Слабое сердце

<52>

СЛАБОЕ СЕРДЦЕ.

ПОВѢСТЬ.

_______

Подъ одной кровлей, въ одной квартирѣ, въ одномъ четвертомъ этажѣ, жили два молодые сослуживца, Аркадiй Ивановичъ Нефедевичъ и Вася Шумковъ... Авторъ, конечно, чувствуетъ необходимость объяснить читателю, почему одинъ герой названъ полнымъ, а другой уменьшительнымъ именемъ, хоть бы, напримѣръ, для того только, чтобъ не сочли такой способъ выраженiя неприличнымъ и отчасти фамильярнымъ. Но для этого было бы необходимо предварительно объяснить и описать и чинъ, и лѣта, и званiе, и должность, и наконецъ, даже характеры дѣйствующихъ лицъ; а такъ какъ много такихъ писателей, которые именно такъ начинаютъ, то авторъ предлагаемой повѣсти, единственно для того, чтобъ не походить на нихъ (т. е., какъ скажутъ, можетъ быть, нѣкоторые, въ слѣдствiе неограниченнаго своего самолюбiя) рѣшается начать прямо съ дѣйствiя. Кончивъ такое предисловiе, онъ начинаетъ.

Вечеромъ, наканунѣ новаго года, часу въ шестомъ, Шумковъ воротился домой. Аркадiй Ивановичъ, который лежалъ на кровати, проснулся и въ полглаза посмотрѣлъ на своего прiятеля. Онъ увидалъ, что тотъ былъ въ своей превосходнѣйшей партикулярной парѣ и въ чистѣйшей манишкѣ. Это, разумѣется, его поразило. «Куда бы ходить такимъ образомъ Васѣ? да и не обѣдалъ онъ дома!» Шумковъ, между тѣмъ, зажегъ свѣчку, и Аркадiй Ивановичъ немедленно догадался, что прiятель собирается разбудить его нечаяннымъ образомъ. Дѣйствительно, Вася два раза кашлянулъ, два раза прошелся по комнатѣ и наконецъ совершенно нечаянно выпустилъ изъ рукъ трубку, которую было сталъ набивать въ уголку, возлѣ печки. Аркадiя Ивановича взялъ смѣхъ про себя.

— Вася, полно хитрить! сказалъ онъ.

— Аркаша, не спишь?

— Право, навѣрно не могу сказать; кажется мнѣ, что не сплю.

— Ахъ, Аркаша! здравствуй, голубчикъ! Ну братъ! ну братъ!.. Ты не знаешь, что я скажу тебѣ!

— Рѣшительно не знаю; подойди–ка сюда.

Вася, какъ будто ждалъ того, немедленно подошелъ, никакъ не ожидая, впрочемъ, коварства отъ Аркадiя Ивановича. Тотъ какъ–то преловко схватилъ его за руки, повернулъ, подвернулъ подъ себя, и началъ, какъ говорится, «душить» жертвочку, что, казалось, доставляло неимовѣрное удовольствiе веселому Аркадiю Ивановичу.

— Попался! закричалъ онъ: — попался!

— Аркаша, Аркаша, что ты дѣлаешь? Пусти, ради Бога, пусти, я фракъ замараю!..

— Нужды нѣтъ; зачѣмъ тебѣ фракъ? зачѣмъ ты такой легковѣрный, что самъ въ руки даешься? Говори, куда ты ходилъ, гдѣ обѣдалъ?

— Аркаша, ради Бога, пусти!

— Гдѣ обѣдалъ?

— Да про это–то я и хочу разсказать.

— Такъ разсказывай.

— Да ты прежде пусти.

— Такъ вотъ нѣтъ же, не пущу, пока не разскажешь!

— Аркаша, Аркаша! да понимаешь ли ты, что вѣдь нельзя, никакъ невозможно! кричалъ слабосильный Вася, выбиваясь изъ крѣпкихъ лапъ своего непрiятеля: — вѣдь есть такiя матерiи!

— Какiя матерiи?..

— Да такiя, что вотъ о которыхъ начнешь разсказывать въ такомъ положенiи, такъ теряешь достоинство; никакъ нельзя; выйдетъ смѣшно — а тутъ дѣло совсѣмъ не смѣшное, а важное.

— И ну его, къ важному! вотъ еще выдумалъ! Ты мнѣ разсказывай такъ, чтобъ я смѣяться хотѣлъ, вотъ какъ разсказывай; а важнаго я не хочу; а то какой же ты будешь прiятель? вотъ ты мнѣ скажи, какой же ты будешь прiятель! а?

— Аркаша, ей–Богу, нельзя!

— И слышать не хочу...

— Ну, Аркаша! началъ Вася, лежа поперегъ кровати и стараясь всѣми силами придать какъ можно болѣе важности словамъ своимъ: — Аркаша! я, пожалуй, скажу; только...

— Ну что!..

— Ну, я помолвилъ жениться!

Аркадiй Ивановичъ, не говоря болѣе празднаго слова, взялъ молча Васю на руки, какъ ребенка, не смотря на то, что Вася былъ не совсѣмъ коротенькiй, но довольно длинный, только худой, и преловко началъ его носить изъ угла въ уголъ по комнатѣ, показывая видъ, что его убаюкиваетъ.

— А вотъ я тебя, женихъ, спеленаю, приговаривалъ онъ. Но увидя, что Вася лежитъ на его рукахъ не шелохнется и не говоритъ болѣе ни слова, тотчасъ одумался и взялъ въ соображенiе, что шутки, видно, далеко зашли; онъ поставилъ его среди комнаты и самымъ искреннимъ, дружескимъ образомъ облобызалъ его въ щеку.

— Вася, не сердишься?..

— Аркаша, послушай...

— Ну, для Новаго года.

— Да я–то ничего; да зачѣмъ же ты самъ такой сумасшедшiй, повѣса такой? Сколько я разъ тебѣ говорилъ: Аркаша, ей–Богу не остро, совсѣмъ не остро!

— Ну, да не сердишься?

— Да я ничего; на кого я сержусь когда! Да ты меня огорчилъ, понимаешь ли ты!

— Да какъ огорчилъ? какимъ образомъ?

— Я шелъ къ тебѣ какъ къ другу, съ полнымъ сердцемъ, излить передъ тобой свою душу, разсказать тебѣ мое счастiе...

— Да какое же счастiе? что–жь ты не говоришь?..

— Ну, да я женюсь–то! отвѣчалъ съ досадою Вася, потому что дѣйствительно немного былъ взбѣшенъ.

— Ты! ты женишься! такъ и вправду? закричалъ благимъ матомъ Аркаша. — Нѣтъ, нѣтъ... да чтожь это? и говоритъ такъ, и слезы текутъ!.. Вася, Васюкъ ты мой, сыночекъ мой, полно! Да вправду, что–ль? И Аркадiй Ивановичъ бросился къ нему снова съ объятiями.

— Ну, понимаешь, изъ–за чего теперь вышло? сказалъ Вася. — Вѣдь ты добрый, ты другъ, я это знаю. Я иду къ тебѣ съ такою радостью, съ восторгомъ душевнымъ, и вдругъ всю радость сердца, весь этотъ восторгъ я долженъ былъ открыть, барахтаясь поперегъ кровати, теряя достоинство... Ты понимаешь, Аркаша, продолжалъ Вася полусмѣясь: — вѣдь это было въ комическомъ видѣ: ну, а я нѣкоторымъ образомъ не принадлежалъ себѣ въ эту минуту. Я же не могъ унижать этого дѣла... Вотъ еще бъ ты спросилъ меня: какъ зовутъ? Вотъ клянусь, скорѣй убилъ бы меня, а я бы тебѣ не отвѣтилъ.

— Да, Вася, что же ты молчалъ! да ты бы мнѣ все раньше сказалъ, я бы и не сталъ шалить, закричалъ Аркадiй Ивановичъ въ истинномъ отчаянiи.

— Ну, полно же, полно! я вѣдь такъ это... Вѣдь ты знаешь отъ чего это все, оттого, что у меня доброе сердце. Вотъ мнѣ и досадно, что я не могъ сказать тебѣ, какъ хотѣлъ, обрадовать, принесть удовольствiе, разсказать хорошо, прилично посвятить тебя.... Право, Аркаша, я тебя такъ люблю, что не будь тебя, я бы, мнѣ кажется, и не женился, да и не жилъ бы на свѣтѣ совсѣмъ!

Аркадiй Ивановичъ, который необыкновенно былъ чувствителенъ, и смѣялся и плакалъ, слушая Васю. Вася тоже. Оба снова бросились въ объятiя и позабыли о бывшемъ.

— Какъ же, какъ же это? разскажи мнѣ все, Вася! Я, братъ, извини меня, я пораженъ, совсѣмъ пораженъ; вотъ точно громомъ сразило, ей–Богу! Да нѣтъ же, братъ, нѣтъ, ты выдумалъ, ей–Богу выдумалъ, ты навралъ! закричалъ Аркадiй Ивановичъ, и даже съ неподдѣльнымъ сомнѣнiемъ взглянулъ въ лицо Васи, но, видя въ немъ блестящее подтвержденiе непремѣннаго намѣренiя жениться какъ–можно–скорѣе, бросился на постель, и началъ кувыркаться въ ней отъ восторга, такъ–что стѣны дрожали.

— Вася, садись сюда! закричалъ онъ, усѣвшись наконецъ на кровати.

— Ужь я, братецъ, право, не знаю, какъ и начать, съ чего!

Оба въ радостномъ волненiи смотрѣли другъ на друга.

— Кто она, Вася?

— Артемьевы!.. произнесъ Вася разслабленнымъ отъ счастiя голосомъ.

— Нѣтъ?

— Ну, да я тебѣ уши прожужжалъ объ нихъ, потомъ замолкъ, а ты ничего и не примѣтилъ. Ахъ, Аркаша, чего стоило мнѣ скрывать отъ тебя; да боялся, боялся говорить! Думалъ, что все разстроится, а я вѣдь влюбленъ, Аркаша! Боже мой, Боже мой! Видишь ли, вотъ какая исторiя, началъ онъ, безпрерывно останавливаясь отъ волненiя: — у ней былъ женихъ, еще годъ назадъ, да вдругъ его командировали куда–то; я и зналъ его — такой, право, Богъ съ нимъ! Ну, вотъ, онъ и не пишетъ совсѣмъ, запалъ. Ждутъ, ждутъ; что бы это значило?.. Вдругъ онъ, четыре мѣсяца назадъ, прiѣзжаетъ женатый и къ нимъ ни ногой. Грубо! подло! да за нихъ заступиться некому. Плакала, плакала она, бѣдная, а я и влюбись въ нее... да я и давно, всегда былъ влюбленъ! Вотъ, сталъ утѣшать, ходилъ, ходилъ... ну, и я, право, не знаю, какъ это все произошло, только и она меня полюбила; недѣлю назадъ я не выдержалъ, заплакалъ, зарыдалъ и сказалъ ей все — ну! что люблю ее — однимъ словомъ, все!.. «Я васъ сама любить готова, Василiй Петровичъ, да я бѣдная дѣвушка, не насмѣйтесь надо мной; я и любить–то никого не смѣю». Ну, братъ, понимаешь! понимаешь?.. Мы тутъ съ ней на словѣ и помолвились; я думалъ–думалъ, думалъ–думалъ; говорю: какъ сказать маменькѣ? Она говоритъ: трудно, подождите немножко; она боится; теперь еще, пожалуй, не отдастъ меня вамъ; сама плачетъ. Я, ей не сказавшись, брякъ старухѣ сегодня. Лизанька передъ ней на колѣни, я тоже... ну, и благословила.

Аркаша, Аркаша! голубчикъ ты мой! будемъ жить вмѣстѣ. Нѣтъ! я съ тобой ни за что не разстанусь.

— Вася, какъ я ни смотрю на тебя, а не вѣрю, ей–Богу, какъ–то не вѣрю, клянусь тебѣ. Право, мнѣ все что–то кажется... Послушай, какъ же это ты женишься?.. Какъ же я не зналъ, а? Право, Вася, я, ужь признаюсь тебѣ, я самъ, братъ, думалъ жениться; а ужь какъ теперь ты женишься, такъ ужь все равно! Ну, будь счастливъ, будь счастливъ!..

— Братъ, теперь такъ сладко въ сердцѣ, такъ легко на душѣ... сказалъ Вася вставая и шагая въ волненiи по комнатѣ. Не правда ли, не правда ли? вѣдь ты чувствуешь то же? Мы будемъ жить бѣдно, конечно, но счастливы будемъ; и вѣдь это не химера; наше счастье–то вѣдь не изъ книжки сказано: вѣдь это на дѣлѣ счастливы мы будемъ!..

— Вася, Вася, послушай!

— Что? сказалъ Вася, остановясь передъ Аркадiемъ Ивановичемъ.

— Мнѣ пришла мысль; право, я какъ–то боюсь и сказать тебѣ!.. Ты прости меня, ты разрѣши мои сомнѣнiя. Чѣмъ же ты жить будешь? Я, знаешь, я въ восторгѣ, что ты женишься, конечно, въ восторгѣ и владѣть собой не могу, но — чѣмъ ты жить будешь? а?

— Ахъ, Боже, Боже мой! какой ты, Аркаша! сказалъ Вася, въ глубокомъ удивленiи смотря на Нефедевича. — Да что ты въ самомъ–дѣлѣ? Даже старуха, и та двухъ минутъ не подумала, когда я ей представилъ все ясно. Ты спроси, чѣмъ они жили? Вѣдь 500 рублей въ годъ на троихъ: вѣдь всего–то пенсiону послѣ покойника столько. Жила она, да старуха, да еще братишка, за котораго въ школу платятъ изъ тѣхъ же денегъ — вѣдь вотъ, какъ живутъ! Вѣдь это только мы капиталисты съ тобой! А у меня, поди–ка ты, въ иной годъ, въ хорошiй, даже семьсотъ наберется.

— Послушай, Вася; ты меня извини; я, ей–Богу, я такъ вѣдь, я все только думаю, какъ бы это не разстроить — какихъ же семьсотъ? только триста...

— Триста!.. А Юлiанъ Мастаковичъ? забылъ?

— Юлiанъ Мастаковичъ! да вѣдь это дѣло, братецъ, невѣрное; это не то, что триста рублей вѣрнаго жалованья, гдѣ всякiй рубль какъ другъ неизмѣнный. Юлiанъ Мастаковичъ, конечно, ну, даже великiй онъ человѣкъ, я его уважаю, понимаю его, даромъ–что онъ такъ высоко стоитъ, и ей–Богу, люблю его, потому–что онъ тебя любитъ и тебѣ за работу даритъ, тогда какъ могъ бы не платить, а командировать себѣ прямо чиновника — но вѣдь согласись самъ, Вася... Послушай еще: я вѣдь не вздоръ говорю; я согласенъ, во всемъ Петербургѣ не найдешь такого почерка, какъ твой почеркъ, я готовъ тебѣ уступить — не безъ восторга заключилъ Нефедевичъ: — но вдругъ, Боже сохрани! ты не понравишься, вдругъ ты не угодишь ему, вдругъ у него дѣла прекратятся, вдругъ онъ другаго возьметъ — ну, да, наконецъ, мало ли что можетъ случиться! Вѣдь Юлiанъ–то Мастаковичъ былъ да сплылъ, Вася...

— Послушай, Аркаша, вѣдь этакъ, пожалуй, надъ нами сейчасъ потолокъ провалится...

— Ну конечно, конечно... я вѣдь ничего...

— Нѣтъ, послушай меня, ты выслушай — видишь что: какимъ онъ образомъ можетъ со мною разстаться... Нѣтъ, ты только выслушай, выслушай. Вѣдь я все исполняю рачительно; вѣдь онъ такой добрый, вѣдь онъ мнѣ, Аркаша, вѣдь онъ мнѣ сегодня далъ пятьдесятъ рублей серебромъ!

— Не–уже–ли, Вася? такъ тебѣ награжденiе?

— Какое награжденiе! изъ своего кармана. Говоритъ: ужь ты, братъ, пятый мѣсяцъ денегъ не получалъ; хочешь, возьми; спасибо, говоритъ, тебѣ, спасибо, доволенъ... ей Богу! не даромъ же ты мнѣ, говоритъ, работаешь — право! такъ и сказалъ. У меня слезы полились, Аркаша. Господи Боже!

— Послушай, Вася, а ты дописалъ тѣ бумаги?..

— Нѣтъ... еще не дописалъ.

— Ва...синька! ангелъ мой! что ты сдѣлалъ?

— Послушай, Аркадiй, ничего, еще два дня сроку, успѣю...

— Какъ же ты это такъ не писалъ?..

— Ну, вотъ, ну, вотъ! ты съ такимъ убитымъ видомъ смотришь, что у меня вся внутренность ворочается, сердце болитъ! Ну, что жь? ты меня всегда этакъ убиваешь! Такъ и закричитъ: а–а–а!!! Да ты разсуждай; ну, что жь такое? ну, кончу, ей–Богу, кончу...

— Что, если не кончишь? закричалъ Аркадiй, вскочивъ: — а онъ же тебѣ сегодня далъ награжденiе! Ты же тутъ женишься... Ай, ай, ай!..

— Ничего, ничего, закричалъ Шумковъ: — я сейчасъ же и сажусь, сiю минуту сажусь; ничего!

— Какъ это ты манкировалъ, Васютка?

— Ахъ, Аркаша! ну, могъ ли я усидѣть? такой ли я былъ? Да я въ канцелярiи–то едва сидѣлъ; вѣдь я сердца сносить не могъ... Ахъ! ахъ! теперь ночь просижу, и завтра ночь просижу, да послѣ завтра еще, и — докончу!..

— Много осталось?

— Не мѣшай, ради Бога, не мѣшай, замолчи...

Аркадiй Ивановичъ на ципочкахъ подошелъ къ кровати и усѣлся; потомъ вдругъ хотѣлъ–было встать, но потомъ опять принужденъ былъ сѣсть, вспомнивъ, что помѣшать можетъ, хотя и сидѣть не могъ отъ волненiя: видно было, что его совсѣмъ перевернуло извѣстiе и первый восторгъ еще не успѣлъ выкипѣть въ немъ. Онъ взглянулъ на Шумкова, тотъ взглянулъ на него, улыбнулся, погрозилъ ему пальцемъ и потомъ, страшно нахмуривъ брови (какъ будто въ этомъ заключалась вся сила и весь успѣхъ работы), уставился глазами въ бумаги.

Казалось, и онъ тоже еще не пересилилъ своего волненiя, перемѣнялъ перья, вертѣлся на стулѣ, пристроивался, опять принимался писать, но рука его дрожала и отказывалась двигаться.

— Аркаша! Я имъ говорилъ объ тебѣ, закричалъ онъ вдругъ, какъ будто только что вспомнилъ.

— Да? закричалъ Аркадiй: — а я только спросить хотѣлъ; ну!

— Ну! ахъ, да, я тебѣ послѣ все разскажу! Вотъ, ей–Богу, самъ виноватъ, а совсѣмъ изъ ума вышло, что не хотѣлъ ничего говорить, покамѣстъ не напишу четырехъ листовъ; да вспомнилъ про тебя и про нихъ. Я, братъ, и писать какъ–то не могу: все объ васъ вспоминаю... Вася улыбнулся.

Настало молчанiе.

— Фу! какое скверное перо! закричалъ Шумковъ, ударивъ въ досадѣ имъ по столу. Онъ взялся за другое.

— Вася! послушай! одно слово...

— Ну, поскорѣй и въ послѣднiй разъ.

— Много тебѣ осталось?

— Ахъ, братъ!.. Вася такъ поморщился, какъ будто ничего въ свѣтѣ не было ужаснѣе и убiйственнѣе такого вопроса. — Много, ужасно много!

— Знаешь, у меня была идея...

— Что?

— Да нѣтъ, ужь нѣтъ, пиши.

— Ну, что? что?

— Теперь седьмой часъ, Васюкъ!

Тутъ Нефедевичъ улыбнулся и плутовски подмигнулъ Васѣ, но, однакожь, все–таки нѣсколько съ робостiю, не зная какъ прiйметъ онъ это.

— Ну, что жь? сказалъ Вася, бросивъ совсѣмъ писать, смотря ему прямо въ глаза и даже поблѣднѣвъ отъ ожиданiя.

— Знаешь что?

— Ради Бога, что?

— Знаешь что? Ты взволнованъ, ты много не наработаешь... Постой, постой, постой, постой — вижу, вижу — слушай! заговорилъ Нефедевичъ, вскочивъ въ восторгѣ съ постели и прерывая заговорившаго Васю, всѣми силами отстраняя возраженiя: — прежде всего нужно успокоиться, нужно съ духомъ собраться; такъ ли?

— Аркаша! Аркаша! закричалъ Вася, вскочивъ съ креселъ. — Я просижу всю ночь, ей–Богу, просижу!

— Ну, да, да! Ты къ утру только заснешь...

— Не засну, ни за что не засну...

— Нѣтъ, нельзя, нельзя; конечно, заснешь, въ пять часовъ засни. Въ восемь я тебя бужу. Завтра праздникъ; ты садишься и строчишь цѣлый день... Потомъ ночь и — да много ль осталось тебѣ?..

— Да вотъ, вотъ!..

Вася, дрожа отъ восторга и отъ ожиданiя, показалъ тетрадку: — вотъ!..

— Послушай, братъ, вѣдь это немного...

— Дорогой мой — еще тамъ есть, сказалъ Вася, робко–робко смотря на Нефедевича, какъ будто отъ него зависѣло разрѣшенiе, идти или нѣтъ.

— Сколько?

— Два... листочка...

— Ну, что жь? ну, послушай! Вѣдь кончить успѣемъ, ей–Богу, успѣемъ!

— Аркаша!

— Вася! послушай! Теперь подъ новый годъ, всѣ по семействамъ собираются, мы съ тобой только бездомные, сирые... у! Васинька!..

Нефедевичъ облапилъ Васю и стиснулъ въ своихъ львиныхъ объятiяхъ....

— Аркадiй, рѣшено!

— Васюкъ, я только объ этомъ сказать хотѣлъ. Видишь, Васюкъ, косолапый ты мой! слушай! слушай! вѣдь...

Аркадiй остановился съ открытымъ ртомъ, потому что не могъ говорить отъ восторга. Вася держалъ его за плечи, глядѣлъ ему во всѣ глаза и такъ двигалъ губами, какъ будто самъ хотѣлъ договорить за него.

— Ну! проговорилъ онъ наконецъ.

— Представь имъ сегодня меня!

— Аркадiй! идемъ туда чай пить! Знаешь что? знаешь что? даже до Новаго года не досидимъ, раньше уйдемъ, закричалъ Вася въ истинномъ вдохновеньи.

— То–есть, два часа, ни больше ни меньше!..

— И потомъ разлука до тѣхъ поръ, пока не докончу!..

— Васюкъ!..

— Аркадiй!

Въ три минуты, Аркадiй былъ по парадному. Вася только почистился, за тѣмъ, что и не снималъ своей пары: съ такимъ рвенiемъ присѣлъ онъ за дѣло.

Они поспѣшно вышли на улицу, одинъ радостнѣе другаго. Путь лежалъ съ Петербургской стороны въ Коломну. Аркадiй Ивановичъ отмѣривалъ шаги бодро и энергично, такъ что по одной походкѣ его уже можно было видѣть всю его радость о благополучiи все болѣе и болѣе счастливаго Васи. Вася сѣменилъ болѣе мелкимъ шажкомъ, но не теряя достоинства. Напротивъ, Аркадiй Ивановичъ еще никогда не видалъ его въ болѣе выгодномъ для него свѣтѣ. Онъ въ эту минуту даже какъ–то болѣе уважалъ его, и извѣстный тѣлесный недостатокъ Васи, о которомъ до сихъ поръ еще не знаетъ читатель (Вася былъ немного кривобокъ), вызывавшiй всегда глубоко–любящее чувство состраданiя въ добромъ сердцѣ Аркадiя Ивановича, теперь еще болѣе способствовалъ къ глубокому умиленiю, которое особенно питалъ къ нему другъ его въ эту минуту и котораго Вася ужь, разумѣется, всячески былъ достоинъ. Аркадiю Ивановичу даже хотѣлось заплакать отъ счастiя; но онъ удержался.

— Куда, куда, Вася? здѣсь ближе пройдемъ! вскричалъ онъ, видя, что Вася норовитъ повернуть къ Вознесенскому.

— Молчи, Аркаша, молчи...

— Право, ближе, Вася.

— Аркаша! знаешь ли что? началъ Вася таинственно, замирающимъ отъ радости голосомъ: —

знаешь ли что? мнѣ хочется принести подарочекъ Лизанькѣ...

— Что жь такое?

— Здѣсь, братъ, на углу мадамъ Леру, чудесный магазинъ!

— А, ну!

— Чепчикъ, душечка, чепчикъ; сегодня я видѣлъ такой чепченочекъ миленькiй; я спрашивалъ: фасонъ, говорятъ, Manon Lescaut^* называется — чудо! ленты серизовыя, и если не дорого... Аркаша, да хоть бы и дорого!..

— Ты по моему выше всѣхъ поэтовъ, Вася! идемъ!..

Они побѣжали, и черезъ двѣ минуты вошли въ магазинъ. Ихъ встрѣтила черноглазая француженка въ локонахъ, которая тотчасъ же, при первомъ взглядѣ на своихъ покупателей, сдѣлалась такъ же весела и счастлива, какъ они сами, даже счастливѣе, если можно сказать. Вася готовъ былъ расцаловать мадамъ Леру отъ восторга...

— Аркаша! сказалъ онъ въ полголоса, бросивъ обыкновенный взглядъ на все прекрасное и великое, стоявшее на деревянныхъ столбикахъ на огромномъ столѣ магазина. — Чудеса! Что это такое? что это? Вотъ этотъ, напримѣръ, бонбончикъ, видишь? прошепталъ Вася, показывая одинъ миленькiй крайнiй чепчикъ, но вовсе не тотъ, который купить хотѣлъ, потому что уже издалека наглядѣлся и впился глазами въ другой, знаменитый, настоящiй, стоявшiй на противоположномъ концѣ. Онъ такъ смотрѣлъ на него, что можно было подумать, будто его кто нибудь возьметъ да украдетъ, или будто самъ чепчикъ, именно для того, чтобъ не доставаться Васѣ, улетитъ съ своего мѣста на воздухъ.

— Вотъ, сказалъ Аркадiй Ивановичъ, указавъ на одинъ: — вотъ, по моему, лучшiй.

— Ну, Аркаша! это даже дѣлаетъ честь тебѣ; я тебя, право, особенно уважать начинаю за вкусъ, сказалъ Вася, плутовски схитривъ въ умиленiи своего сердца предъ Аркашей: — прелесть твой чепчикъ, но поди–ка сюда!

— Гдѣ же, братъ, лучше?

— Смотри–ка сюда!

— Этотъ, сказалъ Аркадiй съ сомнѣнiемъ.

Но когда Вася, не въ силахъ болѣе выдержать, сорвалъ его съ деревяшки, съ которой онъ, казалось, вдругъ слетѣлъ самовольно, какъ будто обрадовавшись такому хорошему покупщику послѣ долгаго ожиданiя, когда захрустѣли въ воздухѣ всѣ его ленточки, рюши и кружева, неожиданный крикъ восторга вырвался изъ мощной груди Аркадiя Ивановича. Даже мадамъ Леру, наблюдавшая все свое несомнѣнное достоинство и преимущество въ дѣлѣ вкуса во все время выбора и только молчавшая изъ снисхожденiя, наградила Васю полною улыбкою одобренiя, такъ что все въ ней, во взглядѣ, въ жестѣ и въ этой улыбкѣ разомъ проговорило — да! вы угадали и достойны счастiя, которое васъ ожидаетъ.

— Вѣдь кокетничалъ, кокетничалъ въ уединенiи! закричалъ Вася, перенеся на мигъ всю любовь свою на миленькiй чепчикъ: — нарочно прятался, плутишка, голубчикъ мой! И онъ поцаловалъ его, т. е. воздухъ, который его окружалъ, потому что боялся дотронуться до своей драгоцѣнности.

— Такъ скрываетъ себя истинная заслуга и добродѣтель, прибавилъ Аркадiй въ восторгѣ, для юмора прибравъ фразу изъ одной остроумной газеты, которую читалъ поутру. — Ну, Вася, что же?

— Виватъ, Аркаша! да ты и остришь сегодня, ты сдѣлаешь фуроръ, какъ они говорятъ, между женщинами, предрекаю тебѣ. Мадамъ Леру, мадамъ Леру!

— Что прикажете?

— Голубушка, мадамъ Леру!..

Мадамъ Леру взглянула на Аркадiя Ивановича и снисходительно улыбнулась.

— Вы не повѣрите, какъ я васъ обожаю въ эту минуту... Позвольте поцаловать васъ... и Вася поцаловалъ магазинщицу.

Рѣшительно нужно было призвать на минуту все достоинство, чтобъ не уронить себя съ подобнымъ повѣсой. Но я утверждаю, что нужно имѣть къ тому и всю врожденную, неподдѣльную любезность и грацiю, съ которою мадамъ Леру приняла восторгъ Васи. Она извинила его, и какъ умно, какъ грацiозно умѣла она найдтись въ этомъ случаѣ! Неужели же можно было разсердиться на Васю?

— Мадамъ Леру, сколько цѣна?

— Это пять рублей серебромъ, отвѣчала она оправившись, съ новой улыбкою.

— А этотъ, мадамъ Леру, сказалъ Аркадiй Ивановичъ, указавъ на свой выборъ.

— Этотъ восемь рублей серебромъ.

— Ну, позвольте, ну, позвольте! ну, согласитесь, мадамъ Леру, ну, который лучше, грацiознѣе, милѣе, который изъ нихъ болѣе походитъ на васъ?

— Тотъ богаче, но вашъ выборъ — c'est plus coquet^*.

— Ну, такъ его и беремъ!

Мадамъ Леру взяла листъ тонкой–тонкой бумаги, зашпилила булавочкой и, казалось, бумага съ завернутымъ чепчикомъ сдѣлалась легче, нежели прежде, безъ чепчика. Вася взялъ все это бережно, чуть дыша, раскланялся съ мадамъ Леру, что–то еще сказалъ ей очень любезное и вышелъ изъ магазина.

— Я вивёръ, Аркаша, я рожденъ быть вивёромъ! кричалъ Вася, хохоча, заливаясь неслышнымъ, мелкимъ, нервическимъ смѣхомъ и обѣгая прохожихъ, которыхъ всѣхъ разомъ подозрѣвалъ въ непремѣнномъ покушенiи измять его драгоцѣннѣйшiй чепчикъ!

— Послушай, Аркадiй, послушай! началъ онъ минуту спустя, и что–то торжественно, что–то до нельзя любящее, зазвенѣло въ настроѣ его голоса: — Аркадiй, я такъ счастливъ, такъ счастливъ!..

— Васинька! какъ я–то счастливъ, голубчикъ мой!

— Нѣтъ, Аркаша, нѣтъ, твоя любовь ко мнѣ безпредѣльна, я знаю; но ты не можешь ощущать и сотой доли того, что я чувствую въ эту минуту. Мое сердце такъ полно, такъ полно! Аркаша! Я недостоинъ этого счастiя! Я слышу, я чувствую это. За что мнѣ — говорилъ онъ голосомъ, полнымъ заглушенныхъ рыданiй: — что я сдѣлалъ такое, скажи мнѣ! Посмотри, сколько людей, сколько слезъ, сколько горя, сколько будничной жизни безъ праздника! А я! меня любитъ такая дѣвушка, меня... но ты самъ ее увидишь сейчасъ, самъ оцѣнишь это благородное сердце. Я родился изъ низкаго званiя, теперь чинъ у меня и независимый доходъ — жалованье. Я родился съ тѣлеснымъ недостаткомъ, я кривобокъ немного. Смотри, она меня полюбила какъ я есть. Сегодня Юлiанъ Мастаковичъ былъ такой нѣжный, такой внимательный, такой вѣжливый; онъ со мною рѣдко говоритъ; подошелъ: «Ну, что, Вася (ей–Богу, такъ–таки Васей и назвалъ), кутить пойдешь на праздникахъ, а?» (Самъ смѣется.)

«Такъ и такъ, говорю, ваше превосходительство, дѣло есть, да тутъ же ободрился и говорю: и повеселюсь, можетъ быть, ваше превосходительство» — ей–Богу, сказалъ. Онъ мнѣ тутъ денегъ далъ, потомъ еще сказалъ мнѣ два слова. Я, братъ, заплакалъ, ей–Богу, слезы прошибли, а онъ тоже, кажется, тронутъ былъ, потрепалъ меня по плечу, да говоритъ: «чувствуй, Вася, чувствуй всегда такъ, какъ теперь это чувствуешь...»

Вася замолкъ на мгновенiе. Аркадiй Ивановичъ отвернулся и тоже отеръ кулакомъ слезинку.

— И еще, еще... продолжалъ Вася: — я никогда еще не говорилъ тебѣ этого, Аркадiй... Аркадiй! Ты такъ счастливишь меня дружбой своею, безъ тебя я бы не жилъ на свѣтѣ — нѣтъ, нѣтъ, не говори ничего, Аркаша! Дай мнѣ пожать тебѣ руку, дай по...благо...дар...ить тебя!.. Вася опять не докончилъ.

Аркадiй Ивановичъ хотѣлъ прямо броситься Васѣ на шею, но такъ какъ они переходили улицу, и почти надъ ушами ихъ раздалось визгливое «Падь–падь–пади»! — то оба испуганные и взволнованные, добѣжали бѣгомъ до тротуара. Аркадiй Ивановичъ былъ даже радъ тому. Онъ извинилъ излiянiе благодарности Васи развѣ только исключительностiю настоящей минуты. Самому же ему было досадно. Онъ чувствовалъ, что онъ до сихъ поръ такъ мало сдѣлалъ для Васи! Ему даже стыдно стало за себя, когда Вася началъ благодарить его за такую малость! Но еще цѣлая жизнь была впереди, и Аркадiй Ивановичъ вздохнулъ свободнѣе...

Рѣшительно ихъ совсѣмъ перестали ждать! Доказательство — что ужь сидѣли за чаемъ! А, право, иногда старъ–человѣкъ прозорливѣе молодежи, да еще какой молодежи! Вѣдь Лизанька–то пресерьезно увѣряла, что не будетъ; «не будетъ, маменька; ужь сердце чувствуетъ, что не будетъ»; а маменька все говорила, что ея сердце, напротивъ, чувствуетъ, что непремѣнно будетъ, что не усидитъ, что прибѣжитъ, что и занятiй–то служебныхъ теперь нѣтъ у него, что и подъ Новый–то годъ! Лизанька и отворяя не ждала совсѣмъ — глазамъ не вѣрила, и встрѣтила ихъ запыхавшись, съ забившимся внезапно сердечкомъ, какъ у пойманной пташки, вся заалѣвъ, зарумянившись, словно вишенька, на которую она ужасно какъ походила. Боже мой, какой сюрпризъ! какое радостное «ахъ!» вылетѣло изъ ея губокъ! «Обманщикъ! Голубчикъ ты мой!» вскричала она, обвивъ шею Васи... Но представьте все удивленiе ея, весь ея стыдъ внезапный: прямо за Васей, какъ будто желая спрятаться сзади его, стоялъ, немного потерявшись, Аркадiй Ивановичъ. Нужно признаться, что онъ былъ неловокъ съ женщинами, даже очень неловокъ, даже однажды случилось, что... Но это потомъ. Однакожь войдите и въ его положенiе: смѣшнаго тутъ нѣтъ ничего; онъ стоитъ въ передней, въ калошахъ, въ шинели, въ ушатой шапкѣ, которую поспѣшилъ было сдернуть, весь пребезобразно обмотанный желтымъ, вязанымъ пресквернымъ шарфомъ, еще для большаго эффекта завязаннымъ сзади. Все это нужно распутать, снять поскорѣе, представиться въ болѣе выгодномъ видѣ, потому что нѣтъ человѣка, который не желалъ бы представиться въ болѣе выгодномъ видѣ. А тутъ Вася, досадный, несносный, хотя, впрочемъ, конечно, тотъ же милый, добрѣйшiй Вася, но наконецъ несносный, безжалостный Вася! «Вотъ, кричитъ онъ: Лизанька, вотъ тебѣ мой Аркадiй! Каковъ? Вотъ мой лучшiй другъ, обними его, поцалуй его, Лизанька, напередъ поцалуй, узнаешь потомъ лучше, сама разцалуешь...» Ну, что? ну, что, я спрашиваю, было дѣлать Аркадiю Ивановичу? А онъ еще размоталъ всего половину шарфа! Право, мнѣ даже иногда совѣстно за излишнюю восторженность Васи; она, конечно, означаетъ доброе сердце, но... неловко, нехорошо!

Наконецъ, оба вошли. Старушка была несказанно рада познакомиться съ Аркадiемъ Ивановичемъ; она такъ много слышала, она... — Но она не докончила. Радостное: «ахъ!» звонко раздавшееся въ комнатѣ, остановило ее на полфразѣ. Боже мой! Лизанька стояла передъ развернутымъ неожиданно чепчикомъ, пренаивно сложивъ свои ручки и улыбаясь, улыбаясь такъ... Боже мой, да зачѣмъ это у madame Леру не было еще лучшаго чепчика!

Ахъ, Боже мой, да гдѣ жь вы найдете чепчикъ лучше? Это ужь изъ рукъ вонъ! Гдѣ же вы съищете лучше? Я говорю серьезно! Меня наконецъ даже приводитъ въ нѣкоторое негодованiе, даже огорчаетъ немного такая неблагодарность влюбленныхъ. Ну, посмотрите сами, господа, посмотрите, что можетъ быть лучше этого амурчика–чепчика! Ну, взгляните... Но нѣтъ, нѣтъ, мои пени напрасны; они уже согласились всѣ со мною; это

было минутное заблужденiе, туманъ, горячка чувства; я готовъ имъ простить... Да за то посмотрите... вы ужь извините, господа, я все объ этомъ чепчикѣ: тюлевый, легонькiй, широкая серизовая лента, покрытая кружевомъ, идетъ между тульею и рюшемъ и сзади двѣ ленты, широкiя, длинныя; онѣ будутъ падать немного ниже затылка, на шею... Нужно только и весь чепчикъ немного надѣть на затылокъ; ну, посмотрите; ну, я васъ спрошу послѣ этого!.. Да вы, я вижу, не смотрите!.. Вамъ, кажется, все равно! Вы заглядѣлись въ другую сторону... Вы смотрите, какъ двѣ крупныя–крупныя словно перлы слезинки накипѣли въ одинъ мигъ въ черныхъ какъ смоль глазкахъ, задрожали на мгновенiе на длинныхъ рѣсницахъ и потомъ канули на этотъ скорѣе воздухъ чѣмъ тюль, изъ котораго состояло художественное произведенiе madame Леру... И опять мнѣ досадно: вѣдь почти не за чепчикъ были эти двѣ слезинки!.. Нѣтъ! по моему, такую вещь нужно дарить хладнокровно. Тогда только можно истинно оцѣнить ее! Я признаюсь, господа, все за чепчикъ!

Усѣлись — Вася съ Лизанькой, а старушка съ Аркадiемъ Ивановичемъ; начали разговоръ, и Аркадiй Ивановичъ вполнѣ поддержалъ себя. Я съ радостiю отдаю ему справедливость. Даже трудно было ожидать отъ него. Послѣ двухъ словъ объ Васѣ, онъ превосходно успѣлъ заговорить объ Юлiанѣ Мастаковичѣ, его благодѣтелѣ. Да такъ умно, такъ умно заговорилъ, что разговоръ, право, не истощился и въ часъ. Нужно было видѣть, съ какимъ умѣнiемъ, съ какимъ тактомъ касался Аркадiй Ивановичъ нѣкоторыхъ особенностей Юлiана Мастаковича, имѣвшихъ прямое или косвенное отношенiе къ Васѣ. За то и старушка была очарована, истинно очарована: она сама призналась въ этомъ, она нарочно отозвала Васю въ сторону и тамъ сказала ему, что другъ его превосходнѣйшiй, любезнѣйшiй молодой человѣкъ, и главное, такой серьезный, солидный молодой человѣкъ. Вася чуть не захохоталъ отъ блаженства. Онъ вспомнилъ, какъ солидный Аркаша вертѣлъ его четверть часа на постели! Потомъ старушка мигнула Васѣ и сказала, чтобъ онъ вышелъ за нею тихонько и осторожнѣе въ другую комнату. Нужно сознаться, она не много дурно поступила относительно Лизаньки: она, конечно отъ избытка сердца, измѣнила ей и вздумала показать потихоньку подарокъ, который готовила Лизанька Васѣ къ Новому году. Это былъ бумажникъ, шитый бисеромъ, золотомъ и съ превосходнѣйшимъ рисункомъ: на одной сторонѣ изображенъ былъ олень, совершенно какъ натуральный, который чрезвычайно шибко бѣжалъ, и такъ похоже, такъ хорошо! На другой сторонѣ былъ портретъ одного извѣстнаго генерала, тоже превосходно и весьма похоже отдѣланный. Я ужь не говорю о восторгѣ Васи. Между тѣмъ, и въ залѣ не прошло даромъ время. Лизанька прямо подошла къ Аркадiю Ивановичу. Она взяла его за руки, она за что–то благодарила его, и Аркадiй Ивановичъ догадался наконецъ, что дѣло идетъ о томъ же драгоцѣннѣйшемъ Васѣ. Лизанька даже была глубоко растрогана: она слышала, что Аркадiй Ивановичъ былъ такой истинный другъ ея жениха, такъ любилъ его, такъ наблюдалъ за нимъ, напутствовалъ на каждомъ шагу спасительными совѣтами, что, право, она, Лизанька, не можетъ не благодарить его, не можетъ удержаться отъ благодарности, что она надѣется наконецъ, что Аркадiй Ивановичъ полюбитъ и ее хоть въ половину такъ, какъ любитъ Васю. Потомъ она стала разспрашивать, бережетъ ли Вася свое здоровье, изъявила нѣкоторыя опасенiя на счетъ особенной пылкости его характера, на счетъ несовершеннаго знанiя людей и практической жизни, сказала, что она религiозно будетъ со временемъ наблюдать за нимъ, хранить и лелѣять судьбу его, и что она надѣется, наконецъ, что Аркадiй Ивановичъ не только ихъ не оставитъ, но даже жить будетъ съ ними вмѣстѣ.

— Мы будемъ втроемъ какъ одинъ человѣкъ! вскричала она въ пренаивномъ восторгѣ.

Но нужно было идти. Разумѣется, стали удерживать, но Вася объявилъ на отрѣзъ, что нельзя. Аркадiй Ивановичъ засвидѣтельствовалъ то же самое. Спросили, разумѣется, почему, и немедленно открылось, что было дѣло, ввѣренное Юлiаномъ Мастаковичемъ Васѣ, спѣшное, нужное, ужасное, которое нужно представить послѣ–завтра утромъ, а что оно не только не кончено, но даже запущено совершенно. Маменька ахнула, какъ услышала объ этомъ, а Лизанька просто испугалась, встревожилась и даже погнала Васю. Послѣднiй поцалуй вовсе не проигралъ отъ этого; онъ былъ короче, поспѣшнѣй, но за то горячѣе и крѣпче. Наконецъ, разстались, и оба друга пустились домой.

Немедленно оба взапуски начали повѣрять другъ другу свои впечатлѣнiя, только что очутились на улицѣ. Да тому такъ и слѣдовало быть: Аркадiй Ивановичъ былъ влюбленъ, на смерть влюбленъ въ Лизаньку! И кому жъ это лучше повѣрить, какъ не самому счастливчику Васѣ? Онъ такъ и сдѣлалъ: онъ не посовѣстился и тотчасъ же признался Васѣ во всемъ. Вася ужасно смѣялся и страшно былъ радъ, даже замѣтилъ, что это вовсе не лишнее и что теперь они будутъ еще больше друзьями. «Ты угадалъ меня, Вася, сказалъ Аркадiй Ивановичъ: да! я люблю ее, такъ, какъ тебя; это будетъ и мой ангелъ, такъ же какъ твой, за тѣмъ, что и на меня ваше счастiе прольется, и меня пригрѣетъ оно. Это будетъ и моя хозяйка, Вася; въ ея рукахъ будетъ счастiе мое; пусть хозяйничаетъ какъ съ тобою, такъ и со мной. Да, дружба къ тебѣ, дружба къ ней; вы у меня нераздѣльны теперь; только у меня будутъ два такiя существа, какъ ты, вмѣсто одного...» Аркадiй замолчалъ отъ избытка чувствъ; а Вася былъ потрясенъ до глубины души его словами.

Дѣло въ томъ, что онъ никогда не ожидалъ такихъ словъ отъ Аркадiя. Аркадiй Ивановичъ вообще говорить не умѣлъ, мечтать тоже совсѣмъ не любилъ; теперь же тотчасъ пустился и въ мечтанiя самыя веселыя, самыя свѣжiя, самыя радужныя! «Какъ я буду хранить васъ обоихъ, лелѣять васъ» заговорилъ онъ опять. «Во первыхъ, я, Вася, буду у тебя всѣхъ дѣтей крестить, всѣхъ до единаго, а во–вторыхъ, Вася, надобно похлопотать и о будущемъ. Нужно мебель купить, нужно квартиру нанять, такъ чтобъ и ей и тебѣ и мнѣ были каморки отдѣльныя. Знаешь, Вася, я завтра же побѣгу смотрѣть ерлыки на воротахъ. Три... нѣтъ, двѣ комнаты, намъ больше не нужно. Я даже думаю, Вася, что я сегодня вздоръ говорилъ, денегъ достанетъ; чего! я какъ взглянулъ въ ея глазки, такъ тотчасъ разсчелъ, что достанетъ. Все для нея! Ухъ, какъ будемъ работать! Теперь, Вася, можно рискнуть и заплатить рублей 25 за квартиру. Квартира, братъ, все! Хорошiя комнаты... да тутъ и человѣкъ веселъ и мечтанiя радужныя! А во–вторыхъ, Лизанька будетъ нашъ общiй кассиръ: ни копѣйки лишней! Чтобъ этакъ я теперь въ трактиръ побѣжалъ! да за кого ты меня принимаешь? ни за что! А тутъ прибавка, награды будутъ, потому–что мы будемъ прилежно служить, у! какъ работать, какъ волы землю пахать!.. Ну, представь себѣ — и голосъ Аркадiя Ивановича ослабѣлъ отъ удовольствiя: — вдругъ этакъ совсѣмъ неожиданно цѣлковыхъ тридцать иль двадцать пять на голову!.. Вѣдь что ни награда, то чепчикъ, то шарфикъ, чулочки какiе–нибудь! Она мнѣ непремѣнно должна связать шарфъ; смотри, какой скверный у меня: желтый, поганый, надѣлалъ онъ мнѣ сегодня бѣды! Да и ты, Вася, хорошъ; представляешь, а я въ хомутѣ стою... да не въ томъ вовсе дѣло! А вотъ, видишь ли: я все серебро беру на себя! я вамъ вѣдь обязанъ сдѣлать подарочекъ — это честь, это мое самолюбiе!.. А вѣдь наградныя мои не уйдутъ: Скороходову, что ли, ихъ отдадутъ? не бойсь, не залежатся онѣ у этой цапли въ карманѣ. Я, братъ, вамъ куплю ложекъ серебряныхъ, ножей хорошихъ — не серебряныхъ ножей, а отличныхъ ножей и жилетку, т. е. жилетку–то себѣ: я вѣдь шаферомъ буду! Только ужь ты теперь держись у меня, ужь держись, ужь я надъ тобой, братъ, и сегодня и завтра и всю ночь буду съ палкой стоять, замучаю на работѣ: кончай! кончай, братъ, скорѣе! и потомъ опять на вечеръ, и потомъ оба счастливы; въ лото пустимся!.. вечера сидѣть будемъ — у, хорошо! фу, чортъ! какъ досадно, что не могу тебѣ помогать. Такъ бы взялъ и все бы, все бы писалъ за тебя... Зачѣмъ это у насъ не одинаковый почеркъ?»

— Да! отвѣтилъ Вася: — да! нужно спѣшить. Я думаю, теперь часовъ одиннадцать будетъ; нужно спѣшить... За работу! И проговоривъ это, Вася, который все время то улыбался, то какъ нибудь старался прервать какимъ нибудь восторженнымъ замѣчанiемъ излiянiе дружескихъ чувствъ и, однимъ словомъ, оказывалъ самое полное одушевленiе, вдругъ присмирѣлъ, замолчалъ и пустился чуть не бѣгомъ по улицѣ. Казалось, какая–то тяжкая идея вдругъ оледенила его пылавшую голову; казалось, все сердце его сжалось.

Аркадiй Ивановичъ даже сталъ безпокоиться; на ускоренные вопросы свои онъ почти не получалъ отвѣтовъ отъ Васи, который отдѣлывался словцомъ, другимъ, иногда восклицанiемъ, часто вовсе неотносившимся къ дѣлу. «Да что съ тобой, Вася?» закричалъ онъ наконецъ, едва догоняя его: «не–уже–ли ты такъ безпокоишься?...» — «Ахъ, братъ, полно болтать!» отвѣтилъ Вася даже съ досадою. — «Не унывай, Вася; полно», прервалъ Аркадiй: «да я видывалъ, что ты и гораздо больше въ меньшiй срокъ писывалъ... чего тебѣ! у тебя просто талантъ! Въ крайнемъ случаѣ, можно даже ускорить перо: вѣдь не литографировать же на прописи будутъ. Успѣешь!.. вотъ развѣ только ты взволнованъ теперь, разсѣянъ, такъ работа тяжелѣе пойдетъ...» Вася не отвѣчалъ или пробормоталъ что–то подъ носъ, и оба въ рѣшительной тревогѣ добѣжали домой.

Вася тотчасъ же сѣлъ за бумаги. Аркадiй Ивановичъ присмирѣлъ и притихъ, въ тихомолку раздѣлся и легъ на кровать, не спуская глазъ съ Васи... Какой–то страхъ нашелъ на него... «Что съ нимъ?» сказалъ онъ про себя, смотря на поблѣднѣвшее лицо Васи, на разгорѣвшiеся глаза его, на безпокойство, выказавшееся въ каждомъ движенiи; «у него и рука дрожитъ... фу ты, право! да не посовѣтовать ли ему заснуть часа два; хоть бы онъ переспалъ свое раздраженiе.» Вася только что окончилъ страницу, поднялъ глаза, нечаянно взглянулъ на Аркадiя и, тотчасъ же потупившись, схватился опять за перо.

— Послушай, Вася, началъ вдругъ Аркадiй Ивановичъ: — не лучше ль было бы тебѣ переспать немножко? Смотри, ты совсѣмъ въ лихорадкѣ...

Вася съ досадой, даже со злостью, взглянулъ на Аркадiя и не отвѣчалъ.

— Послушай, Вася, что ты надъ собой дѣлаешь?.. Вася тотчасъ одумался...

— Не выпить ли чайку, Аркаша? сказалъ онъ.

— Какъ такъ? зачѣмъ?

— Силы придастъ. Я спать не хочу, ужь я спать не буду! я все буду писать. А теперь и отдохнулъ бы за чаемъ, да и мгновенiе тяжелое перешло бы.

— Лихо, братъ Вася, чудесно! именно такъ; я самъ хотѣлъ предложить. Но я дивлюсь, какъ мнѣ самому не пришло это въ голову. Только знаешь ли что? Мавра не встанетъ, ни за что не проснется...

— Да...

— Вздоръ, ничего! закричалъ Аркадiй Ивановичъ, вскочивъ босикомъ съ постели. — Я самъ самоваръ поставлю. Въ первой что ли мнѣ?..

Аркадiй Ивановичъ побѣжалъ въ кухню и пустился хлопотать съ самоваромъ; Вася покамѣстъ

писалъ. Аркадiй Ивановичъ одѣлся и сбѣгалъ сверхъ–того въ булочную, за тѣмъ, чтобъ Вася могъ вполнѣ подкрѣпить себя на ночь. Черезъ четверть часа, самоваръ стоялъ на столѣ. Они начали пить, но разговоръ не клеился. Вася все былъ разсѣянъ.

— Вотъ, сказалъ онъ наконецъ, какъ–будто одумавшись: — нужно завтра пойдти поздравлять...

— Тебѣ вовсе не нужно.

— Нѣтъ, братъ, нельзя, сказалъ Вася...

— Да я за тебя у всѣхъ роспишусь... чего тебѣ! ты завтра работай. Сегодня бы ты посидѣлъ часовъ до пяти, какъ я говорилъ, а тамъ и заснулъ бы. А то на что ты завтра будешь похожъ? Я бы тебя ровно въ восемь часовъ разбудилъ...

— Да хорошо ли это будетъ, что ты за меня роспишешься? сказалъ Вася полусоглашаясь.

— Да чего же лучше? такъ дѣлаютъ всѣ!..

— Право, боюсь...

— Да чего же, чего?

— Оно, знаешь, у другихъ ничего, а Юлiанъ Мастаковичъ — онъ, Аркаша, мой благодѣтель; ну, какъ замѣтитъ, что чужая рука...

— Замѣтитъ! Ну, какой ты, право, Васюкъ! ну какъ онъ можетъ замѣтить?.. Да вѣдь я, знаешь, твое имя ужасно какъ похоже подписываю и завитокъ такой же дѣлаю, ей–Богу. Полно; что ты! кому тутъ замѣтить?..

Вася не отвѣчалъ и поспѣшно допивалъ свой стаканъ... Потомъ онъ сомнительно покачалъ головою.

— Вася голубчикъ! ахъ, кабы намъ удалось! Вася, да что съ тобою? Ты меня просто пугаешь! Знаешь, я теперь и не лягу, Вася, не засну. Покажи мнѣ, много ль осталось тебѣ?

Вася такъ взглянулъ на него, что у Аркадiя Ивановича сердце повернулось и языкъ осѣкся.

— Вася! что съ тобой? что ты? чего ты такъ смотришь?

— Аркадiй, я, право, пойду завтра поздравить Юлiана Мастаковича.

— Ну, ступай, пожалуй! говорилъ Аркадiй, смотря на него во всѣ глаза въ томительномъ ожиданiи.

— Послушай, Вася, ускори перо; я зла тебѣ не совѣтую, ей–Богу же такъ! Сколько разъ говорилъ самъ Юлiанъ Мастаковичъ, что у тебя въ перѣ ему всего болѣе нравится четкость! Вѣдь это Скороплёхинъ только любитъ, чтобъ было четко и красиво, какъ пропись, чтобъ потомъ какъ–нибудь зажилить бумажку, да дѣтямъ домой нести переписывать: не можетъ купить, болванъ, прописей! А Юлiанъ Мастаковичъ только и говоритъ, только и требуетъ: четко, четко и четко!.. чего же тебѣ! право! Вася, я ужь не знаю, какъ и говорить съ тобой... Я боюсь даже... Ты меня убиваешь тоской своей.

— Ничего, ничего! говорилъ Вася и въ изнеможенiи упалъ на стулъ. — Аркадiй встревожился.

— Не хочешь ли воды? Вася! Вася!

— Полно, полно, сказалъ Вася, сжимая его руку. — Я ничего; мнѣ только стало какъ–то грустно, Аркадiй. Я даже и самъ не могу сказать отъ–чего. Послушай, говори лучше о другомъ; не напоминай мнѣ...

— Успокойся, ради Бога, успокойся, Вася. Ты докончишь, ей–Богу докончишь! А хоть бы и не докончилъ, такъ что жь за бѣда? Точно преступленье какое!

— Аркадiй, сказалъ Вася, такъ значительно смотря на своего друга, что тотъ рѣшительно испугался, ибо никогда Вася не тревожился такъ ужасно. Еслибъ я былъ одинъ, какъ прежде... Нѣтъ! я не то говорю. Мнѣ все хочется тебѣ сказать, повѣрить, какъ другу... Впрочемъ, зачѣмъ же безпокоить тебя?.. Видишь, Аркадiй, однимъ дано многое, другiе дѣлаютъ маленькое, какъ я. Ну, еслибъ отъ тебя потребовали благодарности, признательности — и ты бы не могъ этого сдѣлать?..

— Вася! я рѣшительно не понимаю тебя!

— Я никогда не былъ не благодаренъ, продолжалъ Вася тихо, какъ будто разсуждая самъ съ собою. — Но если я не въ состоянiи высказать всего, что чувствую, то оно какъ будто–бы... Оно, Аркадiй, выйдетъ, какъ–будто я и въ самомъ дѣлѣ неблагодаренъ, а это меня убиваетъ.

— Да что жь, да что! Не–уже–ли же въ томъ вся благодарность, что ты перепишешь къ сроку? Подумай, Вася, что ты говоришь! развѣ въ этомъ выражается благодарность?

Вася вдругъ замолчалъ и посмотрѣлъ во всѣ глаза на Аркадiя, какъ–будто его неожиданный аргументъ разрушилъ всѣ сомнѣнiя. Онъ даже улыбнулся, но тотчасъ же принялъ опять прежнее задумчивое выраженiе. Аркадiй, принявъ эту улыбку за окончанiе всѣхъ страховъ, а тревогу, опять явившуюся, за рѣшимость на что–нибудь лучшее, крайне обрадовался.

— Ну, братъ Аркаша, проснешься ночью, сказалъ Вася: — взгляни на меня; неравно я засну, бѣда будетъ; а теперь я сажусь за работу... Аркаша?

— Что?

— Нѣтъ, я такъ только, я ничего... я хотѣлъ...

Вася усѣлся и замолчалъ, Аркадiй улегся. Ни тотъ, ни другой не сказали двухъ словъ о коломенскихъ. Можетъ быть, оба чувствовали, что провинились немножко, покутили некстати. Вскорѣ Аркадiй Ивановичъ заснулъ, все тоскуя объ Васѣ. Къ удивленiю своему, онъ проснулся ровно въ восьмомъ часу утра. Вася спалъ на стулѣ, держа въ рукѣ перо, блѣдный и утомленный; свѣчка сгорѣла. Въ кухнѣ возилась Мавра за самоваромъ.

— Вася, Вася! закричалъ Аркадiй въ испугѣ... когда ты легъ?

Вася открылъ глаза и вскочилъ со стула...

— Ахъ! сказалъ онъ: — я такъ и заснулъ!..

Онъ тотчасъ же бросился къ бумагамъ — ничего: все было въ порядкѣ; ни чернилами, ни саломъ отъ свѣчки не капнуло.

— Я думаю, я заснулъ часовъ въ шесть,

сказалъ Вася. — Какъ ночью холодно! Выпьемъ–ка чаю, и я опять...

— Подкрѣпился ли ты?

— Да–да, ничего, теперь ничего!..

— Съ Новымъ годомъ, братъ Вася.

— Здравствуй, братъ, здравствуй; тебя также, милый.

Они обнялись. — У Васи дрожалъ подбородокъ и повлажнѣли глаза. Аркадiй Ивановичъ молчалъ: ему стало горько; оба пили чай на–скоро...

— Аркадiй! Я рѣшилъ, я самъ пойду къ Юлiану Мастаковичу...

— Да вѣдь онъ не замѣтитъ...

— Да меня–то, братъ, почти мучитъ совѣсть.

— Да вѣдь ты для него же сидишь, для него же убиваешься... полно! А я, знаешь что, братъ, я зайду туда...

— Куда? спросилъ Вася...

— Къ Артемьевымъ, поздравлю съ моей и съ твоей стороны.

— Голубчикъ мой, миленькiй! Ну! я здѣсь останусь; да, я вижу, что ты хорошо придумалъ; вѣдь я же тутъ работаю, не въ праздности время провожу! Постой на минутку, я тотчасъ письмо напишу.

— Пиши, братъ, пиши, успѣешь; я еще умоюсь, побрѣюсь, фракъ почищу. Ну, братъ Вася, мы будемъ довольны и счастливы! Обними меня, Вася!

— Ахъ, кабы, братъ!..

— Здѣсь живетъ господинъ чиновникъ Шумковъ? раздался дѣтскiй голосокъ на лѣстницѣ...

— Здѣсь, батюшка, здѣсь, проговорила Мавра, впуская гостя...

— Что тамъ? что, что? закричалъ Вася, вспрыгнувъ со стула и бросаясь въ переднюю. — Петинька, ты?...

— Здравствуйте, съ Новымъ годомъ васъ честь имѣю поздравить, Василiй Петровичъ, сказалъ хорошенькiй черноволосый мальчикъ лѣтъ десяти, въ кудряшкахъ: — сестрица вамъ кланяется, и маменька тоже, а сестрица велѣла васъ поцаловать отъ себя...

Вася вскинулъ на воздухъ посланника и влѣпилъ въ его губки, которыя ужасно походили на лизанькины, медовый, длинный, восторженный поцалуй. — Цалуй, Аркадiй! — говорилъ онъ, передавъ ему Петю, и Петя, не касаясь земли, тотчасъ же перешелъ въ мощныя и жадныя въ полномъ смыслѣ слова объятiя Аркадiя Ивановича.

— Голубчикъ ты мой, хочешь чайку?

— Покорно благодарю–съ. Ужь мы пили! Сегодня поднялись рано. Наши къ обѣднѣ ушли. Сестрица два часа меня завивала, напомадила, умыла, панталончики мнѣ зашила, потому–что я ихъ разодралъ вчера съ Сашкой, на улицѣ: мы въ снѣжки стали играть...

— Ну–ну–ну–ну!

— Ну, все меня наряжала къ вамъ идти; потомъ напомадила, а потомъ зацаловала совсѣмъ, говоритъ: «сходи къ Васѣ, поздравь, да спроси, довольны ли они, покойно ли почивали и еще...» и еще что–то спросить — да! и еще кончено ль дѣло, объ которомъ вы вчера... тамъ какъ–то... да вотъ, у меня записано, сказалъ мальчикъ, читая по бумажкѣ, которую вынулъ изъ кармана: — да! безпокоились.

— Будетъ кончено! будетъ! такъ ей и скажи, что будетъ, непремѣнно кончу, честное слово!

— Да еще... ахъ! я и забылъ; сестрица записочку и подарокъ прислала, а я и забылъ!..

— Боже мой!.. Ахъ ты голубчикъ мой! гдѣ... гдѣ? вотъ–а?! Смотри, братъ, смотри, что мнѣ пишетъ. Го–лу–бушка, миленькая! Знаешь, я вчера видѣлъ у ней бумажникъ для меня; онъ не конченъ, такъ вотъ, говоритъ, посылаю вамъ локонъ волосъ моихъ, а то отъ васъ не уйдетъ. Смотри, братъ, смотри!

И потрясенный отъ восторга Вася показывалъ локонъ густѣйшихъ, чернѣйшихъ въ свѣтѣ волосъ Аркадiю Ивановичу; потомъ горячо поцаловалъ ихъ и спряталъ въ боковой карманъ, поближе къ сердцу.

— Вася! Я тебѣ медальонъ закажу для этихъ волосъ! рѣшительно сказалъ наконецъ Аркадiй Ивановичъ.

— А у насъ жаркое телятина будетъ, а потомъ завтра мозги; маменька хочетъ бисквиты готовить... а пшенной каши не будетъ, сказалъ мальчикъ, подумавъ, какъ заключить свои росказни.

— Фу, какой хорошенькiй мальчикъ! закричалъ Аркадiй Ивановичъ. — Вася, ты счастливѣйшiй смертный!

Мальчикъ кончилъ чай, получилъ записочку, тысячу поцалуевъ и вышелъ счастливый и рѣзвый по–прежнему.

— Ну, братъ, заговорилъ обрадованный Аркадiй Ивановичъ: — видишь, какъ хорошо, видишь! Все уладилось къ лучшему, не горюй, не робѣй! впередъ! Кончай, Вася, кончай! Въ два часа я домой; заѣду къ нимъ, потомъ къ Юлiану Мастаковичу...

— Ну, прощай, братъ, прощай... Ахъ, кабы!.. Ну, хорошо, ступай, хорошо, сказалъ Вася: — я, братъ, рѣшительно не пойду къ Юлiану Мастаковичу.

— Прощай!

— Стой, братъ, стой; скажи имъ... ну, все, что найдешь; ее поцалуй... да разскажи, братецъ, все потомъ, разскажи...

— Ну ужь, ну ужь — извѣстно, знаемъ что! Это счастье перевернуло тебя! Это неожиданность; ты самъ не свой со вчерашняго дня. Ты еще не отдохнулъ отъ вчерашнихъ своихъ впечатлѣнiй. Ну, кончено! оправься, голубчикъ Вася! Прощай, прощай!

Наконецъ, друзья разстались. Все утро Аркадiй Ивановичъ былъ разсѣянъ и думалъ только объ Васѣ. Онъ зналъ слабый, раздражительный характеръ его. «Да, это счастье перевернуло его, я не ошибся! говорилъ онъ самъ про себя: — Боже мой! Онъ и на меня нагналъ тоску. И изъ чего

этотъ человѣкъ способенъ поднять трагедiю! Экая горячка какая! Ахъ, его нужно спасти! нужно спасти!» проговорилъ Аркадiй, самъ не замѣчая того, что въ своемъ сердцѣ уже возвелъ до бѣды повидимому маленькiя домашнiя непрiятности, въ сущности ничтожныя. Только въ одиннадцать часовъ попалъ онъ въ швейцарскую Юлiана Мастаковича, чтобъ примкнуть свое скромное имя къ длинному столбцу почтительныхъ лицъ, расписавшихся въ швейцарской, на листѣ закапанной и кругомъ изчерченной бумаги. Но каково было его удивленiе, когда передъ нимъ мелькнула собственная подпись Васи Шумкова! Это его поразило. — «Что съ нимъ дѣлается?» подумалъ онъ. Аркадiй Ивановичъ, взыгравшiй еще недавно надеждой, вышелъ разстроенный. Дѣйствительно, приготовлялась бѣда; но гдѣ? но какая?

Въ Коломну онъ прiѣхалъ съ мрачными мыслями, былъ разсѣянъ сначала, но, поговоривъ съ Лизанькой, вышелъ со слезами на глазахъ, потому что рѣшительно испугался за Васю. Домой онъ пустился бѣгомъ и на Невѣ носомъ къ носу столкнулся съ Шумковымъ. Тотъ тоже бѣжалъ.

— Куда ты? закричалъ Аркадiй Ивановичъ.

Вася остановился какъ пойманный въ преступленiи.

— Я, братъ, такъ; я прогуляться хотѣлъ.

— Не утерпѣлъ, въ Коломну шелъ? Ахъ, Вася, Вася! Ну, зачѣмъ ты ходилъ къ Юлiану Мастаковичу?

Вася не отвѣчалъ; но потомъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Аркадiй! я не знаю, что со мной дѣлается! я...

— Полно, Вася, полно! вѣдь я знаю, что это такое. Успокойся! ты взволнованъ и потрясенъ со вчерашняго дня! Подумай: ну какъ не снесть этого! Всѣ–то тебя любятъ, всѣ–то около тебя ходятъ, работа твоя подвигается, ты ее кончишь, непремѣнно кончишь, я знаю: ты вообразилъ что нибудь, у тебя страхи какiе–то...

— Нѣтъ, ничего, ничего...

— Помнишь, Вася, помнишь, вѣдь это было съ тобою; помнишь, когда ты чинъ получилъ, ты отъ счастья и отъ благодарности удвоилъ ревность и недѣлю только портилъ работу. Съ тобой и теперь то же самое...

— Да, да, Аркадiй; но теперь другое, теперь совсѣмъ не то...

— Да какъ не то, помилуй! И дѣло–то, можетъ–быть, вовсе не спѣшное, а ты себя убиваешь...

— Ничего, ничего, я только такъ. Ну, пойдемъ!

— Что жь ты домой, а не къ нимъ?

— Нѣтъ, братъ, съ какимъ я лицомъ явлюсь?.. Я раздумалъ. Я только одинъ безъ тебя не высидѣлъ; а вотъ ты теперь со мной, такъ я и сяду писать. Пойдемъ!

Они пошли и нѣкоторое время молчали. Вася спѣшилъ.

— Что жь ты меня не разспрашиваешь объ нихъ? сказалъ Аркадiй Ивановичъ.

— Ахъ, да! Ну, Аркашинька, что жь?

— Вася, ты на себя не похожъ!

— Ну, ничего, ничего. Разскажи же мнѣ все, Аркаша! сказалъ Вася умоляющимъ голосомъ, какъ будто избѣгая дальнѣйшихъ объясненiй. Аркадiй Ивановичъ вздохнулъ. Онъ рѣшительно терялся смотря на Васю.

Разсказъ о коломенскихъ оживилъ его. Онъ даже разговорился. Они пообѣдали. Старушка наложила бисквитами полный карманъ Аркадiя Ивановича, и прiятели, кушая ихъ, развеселились. Послѣ обѣда Вася обѣщалъ заснуть, чтобъ просидѣть всю ночь. Онъ дѣйствительно легъ. Утромъ кто–то, передъ кѣмъ нельзя было отказаться, позвалъ Аркадiя Ивановича на чай. Друзья разстались. Аркадiй положилъ прiйдти какъ можно раньше, если можно, даже въ восемь часовъ. Три часа разлуки прошли для него какъ три года. Наконецъ, онъ вырвался къ Васѣ. Войдя въ комнату, онъ увидѣлъ, что все темно. Васи не было дома. Онъ спросилъ Мавру. Мавра сказала, что все писалъ и не спалъ ничего, потомъ ходилъ по комнатѣ, а потомъ, часъ тому назадъ, убѣжалъ, сказавъ, что черезъ полчаса будетъ; «а когда–молъ Аркадiй Ивановичъ прiйдутъ, такъ скажи–молъ, старуха», заключила Мавра, «что гулять я пошелъ, и три, не то, молъ, четыре раза наказывалъ».

— У Артемьевыхъ онъ! подумалъ Аркадiй Ивановичъ, и покачалъ головой.

Черезъ минуту онъ вскочилъ, оживленный надеждой. «Онъ просто кончилъ», подумалъ онъ: «вотъ и все; не утерпѣлъ да и убѣжалъ туда. Впрочемъ, нѣтъ! Онъ меня бы дождался... Взгляну–ка я, что тамъ у него!»

Онъ зажегъ свѣчку и бросился къ письменному столу Васи: работа шла, и, казалось, до конца было не такъ далеко. Аркадiй Ивановичъ хотѣлъ было изслѣдовать дальше, но вдругъ вошелъ Вася...

— А! ты здѣсь? закричалъ онъ, вздрогнувъ отъ испуга...

Аркадiй Ивановичъ молчалъ. Онъ боялся спросить Васю. Тотъ потупилъ глаза и тоже молча началъ разбирать бумаги. Наконецъ глаза ихъ встрѣтились. Взглядъ Васи былъ такой просящiй, умоляющiй, убитый, что Аркадiй вздрогнулъ, когда встрѣтилъ его. Сердце его задрожало и переполнилось...

— Вася, братъ мой, что съ тобой? что ты? закричалъ онъ, бросаясь къ нему и сжимая его въ объятiяхъ: — объяснись со мной; я не понимаю тебя и тоски твоей; что съ тобой, мученикъ ты мой? что? Скажи мнѣ все безъ утайки. Не можетъ быть, чтобъ это одно...

Вася крѣпко прижался къ нему и не могъ ничего говорить. Духъ его захватило.

— Полно, Вася, полно! Ну, не кончить тебѣ, что жь такое? Я не понимаю тебя; открой мнѣ мученiя свои. Видишь ли, я для тебя... Ахъ, Боже мой, Боже мой! говорилъ онъ, шагая по комнатѣ

и хватаясь за все, что ни попадалось ему подъ руки, какъ будто немедленно ища лекарства для Васи. Я самъ завтра, вмѣсто тебя, пойду къ Юлiану Мастаковичу, буду просить, умолять его, чтобъ далъ еще день отсрочки. Я объясню ему все, все, если только это такъ тебя мучаетъ...

— Боже тебя сохрани! вскричалъ Вася и побѣлѣлъ какъ стѣна. Онъ едва устоялъ на мѣстѣ.

— Вася, Вася!..

Вася очнулся. Губы его дрожали; онъ хотѣлъ что–то выговорить и только молча, судорожно пожималъ руку Аркадiя... Рука его была холодна. Аркадiй стоялъ передъ нимъ полный тоскливаго и мучительнаго ожиданiя. Вася опять поднялъ на него глаза.

— Вася! Богъ съ тобой, Вася! Ты истерзалъ мое сердце, другъ мой, милый ты мой.

Слезы градомъ хлынули изъ глазъ Васи; онъ бросился на грудь Аркадiя.

— Я обманулъ тебя, Аркадiй! говорилъ онъ: — я обманулъ тебя; прости меня, прости! Я обманулъ твою дружбу...

— Что, что, Вася? что жь такое? спросилъ Аркадiй, рѣшительно въ ужасѣ.

— Вотъ!..

И Вася съ отчаяннымъ жестомъ выбросилъ на столъ изъ ящика шесть толстѣйшихъ тетрадей, подобныхъ той, которую онъ переписывалъ.

— Что это?

— Вотъ, что мнѣ нужно приготовить къ послѣзавтрашнему дню. Я и четвертой доли не сдѣлалъ!

— Не спрашивай, не спрашивай... какъ это сдѣлалось! продолжалъ Вася, самъ тотчасъ заговоривъ о томъ, что такъ его мучило. Аркадiй, другъ мой! Я не знаю самъ, что было со мной! Я какъ будто изъ какого–то сна выхожу. Я цѣлыя три недѣли потерялъ даромъ. Я все... я... ходилъ къ ней... У меня сердце болѣло, я мучился... неизвѣстностью... я и не могъ писать. Я и не думалъ объ этомъ. Только теперь, когда счастье настаетъ для меня, я очнулся.

— Вася! началъ Аркадiй Ивановичъ рѣшительно: — Вася! я спасу тебя. Я понимаю все это. Это дѣло не шутка. Я спасу тебя! Слушай, слушай меня: я завтра же иду къ Юлiану Мастаковичу... Не качай головой, нѣтъ, слушай! Я разскажу ему все какъ было; позволь ужь мнѣ сдѣлать такъ... Я объясню ему... я на все пойду! Я разскажу ему, какъ ты убитъ, какъ ты мучишься.

— Знаешь ли, что ты ужь теперь убиваешь меня? проговорилъ Вася, весь похолодѣвъ отъ испуга.

Аркадiй Ивановичъ поблѣднѣлъ было, но одумался и тотчасъ же разсмѣялся.

— Только–то? только это? сказалъ онъ. — Помилуй, Вася, помилуй! не стыдно ли? Ну, послушай! Я вижу, что огорчаю тебя. Видишь, я понимаю тебя: я знаю, что въ тебѣ происходитъ. Вѣдь ужь мы пять лѣтъ вмѣстѣ живемъ, слава Богу! Ты добрый, нѣжный такой, но слабый, непростительно слабый. Вѣдь ужь и Лизавета Михайловна это замѣтила. Ты, кромѣ того, и мечтатель, а вѣдь это тоже нехорошо: свихнуться, братъ, можно! Послушай, вѣдь я знаю, чего тебѣ хочется! Тебѣ хочется, напримѣръ, чтобъ Юлiанъ Мастаковичъ былъ внѣ себя и еще, пожалуй, задалъ бы балъ отъ радости, что ты женишься... Ну, постой, постой! Ты морщишься. Видишь, ужь отъ одного моего слова ты обидѣлся за Юлiана Мастаковича! Я оставлю его. Я вѣдь и самъ его уважаю не меньше твоего! Но ужь ты меня не оспоришь, и не откажешь мнѣ думать, что ты бы желалъ, чтобъ не было даже и несчастныхъ на землѣ, когда ты женишься... Да, братъ, ты ужь согласись, что тебѣ бы хотѣлось, чтобъ у меня, напримѣръ, твоего лучшаго друга, стало вдругъ тысячъ сто капитала; чтобъ всѣ враги, какiе ни есть на свѣтѣ, вдругъ бы, ни съ того, ни съ сего, помирились, чтобъ всѣ они обнялись среди улицы отъ радости, и потомъ сюда къ тебѣ на квартиру, пожалуй, въ гости пришли. Другъ мой! милый мой! я не смѣюсь, это такъ; ты ужь давно мнѣ все почти такое же въ разныхъ видахъ представлялъ. Потому что ты счастливъ, ты хочешь, чтобъ всѣ, рѣшительно всѣ сдѣлались разомъ счастливыми. Тебѣ больно, тяжело одному быть счастливымъ! Потому ты хочешь сейчасъ всѣми силами быть достойнымъ этого счастья, и, пожалуй, для очистки совѣсти сдѣлать подвигъ какой нибудь! Ну, я и понимаю, какъ ты готовъ себя мучить за то, что тамъ, гдѣ бы нужно было показать свое радѣнiе, умѣнье... ну, пожалуй, благодарность, какъ ты говоришь, ты вдругъ манкировалъ! Тебѣ ужасно горько при мысли, что Юлiанъ Мастаковичъ поморщится и даже разсердится, когда увидитъ, что ты не оправдалъ надеждъ, которыя онъ возложилъ на тебя. Тебѣ больно думать, что ты услышишь упреки отъ того, кого считаешь своимъ благодѣтелемъ — и въ какую минуту! Когда у тебя радостью переполнено сердце и когда ты не знаешь, на кого излить свою благодарность... Вѣдь такъ, не правда ли? Вѣдь такъ?

Аркадiй Ивановичъ, у котораго дрожалъ голосъ оканчивая, замолчалъ и перевелъ духъ.

Вася смотрѣлъ съ любовью на своего друга. Улыбка скользила по губамъ его.

Даже какъ будто ожиданiе надежды оживило лицо его.

— Ну, такъ слушай же, началъ снова Аркадiй, еще болѣе вдохновленный надеждою; — такъ и не нужно, чтобъ Юлiанъ Мастаковичъ измѣнилъ къ тебѣ свою благосклонность. Такъ ли, голубчикъ мой? въ этомъ вопросъ? А коль въ этомъ, такъ я же — сказалъ Аркадiй, вскочивъ съ мѣста: — я же пожертвую собой для тебя. Я завтра ѣду къ Юлiану Мастаковичу... И не противорѣчь мнѣ! Ты, Вася, свой проступокъ до преступленья возводишь. А онъ, Юлiанъ Мастаковичъ, великодушенъ и милосердъ, да къ тому же, не таковъ, какъ ты! Онъ, братъ Вася, насъ съ тобой выслушаетъ и изъ бѣды вывезетъ. Ну! спокоенъ ли ты?

Вася со слезами на глазахъ сжалъ руку Аркадiя.

— Полно, Аркадiй, полно, сказалъ онъ: — дѣло рѣшеное. Ну, я не кончилъ, ну и хорошо; не кончилъ, такъ не кончилъ. И тебѣ ходить не нужно: я самъ все разскажу, самъ пойду. Я теперь успокоился, я совершенно спокоенъ; только ты не ходи... Да послушай.

— Вася, дорогой ты мой! вскричалъ въ радости Аркадiй Ивановичъ: — я по твоимъ словамъ говорилъ; я радъ, что ты одумался и оправился. Но что бы съ тобой ни было, что бы ни случилось, я при тебѣ, это помни! Я вижу, тебя терзаетъ то, чтобъ я не говорилъ ничего Юлiану Мастаковичу — и не скажу, ничего не скажу, ты самъ скажешь. Видишь ли: ты завтра пойдешь... или нѣтъ, ты не пойдешь, ты здѣсь будешь писать, понимаешь? а я тамъ узнаю, какое это дѣло, очень ли спѣшное или нѣтъ, нужно ли его къ сроку или нѣтъ, и если просрочишь, такъ что можетъ выйдти изъ этого? Потомъ я къ тебѣ прибѣгу... Видишь, видишь! ужь есть надежда; ну, представь, что дѣло не спѣшное — вѣдь выиграть можно. Юлiанъ Мастаковичъ можетъ не напомнить, и тогда все спасено.

Вася сомнительно покачалъ головою. Но благодарный взоръ его не сходилъ съ лица друга.

— Ну, полно, полно! Я такъ слабъ, такъ усталъ, говорилъ онъ задыхаясь: — мнѣ и самому объ этомъ думать не хочется. Ну, поговоримъ о другомъ! Я, видишь ли, и писать, пожалуй, не буду теперь, а только такъ, двѣ странички только окончу, чтобъ дойдти хоть до какой нибудь точки. Послушай... я давно хотѣлъ спросить тебя: какъ это ты такъ хорошо меня знаешь?

Слезы капали изъ глазъ Васи на руки Аркадiя.

— Еслибъ ты зналъ, Вася, до какой степени я люблю тебя, такъ ты бы не спросилъ этого — да!

— Да, да, Аркадiй, я не знаю этого, потому... потому что я не знаю, за что ты меня такъ полюбилъ! Да, Аркадiй, знаешь ли, что даже твоя любовь меня убивала? Знаешь ли, что сколько разъ я, особенно ложась спать и думая объ тебѣ (потому что и всегда думаю объ тебѣ, когда засыпаю), я обливался слезами и сердце мое дрожало отъ того, отъ того... Ну, отъ того, что ты такъ любилъ меня, а я ничѣмъ не могъ облегчить своего сердца, ничѣмъ тебя возблагодарить не могъ...

— Видишь, Вася, видишь, какой ты!.. Смотри, какъ ты разстроенъ теперь, говорилъ Аркадiй, у котораго душа изныла въ эту минуту и который вспомнилъ про вчерашнюю сцену на улицѣ.

— Полно; ты хочешь, чтобъ я успокоился, а я никогда еще не былъ такъ спокоенъ и счастливъ! Знаешь ли... Послушай, мнѣ бы хотѣлось тебѣ все разсказать, да я все боюсь тебя огорчить... Ты все огорчаешься и кричишь на меня; а я пугаюсь... смотри, какъ я дрожу теперь, я не знаю отъ чего. Видишь ли, вотъ что мнѣ сказать хочется. Мнѣ кажется, не зналъ себя прежде — да! да и другихъ тоже вчера только узналъ. Я, братъ, не чувствовалъ, не цѣнилъ вполнѣ. Сердце... во мнѣ было черство... Слушай, какъ это случилось, что никому–то, никому я не сдѣлалъ добра на свѣтѣ, потому что сдѣлать не могъ — даже и видомъ–то я не прiятенъ... А всякой–то мнѣ дѣлалъ добро! Вотъ ты первый: развѣ я не вижу. Я только молчалъ, только молчалъ!

— Вася, полно!

— Что жь, Аркаша! Что жь!.. Я вѣдь ничего... прервалъ Вася, едва выговаривая слова отъ слезъ. — Я тебѣ говорилъ вчера про Юлiана Мастаковича. И вѣдь самъ ты знаешь, онъ строгiй, суровый такой, даже ты нѣсколько разъ на замѣчанье къ нему попадалъ, а со мной онъ вчера шутить вздумалъ, ласкать, и доброе сердце свое, которое передъ всѣми благоразумно скрываетъ, открылъ мнѣ...

— Ну, что жь, Вася? Это только показываетъ, что ты достоинъ своего счастiя.

— Ахъ, Аркаша! какъ бы мнѣ хотѣлось кончить это все дѣло!.. Нѣтъ, я сгублю свое счастье! У меня есть предчувствiе! да нѣтъ, не черезъ это, перебилъ Вася, за тѣмъ, что Аркадiй покосился на сто–пудовое, спѣшное дѣло, лежавшее на столѣ: — это ничего, это бумага писаная... вздоръ! Это дѣло рѣшеное... я... Аркаша, былъ сегодня тамъ, у нихъ... я вѣдь не входилъ. Мнѣ тяжело было, горько! Я только простоялъ у дверей. Она играла на фортепьяно, я слушалъ. Видишь, Аркадiй, сказалъ онъ, понижая голосъ: — я не посмѣлъ войдти...

— Послушай, Вася, что съ тобой? ты такъ на меня смотришь?

— Что? ничего! мнѣ не много дурно; ноги дрожатъ; это отъ того, что я ночью сидѣлъ. Да! у меня въ глазахъ зеленѣетъ. У меня здѣсь, здѣсь...

Онъ показалъ на сердце. Съ нимъ сдѣлался обморокъ.

Когда онъ пришелъ въ себя, Аркадiй хотѣлъ принять насильственныя мѣры. Онъ хотѣлъ уложить его насильно въ постель. Вася не согласился ни за что. Онъ плакалъ, ломалъ себѣ руки, хотѣлъ писать, хотѣлъ непремѣнно докончить свои двѣ страницы. Чтобъ не разгорячить его, Аркадiй допустилъ его до бумагъ.

— Видишь, сказалъ Вася, усаживаясь на мѣсто: — видишь, и у меня идея пришла, есть надежда.

Онъ улыбнулся Аркадiю, и блѣдное лицо его дѣйствительно какъ будто оживилось лучомъ надежды.

— Вотъ что: я понесу ему послѣ завтра не все. Про остальное солгу, скажу, что сгорѣло, что подмокло, что потерялъ... что, наконецъ, ну, не кончилъ, я лгать не могу. Я самъ объясню — знаешь что? я объясню ему все; я скажу: такъ и такъ, не могъ... я разскажу ему про любовь мою; онъ же самъ недавно женился, онъ пойметъ меня! Я сдѣлаю это все, разумѣется, почтительно, тихо; онъ увидитъ слезы мои, онъ тронется ими...

— Да, разумѣется, поди, поди къ нему,

объяснись... да тутъ и слезъ не нужно! изъ чего? Право, Вася, ты и меня совсѣмъ запугалъ.

— Да, я пойду, пойду. А теперь дай мнѣ писать, дай мнѣ писать, Аркаша. Я никого не трону, дай мнѣ писать!

Аркадiй бросился на постель. Онъ не довѣрялъ Васѣ, рѣшительно не довѣрялъ. Вася былъ способенъ на все. Но просить прощенiя, въ чемъ, какъ? Дѣло было не въ томъ. Дѣло было въ томъ, что Вася не исполнилъ обязанностей, что Вася чувствуетъ себя виноватымъ самъ предъ собою, чувствуетъ себя неблагодарнымъ къ судьбѣ, что Вася подавленъ, потрясенъ счастiемъ и считаетъ себя его недостойнымъ, что, наконецъ, онъ отъискалъ себѣ только предлогъ повихнуть на эту сторону, а что со вчерашняго дня еще не опомнился отъ своей неожиданности; вотъ что такое! подумалъ Аркадiй Ивановичъ. Нужно спасти его. Нужно помирить его съ самимъ–собою. Онъ самъ себя отпѣваетъ. — Онъ думалъ, думалъ, да и рѣшилъ немедленно идти къ Юлiану Мастаковичу, завтра же идти и разсказать ему все.

Вася сидѣлъ и писалъ. Измученный Аркадiй Ивановичъ прилегъ, чтобъ пораздумать о дѣлѣ опять, и проснулся передъ разсвѣтомъ.

— Ай, чортъ! опять! закричалъ онъ, посмотрѣвъ на Васю; тотъ сидѣлъ и писалъ.

Аркадiй бросился къ нему, обхватилъ его и насильно уложилъ въ постель. Вася улыбался: глаза его смыкались отъ слабости. Онъ едва могъ говорить.

— Я и самъ хотѣлъ лечь, сказалъ онъ. — Знаешь, Аркадiй, у меня есть идея; я кончу. Я ускорилъ перо! Дальше сидѣть я былъ неспособенъ; разбуди меня въ восемь часовъ.

Онъ не договорилъ и заснулъ какъ убитый.

— Мавра! шопотомъ сказалъ Аркадiй Ивановичъ Маврѣ, вносившей чай: — онъ просилъ разбудить его черезъ часъ. Ни подъ какимъ видомъ! пусть спитъ, хоть десять часовъ, понимаешь?

— Понимаю, баринъ, батюшка.

— Обѣдать не готовь, съ дровами не возись, не шуми, бѣда тебѣ! Коли спроситъ меня, скажи, что я въ должность ушелъ, понимаешь?

— Понимаю–ста, батюшка, баринъ; пусть почиваетъ въ волю, что мнѣ! Я рада барскому сну; и барское добро берегу. А намедни, что чашку разбила и попрекать изволили, такъ это не я, это кошка–машка разбила, а я не догляди за ней; брысь, говорю, проклятая!

— Тсс, молчи, молчи!

Аркадiй Ивановичъ выпроводилъ Мавру въ кухню, потребовалъ ключъ и заперъ ее тамъ на замокъ. Потомъ пошелъ на службу. Дорогою онъ раздумывалъ, какъ бы ему предстать къ Юлiану Мастаковичу, и ловко ли и не дерзко ли будетъ? Въ должность пришелъ онъ съ робостью, и робко освѣдомился, тутъ ли его превосходительство; отвѣтили, что нѣтъ, да и не будетъ. Аркадiй Ивановичъ мигомъ хотѣлъ идти къ нему на квартиру, но весьма–кстати сообразилъ, что если Юлiанъ Мастаковичъ не прiѣхалъ, такъ, стало быть, занятъ и дома. Онъ остался. Часы казались ему нескончаемыми. Подъ рукою онъ вывѣдывалъ о дѣлѣ, порученномъ Шумкову. Но никто не зналъ ничего. Знали только, что Юлiанъ Мастаковичъ изволилъ занимать его особыми порученiями — какими, не зналъ никто. Наконецъ, пробило три часа, и Аркадiй Ивановичъ бросился домой. Въ прихожей остановилъ его одинъ писарь и сказалъ, что Василiй Петровичъ Шумковъ приходилъ, этакъ будетъ въ первомъ часу, и спрашивалъ, прибавилъ писарь: тутъ ли вы и не былъ ли тутъ Юлiанъ Мастаковичъ. Услышавъ это, Аркадiй Ивановичъ нанялъ извощика и доѣхалъ домой внѣ себя отъ испуга.

Шумковъ былъ дома. Онъ ходилъ по комнатѣ чрезвычайно взволнованный. Взглянувъ на Аркадiя Ивановича, онъ какъ будто тотчасъ оправился, одумался и поспѣшилъ скрыть свое волненiе. Онъ молча сѣлъ за бумаги. Казалось, онъ избѣгалъ вопросовъ своего друга, тяготился ими, самъ задумалъ кое–что про себя и уже рѣшился не открывать своего рѣшенiя, за тѣмъ, что и на дружбу болѣе нельзя положиться. Это поразило Аркадiя, и сердце его изныло отъ тяжкой, пронзительной боли. Онъ сѣлъ на кровать и развернулъ какую–то книжонку, единственную, бывшую въ его обладанiи, а самъ не спускалъ глазъ съ бѣднаго Васи. Но Вася упорно молчалъ, писалъ и не подымалъ головы. Такъ прошло нѣсколько часовъ, и мученiя Аркадiя возросли до послѣдней степени. Наконецъ, часу въ одиннадцатомъ, Вася поднялъ голову, и тупымъ, неподвижнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Аркадiя. Аркадiй ждалъ. Прошло двѣ, три минуты; Вася молчалъ. «Вася!» крикнулъ Аркадiй. Вася не далъ отвѣта. «Вася!» повторилъ онъ, вскочивъ съ кровати: «Вася, что съ тобой? что ты?» закричалъ онъ, подбѣгая къ нему. Вася поднялъ голову и опять посмотрѣлъ на него тѣмъ же тупымъ, не подвижнымъ взглядомъ. «На него столбнякъ нашелъ!» подумалъ Аркадiй, весь дрожа отъ испуга. Онъ схватилъ графинъ съ водой, приподнялъ Васю, налилъ ему воды на голову, намочилъ виски, теръ руки въ своихъ рукахъ — и Вася очнулся. «Вася, Вася!» кричалъ Аркадiй, заливаясь слезами, не удерживаясь болѣе: — «Вася, не губи себя, вспомни! вспомни!..» Онъ не договорилъ и горячо сжималъ его въ своихъ объятiяхъ. Какое–то тягостное ощущенiе прошло по всему лицу Васи; онъ теръ себѣ лобъ и схватился за голову, словно боясь, что она разлетится.

— Не знаю, что это со мною, проговорилъ онъ наконецъ: — я, кажется, надорвался. Ну, хорошо, хорошо! Полно, Аркадiй, не печалься; полно! повторялъ онъ, смотря на него грустнымъ, изнеможеннымъ взглядомъ: — чего безпокоиться? полно!

— Ты же, ты же меня утѣшаешь, закричалъ Аркадiй, у котораго разрывалось сердце. — Вася, сказалъ онъ наконецъ: — прилягъ, засни немножко, что?

Не мучь себя по–напрасну! Лучше потомъ опять сядешь работать!

— Да, да! повторялъ Вася: — изволь! я лягу; хорошо; да! видишь ли, я хотѣлъ кончить, а теперь раздумалъ, да... — И Аркадiй утащилъ его на постель.

— Слушай, Вася, сказалъ онъ твердо: — нужно окончательно рѣшить это дѣло! Скажи мнѣ, что ты задумалъ?

— Ахъ! сказалъ Вася, махнувъ ослабѣвшей рукой и повернувъ на другую сторону голову.

— Полно, Вася, полно! рѣшись! Я не хочу быть убiйцей твоимъ: я не могу больше молчать. Ты не заснешь, коль не рѣшишься, я знаю.

— Какъ хочешь, какъ хочешь, загадочно повторилъ Вася.

— Сдается! подумалъ Аркадiй Ивановичъ.

— Послѣдуй мнѣ, Вася, сказалъ онъ: — вспомни, что я говорилъ, и я спасу тебя завтра; завтра я рѣшу твою участь! Что я говорю, участь! Ты такъ напугалъ меня, Вася, что я самъ толкую твоими словами. Какая участь! Просто вздоръ, пустяки! Тебѣ не хочется потерять расположенiе, любовь, если хочешь, Юлiана Мастаковича, да! и не потеряешь, увидишь... Я...

Аркадiй Ивановичъ еще долго бы говорилъ, но Вася прервалъ его. Онъ приподнялся на постели, молча обвилъ обѣими руками шею Аркадiя Ивановича и поцѣловалъ его.

— Довольно! сказалъ онъ слабымъ голосомъ: — довольно! полно объ этомъ!

И онъ снова повернулъ къ стѣнѣ свою голову.

— Боже мой! думалъ Аркадiй: — Боже мой! что съ нимъ? Онъ совсѣмъ потерялся; на что онъ рѣшился такое? Онъ погубитъ себя.

Аркадiй смотрѣлъ на него въ отчаянiи.

— Еслибъ онъ заболѣлъ, думалъ Аркадiй: — можетъ–быть, лучше бы было. Съ болѣзнью прошла бы и забота, а тамъ можно бы отличнымъ образомъ уладить все дѣло. Но что я вру! Ахъ, Создатель мой!...

Между тѣмъ, Вася какъ будто задремалъ. Аркадiй Ивановичъ обрадовался. «Добрый знакъ!» думалъ онъ. Онъ рѣшился сидѣть надъ нимъ всю ночь. Но самъ Вася былъ неспокоенъ. Онъ поминутно вздрагивалъ, метался на постели и на мгновенiе открывалъ глаза. Наконецъ, утомленiе взяло верхъ; казалось, онъ заснулъ какъ убитый. Было около двухъ часовъ утра; Аркадiй Ивановичъ задремалъ на стулѣ, облокотясь локтемъ на васинъ столъ.

Сонъ его былъ тревоженъ и страненъ. Ему все казалось, что онъ не спитъ и что Вася по–прежнему лежитъ на постели. Но, странное дѣло! Ему казалось, что Вася притворяется, что онъ даже обманываетъ его и вотъ–вотъ встаетъ потихоньку, наблюдая его въ пол–глаза, и крадется за письменный столъ. Жгучая боль захватывала сердце Аркадiя; ему было и досадно, и грустно, и тяжело видѣть Васю, который не довѣряетъ ему, таится отъ него и кроется. Онъ хотѣлъ обхватить его, закричать, унесть на кровать... Тогда Вася вскрикивалъ у него на рукахъ, и онъ уносилъ на постель одинъ бездыханный трупъ. Холодный потъ проступалъ на лбу Аркадiя, сердце его страшно билось. Онъ открылъ глаза и проснулся. Вася сидѣлъ передъ нимъ за столомъ и писалъ.

Не довѣряя чувствамъ своимъ, Аркадiй взглянулъ на постель: тамъ не было Васи. Аркадiй вскочилъ въ испугѣ, еще подъ влiянiемъ своихъ сновидѣнiй. Вася не шелохнулся. Онъ все писалъ. Вдругъ Аркадiй съ ужасомъ замѣтилъ, что Вася водитъ по бумагѣ сухимъ перомъ, перевертываетъ совсѣмъ бѣлыя страницы и спѣшитъ, спѣшитъ наполнить бумагу, какъ будто онъ дѣлаетъ отличнѣйшимъ и успѣшнѣйшимъ образомъ дѣло! «Нѣтъ, это не столбнякъ!» подумалъ Аркадiй Ивановичъ и затрясся всѣмъ тѣломъ. «Вася, Вася! откликнись же мнѣ!» закричалъ онъ, схвативъ его за плечо. Но Вася молчалъ и по прежнему продолжалъ строчить сухимъ перомъ по бумагѣ.

— Наконецъ, я ускорилъ перо, проговорилъ онъ, не подымая головы на Аркадiя.

Аркадiй схватилъ его за руку и вырвалъ перо.

Стонъ вырвался изъ груди Васи. Онъ опустилъ руку и поднялъ глаза на Аркадiя, потомъ съ томительно–тоскливымъ чувствомъ провелъ рукою по лбу, какъ будто желая снять съ себя какой–то тяжелый, свинцовый грузъ, налегшiй на все существо его, и тихо, какъ будто въ раздумьи, опустилъ на грудь голову.

— Вася, Вася! вскричалъ Аркадiй Ивановичъ въ отчаянiи: — Вася!

Черезъ минуту, Вася посмотрѣлъ на него. Слезы стояли въ его большихъ голубыхъ глазахъ, и блѣдное, кроткое лицо его выразило безконечную муку... Онъ что–то шепталъ.

— Что, что? закричалъ Аркадiй, наклоняясь къ нему.

— За что же, за что меня? шепталъ Вася: — за что? Что я сдѣлалъ?

— Вася! что ты? чего ты боишься, Вася? чего? закричалъ Аркадiй, ломая руки въ отчаянiи.

— За чтожь меня въ солдаты–то отдавать? сказалъ Вася, посмотрѣвъ прямо въ глаза своего друга: — за что? что я сдѣлалъ?

Волосы стали дыбомъ на головѣ Аркадiя; онъ не хотѣлъ вѣрить. Онъ стоялъ надъ нимъ, какъ убитый.

Черезъ минуту, онъ опомнился: «это такъ, это минутное!» говорилъ онъ про себя, весь блѣдный, съ дрожащими, посинѣлыми губами, и бросился одѣваться. Онъ хотѣлъ бѣжать прямо за докторомъ. Вдругъ Вася кликнулъ его; Аркадiй бросился на него и обнялъ его, какъ мать, у которой отнимаютъ родное дитя...

— Аркадiй, Аркадiй, не говори никому! слышишь; моя бѣда! Пусть я одинъ и несу...

— Что ты? что ты? опомнись, Вася, опомнись!

Вася вздохнулъ, и тихiя слезы заструились по щекамъ его.

— За что же ее убивать? чѣмъ же она, чѣмъ

же она виновата!.. проворчалъ онъ мучительнымъ, раздирающимъ душу голосомъ: — мой грѣхъ, мой грѣхъ!..

Онъ замолчалъ на минуту.

— Прощай, моя люба! Прощай, моя люба! шепталъ онъ, качая бѣдной своей головою. Аркадiй вздрогнулъ, очнулся и хотѣлъ броситься за докторомъ. — Идемъ! пора! закричалъ Вася, увлекшись послѣднимъ движенiемъ Аркадiя. — Идемъ, братъ, идемъ; я готовъ! Ты меня проводи! — Онъ замолчалъ и взглянулъ на Аркадiя убитымъ, недовѣрчивымъ взглядомъ.

— Вася, не ходи за мной, ради Бога! подожди меня здѣсь. Я сейчасъ, сейчасъ ворочусь къ тебѣ, говорилъ Аркадiй Ивановичъ, самъ теряя голову и схвативъ фуражку, чтобы бѣжать за докторомъ. Вася усѣлся тотчасъ; онъ былъ тихъ и послушенъ, только въ глазахъ его сiяла какая–то отчаянная рѣшимость. Аркадiй воротился, схватилъ со стола разогнутый перочинный ножичекъ, послѣднiй разъ взглянулъ на бѣднягу и выбѣжалъ изъ квартиры.

Былъ восьмой часъ. Свѣтъ уже давно разогналъ сумерки въ комнатѣ.

Онъ не нашелъ никого. Онъ бѣгалъ уже цѣлый часъ. Всѣ доктора, адресы которыхъ узнавалъ онъ у дворниковъ, навѣдываясь, не живетъ ли хоть какой нибудь докторъ въ домѣ, уже уѣхали, кто по службѣ, кто по своимъ дѣламъ. Былъ одинъ, который принималъ пацiентовъ. Онъ долго и подробно разспрашивалъ слугу, доложившаго, что пришелъ Нефедевичъ: отъ кого, кто и какъ, по какой надобности и какъ даже будетъ примѣтами раннiй посѣтитель? — и заключилъ тѣмъ, что нельзя, дѣла много и ѣхать не можетъ, а что такого рода больныхъ нужно въ больницу везти.

Тогда убитый, потрясенный Аркадiй, никакъ неожидавшiй подобной развязки, бросилъ все, всѣхъ докторовъ на свѣтѣ, и пустился домой, въ послѣдней степени испуга за Васю. Онъ вбѣжалъ въ квартиру. Мавра, какъ ни въ чемъ не бывало, мела полъ, ломала лучинки и готовилась печь топить. Онъ въ комнату — Васи и слѣдъ простылъ: онъ ушелъ со двора.

— Куда? гдѣ? куда побѣжитъ несчастный? подумалъ Аркадiй, леденѣя отъ ужаса. Онъ началъ допрашивать Мавру. Та ничего не знала, не вѣдала, да и не слыхала, какъ вышелъ, прости его Господи! Нефедевичъ бросился къ коломенскимъ.

Ему Богъ знаетъ отчего пришло на мысль, что онъ тамъ.

Былъ уже десятый часъ, какъ онъ прiѣхалъ туда. Тамъ его не ждали, ничего не знали, не вѣдали. Онъ стоялъ передъ ними испуганный, разстроенный, и спрашивалъ, гдѣ Вася? У старухи подломились ноги; она рухнулась на диванъ. Лизанька, вся дрожа отъ испуга, начала разспрашивать о случившемся. Что было говорить? Аркадiй Ивановичъ отдѣлался на скоро, выдумалъ какую–то басню, которой, разумѣется, не повѣрили, и убѣжалъ, оставивъ всѣхъ потрясенными, измученными. Онъ бросился въ свое вѣдомство, чтобъ по крайней мѣрѣ не опоздать и дать знать туда, чтобъ поскорѣе приняли мѣры. Дорогою ему вздумалось, что Вася у Юлiана Мастаковича. Это было вѣрнѣе всего: Аркадiй прежде всего, прежде коломенскихъ подумалъ объ этомъ. Проѣзжая мимо дома его превосходительства, онъ хотѣлъ остановиться, но тотчасъ же велѣлъ продолжать путь далѣе. Онъ рѣшился попытаться узнать, нѣтъ ли чего въ вѣдомствѣ, и потомъ, какъ ужь тамъ не найдетъ, явиться къ его превосходительству, по крайней мѣрѣ въ качествѣ рапортующаго объ Васѣ. Кому нибудь нужно же было рапортовать!

Еще въ прiемной окружили его товарищи помоложе, всѣ большею частiю ему равные чиномъ, и въ одинъ голосъ стали разспрашивать, что сдѣлалось съ Васей? Всѣ они въ то же время говорили, что Вася съ ума сошелъ, и помѣшался на томъ, что его въ солдаты хотятъ отдать за неисправное исполненiе дѣла. Аркадiй Ивановичъ отвѣчалъ на всѣ стороны, или, лучше сказать, не отвѣчая положительно никому, стремился во внутреннiе покои. На дорогѣ узналъ онъ, что Вася въ кабинетѣ Юлiана Мастаковича, что туда всѣ пошли, и что Эсперъ Ивановичъ тоже туда пошелъ. Онъ было прiостановился. Кто–то изъ старшихъ спросилъ его, куда онъ и что ему надо? Не отличивъ лица, онъ проговорилъ что–то объ Васѣ и пошелъ прямо въ кабинетъ. — Оттуда уже слышался голосъ Юлiана Мастаковича. — «Куда вы?» спросилъ его кто–то у самыхъ дверей. Аркадiй Ивановичъ почти потерялся; онъ уже хотѣлъ было воротиться, но изъ–за прiотворенной двери увидѣлъ своего бѣднаго Васю. Онъ отворилъ и протѣснился кое–какъ въ комнату. Тамъ царствовала суматоха и недоумѣнiе, за тѣмъ, что Юлiанъ Мастаковичъ былъ, повидимому, въ сильномъ огорченiи. Около него стояли всѣ, кто поважнѣе, толковали и не рѣшили ровно ничего. Поодаль стоялъ Вася. Все замерло въ груди Аркадiя, когда онъ взглянулъ на него. Вася стоялъ блѣдный, съ поднятой головой, вытянувшись въ нитку и опустивъ руки по швамъ. Онъ глядѣлъ прямо въ глаза Юлiану Мастаковичу. Тотчасъ замѣтили Нефедевича, и кто–то, знавшiй, что они сожители, доложилъ о томъ его превосходительству. Аркадiя подвели. Онъ хотѣлъ что–то отвѣтить на предложенные вопросы, взглянулъ на Юлiана Мастаковича и, видя, что на лицѣ его изобразилась истинная жалость, затрясся и зарыдалъ какъ ребенокъ. Онъ даже сдѣлалъ болѣе: бросился, схватилъ руку начальника и поднесъ къ глазамъ своимъ, омывая ее слезами, такъ что даже самъ Юлiанъ Мастаковичъ принужденъ былъ отнять ее на скоро, махнуть ею по воздуху и сказать: «ну, полно, братъ, полно; вижу, что у тебя доброе сердце». Аркадiй рыдалъ и бросалъ на всѣхъ умоляющiе взгляды. Ему казалось, что всѣ братья его бѣдному Васѣ, что всѣ они тоже терзаются и

плачутъ объ немъ. «Какъ же это, какъ же это съ нимъ сдѣлалось?» говорилъ Юлiанъ Мастаковичъ: «отчего же онъ съ ума сошелъ?»

— Отъ бла–благо–дарности! могъ только выговорить Аркадiй Ивановичъ.

Всѣ выслушали отвѣтъ его въ недоумѣнiи, и всѣмъ показалось страннымъ и невѣроятнымъ: какъ же это такъ можетъ изъ благодарности сойдти съ ума человѣкъ? Аркадiй объяснился, какъ умѣлъ.

— Боже, какъ жаль! проговорилъ наконецъ Юлiанъ Мастаковичъ: и дѣло–то, порученное ему, было неважное и вовсе неспѣшное. Такъ–таки, ни изъ–за чего, погибъ человѣкъ! Чтожь, отвести его!.. Тутъ Юлiанъ Мастаковичъ обратился снова къ Аркадiю Ивановичу и снова началъ его разспрашивать: «онъ проситъ, сказалъ онъ, указавъ на Васю, чтобъ не говорили объ этомъ какой–то дѣвушкѣ; что она, невѣста, что ли его?»

Аркадiй сталъ объяснять. Между тѣмъ, Вася какъ будто думалъ о чемъ–то, какъ будто съ величайшимъ напряженiемъ припоминалъ одну важную, нужную вещь, которая вотъ именно теперь бы и пригодилась. Порой онъ страдальчески поводилъ глазами, какъ будто надѣялся, что кто нибудь напомнитъ ему про то, что забылъ онъ. Онъ устремился глазами на Аркадiя. Наконецъ, вдругъ, какъ будто надежда блеснула въ глазахъ его, онъ двинулся съ мѣста съ лѣвой ноги, ступилъ три шага какъ только могъ ловче и даже пристукнулъ правымъ сапогомъ, какъ дѣлаютъ солдаты, подойдя къ подозвавшему ихъ офицеру. Всѣ ожидали, что будетъ.

— Я съ тѣлеснымъ недостаткомъ, ваше превосходительство, слабосиленъ и малъ, не гожусь на службу, сказалъ онъ отрывисто.

Тутъ всѣ, кто ни были въ комнатѣ, всѣ почувствовали, какъ будто кто нибудь сжалъ имъ сердце, и даже, какъ ни твердъ былъ характеромъ Юлiанъ Мастаковичъ, но слеза потекла изъ глазъ его. «Уведите его», сказалъ онъ, махнувъ рукою.

— Лобъ! сказалъ Вася въ полголоса, повернулся налѣво кругомъ и вышелъ изъ комнаты. За нимъ бросились всѣ, кого интересовала его участь. Аркадiй тѣснился за прочими. Васю усадили въ прiемной въ ожиданiи предписанiя и кареты, чтобъ отвезти его въ больницу. Онъ сидѣлъ молча и былъ, казалось, въ чрезвычайной заботѣ. Кого узнавалъ, тому кивалъ головою, какъ будто прощаясь съ нимъ. Онъ поминутно оглядывался на дверь и готовился, когда скажутъ: «пора». Кругомъ его столпился тѣсный кружокъ; всѣ покачивали головами, всѣ сѣтовали. Многихъ поразила его исторiя, которая уже вдругъ сдѣлалась извѣстною; одни разсуждали, другiе жалѣли и хвалили Васю, говорили, что былъ такой скромный, тихiй молодой человѣкъ, что обѣщалъ такъ много; разсказывали, какъ онъ старался учиться, былъ любознателенъ, стремился образовать себя. «Собственными силами вышелъ изъ низкаго состоянiя!» замѣтилъ кто–то. Съ умиленiемъ говорили о привязанности къ нему его превосходительства. Нѣкоторые пустились объяснять, почему именно пришло въ голову Васѣ, и онъ на томъ помѣшался, что его отдадутъ въ солдаты за то, что не кончилъ работы. Говорили, что бѣднякъ недавно изъ податнаго званiя, и только по ходатайству Юлiана Мастаковича, умѣвшаго отличить въ немъ талантъ, послушанiе и рѣдкую кротость, получилъ первый чинъ. Однимъ словомъ, очень много было разныхъ толковъ и мнѣнiй. Въ особенности, изъ потрясенныхъ, замѣтенъ былъ одинъ, очень маленькiй ростомъ, сослуживецъ Васи Шумкова. И не то, чтобы таки былъ совсѣмъ молодой человѣкъ, а примѣрно лѣтъ уже тридцати. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, дрожалъ всѣмъ тѣломъ и какъ–то странно улыбался — можетъ быть, потому что всякое скандалезное дѣльцо или ужасная сцена и пугаетъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ–то нѣсколько радуетъ посторонняго зрителя. Онъ поминутно обѣгалъ весь кружокъ, обступившiй Шумкова, и такъ какъ былъ малъ, то становился на цыпочки, хваталъ за пуговицу встрѣчнаго и поперечнаго, т. е. изъ тѣхъ, кого имѣлъ право хватать, и все говорилъ, что онъ знаетъ, отчего это все, что это не то, чтобы простое, а довольно важное дѣло, что такъ оставить нельзя; потомъ опять становился на цыпочки, нашептывалъ на ухо слушателю, опять кивалъ раза два головою и снова перебѣгалъ далѣе. Наконецъ, кончилось все: явился сторожъ, фельдшеръ изъ больницы, подошли къ Васѣ и сказали ему, что пора ѣхать. Онъ вскочилъ, засуетился и пошелъ съ ними, оглядываясь кругомъ. Онъ искалъ кого–то глазами! «Вася, Вася!» закричалъ рыдая Аркадiй Ивановичъ. Вася остановился, и Аркадiй таки–протѣснился къ нему. Они бросились въ послѣднiй разъ другъ другу въ объятiя и тяжело сжали другъ друга... Грустно было ихъ видѣть. Какое химерическое несчастiе вырывало слезы изъ глазъ ихъ! объ чемъ они плакали? гдѣ эта бѣда? зачѣмъ они не понимали другъ друга?..

— На, на, возьми! сбереги это, говорилъ Шумковъ, всовывая какую–то бумажку въ руку Аркадiя. — Они у меня унесутъ. Принеси мнѣ потомъ, принеси; сбереги... Вася не договорилъ, его кликнули. Онъ поспѣшно сбѣжалъ съ лѣстницы, кивая всѣмъ головою, прощаясь со всѣми. Отчаянiе было на лицѣ его. Наконецъ, усадили его въ карету и повезли. Аркадiй поспѣшно развернулъ бумажку: это былъ локонъ черныхъ волосъ Лизы, съ которыми не разставался Шумковъ. Горячiя слезы брызнули изъ глазъ Аркадiя. «Ахъ, бѣдная Лиза!»

По окончанiи служебнаго времени, онъ пошелъ къ коломенскимъ. Нечего говорить, что тамъ было! Даже Петя, малютка Петя, не совсѣмъ понявшiй, что сдѣлалось съ добрымъ Васей, зашелъ въ уголъ, закрылся ручонками и зарыдалъ во сколько стало его дѣтскаго сердца. Были уже полныя сумерки, когда Аркадiй возвращался домой. Подойдя къ

Невѣ, онъ остановился на минуту и бросилъ пронзительный взглядъ вдоль рѣки въ дымную, морозно–мутную даль, вдругъ заалѣвшую послѣднимъ пурпуромъ кровавой зари, догоравшей въ мгляномъ небосклонѣ. Ночь ложилась надъ городомъ, и вся необъятная, вспухшая отъ замерзшаго снѣга, поляна Невы, съ послѣднимъ отблескомъ солнца, осыпалась безконечными мирiадами искръ иглистаго инея. Становился морозъ въ двадцать градусовъ. Мерзлый паръ валилъ съ загнанныхъ на–смерть лошадей, съ бѣгущихъ людей. Сжатый воздухъ дрожалъ отъ малѣйшаго звука и, словно великаны, со всѣхъ кровель обѣихъ набережныхъ подымались и неслись вверхъ по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь въ дорогѣ, такъ что, казалось, новыя зданiя вставали надъ старыми, новый городъ складывался въ воздухѣ... Казалось, наконецъ, что весь этотъ мiръ, со всѣми жильцами его, сильными и слабыми, со всѣми жилищами ихъ, прiютами нищихъ, или раззолоченными палатами — отрадой сильныхъ мiра сего, въ этотъ сумеречный часъ походитъ на фантастическую, волшебную грёзу, на сонъ, который въ свою очередь тотчасъ исчезнетъ и искурится паромъ къ темно–синему небу. Какая–то странная дума посѣтила осиротѣлаго товарища бѣднаго Васи. Онъ вздрогнулъ, и сердце его какъ будто облилось въ это мгновенiе горячимъ ключомъ крови, вдругъ вскипѣвшей отъ прилива какого–то могучаго, но доселѣ незнакомаго ему ощущенiя. Онъ какъ будто только теперь понялъ всю эту тревогу и узналъ отъ чего сошелъ съ ума его бѣдный, не вынесшiй своего счастiя Вася. Губы его задрожали, глаза вспыхнули, онъ поблѣднѣлъ и какъ–будто прозрѣлъ во что–то новое въ эту минуту...

Онъ сдѣлался скученъ и угрюмъ и потерялъ всю свою веселость. Прежняя квартира стала ему ненавистна — онъ взялъ другую. Къ коломенскимъ идти онъ не хотѣлъ, да и не могъ. Черезъ два года, онъ встрѣтилъ Лизаньку въ церкви. Она была уже замужемъ; за нею шла мамка съ груднымъ ребенкомъ. Они поздоровались и долгое время избѣгали разговора о старомъ. Лиза сказала, что она, слава Богу, счастлива, что она не бѣдна, что мужъ ея добрый человѣкъ, котораго она любитъ... Но вдругъ, среди рѣчи, глаза ея наполнились слезами, голосъ упалъ, она отвернулась и склонилась на церковный помостъ, чтобъ скрыть отъ людей свое горе...