.

Онъ былъ лѣтъ пятидесяти, мускулистъ и сухощавъ. Въ лицѣ его было что-то лукавое и вмѣстѣ веселое. Въ особенности замѣчательна была его толстая, нижняя, отвисшая губа; она придавала его лицу что-то чрезвычайно комическое.

— Ну, здорово ночевали! Что жъ не здороваетесь? Нашимъ курскимъ! прибавилъ онъ, усаживаясь подлѣ обѣдавшихъ свое кушанье, — хлѣбъ да соль! Встрѣчайте гостя.

— Да мы, братъ, не курскiе.

— Аль тамбовскимъ?

— Да и не тамбовскiе. Съ насъ, братъ, тебѣ нечего взять. Ты ступай къ богатому, тамъ проси.

— Въ брюхѣ-то у меня, братцы, сегодня Иванъ-Таскунъ, да Марья Икотишна; а гдѣ онъ, богатый мужикъ, живетъ?

— Да вонъ Газинъ богатый мужикъ; къ нему и ступай.

— Кутитъ, братцы, сегодня Газинъ, запилъ; весь кошель пропиваетъ.

— Цѣлковыхъ двадцать есть, замѣтилъ другой. Выгодно, братцы, цѣловальникомъ быть.

— Чтожъ, братцы, не примете гостя? Ну такъ похлебаемъ и казеннаго.

— Да ты ступай проси чаю. Вонъ баре пьютъ.

— Какiе баре, тутъ нѣтъ баръ; такiе-же какъ и мы теперь, мрачно промолвилъ одинъ, сидѣвшiй въ углу арестантъ. До сихъ поръ онъ не проговорилъ слова.

— Напился бы чаю, да просить совѣстно, мы съ анбицiей, замѣтилъ арестантъ съ толстой губой, добродушно смотря на насъ.

— Если хотите, я вамъ дамъ, сказалъ я, приглашая арестанта — угодно?

— Угодно? да ужъ какъ не угодно? — Онъ подошелъ къ столу.

— Ишь, дома лаптемъ щи хлебалъ, а здѣсь чай узналъ; господскаго питья захотѣлось, проговорилъ мрачный арестантъ.

— А развѣ здѣсь никто не пьетъ чаю? спросилъ я его но онъ не удостоилъ меня отвѣтомъ.

— Вотъ и калачи несутъ. Ужъ удостойте и калачика!

Внесли калачи. Молодой арестантъ несъ цѣлую связку и распродавалъ ее по острогу. Калашница уступала ему десятый калачь; на этотъ-то калачь онъ и расчитывалъ.

— Калачи, калачи! кричалъ онъ, входя въ кухню — московскiе, горячiе! Самъ бы ѣлъ, да денегъ надо. Ну, ребята, послѣднiй калачъ остался: у кого мать была?

Это воззванiе къ материнской любви разсмѣшило всѣхъ, и у него взяли нѣсколько калачей.

— А что, братцы, проговорилъ онъ, вѣдь Газинъ-то сегодня догуляется до грѣха! ей Богу! когда гулять вздумалъ. Неравно осьмиглазый прiѣдетъ.

— Спрячутъ. А что: крѣпко пьянъ?

— Куды! Злой, пристаетъ.

— Ну такъ догуляется до кулаковъ....

— Про кого они говорятъ? спросилъ я поляка, сидѣвшаго рядомъ со мною.

— Это Газинъ, арестантъ. Онъ торгуетъ здѣсь виномъ. Когда наторгуетъ денегъ, то тотчасъ же ихъ пропиваетъ. Онъ жестокъ и золъ; впрочемъ трезвый смиренъ; когда же напьется, то весь наружу, на людей съ ножемъ кидается. Тутъ ужъ его унимаютъ.

— Какже унимаютъ?

— На него бросаются человѣкъ десять арестантовъ и начинаютъ ужасно бить, до тѣхъ поръ, пока онъ не лишится всѣхъ чувствъ, т. е. бьютъ до полусмерти. Тогда укладываютъ его на нары и накрываютъ полушубкомъ.

— Да вѣдь они могутъ его убить?

— Другаго-бы убили, но его нѣтъ. Онъ ужасно силенъ, сильнѣе здѣсь всѣхъ въ острогѣ и самаго крѣпкаго сложенiя. На другое-же утро онъ встаетъ совершенно здоровый.

— Скажите пожалуста, продолжалъ я разспрашивать поляка, вѣдь вотъ эти тоже ѣдятъ свою пищу; а я пью только чай. А между тѣмъ они смотрятъ, какъ будто завидуютъ за этотъ чай. Что это значитъ?

— Это не за чай, отвѣчалъ полякъ. Они злятся на васъ за то, что вы дворянинъ и на нихъ не похожи. Многiе изъ нихъ желали бы къ вамъ придраться. Какъ бы хотѣлось васъ оскорбить, унизить. Вы еще много увидите здѣсь непрiятностей. Здѣсь ужасно тяжело для всѣхъ насъ. Намъ всѣхъ тяжелѣе во всѣхъ отношенiяхъ. Нужно много равнодушiя, чтобъ къ этому привыкнуть. Вы еще не разъ встрѣтите непрiятности и брань за чай и за особую пищу, не смотря на то, что здѣсь очень многiе и очень часто ѣдятъ свое, а нѣкоторые постоянно пьютъ чай. Имъ можно, а вамъ нельзя.

Проговоривъ это, онъ всталъ и ушелъ изъ-за стола. Черезъ нѣсколько минутъ сбылись и слова его...

Но, до слѣдующей главы.

Ѳ. Достоевскiй.

(Продолженiе впредь).

<49>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ.

III.

Только что ушелъ М-цкiй, (тотъ полякъ, который говорилъ со мною), Газинъ, совершенно пьяный, ввалился въ кухню.

Пьяный арестантъ, среди бѣла-дня, въ буднiй день, когда всѣ обязаны были выходить на работу, при строгомъ начальникѣ, который каждую минуту могъ прiѣхать въ острогъ, при унтеръ-офицерѣ, завѣдующемъ каторжными и находящимся въ острогѣ безотлучно; при караульныхъ, при инвалидахъ, однимъ словомъ, при всѣхъ этихъ строгостяхъ, — совершенно спутывалъ всѣ зарождавшiяся во мнѣ понятiя объ арестантскомъ житьѣ-бытьѣ. И довольно долго пришлось мнѣ прожить въ острогѣ прежде, чѣмъ я разъяснилъ себѣ всѣ такiе факты, столь загадочные для меня въ первые дни моей каторги.

Я говорилъ уже, что у арестантовъ всегда была собственная работа и что эта работа — естественная потребность каторжной жизни; что, кромѣ этой потребности, арестантъ страстно любитъ деньги и цѣнитъ ихъ выше всего, почти наравнѣ съ свободой, и что онъ уже утѣшенъ, если онѣ звенятъ у него въ карманѣ. Напротивъ онъ унылъ, грустенъ, безпокоенъ и падаетъ духомъ, если ихъ нѣтъ и тогда онъ готовъ и на воровство и на что попало, только-бы ихъ добыть. Но, не смотря на то, что въ острогѣ деньги были такою драгоцѣнностью, они никогда не залеживались у счастливца, ихъ имѣющаго. Во первыхъ трудно было ихъ сохранить, чтобъ не украли, или не отобрали. Если маiоръ добирался до нихъ, при внезапныхъ обыскахъ, то немедленно отбиралъ. Можетъ быть онъ употреблялъ ихъ на улучшенiе арестантской пищи; по крайней мѣрѣ, онѣ приносились къ нему. Но всего чаще ихъ крали; ни на кого нельзя было положиться. Впослѣдствiи у насъ открыли способъ сохранять деньги съ полною безопасностью. Онѣ отдавались на сохраненiе старику, старовѣру, поступившему къ намъ изъ Стародубовскихъ слободъ бывшихъ когда-то Вѣтковцевъ.... Но не могу утерпѣть, чтобъ не сказать о немъ нѣсколько словъ, хотя и отвлекаюсь отъ предмета.

Это былъ старичокъ лѣтъ шестидесяти, маленькой, сѣденькой. Онъ пришолъ въ каторгу годомъ позже меня и рѣзко поразилъ меня съ перваго взгляда. Онъ такъ не похожъ былъ на другихъ арестантовъ, — что-то до того спокойное и тихое было въ его взглядѣ, что, помню, я съ какимъ-то особеннымъ довольствiемъ смотрѣлъ на его ясные, свѣтлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками. Часто говорилъ я съ нимъ, и рѣдко встрѣчалъ такое доброе, благодушное существо въ моей жизни. Прислали его за чрезвычайно важное преступленiе. Между стародубовскими старообрядцами стали появляться обращенные. Правительство сильно поощряло ихъ и стало употреблять всѣ усилiя для дальнѣйшаго обращенiя другихъ несогласныхъ. Старикъ, вмѣстѣ съ другими фанатиками, рѣшился «стоять за вѣру», какъ онъ выражался. Началась строиться единовѣрческая церковь и они сожгли ее. Какъ одинъ изъ зачинщиковъ — старикъ сосланъ былъ въ каторжную работу. Былъ онъ зажиточный, торгующiй мѣщанинъ; дома оставилъ жену, дѣтей; но съ твердостiю пошолъ въ ссылку, потому что, въ ослѣпленiи своемъ, считалъ ее «мукою за вѣру». Проживъ съ нимъ нѣкоторое время, вы бы невольно задали себѣ вопросъ: какъ могъ этотъ смиренный, кроткiй какъ дитя человѣкъ, быть бунтовщикомъ? Я нѣсколько разъ заговаривалъ съ нимъ «о вѣрѣ». — Онъ не уступалъ ничего изъ своихъ убѣжденiй; но никогда никакой злобы, никакой ненависти не было въ его возраженiяхъ. А между тѣмъ онъ разорилъ церковь и не запирался въ этомъ. Казалось, что, по своимъ убѣжденiямъ, свой поступокъ и принятыя за него «муки» онъ долженъ-бы былъ считать славнымъ дѣломъ. Но какъ ни всматривался я, какъ ни изучалъ его, никогда никакого признака тщеславiя или гордости не замѣчалъ я въ немъ. Были у насъ въ острогѣ и другiе старообрядцы, большею частiю сибиряки. Это былъ сильно развитой народъ, хитрые мужики, чрезвычайные начетчики и буквоѣды и, по своему, сильные дiалектики; народъ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый въ высочайшей степени. Совсѣмъ другой человѣкъ былъ старикъ. Начетчикъ можетъ быть, больше ихъ, онъ уклонялся отъ споровъ. Характера былъ въ высшей степени сообщительнаго. Онъ былъ веселъ, часто смѣялся, — не тѣмъ грубымъ, циническимъ смѣхомъ, какимъ смѣялись каторжные, а яснымъ, тихимъ, смѣхомъ, — въ которомъ много было

дѣтскаго простодушiя и который какъ-то особенно шелъ къ сѣдинамъ. Можетъ быть я ошибаюсь, но мнѣ кажется, что по смѣху можно узнать человѣка, и если вамъ съ первой встрѣчи прiятенъ смѣхъ кого нибудь изъ совершенно вамъ незнакомыхъ людей, то смѣло говорите, что это человѣкъ хорошiй. — Во всемъ острогѣ старикъ прiобрѣлъ всеобщее уваженiе, которымъ нисколько не тщеславился. Арестанты называли его дѣдушкой и никогда не обижали его. Я отчасти понялъ, какое могъ онъ имѣть влiянiе на своихъ единовѣрцевъ. Но, не смотря на видимую твердость, съ которою онъ переживалъ свою каторгу, въ немъ таилась глубокая, неизлѣчимая грусть, которую онъ старался скрывать отъ всѣхъ. Я жилъ съ нимъ въ одной казармѣ. Однажды, часу въ третьемъ ночи, я проснулся и услышалъ тихiй, сдержанный плачь. Старикъ сидѣлъ на печи, (той самой, на которой прежде него, по ночамъ, молился зачитавшiйся арестантъ, хотѣвшiй убить маiора), и молился по своей рукописной книгѣ. Онъ плакалъ и я слышалъ какъ онъ говорилъ, по временамъ: «Господи, не оставь меня! Господи, укрѣпи меня! Дѣтушки мои малые, дѣтушки мои милые, никогда-то намъ не свидѣться!» Не могу разсказать какъ мнѣ стало грустно. — Вотъ этому-то старику, мало по малу, почти всѣ арестанты начали отдавать свои деньги на храненiе. Въ каторгѣ почти всѣ были воры, но вдругъ всѣ почему-то увѣрились, что старикъ никакъ не можетъ украсть. Знали, что онъ куда-то пряталъ врученныя ему деньги, но въ такое потаенное мѣсто, что никому нельзя было ихъ отыскать. Впослѣдствiи мнѣ и нѣкоторымъ изъ поляковъ онъ объяснилъ свою тайну. Въ одной изъ паль былъ сучокъ, повидимому твердо сросшiйся съ деревомъ. Но онъ вынимался и въ деревѣ оказалось большое углубленiе. Туда-то дѣдушка пряталъ деньги и потомъ опять вкладывалъ сучокъ, такъ что никто, никогда не могъ ничего отыскать.

Но я отклонился отъ разсказа. — Я остановился на томъ: почему въ карманѣ арестанта не залеживались деньги. Но кромѣ труда уберечь ихъ, въ острогѣ было столько тоски; арестантъ же, по природѣ своей, существо до того жаждущее свободы, и наконецъ, по соцiальному своему положенiю, до того легкомысленное и безпорядочное, что его естественно влечетъ вдругъ «развернуться на всѣ», закутить на весь капиталъ, съ громомъ и съ музыкой, такъ — чтобъ забыть, хоть на минуту, тоску свою. Даже странно было смотрѣть, какъ иной изъ нихъ работаетъ, не разгибая шеи, иногда по нѣскольку мѣсяцевъ, единственно для того, чтобъ въ одинъ день спустить весь заработокъ, все до чиста, а потомъ опять, до новаго кутежа, нѣсколько мѣсяцевъ корпѣть за работой. — Многiе изъ нихъ любили заводить себѣ обновки, и непремѣнно партикулярнаго свойства: какiе-нибудь неформенные, черные штаны, поддевки, сибирки. Въ большомъ употребленiи были тоже ситцевыя рубашки и пояса съ мѣдными бляхами. Рядились въ праздники и разрядившiйся непремѣнно бывало пройдетъ по всѣмъ казармамъ показать себя всему свѣту. Довольство хорошо-одѣтаго доходило до ребячества; да и во многомъ арестанты были совершенныя дѣти. Правда, всѣ эти хорошiя вещи, какъ-то вдругъ исчезали отъ хозяина, иногда въ тотъ же вечеръ, закладывались и спускались за безцѣнокъ. Впрочемъ кутежъ развертывался постепенно. Пригонялся онъ обыкновенно или къ праздничнымъ днямъ или къ днямъ именинъ кутившаго. Арестантъ-именинникъ, вставая поутру, ставилъ къ образу свѣчку и молился; потомъ наряжался и заказывалъ себѣ обѣдъ. Покупалась говядина, рыба, дѣлались сибирскiе пельмени, онъ наѣдался какъ волъ, почти всегда одинъ, рѣдко приглашая товарищей раздѣлить свою трапезу. Потомъ появлялось и вино: именинникъ напивался какъ стелька и непремѣнно ходилъ по казармамъ, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всѣмъ, что онъ пьянъ, что онъ «гуляетъ» и тѣмъ заслужить всеобщее уваженiе. Вездѣ въ русскомъ народѣ къ пьяному чувствуется нѣкоторая симпатiя; въ острогѣ же къ загулявшему даже дѣлались почтительны. Въ острожной гульбѣ былъ своего рода аристократизмъ. Развеселившись, арестантъ непремѣнно нанималъ музыку. Былъ въ острогѣ одинъ полячекъ изъ бѣглыхъ солдатъ, очень гаденькiй, но игравшiй на скрипкѣ и имѣвшiй при себѣ инструментъ — все свое достоянiе. Ремесла онъ не имѣлъ никакого и тѣмъ только и промышлялъ, что нанимался къ гуляющимъ играть веселые танцы. Должность его состояла въ томъ, чтобъ безотлучно слѣдовать за своимъ пьянымъ хозяиномъ изъ казармы въ казарму и пилить на скрипкѣ изо всей мочи. Часто на лицѣ его являлась скука, тоска. Но окрикъ: «играй, деньги взялъ!» заставлялъ его снова пилить и пилить. Арестантъ, начиная гулять, могъ быть твердо увѣренъ, что если онъ ужь очень напьется, то за нимъ непремѣнно присмотрятъ, вовремя уложатъ спать и всегда куда нибудь спрячутъ при появленiи начальства и все это совершенно безкорыстно. Съ своей стороны унтеръ-офицеръ и инвалиды, жившiе для порядка въ острогѣ, могли быть тоже совершенно спокойны: пьяный не могъ произвести никакого безпорядка. За нимъ смотрѣла вся каторга и еслибъ онъ зашумѣлъ, забунтовалъ — его бы тотчасъ же усмирили, даже просто связали бы. А потому нисшее острожное начальство смотрѣло на пьянство сквозь пальцы, да и не хотѣло замѣчать. Оно очень хорошо знало, что не позволь вина, такъ будетъ и хуже. — Но откуда же доставалось вино?

Вино покупалось въ острогѣ-же, у такъ называемыхъ цѣловальниковъ. Ихъ было нѣсколько человѣкъ и торговлю свою они вели безпрерывно и успѣшно, не смотря на то, что пьющихъ и «гуляющихъ» было вообще не много, потомучто гульба требовала денегъ, а арестантскiя деньги добывались трудно. Торговля начиналась, шла и разрѣшалась довольно оригинальнымъ образомъ. Иной арестантъ, положимъ, не имѣетъ ремесла и не желаетъ трудиться, (такiе бывали), но хочетъ имѣть деньги и притомъ человѣкъ нетерпѣливый, хочетъ быстро нажиться. У него есть нѣсколько денегъ для начала и онъ рѣшается торговать виномъ: предпрiятiе смѣлое, требующее большаго риску. Можно было за него поплатиться спиной и разомъ лишиться товара и капитала. Но цѣловальникъ на то идетъ. Денегъ у него сначала немного и потому, въ первый разъ

онъ самъ проноситъ въ острогъ вино и, разумѣется, сбываетъ его выгоднымъ образомъ. Онъ повторяетъ опытъ второй и третiй разъ и, если не попадается начальству, то быстро расторговывается, и только тогда основываетъ настоящую торговлю на широкихъ основанiяхъ: дѣлается антрепренеромъ, капиталистомъ, держитъ агентовъ и помощниковъ, рискуетъ гораздо меньше, а наживается все больше и больше. Рискуютъ за него помощники.

Въ острогѣ всегда бываетъ много народу промотавшагося, проигравшагося, прогулявшаго все до копейки, народу безъ ремесла, жалкаго и оборваннаго, но одареннаго, до извѣстной степени, смѣлостью и рѣшимостью. У такихъ людей остается, въ видѣ капитала, въ цѣлости одна только спина; она можетъ еще служить къ чему-нибудь и вотъ этотъ-то послѣднiй капиталъ промотавшiйся гуляка и рѣшается пустить въ оборотъ. Онъ идетъ къ антрепренеру и нанимается къ нему для проноски въ острогъ вина; у богатаго цѣловальника такихъ работниковъ нѣсколько. Гдѣ нибудь внѣ острога существуетъ такой человѣкъ, — изъ солдатъ, изъ мѣщанъ, иногда даже дѣвка, — который, на деньги антрепренера и за извѣстную премiю, сравнительно очень немалую, покупаетъ въ кабакѣ вино и скрываетъ его гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, куда арестанты приходятъ на работу. Почти всегда поставщикъ первоначально испробываетъ доброту водки и отпитое — безчеловѣчно добавляетъ водой; — бери не бери, да арестанту и нельзя быть слишкомъ разборчивымъ: и то хорошо, что еще не совсѣмъ пропали его деньги и доставлена водка, хоть какая-нибудь да все таки водка. Къ этому-то поставщику и являются, указанные ему напередъ отъ острожнаго цѣловальника, проносители, съ бычачьими кишками. Эти кишки сперва промываются, потомъ наливаются водой и, такимъ образомъ, сохраняются въ первоначальной влажности и растяжимости, чтобы современемъ быть удобными къ воспрiнятiю водки. Наливъ кишки водкой арестантъ обвязываетъ ихъ кругомъ себя, по возможности въ самыхъ скрытныхъ мѣстахъ своего тѣла. Разумѣется, при этомъ выказывается вся ловкость, вся воровская хитрость контрабандиста. Его честь отчасти затронута; ему надо надуть и конвойныхъ и караульныхъ. Онъ ихъ надуваетъ: у хорошаго вора конвойный, иногда какой-нибудь рекрутикъ, всегда прозѣваетъ. Разумѣется, конвойный изучается предварительно; ктому-же принимается въ соображенiе время, мѣсто работы. Арестантъ, напримѣръ, печникъ, полѣзетъ на печь: кто увидитъ, что онъ тамъ дѣлаетъ? Не лѣзть-же за нимъ и конвойному. Подходя къ острогу, онъ беретъ въ руки монетку, — пятнадцать или двадцать копѣекъ серебромъ, на всякiй случай и ждетъ у воротъ ефрейтора. Всякаго арестанта, возвращающагося съ работы, караульный ефрейторъ осматриваетъ кругомъ и ощупываетъ и потомъ уже отпираетъ ему двери острога. Проноситель вина обыкновенно надѣется, что посовѣстятся слишкомъ подробно его ощупывать въ нѣкоторыхъ мѣстахъ. Но иногда пролазъ-ефрейторъ добирается и до этихъ мѣстъ и нащупываетъ вино. Тогда остается одно послѣднее средство: контрабандистъ, молча и скрытно отъ конвойнаго, суетъ въ руки ефрейтора затаенную въ рукѣ монетку. Случается, что вслѣдствiе такого маневра, онъ проходитъ въ острогъ благополучно и проноситъ вино. Но чаще всего маневръ не удается и тогда приходится разсчитаться своимъ послѣднимъ капиталомъ, т. е. спиной. Докладываютъ маiору, капиталъ сѣкутъ и сѣкутъ больно, вино отбирается въ казну и контрабандистъ принимаетъ все на себя, не выдавая антрепренера, но, замѣтимъ себѣ, не потому, чтобъ гнушался доноса, а единственно потому, что доносъ для него невыгоденъ; его бы все таки высѣкли; все утѣшенiе было бы въ томъ, что ихъ-бы высѣкли обоихъ. Но антрепренеръ ему еще нуженъ, хотя, по обычаю и по предварительному договору, за высѣченную спину контробандистъ не получаетъ съ антрепренера ни копѣйки. Что же касается вообще доносовъ, то они обыкновенно процвѣтаютъ въ острогѣ. Въ острогѣ доносчикъ не подвергается ни малѣйшему униженiю; негодованiе къ нему даже немыслимо. Его не чуждаются, съ нимъ водятъ дружбу, такъ, что еслибъ вы стали въ острогѣ доказывать всю гадость доноса, то васъ бы совершенно не поняли. Тотъ арестантъ изъ дворянъ, развратный и подлый, съ которымъ я прервалъ всѣ сношенiя, водилъ дружбу съ маiорскимъ деньщикомъ Ѳедькой и служилъ у него шпiономъ, а тотъ передавалъ все, услышанное имъ объ арестантахъ, маiору. У насъ всѣ это знали и никто, никогда, даже не вздумалъ наказать или даже укорить негодяя.

Но я отклонился въ сторону. Разумѣется, бываетъ, что вино проносится и благополучно; тогда антрепренеръ принимаетъ принесенныя кишки, заплативъ за нихъ деньги и начинаетъ разсчитывать. По разсчету оказывается, что товаръ стоитъ уже ему очень дорого; а потому, для большихъ барышей, онъ переливаетъ его еще разъ съизнова разбавляя еще разъ водой, чуть не на половину и, такимъ образомъ, приготовившись совершенно, ждетъ покупателя. Въ первый-же праздникъ, а иногда въ будни, покупатель является: это арестантъ, работавшiй нѣсколько мѣсяцевъ какъ кордонный волъ и скопившiй копѣйку, чтобы пропить все въ заранѣе опредѣленный для того день. Этотъ день еще за долго до своего появленiя снился бѣдному труженику и во снѣ и въ счастливыхъ мечтахъ за работой, и обаянiемъ своимъ поддерживалъ его духъ на скучномъ поприщѣ острожной жизни. Наконецъ, заря свѣтлаго дня появляется на востокѣ; деньги скоплены, не отобраны, не украдены, и онъ ихъ несетъ цѣловальнику. Тотъ подаетъ ему сначала вино, по возможности чистое, т. е. всего только два раза разбавленное; но, по мѣрѣ отпиванiя изъ бутыли, все отпитое немедленно добавляется водой. За чашку вина платится въ пятеро, въ шестеро больше, чѣмъ въ кабакѣ. Можно представить себѣ, сколько нужно выпить такихъ чашекъ и сколько заплатить за нихъ денегъ, чтобъ напиться! Но, по отвычкѣ отъ питья и отъ предварительнаго воздержанiя, арестантъ хмѣлѣетъ довольно скоро и, обыкновенно, продолжаетъ пить до тѣхъ поръ, пока не пропьетъ всѣ свои деньги. Тогда идутъ въ ходъ всѣ обновки: цѣловальникъ въ тоже время и ростовщикъ. Сперва поступаютъ къ нему новозаведенныя партикулярныя вещи, потомъ доходитъ и до

стараго хлама, а, наконецъ, и до казенныхъ вещей. Съ пропитiемъ всего, до послѣдней тряпки, пьяница ложится спать и на другой день, проснувшись съ неминуемой трескотней въ головѣ, тщетно проситъ у цѣловальника хоть глотокъ вина на похмѣлье. Грустно переноситъ онъ невзгоду и, въ тотъ же день, принимается опять за работу и опять нѣсколько мѣсяцевъ работаетъ, не разгибая шеи, мечтая о счастливомъ кутежномъ днѣ, безвозвратно канувшемъ въ вѣчность и, мало по малу, начиная ободряться и поджидать другаго такого-же дня, который еще далеко, но который все таки придетъ же когда нибудь, въ свою очередь.

Что же касается цѣловальника, то, наторговавъ, наконецъ, огромную сумму, нѣсколько десятковъ рублей, онъ заготовляетъ послѣднiй разъ вино и уже не разбавляетъ его водой, потому что назначаетъ его для себя; довольно торговать: пора и самому попраздновать! Начинается кутежъ, питье, ѣда, музыка. Средства большiя; задобривается даже и ближайшее, нисшее острожное начальство. Кутежъ иногда продолжается по нѣсколько дней. Разумѣется, заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идетъ къ другимъ цѣловальникамъ, которые уже поджидаютъ его, и пьетъ до тѣхъ поръ, пока не пропиваетъ всего до копѣйки. Какъ ни оберегаютъ арестанты гуляющаго, но иногда онъ попадается на глаза высшему начальству, маiору или караульному офицеру. Его берутъ въ кордегардiю, обираютъ его капиталы, если найдутъ ихъ на немъ и, въ заключенiе, сѣкутъ. Встряхнувшись, онъ приходитъ обратно въ острогъ и, чрезъ нѣсколько дней, снова принимается за ремесло цѣловальника. Иные изъ гулякъ, разумѣется, богатенькiе, мечтаютъ и о прекрасномъ полѣ. За большiя деньги они пробираются иногда, тайкомъ, вмѣсто работы, куда нибудь изъ крѣпости на форштатъ, въ сопровожденiи подкупленнаго конвойнаго. Тамъ, въ какомъ нибудь укромномъ домикѣ, гдѣ нибудь на самомъ краю города, задается пиръ на весь мiръ, и ухлопываются, дѣйствительно, большiя суммы. За деньги и арестантомъ не брезгаютъ, конвойный же подбирается какъ нибудь заранѣ, съ знанiемъ дѣла. Обыкновенно такiе конвойные сами — будущiе кандидаты въ острогъ. Впрочемъ за деньги все можно сдѣлать, и такiя путешествiя остаются почти всегда въ тайнѣ. Надо прибавить, что онѣ весьма рѣдко случаются; на это надо много денегъ, и любители прекраснаго пола прибѣгаютъ къ другимъ средствамъ, совершенно безопаснымъ…

Еще съ первыхъ дней моего острожнаго житья одинъ молодой арестантъ, чрезвычайно хорошенькiй мальчикъ, возбудилъ во мнѣ особенное любопытство. Звали его Сироткинъ. Былъ онъ довольно загадочное существо, во многихъ отношенiяхъ. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не болѣе двадцати трехъ лѣтъ отъ роду. Находился онъ въ особомъ отдѣленiи, т. е. въ безсрочномъ, слѣдственно, считался однимъ изъ самыхъ важныхъ военныхъ преступниковъ. Тихiй и кроткiй онъ говорилъ мало, рѣдко смѣялся. Глаза у него были голубые, черты правильныя, личико чистенькое, нѣжное, волосы свѣтлорусые. Даже полуобритая голова мало его безобразила, — такой онъ былъ хорошенькой мальчикъ. Ремесла онъ не имѣлъ никакого, но деньги добывалъ хоть по немногу, но часто. Былъ онъ примѣтно лѣнивъ, ходилъ неряхой. Развѣ кто другой одѣнетъ его хорошо, иногда даже въ красную рубашку, и Сироткинъ видимо радъ обновкѣ: ходитъ по казармамъ, себя показываетъ. Онъ не пилъ, въ карты не игралъ, почти ни съ кѣмъ не ссорился. Ходитъ, бывало, за казармами, — руки въ карманахъ, смирный, задумчивый. О чемъ онъ могъ думать, трудно было себѣ и представить. Окликнешь иногда его, изъ любопытства, спросишь о чемъ нибудь, онъ тотчасъ же отвѣтитъ и даже какъ-то почтительно, не по арестантски, но всегда коротко, неразговорчиво; глядитъ же на васъ какъ десятилѣтнiй ребенокъ. Заведутся у него деньги, — онъ не купитъ себѣ чего нибудь необходимаго, не отдастъ починить куртку, не заведетъ новыхъ сапоговъ, а купитъ калачика, пряничка и скушаетъ, — точно ему семь лѣтъ отъ роду. — Эхъ ты, Сироткинъ! говорятъ, бывало, ему арестанты — сирота ты казанская! Въ нерабочее время онъ, обыкновенно, скитается по чужимъ казармамъ; всѣ почти заняты своимъ дѣломъ; одному ему нечего дѣлать. Скажутъ ему что нибудь, почти всегда въ насмѣшку; (надъ нимъ и его товарищами таки часто посмѣивались); — онъ, не сказавъ ни слова, поворотится и идетъ въ другую казарму; а иногда, если ужь очень просмѣютъ его, покраснѣетъ. Часто я думалъ, за что это смирное, простодушное существо явилось въ острогъ? Разъ я лежалъ въ больницѣ, въ арестантской палатѣ. Сироткинъ былъ также боленъ и лежалъ подлѣ меня; какъ-то подъ вечеръ, мы съ нимъ разговорились; онъ невзначай одушевился и, къ слову, разсказалъ, мнѣ какъ его отдавали въ солдаты, какъ, провожая его, плакала надъ нимъ его мать и какъ тяжело ему было въ рекрутахъ. Онъ прибавилъ, что никакъ не могъ вытерпѣть рекрутской жизни; потому что тамъ всѣ были такiе сердитые, строгiе, а командиры всегда почти были имъ недовольны...

— Какъ же кончилось, спросилъ я, за что жь ты сюда-то попалъ? да еще въ особое отдѣленiе... Ахъ ты, Сироткинъ, Сироткинъ!

— Да я-съ, Александръ Петровичъ, всего годъ пробылъ въ батальонѣ; а сюда пришолъ за то, что Григорья Петровича, моего ротнаго командира, убилъ.

— Слышалъ я это, Сироткинъ, да не вѣрю. Ну кого ты могъ убить?

— Такъ случилось, Александръ Петровичъ. Ужь оченно мнѣ тяжело стало.

— Да какъ-же другiе-то рекруты живутъ? Конечно тяжело сначала, а потомъ привыкаютъ и, смотришь, выходитъ славный солдатъ. Тебя должно быть мать забаловала; пряничками да молочкомъ до восемнадцати лѣтъ кормила.

— Матушка-то меня, правда, что очень любила-съ. Когда я въ некруты пошолъ, она послѣ меня слегла, да, слышно, и не вставала. — Горько мнѣ ужь очень, подъ конецъ, по некрутству стало. Командиръ не взлюбилъ, за все наказываетъ, — а и за что-съ? Я всѣмъ покоряюсь, живу въ акуратъ; винишка не пью, ничѣмъ не заимствуюсь; а ужь это, Александръ Петровичъ, плохое дѣло, коли чѣмъ

заимствуется человѣкъ. — Все, кругомъ, такiе жестокосердые, — всплакнуть негдѣ. Бывало пойдешь куда за уголъ, да тамъ и поплачешь. Вотъ и стою я разъ въ караулѣ; ужь ночь; поставили меня на часы, на абвахтѣ, у сошекъ. Вѣтеръ: осень была, а темень такая, что хоть глазъ раздери. И такъ тошно, тошно мнѣ стало! Взялъ я къ ногѣ ружье, штыкъ отомкнулъ, положилъ подлѣ; скинулъ правый сапогъ, дуло наставилъ себѣ въ грудь, налегъ на него, и большимъ пальцемъ ноги спустилъ курокъ. Смотрю, — осѣчка! Я ружье осмотрѣлъ, прочистилъ затравку, пороху новаго подсыпалъ, кремешокъ пообилъ и опять къ груди приставилъ. Что же-съ? порохъ вспыхнулъ, а выстрѣла опять нѣтъ! — Что жь это, думаю? Взялъ я надѣлъ сапогъ, штыкъ примкнулъ, молчу и расхаживаю. Тутъ-то я и положилъ это дѣло сдѣлать: хоть куда хошь, только вонъ изъ некрутства! Черезъ полчаса ѣдетъ командиръ; главнымъ рундомъ правилъ. Прямо на меня: «Развѣ такъ стоятъ въ караулѣ?» Я взялъ ружье на-руку, да и всадилъ въ него штыкъ по самое дуло. Четыре тысячи прошелъ, да и сюда, въ особое отдѣленiе... Онъ не лгалъ. Да и за что же его прислали бы въ особое отдѣленiе? Обыкновенныя преступленiя наказываются гораздо легче. Впрочемъ, только одинъ Сироткинъ и былъ, изъ всѣхъ своихъ товарищей, такой красавчикъ. Что же касается другихъ, подобныхъ ему, которыхъ было у насъ всѣхъ человѣкъ до пятнадцати, то даже странно было смотрѣть на нихъ; только два-три лица были еще сносны; остальные же все такiе вислоухiе, безобразные, неряхи; иные даже сѣдые. Если позволятъ обстоятельства, я скажу когда нибудь о всей этой кучкѣ подробнѣе. Сироткинъ же часто былъ друженъ съ Газинымъ, тѣмъ самымъ, по поводу котораго я началъ эту главу, упомянувъ, что онъ пьяный ввалился въ кухню и что это спутало мои первоначальныя понятiя объ острожной жизни.

Этотъ Газинъ былъ ужасное существо. Онъ производилъ на всѣхъ страшное, мучительное впечатлѣнiе. Мнѣ всегда казалось, что ничего не могло быть свирѣпѣе, чудовищнѣе его. Я видѣлъ въ Тобольскѣ, знаменитаго своими злодѣйствами, разбойника Каменева; видѣлъ потомъ Соколова, подсудимаго арестанта, изъ бѣглыхъ солдатъ, страшнаго убiйцу. Но ни одинъ изъ нихъ не производилъ на меня такого отвратительнаго впечатлѣнiя, какъ Газинъ. Мнѣ иногда представлялось, что я вижу передъ собою огромнаго исполинскаго паука, съ человѣка величиною. Онъ былъ татаринъ; ужасно силенъ, сильнѣе всѣхъ въ острогѣ; росту выше средняго, сложенiя геркулесовскаго, съ безобразной, непропорцiонально-огромной головой; ходилъ сутуловато, смотрѣлъ изъ подлобья. Въ острогѣ носились объ немъ странные слухи; знали, что онъ былъ изъ военныхъ; но арестанты толковали межь собою, не знаю правда ли, что онъ бѣглый изъ Нерчинска, въ Сибирь сосланъ былъ уже не разъ, бѣгалъ неразъ, неразъ перемѣнялъ имя и наконецъ-то, попалъ въ нашъ острогъ, въ особое отдѣленiе. Разсказывали то же про него, что онъ любилъ прежде рѣзать маленькихъ дѣтей, единственно изъ удовольствiя: заведетъ ребенка куда нибудь въ удобное мѣсто; сначала напугаетъ его, измучаетъ и, уже вполнѣ насладившись ужасомъ и трепетомъ бѣдной, маленькой жертвы, зарѣжетъ ее тихо, медленно, съ наслажденiемъ. Всe это, можетъ быть, и выдумывали, вслѣдствiе общаго, тяжелаго впечатлѣнiя, которое производилъ собою на всѣхъ Газинъ, но всѣ эти выдумки какъ-то шли къ нему, были къ лицу. А между тѣмъ, въ острогѣ онъ велъ себя, непьяный, въ обыкновенное время, очень благоразумно. Былъ всегда тихъ, ни съ кѣмъ никогда не ссорился и избѣгалъ ссоръ, но какъ будто отъ презрѣнiя къ другимъ, какъ будто считая себя выше всѣхъ остальныхъ; говорилъ очень мало и былъ какъ-то преднамѣренно не сообщителенъ. Всѣ движенiя его были медленныя, спокойныя, самоувѣренныя. По глазамъ его было видно, что онъ очень не глупъ и чрезвычайно хитеръ; но что-то высокомѣрно-насмѣшливое и жестокое было всегда въ лицѣ его и въ улыбкѣ. Онъ торговалъ виномъ и былъ въ острогѣ однимъ изъ самыхъ зажиточныхъ цѣловальниковъ. Но въ годъ раза два ему приходилось напиваться самому пьянымъ и вотъ тутъ-то высказывалось все звѣрство его натуры. Хмѣлѣя постепенно, онъ сначала начиналъ задирать людей насмѣшками, самыми злыми, расчитанными и какъ будто давно заготовленными; наконецъ, охмѣлѣвъ совершенно, онъ приходилъ въ страшную ярость, схватывалъ ножъ и бросался на людей. Арестанты, зная его ужасную силу, разбѣгались отъ него и прятались; онъ бросался на всякаго встрѣчнаго. Но скоро нашли способъ справляться съ нимъ. Человѣкъ десять изъ его казармы бросались вдругъ на него, всѣ разомъ, и начинали бить. Невозможно представить себѣ ничего жесточе этого битья: его били въ грудь, подъ сердце, подъ ложечку, въ животъ; били много и долго и переставали только тогда, когда онъ терялъ всѣ свои чувства, и становился какъ мертвый. Другаго бы не рѣшились такъ бить: такъ бить — значило навѣрно убить; но только не Газина. Послѣ битья — его, совершенно безчувственнаго, завертывали въ полушубокъ, и относили на нары. — «Отлежится молъ!» — И дѣйствительно на утро онъ вставалъ почти здоровый и молча и угрюмо выходилъ на работу. — И каждый разъ, когда Газинъ напивался пьянъ, въ острогѣ всѣ уже знали, что день кончится для него непремѣнно побоями. Да и самъ онъ зналъ это и все-таки напивался. Такъ шло нѣсколько лѣтъ. Наконецъ замѣтили, что и Газинъ начинаетъ поддаваться. Онъ сталъ жаловаться на разныя боли, сталъ замѣтно хирѣть; все чаще и чаще ходилъ въ гошпиталь... «Поддался таки!» — говорили про себя арестанты. Онъ вошелъ въ кухню въ сопровожденiи того гаденькаго полячка со скрыпкой, котораго обыкновенно нанимали гулявшiе, для полноты своего увеселенiя, и остановился посреди кухни, молча и внимательно оглядывая всѣхъ присутствующихъ. Всѣ замолчали. Наконецъ, увидя тогда меня и моего товарища, онъ злобно и насмѣшливо посмотрѣлъ на насъ, самодовольно улыбнулся, что-то какъ будто сообразилъ про себя и, сильно покачиваясь, подошелъ къ нашему столу:

— А позвольте спросить — началъ онъ (онъ говорилъ по русски) «вы изъ какихъ доходовъ изволите» здѣсь чаи распивать?

Я молча переглянулся съ моимъ товарищемъ, понимая, что всего лучше молчать и не отвѣчать ему. Съ перваго противорѣчiя онъ пришелъ бы въ ярость.

— Стало-быть у васъ деньги есть? — продолжалъ онъ допрашивать.

— Стало-быть у васъ денегъ куча, а? А развѣ вы за тѣмъ въ каторгу пришли, чтобъ чаи распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите-же, чтобъ васъ!..

Но видя, что мы рѣшились молчать и не замѣчать его, онъ побагровѣлъ и задрожалъ отъ бѣшенства. Подлѣ него, въ углу, стояла большая сельница (латокъ), въ которую складывался весь нарѣзанный хлѣбъ, приготовляемый для обѣда или ужина арестантовъ. Она была такъ велика, что въ ней помѣщалось хлѣба для половины острога; теперь же стояла пустая. Онъ схватилъ ее обѣими руками и взмахнулъ надъ нами. Еще немного и онъ бы раздробилъ намъ головы. Не смотря на то, что убiйство или намѣренiе убить грозило чрезвычайными непрiятностями всему острогу: начались-бы розыски, обыски, усиленiе строгостей, а потому арестанты всѣми силами старались не доводить себя до подобныхъ общихъ крайностей, — не смотря на это, теперь, всѣ притихли и выжидали. Ни одного слова въ защиту насъ! Ни одного крика на Газина! — до такой степени была сильна въ нихъ ненависть къ намъ! Имъ видимо прiятно было наше опасное положенiе... Но дѣло кончилось благополучно: только что онъ хотѣлъ опустить сельницу, кто-то крикнулъ изъ сѣней:

— Газинъ! Вино украли!..

Онъ грохнулъ сельницу на полъ и какъ сумасшедшiй бросился изъ кухни.

— Ну, Богъ спасъ! говорили межъ собой арестанты. — И долго потомъ они говорили это.

Я не могъ узнать потомъ было-ли это извѣстiе о покражѣ вина справедливое или кстати придуманное, намъ во спасенiе.

Вечеромъ, уже въ темнотѣ, передъ запоромъ казармъ, я ходилъ около паль и тяжелая грусть пала мнѣ на душу, и никогда послѣ я не испытывалъ такой грусти во всю мою острожную жизнь. Тяжело переносить первый день заточенiя, гдѣ-бы то ни было: въ острогѣ ли, въ казаматѣ ли, въ каторгѣ-ли... Но, помню, болѣе всего занимала меня одна мысль, которая потомъ неотвязчиво преслѣдовала меня во все время моей жизни въ острогѣ, — мысль отчасти неразрѣшимая, — неразрѣшимая для меня и теперь; это: о неравенствѣ наказанiя за однѣ и тѣже преступленiя. Правда, и преступленiе нельзя сравнять одно съ другимъ, даже приблизительно. Напримѣръ: и тотъ и другой убили человѣка; взвѣшены всѣ обстоятельства обоихъ дѣлъ; и потому и по другому дѣлу выходитъ почти одно наказанiе. А между тѣмъ, посмотрите, какая разница въ преступленiяхъ. Одинъ, напримѣръ, зарѣзалъ человѣка такъ, за ничто, за луковицу: — вышелъ на дорогу, зарѣзалъ мужика проѣзжаго, а у него-то и всего одна луковица. «Что-жь, батька, ты меня посылалъ, на добычу; вонъ я мужика зарѣзалъ и всего-то луковицу нашелъ. — Дуракъ! луковица, — анъ копѣйка! Сто душъ, — сто луковицъ, вотъ-те и рубль!» — (Острожная легенда); — а другой убилъ, защищая отъ сладострастнаго тирана честь невѣсты, сестры, дочери. — Одинъ убилъ по бродяжеству, осаждаемый цѣлымъ полкомъ сыщиковъ, защищая свою свободу, жизнь, нерѣдко умирая отъ голодной смерти; а другой рѣжетъ маленькихъ дѣтей изъ удовольствiя рѣзать, чувствовать на своихъ рукахъ ихъ теплую кровь, насладиться ихъ страхомъ, ихъ послѣднимъ голубинымъ трепетомъ подъ самымъ ножемъ. И что же? И тотъ и другой поступаютъ въ туже каторгу. Правда, есть варiацiя въ срокахъ присуждаемыхъ наказанiй. Но варiацiй этихъ, сравнительно, не много; а варiацiй въ одномъ и томъ-же родѣ преступленiй — безчисленное множество. Что характеръ, то и варiацiя. Но положимъ, что примирить сгладить, эту разницу невозможно, что это своего рода неразрѣшимая задача — квадратура круга; положимъ такъ! Но еслибъ даже это неравенство и не существовало, — посмотрите на другую разницу, на разницу въ самыхъ послѣдствiяхъ наказанiя... Вотъ человѣкъ, который въ каторгѣ чахнетъ, таетъ какъ свѣчка; и вотъ другой, который, до поступленiя въ каторгу, и не зналъ даже, что есть на свѣтѣ такая развеселая жизнь, такой прiятный клубъ разудалыхъ товарищей. Да, приходятъ въ острогъ и такiе. Вотъ, напримѣръ, человѣкъ образованный, съ развитой совѣстью, съ сознанiемъ, сердцемъ. Одна боль собственнаго его сердца, прежде всякихъ наказанiй, убьетъ его своими муками. Онъ самъ себя осудитъ за свое преступленiе, безпощаднѣе, безжалостнѣе самаго грознаго закона. А вотъ рядомъ съ нимъ другой, который даже и не подумаетъ ни разу о совершенномъ имъ убiйствѣ, во всю каторгу. Онъ даже считаетъ себя правымъ. А бываютъ и такiе, которые нарочно дѣлаютъ преступленiе, чтобъ только попасть въ каторгу и тѣмъ избавиться отъ несравненно болѣе каторжной жизни на волѣ. Тамъ онъ жилъ въ послѣдней степени униженiя, никогда не наѣдался досыта и работалъ на своего антрепренера съ утра до ночи; а въ каторгѣ работа легче, чѣмъ дома, хлѣба вдоволь и такого, какого онъ еще и не видывалъ; по праздникамъ говядина, есть подаянiе, есть возможность заработать копѣйку. А общество? Народъ продувной, ловкiй, всезнающiй; и вотъ онъ смотритъ на своихъ товарищей съ почтительнымъ изумленiемъ; онъ еще никогда не видалъ такихъ; онъ считаетъ ихъ самымъ высшимъ обществомъ, которое только можетъ быть въ свѣтѣ. Неужели наказанiе для этихъ двухъ одинаково чувствительно? Но, впрочемъ, что заниматься неразрѣшенными вопросами! Бьетъ барабанъ, пора по казармамъ.

Ѳ. Достоевскiй.

(Продолженiе впредь).

<129>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ

Началась послѣдняя повѣрка. Послѣ этой повѣрки запирались казармы, каждая особымъ замкомъ, и арестанты оставлялись запертыми вплоть до разсвѣта.

Повѣрка производилась унтеръ-офицеромъ съ двумя солдатами. Для этого арестантовъ выстраивали иногда на дворѣ и приходилъ караульный офицеръ. Но чаще вся эта церемонiя происходила домашнимъ образомъ, повѣряли по казармамъ. Такъ было и теперь. Повѣряющiе часто ошибались, обсчитывались, уходили и возвращались снова. Наконецъ бѣдные караульные досчитались до желанной цифры и заперли камору. Въ ней помѣщалось человѣкъ до тридцати арестантовъ, сбитыхъ довольно тѣсно на нарахъ. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, долженъ былъ чѣмъ нибудь заняться.

Изъ начальства въ казармѣ оставался только одинъ инвалидъ, о которомъ я уже упоминалъ прежде. Въ каждой казармѣ тоже былъ старшiй изъ арестантовъ, назначаемый самимъ плацъ-маiоромъ, разумѣется, за хорошее поведенiе. Очень часто случалось, что и старшiе, въ свою очередь, попадались въ серьозныхъ шалостяхъ; тогда ихъ сѣкли, немедленно разжалывали въ младшiе и замѣщали другими. Въ нашей казармѣ старшимъ оказался Акимъ Акимычъ, который, къ удивленiю моему, нерѣдко покрикивалъ на арестантовъ. Арестанты отвѣчали ему обыкновенно насмѣшками. Инвалидъ былъ умнѣе его и ни во что не вмѣшивался, а если и случалось ему шевелить когда языкомъ, то не болѣе какъ изъ приличiя, для очистки совѣсти. Онъ молча сидѣлъ на своей койкѣ и точалъ сапогъ. Арестанты не обращали на него почти никакого вниманiя.

Въ этотъ первый день моей острожной жизни, я сдѣлалъ одно наблюденiе и, впослѣдствiи убѣдился, что оно вѣрно. Именно: что всѣ неарестанты, кто бы они ни были, начиная съ непосредственно имѣющихъ связь съ арестантами, какъ-то конвойныхъ, караульныхъ солдатъ, до всѣхъ вообще, имѣвшихъ хоть какое нибудь дѣло съ каторжнымъ бытомъ — какъ-то преувеличенно смотрятъ на арестантовъ. Точно они каждую минуту въ безпокойствѣ, ожидаютъ, что арестантъ, нѣтъ-нѣтъ, да и бросится на кого-нибудь изъ нихъ съ ножемъ. Но что всего замѣчательнѣе — сами арестанты сознавали, что ихъ боятся, и это, видимо, придавало имъ что-то въ родѣ куражу. А между тѣмъ самый лучшiй начальникъ для арестантовъ бываетъ именно тотъ, который ихъ не боится. Да и вообще, не смотря на куражъ, самимъ арестантамъ гораздо прiятнѣе, когда къ нимъ имѣютъ довѣрiе. Этимъ ихъ можно даже привлечь къ себѣ. Случалось въ мое острожное время, хотя и чрезвычайно рѣдко, что кто нибудь изъ начальства заходилъ въ острогъ безъ конвоя. Надо было видѣть какъ это поражало арестантовъ и поражало съ хорошей стороны. Такой безстрашный посѣтитель всегда возбуждалъ къ себѣ уваженiе и еслибъ даже дѣйствительно могло случиться что нибудь дурное, то при немъ-бы оно не случилось. Внушаемый арестантами страхъ повсемѣстенъ, гдѣ только есть арестанты и, право не знаю, отчего онъ собственно происходитъ. Нѣкоторое основанiе онъ, конечно, имѣетъ, начиная съ самаго наружнаго вида арестанта, признаннаго разбойника; кромѣ того всякiй, подходящiй къ каторгѣ, чувствуетъ, что вся эта куча людей собралась здѣсь не своею охотою, и что, не смотря ни на какiя мѣры, живаго человѣка нельзя сдѣлать трупомъ; онъ останется съ чувствами, съ жаждой мщенiя и жизни, съ страстями и съ потребностями удовлетворить ихъ. Но, не смотря на то, я положительно увѣренъ, что бояться арестантовъ все-таки нечего. Не такъ легко и не такъ скоро бросается человѣкъ съ ножемъ на другаго человѣка. Однимъ словомъ, если и возможна опасность, если она и бываетъ когда, то, по рѣдкости подобныхъ несчастныхъ случаевъ, — можно прямо заключить, что она ничтожна. Разумѣется, я говорю теперь только объ арестантахъ рѣшеныхъ, изъ которыхъ даже многiе рады, что добрались наконецъ до острога, — до того хороша бываетъ иногда жизнь новая, — а слѣдовательно расположены жить спокойно и смирно; да кромѣ того и дѣйствительно безпокойнымъ изъ своихъ, сами не дадутъ много куражиться. Каждый каторжный, какъ-бы онъ смѣлъ и дерзокъ ни былъ, боится всего въ каторгѣ. Подсудимый же арестантъ — другое дѣло. Этотъ дѣйствительно способенъ броситься на посторонняго человѣка, такъ ни зачто, единственно потому, напримѣръ, что ему завтра должно выходить къ

130

наказанiю; а если затѣется новое дѣло, то стало быть отдаляется и наказанiе. Тутъ есть причина, цѣль нападенiя, это: «перемѣнить свою участь» во что-бы ни стало и какъ можно скорѣе. Я даже зналъ одинъ странный психологическiй случай въ этомъ родѣ.

У насъ въ острогѣ, въ военномъ разрядѣ, былъ одинъ арестантъ, изъ солдатиковъ, не лишенный правъ состоянiя, присланный года на два въ острогъ по суду, страшный фанфаронъ и замѣчательный трусъ. Вообще фанфаронство и трусость встрѣчаются въ русскомъ солдатѣ чрезвычайно рѣдко. Нашъ солдатъ смотритъ всегда такимъ занятымъ, что еслибъ и хотѣлъ, то ему бы некогда было фанфаронить. Но если ужь онъ фанфаронъ, то почти всегда бездѣльникъ и трусъ. Дутовъ (фамилiя арестанта) отбылъ, наконецъ, свой коротенькiй срокъ и вышелъ опять въ линейный батальонъ. Но такъ какъ всѣ ему подобные, посылаемые въ острогъ для исправленiя, окончательно въ немъ балуются; то обыкновенно и случается такъ, что они, побывъ на волѣ не болѣе двухъ-трехъ недѣль, поступаютъ снова подъ судъ и являются въ острогъ обратно, только ужь не на два или на три года, а во «всегдашнiй» разрядъ, на пятнадцать или на двадцать лѣтъ. Такъ и случилось. Недѣли черезъ три по выходѣ изъ острога, Дутовъ укралъ изъ подъ-замка; сверхъ того нагрубилъ и набуянилъ. Былъ отданъ подъ судъ и приговоренъ къ строгому наказанiю. Испугавшись предстоящаго наказанiя до нельзя, до послѣдней степени, какъ самый жалкiй трусъ, онъ, наканунѣ того дня, когда его должны были прогнать сквозь строй, бросился съ ножемъ на вошедшаго въ арестантскую комнату караульнаго офицера. Разумѣется, онъ очень хорошо понималъ, что такимъ поступкомъ онъ чрезвычайно усилитъ свой приговоръ и срокъ каторжной работы. Но разсчетъ былъ именно въ томъ, чтобъ хоть на нѣсколько дней, хоть на нѣсколько часовъ, отдалить страшную минуту наказанiя! Онъ до того былъ трусъ, что бросившись съ ножемъ, онъ даже не ранилъ офицера; а сдѣлалъ все для проформы, для того только, чтобъ оказалось новое преступленiе, за которое бы его опять стали судить.

Минута передъ наказанiемъ, конечно, ужасна для приговореннаго и мнѣ въ нѣсколько лѣтъ, пришлось видѣть довольно подсудимыхъ, наканунѣ роковаго для нихъ дня. Обыкновенно я встрѣчался съ подсудимыми арестантами въ госпиталѣ, въ арестантскихъ палатахъ, когда лежалъ больной, что случалось довольно часто. Извѣстно всѣмъ арестантамъ, во всей Россiи, что самые сострадательные для нихъ люди — доктора. Они никогда не дѣлаютъ между арестантами различiя, какъ невольно дѣлаютъ почти всѣ постороннiе, кромѣ развѣ одного простаго народа. Тотъ никогда не коритъ арестанта за его преступленiе, какъ бы ужасно оно ни было, и прощаетъ ему все, за понесенное имъ наказанiе и, вообще, за несчастье. Не даромъ же весь народъ во всей Россiи, называетъ преступленiе несчастьемъ, а преступниковъ несчастными. Это глубокознаменательное опредѣленiе. Оно тѣмъ болѣе важно, что сдѣлано безсознательно, инстинктивно. Доктора же — истинное прибѣжище арестантовъ во многихъ случаяхъ, особенно для подсудимыхъ, которые содержатся тяжеле рѣшеныхъ... И вотъ подсудимый, разсчитавъ вѣроятный срокъ ужаснаго для него дня, уходитъ часто въ госпиталь, желая хоть сколько нибудь отдалить тяжелую минуту. Когда же онъ обратно выписывается, почти навѣрно зная, что роковой срокъ завтра, то всегда почти бываетъ въ сильномъ волненiи. Иные стараются скрыть свои чувства изъ самолюбiя, но неловкiй, напускной куражъ не обманываетъ ихъ товарищей. Всѣ понимаютъ въ чемъ дѣло и молчатъ про себя, изъ человѣколюбiя. Я зналъ одного арестанта, молодаго человѣка, убiйцу, изъ солдатъ, приговореннаго къ полному числу палокъ. Онъ до того заробѣлъ, что наканунѣ наказанiя рѣшился выпить крышку вина, настоявъ въ немъ нюхальнаго табаку. Кстати: вино всегда является у подсудимаго арестанта передъ наказанiемъ. Оно проносится еще задолго до срока, добывается за большiя деньги и подсудимый скорѣе будетъ полгода отказывать себѣ въ самомъ необходимомъ, но скопитъ нужную сумму на четверть штофа вина, чтобъ выпить его за четверть часа до приговора. Между арестантами вообще существуетъ убѣжденiе, что хмѣльной не такъ больно чувствуетъ плеть или палки. Но я отвлекся отъ разсказа. Бѣдный малый, выпивъ свою крышку вина, дѣйствительно тотчасъ же сдѣлался боленъ; съ нимъ началась рвота съ кровью, и его отвезли въ госпиталь почти безчувственнаго. Эта рвота до того разстроила ему грудь, что черезъ нѣсколько дней въ немъ открылись признаки настоящей чахотки, отъ которой онъ умеръ черезъ полгода. Доктора, лечившiе его отъ чахотки, не знали, отчего она произошла.

Но, разсказывая о часто встрѣчающемся малодушiи преступниковъ передъ наказанiемъ, я долженъ прибавить, что, напротивъ, нѣкоторые изъ нихъ изумляютъ наблюдателя необыкновеннымъ безстрашiемъ. Я помню нѣсколько примѣровъ отваги, доходившей до какой-то безчувственности, и примѣры эти были не совсѣмъ рѣдки. Особенно помню я мою встрѣчу съ однимъ страшнымъ преступникомъ. Въ одинъ лѣтнiй день распространился въ арестантскихъ палатахъ слухъ, что вечеромъ будутъ наказывать знаменитаго разбойника, Орлова, изъ бѣглыхъ солдатъ, и послѣ наказанiя приведутъ въ палаты. Больные арестанты, въ ожиданiи Орлова, утверждали, что накажутъ его жестоко. Всѣ были въ нѣкоторомъ волненiи и, признаюсь, я тоже ожидалъ появленiя знаменитаго разбойника съ крайнимъ любопытствомъ. Давно уже я слышалъ о немъ чудеса. Это былъ злодѣй какихъ мало, рѣзавшiй хладнокровно стариковъ и дѣтей, — человѣкъ съ страшной силой воли и съ гордымъ сознанiемъ своей силы. Онъ повинился во многихъ убiйствахъ и былъ приговоренъ къ наказанiю палками, сквозь строй. Привели его уже вечеромъ. Въ палатѣ уже стало темно и зажгли свѣчи. Орловъ былъ почти безъ чувствъ, страшно блѣдный, съ густыми, всклокоченными черными какъ смоль волосами. Спина его вспухла и была кроваво-синяго цвѣта. Всю ночь ухаживали за нимъ арестанты, перемѣняли ему

131

воду, переворачивали его съ боку на бокъ, давали лѣкарство, точно они ухаживали за кровнымъ роднымъ, за какимъ нибудь своимъ благодѣтелемъ. На другой же день онъ очнулся вполнѣ и прошелся раза два по палатѣ! Это меня изумило: онъ прибылъ въ госпиталь слишкомъ слабый и измученный. Онъ прошелъ заразъ цѣлую половину всего, предназначеннаго ему числа палокъ. Докторъ остановилъ экзекуцiю только тогда, когда замѣтилъ, что дальнѣйшее продолженiе наказанiя грозило преступнику неминуемой смертiю. Кромѣ того Орловъ былъ малаго роста и слабаго сложенiя, и къ тому же истощенъ долгимъ содержанiемъ подъ судомъ. Кому случалось встрѣчать когда нибудь подсудимыхъ арестантовъ, тотъ, вѣроятно, надолго запомнилъ ихъ изможденныя, худыя и блѣдныя лица, лихорадочные взгляды. Не смотря на то Орловъ быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя душевная его энергiя сильно помогала натурѣ. Дѣйствительно, это былъ человѣкъ не совсѣмъ обыкновенный. Изъ любопытства я познакомился съ нимъ ближе и цѣлую недѣлю изучалъ его. Положительно могу сказать, что никогда въ жизни я не встрѣчалъ болѣе сильнаго, болѣе желѣзнаго характеромъ человѣка, какъ онъ. Я видѣлъ уже разъ, въ Тобольскѣ, одну знаменитость въ такомъ же родѣ, одного бывшаго атамана разбойниковъ. Тотъ былъ дикiй звѣрь вполнѣ, и вы, стоя возлѣ него и еще не зная его имени, уже инстинктомъ предчувствовали, что подлѣ васъ находится страшное существо. Но въ томъ ужасало меня духовное отупѣнiе. Плоть до того брала верхъ надъ всѣми его душевными свойствами, что вы, съ перваго взгляда, по лицу его видѣли, что тутъ осталась только одна дикая жажда тѣлесныхъ наслажденiй, сладострастiя, плотоугодiя. Я увѣренъ, что Кореневъ, — имя того разбойника — даже упалъ бы духомъ и трепеталъ отъ страха передъ наказанiемъ, не смотря на то, что способенъ былъ рѣзать даже не наморщившись. Совершенно противоположенъ ему былъ Орловъ. Это была наяву полная побѣда надъ плотью. Видно было, что этотъ человѣкъ могъ повелѣвать собою безгранично, презиралъ всякiя муки и наказанiя, и не боялся ничего на свѣтѣ. Въ немъ мы видѣли одну безконечную энергiю, жажду дѣятельности, жажду мщенiя, жажду достичь предположенной цѣли. Между прочимъ я пораженъ былъ его страннымъ высокомѣрiемъ. Онъ на все смотрѣлъ какъ-то до невѣроятности свысока, но вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а такъ, какъ-то натурально. Я думаю не было существа въ мiрѣ, которое бы могло подѣйствовать на него однимъ авторитетомъ. На всe онъ смотрѣлъ какъ-то неожиданно спокойно, какъ будто не было ничего на свѣтѣ, чтобы могло удивить его. И хотя онъ вполнѣ понималъ, что другiе арестанты смотрятъ на него уважительно, но нисколько не рисовался передъ ними. А между тѣмъ тщеславiе и заносчивость свойственны почти всѣмъ арестантамъ безъ исключенiя. Былъ онъ очень не глупъ, и какъ-то странно откровененъ, хотя отнюдь не болтливъ. На вопросы мои онъ прямо отвѣчалъ мнѣ, что ждетъ выздоровленiя, чтобъ поскорѣй выходить остальное наказанiе и что онъ очень боялся сначала, передъ наказанiемъ, что не перенесетъ его. Но теперь, прибавилъ онъ, подмигнувъ мнѣ глазомъ, — дѣло кончено. Выхожу остальное число ударовъ, и тотчасъ же отправятъ съ партiей въ Нерчинскъ, а я-то съ дороги бѣгу! Непремѣнно бѣгу! Вотъ только-бъ скорѣе спина зажила! И всѣ эти пять дней онъ съ жадностiю ждалъ, когда можно будетъ проситься на выписку. Въ ожиданiи же онъ былъ иногда очень смѣшливъ и веселъ. Я пробовалъ съ нимъ заговаривать объ его похожденiяхъ. Онъ немного хмурился при этихъ распросахъ, но отвѣчалъ всегда откровенно. Когда же понялъ, что я добираюсь до его совѣсти и добиваюсь въ немъ хоть какого нибудь раскаянiя, то взглянулъ на меня до того презрительно и высокомѣрно, какъ будто я вдругъ сталъ въ его глазахъ какимъ-то маленькимъ глупенькимъ мальчикомъ, съ которымъ нельзя и разсуждать какъ съ большими. Даже что-то въ родѣ жалости ко мнѣ изобразилось въ лицѣ его. Черезъ минуту онъ расхохотался надо мной самымъ простодушнымъ смѣхомъ безъ всякой иронiи и, я увѣренъ, оставшись одинъ и вспоминая мои слова, можетъ быть еще нѣсколько разъ принимался про себя смѣяться. Наконецъ онъ выписался, еще съ несовсѣмъ поджившей спиной; я тоже пошелъ въ этотъ разъ на выписку, и изъ госпиталя намъ случилось возвращаться вмѣстѣ, мнѣ въ острогъ, а ему въ кордегардiю подлѣ нашего острога, гдѣ онъ содержался и прежде. Прощаясь, онъ пожалъ мнѣ руку и съ его стороны это былъ знакъ высокой довѣренности. Я думаю, онъ сдѣлалъ это потому, что былъ очень доволенъ собой и настоящей минутой. Въ сущности онъ не могъ не презирать меня и непремѣнно долженъ былъ глядѣть на меня какъ на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всѣхъ отношенiяхъ передъ нимъ низшее. На завтра же его вывели къ вторичному наказанiю.

Когда заперли нашу казарму, она вдругъ приняла какой-то особенный видъ, — видъ настоящаго жилища, домашняго очага. Только теперь я могъ видѣть арестантовъ, моихъ товарищей, вполнѣ какъ дома. Днемъ унтеръ-офицеры, караульные и вообще начальство могутъ во всякую минуту прибыть въ острогъ, а потому всѣ обитатели острога какъ-то и держатъ себя иначе, какъ будто не вполнѣ успокоившись, какъ будто поминутно ожидая чего-то, въ какой-то тревогѣ. Но только что заперли казарму, всѣ тотчасъ же спокойно размѣстились, каждый на своемъ мѣстѣ, и почти каждый принялся за какое нибудь рукодѣлье. Казарма вдругъ освѣтилась. Каждый держалъ свою свѣчу и свой подсвѣчникъ, большею частiю деревянный. Кто засѣлъ точать сапоги, кто шить какую нибудь одежу. — Мефитическiй воздухъ казармы усиливался съ часу на часъ. Кучка гулякъ засѣла въ уголку на корточкахъ, передъ разостланнымъ ковромъ за карты. Почти въ каждой казармѣ былъ такой арестантъ, который держалъ у себя аршинный худенькiй коврикъ, свѣчку и до невѣроятности засаленныя, жирныя карты. Все это вмѣстѣ называлось: майданъ. Содержатель получалъ плату съ играющихъ, копѣекъ пятнадцать за ночь; тѣмъ онъ и промышлялъ. Игроки играли обыкновенно въ три листа, въ горку и проч. Всѣ игры были азартныя. Каждый играющiй высыпалъ передъ собою кучку мѣдныхъ

132

денегъ — все что у него было въ карманѣ, и вставалъ съ корточекъ только проигравшись въ пухъ или обыгравъ товарищей. Игра кончалась поздно ночью, а иногда длилась до разсвѣта, до самой той минуты какъ отворялась казарма. Въ нашей комнатѣ, также какъ и во всѣхъ другихъ казармахъ острога, всегда бывали нищiе, байгуши, проигравшiеся и пропившiеся, или такъ просто, отъ природы нищiе. Я говорю отъ природы и особенно напираю на это выраженiе. Дѣйствительно, вездѣ въ народѣ нашемъ, при какой бы то нибыло обстановкѣ, при какихъ бы то ни было условiяхъ, всегда есть и будутъ существовать нѣкоторыя странныя личности, смирныя и нерѣдко очень не лѣнивыя, но которымъ ужь такъ судьбой предназначено на вѣки вѣчные оставаться нищими. Они всегда бобыли, они всегда неряхи, они всегда смотрятъ какими-то забитыми и чѣмъ-то удрученными и вѣчно состоятъ у кого нибудь на помычкѣ, у кого нибудь на посылкахъ, обыкновенно у гулякъ или у внезапно разбогатѣвшихъ и возвысившихся. Всякiй починъ, всякая иницiатива — для нихъ горе и тягость. Они какъ будто и родились съ тѣмъ условiемъ, чтобъ ничего не начинать самимъ и только прислуживать, жить не своей волей, плясать по чужой дудкѣ; ихъ назначенiе — исполнять одно чужое. Въ довершенiе всего, никакiя обстоятельства, никакiе перевороты не могутъ ихъ обогатить. Они всегда нищiе. Я замѣтилъ, что такiя личности водятся и не въ одномъ народѣ, а во всѣхъ обществахъ, сословiяхъ, партiяхъ, журналахъ и ассоцiацiяхъ. Такъ-то случалось и въ каждой казармѣ, острогѣ и только что составлялся майданъ, одинъ изъ такихъ немедленно являлся прислуживать. Да и вообще ни одинъ майданъ не могъ обойтися безъ прислужника. Его нанимали обыкновенно игроки всѣ вообще, на всю ночь, копѣекъ за пять серебромъ, и главная его обязанность была стоять всю ночь на караулѣ. Большею частiю онъ мерзъ часовъ шесть или семь въ темнотѣ, въ сѣняхъ, на тридцати-градусномъ морозѣ, и прислушивался къ каждому стуку, къ каждому звону, къ каждому шагу на дворѣ. Плацъ-Маiоръ или караульные являлись иногда въ острогъ довольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющихъ, и работающихъ, и лишнiя свѣчки, которыя можно было видѣть еще со двора. По крайней мѣрѣ, когда вдругъ начиналъ гремѣть замокъ на дверяхъ изъ сѣней на дворъ, было уже поздно прятаться, тушить свѣчи и улягаться на нары. Но такъ какъ караульному прислужнику послѣ того больно доставалось отъ майдана, то и случаи такихъ промаховъ были чрезвычайно рѣдки. Пять копѣекъ, конечно, смѣшно-ничтожная, плата, даже и для острога; но меня всегда поражала въ острогѣ суровость и безжалостность нанимателей, и въ этомъ и во всѣхъ другихъ случаяхъ. «Деньги взялъ, такъ и служи!» Это былъ аргументъ, нетерпѣвшiй никакихъ возраженiй. За выданный грошъ наниматель бралъ все что могъ брать, бралъ если возможно лишнее и, еще считалъ, что онъ одолжаетъ наемщика. Гуляка, хмѣльной, бросающiй деньги направо и налѣво безъ счету, непремѣнно обсчитывалъ своего прислужника и это замѣтилъ я не въ одномъ острогѣ, не у одного майдана.

Я сказалъ уже, что въ казармѣ почти всѣ усѣлись за какiя нибудь занятiя: кромѣ игроковъ, было не болѣе пяти человѣкъ совершенно праздныхъ; они тотчасъ же легли спать. Мое мѣсто на нарахъ приходилось у самой двери. Съ другой стороны наръ, голова съ головой со мною, помѣщался Акимъ Акимычъ. Часовъ до десяти или до одинадцати онъ работалъ, клеилъ какой-то разноцвѣтный китайскiй фонарикъ, заказанный ему въ городѣ, за довольно хорошую плату. Фонарики онъ дѣлалъ мастерски, работалъ методически, не отрываясь; когда же кончилъ работу, то акуратно прибрался, разостлалъ свой тюфячекъ, помолился Богу и благонравно улегся на свою постель. Благонравiе и порядокъ онъ простиралъ, по-видимому, до самаго мелочнаго педантизма; очевидно, онъ долженъ былъ считать себя чрезвычайно умнымъ человѣкомъ, какъ и вообще всѣ тупые и ограниченные люди. Не понравился онъ мнѣ съ перваго же дня, хотя помню, въ этотъ первый день я много о немъ раздумывалъ и всего болѣе дивился, что такая личность, вмѣсто того, чтобъ успѣвать въ жизни, очутилась въ острогѣ. Впослѣдствiи мнѣ не разъ придется говорить объ Акимѣ Акимычѣ.

Но опишу вкратцѣ составъ всей нашей казармы. Въ ней приходилось мнѣ жить много лѣтъ и это все были мои будущiе сожители и товарищи. Понятно, что я вглядывался въ нихъ съ жаднымъ любопытствомъ. Съ лѣва отъ моего мѣста на нарахъ помѣщалась кучка кавказскихъ горцевъ, присланныхъ большею частiю за грабежи и на разные сроки. Ихъ было: два лезгина, одинъ чеченецъ и трое дагестанскихъ татаръ. Чеченецъ былъ мрачное и угрюмое существо; почти ни съ кѣмъ не говорилъ и постоянно смотрѣлъ вокругъ себя съ ненавистью, изъ подлобья и съ отравленной, злобно-насмѣшливой улыбкой. Одинъ изъ лезгиновъ былъ уже старикъ, съ длиннымъ тонкимъ горбатымъ носомъ, отъявленный разбойникъ съ виду. За то другой, Нурра, произвелъ на меня съ перваго-же дня самое отрадное, самое милое впечатлѣнiе. Это былъ человѣкъ еще не старый, росту невысокаго, сложенный какъ геркулесъ, совершенный блондинъ съ свѣтлоголубыми глазами, курносый, съ лицомъ чухонки и съ кривыми ногами отъ постоянной прежней ѣзды верхомъ. Все тѣло его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказѣ онъ былъ мирный, но постоянно уѣзжалъ потихоньку къ немирнымъ горцамъ и оттуда вмѣстѣ съ ними дѣлалъ набѣги на русскихъ. Въ каторгѣ его всѣ любили. Онъ былъ всегда веселъ, привѣтливъ ко всѣмъ, работалъ безропотно, спокоенъ и ясенъ, хотя часто съ негодованiемъ смотрѣлъ на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всякимъ воровствомъ, мошенничествомъ, пьянствомъ и вообще, всѣмъ что было не честно; но ссоръ не затѣвалъ и только отворачивался съ негодованiемъ. Самъ онъ во все продолженiе своей каторги не укралъ ничего, не сдѣлалъ ни одного дурнаго поступка. Былъ онъ чрезвычайно богомоленъ. Молитвы исполнялъ онъ свято; въ посты, передъ магометанскими праздниками, постился какъ фанатикъ и цѣлыя ночи выстаивалъ на молитвѣ. Его всѣ любили

133

и въ честность его вѣрили. Нурра — левъ, говорили арестанты; такъ за нимъ и оставалось названiе льва. Онъ совершенно былъ увѣренъ, что по окончанiи опредѣленнаго срока въ каторгѣ, его воротятъ домой на Кавказъ, и жилъ только этой надеждой. Мнѣ кажется онъ бы умеръ, еслибъ ея лишился. Въ первый же мой день въ острогѣ, я рѣзко замѣтилъ его. Нельзя было не замѣтить его добраго, симпатизирующаго лица, среди злыхъ, угрюмыхъ и насмѣшливыхъ лицъ остальныхъ каторжныхъ. Въ первые же полчаса какъ я пришелъ въ каторгу, онъ, проходя мимо меня, потрепалъ меня поплечу, добродушно смѣясь мнѣ въ глаза. Я не могъ сначала понять, что это означало. Говорилъ же онъ по русски очень плохо. Вскорѣ послѣ того онъ опять подошелъ ко мнѣ и опять, улыбаясь, дружески ударилъ меня по плечу. Потомъ опять и опять и такъ продолжалось три дня. Это означало съ его стороны, какъ догадался я и узналъ потомъ, что ему жаль меня, что онъ чувствуетъ какъ мнѣ тяжело знакомиться съ острогомъ, хочетъ показать мнѣ свою дружбу, ободрить меня и увѣрить въ своемъ покровительствѣ. Добрый и наивный Нурра!

Дагестанскихъ татаръ было трое и всѣ они были родные братья. Два изъ нихъ были уже пожилые, но третiй, Алей, былъ не болѣе двадцати двухъ лѣтъ, а на видъ еще моложе. Его мѣсто на нарахъ было рядомъ со мною. Его прекрасное, открытое, умное и въ тоже время добродушно наивное лицо съ перваго взгляда привлекло къ нему мое сердце и я такъ радъ былъ, что судьба послала мнѣ его, а не другаго кого-нибудь въ сосѣди. Вся душа его выражалась на его красивомъ, можно даже сказать, прекрасномъ лицѣ. Улыбка его была такъ довѣрчива, такъ дѣтски простодушна; большiе чорные глаза были такъ мягки, такъ ласковы, что я всегда чувствовалъ особое удовольствiе, даже облегченiе въ тоскѣ и въ грусти, глядя на него. Я говорю, не преувеличивая. На родинѣ старшiй братъ его (старшихъ братьевъ было у него пять; два другихъ попали въ какой-то заводъ) однажды велѣлъ ему взять шашку и садиться на коня, чтобъ ѣхать вмѣстѣ въ какую-то экспедицiю. Уваженiе къ старшимъ въ семействахъ горцевъ такъ велико, что мальчикъ не только не посмѣлъ, но даже и не подумалъ спросить, куда они отправляются? Тѣ-же не сочли и за нужное сообщать ему это. Между прочимъ всѣ они ѣхали на разбой, подстеречь на дорогѣ богатаго армянскаго купца и ограбить его. Такъ и случилось: они перерѣзали конвой, зарѣзали армянина и разграбили его товаръ. Но дѣло открылось: ихъ взяли всѣхъ шестерыхъ, судили, уличили, наказали и сослали въ Сибирь, въ каторжныя работы. Всю милость, которую сдѣлалъ судъ для Алея былъ уменьшенный срокъ наказанiя; онъ сосланъ былъ на четыре года. Братья очень любили его и скорѣе какою-то отеческою, чѣмъ братскою любовью. Онъ былъ имъ утѣшенiемъ въ ихъ ссылкѣ и они, обыкновенно мрачные и угрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали съ нимъ (а говорили они съ нимъ очень мало, какъ будто все еще считая его за мальчика, съ которымъ нечего и говорить о серьезномъ) то суровыя лица ихъ разглаживались и я угадывалъ, что они съ нимъ говорятъ о чемъ нибудь шутливомъ, почти дѣтскомъ, покрайней мѣрѣ они всегда переглядывались и добродушно усмѣхались, когда бывало выслушаютъ его отвѣтъ. Самъ же онъ почти не смѣлъ съ ними заговаривать: до того доходила его почтительность. Трудно представить себѣ, какъ этотъ мальчикъ во все время своей каторги могъ сохранить въ себѣ такую мягкость сердца, образовать въ себѣ такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубѣть, не развратиться. Это впрочемъ была сильная и стойкая натура, не смотря на всю видимую свою мягкость. Я хорошо узналъ его впослѣдствiи. Онъ былъ цѣломудренъ какъ чистая дѣвочка, и чей нибудь скверный, циническiй, грязный или несправедливый, насильный поступокъ въ острогѣ зажигалъ огонь негодованiя въ его прекрасныхъ глазахъ, которые дѣлались оттого еще прекраснѣе. Но онъ избѣгалъ ссоръ и брани, хотя былъ вообще не изъ такихъ, которые бы дали себя обидѣть безнаказанно, и умѣлъ за себя постоять. Но ссоръ онъ ни съ кѣмъ не имѣлъ: его всѣ любили и всѣ ласкали. Сначала со мной онъ былъ только вѣжливъ. Мало по малу я началъ съ нимъ разговаривать; въ нѣсколько мѣсяцевъ онъ выучился прекрасно говорить по русски, чего братья его не добились во все время своей каторги. Онъ мнѣ показался чрезвычайно умнымъ мальчикомъ, чрезвычайно-скромнымъ и деликатнымъ, и даже, много уже разсуждавшимъ. Вообще скажу заранѣ: я считаю Алея далеко необыкновеннымъ существомъ и вспоминаю о встрѣчѣ съ нимъ, какъ объ одной изъ лучшихъ встрѣчъ въ моей жизни. Есть натуры, до того прекрасныя отъ природы, до того награжденныя Богомъ, что даже одна мысль о томъ, что они могутъ когда нибудь измѣниться къ худшему, вамъ кажется невозможною. За нихъ вы всегда спокойны. Я и теперь спокоенъ за Алея. Гдѣ-то онъ теперь?….

Разъ, уже довольно долго послѣ моего прибытiя въ острогъ, я лежалъ на нарахъ и думалъ о чемъ-то очень тяжеломъ. Алей, всегда работящiй и трудолюбивый, въ этотъ разъ ничѣмъ не былъ занятъ, хотя еще было рано спать. Но у нихъ въ это время былъ свой мусульманскiй праздникъ, и они не работали. Онъ лежалъ, заложивъ руки за голову, и тоже о чемъ-то думалъ. Вдругъ онъ спросилъ меня:

— Что тебѣ очень теперь тяжело?

Я оглядѣлъ его съ любопытствомъ, и мнѣ показался страннымъ этотъ быстрый прямой вопросъ отъ Алея, всегда деликатнаго, всегда разборчиваго, всегда умнаго сердцемъ: но взглянувъ внимательнѣе я увидѣлъ въ его лицѣ столько тоски, столько муки отъ воспоминанiй, что тотчасъ же нашелъ, что ему самому было очень тяжело и именно въ эту же самую минуту. Я высказалъ ему мою догадку. Онъ вздохнулъ и грустно улыбнулся. Я любилъ его улыбку, всегда нѣжную и сердечную. Кромѣ того, улыбаясь, онъ выставлялъ два ряда жемчужныхъ зубовъ, красотѣ которыхъ могла бы позавидовать первая красавица въ мiрѣ.

— Что, Алей, ты вѣрно сейчасъ думалъ о томъ, какъ у васъ въ Дагестанѣ празднуютъ этотъ праздникъ. Вѣрно тамъ хорошо?

134

— Да, отвѣчалъ онъ съ восторгомъ, и глаза его просiяли. А почему ты знаешь, что я думалъ объ этомъ?

— Еще бы не знать? что, тамъ лучше чѣмъ здѣсь?

— О! зачѣмъ ты это говоришь...

— Должно быть теперь какiе цвѣты у васъ; какой рай?…

— О-охъ и, неговори лучше! Онъ былъ въ сильномъ волненiи.

— Послушай, Алей, у тебя была сестра?

— Была, а что тебѣ?

— Должно быть она красавица, если на тебя похожа.

— Что на меня! она такая красавица, что по всему Дагестану нѣтъ лучше. Ахъ, какая красавица моя сестра! Ты не видалъ такую! У меня и мать красавица была.

— А любила тебя мать?

— Ахъ! что ты говоришь! Она вѣрно умерла теперь съ горя по мнѣ. Я любимый былъ у нея сынъ. Она меня больше сестры, больше всѣхъ любила... Она ко мнѣ сегодня во снѣ приходила и надо мной плакала.

Онъ замолчалъ и въ этотъ вечеръ уже больше не сказалъ ни слова. Но съ этихъ поръ онъ искалъ каждый разъ говорить со мной, хотя самъ изъ почтенiя, которое онъ неизвѣстно почему ко мнѣ чувствовалъ — никогда не заговаривалъ первый. За то очень былъ радъ, когда я обращался къ нему. Я разспрашивалъ его про Кавказъ, про его прежнюю жизнь. Братья не мѣшали ему со мной разговаривать и имъ это было даже прiятно. Они тоже, видя, что я все болѣе и болѣе люблю Алея, стали со мной гораздо ласковѣе.

Алей помогалъ мнѣ въ работѣ, услуживалъ мнѣ чѣмъ могъ въ казармахъ, и видно было, что ему очень прiятно было хоть чѣмъ-нибудь облегчить меня и угодить мнѣ, и въ этомъ старанiи угодить не было ни малѣйшаго униженiя или исканiя какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое онъ уже и не скрывалъ ко мнѣ. Между прочимъ у него было много способностей механическихъ; онъ выучился порядочно шить бѣлье, отлично точалъ сапоги и, впослѣдствiи, выучился, сколько могъ, столярному дѣлу. Братья хвалили его и гордились имъ.

— Послушай, Алей, сказалъ я ему однажды, отчего ты не выучишься читать и писать порусски. Знаешь ли какъ это можетъ тебѣ пригодиться здѣсь въ Сибири, впослѣдствiи?

— Очень хочу. Да у кого выучиться?

— Мало ли здѣсь грамотныхъ! Да хочешь я тебя выучу!

— Ахъ, выучи, пожалуйста! и онъ даже привсталъ на нарахъ и съ мольбою сложилъ руки, смотря на меня.

Мы принялись съ слѣдующаго же вечера. У меня былъ русскiй переводъ Новаго завѣта, — книга, не запрещенная въ острогѣ. Безъ азбуки, по одной этой книгѣ, Алей въ нѣсколько недѣль выучился превосходно читать. Мѣсяца черезъ три онъ уже совершенно понималъ книжный языкъ. Онъ учился съ жаромъ, съ увлеченiемъ.

Однажды мы прочли съ нимъ всю нагорную проповѣдь. Я замѣтилъ, что нѣкоторыя мѣста въ ней онъ проговаривалъ какъ будто съ особеннымъ чувствомъ.

Я спросилъ его, нравится ли ему то, что онъ прочелъ.

Онъ быстро взглянулъ и краска выступила на его лицо.

— Ахъ, да! отвѣчалъ онъ, да, Иса святой пророкъ, Иса Божiи слова говорилъ. Какъ хорошо!

— Что-жь тебѣ больше всего нравится?

— А гдѣ онъ говоритъ: прощай, люби, не обижай, и враговъ люби. Ахъ, какъ хорошо онъ говоритъ!

Онъ обернулся къ братьямъ, которые прислушивались къ нашему разговору и съ жаромъ началъ имъ говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потомъ съ важно-благосклонною, то есть чисто-мусульманскою улыбкою (которую я такъ люблю и именно люблю важность этой улыбки) обратились ко мнѣ и подтвердили: что Иса былъ Божiй пророкъ, великiй и славный Божiй пророкъ и что онъ дѣлалъ великiя чудеса; что онъ сдѣлалъ изъ глины птицу, дунулъ на нее и она полетѣла... и что это и у нихъ въ книгахъ написано. Говоря это, они вполнѣ были увѣрены, что дѣлаютъ мнѣ великое удовольствiе, восхваляя Ису, а Алей былъ вполнѣ счастливъ, что братья его рѣшились и захотѣли сдѣлать мнѣ это удовольствiе.

Письмо у насъ пошло то же чрезвычайно успѣшно. Алей досталъ бумаги (и не позволилъ мнѣ купить ее на мои деньги), перьевъ, чернилъ и въ какихъ нибудь два мѣсяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьевъ. Гордость и довольство ихъ не имѣли предѣловъ. Они не знали чѣмъ возблагодарить меня. На работахъ, если намъ случалось работать вмѣстѣ, они наперерывъ помогали мнѣ и считали это себѣ за счастье. Я уже не говорю про Алея. Онъ любилъ меня, можетъ быть такъ же, какъ и братьевъ. Никогда не забуду, какъ онъ выходилъ изъ острога. Онъ отвелъ меня за казарму и тамъ бросился мнѣ на шею и заплакалъ. Никогда прежде онъ не цѣловалъ меня и не плакалъ. Ты для меня столько сдѣлалъ, столько сдѣлалъ — говорилъ онъ, что отецъ мой, мать мнѣ бы столько не сдѣлали, ты меня человѣкомъ сдѣлалъ, Богъ заплатитъ тебѣ, а я тебя никогда не забуду...

Гдѣ-то, гдѣ-то теперь, мой добрый, милый, милый Алей!..

Кромѣ черкесовъ въ казармахъ нашихъ была еще цѣлая кучка поляковъ, составлявшая совершенно отдѣльную семью, почти не сообщавшуюся съ прочими арестантами. Я сказалъ уже, что за свою исключительность, за свою ненависть къ каторжнымъ русскимъ, они были въ свою очередь всѣми ненавидимы. Это были натуры измученныя, больныя; ихъ было человѣкъ шесть. Нѣкоторые изъ нихъ были люди образованные, объ нихъ я буду говорить особо и подробно впослѣдствiи. Отъ нихъ же я иногда, въ послѣднiе годы моей жизни въ острогѣ, доставалъ кой-какiя книги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на меня сильное, странное, особенное впечатлѣнiе. Объ этихъ впечатлѣнiяхъ я когда нибудь скажу особо. Для меня они слишкомъ любопытны и я увѣренъ, что многимъ они будутъ совершенно непонятны. Неиспытавъ, нельзя судить о нѣкоторыхъ вещахъ. Скажу одно: что нравственныя лишенiя,

135

тяжеле всѣхъ мукъ физическихъ. Простолюдинъ, идущiй въ каторгу, приходитъ въ свое общество, даже, можетъ быть, еще въ болѣе развитое. Онъ потерялъ конечно много — родину, семью, все, но среда его остается та же. Человѣкъ образованный, подвергающiйся по законамъ одинаковому наказанiю съ простолюдиномъ, теряетъ часто несравненно больше его. Онъ долженъ задавить въ себѣ всѣ свои потребности, всѣ привычки; перейти въ среду для него недостаточную, долженъ прiучиться дышать не тѣмъ воздухомъ... Это — рыба, вытащенная изъ воды на песокъ... И часто для всѣхъ одинаковое по закону наказанiе, обращается для него въ вдесятеро мучительнѣйшее. Это истина... даже еслибъ дѣло касалось однѣхъ матерiальныхъ привычекъ, которыми надо пожертвовать.

Но поляки составляли особую цѣльную кучку. Ихъ было шестеро и они были вмѣстѣ. Изъ всѣхъ каторжныхъ нашей казармы они любили только одного жида и можетъ быть единственно потому, что онъ ихъ забавлялъ. Нашего жидка впрочемъ любили даже и другiе арестанты, хотя рѣшительно всѣ безъ исключенiя смѣялись надъ нимъ. Онъ былъ у насъ одинъ и я даже теперь не могу вспоминать о немъ безъ смѣху. Каждый разъ, когда я глядѣлъ на него, мнѣ всегда приходилъ на память Гоголевъ жидокъ Янкель, изъ Тараса-Бульбы, который раздѣвшись, чтобъ отправиться на ночь съ своей жидовкой въ какой-то шкафъ, тотчасъ же сталъ ужасно похожъ на цыпленка. Исай Ѳомичъ, нашъ жидокъ, былъ какъ двѣ капли воды похожъ на общипаннаго цыпленка. Это былъ человѣкъ уже немолодой, лѣтъ около пятидесяти, маленькой ростомъ и слабосильный, хитренькой и въ то же время рѣшительно глупый. Онъ былъ дерзокъ и заносчивъ и въ то же время ужасно трусливъ. Весь онъ былъ въ какихъ-то морщинкахъ, и на лбу и на щекахъ его были клейма, положенныя ему на эшафотѣ. Я ни какъ не могъ понять, какъ могъ онъ выдержать шестьдесятъ плетей. Пришелъ онъ по обвиненiю въ убiйствѣ. У него былъ припрятанъ рецептъ, доставленный ему отъ доктора его жидками, тотчасъ же послѣ эшафота. Поэтому рецепту можно было получить такую мазь, отъ которой недѣли въ двѣ могли сойти его клейма. Употребить эту мазь въ острогѣ онъ не смѣлъ и выжидалъ своего двѣнадцати-лѣтняго срока каторги, послѣ которой, выйдя на поселенiе непремѣнно намѣревался воспользоваться рецептомъ. «Не то нельзя будетъ зениться, сказалъ онъ мнѣ однажды, — а я непремѣнно хоцу зениться.» Мы съ нимъ были большiе друзья. Онъ всегда былъ въ превосходнѣйшемъ расположенiи духа. Въ каторгѣ жить ему было легко; онъ былъ по ремеслу ювелиръ, былъ заваленъ работой изъ города, въ которомъ не было ювелира, и такимъ образомъ избавился отъ тяжелыхъ работъ. Разумѣется, онъ въ тоже время былъ ростовщикъ и снабжалъ подъ проценты и залоги всю каторгу деньгами. Онъ пришелъ прежде меня и одинъ изъ поляковъ описывалъ мнѣ подробно его прибытiе. Это пресмѣшная исторiя, которую я разскажу впослѣдствiи; объ Исаѣ Ѳомичѣ я буду говорить еще не разъ.

Остальной людъ въ нашей казармѣ состоялъ изъ четырехъ старообрядцевъ, стариковъ и начетчиковъ, между которыми былъ и старикъ изъ Стародубовскихъ слободъ, изъ двухъ-трехъ малороссовъ, мрачныхъ людей, изъ молоденькаго каторжнаго, съ тоненькимъ личикомъ и съ тоненькимъ носикомъ, лѣтъ двадцати трехъ, уже убившаго восемь душъ, изъ кучки фальшивыхъ монетчиковъ, изъ которыхъ одинъ былъ потѣшникъ всей нашей казармы и наконецъ изъ нѣсколькихъ мрачныхъ и угрюмыхъ личностей, обритыхъ и обезображенныхъ, молчаливыхъ и завистливыхъ, съ ненавистью смотрѣвшихъ изъ подлобья кругомъ себя и намѣревавшихся такъ смотрѣть, хмуриться, молчать и ненавистничать еще долгiе годы, — весь срокъ своей каторги. Все это только мелькнуло передо мной въ этотъ первый, безотрадный вечеръ моей новой жизни, — мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательствъ и невыразимаго цинизма въ мефитическомъ воздухѣ, при звонѣ кандаловъ, среди проклятiй и безстыднаго хохота. Я легъ на голыхъ нарахъ, положивъ въ голову свое платье (подушки у меня еще не было) накрылся тулупомъ, но долго не могъ заснуть, хотя и былъ весь измученъ и изломанъ отъ всѣхъ чудовищныхъ и неожиданныхъ впечатлѣнiй этого перваго дня. Но новая жизнь моя только еще начиналась. Многое еще ожидало меня впереди, о чемъ я никогда не мыслилъ, чего и не предугадывалъ...

Ѳ. Достоевскiй.

(Продолженiе впредь).

* Въ первой статьѣ, гдѣ помѣщено вступленiе къ «Запискамъ изъ Мертваго Дома», сдѣлана довольно важная опечатка. На страницѣ 4–й, въ 1–мъ столбцѣ, напечатано: «Помню какъ я воротился въ острогъ. Это было вечеромъ, въ январѣ мѣсяцѣ.» Надо читать: въ декабрѣ.

* Чистякомъ назывался хлѣбъ изъ чистой муки, безъ примѣси. (Примеч. автора.)