источник текста | список исправлений и опечаток

СЕЛО СТЕПАНЧИКОВО

 И

ЕГО ОБИТАТЕЛИ.

ИЗЪ ЗАПИСОКЪ НЕИЗВѢСТНАГО.

Часть первая.

_______

I.

Вступленiе.

Дядя мой, полковникъ Егоръ Ильичъ Ростаневъ, выйдя въ отставку, переселился въ перешедшее къ нему по наслѣдству село Степанчиково и зажилъ въ немъ такъ, какъ-будто всю жизнь свою былъ кореннымъ, невыѣзжавшимъ изъ своихъ владѣнiй помѣщикомъ. Есть натуры рѣшительно всѣмъ довольныя и ко всему привыкающiя; такова именно была натура отставнаго полковника. Трудно было себѣ представить человѣка смирнѣе и на все согласнѣе. Еслибъ его вздумали попросить посерьёзнѣе довезти кого-нибудь версты двѣ на своихъ плечахъ, то онъ бы, можетъ-быть, и довезъ: онъ былъ такъ добръ, что въ иной разъ готовъ былъ рѣшительно все отдать по первому спросу и подѣлиться чуть не послѣдней рубашкой съ первымъ желающимъ. Наружности онъ былъ богатырской: высокiй и стройный, съ румяными щеками, съ бѣлыми, какъ слоновая кость, зубами, съ длиннымъ темно-русымъ усомъ, съ голосомъ громкимъ, звонкимъ и съ откровеннымъ, раскатистымъ смѣхомъ; говорилъ отрывисто и скороговоркою. Отъ-роду ему было въ то время лѣтъ сорокъ, и всю жизнь свою, чуть не съ шестнадцати лѣтъ, онъ пробылъ въ

66

гусарахъ. Женился въ очень-молодыхъ годахъ, любилъ свою жену безъ памяти; но она умерла, оставивъ въ его сердцѣ неизгладимое, благодарное воспоминанiе. Наконецъ, получивъ въ наслѣдство село Степанчиково, что увеличило его состоянiе до шестисотъ душъ, онъ оставилъ службу и, какъ уже сказано было, поселился въ деревнѣ вмѣстѣ съ своими дѣтьми: восьмилѣтнимъ Илюшей (рожденiе котораго стоило жизни его матери) и старшей дочерью, Сашенькой, дѣвочкой лѣтъ пятнадцати, воспитывавшейся, по смерти матери, въ одномъ пансiонѣ, въ Москвѣ. Но вскорѣ домъ дяди сталъ похожъ на ноевъ ковчегъ. Вотъ какъ это случилось:

Въ то время, когда онъ получилъ свое наслѣдство и вышелъ въ отставку, овдовѣла его маменька, генеральша Крахоткина, вышедшая въ другой разъ замужъ за генерала, назадъ лѣтъ шестнадцать, когда дядя былъ еще корнетомъ, но, впрочемъ, уже самъ задумывалъ жениться. Маменька долго не благословляла его на женитьбу, проливала горькiя слезы, укоряла его въ эгоизмѣ, въ неблагодарности, въ непочтительности; доказывала, что имѣнiя его, двухъсотъ пятидесяти душъ, и безъ того едва-достаточно на содержанiе его семейства (то-есть, на содержанiе его маменьки, со всѣмъ ея штабомъ приживалокъ, мосекъ, шпицовъ, китайскихъ кошекъ и проч.), и среди этихъ укоровъ, попрековъ и взвизгиванiй вдругъ, совершенно-неожиданно, вышла замужъ сама, прежде сына, будучи уже сорока-двухъ лѣтъ отъ-роду. Впрочемъ, и тутъ она нашла предлогъ обвинить моего бѣднаго дядю, увѣряя, что идетъ замужъ единственно, чтобъ имѣть убѣжище на старости лѣтъ, въ чемъ отказываетъ ей непочтительный эгоистъ, ея сынъ, задумавъ непростительную дерзость: завестись своимъ домомъ.

Я никогда не могъ узнать настоящую причину, побудившую такого, повидимому, разсудительнаго человѣка, какъ покойный генералъ Крахоткинъ, къ этому браку съ сорока-двухлѣтней вдовой. Надо полагать, что онъ подозрѣвалъ у ней деньги. Другiе думали, что ему, просто, нужна была нянька, такъ-какъ онъ тогда уже предчувствовалъ весь этотъ рой болѣзней, который осадилъ его потомъ на старости лѣтъ. Извѣстно одно, что генералъ глубоко не уважалъ жену свою во все время своего съ ней сожительства и язвительно смѣялся надъ ней при всякомъ удобномъ случаѣ. Это былъ странный человѣкъ. Полуобразованный, очень-неглупый, онъ рѣшительно презиралъ всѣхъ и каждаго, не имѣлъ

67

никакихъ правилъ, смѣялся надъ всѣмъ и надъ всѣми и къ старости отъ болѣзней, бывшихъ слѣдствiемъ несовсѣмъ-правильной и праведной жизни, сдѣлался золъ, раздражителенъ и безжалостенъ. Служилъ онъ удачно; однако принужденъ былъ, по какому-то «непрiятному случаю», очень-неладно выйти въ отставку, едва-избѣгнувъ суда и лишившись своего пенсiона. Это озлобило его окончательно. Почти безъ всякихъ средствъ, владѣя сотней разоренныхъ душъ, онъ сложилъ руки и во всю остальную жизнь, цѣлыя двѣнадцать лѣтъ, никогда не справлялся, чѣмъ онъ живетъ, кто содержитъ его; а между-тѣмъ требовалъ жизненныхъ удобствъ, не ограничивалъ расходовъ, держалъ карету. Скоро онъ лишился употребленiя ногъ и послѣднiя десять лѣтъ просидѣлъ въ покойныхъ креслахъ, подкачиваемыхъ, когда было нужно, двумя саженными лакеями, которые никогда ничего отъ него не слыхали, кромѣ самыхъ разнообразныхъ ругательствъ. Карету, лакеевъ и кресла содержалъ непочтительный сынъ, посылая матери послѣднее, закладывая и перезакладывая свое имѣнiе, отказывая себѣ въ необходимѣйшемъ, войдя въ долги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянiю, и все-таки, названiе эгоиста и неблагодарнаго сына оставалось при немъ неотъемлемо. Но дядя былъ такого характера, что, наконецъ, и самъ повѣрилъ, что онъ эгоистъ, а потому, въ наказанiе себѣ и чтобъ не быть эгоистомъ, все болѣе-и-болѣе присылалъ денегъ. Генеральша благоговѣла передъ своимъ мужемъ. Впрочемъ, ей всего болѣе нравилось то, что онъ генералъ, а она по немъ — генеральша.

Въ домѣ у ней была своя отдѣльная половина, гдѣ все время полусуществованiя своего мужа она процвѣтала въ обществѣ приживалокъ, городскихъ вѣстовщицъ и фиделекъ. Въ своемъ городкѣ она была важнымъ лицомъ. Сплетни, приглашенiя въ крестныя и посаженыя матери, копѣечный преферансъ и всеобщее уваженiе за ея генеральство вполнѣ вознаграждали ее за домашнее стѣсненiе. Къ ней являлись городскiя сороки съ отчетами; ей всегда и вездѣ было первое мѣсто — словомъ, она извлекла изъ своего генеральства все, что могла извлечь. Генералъ во все это не вмѣшивался; но за-то при людяхъ, онъ смѣялся надъ женою безсовѣстно, задавалъ, напримѣръ, себѣ такiе вопросы: зачѣмъ онъ женился на «такой просвирнѣ?» — и никто не смѣлъ ему противорѣчить. Мало-по-малу его оставили всѣ знакомые; а между-тѣмъ общество было ему необходимо: онъ любилъ поболтать, поспорить, любилъ, чтобъ передъ нимъ

68

всегда сидѣлъ слушатель. Онъ былъ вольнодумецъ и атеистъ стараго покроя, а потому любилъ потрактовать и о высокихъ матерiяхъ.

Но слушатели городка N* не жаловали высокихъ матерiй и становились все рѣже-и-рѣже. Пробовали-было завести домашнiй вистъ-преферансъ; но игра кончалась обыкновенно для генерала такими припадками, что генеральша и ея приживалки, въ ужасѣ, ставили свѣчки, служили молебны, гадали на бобахъ и на картахъ, раздавали калачи въ острогѣ и съ трепетомъ ожидали послѣобѣденнаго часа, когда опять приходилось составлять партiю для виста-преферанса и принимать за каждую ошибку крики, визги, ругательства и чуть-чуть не побои. Генералъ, когда что ему не нравилось, ни передъ кѣмъ не стѣснялся: визжалъ какъ баба, ругался какъ кучеръ, а иногда, разорвавъ и разбросавъ по полу карты и прогнавъ отъ себя своихъ партнёровъ, даже плакалъ съ досады и злости, и не болѣе, какъ изъ-за какого-нибудь валета, котораго сбросили вмѣсто девятки. Наконецъ, по слабости зрѣнiя, ему понадобился чтецъ. Тутъ-то и явился Ѳома Ѳомичъ Опискинъ.

Признаюсь, я съ нѣкоторою торжественностью возвѣщаю объ этомъ новомъ лицѣ. Оно, безспорно, одно изъ главнѣйшихъ лицъ моего разсказа. На сколько оно имѣетъ права на вниманiе читателя — объяснять не стану: такой вопросъ приличнѣе и возможнѣе разрѣшить самому читателю.

Явился Ѳома Ѳомичъ къ генералу Крахоткину, какъ приживальщикъ изъ хлѣба — ни болѣе, ни менѣе. Откуда онъ взялся — покрыто мракомъ неизвѣстности. Я, впрочемъ, нарочно дѣлалъ справки и кое-что узналъ о прежнихъ обстоятельствахъ этого достопримѣчательнаго человѣка. Говорили, вопервыхъ, что онъ когда-то и гдѣ-то служилъ, гдѣ-то пострадалъ и ужь, разумѣется, «за правду». Говорили еще, что когда-то онъ занимался въ Москвѣ литературою. Мудренаго нѣтъ; грязное же невѣжество Ѳомы Ѳомича, конечно, не могло служить помѣхою его литературной карьерѣ. Но достовѣрно извѣстно только то, что ему ничего не удалось и что, наконецъ, онъ принужденъ былъ поступить къ генералу въ качествѣ чтеца и мученика. Не было униженiя, котораго бы онъ не перенесъ изъ-за куска генеральскаго хлѣба. Правда, впослѣдствiи, по смерти генерала, когда самъ Ѳома совершенно-неожиданно сдѣлался вдругъ важнымъ и чрезвычайнымъ лицомъ, онъ не разъ увѣрялъ насъ всѣхъ, что, согласясь быть шутомъ, онъ

69

великодушно пожертвовалъ собою дружбѣ; что генералъ былъ его благодѣтель; что это былъ человѣкъ великiй, непонятой, и что одному ему, Ѳомѣ, довѣрялъ онъ сокровеннѣйшiя тайны души своей; что, наконецъ, если онъ, Ѳома, и изображалъ собою, по генеральскому востребованiю, различныхъ звѣрей и иныя живыя картины, то единственно, чтобъ развлечь и развеселить удрученнаго болѣзнями страдальца и друга. Но увѣренiя и толкованiя Ѳомы Ѳомича въ этомъ случаѣ подвергаются большому сомнѣнiю; а между-тѣмъ, тотъ же Ѳома Ѳомичъ, еще будучи шутомъ, разыгрывалъ совершенно-другую роль на дамской половинѣ генеральскаго дома. Какъ онъ это устроилъ — трудно представить неспецiалисту въ подобныхъ дѣлахъ. Генеральша питала къ нему какое-то мистическое уваженiе — за что? неизвѣстно. Мало-по-малу онъ достигъ надъ всей женской половиной генеральскаго дома удивительнаго влiянiя, отчасти похожаго на влiянiя различныхъ Иванъ-Яковличей и тому подобныхъ мудрецовъ и прорицателей, посѣщаемыхъ въ сумасшедшихъ домахъ иными барынями, изъ любительницъ. Онъ читалъ вслухъ душеспасительныя книги, толковалъ съ краснорѣчивыми слезами о разныхъ христiанскихъ добродѣтеляхъ; разсказывалъ свою жизнь и подвиги; ходилъ къ обѣднѣ и даже къ заутренѣ; отчасти предсказывалъ будущее; особенно-хорошо умѣлъ толковать сны и мастерски осуждалъ ближняго. Генералъ догадывался о томъ, что происходитъ въ заднихъ комнатахъ, и еще безпощаднѣе тиранилъ своего приживальщика. Но мученичество Ѳомы доставляло ему еще большее уваженiе въ глазахъ генеральши и всѣхъ ея домочадцевъ.

Наконецъ, все перемѣнилось. Генералъ умеръ. Смерть его была довольно-оригинальная. Бывшiй вольнодумецъ, атеистъ струсилъ до невѣроятности. Онъ плакалъ, каялся, подымалъ образа, призывалъ священниковъ. Служили молебны, соборовали. Бѣднякъ кричалъ, что не хочетъ умирать и даже со слезами просилъ прощенiя у Ѳомы Ѳомича. Послѣднее обстоятельство придало Ѳомѣ Ѳомичу впослѣдствiи необыкновеннаго форсу. Впрочемъ, передъ самой разлукой генеральской души съ генеральскимъ тѣломъ, случилось вотъ какое происшествiе. Дочь генеральши отъ перваго брака, тётушка моя, Прасковья Ильинична, засидѣвшаяся въ дѣвкахъ и проживавшая постоянно въ генеральскомъ домѣ — одна изъ любимѣйшихъ жертвъ генерала и необходимая ему во все время его десятилѣтняго безножiя для безпрерывныхъ услугъ, умѣвшая одна угодить ему своею простоватою и безотвѣтною кротостью — подошла къ его

70

постели, проливая горькiя слезы, и хотѣла-было поправить подушку подъ головою страдальца; но страдалецъ успѣлъ-таки схватить ее за волосы и три раза дернуть ихъ, чуть не пѣнясь отъ злости. Минутъ черезъ десять онъ умеръ. Дали знать полковнику, хотя генеральша и объявила, что не хочетъ видѣть его, что скорѣе умретъ, чѣмъ пуститъ его къ себѣ на глаза въ такую минуту. Похороны были великолѣпныя — разумѣется, на счетъ непочтительнаго сына, котораго не хотѣли пускать на глаза.

Въ разоренномъ селѣ Князёвкѣ, принадлежащемъ нѣсколькимъ помѣщикамъ и въ которомъ у генерала была своя сотня душъ, существуетъ мавзолей изъ бѣлаго мрамора, испещренный хвалебными надписями уму, талантамъ, благородству души, орденамъ и генеральству усопшаго. Ѳома Ѳомичъ сильно участвовалъ въ составленiи этихъ надписей. Долго ломалась генеральша, отказывая въ прощенiи непокорному сыну. Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная толпой своихъ приживалокъ и мосекъ, что скорѣе будетъ ѣсть сухой хлѣбъ и ужь, разумѣется, «запивать его своими слезами», что скорѣе пойдетъ съ палочкой выпрашивать себѣ подаянiе подъ окнами, чѣмъ склонится на просьбу «непокорнаго» переѣхать къ нему въ Степанчиково, и что нога ея никогда-никогда не будетъ въ домѣ его! Вообще, слово нога, употребленное въ этомъ смыслѣ, произносится съ необыкновеннымъ эффектомъ иными барынями. Генеральша мастерски, художественно произносила его... Словомъ, краснорѣчiя было истрачено въ невѣроятномъ количествѣ. Надо замѣтить, что во время самыхъ этихъ взвизгиванiй, уже помаленьку укладывались для переѣзда въ Степанчиково. Полковникъ заморилъ всѣхъ своихъ лошадей, дѣлая почти-каждодневно по сороку верстъ изъ Степанчикова въ городъ, и только чрезъ двѣ недѣли послѣ похоронъ генерала получилъ позволенiе явиться на глаза оскорбленной родительницы. Ѳома Ѳомичъ былъ употребленъ для переговоровъ. Во всѣ эти двѣ недѣли онъ укорялъ и стыдилъ непокорнаго «безчеловѣчнымъ» его поведенiемъ, довелъ его до искреннихъ слезъ, почти до отчаянiя. Съ этого-то времени и начинается все непостижимое и безчеловѣчно-деспотическое влiянiе Ѳомы Ѳомича на моего бѣднаго дядю. Ѳома догадался, какой передъ нимъ человѣкъ, и тотчасъ же почувствовалъ, что прошла его роль шута и что на безлюдьи и Ѳома можетъ быть дворяниномъ. За то и наверсталъ же онъ свое.

— Каково же будетъ вамъ, говорилъ Ѳома: — если собственная ваша мать, такъ-сказать, виновница дней вашихъ, возьметъ

71

палочку и, опираясь на нее, дрожащими и изсохшими отъ голода руками начнетъ въ-самомъ-дѣлѣ испрашивать себѣ подаянiя? Не чудовищно ли это, вопервыхъ, при ея генеральскомъ значенiи, а вовторыхъ, при ея добродѣтеляхъ? Каково вамъ будетъ, если она вдругъ придетъ, разумѣется, ошибкой — но вѣдь это можетъ случиться — подъ ваши же окна и протянетъ руку свою, тогда-какъ вы, родной сынъ ея, можетъ-быть въ эту самую минуту утопаете гдѣ-нибудь въ пуховой перинѣ и... ну, вообще въ роскоши! Ужасно, ужасно! но всего ужаснѣе то — позвольте это вамъ сказать откровенно, полковникъ — всего ужаснѣе то, что вы стоите теперь передо мною, какъ безчувственный столбъ, разиня ротъ и хлопая глазами, что даже неприлично, тогда-какъ при одномъ предположенiи подобнаго случая вы бы должны были вырвать съ корнемъ волосы изъ головы своей и испустить ручьи... что я говорю! рѣки, озера, моря, океаны слезъ!..

Словомъ, Ѳома, отъ излишняго жара, зарапортовался. Но таковъ былъ всегдашнiй исходъ его краснорѣчiя. Разумѣется, кончилось тѣмъ, что генеральша, вмѣстѣ съ своими приживалками, собачонками, съ Ѳомой Ѳомичемъ и съ дѣвицей Перепелицыной, своей главной наперсницей, осчастливила, наконецъ, своимъ прибытiемъ Степанчиково. Она говорила, что только попробуетъ жить у сына, покамѣстъ только испытаетъ его почтительность. Можно представить себѣ положенiе полковника, покамѣстъ испытывали его почтительность! Сначала, въ качествѣ недавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью въ недѣлю раза два или три впадать въ отчаянiе при воспоминанiи о своемъ безвозвратномъ генералѣ; причемъ, неизвѣстно за что, акуратно каждый разъ доставалось полковнику. Иногда, особенно при чьихъ-нибудь посѣщенiяхъ, подозвавъ къ себѣ своего внука, маленькаго Илюшу и пятнадцатилѣтнюю Сашеньку, внучку свою, генеральша сажала ихъ подлѣ себя, долго-долго смотрѣла на нихъ грустнымъ, страдальческимъ взглядомъ, какъ на дѣтей, погибшихъ у такого отца, глубоко и тяжело вздыхала и, наконецъ, заливалась безмолвными, таинственными слезами по-крайней-мѣрѣ на цѣлый часъ. Горе полковнику, если онъ не умѣлъ понять этихъ слезъ! А онъ, бѣдный, почти никогда не умѣлъ ихъ понять и почти всегда, по наивности своей, подвертывался, какъ нарочно, въ такiя слезливыя минуты и, волей-неволей, попадалъ на экзаменъ. Но почтительность его не уменьшалась и, наконецъ, дошла до послѣднихъ предѣловъ. Словомъ, оба, и генеральша и Ѳома

72

Ѳомичъ почувствовали вполнѣ, что прошла гроза, гремѣвшая надъ ними столько лѣтъ отъ лица генерала Крахоткина — прошла и никогда не воротится. Бывало, генеральша вдругъ, ни съ-того-ни-съ-сего, покатится на диванѣ въ обморокъ. Подымется бѣготня, суетня. Полковникъ уничтожится и дрожитъ, какъ осиновый листъ.

— Жестокiй сынъ! кричитъ генеральша, очнувшись: — ты растерзалъ мои внутренности... mes entrailles, mes entrailles!*

— Да чѣмъ же, маменька, я растерзалъ ваши внутренности? робко возражаетъ полковникъ.

— Растерзалъ! растерзалъ! Онъ еще и оправдывается! Онъ грубитъ! Жестокiй сынъ! умираю!..

Полковникъ, разумѣется, уничтоженъ.

Но какъ-то такъ случалось, что генеральша всегда оживала. Чрезъ полчаса полковникъ толкуетъ кому-нибудь, взявъ его за пуговицу:

— Ну, да вѣдь она, братецъ, grande-dame**, генеральша! добрѣйшая старушка; но, знаешь, привыкла ко всему этакому утонченному... не чета мнѣ, вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно, конечно, я виноватъ. Я, братецъ, еще не знаю чѣмъ я именно провинился, но ужь, конечно, я виноватъ...

Случалось, что дѣвица Перепелицына, перезрѣлое и шипящее на весь свѣтъ созданiе, безбровая, въ накладкѣ, съ маленькими плотоядными глазками, съ тоненькими, какъ ниточка, губами и съ руками, вымытыми въ огуречномъ разсолѣ, считала своею обязанностью прочесть наставленiе полковнику:

— Это оттого, что вы непочтительны-съ. Это оттого, что вы эгоисты-съ, оттого вы и оскорбляете маменьку-съ: они къ этому не привыкли-съ. Они генеральши-съ, а вы еще только полковники-съ.

— Это, братъ, дѣвица Перепелицына, замѣчаетъ полковникъ своему слушателю: — превосходнѣйшая дѣвица, горой стоитъ за маменьку! Рѣдкая дѣвица! Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь; она, братъ, сама подполковничья дочь. Вотъ оно какъ!

Но, разумѣется, это были еще только цвѣтки. Та же самая генеральша, которая умѣла выкидывать такiе разнообразные фокусы, въ свою очередь трепетала какъ мышка передъ прежнимъ своимъ приживальщикомъ. Ѳома Ѳомичъ заворожилъ ее окончательно. Она не надышала на него, слышала его ушами, смотрѣла его глазами. Одинъ изъ моихъ троюродныхъ братьевъ,

73

тоже отставной гусаръ, человѣкъ еще молодой, но замотавшiйся до невѣроятной степени и проживавшiй одно время у дяди, прямо и просто объявилъ мнѣ, что, по его глубочайшему убѣжденiю, генеральша находилась въ непозволительной связи съ Ѳомой Ѳомичемъ. Разумѣется, я тогда же съ негодованiемъ отвергъ это предположенiе, какъ ужь слишкомъ-грубое и простодушное. Нѣтъ, тутъ было другое, и это другое я никакъ не могу объяснить иначе, какъ предварительно объяснивъ читателю характеръ Ѳомы Ѳомича такъ, какъ я самъ его понялъ впослѣдствiи.

Представьте же себѣ человѣчка, самаго ничтожнаго, самаго малодушнаго, выкидыша изъ общества, никому ненужнаго, совершенно-безполезнаго, совершенно-гаденькаго, но необъятно самолюбиваго и, въ добавокъ, неодареннаго рѣшительно ничѣмъ, чѣмъ бы могъ онъ, хоть сколько-нибудь, оправдать свое болѣзненно-раздраженное самолюбiе. Предупреждаю заранѣе: Ѳома Ѳомичъ есть олицетворенiе самолюбiя самаго безграничнаго, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, самолюбiя особеннаго, именно: случающагося при самомъ полномъ ничтожествѣ, и, какъ обыкновенно бываетъ въ такомъ случаѣ, самолюбiя оскорбленнаго, подавленнаго тяжкими прежними неудачами, загноившагося давно-давно и съ-тѣхъ-поръ выдавливающаго изъ себя зависть и ядъ при каждой встрѣчѣ, при каждой чужой удачѣ. Нечего и говорить, что все это приправлено самою безобразною обидчивостью, самою сумасшедшею мнительностью. Можетъ-быть, спросятъ: откуда берется такое самолюбiе? какъ зарождается оно, при такомъ полномъ ничтожествѣ, въ такихъ жалкихъ людяхъ, которые уже, по соцiальному положенiю своему, обязаны знать свое мѣсто? Какъ отвѣчать на этотъ вопросъ? Кто знаетъ, можетъ-быть, есть и исключенiя, къ которымъ и принадлежитъ мой герой. Онъ и дѣйствительно есть исключенiе изъ правила, что и объяснится впослѣдствiи. Но, однакожь, позвольте спросить: увѣрены ли вы, что тѣ, которые уже совершенно смирились и считаютъ себѣ за честь и за счастье быть вашими шутами, приживальщиками и прихлебателями — увѣрены ли вы, что они уже совершенно отказались отъ всякаго самолюбiя? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а доносы, а таинственныя шипѣнiя въ заднихъ углахъ у васъ же, гдѣ-нибудь подъ бокомъ, за вашимъ же столомъ?.. Кто знаетъ, можетъ-быть, въ нѣкоторыхъ изъ этихъ униженныхъ судьбою скитальцевъ, вашихъ шутовъ и юродивыхъ, самолюбiе не только не проходитъ отъ униженiя, но даже еще болѣе распаляется именно отъ этого

74

же самаго униженiя, отъ юродства и шутовства, отъ прихлебательства и вѣчно-вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знаетъ, можетъ-быть, это безобразно-выростающее самолюбiе есть только ложное, первоначально-извращенное чувство собственнаго достоинства, оскорбленнаго въ первый разъ еще, можетъ, въ дѣтствѣ, гнётомъ, бѣдностью, грязью, оплеваннаго, можетъ быть, еще въ лицѣ родителей будущаго скитальца, на его же глазахъ? Но я сказалъ, что Ѳома Ѳомичъ есть, къ-тому же, и исключенiе изъ общаго правила. Это и правда. Онъ былъ когда-то литераторомъ и былъ огорченъ и непризнанъ; а литература способна загубить и не одного Ѳому Ѳомича — разумѣется, непризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Ѳомѣ Ѳомичу не удалось еще и прежде литературы; можетъ-быть, и на другихъ карьерахъ онъ получалъ одни только щелчки, вмѣсто жалованья, или что-нибудь еще того хуже. Это мнѣ, впрочемъ, неизвѣстно; но я впослѣдствiи справлялся и навѣрно знаю, что Ѳома дѣйствительно сотворилъ когда-то въ Москвѣ романчикъ, весьма-похожiй на тѣ, которые стряпались тамъ въ тридцатыхъ годахъ ежегодно десятками, въ родѣ различныхъ «Освобожденiй Москвы», «Атамановъ Бурь», «Сыновей любви, или Русскихъ въ 1104-мъ году» и проч. и проч., романовъ, доставлявшихъ въ свое время прiятную пищу для остроумiя барона Брамбеуса. Это было, конечно, давно; но змѣя литературнаго самолюбiя жалитъ иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожныхъ и глуповатыхъ. Ѳома Ѳомичъ былъ огорченъ съ перваго литературнаго шага и тогда же окончательно примкнулъ къ той огромной фалангѣ огорченныхъ, изъ которой выходятъ потомъ всѣ юродивые, всѣ скитальцы и странники. Съ того же времени, я думаю, и развилась въ немъ эта уродливая хвастливость, эта жажда похвалъ и отличiй, поклоненiй и удивленiй. Онъ и въ шутахъ составилъ себѣ кучку благоговѣвшихъ передъ нимъ идiотовъ. Только чтобъ гдѣ-нибудь, какъ-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и похвастаться — вотъ была главная потребность его! Его не хвалили — такъ онъ самъ себя началъ хвалить. Я самъ слышалъ слова Ѳомы въ домѣ дяди, въ Степанчиковѣ, когда уже онъ сталъ тамъ полнымъ владыкою и прорицателемъ: «не жилецъ я между вами», говаривалъ онъ иногда съ какою-то таинственною важностью: «не жилецъ я здѣсь! Посмотрю, устрою васъ всѣхъ, покажу, научу и тогда прощайте: въ Москву, издавать журналъ! Тридцать тысячъ человѣкъ будутъ сбираться на мои лекцiи ежемѣсячно.

75

Грянетъ, наконецъ, мое имя, и тогда — горе врагамъ моимъ!» Но генiй, покамѣстъ еще собирался прославиться, требовалъ награды немедленной. Вообще прiятно получать плату впередъ, а въ этомъ случаѣ особенно. Я знаю, онъ серьёзно увѣрилъ дядю, что ему, Ѳомѣ, предстоитъ величайшiй подвигъ, подвигъ, для котораго онъ и на свѣтъ призванъ и къ совершенiю котораго понуждаетъ его какой-то человѣкъ съ крыльями, являющiйся ему по ночамъ, или что-то въ родѣ того. Именно: написать одно глубокомысленнѣйшее сочиненiе въ душеспасительномъ родѣ, отъ котораго произойдетъ всеобщее землетрясенiе и затрещитъ вся Россiя. И когда уже затрещитъ вся Россiя, то онъ, Ѳома, пренебрегая славой, пойдетъ въ монастырь и будетъ молиться день и ночь въ кiевскихъ пещерахъ о счастiи отечества. Все это, разумѣется, обольстило дядю.

Теперь представьте же себѣ, что можетъ сдѣлаться изъ Ѳомы, во всю жизнь угнетеннаго и забитаго, и даже, можетъ-быть, и въ-самомъ-дѣлѣ, битаго, изъ Ѳомы втайнѣ сластолюбиваго и самолюбиваго, изъ Ѳомы-огорченнаго литератора, изъ Ѳомы-шута изъ насущнаго хлѣба, изъ Ѳомы въ душѣ деспота, несмотря на все предъидущее ничтожество и безсилiе, изъ Ѳомы-хвастуна, а при удачѣ нахала, изъ этого Ѳомы, вдругъ попавшаго въ честь и въ славу, возлелѣяннаго и захвалёнаго, благодаря идiоткѣ-покровительницѣ и обольщенному, на все согласному покровителю, въ домъ котораго онъ попалъ, наконецъ, послѣ долгихъ странствованiй? О характерѣ дяди я, конечно, обязанъ объяснить подробнѣе: безъ этого непонятенъ и успѣхъ Ѳомы Ѳомича. Но, покамѣстъ, скажу, что съ Ѳомой именно сбылась пословица: посади за столъ, онъ и ноги на столъ. Наверсталъ-таки онъ свое прошедшее! Низкая душа, выйдя изъ подъ гнёта, сама гнететъ. Ѳому угнетали — и онъ тотчасъ же ощутилъ потребность самъ угнетать; надъ нимъ ломались — и онъ самъ сталъ надъ другими ломаться. Онъ былъ шутомъ и тотчасъ же ощутилъ потребность завести и своихъ шутовъ. Хвастался онъ до нелѣпости, ломался до невозможности, требовалъ птичьяго молока, тиранствовалъ безъ мѣры и дошло до того, что добрые люди, еще не бывъ свидѣтелями всѣхъ этихъ продѣлокъ, а слушая только розсказни, считали все это за чудо, за наважденiе, крестились и отплевывались.

Я говорилъ о дядѣ. Безъ объясненiя этого замѣчательнаго характера (повторяю это), конечно, непонятно такое наглое воцаренiе Ѳомы Ѳомича въ чужомъ домѣ; непонятна эта

76

метаморфоза изъ шута въ великаго человѣка. Мало того, что дядя былъ добръ до крайности — это былъ человѣкъ утонченной деликатности, несмотря на нѣсколько-грубую наружность, высочайшаго благородства, мужества испытаннаго. Я смѣло говорю «мужества»: онъ не остановился бы передъ обязанностью, передъ долгомъ, и въ этомъ случаѣ не побоялся бы никакихъ преградъ. Душою онъ былъ чистъ, какъ ребенокъ. Это былъ дѣйствительно ребенокъ въ сорокъ лѣтъ, экспансивный въ высшей степени, всегда веселый, предполагавшiй всѣхъ людей ангелами, обвинявшiй себя въ чужихъ недостаткахъ и преувеличивавшiй добрыя качества другихъ до крайности, даже предполагавшiй ихъ тамъ, гдѣ ихъ и быть не могло. Это былъ одинъ изъ тѣхъ благороднѣйшихъ и цѣломудренныхъ сердцемъ людей, которые даже стыдятся предположить въ другомъ человѣкѣ дурное, торопливо наряжаютъ своихъ ближнихъ во всѣ добродѣтели, радуются чужому успѣху, живутъ такимъ-образомъ постоянно въ идеальномъ мiрѣ, а при неудачахъ прежде всѣхъ обвиняютъ самихъ себя. Жертвовать собою интересамъ другихъ — ихъ призванiе. Иной бы назвалъ его и малодушнымъ, и безхарактернымъ, и слабымъ. Конечно, онъ былъ слабъ и даже ужь слишкомъ-мягокъ характеромъ, но не отъ недостатка твердости, а изъ боязни оскорбить, поступить жестоко, изъ излишняго уваженiя къ другимъ и къ человѣку вообще. Впрочемъ, безхарактеренъ и малодушенъ онъ былъ единственно, когда дѣло шло о его собственныхъ выгодахъ, которыми онъ пренебрегалъ въ высочайшей степени, за что всю жизнь подвергался насмѣшкамъ, и даже нерѣдко отъ тѣхъ, для которыхъ жертвовалъ этими выгодами. Впрочемъ, онъ никогда не вѣрилъ, чтобъ у него были враги; они, однакожь, у него бывали, но онъ ихъ какъ-то не замѣчалъ. Шуму и крику въ домѣ онъ боялся, какъ огня, и тотчасъ же всѣмъ уступалъ и всему подчинялся. Уступалъ онъ изъ какого-то застѣнчиваго добродушiя, изъ какой-то стыдливой деликатности, «чтобъ уже такъ» говорилъ онъ скороговоркою, отдаляя отъ себя всѣ постороннiе упреки въ потворствѣ и слабости — «чтобъ ужь такъ... чтобъ ужь всѣ были довольны и счастливы!» Нечего и говорить, что онъ готовъ былъ подчиниться всякому благородному влiянiю. Мало того, ловкiй подлецъ могъ совершенно имъ овладѣть и даже сманить на дурное дѣло, разумѣется, замаскировавъ это дурное дѣло въ благородное. Дядя чрезвычайно-легко ввѣрялся другимъ, и въ этомъ случаѣ былъ далеко не безъ ошибокъ. Когда же, послѣ многихъ страданiй, онъ

77

рѣшался, наконецъ, увѣриться, что обманувшiй его человѣкъ безчестенъ, то прежде всѣхъ обвинялъ себя, а нерѣдко и одного себя. Представьте же себѣ теперь вдругъ воцарившуюся въ его тихомъ домѣ капризную, выживавшую изъ ума идiотку, неразлучно съ другимъ идiотомъ — ея идоломъ, боявшуюся до-сихъ-поръ только своего генерала, а теперь уже ничего небоявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое — идiотку, передъ которой дядя считалъ своею обязанностью благоговѣть уже по тому только, что она была мать его. Начали съ того, что тотчасъ же доказали дядѣ, что онъ грубъ, нетерпѣливъ, невѣжественъ и, главное, эгоистъ въ высочайшей степени. Замѣчательно то, что идiотка-старуха сама вѣрила тому, что она проповѣдывала. Да я думаю, и Ѳома Ѳомичъ также, по-крайней-мѣрѣ отчасти. Убѣдили дядю и въ томъ, что Ѳома ниспосланъ ему самимъ Богомъ для спасенiя души его и для усмиренiя его необузданныхъ страстей, что онъ гордъ, тщеславится своимъ богатствомъ и способенъ попрекнуть Ѳому Ѳомича кускомъ хлѣба. Бѣдный дядя очень-скоро увѣровалъ въ глубину своего паденiя, готовъ былъ рвать на себѣ волосы, просить прощенiя...

— Я, братецъ, самъ виноватъ — говоритъ онъ, бывало, кому- нибудь изъ своихъ собесѣдниковъ — во всемъ виноватъ! Вдвое надо быть деликатнѣе съ человѣкомъ, котораго одолжаешь... то-есть... что я! какое, одолжаешь!.. опять совралъ! вовсе не одолжаешь; онъ меня, напротивъ, одолжаетъ тѣмъ, что живетъ у меня, а не я его! Ну, а я попрекнулъ его кускомъ хлѣба!.. то есть я вовсе не попрекнулъ, но видно такъ, что-нибудь съ языка сорвалось — у меня часто съ языка срывается... Ну и, наконецъ, человѣкъ страдалъ, дѣлалъ подвиги; десять лѣтъ, несмотря ни на какiя оскорбленiя, ухаживалъ за больнымъ другомъ: все это требуетъ награды! ну, наконецъ, и наука... писатель! образованнѣйшiй человѣкъ! благороднѣйшее лицо — словомъ...

Образъ Ѳомы, образованнаго и несчастнаго, въ шутахъ у капризнаго и жестокаго барина, надрывалъ благородное сердце дяди сожалѣнiемъ и негодованiемъ. Всѣ странности Ѳомы, всѣ неблагородныя его выходки дядя тотчасъ же приписалъ его прежнимъ страданiямъ, его униженiю, его озлобленiю... онъ тотчасъ же рѣшилъ въ нѣжной и благородной душѣ своей, что съ страдальца нельзя и спрашивать, какъ съ обыкновеннаго человѣка; что не только надо прощать ему, но, сверхъ того, надо кротостью

78

уврачевать его раны, возстановить его, примирить его съ человѣчествомъ. Задавъ себѣ эту цѣль, онъ воспламенился до крайности и уже совсѣмъ потерялъ способность хоть когда-нибудь замѣтить, что новый другъ его — сластолюбивая, капризная тварь, эгоистъ, лѣнтяй, лежебокъ — и больше ничего. Въ ученость же и въ генiальность Ѳомы онъ вѣрилъ беззавѣтно. Я и забылъ сказать, что передъ словомъ «наука» или «литература», дядя благоговѣлъ самымъ наивнымъ и безкорыстнѣйшимъ образомъ, хотя самъ никогда и ничему не учился.

Это была одна изъ его капитальныхъ и невиннѣйшихъ странностей.

— Сочиненiе пишетъ! говоритъ онъ, бывало, ходя на цыпочкахъ еще за двѣ комнаты до кабинета Ѳомы Ѳомича. — Не знаю, что именно — прибавлялъ онъ съ гордымъ и таинственнымъ видомъ: — но ужь вѣрно, братъ, такая бурда... то-есть въ благородномъ смыслѣ бурда. Для кого ясно, а для насъ, братъ, съ тобой такая кувыркалегiя, что... Кажется, о производительныхъ силахъ какихъ-то пишетъ — самъ говорилъ. Это вѣрно, что-нибудь изъ политики. Да, грянетъ и его имя! Тогда и мы съ тобой черезъ него прославимся. Онъ, братъ, мнѣ это самъ говорилъ...

Мнѣ положительно извѣстно, что дядя, по приказанiю Ѳомы, принужденъ былъ сбрить свои прекрасные, темнорусые бакенбарды. Тому показалось, что съ бакенбардами дядя похожъ на француза и что, поэтому, въ немъ мало любви къ отечеству. Мало-по-малу Ѳома сталъ вмѣшиваться въ управленiе имѣнiемъ и давать мудрые совѣты. Эти мудрые совѣты были ужасны. Крестьяне скоро поняли, въ чемъ дѣло и кто настоящiй господинъ, и сильно почесывали свои затылки. Я самъ впослѣдствiи слышалъ одинъ разговоръ Ѳомы Ѳомича съ крестьянами: этотъ разговоръ, признаюсь, я подслушалъ. Ѳома еще прежде объявилъ, что любитъ поговорить съ умнымъ русскимъ мужичкомъ. И вотъ разъ онъ зашелъ на гумно; поговоривъ съ мужичками о хозяйствѣ, хотя самъ не умѣлъ отличить овса отъ пшеницы, сладко потолковавъ о священныхъ обязанностяхъ крестьянина къ господину, коснувшись слегка электричества и раздѣленiя труда, въ чемъ разумѣется, не понималъ ни строчки, растолковавъ своимъ слушателямъ, какимъ образомъ земля ходитъ около солнца и, наконецъ, совершенно умилившись душой отъ собственнаго краснорѣчiя, онъ заговорилъ о министрахъ. Я это понялъ. Вѣдь разсказывалъ же Пушкинъ про одного папеньку, который внушалъ

79

своему четырехлѣтнему сынишкѣ, что онъ, его папенька, «такой хляблiй, что папеньку любитъ государь...» Вѣдь нуждался же этотъ папенька въ четырехлѣтнемъ слушателѣ? Крестьяне же всегда слушали Ѳому Ѳомича съ подобострастiемъ.

— А што, батюшка, много ль ты царскаго-то жалованья получалъ? спросилъ его вдругъ одинъ сѣденькiй старичокъ, Архипъ Короткiй, по прозвищу, изъ толпы другихъ мужичковъ, съ очевиднымъ намѣренiемъ подольститься; но Ѳомѣ Ѳомичу показался этотъ вопросъ фамильярнымъ; а онъ терпѣть не могъ фамильярности.

— А тебѣ какое дѣло, пехтерь? отвѣчалъ онъ, съ презрѣнiемъ поглядѣвъ на бѣднаго мужичонка. — Что ты мнѣ моську-то свою выставилъ: плюнуть мнѣ, что ли, въ нее?

Ѳома Ѳомичъ всегда разговаривалъ въ такомъ тонѣ съ «умнымъ русскимъ мужичкомъ».

— Отецъ ты нашъ... подхватилъ другой мужичокъ: — вѣдь мы люди темные. Можетъ, ты майоръ, аль полковникъ, аль само ваше сiятельство — какъ и величать-то тебя не вѣдаемъ.

— Пехтерь! повторилъ Ѳома Ѳомичъ, однакожь смягчился. — Жалованье жалованью розь, посконная ты голова! Другой и въ генеральскомъ чинѣ, да ничего не получаетъ — значитъ, не за что: пользы царю не приноситъ. А я вотъ двадцать тысячъ получалъ, когда у министра служилъ, да и тѣхъ не бралъ, потому, я изъ чести служилъ, свой былъ достатокъ. Я жалованье свое на государственное просвѣщенiе да на погорѣлыхъ жителей Казани пожертвовалъ.

— Вишь ты! Такъ это ты Казань-то обстроилъ, батюшка? продолжалъ удивленный мужикъ.

Мужики, вообще, дивились на Ѳому Ѳомича.

— Ну, да, и моя тамъ есть доля, отвѣчалъ Ѳома, какъ-бы нехотя, какъ-будто самъ на себя досадуя, что удостоилъ такого человѣка такимъ разговоромъ.

Съ дядей разговоры были другаго рода.

— Прежде кто вы были? говоритъ, напримѣръ, Ѳома, развалясь послѣ сытнаго обѣда въ покойномъ креслѣ, причемъ слуга, стоя за кресломъ, долженъ былъ отмахивать отъ него свѣжей липовой вѣткой мухъ. На кого похожи вы были до меня? А теперь я заронилъ въ васъ искру того небеснаго огня, который горитъ теперь въ душѣ вашей. Заронилъ ли я въ васъ

80

искру небеснаго огня, или нѣтъ? Отвѣчайте: заронилъ я въ васъ искру, иль нѣтъ?

Ѳома Ѳомичъ, по правдѣ, и самъ не зналъ, зачѣмъ сдѣлалъ такой вопросъ. Но молчанiе и смущенiе дяди тотчасъ же его раззадорили. Онъ, прежде терпѣливый и забитый, теперь вспыхивалъ, какъ порохъ, при каждомъ малѣйшемъ противорѣчiи. Молчанiе дяди показалось ему обиднымъ, и онъ уже теперь настаивалъ на отвѣтѣ.

— Отвѣчайте же: горитъ въ васъ эта искра, или нѣтъ?

Дядя мнется, жмется и не знаетъ, что предпринять.

— Позвольте вамъ замѣтить, что я жду, замѣчаетъ Ѳома обидчивымъ голосомъ.

Mais repondez donс*, Егорушка! подхватываетъ генеральша, пожимая плечами.

— Я спрашиваю: горитъ ли въ васъ эта искра, иль нѣтъ? снисходительно повторяетъ Ѳома, взявъ конфектку изъ бонбоньерки, которая всегда ставится передъ нимъ на столѣ. Это ужь распоряженiе генеральши.

— Ей-богу не знаю, Ѳома, отвѣчаетъ наконецъ дядя, съ отчаянiемъ во взорахъ: — должно быть что-нибудь есть въ этомъ родѣ... Право, ты ужь лучше не спрашивай, а то я совру что-нибудь...

— Хорошо! такъ по-вашему я такъ ничтоженъ, что даже не стою отвѣта — вы это хотѣли сказать? Ну, пусть будетъ такъ; пусть я буду ничто.

— Да нѣтъ же, Ѳома, Богъ съ тобой! Ну когда я это хотѣлъ сказать?

— Нѣтъ, вы именно это хотѣли сказать.

— Да клянусь же, что нѣтъ!

— Хорошо! пусть буду я лгунъ! пусть я, по вашему обвиненiю, нарочно изъискиваю предлога къ ссорѣ; пусть ко всѣмъ оскорбленiямъ присоединится и это — я все перенесу...

Mais mon fils...* вскрикиваетъ испуганная генеральша.

— Ѳома Ѳомичъ! маменька! восклицаетъ дядя въ отчаянiи: ей-богу же я не виноватъ! такъ развѣ, нечаянно, съ языка сорвалось!.. Ты не смотри на меня, Ѳома: я вѣдь глупъ — самъ чувствую, что глупъ; самъ слышу въ себѣ, что не складно... Знаю, Ѳома, все знаю! ты ужь и не говори! продолжаетъ онъ, махая рукой. — Сорокъ лѣтъ прожилъ и до-сихъ-поръ, до самой той поры, какъ тебя узналъ, все думалъ про-себя, что человѣкъ... ну и все

81

тамъ, какъ слѣдуетъ. А вѣдь и не замѣчалъ до-сихъ-поръ, что грѣшенъ, какъ козелъ, эгоистъ первой руки и надѣлалъ зла такую кучу, что диво, какъ еще земля держитъ!

— Да, вы таки-эгоистъ! замѣчаетъ удовлетворенный Ѳома Ѳомичъ.

— Да ужь я и самъ понимаю теперь, что эгоистъ! Нѣтъ, шабашъ! исправлюсь и буду добрѣе!

— Дай-то Богъ! заключаетъ Ѳома Ѳомичъ, благочестиво вздыхая и подымаясь съ кресла, чтобъ отойти къ послѣобѣденному сну. Ѳома Ѳомичъ всегда почивалъ послѣ обѣда.

Въ-заключенiе этой главы, позвольте мнѣ сказать собственно о моихъ личныхъ отношенiяхъ къ дядѣ и объяснить, какимъ образомъ я вдругъ поставленъ былъ глазъ-на-глазъ съ Ѳомой Ѳомичемъ и, нежданно-негадано, внезапно попалъ въ круговоротъ самыхъ важнѣйшихъ происшествiй изъ всѣхъ, случавшихся когда-нибудь въ благословенномъ селѣ Степанчиковѣ. Такимъ-образомъ, я намѣренъ заключить мое предисловiе и прямо перейти къ разсказу.

Въ дѣтствѣ моемъ, когда я осиротѣлъ и остался одинъ на свѣтѣ, дядя замѣнилъ мнѣ собою отца, воспиталъ меня на свой счетъ и — словомъ, сдѣлалъ для меня то, что не всегда сдѣлаетъ и родной отецъ. Съ перваго же дня, какъ онъ взялъ меня къ себѣ, я привязался къ нему всей душой. Мнѣ было тогда лѣтъ десять и помню, что мы очень-скоро сошлись и совершенно поняли другъ друга. Мы вмѣстѣ спускали кубарь и украли чепчикъ у одной презлой старой барыни, приходившейся намъ обоимъ съ-родни. Чепчикъ я немедленно привязалъ къ хвосту бумажнаго змѣя и запустилъ подъ облака. Много лѣтъ спустя, я не надолго свидѣлся съ дядей уже въ Петербургѣ, гдѣ я кончалъ тогда курсъ моего ученiя на его счетъ. Въ этотъ разъ я привязался къ нему со всѣмъ жаромъ юности: что-то благородное, кроткое, правдивое, веселое и наивное до послѣднихъ предѣловъ поразило меня въ его характерѣ и влекло къ нему всякаго. Выйдя изъ университета, я жилъ нѣкоторое время въ Петербургѣ, покамѣстъ ничѣмъ не занятый и, какъ часто бываетъ съ молокососами, убѣжденный, что въ самомъ непродолжительномъ времени надѣлаю чрезвычайно-много чего-нибудь очень-замѣчательнаго и даже великаго. Петербурга мнѣ оставлять не хотѣлось. Съ дядей я переписывался довольно-рѣдко, и то только когда

82

нуждался въ деньгахъ, въ которыхъ онъ мнѣ никогда не отказывалъ. Между-тѣмъ, я ужь слышалъ отъ одного двороваго человѣка дяди, прiѣзжавшаго по какимъ-то дѣламъ въ Петербургъ, что у нихъ, въ Степанчиковѣ, происходятъ удивительныя вещи. Эти первые слухи меня заинтересовали и удивили. Я сталъ писать къ дядѣ прилежнѣе. Онъ отвѣчалъ мнѣ всегда какъ-то темно и странно, и въ каждомъ письмѣ старался только заговаривать со мной о наукахъ, ожидая отъ меня чрезвычайно-много впереди по ученой части и гордясь моими будущими успѣхами. Вдругъ, послѣ довольно-долгаго молчанiя, я получилъ отъ него удивительное письмо, совершенно-непохожее на всѣ его прежнiя письма. Оно было наполнено такими странными намеками, такимъ сбродомъ противоположностей, что я сначала почти ничего и не понялъ. Видно было только, что писавшiй былъ въ необыкновенной тревогѣ. Одно въ этомъ письмѣ было ясно: дядя серьёзно, убѣдительно, почти умоляя меня, предлагалъ мнѣ какъ-можно-скорѣе жениться на прежней его воспитанницѣ, дочери одного бѣднѣйшаго провинцiальнаго чиновника, по фамилiи Ежевикина, получившей прекрасное образованiе въ одномъ учебномъ заведенiи, въ Москвѣ, насчетъ дяди, и бывшей теперь гувернанткой дѣтей его. Онъ писалъ, что она несчастна, что я могу составить ея счастье, что я даже сдѣлаю великодушный поступокъ, обращался къ благородству моего сердца и обѣщалъ дать за нею приданое. Впрочемъ, о приданомъ онъ говорилъ какъ-то таинственно, боязливо, и заключалъ письмо, умоляя меня сохранить все это въ величайшей тайнѣ. Письмо это такъ поразило меня, что, наконецъ, голова у меня закружилась. Да и на какого молодаго человѣка, который, какъ я, только-что соскочилъ со сковороды, не подѣйствовало бы такое предложенiе, хотя бы, напримѣръ, романическою своею стороною? Къ-тому же, я слышалъ, что эта молоденькая гувернантка — прехорошенькая. Я, однакожь, не зналъ, на что рѣшиться, хотя тотчасъ же написалъ дядѣ, что немедленно отправляюсь въ Степанчиково. Дядя выслалъ мнѣ, при томъ же письмѣ, и денегъ на дорогу. Несмотря на то, я, въ сомнѣнiяхъ и даже въ тревогѣ, промедлилъ въ Петербургѣ три недѣли. Вдругъ, случайно встрѣчаю одного прежняго сослуживца дяди, который, возвращаясь съ Кавказа въ Петербургъ, заѣзжалъ, по дорогѣ, въ Степанчиково. Это былъ уже пожилой и разсудительный человѣкъ, закоренѣлый холостякъ. Съ негодованiемъ разсказалъ онъ мнѣ про Ѳому Ѳомича и тутъ же сообщилъ мнѣ одно обстоятельство, о

83

которомъ я до-сихъ-поръ еще не имѣлъ никакого понятiя, именно, что Ѳома Ѳомичъ и генеральша задумали и положили женить дядю на одной престранной дѣвицѣ, перезрѣлой и почти совсѣмъ полоумной, съ какой-то необыкновенной бiографiей и чуть-ли не съ полмильйономъ приданаго; что генеральша уже успѣла увѣрить эту дѣвицу, что онѣ между собою родня и, вслѣдствiе того, переманить къ себѣ въ домъ; что дядя, конечно, въ отчаянiи, но, кажется, кончится тѣмъ, что непремѣнно женится на полмильйонѣ приданаго; что, наконецъ, обѣ умныя головы, генеральша и Ѳома Ѳомичъ, воздвигли страшное гоненiе на бѣдную, беззащитную гувернантку дѣтей дяди, всѣми силами выживаютъ ее изъ дома, вѣроятно, боясь, чтобъ полковникъ въ нее не влюбился, а, можетъ, и оттого, что онъ уже и успѣлъ въ нее влюбиться. Эти послѣднiя слова меня поразили. Впрочемъ, на всѣ мои разспросы: ужь не влюбленъ ли дядя въ-самомъ-дѣлѣ, разскащикъ не могъ, или не хотѣлъ дать мнѣ точнаго отвѣта, да и вообще разсказывалъ скупо, нехотя и замѣтно уклонялся отъ подробныхъ объясненiй. Я задумался: извѣстiе такъ странно противорѣчило съ письмомъ дяди и съ его предложенiемъ!.. Но медлить было нечего. Я рѣшился ѣхать въ Степанчиково, желая не только вразумить и утѣшить дядю, но даже спасти его, по возможности, т. е. выгнать Ѳому, разстроить ненавистную свадьбу съ перезрѣлою дѣвой и, наконецъ — такъ-какъ, по моему окончательному рѣшенiю, любовь дяди была только придирчивой выдумкой Ѳомы Ѳомича — осчастливить несчастную, но, конечно, интересную дѣвушку, предложенiемъ руки моей, и проч. и проч. Мало по-малу я такъ вдохновилъ и настроилъ себя, что, по молодости лѣтъ и отъ-нечего-дѣлать, перескочилъ изъ сомнѣнiй совершенно въ другую крайность: я началъ горѣть желанiемъ какъ-можно скорѣе надѣлать разныхъ чудесъ и подвиговъ. Мнѣ казалось даже, что я самъ выказываю необыкновенное великодушiе, благородно жертвуя собою, чтобъ осчастливить невинное и прелестное созданiе — словомъ, я помню, что во всю дорогу былъ очень-доволенъ собой. Былъ iюль; солнце свѣтило ярко; кругомъ меня развертывался необъятный просторъ полей съ дозрѣвавшимъ хлѣбомъ... А я такъ долго сидѣлъ закупоренный въ Петербургѣ, что, казалось мнѣ, только теперь настоящимъ образомъ взглянулъ на свѣтъ Божiй!

84

II.

Господинъ Бахчеевъ.

Я уже приближался къ цѣли моего путешествiя. Проѣзжая маленькiй городокъ Б*, отъ котораго оставалось только десять верстъ до Степанчикова, я принужденъ былъ остановиться у кузницъ, близь самой заставы, по случаю лопнувшей шины на переднемъ колесѣ моего тарантаса. Закрѣпить ее кое-какъ, для десяти верстъ, можно было довольно-скоро, и потому я рѣшился, никуда не заходя, подождать у кузницъ, покамѣстъ кузнецы справятъ дѣло. Выйдя изъ тарантаса, я увидѣлъ одного толстаго господина, который, также какъ и я, принужденъ былъ остановиться для починки своего экипажа. Онъ стоялъ уже цѣлый часъ на нестерпимомъ зноѣ, кричалъ, бранился и съ брюзгливымъ нетерпѣнiемъ погонялъ мастеровыхъ, суетившихся около его прекрасной коляски. Съ перваго же взгляда этотъ сердитый баринъ показался мнѣ чрезвычайной брюзгой. Онъ былъ лѣтъ сорока-пяти, средняго роста, очень-толстъ и рябъ. Толстота, кадыкъ и пухлыя, отвислыя его щеки свидѣтельствовали о блаженной помѣщичьей жизни. Что-то бабье было во всей его фигурѣ и тотчасъ же бросалось въ глаза. Одѣтъ онъ былъ широко, удобно, опрятно, но отнюдь не по модѣ.

Не понимаю, почему онъ и на меня разсердился, тѣмъ болѣе, что видѣлъ меня первый разъ въ жизни и еще не сказалъ со мною ни слова. Я замѣтилъ это, какъ только вылѣзъ изъ тарантаса, по необыкновенно-сердитымъ его взглядамъ. Мнѣ, однакожь, очень хотѣлось съ нимъ познакомиться. По болтовнѣ его слугъ, я догадался, что онъ ѣдетъ теперь изъ Степанчикова, отъ моего дяди, и потому былъ случай о многомъ поразспросить. Я-было приподнялъ фуражку и попробовалъ со всевозможною прiятностью замѣтить, какъ непрiятны иногда бываютъ задержки въ дорогѣ; но толстякъ окинулъ меня какъ-то нехотя недовольнымъ и брюзгливымъ взглядомъ съ головы до сапоговъ, что-то проворчалъ себѣ подъ-носъ и тяжело поворотился ко мнѣ всей своей поясницей. Эта сторона его особы, хотя и была предметомъ весьма любопытнымъ для наблюденiй, но ужь, конечно, отъ нея нельзя было ожидать разговора прiятнаго.

85

— Гришка! не ворчать подъ-носъ! выпорю!.. закричалъ онъ вдругъ на своего камердинера, какъ-будто совершенно не слыхавъ того, что я сказалъ о задержкахъ въ дорогѣ.

Этотъ «Гришка» былъ сѣдой, старинный слуга, одѣтый въ длиннополый синiй сюртукъ и носившiй пребольшiе сѣдые бакенбарды. Судя по нѣкоторымъ признакамъ, онъ тоже былъ очень-сердитъ и угрюмо ворчалъ себѣ подъ-носъ. Между бариномъ и слугой немедленно произошло объясненiе.

— Выпорешь! ори еще больше! проворчалъ Гришка будто про-себя, но такъ громко, что всѣ это слышали, и съ негодованiемъ отвернулся что-то приладить въ коляскѣ.

— Что? что ты сказалъ? «Ори еще больше?..» грубiянить вздумалъ! закричалъ толстякъ, весь побагровѣвъ.

— Да чего вы взъѣдаться въ-самомъ-дѣлѣ изволите? Слова сказать нельзя!

— Чего взъѣдаться? Слышите? На меня же ворчитъ, а мнѣ и не взъѣдаться!

— Да за что я буду ворчать?

— За что ворчать... А то, небось, нѣтъ? Я знаю, за что ты будешь ворчать: за то, что я отъ обѣда уѣхалъ — вотъ за что.

— А мнѣ что! По-мнѣ хошь совсѣмъ не обѣдайте. Я не на васъ ворчу; кузнецамъ только слово сказалъ.

— Кузнецамъ... А на кузнецовъ чего ворчать?

— А не на нихъ, такъ на экипажъ ворчу.

— А на экипажъ чего ворчать?

— А зачѣмъ изломался! Впередъ не ломайся, а въ цѣлости будь.

— На экипажъ... Нѣтъ, ты на меня ворчишь, а не на экипажъ. Самъ виноватъ, да онъ же и ругается!

— Да что вы, сударь, въ самомъ-дѣлѣ, пристали? Отстаньте, пожалуйста!

— А чего ты всю дорогу сычомъ сидѣлъ, слова со мной не сказалъ — а? Говоришь же въ другiе разы!

— Муха въ ротъ лѣзла — оттого и молчалъ и сидѣлъ сычомъ. Что я вамъ, сказки, что-ли, буду разсказывать? Сказочницу Маланью берите съ собой, коли сказки любите.

Толстякъ раскрылъ-было ротъ, чтобъ возразить, но, очевидно, не нашелся и замолчалъ. Слуга же, довольный своей дiалектикой и влiянiемъ на барина, выказаннымъ при свидѣтеляхъ, съ

86

удвоенной важностью обратился къ рабочимъ и началъ имъ что-то показывать.

Попытки мои познакомиться оставались тщетными, особенно при моей неловкости; но мнѣ помогло непредвидѣнное обстоятельство. Одна заспанная, неумытая и непричесанная физiономiя внезапно выглянула изъ окна закрытаго каретнаго кузова, съ незапамятныхъ временъ стоявшаго безъ колесъ у кузницы и ежедневно, но тщетно-ожидавшаго починки. Съ появленiемъ этой физiономiи раздался между мастеровыми всеобщiй смѣхъ. Дѣло въ томъ, что человѣкъ, выглянувшiй изъ кузова, былъ въ немъ накрѣпко запертъ и теперь не могъ выйти. Проспавшись въ немъ хмѣльной, онъ тщетно просился теперь на свободу; наконецъ сталъ просить кого-то сбѣгать за его инструментомъ. Все это чрезвычайно веселило присутствовавшихъ.

Есть такiя натуры, которымъ въ особенную радость и веселье бываютъ довольно-странныя вещи. Гримасы пьянаго мужика, человѣкъ, споткнувшiйся и упавшiй на улицѣ, перебранка двухъ бабъ и проч. и проч. на эту тэму, производятъ иногда въ иныхъ людяхъ самый добродушный восторгъ, неизвѣстно почему. Толстякъ-помѣщикъ принадлежалъ именно къ такого рода натурамъ. Мало-по-малу, его физiономiя изъ грозной и угрюмой стала дѣлаться довольной и ласковой и, наконецъ, совсѣмъ прояснилась.

— Да это Васильевъ? спросилъ онъ съ участiемъ. Да какъ онъ туда попалъ?

— Васильевъ, сударь, Степанъ Алексѣичъ, Васильевъ! закричали со всѣхъ сторонъ.

— Загулялъ, сударь, прибавилъ одинъ изъ работниковъ, человѣкъ пожилой, высокiй и сухощавый, съ педантски-строгимъ выраженiемъ лица и съ поползновенiемъ на старшинство между своими: — загулялъ, сударь, отъ хозяина третiй день, какъ ушелъ, да у насъ и хоронится, навязался къ намъ! Вотъ стамезку проситъ. Ну, на что тебѣ теперь стамезка, пустая ты голова? Послѣднiй струментъ закладывать хочетъ!

— Эхъ, Архипушка! деньги — голуби: прилетятъ и опять улетятъ! Пусти, ради небеснаго Создателя, молилъ Васильевъ тонкимъ, дребезжащимъ голосомъ, высунувъ изъ кузова голову.

— Да сиди ты, идолъ, благо попалъ! сурово отвѣчалъ Архипъ. — Глаза-то еще съ третьёва-дня успѣлъ перемѣнить; съ улицы сегодня на зарѣ притащили; моли Бога — спрятали, Матвѣю

87

Ильичу сказали: заболѣлъ, «запасныя, дескать, колотья у насъ проявились».

Смѣхъ раздался вторично.

— Да стамезка-то гдѣ?

— Да у нашего Зуя! Наладилъ одно! пьющiй человѣкъ, какъ есть, сударь, Степанъ Алексѣичъ.

— Хе-хе-хе! Ахъ мошенникъ! Такъ ты вотъ какъ въ городѣ работаешь: инструментъ закладываешь! прохрипѣлъ толстякъ, захлебываясь отъ смѣха, совершенно-довольный и пришедшiй вдругъ въ наипрiятнѣйшее расположенiе духа.

— А вѣдь столяръ такой, что и въ Москвѣ поискать! Да вотъ такъ-то онъ всегда себя аттестуетъ, мерзавецъ, прибавилъ онъ, совершенно-неожиданно обратившись ко мнѣ. — Выпусти его, Архипъ: можетъ ему что и нужно.

Барина послушались. Гвоздь, которымъ забили каретную дверцу болѣе для того, чтобъ позабавиться надъ Васильевымъ, когда тотъ проспится, былъ вынутъ, и Васильевъ показался на свѣтъ Божiй испачканный, неряшливый и оборванный. Онъ замигалъ отъ солнца, чихнулъ и покачнулся; потомъ, сдѣлавъ рукой надъ глазами щитокъ, осмотрѣлся кругомъ.

— Народу-то, народу-то! проговорилъ онъ, качая головой: — и все, чай, тре...звые, протянулъ онъ въ какомъ-то грустномъ раздумьи, какъ-бы въ упрекъ самому себѣ. — Ну, съ добрымъ утромъ, братцы, съ наступающимъ днемъ.

Снова всеобщiй хохотъ.

— Съ наступающимъ днемъ! Да ты смотри, сколько дня-то ушло, человѣкъ несообразный!

— Ври Емеля — твоя недѣля!

— По-нашему, хоть на часъ, да вскачь!

— Хе-хе-хе! Ишь краснобай! вскричалъ толстякъ, еще разъ закачавшись отъ смѣха и снова взглянувъ на меня привѣтливо. — И не стыдно тебѣ, Васильевъ?

— Съ горя, сударь, Степанъ Алексѣичъ, съ горя, отвѣчалъ серьёзно Васильевъ, махнувъ рукой и очевидно-довольный, что представился случай еще разъ помянуть про свое горе.

— Съ какого же горя, дуракъ?

— А съ такого, что досель и не видывали: Ѳомѣ Ѳомичу насъ записываютъ.

— Кого? когда? закричалъ толстякъ, весь встрепенувшись.

88

Я тоже ступилъ шагъ впередъ: дѣло совершенно-неожиданно коснулось и до меня.

— Да всѣхъ капитоновскихъ. Нашъ баринъ, полковникъ — дай Богъ ему здравiя — всю нашу Капитоновку, свою вотчину, Ѳомѣ Ѳомичу пожертвовать хочетъ; цѣлыя семьдесятъ душъ ему выдѣляетъ. «На тебѣ» говоритъ «Ѳома! вотъ теперь у тебя, примѣрно, нѣтъ ничего; помѣщикъ ты небольшой; всего-то у тебя два снѣтка по оброку въ Ладожскомъ Озерѣ ходятъ — только и душъ ревизскихъ тебѣ отъ покойнаго родителя твоего осталось. Потому, родитель твой» продолжалъ Васильевъ съ какимъ-то злобнымъ удовольствiемъ, посыпая перцомъ свой разсказъ во всемъ, что касалось Ѳомы Ѳомича: — «потому-что родитель твой былъ столбовой дворянинъ, невѣдомо откуда, невѣдомо кто; тоже, какъ и ты, по господамъ проживалъ, при милости на кухнѣ пробавлялся. А вотъ теперь, какъ запишу тебѣ Капитоновку, будешь и ты помѣщикъ, столбовой дворянинъ, и людей своихъ собственныхъ имѣть будешь, и лежи-себѣ на печи, на дворянской вакансiи...»

Но Степанъ Алексѣевичъ ужь не слушалъ. Эффектъ, произведенный на него полупьянымъ разсказомъ Васильева, былъ необыкновенный. Толстякъ былъ такъ раздраженъ, что даже побагровѣлъ; кадыкъ его затрясся, маленькiе глазки налились кровью. Я думалъ, что съ нимъ тотчасъ же будетъ ударъ.

— Этого недоставало! проговорилъ онъ, задыхаясь: — ракалья, Ѳома, приживальщикъ, въ помѣщики! Тьфу! пропадайте вы совсѣмъ! Эй вы! кончай скорѣе! Домой!

— Позвольте спросить васъ, сказалъ я, нерѣшительно выступая впередъ: — сейчасъ вы изволили упомянуть о Ѳомѣ Ѳомичѣ; кажется, его фамилья, если только не ошибаюсь, Опискинъ. Вотъ видите ли, я желалъ бы... словомъ, я имѣю особенныя причины интересоваться этимъ лицомъ и, съ своей стороны, очень бы желалъ узнать, въ какой степени можно вѣрить словамъ этого добраго человѣка, что баринъ его, Егоръ Ильичъ Ростаневъ, хочетъ подарить одну изъ своихъ деревень Ѳомѣ Ѳомичу. Меня это чрезвычайно интересуетъ, и я...

— А позвольте и васъ спросить, прервалъ толстый господинъ: — съ какой стороны изволите интересоваться этимъ лицомъ, какъ вы изъясняетесь; а по-моему, такъ этой ракальей анаѳемской — вотъ какъ называть его надо, а не лицомъ! Какое у него лицо у паршивика! одинъ только срамъ, а не лицо!

89

Я объяснилъ, что насчетъ лица я, покамѣстъ, нахожусь въ неизвѣстности, но что Егоръ Ильичъ Ростаневъ мнѣ приходится дядей, а самъ я — Сергѣй Александровичъ такой-то.

— Это что ученый-то человѣкъ? Батюшка мой, да тамъ васъ ждутъ не дождутся! вскричалъ толстякъ, нелицемѣрно обрадовавшись: — вѣдь я теперь самъ отъ нихъ, изъ Степанчикова, отъ обѣда уѣхалъ, изъ-за пуддина всталъ: съ Ѳомой усидѣть не могъ! Со всѣми тамъ переругался изъ-за Ѳомки проклятаго... Вотъ встрѣча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степанъ Алексѣичъ Бахчеевъ и васъ вотъ этакимъ отъ полу помню... Ну, кто бы сказалъ?.. А позвольте васъ...

И толстякъ полѣзъ лобызать меня.

Послѣ первыхъ минутъ нѣкотораго волненiя, я немедленно приступилъ къ разспросамъ: случай былъ превосходный.

— Но кто жь этотъ Ѳома? спросилъ я, какъ это онъ завоевалъ тамъ весь домъ? Какъ не выгонятъ его со двора шелепами? Признаюсь...

— Его-то выгонятъ? Да вы сдурѣли, аль нѣтъ? Да вѣдь Егоръ-то Ильичъ передъ нимъ на цыпочкахъ ходитъ! Да Ѳома велѣлъ разъ быть вмѣсто четверка середѣ, такъ они тамъ, всѣ до единаго, четвергъ середой почитали. «Не хочу, чтобъ былъ четверкъ, а будь середа!» Такъ двѣ середы на одной недѣлѣ и было. Вы думаете, я привралъ что-нибудь? Вотъ на столечко не привралъ! Просто, батюшка, штука капитана Кука выходитъ!

— Я слышалъ это, но, признаюсь...

— Признаюсь да признаюсь! Вѣдь наладитъ же одно человѣкъ! Да чего признаваться-то? Нѣтъ, вы лучше меня разспросите. Вѣдь все разсказать, такъ вы не повѣрите, а спросите: изъ какихъ я лѣсовъ къ вамъ явился? Матушка Егора-то Ильича, полковника-то, хоть и очень-достойная дама и, къ-тому же, генеральша, да, по-моему, изъ ума совсѣмъ выжила: не надышитъ на Ѳомку треклятаго. Всему она и причиной: она-то и завела его въ домѣ. Зачиталъ онъ ее, то-есть, какъ есть безсловесная женщина сдѣлалась, хоть и превосходительствомъ называется — за генерала Крахоткина пятидесяти лѣтъ замужъ выпрыгнула! — Про сестрицу Егора Ильича, Прасковью Ильиничну, что въ дѣвкахъ сорокъ лѣтъ сидитъ, и говорить не желаю. Ахи да охи, да клокчетъ какъ курица — надоѣла мнѣ совсѣмъ — ну ее! Только развѣ и есть въ ней, что дамскiй

90

полъ: такъ вотъ и уважай ее ни зачто, ни прочто, за то только, что она дамскiй полъ! Тьфу! говорить неприлично: тётушкой она вамъ приходится. Одна только Александра Егоровна, дочка полковничья, хоть и малой ребенокъ — всего-то шестнадцатый годъ, да умнѣй ихъ всѣхъ, по-моему: не уважаетъ Ѳомѣ; даже смотрѣть было весело. Милая барышня, больше ничего! Да и кому уважать-то? Вѣдь онъ, Ѳомка-то, у покойнаго генерала Крахоткина въ шутахъ проживалъ! вѣдь онъ ему, для его генеральской потѣхи, различныхъ звѣрей изъ себя представлялъ! И выходитъ, что прежде Ваня огороды копалъ, а ныньче Ваня въ воеводы попалъ. А теперь полковникъ-то, дядюшка-то, отставнаго шута замѣсто отца роднаго почитаетъ, въ рамку вставилъ его, подлеца, въ ножки ему кланяется, своему-то приживальщику — тьфу!

— Впрочемъ, бѣдность еще не порокъ… и… признаюсь вамъ… позвольте васъ спросить, что онъ красивъ, уменъ?

— Ѳома-то? писанный красавецъ! отвѣчалъ Бахчеевъ съ какимъ-то необыкновеннымъ дрожанiемъ злости въ голосѣ. (Вопросы мои какъ-то раздражали его, и онъ уже началъ и на меня смотрѣть подозрительно). — Писаный красавецъ! Слышите, добрые люди: красавца нашелъ! Да онъ на всѣхъ звѣрей похожъ, батюшка, если ужь все хотите доподлинно знать. И вѣдь добро бы остроумiе было, хоть бы остроумiемъ, шельмецъ, обладалъ — ну, я бы тогда согласился, пожалуй, скрѣпя сердце, для остроумiя-то, а то, вѣдь и остроумiя нѣтъ никакого! Просто выпить имъ далъ чего-нибудь всѣмъ физикъ какой-то! Тьфу! языкъ усталъ. Только плюнуть надо да замолчать. Разстроили вы меня, батюшка, своимъ разговоромъ! Эй, вы! готово, иль нѣтъ?

— Воронка еще перековать надо, промолвилъ мрачно Григорiй.

— Воронка. Я тебѣ такого задамъ воронка!.. Да, сударь, я вамъ такое могу разсказать, что вы только ротъ разинете, да такъ и останетесь до втораго пришествiя съ разинутымъ ртомъ. Вѣдь я прежде и самъ его уважалъ. Вы что думаете? Каюсь, открыто каюсь: былъ дуракомъ! Вѣдь онъ и меня обморочилъ. Всезнай! всю подноготную знаетъ, всѣ науки произошелъ! Капель онъ мнѣ давалъ: вѣдь я, батюшка, человѣкъ больной, сырой человѣкъ. Вы, можетъ, не вѣрите, а я больной. Ну, такъ я съ его капель-то чуть вверхъ тормашки не полетѣлъ. Вы только молчите, да слушайте; сами поѣдете, всѣмъ полюбуетесь. Вѣдь онъ тамъ полковника-то до кровавыхъ слезъ доведетъ; вѣдь кровавую слезу прольетъ отъ него полковникъ-то, да ужь поздно будетъ. Вѣдь ужь кругомъ весь околотокъ раззнакомился съ ними

91

изъ-за Ѳомки треклятаго. Вѣдь всякому, кто ни прiѣдетъ, оскорбленiя чинитъ. Чего ужь мнѣ, значительнаго чина не пощадитъ! Всякому наставленiя читаетъ; въ мораль какую-то бросило его, шельмеца. Мудрецъ, дескать, я, всѣхъ умнѣе, одного меня и слушай. Я, дескать, ученый. Да что жь, что ученый! Такъ изъ-за того, что ученый, ужь такъ непремѣнно и надо заѣсть неученаго?.. И ужь какъ начнетъ ученымъ своимъ языкомъ колотить, такъ ужь та-та-та! та-та-та! то-есть такой, я вамъ скажу, болтливый языкъ, что отрѣзать его да выбросить на навозную кучу, такъ онъ и тамъ будетъ болтать, все будетъ болтать, пока ворона не склюетъ. Зазнался, надулся, какъ мышь на крупу! Вѣдь ужь туда теперь лѣзетъ, куда и голова его не пролѣзетъ. Да чего! Вѣдь онъ тамъ дворовыхъ людей пофранцузски учить выдумалъ! Хотите, не вѣрьте! Это, дескать, ему полезно, Хаму-то, слугѣ-то! Тьфу! срамецъ треклятый — больше ничего! А на что холопу знать пофранцузски, спрошу я васъ? Да на что и нашему-то брату знать пофранцузски, на что? Съ барышнями въ мазуркѣ лимонничать, съ чужими женами апельсинничать? развратъ — больше ничего! А по-моему, графинъ водки выпилъ — вотъ и заговорилъ на всѣхъ языкахъ. Вотъ какъ я его уважаю, французскiй-то вашъ языкъ! Небось и вы пофранцузски: «та-та-та! та-та-та! вышла кошка за кота!» прибавилъ Бахчеевъ, смотря на меня съ презрительнымъ негодованiемъ. — Вы, батюшка, человѣкъ ученый — а? по ученой части пошли?

— Да... я, отчасти, интересуюсь...

— Чай тоже всѣ науки произошли?

— Такъ-съ, то-есть, нѣтъ... Признаюсь вамъ, я болѣе интересуюсь теперь наблюденiемъ. Я все сидѣлъ въ Петербургѣ и теперь спѣшу къ дядюшкѣ...

— А кто васъ тянулъ къ дядюшкѣ? Сидѣли бы тамъ, гдѣ- нибудь у себя, коли было гдѣ сѣсть! Нѣтъ, батюшка, тутъ, я вамъ скажу, ученостью мало возьмете, да и никакой дядюшка вамъ не поможетъ; попадете въ арканъ! Да я у нихъ похудѣлъ въ одни сутки. Ну, вѣрите ли, что я у нихъ похудѣлъ? Нѣтъ, вы, я вижу, не вѣрите. Что жь, пожалуй, Богъ съ вами, не вѣрьте.

— Нѣтъ-съ, помилуйте, я очень вѣрю; только я все еще не понимаю, отвѣчалъ я, теряясь все болѣе-и-болѣе.

— То-то вѣрю, да я-то тебѣ не вѣрю! Всѣ вы прыгуны, съ вашей ученой-то частью. Вамъ только бы на одной ножкѣ

92

попрыгать да себя показать! Не люблю я, батюшка, ученую часть; вотъ она у меня гдѣ сидитъ! Приходилось съ вашими петербургскими сталкиваться — непотребный народъ! Все фармазоны; невѣрiе распространяютъ; рюмку водки выпить боится, точно она укуситъ его — тьфу! Разсердили вы меня, батюшка, и разсказывать тебѣ ничего не хочу! Вѣдь не подрядился же я, въ-самомъ-дѣлѣ, тебѣ сказки разсказывать, да и языкъ усталъ. Всѣхъ, батюшка, не переругаешь, да и грѣшно... А только онъ у дядюшки вашего лакея Видоплясова чуть не въ безумiе ввелъ, ученый-то твой! Ума рѣшился Видоплясовъ-то изъ-за Ѳомы Ѳомича...

— Да я-бъ его, Видоплясова, ввязался Григорiй, который, до-сихъ-поръ, чинно и строго наблюдалъ разговоръ: — да я-бъ его, Видоплясова, изъ-подъ розогъ не выпустилъ. Нарвись-ко онъ на меня: я бы дурь-то нѣмецкую вышибъ! задалъ бы столько, что въ два-ста не складешь.

— Молчать! крикнулъ баринъ: — держи языкъ за зубами; не съ тобой говорятъ!

— Видоплясовъ, сказалъ я, совершенно сбившись, и спугавшись и ужь не зная, что говорить: — Видоплясовъ... скажите, какая странная фамилья?

— А чѣмъ она странная? И вы туда же! Эхъ вы ученый, ученый!

Я потерялъ терпѣнiе.

— Извините, сказалъ я: — но за что жь вы на меня-то сердитесь? Чѣмъ же я виноватъ? Признаюсь вамъ, я вотъ уже полчаса васъ слушаю и даже не понимаю, о чемъ идетъ дѣло...

— Да вы, батюшка, чего обижаетесь? отвѣчалъ толстякъ: — нечего вамъ обижаться! Я вѣдь тебѣ любя говорю. Вы не глядите на меня, что я такой крикса и вотъ сейчасъ на человѣка моего закричалъ. Онъ хоть каналья естественнѣйшая, Гришка-то мой, да за это-то я его и люблю, подлеца. Чувствительность сердечная погубила меня — откровенно скажу; а во всемъ этомъ Ѳомка одинъ виноватъ! Погубитъ онъ меня, присягну, что погубитъ! Вотъ теперь два часа на солнцѣ по его же милости жарюсь. Хотѣлъ-было къ протопопу зайти, покамѣстъ эти дураки съ починкой копаются. Хорошiй человѣкъ здѣшнiй протопопъ. Да ужь такъ онъ разстроилъ меня, Ѳомка-то, что ужь и на протопопа смотрѣть не хочется! Ну ихъ всѣхъ! Здѣсь вѣдь и трактиришка порядочнаго нѣтъ. Всѣ, я вамъ, скажу, подлецы, всѣ до единаго!

93

И вѣдь добро бы чинъ на немъ былъ необыкновенный какой-нибудь, продолжалъ Бахчеевъ, снова обращаясь къ Ѳомѣ Ѳомичу, отъ котораго онъ, видимо, не могъ отвязаться: — ну тогда хоть по чину простительно; а то, вѣдь, и чинишка-то нѣтъ; это я доподлинно знаю, что нѣтъ. За правду, говоритъ, гдѣ-то тамъ пострадалъ, въ сорокъ не въ нашемъ году, такъ вотъ и кланяйся ему за то въ ножки! чортъ не братъ! Чуть что не по немъ — вскочитъ, завизжитъ: «обижаютъ, дескать, меня, бѣдность мою обижаютъ, уваженiя не питаютъ ко мнѣ!» Безъ Ѳомы къ столу не смѣй сѣсть, а самъ не выходитъ: «меня, дескать, обидѣли; я убогiй странникъ, я и чернаго хлѣбца поѣмъ». Чуть сядутъ, онъ тутъ и явился; опять пошла наша скрипка пилить: «зачѣмъ безъ меня сѣли за столъ? значитъ, ни во что меня почитаютъ». Словомъ, гуляй душа! Я, батюшка, долго молчалъ. Онъ думалъ, что и я передъ нимъ собачонкой на заднихъ лапкахъ буду выплясывать; на-тка, братъ, возьми, закуси! Нѣтъ, братъ, ты только за дугу, а я ужь въ телегѣ сижу! Съ Егоръ-то Ильичемъ я вѣдь въ одномъ полку служилъ. Я-то въ отставку юнкеромъ вышелъ, а онъ въ прошломъ году въ вотчину прiѣхалъ, въ отставкѣ полковникомъ. Говорю ему: «эй себя сгубите, не потакайте Ѳомѣ! прольете слезу!» Нѣтъ, говоритъ, превосходнѣйшiй онъ человѣкъ (это про Ѳомку-то!), онъ мнѣ другъ; онъ меня благонравiю учитъ. Ну, думаю, противъ благонравiя не пойдешь! Ужь коли благонравiю зачалъ учить — значитъ, послѣднее дѣло пришло. Что жь бы вы думали, сегодня изъ-за чего опять поднялъ исторiю? Завтра Ильи-пророка (господинъ Бахчеевъ перекрестился): Илюша, сынокъ-то дядюшкинъ, именинникъ. Я-было думалъ и день у нихъ провести и пообѣдать тамъ и игрушку столичную выписалъ: нѣмецъ на пружинахъ у своей невѣсты ручку цалуетъ, а та слезу платкомъ вытираетъ — превосходная вещь! (теперь ужь не подарю, морген-фри! Вонъ у меня въ коляскѣ лежитъ и носъ у нѣмца отбитъ; назадъ везу). Егоръ-то Ильичъ и самъ бы не прочь въ такой день погулять и попраздновать, да Ѳомка претитъ: «зачѣмъ, дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало-быть, вниманiя не обращаютъ теперь!» А? каковъ гусь? восьмилѣтнему мальчику въ тезоименитствѣ позавидовалъ! «Такъ вотъ нѣтъ же, говоритъ, и я именинникъ!» Да вѣдь будетъ ильинъ-день, а не ѳоминъ! «Нѣтъ, говоритъ, я тоже въ этотъ день именинникъ!» Смотрю я, терплю. Что жь бы вы думали? Вѣдь они теперь на цыпочкахъ ходятъ да

94

шепчутся: какъ быть? За именинника его въ ильинъ-день почитать, или нѣтъ, проздравлять, или нѣтъ? Не проздравь — обидѣться можетъ, а проздравь — пожалуй и въ насмѣшку приметъ. Тьфу ты пропасть! Сѣли мы обѣдать... Да ты, батюшка, слушаешь, иль нѣтъ!

— Помилуйте, слушаю; съ особеннымъ, даже, удовольствiемъ слушаю; потому-что черезъ васъ я теперь узналъ... и... признаюсь...

— То-то съ особеннымъ удовольствiемъ! Знаю я твое удовольствiе... Да ужь ты не въ пику ли мнѣ про удовольствiе-то свое говоришь?

— Помилуйте, въ какую же пику? напротивъ. Притомъ же вы такъ... оригинально выражаетесь, что я даже готовъ записать ваши слова.

— То-есть какъ это, батюшка, записать? спросилъ г. Бахчеевъ съ нѣкоторымъ испугомъ и смотря на меня подозрительно.

— Впрочемъ, я, можетъ-быть, и не запишу... это я такъ.

— Да ты вѣрно, какъ-нибудь, обольстить меня хочешь?

— То-есть какъ это обольстить? спросилъ я съ удивленiемъ.

— Да такъ. Вотъ ты теперь меня обольстишь, я тебѣ все разскажу, какъ дуракъ, а ты возьмешь, послѣ, да и опишешь меня гдѣ-нибудь въ сочиненiи.

Я тотчасъ же поспѣшилъ увѣрить г. Бахчеева, что я не изъ такихъ, но онъ все еще подозрительно смотрѣлъ на меня.

— То-то не изъ такихъ! кто тебя знаетъ! можетъ и лучше еще. Вонъ и Ѳома грозился меня описать да въ печать послать.

— Позвольте спросить, прервалъ я, отчасти желая перемѣнить разговоръ: — скажите, правда ли, что дядюшка хочетъ жениться?

— Такъ что же, что хочетъ? Это бы еще ничего. Женись, коли ужь такъ тебя покачнуло; не это скверно, а другое скверно... прибавилъ г. Бахчеевъ въ задумчивости. — Гм! про это, батюшка, я вамъ доподлинно не могу дать отвѣта. Много теперь туда всякаго бабья напихалось, какъ мухъ у варенья; да вѣдь не разберешь, которая замужъ хочетъ. А я вамъ, батюшка, по дружбѣ скажу: не люблю бабья! Только слава, что человѣкъ, а по правдѣ, такъ одинъ только срамъ, да и спасенiю души вредитъ. А что дядюшка вашъ влюбленъ, какъ сибирскiй котъ, такъ въ этомъ я васъ завѣряю. Про это, батюшка, я теперь промолчу: сами увидите; а только то скверно, что дѣло тянетъ. Коли жениться, такъ и женись; а то Ѳомкѣ боится сказать, да и старухѣ своей боится

95

сказать: та тоже завизжитъ на все село да брыкаться начнетъ. За Ѳому стоитъ: дескать, Ѳома Ѳомичъ огорчится, коли супруга въ домъ войдетъ, потому-что ему тогда двухъ часовъ не прожить въ домѣ-то. Супруга-то, собственноручно въ шею вытолкаетъ, да еще, не будь дура, другимъ какимъ манеромъ, такого киселя задастъ, что по уѣзду мѣста потомъ не отъищетъ! Такъ вотъ онъ и куралеситъ теперь, вмѣстѣ съ маменькой и подсовываютъ ему таковскую... Да ты, батюшка, что жь меня перебилъ? Я тебѣ самую главную статью хотѣлъ разсказать, а ты меня перебилъ! Я постарше тебя; перебивать старика не годится...

Я извинился.

— Да ты не извиняйся! Я вамъ, батюшка, какъ человѣку ученому, на судъ представить хотѣлъ, какъ онъ сегодня разобидѣлъ меня. Ну вотъ разсуди, коли добрый ты человѣкъ. Сѣли мы обѣдать; такъ онъ меня, я тебѣ скажу, чуть не съѣлъ за обѣдомъ-то! Съ самаго начала вижу: сидитъ-себѣ, злится, такъ-что въ немъ вся душа скрипитъ. Въ ложкѣ воды утопить меня радъ, ехидна! Такого самолюбiя человѣкъ, что ужь самъ въ себѣ помѣститься не можетъ! Вотъ и вздумалъ онъ ко мнѣ придираться, благонравiю тоже меня вздумалъ учить. Зачѣмъ, скажите ему, я такой толстый? Ну, присталъ человѣкъ: зачѣмъ не тонкiй, а толстый? Ну, скажите же, батюшка, что за вопросъ? Ну, видно, ли тутъ остроумiе? Я съ благоразумiемъ ему отвѣчаю: «это такъ ужь Богъ устроилъ, Ѳома Ѳомичъ: одинъ толстъ, а другой тонокъ; а противъ всеблагаго Провидѣнiя смертному возставать невозможно». Благоразумно вѣдь — какъ вы думаете? — «Нѣтъ, говоритъ, у тебя пятьсотъ душъ, живешь на готовомъ, а пользы отечеству не приносишь; надо служить, а ты все дома сидишь да на гармонiи играешь». А я и взаправду, когда взгрустнется, на гармонiи люблю поиграть. Я опять съ благоразумiемъ отвѣчаю: «А въ какую я службу пойду, Ѳома Ѳомичъ? въ какой мундиръ толстоту-то мою затяну? Надѣну мундиръ, затянусь, неравно чихну — всѣ пуговицы и отлетятъ, да еще, пожалуй, при высшемъ начальствѣ, да, оборони Богъ, за пашквиль сочтутъ — что тогда?» Ну, скажите же, батюшка, ну что я тутъ смѣшнаго сказалъ? Такъ нѣтъ же, покатывается на мой счетъ, хаханьки да хихиньки такiя пошли... то-есть цѣломудрiя въ немъ нѣтъ никакого, я вамъ скажу, да еще на французскомъ дiалектѣ поносить меня вздумалъ: «кошонъ» говоритъ. Ну, кошонъ-то и я понимаю что значитъ. «Ахъ ты физикъ проклятый, думаю; полагаешь, я тебѣ теплоухъ дался?»

96

Терпѣлъ я, терпѣлъ, да и не утерпѣлъ, всталъ изъ-за стола да при всемъ честномъ народѣ и брякъ ему: «Согрѣшилъ я, говорю, передъ тобой, Ѳома Ѳомичъ, благодѣтель; подумалъ-было, что ты благовоспитанный человѣкъ; а ты, братъ, выходишь такая же свинья, какъ и мы всѣ» — сказалъ, да и вышелъ изъ-за стола, изъ-за самого пудина: пудинъ тогда обносили. «Ну васъ и съ пудиномъ-то!..»

— Извините меня, сказалъ я, прослушавъ весь разсказъ г. Бахчеева: — я, конечно, готовъ съ вами во всемъ согласиться. Главное, я еще ничего положительнаго не знаю... Но, видите ли, на этотъ счетъ у меня явились теперь свои идеи.

— Какiя же это идеи, батюшка, у тебя появились? недовѣрчиво спросилъ г. Бахчеевъ.

— Видите ли, началъ я, нѣсколько путаясь: — оно, можетъ-быть, и некстати теперь, но я, пожалуй, готовъ сообщить. Вотъ какъ я думаю: можетъ-быть, мы оба ошибаемся на счетъ Ѳомы Ѳомича; можетъ-быть, всѣ эти странности прикрываютъ натуру особенную, даже даровитую — кто это знаетъ? Можетъ-быть, это натура огорченная, разбитая страданiями, такъ сказать, мстящая всему человѣчеству. Я слышалъ, что онъ прежде былъ чѣмъ-то въ родѣ шута: можетъ-быть, это его унизило, оскорбило, сразило?.. Понимаете: человѣкъ благородный... сознанiе... а тутъ роль шута!.. И вотъ онъ сталъ недовѣрчивъ ко всему человѣчеству и... и, можетъ-быть, если примирить его съ человѣчествомъ... то-есть съ людьми, то, можетъ-быть, изъ него выйдетъ натура особенная... можетъ-быть, даже очень замѣчательная и... и... и вѣдь есть же что-нибудь въ этомъ человѣкѣ? Вѣдь есть же причина, по которой ему всѣ поклоняются?

Словомъ, я самъ почувствовалъ, что зарапортовался ужасно. По молодости еще можно было простить. Но г. Бахчеевъ не простилъ. Серьёзно и строго смотрѣлъ онъ мнѣ въ глаза, и наконецъ вдругъ побагровѣлъ, какъ индiйскiй пѣтухъ.

— Это Ѳомка-то такой особенный человѣкъ? спросилъ онъ отрывисто.

— Послушайте: я еще самъ почти ничему не вѣрю изъ того, что я теперь говорилъ. Я это такъ только, въ видѣ догадки...

— А позвольте, батюшка, полюбопытствовать спросить: обучались вы философiи, или нѣтъ?

— То-есть въ какомъ смыслѣ? спросилъ я съ недоумѣнiемъ.

97

— Нѣтъ, не въ смыслѣ; а вы мнѣ, батюшка, прямо, безо всякаго смыслу отвѣчайте: обучались вы философiи, или нѣтъ?

— Признаюсь, я намѣренъ изучать, но...

— Ну, такъ и есть! вскричалъ г. Бахчеевъ, давъ полную волю своему негодованiю. — Я, батюшка, еще прежде чѣмъ вы ротъ растворили, догадался, что вы философiи обучались! Меня не надуешь! моргенъ-фри! За три версты чутьемъ услышу философа! Поцалуйтесь вы съ вашимъ Ѳомой Ѳомичомъ! Особеннаго человѣка нашелъ! тьфу! прокисай все на свѣтѣ! Я было думалъ, что вы тоже благонамѣренный человѣкъ, а вы... Подавай! закричалъ онъ кучеру, ужь влѣзавшему на козла исправленнаго экипажа. — Домой!

Насилу-то я кое-какъ успокоилъ его, кое-какъ, наконецъ, онъ смягчился; но долго еще не могъ рѣшиться перемѣнить гнѣвъ на милость. Между-тѣмъ, онъ влѣзъ въ коляску съ помощью Григорiя и Архипа, того самаго, который читалъ наставленiя Васильеву.

— Позвольте спросить васъ, сказалъ я, подойдя къ коляскѣ: — вы ужь болѣе не прiѣдете къ дядюшкѣ?

— Къ дядюшкѣ-то? А плюньте на того, кто вамъ это сказалъ! Вы думаете я постоянный человѣкъ, выдержу? Въ томъ-то и горе мое, что я тряпка, а не человѣкъ! Недѣли не пройдетъ, а я опять туда поплетусь. А зачѣмъ? Вотъ подите: самъ не знаю зачѣмъ, а поѣду; опять буду съ Ѳомой воевать. Это ужь, батюшка, горе мое! За грѣхи мнѣ Господь этого Ѳомку въ наказанiе послалъ. Характеръ у меня бабiй, постоянства нѣтъ никакого! Трусъ я, батюшка, первой руки...

Мы, однакожь, разстались подружески; онъ даже пригласилъ меня къ себѣ обѣдать.

— Прiѣзжай, батюшка, прiѣзжай, пообѣдаемъ. У меня водочка изъ Кiева пѣшкомъ пришла, а поваръ въ Парижѣ бывалъ. Такого фенезерфу подастъ, такую кулебяку мисаиловну сочинитъ, что только пальчики оближешь, да въ ножки поклонишься ему, подлецу. Образованный человѣкъ! Я вотъ только давно не сѣкъ его, балуется онъ у меня... да вотъ теперь благо напомнили... Прiѣзжай! Я бы васъ и сегодня съ собою пригласилъ, да вотъ какъ-то весь упалъ, раскисъ, совсѣмъ безъ заднихъ ногъ сдѣлался. Вѣдь я человѣкъ больной, сырой человѣкъ. Вы, можетъ-быть, и не вѣрите... Ну, прощайте, батюшка! Пора плыть и моему кораблю. Вонъ и вашъ тарантасикъ готовъ. А Ѳомкѣ скажите,

98

чтобъ и не встрѣчался со мной; не то я такую чувствительную встрѣчу ему сочиню, что онъ...

Но послѣднихъ словъ ужь не было слышно. Коляска, принятая дружно четверкою сильныхъ коней, исчезла въ облакахъ пыли. Подали и мой тарантасъ; я сѣлъ въ него, и мы тотчасъ же проѣхали городишко. «Конечно, этотъ господинъ привираетъ» подумалъ я: «онъ слишкомъ сердитъ и не можетъ быть безпристрастнымъ. Но опять-таки, все, что онъ говорилъ о дядѣ, очень-замѣчательно. Вотъ ужь два голоса согласны въ томъ, что дядя любитъ эту дѣвицу... Гм! Женюсь я иль нѣтъ?» Въ этотъ разъ я крѣпко задумался.

III.

Дядя.

Признаюсь, я даже немного струсилъ. Романическiя мечты мои показались мнѣ вдругъ чрезвычайно-странными, даже какъ-будто и глупыми, какъ-только я въѣхалъ въ Степанчиково. Это было часовъ около пяти пополудни. Дорога шла мимо барскаго сада. Снова, послѣ долгихъ лѣтъ разлуки, я увидѣлъ этотъ огромный садъ, въ которомъ мелькнуло нѣсколько счастливыхъ дней моего дѣтства и который, много разъ потомъ, снился мнѣ во снѣ, въ дортуарахъ школъ, хлопотавшихъ о моемъ образованiи. Я выскочилъ изъ повозки и пошелъ прямо черезъ садъ къ барскому дому. Мнѣ очень хотѣлось явиться втихомолку, разузнать, выспросить и прежде всего наговориться съ дядей. Такъ и случилось. Пройдя аллею столѣтнихъ липъ, я ступилъ на террасу, съ которой стеклянною дверью прямо входили во внутреннiя комнаты. Эта терраса была окружена клумбами цвѣтовъ и заставлена горшками дорогихъ растенiй. Здѣсь я встрѣтилъ одного изъ туземцевъ, стараго Гаврилу, бывшаго когда-то моимъ дядькой, а теперь почетнаго камердинера дядюшки. Старикъ былъ въ очкахъ и держалъ въ рукѣ тетрадку, которую читалъ съ необыкновеннымъ вниманiемъ. Мы видѣлись съ нимъ, два года назадъ, въ Петербургѣ, куда онъ прiѣзжалъ вмѣстѣ съ дядей, а потому онъ тотчасъ же теперь узналъ меня. Съ радостными слезами бросился онъ цаловать мои руки, причемъ очки слетѣли съ его носа на полъ. Такая привязанность старика меня очень тронула. Но, взволнованный недавнимъ разговоромъ съ

99

г. Бахчеевымъ, я прежде всего обратилъ вниманiе на подозрительную тетрадку, бывшую въ рукахъ у Гаврилы.

— Что это, Гаврила, не-уже-ли и тебя начали учить пофранцузски? спросилъ я старика.

— Учатъ, батюшка, на старости лѣтъ, какъ скворца, печально отвѣчалъ Гаврила.

— Самъ Ѳома учитъ?

— Онъ, батюшка. Умнѣющiй, должно-быть, человѣкъ.

— Нечего сказать, умникъ! По разговорамъ учитъ?

— По китрадкѣ, батюшка.

— Это что въ рукахъ у тебя? А! французскiя слова русскими буквами — ухитрился! Такому болвану, дураку набитому, въ руки даетесь — не стыдно ли, Гаврила? вскричалъ я, въ одинъ мигъ забывъ всѣ великодушныя мои предположенiя о Ѳомѣ Ѳомичѣ, за которыя мнѣ еще такъ недавно досталось отъ г. Бахчеева.

— Гдѣ же, батюшка, отвѣчалъ старикъ: — гдѣ же онъ дуракъ, коли ужь господами нашими такъ заправляетъ?

— Гм! Можетъ-быть, ты и правъ, Гаврила, пробормоталъ я, прiостановленный этимъ замѣчанiемъ. — Веди же меня къ дядюшкѣ!

— Соколъ ты мой! да я не могу на глаза показаться, не смѣю. Я ужь и его сталъ бояться. Вотъ здѣсь и сижу, горе мычу, да за клумбы сигаю, когда онъ проходить изволитъ.

— Да чего же ты боишься?

— Давеча уроку не зналъ: Ѳома Ѳомичъ на колѣнки ставилъ, а я и не сталъ. Старъ я сталъ, батюшка Сергѣй Александрычъ, чтобъ надо мной такiя шутки шутить! Баринъ осерчать изволилъ, зачѣмъ Ѳому Ѳомича не послушался. «Онъ, говоритъ, старый ты хрычъ, о твоемъ же образованiи заботится, произношенiю тебя хочетъ учить». Вотъ и хожу, твержу вокабулъ. Обѣщалъ Ѳома Ѳомичъ къ вечеру опять екзаментикъ сдѣлать.

Мнѣ показалось, что тутъ было что-то неясное. Съ этимъ французскимъ языкомъ была какая-нибудь исторiя, подумалъ я, которую старикъ не можетъ мнѣ объяснить.

— Одинъ вопросъ, Гаврила: каковъ онъ собой? видный, высокаго роста?

— Ѳома-то Ѳомичъ? Нѣтъ, батюшка, плюгавенькiй такой человѣчекъ.

— Гм! Подожди, Гаврила; все это еще, можетъ-быть,

100

уладится; даже непремѣнно, обѣщаю тебѣ, уладится! Но... гдѣ же дядюшка?

— А за конюшнями мужичковъ принимаетъ. Съ Капитоновки старики съ поклономъ пришли. Прослышали, что ихъ Ѳомѣ Ѳомичу записываютъ. Отмолиться хотятъ.

— Да зачѣмъ же за конюшнями?

— Опасается, батюшка...

Дѣйствительно, я нашелъ дядю за конюшнями. Тамъ, на площадкѣ, онъ стоялъ передъ группой крестьянъ, которые кланялись и о чемъ-то усердно просили. Дядя что-то съ жаромъ имъ толковалъ. Я подошелъ и окликнулъ его. Онъ обернулся, и мы бросились другъ другу въ объятiя.

Онъ чрезвычайно мнѣ обрадовался; радость его доходила до восторга. Онъ обнималъ меня, сжималъ мои руки... Точно ему возвратили его роднаго сына, избавленнаго отъ какой-нибудь смертельной опасности. Точно, какъ-будто я своимъ прiѣздомъ избавилъ и его самого отъ какой-то смертельной опасности и привезъ съ собою разрѣшенiе всѣхъ его недоразумѣнiй, счастье и радость на всю жизнь ему и всѣмъ, кого онъ любитъ. Дядя не согласился бы быть счастливымъ одинъ. Послѣ первыхъ порывовъ восторга, онъ вдругъ такъ захлопоталъ, что, наконецъ, совершенно сбился и спутался. Онъ закидывалъ меня разспросами, хотѣлъ немедленно вести меня къ своему семейству. Мы-было и пошли, но дядя воротился, пожелавъ представить меня сначала капитоновскимъ мужикамъ. Потомъ, помню, онъ вдругъ заговорилъ, неизвѣстно по какому поводу, о какомъ-то господинѣ Коровкинѣ, необыкновенномъ человѣкѣ, котораго онъ встрѣтилъ три дня назадъ, гдѣ-то на большой дорогѣ, и котораго ждалъ теперь къ себѣ въ гости съ крайнимъ нетерпѣнiемъ. Потомъ онъ бросилъ и Коровкина и заговорилъ о чемъ-то другомъ. Я съ наслажденiемъ смотрѣлъ на него. Отвѣчая на торопливые его разспросы, я сказалъ, что желалъ бы не вступать въ службу, а продолжать заниматься науками. Какъ только дѣло дошло до наукъ, дядя вдругъ насупилъ брови и сдѣлалъ необыкновенно-важное лицо. Узнавъ, что въ послѣднее время я занимался минералогiей, онъ поднялъ голову и съ гордостью осмотрѣлся кругомъ, какъ-будто онъ самъ, одинъ, безъ всякой посторонней помощи, открылъ и написалъ всю минералогiю. Я уже сказалъ, что передъ словомъ «наука» онъ благоговѣлъ самымъ безкорыстнѣйшимъ

101

образомъ, тѣмъ болѣе безкорыстнымъ, что самъ рѣшительно ничего не зналъ.

— Эхъ, братъ, есть же на свѣтѣ люди, что всю подноготную знаютъ! говорилъ онъ мнѣ однажды, съ сверкающими отъ восторга глазами. — Сидишь между ними, слушаешь и вѣдь самъ знаешь, что ничего не понимаешь, а все какъ-то сердцу любо. А отчего? А оттого, что тутъ польза, тутъ умъ, тутъ всеобщее счастье! Это-то я понимаю. Вотъ я теперь по чугункѣ поѣду, а Илюшка мой, можетъ, и по воздуху полетитъ... Ну, да, наконецъ, и торговля, промышленость — эти, такъ-сказать, струи... то-есть я хочу сказать, что какъ ни верти, а полезно... Вѣдь полезно — не правда ли?

Но обратимся къ нашей встрѣчѣ.

— Вотъ подожди, другъ мой, подожди, началъ онъ, потирая руки и скороговоркою: — увидишь человѣка! Человѣкъ рѣдкiй, я тебѣ скажу, человѣкъ ученый, человѣкъ науки; останется въ столѣтiи. А вѣдь хорошо словечко: «останется въ столѣтiи»? Это мнѣ Ѳома объяснилъ... Подожди, я тебя познакомлю.

— Это вы про Ѳому Ѳомича, дядюшка?

— Нѣтъ, нѣтъ, другъ мой! Это я теперь про Коровкина. То-есть и Ѳома тоже, и онъ... Но это я про Коровкина теперь говорилъ, прибавилъ онъ, неизвѣстно отчего покраснѣвъ и какъ-будто смѣшавшись, какъ-только рѣчь зашла про Ѳому.

— Какими же онъ науками занимается, дядюшка?

— Науками, братецъ, науками, вообще науками! Я вотъ только не могу сказать какими именно, а только знаю, что науками. Какъ про желѣзныя дороги говоритъ! И знаешь, прибавилъ дядя полушопотомъ, многозначительно прищуривая правый глазъ: — немного, этакъ, вольныхъ идей! Я замѣтилъ, особенно когда про семейное счастье заговорилъ... Вотъ жаль, что я самъ мало понялъ (времени не было), а то бы разсказалъ тебѣ все, какъ по ниткѣ. И въ добавокъ, благороднѣйшихъ свойствъ человѣкъ! Я его пригласилъ къ себѣ погостить. Съ часу-на-часъ ожидаю.

Между-тѣмъ, мужики глядѣли на меня, раскрывъ рты и выпуча глаза, какъ на чудо.

— Послушайте, дядюшка, прервалъ я его: — я, кажется, помѣшалъ мужичкамъ. Они вѣрно за надобностью. О чемъ они? Я, признаюсь, подозрѣваю кой-что и очень бы радъ ихъ послушать...

Дядя вдругъ захлопоталъ и заторопился.

102

— Ахъ да! я и забылъ! да вотъ видишь... что съ ними дѣлать? Выдумали — и желалъ бы я знать кто первый у нихъ это выдумалъ — выдумали, что я отдаю ихъ, всю Капитоновку — ты помнишь Капитоновку? еще мы туда съ покойной Катей, все по вечерамъ гулять ѣздили — всю Капитоновку, цѣлыхъ шестьдесятъ-восемь душъ, Ѳомѣ Ѳомичу! «Ну не хотимъ идти отъ тебя да и только!»

— Такъ это не правда, дядюшка? вы не отдаете ему Капитоновки? вскричалъ я, почти въ восторгѣ.

— И не думалъ: въ головѣ не было! А ты отъ кого слышалъ? Разъ какъ-то съ языка сорвалось, вотъ и пошло гулять мое слово. И отчего имъ Ѳома такъ не милъ? Вотъ подожди, Сергѣй, я тебя познакомлю, прибавилъ онъ, робко взглянувъ на меня, какъ-будто уже предчувствуя и во мнѣ врага Ѳомѣ Ѳомичу. — Это, братъ, такой человѣкъ...

— Не хотимъ, опричь тебя, никого не хотимъ! завопили вдругъ мужики, цѣлымъ хоромъ. — Вы отцы, а мы ваши дѣти!

— Послушайте, дядюшка, отвѣчалъ я: — Ѳому Ѳомича я еще не видалъ, но... видите ли... я кое-что слышалъ. Признаюсь вамъ, что я встрѣтилъ сегодня г. Бахчеева. Впрочемъ, у меня на этотъ счетъ, покамѣстъ, своя идея. Во всякомъ случаѣ, дядюшка, отпустите-ка вы мужичковъ, а мы съ вами поговоримъ одни, безъ свидѣтелей. Я, признаюсь, затѣмъ и прiѣхалъ...

— Именно, именно, подхватилъ дядя: — именно! мужичковъ отпустимъ, а потомъ и поговоримъ, знаешь, этакъ, прiятельски, дружески, основательно! — Ну, продолжалъ онъ скороговоркой, обращаясь къ мужикамъ: — теперь ступайте, друзья мои. И впередъ ко мнѣ, всегда ко мнѣ, когда нужно; такъ-таки прямо ко мнѣ и иди, во всякое время.

— Батюшка ты нашъ! Вы отцы, мы ваши дѣти! Не давай въ обиду Ѳомѣ Ѳомичу! Вся бѣдность проситъ! закричали еще разъ мужики.

— Вотъ дураки-то! да не отдамъ я васъ, говорятъ!

— А то заучитъ онъ насъ совсѣмъ, батюшка! Здѣшнихъ, слышь, совсѣмъ заучилъ.

— Такъ не-уже ли онъ и васъ пофранцузски учитъ? вскричалъ я, почти въ испугѣ.

— Нѣтъ, батюшка, покамѣстъ еще миловалъ Богъ! отвѣчалъ одинъ изъ мужиковъ, вѣроятно, большой говорунъ, рыжiй, съ огромной плѣшью на затылкѣ и съ длинной, жиденькой,

103

клинообразной бородкой, которая такъ и ходила вся, когда онъ говорилъ, точно она была живая сама-по-себѣ. Нѣтъ, сударь, покамѣстъ еще миловалъ Богъ!

— Да чему жь онъ васъ учитъ?

— А учитъ онъ, ваша милость, такъ, что по-нашему выходитъ золотой ящикъ купи, да мѣдный грошъ положи.

— То-есть какъ это мѣдный грошъ?

— Серёжа! ты въ заблужденiи; это клевета! вскричалъ дядя, покраснѣвъ и ужасно сконфузившись. — Это они, дураки, не поняли, что онъ имъ говорилъ! Онъ только такъ... какой тутъ мѣдный грошъ!.. А тебѣ нечего про все поминать, горло драть, продолжалъ дядя, съ укоризною обращаясь къ мужику: — тебѣ же, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь, да и кричишь!

— Помилуйте, дядюшка, а французскiй-то языкъ?

— Это онъ, для произношенiя, Серёжа, единственно для произношенiя, проговорилъ дядя какимъ-то просительнымъ голосомъ. — Онъ это самъ говорилъ, что для произношенiя... Притомъ же тутъ случилась одна особенная исторiя — ты ея не знаешь, а потому и не можешь судить. Надо, братецъ, прежде вникнуть, а ужь потомъ обвинять... Обвинять-то легко!

— Да вы-то чего! закричалъ я, въ запальчивости снова обращаясь къ мужикамъ. Вы бы ему такъ все прямо и высказали. Дескать этакъ нельзя, Ѳома Ѳомичъ, а вотъ оно какъ! Вѣдь есть же у васъ языкъ?

— Гдѣ та мышь, чтобъ коту звонокъ привѣсила, батюшка? Я, говоритъ, тебя, мужика сиволапаго, чистотѣ и порядку учу. Отчего у тебя рубаха нечистая? Да въ поту живетъ, оттого и нечистая! Не каждый день перемѣнять. Съ чистоты не воскреснешь, съ погани не треснешь.

— А вотъ анамедни на гумно пришелъ, заговорилъ другой мужикъ, съ виду рослый и сухощавый, весь въ заплатахъ, въ самыхъ худенькихъ лаптишкахъ и, повидимому, одинъ изъ тѣхъ, которые вѣчно чѣмъ-нибудь недовольны и всегда держатъ въ запасѣ какое-нибудь ядовитое, отравленное слово. До-сихъ-поръ онъ хоронился за спинами другихъ мужиковъ, слушалъ въ мрачномъ безмолвiи и все время не сгонялъ съ лица какой-то двусмысленной, горько-лукавой усмѣшки. — На гумно пришелъ: «Знаете ли вы, говоритъ, сколько до солнца верстъ?» А кто его знаетъ? Наука эта ненашинская, а барская. «Нѣтъ, говоритъ, ты дуракъ,

104

пехтерь, пользы своей не знаешь; а я, говоритъ, астроломъ! Я всѣ Божiи планиды узналъ».

— Ну, а сказалъ тебѣ сколько до солнца верстъ? вмѣшался дядя, вдругъ оживляясь и весело мнѣ подмигавая, какъ-бы говоря: «вотъ посмотри-ка, что будетъ!»

— Да, сказалъ сколько-то много, нехотя отвѣчалъ мужикъ, неожидавшiй такого вопроса.

— Ну, а сколько сказалъ, сколько именно?

— Да вашей милости лучше извѣстно, а мы люди темные.

— Да я-то, братъ, знаю, а ты помнишь ли?

— Да сколько-то сотъ, али тысячъ, говорилъ, будетъ. Что-то много сказалъ. На трехъ возахъ не вывезешь.

— То-то, помни, братецъ! А ты думалъ, небось, съ версту будетъ, рукой достать? Нѣтъ, братъ, земля это, видишь, какъ шаръ круглый — понимаешь?.. продолжалъ дядя, очертивъ руками въ воздухѣ подобiе шара.

Мужикъ горько улыбнулся.

— Да, какъ шаръ! Она такъ на воздухѣ и держится сама-собой и кругомъ солнца ходитъ. А солнце-то на мѣстѣ стоитъ; тебѣ только кажется, что оно ходитъ. Вотъ она штука какая! А открылъ это все капитанъ Кукъ, мореходъ… А чортъ его знаетъ кто и открылъ, прибавилъ онъ полушопотомъ, обращаясь ко мнѣ. Самъ-то я, братъ, ничего не знаю... А ты знаешь сколько до солнца-то?

— Знаю, дядюшка, отвѣчалъ я, съ удивленiемъ смотря на всю эту сцену: — только вотъ что я думаю: конечно, необразованность есть тоже неряшество; но, съ другой стороны... учить крестьянъ астрономiи...

— Именно, именно, именно неряшество! подхватилъ дядя, въ восторгѣ отъ моего выраженiя, которое показалось ему чрезвычайно-удачнымъ. Благородная мысль! Именно неряшество! Я это всегда говорилъ... то-есть я этого никогда не говорилъ, но я чувствовалъ. Слышите! закричалъ онъ мужикамъ: — необразованность, это тоже неряшество, такая же грязь! Вотъ оттого васъ Ѳома и хотѣлъ научить. Онъ васъ добру хотѣлъ научить — это ничего. Это братъ, ужь все-равно, тоже служба, всякаго чина стоитъ. Вотъ оно дѣло какое, наука-то! Ну, хорошо, хорошо друзья мои! Ступайте съ Богомъ, а я радъ, радъ... будьте покойны, я васъ не оставлю.

— Защити, отецъ родной!

105

— Вели свѣтъ видѣть, батюшка!

И мужики повалились въ ноги.

— Ну, ну, это вздоръ! Богу да царю кланяйтесь, а не мнѣ... Ну, ступайте, ведите себя хорошо, заслужите ласку... ну и тамъ все... Знаешь, сказалъ онъ, вдругъ обращаясь ко мнѣ, только-что ушли мужики и какъ-то сiяя отъ радости. — Любитъ мужичокъ доброе слово, да и подарочекъ не повредитъ. Подарю-ка я имъ что-нибудь — а? какъ ты думаешь? Для твоего прiѣзда... Подарить, или нѣтъ?

— Да вы, дядюшка, какой-то Фролъ Силинъ, благодѣтельный человѣкъ, какъ я погляжу.

— Ну, нельзя же, братецъ, нельзя; это ничего. Я имъ давно хотѣлъ подарить, прибавилъ онъ, какъ-бы извиняясь. — А что тебѣ смѣшно, что я мужиковъ наукамъ училъ? Нѣтъ, братъ, это я такъ, это я отъ радости, что тебя увидѣлъ, Серёжа. Просто-запросто хотѣлъ, чтобъ и онъ, мужикъ, узналъ сколько до солнца, да ротъ разинулъ. Весело, братъ, смотрѣть, когда онъ ротъ разинетъ... какъ-то этакъ радуешься за него. Только, знаешь, другъ мой, не говори тамъ въ гостиной, что я съ мужиками здѣсь объяснялся. Я нарочно ихъ за конюшнями принялъ, чтобъ не видно было. Оно, братъ, какъ-то нельзя было тамъ: щекотливое дѣло; да и сами они потихоньку пришли. Я вѣдь это для нихъ больше и сдѣлалъ...

— Ну, вотъ, дядюшка, я и прiѣхалъ! началъ я, перемѣняя разговоръ и желая добраться поскорѣе до главнаго дѣла. — Признаюсь вамъ, письмо ваше меня такъ удивило, что я...

— Другъ мой, ни слова объ этомъ! перебилъ дядя, какъ-будто въ испугѣ и даже понизивъ голосъ: — послѣ, послѣ это все объяснится. Я, можетъ-быть, и виноватъ передъ тобой и даже, можетъ-быть, очень-виноватъ, но...

— Передо мной виноваты, дядюшка?

— Послѣ, послѣ, мой другъ, послѣ! все это объяснится. Да какой же ты сталъ молодецъ! Милый ты мой! А какъ же я тебя ждалъ! хотѣлъ излить, такъ-сказать... ты ученый, ты одинъ у меня... ты и Коровкинъ. Надобно замѣтить тебѣ, что на тебя здѣсь всѣ сердятся. Смотри же, будь осторожнѣе, не оплошай!

— На меня? спросилъ я, въ удивленiи смотря на дядю, не понимая, чѣмъ я могъ разсердить людей, тогда еще мнѣ совсѣмъ-незнакомыхъ. — На меня?

— На тебя, братецъ. Что-жь дѣлать! Ѳома Ѳомичъ немножко...

106

ну ужь и маменька, вслѣдъ за нимъ. Вообще, будь остороженъ, почтителенъ, не противорѣчь, а, главное, почтителенъ...

— Это передъ Ѳомой-то Ѳомичемъ, дядюшка?

— Что жь дѣлать, другъ мой! вѣдь я его не защищаю. Дѣйствительно, онъ, можетъ-быть, человѣкъ съ недостатками, и даже теперь, въ эту самую минуту... Ахъ, братъ Серёжа, какъ это все меня безпокоитъ! И какъ бы это все могло уладиться, какъ бы мы всѣ могли быть довольны и счастливы!.. Но, впрочемъ, кто жь безъ недостатковъ? Вѣдь не золотые жь и мы?

— Помилуйте, дядюшка! разсмотрите что онъ дѣлаетъ...

— Эхъ, братъ! все это только дрязги и больше ничего! вотъ, напримѣръ, я тебѣ разскажу: теперь онъ сердится на меня, и за что, какъ ты думаешь?.. Впрочемъ, можетъ-быть, я и самъ виноватъ. Лучше я тебѣ потомъ разскажу...

— Впрочемъ, знаете, дядюшка, у меня на этотъ счетъ выработалась своя особая идея, перебилъ я, торопясь высказать мою идею. Да мы и оба какъ-то торопились. — Вопервыхъ, онъ былъ шутомъ: это его огорчило, сразило, оскорбило его идеалъ; и вотъ вышла натура озлобленная, болѣзненная, мстящая, такъ-сказать, всему человѣчеству... Но если примирить его съ человѣкомъ, если возвратить его самому-себѣ...

— Именно, именно! вскричалъ дядя въ восторгѣ — именно такъ! Благороднѣйшая мысль! И даже стыдно, неблагородно было бы намъ осуждать его! Именно!.. Ахъ, другъ мой, ты меня понимаешь; ты мнѣ отраду привезъ! Только-бы тамъ-то уладилось! Знаешь, я туда теперь и явиться боюсь. Вотъ ты прiѣхалъ, и мнѣ непремѣнно достанется!

— Дядюшка, если такъ... началъ-было я, смутясь отъ такого признанiя.

— Ни-ни-ни! ни за что въ свѣтѣ! закричалъ онъ, схвативъ меня за руки. — Ты мой гость, и я такъ хочу!

Все это чрезвычайно меня удивляло.

— Дядюшка, скажите мнѣ сейчасъ же, началъ я настойчиво: — для чего вы меня звали? чего отъ меня надѣетесь и, главное, въ чемъ передо мной виноваты?

— Другъ мой, и не спрашивай! послѣ, послѣ! все это послѣ объяснится! Я, можетъ-быть, и во многомъ виноватъ, но я хотѣлъ поступить какъ честный человѣкъ и... и... и ты на ней женишься! Ты женишься, если только есть въ тебѣ хоть капля благородства! прибавилъ онъ, весь покраснѣвъ отъ какого-то

107

внезапнаго чувства, восторженно и крѣпко сжимая мою руку. — Но довольно, ни слова больше! Все самъ скоро узнаешь. Отъ тебя же будетъ зависѣть... Главное, чтобъ ты теперь тамъ понравился, произвелъ впечатлѣнiе. Главное, не сконфузься.

— Но, послушайте, дядюшка, кто жь у васъ тамъ? Я, признаюсь, такъ мало былъ въ обществѣ, что...

— Что немножко трусишь? прервалъ дядя съ улыбкою. — Э, ничего! все свои, ободрись! главное, ободрись, не бойся! Я все какъ-то боюсь за тебя. Кто тамъ у насъ, спрашиваешь? Да кто жь у насъ... Вопервыхъ, мамаша, началъ онъ торопливо. — Ты помнишь мамашу или не помнишь? Добрѣйшая, благороднѣйшая старушка; безъ претензiй — это можно сказать; стараго покроя немножко, да это и лучше. Ну, знаешь, иногда такiя фантазiи, скажетъ этакъ какъ-то; на меня теперь сердится, да я самъ виноватъ... знаю, что виноватъ! Ну, наконецъ, она вѣдь, что называется grande-dame, генеральша... превосходнѣйшiй человѣкъ былъ ея мужъ: вопервыхъ, генералъ, человѣкъ образованнѣйшiй, состоянiя не оставилъ, но за-то весь былъ израненъ; словомъ — стяжалъ уваженiе! Потомъ дѣвица Перепелицына. Ну эта... не знаю... въ послѣднее время она какъ-то того... характеръ такой... А впрочемъ, нельзя же всѣхъ и осуждать... Ну, да Богъ съ ней... Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь. Она, братъ, сама подполковничья дочь. Наперсница маменьки, другъ! Потомъ, братъ, сестрица Прасковья Ильинична. Ну, про эту нечего много говорить: простая, добрая; хлопотунья немного, но за-то сердце какое — ты, главное, на сердце смотри — пожилая дѣвушка, но, знаешь, этотъ чудакъ Бахчеевъ, кажется, куры строитъ, хочетъ присвататься. Ты, однако, молчи; чуръ секретъ! Ну, кто же еще изъ нашихъ? про дѣтей не говорю: самъ увидишь. Илюшка завтра именинникъ... Да бишь! чуть не забылъ: гоститъ у насъ, видишь ли, уже цѣлый мѣсяцъ, Иванъ Иванычъ Мизинчиковъ, тебѣ будетъ троюродный братъ, кажется; да, именно троюродный! онъ недавно въ отставку вышелъ изъ гусаровъ, поручикомъ; человѣкъ еще молодой. Благороднѣйшая душа! но, знаешь, такъ промотался, что ужь я и не знаю, гдѣ онъ успѣлъ такъ промотаться. Впрочемъ, у него ничего почти и не было; но все-таки промотался, надѣлалъ долговъ... Теперь гоститъ у меня. Я его до-этихъ-поръ и не зналъ совсѣмъ; самъ прiѣхалъ, отрекомендовался. Милый, добрый, смирный, почтительный. Слыхалъ ли отъ него здѣсь кто и слово?

108

все молчитъ. Ѳома, въ насмѣшку, прозвалъ его «молчаливый незнакомецъ» — ничего; не сердится. Ѳома доволенъ; говоритъ про Ивана, что онъ не далекъ. Впрочемъ, Иванъ ему ни въ чемъ не противорѣчитъ и во всемъ поддакиваетъ. Гм! Забитый онъ такой... Ну, да Богъ съ нимъ! самъ увидишь. Есть городскiе гости: Павелъ Семенычъ Обноскинъ съ матерью; молодой человѣкъ, но высочайшаго ума человѣкъ; что-то зрѣлое, знаешь, незыблемое... Я вотъ только не умѣю выразиться; и, въ добавокъ, превосходной нравственности; строгая мораль! Ну, и наконецъ, гоститъ у насъ, видишь ли, одна Татьяна Ивановна, пожалуй, еще будетъ намъ дальняя родственница — ты ее не знаешь — дѣвица, не молодая — въ этомъ можно признаться, но... съ прiятностями дѣвица; богата, братецъ, такъ-что два Степанчикова купитъ; недавно получила, а до-тѣхъ-поръ горе мыкала. Ты, братъ, Серёжа, пожалуйста, остерегись: она такая болѣзненная... знаешь, что-то фантасмагорическое въ характерѣ. Ну, ты благороденъ, поймешь, испытала, знаешь, несчастья. Вдвое надо быть осторожнѣе съ человѣкомъ, испытавшимъ несчастья! Ты, впрочемъ, не подумай чего-нибудь. Конечно, есть слабости: такъ иногда заторопится, скоро скажетъ, не то слово скажетъ, которое нужно, то-есть не лжетъ, ты не думай... все это, братъ, такъ-сказать, отъ чистаго, отъ благороднаго сердца выходитъ, то-есть если даже и солжетъ что-нибудь, то единственно, такъ-сказать, чрезъ излишнее благородство души — понимаешь?

Мнѣ показалось, что дядя ужасно сконфузился. Послушайте, дядюшка, сказалъ я: — я васъ такъ люблю... простите откровенный вопросъ: женитесь вы на комъ-нибудь здѣсь, или нѣтъ?

— Да ты отъ кого слышалъ? отвѣчалъ онъ, покраснѣвъ какъ ребенокъ. Вотъ видишь, другъ мой, я тебѣ все разскажу: вопервыхъ, я не женюсь. Маменька, отчасти сестрица и, главное, Ѳома Ѳомичъ, котораго маменька обожаетъ — и за дѣло, за дѣло: онъ много для нея сдѣлалъ — всѣ они хотятъ, чтобъ я женился на этой самой Татьянѣ Ивановнѣ, изъ благоразумiя, то-есть, для всего семейства. Конечно, мнѣ же желаютъ добра — я вѣдь это понимаю; но я ни за что не женюсь — я ужь далъ себѣ такое слово. Несмотря на то, я какъ-то не умѣлъ отвѣчать: ни да, ни нѣтъ не сказалъ. Это ужь, братъ, со мной всегда такъ случается. Они и подумали, что я соглашаюсь, и непремѣнно хотятъ, чтобъ завтра, для семейнаго праздника, я объяснился... и потому завтра такiя хлопоты, что я даже не знаю что предпринять! Къ-тому же Ѳома

109

Ѳомичъ, неизвѣстно почему, на меня разсердился; маменька тоже. Я, братъ, признаюсь тебѣ, только ждалъ тебя да Коровкина... хотѣлъ излить, такъ-сказать...

— Да чѣмъ же тутъ поможетъ Коровкинъ, дядюшка?

— Поможетъ, другъ мой, поможетъ — это, братъ, ужь такой человѣкъ; одно слово: человѣкъ науки! Я на него какъ на каменную гору надѣюсь: побѣждающiй человѣкъ! Про семейное счастье какъ говоритъ! Я, признаюсь, и на тебя тоже надѣялся; думалъ: ты ихъ урезонишь. Самъ разсуди: ну, положимъ, я виноватъ, дѣйствительно виноватъ я понимаю все это; я не безчувственный. Ну да все же меня можно простить когда-нибудь! Тогда бы мы вотъ-какъ зажили!.. Эхъ братъ, какъ выросла моя Сашурка, хоть сейчасъ къ вѣнцу! Илюшка мой какой сталъ! завтра именинникъ. За Сашурку-то я боюсь — вотъ что!..

— Дядюшка! гдѣ мой чемоданъ? Я переодѣнусь и мигомъ явлюсь, а тамъ...

— Въ мезонинѣ, другъ мой, въ мезонинѣ. Я ужь такъ заранѣ велѣлъ, чтобъ тебя, какъ прiѣдешь, прямо вели въ мезонинъ, чтобъ никто не видалъ. Именно, именно переодѣнься! Это хорошо, прекрасно, прекрасно! а я, покамѣстъ, тамъ всѣхъ понемногу приготовлю. Ну, и съ Богомъ! Знаешь, братъ, надо хитрить. Поневолѣ Талейраномъ сдѣлаешься. Ну, да ничего! Тамъ теперь они чай пьютъ. У насъ рано чай пьютъ. Ѳома Ѳомичъ любитъ пить сейчасъ какъ проснется; оно, знаешь и лучше... Ну, такъ я пойду, а ты ужь поскорѣй за мной, не оставляй меня одного: неловко, братъ, какъ-то мнѣ одному-то... Да! постой! вотъ еще къ тебѣ просьба: не кричи на меня тамъ, какъ давеча здѣсь кричалъ — а? развѣ ужь потомъ, если захочешь что замѣтить, такъ, наединѣ, здѣсь, и замѣтишь; а до-тѣхъ-поръ, какъ-нибудь, скрѣпись, подожди! Я, видишь ли, тамъ ужь и такъ накутилъ. Они сердятся...

— Послушайте, дядюшка, изъ всего, что я слышалъ и видѣлъ, мнѣ кажется, что вы...

— Тюфякъ, что ли? да ужь ты договаривай! перебилъ онъ меня совсѣмъ неожиданно. — Что жь, братъ, дѣлать! Я ужь и самъ это знаю. Ну, такъ ты придешь? Какъ-можно-скорѣе приходи, пожалуйста!

Взойдя наверхъ, я поспѣшно открылъ чемоданъ, помня приказанiе дяди сойдти внизъ какъ-можно-скорѣе. Одѣваясь, я замѣтилъ, что еще почти ничего не узналъ изъ того, что хотѣлъ узнать,

110

хотя и говорилъ съ дядей цѣлый часъ. Это меня поразило. Одно только было для меня нѣсколько-ясно: дядя все еще настойчиво хотѣлъ, чтобъ я женился; слѣдовательно, всѣ противоположные слухи, именно: что дядя влюбленъ въ ту же особу самъ — неумѣстны. Помню, что я былъ въ большой тревогѣ. Между-прочимъ, мнѣ пришло на мысль, что я, прiѣздомъ моимъ и молчанiемъ передъ дядей, почти произнесъ обѣщанiе, далъ слово, связалъ себя навѣки. «Нетрудно, думалъ я, нетрудно сказать слово, которое свяжетъ потомъ навѣки по рукамъ и по ногамъ. А я еще не видалъ и невѣсты!» И опять-таки: съ чего эта вражда противъ меня цѣлаго семейства? Почему именно всѣ они должны смотрѣть на мой прiѣздъ, какъ увѣряетъ дядя, враждебно? И что за странную роль играетъ самъ дядя здѣсь, въ своемъ собственномъ домѣ? Отчего происходитъ его таинственность? отчего всѣ эти испуги и муки? Признаюсь, что все это представилось мнѣ вдругъ чѣмъ-то совершенно-безсмысленнымъ; а романическiя и героическiя мечты мои совсѣмъ вылетѣли изъ головы при первомъ столкновенiи съ дѣйствительностью. Теперь только, послѣ разговора съ дядей, мнѣ вдругъ представилась вся нескладность, вся эксцентричность его предложенiя, и я понялъ, что подобное предложенiе, и въ такихъ обстоятельствахъ, способенъ былъ сдѣлать одинъ только дядя. Понялъ я также, что и самъ я, прискакавъ сюда сломя-голову, по первому его слову, въ восторгѣ отъ его предложенiя, очень походилъ на дурака. Я одѣвался поспѣшно, занятый тревожными моими сомнѣнiями, такъ-что и не замѣтилъ сначала прислуживавшаго мнѣ слугу.

— Аделаидина цвѣта изволите галстухъ надѣть, или этотъ, съ мелкими клѣтками? спросилъ вдругъ слуга, обращаясь ко мнѣ съ какою-то необыкновенною, приторною учтивостью.

Я взглянулъ на него, и оказалось, что онъ тоже достоинъ былъ любопытства. Это былъ еще молодой человѣкъ, для лакея одѣтый прекрасно, не хуже иного губернскаго франта. Коричневый фракъ, бѣлыя брюки, палевый жилетъ, лакированные полусапожки и розовый галстучекъ, подобраны были очевидно не безъ цѣли. Все это тотчасъ же должно было обратить вниманiе на деликатный вкусъ молодаго щеголя. Цѣпочка къ часамъ была выставлена напоказъ непремѣнно съ тою же цѣлью. Лицомъ онъ былъ блѣденъ и даже зеленоватъ; носъ имѣлъ большой, съ горбинкой, тонкiй, необыкновенно-бѣлый, какъ-будто фарфоровый. Улыбка на тонкихъ губахъ его выражала какую-то грусть и, однакожь,

111

деликатную грусть. Глаза, большiе, выпученные и какъ-будто стеклянные, смотрѣли необыкновенно-тупо, и, однакожь, все-таки просвѣчивалась въ нихъ деликатность. Тонкiя, мягкiя ушки были заложены, изъ деликатности, ватой. Длинные, бѣлобрысые и жидкiе волосы его были завиты въ кудри и напомажены. Ручки его были бѣленькiя, чистенькiя, вымытыя чуть-ли не въ розовой водѣ; пальцы оканчивались щеголеватыми, длиннѣйшими розовыми ногтями. Все это показывало баловня, франта и бѣлоручку. Онъ шепелявилъ и премодно не выговаривалъ букву р, подымалъ и опускалъ глаза, вздыхалъ и нѣжничалъ до невѣроятности. Отъ него пахло духами. Роста онъ былъ небольшаго, дряблый и хилый и на ходу какъ-то особенно присѣдалъ, вѣроятно, находя въ этомъ самую высшую деликатность — словомъ, онъ весь былъ пропитанъ деликатностью, субтильностью и необыкновеннымъ чувствомъ собственнаго достоинства. Послѣднее обстоятельство, неизвѣстно почему, мнѣ, сгоряча, не понравилось.

— Такъ этотъ галстухъ аделаидина цвѣта? спросилъ я, строго посмотрѣвъ на молодаго лакея.

— Аделаидина-съ, отвѣчалъ онъ съ невозмутимою деликатностью.

— А аграфенина цвѣта нѣтъ?

— Нѣтъ-съ. Такого и быть не можетъ-съ.

— Это почему?

— Неприличное имя Аграфена-съ.

— Какъ неприличное? почему?

— Извѣстно-съ: Аделаида, по-крайней-мѣрѣ, иностранное имя, облагороженное-съ; а Аграфеной могутъ называть всякую послѣднюю бабу-съ.

— Да ты съ ума сошелъ, или нѣтъ?

— Никакъ нѣтъ-съ, я при своемъ умѣ-съ. Все, конечно, воля ваша обзывать меня всяческими словами; но разговоромъ моимъ многiе генералы и даже нѣкоторые столичные графы оставались довольны-съ.

— Да тебя какъ зовутъ?

— Видоплясовъ.

— А! такъ это ты Видоплясовъ?

— Точно такъ-съ.

— Ну подожди же, братъ, я и съ тобой познакомлюсь.

«Однако здѣсь что-то похожее на Бедламъ» подумалъ я про-себя, сходя внизъ.

112

IV.

За чаемъ.

 Чайная была та самая комната, изъ которой былъ выходъ на террасу, гдѣ я давича встрѣтилъ Гаврилу. Таинственныя предвѣщанiя дяди насчетъ прiема, меня ожидавшаго, очень меня безпокоили. Молодость иногда не въ мѣру самолюбива, а молодое самолюбiе почти-всегда трусливо. Вотъ почему мнѣ чрезвычайно-непрiятно было, когда я, только-что войдя въ дверь и увидя за чайнымъ столомъ все общество, вдругъ запнулся за коверъ, пошатнулся и, спасая равновѣсiе, неожиданно вылетѣлъ на средину комнаты. Сконфузившись такъ, какъ-будто я разомъ погубилъ свою карьеру, честь и доброе имя, стоялъ я безъ движенiя, покраснѣвъ, какъ ракъ, и безсмысленно смотря на присутствовавшихъ. Упоминаю объ этомъ происшествiи, совершенно по-себѣ ничтожномъ, единственно потому, что оно имѣло чрезвычайное влiянiе на мое расположенiе духа почти во весь тотъ день, а слѣдственно и на отношенiя мои къ нѣкоторымъ изъ дѣйствующихъ лицъ моего разсказа. Я попробовалъ-было поклониться, не докончилъ, покраснѣлъ еще болѣе, бросился къ дядѣ и схватилъ его за руку.

— Здравствуйте дядюшка, проговорилъ я, задыхаясь, желая сказать что-то совсѣмъ-другое, гораздо-остроумнѣе, но, совсѣмъ неожиданно, сказавъ только: «здравствуйте».

— Здравствуй, здравствуй, братецъ, отвѣчалъ страдавшiй за меня дядя: — вѣдь мы ужь здоровались. Да не конфузься, пожалуйста, прибавилъ онъ шопотомъ: — это, братъ, со всѣми случается, да еще какъ! Бывало, хоть провалиться въ ту жь пору!.. Ну, а теперь, маменька, позвольте вамъ рекомендовать: вотъ нашъ молодой человѣкъ; онъ немного сконфузился, но вы его вѣрно полюбите. Племянникъ мой Сергѣй Александровичъ, добавилъ онъ обращаясь ко всѣмъ вообще.

Но прежде чѣмъ буду продолжать разсказъ, позвольте, любезный читатель, представить вамъ поименно все общество, въ которомъ я вдругъ очутился. Это даже необходимо для порядка разсказа.

Вся компанiя состояла изъ нѣсколькихъ дамъ и только двухъ мужчинъ, не считая меня и дяди. Ѳомы Ѳомича — котораго я такъ

113

желалъ видѣть и который, я уже тогда же чувствовалъ это, былъ полновластнымъ владыкою всего дома —не было: онъ блисталъ своимъ отсутствiемъ и какъ-будто унесъ съ собой свѣтъ изъ комнаты. Всѣ были мрачны и озабочены. Этого нельзя было не замѣтить съ перваго взгляда: какъ ни былъ я самъ въ ту минуту смущенъ и разстроенъ, однако я видѣлъ, что дядя, напримѣръ, разстроенъ чуть-ли не такъ же, какъ я, хотя онъ и употреблялъ всѣ усилiя, чтобъ скрыть свою заботу подъ видимою непринужденностью. Что-то тяжелымъ камнемъ лежало у него на сердцѣ. Одинъ изъ двухъ мужчинъ, бывшихъ въ комнатѣ, былъ еще очень-молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-пяти, тотъ самый Обноскинъ, о которомъ давеча упоминалъ дядя, восхваляя его умъ и мораль. Этотъ господинъ мнѣ чрезвычайно не понравился: все въ немъ сбивалось на какой-то шикъ дурнаго тона; костюмъ его, несмотря на шикъ, былъ какъ-то потертъ и скуденъ; въ лицѣ его было что-то какъ-будто тоже потертое. Бѣлобрысые, тонкiе, тараканьи усы и неудавшаяся клочковатая бородёнка, очевидно, предназначены были предъявлять человѣка независимаго и, можетъ-быть, вольнодумца. Онъ безпрестанно прищуривался, улыбался съ какою-то выдѣланною язвительностью, кобенился на своемъ стулѣ и поминутно смотрѣлъ на меня въ лорнетъ; но когда я къ нему поворачивался, онъ немедленно опускалъ свое стеклышко и какъ-будто трусилъ. Другой господинъ, тоже еще человѣкъ молодой, лѣтъ двадцати-восьми, былъ мой троюродный братецъ, Мизинчиковъ. Дѣйствительно, онъ былъ чрезвычайно-молчаливъ. За чаемъ во все время онъ не сказалъ ни слова, не смѣялся, когда всѣ смѣялись; но я вовсе не замѣтилъ въ немъ никакой «забитости», которую видѣлъ въ немъ дядя; напротивъ, взглядъ его свѣтлокарихъ глазъ выражалъ рѣшимость и какую-то опредѣленность характера. Мизинчиковъ былъ смуглъ, черноволосъ и довольно-красивъ; одѣтъ очень-прилично — на дядинъ счетъ, какъ узналъ я послѣ. Изъ дамъ я замѣтилъ прежде всѣхъ дѣвицу Перепелицыну, по ея необыкновенно-злому, безкровному лицу. Она сидѣла возлѣ генеральши — о которой будетъ особая рѣчь впослѣдствiи — но не рядомъ, а нѣсколько сзади, изъ почтительности; поминутно нагибалась и шептала что-то на-ухо своей покровительницѣ. Двѣ-три пожилыя приживалки, совершенно безъ рѣчей, сидѣли рядкомъ у окна и почтительно ожидали чаю, вытаращивъ глаза на матушку-генеральшу. Заинтересовала меня тоже одна толстая,

114

совершенно-расплывшаяся барыня, лѣтъ пятидесяти, одѣтая очень-безвкусно и ярко, кажется, нарумяненная и почти безъ зубовъ, вмѣсто которыхъ торчали какiе-то почернѣвшiе и обломанные кусочки; это, однакожь, не мѣшало ей пищать, прищуриваться, модничать и чуть-ли не дѣлать глазки. Она была увѣшана какими-то цѣпочками и безпрерывно наводила на меня лорнетку, какъ мсьё Обноскинъ. Это была его маменька. Смиренная Прасковья Ильинична, моя тётушка, разливала чай. Ей, видимо, хотѣлось обнять меня послѣ долгой разлуки и, разумѣется, тутъ же расплакаться, но она не смѣла. Все здѣсь, казалось, было подъ какимъ-то запретомъ. Возлѣ нея сидѣла прехорошенькая, черноглазая, пятнадцатилѣтняя дѣвочка, глядѣвшая на меня пристально, съ дѣтскимъ любопытствомъ — моя кузина Саша. Наконецъ и, можетъ-быть, всѣхъ болѣе, выдавалась на-видъ одна престранная дама, одѣтая пышно и чрезвычайно-юношественно, хотя она была далеко-немолодая, по-крайней-мѣрѣ лѣтъ тридцати-пяти. Лицо у ней было очень-худое, блѣдное и высохшее, но чрезвычайно-одушевленное. Яркая краска поминутно появлялась на ея блѣдныхъ щекахъ, почти при каждомъ ея движенiи, при каждомъ волненiи. Волновалась же она безпрерывно, вертѣлась на стулѣ и какъ-будто не въ-состоянiи была и минутки просидѣть въ покоѣ. Она всматривалась въ меня съ какимъ-то жаднымъ любопытствомъ, безпрестанно наклонялась пошептать что-то на-ухо Сашенькѣ, или другой сосѣдкѣ, и тотчасъ же принималась смѣяться самымъ простодушнымъ, самымъ дѣтски-веселымъ смѣхомъ. Но всѣ ея эксцентричности, къ удивленiю моему, какъ-будто не обращали на себя ничьего вниманiя, точно напередъ всѣ въ этомъ условились. Я догадался, что это была Татьяна Ивановна, та самая, въ которой, по выраженiю дяди, было нѣчто фантасмагорическое, которую навязывали ему въ невѣсты, и за которой почти всѣ въ домѣ ухаживали за ея богатство. Мнѣ, впрочемъ, понравились ея глаза голубые и кроткiе; и хотя около этихъ глазъ уже виднѣлись морщинки, но взглядъ ихъ былъ такъ простодушенъ, такъ веселъ и добръ, что какъ-то особенно-прiятно было встрѣчаться съ нимъ. Объ этой Татьянѣ Ивановнѣ, одной изъ настоящихъ «героинь» моего разсказа, я скажу послѣ подробнѣе: бiографiя ея примѣчательна. Минутъ пять послѣ моего появленiя въ чайной, вбѣжалъ изъ сада прехорошенькiй мальчикъ, мой кузенъ Илюша, завтрашнiй именинникъ, у котораго теперь оба кармана были набиты бабками, а

115

въ рукахъ былъ кубарь. За нимъ вошла молодая, стройная дѣвушка, немного-блѣдная и какъ-будто усталая, но очень-хорошенькая. Она окинула всѣхъ пытливымъ, недовѣрчивымъ и даже робкимъ взглядомъ, пристально посмотрѣла на меня и сѣла возлѣ Татьяны Ивановны. Помню, что у меня невольно стукнуло сердце: я догадался, что это была та самая гувернантка... Помню тоже, что дядя, при ея появленiи, вдругъ бросилъ на меня быстрый взглядъ и весь покраснѣлъ, потомъ нагнулся, схватилъ на руки Илюшу и поднесъ его мнѣ поцаловать. Замѣтилъ я еще, что мадамъ Обноскина сперва пристально посмотрѣла на дядю, а потомъ съ саркастической улыбкой навела свой лорнетъ на гувернантку. Дядя очень смутился и, не зная что дѣлать, вызвалъ-было Сашеньку, чтобъ познакомить ее со мной, но та только привстала и молча, съ серьезною важностью, мнѣ присѣла. Это, впрочемъ, мнѣ понравилось, потому-что къ ней шло. Въ ту же минуту добрая тётушка, Прасковья Ильинична, не вытерпѣла, бросила разливать чай и кинулась-было ко мнѣ лобызать меня; но я еще не успѣлъ ей сказать двухъ словъ, какъ тотчасъ же раздался визгливый голосъ дѣвицы Перепелицыной, пропищавшей, что «видно, Прасковья Ильинична забыли-съ маменьку-съ (генеральшу), что маменька-съ требовали чаю-съ, а вы и не наливаете-съ, а онѣ ждутъ-съ», и Прасковья Ильинична, оставивъ меня, со всѣхъ ногъ бросилась къ своимъ обязанностямъ.

Эта генеральша, самое важное лицо во всемъ этомъ кружкѣ и передъ которой всѣ ходили по стрункѣ, была тощая и злая старуха, вся одѣтая въ трауръ — злая, впрочемъ, больше отъ старости и отъ потери послѣднихъ (и прежде еще небогатыхъ) умственныхъ способностей. Прежде же она была вздорная. Генеральство сдѣлало ее еще глупѣе и надменнѣе. Когда она злилась, весь домъ походилъ на адъ. У ней были двѣ манеры злиться. Первая манера была молчаливая, когда старуха по цѣлымъ днямъ не разжимала губъ своихъ и упорно молчала, толкая, а иногда даже кидая на полъ все, что передъ ней ни поставили. Другая манера была совершенно-противоположная: краснорѣчивая. Начиналось обыкновенно тѣмъ, что бабушка — она, вѣдь, была мнѣ бабушка — погружалась въ необыкновенное унынiе, ждала разрушенiя мiра и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное горе, вдохновлялась сама своими предчувствiями, начинала по пальцамъ исчислять будущiя бѣдствiя,

116

и даже приходила при этомъ счетѣ въ какой-то восторгъ, въ какой-то азартъ. Разумѣется, открывалось, что она все давно ужь заранѣе предвидѣла и только потому молчала, что принуждена силою молчать въ «этомъ домѣ». «Но еслибъ только были къ ней почтительны, еслибъ только захотѣли ее заранѣе послушаться, то» и т. д. и т. д.; все это немедленно поддакивалось стаей приживалокъ, дѣвицей Перепелицыной и, наконецъ, торжественно скрѣплялось Ѳомой Ѳомичемъ. Въ ту минуту, какъ я представлялся ей, она ужасно гнѣвалась и, кажется, по первому способу, молчаливому, самому страшному. Всѣ смотрѣли на нее съ боязнью. Одна только Татьяна Ивановна, которой спускалось рѣшительно все, была въ превосходнѣйшемъ расположенiи духа. Дядя нарочно, даже съ нѣкоторымъ торжествомъ, подвелъ меня къ бабушкѣ; но та, сдѣлавъ кислую гримасу, со злостью оттолкнула отъ себя свою чашку.

— Это тотъ вол-ти-жжёръ? проговорила она сквозь зубы и на-распѣвъ, обращаясь къ Перепелицыной.

Этотъ глупый вопросъ окончательно сбилъ меня съ толку. Не понимаю, отчего она назвала меня вольтижоромъ? Но такiе вопросы ей были еще нипочемъ. Перепелицына нагнулась и пошептала ей что-то на-ухо; но старуха злобно махнула рукой. Я стоялъ съ разинутымъ ртомъ и вопросительно смотрѣлъ на дядю. Всѣ переглянулись, а Обноскинъ даже оскалилъ зубы, что ужасно мнѣ не понравилось.

— Она, братъ, иногда заговаривается, шепнулъ мнѣ дядя, тоже отчасти потерявшiйся: — но это ничего, она это такъ; это отъ добраго сердца. Ты, главное, на сердце смотри.

— Да, сердце! сердце! раздался внезапно звонкiй голосъ Татьяны Ивановны, которая все время не сводила съ меня своихъ глазъ и отчего-то не могла спокойно усидѣть на мѣстѣ: вѣроятно, слово «сердце», сказанное шопотомъ, долетѣло до ея слуха.

Но она не договорила, хотя ей очевидно хотѣлось что-то высказать. Сконфузилась ли она, или что другое, только она вдругъ замолчала, покраснѣла ужасно, быстро нагнулась къ гувернанткѣ, пошептала ей что-то на-ухо, и вдругъ, закрывъ ротъ платкомъ и откинувшись на спинку кресла, захохотала, какъ-будто въ истерикѣ. Я оглядывалъ всѣхъ съ крайнимъ недоумѣнiемъ; но, къ удивленiю моему, всѣ были очень-серьёзны и смотрѣли такъ, какъ-будто ничего не случилось особеннаго. Я,

117

конечно, понялъ кто была Татьяна Ивановна. Наконецъ, мнѣ подали чаю и я нѣсколько оправился. Не знаю почему, но мнѣ вдругъ показалось, что я обязанъ завести самый любезный разговоръ съ дамами.

— Вы правду сказали, дядюшка, началъ я; — предостерегая меня давеча, что можно сконфузиться. Я откровенно признаюсь — къ-чему скрывать? продолжалъ я, обращаясь съ заискивающей улыбкой къ мадамъ Обноскиной: — что до-сихъ-поръ совсѣмъ почти не зналъ дамскаго общества, и теперь, когда мнѣ случилось такъ неудачно войдти, мнѣ показалось, что моя поза среди комнаты была очень смѣшна и отзывалась нѣсколько тюфякомъ — не правда ли? Вы читали «Тюфяка»? заключилъ я, теряясь все болѣе-и-болѣе, краснѣя за свою заискивающую откровенность и грозно смотря на мсьё Обноскина, который, скаля зубы, все еще оглядывалъ меня съ головы до ногъ.

— Именно, именно, именно! вскричалъ вдругъ дядя съ чрезвычайнымъ одушевленiемъ, искренно-обрадовавшись, что разговоръ кое-какъ завязался и я поправляюсь. — Это, братъ, еще ничего, что ты, вотъ, говоришь, что можно сконфузиться. Ну, сконфузился, да и концы въ воду! А я, братъ, для перваго моего дебюта даже совралъ — вѣришь, иль нѣтъ? Нѣтъ, ей-Богу, Анфиса Петровна, это, я вамъ скажу, интересно прослушать. Только-что поступилъ въ юнкера, прiѣзжаю въ Москву, отправляюсь къ одной важной барынѣ съ рекомендательнымъ письмомъ — то-есть надменнѣйшая женщина была, но, въ-сущности, право, предобрая, что бъ ни говорили. Вхожу — принимаютъ. Гостиная полна народу, преимущественно тузы. Раскланялся, сѣлъ. Со втораго слова она мнѣ: «А есть ли, батюшка, деревеньки?» То-есть, ни курицы не было — что отвѣчать? Сконфузился въ-прахъ. Всѣ на меня смотрятъ (ну, что, юнкеришка!). Ну, почему бы не сказать: нѣтъ ничего; и благородно бы вышло, потому-что правду бы сказалъ. Не выдержалъ! «Есть» говорю «сто семнадцать душъ». И къ-чему я тутъ эти семнадцать приплелъ? ужь, коли врать, такъ ужь и вралъ бы круглымъ числомъ — не правда ли? Чрезъ минуту по рекомендательному же моему письму, оказалось, что я голъ, какъ соколъ и, въ добавокъ, совралъ! Ну, что было дѣлать? Удралъ во всѣ лопатки и съ-тѣхъ-поръ ни ногой. Вѣдь у меня тогда еще ничего не было. Это все, что теперь: триста душъ отъ дядюшки Аѳанасья Матвѣича, да двѣсти душъ, съ Капитоновкой, еще прежде, отъ бабушки Акулины

118

Панфиловны, и того пятьсотъ слишкомъ. Это хорошо! Только я съ-тѣхъ-поръ закаялся врать и не вру.

— Ну, я бы, на вашемъ мѣстѣ, не закаявался. Богъ знаетъ, что можетъ случиться, замѣтилъ Обноскинъ, насмѣшливо улыбаясь.

— Ну, да, это правда, правда! Богъ знаетъ, что можетъ случиться, простодушно поддакнулъ дядя.

Обноскинъ громко захохоталъ, опрокинувшись на спинку кресла; его маменька улыбнулась; какъ-то особенно гадко захихикала и дѣвица Перепелицына; захохотала и Татьяна Ивановна, не зная чему, и даже забила въ ладони — словомъ, я видѣлъ ясно, что дядю въ его же домѣ считали ровно ни во что. Сашенька, злобно сверкая глазками, пристально смотрѣла на Обноскина. Гувернантка покраснѣла и потупилась. Дядя удивился.

— А что? что случилось? повторилъ онъ, съ недоумѣнiемъ озирая всѣхъ насъ.

Во все это время братецъ мой, Мизинчиковъ, сидѣлъ поодаль, молча и даже не улыбнулся, когда всѣ засмѣялись. Онъ усердно пилъ чай, философически смотрѣлъ на всю публику и нѣсколько разъ, какъ-будто въ припадкѣ невыносимой скуки, порывался засвистать, вѣроятно, по старой привычкѣ, но во-время останавливался. Обноскинъ, задиравшiй дядю и покушавшiйся на меня, какъ-будто не смѣлъ и взглянуть на Мизинчикова: я это замѣтилъ. Замѣтилъ я тоже, что молчаливый братецъ мой часто посматривалъ на меня и даже съ видимымъ любопытствомъ, какъ-будто желая въ-точности опредѣлить, что я за человѣкъ.

— Я увѣрена, защебетала вдругъ мадамъ Обноскина: — я совершенно увѣрена, m-r Serge — вѣдь такъ, кажется? — что вы, въ вашемъ Петербургѣ были небольшимъ обожателемъ дамъ. Я знаю, тамъ много, очень-много развелось теперь молодыхъ людей, которые совершенно чуждаются дамскаго общества. Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это смотрѣть, какъ на непростительное вольнодумство. И, признаюсь вамъ, меня это удивляетъ, удивляетъ, молодой человѣкъ, просто удивляетъ!..

— Совершенно не былъ въ обществѣ, отвѣчалъ я, съ необыкновеннымъ одушевленiемъ. — Но это... я, по-крайней-мѣрѣ, думаю, ничего-съ... Я жилъ, то-есть я, вообще, нанималъ

119

квартиру... но это ничего, увѣряю васъ. Я буду знакомъ; а до-сихъ-поръ я все сидѣлъ дома...

— Занимался науками, замѣтилъ, прiосанившись, дядя.

— Ахъ, дядюшка, вы все съ своими науками!.. Вообразите, продолжалъ я, съ необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь снова къ Обноскиной: — мой дорогой дядюшка до такой степени преданъ наукамъ, что откопалъ гдѣ-то на большой дорогѣ какого-то чудодѣйственнаго, практическаго философа, г. Коровкина; и первое слово сегодня ко мнѣ, послѣ столькихъ лѣтъ разлуки, было, что онъ ждетъ этого феноменальнаго чудодѣя съ какимъ-то судорожнымъ, можно сказать, нетерпѣнiемъ... изъ любви къ наукѣ, разумѣется...

И я захихикалъ, надѣясь вызвать всеобщiй смѣхъ въ похвалу моему остроумiю.

— Кто такой? про кого онъ? рѣзко проговорила генеральша, обращаясь къ Перепелицыной.

— Гостей-съ Егоръ Ильичъ наприглашали-съ, ученыхъ-съ; по большимъ дорогамъ ѣздятъ, ихъ собираютъ-съ, съ наслажденiемъ пропищала дѣвица.

Дядя совсѣмъ растерялся.

— Ахъ, да! я и забылъ! вскричалъ онъ, бросивъ на меня взглядъ, въ которомъ выражался укоръ: — жду Коровкина. Человѣкъ науки, человѣкъ останется въ столѣтiи...

Онъ осѣкся и замолчалъ. Генеральша махнула рукой и въ этотъ разъ такъ удачно, что задѣла за чашку, которая слетѣла со стола и разбилась. Произошло всеобщее волненiе.

— Это она всегда, какъ разсердится, возьметъ да и броситъ что-нибудь на полъ, шепталъ мнѣ сконфуженный дядя. — Но это только когда разсердится... Ты, братъ, не смотри, не замѣчай, гляди въ сторону... Зачѣмъ ты объ Коровкинѣ-то заговорилъ?..

Но я и безъ того смотрѣлъ въ сторону: въ эту минуту я встрѣтилъ взглядъ гувернантки, и мнѣ показалось, что въ этомъ взглядѣ на меня былъ какой-то упрекъ, что-то даже презрительное; румянецъ негодованiя ярко запылалъ на ея блѣдныхъ щекахъ. Я понялъ ея взглядъ и догадался, что малодушнымъ и гадкимъ желанiемъ моимъ сдѣлать дядю смѣшнымъ, чтобъ хоть немного снять смѣшнаго съ себя, я не очень выигралъ въ расположенiи этой дѣвицы. Не могу выразить, какъ мнѣ стало стыдно!

— А я съ вами все о Петербургѣ, залилась опять Анфиса Петровна, когда волненiе, произведенное разбитой чашкой,

120

утихло. — Я съ такимъ, можно сказать, нас-лаж-денiемъ вспоминаю нашу жизнь въ этой очаровательной столицѣ... Мы были очень-близко знакомы тогда съ однимъ домомъ — помнишь, Поль? генералъ Половицынъ... Ахъ, какое очаровательное, о-ча-ро-вательное существо была генеральша! Ну, знаете, этотъ аристократизмъ, beau monde!..* Скажите: вы, вѣроятно, встрѣчались... Я, признаюсь, съ нетерпѣнiемъ, ждала васъ сюда: я надѣялась отъ васъ многое, многое узнать о петербургскихъ друзьяхъ нашихъ...

— Мнѣ очень-жаль, что я не могу... извините... Я уже сказалъ, что очень-рѣдко былъ въ обществѣ и совершенно не знаю генерала Половицына; даже не слыхивалъ, отвѣчалъ я съ нетерпѣнiемъ, внезапно смѣнивъ мою любезность на чрезвычайно-досадливое и раздраженное состоянiе духа.

— Занимался минералогiей! съ гордостью подхватилъ неисправимый дядя. — Это, братъ, что камушки тамъ разные разсматриваетъ, минералогiя-то?

— Да, дядюшка, камни...

— Гм... Много есть наукъ, и все полезныхъ! А я, вѣдь, братъ, по правдѣ, и не зналъ, что такое минералогiя! Слышу только, что звонятъ гдѣ-то на чужой колокольнѣ. Въ чемъ другомъ — еще такъ и сякъ, а въ наукахъ глупъ — откровенно каюсь!

— Откровенно каетесь? подхватилъ, ухмыляясь, Обноскинъ.

— Папочка! вскрикнула Саша, съ укоризной смотря на отца.

— Что, душка? Ахъ, Боже мой, я вѣдь все прерываю васъ, Анфиса Петровна, спохватился дядя, не понявъ восклицанiя Сашеньки. — Извините, ради Христа!

— О, не безпокойтесь! отвѣчала съ кисленькою улыбочкой Анфиса Петровна. — Впрочемъ, я уже все сказала вашему племяннику и заключу развѣ тѣмъ, m-r Serge — такъ кажется? — что вамъ рѣшительно надо исправиться. Я вѣрю, что науки, искусства... ваянiе, напримѣръ... ну, словомъ, всѣ эти высокiя идеи имѣютъ, такъ-сказать, свою о-ба-я-тельную сторону, но онѣ не замѣнятъ дамъ!.. Женщины, женщины, молодой человѣкъ, формируютъ васъ, и потому безъ нихъ невозможно, невозможно, молодой человѣкъ, не-воз-можно!

— Невозможно, невозможно! раздался снова нѣсколько-крикливый голосъ Татьяны Ивановны. — Послушайте, начала она, какъ-то дѣтски спѣша и, разумѣется, вся покраснѣвъ: — послушайте, я хочу васъ спросить...

121

— Что прикажете-съ? отвѣчалъ я, внимательно въ нее вглядываясь.

— Я хотѣла васъ спросить: надолго вы прiѣхали, или нѣтъ?

— Ей-богу, не знаю-съ; какъ дѣла...

— Дѣла! Какiя у него могутъ быть дѣла?.. О, безумецъ!

И Татьяна Ивановна, краснѣя до-нельзя и закрываясь вѣеромъ, нагнулась къ гувернанткѣ и тотчасъ же начала ей что-то шептать. Потомъ вдругъ засмѣялась и захлопала въ ладошки.

— Постойте! постойте! вскричала она, отрываясь отъ своей конфидантки и снова торопливо обращаясь ко мнѣ, какъ-будто боясь, чтобъ я не ушелъ: — послушайте, знаете, что я вамъ скажу? вы ужасно, ужасно похожи на одного молодаго человѣка, о-ча-ро-ва-тельнаго молодаго человѣка!.. Сашенька, Настенька, помните! Онъ ужасно похожъ на того безумца — помнишь, Сашенька! еще мы катались и встрѣтили... верхомъ и въ бѣломъ жилетѣ... еще онъ навелъ на меня свой лорнетъ, безстыдникъ! Помните, я еще закрылась вуалью, но не утерпѣла, высунулась изъ коляски и закричала ему: «безстыдникъ!» а потомъ бросила на дорогу мой букетъ... Помнишь, Настенька?

И полупомѣшанная на амурахъ дѣвица, вся въ волненiи, закрыла лицо руками; потомъ вдругъ вскочила съ своего мѣста, порхнула къ окну, сорвала съ горшка розу, бросила ее близь меня на полъ и убѣжала изъ комнаты. Только ее и видѣли! Въ этотъ разъ произошло даже нѣкоторое замѣшательство, хотя генеральша, какъ и въ первый разъ, была совершенно-спокойна. Анфиса Петровна, напримѣръ, была не удивлена, но какъ-будто чѣмъ-то вдругъ озабочена, и съ тоскою посмотрѣла на своего сына; барышни покраснѣли, а Поль Обноскинъ, съ какою-то непонятною тогда для меня досадою, всталъ со стула и подошелъ къ окну. Дядя началъ-было дѣлать мнѣ знаки, но въ эту минуту новое лицо вошло въ комнату и привлекло на себя всеобщее вниманiе.

— А! вотъ и Евграфъ Ларiонычъ! легокъ на поминѣ! закричалъ дядя, нелицемѣрно обрадовавшись. — Что, братъ, изъ города?

«Ну чудаки! ихъ какъ-будто нарочно собирали сюда!» подумалъ я про-себя, не понимая еще хорошенько всего, что происходило передъ моими глазами, не подозрѣвая и того, что и самъ я, кажется, только увеличилъ коллекцiю этихъ же чудаковъ, явясь между ними.

122

V.

Ежевикинъ.

Въ комнату вошла или, лучше сказать, какъ-то протѣснилась (хотя двери были очень-широкiя) фигурка, которая, еще въ дверяхъ сгибалась, кланялась и скалила зубы, съ чрезвычайнымъ любопытствомъ оглядывая всѣхъ присутствовавшихъ. Это былъ маленькiй старичокъ, рябой, съ быстрыми и вороватыми глазками, съ плѣшью и съ лысиной, и съ какой-то неопредѣленной, тонкой усмѣшкой на довольно-толстыхъ губахъ. Онъ былъ во фракѣ, очень-изношенномъ и, кажется, съ чужаго плеча. Одна пуговица висѣла на ниточкѣ; двухъ или трехъ совсѣмъ не было. Дырявые сапоги и засаленная фуражка гармонировали съ его жалкой одеждой. Въ рукахъ его былъ бумажный клѣтчатый платокъ, весь засморканный, которымъ онъ обтиралъ потъ со лба и висковъ. Я замѣтилъ, что гувернантка немного покраснѣла и быстро взглянула на меня. Мнѣ показалось даже, что въ этомъ взглядѣ было что-то гордое и вызывающее.

— Прямо изъ города, благодѣтель! прямо оттуда, отецъ родной! все разскажу, только позвольте сначала честь заявить, проговорилъ вошедшiй старичокъ и направился прямо къ генеральшѣ, но остановился на полдорогѣ и снова обратился къ дядѣ.

— Вы ужь изволите знать мою главную черту, благодѣтель: подлецъ, настоящiй подлецъ! Вѣдь я какъ вхожу, такъ ужь тотчасъ же главную особу въ домѣ ищу, къ ней первой и стопы направляю, чтобъ, такимъ-образомъ, съ перваго шагу милости и протекцiю прiобрѣсти. Подлецъ, батюшка, подлецъ, благодѣтель! Позвольте матушка, барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцаловать, а то я губами-то ручку вашу, золотую, генеральскую, замараю.

Генеральша подала ему руку, къ удивленiю моему, довольно-благосклонно.

— И вамъ раскрасавица наша, поклонъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ дѣвицѣ Перепелицыной. — Что дѣлать, сударыня-барыня: подлецъ! еще въ 1841 году было рѣшено, что подлецъ, когда изъ службы меня исключили, именно тогда, какъ Валентинъ Игнатьичъ Тихонцовъ въ высокоблагородные попалъ;

123

асессора дали; его въ асессоры, а меня въ подлецы. А ужь я такъ откровенно созданъ, что во всемъ признаюсь. Что дѣлать! пробовалъ честно жить, пробовалъ, теперь надо попробовать иначе. Александра Егоровна, яблочко наше наливное, продолжалъ онъ, обходя столъ и пробираясь къ Сашенькѣ: — позвольте ваше платьице поцаловать; отъ васъ, барышня, яблочкомъ пахнетъ и всякими деликатностями. Имениннику наше почтенiе: лукъ и стрѣлу вамъ, батюшка, привезъ, самъ цѣлое утро дѣлалъ; ребятишки мои помогали; вотъ ужо и будемъ спускать. А подростете, въ офицеры поступите, туркѣ голову срубите. — Татьяна Ивановна... ахъ, да ихъ нѣтъ, благодѣтельницы! а то бъ и у нихъ платьице поцаловалъ. Прасковья Ильинична, матушка наша родная, протѣсниться-то только къ вамъ не могу, а то бъ не только ручку, даже и ножку бы вашу поцаловалъ — вотъ какъ-съ! Анфиса Петровна, мое вамъ всяческое уваженiе свидѣтельствую. Еще сегодня за васъ Бога молилъ, благодѣтельница, на колѣнкахъ, со слезами, Бога молилъ и за сыночка вашего тоже, чтобъ ниспослалъ ему всякихъ чиновъ и талантовъ: особенно талантовъ! Кстати ужь и Ивану Иванычу Мизинчикову наше всенижайшее. Пошли вамъ Господь все, что сами себѣ желаете. Потому-что и не разберешь, сударь, чего сами-то вы себѣ желаете: молчаливенькiе такiе-съ... Здравствуй, Настя; вся моя мелюзга тебѣ кланяется; каждый день о тебѣ поминаютъ. А вотъ теперь и хозяину большой поклонъ. Изъ города, ваше высокородiе, прямехонько изъ города. А это вѣрно племянничекъ вашъ, что въ ученомъ факультетѣ воспитывался? Почтенiе наше всенижайшее, сударь; пожалуйте ручку.

Раздался смѣхъ. Понятно было, что старикъ игралъ роль какого-то добровольнаго шута. Приходъ его развеселилъ общество. Многiе и не поняли его сарказмовъ, а онъ почти всѣхъ обошелъ. Одна гувернантка, которую онъ, къ удивленiю моему, назвалъ просто, Настей, краснѣла и хмурилась. Я было-отдернулъ руку: того только, кажется, и ждалъ старикашка.

— Да вѣдь я только пожать ее у васъ просилъ, батюшка, если только позволите, а не поцаловать. А вы ужь думали, что поцаловать? Нѣтъ, отецъ родной, покамѣстъ еще только пожать. Вы, благодѣтель, вѣрно меня за барскаго шута принимаете? проговорилъ онъ, смотря на меня съ насмѣшкою.

— Н...нѣтъ, помилуйте, я...

— То-то, батюшка! Коли я шутъ, такъ и другой кто-нибудь

124

тутъ! А вы меня уважайте: я еще не такой подлецъ, какъ вы думаете. Оно, впрочемъ, пожалуй, и шутъ. Я — рабъ, моя жена — рабыня, къ-тому же, польсти, польсти! вотъ оно что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкамъ на молочишко. Сахару, сахару-то побольше во все подсыпайте, такъ оно и здоровѣе будетъ. Это я вамъ, батюшка, по секрету говорю; можетъ, и вамъ понадобится. Фортуна заѣла, благодѣтель, оттого я и шутъ.

— Хи-хи-хи! Ахъ, проказникъ, этотъ старичокъ! вѣчно-то онъ разсмѣшитъ! пропищала Анфиса Петровна.

— Матушка моя, благодѣтельница, вѣдь дурачкомъ-то лучше на свѣтѣ проживешь! Зналъ бы, такъ съ ранняго молоду въ дураки бъ записался, авось теперь былъ бы умный. А то какъ рано захотѣлъ быть умникомъ, такъ вотъ и вышелъ теперь старый дуракъ.

— Скажите, пожалуйста, ввязался Обноскинъ (которому, вѣрно, не понравилось замѣчанiе про таланты), какъ-то особенно независимо развалясь въ креслѣ и разсматривая старика въ свое стеклышко, какъ какую-нибудь козявку: — скажите, пожалуйста... все я забываю вашу фамилью... какъ-бишь васъ?..

— Ахъ, батюшка! да фамилья-то моя, пожалуй-что и Ежевикинъ, да что въ томъ толку? Вотъ ужь девятый годъ безъ мѣста сижу — такъ и живу-себѣ, по законамъ природы. А дѣтей-то, дѣтей-то у меня, просто, семейство Холмскихъ! Точно какъ по пословицѣ: «у богатаго — телята, а у бѣднаго — ребята»...

— Ну, да... телята... это, впрочемъ, въ сторону. Ну, послушайте, я давно хотѣлъ васъ спросить: зачѣмъ вы, когда входите, тотчасъ назадъ оглядываетесь? Это очень-смѣшно.

— Зачѣмъ оглядываюсь? А все мнѣ кажется, батюшка, что меня сзади кто-нибудь хочетъ ладошкой прихлопнуть, какъ муху, оттого и оглядываюсь. Мономанъ я сталъ, батюшка.

Опять засмѣялись. Гувернантка привстала съ мѣста, хотѣла-было идти и снова опустилась въ кресло. Въ лицѣ ея было что-то больное, страдающее, несмотря на краску, заливавшую ея щеки.

— Это, братъ, знаешь кто? шепнулъ мнѣ дядя: — вѣдь это ея отецъ!

Я смотрѣлъ на дядю во всѣ глаза. Фамилья Ежевикинъ совершенно вылетѣла у меня изъ головы. Я геройствовалъ, всю дорогу мечталъ о своей предполагаемой суженой, строилъ для нея великодушные планы и совершенно позабылъ ея фамилiю или,

125

лучше сказать, не обратилъ на это никакого вниманiя съ самаго начала.

— Какъ, отецъ? отвѣчалъ я тоже шопотомъ. — Да вѣдь я думалъ она сирота?

— Отецъ, братецъ, отецъ. И, знаешь, пречестнѣйшiй, преблагороднѣйшiй человѣкъ и даже не пьетъ, а только такъ изъ себя шута строитъ. Бѣдность, братъ, страшная, восемь человѣкъ дѣтей! Настенькинымъ жалованьемъ и живутъ. Изъ службы за язычокъ исключили. Каждую недѣлю сюда ѣздитъ. Гордый какой — ни за что не возьметъ. Давалъ, много разъ давалъ — не беретъ! Озлобленный человѣкъ!

— Ну, что, братъ, Евграфъ Ларiонычъ, что тамъ, у васъ, новаго? спросилъ дядя и крѣпко ударилъ его по плечу, замѣтивъ, что мнительный старикъ уже подслушивалъ нашъ разговоръ.

— А что новаго, благодѣтель? Валентинъ Игнатьичъ вчера объясненiе подавали-съ по Тришина дѣлу. У того въ бунтахъ недовѣсъ муки оказался. Это, барыня, тотъ самый Тришинъ, что смотритъ на васъ, а самъ точно самоваръ раздуваетъ. Можетъ, изволите помнить? Вотъ Валентинъ-то Игнатьичъ и пишетъ про Тришина: «Ужь если», говоритъ онъ, «часто-поминаемый Тришинъ чести своей родной племянницы не могъ уберечь — а та съ офицеромъ прошлаго года сбѣжала — такъ гдѣ же, говоритъ, было ему уберечь казенныя вещи?» Это онъ въ бумагѣ своей такъ и помѣстилъ — ей-богу, не вру-съ.

— Фи! Какiя вы исторiи разсказываете! закричала Анфиса Петровна.

— Именно, именно, именно! Зарапортовался ты, братъ Евграфъ, поддакнулъ дядя. — Эй, пропадешь за языкъ! Человѣкъ ты прямой, благородный, благонравный — могу заявить, да языкъ-то у тебя ядовитый! И удивляюсь я, какъ ты тамъ съ ними ужиться не можешь! Люди они, кажется, добрые, простые...

— Отецъ и благодѣтель! да простаго-то человѣка я и боюсь! вскричалъ старикъ съ какимъ-то особеннымъ одушевленiемъ.

Отвѣтъ мнѣ понравился. Я быстро подошелъ къ Ежевикину и крѣпко пожалъ ему руку. По правдѣ, мнѣ хотѣлось хоть чѣмъ-нибудь протестовать противъ всеобщаго мнѣнiя, показавъ открыто старику мое сочувствiе. А можетъ-быть, кто знаетъ! можетъ-быть, мнѣ хотѣлось поднять себя въ мнѣнiи Настасьи Евграфовны. Но изъ движенiя моего ровно ничего не вышло путнаго.

126

— Позвольте спросить васъ, сказалъ я, по обычаю моему, покраснѣвъ и заторопившись: — слыхали вы про iезуитовъ?

— Нѣтъ, отецъ родной, не слыхалъ; такъ развѣ, что-нибудь... да гдѣ намъ! А что-съ?

— Такъ... я-было, кстати, хотѣлъ разсказать... Впрочемъ, напомните мнѣ при случаѣ. А теперь, будьте увѣрены, что я васъ понимаю и... умѣю цѣнить...

И, совершенно смѣшавшись, я еще разъ схватилъ его за руку.

— Непремѣнно, батюшка, напомню, непремѣнно напомню! Золотыми литерами запишу. Вотъ, позвольте, и узелокъ завяжу, для памяти.

И онъ, дѣйствительно, завязалъ узелокъ, отъискавъ сухой кончикъ на своемъ грязномъ, табачномъ платкѣ.

— Евграфъ Ларiонычъ, берите чаю, сказала Прасковья Ильинична.

— Тотчасъ, раскрасавица-барыня, тотчасъ, то-есть, принцесса, а не барыня! Это вамъ за чаёкъ. Степана Алексѣича Бахчеева встрѣтилъ дорогой, сударыня. Такой развеселый, что на тебѣ! Я ужь подумалъ, не жениться ли сбираются? Польсти, польсти! проговорилъ онъ полушопотомъ, пронося мимо меня чашку, подмигивая мнѣ и прищуриваясь. — А что же благодѣтеля то главнаго не видать, Ѳомы Ѳомича-съ? развѣ не прибудутъ къ чаю?

Дядя вздрогнулъ, какъ-будто его ужалили, и робко взглянулъ на генеральшу.

— Ужь я, право, не знаю, отвѣчалъ онъ нерѣшительно, съ какимъ-то страннымъ смущенiемъ. — Звали его, да онъ... Не знаю, право, можетъ-быть, не въ расположенiи духа. Я уже посылалъ Видоплясова и... развѣ, впрочемъ, мнѣ самому сходить?

— Заходилъ я къ нимъ сейчасъ, таинственно проговорилъ Ежевикинъ.

— Можетъ ли быть? вскрикнулъ дядя въ испугѣ. — Ну, что жь?

— Напредъ всего заходилъ-съ, почтенiе свидѣтельствовалъ. Сказали, что они въ уединенiи чаю напьются, а потомъ прибавили, что они и сухой хлѣбной корочкой могутъ быть сыты — да-съ.

Слова эти, казалось, поразили дядю настоящимъ ужасомъ.

— Да ты бъ объяснилъ ему, Евграфъ Ларiонычъ, ты бъ

127

разсказалъ, проговорилъ, наконецъ, дядя, смотря на старика съ тоской и упрекомъ.

— Говорилъ-съ, говорилъ-съ.

— Ну?

— Долго не изволили мнѣ отвѣчать-съ. За математической задачей какой-то сидѣли, опредѣляли что-то; видно, головоломная задача была. Пиѳагоровы штаны при мнѣ начертили — самъ видѣлъ. Три раза имъ повторялъ; ужь на четвертый только подняли головку и какъ-будто впервые меня увидали. «Не пойду, говорятъ: тамъ теперь ученый прiѣхалъ, такъ ужь гдѣ намъ быть подлѣ такого свѣтила». — Такъ и изволили выразиться, что подлѣ свѣтила.

И старикашка искоса съ насмѣшкою взглянулъ на меня.

— Ну, такъ я и ждалъ! вскричалъ дядя, всплеснувъ руками: — такъ я и думалъ! Вѣдь это онъ про тебя, Сергѣй, говоритъ, что «ученый». Ну, что теперь дѣлать?

— Признаюсь, дядюшка, отвѣчалъ я, съ достоинствомъ пожимая плечами: — по-моему, это такой смѣшной отказъ, что не стоитъ обращать и вниманiя, и я, право, удивляюсь вашему смущенiю.

— Охъ, братецъ, не знаешь ты ничего! вскрикнулъ онъ, энергически махнувъ рукой.

— Да ужь теперь нечего горевать-съ, ввязалась вдругъ дѣвица Перепелицына: — коли всѣ причины злыя отъ васъ самихъ, съ первоначалу произошли-съ, Егоръ Ильичъ-съ. Снявши голову, по волосамъ не плачутъ-съ. Послушали бы маменьку-съ, такъ теперь бы и не плакали-съ.

— Да чѣмъ же, Анна Ниловна, я-то виноватъ? побойтесь Бога! проговорилъ дядя умоляющимъ голосомъ, какъ-будто напрашиваясь на объясненiе.

— Я Бога боюсь, Егоръ Ильичъ; а происходитъ все оттого, что вы эгоисты-съ и родительницу не любите-съ, съ достоинствомъ отвѣчала дѣвица Перепелицына. — Отчего вамъ было, съ первоначалу, воли ихъ не уважить-съ? Онѣ вамъ мать-съ. А я вамъ неправды не стану говорить-съ. Я сама подполковничья дочь, а не какая-нибудь-съ.

Мнѣ показалось, что Перепелицына ввязалась въ разговоръ единственно съ тою цѣлью, чтобъ объявить всѣмъ намъ, и особенно мнѣ, новоприбывшему, что она сама подполковничья дочь, а не какая-нибудь-съ.

128

— Оттого, что онъ оскорбляетъ мать свою, грозно приговорила, наконецъ, сама генеральша.

— Маменька, помилосердуйте! Гдѣ же я васъ оскорбляю?

— Оттого, что ты мрачный эгоистъ, Егорушка, продолжала генеральша, все болѣе-и-болѣе одушевляясь.

— Маменька, маменька! гдѣ же я мрачный эгоистъ? вскричалъ дядя почти въ отчаянiи: — пять дней, цѣлыхъ пять дней вы сердитесь на меня и не хотите со мной говорить! А за что? за что? Пусть же судятъ меня, пусть цѣлый свѣтъ меня судитъ! Пусть, наконецъ, услышатъ и мое оправданiе! Я долго молчалъ, маменька; вы не хотѣли слушать меня: пусть же теперь люди меня услышатъ. Анфиса Петровна! Павелъ Семенычъ, благороднѣйшiй Павелъ Семенычъ! Сергѣй, другъ мой! ты человѣкъ постороннiй, ты, такъ-сказать, зритель, ты безпристрастно можешь судить...

— Успокойтесь, Егоръ Ильичъ, успокойтесь! вскрикнула Анфиса Петровна: — не убивайте маменьку!

— Я не убью, маменьку, Анфиса Петровна; но вотъ грудь моя — разите! продолжалъ дядя, разгоряченный до послѣдней степени, что бываетъ иногда съ людьми слабохарактерными, когда ихъ выведутъ изъ послѣдняго терпѣнiя, хотя вся горячка ихъ походитъ на огонь отъ зажженной соломы: — я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну съ того, что Ѳома Ѳомичъ благороднѣйшiй, честнѣйшiй человѣкъ и, вдобавокъ, человѣкъ высшихъ качествъ, но... но онъ былъ несправедливъ ко мнѣ въ этомъ случаѣ.

— Гм! промычалъ Обноскинъ, какъ-будто желая подразнить еще болѣе дядю.

— Павелъ Семенычъ, благороднѣйшiй Павелъ Семенычъ! неуже-ли жь вы, въ-самомъ-дѣлѣ, думаете, что я, такъ-сказать, безчувственный столбъ? вѣдь я вижу, вѣдь я понимаю, со слезами сердца, можно сказать, понимаю, что всѣ эти недоразумѣнiя отъ излишней любви его ко мнѣ происходятъ. Но, воля ваша, онъ, ей-богу, не справедливъ въ этомъ случаѣ. Я все разскажу. Я хочу разсказать теперь эту исторiю, Анфиса Петровна, во всей ея ясности и подробности, чтобъ видѣли, съ чего дѣло вышло и справедливо ли на меня сердится маменька, что я не угодилъ Ѳомѣ Ѳомичу. Выслушай и ты меня, Серёжа, прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ, что дѣлалъ и во все продолженiе разсказа, какъ-будто боясь другихъ слушателей и сомнѣваясь въ ихъ сочувствiи: — выслушай и ты меня и рѣши: правъ я, иль нѣтъ. Вотъ

129

видишь, вотъ съ чего началась вся исторiя: недѣлю назадъ — да, именно не больше недѣли — проѣзжаетъ черезъ нашъ городъ бывшiй начальникъ мой, генералъ Русапетовъ, съ супругою и свояченицею. Останавливаются на-время. Я пораженъ. Спѣшу воспользоваться случаемъ, лечу, представляюсь и приглашаю къ себѣ на обѣдъ. Обѣщалъ, если можно будетъ. То-есть, благороднѣйшiй человѣкъ, я тебѣ скажу; блеститъ добродѣтелями и, вдобавокъ, вельможа! Свояченицу свою облагодѣтельствовалъ; одну сироту замужъ выдалъ за дивнаго молодаго человѣка (теперь стряпчимъ въ Малиновѣ; еще молодой человѣкъ, но съ какимъ-то, можно сказать, универсальнымъ образованiемъ!) — словомъ, изъ генераловъ генералъ! Ну, у насъ, конечно, возня, трескотня, повара, фрикасеи; музыку выписываю. Я, разумѣется, радъ и смотрю именинникомъ. Не понравилось Ѳомѣ Ѳомичу, что я радъ и смотрю именинникомъ! Сидѣлъ за столомъ — помню еще подавали его любимый киселекъ со сливками — молчалъ-молчалъ, да какъ вскочитъ: «Обижаютъ меня, обижаютъ!» Да чѣмъ же, говорю, тебя, Ѳома Ѳомичъ, обижаютъ? — «Вы теперь, говоритъ, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вамъ теперь генералы дороже меня!» Ну, разумѣется, я теперь все это вкратцѣ тебѣ передаю, такъ-сказать, одну только сущность; но еслибъ ты зналъ, что онъ еще говорилъ... словомъ, потрясъ всю мою душу! Что ты будешь дѣлать? Я, разумѣется, падаю духомъ; фрапировало меня это, можно сказать, хожу, какъ мокрый пѣтухъ. Наступаетъ торжественный день. Генералъ присылаетъ сказать, что не можетъ; извиняется; значитъ, не будетъ. Я къ Ѳомѣ: «Ну, Ѳома, успокойся! не будетъ!» Что жь бы ты думалъ? Не прощаетъ, да и только! «Обидѣли, говоритъ, меня, да и только!» Я и такъ и сякъ. «Нѣтъ, говоритъ, ступайте къ своимъ генераламъ; вамъ генералы дороже меня; вы узы дружества, говоритъ, разорвали». Другъ ты мой! вѣдь я понимаю, за что онъ сердится. Я не столбъ, не баранъ, не тунеядецъ какой-нибудь! Вѣдь это онъ изъ излишней любви ко мнѣ, такъ-сказать, изъ ревности дѣлаетъ — онъ это самъ говоритъ — онъ ревнуетъ меня къ генералу, расположенiе мое боится потерять, испытываетъ меня, хочетъ узнать, чѣмъ я для него могу пожертвовать: «Нѣтъ, говоритъ, я самъ для васъ все-равно, что генералъ, я самъ для васъ ваше превосходительство! Тогда помирюсь съ вами, когда вы мнѣ свое уваженiе докажете». — «Чѣмъ же я тебѣ докажу мое уваженiе, Ѳома Ѳомичъ?» А

130

называйте, говоритъ, меня цѣлый день: ваше превосходительство; тогда и докажете уваженiе». Упадаю съ облаковъ! Можешь представить себѣ мое удивленiе! «Да послужитъ это, говоритъ, вамъ урокомъ, чтобъ вы не восхищались впередъ генералами, когда и другiе люди, можетъ, еще почище вашихъ всѣхъ генераловъ!» Ну тутъ ужь и я не вытерпѣлъ, каюсь! открыто каюсь! «Ѳома Ѳомичъ, говорю, развѣ это возможное дѣло? Ну, могу ли я рѣшиться на это? Развѣ я могу, развѣ я въ-правѣ произвести тебя въ генералы? Подумай, кто производитъ въ генералы? Ну, какъ я скажу тебѣ: ваше превосходительство? Да вѣдь это, такъ-сказать, посягновенiе на величiе судебъ! Да вѣдь генералъ служитъ украшенiемъ отечеству: генералъ воевалъ, онъ свою кровь на полѣ чести пролилъ! Какъ же я тебѣ-то скажу: ваше превосходительство?» Не унимается, да и только! Что хочешь, говорю, Ѳома, все для тебя сдѣлаю. Вотъ ты велѣлъ мнѣ сбрить бакенбарды, потому-что въ нихъ мало патрiотизма — я сбрилъ, поморщился, а сбрилъ. Мало того, сдѣлаю все, что тебѣ будетъ угодно, только откажись отъ генеральскаго сана! «Нѣтъ, говоритъ, не помирюсь до-тѣхъ-поръ, пока не скажутъ: ваше превосходительство!» Это, говоритъ, для нравственности вашей будетъ полезно: это смиритъ вашъ духъ, говоритъ!» И вотъ теперь ужь недѣлю, цѣлую недѣлю говорить не хочетъ со мной; на всѣхъ, кто ни прiѣдетъ, сердится. Про тебя услыхалъ, что ученый — это я виноватъ: погорячился, разболталъ! — такъ сказалъ, что нога его въ домѣ не будетъ, если ты въ домъ войдешь. «Значитъ, говоритъ, ужь я теперь для васъ неученый». Вотъ бѣда будетъ, какъ узнаетъ теперь про Коровкина! Ну, помилуй, ну, посуди, ну, чѣмъ же я тутъ виноватъ? Ну, не-уже-ли жь рѣшиться сказать ему: «ваше превосходительство?» ну можно ли жить въ такомъ положенiи? Ну, за что онъ сегодня бѣдняка Бахчеева изъ-за стола прогналъ? Ну, положимъ, Бахчеевъ не сочинилъ астрономiи; да вѣдь и я не сочинилъ астрономiи, да вѣдь и ты не сочинилъ астрономiи... Ну, за что, за что?

— А за то, что ты завистливъ, Егорушка, промямлила опять генеральша.

— Маменька! вскричалъ дядя, въ совершенномъ отчаянiи: — вы сведете меня съ ума!.. Вы не свои, вы чужiя рѣчи переговариваете, маменька! Я, наконецъ, столбомъ, тумбой, фонаремъ дѣлаюсь, а не вашимъ сыномъ!

— Я слышалъ, дядюшка, перебилъ я, изумленный до

131

послѣдней степени разсказомъ: — я слышалъ отъ Бахчеева — не знаю, впрочемъ, справедливо иль нѣтъ — что Ѳома Ѳомичъ позавидовалъ именинамъ Илюши и утверждаетъ, что и самъ онъ завтра именинникъ. Признаюсь, эта характеристическая черта такъ меня изумила, что я...

— Рожденье, братецъ, рожденье, не именины, а рожденье! скороговоркою перебилъ меня дядя. — Онъ не такъ только выразился, а онъ правъ: завтра его рожденье. Правда, братъ, прежде всего...

— Совсѣмъ не рожденье! крикнула Сашенька.

— Какъ не рожденье? вскрикнулъ дядя, оторопѣвъ.

— Вовсе не рожденье, папочка! Это вы просто неправду говорите, чтобъ самого себя обмануть, да Ѳомѣ Ѳомичу угодить. А рожденье его въ мартѣ было, еще, помните, мы передъ этимъ на богомолье въ монастырь ѣздили, а онъ сидѣть никому не далъ покойно въ каретѣ: все кричалъ, что ему бокъ раздавила подушка, да щипался; тётушку, со злости, два раза ущипнулъ! А потомъ, когда въ рожденье мы пришли поздравлять, разсердился, зачѣмъ не было камелiй въ нашемъ букетѣ. «Я, говоритъ, люблю камелiи, потому-что у меня вкусъ высшаго общества, а вы для меня пожалѣли въ оранжереѣ нарвать». И цѣлый день киснулъ да куксился, съ нами говорить не хотѣлъ...

Я думаю, еслибъ бомба упала среди комнаты, то это не такъ бы изумило и испугало всѣхъ, какъ это открытое возстанiе — и кого же? дѣвочки, которой даже и говорить не позволялось громко въ бабушкиномъ присутствiи. Генеральша, нѣмая отъ изумленiя и отъ бѣшенства, привстала, выпрямилась и смотрѣла на дерзкую внучку свою, не вѣря глазамъ. Дядя обмеръ отъ ужаса.

— Экую волю даютъ! уморить хотятъ бабиньку-съ! крикнула Перепелицына.

— Саша, Саша, опомнись! что съ тобой, Саша? кричалъ дядя, бросаясь то къ той, то къ другой, то къ генеральшѣ, то къ Сашенькѣ, чтобъ остановить ее.

— Не хочу молчать, папочка! закричала Саша, вдругъ вскочивъ со стула, топая ножками и сверкая глазенками: — не хочу молчать! Мы всѣ долго терпѣли изъ-за Ѳомы Ѳомича, изъ-за сквернаго, изъ-за гадкаго вашего Ѳомы Ѳомича! Потому-что Ѳома Ѳомичъ всѣхъ насъ погубитъ, потому-что ему то-и-дѣло толкуютъ, что онъ умница, великодушный, благородный, ученый, смѣсь всѣхъ добродѣтелей, попури какое-то, а Ѳома Ѳомичъ, какъ

132

дуракъ, всему и повѣрилъ! Столько сладкихъ блюдъ ему нанесли, что другому бы совѣстно стало, а Ѳома Ѳомичъ скушалъ все, что передъ нимъ ни поставили, да и еще проситъ. Вотъ вы увидите, всѣхъ насъ съѣстъ, а виноватъ всему папочка! Гадкiй, гадкiй Ѳома Ѳомичъ, прямо скажу, никого не боюсь! Онъ глупъ, капризенъ, замарашка, неблагодарный, жестосердый, тиранъ, сплетникъ, лгунишка... Ахъ, я бы непремѣнно, непремѣнно, сейчасъ же прогнала его со двора, а папочка его обожаетъ, а папочка отъ него безъ ума!..

— Ахъ!.. вскрикнула генеральша и покатилась, въ изнеможенiи, на диванѣ.

— Голубчикъ мой, Агаѳья Тимоѳевна, ангелъ мой! кричала Анфиса Петровна, возьмите мой флаконъ! Воды, скорѣе воды!

— Воды, воды! кричалъ дядя: — маменька, маменька, успокойтесь! на колѣняхъ умоляю васъ успокоиться!..

— На хлѣбъ на воду васъ посадить-съ, да изъ темной комнаты не выпускать-съ... человѣкоубiйцы вы этакiя! прошипѣла на Сашеньку, дрожавшая отъ злости, Перепелицына.

— И сяду на хлѣбъ на воду, ничего не боюсь! кричала Сашенька, въ свою очередь, пришедшая въ какое-то самозабвенiе. — Я папочку защищаю, потому-что онъ самъ себя защитить не умѣетъ. Кто онъ такой, кто онъ, вашъ Ѳома Ѳомичъ, передъ папочкою? У папочки хлѣбъ ѣстъ, да папочку же и унижаетъ, неблагодарный! Да я бъ его разорвала въ куски, вашего Ѳому Ѳомича! На дуэль бы его вызвала, да тутъ бы и убила изъ двухъ пистолетовъ...

— Саша, Саша! кричалъ въ отчаянiи дядя. — Еще одно слово — и я погибъ, безвозвратно погибъ!

— Папочка! вскричала Саша, вдругъ стремительно бросаясь къ отцу, заливаясь слезами, и крѣпко обвивъ его своими ручками: — папочка! ну вамъ ли, доброму, прекрасному, веселому, умному, вамъ ли, вамъ ли, такъ себя погубить? Вамъ ли подчиняться этому скверному, неблагодарному человѣку, быть его игрушкой, на смѣхъ себя выставлять? Папочка, золотой мой папочка!..

Она зарыдала, закрыла лицо руками и выбѣжала изъ комнаты.

Началась страшная суматоха. Генеральша лежала въ обморокѣ. Дядя стоялъ передъ ней на колѣняхъ и цаловалъ ея руки. Дѣвица Перепелицына увивалась около нихъ и бросала на насъ злобные, но торжествующiе взгляды. Анфиса Петровна смачивала виски

133

генеральши водою и возилась съ своимъ флакономъ. Прасковья Ильинична трепетала и заливалась слезами; Ежевикинъ искалъ уголка, куда бы забиться, а гувернантка стояла блѣдная, совершенно потерявшись отъ страха. Одинъ только Мизинчиковъ оставался совершенно-попрежнему. Онъ всталъ, подошелъ къ окну и принялся пристально смотрѣть въ него, рѣшительно не обращая вниманiя на всю эту сцену.

Вдругъ генеральша приподнялась съ дивана, выпрямилась и обмѣрила меня грознымъ взглядомъ.

— Вонъ! крикнула она, притопнувъ на меня ногою.

Я долженъ признаться, что этого совершенно не ожидалъ.

— Вонъ! вонъ изъ дому; вонъ! Зачѣмъ онъ прiѣхалъ? чтобъ и духу его не было! вонъ!

— Маменька! маменька, что вы! да вѣдь это Серёжа, бормоталъ дядя, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ страха. — Вѣдь онъ, маменька, къ намъ въ гости прiѣхалъ.

— Какой Серёжа? вздоръ! не хочу ничего слышать; вонъ! Это Коровкинъ. Я увѣрена, что это Коровкинъ. Меня предчувствiе не обманываетъ. Онъ прiѣхалъ Ѳому Ѳомича выживать; его и выписали для этого. Мое сердце предчувствуетъ... Вонъ, негодяй!

— Дядюшка, если такъ, сказалъ я, захлебываясь отъ благороднаго негодованiя: — если такъ, то я... извините меня... И я схватился за шляпу.

— Сергѣй, Сергѣй, что ты дѣлаешь?.. Ну вотъ теперь этотъ... Маменька! вѣдь это Серёжа!.. Сергѣй, помилуй! кричалъ онъ, гоняясь за мной и силясь отнять у меня шляпу: — ты мой гость, ты останешься — я хочу! Вѣдь это она только такъ, прибавилъ онъ шопотомъ: — вѣдь это она только когда разсердится... Ты только теперь, первое время, спрячься куда-нибудь... побудь гдѣ нибудь — и ничего, все пройдетъ. Она тебя проститъ — увѣряю тебя! Она добрая, а только такъ, заговаривается... Слышишь, она принимаетъ тебя за Коровкина, а потомъ проститъ, увѣряю тебя... Ты чего? закричалъ он, дрожавшему отъ страха Гаврилѣ, вошедшему въ комнату.

Гаврила вошелъ не одинъ; съ нимъ былъ дворовый парень, мальчикъ лѣтъ шестнадцати, прехорошенькiй собой, взятый во дворъ за красоту, какъ узналъ я послѣ. Звали его Ѳалалеемъ. Онъ былъ одѣтъ въ какой-то особенный костюмъ, въ красной шелковой рубашкѣ, обшитой по вороту позументомъ, съ золотымъ галуннымъ

134

поясомъ, въ черныхъ плисовыхъ шараварахъ и въ козловыхъ сапожкахъ, съ красными отворотами. Этотъ костюмъ былъ затѣей самой генеральши. Мальчикъ прегорько рыдалъ и слезы, одна за другой, катились изъ большихъ, голубыхъ глазъ его.

— Это еще что? вскрикнулъ дядя: — что случилось? Да говори же, разбойникъ!

— Ѳома Ѳомичъ велѣлъ быть сюда; сами во слѣдъ идутъ, отвѣчалъ скорбный Гаврила: — мнѣ на экзаментъ, а онъ...

— А онъ?

— Плясалъ-съ, отвѣчалъ Гаврила плачевнымъ голосомъ.

— Плясалъ! вскрикнулъ, въ ужасѣ, дядя.

— Пля-салъ! проревѣлъ Ѳалалей, всхлипывая.

— Комаринскаго?

— Ко-ма-ринскаго!

— А Ѳома Ѳомичъ засталъ?

— Зас-талъ!

— Дорѣзали! вскрикнулъ дядя: — пропала моя голова! и обѣими руками схватилъ себя за голову.

— Ѳома Ѳомичъ! возвѣстилъ Видоплясовъ, входя въ комнату.

Дверь отворилась, и Ѳома Ѳомичъ самъ, своею собственною особою, предсталъ передъ озадаченной публикой.

VI.

Про бѣлаго быка и про комаринскаго мужика.

Но прежде, чѣмъ я буду имѣть честь лично представить читателю вошедшаго Ѳому Ѳомича, я считаю совершенно-необходимымъ сказать нѣсколько словъ о Ѳалалеѣ и объяснить, что именно было ужаснаго въ томъ что онъ плясалъ комаринскаго, а Ѳома Ѳомичъ засталъ его въ этомъ веселомъ занятiи. Ѳалалей былъ дворовый мальчикъ, сирота съ колыбели и крестникъ покойной жены моего дяди. Дядя его очень любилъ. Одного этого совершенно достаточно было, чтобъ Ѳома Ѳомичъ, переселясь въ Степанчиково и покоривъ себѣ дядю, возненавидѣлъ любимца его Ѳалалея. Но мальчикъ какъ-то особенно понравился генеральшѣ и, несмотря на гнѣвъ Ѳомы Ѳомича, остался вверху, при господахъ: настояла въ этомъ сама генеральша, и Ѳома уступилъ, сохраняя въ сердцѣ свою обиду — онъ все считалъ за обиду — и,

135

отмщая за нее — ни въ чемъ невиноватому дядѣ, при каждомъ удобномъ случаѣ. Ѳалалей былъ удивительно-хорошъ собой. У него было лицо дѣвичье, лицо красавицы деревенской дѣвушки. Генеральша холила и нѣжила его, дорожила имъ, какъ хорошенькой, рѣдкой игрушкой; и еще неизвѣстно, кого она больше любила: свою ли маленькую, курчавенькую собачку Ами, или Ѳалалея? Мы уже говорили о его костюмѣ, который былъ ея изобрѣтенiемъ. Барышни выдавали ему помаду, а парикмахеръ Кузьма обязанъ былъ завивать ему по праздникамъ волосы. Этотъ мальчикъ былъ какое-то странное созданiе. Нельзя было назвать его совершеннымъ идiотомъ, или юродивымъ, но онъ былъ до-того наивенъ, до-того правдивъ и простодушенъ, что иногда дѣйствительно его можно было счесть дурачкомъ. Приснится ли ему сонъ, онъ тотчасъ же идетъ къ господамъ разсказывать. Онъ вмѣшивается въ разговоръ господъ, не заботясь о томъ, что ихъ прерываетъ. Онъ разсказываетъ имъ такiя вещи, которыя никакъ нельзя разсказывать господамъ. Онъ заливается самыми искренними слезами, когда барыня падаетъ въ обморокъ, или когда ужь слишкомъ забранятъ его барина. Онъ сочувствуетъ всякому несчастью. Иногда подходитъ къ генеральшѣ, цалуетъ ея руки и проситъ, чтобъ она не сердилась — и генеральша великодушно прощаетъ ему эти смѣлости. Онъ чувствителенъ до крайности, добръ и незлобивъ, какъ барашекъ, веселъ, какъ счастливый ребенокъ. Со стола ему подаютъ подачку.

Онъ постоянно становится за стуломъ генеральши и ужасно любитъ сахаръ. Когда ему дадутъ сахарцу, онъ тутъ же сгрызаетъ его своими крѣпкими, бѣлыми, какъ молоко, зубами и неописанное удовольствiе сверкаетъ въ его веселыхъ, голубыхъ глазахъ и на всемъ его хорошенькомъ личикѣ.

Долго гнѣвался Ѳома Ѳомичъ; но, разсудивъ, наконецъ, что гнѣвомъ не возьмешь, онъ вдругъ рѣшился быть благодѣтелемъ Ѳалалею. Разбранивъ сперва дядю за то, что ему нѣтъ дѣла до образованiя дворовыхъ людей, онъ рѣшилъ немедленно обучать бѣднаго мальчика нравственности, хорошимъ манерамъ и французскому языку. «Какъ!» говорилъ онъ, защищая свою нелѣпую мысль (мысль, приходившую въ голову и не одному Ѳомѣ Ѳомичу, чему свидѣтелемъ пишущiй эти строки): — какъ! онъ всегда вверху, при своей госпожѣ: вдругъ она, забывъ, что онъ не понимаетъ пофранцузски, скажетъ ему, напримѣръ, донне муа мон-мушваръ — онъ долженъ и тутъ найтись, и тутъ услужить!»

136

Но оказалось, что не только нельзя было Ѳалалея выучить пофранцузски, но что поваръ Андронъ, его дядя, безкорыстно старавшiйся научить его русской грамотѣ, давно уже махнулъ рукой и сложилъ азбуку на полку. Ѳалалей былъ до-того тупъ на книжное обученiе, что не понималъ рѣшительно ничего. Мало того: изъ этого даже вышла исторiя. Дворовые стали дразнить Ѳалалея французомъ, а старикъ Гаврила, заслуженный камердинеръ дядюшки, открыто осмѣлился отрицать пользу изученiя французской грамоты. Дошло до Ѳомы Ѳомича, и, разгнѣвавшись, онъ, въ наказанiе, заставилъ учиться пофранцузски самого опонента, Гаврилу. Вотъ съ чего и взялась вся эта исторiя о французскомъ языкѣ, такъ разсердившая г. Бахчеева. Насчетъ манеръ было еще хуже: Ѳома рѣшительно не могъ образовать по-своему Ѳалалея, который, несмотря на запрещенiе, приходилъ по утрамъ разсказывать ему свои сны, что Ѳома Ѳомичъ, съ своей стороны, находилъ въ высшей степени неприличнымъ и фамильярнымъ. Но Ѳалалей упорно оставался Ѳалалеемъ. Разумѣется, за все это прежде всѣхъ доставалось дядѣ.

— Знаете ли, знаете ли, что онъ сегодня сдѣлалъ? кричитъ, бывало, Ѳома, для большаго эффекта, выбравъ время, когда всѣ въ сборѣ. — Знаете ли, полковникъ, до чего доходитъ ваше систематическое баловство? Сегодня онъ сожралъ кусокъ пирога, который вы ему дали за столомъ и, знаете ли, что онъ сказалъ послѣ этого? Поди сюда, поди сюда, нелѣпая душа, поди сюда, идiотъ, румяная ты рожа!..

Ѳалалей подходитъ, плача, утирая обѣими руками глаза.

— Что ты сказалъ, когда сожралъ свой пирогъ? повтори при всѣхъ!

Ѳалалей не отвѣчаетъ и заливается горькими слезами.

— Такъ я скажу за тебя, коли-такъ. Ты сказалъ, треснувъ себя по своему набитому и неприличному брюху: «натрескался пирога, какъ Мартынъ мыла!» Помилуйте, полковникъ, развѣ говорятъ такими фразами въ образованномъ обществѣ, тѣмъ болѣе въ высшемъ? Сказалъ ты это, иль нѣтъ? говори!

— Ска-залъ!.. подтверждаетъ Ѳалалей, всхлипывая.

— Ну, такъ скажи же мнѣ теперь: развѣ Мартынъ ѣстъ мыло? Гдѣ именно ты видѣлъ такого Мартына, который ѣстъ мыло? Говори же! дай мнѣ понятiе объ этомъ феноменальномъ Мартынѣ!

Молчанiе.

— Я тебя спрашиваю, пристаетъ Ѳома: — кто именно этотъ

137

Мартынъ? Я хочу его видѣть, хочу съ нимъ познакомиться. Ну, кто же онъ? Регистраторъ, астрономъ, пошехонецъ, поэтъ, каптенармусъ, дворовый человѣкъ — кто-нибудь долженъ же быть. Отвѣчай!

— Дво-ро-вый че-ло-вѣкъ, отвѣчаетъ, наконецъ, Ѳалалей, продолжая плакать.

— Чей? чьихъ господъ?

Но Ѳалалей не умѣетъ сказать чьихъ господъ. Разумѣется, кончается тѣмъ, что Ѳома, въ-сердцахъ, убѣгаетъ изъ комнаты и кричитъ, что его обидѣли; съ генеральшей начинаются припадки, а дядя клянетъ часъ своего рожденiя, проситъ у всѣхъ прощенiя и всю остальную часть дня ходитъ на цыпочкахъ, въ своихъ собственныхъ комнатахъ.

Какъ нарочно случилось такъ, что на другой же день, послѣ исторiи съ мартыновымъ мыломъ, Ѳалалей, принеся утромъ чай Ѳомѣ Ѳомичу и совершенно успѣвъ забыть и Мартына и все вчерашнее горе, сообщилъ ему, что видѣлъ сонъ про бѣлаго быка. Этого еще недоставало! Ѳома Ѳомичъ пришелъ въ неописанное негодованiе, немедленно призвалъ дядю и началъ распекать его за неприличiе сна, видѣннаго его Ѳалалеемъ. Въ этотъ разъ были приняты строгiя мѣры: Ѳалалей былъ наказанъ; онъ стоялъ въ углу на колѣняхъ. Настрого запретили ему видѣть такiе грубые, мужицкiе сны. «Я за что сержусь», говорилъ Ѳома, «кромѣ того, что онъ, по настоящему, не долженъ бы смѣть и подумать лѣзть ко мнѣ съ своими снами, тѣмъ болѣе съ бѣлымъ быкомъ; кромѣ этого — согласитесь сами, полковникъ — что такое бѣлый быкъ, какъ не доказательство грубости, невѣжества, мужичества вашего неотесаннаго Ѳалалея? Каковы мысли, таковы и сны. Развѣ не говорилъ я заранѣе, что изъ него ничего не выйдетъ и что не слѣдовало оставлять его вверху, при господахъ? Никогда, никогда не разовьете вы эту безсмысленную, простонародную душу во что-нибудь возвышенное, поэтическое. «Развѣ ты не можешь, продолжалъ онъ, обращаясь къ Ѳалалею, развѣ ты не можешь видѣть во снѣ что-нибудь изящное, нѣжное, облагороженное, какую-нибудь сцену изъ хорошаго общества, напримѣръ, хоть господъ, играющихъ въ карты, или дамъ, прогуливающихся въ прекрасномъ саду?» Ѳалалей обѣщалъ непремѣнно увидать въ слѣдующую ночь господъ или дамъ, гуляющихъ въ прекрасномъ саду.

Ложась спать, Ѳалалей со слезами молилъ объ этомъ Бога и долго

138

думалъ, какъ бы сдѣлать такъ, чтобъ не видѣть проклятаго бѣлаго быка? Но надежды человѣческiя обманчивы. Проснувшись на другое утро, онъ съ ужасомъ вспомнилъ, что опять всю ночь ему снилось про ненавистнаго бѣлаго быка и не приснилось ни одной дамы, гуляющей въ прекрасномъ саду. Въ этотъ разъ послѣдствiя были особенныя. Ѳома Ѳомичъ объявилъ рѣшительно, что не вѣритъ возможности подобнаго случая, возможности подобнаго повторенiя сна, а что Ѳалалей нарочно подученъ кѣмъ-нибудь изъ домашнихъ, а, можетъ-быть, и самимъ полковникомъ, чтобъ сдѣлать въ пику Ѳомѣ Ѳомичу. Много было крику, упрековъ и слезъ. Генеральша къ вечеру захворала; весь домъ повѣсилъ носъ. Оставалась еще слабая надежда, что Ѳалалей въ слѣдующую, то-есть въ третью ночь, непремѣнно увидитъ что-нибудь изъ высшаго общества. Каково же было всеобщее негодованiе, когда цѣлую недѣлю сряду, каждую Божiю ночь, Ѳалалей постоянно видѣлъ бѣлаго быка и одного только бѣлаго быка! О высшемъ обществѣ нечего было и думать.

Но всего интереснѣе было то, что Ѳалалей никакъ не могъ догадаться солгать: просто сказать, что видѣлъ не бѣлаго быка, а хоть, напримѣръ, карету, наполненную дамами и Ѳомой Ѳомичомъ; тѣмъ болѣе, что солгать, въ такомъ крайнемъ случаѣ, было даже не такъ и грѣшно. Но Ѳалалей былъ до-того правдивъ, что рѣшительно не умѣлъ солгать, еслибъ даже и захотѣлъ. Объ этомъ даже и не намекали ему. Всѣ знали, что онъ измѣнитъ себѣ въ первое же мгновенiе, и что Ѳома Ѳомичъ тотчасъ же поймаетъ его во лжи. Что было дѣлать? Положенiе дяди становилось невыносимымъ: Ѳалалей былъ рѣшительно неисправимъ. Бѣдный мальчикъ даже сталъ худѣть отъ тоски. Ключница Маланья утверждала, что его испортили и спрыснула его съ уголька водою. Въ этой полезной операцiи участвовала и сердобольная Прасковья Ильинична. Но даже и это не помогло. Ничего не помогало!

— Да пусто-бъ его взяло, треклятаго! разсказывалъ Ѳалалей: — каждую ночь снится! каждый разъ съ вечера молюсь: «сонъ не снись про бѣлаго быка, сонъ не снись про бѣлаго быка!» А онъ тутъ какъ тутъ, проклятый, стоитъ передо мной, большой съ рогами, тупогубый такой, у-у-у!

Дядя былъ въ отчаянiи. Но, къ-счастью, Ѳома Ѳомичъ, вдругъ какъ-будто забылъ про бѣлаго быка. Конечно, никто не вѣрилъ, что Ѳома Ѳомичъ можетъ забыть о такомъ важномъ

139

обстоятельствѣ. Всѣ со страхомъ полагали, что онъ приберегаетъ бѣлаго быка про запасъ и обнаружитъ его при первомъ удобномъ случаѣ. Впослѣдствiи оказалось, что Ѳомѣ Ѳомичу въ это время было не до бѣлаго быка: у него случились другiя дѣла, другiя заботы; другiе замыслы созрѣвали въ полезной и многодумной его головѣ. Вотъ почему онъ и далъ спокойно вздохнуть Ѳалалею. Вмѣстѣ съ Ѳалалеемъ и всѣ отдохнули. Парень повеселѣлъ, даже сталъ забывать о прошедшемъ; даже бѣлый быкъ началъ появляться рѣже-и-рѣже, хотя все еще напоминалъ иногда о своемъ фантастическомъ существованiи. Словомъ, все бы пошло хорошо, еслибъ не было на свѣтѣ комаринскаго.

Надобно замѣтить, что Ѳалалей отлично плясалъ; это была его главная способность, даже нѣчто въ родѣ призванiя; онъ плясалъ съ энергiей, съ неистощимой веселостью, но особенно любилъ онъ комаринскаго мужика. Не то, чтобъ ему ужь такъ очень нравились легкомысленные и, во всякомъ случаѣ, необъяснимые поступки этого вѣтреннаго мужика — нѣтъ, ему нравилось плясать комаринскаго единственно потому, что слушать комаринскаго и не плясать подъ эту музыку было для него рѣшительно-невозможно. Иногда, по вечерамъ, два-три лакея, кучера, садовникъ, игравшiй на скрипкѣ, и даже нѣсколько дворовыхъ дамъ собирались въ кружокъ, гдѣ-нибудь на самой задней площадкѣ барской усадьбы, подальше отъ Ѳомы Ѳомича; начиналась музыка, танцы и, подъ-конецъ, торжественно вступалъ въ свои права и комаринскiй. Оркестръ составляли двѣ балалайки, гитара, скрипка и бубенъ, съ которымъ отлично управлялся форейторъ Митюшка. Надо было посмотрѣть, что дѣлалось тогда съ Ѳалалеемъ: онъ плясалъ до забвенья самого себя, до истощенiя послѣднихъ силъ, поощряемый криками и смѣхомъ публики; онъ взвизгивалъ, кричалъ, хохоталъ, хлопалъ въ ладони; онъ плясалъ, какъ-будто увлекаемый постороннею, непостижимою силою, съ которой не могъ совладать, и упрямо силился догнать все болѣе-и-болѣе учащаемый темпъ удалого мотива, выбивая по землѣ каблуками. Это были минуты истиннаго его наслажденiя; и все бы это шло хорошо и весело, еслибъ слухъ о комаринскомъ не достигъ, наконецъ, Ѳомы Ѳомича.

Ѳома Ѳомичъ обмеръ и тотчасъ же послалъ за полковникомъ.

— Я хотѣлъ отъ васъ только объ одномъ узнать, полковникъ, началъ Ѳома: — совершенно ли вы поклялись погубить этого

140

несчастнаго идiота, или несовершенно? Въ первомъ случаѣ я тотчасъ же отстраняюсь; если же не совершенно, то я...

— Да что такое? что случилось? вскричалъ испуганный дядя.

— Какъ, что случилось? Да знаете ли вы, что онъ пляшетъ комаринскаго?

— Ну... ну, что жь?

— Какъ, ну, что жь? взвизгнулъ Ѳома. — И говорите это вы — вы, ихъ баринъ и даже, въ нѣкоторомъ смыслѣ, отецъ! Да имѣете ли вы, послѣ этого, здравое понятiе о томъ, что такое комаринскiй? Знаете ли вы, что эта пѣсня изображаетъ одного отвратительнаго мужика, покусившагося на самый безнравственный поступокъ, въ пьяномъ видѣ? Знаете ли, на что посягнулъ этотъ развратный холопъ? Онъ попралъ самыя драгоцѣнныя узы и, такъ-сказать, притопталъ ихъ своими мужичьими сапожищами, привыкшими попирать только полъ кабака? Да понимаете ли, что вы оскорбили благороднѣйшiя чувства мои своимъ отвѣтомъ? Понимаете ли, что вы лично оскорбили меня своимъ отвѣтомъ? Понимаете ли вы это, иль нѣтъ?

— Но, Ѳома... Да вѣдь это только пѣсня, Ѳома...

— Какъ, только пѣсня! И вы не постыдились мнѣ признаться, что знаете эту пѣсню — вы, членъ благороднаго общества, отецъ благонравныхъ и невинныхъ дѣтей и, вдобавокъ, полковникъ! Только пѣсня! Но я увѣренъ, что эта пѣсня взята съ истиннаго событiя! Только пѣсня! Но какой же порядочный человѣкъ можетъ, не сгорѣвъ отъ стыда, признаться, что знаетъ эту пѣсню, что слышалъ хоть когда-нибудь эту пѣсню? какой, какой?

— Ну, да вотъ ты же знаешь, Ѳома, коли спрашиваешь, отвѣчалъ, въ простотѣ души, сконфуженный дядя.

— Какъ! я знаю? я... я... то-есть я! Обидѣли! вскричалъ вдругъ Ѳома, срываясь со стула и захлёбываясь отъ злости. Онъ никакъ не ожидалъ такого оглушительнаго отвѣта.

Не стану описывать гнѣвъ Ѳомы Ѳомича. Полковникъ съ безславiемъ прогнанъ былъ съ глазъ блюстителя нравственности за неприличiе и ненаходчивость своего отвѣта. Но съ-этихъ-поръ Ѳома Ѳомичъ далъ себѣ клятву: поймать на мѣстѣ преступленiя Ѳалалея, танцующаго комаринскую. По вечерамъ, когда всѣ полагали, что онъ чѣмъ-нибудь занятъ, онъ нарочно выходилъ потихоньку въ садъ, обходилъ огороды и забивался въ коноплю, откуда издали видна была плошадка, на которой происходили танцы. Онъ сторожилъ бѣднаго Ѳалалея, какъ охотникъ

141

птичку, съ наслажденiемъ представляя себѣ, какой трезвонъ задастъ онъ, въ случаѣ успѣха, всему дому, и въ-особенности полковнику. Наконецъ неусыпные труды его увѣнчались успѣхомъ: онъ засталъ комаринскаго! Понятно, послѣ этого, отчего дядя рвалъ на себѣ волосы, когда увидѣлъ плачущаго Ѳалалея и услышалъ, что Видоплясовъ возвѣстилъ Ѳому Ѳомича, такъ неожиданно и въ такую хлопотливую минуту представшаго передъ нами, своею собственною особою.

VII.

Ѳома Ѳомичъ.

Я съ напряженнымъ любопытствомъ разсматривалъ этого господина. Гаврила справедливо назвалъ его плюгавенькимъ человѣчкомъ. Ѳома былъ малъ ростомъ, бѣлобрысый и съ просѣдью, съ горбатымъ носомъ и съ мелкими морщинками по всему лицу. На подбородкѣ его была большая бородавка. Лѣтъ ему было подъ-пятьдесятъ. Онъ вошелъ тихо, мѣрными шагами, опустивъ глаза внизъ. Но самая нахальная самоувѣренность изображалась въ его лицѣ и во всей его педантской фигуркѣ. Къ удивленiю моему, онъ явился въ шлафрокѣ, правда, иностраннаго покроя, но все-таки въ шлафрокѣ, и, вдобавокъ, въ туфляхъ. Воротничокъ его рубашки, неподвязанный галстухомъ, былъ отложенъ а l'enfant*; это придавало Ѳомѣ Ѳомичу чрезвычайно-глупый видъ. Онъ подошелъ къ незанятому креслу, придвинулъ его къ столу и сѣлъ, не сказавъ никому ни слова. Мгновенно исчезла вся суматоха, все волненiе, бывшее за минуту назадъ. Все притихло такъ, что можно было разслышать пролетѣвшую муху. Генеральша присмирѣла, какъ агнецъ. Все подобострастiе этой бѣдной идiотки передъ Ѳомой Ѳомичемъ выступило теперь наружу. Она не наглядѣлась на свое нещечко, впилась въ него глазами. Дѣвица Перепелицына, осклабляясь, потирала свои ручки, а бѣдная Прасковья Ильинична замѣтно дрожала отъ страха. Дядя немедленно захлопоталъ.

— Чаю, чаю, сестрица! Послаще только, сестрица; Ѳома Ѳомичъ послѣ сна любитъ чай послаще. Вѣдь тебѣ послаще, Ѳома?

142

— Не до чаю мнѣ вашего теперь! проговорилъ Ѳома, медленно и съ достоинствомъ, съ озабоченнымъ видомъ махнувъ рукой. — Вамъ бы все, что послаще!

Эти слова и смѣшной до-нельзя, по своей педантской важности, входъ Ѳомы чрезвычайно заинтересовали меня. Мнѣ любопытно было узнать до чего, до какого забвенiя приличiй дойдетъ, наконецъ, наглость этого зазнавшагося господчика.

— Ѳома! крикнулъ дядя: — рекомендую: племянникъ мой Сергѣй Александрычъ! сейчасъ прiѣхалъ.

Ѳома Ѳомичъ обмѣрилъ его съ ногъ до головы.

— Удивляюсь я, что вы всегда какъ-то систематически любите перебивать меня, полковникъ, проговорилъ онъ послѣ значительнаго молчанiя, не обративъ на меня ни малѣйшаго вниманiя. — Вамъ о дѣлѣ говорятъ, а вы Богъ-знаетъ о чемъ... трактуете... Видѣли вы Ѳалалея?

— Видѣлъ, Ѳома...

— А, видѣли! Ну такъ я вамъ его опять покажу, коли видѣли. Можете полюбоваться на ваше произведенiе... въ нравственномъ смыслѣ. — Поди сюда, идiотъ! поди сюда, голландская ты рожа! Ну же, иди, иди! Не бойся!

Ѳалалей подошелъ, всхлипывая, раскрывъ ротъ и глотая слезы. Ѳома Ѳомичъ смотрѣлъ на него съ наслажденiемъ.

— Съ намѣренiемъ назвалъ я его голландской рожей, Павелъ Семенычъ, замѣтилъ онъ, развалясь въ креслѣ и слегка поворотясь къ сидѣвшему рядомъ Обноскину: — да и вообще, знаете, не нахожу нужнымъ смягчать свои выраженiя ни въ какомъ случаѣ. Правда должна быть правдой. А чѣмъ ни прикрывайте грязь, она все-таки останется грязью. Что жь и трудиться, смягчать? себя и людей обманывать! Только въ глупой свѣтской башкѣ могла зародиться потребность такихъ безсмысленныхъ приличiй. Скажите — беру васъ судьей — находите вы въ этой рожѣ прекрасное? Я разумѣю высокое, прекрасное, возвышенное, а не какую-нибудь красную харю?

Ѳома Ѳомичъ говорилъ тихо, мѣрно и съ какимъ-то величавымъ равнодушiемъ.

— Въ немъ прекрасное? отвѣчалъ Обноскинъ съ какою-то нахальною небрежностью. — Мнѣ кажется, это просто порядочный кусокъ ростбифа — и ничего больше...

— Подхожу сегодня къ зеркалу и смотрюсь въ него, продолжалъ Ѳома, торжественно пропуская мѣстоименiе я. — Далеко не считаю себя красавцемъ, но по неволѣ пришелъ къ заключенiю, что есть же что-нибудь въ этомъ сѣромъ глазѣ, что отличаетъ меня отъ какого-нибудь Ѳалалея. Это мысль, это жизнь, это умъ

143

въ этомъ глазѣ! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашемъ сословiи. Теперь, какъ вы думаете: можетъ ли быть хоть какой-нибудь клочокъ, хоть какой-нибудь отрывокъ души въ этомъ живомъ бифстексѣ? Нѣтъ, въ-самомъ-дѣлѣ, замѣтьте Павелъ Семенычъ, какъ у этихъ людей, совершенно-лишенныхъ мысли и идеала, и ѣдящихъ одну говядину, какъ у нихъ всегда отвратительно-свѣжъ цвѣтъ лица, грубо и глупо-свѣжъ! Угодно вамъ узнать степень его мышленiя? Эй, ты, статья! подойди же поближе, дай на себя полюбоваться! Что ты ротъ разинулъ? кита, что ли, проглотить хочешь? Ты прекрасенъ? Отвѣчай: ты прекрасенъ?

— Прек-ра-сенъ! отвѣчалъ Ѳалалей, съ заглушенными рыданiями.

Обноскинъ покатился со смѣху. Я чувствовалъ, что начинаю дрожать отъ злости.

— Вы слышали? продолжалъ Ѳома, съ торжествомъ обращаясь къ Обноскину. — То ли еще услышите! Я пришелъ ему сдѣлать экзаменъ. Есть, видите ли, Павелъ Семенычъ, люди, которымъ желательно развратить и погубить этого жалкаго идiота. Можетъ-быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю изъ любви къ человѣчеству. Онъ плясалъ сейчасъ самый неприличный изъ танцевъ. Никому здѣсь до этого нѣтъ и дѣла. Но вотъ сами послушайте. — Отвѣчай: что ты дѣлалъ сейчасъ? отвѣчай же, отвѣчай немедленно — слышишь?

— Пля-салъ… проговорилъ Ѳалалей, усиливая рыданiя.

— Что же ты плясалъ? какой танецъ? говори же!

— Комаринскаго...

— Комаринскаго! А кто этотъ комаринскiй? Что такое комаринскiй? Развѣ я могу понять что-нибудь изъ такого отвѣта? Ну же, дай намъ понятiе: кто такой твой комаринскiй?

— Му-жикъ...

— Мужикъ! только мужикъ? Удивляюсь! Значитъ, замѣчательный мужикъ! значитъ, это какой-нибудь знаменитый мужикъ, если о немъ уже сочиняются поэмы и танцы? Ну, отвѣчай же!

Тянуть жилы была потребность Ѳомы. Онъ заигрывалъ съ своей жертвой, какъ кошка съ мышкой; но Ѳалалей молчитъ, хнычетъ и не понимаетъ вопроса.

— Отвѣчай же! настаиваетъ Ѳома: — тебя спрашиваютъ: какой это мужикъ? говори же!.. господскiй ли, казенный ли, вольный, обязанный, экономическiй? Много есть мужиковъ...

144

— Э-ко-но-ми-ческiй...

— А, экономическiй! Слышите, Павелъ Семенычъ? новый историческiй фактъ: комаринскiй мужикъ — экономическiй. Гм!.. Ну, что же сдѣлалъ этотъ экономическiй мужикъ? за какiе подвиги его такъ воспѣваютъ и... выплясываютъ?

Вопросъ былъ щекотливый, а такъ-какъ относился къ Ѳалалею, то и опасный.

— Ну... вы... однакожь... замѣтилъ-было Обноскинъ, взглянувъ на свою маменьку, которая начинала какъ-то особенно повертываться на диванѣ. Но что было дѣлать? капризы Ѳомы Ѳомича считались законами.

— Помилуйте, дядюшка, если вы не уймете этого дурака, вѣдь онъ... Слышите до чего онъ добирается? — Ѳалалей что-нибудь совретъ, увѣряю васъ… шепнулъ я дядѣ, который потерялся и не зналъ, на что рѣшиться.

— Ты бы, однакожь, Ѳома... началъ онъ: — вотъ я рекомендую тебѣ, Ѳома, мой племянникъ, молодой человѣкъ, занимался минералогiей...

— Я васъ прошу, полковникъ, не перебивайте меня съ вашей минералогiей, въ которой вы, сколько мнѣ извѣстно, ничего не знаете, а, можетъ-быть, и другiе тоже. Я не ребенокъ. Онъ отвѣтитъ мнѣ, что этотъ мужикъ, вмѣсто того, чтобъ трудиться для блага своего семейства, напился пьянъ, пропилъ въ кабакѣ полушубокъ и пьяный побѣжалъ по улицѣ. Въ этомъ, какъ извѣстно, и состоитъ содержанiе всей этой поэмы, восхваляющей пьянство. Не безпокойтесь, онъ теперь знаетъ, что ему отвѣчать. — Ну, отвѣчай же: что сдѣлалъ этотъ мужикъ? вѣдь я тебѣ подсказалъ, въ ротъ положилъ. Я именно отъ самого тебя хочу слышать: что онъ сдѣлалъ, чѣмъ прославился, чѣмъ заслужилъ такую безсмертную славу, что его уже воспѣваютъ трубадуры? Ну!

Несчастный Ѳалалей, въ тоскѣ, озирался кругомъ и, въ недоумѣньи, что сказать, открывалъ и закрывалъ ротъ, какъ карась, вытащенный изъ воды на песокъ.

— Стыдно ска-зать! промычалъ онъ, наконецъ, въ совершенномъ отчаянiи.

— А! стыдно сказать! подхватилъ Ѳома, торжествуя. — Вотъ этого-то отвѣта я и добивался, полковникъ! Стыдно сказать, а не стыдно дѣлать? Вотъ нравственность, которую вы посѣяли, которая взошла и которую вы теперь... поливаете. Но нечего терять слова!

145

Ступай теперь на кухню, Ѳалалей. Теперь я тебѣ ничего не скажу, изъ уваженiя къ публикѣ; но сегодня же, сегодня же, ты будешь жестоко и больно наказанъ. Если же нѣтъ, если и въ этотъ разъ меня на тебя промѣняютъ, то ты оставайся здѣсь и утѣшай своихъ господъ комаринскимъ, а я сегодня же выйду изъ этого дома! Довольно! Я сказалъ. Ступай!

— Ну, ужь вы, кажется, строго... промямлилъ Обноскинъ.

— Именно, именно, именно!.. крикнулъ-было дядя, но оборвался и замолчалъ. Ѳома мрачно на него покосился.

— Удивляюсь я, Павелъ Семенычъ, продолжалъ онъ: — что жь дѣлаютъ послѣ этого всѣ эти современные литераторы, поэты, ученые, мыслители? Какъ не обратятъ они вниманiя на то, какiя пѣсни поетъ русскiй народъ и подъ какiя пѣсни пляшетъ русскiй народъ? Что жь дѣлали до-сихъ-поръ всѣ эти Пушкины, Лермонтовы, Бороздны. Удивляюсь! Народъ пляшетъ комаринскаго, эту апоѳеозу пьянства, а они воспѣваютъ какiя-то незабудочки! Зачѣмъ же не напишутъ они болѣе-благонравныхъ пѣсенъ для народнаго употребленiя и не бросятъ свои незабудочки? Это соцiальный вопросъ! Пусть изобразятъ они мнѣ мужика, но мужика облагороженнаго, такъ-сказать, селянина, а не мужика. Пусть изобразятъ этого сельскаго мудреца въ простотѣ своей, пожалуй, хоть даже въ лаптяхъ — я и на это согласенъ — но преисполненнаго добродѣтелями, которымъ — я это смѣло говорю — можетъ позавидовать даже какой-нибудь слишкомъ-прославленный Александръ Македонскiй. Я знаю Русь и Русь меня знаетъ: потому и говорю это. Пусть изобразятъ этого мужика, пожалуй, обремененнаго семействомъ и сѣдиною, въ душной избѣ, пожалуй, еще голоднаго, но довольнаго, неропщущаго, но благословляющаго свою бѣдность и равнодушнаго къ золоту богача. Пусть самъ богачъ, въ умиленiи души, принесетъ ему, наконецъ, свое золото; пусть даже, при этомъ случаѣ, произойдетъ соединенiе добродѣтели мужика съ добродѣтелями его барина и, пожалуй, еще вельможи. Селянинъ и вельможа, столь-разъединенные на ступеняхъ общества, соединяются, наконецъ, въ добродѣтеляхъ — это высокая мысль! А то, что мы видимъ? Съ одной стороны незабудочки, а съ другой — выскочилъ изъ кабака и бѣжитъ по улицѣ въ растерзанномъ видѣ! Ну, что жь, скажите, тутъ поэтическаго? чѣмъ любоваться? гдѣ умъ? гдѣ грацiя? гдѣ нравственность? Недоумѣваю!

146

— Сто рублей я тебѣ долженъ, Ѳома Ѳомичъ, за такiя слова! проговорилъ Ежевикинъ съ восхищеннымъ видомъ.

— А вѣдь чорта лысаго съ меня и получитъ, прошепталъ онъ мнѣ потихоньку. — Польсти, польсти!

— Ну да... это вы хорошо изобразили, промямлилъ Обноскинъ.

— Именно, именно, именно! вскрикнулъ дядя, слушавшiй съ глубочайшимъ вниманiемъ и глядѣвшiй на меня съ торжествомъ.

— Тэма-то какая завязалась! шепнулъ онъ, потирая руки. — Многостороннiй разговоръ, чортъ возьми! Ѳома Ѳомичъ, вотъ мой племянникъ, прибавилъ онъ отъ избытка чувствъ. — Онъ тоже занимался литературой — рекомендую.

Ѳома Ѳомичъ, какъ и прежде, не обратилъ ни малѣйшаго вниманiя на рекомендацiю дяди.

— Ради Бога не рекомендуйте меня болѣе! я васъ серьёзно прошу, шепнулъ я дядѣ съ рѣшительнымъ видомъ.

— Иванъ Иванычъ! началъ вдругъ Ѳома, обращаясь къ Мизинчикову и пристально смотря на него: — вотъ, мы теперь говорили: какого вы мнѣнiя?

Я? вы меня спрашиваете? съ удивленiемъ отозвался Мизинчиковъ съ такимъ видомъ, какъ-будто его только-что разбудили.

— Да, вы-съ. Спрашиваю васъ потому, что дорожу мнѣнiемъ истинно-умныхъ людей, а не какихъ-нибудь проблематическихъ умниковъ, которые умны потому только, что ихъ безпрестанно рекомендуютъ за умниковъ, за ученыхъ, а иной разъ и нарочно выписываютъ, чтобъ показывать ихъ въ балаганѣ, или въ родѣ того.

Камень былъ пущенъ прямо въ мой огородъ. И, однакожь, не было сомнѣнiя, что Ѳома Ѳомичъ, необращавшiй на меня никакого вниманiя, завелъ весь этотъ разговоръ о литературѣ единственно для меня, чтобъ ослѣпить, уничтожить, раздавить съ перваго шага петербургскаго ученаго, умника. Я, по-крайней-мѣрѣ, не сомнѣвался въ этомъ.

— Если вы хотите знать мое мнѣнiе, то я... я съ вашимъ мнѣнiемъ согласенъ, отвѣчалъ Мизинчиковъ вяло и нехотя.

— Вы все со мной согласны! даже тошно становится, замѣтилъ Ѳома. — Скажу вамъ откровенно, Павелъ Семенычъ, продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанiя, снова обращаясь къ Обноскину: — если я и уважаю за что безсмертнаго Карамзина, то это

147

не за исторiю, не за «Марѳу-Посадницу», не за «старую и новую Россiю», а именно за то, что онъ написалъ «Фрола Силина»: это высокiй эпосъ! это произведенiе чисто-народное и не умретъ во-вѣки-вѣковъ! Высочайшiй эпосъ!

— Именно, именно, именно! высокая эпоха! Фролъ Силинъ благодѣтельный человѣкъ! Помню; читалъ, еще выкупилъ двухъ дѣвокъ, а потомъ смотрѣлъ на небо и плакалъ. Возвышенная черта, поддакнулъ дядя, сiяя отъ удовольствiя.

Бѣдный дядя! онъ никакъ не могъ удержаться, чтобъ не ввязаться въ ученый разговоръ. Ѳома злобно улыбнулся, но промолчалъ.

— Впрочемъ, и теперь пишутъ занимательно, осторожно вмѣшалась Анѳиса Петровна. — Вотъ, напримѣръ, «Брюссельскiя тайны».

— Не скажу-съ, замѣтилъ Ѳома, какъ-бы съ сожалѣнiемъ. — Читалъ я недавно одну изъ поэмъ... Ну, что! «Незабудочки»! А если хотите, изъ новѣйшихъ мнѣ болѣе всѣхъ нравится «Переписчикъ» — легкое перо!

— «Переписчикъ!» вскрикнула Анѳиса Петровна: — это тотъ, который пишетъ въ журналъ письма? Ахъ, какъ это восхитительно! какая игра словъ!

— Именно игра словъ. Онъ, такъ-сказать, играетъ перомъ. Необыкновенная легкость пера!

— Да; но онъ педантъ, небрежно замѣтилъ Обноскинъ.

— Педантъ, педантъ — не спорю; но милый педантъ, но грацiозный педантъ! Конечно, ни одна изъ идей его не выдержитъ основательной критики; но увлекаешься легкостью! Пустословъ — согласенъ; но милый пустословъ, но грацiозный пустословъ! Помните, напримѣръ, онъ объявляетъ публикѣ въ литературной статьѣ, что у него есть свои помѣстья?

— Помѣстья? подхватилъ дядя: — это хорошо! Которой губернiи?

Ѳома остановился, пристально посмотрѣлъ на дядю и продолжалъ тѣмъ же тономъ:

— Ну, скажите, ради здраваго смысла: для чего мнѣ, читателю, знать, что у него есть помѣстья? Есть — такъ и поздравляю васъ съ этимъ! Но, какъ мило, какъ это шутливо описано! Онъ блещетъ остроумiемъ, онъ брызжетъ остроумiемъ, онъ кипитъ! Это какой-то нарзанъ остроумiя! Да, вотъ какъ надо

148

писать! Мнѣ, кажется, я бы именно такъ писалъ, еслибъ согласился писать въ журналахъ...

— Можетъ, и лучше еще-съ, почтительно замѣтилъ Ежевикинъ.

— Даже что-то мелодическое въ слогѣ! поддакнулъ дядя.

Ѳома Ѳомичъ наконецъ не вытерпѣлъ.

— Полковникъ, сказалъ онъ: — нельзя ли васъ попросить — конечно, со всевозможною деликатностью — не мѣшать намъ и позволить намъ въ покоѣ докончить нашъ разговоръ. Вы не можете судить въ нашемъ разговорѣне можете! Не разстроивайте же нашей прiятной литературной бесѣды. Занимайтесь хозяйствомъ, пейте чай, но... оставьте литературу въ покоѣ. Она отъ этого не проиграетъ — увѣряю васъ!

Это уже превышало верхъ всякой дерзости! Я не зналъ, что подумать.

— Да вѣдь ты же самъ, Ѳома, говорилъ, что мелодическое, съ тоскою произнесъ сконфуженный дядя.

— Такъ-съ. Но я говорилъ съ знанiемъ дѣла, я говорилъ кстати; а вы?

— Да-съ, мы-то съ умомъ говорили-съ, подхватилъ Ежевикинъ, увиваясь около Ѳомы Ѳомича. — Ума-то у насъ такъ немножко-съ, занимать приходится, развѣ-развѣ, что на два министерства хватитъ, а нѣтъ, такъ мы и съ третьимъ управимся — вотъ какъ у насъ!

— Ну, значитъ опять совралъ! заключилъ дядя и улыбнулся своей добродушной улыбкою.

— По-крайней-мѣрѣ сознаетесь, замѣтилъ Ѳома.

— Ничего, ничего, Ѳома, я не сержусь. Я знаю, что ты, какъ другъ, меня останавливаешь, какъ родной, какъ братъ. Это я самъ позволилъ тебѣ, даже просилъ объ этомъ. Это дѣльно, дѣльно! это для моей же пользы! Благодарю и воспользуюсь!

Терпѣнiе мое истощалось. Все, что я до-сихъ-поръ по слухамъ зналъ о Ѳомѣ Ѳомичѣ, казалось мнѣ нѣсколько-преувеличеннымъ. Теперь же, когда я увидѣлъ все самъ, на-дѣлѣ, изумленiю моему не было предѣловъ. Я не вѣрилъ себѣ; я понять не могъ такой дерзости, такого нахальнаго самовластiя съ одной стороны и такого добровольнаго рабства, такого легковѣрнаго добродушiя съ другой. Впрочемъ, даже и дядя былъ смущенъ такою дерзостью. Это было видно... Я горѣлъ желанiемъ какъ-нибудь связаться съ Ѳомой, сразиться съ нимъ, какъ-нибудь нагрубить

149

ему, поазартнѣе — а тамъ что бы ни было! Эта мысль одушевила меня. Я искалъ случая и, въ-ожиданiи, совершенно обломалъ поля моей шляпы. Но случай не представлялся: Ѳома рѣшительно не хотѣлъ замѣчать меня.

— Правду, правду ты говоришь, Ѳома, продолжалъ дядя, всѣми силами стараясь понравиться и хоть чѣмъ-нибудь замять непрiятность предъидущаго разговора. — Это ты правду рѣжешь, Ѳома. Благодарю. Надо знать дѣло, а потомъ ужь и разсуждать о немъ. Каюсь! Я уже не разъ бывалъ въ такомъ положенiи. Представь себѣ, Сергѣй, я одинъ разъ даже экзаменовалъ... Вы смѣетесь! Ну, вотъ, подите! ей-богу экзаменовалъ, да и только. Пригласили меня въ одно заведенiе на экзаменъ, да и посадили вмѣстѣ съ экзаменаторами, такъ, для почоту, лишнее мѣсто было. Такъ я, признаюсь тебѣ, даже струсилъ, страхъ какой-то напалъ: рѣшительно ни одной науки не знаю! Что дѣлать! Вотъ-вотъ, думаю, самого къ доскѣ потянутъ! Ну, а потомъ ничего, обошлось; даже самъ вопросы задавалъ, спросилъ: кто былъ Ной? Вообще, превосходно отвѣчали; потомъ завтракали и за процвѣтанiе пили шампанское. Отличное заведенiе!

Ѳома Ѳомичъ и Обноскинъ покатились со смѣху.

— Да я и самъ потомъ смѣялся, крикнулъ дядя, смѣясь добродушнѣйшимъ образомъ и радуясь, что всѣ развеселились. — Нѣтъ, Ѳома, ужь куда ни шло! распотѣшу я васъ всѣхъ, разскажу, какъ я одинъ разъ срѣзался... Вообрази, Сергѣй, стояли мы въ Красногорскѣ...

— Позвольте васъ спросить, полковникъ: долго вы будете разсказывать вашу исторiю? перебилъ Ѳома.

— Ахъ, Ѳома! да вѣдь это чудеснѣйшая исторiя; просто лопнуть со смѣху можно. Ты только послушай: это хорошо, ей-богу хорошо. Я разскажу, какъ я срѣзался.

— Я всегда съ удовольствiемъ слушаю ваши исторiи, когда онѣ въ этомъ родѣ, проговорилъ Обноскинъ, зѣвая.

— Нечего дѣлать, приходится слушать, рѣшилъ Ѳома.

— Да вѣдь, ей-богу же, будетъ хорошо, Ѳома. Я хочу разсказать, какъ я одинъ разъ срѣзался, Анфиса Петровна. Послушай и ты, Сергѣй: это поучительно даже. Стояли мы въ Красногорскѣ (началъ дядя, сiяя отъ удовольствiя, скороговоркой и торопясь, съ безчисленными вводными предложенiями, что было съ нимъ всегда, когда онъ начиналъ что-нибудь разсказывать для удовольствiя публики). Только-что пришли, въ тотъ же вечеръ

150

отправляюсь въ спектакль. Превосходнѣйшая актриса была Куропаткина; потомъ еще съ штабъ-ротмистромъ Звѣрковымъ бѣжала и пьесы не доиграла: такъ занавѣсъ и опустили... То-есть бестiя былъ этотъ Звѣрковъ, и попить и въ картины заняться, и не то чтобы пьяница, а такъ, готовъ съ товарищами раздѣлить минуту. Но какъ запьетъ настоящимъ образомъ, такъ ужь тутъ все забылъ: гдѣ живетъ, въ какомъ государствѣ, какъ самого зовутъ? — словомъ, рѣшительно все; но въ-сущности превосходнѣйшiй малый... Ну-съ, сижу я въ театрѣ. Въ антрактѣ встаю и сталкиваюсь съ прежнимъ товарищемъ, Корноуховымъ... Я вамъ скажу, единственный малый. Лѣтъ, правда, шесть мы ужь тогда не видались. Ну, былъ въ кампанiи, увѣшанъ крестами; теперь, слышалъ, недавно, уже дѣйствительный статскiй; въ статскую службу перешелъ, до большихъ чиновъ дослужился... Ну, разумѣется, обрадовались. То-да-сё. А рядомъ съ нами въ ложѣ сидятъ три дамы; та, которая слѣва, рожа, какихъ свѣтъ не производилъ... Послѣ узналъ, превосходнѣйшая женщина, мать семейства, осчастливила мужа... Ну-съ, вотъ я, какъ дуракъ, и брякъ Корноухову: «Скажи, братъ, не знаешь ли, что это за чучело выѣхала?» — «Которая это?» — «Да эта.» — «Да это моя двоюродная сестра.» — Тьфу, чортъ! Судите о моемъ положенiи! Я, чтобъ поправиться: — «Да нѣтъ, говорю, не эта. Экъ у тебя глаза! Вотъ та, которая оттуда сидитъ: кто эта?» — «Эта моя сестра». — Тьфу ты пропасть! А сестра его, какъ нарочно, розанчикъ-розанчикомъ, премилушка; такъ разодѣта: брошки, перчаточки, браслетики — словомъ сказать, сидитъ херувимчикомъ; послѣ вышла замужъ за превосходнѣйшаго человѣка, Пыхтина; она съ нимъ бѣжала, обвѣнчались безъ спросу; ну, а теперь все это какъ слѣдуетъ: и богато живутъ; отцы не нарадуются!.. Ну-съ, вотъ: «да нѣтъ!» кричу, а самъ не знаю куда провалиться «не эта!» — «Вотъ въ серединѣ то которая?» — «Да, въ серединѣ.» — «Ну, братъ, это жена моя.»… Между нами: объяденiе, а не дамочка! то-есть такъ бы и проглотилъ ее всю цѣликомъ отъ удовольствiя... — «Ну, говорю, видалъ ты когда-нибудь дурака? Такъ вотъ онъ, передъ тобой, и голова его тутъ же: руби, не жалѣй!» Смѣется. Послѣ спектакля меня познакомилъ и, должно быть, разсказалъ, проказникъ. Что-то очень смѣялись! И признаюсь, никогда еще такъ весело не проводилъ время. Такъ вотъ какъ иногда, братъ, Ѳома, можно срѣзаться! Ха-ха-ха-ха!

Но напрасно смѣялся бѣдный дядя, тщетно обводилъ онъ

151

кругомъ свой веселый и добрый взглядъ: мертвое молчанiе было отвѣтомъ на его веселую исторiю. Ѳома Ѳомичъ сидѣлъ въ мрачномъ безмолвiи, а за нимъ и всѣ; только Обноскинъ слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададутъ дядѣ. Дядя сконфузился и покраснѣлъ. Того-то и желалось Ѳомѣ.

— Кончили-ль вы? спросилъ онъ, наконецъ, съ важностью обращаясь къ сконфуженному разскащику.

— Кончилъ, Ѳома.

— И рады?

— То-есть, какъ это радъ, Ѳома? съ тоскою отвѣчалъ бѣдный дядя.

— Легче ли вамъ теперь? Довольны ли вы, что разстроили прiятную литературную бесѣду друзей, прервавъ ихъ и тѣмъ удовлетворивъ мелкое свое самолюбiе?

— Да полно же, Ѳома! Я васъ же всѣхъ хотѣлъ развеселить, а ты...

— Развеселить? вскричалъ Ѳома, вдругъ необыкновенно разгорячась: — но вы способны навести унынiе, а не развеселить. Развеселить! Но знаете ли, что ваша исторiя была почти безнравственна? я уже не говорю: неприлична — это само-собой... Вы объявили сейчасъ, съ рѣдкою грубостью чувствъ, что смѣялись надъ невинностью, надъ благородной дворянкой, оттого только, что она не имѣла чести вамъ понравиться. И насъ же, насъ, хотѣли вы заставить смѣяться, то-есть поддакивать вамъ, поддакивать грубому и неприличному поступку, и все потому только, что вы хозяинъ этого дома! Воля ваша, полковникъ, вы можете сыскать себѣ прихлебателей, лизоблюдовъ, партнёровъ, можете даже ихъ выписывать изъ дальнихъ странъ и тѣмъ усиливать свою свиту, въ ущербъ прямодушiю и откровенному благородству души; но никогда Ѳома Опискинъ не будетъ ни льстецомъ, ни лизоблюдомъ, ни прихлебателемъ вашимъ! Въ чемъ другомъ, а ужь въ этомъ я васъ завѣряю!..

— Эхъ, Ѳома! не понялъ ты меня, Ѳома!

— Нѣтъ, полковникъ, я васъ давно раскусилъ; я васъ насквозь понимаю! Васъ гложетъ самое неограниченное самолюбiе; вы съ претензiями на недосягаемую остроту ума, и забываете, что острота тупится о претензiю. Вы...

— Да полно же Ѳома, ради Бога! Постыдись хоть людей!..

— Да вѣдь грустно же видѣть все это, полковникъ, а видя, невозможно молчать. Я бѣденъ, я проживаю у вашей

152

родительницы. Пожалуй, еще подумаютъ, что я льщу вамъ моимъ молчанiемъ; а я не хочу, чтобъ какой-нибудь молокососъ могъ принять меня за вашего прихлебателя! Можетъ-быть, я, входя сюда давеча, даже нарочно усилилъ мою правдивую откровенность, нарочно принужденъ былъ дойдти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите меня въ такое положенiе. Вы слишкомъ-надменны со мной, полковникъ. Меня могутъ счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствiе унижать меня передъ незнакомыми, тогда-какъ я вамъ равенъ, слышите ли? равенъ, во всѣхъ отношенiяхъ. Можетъ-быть, даже я вамъ дѣлаю одолженiе тѣмъ, что живу у васъ, а не вы мнѣ. Меня унижаютъ; слѣдственно, я самъ долженъ себя хвалить — это естественно! Я не могу не говорить, я долженъ говорить, долженъ немедленно протестовать, и потому прямо и просто объявляю вамъ, что вы феноменально завистливы! Вы видите, напримѣръ, что человѣкъ въ простомъ, дружескомъ разговорѣ невольно выказалъ свои познанiя, начитанность, вкусъ: такъ вотъ ужь вамъ и досадно, вамъ и неймется. «Дай же и я свои познанiя и вкусъ выкажу!» А какой у васъ вкусъ, съ позволенiя сказать? Вы въ изящномъ смыслите столько — извините меня полковникъ — сколько смыслитъ, напримѣръ, хоть быкъ въ говядинѣ! Это рѣзко, грубо — сознаюсь, по-крайней-мѣрѣ, прямодушно и справедливо. Этого не услышите вы отъ вашихъ льстецовъ, полковникъ.

— Эхъ, Ѳома!..

— То-то: «эхъ, Ѳома!» Видно, правда не пуховикъ. Ну, хорошо; мы еще потомъ поговоримъ объ этомъ, а теперь позвольте и мнѣ немного повеселить публику. Не все же вамъ однимъ отличаться. Павелъ Семеновичъ! видѣли ли вы это чудо морское въ человѣческомъ образѣ? Я ужь давно его наблюдаю. Вглядитесь въ него: вѣдь онъ съѣсть меня хочетъ, такъ-таки живьёмъ, цѣликомъ!

Дѣло шло о Гаврилѣ. Старый слуга стоялъ у дверей и дѣйствительно съ прискорбiемъ смотрѣлъ, какъ распекали его барина.

— Хочу и я васъ потѣшить спектаклемъ, Павелъ Семенычъ. — Эй, ты, ворона, пошелъ сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьичъ! — Это, вотъ видите ли, Павелъ Семенычъ, Гаврила; за грубость и въ наказанiе изучаетъ французскiй дiалектъ. Я, какъ Орфей, смягчаю здѣшнiе нравы, только не пѣснями, а французскимъ дiалектомъ. — Ну, французъ, мусью

153

шематонъ — терпѣть не можетъ, когда говорятъ ему: мусью шематонъ — знаешь урокъ?

— Вытвердилъ, отвѣчалъ, повѣсивъ голову, Гаврила.

— А парлэ-ву-франсе?

— Вуй мусье, же-ле-парль-эн-пе...

Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы, при произношенiи французской фразы, была причиною, или предугадывалось всѣми желанiе Ѳомы, чтобъ всѣ засмѣялись, но только всѣ такъ и покатились со смѣху, лишь только Гаврила пошевелилъ языкомъ. Даже генеральша изволила засмѣяться. Анфиса Петровна, упавъ на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь вѣеромъ. Смѣшнѣе всего показалось то, что Гаврила, видя во что превратился экзаменъ, не выдержалъ, плюнулъ и съ укоризною произнесъ: «Вотъ до какого сраму дожилъ на старости лѣтъ!»

Ѳома Ѳомичъ встрепенулся.

— Что? что ты сказалъ? Грубiянить вздумалъ?

— Нѣтъ, Ѳома Ѳомичъ, съ достоинствомъ отвѣчалъ Гаврила: — не грубiянство слова мои и не слѣдъ мнѣ, холопу, передъ тобой, природнымъ господиномъ, грубiянить. Но всякъ человѣкъ образъ Божiй на себѣ носитъ, образъ его и подобiе. Мнѣ уже шестьдесятъ-третiй годъ отъ-роду. Отецъ мой пугачева-изверга помнитъ, а дѣда моего, вмѣстѣ съ бариномъ, Матвѣемъ Никитичемъ — дай Богъ имъ царство небесное — Пугачъ на одной осинѣ повѣсилъ, за что родитель мой отъ покойнаго барина, Аѳанасья Матвѣича, не въ примѣръ другимъ, былъ почтенъ: камардиномъ служилъ и дворецкимъ свою жизнь скончалъ. Я же, сударь, Ѳома Ѳомичъ, хотя и господскiй холопъ, а такого сраму, какъ теперь, отродясь надъ собой не видывалъ!

И съ послѣднимъ словомъ Гаврила развелъ руками и склонилъ голову. Дядя слѣдилъ за нимъ съ безпокойствомъ.

— Ну, полно, полно, Гаврила! вскричалъ онъ: — нечего распространяться, полно!

— Ничего, ничего, проговорилъ Ѳома, слегка поблѣднѣвъ и улыбаясь съ натуги. — Пусть поговоритъ; это вѣдь все ваши плоды...

— Все разскажу, продолжалъ Гаврила съ необыкновеннымъ одушевленiемъ: — ничего не потаю! Руки свяжутъ, языкъ не завяжутъ! Ужь на что я, Ѳома Ѳомичъ, гнусный передъ тобою выхожу человѣкъ, одно слово: рабъ, а и мнѣ въ обиду! Услугой и подобострастьемъ я передъ тобой завсегда обязанъ, длятого, что рабски рожденъ и всякую обязанность во страхѣ и трепетѣ

154

происходить долженъ. Книжку сочинять сядешь, я докучнаго обязанъ къ тебѣ не допускать, длятого это настоящая должность моя выходитъ. Прислужить что понадобится — съ моимъ полнымъ удовольствiемъ сдѣлаю. А то, что на старости лѣтъ, по-заморски лаять, да передъ людьми сраму набираться! Да я въ людскую теперь не могу сойдти: «французъ ты, говорятъ, французъ!» Нѣтъ, сударь, Ѳома Ѳомичъ, не одинъ я, дуракъ, а ужь и добрые люди начали говорить въ одинъ голосъ, что вы, какъ есть злющiй человѣкъ теперь стали, а что баринъ нашъ передъ вами все одно, что малый ребенокъ; что вы хоть породой и енаральскiй сынъ и сами, можетъ, немного до енарала не дослужили, но такой злющiй, какъ, то-есть, долженъ быть настоящiй фурiй.

Гаврила кончилъ. Я былъ внѣ себя отъ восторга. Ѳома Ѳомичъ сидѣлъ блѣдный отъ ярости, среди всеобщаго замѣшательства, и какъ-будто не могъ еще опомниться отъ неожиданнаго нападенiя Гаврилы; какъ-будто онъ въ эту минуту еще соображалъ: въ какой степени должно ему разсердиться? Наконецъ воспослѣдовалъ взрывъ.

— Какъ! онъ смѣлъ обругать меня — меня! да это бунтъ! завизжалъ Ѳома и вскочилъ со стула.

За нимъ вскочила генеральша и всплеснула руками. Началась суматоха. Дядя бросился выталкивать преступнаго Гаврилу.

— Въ кандалы его, въ кандалы! кричала генеральша. — Сейчасъ же его въ городъ и въ солдаты отдай, Егорушка! Не то не будетъ тебѣ моего благословенiя. Сейчасъ же на него колодку набей и въ солдаты отдай!

— Какъ, кричалъ Ѳома: — рабъ! халдей! хамлетъ! осмѣлился обругать меня! онъ, онъ, обтирка моего сапога! онъ осмѣлился назвать меня фурiей!

Я выступилъ впередъ съ необыкновенною рѣшимостью.

— Признаюсь, что я въ этомъ случаѣ совершенно согласенъ съ мнѣнiемъ Гаврилы, сказалъ я, смотря Ѳомѣ Ѳомичу прямо въ глаза и дрожа отъ волненiя.

Онъ былъ такъ пораженъ этой выходкой, что въ первую минуту, кажется, не вѣрилъ ушамъ своимъ.

— Это еще что? воскрикнулъ онъ, наконецъ, накидываясь на меня, въ изступленiи, и впиваясь въ меня своими маленькими, налитыми кровью глазами. — Да ты кто такой?

— Ѳома Ѳомичъ... заговорилъ-было совершенно-потерявшiйся дядя: — это Сережа, мой племянникъ...

155

— Ученый! завопилъ Ѳома: — такъ это онъ-то, ученый? Либерте-эгалите-фратерните! журналь-де-деба! Нѣтъ, братъ, врешь! въ саксонiи не была! Здѣсь не Петербургъ, не надуешь! Да плевать мнѣ на твой де-деба! У тебя де-деба, а по нашему выходитъ: «нѣтъ, братъ, слаба!» Ученый! Да ты сколько знаешь, я всемеро столько забылъ! вотъ какой ты ученый!

Еслибъ не удержали его, онъ, мнѣ кажется, бросился бы на меня съ кулаками.

— Да онъ пьянъ, проговорилъ я, съ недоумѣнiемъ озираясь кругомъ.

— Кто? я? прикрикнулъ Ѳома, не своимъ голосомъ.

— Да, вы!

— Пьянъ?

— Пьянъ.

Этого Ѳома не могъ вынести. Онъ взвизгнулъ, какъ-будто его начали рѣзать, и бросился вонъ изъ комнаты. Генеральша хотѣла, кажется, упасть въ обморокъ, но разсудила лучше бѣжать за Ѳомой Ѳомичомъ. За ней побѣжали и всѣ, а за всѣми дядя. Когда я опомнился и оглядѣлся, то увидѣлъ въ комнатѣ одного Ежевикина. Онъ улыбался и потиралъ себѣ руки.

— Про iезуитика-то давича обѣщались, проговорилъ онъ вкрадчивымъ голосомъ.

— Что? спросилъ я, не понимая въ чемъ дѣло.

— Про iезуитика давича разсказать обѣщались... анекдотецъ-съ...

Я выбѣжалъ на террасу, а оттуда въ садъ. Голова моя шла кругомъ.

VIII.

Объясненiе въ любви.

Съ четверть часа бродилъ я по саду, раздраженный и крайне-недовольный собой, обдумывая, что мнѣ теперь дѣлать? Солнце садилось. Вдругъ, на поворотѣ въ одну темную аллею, я встрѣтился лицомъ-къ-лицу съ Настенькой. Въ глазахъ ея были слезы, въ рукахъ платокъ, которымъ она утирала ихъ.

— Я васъ искала, сказала она.

— А я васъ, отвѣчалъ я ей. — Скажите: я въ сумасшедшемъ домѣ, или нѣтъ?

156

— Вовсе не въ сумасшедшемъ домѣ, проговорила она обидчиво, пристально взглянувъ на меня.

— Но если такъ, такъ что жь это дѣлается? Ради самого Христа подайте мнѣ какой-нибудь совѣтъ! Куда теперь ушелъ дядя? Можно мнѣ туда идти? Я очень-радъ, что васъ встрѣтилъ: можетъ-быть, вы меня въ чемъ-нибудь и наставите.

— Нѣтъ, лучше не ходите. Я сама ушла отъ нихъ.

— Да гдѣ они?

— А кто знаетъ? Можетъ-быть, опять въ огородъ побѣжали, проговорила она раздражительно.

— Въ какой огородъ?

— Это Ѳома Ѳомичъ на прошлой недѣлѣ закричалъ, что не хочетъ оставаться въ домѣ и вдругъ побѣжалъ въ огородъ, досталъ въ шалашѣ заступъ и началъ гряды копать. Мы всѣ удивились: не съ ума ли сошелъ? «Вотъ, говоритъ, чтобъ не попрекнули меня потомъ, что я даромъ хлѣбъ ѣлъ, буду землю копать и свой хлѣбъ, что здѣсь ѣлъ, заработаю, а потомъ и уйду. Вотъ до чего меня довели!» А тутъ-то всѣ плачутъ и передъ нимъ чуть не на колѣняхъ стоятъ, заступъ у него отнимаютъ; а онъ-то копаетъ; всю рѣпу только перекопалъ. Сдѣлали разъ поблажку — вотъ онъ, можетъ-быть, и теперь повторяетъ. Отъ него станется.

— И вы... и вы разсказываете это такъ хладнокровно! вскричалъ я въ сильнѣйшемъ негодованiи.

Она взглянула на меня сверкавшими глазами.

— Простите мнѣ; я ужь и не знаю что говорю! Послушайте, вамъ извѣстно зачѣмъ я сюда прiѣхалъ?

— Н...нѣтъ, отвѣчала она закраснѣвшись, и какое-то тягостное ощущенiе отразилось въ ея миломъ лицѣ.

— Вы извините меня, продолжалъ я: — я теперь разстроенъ, я чувствую, что не такъ бы слѣдовало мнѣ начать говорить объ этомъ... особенно съ вами... Но все-равно! По-моему, откровенность въ такихъ дѣлахъ лучше всего. Признаюсь... то-есть я хотѣлъ сказать... вы знаете намѣренiе дядюшки? Онъ приказалъ мнѣ искать вашей руки...

— О, какой вздоръ! Не говорите этого, пожалуйста! сказала она, поспѣшно перебивая меня и вся вспыхнувъ.

Я былъ озадаченъ.

— Какъ вздоръ? Но, онъ вѣдь писалъ ко мнѣ.

— Такъ онъ-таки вамъ писалъ? спросила она съ живостью.

157

Ахъ, какой! Какъ же онъ обѣщался, что не будетъ писать! Какой вздоръ! Господи, какой это вздоръ!

— Простите меня, пробормоталъ я, не зная, что говорить: — можетъ-быть, я поступилъ неосторожно, грубо... но вѣдь такая минута! Сообразите: мы окружены Богъ-знаетъ чѣмъ...

— Охъ, ради Бога, не извиняйтесь! Повѣрьте, что мнѣ и безъ того тяжело это слушать, а между-тѣмъ судите: я и сама хотѣла заговорить съ вами, чтобъ узнать что-нибудь... Ахъ, какая досада! такъ онъ-таки вамъ написалъ! Вотъ этого-то я пуще всего боялась! Боже мой, какой это человѣкъ! А вы и повѣрили и прискакали сюда, сломя голову? Вотъ, надо было!

Она не скрывала своей досады. Положенiе мое было непривлекательно.

— Признаюсь, я не ожидалъ, проговорилъ я въ самомъ полномъ смущенiи: — такой оборотъ... я, напротивъ, думалъ...

— А, такъ вы думали? произнесла она съ легкой иронiей, слегка закусывая губу. — А знаете, вы мнѣ покажите это письмо, которое онъ вамъ писалъ!

— Хорошо-съ.

— Да вы не сердитесь, пожалуйста, на меня, не обижайтесь; и безъ того много горя! сказала она просящимъ голосомъ, а между-тѣмъ насмѣшливая улыбка слегка мелькнула на ея хорошенькихъ губкахъ.

— Охъ, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! вскричалъ я съ горячностью. — Но, можетъ-быть, вы предубѣждены противъ меня? можетъ-быть, вамъ кто-нибудь на меня насказалъ? можетъ-быть, вы потому, что я тамъ теперь срѣзался? Но это ничего — увѣряю васъ. Я самъ понимаю, какимъ я теперь дуракомъ стою передъ вами. Не смѣйтесь, пожалуйста, надо мной! Я не знаю, что говорю... А все это оттого, что мнѣ эти проклятые двадцать-два года!

— О, Боже мой! Такъ что жь?

— Какъ, такъ что жь? Да вѣдь кому двадцать два года, у того это и на лбу написано, какъ у меня, напримѣръ, когда я, давича, на средину комнаты выскочилъ, или какъ теперь передъ вами... Распроклятый возрастъ!

— Охъ, нѣтъ, нѣтъ! отвѣчала Настенька, едва удерживаясь отъ смѣха. — Я увѣрена, что вы и добрый, и милый, и умный, и, право, я искренно говорю это! Но... вы только очень-самолюбивы. Отъ этого еще можно исправиться.

158

— Мнѣ кажется, я самолюбивъ, сколько нужно.

— Ну, нѣтъ. А давича, когда вы сконфузились — и отчего жь? оттого, что споткнулись при входѣ!.. Какое право вы имѣли выставлять на-смѣхъ вашего добраго, вашего великодушнаго дядю, который вамъ сдѣлалъ столько добра? Зачѣмъ вы хотѣли свалить на него смѣшное, когда сами были смѣшны? Это было дурно, стыдно! Это не дѣлаетъ вамъ чести и, признаюсь вамъ, вы были мнѣ очень-противны въ ту минуту — вотъ вамъ!

— Это правда! Я былъ болванъ! даже больше, — я сдѣлалъ подлость! Вы примѣтили ее — и я уже наказанъ! Браните меня, смѣйтесь надо мной, но послушайте: можетъ-быть, вы перемѣните, наконецъ, ваше мнѣнiе, прибавилъ я, увлекаемый какимъ-то страннымъ чувствомъ: — вы меня еще такъ мало знаете, что потомъ, когда узнаете больше, тогда... можетъ-быть...

— Ради Бога оставимъ этотъ разговоръ! вскричала Настенька съ видимымъ нетерпѣнiемъ.

— Хорошо, хорошо, оставимте! Но... гдѣ я могу васъ видѣть?

— Какъ, гдѣ видѣть?

— Но вѣдь не можетъ же быть, чтобъ мы съ вами сказали послѣднее слово, Настасья Евграфовна! Ради Бога, назначьте мнѣ свиданье, хоть сегодня-же. Впрочемъ, теперь уже смеркается. Ну, такъ, если только можно, завтра утромъ, пораньше. Знаете, тамъ, у пруда, есть бесѣдка. Я вѣдь помню; я знаю дорогу. Я вѣдь здѣсь жилъ маленькiй.

— Свиданiе! Но зачѣмъ это? Вѣдь мы и безъ того теперь говоримъ.

— Но я теперь еще ничего не знаю, Настасья Евграфовна. Я сперва все узнаю отъ дядюшки. Вѣдь, долженъ же онъ, наконецъ, мнѣ все разсказать, и тогда я, можетъ-быть, скажу вамъ что-нибудь очень-важное...

— Нѣтъ, нѣтъ! ненадо, не надо! вскричала Настенька: — кончимте все разомъ теперь, такъ, чтобъ потомъ и помину не было. А въ ту бесѣдку и не ходите напрасно: увѣряю васъ, я не приду, и выкиньте, пожалуйста, изъ головы весь этотъ вздоръ — я серьезно прошу васъ...

— Такъ, значитъ, дядя поступилъ со мною какъ сумасшедшiй, вскричалъ я, въ припадкѣ нестерпимой досады. — Зачѣмъ-же онъ вызвалъ меня послѣ этого?.. Но слышите, что это за шумъ?

159

Мы были близко отъ дома. Изъ растворенныхъ оконъ раздавался визгъ и какiе-то необыкновенные крики.

— Боже мой! сказала она, поблѣднѣвъ: — опять! Я такъ и предчувствовала!

— Вы предчувствовали? Настасья Евграфовна, еще одинъ вопросъ. Я, конечно, не имѣю ни малѣйшаго права, но рѣшаюсь предложить вамъ этотъ послѣднiй вопросъ для общаго блага. Скажите — и это умретъ во мнѣ — скажите откровенно: дядя влюбленъ въ васъ, или нѣтъ?

— Ахъ! выкиньте, пожалуйста, этотъ вздоръ изъ головы разъ навсегда! вскричала она, вспыхнувъ отъ гнѣва. — И вы тоже! Кабы былъ влюбленъ, не хотѣлъ бы выдать меня за васъ, прибавила она съ горькою улыбкою. — И съ чего, съ чего это взяли? Не-уже-ли вы не понимаете, о чемъ идетъ дѣло? Слышите эти крики?

— Но... это Ѳома Ѳомичъ...

— Да, конечно, Ѳома Ѳомичъ; но теперь изъ-за меня идетъ дѣло, потому-что они то же говорятъ, что и вы, ту же безсмыслицу; тоже подозрѣваютъ, что онъ влюбленъ въ меня. А такъ-какъ я бѣдная, ничтожная, а такъ-какъ замарать меня ничего не стоитъ, а они хотятъ женить его на другой, такъ вотъ и требуютъ, чтобъ онъ меня выгналъ домой, къ отцу, для безопасности. А ему когда скажутъ про это, то онъ тотчасъ же изъ себя выходитъ: даже Ѳому Ѳомича разорвать готовъ. Вонъ они теперь и кричатъ объ этомъ; ужь я предчувствую, что объ этомъ.

— Такъ это все правда! Такъ, значитъ, онъ непремѣнно женится на этой Татьянѣ?

— На какой Татьянѣ?

— Ну, да на этой дурѣ.

— Вовсе не дурѣ! Она добрая. Не имѣете вы права такъ говорить! У нея благородное сердце, благороднѣе, чѣмъ у многихъ другихъ. Она невиновата тѣмъ, что несчастная.

— Простите. Положимъ, вы въ этомъ совершенно-правы; но не ошибаетесь ли вы въ главномъ? Какъ же, скажите, я замѣтилъ, что они хорошо принимаютъ вашего отца? Вѣдь, еслибъ они до такой ужь степени сердились на васъ, какъ вы говорите, и васъ выгоняли, такъ и на него бы сердились и его бы худо принимали.

— А развѣ вы не видите, что дѣлаетъ для меня мой отецъ! Онъ шутомъ передъ ними вертится! Его принимаютъ именно

160

потому, что онъ успѣлъ подольститься къ Ѳомѣ Ѳомичу. А такъ-какъ Ѳома Ѳомичъ самъ былъ шутомъ, такъ вотъ ему и лестно, что и у него теперь есть шуты. Какъ вы думаете: для кого это отецъ дѣлаетъ? Онъ для меня это дѣлаетъ, для меня одной. Ему не надо; онъ для себя никому не поклонится. Онъ, можетъ, и очень-смѣшонъ на чьи-нибудь глаза, но онъ благородный, благороднѣйшiй человѣкъ! Онъ думаетъ, Богъ-знаетъ почему — и вовсе не потому, что я здѣсь жалованье хорошее получаю — увѣряю васъ; онъ думаетъ, что мнѣ лучше оставаться здѣсь, въ этомъ домѣ. Но теперь я совсѣмъ его разувѣрила. Я ему написала рѣшительно. Онъ и прiѣхалъ, чтобъ взять меня, и если крайность до того дойдетъ, такъ хоть завтра же, потому-что ужь дѣло почти до всего дошло: они меня съѣсть хотятъ, и я знаю навѣрно, что они тамъ теперь кричатъ опять обо мнѣ. Они разстерзаютъ его изъ-за меня, они погубятъ его! А онъ мнѣ все равно, что отецъ — слышите, даже больше, чѣмъ мой родной отецъ! Я не хочу дожидаться. Я знаю больше, чѣмъ другiе. Завтра, завтра же, уѣду! Кто знаетъ: можетъ чрезъ это они отложатъ, хоть на время, и свадьбу его съ Татьяной Ивановной... Вотъ я вамъ все теперь разсказала. Разскажите же это и ему, потому-что я теперь и говорить-то съ нимъ не могу: за нами слѣдятъ, и особенно эта Перепелицына. Скажите, чтобъ онъ не безпокоился обо мнѣ, что я лучше хочу ѣсть черный хлѣбъ и жить въ избѣ у отца, чѣмъ быть причиною его здѣшнихъ мученiй. Я бѣдная и должна жить какъ бѣдная. Но, Боже мой, какой шумъ! какой крикъ! Что тамъ еще дѣлается? Нѣтъ, во что бы ни стало, сейчасъ пойду туда! Я выскажу имъ всѣмъ все это прямо въ глаза, сама, что бы ни случилось! Я должна это сдѣлать. Прощайте!

Она убѣжала. Я стоялъ на одномъ мѣстѣ, вполнѣ сознавая все смѣшное въ той роли, которую мнѣ пришлось сейчасъ разыграть, и совершенно недоумѣвая, чѣмъ все это теперь разрѣшится. Мнѣ было жаль бѣдную дѣвушку, и я боялся за дядю. Вдругъ подлѣ меня очутился Гаврила. Онъ все еще держалъ свою тетрадку въ рукѣ.

— Пожалуйте къ дяденькѣ! проговорилъ онъ унылымъ голосомъ.

Я очнулся.

— Къ дядѣ? А гдѣ онъ? Что съ нимъ теперь дѣлается?

— Въ чайной. Тамъ же, гдѣ чай изволили давеча кушать.

— Кто съ нимъ?

161

— Одни. Дожидаются.

— Кого? меня?

— За Ѳомой Ѳомичомъ послали. Прошли наши красные деньки! прибавилъ онъ, глубоко вздыхая.

— За Ѳомой Ѳомичомъ? Гм! А! гдѣ другiе? гдѣ барыня?

— На своей половинѣ. Въ омракъ упали, а теперь лежатъ въ безчувствiи и плачутъ.

Разсуждая такимъ-образомъ, мы дошли до террасы. На дворѣ было уже почти совсѣмъ-темно. Дядя дѣйствительно былъ одинъ, въ той же комнатѣ, гдѣ произошло мое побоище съ Ѳомой Ѳомичомъ, и ходилъ по ней большими шагами. На столахъ горѣли свѣчи. Увидя меня, онъ бросился ко мнѣ и крѣпко сжалъ мои руки. Онъ былъ блѣденъ и тяжело переводилъ духъ; руки его тряслись, и нервическая дрожь пробѣгала, временемъ, по всему его тѣлу.

IX.

Ваше превосходительство.

— Другъ мой! все кончено, все рѣшено! проговорилъ онъ какимъ-то трагическимъ полушопотомъ.

— Дядюшка, сказалъ я: — я слышалъ какiе-то крики.

— Крики, братецъ, крики; всякiе были крики! Маменька въ обморокѣ, и все это теперь вверхъ ногами. Я рѣшился и настою на своемъ! Я теперь ужь никого не боюсь, Серёжа. Я хочу показать имъ, что и у меня есть характеръ — и покажу! И вотъ нарочно послалъ за тобой, чтобъ ты помогъ мнѣ имъ показать... Сердце мое разбито, Серёжа... но я долженъ, я обязанъ поступить со всею строгостью. Справедливость неумолима!

— Но что же такое случилось, дядюшка?

— Я разстаюсь съ Ѳомой, произнесъ дядя рѣшительнымъ голосомъ.

— Дядюшка! закричалъ я въ восторгѣ: — ничего лучше вы не могли выдумать! И если я хоть сколько-нибудь могу способствовать вашему рѣшенiю, то... располагайте мною вовѣки вѣковъ.

— Благодарю тебя, братецъ, благодарю! Но теперь ужь все рѣшено. Жду Ѳому; я уже послалъ за нимъ. Или онъ, или я! Мы должны разлучиться. Или же завтра Ѳома выйдетъ изъ этого дома, или, клянусь, бросаю все и поступаю опять въ гусары!

162

Примутъ; дадутъ дивизiонъ. Прочь всю эту систему! Теперь все поновому! На что это у тебя французская тетрадка? съ яростiю закричалъ онъ, обращаясь къ Гаврилѣ. — Прочь ее! Сожги, растопчи, разорви! Я твой господинъ, и я приказываю тебѣ не учиться французскому языку. Ты не можешь, ты не смѣешь меня не слушаться, потому-что я твой господинъ, а не Ѳома Ѳомичъ!

— Слава-те Господи! пробормоталъ про-себя Гаврила. — Дѣло очевидно шло не на шутку.

— Другъ мой! продолжалъ дядя съ глубокимъ чувствомъ: — они требуютъ отъ меня невозможнаго! Ты будешь судить меня; ты теперь станешь между нимъ и мною, какъ безпристрастный судья. Ты не знаешь, ты не знаешь, чего они отъ меня требовали, и, наконецъ, формально потребовали, все высказали! Но это противно человѣколюбiю, благородству, чести... Я все разскажу тебѣ, но сперва...

— Я ужь все знаю, дядюшка! вскричалъ я, перебивая его: — я угадываю... Я сейчасъ разговаривалъ съ Настасьей Евграфовной.

— Другъ мой, теперь ни слова, ни слова объ этомъ! торопливо прервалъ онъ меня, какъ-будто испугавшись. — Потомъ я все самъ разскажу тебѣ, но покамѣстъ... Что жь? закричалъ онъ вошедшему Видоплясову: — гдѣ же Ѳома Ѳомичъ?

Видоплясовъ явился съ извѣстiемъ, что Ѳома Ѳомичъ «не желаютъ придти и находятъ требованiе явиться до несовмѣстности грубымъ-съ, такъ-что Ѳома Ѳомичъ очень изволили этимъ обидѣться-съ».

— Веди его! тащи его! сюда его! силою притащи его! закричалъ дядя, топая ногами.

Видоплясовъ, никогда невидавшiй своего барина въ такомъ гнѣвѣ, ретировался въ испугѣ. Я удивился.

«Надо же быть чему-нибудь слишкомъ-важному» подумалъ я, «если человѣкъ съ такимъ характеромъ способенъ дойдти до такого гнѣва и до такихъ рѣшенiй.»

Нѣсколько минутъ дядя молча ходилъ по комнатѣ, какъ будто въ борьбѣ самъ съ собою.

— Ты, впрочемъ, не рви тетрадку, сказалъ онъ, наконецъ, Гаврилѣ. — Подожди и самъ будь здѣсь: ты, можетъ быть, еще понадобишься. — Другъ мой! прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ — я, кажется, ужь слишкомъ сейчасъ закричалъ. Всякое дѣло надо

163

дѣлать съ достоинствомъ, съ мужествомъ, но безъ криковъ, безъ обидъ. Именно такъ. Знаешь что, Серёжа, не лучше ли будетъ, еслибъ ты ушелъ отсюда? Тебѣ все-равно. Я тебѣ потомъ все самъ разскажу — а? какъ ты думаешь? Сдѣлай это для меня, пожалуйста.

— Вы боитесь, дядюшка? вы раскаяваетесь? сказалъ я, пристально смотря на него.

— Нѣтъ, нѣтъ, другъ мой, не раскаяваюсь! вскричалъ онъ съ удвоеннымъ одушевленiемъ. — Я ужь теперь ничего больше не боюсь. Я принялъ рѣшительныя мѣры, самыя рѣшительныя! Ты не знаешь, ты не можешь себѣ вообразить, чего они отъ меня потребовали! Не-уже-ли жь я долженъ былъ согласиться? Нѣтъ, я докажу! Я возсталъ и докажу! Когда-нибудь я долженъ же былъ доказать! Но знаешь, мой другъ, я раскаяваюсь, что тебя позвалъ: Ѳомѣ, можетъ-быть, будетъ очень тяжело, когда и ты будешь здѣсь, такъ-сказать, свидѣтелемъ его униженiя. Видишь, я хочу ему отказать отъ дома благороднымъ образомъ, безъ всякаго униженiя. Но, вѣдь, это я такъ только говорю, что безъ униженiя. Дѣло-то оно, братъ, такое, что хоть медовыя рѣчи точи, а все-таки будетъ обидно. Я же грубъ, безъ воспитанiя, пожалуй, еще такое тяпну, съ дуру-то, что и самъ потомъ не радъ буду. Все же онъ для меня много сдѣлалъ... Уйди, мой другъ... Но вотъ уже его ведутъ, ведутъ! Сережа, прошу тебя, выйди! Я тебѣ все потомъ разскажу. Выйди, ради Христа!

И дядя вывелъ меня на террасу, въ то самое мгновенiе, когда Ѳома входилъ въ комнату. Но, каюсь: я не ушелъ, я рѣшился остаться на террасѣ, гдѣ было очень-темно и, слѣдственно, меня трудно было увидѣть изъ комнаты. Я рѣшился подслушивать.

Не оправдываю ничѣмъ своего поступка, но смѣло скажу, что, выстоявъ эти полчаса на террасѣ и не потерявъ терпѣнiя, я считаю, что совершилъ подвигъ великомученичества. Съ моего мѣста я не только могъ хорошо слышать, но даже, могъ хорошо и видѣть: двери были стеклянныя. Теперь прошу вообразить Ѳому Ѳомича, которому приказали явиться, угрожая силою, въ случаѣ отказа.

— Мои ли уши слышали такую угрозу, полковникъ? — возопилъ Ѳома, входя въ комнату. — Такъ ли мнѣ передано?

— Твои, твои, Ѳома, успокойся, храбро отвѣчалъ дядя. — Сядь; поговоримъ серьёзно, дружески, братски. Садись же, Ѳома.

164

Ѳома Ѳомичъ торжественно сѣлъ на кресло. Дядя быстрыми и неровными шагами ходилъ по комнатѣ, очевидно затрудняясь съ чего начать рѣчь.

— Именно братски, повторилъ онъ. — Ты поймешь меня, Ѳома, ты не маленькiй; я тоже не маленькiй — словомъ, мы оба въ лѣтахъ... Гм! Видишь, Ѳома, мы не сходимся въ нѣкоторыхъ пунктахъ... да, именно въ нѣкоторыхъ пунктахъ, и потому, Ѳома, не лучше ли, братъ, разстаться? Я увѣренъ, что ты благороденъ, что ты мнѣ желаешь добра, и потому... Но что долго толковать! Ѳома, я твой другъ во-вѣки-вѣковъ и клянусь въ томъ всѣми святыми! Вотъ 15,000 рублей серебромъ, это все, братъ, что есть за душой, послѣднiя крохи наскребъ, своихъ обобралъ. Смѣло бери! Я долженъ, я обязанъ тебя обезпечить! Тутъ все почти ломбардными и очень-немного наличными. Смѣло бери! Ты же мнѣ ничего не долженъ, потому-что я никогда не буду въ силахъ заплатить тебѣ за все, что ты для меня сдѣлалъ. Да, да, именно, я это чувствую, хотя теперь, въ главнѣйшемъ-то пунктѣ, мы расходимся. Завтра или послѣ завтра... или когда тебѣ угодно... разъѣдемся. Поѣзжай-ка въ нашъ городишко, Ѳома, всего десять верстъ, тамъ есть домикъ, за церковью, въ первомъ переулкѣ, съ зелеными ставнями, премиленькiй домикъ вдовы-попадьи; какъ-будто для тебя его и построили. Она продастъ. Я тебѣ куплю его сверхъ этихъ денегъ. Поселись-ка тамъ, подлѣ насъ. Занимайся литературой, науками; прiобрѣтешь славу... Чиновники тамъ, всѣ до одного, благородные, радушные, безкорыстные; протопопъ ученый. Къ намъ будешь прiѣзжать гостить по праздникамъ — и мы заживемъ, какъ въ раю! Желаешь, иль нѣтъ?

«Такъ вотъ на какихъ условiяхъ изгоняли Ѳому!» подумалъ я, «дядя скрылъ отъ меня о деньгахъ».

Долгое время царствовало глубокое молчанiе. Ѳома сидѣлъ въ креслахъ, какъ-будто ошеломленный, и неподвижно смотрѣлъ на дядю, которому, видимо, становилось неловко отъ этого молчанiя и отъ этого взгляда.

— Деньги! проговорилъ, наконецъ Ѳома, какимъ-то выдѣланно-слабымъ голосомъ: — гдѣ же онѣ, гдѣ эти деньги? давайте ихъ, давайте сюда скорѣе!

— Вотъ онѣ, Ѳома, послѣднiя крохи, ровно пятнадцать, все, что было. Тутъ и кредитными и ломбардными — самъ увидишь... вотъ!

165

— Гаврила! возьми себѣ эти деньги, кротко проговорилъ Ѳома: — они, старикъ, могутъ тебѣ пригодиться. — Но нѣтъ! вскричалъ онъ вдругъ, съ прибавкою какого-то необыкновеннаго визга и вскакивая съ кресла: — нѣтъ! дай мнѣ ихъ сперва, эти деньги, Гаврила! дай мнѣ ихъ! дай мнѣ ихъ! дай мнѣ эти мильйоны, чтобъ я притопталъ ихъ моими ногами, дай, чтобъ я разорвалъ ихъ, оплевалъ ихъ, разбросалъ ихъ, осквернилъ ихъ, обезчестилъ ихъ!.. Мнѣ, мнѣ предлагаютъ деньги! подкупаютъ меня, чтобъ я вышелъ изъ этого дома! Я ли это слышалъ? я ли дожилъ до этого послѣдняго безчестiя? Вотъ, вотъ они, ваши мильйоны! Смотрите: вотъ, вотъ, вотъ, и вотъ! Вотъ какъ поступаетъ Ѳома Опискинъ, если вы до-сихъ-поръ этого не знали, полковникъ!

И Ѳома разбросалъ всю пачку денегъ по комнатѣ. Замѣчательно, что онъ не разорвалъ и не оплевалъ ни одного билета, какъ похвалялся сдѣлать; онъ только немного помялъ ихъ, но и то довольно-осторожно. Гаврила бросился собирать деньги съ полу и потомъ, по уходѣ Ѳомы, бережно передалъ своему барину.

Поступокъ Ѳомы произвелъ на дядю настоящiй столбнякъ. Въ свою очередь, онъ стоялъ теперь передъ нимъ неподвижно, безсмысленно, съ разинутымъ ртомъ. Ѳома, между-тѣмъ, помѣстился опять въ кресло и пыхтѣлъ, какъ-будто отъ невыразимаго волненiя.

— Ты возвышенный человѣкъ, Ѳома! вскричалъ, наконецъ, дядя, очнувшись: — ты благороднѣйшiй изъ людей!

— Это я знаю, отвѣчалъ Ѳома слабымъ голосомъ, но съ невыразимымъ достоинствомъ.

— Ѳома, прости меня! Я подлецъ передъ тобой, Ѳома!

— Да, передо мной, поддакнулъ Ѳома.

— Ѳома! не твоему благородству я удивляюсь, продолжалъ дядя, въ восторгѣ: — но тому, какъ могъ я быть до такой степени грубъ, слѣпъ и подлъ, чтобъ предложить тебѣ деньги при такихъ условiяхъ? Но, Ѳома, ты въ одномъ ошибся: я вовсе не покупалъ тебя, не платилъ тебѣ, чтобъ ты вышелъ изъ дома, а просто-за-просто, я хотѣлъ, чтобъ и у тебя были деньги, чтобъ ты не нуждался, когда отъ меня выйдешь. Клянусь въ этомъ тебѣ! На колѣняхъ, на колѣняхъ, готовъ просить у тебя прощенiя, Ѳома, и если хочешь, стану сейчасъ передъ тобой на колѣни... если только хочешь...

— Не надо мнѣ вашихъ колѣнъ, полковникъ!..

— Но, Боже мой! Ѳома, посуди, вѣдь я былъ разгоряченъ,

166

фрапированъ, я былъ внѣ себя... Но назови же, скажи, чѣмъ могу, чѣмъ въ состоянiи я загладить эту обиду? Научи, изреки...

Ничѣмъ, ничѣмъ, полковникъ! И будьте увѣрены, что завтра же я отрясу прахъ съ моихъ сапоговъ на порогѣ этого дома.

И Ѳома началъ подыматься съ кресла. Дядя, въ ужасѣ, бросился его снова усаживать.

— Нѣтъ, Ѳома, ты не уйдешь, увѣряю тебя! кричалъ дядя. — Нечего говорить про прахъ и про сапоги, Ѳома! Ты не уйдешь, или я пойду за тобой на край свѣта, и все буду идти за тобой, до-тѣхъ-поръ, покамѣстъ ты не простишь меня!.. Клянусь, Ѳома, я такъ сдѣлаю!

— Васъ простить? вы виноваты? сказалъ Ѳома. — Но понимаете ли вы еще вину-то свою передо мною? Понимаете ли, что вы стали виноваты теперь передо мной даже тѣмъ, что давали мнѣ здѣсь кусокъ хлѣба? Понимаете ли вы, что теперь одной минутой вы отравили ядомъ всѣ тѣ прошедшiе куски, которые я употребилъ въ вашемъ домѣ? Вы попрекнули меня сейчасъ этими кусками, каждымъ глоткомъ этого хлѣба, уже съѣденнаго мною; вы мнѣ доказали теперь, что я жилъ, какъ рабъ, въ вашемъ домѣ, какъ лакей, какъ обтирка вашихъ лакированныхъ сапоговъ! А между-тѣмъ, я, въ чистотѣ моего сердца, думалъ до-сихъ-поръ, что обитаю въ вашемъ домѣ какъ другъ и какъ братъ! Не сами ль, не сами ль вы змѣиными рѣчами вашими тысячу разъ увѣряли меня въ этой дружбѣ, въ этомъ братствѣ? Зачѣмъ же вы таинственно сплетали мнѣ эти сѣти, въ которыя я попалъ, какъ дуракъ? Зачѣмъ же во мракѣ копали вы мнѣ эту волчью яму, въ которую теперь вы сами втолкнули меня? Зачѣмъ не поразили вы меня разомъ еще прежде, однимъ ударомъ этой дубины? Зачѣмъ въ самомъ началѣ не свернули вы мнѣ головы, какъ какому-нибудь пѣтуху, за то… ну, хоть, напримѣръ, только за то, что онъ не несетъ яицъ? Да, именно такъ! Я стою за это сравненiе, полковникъ, хотя оно и взято изъ провинцiальнаго быта и напоминаетъ собою тривiальный тонъ современной литературы; потому стою за него, что въ немъ видна вся безсмыслица обвиненiй вашихъ; ибо я столько же виноватъ передъ вами, какъ и этотъ предполагаемый пѣтухъ, неугодившiй своему легкомысленному владѣльцу неснесеньемъ яицъ! Помилуйте, полковникъ! развѣ платятъ другу иль брату деньги — и за что же? главное, за что же? «На, дескать, возлюбленный братъ мой, я обязанъ

167

тебѣ: ты даже спасалъ мнѣ жизнь: на тебѣ нѣсколько iудиныхъ сребренниковъ, но только убирайся отъ меня съ глазъ долой!» Какъ наивно! какъ грубо вы поступили со мною! Вы думали, что я жажду вашего золота, тогда-какъ я питалъ одни райскiя чувства составить ваше благополучiе. О, какъ разбили вы мое сердце! Благороднѣйшими чувствами моими вы играли, какъ какой-нибудь мальчишка въ какую-нибудь свайку! Давно-давно, полковникъ, я уже предвидѣлъ все это — вотъ почему я уже давнымъ-давно задыхаюсь отъ вашего хлѣба, давлюсь этимъ хлѣбомъ! вотъ почему меня давили ваши перины, давили, а не лелѣяли! вотъ почему вашъ сахаръ, ваши конфекты были для меня кайенскимъ перцемъ, а не конфектами! Нѣтъ, полковникъ! живите одинъ, благоденствуйте одинъ и оставьте Ѳому идти своею скорбною дорогою, съ мѣшкомъ на спинѣ. Такъ и будетъ, полковникъ!

— Нѣтъ, Ѳома, нѣтъ! такъ не будетъ, такъ не можетъ-быть! простоналъ совершенно-уничтоженный дядя.

— Да, полковникъ, да! именно такъ будетъ, потому что такъ должно быть. Завтра же ухожу отъ васъ. Разсыпьте ваши мильйоны, устелите весь путь мой, всю большую дорогу вплоть до Москвы кредитными билетами — и я гордо, презрительно пройду по вашимъ билетамъ; эта самая нога, полковникъ, растопчетъ, загрязнитъ, раздавитъ эти билеты и Ѳома Опискинъ будетъ сытъ однимъ благородствомъ своей души! Я сказалъ и доказалъ! Прощайте, полковникъ. Про-щай-те, полковникъ!..

И Ѳома началъ вновь подыматься съ кресла.

— Прости, прости Ѳома! забудь!.. повторялъ дядя умоляющимъ голосомъ.

— «Прости!» Но къ чему вамъ мое прощенiе? Ну, хорошо, положимъ, что я васъ и прощу: я христiанинъ; я не могу не простить; я и теперь уже почти васъ простилъ. Но рѣшите же сами: сообразно ли будетъ хоть сколько-нибудь съ здравымъ смысломъ и благородствомъ души, если я хоть на одну минуту останусь теперь въ вашемъ домѣ? Вѣдь вы выгоняли меня!

— Сообразно, сообразно, Ѳома! увѣряю тебя, что сообразно!

— Сообразно? Но равны ли мы теперь между собою? Не уже-ли вы не понимаете, что я, такъ-сказать, раздавилъ васъ своимъ благородствомъ, а вы раздавили сами себя своимъ унизительнымъ поступкомъ? Вы раздавлены, а я вознесенъ: гдѣ же равенство? А развѣ можно быть друзьями безъ такого равенства?

168

Говорю это, испуская сердечный вопль, а не торжествуя, не возносясь надъ вами, какъ вы, можетъ-быть, думаете.

— Но я и самъ испускаю сердечный вопль, Ѳома — увѣряю тебя...

— И это тотъ самый человѣкъ, продолжалъ Ѳома, перемѣняя суровый тонъ на блаженный — тотъ самый человѣкъ, для котораго я столько разъ не спалъ по ночамъ! Сколько разъ, бывало, въ безсонныя ночи мои, я вставалъ съ постели, зажигалъ свѣчу и говорилъ себѣ: «Теперь онъ спитъ спокойно, надѣясь на тебя. Не спи же ты, Ѳома, бодрствуй за него, авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучiя этого человѣка». Вотъ какъ думалъ Ѳома въ свои безсонныя ночи, полковникъ! и вотъ какъ заплатилъ ему этотъ полковникъ! Но довольно, довольно!..

— Но я заслужу, Ѳома, я заслужу опять твою дружбу — клянусь тебѣ!

— Заслужите? а гдѣ же гарантiя? Какъ христiанинъ, я прощу и даже буду любить васъ; но, какъ человѣкъ, и человѣкъ благородный, я поневолѣ буду васъ презирать. Я долженъ, я обязанъ васъ презирать; я обязанъ во имя нравственности, потому-что — повторяю вамъ это — вы опозорили себя, а я сдѣлалъ благороднѣйшiй изъ поступковъ. Ну, кто изъ вашихъ сдѣлаетъ подобный поступокъ? Кто изъ нихъ откажется отъ такого несметнаго числа денегъ, отъ которыхъ отказался, однакожь, нищiй, презираемый всѣми Ѳома, изъ любви къ величiю? Нѣтъ, полковникъ, чтобъ сравниться со мной, вы должны совершить теперь цѣлый рядъ подвиговъ. А на какой подвигъ способны вы, когда не можете даже сказать мнѣ вы, какъ своему ровнѣ, а говорите ты, какъ слугѣ?..

— Ѳома, но, вѣдь, я по дружбѣ говорилъ тебѣ ты! возопилъ дядя. — Я не зналъ, что тебѣ непрiятно… Боже мой! но еслибъ я только зналъ…

— Вы, продолжалъ Ѳома — вы, который не могли, или, лучше сказать, не хотѣли исполнить самую пустѣйшую, самую ничтожнѣйшую изъ просьбъ, когда я васъ просилъ сказать мнѣ, какъ генералу, ваше превосходительство…

— Но, Ѳома, вѣдь это уже было, такъ-сказать, высшее посягновенiе, Ѳома.

— Высшее посягновенiе! Затвердили какую-то книжную фразу да и повторяете ее, какъ попугай! Но знаете ли вы, что вы осрамили, обезчестили меня отказомъ сказать мнѣ «ваше

169

превосходительство», обезчестили тѣмъ, что, не понявъ причинъ моихъ, выставили меня капризнымъ дуракомъ, достойнымъ желтаго дома! Ну, не уже ли я не понимаю, что я бы самъ былъ смѣшонъ, еслибъ захотѣлъ именоваться превосходительствомъ, я, который презираю всѣ эти чины и земныя величiя, ничтожныя сами-по-себѣ, если они не освящаются добродѣтелью? За мильiонъ не возьму генеральскаго чина безъ добродѣтели! А между-тѣмъ, вы считали меня за безумнаго! Для вашей же пользы я пожертвовалъ моимъ самолюбiемъ и допустилъ, что вы, вы могли считать меня за безумнаго, вы и ваши ученые! Единственно длятого, чтобъ просвѣтить вашъ умъ, развить вашу нравственность и облить васъ лучами новыхъ идей, рѣшился я требовать отъ васъ генеральскаго титула. Я именно хотѣлъ, чтобъ вы не почитали впредь генераловъ самыми высшими свѣтилами на всемъ земномъ шарѣ; хотѣлъ доказать вамъ, что чинъ — ничто безъ великодушiя и что нечего радоваться прiѣзду вашего генерала, когда, можетъ-быть, и возлѣ васъ стоятъ люди, озаренные добродѣтелью! Но вы такъ постоянно чванились предо мною своимъ чиномъ полковника, что вамъ уже трудно было сказать мнѣ: «ваше превосходительство». Вотъ гдѣ причина! вотъ гдѣ искать ее, а не въ посягновенiи какихъ-то судебъ! Вся причина въ томъ, что вы полковникъ, а я просто Ѳома...

— Нѣтъ, Ѳома, нѣтъ! увѣряю тебя, что это не такъ. Ты ученый, ты не просто Ѳома… я почитаю…

— Почитаете! хорошо. Такъ скажите же мнѣ, если почитаете, какъ по вашему мнѣнiю: достоинъ я, или нѣтъ генеральскаго сана? Отвѣчайте рѣшительно и немедленно: достоинъ, иль нѣтъ? Я хочу посмотрѣть вашъ умъ, ваше развитiе.

— За честность, за безкорыстiе, за умъ, за высочайшее благородство души достоинъ! съ гордостью повторилъ дядя.

— А если достоинъ, такъ для чего же вы не скажете мнѣ «ваше превосходительство?»

— Ѳома, я, пожалуй, скажу...

— А я требую! А я теперь требую, полковникъ, настаиваю и требую! Я вижу, какъ вамъ тяжело это, потому-то и требую. Эта жертва съ вашей стороны будетъ первымъ шагомъ вашего подвига, потому-что — не забудьте это — вы должны сдѣлать цѣлый рядъ подвиговъ, чтобъ сравняться со мною; вы должны пересилить самаго себя, и тогда только я увѣрую въ вашу искренность...

— Завтра же скажу тебѣ, Ѳома, «ваше превосходительство!»

170

— Нѣтъ, не завтра, полковникъ, завтра само-собой. Я требую, чтобъ вы теперь, сейчасъ же, сказали мнѣ «ваше превосходительство».

— Изволь, Ѳома, я готовъ... Только какъ же это такъ, сейчасъ, Ѳома?..

— Почему же не сейчасъ? или вамъ стыдно? Въ такомъ случаѣ мнѣ обидно, если вамъ стыдно.

— Ну, да пожалуй, Ѳома, я готовъ… я даже горжусь... Только какъ же это, Ѳома, ни съ того, ни съ сего: «здравствуйте, ваше превосходительство»? Вѣдь это нельзя...

— Нѣтъ, не «здравствуйте, ваше превосходительство», это уже обидный тонъ; это похоже на шутку, на фарсъ. Я не позволю съ собой такихъ шутокъ. Опомнитесь, немедленно опомнитесь, полковникъ! перемѣните вашъ тонъ!

— Да ты не шутишь, Ѳома?

— Во первыхъ, я не ты, Егоръ Ильичъ, а вы — не забудьте это; и не Ѳома, а Ѳома Ѳомичъ.

— Да ей-Богу же, Ѳома Ѳомичъ, я радъ! Я всѣми силами радъ... Только, что жь я скажу?

— Вы затрудняетесь, что прибавить къ слову: «ваше превосходительство» — это понятно. Давно бы вы объяснились! Это даже извинительно, особенно, если человѣкъ не сочинитель, если выразиться поучтивѣе. Ну, я вамъ помогу, если вы не сочинитель. Говорите за мной: «ваше превосходительство!..»

— Ну, «ваше превосходительство».

— Нѣтъ, не: «ну, ваше превосходительство», а просто: «ваше превосходительство!» Я вамъ говорю, полковникъ, перемѣните вашъ тонъ! Надѣюсь также, что вы не оскорбитесь, если я предложу вамъ слегка поклониться и, вмѣстѣ съ тѣмъ, склонить впередъ корпусъ. Съ генераломъ говорятъ склоняя впередъ корпусъ, выражая такимъ-образомъ почтительность и готовность, такъ-сказать, летѣть по его порученiямъ. Я самъ бывалъ въ генеральскихъ обществахъ и все это знаю... Ну-съ: «ваше превосходительство».

— Ваше превосходительство...

— Какъ я несказанно-обрадованъ, что имѣю, наконецъ, случай, просить у васъ извиненiя въ томъ, что съ перваго раза не узналъ души вашего превосходительства. Смѣю увѣрить, что впредь не пощажу слабыхъ силъ моихъ на пользу общую… Ну, довольно съ васъ!

171

Бѣдный дядя! Онъ долженъ былъ повторить всю эту галиматью фразу за фразой, слово за словомъ! Я стоялъ и краснѣлъ, какъ виноватый. Злость душила меня.

— Ну, не чувствуете ли вы теперь, проговорилъ истязатель: — что у васъ вдругъ стало легче на сердцѣ, какъ-будто въ душу къ вамъ слетѣлъ какой-то ангелъ?.. Чувствуете ли вы присутствiе этого ангела? отвѣчайте мнѣ!

— Да, Ѳома, дѣйствительно какъ-то легче сдѣлалось, отвѣчалъ дядя.

— Какъ-будто сердце ваше послѣ того, какъ вы побѣдили себя, такъ-сказать окунулось въ какомъ-то елеѣ?

— Да, Ѳома, дѣйствительно, какъ-будто по маслу пошло.

— Какъ-будто по маслу? Гм... Я, впрочемъ, не про масло вамъ говорилъ... Ну, да все-равно! Вотъ что значитъ, полковникъ, исполненный долгъ! Побѣждайте же себя. Вы самолюбивы, необъятно-самолюбивы!

— Самолюбивъ, Ѳома, вижу, вижу, со вздохомъ отвѣчалъ дядя.

— Вы эгоистъ и даже мрачный эгоистъ...

— Эгоистъ-то я эгоистъ, правда, Ѳома, и это вижу; съ-тѣхъ-поръ, какъ тебя узналъ, такъ и это узналъ.

— Я вамъ говорю теперь, какъ отецъ, какъ нѣжная мать... вы отбиваете всѣхъ отъ себя и забываете, что ласковый теленокъ двѣ матки сосетъ.

— Правда и это, Ѳома!

— Вы грубы. Вы такъ грубо толкаетесь въ человѣческое сердце, такъ самолюбиво напрашиваетесь на вниманiе, что порядочный человѣкъ отъ васъ за тридевять земель убѣжать готовъ!

Дядя еще разъ глубоко вздохнулъ.

— Будьте же нѣжнѣе, внимательнѣе, любовнѣе къ другимъ; забудьте себя для другихъ, тогда вспомнятъ и о васъ. Живи и жить давай другимъ — вотъ мое правило! Терпи, трудись, молись и надѣйся — вотъ истины, которыя бы я желалъ внушить разомъ всему человѣчеству! Подражайте же имъ, и тогда я первый раскрою вамъ мое сердце, буду плакать на груди вашей... если понадобится... А-то я, да я, да милость моя! Да вѣдь надоѣстъ же, наконецъ, ваша милость, съ позволенiя сказать.

«Сладкогласный человѣкъ!» проговорилъ въ благоговѣнiи, Гаврила.

— Это правда, Ѳома; я все это чувствую, поддакнулъ разстроганый дядя. — Но не во всемъ же и я виноватъ, Ѳома:

172

такъ ужь меня воспитали; съ солдатами жилъ. А клянусь тебѣ, Ѳома, и я умѣлъ чувствовать. Прощался съ полкомъ, такъ всѣ гусары, весь мой дивизiонъ, просто плакали, говорили, что такого, какъ я, не нажить!.. Я и подумалъ тогда, что и я, можетъ-быть, еще не совсѣмъ человѣкъ погибшiй.

— Опять эгоистическая черта! опять я ловлю васъ на самолюбiи! Вы хвалились и, мимоходомъ, попрекнули меня слезами гусаръ. Что жь я не хвалюсь ничьими слезами? А было бы чѣмъ; а было бы, можетъ-быть, чѣмъ.

— Это такъ съ языка сорвалось, Ѳома, не утерпѣлъ, вспомнилъ старое хорошее время.

— Хорошее время не съ неба падаетъ, а мы его дѣлаемъ; оно заключается въ сердцѣ нашемъ, Егоръ Ильичъ. Отчего же я всегда счастливъ и, несмотря на страданiя, доволенъ, спокоенъ духомъ и никому не надоѣдаю, развѣ однимъ дуракамъ, верхоплясамъ, ученымъ, которыхъ не щажу и не хочу щадить. Не люблю дураковъ! И что такое эти ученые? «Человѣкъ науки!» — да наука-то выходитъ у него надувательная штука, а не наука. Ну что онъ давича говорилъ? Давайте его сюда! давайте сюда всѣхъ ученыхъ! Все могу опровергнуть и всѣ положенiя ихъ могу опровергнуть! Я ужь не говорю о благородствѣ души...

— Конечно, Ѳома, конечно. Кто жь сомнѣвается?

— Давича, напримѣръ, я выказалъ умъ, талантъ, колоссальную начитанность, знанiе сердца человѣческаго, знанiе современныхъ литературъ; я показалъ и блестящимъ образомъ развернулъ, какъ изъ какого-нибудь комаринскаго можетъ вдругъ составиться высокая тэма для разговора у человѣка талантливаго. Что жь? Оцѣнилъ ли кто-нибудь изъ нихъ меня по достоинству? Нѣтъ, отворотились! Я вѣдь увѣренъ, что онъ уже говорилъ вамъ, что я ничего не знаю. А тутъ, можетъ-быть, самъ Макiавель, или какой-нибудь Меркаданте передъ ними сидѣлъ, и только тѣмъ виноватъ, что бѣденъ и находится въ неизвѣстности... Нѣтъ, это имъ не пройдетъ!.. Слышу еще про Коровкина. Это что за гусь?

— Это, Ѳома, человѣкъ умный, человѣкъ науки... Я его жду. Это вѣрно ужь будетъ хорошiй, Ѳома!

— Гм! сомнѣваюсь. Вѣроятно какой-нибудь современный оселъ, навьюченный книгами. Души въ нихъ нѣтъ, полковникъ, сердца въ нихъ нѣтъ! А что и ученость безъ добродѣтели?

— Нѣтъ, Ѳома, нѣтъ! Какъ о семейномъ счастiи говорилъ! такъ сердце и вникаетъ само-собою, Ѳома!

173

— Гм! Посмотримъ, проэкзаменуемъ и Коровкина. Но довольно, заключилъ Ѳома, подымаясь съ кресла. Я не могу еще васъ совершенно простить, полковникъ: обида была кровавая; но я помолюсь, и, можетъ-быть, Богъ ниспошлетъ миръ оскорбленному сердцу. Мы поговоримъ еще завтра объ этомъ, а теперь, позвольте ужь мнѣ уйти. Я усталъ и ослабъ...

— Ахъ, Ѳома! захлопоталъ дядя, вѣдь ты, въ-самомъ-дѣлѣ, усталъ! Знаешь что? не хочешь ли подкрѣпиться, закусить чего-нибудь? Я сейчасъ прикажу.

— Закусить! Ха-ха-ха! Закусить! отвѣчалъ Ѳома, съ презрительнымъ хохотомъ. Сперва напоятъ тебя ядомъ, а потомъ спрашиваютъ, не хочешь ли закусить? Сердечныя раны хотятъ залечить какими-нибудь отварными грибками, или мочеными яблочками! Какой вы жалкiй матерiалистъ, полковникъ!

— Эхъ, Ѳома, я, вѣдь, ей-Богу, отъ чистаго сердца...

— Ну хорошо. Довольно объ этомъ. Я ухожу, а вы немедленно идите къ вашей родительницѣ, падите на колѣни, рыдайте, плачьте, но вымолите у нея прощенiе — это вашъ долгъ, ваша обязанность!

— Ахъ, Ѳома, я все время объ этомъ только и думалъ; даже теперь, съ тобой говоря, объ этомъ же думалъ. Я готовъ хоть до разсвѣта простоять передъ ней на колѣняхъ. Но подумай, Ѳома, чего же отъ меня и требуютъ? Вѣдь это несправедливо, вѣдь это жестоко, Ѳома! Будь великодушенъ вполнѣ, осчастливь меня совершенно, подумай, рѣши — и тогда... тогда... клянусь!..

— Нѣтъ, Егоръ Ильичъ, нѣтъ, это не мое дѣло, отвѣчалъ Ѳома. Вы знаете, что я во все это ни мало не вмѣшиваюсь, то-есть вы, положимъ, и убѣждены, что я всему причиною, но, увѣряю васъ, съ самаго начала этого дѣла я устранилъ себя совершенно. Тутъ одна только воля вашей родительницы, а она, разумѣется, вамъ желаетъ добра... Ступайте же, спѣшите, летите и поправьте обстоятельства своимъ послушанiемъ. Да не зайдетъ солнце во гнѣвѣ вашемъ! а я... а я буду всю ночь молиться за васъ. Я давно уже не знаю, что такое сонъ, Егоръ Ильичъ. Прощайте! Прощаю и тебя, старикъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Гаврилѣ. Знаю, что ты не своимъ умомъ дѣйствовалъ. Прости же и ты мнѣ, если я обидѣлъ тебя... Прощайте, прощайте, прощайте всѣ и благослови васъ Господь!..

Ѳома вышелъ. Я тотчасъ же бросился въ комнату.

— Ты подслушивалъ? вскричалъ дядя.

174

— Да, дядюшка, я подслушивалъ! И вы, и вы могли сказать ему «ваше превосходительство»!..

— Что жь дѣлать, братецъ? Я даже горжусь... Это ничего для высокаго подвига; но какой благородный, какой безкорыстный, какой великiй человѣкъ! Сергѣй — ты вѣдь слышалъ... И какъ могъ я тутъ соваться съ этими деньгами, то-есть просто не понимаю! Другъ мой! я былъ увлеченъ; я былъ въ ярости; я не понималъ его; я его подозрѣвалъ, обвинялъ... но нѣтъ! онъ не могъ быть моимъ противникомъ — это я теперь вижу... А помнишь, какое у него было благородное выраженiе въ лицѣ, когда онъ отказался отъ денегъ?

— Хорошо, дядюшка, гордитесь же сколько угодно, а я ѣду; терпѣнiя нѣтъ больше! Послѣднiй разъ говорю, скажите: чего вы отъ меня требуете? зачѣмъ вызвали и чего ожидаете? И если все кончено и я безполезенъ вамъ, то я ѣду. Я не могу выносить такихъ зрѣлищъ! Сегодня же ѣду!

— Другъ мой... засуетился, по обыкновенiю своему дядя: — подожди только двѣ минуты: я, братъ, иду теперь къ маменькѣ... тамъ надо кончить... важное, великое, громадное дѣло! А ты, покамѣстъ, уйди къ себѣ. Вотъ Гаврила тебя и отведетъ въ лѣтнiй флигель. Знаешь лѣтнiй флигель? это въ самомъ саду. Я ужь распорядился, и чемоданъ твой туда перенесли. А я буду тамъ, вымолю прощенiе, рѣшусь на одно дѣло — я теперь ужь знаю, какъ сдѣлать — и тогда мигомъ къ тебѣ, и тогда все, все, все до послѣдней черты тебѣ разскажу, всю душу выложу предъ тобою. И... и... и настанутъ же когда-нибудь и для насъ счастливые дни! Двѣ минуты, только двѣ минуты, Сергѣй!

Онъ пожалъ мнѣ руку и поспѣшно вышелъ. Нечего было дѣлать, пришлось опять отправляться съ Гаврилой.

X.

Мизинчиковъ.

Флигель, въ который привелъ меня Гаврила, назывался «новымъ флигелемъ» только по старой памяти, но выстроенъ былъ уже давно, прежними помѣщиками. Это былъ хорошенькiй, деревянный домикъ, стоявшiй въ нѣсколькихъ шагахъ отъ стараго дома, въ самомъ саду. Съ трехъ сторонъ его обступали высокiя старыя липы, касавшiяся своими вѣтвями кровли. Всѣ

175

четыре комнаты этого домика были не-дурно меблированы и предназначались къ прiѣзду гостей. Войдя въ отведенную мнѣ комнату, въ которую уже перенесли мой чемоданъ, я увидѣлъ на столикѣ, предъ кроватью листъ почтовой бумаги, великолѣпно-исписанный разными шрифтами, отдѣланный гирляндами, парафами и росчерками. Заглавныя буквы и гирлянды разрисованы были разными красками. Все вмѣстѣ составляло премиленькую каллиграфскую работу. Съ первыхъ словъ, прочитанныхъ мною, я понялъ, что это было просительное письмо, адресованное ко мнѣ, и въ которомъ я именовался «просвѣщеннымъ благодѣтелемъ». Въ заглавiи стояло: «Вопли Видоплясова». Сколько я ни напрягалъ вниманiя, стараясь, хоть что-нибудь понять изъ написаннаго — всѣ труды мои оставались тщетными: это былъ самый напыщенный вздоръ, писанный высокимъ лакейскимъ слогомъ. Догадался я только, что Видоплясовъ находится въ какомъ-то бѣдственномъ положенiи, проситъ моего содѣйствiя, въ чемъ-то очень на меня надѣется, «по причинѣ моего просвѣщенiя» и, въ-заключенiе, проситъ похлопотать въ свою пользу у дядюшки и подѣйствовать на него «моею машиною», какъ буквально изображено было въ концѣ этого посланiя. Я еще читалъ его, какъ отворилась дверь, и вошелъ Мизинчиковъ.

— Надѣюсь, что вы позволите мнѣ съ вами познакомиться, сказалъ онъ развязно, но чрезвычайно-вѣжливо и подавая мнѣ руку. Давича я не могъ вамъ сказать двухъ словъ, а между тѣмъ, съ перваго взгляда почувствовалъ желанiе узнать васъ короче.

Я тотчасъ же отвѣчалъ, что и самъ радъ, и проч., хотя и находился въ самомъ отвратительномъ расположенiи духа. Мы сѣли.

— Что это у васъ? сказалъ онъ, взглянувъ на листъ, который я держалъ еще въ рукѣ. Ужь не вопли ли Видоплясова? Такъ и есть! Я увѣренъ былъ, что Видоплясовъ и васъ атакуетъ. Онъ и мнѣ подавалъ такой же точно листъ, съ тѣми же воплями; а васъ онъ уже давно ожидаетъ и, вѣроятно, заранѣе приготовлялся. Вы не удивляйтесь: здѣсь много страннаго и, право, есть надъ чѣмъ посмѣяться.

— Только посмѣяться?

— Ну, да не-уже-ли же плакать? Если хотите, я вамъ разскажу бiографiю Видоплясова и увѣренъ, что вы посмѣетесь.

176

— Признаюсь, теперь мнѣ не до Видоплясова, отвѣчалъ я съ досадою.

Мнѣ очевидно было, что и знакомство господина Мизинчикова и любезный его разговоръ — все это предпринято имъ съ какою-то цѣлью, и что господинъ Мизинчиковъ, просто, во мнѣ нуждается. Давича онъ сидѣлъ нахмуренный и серьёзный; теперь же былъ веселый, улыбающiйся и готовый разсказывать длинныя исторiи. Видно было съ перваго взгляда, что этотъ человѣкъ отлично владѣлъ собой и, кажется, зналъ людей.

— Проклятый Ѳома! сказалъ я, со злостью стукнувъ кулакомъ по столу. Я увѣренъ, что онъ источникъ всякаго здѣшняго зла и во всемъ замѣшанъ! Проклятая тварь!

— Вы, кажется, ужь слишкомъ на него разсердились, замѣтилъ Мизинчиковъ.

— Слишкомъ разсердился! вскрикнулъ я, мгновенно разгорячившись. — Конечно, я давича, слишкомъ увлекся и такимъ образомъ далъ право всякому осуждать меня. Я очень хорошо понимаю, что я выскочилъ и срѣзался на всѣхъ пунктахъ, и, я думаю, нечего было это мнѣ объяснять!.. Понимаю тоже, что такъ не дѣлается въ порядочномъ обществѣ; но, сообразите, была ли какая возможность не увлечься? Вѣдь это сумасшедшiй домъ, если хотите знать! и... и... наконецъ... я просто уѣду отсюда — вотъ что!

— Вы курите? спокойно спросилъ Мизинчиковъ.

— Да.

— Такъ, вѣроятно, позволите и мнѣ закурить. Тамъ не позволяютъ, и я почти стосковался. Я согласенъ, продолжалъ онъ, закуривъ папироску: — что все это похоже на сумасшедшiй домъ, но будьте увѣрены, что я не позволю себѣ осуждать васъ, именно потому, что, на вашемъ мѣстѣ, я, можетъ, втрое бы разгорячился и вышелъ изъ себя, чѣмъ вы.

— А почему же вы не вышли изъ себя, если дѣйствительно были тоже раздосадованы? Я, напротивъ, припоминаю васъ очень хладнокровнымъ, и, признаюсь, мнѣ даже странно было, что вы не заступились за бѣднаго дядю, который готовъ благодѣтельствовать... всѣмъ и каждому!

— Ваша правда: онъ многимъ благодѣтельствовалъ; но заступаться за него я считаю совершенно-безполезнымъ; во-первыхъ, это и для него безполезно и даже унизительно какъ-то; а во-вторыхъ, меня бы завтра же выгнали. А я вамъ откровенно скажу:

177

мои обстоятельства такого рода, что я долженъ дорожить здѣшнимъ гостепрiимствомъ.

— Но я нисколько не претендую на вашу откровенность насчетъ обстоятельствъ... Мнѣ бы, впрочемъ, хотѣлось спросить, такъ-какъ вы здѣсь уже мѣсяцъ живете…

— Сдѣлайте одолженiе, спрашивайте: я къ вашимъ услугамъ, торопливо отвѣчалъ Мизинчиковъ, придвигая стулъ.

— Да вотъ, напримѣръ, объясните: сейчасъ, Ѳома Ѳомичъ отказался отъ 15,000 серебромъ, которыя уже были въ его рукахъ — я видѣлъ это собственными глазами.

— Какъ это? Неужели? вскрикнулъ Мизинчиковъ. — Разскажите, пожалуйста!

Я разсказалъ, умолчавъ о «вашемъ превосходительствѣ». Мизинчиковъ слушалъ съ жаднымъ любопытствомъ, онъ даже какъ-то преобразился въ лицѣ, когда дошло до пятнадцати тысячъ.

— Ловко! сказалъ онъ, выслушавъ разсказъ. Я даже не ожидалъ отъ Ѳомы.

— Однакожь, отказался отъ денегъ! Чѣмъ объяснить? Неужели благородствомъ души?

— Отказался отъ пятнадцати тысячъ, чтобъ взять потомъ тридцать. Впрочемъ, знаете что? прибавилъ онъ, подумавъ: — я сомнѣваюсь, чтобъ у Ѳомы былъ какой-нибудь разсчетъ. Это человѣкъ непрактическiй; это тоже, въ своемъ родѣ, какой-то поэтъ. Пятнадцать тысячъ... гм! Видите ли: онъ и взялъ бы деньги, да не устоялъ передъ соблазномъ погримасничать, порисоваться. Это, я вамъ скажу, такая кислятина, такая слезливая размазня, и все это при самомъ неограниченномъ самолюбiи!

Мизинчиковъ даже разсердился. Видно было, что ему очень досадно, даже какъ-будто завидно. Я съ любопытствомъ вглядывался въ него.

— Гм! Надо ожидать большихъ перемѣнъ, прибавилъ онъ, задумываясь. — Теперь Егоръ Ильичъ готовъ молиться Ѳомѣ. Чего добраго, пожалуй и женится, изъ умиленiя души, прибавилъ онъ сквозь зубы.

— Такъ вы думаете, это непремѣнно состоится — этотъ гнусный, противоестественный бракъ, съ этой помѣшанной дурой?

Мизинчиковъ пытливо взглянулъ на меня.

— Подлецы! вскричалъ я запальчиво.

178

— Впрочемъ, у нихъ идея довольно-основательная: они утверждаютъ, что онъ долженъ же что-нибудь сдѣлать для семейства.

— Мало онъ для нихъ сдѣлалъ! вскричалъ я, въ негодованiи. И вы, и вы можете говорить, что это основательная мысль — жениться на пошлой дурѣ!

— Конечно, и я согласенъ съ вами, что она дура... Гм! Это хорошо, что вы такъ любите дядюшку; я самъ сочувствую... хотя на ея деньги можно бы славно округлить имѣнiе! Впрочемъ, у нихъ и другiе резоны: они боятся, чтобъ Егоръ Ильичъ не женился на той гувернанткѣ... помните, еще такая интересная дѣвушка?

— А развѣ... развѣ это вѣроятно? спросилъ я въ волненiи. — Мнѣ кажется, это клевета. Скажите ради Бога, меня это крайне интересуетъ...

— О, влюбленъ по уши! Только, разумѣется, скрываетъ.

— Скрываетъ! Вы думаете, онъ скрываетъ? Ну, а она? Она его любитъ?

— Очень можетъ быть, что и она. Впрочемъ, вѣдь ей всѣ выгоды за него выйдти: она очень-бѣдна.

— Но какiя данныя вы имѣете для вашей догадки, что они любятъ другъ друга?

— Да вѣдь этого нельзя не замѣтить; притомъ же они, кажется, имѣютъ тайныя свиданiя. Утверждали даже, что она съ нимъ въ непозволительной связи. Вы только, пожалуйста, не разсказывайте. Я вамъ говорю подъ секретомъ.

— Возможно-ли этому повѣрить? вскричалъ я: — и вы, и вы признаетесь, что этому вѣрите?

— Разумѣется, я не вѣрю вполнѣ, я тамъ не былъ. Впрочемъ, очень можетъ и быть.

— Какъ, можетъ быть! Вспомните благородство, честь дяди!

— Согласенъ; но можно и увлечься съ тѣмъ, чтобъ непремѣнно потомъ завершить законнымъ бракомъ. Такъ часто увлекаются. Впрочемъ, повторяю, я нисколько не стою за совершенную достовѣрность этихъ извѣстiй, тѣмъ болѣе, что ее здѣсь очень ужь размарали; говорили даже, что она была въ связи съ Видоплясовымъ.

— Ну, вотъ видите! вскричалъ я: — съ Видоплясовымъ! Ну, возможно ли это? Ну, не отвратительно ль даже слышать это? Неужели жь вы и этому вѣрите?

— Я вѣдь вамъ говорю, что я этому несовсѣмъ вѣрю,

179

спокойно отвѣчалъ Мизинчиковъ: — а, впрочемъ, могло и случиться. На свѣтѣ все можетъ случиться. Я же тамъ не былъ, и, притомъ, я считаю, что это не мое дѣло. Но такъ-какъ я вижу, вы берете во всемъ этомъ большое участiе, то считаю себя обязаннымъ прибавить, что дѣйствительно мало вѣроятiя насчетъ этой связи съ Видоплясовымъ. Это все продѣлки Анны Ниловны, вотъ этой Перепелицыной; это она распустила здѣсь эти слухи, изъ зависти, потому-что сама прежде мечтала выйдти замужъ за Егора Ильича — ей-Богу! — на томъ основанiи, что она подполковничья дочь. Теперь она разочаровалась и ужасно бѣсится. Впрочемъ, я, кажется, ужь все разсказалъ вамъ объ этихъ дѣлахъ и, признаюсь, ужасно не люблю сплетенъ, тѣмъ болѣе, что мы только теряемъ драгоцѣнное время. Я, видите ли, пришелъ къ вамъ съ небольшой просьбой.

— Съ просьбой? помилуйте, все, чѣмъ могу быть полезенъ…

— Понимаю и даже надѣюсь васъ нѣсколько заинтересовать, потому-что, вижу, вы любите вашего дядюшку и принимаете большое участiе въ его судьбѣ насчетъ брака. Но, передъ этой просьбой, я имѣю къ вамъ еще другую просьбу, предварительную.

— Какую же?

— А вотъ какую: можетъ-быть, вы и согласитесь исполнить мою главную просьбу, можетъ-быть, и нѣтъ; но, во всякомъ случаѣ, прежде изложенiя я бы попросилъ васъ покорнѣйше сдѣлать мнѣ величайшее одолженiе, дать мнѣ честное и благородное слово дворянина и порядочнаго человѣка, что все, услышанное вами отъ меня, останется между нами въ глубочайшей тайнѣ, и что вы ни въ какомъ случаѣ, ни для какого лица не измѣните этой тайнѣ и не воспользуетесь для себя такой идеей, которую я теперь нахожу необходимымъ вамъ сообщить. Согласны, иль нѣтъ?

Предисловiе было торжественное. Я далъ согласiе.

— Ну-съ?.. сказалъ я.

— Дѣло въ-сущности очень-простое, началъ Мизинчиковъ. — Я, видите ли, хочу увезти Татьяну Ивановну и жениться на ней; словомъ, будетъ нѣчто похожее на Гретна-Гринъ, — понимаете?

Я посмотрѣлъ господину Мизинчикову прямо въ глаза и нѣкоторое время не могъ выговорить слова.

— Признаюсь вамъ, ничего не понимаю, проговорилъ я, наконецъ: — и, кромѣ-того, продолжалъ я: — ожидая, что имѣю дѣло

180

съ человѣкомъ благоразумнымъ, я, съ своей стороны, никакъ не ожидалъ…

— Ожидая не ожидали, перебилъ Мизинчиковъ: — въ переводѣ это будетъ, что я и намѣренiе мое глупы — не правда ли?

— Вовсе нѣтъ-съ… но…

— О, пожалуйста, не стѣсняйтесь въ вашихъ выраженiяхъ! Не безпокойтесь; вы мнѣ даже сдѣлаете этимъ большое удовольствiе, потому-что этакъ ближе къ цѣли. Я, впрочемъ, согласенъ, что все это съ перваго взгляда можетъ показаться даже нѣсколько страннымъ. Но смѣю увѣрить васъ, что мое намѣренiе не только неглупо, но даже въ высшей степени благоразумно; и если вы будете такъ добры, выслушаете всѣ обстоятельства…

— О, помилуйте! я съ жадностью слушаю.

— Впрочемъ, разсказывать почти нечего. Видите ли: я теперь въ долгахъ и безъ копѣйки. У меня есть, кромѣ-того, сестра, дѣвица, лѣтъ девятнадцати, сирота круглая, живетъ въ людяхъ и безъ всякихъ, знаете, средствъ. Въ этомъ виноватъ отчасти и я. Получили мы въ наслѣдство сорокъ душъ. Нужно же, чтобъ меня, именно въ это время, произвели въ корнеты. Ну, сначала, разумѣется, заложилъ, а потомъ прокутилъ и остальнымъ образомъ. Жилъ глупо, задавалъ тону, корчилъ Бурцова, игралъ, пилъ — словомъ, глупо, даже и вспоминать стыдно. Теперь одумался и хочу совершенно измѣнить образъ жизни. Но для этого мнѣ совершенно-необходимо имѣть сто тысячъ ассигнацiями. А такъ-какъ я не достану ничего службой, самъ же по-себѣ ни на что неспособенъ и не имѣю почти никакого образованiя, то, разумѣется, остается только два средства: или украсть, или жениться на богатой. Пришелъ я сюда почти безъ сапогъ, пришелъ, а не прiѣхалъ. Сестра дала мнѣ свои послѣднiе три цѣлковыхъ, когда я отправился изъ Москвы. Здѣсь я увидѣлъ эту Татьяну Ивановну и тотчасъ же у меня родилась мысль. Я немедленно рѣшился пожертвовать собой и жениться. Согласитесь, что все это не что иное, какъ благоразумiе. Къ-тому же, я дѣлаю это болѣе для сестры… ну, конечно, и для себя…

— Но, позвольте, вы хотите сдѣлать формальное предложенiе Татьянѣ Ивановнѣ?

— Боже меня сохрани! Меня отсюда тотчасъ бы выгнали, да и она сама не пойдетъ; а если предложить ей увозъ, побѣгъ, то она тотчасъ пойдетъ. Въ томъ-то и дѣло: только чтобъ было что-нибудь романическое и эффектное. Разумѣется, все это

181

немедленно завершится между нами законнымъ бракомъ. Только бы выманить-то ее отсюда!

— Да почему жь вы такъ увѣрены, что она непремѣнно съ вами убѣжитъ?

— О, не безпокойтесь! въ этомъ я совершенно увѣренъ. Въ томъ-то и состоитъ основная мысль, что Татьяна Ивановна способна завести амурное дѣло рѣшительно со всякимъ встрѣчнымъ, словомъ, со всякимъ, кому только придетъ въ голову ей отвѣчать. Вотъ почему я и взялъ съ васъ предварительно честное слово, чтобъ вы тоже не воспользовались этой идеей. Вы же, конечно, поймете, что мнѣ бы даже грѣшно было не воспользоваться такимъ случаемъ, особенно при моихъ обстоятельствахъ.

— Такъ, стало-быть, она совсѣмъ сумасшедшая... ахъ! извините, прибавилъ я, спохватившись. — Такъ-какъ вы теперь имѣете на нее виды, то...

— Пожалуйста, не стѣсняйтесь, я уже просилъ васъ. Вы спрашиваете совсѣмъ-ли она сумасшедшая? Какъ вамъ отвѣтить? Разумѣется, несумасшедшая, потому-что еще не сидитъ въ сумасшедшемъ домѣ; притомъ же, въ этой манiи къ амурнымъ дѣламъ я, право, не вижу особеннаго сумасшествiя. Она же, несмотря ни на что, дѣвушка честная. Видите ли: она до прошлаго года была въ ужасной бѣдности, съ самаго рожденiя жила подъ гнётомъ у благодѣтельницъ. Сердце у ней необыкновенно-чувствительное; замужъ ее никто не просилъ — ну, понимаете, мечты, желанiя, надежды, пылъ сердца, который надо было всегда укрощать, вѣчныя муки отъ благодѣтельницъ — все это, разумѣется, могло довести до разстройства чувствительный характеръ. И вдругъ, она получаетъ богатство: согласитесь сами, это хоть кого перевернетъ. Ну, разумѣется, теперь въ ней ищутъ, за ней волочатся и всѣ надежды ея воскресли. Давича она разсказала про франта въ бѣломъ жилетѣ: это фактъ, случившiйся буквально такъ, какъ она говорила. По этому факту можете судить и объ остальномъ. На вздохи, на записочки, на стишки вы ее тотчасъ приманите; а если, ко всему этому, намекнете на шелковую лѣстницу, на испанскiя серенады и на всякiй этотъ вздоръ, то вы можете сдѣлать съ ней все, что угодно. Я ужь сдѣлалъ пробу, и тотчасъ же добился тайнаго свиданiя. Впрочемъ, теперь я, покамѣстъ, прiостановился до благопрiятнаго времени. Но дня черезъ три, черезъ четыре, надо ее увезти, непремѣнно. Наканунѣ я начну подпускать лясы, вздыхать; я недурно играю на

182

гитарѣ и пою. Ночью свиданье въ бесѣдкѣ, а къ разсвѣту коляска будетъ готова, я ее выманю, сядемъ и уѣдемъ. Вы понимаете, что тутъ никакого риску: она совершеннолѣтняя и, кромѣ того, во всемъ ея добрая воля. А ужь если она разъ бѣжала со мной, то ужь, конечно, значитъ, вошла со мной въ обязательства... Привезу я ее въ благородный, но бѣдный домъ — здѣсь есть, въ сорока верстахъ — гдѣ до свадьбы ее будутъ держать въ рукахъ и никого до нея не допустятъ; а между-тѣмъ, я времени терять не буду: свадьбу уладимъ въ три дня — это можно. Разумѣется, прежде нужны деньги; но я разсчиталъ, нужно не болѣе пятисотъ серебромъ на всю интермедiю, и въ этомъ я надѣюсь на Егора Ильича: онъ дастъ, конечно, не зная, въ чемъ дѣло. Теперь поняли?

— Понимаю, сказалъ я, понявъ, наконецъ, все въ совершенствѣ. — Но, скажите, въ чемъ же я-то вамъ могу быть полезенъ?

— Ахъ, въ очень-многомъ, помилуйте! Иначе я бы и не просилъ. Я уже сказалъ вамъ, что имѣю въ виду одно почтенное, но бѣдное семейство. Вы же мнѣ можете помочь и здѣсь, и тамъ, и, наконецъ, какъ свидѣтель. Признаюсь, безъ вашей помощи я буду какъ безъ рукъ.

— Еще вопросъ: почему именно вы удостоили выбрать меня для вашей довѣренности, меня, котораго вы еще не знаете, потому-что я всего нѣсколько часовъ какъ прiѣхалъ?

— Вопросъ вашъ, отвѣчалъ Мизинчиковъ, съ самою любезною улыбкою: — вопросъ вашъ, признаюсь откровенно, доставляетъ мнѣ много удовольствiя, потому-что представляетъ мнѣ случай высказать мое особое къ вамъ уваженiе.

— О, много чести!

— Нѣтъ, видите ли, я васъ давича нѣсколько изучалъ. Вы, положимъ, и пылки и... и... ну, и молоды, но вотъ въ чемъ я совершенно-увѣренъ: если ужь вы дали мнѣ слово, что никому не разскажете, то ужь, навѣрно, его сдержите. Вы не Обноскинъ — это первое. Вовторыхъ, вы честны и не воспользуетесь моей идеей для себя, разумѣется, кромѣ того случая, если захотите вступить со мною въ дружелюбную сдѣлку. Въ такомъ случаѣ я, можетъ-быть, и согласенъ буду уступить вамъ мою идею, то-есть Татьяну Ивановну, и готовъ ревностно помогать въ похищенiи, но съ условiемъ, черезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы получить отъ васъ пятьдесятъ тысячъ ассигнацiями, въ чемъ, разумѣется,

183

вы мнѣ заранѣе дали бы обезпеченiе, въ видѣ заемнаго письма, безъ процентовъ.

— Какъ? вскричалъ я: — такъ вы ее ужь и мнѣ предлагаете?

— Натурально я могу уступить, если надумаетесь, захотите. Я, конечно, теряю, но... идея принадлежитъ мнѣ, а вѣдь за идеи же берутъ деньги. Въ третьихъ, наконецъ, я потому васъ пригласилъ, что не изъ кого и выбирать. А долго медлить, взявъ въ соображенiе здѣшнiя обстоятельства, невозможно. Къ-тому же скоро успѣнскiй постъ и вѣнчать не станутъ. Надѣюсь, вы теперь вполнѣ меня понимаете?

— Совершенно, и еще разъ обязуюсь сохранить вашу тайну въ полной неприкосновенности; но товарищемъ вашимъ въ этомъ дѣлѣ я быть не могу, о чемъ и считаю долгомъ объявить вамъ немедленно.

— Почему жь?

— Какъ почему жь? вскричалъ я, давая наконецъ волю накопившимся во мнѣ чувствамъ. — Да не-уже-ли вы не понимаете, что такой поступокъ даже неблагороденъ? Положимъ, вы разсчитываете совершенно-вѣрно, основываясь на слабоумiи и на несчастной манiи этой дѣвицы; но вѣдь ужь это одно и должно было бы удержать васъ, какъ благороднаго человѣка! Сами же вы говорите, что она достойна уваженiя, несмотря на то, что смѣшна. И вдругъ, вы пользуетесь ея несчастьемъ, чтобъ вытянуть отъ нея сто тысячъ! Вы, конечно, не будете ея настоящимъ мужемъ, исполняющимъ свои обязанности: вы непремѣнно ее покинете... Это такъ неблагородно, что, извините меня, я даже не понимаю, какъ вы рѣшились просить меня въ ваши сотрудники!

— Фу, ты, Боже мой, какой романтизмъ! вскричалъ Мизинчиковъ, глядя на меня съ неподдѣльнымъ удивленiемъ. — Впрочемъ, тутъ даже и не романтизмъ, а вы просто, кажется, не понимаете, въ чемъ дѣло. Вы говорите, что это неблагородно, а между-тѣмъ всѣ выгоды не на моей, а на ея сторонѣ... Разсудите только!

— Конечно, если смотрѣть съ вашей точки зрѣнiя, то, пожалуй, выйдетъ, что вы сдѣлаете самое великодушное дѣло, женясь на Татьянѣ Ивановнѣ, отвѣчалъ я съ саркастическою улыбкою.

— А то какъ же? именно такъ, именно самое великодушное дѣло! вскричалъ Мизинчиковъ, разгорячаясь въ свою очередь. — Разсудите только: вопервыхъ, я жертвую собой и соглашаюсь быть ея

184

мужемъ — вѣдь это же стоитъ чего-нибудь? Во-вторыхъ, несмотря на то, что у ней есть вѣрныхъ тысячъ сто серебромъ, несмотря на это, я беру только сто тысячъ ассигнацiями и уже далъ себѣ слово не брать у ней ни копѣйки больше во всю мою жизнь, хотя бы и могъ — это опять чего-нибудь стоитъ! Наконецъ, вникните, ну, можетъ ли она прожить свою жизнь спокойно? Чтобъ ей спокойно прожить, нужно отобрать у ней деньги и посадить ее въ сумасшедшiй домъ, потому-что каждую минуту надо ожидать, что къ ней подвернется какой-нибудь бездѣльникъ, прощалыга, спекулянтъ, съ эспаньйолкой и съ усиками, съ гитарой и съ серенадами, въ родѣ Обноскина, который сманитъ ее, женится на ней, оберетъ ее дочиста и потомъ броситъ гдѣ нибудь на большой дорогѣ. Вотъ здѣсь, напримѣръ, и честнѣйшiй домъ, а вѣдь и держатъ ее только потому, что спекулируютъ на ея денежки. Отъ этихъ шансовъ ее нужно избавить, спасти. Ну, а понимаете, какъ только она выйдетъ за меня — всѣ эти шансы исчезли. Ужь я обязуюсь въ томъ, что никакое несчастье до нея не коснется. Вопервыхъ, я ее тотчасъ же помѣщаю въ Москвѣ, въ одно благородное, но бѣдное семейство — это не то, о которомъ я говорилъ: это другое семейство; при ней будетъ постоянно находиться моя сестра; за ней будутъ смотрѣть въ оба глаза. Денегъ у ней останется тысячъ двѣсти-пятьдесятъ, а, можетъ, и триста ассигнацiями: на это можно, знаете, какъ прожить! Всѣ удовольствiя ей будутъ доставлены, всѣ развлеченiя, балы, маскерады, концерты. Она можетъ даже мечтать объ амурахъ; только, разумѣется, я себя на этотъ счетъ обезпечу: мечтай сколько хочешь, а на дѣлѣ ни-ни! Теперь, напримѣръ, каждый можетъ ее обидѣть, а тогда никто: она жена моя, она Мизинчикова, а я свое имя на поруганье не отдамъ-съ! Это одно чего стоитъ? Натурально, я съ нею не буду жить вмѣстѣ. Она въ Москвѣ, а я гдѣ-нибудь въ Петербургѣ. Въ этомъ я сознаюсь, потому что съ вами веду дѣло на чистоту. Но что жь до этого, что мы будемъ жить врознь? Сообразите, приглядитесь къ ея характеру: ну способна ли она быть женой и жить вмѣстѣ съ мужемъ? Развѣ возможно съ ней постоянство? Вѣдь это легкомысленнѣйшее созданiе въ свѣтѣ! Ей необходима безпрерывная перемѣна; она способна на другой же день забыть, что вчера вышла замужъ и сдѣлалась законной женой. Да я сдѣлаю ее несчастною въ-конецъ, если буду жить вмѣстѣ съ ней и буду требовать отъ нея строгаго исполненiя обязанностей. Натурально, я

185

буду къ ней прiѣзжать разъ въ годъ, или чаще, и не за деньгами — увѣряю васъ. Я сказалъ, что болѣе ста тысячъ ассигнацiями у ней не возьму, и не возьму! Въ денежномъ отношенiи я поступаю съ ней въ высшей степени благороднымъ образомъ. Прiѣзжая дня на два, на три, я буду доставлять даже удовольствiе, а не скуку: я буду съ ней хохотать, буду разсказывать ей анекдоты, повезу на балъ, буду съ ней амурничать, дарить сувенирчики, пѣть романсы, подарю собачку, разстанусь съ ней романически и буду вести съ ней потомъ любовную переписку. Да она въ восторгѣ будетъ отъ такого романическаго, влюбленнаго и веселаго мужа! По-моему это рацiонально: такъ бы и всѣмъ мужьямъ поступать. Мужья тогда только и драгоцѣнны женамъ, когда въ отсутствiи, и, слѣдуя моей системѣ, я займу сердце Татьяны Ивановны сладчайшимъ образомъ на всю ея жизнь. Чего жь ей больше желать? скажите. Да вѣдь это рай, а не жизнь!

Я слушалъ молча и съ удивленiемъ. Я понялъ, что оспоривать господина Мизинчикова невозможно. Онъ фанатически увѣренъ былъ въ правотѣ и даже въ величiи своего проекта и говорилъ о немъ съ восторгомъ изобрѣтателя. Но оставалось одно щекотливѣйшее обстоятельство, и разъяснить его было необходимо.

— Вспомнили ли вы, сказалъ я: — что она почти уже невѣста дяди? Похитивъ ее, вы сдѣлаете ему большую обиду; вы увезете ее почти наканунѣ свадьбы, и сверхъ-того, у него же возьмете взаймы для совершенiя этого подвига!

— А вотъ тутъ-то я васъ и ловлю! съ жаромъ вскричалъ Мизинчиковъ. — Не безпокойтесь; я предвидѣлъ ваше возраженiе. Но, во-первыхъ и главное, дядя еще предложенiя не дѣлалъ; слѣдственно, я могу и не знать, что ее готовятъ ему въ невѣсты; притомъ же, прошу замѣтить, что я еще, три недѣли назадъ, замыслилъ это предпрiятiе, когда еще ничего не зналъ о здѣшнихъ намѣренiяхъ; а потому, я совершенно правъ передъ нимъ въ моральномъ отношенiи и даже, если строго судить, не я у него, а онъ у меня отбиваетъ невѣсту, съ которой — замѣтьте это — я ужь имѣлъ тайное ночное свиданiе въ бесѣдкѣ. Наконецъ, позвольте, не вы ли сами сейчасъ были въ изступленiи, что дядюшку вашего заставляютъ жениться на Татьянѣ Ивановнѣ, а теперь вдругъ заступаетесь за этотъ бракъ, говорите о какой-то фамильной обидѣ, о чести! Да я, напротивъ, дѣлаю вашему дядюшкѣ величайшее одолженiе: спасаю его — вы должны это понять! Онъ съ отвращенiемъ смотритъ на эту женитьбу и къ тому же,

186

любитъ другую дѣвицу! Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна? да и она съ нимъ будетъ несчастна, потому что, какъ хотите, а вѣдь ее нужно же будетъ тогда ограничить, чтобъ она не бросала розанами въ молодыхъ людей. А вѣдь когда я увезу ее ночью, такъ ужь тутъ никакая генеральша, никакой Ѳома Ѳомичъ ничего не сдѣлаютъ. Возвратить такую невѣсту, которая бѣжала изъ-подъ вѣнца, будетъ ужь слишкомъ зазорно. Развѣ это не одолженiе, не благодѣянiе Егору Ильичу?

Признаюсь, это послѣднее разсужденiе на меня сильно подѣйствовало.

— А что если онъ завтра сдѣлаетъ предложенiе? сказалъ я: — вѣдь ужь тогда будетъ нѣсколько поздно: она будетъ формальная невѣста его.

— Натурально, поздно! Но тутъ-то и надо работать, чтобъ этого не было. Для чего жь я и прошу вашего содѣйствiя? Одному мнѣ трудно, а вдвоемъ мы уладимъ дѣло и настоимъ, чтобъ Егоръ Ильичъ не дѣлалъ предложенiя. Надобно помѣшать всѣми силами, пожалуй, въ крайнемъ случаѣ, поколотить Ѳому Ѳомича и тѣмъ отвлечь всеобщее вниманiе, такъ что имъ будетъ не до свадьбы. Разумѣется, это только въ крайнемъ случаѣ; я говорю для примѣра. Въ этомъ-то я на васъ и надѣюсь.

— Еще одинъ, послѣднiй вопросъ: вы никому, кромѣ меня, не открывали вашего предпрiятiя?

Мизинчиковъ почесалъ въ затылкѣ и скорчилъ самую кислую гримасу.

— Признаюсь вамъ, отвѣчалъ онъ: — этотъ вопросъ для меня хуже самой горькой пилюли. Въ томъ-то и штука, что я уже открылъ мою мысль... словомъ, свалялъ ужаснѣйшаго дурака! И какъ бы вы думали, кому? Обноскину! такъ что я даже самъ не вѣрю себѣ. Не понимаю, какъ и случилось! Онъ все здѣсь вертѣлся; я еще его хорошо не зналъ, и когда осѣнило меня вдохновенiе, я, разумѣется, былъ какъ-будто въ горячкѣ; а такъ, какъ я тогда же понялъ, что мнѣ нуженъ помощникъ, то и обратился къ Обноскину... Непростительно, непростительно!

— Ну, что жь Обноскинъ?

— Съ восторгомъ согласился, а на другой же день, рано утромъ, исчезъ. Дня черезъ три является опять, съ своей маменькой. Со мной ни слова, и даже избѣгаетъ, какъ-будто боится. Я тотчасъ же понялъ въ чемъ штука. А маменька его такая прощалыга, просто, черезъ всѣ мѣдныя трубы прошла. Я ее прежде знавалъ.

187

Конечно, онъ ей всe разсказалъ. Я молчу и жду; они шпiонятъ, и дѣло находится немного въ натянутомъ положенiи... Оттого-то я и тороплюсь.

— Чего жь именно вы отъ нихъ опасаетесь?

— Многаго, конечно, не сдѣлаютъ, а что напакостятъ — такъ это навѣрно. Потребуютъ денегъ за молчанiе и за помощь: я того и жду... Только я много не могу имъ дать, и не дамъ — ужь рѣшился: больше трехъ тысячъ ассигнацiями невозможно. Разсудите сами: три тысячи сюда, пять-сотъ серебромъ свадьба, потому что дядѣ всe сполна нужно отдать; потомъ старые долги; ну, сестрѣ хоть что-нибудь, такъ, хоть, что-нибудь. Много-ль изъ ста-то тысячъ останется? Вѣдь это разоренье!.. Обноскины, впрочемъ, уѣхали.

— Уѣхали? спросилъ я съ любопытствомъ.

— Сейчасъ послѣ чаю; да и чортъ съ ними! А завтра, увидите, опять явятся. Ну такъ какъ же, согласны?

— Признаюсь, отвѣчалъ я, съеживаясь: — не знаю, какъ и сказать. Дѣло щекотливое. Конечно, я сохраню все въ тайнѣ; я не Обноскинъ; но... кажется, вамъ на меня надѣяться нечего.

— Я вижу, сказалъ Мизинчиковъ, вставая со стула: — что вамъ еще не надоѣли Ѳома Ѳомичъ и бабушка, и что вы, хоть и любите вашего добраго, благороднаго дядю, но еще недостаточно вникли, какъ его мучатъ. Вы же человѣкъ новый... Но, терпѣнiе! Побудете завтра, посмотрите, и къ вечеру согласитесь. Вѣдь, иначе вашъ дядюшка пропалъ — понимаете? Его непремѣнно заставятъ жениться. Не забудьте, что, можетъ-быть, завтра онъ сдѣлаетъ предложенiе. Поздно будетъ; надо бы сегодня рѣшиться!

— Право, я желаю вамъ всякаго успѣха, но помогать... не знаю какъ-то...

— Знаемъ! Ну, подождемъ до завтра, рѣшилъ Мизинчиковъ, улыбаясь насмѣшливо. — Lа nuit porte conseil.* До свиданiя. Я приду къ вамъ пораньше утромъ, а вы подумайте...

Онъ повернулся и вышелъ, что-то насвистывая.

Я вышелъ, почти вслѣдъ за нимъ, освѣжиться. Мѣсяцъ еще не всходилъ; ночь была темная, воздухъ теплый и удушливый. Листья на деревьяхъ не шевелились. Несмотря на страшную усталость, я хотѣлъ-было походить разсѣяться, собраться съ мыслями, но не прошелъ и десяти шаговъ, какъ вдругъ услышалъ голосъ дяди. Онъ съ кѣмъ-то всходилъ на крыльцо флигеля и

188

говорилъ съ чрезвычайнымъ одушевленiемъ. Я тотчасъ же воротился и окликнулъ его. Дядя былъ съ Видоплясовымъ.

XI.

Крайнее недоумѣнiе.

— Дядюшка! сказалъ я: — наконецъ-то я васъ дождался.

— Другъ мой, я и самъ-то рвался къ тебѣ. Вотъ только кончу съ Видоплясовымъ, и тогда наговоримся до-сыта. Много надо тебѣ разсказать.

— Какъ, еще съ Видоплясовымъ! Да бросьте вы его, дядюшка.

— Еще только какихъ-нибудь пять или десять минутъ, Сергѣй, и я совершенно твой. Видишь, дѣло.

— Да онъ, вѣрно, съ глупостями, проговорилъ я съ досадою.

— Да что сказать тебѣ, другъ мой? Вѣдь найдетъ же человѣкъ, когда лѣзть съ своими пустяками! Точно ты, братъ Григорiй, не могъ ужь и времени другаго найдти для своихъ жалобъ? Ну, что я для тебя сдѣлаю? Пожалѣй хоть ты меня, братецъ. Вѣдь я, такъ-сказать, изнуренъ вами, съѣденъ живьемъ, цѣликомъ! — Мочи моей нѣтъ съ ними, Сергѣй.

И дядя махнулъ обѣими руками съ глубочайшей тоски.

— Да что за важное такое дѣло, что и оставить нельзя? А мнѣ бы такъ нужно, дядюшка...

— Эхъ, братъ, ужь и такъ кричатъ, что я о нравственности моихъ людей не забочусь! Пожалуй, еще завтра пожалуется на меня, что я не выслушалъ, и тогда...

И дядя опять махнулъ рукой.

— Ну, такъ кончайте же съ нимъ поскорѣе! Пожалуй, и я помогу. Взойдемте наверхъ. Что онъ такое? чего ему? сказалъ я, когда мы вошли въ комнаты.

— Да вотъ, видишь, другъ мой, не нравится ему своя собственная фамилiя, перемѣнить проситъ. Каково тебѣ это покажется?

— Фамилiя! Какъ такъ?.. Ну, дядюшка, прежде, чѣмъ я услышу, что онъ самъ скажетъ, позвольте вамъ сказать, что только у васъ въ домѣ могутъ совершаться такiя чудеса, проговорилъ я, разставивъ руки отъ изумленiя.

189

— Эхъ, братъ! эдакъ-то и я разставить руки умѣю, да толку то мало! съ досадою проговорилъ дядя. — Поди-ка, поговори-ка съ нимъ самъ, попробуй. Ужь онъ два мѣсяца пристаетъ ко мнѣ...

— Неосновательная фамилья-съ! отозвался Видоплясовъ.

— Да почему жь неосновательная? спросилъ я его съ удивленiемъ.

— Такъ-съ. Изображаетъ собою всякую гнусность-съ.

— Да почему же гнусность? Да и какъ ее перемѣнить? Кто перемѣняетъ фамилiи?

— Помилуйте, бываютъ ли у кого такiя фамильи-съ?

— Я согласенъ, что фамилья твоя отчасти странная, продолжалъ я въ совершенномъ недоумѣнiи: — но вѣдь что жь теперь дѣлать? Вѣдь и у отца твоего была такая жь фамилья?

— Это подлинно-съ, что чрезъ родителя моего я такимъ-образомъ пошелъ на вѣки страдать-съ, такъ-какъ суждено мнѣ моимъ именемъ многiя насмѣшки принять и многiя горести произойти-съ, отвѣчалъ Видоплясовъ.

— Бьюсь объ закладъ, дядюшка, что тутъ не безъ Ѳомы Ѳомича! вскричалъ я съ досадою.

— Ну, нѣтъ, братецъ, ну, нѣтъ; ты ошибся. Дѣйствительно, Ѳома ему благодѣтельствуетъ. Онъ взялъ его къ себѣ въ секретари; въ этомъ и вся его должность. Ну, разумѣется, онъ его развилъ, наполнилъ благородствомъ души, такъ-что онъ даже, въ нѣкоторомъ отношенiи, прозрѣлъ... Вотъ, видишь, я тебѣ все разскажу...

— Это точно-съ, перебилъ Видоплясовъ: — что Ѳома Ѳомичъ мои истинные благодѣтели-съ, и бымши истинные мнѣ благодѣтели, они меня вразумили моему ничтожеству, каковъ я есмь червякъ на землѣ, такъ что чрезъ нихъ я въ первый разъ свою судьбу предузналъ-съ.

— Вотъ видишь, Серёжа, вотъ видишь, въ чемъ все дѣло, продолжалъ дядя, заторопившись, по своему обыкновенiю. — Жилъ онъ сначала въ Москвѣ, съ самыхъ почти дѣтскихъ лѣтъ, у одного учителя чистописанiя въ услуженiи. Посмотрѣлъ бы ты, какъ онъ у него научился писать: и красками, и золотомъ, и кругомъ, знаешь, купидоновъ наставитъ — словомъ, артистъ! Илюша у него учится; полтора цѣлковыхъ за урокъ плачу. Ѳома самъ опредѣлилъ полтора цѣлковыхъ. Къ окрестнымъ помѣщикамъ

190

въ три дома ѣздитъ; тоже платятъ. Видишь, какъ одѣвается! Къ тому же, еще пишетъ стихи.

— Стихи! Этого еще недоставало!

— Стихи, братецъ, стихи, и ты не думай, что я шучу, настоящiе стихи, такъ-сказать, ферсификацiя, и такъ, знаешь, складно, на всѣ предметы, тотчасъ же всякiй предметъ стихами опишетъ. Настоящiй талантъ! Маменькѣ къ именинамъ такую рацею соорудилъ, что мы только рты разинули: и изъ миѳологiи тамъ у него, и музы летаютъ, такъ-что даже, знаешь, видна эта... какъ-бишь ее? округленность формъ — словомъ, совершенно въ рифму выходитъ. Ѳома поправлялъ. Ну я, конечно, ничего, и даже радъ съ моей стороны. Пусть-себѣ сочиняетъ, только бъ не накуролесилъ чего-нибудь. — Я, братъ Григорiй, тебѣ, вѣдь, какъ отецъ говорю. — Провѣдалъ объ этомъ Ѳома, просмотрѣлъ стихи, поощрилъ и опредѣлилъ къ себѣ чтецомъ и переписчикомъ — словомъ образовалъ. Это онъ правду говоритъ, что облагодѣтельствовалъ. Ну, этакъ, знаешь, у него и благородный романтизмъ въ головѣ появился и чувство независимости — мнѣ все это Ѳома объяснялъ, да я ужь, правда, и позабылъ; только я, признаюсь, хотѣлъ и безъ Ѳомы его на волю отпустить. Стыдно, знаешь какъ-то!.. Да Ѳома противъ этого; говоритъ, что онъ ему нуженъ, полюбилъ онъ его; да сверхъ-того, говоритъ: «мнѣ же, барину, больше чести, что у меня, между собственными людьми, стихотворцы; что такъ какiе-то бароны гдѣ-то жили и что это en-grand*.» Ну, en grand, такъ en grand! Я, братецъ, ужь сталъ его уважать — понимаешь?.. Только Богъ-знаетъ какъ онъ повелъ себя. Всего хуже, что онъ до того передъ всей дворней послѣ стиховъ носъ задралъ, что ужь и говорить съ ними не хочетъ. — Ты не обижайся, Григорiй, я тебѣ, какъ отецъ, говорю. — Обѣщался онъ еще прошлой зимой жениться: есть тутъ одна дворовая дѣвушка Матрёна, и премилая, знаешь, дѣвушка, честная, работящая, веселая. Такъ вотъ нѣтъ же, теперь: не хочу, да и только; отказался. Возмечталъ ли онъ о себѣ, или разсудилъ сначала прославиться, а потомъ ужь въ другомъ мѣстѣ искать руки…

— Болѣе по совѣту Ѳомы Ѳомича-съ, замѣтилъ Видоплясовъ: — такъ-какъ они истинные мои доброжелатели-съ...

— Ну да ужь какъ можно безъ Ѳомы Ѳомича! вскричалъ я невольно.

— Эхъ, братецъ, не въ томъ дѣло! поспѣшно прервалъ меня дядя; только видишь: ему теперь и проходу нѣтъ. Та дѣвка

191

бойкая, задорная, всѣхъ противъ него подняла: дразнятъ, уськаютъ, даже мальчишки дворовые его вмѣсто шута почитаютъ...

— Болѣе черезъ Матрену-съ, замѣтилъ Видоплясовъ: — потому что Матрена истинная дура-съ, и бымши истинная дура-съ, притомъ же невоздержная характеромъ женщина, черезъ нее я такимъ манеромъ-съ пошолъ жизнiю моею претерпѣвать-съ.

— Эхъ, братъ Григорiй, говорилъ я тебѣ, продолжалъ дядя, съ укоризною посмотрѣвъ на Видоплясова. Сложили они, видишь, Сергѣй, какую-то пакость въ рифму на его фамилiю. Онъ ко мнѣ, жалуется, проситъ нельзя ли какъ-нибудь перемѣнить его фамилiю, и что онъ давно ужь страдалъ отъ неблагозвучiя…

— Необлагороженная фамилiя-съ, ввернулъ Видоплясовъ.

— Ну, да ужь ты молчи, Григорiй! Ѳома тоже одобрилъ... то-есть не то, чтобъ одобрилъ, а видишь, какое соображенiе: что если, на случай, придется стихи напечатать, такъ-какъ Ѳома прожектируетъ, то такая фамилiя, пожалуй, и повредитъ — не правда ли?

— Такъ онъ стихи напечатать хочетъ, дядюшка?

— Печатать, братецъ. Это ужь рѣшено — на мой счетъ, и будетъ выставлено на заглавномъ листѣ: крѣпостной человѣкъ такого-то, а въ предисловiи Ѳомѣ отъ автора благодарность за образованiе. Посвящено Ѳомѣ. Ѳома самъ предисловiе пишетъ. Ну такъ представь себѣ, если на заглавномъ-то листѣ будетъ написано: «Сочиненiя Видоплясова»…

— «Вопли Видоплясова-съ», поправилъ Видоплясовъ.

— Ну, вотъ видишь, еще и вопли! Ну что за фамилiя Видоплясовъ? Даже деликатность чувствъ возмущаетъ; такъ и Ѳома говорилъ. А всѣ эти критики, говорятъ, такiе задорные, насмѣшники; Брамбеусъ, напримѣръ... Имъ вѣдь все ни почемъ! Просмѣютъ за одну только фамилiю; такъ, пожалуй, отчешутъ бока, что только почесывайся — не правда ли? Вотъ я и говорю: по мнѣ пожалуй, какую хочешь поставь фамилiю на стихахъ — псевдонимъ, что ли, называется — ужь не помню какой-то нимъ. Да нѣтъ, говоритъ, прикажите по всей дворнѣ, чтобъ меня ужь и здѣсь навѣки новымъ именемъ звали, такъ, чтобъ у меня, сообразно таланту, и фамилiя была облагороженная...

— Бьюсь объ закладъ, что вы согласились, дядюшка.

— Я, братъ Серёжа, чтобъ ужь только съ ними не спорить: пускай себѣ! Знаешь, тогда между нами недоразумѣнiе такое было съ Ѳомой. Вотъ у насъ и пошло съ тѣхъ поръ, что

192

недѣля, то фамилiя, и все такiя нѣжныя выбираетъ: Олеандровъ, Тюльпановъ... Подумай, Григорiй, сначала ты просилъ, чтобъ тебя называли «Вѣрный» — «Григорiй Вѣрный»; потомъ тебѣ же самому не понравилось, потому что какой-то балбесъ прибралъ на это рифму «скверный». Ты жаловался; балбеса наказали. Ты двѣ недѣли придумывалъ новую фамилiю — сколько ты ихъ перебралъ — наконецъ надумался, пришелъ просить, чтобъ тебя звали «Улановъ». Ну, скажи мнѣ, братецъ, ну, что можетъ-быть глупѣе Уланова? Я и на это согласился: вторичное приказанiе отдалъ о перемѣнѣ твоей фамилiи въ Уланова. Такъ только, братецъ, прибавилъ дядя, обращаясь ко мнѣ: — чтобъ ужь только отвязаться. Три дня ходилъ ты «Улановъ». Ты всѣ стѣны, всѣ подоконники въ бесѣдкѣ перепортилъ, расчеркиваясь карандашомъ: «Улановъ». Вѣдь ее потомъ перекрашивали. Ты цѣлую десть голландской бумаги извелъ на подписи: «Улановъ, проба пера; Улановъ, проба пера». Наконецъ и тутъ неудача: прибрали тебѣ рифму: «болвановъ». Не хочу болванова — опять перемѣна фамилiи! Какую ты тамъ еще прибралъ, я ужь и позабылъ?

— Танцевъ-съ, отвѣчалъ Видоплясовъ. Если ужь мнѣ суждено черезъ фамилiю мою плясуна собою изображать-съ, такъ ужь пусть было бы облагорожено поиностранному: Танцевъ-съ.

— Ну да, Танцевъ; согласился я, братъ Сергѣй, и на это. Только ужь тутъ они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опять приходитъ, опять выдумалъ что-то новое. Бьюсь объ закладъ, что у него есть наготовѣ новая фамилiя. Есть или нѣтъ, Григорiй, признавайся!

— Я дѣйствительно давно ужь хотѣлъ повергнуть къ вашимъ стопамъ новое имя-съ, облагороженное-съ.

— Какое?

— Эсбукетовъ.

— И не стыдно, и не стыдно тебѣ, Григорiй? фамилiя съ помадной банки! А еще умный человѣкъ называешься! Думалъ-то, должно-быть, сколько надъ ней! Вѣдь это на духахъ написано.

— Помилуйте, дядюшка, сказалъ я полушопотомъ: — да вѣдь это просто дуракъ, набитый дуракъ!

— Что жь дѣлать, братецъ? отвѣчалъ тоже шопотомъ дядя: — увѣряютъ кругомъ, что уменъ и что это все въ немъ благородныя свойства играютъ...

— Да развяжитесь вы съ нимъ, ради Бога!

— Послушай, Григорiй! вѣдь мнѣ, братецъ, некогда, помилуй!

193

началъ дядя какимъ-то просительнымъ голосомъ, какъ-будто боялся даже и Видоплясова. Ну, разсуди, ну, гдѣ мнѣ жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь, что тебя опять они чѣмъ-то обидѣли? Ну, хорошо, вотъ тебѣ честное слово даю, что завтра всe разберу, а теперь ступай съ Богомъ... Постой! что Ѳома Ѳомичъ?

— Почивать ложились-съ. Сказали, что если будетъ кто объ нихъ спрашивать, такъ отвѣчать, что они на молитвѣ сiю ночь долго стоять намѣрены-съ.

— Гм! Ну, ступай, братецъ, ступай! Видишь, Серёжа, вѣдь онъ всегда при Ѳомѣ, такъ что даже его я боюсь. Да и дворня-то его потому не любитъ, что онъ всe о нихъ Ѳомѣ переноситъ. Вотъ теперь ушелъ, а, пожалуй, завтра и нафискалитъ о чемъ-нибудь! А ужь я, братецъ, тамъ всe такъ уладилъ, даже спокоенъ теперь... Къ тебѣ спѣшилъ. Наконецъ-то я опять съ тобой! проговорилъ онъ съ чувствомъ, пожимая мнѣ руку. А вѣдь я думалъ, братъ, что ты совсѣмъ разсердился и непремѣнно улизнешь. Стеречь тебя посылалъ. Ну, слава Богу, теперь! А давеча-то, Гаврила-то, каково? да и Ѳалалей, и ты — и все одно къ одному! Ну, слава Богу, слава Богу! наконецъ-то наговорюсь съ тобой до-сыта. Сердце открою тебѣ. Ты, Серёжа, не уѣзжай: ты одинъ у меня, ты и Коровкинъ...

— Но, позвольте, что жь вы тамъ такое уладили, дядюшка, и чего мнѣ тутъ ждать послѣ того, что случилось? Признаюсь, вотъ, у меня просто голова трещитъ!

— А у меня цѣла, что ли? Она, братъ, у меня, ужь полгода теперь вальсируетъ, голова-то моя! Но, слава Богу! теперь всe уладилось. Во-первыхъ, меня простили, совершенно простили, съ разными условiями, конечно; но я ужь теперь почти совсѣмъ ничего не боюсь. Сашурку тоже простили. Саша-то, Саша-то, давича-то... горячее сердечко! увлеклась немного, но золотое сердечко! Я горжусь этой дѣвочкой, Серёжа! Да будетъ надъ нею всегдашнее благословенiе Божiе. Тебя тоже простили и даже, знаешь какъ? Можешь дѣлать все, что тебѣ угодно, ходить по всѣмъ комнатамъ, и въ саду и даже при гостяхъ — словомъ, всe что угодно; но только подъ однимъ условiемъ, что ты ничего не будешь завтра самъ говорить при маменькѣ и при Ѳомѣ Ѳомичѣ — это непремѣнное условiе, то-есть рѣшительно ни полслова — я ужь обѣщался за тебя — а только будешь слушать,

194

что старшiе... то-есть, я хотѣлъ сказать, что другiе будутъ говорить. Они сказали, что ты молодъ. Ты, Сергѣй, не обижайся; вѣдь ты и въ самомъ дѣлѣ еще молодъ... Такъ и Анна Ниловна говоритъ...

Конечно, я былъ очень молодъ и тотчасъ же доказалъ это, закипѣвъ негодованiемъ при такихъ обидныхъ условiяхъ.

— Послушайте, дядюшка, вскричалъ я, чуть не задыхаясь: — скажите мнѣ только одно и успокойте меня: я въ настоящемъ сумасшедшемъ домѣ, или нѣтъ?

— Ну вотъ, братецъ, ужь ты сейчасъ и въ критику! Ужь и не можешь никакъ утерпѣть, отвѣчалъ опечаленный дядя. Вовсе не въ сумасшедшемъ, а такъ только, погорячились съ обѣихъ сторонъ. Но вѣдь, согласись, и ты, братецъ, какъ ты-то самъ велъ себя? Помнишь, что ты ему отмочилъ, человѣку, такъ сказать, почтенныхъ лѣтъ?

— Такiе люди не имѣютъ почтенныхъ лѣтъ, дядюшка.

— Ну ужь это ты, братъ, перескакнулъ! это ужь вольнодумство! Я, братъ, и самъ отъ разсудительнаго вольнодумства не прочь, но ужь это, братъ, изъ мѣрки выскочило, то-есть удивилъ ты меня, Сергѣй.

— Не сердитесь, дядюшка, я виноватъ, но виноватъ передъ вами. Что же касается до вашего Ѳомы Ѳомича...

— Ну вотъ ужь и вашего! Эхъ, братъ Сергѣй, не суди его строго: мизантропическiй человѣкъ — и больше ничего, болѣзненный! Съ него нельзя строго спрашивать. Но за то какой благородный, то-есть просто благороднѣйшiй изъ людей! Да, вѣдь, ты самъ давича былъ свидѣтелемъ, просто сiялъ. А что фокусы-то эти иногда отмачиваетъ, такъ на это нечего смотрѣть. Ну, съ кѣмъ этого не случается?

— Помилуйте, дядюшка, напротивъ, съ кѣмъ же это случается?

— Эхъ, наладилъ одно! Добродушiя въ тебѣ мало, Сережа; простить не умѣешь!..

— Ну, хорошо, дядюшка, хорошо! Оставимъ это. Скажите, видѣли вы Настасью Евграфовну?

— Эхъ, братъ, о ней-то всe дѣло шло. Вотъ что, Серёжа, и, во-первыхъ, самое важное: мы всѣ рѣшили его завтра, непремѣнно, поздравить съ днемъ рожденiя, Ѳому-то, потому что завтра дѣйствительно его рожденiе. Сашурка добрая дѣвочка, но она ошибается; такъ-таки и пойдемъ всѣмъ кагаломъ, еще передъ

195

обѣдней, пораньше. Илюша ему стихи произнесетъ, такъ что ему какъ будто масломъ по сердцу-то — словомъ польститъ. Ахъ, кабы и ты его, Серёжа, вмѣстѣ съ нами, тутъ же, поздравилъ! Онъ, можетъ-быть, совершенно простилъ бы тебя. Какъ бы хорошо было, еслибъ вы помирились! Забудь, братъ, обиду, Серёжа, вѣдь ты и самъ его обидѣлъ... Наидостойнѣйшiй человѣкъ!

— Дядюшка! дядюшка! вскричалъ я, теряя послѣднее терпѣнiе: — я съ вами о дѣлѣ хочу говорить, а вы... Да знаете ли вы, повторяю опять, знаете ли вы, что дѣлается съ Настасьей Евграфовной?

— Какъ-же, братецъ, что ты! чего ты кричишь? Изъ-за нея-то и поднялась давича вся эта исторiя. Она, впрочемъ, и не давеча поднялась, она давно поднялась. Я тебѣ только не хотѣлъ говорить объ этомъ заранѣе, чтобъ тебя не пугать, потому-что они ее, просто, выгнать хотѣли, ну и отъ меня требовали, чтобъ я ее отослалъ. Можешь представить себѣ мое положенiе... Ну, да слава Богу! теперь все это уладилось. — Они, видишь ли, ужь признаюсь тебѣ во всемъ, думали, что я самъ въ нее влюбленъ и жениться хочу; словомъ, стремлюсь къ погибели, потому-что дѣйствительно это было бы стремленiемъ къ погибели: они это мнѣ тамъ объяснили... такъ вотъ, чтобъ спасти меня, и рѣшились-было ее изгнать. Всe это маменька, а пуще всѣхъ Анна Ниловна. Ѳома, покамѣстъ, молчитъ. Но теперь я ихъ всѣхъ разувѣрилъ, и признаюсь тебѣ, уже объявилъ, что ты формальный женихъ Настеньки, что затѣмъ и прiѣхалъ. Ну, это ихъ отчасти успокоило и теперь она остается, хоть не совсѣмъ, такъ, еще только для пробы, но все-таки остается. Даже и ты поднялся въ общемъ мнѣнiи, когда я объявилъ, что сватаешься. По-крайней-мѣрѣ, маменька какъ-будто успокоилась. Анна Ниловна одна всё еще ворчитъ! Ужь и не знаю, что выдумать, чтобъ ей угодить. И чего это ей хочется, право, этой Аннѣ Ниловнѣ?

— Дядюшка, въ какомъ вы заблужденiи, дядюшка! Да знаете ли, что Настасья Евграфовна завтра же ѣдетъ отсюда, если ужь теперь не уѣхала? Знаете ли, что отецъ нарочно и прiѣхалъ сегодня съ тѣмъ, чтобъ ее увезти? что ужь это совсѣмъ рѣшено, что она сама лично объявила мнѣ сегодня объ этомъ, и въ заключенiе, велѣла вамъ кланяться — знаете ли вы это, иль нѣтъ?

196

Дядя какъ былъ, такъ и остался передо мной, съ разинутымъ ртомъ. Мнѣ показалось, что онъ вздрогнулъ и стонъ вырвался изъ груди его.

Не теряя ни минуты, я поспѣшилъ разсказать ему весь мой разговоръ съ Настенькой, мое сватовство, ея рѣшительный отказъ, ея гнѣвъ на дядю за то, что онъ смѣлъ меня вызвать письмомъ; объяснилъ, что она надѣется его спасти, своимъ отъѣздомъ, отъ брака съ Татьяной Ивановной — словомъ, не скрылъ ничего, даже нарочно преувеличилъ все, что было непрiятнаго въ этихъ извѣстiяхъ. Я хотѣлъ поразить дядю, чтобъ допытаться отъ него рѣшительныхъ мѣръ, и дѣйствительно поразилъ. Онъ вскрикнулъ и схватилъ себя за голову.

— Гдѣ она, не знаешь ли? гдѣ она теперь? проговорилъ онъ, наконецъ, поблѣднѣвъ отъ испуга. — А я-то, дуракъ, шелъ сюда совсѣмъ ужь спокойный, думалъ, что всe ужь уладилось, прибавилъ онъ въ отчаянiи.

— Не знаю, гдѣ теперь, только давича, какъ начались эти крики, она пошла къ вамъ; она хотѣла все это выразить вслухъ, при всѣхъ. Вѣроятно, ее не допустили.

— Еще бы допустили! Что бъ она тамъ надѣлала! Ахъ, горячая, гордая головка! И куда она пойдетъ, куда? куда? А ты-то, ты-то хорошъ! Да почему жь она тебѣ отказала? Вздоръ! Ты долженъ былъ понравиться. Почему жь ты ей не понравился? Да отвѣчай же, ради Бога, чего жь ты стоишь?

— Помилосердуйте, дядюшка! да развѣ можно задавать такiе вопросы?

— Но вѣдь невозможно жь и это! Ты долженъ, долженъ на ней жениться. Зачѣмъ же я тебя и тревожилъ изъ Петербурга? Ты долженъ составить ея счастье! Теперь ее гонятъ отсюда, а тогда она твоя жена, моя родная племянница — не прогонятъ. А то куда она пойдетъ? Что съ ней будетъ? Въ гувернантки? Но, вѣдь, это только безсмысленный вздоръ, въ гувернантки-то! Вѣдь, пока, мѣсто найдетъ, чѣмъ дома жить? У старика ихъ девятеро на плечахъ; сами голодомъ сидятъ. Вѣдь она ни гроша не возьметъ отъ меня, если выйдетъ черезъ эти пакостные наговоры, и она, и отецъ. Да и каково такимъ образомъ выйти — ужасъ! Здѣсь ужь будетъ скандалъ — я знаю. А жалованье ея ужь давно впередъ забрано на семейныя нужды: вѣдь она ихъ питаетъ. Ну, положимъ, я рекомендую ее въ гувернантки, найду такую честную

197

и благородную фамилiю... да вѣдь чорта съ два! гдѣ ихъ возьмешь благородныхъ-то, настоящихъ-то благородныхъ людей? Ну, положимъ, и есть, положимъ, и много даже, что Бога гнѣвить! но, другъ мой, вѣдь опасно: можно ли положиться на людей? Къ тому же, бѣдный человѣкъ подозрителенъ: ему такъ и кажется, что его заставляютъ платить за хлѣбъ и за ласку униженiями! Они оскорбятъ ее; она гордая, и тогда... да ужь что тогда? А что, если ко всему этому какой-нибудь мерзавецъ-обольститель подвернется?.. Она плюнетъ на него, я знаю, что плюнетъ, но вѣдь онъ ее все-таки оскорбитъ, мерзавецъ! все-таки на нее можетъ пасть безславiе, тѣнь, подозрѣнiе, и тогда... Голова трещитъ на плечахъ! Ахъ ты, Боже мой!

— Дядюшка! простите меня за одинъ вопросъ, сказалъ я торжественно: — не сердитесь на меня, поймите, что отвѣтъ на этотъ вопросъ можетъ многое разрѣшить; я даже отчасти въ правѣ требовать отъ васъ отвѣта, дядюшка!

— Что, что такое? Какой вопросъ?

— Скажите, какъ передъ Богомъ, откровенно и прямо: не чувствуете ли вы, что вы сами немного влюблены въ Настасью Евграфовну и желали бы на ней жениться? Подумайте, вѣдь изъ-за этого-то ее здѣсь и гонятъ.

Дядя сдѣлалъ самый энергическiй жестъ самаго судорожнаго нетерпѣнiя.

— Я? влюбленъ? въ нее? Да они всѣ бѣлены объѣлись, или сговорились противъ меня. Да для чего жь я тебя-то выписывалъ, какъ не для того, чтобъ доказать имъ всѣмъ, что они бѣлены объѣлись? Да для чего же я тебя-то къ ней сватаю? Я? влюбленъ? въ нее? Ряхнулись онѣ всѣ, да и только!

— А если такъ, дядюшка, то позвольте ужь мнѣ все высказать. Объявляю вамъ торжественно, что я рѣшительно ничего не нахожу дурнаго въ этомъ предположенiи. Напротивъ, вы бы ей счастье сдѣлали, если ужь такъ ее любите и — и дай Богъ этого! дай вамъ Богъ любовь и совѣтъ!

— Но, помилуй, что ты говоришь! вскричалъ дядя почти съ ужасомъ. — Удивляюсь, какъ ты можешь это говорить хладнокровно... и... вообще ты, братъ, всe куда-то торопишься — я замѣчаю въ тебѣ эту черту! Ну, не безсмысленно ли, что ты сказалъ? Какъ, скажи, я женюсь на ней, когда я смотрю на нее какъ на дочь, а не иначе? Да мнѣ даже стыдно было бы на нее

198

смотрѣть иначе, даже грѣшно! Я старикъ, а она — цвѣточекъ! Даже Ѳома это мнѣ объяснилъ именно въ такихъ выраженiяхъ. У меня отеческой любовью къ ней сердце горитъ, а ты тутъ съ супружествомъ! Она, пожалуй, изъ благодарности, и не отказала бы, да вѣдь она презирать меня потомъ будетъ за то, что ея благодарностью воспользовался. Я загублю ее, привязанность ея потеряю! Да я бы душу мою ей отдалъ, дѣточка она моя! Всe-равно какъ Сашу люблю, даже больше, признаюсь тебѣ. Саша мнѣ дочь по праву, по закону; а эту я любовью моею себѣ дочерью сдѣлалъ. Я ее изъ бѣдности взялъ, воспиталъ. Ее Катя, мой ангелъ покойный, любила; она мнѣ ее какъ дочь завѣщала. Я образованiе ей далъ: и пофранцузски говоритъ, и на фортепьяно, и книги, и все... Улыбочка какая у ней! замѣтилъ ты, Серёжа? какъ-будто смѣется надъ тобой, а межь-тѣмъ вовсе не смѣется; а, напротивъ, любитъ... Я вотъ и думалъ, что ты прiѣдешь, сдѣлаешь предложенiе; они и увѣрятся, что я не имѣю видовъ на нее; и перестанутъ всѣ эти пакости распускать. Она и осталась бы тогда съ нами въ тишинѣ, въ покоѣ, и какъ бы мы тогда были счастливы! Вы оба дѣти мои, почти оба сиротки, оба на моемъ попеченiи выросли... я бы васъ такъ любилъ, такъ любилъ! жизнь бы вамъ отдалъ, не разстался бы съ вами; всюду за вами! Ахъ, какъ бы мы могли быть счастливы! И зачѣмъ это люди всe злятся, всe сердятся, ненавидятъ другъ друга? Такъ бы, такъ бы взялъ да и растолковалъ бы имъ все! Такъ бы и выложилъ передъ ними всю сердечную правду! Ахъ ты Боже мой!

— Да, дядюшка, да, это всe такъ, а только она вотъ и отказала мнѣ.

— Отказала! Гм!... А знаешь, я какъ-будто предчувствовалъ, что она откажетъ тебѣ, сказалъ онъ въ задумчивости. Но, нѣтъ! вскрикнулъ онъ: — я не вѣрю! это невозможно! Но вѣдь въ такомъ случаѣ все разстроится! Да ты вѣрно какъ-нибудь неосторожно съ ней началъ, оскорбилъ еще, можетъ-быть; пожалуй, еще комплименты пустился отмачивать... Разскажи мнѣ, еще разъ, какъ это было, Сергѣй!

Я повторилъ еще разъ все въ совершенной подробности. Когда дошло до того, что Настенька удаленiемъ своимъ надѣялась спасти дядю отъ Татьяны Ивановны, тотъ горько улыбнулся.

— Спасти! сказалъ онъ: — спасти до завтрашняго утра!

— Но вы не хотите сказать, дядюшка, что женитесь на Татьянѣ Ивановнѣ? вскричалъ я въ испугѣ.

199

— А чѣмъ же я и купилъ, чтобъ Настю не выгнали завтра? Завтра же дѣлаю предложенiе; формально обѣщался.

— И вы рѣшились, дядюшка?

— Что жь дѣлать, братецъ, что жь дѣлать! Это раздираетъ мнѣ сердце, но я рѣшился. Завтра предложенiе; свадьбу положили сыграть тихо, по-домашнему; оно, братъ, и лучше, по домашнему-то. Ты, пожалуй, шаферомъ. Я ужь намекнулъ о тебѣ, такъ-что они до времени никакъ тебя не прогонятъ. Что жь дѣлать, братецъ? Они говорятъ: «для дѣтей богатство!» Конечно; для дѣтей чего не сдѣлаешь? вверхъ ногами вертѣться пойдешь, тѣмъ болѣе, что, въ-сущности, оно, пожалуй, и справедливо. Вѣдь долженъ я хоть что-нибудь сдѣлать для семейства. Не все же тунеядцемъ сидѣть!

— Но, дядюшка, вѣдь она сумасшедшая! вскричалъ я, забывшись, и сердце мое болѣзненно сжалось.

— Ну, ужь и сумасшедшая! Вовсе не сумасшедшая, а такъ, испытала, знаешь, несчастiя... Что жь дѣлать, братецъ, и радъ бы съ умомъ... А впрочемъ, и съ умомъ-то какiя бываютъ! А какая она добрая, еслибъ ты зналъ, благородная какая!

— Но, Боже мой! онъ ужь и мирится съ этою мыслью! сказалъ я въ отчаянiи.

— А что жь и дѣлать-то, какъ не такъ? Вѣдь для моего же блага стараются, да и, наконецъ, ужь я предчувствовалъ, что, рано ли, поздно ли, а не отвертишься: заставятъ жениться. Такъ ужь лучше теперь, чѣмъ еще ссору изъ-за этого затѣвать. Я тебѣ, братъ, Серёжа, всe откровенно скажу: я даже отчасти и радъ. Рѣшился, такъ ужь рѣшился, по-крайней-мѣрѣ, съ плечъ долой; спокойнѣе какъ-то. Я, вотъ, и шелъ сюда почти совсѣмъ ужь спокойный. Такова ужь видно звѣзда моя! А главное, въ выигрышѣ то, что Настя при насъ остается. Я вѣдь и согласился съ этимъ условiемъ… А тутъ она сама бѣжать хочетъ! Да не будетъ же этого! вскрикнулъ дядя топнувъ ногою. — Послушай, Сергѣй, прибавилъ онъ, съ рѣшительнымъ видомъ: — подожди меня здѣсь, никуда не ходи; я мигомъ къ тебѣ ворочусь.

— Куда вы, дядюшка?

— Можетъ-быть, я ее увижу, Сергѣй: всe объяснится, повѣрь, что все объяснится, и... и женишься же ты на ней — даю тебѣ честное слово!

Дядя быстро вышелъ изъ комнаты и поворотилъ въ садъ, а не къ дому. Я слѣдилъ за нимъ изъ окна.

200

XII.

Катастрофа.

Я остался одинъ. Положенiе мое было нестерпимое: мнѣ отказали, а дядя хотѣлъ женить меня чуть не насильно. Я сбивался и путался въ мысляхъ. Мизинчиковъ и его предложенiе не выходили у меня изъ головы. Во что бы ни стало, дядю надо было спасти! Я даже думалъ пойдти сыскать Мизинчикова и разсказать ему всe. Но куда, однакожь, пошелъ дядя? Онъ самъ сказалъ, что идетъ отыскивать Настеньку, а между-тѣмъ, поворотилъ въ садъ. Мысль о тайныхъ свиданiяхъ промелькнула въ моей головѣ, и пренепрiятное чувство ущемило мое сердце. Я вспомнилъ слова Мизинчикова про тайную связь... Подумавъ съ минуту, я съ негодованiемъ отбросилъ всѣ мои подозрѣнiя. Дядя не могъ обманывать: это очевидно. Безпокойство мое возрастало каждую минуту. Безсознательно вышелъ я на крыльцо и пошелъ въ глубину сада, по той самой аллеѣ, въ которой исчезъ дядя. Мѣсяцъ начиналъ всходить. Я зналъ этотъ садъ вдоль и поперегъ и не боялся заблудиться. Дойдя до старой бесѣдки, уединенно стоявшей на берегу одряхлѣвшаго, покрытаго тиной пруда, я вдругъ остановился, какъ вкопанный, мнѣ послышались въ бесѣдкѣ голоса. Не могу выразить, какое странное чувство досады овладѣло мной! Я былъ увѣренъ, что это дядя и Настенька, и продолжалъ подходить, успокоивая на всякiй случай свою совѣсть тѣмъ, что иду прежнимъ шагомъ и не стараюсь подкрадываться. Вдругъ раздался ясно звукъ поцалуя, потомъ звуки какихъ-то одушевленныхъ словъ, и тотчасъ же вслѣдъ за этимъ — пронзительный женскiй крикъ. Въ то же мгновенiе женщина, въ бѣломъ платьѣ, выбѣжала изъ бесѣдки и промелькнула мимо меня, какъ ласточка. Мнѣ показалось даже, что она закрывала руками лицо, чтобъ не быть узнанной, вѣроятно, меня замѣтили изъ бесѣдки. Но каково же было мое изумленiе, когда, въ вышедшемъ, вслѣдъ за испуганной дамой, кавалерѣ я узналъ Обноскина. Обноскина, который, по словамъ Мизинчикова давно ужь уѣхалъ! Съ своей стороны, и Обноскинъ, увидавъ меня, чрезвычайно смутился: все нахальство его исчезло.

— Извините меня, но... я никакъ не ожидалъ съ вами встрѣтиться, проговорилъ онъ, улыбаясь и заикаясь.

201

— А я съ вами, отвѣчалъ я насмѣшливо: — тѣмъ болѣе, что я слышалъ, вы ужь уѣхали.

— Нѣтъ-съ... это такъ… я проводилъ только недалеко маменьку. Но могу ли я обратиться къ вамъ, какъ къ благороднѣйшему человѣку въ мiрѣ?

— Съ чѣмъ это?

— Есть случаи — и вы сами согласитесь съ этимъ — когда истинно-благородный человѣкъ принужденъ обратиться ко всему благородству чувствъ другаго, истинно-благороднаго человѣка... Надѣюсь, вы понимаете меня...

— Не надѣйтесь: ничего рѣшительно не понимаю.

— Вы видѣли даму, которая находилась вмѣстѣ со мной въ бесѣдкѣ?

— Видѣлъ, но не узналъ.

— А, не узнали!.. Эту даму я назову скоро моею женою.

— Поздравляю васъ. Но чѣмъ же я могу быть вамъ полезенъ?

— Только однимъ: сохранивъ глубочайшую тайну о томъ, что вы меня видѣли съ этой дамой.

«Кто жь бы это? подумалъ я, ужь не...»

— Право, не знаю-съ, отвѣчалъ я Обноскину. — Надѣюсь, вы извините, что не могу вамъ дать слова...

— Нѣтъ, ради Бога, пожалуйста, умолялъ Обноскинъ. Поймите мое положенiе; это секретъ. Вы тоже можете быть женихомъ, тогда и я, съ своей стороны...

— Тс! кто-то идетъ!

— Гдѣ?

Дѣйствительно шагахъ въ тридцати отъ насъ, чуть примѣтно, промелькнула тѣнь проходившаго человѣка.

— Это... это вѣрно Ѳома Ѳомичъ! прошепталъ Обноскинъ, трепеща всѣмъ тѣломъ. — Я узнаю его по походкѣ. Боже мой! и еще шаги съ другой стороны! Слышите... Прощайте! благодарю васъ и... умоляю васъ...

Обноскинъ скрылся. Чрезъ минуту передо мной очутился дядя, какъ-будто выросъ изъ-подъ земли.

— Это ты? окрикнулъ онъ меня. — Все пропало, Серёжа! всe пропало!

Я замѣтилъ, что онъ тоже дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Что пропало, дядюшка?

— Пойдемъ! сказалъ онъ, задыхаясь и, крѣпко схвативъ меня за руку, потащилъ за собою. Но всю дорогу, до флигеля, онъ

202

не сказалъ ни слова, не давалъ и мнѣ говорить. Я ожидалъ чего-нибудь сверхъестественнаго и почти не обманулся. Когда мы вошли въ комнату, съ нимъ сдѣлалось дурно; онъ былъ блѣденъ, какъ мертвый. Я немедленно спрыснулъ его водою. «Вѣроятно, случилось что-нибудь очень ужасное, думалъ я, когда съ такимъ человѣкомъ дѣлается обморокъ».

— Дядюшка, что съ вами? спросилъ я его, наконецъ.

— Всe пропало, Сережа! Ѳома засталъ меня въ саду вмѣстѣ съ Настенькой въ ту самую минуту, когда я поцаловалъ ее!

— Поцаловали! въ саду! вскричалъ я, смотря въ изумленiи на дядю.

— Въ саду, братецъ. Богъ попуталъ! Пошелъ я, чтобъ непремѣнно ее увидать. Хотѣлъ ей все высказать, урезонить ее, насчетъ тебя, то-есть. А она меня ужь цѣлый часъ дожидалась, тамъ, у сломанной скамейки, за прудомъ... Она туда часто приходитъ, когда надо поговорить со мной.

— Часто, дядюшка?

— Часто, братецъ! Послѣднее время почти каждую ночь сряду сходились. Только они насъ, вѣрно, и выслѣдили — я ужь знаю, что выслѣдили, и знаю, что тутъ Анна Ниловна все работала. Мы на время и прервали; дня четыре ужь ничего не было; а вотъ сегодня опять понадобилось. Самъ ты видѣлъ, какая нужда была: безъ этого какъ же бы я ей сказалъ? Прихожу, въ надеждѣ застать, а она ужь тамъ цѣлый часъ сидитъ, меня дожидается, тоже надо было кое-что сообщить...

— Боже мой, какая неосторожность! вѣдь вы знали, что за вами слѣдятъ?

— Да вѣдь критическiй случай, Серёжа; многое надо было взаимно сказать. Днемъ-то я и смотрѣть на нее не смѣю: она въ одинъ уголъ, а я въ другой нарочно смотрю, какъ-будто и не замѣчаю, что она есть на свѣтѣ. А ночью сойдемся, да и наговоримся...

— Ну, что жь, дядюшка?

— Не успѣлъ я двухъ словъ сказать, знаешь, сердце у меня заколотилось, изъ глазъ слезы выступили; сталъ я ее уговаривать, чтобъ за тебя вышла; а она мнѣ: «вѣрно, вы меня не любите, вѣрно, вы ничего не видите» и вдругъ какъ бросится мнѣ на шею, обвила меня руками, заплакала, зарыдала! «Я,

203

говоритъ, одного васъ люблю и ни за кого не выйду. Я васъ ужь давно люблю, только и за васъ не выйду, а завтра уѣду и въ монастырь пойду».

— Боже мой! не-уже-ли она такъ и сказала? Ну, что жь дальше, дальше, дядюшка?

— Смотрю, а передъ нами Ѳома! и откуда онъ взялся? Не-уже-ли за кустомъ сидѣлъ да этого грѣха выжидалъ?

— Подлецъ!

— Я обмеръ. Настенька бѣжать, а Ѳома Ѳомичъ молча прошелъ мимо насъ, да пальцемъ мнѣ и погрозилъ — понимаешь, Сергѣй, какой трезвонъ завтра будетъ?

— Ну, да ужь какъ не понять!

— Понимаешь ли ты, вскричалъ онъ въ отчаянiи, вскакивая со стула: — понимаешь ли ты, что они хотятъ ее погубить, осрамить, обезчестить; ищутъ предлога, чтобъ безчестiе на нее всклепать и за это выгнать ее; а вотъ, теперь и нашелся предлогъ! Вѣдь, они говорили, что она со мной гнусныя связи имѣетъ! вѣдь они, подлецы, говорили, что она съ Видоплясовымъ имѣетъ! Это всe Анна Ниловна говорила. Что теперь будетъ? что завтра будетъ? Не-уже-ли разскажетъ Ѳома?

— Непремѣнно разскажетъ, дядюшка.

— А если разскажетъ, если только разскажетъ... проговорилъ онъ, закусывая губу и сжимая кулаки: — но, нѣтъ, не вѣрю! онъ не разскажетъ, онъ пойметъ... это человѣкъ высочайшаго благородства! Онъ пощадитъ ее...

— Пощадитъ иль не пощадитъ, отвѣчалъ я рѣшительно: — но, во всякомъ случаѣ, ваша обязанность завтра же сдѣлать предложенiе Настасьѣ Евграфовнѣ.

Дядя смотрѣлъ на меня неподвижно.

— Понимаете ли вы, дядюшка, что обезчестите дѣвушку, если разнесется эта исторiя? Понимаете ли вы, что вамъ надо предупредить бѣду какъ-можно-скорѣе; что вамъ надо смѣло и гордо посмотрѣть всѣмъ въ глаза, гласно сдѣлать предложенiе, плюнуть на ихъ резоны и стереть Ѳому въ порошокъ, если онъ заикнется противъ нее?

— Другъ мой! вскричалъ дядя: — я объ этомъ думалъ, идя сюда!

204

— И какъ же рѣшили?

— Неизмѣнно! Я ужь рѣшился, прежде чѣмъ началъ тебѣ разсказывать!

— Браво дядюшка!

И я бросился обнимать его.

Долго мы говорили. Я выставилъ передъ нимъ всѣ резоны, всю неумолимую необходимость жениться на Настенькѣ, что, впрочемъ, онъ самъ понималъ еще лучше меня. Но краснорѣчiе мое было возбуждено. Я радовался за дядю. Долгъ подстрекалъ его, иначе бы онъ никогда не поднялся. Передъ долгомъ же, передъ обязанностью онъ благоговѣлъ. Но не смотря на то, я рѣшительно не понималъ, какъ устроится это дѣло. Я зналъ и слѣпо вѣрилъ, что дядя ни за что не отступитъ отъ того, что разъ призналъ своею обязанностью; но мнѣ какъ-то не вѣрилось, чтобъ у него достало силы возстать противъ своихъ домашнихъ. И потому я старался какъ-можно-болѣе подстрекнуть и направить его и работалъ со всею юношескою горячностью.

— Тѣмъ-болѣе, тѣмъ-болѣе, говорилъ я: — что теперь ужь всe рѣшено и послѣднiя сомнѣнiя ваши исчезли! Случилось то, чего вы неожидали, хотя въ-сущности всѣ это видѣли и всѣ прежде васъ замѣтили: Настасья Евграфовна васъ любитъ! Не-уже-ли же вы попустите, кричалъ я: — чтобъ эта чистая любовь обратилась для нея въ стыдъ и позоръ?

— Никогда! Но, другъ мой, не-уже-ли жь я буду, наконецъ, такъ счастливъ? вскричалъ дядя, бросаясь ко мнѣ на шею. И какъ это она полюбила меня, и за что? за что? Кажется, во мнѣ нѣтъ ничего такого... Я старикъ передъ нею: вотъ ужь неожидалъ-то! ангелъ мой, ангелъ!.. Слушай, Сережа, давича ты спрашивалъ, не влюбленъ ли я въ нее: имѣлъ ты какую-нибудь идею?

— Я видѣлъ только, дядюшка, что вы ее любите такъ, какъ больше любить нельзя: любите и, между-тѣмъ, сами про это не знаете. Помилуйте! выписываете меня, хотите женить меня на ней, единственно для того, чтобъ она вамъ стала племянницей и чтобъ имѣть ее всегда при себѣ...

— А ты... а ты прощаешь меня, Сергѣй?

— Э, дядюшка!..

И онъ снова обнялъ меня.

205

— Смотрите же, дядюшка: всѣ противъ васъ: надо возстать и пойдти противъ всѣхъ, и не далѣе какъ завтра.

— Да... да, завтра! повторилъ онъ нѣсколько-задумчиво: — и знаешь, примемся за дѣло съ мужествомъ, съ истиннымъ благородствомъ души, съ силой характера... именно съ силой характера!

— Не сробѣйте, дядюшка!

— Не сробѣю, Сережа! Одно: не знаю, какъ начать, какъ приступить!

— Не думайте объ этомъ, дядюшка. Завтрашнiй день все рѣшитъ. Успокойтесь сегодня. Чѣмъ больше думать, тѣмъ хуже. А если Ѳома заговоритъ — немедленно его выгнать изъ дому и стереть его въ порошокъ.

— А нельзя ли не выгонять? Я, братъ, такъ рѣшилъ: завтра же пойду къ нему рано, чѣмъ-свѣтъ, всe разскажу, вотъ какъ съ тобой говорилъ: не можетъ быть, чтобъ онъ не понялъ меня; онъ благороденъ, онъ благороднѣйшiй изъ людей! Но, вотъ, что меня безпокоитъ: что, если маменька предувѣдомила сегодня Татьяну Ивановну о завтрешнемъ предложенiи? Вѣдь, это ужь худо!

— Не безпокойтесь о Татьянѣ Ивановнѣ, дядюшка.

И я разсказалъ ему сцену въ бесѣдкѣ съ Обноскинымъ. Дядя былъ въ чрезвычайномъ удивленiи. Я ни слова не упомянулъ о Мизинчиковѣ.

— Фантасмагорическое лицо! истинно-фантасмагорическое лицо! вскричалъ онъ. Бѣдная! Они подъѣзжаютъ къ ней, хотятъ воспользоваться ея простотою! Не-уже-ли Обноскинъ? Да вѣдь онъ же уѣхалъ... Странно, ужасно странно! Я пораженъ, Серёжа... Это завтра же надо изслѣдовать и принять мѣры... Но, увѣренъ ли ты совершенно, что это была Татьяна Ивановна?

Я отвѣчалъ, что хотя и не видалъ въ лицо, но по нѣкоторымъ причинамъ совершенно увѣренъ, что это Татьяна Ивановна.

— Гм! Не интрижка ли съ кѣмъ-нибудь изъ дворовыхъ, а тебѣ показалось, что Татьяна Ивановна? Не Даша ли, садовника дочь? пролазливая дѣвочка! Замѣчена, потому и говорю, что замѣчена. Анна Ниловна ее выслѣдила... Да нѣтъ же, однако! Вѣдь, онъ говорилъ, что жениться хочетъ. Странно! странно!

Наконецъ, мы разстались. Я обнялъ и благословилъ дядю. «Завтра, завтра» повторялъ онъ «все рѣшится прежде, чѣмъ ты

206

встанешь, рѣшится. Пойду къ Ѳомѣ и поступлю съ нимъ по-рыцарски, открою ему все, какъ родному брату, всѣ изгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты усталъ; а я ужь вѣрно во всю ночь глазъ не сомкну».

Онъ ушелъ. Я тотчасъ же легъ, усталый и измученный донельзя. День былъ трудный. Нервы мои были разстроены, и прежде чѣмъ заснулъ, я нѣсколько разъ вздрагивалъ и просыпался. Но, какъ ни странны были мои впечатлѣнiя при отходѣ къ сну, все-таки странность ихъ почти ничего не значила передъ оригинальностью моего пробужденiя на другое утро.

ДОСТОЕВСКIЙ.


<343>

СЕЛО СТЕПАНЧИКОВО

 И

ЕГО ОБИТАТЕЛИ.

ИЗЪ ЗАПИСОКЪ НЕИЗВѢСТНАГО.

Часть вторая и послѣдняя.

_______

I.

Погоня.

Я спалъ крѣпко, безъ сновъ. Вдругъ я почувствовалъ, что на мои ноги налегла десяти-пудовая тяжесть. Я вскрикнулъ и проснулся. Былъ уже день; въ окно ярко заглядывало солнце. На кровати моей, или, лучше сказать, на моихъ ногахъ, сидѣлъ г. Бахчеевъ.

Сомнѣваться было невозможно: это былъ онъ. Высвободивъ кое-какъ ноги, я приподнялся на постели и смотрѣлъ на него съ тупымъ недоумѣнiемъ едва-проснувшагося человѣка.

— Онъ еще и смотритъ! вскричалъ толстякъ. Да ты что на меня уставился? Вставай, батюшка, вставай! полчаса бужу; продирай глаза-то!

— Да что случилось? — Который часъ?

— Часъ, батюшка, еще раннiй, а Ѳевронья-то наша и свѣту не дождалась, улепетнула. Вставай, въ погоню ѣдемъ!

— Какая Ѳевронья?

— Да наша-то, блаженная-то! улепетнула! еще до свѣту улепетнула! Я къ вамъ, батюшка, на минутку, только васъ разбудить, да вотъ и возись съ тобой два часа! Вставайте, батюшка,

344

васъ и дядюшка ждетъ. Дождались праздника! прибавилъ онъ съ какимъ-то злораднымъ раздраженiемъ въ голосѣ.

— Да про кого и про что вы говорите? сказалъ я съ нетерпѣнiемъ, начиная, впрочемъ, догадываться. — Ужь не Татьяна-ль Ивановна?

— А какъ же? она и есть! Я говорилъ, предрекалъ — не хотѣли слушать! Вотъ она тебя и поздравила теперь съ праздникомъ! На амурѣ помѣшана, а амуръ-то у нея крѣпко въ головѣ засѣлъ! Тьфу! А тотъ-то, тотъ-то каковъ? съ бороденкой-то?

— Не-ужели съ Мизинчиковымъ?

— Тьфу ты пропасть! Да ты, батюшка, протри глаза-то, отрезвись хоть маленько, хоть для великаго Божьяго праздника! Знать, тебя еще за ужиномъ вчера укачало, коли теперь еще бродитъ! Съ какимъ Мизинчиковымъ? Съ Обноскинымъ, а не съ Мизинчиковымъ. А Иванъ Иванычъ Мизинчиковъ человѣкъ благонравный, и теперь съ нами же въ погоню сбирается.

— Что вы говорите? вскричалъ я, даже привскакнувъ на постели: не-уже-ли съ Обноскинымъ?

— Тьфу ты, досадный человѣкъ! отвѣчалъ толстякъ, вскакивая съ мѣста: — я къ нему, какъ къ образованному человѣку, пришелъ оказiю сообщить, а онъ еще сомнѣвается! Ну, батюшка, если хочешь съ нами, такъ вставай, напяливай свои штанишки, а мнѣ нечего съ тобой языкомъ стучать: и безъ того золотое время съ тобой потерялъ!

И онъ вышелъ въ чрезвычайномъ негодованiи.

Пораженный извѣстiемъ, я вскочилъ съ кровати, поспѣшно одѣлся и сбѣжалъ внизъ. Думая отыскать дядю въ домѣ, гдѣ, казалось, всѣ еще спали и ничего не знали о происшедшемъ, я осторожно поднялся на парадное крыльцо и въ сѣняхъ встрѣтилъ Настеньку. Одѣта она была наскоро, въ какомъ-то утреннемъ пеньюарѣ, иль шлафрокѣ. Волосы ея были въ безпорядкѣ: видно было, что она только-что вскочила съ постели и какъ-будто поджидала кого-то въ сѣняхъ.

— Скажите, правда ли, что Татьяна Ивановна уѣхала съ Обноскинымъ? торопливо спросила она прерывавшимся голосомъ, блѣдная и испуганная.

— Говорятъ, что правда. Я ищу дядюшку; мы хотимъ въ погоню.

— О! привезите, привезите ее скорѣе! Она погибнетъ, если вы ее не воротите.

345

— Но гдѣ же дядюшка?

— Вѣрно тамъ, у конюшенъ; тамъ коляску закладываютъ. Я его здѣсь поджидала. Послушайте, скажите ему отъ меня, что я непремѣнно хочу ѣхать сегодня же; я совсѣмъ рѣшилась. Отецъ возьметъ меня; я ѣду сейчасъ, если можно будетъ. Все погибло теперь! все потеряно!

Говоря это, она сама глядѣла на меня, какъ потерянная, и вдругъ залилась слезами. Съ ней, кажется, начиналась истерика.

— Успокойтесь! умолялъ я ее: — вѣдь это все къ лучшему — вы увидите... Что съ вами, Настасья Евграфовна?

— Я... я не знаю, что со мною, говорила она, задыхаясь и безсознательно сжимая мои руки. — Скажите ему...

Въ эту минуту за дверью направо раздался какой-то шумъ. Она бросила мою руку и, испуганная, недоговоривъ, убѣжала вверхъ по лѣстницѣ.

Я нашелъ всю компанiю, то есть дядю, Бахчеева и Мизинчикова, на заднемъ дворѣ, у конюшенъ. Въ коляску Бахчеева впрягали свѣжихъ лошадей. Всe было готово къ отъѣзду; ждали только меня.

— Вотъ и онъ! закричалъ дядя при моемъ появленiи. — Слышалъ, братъ? прибавилъ онъ, съ какимъ-то страннымъ выраженiемъ въ лицѣ.

Испугъ, растерянность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ-будто надежда выражались въ его взглядахъ, голосѣ и движенiяхъ. Онъ сознавалъ, что въ судьбѣ его совершился капитальный переворотъ.

Тотчасъ же посвятили меня во всѣ подробности. Г. Бахчеевъ, проведя самую скверную ночь, на разсвѣтѣ выѣхалъ изъ своего дома, чтобъ поспѣть къ ранней обѣднѣ въ монастырь, находящiйся верстахъ въ пяти отъ его деревни. На самомъ поворотѣ съ большой дороги въ обитель, онъ вдругъ увидѣлъ тарантасъ, мчавшiйся во всю прыть, а въ тарантасѣ Татьяну Ивановну и Обноскина. Татьяна Ивановна, заплаканная и какъ-будто испуганная, вскрикнула и протянула къ г. Бахчееву руки, какъ-бы умоляя его о защитѣ — такъ, по-крайней-мѣрѣ, выходило изъ его разсказа. «А тотъ-то, подлецъ, съ бороденкой-то, прибавлялъ онъ: ни живъ, ни мертвъ сидитъ, спрятался; да только врешь, братъ, не спрячешься!» Долго не думая, Степанъ Алексѣевичъ поворотилъ опять на дорогу и прискакалъ въ Степанчиково, разбудилъ дядю, Мизинчикова, наконецъ и меня. Рѣшили тотчасъ же пуститься въ погоню.

346

— Обноскинъ-то, Обноскинъ-то... говорилъ дядя, пристально смотря на меня, какъ-будто желая сказать мнѣ вмѣстѣ съ тѣмъ и что-то другое: — кто бы могъ ожидать!

— Отъ этого низкаго человѣка всегда можно было ожидать всякой пакости! вскричалъ Мизинчиковъ съ самымъ энергическимъ негодованiемъ и тотчасъ же отвернулся, избѣгая моего взгляда.

— Что жь мы, ѣдемъ иль нѣтъ? Али до ночи будемъ стоять, да сказки разсказывать? прервалъ г. Бахчеевъ, влѣзая въ коляску.

— Ѣдемъ, ѣдемъ! подхватилъ дядя.

— Всe къ-лучшему, дядюшка, шепнулъ я ему. — Видите, какъ всe это, теперь, отлично уладилось?

— Полно, братъ, не грѣши... Ахъ, другъ мой! они теперь просто выгонятъ ее въ наказанье, что не удалось — понимаешь? Ужасъ, сколько я предчувствую!

— Да что жь Егоръ Ильичъ, шептаться, аль ѣхать? вскричалъ въ другой разъ г. Бахчеевъ. — Али ужь отложить лошадокъ, да закуску подать — какъ вы думаете: не выпить ли водочки?

Слова эти были произнесены съ такимъ яростнымъ сарказмомъ, что не было никакой возможности не удовлетворить тотчасъ же г. Бахчеева. Всѣ немедленно сѣли въ коляску и лошади поскакали.

Нѣкоторое время мы всѣ молчали. Дядя значительно посматривалъ на меня, но говорить со мной при всѣхъ не хотѣлъ. Онъ часто задумывался; потомъ, какъ-будто пробуждаясь, вздрагивалъ и, въ волненiи, осматривался кругомъ. Мизинчиковъ былъ, повидимому, спокоенъ, курилъ сигару и смотрѣлъ съ достоинствомъ несправедливо-обиженнаго человѣка. За то Бахчеевъ горячился за всѣхъ. Онъ ворчалъ себѣ подъ-носъ, глядѣлъ на всѣхъ и на всe съ рѣшительнымъ негодованiемъ, краснѣлъ, пыхтѣлъ, безпрерывно плевалъ на сторону и никакъ не могъ успокоиться.

— Увѣрены ли вы, Степанъ Алексѣичъ, что они поѣхали въ Мишино? спросилъ вдругъ дядя. — Это, братъ, двадцать верстъ отсюда, прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ, маленькая деревенька, въ тридцать душъ; недавно прiобрѣтена отъ прежнихъ владельцевъ однимъ бывшимъ губернскимъ чиновникомъ. Сутяга, какихъ свѣтъ не производилъ! Такъ, по-крайней-мѣрѣ, о немъ говорятъ; можетъ-быть, и ошибочно. Степанъ Алексѣичъ увѣряетъ, что Обноскинъ именно туда ѣхалъ и что этотъ чиновникъ теперь ему помогаетъ.

347

— А то какъ же? вскричалъ Бахчеевъ, встрепенувшись. — Ужь я говорю, что въ Мишино. Только теперь его, въ Мишинѣ-то, можетъ, ужь Митькой звали, Обноскина-то! Еще бы три часа на дворѣ попусту прокалякали!

— Не безпокойтесь, замѣтилъ Мизинчиковъ: — застанемъ.

— Да, застанемъ! Небось, онъ тебя дожидаться будетъ. Шкатулка-то въ рукахъ; былъ да сплылъ!

— Успокойся, Степанъ Алексѣичъ, успокойся, догонимъ, сказалъ дядя. — Они еще ничего не успѣли сдѣлать — увидишь, что такъ.

— Не успѣли сдѣлать! злобно переговорилъ г. Бахчеевъ. — Чего она не успѣетъ надѣлать, даромъ-что тихонькая! «Тихонькая, говорятъ, тихонькая!» прибавилъ онъ тоненькимъ голоскомъ, какъ-будто кого-то передразнивая. «Испытала несчастья». Вотъ она намъ теперь пятки и показала, несчастная-то! и гоняйся за ней по большимъ дорогамъ, высуня языкъ, ни свѣтъ, ни заря! Помолиться человѣку не дадутъ для божьяго праздника. Тьфу!

— Да вѣдь она, однакожь, не малолѣтная, замѣтилъ я: — подъ опекой не состоитъ. Воротить ее нельзя, если сама не захочетъ. Какъ же мы будемъ?

— Разумѣется, отвѣчалъ дядя: — но она захочетъ — увѣряю тебя. Это она теперь только такъ... только увидитъ насъ, тотчасъ воротится — отвѣчаю. Нельзя же, братъ, оставить ее такъ, на произволъ судьбы, въ жертву; это, такъ-сказать, долгъ...

— Подъ опекой не состоитъ! вскрикнулъ Бахчеевъ, немедленно на меня накидываясь. — Дура она, батюшка, набитая дура, а не то, что подъ опекой не состоитъ. Я тебѣ о ней и говорить не хотѣлъ вчера, а намедни ошибкой зашелъ въ ея комнату: смотрю, а она одна передъ зеркаломъ руки въ боки, экоссезъ выплясываетъ! Да вѣдь какъ разодѣта: просто журналъ! Плюнулъ да и отошелъ. Тогда же все предузналъ, какъ по писанному!

— Къ чему жь такъ обвинять? замѣтилъ я съ нѣкоторою робостью. — Извѣстно, что Татьяна Ивановна... не въ полномъ своемъ здоровьѣ... или, лучше сказать, у ней такая манiя... Мнѣ, кажется, виноватъ одинъ Обноскинъ, а не она.

— Не въ полномъ своемъ здоровьѣ! ну вотъ подите вы съ нимъ! подхватилъ толстякъ, весь побагровѣвъ отъ злости. — Вѣдь поклялся же бѣсить человѣка! Со вчерашняго дня клятву такую далъ!

348

Дура она, отецъ мой, повторяю тебѣ, капитальная дура, а не то, что не въ полномъ своемъ здоровьѣ; съ измалѣтства на купидонѣ помѣшана! Вотъ и довелъ ее теперь купидонъ до послѣдней точки. А про того, съ бороденкой-то, и поминать нечего! Небось, задуваетъ теперь по всѣмъ по тремъ, съ денежками, динь-динь-динь, да посмѣивается.

— Такъ не-уже-ли же вы, въ-самомъ-дѣлѣ, думаете, что онъ тотчасъ и броситъ ее?

— А то какъ же? Небось, таскать съ собой станетъ такое сокровище? Да на что она ему? оберетъ ее, да и посадитъ гдѣ-нибудь подъ кустъ, на дорогѣ — и былъ таковъ, а она и сиди-себѣ подъ кустомъ да нюхай цвѣточки!

— Ну, ужь это ты увлекся, Степанъ, не такъ это будетъ! вскричалъ дядя. — Впрочемъ, чего жь ты такъ сердишься? Дивлюсь я на тебя, Степанъ: тебѣ-то чего?

— Да вѣдь я человѣкъ, али нѣтъ? Вѣдь зло беретъ; вчужѣ беретъ. Вѣдь я, можетъ, ее же любя говорю... Эхъ, прокисай все на свѣтѣ! Ну зачѣмъ я прiѣхалъ сюда? ну зачѣмъ я сворачивалъ? мнѣ-то какое дѣло? мнѣ-то какое дѣло?

Такъ сѣтовалъ г. Бахчеевъ; но я уже не слушалъ его и задумался о той, которую мы теперь догоняли — о Татьянѣ Ивановнѣ. Вотъ краткая ея бiографiя, собранная мною, впослѣдствiи, по самымъ вѣрнѣйшимъ источникамъ, и которая необходима для поясненiя ее приключенiй. Бѣдный ребенокъ-сиротка, выросшiй въ чужомъ, негостепрiимномъ домѣ, потомъ бѣдная дѣвушка, потомъ бѣдная дѣва и, наконецъ, бѣдная перезрѣлая дѣва, Татьяна Ивановна, во всю свою бѣдную жизнь испила полную до краевъ чашу горя, сиротства, униженiй, попрековъ и вполнѣ извѣдала всю горечь чужаго хлѣба. Отъ природы характера веселаго, воспрiимчиваго въ высшей степени и легкомысленнаго, она вначалѣ кое-какъ еще переносила свою горькую участь и даже могла подъ-часъ и смѣяться самымъ веселымъ, беззаботнымъ смѣхомъ; но съ годами судьба взяла, наконецъ, свое. Мало-по-малу, Татьяна Ивановна стала желтѣть и худѣть, сдѣлалась раздражительна, болѣзненно-воспрiимчива и впала въ самую неограниченную, безпредѣльную мечтательность, часто прерываемую истерическими слезами, судорожными рыданiями. Чѣмъ менѣе благъ земныхъ оставляла ей на долю дѣйствительность, тѣмъ болѣе она обольщала и утѣшала себя воображенiемъ. Чѣмъ вѣрнѣе, чѣмъ безвозвратнѣе гибли и, наконецъ, погибли совсѣмъ послѣднiя

349

существенныя надежды ея, тѣмъ упоительнѣе становились ея мечты, никогда-неосуществимыя. Богатства неслыханныя, красота неувядаемая, женихи изящные, богатые, знатные, все князья и генеральскiя дѣти, сохранившiя для нея свои сердца въ дѣвственной чистотѣ и умирающiя у ногъ ея отъ безпредѣльной любви и, наконецъ, онъонъ, идеалъ красоты, совмѣщающiй въ себѣ всевозможныя совершенства, страстный и любящiй, художникъ, поэтъ, генеральскiй сынъ — все вмѣстѣ, или поочередно, всe это начинало ей представляться не только во снѣ, но даже почти и наяву. Разсудокъ ея уже начиналъ слабѣть и не выдерживать прiемовъ этого опiума таинственныхъ, безпрерывныхъ мечтанiй... И вдругъ судьба подшутила надъ ней окончательно. Въ самой послѣдней степени униженiя, среди самой грустной, подавляющей сердце дѣйствительности, въ компаньйонкахъ у одной старой, беззубой и брюзгливѣйшей барыни въ мiрѣ, виноватая во всемъ, упрекаемая за каждый кусокъ хлѣба, за каждую тряпку изношенную, обиженная первымъ желающимъ, незащищенная никѣмъ, измученная горемычнымъ житьемъ своимъ и, про-себя, утопающая въ нѣгѣ самыхъ безумныхъ распаленныхъ фантазiй, она вдругъ получила извѣстiе о смерти одного своего дальняго родственника, у котораго давно уже (о чемъ она, по легкомыслiю своему, никогда не справлялась) перемерли всѣ его близкiе родные, человѣка страннаго, жившаго затворникомъ, гдѣ-то за тридевять земель, въ захолустьи, одиноко, угрюмо, неслышно, и занимавшагося черепословiемъ и ростовщичествомъ. И вотъ, огромное богатство вдругъ, какъ-бы чудомъ, упало съ неба и разсыпалось золотой розсыпью у ногъ Татьяны Ивановны: она оказалась единственной законной наслѣдницей умершаго родственника. Сто тысячъ рублей серебромъ досталось ей разомъ. Эта насмѣшка судьбы доконала ее совершенно. Какъ же въ-самомъ-дѣлѣ, и безъ того уже ослабѣвшему разсудку не повѣрить мечтамъ, когда онѣ въ-самомъ-дѣлѣ начинали сбываться? И вотъ бѣдняжка окончательно распростилась съ оставшейся у ней послѣдней капелькой здраваго смысла. Замирая отъ счастья, она безвозвратно унеслась въ свой очаровательный мiръ невозможныхъ фантазiй и соблазнительныхъ призраковъ. Прочь всѣ соображенiя, всѣ сомнѣнiя, всѣ преграды дѣйствительности, всѣ неизбѣжные и ясные, какъ дважды-два, законы ея! Тридцать-пять лѣтъ и мечта объ ослѣпляющей красотѣ, осеннiй грустный холодъ и вся роскошь безконечнаго блаженства любви, даже не споря

350

между-собою, ужились въ ея существѣ. Мечты уже осуществились разъ въ жизни: отчего же и всему не сбыться? отчего же и ему не явиться? Татьяна Ивановна не разсуждала, а вѣрила. Но въ ожиданiи его, идеала — женихи и кавалеры, разныхъ орденовъ и простые кавалеры, военные и статскiе, армейскiе и кавалергарды, вельможи и просто поэты, бывшiе въ Парижѣ и бывшiе только въ Москвѣ, съ бородками и безъ бородокъ, съ эспаньйолками и безъ эспаньйолокъ, испанцы и не-испанцы (но преимущественно испанцы), начали представляться ей день и ночь, въ количествѣ ужасающемъ и возбуждавшемъ въ наблюдателяхъ серьезныя опасенiя; оставался только шагъ до желтаго дома. Блестящею, упоенною любовью вереницей, толпились около нея всѣ эти прекрасные призраки. На яву, въ настоящей жизни, дѣло шло тѣмъ же самымъ фантастическимъ порядкомъ: на кого она ни взглянетъ — тотъ и влюбился; кто бы ни прошелъ мимо — тотъ и испанецъ; кто умеръ — непремѣнно отъ любви къ ней. Все это, какъ нарочно, подтверждалось въ ея глазахъ еще и тѣмъ, что за ней, въ-самомъ-дѣлѣ, начали бѣгать такiе, напримѣръ, люди, какъ Обноскинъ, Мизинчиковъ и десятки другихъ, съ тѣми же цѣлями. Ей вдругъ стали всѣ угождать, стали баловать ее, стали льстить. Бѣдная Татьяна Ивановна и подозрѣвать не хотѣла, что все это изъ-за денегъ. Она совершенно была увѣрена, что, по чьему-то мановенiю, всѣ люди вдругъ исправились и стали, всѣ до одного, веселые, милые, ласковые, добрые. Онъ не являлся еще на-лицо; но хотя и сомнѣнiя не было въ томъ, что онъ явится, теперешняя жизнь и безъ того была такъ недурна, такъ заманчива, такъ полна всякихъ развлеченiй и угощенiй, что можно было и подождать. Татьяна Ивановна кушала конфекты, срывала цвѣты удовольствiя, читала романы. Романы еще болѣе распаляли ея воображенiе и бросались обыкновенно на второй страницѣ. Она не выносила далѣе чтенья, увлекаемая въ мечты самыми первыми строчками, самымъ ничтожнымъ намекомъ на любовь, иногда просто описанiемъ мѣстности, комнаты, туалета. Безпрерывно привозились новые наряды, кружева, шляпки, наколки, ленты, обращики, выкройки, узоры, конфекты, цвѣты, собачонки. Три дѣвушки въ дѣвичей проводили цѣлые дни за шитьемъ, а барышня съ утра до ночи, и даже ночью, примѣряла свои лифы, оборки и вертѣлась передъ зеркаломъ. Она даже какъ то помолодѣла и похорошѣла послѣ наслѣдства. До-сихъ-поръ не знаю какимъ образомъ, она приходилась сродни покойному генералу

351

Крахоткину. Я всегда былъ увѣренъ, что это родство — выдумка генеральши, желавшей овладѣть Татьяной Ивановной и, во что бы ни стало, женить дядю на ея деньгахъ. Г. Бахчеевъ былъ правъ, говоря о купидонѣ, доведшемъ Татьяну Ивановну до послѣдней точки; а мысль дяди, послѣ извѣстiя о ея побѣгѣ съ Обноскинымъ, бѣжать за ней и воротить ее, хоть насильно, была самая рацiональная. Бѣдняжка неспособна была жить безъ опеки и тотчасъ же погибла бы, еслибъ попалась къ недобрымъ людямъ.

Былъ часъ десятый, когда мы прiѣхали въ Мишино. Это была бѣдная маленькая деревенька, верстахъ въ трехъ отъ большой дороги и стоявшая въ какой-то ямѣ. Шесть или семь крестьянскихъ избъ, закоптѣлыхъ, покривившихся на бокъ и едва прикрытыхъ почернѣвшею соломою какъ-то грустно и непривѣтливо смотрѣли на проѣзжаго. Ни садика, ни кустика не было кругомъ на четверть версты. Только одна старая ракита свѣсилась и дремала надъ зеленоватой лужей, называвшейся прудомъ. Такое новоселье, вѣроятно, не могло произвесть отраднаго впечатлѣнiя на Татьяну Ивановну. Барская усадьба состояла изъ новаго, длиннаго и узкаго сруба, съ шестью окнами въ рядъ и крытаго, на скорую руку, соломой. Чиновникъ-помѣщикъ только-что начиналъ хозяйничать. Даже дворъ еще не былъ огороженъ заборомъ, и только съ одной стороны начинался новый плетень, съ котораго еще не успѣли осыпаться высохшiе, орѣховые листья. У плетня стоялъ тарантасъ Обноскина. Мы упали на виноватыхъ, какъ снѣгъ на голову. Изъ раскрытаго окна слышались крики и плачъ.

Встрѣтившiйся намъ въ сѣняхъ босоногiй мальчикъ ударился отъ насъ бѣжать, сломя голову. Въ первой же комнатѣ, на ситцевомъ, длинномъ «турецкомъ» диванѣ, безъ спинки, возсѣдала заплаканная Татьяна Ивановна. Увидѣвъ насъ, она взвизгнула и закрылась ручками. Возлѣ нея стоялъ Обноскинъ, испуганный и сконфуженный до жалости. Онъ до того потерялся, что бросился пожимать намъ руки, какъ будто обрадовавшись нашему прiѣзду. Изъ-за прiотворенной въ другую комнату двери выглядывало чье-то дамское платье: кто-то подслушивалъ и подглядывалъ въ незамѣтную для насъ щелочку. Хозяева не являлись: казалось, ихъ и въ домѣ не было: всѣ куда-то попрятались.

— Вонъ она, путешественница! еще и ручками закрывается! вскричалъ г. Бахчеевъ, вваливаясь за нами въ комнату.

— Остановите вашъ восторгъ, Степанъ Алексѣичъ! Это, наконецъ, неприлично. Имѣетъ право теперь говорить одинъ

352

только Егоръ Ильичъ, а мы здѣсь совершенно-постороннiе, рѣзко замѣтилъ Мизинчиковъ.

Дядя, бросивъ строгiй взглядъ на г. Бахчеева и какъ-будто совсѣмъ не замѣчая Обноскина, бросившагося къ нему съ рукопожатiями, подошелъ къ Татьянѣ Ивановнѣ, все еще закрывавшейся ручками, и самымъ мягкимъ голосомъ, съ самымъ непритворнымъ участiемъ, сказалъ ей:

— Татьяна Ивановна! мы всѣ такъ любимъ и уважаемъ васъ, что сами прiѣхали узнать о вашихъ намѣренiяхъ. Угодно вамъ будетъ ѣхать съ нами въ Степанчиково? Илюша именинникъ. Маменька васъ ждетъ съ нетерпѣнiемъ, а Сашурка съ Настей ужь вѣрно проплакали о васъ цѣлое утро...

Татьяна Ивановна робко приподняла голову, посмотрѣла на него сквозь пальцы и вдругъ, залившись слезами, бросилась къ нему на шею.

— Ахъ, увезите, увезите меня отсюда скорѣе! говорила она рыдая: — скорѣе, какъ-можно-скорѣе!

— Разскакалась да и сбрендила! прошипѣлъ Бахчеевъ, подталкивая меня рукою.

— Значитъ, все кончено, сказалъ дядя, сухо обращаясь къ Обноскину и почти не глядя на него. — Татьяна Ивановна, пожалуйте вашу руку. Ѣдемъ!

За дверьми послышался шорохъ: дверь скрипнула и прiотворилась еще болѣе.

— Однакожь, если судить съ другой точки зрѣнiя, замѣтилъ Обноскинъ съ безпокойствомъ, поглядывая на прiотворенную дверь: — то посудите сами, Егоръ Ильичъ... вашъ поступокъ въ моемъ домѣ... и, наконецъ, я вамъ кланяюсь, а вы даже не хотѣли мнѣ и поклониться, Егоръ Ильичъ...

— Вашъ поступокъ въ моемъ домѣ, сударь, былъ скверный поступокъ, отвѣчалъ дядя, строго взглянувъ на Обноскина: — а то и домъ-то не вашъ. Вы слышали: Татьяна Ивановна не хочетъ оставаться здѣсь ни минуты. Чего же вамъ болѣе? Ни слова — слышите, ни слова больше, прошу васъ! Я чрезвычайно желаю избѣжать дальнѣйшихъ объясненiй, да и вамъ это будетъ выгоднѣе.

Но тутъ Обноскинъ до того упалъ духомъ, что наговорилъ самой неожиданной дряни.

— Не призирайте меня, Егоръ Ильичъ: — началъ онъ полушопотомъ, чуть не плача отъ стыда и поминутно оглядываясь на

353

дверь, вѣроятно, изъ боязни, чтобъ тамъ не слышали: — это все не я, а маменька. Я не изъ интереса это сдѣлалъ, Егоръ Ильичъ; я только такъ это сдѣлалъ; я, конечно, и для интереса это сдѣлалъ, Егоръ Ильичъ... но я съ благородною цѣлью это сдѣлалъ, Егоръ Ильичъ: я бы употребилъ съ пользою капиталъ-съ... я бы помогалъ бѣднымъ. Я хотѣлъ тоже способствовать движенiю современнаго просвѣщенiя и мечталъ даже учредить стипендiю въ университетѣ... Вотъ какой оборотъ я хотѣлъ дать моему богатству, Егоръ Ильичъ; а не то, чтобъ что-нибудь, Егоръ Ильичъ...

Всѣмъ намъ вдругъ сдѣлалось чрезвычайно-совѣстно. Даже Мизинчиковъ покраснѣлъ и отвернулся, а дядя такъ сконфузился, что ужь не зналъ, что и сказать.

— Ну, ну, полно, полно! проговорилъ онъ, наконецъ. — Успокойся, Павелъ Семенычъ. Что жь дѣлать! Со всякимъ случается... Если хочешь, прiѣзжай, братъ, обѣдать... а я радъ, радъ...

Но не такъ поступилъ г. Бахчеевъ.

— Стипендiю учредить! заревѣлъ онъ съ яростью: — таковскiй, чтобъ учредилъ! Небось, самъ радъ сорвать со всякаго встрѣчнаго... Штанишекъ нѣтъ, а туда же, въ стипендiю какую-то лѣзетъ! Ахъ ты лоскутникъ, лоскутникъ! Вотъ тебѣ и покорилъ нѣжное сердце! А гдѣ жь она, родительница-то? али спряталась? Не я буду, если не сидитъ гдѣ-нибудь тамъ, за ширмами, али подъ кровать, со страха, залѣзла...

— Степанъ, Степанъ!.. закричалъ дядя.

Обноскинъ вспыхнулъ и готовился-было протестовать; но прежде чѣмъ онъ успѣлъ раскрыть ротъ, дверь отворилась, и сама Анфиса Петровна, раздраженная, съ сверкавшими глазами, покраснѣвшая отъ злости, влетѣла въ комнату.

— Это что? закричала она: — что это здѣсь происходитъ? Вы, Егоръ Ильичъ, врываетесь въ благородный домъ съ своей ватагой, пугаете дамъ, распоряжаетесь!.. Да на что это похоже? Я еще не выжила изъ ума, слава Богу, Егоръ Ильичъ! А ты, пентюхъ! продолжала она вопить, набрасываясь на сына: — ты ужь и нюни распустилъ передъ ними! Твоей матери дѣлаютъ оскорбленiе въ ея же домѣ, а ты ротъ разинулъ! Какой ты порядочный молодой человѣкъ, послѣ этого? Ты тряпка, а не молодой человѣкъ послѣ этого!

Ни вчерашняго нѣжничанья, ни модничанья, ни даже лорнетки — ничего этого не было теперь у Анфисы Петровны. Это была настоящая фурiя, фурiя безъ маски.

354

Дядя, едва только увидѣлъ ее, поспѣшилъ схватить подъ-руку Татьяну Ивановну и бросился-было изъ комнаты; но Анфиса Петровна тотчасъ же перегородила ему дорогу.

— Вы такъ не выйдете, Егоръ Ильичъ! затрещала она снова. По какому праву вы уводите силой Татьяну Ивановну? Вамъ досадно, что она избѣжала вашихъ гнусныхъ сѣтей, которыми вы опутали ее вмѣстѣ съ вашей маменькой и съ дуракомъ Ѳомою Ѳомичомъ! Вамъ хотѣлось бы самому жениться изъ гнуснаго интереса. Извините-съ, здѣсь благороднѣе думаютъ! Татьяна Ивановна, видя, что противъ нея у васъ замышляютъ, что ее губятъ, сама ввѣрилась Павлушѣ. Она сама просила его, такъ-сказать, спасти ее отъ вашихъ сѣтей; она принуждена была бѣжать отъ васъ ночью — вотъ какъ-съ! вотъ вы до чего ее довели! Такъ ли, Татьяна Ивановна? А если такъ, то какъ смѣете вы врываться, цѣлой шайкой, въ благородный дворянскiй домъ и силою увозить благородную дѣвицу, несмотря на ея крики и слезы? Я не позволю! не позволю! Я не сошла съ ума!.. Татьяна Ивановна останется, потому-что такъ хочетъ! Пойдемте, Татьяна Ивановна, нечего ихъ слушать: это враги ваши, а не друзья! Не робѣйте, пойдемте! Я ихъ тотчасъ же выпровожу!..

— Нѣтъ, нѣтъ! закричала испуганная Татьяна Ивановна: — я не хочу, не хочу! Какой онъ мужъ? Я не хочу выходить замужъ за вашего сына! Какой онъ мнѣ мужъ!

— Не хотите? взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь отъ злости — не хотите? Прiѣхали, да и не хотите? Въ такомъ случаѣ, какъ же смѣли обманывать насъ? Въ такомъ случаѣ, какъ же вы смѣли обѣщать ему, бѣжали съ нимъ ночью, сами навязывались, ввели насъ въ недоумѣнiе, въ расходы? Мой сынъ, можетъ-быть, благородную партiю потерялъ изъ-за васъ! Онъ, можетъ-быть, десятки тысячъ приданаго потерялъ изъ-за васъ!.. Нѣтъ-съ! вы заплатите, вы должны теперь заплатить; мы доказательства имѣемъ; вы ночью бѣжали...

Но мы не дослушали этой тирады. Всѣ разомъ, сгруппировавшись около дяди, мы двинулись впередъ, прямо на Анфису Петровну, и вышли на крыльцо. Тотчасъ же подали коляску.

— Такъ дѣлаютъ одни только безчестные люди, одни подлецы! кричала Анфиса Петровна съ крыльца, въ совершенномъ изступленiи. Я бумагу подамъ! вы заплатите... вы ѣдете въ безчестный домъ, Татьяна Ивановна! вы не можете выйдти замужъ за Егора

355

Ильича; онъ подъ-носомъ у васъ держитъ свою гувернантку на содержанiи!..

Дядя задрожалъ, поблѣднѣлъ, закусилъ губу и бросился усаживать Татьяну Ивановну. Я зашелъ съ другой стороны коляски и ждалъ своей очереди садиться, какъ вдругъ очутился подлѣ меня Обноскинъ и схватилъ меня за руку.

— По-крайней-мѣрѣ, позвольте мнѣ искать вашей дружбы! сказалъ онъ, крѣпко сжимая мою руку и съ какимъ-то отчаяннымъ выраженiемъ въ лицѣ.

— Какъ это, дружбы? сказалъ я, занося ногу на подножку коляски.

— Такъ-съ! Я еще вчера отличилъ въ васъ образованнѣйшаго человѣка. Не судите меня... Меня собственно обольстила маменька, а я тутъ совсѣмъ въ сторонѣ. Я болѣе имѣю наклонности къ литературѣ — увѣряю васъ; а это все маменька...

— Вѣрю, вѣрю, сказалъ я: — прощайте!

Мы усѣлись, и лошади поскакали. Крики и проклятiя Анфисы Петровны еще долго звучали намъ въ слѣдъ; а изъ всѣхъ оконъ дома вдругъ высунулись чьи-то неизвѣстныя лица и смотрѣли на насъ съ дикимъ любопытствомъ.

Въ коляскѣ помѣщалось насъ теперь пятеро; но Мизинчиковъ пересѣлъ на козла, уступивъ свое прежнее мѣсто г. Бахчееву, которому пришлось теперь сидѣть прямо противъ Татьяны Ивановны. Татьяна Ивановна была очень-довольна, что мы ее увезли, но все еще плакала. Дядя, какъ могъ, утѣшалъ ее. Самъ же онъ былъ грустенъ и задумчивъ: видно было, что бѣшеныя слова Анфисы Петровны о Настенькѣ тяжело и больно отозвались въ его сердцѣ. Впрочемъ, обратный путь нашъ кончился бы безъ всякой тревоги, еслибъ только не было съ нами г. Бахчеева.

Усѣвшись напротивъ Татьяны Ивановны, онъ сталъ точно самъ не свой; онъ не могъ смотрѣть равнодушно; ворочался на своемъ мѣстѣ, краснѣлъ какъ ракъ, и страшно вращалъ глазами; особенно, когда дядя начиналъ утѣшать Татьяну Ивановну, толстякъ рѣшительно выходилъ изъ себя и ворчалъ какъ бульдогъ, котораго дразнятъ. Дядя съ опасенiемъ на него поглядывалъ. Наконецъ Татьяна Ивановна, замѣтивъ необыкновенное состоянiе души своего виз-а-ви, стала пристально въ него всматриваться; потомъ посмотрѣла на насъ, улыбнулась и вдругъ, схвативъ свою омбрёльку, грацiозно ударила ею слегка г. Бахчеева по плечу.

356

— Безумецъ! проговорила она съ самой очаровательной игривостью и тотчасъ же закрылась вѣеромъ.

Эта выходка была каплей, переполнившей сосудъ.

— Что-о-о? заревѣлъ толстякъ: — что такое, мадамъ? Такъ ты ужь и до меня добираешься!

— Безумецъ! безумецъ! повторяла Татьяна Ивановна и вдругъ захохотала и захлопала въ ладони.

— Стой! закричалъ Бахчеевъ кучеру: — стой!

Остановились. Бахчеевъ отворилъ дверцу и поспѣшно началъ вылѣзать изъ коляски.

— Да что съ тобой, Степанъ Алексѣичъ? куда ты? вскричалъ изумленный дядя.

— Нѣтъ, ужь довольно съ меня! отвѣчалъ толстякъ, дрожа отъ негодованiя: — прокисай все на свѣтѣ! Устарѣлъ я, мадамъ, чтобъ ко мнѣ съ амурами подъѣзжать. Я, матушка, лучше ужь на большой дорогѣ помру! Прощай, мадамъ, команъ-ву-порте-ву!

И онъ, въ-самомъ-дѣлѣ, пошелъ пѣшкомъ. Коляска поѣхала за нимъ шагомъ.

— Степанъ Алексѣичъ! кричалъ дядя, выходя, наконецъ, изъ терпѣнiя: — не дурачься, полно, садись! вѣдь домой пора!

— И-ну васъ! проговорилъ Степанъ Алексѣевичъ, задыхаясь отъ ходьбы, потому-что, по толстотѣ своей, совсѣмъ разучился ходить.

— Пошелъ во весь опоръ! закричалъ Мизинчиковъ кучеру.

— Что ты, что ты, постой!.. вскричалъ-было дядя, но коляска уже помчалась. Мизинчиковъ не ошибся: немедленно получились желаемые плоды.

— Стой! стой! раздался позади насъ отчаянный вопль — стой, разбойникъ! стой, душегубецъ ты этакой!..

Толстякъ, наконецъ, явился, усталый, полузадохшiйся, съ каплями пота на лбу, развязавъ галстухъ и снявъ картузъ. Молча и мрачно влѣзъ онъ въ коляску, и въ этотъ разъ я уступилъ ему свое мѣсто; по-крайней-мѣрѣ, онъ не сидѣлъ напротивъ Татьяны Ивановны, которая впродолженiе всей этой сцены покатывалась со смѣху, била въ ладошки и во весь остальной путь не могла смотрѣть равнодушно на Степана Алексѣевича. Онъ же, съ своей стороны, до самаго дома, не промолвилъ ни единаго слова и упорно смотрѣлъ, какъ вертѣлось заднее колесо коляски.

Былъ уже полдень, когда мы воротились въ Степанчиково. Я прямо пошелъ въ свой флигель, куда тотчасъ же явился Гаврила

357

съ чаемъ. Я бросился-было разспрашивать старика, но, почти вслѣдъ за нимъ, вошелъ дядя и тотчасъ же выслалъ его.

II.

Новости.

— Я, братъ, къ тебѣ на минутку, началъ онъ торопливо: — спѣшилъ сообщить... Я уже всe разузналъ. Никто изъ нихъ сегодня даже у обѣдни не былъ, кромѣ Илюши, Саши, да Настеньки. Маменька, говорятъ, была въ судорогахъ. Оттирали; на-силу оттерли. Теперь положено собираться къ Ѳомѣ и меня зовутъ. Не знаю только, поздравлять или нѣтъ Ѳому съ именинами-то — важный пунктъ! И наконецъ, какъ-то они примутъ весь этотъ пассажъ? Ужасъ, Серёжа, я ужь предчувствую...

— Напротивъ, дядюшка, заспѣшилъ я, въ свою очередь: — всe превосходно устроивается. Вѣдь ужь теперь вамъ никакъ нельзя жениться на Татьянѣ Ивановнѣ — это одно чего стоитъ! Я вамъ еще дорогою это хотѣлъ объяснить.

— Такъ, такъ, другъ мой. Но всe это не то; во всемъ этомъ, конечно, перстъ Божiй, какъ ты говоришь; но я не про то... Бѣдная Татьяна Ивановна! какiе, однакожь, съ ней пассажи случаются!.. Подлецъ, подлецъ Обноскинъ! А впрочемъ, что жь я говорю: подлецъ? я развѣ не тоже бы самое сдѣлалъ, женясь на ней?.. Но, впрочемъ, я всe не про то... Слышалъ ты, что кричала давича, эта негодяйка, Анфиса, про Настю?

— Слышалъ, дядюшка. Догадались ли вы теперь, что надо спѣшить?

— Непремѣнно, и во что бы ни стало! отвѣчалъ дядя. — Торжественная минута наступила. Только мы, братъ, объ одномъ вчера съ тобой не подумали, а я послѣ всю ночь продумалъ: пойдетъ ли она-то за меня — вотъ что?

— Помилосердуйте, дядюшка! Когда сама сказала, что любитъ...

— Другъ ты мой, да вѣдь тутъ же прибавила, что «ни за что не выйду за васъ».

— Эхъ, дядюшка! это такъ только говорится; къ тому же, и обстоятельства сегодня не тѣ.

— Ты думаешь? Нѣтъ, братъ, Сергѣй, это дѣло деликатное, ужасно-деликатное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковалъ я, а какъ-то всю ночь сердце сосало отъ какого-то счастья!.. Ну,

358

прощай, лечу. Ждутъ; я ужь и такъ опоздалъ. Только такъ забѣжалъ, слово съ тобой перебросить. Ахъ, Боже мой! вскричалъ онъ, возвращаясь: — главное-то я и забылъ! Знаешь, что: вѣдь я ему писалъ, Ѳомѣ-то!

— Когда?

— Ночью; а утромъ, чѣмъ-свѣтъ, и письмо отослалъ съ Видоплясовымъ. Я, братецъ, всe изобразилъ, на двухъ листахъ, всe разсказалъ, правдиво и откровенно — словомъ, что я долженъ, то-есть, непремѣнно долженъ — понимаешь? сдѣлать предложенiе Настенькѣ. Я умолялъ его не разглашать о свиданiи въ саду и обращался ко всему благородству его души, чтобъ помочь мнѣ у маменьки. Я, братъ, конечно худо написалъ, но я написалъ отъ всего моего сердца и, такъ-сказать, облилъ моими слезами...

— И что жь? Никакого отвѣта?

— Покамѣстъ еще нѣтъ; только давича, когда мы собирались въ погоню, встрѣтилъ его въ сѣняхъ, поночному, въ туфляхъ и въ колпакѣ — онъ спитъ въ колпакѣ — куда-нибудь выходилъ. Ни слова не сказалъ, даже не взглянулъ. Я заглянулъ ему въ лицо, этакъ снизу — ничего!

— Дядюшка, не надѣйтесь на него: нагадитъ онъ вамъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, братецъ, не говори! вскричалъ дядя, махая руками: — я увѣренъ. Къ тому же, вѣдь, это ужь послѣдняя надежда моя. Онъ пойметъ; онъ оцѣнитъ. Онъ брюзгливъ, капризенъ — не спорю; но когда дѣло дойдетъ до высшаго благородства, тутъ-то онъ и засiяетъ какъ перлъ... именно, какъ перлъ. Это ты все оттого, Сергѣй, что ты еще не видалъ его въ самомъ высшемъ благородствѣ... Но, Боже мой! если въ-самомъ-дѣлѣ разгласитъ вчерашнюю тайну, то... я ужь и не знаю, что тогда будетъ, Сергѣй! Чему же останется и вѣрить на свѣтѣ? Но нѣтъ, онъ не можетъ быть такимъ подлецомъ. Я подметки его не стою! Не качай головой, братецъ: это правда — не стою!

«Егоръ Ильичъ! маменька объ васъ безпокоются-съ», раздался снизу непрiятный голосъ дѣвицы Перепелицыной, которая, вѣроятно, успѣла подслушать въ открытое окно весь нашъ разговоръ. «Васъ по всему дому ищутъ-съ и не могутъ найти-съ».

— Боже мой, опоздалъ! Бѣда! всполошился дядя. — Другъ мой, ради Христа, одѣвайся и приходи туда! Я вѣдь за этимъ и забѣжалъ къ тебѣ, чтобъ вмѣстѣ пойти... Бѣгу, бѣгу, Анна Ниловна, бѣгу!

359

Оставшись одинъ, я вспомнилъ о моей встрѣчѣ давича съ Настенькой и былъ радъ, что не разсказалъ о ней дядѣ: я бы растроилъ его еще болѣе. Предвидѣлъ я большую грозу и не могъ понять, какимъ образомъ дядя устроитъ свои дѣла и сдѣлаетъ предложенiе Настенькѣ. Повторяю: несмотря на всю вѣру въ его благородство, я поневолѣ сомнѣвался въ успѣхѣ.

Однакожь, надо было спѣшить. Я считалъ себя обязаннымъ помогать ему и тотчасъ же началъ одѣваться; но, какъ ни спѣшилъ, желая одѣться получше, замѣшкался. Вошелъ Мизинчиковъ.

— Я за вами, сказалъ онъ: — Егоръ Ильичъ васъ проситъ немедленно.

— Идемъ!

Я былъ уже совсѣмъ готовъ. Мы пошли.

— Что тамъ новаго? спросилъ я дорогою.

— Всѣ у Ѳомы, въ сборѣ, отвѣчалъ Мизинчиковъ. — Ѳома не капризничаетъ, что-то задумчивъ и мало говоритъ, сквозь зубы цѣдитъ. Даже поцаловалъ Илюшу, что, разумѣется, привело въ восторгъ Егора Ильича. Еще давеча черезъ Перепелицыну объявилъ, чтобъ не поздравляли его съ именинами и что онъ только хотѣлъ испытать... Старуха хоть и нюхаетъ спиртъ, но успокоилась, потому-что Ѳома покоенъ. О нашей исторiи никто ни полслова, какъ-будто ея и не было; молчатъ, потому-что Ѳома молчитъ. Онъ все утро не пускалъ къ себѣ никого, хотя старуха давича безъ насъ всѣми святыми молила, чтобъ онъ къ ней пришелъ для совѣщанiй, да и сама ломилась къ нему въ дверь; но онъ заперся и отвѣчалъ, что молится за родъ человѣческiй, или что-то въ этомъ родѣ. Онъ что-то затѣваетъ: по лицу видно. Но такъ-какъ Егоръ Ильичъ ничего не въ-состоянiи узнать по лицу, то и находится теперь въ полномъ восторгѣ отъ кротости Ѳомы Ѳомича: настоящiй ребенокъ! Илюша какiе-то стихи приготовилъ, и меня послали за вами.

— А Татьяна Ивановна?

— Что Татьяна Ивановна?

— Она тамъ же? съ ними?

— Нѣтъ; она въ своей комнатѣ, сухо отвѣчалъ Мизинчиковъ. — Отдыхаетъ и плачетъ. Можетъ-быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта... гувернантка. Что это? гроза, никакъ, собирается. Смотрите, на небѣ-то!

— Кажется, гроза, отвѣчалъ я, взглянувъ на чернѣвшую на краю неба тучу.

360

Въ это время мы всходили на террасу.

— А признайтесь, каковъ Обноскинъ-то — а? продолжалъ я, не могши утерпѣть, чтобъ не попытать на этомъ пунктѣ Мизинчикова.

— Не говорите мнѣ о немъ! Не поминайте мнѣ объ этомъ подлецѣ! вскричалъ онъ, вдругъ останавливаясь, покраснѣвъ и топнувъ ногою. — Дуракъ! дуракъ! Погубить такое превосходное дѣло, такую свѣтлую мысль! Послушайте: я, конечно, оселъ, что просмотрѣлъ его плутни — я въ этомъ торжественно сознаюсь, и, можетъ-быть, вы именно хотѣли этого сознанiя. Но, клянусь вамъ, еслибъ онъ съумѣлъ все это обдѣлать, какъ слѣдуетъ, я бы, можетъ-быть, и простилъ его! Дуракъ, дуракъ! И какъ держатъ, какъ терпятъ такихъ людей въ обществѣ! Какъ не ссылаютъ ихъ въ Сибирь, на поселенiе, на каторгу! Но врутъ! имъ меня не перехитрить! Теперь у меня, по-крайней-мѣрѣ, есть опытъ, и мы еще потягаемся. Я обдумываю теперь одну новую мысль... Согласитесь сами: не уже-ли жь терять свое потому только, что какой-то постороннiй дуракъ укралъ вашу мысль и не умѣлъ взяться за дѣло? Вѣдь это несправедливо! И наконецъ, этой Татьянѣ непремѣнно надо выйти замужъ — это ее назначенiе. И если ее до-сихъ-поръ еще никто не посадилъ въ домъ сумасшедшихъ, такъ это именно потому, что на ней еще можно было жениться. Я вамъ сообщу мою новую мысль...

— Но, вѣроятно, послѣ, прервалъ я его: — потому-что мы, вотъ, и пришли.

— Хорошо, хорошо, послѣ! отвѣчалъ Мизинчиковъ, искрививъ свой ротъ судорожной улыбкой… А теперь... Но куда жь вы? Говорю вамъ: прямо къ Ѳомѣ Ѳомичу! Идите за мной; вы тамъ еще не были. Увидите другую комедiю... такъ-какъ ужь дѣло пошло на комедiи...

III.

Илюша имянинникъ.

Ѳома занималъ двѣ большiя и прекрасныя комнаты; онѣ были даже и отдѣланы лучше, чѣмъ всѣ другiя комнаты въ домѣ. Полный комфортъ окружалъ великаго человѣка. Свѣжiе, красивые обои на стѣнахъ, шолковые пестрые занавѣсы у оконъ, ковры, трюмо, каминъ, мягкая, щегольская мебель — всe свидѣтельствовало о нѣжной внимательности хозяевъ къ Ѳомѣ Ѳомичу.

361

Горшки съ цвѣтами стояли на окнахъ и на мраморныхъ круглыхъ столикахъ передъ окнами. Посреди кабинета находился большой столъ, покрытый краснымъ сукномъ, весь заложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая чернилица и куча перьевъ, которыми завѣдывалъ Видоплясовъ — все это вмѣстѣ должно было свидѣтельствовать о тугихъ умственныхъ работахъ Ѳомы Ѳомича. Скажу здѣсь кстати, что Ѳома, просидѣвъ здѣсь почти восемь лѣтъ, ровно ничего не сочинилъ путнаго. Впослѣдствiи, когда онъ отошелъ въ лучшую жизнь, мы разбирали оставшiяся послѣ него рукописи; всѣ онѣ оказались необыкновенною дрянью. Нашли, напримѣръ, начало историческаго романа, происходившаго въ Новгородѣ, въ VII столѣтiи, потомъ чудовищную поэму: «Анахоретъ на кладбищѣ», писанную бѣлыми стихами; потомъ, безсмысленное разсужденiе о значенiи и свойствѣ русскаго мужика и о томъ, какъ надо съ нимъ обращаться, и, наконецъ, повѣсть: «Графиня Влонская», изъ великосвѣтской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между-тѣмъ, Ѳома Ѳомичъ заставлялъ дядю тратить ежегодно большiя деньги на выписку книгъ и журналовъ. Но многiе изъ нихъ оставались даже неразрѣзанными. Я же, впослѣдствiи, не одинъ разъ, заставалъ Ѳому за Поль-де-Кокомъ, котораго онъ пряталъ при людяхъ куда-нибудь подальше. Въ задней стѣнѣ кабинета находилась стеклянная дверь, которая вела во дворъ дома.

Насъ дожидались. Ѳома Ѳомичъ сидѣлъ въ покойномъ креслѣ, въ какомъ-то длинномъ, до пятъ, сюртукѣ, но все-таки безъ галстуха. Былъ онъ дѣйствительно молчаливъ и задумчивъ. Когда мы вошли, онъ слегка поднялъ брови и пытливо взглянулъ на меня. Я поклонился; онъ отвѣчалъ мнѣ легкимъ поклономъ, впрочемъ, довольно-вѣжливымъ. Бабушка, видя, что Ѳома Ѳомичъ обошелся со мной благосклонно, съ улыбкою закивала мнѣ головою. Бѣдная и не ожидала поутру, что ея нещечко такъ покойно приметъ извѣстiе о «пассажѣ» съ Татьяной Ивановной, и потому теперь чрезвычайно развеселилась, хотя утромъ съ ней дѣйствительно происходили корчи и обмороки. За стуломъ ея, по обыкновенiю, стояла дѣвица Перепелицына, сложивъ губы въ ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая свои костлявыя руки одну о другую. Возлѣ генеральши помѣщались двѣ постоянно-безмолвныя старухи-приживалки, изъ благородныхъ. Была еще какая-то забредшая утромъ монашенка и одна сосѣдка-помѣщица, пожилая и тоже безъ рѣчей, заѣхавшая отъ

362

обѣдни поздравить матушку-генеральшу съ праздникомъ. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожалась гдѣ-то въ уголку, съ безпокойствомъ смотря на Ѳому Ѳомича и на маменьку. Дядя сидѣлъ въ креслѣ, и необыкновенная радость сiяла въ глазахъ его. Передъ нимъ стоялъ Илюша въ праздничной красной рубашечкѣ, съ завитыми кудряшками, хорошенькiй, какъ ангельчикъ. Саша и Настенька тихонько отъ всѣхъ выучили его какимъ-то стихамъ, чтобъ обрадовать отца въ такой день успѣхами въ наукахъ. Дядя чуть не плакалъ отъ удовольствiя: неожиданная кротость Ѳомы, веселость генеральши, именины Илюши, стихи — все это привело его въ настоящiй восторгъ, и онъ торжественно просилъ послать за мной, чтобъ и я тоже поскорѣе раздѣлилъ всеобщее счастiе и прослушалъ стихи. Саша и Настенька, вошедшая почти вслѣдъ за нами, стояли около Илюши. Саша поминутно смѣялась и въ эту минуту была счастлива, какъ дитя. Настенька, глядя на нее, тоже начала улыбаться, хоть и вошла за минуту назадъ блѣдная и унылая. Она одна встрѣтила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся изъ путешествiя, и до-сихъ-поръ просидѣла у ней наверху. Рѣзвый Илюша, какъ-будто тоже не могъ удержаться отъ смѣха, смотря на своихъ учительницъ. Казалось, они всѣ трое приготовили, какую-то пресмѣшную шутку, которую теперь и хотѣли разыграть... Я и забылъ про Бахчеева. Онъ сидѣлъ поодаль, на стулѣ, все еще сердитый и красный, молчалъ, дулся, сморкался и вообще игралъ довольно-мрачную роль на семейномъ праздникѣ. Возлѣ него семенилъ Ежевикинъ; впрочемъ, онъ сѣменилъ и вездѣ, цаловалъ ручки у генеральши и у прiѣзжей гостьи, нашептывалъ что-то дѣвицѣ Перепелицыной, ухаживалъ за Ѳомой Ѳомичемъ — словомъ, поспѣвалъ вездѣ. Онъ тоже съ великимъ сочувствiемъ ожидалъ илюшиныхъ стиховъ и при входѣ моемъ бросился ко мнѣ съ поклонами, въ знакъ величайшаго уваженiя и преданности. Вовсе не видно было, что онъ прiѣхалъ сюда защитить дочь и взять ее совсѣмъ изъ Степанчикова.

— Вотъ и онъ! радостно вскричалъ дядя, увидѣвъ меня. — Илюша, братъ, стихи приготовилъ — вотъ неожиданность, настоящiй сюрпризъ! Я, братъ, пораженъ и нарочно за тобой послалъ, и стихи остановилъ до прихода... Садись-ка возлѣ! Послушаемъ. Ѳома Ѳомичъ, да ты ужь признайся, братецъ, вѣдь ужь вѣрно ты ихъ всѣхъ надоумилъ, чтобъ меня, старика, обрадовать? Присягну, что такъ!

363

Если ужь дядя говорилъ въ комнатѣ Ѳомы такимъ тономъ и голосомъ, то казалось бы, все обстояло благополучно. Но въ томъ-то и бѣда, что дядя неспособенъ былъ ничего угадать по лицу, какъ выразился Мизинчиковъ; а взглянувъ на Ѳому, я, какъ-то невольно согласился, что Мизинчиковъ правъ и что надо было чего-нибудь ожидать...

— Не безпокойтесь обо мнѣ, полковникъ, отвѣчалъ Ѳома слабымъ голосомъ, голосомъ человѣка, прощающаго врагамъ своимъ. — Сюрпризъ я, конечно, хвалю: это изображаетъ чувствительность и благонравiе вашихъ дѣтей. Стихи тоже полезны, даже для произношенiя... Но я не стихами былъ занятъ это утро, Егоръ Ильичъ: я молился... вы это знаете... Впрочемъ, готовъ выслушать и стихи. — Между тѣмъ я поздравилъ Илюшу и поцаловалъ его.

— Именно, Ѳома, извини! Я забылъ... хоть и увѣренъ въ твоей дружбѣ, Ѳома! Да поцалуй его еще разъ, Серёжа! Смотри, какой мальчуганъ! Ну, начинай Илюшка! Про что это? Вѣрно какая-нибудь ода торжественная, изъ Ломоносова что-нибудь?

И дядя прiосанился. Онъ едва сидѣлъ на мѣстѣ отъ нетерпѣнiя и радости.

— Нѣтъ, папочка, не изъ Ломоносова, сказала Сашенька, едва подавляя свой смѣхъ: — а такъ-какъ вы были военный и воевали съ непрiятелями, то Илюша и выучилъ стихи про военное... Осаду Памбы, папочка.

— Осада Памбы? а! не помню... Что это за Памба, ты знаешь, Серёжа? Вѣрно, что-нибудь героическое.

И дядя прiосанился въ другой разъ.

— Говори Илюша! скомандовала Сашенька.

Девять лѣтъ, какъ Педро Гомецъ...

началъ Илюша маленькимъ, ровнымъ и яснымъ голосомъ, безъ запятыхъ и безъ точекъ, какъ обыкновенно сказываютъ маленькiя дѣти заученные стихи —

Девять лѣтъ, какъ Педро Гомецъ

Осаждаетъ замокъ Памбу,

Молокомъ однимъ питаясь,

И все войско дона-Педро,

Девять тысячъ кастильянцевъ,

Всѣ по данному обѣту

Ниже хлѣба не снѣдаютъ,

Пьютъ одно лишь молоко.

364

— Какъ! что? Что это за молоко? вскричалъ дядя, смотря на меня въ изумленiи.

— Читай дальше, Илюша, вскричала Сашенька.

Всякiй день дон-Педро Гомецъ

О своемъ безсильѣ плачетъ,

Закрываясь епанчею.

Настаетъ ужь годъ десятый;

Злые мавры торжествуютъ;

А отъ войска дона-Педро

Всего-на-всего осталось

Девятнадцать человѣкъ...

— Да это галиматья! вскричалъ дядя, съ безпокойствомъ: — вѣдь это невозможное жь дѣло! Девятнадцать человѣкъ отъ всего войска осталось, когда прежде былъ, даже и весьма значительный, корпусъ! Что жь это, братецъ, такое?

Но тутъ Саша не выдержала и залилась самымъ откровеннымъ и дѣтскимъ смѣхомъ; и хоть смѣшнаго было вовсе немного, но не было возможности, глядя на нее, тоже не засмѣяться.

— Это, папочка, шуточные стихи, вскричала она, ужасно радуясь своей дѣтской затѣѣ: — это ужь нарочно такъ, самъ сочинитель сочинилъ, чтобъ всѣмъ смѣшно было, папочка.

— А! шуточные! вскричалъ дядя, съ просiявшимъ лицомъ: — комическiе, то-есть! То-то я смотрю... Именно, именно, шуточные! И пресмѣшно, чрезвычайно смѣшно: на молокѣ всю армiю поморилъ, по обѣту какому-то! Очень надо было давать такiе обѣты! Очень остроумно — не правда-ль, Ѳома? Это, видите, маменька, такiе комическiе стихи, которые иногда пишутъ сочинители — не правда ли, Сергѣй, вѣдь пишутъ? Чрезвычайно смѣшно! Ну, ну, Илюша, что жь дальше?

Девятнадцать человѣкъ!

Ихъ собралъ дон-Педро Гомецъ

И сказалъ имъ: «Девятнадцать!

Разовьемъ свои знамена,

Въ трубы громкiя взыграемъ

И, ударивши въ литавры,

Прочь отъ Памбы мы отступимъ!

Хоть мы крѣпости не взяли,

Но поклясться можемъ смѣло

Передъ совѣстью и честью,

Не нарушили ни разу

365

Нами даннаго обѣта:

Цѣлыхъ девять лѣтъ не ѣли,

Ничего не ѣли ровно,

Кромѣ только молока!»

— Экой фофанъ! чѣмъ утѣшается, прервалъ опять дядя: — что девять лѣтъ молоко пилъ!.. Да какая жь тутъ добродѣтель? Лучше бы по цѣлому барану ѣлъ, да людей не морилъ! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперь: это сатира, или... какъ это тамъ называется, аллегорiя, что-ль? и, можетъ-быть, даже на какого-нибудь иностраннаго полководца, прибавилъ дядя, обращаясь ко мнѣ, значительно сдвинувъ брови и прищуриваясь: — а? какъ ты думаешь? Но только, разумѣется, невинная, благородная сатира, никого-необижающая! Прекрасно! и, главное, благородно! Ну, Илюшка, продолжай! Ахъ, вы, шалуньи, шалуньи! прибавилъ онъ, съ чувствомъ смотря на Сашу и украдкой на Настеньку, которая краснѣла и улыбалась.

Ободренные сей рѣчью

Девятнадцать кастильянцевъ,

Всѣ качаяся на сѣдлахъ,

Въ голосъ слабо закричали:

«Санкто Яго Компостелло!

Честь и слава дону-Педру!

Честь и слава Льву Кастильи!»

А капланъ его Дiего

Такъ сказалъ себѣ сквозь зубы:

«Еслибъ я былъ полководцемъ,

Я-бъ обѣтъ далъ ѣсть лишь мясо,

Запивая сантуринскимъ!»

— Ну, вотъ! Не тоже ли я говорилъ? вскричалъ дядя, чрезвычайно обрадовавшись. — Одинъ только человѣкъ во всей армiи благоразумный нашелся, да и тотъ какой-то Капланъ! Это кто жь такой, Сергѣй: капитанъ ихнiй, что ли?

— Монахъ, духовная особа, дядюшка.

— А, да, да! Капланъ, капеланъ? Знаю, помню! еще въ романахъ Радклифъ читалъ. Тамъ, вѣдь, у нихъ разные ордена, что ли?.. Бенедиктинцы, кажется... Есть Бенедиктинцы-то?..

— Есть, дядюшка.

— Гм!.. Я такъ и думалъ. Ну, Илюша, что жь дальше? Прекрасно, превосходно!

366

И, услышавъ то, дон-Педро

Произнесъ со громкимъ смѣхомъ:

«Подарить ему барана;

Онъ изрядно подшутилъ!»…

— Нашелъ время хохотать! Вотъ дуракъ-то! Самому, наконецъ, смѣшно стало! Барана! Стало-быть, были же бараны; чего жь онъ самъ-то не ѣлъ? Ну, Илюша, дальше! Прекрасно, превосходно! Необыкновенно-колко!

— Да ужь кончено, папочка!

— А! кончено! Въ самомъ дѣлѣ, чего жь больше оставалось и дѣлать — не правда-ль, Сергѣй? Превосходно, Илюша! Чудо, какъ хорошо! Поцалуй меня, голубчикъ! Ахъ ты мой милый! Да кто именно его надоумилъ: ты, Саша?

— Нѣтъ, это Настенька. Намѣдни мы читали. Она прочла, да и говоритъ: «Какiе смѣшные стихи! Вотъ, будетъ Илюша именинникъ: заставимъ его выучить, да разсказать. То-то смѣху будетъ!»

— Такъ это Настенька? Ну, благодарю, благодарю, пробормоталъ дядя, вдругъ весь покраснѣвъ, какъ ребенокъ. — Поцалуй меня еще разъ, Илюша! Поцалуй меня и ты, шалунья, сказалъ онъ, обнимая Сашеньку и съ чувствомъ смотря ей въ глаза.

— Вотъ подожди, Сашурка, и ты будешь именинница, прибавилъ онъ, какъ будто не зная, что и сказать больше, отъ удовольствiя.

Я обратился къ Настенькѣ и спросилъ ее: чьи стихи?

— Да, да! чьи стихи? всполошился дядя. — Должно быть, умный поэтъ написалъ — не правда-ль, Ѳома?

— Гм!.. промычалъ Ѳома подъ носъ.

Во все время чтенiя стиховъ ѣдкая, насмѣшливая улыбка не покидала губъ его.

— Я право забыла, отвѣчала Настенька, робко взглядывая на Ѳому Ѳомича.

— Это господинъ Кузьма Прутковъ написалъ, папочка, въ «Современникѣ» напечатано, выскочила Сашенька.

— Кузьма Прутковъ! не знаю, проговорилъ дядя. Вотъ Пушкина такъ знаю!.. Впрочемъ, видно, что поэтъ съ достоинствами — не правда-ль, Сергѣй? и, сверхъ того, благороднѣйшихъ свойствъ человѣкъ — это ясно, какъ два пальца! Даже, можетъ-быть, изъ офицеровъ... Хвалю! А превосходный журналъ «Современникъ»! Непремѣнно надо подписываться, коли всe такiе поэты участвуютъ... Люблю поэтовъ! славные ребята! всe въ стихахъ

367

изображаютъ! Помнишь, Сергѣй, я видѣлъ у тебя, въ Петербургѣ, одного литератора. Еще какой-то у него носъ особенный... право!.. Что ты сказалъ, Ѳома?

Ѳома Ѳомичъ, котораго разбирало все болѣе-и-болѣе, громко захихикалъ.

— Нѣтъ, я такъ... ничего-съ... проговорилъ онъ, какъ-бы съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха. — Продолжайте, Егоръ Ильичъ, продолжайте! Я послѣ мое слово скажу... Вотъ и Степанъ Алексѣичъ съ удовольствiемъ слушаетъ про знакомства ваши съ петербургскими литераторами...

Степанъ Алексѣевичъ, всe время сидѣвшiй поодаль, въ задумчивости, вдругъ поднялъ голову, покраснѣлъ и ожесточенно повернулся въ креслѣ.

— Ты, Ѳома, меня не задирай, а въ покоѣ оставь! сказалъ онъ, гнѣвно смотря на Ѳому своими маленькими, налитыми кровью глазами. — Мнѣ что твоя литература? Дай только Богъ мнѣ здоровья, пробормоталъ онъ себѣ подъ-носъ, — а тамъ хоть бы всѣхъ... и съ сочинителями-то!.... вольтерьянцы, только и есть!

— Сочинители волтерьянцы-съ? проговорилъ Ежевикинъ, немедленно очутившись подлѣ г. Бахчеева. — Совершенную правду изволили изложить, Степанъ Алексѣичъ. Такъ и Валентинъ Игнатьичъ отзываться намедни изволили. Меня самого волтерьянцемъ обозвали — ей-Богу-съ; а вѣдь я, всѣмъ извѣстно, такъ еще мало написалъ-съ... то-есть крынка молока у бабы скиснетъ — все господинъ Волтеръ виноватъ! Всe у насъ такъ-съ.

— Ну нѣтъ! замѣтилъ дядя, съ важностью: — это, вѣдь, заблужденiе! Волтеръ былъ только острый писатель; смѣялся надъ предубѣжденiями; а волтерьянцемъ никогда не бывалъ! Это всe про него враги распустили. За что жь, въ-самомъ-дѣлѣ, все на него, бѣдняка?..

Снова раздалось ядовитое хихиканье Ѳомы Ѳомича. Дядя съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на него и примѣтно сконфузился.

— Нѣтъ я, видишь, Ѳома, всe про журналы, проговорилъ онъ съ смущенiемъ, желая какъ-нибудь поправиться. — Ты, братъ, Ѳома, совершенно былъ правъ, когда, намедни, внушалъ, что надо подписываться. Я и самъ думаю, что надо! Гм... что жь, въ-самомъ-дѣлѣ, просвѣщенiе распространяютъ! Не то, какой же будешь сынъ отечества, если ужь на это не подписаться? не правда ль, Сергѣй? Гм!.. да!.. вотъ хоть «Современникъ»... Но,

368

знаешь Серёжа, самыя сильныя науки, по-моему, это въ томъ толстомъ журналѣ… какъ бишь его? еще въ желтой оберткѣ...

— «Отечественныя Записки», папочка.

— Ну, да, «Отечественныя Записки», и превосходное названiе, Сергѣй — не правда ли? такъ-сказать все отечество сидитъ да записываетъ... Благороднѣйшая цѣль! преполезный журналъ! и какой толстый! Поди-ка, издай такой дилижансъ! А науки такiя, что глаза изо лба чуть не выскочатъ... Намедни прохожу — лежитъ книга; взялъ, изъ любопытства, развернулъ, да три страницы разомъ и отмахалъ. Просто, братъ, ротъ разинулъ! И, знаешь, обо всемъ толкованiе: что, напримѣръ, значитъ метла, лопата, чумичка, ухватъ? По-моему метла, такъ метла и есть; ухватъ, такъ и есть ухватъ! Нѣтъ, братъ, подожди! Ухватъ-то выходитъ, поученому, не ухватъ, а эмблема, или миѳологiя, что ли, какая-то, ужь не помню что, а только что-то такое вышло... Вотъ оно какъ! До всего дошли!

Не знаю, что именно приготовлялся сдѣлать Ѳома послѣ этой новой выходки дяди, но въ эту минуту появился Гаврила и, понуривъ голову, сталъ у порога.

Ѳома Ѳомичъ значительно взглянулъ на него.

— Готово, Гаврила? спросилъ онъ слабымъ, но рѣшительнымъ голосомъ.

— Готово-съ, грустно отвѣчалъ Гаврила и вздохнулъ.

— И узелокъ мой положилъ на телѣгу?

— Положилъ-съ.

— Ну, такъ и я готовъ! сказалъ Ѳома и медленно приподнялся съ кресла. Дядя въ изумленiи смотрѣлъ на него. Генеральша вскочила съ мѣста и съ безпокойствомъ озиралась кругомъ.

— Позвольте мнѣ теперь, полковникъ, съ достоинствомъ началъ Ѳома: — просить васъ оставить на время интересную тэму о литературныхъ ухватахъ; вы можете продолжать ее безъ меня. Я же, прощаясь съ вами на вѣки, хотѣлъ бы вамъ сказать нѣсколько послѣднихъ словъ...

Испугъ и изумленiе оковали всѣхъ слушателей.

— Ѳома! Ѳома! да что это съ тобою? Куда ты сбираешься? вскричалъ, наконецъ, дядя.

— Я сбираюсь покинуть вашъ домъ, полковникъ, проговорилъ Ѳома самымъ спокойнымъ голосомъ. Я рѣшился идти куда глаза глядятъ, и потому нанялъ на свои деньги простую, мужичью

369

телегу. На ней теперь лежитъ мой узелокъ; онъ не великъ: нѣсколько любимыхъ книгъ, двѣ перемѣны бѣлья — и только! Я бѣденъ, Егоръ Ильичъ, но ни за что на свѣтѣ не возьму теперь вашего золота, отъ котораго я еще и вчера отказался!..

— Но, ради Бога, Ѳома? что жь это значитъ? вскричалъ дядя, поблѣднѣвъ, какъ платокъ.

Генеральша взвизгнула и, въ отчаянiи, смотрѣла на Ѳому Ѳомича, протянувъ къ нему руки. Дѣвица Перепелицына бросилась ее поддерживать. Приживалки окаменѣли на своихъ мѣстахъ. Господинъ Бахчеевъ тяжело поднялся со стула.

— Ну, началась исторiя! прошепталъ подлѣ меня Мизинчиковъ.

Въ эту минуту послышались отдаленные раскаты грома: начиналась гроза.

IV.

Изгнанiе.

— Вы, кажется, спрашиваете, полковникъ: «что это значитъ?» торжественно проговорилъ Ѳома, какъ-бы наслаждаясь всеобщимъ смущенiемъ. Удивляюсь вопросу! Разъясните же мнѣ, съ своей стороны, какимъ образомъ вы въ-состоянiи смотрѣть теперь мнѣ прямо въ глаза? разъясните мнѣ эту послѣднюю психологическую задачу изъ человѣческаго безстыдства, и тогда я уйду, по-крайней-мѣрѣ, обогащенный новымъ познанiемъ объ испорченности человѣческаго рода.

Но дядя не въ-состоянiи былъ отвѣчать; онъ смотрѣлъ на Ѳому испуганный и уничтоженный, раскрывъ ротъ, съ выкатившимися глазами.

— Господи! какiя страсти-съ! простонала дѣвица Перепелицына.

— Понимаете ли, полковникъ, продолжалъ Ѳома: — что вы должны отпустить меня теперь, просто и безъ разспросовъ? Въ вашемъ домѣ даже я, человѣкъ пожилой и мыслящiй, начинаю уже серьёзно опасаться за чистоту моей нравственности. Повѣрьте, что ни къ чему не поведутъ разспросы, кромѣ вашего же посрамленiя.

— Ѳома! Ѳома!.. вскричалъ дядя, и холодный потъ показался на лбу его.

— И потому позвольте безъ объясненiй сказать вамъ только нѣсколько прощальныхъ и напутственныхъ словъ, послѣднихъ

370

словъ моихъ въ вашемъ, Егоръ Ильичъ, домѣ. Дѣло сдѣлано и его не воротишь! Я надѣюсь, что вы понимаете, про какое дѣло я говорю. Но, умоляю васъ на колѣняхъ: если въ сердцѣ вашемъ осталась хотя искра нравственности, обуздайте стремленiе страстей своихъ! И если тлетворный ядъ еще не охватилъ всего зданiя, то, по-возможности, потушите пожаръ!..

— Ѳома! увѣряю тебя, что ты въ заблужденiи! вскричалъ дядя, мало-по-малу приходя въ себя и съ ужасомъ предчувствуя развязку.

— Умѣрьте страсти свои, продолжалъ Ѳома тѣмъ же торжественнымъ тономъ, какъ-будто и не слыхавъ восклицанiя дяди: — побѣждайте себя. «Если хочешь побѣдить весь мiръ — побѣди себя!» вотъ мое всегдашнее правило. Вы помѣщикъ; вы должны бы сiять, какъ брильянтъ, въ своихъ помѣстьяхъ, и какой же гнусный примѣръ необузданности подаете вы здѣсь своимъ низшимъ! Я молился за васъ цѣлыя ночи и трепеталъ, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашелъ его, ибо счастье заключается въ добродѣтели...

— Но это невозможно же, Ѳома! снова прервалъ его дядя: — ты не такъ понялъ и не то совсѣмъ говоришь...

— И такъ, вспомните, что вы помѣщикъ, продолжалъ Ѳома, опять не слыхавъ восклицанiя дяди. — Не думайте, чтобъ отдыхъ и сладострастiе были предназначенiемъ помѣщичьяго званiя. Пагубная мысль! Не отдыхъ, а забота, и забота передъ Богомъ, царемъ и отечествомъ! Трудиться обязанъ помѣщикъ, и трудиться, какъ послѣднiй изъ крестьянъ его!

— Что жь, я пахать за мужика, что ли, стану? проворчалъ Бахчеевъ: — вѣдь и я помѣщикъ...

— Къ вамъ теперь обращаюсь, домашнiе, продолжалъ Ѳома, обращаясь къ Гаврилѣ и Ѳалалею, появившемуся у дверей: — любите господъ вашихъ и исполняйте волю ихъ подобострастно и съ кротостью. За это возлюбятъ васъ и господа ваши. А вы, полковникъ, будьте къ нимъ справедливы и сострадательны. Тотъ же человѣкъ — образъ Божiй, такъ-сказать, малолѣтный, врученный вамъ, какъ дитя, царемъ и отечествомъ. Великъ долгъ, но велика и заслуга ваша!

— Ѳома Ѳомичъ! голубчикъ! что ты это задумалъ? въ отчаянiи, прокричала генеральша, готовая упасть въ обморокъ отъ ужаса.

371

— Ну, довольно, кажется? заключилъ Ѳома, не обращая вниманiя даже и на генеральшу. — Теперь о подробностяхъ; положимъ, онѣ мелки, но необходимы. Егоръ Ильичъ! въ Харинской Пустоши у васъ до сихъ поръ сѣно не скошено. Не опоздайте: скосите и скосите скорѣй. Таковъ совѣтъ мой...

— Но, Ѳома...

— Вы хотѣли — я знаю это, рубить зыряновскiй участокъ лѣсу; не рубите — другой совѣтъ мой. Сохраните лѣса: ибо лѣса сохраняютъ влажность на поверхности земли... Жаль, что вы слишкомъ-поздно посѣяли яровое; удивительно, какъ поздно сѣяли вы яровое!..

— Но, Ѳома...

— Но, однакожь, довольно! Всего не передашь да и не время! Я пришлю къ вамъ наставленiе письменное, въ особой тетрадкѣ. Ну, прощайте, прощайте, всѣ. Богъ съ вами, и да благословитъ васъ Господь! Благословляю и тебя, дитя мое, продолжалъ онъ, обращаясь къ Илюшѣ: — и да сохранитъ тебя Богъ отъ тлетворнаго яда будущихъ страстей твоихъ! Благословляю и тебя, Ѳалалей; забудь комаринскаго!.. И васъ, и всѣхъ... Помните Ѳому... Ну, пойдемъ, Гаврила! Подсади меня, старичокъ.

И Ѳома направился къ дверямъ. Генеральша взвизгнула и бросилась за нимъ.

— Нѣтъ, Ѳома! я не пущу тебя такъ! вскричалъ дядя и, догнавъ его, схватилъ его за руку.

— Значитъ, вы хотите дѣйствовать насилiемъ? надменно спросилъ Ѳома.

— Да, Ѳома... и насилiемъ! отвѣчалъ дядя, дрожа отъ волненiя. Ты слишкомъ-много сказалъ и долженъ разъяснить! Ты не такъ прочелъ мое письмо, Ѳома!..

— Ваше письмо! взвизгнулъ Ѳома, мгновенно воспламенясь, какъ-будто именно ждалъ этой минуты для взрыва: — ваше письмо! Вотъ оно, ваше письмо! вотъ оно! Я рву это письмо, я плюю на это письмо! я топчу ногами своими ваше письмо и исполняю тѣмъ священнѣйшiй долгъ человѣчества! Вотъ что я дѣлаю, если вы силой принуждаете меня къ объясненiямъ! Видите! видите! видите!..

И клочки бумаги разлетѣлись по комнатѣ.

— Повторяю, Ѳома, ты не понялъ! кричалъ дядя, блѣднѣя все болѣе-и-болѣе: — я предлагаю руку, Ѳома, я ищу своего счастья...

372

— Руку! Вы обольстили эту дѣвицу и надуваете меня, предлагая ей руку; ибо я видѣлъ васъ вчера съ ней ночью, въ саду, подъ кустами!

Генеральша вскрикнула и, въ изнеможенiи, упала въ кресло. Поднялась ужасная суматоха. Бѣдная Настенька сидѣла блѣдная, точно мертвая. Испуганная Сашенька, обхвативъ Илюшу, дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Ѳома! вскричалъ дядя въ изступленiи: — если ты распространишь эту тайну, то ты сдѣлаешь самый подлѣйшiй поступокъ въ мiрѣ!

— Я распространю эту тайну, визжалъ Ѳома: — и сдѣлаю наиблагороднѣйшiй изъ поступковъ! Я на то посланъ самимъ Богомъ, чтобъ изобличать весь мiръ въ его пакостяхъ! Я готовъ взобраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда о вашемъ гнусномъ поступкѣ всѣмъ окрестнымъ помѣщикамъ и всѣмъ проѣзжающимъ!.. Да, знайте всѣ, всѣ, что вчера, ночью, я засталъ его съ этой дѣвицей, имѣющей наиневиннѣйшiй видъ, въ саду, подъ кустами!..

— Ахъ, какой срамъ-съ! пропищала дѣвица Перепелицына.

— Ѳома! не губи себя! кричалъ дядя, сжимая кулаки и сверкая глазами.

— ...А онъ, визжалъ Ѳома: — онъ, испугавшись, что я его увидѣлъ, осмѣлился завлекать меня лживымъ письмомъ, меня, честнаго и прямодушнаго, въ потворство своему преступленiю — да, преступленiю!.. ибо изъ наиневиннѣйшей доселѣ дѣвицы вы сдѣлали...

— Еще одно оскорбительное для нея слово, и — я убью тебя, Ѳома, клянусь тебѣ въ этомъ!..

— Я договорю это слово, ибо изъ наиневиннѣйшей доселѣ дѣвицы вы успѣли сдѣлать развратнѣйшую изъ дѣвицъ!

Едва только произнесъ Ѳома послѣднее слово, какъ дядя схватилъ его за плечи, перевернулъ, какъ соломенку, и съ силою бросилъ его на стеклянную дверь, ведшую изъ кабинета во дворъ дома. Ударъ былъ такъ силенъ, что притворенныя двери растворились настежь, и Ѳома, слетѣвъ кубаремъ по семи каменнымъ ступенькамъ, растянулся на дворѣ. Разбитыя стекла съ дребезгомъ разлетѣлись по ступенямъ крыльца.

— Гаврила, подбери его! — вскричалъ дядя, блѣдный какъ мертвецъ: — посади его на телѣгу, и чтобъ черезъ двѣ минуты духу его не было въ Степанчиковѣ!

373

Что бы ни замышлялъ Ѳома Ѳомичъ, но ужь вѣрно не ожидалъ подобной развязки.

Не берусь описывать то, что было въ первыя минуты послѣ такого пассажа. Раздирающiй душу вопль генеральши, покатившейся въ креслѣ; столбнякъ дѣвицы Перепелицыной передъ неожиданнымъ поступкомъ до-сихъ-поръ всегда покорнаго дяди; ахи и охи приживалокъ; испуганная до обморока Настенька, около которой увивался отецъ; обезумѣвшая отъ страха Сашенька; дядя, въ невыразимомъ волненiи шагавшiй по комнатѣ и дожидавшiйся, когда очнется мать; наконецъ, громкiй плачъ Ѳалалея, оплакивавшаго господъ своихъ — все это составляло картину неизобразимую. Прибавлю еще, что въ эту минуту разразилась сильная гроза; удары грома слышались чаще-и-чаще, и крупный дождь застучалъ въ окна.

— Вотъ-те и праздничекъ! пробормоталъ г. Бахчеевъ, нагнувъ голову и растопыривъ руки.

— Дѣло худо! шепнулъ я ему, тоже внѣ себя отъ волненiя: — но, по-крайней-мѣрѣ, прогнали Ѳомича и ужь не воротятъ.

— Маменька! опомнились ли вы? легче ли вамъ? можете ли вы, наконецъ, меня выслушать? спросилъ дядя, остановясь передъ кресломъ старухи.

Та подняла голову, сложила руки и съ умоляющимъ видомъ смотрѣла на сына, котораго еще никогда въ жизни не видала въ такомъ гнѣвѣ.

— Маменька! продолжалъ онъ: — чаша переполнена, вы сами видѣли. Не такъ хотѣлъ я изложить это дѣло, но часъ пробилъ, и откладывать нечего! Вы слышали клевету, выслушайте же и оправданiе. Маменька, я люблю эту благороднѣйшую и возвышеннѣйшую дѣвицу, люблю давно и не разлюблю никогда. Она осчастливитъ дѣтей моихъ и будетъ для васъ самой почтительной дочерью, и потому теперь, при васъ, въ присутствiи родныхъ и друзей моихъ, я торжественно повергаю мою просьбу къ стопамъ ея и умоляю ее сдѣлать мнѣ безконечную честь, согласившись быть моею женою!

Настенька вздрогнула, потомъ вся вспыхнула и вскочила съ кресла. Генеральша нѣкоторое время смотрѣла на сына, какъ-будто не понимая, что такое онъ ей говоритъ, и вдругъ съ пронзительнымъ воплемъ бросилась передъ нимъ на колѣни.

— Егорушка, голубчикъ ты мой, вороти Ѳому Ѳомича!

374

закричала она: — сейчасъ вороти! не то, я къ вечеру же помру безъ него!

Дядя остолбенѣлъ, видя старуху-мать, своевольную и капризную, передъ собой на колѣняхъ. Болѣзненное ощущенiе отразилось въ лицѣ его; наконецъ, опомнившись, бросился онъ подымать ее и усаживать опять въ кресло.

— Вороти Ѳому Ѳомича, Егорушка! продолжала вопить старуха: — вороти его, голубчика! Жить безъ него не могу!

— Маменька! горестно вскричалъ дядя: — или вы ничего не слышали изъ того, что я вамъ сейчасъ говорилъ? Я не могу воротить Ѳому — поймите это! не могу и не въ правѣ, послѣ его низкой и подлѣйшей клеветы на этого ангела чести и добродѣтели. Понимаете ли вы, маменька, что я обязанъ, что честь моя повелѣваетъ мнѣ теперь возстановить добродѣтель! Вы слышали: я ищу руки этой дѣвицы и умоляю васъ, чтобъ вы благословили союзъ нашъ.

Генеральша опять сорвалась съ своего мѣста и бросилась на колѣни передъ Настенькой.

— Матушка моя! родная ты моя! завизжала она; — не выходи за него замужъ! не выходи за него, а упроси его, матушка, чтобъ воротилъ Ѳому Ѳомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! все тебѣ отдамъ, всѣмъ тебѣ пожертвую, коли за него не выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня еще остались крохи послѣ моего покойничка. Всe твое, матушка, всѣмъ тебя одарю, да и Егорушка тебя одаритъ, только не клади меня живую въ гробъ, упроси Ѳому Ѳомича воротить!..

И долго бы еще выла и завиралась старуха, еслибъ Перепелицына и всѣ приживалки съ визгами и стенанiями не бросились бы ее подымать, негодуя, что она на колѣняхъ передъ нанятой гувернанткой. Настенька едва устояла на мѣстѣ отъ испуга, а Перепелицына даже заплакала отъ злости.

— Смертью уморите вы маменьку-съ, кричала она дядѣ: — смертью уморятъ-съ! А вамъ, Настасья Евграфовна, не слѣдовало бы ссорить маменьку-съ съ ихнимъ сыномъ-съ; это и Господь Богъ запрещаетъ-съ...

— Анна Ниловна, удержите языкъ! вскричалъ дядя. — Я довольно терпѣлъ!..

— Да и я довольно отъ васъ натерпѣлась-съ. Что вы сиротствомъ моимъ меня попрекаете-съ? Долго ли обидѣть сироту? Я еще не ваша раба-съ! Я сама подполковничья дочь-съ! Ноги

375

моей не будетъ-съ въ вашемъ домѣ, не будетъ-съ... сегодня же-съ!..

Но дядя не слушалъ: онъ подошелъ къ Настенькѣ и съ благоговѣнiемъ взялъ ее за руку.

— Настасья Евграфовна! вы слышали мое предложенiе? проговорилъ онъ, смотря на нее съ тоскою, почти съ отчаянiемъ.

— Нѣтъ, Егоръ Ильичъ, нѣтъ! ужь оставимъ лучше, отвѣчала Настенька, въ свою очередь, совершенно упавъ духомъ. — Это всe пустое, продолжала она, сжимая его руки и заливаясь слезами. — Это вы послѣ вчерашняго такъ... но не можетъ этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егоръ Ильичъ... А я о васъ всегда буду помнить, какъ о моемъ благодѣтелѣ и... и вѣчно, вѣчно буду молиться за васъ!..

Тутъ слезы прервали ея голосъ. Бѣдный дядя, очевидно, предчувствовалъ этотъ отвѣтъ; онъ даже и не думалъ возражать, настаивать... Онъ слушалъ, наклонясь къ ней, всe еще держа ее за руку, безмолвный и убитый. Слезы показались въ глазахъ его.

— Я еще вчера сказала вамъ, продолжала Настя: — что не могу быть вашей женою. Вы видите: меня не хотятъ у васъ... а я все это давно, ужь заранѣе, предчувствовала, маменька ваша не дастъ намъ благословенiя... другiе тоже. Вы сами, хоть и не раскаетесь потомъ, потому-что вы великодушнѣйшiй человѣкъ, но все-таки будете несчастны изъ-за меня... съ вашимъ добрымъ характеромъ...

— Именно съ добрымъ характеромъ-съ! именно добренькiе-съ! такъ, Настенька, такъ! поддакнулъ старикъ-отецъ, стоявшiй по другую сторону кресла: — именно, вотъ это-то вотъ словечко и надо было упомянуть-съ.

— Я не хочу чрезъ себя раздоръ поселять въ вашемъ домѣ, продолжала Настенька. — А обо мнѣ не безпокойтесь, Егоръ Ильичъ: меня никто не тронетъ, никто не обидитъ... я пойду къ папенькѣ... сегодня же... Лучше ужь простимся, Егоръ Ильичъ...

И бѣдная Настенька опять залилась слезами.

— Настасья Евграфовна! не-уже-ли это послѣднее ваше слово? проговорилъ дядя, смотря на нее съ невыразимымъ отчаянiемъ. Скажите одно только слово — и я жертвую вамъ всѣмъ!..

Послѣднее, послѣднее, Егоръ Ильичъ-съ, подхватилъ опять Ежевикинъ: — и она вамъ такъ хорошо это все объяснила, что я даже, признаться, и не ожидалъ-съ. Наидобрѣйшiй вы человѣкъ, Егоръ Ильичъ, именно наидобрѣйшiй-съ и чести намъ много

376

изволили оказать-съ! много чести, много чести-съ!.. А все-таки, мы вамъ не пара, Егоръ Ильичъ. — Вамъ нужно такую невѣсту, Егоръ Ильичъ-съ, чтобъ была и богатая, и знатная-съ, и раскрасавица-съ, и съ голосомъ тоже была бы-съ, и чтобъ вся въ брильянтахъ, да въ страусовыхъ перьяхъ по комнатамъ вашимъ ходила-съ... Тогда и Ѳома Ѳомичъ, можетъ, уступочку сдѣлаютъ-съ... и благословятъ-съ! А Ѳому-то Ѳомича вы воротите-съ. Напрасно, напрасно изволили его такъ изобидѣть-съ! онъ вѣдь изъ добродѣтели, отъ излишняго жару-съ такъ-наговорилъ-съ... Сами будете потомъ говорить-съ, что изъ добродѣтели — увидите-съ! Наидостойнѣйшiй человѣкъ-съ. А вотъ теперь перемокнетъ-съ… Ужь лучше бы теперь воротить-съ... потому-что вѣдь придется же воротить-съ...

— Вороти! вороти его! закричала генеральша: — онъ, голубчикъ мой, правду тебѣ говоритъ!..

— Да-съ, продолжалъ Ежевикинъ: — вотъ и родительница ваша убиваться изволитъ — понапрасну-съ... Воротите-ка-съ! А мы ужь съ Настей тѣмъ временемъ и въ походъ-съ...

— Подожди, Евграфъ Ларiонычъ! вскричалъ дядя — умоляю! Еще одно слово будетъ, Евграфъ, одно только слово...

Сказавъ это, онъ отошелъ, сѣлъ въ углу, въ кресло, склонилъ голову и закрылъ руками глаза, какъ-будто что-то обдумывая.

Въ эту минуту страшный ударъ грома разразился чуть не надъ самымъ домомъ. Все зданiе потряслось. Генеральша закричала, Перепелицына тоже, приживалки крестились, оглупѣвъ отъ страха, а вмѣстѣ съ ними и г. Бахчеевъ.

— Батюшка, Илья-пророкъ! прошептали пять или шесть голосовъ, всѣ вмѣстѣ, разомъ.

Вслѣдъ за громомъ пролился такой страшный ливень, что, казалось, цѣлое озеро опрокинулось вдругъ надъ Степанчиковымъ.

— А Ѳома-то Ѳомичъ, что съ нимъ теперь въ полѣ-то будетъ-съ? пропищала дѣвица Перепелицына.

— Егорушка, вороти его! вскричала отчаяннымъ голосомъ генеральша и, какъ безумная, бросилась къ дверямъ. Ее удержали приживалки; онѣ окружили ее, утѣшали, хныкали, визжали. Содомъ былъ ужаснѣйшiй!

— Въ одномъ сюртукѣ пошли-съ; хоть бы шинельку-то взяли съ собой-съ! продолжала Перепелицына. — Зонтика тоже не взяли-съ. Убьетъ ихъ теперь молоньёй-то-съ!..

377

— Непремѣнно убьетъ! подхватилъ Бахчеевъ: — да еще и дождемъ потомъ смочитъ.

— Хоть-бы вы-то молчали! прошепталъ я ему.

— Да вѣдь онъ человѣкъ, али нѣтъ? гнѣвно отвѣчалъ мнѣ Бахчеевъ. — Вѣдь не собака. Небось, самъ-то не выйдешь на улицу. Ну-тка, поди, покупайся, для плезиру.

Предчувствуя развязку и опасаясь за нее, я подошелъ къ дядѣ, который какъ-будто оцѣпенѣлъ въ своемъ креслѣ.

— Дядюшка, сказалъ я, наклонясь къ его уху: — не-уже-ли вы согласитесь воротить Ѳому Ѳомича? Поймите, что это будетъ верхъ неприличiя, по-крайней-мѣрѣ, покамѣстъ здѣсь Настасья Евграфовна.

— Другъ мой, отвѣчалъ дядя, поднявъ голову и съ рѣшительнымъ видомъ смотря мнѣ въ глаза: — я судилъ себя въ эту минуту и теперь знаю, что долженъ дѣлать! Не безпокойся, обиды Настѣ не будетъ — я такъ устрою...

Онъ всталъ со стула и подошелъ къ матери.

— Маменька! сказалъ онъ, успокойтесь: я ворочу Ѳому Ѳомича, я догоню его: онъ не могъ еще далеко отъѣхать. Но, клянусь, онъ воротится только на единственномъ условiи: здѣсь, публично, въ кругу всѣхъ свидѣтелей оскорбленiя, онъ долженъ будетъ сознаться въ винѣ своей и торжественно просить прощенiя у этой благороднѣйшей дѣвицы. Я достигну этого! я его заставлю!.. иначе, онъ не перейдетъ черезъ порогъ этого дома! клянусь вамъ тоже, маменька, торжественно: если онъ согласится на это самъ, добровольно, то я готовъ буду броситься къ ногамъ его и отдамъ ему все, все, что могу отдать, не обижая дѣтей моихъ! Самъ же я съ сего же дня, отъ всего отстраняюсь. Закатилась звѣзда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здѣсь всѣ покойно и счастливо. Я же ѣду въ полкъ и въ буряхъ брани, на полѣ битвы, проведу отчаянную судьбу мою... Довольно! ѣду!

Въ эту минуту отворилась дверь, и Гаврила, весь измокшiй, весь въ грязи, до-невозможности, предсталъ передъ смятенною публикой.

— Что съ тобой? откуда? Гдѣ Ѳома? вскричалъ дядя, бросаясь къ Гаврилѣ.

За нимъ броcились всѣ и съ жаднымъ любопытствомъ окружили старика, съ котораго грязная вода буквально стекала ручьями. Визги, ахи, крики сопровождали каждое слово Гаврилы.

378

— У березника оставилъ, версты полторы отсюдова, началъ онъ плачевнымъ голосомъ. — Лошадь молоньи испужалась и въ канаву бросилась.

— Ну... вскричалъ дядя.

— Телѣга перевалилась...

— Ну... а Ѳома?

— Въ канаву упали-съ.

— Да ну-же, досказывай, истязатель!

— Бокъ отшибли-съ и заплакали-съ. Я лошадь выпрягъ да верхомъ и прибылъ сюда доложить-съ.

— А Ѳома тамъ остался?

— Всталъ и пошелъ-себѣ дальше съ палочкой, заключилъ Гаврила, потомъ вздохнулъ и понурилъ голову.

Слезы и рыданiя дамскаго пола были неизобразимы.

— Полкана! закричалъ дядя и бросился вонъ изъ комнаты. Полкана подали; дядя вскочилъ на него, неосѣдланнаго, и чрезъ минуту топотъ лошадиныхъ копытъ возвѣстилъ намъ о начавшейся погонѣ за Ѳомой Ѳомичемъ. Дядя ускакалъ даже безъ фуражки.

Дамы побросались къ окнамъ. Среди аховъ и стоновъ слышались и совѣты. Толковали о немедленной теплой ваннѣ, объ растиранiи Ѳомы Ѳомича спиртомъ, о грудномъ чаѣ, о томъ, что Ѳома Ѳомичъ крошечки хлѣбца-съ «съ утра въ ротъ не брали-съ, и что они теперь на тощакъ-съ». Дѣвица Перепелицына нашла забытые имъ очки, въ футлярѣ, и находка произвела необыкновенный эффектъ: генеральша бросилась на нихъ съ воплями и слезами и, не выпуская ихъ изъ рукъ, снова припала къ окну смотрѣть на дорогу. Ожиданiе дошло, наконецъ, до самой послѣдней степени напряженiя... Въ другомъ углу Сашенька утѣшала Настю: онѣ обнялись и плакали. Настенька держала за руку Илюшу и поминутно цаловала его, прощаясь съ своимъ ученикомъ. Илюша плакалъ на-взрыдъ, еще самъ не зная чему. Ежевикинъ и Мизинчиковъ толковали о чемъ-то въ сторонѣ. Мнѣ показалось, что Бахчеевъ, смотря на дѣвицъ, какъ-будто тоже приготовлялся захныкать. Я подошелъ къ нему.

— Нѣтъ, батюшка, сказалъ онъ мнѣ: — Ѳома-то Ѳомичъ пожалуй бы и удалился отсюда, да время еще тому не пришло: золоторогихъ быковъ еще подъ экипажъ ему не достали! Не безпокойтесь, батюшка, хозяевъ изъ дому выживетъ и самъ останется!

379

Гроза прошла, и г. Бахчеевъ видимо измѣнилъ свои убѣжденiя.

Вдругъ раздалось: «ведутъ! ведутъ!» и дамы съ визгомъ побросались къ дверямъ. Не прошло еще десяти минутъ послѣ отъѣзда дяди: казалось, невозможно бы такъ скоро привезти Ѳому Ѳомича; но загадка объяснилась потомъ очень просто: Ѳома Ѳомичъ, отпустивъ Гаврилу, дѣйствительно «пошелъ-себѣ съ палочкой»; но, почувствовавъ себя въ совершенномъ уединенiи, среди бури, грома и ливня, препостыдно струсилъ, поворотилъ въ Степанчиково и побѣжалъ вслѣдъ за Гаврилой. Дядя захватилъ его уже на селѣ. Тотчасъ же остановили одну проѣзжавшую мимо телѣгу; сбѣжались мужики и посадили въ нее присмирѣвшаго Ѳому Ѳомича. Такъ и доставили его прямо въ отверзтыя объятiя генеральши, которая чуть не обезумѣла отъ ужаса, увидя въ какомъ онъ положенiи. Онъ былъ еще грязнѣе и мокрѣе Гаврилы. Суета поднялась ужаснѣйшая: хотѣли тотчасъ же тащить его наверхъ, чтобъ перемѣнить бѣлье; кричали о бузинѣ и о другихъ крѣпительныхъ средствахъ, метались во всѣ стороны безъ всякаго толку; говорили всѣ за-разъ... Но Ѳома какъ-будто не замѣчалъ никого и ничего. Его ввели подъ-руки. Добравшись до своего кресла, онъ тяжело опустился въ него и закрылъ глаза. Кто-то закричалъ, что онъ умираетъ: поднялся ужаснѣйшiй вой; но болѣе всѣхъ ревѣлъ Ѳалалей, стараясь пробиться сквозь толпу барынь къ Ѳомѣ Ѳомичу, чтобъ немедленно поцаловать у него ручку...

V.

Ѳома Ѳомичъ созидаетъ всеобщее счастье.

— Куда это меня привели? проговорилъ, наконецъ, Ѳома голосомъ умирающаго за правду человѣка.

— Проклятая размазня! прошепталъ подлѣ меня Мизинчиковъ: — точно не видитъ куда его привели. Вотъ ломаться-то теперь будетъ!

— Ты у насъ, Ѳома, ты въ кругу своихъ! вскричалъ дядя. — Ободрись, успокойся! И, право, перемѣнилъ бы ты теперь костюмъ, Ѳома, а то заболѣешь... Да не хочешь ли подкрѣпиться — а? такъ, этакъ... рюмочку маленькую чего-нибудь, чтобъ согрѣться...

380

— Малаги бы я выпилъ теперь, простоналъ Ѳома, снова закрывая глаза.

— Малаги? наврядъ ли у насъ и есть! сказалъ дядя, съ безпокойствомъ смотря на Прасковью Ильиничну.

— Какъ не быть! подхватила Прасковья Ильинична: — цѣлыя четыре бутылки остались, и тотчасъ же, гремя ключами, побѣжала за малагой, напутствуемая криками всѣхъ дамъ, облѣпившихъ Ѳому, какъ мухи варенье. За то г. Бахчеевъ былъ въ самой послѣдней степени негодованiя.

— Малаги захотѣлъ! проворчалъ онъ, чуть не вслухъ. И вина-то такого спросилъ, что никто не пьетъ! Ну, кто теперь пьетъ малагу, кромѣ такого же, какъ онъ, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тутъ стою? чего я-то тутъ жду?

— Ѳома! началъ дядя, сбиваясь на каждомъ словѣ, вотъ теперь... когда ты отдохнулъ и опять вмѣстѣ съ нами... то-есть, я хотѣлъ сказать, Ѳома, что понимаю, какъ, давича, обвинивъ, такъ-сказать, невиннѣйшее созданiе...

— Гдѣ, гдѣ она, моя невинность? подхватилъ Ѳома, какъ будто былъ въ жару и въ бреду: гдѣ золотые дни мои? гдѣ ты мое золотое дѣтство, когда я, невинный и прекрасный, бѣгалъ по полямъ за весенней бабочкой? гдѣ, гдѣ это время? Воротите мнѣ мою невинность, воротите ее!..

И Ѳома, растопыривъ руки, обращался ко всѣмъ поочередно, какъ-будто невинность его была у кого-нибудь изъ насъ въ карманѣ. Бахчеевъ готовъ былъ лопнуть отъ гнѣва.

— Экъ чего захотѣлъ! проворчалъ онъ, съ яростью. — Подайте ему его невинность! Цаловаться, что ли, онъ съ ней хочетъ? Можетъ, и мальчишкой-то былъ ужь такимъ же разбойникомъ, какъ и теперь! присягну, что былъ.

— Ѳома!.. началъ-было опять дядя.

— Гдѣ, гдѣ они, тѣ дни, когда я еще вѣровалъ въ любовь и любилъ человѣка? кричалъ Ѳома: — когда я обнимался съ человѣкомъ и плакалъ на груди его? а теперь гдѣ я? гдѣ я?

— Ты у насъ, Ѳома, успокойся! крикнулъ дядя: — а я вотъ что хотѣлъ тебѣ сказать, Ѳома...

— Хоть бы вы-то ужь теперь помолчали-съ, прошипѣла Перепелицына, злобно сверкнувъ своими змѣиными глазками.

— Гдѣ я? продолжалъ Ѳома: — кто кругомъ меня? Это буйволы и быки, устремившiе на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь обезчещенъ, опозоренъ, умаленъ, избитъ, и когда

381

засыплютъ пескомъ твою могилу, тогда только опомнятся люди, и бѣдныя кости твои раздавятъ монументомъ!

— Батюшки, о монументахъ заговорилъ! прошепталъ Ежевикинъ, сплеснувъ руками.

— О, не ставьте мнѣ монумента! кричалъ Ѳома, не ставьте мнѣ его! Не надо мнѣ монументовъ! Въ сердцахъ своихъ воздвигните мнѣ монументъ, а болѣе ничего ненадо, ненадо, ненадо!

— Ѳома! прервалъ дядя, полно! успокойся! нечего говорить о монументахъ. Ты только выслушай... Видишь, Ѳома, я понимаю, что ты, можетъ-быть, такъ-сказать, горѣлъ благороднымъ огнемъ, упрекая меня давича; но ты увлекся, Ѳома, за черту добродѣтели — увѣряю тебя, ты ошибся Ѳома...

— Да перестанете ли вы-съ? запищала опять Перепелицына: — убить, что ли, вы несчастнаго человѣка хотите-съ, потому что они въ вашихъ рукахъ-съ?..

Вслѣдъ за Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за ней и вся ея свита; всѣ замахали на дядю руками, чтобъ онъ остановился.

— Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю что говорю! съ твердостью отвѣчалъ дядя. — Это дѣло святое! дѣло чести и справедливости. — Ѳома! ты разсудителенъ, ты долженъ сей же часъ испросить прощенiе у благороднѣйшей дѣвицы, которую ты оскорбилъ.

— У какой дѣвицы? какую дѣвицу я оскорбилъ? проговорилъ Ѳома, въ недоумѣнiи обводя всѣхъ глазами, какъ-будто совершенно забывъ всe происшедшее и не понимая о чемъ идетъ дѣло.

— Да, Ѳома, и если ты теперь самъ, своей волей, благородно сознаешься въ винѣ своей, то клянусь тебѣ, Ѳома, я паду къ ногамъ твоимъ, и тогда...

— Кого же это я оскорбилъ? вопилъ Ѳома: — какую дѣвицу? Гдѣ она? гдѣ эта дѣвица? Напомните мнѣ хоть что-нибудь объ этой дѣвицѣ!..

 Въ эту минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла къ Егору Ильичу и дернула его за рукавъ.

— Нѣтъ, Егоръ Ильичъ, оставьте его, не надо извиненiй! къ чему это все? говорила она умоляющимъ голосомъ. — Бросьте это!..

— А! теперь я припоминаю! вскричалъ Ѳома. — Боже! я припоминаю! О, помогите, помогите мнѣ припоминать! просилъ онъ, повидимому, въ ужасномъ волненiи. — Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, какъ шелудивѣйшую изъ собакъ? Правда ли,

382

что молнiя поразила меня? Правда ли, что меня вышвырнули отсюда съ крыльца? Правда ли, правда ли это?

Плачъ и вопли дамскаго пола были краснорѣчивѣйшимъ отвѣтомъ Ѳомѣ Ѳомичу.

— Такъ, такъ! твердилъ онъ, я припоминаю... я припоминаю теперь, что послѣ молнiи и паденiя моего я бѣжалъ сюда, преслѣдуемый громомъ, чтобъ исполнить свой долгъ и потомъ исчезнуть навѣки! Приподымите меня! Какъ ни слабъ я теперь, но долженъ исполнить свою обязанность.

Его тотчасъ приподняли съ кресла. Ѳома сталъ въ положенiе оратора и протянулъ свою руку.

— Полковникъ! вскричалъ онъ, теперь я очнулся совсѣмъ; громъ еще не убилъ во мнѣ умственныхъ способностей; осталась, правда, глухота въ правомъ ухѣ, происшедшая, можетъ-быть, не столько отъ грома, сколько отъ паденiя съ крыльца... Но что до этого! И какое кому дѣло до праваго уха Ѳомы?

Послѣднимъ словамъ своимъ Ѳома придалъ столько печальной иронiи и сопровождалъ ихъ такою жалобною улыбкою, что стоны тронутыхъ дамъ раздались снова. Всѣ онѣ съ укоромъ, а иныя съ яростью смотрѣли на дядю, уже начинавшаго понемногу уничтожаться передъ такимъ согласнымъ выраженiемъ всеобщаго мнѣнiя. Мизинчиковъ плюнулъ и отошелъ къ окну. Бахчеевъ все сильнѣе и сильнѣе подталкивалъ меня локтемъ; онъ едва стоялъ на мѣстѣ...

— Теперь слушайте же всѣ мою исповѣдь! возопилъ Ѳома, обводя всѣхъ гордымъ и рѣшительнымъ взглядомъ: — а вмѣстѣ съ тѣмъ и рѣшите судьбу несчастнаго Опискина. Егоръ Ильичъ! давно уже я наблюдалъ за вами, наблюдалъ съ замиранiемъ моего сердца и видѣлъ всe, всe, тогда, какъ вы еще и не подозрѣвали, что я наблюдаю за вами. Полковникъ! я, можетъ-быть, ошибался; но я зналъ вашъ эгоизмъ, ваше неограниченное самолюбiе, ваше феноменальное сластолюбiе, и, кто обвинитъ меня, что я поневолѣ затрепеталъ о чести наиневиннѣйшей изъ особъ?

— Ѳома, Ѳома!.. ты, впрочемъ, не очень распространяйся, Ѳома! вскричалъ дядя, съ безпокойствомъ смотря на страдальческое выраженiе въ лицѣ Настеньки.

— Не столько невинность и довѣрчивость этой особы, сколько ея неопытность смущала меня, продолжалъ Ѳома, какъ-будто и не слыхавъ предостереженiя дяди. — Я видѣлъ, что нѣжное чувство расцвѣтаетъ въ ея сердцѣ, какъ вешняя роза, и невольно

383

припоминалъ Петрарку, сказавшаго, что «невинность такъ часто бываетъ на волосокъ отъ погибели». Я вздыхалъ, стоналъ и хотя за эту дѣвицу, чистую какъ жемчужина, я готовъ былъ отдать всю кровь мою на поруки, но кто могъ мнѣ поручиться за васъ, Егоръ Ильичъ? Зная необузданное стремленiе страстей вашихъ, зная, что вы всѣмъ готовы пожертвовать для минутнаго ихъ удовлетворенiя, я вдругъ погрузился въ бездну ужаса и опасенiй насчетъ судьбы наиблагороднѣйшей изъ дѣвицъ...

— Ѳома! не-уже-ли ты могъ это подумать? вскричалъ дядя.

— Съ замиранiемъ моего сердца я слѣдилъ за вами. Если хотите узнать о томъ, какъ я страдалъ, спросите у Шекспира: онъ разскажетъ вамъ въ своемъ «Гамлетѣ» о состоянiи души моей. Я сдѣлался мнителенъ и ужасенъ. Въ безпокойствѣ моемъ, въ негодованiи моемъ, я видѣлъ всe въ черномъ цвѣтѣ, и это былъ не тотъ «черный цвѣтъ», о которомъ поется въ извѣстномъ романсѣ — будьте увѣрены! Оттого-то и видѣли вы мое тогдашнее желанiе удалить ее изъ этого дома: я хотѣлъ спасти ее; оттого-то и видѣли вы меня во все послѣднее время раздражительнымъ и злобствующимъ на весь родъ человѣческiй. О! кто примиритъ меня теперь съ человѣчествомъ? Чувствую, что я, можетъ-быть, былъ взыскателенъ и несправедливъ къ гостямъ вашимъ, къ племяннику вашему, къ господину Бахчееву, требуя отъ него астрономiи; но кто обвинитъ меня за тогдашнее состоянiе души моей? Ссылаясь опять на Шекспира, скажу, что будущность представлялась мнѣ, какъ мрачный омутъ невѣдомой глубины, на днѣ котораго лежалъ крокодилъ. Я чувствовалъ, что моя обязанность предупредить несчастiе, что я произведенъ для этого — и что же? вы не поняли наиблагороднѣйшихъ побужденiй души моей и платили мнѣ во всe это время злобой, неблагодарностью, насмѣшками, униженiями...

— Ѳома! если такъ... конечно, я чувствую... вскричалъ дядя въ чрезвычайномъ волненiи.

— Если вы дѣйствительно чувствуете, полковникъ, то благоволите дослушать, а не прерывать меня. Продолжаю: вся вина моя, слѣдственно, состояла въ томъ, что я слишкомъ убивался о судьбѣ и счастьи этого дитяти; ибо она еще дитя передъ вами. Высочайшая любовь къ человѣчеству сдѣлала меня въ это время какимъ-то бѣсомъ гнѣва и мнительности. Я готовъ былъ кидаться на людей и терзать ихъ. И знаете ли, Егоръ Ильичъ, что всѣ поступки ваши, какъ нарочно, поминутно подтверждали мою

384

мнительность и удостовѣряли меня во всѣхъ подозрѣнiяхъ моихъ? Знаете ли, что вчера, когда вы осыпали меня своимъ золотомъ, чтобъ удалить меня отъ себя, я подумалъ: «онъ удаляетъ отъ себя, въ лицѣ моемъ, свою совѣсть, чтобъ удобнѣе совершить преступленiе...»

— Ѳома, Ѳома! не-уже-ли ты это думалъ вчера? съ ужасомъ вскричалъ дядя: — Господи Боже, а я-то ничего и не подозрѣвалъ!

— Само небо внушило мнѣ эти подозрѣнiя, продолжалъ Ѳома. И рѣшите сами, что могъ я подумать, когда слѣпой случай привелъ меня въ тотъ же вечеръ къ той роковой скамейкѣ въ саду? что почувствовалъ я въ эту минуту — о Боже! увидѣвъ, наконецъ, собственными своими глазами, что всѣ подозрѣнiя мои оправдались, вдругъ, самымъ блистательнымъ образомъ? Но мнѣ еще оставалась одна надежда, слабая, конечно, но всe же надежда — и что же? сегодня утромъ вы разрушаете ее сами въ прахъ и въ обломки! Вы присылаете мнѣ письмо ваше; вы выставляете намѣренiе жениться; умоляете не разглашать... «Но почему же» подумалъ я, «почему же онъ написалъ именно теперь, когда уже я засталъ его, а не прежде? Почему же, прежде, онъ не прибѣжалъ ко мнѣ, счастливый и прекрасный — ибо любовь украшаетъ лицо — почему не бросился онъ тогда въ мои объятiя, не заплакалъ на груди моей слезами безпредѣльнаго счастья и не повѣдалъ мнѣ всего, всего?» Или я крокодилъ, который бы только сожралъ васъ, а не далъ бы вамъ полезнаго совѣта? или я какой-нибудь отвратительный жукъ, который бы только укусилъ васъ, а не способствовалъ вашему счастью? «Другъ ли я его, или самое гнуснѣйшее изъ насѣкомыхъ?» — вотъ вопросъ, который я задалъ себѣ ныньче утромъ! «Для чего, наконецъ» думалъ я «для чего же выписывалъ онъ изъ столицы своего племянника и сваталъ его къ этой дѣвицѣ, какъ не для того, чтобъ обмануть и насъ и легкомысленнаго племянника, а, между-тѣмъ, втайнѣ продолжать преступнѣйшее изъ намѣренiй? Нѣтъ, полковникъ, если кто утвердилъ во мнѣ мысль, что взаимная любовь ваша преступна, то это вы сами, и одни только вы! Мало того, вы преступникъ и передъ этой дѣвицей, ибо ее, чистую и благонравную, черезъ вашу же неловкость и эгоистическую недовѣрчивость, вы подвергли клеветѣ и тяжкимъ подозрѣнiямъ!

Дядя молчалъ, склонивъ голову: краснорѣчiе Ѳомы видимо одержало верхъ надъ всѣми его возраженiями, и онъ уже сознавалъ себя полнымъ преступникомъ. Генеральша и ея общество,

385

молча и съ благоговѣнiемъ слушали Ѳому, а Перепелицына съ злобнымъ торжествомъ смотрѣла на бѣдную Настеньку.

— Пораженный, раздраженный, убитый, продолжалъ Ѳома: — я заперся сегодня на ключъ и молился, да внушитъ мнѣ Богъ правыя мысли! Наконецъ, положилъ я въ послѣднiй разъ и публично испытать васъ. Я, можетъ-быть, слишкомъ горячо принялся, можетъ-быть, слишкомъ предался моему негодованiю; но за благороднѣйшiя побужденiя мои вы вышвырнули меня изъ окошка! Падая изъ окошка, я думалъ про-себя: «вотъ такъ-то всегда на свѣтѣ вознаграждается добродѣтель!» Тутъ я ударился о-земь и затѣмъ едва помню, что со мною дальше случилось!

Визги и стоны прервали Ѳому Ѳомича при этомъ трагическомъ воспоминанiи. Генеральша бросилась-было къ нему, съ бутылкой малаги въ рукахъ, которую она только-что передъ этимъ вырвала изъ рукъ воротившейся Прасковьи Ильиничны, но Ѳома величественно отвелъ рукой и малагу и генеральшу.

— Остановитесь! вскричалъ онъ: — мнѣ надо кончить. Что случилось послѣ моего паденiя — не знаю. Знаю только одно, что теперь, мокрый и готовый схватить лихорадку, я стою здѣсь, чтобъ составить ваше обоюдное счастье. Полковникъ! по многимъ признакамъ, которыхъ я не хочу теперь объяснять, я увѣрился, наконецъ, что любовь ваша была чиста и даже возвышена, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, и преступно-недовѣрчива. Избитый, униженный, подозрѣваемый въ оскорбленiи дѣвицы, за честь которой я, какъ рыцарь среднихъ вѣковъ, готовъ былъ пролить до капли всю кровь мою — я рѣшаюсь теперь показать вамъ, какъ мститъ за свои обиды Ѳома Опискинъ. Протяните мнѣ вашу руку, полковникъ!

— Съ удовольствiемъ, Ѳома! вскричалъ дядя: — и такъ-какъ ты вполнѣ объяснился теперь о чести благороднѣйшей особы, то... разумѣется... вотъ тебѣ рука моя, Ѳома, вмѣстѣ съ моимъ раскаянiемъ...

И дядя съ жаромъ подалъ ему руку, не подозрѣвая еще, что изъ этого выйдетъ.

— Дайте и вы мнѣ вашу руку, продолжалъ Ѳома, слабымъ голосомъ, раздвигая дамскую сбившуюся около него толпу, и обращаясь къ Настенькѣ.

Настенька смутилась, смѣшалась и робко смотрѣла на Ѳому.

— Подойдите, подойдите, милое мое дитя! это необходимо для

386

вашего счастья, ласково прибавилъ Ѳома, все еще продолжая держать руку дяди въ своихъ рукахъ.

— Что это онъ затѣваетъ? проговорилъ Мизинчиковъ.

Настя, испуганная и дрожащая, медленно подошла къ Ѳомѣ и робко протянула ему свою ручку.

Ѳома взялъ эту ручку и положилъ ее въ руку дяди.

— Соединяю и благословляю васъ, произнесъ онъ самымъ торжественнымъ голосомъ: — и если благословенiе убитаго горемъ страдальца можетъ послужить вамъ въ пользу, то будьте счастливы. Вотъ какъ мститъ Ѳома Опискинъ! Урра!

Всеобщее изумленiе было безпредѣльно. Развязка была такъ неожиданна, что на всѣхъ нашелъ какой-то столбнякъ. Генеральша, какъ была, такъ и осталась съ разинутымъ ртомъ и съ бутылкой малаги въ рукахъ. Перепелицына поблѣднѣла и затряслась отъ ярости. Приживалки всплеснули руками и окаменѣли на своихъ мѣстахъ. Дядя задрожалъ и хотѣлъ что-то проговорить, но не могъ. Настя поблѣднѣла, какъ мертвая, и робко проговорила «что это нельзя…» — но уже было поздно. Бахчеевъ первый — надо отдать ему справедливость — подхватилъ ура Ѳомы Ѳомича, за нимъ я, за мною во весь свой звонкiй голосокъ, Сашенька, тутъ же бросившаяся обнимать отца; потомъ Илюша, потомъ Ежевикинъ; послѣ всѣхъ ужь Мизинчиковъ.

— Ура! крикнулъ другой разъ Ѳома, урра! И на колѣни, дѣти моего сердца, на колѣни передъ нѣжнѣйшею изъ матерей! Просите ея благословенiя и, если надо, я самъ преклоню передъ нею колѣни, вмѣстѣ съ вами...

Дядя и Настя, еще не взглянувъ другъ на друга, испуганные и, кажется непонимавшiе, что съ ними дѣлается, упали на колѣни передъ генеральшей; всѣ столпились около нихъ; но старуха стояла какъ будто ошеломленная, совершенно не понимая, какъ ей поступить. Ѳома помогъ и этому обстоятельству: онъ самъ повергся передъ своей покровительницей. Это разомъ уничтожило всѣ ея недоумѣнiя. Заливаясь слезами, она проговорила, наконецъ, что согласна. Дядя вскочилъ и стиснулъ Ѳому въ объятiяхъ.

— Ѳома, Ѳома!.. проговорилъ онъ, но голосъ его осѣкся и онъ не могъ продолжать.

— Шампанскаго! заревѣлъ Степанъ Алексѣевичъ. — Урра!

— Нѣтъ-съ, не шампанскаго-съ, подхватила Перепелицына, которая уже успѣла опомниться и сообразить всѣ обстоятельства,

387

а вмѣстѣ съ тѣмъ и послѣдствiя; — а свѣчку Богу зажечь-съ, образу помолиться, да образомъ и благословить-съ, какъ всѣми набожными людьми исполняется-съ...

Тотчасъ же всѣ бросились исполнять благоразумный совѣтъ; поднялась ужасная суетня. Надо было засвѣтить свѣчу. Степанъ Алексѣевичъ подставилъ стулъ и полѣзъ приставлять свѣчу къ образу, но тотчасъ же подломилъ стулъ и тяжело соскочилъ на полъ, удержавшись, впрочемъ, на ногахъ. Нисколько не разсердившись, онъ тутъ же съ почтенiемъ уступилъ мѣсто Перепелицыной. Тоненькая Перепелицына мигомъ обдѣлала дѣло: свѣча зажглась. Монашенка и приживалки начали креститься и класть земные поклоны. Сняли образъ Спасителя и поднесли генеральшѣ. Дядя и Настя снова стали на колѣни, и церемонiя совершилась при набожныхъ наставленiяхъ Перепелицыной, поминутно-приговаривавшей: «въ ножки-то поклонитесь, къ образу-то приложитесь, ручку-то у мамаши поцалуйте-съ!» Послѣ жениха и невѣсты къ образу почелъ себя обязаннымъ приложиться и г. Бахчеевъ, причемъ, тоже поцаловалъ у матушки-генеральши ручку. Онъ былъ въ восторгѣ неописанномъ.

— Урра! закричалъ онъ снова. — Вотъ теперь такъ ужь выпьемъ шампанскаго!

Впрочемъ, и всѣ были въ восторгѣ. Генеральша плакала, но теперь ужь слезами радости: союзъ, благословленный Ѳомою, тотчасъ же сдѣлался въ глазахъ ея и приличнымъ и священнымъ, а, главное, она чувствовала, что Ѳома Ѳомичъ отличился и что теперь ужь останется съ нею навѣки-вѣковъ. Всѣ приживалки, по-крайней-мѣрѣ съ виду, раздѣляли всеобщiй восторгъ. Дядя то становился передъ матерью на колѣни и цаловалъ ея руки, то бросался обнимать меня, Бахчеева, Мизинчикова и Ежевикина. Илюшу онъ чуть-было не задушилъ въ своихъ объятiяхъ. Саша бросилась обнимать и цаловать Настеньку. Прасковья Ильинична обливалась слезами. Г. Бахчеевъ, замѣтивъ это, подошелъ къ ней къ ручкѣ. Старикашка Ежевикинъ расчувствовался и плакалъ въ углу, обтирая глаза своимъ клѣтчатымъ, вчерашнимъ платкомъ. Въ другомъ углу хныкалъ Гаврила и съ благоговѣнiемъ смотрѣлъ на Ѳому Ѳомича, а Ѳалалей рыдалъ во весь голосъ, подходилъ ко всѣмъ и тоже цаловалъ у всѣхъ руки. Всѣ были подавлены чувствомъ. Никто еще не начиналъ говорить, никто не объяснялся; казалось, всe уже было сказано;

388

раздавались только радостныя восклицанiя. Никто не понималъ еще, какъ это всe вдругъ, такъ скоро и просто устроилось. Знали только одно, что всe это сдѣлалъ Ѳома Ѳомичъ, и что это фактъ насущный и непреложный.

Но еще и пяти минутъ не прошло послѣ всеобщаго счастья, какъ вдругъ между нами явилась Татьяна Ивановна. Какимъ образомъ, какимъ чутьемъ могла она такъ скоро, сидя у себя наверху, узнать про любовь и про свадьбу? Она впорхнула съ сiяющимъ лицомъ, со слезами радости на глазахъ, въ обольстительно-изящномъ туалетѣ (наверху она-таки успѣла переодѣться) и прямо съ громкими криками бросилась обнимать Настеньку.

— Настенька, Настенька! ты любила его, а я и не знала, вскричала она. — Боже! они любили другъ друга, они страдали въ тишинѣ, втайнѣ! ихъ преслѣдовали! Какой романъ! Настя, голубчикъ мой, скажи мнѣ всю правду: неужели ты въ-самомъ-дѣлѣ любишь этого безумца?

Вмѣсто отвѣта, Настя обняла ее и поцаловала.

— Боже, какой очаровательный романъ! и Татьяна Ивановна захлопала отъ восторга въ ладошки. — Слушай, Настя, слушай, ангелъ мой: всѣ эти мужчины, всѣ до единаго — неблагодарные, изверги и не стоютъ нашей любви. Но, можетъ-быть, онъ лучшiй изъ нихъ. Подойди, ко мнѣ безумецъ! вскричала она, обращаясь къ дядѣ и хватая его за руку: — неужели ты влюбленъ? неужели ты способенъ любить? Смотри на меня: я хочу посмотрѣть тебѣ въ глаза; я хочу видѣть, лгутъ ли эти глаза, или нѣтъ? Нѣтъ, нѣтъ, они не лгутъ: въ нихъ сiяетъ любовь. О, какъ я счастлива! Настенька, другъ мой, послушай, ты не богата: я подарю тебѣ тридцать тысячъ. Возьми, ради Бога! Мнѣ ненадо, ненадо; мнѣ еще много останется. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! закричала она и замахала руками, увидя, что Настя хочетъ отказываться. — Молчите и вы, Егоръ Ильичъ, это не ваше дѣло. Нѣтъ, Настя, я ужь такъ положила тебѣ подарить; я давно хотѣла тебѣ подарить, и только дожидалась первой любви твоей... Я буду смотрѣть на ваше счастье. Ты обидишь меня, если не возьмешь; я буду плакать, Настя... Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!

Татьяна Ивановна была въ такомъ восторгѣ, что, въ эту минуту, по-крайней-мѣрѣ, невозможно, даже жаль было ей

389

возражать. На это и не рѣшились, а отложили до другаго времени. Она бросилась цаловать генеральшу, Перепелицыну — всѣхъ насъ. Бахчеевъ почтительнѣйшимъ образомъ протѣснился къ ней и попросилъ и у ней ручку.

— Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давишнее: не зналъ я твоего золотаго сердечка!

— Безумецъ! я давно тебя знаю, съ восторженною игривостью пролепетала Татьяна Ивановна, ударила Степана Алексѣевича по носу перчаткой и порхнула отъ него, какъ зефиръ, задѣвъ его своимъ пышнымъ платьемъ. Толстякъ почтительно посторонился.

— Достойнѣйшая дѣвица! проговорилъ онъ съ умиленiемъ. — А носъ-то нѣмцу вѣдь подклеили! шепнулъ онъ мнѣ конфиденцiально, радостно смотря мнѣ въ глаза.

— Какой носъ? какому нѣмцу? спросилъ я въ удивленiи.

— А вотъ, выписному-то, что ручку-то у своей нѣмки цалуетъ, а та слезу платкомъ вытираетъ. Евдокимъ у меня починилъ вчера еще; а давича, какъ воротились съ погони, я и послалъ верховаго... Скоро привезутъ. Превосходная вещь!

— Ѳома! вскричалъ дядя, въ изступленномъ восторгѣ: — ты виновникъ нашего счастья! Чѣмъ могу я воздать тебѣ?

— Ничѣмъ, полковникъ, отвѣчалъ Ѳома съ постной миной. — Продолжайте не обращать на меня вниманiя и будьте счастливы безъ Ѳомы.

Онъ былъ, очевидно, пикированъ: среди всеобщихъ излiянiй о немъ какъ-будто и забыли.

— Это все отъ восторга, Ѳома! вскричалъ дядя. — Я, братъ, ужь и не помню гдѣ и стою. Слушай, Ѳома: я обидѣлъ тебя. Всей жизни моей, всей крови моей не достанетъ, чтобъ удовлетворить твою обиду, и потому, я молчу, даже не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебѣ понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будетъ броситься за тебя въ разверзтую бездну, то повелѣвай и увидишь... Я больше ничего не скажу Ѳома.

И дядя махнулъ рукой, вполнѣ сознавая невозможность прибавить что-нибудь еще, чтобъ сильнѣе могло выразить его мысль. Онъ только глядѣлъ на Ѳому благодарными, полными слезъ глазами.

— Вотъ они какiе ангелы-съ! пропищала, въ свою очередь, въ похвалу Ѳомѣ дѣвица Перепелицына.

390

— Да, да! подхватила Сашенька: — я и не знала, что вы такой хорошiй человѣкъ, Ѳома Ѳомичъ, и была къ вамъ непочтительна. А вы простите меня, Ѳома Ѳомичъ, и ужь будьте увѣрены, что я буду васъ всѣмъ сердцемъ любить. Еслибъ вы знали, какъ я теперь васъ почитаю!

— Да, Ѳома! подхватилъ Бахчеевъ: — прости и ты меня, дурака! не зналъ я тебя, не зналъ! Ты, Ѳома Ѳомичъ, не только ученый, но и, просто, герой! Весь домъ мой къ твоимъ услугамъ. А лучше всего, прiѣзжай-ка, братъ, ко мнѣ послѣ-завтра, да ужь и съ матушкой-генеральшей, да ужь и съ женихомъ и невѣстой — да чего тутъ! всѣмъ домомъ ко мнѣ! то-есть вотъ какъ пообѣдаемъ — заранѣе не похвалюсь, а одно скажу: только птичьяго молока для васъ не достану! Великое слово даю!

Среди этихъ излiянiй, подошла къ Ѳомѣ Ѳомичу и Настенька и, безъ дальнихъ словъ, крѣпко обняла его и поцаловала.

— Ѳома Ѳомичъ! сказала она: — вы нашъ благодѣтель; вы столько для насъ сдѣлали, столько сдѣлали, что я и не знаю чѣмъ вамъ заплатить за все это, а только знаю, что буду для васъ самой нѣжной, самой почтительной сестрой...

Она не могла договорить: слезы заглушили слова ея. Ѳома поцаловалъ ее въ голову и самъ прослезился.

— Дѣти мои, дѣти моего сердца! сказалъ онъ: — живите, цвѣтите и въ минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бѣднаго изгнанника! Про себя же скажу, что несчастье есть, можетъ-быть, мать добродѣтели. Это сказалъ, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у котораго бываютъ иногда зернистыя мысли. Изгнанiе есть несчастье! Скитальцемъ пойду я теперь по землѣ съ моимъ посохомъ, и, кто знаетъ? можетъ быть, черезъ несчастья мои я стану еще добродѣтельнѣе! Эта мысль — единственное оставшееся мнѣ утѣшенiе!

— Но... куда же ты уйдешь, Ѳома? въ испугѣ вскричалъ дядя.

Всѣ вздрогнули и устремились къ Ѳомѣ.

— Но, развѣ я могу оставаться въ вашемъ домѣ послѣ давишняго вашего поступка, полковникъ? спросилъ Ѳома съ необыкновеннымъ достоинствомъ.

Но ему не дали говорить: общiе крики заглушили слова его. Его усадили въ кресло; его упрашивали, его оплакивали, и ужь не знаю, что еще съ нимъ дѣлали. Конечно, и въ мысляхъ его

391

не было выйдти изъ «этого дома» такъ же, какъ и давича не было, какъ не было и вчера, какъ не было и тогда, когда онъ копалъ въ огородѣ. Онъ зналъ, что его набожно остановятъ, уцѣпятся за него, особенно теперь, когда онъ всѣхъ осчастливилъ, когда всѣ въ него снова увѣровали, когда всѣ готовы были носить его на рукахъ и почитать это за честь и за счастье. Но, вѣроятно, давишнее, малодушное его возвращенiе, когда онъ испугался грозы, нѣсколько щекотало его амбицiю и подстрекало его еще какъ-нибудь погеройствовать; а главное: предстоялъ такой соблазнъ поломаться; можно было такъ хорошо поговорить, расписать, размазать, расхвалить самого себя, что не было никакой возможности противиться искушенiю. Онъ и не противился; онъ вырывался отъ непускавшихъ его; онъ требовалъ своего посоха, молилъ, чтобъ отдали ему его свободу, чтобъ отпустили его на всѣ четыре стороны; что онъ въ «этомъ домѣ» былъ обезчещенъ, избитъ; что онъ воротился для того, чтобъ составить всеобщее счастье; что можетъ ли онъ, наконецъ, оставаться въ «домѣ неблагодарности и ѣсть щи, хотя и сытныя, но приправленныя побоями?» Наконецъ, онъ пересталъ вырываться. Его снова усадили въ кресло; но краснорѣчiе его не прерывалось.

— Развѣ не обижали меня здѣсь? кричалъ онъ: — развѣ не дразнили меня здѣсь языкомъ? развѣ вы, вы сами, полковникъ, подобно невѣжественнымъ дѣтямъ мѣщанъ на городскихъ улицахъ, не показывали мнѣ ежечасно шиши и кукиши? Да, полковникъ! я стою за это сравненiе, потому что, если вы и не показывали мнѣ ихъ физически, то все-равно, это были нравственные кукиши; а нравственные кукиши, въ иныхъ случаяхъ, даже обиднѣе физическихъ. Я уже не говорю о побояхъ...

— Ѳома, Ѳома! вскричалъ дядя — не убивай меня этимъ воспоминанiемъ! Я ужь говорилъ тебѣ, что всей крови моей недостаточно, чтобъ омыть эту обиду. Будь же великодушенъ! забудь, прости и останься созерцать наше счастье! Твои плоды, Ѳома…

— …Я хочу любить, любить человѣка, кричалъ Ѳома: — а мнѣ не даютъ человѣка, запрещаютъ любить, отнимаютъ у меня человѣка! Дайте, дайте мнѣ человѣка, чтобъ я могъ любить его! Гдѣ этотъ человѣкъ? куда спрятался этотъ человѣкъ? Какъ Дiогенъ съ фонаремъ, ищу я его всю жизнь и не могу найдти, и не могу никого любить, доколѣ не найду этого человѣка. Горе

392

тому, кто сдѣлалъ меня человѣконенавистникомъ! Я кричу: дайте мнѣ человѣка, чтобъ я могъ любить его, а мнѣ суютъ Ѳалалея! Ѳалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Ѳалалея? Могу ли я, наконецъ, любить Ѳалалея, еслибъ даже хотѣлъ? Нѣтъ; почему нѣтъ? Потому-что онъ Ѳалалей. Почему я не люблю человѣчества? Потому-что все, что ни есть на свѣтѣ — Ѳалалей или похоже на Ѳалалея! Я не хочу Ѳалалея, я ненавижу Ѳалалея, я плюю на Ѳалалея, я раздавлю Ѳалалея, и, еслибъ надо было выбирать, то я полюблю скорѣе Асмодея, чѣмъ Ѳалалея! Поди, поди, сюда, мой всегдашнiй истязатель, поди сюда! закричалъ онъ, вдругъ обратившись къ Ѳалалею, самымъ невиннѣйшимъ образомъ выглядывавшему на цыпочкахъ изъ-за толпы, окружавшей Ѳому Ѳомича: — поди сюда! Я докажу вамъ, полковникъ, кричалъ Ѳома, притягивая къ себѣ рукой Ѳалалея, обезпамятѣвшаго отъ страха: — я докажу вамъ справедливость словъ моихъ о всегдашнихъ насмѣшкахъ и кукишахъ! Скажи, Ѳалалей, и скажи правду: что видѣлъ ты во снѣ сегодняшнюю ночь? Вотъ, увидите, полковникъ, увидите ваши плоды! Ну, Ѳалалей, говори!

Бѣдный мальчикъ, дрожавшiй отъ страха, обводилъ кругомъ отчаянный взглядъ, ища хоть въ комъ-нибудь своего спасенiя; но всѣ только трепетали и, съ ужасомъ ждали его отвѣта.

— Ну же, Ѳалалей, я жду!

Вмѣсто отвѣта Ѳалалей сморщилъ лицо, растянулъ свой ротъ и заревѣлъ, какъ теленокъ.

— Полковникъ! видите ли это упорство? Не-уже-ли оно натуральное? Въ послѣднiй разъ обращаюсь къ тебѣ, Ѳалалей, скажи: какой сонъ ты видѣлъ сегодня?

— Про…

— Скажи, что меня видѣлъ, подсказывалъ Бахчеевъ.

— Про ваши добродѣтели-съ! подсказалъ на другое ухо Ежевикинъ.

Ѳалалей только оглядывался.

— Про… про ваши доб… про бѣлаго бы-ка! промычалъ онъ, наконецъ, и залился горючими слезами.

Всѣ ахнули. Но Ѳома Ѳомичъ былъ въ припадкѣ необыкновеннаго великодушiя.

— По-крайней-мѣрѣ, я вижу твою искренность, Ѳалалей, сказалъ онъ — искренность, которой не замѣчаю въ другихъ. Богъ

393

съ тобою! Если ты нарочно дразнишь меня этимъ сномъ, по навѣту другихъ, то Богъ воздастъ и тебѣ и другимъ. Если же нѣтъ, то уважаю твою искренность ибо даже въ послѣднемъ изъ созданiй, какъ ты, я привыкъ различать образъ и подобiе Божiе... Я прощаю тебя, Ѳалалей! Дѣти мои, обнимите меня, я остаюсь!..

«Остается!» вскричали всѣ съ восторгомъ.

— Остаюсь и прощаю. Полковникъ, наградите Ѳалалея сахаромъ: пусть не плачетъ онъ въ такой день всеобщаго счастья.

Разумѣется, такое великодушiе нашли изумительнымъ. Такъ заботиться, въ такую минуту и, о комъ же? о Ѳалалеѣ! Дядя бросился исполнять приказанiе о сахарѣ. Тотчасъ же, Богъ-знаетъ откуда, въ рукахъ Прасковьи Ильиничны явилась серебряная сахарница. Дядя вынулъ-было дрожавшею рукою два куска, потомъ три, потомъ уронилъ ихъ, наконецъ, видя, что ничего не въ состоянiи сдѣлать отъ волненiя.

— Э! вскричалъ онъ: — ужь для такого дня! Держи Ѳалалей! и высыпалъ ему за пазуху всю сахарницу.

— Это тебѣ за искренность, прибавилъ онъ, въ видѣ нравоученiя.

— Господинъ Коровкинъ, доложилъ вдругъ появившiйся въ дверяхъ Видоплясовъ.

Произошла маленькая суета. Посѣщенiе Коровкина было, очевидно, не кстати. Всѣ вопросительно посмотрѣли на дядю.

— Коровкинъ! вскричалъ дядя, въ нѣкоторомъ замѣшательствѣ. — Конечно, я радъ... прибавилъ онъ, робко взглядывая на Ѳому: — но ужь, право, не знаю, просить ли его теперь… въ такую минуту. Какъ ты думаешь, Ѳома?

— Ничего, ничего! благосклонно проговорилъ Ѳома: — пригласите и Коровкина; пусть и онъ участвуетъ во всеобщемъ счастьи.

Словомъ, Ѳома Ѳомичъ былъ въ ангельскомъ расположенiи духа.

— Почтительнѣйше осмѣлюсь доложить-съ, замѣтилъ Видоплясовъ: — что Коровкинъ изволятъ находиться не въ своемъ видѣ-съ.

— Не въ своемъ видѣ? какъ? Что ты врешь? вскричалъ дядя.

— Точно такъ-съ: не въ трезвомъ состоянiи души-съ...

Но прежде чѣмъ дядя успѣлъ раскрыть ротъ, покраснѣть, испугаться и сконфузиться до послѣдней степени, послѣдовало и

394

разрѣшенiе загадки. Въ дверяхъ появился самъ Коровкинъ, отвелъ рукой Видоплясова и предсталъ предъ изумленною публикой. Это былъ невысокiй, но плотный господинъ, лѣтъ сорока, съ темными волосами и съ просѣдью, выстриженный подъ гребенку, съ багровымъ, круглымъ лицомъ, съ маленькими, налитыми кровью глазами, въ высокомъ волосяномъ галстухѣ, застегнутомъ сзади пряжкой, во фракѣ необыкновенно-истасканомъ, въ пуху и въ сѣнѣ и сильно-лопнувшемъ подъ-мышкой, въ pantalon impossible* и при фуражкѣ, засаленной до невѣроятности, которую онъ держалъ на-отлетѣ. Этотъ господинъ былъ совершенно пьянъ. Выйдя на средину комнаты, онъ остановился, покачиваясь и тюкая впередъ носомъ, въ пьяномъ раздумьи; потомъ медленно во весь ротъ улыбнулся.

— Извините, господа, проговорилъ онъ: — я... того… (тутъ онъ щелкнулъ по воротнику) получилъ!

Генеральша немедленно приняла видъ оскорбленнаго достоинства. Ѳома, сидя въ креслѣ, иронически обмѣривалъ взглядомъ эксцентрическаго гостя. Бахчеевъ смотрѣлъ на него съ недоумѣнiемъ, сквозь которое проглядывало, однако, нѣкоторое сочувствiе. Смущенiе же дяди было невѣроятное; онъ всею душою страдалъ за Коровкина.

— Коровкинъ! началъ-было онъ: — послушайте!

— Атанде-съ, прервалъ Коровкинъ. — Рекомендуюсь: дитя природы... Но, что я вижу? Здѣсь дамы... А зачѣмъ же ты не сказалъ мнѣ, подлецъ, что у тебя здѣсь дамы? прибавилъ онъ, съ плутовскою улыбкою смотря на дядю: — ничего? не робѣй!.. представимся и прекрасному полу... Прелестныя дамы! началъ онъ, съ трудомъ ворочая языкъ и завязая на каждомъ словѣ: — вы видите несчастнаго, который... ну, да ужь и такъ далѣе... Остальное не договаривается... Музыканты! польку!

— А не хотите ли заснуть? спросилъ Мизинчиковъ, спокойно подходя къ Коровкину.

— Заснуть? Да вы съ оскорбленiемъ говорите?

— Нисколько. Знаете, съ дороги, полезно...

— Никогда! съ негодованiемъ отвѣчалъ Коровкинъ. — Ты думаешь, я пьянъ? — ни мало... А, впрочемъ, гдѣ у васъ спятъ?

— Пойдемте, я васъ сейчасъ проведу.

— Куда? въ сарай? Нѣтъ, братъ, не надуешь! Я ужь тамъ ночевалъ... А, впрочемъ, веди... Съ хорошимъ человѣкомъ

395

отчего не пойти?.. Подушки не надо; военному человѣку не надо подушки. А ты мнѣ, братъ, диванчикъ, диванчикъ сочини... Да слушай, прибавилъ онъ, останавливаясь: — ты, я вижу, малый теплый; сочини-ка ты мнѣ того... понимаешь? ромео, такъ только, чтобъ муху задавить... единственно, чтобъ муху задавить, одну, то есть рюмочку.

— Хорошо, хорошо! отвѣчалъ Мизинчиковъ.

— Хорошо... Да ты постой, вѣдь надо жь проститься... Аdieu mesdames и mesdemoiselles!..* Вы, такъ-сказать, пронзили... Ну да ужь нечего! послѣ объяснимся... а только разбудите меня какъ начнется... или даже за пять минутъ до начала... а безъ меня не начинать! слышите? не начинать!..

И веселый господинъ скрылся за Мизинчиковымъ.

Всѣ молчали. Недоумѣнiе еще продолжалось. Наконецъ, Ѳома началъ понемногу, молча и неслышно хихикать; смѣхъ его разростался всe болѣе-и-болѣе въ хохотъ. Видя это, повеселѣла и генеральша, хотя все еще выраженiе оскорбленнаго достоинства сохранялось въ лицѣ ея. Невольный смѣхъ начиналъ подыматься со всѣхъ сторонъ. Дядя стоялъ, какъ ошеломленный, краснѣя до слезъ и нѣкоторое время не въ-состоянiи вымолвить слова.

— Господи Боже! проговорилъ онъ, наконецъ: — кто жь это зналъ? Но вѣдь... вѣдь это со всякимъ же можетъ случиться. Ѳома, увѣряю тебя, что это честнѣйшiй, благороднѣйшiй и даже чрезвычайно начитанный человѣкъ. Ѳома... вотъ ты увидишь!..

— Вижу-съ, вижу-съ, отвѣчалъ Ѳома, задыхаясь отъ смѣха: — необыкновенно начитанный, именно начитанный!

— Про желѣзныя дороги какъ говоритъ-съ! замѣтилъ, вполголоса, Ежевикинъ.

— Ѳома!.. вскричалъ-было дядя, но всеобщiй хохотъ покрылъ слова его. Ѳома Ѳомичъ такъ и заливался. Видя это, разсмѣялся и дядя.

— Ну, да что тутъ! сказалъ онъ съ увлеченiемъ. — Ты великодушенъ, Ѳома, у тебя великое сердце: ты составилъ мое счастье... ты же простишь и Коровкину.

Не смѣялась одна только Настенька. Полными любовью глазами смотрѣла она на жениха своего и какъ-будто хотѣла вымолвить:

«Какой ты, однакожь, прекрасный, какой добрый, какой благороднѣйшiй человѣкъ и какъ я люблю тебя!»

396

VI.

Заключенiе.

Торжество Ѳомы было полное и непоколебимое. Дѣйствительно, безъ него ничего бы не устроилось и совершившiйся фактъ подавлялъ всѣ сомнѣнiя и возраженiя. Благодарность осчастливленныхъ была безгранична. Дядя и Настенька такъ и замахали на меня руками, когда я попробовалъ-было слегка намекнуть, какимъ процессомъ получилось согласiе Ѳомы на ихъ свадьбу. Сашенька кричала: «добрый, добрый Ѳома Ѳомичъ; я ему подушку гарусомъ вышью!» и даже пристыдила меня за мое жестокосердiе. Новообращенный Степанъ Алексѣичъ, кажется, задушилъ бы меня, еслибъ мнѣ вздумалось сказать при немъ что-нибудь непочтительное про Ѳому Ѳомича. Онъ теперь ходилъ за Ѳомой, какъ собачка, смотрѣлъ на него съ благоговѣнiемъ и къ каждому слову его прибавлялъ: «благороднѣйшiй ты человѣкъ, Ѳома! ученый ты человѣкъ, Ѳома!» Что жь касается Ежевикина, то онъ былъ въ самой послѣдней степени восторга. Старикашка давнымъ-давно видѣлъ, что Настенька вскружила голову Егору Ильичу и съ-тѣхъ-поръ на яву и во снѣ только и грезилъ о томъ, какъ бы выдать за него свою дочку. Онъ тянулъ дѣло до послѣдней невозможности и отказался уже тогда, когда невозможно было не отказаться. Ѳома перестроилъ дѣло. Разумѣется, старикъ, несмотря на свой восторгъ, понималъ Ѳому Ѳомича насквозь; словомъ, было ясно, что Ѳома Ѳомичъ воцарился въ этомъ домѣ навѣки и что тиранству его теперь уже не будетъ конца. Извѣстно, что самые непрiятнѣйшiе, самые капризнѣйшiе люди, хоть на-время, да укрощаются, когда удовлетворятъ ихъ желанiямъ. Ѳома Ѳомичъ, совершенно напротивъ, какъ-то еще больше глупѣлъ при удачахъ и задиралъ носъ всe выше-и-выше. Передъ самымъ обѣдомъ, перемѣнивъ бѣлье и переодѣвшись, онъ усѣлся въ креслѣ, позвалъ дядю и въ присутствiи всего семейства сталъ читать ему новую проповѣдь.

— Полковникъ! началъ онъ: — вы вступаете въ законный бракъ. Понимаете ли вы ту обязанность...

Итакъ далѣе, итакъ далѣе; представьте себѣ десять страницъ, формата «Journal des Debats», самой мелкой печати,

397

наполненныхъ самымъ дикимъ вздоромъ, въ которомъ не было ровно ничего объ обязанностяхъ, а были только самыя безстыдныя похвалы уму, кротости, великодушiю, мужеству и безкорыстiю его самого, Ѳомы Ѳомича. Всѣ были голодны; всѣмъ хотѣлось обѣдать; но, несмотря на то, никто не смѣлъ противорѣчить и всѣ съ благоговѣнiемъ дослушали всю дичь до конца; даже Бахчеевъ, при всемъ своемъ мучительномъ апетитѣ, просидѣлъ, не шелохнувшись, въ самой полной почтительности. Удовлетворившись собственнымъ краснорѣчiемъ, Ѳома Ѳомичъ, наконецъ, развеселился и даже довольно-сильно подпилъ за обѣдомъ, провозглашая самые необыкновенные тосты. Онъ принялся острить и подшучивать, разумѣется, на счетъ молодыхъ. Всѣ хохотали и аплодировали. Но нѣкоторыя изъ шутокъ были до такой степени сальны и недвусмысленны, что даже Бахчеевъ сконфузился. Наконецъ, Настенька вскочила изъ-за стола и убѣжала. Это привело Ѳому Ѳомича въ неописанный восторгъ; но онъ тотчасъ же нашелся: въ краткихъ, но сильныхъ словахъ изобразилъ онъ достоинства Настеньки и провозгласилъ тостъ за здоровье отсутствующей. Дядя, за минуту сконфуженный и страдавшiй, готовъ былъ теперь обнимать Ѳому Ѳомича. Вообще женихъ и невѣста какъ-будто стыдились другъ друга и своего счастья; и я замѣтилъ: съ самаго благословенiя еще они не сказали межь собою ни слова, даже какъ-будто избѣгали глядѣть другъ на друга. Когда встали изъ-за стола, дядя вдругъ исчезъ неизвѣстно куда. Отыскивая его, я забрелъ на террасу. Тамъ, сидя въ креслѣ, за кофеемъ, ораторствовалъ Ѳома, сильно-подкураженный. Около него были только Ежевикинъ, Бахчеевъ и Мизинчиковъ. Я остановился послушать.

— Почему, кричалъ Ѳома: — почему я готовъ сейчасъ же идти на костеръ за мои убѣжденiя? а почему изъ васъ никто не въ-состоянiи пойти на костеръ? Почему, почему?

— Да вѣдь это ужь и лишнее будетъ, Ѳома Ѳомичъ, на костеръ-то-съ! трунилъ Ежевикинъ. — Ну, что толку? Вопервыхъ, больно-съ, а вовторыхъ, сожгутъ — что останется?

— Что останется? Благородный пепелъ останется. Но гдѣ тебѣ понять, гдѣ тебѣ оцѣнить меня! Для васъ не существуетъ великихъ людей, кромѣ какихъ-то тамъ Цезарей, да Александровъ Македонскихъ! А что сдѣлали твои Цезари? кого осчастливили? Что сдѣлалъ твой хваленый Александръ Македонскiй? Всю землю-то

398

завоевалъ? Да ты дай мнѣ такую же фалангу, такъ и я завоюю, и ты завоюешь, и онъ завоюетъ... За то, онъ убилъ добродѣтельнаго Клита, а я не убивалъ добродѣтельнаго Клита... Мальчишка! прохвостъ! розогъ бы задать ему, а не прославлять во всемiрной исторiи... да ужь вмѣстѣ и Цезарю!

— Цезаря-то хоть пощадите, Ѳома Ѳомичъ.

— Не пощажу дурака! кричалъ Ѳома.

— И не щади! съ жаромъ подхватилъ Степанъ Алексѣевичъ, тоже подпившiй: — нечего ихъ щадить: всѣ они прыгуны, всѣ только бы на одной ножкѣ повертѣться! колбасники! Вонъ одинъ, давича, стипендiю какую-то хотѣлъ учредить. А что такое стипендiя? Чортъ ее и знаетъ, что она значитъ! Объ закладъ побьюсь, какая-нибудь новая пакость. А тотъ, другой, давича-то, въ благородномъ обществѣ, вензеля пишетъ, да рому проситъ! Помоему, отчего не выпить? Да ты пей, пей, да и перегородку сдѣлай, а потомъ, пожалуй, и опять пей... Нечего ихъ щадить! всѣ мошенники! Одинъ только ты ученый, Ѳома!

Бахчеевъ, если отдавался кому, то отдавался весь, безусловно и безо всякой критики.

Я отыскалъ дядю въ саду, у пруда, въ самомъ уединенномъ мѣстѣ. Онъ былъ съ Настенькой. Увидя меня, Настенька стрѣльнула въ кусты, какъ-будто виноватая. Дядя пошелъ ко мнѣ на встрѣчу съ сiявшимъ лицомъ; въ глазахъ его стояли слезы восторга. Онъ взялъ меня за обѣ руки и крѣпко сжалъ ихъ.

— Другъ мой! сказалъ онъ: — я до-сихъ-поръ какъ-будто не вѣрю моему счастью... Настя тоже. Мы только дивимся и прославляемъ Всевышняго. Сейчасъ она плакала. Повѣришь ли, до-сихъ-поръ я какъ-то не опомнился, какъ-то растерялся весь: и вѣрю и не вѣрю! И за что это мнѣ? за что? что я сдѣлалъ? чѣмъ я заслужилъ?

— Если кто заслужилъ, дядюшка, то это вы, сказалъ я съ увлеченiемъ. — Я еще не видалъ такого честнаго, такого прекраснаго, такого добрѣйшаго человѣка, какъ вы...

— Нѣтъ, Сережа, нѣтъ, это слишкомъ, отвѣчалъ онъ, какъ-бы съ сожалѣнiемъ. — То-то и худо, что мы добры (то-есть я про-себя одного говорю), когда намъ хорошо; а когда худо, такъ и не подступайся близко! Вотъ мы только сейчасъ толковали объ этомъ съ Настей. Сколько ни сiялъ передо мною Ѳома, а повѣришь ли? я, можетъ-быть, до самаго сегодня несовсѣмъ

399

въ него вѣрилъ, хотя и самъ увѣрялъ тебя въ его совершенствѣ; даже вчера не увѣровалъ, когда онъ отказался отъ такого подарка! Къ стыду моему говорю! Сердце трепещетъ послѣ давишняго воспоминанiя! Но я не владѣлъ собой... Когда онъ сказалъ давича про Настю, то меня какъ-будто въ самое сердце что-то укусило. Я не понялъ и поступилъ, какъ тигръ...

— Что жь, дядюшка, можетъ, это было даже естественно.

Дядя замахалъ руками.

— Нѣтъ, нѣтъ, братъ, и не говори! А просто за просто, все это отъ испорченности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоистъ и безъ удержу отдаюсь страстямъ моимъ. Такъ и Ѳома говоритъ. (Что было отвѣчать на это?) Не знаешь ты, Сережа, продолжалъ онъ, съ глубокимъ чувствомъ: — сколько разъ я бывалъ раздражителенъ, безжалостенъ, несправедливъ, высокомѣренъ, да и не къ одному Ѳомѣ! Вотъ теперь это все вдругъ пришло на память, и мнѣ какъ-то стыдно, что я до-сихъ-поръ ничего еще не сдѣлалъ, чтобъ быть достойнымъ такого счастья. Настя тоже сейчасъ говорила, хотя, право, не знаю, какiе на ней-то грѣхи, потому-что она ангелъ, а не человѣкъ! Она сказала мнѣ, что мы въ страшномъ долгу у Бога, что надо теперь стараться быть добрѣе, дѣлать всe добрыя дѣла... И еслибъ ты слышалъ какъ она горячо, какъ прекрасно всe это говорила! Боже мой, что за дѣвушка!

Онъ остановился въ волненiи. Чрезъ минуту онъ продолжалъ:

— Мы положили, братъ, особенно лелѣять Ѳому, маменьку и Татьяну Ивановну. А Татьяна-то Ивановна! какое благороднѣйшее существо! О, какъ я виноватъ передъ всѣми! Я и передъ тобой виноватъ... Но если кто осмѣлится теперь обидѣть Татьяну Ивановну, о! тогда... Ну да ужь нечего!.. для Мизинчикова тоже надо что-нибудь сдѣлать.

— Да, дядюшка, я теперь перемѣнилъ мое мнѣнiе о Татьянѣ Ивановнѣ. Ее нельзя не уважать и не сострадать ей.

— Именно, именно! подхватилъ съ жаромъ дядя: — нельзя не уважать! Вѣдь, вотъ, напримѣръ, Коровкинъ, вѣдь ты ужь навѣрно смѣешься надъ нимъ, прибавилъ онъ, съ робостью заглядывая мнѣ въ лицо: — и всѣ мы давича смѣялись надъ нимъ. А вѣдь это, можетъ-быть, непростительно... вѣдь это, можетъ-быть, превосходнѣйшiй, предобрѣйшiй человѣкъ, но судьба...

400

испыталъ несчастья... Ты не вѣришь, а это, можетъ-быть, истинно такъ.

— Нѣтъ, дядюшка; почему же не вѣрить?

И я съ жаромъ началъ говорить о томъ, что въ самомъ падшемъ созданiи могутъ еще сохраниться высочайшiя человѣческiя чувства; что неизслѣдима глубина души человѣческой; что нельзя презирать падшихъ, а, напротивъ, должно отыскивать и возстановлять; что невѣрна общепринятая мѣрка добра и нравственности, и проч. и проч. — словомъ, я воспламенился и разсказалъ даже о натуральной школѣ; въ-заключенiе же, прочелъ стихи:

Когда изъ мрака заблужденья...

Дядя пришелъ въ необыкновенный восторгъ.

— Другъ мой, другъ мой! сказалъ онъ, растроганный: — ты совершенно понимаешь меня и еще лучше меня разсказалъ все, что я самъ хотѣлъ-было выразить. Такъ, такъ! Господи! почему это золъ человѣкъ? почему я такъ часто бываю золъ, когда такъ хорошо, такъ прекрасно быть добрымъ? Вотъ и Настя то же самое сейчасъ говорила... Но, посмотри, однакожь, какое здѣсь славное мѣсто, прибавилъ онъ, оглядываясь вокругъ себя: — какая природа! какая картина! Экое дерево! посмотри: въ обхватъ человѣческiй! Какой сокъ, какiе листья! какое солнце! какъ послѣ грозы-то всe вдругъ повеселѣло, обмылось!.. Вѣдь, подумаешь, что и деревья понимаютъ тоже что-нибудь про-себя, чувствуютъ и наслаждаются жизнью... Неужели жь нѣтъ — а? какъ ты думаешь?

— Очень можетъ быть, дядюшка. По-своему, разумѣется.

— Ну, да, разумѣется, по-своему... Дивный, дивный Творецъ!.. А вѣдь ты долженъ хорошо помнить весь этотъ садъ, Серёжа: какъ ты тутъ игралъ и бѣгалъ, когда былъ маленькiй! Я вѣдь помню, когда ты былъ маленькiй, прибавилъ онъ, смотря на меня съ неизъяснимымъ выраженiемъ любви и счастья. — Тебѣ только къ пруду не позволяли ходить одному. А помнишь, одинъ разъ, вечеромъ, Катя-покойница подозвала тебя и стала тебя ласкать... Ты все бѣгалъ въ саду, передъ этимъ, и весь разрумянился; волоски у тебя тогда были такiе свѣтленькiе, въ кудряшкахъ... Она ими играла-играла да и сказала: «это хорошо, что ты его, сиротку, къ намъ взялъ». Помнишь, иль нѣтъ?

— Чуть-чуть, дядюшка.

401

— Тогда еще вечеръ былъ, и солнце на васъ обоихъ такъ свѣтило, а я сидѣлъ въ углу и трубку курилъ, да на васъ смотрѣлъ... Я, Сережа, каждый мѣсяцъ къ ней на могилу, въ городъ, ѣзжу, прибавилъ онъ пониженнымъ голосомъ, въ которомъ слышались дрожанiе и подавляемыя слезы. Я объ этомъ сейчасъ Настѣ говорилъ: она сказала, что мы оба вмѣстѣ будемъ къ ней ѣздить...

Дядя замолчалъ, стараясь подавить свое волненiе.

Въ эту минуту къ намъ подошелъ Видоплясовъ.

— Видоплясовъ! вскричалъ дядя, встрепетнувшись: — ты отъ Ѳомы Ѳомича?

— Нѣтъ-съ, я болѣе по своей надобности-съ.

— А ну и славно! вотъ и узнаемъ про Коровкина. А я, вѣдь, еще давича хотѣлъ спросить... Я ему, Сережа, велѣлъ тамъ наблюдать, Коровкина-то. — Въ чемъ дѣло, Видоплясовъ?

— Осмѣлюсь доложить, сказалъ Видоплясовъ:что вчера вы изволили упомянуть-съ насчетъ моей просьбы-съ, и обѣщать мнѣ ваше высокое заступленiе отъ ежедневныхъ обидъ-съ.

— Не-уже-ли ты опять про фамилiю? вскричалъ дядя въ испугѣ.

— Что-жь дѣлать-съ? Ежечасныя обиды-съ...

— Ахъ, Видоплясовъ, Видоплясовъ! что мнѣ съ тобой дѣлать? сказалъ съ сокрушенiемъ дядя. Ну, какiя тебѣ могутъ быть обиды? Вѣдь ты, просто, съ ума сойдешь, въ желтомъ домѣ жизнь кончишь!

— Кажется, я умомъ моимъ-съ... началъ-было Видоплясовъ.

— Ну то-то, то-то, перебилъ дядя: — я, братецъ, это такъ говорю, не въ обиду тебѣ, а въ пользу. Ну какiя тамъ у тебя обиды? Бьюсь объ закладъ какая-нибудь дрянь?

— Проходу нѣтъ-съ.

— Отъ кого?

— Отъ всѣхъ-съ и преимущественно черезъ Матрену-съ. Черезъ нее я моею жизнiю страдать пошелъ-съ. Извѣстно-съ, что всѣ отличительные люди-съ, кто съ измалѣтства еще меня видѣлъ, говорили, что я совсѣмъ на иностранца похожъ, преимущественно чертами лица-съ. Что же, сударь? Изъ-за этого мнѣ слѣдомъ кричатъ всякiя дурныя слова-съ; даже ребятишки маленькiе-съ, которыхъ надо прежде всего розгами высѣчь-съ, и

402

тѣ кричатъ-съ... Вотъ и теперь, когда я сюда шелъ, кричали-съ... Мочи нѣтъ-съ. Защитите, сударь, вашимъ покровомъ-съ!

— Ахъ, Видоплясовъ!.. Ну да что жь они такое кричатъ? Вѣрно, глупость какую-нибудь, на которую не надо и вниманiе обращать.

— Неприлично будетъ сказать-съ.

— Да что именно?

— Омерзительно выговорить-съ.

— Да ужь говори!

— Гришка-голанецъ, съѣлъ померанецъ-съ.

— Фу, какой человѣкъ! Я думалъ и Богъ-знаетъ, что! А ты плюнь, да мимо и пройди.

— Плевалъ-съ: еще больше кричатъ-съ.

— Да послушайте, дядюшка, сказалъ я: — вѣдь онъ жалуется на то, что ему житья нѣтъ въ здѣшнемъ домѣ. Отправьте его, хоть на время, въ Москву, къ тому каллиграфу. Вѣдь онъ, вы говорили, у каллиграфа какого-то жилъ.

— Ну, братъ, тотъ тоже кончилъ трагически!

— А что?

— Они-съ, отвѣчалъ Видоплясовъ: — имѣли несчастье присвоить себѣ чужую собственность-съ, за что, несмотря на весь ихъ талантъ, были посажены въ острогъ-съ, гдѣ безвозвратно погибли-съ.

— Хорошо, хорошо, Видоплясовъ: ты теперь успокойся, а я все это разберу и улажу, сказалъ дядя: — обѣщаю тебѣ! Ну что Коровкинъ? спитъ?

— Никакъ нѣтъ-съ, они сейчасъ изволили отъѣхать-съ. Я съ тѣмъ и шелъ доложить-съ.

— Какъ отъѣхать? Что ты? Да какъ же ты выпустилъ? вскричалъ дядя.

— По добродушiю сердца-съ: жалостно было смотрѣть-съ. Какъ проснулись и вспомнили весь процессъ, такъ тотчасъ же ударили себя по головѣ и закричали благимъ матомъ-съ...

— Благимъ матомъ!..

— Почтительнѣе будетъ выразиться: многоразличные вопли испускали-съ. Кричали: какъ они представятся теперь прекрасному полу-съ? а потомъ прибавили: «я недостоинъ рода человѣческаго!» и всe такъ жалостно говорили-съ, въ отборныхъ словахъ-съ.

403

— Деликатнѣйшiй человѣкъ! Я говорилъ тебѣ, Сергѣй... Да какъ же ты, Видоплясовъ, пустилъ, когда именно тебѣ же велѣлъ стеречь? Ахъ, Боже мой, Боже мой!

— Болѣе черезъ сердечную жалость-съ. Просили не говорить-съ. Ихъ же извощикъ лошадей выкормилъ и запрегъ-съ. А за врученную, три дни назадъ, сумму-съ велѣли почтительнѣйше благодарить-съ и сказать, что вышлютъ долгъ, съ одною изъ первыхъ почтъ-съ.

— Какую это сумму, дядюшка?

— Они называли двадцать-пять рублей серебромъ-съ, сказалъ Видоплясовъ.

— Это я, братъ, ему тогда далъ взаймы, на станцiи: у него не достало. Разумѣется, онъ вышлетъ съ первой же почтой... Ахъ, Боже мой, какъ мнѣ жаль! Не послать ли въ погоню, Серёжа?

— Нѣтъ, дядюшка, лучше не посылайте.

— Я самъ тоже думаю. Видишь, Сережа, я, конечно, не философъ, но я думаю, что во всякомъ человѣкѣ гораздо-болѣе добра, чѣмъ снаружи кажется. Такъ и Коровкинъ: онъ не вынесъ стыда... Но пойдемъ, однакожь, къ Ѳомѣ! Мы замѣшкались; можетъ оскорбиться неблагодарностью, невниманiемъ... Идемъ же! Ахъ, Коровкинъ, Коровкинъ!

_______

Романъ конченъ. Любовники соединились, и генiй добра безусловно воцарился въ домѣ въ лицѣ Ѳомы Ѳомича. Тутъ можно бы сдѣлать очень-много приличныхъ объясненiй; но, въ-сущности, всѣ эти объясненiя теперь совершенно-лишнiя. Таково, по-крайней-мѣрѣ, мое мнѣнiе. Взамѣнъ всякихъ объясненiй, скажу лишь нѣсколько словъ о дальнѣйшей судьбѣ всѣхъ героевъ моего разсказа: безъ этого, какъ извѣстно, не кончается ни одинъ романъ, и это даже предписано правилами.

Свадьба «осчастливленныхъ» произошла спустя шесть недѣль послѣ описанныхъ мною происшествiй. Сдѣлали все тихо, семейно, безъ особенной пышности и безъ лишнихъ гостей. Я былъ шаферомъ Настеньки, Мизинчиковъ — со стороны дяди. Впрочемъ были и гости. Но самымъ первымъ, самымъ главнымъ человѣкомъ былъ, разумѣется, Ѳома Ѳомичъ. За нимъ ухаживали: его

404

носили на рукахъ. Но какъ-то случилось, что его одинъ разъ обнесли шампанскимъ. Немедленно произошла исторiя, сопровождаемая упреками, воплями, криками. Ѳома убѣжалъ въ свою комнату, заперся на ключъ, кричалъ, что презираютъ его, что теперь ужь «новые люди» вошли въ семейство, и потому онъ ничто, не болѣе, какъ щепка, которую надо выбросить. Дядя былъ въ отчаянiи; Настенька плакала, съ генеральшей, по обыкновенiю, сдѣлались судороги... Свадебный пиръ походилъ на похороны. И ровно семь лѣтъ такого сожительства, съ благодѣтелемъ, Ѳомой Ѳомичемъ, достались въ удѣлъ моему бѣдному дядѣ и бѣдненькой Настенькѣ. До самой смерти своей (Ѳома Ѳомичъ умеръ въ прошломъ году) онъ киснулъ, куксился, ломался, сердился, бранился; но благоговѣнiе къ нему «осчастливленныхъ» не только не уменьшалось, но даже каждодневно возрастало, пропорцiонально его капризамъ. Егоръ Ильичъ и Настенька до того были счастливы другъ съ другомъ, что даже боялись за свое счастье, считали, что это ужь слишкомъ послалъ имъ Господь; что не стоютъ они такой милости, и предполагали, что, можетъ-быть, впослѣдствiи имъ назначено искупить свое счастье крестомъ и страданiями. Понятно, что Ѳома Ѳомичъ могъ дѣлать въ этомъ смиренномъ домѣ всe, что ему вздумается. И чего-чего онъ не надѣлалъ въ эти семь лѣтъ! Даже нельзя себѣ представить, до какихъ необузданныхъ фантазiй доходила иногда его пресыщенная, праздная душа въ изобрѣтенiи самыхъ утонченныхъ, нравственно-лукулловскихъ капризовъ. Три года спустя послѣ дядюшкиной свадьбы, скончалась бабушка. Осиротѣвшiй Ѳома былъ пораженъ отчаянiемъ. Даже и теперь въ домѣ дяди съ ужасомъ разсказываютъ о тогдашнемъ его положенiи. Когда засыпали могилу, онъ рвался въ нее и кричалъ, чтобъ и его вмѣстѣ засыпали. Цѣлый мѣсяцъ не давали ему ни ножей, ни вилокъ, а одинъ разъ силою, вчетверомъ, раскрыли ему ротъ и вынули оттуда булавку, которую онъ хотѣлъ проглотить. Кто-то изъ постороннихъ свидѣтелей борьбы замѣтилъ, что Ѳома Ѳомичъ тысячу разъ могъ проглотить эту булавку во время борьбы и, однакожь, не проглотилъ. Но эту догадку выслушали всѣ съ рѣшительнымъ негодованiемъ, и тутъ же уличили догадчика въ жестокосердiи и неприличiи. Только одна Настенька хранила молчанiе и чуть-чуть улыбалась, причемъ дядя взглянулъ на нее съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Вообще нужно замѣтить, что Ѳома хоть и

405

куражился, хоть и капризничалъ въ домѣ дяди попрежнему, но прежнихъ, деспотическихъ и наглыхъ распеканцiй, какiя онъ позволялъ себѣ съ дядей, уже не было. Ѳома жаловался, плакалъ, укорялъ, попрекалъ, стыдилъ, но уже не бранился попрежнему — не было такихъ сценъ, какъ «ваше превосходительство», и это, кажется, сдѣлала Настенька. Она почти-непримѣтно заставила Ѳому кой-что уступить и кой-въ-чемъ покориться. Она не хотѣла видѣть униженiя мужа и настояла на своемъ желанiи. Ѳома ясно видѣлъ, что она его почти понимаетъ. Я говорю почти, потому-что Настенька тоже лелѣяла Ѳому и даже каждый разъ поддерживала мужа, когда онъ восторженно восхвалялъ своего мудреца. Она хотѣла заставить другихъ уважать всe въ своемъ мужѣ, а потому гласно оправдывала и его привязанность къ Ѳомѣ Ѳомичу. Но я увѣренъ, что золотое сердечко Настеньки забыло всѣ прежнiя обиды: она всe простила Ѳомѣ, когда онъ соединилъ ее съ дядей и, кромѣ-того, кажется, серьезно всѣмъ сердцемъ вошла въ идею дяди, что со «страдальца» и прежняго шута нельзя много спрашивать, а что надо, напротивъ, уврачевать сердце его. Бѣдная Настенька сама была изъ униженныхъ, сама страдала и помнила это. Черезъ мѣсяцъ Ѳома утихъ, сдѣлался даже ласковъ и кротокъ; но за-то, начались другiе самые неожиданные припадки: онъ началъ впадать въ какой-то магнетическiй сонъ, устрашавшiй всѣхъ до послѣдней степени. Вдругъ, напримѣръ, страдалецъ что-нибудь говоритъ, даже смѣется, и въ одно мгновенiе окаменѣетъ, именно въ томъ самомъ положенiи, въ которомъ находился въ послѣднее мгновенiе передъ припадкомъ; если, напримѣръ, онъ смѣялся, то, такъ и оставался съ улыбкою на устахъ; если же держалъ что-нибудь, хоть вилку, то вилка такъ и остается въ поднятой рукѣ, на воздухѣ. Потомъ, разумѣется, рука опустится, но Ѳома Ѳомичъ уже ничего не чувствуетъ и не помнитъ, какъ она опустилась. Онъ сидитъ, смотритъ, даже моргаетъ глазами, но не говоритъ ничего, ничего не слышитъ и не понимаетъ. Такъ продолжалось иногда по цѣлому часу. Разумѣется, всѣ въ домѣ чуть не умираютъ отъ страха, сдерживаютъ дыханiе, ходятъ на цыпочкахъ, плачутъ. Наконецъ, Ѳома проснется, чувствуя страшное изнеможенiе и увѣряетъ, что ровно ничего не слыхалъ и не видалъ во всe это время. Нужно же, чтобъ до такой степени ломался, рисовался человѣкъ, выдерживалъ цѣлые часы добровольной муки — и единственно для того, чтобъ сказать

406

потомъ: «смотрите на меня, я и чувствую-то краше, чѣмъ вы!» Наконецъ, Ѳома Ѳомичъ проклялъ дядю за ежечасныя обиды и непочтительность и переѣхалъ жить къ г. Бахчееву. Степанъ Алексѣевичъ, который послѣ дядиной свадьбы еще много разъ ссорился съ Ѳомой Ѳомичемъ, но, однакожь, всегда кончалъ тѣмъ, что самъ же просилъ у него прощенiя, въ этотъ разъ принялся за дѣло съ необыкновеннымъ жаромъ: онъ встрѣтилъ Ѳому съ энтузiазмомъ, накормилъ на-убой и тутъ же положилъ формально разсориться съ дядей и даже подать на него просьбу. У нихъ былъ гдѣ-то спорный клочокъ земли, о которомъ, впрочемъ, никогда и не спорили, потому-что дядя вполнѣ уступалъ его, безъ всякихъ споровъ, Степану Алексѣевичу. Не говоря ни слова г. Бахчеевъ велѣлъ заложить коляску, поскакалъ въ городъ, настрочилъ тамъ просьбу и подалъ, прося судъ присудить ему формальнымъ образомъ землю, съ вознагражденiями проторей и убытковъ, и такимъ образомъ казнить самоуправство и хищничество. Между-тѣмъ, Ѳома, на другой день, соскучившись у г. Бахчеева, простилъ дядю, прiѣхавшаго съ повинною и отправился обратно въ Степанчиково. Гнѣвъ г. Бахчеева, возвратившагося изъ города и незаставшаго Ѳомы, былъ ужасенъ: но чрезъ три дня онъ явился въ Степанчиково съ повинною, со слезами просилъ прощенiя у дяди и уничтожилъ свою просьбу. Дядя въ тотъ же день помирилъ его съ Ѳомой Ѳомичемъ и Степанъ Алексѣевичъ опять ходилъ за Ѳомой, какъ собачка, и попрежнему приговаривалъ къ каждому слову: «Умный ты человѣкъ, Ѳома! ученый ты человѣкъ, Ѳома!»

Ѳома Ѳомичъ лежитъ теперь въ могилѣ, подлѣ генеральши: надъ нимъ стоитъ драгоцѣнный памятникъ изъ бѣлаго мрамора, весь испещренный плачевными цитатами и хвалебными надписями. Иногда Егоръ Ильичъ и Настенька благоговѣйно заходятъ, съ прогулки, въ церковную ограду поклониться Ѳомѣ. Они и теперь не могутъ говорить о немъ безъ особаго чувства; припоминаютъ каждое его слово, что онъ ѣлъ, что любилъ. Вещи его сберегаются, какъ драгоцѣнность. Почувствовавъ себя совершенно-осиротѣвшими, дядя и Настя еще болѣе привязались другъ къ другу. Дѣтей имъ Богъ не далъ; они очень горюютъ объ этомъ, но роптать не смѣютъ. Сашенька давно уже вышла замужъ за одного прекраснаго молодаго человѣка. Илюша учится въ Москвѣ. Такимъ-образомъ, дядя и Настя живутъ одни и

407

не надышатся другъ на друга. Забота ихъ другъ о другѣ дошла до какой-то болѣзненности. Настя безпрерывно молится. Если кто изъ нихъ первый умретъ, то другой, я думаю, не проживетъ и недѣли. Но дай Богъ имъ долго жить! Принимаютъ они всѣхъ съ полнымъ радушiемъ и готовы раздѣлить со всякимъ несчастнымъ всe, что у нихъ имѣется. Настенька любитъ читать житiя святыхъ и съ сокрушенiемъ говоритъ, что обыкновенныхъ добрыхъ дѣлъ еще мало, а что надо бы раздать всe нищимъ и быть счастливыми въ бѣдности. Еслибъ не забота объ Илюшѣ и Сашенькѣ, дядя бы давно такъ и сдѣлалъ, потому-что онъ во всемъ вполнѣ согласенъ съ женою. Съ ними живетъ Прасковья Ильинична и угождаетъ имъ во всемъ съ наслажденiемъ; она же ведетъ и хозяйство. Г. Бахчеевъ сдѣлалъ ей предложенiе еще вскорѣ послѣ дядюшкиной свадьбы; но она на-отрѣзъ ему отказала. Заключили изъ этого, что она пойдетъ въ монастырь; но и этого не случилось. Въ натурѣ Прасковьи Ильиничны есть одно замѣчательное свойство: совершенно уничтожаться передъ тѣми, кого она полюбила, ежечасно исчезать передъ ними, смотрѣть имъ въ глаза, подчиняться всевозможнымъ ихъ капризамъ, ходить за ними и служить имъ. Теперь, по смерти генеральши, своей матери, она считаетъ своею обязанностью не разлучаться съ братомъ и угождать во всемъ Настенькѣ. Старикашка Ежевикинъ еще живъ и въ послѣднее время все чаще-и-чаще сталъ посѣщать свою дочь. Вначалѣ онъ приводилъ дядю въ отчаянiе тѣмъ, что почти совершенно отстранилъ себя и свою мелюзгу (такъ называлъ онъ дѣтей своихъ) отъ Степанчикова. Всѣ зазывы дяди не дѣйствовали на него: онъ былъ не столько гордъ, сколько щекотливъ и мнителенъ. Самолюбивая мнительность его доходила иногда до болѣзни. Мысль, что его, бѣдняка, будутъ принимать въ богатомъ домѣ изъ милости, сочтутъ назойливымъ и навязчивымъ, убивала его; онъ даже отказывался, иногда, отъ настенькиной помощи и принималъ только самое необходимое. Отъ дяди же онъ ничего рѣшительно не хотѣлъ принять. Настенька чрезвычайно ошиблась, говоря мнѣ тогда, въ саду, объ отцѣ, что онъ представляетъ изъ себя шута для нея. Правда, ему ужасно хотѣлось тогда выдать Настеньку замужъ; но корчилъ онъ изъ себя шута просто изъ внутренней потребности, чтобъ дать выходъ накопившейся злости. Потребность насмѣшки и язычка была у него въ крови. Онъ каррикатурилъ, напримѣръ,

408

изъ-себя самаго подлаго, самаго низкопоклоннаго льстеца; но въ то же время ясно выказывалъ, что дѣлаетъ это только для виду; и чѣмъ унизительнѣе была его лесть, тѣмъ язвительнѣе и откровеннѣе проглядывала въ ней насмѣшка. Такая ужь была его манера. Всѣхъ дѣтей его удалось размѣстить въ лучшихъ учебныхъ заведенiяхъ, въ Москвѣ и въ Петербургѣ, и то только, когда Настенька ясно доказала ему, что всe это сдѣлается на ея собственный счетъ, то-есть въ счетъ ея собственныхъ тридцати тысячъ, подаренныхъ ей Татьяной Ивановной. Эти тридцать тысячъ, по правдѣ, никогда и не брали у Татьяны Ивановны; а ее, чтобъ она не горевала и не обижалась, умилостивили, обѣщая ей при первыхъ неожиданныхъ семейныхъ нуждахъ обратиться къ ея помощи. Такъ и сдѣлали: для виду были произведены у ней въ разное время, два довольно-значительные займа. Но Татьяна Ивановна умерла скоропостижно, три года назадъ, и Настя все-таки получила свои тридцать тысячъ. Смерть бѣдной Татьяны Ивановны была скоропостижная. Всe семейство собиралось на балъ къ одному изъ сосѣднихъ помѣщиковъ, и только-что успѣла она нарядиться въ свое бальное платье, а на голову надѣть очаровательный вѣнокъ изъ бѣлыхъ розъ, какъ вдругъ почувствовала дурноту, сѣла въ кресло и умерла. Въ этомъ вѣнкѣ ее и похоронили. Настя была въ отчаянiи. Татьяну Ивановну лелѣяли въ домѣ и ходили за ней, какъ за ребенкомъ. Она удивила всѣхъ здравомыслiемъ своего завѣщанiя: кромѣ настенькиныхъ тридцати тысячъ, всe остальное, до трехъ-сотъ тысячъ ассигнацiями, назначалось для воспитанiя бѣдныхъ сиротокъ-дѣвочекъ и для награжденiя ихъ деньгами, по выходѣ изъ учебныхъ заведенiй. Въ годъ ея смерти вышла замужъ и дѣвица Перепелицына, которая, по смерти генеральши, осталась у дяди, въ надеждѣ подлизаться къ Татьянѣ Ивановнѣ. Между-тѣмъ, овдовѣлъ чиновникъ-помѣщикъ, владѣтель Мишина, той самой маленькой деревушки, въ которой у насъ происходила сцена съ Обноскинымъ и его маменькой, за Татьяну Ивановну. Чиновникъ этотъ былъ страшный сутяга и имѣлъ отъ первой жены шесть человѣкъ дѣтей. Подозрѣвая у Перепелицыной деньги, онъ началъ къ ней подсылать съ предложенiями, и та немедленно согласилась. Но Перепелицына была бѣдна, какъ курица: у ней всего-то было 300 руб. серебромъ, да и то подаренные ей Настенькой на свадьбу. Теперь, мужъ и жена грызутся съ утра до вечера. Она

409

теребитъ за волосы его дѣтей и отсчитываетъ имъ колотушки; ему же (по-крайней мѣрѣ такъ говорятъ) царапаетъ лицо и поминутно коритъ его подполковничьимъ своимъ происхожденiемъ. Мизинчиковъ тоже пристроился. Онъ благоразумно бросилъ всѣ свои надежды на Татьяну Ивановну и началъ понемногу учиться сельскому хозяйству. Дядя рекомендовалъ его одному богатому графу, помѣщику, у котораго было три тысячи душъ, въ восьмидесяти верстахъ отъ Степанчикова, и который изрѣдка наѣзжалъ въ свои помѣстья. Замѣтивъ въ Мизинчиковѣ способности и взявъ во вниманiе рекомендацiю, графъ предложилъ ему мѣсто управляющаго въ своихъ помѣстьяхъ, прогнавъ своего прежняго управителя-нѣмца, который, несмотря на прославленную нѣмецкую честность, обчищалъ своего графа, какъ липку. Чрезъ пять лѣтъ, имѣнiя узнать нельзя было: крестьяне разбогатѣли; завелись статьи по хозяйству, прежде невозможныя; доходы чуть-ли не удвоились — словомъ новый управитель отличился и прогремѣлъ на всю губернiю хозяйственными своими способностями. Каково же было изумленiе и горе графа, когда Мизинчиковъ, ровно черезъ пять лѣтъ, несмотря ни на какiя просьбы, ни на какiя надбавки, рѣшительно отказался отъ службы и вышелъ въ отставку! Графъ думалъ, что его сманили сосѣди-помѣщики, или даже въ другую губернiю. И какъ же всѣ удивились, когда вдругъ, два мѣсяца по выходѣ въ отставку, у Ивана Ивановича Мизинчикова явилось превосходнѣйшее имѣнiе, во сто душъ, ровно въ сорока верстахъ отъ графскаго, купленное имъ у какого-то промотавшагося гусара, прежняго его прiятеля! Эти сто душъ онъ тотчасъ заложилъ, и черезъ годъ у него явилось еще шестьдесятъ душъ въ окрестностяхъ. Теперь, онъ самъ помѣщикъ, и хозяйство у него безподобное. Всѣ дивятся: гдѣ онъ вдругъ досталъ денегъ? другiе же только покачиваютъ головами. Но Иванъ Ивановичъ совершенно спокоенъ и чувствуетъ себя вполнѣ въ своемъ правѣ. Онъ выписалъ изъ Москвы свою сестру, ту самую, которая дала ему свои послѣднiе три цѣлковыхъ на сапоги, когда онъ отправлялся въ Степанчиково — премилую дѣвушку, уже не первой молодости, кроткую, любящую, образованную, но чрезвычайно-запуганную. Она все время скиталась гдѣ-то въ Москвѣ, въ компаньйонкахъ, у какой-то благодѣтельницы; теперь же благоговѣетъ предъ братомъ, хозяйничаетъ въ его домѣ, считаетъ его волю закономъ, а себя

410

вполнѣ-счастливою. Братецъ не балуетъ ея и держитъ нѣсколько въ черномъ тѣлѣ; но она этого не замѣчаетъ. Въ Степанчиковѣ ее ужасно какъ полюбили, и, говорятъ, г. Бахчеевъ къ ней неравнодушенъ. Онъ и сдѣлалъ бы предложенiе, да боится отказа. Впрочемъ, о г. Бахчеевѣ мы надѣемся поговорить въ другой разъ, въ другомъ разсказѣ, подробнѣе.

Вотъ, кажется, и всѣ лица... да! забылъ: Гаврила очень постарѣлъ и совершенно разучился говорить пофранцузски. Изъ Ѳалалея вышелъ очень-порядочный кучеръ, а бѣдный Видоплясовъ давнымъ-давно въ желтомъ домѣ и, кажется тамъ и умеръ... На дняхъ поѣду въ Степанчиково и непремѣнно справлюсь о немъ у дяди.

Ѳ.ДОСТОЕВСКIЙ



 * мои внутренности (фр.).

** светская дама (фр.).

* Отвечайте же (фр.).

* Но, сын мой… (фр.).

* высший свет (фр.).

* по фасону детских рубашек (фр.).

* Утро вечера мудреней (фр.)

* на широкую ногу (фр.)

* здесь: немыслимые брюки (фр.) - брюки особого покроя.

* Прощайте, сударыни и барышни (фр.).