УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатанiи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, 1 декабря 1860 года

Ценсоръ Е. Волковъ

<5>

изъ записокъ неудавшагося литератора

РОМАНЪ

(посвящается М.М. Достоевскому)

_____

часть первая

_____

ГЛАВА I

Прошлаго года, двадцать втораго марта, вечеромъ, со мной случилось престранное происшествiе. Весь этотъ день я ходилъ по городу и искалъ себѣ квартиру. Старая была очень сыра, а я тогда уже начиналъ дурно кашлять. Еще съ осени хотѣлъ переѣхать, а дотянулъ до весны. Въ цѣлый день я ничего не могъ найти порядочнаго. Во–первыхъ хотѣлось квартиру особенную, не отъ жильцовъ, а во–вторыхъ хоть одну комнату, но непремѣнно большую, разумѣется вмѣстѣ съ тѣмъ и какъ можно дешевую. Я замѣтилъ, что въ тѣсной квартирѣ даже и мыслямъ тѣсно. Я же, когда обдумывалъ свои будущiя повѣсти, всегда любилъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Кстати: мнѣ всегда прiятнѣе было обдумывать мои сочиненiя и мечтать какъ они у меня напишутся, чѣмъ въ самомъ дѣлѣ писать ихъ и, право, это было не отъ лѣности. Отчего–же?

Еще съ утра я чувствовалъ себя не здоровымъ, а къ закату солнца мнѣ стало даже и очень не хорошо: начиналось что–то въ родѣ лихорадки. Къ тому–же я цѣлый день былъ на ногахъ и усталъ. Къ вечеру, передъ самыми сумерками, проходилъ я по Вознесенскому Проспекту. Я люблю мартовское солнце въ Петербургѣ, особенно закатъ, разумѣется въ ясный, морозный

вечеръ. Вся улица вдругъ блеснетъ, облитая яркимъ свѣтомъ. Всѣ дома какъ–будто вдругъ засверкаютъ. Сѣрые, жолтые и грязно–зеленые цвѣта ихъ потеряютъ на мигъ всю свою угрюмость; какъ–будто на душѣ прояснѣетъ, какъ–будто вздрогнешь или кто–то подтолкнетъ тебя локтемъ. Новый взглядъ, новыя мысли... Удивительно, что можетъ сдѣлать одинъ лучъ солнца съ душой человѣка!

Но солнечный лучъ потухъ; морозъ крѣпчалъ и начиналъ пощипывать за носъ; сумерки густѣли; газъ блеснулъ изъ магазиновъ и лавокъ. Поравнявшись съ кондитерской Миллера, я вдругъ остановился какъ вкопаный и сталъ смотрѣть на ту сторону улицы, какъ–будто предчувствуя, что вотъ сейчасъ со мной случится что–то необыкновенное; и въ это–то самое мгновенiе, на противоположной сторонѣ, я увидѣлъ старика и его собаку. Я очень хорошо помню, что сердце мое сжалось отъ какого–то непрiятнѣйшаго ощущенiя, и я самъ не могъ рѣшить, какого рода было это ощущенiе.

Я не мистикъ; въ предчувствiя и гаданья почти не вѣрю; однако со мною, какъ можетъ быть и со всѣми, случилось въ жизни нѣсколько происшествiй, довольно необъяснимыхъ. Напримѣръ хоть этотъ старикъ: почему при тогдашней моей встрѣчѣ съ нимъ, я тотчасъ почувствовалъ, что въ тотъ–же вечеръ со мной случится что–то не совсѣмъ обыденное? Впрочемъ я былъ боленъ; а болѣзненныя ощущенiя почти всегда бываютъ обманчивы.

Старикъ своимъ медленнымъ, слабымъ шагомъ, переставляя ноги какъ–будто палки, какъ–будто не сгибая ихъ, сгорбившись и слегка ударяя тростью о плиты тротуара, приближался къ кондитерской. Въ жизнь мою не встрѣчалъ я такой странной, нелѣпой фигуры. И прежде, до этой встрѣчи, когда мы сходились съ нимъ у Миллера, онъ всегда болѣзненно поражалъ меня. Его высокнй ростъ, сгорбленная спина, мертвенное восьмидесятилѣтнее лицо, старое пальто, разорванное по швамъ, изломанная, круглая, двадцатилѣтняя шляпа, прикрывавшая его обнажонную голову, на которой уцѣлѣлъ, на самомъ затылкѣ, клочекъ уже не сѣдыхъ, а бѣложолтыхъ волосъ; всѣ движенiя его, дѣлавшiяся какъ–то безсмысленно, какъ–будто по заведенной пружинѣ, — все это невольно поражало всякаго, встрѣчавшаго его въ первый разъ. Дѣйствительно, какъ–то странно было

видѣть такаго отжившаго свой вѣкъ старика, одного, безъ присмотра, тѣмъ болѣе, что онъ былъ похожъ на сумасшедшаго, убѣжавшаго отъ своихъ надзирателей. Поражала меня тоже его необыкновенная худоба: тѣла на немъ уже почти не было и какъ–будто на кости его была наклеена только одна кожа. Большiе, но тусклые глаза его, вставленные въ какiе–то синiе круги, всегда глядѣли прямо передъ собою, никогда въ сторону и никогда ничего не видя, — я въ этомъ увѣренъ. Онъ хоть и смотрѣлъ на васъ, но шолъ прямо на васъ же, какъ–будто передъ нимъ пустое пространство. Я это нѣсколько разъ замѣчалъ. У Миллера онъ началъ являться недавно, неизвѣстно откуда и всегда вмѣстѣ съ своей собакой. Никто никогда не рѣшался съ нимъ говорить изъ посѣтителей кондитерской и онъ самъ ни съ кѣмъ изъ нихъ не заговаривалъ.

— И за чѣмъ онъ таскается къ Миллеру, и что ему тамъ дѣлать?» думалъ я, стоя по другую сторону улицы и непреодолимо къ нему приглядываясь. Какая–то досада, — слѣдствiе болѣзни и усталости, — закипала во мнѣ. — Объ чемъ онъ думаетъ? — продолжалъ я про себя, — что у него въ головѣ? Да и думаетъ ли еще онъ объ чемъ–нибудь? Лицо его до таго умерло, что ужъ рѣшительно ничего не выражаетъ. И откуда онъ взялъ эту гадкую собаку, которая не отходитъ отъ него, какъ–будто составляетъ съ нимъ что–то цѣлое, неразъединимое и которая такъ на него похожа?

Этой несчастной собакѣ, кажется, тоже было лѣтъ восемдесятъ: да, это непремѣнно должно было быть. Во–первыхъ она была такъ стара, какъ не бываютъ никакiя собаки, а во–вторыхъ, отчего же мнѣ, съ перваго же раза какъ я ее увидалъ, тотчасъ же пришло въ голову, что эта собака не можетъ быть такая, какъ всѣ собаки; что она — собака необыкновенная; что въ ней непремѣнно должно быть что–то фантастическое, заколдованное; что это, можетъ быть, какой–нибудь Мефистофель въ собачьемъ видѣ и что судьба ея какими–то таинственными, невѣдомыми путями соединена съ судьбою ея хозяина. Глядя на нее, вы бы тотчасъ же согласились, что навѣрно прошло уже лѣтъ двадцать, какъ она въ послѣднiй разъ ѣла. Худа она была какъ скелетъ, или — (чего же лучше?) — какъ ея господинъ. Шерсть на ней почти вся вылѣзла, тоже и на хвостѣ, который висѣлъ какъ палка, всегда крѣпко поджатый. Длинноухая голова

угрюмо свѣшивалась внизъ. Въ жизнь мою я не встрѣчалъ такой противной собаки. Когда оба они шли по улицѣ, господинъ впереди, а собака за нимъ слѣдомъ, то ея носъ прямо касался полы его платья, какъ–будто къ ней приклеенный. И походка ихъ и весь ихъ видъ чуть не проговаривали тогда съ каждымъ шагомъ:

«Стары–то мы стары, Господи, какъ мы стары!»

Помню, мнѣ еще пришло однажды въ голову, что старикъ и собака, какъ–нибудь выкарабкались изъ какой–нибудь страницы Гоффмана, илюстрированнаго Гаварни, и разгуливаютъ по бѣлому свѣту въ видѣ ходячихъ афишекъ къ изданью. — Я перешолъ черезъ улицу и вошолъ вслѣдъ за старикомъ въ кандитерскую.

Въ кандитерской старикъ аттестовалъ себя престранно и Миллеръ, стоя за своимъ прилавкомъ, началъ уже, въ послѣднее время, дѣлать недовольную гримасу при входѣ незванаго посѣтителя. Во–первыхъ странный гость никогда ничего не спрашивалъ. Каждый разъ онъ прямо проходилъ въ уголъ къ печкѣ и тамъ садился на стулъ. Если же его мѣсто у печки бывало занято, то онъ, постоявъ нѣсколько времени въ безсмысленномъ недоумѣнiи противъ господина, занявшаго его мѣсто, уходилъ, какъ–будто озадаченный, въ другой уголъ къ окну. Тамъ выбиралъ какой–нибудь стулъ, медленно усаживался на немъ, снималъ шляпу, ставилъ ее подлѣ себя на полъ, трость клалъ возлѣ шляпы и затѣмъ, откинувшись на спинку стула, оставался неподвиженъ въ продолженiе трехъ или четырехъ часовъ. Никогда онъ не взялъ въ руки ни одной газеты, не произнесъ ни одного слова, ни одного звука; а только сидѣлъ, смотря неподвижно передъ собою во всѣ глаза, но такимъ тупымъ, безжизненнымъ взглядомъ, что можно было побиться объ закладъ, что онъ ничего не видитъ изъ всего окружающаго и ничего не слышитъ. Собака же, покружившись раза два или три на одномъ мѣстѣ, угрюмо укладывалась у ногъ его, втыкала свою морду между его сапогами, глубоко вздыхала и вытянувшись во всю свою длину на полу, тоже оставалась неподвижною на весь вечеръ, точно умирала на это время. Казалось, эти два существа, цѣлый день лежатъ гдѣ–нибудь мертвые и, какъ зайдетъ солнце, вдругъ оживаютъ единственно для того, чтобъ дойти до кандитерской Миллера и тѣмъ исполнить какую–то таинственную,

никому неизвѣстную обязанность. Насидѣвшись часа три–четыре, старикъ наконецъ вставалъ, бралъ свою шляпу и отправлялся куда–то домой. Поднималась и собака и, опять поджавъ хвостъ и свѣсивъ голову, медленнымъ прежнимъ шагомъ, машинально слѣдовала за нимъ. Посѣтители кандитерской наконецъ начали всячески обходить старика и даже не садились съ нимъ рядомъ, какъ–будто онъ внушалъ имъ омерзенiе. Онъ же ничего этого не замѣчалъ.

Посѣтители этой кандитерской были большею частiю нѣмцы. Они собирались сюда со всего Вознесенскаго проспекта; — все хозяева различныхъ заведенiй: слѣсаря, булочники, красильщики, шляпные мастера, сѣдельники, — все люди патрiархальные въ нѣмецкомъ смыслѣ слова. У Миллера вообще наблюдалась патрiархальность. Часто хозяинъ подходилъ къ знакомымъ гостямъ и садился вмѣстѣ съ ними за столъ, причемъ осушалось извѣстное количество пунша. Собаки и маленькiя дѣти хозяина тоже выходили иногда къ посѣтителямъ, и посѣтители ласкали и дѣтей и собакъ. Всѣ были между собою знакомы и всѣ взаимно уважали другъ друга. И когда гости углублялись въ чтенiе нѣмецкихъ газетъ, за дверью, въ квартирѣ хозяина, трещалъ августинъ, наигрываемый на дребезжащихъ фортепiянахъ старшей хозяйской дочкой, бѣлокуренькой нѣмочкой въ локонахъ, очень похожей на бѣлую мышку. Вальсъ принимался съ удовольствiемъ. — Я ходилъ къ Миллеру въ первыхъ числахъ каждаго мѣсяца читать русскiе журналы, которые у него получались.

Войдя въ кандитерскую, я увидѣлъ, что старикъ уже сидитъ у окна, а собака лежитъ, какъ и прежде, растянувшись у ногъ его. Молча сѣлъ я въ уголъ и мысленно задалъ себѣ вопросъ: «зачѣмъ я вошолъ сюда, когда мнѣ тутъ рѣшительно нечего дѣлать, когда я боленъ и нужнѣе было бы спѣшить домой, выпить чаю и лечь въ постель? Неужели въ самомъ дѣлѣ я здѣсь только для того, чтобъ разглядывать этого старика?» Досада взяла меня. «Что мнѣ за дѣло до него» думалъ я, припоминая то странное, болѣзненное ощущенiе, съ которымъ я глядѣлъ на него еще на улицѣ. «И что мнѣ за дѣло до всѣхъ этихъ скучныхъ нѣмцевъ? Кчему это фантастическое настроенiе духа? Кчему эта дешовая тревога изъ пустяковъ, которую я замѣчаю въ себѣ въ послѣднее время и которая мѣшаетъ мнѣ жить и глядѣть ясно на жизнь, о чемъ уже замѣтилъ мнѣ одинъ

глубокомысленный критикъ, съ негодованiемъ разбирая мою послѣднюю повѣсть»? Но раздумывая и сѣтуя, я все–таки оставался на мѣстѣ, а между тѣмъ болѣзнь одолѣвала меня все болѣе и болѣе и мнѣ, наконецъ, стало жаль оставить теплую комнату. Я взялъ франкфуртскую газету, прочелъ двѣ строки и задремалъ. Нѣмцы мнѣ не мѣшали. Они читали, курили и только изрѣдка, въ полчаса разъ, сообщали другъ другу, отрывочно и въ полголоса, какую–нибудь новость изъ Франкфурта, да еще какой–нибудь вицъ или шарфзинъ знаменитаго нѣмецкаго остроумца Сафира; послѣ чего, съ удвоенною нацiональною гордостiю, вновь погружались въ чтенiе.

Я дремалъ съ полчаса и очнулся отъ сильнаго озноба. Рѣшительно надо было идти домой. Но въ ту минуту одна нѣмая сцена, происходившая въ комнатѣ, еще разъ остановила меня. Я сказалъ уже, что старикъ, какъ только усаживался на своемъ стулѣ, тотчасъ же упирался куда–нибудь своимъ взглядомъ и уже не сводилъ его на другой предметъ во весь вечеръ. Случалось и мнѣ попадаться подъ этотъ взглядъ, безсмысленно упорный и ничего не различающiй: ощущенiе было пренепрiятное, даже невыносимое, и я обыкновенно какъ можно скорѣе перемѣнялъ мѣсто. Въ эту минуту жертвой старика былъ одинъ маленькiй, кругленькiй и чрезвычайно опрятный нѣмчикъ, съ стоячими, туго накрахмаленными воротничками и съ необыкновенно краснымъ лицомъ, прiѣзжiй гость, купецъ изъ Риги, Адамъ Иванычъ Шульцъ, какъ узналъ я послѣ, короткiй прiятель Миллеру, но не знавшiй еще старика и многихъ изъ посѣтителей. Съ наслажденiемъ почитывая Dогfbагbiег и попивая свой пуншъ, онъ вдругъ, поднявъ голову, замѣтилъ надъ собой неподвижный взглядъ старика. Это его озадачило. Адамъ Иванычъ былъ человѣкъ очень обидчивый и щекотливый, какъ и вообще всѣ «благородные» нѣмцы. Ему показалось страннымъ и обиднымъ, что его такъ пристально и безцеремонно разсматриваютъ. Съ подавленнымъ негодованiемъ отвелъ онъ глаза отъ неделикатнаго гостя, пробормоталъ себѣ что–то подъ–носъ и молча закрылся газетой. Однако не вытерпѣлъ и минуты черезъ двѣ подозрительно выглянулъ изъ–за газеты: тотъ же упорный взглядъ, тоже безсмысленное разсматриванiе. Смолчалъ Адамъ Иванычъ и въ этотъ разъ. Но когда тоже обстоятельство повторилось и въ третiй, онъ вспыхнулъ и почелъ

своею обязанностiю защитить свое благородство и не уронить передъ благородной публикой прекрасный городъ Ригу, котораго вѣроятно считалъ себя представителемъ. Съ нетерпѣливымъ жестомъ бросилъ онъ газету на столъ, энергически стукнувъ палочкой, къ которой она была прикрѣплена, и пылая собственнымъ достоинствомъ, весь красный отъ пунша и отъ амбицiи, въ свою очередь уставился своими маленькими, воспаленными глазками на досаднаго старика. Казалось, оба они, и нѣмецъ и его противникъ, хотѣли пересилить другъ друга магнетическою силою своихъ взглядовъ и выжидали, кто раньше сконфузится и опуститъ глаза. Стукъ палочки и эксцентрическая позицiя Адама Иваныча, обратили на себя вниманiе всѣхъ посѣтителей. Всѣ тотчасъ же отложили свои занятiя и съ важнымъ, безмолвнымъ любопытствомъ наблюдали обоихъ противниковъ. Сцена становилась очень комическою. Но магнетизмъ вызывающихъ глазокъ красненькаго Адама Иваныча совершенно пропалъ даромъ. Старикъ, не заботясь ни о чемъ, продолжалъ прямо смотрѣть на взбѣсившагося г–на Шульца и рѣшительно не замѣчалъ, что сдѣлался предметомъ всеобщаго любопытства, какъ будто голова его была на лунѣ, а не на землѣ. Терпѣнiе Адама Иваныча наконецъ лопнуло и онъ разразился.

— Зачѣмъ вы на меня такъ внимательно смотрите? — прокричалъ онъ понѣмецки, рѣзкимъ, пронзительнымъ голосомъ и съ угрожающимъ видомъ. Но противникъ его продолжалъ молчать, какъ–будто не понималъ и даже не слыхалъ вопроса. Адамъ Иванычъ рѣшился заговорить порусски.

— Я васъ спроситъ, зачомъ ви на мнѣ такъ прилежно взирайтъ? — прокричалъ онъ съ удвоенною яростiю. — Я ко двору извѣстенъ, а ви неизвѣстенъ ко двору! — прибавилъ онъ, вскочивъ со стула. Но старикъ даже и не пошевелился. Между нѣмцами раздался ропотъ негодовання. Самъ Миллеръ, привлеченный шумомъ, вошолъ въ комнату. Вникнувъ въ дѣло, онъ подумалъ, что старикъ глухъ, и нагнулся къ самому его уху.

— Каспадинъ Шульцъ васъ просиллъ прилежно не взирайтъ на него, — проговорилъ онъ какъ можно громче, пристально всматриваясь въ непонятнаго посѣтителя.

Старикъ машинально взглянулъ на Миллера и, вдругъ, въ лицѣ его, доселѣ неподвижномъ, обнаружились признаки какой–то тревожной мысли, какого–то безпокойнаго волненiя. Онъ

засуетился, нагнулся кряхтя къ своей шляпѣ, торопливо схватилъ ее вмѣстѣ съ палкой, поднялся со стула и съ какой–то жалкой улыбкой, — униженной улыбкой бѣдняка, котораго гонятъ съ занятаго имъ по ошибкѣ мѣста, приготовился выйдти изъ комнаты. Въ этой смиренной, покорной торопливости бѣднаго, дряхлаго старика было столько вызывающаго на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается въ груди, что вся публика, начиная съ Адама Иваныча, тотчасъ же перемѣнила свой взглядъ на дѣло. Было ясно, что старикъ не только не могъ кого–нибудь обидѣть, но самъ каждую минуту понималъ, что его могутъ отвсюду выгнать, какъ нищаго.

Миллеръ былъ человѣкъ добрый и сострадательный.

— Нѣтъ, нѣтъ, — заговорилъ онъ, ободрительно трепля старика по плечу, — сидиттъ! Аbеr геръ Шульцъ очень просиллъ васъ прилежно не взирайтъ на него. Онъ у двора извѣстенъ.

Но бѣднякъ и тутъ не понялъ; онъ засуетился еще больше прежняго, нагнулся поднять свой платокъ, старый, дырявый, синiй платокъ, выпавшiй изъ шляпы, и сталъ кликать свою собаку, которая лежала не шевелясь на полу и повидимому крѣпко спала, заслонивъ свою морду обѣими лапами.

— Азорка, Азорка! — прошамкалъ онъ дрожащимъ, старческимъ голосомъ, — Азорка!

Азорка не пошевельнулся.

— Азорка, Азорка! — тоскливо повторялъ старикъ, сиплымъ и задыхающимся голосомъ. Онъ пошевелилъ собаку палкой, но та оставалась въ прежнемъ положенiи.

Палка выпала изъ рукъ его. Онъ нагнулся, сталъ на оба колѣна и обѣими руками приподнялъ морду Азорки. Бѣдный Азорка! онъ былъ мертвъ. Онъ умеръ неслышно, у ногъ своего господина, можетъ быть отъ старости, а можетъ–быть и отъ голода. Старикъ съ минуту глядглъ на него, какъ поражонный, какъ–будто не понимая, что Азорка уже умеръ; потомъ тихо склонился къ бывшему слугѣ и другу и прижалъ свое блѣдное лицо къ его мертвой мордѣ. Прошла минута молчанья. Всѣ мы были тронуты... Наконецъ бѣднякъ приподнялся. Онъ былъ очень блѣденъ и дрожалъ, какъ въ лихорадочномъ ознобѣ.

— Можно шушель сдѣлать, — заговорилъ сострадательный Миллеръ, желая хоть чѣмъ–нибудь утѣшить старика. Шушель означало чучелу. — Можно кароши сдѣлать шушель; Ѳедоръ

Карловичъ Кригеръ отлично сдѣлаетъ шушель; Ѳедоръ Карловичъ Кригеръ велики майстеръ сдѣлать шушель, твердилъ Миллеръ, поднявъ съ земли палку и подавая ее старику.

— Да, я отлично сдѣлаетъ шушель, скромно подхватилъ самъ геръ Кригеръ, выступая на первый планъ. Это былъ длинный, худощавый и добродѣтельный нѣмецъ, съ рыжими, клочковатыми волосами и очками на горбатомъ носу.

— Ѳедоръ Карловичъ Кригеръ имѣетъ велики талентъ, чтобъ сдѣлать всяки превосходны шушель, — прибавилъ Миллеръ, начиная приходить въ восторгъ отъ своей идеи.

— Да, я имѣю велики талентъ, чтобъ сдѣлать всяки превосходны шушель, — снова подтвердилъ геръ Кригеръ, и я вамъ даромъ сдѣлайтъ изъ ваша собачка шушель, прибавилъ онъ въ припадкѣ великодушнаго самоотверженiя.

— Нѣтъ, я вамъ заплатитъ за то, что ви сдѣлайтъ шушель! — неистово вскричалъ Адамъ Иванычъ Шульцъ, вдвое раскраснѣвшiйся, въ свою очередь сгорая великодушiемъ и невинно считая себя причиною всѣхъ несчастiй. Старикъ слушалъ все это, видимо не понимая и по прежнему дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Погодиттъ! выпѣйте одну рюмку кароши коньякъ! — вскричалъ Миллеръ, видя, что загадочный гость порывается уйти.

Подали коньякъ. Старикъ машинально взялъ рюмку, но руки его тряслись и прежде чѣмъ онъ донесъ ее къ губамъ, онъ расплескалъ половину и, не выпивъ ни капли, поставилъ ее обратно на подносъ. За тѣмъ улыбнувшись какой–то странной, совершенно не подходящей къ дѣлу улыбкой, ускореннымъ, неровнымъ шагомъ вышелъ изъ кандитерской, оставивъ на мѣстѣ Азорку. Всѣ стояли въ изумленiи; послышались восклицанiя.

— Швернотъ! васъ–фюръ–эйне–гешихте! — говорили нѣмцы, выпуча глаза другъ на друга.

А я бросился вслѣдъ за старикомъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кандитерской, поворотя отъ нея на право, есть переулокъ, узкiй и темный, обставленный огромными домами. Что–то подтолкнуло меня, что старикъ непремѣнно повернулъ сюда. Тутъ второй домъ на право строился и весь былъ обставленъ лѣсами. Заборъ, окружавшiй домъ, выходилъ чуть не на средину переулка; къ забору была прилажена деревянная настилка для проходящихъ. Въ темномъ углу, составленномъ заборомъ и домомъ, я нашелъ старика. Онъ сидѣлъ на приступкѣ деревяннаго

тротуара и обѣими руками, опершись локтями въ колѣна, поддерживалъ свою голову. Я сѣлъ подлѣ него.

— Послушайте, сказалъ я, почти не зная съ чего и начать, — не горюйте объ Азоркѣ. Пойдемте, я васъ отвезу домой. Успокойтесь. Я сейчасъ схожу за извощикомъ. Гдѣ вы живете?

Старикъ не отвѣчалъ. Я не зналъ на что рѣшиться. Прохожихъ не было. Вдругъ онъ началъ хватать меня за руку.

— Душно! — проговорилъ онъ хриплымъ, едва слышнымъ голосомъ, — душно!

— Пойдемте къ вамъ домой! — вскричалъ я, приподымаясь и насильно приподымая его; — вы выпьете чаю и ляжете въ постель... Я сейчасъ приведу извощика. Я позову доктора... мнѣ знакомъ одинъ докторъ...

Я не помню, что я еще говорилъ ему. Онъ–было хотѣлъ приподняться, но поднявшись немного, опять упалъ на землю и опять началъ что–то бормотать, тѣмъ же хриплымъ, удушливымъ голосомъ. Я нагнулся къ нему еще ближе и слушалъ.

— На Васильевскомъ Островѣ, — хрипѣлъ старикъ, — въ шестой линiи... въ ше–стой ли–нiи.

Онъ замолчалъ.

— Вы живете на Васильевскомъ? Но вы не туда пошли; это будетъ налѣво, а не направо. Я васъ сейчасъ довезу...

Старикъ не двигался. Я взялъ его за руку: рука упала, какъ мертвая. Я взглянулъ ему въ лицо, дотронулся до него, — онъ былъ уже мертвый. Мнѣ казалось, что все это происходитъ со мною во снѣ.

Это приключенiе стоило мнѣ большихъ хлопотъ, въ продолженiе которыхъ прошла сама собою моя лихорадка. Квартиру старика отыскали. Онъ однакоже жилъ не на Васильевскомъ острову, а въ двухъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ умеръ, въ домг Клугена, подъ самою кровлею, въ пятомъ этажѣ, въ отдѣльной квартирѣ, состоявшей изъ одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты, съ тремя щелями на подобiе оконъ. Жилъ онъ ужасно бѣдно. Мебели было всего столъ, два стула и старый–старый диванъ, твердый какъ камень и изъ котораго со всѣхъ сторонъ высовывалась мочала; да и то оказалось хозяйское. Печь, повидимому, уже давно не топилась; свѣчей тоже не отыскалось. Я серьёзно теперь думаю, что старикъ выдумалъ ходить къ Миллеру единственно для того, чтобъ

посидѣть при свѣчахъ и погрѣться. На столѣ стояла пустая глиняная кружка и лежала старая, черствая корка хлѣба. Денегъ не нашлось ни копейки. Даже не было другой перемѣны бѣлья, чтобъ похоронить его; кто–то далъ ужъ свою рубашку. Ясно, что онъ не могъ жить такимъ образомъ совершенно одинъ и вѣрно кто–нибудь, хоть изрѣдка, навѣщалъ его. Въ столѣ отыскался его паспортъ. Покойникъ былъ изъ иностранцевъ, но русскiй подданный, Iеремiя Смитъ, машинистъ, семидесяти восьми лѣтъ отъ роду. На столѣ лежали двѣ книги: краткая географiя и новый завѣтъ въ русскомъ переводѣ, исчерченный карандашомъ на поляхъ и съ отмѣтками ногтемъ. Книги эти я прiобрѣлъ себѣ. Спрашивали жильцовъ, хозяина дома, — никто объ немъ почти ничего не зналъ. Жильцовъ въ этомъ домѣ множество, почти все мастеровые и нѣмки, содержательницы квартиръ со столомъ и прислугою. Управляющiй домомъ, изъ благородныхъ, тоже немного могъ сказать о бывшемъ своемъ постояльцѣ, кромѣ развѣ того, что квартира ходила по шести рублей въ мѣсяцъ, что покойникъ жилъ въ ней четыре мѣесяца, но за два послѣднихъ мѣсяца не заплатилъ ни копейки, такъ что приходилось его сгонять съ квартиры. — Спрашивали: не ходилъ ли къ нему кто–нибудь? Но никто не могъ дать объ этомъ удовлетворительнаго отвѣта. Домъ большой; мало–ли людей ходитъ въ такой ноевъ ковчегъ? всѣхъ не запомнишь. Дворникъ, служившiй въ этомъ домѣ лѣтъ пять и вѣроятно могшiй хоть что–нибудь разъяснить, ушолъ, двѣ недѣли передъ этимъ, къ себѣ на родину, на побывку, оставивъ вмѣсто себя своего племянника, молодого парня, еще не узнавшаго лично и половины жильцовъ. Не знаю навѣрно, чѣмъ именно кончились тогда всѣ эти справки, но наконецъ старика похоронили. Въ эти дни, между другими хлопотами, я ходилъ на Васильевскiй островъ, въ шестую линiю, и только прiйдя туда, усмѣхнулся самъ надъ собою: что могъ я увидать въ шестой линiи, кромѣ ряда обыкновенныхъ домовъ? Но зачѣмъ же, думалъ я, старикъ, умирая, говорилъ про шестую линiю и про Васильевскiй островъ? не въ бреду–ли?

Я осмотрѣлъ опустѣвшую квартиру Смита и мнѣ она понравилась. Я оставилъ ее за собою. Главное, была большая комната, хоть и очень низкая, такъ что мнѣ въ первое время все казалось, что я задѣну потолокъ головою. Впрочемъ я скоро привыкъ. За шесть рублей въ мѣсяцъ и нельзя было достать лучше.

Особнякъ соблазнилъ меня; оставалось только похлопотать на счетъ прислуги, такъ–какъ совершенно безъ прислуги нельзя было жить. Дворникъ на первое время обѣщался приходить хоть по разу въ день, прислужить мнѣ въ какомъ–нибудь крайнемъ случаѣ. А кто знаетъ, думалъ я, можетъ быть кто–нибудь и навѣдается о старикѣ! Впрочемъ прошло уже пять дней, какъ онъ умеръ, а еще никто не приходилъ.

ГЛАВА II

Въ то время, именно годъ назадъ, я еще сотрудничалъ по журналамъ, писалъ статейки и твердо вѣрилъ, что мнѣ удастся написать какую–нибудь большую, хорошую вешь. Я сидѣлъ тогда за большимъ романомъ; но дѣло все–таки кончилось тѣмъ, что я — вотъ засѣлъ теперь въ больницѣ и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то кчему–бы, кажется, и писать записки?

Вспоминается мнѣ невольно и безпрерывно весь этотъ тяжолый, послѣднiй годъ моей жизни. Хочу теперь все записать и еслибъ я не изобрѣлъ себѣ этого занятiя, мнѣ кажется, я бы умеръ съ тоски. Всѣ эти прошедшiя впечатлѣнiя волнуютъ иногда меня до боли, до муки. Подъ перомъ они примутъ характеръ болѣе успокоительный, болѣе странный; менѣе будутъ походить на бредъ, на кошмаръ. Такъ мнѣ кажется. Одинъ механизмъ письма чего стоитъ; онъ успокоитъ, расхолодитъ, расшевелитъ во мнѣ прежнiя авторскiя привычки, обратитъ мои воспоминанiя и больныя мечты въ дѣло, въ занятiе... Да, я хорошо выдумалъ. Ктому–жъ и наслѣдство фельдшеру; хоть окна облѣпитъ моими записками, когда будетъ зимнiя рамы вставлять.

Но впрочемъ я началъ мой разсказъ, неизвѣстно почему, изъ средины. Коли ужъ все записывать, то надо начинать сначала. Ну, и начнемъ сначала. Впрочемъ не велика будетъ моя автобiографiя.

Родился я не здѣсь, а далеко отсюда, въ–ской губернiи. Должно полагать, что родители мои были хорошiе люди, но оставили меня сиротой еще въ дѣтствѣ, и выросъ я въ домѣ Николая Сергѣича Ихменева, мелкопомѣстнаго помѣщика, который принялъ меня изъ жалости. Дѣтей у него была одна только дочь, Наташа, ребенокъ тремя годами моложе меня. Мы росли съ ней

какъ братъ съ сестрой. О мое милое дѣтство! какъ глупо тосковать и жалѣть о тебѣ на двадцатьпятомъ году жизни и, умирая, вспомянуть только объ одномъ тебѣ съ восторгомъ и благодарностiю! Тогда на небѣ было такое ясное, такое непетербургское солнце и такъ рѣзво, весело бились наши маленькiя сердца. Тогда кругомъ были поля и лѣса, а не груда мертвыхъ камней, какъ теперь. Что эа чудный былъ садъ и паркъ въ Васильевскомъ, гдѣ Николай Сергѣичъ былъ управляющимъ; въ этотъ садъ мы съ Наташей ходили гулять, а за садомъ былъ большой, сырой лѣсъ, гдѣ мы, дѣти, оба разъ заблудились... Золотое, прекрасное время! Жизнь сказывалась впервые, таинственно и заманчиво, и такъ сладко было знакомиться съ нею. Тогда за каждымъ кустомъ, за каждымъ деревомъ какъ–будто еще кто–то жилъ, для насъ таинственный и невѣдомый; сказочный миръ сливался съ дѣйствительнымъ; и когда, бывало, въ глубокихъ долинахъ густѣлъ вечернiй паръ и сѣдыми, извилистыми космами цѣплялся за кустарникъ, лѣпившiйся по каменистымъ ребрамъ нашего большаго оврага, мы съ Наташей, на берегу, держась за руки, съ боязливымъ любопытствомъ заглядывали въ глубь и ждали, что вот–вотъ выйдетъ кто–нибудь къ намъ или откликнется изъ тумана съ овражьяго дна, и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой. Разъ, потомъ, уже долго спустя, я какъ–то напомнилъ Наташѣ, какъ достали намъ тогда однажды «Дѣтское Чтенiе», какъ мы тотчасъ же убѣжали въ садъ, къ пруду, гдѣ стояла подъ старымъ густымъ кленомъ наша любимая зеленая скамейка, усѣлись тамъ и начали читать «Альфонса и Далинду» — волшебную повѣсть. Еще и теперь я не могу вспомнить эту повѣсть безъ какого–то страннаго сердечнаго движенiя, и когда я, годъ тому назадъ, припомнилъ Наташѣ двѣ первыя строчки: «Альфонсъ, герой моей повѣсти, родился въ Португалiи; Донъ–Рамиръ его отецъ и т. д.», я чуть не заплакалъ. Должно быть это вышло ужасно глупо и потому–то, вѣроятно, Наташа такъ странно улыбнулась тогда моему восторгу. Впрочемъ тотчасъ же спохватилась, (я помню это), и для моего утѣшенiя сама принялась вспоминать про старое. Слово за словомъ и сама разчувствовалась. Славный былъ этотъ вечеръ; мы все перебрали, — и то, когда меня отсылали въ губернскiй городъ въ пансiонъ — Господи, какъ она тогда плакала! — и нашу послѣднюю разлуку, когда я уже на всегда разставался

съ Васильевскимъ. Я уже кончилъ тогда съ моимъ пансiономъ и отправлялся въ Петербургъ готовиться въ университетъ. Мнѣ было тогда семнадцать лѣтъ, ей пятнадцатый. Наташа говоритъ, что я былъ тогда такой нескладный, такой долговязый и что на меня безъ смѣху смотрѣть нельзя было. Въ минуту прощанья я отвелъ ее въ сторону, чтобъ сказать ей что–то ужасно важное; но языкъ мой какъ–то вдругъ онѣмѣлъ и завязъ. Она припоминаетъ, что я былъ очень блѣденъ и дрожалъ. Разумѣется нашъ разговоръ не склеился. Я не зналъ, что сказать, а она, пожалуй, и не поняла–бы меня. Я только горько заплакалъ, да такъ и уѣхалъ, ничего не сказавши. Мы свидѣлись уже долго спустя, въ Петербургѣ. Это было года два тому назадъ. Старикъ Ихменевъ прiѣхалъ сюда хлопотать по своей тяжбѣ, а я только что выскочилъ тогда въ литераторы.

ГЛАВА III

Николай Сергѣичъ Ихменевъ происходилъ изъ хорошей фамилiи, но давно уже обѣднѣвшей. Впрочемъ, послѣ родителей ему досталось полтораста душъ хорошаго имѣнiя. Лѣтъ двадцати отъ роду онъ распорядился поступить въ гусары. Все шло хорошо; но на шестомъ году его службы случилось ему, въ одинъ несчастный вечеръ, проиграть все свое состоянiе. Онъ не спалъ всю ночь. На слѣдующiй вечеръ онъ снова явился къ карточному столу и поставилъ на карту свою лошадь, — послѣднее, что у него осталось. Карта взяла, за ней другая, третья и черезъ полчаса онъ отыгралъ одну изъ деревень своихъ, сельцо Ихменевку, въ которомъ числилось пятдесятъ душъ по послѣдней ревизiи. Онъ забастовалъ и на другой же день подалъ въ отставку. Сто душъ погибли безвозвратно. Черезъ два мѣсяца онъ былъ уволенъ поручикомъ и отправился въ свое сельцо. Никогда въ жизни онъ не говорилъ потомъ о своемъ проигрышѣ и, не смотря на извѣстное свое добродушiе, непремѣнно–бы расорился съ тѣмъ, кто–бы рѣшился ему объ этомъ напомнить. Въ деревнѣ онъ прилежно занялся хозяйствомъ и, тридцати пяти лѣтъ отъ роду, женился на бѣдной дворяночкѣ, Аннѣ Андревнѣ Шумиловой, совершенной безприданницѣ, но получившей образованiе въ губернскомъ благородномъ пансiонѣ, у эмигрантки

Монъ–Ревешъ, чѣмъ Анна Андревна гордилась всю свою жизнь, хотя никто никогда не могъ догадаться: въ чемъ именно состояло это образованiе. Хозяиномъ сдѣлался Николай Сергѣичъ превосходнымъ. У него учились хозяйству сосѣди–помѣщики. Прошло нѣсколько лѣтъ, какъ вдругъ въ сосѣднее имѣнiе, село Васильевское, въ которомъ считалось девятсотъ душъ, прiѣхалъ изъ Петербурга помѣщикъ, князь Петръ Александровичъ Валковскiй. Его прiѣздъ произвелъ во всемъ околоткѣ довольно сильное впечатлѣнiе. Князь былъ еще молодой человѣкъ, хотя и не первой молодости, имѣлъ не малый чинъ, значительныя связи, былъ красивъ собою, имѣлъ состоянiе и, наконецъ, былъ вдовецъ, что особенно было интересно для дамъ и дѣвицъ всего уѣзда. Разсказывали о блестящемъ прiемѣ, сдѣланномъ ему въ губернскомъ городѣ губернаторомъ, которому онъ приходился какъ–то сродни; о томъ, какъ всѣ губернскiя дамы «сошли съ ума отъ его любезностей» и проч. и проч. Однимъ словомъ, это былъ одинъ изъ блестящихъ представителей высшаго петербургскаго общества, которые рѣдко появляются въ губернiяхъ, и, появляясь, производятъ чрезвычайный эффектъ. Князь однако же былъ не изъ любезныхъ, особенно съ тѣми, въ комъ не нуждался и кого считалъ хоть немного ниже себя. Съ своими сосѣдями по имѣнiю онъ не заблагоразсудилъ познакомиться, чѣмъ тотчасъ–же нажилъ себѣ мнаго враговъ. И потому всѣ чрезвычайно удивились, когда вдругъ ему вздумалось сдѣлать визитъ къ Николаю Сергѣичу. Правда, что Николай Сергѣичъ былъ однимъ изъ самыхъ ближайшихъ его сосѣедей. Въ домѣ Ихменевыхъ князь произвелъ сильное впечатлѣнiе. Онъ тотчасъ–же очаровалъ ихъ обоихъ; особенно въ восторгѣ отъ него была Анна Андревна. Немного спустя, онъ былъ уже у нихъ совершенно запросто, ѣздилъ каждый день, приглашалъ ихъ къ себѣ, острилъ, разсказывалъ анекдоты, игралъ на скверномъ ихъ фортепьяно, пѣлъ. Ихменевы не могли надивиться: какъ можно было про такого дорогаго, милѣйшаго человѣка говорить, что онъ гордый, спѣсивый, сухой эгоистъ, о чемъ въ одинъ голосъ кричали всѣ сосѣди? Надобно думать, что князю дѣйствительно понравился Николай Сергѣичъ, человѣкъ простой, прямой, безкорыстный, благородный. Впрочемъ, вскорѣ все объяснилось. Князь прiѣхалъ въ Васильевское, чтобъ прогнать своего управляющаго, одного блуднаго нѣмца, человѣка

амбицiоннаго, агронома, одареннаго почтенной сѣдиной, очками и горбатымъ носомъ, но, при всѣхъ этихъ преимуществахъ, кравшаго безъ стыда и цензуры и сверхъ того замучившаго нѣсколькихъ мужиковъ. Иванъ Карловичъ былъ наконецъ пойманъ и уличенъ на дѣлѣ, очень обидѣлся, много говорилъ про нѣмецкую честность; но, не смотря на все это, былъ прогнанъ и даже съ нѣкоторымъ безславiемъ. Князю нуженъ былъ управитель, и выборъ его палъ на Николая Сергѣича, отличнѣйшаго хозяина и честнѣйшаго человѣка, въ чемъ конечно не могло быть и малѣйшаго сомнѣнiя. Кажется, князю очень хотѣлось, чтобъ Николай Сергѣичъ самъ предложилъ себя въ управляющiе; но этого не случилось, и князь въ одно прекрасное утро сдѣлалъ предложенiе самъ, въ формѣ самой дружеской и покорнѣйшей просьбы. Ихменевъ сначала отказывался; но значительное жалованье соблазнило Анну Андревну, а удвоенныя любезности просителя разсѣяли и всѣ остальныя недоумѣнiя. Князь достигъ своей цѣли. Надо думать, что онъ былъ большимъ знатокомъ людей. Въ короткое время своего знакомства съ Ихменевымъ, онъ совершенно узналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и понялъ, что Ихменева надбно очаровать дружескимъ, сердечнымъ образомъ, надобно привлечь къ себѣ его сердце, и что безъ этого деньги не много сдѣлаютъ. Ему же нуженъ былъ такой управляющiй, которому онъ могъ–бы слѣпо и навсегда довѣриться, чтобъ ужъ и не заѣзжать никогда въ Васильевское, какъ и дѣйствительно онъ разсчитывалъ. Очарованiе, которое онъ произвелъ въ Ихменевѣ, было такъ сильно, что тотъ искренно повѣрилъ въ его дружбу. Николай Сергѣичъ былъ одинъ изъ тѣхъ добрѣйшихъ и наивно–романтическихъ людей, которые такъ хороши у насъ на Руси, чтобы ни говорили о нихъ, и которые, если ужъ полюбятъ кого (иногда Богъ знаетъ за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комическаго.

Прошло много лѣтъ. Имѣнiе князя процвѣтало. Сношенiя между владѣтелемъ Васильевскаго и его управляющимъ совершались безъ малѣйшихъ непрiятностей съ обѣихъ сторонъ и ограничивались сухой дѣловой перепиской. Князь, не вмѣшиваясь нискалько въ распоряженiя Николая Сергѣича, давалъ ему иногда такiе совѣты, которые удивляли Ихменева своею необыкновенною практичностью и дгловитостью. Видно было,

что онъ не только не любилъ тратить лишняго, но даже умѣлъ наживать. Лѣтъ пять послѣ посѣщенiя Васильевскаго, онъ прислалъ Николаю Сергѣичу довѣренность на покупку другого, превосходнѣйшаго имѣнiя въ четыреста душъ, въ той–же губернiи. Николай Сергѣичъ былъ въ восторгѣ; успѣхи князя, слухи объ его удачахъ, о его возвышенiи онъ принималъ къ сердцу, какъ–будто дѣло шло о родномъ его братѣ. Но восторгъ его дошолъ до послѣдней степени, когда князь дѣйствительно показалъ ему въ одномъ случаѣ свою чрезвычайную довѣренность. Вотъ какъ это произошло... Впрочемъ здѣсь я нахожу необходимымъ упомянуть о нѣкоторыхъ особенныхъ подробностяхъ изъ жизни этого князя Валковскаго, отчасти одного изъ главнѣйшихъ лицъ моего разсказа.

ГЛАВА IV

Я упомянулъ уже прежде, что онъ былъ вдовъ. Женатъ былъ онъ еще въ первой молодости и женился на деньгах. Отъ родителей своихъ, окончательно разорившихся въ Москвѣ, онъ не получилъ почти ничего. Васильевское было заложено и перезаложено; долги на немъ лежали огромные. У двадцати–двухъ–лѣтняго князя, принужденнаго тогда служить въ Москвѣ, въ какой–то канцелярiи, не оставалось ни копейки, и онъ вступалъ въ жизнь какъ «голякъ–потомокъ отрасли старинной». Бракъ на перезрѣлой дочери какого–то купца–откупщика спасъ его. Откупщикъ конечно обманулъ его на приданомъ, но все–таки на деньги жены можно было выкупить родовое имѣнье и подняться на ноги. Купеческая дочка, доставшаяся князю, едва умѣла писать, не могла склеить двухъ словъ, была дурна лицомъ и имѣла только одно важное достоинство: была добра и безотвѣтна. Князь воспользовался этимъ достоинствомъ вполнѣ: послѣ перваго года брака, онъ оставилъ жену свою, родившую ему въ это время сына, на рукахъ ея отца–откупщика въ Москвѣ, а самъ уѣхалъ служить въ –ю губернiю, гдѣ выхлопоталъ, черезъ покровительство одного знатнаго петербургскаго родственника, довольно видное мѣсто. Душа его жаждала отличiй, возвышенiй, карьеры, и разсчитавъ, что съ своею женой онъ не можетъ жить ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ, онъ

рѣшился, въ ожиданiи лучшаго, начать свою карьеру съ провинцiи. Говорятъ, что еще въ первый годъ своего сожительства съ женою, онъ чуть не замучилъ ее своимъ грубымъ съ ней обхожденiемъ. Этотъ слухъ всегда возмущалъ Николая Сергѣича и онъ съ жаромъ стоялъ за князя, утверждая, что князь неспособенъ къ неблагородному поступку. Но лѣтъ черезъ семь умерла наконецъ княгиня, и овдовѣвшiй супругъ ея немедленно переѣхалъ въ Петербургъ. Въ Петербургѣ онъ произвелъ даже нѣкоторое впечатлѣнiе. Еще молодой, красавецъ собою, съ состоянiемъ, одаренный многими блестящими качествами, несомнѣннымъ остроумiемъ, вкусомъ, неистощимою веселостью, онъ явился не какъ искатель счастья и покровительства, а гордо и самостоятельно. Разсказывали, что въ немъ дѣйствительно было что–то обаятельное, что–то покоряющее, что–то сильное. Онъ чрезвычайно нравился женщинамъ, и связь съ одной изъ свѣтскихъ красавицъ доставила ему скандалёзную славу. Онъ сыпалъ деньгами, не жалѣя ихъ, не смотря на врожденную разсчетливость, доходившую до скупости, проигрывалъ кому нужно въ карты и не морщился даже отъ огромныхъ проигрышей. Но не развлеченiй онъ прiѣхалъ искать въ Петербургѣ: ему надо было окончательно стать на дорогу и упрочить свою карьеру. Онъ достигъ этого. Графъ Наинскiй, его знатный родственникъ, который не обратилъ бы и вниманiя на него, еслибъ онъ явился обыкновеннымъ просителемъ, поражонный его успѣхами въ обществѣ, нашолъ возможнымъ и приличнымъ обратить на него свое особенное вниманiе и даже удостоилъ взять въ свой домъ, на воспитанiе, его семилѣтняго сына. Къ этому–то времени относится и поѣздка князя въ Васильевское и знакомство его съ Ихменевыми. Наконецъ, получивъ черезъ посредство графа значительное мѣсто при одномъ изъ важнѣйшихъ посольствъ, онъ отправился за границу. Далѣе слухи о немъ становились нѣсколько темными: говорили о какомъ–то непрiятномъ происшествiи, случившемся съ нимъ за границей, но никто не могъ объяснить, въ чемъ оно состояло. Извѣстно было только, что онъ успѣлъ прикупить четыреста душъ, о чемъ уже я упоминалъ. Воротился онъ изъ–за границы уже много лѣтъ спустя, въ важномъ чинѣ, и немедленно занялъ въ Петербургѣ весьма значительное мѣсто. Въ Ихменевкѣ носились слухи, что онъ вступаетъ во второй бракъ и роднится съ какимъ–то знатнымъ, богатымъ и сильнымъ домомъ. «Смотритъ въ вельможи!»

говорилъ Николай Сергѣичъ, потирая руки отъ удовольствiя. Я былъ тогда въ Петербургѣ, въ университетѣ, и помню, что Ихменевъ нарочно писалъ ко мнѣ и просилъ меня справиться: справедливы–ли слухи о бракѣ? Онъ писалъ тоже князю, прося у него для меня покровительства; но князь оставилъ письмо его безъ отвѣта. Я зналъ только, что сынъ его, воспитывавшiйся сначала у графа, а потомъ въ лицѣе, окончилъ тогда курсъ наукъ девятнадцати лѣтъ отъ роду. Я писалъ объ этомъ къ Ихменевымъ, а также и о томъ, что князь очень любитъ своего сына безъ памяти, балуетъ его, разсчитываетъ уже и теперь его будущность. Все это я узналъ отъ товарищей студентовъ, знакомыхъ молодому князю. Въ это–то время Николай Сергѣичъ въ одно прекрасное утро получилъ отъ князя письмо, чрезвычайно его удивившее....

Князь, который до сихъ поръ, какъ уже упомянулъ я, ограничивался въ сношенiяхъ съ Николаемъ Сергѣичемъ одной сухой, дѣловой перепиской, писалъ къ нему теперь самымъ подробнымъ, откровеннымъ и дружескимъ образомъ о своихъ семейныхъ обстоятельствахъ: онъ жаловался на своего сына, писалъ, что сынъ огорчаетъ его дурнымъ своимъ поведенiемъ; что конечно на шалости такого мальчика нельзя еще смотрѣть слишкомъ серьёзно (онъ видимо старался оправдать его), но что онъ рѣшился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на нѣкоторое время въ деревню, подъ присмотръ Ихменева. Князь писалъ, что вполнѣ полагается на «своего добрѣйшаго, благороднѣйшаго Николая Сергѣевича и въ особенности на Анну Андреевну», просилъ ихъ обоихъ принять его вѣтрогона въ ихъ семейство, поучить въ уединенiи уму–разуму, полюбить его, если возможно, а главное исправить его легкомысленный характеръ и «внушить спасительныя и строгiя правила, столь необходимыя въ человѣческой жизни.» Разумѣется, старикъ Ихменевъ съ восторгомъ принялся за дѣло. Явился и молодой князь; они приняли его какъ родного сына. Вскорѣ Николай Сергѣичъ рорячо полюбилъ его, не менѣе чѣмъ свою Наташу; даже потомъ, уже послѣ окончательнаго разрыва между княземъ–отцомъ и Ихменевымъ, старикъ съ веселымъ духомъ вспоминалъ иногда о своемъ Алешѣ, — такъ привыкъ онъ называть князя Алексѣя Петровича. Въ самомъ дѣлѣ это былъ премилѣйшiй мальчикъ: красавчикъ собою,

слабый и нервный, какъ женщина, но вмѣстѣ съ тѣмъ веселый и простодушный, съ душою отверзтою и способною къ благороднѣйшимъ ощущенiямъ, съ сердцемъ любящимъ, правдивымъ и признательнымъ, онъ сдѣлался идоломъ въ домѣ Ихменевыхъ. Несмотря на свои девятнадцать лѣтъ, онъ былъ еще совершенный ребенокъ. Трудно было представить, за что его могъ сослать отецъ, который, какъ говорили, любилъ его безъ памяти? Говорили, что молодой человѣкъ въ Петербургѣ жилъ праздно и вѣтренно, служить не хотѣлъ и огорчалъ этимъ отца. Николай Сергѣичъ не разспрашивалъ Алешу, потому что князь Петръ Александровичъ видимо умалчивалъ въ своемъ письмѣ о настоящей причинѣ изгнанiя сына. Впрочемъ носились слухи про какую–то непростительную вѣтреность Алеши: про какую–то связь съ одной дамой, про какой–то вызовъ на дуэль; про какой–то невѣроятный проигрышъ въ карты; доходили даже до какихъ–то чужихъ денегъ, имъ будто–бы растраченныхъ. Былъ тоже слухъ, что князь рѣшился удалить сына вовсе не за вину, а вслѣдствiе какихъ–то особенныхъ, эгоистическихъ соображенiй. Николай Сергѣичъ съ негодованiемъ отвергалъ этотъ слухъ, тѣмъ болѣе, что Алеша чрезвычайно любилъ своего отца, котораго не зналъ впродолженiе всего своего дѣтства и отрочества; онъ говорилъ объ немъ съ восторгомъ, съ увлеченiемъ; видно было, что онъ вполнѣ подчинился его влiянiю. Алеша болталъ тоже иногда про какую–то графиню, за которой волочились и онъ и отецъ вмѣстѣ, но что онъ, Алеша, одержалъ верхъ, а отецъ на него за это ужасно разсердился. Онъ всегда разсказывалъ эту исторiю съ восторгомъ, съ дѣтскимъ простодушiемъ, съ звонкимъ, веселымъ смѣхомъ; но Николай Сергѣичъ тотчасъ же его останавливалъ. Алеша подтверждалъ тоже слухъ, что отецъ его хочетъ жениться.

Онъ выжилъ уже почти годъ въ изгнанiи, въ извѣстные сроки писалъ къ отцу почтительныя и благоразумныя письма и наконецъ до того сжился съ Васильевскимъ, что когда князь на лѣто самъ прiѣхалъ въ деревню (о чемъ заранѣе увѣдомилъ Ихменевыхъ), то изгнанникъ самъ сталъ просить отца позволить ему какъ можно долѣе остаться въ Васильевскомъ, увѣряя, что сельская жизнь — настоящее его назначенiе. Всѣ рѣшенiя и увлеченiя Алеши происходили отъ его чрезвычайной, слабонервной воспрiимчивости, отъ горячаго сердца, отъ легкомыслiя,

доходившаго иногда до безсмыслицы; отъ чрезвычайной способности немедленно подчиняться всякому внѣшнему влiянiю и отъ совершеннаго отсутствiя воли. Но князь какъ–то подозрительно выслушалъ его просьбу... Вообще Николай Сергѣичъ съ трудомъ узнавалъ своего прежняго «друга»: князь Петръ Александровичъ чрезвычайно измѣнился. Онъ сдѣлался вдругъ особенно придирчивъ къ Николаю Сергѣичу; въ провѣркѣ счетовъ по имѣнью, выразилъ какую–то отвратительную жадность, скупость и непонятную мнительность. Все это ужасно огорчило добрѣйшаго Ихменева; онъ долго старался не вѣрить самому себѣ. Въ этотъ разъ все дѣлалось обратно въ сравненiи съ первымъ посѣщенiемъ Васильевскаго, четырнадцать лѣтъ тому назадъ: въ этотъ разъ князь перезнакомился со всѣми сосѣдями, разумѣется изъ важнѣйшихъ; къ Николаю же Сергѣичу онъ никогда не ѣздилъ и обращался съ нимъ какъ–будто съ своимъ подчиненнымъ. Вдругъ случилось непонятное происшествiе: безъ всякой видимой причины, послѣдовалъ ожесточенный разрывъ между княземъ и Николаемъ Сергѣичемъ. Подслушаны были горячiя, обидныя слова, сказанныя съ обѣихъ сторонъ. Съ негодованiемъ удалился Ихменевъ изъ Васильевскаго, но исторiя еще этимъ не кончилась. По всему околодку вдругъ распространилась отвратительная сплетня. Увѣряли, что Николай Сергѣевичъ, разгадавъ характеръ молодаго князя, имѣлъ намѣренiе употребить всѣ недостатки его въ свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать лѣтъ) съумѣла влюбить въ себя двадцатилѣтняго юношу; что и отецъ и мать этой любви покровительствовали, хотя и дѣлали видъ, что ничего не замѣчаютъ; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала наконецъ совершенно молодаго человѣка, невидавшаго въ цѣлый годъ, ее старанiями, почти ни одной настоящей благородной дѣвицы, которыхъ такъ много зрѣетъ въ почтенныхъ домахъ сосѣднихъ помѣщиковъ. Увѣряли наконецъ, что между любовниками уже было условлено обвѣнчаться, въ пятнадцати верстахъ отъ Васильевскаго, въ селѣ Григорьевѣ, повидимому тихонько отъ родителей Наташи, но которые однако же знали все до малѣйшей подробности и руководили дочь гнусными своими совѣтами. Однимъ словомъ, въ цѣлой книгѣ не умѣстить всего, что уѣздныя кумушки обоего пола успѣли насплетничать по поводу этой исторiи. Но удивительнѣе всего, что князь повѣрилъ

всему этому совершенно и даже прiѣхалъ въ Васильевское единственно по этой причинѣ, вслѣдствiе какого–то анонимнаго доноса, присланнаго къ нему въ Петербургъ изъ провинцiи. Конечно всякiй, кто зналъ хоть сколько нибудь Николая Сергѣича, не могъ бы, кажется, и одному слову повѣрить изъ всѣхъ взводимыхъ на него обвиненiй; а между тѣмъ, какъ водится, всѣ суетились, всѣ говорили, всѣ оговаривались, всѣ покачивали головами и... осуждали безвозвратно. Ихменевъ же былъ слишкомъ гордъ, чтобъ оправдывать дочь свою передъ кумушками, и настрого запретилъ своей Аннѣ Андревнѣ вступать въ какiя бы то ни было объясненiя съ сосѣдями. Сама же Наташа, такъ оклеветанная, даже еще цѣлый годъ спустя, не знала почти ни одного слова изъ всѣхъ этихъ наговоровъ и сплетней: отъ нея тщательно скрывали всю исторiю, и она была весела и невинна, какъ двѣнадцатилѣтнiй ребенокъ.

Тѣмъ временемъ ссора шла все дальше и дальше. Услужливые люди не дремали. Явились доносчики и свидѣтели, и князя успѣли наконецъ увѣрить, что долголѣтнее управленiе Николая Сергѣича Васильевскимъ далеко не отличалось образцовою честностью. Мало того: что три года тому назадъ, при продажѣ рощи, Николай Сергѣичъ утаилъ въ свою пользу двѣнадцать тысячъ серебромъ, что на это можно представить самыя ясныя, законныя доказательства передъ судомъ, тѣмъ болѣе, что на продажу рощи онъ не имѣлъ отъ князя никакой законной довѣренности, а дѣйствовалъ по собственному соображенiю, убѣдивъ уже потомъ князя въ необходимости продажи и предъявивъ за рощу сумму несравненно меньше дѣйствительно полученной. Разумѣется, все это были однѣ клеветы, какъ и оказалось впослѣдствiи, но князь повѣрилъ всему и при свидѣтеляхъ назвалъ Николая Сергѣича воромъ. Ихменевъ не стерпѣлъ и отвѣчалъ равносильнымъ оскорбленiемъ; произошла ужасная сцена. Немедленно начался процессъ. Николай Сергѣичъ, за неимѣнiемъ кой–какихъ бумагъ, а главное, не имѣя ни покровителей, ни опытности въ хожденiи по такимъ дѣламъ, тотчасъ же сталъ проигрывать въ своей тяжбѣ. На имѣнiе его было наложено запрещенiе. Раздражонный старикъ бросилъ все и рѣшился наконецъ переѣхать въ Петербургъ, чтобы лично хлопотать о своемъ дѣлѣ, а въ губернiи оставилъ за себя опытнаго довѣреннаго. Кажется, князь скоро сталъ понимать, что онъ напрасно оскорбилъ

Ихменева. Но оскорбленiе съ обѣихъ сторонъ было такъ сильно, что не оставалось и слова на миръ, и раздражонный князь употреблялъ всѣ усилiя, чтобъ повернуть дѣло въ свою пользу, т. е. въ сущности отнять у бывшаго своего управляющаго послѣднiй кусокъ хлѣба.

ГЛАВА V

И такъ Ихменевы переѣхали въ Петербургъ. Не стану описывать мою встрѣчу съ Наташей послѣ такой долгой разлуки. Во всѣ эти четыре года я не забывалъ ее никогда. Конечно я самъ не понималъ вполнѣ того чувства, съ которымъ вспоминалъ о ней; но когда мы вновь свидѣлись, я скоро догадался, что она суждена мнѣ судьбою. Сначала, въ первые дни послѣ ихъ прiѣзда, мнѣ все казалось, что она какъ–то мало развилась въ эти годы, совсѣмъ какъ–будто не перемѣнилась и осталась почти такой же дѣвочкой, какъ и была до нашей разлуки. Но потомъ каждый день я угадывалъ въ ней что–нибудь новое, до тѣхъ поръ мнѣ совсѣмъ незнакомое, какъ–будто нарочно скрытое отъ меня, какъ–будто дѣвушка нарочно отъ меня пряталась, — и что за наслажденiе было это отгадыванiе! Старикъ, переѣхавъ въ Петербургъ, первое время былъ раздражонъ и жолченъ. Дѣла его шли худо; онъ негодовалъ, выходилъ изъ себя, возился съ дѣловыми бумагами, и ему было не до насъ. Анна же Андревна ходила какъ потерянная и сначала ничего сообразить не могла. Петербургъ ее пугалъ. Она вздыхала и трусила, плакала о прежнемъ житьѣ–бытьѣ, объ Ихменевкѣ, о томъ, что Наташа на возрастѣ, а объ ней и подумать некому, и пускалась со мной въ престранныя откровенности, за неимѣнiемъ кого другаго, болѣе способнаго къ дружеской довѣренности.

Вотъ въ это–то время, не задолго до ихъ прiѣзда, я кончилъ мой первый романъ, тотъ самый, съ котораго началась моя литературная карьера и, какъ новичокъ, сначала не зналъ, куда его сунуть. У Ихменевыхъ я объ этомъ ничего не говорилъ; они–же чуть со мной не поссорились за то, что я живу праздно, т. е. не служу и не стараюсь прiискать себѣ мѣста. Старикъ горько и даже жолчно укорялъ меня, разумѣется изъ отеческаго ко мнѣ участiя. Яже просто стыдился сказать имъ, чѣмъ занимаюсь. Ну

какъ, въ самомъ дѣлѣ, объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы? а потому до времени ихъ обманывалъ, говорилъ, что мѣста мнѣ не даютъ, а что я ищу изъ всѣхъ силъ. Ему некогда было повѣрять меня. Помню, какъ однажды Наташа, наслушавшись нашихъ разговоровъ, таинственно отвела меня въ сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбѣ, допрашивала меня, выпытывала: что я именно дѣлаю? и когда я передъ ней не открылся, взяла съ меня клятву, что я не сгублю себя какъ лѣнтяй и праздношатайка. Правда, я хоть не признался и ей, чѣмъ занимаюсь, но помню, что за одно одобрительное слово ея о трудѣ моемъ, о моемъ первомъ романѣ, я бы отдалъ всѣ самые лестные для меня отзывы критиковъ и цѣнителей, которые потомъ о себѣ слышалъ. И вотъ вышелъ наконецъ мой романъ. Еще за долго до появленiя его поднялся шумъ и гамъ въ литературномъ мiрѣ. Б. обрадовался какъ ребенокъ, прочитавъ мою рукопись. Нѣтъ! если я былъ счастливъ когда–нибудь, то это даже и не вовремя первыхъ упоительныхъ минутъ моего успѣха, а тогда, когда еще я не читалъ и не показывалъ никому моей рукописи: въ тѣ долгiя ночи, среди восторженныхъ надеждъ и мечтанiй и страстной любви къ труду; когда я сжился съ моей фантазiей, съ лицами, которыхъ самъ создалъ, какъ съ родными, какъ будто съ дѣйствительно существующими; любилъ ихъ, радовался и печалился съ ними, а подъ–часъ даже и плакалъ самыми искренними слезами надъ незатѣйливымъ героемъ моимъ. И описать не могу, какъ обрадовались старики моему успѣху, хотя сперва ужасно удивились: такъ странно ихъ это поразило! Анна Андревна, на примѣръ, никакъ не хотѣла повѣрить, что новый, прославляемый всѣми писатель — тотъ самый Ваня, который и т. д. и т. д., и все качала головою. Старикъ долго не сдавался и сначала, при первыхъ слухахъ, даже испугался; сталъ говорить о потерянной служебной карьерѣ, о безпорядочномъ поведенiи всѣхъ вообще сочинителей. Но безпрерывные новые слухи, объявленiя въ журналахъ и наконецъ нѣсколько похвальныхъ словъ, услышанныхъ имъ обо мнѣ отъ такихъ лицъ, которымъ онъ съ благоговѣнiемъ вѣрилъ, заставили его измѣнить свой взглядъ на дѣло. Когда же онъ увидѣлъ, что я вдругъ очутился съ деньгами, и узналъ, какую плату можно получать за литературный трудъ, то и послѣднiя сомнѣнiя его разсѣялись. Быстрый въ переходахъ отъ

сомнѣнiя къ полной, восторженной вѣрѣ; радуясь какъ ребенокъ моему счастью, онъ вдругъ ударился въ самыя необузданныя надежды, въ самыя ослѣпительныя мечты о моей будущности. Каждый день создавалъ онъ для меня новыя карьеры и планы и чего–чего не было въ этихъ планахъ! Онъ даже началъ выказывать мнѣ какое–то особенное, до тѣхъ поръ небывалое ко мнѣ уваженiе. Но все–таки, помню, случалось, сомнѣнiя вдругъ опять осаждали его, часто среди самаго восторженнаго фантазированiя, и снова сбивали его съ толку.

«Сочинитель, поэтъ! какъ–то странно... Когда же поэты выходили въ люди, въ чины? Народъ–то все такой щелкопёръ, ненадежный!»

Я замѣтилъ, что подобныя сомнѣнiя и всѣ эти щекотливые вопросы приходили къ нему всего чаще въ сумерки (такъ памятны мнѣ всѣ подробности и все то золотое время!). Въ сумерки нашъ старикъ всегда становился какъ–то особенно нервенъ, впечатлителенъ и мнителенъ. Мы съ Наташей ужь знали это и заранѣе посмѣивались. Помню, я ободрялъ его анекдотами про генеральство Сумарокова, про то, какъ Державину прислали табакерку съ червонцами, какъ сама императрица посѣтила Ломоносова; разсказывалъ про Пушкина, про Гоголя.

— Знаю, братецъ, все знаю, возражалъ старикъ, можетъ быть слышавшiй въ первый разъ въ жизни всѣ эти исторiи. — Гм! Послушай, Ваня, а вѣдь я все–таки радъ, что твоя стряпня не стихами писана. Стихи, братецъ, вздоръ; ужъ ты не спорь, а мнѣ повѣрь, старику; я добра желаю тебѣ; чистый вздоръ, праздное употребленiе времени! Стихи гимназистамъ писать; стихи до сумасшедшаго дома вашу братью молодежъ доводятъ... Положимъ, что Пушкинъ великъ, кто объ этомъ! А все–таки стишки и ничего больше; такъ, эфемерное что–то... Я впрочемъ его и читалъ–то мало... Проза другое дѣло! тутъ сочинитель даже поучать можетъ, — ну тамъ о любви къ отечеству упомянуть, или такъ, вообще про добродѣтели... да! Я, братъ, только не умѣю выразиться, но ты меня понимаешь; любя говорю. А ну–ка, ну–ка прочти! заключилъ онъ съ нѣкоторымъ видомъ покровительства, когда я наконецъ принесъ книгу и всѣ мы, послѣ чаю, усѣлись за круглый столъ: — прочти–ка, что ты тамъ настрочилъ; много кричатъ о тебѣ! посмотримъ, посмотримъ!

Я развернулъ книгу и приготовился читать. Въ тотъ вечеръ

только что вышелъ мой романъ изъ печати, и я, доставъ наконецъ экземпляръ, прибѣжалъ къ Ихменевымъ читать свое сочиненiе.

Какъ я горевалъ и досадовалъ, что не могъ имъ прочесть его ранѣе, по рукописи, которая была въ рукахъ у издателя! Наташа даже плакала съ досады, ссорилась со мной, попрекала меня, что чужiе прочтутъ мой романъ раньше, чѣмъ она... Но вотъ, наконецъ мы сидимъ за столомъ. Старикъ состроилъ физiономiю необыкновенно серьезную и критическую. Онъ хотѣлъ строго, строго судить, «самъ увѣриться». Старушка тоже смотрѣла необыкновенно торжественно; чуть–ли она не надѣла къ чтенiю новаго чепчика. Она давно уже примѣтила, что я смотрю съ безконечной любовью на ея безцѣнную Наташу; что у меня духъ занимается и темнѣетъ въ глазахъ, когда я съ ней заговариваю и что и Наташа тоже какъ–то яснѣе, чѣмъ прежде, на меня поглядываетъ. Да! пришло наконецъ это время, пришло въ минуту удачь, золотыхъ надеждъ и самаго полнаго счастья, все вмѣстѣ, все разомъ пришло! Примѣтила тоже старушка, что и старикъ ея какъ–то ужъ слишкомъ началъ хвалить меня и какъ–то особенно взглядываетъ на меня и на дочь... и вдругъ испугалась: все–же я былъ не графъ, не князь, не владѣтельный принцъ, или по крайней мѣрѣ, коллежскiй совѣтникъ изъ правовѣдовъ, молодой, въ орденахъ и красивый собою! Анна Андреевна не любила желать вполовину.

— Хвалятъ человѣка, думала она обо мнѣ, а за что неизвѣстно. Сочинитель, поэтъ... Да вѣдь чтожъ такое сочинитель?

ГЛАВА VI

Я прочелъ имъ мой романъ въ одинъ присѣстъ. Мы начали сейчасъ послѣ чаю, а просидѣли до двухъ часовъ по полуночи. Старикъ сначала нахмурился. Онъ ожидалъ чего–то непостижимо высокаго, такого, чего бы онъ пожалуй и самъ не могъ понять, но только непремѣнно высокаго; а вмѣсто того, вдругъ такiя будни и все такое извѣстное, — вотъ точь въ точь какъ то самое, что обыкновенно кругомъ совершается. И добро бы большой или интересный человѣкъ былъ герой, или изъ историческаго что–нибудь, въ родѣ Рославлева или Юрiя

Милославскаго; а то выставленъ какой–то маленькiй, забитый и даже глуповатый чиновникъ, у котораго и пуговицы на вицмундирѣ обсыпались; и все это такимъ простымъ слогомъ описано, ни дать ни взять какъ мы сами говоримъ... Странно! Старушка вопросительно взглядывала на Николая Сергѣича и даже немного надулась, точно чѣмъ–то обидѣлась: «Ну стоитъ, право, такой вздоръ печатать и слушать, да еще и деньги за это даютъ», написано было на лицѣ ея. Наташа была вся вниманiе, съ жадностiю слушала, не сводила съ меня глазъ, всматривалась въ мои губы, какъ я произношу каждое слово, и сама шевелила за мною своими хорошенькими губками. И чтожъ? прежде чѣмъ я дочелъ до половины, у всѣхъ моихъ слушателей текли изъ глазъ слезы. Анна Андревна искренно плакала, отъ всей души сожалѣя моего героя и пренаивно желая хоть чѣмъ–нибудь помочь ему въ его несчастiяхъ, что понялъ я изъ ея восклицанiй. Старикъ уже отбросилъ всѣ мечты о высокомъ: «Съ перваго шагу видно, что далеко кулику до Петрова дня; такъ–себѣ, просто разсказецъ; за–то сердце захватываетъ, говорилъ онъ: — за–то становится понятно и памятно, что кругомъ происходитъ; за то познается, что самый забытый, послѣднiй человѣкъ есть тоже человѣкъ и называется братъ мой!» — Наташа слушала, плакала и подъ столомъ украдкой крѣпко пожимала мою руку. Кончилось чтенiе. Она встала; щечки ея горѣли, слезинки стояли въ глазахъ; вдругъ она схватила мою руку, поцаловала ее и выбѣжала вонъ изъ комнаты. Отецъ и мать переглянулись между собою.

— Гм! вотъ она какая восторженная, проговорилъ старикъ, поражонный поступкомъ дочери: — это ничего впрочемъ, это хорошо, хорошо, благородный порывъ! Она добрая дѣвушка... бормоталъ онъ, смотря вскользь на жену, какъ–будто желая оправдать Наташу, а вмѣстѣ съ тѣмъ, почему–то, желая оправдать и меня. Но Анна Андревна, не смотря на то, что во время чтенiя сама была въ нѣкоторомъ волненiи и тронута, смотрѣла теперь такъ, какъ будто хотѣла выговорить:

— Оно конечно, Александръ Македонскiй герой, но зачѣмъ же стулья ломать? и т. д.

Наташа воротилась скоро, веселая и счастливая, и проходя мимо, потихоньку ущипнула меня. Старикъ принялся было опять «серьезно» оцѣнивать мою повѣсть, но отъ радости не выдержалъ характера и увлекся:

— Ну, братъ Ваня, хорошо, хорошо! утѣшилъ! такъ утѣшилъ, что я даже и не ожидалъ. Не высокое, не великое, это видно... Вонъ у меня тамъ «Освобожденiе Москвы» лежитъ, въ Москвѣ же и сочинили, — ну такъ оно съ первой строки, братецъ, видно, что, такъ–сказать, орломъ воспарилъ человѣкъ... Но знаешь ли, Ваня, у тебя оно какъ–то проще, понятнѣе. Вотъ именно за то и люблю, что понятнѣе! Роднѣе какъ–то оно; какъ будто со мной самимъ все это случилось. А то что высокое–то? И самъ бы не понималъ. Слогъ бы я выправилъ: я вѣдь хвалю, а что ни говори, все–таки мало возвышеннаго... Ну да ужъ теперь поздно: напечатано. Развѣ во второмъ изданьи?.. А что, братъ, вѣдь и второе изданiе чай будетъ? Тогда опять деньги... Гм!

— И неужели вы столько . — Гляжу на васъ и все какъ–то не вѣрится. Ахъ ты, Господи, вотъ вѣдь за что теперь деньги–то стали давать!

— Знаешь, Ваня? продолжалъ старикъ, увлекаясь все болѣе и болѣе; — это хоть не служба, за то все–таки карьера. Прочтутъ и высокiя лица. Вотъ, ты говорилъ, Гоголь вспоможенiе ежегодное получаетъ и за границу посланъ. А что еслибъ и ты? а? или еще рано? Надо еще что–нибудь сочинить? Такъ сочиняй, братъ, сочиняй поскорѣе! Не засыпай на лаврахъ. Чего глядѣть–то! — И онъ говорилъ это съ такимъ убѣжденнымъ видомъ, съ такимъ добродушiемъ, что недоставало рѣшимости остановить и расхолодить его фантазiю.

— Или вотъ, напримѣръ, табакерку дадутъ... Что жъ? На милость вѣдь нѣтъ образца. Поощрить захотятъ. А кто знаетъ, можетъ и ко двору попадешь, прибавилъ онъ полушопотомъ и съ значительнымъ видомъ, прищуривъ свой лѣвый глазъ: — или нѣтъ? или еще рано ко двору–то?

— Ну ужъ и ко двору! сказала Анна Андревна, какъ–будто обидѣвшись.

— Еще немного, и вы произведете меня въ генералы, отвѣчалъ я, смѣясь отъ души. Старикъ тоже засмѣялся. Онъ былъ чрезвычайно доволенъ.

— Ваше превосходительство, не хотите–ли кушать? — закричала рѣзвая Наташа, которая тѣмъ временемъ собрала намъ поужинать.

Она захохотала, подбѣжала къ отцу и крѣпко обняла его своими горячими ручками:

— Добрый, добрый папаша!

Старикъ разчувствовался.

— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я вѣдь такъ, спроста говорю. Генералъ не генералъ, а пойдемте–ка ужинать. Ахъ, ты чувствительная! прибавилъ онъ, потрепавъ свою Наташу по раскраснѣвшейся щечкѣ, что любилъ дѣлать при всякомъ удобномъ случаѣ: — я, вотъ видишь–ли, Ваня, любя говорилъ. Ну, хоть и не генералъ (далеко до генерала!), а все таки извѣстное лицо, сочинитель!

— Нынче, папаша, говорятъ: писатель.

— А не сочинитель? Не зналъ я. Ну, положимъ хоть и писатель; а я вотъ что хотѣлъ сказать: камергеромъ конечно не сдѣлаютъ за то, что романъ сочинилъ; объ этомъ и думать нечего; а все–таки можно въ люди пройдти; ну, сдѣлаться какимъ–нибудь тамъ аташе. За границу могутъ послать, въ Италiю, для поправленiя здоровья, или тамъ для усовершенствованiя въ наукахъ что–ли; деньгами помогутъ. Разумѣется надо, чтобъ все это и съ твоей стороны было благородно; чтобъ за дѣло, за настоящее дѣло деньги и почести брать, а не такъ чтобы какъ–нибудь тамъ, по протекцiи...

— Да ты не загордись тогда, Иванъ Петровичъ, прибавила смѣясь Анна Андревна.

— Да ужъ поскорѣй ему звѣзду, папаша, а то что, въ самомъ дѣлѣ, аташе да аташе!

И она опять ущипнула меня за руку.

— А эта все надо мной подсмѣивается! вскричалъ старикъ, съ восторгомъ смотря на Наташу, у которой разгорѣлись щечки, а глазки весело сiяли, какъ звѣздочки. — Я, дѣтки, кажется, и вправду далеко зашолъ, въ Альнаскары записался; и всегда–то я былъ такой... а только знаешь, Ваня, смотрю я на тебя: какой–то ты у насъ совсѣмъ простой...

— Ахъ, Боже мой! Да какому же ему быть, папочка?

— Ну, нѣтъ, я не то. А только все–таки, Ваня, у тебя какое–то этакъ лицо... то есть совсѣмъ какъ–будто не поэтическое... Этакъ, знаешь, блѣдные они, говорятъ, бываютъ, поэты–то, ну и съ волосами такими, и въ глазахъ, этакъ, что–то... Знаешь, тамъ Гёте какой–нибудь или проч.... я это въ

Аббаддонѣ читалъ... а что? Опять совралъ что–нибудь? Ишь, шалунья, такъ и заливается надо мной! Я, друзья мои, не ученый, только чувствовать могу. Ну, лицо не лицо, — это вѣдь еще еще не велика бѣда лицо–то; для меня и твое хорошо, и очень нравится... Я вѣдь не къ тому говорилъ... А только будь честенъ, Ваня, будь честенъ, это главное; живи честно, не возмечтай! Передъ тобой дорога широкая. Служи честно своему дѣлу; вотъ что я хотѣлъ сказать, вотъ именно это–то я и хотѣлъ сказать!

Чудное было время! Всѣ свободные часы, всѣ вечера проводилъ я у нихъ. Старику приносилъ вѣсти о литературномъ мiрѣ, о литераторахъ, которыми онъ вдругъ, неизвѣстно почему, началъ чрезвычайно интересоваться; даже началъ читать критическiя статьи Б., про котораго я много наговорилъ ему и котораго онъ почти не понималъ, но хвалилъ до восторга и горько жаловался на враговъ его, писавшихъ въ «Сѣверномъ Трутнѣ». Старушка зорко слѣдила за мной и Наташей; но не услѣдила она за нами! Между нами уже было сказано одно словечко, и я услышалъ наконецъ, какъ Наташа, потупивъ головку и полураскрывъ свои губки, почти шопотомъ сказала мнѣ: да. Но узнали и старики; погадали, подумали; Анна Андревна долго качала головою. Странно и жутко ей было. Не вѣрила она мнѣ.

— Вѣдь вотъ хорошо удача, Иванъ Петровичъ, говорила она: а вдругъ не будетъ удачи, или тамъ что–нибудь; что тогда? хоть бы служили вы гдѣ!

— А вотъ что я скажу тебѣ, Ваня, рѣшилъ старикъ, надумавшись: — я и самъ это видѣлъ, замѣтилъ и, признаюсь, даже обрадовался, что ты и Наташа... ну, да чего тутъ! Видишь, Ваня: оба вы еще очень молоды и моя Анна Андревна права. Подождемъ. Ты, положимъ, талантъ, даже замѣчательный талантъ... ну, не генiй, какъ объ тебѣ тамъ сперва прокричали, а такъ, просто талантъ (я еще вотъ сегодня читалъ на тебя эту критику въ «Трутнѣ»; слишкомъ ужъ тамъ тебя худо третируютъ; ну да вѣдь это что жъ за газета!). Да! такъ видишь: вѣдь это еще не деньги въ ломбардѣ, талантъ–то; а вы оба бѣдные. Подождемъ годика, этакъ, полтора или хоть годъ: пойдешь хорошо, утвердишься крѣпко на своей дорогѣ, — твоя Наташа; не удастся тебѣ, — самъ разсуди!.. Ты человѣкъ честный; подумай!..

На этомъ и остановились. А черезъ годъ вотъ что было:

Да, это было почти ровно черезъ годъ! Въ ясный сентябрскiй день, передъ вечеромъ, вошолъ я къ моимъ старикамъ больной, съ замиранiемъ въ душѣ и упалъ на стулъ чуть не въ обморокѣ, такъ что даже они перепугались на меня глядя. Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце такъ, что я десять разъ подходилъ къ ихъ дверямъ и десять разъ возвращался назадъ, прежде чѣмъ вошолъ, — не оттого что не удалась мнѣ моя карьера и что не было у меня еще ни славы, ни денегъ; не оттого, что я еще не какой–нибудь «аташе» и далеко было до того, чтобъ меня послали для поправленiя здоровья въ Италiю; а оттого, что можно прожить десять лѣтъ въ одинъ годъ, и прожила въ этотъ годъ десять лѣтъ и моя Наташа. Безконечность легла между нами... И вотъ, помню, сидѣлъ я тогда передъ старикомъ, молчалъ и доламывалъ разсѣянной рукой и безъ того уже обломанныя поля моей шляпы; сидѣлъ и ждалъ, неизвѣстно зачѣмъ, когда выйдетъ Наташа. Костюмъ мой былъ жалокъ и худо на мнѣ сидѣлъ; лицомъ я осунулся, похудѣлъ, пожелтѣлъ, — а все–таки далеко не похожъ былъ я на поэта, и въ глазахъ моихъ все–таки не было ничего великаго, о чемъ такъ хлопоталъ когда–то добрый Николай Сергѣичъ. Старушка смотрѣла на меня съ непритворнымъ и ужь слишкомъ торопливымъ сожалѣнiемъ, а сама про себя думала:

— Вѣдь вотъ этакой–то чуть не сталъ женихомъ Наташи, Господи помилуй и сохрани!

— Что, Иванъ Петровичъ, не хотите—ли чаю? (самоваръ кипѣлъ на столѣ) — да каково, батюшка, поживаете? больные вы какiе–то вовсе, спросила она меня жалобнымъ голосомъ, какъ теперь ее слышу.

И какъ теперь вижу: говоритъ она мнѣ, а въ глазахъ ея видна и другая забота, таже самая забота, отъ которой затуманился и ея старикъ и съ которой онъ сидѣлъ теперь надъ простывающей чашкой и думалъ свою думу. Я зналъ, что ихъ очень озабочиваетъ въ эту минуту процессъ съ княземъ Валковскимъ, повернувшiйся для нихъ не совсѣмъ хорошо, и что у нихъ случились еще новыя непрiятности, разстроившiя Николая Сергѣевича до болѣзни. Молодой князь, изъ–за котораго началась вся исторiя этого процесса, мѣсяцевъ пять тому назадъ, нашолъ случай побывать у Ихменевыхъ. Старикъ, любившiй своего милаго Алешу, какъ роднаго сына, почти каждый день вспоминавшiй

о немъ, принялъ его съ радостiю. Анна Андревна вспомнила про Васильевское и расплакалась. Алеша сталъ ходить къ нимъ чаще и чаще, потихоньку отъ отца; Николай Сергѣичъ, честный, открытый, прямодушный, съ негодованiемъ отвергъ всѣ предосторожности. Изъ благородной гордости онъ не хотѣлъ и думать: что скажетъ князь, если узнаетъ, что его сынъ опять принятъ въ домѣ Ихменевыхъ, и мысленно презиралъ всѣ его нелѣпыя подозрѣнiя. Но старикъ не зналъ, достанетъ–ли у него силъ вынести новыя оскорбленiя. Молодой князь началъ бывать у нихъ почти каждый день. Весело было съ нимъ старикамъ. Цѣлые вечера и далеко за полночь просиживалъ онъ у нихъ. Разумѣется, отецъ узналъ наконецъ обо всемъ. Вышла гнуснѣйшая сплетня. Онъ оскорбилъ Николая Сергѣича ужаснымъ письмомъ, все на туже тему, какъ и прежде, а сыну положительно запретилъ посѣщать Ихменевыхъ. Это случилось за двѣ недѣли до моего къ нимъ прихода. Старикъ загрустилъ ужасно. Какъ! его Наташу, невинную, благородную, замѣшивать опять въ эту гоязную клевету, въ эту низость! Ея имя было оскорбительно произнесено уже и прежде обидѣвшимъ его человѣкомъ... И оставить это все безъ удовлетворенiя! Въ первые дни онъ слегъ въ постель отъ отчаянiя. Все это я зналъ. Вся исторiя дошла до меня въ подробности, хотя я, больной и убитый, все это послѣднее время, недѣли три, у нихъ не показывался и лежалъ у себя на квартирѣ. Но я зналъ еще... нѣтъ! я тогда еще только предчувствовалъ, зналъ да не вѣрилъ, — что, кромѣ этой исторiи, есть у нихъ теперь что–то, что должно безпокоить ихъ больше всего на свѣтѣ, и съ мучительной тоской къ нимъ приглядывался. Да, я мучился; я боялся угадать, боялся вѣрить и всѣми силами желалъ удалить роковую минуту. А между тѣмъ я и пришолъ для нея. Меня точно тянуло къ нимъ въ этотъ вечеръ!

— Да, Ваня, спросилъ вдругъ старикъ, какъ–будто опомнившись, — ужъ не былъ–ли болѣнъ? что долго не ходилъ? Я виноватъ передъ тобой: давно хотѣлъ тебя навѣстить, да все какъ–то того... — И онъ опять задумался.

— Я былъ нездоров, отвѣчалъ я.

— Гм, нездоровъ! повторилъ онъ пять минутъ спустя. — То–то, нездоровъ! Говорилъ я тогда, предостерегалъ, — не послушался! Гм. Нѣтъ, братъ, Ваня: муза видно испоконъ вѣку сидѣла на чердакѣ голодная, да и будетъ сидѣть. Такъ–то!

Да, не въ духѣ былъ старикъ. Не было–бъ у него своей раны на сердцѣ, не заговорилъ бы онъ со мной о голодной музѣ. Я всматривался въ его лицо: оно пожелтѣло, въ глазахъ его выражалось какое–то недоумѣнiе, какая–то мысль, въ формѣ вопроса, ко

тораго онъ не въ силахъ былъ разрѣшить. Былъ онъ какъ–то порывистъ и непривычно жолченъ. Жена взглядывала на него съ безпокойствомъ и покачивала головою. Когда онъ, разъ, отвернулся, она кивнула мнѣ на него украдкой.

— Какъ здоровье Натальи Николавны? она дома? спросилъ я озабоченную Анну Андревну.

— Дома, батюшка, дома, отвѣчала она, какъ–будто затрудняясь моимъ вопросомъ. Сейчасъ сама выйдетъ на васъ поглядѣть. Шутка–ли! три недѣли не видать! Да чтой–то она у насъ какая–то стала такая, — не сообразишь съ ней никакъ: здоровая–ли, больная–ли, Богъ съ ней!

И она робко посмотрѣла на мужа.

— А что? ничего съ ней, отозвался Николай Сергѣичъ неохотно и отрывисто: — здорова. Такъ, въ лѣта входитъ дѣвица, перестала младенцемъ быть, вотъ и все. Кто ихъ разберетъ, эти дѣвичьи печали, да капризы?

— Ну, ужь и капризы! подхватила Анна Андреевна обидчивымъ голосомъ.

Старикъ смолчалъ и забарабанилъ пальцами по столу. — Боже, неужели ужь было что–нибудь между ними? подумалъ я въ страхѣ.

— Ну, а что, какъ тамъ у васъ? — началъ онъ снова. — Что Б. все еще критику пишетъ?

— Да, пишетъ, отвѣчалъ я.

— Эхъ, Ваня, Ваня! заключилъ онъ, махнувъ рукой. — Что ужъ тутъ критика!

Дверь отворилась и вошла Наташа.

ГЛАВА VII

Она несла въ рукахъ свою шляпку и войдя положила ее на фортепiано; потомъ подошла ко мнѣ и молча протянула мнѣ руку. Губы ея слегка пошевелились; она какъ–будто хотѣла мнѣ что–то сказать, какое–то привѣтствiе, но ничего не сказала.

Три недѣли, какъ мы не видались. Я глядѣлъ на нее съ недоумѣнiемъ и страхомъ. Какъ перемѣнилась она въ эти три недѣли! Сердце мое защемило тоской, когда я разглядѣлъ эти впалыя, блѣдныя щеки, губы, запекшiяся какъ въ лихорадкѣ, и глаза, сверкавшiе изъ подъ длинныхъ, темныхъ рѣсницъ горячешнымъ огнемъ и какой–то страстной рѣшимостью.

Но Боже, какъ она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни послѣ, не видалъ я ея такою, какъ въ этотъ роковой день. Та–ли, та–ли эта Наташа, та–ли это дѣвочка, которая, еще только годъ тому назадъ, не спуская съ меня глазъ и шевеля за мною губками, слушала мой романъ и которая такъ весело, такъ безпечно хохотала и шутила въ тотъ вечеръ съ отцомъ и со мною за ужиномъ? Та–ли это Наташа, которая тамъ, въ той комнатѣ, наклонивъ головку и вся загорѣвшись румянцемъ, сказала мнѣ: да.

Раздался густой звукъ колокола, призывавшаго къ вечерни. Она вздрогнула; старушка перекрестилась.

— Ты къ вечерни собиралась Наташа, а вотъ ужъ и благовѣстятъ, сказала старушка. — Сходи Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да и прошлась–бы за одно. Что взаперти–то сидѣть? Смотри, какая ты блѣдная; ровно сглазили.

— Я.... можетъ быть.... не пойду сегодня, проговорила Наташа медленно и тихо, почти шопотомъ. — Я.... нездорова, прибавила она и поблѣднѣла какъ полотно.

— Лучше–бы пойти, Наташа; вѣдь ты–же хотѣла давеча и шляпку–вотъ принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтобъ тебѣ Богъ здоровья послалъ, уговаривала Анна Андревна, робко смотря на дочь, какъ–будто боялась ея.

— Ну да; сходи; а ктому–жъ и пройдешься, прибавилъ старикъ, тоже съ безпокойствомъ всматриваясь въ лицо дочери: — мать правду говоритъ. Вотъ Ваня тебя и проводитъ.

Мнѣ показалось, что горькая усмѣшка промелькнула на губахъ Наташи. Она подошла къ фортепiано, взяла шляпку и надѣла ее; руки ея дрожали. Всѣ движенiя ея были какъ–будто безсознательны, — точно она не понимала, что дѣлала. Отецъ и мать пристально въ нее всматривались.

— Прощайте! чуть слышно проговорила она.

— И, ангелъ мой, что прощаться, далекiй–ли путь! На тебя хоть вѣтеръ подуетъ; смотри, какая–ты блѣдненькая. Ахъ!

да вѣдь я и забыла (все–то я забываю!) — ладонку я тебѣ кончила; молитву зашила въ нее, ангелъ мой; монашенка изъ Кiева научила прошлаго года; пригодная молитва; еще давеча зашила. Надѣнь, Наташа. Авось Господь Богъ тебѣ здоровья пошлетъ. Одна ты у насъ.

И старушка вынула изъ рабочаго ящика натѣльный золотой крестикъ Наташи; на той–же ленточкѣ была привѣшена только что сшитая ладонка.

— Носи на здоровье! прибавила она, надѣвая крестъ и крестя дочь: — когда–то я тебя каждую ночь такъ крестила, на сонъ грядущiй, молитву читала, а ты за мной причитывала. А теперь ты не та стала, и не даетъ тебѣ Господь спокойнаго духа. Ахъ, Наташа, Наташа! Не помогаютъ тебѣ и молитвы мои материнскiя! — И старушка заплакала.

Наташа молча поцаловала ея руку и ступила шагъ къ дверямъ; но, вдругъ, быстро воротилась назадъ и подошла къ отцу. Грудь ея глубоко волновалась.

— Папенька! перекрестите и вы.... свою дочь, проговорила она задыхающимся голосомъ и опустилась передъ нимъ на колѣни. Мы всѣ стояли въ смущенiи отъ неожиданнаго, слишкомъ торжественнаго ея поступка. Нѣсколько мгновенiй отецъ смотрѣлъ на нее, совсѣмъ потерявшись.

— Наташенька, дѣточка моя, дочка моя, милочка, что съ тобою! вскричалъ онъ наконецъ, и слезы градомъ хлынули изъ глазъ его. — Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь? Вѣдь я все вижу; я ночей не сплю, встаю и слушаю у твоей комнаты!... Скажи мнѣ все, Наташа, откройся мнѣ во всемъ старику, и мы....

Онъ не договорилъ, поднялъ ее и крѣпко обнялъ. Она судорожно прижалась къ его груди и скрыла на его плечѣ свою голову.

— Ничего, ничего, это такъ.... я нездорова..., твердила она, задыхаясь отъ внутреннихъ, подавленныхъ слезъ.

— Да благословитъ же тебя Богъ, какъ я благословляю тебя, дитя мое милое, безцѣнное дитя! сказалъ отецъ. — Да пошлетъ Онъ тебѣ навсегда миръ души и оградитъ тебя отъ всякаго горя. Помолись Богу, другъ мой, чтобъ грѣшная молитва моя дошла до Него.

— И мое, и мое благословенiе надъ тобою! прибавила старушка, заливаясь слезами.

— Прощайте! прошептала Наташа. У дверей она остановилась, еще разъ взглянула на нихъ, хотѣла было еще что–то сказать, но не могла и быстро вышла изъ комнаты. Я бросился вслѣдъ за нею, предчувствуя недоброе.

ГЛАВА VIII

Она шла молча, скоро, потупивъ голову и не смотря на меня. Но пройдя улицу и ступивъ на набережную, вдругъ остановилась и схватила меня за руку.

— Душно! прошептала она: — сердце тѣснитъ... душно!

— Воротись, Наташа! вскричалъ я въ испугѣ.

— Неужели–жъ ты не видишь, Ваня, что я вышла совсѣмъ, ушла отъ нихъ и никогда не возвращусь назадъ? сказала она, съ невыразимой тоской смотря на меня.

Сердце упало во мнѣ. Все это я предчувствовалъ, еще идя къ нимъ; все это уже представлялось мнѣ, какъ въ туманѣ, еще можетъ быть задолго до этого дня; но слова ея поразили меня какъ громомъ.

Мы печально шли по набережной. Я не могъ говорить; я соображалъ, размышлялъ и потерялся совершенно. Голова у меня закружилась. Мнѣ казалось это такъ безобразно, такъ невозможно!

— Ты винишь меня, Ваня? сказала она наконецъ.

— Нѣтъ, но... но я не вѣрю; но этого быть не можетъ!.. отвѣчалъ я, не помня, что говорю.

— Нѣтъ, Ваня, это ужъ есть! Я ушла отъ нихъ и не знаю, что съ ними будетъ... не знаю, что будетъ и со мною!

— Ты къ нему, Наташа? да?

— Да, отвѣчала она.

— Но это невозможно! вскричалъ я въ изступленiи; — знаешь ли, что это невозможно, Наташа, бѣдная ты моя! вѣдь это безумiе. Вѣдь ты ихъ убьешь и себя погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?

— Знаю; но что–же мнѣ дѣлать, не моя воля, сказала она,

и въ словахъ ея слышалось столько отчаянья, какъ будто она шла на смертную казнь.

— Воротись, воротись, пока не поздно, умолялъ я ее, и тѣмъ горячѣе, тѣмъ настойчивѣе умолялъ, чѣмъ больше самъ сознавалъ всю безполезность моихъ увѣщанiй и всю нелѣпость ихъ въ настоящую минуту. — Понимаешь ли ты, Наташа, что ты сдѣлаешь съ отцомъ? Обдумала ль ты это? Вѣдь его отецъ врагъ твоему; вѣдь князь оскорбилъ твоего отца, заподозрилъ его въ грабежѣ денегъ; вѣдь онъ его воромъ назвалъ. Вѣдь они тягаются... Да что! это еще послѣднее дѣло, а знаешь ли ты, Наташа.... (о Боже, да вѣдь ты все это знаешь!) знаещь ли, что князь заподозрилъ твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя съ Алешей, когда Алеша гостилъ у васъ въ деревнѣ? Подумай, представь себѣ только, каково страдалъ тогда твой отецъ отъ этой клеветы. Вѣдь онъ весь посѣдѣлъ въ эти два года, — взгляни на него! А главное: ты вѣдь это все знаешь, Наташа, Господи Боже мой! Вѣдь ужъ я не говорю, что стоитъ имъ обоимъ тебя потерять на вѣки! Вѣдь ты ихъ сокровище, все, что у нихъ осталось на старости. Я ужь и говорить объ этомъ не хочу: сама должна знать; а главное, что отецъ считаетъ тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною! Теперь же, именно теперь все это вновь разгорѣлось, усилилась вся эта старая, наболѣвшая вражда изъ за того, что вы принимали къ себѣ Алешу. Князь опять оскорбилъ твоего отца, въ старикѣ еще злоба кипитъ отъ этой новой обиды, и вдругъ, все, все это, всѣ эти обвиненiя окажутся теперь справедливыми! Всѣ, кому дѣло извѣстно, оправдаютъ теперь князя и обвинятъ тебя и твоего отца. Ну, что теперь будетъ съ нимъ? Вѣдь это убьетъ его сразу! Стыдъ, позоръ и отъ кого–же? черезъ тебя, его дочь, его единственное, безцѣнное дитя! А мать? да вѣдь она не переживетъ старика... Наташа, Наташа! что ты дѣлаешь? воротись! опомнись!

Она молчала; наконецъ взглянула на меня, какъ–будто съ упрекомъ, и столько пронзительной боли, столько страданiя было въ ея взглядѣ, что я понялъ, какою кровью и безъ моихъ словъ обливается теперь ея раненое сердце. Я понялъ, чего стоило ей ея рѣшенiе и какъ я мучилъ, рѣзалъ ее моими безполезными, поздними словами; я все это понималъ и все–таки не могъ удержать себя и продолжалъ говорить:

— Да вѣдь ты же сама говорила сейчасъ Аннѣ Андревнѣ, что, можетъ быть, не пойдешь изъ дому... ко всенощной. Стало–быть ты хотѣла и остаться; стало–быть не рѣшилась еще совершенно?

Она только горько улыбнулась въ отвѣтъ. И къ чему я это спросилъ? вѣдь я могъ понять, что все уже было рѣшено невозвратно. Но я тоже былъ внѣ себя.

— Неужели жъ ты такъ его полюбила? вскричалъ я, съ замиранiемъ сердца смотря на нее и почти самъ не понимая, что спрашиваю.

— Что мнѣ отвѣчать тебѣ, Ваня? ты видишь: онъ велѣлъ мнѣ придти, и я здѣсь, жду его, — проговорила она съ той же горькой улыбкой.

— Но послушай, послушай только, — началъ я опять умолять ее, хватаясь за соломинку: — все это еще можно поправить, еще можно обдѣлать другимъ образомъ, совершенно другимъ какимъ–нибудь образомъ! Можно и не уходить изъ дому. Я тебя научу какъ сдѣлать, Наташечка. Я берусь вамъ все устроить, все, и свиданiя и все... Только изъ дому–то не выходи!.. Я буду переносить ваши письма; отчего же не переносить? Это лучше, чѣмъ теперешнее. Я съумѣю это сдѣлать; я вамъ угожу обоимъ; вотъ увидите, что угожу... сами увидите… И ты не погубишь себя, Наташенька, какъ теперь... А то вѣдь ты совсѣмъ себя теперь губишь, совсѣмъ! Согласись, Наташа: все пойдетъ и прекрасно и счастливо, и любить вы будете другъ друга, сколько захотите. А когда отцы перестанутъ ссориться (потому что они непремѣнно перестанутъ ссориться) — тогда...

— Полно, Ваня, оставь, прервала она, крѣпко сжавъ мою руку и улыбнувшись сквозь слезы. — Добрый, добрый Ваня! добрый, честный ты человѣкъ! И ни слова–то о себѣ! Я же тебя оставила первая, а ты все простилъ, только объ моемъ счастье и думаешь. Письма намъ переносить хочешь...

Она заплакала.

— Я вѣдь знаю, Ваня, какъ ты любилъ меня, какъ до сихъ поръ еще любишь, и ни однимъ–то упрекомъ, ни однимъ горькимъ словомъ ты не упрекнулъ меня во все это время!.. А я, я... Боже мой, какъ я передъ тобой виновата! Помнишь, Ваня, помнишь и наше время съ тобою? Охъ, лучше бъ я не знала, не встрѣчала бъ его никогда!.. Жила бъ я съ тобой, Ваня, съ тобой, добренькой

ты мой, голубчикъ ты мой!.. Нѣтъ, я тебя не стою! Видишь, я какая: въ такую минуту, тебѣ же напоминаю о нашемъ прошломъ счастьи, а ты и безъ таго страдаешь! Вотъ ты три недѣли не приходилъ: клянусь же тебѣ, Ваня, ни одного разу не приходила мнѣ въ голову мысль, что ты меня проклялъ и ненавидишь. Я знала, отчего ты ушолъ: ты не хотѣлъ намъ мѣшать и быть намъ живымъ укоромъ. А самому тебѣ развѣ не было тяжело на насъ смотрѣть? А какъ я ждала тебя, Ваня, ужъ какъ ждала! Ваня, послушай, если я и люблю Алешу какъ безумная, какъ сумасшедшая, то тебя, можетъ быть, еще больше, какъ друга моего, люблю. Я ужъ слышу, знаю, что безъ тебя я не проживу; мнѣ ты надобенъ, мнѣ твое сердце надобно, твоя душа золотая... Охъ, Ваня! какое горькое, какое тяжолое время наступаетъ! — Она залилась слезами. Да, тяжело ей было!

— Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось тебя видѣть! — продолжала она, подавивъ свои слезы. — Какъ ты похудѣлъ, какой ты больной, блѣдный; ты въ самомъ дѣлѣ былъ нездоровъ, Ваня? Что жъ я, и не спрошу! все о себѣ говорю: ну какже теперь твои дѣла съ журналистами? Что твой новый романъ, подвигается ли?

— До романовъ ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дѣла! ничего; такъ себѣ, да и Богъ съ ними! А вотъ что, Наташа: это онъ самъ потребовалъ, чтобъ ты шла къ нему?

— Нѣтъ, не онъ одинъ, больше я. Онъ, правда, говорилъ, да я и сама... Видишь, голубчикъ, я тебѣ все разскажу: ему сватаютъ невѣсту, богатую и очень знатную; очень знатнымъ людямъ родня. Отецъ непремѣнно хочетъ, чтобъ онъ женился на ней, а отецъ, вѣдь ты знаешь, — ужасный интригантъ; онъ всѣ пружины въ ходъ пустилъ: и въ десять лѣтъ такого случая не нажить. Связи, деньги... А она, говорятъ, очень хороша собою; да и образованiемъ и сердцемъ всѣмъ хороша; ужъ Алеша увлекается ею. Да къ тому же отецъ и самъ его хочетъ поскорѣй съ плечь долой сбыть, чтобъ самому жениться, а потому, непремѣнно и во что бы то ни стало, положилъ расторгнуть нашу связь. Онъ боится меня и моего влiянiя на Алешу...

— Да развѣ князь, прервалъ я ее съ удивленiемъ, про вашу любовь знаетъ? вѣдь онъ только подозрѣвалъ, да и то не навѣрно.

— Знаетъ, все знаетъ.

— Да ему кто сказалъ?

— Алеша же все и разсказалъ, недавно. Онъ мнѣ самъ говорилъ, что все это разсказалъ отцу.

— Господи! что жъ это у васъ происходитъ! Самъ же все и разсказалъ, да еще въ такое время?

— Не вини его, Ваня, перебила Наташа, — не смѣйся надъ нимъ! Его судить нельзя какъ всѣхъ другихъ. Будь справедливъ. Вѣдь онъ не таковъ, какъ вотъ мы съ тобой. Онъ ребенокъ; его и воспитали не такъ. Развѣ онъ понимаетъ, что дѣлаетъ? Первое впечатлѣнiе, первое чужое влiянiе способно его отвлечь отъ всего, чему онъ за минуту передъ тѣмъ отдавался съ клятвою. У него нѣтъ характера. Онъ вотъ поклялся тебѣ, да въ тотъ же день, также правдиво и искренно, другому отдается; да еще самъ первый къ тебѣ придетъ разсказать объ этомъ. Онъ и дурной поступокъ, пожалуй, сдѣлаетъ; да обвинить–то его за этотъ дурной поступокъ нельзя будетъ, а развѣ что пожалѣть. Онъ и на самопожертвованiе способенъ и даже знаешь на какое! да только до какого–нибудь новаго впечатлѣнiя: тутъ ужь онъ опять все забудетъ. Такъ и меня забудетъ, если я не буду постоянно при немъ. Вотъ онъ какой!

— Ахъ, Наташа, да можетъ быть это все неправда, только слухи одни. Ну, гдѣ ему, такому еще мальчику, жениться?

— Соображенiя какiя–то у отца особенныя, говорю тебѣ.

— А почему жъ ты знаешь, что невѣста его такъ хороша и что онъ и ею ужь увлекается?

— Да вѣдь онъ мнѣ самъ говорилъ.

— Какъ! самъ же и сказалъ тебѣ, что можетъ другую любить, а отъ тебя потребовалъ теперь такой жертвы?

— Нѣтъ, Ваня, нѣтъ! Ты не знаешь его, ты мало съ нимъ былъ; его надо короче узнать и ужь потомъ судить. Нѣтъ сердца на свѣтѣ правдивѣе и чище его сердца! Чтожъ? лучше чтоль, еслибъ онъ лгалъ? А что онъ увлекся, такъ вѣдь стоитъ только мнѣ недѣлю съ нимъ не видаться, онъ и забудетъ меня и полюбитъ другую, а потомъ какъ увидитъ меня, то и опять у ногъ моихъ будетъ. Нѣтъ! это еще и хорошо, что я знаю, что не скрыто отъ меня это; а то бы я умерла отъ подозрѣнiй. Да, Ваня! я ужъ рѣшилась: если я не буду при немъ всегда, постоянно, каждое мгновенiе, онъ разлюбитъ меня, забудетъ и броситъ. Ужь онъ такой: его всякая другая за собой увлечь можетъ. А что же я тогда буду дѣлать? я тогда умру... да что умереть! я бы и рада

теперь умереть! А вотъ каково жить–то мнѣ безъ него? вотъ что хуже самой смерти, хуже всѣхъ мукъ! О Ваня, Ваня! Вѣдь есть же что–нибудь, что я вотъ бросила теперь для него и мать и отца! Не уговаривай меня: все рѣшено! Онъ долженъ быть подлѣ меня каждый часъ, каждое мгновенiе; я не могу воротиться. Я знаю, что погибла и другихъ погубила... Ахъ, Ваня! вскричала она вдругъ и вся задрожала: — что если онъ въ самомъ дѣлѣ ужъ не любитъ меня! Что если ты правду про него сейчасъ говорилъ, (я никогда этого не говорил) что онъ только обманываетъ меня и только кажется такимъ правдивымъ и искреннимъ, а самъ злой и тщеславный! Я вотъ теперь защищаю его передъ тобой; а онъ, можетъ быть, въ эту же минуту съ другою, и смѣется про себя.... а я, я, низкая, бросила все и хожу по улицамъ, ищу его... Охъ, Ваня!

Этотъ стонъ съ такою болью вырвался изъ ея сердца,что вся душа моя заныла въ тоскѣ. Я понялъ, что Наташа потеряла уже всякую власть надъ собой. Только слѣпая, безумная ревность въ послѣдней степени могла довести ее до такого сумазброднаго рѣшенiя. Но во мнѣ самомъ разгорѣлась ревность и прорвалась изъ сердца. Я не выдержалъ: гадкое чувство увлекло меня.

— Наташа, сказалъ я, — одного только я не понимаю: какъ ты можешь любить его послѣ того, что сама про него сейчасъ говорила? Не уважаешь его, не вѣришь даже въ любовь его, и идешь къ нему безъ возврата, и всѣхъ для него губишь? Чтожъ это такое? Измучаетъ онъ тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишкомъ ужь любишь ты его, Наташа, слишкомъ! Не понимаю я такой любви.

— Да, люблю, какъ сумасшедшая, отвѣчала она, поблѣднѣвъ какъ–будто отъ боли. — Я тебя никогда такъ не любила, Ваня. Я вѣдь и сама знаю, что съ ума сошла и не такъ люблю какъ надо. Не хорошо я люблю его... Слушай, Ваня: я вѣдь и прежде знала и даже въ самыя счастливыя минуты наши предчувствовала, что онъ дастъ мнѣ одни только муки. Но что же дѣлать, если мнѣ теперь даже муки отъ него — счастье? Я развѣ на радость иду къ нему? Развѣ я не знаю впередъ, что меня у него ожидаетъ и что я перенесу отъ него? Вѣдь вотъ онъ клялся мнѣ любить меня, всѣ обѣщанiя давалъ; а вѣдь я ничему не вѣрю изъ его обѣщанiй, ни во что ихъ не ставлю и прежде не ставила,

хоть и знала, что онъ мнѣ не лгалъ, да и солгать не можетъ. Я сама ему сказала, сама, что не хочу его ничѣмъ связывать. Съ нимъ это лучше: привязи никто не любитъ, я первая. А все таки я рада быть его рабой, добровольной рабой; переносить отъ него все, все, только бы онъ былъ со мной, только бы я глядѣла на него! Кажется, пусть бы онъ и другую любилъ, только бы при мнѣ это было, чтобъ и я тутъ подлѣ была... Экая низость, Ваня! — спросила она вдругъ, смотря на меня какимъ–то горячешнымъ, воспаленнымъ взглядомъ. Одно мгновенiе мнѣ казалось, будто она въ бреду; — вѣдь это низость, такiя желанiя? Что жъ? сама говорю, что низость, а если онъ броситъ меня, я побѣгу за нимъ на край свѣта, хоть и отталкивать, хоть и прогонять меня будетъ. Вотъ ты уговариваешь теперь меня воротиться; — а что будетъ изъ этого? Ворочусь, а завтра же опять уйду, прикажетъ и уйду; свиснетъ, кликнетъ меня, какъ собачку, я и побѣгу за нимъ... Муки! не боюсь я отъ него никакихъ мукъ! я буду знать, что отъ него страдаю... Охъ, да вѣдь этого не разскажешь, Ваня!

«А отецъ, а мать?» подумалъ я. Она какъ–будто ужь и забыла про нихъ.

— Такъ онъ и не женится на тебѣ, Наташа?

— Обѣщалъ, все обѣщалъ. Онъ вѣдь для того меня и зоветъ теперь, чтобъ завтра же обвѣнчаться потихоньку, за городомъ; да вѣдь онъ не знаетъ, что дѣлаетъ. Онъ, можетъ быть, какъ и вѣнчаются–то не знаетъ. И какой онъ мужъ? Смѣшно, право. А женится, такъ несчастливъ будетъ, попрекать начнетъ... Не хочу я, чтобъ онъ когда–нибудь въ чемъ–нибудь попрекнулъ меня. Все ему отдамъ, а онъ мнѣ пускай ничего. Чтожъ, коль онъ несчастливъ будетъ отъ женитьбы, зачѣмъ же его несчастнымъ дѣлать?

— Нѣтъ, это какой–то чадъ, Наташа, сказалъ я. — Чтожъ? ты теперь прямо къ нему?

— Нѣтъ, онъ обѣщался сюда придти, взять меня; мы условились... — и она жадно посмотрѣла вдаль, но никого еще не было.

— И его еще нѣтъ! И ты первая пришла! вскричалъ я съ негодованiемъ. Наташа какъ–будто пошатнулась отъ удара. Лицо ея болѣзненно исказилось.

— Онъ, можетъ быть, и совсѣмъ не придетъ, проговорила

она съ горькой, тяжолой усмѣшкой. — Третьяго дня онъ писалъ, что если я не дамъ ему слово придти, то онъ поневолѣ долженъ отложить свое рѣшенiе — ѣхать и обвѣнчаться со мною; а отецъ увезетъ его къ невѣстѣ. И такъ просто, такъ натурально написалъ, какъ будто это и совсѣмъ ничего... Что, если онъ и вправду поѣхалъ къ ней, Ваня? — Я не отвѣчалъ. Она крѣпко стиснула мнѣ руку — и глаза ея засверкали.

— Онъ у ней, проговорила она чуть слышно. — Онъ надѣялся, это я не приду сюда, чтобъ поѣхать къ ней, а потомъ сказать, что онъ правъ, что онъ заранѣ увѣдомлялъ, а я сама не пришла. Я ему надоѣла, вотъ онъ и отстаетъ... Охъ, Боже! сумасшедшая я! Да вѣдь онъ мнѣ самъ въ послѣднiй разъ сказалъ, что я ему надоѣла... Чего жъ я жду!

— Вотъ он! закричалъ я, вдругъ завидѣвъ его вдали на набережной.

Наташа вздрогнула, вскрикнула, вглядѣлась въ приближавшагося Алешу, и вдругъ, бросивъ мою руку, пустилась къ нему. Онъ тоже ускорилъ шаги и черезъ минуту она была уже въ его объятiяхъ. На улицѣ, кромѣ насъ, никого почти не было. Они цаловались, смѣялись; Наташа смѣялась и плакала, все вмѣстѣ, точно они встрѣтились послѣ безконечной разлуки. Краска залила ея блѣдныя щеки; она была какъ иступленная... Алеша замѣтилъ меня и тотчасъ же ко мнѣ подошолъ.

ГЛАВА IX

Я жадно въ него всматривался, хоть и видѣлъ его много разъ до этой минуты; я смотрѣлъ въ его глаза, какъ будто его взглядъ могъ разрѣшить всѣ мои недоумѣнiя, могъ разъяснить мнѣ: чѣмъ, какъ этотъ ребенокъ могъ очаровать ее, могъ зародить въ ней такую безумную любовь, — любовь до забвенiя самого перваго долга, до безразсудной жертвы всѣмъ, что было для нея, до сихъ поръ, самой полной святыней? Князь взялъ меня за обѣ руки, крѣпко пожалъ ихъ, и его взглядъ, кроткiй и ясный, проникъ въ мое сердце.

Я почувствовалъ, что могъ ошибаться въ заключенiяхъ моихъ на его счетъ ужъ потому одному, что онъ былъ врагъ мой. Да, я не любилъ его и, каюсь, я никогда не могъ его полюбить, —

только одинъ я, можетъ быть, изъ всѣхъ его знавшихъ. Многое въ немъ мнѣ упорно не нравилось, даже изящная его наружность и, можетъ быть, именно потому, что она была какъ–то ужь слишкомъ изящна. Впослѣдствiи я понялъ, что и въ этомъ судилъ пристрастно. Онъ былъ высокъ, строенъ, тонокъ; лицо его было продолговатое, всегда блѣдное; бѣлокурые волосы, большiе голубые глаза, кроткiе и задумчивые, въ которыхъ вдругъ, порывами, блистала иногда самая простодушная, самая дѣтская веселость. Полныя небольшiя пунцовыя губы его, превосходно обрисованныя, почти всегда имѣли какую–то серьезную складку; тѣмъ неожиданнѣе и тѣмъ очаровательнѣе была вдругъ появлявшаяся на нихъ улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами, вслѣдъ за нимъ, въ какомъ бы вы ни были настроенiи духа, ощущали немедленную потребность, въ отвѣтъ ему, точно также какъ и онъ, улыбнуться. Одѣвался онъ неизысканно, но всегда изящно; видно было, что ему не стоило ни малѣйшаго труда это изящество во всемъ, что оно ему прирожденно. Правда, и въ немъ было нѣсколько нехорошихъ замашекъ, нѣсколько дурныхъ привычекъ хорошаго тона: легкомыслiе, самодовольство, вѣжливая дерзость. Но онъ былъ слишкомъ ясенъ и простъ душою и самъ, первый, обличалъ въ себѣ эти привычки, каялся въ нихъ и смѣялся надъ ними. Мнѣ кажется, этотъ ребенокъ никогда, даже и въ шутку, не могъ бы солгать, а еслибъ и солгалъ, то, право, не подозрѣвая въ этомъ дурнаго. Даже самый эгоизмъ былъ въ немъ какъ–то привлекателенъ, именно потому, можетъ быть, что былъ откровененъ, а не скрытъ. Въ немъ ничего не было скрытнаго. Онъ былъ слабъ, довѣрчивъ и робокъ сердцемъ; воли у него не было никакой. Обидѣть, обмануть его было бы и грѣшно и жалко, также какъ грѣшно обмануть и обидѣть ребенка. Онъ былъ не по лѣтамъ наивенъ и почти ничего не понималъ въ дѣйствительной жизни; впрочемъ и въ сорокъ лѣтъ ничего бы, кажется, въ ней не узналъ. Такiе люди какъ бы осуждены на вѣчное несовершеннолѣтiе. Мнѣ кажется, не было человѣка, который бы могъ не полюбить его; онъ заласкался бы къ вамъ, какъ дитя. Наташа сказала правду: онъ могъ бы сдѣлать и дурной поступокъ, принужденный къ тому чьимъ нибудь сильнымъ влiянiемъ; но, сознавъ послѣдствiя такого поступка, я думаю, онъ бы умеръ отъ раскаянiя. Наташа инстинктивно чувствовала, что будетъ его

госпожой, владычицей; что онъ будетъ даже жертвой ея. Она предвкушала наслажденiе любить безъ памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то что любишь, и потому–то, можетъ быть, и поспѣшила отдаться ему въ жертву первая. — Но и въ его глазахъ сiяла любовь, и онъ съ восторгомъ смотрѣлъ на нее. Она съ торжествомъ взглянула на меня. Она забыла въ это мгновенiе все — и родителей, и покинутый домъ, и прощанье, и подозрѣнiя... Она была счастлива.

— Ваня! вскричала она, я виновата передъ нимъ и не стою его! Я думала, что ты ужъ и не придешь, Алеша. Забудь мои дурныя мысли, Ваня. Я заглажу это! прибавила она, съ безконечною любовью смотря на него. Онъ улыбнулся, поцаловалъ у ней руку и не выпуская ея руки сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

— Не вините и меня. Какъ давно хотѣлъ я васъ обнять, какъ роднаго брата; какъ много она мнѣ про васъ говорила! Мы съ вами до сихъ поръ едва познакомились и какъ–то не сошлись. Будемъ друзьями и... простите насъ, прибавилъ онъ вполголоса и немного покраснѣвъ, но съ такой прекрасной улыбкой, что я не могъ не отозваться всѣмъ моимъ сердцемъ на его привѣтствiе.

— Да, да, Алеша, подхватила Наташа, онъ нашъ, онъ нашъ братъ, онъ уже простилъ насъ и безъ него мы не будемъ счастливы. Я уже тебѣ говорила... Охъ, жестокiя мы дѣти, Алеша! Но мы будемъ жить втроемъ... Ваня! продолжала она, и губы ея задрожали: — вотъ ты воротишься теперь къ нимъ, домой; у тебя такое золотое сердце, что хоть они и не простятъ меня, но видя, что и ты простилъ, можетъ быть, хоть немного смягчатся надо мною. Разскажи имъ все, все, своими словами изъ сердца; найди такiя слова... Защити меня, спаси; передай имъ всѣ причины, все какъ самъ понялъ. Знаешь ли, Ваня, по я бы, можетъ быть, и не рѣшилась на это, еслибъ тебя не случилось сегодня со мною! Ты спасенiе мое: я тотчасъ же на тебя понадѣялась, что ты съумѣешь имъ такъ передать, что покрайней мѣрѣ этотъ первый–то ужасъ смягчишь для нихъ. О Боже мой, Боже!.. Скажи имъ отъ меня, Ваня, что я знаю, что простить меня ужь нельзя теперь: они простятъ, Богъ не проститъ; но что если они и проклянутъ меня, то я все–таки буду благословлять ихъ и молиться за нихъ всю мою жизнь. — Все мое сердце у нихъ! Ахъ, зачѣмъ мы не всѣ счастливы! Зачѣмъ, зачѣмъ!.. Боже! что это

я такое сдѣлала! вскричала она вдругъ, точно опомнившись и, вся задрожавъ отъ ужаса, закрыла лицо руками. Алеша обнялъ ее и молча крѣпко прижалъ къ себѣ. Прошло нѣсколько минутъ молчанiя.

— И вы могли потребовать такой жертвы! — сказалъ, я съ упрекомъ смотря на него.

— Не вините меня! повторилъ онъ, увѣряю васъ, что теперь всѣ эти несчастья, хоть они и очень сильны, — только на одну минуту. Я въ этомъ совершенно увѣренъ. Нужна только твердость, чтобъ перенесть эту минуту; тоже самое и она мнѣ говорила. Вы знаете: всему причиною эта семейная гордость, эти совершенно ненужныя ссоры, какiя–то тамъ еще тяжбы!.. Но... (я объ этомъ долго размышлялъ, увѣряю васъ)… все это неминуемо должно прекратиться. Мь всѣ соединимся опять и тогда уже будемъ совершенно счастливы, такъ что даже и наши старики помирятся, на насъ глядя. Почему знать, можетъ быть, именно нашъ бракъ послужитъ началомъ къ ихъ примиренiю! Я думаю, что даже и не можетъ быть иначе. Какъ вы думаете?

— Вы говорите: бракъ. Когда же вы обвѣнчаетесь? спросилъ я, взглянувъ на Наташу.

— Завтра или послѣ завтра; покрайней мѣрѣ послѣ завтра — навѣрно. Вотъ видите, я и самъ еще нехорошо знаю и, по правдѣ, ничего еще тамъ не устроилъ. Я думалъ, что Наташа, можетъ быть, еще и не придетъ сегодня. Ктому же отецъ непремѣнно хотѣлъ меня везти сегодня къ невѣстѣ (вѣдь мнѣ сватаютъ невѣсту; Наташа вамъ сказывала? да я не хочу). Ну, такъ я еще и не могъ разсчитать всего навѣрное. Но все–таки мы навѣрное обвѣнчаемся послѣ завтра. Мнѣ, покрайней мѣрѣ, такъ кажется, потому что вгдь нельзя же иначе. Завтра же мы выѣзжаемъ по Псковской дорогѣ. Тутъ у меня недалеко, въ деревнѣ, есть товарищъ, лицейскiй, очень хорошiй человѣкъ; я васъ, можетъ быть, познакомлю. Тамъ въ селѣ есть и священникъ, а впрочемъ навѣрно не знаю, есть или нѣтъ. Надо было заранѣ справиться, да я не успѣлъ... А впрочемъ, по настоящему все это мелочи. Было бы главное–то въ виду. Можно вѣдь изъ сосѣдняго какого–нибудь села пригласить священника; какъ вы думаете? — Вѣдь есть же тамъ сосѣднiя села! Одно жаль: что я до сихъ поръ не успѣлъ ни строчки написать туда;

предупредить бы надо. Пожалуй моего прiятеля нѣтъ теперь и дома... Но — это послѣдняя вещь! Была бы рѣшимость, а тамъ все само собою устроится, не правда ли? А покамѣстъ, до завтра или хоть до послѣ завтра, она пробудетъ здѣсь у меня. Я нанялъ особую квартиру, въ которой мы и воротясь будемъ жить. Я ужъ не пойду жить къ отцу, — неправда ли? Вы къ намъ придете; я премило устроился. Ко мнѣ будутъ ходить наши лицейскiе; я заведу вечера...

Я съ недоумѣнiемъ и тоскою смотрѣлъ на него. Наташа умоляла меня взглядомъ не судить его строго и быть снисходительнѣе. Она слушала его разсказы съ какою–то грустною улыбкой, а вмѣстѣ съ тѣмъ какъ–будто и любовалась имъ, также какъ любуются милымъ, веселымъ ребенкомъ, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я съ упрекомъ поглядѣлъ на нее. Мнѣ стало невыносимо тяжело.

— Но вашъ отец? спросилъ я, — твердо ли вы увѣрены, что онъ васъ проститъ?

— Непремѣнно; чтожъ ему останется дѣлать? То есть онъ, разумѣется, проклянетъ меня сначала; я даже въ этомъ увѣренъ. Онъ ужь такой; и такой со мной строгiй. Пожалуй еще будетъ кому–нибудь жаловаться; употребитъ, однимъ словомъ, отцовскую власть. Но вѣдь все это не серьезно. Онъ меня любитъ безъ памяти; посердится и проститъ. Тогда всѣ помирятся и всѣ мы будемъ счастливы. Ея отецъ тоже.

— А если не проститъ? подумали–ль вы объ этомъ?

— Непремѣнно проститъ, только можетъ быть не такъ скоро. Ну чтожъ? Я докажу ему, что и у меня есть характеръ. Онъ все бранитъ меня, что у меня нѣтъ характера, что я легкомысленный. Вотъ и увидитъ теперь, легкомысленъ–ли я или нѣтъ? Вѣдь сдѣлаться семейнымъ человѣкомъ не шутка; тогда ужь я буду не мальчикъ... то есть я хотѣлъ сказать, что я буду такой же, какъ и другiе... ну, тамъ семейные люди. Я буду жить своими трудами. Наташа говоритъ, что это гораздо почетнѣе, чѣмъ жить на чужой счетъ, какъ мы всѣ живемъ. Еслибъ вы только знали, сколько она мнѣ говоритъ хорошаго! Я бы самъ этого никогда не выдумалъ; — не такъ я росъ, не такъ меня воспитали. Правда, я и самъ знаю, что я легкомысленъ и почти ни къ чему не способенъ; но знаете ли, у меня третьяго дня явилась удивительная мысль. Теперь хоть и не время, но я вамъ разскажу, потому

что надо же и Наташѣ услышать, а вы намъ дадите совѣтъ. Вотъ видите: я хочу писать повѣсти и продавать въ журналы, также какъ и вы. Вы мнѣ поможете съ журналистами, не правда ли? Я разсчитывалъ на васъ и вчера всю ночь обдумывалъ одинъ романъ, такъ, для пробы, и знаете ли: могла бы выйти премиленькая вещица. Сюжетъ я взялъ изъ одной комедiи Скриба... Но я вамъ потомъ разскажу. Главное, за него дадутъ денегъ... вѣдь вамъ же платятъ?

Я не могъ не усмѣхнуться.

— Вы смѣетесь, сказалъ онъ, улыбаясь вслѣдъ за мною. — Нѣтъ, послушайте, прибавилъ онъ съ непостижимымъ простодушiемъ: — вы не смотрите на меня, что я такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вотъ вы увидите сами. Почемужъ не попробовать? Можетъ и выйдетъ что нибудь... А впрочемъ вы, кажется, и правы: я вѣдь ничего не знаю въ дѣйствительной жизни; такъ мнѣ и Наташа говоритъ; это впрочемъ мнѣ и всѣ говорятъ; какой же я буду писатель? Смѣйтесь, смѣйтесь, поправляйте меня; вѣдь это для нея же вы сдѣлаете, а вы ее любите. Знаете ли, я вамъ правду скажу: я не стою ея; я это чувствую; мнѣ это очень тяжело и я не знаю, за что это она меня такъ полюбила? А я бы, кажется, всю жизнь за нее отдалъ! Право, я до этой минуты ничего не боялся, а теперь боюсь: что это мы затѣваемъ! Господи! неужели жъ въ человѣкѣ, когда онъ вполнѣ преданъ своему долгу, не достанетъ умѣнья и твердости исполнить свой долгъ? Помогайте намъ хоть вы, другъ нашъ! вы одинъ только другъ у насъ и остались. А вѣдь я что понимаю одинъ–то? Простите, что я на васъ такъ разсчитываю; я васъ считаю слишкомъ благороднымъ человѣкомъ и гораздо лучше меня. Но я исправлюсь, будьте увѣрены, и буду достоинъ васъ обоихъ.

Тутъ онъ опять пожалъ мнѣ руку и въ прекрасныхъ глазахъ его просiяло доброе, прекрасное чувство. Онъ такъ довѣрчиво протягивалъ мнѣ руку, такъ вѣрилъ, что я ему другъ!

— Она мнѣ поможетъ исправиться, продолжалъ онъ. — Вы впрочемъ не думайте чего–нибудь очень худаго, не сокрушайтесь слишкомъ объ насъ. У меня все–таки много надеждъ, а въ матерiальномъ отношенiи мы будемъ совершенно обезпечены. Я, напримѣръ, если не удастся романъ (я, по правдѣ, еще и давеча подумалъ, что романъ глупость, а теперь только такъ про него

разсказалъ, чтобъ выслушать ваше рѣшенiе) — если не удастся романъ, то я вѣдь въ крайнемъ случаѣ могу давать уроки музыки. Вы не знали, что я знаю музыку? Я не стыжусь жить и такимъ трудомъ. Я совершенно новыхъ идей въ этомъ случаѣ. Да кромѣ того уменя есть много дорогихъ бездѣлушекъ, туалетныхъ вещицъ; кчему онѣ? Я продамъ ихъ и мы знаете сколько времени проживемъ на это! Наконецъ, въ самомъ крайнемъ случаѣ я, можетъ быть, дѣйствительно займусь службой. Отецъ даже будетъ радъ; онъ все гонитъ меня служить, а я все отговариваюсь нездоровьемъ. (Я, впрочемъ куда–то ужь записанъ). А вотъ какъ онъ увидитъ, что женитьба принесла мнѣ пользу, остепенила меня, и что я дѣйствительно началъ служить, — обрадуется и проститъ меня...

— Но, Алексѣй Петровичъ, подумали ль вы, какая исторiя выйдетъ теперь между вашимъ и ея отцомъ? Какъ вы думаете, что сегодня будетъ вечеромъ у нихъ въ домѣ? — И я указалъ ему на помертвѣвшую отъ моихъ словъ Наташу. Я былъ безжалостенъ.

— Да, да, вы правы, это ужасно! отвѣчалъ онъ, я уже думалъ объ этомъ и душевно страдалъ... Но что же дѣлать? Измѣнить невозможно. Вы правы: хотя только бы ея–то родители насъ простили! А какъ я ихъ люблю обоихъ, если бъ вы знали! вѣдь они мнѣ все равно, что родные, и вотъ чѣмъ я имъ плачу!.. Охъ, ужъ эти ссоры, эти процессы! Вы не повѣрите, какъ это намъ теперь непрiятно! И за что они ссорятся? Всѣ мы такъ другъ друга любимъ, а ссоримся! Помирились бы, да и дѣло съ концомъ! Право, я бы такъ поступилъ на ихъ мѣстѣ... Страшно мнѣ отъ вашихъ словъ. Наташа, это ужасъ что мы съ тобой затѣваемъ! Я это и прежде говорилъ... Но послушайте, Иванъ Петровичъ, можетъ быть все это уладится къ лучшему; какъ вы думаете? Вѣдь помирятся же они наконецъ! Мы ихъ помиримъ. Это такъ, это непремѣнно; они неустоятъ противъ нашей любви... Пусть они насъ проклинаютъ, а мы ихъ все–таки будемъ любить; они и не устоятъ. Вы не повѣрите, какое иногда бываетъ доброе сердце у моего старика! Онъ вѣдь это такъ только смотритъ изподлобья, а вѣдь въ другихъ случаяхъ онъ преразсудительный. Еслибъ вы знали, какъ онъ мягко со мной говорилъ сегодня, убѣждалъ меня! А я вотъ сегодня же противъ него иду; это мнѣ очень грустно. А все изъ за этихъ негодныхъ

предразсудковъ! просто — сумасшествiе! Ну что, еслибъ онъ на нее посмотрѣлъ хорошенько и пробылъ съ нею хоть полчаса? вѣдь онъ тотчасъ же все бы намъ позволилъ. — Говоря это, Алеша нѣжно и страстно взглянулъ на Наташу.

— Я тысячу разъ съ наслажденiемъ воображалъ себѣ, продолжалъ онъ свою болтовню: — какъ онъ полюбитъ ее, когда узнаетъ, и какъ она ихъ всѣхъ изумитъ. Вѣдь они всѣ и не видывали никогда такой дѣвушки! Отецъ убѣжденъ, что она просто какая–то интриганка. Моя обязанность возстановить ея честь, и я это сдѣлаю! Ахъ, Наташа! тебя всѣ полюбятъ, всѣ; нѣтъ такого человѣка, который бы могъ тебя не любить, прибавилъ онъ въ восторгѣ. — Хоть я не стою тебя совсѣмъ, но ты люби меня, Наташа, а ужь я... ты вѣдь знаешь меня! Да и много ль нужно намъ для нашего счастья! Нѣтъ, я вѣрю, вѣрю, что этотъ вечеръ долженъ принесть намъ всѣмъ и счастье, и миръ и согласiе! О, будь благословенъ этотъ вечеръ! Такъ–ли, Наташа? Но что съ тобой? Боже мой, что съ тобой?

Она была блѣдна, какъ мертвая. Все время, какъ разглагольствовалъ Алеша, она пристально смотрѣла на него; но взглядъ ея становился все мутнѣе и неподвижнѣе, лицо все блѣднѣе и блѣднѣе. Мнѣ казалось, что она наконецъ ужъ и не слушала, а была въ какомъ–то забытьи. Восклицанiе Алеши какъ–будто вдругъ разбудило ее. Она очнулась, осмотрѣлась и вдругъ — бросилась ко мнѣ. Она вся дрожала, какъ–будто въ испугѣ. Наскоро, точно торопясь и какъ–будто прячась отъ Алеши, она вынула изъ кармана письмо и подала его мнѣ. Письмо было къ старикамъ и еще наканунѣ написано. Отдавая мнѣ его, она пристально смотрѣла на меня, точно приковалась ко мнѣ своимъ взглядомъ. Во взглядѣ этомъ было отчаянiе; я никогда не забуду этого страшнаго взгляда. Страхъ охватилъ и меня; я видѣлъ, что она теперь только вполнѣ почувствовала весь ужасъ своего поступка. Она силилась мнѣ что–то сказать; даже начала говорить и вдругъ упала въ обморокъ. Я успѣлъ поддержать ее. Алеша поблѣднѣлъ отъ испуга; онъ теръ ей виски, цаловалъ руки, губы. Минуты черезъ двѣ она очнулась. Невдалекѣ стояла извощичья карета, въ которой прiѣхалъ Алеша; онъ подозвалъ ее. Садясь въ карету, Наташа, какъ безумная схватила мою руку, поднесла ее къ губамъ своимъ, и горячая слезинка обожгла мои пальцы. Карета тронулась. Я еще долго стоялъ на мѣстѣ,

провожая ее глазами. Все мое счастье погибло въ эту минуту и жизнь переломилась надвое. Я больно это почувствовалъ... Медленно пошолъ я назадъ, прежней дорогой, къ старикамъ. Я не зналъ, что скажу имъ, какъ войду къ нимъ? Мысли мои мертвѣли, ноги подкашивались............

И вотъ вся исторiя моего счастья; такъ кончилась и разрѣшилась моя любовь. Буду теперь продолжать прерванный разсказъ.

ГЛАВА X

Дней черезъ пять послѣ смерти Смита я переѣхалъ на его квартиру. Весь тотъ день мнѣ было невыносимо грустно. Погода была ненастная и холодная; шолъ мокрый снѣгъ, пополамъ съ дождемъ. Только къ вечеру, на одно мгновенiе, проглянуло солнце и какой–то заблудшiй лучъ, вѣрно изъ любопытства, заглянулъ и въ мою комнату. Я сталъ раскаяваться, что переѣхалъ сюда. Комната впрочемъ была большая, но такая низкая, закопченная, затхлая и такъ непрiятно пустая, несмотря на кой–какую мебель. Тогда же подумалъ я, что непремѣнно сгублю въ этой квартирѣ и послѣднее здоровье свое. Такъ оно и случилось.

Все это утро я возился съ моими бумагами, разбирая ихъ и приводя въ порядокъ. За неимѣнiемъ портфеля я перевезъ ихъ въ подушечной наволочкѣ; все это скомкалось и перемѣшалось. Потомъ я засѣлъ писать. Я все еще писалъ тогда мой большой романъ; но дѣло опять повалилось изъ рукъ; не тѣмъ была полна голова...

Я бросилъ перо и сѣлъ у окна. Смеркалось, а мнѣ становилось все грустнѣе и грустнѣе. Разныя тяжолые мысли осаждали меня. Все казалось мнѣ, что въ Петербургѣ я наконецъ погибну. Приближалась весна; такъ бы и ожилъ кажется, думалъ я, вырвавшись изъ этой скорлупы на свѣтъ Божiй, дохнувъ запахомъ свѣжихъ полей и лѣсовъ; а я такъ давно не видалъ ихъ!.. — Помню, пришло мнѣ тоже на мысль, какъ бы хорошо было, еслибъ какимъ–нибудь волшебствомъ или чудомъ совершенно забыть все, что было, что прожилось въ послѣднiе годы; все забыть, освѣжить голову и опять начать съ новыми

силами. Тогда еще я мечталъ объ этомъ и надѣялся на воскресенiе. — «Хоть бы въ сумасшедшiй домъ поступить, что ли» рѣшилъ я наконецъ, «чтобъ перевернулся какъ–нибудь весь мозгъ въ головѣ и расположился по новому, а потомъ опять вылечиться.» Была же жажда жизни и вѣра въ нее... Но, помню, я тогда же засмѣялся. «Что же бы дѣлать пришлось послѣ сумасшедшаго–то дома? Неужели опять романы писать»?..

Такъ я мечталъ и горевалъ, а между тѣмъ время уходило. Наступала ночь. Въ этотъ вечеръ у меня было условлено свиданiе съ Наташей; она убѣдительно звала меня къ себѣ запиской еще наканунѣ. Я вскочилъ и сталъ собираться. Я спѣшилъ; мнѣ и безъ того хотѣлось вырваться поскорѣй изъ квартиры хоть куда–нибудь, хоть на дождь, на слякоть.

По мѣрѣ того, какъ наступала темнота, комната моя становилась какъ–будто просторнѣе, какъ–будто она все болѣе и болѣе разширялась. Мнѣ вообразилось, что я каждую ночь въ каждомъ углу буду видѣть Смита: онъ будетъ сидѣть и неподвижно глядѣть на меня, какъ въ кандитерской на Адама Иваныча, а у ногъ его будетъ Азорка. И вотъ въ это–то мгновенiе случилось со мной происшествiе, которое сильно поразило меня.

Впрочемъ надо сознаться вовсемъ откровенно: отъ разстройства ли нервъ, отъ новыхъ ли впечатлѣнiй въ новой квартирѣе, отъ недавней ли хандры, но я мало по малу и постепенно, съ самаго наступленiя сумерекъ, сталъ впадать въ то состоянiе души, которое такъ часто приходитъ ко мнѣ теперь, въ моей болѣзни, по ночамъ, и которое я называю мистическимъ ужасомъ. Это — самая тяжолая, мучительная боязнь чего–то, чего я самъ опредѣлить не могу, чего–то непостигаемаго и несуществующаго въ порядкѣ вещей, но что непремѣнно, можетъ быть, сiю же минуту осуществится, какъ бы въ насмѣшку всѣмъ доводамъ разума, придетъ ко мнѣ и станетъ передо мною, какъ неотразимый фактъ, ужасный, безобразный и неумолимый. Боязнь эта возрастаетъ обыкновенно все сильнѣе и сильнѣе, несмотря ни на какiе доводы разсудка, такъ что наконецъ умъ, несмотря на то, что прiобрѣтаетъ въ эти минуты, можетъ быть, еще большую ясность, тѣмъ не менѣе лишается всякой возможности противодѣйствовать ощущенiямъ. Его не слушаются, онъ становится безполезенъ, и это раздвоенiе еще больше усиливаетъ пугливую тоску ожиданiя. Мнѣ кажется, такова отчасти тоска людей,

боящихся мертвецовъ. Но въ моей тоскѣ неопредѣленность опасности еще болѣе усиливаетъ мученiя.

Помню, я стоялъ спиной къ дверямъ и бралъ со стола шляпу, и вдругъ въ это самое мгновенiе мнѣ пришло на мысль, что когда я обернусь назадъ, то непремѣнно увижу Смита: сначала онъ тихо растворитъ дверь, станетъ на порогѣ и оглядитъ комнату; потомъ тихо, склонивъ голову, войдетъ, станетъ передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдругъ засмѣется мнѣ прямо въ глаза долгимъ, беззубымъ и неслышнымъ смѣхомъ, и все тѣло его заколышется и долго будетъ колыхаться отъ этого смѣха. Все это привидѣнiе чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно въ моемъ воображенiи, а вмѣстѣ съ тѣмъ вдругъ установилась во мнѣ самая полная, самая неотразимая увѣренность, что все это непремѣнно, неминуемо случится, что это ужъ и случилось, но только я не вижу, потому что стою задомъ къ двери, и что именно въ это самое мгновенiе, можетъ быть, уже отворяется дверь. Я быстро оглянулся, и чтоже? — дверь дѣйствительно отворялась, тихо, неслышно, точно такъ, какъ мнѣ представлялось минуту назадъ. Я вскрикнулъ. Долго никто не показывался, какъ будто дверь отворялась сама собой; вдругъ на порогѣ явилось какое–то странное существо; чьи–то глаза, сколько я могъ различить въ темнотѣ, разглядывали меня пристально и упорно. Холодъ пробѣжалъ по всѣмъ моимъ членамъ. Къ величайшему моему ужасу, я увидѣлъ, что это ребенокъ, дѣвочка, и еслибъ это былъ даже самъ Смитъ, то и онъ бы, можетъ быть, не такъ испугалъ меня, какъ это странное, неожиданное появленiе незнакомаго ребенка въ моей комнатѣ въ такой часъ и въ такое время.

Я уже сказалъ, что дверь она отворяла такъ неслышно и медленно, какъ–будто боялась войти. Появившись, она стала на порогѣ и долго смотрѣла на меня съ изумленiемъ, доходившимъ до столбняка; наконецъ тихо, медленно ступила два шага впередъ и остановилась передо мною, все еще не говоря ни слова. Я разглядѣлъ ее ближе. Это была дѣвочка лѣтъ двѣнадцати или тринадцати, маленькаго роста, худая, блѣдная, какъ–будто только–что встала отъ жестокой болѣзни. Тѣмъ ярче сверкали ея большiе, чорные глаза. Лѣвой рукой она придерживала у груди старый, дырявый платокъ, которымъ прикрывала свою, еще дрожавшую отъ вечерняго холода, грудь. Одѣжду на ней

можно было вполнѣ назвать рубищемъ; густые чорные волосы были неприглажены и всклочены. Мы простояли такъ минуты двѣ, упорно разсматривая другъ друга.

— Гдѣ дѣдушка? спросила она наконецъ едва слышнымъ и хриплымъ голосомъ, какъ–будто у ней болѣла грудь или горло.

Весь мой мистическiй ужасъ соскочилъ съ меня при этомъ вопросѣ. Спрашивали Смита; неожиданно проявлялись слѣды его.

— Твой дѣдушка? да вѣдь онъ уже умеръ! сказалъ я вдругъ, совершенно не приготовившись отвѣчать на ея вопросъ, и тотчасъ раскаялся. Съ минуту стояла она въ прежнемъ положенiи и вдругъ вся задрожала, но такъ сильно, какъ будто въ ней приготовлялся какой–нибудь опасный нервическiй припадокъ. Я схватился было поддержать ее, чтобъ она не упала. Черезъ нѣсколько минутъ ей стало лучше, и я ясно видѣлъ, что она употребляетъ надъ собой неестественныя усилiя, скрывая передо мною свое волненiе.

— Прости, прости меня, дѣвочка! прости, дитя мое! говорилъ я: — я такъ вдругъ объявилъ тебѣ, а можетъ быть, это еще и не то... бѣдненькая!.. Кого ты ищешь? старика, который тутъ жилъ?

— Да, — прошептала она съ усилiемъ, и съ безпокойствомъ смотря на меня.

— Его фамилiя была Смитъ? да?

— Д–да!

— Такъ онъ... ну да, такъ это онъ и умеръ... Только ты не печалься, голубчикъ мой. Чтожъ ты не приходила? ты теперь откуда? Его похоронили вчера; онъ умеръ вдругъ, скоропостижно... Такъ ты его внучка?

Дѣвочка не отвѣчала на мои скорые и безпорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо пошла изъ комнаты. Я былъ такъ поражонъ, что ужъ и не удерживалъ и не распрашивалъ ея болѣе. Она остановилась еще разъ на порогѣ и, полуоборотившись ко мнѣ, спросила:

— Азорка тоже умеръ?

— Да, и Азорка тоже умеръ, отвѣчалъ я, и мнѣ показался страннымъ ея вопросъ: точно и она была увѣрена, что Азорка непремѣнно долженъ былъ умереть вмѣстѣ съ старикомъ.

Выслушавъ мой отвѣтъ, дѣвочка неслышно вышла изъ комнаты, осторожно притворивъ за собою дверь.

Черезъ минуту я выбѣжалъ за ней въ погоню, ужасно досадуя, что далъ ей уйдти! Она такъ тихо вышла, что я и не слыхалъ, какъ отворила она другую дверь на лѣстницу. Съ лѣстницы она еще не успѣла сойдти, думалъ я и остановился въ сѣняхъ прислушаться. Но все было тихо и не слышно было ничьихъ шаговъ. Только хлопнула гдѣ–то дверь въ нижнемъ этажѣ и опять все стало тихо.

Я сталъ поспѣшно сходить внизъ. Лѣстница прямо отъ моей квартиры, съ пятаго этажа до четвертаго, шла винтомъ; съ четвертаго же начиналась прямая. Это была грязная, чорная и всегда темная лѣстница, изъ тѣхъ, какiя обыкновенно бываютъ въ капитальныхъ домахъ съ мелкими квартирами. Въ ту минуту на ней уже было совершенно темно. Ощупью сойдя въ четвертый этажъ, я остановился, и вдругъ меня какъ–будто подтолкнуло, что здѣсь, въ сѣняхъ, кто–то былъ и прятался отъ меня. Я сталъ ощупывать руками; дѣвочка была тутъ въ самомъ углу и, оборотившись къ стѣнѣ лицомъ, тихо и неслышно плакала.

— Послушай, чего жъ ты боишься? началъ я. — Я такъ испугалъ тебя; я виноватъ. Дѣдушка, когда умиралъ, говорилъ о тебѣ; это были послѣднiя его слова... У меня и книги остались; вѣрно твои. Какъ тебя зовутъ? гдѣ ты живешь? Онъ говорилъ, что въ шестой линiи...

Но я не докончилъ. Она вскрикнула въ испугѣ, какъ–будто оттого что я знаю, гдѣ она живетъ, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась внизъ по лѣстницѣ. Я за ней; ея шаги еще слышались мнѣ внизу. Вдругъ они прекратились... Когда я выскочилъ на улицу, ея уже не было. Пробѣжавъ вплоть до Вознесенскаго проспекта, я увидѣлъ, что всѣ мои поиски тщетны: она исчезла. Вѣроятно гдѣ нибудь спряталась отъ меня, подумалъ я, когда еще сходила съ лѣстницы.

ГЛАВА XI

Но только–что я ступилъ на грязный, мокрый тротуаръ проспекта, какъ вдругъ столкнулся съ однимъ прохожимъ, который шолъ, повидимому, въ глубокой задумчивости, опустивъ глаза къ

землѣ, скоро и куда–то торопясь. Къ величайшему моему изумленiю, я узналъ старика Ихменева. Это былъ для меня вечеръ неожиданныхъ встрѣчъ. Я зналъ, что старикъ, дня три тому назадъ, крѣпко прихворнулъ, и вдругъ я встрѣчаю его въ такую сырость на улицѣ. Ктому же онъ и прежде почти никогда не выходилъ въ вечернее время, а съ тѣхъ поръ какъ ушла Наташа, то есть почти уже съ полгода, сдѣлался настоящимъ домосѣдомъ. Онъ какъ–то не по обыкновенному мнѣ обрадовался, какъ человѣкъ, нашедшiй наконецъ друга, съ которымъ онъ можетъ раздѣлить свои мысли, схватилъ меня за руку, крѣпко сжалъ ее и, не спросивъ куда я иду, потащилъ меня за собою. Былъ онъ чѣмъ–то встревоженъ, торопливъ, порывистъ. — Куда же это онъ ходилъ? подумалъ я про себя. Спрашивать его было излишне; онъ сдѣлался страшно мнителенъ и иногда въ самомъ простомъ вопросѣ или замѣчанiи видѣлъ обидный намекъ, оскорбленiе.

Я оглядѣлъ его искоса: лицо у него было больное; въ послѣднее время онъ очень похудѣлъ; борода его была съ недѣлю небритая. Волосы, совсѣмъ посѣдѣвшiе, въ безпорядкѣ выбивались изъ подъ скомканной шляпы и длинными космами лежали на воротникѣ его стараго изношеннаго пальто. Я еще прежде замѣтилъ, что въ иныя минуты онъ какъ–будто забывался; забывалъ напримѣръ что онъ не одинъ въ комнатѣ, разговаривалъ самъ съ собою, жестикулировалъ руками. Тяжело было смотрѣть на него.

— Ну что, Ваня, что? заговорилъ онъ, куда шолъ? А я вотъ, братъ, вышелъ; дѣла. Здоровъ ли?

— Вы–то здоровы ли? отвѣчалъ я, — такъ еще недавно были больны, а выходите.

Старикъ не отвѣчалъ, какъ–будто не разслушалъ меня.

— Какъ здоровье Анны Андревны?

— Здорова, здорова... Немножко впрочемъ и она хвораетъ. Загрустила она у меня что–то... о тебѣ поминала: зачѣмъ не приходишь. Да ты вѣдь теперь–то къ намъ, Ваня? аль нѣтъ? Я, можетъ, тебѣ помѣшалъ, отвлекаю тебя отъ чего–нибудь? спросилъ онъ вдругъ, какъ–то недовѣрчиво и подозрительно въ меня всматриваясь. Мнительный старикъ сталъ до того чутокъ и раздражителенъ, что отвѣчай я ему теперь, что шолъ не къ нимъ, онъ бы непремѣнно обидѣлся и холодно разстался со мной. Я

поспѣшилъ отвѣчать утвердительно, что я именно шолъ провѣдать Анну Андревну, хотя и зналъ, что опоздаю, а можетъ, и совсѣмъ не успѣю попасть къ Наташѣ.

— Ну вотъ и хорошо, сказалъ старикъ, совершенно успокоенный моимъ отвѣтомъ, это хорошо... и вдругъ замолчалъ и задумался, какъ будто чего–то не договаривая.

— Да, это хорошо! машинально повторилъ онъ, минутъ черезъ пять, какъ бы очнувшись послѣ глубокой задумчивости. — Гм... видишь, Ваня, ты для насъ былъ всегда какъ бы роднымъ сыномъ, Богъ не благословилъ насъ съ Анной Андревной... сыномъ... и послалъ намъ тебя; я такъ всегда думалъ. Старуха тоже... да! и ты всегда велъ себя съ нами почтительно, нѣжно, какъ родной, благодарный сынъ. Да благословитъ тебя Богъ за это, Ваня, какъ и мы оба, старики, благословляемъ и любимъ тебя... да!

Голосъ его задрожалъ; онъ переждалъ съ минуту.

— Да... ну, а что? не хворалъ ли? Чтоже долго у насъ не былъ?

Я разсказалъ ему всю исторiю съ Смитомъ, извиняясь, что смитовское дѣло меня задержало, что кромѣ того я чуть не заболѣлъ и что за всѣми этими хлопотами къ нимъ, на Васильевскiй (они жили тогда на Васильевскомъ) было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все–таки нашолъ случай быть у Наташи и въ это время, но во время замолчалъ.

Исторiя Смита очень заинтересовала старика. Онъ сдѣлался внимательнѣе. Узнавъ, что новая моя квартира сыра и, можетъ быть, еще хуже прежней, а стоитъ шесть рублей въ мѣсяцъ, онъ даже разгорячился. Вообще онъ сдѣлался чрезвычайно порывистъ и нетерпѣливъ. Только Анна Андревна умѣла еще ладить съ нимъ въ такiя минуты, да и то не всегда.

— Гм... это все твоя литература, Ваня! вскричалъ онъ почти со злобою; довела до чердака, доведетъ и до кладбища! говорилъ я тебѣ тогда, предрекалъ!.. а что Б. все еще критику пишетъ?

— Да вѣдь онъ уже умеръ, въ чахоткѣ. Я вамъ, кажется, ужъ и говорилъ объ этомъ.

— Умеръ, гм... умеръ! да такъ и слѣдовало. Чтожъ, оставилъ что–нибудь женѣ и дѣтямъ? вѣдь ты говорилъ, что у него тамъ жена, чтоль, была... И на что эти люди женятся!

— Нѣтъ, ничего не оставилъ, — отвѣчалъ я.

— Ну, такъ и есть! вскричалъ онъ съ такимъ увлеченiемъ, какъ–будто это дѣло близко, родственно до него касалось и какъ будто умершiй Б. былъ его братъ родной. — Ничего! то–то ничего! а знаешь, Ваня, я вѣдь это заранѣ предчувствовалъ, что такъ съ нимъ кончится, еще тогда, когда, помнишь, ты мнѣ его все расхваливалъ. Легко сказать: ничего не оставилъ! Гм... славу заслужилъ. Положимъ, можетъ быть, и безсмертную славу, но вѣдь слава не кормитъ. Я, братъ, и о тебѣ тогда же все предугадалъ, Ваня; хвалилъ тебя, а про себя все предугадалъ. Такъ умеръ Б.? Да и какъ не умереть! И житье хорошо и... мѣсто хорошее, смотри!

И онъ быстрымъ, невольнымъ жестомъ руки указалъ мнѣ на туманную перспективу улицы, освѣщенную слабо мерцающими въ сырой мглѣ фонарями, на грязные дома, на сверкающiя отъ сырости плиты тротуаровъ, на угрюмыхъ, сердитыхъ и промокшихъ прохожихъ, на всю эту картину, которую обхватывалъ чорный, какъ–будто залитый тушью куполъ петербургскаго неба. Мы выходили ужь на площадь; передъ нами во мракѣ вставалъ памятникъ, освѣщенный снизу газовыми рожками и еще далѣе подымалась темная, огромная масса Исакiя, неясно отдѣлявшаяся отъ мрачнаго колорита неба.

— Ты вѣдь говорилъ, Ваня, что онъ былъ человѣкъ хорошiй, великодушный, симпатичный, съ чувствомъ, съ сердцемъ. Ну, такъ вотъ они всѣ таковы, люди–то съ сердцемъ, симпатичные–то твои! Только и умѣютъ, что сиротъ размножать! Гм... да и умирать–то я думаю ему было весело!.. Э–э–эхъ! Уѣхалъ бы куда–нибудь отсюдова, хоть въ Сибирь!.. Что ты, дѣвочка? спросилъ онъ вдругъ, увидѣвъ на тротуарѣ ребенка, просившаго милостыню.

Это была маленькая, худенькая дѣвочка, лѣтъ семи–восьми не больше, одѣтая въ грязныя отребья; маленькiя ножки ея были обуты, на босу–ногу, въ дырявые башмаки. Она силилась прикрыть свое дрожавщее отъ холоду тѣльце какимъ–то вѣтхимъ подобiемъ крошечнаго капота, изъ котораго она давно уже успѣла вырости. Тощее, блѣдное и больное ея личико было обращено къ намъ; она робко и безмолвно смотрѣла на насъ и съ какимъ–то покорнымъ страхомъ отказа протягивала намъ свою дрожавщую ручонку. Старикъ такъ и задрожалъ весь, увидя

ее, и такъ быстро къ ней оборотился, что даже ее испугалъ. Она вздрогнула и отшатнулась отъ него.

— Что, что тебѣ дѣвочка? вскричалъ онъ. — Что? просишь? да? вотъ, вотъ тебѣ... возьми, вотъ!

И онъ, суетясь и дрожа отъ волненiя, сталъ искать у себя въ карманѣ и вынулъ двѣ или три серебряныя монетки. Но ему показалось мало; онъ досталъ порт–моне и, вынувъ изъ него рублевую бумажку, — все, что тамъ было, — положилъ деньги въ руку маленькой нищей.

— Христосъ тебя да сохранитъ, маленькая... дитя ты мое! ангелъ Божiй да будетъ съ тобою!

И онъ нѣсколько разъ дрожавшею рукою перекрестилъ бѣдняжку; но вдругъ, увидавъ, что и я тутъ и смотрю на него, наскоро перекрестилъ ее послѣднiй разъ нахмурился и скорыми шагами пошолъ далѣе.

— Это я, видишь, Ваня, смотрѣть не могу, началъ онъ послѣ довольно продолжительнаго сердитаго молчанiя, — какъ эти маленькiя, невинныя созданiя дрогнутъ отъ холоду на улицѣ... изъ за проклятыхъ матерей и отцовъ. А впрочемъ какая же мать вышлетъ такого ребенка на такой ужасъ, если ужь не самая несчастная!.. Должно быть, тамъ въ углу у ней еще сидятъ сироты, а это старшая; сама больна, старуха–то; и... гм! не княжескiя дѣти! Много, Ваня, на свѣтѣ... не княжескихъ дѣтей! гм!

Онъ помолчалъ съ минуту, какъ–бы затрудняясь чѣмъ–то.

— Я, видишь, Ваня, обѣщалъ Аннѣ Андревнѣ, началъ онъ, не много путаясь и сбиваясь: — обѣщалъ ей... т. е. мы согласились вмѣстѣ съ Анной Андревной сиротку какую–нибудь на воспитанiе взять... такъ, какую нибудь; бѣдную то есть и маленькую, въ домъ, совсѣмъ; понимаешь? А то скучно намъ, старикамъ, однимъ–то, гм... только видишь: Анна Андревна что–то противъ этого возставать стала. Такъ ты поговори съ ней, этакъ, знаешь, не отъ меня, а какъ бы съ своей стороны... урезонь ее... понимаешь? Я давно тебя собирался объ этомъ просить... чтобъ ты уговорилъ ее согласиться, а мнѣ какъ–то неловко, очень–то просить самому... ну, да что о пустякахъ толковать! мнѣ что дѣвочка? и не нужна; такъ, для утѣхи... чтобъ голосъ чей–нибудь дѣтскiй слышать... а впрочемъ, по правдѣ, я вѣдь для старухи это дѣлаю; ей–же веселѣе будетъ,

чѣмъ съ однимъ со мной. Но все это вздоръ! Знаешь, Ваня, этакъ мы долго не дойдемъ; возьмемъ–ка извощика; идти далеко, а Анна Андревна насъ заждалась...

Было половина восьмаго, когда мы прiѣхали къ Аннѣ Андревнѣ.

ГЛАВА XII

Старики очень любили другъ друга. И любовь, и долговременная свычка связали ихъ неразрывно. Но Николай Сергѣичъ, не только теперь, но даже и прежде, въ самыя счастливыя времена, былъ какъ–то несообщителенъ съ своей Анной Андревной, даже иногда суровъ, особливо при людяхъ. Въ иныхъ натурахъ, съ сердцемъ и съ душой, нѣжно и тонко чувствующихъ, бываетъ иногда какое–то упорство, какое–то цѣломудренное нежеланiе высказываться и выказывать даже милому себѣ существу свою нѣжность, не только при людяхъ, но даже и на единѣ; на единѣ еще больше; только изрѣдка прорывается въ нихъ ласка, и прорывается тѣмъ горячѣе, тѣмъ порывистѣе, чѣмъ дольше она была сдержана. Таковъ отчасти былъ и старикъ Ихменевъ съ своей Анной Андревной, даже съ молоду. Онъ уважалъ ее и любилъ беъпредѣльно, не смотря на то, что это была женщина только добрая и ничего больше не умѣвшая, какъ только любить его, и ужасно досадовалъ на то, что она въ свою очередь была съ нимъ, по простотѣ своей, даже иногда слишкомъ и неосторожно наружу. Но послѣ ухода Наташи, они какъ–то нѣжнѣе стали другъ къ другу; они болѣзненно почувствовали, что остались одни на землѣ. И хотя Николай Сергѣичъ становился иногда чрезвычайно угрюмъ, тѣмъ не менѣе оба они, даже на два часа, не могли разстаться другъ съ другомъ, безъ тоски и безъ боли. О Наташѣ они какъ–то безмолвно условились не говорить ни слова, какъ–будто ея и на свѣтѣ не было. Анна Андревна не осмѣливалась даже намекать о ней ясно при мужѣ, хотя это было для нея очень тяжело. Она давно уже простила Наташу въ сердцѣ своемъ. Между нами какъ–то установилось, чтобъ съ каждымъ приходомъ моимъ, я приносилъ ей извѣстiя о ея миломъ, незабвенномъ дитяти.

Старушка становилась больна, если долго не получала

извѣстiй, а когда я приходилъ съ ними, интересовалась самою малѣйшею подробностiю, разспрашивала съ судорожнымъ любопытствомъ, «отводила душу» на моихъ разсказахъ и чуть не умерла отъ страха, когда Наташа однажды заболѣла, даже чуть было не пошла къ ней сама. Но это былъ крайнiй случай. Сначала она даже и при мнѣ не рѣшалась выражать желанiе увидѣться съ дочерью и почти всегда послѣ нашихъ разговоровъ, когда бывало уже все у меня выспроситъ, считала необходимостью какъ–то сжаться передо мною и непремѣнно подтвердить, что хоть она и интересуется судьбою дочери, но все–таки Наташа такая преступница, которую и простить нельзя. — Но все это было напускное. Бывали случаи, когда Анна Андревна тосковала до изнеможенiя, плакала, называла при мнѣ Наташу самыми милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергѣича, а при немъ начинала намекать, хоть и съ большою осторожностiю, на людскую гордость, на жестокосердiе, на то, что мы не умѣемъ прощать обидъ и что и Богъ не проститъ непрощающихъ, но дальше этого при немъ не высказывалась. Въ такiя минуты старикъ тотчасъ же черствѣлъ и угрюмѣлъ, молчалъ нахмурившись, или вдругъ, обыкновенно чрезвычайно неловко и громко, заговаривалъ о другомъ, или наконецъ уходилъ къ себѣ, оставляя насъ однихъ и давая такимъ образомъ Аннѣ Андревнѣ возможность вполнѣ излить передо мной свое горе въ слезахъ и сѣтованiяхъ. Точно также онъ уходилъ къ себѣ всегда при моихъ посѣщенiяхъ, бывало только что успѣетъ со мною поздороваться, чтобъ дать мнѣ время сообщить Аннѣ Андревнѣ всѣ послѣднiя новости о Наташѣ. Такъ сдѣлалъ онъ и теперь.

— Я промокъ, сказалъ онъ ей, только что ступивъ въ комнату, — пойду–ка къ себѣ, а ты, Ваня, тутъ посиди. Вотъ съ нимъ исторiя случилась, съ квартирой; разскажи–ка ей. А я сейчасъ и ворочусь...

И онъ поспѣшилъ уйдти, стараясь даже и не глядѣть на насъ, какъ будто совѣстясь, что самъ же насъ сводилъ вмѣстѣ. Въ такихъ случаяхъ, и особенно когда возвращался къ намъ, онъ становился всегда суровъ и жолченъ и со мной и съ Анной Андревной, даже придирчивъ, точно самъ на себя злился и досадовалъ за свою мягкость и уступчивость.

— Вотъ онъ какой, сказала старушка, оставившая со мною въ послѣднее время всю чопорность и всѣ свои заднiя мысли: —

всегда–то онъ такъ со мной; а вѣдь знаетъ, что мы всѣ его хитрости понимаемъ. Чего жъ бы передо мной виды–то на себя напускать! Чужая я ему, что–ли? Такъ онъ и съ дочерью. Вѣдь простить–то могъ бы, даже, можетъ быть, и желаетъ простить, Господь его знаетъ. По ночамъ плачетъ, сама слышала! А наружу крѣпится. Гордость его обуяла... Батюшка, Иванъ Петровичъ, разсказывай поскорѣе: куда онъ ходилъ?

— Николай Сергѣичъ? Не знаю; я у васъ хотѣлъ спросить.

— А я такъ и обмерла, какъ онъ вышелъ. Больной вѣдь онъ, въ такую погоду, на ночь глядя; ну, думаю, вѣрно зачѣмъ–нибудь важнымъ; а чему–жъ и быть–то важнѣе извѣстнаго вамъ дѣла? думаю я это про себя, а спросить–то и не смѣю. Вѣдь я теперь его ни о чемъ не смѣю разспрашивать. Господи Боже, вѣдь такъ и обомлѣла и за него и за нее. Ну какъ, думаю, къ ней пошолъ; ужъ не простить–ли рѣшился? Вѣдь онъ все узналъ, всѣ послѣднiя извѣстiя объ ней знаетъ; я навѣрное полагаю, что знаетъ, а откуда ему вѣсти приходятъ, — не придумаю. Больно ужь тосковалъ онъ вчера, да и сегодня тоже. Да что же вы молчите! Говорите, батюшка, что тамъ еще случилось? Какъ ангела божiя ждала васъ, всѣ глаза высмотрѣла. А какъ по немъ–то тосковала; три часа вѣдь онъ ходилъ; въ пятомъ вначалѣ вышелъ. — Ну, что же, оставляетъ злодѣй–то Наташу?

Я тотчасъ же разсказалъ Аннѣ Андревнѣ все, что самъ зналъ. Съ ней я былъ всегда и вполнѣ откровененъ. Я сообщилъ ей, что у Наташи съ Алешей дѣйствительно какъ–будто идетъ на разрывъ и что это серьёзнѣе, чѣмъ прежнiя ихъ несогласiя; что Наташа прислала мнѣ вчера записку, въ которой умоляла меня придти къ ней сегодня вечеромъ, въ девять часовъ, а потому я даже и не предполагалъ сегодня заходить къ нимъ; завелъ же мевя самъ Николай Сергѣичъ. Разсказалъ и объяснилъ ей подробно, что положенiе теперь вообще критическое; что отецъ Алеши, который недѣли двѣ какъ воротился изъ отъѣзда, и слышать ничего не хочетъ, строго взялся за Алешу; но важнѣе всего, что Алеша, кажется, и самъ не прочь отъ невѣсты и слышно, что даже влюбился въ нее. Прибавилъ я еще, что записка Наташи, сколько можно угадывать, написана ею въ большомъ волненiи; пишетъ она, что сегодня вечеромъ все рѣшится, а что? — неизвѣстно; странно тоже, что пишетъ

отъ вчерашняго дня, а назначаетъ придти сегодня, и часъ опредѣлила: девять часовъ. А потому я непремѣнно долженъ идти, да и поскорѣе.

— Иди, иди, батюшка, непремѣнно иди! захлопотала старушка; — вотъ только онъ выйдетъ, ты чайку выпей... Ахъ, самоваръ–то не несутъ! Матрена! что–жъ ты самоваръ? разбойница, а не дѣвка!.. Ну, такъ чайку–то выпьешь, найди предлогъ благовидный, да и ступай. А завтра непремѣнно ко мнѣ и все разскажи; да пораньше забѣги. Господи! ужь не вышло ли еще какой бѣды! ужъ чего бы, кажется, хуже теперешняго! Вѣдь Николай–то Сергѣичъ все ужь узналъ, сердце мнѣ говоритъ, что узналъ. Я–то вотъ черезъ Матрену много узнаю, а та черезъ Агашу, а Агаша–то крестница Марьи Васильевны, что у князя въ домѣ проживаетъ... ну, да вѣдь ты самъ знаешь. Сердитъ былъ сегодня ужасно мой, Николай–то. Я было то да се, а онъ чуть было не закричалъ на меня, а потомъ словно жалко ему стало, говоритъ: денегъ мало. Точно–бы онъ изъ за денегъ кричалъ. Ну, да вѣдь ты наши обстоятельства знаешь. Послѣ обѣда пошолъ было спать. Я заглянула къ нему въ щелочку (щелочка такая есть въ дверяхъ; онъ и не знаетъ про нее), а онъ–то, голубчикъ, на колѣняхъ передъ кивотомъ Богу молится. Какъ увидѣла я это, у меня и ноги подкосились. И чаю не пилъ и не спалъ, взялъ шапку и пошолъ. Въ пятомъ вышелъ. Я и спросить не посмѣла: закричалъ бы онъ на меня. Часто онъ кричать началъ, все больше на Матрену, а то и на меня; а какъ закричитъ, у меня тотчасъ ноги мертвѣютъ и отъ сердца отрывается. Вѣдь только блажитъ, знаю, что блажитъ, а все страшно. Богу цѣлый часъ молилась, какъ онъ ушолъ, чтобъ на благую мысль его навелъ. — Гдѣ же записка–то ея, покажи–ка!

Я показалъ. Я зналъ, что у Анны Андревны была одна любимая, завѣтная мысль, что Алеша, котораго она звала то злодѣемъ, то безчувственнымъ, глупымъ мальчишкой, женится наконецъ на Наташѣ и что отецъ его, князь Петръ Александровичъ, ему это позволитъ. Она даже и проговаривалась передо мной, хотя въ другiе разы раскаявалась и отпиралась отъ словъ своихъ. Но ни за что не посмѣла бы она высказать свои надежды при Николаѣ Сергѣичѣ, хотя и знала, что старикъ ихъ подозрѣваетъ въ ней и даже не разъ попрекалъ ее косвеннымъ образомъ. Я думаю, онъ окончательно бы проклялъ Наташу и

вырвалъ ее изъ своего сердца на вѣки, еслибъ узналъ про возможность этого брака.

Всѣ мы такъ тогда думали. Онъ ждалъ дочь всѣми желанiями своего сердца, но онъ ждалъ ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую изъ своего сердца даже воспоминанiе о своемъ Алешѣ. Это было единственнымъ условiемъ прощенiя, хоть не высказаннымъ, но, глядя, на него понятнымъ и несомнѣннымъ.

— Безхарактерный онъ, безхарактерный мальчишка, безхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, начала опять Анна Андревна. — И воспитывать его не умѣли, такъ, вѣтрогонъ какой–то вышелъ; бросаетъ ее за такую любовь, Господи Боже мой! что съ ней будетъ, съ бѣдняжкой! И что онъ въ новой–то своей нашолъ, удивляюсь!

— Я слышалъ, Анна Андревна, возразилъ я, что эта невѣста очаровательная дѣвушка, да и Наталья Николавна про нее тоже говорила...

— А ты не вѣрь! перебила старушка. Что за очаровательная! для васъ щелкоперовъ всякая очаровательна, только бы юпка болталась. А что Наташа ее хвалитъ, такъ это она по благородству своему дѣлаетъ. Не умѣетъ она удержать его; все ему прощаетъ, а сама страдаетъ. Сколько ужь разъ онъ ей измѣнялъ! Злодѣи жестокосердые! А на меня, Иванъ Петровичъ, просто ужасъ находитъ. Гордость всѣхъ обуяла. Смирилъ бы хоть мой то себя, простилъ бы ее, мою голубку, да и привелъ бы сюда. Обняла бъ ее, посмотрѣла бъ на нее! Похудѣла она?

— Похудѣла, Анна Андревна.

— Голубчикъ мой! А у меня, Иванъ Петровичъ, бѣда! Всю ночь, да весь день сегодня проплакала... да что! послѣ разскажу! — Сколько разъ я заикалась говорить ему издалека, чтобъ простилъ–то; прямо–то не смѣю, такъ издалека, ловкимъ этакимъ манеромъ заговаривала. А у самой сердце такъ и замираетъ: разсердится, думаю, да и проклянетъ ее совсѣмъ! Проклятiя–то я еще отъ него не слыхала... такъ вотъ и боюсь, чтобъ проклятiя не наложилъ. Тогда вѣдь что будетъ? Отецъ проклялъ, и Богъ покараетъ. Такъ и живу, каждый день дрожу отъ ужаса. Да и тебѣ, Иванъ Петровичъ, стыдно; кажется, въ нашемъ домѣ взросъ и отеческiя ласки отъ всѣхъ у насъ видѣлъ: тоже выдумалъ, очаровательная! Да тебѣ–то что? какая очаровательная! А вотъ Марья Васильевна ихняя лучше

говоритъ. (Я вѣдь согрѣшила, да ее разъ на кофей и позвала, когда мой на все утро по дѣламъ уѣзжалъ). Она мнѣ всю подноготную объяснила. Князь–то, отецъ–то Алешинъ, съ графиней–то въ непозволительной связи находился. Графиня давно, говорятъ, попрекала его: что онъ на ней не женится, а тотъ все отлынивалъ. А графиня–то эта, когда еще мужъ ея былъ живъ, зазорнымъ поведенiемъ отличалась. Умеръ мужъ–то, — она заграницу: все итальянцы, да французы пошли, бароновъ какихъ–то у себя завела; тамъ и князя Петра Александровича подцѣпила. А падчерица ея, перваго ея мужа, откупщика дочь, межъ тѣмъ росла, да росла. Графиня–то, мачиха–то, все прожила, а Катерина Ѳедоровна межъ тѣмъ подросла, да и два миллiона, что ей отецъ–откупщикъ въ ломбардѣ оставилъ, подросли. Теперь, говорятъ, у ней три миллiона; князь–то и смекнулъ: вотъ бы Aлешу женить! (не промахъ! своего не пропуститъ). Графъ–то, придворный–то, знатный–то, помнишь, родственникъ–то ихнiй, тоже согласенъ; три миллiона не шутка. Хорошо, говоритъ, поговорите съ этой графиней. Князь и сообщаетъ графинѣ свое желанiе. Та и руками и ногами: безъ правилъ, говоритъ, женщина, буянка такая! Ее ужъ здѣсь не всѣ, говорятъ, принимаютъ; не то что за границей. Нѣтъ, говоритъ, ты, князь, самъ на мнѣ женись, а не бывать моей падчерицѣ за Алешей. А дѣвица–то, падчерица–то, души, говорятъ, въ своей мачихѣ не слышитъ; чуть на нее не молится и во всемъ ей послушна. Кроткая, говорятъ, такая, ангельская душа! Князь–то видитъ, въ чемъ дѣло, да и говоритъ: ты, графиня, не безпокойся. Имѣнье–то свое прожила и долги на тебѣ неоплатные. А какъ твоя падчерица выйдетъ за Алешу, такъ ихъ будетъ пара: и твоя невинная, и Алеша мой дурачокъ; мы ихъ и возмемъ подъ начало и будемъ сообща опекать; тогда и у тебя деньги будутъ. А то что, говоритъ, за меня замужъ тебѣ идти? Хитрый человѣкъ! масонъ! Такъ полгода тому назадъ было, графиня не рѣшалась, а теперь, говорятъ, въ Варшаву ѣздили, тамъ и согласились. Вотъ какъ я слышала. Все это Марья Васильевна мнѣ разсказала, всю подноготную, отъ вѣрнаго человѣка сама она слышала. Ну, такъ вотъ что тутъ: денежки, миллiоны, а то что — очаровательная!

Разсказъ Анны Андревны меня поразилъ. Онъ совершенно согласовался со всѣмъ тѣмъ, что я самъ недавно слышалъ отъ самаго Алеши. Разсказывая, онъ храбрился, что ни за что не

женится на деньгахъ. Но Катерина Ѳедоровна поразила и увлекла его. Я слышалъ тоже отъ Алеши, что отецъ его самъ, можетъ быть, женится, хоть и отвергаетъ эти слухи, чтобъ не раздражить до времени графини. Я сказалъ уже, что Алеша очень любилъ отца, любовался и хвалился имъ и вѣрилъ въ него, какъ въ оракула.

— Вѣдь не графскаго же роду и она, твоя очаровательная–то! продолжала Анна Андревна, крайне раздражонная моей похвалой будущей невѣстѣ молодого князя. — А Наташа ему еще лучше бъ была партiя. Та откупщица, а Наташа–то изъ стариннаго дворянскаго дома, высокоблагородная дѣвица. Старикъ–то мой вчера (и забыла вамъ разсказать), сундучокъ свой отперъ, кованый, — знаете? да цѣлый вечеръ противъ меня сидѣлъ, да старыя грамоты наши разбиралъ. Да серьезный такой сидитъ. Я чулокъ вяжу, да и не гляжу на него, боюсь. Такъ онъ видитъ, что я молчу, разсердился, да самъ и окликнулъ меня и цѣлый–то вечеръ мнѣ нашу родословную толковалъ. Такъ вотъ и выходитъ, что мы–то, Ихменевы–то, еще при Иванѣ Васильевичѣ Грозномъ дворянами были, а что мой родъ, Шумиловыхъ, еще при Алексѣѣ Михайловичѣ извѣстенъ былъ, и документы есть у насъ, и въ исторiи Карамзина упомянуто. Такъ вотъ какъ, батюшка, мы видно тоже не хуже другихъ съ этой черты. Какъ началъ мнѣ старикъ толковать, я и поняла, что у него на умѣ. Знать и ему обидно, что Наташей пренебрегаютъ. Богатствомъ только и взяли передъ нами. Ну, да пусть тотъ, разбойникъ–то, Петръ–то Александровичъ, о богатствѣ хлопочетъ; всѣмъ извѣстно: жестокосердая, жадная душа. Въ iезуиты, говорятъ, тайно въ Варшавѣ записался? правда–ли это?

— Глупый слухъ, отвѣчалъ я, невольно заинтересованный устойчивостью этого слуха. Но извѣстiе о Николаѣ Сергѣичѣ, разбиравшемъ свои грамоты, было любопытно. Прежде онъ никогда не хвалился своею родословною.

— Все злодѣи жестокосердые! продолжала Анна Андревна: — ну, что же она, мой голубчикъ, горюетъ, плачетъ? Ахъ, пора тебѣ идти къ ней! Матрена, Матрена! разбойникъ, а не дѣвка!.. Не оскорбляли ея? говори же, Ваня!

Что было ей отвѣчать? Старушка заплакала. Я спросилъ, какая у ней еще случилась бѣда, про которую она мнѣ давеча собиралась разсказать?

— Ахъ, батюшка, мало было однѣхъ бѣдъ, такъ видно еще не вся чаша выпита! Помнишь, голубчикъ, или не помнишь? былъ у меня медальончикъ, въ золото оправленный, такъ для сувенира сдѣлано, а въ немъ портретъ Наташечки, въ дѣтскихъ лѣтахъ; восьми лѣтъ она тогда была, ангельчикъ мой. Еще тогда мы съ Николаемъ Сергѣичемъ его проѣзжему живописцу заказывали, да ты забылъ, видно, батюшка! Хорошiй былъ живописецъ, купидономъ ее изобразилъ: волосики свѣтленькiе такiе у ней тогда были, взбитые; въ рубашечкѣ кисейной представилъ ее, такъ что и тѣльце просвѣчиваетъ и такая она вышла хорошенькая, что и наглядѣться нельзя. Просила я живописца, чтобъ крылышки ей подрисовалъ, да не согласился живописецъ. Такъ вотъ, батюшка, я, послѣ ужасовъ–то нашихъ тогдашнихъ, медальончикъ изъ шкатулки и вынула, да на грудь себѣ и повѣсила на шнуркѣ, такъ и носила возлѣ креста, а сама–то боюсь, чтобъ мой не увидалъ. Вѣдь онъ тогда же всѣ ея вещи приказалъ изъ дому выкинуть или сжечь, чтобъ ничто и не напоминало про нее у насъ. А мнѣ–то хоть бы на портретъ ея поглядѣть; иной разъ поплачу на него глядя, — все легче станетъ, а въ другой разъ, когда одна остаюсь, не нацалуюсь, какъ будто ее самое цалую; имена нѣжныя ей прибираю, да и на ночь–то каждый разъ перекрещу. Говорю съ ней вслухъ, когда одна остаюся, спрошу что–нибудь и представляю, какъ–будто она мнѣ отвѣтила, и еще спрошу. Охъ, голубчикъ Ваня, тяжело и разсказывать–то! Ну, вотъ я и рада, что хоть про медальонъ–то онъ не знаетъ и не замѣтилъ; только хвать вчера утромъ, а медальона и нѣтъ, только шнурочикъ болтается, перетерся, должно быть, а я и обронила. Такъ и замерла. Искать; искала–искала, искала–искала, — нѣтъ! сгинулъ да пропалъ! И куда ему сгинуть? Навѣрно, думаю, въ постели обронила; все перерыла, — нѣтъ! Коли сорвался, да упалъ куда–нибудь, такъ можетъ, кто и нашелъ его, а кому найти, кромѣ него али Матрены? Ну, на Матрену и думать нельзя; она мнѣ всей душой предана... (Матрена, да ты скоро–ли самоваръ–то?) Ну, думаю, если онъ найдетъ, что тогда будетъ? Сижу себѣ, грущу, да и плачу–плачу, слезъ удержать не могу. А Николай Сергѣичъ все ласковѣй, да ласковѣй со мной; на меня глядя груститъ, какъ будто и онъ знаетъ, о чемъ я плачу, и жалѣетъ меня. Вотъ и думаю про себя: почему онъ можетъ знать? Не сыскалъ–ли онъ и въ

самомъ дѣлѣ медальонъ, да и выбросилъ въ форточку. Вѣдь въ сердцахъ онъ на это способенъ; выбросилъ, а самъ теперь и груститъ, — жалѣетъ, что выбросилъ. Ужь я и подъ окошко, подъ форточкой искать ходила съ Матреной, — ничего не нашла. Какъ въ воду кануло. Всю ночь проплакала. Первый разъ я ея на ночь не перекрестила. Охъ, къ худу это, къ худу, Иванъ Петровичъ, не предвѣщаетъ добра; другой день, глазъ не осушая, плачу. Васъ–то ждала, голубчика, какъ ангела божiя, хоть душу отвести...

И старушка горько заплакала.

— Ахъ, да, и забыла вамъ сообщить! заговорила она вдругъ, обрадовавшись, что вспомнила: — слышали вы отъ него что–нибудь про сиротку?

— Слышалъ, Анна Андревна, говорилъ онъ мнѣ, что будто вы оба надумались и согласились взять бѣдную дѣвочку, сиротку, на воспитанiе. Правда–ли это?

— И не думала, батюшка, и не думала! И никакой сиротки не хочу! Напоминать она мнѣ будетъ горькую долю нашу, наше несчастье. Кромѣ Наташи, никого не хочу. Одна была дочь, одна и останется. А только что жъ это значитъ, батюшка, что онъ сиротку–то выдумалъ? Какъ ты думаешь, Иванъ Петровичъ? Мнѣ въ утѣшенiе, что ль, на мои слезы глядя, аль чтобъ родную дочь даже совсѣмъ изъ воспоминанiя изгнать, да къ другому дѣтищу привязаться? Что онъ обо мнѣ дорогой говорилъ съ вами? Каковъ онъ вамъ показался, — суровый, сердитый? Тс! идетъ! послѣ, батюшка, доскажете, послѣ!.. Завтра–то придти не забудь...

ГЛАВА XIII

Вошолъ старикъ. Онъ, съ любопытствомъ и какъ–будто чего–то стыдясь, оглядѣлъ насъ, нахмурился и подошолъ къ столу.

— Что жъ сажоваръ, спросилъ онъ, — неужели до сихъ поръ не могли подать?

— Несутъ, батюшка, несутъ; ну, вотъ и принесли, захлопотала Анна Андревна.

Матрена, тотчасъ же какъ увидала Николая Сергѣича, и

явилась съ самоваромъ, точно ждала его выхода, чтобъ подать. Это была старая, испытанная и преданная служанка, но самая своенравная ворчунья изъ всѣхъ служанокъ въ мiрѣ, съ настойчивымъ и упрямымъ характеромъ. Николая Сергѣича она боялась и при немъ всегда прикусывала языкъ. Зато вполнѣ вознаграждала себя передъ Анной Андревной, грубила ей на каждомъ шагу и показывала явную претензiю господствовать надъ своей госпожой, хотя въ тоже время душевно и искренно любила ее и Наташу. Эту Матрену я зналъ еще въ Ихменевкѣ.

— Гм... вѣдь непрiятно, когда промокнешь; а тутъ тебѣ и чаю не хотятъ приготовить, ворчалъ въ полголоса старикъ. Анна Андревна тотчасъ же подмигнула мнѣ на него. Онъ терпѣть не могъ этихъ таинственныхъ подмигиванiй и хоть въ эту минуту и старался не смотрѣть на насъ, но по лицу его можно было замѣтить, что Анна Андревна именно теперь мнѣ на него подмигнула и что онъ вполнѣ это знаетъ.

— По дѣламъ ходилъ, Ваня, заговорилъ онъ вдругъ. Дрянь такая завелась. Говорилъ я тебѣ? меня совсѣмъ осуждаютъ. Доказательствъ, вишь, нѣтъ; бумагъ нужныхъ нѣтъ; справки невѣрны выходятъ... Гм...

Онъ говорилъ про свой процессъ съ княземъ; этотъ процессъ все еще тянулся, но принималъ самое худое направленiе для Николая Сергѣича. Я молчалъ, не зная, что ему отвѣчать. Онъ подозрительно взглянулъ на меня.

— А что жъ! подхватилъ онъ вдругъ, какъ–будто раздражонный нашимъ молчанiемъ: — чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше. Подлецомъ меня не сдѣлаютъ, хоть и рѣшатъ, что я долженъ заплатить. Со мной моя совѣсть, и пусть рѣшаютъ. По крайней мѣрѣ, дѣло кончено; развяжутъ, разорятъ... Брошу все и уѣду въ Сибирь.

— Господи, куда ѣхать! да зачѣмъ бы это въ такую даль! не утерпѣла не сказать Анна Андревна.

— А здѣсь отъ чего близко? грубо спросилъ онъ, какъ бы обрадовавшись возраженiю.

— Ну, все–таки... отъ людей... проговорила было Анна Андревна, и съ тоскою взглянула на меня.

— Отъ какихъ людей? вскричалъ онъ, переводя горячiй взглядъ отъ меня на нее и обратно, — отъ какихъ людей? отъ грабителей, отъ клеветниковъ, отъ предателей? Такихъ вездѣ

много; не безпокойся, и въ Сибири найдемъ. А не хочешь со мной ѣхать, такъ пожалуй и оставайся; я не насилую.

— Батюшка, Николай Сергѣичъ! да на кого жъ я безъ тебя останусь! закричала бѣдная Анна Андревна. Вѣдь у меня, кромѣ тебя, въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ ник...

Она заикнулась, замолчала и обратила ко мнѣ испуганный, молящiй взглядъ, какъ бы прося заступленiя и помощи. Старикъ былъ раздражонъ, ко всему придирался; противорѣчить ему было нельзя.

— Полноте, Анна Андревна, сказалъ я, въ Сибири совсѣмъ не такъ дурно, какъ кажется. Если случится несчастье, и вамъ надо будетъ продать Ихменевку, то намѣренiе Николая Сергѣича даже и очень хорошо. Въ Сибири можно найдти порядочное частное мѣсто, и тогда...

— Ну, вотъ покрайней мѣрѣ хоть ты, Иванъ, дѣло говоришь. Я такъ и думалъ. Брошу все и уѣду!

— Ну, вотъ ужъ и не ожидала! вскрикнула Анна Андревна, всплеснувъ руками: — и ты, Ваня, туда же! Ужъ отъ тебя–то, Иванъ Петровичъ, не ожидала... Кажется, кромѣ ласки вы отъ насъ ничего не видали, а теперь...

— Ха–ха–ха! А ты чего ожидала! Да чѣмъ же мы жить–то здѣсь будемъ, подумай! Деньги прожиты, послѣднюю копейку добиваемъ! Ужъ не прикажешь ли къ князю Петру Александровичу пойдти, да прощенiя просить?

Услышавъ про князя, старушка такъ и задрожала отъ страха. Чайная ложечка въ ея рукѣ звонко задребезжала о блюдечко.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, подхватилъ Ихменевъ, разгорячая самъ себя съ злобною, упорною радостiю: — какъ ты думаешь, Ваня, вѣдь право пойдти! На что въ Сибирь ѣхать? А лучше я вотъ завтра разодѣнусь, причешусь, да приглажусь; Анна Андревна манишку новую приготовитъ (къ такому лицу ужь нельзя иначе!), перчатки для полнаго бонтону купить, да и пойдти къ его сiятельству: батюшка, ваше сiятельство, кормилецъ, отецъ родной! прости и помилуй, дай кусокъ хлѣба, — жена, дѣти маленькiя!.. Такъ ли Анна Андревна? этого ли хочешь?

— Батюшка... я ничего не хочу! такъ, съ дуру сказала; прости, коли въ чемъ досадила, да только не кричи, проговорила она, все больше и больше дрожа отъ страха.

Я увѣренъ, что въ душѣ его все ныло и перевертывалось въ эту минуту, глядя на слезы и страхъ своей бѣдной подруги; я увѣренъ, что ему было гораздо больнѣе, чѣмъ ей; но онъ не могъ удержаться. Такъ бываетъ иногда съ добрѣйшими, но слабонервными людьми, которые, не смотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслажденiя собственнымъ горемъ и гнѣвомъ, ища высказаться во чтобы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда самому ближнему къ себѣ человѣку. У женщины напримѣръ бываетъ иногда потребность чувствовать себя несчастною, обиженною, хоть бы не было ни обидъ, ни несчастiй. Есть много мужчинъ, похожихъ въ этомъ случаѣ на женщинъ и даже мужчинъ не слабыхъ, въ которыхъ вовсе не такъ много женственнаго. Старикъ чувствовалъ потребность ссоры, хотя самъ страдалъ отъ этой потребности.

Помню, у меня тутъ же мелькнула мысль: ужь и въ самомъ дѣлѣ не сдѣлалъ ли онъ передъ этимъ какой–нибудь выходки, въ родѣ предположенiй Анны Андревны? Чего добраго, не надоумилъ ли его Господь и не ходилъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ къ Наташѣ, да одумался дорогой, или что–нибудь не удалось, сорвалось въ его намѣренiи, — какъ и должно было случиться, — и вотъ онъ воротился домой, разсержонный и униженный, стыдясь своихъ недавнихъ желанiй и чувствъ, ища на комъ сорвать сердце за свою же слабость и выбирая именно тѣхъ, кого наиболѣе подозрѣвалъ въ такихъ же желанiяхъ и чувствахъ. Можетъ быть, желая простить дочь, онъ именно воображалъ себѣ восторгъ и радость своей бѣдной Анны Андревны и, при неудачѣ, разумѣется ей же первой и доставалось за это.

Но убитый видъ ея, дрожавшей передъ нимъ отъ страха, тронулъ его. Онъ какъ–будто устыдился своего гнѣва и на минуту сдержалъ себя. Мы всѣ молчали; я старался не глядѣть на него. Но добрая минута тянулась не долго. Во что бы ни стало надо было высказаться, хотя бы взрывомъ, хотя бы проклятiемъ.

— Видишь, Ваня, сказалъ онъ вдругъ, мнѣ жаль, мнѣ не хотѣлось бы говорить, но пришло такое время, и я долженъ объясниться откровенно, безъ закорючекъ, какъ слѣдуетъ всякому прямому человѣку... понимаешь, Ваня? Я радъ, что ты пришолъ, и потому хочу громко сказать при тебѣ же, такъ чтобъ и другiе слышали, что весь этотъ вздоръ, всѣ эти слезы, вздохи, несчастья мнѣ наконецъ надоѣли. То, что я вырвалъ изъ сердца моего,

можетъ–быть, съ кровью и болью, никогда опять не воротится въ мое сердце. Да! я сказалъ и сдѣлаю. Я говорю про то, что было полгода назадъ, понимаешь, Ваня! — и говорю про это такъ откровенно, такъ прямо именно для того, чтобъ ты никакъ не могъ ошибиться въсловахъ моихъ, — прибавилъ онъ, воспаленными глазами смотря на меня и видимо избѣгая испуганныхъ взглядовъ жены. — Повторяю: это вздоръ; я не желаю!.. Меня именно бѣситъ, что меня, какъ дурака, какъ самаго низкаго подлеца всѣ считаютъ способнымъ имѣть такiя низкiя, такiя слабыя чувства... думаютъ, что я съ ума схожу отъ горя... Вздоръ! я отбросилъ, я забылъ старыя чувства! для меня нѣтъ воспоминанiй... да! да! да! и да!..

Онъ вскочилъ со стула и ударилъ кулакомъ по столу такъ, что чашки зазвенѣли.

— Николай Сергѣичъ! неужели вамъ не жаль Анну Андревну? посмотрите, что вы съ ней дѣлаете, сказалъ я, не въ силахъ удержаться и почти съ негодованiемъ смотря на него. Но я только къ огню подлилъ масла.

— Не жаль! закричалъ онъ, задрожавъ и поблѣднѣвъ, не жаль, потому что и меня не жалѣютъ! Не жаль, потому что въ моемъ же домѣ составляются заговоры противъ поруганной моей головы, за развратную дочь, достойную проклятiя и всѣхъ наказанiй!..

— Батюшка, Николай Сергѣичъ, не проклинай!.. все, что–хочешь, только дочь не проклинай! вскричала Анна Андревна.

— Прокляну! кричалъ старикъ вдвое громче, чѣмъ прежде: — потому что отъ меня же, обиженнаго, поруганнаго, требуютъ, чтобъ я шолъ къ этой проклятой и у ней же просилъ прощенiя! Да, да, это такъ! Этимъ мучатъ меня каждодневно, денно и нощно, у меня же въ домѣ, слезами, вздохами, глупыми намеками! хотятъ меня разжалобить... Смотри, смотри, Ваня, прибавилъ онъ, поспѣшно вынимая дрожащими руками изъ боковаго своего кармана бумаги: — вотъ тутъ выписки изъ нашего дѣла; по этому дѣлу выходитъ теперь, что я воръ, что я обманщикъ, что я обокралъ моего благодѣтеля!.. я ошельмованъ, опозоренъ изъ за нее! вотъ, вотъ, смотри, смотри!..

И онъ началъ выбрасывать изъ бокового кармана своего сюртука разныя бумаги, одну за другою, на столъ, нетерпѣливо отыскивая между ними ту, которую хотѣлъ мнѣ показать; но

нужная бумага, какъ нарочно, не отыскивалась. Въ нетерпѣнiи онъ рванулъ изъ кармана все, что захватилъ въ немъ рукой, и вдругъ — что–то звонко и тяжело упало на столъ... Анна Андревна вскрикнула. Это былъ потерянный медальонъ.

Я едва вѣрилъ глазамъ своимъ. Кровь бросилась въ голову старика и залила его щеки; онъ вздрогнулъ. Анна Андревна стояла, сложивъ руки, и съ мольбою смотрѣла на него. Лицо ея просiяло свѣтлою, радостною надеждою. Эта краска въ лицѣ, это смущенiе старика передъ нами... да, она не ошибалась; она понимала теперь, какъ пропалъ ея медальонъ!

Она поняла, что онъ нашолъ его, обрадовался своей находкѣ и, можетъ быть, дрожа отъ восторга, ревниво спряталъ его у себя отъ всѣхъ глазъ; что гдѣ–нибудь одинъ, тихонько отъ всѣхъ, онъ съ безпредѣльною любовью смотрѣлъ на личико своего возлюбленнаго дитяти, — смотрѣлъ и не могъ насмотрѣться; что, можетъ быть, онъ также, какъ и бѣдная мать, запирался одинъ отъ всѣхъ разговаривать съ своей безцѣнной Наташей, выдумывать ея отвѣты, отвѣчать на нихъ самому; а ночью, въ мучительной тоскѣ, съ подавленными въ груди рыданiями, ласкалъ и цаловалъ милый образъ и, вмѣсто проклятiй, призывалъ прощенiе и благословенiе на ту, которую не хотѣлъ видѣть и проклиналъ передъ всѣми.

— Голубчикъ мой, такъ ты ее еще любишь! вскричала Анна Андревна, не удерживаясь болѣе передъ суровымъ отцомъ, за минуту проклинавшимъ ея Наташу.

Но лишь только онъ услышалъ ея крикъ, безумная ярость сверкнула въ глазахъ его. Онъ схватилъ медальонъ, съ силою бросилъ его на полъ и съ бѣшенствомъ началъ топтать ногою.

— Навѣки, навѣки будь проклята мною! хрипѣлъ онъ, задыхаясь: — Навѣки, навѣки!

— Господи! закричала старушка, — ее, ее! мою Наташу! ея личико... топчетъ ногами! ногами!.. тиранъ! безчувственный, жестокосердый гордецъ!

Услышавъ вопль жены, безумный старикъ остановился, какъ вкопанный, какъ–будто въ ужасѣ отъ того, что сдѣлалось. Вдругъ онъ схватилъ съ полу медальонъ и бросился вонъ изъ комнаты, но, сдѣлавъ, два шага, упалъ на колѣна, оперся руками на стоявшiй передъ нимъ диванъ и, въ изнеможенiи, склонилъ свою голову.

Онъ рыдалъ, какъ дитя, какъ женщина. Рыданья тѣснили грудь его, какъ–будто хотѣли ее разорвать. Грозный старикъ въ одну минуту сталъ слабѣе ребенка. О, теперь же онъ не могъ проклинать; онъ уже не стыдился никого изъ насъ и, въ судорожномъ порывѣ любви, опять покрывалъ безчисленными поцалуями портретъ, который за минуту назадъ топталъ ногами. Казалось, вся нѣжность, вся любовь его къ дочери, такъ долго въ немъ сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу съ неудержимою силою, и силою порыва, разбивала все существо его.

— Прости, прости ее! восклицала, рыдая, Анна Андревна, склонившись надъ нимъ и обнимая его. — Вороти ее въ родительскiй домъ, голубчикъ, и самъ Богъ, на страшномъ судѣ своемъ, зачтетъ тебѣ твое смиренiе и милосердiе!..

— Нѣтъ, нѣтъ! Ни за что, никогда! восклицалъ онъ хриплымъ, задушаемымъ голосомъ: — Никогда! Никогда!

ГЛАВА XIV

Я пришолъ къ Наташѣ уже поздно, въ десять часовъ. Она жила тогда на Фонтанкѣ, у Семеновскаго моста, въ грязномъ «капитальномъ» домѣ купца Колотушкина, въ четвертомъ этажѣ. Въ первое время послѣ ухода изъ дому, она и Алеша жили въ прекрасной квартирѣ, небольшой, но красивой и удобной, въ третьемъ этажѣ, на Литейной. Но скоро ресурсы молодаго князя истощились. Учителемъ музыки онъ не сдѣлался, но началъ занимать и вошолъ въ огромные для него долги. Деньги онъ употреблялъ на украшенiе квартиры, на подарки Наташѣ, которая возставала противъ его мотовства, журила его, иногда даже плакала. Чувствительный и проницательный сердцемъ, Алеша, иногда цѣлую недѣлю обдумывавшiй съ наслажденiемъ какъ–бы ей что подарить и какъ–то она приметъ подарокъ, дѣлавшiй изъ этого для себя настоящiе праздники, съ восторгомъ сообщавшiй мнѣ заранѣ свои ожиданiя и мечты, впадалъ въ унынiе отъ ея журьбы и слезъ, такъ что его становилось жалко, а впослѣдствiи между ними бывали изъ–за подарковъ упреки, огорченiя и ссоры. Кромѣ того Алеша много проживалъ денегъ тихонько отъ Наташи; увлекался за товарищами, измѣнялъ ей;

ѣздилъ къ разнымъ Жозефинамъ и Миннамъ; а между–тѣмъ онъ все–таки очень любилъ ее. Онъ любилъ ее какъ–то съ мученiемъ; часто онъ приходилъ ко мнѣ разстроенный и грустный, говоря, что не стоитъ мизинчика своей Наташи; что онъ грубъ и золъ, не въ состоянiи понимать ее и недостоинъ ея любви. Онъ былъ отчасти правъ; между ними было совершенное неравенство; онъ чувствовалъ себя передъ нею ребенкомъ, да и она всегда считала его за ребенка. Со слезами каялся онъ мнѣ въ знакомствѣ съ Жозефиной, въ тоже время умоляя не говорить объ этомъ Наташѣ; и когда, робкiй и трепещущiй, онъ отправлялся, бывало, послѣ всѣхъ этихъ откровенностей, со мною къ ней (непремѣнно со мною, увѣряя, что боится взглянуть на нее послѣ своего преступленiя и что я одинъ могу поддержать его); то Наташа съ перваго же взгляда на него уже знала, въ чемъ дѣло. Она была очень ревнива и, не понимаю какимъ образомъ, всегда прощала ему всѣ его вѣтренности. Обыкновенно такъ случалось: Алеша войдетъ со мною, робко заговоритъ съ ней, съ робкою нежностiю смотритъ ей въ глаза. Она тотчасъ же угадаетъ, что онъ виноватъ, но не покажетъ и вида, никогда не заговоритъ объ этомъ первая, ничего не выпытываетъ, напротивъ тотчасъ же удвоитъ къ нему свои ласки, станетъ нѣжнѣе, веселѣее, — и это не была какая–нибудь игра или обдуманная хитрость съ ея стороны. Нѣтъ; для этого прекраснаго созданiя было какое–то безконечпое наслажденiе прощать и миловать; какъ–будто въ самомъ процессѣ прощенiя Алеши она находила какую–то особенную, утонченную прелесть. Правда, тогда еще дѣло касалось однѣхъ Жозефинъ. Видя ее кроткую и прощающую, Алеша уже не могъ утерпѣть и тотчасъ же самъ во всемъ каялся, безъ всякаго спроса, — чтобъ облегчить сердце и «быть по прежнему», говорилъ онъ. Получивъ прощенiе, онъ приходилъ въ восторгъ, иногда даже плакалъ отъ радости и умиленiя, цаловалъ, обнималъ ее. Потомъ тотчасъ же развеселялся и начиналъ съ ребяческою откровенностью разсказывать всѣ подробности своихъ похожденiй съ Жозефиной, смѣялся, хохоталъ, благословлялъ и восхвалялъ Наташу, и вечеръ кончался счастливо и весело. Когда прекратились у него всѣ деньги, онъ началъ продавать вещи. По настоянiю Наташи, отыскана была маленькая, но дешевая квартира на Фонтанкѣ. Вещи продолжали продаваться; Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша

узналъ объ этомъ, отчаянiю его не было предѣловъ: онъ проклиналъ себя, кричалъ, что самъ себя презираетъ, а между–тѣмъ ничѣмъ не поправилъ дѣла. Въ настоящее время прекратились даже и эти послѣднiе рессурсы; оставалась только одна работа, но плата за нее была самая ничтожная.

Съ самаго начала, когда они еще жили вмѣстѣ, Алеша сильно поссорился за это съ отцомъ. Тогдашнiя намѣренiя князя женить сына на Катеринѣ Ѳедоровнѣ Филимоновой, падчерицѣ графини, были еще только въ проэктѣ, но онъ сильно настаивалъ на этомъ проэктѣ; онъ возилъ Алешу къ будущей невѣстѣ, уговаривалъ его стараться ей понравиться, убѣждалъ его и строгостями и резонами; но дѣло разстроилось изъ–за графини. Тогда и отецъ сталъ смотрѣть на связь сына съ Наташей сквозь пальцы, предоставляя все времени, и надѣялся, зная вѣтренность и легкомыслiе Aлеши, что любовь его скоро пройдетъ. О томъ же, что онъ можетъ жениться на Наташѣ, князь, до самаго послѣдняго времени, почти пересталъ заботиться. Что же касается до любовниковъ, то у нихъ дѣло отлагалось до формальнаго примиренiя съ отцомъ и вообще до перемѣны обстоятельствъ. Впрочемъ Наташа видимо не хотѣла заводить объ этомъ разговоровъ. Алеша проговорился мнѣ тайкомъ, что отецъ какъ–будто немножко и радъ былъ всей этой исторiи: ему нравилось во всемъ этомъ дѣлѣ униженiе Ихменева. Для формы же онъ продолжалъ изъявлять свое неудовольствiе сыну: уменьшилъ и безъ того небогатое содержанiе его (онъ былъ чрезвычайно съ нимъ скупъ), грозилъ отнять все; но вскорѣ уѣхалъ въ Польшу, за графиней, у которой были тамъ дѣла, все еще безъ устали преслѣдуя свой проэктъ сватовства. Правда, Алеша былъ еще слишкомъ молодъ для женитьбы; но невѣста была слишкомъ богата и упустить такой случай было невозможно. Князь добился наконецъ цѣли. До насъ дошли слухи, что дѣло о сватовствѣ пошло наконецъ на ладъ. Въ то время, которое я описываю, князь только–что воротился въ Петербургъ. Сына онъ встрѣтилъ ласково, но упорность его связи съ Наташей непрiятно изумила его. Онъ сталъ сомнѣваться, трусить. Строго и настоятельно потребовалъ онъ разрыва; но скоро догадался употребить гораздо лучшее средство и повезъ Алешу къ графини. Ея падчерица была почти красавица, почти еще дѣвочка, но съ рѣдкимъ сердцемъ, съ ясной, непорочной душой, весела, умна, нѣжна.

Князь разсчиталъ, что все–таки полгода должны были взять свое, что Наташа уже не имѣла для его сына прелести новизны и что теперь онъ уже не такими глазами будетъ смотрѣть на будущую свою невѣсту, какъ полгода назадъ. Онъ угадалъ только отчасти... Алеша дѣйствительно увлекся. Прибавлю еще, что отецъ вдругъ сталъ необыкновенно ласковъ къ сыну (хотя все–таки не давалъ ему денегъ). Алеша чувствовалъ, что подъ этой лаской скрывается непреклонное, неизмѣнное рѣшенiе, и тосковалъ, — не такъ впрочемъ какъ–бы онъ тосковалъ, если бъ не видалъ ежедневно Катерины Ѳедоровны. Я зналъ, что онъ уже пятый день не показывался къ Наташѣ. Идя къ ней отъ Ихменевыхъ, я тревожно угадывалъ, чтобы такое она хотѣла сказать мнѣ? Еще издали я различилъ свѣтъ въ ея окнѣ. Между нами уже давно было условлено, чтобъ она ставила свѣчку на окно, если ей очень и непремѣнно надо меня видѣть, такъ что если мнѣ случалось проходить близко (а это случалось почти каждый вечеръ), то я все–таки, по необыкновенному свѣту въ окнѣ, могъ догадаться, что меня ждутъ и что я ей нуженъ. Въ послѣднее время она часто выставляла свѣчу...

ГЛАВА XV

Я засталъ Наташу одну. Она тихо ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, сложа руки на груди, въ глубокой задумчивости. Потухавшiй самоваръ стоялъ на столѣ и уже давно ожидалъ меня. Молча и съ улыбкою протянула она мнѣ руку. Лицо ея было блѣдно, съ болѣзненнымъ выраженiемъ. Въ улыбкѣ ея было что–то страдальческое, нѣжное, терпѣливое. Голубые ясные глаза ея стали какъ–будто больше чѣмъ прежде, волосы какъ–будто гуще, — все это такъ казалось отъ худобы и болѣзни.

— А я думала, ты ужь не придешь, сказала она, подавая мнѣ руку: — хотѣла даже Мавру послать къ тебѣ узнать; думала, не заболѣлъ–ли опять?

— Нѣтъ, не заболѣлъ, меня задержали, сейчасъ разскажу. Но что съ тобой, Наташа? что случилось?

— Ничего не случилось, отвѣчала она какъ–бы удивленная. — А что?

— Да ты писала... вчера написала, чтобъ пришолъ, да еще

назначила часъ, чтобъ не раньше, не позже; это какъ–то не по обыкновенному.

— Ахъ, да! Это я его вчера ждала.

— Что жъ онъ, все еще не былъ?

— Нѣтъ. Я и думала: если не придетъ, такъ съ тобой надо будетъ переговорить, прибавила она, помолчавъ.

— А сегодня вечеромъ ожидала его?

— Нѣтъ, не ждала; онъ вечеромъ тамъ.

— Что же ты думаешь, Наташа, онъ ужь совсѣмъ никогда не придетъ?

— Разумѣется придетъ, отвѣчала она, какъ–то особенно серьезно взглянувъ на меня.

Ей не нравилась скорость моихъ вопросовъ. Мы замолчали, продолжая ходить по комнатѣ.

— Я все тебя ждала, Ваня, начала она вновь съ улыбкой, и знаешь, что дѣлала? Ходила здѣсь взадъ и впередъ и стихи наизусть читала; помнишь, — колокольчикъ, зимняя дорога: «Самоваръ мой кипитъ на дубовомъ столѣ»... мы еще вмѣстѣ читали:

Улеглася метелица; путь озаренъ,

Ночь глядитъ миллiонами тусклыхъ очей...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— И потомъ:

То вдругъ слышится мнѣ — страстный голосъ поетъ,

Съ колокольчикомъ дружно звеня:

«Ахъ, когда–то, когда–то мой мнлый придетъ,

«Отдохнуть на груди у меня!

«У меня–ли не жизны! чуть заря на стеклѣ

«Начинаетъ лучами съ морозомъ играть,

«Самоваръ мой кипитъ на дубовомъ столѣ,

«И трещитъ моя печь, озаряя въ углѣ

«За цвѣтной занавѣской кровать....

— Какъ это хорошо! Какiе это мучительные стихи! Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна и только намѣченъ узоръ, — вышивай что хочешь. Два ощущенiя: прежнее и послѣднее. Этотъ самоваръ, этот ситцевой занавѣсъ, — такъ это все родное... Это какъ въ мѣщанскихъ домикахъ въ уѣздномъ нашемъ городкѣ; я и домъ этотъ какъ–будто вижу: новый, изъ бревенъ, еще досками не обшитый... А потомъ другая картина:

То вдругъ слышится мнѣ — тотъ же голосъ поетъ,

Съ колокольчикомъ грустно звеня:

«Гдѣ–то старый мой другъ? я боюсь, онъ войдетъ

«И, ласкаясь, обниметъ меня!

«Что за жизнь у меня! — И тѣсна, и темна,

«И скучна моя горница; дуетъ въ окно...

«За окошкомъ растетъ только вишня одна,

«Да и та за промерзлымъ стекломъ не видна,

«И, быть можетъ, погибла давно.

«Что за жизнь! Полинялъ пестрый полога цвѣтъ;

«Я больная брожу и не ѣду къ роднымъ,

«Побранить меня не–кому — милаго нѣтъ...

«Лишь старуха ворчитъ...

— «Я больная брожу»... эта «больная», какъ тутъ хорошо поставлено! «Побранить меня не–кому», — сколько нѣжности, нѣги въ этомъ стихѣ и мученiй отъ воспоминанiй, да еще мученiй, которыя самъ вызвалъ, да и любуешься ими... Господи, какъ это хорошо! Какъ это бываетъ!

Она замолчала, какъ–будто подавляя начинавшуюся горловую спазму.

— Голубчикъ мой, Ваня! сказала она мнѣ черезъ минуту, и вдругъ опять замолчала, какъ–будто сама забыла, что хотѣла сказать, или сказала такъ, безъ мысли, отъ какого–то внезапнаго ощущенiя.

Между тѣмъ мы все прохаживались по комнатѣ. Передъ образомъ горѣла лампадка. Въ послѣднее время Наташа становилась все набожнѣе и набожнѣе и не любила, клгда объ этомъ съ ней заговаривали.

— Что, завтра праздникъ? спросилъ я, — у тебя лампадка горитъ.

— Нѣтъ, не праздникъ... да чтожъ, Ваня, садись! должно быть усталъ. Хочешь чаю? вѣдь ты еще не пилъ?

— Сядемъ, Наташа. Чай я пилъ.

— Да ты откуда теперь?

— Отъ нихъ. — Мы съ ней всегда такъ называли родной домъ.

— Отъ них? Какъ ты успѣлъ? Самъ зашолъ? Звали?..

Она засыпала меня вопросами. Лицо ея сдѣлалось еще блѣднѣе отъ волненiя. Я разсказалъ ей подробно мою встрѣчу съ старикомъ, разговоръ съ матерью, сцену съ медальономъ, —

разсказалъ подробно и со всѣми оттѣнками. Я никогда ничего не скрывалъ отъ нея. Она слушала жадно, ловя каждое мое слово. Слезы блеснули на ея глазахъ. Сцена съ медальономъ сильно ее взволновала.

— Постой, постой, Ваня, говорила она, часто прерывая мой разсказъ: — говори подробнѣе, все, все, какъ можно подробнѣе; ты не такъ подробно разсказываешь!...

Я повторилъ второй и третiй разъ, поминутно отвѣчая на ея безпрерывные вопросы о подробностяхъ.

— И ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что онъ ходилъ ко мнѣ?

— Не знаю, Наташа, и мнѣнiя даже составить не могу. Что онъ груститъ о тебѣ и любитъ тебя, это ясно; но что онъ ходилъ къ тебѣ, это... это...

— И онъ цаловалъ медальонъ? перебила она; что онъ говорилъ, когда цаловалъ?

— Безсвязно, одни восклицанiя; называлъ тебя самыми нѣжными именами, звалъ тебя...

— Звалъ?

— Да.

Она тихо заплакала.

— Бѣдные! сказала она. — А если онъ все знаетъ, прибавила она послѣ нѣкотораго молчанiя, — такъ это немудрено. Онъ и объ отцѣ Алеши имѣетъ большiя извѣстiя.

— Наташа, сказалъ я робко, пойдемъ къ нимъ...

— Когда? спросила она, поблѣднѣвъ и чуть–чуть привставъ съ креселъ. Она думала, что я зову ее сейчасъ.

— Нѣтъ, Ваня, прибавила она, положивъ мнѣ обѣ руки на плечи и грустно улыбаясь: — нѣтъ, голубчикъ; это всегдашнiй твой разговоръ, но... не говори лучше объ этомъ.

— Такъ неужели жъ никогда, никогда не кончится этотъ ужасный раздоръ! вскричалъ я грустно. — Неужели жъ ты до того горда, что не хочешь сдѣлать первый шагъ! Онъ за тобою; ты должна его первая сдѣлать. Можетъ–быть, отецъ только того и ждетъ, чтобъ простить тебя... Онъ отецъ; онъ обиженъ тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сдѣлать. Попробуй, и онъ проститъ тебя безъ всякихъ условiй.

— Безъ условiй! это невозможно; и не упрекай меня, Ваня,

напрасно. Я объ этомъ дни и ночи думала и думаю. Послѣ того, какъ я ихъ покинула, можетъ–быть, не было дня, чтобъ я объ этомъ не думала. Да и сколька разъ мы съ тобой же объ этомъ говорили! Вѣдь ты знаешь самъ, что это невозможно!

— Попробуй!

— Нѣтъ, другъ мой, нельзя. Если и попробую, то еще больше ожесточу его противъ себя. Безвозвратнаго не воротишь, и знаешь, чего именно тутъ воротить нельзя? Не воротишь этихъ дѣтскихъ, счастливыхъ дней, въ которые отецъ зналъ меня. Еслибъ онъ и простилъ, то все–таки онъ бы не узналъ меня теперь. Онъ любилъ еще дѣвочку, большаго ребенка. Онъ любовался моимъ дѣтскимъ простодушiемъ; лаская, онъ еще гладилъ меня по головкѣ, также какъ когда я была еще семилѣтней дѣвочкой и, сидя у него на колѣняхъ, пѣла ему мои дѣтскiя пѣсенки. Съ перваго дѣтства моего до самаго послѣдняго дня, онъ приходилъ къ моей кровати и крестилъ меня на ночь. За мѣсяцъ до нашего несчастья онъ купилъ мнѣ серги, тихонько отъ меня (а я все узнала), и радовался какъ ребенокъ, воображая, какъ я буду рада подарку, и ужасно разсердился на всѣхъ и на меня первую, когда узналъ отъ меня же, что мнѣ давно уже извѣстно о покупкѣ серегъ. За три дня до моего ухода онъ примѣтилъ, что я грустна, тотчасъ же и самъ загрустилъ до болѣзни и, — какъ ты думаешь? — чтобъ развеселить меня, онъ придумалъ взять билетъ въ театръ!.. ей Богу онъ хотѣлъ этимъ излечить меня! Повторяю тебѣ, онъ зналъ и любилъ дѣвочку и не хотѣлъ и думать о томъ, что я когда–нибудь тоже стану женщиной... Ему это и въ голову не приходило. Теперь же, еслибъ я воротилась домой, онъ бы меня и не узналъ. Если онъ и проститъ, то кого же встрѣтитъ теперь? Я ужь не та, ужь не ребенокъ, я много прожила. Если я и угожу ему, — онъ все–таки будетъ вздыхать о прошедшемъ счастьи, тосковать, что я совсѣмъ не та, какъ прежде, когда еще онъ любилъ меня ребенкомъ; а старое всегда лучше кажется! съ мученiями вспоминается! О, какъ хорошо прошедшее, Ваня! — вскричала она, сама увлекаясь и прерывая себя этимъ восклицанiемъ, съ болью вырвавшимся изъ ея сердца.

— Это все правда, сказалъ я, что ты говоришь, Наташа. Значитъ ему надо теперь узнать и полюбить тебя вновь. А главное: узнать. Чтожъ? Онъ и полюбитъ тебя. Неужели жъ ты

думаешь, что онъ не въ состоянiи узнать и понять тебя, онъ, онъ, такое сердце!

— Охъ, Ваня, не будь несправедливъ. И что особеннаго во мнѣ понимать? Я не про то говорила. Видишь, что еще: отеческая любовь тоже ревнива. Ему обидно, что безъ него все это началось и разрѣшилось съ Алешей, а онъ не зналъ, проглядѣлъ. Онъ знаетъ, что и не предчувствовалъ этого, и несчастныя послѣдствiя нашей любви, мой побѣгъ, приписываетъ именно моей «неблагодарной» скрытности. Я не пришла къ нему съ самого начала, я не каялась потомъ передъ нимъ въ каждомъ движенiи моего сердца, съ самаго начала моей любви; напротивъ, я затаила все въ себѣ, я пряталась отъ него и, увѣряю тебя, Ваня, втайнѣ ему это еще обиднѣе, оскорбительнѣе, чѣмъ самыя послѣдствiя любви, — то, что я ушла отъ нихъ и вся отдалась моему любовнику. Положимъ, онъ встрѣтилъ бы меня теперь какъ отецъ горячо и ласково; но семя вражды останется. На второй, на третiй день начнутся огорченiя, недоумѣнiя, попреки. Ктому же онъ не проститъ безъ условiй. Я, положимъ, скажу, и скажу правду, изъ глубины сердца, что понимаю, какъ его оскорбила, до какой степени передъ нимъ виновата. И хоть мнѣ и больно будетъ, если онъ не захочетъ понять, чего мнѣ самой стоило все это счастье съ Алешей, какiя я сама страданiя перенесла, но я подавлю свою боль, все перенесу, — но ему и этого будетъ мало. Онъ потребуетъ отъ меня невозможнаго вознагражденiя: онъ потребуетъ, чтобъ я прокляла мое прошедшее, прокляла Алешу и раскаялась въ моей любви къ нему. Онъ захочетъ невозможнаго, — воротить прошедшее и вычеркнуть изъ нашей жизни послѣднiе полгода. Но я не прокляну никого, я не могу раскаяться... Ужъ такъ оно пришлось, такъ случилось... Нѣтъ, Ваня, теперь нельзя. Время еще не пришло.

— Когда же придетъ время?

— Не знаю... Надо какъ–нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье; купить его какими–нибудь новыми муками. Страданiемъ все очищается... Охъ, Ваня, сколько въ жизни боли!

Я замолчалъ и задумчиво смотрѣлъ на нее.

— Что ты такъ смотришь на меня, Алеша, то бишь — Ваня? проговорила она ошибаясь и улыбнувшись своей ошибкѣ.

— Я смотрю теперь на твою улыбку, Наташа. Гдѣ ты взяла ее? у тебя прежде не было такой.

— А что же въ моей улыбкѣ?

— Прежнее дѣтское простодушiе, правда, въ ней еще есть... Но когда ты улыбаешься, точно въ тоже время у тебя какъ–нибудь сильно заболитъ на сердцѣ. — Вотъ ты похудѣла, Наташа, а волосы твои стали какъ–будто гуще... Что это у тебя за платье? Это еще у нихъ было сдѣлано?

— Какъ ты меня любишь, Ваня! отвѣчала она, ласково взглянувъ на меня. Ну, а ты, что ты теперь дѣлаешь? Какъ твои–то дѣла?

— Не измѣнились; все романъ пишу; да тяжело, не дается. Вдохновенiе выдохлось. Съ плеча–то и можно бы написать, пожалуй и занимательно бы вышло; да хорошую идею жаль портить. Эта изъ любимыхъ. А къ сроку непремѣнно надо въ журналъ. Я даже думаю бросить романъ и придумать повѣсть поскорѣе, такъ, что–нибудь легонькое и грацiозное и отнюдь безъ мрачнаго направленiя... Это ужь отнюдь... Всѣ должны веселиться и радоваться!..

— Бѣдный ты труженикъ? А что Смитъ?

— Да Смитъ умеръ.

— Не приходилъ къ тебѣ? Я серьезно говорю тебѣ, Ваня: ты боленъ, у тебя нервы разстроены, такiя все мечты. Когда ты мнѣ разсказывалъ про наемъ этой квартиры, я все это въ тебѣ замѣтила. Что квартира, сыра, нехороша?

— Да! У меня еще случилась исторiя, сегодня вечеромъ... Впрочемъ я потомъ разскажу.

Она меня уже не слушала и сидѣла въ глубокой задумчивости.

— Не понимаю, какъ я могла уйдти тогда отъ нихъ; я въ горячкѣ была, — проговорила она наконецъ, смотря на меня такимъ взглядомъ, которымъ не ждала отвѣта. Заговори я съ ней въ эту минуту, она бы и не слыхала меня.

— Ваня, сказала она чуть слышнымъ голосомъ, я просила тебя къ себѣ за дѣломъ.

— Что такое?

— Я разстаюсь съ нимъ.

— Разсталась или разстаешься?

— Надо кончить съ этой жизнью. Я и звала тебя, чтобъ выразить все, все, что накопилось теперь и что я скрывала отъ тебя до сихъ поръ. — Она всегда такъ начинала со мной,

повѣряя мнѣ свои тайныя намеренiя и всегда почти выходило, что всѣ эти тайны я зналъ давно уже отъ нея же.

— Ахъ, Наташа, я тысячу разъ это отъ тебя слышалъ! Конечно вамъ жить вмѣстѣ нельзя; ваша связь какая–то странная; между вами нѣтъ ничего общаго. Но... достанетъ ли силъ у тебя?

— Прежде были только намѣренiя, Ваня; теперь же я рѣшилась совсѣмъ. Я люблю его безконечно, а между тѣмъ выходитъ, что я ему первый врагъ; я гублю его будущность. Надо освободить его. Жениться онъ на мнѣ не можетъ; онъ не въ силахъ пойдти противъ отца. Я тоже не хочу его связывать. И потому я даже рада, что онъ влюбился въ невѣсту, которую ему сватаютъ. Ему легче будетъ разстаться со мною. Я это должна! Это долгъ... Если я люблю его, то должна всѣмъ для него пожертвовать, должна доказать ему любовь мою, это долгъ! Не правда ли?

— Но вѣдь ты не уговоришь его.

— Я и не буду уговаривать. Я буду съ нимъ попрежнему, войди онъ хоть сейчасъ. Но я должна прiискать средство, чтобъ ему было легко оставить меня безъ угрызенiй совѣсти. — Вотъ что меня мучитъ, Ваня; помоги. Не присовѣтуешь ли чего–нибудь?

— Такое средство одно, сказалъ я: — разлюбить его совсѣмъ и полюбить другого. Но врядъ ли и это будетъ средствомъ. Вѣдь ты знаешь его характеръ? Вотъ онъ къ тебѣ пять дней не ѣздитъ. Предположи, что онъ совсѣмъ оставилъ тебя; тебѣ стоитъ только написать ему, что ты сама его оставляешь, а онъ тотчасъ же прибѣжитъ къ тебѣ.

— За что ты его не любишь, Ваня?

— Я!

— Да, ты, ты! Ты ему врагъ, тайный и явный! Ты не можешь говорить о немъ безъ мщенiя. Я тысячу разъ замѣчала, что тебѣ первое удовольствiе унижать и чернить его! Именно чернить, я правду говорю!

— И тысячу разъ уже говорила мнѣ это. Довольно, Наташа; оставимъ этотъ разговоръ.

— Я бы хотѣла переѣхать на другую квартиру, заговорила она опять, послѣ, нѣкотораго молчанiя. — Да ты не сердись, Ваня...

— Чтожъ, онъ придетъ и на другую квартиру, а я ей Богу не сержусь.

— Любовь сильна; новая любовь можетъ удержать его. Если и воротится ко мнѣ, такъ только развѣ на минуту, какъ ты думаешь?

— Не знаю, Наташа, въ немъ все въ высшей степени ни съ чѣмъ не сообразно, онъ хочетъ и на той жениться и тебя любить. Онъ какъ–то можетъ все это вмѣстѣ дѣлать.

— Еслибъ я знала навѣрно, что онъ любитъ ее, я бы рѣшилась... Ваня! Не таи отъ меня ничего! Знаешь ты что–нибудь, чего мнѣ не хочешь сказать, или нѣтъ?

Она смотрѣла на меня безпокойнымъ, выпытывающимъ взглядомъ.

— Ничего не знаю, другъ мой, даю тебѣ честное слово; съ тобой я былъ всегда откровененъ. Впрочемъ я вотъ что еще думаю; можетъ–быть, онъ вовсе не влюбленъ въ падчерицу графини такъ сильно, какъ мы думаемъ. Такъ, увлеченiе...

— Ты думаешь, Ваня? Боже, если бъ я это знала навѣрно! О, какъ бы я желала его видѣть въ эту минуту, только взглянуть на него. Я бы по лицу его все узнала! И нѣтъ его! нѣтъ его!

— Да развѣ ты ждешь его, Наташа?

— Нѣтъ, онъ у ней; я знаю; я посылала узнавать. Какъ бы я желала взглянуть и на нее... Послушай, Ваня, я скажу вздоръ, но неужели же мнѣ никакъ нельзя ее увидѣть, нигдѣ нельзя съ нею встрѣтиться? Какъ ты думаешь?

Она съ безпокойствомъ ожидала что я скажу.

— Увидать еще можно. Но вѣдь только увидать, — мало.

— Довольно бы того хоть увидать, а тамъ я бы и сама угадала. Послушай: я вѣдь такъ глупа стала; хожу–хожу здѣсь, все одна, все одна, — все думаю; мысли какъ какой–то вихрь; такъ тяжело! Я и выдумала, Ваня; нельзя ли тебѣ съ ней познакомиться? Вѣдь графиня (тогда ты самъ разсказывалъ) — хвалила твой романъ; ты вѣдь ходишь иногда на вечера къ князю Р***; она тамъ бываетъ. Сдѣлай, чтобъ тебя ей тамъ представили. А то, пожалуй, и Алеша могъ бы тебя съ ней познакомить. Вотъ ты бы мнѣ все и разсказалъ про нее.

— Наташа, другъ мой, объ этомъ послѣ. А вотъ что: неужели ты серьезно думаешь, что у тебя достанетъ силъ на разлуку? Посмотри теперь на себя: неужели ты покойна?

— Дос–та–нетъ! отвѣчала она чуть слышно. Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что онъ теперь у нея, обо мнѣ позабылъ, сидитъ возлѣ нея, разсказываетъ, смѣется, помнишь, какъ здѣсь бывало сидѣлъ... Смотритъ ей прямо въ глаза; онъ всегда такъ смотритъ; — и въ мысль ему не приходитъ теперь, что я вотъ здѣсь... съ тобой.

Она не докончила и съ отчаянiемъ взглянула на меня.

— Какъ же ты, Наташа, еще сейчасъ, только сейчасъ говорила...

— Пусть мы вмѣстѣ, всѣ вмѣстѣ разстанемся! перебила она съ сверкающимъ взглядомъ. Я сама его благословлю на это... Но тяжело, Ваня, когда онъ самъ, первый, забудетъ меня? Ахъ, Ваня, какая это мука! Я сама не понимаю себя: умомъ выходитъ такъ, а на дѣлѣ не такъ! Что со мною будетъ!

— Полно, полно, Наташа, успокойся!..

— И вотъ уже пять дней, каждый часъ, каждую минуту... воснѣ ли, сплю ли — все объ немъ, объ немъ! Знаешь, Ваня: пойдемъ туда, проводи меня!

— Полно, Наташа.

— Нѣтъ, пойдемъ! Я тебя только и ждала, Ваня! Я уже три дня объ этомъ думаю. Объ этомъ–то дѣлѣ я и писала къ тебѣ... Ты меня долженъ проводить; ты не можешь отказать мнѣ въ этомъ... Я тебя ждала... три дня... Тамъ сегодня вечеръ... онъ тамъ... пойдемъ!

Она была какъ въ бреду. Въ прихожей раздался шумъ; Мавра какъ–будто спорила съ кѣмъ–то.

— Стой, Наташа, кто это? спросилъ я; слушай!

Она прислушалась съ недовѣрчивою улыбкою и вдругъ страшно поблѣднѣла.

— Боже мой! Кто тамъ? — проговорила она чуть слышнымъ голосомъ.

Она хотѣла было удержать меня, но я вышелъ въ прихожую къ Маврѣ. Такъ и есть! Это былъ Алеша. Онъ объ чемъ–то разпрашивалъ Мавру; та сначала не пускала его.

— Откудова такой явился? говорила она, какъ власть имѣющая. — Что? гдѣ рыскалъ? Ну ужь иди, иди! А меня тебѣ не подмаслить! Ступай–ка; что–то отвѣтишь?

— Я никаго небоюсь! Я войду! говорилъ Алеша, не много впрочемъ сконфузившись.

— Ну, ступай! — прытокъ ты больно!

— И пойду! А! и вы здѣсь! сказалъ онъ, увидѣвъ меня: — какъ это хорошо, что и вы здѣсь! Ну вотъ и я; видите; какъ же мнѣ теперь...

— Да просто войдите, отвѣчалъ я, чего вы боитесь?

— Я ничего не боюсь, увѣряю васъ; потомучто я ей Богу невиноватъ. Вы думаете, я виноватъ? Вотъ увидите, я сейчасъ оправдаюсь. Я не боюсь. Наташа, можно къ тебѣ! вскрикнулъ онъ съ какой–то выдѣланною смѣлостiю, остановясь передъ затворенною дверью.

Никто не отвѣчалъ.

— Чтожъ это? спросилъ онъ, съ безпокойствомъ.

— Ничего, она сейчасъ тамъ была, отвѣчалъ я; развѣ что нибудь...

Алеша осторожно отворилъ дверь и робко окинулъ глазами комнату. Никого не было.

Вдругъ онъ увидалъ ее въ углу, между шкапомъ и окномъ. Она стояла тамъ, какъ–будто спрятавшись, ни жива ни мертва. Какъ вспомню объ этомъ, до сихъ поръ не могу не улыбнуться. Алеша тихо и осторожно подошолъ къ ней.

— Наташа, что ты? Здравствуй, Наташа, робко проговорилъ онъ, съ какимъ–то испугомъ смотря на нее.

— Ну, чтожъ, ну... ничего!.. отвѣчала она въ ужасномъ смущенiи, какъ–будто она же и была виновата. Ты... хочешь чаю?

— Наташа, послушай... говорилъ Алеша совершенно потерявшись. Ты, можетъ быть, увѣрена, что я виноватъ... Но я не виноватъ; я нисколько не виноватъ! Вотъ видишь ли, я все тебѣ сейчасъ разскажу.

— Да зачѣмъ же это? прошептала Наташа; нѣтъ, нѣтъ, не надо... лучше дай руку и... кончено... какъ всегда... И она вышла изъ угла; румянецъ сталъ показываться на щекахъ ея.

Она смотрѣла внизъ, какъ–будто боясь взглянуть на Алешу.

— О Боже мой! вскрикнулъ Алеша въ восторгѣ; если бъ только былъ виноватъ, я бы не смѣлъ, кажется, и взглянуть на нее послѣ этого! Посмотрите, посмотрите! кричалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, — вотъ: она считаетъ меня виноватымъ; все

противъ меня, всѣ видимости противъ меня! я пять дней не ѣзжу! Есть слухи, что я у невѣсты — и чтожъ? она ужъ прощаетъ меня! она ужь говоритъ: «дай руку и кончено!» Наташа! голубинкъ мой, ангелъ мой! Я не виноватъ, и ты знай это! Я не виноватъ ни на столечко! напротивъ! напротивъ!

— Но... но вѣдь ты теперь тамъ... тебя теперь туда звали... какъ же ты здѣсь? ко... который часъ?..

— Половина одинадцатаго! Я и былъ тамъ... Но я сказался больнымъ и уѣхалъ и — это первый, первый разъ въ эти пять дней, что я свободенъ, что я былъ въ состоянiи урваться отъ нихъ и прiѣхать къ тебѣ, Наташа. То–есть я могъ и прежде прiѣхать, но я нарочно не ѣхалъ! А почему? ты сейчасъ узнаешь, объясню; я затѣмъ и прiѣхалъ, чтобъ объяснить; только ей Богу въ этотъ разъ я ни въ чемъ передъ тобой не виноватъ, ни въ чемъ! ни въ чемъ!

Наташа подняла голову и взглянула на него... Но отвѣтный взглядъ его сiялъ такою правдивостью, лицо его было такъ радостно, такъ честно, такъ весело, что не было возможности ему не повѣрить. Я думалъ, они вскрикнутъ и бросятся другъ другу въ объятiя, какъ это уже нѣсколько разъ прежде бывало при подобныхъ же примиренiяхъ. Но Наташа, какъ–будто подавленная счастьемъ, опустила на грудь голову и вдругъ... тихо заплакала. Тутъ ужь Алеша не могъ выдержать. Онъ бросился къ ногамъ ея. — Онъ цаловалъ ея руки, ноги; онъ былъ какъ въ изступленiи. Я придвинулъ ей кресла. Она сѣла. Ноги ея подкашивались.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

<419>

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

изъ записокъ неудавшагося литератора

РОМАНЪ

(посвящается М.М. Достоевскому)

_____

часть вторая

_____

ГЛАВА I

Черезъ минуту мы все смѣялись, какъ полуумные.

— Да дайте же, дайте же мнѣ разсказать, покрывалъ насъ всѣхъ Алеша своимъ звонкимъ голосомъ. Они думаютъ, что все это какъ и прежде... что я съ пустяками прiѣхалъ... Я вамъ говорю, что у меня самое интересное дѣло. Да замолчите ли вы когда–нибудь!

Ему чрезвычайно хотѣлось разсказать. По виду его можно было судить, что у него важныя новости. Но его приготовленная важность отъ наивной гордости владѣть такими новостями тотчасъ же разсмѣшила Наташу. Я невольно засмѣялся, вслѣдъ за ней. И чѣмъ больше онъ сердился на насъ, тѣмъ больше мы смѣялись. Досада и потомъ дѣтское отчаянiе Алеши довели наконецъ насъ до той степени, когда стоитъ только показать пальчикъ, какъ гоголевскому мичману, чтобъ тотчасъ же и покатиться со смѣху. Мавра, вышедшая изъ кухни, стояла въ дверяхъ и съ серьёзнымъ негодованiемъ смотрѣла на насъ, досадуя, что не досталось Алешѣ хорошей головомойки отъ Наташи, какъ ожидала она съ наслажденiемъ всѣ эти пять дней, и что вмѣсто того всѣ такъ веселы.

420

Наконецъ Наташа, видя, что нашъ смѣхъ обижаетъ Алешу, перестала смѣяться.

— Что же ты хочешь разсказывать? спросила она.

— А что наставить что ль самоваръ? спросила Мавра, безъ малѣйшаго уваженiя перебивая Алешу.

— Наставь, Мавра, и ступай, отвѣчалъ онъ, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я буду разсказывать все что было, все что есть и все что будетъ, потомучто я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, гдѣ я былъ эти пять дней, — это–то я и хочу разсказать; а вы мнѣ не даете. Ну, и вопервыхъ, я тебя все время обманывалъ, Наташа, все это время, давнымъ давно ужь обманывалъ, и это–то и есть самое главное.

— Обманывалъ!

— Да, обманывалъ, уже цѣлый мѣсяцъ; еще до прiѣзда отца началъ; теперь пришло время полной откровенности. Мѣсяцъ тому назадъ, когда еще отецъ не прiѣзжалъ, я вдругъ получилъ отъ него огромнѣйшее письмо и скрылъ это отъ васъ обоихъ. Въ письмѣ онъ прямо и просто, — и замѣтьте себѣ, такимъ серьёзнымъ тономъ, что я даже испугался, — объявлялъ мнѣ, что дѣло о моемъ сватовствѣ уже кончилось, что невѣста моя совершенство; что я разумѣется ея не стою, но что все–таки непремѣнно долженъ на ней жениться. И потому, чтобъ приготовлялся, чтобъ выбилъ изъ головы всѣ мои вздоры и такъ далѣе, и такъ далѣе, — ну, ужь извѣстно, какiя это вздоры. Вотъ это–то письмо я отъ васъ и утаилъ.

— Совсѣмъ не утаилъ! перебила Наташа, вотъ чѣмъ хвалится! А выходитъ, что все тотчасъ же намъ разсказалъ. Я еще помню, какъ ты вдругъ сдѣлался такой послушный, такой нѣжный, и не отходилъ отъ меня, точно провинился въ чемъ–нибудь, и все письмо намъ по отрывкамъ и разсказалъ.

— Не можетъ быть, главнаго навѣрно не разсказалъ. Можетъ быть вы оба угадали что–нибудь, это ужь ваше дѣло, а я не разсказывалъ. Я скрылъ и ужасно страдалъ.

— Я помню, Алеша, вы со мной тогда поминутно совѣтовались и все мнѣ разсказали, отрывками разумѣется, въ видѣ предположенiй, — прибавилъ я, смотря на Наташу.

— Все разсказалъ! ужъ не хвастайся пожалуйста, подхватила она. — Ну, что ты можешь скрыть? ну, тебѣ ли быть обманщикомъ? Даже Мавра все узнала. Знала ты, Мавра?

421

— Ну, какъ не знать! отозвалась Мавра, просунувъ къ намъ свою голову; все въ три же первые дня разсказалъ. Не тебѣ бы хитрить!

— Фу, какая досада съ вами разговаривать! Ты все это изъ злости дѣлаешь, Наташа! А ты, Мавра, тоже ошибаешься. Я, помню, былъ тогда какъ сумасшедшiй; помнишь, Мавра?

— Какъ не помнить. Ты и теперь какъ сумасшедшiй.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не про то говорю. Помнишь! тогда еще у насъ денегъ не было и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебѣ замѣтить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа прiучила. Ну, положимъ я дѣйствительно все вамъ разсказалъ тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а вѣдь въ письмѣ главное тонъ. Про это я и говорю.

— Ну, а какой же тонъ? спросила Наташа.

— Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути. Увѣряю тебя, это очень важно. Такой тонъ, что я и руки опустилъ. Никогда отецъ такъ со мной не говорилъ. То есть скорѣе Лиссабонъ провалится, чѣмъ не сбудется по его желанiю; вотъ какой тонъ!

— Ну–ну, разсказывай; зачѣмъ же тебѣ надо было скрывать отъ меня?

— Ахъ, Боже мой! да чтобъ тебя не испугать. Я надѣялся все самъ уладить. Ну, такъ вотъ, послѣ этого письма, какъ только отецъ прiѣхалъ, пошли мои муки. Я приготовился ему отвѣчать твердо, ясно, серьёзно, да все какъ–то не удавалось. А онъ даже и не разспрашивалъ; хитрецъ! напротивъ, показывалъ такой видъ, какъ будто уже все дѣло рѣшено и между нами уже не можетъ быть никакого спора и недоумѣнiя. Слышишь, не можетъ быть даже; такая самонадѣянность. Со мной же сталъ такой ласковый, такой милый. Я просто удивлялся. Какъ онъ уменъ, Иванъ Петровичъ, еслибъ вы знали! Онъ все читалъ, все знаетъ; вы на него только одинъ разъ посмотрите, а ужь онъ всѣ ваши мысли, какъ свои, знаетъ. Вотъ за это–то вѣрно и прозвали его iезуитомъ. Наташа не любитъ, когда я его хвалю. Ты не сердись, Наташа. Ну, такъ вотъ... а кстати! Онъ мнѣ денегъ сначала не давалъ, а теперь далъ, вчера. Наташа! ангелъ мой! кончилась теперь наша бѣдность! вотъ, смотри! Все, что уменьшилъ мнѣ въ наказанiе, за всѣ эти полгода, все вчера додалъ;

422

смотрите, вотъ сколько; я еще не сосчиталъ. — Мавра, смотри, сколько денегъ! Теперь ужь не будемъ ложки да запонки закладывать!

Онъ вынулъ изъ кармана довольно толстую пачку денегъ, тысячи въ полторы серебромъ, и положилъ на столъ. Мавра съ удовольствiемъ на нее посмотрѣла и похвалила Алешу. Наташа сильно торопила его.

— Ну, такъ вотъ — что мнѣ дѣлать, думаю? продолжалъ Алеша; ну, какъ противъ него пойдти? То есть клянусь вамъ обоимъ, будь онъ золъ со мной, а не такой добрый, я бы и не думалъ ни о чемъ. Я прямо бы сказалъ ему, что не хочу, что я ужь самъ выросъ и сталъ человѣкомъ и теперь — кончено! и повѣрьте, настоялъ бы на своемъ. А тутъ — что я ему скажу? Но не вините и меня. Я вижу, ты какъ будто недовольна, Наташа. Чего вы оба переглядываетесь? Навѣрно думаете: вотъ ужь его сейчасъ и оплели и ни капли въ немъ твердости нѣтъ. Есть твердость, есть, и еще больше, чѣмъ вы думаете! А доказательство, что не смотря на мое положенiе, я тотчасъ же сказалъ себѣ: это мой долгъ; я долженъ все, все высказать отцу, и сталъ говорить, и высказалъ, и онъ меня выслушалъ.

— Да что же, что именно ты высказалъ? съ безпокойствомъ спросила Наташа.

— А то, я что не хочу никакой другой невѣсты, а что у меня есть своя, — это ты. То–есть, я прямо этого еще до сихъ поръ не высказалъ, но я его приготовилъ къ этому, а завтра скажу; такъ ужь я рѣшилъ. Сначала я сталъ говорить о томъ, что жениться на деньгахъ стыдно и неблагородно, и что намъ считать себя какими–то аристократами — просто глупо (я вѣдь съ нимъ совершенно откровенно, какъ братъ съ братомъ). Потомъ объяснилъ ему тутъ же, что я tiеrs–etаt и что tiеrs–etаt с'еst l'еsеnciеl; что я горжусь тѣмъ, что похожъ на всѣхъ, и не хочу ни отъ кого отличаться... однимъ словомъ, изложилъ ему всѣ эти здравыя идеи... Я говорилъ горячо, увлекательно. Я самъ себѣ удивлялся. Я доказалъ ему наконецъ, и съ его точки зрѣнiя... я прямо сказалъ: какiе мы князья? только по роду; а въ сущности что въ насъ княжескаго? Особеннаго богатства, во–первыхъ, нѣтъ, а богатство — главное. Ныньче самый главный князь — Ротшильдъ. Во–вторыхъ — въ настоящемъ–то большомъ свѣтѣ объ насъ ужь давно не слыхивали. Послѣднiй былъ дядя, Семенъ Валковскiй,

423

да и тотъ только въ Москвѣ былъ извѣстенъ, да и то тѣмъ, что послѣднiя триста душъ прожилъ, и еслибъ отецъ не нажилъ самъ денегъ, то его внуки можетъ быть сами бы землю пахали, какъ и есть такiе князья. Такъ нечего и намъ заноситься. Однимъ словомъ, я все высказалъ, что у меня накипѣло, — все, горячо и откровенно, даже еще прибавилъ кой–что. Онъ даже и не возражалъ, а просто началъ меня упрекать, что я бросилъ домъ графа Наинскаго, а потомъ сказалъ, что надо подмазаться къ княгинѣ К., моей крестной матери, и что если княгиня К. меня хорошо приметъ, такъ значитъ и вездѣ примутъ и карьера сдѣлана, и пошолъ, и пошолъ расписывать! Это все намеки на то, что я, какъ сошолся съ тобой, Наташа, то всѣхъ ихъ бросилъ; что это стало быть твое влiянiе. Но прямо онъ до сихъ поръ не говорилъ про тебя, даже видимо избѣгаетъ. Мы оба хитримъ, выжидаемъ, ловимъ другъ друга, и будь увѣрена, что и на нашей улицѣ будетъ праздникъ.

— Да хорошо ужь; чѣмъ же кончилось, какъ онъ–то рѣшилъ? вотъ что главное. И какой ты болтунъ, Алеша...

— А Господь его знаетъ, совсѣмъ и не разберешь, какъ онъ рѣшилъ; а я вовсе не болтунъ, я дѣло говорю; онъ даже и не рѣшалъ, а только на всѣ мои разсужденiя улыбался, но такой улыбкой, какъ–будто ему жалко меня. Я вѣдь понимаю, что это унизительно, да я не стыжусь. Я, говоритъ, совершенно съ тобой согласенъ, а вотъ поѣдемъ–ка къ графу Наинскому, да смотри, тамъ этого ничего не говори. Я–то тебя понимаю, да они–то тебя не поймутъ. Кажется и его самого они всѣ не совсѣмъ хорошо принимаютъ; за что–то сердятся. Вообще въ свѣтѣ отца не любятъ. Графъ сначала принялъ меня чрезвычайно величаво, совсѣмъ свысока, даже совсѣмъ какъ–будто забылъ, что я выросъ въ его домѣ, припоминать началъ, ей Богу! Онъ просто сердится на меня за неблагодарность, а право тутъ не было никакой отъ меня неблагодарности; въ его домѣ ужасно скучно, — ну, я и не ѣздилъ. Онъ и отца принялъ ужасно небрежно; такъ небрежно, такъ небрежно, что я даже не понимаю, какъ онъ туда ѣздитъ. Все это меня возмутило. Бѣдный отецъ долженъ передъ нимъ чуть не спину гнуть; я понимаю, что все это для меня, да мнѣ–то ничего не нужно. Я было хотѣлъ потомъ высказать отцу всѣ мои чувства, да удержался. Да и зачѣмъ? убѣжденiй его я не перемѣню, а только его

424

раздосадую; а ему и безъ того тяжело. Ну, думаю, пущусь на хитрости, перехитрю ихъ всѣхъ, заставлю графа уважать себя; — и чтожъ? тотчасъ же всего достигъ: въ какой–нибудь одинъ день все перемѣнилось! Графъ Наинскiй не знаетъ теперь, куда меня посадить. И все это я сдѣлалъ, одинъ я, черезъ свою собственную хитрость, такъ что отецъ только руки разставилъ!..

— Послушай, Алеша, ты бы лучше разсказывалъ о дѣлѣ! вскричала нетерпѣливая Наташа, — я думала, ты что–нибудь про наше разскажешь, а тебѣ только хочется разсказать, какъ ты тамъ отличился у графа Наинскаго. Какое мнѣ дѣло до твоего графа!

— Какое дѣло! слышите, Иванъ Петровичъ, какое дѣло? да въ этомъ–то и самое главное дѣло. Вотъ ты увидишь сама; все подъ конецъ объяснится. Только дайте мнѣ разсказать... А наконецъ (почему же не сказать откровенно!) вотъ что, Наташа, да и вы тоже, Иванъ Петровичъ, я можетъ быть дѣйствительно иногда очень, очень неразсудителенъ; ну, да положимъ даже (вѣдь иногда и это бывало) просто глупъ. Но тутъ, увѣряю васъ, я выказалъ много хитрости... ну... и наконецъ даже ума; такъ что я думалъ, вы сами будете рады, что я не всегда же... неуменъ...

— Ахъ, что ты, Алеша, полно! голубчикъ ты мой!..

Наташа сносить не могла, когда Алешу считали неумнымъ. Сколько разъ, бывало, она дулась на меня, не высказывая на словахъ, если я не слишкомъ церемонясь доказывалъ Алешѣ, что онъ сдѣлалъ какую–нибудь глупость; это было больное мѣсто въ ея сердцѣ. Она не могла снести униженiя Алеши, и вѣроятно тѣмъ болѣе, что про себя сознавалась въ его ограниченности. Но своего мнѣнiя отнюдь ему не высказывала и боялась этого, чтобъ не оскорбить его самолюбiя. Онъ же въ этихъ случаяхъ былъ какъ–то особенно проницателенъ и всегда угадывалъ ея тайныя чувства. Наташа это видѣла и очень печалилась, тотчасъ же льстила ему, ласкала его. Вотъ почему теперь слова его больно отозвались въ ея сердцѣ...

— Полно, Алеша, ты только легкомысленъ, а ты вовсе не такой, прибавила она, съ чего ты себя унижаешь?

— Ну, и хорошо; ну, такъ вотъ и дайте же мнѣ досказать. Послѣ прiема у графа отецъ даже разозлился на меня. Думаю, постой! Мы тогда ѣхали къ княгинѣ; я давно уже слышалъ,

425

что она отъ старости почти изъ ума выжила и въ добавокъ глухая, и ужасно любитъ собачонокъ. У ней цѣлая стая и она души въ нихъ не слышитъ. Не смотря на все это, она съ огромнымъ влiянiемъ въ свѣтѣ, такъ что даже самъ графъ Наинскiй, lе suреrbе, у ней аntiсhаmbге дѣлаетъ. Вотъ я дорогою и основалъ планъ всѣхъ дальнѣйшихъ дѣйствiй, и какъ вы думаете, на чемъ основалъ? На томъ, что меня всѣ собаки любятъ, ей Богу! я это замѣтилъ. Или во мнѣ магнитизмъ какой нибудь сидитъ, или потому, что я самъ очень люблю всѣхъ животныхъ, ужь не знаю, только любятъ собаки, да и только! Кстати о магнитизмѣ, я тебѣ еще не разсказывалъ, Наташа, мы на дняхъ духовъ вызывали, я былъ у одного вызывателя; это ужасно любопытно, Иванъ Петровичъ, даже поразило меня. Я Юлiя Цезаря вызывалъ...

— Ахъ, Боже мой! Ну, зачѣмъ тебѣ Юлiя Цезаря? вскричала Наташа, заливаясь смѣхомъ. — Этого не доставало!

— Да почему же... точно я какой–нибудь... Почему жъ я не имѣю права вызвать Юлiя Цезаря? Что ему сдѣлается? Вотъ смѣется!

— Да ничего конечно не сдѣлается... ахъ, голубчикъ ты мой! ну, что жъ тебѣ сказалъ Юлiй Цезарь?

— Да ничего не сказалъ. Я только держалъ карандашъ, а карандашъ самъ ходилъ по бумагѣ и писалъ. Это, говорятъ, Юлiй Цезарь пишетъ. Я этому не вѣрю.

— Да чтожъ написалъ–то?

— Да написалъ что–то въ родѣ «обмокни», какъ у Гоголя... да полно смѣяться!

— Да разсказывай про княгиню–то!

— Ну, да вотъ вы все меня перебиваете. Прiѣхали мы къ княгинѣ и я началъ съ того, что сталъ куртизанить съ Мими. Эта Мими — старая, гадкая, самая мерзкая собачонка, вмѣстѣ упрямая и кусака. Княгиня безъ ума отъ нея, не надышитъ; она кажется ей ровесница. Я началъ съ того, что сталъ Мими конфетками прикармливать и въ какiя–нибудь десять минутъ выучилъ подавать лапку, чему во всю жизнь не могли ее выучить. Княгиня пришла просто въ восторгъ; чуть не плачетъ отъ радости: «Мими! Мими! Мими лапку даетъ!» Прiѣхалъ кто–то: «Мими лапку даетъ! вотъ выучилъ крестникъ!» Графъ Наинскiй вошолъ: «Мими лапку даетъ!» На меня смотритъ чуть не со

426

слезами умиленья. Предобрѣйшая старушка; даже жалко ее. Я не промахъ, тутъ опять ей польстилъ: у ней на табакеркѣ ея собственный портретъ, когда еще она невѣстой была, лѣтъ шестьдесятъ назадъ. Вотъ и урони она табакерку. Я подымаю да и говорю, точно не знаю: Quеllе сhагmаntе реintuге! Это идеальная красота! Ну, тутъ она ужь совсѣмъ растаяла; со мной и о томъ и о сёмъ, и гдѣ я учился, и у кого бываю, и какiе у меня славные волосы, и пошла, и пошла. Я тоже: разсмѣшилъ ее, исторiю скандалёзную ей разсказалъ. Она это любитъ; только пальцемъ мнѣ погрозила, а впрочемъ очень смѣялась. Отпускаетъ меня, — цѣлуетъ и креститъ, требуетъ, чтобъ каждый день я прiѣзжалъ ее развлекать. Графъ мнѣ руку жметъ; глаза у него стали масляные; а отецъ, хоть онъ и добрѣйшiй и честнѣйшiй и благороднѣйшiй человѣкъ, но вѣрьте или не вѣрьте, а чуть не плакалъ отъ радости, когда мы вдвоемъ домой прiѣхали; обнималъ меня, въ откровенности пустился, въ какiя–то таинственныя откровенности, на счетъ карьеры, связей, денегъ, браковъ, такъ что я многаго и не понялъ. Тутъ–то онъ и денегъ мнѣ далъ. Это вчера было. Завтра я опять къ княгинѣ, но отецъ все–таки благороднѣйшiй человѣкъ — не думайте чего–нибудь, и хоть и отдаляетъ меня отъ тебя, Наташа, но это потому, что онъ ослѣпленъ, потомучто ему миллiоновъ Катиныхъ хочется, а у тебя ихъ нѣтъ; и хочетъ онъ ихъ для одного меня, и только по незнанiю несправедливъ къ тебѣ. А какой отецъ не хочетъ счастья своему сыну? Вѣдь онъ не виноватъ, что привыкъ считать въ миллiонахъ счастье. Такъ ужь они всѣ. Вѣдь смотрѣть на него нужно только съ этой точки, не иначе, — вотъ онъ тотчасъ же и выйдетъ правъ. Я нарочно спѣшилъ къ тебѣ, Наташа, увѣрить тебя въ этомъ, потому, я знаю, ты предубѣждена противъ него и разумѣется въ этомъ невиновата. Я тебя не виню...

— Такъ только–то и случилось съ тобой, что ты карьеру у княгини сдѣлалъ? въ этомъ и вся хитрость? спросила Наташа.

— Какое! что ты! Это только начало... я потому разсказалъ про княгиню, что, понимаешь, я черезъ нее отца въ руки возьму, а главная моя исторiя еще и не начиналась.

— Ну, такъ разсказывай же!

Наташа была недовольна; ей не то хотѣлось узнать отъ Алеши. Нетерпѣнiе и невольная досада проглянули въ ея лицѣ.

427

— Со мной сегодня случилось еще происшествiе и даже очень странное, и я до сихъ поръ еще поражонъ, началъ Алеша. Надо вамъ замѣтить, что хоть у отца съ графиней и порѣшено наше сватовство, но офицiально еще до сихъ поръ рѣшительно ничего не было, такъ что мы хоть сейчасъ разойдемся и никакого скандала; одинъ только графъ Наинскiй знаетъ, но вѣдь это считается родственникъ и покровитель. Мало того, хоть я въ эти двѣ недѣли и очень сошолся съ Катей, но до самаго сегодняшняго вечера мы ни слова не говорили съ ней о будущемъ, то есть о бракѣ и... ну, и о любви. Кромѣ того, положено сначала испросить согласiе княгини К., отъ которой ждутъ у насъ всевозможнаго покровительства и золотыхъ дождей. Что скажетъ она, то скажетъ и свѣтъ; у ней такiя связи... А меня непремѣнно хотятъ вывесть въ свѣтъ и въ люди. Но особенно на всѣхъ этихъ распоряженiяхъ настаиваетъ графиня, мачиха Кати. Дѣло въ томъ, что княгиня, за всѣ ея заграничныя штуки, пожалуй еще ея и не приметъ, а княгиня не приметъ, такъ и другiе, пожалуй, не примутъ; такъ вотъ и удобный случай — сватовство мое съ Катей. И потому графиня, которая прежде была противъ сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успѣху у княгини, но это въ сторону, а вотъ что главное: Катерину Ѳедоровну я зналъ еще съ прошлаго года; но вѣдь я былъ тогда еще мальчикъ и ничего не могъ понимать, а потому ничего и не разглядѣлъ тогда въ ней.

— Просто, ты тогда любилъ меня больше, прервала Наташа, — оттого и не разглядѣлъ, а теперь...

— Ни слова, Наташа, вскричалъ съ жаромъ Алеша, — ты совершенно ошибаешься и меня оскорбляешь!.. Я даже не возражаю тебѣ; выслушай дальше и ты все увидишь... Охъ, еслибъ ты знала Катю! Еслибъ ты знала, что это за нѣжная, ясная, голубиная душа! Но ты узнаешь; только дослушай до конца! Двѣ недѣли тому назадъ, когда по прiѣздѣ ихъ, отецъ повезъ меня къ Катѣ, я сталъ въ нее пристально вглядываться. Я замѣтилъ, что и она въ меня вглядывается. Это завлекло мое любопытство вполнѣ; ужь я не говорю про то, что у меня было свое особенное намѣренiе узнать ее поближе, — намѣренiе, еще съ того самаго письма отъ отца, которое меня такъ поразило. Не буду ничего говорить, не буду хвалить ее, скажу только одно: она яркое исключенiе изъ всего круга. Это такая

428

своеобразная натура, такая сильная и правдивая душа, сильная именно своей чистотой и правдивостью, что я передъ ней просто мальчикъ, младшiй братъ ея, не смотря на то, что ей всего только семнадцать лѣтъ. Одно еще я замѣтилъ: въ ней много грусти, точно тайны какой–то; она неговорлива; въ домѣ почти всегда молчитъ; точно запугана... Она какъ–будто что–то обдумываетъ. Отца моего какъ–будто боится. Мачиху не любитъ, — я догадался объ этомъ; это сама графиня распускаетъ, для какихъ–то цѣлей, что падчерица ее ужасно любитъ; все это неправда: Катя только слушается ея безпрекословно и какъ–будто уговорилась съ ней въ этомъ. Четыре дня тому назадъ, послѣ всѣхъ моихъ наблюденiй, я рѣшился исполнить мое намѣренiе и сегодня вечеромъ исполнилъ его. Это: разсказать все Катѣ, признаться ей во всемъ, склонить ее на нашу сторону и тогда разомъ покончить дѣло...

— Как! что разсказать, въ чемъ признаться? спросила съ безпокойствомъ Наташа.

— Все, рѣшительно все, отвѣчалъ Алеша, и благодарю Бога, который внушилъ мнѣ эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назадъ я рѣшилъ такъ: удалиться отъ васъ и кончить все самому. Еслибъ я былъ съ вами, я бы все колебался, я бы слушалъ васъ и никакъ бы не рѣшился. Одинъ же, поставивъ именно себя въ такое положенiе, что каждую минуту долженъ былъ твердить тебѣ, что надо кончить и что я долженъ кончить, я собрался съ духомъ и — кончилъ! Я положилъ воротиться къ вамъ съ рѣшенiемъ и воротился съ рѣшенiемъ!

— Что же, что же? какъ было дѣло? разсказывай, разсказывай поскорѣе!

— Очень просто! Я подошолъ къ ней прямо, честно и смѣло... Но, во–первыхъ я долженъ вамъ разсказать одинъ случай передъ этимъ, который ужасно поразилъ меня. Передъ тѣмъ, какъ намъ ѣхать, отецъ получилъ какое–то письмо. Я въ это время входилъ въ его кабинетъ и остановился у двери. Онъ не видалъ меня. Онъ до того былъ поражонъ этимъ письмомъ, что говорилъ самъ съ собою, восклицалъ что–то, внѣ себѣ ходилъ по комнатѣ и наконецъ вдругъ захохоталъ; а въ рукахъ письмо держитъ. Я даже побоялся войдти, переждалъ еще и потомъ вошолъ. Отецъ былъ такъ радъ чему–то, такъ радъ; заговорилъ со мной какъ–то странно; потомъ вдругъ прервалъ и велѣлъ мнѣ

429

тотчасъ же собираться ѣхать, хотя еще было очень рано. У нихъ сегодня никого не было; только мы одни, и ты напрасно думала, Наташа, что тамъ былъ званый вечеръ. Тебѣ не такъ передали...

— Ахъ, не отвлекайся, Алеша, пожалуста; говори, какъ ты разсказалъ все Катѣ!

— Счастье въ томъ, что мы съ ней цѣлыхъ два часа оставались одни. Я просто объявилъ ей, что хоть насъ и хотятъ сосватать, но бракъ нашъ невозможенъ; что въ сердцѣ моемъ всѣ симпатiи къ ней и что она одна можетъ спасти меня. Тутъ я открылъ ей все. Представь себѣ, она ничего не знала изъ нашей исторiи, про насъ съ тобой, Наташа! Еслибъ ты могла видѣть, какъ она была тронута; сначала даже испугалась. Поблѣднѣла вся! Я разсказалъ ей всю нашу исторiю: какъ ты бросила для меня свой домъ, какъ мы жили одни, какъ мы теперь мучаемся, боимся всего, и что теперь мы прибѣгаемъ къ ней (я и отъ твоего имени говорилъ, Наташа), чтобъ она сама взяла нашу сторону и прямо сказала–бы мачихѣ, что не хочетъ идти за меня; что въ этомъ все наше спасенiе и что намъ болѣе нечего ждать ни откуда. Она съ такимъ любопытствомъ слушала, съ такой симпатiей. Какiе у ней были глаза въ ту минуту! Кажется вся душа ея перешла въ ея взглядъ. У ней совсѣмъ голубые глаза. Она благодарила меня, что я не усомнился въ ней, и дала слово помогать намъ всѣми силами. Потомъ о тебѣ стала разспрашивать, говорила, что очень хочетъ познакомиться съ тобой, просила передать, что уже любитъ тебя, какъ сестру, и чтобъ и ты ее любила, какъ сестру; а когда узнала, что я уже пятый день тебя не видалъ, тотчасъ–же стала гнать меня къ тебѣ...

Наташа была тронута.

— И ты прежде этого могъ разсказывать о своихъ подвигахъ у какой–то глухой княгини! Ахъ, Алеша, Алеша! воскликнула она, съ упрекомъ на него глядя. — Ну чтожъ Катя? была рада, весела, когда отпускала тебя?

— Да, она была рада, что удалось ей сдѣлать благородное дѣло, а сама плакала. Потомучто она вѣдь тоже любитъ меня, Наташа! Она призналась, что начинала уже любить меня; что она людей не видитъ и что я понравился ей уже давно; она отличила меня особенно потому, что кругомъ все хитрость и ложь, а я показался ей человѣкомъ искреннимъ и честнымъ. Она встала

430

и сказала: ну, Богъ съ вами, Алексѣй Петровичь, а я думала... Не договорила, заплакала и ушла. Мы рѣшили, что завтра–же она и скажетъ мачихѣ, что не хочетъ за меня, и что завтра–же и я долженъ все сказать отцу и высказать твердо и смѣло. Она упрекала меня, зачѣмъ я раньше ему не сказалъ; «честный человѣкъ ничего не долженъ бояться!» Она такая благородная. Отца моего она тоже не любитъ; говоритъ, что онъ хитрый и ищетъ денегъ. Я защищалъ его; она мнѣ не повѣрила. Если же не удастся завтра у отца (а она навѣрно думаетъ что не удастся), тогда и она соглашается, чтобъ я прибѣгнулъ къ покровительству княгини К. Тогда уже никто изъ нихъ не осмѣлится идти противъ. Мы съ ней дали другъ другу слово быть какъ братъ съ сестрой. О, еслибъ ты знала и ея исторiю, какъ она несчастна, съ какимъ отвращенiемъ смотритъ на свою жизнь у мачихи, на всю эту обстановку... Она прямо не говорила, точно и меня боялась, но я по нѣкоторымъ словамъ угадалъ. Наташа, голубчикъ мой! Какъ–бы залюбовалась она на тебя, еслибъ увидала! И какое у ней сердце доброе! Съ ней такъ легко! Вы обѣ созданы быть одна другой сестрами и должны любить другъ друга. Я все объ этомъ думалъ. И право: я бы свелъ васъ обѣихъ вмѣстѣ, а самъ–бы стоялъ возлѣ, да любовался на васъ. Не думай–же чего–нибудь, Наташечка, и позволь мнѣ про нее говорить. Мнѣ именно съ тобой хочется про нее говорить, а съ ней про тебя. Ты вѣдь знаешь, что я тебя больше всѣхъ люблю, больше ея... Ты мое все!

Наташа молча смотрѣла на него, ласково и какъ–то грустно. Его слова какъ–будто ласкали и какъ–будто чѣмъ–то мучили ее.

— И давно, еще двѣ недѣли назадъ, я оцѣнилъ Катю, продолжалъ онъ. Я вѣдь каждый вечеръ къ нимъ ѣздилъ. Ворочусь бывало домой и все думаю, все думаю о васъ обѣихъ, все сравниваю васъ между собою.

— Которая–же изъ насъ выходила лучше? спросила, улыбаясь, Наташа.

— Иной разъ ты, другой она. Но ты всегда лучше оставалась. Когда же я говорю съ ней, я всегда чувствую, что самъ лучше становлюсь, умнѣе, благороднѣе какъ–то. Но завтра, завтра все рѣшится!

— И не жаль ея тебѣ? Вѣдь она любитъ тебя; ты говоришь, что самъ это замѣтилъ?

431

— Жаль, Наташа! Но мы будемъ всѣ трое любить другъ друга, и тогда...

— А тогда и прощай! проговорила тихо Наташа, какъ будто про себя. Алеша съ недоумѣнiемъ посмотрѣлъ на нее.

Но разговоръ нашъ вдругъ былъ прерванъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Въ кухнѣ, которая въ тоже время была и переднею, послышался легкiй шумъ, какъ–будто кто–то вошолъ. Черезъ минуту Мавра отворила дверь и украдкой стала кивать Алешѣ, вызывая его. Всѣ мы оборотились къ ней.

— Тамъ вотъ спрашиваетъ тебя, пожалуй–ка, сказала она какимъ–то таинственнымъ голосомъ.

— Кто меня можетъ теперь спрашивать? проговорилъ Алеша, съ недоумѣнiемъ глядя на насъ. — Пойду!

Въ кухнѣ стоялъ ливрейный лакей князя, его отца. Оказалось, что князь, возвращаясь домой, остановилъ свою карету у квартиры Наташи и послалъ узнать, у ней ли Алеша? Объявивъ это, лакей тотчасъ–же вышелъ.

— Странно! этого еще никогда не было, говорилъ Алеша, въ смущенiи насъ оглядывая, — что это?

Наташа съ безпокойствомъ смотрѣла на него. Вдругъ Мавра опять отворила къ намъ дверь.

— Самъ идетъ, князь! сказала она ускореннымъ шопотомъ: и тотчасъ–же спряталась.

Наташа поблѣднѣла и встала съ мѣста. Вдругъ глаза ея загорѣлись. Она стояла слегка опершись на столъ и въ волненiи смотрѣла на дверь, въ которую долженъ былъ войдти незваный гость.

— Наташа, не бойся, ты со мной! Я не позволю обидѣть тебя, прошепталъ смущонный, но не потерявшiйся Алеша.

Дверь отворилась и на порогѣ явился самъ князь Валковскiй, своею собственною особою.

ГЛАВА II

Онъ окинулъ насъ быстрымъ, внимательнымъ взглядомъ. По этому взгляду еще нельзя было угадать: явился онъ врагомъ, или другомъ? Но опишу подробно его наружность. Въ этотъ вечеръ онъ особенно поразилъ меня.

432

Я видалъ его и прежде. Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, небольше, съ правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, котораго выраженiе измѣнялось судя по обстоятельствамъ; но измѣнялось, рѣзко, вполнѣ, съ необыкновенною быстротою, переходя отъ самаго прiятнаго до самаго угрюмаго или недовольного, какъ–будто внезапно была передернута какая–то пружинка. Правильный овалъ лица нѣсколько смуглаго, превосходные зубы, маленькiя и довольно тонкiя губы, красиво обрисованныя, прямой нѣсколько продолговатый носъ, высокiй лобъ, на которомъ еще не видно было ни малѣйшей морщинки, сѣрые довольно большiе глаза, — все это составляло почти красавца, а между тѣмъ лицо его не производило прiятнаго впечатлѣнiя. Это лицо именно отвращало отъ себя тѣмъ, что выраженiе его было какъ–будто не свое, а всегда напущенное, обдуманное, заимствованное, и какое–то слѣпое убѣжденiе зарождалось въ васъ, что вы никогда и не добьетесь до настоящаго его выраженiя. Вглядываясь пристальнѣе, вы начинали подозрѣвать подъ всегдашней маской что–то злое, хитрое и въ высочайшей степени эгоистическое. Особенно останавливали ваше вниманiе его прекрасные съ виду глаза, сѣрые, открытые. Они одни какъ будто не могли подчиниться его волѣ. Онъ бы и хотѣлъ смотрѣть мягко и ласково, но лучи его взглядовъ какъ–будто раздваивались и между мягкими, ласковыми лучами, мелькали жосткiе, недовѣрчивые, пытливые, злые... Онъ былъ довольно высокаго роста, сложенъ изящно, нѣсколько худощаво и казался несравненно моложе своихъ лѣтъ. Темнорусые и мягкiе волосы его почти еще и не начинали сѣдѣть. Уши, руки, оконечности ногъ его были удивительно хороши. Это была вполнѣ породистая красивость. Одѣтъ онъ былъ съ утончонною изящностiю и свѣжестiю, но съ нѣкоторыми замашками молодого человѣка, что впрочемъ къ нему шло. Онъ казался старшимъ братомъ Алеши. По крайней мѣрѣ его никакъ нельзя было принять за отца такого взрослаго сына.

Онъ подошолъ прямо къ Наташѣ и сказалъ ей, твердо смотря на нее:

— Мой приходъ къ вамъ въ такой часъ и безъ доклада — страненъ и внѣ принятыхъ правилъ; но я надѣюсь, вы повѣрите, что по крайней мѣрѣ я въ состоянiи сознать всю эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, съ кѣмъ имѣю дѣло; знаю, что вы

433

проницательны и великодушны. Подарите мнѣ только десять минутъ, и я надѣюсь, вы сами меня поймете и оправдаете.

Онъ выговорилъ все это вѣжливо, но съ силой и съ какой–то настойчивостью.

— Садитесь, сказала Наташа, еще не освободившаяся отъ перваго смущенiя и нѣкотораго испуга. Онъ слегка поклонился и сѣлъ.

— Прежде всего позвольте мнѣ сказать два слова ему, началъ онъ, указывая на сына. — Алеша, только что ты уѣхалъ, не дождавшись меня и даже не простясь съ нами, графинѣ доложили, что съ Катериной Ѳедоровной дурно. Она бросилась было къ ней, но Катерина Ѳедоровна вдругъ вошла къ намъ сама, блѣдная, разстроенная, въ сильномъ волненiи. Она сказала намъ прямо, что не можетъ быть твоей женой (хотя еще объ этомъ до сихъ поръ не говорилось почти ни слова между нами). Она сказала еще, что пойдетъ въ монастырь, что ты просилъ ея помощи и самъ признался ей, что любишь Наталью Николавну... Такое невѣроятное признанiе отъ Катерины Ѳедоровны и наконецъ въ такую минуту, разумѣется, было вызвано чрезвычайною странностiю твоего объясненiя съ нею. Она была почти внѣ себя. (и послѣ своихъ словъ упала безъ чувствъ.) Ты понимаешь, какъ я былъ поражонъ и испуганъ. Когда мы удостовѣрились, что Катеринѣ Ѳедоровнѣ легче, и что она внѣ серьёзной опасности, я простился съ графиней и поѣхалъ домой. Проѣзжая мимо этого дома, я замѣтилъ въ вашихъ окнахъ огонь, продолжалъ онъ, обращаясь къ Наташѣ. Тогда мысль, которая преслѣдовала меня уже давно, до того вполнѣ овладѣла мною, что я не въ состоянiи былъ противиться первому влеченiю и вошолъ къ вамъ. Зачѣмъ? я скажу сейчасъ, но прошу напередъ, не удивляйтесь нѣкоторой рѣзкости моего объясненiя. Все это такъ внезапно...

— Я надѣюсь, что пойму и какъ должно... оцѣню то, что вы скажете, проговорила запинаясь, Наташа. Князь пристально въ нее всматривался, какъ–будто спѣшилъ разучить ее вполнѣ въ одну какую–нибудь минуту.

— Я и надѣюсь на вашу проницательность, продолжалъ онъ, и если позволилъ себѣ прiйдти къ вамъ теперь, то именно потому, что зналъ, съ кѣмъ имѣю дѣло. Я давно уже знаю васъ, не смотря на то что когда–то былъ такъ несправедливъ и виноватъ передъ вами. Выслушайте: вы знаете, между мной и отцомъ

434

вашимъ — давнишнiя непрiятности. Не оправдываю себя; можетъ быть я болѣе виноватъ передъ нимъ, чѣмъ сколько полагалъ до сихъ поръ. Но если такъ, то я самъ былъ обманутъ. Я мнителенъ и сознаюсь въ томъ. Я склоненъ подозрѣвать дурное прежде хорошаго — черта несчастная, свойственная сухому сердцу. Но я не имѣю привычки скрывать свои недостатки. Я повѣрилъ всѣмъ наговорамъ, и когда вы оставили вашихъ родителей, я ужаснулся за Алешу. Но я васъ еще не зналъ. Справки, сдѣланныя мною мало по малу, ободрили меня совершенно. Я наблюдалъ, изучалъ и наконецъ убѣдился, что подозрѣнiя мои неосновательны. Я узналъ, что вы разсорились съ вашимъ семействомъ, знаю тоже, что вашъ отецъ всѣми силами противъ вашего брака съ моимъ сыномъ. И ужь одно то, что вы, имѣя такое влiянiе, такую, можно сказать, власть надъ Алешей, не воспользовались до сихъ поръ этою властью и не заставили его жениться на себѣ, ужь одно это выказываетъ васъ со стороны слишкомъ возвышенной. И все–таки, сознаюсь передъ вами вполнѣ, я всѣми силами рѣшился тогда препятствовать всякой возможности вашего брака съ моимъ сыномъ. Я знаю, я выражаюсь слишкомъ откровенно, но въ эту минуту откровенность съ моей стороны нужнѣе всего; вы сами согласитесь съ этимъ, когда меня дослушаете. Безграничная довѣренность — это все, чѣмъ я могу изъявить вамъ мое уваженѣе. — Скоро послѣ того какъ вы оставили вашъ домъ, я уѣхалъ изъ Петербурга; но уѣзжая, я уже не боялся за Алешу. Я надѣялся на благородную гордость вашу. Я понялъ, что вы сами не хотѣли брака прежде окончанiя нашихъ фамильныхъ непрiятностей; не хотѣли нарушать согласiя между Алешей и мною, потомучто я никогда бы не простилъ ему его брака съ вами; не хотѣли тоже, чтобъ сказали про васъ, что вы искали жениха–князя и связей съ нашимъ домомъ. Напротивъ, вы даже показали пренебреженiе къ намъ и можетъ быть ждали той минуты, когда я самъ приду просить васъ, сдѣлать намъ честь, отдать вашу руку моему сыну. Но все–таки я упорно оставался вашимъ недоброжелателемъ. Оправдывать себя не стану, но причинъ моихъ отъ васъ не скрою. Вотъ онѣ: вы не знатны и не богаты. Я хоть и имѣю состоянiе, но намъ надо больше. Наша фамилiя въ упадкѣ. Намъ нужно связей и денегъ. Падчерица графини Зинаиды Ѳедоровны хоть и безъ связей, но очень богата. Промедлить немного, и явились бы искатели и отбили бы у насъ

435

невѣсту; а нельзя было терять такой случай, и не смотря на то, что Алеша еще слишкомъ молодъ, я рѣшился его сватать. Видите, я не скрываю отъ васъ ничего. Вы можете съ презрѣнiемъ смотрѣть на отца, который самъ сознается въ томъ, что наводилъ сына, изъ корысти и изъ предразсудковъ, на дурной поступокъ; потомучто бросить великодушную дѣвушку, пожертвовавшую ему всѣмъ и передъ которой онъ такъ виноватъ — это дурной поступокъ. Не оправдываю себя; я рѣшался на дурное дѣло, сознавая, что оно дурно. Мало того: я тѣмъ сильнѣе настаивалъ на своемъ намѣренiи, что надо было какъ можно скорѣе оторвать Алешу отъ васъ. Я надѣялся, что страсть его къ вамъ остынетъ сама собою; но время уходило; привязанность его къ вамъ не уменьшалась, и я рѣшился не медлить и взять свои мѣры. Вторая причина предполагавшагося брака моего сына съ падчерицею графини Зинаиды Ѳедоровны та, что эта дѣвушка въ высшей степени достойна любви и уваженiя. Она хороша собой, прекрасно воспитана, съ превосходнымъ характеромъ и очень умна, хотя во многомъ еще ребенокъ. Алеша безъ характера, легкомысленъ, чрезвычайно неразсудителенъ, въ двадцать–два года еще совершенно ребенокъ и развѣ только съ однимъ достоинствомъ, съ добрымъ сердцемъ, — качество даже опасное при другихъ недостаткахъ. Уже давно я замѣтилъ, что мое влiянiе на него начинаетъ уменьшаться; пылкость сердца, юношескiя увлеченiя берутъ свое и даже берутъ верхъ надъ нѣкоторыми настоящими обязанностями. Я его можетъ быть слишкомъ горячо люблю, но убѣждаюсь, что ему уже мало одного меня руководителемъ. А между тѣмъ онъ непремѣнно долженъ имѣть руководителя. Онъ непремѣнно долженъ быть подъ чьимъ–нибудь постояннымъ, благодѣтельнымъ влiянiемъ. Его натура подчиняющаяся, слабая, любящая, предпочитающая любить и повиноваться, чѣмъ повелѣвать. Такъ онъ и останется на всю свою жизнь. И потому, чтобъ доставить ему такого руководителя и прежде всего избавить его изъ подъ вашего влiянiя, я и рѣшилъ женить его какъ можно скорѣе. Можете себѣ представить, какъ я обрадовался, встрѣтивъ въ Катеринѣ Ѳедоровнѣ идеалъ дѣвушки, которую бы я желалъ въ жоны моему сыну. Но я обрадовался поздно; надъ нимъ уже неразрушимо царило другое влiянiе — ваше. Я зорко наблюдалъ его, воротясь мѣсяцъ тому назадъ въ Петербургъ, и съ удивленiемъ замѣтилъ въ немъ

436

значительную перемѣну къ лучшему. Легкомыслiе, дѣтскость — въ немъ почти еще тѣ же, но въ немъ укрѣпились нѣкоторыя благородныя внушенiя; онъ начинаетъ интересоваться не однѣми игрушками, а тѣмъ, что возвышенно, благородно, честно. Я разговаривалъ съ нимъ: идеи его странны, неустойчивы, иногда нелѣпы; но желанiя, влеченiя, но сердце — лучше, а это фундаментъ для всего; и все это лучшее въ немъ — безспорно ваши слѣды въ его сердцѣ. Вы перевоспитали его. Ваше влiянiе надъ нимъ было безгранично. Признаюсь вамъ: у меня тогда же промелькнула мысль, что вы, болѣе чѣмъ кто–нибудь, могли бы составить его счастье. Но я прогналъ эту мысль, я не хотѣлъ этихъ мыслей. Мнѣ надо было отвлечь его отъ васъ во что бы то ни стало; я сталъ дѣйствовать и думалъ, что достигъ своей цѣли. Еще часъ тому назадъ я думалъ, что побѣда на моей сторонѣ. Но происшествiе въ домѣ графини разомъ перевернуло всѣ мои предположенiя. Прежде всего меня поразилъ неожиданный фактъ: странная въ Алешѣ серьёзность, строгость привязанности къ вамъ, упорство, живучесть этой привязанности. Повторяю вамъ: вы перевоспитали его окончательно. Я вдругъ увидѣлъ, что перемѣна въ немъ идетъ еще дальше, чѣмъ даже я полагалъ. Сегодня онъ вдругъ выказалъ передо мною признакъ ума, котораго я отнюдь не подозрѣвалъ въ немъ, и въ тоже время необыкновенную тонкость, догадливость сердца. Онъ выбралъ самую вѣрную дорогу, чтобъ выйдти изъ положенiя, которое считалъ затруднительнымъ. Онъ затронулъ и возбудилъ самыя благороднѣйшiя способности человѣческаго сердца, именно — способность прощать и отплачивать за зло великодушiемъ. Онъ отдался во власть обиженнаго имъ сердца и прибѣгъ къ нему же съ просьбою объ участiи и помощи. Онъ затронулъ всю гордость женщины, уже любившей его, прямо признавшись ей, что у ней есть соперница, и въ тоже время возбудилъ въ ней симпатiю къ ея соперницѣ, а для себя прощенiе и обѣщанiе безкорыстной братской дружбы. Идти на такое объясненiе и въ тоже время не оскорбить, не обидѣть — на это неспособны даже самые ловкiе мудрецы изъ нашего круга, а способны именно сердца свѣжiя, чистыя и хорошо направленныя, какъ у него. Я увѣренъ, что вы, Наталья Николавна, не участвовали въ его сегодняшнемъ поступкѣ ни словомъ, ни совѣтомъ. Вы можетъ быть только сейчасъ узнали обо всемъ отъ него же. Я не ошибаюсь? не правда ли?

437

— Вы не ошибаетесь, повторила Наташа, у которой пылало все лицо и глаза сiяли какимъ–то страннымъ блескомъ, точно вдохновенiемъ. Дiалектика князя начинала производить свое дѣйствiе. — Я пять дней не видала Алеши, прибавила она. Все это онъ самъ выдумалъ, самъ и исполнилъ.

— Непремѣнно такъ, подтвердилъ князь, но не смотря на то, вся эта неожиданная его прозорливость, вся эта рѣшимость, сознанiе долга, наконецъ вся эта благородная твердость, — все это слѣдствiе вашего влiянiя надъ нимъ. Не возражайте мнѣ; все это безспорно такъ. Все это я окончательно сообразилъ и обдумалъ сейчасъ, ѣдучи домой, а обдумавъ, ощутилъ въ себѣ силу рѣшиться. Сватовство наше съ домомъ графини разрушено и возстановиться не можетъ; но еслибъ и могло, — ему не бывать уже болѣе. Чтожъ, если я самъ убѣдился, что вы одна только можете составить его счастье, что вы — настоящiй руководитель его, что вы наконецъ, вашимъ прекраснымъ влiянiемъ, уже положили начало его будущему счастью! Я не скрылъ отъ васъ ничего, не скрываю и теперь; я очень люблю карьеры, деньги, знатность, даже чины; сознательно считаю многое изъ этого предразсудкомъ, но люблю эти предразсудки и рѣшительно не хочу попирать ихъ. Съ ними такъ легко живется на свѣтѣ; такiя готовыя, такiя торныя дорроги, и вмѣстѣ съ тѣмъ такiя прiятныя дороги! Но есть обстоятельства, когда надо допустить и другiя соображенiя, когда нельзя все мѣрить на одну мѣрку... Кромѣ того я люблю моего сына горячо. Однимъ словомъ, я пришолъ къ заключенiю, что Алеша не долженъ разлучаться съ вами, потомучто онъ погибнетъ безъ васъ. И признаться ли? Я можетъ–быть цѣлый мѣсяцъ какъ рѣшилъ это и только теперь самъ узналъ, что я рѣшилъ справедливо. Конечно, чтобъ высказать вамъ все это, я бы могъ посѣтить васъ и завтра, а не безпокоить васъ почти въ полночь. Но теперешняя поспѣшность моя можетъ–быть покажетъ вамъ, какъ горячо, и главное, какъ искренно я берусь за это дѣло. Я не мальчикъ; я не могъ бы, въ пятдесятъ лѣтъ, рѣшиться на шагъ необдуманный. Когда я входилъ сюда, уже все было рѣшено и обдумано. Но я чувствую, что мнѣ еще долго надо будетъ ждать, чтобъ убѣдить васъ вполнѣ въ моей искренности... Но къ дѣлу! Объяснять ли мнѣ теперь вамъ, зачѣмъ я пришолъ сюда! Я пришолъ, чтобъ исполнить мой долгъ передъ вами и — торжественно, со всѣмъ

438

безпредѣльнымъ моимъ къ вамъ уваженiемъ, имѣть честь просить васъ осчастливить моего сына и отдать ему вашу руку. О, не считайте, что я явился какъ грозный отецъ, рѣшившiйся наконецъ простить моихъ дѣтей и милостиво согласиться на ихъ счастье. О, нѣтъ! нѣтъ! вы унизите и придавите меня, предположивъ во мнѣ такiя мысли. Не сочтите тоже, что я былъ заранѣе увѣренъ въ вашемъ согласiи, зная все то, чѣмъ вы пожертвовали для моего сына; опять нѣтъ! Я первый скажу вслухъ, что онъ васъ не стоитъ и... (онъ добръ и чистосердеченъ), — онъ самъ подтвердитъ это. Но этого мало. Меня влекло сюда, въ такой часъ, не одно это... я пришолъ сюда... (и онъ почтительно и съ нѣкоторою торжественностью приподнялся съ своего мѣста) я пришолъ сюда для того, чтобъ стать вашимъ другомъ! Я знаю; я не имѣю на это ни малѣйшаго права, напротивъ! Но — позвольте мнѣ заслужить это право! Позвольте мнѣ надѣяться!..

Почтительно наклонясь передъ Наташей, онъ ждалъ ея отвѣта. Все время, какъ онъ говорилъ, я пристально наблюдалъ его. Онъ замѣтилъ это.

Проговорилъ онъ свою рѣчь холодно, съ нѣкоторыми притязанiями на дiалектику, а въ иныхъ мѣстахъ даже съ нѣкоторою небрежностью. Тонъ всей его рѣчи даже иногда не соотвѣтствовалъ порыву, привлекшему его къ намъ въ такой неурочный часъ для перваго посѣщенiя и особенно при такихъ отношенiяхъ. Нѣкоторыя выраженiя его были примѣтно выдѣланы, а въ иныхъ мѣстахъ его длинной и странной своею длиннотою рѣчи, онъ какъ бы искусственно напускалъ на себя видъ чудака, силящагося скрыть пробивающееся чувство подъ видомъ юмора, небрежности и шутки. Но все это я сообразилъ потомъ; тогда же было другое дѣло. Послѣднiя слова онъ проговорилъ такъ одушевленно, съ такимъ чувствомъ, съ такимъ видомъ самаго искренняго уваженiя къ Наташѣ, что побѣдилъ насъ всѣхъ. Даже что–то въ родѣ слезы промелькнуло на его рѣсницахъ. Благородное сердце Наташи было побѣждено совершенно. Она, вслѣдъ за нимъ, приподнялась съ своего мѣста и молча, въ глубокомъ волненiи, протянула ему свою руку. Онъ взялъ ее и нѣжно, съ чувствомъ поцѣловалъ. Алеша былъ внѣ себя отъ восторга.

— Что я говорилъ тебѣ, Наташа! — вскричалъ онъ. Ты не

439

вѣрила мнѣ! Ты не вѣрила, что это благороднѣйшiй человѣкъ въ мiрѣ! Видишь, видишь сама!..

Онъ бросился къ отцу и горячо обнялъ его. Тотъ отвѣчалъ ему тѣмъ же, но поспѣшилъ сократить чувствительную сцену, какъ бы стыдясь выказывать свои чувства.

— Довольно, сказалъ онъ и взялъ свою шляпу, — я ѣду. Я просилъ у васъ только десять минутъ, а просидѣлъ цѣлый часъ, прибавилъ онъ усмѣхаясь. — Но я ухожу въ самомъ горячемъ нетерпѣнiи свидѣться съ вами опять какъ можно скорѣе. Позволите ли вы мнѣ посѣщать васъ какъ можно чаще?

— Да, да! отвечала Наташа, — какъ можно чаще! Я хочу поскорѣй... полюбить васъ... прибавила она въ замѣшательствѣ.

— Какъ вы искренни, какъ вы честны! сказалъ князь, улыбаясь словамъ ея. Вы даже не хотите схитрить, чтобъ сказать простую вѣжливость. Но ваша искренность дороже всѣхъ этихъ поддѣльныхъ вѣжливостей. Да! я сознаю, что я долго, долго еще долженъ заслуживать любовь вашу! Благородное созданье!

— Полноте, не хвалите меня... довольно! шептала въ смущенiи Наташа. Какъ хороша она была въ эту минуту!

— Пусть такъ! рѣшилъ князь; — но еще два слова о дѣлѣ. Можете ли вы представить, какъ я несчастливъ! Вѣдь завтра я не могу быть у васъ; ни завтра, ни послѣ завтра. Сегодня вечеромъ я получилъ письмо, до того для меня важное (требующее немедленнаго моего участiя въ одномъ дѣлѣ), что никакимъ образомъ я не могу избѣжать его. Завтра утромъ я уѣзжаю изъ Петербурга по Псковской дорогѣ. Пожалуйста не подумайте, что я зашолъ къ вамъ такъ поздно именно потому, что завтра было бы некогда, ни завтра, ни послѣ завтра. Вы разумѣется этого не подумаете, но вотъ вамъ образчикъ моей мнительности! Почему мнѣ показалось, что вы непремѣнно должны были это подумать! Да, много помѣшала мнѣ эта мнительность въ моей жизни, и весь раздоръ мой съ семействомъ вашимъ можетъ быть только послѣдствiя моего жалкаго характера!.. Сегодня у насъ вторникъ. Въ середу, въ четвергъ, въ пятницу меня не будетъ въ Петербургѣ. Въ субботу же я непремѣнно надѣюсь воротиться и въ тотъ же день буду у васъ. Скажите, я могу придти къ вамъ на цѣлый вечеръ?

440

— Непремѣнно, непремѣнно! вскричала Наташа, въ субботу вечеромъ я васъ жду! съ нетерпѣнiемъ жду!

— А какъ о многомъ надо еще намъ переговорить вмѣстѣ! Но… будетъ время! Мы вознаградимъ потерянное!.. А какъ я–то счастливъ! Я болѣе и болѣе буду узнавать васъ! но... иду! И все–таки я не могу уйдти, чтобъ не пожать вашу руку, продолжалъ онъ, вдругъ обращаясь ко мнѣ. Извините! мы всѣ теперь говоримъ такъ безсвязно... по крайней мѣрѣ… Я имѣлъ уже нѣсколько разъ удовольствiе встрѣчаться съ вами и даже разъ мы были представлены другъ другу. Не могу выйдти отсюда, не выразивъ, какъ бы мнѣ прiятно было возобновить съ вами знакомство.

— Мы съ вами встрѣчались, это правда, отвѣчалъ я, принимая его руку, — но виноватъ, не помню, чтобъ мы съ вами знакомились.

— У князя Р. прошлаго года.

— Виноватъ, забылъ. Но увѣряю васъ, въ этотъ разъ не забуду. Этотъ вечеръ для меня особенно памятенъ.

— Да, вы правы, мнѣ тоже. Я давно знаю, что вы настоящiй, искреннiй другъ Натальи Николавны и моего сына. Я надѣюсь быть между вами троими четвертымъ. Не такъ–ли? прибавилъ онъ, обращаясь къ Наташѣ.

— Да, онъ нашъ искреннiй другъ! и мы должны быть всѣ вмѣстѣ! отвѣчала съ глубокимъ чувствомъ Наташа. Бѣдненькая! она такъ и засiяла отъ радости, когда увидѣла, что князь не забылъ подойдти ко мнѣ. Какъ она любила меня!

— Я встрѣчалъ много поклонниковъ вашего таланта, продолжалъ князь, и знаю двухъ самыхъ искреннихъ вашихъ почитательницъ. Имъ такъ прiятно будетъ узнать васъ лично. Это графиня, мой лучшiй другъ, и ея падчерица, Катерина Ѳедоровна Филимонова. Позвольте мнѣ надѣяться, что вы не откажете мнѣ въ удовольствiи представить васъ этимъ дамамъ.

— Мнѣ очекь лестно, хотя теперь я мало имѣю знакомствъ...

— Но мнѣ вы дадите вашъ адресъ? Позвольте, гдѣ вы живете? Я буду имѣть удовольствiе...

— Я не принимаю у себя, князь, по крайней мѣрѣ въ настоящее время.

— Но я, хоть и не заслужилъ исключенiя... но...

441

— Извольте, если вы требуете, и мнѣ очень прiятно. Я живу въ –мъ переулкѣ, въ домѣ Клугена.

— Въ домѣ Клугена! вскричалъ онъ какъ–будто чѣмъ–то поражонный. Какъ! вы... давно тамъ живете?

— Нѣтъ, недавно, отвѣчалъ я, невольно въ него всматриваясь. Моя квартира сорокъ четвертый номеръ.

— Въ сорокъ четвертомъ? Вы живете... одинъ?

— Совершенно одинъ.

— Д–да! Я потому... что кажется знаю этотъ домъ. Тѣмъ лучше... Я непремѣнно буду у васъ, непремѣнно! Мнѣ о многомъ нужно переговорить съ вами, и я многаго ожидаю отъ васъ. Вы во многомъ можете обязать меня. Видите, я прямо начинаю съ просьбы. Но до свиданiя! еще разъ вашу руку!

Онъ пожалъ руку мнѣ и Алешѣ, еще разъ поцѣловалъ ручку Наташи и вышелъ, не пригласивъ Алешу слѣдовать за собою.

Мы трое остались въ большомъ смущенiи. Все это случилось такъ неожиданно, такъ нечаянно. Всѣ мы чувствовали, что въ одинъ мигъ все измѣнилось и начинается что–то новое, невѣдомое. Алеша молча присѣлъ возлѣ Наташи и тихо цѣловалъ ея руку. Изрѣдка онъ заглядывалъ ей въ лицо, какъ бы ожидая, что она скажетъ?

— Голубчикъ Алеша, поѣзжай завтра же къ Катеринѣ Ѳедоровнѣ, проговорила наконецъ она.

— Я самъ это думалъ, отвѣчалъ онъ, — непремѣнно поѣду.

— А можетъ быть ей и тяжело будетъ тебя видѣть... какъ сдѣлать?

— Не знаю, другъ мой. И про это я тоже думалъ. Я посмотрю... увижу... такъ и рѣшу. А что, Наташа, вѣдь у насъ все теперь перемѣнилось, не утерпѣлъ не заговорить Алеша.

Она улыбнулась и посмотрѣла на него долгимъ и нѣжнымъ взглядомъ.

— И какой онъ деликатный. Видѣлъ, какая у тебя бѣдная квартира и ни слова...

— О чемъ?

— Ну... чтобъ переѣхать на другую... или что–нибудь, — прибавилъ онъ, закраснѣвшись.

— Полно, Алеша, съ какой же бы стати!

— То–то я и говорю, что онъ такой деликатный. А какъ хвалилъ–то тебя! Я вѣдь говорилъ тебѣ... говорилъ! Нѣтъ, онъ

442

можетъ все понимать и чувствовать! А про меня, какъ про ребенка говорилъ; всѣ–то они меня такъ почитаютъ! Да чтожъ, я вѣдь и въ самомъ дѣлѣ такой.

— Ты ребенокъ, да проницательнѣе насъ всѣхъ. Добрый ты, Алеша!

— А онъ сказалъ, что мое доброе сердце вредитъ мнѣ. Какъ это? Не понимаю. А знаешь что, Наташа. Не поѣхать ли мнѣ поскорѣй къ нему? Завтра чѣмъ свѣтъ у тебя буду.

— Поѣзжай, поѣзжай, голубчикъ. Это ты хорошо придумалъ. И непремѣнно покажись ему, слышишь? А завтра прiѣзжай какъ можно раньше. Теперь ужь не будешь отъ меня по пяти дней бѣгать? лукаво прибавила она, лаская его взглядомъ. Всѣ мы были въ какой–то тихой, въ какой–то полной радости.

— Со мной, Ваня! крикнулъ Алеша, выходя изъ комнаты.

— Нѣтъ, онъ останется; мы еще поговоримъ съ тобой, Ваня. Смотри же, завтра чѣмъ свѣтъ!

— Чѣмъ свѣтъ! Прощай, Мавра!

Мавра была въ сильномъ волненiи. Она все слышала, что говорилъ князь, все подслушала, но многаго не поняла. Ей бы хотѣлось угадать и разспросить... А покамѣстъ она смотрѣла такъ серьёзно, даже гордо. Она тоже догадывалась, что многое измѣнилось.

Мы остались одни. Наташа взяла меня за руку и нѣсколько времени молчала, какъ–будто ища, что сказать.

— Устала я! проговорила она наконецъ слабымъ голосомъ. Слушай: вѣдь ты пойдешь завтра къ нашимъ?

— Непремѣнно.

— Маменькѣ скажи, а ему не говори.

— Да я вѣдь и безъ того никогда объ тебѣ съ нимъ не говорю.

— То–то; онъ и безъ того узнаетъ. А ты замѣчай, что онъ скажетъ? Какъ приметъ? Господи, Ваня! Что, неужели жъ онъ въ самомъ дѣлѣ проклянетъ меня за этотъ бракъ? Нѣтъ, не можетъ быть!

— Все долженъ уладить князь, подхватилъ я поспѣшно. Онъ долженъ непремѣнно съ нимъ помириться, а тогда и все уладится.

— О, Боже мой! Еслибъ! Еслибъ! съ мольбою вскричала она.

443

— Не безпокойся, Наташа, все уладится. На то идетъ.

Она пристально поглядгла на меня.

— Ваня! что ты думаешь о князѣ?

— Если онъ говорилъ искренно, то по моему онъ человѣкъ вполнѣ благородный.

— Но почему же такъ ужь непремѣнно думать, что онъ говорилъ неискренно? Да и зачѣмъ бы ему обманывать? Я ищу и предлоговъ не нахожу. Такъ не обманываютъ!

— И мнѣ тоже кажется, отвечалъ я. — Стало быть у ней мелькаетъ какая–то мысль, подумалъ я про себя. Странно!

— Ты все смотрѣлъ на него... такъ пристально...

— Да онъ немного страненъ; мнѣ показалось.

— И мнѣ тоже. Онъ какъ–то все такъ говоритъ... А впрочемъ онъ добрый и благородный. Устала я, голубчикъ. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мнѣ какъ можно пораньше отъ нихъ. Да слушай еще: это не обидно было, когда я сказала ему, что хочу поскорѣе полюбить его.

— Нѣтъ... почему жъ обидно?

— И... не глупо? То есть вѣдь это значило, что покамѣстъ я еще не люблю его.

— Напротивъ, это было прекрасно, наивно, быстро. Ты такъ хороша была въ ту минуту! Глупъ будетъ онъ, если не пойметъ этого съ своей великосвѣтскостью!

— Ты какъ–будто на него сердишься, Ваня? А какая однакожъ я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смѣйся; я вѣдь передъ тобой ничего не скрываю. Ахъ, Ваня, другъ ты мой дорогой! Вотъ если я буду опять несчастна, если опять горе придетъ, вѣдь ужь ты вѣрно будешь здѣсь подлѣ меня; одинъ можетъ быть и будешь! чѣмъ заслужу я тебѣ за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..

Воротясь домой, я тотчасъ же раздѣлся и легъ спать. Въ комнатѣ у меня было сыро и темно какъ въ погребѣ. Много странныхъ мыслей и ошущенiй бродило во мнѣ, и я еще долго не могъ заснуть.

Но какъ должно быть смѣялся въ эту минуту одинъ человѣкъ, засыпая въ комфортной своей постелѣ, — если впрочемъ онъ еще удостоилъ усмѣхнуться надъ нами! Должно быть не удостоилъ!

444

ГЛАВА III

На другое утро часовъ въ десять, когда я выходилъ изъ квартиры, торопясь на Васильевскiй островъ къ Ихменевымъ, чтобъ пройдти отъ нихъ поскорѣе къ Наташѣ, я вдругъ столкнулся въ дверяхъ со вчерашней посѣтительницей моей, внучкой Смита. Она входила ко мнѣ. Не знаю почему, но помню, я ей очень обрадовался. Вчера я еще и разглядѣть не успѣлъ ее, и днемъ она еще болѣе удивила меня. Да и трудно было встрѣтить болѣе странное, болѣе оригинальное существо, по крайней мѣрѣ по наружности. Маленькая, съ сверкающими, чорными, какими–то нерусскими глазами, съ густѣйшими чорными, всклоченными волосами и съ загадочнымъ, нѣмымъ и упорнымъ взглядомъ, она могла остановить вниманiе даже всякаго прохожаго на улицѣ. Особенно поражалъ ея взглядъ: въ немъ сверкалъ умъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и какая–то инквизиторская недовѣрчивость и даже подозрительность. Ветхое и грязное ея платьице при дневномъ свѣтѣ еще больше вчерашняго походило на рубище. Мнѣ казалось, что она больна въ какой–нибудь медленной, упорной и постоянной болѣзни, постепенно, но неумолимо разрушающей ея организмъ. Блѣдное и худое ея лицо имѣло какой–то ненатуральный смугло–жолтый, жолчный оттѣнокъ. Но вообще, не смотря на все безобразiе нищеты и болѣзненности, она была даже недурна собою. Брови ея были рѣзкiя, тонкiяе и красивыя; особенно былъ хорошъ ея широкiй лобъ, немного низкiй, и губы, прекрасно обрисованныя, съ какой–то гордой, смѣлой складкой, но блѣдныя, чуть–чуть только окрашенныя.

— Ахъ, ты опять! вскричалъ я, — ну, я такъ и думалъ, что ты придешь. Войди же!

Она вошла, медленно переступивъ черезъ порогъ, какъ и вчера, и недовѣрчиво, какъ звѣрокъ, озираясь кругомъ. Она внимательно осмотрѣла комнату, въ которой жилъ ея дѣдушка, какъ–будто отмѣчая, на сколько измѣнилась комната отъ другаго жильца. Ну, каковъ дѣдушка, такова и внучка, подумалъ я. Ужь не сумасшедшая ли она? Она все еще молчала; я ждалъ.

445

— За книжками! прошептала она наконецъ, опустивъ глаза въ землю.

— Ахъ, да! твои книжки; вотъ онѣ, возьми! я нарочно ихъ сберегъ для тебя.

Она съ любопытствомъ на меня посмотрѣла и какъ–то странно искривила ротъ, какъ–будто хотѣла недовѣрчиво улыбнуться. Но позывъ улыбки прошолъ и смѣнился тотчасъ же прежнимъ суровымъ и загадочнымъ выраженiемъ.

— А развѣ дѣдушка вамъ говорилъ про меня? спросила она, иронически оглядывая меня съ ногъ до головы.

— Нѣтъ, про тебя онъ не говорилъ, но онъ...

— А почему жъ вы знали, что я приду? кто вамъ сказалъ? спросила она, быстро перебивая меня.

— Потому, мнѣ казалось, твой дѣдушка не могъ жить одинъ, всѣми оставленный. Онъ былъ такой старый, слабый; вотъ я и думалъ, что кто–нибудь ходилъ къ нему. Возьми, вотъ твои книги. Ты по нимъ учишься?

— Нѣтъ.

— Зачѣмъ же онѣ тебѣ?

— Меня училъ дѣдушка, когда я ходила къ нему.

— А развѣ потомъ не ходила?

— Потомъ не ходила... я больна сдѣлалась, прибавила она, какъ бы оправдываясь.

— Чтожъ у тебя, семья, мать, отецъ?

Она вдругъ нахмурила свои брови и даже съ какимъ–то испугомъ взглянула на меня. Потомъ потупилась, молча повернулась и тихо пошла изъ комнаты, не удостоивъ меня отвѣтомъ, совершенно какъ вчера. Я съ изумленiемъ провожалъ ее глазами. Но она остановилась на порогѣ.

— Отчего онъ умеръ? отрывисто спросила она, чуть–чуть оборотясь ко мнѣ, совершенно съ тѣмъ же жестомъ и движенiемъ какъ и вчера, когда тоже, выходя и стоя лицомъ къ дверямъ, спросила объ Азоркѣ.

Я подошолъ къ ней и началъ ей на скоро разсказывать. Она молча и пытливо слушала, потупивъ голову и стоя ко мнѣ спиной. Я разсказалъ ей тоже, какъ старикъ, умирая, говорилъ про шестую линiю. «Я и догадался, прибавилъ я, что тамъ вѣрно кто–нибудь живетъ изъ дорогихъ ему, оттого и ждалъ, что

446

придутъ о немъ навѣдаться. Вѣрно онъ тебя любилъ, когда въ послѣднюю минуту о тебѣ поминалъ.

— Нѣтъ, прошептала она какъ бы невольно, — не любилъ. Она была сильно взволнована и дрожала. Разсказывая, я нагибался къ ней и заглядывалъ въ ея лицо. Я замѣтилъ, что она употребляла ужасныя усилiя подавить свое волненiе, точно изъ гордости передо мной. Она все больше и больше блѣднѣла и крѣпко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразилъ меня странный стукъ ея сердца. Оно стучало все сильнѣе и сильнѣе, такъ что наконецъ можно было слышать его за два, за три шага, какъ въ аневризмѣ. Я думалъ, что она вдругъ разразится слезами, какъ и вчера; но она преодолѣла себя.

— А гдѣ заборъ?

— Какой заборъ?

— Подъ которымъ онъ умеръ.

— Я тебѣ покажу его... когда выйдемъ. Да послушай, какъ тебя зовутъ?

— Ненадо...

— Чего ненадо?

— Ненадо; ничего... никакъ не зовутъ! отрывисто и какъ–будто съ досадой проговорила она и сдѣлала движенiе уйдти. Я остановилъ ее.

— Подожди, странная ты дѣвочка! Вѣдь я тебѣ добра желаю; мнѣ тебя жаль, со вчерашняго дня, когда ты тамъ въ углу на лѣстницѣ плакала. Я вспомнить объ этомъ не могу… Ктому–же твой дѣдушка у меня на рукахъ умеръ и вѣрно онъ объ тебѣ вспоминалъ, когда про шестую линiю говорилъ, значитъ какъ–будто тебя мнѣ на руки оставлялъ. Онъ мнѣ во снѣ снится... Вотъ и книжки я тебѣ сберегъ, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты вѣрно очень бѣдна и сиротка, можетъ быть на чужихъ рукахъ; такъ или нѣтъ?

Я убѣждалъ ее горячо и самъ не знаю, чѣмъ влекла она меня такъ къ себѣ. Въ чувствѣ моемъ было еще что–то другое, кромѣ одной жалости. Таинственность–ли всей обстановки, впечатлѣнiе–ли произведенное Смитомъ, фантастичность–ли моего собственнаго настроенiя, — не знаю, но что–то непреодолимо влекло меня къ ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она какъ–то странно поглядѣла на меня, но ужь не сурово, а мягко и долго; потомъ опять потупилась какъ–бы въ раздумьи.

447

— Елена, вдругъ прошептала она, неожиданно и чрезвычайно тихо.

— Это тебя зовутъ Елена?

— Да...

— Что–же, ты будешь приходить ко мнѣ?

— Нельзя... не знаю... приду, прошептала она, какъ–бы въ борьбѣ и раздумьи. Въ эту минуту вдругъ гдѣ–то ударили стѣнные часы. Она вздрогнула и съ невыразимой болѣзненной тоскою смотря на меня, прошептала: — Это который часъ?

— Должно быть половина одиннадцатаго.

Она вскрикнула отъ испуга. — Господи! проговорила она и вдругъ бросилась бѣжать. Но я остановилъ ее еще разъ въ сѣняхъ.

— Я тебя такъ не пущу, сказалъ я. — Чего ты боишься? Ты опоздала?

— Да, да, я тихонько ушла! Пустите! Она будетъ бить меня! закричала она, видимо проговорившись и вырываясь изъ моихъ рукъ.

— Слушай–же и не рвись: тебѣ на Васильевскiй и я туда же, въ тринадцатую линiю. Я тоже опоздалъ и хочу взять извощика. Хочешь со мной? Я довезу. Скорѣе, чѣмъ пѣшкомъ–то...

— Ко мнѣ нельзя, нельзя, вскричала она еще въ сильнѣйшемъ испугѣ. Даже черты ея исказились отъ какого–то ужаса при одной мысли, что я могу придти туда, гдѣ она живетъ.

— Да говорю тебѣ, что я въ тринадцатую линiю, по своему дѣлу, а не къ тебѣ! Не пойду я за тобою. На извощикѣ скоро доѣдемъ. Пойдемъ!

Мы поспѣшно сбѣжали внизъ. Я взялъ перваго попавшагося ваньку, на скверной гитарѣ. Видно Елена очень торопилась, коли согласилась сѣсть со мною. Всего загадочнѣе было то, что я даже и разспрашивать ее не смѣлъ. Она такъ и замахала руками и чуть не соскочила съ дрожекъ, когда я спросилъ, кого она дома такъ боится? Что за таинственность? подумалъ я.

На дрожкахъ было е очень неловко сидѣть. При каждомъ толчкѣ она, чтобъ удержаться, схватывалась за мой пальто лѣвой рукой, грязной, маленькой, въ какихъ–то цыпкахъ. Въ другой рукѣ она крѣпко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень дороги. Поправляясь, она вдругъ обнажила свою ногу и, къ величайшему удивленiю моему, я увидѣлъ, что

448

она была въ однихъ дырявыхъ башмакахъ, безъ чулокъ. Хоть я и рѣшился было ни о чемъ ее не разспрашивать, но тутъ опять не могъ утерпѣть.

— Не ужели–жъ у тебя нѣтъ чулокъ? спросилъ я. Какъ можно ходить на босу–ногу въ такую сырость и въ такой холодъ?

— Нѣтъ, отвѣчала она отрывисто.

— Ахъ Боже мой, да вѣдь ты живешь же у кого–нибудь! Ты бы попросила у другихъ чулки, коли надо было выйдти.

— Я такъ сама хочу.

— Да вѣдь ты заболѣешь, умрешь!

— Пускай умру.

Она видимо не хотѣла отвѣчать и сердилась на мои вопросы.

— Вотъ здѣсь онъ и умеръ, сказалъ я, указывая ей на домъ, у котораго умеръ старикъ.

Она пристально поглядѣла и вдругъ съ мольбою оборотившись ко мнѣ, сказала:

— Ради Бога не ходите за мной. А я приду, приду! Какъ только можно будетъ, такъ и приду!

— Хорошо, я сказалъ уже, что не пойду къ тебѣ. Но чего ты боишься! Ты вѣрно какая–то несчастная. Мнѣ больно смотрѣть на тебя...

— Я никого не боюсь, отвѣчала она съ какимъ–то раздраженiемъ въ голосѣ.

— Но ты давеча сказала: «она прибьетъ меня!»

— Пусть бьетъ! отвѣчала она и глаза ея засверкали. Пусть бьетъ! пусть бьетъ! горько повторяла она и верхняя губка ея какъ–то презрительно приподнялась и задрожала...

Наконецъ мы прiѣхали на Васильевскiй. Она остановила извощика въ началѣ шестой линiи и спрыгнула съ дрожекъ, съ безпокойствомъ озираясь кругомъ.

— Поѣзжайте прочь; я приду, приду! Повторяла она, въ страшномъ безпокойствѣ, умоляя меня не ходить за ней. Ступайте же скорѣе, скорѣе!

Я поѣхалъ. Но проѣхавъ по набережной нѣсколько шаговъ, отпустилъ извощика и, воротившись назадъ въ шестую линiю, быстро перебѣжалъ на другую сторону улицы. Я увидѣлъ ее; она не успѣла еще много отойдти, хотя шла очень скоро и все

449

оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтобъ лучше высмотрѣть: иду ли я за ней, или нѣтъ? Но я притаился въ попавшихся мнѣ воротахъ и она меня не замѣтила. Она пошла далѣе, я за ней, все по другой сторонѣ улицы.

Любопытство мое было возбуждено въ послѣдней степени. Я хоть и рѣшилъ не входить за ней, но непремѣнно хотѣлъ узнать тотъ домъ, въ который она войдетъ, на всякiй случай. Я былъ подъ влiянiемъ тяжолаго и страннаго впечатлѣнiя, похожаго на то, которое произвелъ во мнѣ, въ кондитерской, ея дѣдушка, когда умеръ Азорка...

ГЛАВА IV

Мы шли долго, до самаго Малаго Проспекта. Она чуть не бѣжала; наконецъ вошла въ лавочку. Я остановился подождать ее. Вѣдь не живетъ же она въ лавочкѣ, подумалъ я.

Дѣйствительно черезъ минуту она вышла, но уже книгъ съ ней не было. Вмѣсто книгъ въ ея рукахъ была какая–то глиняная чашка. Пройдя немного, она вошла въ ворота одного невзрачнаго дома. Домъ былъ небольшой, но каменный, старый, двухъэтажный, окрашенный грязно–жолтою краской. Въ одномъ изъ оконъ нижняго этажа, которыхъ было всего три, торчалъ маленькiй красный гробикъ, — вывѣска незначительнаго гробовщика. Окна верхняго этажа были чрезвычайно малыя и совершенно квадратныя, съ тусклыми, зелеными и надтреснувшими стеклами, сквозь которыя просвѣчивали розовыя коленкоровыя занавѣски. Я перешолъ черезъ улицу, подошолъ къ дому и прочолъ на желѣзномъ листѣ, надъ воротами дома: домъ мѣщанки Бубновой.

Но только что я успѣлъ разобрать надпись, какъ вдругъ на дворѣ у Бубновой раздался пронзительный женскiй визгъ и затѣмъ ругательства. Я заглянулъ въ калитку; на ступенькѣ деревяннаго крылечка стояла толстая баба, одѣтая какъ мѣщанка, въ головкѣ и въ зеленой шали. Лицо ея было отвратительно–багроваго цвѣта; маленькiе, заплывшiе и налитые кровью глаза сверкали отъ злости. Видно было, что она не трезвая, не смотря на до–обѣденное время. Она визжала на бѣдную Елену, стоявшую передъ ней въ какомъ–то оцѣпенѣнiи съ чашкой въ рукахъ.

450

Съ лѣстницы изъ–за спины багровой бабы, выглядывало полурастрепанное, набѣленное и нарумяненное женское существо. Немного погодя отворилась дверь съ подвальной лѣстницы въ нижнiй этажъ и на ступенькахъ ея показалась, вѣроятно привлеченная крикомъ, бѣдно–одѣтая среднихъ лѣтъ женщина, благообразной и скромной наружности. Изъ полуотворенной же двери выглядывали и другiе жильцы нижняго этажа, дряхлый старикъ и дѣвочка. Рослый и дюжiй мужикъ, вѣроятно дворникъ, стоялъ посреди двора, съ метлой въ рукѣ, и лѣниво посматривалъ на всю сцену.

— Ахъ, ты проклятая, ахъ, ты кровопивца, гнида ты этакая! визжала баба, залпомъ выпуская изъ себя всѣ накопившiяся ругательства, большею частью безъ запятыхъ и безъ точекъ, но съ какимъ–то захлебыванiемъ; — такъ–то ты за мое попеченье воздаешь, лохматая! За огурцами только послали ее, а она ужь и улизнула! Сердце мое чувствовало, что улизнетъ, когда посылала. Ныло сердце мое, ныло! Вчера ввечеру всѣ вихры ей за это же оттаскала, а она и сегодня бѣжать! Да куда тебѣ ходить, распутница, куда ходить! Къ кому ты ходишь, идолъ проклятый, лупоглазая гадина, ядъ, къ кому! Говори, гниль болотная, или тутъ же тебя задушу!

И разъяренная баба бросилась на бѣдную дѣвочку; но увидавъ смотрѣвшую съ крыльца женщину, жилицу нижняго этажа, вдругъ остановилась и, обращаясь къ ней, завопила еще визгливѣе прежняго, размахивая руками, какъ будто беря ее въ свидѣтельницы чудовищнаго преступленiя ея бѣдной жертвы.

— Мать издохла у ней! Сами знаете, добрые люди: одна вѣдь осталась, какъ шишъ на свѣтѣ. Вижу у васъ, бѣдныхъ людей, на рукахъ, самимъ ѣсть нечего; дай, думаю, хоть для Николая–то угодника потружусь, приму сироту. Приняла. Чтожъ бы вы думали? Вотъ ужь два мѣсяца содержу, — кровь она у меня въ эти два мѣсяца выпила, бѣлое тѣло мое поѣла! Пьявка! Змѣй гремучiй! Упорная такая, сатана! Молчитъ, хоть бей, хоть брось, все молчитъ; словно себѣ воды въ ротъ наберетъ, — все молчитъ! Сердце мое надрываетъ — молчитъ! Да за кого ты себя почитаешь, фря ты этакая, облизьяна зеленая? Да безъ меня ты бы на улицѣ съ голоду померла. Ноги мои должна мыть, да воду эту пить, извергъ, чорная ты шпага французская. Околѣла бы безъ меня!

451

— Да что вы, Анна Трифоновна, такъ себя надсаждаете? чѣмъ она вамъ опять досадила? почтительно спросила женщина, къ которой обращалась разъяренная мегера.

— Какъ чѣмъ, добрая ты женщина, какъ чѣмъ? Не хочу, чтобъ противъ меня шли! Не дѣлай своего хорошаго, а дѣлай мое дурное, — вотъ я какова! Да она меня чуть въ гробъ сегодня не уходила! За огурцами въ лавочку ее послала, а она черезъ три часа воротилась! Сердце мое предчувствовало, когда посылала; ныло оно, ныло; ныло–ныло! Гдѣ была? куда ходила? какихъ себѣ покровителей нашла? Я–ль ей не благодѣтельствовала! Да я ея поганкѣ–матери четырнадцать цѣлковыхъ долгу простила, на свой счетъ похоронила, чертенка ея на воспитанiе взяла, милая ты женщина, знаешь, сама знаешь! Чтожъ, не въ правѣ я надъ ней послѣ этого! Она бы чувствовала, а вмѣсто чувствiя она супротивъ идетъ! Я ей счастья хотѣла. Я ее, поганку, въ кисейныхъ платьяхъ водить хотѣла, въ гостиномъ ботинки купила, какъ паву нарядила, — душа у праздника! Чтожъ бы вы думали, добрые люди! Въ два дня все платье изорвала, въ кусочки изорвала, да въ клочочки, да такъ и ходитъ, такъ и ходитъ! Да вѣдь что вы думаете, нарочно изорвала, — не хочу лгать, сама подглядѣла; хочу, дескать, въ затрапезномъ ходить, не хочу въ кисейномъ! Ну, отвела тогда душу надъ ней, исколотила ее, такъ вѣдь я лекаря потомъ призывала, ему деньги платила. А вѣдь задавить тебя, гнида ты этакая, такъ только недѣлю молока не пить, — всего–то наказанья за тебя только положено! За наказанiе полы мыть ее заставила; чтожъ бы вы думали: моетъ! моетъ, стерьва, моетъ! горячитъ мое сердце, — моетъ! Ну, думаю: бѣжитъ она отъ меня! да только подумала, глядь — она и бѣжала вчера! Сами слышали, добрые люди, какъ я вчера ее за это била, руки обколотила всѣ объ нее, чулки, башмаки отняла, — не уйдетъ на босу ногу, думаю; а она и сегодня туда–жъ! Гдѣ была? говори! Кому, сѣмя крапивное, жаловалась, кому на меня доносила? Говори, цыганка, маска привозная, говори!

И въ изступленiи она бросилась на обезумѣвшую отъ страха дѣвочку, вцѣпилась ей въ волосы и грянула ее о–земь. Чашка съ огурцами полетѣла въ сторону и разбилась; это еще болѣе усилило бѣшенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по головѣ; но Елена упорно молчала и ни одного звука,

452

ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и подъ побоями. Я бросился на дворъ, почти не помня себя отъ негодованiя, прямо къ пьяной бабѣ.

— Что вы дѣлаете? какъ смѣете вы такъ обращаться съ бѣдной сиротой! вскричалъ я, хватая эту фурiю за руки.

— Это что? Да ты кто такой? завизжала она, бросивъ Елену и подпершись руками въ боки. — Вамъ что въ моемъ домѣ угодно?

— То угодно, что вы безжалостная! кричалъ я. — Какъ вы смѣете такъ тиранить бѣднаго ребенка? Она не ваша; я самъ слышалъ, что она только вашъ прiемышъ, бѣдная сирота...

— Господи Iисусе! завопила фурiя, — да ты кто таковъ навязался! Ты съ ней пришолъ, что ли? Да я сейчасъ къ частному приставу! да меня самъ Андронъ Тимофеичъ какъ благородную почитаетъ! Что она, къ тебѣ что–ли ходитъ? Кто такой! Въ чужой домъ буянить пришолъ. Караулъ!

И она бросилась на меня съ кулаками. Но въ эту минуту вдругъ раздался пронзительный, нечеловѣческiй крикъ. Я взглянулъ, — Елена, стоявшая какъ безъ чувствъ, вдругъ, съ страшнымъ, неестественнымъ крикомъ ударилась о земь и билась въ страшныхъ судорогахъ. Лицо ея исказилось. Съ ней былъ припадокъ падучей болѣзни. Растрепанная дѣвка и женщина снизу подбѣжали, подняли ее и поспѣшно понесли на верхъ.

— А хоть издохни проклятая! завизжала баба вслѣдъ за ней. — Въ мѣсяцъ ужь третiй припадокъ... Вонъ, маклакъ! и она снова бросилась на меня.

— Чего, дворникъ, стоишь? за что жалованье получаешь?

— Пошолъ! пошолъ! Хочешь, чтобъ шею нагладили, лѣниво пробасилъ дворникъ, какъ бы для одной только проформы. — Двоимъ любо, третiй не суйся. Поклонъ да и вонъ!

Нечего дѣлать, я вышелъ за ворота, убѣдившись, что выходка моя была совершенно безполезна. Но негодованiе кипѣло во мнѣ. Я сталъ на тротуарѣ, противъ воротъ и глядѣлъ въ калитку. Только что я вышелъ, баба бросилась на верхъ, а дворникъ, сдѣлавъ свое дѣло, тоже куда–то скрылся. Черезъ минуту женщина, помогавшая снести Елену, сошла съ крыльца, спѣша къ себѣ внизъ. Увидѣвъ меня, она остановилась и съ любопытствомъ на меня поглядѣла. Ея доброе и смирное лицо

453

ободрило меня. Я снова ступилъ на дворъ и прямо подошолъ къ ней.

— Позвольте спросить, началъ я, что такое здѣсь эта дѣвочка и что дѣлаетъ съ ней эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я изъ простого любопытства распрашиваю. Эту дѣвочку я встрѣчалъ и по одному обстоятельству очень ею интересуюсь.

— А коль интересуетесь, такъ вы бы лучше ее къ себѣ взяли, али мѣсто ей какое нашли, чѣмъ ей тутъ пропадать, проговорила какъ–бы нехотя женщина, дѣлая движенiе уйдти отъ меня.

— Но если вы меня не научите, чтожъ я сдѣлаю? Говорю вамъ, я ничего не знаю. Это вѣрно сама Бубнова, хозяйка дома?

— Сама хозяйка.

— Такъ какже дѣвочка–то къ ней попалась? у ней здѣсь мать умерла?

— А такъ и попалась... Не наше дѣло. И она опять хотѣла уйдти.

— Да сдѣлайте же одолженiе; говорю вамъ, меня это очень интересуетъ. Я можетъ быть что–нибудь и въ состоянiи сдѣлать. Ктожъ эта дѣвочка? Кто была ея мать, — вы знаете?

— А словно изъ иностранокъ какихъ–то, прiѣзжая, у насъ внизу и жила; да больная такая; въ чахоткѣ и померла.

— Стало–быть была очень бѣдная, коли въ углу въ подвалѣ жила?

— Ухъ, бѣдная! Все сердце на нее изныло. Мы ужь нашто перебиваемся, а и намъ шесть рублей въ пять мѣсяцевъ, что у насъ прожила, задолжала. Мы и похоронили; мужъ и гробъ дѣлалъ.

— А какъ же Бубнова говоритъ, что она похоронила?

— Какое похоронила!

— А какъ была ея фамилья?

— А и не выговорю, батюшка; мудрено; нѣмецкая должно быть.

— Смитъ?

— Нѣтъ что–то не такъ. А Анна Трифоновна сироту–то къ себѣ и забрала; на воспитанiе, говоритъ. Да не хорошо оно вовсе...

— Вѣрно для цѣлей какихъ–нибудь забрала?

453

— Не хорошiя за ней дѣла, отвѣчала женщина, какъ бы въ раздумьи и колеблясь: говорить или нѣтъ? — Намъ что; мы постороннiе...

— А ты бы лучше языкъ–то на привязи подержала? раздался сзади насъ мужской голосъ. Это былъ пожилыхъ лѣтъ человѣкъ въ халатѣ и въ кафтанѣ сверхъ халата, съ виду мѣщанинъ — мастеровой, мужъ моей собесѣдницы.

— Ей, батюшка, съ вами нечего разговаривать; не наше это дѣло... промолвилъ онъ, искоса оглядѣвъ меня. А ты пошла! Прощайте, сударь; мы гробовщики. Коли что по мастерству надо–ть, съ нашимъ полнымъ удовольствiемъ. А окромя того нечего намъ съ вами происходить...

Я вышелъ изъ этого дома въ раздумьи и въ глубокомъ волненiи. Сдѣлать я ничего не могъ, но чувствовалъ, что мнѣ тяжело оставить все это такъ. Нѣкоторыя слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тутъ скрывалось какое–то нехорошее дѣло; я это предчувствовалъ.

Я шолъ, потупивъ голову и размышляя, какъ вдругъ рѣзкiй голосъ окликнулъ меня по фамильи. Гляжу — передо мной стоитъ хмѣльной человѣкъ, чуть не покачиваясь, одѣтый довольно чисто, но въ скверной шинели и въ засаленномъ картузѣ. Лицо очень знакомое. Я сталъ всматриваться. Онъ подмигнулъ мнѣ и иронически улыбнулся.

— Не узнаешь?

ГЛАВА V

— А! да это ты, Маслобоевъ! вскричалъ я, вдругъ узнавъ въ немъ прежняго школьнаго товарища, еще по губернской гимназiи, — ну, встрѣча!

— Да, встрѣча! Лѣтъ шесть не встрѣчались. То есть и встрѣчались, да ваше превосходительство не удостоивали взглядомъ–съ. Вѣдь вы генералы–съ, литературные то есть–съ! Говоря это, онъ насмѣшливо улыбался.

— Ну, братъ Маслобоевъ, это ты врешь, прервалъ я его. — Во–первыхъ генералы, хоть бы и литературные, и съ виду не такiе бываютъ какъ я, а второе, позволь тебѣ сказать, я дѣйствительно припоминаю, что раза два тебя на улицѣ встрѣтилъ,

455

да ты самъ видимо избѣгалъ меня, а мнѣ чтожъ подходить, коли вижу, человѣкъ избѣгаетъ. И знаешь, что я думаю? Небудь ты теперь хмѣленъ, ты бы и теперь меня не окликнулъ. Не правда–ли? Ну, здравствуй! Я, братъ, очень, очень радъ, что тебя встрѣтилъ.

— Право! А не компрометирую я тебя моимъ... не тѣмъ видомъ? Ну, да нечего объ этомъ разспрашивать; не суть важное; я, братъ Ваня, всегда помню, какой ты былъ славный мальчуга. А помнишь, тебя за меня высѣкли? Ты смолчалъ, а меня не выдалъ, а я, вмѣсто благодарности, надъ тобой же недѣлю трунилъ. Безгрѣшная ты душа! Здравствуй, голубчикъ, здравствуй! (Мы поцѣловались.) Вѣдь я ужь сколько лѣтъ одинъ маюсь, — день да ночь — сутки прочь, а стараго не забылъ. Не забывается! А ты–то, ты–то?

— Да что я–то, и я одинъ маюсь...

Онъ долго глядѣлъ на меня съ сильнымъ чувствомъ разслабленнаго отъ вина человѣка. Впрочемъ онъ и безъ того былъ чрезвычайно добрый человѣкъ.

— Нѣтъ, Ваня, ты не то что я! проговорилъ онъ наконецъ трагическимъ тономъ. — Я вѣдь читалъ; читалъ, Ваня, читалъ!.. Да послушай: поговоримъ по душѣ! Спѣшишь?

— Спѣшу; и признаюсь тебѣ, ужасно разстроенъ однимъ дѣломъ. А вотъ что лучше: гдѣ ты живешь?

— Скажу. Но это не лучше; а сказать ли что лучше?

— Ну, что?

— А вотъ что! видишь? — И онъ указалъ мнѣ на вывѣску, въ десяти шагахъ отъ того мѣста, гдѣ мы стояли, — видишь: кандитерская и ресторанъ, то есть по просту ресторацiя, но мѣсто хорошее. Предупрежу, помѣщенiе приличное, а водка, и не говори! Изъ Кiева пѣшкомъ пришла! Пилъ, многократно пилъ, знаю; а мнѣ худаго здѣсь и не смѣютъ подать. Знаютъ Филипа Филипыча. Я вѣдь Филипъ Филипычъ. Что? гримасничаешь? Нѣтъ, ты дай договорить. Теперь четверть двѣнадцатаго, сейчасъ смотрѣлъ; ну, такъ ровно въ тридцать пять минутъ двѣнадцатаго я тебя и отпущу. А тѣмъ временемъ муху задавимъ. Двадцать минутъ на стараго друга, — идетъ?

— Если только двадцать минутъ, то идетъ; потому, душа моя, ей Богу дѣло...

— А идетъ, такъ идетъ. Только вотъ что, два слова

456

прежде всего: лицо у тебя нехорошее, точно сейчасъ тебѣ чѣмъ надосадили, правда?

— Правда.

— То–то я и угадалъ. Я, братъ, теперь въ физiономистику пустился, тоже занятiе! Ну, такъ пойдемъ, поговоримъ. Въ двадцать минутъ я во–первыхъ успѣю вздушить адмирала Чаинскаго и пропущу березовки, потомъ зорной, потомъ померанцовой, потомъ рагfаit–аmоuг, а потомъ еще что–нибудь изобрѣту. Пью, братъ! Только по праздникамъ передъ обѣдней и хорошъ. А ты хоть и не пей. Мнѣ просто тебя одного надо. A выпьешь, особенное благородство души докажешь. Пойдемъ! Сболтнемъ слова два, да и опять лѣтъ на десять врозь. Я братъ, тебѣ Ваня не пара!

— Ну, да ты не болтай, а поскорѣй пойдемъ. Двадцать минутъ твои, а тамъ и пусти.

Въ ресторацiю надо было попасть, поднявшись по деревянной двухколѣнчатой лѣстницѣ съ крылечкомъ, во второй этажъ. Но на лѣстницѣ мы вдругъ столкнулись съ двумя, сильно выпившими господами. Увидя насъ, они покачиваясь посторонились.

Одинъ изъ нихъ былъ очень молодой и моложавый парень, еще безбородый, съ легкими, едва пробивающимися усиками и съ усиленно–глуповатымъ выраженiемъ лица. Одѣтъ онъ былъ франтомъ, но какъ то смѣшно: точно онъ былъ въ чужомъ платьѣ, съ дорогими перстнями на пальцахъ, съ дорогой булавкой въ галстухѣ и чрезвычайно глупо причесанный, съ какимъ–то кокомъ. Онъ все улыбался и хихикалъ. Товарищъ его былъ уже лѣтъ пятидесяти, толстый, пузатый, одѣтый довольно небрежно, тоже съ большой булавкой въ галстухѣ, лысый и плѣшивый, съ обрюзглымъ, пьянымъ и рябымъ лицомъ и въ очкахъ на носу, похожемъ на пуговку. Выраженiе этого лица было злое и чувственное. Скверные, злые и подозрительные глаза заплыли жиромъ и глядѣли какъ изъ щелочекъ. Повидимому они оба знали Маслобоева, но пузанъ, при встрѣчѣ съ нами, скорчилъ досадную, хоть и мгновенную гримасу, а молодой такъ и ушолъ въ какую–то подобострастно–сладкую улыбку. Онъ даже снялъ картузъ. Онъ былъ въ картузѣ.

— Простите, Филипъ Филипычъ, пробормоталъ онъ, умильно смотря на него.

— А что?

457

— Виноватъ–съ... того–съ... (онъ щелкнулъ по воротнику.) Тамъ Митрошка сидитъ–съ. Такъ онъ выходитъ, Филипъ Филипычъ–съ, подлецъ–съ.

— Да что такое?

— Да ужь такъ–съ... А ему вотъ (онъ кивнулъ на товарища) на прошлой недѣлѣ, черезъ того самаго Митрошку–съ, въ неприличномъ мѣстѣ рожу въ сметанѣ вымазали–съ... кхи!

Товарищъ съ досадой подтолкнулъ его локтемъ.

— А вы бы съ нами, Филипъ Филипычъ, полдюжинки роспили–съ, у Дюссо–съ, прикажете надѣяться–съ?

— Нѣтъ, батюшка, теперь нельзя, отвѣчалъ Маслобоевъ. — Дѣло есть.

— Кхи! И у меня дѣльцо есть–съ, до васъ–съ... Товарищъ опять подтолкнулъ его локтемъ.

— Послѣ, послѣ!

Маслобоевъ какъ–то видимо старался не смотрѣть на нихъ. Но только что мы вошли въ первую комнату, черезъ которую, по всей длинѣ ея, тянулся довольно опрятный прилавокъ, весь уставленный закусками, подовыми пирогами, растегаями и графинами съ настойками разныхъ цвѣтовъ, какъ Маслобоевъ быстро отвелъ меня въ уголъ и сказалъ:

— Молодой, — это купеческiй сынъ Сизобрюховъ, сынъ извѣстнаго лабазника, получилъ полмиллiона послѣ отца и теперь кутитъ. Въ Парижъ ѣздилъ, денегъ видимо невидимо тамъ убилъ, тамъ бы можетъ и все просадилъ, да послѣ дяди еще наслѣдство получилъ и вернулся изъ Парижа; такъ здѣсь ужь и добиваетъ остальное. Черезъ годъ–то онъ разумѣется пойдетъ по мiру. Глупъ, глупъ, — и по первымъ ресторанамъ и въ подвалахъ и кабакахъ и по актрисамъ и въ гусары просился, — просьбу недавно подавалъ. Другой, пожилой — Архиповъ, тоже что–то въ родѣ купца или управляющаго, шлялся и по откупамъ; бестiя, шельма и теперешнiй товарищъ Сизобрюхова, Iуда и Фальстафъ все вмѣстѣ, двукратный банкрутъ и отвратительно чувственная тварь, съ разными вычурами. Въ этомъ родѣ я знаю за нимъ одно уголовное дѣло; вывернулся. По одному случаю я очень теперь радъ, что его здѣсь встрѣтилъ; я его ждалъ... Архиповъ разумѣется обираетъ Сизобрюхова. Много разныхъ закоулковъ знаетъ, тѣмъ и драгоцѣненъ для этакихъ вьюношей. Я, братъ, на него уже давно зубы точу. Точитъ на него зубы и

458

Митрошка, вотъ тотъ молодцоватый парень въ богатой поддевкѣ — видишь, тамъ у окна стоитъ, цыганское лицо? онъ лошадьми барышничаетъ и со всѣми здѣшними гусарами знакомъ. Я тебѣ скажу, такой плутъ, что въ глазахъ у тебя будетъ фальшивую бумажку дѣлать, а ты хоть и видѣлъ, а все–таки ему ее размѣняешь. Онъ въ поддевкѣ, правда, въ бархатной и похожъ на славянофила (да это по моему къ нему и идетъ), а наряди его сейчасъ въ великолѣпнѣйшiй фракъ и тому подобное, отведи его въ англiйскiй клубъ, да скажи тамъ: такой–то дескать, владѣтельный графъ Барабановъ, такъ тамъ его два часа за графа почитать будутъ, — и въ вистъ сыграетъ и говорить по–графски будетъ, и не догадаются. Надуетъ. Онъ плохо кончитъ. Такъ вотъ этотъ Митрошка на пузана крѣпко зубы точитъ, потому у Митрошки теперь тонко, а пузанъ у него Сизобрюхова отбилъ, прежняго прiятеля, съ котораго онъ не успѣлъ еще шорсточку обстричь. Если они сошлись теперь въ ресторацiи, такъ тутъ вѣрно какая–нибудь штука была. Я даже знаю какая и предугадываю, что Митрошка, а не кто другой, извѣстилъ меня, что Архиповъ съ Сизобрюховымъ будутъ здѣсь и шныряютъ по этимъ мѣстамъ за какимъ–то сквернымъ дѣломъ. Ненавистью Митрошки къ Архипову я хочу воспользоваться, потомучто имѣю свои причины; да и явился я здѣсь почти по этой причинѣ. Виду же Митрошкѣ не хочу показывать, да и ты на него не засматривайся. А когда будемъ выходить отсюда, то онъ навѣрно самъ ко мнѣ подойдетъ и скажетъ то, что мнѣ надо... А теперь пойдемъ, Ваня, вонъ въ ту комнату, видишь? Ну, Степанъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ половому — понимаешь чего мнѣ надо?

— Понимаю–съ.

— И удовлетворишь?

— Удовлетворю–съ.

— Удовлетвори. Садись, Ваня. Ну, что ты такъ на меня смотришь? Я вижу вѣдь, ты на меня смотришь. Удивляешься? Не удивляйся. Все можетъ съ человѣкомъ случиться, что даже и не снилось ему никогда, и ужь особенно тогда... ну, да хоть тогда, когда мы съ тобой зубрили Корнелiя Непота! Вотъ что, Ваня, вѣрь одному: Маслобоевъ хоть и сбился съ дороги, но сердце въ немъ тоже осталось, а обстоятельства только перемѣнились. Я хоть и въ сажѣ, да никого не гаже. И въ доктора поступалъ, и въ учителя отечественной словесности готовился, и объ Гоголѣ

459

статью написалъ, и въ золотопромышленники хотѣлъ, и жениться собирался, — жива–душа калачика хочетъ, и она соглашалась, хотя въ домѣ такая благодать, что нечѣмъ кошки изъ избы было выманить. Я было ужь къ свадебной церемонiи и сапоги крѣпкiя занимать хотѣлъ, потому у самого были ужь полтора года въ дырьяхъ... Да и не женился. Она за учителя вышла, а я сталъ въ конторѣ служить, то есть не въ коммерческой конторѣ, а такъ просто въ конторѣ. Ну, тутъ пошла ужь музыка не та. Протекли годы, и я теперь хоть и не служу, но денежки наживаю удобно: взятки беру и за правду стою; молодецъ противъ овецъ, а противъ молодца и самъ овца. Правила имѣю: знаю напримѣръ, что одинъ въ полѣ не воинъ, и — дѣло дѣлаю. Дѣло же мое больше по подноготной части... понимаешь?

— Да ты ужь не сыщикъ ли какой–нибудь?

— Нѣтъ, не то чтобы сыщикъ, а дѣлами нѣкоторыми занимаюсь, отчасти и офицiально, отчасти и по собственному призванью. Вотъ что, Ваня: водку пью. А такъ какъ ума я никогда не пропивалъ, то знаю и мою будущность. Время мое прошло, чорнаго кобеля не отмоешь до бѣла. Одно скажу: еслибъ во мнѣ еще откликался человѣкъ, не подошолъ бы я сегодня къ тебѣ, Ваня. Правда твоя, встрѣчалъ я тебя, видалъ и прежде, много разъ хотѣлъ подойдти, да все не смѣлъ, все откладывалъ. Не стою я тебя. И правду ты сказалъ, Ваня, что если и подошолъ, такъ только потому, что хмѣльной. И хоть все это сильнѣйшая ерунда, но мы обо мнѣ покончимъ. Давай лучше о тебѣ говорить. Ну, голубчикъ: читалъ! Читалъ вѣдь и я, прочолъ! Я, дружище, про твоего первенца говорю. Какъ прочолъ — я, братъ, чуть порядочнымъ человѣкомъ не сдѣлался! Чуть было; да только пораздумалъ и предпочолъ лучше остаться непорядочнымъ человѣкомъ. Такъ–то...

И много еще онъ мнѣ говорилъ. Онъ хмѣлѣлъ все больше и больше и начиналъ крѣпко умиляться, чуть не до слезъ. Маслобоевъ былъ всегда славный малый, но всегда себѣ на умѣ и развитъ какъ–то не по силамъ; хитрый, пронырливый, пролазъ и крючокъ еще съ самой школы, но въ сущности человѣкъ не безъ сердца; погибшiй человѣкъ. Такихъ людей между русскими людьми много. Бываютъ они часто съ большими способностями; но все это въ нихъ какъ–то перепутывается, да сверхъ того они въ состоянiи сознательно идти противъ своей совѣсти изъ

460

слабости на извѣстныхъ пунктахъ, и не только всегда погибаютъ, но и сами заранѣе знаютъ, что идутъ къ погибели. Маслобоевъ между прочимъ потонулъ въ винѣ.

— Теперь, другъ, еще одно слово, продолжалъ онъ. Слышалъ, я какъ твоя слава сперва прогремѣла; читалъ потомъ на тебя разныя критики (право читалъ; ты думаешь, я ужь ничего не читаю); встрѣчалъ тебя потомъ въ худыхъ сапогахъ, въ грязи безъ калошъ, въ обломанной шляпѣ и кой о чемъ догадался. По журналистамъ теперь промышляешь?

— Да, Маслобоевъ.

— Значитъ въ почтовыя клячи записался?

— Похоже на то.

— Ну, такъ на это я, братъ, вотъ что скажу: пить лучше! Я вотъ напьюсь, лягу себѣ на диванъ (а у меня диванъ славный, съ пружинами), и думаю, что вотъ я напримѣръ какой–нибудь Гомеръ или Дантъ, или какой–нибудь Фредерикъ Барбаруса, — вѣдь все можно себѣ представить. Ну, а тебѣ нельзя представлять себѣ, что ты Дантъ или Фредерикъ Барбаруса, во–первыхъ потомучто ты хочешь быть самъ по себѣ, а во–вторыхъ потомучто тебѣ всякое хотѣнiе запрещено; ибо ты почтовая кляча. У меня воображенiе, а у тебя дѣйствительность. Послушай–же, откровенно и прямо, по–братски (не то на десять лѣтъ обидишь и унизишь меня), — не надо–ли денегъ? Есть. Да ты не гримасничай. Деньги возьми, расплатись съ антрепренерами, скинь хомутъ, потомъ обезпечь себѣ цѣлый годъ жизни и садись за любимую мысль, пиши великое произведенiе! а? что скажешь?

— Слушай, Маслобоевъ! Братское твое предложенiе цѣню, но ничего не могу теперь отвѣчать, — а почему? долго разсказывать. Есть обстоятельства. Впрочемъ обѣщаюсь: все разскажу тебѣ потомъ, по–братски. За предложенiе благодарю: обѣщаюсь, что приду къ тебѣ и приду много разъ. Но вотъ въ чемъ дѣло: ты со мной откровененъ, а потому и я рѣшаюсь спросить у тебя совѣта, тѣмъ болѣе, что ты кажется въ этихъ дѣлахъ мастакъ.

И я разсказалъ ему всю исторiю Смита и его внучки, начиная съ самой кондитерской. Странное дѣло: когда я разсказывалъ, мнѣ по глазамъ его показалось, что онъ кой–что знаетъ изъ этой исторiи. Я спросилъ его объ этомъ.

461

— Нѣтъ, не то, отвѣчалъ онъ. Впрочемъ такъ кой–что о Смитѣ я слышалъ, что умеръ какой–то старикъ въ кондитерской. А объ мадамъ Бубновой я дѣйствительно кой–что знаю. Съ этой дамы я ужъ взялъ два мѣсяца тому назадъ взятку. Jе ргеnds mоn biеn, оu jе lе tгоuvе и только въ этомъ смыслѣ похожъ на Мольера. Но хотя я и содралъ съ нея сто рублей, все–таки я тогда–же далъ себѣ слово скрутить ее ужь не на сто, а на пятьсотъ рублей. Скверная баба! Непозволительными дѣлами занимается. Оно–бы и ничего, да иногда ужь слишкомъ до худого доходитъ. Ты не считай меня пожалуйста донъ–Кихотомъ. Дѣло все въ томъ, что можетъ крѣпко мнѣ перепасть и когда я, полчаса тому назадъ, Сизобрюхова встрѣтилъ, то очень обрадовался. Сизобрюхова очевидно сюда привели и привелъ его пузанъ, а такъ какъ я знаю, по какого рода дѣламъ пузанъ особенно промышляетъ, то и заключаю... Ну, да ужь я его накрою! Я очень радъ, что отъ тебя про эту дѣвочку услыхалъ; теперь я на другой слѣдъ попалъ. Я вѣдь, братъ, разными частными коммисiями занимаюсь, да еще съ какими людьми знакомъ! Разыскивалъ я недавно одно дѣльцо для одного князя, такъ я тебѣ скажу — такое дѣльцо, что отъ этого князя и ожидать нельзя было. А то хочешь, другую исторiю про мужнюю жену разскажу? Ты, братъ, ко мнѣ ходи, я тебѣ такихъ сюжетовъ наготовилъ, что опиши ихъ, такъ не повѣрятъ тебѣ...

— А какъ фамилья того князя? перебилъ я его, предчувствуя что–то.

— А тебѣ на что? Изволь: Валковскiй.

— Петръ?

— Онъ. Ты знакомъ?

— Знакомъ, да не очень. Ну, Маслобоевъ, я объ этомъ господинѣ къ тебѣ не разъ понавѣдаюсь, сказалъ я вставая; — ты меня ужасно заинтересовалъ.

— Вотъ видишь, старый прiятель, навѣдывайся сколько хочешь. Сказки я умѣю разсказывать, но вѣдь до извѣстныхъ предѣловъ, — понимаешь? Не то кредитъ и честь потеряешь, дѣловую то есть, ну и такъ далѣе.

— Ну, на сколько честь позволитъ.

Я былъ даже въ волненiи. Онъ это замѣтилъ.

— Ну, что–жъ теперь скажешь мнѣ про ту исторiю, которую я сейчасъ тебѣ разсказалъ. Придумалъ ты что, или нѣтъ?

462

— Про твою исторiю? А вотъ подожди меня двѣ минутки; я расплачусь.

Онъ пошолъ къ буфету и тамъ, какъ–бы нечаянно, вдругъ очутился вмѣстѣ съ тѣмъ парнемъ въ поддевкѣ, котораго такъ безцеремонно звали Митрошкой. Мнѣ показалось, что Маслобоевъ зналъ его нѣсколько ближе, чѣмъ самъ признавался мнѣ. По крайней мѣрѣ видно было, что сошлись они теперь не въ первый разъ. Митрошка былъ съ виду парень довольно оригинальный. Въ своей поддевкѣ, въ шолковой красной рубашкѣ, съ рѣзкими, но благообразными чертами лица, еще довольно моложавый, смуглый, съ смѣлымъ сверкающимъ взглядомъ, онъ производилъ и любопытное и не отталкивающее впечатлѣнiе. Жестъ его былъ какъ–то выдѣланно–удалый, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ настоящую минуту онъ видимо сдерживалъ себя, всего болѣе желая себѣ придать видъ чрезвычайной дѣловитости, важности и солидности.

— Вотъ что, Ваня, сказалъ Маслобоевъ, воротясь ко мнѣ, — навѣдайся–ка ты сегодня ко мнѣ, въ семь часовъ, такъ я можетъ кой–что и скажу тебѣ. Одинъ–то я, видишь ли, ничего не значу; прежде значилъ, а теперь только пьяница и удалился отъ дѣлъ. Но у меня остались прежнiя сношенiя; могу кой о чемъ развѣдать, съ разными тонкими людьми перенюхаться; этимъ и беру; правда, въ свободное, то есть трезвое время и самъ кой–что дѣлаю, тоже черезъ знакомыхъ... больше по развѣдкамъ... Ну, да что тутъ! довольно... Вотъ и адресъ мой: въ Шестилавочной. А теперь, братъ, я ужь слишкомъ прокисъ. Пропущу еще золотую, да и домой. Полежу. Придешь, — съ Александрой Семеновной познакомлю, а будетъ время и о поэзiи поговоримъ.

— Ну, а о томъ–то?

— Ну, и о томъ можетъ быть.

— Пожалуй приду, навѣрно приду...

ГЛАВА VI

Анна Андревна уже давно дожидалась меня. То, что я вчера сказалъ ей о запискѣ Наташи, сильно завлекло ея любопытство, и она ждала меня гораздо раньше, утромъ, по крайней мѣрѣ

463

часовъ въ десять. Когда же я явился къ ней, во второмъ часу по полудни, то муки ожиданья достигли въ бѣдной старушкѣ послѣдней степени своей силы. Кромѣ того ей очень хотѣлось объявить мнѣ о своихъ новыхъ надеждахъ, возродившихся въ ней со вчерашняго дня, и объ Николаѣ Сергѣичѣ, который со вчерашняго дня прихворнулъ, сталъ угрюмъ, а между тѣмъ и какъ–то особенно съ нею нѣженъ. Когда я появился, она приняла было меня съ недовольной и холодной складкой въ лицѣ, едва цѣдила сквозь зубы и не показывала ни малѣйшаго любопытства, какъ–будто чуть не проговаривала: «Зачѣмъ пришолъ! охота тебѣ, батюшка, каждый день шляться». Она сердилась за позднiй приходъ. Но я спѣшилъ, и потому безъ дальнѣйшихъ проволочекъ разсказалъ ей всю вчерашнюю сцену у Наташи. Какъ только старушка услышала о посѣщенiи стараго князя и о торжественномъ его предложенiи, какъ тотчасъ же соскочила съ нея вся напускная хандра. Не достаетъ у меня словъ описать, какъ она обрадовалась, даже какъ–то потерялась, крестилась, плакала, клала передъ образомъ земные поклоны, обнимала меня и хотѣла тотчасъ же бѣжать къ Николаю Сергѣичу и объявить ему всю радость.

— Помилуй, батюшка, вѣдь это онъ все отъ разныхъ униженiй и оскорбленiй хандрилъ, а вотъ теперь узнаетъ, что Наташѣ полное удовлетворенiе сдѣлано, такъ мигомъ все позабудетъ.

На силу я отговорилъ ее. Добрая старушка, не смотря на то, что двадцатьпять лѣтъ прожила съ мужемъ, еще плохо знала его. Ей ужасно тоже захотѣлось тотчасъ же поѣхать со мной къ Наташѣ. Я представилъ ей, что Николай Сергѣичъ не только можетъ быть не одобритъ ея поступка, но еще мы этимъ повредимъ всему дѣлу. Насилу–то она одумалась, но продержала меня еще полчаса лишнихъ и все время говорила только сама. «Съ кѣмъ же я–то теперь останусь, говорила она, съ такой радостью, да сидя одна въ четырехъ стѣнахъ?» Наконецъ я убѣдилъ ее отпустить меня, представивъ ей, что Наташа теперь ждетъ меня не дождется. Старушка перекрестила меня нѣсколько разъ на дорогу, послала особое благословенiе Наташѣ и чуть не заплакала, когда я рѣшительно отказался придти въ тотъ же день еще разъ, вечеромъ, если съ Наташей не случится чего особеннаго. Николая Сергѣича въ этотъ разъ я не видалъ; онъ не

464

спалъ всю ночь, жаловался на головную боль, на ознобъ и теперь спалъ въ своемъ кабинетикѣ.

Тоже и Наташа прождала меня все утро. Когда я вошолъ, она по обыкновенiю своему ходила по комнатѣ, сложа руки и о чемъ–то раздумывая. Даже и теперь, когда вспоминаю о ней, я не иначе представляю ее, какъ всегда одну въ бѣдной комнаткѣ, задумчивую, оставленную, ожидающую, съ сложенными руками, съ опущенными внизъ глазами, расхаживающую безцѣльно взадъ и впередъ.

Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я такъ поздно? Я разсказалъ ей вкратцѣ всѣ мои похожденiя, но она меня почти и не слушала. Замѣтно было, что она чѣмъ–то очень озабочена. — Что новаго? спросилъ я. — Новаго ничего, отвѣчала она, но съ такимъ видомъ, по которому я тотчасъ догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтобъ разсказать это новое, но по обыкновенiю своему разскажетъ не сейчасъ, а когда я буду уходить. Такъ всегда у насъ было. Я ужь примѣнился къ ней и ждалъ.

Мы разумѣется начали разговоръ о вчерашнемъ. Меня особенно поразило то, что мы совершенно сходимся съ ней въ впечатлѣнiи нашемъ о старомъ князѣ: ей онъ рѣшительно не нравился, гораздо больше не нравился, чѣмъ вчера. И когда мы перебрали по черточкамъ весь его вчерашнiй визитъ, Наташа вдругъ сказала:

— Послушай, Ваня, а вѣдь такъ всегда бываетъ, что вотъ если сначала человѣкъ не понравится, то ужь это почти признакъ, что онъ непремѣнно понравится потомъ. По крайней мѣрѣ такъ всегда бывало со мною.

— Дай Богъ такъ, Наташа. Ктому же вотъ мое мнѣнiе и окончательное: я все перебралъ и вывелъ, что хоть князь, можетъ быть, и iезуитничаетъ, но соглашается онъ на вашъ бракъ вправду и серьёзно.

Наташа остановилась среди комнаты и сурово взглянула на меня. Все лицо ея измѣнилось; даже губы слегка вздрогнули.

— Да какъ же бы онъ могъ въ такомъ случаѣ начать хитрить и... лгать? спросила она съ надменнымъ недоумѣнiемъ.

— То–то, то–то! поддакнулъ я скорѣе.

— Разумѣется не лгалъ. Мнѣ кажется и думать объ этомъ нечего. Нельзя даже предлога прiискать къ какой–нибудь

465

хитрости. И наконецъ чтожъ я такое въ глазахъ его, чтобъ до такой степени смѣяться надо мною? Неужели человѣкъ можетъ быть способенъ на такую обиду!

— Конечно, конечно! подтверждалъ я, а про себя подумалъ: ты вѣрно объ этомъ только и думаешь теперь, ходя по комнатѣ, моя бѣдняжка, и можетъ еще больше сомнѣваешься, чѣмъ я.

— Ахъ, какъ бы я желала, чтобъ онъ поскорѣе воротился! сказала она. Цѣлый вечеръ хотѣлъ просидѣть у меня и тогда... Должно быть важныя дѣла, коль все бросилъ да уѣхалъ. Не знаешь ли какiя, Ваня? Не слыхалъ ли чего–нибудь?

— А Господь его знаетъ. Вѣдь онъ все деньги наживаетъ. Я слышалъ, участокъ въ какомъ–то подрядѣ здѣесь въ Петербургѣ беретъ. Мы, Наташа, въ дѣлахъ ничего не смыслимъ.

— Разумѣется не смыслимъ. Алеша говорилъ про какое–то письмо вчера...

— Извѣстiе какое–нибудь. А былъ Алеша?

— Былъ.

— Рано?

— Въ двѣнадцать часовъ; да вѣдь онъ долго спитъ. Посидѣлъ. Я прогнала его къ Катеринѣ Ѳедоровнѣ; нельзя же, Ваня.

— А развѣ самъ онъ не собирался туда?

— Нѣтъ, и самъ собирался...

Она хотѣла что–то еще прибавить и замолчала. Я глядѣлъ на нее и выжидалъ. Лицо у ней было грустное. Я бы и спросилъ ее, да она очень иногда не любила разспросовъ.

— Странный этотъ мальчикъ, сказала она наконецъ, слегка искрививъ ротъ и какъ будто стараясь не глядѣть на меня.

— А что? Вѣрно что–нибудь у васъ было?

— Нѣтъ, ничего; такъ... Онъ былъ впрочемъ и милый... Только ужь...

— Вотъ теперь всѣ его горести и заботы кончились, сказалъ я.

Наташа пристально и пытливо взглянула на меня. Ей можетъ быть самой хотѣлось бы отвѣтить мнѣ: «Немного–то было у него горестей и заботъ и прежде:» но ей показалось, что въ моихъ словахъ таже мысль. Она и надулась.

Впрочемъ тотчасъ же опять стала и привѣтлива и любезна. Въ этотъ разъ она была чрезвычайно кротка. Я просидѣлъ у ней болѣе часу. Мы все говорили о будущемъ визитѣ князя въ

466

субботу. Она очень безпокоилась и волновалась. Сначала было хотѣла казаться передо мной равнодушною, но не вытерпѣла и скоро перешла въ свой всегдашнiй искреннiй и прямодушный тонъ. Князь пугалъ ее. Я замѣтилъ по нѣкоторымъ ея вопросамъ, что ей очень бы хотѣлось узнать навѣрно, какое именно произвела она на него вчера впечатлѣнiе? Такъ ли она себя держала? Не слишкомъ ли она выразила передъ нимъ свою радость? Не была ли слишкомъ обидчива? Или наоборотъ, ужь слишкомъ снисходительна? Не подумалъ бы онъ чего–нибудь? Не просмѣялъ бы? Не почувствовалъ бы презрѣнiя къ ней?.. Отъ этой мысли щеки ее вспыхнули, какъ огонь.

— Неужели можно такъ волноваться изъ–за того только, что дурной человѣкъ что–нибудь подумаетъ? Да пусть его думаетъ! сказалъ я.

— Почему же онъ дурной? спросила она.

Наташа была мнительна, но чиста сердцемъ и прямодушна. Мнительность ея происходила изъ чистаго источника. Она была горда и благородно–горда и не могла перенести, если то, что считала выше всего, предалось бы на посмѣянiе въ ея же глазахъ. На презрѣнiе человѣка низкаго она конечно отвѣчала бы только презрѣнiемъ, но все–таки болѣла бы сердцемъ за насмѣшку надъ тѣмъ, что считала святынею, кто бы ни смѣялся. Не отъ недостатка твердости происходило это. Происходило отчасти и отъ слишкомъ малаго знанiя свѣта, отъ непривычки къ людямъ, отъ замкнутости въ своемъ углѣ. Она всю жизнь прожила въ своемъ углѣ, почти не выходя изъ него. И наконецъ свойство самыхъ добродушныхъ людей, можетъ быть перешедшее къ ней отъ отца, — захвалить человѣка, упорно считать его лучше, чѣмъ онъ есть въ самомъ дѣлѣ, сгоряча преувеличивать въ немъ все доброе, — было въ ней развито развито въ сильной степени. Тяжело такимъ людямъ потомъ разочаровываться; еще тяжеле, когда чувствуешь, что самъ виноватъ. Зачѣмъ ожидалъ болѣе, чѣмъ могутъ дать? А такихъ людей поминутно ждетъ такое разочарованiе. Всего лучше, если они спокойно сидятъ въ своихъ углахъ и не выходятъ на свѣтъ; я даже замѣтилъ, что они дѣйствительно любятъ свои углы до того, что даже дичаютъ въ нихъ. Впрочемъ Наташа перенесла много несчастiй, много оскорбленiй. Это было уже больное существо, и ее нельзя винить, если только въ моихъ словахъ есть обвиненiе.

467

Но я спѣшилъ и всталъ уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я ухожу, хотя все время, какъ я сидѣлъ, не показывала мнѣ никакой особенной нѣжности, напротивъ даже была со мной какъ будто холоднѣе обыкновеннаго. Она горячо поцѣловала меня и какъ–то долго посмотрѣла мнѣ въ глаза.

— Послушай, сказала она, Алеша былъ пресмѣшной сегодня и даже удивилъ меня. Онъ былъ очень милъ, очень счастливъ съ виду, но влетѣлъ такимъ мотылькомъ, такимъ фатомъ, все передъ зеркаломъ вертѣлся. Ужь онъ слишкомъ какъ–то безъ церемонiи теперь... да и сидѣлъ–то не долго. Представь: мнѣ конфетъ привезъ.

— Конфетъ? чтожъ, это очень мило и простодушно. Ахъ, какiе вы оба! Вотъ ужь и пошли теперь наблюдать другъ за другомъ, шпiонить, лица другъ у друга изучать, тайныя мысли на нихъ читать (а ничего–то вы въ нихъ и не понимаете!) Еще онъ ничего. Онъ веселый и школьникъ попрежнему. А ты–то, ты–то!

И всегда, когда Наташа перемѣняла тонъ и подходила бывало ко мнѣ, или съ жалобой на Алешу, или для разрѣшенiя какихъ–нибудь щекотливыхъ недоумѣнiй, или съ какимъ–нибудь секретомъ и съ желанiемъ, чтобъ я понялъ его съ полслова; то, помню, она всегда смотрѣла на меня оскаля зубки и какъ будто вымаливая, чтобъ я непремѣнно рѣшилъ какъ–нибудь такъ, чтобъ ей тотчасъ же стало легче на сердцѣ. Но помню тоже, я въ такихъ случаяхъ всегда какъ–то принималъ суровый и рѣзкiй тонъ, точно распекаю кого–то, и дѣлалось это у меня совершенно нечаянно, но всегда удавалось. Суровость и важность моя были кстати, казались авторитетнѣе, а вѣдь иногда человѣкъ чувствуетъ непреодолимую потребность, чтобъ его кто–нибудь пораспекъ. По крайней мѣрѣ Наташа уходила отъ меня иногда совершенно утѣшенная.

— Нѣтъ, видишь Ваня, продолжала она, держа одну свою ручку на моемъ плечѣ, другою сжимая мнѣ руку, а глазками заискивая въ моихъ глазахъ, — мнѣ показалось, что онъ былъ какъ–то мало проникнутъ... онъ показался мнѣ такимъ ужь mаri, — знаешь, какъ будто десять лѣтъ женатъ, но все еще любезный съ женой человѣкъ. Не рано ли ужь очень?.. Смѣялся, вертѣлся, но какъ–будто это все ко мнѣ только такъ, только ужь отчасти относится, а не такъ какъ прежде... Очень торопился къ Катеринѣ Ѳедоровнѣ... Я ему говорю, а онъ не слушаетъ или

468

объ другомъ заговариваетъ, знаешь эта скверная, великосвѣтская привычка, отъ которой мы оба его такъ отучали. Однимъ словомъ, былъ такой... даже какъ будто равнодушный... Но что я! Вотъ и пошла, вотъ и начала! Ахъ, какiе мы всѣ требовательные, Ваня, какiе капризные деспоты! Только теперь вижу! Пустой перемѣны въ лицѣ человѣку не простимъ, а у него еще Богъ знаетъ отчего перемѣнилось лицо! Ты правъ, Ваня, что сейчасъ укорялъ меня! Это я одна во всемъ виновата! Сами себѣ горести создаемъ, да еще жалуемся... Спасибо, Ваня, ты меня совершенно утѣшилъ. Ахъ, кабы онъ сегодня прiѣхалъ! Да чего! пожалуй еще разсердится за давишнее.

— Да неужели вы ужь поссорились? вскричалъ я съ удивленiемъ.

— И виду не подала! Только я была немного грустна, а онъ изъ веселаго сталъ вдругъ задумчивымъ и, мнѣ показалось, сухо со мной простился. Да я пошлю за нимъ... Приходи и ты, Ваня, сегодня.

— Непремѣнно, если только не задержитъ одно дѣло.

— Ну вотъ, какое тамъ дѣло?

— Да навязалъ себѣ! А впрочемъ кажется непремѣнно приду.

ГЛАВА VII

Ровно въ семь часовъ я былъ у Маслобоева. Онъ жилъ въ Шестилавочной, въ небольшомъ домѣ, во флигелѣ, въ довольно неопрятной квартирѣ о трехъ комнатахъ, впрочемъ не бѣдно меблированныхъ. Видѣнъ былъ даже нѣкоторый достатокъ и въ тоже время чрезвычайная нехозяйственность. Мнѣ отворила прехорошенькая дѣвушка лѣтъ девятнадцати, очень просто, но очень мило одѣтая, очень чистенькая и съ предобрыми, веселыми глазками. Я тотчасъ догадался, что это и есть та самая Александра Семеновна, о которой онъ упомянулъ вскользь давеча, подманивая меня съ ней познакомиться. Она спросила: кто я, и услышавъ фамилью, сказала, что онъ ждетъ меня, но что теперь спитъ въ своей комнатѣ, куда меня и повела. Маслобоевъ спалъ на прекрасномъ, мягкомъ диванѣ, накрытый своею грязной шинелью, съ кожаной истертой подушкой въ головахъ. Сонъ у

469

него былъ очень чуткiй; только что мы вошли, онъ тотчасъ же окликнулъ меня по имени.

— А! это ты? жду. Сейчасъ во снѣ видѣлъ, что ты пришолъ и меня будишь. Значитъ пора? ѣдемъ.

— Куда ѣдемъ!

— Къ дамѣе.

— Къ какой? Зачѣмъ?

— Къ мадамъ Бубновой, затѣмъ чтобъ ее раскасировать. — А какая красотка–то! протянулъ онъ, обращаясь къ Александрѣ Семеновнѣ, и даже поцѣловалъ кончики пальцевъ при воспоминанiи о мадамъ Бубновой.

— Ну ужь пошолъ, выдумалъ! проговорила Александра Семеновна, считая непремѣннымъ долгомъ немного разсердиться.

— Незнакомъ? Познакомься, братъ: вотъ, Александра Семеновна, рекомендую тебѣ, это литературный генералъ; ихъ только разъ въ годъ даромъ осматриваютъ, а въ прочее время за деньги.

— Ну, вотъ дуру нашолъ. Вы его пожалуйста не слушайте, все смѣется надо мной. Какiе они генералы?

— Я про то вамъ и говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство, не думай, что мы глупы; мы гораздо умнѣе, чѣмъ съ перваго взгляда кажемся.

— Да не слушайте его! вѣчно–то застыдитъ при хорошихъ людяхъ, безстыдникъ! хоть бы въ театръ когда свезъ!

— Любите, Александра Семеновна, домашнiе свои... А не забыли, что любить–то надо? Словечко–то не забыли? Вотъ которому я васъ училъ?

— Конечно не забыла. Вздоръ какой–нибудь значитъ.

— Ну, да какоежъ словечко–то?

— Вотъ стану я страмиться при гостѣ. Оно можетъ–быть страмъ какой значитъ. Языкъ отсохни, коли скажу.

— Значитъ забыли–съ.

— А вотъ и не забыла; пенаты! Любите свои пенаты... вѣдь вотъ что выдумаетъ! можетъ никакихъ пенатовъ и не было; и за что ихъ любить–то? Все вретъ!

— За то у мадамъ Бубновой...

— Тьфу ты съ своей Бубновой! и Александра Семеновна выбѣжала въ величайшемъ негодованiи.

— Пора! идемъ! прощайте, Александра Семеновна!

Мы вышли. — Видишь, Ваня, во–первыхъ сядемъ на этого

470

извощика. Такъ. А во–вторыхъ, я давеча какъ съ тобой простился, кой–что еще узналъ и узналъ ужь не по догадкамъ, а въ точности. Я еще на Васильевскомъ цѣлый часъ оставался. Этотъ пузанъ — страшная каналья, грязной, гадкiй, съ вычурами и съ разными подлыми вкусами. Эта Бубнова давно ужь извѣстна кой–какими продѣлками въ этомъ же родѣ. Она на дняхъ съ одной дѣвочкой изъ честнаго дома чуть не попалась. Эти кисейныя платья, въ которыя она рядила эту сиротку (вотъ ты давеча разсказывалъ), не давали мнѣ покою; потомучто я кой–что уже до этого слышалъ. Давеча я кой–что еще разузналъ, правда совершенно случайно, но кажется навѣрно. Сколько лѣтъ дѣвочкѣ?

— По лицу лѣтъ тринадцать.

— А по росту меньше. Ну, такъ она и сдѣлаетъ. Коли надо, скажетъ одиннадцать, а то пятнадцать. И такъ какъ у бѣдняжки ни защиты, ни семейства, то...

— Неужели?

— А ты что думалъ? Да ужь мадамъ Бубнова изъ одного состраданiя не взяла бы къ себѣ сироту. А ужь если пузанъ туда повадился, такъ ужь такъ. Онъ съ ней давеча утромъ видѣлся. А болвану Сизобрюхову обѣщана сегодня красавица, мужняя жена, чиновница и штабъ–офицерка. Купецкiя дѣти изъ кутящихъ до этого падки; всегда про чинъ спросятъ. Это какъ въ латинской грамматикѣ, помнишь: значенiе предпочитается окончанiю. А впрочемъ, я еще кажется съ давешняго пьянъ. Ну, а Бубнова такими дѣлами заниматься не смѣй. Она и полицiю надуть хочетъ; да врешь! А потому я и пугну, такъ какъ она знаетъ, что я по старой памяти... ну, и прочее — понимаешь?

Я былъ страшно поражонъ. Всѣ эти извѣстiя взволновали мою душу. Я все боялся, что мы опоздаемъ и погонялъ извощика.

— Не безпокойся; мѣры приняты, говорилъ Маслобоевъ. Тамъ Митрошка. Сизобрюховъ ему поплатится деньгами; а пузатый подлецъ — натурой. Это еще давеча рѣшено было. Ну, а Бубнова на мой пай приходится... Потому она не смѣй...

Мы прiѣхали и остановились у ресторацiи; но человѣка, называвшагося Митрошкой, тамъ не было. Приказавъ извощику насъ дожидаться у крыльца ресторацiи, мы пошли къ Бубновой.

471

Митрошка поджидалъ насъ у воротъ. Въ окнахъ разливался яркiй свѣтъ и слышался пьяный, раскатистый смѣхъ Сизобрюхова.

— Тамъ они всѣ, съ четверть часа будетъ, извѣстилъ Митрошка. Теперь самое время.

— Да какъ же войдемъ? спросилъ я.

— Какъ гости, возразилъ Маслобоевъ. Она меня знаетъ; да и Митрошку знаетъ. Правда все на запорѣ, да только не для насъ.

Онъ тихо постучалъ въ ворота и они тотчасъ же отворились. Отворилъ дворникъ и перемигнулся съ Митрошкой. Мы вошли тихо; въ домѣ насъ не слыхали. Дворникъ провелъ насъ по лѣсенкѣ и постучался. Его окликнули; онъ отвѣчалъ, что одинъ: «дескать надоть.» Отворили, и мы всѣ вошли разомъ. Дворникъ скрылся.

— Ай, кто это? закричала Бубнова, пьяная и растрепанная, стоявшая въ крошечной передней, со свѣчою въ рукахъ.

— Кто? подхватилъ Маслобоевъ, какже вы это, Анна Трифоновна, дорогихъ гостей не узнаете? Кто жъ какъ не мы?... Филипъ Филипычъ.

— Ахъ, Филипъ Филипычъ! это вы–съ... дорогiе гости... Да какъ же вы–съ... я–съ... ничего–съ... пожалуйте сюда–съ.

И она совсѣмъ заметалась.

— Куда сюда? Да тутъ перегородка... Нѣтъ, вы насъ принимайте получше. Мы у васъ холодненького выпьемъ, да машерочекъ нѣтъ ли?

Хозяйка мигомъ ободрилась.

— Да для такихъ дорогихъ гостей изъ подъ земли найду; изъ китайскаго государства выпишу.

— Два слова, голубушка Анна Трифоновна: здѣсь Сизобрюховъ?

— З... здѣсь.

— Такъ его–то мнѣ и надобно. Какже онъ смѣлъ, подлецъ, безъ меня кутить?

— Да онъ васъ вѣрно не позабылъ. Все кого–то поджидалъ, вѣрно васъ.

Маслобоевъ толкнулъ дверь и мы очутились въ небольшой комнатѣ, въ два окна, съ геранями, плетеными стульями и съ сквернѣйшими фортепьянами; все какъ слѣдовало. Но еще

472

прежде, чѣмъ мы вошли, еще когда мы разговаривали въ передней, Митрошка стушевался. Я послѣ узналъ, что онъ и не входилъ, а пережидалъ за дверью. Ему было кому потомъ отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утромъ изъ–за плеча Бубновой, приходилась ему кума.

Сизобрюховъ сидѣлъ на тоненькомъ диванчикѣ подъ красное дерево, передъ круглымъ столомъ, накрытымъ скатертью. На столѣ стояли двѣ бутылки теплаго шампанскаго, нѣсколько бутылокъ сквернаго рома; стояли тарелки съ кондитерскими конфетами, пряниками и орѣхами трехъ сортовъ. За столомъ, напротивъ Сизобрюхова, сидѣло отвратительное существо лѣтъ сорока и рябое, въ чорномъ тафтяномъ платьѣ и съ бронзовыми браслетами и брошками. Это была штабъ–офицерка, очевидно поддѣльная. Сизобрюховъ былъ пьянъ и очень доволенъ. Пузатаго его спутника съ нимъ не было.

— Такъ–то люди дѣлаютъ! заревѣлъ во все горло Маслобоевъ; а еще къ Дюссо приглашаетъ!

— Филипъ Филипычъ, осчастливили–съ! пробормоталъ Сизобрюховъ, съ блаженнымъ видомъ подымаясь намъ на встрѣчу.

— Пьешь?

— Извините–съ.

— Да ты не извиняйся, а приглашай гостей. Съ тобой погулять прiѣхали. Вотъ привезъ еще гостя: прiятель! Маслобоевъ указалъ на меня.

— Рады–съ, то есть осчастливили–съ... Кхи!

— Ишь, шампанское называется! Горькое, да и то на кислыя щи похоже.

— Обижаете–съ.

— Знать ты къ Дюссо–то и показаться не смѣешь, а еще приглашаетъ!

— Онъ сейчасъ разсказывалъ, что въ Парижѣ былъ, подхватила штабъ–офицерка, вотъ вретъ–то должно быть!

— Ѳедосья Титишна, не обижайте–съ. Были–съ. Ѣздили–съ.

— Ну, такому ли мужику въ Парижѣ быть?

— Были–съ. Могли–съ. Мы тамъ съ Карпомъ Васильичемъ отличались. Карпа Васильича изволите знать–съ?

— А на что мнѣ знать твоего Карпа Васильича?

473

— Да ужь такъ–съ... изъ политики дѣло–съ. A мы съ нимъ тамъ, въ мѣстечкѣ Парижѣ–съ, у мадамъ Жуберъ–съ, аглицкую трюму разбили–съ.

— Что разбили?

— Трюму–съ. Трюма такая была, во всю стѣну до потолка простиралась; а ужь Карпъ–то Васильичъ такъ пьянъ, что ужь съ мадамъ Жуберъ–съ по русски заговорилъ. Онъ это у трюмы сталъ, да и облокотился. А Жуберта и кричитъ ему, по свойски то есть: «Трюма семьсотъ франковъ стоитъ (по нашему четвертаковъ), разобьешь! «Онъ ухмыляется да на меня смотритъ; а я супротивъ сижу на канапе и красота со мной, да не такое рыло, какъ вотъ ефта–съ, а съ киксомъ, словомъ сказать–съ. Онъ и кричит мнѣ: «Степанъ Терентьичъ, а Степанъ Терентьичъ! пополамъ идетъ, что–ли?» Я говорю: «идетъ!» какъ онъ кулачищемъ–то по трюмѣ–то стукнетъ, — дзынь! только осколки посыпались. Батюшки, завизжала Жуберта, такъ въ рожу ему прямо и лѣзетъ: «Что ты, разбойникъ, куда ты пришолъ?» (по ихнему то есть). А онъ ей: «Ты, говоритъ, мадамъ Жуберъ–съ деньги бери, а ндраву моему не препятствуй», да тутъ же ей шесть–сотъ пятдесятъ франковъ и отвалилъ. Полсотни выторговали–съ...

Въ эту минуту страшный, пронзительный крикъ раздался гдѣ–то за нѣсколькими дверями, за двѣ или за три комнатки отъ той, въ которой мы были. Я вздрогнулъ и тоже закричалъ. Я узналъ этотъ крикъ: это былъ голосъ Елены. Тотчасъ же вслѣдъ за этимъ жалобнымъ крикомъ раздались другiе крики, ругательства, возня и наконецъ ясные, звонкiе отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это вѣроятно расправлялся Митрошка по своей части. Вдругъ съ силой отворилась дверь и Елена, блѣдная, съ помутившимися глазами, въ бѣломъ кисейномъ, но совершенно измятомъ и изорванномъ платьѣ, съ расчесанными, но съ разбившимися, какъ бы въ борьбѣ, волосами, ворвалась въ комнату. Я стоялъ противъ дверей, а она бросилась прямо ко мнѣ и обхватила меня руками. Всѣ вскочили, всѣ переполошились. Визги и крики раздались при ея появленiи. Вслѣдъ за ней показался въ дверяхъ Митрошка, волоча за волосы своего пузатаго недруга въ самомъ растерзанномъ видѣ. Онъ доволокъ его до порога и вбросилъ къ намъ въ комнату.

474

— Вотъ онъ! берите его! произнесъ Митрошка, съ совершенно довольнымъ видомъ.

— Слушай! проговорилъ Маслобоевъ, спокойно подходя ко мнѣ и стукнувъ меня по плечу, — бери нашего извощика, бери дѣвочку и поѣзжай къ себѣ, а здѣсь тебѣ больше нечего дѣлать. Завтра уладимъ и остальное.

Я не заставилъ себѣ повторять два раза. Схвативъ за руку Елену, я вывелъ ее изъ этого вертепа. Ужь не знаю, какъ тамъ у нихъ кончилось. Насъ не останавливали; хозяйка была поражена ужасомъ. Все произошло такъ скоро, что она и помѣшать не могла. — Извощикъ насъ дожидался и черезъ двадцать минутъ я былъ уже на своей квартирѣ.

Елена была какъ полумертвая. Я разстегнулъ крючки у ея платья, спрыснулъ ее водой и положилъ на диванъ. Съ ней начинался жаръ и бредъ. Я глядѣлъ на ея блѣдное личико, на безцвѣтныя ея губы, на ея чорные, сбившiеся на сторону, но расчесанные волосокъ къ волоску и напомаженные волосы, на весь ея туалетъ, на эти розовые бантики, еще уцѣлевшiе кой–гдѣ на платьѣ, — и понялъ окончательно всю эту отвратительную исторiю. Бѣдненькая! Ей становилось все хуже и хуже. Я не отходилъ отъ нея и рѣшился не ходить этотъ вечеръ къ Наташѣ. Иногда Елена подымала свои длинныя, стрѣльчатыя рѣсницы и взглядывала на меня, и долго и пристально глядѣла, какъ–бы узнавая меня. Уже поздно, часу въ первомъ ночи, она заснула. Я заснулъ подлѣ нея на полу.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

<235>

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

изъ записокъ неудавшагося литератора

РОМАНЪ

(посвящается М.М. Достоевскому)

_____

часть третья

_____

ГЛАВА I

Я всталъ очень рано. Всю ночь я просыпался почти каждые полчаса, подходилъ къ моей бѣдной гостьѣ и внимательно къ ней присматривался. У нея былъ жаръ и легкiй бредъ. Но къ утру она заснула крѣпко. Добрый знакъ, подумалъ я, но, проснувшись утромъ, рѣшился поскорѣй, покамѣстъ бѣдняжка еще спала, сбѣгать къ доктору. Я зналъ одного доктора, холостого и добродушнаго старичка, съ незапамятныхъ временъ жившаго у Владимiрской, вдвоемъ съ своей экономкой нѣмкой. Къ нему–то я и отправился. Онъ обѣщалъ быть у меня въ десять часовъ. Было восемь когда я приходилъ къ нему. Мнѣ ужасно хотѣлось зайдти по дорогѣ къ Маслобоеву, но я раздумалъ: онъ вѣрно еще спалъ со вчерашняго, да къ тому же Елена могла проснуться и пожалуй испугалась бы, увидя себя въ моей квартирѣ. Въ болѣзненномъ своемъ состоянiи она могла забыть: какъ, когда и какимъ образомъ попала ко мнѣ?

Она проснулась въ ту самую минуту, какъ я входилъ въ комнату. Я подошолъ къ ней и осторожно спросилъ: какъ она себя чувствуетъ? Она не отвѣчала, но долго–долго и пристально на меня смотрѣла своими выразительными чорными глазами. Мнѣ

236

показалось изъ ея взгляда, что она все понимаетъ и въ полной памяти. Не отвѣчала же она мнѣ, можетъ быть, по своей всегдашней привычкѣ. И вчера и третьяго дня, какъ приходила ко мнѣ, она на иные мои вопросы, не приговаривала ни слова, а только начинала вдругъ смотрѣть мнѣ въ глаза своимъ длиннымъ, упорнымъ взглядомъ, въ которомъ вмѣстѣ съ недоумѣнiемъ и дикимъ любопытствомъ, была еще какая–то странная гордость. Теперь же я замѣтилъ въ ея взглядѣ суровость и даже какъ–будто недовѣрчивость. Я было приложилъ руку къ ея лбу, чтобъ пощупать, есть ли жаръ, но она молча и тихо, своей маленькой ручкой отвела мою и отвернулась отъ меня лицомъ къ стѣнѣ. Я отошолъ отъ нея, чтобъ ужь и не безпокоить ее.

У меня былъ большой мѣдный чайникъ. Я уже давно употреблялъ его вмѣсто самовара и кипятилъ въ немъ воду. Дрова у меня были; дворникъ разомъ наносилъ мнѣ ихъ дней на пять. Я затопилъ печь, сходилъ за водой и наставилъ чайникъ. На столѣ же приготовилъ мой чайный приборъ. Елена повернулась ко мнѣ и смотрѣла на все съ любопытствомъ. Я спросилъ ее, не хочетъ ли и она чего? Но она опять отъ меня отвернулась и ничего не отвѣтила.

— На меня–то за чтожъ она сердится, подумалъ я. Странная дѣвочка!

Мой старичокъ–докторъ пришолъ, какъ сказалъ, въ десять часовъ. Онъ осмотрѣлъ больную со всей нѣмецкой внимательностью и сильно обнадежилъ меня, сказавъ, что хоть и есть лихорадочное состоянiе, но особенной опасности нѣтъ никакой. Онъ прибавилъ, что у ней должна быть другая, постоянная болѣзнь, что–нибудь въ родѣ неправильнаго сердцебiенiя, «но что этотъ пунктъ будетъ требовать особенныхъ наблюденiй, теперь же она внѣ опасности.» Онъ прописалъ ей микстурку и какихъ–то порошковъ, болѣе для обычая, чѣмъ для надобности и тотчасъ же началъ меня разспрашивать: какимъ образомъ она у меня очутилась? Въ то же время онъ съ удивленiемъ разсматривалъ мою квартиру. Этотъ старичокъ былъ ужасный болтунъ.

Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда онъ щупалъ ея пульсъ и не хотѣла показать ему языкъ. На всѣ вопросы его не отвѣчала ни слова, но все время только пристально смотрѣла на его огромный Станиславъ, качавшiйся у него на шеѣ. У нея вѣрно голова очень болитъ, замѣтилъ старичокъ, но

237

только какъ она глядитъ, какъ глядитъ! Я не почелъ за нужное ему разсказывать о Еленѣ и отговорился тѣмъ, что это длинная исторiя.

— Дайте мнѣ знать, если надо будетъ, — сказалъ онъ уходя. А теперь нѣтъ опасности.

Я рѣшился на весь день остаться съ Еленой, и по возможности, до самаго выздоровленiя, оставлять ее какъ можно рѣже одну. Но зная, что Наташа и Анна Андревна могутъ измучиться ожидая меня понапрасну, рѣшился хоть Наташу увѣдомить по городской почтѣ письмомъ, что сегодня у ней не буду. Аннѣ же Андревнѣ нельзя было писать. Она сама просила меня, чтобъ я, разъ на всегда, не присылалъ ей писемъ, послѣ того какъ я однажды послалъ было ей извѣстiе во время болѣзни Наташи. И старикъ хмурится, какъ письмо твое увидитъ, говорила она: узнать–то ему очень хочется, сердечному, что въ письмѣ, да и спросить–то нельзя, не рѣшается. Вотъ и разстроится на весь день. Да къ тому же, батюшка, письмомъ–то ты меня только раздразнишь. Ну что десять строкъ! Захочется подробнѣе распросить, а тебя–то и нѣтъ. И потому я написалъ одной Наташѣ, и когда относилъ въ аптеку рецептъ, отправилъ заразъ и письмо.

Тѣмъ временемъ Елена опять заснула. Во снѣ она слегка стонала и вздрагивала. Докторъ угадалъ: у нея сильно болѣла голова. Порой она слегка вскрикивала и просыпалась. На меня она взглядывала даже съ досадою, какъ–будто ей особенно тяжело было мое вниманiе. Признаюсь мнѣ было это очень больно.

Въ одиннадцать часовъ пришолъ Маслобоевъ. Онъ былъ озабоченъ и какъ–будто разсѣянъ; зашолъ онъ только на минутку и очень куда–то торопился.

— Ну, братъ, я ожидалъ, что ты живешь не казисто, замѣтилъ онъ осматриваясь; но право не думалъ, что найду тебя въ такомъ сундукѣ. Вѣдь это сундукъ, а не квартира. Ну да это положимъ ничего, а главная бѣда въ томъ, что тебя всѣ эти постороннiя хлопоты только отвлекаютъ отъ работы. Я объ этомъ думалъ еще вчера, когда мы ѣхали къ Бубновой. Я вѣдь, братъ, по натурѣ моей и по соцiальному моему положенiю, принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые сами путнаго ничего не дѣлаютъ, а другимъ наставленiя читаютъ, чтобъ дѣлали. Теперь слушай: я можетъ быть завтра или послѣ завтра зайду къ тебѣ, а ты непремѣнно побывай у меня въ воскресенiе утромъ. Къ тому

238

времени дѣло этой дѣвочки, надѣюсь, совсѣмъ окончится; въ тотъ же разъ я съ тобой серьёзно переговорю, потомучто за тебя надо серьёзно приняться. Этакъ жить нельзя. Я тебѣ вчера только намекнулъ, а теперь логически представлять буду. Да и наконецъ скажи: чтожъ ты, за безчестье что ли, считаешь взять у меня денегъ на время?

— Да не ссорься! перервалъ я его. Лучше скажи чѣмъ у васъ тамъ вчера–то кончилось?

— Да что, кончилось благополучнѣйшимъ образомъ и цѣль достигнута, понимаешь? Теперь же мнѣ некогда. На минутку зашолъ только увѣдомить, что мнѣ некогда и не до тебя; да кстати узнать: что ты ее помѣстишь куда–нибудь, или у себя держать хочешь? Потому это надо обдумать и рѣшить.

— Этого я еще навѣрно не знаю и признаююь ждалъ тебя, чтобъ съ тобой посовѣтоваться. Ну на какомъ напримѣръ основанiи я буду ее у себя держать?

— Э, чего тутъ, да хоть въ видѣ служанки...

— Прошу тебя только говори тише. Она хоть и больна, но совершенно въ памяти, и какъ тебя увидала, я замѣтилъ, какъ–будто вздрогнула. Значитъ вчерашнее вспомнила...

Тутъ я ему разсказалъ объ ея характерѣ и все, что я въ ней замѣтилъ. Слова мои заинтересовали Маслобоева. Я прибавилъ, что можетъ быть помѣщу ее въ одинъ домъ и слегка разсказалъ ему про моихъ стариковъ. Къ удивленiю моему онъ уже отчасти зналъ исторiю Наташи и на вопросъ мой: откуда онъ знаетъ?

— Такъ, давно, какъ–то мелькомъ слышалъ, къ одному дѣлу приходилось. Вѣдь я уже говорилъ тебѣ, что знаю князя Валковскаго. Это ты хорошо дѣлаешь, что хочешь отправить ее къ тѣмъ старикамъ. А то стѣснитъ она тебя только. Да вотъ еще что: ей нуженъ какой–нибудь видъ. Объ этомъ не безпокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь спитъ?

— Кажется, отвѣчалъ я.

Но только что онъ ушолъ, Елена тотчасъ же меня окликнула.

— Кто это? спросила она. Голосъ ея дрожалъ, но смотрѣла она на меня все тѣмъ же пристальнымъ и какъ–будто надменнымъ взглядомъ. Иначе я не умѣю выразиться.

Я назвалъ ей фамилью Маслобоева и прибавилъ, что чрезъ него–то я и вырвалъ ее отъ Бубновой, и что Бубнова его очень

239

боится. Щеки ея вдругъ загорѣлись, какъ–будто заревомъ, вѣроятно отъ воспоминанiй.

— И она теперь никогда не придетъ сюда? спросила Елена, пытливо смотря на меня.

Я поспѣшилъ ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчасъ же отбросила ее, какъ–будто опомнившись. Не можетъ быть, чтобъ она въ самомъ дѣлѣ чувствовала ко мнѣ такое отвращенiе, подумалъ я. Это ея манера, или... или просто бѣдняжка видѣла столько горя, что ужь не довѣряетъ никому на свѣтѣ.

Въ назначенное время я сходилъ за лекарствомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ въ знакомый трактиръ, въ которомъ я иногда обѣдалъ и гдѣ мнѣ вѣрили въ долгъ. Въ этотъ разъ, выходя изъ дому, я захватилъ съ собой судки и взялъ въ трактирѣ порцiю супу изъ курицы для Елены. Но она не хотѣла ѣсть, и супъ до времени остался въ печкѣ.

Давъ ей лекарство, я сѣлъ за свою работу. Я думалъ, что она спитъ, но нечаянно взглянувъ на нее, вдругъ увидѣлъ, что она приподняла голову и пристально слѣдила какъ я пишу. Я притворился что не замѣтилъ ея.

Наконецъ она и въ самомъ дѣлѣ заснула и къ величайшему моему удовольствiю спокойно, безъ бреду и безъ стоновъ. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная въ чемъ дѣло, разсердиться на меня за то, что я не приходилъ къ ней сегодня, но даже, думалъ я, навѣрно будетъ огорчена моимъ невниманiемъ именно въ такое время, когда можетъ быть я ей наиболѣе нуженъ. У нея даже навѣрно могли случиться теперь какiя–нибудь хлопоты, какое–нибудь дѣло препоручить мнѣ, а меня, какъ нарочно, и нѣтъ.

Что же касается до Анны Андревны, то я совершенно не зналъ, какъ завтра отговорюсь передъ нею. Я думалъ — думалъ, и вдругъ рѣшился сбѣгать и туда и сюда. Все мое отсутствiе могло продолжаться всего только два часа. Елена же спитъ и не услышитъ какъ я схожу. Я вскочилъ, накинулъ пальто, взялъ фуражку, но только было хотѣлъ выйдти изъ комнаты, какъ вдругъ Елена позвала меня. Я удивился; неужелижъ она притворялась что спитъ?

Замѣчу кстати: хоть Елена и показывала видъ, что какъ–будто не хочетъ говорить со мною, но эти оклики довольно

240

частые, эта потребность обращаться ко мнѣ со всѣми недоумѣнiями, доказывали противное и, признаюсь, были мнѣ даже прiятны.

— Куда вы хотите отдать меня? спросила она вдругъ, когда я къ ней подошолъ. Вообще она задавала свои вопросы, какъ–то вдругъ, совсѣмъ для меня неожиданно. Въ этотъ разъ я даже не сейчасъ ее понялъ.

— Давеча вы говорили съ вашимъ знакомымъ, что хотите отдать меня въ какой–то домъ. Я никуда не хочу.

Я нагнулся къ ней: она была вся въ жару; съ ней былъ опять лихорадочный кризисъ. Я началъ утѣшать ее и обнадеживать; увѣрялъ ее, что если она хочетъ остаться у меня, то я никуда ее не отдамъ. Говоря это, я снялъ пальто и фуражку. Оставить ее одну въ такомъ состоянiи, я не рѣшился.

— Нѣтъ, ступайте, ступайте! сказала она, тотчасъ догадавшись, что я хочу остаться. Я спать хочу; я сейчасъ засну.

— Да какъ же ты одна будешь?.. говорилъ я въ недоумѣнiи. Я впрочемъ навѣрно черезъ два часа назадъ буду...

— Ну и ступайте. А то я цѣлый годъ больна буду, такъ вамъ цѣлый годъ изъ дому не уходить — и она попробовала улыбнуться и какъ–то странно взглянула на меня, какъ–будто борясь съ какимъ–то добрымъ чувствомъ, отозвавшимся въ ея сердцѣ. Бѣдняжка! Добренькое, нѣжное ея сердце выглядывало наружу, не смотря на всю ея нелюдимость и видимое ожесточенiе.

Сначала я сбѣгалъ къ Аннѣ Андревнѣ. Она ждала меня съ лихорадочнымъ нетерпѣнiемъ и встрѣтила упреками; сама же была въ страшномъ безпокойствѣ: Николай Сергѣичъ сейчасъ послѣ обѣда ушолъ со двора, а куда — неизвѣстно. Я предчувствовалъ, что старушка не утерпѣла и разсказала ему все, по своему обыкновенiю, намеками. Она впрочемъ мнѣ почти что призналась въ этомъ сама, говоря, что не могла утерпѣть, чтобъ не подѣлиться съ нимъ такой радостью, но что Николай Сергѣичъ сталъ, по ея собственному выраженiю, чернѣе тучи, ничего не сказалъ, «все молчалъ, даже на вопросы мои не отвѣчалъ» и вдругъ послѣ обѣда собрался и былъ таковъ. Разсказывая это, Анна Андревна чуть не дрожала отъ страха и умоляла меня подождать съ ней вмѣстѣ Николая Сергѣича. Я отговорился и сказалъ ей почти наотрѣзъ, что можетъ быть и завтра не приду и что я даже собственно потому и забѣжалъ теперь, чтобы объ

241

этомъ предувѣдомить. Въ этотъ разъ мы чуть было не поссорились. Она заплакала; рѣзко и горько упрекала меня и только когда я уже выходилъ изъ двери, она вдругъ бросилась ко мнѣ на шею, крѣпко обняла меня обѣими руками и сказала, чтобъ я не сердился на нее «сироту» и не принималъ въ обиду словъ ея.

Скоро я уже былъ у Наташи. Противъ ожиданiя я засталъ опять одну и, — странное дѣло, мнѣ показалось, что она вовсе не такъ была мнѣ въ этотъ разъ рада, какъ вчера и вообще въ другiе разы. Какъ будто я ей въ чемъ–нибудь досадилъ или помѣшалъ. На мой вопросъ: былъ ли сегодня Алеша? Она отвѣчала: Разумѣется былъ, но недолго. Обѣщался сегодня вечеромъ быть, прибавила она, какъ бы въ раздумьи.

— А вчера вечеромъ былъ?

— Н–нѣтъ. Его задержали, прибавила она скороговоркой. Ну что, Ваня, какъ твои дѣла?

Я видѣлъ, что она хочетъ зачѣмъ–то замять нашъ разговоръ и свернуть на другое. Я оглядѣлъ ее пристальнѣе: она была блѣдна и разстроена. Впрочемъ, замѣтивъ что я пристально слѣжу за ней и въ нее вглядываюсь, она вдругъ быстро и какъ–то гнѣвно взглянула на меня и съ такою силою, что какъ будто обожгла меня взглядомъ. У нея опять горе, подумалъ я, только она говорить мнѣ не хочетъ.

Въ отвѣтъ на ея вопросъ о моихъ дѣлахъ, я разсказалъ ей всю исторiю Елены, со всѣми подробностями. Ее чрезвычайно заинтересовалъ и даже поразилъ мой разсказъ.

— Боже мой! И ты могъ ее оставить одну, больную! вскричала она.

Я объяснилъ, что хотѣлъ было совсѣмъ не приходить къ ней сегодня, но думалъ, что она на меня разсердится и что во мнѣ могла быть какая–нибудь нужда.

— Нужда, проговорила она про себя, что–то обдумывая; нужда–то, пожалуй, есть въ тебѣ, Ваня, но лучше ужь въ другой разъ. Былъ у нашихъ?

Я разсказалъ ей.

— Да; Богъ знаетъ, какъ отецъ приметъ теперь всѣ эти извѣстiя. А впрочемъ что и принимать–то...

— Какъ что принимать? спросилъ я — такой переворотъ!

— Да ужь такъ... Куда жъ это онъ опять пошолъ? Въ тотъ разъ вы думали, что онъ ко мнѣ ходилъ. Видишь Ваня, если

242

можешь, зайди ко мнѣ завтра. Можетъ быть я кой–что и скажу тебѣ... Совѣстно мнѣ только тебя безпокоить; а теперь шолъ бы ты домой къ своей гостьѣ. Не бось, часа два прошло, какъ ты вышелъ изъ дома?

— Прошло. Прощай, Наташа. Ну, а каковъ былъ сегодня съ тобой Алеша?

— Да что Алеша, — ничего... Удивляюсь даже твоему любопытству.

— До свиданiя, другъ мой.

— Прощай. Она подала мнѣ руку какъ–то небрежно и отвернулась отъ моего послѣдняго прощальнаго взгляда. Я вышелъ отъ нея нѣсколько удивленный. А впрочемъ, подумалъ я, есть же ей объ чемъ и задуматься. Дѣла не шуточныя. А завтра все первая же мнѣ и разскажетъ.

Возвратился я домой грустный и былъ страшно поражонъ, только что вошолъ въ дверь. Было уже темно. Я разглядѣлъ, что Елена сидѣла на диванѣ, опустивъ на грудь голову, какъ будто въ глубокой задумчивости. На меня она и не взглянула, точно была въ забытьи. Я подошолъ къ ней; она что–то шептала про себя. Ужь не въ бреду ли? подумалъ я.

— Елена, другъ мой, что съ тобой? спросилъ я, садясь подлѣ нея и охвативъ ее рукою.

— Я хочу отсюда... Я лучше хочу къ ней, проговорила она, не подымая ко мнѣ головы.

— Куда? къ кому? спросилъ я въ удивленiи.

— Къ ней, къ Бубновой. Она все говоритъ, что я ей должна много денегъ, что она маменьку на свои деньги похоронила... Я не хочу, чтобъ она бранила маменьку... Я хочу у ней работать и все ей заработаю... Тогда отъ нея сама и уйду. А теперь я опять къ ней пойду.

— Успокойся, Елена, къ ней нельзя, говорилъ я. Она тебя замучаетъ; она тебя погубитъ...

— Пусть погубитъ, пусть мучаетъ, съ жаромъ подхватила Елена; не я первая; другiя и лучше меня, да мучаются. Эпо мнѣ нищая на улицѣ говорила. Я бѣдная и хочу быть бѣдная. Всю жизнь буду бѣдная; такъ мнѣ мать велѣла, когда умирала. Я работать буду... Я не хочу это платье носить.

— Я завтра же тебѣ куплю другое. Я и книжки твои тебѣ

243

принесу. Ты будешь у меня жить. Я тебя никому не отдамъ, если сама не захочешь; успокойся...

— Я въ работницы наймусь.

— Хорошо, хорошо! только успокойся, лягъ, засни!

Но бѣдная дѣвочка залилась слезами. Мало по малу слезы ея обратились въ рыданiя. Я не зналъ, что съ ней дѣлать; подносилъ ей воды, мочилъ ей виски, голову. Наконецъ она упала на диванъ въ совершенномъ изнеможенiи, вся отдавшись слезамъ своимъ; кончилось обморокомъ. Когда она пришла въ чувство, ей было легче, только опять начинался лихорадочный ознобъ. Я окуталъ ее, чѣмъ нашлось, и она заснула, но безпокойно, поминутно вздрагивая и просыпаясь. Хоть я и не много ходилъ въ этотъ день, но усталъ ужасно и разсудилъ самъ лечь какъ можно раньше. Мучительныя заботы роились въ моей головѣ. Я предчувствовалъ, что съ этой дѣвочкой мнѣ будетъ много хлопотъ. Но болѣе всего заботила меня Наташа и ея дѣла. Вообще, вспоминаю теперь, я рѣдко былъ въ такомъ тяжоломъ расположенiи духа, какъ засыпая въ эту несчастную ночь.

ГЛАВА II

Проснулся я больной, поздно, часовъ въ десять утра. У меня кружилась и болѣла голова. Я взглянулъ на постѣль Елены: постѣль была пуста. Въ тоже время, изъ правой моей комнатки, долетали до меня какiе–то звуки, какъ будто кто–то шуркалъ по полу вѣникомъ. Я вышелъ посмотрѣть: Елена, держа въ рукѣ вѣникъ и придерживая другой рукой свое нарядное платьице, которое она еще и не снимала съ того самаго вечера, мела полъ. Дрова, приготовленныя въ печку, были сложены въ уголку; со стола стерто, чайникъ вычищенъ; однимъ словомъ Елена хозяйничала.

— Послушай, Елена, закричалъ я, — кто же тебя заставляетъ полъ мести? Я этого не хочу, ты больна; развѣ ты въ работницы пришла ко мнѣ?

— Кто жъ будетъ здѣсь полъ мести? отвѣчала она, выпрямляясь и прямо смотря на меня. Теперь я не больна.

— Но я не для работы взялъ тебя, Елена. Ты какъ будто боишься, что я буду попрекать тебя, какъ Бубнова, что ты у

244

меня даромъ живешь? И откуда ты взяла этотъ гадкiй вѣникъ? У меня не было вѣника, прибавилъ я, смотря на нее съ удивленiемъ.

— Это мой вѣникъ. Я его сама сюда принесла. Я и дѣдушкѣ здѣсь полъ мела. А вѣникъ вотъ тутъ, подъ печкой съ того времени и лежалъ.

Я воротился въ комнату въ раздумьи. Могло быть, что я грѣшилъ; но мнѣ именно казалось, что ей какъ будто тяжело было мое гостепрiимство и что она всячески хотѣла доказать мнѣ, что живетъ у меня не даромъ. Въ такомъ случаѣ, какой же это озлобленный характеръ? подумалъ я. Минуты двѣ спустя вошла и она и молча сѣла на свое вчерашнее мѣсто на диванѣ, пытливо на меня поглядывая. Между тѣмъ я вскипятилъ чайникъ, заварилъ чай, налилъ ей чашку и подалъ съ кускомъ бѣлаго хлѣба. Она взяла молча и безпрекословно. Цѣлыя сутки она почти ничего не ѣла.

— Вотъ и платьице хорошенькое запачкала вѣникомъ, сказалъ я, замѣтивъ большую грязную полосу на подолѣ ея юбки.

Она осмотрѣлась и вдругъ, къ величайшему моему удивленiю, отставила чашку, ущипнула обѣими руками, повидимому хладнокровно и тихо кисейное полотнище юбки и однимъ взмахомъ разорвала его сверху до низу. Сдѣлавъ это она молча подняла на меня свой упорный, сверкающiй взглядъ. Лицо ея было блѣдно.

— Что ты дѣлаешь, Елена, закричалъ я, увѣренный, что вижу передъ собой сумасшедшую.

— Это не хорошее платье, проговорила она, почти задыхаясь отъ волненiя. Зачѣмъ вы сказали, что это хорошее платье? Я не хочу его носить, вскричала она вдругъ, вскочивъ съ мѣста и дрожа всѣмъ тѣломъ. Я его изорву. Я не просила ее рядить меня. Она меня нарядила сама, насильно. Я ужь разорвала одно платье, разорву и это; разорву! разорву! разорву!..

И она съ яростью накинулась на свое несчастное платьице. Въ одинъ мигъ она изорвала его чуть не въ клочки. Когда она кончила, она была такъ блѣдна, что едва стояла на мѣстѣ. Я съ удивленiемъ смотрѣлъ на такое ожесточенiе. Она же смотрѣла на меня какимъ–то вызывающимъ взглядомъ, какъ будто и я былъ тоже въ чемъ–нибудь виноватъ передъ нею. Но я уже зналъ что мнѣ дѣлать.

245

Я положилъ, не откладывая, сегодня же утромъ купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо, нужно было дѣйствовать добротой. Она смотрѣла такъ какъ будто никогда и не видала добрыхъ людей. Если она ужь разъ, не смотря на ожесточенное наказанiе, изорвала въ клочки свое первое, такое–же платье, то съ какимъ же ожесточенiемъ она должна была смотрѣть на него теперь, когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.

На толкучемъ можно было очень дешево купить хорошенькое и простенькое платьице. Бѣда была въ томъ, что у меня въ ту минуту, почти совсѣмъ не было денегъ. Но я еще наканунѣ, ложась вчера спать, рѣшилъ отправиться сегодня въ одно мѣсто, гдѣ была надежда достать ихъ и, какъ разъ, приходилось идти въ ту самую сторону, гдѣ толкучiй. Я взялъ шляпу. Елена пристально слѣдила за мной, какъ будто чего–то ждала.

— Вы опять запрете меня? спросила она, когда я взялся за ключъ, чтобъ запереть за собой квартиру, какъ вчера и третьяго дня.

— Другъ мой, сказалъ я, подходя къ ней, — не сердись за это. Я потому запираю, что можетъ кто–нибудь прiйдти. Ты же больная, пожалуй испугаешься. Да и Богъ знаетъ кто еше прiйдетъ: можетъ быть Бубнова вздумаетъ прiйдти...

Я нарочно сказалъ ей это. Я запиралъ ее, потомучто не довѣрялъ ей. Мнѣ казалось, что она вдругъ вздумаетъ уйдти отъ меня. До времени я рѣшился быть осторожнѣе. Елена промолчала и я–таки заперъ ее и въ этотъ разъ.

Я зналъ одного антрепренера, издававшаго уже третiй годъ одну многотомную книгу. У него я часто доставалъ работу, когда нужно было поскорѣй заработать сколько–нибудь денегъ. Платилъ онъ исправно. Я отправился къ нему, и мнѣ удалось получить двадцать пять рублей впередъ, съ обязательствомъ доставить черезъ недѣлю компилятивную статью. Но я надѣялся выгадать время на моемъ романѣ. Это я часто дѣлалъ, когда приходила крайняя нужда.

Добывъ денегъ, я отправился на толкучiй. Тамъ скоро я отыскалъ знакомую мнѣ старушку–торговку, продававшую всякое тряпье. Я ей разсказалъ примѣрно ростъ Елены, и она мигомъ выбрала мнѣ свѣтленькое ситцевое, совершенно крѣпкое и не болѣе одного раза мытое платьице, за чрезвычайно–дешовую

246

цѣну. Кстати ужь я захватилъ и шейный платочекъ. Расплачиваясь, я подумалъ, что надо же Еленѣ хоть какую–нибудь шубейку, мантильку или что–нибудь въ этомъ родѣ. Погода стояла холодная, а у ней ровно ничего не было. Но я отложилъ эту покупку до другого раза. Елена была такая обидчивая, гордая. Господь знаетъ какъ приметъ она еще и это платье, не смотря на то, что я нарочно выбиралъ какъ можно проще и неказистѣе, самое буднишнее, какъ только можно было выбрать. Впрочемъ я все–таки купилъ двѣ пары чулокъ нитяныхъ и одни шерстяные. Это я могъ отдать ей подъ предлогомъ того, что она больна, а въ комнатѣ холодно. Ей надо было тоже бѣлья. Но все это я оставилъ до тѣхъ поръ, пока поближе съ ней познакомлюсь. За то я купилъ старыя занавѣски къ кровати, — вещь необходимую и которая могла принесть Еленѣ большое удовольствiе.

Со всѣмъ этимъ я воротился домой уже въ часъ пополудни. Замокъ мой отпирался почти неслышно, такъ что Елена не сейчасъ услыхала, что я воротился. Я замѣтилъ, что она стояла у стола и перебирала мои книги и бумаги. Услышавъ же меня, она быстро захлопнула книгу, которую читала и отошла отъ стола, вся покраснѣвъ. Я взглянулъ на эту книгу: это былъ мой первый романъ, изданный отдѣльной книжкой и на заглавномъ листѣ котораго выставлено было мое имя.

— А сюда кто–то безъ васъ стучался, сказала она такимъ тономъ, какъ будто поддразнивая меня: зачѣмъ дескать запиралъ?

— Ужь не докторъ ли, сказалъ я; ты не окликнула его, Елена?

— Нѣтъ.

Я не отвѣчалъ, взялъ узелокъ, развязалъ его и вынулъ купленное платье.

— Вотъ, другъ мой Елена, сказалъ я подходя къ ней; въ такихъ клочьяхъ, какъ ты теперь, ходить нельзя. Я и купилъ тебѣ платье, буднишнее, самое дешовое, такъ что тебѣ нечего безпокоиться; оно всего рубль двадцать копѣекъ стоитъ. Носи на здоровье.

Я положилъ платье подлѣ нея. Она вспыхнула, и смотрѣла на меня нѣкоторое время во всѣ глаза.

Она была чрезвычайно удивлена и вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ

247

показалось, ей было чего–то ужасно стыдно. Но что–то мягкое, нѣжное засвѣтилось въ глазахъ ея. Видя, что она молчитъ, я отвернулся къ столу. Поступокъ мой видимо поразилъ ее. Но она съ усилiемъ превозмогала себя и сидѣла опустивъ глаза въ землю.

Голова моя болѣла и кружилась все болѣе и болѣе. Свѣжiй воздухъ не принесъ мнѣ ни малѣйшей пользы. Между тѣмъ надо было идти къ Наташѣ. Безпокойство мое объ ней не уменьшалось со вчерашняго дня, напротивъ возрастало все болѣе и болѣе. Вдругъ мнѣ показалось, что Елена меня окликнула. Я оборотился къ ней.

— Вы когда уходите, не запирайте меня, проговорила она, смотря въ сторону и пальчикомъ теребя на диванѣ покромку, какъ–будто бы вся была погружена въ это занятiе. — Я отъ васъ никуда не уйду.

— Хорошо, Елена, я согласенъ. Но если кто–нибудь прiйдетъ чужой? Пожалуй еще Богъ знаетъ кто!

— Такъ оставьте ключъ мнѣ, я и запрусь изнутри; а будутъ стучать, я и скажу: нѣту дома. — И она съ лукавствомъ поглядѣла на меня, какъ бы проговаривая: «вотъ вѣдь какъ это просто дѣлается!»

— Вамъ кто бѣлье моетъ? спросила она вдругъ, прежде чѣмъ я успѣлъ ей отвѣчать что–нибудь.

— Здѣсь, въ этомъ домѣ, есть женщина.

— Я умѣю мыть бѣлье. А гдѣ вы кушанье вчера взяли?

— Въ трактирѣ.

— Я и стряпать умѣю. Я вамъ буду кушанье готовить.

— Полно, Елена; ну что ты можешь умѣть стряпать? Все это ты не къ дѣлу говоришь...

Елена замолчала и потупилась. Ее видимо огорчило мое замѣчанiе. Прошло по крайней мѣрѣ минутъ десять; мы оба молчали.

— Супъ, сказала она вдругъ, не поднимая головы.

— Какъ супъ? Какой супъ? спросилъ я, удивляясь.

— Супъ умѣю готовить. Я для маменьки готовила, когда она была больна. Я и на рынокъ ходила.

— Вотъ видишь, Елена, вотъ видишь какая ты гордая, сказалъ я, подходя къ ней и садясь съ ней на диванъ рядомъ. — Я съ тобой поступаю какъ мнѣ велитъ мое сердце. Ты теперь одна,

248

безъ родныхъ, несчастная. Я тебѣ помочь хочу. Также бы и ты мнѣ помогла, когда бы мнѣ было худо. Но ты не хочешь такъ разсудить и вотъ тебѣ тяжело отъ меня самый простой подарокъ принять. Ты тотчасъ же хочешь за него заплатить, заработать, какъ–будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если такъ, то это стыдно, Елена.

Она не отвѣчала, губы ея вздрагивали. Кажется, ей хотѣлось что–то сказать мнѣ; но она скрѣпилась и смолчала. Я всталъ, чтобъ идти къ Наташѣ. Въ этотъ разъ я оставилъ Еленѣ ключъ, прося ее, если кто придетъ и будетъ стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно былъ увѣренъ, что съ Наташей случилось что–нибудь очень нехорошее, а что она до времени таитъ отъ меня, какъ это и не разъ бывало между нами. Во всякомъ случаѣ я рѣшился зайдти къ ней только на одну минутку, иначе я могъ раздражить ее моею назойливостью.

Такъ и случилось. Она опять встрѣтила меня недовольнымъ, жосткимъ взглядомъ. Надо было тотчасъ же уйдти; а у меня ноги подкашивались.

— Я къ тебѣ на минутку, Наташа, началъ я, — посовѣтоваться: что мнѣ дѣлать съ моей гостьей? И я началъ поскорѣй разсказывать все про Елену. Наташа выслушала меня моача.

— Не знаю, что тебѣ посовѣтовать, Ваня, отвѣчала она. По всему видно, что это престранное существо. Можетъ быть она была очень обижена, очень напугана. Дай ей по крайней мѣрѣ выздоровѣть. Ты ее хочешь къ нашимъ?

— Она все говоритъ, что никуда отъ меня не пойдетъ. Да и Богъ знаетъ какъ тамъ ее примутъ, такъ что я и не знаю. Ну что, другъ мой, какъ ты? Ты вчера была какъ будто нездорова! спросилъ я ее робѣя.

— Да... у меня и сегодня что–то голова болитъ, отвѣчала она разсѣянно. Не видалъ–ли кого изъ нашихъ?

— Нѣтъ. Завтра схожу. Вѣдь вотъ завтра суббота...

— Такъ что–же?

— Вечеромъ будетъ князь...

— Такъ чтоже? Я не забыла.

— Нѣтъ, я вѣдь только такъ...

Она остановилась прямо предо мной и долго и пристально посмотрѣла мнѣ въ глаза. Въ ея взглядѣ была какая–то рѣшимость, какое–то упорство; что–то лихорадочное, горячешное.

249

— Знаешь что, Ваня, сказала она: будь добръ, уйди отъ меня, ты мнѣ очень мѣшаешь...

Я всталъ съ креселъ и съ невыразимымъ удивленiемъ смотрѣлъ на нее.

— Другъ мой, Наташа! Что съ тобой? Что случилось? вскричалъ я въ испугѣ.

— Ничего не случилось! Все, все завтра узнаешь, а теперь я хочу быть одна. Слышишь, Ваня: уходи сейчасъ. Мнѣ такъ тяжело, такъ тяжело смотрѣть на тебя!

— Но скажи мнѣ по крайней мѣрѣ...

— Все, все завтра узнаешь! о Боже мой! да уйдешь–ли ты?

Я вышелъ. Я былъ такъ поражонъ, что едва помнилъ себя. Мавра выскочила за мной въ сѣни.

— Что, сердится? спросила она меня. — Я ужь и подступиться къ ней боюсь.

— Да что съ ней такое?

— А то, что сегодня съ ней даже обморокъ былъ. Третiй день нашъ–то носу къ намъ не показывалъ!

— Какъ третiй день? спросилъ я въ изумленiи; да она сама вчера говорила, что онъ вчера утромъ былъ, да еще вчера вечеромъ хотѣлъ прiѣхать...

— Какое вечеромъ! Онъ и утромъ совсѣмъ не былъ! Говорю тебе съ третьяго дня глазъ не кажетъ. Неужто сама вчера сказывала, что утромъ былъ?

— Сама говорила.

— Ну, — сказала Мавра въ раздумьи, — значитъ больно ее это задѣло, когда ужь передъ тобой признаться не хочетъ, что не былъ. Ну, молодецъ!

— Да чтожъ это такое! вскричалъ я.

— А то такое, что и не знаю, что съ ней дѣлать, продолжала Мавра, разводя руками. — Вчера еще было меня къ нему посылала, да два раза съ дороги воротила. А сегодня, такъ ужь и со мной говорить не хочетъ. Давича слышу, какъ будто что–то прошумѣло у ней въ комнатѣ. Заглянула, — она и лежитъ; обморокъ. Такъ тутъ у меня ноги и подкосились. Хоть бы ты его повидалъ. Я ужь и отойти отъ нея не смѣю.

Я бросился внѣ себя внизъ по лѣстницѣ.

— Къ вечеру–то будешь у насъ? закричала мнѣ вслѣдъ Мавра.

— Тамъ увидимъ, отвѣчалъ я съ дороги. Я можетъ только

250

къ тебѣ забѣгу и спрошу: что и какъ? Если только самъ живъ буду.

Я дѣйствительно почувствовалъ, что меня какъ–будто что ударило въ самое сердце.

ГЛАВА III

Я отправился прямо къ Алешѣ. Онъ жилъ у отца въ Малой Морской. У князя была довольно большая квартира, не смотря на то, что онъ жилъ одинъ. Алеша занималъ въ этой квартирѣ двѣ прекрасныя комнаты. Я очень рѣдко бывалъ у него, до этого раза всего, кажется, однажды. Онъ же заходилъ ко мнѣ чаще, особенно сначала, въ первое время его связи съ Наташей.

Его не было дома. Я прошолъ прямо въ его половину и написалъ ему такую записку:

«Алеша, вы, кажется, сошли съ ума. Такъ какъ вечеромъ во вторникъ вашъ отецъ самъ просилъ Наташу сдѣлать вамъ честь, быть вашей женою, вы же этой просьбѣ были рады, чему я свидѣтелемъ, то согласитесь сами, ваше поведенiе въ настоящемъ случаѣ, нѣсколько странно. Знаете–ли что вы дѣлаете съ Наташей? Во всякомъ случаѣ моя записка вамъ напомнитъ, что поведенiе ваше предъ вашей будущей женою, въ высшей степени недостойно и легкомысленно. Я очень хорошо знаю, что не имѣю никакого права вамъ читать наставленiя; но не обращаю на это никакого вниманiя.

Р. S. О письмѣ этомъ она ничего не знаетъ и даже не она мнѣ и говорила про васъ».

Я запечаталъ записку и оставилъ у него на столѣ. На вопросъ мой слуга отвѣчалъ, что Алексѣй Петровичъ почти совсѣмъ не бываетъ дома, и что и теперь воротится не раньше какъ ночью, передъ разсвѣтомъ.

Я едва дошолъ домой. Голова моя кружилась, ноги ослабѣли и дрожали. Дверь ко мнѣ была отворена. У меня сидѣлъ Николай Сергѣичъ Ихменевъ и дожидался меня. Онъ сидѣлъ у стола и молча, съ удивленiемъ, смотрѣлъ на Елену, которая тоже съ неменьшимъ удивленiемъ его разсматривала, хотя упорно молчала. То–то, подумалъ я, она должна ему показаться странною.

— Вотъ, братъ, цѣлый часъ жду тебя и, признаюсь, никакъ

251

не ожидалъ... тебя такъ найдти, — продолжалъ онъ, осматриваясь въ комнатѣ и непримѣтно мигая мнѣ на Елену. Въ глазахъ его изображалось изумленiе. Но вглядѣвшись въ него ближе, я замѣтилъ въ немъ тревогу и грусть. Лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго.

— Садись–ка, садись, — продолжалъ онъ съ озабоченнымъ и хлопотливымъ видомъ; — вотъ, спѣшилъ къ тебѣ, дѣло есть; да что съ тобой? на тебѣ лица нѣтъ.

— Нездоровится. Съ самаго утра кружится голова.

— Ну, смотри, этимъ нечего пренебрегать. Простудился, что–ли?

— Нѣтъ; просто нервный припадокъ. У меня это иногда бываетъ. Да вы–то здоровы–ли?

— Ничего, ничего! Это такъ, сгоряча. Есть дѣло. Садись.

Я придвинулъ стулъ и усѣлся лицомъ къ нему у стола. Старикъ слегка нагнулся ко мнѣ и началъ полушопотомъ:

— Смотри, не гляди на нее и показывай видъ, какъ будто мы говоримъ о постороннемъ. Это что у тебя за гостья такая сидитъ?

— Послѣ вамъ все объясню, Николай Сергѣичъ. Это бѣдная дѣвочка, совершенная сирота, внучка того самаго Смита, который здѣсь жилъ и умеръ въ кандитерской.

— А, такъ у него была и внучка! Ну, братъ, чудачка же она! какъ глядитъ, какъ глядитъ! просто говорю: еще бы ты минутъ пять не пришолъ, я бы здѣсь не высидѣлъ. Насилу отперла и до сихъ поръ ни слова; просто жутко съ ней, на человѣческое существо не похожа. Да какъ она здѣсь очутилась? A, понимаю, вѣрно къ дѣду пришла, не зная что онъ умеръ.

— Да. Она очень была несчастна. Старикъ еще умирая объ ней вспоминалъ.

— Гмъ, каковъ дѣдъ такова и внучка. Послѣ все это мнѣ разскажешь. Можетъ быть можно будетъ и помочь чѣмъ–нибудь, такъ чѣмъ–нибудь, коль ужь она такая несчастная... Ну, а теперь, нельзя–ли братъ ей сказать, чтобъ она ушла, потомучто поговорить съ тобой надо серьёзно.

— Да уйти–то ей некуда. Она здѣсь и живетъ.

Я объяснилъ старику, что могъ въ двухъ словахъ, прибавивъ что можно говорить и при ней, потому что она дитя.

— Ну да... конечно дитя. Только ты, братъ, меня ошеломилъ. Съ тобой живетъ, Господи Боже мой!

252

И старикъ въ изумленiи посмотрѣлъ на нее еще разъ. Елена, чувствуя, что про нее говорятъ, сидѣла молча, потупивъ голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успѣла надѣть на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно въ пору. Волосы ея были приглажены тщательнѣе обыкновеннаго, можетъ быть по поводу новаго платья. Вообще, еслибъ не странная дикость ея взгляда, то она была бы премиловидная дѣвочка.

— Коротко и ясно, вотъ въ чемъ, братъ, дѣло, — началъ опять старикъ… длинное дѣло, важное дѣло...

Онъ сидѣлъ потупившись, съ важнымъ и соображающимъ видомъ и, несмотря на свою торопливость и на «коротко и ясно» не находилъ словъ для начала рѣчи. Что–то будетъ? подумалъ я.

— Видишь, Ваня, пришолъ я къ тебѣ съ величайшей просьбой. Но прежде... такъ какъ я самъ теперь соображаю, надо бы тебѣ объяснить нѣкоторыя обстоятельства... чрезвычайно щекотливыя обстоятельства.

Онъ откашлялся и мелькомъ взглянулъ на меня; взглянулъ и покраснѣлъ; покраснѣлъ и разсердился на себя за свою ненаходчивость; разсердился и рѣшился:

— Ну да что тутъ еще объяснять! Самъ понимаешь. Просто за просто я вызываю князя на дуэль, а тебя прошу устроить это дѣло и быть моимъ секундантомъ.

Я отшатнулся на спинку стула и смотрѣлъ на него внѣ себя отъ изумленiя.

— Ну что смотришь! я вѣдь не сошолъ съ ума.

— Но позвольте, Николай Сергѣичъ! какой же предлогъ, какая цѣль? и наконецъ, какъ это можно...

— Предлогъ! цѣль! вскричалъ старикъ; вотъ прекрасно!..

— Хорошо, хорошо, знаю что вы скажете; но чему же вы поможете вашей выходкой? какой выходъ представляетъ дуэль? Признаюсь, ничего не понимаю.

— Я такъ и думалъ, что ты ничего не поймешь. Слушай: тяжба наша кончилась (то есть кончится на дняхъ; остаются только одни пустыя формальности); я осужденъ. Я долженъ заплатить до десяти тысячъ; такъ присудили. За нихъ отвѣчаетъ Ихменевка. Слѣдственно теперь ужь этотъ подлый человѣкъ обезпеченъ въ своихъ деньгахъ, а я, предоставивъ Ихненевку, заплатилъ и дѣлаюсь человѣкомъ постороннимъ. Тутъ–то я и поднимаю голову. Такъ и такъ, почтеннѣйшiй князь, вы меня

253

оскорбляли два года; вы позорили мое имя, честь моего семейства и я долженъ былъ все это переносить! я не могъ тогда васъ вызвать на поединокъ. Вы бы мнѣ прямо сказали тогда: «А, хитрый человѣкъ, ты хочешь убить меня, чтобъ не платить мнѣ денегъ, которыя, ты предчувствуешь, присудятъ тебя мнѣ заплатить, рано–ли, поздно–ли! Нѣтъ, сначала посмотримъ какъ рѣшится тяжба, а потомъ вызывай». Теперь, почтеннѣйшiй князь, процессъ рѣшонъ, вы обезпечены, слѣдовательно нѣтъ никакихъ затрудненiй, и потому не угодно–ли сюда, къ барьеру. Вотъ въ чемъ дѣло. Чтожъ, по твоему, я не вправѣ, наконецъ отмстить за себя, за все, за все!

Глаза его сверкали. Я долго смотрѣлъ на него молча. Мнѣ хотѣлось проникнуть въ его тайную мысль.

— Послушайте, Николай Сергѣичъ, — отвѣчалъ я, наконецъ рѣшившись сказать главное слово, безъ котораго мы бы не понимали другъ друга. — Можете–ли вы быть со мною совершенно откровенны?

— Могу, отвѣчалъ онъ съ твердостью.

— Скажите же прямо: одно–ли чувство мщенiя побуждаетъ васъ къ вызову, или у васъ въ виду и другiя цѣли?

— Ваня, отвѣчалъ онъ, — ты знаешь, что я не позволяю никому въ разговорахъ со мною касаться нѣкоторыхъ пунктовъ; но для теперешняго раза дѣлаю исключенiе, потому что ты своимъ яснымъ умомъ, тотчасъ же догадался, что обойти этотъ пунктъ невозможно. Да, у меня есть и другая цѣль. Эта цѣль: спасти мою погибшую дочь и избавить ее отъ пагубнаго пути, на который ставятъ ее теперь послѣднiя обстоятельства.

— Но какъ же вы спасете ее этой дуэлью, вотъ вопросъ?

— Помѣшавъ всему тому, что тамъ теперь затѣвается. Слушай: Не думай, что во мнѣ говоритъ какая–нибудь тамъ отцовская нѣжность и тому подобныя слабости. Все это вздоръ! Внутренность сердца моего я никому не показываю. Не знаешь его и ты. Дочь оставила меня, ушла изъ моего дома съ любовникомъ, и я вырвалъ ее изъ моего сердца, вырвалъ разъ навсегда, въ тотъ самый вечеръ, — помнишь? Если ты видѣлъ меня рыдающимъ надъ ея портретомъ, то изъ этого еще не слѣдуетъ, что я желаю простить ее. Я не простилъ и тогда. Я плакалъ о потерянномъ счастiи, о тщетной мечтѣ, но не о ней, какъ она теперь. Я можетъ быть и часто плачу; я не стыжусь въ этомъ признаться,

254

также какъ не стыжусь признаться, что любилъ прежде дитя мое больше всего на свѣтѣ. Все это по видимому противорѣчитъ моей теперешней выходкѣ. Ты можешь сказать мнѣ: Если такъ, если вы равнодушны къ судьбѣ той, которую уже не считаете вашей дочерью, то для чего же вы вмѣшиваетесь въ то, что тамъ теперь затѣвается? Отвѣчаю: во первыхъ, для того, что не хочу дать восторжествовать низкому и коварному человѣку, а во вторыхъ: изъ чувства самаго обыкновеннаго человѣколюбiя. Если она мнѣ уже не дочь, то она все таки слабое, незащищонное и обманутое существо, которое обманываютъ еще больше, чтобъ погубить окончательно. Ввязаться въ дѣло прямо, я не могу, а косвенно, дуэлью, могу. Если меня убьютъ, или прольютъ мою кровь, неужели она перешагнетъ черезъ нашъ барьеръ, а можетъ быть черезъ мой трупъ и пойдетъ съ сыномъ моего убiйцы къ вѣнцу, какъ дочь того царя (помнишь еще у насъ была книжка, по которой ты учился читать), которая переѣхала черезъ трупъ своего отца въ колесницѣ? Да и наконецъ если пойдетъ на дуэль, такъ князья–то наши и сами свадьбы не захотятъ. Однимъ словомъ, я не хочу этого брака и употреблю всѣ усилiя, чтобъ его не было. Понялъ меня теперь?

— Нѣтъ. Если вы желаете Наташѣ добра, то какимъ образомъ вы рѣшаетесь помѣшать ея браку, то есть именно тому, что можетъ возстановить ея доброе имя? Вѣдь ей еще долго жить на свѣтѣе; ей нужно доброе имя.

— А плевать на всѣ свѣтскiя мнѣнiя, вотъ какъ она должна думать! Она должна сознать, что главнѣйшiй позоръ заключается для нея въ этомъ бракѣ, именно въ связи съ этими подлыми людьми, съ этимъ жалкимъ свѣтомъ. Благородная гордость, — вотъ отвѣтъ ея свѣту. Тогда, — тогда можетъ быть и я соглашусь протянуть ей руку и увидимъ кто тогда осмѣлится опозорить дитя мое!

Такой отчаянный идеализмъ изумилъ меня. Но я тотчасъ догадался, что онъ былъ самъ не въ себѣ и говорилъ сгоряча.

— Это слишкомъ идеально, — отвѣчалъ я ему, — слѣдственно жестоко. Вы требуете отъ нея силы, которой, можетъ быть, вы не дали ей при рожденiи. И развѣ она соглашается на бракъ, потому что хочетъ быть княгиней? Вѣдь она любитъ; вѣдь это страсть; это фатумъ. И наконецъ: вы требуете отъ нея презрѣнiя къ свѣтскому мнѣнiю, а сами передъ нимъ преклоняетесь:

255

Князь васъ обидѣлъ, публично заподозрилъ васъ въ низкомъ побужденiи обманомъ породниться съ его княжескимъ домомъ, и вотъ вы теперь разсуждаете: если она сама откажетъ имъ теперь, послѣ формальнаго предложенiя съ ихъ стороны, то разумѣется это будетъ самымъ полнымъ и явнымъ опроверженiемъ прежней клеветы. Вотъ вы чего добиваетесь, вы поникаете передъ мнѣнiемъ самаго князя, вы добиваетесь, чтобъ онъ самъ сознался въ своей ошибкѣ. Васъ тянетъ осмѣять его, отмстить ему и для этого вы жертвуете счастьемъ дочери. Развѣ это не эгоизмъ?

Старикъ сидѣлъ мрачный и нахмуренный и долго не отвѣчалъ мнѣ ни слова.

— Ты несправедливъ ко мнѣ, Ваня, — проговорилъ онъ каконецъ и слеза заблистала на его рѣсницахъ, — клянусь тебѣ несправедливъ, но оставимъ это! Я не могу выворотить передъ тобой мое сердце, — продолжалъ онъ, приподнимаясь и берясь за шляпу; — одно скажу: ты заговорилъ сейчасъ о счастье дочери. Я рѣшительно и буквально не вѣрю этому счастью, кромѣ того, что этотъ бракъ и безъ моего вмѣшательства никогда не состоится.

— Какъ такъ! Почему вы думаете? Вы можетъ быть знаете что–нибудь? — вскричалъ я съ любопытствомъ.

— Нѣтъ; особеннаго ничего не знаю. Но эта проклятая лисица не могла рѣшиться на такое дѣло. Все это вздоръ, одни козни. Я увѣренъ въ этомъ и, помяни мое слово, что такъ сбудется. Во вторыхъ: еслибъ этотъ бракъ и сбылся, то есть, въ такомъ только случаѣ, если у того подлеца есть свой особый, таинственный, никому неизвѣстный разсчетъ, по которому этотъ бракъ ему выгоденъ, — разсчетъ, котораго я рѣшительно не понимаю, то рѣши самъ, спроси свое собственное сердце: будетъ–ли она счастлива въ этомъ бракѣ? Попреки, униженiя, подруга мальчишки, который ужь и теперь тяготится ея любовью, а какъ женится, — тотчасъ же начнетъ ее не уважать, обижать, унижать; въ то же время сила страсти съ ея стороны, по мѣрѣ охлажденiя съ другой; ревность, муки, адъ, разводъ, можетъ быть, само преступленiе... нѣтъ, Ваня! если вы тамъ это стряпаете, а ты еще помогаешь, то, предрекаю тебѣ, дашь отвѣтъ Богу, но ужь будетъ поздно! Прощай!

Я остановилъ его.

— Послушайте, Николай Сергѣичъ, рѣшимъ такъ: подождемъ. Будьте увѣрены, что не одни глаза смотрятъ за этимъ дѣломъ и,

256

можетъ быть оно разрѣшится самымъ лучшимъ образомъ, само собою, безъ насильственныхъ и искусственныхъ разрѣшенiй, какъ напримѣръ эта дуэль. Время — самый лучшiй разрѣшитель! А, наконецъ, позвольте вамъ сказать, что весь вашъ проэктъ совершенно невозможенъ. Неужели–жъ вы могли хоть одну минуту думать, что князь приметъ вашъ вызовъ.

— Какъ не приметъ? Что ты, опомнись!

— Клянусь вамъ, не приметъ и повѣрьте, что найдетъ отговорку совершенно достаточную; сдѣлаетъ все это съ педантскою важностью, а между тѣмъ вы будете совершенно осмѣяны...

— Помилуй, братецъ, помилуй! Ты меня просто сразилъ послѣ этого! Да какъ же это онъ не приметъ? Нѣтъ, Ваня, ты просто какой–то поэтъ; именно настоящiй поэтъ! Да чтожъ, по твоему, неприлично, что–ль со мной драться? Я не хуже его. Я старикъ, оскорбленный отецъ; ты — русскiй литераторъ и потому лицо тоже почетное, можешь быть секундантомъ и... и... Я ужь и не понимаю, чего–жъ тебѣ еще надобно?..

— Вотъ увидите. Онъ такiе предлоги подведетъ, что вы сами, вы, первый, найдете, что вамъ съ нимъ драться, — въ высшей степени невозможно.

— Гмъ... хорошо, другъ мой, пусть будетъ по твоему! Я пережду, до извѣстнаго времени разумѣется. Посмотримъ, что сдѣлаетъ время. Но вотъ что, другъ мой: дай мнѣ честное слово, что ни тамъ, ни Аннѣ Aндреевнѣ ты не объяснишь нашего разговора?

— Даю.

— Второе, голубчикъ Ваня, сдѣлай милость, не начинай больше никогда со мной говорить объ этомъ.

— Хорошо, даю слово.

— И, наконецъ, еще просьба: Я знаю, мой милый, тебѣ у насъ можетъ быть и скучно, но ходи къ намъ почаще, если только можешь. Моя бѣдная Анна Aндревна такъ тебя любитъ и... и... такъ безъ тебя скучаетъ... понимаешь, Ваня?

И онъ крѣпко сжалъ мою руку. Я отъ всего сердца далъ ему обѣщанiе.

— А теперь, Ваня, послѣднее шекотливое дѣло: Есть у тебя деньги?

— Деньги! повторилъ я съ удивленiемъ.

257

— Да; — и старикъ покраснѣлъ и опустилъ глаза; смотрю я, братъ, на твою квартиру... на твои обстоятельства... и какъ подумаю, что у тебя могутъ быть другiя, экстренныя траты (и именно теперь могутъ быть), то... вотъ, братъ, сто пятьдесятъ рублей, на первый случай...

— Сто пятьдесятъ, да еще на первый случай, тогда какъ вы сами проиграли тяжбу!

— Ваня, ты какъ я вижу, меня совсѣмъ не понимаешь! Могутъ быть экстренныя надобности, пойми это. Въ иныхъ случаяхъ деньги способствуютъ независимости положенiя, независимости рѣшенiя. Можетъ быть тебѣ теперь и не нужно, но не надо–ль на что–нибудь въ будущемъ? Во всякомъ случаѣ, я ихъ у тебя оставлю. Это все, что я могъ собрать. Не истратишь, такъ воротишь. А теперь прощай! Боже мой, какой ты блѣдный! да ты весь больной...

Я не возражалъ и взялъ деньги. Слишкомъ ясно было на что онъ ихъ оставлялъ у меня.

— Я едва стою на ногахъ, отвѣчалъ я ему.

— Не пренебрегай этимъ, Ваня, голубчикъ, не пренебрегай! сегодня никуда не ходи. Аннѣ Андревнѣ такъ и скажу въ какомъ ты положенiи. Не надо–ли доктора? Завтра навѣщу тебя; по крайней мѣрѣ всѣми силами постараюсь, если только самъ буду ноги таскать. А теперь легъ бы ты... Ну прощай. Прощай дѣвочка; отворотилась! Слушай другъ мой! вотъ еще пять рублей; это дѣвочкѣ. Ты впрочемъ ей не говори, что я далъ, а такъ, просто истрать на нее, ну тамъ башмачонки какiе–нибудь, бѣлье... мало–ль что понадобится! Прощай, другъ мой...

Я проводилъ его до воротъ. Мнѣ нужно было попросить дворника сходить за кушаньемъ. Елена до сихъ поръ не обѣдала...

ГЛАВА IV

Но только что я воротился къ себѣ, голова моя закружилась, и я упалъ посреди комнаты. Помню только крикъ Елены: она всплеснула руками и бросилась ко мнѣ поддержать меня. Это было послѣднее мгновенiе, уцѣлѣвшее въ моей памяти...

258

Помню потомъ себя уже на постели. Елена разсказывала мнѣ впослѣдствiи, что она вмѣстѣ съ дворникомъ, принесшимъ въ это время намъ кушанье, перенесла меня на диванъ. Нѣсколько разъ я просыпался, и каждый разъ видѣлъ склонившееся надо мной сострадательное, заботливое личико Елены. Но все это я помню какъ сквозь сонъ, какъ въ туманѣ, и личный образъ бѣдной дѣвочки мелькалъ передо мной, среди забытья, какъ видѣнье, какъ картинка; она подносила мнѣ пить, оправляла меня на постели, или сидѣла передо мной, грустная, испуганная и приглаживала своими пальчиками мои волосы. Одинъ разъ вспоминаю ея тихiй поцѣлуй на моемъ лицѣ. Въ другой разъ, вдругъ очнувшись ночью, при свѣтѣ нагорѣвшей свѣчи, стоявшей передо мной на придвинутомъ къ дивану столикѣ, я увидѣлъ, что Елена прилегла лицомъ на мою подушку и пугливо спала, полураскрывъ свои блѣдныя губки и приложивъ мою ладонь къ своей теплой щочкѣ. Но очнулся я хорошо уже только рано утромъ. Свѣча догорѣла вся; яркiй, розовый лучъ начинавшейся зари уже игралъ на стѣнѣ. Елена сидѣла на стулѣ передъ столомъ и, склонивъ свою усталую головку на лѣвую руку, улегшуюся на столѣ, крѣпко спала, и помню, я заглядѣлся на ея дѣтское личико, полное и во снѣ какъ–то недѣтско–грустнаго выраженiя, и какой–то странной, болѣзненной красоты; блѣдное съ стрѣльчатыми длинными рѣсницами на худенькихъ щекахъ, обрамленное чорными какъ смола волосами, густо и тяжело ниспадавшими небрежно завязаннымъ узломъ на сторону. Другая рука ея лежала на моей подушкѣ. Я тихо–тихо поцѣловалъ эту худенькую ручку, но бѣдное дитя не проснулось, только какъ–будто улыбка проскользнула на ея блѣдныхъ губкахъ. Я смотрѣлъ — смотрѣлъ на нее и тихо заснулъ покойнымъ, цѣлительнымъ сномъ. Въ этотъ разъ я проспалъ чуть не до полудня. Проснувшись, я почувствовалъ себя почти выздоровѣвшимъ. Только слабость и тягость во всѣхъ членахъ свидѣтельствовали о недавней болѣзни. Подобные нервные и быстрые припадки бывали со мною и прежде; я зналъ ихъ хорошо. Болѣзнь обыкновенно почти совсѣмъ проходила въ сутки; что впрочемъ не мѣшало ей дѣйствовать въ эти сутки сурово и круто.

Былъ уже почти полдень. Первое что я увидѣлъ, это протянутые въ углу, на снуркѣ занавѣсы, купленныя мною вчера. Распорядилась Елена и отмежевала себѣ въ комнатѣ особый

259

уголокъ. Она сидѣла передъ печкой и кипятила чайникъ. Замѣтивъ, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчасъ же подошла ко мнѣ.

— Голубчикъ ты мой, сказалъ я, взявъ ее за руку, — ты цѣлую ночь за мной смотрѣла. Я и не зналъ, что ты такая добрая.

— А вы почему знаете, что я за вами смотрѣла; можетъ быть я всю ночь проспала? спросила она, смотря на меня съ добродушнымъ и стыдливымъ лукавствомъ и въ то же время застѣнчиво краснѣя отъ своихъ словъ.

— Я просыпался и видѣлъ все. Ты заснула только передъ разсвѣтомъ.

— Хотите чаю? перебила она, какъ бы затрудняясь продолжать этотъ разговоръ, что бываетъ со всѣми цѣломудренными и сурово–честными сердцами, когда объ нихъ имъ же заговорятъ съ похвалою.

— Хочу, отвѣчалъ я. Но обѣдала ли ты вчера?

— Не обѣдала, а ужинала. Дворникъ принесъ. Вы впрочемъ не разговаривайте, а лежите покойно; вы еще не совсѣмъ здоровы, прибавила она, поднося мнѣ чаю и садясь на мою постель.

— Какое лежите! До сумерекъ впрочемъ буду лежать, а тамъ пойду со двора. Непремѣнно надо, Леночка.

— Ну ужь и надо! къ кому вы пойдете? Ужь не къ вчерашнему ли гостю?

— Нѣтъ не къ нему.

— Вотъ и хорошо, что не къ нему. Это онъ васъ разстроилъ вчера. Такъ къ его дочери?

— А ты почему знаешь про его дочь?

— Я вѣдь все вчера слышала, отвѣчала она потупившись.

Лицо ея нахмурилось. Брови сдвинулись надъ глазами.

— Онъ дурной старикъ, прибавила она потомъ.

— Развѣ ты знаешь его? Напротивъ, онъ очень добрый человѣкъ.

— Нѣтъ, нѣтъ; онъ злой; я слышала, отвѣчала она съ увлеченiемъ.

— Да что же ты слышала?

— Онъ свою дочь не хочетъ простить...

— Но онъ любитъ ее. Она передъ нимъ виновата, а онъ объ ней заботится, мучается.

260

— А зачѣмъ не прощаетъ? Теперь какъ проститъ, дочь и не шла бы къ нему.

— Какъ–такъ? Почему же?

— Потомучто онъ не стоитъ, чтобъ его дочь любила, отвѣчала она съ жаромъ. — Пусть она уйдетъ отъ него навсегда и лучше пусть милостыню проситъ, а онъ пусть видитъ, что дочь проситъ милостыню, да мучается.

Глаза ея сверкали, щочки загорѣлись. Вѣрно она не съ просту такъ говоритъ, подумалъ я про себя.

— Это вы меня къ нему–то въ домъ хотѣли отдать? прибавила она помолчавъ.

— Да, Елена.

— Нѣтъ, я лучше въ служанки наймусь.

— Aхъ, какъ не хорошо это все, что ты говоришь, Леночка. И какой вздоръ: ну къ кому ты можешь наняться?

— Ко всякому мужику, нетерпѣливо отвѣчала она, все болѣе и болѣе потупляясь. Она была примѣтно вспыльчива.

— Да мужику и не надо такой работницы, сказалъ я, усмѣхаясь.

— Ну къ господамъ.

— Съ твоимъ ли характеромъ жить у господъ?

— Съ моимъ. Чѣмъ болѣе раздражалась она, тѣмъ отрывистѣе отвѣчала.

— Да ты не выдержишь.

— Выдержу. Меня будутъ бранить, а я буду нарочно молчать. Меня будутъ бить, а я буду все молчать, все молчать, пусть бьютъ, ни за что не заплачу. Имъ же хуже будетъ отъ злости, что я не плачу.

— Что ты Елена! Сколько въ тебѣ озлобленiя; и гордая ты какая! Много, знать, ты видѣла горя...

Я всталъ и подошолъ къ моему большому столу. Елена осталась на диванѣ, задумчиво смотря въ землю и пальчиками щипала покромку. Она молчала. Разсердилась, что ли она на мои слова? думалъ я.

Стоя у стола, я машинально развернулъ вчерашнiя книги, взятыя мною для компиляцiи и мало по малу завлекся чтенiемъ. Со мной это часто случается: подойду, разверну книгу на минутку справиться, и зачитаюсь такъ, что забуду все.

261

— Что вы тутъ все пишете? съ робкой улыбкой спросила Елена, тихонько подойдя къ столу.

— А такъ, Леночка, всякую всячину. За это мнѣ деньги даютъ.

— Просьбы?

— Нѣтъ, не просьбы. И я объяснилъ ей сколько могъ, что описываю разныя исторiи про разныхъ людей: изъ этого выходятъ книги, которыя называются повѣстями и романами. Она слушала съ большимъ любопытствомъ.

— Что же, вы тутъ все правду описываете?

— Нѣтъ, выдумываю.

— Зачѣмъ же вы неправду пишете?

— А вотъ прочти, вотъ видишь, вотъ эту книжку; ты ужь разъ ее смотрѣла. Ты вѣдь умѣешь читать?

— Умѣю.

— Ну вотъ и увидишь. Эту книжку я написалъ.

— Вы? прочту...

Ей что–то очень хотѣлось мнѣ сказать, но она очевидно затруднялась и была въ большомъ волненiи. Подъ ея вопросами что–то крылось.

— А вамъ много за это платятъ? спросила она наконецъ.

— Да какъ случится. Иногда много, а иногда и ничего нѣтъ, потомучто работа не работается. Эта работа трудная, Леночка.

— Такъ вы не богатый?

— Нѣтъ не богатый.

— Такъ я буду работать и вамъ помогать...

Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и ступивъ ко мнѣ два шага, вдругъ обхватила меня обѣими руками, а лицомъ крѣпко–крѣпко прижалась къ моей груди. Я съ изумленiемъ смотрѣлъ на нее.

— Я васъ люблю... я не гордая, проговорила она. — Вы сказали вчера, что я гордая. Нѣтъ, нѣтъ... я не такая... я васъ люблю. Вы только одинъ меня любите...

Но уже слезы задушали ее. Минуту спустя, они вырвались изъ ея груди съ такою силою, какъ вчера во время припадка. Она упала передо мной на колѣни, цѣловала мои руки, ноги...

— Вы спасли меня!.. повторяла она, — вы только одинъ, одинъ!..

262

Она судорожно сжимала мои колѣни своими руками. Все чувство ея, сдерживаемое столько времени, вдругъ разомъ вырвалось наружу въ неудержимомъ порывѣ, и мнѣ стало понятно это странное упорство сердца, цѣломудренно таящаго себя до времени и тѣмъ упорнѣе, тѣмъ суровѣе, чѣмъ сильнѣе потребность излить себя, высказаться, и все это до того неизбѣжнаго порыва, когда все существо вдругъ до самозабвенiя отдается этой потребности любви, благодарности, ласкамъ, слезамъ...

Она рыдала до того, что съ ней сдѣлалась истерика. Насилу я развелъ ея руки, обхватившiя меня. Я поднялъ ее и отнесъ на диванъ. Долго еще она рыдала, укрывъ лицо въ подушки, какъ будто стыдясь смотрѣть на меня, но крѣпко стиснувъ мою руку въ своей маленькой ручкѣ и не отнимая ея отъ своего сердца.

Мало по малу она утихла; но все еще не подымала ко мнѣ своего лица. Раза два, мелькомъ ея глаза скользнули по моему лицу, и въ нихъ было столько мягкости и какого–то пугливаго и снова прятавшагося чувства. Наконецъ она покраснѣла и улыбнулась.

— Легче ли тебѣ? спросилъ я, — чувствительная ты моя Леночка, больное ты мое дитя?

— Не Леночка, нѣтъ... прошептала она, все еще пряча отъ меня свое личико.

— Не Леночка? Какъ же?

— Нелли.

— Нелли? Почему же непремѣнно Нелли? Пожалуй, это очень хорошенькое имя. Такъ я тебя и буду звать, коли ты сама хочешь.

— Такъ меня мамаша звала... И никто такъ меня не звалъ, никогда, кромѣ нея... И я не хотѣла сама, чтобъ меня кто звалъ такъ, кромѣ мамаши... А вы зовите; я хочу... Я васъ буду всегда любить, всегда любить...

Любящее и гордое сердечко, подумалъ я; а какъ долго надо мнѣ было заслужить, чтобъ ты для меня стала Нелли. Но теперь я уже зналъ, что ея сердце предано мнѣ на вѣки.

— Нелли, послушай, спросилъ я, какъ только она успокоилась... Ты, вотъ, говоришь, что тебя любила только одна мамаша и никто больше. А развѣ твой дѣдушка не любилъ тебя?

— Не любилъ...

— А вѣдь ты плакала здѣсь о немъ, помнишь, на лѣстницѣ?

263

Она на минуту задумалась.

— Нѣтъ, не любилъ... Онъ былъ злой. — И какое–то больное чувство выдавилось на ея лицѣ.

— Да вѣдь съ него нельзя было и спрашивать Нелли. Онъ кажется совсѣмъ уже выжилъ изъ ума. Онъ и умеръ, какъ безумный. Вѣдь я тебѣ разсказывалъ какъ онъ умеръ.

— Да; но онъ только въ послѣднiй мѣсяцъ сталъ совсѣмъ забываться. Сидитъ, бывало, здѣсь цѣлый день, и еслибъ я не приходила къ нему, онъ бы и другой и третiй день такъ сидѣлъ, не пивши, не ѣвши. А прежде онъ былъ гораздо лучше.

— Когда же прежде?

— Когда еще мамаша не умирала.

— Стало быть это ты ему приносила пить и ѣсть Нелли?

— Да, и я приносила.

— Гдѣ жъ ты брала, у Бубновой?

— Нѣтъ; я никогда ничего не брала у Бубновой, настойчиво проговорила она, какимъ–то вздрогнувшимъ голосомъ.

— Гдѣ же ты брала, вѣдь у тебя ничего не было?

Нелли помолчала и страшно поблѣднѣла; потомъ долгимъ–долгимъ взглядомъ посмотрѣла на меня.

— Я на улицу милостыню ходила просить... Напрошу пять копѣекъ и куплю ему хлѣба и табаку нюхальнаго...

— И онъ позволялъ! Нелли! Нелли!

— Я сначала сама пошла и ему не сказала. А онъ какъ узналъ, потомъ ужь самъ сталъ меня прогонять просить. Я стою на мосту, прошу у прохожихъ, а онъ ходитъ около моста, дожидается; и какъ увидитъ, что мнѣ дали, такъ и бросится на меня и отниметъ деньги, точно я утаить отъ него хочу, не для него собираю.

Говоря это, она улыбнулась какою–то ѣдкою, горькою улыбкою.

— Это все было, когда мамаша умерла, прибавила она. Тутъ онъ ужь совсѣмъ сталъ какъ безумный.

— Стало быть, онъ очень любилъ твою мамашу? Какъ же онъ не жилъ съ нею?

— Нѣтъ не любилъ... Онъ былъ злой и ее не прощалъ... какъ вчерашнiй злой старикъ, проговорила она тихо, совсѣмъ почти шопотомъ и блѣднѣя все больше и больше...

Я вздрогнулъ. Завязка цѣлаго романа такъ и блеснула въ

264

моемъ воображенiи. Эта бѣдная женщина, умирающая въ подвалѣ у гробовщика, сиротка дочь ея, навѣщающая изрѣдка дѣдушку, проклявшаго ея мать; обезумѣвшiй чудакъ старикъ, умирающiй въ кандитерской, послѣ смерти своей собаки!..

— А вѣдь Азорка–то былъ прежкде маменькинъ, сказала вдругъ Нелли, улыбаясь какому–то воспоминанiю. — Дѣдушка очень любилъ прежде маменьку, и когда мамаша ушла отъ него, у него и остался мамашинъ Азорка. Оттого–то онъ и любилъ такъ Азорку... Мамашу не простилъ, а когда собака умерла, такъ самъ умеръ, сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла съ лица ея.

— Нелли, кто жъ онъ былъ такой прежде? спросилъ я, подождавъ немного.

— Онъ былъ прежде богатый... Я не знаю кто онъ былъ, отвѣчала она. У него былъ какой–то заводъ... Такъ мамаша мнѣ говорила. Она думала, что я маленькая и всего мнѣ не говорила. Она ужасно боялась мнѣ про себя и про дѣдушку разсказывать. Все бывало цѣлуетъ меня, а сама говоритъ: все узнаешь; прiйдетъ время, узнаешь, бѣдная, несчастная! и все меня бѣдной и несчастной звала. И когда ночью бывало думаетъ, что я сплю (а я нарочно, не сплю, притворюсь что сплю), она все плачетъ надо мной, цѣлуетъ меня и говоритъ: бѣдная, несчастная!

— Отчего же умерла твоя мамаша?

— Отъ чахотки; теперь шесть недѣль будетъ.

— А ты помнишь, когда дѣдушка былъ богатъ?

— Да вѣдь я еще тогда не родилась. Мамаша еще прежде, чѣмъ я родилась, ушла отъ дѣдушки.

— Съ кѣмъ же ушла?

— Не знаю, отвѣчала Нелли, тихо и какъ бы задумываясь. Она за границу ушла, а я тамъ и родилась.

— За границей? Гдѣ же?

— Въ Швейцарiи. Я вездѣ была, и въ Италiи была, и въ Парижѣ была.

Я удивился. И ты помнишь, Нелли?

— Многое помню.

— Какже ты такъ хорошо по русски знаешь, Нелли?

— Мамаша меня еще и тамъ учила по русски. Она была русская, потомучто ея мать была русская, а дѣдушка былъ

265

англичанинъ, но тоже какъ русскiй. А какъ мы сюда съ мамашей воротились полтора года назадъ, я и научилась совсѣмъ. Мамаша была уже тогда больная. Тутъ мы стали все бѣднѣе и бѣднѣе. Мамаша все плакала. Она сначала долго отыскивала здѣсь въ Петербургѣ дѣдушку, и все говорила, что передъ нимъ виновата, и все плакала... Такъ плакала, такъ плакала! А какъ узнала, что дѣдушка бѣдный, то еще больше плакала. Она ходила къ дѣдушкѣ, а дѣдушка ее прогналъ. Она къ нему и письма часто писала, онъ все не отвѣчалъ.

— За чѣмъ же мамаша воротилась сюда? Только къ отцу?

— Не знаю. A тамъ намъ такъ хорошо было жить, и глаза Нелли засверкали. — Мамаша жила одна, со мной. У ней былъ одинъ другъ, добрый, какъ вы... Онъ ее еще здѣсь зналъ. Но онъ тамъ умеръ, мамаша и воротилась...

— Такъ съ нимъ–то мамаша твоя и ушла отъ дѣдушки?

— Нѣтъ, не съ нимъ, онъ уже потомъ, долго спустя, встрѣтилъ мамашу… Ужь и я это помню. Мамаша ушла съ другимъ отъ дѣдушки, а тотъ ее и оставилъ...

— Съ кѣмъ же Нелли?

Нелли взглянула на меня и ничего не отвѣчала. Она очевидно знала съ кѣмъ ушла ея мамаша и кто вѣроятно былъ и ея отецъ. Ей было тяжело даже и мнѣ назвать его имя...

Нелли потупилась и замолчала. Я не хотѣлъ ее мучить распросами. Это былъ характеръ странный, нервный и пылкiй, но подавлявшiй въ себѣ свои порывы; симпатичный, но замыкавшiйся въ гордость и недоступкость. Все время, какъ я ее зналъ, она, не смотря на то, что любила меня всѣмъ сердцемъ своимъ, самою свѣтлою и ясною любовью, почти наравнѣ съ своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать безъ боли, — не смотря на то, она рѣдко была со мной наружу и, кромѣ этого дня, рѣдко чувствовала потребность говорить со мной о своемъ прошедшемъ; даже напротивъ, какъ–то сурово таилась отъ меня. Но въ этотъ день, впродолженiе нѣсколькихъ часовъ, среди мукъ и судорожныхъ рыданiй, прерывавшихъ разсказъ ея, она передала мнѣ все, что наиболѣе волновало и мучило ее въ ея воспоминанiяхъ, и никогда не забуду я этого страшнаго разсказа. Но главная исторiя еяе еще впереди...

Это была страшная исторiя; это исторiя покинутой женщины, пережившей свое счастье; больной, измученной и

266

оставленной всѣми; отвергнутой послѣднимъ существомъ, на которое она могла надѣяться, — отцомъ своимъ, оскорбленнымъ когда–то ею и въ свою очередь, выжившимъ изъ ума отъ нестерпимыхъ страданiй и униженiй. Это исторiя женщины, доведенной до отчаянiя; ходившей съ своей дѣвочкой, которую она считала еще ребенкомъ, по холоднымъ, грязнымъ петербургскимъ улицамъ и просившей милостыню; женщины, умиравшей потомъ цѣлые мѣсяцы въ сыромъ подвалѣ и которой отецъ отказывалъ въ прощенiи до послѣдней минуты ея жизни и только въ послѣднюю минуту опомнившiйся и бѣжавшiй простить ее, но уже заставшiй одинъ холодный трупъ вмѣсто той, которую любилъ больше всего на свѣтѣ. Это былъ странный разсказъ о таинственныхъ, даже едва понятныхъ отношенiяхъ выжившаго изъ ума старика съ его маленькой внучкой, уже понимавшей его, уже понимавшей, не смотря на свое дѣтство, многое изъ того, до чего не развивается иной въ цѣлые годы своей обезпеченной и гладкой жизни. Мрачная это была исторiя, одна изъ тѣхъ мрачныхъ и мучительныхъ исторiй, которыя такъ часто И непримѣтно, почти таинственно, сбываются подъ тяжолымъ петербургскимъ небомъ, въ темныхъ потаенныхъ закоулкахъ огромнаго города, среди взбалмошнаго кипѣнiя жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересовъ, угрюмаго разврата, сокровенныхъ преступленiй, среди всего этого кромѣшнаго ада безсмысленной и ненормальной жизни...

Но эта исторiя еще впереди...

___

Давно уже наступили сумерки, насталъ вечеръ и только тогда я очнулся какъ бы отъ мрачнаго кошмара и вспомнилъ о настоящемъ.

— Нелли! сказалъ я, — вотъ ты теперь больна, разстроена, а я долженъ тебя оставить одну, взволнованную и въ слезахъ. Другъ мой! прости меня и узнай, что тутъ есть тоже одно любимое и непрощонное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждетъ меня. Да и меня самого влечетъ теперь послѣ твоего разсказа такъ, что я кажется не перенесу, если не увижу ее сейчасъ, сiю минуту...

Не знаю, поняла ли Нелли все что я ей говорилъ. Я былъ

267

взволнованъ и отъ разсказа и отъ недавней болѣзни; но я бросился къ Наташѣ. Было уже поздно, часъ девятый, когда я вошолъ къ ней.

ГЛАВА V

Еще на улицѣ, у воротъ дома, въ которомъ жила Наташа, я замѣтилъ коляску, и мнѣ показалось, что это коляска князя. Входъ къ Наташѣ былъ со двора. Только что я сталъ входить на лѣстницу, я заслышалъ передъ собой, однимъ всходомъ выше, человѣка, взбиравшагося ощупью, осторожно, очевидно незнакомаго съ мѣстностью. Мнѣ вообразилось, что это долженъ быть князь; но вскорѣ я сталъ разувѣряться. Незнакомецъ, взбираясь на верхъ, ворчалъ и проклиналъ дорогу и все сильнѣе и энергичнѣе, чѣмъ выше онъ подымался. Конечно, лѣстница была узкая, грязная, крутая, никогда не освѣщонная; но такихъ ругательствъ, какiя начались въ третьемъ этажѣ, я бы ни какъ не могъ приписать князю: взбиравшiйся господинъ ругался какъ извощикъ. Но съ третьяго этажа начался свѣтъ; у Наташиныхъ дверей горѣлъ маленькiй фонарь. У самой двери я нагналъ моего незнакомца, и каково же было мое изумленiе, когда я узналъ въ немъ князя. Кажется, ему чрезвычайно было непрiятно такъ нечаянно столкнуться со мною. Первое мгновенiе онъ не узнавалъ меня; но вдругъ все лицо его преобразилось. Первый, злобный и ненавистный взглядъ его на меня сдѣлался вдругъ привѣтливымъ и веселымъ, и онъ, съ какою–то необыкновенною радостью протянулъ мнѣ обѣ руки.

— Ахъ, это вы! А я только что хотѣлъ было стать на колѣна и молить Бога о спасенiи моей жизни. Слышали какъ я ругался?

И онъ захохоталъ простодушнѣйшимъ образомъ. Но вдругъ лицо его приняло серьёзное и заботливое выраженiе.

— И Aлеша могъ помѣстить Наталью Николавну въ такой квартирѣ! сказалъ онъ, покачивая головою. — Вотъ эти–то, такъ называемыя мелочи и обозначаютъ человѣка. Я боюсь за него. Онъ добръ, у него благородное сердце, но вотъ вамъ примѣръ: любитъ безъ памяти, а помѣщаетъ ту, которую любитъ, въ такой конурѣ. Я даже слышалъ, что иногда хлѣба не было, —

268

прибавилъ онъ шопотомъ, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещитъ, когда я подумаю о его будущности, а главное о будущности Анны Николавны, когда она будетъ его женой...

Онъ ошибся именемъ и не замѣтилъ того, съ явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергалъ ручку замка, и Мавра тотчасъ–же намъ отворила, суетливо встрѣчая насъ. Въ кухнѣ, отдѣлявшейся отъ крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную дверь замѣтны были нѣкоторыя приготовленiя: все было какъ–то не по всегдашнему, вытерто и вычищено; въ печи горѣлъ огонь; на столѣ стояла какая–то новая посуда. Видно было, что насъ ждали. Мавра бросилась снимать съ нимъ наши пальто.

— Алеша здѣсь? спросилъ я ее.

— Не бывалъ, шепнула она мнѣ какъ–то таинственно.

Мы вошли къ Наташѣ. Въ ея комнатѣ не было никакихъ особенныхъ приготовленiй; все было постарому. Впрочемъ у нея всегда было все такъ чисто и мило, что нечего было и улучшать. Наташа встрѣтила насъ, стоя передъ дверью. Я поражонъ былъ болѣзненной худобой и чрезвычайной блѣдностью ея лица, хотя румянецъ и блеснулъ на одно мгновенiе на ея помертвѣвшихъ щекахъ. Глаза были лихорадочные. Она молча и торопливо протянула князю руку, примѣтно суетясь и теряясь. На меня же она и не взглянула. Я стоялъ и ждалъ молча.

— Вотъ и я! дружески и весело заговорилъ князь; — только нѣсколько часовъ какъ воротился. Все это время вы не выходили изъ моего ума (онъ нѣжно поцѣловалъ ея руку); — и сколько, сколько я передумалъ о васъ! Сколько выдумалъ вамъ сказать, передать... Ну, да мы наговоримся! Во первыхъ мой вѣтрогонъ, котораго, я вижу, еще здѣсь нѣтъ...

— Позвольте, князь, перебила его Наташа, покраснѣвъ и смѣшавшись, — мнѣ надо сказать два слова Ивану Петровичу. Ваня, пойдемъ... два слова...

Она схватила меня за руку и повела за ширмы.

— Ваня, сказала она шопотомъ, заведя меня въ самый темный уголъ: простишь ты меня или нѣтъ?

— Наташа, полно, что ты!..

— Нѣтъ, нѣтъ, Ваня, ты слишкомъ часто и слишкомъ много прощалъ мнѣ, но вѣдь есть же конецъ всякому терпѣнiю. Ты меня никогда не разлюбишь, я знаю, но ты меня назовешь

269

неблагодарною, а я вчера и третьягодня была предъ тобой неблагодарная, эгоистка, жестокая...

Она вдругъ залилась слезами и прижалась лицомъ къ моему плечу.

— Полно, Наташа, спѣшилъ я разувѣрить ее. — Вѣдь я былъ очень боленъ всю ночь; даже и теперь едва стою на ногахъ, оттого и не заходилъ ни вечеромъ вчера, ни сегодня, а ты и думаешь, что я разсердился... Другъ ты мой дорогой, да развѣ я не знаю, что теперь въ твоей душѣ дѣлается?

— Ну и хорошо... значитъ простилъ, какъ всегда, — сказала она, смѣясь сквозь слезы и сжимая до боли мою руку. Остальное послѣ. Много надо сказать тебѣ, Ваня. А теперь къ нему...

— Поскорѣй, Наташа; мы такъ его вдругъ оставили...

— Вотъ ты увидишь, увидишь что будетъ, — наскоро шепнула она мнѣ. Я теперь знаю все; все угадала. Виноватъ всему онъ. Этотъ вечеръ много рѣшитъ. Пойдемъ!

Я не понялъ, но спросить было некогда. Наташа вышла къ князю съ свѣтлымъ лицомъ. Онъ все еще стоялъ со шляпой въ рукахъ. Она весело передъ нимъ извинилась, взяла у него шляпу, сама придвинула ему стулъ, и мы втроемъ усѣлись кругомъ ея столика.

— Я началъ о моемъ вѣтренникѣ, продолжалъ князь; — я видѣлъ его только одну минуту и то на улицѣ, когда онъ садился ѣхать къ графинѣ Зинаидѣ Ѳедоровнѣ. Онъ ужасно спѣшилъ и, представьте, даже не хотѣлъ встать, чтобъ войти со мной въ комнаты, послѣ четырехъ дней разлуки. И, кажется, я въ томъ виноватъ, Наталья Николавна, что онъ теперь не у васъ и что мы пришли прежде него: я воспользовался случаемъ, и такъ какъ самъ не могъ быть сегодня у графини, то далъ ему одно порученiе. Но онъ явится сiю минуту.

— Онъ вамъ навѣрно обѣщалъ прiѣхать сегодня? спросила Наташа съ самымъ простодушнымъ видомъ, смотря на князя.

— Ахъ, Боже мой, еще бы онъ не прiѣхалъ; какъ это вы спрашиваете! воскликнулъ онъ съ удивленiемъ, всматриваясь въ нее. — Впрочемъ понимаю: вы на него сердитесь. Дѣйствительно какъ будто дурно съ его стороны, прiйдти всѣхъ позже. Но, повторяю, виноватъ въ этомъ я, въ чемъ и спѣшу у васъ просить прощенiя. Мое порученiе было такого рода, что онъ дѣйствительно могъ съ нимъ замѣшкаться… Вообще же говря, онъ

270

теперь даже въ какомъ–то странномъ положенiи; я думалъ объ этомъ въ эти дни и даже рѣшилъ особенно просить васъ, Наталья Николавна, не сердиться на него въ иныхъ случаяхъ. Онъ легкомысленный, вѣтренникъ; я его не зашищаю, но нѣкоторыя особенныя обстоятельства требуютъ, чтобъ онъ не только не оставлялъ теперь дома графини и нѣкоторыхъ другихъ связей, но напротивъ, какъ можно чаще являлся бы туда. Именно теперь это даже очень нужно, по нѣкоторымъ моимъ соображенiямъ. Ну а такъ какъ онъ, вѣроятно не выходитъ отъ васъ и забылъ все на свѣтѣ, то пожалуйста не сердитесь, если я буду иногда брать его, часа на два не больше по моимъ порученiямъ. Я увѣренъ, что онъ еще ни разу не былъ у княгини К. и такъ досадую, что не успѣлъ давеча распросить его!..

Я взглянулъ на Наташу. Она слушала князя съ легкой полунасмѣшливой улыбкой. Но онъ говорилъ такъ прямо, такъ натурально. Казалось, не было возможности въ чемъ–нибудь подозрѣвать его.

— И вы вправду не знали, что онъ у меня во всѣ эти дни ни разу не былъ? спросила Наташа, тихимъ и спокойнымъ голосомъ, какъ–будто говоря о самомъ обыкновенномъ для нея происшествiи.

— Какъ! ни разу не былъ? но позвольте, что вы говорите! сказалъ ккязь, повидимому внѣ себя отъ изумленiя.

— Вы были у меня во вторникъ, поздно вечеромъ; на другое утро онъ заѣзжалъ ко мнѣ на полчаса, и съ тѣхъ поръ я его не видала ни разу.

— Но это невѣроятно! (онъ изумлялся все болѣе и болѣе). Я именно думалъ, что онъ не выходитъ отъ васъ. Извините, это такъ странно... просто невѣроятно.

— Но однакожъ вѣрно, и какъ жаль: я нарочно ждала васъ, думала отъ васъ–то и узнать гдѣ онъ находится?

— Ахъ, Боже мой! Да вѣдь онъ сейчасъ же будетъ здѣсь! Но то что вы мнѣ сказали, меня до того поразило, что я... признаюсь, я всего ожидалъ отъ него, но этого... этого!

— Какъ вы изумляетесь! А я такъ думала, что вы не только не станете изумляться, но даже заранѣе знали, что такъ и будетъ.

— Зналъ! Вы говорите зналъ? Но увѣряю же васъ, Наталья Николавна, что я видѣлъ его только одну минуту и больше

271

никого объ немъ не распрашивалъ; и мнѣ странно, что вы мнѣ какъ–будто не вѣрите, продолжалъ онъ оглядывая насъ обоихъ.

— Сохрани Богъ, подхватила Наташа, — я совершенно увѣрена, что вы сказали намъ правду, то есть, что вы его не распрашивали. Но право не знаю отчего мнѣ кажется, даже теперь, что вы–то и должны были знать, что Алеша, въ его положенiи, если не точь въ точь такъ поступитъ, какъ теперь поступилъ, то сдѣлаетъ что–нибудь совершенно въ этомъ же родѣ; и что знали вы это еще съ прошлаго вторника, а можетъ быть даже и до вторника.

И Наташа засмѣялась снова, прямо въ глаза князю, такъ, что его какъ–будто передернуло.

— Объяснитесь, сказалъ онъ въ замѣшательствѣ.

— Да тутъ нечего и объяснять. Я говорю очень просто. Вы вѣдь знаете какой онъ вѣтренный, забывчивый. Ну вотъ какъ ему дана теперь полная свобода, онъ и увлекся.

— Но такъ увлекаться невозможно, тутъ что нибудь да есть, и только что онъ прiѣдетъ, я заставлю его объяснить это дѣло. Но болѣе всего меня удивляетъ, что вы какъ–будто и меня въ чемъ–то обвиняете, тогда какъ меня даже здѣсь и не было. А впрочемъ, Наталья Николавна, я вижу, вы на него очень сердитесь, — и это понятно; вы имѣете на то всѣ права, и... и... разумѣется я первый и виноватъ, ну хоть потому только, что я первый подвернулся; не правда–ли? продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ съ раздражительною усмѣшкою; не было–бъ меня, виноваты были бы вы, Иванъ Петровичъ: вѣдь такъ всегда бываетъ на свѣтѣ.

Наташа вспыхнула.

— Позвольте, Наталья Николавна, продолжалъ онъ съ достоинствомъ; соглашаюсь, что я виноватъ, но только въ томъ, что уѣхалъ на другой день послѣ нашего знакомства, такъ что вы, при нѣкоторой мнительности, которую я замѣчаю въ вашемъ характерѣ, уже успѣли измѣнить обо мнѣ ваше мнѣнiе, тѣмъ болѣе, что тому способствовали обстоятельства. Не уѣзжалъ бы я, — вы бы меня узнали лучше, да и Алеша не вѣтренничалъ бы подъ моимъ надзоромъ. Сегодня же вы услышите сами, что я наговорю ему.

— То есть сдѣлаете, что онъ мною начнетъ тяготиться.

272

Невозможно, чтобъ при вашемъ умѣ, вы вправду думали, что такое средство мнѣ поможетъ.

— Такъ ужь не хотите–ли вы намекнуть, что я нарочно хочу такъ устроить, чтобъ онъ вами тяготился? Вы… вы обижаете меня, Наталья Николавна.

— Я стараюсь какъ можно меньше употреблять намековъ, съ кѣмъ бы я ни говорила, отвѣчала Наташа; — напротивъ, всегда стараюсь говорить какъ можно прямѣе, и вы, можетъ быть, сегодня же убѣдитесь, что я умѣю говорить прямо. Обижать я васъ не хочу, да и не зачѣмъ, хоть ужь потому только, что вы моими словами не обидитесь, что бы я вамъ ни сказала. Въ этомъ я совершенно увѣрена, потомучто совершенно понимаю наши взаимныя отношенiя; вѣдь вы на нихъ не можете смотрѣть серьёзно, не правда–ли? Но если я въ самомъ дѣлѣ васъ обидѣла, то готова просить прощенiя, чтобъ исполнить передъ вами всѣ обязанности... гостепрiимства.

Не смотря на легкiй и даже шутливый тонъ, съ которымъ Наташа произнесла эту фразу, со смѣхомъ на губахъ, никогда еще я не видалъ ее до такой степени раздражонною. Теперь только я понялъ, до чего наболѣло у нея въ сердцѣ въ эти три дня. Загадочныя слова ея: что она уже все знаетъ и обо всемъ догадалась, испугали меня; они прямо относились къ князю. Она измѣнила о немъ свое мнѣнiе и смотрѣла на него, какъ на своего врага, — это было очевидно. Она видимо приписывала его влiянiю всѣ свои неудачи съ Aлешей, и можетъ быть имѣла на это какiя нибудь данныя. Я боялся между ними внезапной сцены. Шутливый тонъ ея былъ слишкомъ обнаруженъ, слишкомъ не закрытъ. Послѣднiя же слова ея князю о томъ, что онъ не можетъ смотрѣть на ихъ отношенiя серьёзно, фраза объ извиненiи по обязанности гостепрiимства; ея обѣщанiе, въ видѣ угрозы, доказать ему въ этотъ же вечеръ, что она умѣетъ говорить прямо, — все это было до такой степени дерзко, язвительно и немаскировано, что не было возможности, чтобъ князь не понялъ всего этого. Я видѣлъ, что онъ измѣнился въ лицѣ, но онъ умѣлъ владѣть собою. Онъ тотчасъ же показалъ видъ, что не замѣтилъ этихъ словъ, не понялъ ихъ настоящаго смысла, и разумѣется отдѣлался шуткой.

— Боже меня сохрани требовать извиненiй! — подхватилъ онъ смѣясь. Я вовсе не того хотѣлъ, да и не въ моихъ правилахъ

273

требовать извиненiя отъ женщинъ. Еще въ первое наше свиданiе я отчасти предупредилъ васъ о моемъ характерѣ, а потому вы вѣроятно не разсердитесь на меня за одно замѣчанiе, тѣмъ болѣе что оно будетъ вообще о всѣхъ женщинахъ; вы тоже вѣроятно согласитесь съ этимъ замѣчанiемъ, продолжалъ онъ, съ любезностью обращаясь ко мнѣ. Именно я замѣтилъ, что въ женскомъ характерѣ есть такая черта, что если, напримѣръ, женщина въ чемъ виновата, то скорѣй она согласится потомъ, впослѣдствiи, загладить свою вину тысячью ласкъ, чѣмъ въ настоящую минуту, во время самой очевидной улики въ ея проступкѣ, сознаться въ немъ и попросить прощенiя. И такъ, если только предположить, что я вами обиженъ, то теперь, въ настоящую минуту, я нарочно не хочу извиненiя; мнѣ выгоднѣе будетъ впослѣдствiи, когда вы сознаете вашу ошибку и захотите ее загладить передъ мной... тысячью ласкъ. А вы такъ добры, такъ чисты, свѣжи, такъ наружу, что минута, когда вы будете раскаяваться, предчувствую это, будетъ очаровательна. А лучше, вмѣсто извиненiя, скажите мнѣ теперь, не могу–ли я сегодня же чѣмъ нибудь доказать вамъ, что я гораздо искреннѣе и прямѣе поступаю съ вами, чѣмъ вы обо мнѣ думаете?

Наташа покраснѣла. Мнѣ тоже показалось, что въ отвѣтѣ князя слышался какой–то ужь слишкомъ легкiй, даже небрежный тонъ, какая–то нескромная шутливость.

— Вы хотите мнѣ доказать, что вы со мной прямы и простодушны? спросила Наташа, съ вызывающимъ видомъ смотря на него.

— Да.

— Если такъ, исполните мою просьбу.

— Заранѣе даю слово.

— Вотъ она: ни однимъ словомъ, ни однимъ намекомъ обо мнѣ не безпокоить Алешу ни сегодня ни завтра. Ни одного упрека за то, что онъ забылъ меня; ни одного наставленiя. Я именно хочу встрѣтить его такъ, какъ будто ничего между нами не было, чтобъ онъ и замѣтить ничего не могъ. Мнѣ это надо. Дадите вы мнѣ такое слово?

— Съ величайшимъ удовольствiемъ, отвѣчалъ князь, — и позвольте мнѣ прибавить отъ всей души, что я рѣдко въ комъ встрѣчалъ болѣе благоразумнаго и яснаго взгляда на такiя дѣла... Но вотъ кажется и Алеша.

274

Дѣйствительно въ передней послышался шумъ. Наташа вдругъ поблѣднѣла; рука ея, лежавшая на столѣ, зодрожала. Князь сидѣлъ съ серьёзною миною и ожидалъ что–то будетъ; онъ присталько слѣдилъ за Наташей. Но дверь отворилась, и къ намъ влетѣлъ Алеша.

ГЛАВА VI

Онъ именно влетѣлъ съ какимъ–то сiяющимъ лицомъ, радостный, веселый, Видно было, что онъ весело и счастливо провелъ эти четыре дня. На немъ какъ–будто написано было, что онъ хотѣлъ намъ что–то сообщить.

— Вотъ и я! провозгласилъ онъ на всю комнату. — Тотъ, которому бы надо быть раньше всѣхъ, пришолъ позже всѣхъ. Но сейчасъ узнаете все, все, все! Давеча, папаша, мы съ тобой двухъ словъ не успѣли сказать, а мнѣ много надо было сказать тебѣ. Это онъ мнѣ только въ добрыя свои минуты позволяетъ говорить себѣ: ты, прервалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, — ей Богу въ иное время запрещаетъ, и какая у него вдругъ является тактика: начинаетъ самъ говорить мнѣ вы. Но съ этого дня я хочу, чтобъ у него всегда были добрыя минуты и сдѣлаю такъ! Вообще я весь перемѣнился въ эти четыре дня, совершенно, совершенно перемѣнился и все вамъ разскажу. Но это впереди. А главное теперь: вотъ она! вотъ она! опять! Наташа, голубчикъ, здравствуй, ангелъ ты мой! говорилъ онъ, усаживаясь подлѣ нея и жадно цѣлуя ея руки, — тосковалъ–то какъ я по тебѣ въ эти дни! Но, что хочешь! — не могъ! Урваться не могъ. Голубчикъ ты мой! какъ–будто ты похудѣла немножко, блѣдненькая какая, о милая!

Онъ въ восторгѣ покрывалъ ея руки поцѣлуями, жадно смотрѣлъ на нее своими прекрасными глазами, какъ–будто не могъ наглядѣться. И столько было любви въ его глазахъ! Я взглянулъ на Наташу и по лицу ея угадалъ, что у насъ были одни мысли: онъ былъ вполнѣ невиненъ. Да и когда, какъ этотъ невинный могъ–бы сдѣлаться виноватымъ? Яркiй румянецъ прилилъ вдругъ къ блѣднымъ щекамъ Наташи, точно вся кровь, собравшаяся въ ея сердцѣ, отхлынула вдругъ въ голову. Глаза ея засверкали, и она гордо взглянула на князя.

275

— Но гдѣ же... ты былъ... столько дней? проговорила она здержаннымъ и прерывающимся голосомъ. Она тяжело и неровно дышала. Боже мой, какъ она любила его!

— То–то и есть, что я въ самомъ дѣлѣ какъ–будто виноватъ передъ тобой; да что: какъ–будто! разумѣется виноватъ, и самъ это знаю, и прiѣхалъ съ тѣмъ, что знаю. Катя вчера и сегодня говорила мнѣ, что не можетъ женщина простить такую небрежность (вѣдь она все знаетъ, что было у насъ здѣсь во вторникъ; я на другой же день разсказалъ). Я съ ней спорилъ, доказывалъ ей, говорилъ что эта женщина называется Наташа, и что во всемъ свѣтѣ можетъ быть только одна есть равная ей: это Катя; и я прiѣхалъ сюда разумѣется зная, что я выигралъ въ спорѣ. Развѣ такой ангелъ какъ ты, можетъ не простить? Развѣ ты, узнавъ мое сердце, могла бы въ немъ хоть на минутку усомниться. «Не былъ, стало–быть непремѣнно что–нибудь помѣшало, а не то что разлюбилъ» — вотъ какъ будетъ думать моя Наташа! Да и какъ тебя разлюбить? Развѣ возможно? Все сердце изболѣло у меня по тебѣ. Но я все–таки виноватъ! А когда узнаешь все, меня же первая оправдаешь! Сейчасъ все разскажу, мнѣ надобно излить душу предъ всѣми вами; съ тѣмъ и прiѣхалъ. Хотѣлъ было сегодня (было полминутки свободной) залетѣть къ тебѣ, голубчикъ, чтобъ поцѣловать тебя на лету, но и тутъ неудача: Катя немедленно потребовала къ себѣ, по важнѣйшимъ дѣламъ. Это еще до того времени, когда я на дрожкахъ сидѣлъ, папа, и ты меня видѣлъ; это я другой разъ, по другой запискѣ къ Катѣ тогда ѣхалъ. У насъ вѣдь теперь цѣлые дни скороходы съ записками изъ дома въ домъ бѣгаютъ. Иванъ Петровичъ, вашу записку я только вчера ночью успѣлъ прочесть, и вы совершенно правы во всемъ, что вы тамъ написали. Но что же дѣлать: физическая невозможность! Такъ и подумалъ: завтра вечеромъ во всемъ оправдаюсь; потомучто ужь сегодня вечеромъ невозможно мнѣ было не прiѣхать къ тебѣ, Наташа.

— Какая это записка? спросила Наташа.

— О запискѣ послѣ. Впрочемъ вотъ что: онъ у меня былъ, не засталъ разумѣется и сильно разругалъ въ письмѣ, которое мнѣ оставилъ, за то, что къ тебѣ не хожу. И онъ совершенно правъ. Это было вчера.

Наташа взглянула на меня.

276

— Но если у тебя доставало времени бывать съ утра до вечера у Катерины Ѳедоровны... началъ было князь.

— Знаю, знаю, что ты скажешь, перебилъ Алеша: — «Если могъ быть у Кати, то у тебя должно было быть вдвое причинъ быть здѣсь.» Совершенно съ тобой согласенъ и даже прибавлю отъ себя: не вдвое причинъ, а въ миллiонъ больше причинъ! Но во первыхъ, бываютъ же странныя, неожиданныя событiя въ жизни, которыя все перемѣшиваютъ и ставятъ вверхъ дномъ. Ну, вотъ и со мной случились такiя событiя. Говорю же я, что въ эти дни я совершенно измѣнился, весь до конца ногтей; стало–быть были же важныя обстоятельства!

— Ахъ Боже мой, да что же съ тобой было! Не томи пожалуйста! вскричала Наташа, улыбаясь на горячку Алеши.

Въ самомъ дѣлѣ онъ былъ немного смѣшонъ: онъ торопился; слова вылетали у него быстро, часто, безъ порядка, какой–то стукотней. Ему все хотѣлось говорить, говорить, разсказать. Но, разсказывая, онъ все–таки не покидалъ руки Наташи и безпрерывно подносилъ ее къ губамъ, какъ–будто не могъ нацѣловаться.

— Въ томъ–то и дѣло, что со мной было, продолжалъ Алеша: — Ахъ, друзья мои! что я видѣлъ! что дѣлалъ! какихъ людей узналъ! Во первыхъ Катя: это такое совершенство! Я ее совсѣмъ, совсѣмъ не зналъ до сихъ поръ! И тогда, во вторникъ, когда я говорилъ тебѣ объ ней, Наташа, — помнишь, я еще съ такимъ восторгомъ говорилъ, ну такъ и тогда даже я ее совсѣмъ почти не зналъ. Она сама таилась отъ меня, до самаго теперешняго времени. Но теперь мы совершенно узнали другъ друга. Мы съ ней ужь теперь на ты. Но начну сначала: Во первыхъ, Наташа, еслибъ ты могла только слышать, что она говорила мнѣ про тебя, когда я на другой день, въ середу, разсказалъ ей, что здѣсь между нами было... А кстати: припоминаю какимъ я былъ глупцомъ передъ тобой, Наташа, когда я прiѣхалъ къ тебѣ тогда утромъ въ середу! Ты встрѣчаешь меня съ восторгомъ, ты вся проникнута новымъ положенiемъ нашимъ; ты хочешь говорить со мной обо всемъ этомъ; ты грустна и въ тоже время шалишь и играешь со мной, а я — такого солиднаго человѣка изъ себя корчу! о глупецъ! глупецъ! вѣдь ей Богу же мнѣ хотѣлось порисоваться, похвастаться, что я скоро буду мужемъ, солиднымъ человѣкомъ, и нашолъ же передъ кѣмъ

277

хвастаться, — передъ тобой! Ахъ какъ должно–быть ты тогда надо мной смѣялась, и какъ я стоилъ твоей насмѣшки!

И онъ съ грустнымъ, пристыжоннымъ видомъ посмотрѣлъ на Наташу. Она тоже какъ–то грустно улыбнулась ему въ отвѣтъ. Князь сидѣлъ молча и съ какой–то торжествующе–иронической улыбкой смотрѣлъ на Aлешу. Точно онъ радъ былъ, что сынъ высказываетъ себя съ такой легкомысленной и даже смѣшной точки зрѣнья. Весь этотъ вечеръ я прилежно наблюдалъ князя и совершенно убѣдился, что онъ вовсе не любитъ сына, хотя въ свѣтѣ и говорили про слишкомъ горячую отцовскую любовь его.

— Послѣ тебя я поѣхалъ къ Катѣ, сыпалъ свой разсказъ Алеша. Я уже сказалъ, что мы только въ это утро совершенно узнали другъ друга, и странно какъ–то это произошло... не помню даже... Нѣсколько горячихъ словъ, нѣсколько ощущенiй, мыслей прямо высказанныхъ и мы, — сблизились на вѣки. Ты должна, должна узнать ее, Наташа! Какъ она разсказала, какъ она растолковала мнѣ тебя! какъ объяснила мнѣ какое ты сокровище для меня! Мало–по–малу она объяснила мнѣ всѣ свои идеи и свой взглядъ на жизнь; это такая серьёзная, такая восторженная дѣвушка! Она говорила о долгѣ, о назначенiи нашемъ, о томъ, что мы всѣ должны служить человѣчеству, и такъ какъ мы совершенно сошлись, въ какiе–нибудь пять–шесть часовъ разговора, то кончили тѣмъ, что поклялись другъ другу въ вѣчной дружбѣ и въ томъ, что во всю жизнь нашу будемъ дѣйствовать вмѣстѣ.

— Въ чемъ же дѣйствовать? съ удивленiемъ спросилъ князь.

— Я такъ измѣнился, отецъ, что все это конечно должно удивлять тебя; даже заранѣе предчувствую всѣ твои возраженiя, отвѣчалъ торжественно Алеша. — Всѣ вы люди практическiе, у васъ столько выжитыхъ правилъ, серьёзныхъ, строгихъ; на все новое, на все молодое, свѣжее, вы смотрите недовѣрчиво, враждебно, насмѣшливо. Но теперь ужь я не тотъ, какимъ ты зналъ меня нѣсколько дней тому назадъ. Я другой! я смѣло смотрю въ глаза всему и всѣмъ на свѣтѣ. Я знаю теперь вотъ что: что всякiй человѣкъ знаетъ о себѣ то, чего никто кромѣ него о немъ не знаетъ, и всякiй человѣкъ не знаетъ о себѣ чего–нибудь такого, что всякiй кромѣ него о немъ знаетъ. Это мнѣ сказала Катя. Поэтому, если человѣкъ узнаетъ наконецъ эту

278

свою особенность, это самое, чего никто кромѣ него о немъ не знаетъ, — вотъ ужь онъ и укрѣпился въ своей индивидуальности. И тогда нѣтъ ему дѣла до того, осудятъ ли его другiе, если онъ твердъ въ своихъ убѣжденiяхъ. Если я знаю, что моя мысль справедлива, я преслѣдую ее до послѣдней крайности; и если я не собьюсь съ дороги, то я честный человѣкъ. Съ меня довольно. Говорите послѣ того что хотите, я въ себѣ увѣренъ.

— Ого! сказалъ князь насмѣшливо.

Наташа съ безпокойствомъ оглядѣла насъ. Она боялась за Алешу. Ему часто случалось очень невыгодно для себя увлекаться въ разговорѣ, и она знала это. Ей не хотѣлось, чтобъ Алеша выказалъ себя съ смѣшной стороны передъ нами и особенно передъ отцомъ.

— Что ты Алеша! вѣдь это ужь философiя какая–то, сказала она: — тебя вѣрно кто нибудь научилъ... ты бы лучше разсказывалъ.

— Да я и разсказываю! вскричалъ Алеша. — Вотъ видишь: у Кати есть два дальнiе родственника, какiе–то кузены, Левинька и Боринька, одинъ студентъ, а другой просто молодой человѣкъ. Она съ ними имѣетъ сношенiя, а тѣ — просто необыкновенные люди! Къ графинѣ они почти не ходятъ, по принципу. Когда мы говорили съ Катей о назначенiи человѣка, о призванiи и обо всемъ этомъ, она указала мнѣ на нихъ и немедленно дала мнѣ къ нимъ записку; я тотчасъ же полетѣлъ съ ними знакомиться. Въ тотъ же вечеръ мы сошлись совершенно. Тамъ было человѣкъ двѣнадцать разнаго народу, — студентовъ, офицеровъ, художниковъ; былъ одинъ писатель... они всѣ васъ знаютъ, Иванъ Петровичъ, то есть читали ваши сочиненiя и много ждутъ отъ васъ въ будущемъ. Такъ они мнѣ сами сказали. Я говорилъ имъ, что съ вами знакомъ и обѣщалъ имъ васъ познакомить съ ними. Всѣ они приняли меня по–братски, съ распростертыми объятiями. Я съ перваго же разу сказалъ имъ, что буду скоро женатый человѣкъ; такъ они и принимали меня за женатаго человѣка. Живутъ они въ пятомъ этажѣ, подъ крышами; собираются какъ можно чаще, но преимущественно по середамъ, къ Левинькѣ и Боринькѣ. Это все молодежь свѣтлая, чистая, свѣжая; все это сгараетъ пламенной любовью ко всему человѣчеству, уваженiемъ къ человѣческому достоинству; всѣ мы говорили о нашемъ настоящемъ, будущемъ, о наукахъ,

279

о литературѣ, и говорили такъ хорошо, такъ прямо и просто, такъ упоительно хорошо! Туда тоже ходитъ одинъ гимназистъ. Какъ они обращаются между собой, какъ они благородны! Я не видалъ еще до сихъ поръ подобнаго! Гдѣ я бывалъ до сихъ поръ? что я видалъ? на чемъ я выросъ? Одна ты только, Наташа, и говорила мнѣ что–нибудь въ этомъ родѣ. Ахъ, Наташа, ты непремѣнно должна познакомиться со всѣми ими; Катя уже знакома. Они говорятъ объ ней съ благоговѣнiемъ, и Катя уже говорила Левинькѣ и Боринькѣ, что когда она войдетъ въ права надъ своимъ состоянiемъ, то непремѣнно тотчасъ же пожертвуетъ миллiонъ на общественную пользу.

— И распорядителями этого миллiона, вѣрно будутъ Левинька и Боринька и ихъ вся компанiя? спросилъ князь.

— Неправда, неправда; стыдно, отецъ, такъ говорить! съ жаромъ вскричалъ Алеша: — я подозрѣваю твою мысль! А объ этомъ миллiонѣ дѣйствительно былъ у насъ разговоръ, и долго рѣшали: какъ его употребить? Рѣшили наконецъ, что прежде всего на общественное просвѣщенiе...

— Да, я дѣйствительно не совсѣмъ зналъ до сихъ поръ Катерину Ѳедоровну, замѣтилъ князь, какъ бы про себя, все съ той же насмѣшливой улыбкой. — Я впрочемъ многаго отъ нея ожидалъ, но этого...

— Чего этого! прервалъ Алеша: — что тебѣ такъ странно, отецъ? Что это выходитъ нѣсколько изъ порядка дѣйствительности? что никто до сихъ поръ не жертвовалъ миллiона, а она жертвуетъ? Это что ли? Но чтожъ если она не хочетъ жить на чужой счетъ; потомучто жить этими миллiонами значитъ жить на чужой счетъ (я только теперь это узналъ). Она хочетъ быть полезна отечеству и всѣмъ, и принесть на общую пользу свою лепту. Про лепту–то еще мы въ прописяхъ читали, а какъ эта лепта запахла миллiономъ, такъ ужь тутъ и не то? И на чемъ держится все это хваленое благоразумiе, въ которое я такъ вѣрилъ! Что ты такъ смотришь на меня отецъ? Точно ты видишь передъ собой шута, дурачка! Ну чтожъ что дурачокъ! Послушала бы ты, Наташа, что говорила объ этомъ Катя: «Не умъ главное, а то что направляетъ его, — натура, сердце, благородныя свойства, развитiе. Но главное, на этотъ счетъ есть генiальное выраженiе Безмыгина. Безмыгинъ — это знакомый Левиньки и Бориньки и между нами голова и дѣйствительно генiальная

280

голова! Не далѣе какъ вчера онъ сказалъ къ разговору: дуракъ, сознавшiйся что онъ дуракъ, есть уже не дуракъ! какова правда! Такiя изрѣченiя у него поминутно. Онъ сыплетъ истинами.

— Дѣйствительно генiально! замѣтилъ князь.

— Ты все смѣешься, отецъ. Но вѣдь я отъ тебя ничего никогда не слыхалъ такого, чтобы воспламенило меня, заставило прояснѣть мой умъ, а сердце биться благородными ощущенiями, и отъ всего вашего общества тоже никогда не слыхалъ. У васъ напротивъ все это какъ–то прячутъ, все бы пониже къ землѣ, чтобъ всѣ росты, всѣ носы выходили непремѣнно по такимъ–то мѣркамъ, по такимъ–то правиламъ, — точно это возможно! точно это не въ тысячу разъ невозможнѣе, чѣмъ то, объ чемъ мы говоримъ и что думаемъ. А еще называютъ насъ утопистами!

— Но что же, объ чемъ вы говорите и думаете? разскажи, Алеша, я до сихъ поръ какъ–то не понимаю, сказала Наташа.

— Вообще обо всемъ, что ведетъ къ прогрессу, къ гуманности, къ любви; все это говорится по поводу современныхъ вопросовъ. Мы говоримъ о гласности, о начинающихся реформахъ, о любви къ человѣчеству, о современныхъ дѣятеляхъ; мы ихъ разбираемъ, читаемъ. Но главное, мы дали другъ другу слово быть совершенно между собой откровенными и прямо говорить другъ другу все о самихъ себѣ, не стѣсняясь. Только откровенность, только прямота могутъ достигнуть цѣли. Эту идею особенно развиваетъ Безмыгинъ. Я разсказалъ объ этомъ Катѣ и она совершенно сочувствуетъ Безмыгину. И потому мы всѣ подъ руководствомъ Безмыгина дали себѣ слово, дѣйствовать честно и прямо всю жизнь и что бы ни говорили о насъ, какъ бы ни судили о насъ, — не смущаться ничѣмъ, не стыдиться нашей восторженности, нашихъ увлеченiй, нашихъ ошибокъ и идти на прямки. Коли ты хочешь, чтобъ тебя уважали, во первыхъ и главное, уважай самъ себя; только этимъ, только самоуваженiемъ ты заставишь и другихъ уважать себя. Это говоритъ Безмыгинъ и Катя совершенно съ нимъ согласна. Вообще мы теперь уговариваемся въ нашихъ убѣжденiхъ и положили заниматься изученiемъ самихъ себя порознь, а всѣ вмѣстѣ толковать другъ другу, другъ друга...

— Что за галиматья! вскричалъ князь съ безпокойствомъ: — и кто этотъ Безмыгинъ! Нѣтъ, это такъ оставить нельзя...

281

— Чего нельзя оставить? подхватилъ Алеша: — слушай, отецъ, почему я говорю все это теперь, при тебѣ? потомучто хочу и надѣюсь ввести и тебя въ нашъ кругъ. Я далъ уже тамъ за тебя слово. Ты смѣешься, ну, я такъ и зналъ что ты будешь смѣяться! Но выслушай! ты добръ, ты благороденъ и потому долженъ отозваться на мой призывъ. Вѣдь ты не знаешь, ты не видалъ никогда этихъ людей, не слыхалъ ихъ самихъ. Положимъ что ты обо всемъ этомъ слышалъ, все изучилъ; ты ужасно ученъ; но самихъ–то ихъ ты не видалъ, у нихъ не былъ, а потому какъ–же ты можешь судить о нихъ вѣрно и окончательно? Ты только воображаешь, что знаешь. Нѣтъ, ты побудь у нихъ, послушай ихъ и тогда, — и тогда я даю слово за тебя, что ты будешь нашъ! А главное, я хочу употребить всѣ средства, чтобъ спасти тебя отъ гибели въ твоемъ обществѣ, къ которому ты такъ прилѣпился и отъ твоихъ убѣжденiй!

Князь молча и съ ядовитѣйшей насмѣшкой выслушалъ эту выходку; злость была въ лицѣ его. Наташа слѣдила за нимъ съ нескрываемымъ отвращенiемъ. Онъ видѣлъ это, но показывалъ, что не замѣчаетъ. Но какъ только Алеша кончилъ, князь вдругъ разразился смѣхомъ. Онъ даже упалъ на спинку стула, какъ–будто былъ не въ силахъ сдержать себя. Но смѣхъ этотъ былъ рѣшительно выдѣланный. Слишкомъ замѣтно было, что онъ смѣялся единственно для того, чтобъ какъ можно сильнѣе обидѣть и унизить своего сына. Алеша дѣйствительно огорчился; все лицо его изобразило чрезвычайную грусть. Но онъ терпѣливо переждалъ, когда кончится веселость отца.

— Отецъ, началъ онъ грустно: — для чего же ты смѣешься надо мной? Я шолъ къ тебѣ прямо и откровенно. Если по твоему мнѣнiю я говорю глупости, вразуми меня, а не смѣйся надо мною. Да и надъ чѣмъ смѣяться? Надъ тѣмъ что свято, чисто, благородно? Ну, пусть я заблуждаюсь, пусть это все невѣрно, ошибочно, пусть я дурачокъ, какъ ты нѣсколько разъ называлъ меня; но если я и заблуждаюсь, то искренно, честно, я не потерялъ своего благородства. Я восторгаюсь высокими идеями. Пусть они ошибочны, но основанiе ихъ свято. Я вѣдь сказалъ тебѣ, что ты и всѣ ваши ничего еще не сказали мнѣ такого же, отчего бы могъ воспламениться мой умъ, что направило бы меня, увлекло бы за собой. Опровергни ихъ, скажи мнѣ

282

что–нибудь лучше ихняго, и я пойду за тобой, но не смейся надо мной, потомучто это очень огорчаетъ меня.

Алеша произнесъ это чрезвычайно благородно и съ какимъ–то строгимъ достоинствомъ. Наташа съ сочувствiемъ слѣдила за нимъ. Князь даже съ удивленiемъ выслушалъ сына и тотчасъ же перемѣнилъ свой тонъ.

— Я вовсе не хотѣлъ оскорбить тебя, другъ мой, отвѣчалъ онъ: — напротивъ я о тебѣ сожалѣю. Ты приготовляешься къ такому шагу въ жизни, при которомъ пора бы уже перестать быть такимъ легкомысленнымъ мальчикомъ въ своихъ поступкахъ. Вотъ моя мысль. Я смѣялся невольно и совсѣмъ не хотѣлъ оскорблять тебя.

— Почему же такъ показалось мнѣ? продолжалъ Алеша съ горькимъ чувствомъ. — Почему уже давно мнѣ кажется, что ты смотришь на меня враждебно, съ холодной насмѣшкой, а не какъ отецъ на сына? Почему мнѣ кажется, что еслибъ я былъ на твоемъ мѣстѣ, я бъ не осмѣялъ такъ оскорбительно своего сына, какъ теперь ты меня. Послушай, отецъ: объяснимся откровенно, сейчасъ, навсегда, такъ чтобъ ужь не оставалось больше никакихъ недоумѣнiй. И... я хочу говорить всю правду: когда я вошолъ сюда, мнѣ показалось, что и здѣсь произошло какое–то недоумѣнiе; не такъ какъ–то ожидалъ я васъ встрѣтить здѣсь вмѣстѣ. Такъ или нѣтъ? Если такъ, то не лучше ли каждому высказать свои чувства? Сколько зла можно устранить откровенностью!

— Говори, говори Алеша! сказалъ князь. — То что ты предлагаешь намъ очень умно, и я этому вполнѣ сочувствую. Можетъ быть съ этого и надо было начать, прибавилъ онъ, взглянувъ на Наташу.

— Не разсердись же за полную мою откровенность, началъ Алеша, — ты самъ ее хочешь, самъ вызываешь. Слушай. Ты согласился на мой бракъ съ Наташей; ты далъ намъ это счастье и для этого побѣдилъ себя самаго. Ты былъ великодушенъ, и мы всѣ оцѣнили твой благородный поступокъ. Но почему же теперь ты съ какою–то радостью, безпрерывно намекаешь мнѣ, что я еще смѣшной мальчикъ и вовсе не гожусь быть мужемъ; мало того, ты какъ–будто хочешь осмѣять, унизить, даже какъ–будто очернить меня въ глазахъ Наташи. Ты очень радъ всегда, когда можешь хоть чѣмъ–нибудь меня выказать съ смѣшной стороны;

283

это я замѣтилъ еще не здѣсь, а уже давно. Какъ–будто ты именно стараешься для чего–то доказать намъ теперь, что бракъ нашъ смѣшонъ, нелѣпъ и что мы не пара. Право какъ–будто ты самъ не вѣришь въ то, что для насъ предназначаешь; какъ–будто смотришь на все это, какъ на шутку, на забавную выдумку, на какой–то смѣшной водевиль... Я вѣдь не изъ сегодняшнихъ только словъ твоихъ это вывожу. Я въ тотъ же вечеръ, во вторникъ же, какъ воротился къ тебѣ отсюда, слышалъ отъ тебя нѣсколько странныхъ выраженiй, изумившихъ, даже огорчившихъ меня. И въ среду, уѣзжая, ты тоже сдѣлалъ нѣсколько какихъ–то намековъ на наше теперешнее положенiе, сказалъ и объ ней не оскорбительно, напротивъ, но какъ–то не такъ, какъ бы я хотѣлъ слышать отъ тебя, какъ–то слишкомъ легко, какъ–то безъ любви, безъ такого уваженiя къ ней... Это трудно разсказать, но тонъ ясенъ; сердце слышитъ. Скажи же мнѣ что я ошибаюсь. Разувѣрь меня, ободри меня и... и ее, потомучто ты и ее огорчилъ. Я это угадалъ съ перваго же взгляда, какъ вошолъ сюда...

Алеша высказалъ это съ жаромъ и съ твердостью. Наташа съ какою–то торжественностью его слушала и вся въ волненiи, съ пылающимъ лицомъ, раза два проговорила про себя въ продолженiи его рѣчи: да, да, это такъ! Князь смутился.

— Другъ мой, отвѣчалъ онъ: — я, конечно, не могу припомнить всего, что говорилъ тебѣ; но очень странно, если ты принялъ мои слова въ такую сторону. Готовъ разувѣрить тебя всѣмъ, чѣмъ только могу. Если я теперь смѣялся, то и это понятно. Скажу тебѣ, что моимъ смѣхомъ я даже хотѣлъ прикрыть мое горькое чувство. Когда соображу теперь, что ты скоро собираешься быть мужемъ, то это мнѣ кажется совершенно несбыточнымъ, нелѣпымъ, извини меня, даже смѣшнымъ. Ты меня укоряешь за этотъ смѣхъ, а я говорю, что все это черезъ тебя. Винюсь и я: можетъ быть я самъ мало слѣдилъ за тобой въ послѣднее время и потому только теперь, въ этотъ вечеръ, узналъ на что ты можешь быть способенъ. Я трепещу теперь, когда подумаю о твоей будущности съ Натальей Николавной: вы такъ не сходны между собою. Всякая любовь проходитъ, а несходство навсегда остается. Я ужь и не говорю о твоей судьбѣ, но подумай, если только въ тебѣ честныя намѣренiя, вмѣстѣ съ собой ты губишь и Наталью Николавну, рѣшительно губишь! Вотъ

284

ты говорилъ теперь цѣлый часъ о любви къ человѣчеству, о благородствѣ убѣжденiй, о благородныхъ людяхъ, съ которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что говорилъ я ему давеча, когда мы поднялись въ четвертый этажъ, по здѣшней отвратительной лѣстницѣ и оставались здѣсь у дверей, благодаря Бога за спасенiе нашихъ жизней и ногъ? Знаешь ли, какая мысль мнѣ невольно, тотчасъ же пришла въ голову? Я удивился, какъ могъ ты, при такой любви къ Натальѣ Николавнѣ терпѣть, чтобъ она жила въ такой квартирѣ? Какъ ты не догадался, что если не имѣешь средствъ, если не имѣешь способностей исполнять свои обязанности, то не имѣешь права и быть мужемъ, не имѣешь права брать на себя никакихъ обязательствъ. Одной любви мало; любовь оказывается дѣлами; а ты какъ разсуждаешь: «хоть и страдай со мной, но живи со мной,» — вѣдь это негуманно, это неблагородно! Говорить о всеобщей любви, восторгаться общечеловѣческими вопросами и въ тоже время дѣлать преступленiя противъ любви и не замѣчать ихъ, — непонятно! Не перебивайте меня, Наталья Николавна, дайте мнѣ кончить; мнѣ слишкомъ горько, и я долженъ высказаться. Ты говорилъ, Алеша, что въ эти дни увлекался всѣмъ, что благородно, прекрасно, честно и укорялъ меня, что въ нашемъ обществѣ нѣтъ такихъ увлеченiй, а только одно сухое благоразумiе. Посмотри же: увлекаться высокимъ и прекраснымъ и, послѣ того что было здѣсь во вторникъ, четыре дня пренебрегать той, которая кажется бы, должна была теперь для тебя быть дороже всего на свѣтѣ! Ты даже признался о твоемъ спорѣ съ Катериной Ѳедоровной, что Наталья Николавна такъ любитъ тебя, такъ великодушна, что проститъ тебѣ твой проступокъ. Но какое право ты имѣешь разсчитывать на такое прощенiе? И неужели ты ни разу не подумалъ сколько муки, сколько горькихъ мыслей, сколько сомнѣнiй, подозрѣнiй послалъ ты въ эти дни Натальѣ Николавнѣ? Неужели, потому что ты тамъ увлекся какими–то новыми идеями, ты имѣлъ право пренебречь самою первѣйшею своею обязанностью? Простите меня, Наталья Николавна, что я измѣнилъ моему слову. Но теперешнее дѣло серьёзнѣе этого слова; вы сами поймете это... Знаешь ли ты, Алеша, что я засталъ Наталью Николавну среди такихъ страданiй, полную такихъ подозрѣнiй, что понятно, въ какой адъ ты обратилъ для нея эти четыре дня, которые, напротивъ, должны

285

бы быть лучшими днями ея жизни. Такiе поступки съ одной стороны и — слова, слова и слова съ другой, и неужели я не правъ? И ты можешь послѣ этого обвинять меня, когда самъ кругомъ виноватъ?

Князь кончилъ. Онъ даже увлекся своимъ краснорѣчiемъ и не могъ скрыть отъ насъ своего торжества; онъ съ гордостью обвелъ насъ всѣхъ взглядомъ, какъ будто спрашивая: каково? Алеша давно уже началъ плакать отъ словъ его, но когда услышалъ о страданiяхъ Наташи, то съ болѣзненной тоской взглянулъ на нее, всплеснувъ руками и бросился передъ ней на колѣни. Но Наташа уже рѣшилась:

— Полно, Алеша, полно голубчикъ, сказала она: — встань; другiе виноватѣе тебя. Садись и выслушай, что я выскажу сейчасъ твоему отцу. Пора кончить!

— Князь, сказала она, когда Алеша смиренно усѣлся пордлѣ нея, робко на нее посматривая: — зачѣмъ обвинять другихъ, когда вы сами все это приготовили, все это предузнали заранѣе и, можетъ быть, этого же и добивались всѣми силами?

— Но объяснитесь, Наталья Николавна, убѣдительно прошу васъ, объяснитесь! Я уже два часа слышу отъ васъ загадки. Это становится невыносимо и, признаюсь, не такой ожидалъ я здѣсь встрѣчи.

— Можетъ быть; потомучто вы думали очаровать насъ словами, такъ что мы и не замѣтимъ вашихъ тайныхъ намѣренiй. Что вамъ объяснять! вы сами все знаете и все понимаете. Алеша правъ. Самое первое желанiе ваше, — разлучить насъ. Вы заранѣ, почти наизусть знали все, что здѣсь случится, послѣ того вечера, во вторникъ, и разсчитали все какъ по пальцамъ. Я уже сказала вамъ, что вы смотрите и на меня и на сватовство, вами затѣянное, не серьёзно. Вы шутите съ нами; вы играете, и имѣете вамъ извѣстную цѣль. Игра ваша вѣрная. Алеша былъ правъ, когда укорялъ васъ, что вы смотрите на все это, какъ на водевиль. Вы бы, напротивъ, должвы были радоваться, а не упрекать Алешу, потомучто онъ, не зная ничего, исполнилъ все что вы отъ него ожидали; можетъ быть даже и больше.

Я остолбенѣлъ отъ изумленiя. Я и ожидалъ, что въ этотъ вечеръ случится какая–нибудь катастрофа. Но слишкомъ рѣзкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный тонъ ея словъ, изумили меня до послѣдней крайности. Стало быть

286

она дѣйствительно что–то знала, думалъ я, и безотлагательно рѣшилась на разрывъ. Можетъ быть даже съ нетерпѣнiемъ ждала князя, чтобъ разомъ все, прямо въ глаза ему высказать. Князь слегка поблѣднѣлъ. Лицо Алеши изображало наивный страхъ и томительное ожиданiе.

— Вспомните въ чемъ вы меня сейчасъ обвинили! вскричалъ князь, — и хоть немножко обдумывайте слова ваши... я ничего не понимаю.

— А! такъ вы не хотите понять съ двухъ словъ, сказала Наташа: — Даже онъ, даже вотъ Алеша васъ понялъ также какъ и я, а мы съ нимъ не сговаривались, даже не видались! И ему тоже показалось, что вы играете съ нами недостойную, оскорбительную игру, а онъ любитъ васъ и вѣритъ въ васъ какъ въ божество. Вы не считали за нужное быть съ нимъ поосторожнѣе, похитрѣе, разсчитывали, что онъ не догадается, не пойметъ. Но у него чуткое, нѣжное, впечатлительное сердце, и ваши слова, вашъ тонъ, какъ онъ говоритъ, у него остались на сердцѣ и отозвались въ немъ и недовѣрiемъ и болью...

— Ничего, ничего не понимаю! повторилъ князь, съ видомъ величайшаго изумленiя обращаясь ко мнѣ, точно бралъ меня въ свидѣтели. Онъ былъ раздражонъ и разгорячился:

— Вы мнительны, вы въ тревогѣ, продолжалъ онъ, обращаясь къ ней; просто за просто вы ревнуете къ Катеринѣ Федоровнѣ, и потому готовы обвинить весь свѣтъ и меня перваго и... и позвольте ужь все сказать: странное мнѣнiе можно получить о вашемъ характерѣ... Я не привыкъ къ такимъ сценамъ; я бы ни минуты не остался здѣсь послѣ этого, еслибъ не интересы моего сына... Я все еще жду, не благоволите ли вы объясниться?

— Такъ вы все–таки упрямитесь и не хотите понять съ двухъ словъ, не смотря на то, что все это наизустъ знаете? вы непремѣнно хотите, чтобъ я вамъ все, прямо высказала?

— Я только этого и добиваюсь.

— Хорошо же, слушайте же, вскричала Наташа, сверкая глазами отъ гнѣва, — я выскажу все, все!

287

ГЛАВА VII

Она встала и начала говорить стоя, не замѣчая того отъ волненiя. Князь слушалъ, слушалъ и тоже всталъ съ мѣста. Вся сцена становилась слишкомъ торжественною.

— Припомните сами свои слова во вторникъ, начала Наташа. — Вы сказали: мнѣ нужны деньги, торныя дороги, значенiе въ свѣтѣ, — помните?

— Помню.

— Ну такъ для того–то, чтобы добыть эти деньги, чтобъ добиться всѣхъ этихъ успѣховъ, которые у васъ ускользнули изъ рукъ, вы и прiѣзжали сюда, во вторникъ, и выдумали это сватовство, считая, что эта шутка вамъ поможетъ поймать то, что отъ васъ ускользало.

— Наташа, вскричалъ я: — подумай, что ты говоришь!

— Шутка! разсчетъ! повторялъ князь съ видомъ крайне–оскорбленнаго достоинства.

Алеша сидѣлъ убитый горемъ и смотрѣлъ, почти ничего не понимая.

— Да, да, не останавливайте меня, я поклялась все высказать, продолжала раздражонная Наташа. — Вы помните сами: Алеша не слушался васъ. Цѣлые полгода вы трудились надъ нимъ, чтобъ отвлечь его отъ меня. Онъ не поддавался вамъ. Вы сознали, наконецъ, что есть же такiя чистыя сердца, для которыхъ долгъ, — святое дѣло. Вы могли измучить его, убить, но не оторвать отъ меня. И вдругъ у васъ настала минута, когда время уже не терпѣло. Упустить его, и невѣста, деньги, главное — деньги, цѣлыхъ три миллiона приданаго, ускользнутъ у васъ изъ подъ пальцевъ. Оставалось одно: чтобъ Алеша полюбилъ ту, которую вы назначали ему въ невѣсты; вы думали: если полюбитъ, то можетъ быть и отстанетъ отъ меня, потомучто только новою любовью изгоняется прежняя любовь, а ничѣмъ другимъ.

— Наташа, Наташа! съ тоскою вскричалъ Алеша, — что ты говоришь!

— Вы такъ и сдѣлали продолжала она, не останавливаясь на крикъ Aлеши: — но, — и тутъ опять тоже, прежняя бѣда!

288

Вы увидѣли ясно, что все бы могло уладиться, что ужь и Алеша увлекается и что дѣвушка такъ прекрасна, что онъ бы тотчасъ полюбилъ ее, да я то опять мѣшаю! полюбить–то мѣшаю! Одно только могло вамъ подать надежду: вы, какъ опытный и хитрый человѣкъ, можетъ быть ужь и тогда замѣтили, что Алеша иногда какъ–будто тяготится своей прежней привязанностью. Вы не могли не замѣтить, что онъ начинаетъ мною пренебрегать, скучать, по пяти дней ко мнѣ не ѣздитъ. Авось наскучитъ совсѣмъ и броситъ, какъ вдругъ, во вторникъ, рѣшительный поступокъ Алеши поразилъ васъ совершенно. Что вамъ дѣлать!..

— Позвольте, вскричалъ князь — напротивъ этотъ фактъ...

— Я говорю, настойчиво перебила Наташа: — вы спросили себя въ тотъ вечеръ: «что теперь дѣлать? Алеша во всемъ подчинится, но въ этомъ ужь ни за что не подчинится; вполнѣ испытано. Мало того, чѣмъ больше его гнать, мучить, — тѣмъ больше въ немъ будетъ сопротивленiя; потомучто онъ именно таковъ, какъ всѣ слабые, но честные люди: не гоните ихъ, не преслѣдуйте, они и не подумаютъ сопротивляться, а преслѣдуйте, то вы сами же разозжоте въ нихъ сопротивленiе, которое безъ вашего преслѣдованiя, имъ бы и въ голову можетъ быть не пришло. Соблазномъ тоже, оказалось теперь, нельзя взять: прежнее влiянiе еще слишкомъ сильно, и вы только въ этотъ вечеръ вполнѣ догадались какъ оно сильно. Что же дѣлать?

Вы и придумали:

«Что если прекратить надъ нимъ всякое преслѣдованiе! Что если снять съ него то, чѣмъ тяготится теперь его сердце: снять то, что онъ считаетъ своимъ долгомъ, обязанностью? вѣдь можетъ быть тогда въ немъ пройдетъ и жаръ и влеченiе къ этимъ обязанностямъ.

Вотъ, напримѣръ, онъ любитъ теперь Наташу; чего жъ лучше: сказать ему прямо, что не только онъ можетъ теперь ее любить, но даже позволяется ему исполнить въ отношенiи къ ней всѣ свои обязанности, все чѣмъ онъ страдаетъ за эту Наташу, и не только позволить, но даже какъ нибудь обратить это позволенiе чуть не въ приказъ, сказать ему, что онъ долженъ на ней жениться, чаще твердить ему, что это его обязанность, — однимъ словомъ все, что онъ говорилъ самъ себѣ каждый день свободно, отъ сердца, все это обратить теперь даже въ принужденiе. Ну что тогда будетъ»?

289

— Наталья Николавна! вскричалъ князь: — все это одно разстройство вашего изображенiя, ваша мнительность; вы мнѣ себя, вы преувеличиваете! И князь съ видомъ сожалѣнiя пожалъ плечами.

— Вотъ что тогда будетъ, продолжала Наташа, какъ–будто не обращая ни малѣйшаго вниманiя на слова князя. — Во–первыхъ, думали вы, я окончательно привлеку къ себѣ его сердце, и онъ устыдится всякой недовѣрчивости ко мнѣ; а это мнѣ очень пригодится теперь! Первое впечатлѣнiе будетъ, положимъ, невыгодно; онъ обрадуется. Онъ хоть и увлекается новой любовью, но вѣдь онъ самъ еще не знаетъ про эту новую любовь; онъ до сихъ поръ еще думаетъ и увѣренъ, что по прежнему, какъ полгода назадъ, съ тѣмъ же жаромъ, съ тою же страстью любитъ свою Наташу. Онъ хоть и привязался къ Катеринѣ Ѳедоровнѣ, но думаетъ что это только такъ; ему хорошо, весело съ нею, — неизвѣстно почему; да онъ и не спрашиваетъ объ этомъ! И хоть сердце каждый день влечетъ его все сильнѣе и сильнѣе къ новой любви, но онъ совершенно увѣренъ, что тамъ, въ прежней любви, у Наташи, все по старому и никакихъ нѣтъ перемѣнъ. Онъ потому еще обрадуется, что дѣйствительно, до сихъ поръ еще любитъ эту Наташу; вѣдь она другъ его, онъ такъ привыкъ къ ней; онъ даже объ своей Катѣ (съ которй онъ теперь на ты), ѣдетъ къ ней, къ первой, разсказывать; онъ столко разъ видѣлъ ея страданiя и столько самъ страдалъ отъ ея страданiй!.. И потому онъ обрадуется, положимъ такъ, да и пусть его; оно даже и хорошо; радость обновляетъ, черезъ радость старое забывается; одно горе памятно; все это только на минуту; за то будущее выиграно…

За то онъ, первый разъ, во всѣ эти полгода, ляжетъ спать спокойно, съ облегченнымъ сердцемъ: оно уже не будетъ болѣть за Наташу. Онъ не будетъ просыпаться во снѣ и съ тоскою думать: «какъ–то она? что–то она? чѣмъ это кончится? чѣмъ устроится»? Теперь все хорошо, и на другой же день онъ почувствуетъ совсѣмъ невольно, безъ всякаго разсчета, что, слава Богу, онъ уже не должникъ; теперь все устроилось, и она уже все получила, что онъ даже больше ей отдалъ, чѣмъ сама она думала; онъ отдаетъ ей всю свою будущность и должна же она оцѣнить это, тогда какъ, до сихъ поръ, онъ долженъ былъ цѣнить все, чѣмъ жертвовала ему Наташа. Вотъ и легче на душѣ и дышется

290

свободнѣе, и такъ невольно это все подумается, такъ безъ разсчету, съ такимъ добрымъ, теплымъ чувствомъ! А вы смотрите, да про себя думаете: «это все хорошо: нѣсколько дней пройдетъ, и съ нимъ случится тоже самое, что бываетъ со всѣми влюбленными скоро послѣ свадьбы: препятствiй нѣтъ, все достигнуто, и любовь сама собой охладѣваетъ; тамъ наступаетъ скука; тамъ захочется новаго; жизнь не любитъ покоя; сердцу хочется жить…

А тутъ какъ нарочно новая любовь началась; она ужь есть и изобрѣтать ее не надобно»…

— Романы, романы, — произнесъ князь въ полголоса, какъ будто про себя: — уединенiе, мечтательность и чтенiе романовъ!

— Да, на этой–то новой любви вы все и основали, продолжала Наташа, не слыхавъ и не обративъ вниманiя на слова князя, вся въ лихорадочномъ жару и все болѣе и болѣе увлекаясь: — и какiе шансы для этой новой любви! Вѣдь она началась еще тогда, когда онъ еще не узналъ всѣхъ совершенствъ этой дѣвушки! Въ ту самую минуту, когда онъ, въ тотъ вечеръ, открывается этой дѣвушкѣ, что не можетъ ее любитъ, потому что долгъ и другая любовь запрещаютъ ему это, — эта дѣвушка, вдругъ, выказываетъ передъ нимъ столько благородства, столько сочувствiя къ нему и къ своей соперницѣ, столько сердечнаго прощенiя, что онъ, хоть и вѣрилъ въ ея красоту, но и не думалъ до этого мгновенiя, чтобъ она была такъ прекрасна! Онъ и ко мнѣ тогда прiѣхалъ, — только и говорилъ что о ней; она слишкомъ сильно поразила его. Да, онъ на завтра же непремѣнно долженъ былъ почувствовать неотразимую потребность увидѣть опять это прекрасное существо, хоть изъ одной только благодарности. Да и почему–жъ къ ней не ѣхать? Вѣдь та, прежняя, уже не страдаетъ, судьба ея рѣшена, вѣдь той цѣлый вѣкъ отдается, а тутъ одна какая нибудь минутка... И что за неблагодарная была бы эта Наташа, еслибъ она ревновала даже къ этой минуткѣ? И вотъ незамѣтно отнимается у этой Наташи, вмѣсто минуты, день, другой, третiй... А между тѣмъ въ это время дѣвушка высказывается передъ нимъ, въ совершенно неожиданномъ, новомъ и своеобразномъ видѣ; она такая благородная энтузiастка и въ тоже время, она такой наивный ребенокъ, и въ этомъ такъ сходна съ нимъ характеромъ. Они клянутся другъ другу въ дружбѣ, въ братствѣ, неразлучности на всю жизнь. Правда, они съ любовью говорятъ между собой и о Наташѣ, но

291

они хотятъ жить втроемъ, всегда. «Въ какiе нибудь пять–шесть часовъ разговора» вся душа его открывается для новыхъ ощущенiй и сердце его отдается все... Тутъ еще новыя идеи и причина ихъ опять Катя. Онъ еще, можетъ быть, не сейчасъ начнетъ сравнивать, думаете вы, но это неминуемо. Придетъ это время: онъ сравнитъ свою прежнюю любовь съ своими новыми, свѣжими ощущенiями: тамъ все знакомое, всегдашнее; тамъ такъ серьёзны, требовательны; тамъ его ревнуютъ, бранятъ; тамъ слезы... А если и начинаютъ съ нимъ шалить, играть, то какъ–будто не съ ровней, а съ ребенкомъ... а главное: все такое прежнее, извѣстное...

Слезы и горькая спазма душили ее, но Наташа скрѣпилась еще на минуту:

— Что–жъ дальше? а дальше время; вѣдь не сейчасъ же назначена свадьба съ Наташей; времени много и все измѣнится... А тутъ ваши слова, намеки, толкованiя, краснорѣчiе... Можно даже и поклеветать на эту досадную Наташу; можно выставить ее въ такомъ невыгодномъ свѣтѣ и... какъ это все разрѣшится — неизвѣстно, но побѣда ваша! Алеша! Не вини меня, другъ мой! Не говори, что я не понимаю твоей любви и мало цѣню ее. Я вѣдь знаю, что ты и теперь любишь меня и что въ эту минуту можетъ быть и не понимаешь моихъ жалобъ. Но что же мнѣ дѣлать, если я это все понимаю, и все больше и больше люблю тебя... совсѣмъ... безъ памяти!

Она закрыла лицо руками, упала въ кресла и зарыдала какъ ребенокъ. Алеша съ крикомъ бросился къ ней. Онъ никогда не могъ видѣть безъ слезъ ея слезы.

Ея рыданiя, кажется, очень помогли князю: всѣ увлеченiя Наташи, въ продолженiи этого длиннаго объясненiя, всѣ рѣзкости ея выходокъ противъ князя, отъ которыхъ ужь изъ одного приличiя надо было обидѣться, все это теперь очевидно можно было свести на безумный порывъ ревности, на оскорбленную любовь, даже на болѣзнь. Даже слѣдовало высказать сочувствiе...

— Успокойтесь, утѣшьтесь, Наталья Николавна, утѣшалъ князь: — все это изступленiе, мечты, уединенiе... Вы такъ были раздражены его легкомысленнымъ поведенiемъ... Но вѣдь это только одно легкомыслiе съ его стороны. Самый главный фактъ, про который вы особенно упоминали, происшествiе во вторникъ,

292

скорѣй бы должно доказать вамъ всю безграничность его привязанности къ вамъ, а вы напротивъ подумали...

— О, не говорите мнѣ, не мучайте меня хоть теперь! прервала Наташа, задыхающимся отъ рыданiй голосомъ: — мнѣ все уже сказало сердце и давно сказало! Неужели вы думаете, что я не почувствовала, что прежняя любовь его вся прошла... Здѣсь, въ этой комнатѣ, одна... когда онъ оставлялъ, забывалъ меня... я все это пережила... все передумала... Чтожъ мнѣ и дѣлать было! Я тебя не виню Алеша,.. что вы меня обманываете! Неужели–жъ вы думаете, что я не пробовала сама себя обманывать!... О сколько разъ, сколько разъ! Развѣ я не вслушивалась въ каждый звукъ его голоса? Развѣ я не научилась читать по его лицу, по его глазамъ?... Все, все погибло, все схоронено... О я несчастная!..

Алеша плакалъ передъ ней на колѣнахъ. Онъ тоже не могъ ничего выговорить отъ слезъ.

— Да, да, это я виноватъ! все отъ меня!.. повторялъ онъ среди рыданiй.

— Нѣтъ, не вини себя Алеша... тутъ есть другiе... враги наши. Это они... они!

— Но позвольте же наконецъ, началъ князь съ нѣкоторымъ нетерпѣнiемъ: — на какомъ основанiи приписываете вы мнѣ всѣ эти... преступленiя? Вѣдь это одни только ваши догадки, ничѣмъ не доказанныя...

— Доказательствъ! вскричала Наташа, быстро приподымаясь съ креселъ и сверкая глазами: — вамъ доказательствъ, коварный вы человѣкъ! Вы не могли, не могли дѣйствовать иначе, когда приходили сюда съ вашимъ предложенiемъ! Я все сообразила; развѣ этотъ разсчетъ, который я вамъ теперь объяснила невѣренъ? Вамъ надо было успокоить его, усыпить его угрызенiя, утишить тоску его сердца, чтобъ онъ свободнѣе и спокойнѣе отдался весь Катѣ; безъ этого онъ все бы вспоминалъ обо мнѣ, не подавался бы вамъ, а вамъ наскучило дожидаться. Что, развѣ невѣренъ этотъ разсчетъ?

— Признаюсь, отвѣчалъ князь съ саркастической улыбкой: — еслибъ я хотѣлъ васъ обмануть, я бы дѣйствительно такъ разсчиталъ; вы очень... остроумны, но вѣдь это надобно доказать и тогда уже оскорблять людей такими упреками...

293

— Доказать! А ваше все прежнее поведенiе, когда вы отбивали его отъ меня? Тотъ, который научаетъ сына пренебрегать и играть такими обязанностями изъ–за свѣтскихъ выгодъ, изъ–за денегъ, развращаетъ его! Что вы говорили давеча о лѣстницѣ и о дурной квартирѣ? Не вы ли отняли у него жалованье, которое прежде давали ему, чтобъ принудить насъ разойдтись черезъ нужду и голодъ? Черезъ васъ и эта квартира и эта лѣстница, а вы же его теперь попрекаете, двуличный вы человѣкъ! И откуда у васъ вдругъ явился такой жаръ, такiя новыя, вамъ не свойственныя убѣжденiя, какъ во вторникъ? И для чего я вамъ такъ понадобилась? Я ходила здѣсь эти четыре дня; я все обдумала, все взвѣсила, каждое слово ваше въ тотъ вечеръ, выраженiе вашего лица и убѣдилась, что все это было напускное, шутка, комедiя, оскорбительная, низкая и недостойная... Я вѣдь знаю васъ, давно знаю! Каждый разъ когда Алеша прiѣзжалъ отъ васъ, я по лицу его угадывала все, что вы ему говорили, внушали; всѣ влiянiя ваши на него изучила! Нѣтъ, вамъ не обмануть меня!

— Только–то? это всѣ доказательства? Но подумайте; этой выходкой (какъ вы называете мое предложенiе во вторникъ), я слишкомъ себя связывалъ. Это было бы слишкомъ легкомысленно для меня.

— Да, но вы увлеклись, сказала Наташа съ горькой улыбкой. — Къ тому же вамъ можетъ быть показалось, что съ такими ничтожными, никуда негодными мечтателями, фантазерами какъ мы, непремѣнно и надо поступить какъ–нибудь не по всегдашнему, какъ–нибудь по чуднѣе, чтобъ подладиться къ намъ и тѣмъ лучше насъ обмануть. Вѣдь вы всѣ, практическiе люди, считаете насъ за такихъ глупцовъ! а что такое обида какой–то дѣвушкѣ! обида ужасная, въ послѣдней степени обида, но что вамъ до этого! вѣдь это дѣвушка, несчастная, отверженная отцомъ, беззащитная, замаравшая себя, безнравственная! Стоитъ ли съ ней церемониться, коли эта шутка можетъ принесть хоть какую–нибудь, хоть самую маленькую выгоду!

— Въ какое же положенiе вы сами ставите себя, Наталья Николавна, подумайте! Вы непремѣнно настаиваете, что съ моей стороны было вамъ оскорбленiе. Но вѣдь это оскорбленiе такъ важно, такъ унизительно, что я не понимаю какъ можно даже предположить его, тѣмъ болѣе настаивать на немъ. Нужно

294

быть ужь слишкомъ ко всему прiученной, чтобъ такъ легко допускать это, извините меня. Я въ правѣ упрекать васъ, потомучто вы вооружаете противъ меня сына: если онъ не возсталъ теперь на меня за васъ, то сердце его противъ меня...

— Нѣтъ, отецъ! нѣтъ, вскричалъ Алеша, если я не возсталъ на тебя, то вѣрю, что ты не могъ оскорбить, да и не могу я повѣрить, чтобъ можно было такъ оскорблять!

— Слышите? вскричалъ князь.

— Нѣтъ, Наташа. Во всемъ виноватъ я; не обвиняй его. Это грѣшно, это ужасно!

— Слышишь, Ваня? Онъ ужь противъ меня! — закричала мнѣ Наташа.

— Довольно! сказалъ князь, надо кончить эту тяжолую сцену. Этотъ слѣпой и яростный порывъ ревности внѣ всякихъ границъ и рисуетъ вашъ характеръ совершенно въ новомъ для меня видѣ. Я предупрежденъ. Мы поторопились, дѣйствительно поторопились. Вы даже и не замѣчаете какъ оскорбили меня; для васъ это ничего, совсѣмъ какъ–будто ничего такъ оскорбить, хотя можетъ быть завтра же вы сами будете смотрѣть на все это другими глазами… Поторопились... поторопились... конечно слово князя Валковскаго должно быть свято, но... я отецъ и желаю счастья моему сыну...

— Вы отказываетесь отъ своего слова, вскричала Наташа внѣ себя: — вы обрадовались случаю! Но знайте, что я сама еще два дня тому, здѣсь одна, рѣшила освободить его отъ его слова, а теперь подтверждаю при всѣхъ. Я отказываюсь!

— То есть можетъ быть вы хотите воскресить въ немъ всѣ прежнiя безпокойства, чувство долга всю «тоску по своимъ обязанностямъ» (какъ вы сами давеча выразились) для того, чтобъ этимъ снова привязать его къ себѣ по старому. Вѣдь это выходитъ по вашей же теорiи; я потому такъ и говорю, но довольно; рѣшитъ время. Я буду ждать минуты болѣе спокойной, чтобъ объясниться съ вами. Надѣюсь, мы не прерываемъ отношенiй нашихъ окончательно. Надѣюсь тоже, вы научитесь лучше цѣнить меня. Я еще сегодня хотѣлъ было вамъ сообщить мой проэктъ на счетъ вашихъ родныхъ, изъ котораго бы вы увидали... но довольно. Иванъ Петровичъ! прибавилъ онъ подходя ко мнѣ, теперь болѣе чѣмъ когда–нибудь, мнѣ будетъ драгоцѣнно

295

познакомиться съ вами ближе, не говорю уже о давнишнемъ желанiи моемъ. Надѣюсь, вы поймете меня. На дняхъ я буду у васъ; вы позволите?

Я поклонился. Мнѣ самому казалось, что теперь я уже не могъ избѣжать его знакомства. Онъ пожалъ мнѣ руку, молча поклонился Наташѣ и вышелъ съ видомъ оскорбленнаго достоинства.

ГЛАВА VIII

Нѣсколько минутъ мы всѣ не говорили ни слова. Наташа сидѣла задумавшись, грустная и убитая. Вся ея энергiя вдругъ ее оставила. Она смотрѣла прямо передъ собой, ничего не видя, какъ бы забывшись и держа руку Алеши въ своей рукѣ. Тотъ тихо доплакивалъ свое горе, изрѣдка взглядывая на нее съ боязливымъ любопытствомъ. Но наконецъ она взглянула на него и улыбнулась. Тогда онъ заговорилъ.

Онъ робко началъ утѣшать ее, умолялъ не сердиться, винилъ себя; видно, было что ему очень хотѣлось оправдать отца и что это особенно у него лежало на сердцѣ; онъ нѣсколько разъ заговаривалъ объ этомъ, но не смѣлъ ясно высказаться, боясь снова возбудить гнѣвъ Наташи. Онъ клялся ей во всегдашней, неизмѣнной любви и съ жаромъ оправдывался въ своей привязанности къ Катѣ; безпрерывно повторялъ, что онъ любитъ Катю только какъ сестру, какъ милую, добрую сестру, которую не можетъ оставить совсѣмъ; что это было бы даже грубо и жестоко съ его стороны и все увѣрялъ, что если Наташа узнаетъ Катю, то онѣ обѣ тотчасъ же подружатся, такъ что никогда не разойдутся и тогда уже никакихъ не будетъ недоразумѣнiй. Эта мысль ему особенно нравилась. Бѣдняжка не лгалъ нисколько. Онъ любилъ Катю какъ сестру, но такъ что ужь не могъ съ ней разстаться. Онъ не понималъ опасенiй Наташи, да и вообще не понялъ хорошо, что она давеча говорила его отцу. Понялъ только, что они поссорились, и это–то особенно лежало камнемъ на его сердцѣ. Наташа видѣла, что онъ очень огорченъ ея поступкомъ съ княземъ.

— Ты меня винишь за отца? спросила она.

296

— Могу ль я винить, отвѣчалъ онъ съ горькимъ чувствомъ: — когда самъ всему причиной и во всемъ виноватъ. Это я довелъ тебя до такого гнѣва, а ты въ гнѣвѣ и его обвинила, потомучто хотѣла меня оправдать; ты меня всегда оправдываешь, а я не стою того. Надо было сыскать виноватаго, вотъ ты и подумала, что онъ. А онъ право, право не виноватъ! — воскликнулъ онъ, одушевляясь. — И съ тѣмъ ли онъ прiѣзжалъ сюда! Того ли ожидалъ!

Но видя, что Наташа смотритъ на него съ тоской и упрекомъ, тотчасъ оробѣлъ.

— Ну не буду, не буду, прости меня, сказалъ онъ. Я, я всему причиною!

— Да, Алеша, продолжала она съ тяжкимъ чувствомъ. — Теперь онъ прошолъ между нами и нарушилъ весь нашъ миръ, на всю жизнь. Ты всегда въ меня вѣрилъ больше чѣмъ во всѣхъ; теперь же онъ влилъ въ твое сердце подозрѣнiе противъ меня, недовѣрiе, ты винишь меня; онъ взялъ у меня половину твоего сердца. Чорная кошка пробѣжала между нами.

— Не говори такъ Наташа. Зачѣмъ ты говоришь: чорная кошка? Онъ огорчился выраженiемъ.

— Онъ фальшивою добротою, ложнымъ великодушiемъ привлекъ тебя къ себѣ, продолжала Наташа, — и теперь все больше и больше будетъ возстановлять тебя противъ меня.

— Клянусь тебѣ, что нѣтъ! вскричалъ Алеша, еще съ большимъ жаромъ. — Онъ былъ раздражонъ, когда сказалъ, что «поторопились» — ты увидишь сама, завтра же, на дняхъ онъ спохватится, и если онъ до того разсердился, что въ самомъ дѣлѣ не захочетъ нашего брака, то я, клянусь тебѣ, его не послушаюсь. У меня можетъ быть достанетъ на это силы... И знаешь кто намъ поможетъ, вскричалъ онъ вдругъ съ восторгомъ отъ своей идеи: Катя намъ паможетъ! И ты увидишь, ты увидишь что за прекрасное это созданье! Ты увидишь, хочетъ ли она быть твоей соперницей и разлучить насъ! И какъ ты несправедлива была давеча, когда говорила, что я изъ такихъ, которые могутъ разлюбить на другой день послѣ свадьбы! Какъ это мнѣ горько было слышать! Нѣтъ, я не такой, и если я часто ѣздилъ къ Катѣ...

— Полно Алеша, будь у ней когда хочешь. Я не про то давеча говорила. Ты не понялъ всего. Будь счастливъ съ кѣмъ

297

хочешь. Не могу же я требовать у твоего сердца больше, чѣмъ оно можетъ мнѣ дать...

Видя, что Наташа въ душѣ не вѣритъ ему, Алеша снова заплакалъ. Вошла Мавра.

— Чтожъ, подавать чай, что ли? Шутка ли, два часа самоваръ кипитъ; одиннадцать часовъ.

Она спросила грубо и сердито; видно было, что она очень не въ духѣ и сердилась на Наташу. Дѣло въ томъ, что она всѣ эти дни, со вторника, была въ такомъ восторгѣ, что ея барышня (которую она любила безъ памяти) выходитъ замужъ, что уже успѣла разгласить это по всему дому, въ околоткѣ, въ лавочкѣ, дворнику. Она хвалилась и съ торжествомъ разсказала, что князь, важный человѣкъ, генералъ и ужасно богатый, самъ прiѣзжалъ просить согласiя ея барышни, и она, Мавра, собственными ушами это слышала и вдругъ, теперь, все пошло прахомъ. Князь уѣхалъ разсержонный, и чаю не подавали, и ужь, разумѣется, всему виновата барышня. Мавра слышала какъ она говорила съ нимъ.

— Чтожъ... подай, — отвѣчала Наташа.

— Ну, а закуску–то, подавать что ли?

— Ну и закуску. Наташа смѣшалась.

— Готовили, готовили! продолжала Мавра, — со вчерашняго дня всѣ безъ ногъ. За виномъ на Невскiй бѣгала, а тутъ... И она вышла, сердито хлопнувъ дверью.

Наташа покраснѣла и какъ–то странно взглянула на меня. Между тѣмъ подали чай, тутъ же и закуску; была дичь, какая–то рыба, двѣ бутылки превосходнаго вина отъ Елисеева. Кчему жъ это все наготовили? подумалъ я.

— Это я, видишь ли Ваня, вотъ какая, сказала Наташа, подходя къ столу и конфузясь даже передо мной. — Вѣдь предчувствовала, что все это сегодня такъ выйдетъ, какъ вышло, а все–таки думала, что авось, можетъ быть и не такъ кончится. Алеша прiѣдетъ, начнетъ мириться, мы помиримся; всѣ мои подозрѣнiя окажутся несправедливыми, меня разувѣрятъ и... на всякiй случай я и приготовила закуску. Чтожъ, думала, мы заговоримся, засидимся...

Бѣдная Наташа. Она такъ покраснѣла, говоря это. Алеша пришолъ въ восторгъ.

298

— Вотъ видишь, Наташа! вскричалъ онъ. — Сама ты себѣ не вѣрила; два часа тому назадъ еще не вѣрила своимъ подозрѣнiямъ! Нѣтъ, это надо все поправить; я виноватъ, я всему причиной, я все и поправлю. Наташа, позволь мнѣ сейчасъ же къ отцу! Мнѣ надо его видѣть; онъ обиженъ, онъ оскорбленъ; его надо утѣшить, успокоить; я ему выскажу все, все отъ себя, только отъ одного себя; ты тутъ не будешь замѣшана. И я все улажу... Не сердись на меня, что я такъ хочу къ нему и что тебя хочу оставить. Нѣтъ, не то: мнѣ жаль его; онъ оправдается передъ тобой; увидишь... Завтра, чѣмъ свѣтъ, я у тебя и весь день у тебя, къ Катѣ не поѣду...

Наташа его не останавливала, даже сама посовѣтовала ѣхать. Она ужасно боялась, что Aлеша будетъ теперь нарочно, черезъ силу, просиживать у нея цѣлые дни и наскучитъ ею. Она просила только, чтобъ онъ отъ ея имени ничего не говорилъ и старалась повеселѣе улыбнуться Алешѣ. Онъ уже хотѣлъ было выйдти, но вдругъ подошолъ къ ней, взялъ ее за обѣ руки и сѣлъ подлѣ нея. Онъ смотрѣлъ на нее съ невыразимою нѣжностью.

— Наташа, другъ мой, ангелъ мой, не сердись на меня, и не будемъ никогда ссориться. И дай мнѣ слово, что будешь всегда во всемъ вѣрить мнѣ, а я тебѣ. Вотъ что, мой ангелъ, я тебѣ разскажу теперь: Были мы разъ съ тобой въ ссорѣ, не помню за что; я былъ виноватъ. Мы не говорили другъ съ другомъ. Мнѣ не хотѣлось просить прощенiя первому, а было мнѣ ужасно грустно. Я ходилъ по городу, слонялся вездѣ, заходилъ къ прiятелямъ, а въ сердцѣ было такъ тяжело, такъ тяжело... И пришло мнѣ тогда на умъ: что еслибъ ты напримѣръ, отчего–нибудь заболѣла и умерла. И когда я вообразилъ себѣ это, на меня вдругъ нашло такое отчаянiе, точно я въ самомъ дѣлѣ навѣки потерялъ тебя. Мысли все шли тяжелѣе, ужаснѣе. И вотъ мало по малу я сталъ воображать себѣ, что пришолъ будто я къ тебѣ на могилу, упалъ на нее безъ памяти, обнялъ ее и замеръ въ тоскѣ. Вообразилъ я себѣ какъ бы я цѣловалъ эту могилу, звалъ бы тебя изъ нея, хоть на одну минуту, и молилъ бы у Бога чуда, чтобъ ты хоть на одно мгновенiе воскресла бы передо мною; представилось мнѣ, какъ бы я бросился обнимать тебя, прижалъ бы къ себѣ, цѣловалъ и кажется умеръ бы тутъ отъ блаженства, что хоть одно мгновенiе могъ еще разъ, какъ

299

прежде, обнять тебя. И когда я воображалъ себѣ это, мнѣ вдругъ подумалось: вотъ я на одно мгновенiе буду просить тебя у Бога, и между тѣмъ была же ты со мною шесть мѣсяцевъ и въ эти шесть мѣсяцевъ сколько разъ мы поссорились, сколько дней мы не говорили другъ съ другомъ! Цѣлые дни мы были въ ссорѣ и пренебрегали нашимъ счастьемъ, а тутъ только на одну минуту вызываю тебя изъ могилы и за эту минуту готовъ заплатить всею жизнью!.. Какъ вообразилъ я это все, я не могъ выдержать и бросился къ тебѣ скорѣй, прибѣжалъ сюда, а ты ужь ждала меня и, когда мы обнялись послѣ сооры, помню, я такъ крѣпко прижалъ тебя къ груди, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ лишаюсь тебя. Наташа; не будемъ никогда ссориться! Это такъ мнѣ всегда тяжело! И можно ли, Господи! подумать, чтобъ я могъ оставить тебя!

Наташа плакала. Они крѣпко обнялись другъ съ другомъ, и Алеша еще разъ поклялся ей, что никогда не оставитъ ее. За тѣмъ онъ полетѣлъ къ отцу. Онъ былъ въ твердой увѣренности, что все уладитъ, все устроитъ.

— Все кончено! все пропало! сказала Наташа, судорожно сжавъ мою руку. — Онъ меня любитъ, и никогда не разлюбитъ; но онъ и Катю любитъ и черезъ нѣсколько времени будетъ любить ее больше меня. А эта ехидна князь не будетъ дремать, и тогда...

— Наташа! я самъ вѣрю, что князь поступаетъ не чисто, но...

— Ты не вѣришь всему, что я ему высказала! Я замѣтила это по твоему лицу, Ваня. Но погоди, самъ увидишь, права была я, или нѣтъ? Я вѣдь еще только вообще говорила, а Богъ знаетъ что у него еще въ мысляхъ! Это ужасный человѣкъ! Я ходила эти четыре дня здѣсь по комнатѣ и догадалась обо всемъ. Ему именно надо было освободить, облегчить сердце Алеши отъ его грусти, мѣшавшей ему жить, отъ обязанностей любви ко мнѣ. Онъ выдумалъ это сватовство и для того еще, чтобъ втереться между нами своимъ влiянiемъ и очаровать Алешу благородствомъ и великодушiемъ. Это правда, правда, Ваня! Алеша именно такого характера, какdъ и многiе слабые люди. Онъ бы успокоился на мой счетъ; тревога бы у него прошла за меня. Онъ бы думалъ: что вѣдь теперь ужь она жена моя, навѣки со мной и невольно бы обратилъ больше вниманiя

300

на Катю; ничто бы его не отрывало отъ нея. Князь видно изучилъ эту Катю и угадалъ что она пара ему, что она можетъ его сильнѣй увлечь, чѣмъ я. Охъ Ваня! На тебя вся моя надежда теперь: онъ для чего–то хочетъ съ тобой сойдтись, знакомиться. Не отвергай этого и постарайся, голубчикъ, ради Бога, поскорѣе попасть къ графинѣ. Познакомься съ этой Катей, разгляди ее лучше и скажи мнѣ: что она такое? Мнѣ надо, чтобъ тамъ былъ твой взглядъ. Никто такъ меня не понимаетъ, какъ ты, и ты поймешь что мнѣ надо. Разгляди еще въ какой степени они дружны, что между ними, объ чемъ они говорятъ; Катю, Катю главное разсмотри... Докажи мнѣ еще этотъ разъ, милый, возлюбленный мой Ваня, докажи мнѣ еще разъ свою дружбу! На тебя, только на тебя теперь и надежда моя!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я воротился домой, былъ уже первый часъ ночи. Нелли отворила мнѣ съ заспаннымъ лицомъ. Она улыбнулась и свѣтло посмотрѣла на меня. Бѣдняжка очень досадовала на себя, что заснула. Ей все хотѣлось меня дождаться. Она сказала, что меня кто–то приходилъ спрашивать, сидѣлъ съ ней и оставилъ мнѣ на столѣ записку. Записка была отъ Маслобоева. Онъ звалъ меня къ себѣ завтра въ первомъ часу. Мнѣ хотѣлось разспросить Нелли, но я отложилъ до завтра, настаивая, чтобъ она непремѣнно шла спать; бѣдняжка и безъ того устала, ожидая меня, и заснула только за полчаса до моего прихода.

ГЛАВА IX

На утро Нелли разсказала мнѣ про вчерашнее посѣщенiе Маслобоева довольно странныя вещи. Впрочемъ ужь и то было странно, что онъ вздумалъ въ этотъ вечеръ прiйдти: онъ навѣрно зналъ, что я не буду дома; я самъ предувѣдомилъ его объ этомъ при послѣднемъ нашемъ свиданiи, и очень хорошо это помнилъ. Нелли разсказывала, что сначала она было не хотѣла отпирать, потомучто боялась: было ужь восемь часовъ вечера. Но онъ упросилъ ее черезъ запертую дверь, увѣряя, что если онъ не оставитъ мнѣ теперь записку, то завтра мнѣ, почему–то, будетъ очень худо. Когда она его впустила, онъ тотчасъ же написалъ записку, подошолъ къ ней и усѣлся подлѣ нея на диванѣ. «Я

301

встала и не хотѣла съ нимъ говорить, — разсказывала Нелли, — «я его очень боялась; онъ началъ говорить про Бубнову, какъ она теперь сердится, что она ужь не смѣетъ меня теперь взять и началъ васъ хвалить; сказалъ, что онъ съ вами большой другъ и васъ маленькимъ мальчикомъ зналъ. Тутъ я стала съ нимъ говорить. Онъ вынулъ конфеты и просилъ, чтобъ и я взяла; я не хотѣла; онъ сталъ меня увѣрять тогда, что онъ добрый человѣкъ, умѣетъ пѣть песни и плясать; вскочилъ и началъ плясать. Мнѣ стало смѣшно. Потомъ сказалъ, что посидитъ еще немножко, — дождусь Ваню; авось воротится и очень просилъ меня, чтобъ я не боялась и сѣла подлѣ него. Я сѣла; но говорить съ нимъ ничего не хотѣла. Тогда онъ сказалъ мнѣ, что зналъ мамашу и дѣдушку и... тутъ я стала говорить. И онъ долго сидѣлъ.

— A объ чемъ же вы говорили.

— О мамашѣ... о Бубновой... о дѣдушкѣ. Онъ сидѣлъ часа два.

Нелли какъ–будто не хотѣлось разсказывать объ чемъ они говорили. Я не распрашивалъ, надѣясь узнать все отъ Маслобоева. Мнѣ показалось только, что Маслобоевъ нарочно заходилъ безъ меня, чтобъ застать Нелли одну. Для чего ему это, подумалъ я?

Она показала мнѣ три конфетки, которыя онъ ей далъ. Это были леденцы, въ зеленыхъ и красныхъ бумажкахъ, прескверные и вѣроятно купленные въ овощеной лавочкѣ. Нелли засмѣялась, показывая мнѣ ихъ.

— Что–жъ ты ихъ не ѣла? — спросилъ я.

— Не хочу, отвѣчала она серьёзно, нахмуривъ брови. — Я и не брала у него; онъ самъ на диванѣ оставилъ...

Въ этотъ день мнѣ предстояло много ходьбы. Я сталъ прощаться съ Нелли.

— Скучно тебѣ одной? — спросилъ я ее уходя.

— И скучно и не скучно. Скучно потому, что васъ долго нѣтъ.

И она съ такою любовью взглянула на меня, сказавъ это. Все это утро она смотрѣла на меня такимъ же нѣжнымъ взглядомъ и казалась такою веселенькою, такою ласковою и въ тоже время, что–то стыдливое, даже робкое было въ ней, какъ–будто она боялась чѣмъ нибудь досадить мнѣ, потерять мою привязанность и... и слишкомъ высказаться, точно стыдясь этого.

302

— А чѣмъ же не скучно–то? Вѣдь ты сказала, что тебѣ «и скучно и не скучно»? — спросилъ я, невольно улыбаясь ей, такъ становилась она мнѣ мила и дорога.

— Ужь я сама знаю чѣмъ, — отвѣчала она, усмѣхнувшись и чѣмъ–то опять застыдилась. Мы говорили на порогѣ, у разтворенной двери. Нелли стояла передо мной, потупивъ глазки, одной рукой схватившись за мое плечо, а другою пощипывая мнѣ рукавъ сертука.

— Что–жъ это, секретъ? — спросилъ я.

— Нѣтъ... ничего... я, — я вашу книжку безъ васъ читать начала, — проговорила она вполголоса и, поднявъ на меня нѣжный, проницающiй взглядъ, вся закраснѣлась.

— А, вотъ какъ! чтожъ нравится тебѣ? я былъ въ замѣшательствѣ автора, котораго похвалили въ глаза, но я бы, Богъ знаетъ, что далъ, еслибъ могъ въ эту минуту поцѣловать ее. Но какъ–то нельзя было поцѣловать. Не цѣловалъ я. Нелли помолчала.

— Зачѣмъ, зачѣмъ онъ умеръ? — спросила она съ видомъ глубочайшей грусти, мелькомъ взглянувъ на меня и вдругъ опять опустивъ глаза.

— Кто это?

— Да вотъ этотъ, молодой, въ чахоткѣ... въ книжкѣ–то?

— Чтожъ дѣлать, такъ надо было Нелли.

— Совсѣмъ не надо, — отвѣчала она, почти шопотомъ, но какъ–то вдругъ отрывисто, чуть не сердито, надувъ губки и еще упорнѣе уставившись глазами въ полъ.

Прошла еще минута.

— А она... ну вотъ и они–то... дѣвушка и старичокъ, — шептала она, продолжая какъ–то усиленнѣе пощипывать меня за рукавъ, — чтожъ они будутъ жить вмѣстѣ? И не будутъ бѣдные?

— Нѣтъ Нелли, она уѣдетъ далеко; выйдетъ замужъ за помѣщика, а онъ одинъ останется, — отвѣчалъ я съ крайнимъ сожалѣенiемъ, дѣйствительно сожалѣя, что не могу ей сказать чего нибудь утѣшительнѣе.

— Ну вотъ... вотъ! вотъ какъ это! у, какiе!.. Я и читать теперь не хочу!

И она сердито оттолкнула мою руку, быстро отвернулась отъ меня, ушла къ столу и стала лицомъ къ углу, глазами въ

303

землю. Она вся покраснѣла и тяжело дышала, точно отъ какого–то ужаснаго огорченiя.

— Полно Нелли, ты разсердилась! — началъ я подходя къ ней, — вѣдь это все неправда, что написано, — выдумка; ну чегожъ тутъ сердиться! Чувствительная ты дѣвочка!

— Я не сержусь, — пророворила она робко, поднявъ на меня такой свѣтлый, такой любящiй взглядъ; потомъ вдругъ схватила мою руку, прижала къ моей груди лицо и отчего–то заплакала.

Но въ туже минуту и засмѣялась, — и плакала и смѣялась все вмѣстѣ. Мнѣ тоже было и смѣшно и какъ–то... сладко. Но она ни за что не хотѣла поднять ко мнѣ голову, и когда я сталъ было отрывать ея личико отъ моего плеча, она все крѣпче и крѣпче приникала къ нему и все сильнѣе и сильнѣе смѣялась.

Наконецъ кончилась эта чувствительная сцена. Мы простились; я спѣшилъ. Нелли вся разрумянившаяся и все еще какъ–будто пристыжонная и съ сiяющими какъ звѣздочки глазками, выбѣжала за мной на самую лѣстницу и просила воротиться скорѣе. Я обѣщалъ, что непремѣнно ворочусь къ обѣду и какъ можно пораньше.

Сначала я пошолъ къ старикамъ. Оба они хворали. Анна Андревна была совсѣмъ больная; Николай Сергѣичъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ. Онъ слышалъ, что я пришолъ, но я зналъ, что по обыкновенiю своему онъ выйдетъ не раньше какъ черезъ четвертъ часа, чтобъ дать намъ наговориться. Я не хотѣлъ очень разстроивать Анну Андревну, и потому смягчалъ по возможности мой разсказъ о вчерашнемъ вечерѣ, но высказалъ правду; къ удивленiю моему старушка, хоть и огорчилась, но какъ–то безъ удивленiя приняла извѣстiе о возможности разрыва.

— Ну, батюшка, такъ я и думала, сказала она. — Вы ушли тогда, а я долго продумала и надумалась, что не бывать этому. Не заслужили мы у Господа Бога, да и человѣкъ–то такой подлый; можно ль отъ него добра ожидать. Шутка ль, десять тысячъ съ насъ задаромъ беретъ, знаетъ вѣдь, что задаромъ и все–таки беретъ. Послѣднiй кусокъ хлѣба отнимаетъ; продадутъ Ихменевку. А Наташечка справедлива и умна, что имъ не повѣрила. Да знаете ль вы еще, батюшка, продолжала она, понизивъ голосъ: — Мой–то, мой–то! Совсѣмъ напротивъ этой сватьбы идетъ. Проговариваться сталъ: не хочу говоритъ! Я сначала думала, что онъ блажитъ; нѣтъ взаправду. Что–жъ тогда съ

304

ней–то будетъ, съ голубушкой? Вѣдь онъ ее тогда совсѣмъ проклянетъ. Ну, а тотъ–то, Алеша–то, онъ–то что?

И долго еще она меня разспрашивала и по обыкновенiю своему охала и сѣтовала за каждымъ моимъ отвѣтомъ. Вообще я замѣтилъ, что она въ послѣднее время какъ–то совсѣмъ потерялась. Всякое извѣстiе потрясало ее. Скорбь объ Наташѣ убивала ея сердце и здоровье.

Вошолъ старикъ, въ халатѣ, въ туфляхъ; онъ жаловался на лихорадку, но съ нѣжностью посмотрѣлъ на жену и все время, какъ я у нихъ былъ, ухаживалъ за ней какъ нянька, смотрѣлъ ей въ глаза, даже робѣлъ передъ нею. Во взглядахъ его было столько нѣжности. Онъ былъ страшно испуганъ ея болѣзнью; онъ чувствовалъ, что лишается всего въ жизни, если и ее потеряетъ.

Я просидѣлъ у нихъ съ часъ. Прощаясь, онъ вышелъ за мною до передней проводить меня и заговорилъ о Нелли. У него была серьёзная мысль, принять ее къ себѣ въ домъ вмѣсто дочери. Онъ сталъ совѣтоваться со мной какъ склонить на то Анну Андревну. Съ особеннымъ любопытствомъ разспрашивалъ меня о Нелли и не узналъ ли я объ ней еще чего новаго? Я наскоро разсказалъ ему. Разсказъ мой произвелъ на него сильное впечатлѣнiе.

— Мы еще поговоримъ объ этомъ, сказалъ онъ рѣшительно, — а покамѣстъ... а впрочемъ, я самъ къ тебѣ приду, вотъ только немножко поправлюсь здоровьемъ. Тогда и рѣшимъ.

Ровно въ двѣнадцать часовъ я былъ у Маслобоева. Къ величайшему моему изумленiю, первое лицо, которое я встрѣтилъ, войдя къ нему, былъ князь. Онъ въ передней надѣвалъ свое пальто, а Маслобоевъ суетливо помогалъ ему и подавалъ ему его трость. Онъ ужь говорилъ мнѣ о своемъ знакомствѣ съ княземъ, но все–таки эта встрѣча чрезвычайно изумила меня.

Князь какъ–будто смѣшался, увидѣвъ меня.

— Ахъ это вы! вскрикнулъ онъ какъ–то ужь слишкомъ съ жаромъ, — представьте, какая встрѣча! Впрочемъ я сейчасъ узналъ отъ г. Маслобоева, что вы съ нимъ знакомы. Радъ, радъ, чрезвычайно радъ, что васъ встрѣтилъ; я именно желалъ васъ видѣть и надѣюсь какъ можно скорѣе заѣхать къ вамъ, вы позволите? У меня просьба до васъ. Я просто прошу васъ, помогите мнѣ, разъясните мнѣ теперешнее положенiе наше. Вы

305

вѣрно поняли, что я говорю про вчерашнее... Вы тамъ знакомы дружески, вы слѣдили за всѣмъ ходомъ этого дѣла; вы имѣете влiянiе... Ужасно жалѣю, что не могу съ вами теперь же... Дѣла! Но на дняхъ и даже можетъ быть скорѣе я буду имѣть удовольствiе быть у васъ. А теперь. Извините меня.

Онъ какъ–то ужь слишкомъ крѣпко пожалъ мнѣ руку, перемигнулся съ Маслобоевымъ и вышелъ.

— Скажите мнѣ, ради Бога... началъ было я, входя въ комнату.

— Ровно–таки ничего тебѣ не скажу, перебилъ Маслобоевъ, поспѣшно хватая фуражку и направляясь въ переднюю, — дѣла! Я, братъ, самъ бѣгу, опоздалъ!..

— Да вѣдь ты самъ написалъ, что въ двѣнадцать часовъ.

— Чтожъ такое что написалъ? Вчера тебѣ написалъ, а сегодня мнѣ написали, да такъ, что лобъ затрещалъ, — такiя дѣла. Ждутъ меня. Прости, Ваня. Все что могу предоставить тебѣ въ удовлетворенiе, это исколотить меня за то, что напрасно тебя потревожилъ. Если хочешь удовлетвориться, то колоти, но только ради Христа поскорѣе! не задержи, дѣла! ждутъ!..

— Да зачѣмъ мнѣ тебя колотить? Дѣла, такъ спѣши, у всякого бываетъ свое непредвидѣнное. А только...

— Нѣтъ, про только–то я скажу, перебилъ онъ, выскакивая въ переднюю и надѣвая шинель (за нимъ и я сталъ одѣваться). — У меня и до тебя дѣло; очень важное дѣло; за нимъ–то я и звалъ тебя; прямо до тебя касается и до твоихъ интересовъ. А такъ какъ въ одну минуту, какъ теперь, разсказать нельзя, то дай ты, ради Бога, слово, что придешь ко мнѣ сегодня ровно въ семь часовъ, ни раньше, ни позже. Буду дома.

— Сегодня, сказалъ я въ нерѣшительности, — ну, братъ, я сегодня вечеромъ хотѣлъ было зайдти...

— Зайди, голубчикъ, сейчасъ туда, куда ты хотѣлъ вечеромъ зайдти, а вечеромъ–то ко мнѣ. Потому, Ваня, и вообразить ты не можешь какiя я вещи тебѣ сообщу.

— Да изволь, изволь; что бы такое? Признаюсь ты завлекъ мое любопытство.

Между тѣмъ мы вышли изъ воротъ дома и стояли на тротуарѣ.

— Такъ будешь? спросилъ онъ настойчиво.

— Сказалъ, что буду.

306

— Нѣтъ, дай честное слово.

— Фу какой! Ну, честное слово.

— Отлично и благородно. Тебѣ куда?

— Сюда, отвѣчалъ я показывая на право.

— Ну, а мнѣ сюда, сказалъ онъ показывая на лѣво. Прощай Ваня! помни, семь часовъ.

Странно, подумалъ я, смотря ему вслѣдъ.

Вечеромъ я хотѣлъ быть у Наташи. Но такъ какъ теперь далъ слово Маслобоеву, то и разсудилъ отправиться къ ней сейчасъ. Я былъ увѣренъ, что застану у ней Алешу. Дѣйствительно онъ былъ тамъ и ужасно обрадовался, когда я вошолъ.

Онъ былъ очень милъ, чрезвычайно нѣженъ съ Наташей и даже развеселился съ моимъ приходомъ. Наташа хоть и старалась казаться веселою, но видно было, что черезъ силу. Лицо ея было больное и блѣдное. Видно было, что она плохо спала ночью. Къ Алешѣ она была какъ–то усиленно ласкова.

Алеша, хоть и много говорилъ, много разсказывалъ, повидимому желая развеселить ее и сорвать улыбку съ ея, невольно складывавшихся не въ улыбку губъ, но замѣтно обходилъ въ разговорѣ Катю и отца. Вѣроятно вчерашняя его попытка примиренiя не удалась.

— Знаешь что? ему ужасно хочется уйдти отъ меня, шепнула мнѣ на скоро Наташа, когда онъ вышелъ на минутку что–то сказать Маврѣ: — да и боится. А я сама боюсь ему сказать, чтобъ онъ уходилъ, потомучто онъ тогда, пожалуй нарочно не уйдетъ, а пуще всего боюсь, что онъ соскучится и за это совсѣмъ охладѣетъ ко мнѣ! Какъ сдѣлать?

— Боже, въ какое положенiе вы сами себя ставите! И какiе вы мнительные, какъ вы слѣдите другъ за другомъ! Да просто объясниться, ну и кончено. Вотъ черезъ это–то положенiе онъ можетъ быть и дѣйствительно соскучится.

— Какже быть? вскричала она испуганная.

— Постой я вамъ все улажу... и я вышелъ въ кухню, подъ предлогомъ попросить Мавру обтереть одну очень загрязнившуюся мою калошу.

— Осторожнѣее, Ваня! закричала она мнѣ вслѣдъ.

Только что я вошолъ къ Маврѣ, Алеша такъ и бросился ко мнѣ, точно меня ждалъ:

307

— Иванъ Петровичъ, голубчикъ, что мнѣ дѣлать? посовѣтуйте мнѣ: я еще вчера далъ слово быть сегодня, именно теперь, у Кати. Не могу же я манкировать! Я люблю Наташу какъ не знаю что, готовъ просто въ огонь, но согласитесь сами, тамъ совсѣмъ бросить, вѣдь это нельзя...

— Ну чтожъ, поѣзжайте...

— Да какже Наташа то? Вѣдь я огорчу ее. Голубчикъ, Иванъ Петровичъ, выручите какъ–нибудь...

— По моему лучше поѣзжайте. Вы знаете какъ она васъ любитъ; ей все будетъ казаться, что вамъ съ ней скучно и что вы съ ней сидите насильно. Непринужденнѣе лучше. Впрочемъ пойдемте, я вамъ помогу.

— Голубчикъ, Иванъ Петровичъ! какой вы добрый!

Мы вошли; черезъ минуту я сказалъ ему.

— A я видѣлъ сейчасъ вашего отца.

— Гдѣ? вскричалъ онъ испуганный.

— На улицѣ, случайно. Онъ остановился со мной на минуту, опять просилъ быть знакомымъ. Спрашивалъ объ васъ! не энаю ли я гдѣ теперь вы? Ему очень надо было васъ видѣть, что–то сказать вамъ.

— Ахъ Aлеша, съѣзди, покажись ему, подхватила Наташа, понявшая къ чему я клоню.

— Но... гдѣжъ я его теперь встрѣчу? Онъ дома?

— Нѣтъ, помнится, онъ сказалъ, что онъ у графини.

— Ну, такъ какже... наивно произнесъ Алеша, печально смотря на Наташу.

— Ахъ Алеша, такъ что же! сказала Наташа. — Неужелижъ ты вправду хочешь оставить это знакомство, чтобъ меня успокоить. Вѣдь это по дѣтски. Во первыхъ это невозможно, а во вторыхъ ты просто будешь неблагодаренъ передъ Катей. Вы друзья; развѣ можно такъ грубо разрывать связи. Наконецъ ты меня просто обижаешь, коли думаешь, что я такъ тебя ревную. Поѣзжай, немедленно поѣзжай, я прошу тебя! Да и отецъ твой успокоится.

— Наташа, ты ангелъ, а я твоего пальчика не стою! вскричалъ Алеша съ восторгомъ и съ раскаянiемъ. — Ты такъ добра, а я... я... ну узнай же! Я сейчасъ же просилъ тамъ въ кухнѣ Ивана Петровича, чтобъ онъ выдумалъ что–нибудь, чтобъ мнѣ уѣхать отъ тебя. Онъ это и выдумалъ. Но не суди меня, ангелъ

308

Наташа! Я не совсѣмъ виноватъ, потомучто люблю тебя въ тысячу разъ больше всего на свѣтѣ и потому выдумалъ новую мысль: открыться во всемъ Катѣ и немедленно разсказать ей все наше теперешнее положенiе и все что вчера было. Она что–нибудь выдумаетъ для нашего спасенiя, она намъ всею душою предана...

— Ну и ступай, отвѣчала Наташа, улыбаясь: — и вотъ что, голубчикъ, я сама хотѣла бы очень познакомиться съ Катей. Какъ бы это устроить?

Восторгу Алеши не было предѣловъ. Онъ тотчасъ же пустился въ предположенiя какъ познакомиться. По его выходило это очень легко; Катя выдумаетъ. Онъ развивалъ свою идею съ жаромъ, горячо. Сегодня же обѣщался и отвѣтъ принести, черезъ два же часа, и вечеръ просидѣть у Наташи.

— Вправду прiѣдешь? спросила Наташа, отпуская его.

— Неужели ты сомнѣваешься? Прощай Наташа, прощай голубчикъ, ангелъ, возлюбленная моя, — вѣчная моя возлюбленная! Прощайте Ваня! Ахъ Боже мой, я васъ нечаяно назвалъ Ваней; послушайте Иванъ Петровичъ, я васъ такъ люблю — зачѣмъ мы не на ты. Будемъ на ты.

— Будемъ на ты.

— Слава Богу! Вѣдь мнѣ это сто разъ въ голову приходило. Да я все какъ то не смѣлъ вамъ сказать. Вотъ и теперь вы говорю. А вѣдь это очень трудно ты говорить. Это кажется гдѣ то у Толстого хорошо выведено: двое дали другъ другу слово говорить ты, да и никакъ не могутъ и все избѣгаютъ такiя фразы, въ которыхъ мѣстоимѣнiя. Ахъ, Наташа! перечтемъ когда–нибудь «Дѣтство и Отрочество»; вѣдь какъ хорошо!

— Да ужь ступай, ступай! прогоняла Наташа, смѣясь; — заболтался отъ радости...

— Прощай! черезъ два часа у тебя!

Онъ поцѣловалъ у ней руку и поспѣшно вышелъ.

— Видишь, видишь Ваня! проговорила Наташа и залилась слезами.

Я просидѣлъ съ ней часа два, утѣшалъ ее и успѣлъ убѣдить во всемъ. Разумѣется она была во всемъ права, во всѣхъ своихъ опасенiяхъ. У меня сердце ныло въ тоскѣ, когда я думалъ о теперешнемъ ея положенiи; боялся я за нее. Но что жъ было дѣлать?

309

Страненъ былъ для меня и Алеша: онъ любилъ ее не меньше чѣмъ прежде, даже можетъ–быть и сильнѣе, мучительнѣе, отъ раскаянiя и благодарности. Но въ тоже время новая любовь крѣпко вселялась въ его сердцѣ. Чѣмъ это кончится, — невозможно было предвидѣть. Мнѣ самому ужасно любопытно было посмотрѣть на Катю. Я снова обѣщалъ Наташѣ познакомиться съ нею. Въ этотъ разъ я не могъ не заплакать, смотря на слезы Наташи. Самое лучшее, самое сладкое утѣшенiе для женщины — это поплакать вмѣстѣ съ нею.

Подъ конецъ она даже какъ–будто развеселилась. Между прочимъ я разсказалъ ей все о Нелли, о Маслобоевѣ, о Бубновой, о сегодняшней встрѣчѣ моей у Маслобоева съ княземъ и о назначенномъ свиданiи моемъ въ семь часовъ. Все это ужасно ее заинтересовало. О старикахъ я говорилъ съ ней немного, а о посѣщенiи Ихменева умолчалъ; до времени предполагаемая дуэль Николая Сергѣича съ княземъ могла испугать ее. Ей тоже показались очень странными сношенiя князя съ Маслобоевымъ и чрезвычайное его желанiе познакомиться со мною, хотя все это и довольно объяснялось теперешнимъ положенiемъ...

Часа въ три я воротился домой. Нелли встрѣтила меня съ своимъ свѣтлымъ личикомъ...

ГЛАВА X

Ровно въ семь часовъ вечера я уже былъ у Маслобоева. Онъ встрѣтилъ меня съ громкими криками и съ распростертыми объятiями. Само собою разумѣется, онъ былъ вполпьяна. Но болѣе всего меня удивили чрезвычайныя приготовленiя къ моей встрѣчѣ. Видно было, что меня ожидали. Хорошенькiй томпаковый самоваръ кипѣлъ на кругломъ столикѣ, накрытомъ прекрасною и дорогою скатертью. Чайный приборъ блисталъ хрусталемъ, серебромъ и фарфоромъ. На другомъ столѣ, покрытомъ другого рода, но не менѣе богатой скатертью, стояли на тарелкахъ конфеты очень хорошiя, варенья кiевскiя, жидкiя и сухiя, мармеладъ, пастила, желе, французскiя варенья, апельсины, яблоки и трехъ или четырехъ сортовъ орѣхи, — однимъ словомъ цѣлая фруктовая лавка. На третьемъ столѣ, покрытомъ бѣлоснѣжною скатертью стояли разнообразнѣйшiя закуски: икра, сыръ,

310

пастетъ, колбасы, копченый окорокъ, рыба и строй превосходныхъ хрустальныхъ графиновъ съ водками многочисленныхъ сортовъ и прелестнѣйшихъ цвѣтовъ, — зеленыхъ, рубиновыхъ, коричневыхъ, золотыхъ. Наконецъ, на маленькомъ столикѣ, въ сторонѣ, тоже накрытомъ бѣлою скатертью, стояли двѣ вазы съ шампанскимъ. На столѣ передъ диваномъ, красовались три бутылки: сотернъ, лафитъ и коньякъ — бутылки Елисеевскiя и предорогiя. За чайнымъ столикомъ сидѣла Александра Семеновна, хоть и въ простомъ платьѣ и уборѣ, но видимо изысканномъ и обдуманномъ, правда очень удачно. Она понимала, что къ ней идетъ и видимо этимъ гордилась; встрѣчая меня, она привстала съ нѣкоторою торжественностью. Удовольствiе и веселость сверкали на ея свѣженькомъ личикѣ. Маслобоевъ сидѣлъ въ прекрасныхъ китайскихъ туфляхъ, въ дорогомъ халатѣ и въ свѣжемъ щегольскомъ бѣльѣ. На рубашкѣ его были вездѣ, гдѣ только можно было прицѣпить, модныя запонки и пуговки. Волосы были расчесаны, напомажены и съ косымъ проборомъ, по модному.

Я такъ былъ озадаченъ, что остановился среди комнаты и смотрѣлъ, раскрывъ ротъ, то на Маслобоева, то на Александру Семеновну, самодовольство которой доходило до блаженства.

— Что это, Маслобоевъ? Развѣ у тебя сегодня званый вечеръ? вскричалъ я, наконецъ, съ безпокойствомъ.

— Нѣтъ, ты одинъ, отвѣчалъ онъ торжественно.

— Да что же это (я указалъ на закуски)? вѣдь тутъ можно накормить цѣлый полкъ!

— И напоить, — главное забылъ: напоить! прибавилъ Маслобоевъ.

— И это все для одного меня?

— И для Александры Семеновны. Все это ей угодно было такъ сочинить.

— Ну вотъ ужь! я такъ и знала! воскликнула закраснѣвшись Александра Семеновна, но нисколько не потерявъ своего довольнаго вида. Гостя прилично принять нельзя; тотчасъ я виновата!

— Съ самаго утра, можешь себѣ представить, съ самаго утра, только что узнала, что ты придешь на вечеръ захлопотала; въ мукахъ была...

— И тутъ солгалъ! вовсе не съ самаго утра, а со вчерашняго вечера. Ты вчера вечеромъ, какъ пришолъ, такъ и сказалъ мнѣ, что они въ гости на цѣлый вечеръ придутъ...

311

— Это вы ослышались–съ.

— Вовсе не ослышалась, а такъ было. Я никогда не лгу. А почемужъ гостя не встрѣтить? Живемъ–живемъ, никто–то къ намъ не ходитъ, а все–то у насъ есть. Пусть же хорошiе люди видятъ, что и мы умѣемъ какъ люди жить.

— И главное узнаютъ какая вы великолѣпная хозяйка и распорядительница, прибавилъ Маслобоевъ. — Представь, дружище, я–то, я–то за что тутъ попался. Рубашку голландскую на меня напялили, запонки натыкали, туфли, халатъ китайскiй, волосы расчесала мнѣ сама и распомадила: бергамотъ–съ; духами какими–то напрыскать хотѣла: кремъ–брюле, да ужь тутъ я не вытерпѣлъ, возсталъ, супружескую власть показалъ…

— Вовсе не бергамотъ, а самая лучшая французская помада, изъ фарфоровой росписанной баночки! подхватила, вся вспыхнувъ, Александра Семеновна. — Посудите сами, Иванъ Петровичъ, ни въ театръ, ни потанцовать никуда не пускаетъ, только платья даритъ, а что мнѣ въ платьѣ–то? Наряжусь да и хожу одна по комнатѣ. Намедни упросила, совсѣмъ ужь было собрались въ театръ; только что отвернулась брошку прицѣпить, а онъ къ шкапику: одну, другую да и накатился. Такъ и остались. Никто–то, никто–то, никто–то не ходитъ къ намъ въ гости; а только по утрамъ, по дѣламъ; меня и прогонятъ. А между тѣмъ и самовары и сервизъ есть и чашки хорошiя — все это есть, все дареное. И съѣстное–то намъ носятъ, почти одно вино покупаемъ, да какую–нибудь помаду, да вонъ тамъ закуски пастетъ, окорока, да конфеты для васъ купили. Хоть бы посмотрѣлъ кто, какъ мы живемъ! Цѣлый годъ думала: вотъ прiйдетъ гость, настоящiй гость, мы все это и покажемъ и угостимъ: и люди похвалятъ и самимъ любо будетъ; а что его дурака напомадила, такъ онъ и не стоитъ того; ему бы все въ грязномъ ходить. Вонъ какой халатъ на немъ: подарили; да стоитъ ли онъ такого халата? Ему бы только нализаться прежде всего. Вотъ увидите, что онъ васъ будетъ прежде чаю водкой просить.

— А что! вѣдь и вправду дѣло; выпьемъ–ка, Ваня, золотую и серебряную, а потомъ, съ освѣжонной душой и къ другимъ напиткамъ приступимъ.

— Ну такъ я и знала!

— Не безпокойтесь, Сашенька, и чайку выпьемъ, съ коньячкомъ, за ваше здоровье–съ.

312

— Ну такъ и есть! вскричала она, всплеснувъ руками: — Чай ханскiй, по шести цѣлковыхъ, третьяго дня купецъ подарилъ, а онъ его съ коньякомъ хочетъ пить. Не слушайте, Иванъ Петровичъ, вотъ я вамъ сейчасъ налью... увидите, сами увидите, какой чай!

И она захлопотала у самовара.

Было понятно, что разсчитывали меня продержать весь вечеръ. Александра Семеновна цѣлый годъ ожидала гостя и теперь готовилась отвести на мнѣ душу. Все это было не въ моихъ разсчетахъ.

— Послушай Маслобоевъ, сказалъ я усаживаясь, — вѣдь я къ тебѣ вовсе не въ гости; я по дѣламъ; ты самъ меня звалъ что то сообщить...

— Ну такъ вѣдь дѣло дѣломъ, а прiятельская бесѣда своимъ чередомъ.

— Нѣтъ, душа моя, не разсчитывай. Въ половину девятаго и прощай. Дѣло есть; я далъ слово…

— Не думаю. Помилуй, чтожъ ты со мной дѣлаешь? Чтожъ ты съ Александрой–то Семеновной дѣлаешь? Ты взгляни на нее: обомлѣла. За чтожъ меня напомадила–то? Вѣдь на мнѣ бергамотъ; подумай!

— Ты все шутишь Маслобоевъ. Я Александрѣ Семеновнѣ поклянусь, что на будущей недѣлѣ, ну хоть въ пятницу, прiйду къ вамъ обѣдать; а теперь, братъ, я далъ слово, или, лучше сказать, мнѣ просто надобно быть въ одномъ мѣстѣ. Лучше объясни мнѣ: что ты хотѣлъ сообщить.

— Такъ неужели жъ вы только до половины девятаго! вскричала Александра Семеновна, робкимъ и жалобнымъ голосомъ, чуть не плача и подавая мнѣ чашку превосходнаго чаю.

— Не безпокойтесь, Сашенька; все это вздоръ, подхватилъ Маслобоевъ. — Онъ останется; это вздоръ. А вотъ что ты лучше скажи мнѣ, Ваня; куда это ты все уходишь? Какiя у тебя дѣла? Можно узнать? Вѣдь ты каждый день куда то бѣгаешь, не работаешь...

— А зачѣмъ тебѣ? Впрочемъ можетъ быть скалку послѣ. А вотъ объясни–ка ты лучше, зачѣмъ ты приходилъ ко мнѣ вчера, когда я самъ сказалъ тебѣ, помнишь, что меня нѣту дома?

— Потомъ вспомнилъ, а вчера забылъ. Объ дѣлѣ дѣйствительно хотѣлъ съ тобою поговорить, но пуще всего надо

313

утѣшить Александру Семеновну. «Вотъ, говоритъ, есть человѣкъ, оказался прiятель, зачѣмъ не позовешь? Зачѣмъ же не живешь?» И ужъ меня, братъ, четверо сутокъ за тебя продергиваютъ. За бергамотъ мнѣ, конечно, на томъ свѣтѣ сорокъ грѣховъ простятъ, но, думаю, отчего же не посидѣть вечерокъ по прiятельски? Я и употребилъ стратагему; написалъ, что дескать такое дѣло, что если не прiйдешь, то всѣ наши корабли потонутъ.

Я попросилъ его впередъ такъ не дѣлать, а лучше прямо предувѣдомить. Впрочемъ, это объясненiе меня не совсѣмъ удовлетворило.

— Ну а давеча–то зачѣмъ бѣжалъ отъ меня? спросилъ я.

— А давеча дѣйствительно было дѣло, на столечко не солгу.

— Не съ княземъ–ли?

— А вамъ нравится нашъ чай? спросила медовымъ голоскомъ Александра Семеновна.

Вотъ ужь пять минутъ она ждала, что я похвалю ихъ тай, а я и не догадался.

— Превосходный, Александра Семеновна, великолѣпный! а ужь булочки такая прелесть, что я и не ѣдалъ такихъ!

Александра Семеновна такъ и зардѣлась отъ удовольтвiя и бросилась наливать мнѣ еще.

— Князь! вскричалъ Маслобоевъ, — этотъ князь, братъ, такая шельма, такой плутъ... ну! — я братъ вотъ что тебѣ скажу: я хоть и самъ плутъ, но изъ одного цѣломудрiя не захотѣлъ бы быть въ его кожѣ! Но довольно; молчокъ! только это одно объ немъ и могу сказать.

— А я, какъ нарочно, пришолъ къ тебѣ, чтобъ и объ немъ распросить, между прочимъ. Но это послѣ. А зачѣмъ ты вчера безъ меня моей Еленѣ леденцовъ давалъ, да плясалъ передъ ней и объ чемъ ты могъ полтора часа съ ней говорить!

— Елена, это маленькая дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати или одиннадцати, сиротка, живетъ до времени у Ивана Петровича, объяснилъ Маслобоевъ, вдругъ обращаясь къ Александрѣ Семеновнѣ. — Смотри Ваня, смотри, продолжалъ онъ, показывая на нее пальцемъ, — видишь: такъ вся и вспыхнула, когда услышала, что я незнакомой дѣвушкѣ леденцовъ носилъ, такъ и зардѣлась, такъ и зардѣлась, такъ и вздрогнула, точно мы вдругъ изъ пистолета выстрѣлили... ишь глазенки–то, глазенки–то, — такъ и

314

сверкаютъ, какъ угольки. Да ужь нечего, Александра Семеновна, — нечего скрывать! ревнивы–съ. Не растолкуй я, что это одиннадцатилѣтняя дѣвочка, такъ бы меня тотчасъ же за вихры оттаскала бы; и бергамотъ бы не спасъ!

— Онъ и теперь не спасетъ!

И съ этими словами, Александра Семеновна, однимъ прыжкомъ прыгнула къ намъ изъ за чайнаго столика и прежде чѣмъ Маслобоевъ успѣлъ заслонить свою голову, она схватила его за клочекъ волосъ и порядочно продернула.

— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ! Не смѣй говорить передъ гостемъ, что я ревнива, не смѣй, не смѣй, не смѣй!

Она даже раскраснѣлась и хоть смѣялась, но Маслобоеву досталось порядочно.

— Про всякiй стыдъ разсказываетъ! серьёзно прибавила она, обратясь ко мнѣ.

— Ну, Ваня, таково–то житье мое! По этой причинѣ непремѣнно водочки! — рѣшилъ Маслобоевъ, оправляя волосы и чуть не бѣгомъ направляясь къ графину. Но Александра Семеновна предупредила его; подскакала къ столу, налила сама, подала и даже ласково потрепала его по щекѣ. Маслобоевъ съ гордостью подмигнулъ мнѣ глазомъ, щелкнулъ и торжественно выпилъ свою рюмку.

— На счетъ ледендовъ трудно сообразить, началъ онъ, усаживаясь подлѣ меня на диванѣ. — Я ихъ купилъ третьяго дня, въ пьяномъ видѣ, въ овощенной лавочкѣ, — не знаю для чего. Впрочемъ можетъ быть для того, чтобъ поддержать отечественную торговлю и промышленность, — не знаю навѣрно; помню только, что я шолъ тогда по улицѣ пьяный, упалъ въ грязь, рвалъ на себѣ волосы и плакалъ о томъ, что ни кчему не способенъ. Я разумѣется объ леденцахъ забылъ, такъ они и остались у меня въ карманѣ до вчерашмяго дня, когда я сѣлъ на нихъ, садясь на твой диванъ. На счетъ танцевъ же опять тотъ же нетрезвый видъ; вчера я былъ достаточно пьянъ, а въ пьяномъ видѣ я, когда бываю доволенъ судьбою, иногда танцую. Вотъ и все; кромѣ развѣ того, что эта сиротка возбудила во мнѣ жалость; да кромѣ того, она и говорить со мной не хотѣла, какъ будто сердилась. Я и ну танцовать, чтобъ развеселить ее и леденчиками попотчивалъ.

— А не подкупалъ ее, чтобъ у ней кое–что вывѣдать и,

315

признайся откровенно, нарочно ты зашолъ ко мнѣ зная, что меня дома не будетъ, за тѣмъ чтобъ поговорить съ ней между четырехъ глазъ и что–нибудь вывѣдать, или нѣтъ? Вѣдь я знаю, что ты съ ней часа полтора просидѣлъ, увѣрилъ ее, что ея мать покойницу знаешь и что–то выспрашивалъ.

Маслобоевъ прищурился и плутовски усмѣхнулся.

— А вѣдь идея–то была бы не дурна; сказалъ онъ. Но нѣтъ, Ваня, это не то. То есть, почему не разспросить при случаѣ; но это не то. Слушай, старинный прiятель, я хоть теперь и довольно пьянъ, по обыкновенiю, но знай что съ злымъ умысломъ Филипъ тебя никогда не обманетъ, съ злымъ то есть умысломъ.

— Ну, а безъ злого умысла?

— Ну... и безъ злого умысла. Но къ чорту это, выпьемъ и объ дѣлѣ! Дѣло–то пустое, продолжалъ онъ выпивъ. — Эта Бубнова не имѣла никакого права держать эту дѣвочку; я все разузналъ. Никакого тутъ усыновленiя или прочаго не было. Мать должна была ей денегъ, та и забрала къ себѣ дѣвчонку. Бубнова хоть и плутовка, хоть и злодѣйка, но баба–дура, какъ и всѣ бабы. У покойницы былъ хорошiй паспортъ; слѣдственно все это чисто. Елена можетъ жить у тебя, хотя бы очень хорошо было, еслибъ какiе–нибудь люди семейные и благодѣтельные взяли ее серьёзно на воспитанiе. Но покамѣстъ пусть она у тебя. Это ничего; я тебѣ все обдѣлаю; а Бубнова и пальцемъ пошевелить не смѣетъ. О покойницѣ же матери я почти ничего не зналъ точнаго. Она чья–то вдова, по фамильи Зальцманъ.

— Такъ; мнѣ такъ и Нелли говорила.

— Ну такъ и кончено. Теперь же, Ваня, началъ онъ съ нѣкоторою торжественностью, — я имѣю къ тебѣ одну просьбицу. Ты же исполни. Разскажи мнѣ, по возможности подробнѣе, что у тебя за дѣла, куда ты ходишь, гдѣ бываешь по цѣлымъ днямъ? Я хоть отчасти и слышалъ и знаю, но мнѣ надобно знать гораздо подробнѣе.

Такая торжественность удивила меня м даже обезпокоила.

— Да что такое? для чего тебѣ это знать? и ты такъ торжественно спрашиваешь.

— Вотъ что Ваня, беэъ лишнихъ словъ: я тебѣ хочу оказать услугу. Видишь, голубчикъ, еслибъ я съ тобой хитрилъ, я бы у тебя и безъ торжественности умѣлъ выпытать. А ты

316

подозрѣваешь, что я съ тобой хитрю: давеча, леденцы–то; я вѣдь понялъ. Но такъ какъ я съ торжественностью говорю, значитъ не для себя интересуюсь, а для тебя. Такъ ты не сомнѣвайся и говори напрямикъ, правду — истинную...

— Да какую услугу? Слушай Маслобоевъ: для чего ты не хочешь мнѣ разсказать что–нибудь о князѣ? мнѣ это нужно. Вотъ это будетъ услуга.

— О князѣ? гм... Ну такъ и быть, прямо скажу: я и выспрашиваю теперь тебя по поводу князя.

— Какъ?

— А вотъ какъ: я, братъ, замѣтилъ, что онъ какъ–то въ твои дѣла замѣшался; между прочимъ онъ распрашивалъ меня о тебѣ. Ужь какъ онъ узналъ, что мы знакомы, — это не твое дѣло. А только главное въ томъ: берегись ты этого князя. Это Iуда–предатель и даже хуже того. И потому, когда я увидалъ, что онъ отразился въ твоихъ дѣлахъ, то вострепеталъ за тебя. Впрочемъ я вѣдь ничего не знаю; для того–то и прошу тебя разсказать, чтобъ я могъ судить... И даже для того тебя сегодня къ себѣ призвалъ. Вотъ это–то и есть то важное дѣло; прямо объясняю.

— По крайней мѣрѣ ты мнѣ скажешь хоть что–нибудь, хоть то, почему именно я долженъ опасаться князя.

— Хорошо; такъ и быть; я, братъ, вообще употребляюсь иногда по инымъ дѣламъ. Но разсуди: мнѣ вѣдь иные и довѣряются–то потому, что я не болтунъ. Какже я тебѣ буду разсказывать? Потому и не взыщи, если разскажу вообще, слишкомъ вообще, для того только, чтобъ показать: какой дескать онъ выходитъ подлецъ. Ну, начинай же сначала ты, про свое.

Я разсудилъ, что въ моихъ дѣлахъ мнѣ рѣшительно нечего было скрывать отъ Маслобоева. Дѣло Наташи было не секретное; ктому же я могъ ожидать для нея же нѣкоторой пользы отъ Маслобоева. Разумѣется въ моемъ разсказѣ я, по возможности, обошолъ нѣкоторые щекотливые пункты. Маслобоевъ въ особенности внимательно слушалъ все, что касалось князя; во многихъ мѣстахъ меня останавливалъ, многое вновь переспрашивалъ, такъ что я разсказалъ ему довольно подробно. Разсказъ мой продолжался съ полчаса.

— Гм! умная голова у этой дѣвицы, рѣшилъ Маслобоевъ. — Если можетъ быть и не совсѣмъ вѣрно догадалась она про

317

князя, то ужь то одно хорошо, что съ перваго шагу узнала съ кѣмъ имѣетъ дѣло и прервала всѣ сношенiя. Молодецъ Наталья Николавна! Пью за ея здоровье. (Онъ выпилъ.) Тутъ не только умъ, тутъ сердца надо было, чтобъ не дать себя обмануть. И сердце не выдало. Разумѣется ея дѣло проиграно; князь настоитъ на своемъ, и Алеша ее броситъ. Жаль одного, Ихменева, — десять тысячъ платить этому подлецу! Да кто у него по дѣлу–то ходилъ, кто хлопоталъ? не бось самъ! э–эхъ! то–то всѣ эти горячiе и благородные! Никуда не годится народъ, лѣзутъ на прямки. Съ княземъ не такъ надо было дѣйствовать. Я бы такого адвокатика досталъ Ихменеву, — э–эхъ! И онъ съ досадой стукнулъ по столу.

— Ну теперь что же князь–то?

— А ты все о князѣ. Да что объ немъ говорить; и не радъ, что вызвался. Я вѣдь, голубчикъ Ваня, только хотѣлъ тебя на счетъ этого мошенника предувѣдомить, чтобъ такъ сказать оградить тебя отъ его влiянiя. Кто съ нимъ связывается, тотъ не безопасенъ. Такъ ты держи ухо востро; вотъ и все. А ты ужь и подумалъ, что я тебѣ Богъ знаетъ какiя парижскiя тайны хочу сообщить. И видно, что романистъ! Ну, что говорить о подлецѣ? Подлецъ такъ и есть подлецъ... Ну, вотъ напримѣръ, разскажу тебѣ одно его дѣльце, разумѣется безъ мѣстъ, безъ городовъ, безъ лицъ, то есть безъ календарской точности. Ты знаешь, что онъ еще въ первой молодости, когда принужденъ былъ жить канцелярскимъ жалованiемъ, женился на богатой купчихѣ. Ну, съ этой купчихой онъ не совсѣмъ вѣжливо обошолся и хоть не въ ней теперь дѣло, но замѣчу, другъ Ваня, что онъ всю жизнь наиболѣе по такимъ дѣламъ любилъ промышлять. Вотъ еще случай: поѣхалъ онъ за границу. Тамъ...

— Постой, Маслобоевъ, про которую ты поѣздку говоришь? въ которомъ году?

— Ровно девяносто девнть лѣтъ тому назадъ и три мѣсяца. Ну–съ, тамъ онъ и сманилъ одну дочь, у одного отца, да и увезъ съ собой въ Парижъ. Да вѣдь какъ сдѣлалъ–то! Отецъ былъ въ родѣ какого–то заводчика или участвовалъ въ какомъ–то этакомъ предпрiятiи. Навѣрно не знаю. Я вѣдь, если и разсказываю тебѣ, то по собственнымъ умозаключенiямъ и соображенiямъ изъ другихъ данныхъ. Вотъ и князь его надулъ, тоже въ предпрiятiе съ нимъ вмѣстѣ залѣзъ. Надулъ вполнѣ и деньги

318

съ него взялъ. На счетъ взятыхъ денегъ у старика были разумѣется кой–какiе документы. А князю хотѣлось такъ взять, чтобъ и не отдать, по нашему просто украсть. У старика была дочь и дочь–то была красавица, а у этой красавицы былъ влюбленный въ нее идеальный человѣкъ, братецъ Шиллеру, поэтъ, въ тоже время купецъ, молодой мечтатель, однимъ словомъ вполнѣ нѣмецъ, Феферкухенъ какой–то.

— То есть это фамилья его Феферкухенъ?

— Ну, можетъ и не Феферкухенъ, чортъ его дери, не въ немъ дѣло. Только князь–то и подлѣзъ къ дочери, да такъ подлѣзъ, что она влюбилась въ него до безпамятства. Князю и захотѣлось тогда двухъ вещей: во первыхъ, овладѣть дочкой, а во вторыхъ документами во взятой у старика суммѣ. Ключи отъ всѣхъ ящиковъ стариковыхъ были у его дочери. Старикъ же любилъ дочь безъ памяти, до того, что замужъ ее отдавать не хотѣлъ. Серьёзно. Ко всякому жениху ревновалъ, не понималъ какъ можно разстаться съ нею, и Феферкухена прогналъ, чудакъ какой–то англичанинъ...

— Англичанинъ? Да гдѣ же все это происходило?

— Я только такъ сказалъ: англичанинъ, для сравненiя, а ты ужь и подхватилъ. Было жъ это въ городѣ Санта–фе–де–Богота, а можетъ и въ Краковѣ, но вѣрнѣй всего, что въ фюрстентумъ Нассау, вотъ что на Зельцерской водѣ написано, именно въ Нассау; довольно съ тебя? Ну–съ, вотъ–съ, князь дѣвицу–то сманилъ, да и увезъ отъ отца, да по настоянiю князя, дѣвица захватила съ собой и кой–какiе документики. Вѣдь бываетъ же такая любовь, Ваня! Фу ты, Боже мой, а вѣдь дѣвушка была честная, благородная, возвышенная! Правда, можетъ толку–то большого въ бумагахъ не знала. Ее заботило одно! что отецъ проклянетъ. Князь и тутъ нашолся; далъ ей форменное, законное обязательство, что на ней женится. Такимъ образомъ и увѣрилъ ее, что они такъ только поѣдутъ, на время прогуляются, а когда гнѣвъ старика поутихнетъ, они и воротятся къ нему обвѣнчанные и будутъ втроемъ вѣкъ жить, добра наживать и такъ далѣе до безконечности. Бѣжала она, старикъ–то ее проклялъ да и обанкрутился. За нею въ Парижъ потащился и Фрауенмильхъ, все бросилъ и торговлю бросилъ; влюбленъ былъ ужь очень.

— Стой! какой Фрауенмильхъ?

319

— Ну тотъ, какъ его! Фейербахъ–то... тьфу проклятый: Феферкухенъ? Ну–съ князю разумѣется жениться нельзя было; что дескать графиня Хлестова скажетъ, какъ баронъ Помойкинъ объ этомъ отзовется? Слѣдственно надо было надуть. Ну, надулъ–то онъ слишкомъ нагло. Во первыхъ чуть ли не билъ ее, во вторыхъ нарочно пригласилъ къ себѣ Феферкухена, тотъ и ходилъ, другомъ ея сдѣлался, ну хныкали вмѣстѣ, по цѣлымъ вечерамъ одни сидѣли, несчастья свои оплакивали, тотъ утѣшалъ: извѣстно Божьи души. Князь–то нарочно такъ подвелъ: разъ застаетъ ихъ поздно, да и выдумалъ, что они въ связи, придрался къ чему–то; своими глазами, говоритъ, видѣлъ. Ну и вытолкалъ ихъ обоихъ за ворота, а самъ на время въ Лондонъ уѣхалъ. А та была ужь на сносяхъ; какъ выгнали ее, она и родила дочь... то есть не дочь, а сына, именно сынишку, Володькой и окрестили. Феферкухенъ воспреемникомъ былъ. Ну вотъ и поѣхала она съ Феферкухеномъ. У того маленькiя деньжонки были. Объѣхала она Швейцарiю, Италiю... во всѣхъ то есть поэтическихъ земляхъ была, какъ и слѣдуетъ. Та все плакала, а Феферкухенъ хныкалъ и много лѣтъ такимъ образомъ прошло и дѣвочка выросла. И для князя–то все бы хорошо было, да одно не хорошо: обязательство–то жениться онъ у ней назадъ не выхлопоталъ. «Низкiй ты человѣкъ, сказала она ему при прощанiи, ты меня обокралъ, ты меня обезчестилъ и теперь оставляешь. Прощай! но обязательства тебѣ не отдамъ. Не потому, чтобъ я когда хотѣла за тебя выйдти, а потомучто ты этого документа боишься. Такъ пусть онъ и будетъ у меня вѣчно въ рукахъ». Погорячилась однимъ словомъ, но князь впрочемъ остался покоенъ. Вообще этакимъ подлецамъ превосходно имѣть дѣло съ такъ называемыми возвышенными существами. Они такъ благородны, что ихъ всегда легко обмануть, а во вторыхъ они всегда отдѣлываются возвышеннымъ и благороднымъ презрѣнiемъ, вмѣсто практическаго примѣненiя къ дѣлу закона, если только можно его примѣнить. Ну вотъ хоть бы эта мать: отдѣлалась гордымъ презрѣнiемъ хоть и оставила у себя документъ, но вѣдь князь зналъ, что она скорѣе повѣсится, чѣмъ употребитъ его въ дѣло: ну, и былъ покоенъ до времени. А она хоть и плюнула ему въ его подлое лицо, да вѣдь у ней Володька на рукахъ оставался; умри она, что съ нимъ будетъ? Но объ этомъ не разсуждалось. Брудершафтъ тоже ободрялъ ее и не

320

разсуждалъ; Шиллера читали. Наконецъ Брудершафтъ отчего–то скиснулъ и умеръ...

— То есть Феферкухенъ?

— Ну да, чортъ его дери! а она...

— Постой! Сколько жъ лѣтъ они странствовали?

— Ровнешенько двѣсти. Ну–съ она и воротилась въ Краковъ. Отецъ то не принялъ, проклялъ, она умерла, а князь перекрестился отъ радости. Я тамъ былъ, медъ пилъ, по усамъ текло, а въ ротъ не попало, дали мнѣ шлыкъ, а я въ подворотню шмыгъ... выпьемъ, братъ, Ваня.

— Я подозрѣваю, что ты у него поэтому дѣлу хлопочешь, Маслобоевъ.

— Тебѣ непремѣнно этого хочется?

— Но не понимаю только, что ты–то тутъ можешь сдѣлать.

— А видишь, она какъ воротилась въ Мадритъ–то, послѣ десятилѣтнаго отсутствiя, подъ чужимъ именемъ, то надо было все это разузнать и о Брудершафтѣ и о старикѣ и дѣйствительно ли онъ воротился и о птенцѣ и умерла ль она и нѣтъ ли бумагъ и такъ далѣе, до безконечности. Да еще кой о чемъ. Сквернѣйшiй человѣкъ, берегись его Ваня, а объ Маслобоевѣ вотъ что думай: никогда, ни за что не называй его подлецомъ! Онъ хоть и подлецъ (по моему такъ нѣтъ человѣка не подлеца), но не противъ тебя. Я крѣпко пьянъ, но слушай: Если когда–нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли или на будущiй годъ, тебѣ покажется, что Маслобоевъ противъ тебя въ чемъ–нибудь схитрилъ, (и пожалуйста не забудь этого слова, схитрилъ) — то знай, что безъ злого умысла. Маслобоевъ вадъ тобой наблюдаетъ. И потому, не вѣрь подозрѣнiямъ, а лучше приди и объяснись откровенно и по братски съ самимъ Маслобоевымъ. Ну теперь хочешь пить?

— Нѣтъ.

— Закусить?

— Нѣтъ, братъ, извини...

— Ну ты и убирайся, безъ четверти девять, а ты спѣсивъ. Теперь тебѣ уже пора.

— Какъ? что? Напился пьянъ, да и гостя гонитъ! всегда–то онъ такой! ахъ безстыдникъ. вскричала чуть не плача Александра Семеновна.

— Пѣшiй конному не товарищъ! Александра Семеновна, мы

321

остаемся вмѣстѣ и будемъ обожать другъ друга. А это генералъ! Нѣтъ, Ваня, я совралъ; ты не генералъ, а я — подлецъ! Посмотри, на что я похожъ теперь? Что я передъ тобой? Прости, Ваня, не осуди, и дай излить...

Онъ обнялъ меня и залился слезами. Я сталъ уходить.

— Ахъ Боже мой! А у насъ и ужинать приготовлено, говорила Александра Семеновна, въ ужаснѣйшемъ горѣ. — А въ пятницу–то прiйдете къ намъ?

— Прiйду, Александра Семеновна, честное слово прiйду.

— Да вы можетъ–быть побрезгаете, что онъ вотъ такой... пьяный. Не брезгайте, Иванъ Петровичъ, онъ добрый, очень добрый, а ужь васъ какъ любитъ! Онъ про васъ мнѣ день и ночь теперь говоритъ, все про васъ. Нарочно ваши книжки купилъ для меня; я еще не прочла; завтра начну. А ужь мнѣ–то какъ хорошо будетъ, когда вы прiйдете! Никого–то не вижу, никто–то не ходитъ къ намъ посидѣть. Все у насъ есть, а сидимъ одни. Теперь вотъ я сидѣла, все слушала, все слушала какъ вы говорили и такъ это хорошо... Такъ до пятницы…

ГЛАВА XI

Я шолъ и торопился домой: слова Маслобоева слишкомъ меня поразили. Мнѣ Богъ знаетъ что приходило въ голову... Какъ нарочно дома меня ожидало одно происшествiе, которое меня потрясло, какъ ударъ электрической машины.

Противъ самыхъ воротъ дома, въ которомъ я квартировалъ, стоялъ фонарь. Только что я сталъ подъ ворота, вдругъ отъ самаго фонаря, бросилась на меня какая–то странная фигура, такъ что я даже вскрикнулъ, какое–то живое существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее и съ крикомъ уцѣпилось за мои руки. Ужасъ охватилъ меня. Это была Нелли!

— Нелли! что съ тобой, закричалъ я, — что ты!

— Тамъ, тамъ наверху... онъ сидитъ... у насъ...

— Кто такой? пойдемъ; пойдемъ вмѣстѣ со мной.

— Не хочу, не хочу! Я подожду пока онъ уйдетъ... въ сѣняхъ... не хочу.

Я поднялся къ себѣ съ какимъ–то страннымъ

322

предчувствiемъ, отворилъ дверь и — увидѣлъ князя. Онъ сидѣлъ у стола и читалъ романъ. По крайней мѣрѣ, книга была раскрыта.

— Иванъ Петровичъ! вскричалъ онъ съ радостью. — Я такъ радъ, что вы, наконецъ, воротились. Только что хотѣлъ было уѣзжать. Болѣе часу васъ ждалъ. Я далъ сегодня слово, по настоятельнѣйшей и убѣдительнѣйшей просьбѣ графини, прiѣхать къ ней сегодня вечеромъ съ вами. Она такъ просила, такъ хочетъ съ вами познакомиться. Такъ какъ ужь вы дали мнѣ обѣщанiе познакомиться, то я разсудилъ заѣхать къ вамъ самому, пораньше, покамѣстъ вы еще не успѣли никуда отправиться и пригласить васъ съ собою. Представьте же мою печаль: прiѣзжаю: ваша служанка объявляетъ, что васъ нѣтъ дома. Что дѣлать? Я далъ честное слово явиться съ вами; а потому сѣлъ васъ подождать, рѣшивъ что прожду четверть часа. Но вотъ они четверть часа, развернулъ вашъ романъ и зачитался. Иванъ Петровичъ! вѣдь это совершенство! вѣдь васъ не понимаютъ послѣ этого; вѣдь вы у меня слезы исторгли. Вѣдь я плакалъ, плакалъ, а я не очень часто плачу...

— Такъ вы хотите, чтобъ я ѣхалъ? признаюсь вамъ, теперь... хоть я и вовсе не прочь, но...

— Ради Бога поѣдемте! Что же со мной–то вы сдѣлаете? Вѣдь я васъ ждалъ полтора часа!.. Притомъ же мнѣ съ вами такъ надо, такъ надо поговорить, — вы понимаете о чемъ? Вы все это дѣло знаете лучше меня... Мы можетъ быть рѣшимъ что–нибудь, остановимся на чемъ нибудь, подумайте! Ради Бога не отказывайте.

Я разсудилъ, что рано ли, поздно ли надо будетъ ѣхать. Положимъ, Наташа теперь одна, я ей нуженъ, но вѣдь она же сама поручила мнѣ какъ можно скорѣй узнать Катю. Ктому же можетъ быть и Алеша тамъ... Я зналъ, что Наташа не будетъ покойна, прежде чѣмъ я не принесу ей извѣстiй о Катѣ и рѣшился ѣхать. Но меня смущала Нелли.

— Погодите, сказалъ я князю и вышелъ на лѣстнцу. Нелли стояла тутъ, въ темномъ углѣ.

— Почему ты не хочешь идти Нелли? Что онъ тебѣ сдѣлалъ? что съ тобой говорилъ?

— Ничего, ничего! Но я не хочу, не хочу... повторяла она: — я боюсь...

Какъ я ее ни упрашивалъ — ничто не помогало. Я

323

уговорился съ ней, чтобъ какъ только я выйду съ княземъ, она бы вошла въ комнату и заперлась.

— И не пускай къ себѣ никого, Нелли, чтобы они тебѣ ни говорили.

— А вы съ нимъ ѣдете.

— Съ нимъ.

Она вздрогнула и схватила меня за руку, точно хотѣла упросить, чтобъ я не ѣхалъ, но не сказала ни слова. Я рѣшилъ распросить ее подробно завтра.

Попросивъ извиненiя у князя, я сталъ одѣваться. Онъ началъ увѣрять меня, что туда не надо никакихъ гардеробовъ, никакихъ туалетовъ. Такъ развѣ по свѣжѣе что–нибудь! прибавилъ онъ, инквизиторски оглядѣвъ меня съ головы до ногъ, — знаете, все–таки эти свѣтскiе предразсудки,.. вѣдь нельзя же совершенно отъ нихъ избавиться. Этого совершенства вы въ нашемъ свѣтѣ долго не найдете, заключилъ онъ, съ удовольствiемъ увидавъ, что у меня есть порядочный фракъ.

Мы вышли. Но я оставилъ его на лѣстницѣ, вошолъ въ комнату, куда уже проскользнула Нелли, и еще разъ простился съ нею. Она была ужасно взволнована, вся дрожала. Лицо ея посинѣло. Я боялся за нее; мнѣ тяжко было ее оставить!

— Странная эта у васъ служанка, говорилъ мнѣ князь, сходя съ лѣстницы. — Вѣдь эта маленькая дѣвочка ваша служанка.

— Нѣтъ... она такъ... живетъ у меня покамѣстъ.

— Странная дѣвочка. Я увѣренъ, что она сумасшедшая. Представьте себѣ, сначала отвѣчала мнѣ хорошо, но потомъ, какъ разглядѣла меня, бросилась ко мнѣ, вскрикнула, задрожала, вцѣпилась въ меня... что–то хочетъ сказать, — не можетъ. Признаюсь, я струсилъ, хотѣлъ ужь бѣжать отъ нея, но она слава Богу, сама отъ меня убѣжала. Я былъ въ изумленiи. Какъ это вы уживаетесь?

— У нея падучая болѣзнь, отвѣчалъ я: — и дѣйствительно она съ нѣкоторыми припадками.

— А, вотъ что! Ну, это не такъ удивительно... если съ нѣкоторыми припадками.

Мнѣ тутъ же показалось одно: что вчерашнiй визитъ ко мнѣ Маслобоева, тогда какъ онъ зналъ, что я не дома; что сегодняшнiй мой визитъ къ Маслобоеву, что сегодняшнiй разсказъ

324

Маслобоева, который онъ разсказалъ въ пьяномъ видѣ и нехотя; что приглашенiе его быть у него сегодня въ семь часовъ, что его убѣжденiя не вѣрить въ его хитрость и наконецъ, что князь, ожидающiй меня полтора часа и можетъ быть знавшiй, что я у Маслобоева, тогда какъ Нелли выскочила отъ него на улицу, — что все это имѣло между собой нѣкоторую связь. Было о чемъ задуматься.

У воротъ дожидалась его коляска. Мы сѣли и поѣхали.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

<615>

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

изъ записокъ неудавшагося литератора

РОМАНЪ

(посвящается М.М. Достоевскому)

_____

часть четвертая

_____

ГЛАВА I

Ѣхать было недалеко: къ Торговому мосту. Первую минуту мы молчали. Я все думалъ: какъ–то онъ со мной заговоритъ? Мнѣ казалось, что онъ будетъ меня пробовать, ощупывать, выпытывать. Но онъ заговорилъ безъ всякихъ изворотовъ и прямо приступилъ къ дѣлу:

— Меня чрезвычайно заботитъ теперь одно обстоятельство, Иванъ Петровичъ, началъ онъ, — о которомъ я хочу прежде всего переговорить съ вами и попросить у васъ совѣта: я уже давно рѣшилъ отказаться отъ выиграннаго мною процесса и уступить спорныхъ десять тысячъ Ихменеву. Какъ поступить?

Не можетъ быть, чтобъ ты не зналъ какъ поступить, — промелькнуло у меня въ мысляхъ. Ужь не на смѣхъ–ли ты меня подымаешь?

— Не знаю, князь, отвѣчалъ я какъ можно простодушнѣе; — въ чемъ въ другомъ, то есть что касается Натальи Николавны, я готовъ сообщить вамъ необходимыя для васъ и для всѣхъ насъ свѣдѣнiя, но въ этомъ дѣлѣ вы конечно знаете больше моего.

— Нѣтъ, нѣтъ, конечно меньше. Вы съ ними знакомы, и можетъ быть даже сама Наталья Николавна вамъ не разъ

616

передавала свои мысли на этотъ счетъ; а это для меня главное руководство. Вы можете мнѣ много помочь; дѣло же крайне–затруднительное. Я готовъ уступить и даже непремѣнно положилъ уступить, какъ бы ни кончились всѣ прочiя дѣла; — вы понимаете? но какъ, въ какомъ видѣ сдѣлать эту уступку, вотъ въ чемъ вопросъ? Старикъ гордъ, упрямъ; пожалуй меня даже обидитъ за мое же добродушiе и швырнетъ мнѣ эти деньги назадъ...

— Но позвольте, вы какъ считаете эти деньги: своими или его?

— Процессъ выигранъ мною, слѣдственно моими.

— Но по совѣсти?

— Разумѣется считаю моими, отвѣчалъ онъ, нѣсколько пикированный моею безцеремонностью; — впрочемъ вы, кажется, не знаете всей сущности этого дѣла. Я не виню старика въ умышленномъ обманѣ, и, признаюсь вамъ, никогда пе винилъ. Вольно ему было самому напустить на себя обиду. Онъ виноватъ въ недосмотрѣ, въ нерачительности о ввѣренныхъ ему дѣлахъ, а по бывшему уговору нашему за нѣкоторыя изъ подобныхъ дѣлъ, онъ долженъ былъ отвѣчать. Но знаете ли вы, что даже и не въ этомъ дѣло: Дѣло въ нашей ссорѣ, во взаимныхъ тогдашнихъ оскорбленiяхъ, однимъ словомъ, въ обоюдно уязвленномъ самолюбiи. Я, можетъ–быть, и вниманiя не обратилъ бы тогда на эти дрянныя десять тысячъ; но вамъ, разумѣется, извѣстно изъ–за чего и какъ началось тогда все это дѣло. Соглашаюсь, я былъ мнителенъ, я былъ, пожалуй, не правъ (то есть тогда не правъ), но я не замѣчалъ этого и въ досадѣ, оскорбленный его грубостями, не хотѣлъ упустить случая и началъ дѣло. Вамъ все это пожалуй покажется съ моей стороны не совсѣмъ благороднымъ. Я не оправдываюсь; замѣчу вамъ только, что гнѣвъ и, главное, раздражонное самолюбiе — еще не есть отсутствiе благородства, а есть дѣло естественное, человѣческое и, признаюсь, повторяю вамъ, я вѣдь почти вовсе не зналъ Ихменева и совершенно вѣрилъ всѣмъ этимъ слухамъ на счетъ Алеши и его дочери, а слѣдственно могъ повѣрить и умышленной кражѣ денегъ... Но это въ сторону. Главное въ томъ: что мнѣ теперь дѣлать? Отказаться отъ денегъ, но если я тутъ же скажу что считаю и теперь свой искъ правымъ, то вѣдь это значитъ: я ихъ дарю ему. А тутъ прибавьте еще щекотливое положенiе на счетъ Натальи Николавны... Опъ непремѣнно швырнетъ мнѣ эти деньги назадъ...

617

— Вотъ видите, сами же вы говорите: швырнетъ; слѣдственно считаете его человѣкомъ честнымъ, а поэтому и можете быть совершенно увѣрены, что онъ не кралъ вашихъ денегъ. А если такъ, почему бы вамъ не пойдти къ нему и не объявить прямо, что считаете свой искъ незаконнымъ? Это было бы благородно, и Ихменевъ, можетъ–быть, не затруднился бы тогда взять свои деньги.

— Гм... свои деньги; вотъ въ томъ–то и дѣло: что же вы со мной–то дѣлаете? Идти и объявить ему, что считаю свой искъ незаконнымъ. Да эачѣмъ же ты искалъ, коли зналъ что ищешь незаконно, — такъ мнѣ всѣ въ глаза скажутъ. А я этого не заслужилъ, потомучто искалъ законно; я нигдѣ не говорилъ и не писалъ, что онъ у меня кралъ; но въ его неосмотрительности, въ легкомыслiи, въ неумѣньи вести дѣла и теперь увѣренъ. Эти деньги положительно мои, и потому больно взводить самому на себя поклепъ, и, наконецъ, повторяю вамъ, старикъ самъ взвелъ на себя обиду, а вы меня заставляете въ этой обидѣ у него прощенiя просить, — это тяжело.

— Мнѣ кажется, если два человѣка хотятъ помириться, то...

— То это легко вы думаете?

— Да.

— Нѣтъ, иногда очень нелегко, тѣмъ болѣе...

— Тѣмъ болѣе, если съ этимъ связаны другiя обстоятельства. Вотъ въ этомъ я съ вами согласенъ, князь. Дѣло Натальи Николавны и вашего сына должно быть разрѣшено вами во всѣхъ тѣхъ пунктахъ, которые отъ васъ зависятъ и разрѣшено вполнѣ удовлетворительно для Ихменевыхъ. Только тогда вы можете объясниться съ Ихменевымъ и о процессѣ, совершенно искренно. Теперь же, когда еще ничего не рѣшено, у васъ одинъ только путь: признаться въ несправедливости вашего иска и признатьсн открыто, а если надо такъ и публично, — вотъ мое мнѣнiе; говорю вамъ прямо, потомучто вы же сами спрашивали моего мнѣнiя и вѣроятно не желали, чтобъ я съ вами хитрилъ. Это же даетъ мнѣ смѣлость спросить васъ: для чего вы безпокоитесь объ отдачѣ этихъ денегъ Ихменеву? Если вы считаете себя въ этомъ искѣ правымъ, то для чего отдавать? Простите мое любопытство, но это такъ связано съ другими обстоятельствами.

— А какъ вы думаете, спросилъ онъ вдругъ, какъ будто совершенно не слыхавъ моего вопроса; — увѣрены ли вы, что

618

старикъ Ихменевъ откажется отъ десяти тысячъ, еслибъ даже вручить ему деньги безо всякихъ отговорокъ и... и... и всякихъ этихъ смягченiй?

— Разумѣется откажется!

Я весь такъ и вспыхнулъ и даже вздрогнулъ отъ негодованiя. Этотъ нагло–скептическiй вопросъ произвелъ на меня такое же впечатлѣнiе, какъ будто князь мнѣ плюнулъ прямо въ глаза. Къ моему оскорбленiю присоединялось и другое: грубая, великосвѣтская манера, съ которою онъ, не отвѣчая на мой вопросъ, и какъ будто не замѣтивъ его, перебилъ его другимъ, вѣроятно давая мнѣ замѣтить, что я слишкомъ увлекся и зафамильярничалъ, осмѣлившись предлагать ему такiе вопросы. Я до ненависти не любилъ этого великосвѣтскаго маневра и всѣми силами еще прежде отучалъ оть него Алешу.

— Гм... вы слишкомъ пылки, и на свѣтѣ нѣкоторыя дѣла не такъ дѣлаются какъ вы воображаете, спокойно замѣтилъ князь на мое восклицанiе. Я, впрочемъ, думаю, что объ этомъ могла бы отчасти рѣшить Наталья Николавна; вы ей передайте это. Она могла бы посовѣтовать.

— Ничуть, отвѣчалъ я грубо. — Вы не изволили выслушать что я началъ вамъ говорить давеча и перебили меня. Наталья Николавна пойметъ, что если вы возвращаете деньги не искренно и безо всякихъ этихъ, какъ вы говорите, смягченiй, то значитъ вы платите отцу за дочь, а ей за Алешу, однимъ словомъ награждаете деньгами...

— Гм... вотъ вы какъ меня понимаете, добрѣйшiй мой Иванъ Петровичъ; князь засмѣялся. Для чего онъ засмѣялся? — А между тѣмъ, продолжалъ онъ, — намъ еще столько, столько надо вмѣстѣ переговорить. Но теперь некогда. Прошу васъ только, поймите одно: Дѣло касается прямо Натальи Николавны и всей ея будущности, и все это зависитъ отчасти оттого, какъ мы съ вами это рѣшимъ и на чемъ остановимся. Вы тутъ необходимы, — сами увидите. И потому, если вы продолжаете быть привязаннымъ къ Натальѣ Николавнѣ, то и не можете отказаться отъ объясненiй со мною, какъ бы мало вы ни чувствовали ко мнѣ симпатiи. Но, мы прiѣхали... а biеntôt.

619

ГЛАВА II

Графиня жила прекрасно. Комнаты были убраны комфортно и со вкусомъ, хотя вовсе не пышно. Все однакоже носило на себѣ характеръ временного пребыванiя; это была только приличная квартира на время, а не постоянное, утвердившееся жилье богатой фамильи со всѣмъ размахомъ барства и со всѣми его прихотями, принимаемыми за необходимость. Носился слухъ, что графиня на лѣто ѣдетъ въ свое имѣнiе (разоренное и перезаложенное), въ Симбирскую губернiю и что князь сопровождаетъ ее. Я уже слышалъ про это и съ тоскою подумалъ: какъ поступитъ Алеша, когда Катя уѣдетъ съ графиней? Съ Наташей я еще не заговаривалъ объ этомъ; боялся; но по нѣкоторымъ признакамъ успѣлъ замѣтить, что кажется и ей этотъ слухъ извѣстенъ. Но она молчала и страдала про себя.

Графиня приняла меня прекрасно, привѣтливо протянула мнѣ руку и подтвердила мнѣ, что давно желала меня у себя видѣть. Она сама разливала чай изъ прекраснаго серебрянаго самовара, около котораго мы и усѣлись, я, князь и еще какой–то очень великосвѣтскiй господинъ пожилыхъ лѣтъ и со звѣздой, нѣсколько накрахмаленный съ дипломатическими прiемами. Этого гостя кажется очень уважали. Графиня, воротясь изъ–за границы, не успѣла еще въ эту зиму завести въ Петербургѣ большихъ связей и основать свое положенiе, какъ хотѣла и разсчитывала. Кромѣ этого гостя никого не было, и никто не являлся во весь вечеръ. Я искалъ глазами Катерину Ѳедоровну; она была въ другой комнатѣ съ Алешей, но, услышавъ о нашемъ прiѣздѣ, тотчасъ же вышла къ намъ. Князь съ любезностью поцѣловалъ у ней руку, а графиня указала ей на меня. Князь тотчасъ же насъ познакомилъ. Я съ нетерпѣливымъ вниманiемъ въ нее вглядывался: это была нѣжная блондиночка, одѣтая въ бѣлое платье, невысокаго роста, съ тихимъ и спокойнымъ выраженiемъ лица, съ совершенно голубыми глазами, какъ говоритъ Алеша, съ красотой юности и только. Я ожидалъ встрѣтить совершенство красоты, но красоты не было. Правильный, нѣжно–очерченный овалъ лица, довольно правильныя черты, густые и дѣйствительно–прекрасные волосы, обыденная домашняя ихъ прическа,

620

тихiй пристальный взглядъ; — при встрѣчѣ съ ней гдѣ–нибудь я бы прошолъ мимо нея, не обративъ на нее никакого особеннаго вниманiя; но это было только съ перваго взгляда и я усыѣлъ нѣсколько лучше разглядѣть ее потомъ, въ этотъ вечеръ. Ужь одно то какъ она подала мнѣ руку, съ какимъ–то наивно–усиленнымъ вниманiемъ продолжая смотрѣть мнѣ въ глаза и не говоря мнѣ ни слова, поразило меня своею странностью, и я отчего–то невольно улыбнулся ей. Видно, я тотчасъ же почувствовалъ передъ собой существо чистое сердцемъ. Графиня пристально слѣдила за нею. Пожавъ мнѣ руку, Катя съ какою–то поспѣшностью отошла отъ меня и сѣла въ другомъ концѣ комнаты, вмѣстѣ съ Алешей. Здороваясь со мной, Алеша шепнулъ мнѣ: я здѣсь только на минутку, но сейчасъ туда.

«Дипломатъ» — не знаю его фамильи и называю его дипломатомъ, чтобъ какъ–нибудь назвать, говорилъ спокойно и величаво, развивая какую–то идею. Графиня внимательно его слушала. Князь одобрительно и льстиво улыбался; ораторъ часто обращался къ нему, вѣроятно цѣня въ немъ достойнаго слушателя. Мнѣ дали чаю и оставили меня въ покоѣ, чему я былъ очень радъ. Между тѣмъ я всматривался въ графиню. По первому впечатлѣнiю, она мнѣ какъ–то нехотя понравилась. Можетъ быть, она была уже не молода, но мнѣ казалось, что ей не болѣе двадцати восьми лѣтъ. Лицо ея было еще свѣжо и когда–то, въ первой молодости, должно быть было очень красиво. Темнорусые волосы были еще довольно густы; взглядъ былъ чрезвычайно добрый, но какой–то вѣтренный и шаловливо–насмѣшливый. Но теперь она для чего–то видимо себя сдерживала. Въ этомъ взглядѣ выражалось тоже много ума, но болѣе всего доброты и веселости. Мнѣ показалось, что преобладающее ея качество было нѣкоторое легкомыслiе, жажда наслажденiй и какой–то добродушный эгоизмъ, можетъ быть даже и большой. Она была подъ началомъ у князя, который имѣлъ на нее чрезвычайное влiянiе. Я зналъ, что они были въ связи, слышалъ также, что онъ былъ ужь слишкомъ не ревнивый любовникъ во время ихъ пребыванiя за границей; но мнѣ все казалось, — кажется и теперь, что ихъ связывало, кромѣ бывшихъ отношенiй, еще что–то другое, отчасти таинственное, что–нибудь въ родѣ взаимнаго обязательства, основаннаго на какомъ — нибудь разсчетѣ... однимъ словомъ что–то такое должно было быть.

621

Зналъ я тоже, что князь въ настоящее время тяготился ею, а между тѣмъ отношенiя ихъ не прерывались. Можетъ быть ихъ тогда особенно связывали виды на Катю, которые разумѣется въ иницiативѣ своей должны были принадлежать князю. На этомъ основанiи князь и отлѣлался отъ брака съ графиней, которая этого дѣйствительно потребовала, убѣдивъ ее содѣйствовать браку Алеши съ ея падчерицей, такъ по крайней мѣрѣ я заключилъ по прежнимъ простодушнымъ разсказамъ Алеши, который хоть что–нибудь да могъ же замѣтить. Мнѣ все казалось тоже, отчасти изъ тѣхъ же разсказовъ, что князь, не смотря на то, что графиня была въ его полномъ повиновенiи, имѣлъ какую–то причину бояться ее. Даже Алеша это замѣтилъ. Я узналъ потомъ, что князю очень хотѣлось выдать графиню за кого–нибудь замужъ и что отчасти съ этою цѣлью онъ и отсылалъ ее въ Симбирскую губернiю, надѣясь прiискать ей приличнаго мужа въ провинцiи.

Я силѣлъ и слушалъ, не зная какъ бы мнѣ поскорѣе поговорить глазъ на глазъ съ Катериной Ѳедоровной. Дипломатъ отвѣчалъ на какой–то вопросъ графини о современномъ положенiи дѣлъ, о начинающихся крупныхъ реформахъ и о томъ, слѣдуетъ ли ихъ бояться или нѣтъ? Онъ говорилъ много и долго, спокойно и какъ власть имѣющiй. Онъ развивалъ свою идею тонко и умно, но идея была отвратительная. Онъ именно настаивалъ на томъ, что весь этотъ духъ реформъ и исправленiй слишкомъ скоро принесетъ извѣстные плоды; что увидя эти плоды, возьмутся за умъ, и что не только въ обществѣ (разумѣется въ извѣстной его части) пройдетъ этотъ новый духъ, но увидятъ по опыту ошибку и тогда съ удвоенной энергiей начнутъ поддерживать старое. Что опытъ, хоть бы и печальный, будетъ очень выгоденъ, потомучто научитъ какъ поддерживать это спасительное старое, принесетъ для этого новыя данныя: а слѣдственно даже надо желать, чтобъ теперь поскорѣе дошло до послѣдней степени неосторожности. «Безъ насъ нельзя, заключилъ онъ, безъ насъ ни одно общество еще никогда не стояло. Мы не потеряемъ, а напротивъ еще выиграемъ; мы всплывемъ, всплывемъ, и девизъ нашъ въ настоящую минуту долженъ быть: «рiге сa vа, miеuх са еst». Князь улыбнулся ему съ отвратительнымъ сочувствiемъ. Ораторъ былъ совершенно доволенъ собой. Я былъ такъ глупъ, что хотѣлъ было возражать; сердце кипѣло во мнѣ.

622

Но меня остановилъ ядовитый взглядъ князя; онъ мелькомъ скользнулъ въ мою сторону, и мнѣ показалось, что князь именно ожидаетъ какой–нибудь странной и юношеской выходки съ моей стороны; ему можетъ быть даже хотѣлось этого, чтобъ насладиться тѣмъ какъ я себя скомпрометирую. Вмѣстѣ съ тѣмъ я былъ твердо увѣренъ, что дипломатъ непремѣнно не замѣтитъ моего возраженiя, а можетъ быть даже и самаго меня. Мнѣ скверно стало сидѣть съ ними; но выручилъ Алеша.

Онъ тихонько подошолъ ко мнѣ, тронулъ меня за плечо и попросилъ на два слова. Я догадался, что онъ посломъ отъ Кати. Такъ и было. Черезъ минуту я уже сидѣлъ рядомъ съ нею. Сначала она всего меня пристально оглядѣла, какъ–будто говоря про себя: «вотъ ты какой» и въ первую минуту мы оба не находили словъ для начала разговора. Я однакожъ былъ увѣренъ, что ей стоитъ только заговорить, чтобъ ужь и не останавливаться, хоть до утра. «Какiе–нибудь пять–шесть часовъ разговора» о которыхъ разсказывалъ Алеша, мелькнули у меня въ умѣ. Алеша сидѣлъ тутъ же и съ нетерпѣнiемъ ждалъ какъ–то мы начнемъ.

— Чтожъ вы ничего не говорите? началъ онъ съ улыбкою смотря на насъ. — Сошлись и молчатъ.

— Ахъ Алеша, какой ты... мы сейчасъ, отвѣчала Катя. — Намъ вѣдь такъ много надо переговорить вмѣстѣ, Иванъ Петровичъ, что не знаю съ чего и начать. Мы очень поздно знакомимся; надо бы раньше, хоть я васъ и давнымъ давно знаю. И такъ мнѣ хотѣлось васъ видѣть. Я даже думала вамъ письмо написать...

— О чемъ? спросилъ я, невольно улыбаясь.

— Мало ли о чемъ, отвѣчала она серьёзно. Вотъ хоть бы о томъ, правду ли онъ разсказываетъ про Наталью Николавну, что она не оскорбляется, когда онъ ее въ такое время оставляетъ одну? Ну можно ли такъ поступать какъ онъ? Ну, зачѣмъ ты теперь здѣсь, скажи пожалуйста?

— Ахъ, Боже мой, да я сейчасъ и поѣду. Я вѣдь сказалъ, что здѣсь только одну минутку пробуду, на васъ обоихъ посмотрю, какъ вы вмѣстѣ будете говорить, а тамъ и туда.

— Да что мы вмѣстѣ, ну вотъ и сидимъ, — видѣлъ? И всегда–то онъ такой, прибавила она слегка краснѣя и указывая мнѣ на него пальчикомъ. — «Одну минутку, говоритъ, только

623

одну минутку,» а смотришь и до полночи просидѣлъ, а тамъ ужь и поздно. «Она, говоритъ, не сердится, она добрая», вотъ онъ разсуждаетъ! Ну хорошо ли это, ну благодарно ли?

— Да я пожалуй поѣду, жалобно отвѣчалъ Алеша: — только мнѣ бы очень хотѣлось побыть съ вами...

— А что тебѣ съ нами? Намъ напротивъ надо о многомъ наединѣ переговорить. Да послушай, ты не сердись; это необходимость, — пойми хорошенько.

— Если необходимость, то я и сейчасъ же... чего жъ тутъ сердиться. Я только на минутку къ Левинькѣ, а тамъ тотчасъ и къ ней. Вотъ что, Иванъ Петровичъ, продолжалъ онъ, взявъ свою шляпу, — вы знаете, что отецъ хочетъ отказаться отъ денегъ, которыя выигралъ по процессу съ Ихменева.

— Знаю; онъ мнѣ говорилъ.

— Какъ благородно онъ это дѣлаетъ. Вотъ Катя не вѣритъ, что онъ дѣлаетъ благородно. Поговорите съ ней объ этомъ. Прощай, Катя, и пожалуйста не сомнѣвайся, что я люблю Наташу. И зачѣмъ вы всѣ навязываете мнѣ эти условiя, упрекаете меня, слѣдите за мной, — точно я у васъ подъ надзоромъ! Она знаетъ какъ я ее люблю, и увѣрена во мнѣ, и я увѣренъ, что она во мнѣ увѣрена. Я люблю ее безо всего, безо всякихъ обязательствъ. Я не знаю, какъ я ее люблю. Просто люблю. И потому нечего меня допрашивать, какъ виноватаго. Вотъ спроси Ивана Петровича, теперь ужь онъ здѣсь и подтвердитъ тебѣ, что Наташа ревнива и хоть очень любитъ меня, но въ любви ея много эгоизма, потомучто она ничемъ не хочетъ для меня пожертвовать.

— Какъ это? спросилъ я въ удивленiи, не вѣря ушамъ своимъ.

— Что ты это, Алеша? чуть не вскрикнула Катя, всплеснувъ своими руками.

— Ну да; чтожъ тутъ удивительнаго? Иванъ Петровичъ знаетъ. Она все требуетъ, чтобъ я съ ней былъ. Она хоть и не требуетъ этого, но видно, что ей этого хочется.

— И не стыдно, не стыдно это тебѣ! сказала Катя, вся загорѣвшись отъ гнѣва.

— Да что же стыдно–то? Какая ты право, Катя! Я вѣдь люблю ее больше, чѣмъ она думаетъ, а еслибъ она любила меня настоящимъ образомъ, такъ какъ я ее люблю, то навѣрно пожертвовала бы мнѣ своимъ удовольствiемъ. Она, правда, и сама

624

отпускаетъ меня, да вѣдь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть для меня все равно, что и не отпускаетъ.

— Нѣтъ, это не спроста! вскричала Катя, снова обращаясь ко мнѣ съ сверкающимъ гнѣвнымъ взглядомъ. Признавайся, Алеша, признавайся сейчасъ, это все наговорилъ тебѣ отецъ? Сегодня наговорилъ? И пожалуйста не хитри со мной: я тотчасъ узнаю! такъ или нѣтъ?

— Да, говорилъ, отвѣчалъ смущенный Алеша: — чтожъ тутъ такого? Онъ говорилъ со мною сегодня такъ ласково, такъ подружески, а ее все мнѣ хвалилъ, такъ что я даже удивился: она его такъ оскорбила, а онъ ее же такъ хвалитъ.

— А вы, вы и повѣрили, сказалъ я: — вы, которому она отдала все, что могла отдать, и даже теперь, сегодня же все ея безпокойство было объ васъ, чтобъ вамъ не было какъ–нибудь скучно, чтобъ какъ–нибудь не лишить васъ возможности видѣться съ Катериной Ѳедоровной! Она сама мнѣ это говорила сегодня. И вдругъ вы повѣрили этимъ фальшивымъ наговорамъ! Не стыдно ли вамъ?

— Неблагодарный! Да что, ему никогда ничего не стыдно! проговорила Катя, махнувъ на него рукой, какъ–будто на совершенно потеряннаго человѣка.

— Да что вы въ самомъ дѣлѣ! продолжалъ Алеша жалобнымъ голосомъ. — И всегда–то ты такая, Катя! Всегда ты во мнѣ одно худое подозрѣваешь... Ужь не говорю про Ивана Петровича! Вы думаете, я не люблю Наташу. Я не къ тому сказалъ, что она эгоистка. Я хотѣлъ только сказать, что оно меня ужь слишкомъ любитъ, такъ что ужь изъ мѣры выходитъ, а отъ этого и мнѣ и ей тяжело. А отецъ меня никогда не проведетъ, хоть бы и хотѣлъ. Не дамся. Онъ вовсе не говорилъ, что она эгоистка, въ дурномъ смыслѣ слова; я вѣдь понялъ. Онъ именно сказалъ точь въ точь также, какъ я теперь передалъ: что она до того ужь слишкомъ меня любитъ, до того сильно, что въ результатѣ доходитъ какъ–будто бы до величайшаго эгоизма, такъ что и мнѣ и ей тяжело, а впослѣдствiи и еще тяжелѣе мнѣ будетъ. Чтожъ, вѣдь это онъ правду говорилъ, меня любя, и это вовсе не значитъ, что онъ обижалъ Наташу; напротивъ, онъ признавалъ въ ней самую сильную любовь, любовь безъ мѣры, до невозможности...

625

Но Катя прервала его и не дала ему кончить. Ова съ жаромъ начала укорять его, доказывать, что отецъ для того только и началъ хвалить Наташу, чтобъ обмануть его видимою добротою и все это съ намѣренiемъ разторгнуть ихъ связь, чтобъ невидимо и непримѣтно вооружить противъ нея самаго Алешу. Она горячо и умно вывела какъ Наташа любила его, какъ никакая любовь не проститъ того, что онъ съ ней дѣлаетъ, — и что настоящiй–то эгоистъ и есть онъ самъ, Алеша. Мало по малу Катя довела его до ужасной печали и до полнаго раскаянiя; онъ сидѣлъ подлѣ насъ, смотря въ землю, уже ничего не отвѣчая, совершенно уничтоженный и съ страдальческимъ выраженiемъ въ лицѣ. Но Катя была неумолима. Я съ крайнимъ любопытствомъ всматривался въ нее. Мнѣ хотѣлось поскорѣе узнать эту странную дѣвушку. Она была совершенный ребенокъ, но какой–то странный, убѣжденный ребенокъ съ твердыми правилами и съ страстной, врожденной любовью къ добру и къ справедливости. Если ее дѣйствительно можно было назвать еще дитей, то она принадлежала къ разряду задумывающихся дѣтей, довольно многочисленному въ нашихъ семействахъ. Видно было, что она уже много разсуждала. Любопытно было бы заглянуть въ эту разсуждающую головку и подсмотрѣть, какъ смѣшивались тамъ совершенно дѣтскiя идеи и представленiя съ серьёзно–выжитыми впечатлѣнiями и наблюденiями жизни (потомучто Катя уже жила), а вмѣстѣ съ тѣмъ и съ идеями, еще ей незнакомыми, невыжитыми ею, но поразившими ее отвлеченно, книжно, которыхъ уже должно было быть очень много и которыя она вѣроятно принимала за выжитыя ею самою. Во весь этотъ вечеръ и впослѣдствiи ммѣ кажется я довольно хорошо изучилъ ее. Сердце въ ней было пылкое и воспрiимчивое. Она въ иныхъ случаяхъ какъ–будто пренебрегала умѣньемъ владѣть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предразсудокъ и кажется тщеславилась такимъ убѣжденiемъ, что случается со многими пылкими людьми, даже и не въ очень молодыхъ годахъ. Но это–то и придавало ей какую–то особенную прелесть. Она очень любила мыслить и добиваться истины, но была до того не педантъ, до того съ ребяческими, дѣтскими выходками, что вы съ первага взгляду начинали любить въ ней всѣ ея оригинальности и мириться съ ними. Я вспомнилъ Левиньку и Бориньку, и мнѣ показалось, что все это совершенно въ порядкѣ

626

вещей. И странно: лицо ея, въ которомъ я не замѣтилъ ничего особенно прекраснаго съ перваго взгляда, въ этотъ же вечеръ, поминутно становилось для меня все прекраснѣе и привлекательнѣе. Это наивное раздвоенiе ребенка и размышляющей женщины; эта дѣтская и въ высшей степени правдивая жажда истины и справедливости и непоколебимая вѣра въ свои стремленiя, все это освѣщало ея лицо какимъ–то прекраснымъ свѣтомъ искренности, придавало ему какую–то высшую, духовную красоту, и вы начинали понимать, что не такъ скоро можно исчерпать все значенiе этой красоты, которая не поддается вся сразу каждому обыкновенному безучастному взгляду. И я понялъ, что Алеша долженъ былъ страстно привязаться къ ней. Если онъ не могъ самъ мыслить и разсуждать, то любилъ именно тѣхъ, которые за него мыслили и даже желали, — а Катя уже взяла его подъ опеку. Сердце его было благородно и неотразимо, разомъ покорялось всему, что было честно и прекрасно, а Катя уже много и со всею искренностью дѣтства и симпатiи передъ нимъ высказалась. У него не было ни капли собственной воли; у ней было очень много настойчивой, сильной и пламенно настроенной воли, а Алеша могъ привязаться только къ тому, кто могъ имъ властвовать и даже повелѣвать. Этимъ отчасти привязала его къ себѣ и Наташа, въ началѣ ихъ связи, но въ Катѣ было большое преимущество, передъ Наташей, — то что она сама была еще дитя и кажется еще долго должна была остаться ребенкомъ. Эта дѣтскость ея, ея яркiй умъ, и въ тоже время нѣкоторый недостатокъ разсудка, все это было какъ–то болѣе сродни для Алеши. Онъ чувствовалъ это, и потому Катя влекла его къ себѣ все сильнѣй и сильнѣй. Я увѣренъ, что когда они говорили между собой наединѣ, то рядомъ съ серьёзными «пропагандными» разговорами Кати, дѣло можетъ быть доходило у нихъ и до игрушекъ. И хоть Катя вѣроятно очень часто журила Алешу и уже держала его въ рукахъ, но ему очевидно было съ ней легче, чѣмъ съ Наташей. Они были болѣе пара другъ другу, а это было главное.

— Полно Катя, полно, довольно; ты всегда права выходишь, а я нѣтъ. Это потому, что въ тебѣ душа чище моей, сказалъ Алеша, вставая и подавая ей на прощанье руку. — Сейчасъ же и къ ней, и къ Левинькѣ не заѣду...

— И нечего тебѣ у Левиньки дѣлать; а что теперь слушаешься и ѣдешь, то въ этомъ ты очень милъ.

627

— А ты въ тысячу разъ всѣхъ милѣе, отвѣчалъ грустный Алеша. Иванъ Петровичъ, мнѣ нужно вамъ два слова сказать.

Мы отошли на два шага.

— Я сегодня безстыдно поступилъ, прошепталъ онъ мнѣ, я низко поступилъ, я виноватъ передъ всѣми на свѣтѣ, а передъ ними обѣими больше всего. Сегодня отецъ послѣ обѣда познакомилъ меня съ Александриной (одна француженка) — очаровательная женщина. Я... увлекся и... ну ужь что тутъ говорить, я недостоинъ быть вмѣстѣ съ ними... Прощайте, Иванъ Петровичъ!

— Онъ добрый, онъ ужасно благородный, поспѣшно начала Катя, когда я усѣлся опять подлѣ нее, — но мы объ немъ потомъ будемъ много говорить; а теперь намъ прежде всего нужно условиться: вы какъ считаете князя?

— Очень нехорошимъ человѣкомъ.

— И я тоже. Слѣдственно мы въ этомъ согласны, а потому намъ легче будетъ сулить. Теперь о Натальѣ Николавнѣ... Знаете Иванъ Петровичъ, я теперь какъ въ потьмахъ, и васъ ждала какъ свѣта. Вы мнѣ все это разъясните, потомучто въ самомъ–то главномъ пунктѣ я сужу по догадкамъ, изъ того, что мнѣ разсказывалъ Алеша. А больше не отъ кого было узнать. Скажите же во–первыхъ (это главное) какъ по вашему мнѣнью: будутъ Алеша и Наташа вмѣстѣ счастливы или нѣтъ? Это моѣ прежде всего нужно знать для окончательнаго моего рѣшенiя, чтобъ ужь самой знать какъ поступать.

— Какже можно объ этомъ сказать навѣрно...

— Да разумѣется не навѣрно, перебила она, — а какъ вамъ кажется? — потомучто вы очень умный человѣкъ.

— По моему, они не могутъ быть счастливы.

— Почему же?

— Они не пара.

— Я такъ и думала! и она сложила ручки, какъ бы въ глубокой тоскѣ.

— Разскажите подробнѣе. Слушайте: я ужасно желаю видѣть Наташу, потомучто мнѣ много надо съ ней переговорить, и мнѣ кажется, что мы съ ней все рѣшимъ. А теперь я все ее представляю себѣ въ умѣ: она должно быть ужасно умна, серьёзная, правдивая и прекрасная собой. Вѣдь такъ?

— Такъ.

628

— Такъ и я была увѣрена. Ну такъ если она такая, какъ же она могла полюбить Алешу, такого мальчика? Объясните мнѣ это; я часто объ этомъ думаю.

— Этого нельзя объяснить, Катерина Ѳедоровна; трудно представить за что и какъ можно полюбить. Да, онъ ребенокъ. Но знаете ли какъ можно полюбить ребенка? (Сердце мое размягчалось, глядя на нее и на ея глазки, пристально, съ глубокимъ, серьёзнымъ и нетерпѣливымъ вниманiемъ, устремленные на меня). И чѣмъ больше Наташа сама не похожа на ребенка, продолжалъ я, — чѣмъ серьёзнѣе она, тѣмъ скорѣе она могла полюбить его. Онъ правдивъ, искрененъ, наивенъ ужасно, а иногда грацiозно–наивенъ. Она можетъ быть полюбила его — какъ бы это сказать?.. Какъ будто изъ какой–то жалости. Великодушное сердце можетъ полюбить изъ жалости... Впрочемъ, я чувствую, что я вамъ ничего не могу объяснить, но за то спрошу васъ самихъ: вѣдь вы его любите?

Я смѣло задалъ ей этотъ вопросъ и чувствовалъ, что поспѣшностью такого вопроса я не могу смутить безпредѣльной младенческой чистоты этой ясной души.

— Ей Богу еще не знаю, тихо отвѣчала она мнѣ, свѣтло смотря мнѣ въ глаза, — но кажется очень люблю...

— Ну вотъ видите. А можете ли изъяснить за что его любите?

— Въ немъ лжи нѣтъ, — отвѣчала она подумавъ, и когда опъ посмотритъ прямо въ глаза и что нибудь говоритъ мнѣ при этомъ, то мнѣ это очень нравится... Послушайте, Иванъ Петровичъ, вотъ я съ вами говорю объ этомъ, я дѣвушка, а вы мущина; хорошо ли я это дѣлаю или нѣтъ?

— Да что же тутъ такого?

— То–то. Разумѣется что же тутъ такого? А вотъ они (она указала глазомъ на группу, сидѣвшую за самоваромъ), они навѣрно сказали бы, что это не хорошо. Правы они или нѣтъ?

— Нѣтъ! Вѣдь вы не чувствуете въ сердцѣ, что поступаете дурно, стало–быть...

— Такъ я и всегда дѣлаю, перебила она, очевидно спѣша какъ можно больше наговориться со мною: — какъ только я въ чемъ смущаюсь, сейчасъ спрошу свое сердце и коль оно спокойно, то и я спокойна. Такъ и всегда надо поступать. И я потому съ вами говорю такъ совершенно откровенно, какъ–будто сама съ

629

собою, что во–первыхъ вы прекрасный человѣкъ и я знаю вашу прежнюю исторiю съ Наташей, до Алеши, и я плакала когда слушала.

— А вамъ кто разсказывалъ?

— Разумѣется Алеша, и самъ со слезами разсказывалъ; это было очень хорошо съ его стороны и мнѣ очень понравилось. Мнѣ кажется онъ васъ больше любитъ, чѣмъ вы его Иванъ Петровичъ. Вотъ этакими–то вещами онъ мнѣ и нравится. Ну а во–вторыхъ, я потому съ вами такъ прямо говорю, какъ сама съ собою, что вы очень умный человѣкъ и много можете мнѣ дать совѣтовъ и научить меня.

— Почему же вы знаете что я до того уменъ, что могу васъ учить?

— Ну вотъ; что это вы! Она задумалась.

— Я вѣдь только такъ объ этомъ заговорила; будемте говорить о самомъ главномъ. Научите меня, Иванъ Петровичъ: вотъ я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я вѣдь это знаю, какъ же мнѣ поступать? Я потому и спросила васъ: будутъ ли они счастливы. Я объ этомъ день и ночь думаю. Положенiе Наташи ужасно, ужасно! Вѣдь онъ совсѣмъ ее пересталъ любить, а меня все больше и больше любитъ. Вѣдь такъ?

— Кажется такъ?.

— И вѣдь онъ ее не обманываетъ. Онъ самъ не знаетъ, что перестаетъ любить, а она навѣрно это знаетъ. Каково–же она мучается!

— Чтоже вы хотите дѣлать, Катерина Ѳедоровна?

— Много у меня проэктовъ, отвѣчала она серьёзно, а между тѣмъ я все путаюсь. Потому–то и ждала васъ съ такимъ нетерпѣнiемъ, чтобъ вы мнѣ все это разрѣшили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Вѣдь вы для меня теперь какъ–будто какой–то богъ. Слушайте, я сначала такъ разсуждала: если они любятъ другъ друга, то надобно, чтобъ они были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать и имъ помогать. Вѣдь такъ?

— Я знаю, что вы и пожертвовали собой.

— Да, пожертвовала, а потомъ какъ очъ началъ прiѣзжать ко мнѣ и все больше и больше меня любить, такъ я стала задумываться про себя и все думаю: пожертвовать или нѣтъ? Вѣдь это очень худо, неправда–ли?

630

— Это естественно, отвѣчалъ я, — такъ должно было быть, и вы не виноваты.

— Не думаю; это вы потому говорите, что очень добры. А я такъ думаю, что у меня сердце не совсѣмъ чистое. Еслибъ было чистое сердце, я бы знала какъ рѣшить. Но оставимъ это! Потомъ я узнала побольше объ ихъ отношенiяхъ отъ князя, отъ mаmаn, отъ самаго Алеши и догадалась, что они не ровня; вы вотъ теперь подтвердили. Я и задумалась еще больше: какъ–же теперь? Вѣдь или они будутъ несчастливы, такъ вѣдь имъ лучше разойдтись; а потомъ и положила: распросить васъ подробнѣе обо всемъ и поѣхать самой къ Наташѣ, а ужь съ ней и рѣшить все дѣло.

— Но какже рѣшить–то, вотъ вопросъ?

— Я такъ и скажу ей: «вѣдь вы его любите больше всего, а потому и счастье его должны любить больше своего; слѣдственно должны съ нимъ разстаться.

— Да, но каково–жъ ей будетъ это слышать? а если она согласится съ вами, то въ силахъ ли она будетъ это сдѣлать?

— Вотъ объ этомъ–то я и думаю день и ночь и... и...

И она вдругъ заплакала.

— Вы не повѣрите какъ мнѣ жалко Наташу, прошептала она, дрожавшими отъ слезъ губками.

Нечего было тутъ прибавлять. Я молчалъ, и мнѣ самому хотѣлось заплакать, смотря на нее, такъ, отъ любви какой–то. Что за милый былъ это ребенокъ! Я ужь не спрашивалъ ее, почему она считаетъ себя способною сдѣлать счастье Алеши.

— Вы вѣдь любите музыку? спросила она нѣсколько успокоившись, еще задумчивая отъ недавнихъ слезъ.

— Люблю, отвѣчалъ я съ нѣкоторымъ удивленiемъ.

— Еслибъ было время, я бы вамъ сыграла третiй концертъ Бетховена. Я его теперь играю. Тамъ всѣ эти чувства... точно также какъ я теперь чувствую. Такъ мнѣ кажется. Но это въ другой разъ; а теперь надо говорить.

Начались у насъ переговоры о томъ какъ ей видѣться съ Наташей и какъ это все устроить. Она объявила мнѣ, что за ней присматриваютъ, хотя мачиха ее и добрая и любитъ ее, но ни за что не позволитъ ей познакомиться съ Натальей Николавной; а потому она и рѣшилась на хитрость. Поутру она иногда ѣздитъ гулять, но почти всегда съ графиней. Иногда же графиня не ѣздитъ

631

съ нею, а отпускаетъ ее одну съ француженкой, которая теперь больна. Бываетъ же это, когда у графини болитъ голова, а потому и ждать надо, когда у ней заболитъ голова. А до этого она уговоритъ свою француженку (что–то въ родѣ компаньоки, старушка), потомучто француженка очень добра. Въ результатѣ выходило, что никакъ нельзя было опредѣлить заранѣе дня, назначеннаго для визита къ Наташѣ.

— Съ Наташей вы познакомьтесь и не будете раскаяваться, сказалъ я. Она васъ сама очень хочетъ узнать и это нужно, хоть для того бы только, чтобъ ей знать кому она передаетъ Алешу. О дѣлѣ же этомъ не тоскуйте очень. Время и безъ вашихъ заботъ рѣшитъ. Вѣдь вы ѣдете въ деревню?

— Да, скоро, можетъ быть черезъ мѣсяцъ, отвѣчала она, — и я знаю, что на этомъ настаиваетъ князь.

— Какъ вы думаете, поѣдетъ съ вами Алеша?

— Вотъ и я объ этомъ думала! проговорила она, пристально смотря на меня. — Вѣдь онъ поѣдетъ!

— Поѣдетъ.

— Боже мой, что изъ этого всего выйдетъ, — не знаю. Послушайте, Иванъ Петровичъ. Я вамъ обо всемъ буду писать, буду часто писать и много. Ужь я теперь пошла васъ мучить. Вы часто будете къ намъ приходить?

— Не энаю, Катерина Ѳедоровна; это зависитъ отъ обстоятельствъ. Можетъ быть и совсѣмъ не буду ходить.

— Почему–же?

— Это будетъ зависѣть отъ разныхъ причинъ, а главное отъ отношенiй моихъ съ княземъ.

— Это не честный человѣкъ, сказала рѣшительно Катя. — А знаете, Иванъ Петровичъ, что, еслибъ я къ вамъ прiѣхала! Это хорошо бы было или не хорошо?

— Какъ вы сами думаете?

— Я думаю, что хорошо. Такъ, навѣстила бы васъ... прибавила она улыбнувшись. Я вѣдь къ тому говорю, что я кромѣ того, что васъ уважаю, — я васъ очень люблю... И у васъ научиться многому можно. А я васъ люблю... И вѣдь это не стыдно, что я вамъ про все это говорю?

— Чего же стыдно? Вы сами мнѣ уже дороги какъ родная.

— Вѣдь вы хотите быть моимъ другомъ?

— О да, да! отвѣчалъ я.

632

— Ну а они непремѣнно бы сказали, что стыдно и не слѣдуетъ такъ поступать молодой дѣвушкѣ, замѣтила она, снова указавъ мнѣ на собесѣдниковъ у чайнаго стола. Замѣчу здѣсь, что князь кажется нарочно оставилъ насъ однихъ вдоволь наговориться.

— Я вѣдь знаю очень хорошо, прибавила она: князю хочется моихъ денегъ. Про меня они думаютъ, что я совершенный ребенокъ и даже мнѣ прямо это говорятъ. Я–же не думаю этого. Я ужь не ребенокъ. Странные они люди: сами вѣдь они точно дѣти; ну изъ чего хлопочутъ?

— Катерина Ѳедоровна, я забылъ спросить: кто ети Левинька и Боринька, къ которымъ такъ часто ѣздитъ Алеша?

— Это мнѣ дальняя родня. Они очень умные и очень честные, но ужь ужасно много говорятъ... Я ихъ знаю...

И она улыбнулась...

— Правда ли, что вы хотите имъ подарить современемъ миллiонъ?

— Ну вотъ видите, ну хоть бы этотъ миллiонъ, ужь они такъ болтаютъ о немъ, что ужь и несносно становится. Я конечно съ радостью пожертвую ва все полезное, къ чему вѣдь такiя огромныя деньги, не правдали? Точно вѣдь я это все украла у всѣхъ бѣдныхъ, сама живу праздно, а тѣ работаютъ. Но вѣдь когда еще я его пожертвую; а они ужь тамъ теперь дѣлятъ, разсуждаютъ, кричатъ, спорятъ: куда лучше употребить его, даже ссорятся изъ–за этого, — такъ что ужь это и странно. Слишкомъ торопятся. Но все–таки они такiе искреннiе и... умные. Учатся. Это все же лучше, чѣмъ какъ другiе живутъ. Вѣдь такъ?

И много еще мы говорили съ ней. Она мнѣ разсказала чутъ не всю свою жизнь и съ жадностью слушала мои разсказы. Все требовала, чтобъ я всего болѣе разсказывалъ ей про Наташу и про Алешу. Было уже двѣнадцать часовъ, когда князь подошолъ ко мнѣ и далъ знать, что пора намъ откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мнѣ руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вмѣстѣ съ княземъ.

Не могу удержаться отъ страннаго и можетъ быть совершенно неидущаго дъ дѣлу замѣчанiя. Изъ трехъ–часового моего разговора съ Катей, я вынесъ, между–прочимъ, какое–то странное, но вмѣстѣ съ тѣмъ глубокое убѣжденiе, что она до того еще вполнѣ

633

ребенокъ, что совершенно не знаетъ всей тайны отношенiй мущины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность нѣкоторымъ ея разсужденiямъ и вообще серьёзному тону, съ которымъ она говорила о многихъ очень важныхъ вещахъ.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

<269>

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

изъ записокъ неудавшагося литератора

РОМАНЪ

(посвящается М.М. Достоевскому)

_____

часть четвертая

_____

ГЛАВА III

— А знаете ли что, сказалъ мнѣ князь, садясь вмѣстѣ со мною въ коляску: — что еслибъ намъ теперь поужинать, а? какъ вы думаете?

— Право не знаю, князь, отвѣчалъ я не колеблясь: — я никогда не ужинаю...

— Ну, разумѣется, и поговоримъ за ужиномъ, прибавилъ онъ, пристально и хитро смотря мнѣ прямо въ глэза.

Какъ было не понять! Онъ хочетъ высказаться, подумалъ я, а мнѣ вѣдь того и надо. Я согласился.

— Дѣло въ шляпѣ. Въ Большую Морскую, къ Б.

— Въ ресторанъ? спросилъ я съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ.

— Да. А чтожъ? Я вѣдь рѣдко ужинаю дома. Неужели жъ вы мнѣ не позволите пригласить васъ?

— Но я вамъ сказалъ уже, что я никогда не ужинаю.

— Что за дѣло одинъ разъ. Ктому же вѣдь это я васъ приглашаю...

То есть заплачу за тебя; я увѣренъ, что онъ прибавилъ это нарочно. Я позволилъ вести себя, но въ ресторанѣ рѣшился платить за себя самъ. Мы прiѣхали. Князь взялъ особую комнату

270

и со вкусомъ и знанiемъ дѣла выбралъ два–три блюда. Блюда были дорогiя, равно какъ и бутылка тонкаго столоваго вина, котораго онъ велѣлъ принести. Все это было не по моему карману. Я посмотрѣлъ на карту и велѣлъ принести себѣ полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.

— Вы не хотите со мной ужинать! Mais, mon cher, вѣдь это даже смѣшно. Раrdоn, mоn ami, но вѣдь это... возмутительная щепетельность. Это ужь самое мелкое самолюбiе. Тутъ замѣшались чуть ли не сословные интересы и бьюсь объ закладъ, что это такъ. Увѣряю васъ, что вы меня обижаете.

Но я настоялъ на своемъ.

— Впрочемъ, какъ хотите, прибавилъ онъ. — Я васъ не принуждаю... скажите, Иванъ Петровичъ, можно мнѣ съ вами говорить вполнѣ дружелюбно?

— Я васъ прошу объ этомъ.

— Ну такъ по моему такая щепетельность вамъ же вредитъ. Такъ же точно вредятъ себѣ и всѣ ваши, этимъ же самымъ. Вы литераторъ, вамъ нужно знать свѣтъ, а вы всего чуждаетесь. Я не про рябчиковъ теперь говорю, но вѣдь вы готовы отказываться совершенно отъ всякаго сообщенiя съ нашимъ кругомъ, а это положительно вредно. Кромѣ того, что вы много теряете, — ну, однимъ словомъ, даже карьеру, — кромѣ того, хоть одно то, что надобно самому узнать, что вы описываете, а у насъ тамъ, въ повѣстяхъ, и графы и князья и будуары... впрочемъ, чтожъ я? У васъ тамъ теперь все нищета, потерянныя шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники, старые годы и раскольничiй бытъ, знаю, знаю.

— Но вы ошибаетесь, князь; если я не хожу въ такъ называемый вами «высшiй кругъ», то это потому, что тамъ, во–первыхъ, скучно, а во–вторыхъ, нечего дѣлать. Ну и наконецъ, я все–таки бываю...

— Знаю, у князя Р., разъ въ годъ; я тамъ васъ и встрѣтилъ. А остальное время года вы коснѣете въ демократической гордости и чахнете на вашихъ чердакахъ, хотя и не всѣ такъ поступаютъ изъ вашихъ. Есть такiе искатели приключенiй, что даже меня тошнитъ...

— Во–первыхъ, это я одинъ живу на чердакѣ, а во–вторыхъ, я просилъ бы васъ, князь, перемѣнить этотъ разговоръ и не возвращаться къ намъ ва чердаки.

271

— Ахъ, Боже мой, вотъ вы и обидѣлись. Впрочемъ, сами же вы позволили мнѣ говорить съ вами дружелюбно. Но виноватъ, я ни чѣмъ еще не заслужилъ вашей дружбы. Вино порядочное. Попробуйте.

Онъ налилъ мнѣ полстакана изъ своей бутылки.

— Вотъ видите, мой милый Иванъ Петровичъ, я вѣдь очень хорошо понимаю, что навязываться на дружбу неприлично. Вѣдь не всѣ же мы грубы и наглы съ вами, какъ вы о насъ воображаете; ну я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здѣсь со мной не изъ расположенiя ко мнѣ, а оттого, что я обѣщался съ вами поговорить. Не правда ли?

Онъ засмѣялся.

— А такъ какъ вы наблюдаете интересы извѣстной особы, то вамъ и хочется послушать, что я буду говорить. Такъ ли? прибавилъ онъ съ злою улыбкою.

— Вы не ошиблись, прервалъ я съ нетерпѣнiемъ (я видѣлъ, что онъ былъ изъ тѣхъ, которые видя человѣка хоть капельку въ своей власти, сейчасъ же даютъ ему это почувствовать. Я же былъ въ его власти; я не могъ уйдти, не выслушавъ всего, что онъ намѣренъ былъ сказать, и онъ зналъ это очень хорошо. Его тонъ вдругъ измѣнился, и все больше и больше переходилъ въ нагло–фамильярный и насмѣшливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этимъ и прiѣхалъ, иначе право не сталъ бы сидѣть... такъ поздно.

Мнѣ хотѣлось сказать: иначе ни за что бы не остался съ вами, но я не сказалъ и перевернулъ по другому, не изъ боязни, а изъ проклятой моей слабости и деликатности. Ну какъ въ самомъ дѣлѣ сказать человѣку грубость прямо въ глаза, хотя онъ и стоилъ того и хотя я именно и хотѣлъ сказать ему грубость? Мнѣ кажется князь это римѣтилъ, по моимъ глазамъ, и съ насмѣшкою смотрѣлъ на меня во все продолженiе моей фразы, какъ бы наслаждаясь моимъ малодушiемъ и точно подзадоривая меня своимъ взглядомъ: «А что, не посмѣлъ, сбрендилъ, то–то братъ!» Это навѣрно такъ было, потомучто онъ, когда я кончилъ, расхохотался и съ какой–то протежирующей лаской потрепалъ меня по колѣну.

— Смѣшишь же ты, братецъ, прочиталъ я въ его взглядѣ. Постой же! подумалъ я про себя.

— Мнѣ сегодня очень весело! вскричалъ онъ: и, право, не

272

знаю почему. Да, да, мой другъ, да! Я именно объ этой особѣ и хотѣлъ говорить. Надо же окончательно высказаться, договориться до чего–нибудь, и надѣюсь, что въ этотъ разъ вы меня совершенно поймете. Давича я съ вами заговорилъ объ этихъ деньгахъ и объ этомъ колпакѣ отцѣ, шестидесятилѣтнемъ младенцѣ... Ну! не стоитъ теперь и поминать. Я вѣдь это такъ говорилъ! ха, ха, ха, вѣдь вы литераторъ, должны же были догадаться...

Я съ изумленiемъ смотрѣлъ на него. Кажется, онъ былъ еще не пьянъ.

— Ну а что касается до этой дѣвушки, то право я ее уважаю, даже люблю, увѣряю васъ; капризна она немножко, но вѣдь «нѣтъ розы безъ шиповъ», какъ говорили пятьдесятъ лѣтъ назадъ и хорошо говорили: шипы колются, но вѣдь это–то и заманчиво, и хоть мой Алексѣй дуракъ, но я ему отчасти уже простилъ, — за хорошiй вкусъ. Короче, мнѣ эти дѣвицы нравятся, и у меня — (онъ многознаменательно сжалъ губы) — даже виды особенные... Ну да это послѣ...

— Князь! послушайте, князь! вскричалъ я: — я не понимаю въ васъ этой быстрой перемѣны, но... перемѣните разговоръ, прошу васъ!

— Вы опять горячитесь! Ну, хорошо... перемѣню, перемѣню! только вотъ что хочу спросить у васъ, мой добрый другъ: очень вы ее уважаете?

— Разумѣется, отвѣчалъ я съ грубымъ нетерпѣнiемъ.

— Ну… ну и любите? продолжалъ онъ, отвратительно скаля зубы и прищуривъ глаза.

— Князь! вы забываетесь! вскричалъ я.

— Ну, не буду, не буду! успокойтесь! Въ удивительнѣйшемъ расположенiи духа я сегодня. Мнѣ такъ весело, какъ давно не бывало. Не выпить ли намъ шампанскаго! какъ думаете, мой поэтъ?

— Я не буду пить, не хочу!

— И не говорите! вы непремѣнно должны мнѣ составить сегодня компанiю. Я чувствую себя прекрасно и такъ какъ я добръ до сантиментальности, то и не могу быть счастливъ одинъ. Кто знаетъ, мы можетъ быть еще дойдемъ до того, что выпьемъ на ты, ха, ха, ха! Нѣтъ, молодой мой другъ, вы меня еще не знаете! я увѣренъ, что вы меня полюбите. Я хочу, чтобъ вы

273

раздѣлили сегодня со мною и горе и радость, и веселье и слезы, хотя надѣюсь, что я–то, по крайней мѣрѣ, не заплачу. Ну какъ же, Иванъ Петровичъ? Вѣдь вы сообразите только то, что если не будетъ того, что мнѣ хочется, то все мое вдохновенiе пройдетъ, пропадетъ, улетучится, и вы ничего не услышите; ну а вѣдь вы здѣсь единственно для того, чтобъ что–нибудь услышать. Не правда ли? прибавилъ онъ, опять нагло мнѣ подмигивая: — ну такъ и выбирайте.

Угроза была важная. Я согласился. Ужь не хочетъ ли онъ меня напоить пьянымъ? подумалъ я. Кстати здѣсь мѣсто упомянуть объ одномъ слухѣ про князя, слухѣ, который уже давно дошолъ до меня. Говорили про него, что онъ — всегда такой приличный и изящный въ обществѣ, — любитъ иногда по ночамъ, пьянствовать, напиваться, какъ стелька, и потаенно развратничать, гадко и таинственно развратничать... Я слыхалъ о немъ ужасные слухи. Говорятъ, Алеша зналъ о томъ, что отецъ иногда пьетъ, и старался скрывать это передъ всѣми и особенно передъ Наташей. Однажды было онъ мнѣ проговорился, но тотчасъ же замялъ разговоръ и не отвѣчалъ на мои распросы. Впрочемъ, я не отъ него и слышалъ и признаюсь прежде не вѣрилъ; теперь же ждалъ, что будетъ.

Подали вино; князь налилъ два бокала, себѣ и мнѣ.

— Милая, милая дѣвочка, хоть побранила меня! продолжалъ онъ, съ наслажденiемъ смакуя вино: — но эти милыя существа именно тутъ–то и милы, въ такiе именно моменты... А вѣдь она навѣрно думала, что меня пристыдила, помните въ тотъ вечеръ, разбила въ прахъ! ха, ха, ха! И какъ къ ней идетъ румянецъ! Знатокъ вы въ женщинахъ? Иногда внезапный румянецъ ужасно идетъ къ блѣднымъ щекамъ, замѣтили вы это? Ахъ, Боже мой! да вы кажется опять сердитесь?

— Да, сержусь! вскричалъ я, уже не сдерживая себя: — и я не хочу, чтобъ вы говорили теперь о Натальѣ Николавнѣ, то есть говорили въ такомъ тонѣ. Я... я не позволю вамъ этого!

— Ого! ну, извольте, сдѣлаю вамъ удовольствiе, перемѣню тему. Я вѣдь уступчивъ и мягокъ какъ тѣсто. Будемъ говорить о васъ. Я васъ люблю, Иванъ Петровичъ, еслибъ вы знали какое дружеское, какое искреннее я беру въ васъ участiе...

— Князь, не лучше ли говорить о дѣлѣ, прервалъ я его.

— То есть о нашемъ дѣлѣ, хотите вы сказать. Я васъ

274

понимаю съ полуслова, mоn аmi, но вы и не подозрѣваете какъ близко мы коснемся къ дѣлу, если заговоримъ теперь объ васъ и если разумѣется вы меня ве прервете. Итакъ, продолжаю: я хотѣлъ вамъ сказать, мой безцѣнный Иванъ Петровичъ, что жить такъ какъ вы живете, значитъ просто губить себя. Ужь вы позвольте мнѣ коснуться этой деликатной матерiи; я изъ дружбы. Вы бѣдны, вы берете у вашего антрепренера впередъ, платите свои должишки, на остальное питаетесь полгода однимъ чаемъ и дрожите на своемъ чердакѣ, въ ожиданiи когда напишется вашъ романъ въ журналъ вашего антрепренера, вѣдь такъ…

— Хоть и такъ, но все же это...

— Почетнѣе, чѣмъ воровать, низкопоклонничать, брать взятки, интриговать, ну и проч. и проч. Знаю, знаю что вы хотите сказать; все это давно напечатано.

— А слѣдственно вамъ нечего и говорить о моихъ дѣлахъ. Неужели я васъ долженъ, князь, учить деликатности.

— Ну, ужь конечно не вы. Только что же дѣлать, если мы именно касаемся этой деликатной струны. Вѣдь не обходить же ее. Ну, да впрочемъ оставимъ чердаки въ покоѣ. Я и самъ до нихъ не охотникъ, развѣ въ извѣстныхъ случаяхъ, (и онъ отвратительно захохоталъ). — А вотъ что меня удивляетъ: что за охота вамъ играть роли второго лица? Конечно одинъ вашъ писатель, даже, помнится, сказалъ гдѣ–то: что можетъ быть самый великiй подвигъ человѣка въ томъ, если онъ съсумѣетъ ограничиться въ жизни ролью второго лица... Кажется, что–то этакое! Объ этомъ я еще гдѣ–то разговоръ слышалъ, но вѣдь Алеша отбилъ у васъ невѣсту, я вѣдь это знаю, а вы, какъ какой–нибудь Шиллеръ, за нихъ же распинаетесь, имъ же прислуживаете, и чуть ли у нихъ не на побѣгушкахъ... Вы ужь извините меня, голубчикъ Иванъ Петровичъ, но вѣдь это какая–то гаденькая игра въ великодушныя чувства... Какъ это вамъ не надоѣстъ, въ самомъ дѣлѣ! Даже стыдно! Я бы кажется на вашемъ мѣстѣ умеръ съ досады! а главное: стыдно, стыдно!

— Князь! вы кажется нарочно привезли меня сюда, чтобъ оскорбить! вскричалъ я, внѣ себя отъ злости.

— О нѣтъ, мой другъ, нѣтъ, я въ эту минуту просто–запросто дѣловой человѣкъ, и хочу вашего счастья. Однимъ словомъ, я хочу уладить все дѣло. Но оставимъ на время все дѣло, а вы

275

меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться хоть двѣ какiя–нибудь минутки. Ну, какъ вы думаете, что еслибъ вамъ жениться? Видите, я вѣдь теперь совершенно говорю о постороннемъ; чтожъ вы на меня съ такимъ удивленiемъ смотрите?

— Жду, когда вы все кончите, отвѣчалъ я, дѣйствительно смотря на него съ удивленiемъ.

— Да высказывать–то нечего. Мнѣ именно хотѣлось знать, что бы вы сказали, еслибъ вамъ, кто–нибудь изъ друзей вашихъ, желающiй вамъ основательнаго, истиннаго счастья, не эфемернаго какого–нибудь, предложилъ дѣвушку, молоденькую, хорошенькую, но... уже кое–что испытавшую, я говорю аллегорически, но вы меня понимаете, ну, въ родѣ Натальи Николавны, разумѣется съ приличнымъ вознагражденiемъ... (Замѣтьте я говорю о постороннемъ, а не о нашемъ дѣлѣ); ну, чтобы вы сказали?

— Я скажу вамъ, что вы... сошли съ ума.

— Ха, ха, ха. Ба! да вы чуть ли не бить меня собираетесь?

Я дѣйствительно готовъ былъ на него броситься. Дальше я не могъ выдержать. Онъ производилъ на меня впечатлѣнiе какого–то гада, какого–то огромнаго паука, котораго мнѣ ужасно хотѣлось раздавить. Онъ наслаждался своими насмѣшками надо мною, онъ игралъ со мной какъ кошка съ мышью, предполагая, что я весь въ его власти. Мнѣ казалось (и я понималъ это), что онъ находилъ какое–то удовольствiе, какое–то, можетъ быть даже сладострастiе въ своей наглости, въ этомъ нахальствѣ, въ этомъ цинизмѣ, съ которымъ онъ срывалъ наконецъ передо мной свою маску. Онъ хотѣлъ насладиться моимъ удивленiемъ, моимъ ужасомъ. Онъ меня искренно презиралъ и смѣялся надо мною.

Я предчувствовалъ еще съ самаго начала, что все это преднамѣренно и къ чему–нибудь клонится; но а былъ въ такомъ положенiи, что во что–бы–то ни стало долженъ былъ его дослушать. Это было въ интересахъ Наташи, и я долженъ былъ рѣшиться на все и все перенести, потомучто въ эту минуту можетъ быть рѣшалось все дѣло. Но какъ можно было слушать эти циническiя, подлыя выходки на ея счетъ, какъ можно было это переносить хладнокровно! А онъ въ добавокъ къ тому, самъ очень хорошо понималъ, что я не могу его не выслушать, и это еще усугубляло обиду. Впрочемъ онъ вѣдь самъ нуждается во

276

мнѣ, подумалъ я, сталъ отвѣчать ему рѣзко и бранчиво. Онъ понялъ это.

— Вотъ что, молодой мой другъ, началъ онъ, серьёзно смотря на меня: — намъ съ вами этакъ продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я видите ли, намѣренъ былъ вамъ кое–что высказать, ну, а вы ужь должны быть такъ любезны, чтобы согласиться слушать, что бы я ни сказалъ. Я желаю говорить какъ хочу, и какъ мнѣ нравится, да по настоящему такъ и надо. Ну, такъ какъ же, молодой мой другъ, будете вы терпѣливы?

Я скрѣпился и смолчалъ, не смотря на то, что онъ смотрѣлъ на меня съ такою ѣдкою насмѣшкою, какъ–будто самъ вызывалъ меня на самый рѣзкiй протестъ. Но онъ понялъ, что я уже согласился не уходить и продолжалъ:

— Не сердитесь на меня, другъ мой. Вы вѣдь на что разсердились? На одну наружность, не правда ли? Вѣдь вы отъ меня, въ самой сущности дѣла, ничего другого и не ожидали, какъ бы я ни говорилъ съ вами: съ раздушонною ли вѣжливостью, или какъ теперь; слѣдовательно смыслъ все–таки былъ бы тотъ же, какъ и теперь. Вы меня презираете, не правда ли? Видите ли, сколько во мнѣ этой милой простоты, откровенности, этой bоndоmiе. Я вамъ во всемъ признаюсь, даже въ моихъ дѣтскихъ капризахъ. Да, mоn сhеr, да, побольше bоnhоmiе и съ вашей стороны, и мы сладимся, сговоримся совершенно и наконецъ поймемъ другъ друга окончательно. А на меня не дивитесь: мнѣ до того наконецъ надоѣли всѣ эти невинности, всѣ эти Алешины пасторали, вся эта шиллеровщина, всѣ эти возвышенности въ этой проклятой связи съ этой Наташей (впрочемъ очень миленькой дѣвочкой), что я такъ сказать поневолѣ радъ случаю, надъ всѣмъ этимъ погримасничать. Ну, случай и вышелъ. Ктому же я хотѣлъ передъ вами излить мою душу. Ха, ха, ха!

— Вы меня удивляете, князь, и я васъ не узнаю. Вы впадаете въ тонъ полишинеля; эти неожиданныя откровенности...

— Ха, ха, ха, а вѣдь это вѣрно отчасти! премиленькое сравненiе! ха, ха, ха! я кучу, мой другъ, я кучу, я радъ и доволенъ, ну, а вы, мой поэтъ, должны ужь оказать мнѣ всевозможное снисхожденiе. Но давайте–ка лучше пить, рѣшилъ онъ, совершенно довольный собою, и подливая въ бокалъ: — Вотъ что, другъ мой, ужь одинъ тотъ глупый вечеръ, помните у

277

Наташи, доканалъ меня окончательно. Правда, сама она была очень мила, но я вышелъ оттуда съ ужасной злобой и не хочу этого забыть. Конечно, будетъ и наше время и даже быстро приближается, но теперь мы это оставимъ. А между прочимъ я хотѣлъ объяснить вамъ, mon ami, что у меня именно есть черта въ характерѣ, — это ненависть ко всѣмъ этимъ пошлымъ, ничего нестоющимъ наивностямъ и пасторалямъ, и одно изъ самыхъ пикантныхъ для меня наслажденiй всегда было прикинуться сначала самому на этотъ ладъ, войдти въ этотъ тонъ, обласкать, ободрить какого–нибудь Шиллера и потомъ вдругъ сразу, огорошить его; вдругъ поднять передъ нимъ маску и изъ восторженнаго лица сдѣлать ему гримасу, показать ему языкъ, именно въ ту минуту, когда онъ менѣе всего ожидаетъ этого сюрприза. Что? вы этого не понимаете, вамъ это кажется гадкимъ, нелѣпымъ, неблагороднымъ можетъ быть, такъ ли?

— Разумѣется такъ.

— Вы откровенны. Ну, да что же дѣлать, если самого меня мучатъ! Глупо и я откровененъ, mon ami, но ужь таковъ мой характеръ. Впрочемъ мнѣ хочется вамъ разсказать кой–какiя черты изъ моей жизни. Вы меня поймете лучше, и это будетъ очень любопытно. Да, я дѣйствительно можетъ быть сегодня похожъ на полишинеля; а вѣдь полишинель откровененъ, не правда ли?

— Послушайте, князь, теперь поздно, и право...

— Что? Боже, какая нетерпимость! Да и куда спѣшить? Ну, посидимъ, поговоримъ подружески, искренно, знаете, этакъ за бокаломъ вина, какъ добрые прiятели. Вы думаете, что я пьянъ; ничего, это лучше. Ха, ха, ха! Право, эти дружескiя сходки всегда такъ долго потомъ памятны, съ такимъ наслажденiемъ объ нихъ вспоминается. Вы недобрый человѣкъ, Иванъ Петровичъ! Сантиментальности въ васъ нѣтъ, чувствительности. Ну, что вамъ часикъ, другой для такого друга, какъ я? Ктому же вѣдь это тоже касается къ дѣлу... Ну, какъ этого не понять? А еще литераторъ; да вы бы еще должны были случай благословлять. Вѣдь вы можете съ меня типъ писать, ха, ха, ха! Боже, какъ я мило откровененъ сегодня!

Онъ видимо хмѣлѣлъ. Лицо его измѣнилось и приняло какое–то злобное выраженiе. Ему очевидно хотѣлось язвить, колоть, кусать, насмѣхаться. Это отчасти и лучше, что онъ пьянъ,

278

подумалъ я: пьяный всегда разболтаетъ. Впрочемъ, онъ былъ себѣ на умѣ.

— Другъ мой, началъ онъ, видимо наслаждаясь собою: — я сдѣлалъ вамъ сейчасъ одно признанiе, можетъ быть даже и неумѣстное, что у меня иногда является непреодолимое желанiе показать кому–нибудь въ извѣстномъ случаѣ языкъ. За эту наивную и простодушную откровенность мою, вы сравнили меня съ пульчинелемъ, что меня искренно разсмѣшило. Но если вы упрекаете меня или дивитесь на меня, что я съ вами теперь грубъ и пожалуй еще неблагопристоенъ какъ мужикъ, однимъ словомъ вдругъ перемѣнилъ съ вами тонъ, то вы въ этомъ случаѣ совершенно несправедливы. Во первыхъ, мнѣ такъ угодно, во вторыхъ я не у себя, а съ вами... то есть я хочу сказать, что мы теперь кутимъ, какъ добрые прятели, а въ третьихъ — я ужасно люблю капризы. Знаете ли, что когда–то я изъ каприза даже былъ метафизикомъ и филантропомъ и вращался чуть ли не въ такихъ же идеяхъ какъ вы? Это впрочемъ было ужасно давно, въ златые дни моей юности. Помню, я еще тогда прiѣхалъ къ себѣ пъ деревню съ гуманными цѣлями и разумѣется скучалъ, на чемъ свѣтъ стоитъ; и вы не повѣрите, что тогда случилось со мною? Отъ скуки я началъ тогда знакомиться съ хорошенькими дѣвочками... Да ужь вы не гримасничаете ли? О, молодой мой другъ! да вѣдь мы теперь въ дружеской сходкѣ. Когда жъ и покутить, когда жъ и распахнуться! Я вѣдь русская натура, неподдѣльная русская натура, патрiотъ, люблю распахнуться, да и ктому же надо ловить минуту и насладиться жизнью. Умремъ и — что тамъ! Ну, такъ вотъ–съ я и волочился. Помню еще у одной пастушки былъ мужъ, красивый молодой мужичекъ. Я его больно наказалъ и въ солдаты хотѣлъ отдать (прошлыя проказы, мой поэтъ!) да и не отдалъ въ солдаты. Умеръ онъ у меня въ больницѣ... У меня вѣдь въ селѣ больница была, на двѣнадцать кроватей, — великолѣпно устроенная; чистота, полы паркетные. Я впрочемъ ее давно ужь уничтожилъ, а тогда гордился ею: филантропомъ былъ; ну, а мужичка чуть не засѣкъ за жену... Ну, что вы опять гримасу состроили? Вамъ отвратительно слушать? Возмущаетъ ваши благородныя чувства? Ну, ну, успокойтесь! все это прошло. Это я сдѣлалъ когда романтизировалъ, хотѣлъ быть благодѣтелемъ человѣчества, филантропическое общество основать... въ такую тогда колею попалъ. Тогда и сѣкъ. Теперь

279

не высѣку; теперь надо гримасничать; теперь мы всѣ гримасничаемъ, — такое время пришло... Но болѣе всего меня смѣшитъ теперь дуракъ Ихменевъ. Я увѣренъ, что онъ зналъ весь этотъ пассажъ съ мужичкомъ... и чтожъ? онъ изъ доброты своей души, созданной кажется изъ патоки, и оттого что влюбился тогда въ меня и самъ же захвалилъ меня самому себѣ, — рѣшился ничему не вѣрить и не повѣрилъ; то есть факту не повѣрилъ и двѣнадцать лѣтъ стоялъ за меня горой до тѣхъ поръ, пока до самого не коснулось. Ха, ха, ха! Ну, да все это вздоръ! Выпьемъ, мой юный другъ. Послушайте; любите вы женщинъ?

Я ничего не отвѣчалъ. Я только слушалъ его. Онъ уже началъ вторую бутылку.

— А я люблю о нихъ говорить за ужиномъ. Познакомилъ бы я васъ послѣ ужина съ одной m–llе Philibert, — а? какъ вы думаете? да что съ вами? вы и смотрѣть на меня не хотите... гм!

Онъ было задумался. Но вдругъ поднялъ голову, какъ–то значительно взглянулъ на меня и продолжалъ:

— Вотъ что, мой поэтъ, хочу я вамъ открыть одну тайну природы, которая кажется вамъ совсѣмъ неизвѣстна. Я увѣренъ, что вы меня называете въ эту минуту грѣшникомъ, можетъ быть даже подлецомъ, чудовищемъ разврата и порока. Но вотъ что я вамъ скажу! еслибъ только могло быть (чего впрочемъ по человѣческой натурѣ, никогда быть не можетъ), еслибъ могло быть, чтобъ каждый изъ насъ описалъ всю свою подноготную, но такъ, чтобъ не побоялся изложить не только то, что онъ боится сказать и ни за что не скажетъ людямъ, не только то, что онъ боится сказать своимъ лучшимъ друзьямъ, но даже и то, въ чемъ боится подъ–часъ признаться самому себѣ, — то вѣдь на свѣтѣ поднялся бы тогда такой смрадъ, что намъ бы всѣмъ надо было задохнуться. Вотъ почему, говоря въ скобкахъ, такъ хороши наши свѣтскiя условiя и приличiя. Въ нихъ глубокая мысль — не скажу нравственная, но просто предохранительная, комфортная, что разумѣется еще лучше, потомучто нравственность въ сущности тотъ же комфортъ, то есть изобрѣтена единственно для комфорта. Но о приличiяхъ послѣ; я теперь сбиваюсь, напомните мнѣ о нихъ потомъ. Заключу же такъ: вы меня обвиняете въ порокѣ, развратѣ, безнравственности, а я можетъ быть только тѣмъ и виноватъ теперь, что откровеннѣе другихъ и больше ничего; что не утаиваю того, что другiе скрываютъ даже отъ

280

самихъ себя, какъ сказалъ я прежде... Это я скверно дѣлаю, но я теперь такъ хочу. Впрочемъ не безпокойтесь, прибавилъ онъ, съ насмѣшливою улыбкой; — я сказалъ «виноватъ», но вѣдь я вовсе не прошу прощенiя. Замѣтьте себѣ еще: я не конфужу васъ, не спрашиваю о томъ: нѣтъ ли у васъ у самого какихъ–нибудь такихъ же тайнъ, чтобъ вашими тайнами оправдать и себя... Я поступаю прилично и благородно. Вообще я всегда поступаю благородно...

— Вы просто заговариваетесь, сказалъ я, съ презрѣнiемъ смотря на него.

— Заговариваюсь, ха, ха, ха! а сказать, объ чемъ вы теперь думаете? Вы думаете: Зачѣмъ это я завезъ васъ сюда и вдругъ ни съ того ни съ сего, такъ передъ вами разоткровенничался? Такъ или нѣтъ?

— Такъ.

— Ну, это вы послѣ узнаете.

— А проще всего, вы выпили чуть не двѣ бутылки и... охмѣлѣли.

— То есть, просто пьянъ. И это можетъ быть. «Охмѣлѣли!» то есть, это по нѣжнѣе, чѣмъ пьянъ. О преисполненный деликатностей человѣкъ! Но... мы кажется опять начали браниться, а заговорили было о такомъ интересномъ предметѣ. Да, мой поэтъ, если еще есть на свѣтѣ что–нибудь хорошенькое и сладенькое, такъ это женщины.

— Знаете ли, князь, я все–таки не понимаю, почему вамъ вздумалось выбрать именно меня конфидентомъ вашихъ тайнъ и любовныхъ... стремленiй.

— Гм... да вѣдь я вамъ сказалъ, что узнаете послѣ. Не безпокойтесь, а впрочемъ хоть бы и такъ, безо всякихъ причинъ; вы поэтъ, вы меня поймете, да я ужь и говорилъ вамъ обь этомъ. Есть особое сладострастiе въ этомъ внезапномъ срывѣ маски, въ этомъ цинизмѣ съ которымъ человѣкъ вдругъ высказывается передъ другимъ въ такомъ видѣ, что даже не удостоиваетъ и постыдиться передъ нимъ. Я вамъ разскажу анекдотъ: былъ въ Парижѣ одинъ сумасшедшiй чиновникъ; его потомъ посадили въ сумасшедшiй домъ, когда вполнѣ убѣдились что онъ сумасшедшiй. Ну такъ, когда онъ сходилъ съ ума, то вотъ что выдумалъ для своего удовольствiя: онъ раздѣвался у себя дома, совершенно, какъ Адамъ, оставлялъ на себѣ одну обувь,

281

накидывалъ на себя широкiй плащъ до пятъ, закутывался въ него, и съ важной величественной миной выходилъ на улицу. Ну, съ боку посмотрѣть, — человѣкъ какъ и всѣ, прогуливается себѣ въ широкомъ плащѣ для своего удовольствiя. Но лишь только случалось ему встрѣтить какого–нибудь прохожаго, гдѣ–нибудь наединѣ, такъ чтобъ кругомъ никого не было, онъ молча шолъ на него, съ самымъ серьёзнымъ и глубокомысленнымъ видомъ, вдругъ останавливался передь нимъ, развертывалъ свой плащъ и показывалъ себя во всемъ... чистосердечiи. Это продолжалось одну минуту, потомъ онъ завертывался опять и молча, не пошевеливъ ни однимъ мускуломъ лица, проходилъ мимо остолбенѣвшаго отъ изумленiя зрителя, важно, плавно, какъ тѣнь въ Гамлетѣ. Такъ онъ поступалъ со всѣми, съ мущинами, женщинами и дѣтьми, и въ этомъ состояло все его удовольствiе. Вотъ часть–то этого самаго удовольствiя и можно находить, внезапно огорошивъ какого–нибудь Шиллера и высунувъ ему языкъ, когда онъ всего менѣе ожидаетъ этого. «Огорошивъ» — каково словечко? Я его вычиталъ гдѣ–то въ вашей же современной литературѣ.

— Ну такъ то былъ сумасшедшiй, а вы...

— Себѣ на–умѣ?

— Да.

Князь захохоталъ.

— Вы справедливо судите, мой милый, прибавилъ онъ съ самымъ наглымъ выраженiемъ лица.

— Князь, сказалъ я, разгорячившись отъ его нахальства, — вы насъ ненавидите, въ томъ числѣ и меня, и мстите мнѣ теперь за все и за всѣхъ. Все это въ васъ изъ самаго мелкаго самолюбiя. Вы злы и мелочно злы. Мы васъ разозлили, и можетъ быть больше всего вы сердитесь за тотъ вечеръ. Разумѣется вы ничѣмъ такъ сильно не могли отплатить мнѣ, какъ этимъ окончательнымъ презрѣнiемъ ко мнѣ, неуваженiемъ ко мнѣ; вы избавляете себя даже отъ обыденной и всѣмъ обязательной вѣжливости, которою мы всѣ другь другу обязаны. Вы ясно хотите показать мнѣ, что даже не удостоиваете постыдиться меня, срывая передо мной такъ откровенно и такъ неожиданно вашу гадкую маску и выставляясь передо мной въ такомъ нравственномъ цинизмѣ...

— Для чего жъ вы это мнѣ все говорите? спросилъ онъ,

282

грубо и злобно смотря на меня. — Чтобъ показать свою проницательность?

— Чтобъ показать, что я васъ понимаю и заявить это передъ вами.

— Quеllе idее, mоn сhег, продолжалъ онъ вдругъ перемѣнивъ свой тонъ на прежнiй веселый и болтливо–добродушный. — Вы только отбили меня отъ предмета. Вuvоns, mоn аmi, позвольте вамъ налить. А я только что было хотѣлъ разсказать одно прелестнѣйшее и чрезвычайно–любопытное приключенiе. Разскажу его вамъ въ общихъ чертахъ. Былъ я знакомъ, когда–то, съ одной барыней; была она не первой молодости, а такъ, лѣтъ двадцати семи–восьми; — красавица первостепенная! что за бюстъ, что за осанка, что за походка! она глядѣла пронзительно, какъ орлица, но всегда сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Она слыла холодной, какъ крещенская зима и запугивала всѣхъ своею недосягаемою, своею грозною добродѣтелью. Именно грозною. Не было во всемъ ея кругѣ, такого нетерпимаго судьи, какъ она. Она карала не только порокъ, но даже малѣйшую слабость въ другихъ женщинахъ и карала безвозвратно, безъ аппелляцiи. Въ своемъ кругѣ она имѣла огромное значенiе. Самыя гордыя и самыя страшныя по своей добродѣтели старухи, почитали ее, даже заискивали въ ней. Она смотрѣла на всѣхъ безстрастно–жестоко, какъ абесса средневѣкового монастыря. Молодыя женщины трепетали ея взгляда и сужденiя. Одно ея замѣчанiе, одинъ намекъ ея уже могъ погубить репутацiю, — ужь такъ она себя поставила въ обществѣ, — боялись ее даже мущины. Наконецъ она бросилась въ какой–то созерцательный мистицизмъ, впрочемъ тоже спокойный и величавый... И что–жъ? Не было развратницы развратнѣе этой женщины, и я имѣлъ счастье заслужить вполнѣ ея довѣренность. Однимъ словомъ — я былъ ея тайнымъ и таинственнымъ любовникомъ. Сношенiя наши были устроены до того ловко, до того мастерски, что даже никто изъ домашнихъ не могъ имѣть ни малѣйшаго подозрѣнiя; только одна ея прехорошенькая камеристка, француженка, была посвящена во всѣ ея тайны, но на эту камеристку можно было вполнѣ положиться: она тоже брала участiе въ дѣлѣ, — какимъ образомъ? я это теперь опущу. Барыня моя была сладострастна до того, что самъ маркизъ де Садъ могъ бы у ней поучиться. Но самое сильное, самое

283

пронзительное и потрясающее въ этомъ наслажденiи, — была его таинственность и наглость обмана. Эта насмѣшка надъ всѣмъ, надъ всѣми уставами человѣческими; надъ всѣмъ о чемъ графиня пропопѣдывала въ обществѣ какъ о высокомъ, недоступномъ и ненарушимомъ, и наконецъ, этотъ внутреннiй, дьявольскiй хохотъ и сознательное попиранiе всего, чего нельзя попирать — и все это безъ предѣловъ, доведенное до самой послѣдней степени, до такой степени, о которой самое горячешное воображенiе не смѣло бы и помыслить, — вотъ въ этомъ–то, главное, и заключалась самая яркая черта этого наслажденiя. Да, это былъ самъ дьяволъ во плоти, но онъ былъ непобѣдимо–очарователенъ. Я и теперь не могу припомнить о ней безъ восторга. Въ пылу самыхъ горячихъ наслажденiй, она вдругъ хохотала какъ изступленная, и я понималъ, вполнѣ понималъ этоть хохотъ, и самъ хохоталъ... Я еще и теперь задыхаюсь, при одномъ воспоминанiи, хотя тому уже много лѣтъ. Черезъ годъ она перемѣнила меня. Еслибъ я и хотѣлъ, я бы не могъ повредить ей. Ну, кто бы могъ мнѣ повѣрить? Каковъ характеръ? что скажете, молодой мой другъ?

— Фу, какая пакость! отвѣчалъ я, — съ отвращенiемъ выслушавъ это признанiе.

— Вы бы не были молодымъ моимъ другомъ, еслибъ отвѣчали иначе! Я такъ и зналъ, что вы это скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mоn ami, поживете и поймете, а теперь, — теперь вамъ еще нужно пряничка. Нѣтъ, mon ami, вы не поэтъ послѣ этого: эта женщина понимала жизнь и умѣла ею воспользоваться. А вы, — вы всю жизнь свою взяли на прокатъ, вы переживаете не свое: вамъ чужiе ее разлиневали, еще прежде чѣмъ вы родилрсь, — а вы и не подумали ни разу, что стоитъ захотѣть, стоитъ хоть на мгновенiе показать свою самостоятельность, хоть стотысячную долю самостоятельности, и жизнь будетъ ваша, вполнѣ ваша, оригинальная, вами изобрѣтенная и сочиненная, полная и богатая, въ которой во сто разъ будетъ больше настоящихъ жизненныхъ соковъ, чѣмъ теперь ваша жалкая жизнь на прокатъ, жизнь приказанная папенькой и маменькой.

— Я понимаю, о чемъ вы говорите, отвѣчалъ я ему, — но развѣ самостоятельность непремѣнно дожна довести до такого звѣрства?

— До какого звѣрства?

— До котораго дошла эта женщина и вы съ нею.

284

— А, вы называете это звѣрствомъ, — признакъ, что вы все еще на помочахъ и на веревочкѣ. Конечно, я признаю, что самостоятельность можетъ явиться и совершенно въ противоположномъ, но... будемъ говорить попроще, mon аmi... согласитесь сами, вѣдь все это вздоръ.

— Что же не вздоръ?

— Не вздоръ — это личность, это я самъ. Все для меня и весь мiръ для менпя созданъ. Послушайте, мой другъ, но я еще вѣрую въ то, что на свѣтѣ можно хорошо пожить. А это самая лучшая вѣра, потомучто безъ нея даже и худо–то жить нельзя: пришлось бы отравиться. Говорятъ, такъ и сдѣлалъ какой–то дуракъ. Онъ зафилософствовался до того, что разрушилъ все, все, даже законность всѣхъ нормальныхъ и естественныхъ обязанностей человѣческихъ и дошолъ до того что ничего у него не осталось; остался въ итогѣ нуль, вотъ онъ и провозгласилъ, что въ жизни самое лучшее синильная кислота. Вы скажете: это Гамлетъ, это грозное отчаянiе, однимъ словомъ что нибудь такое величавое, что намъ и не приснится никогда. Но вы поэтъ, а я простой человѣкъ, и потому скажу, что надо смотрѣть на дѣло съ самой простой, практической точки зрѣнiя. Я напримѣръ уже давно освободилъ свою личность отъ всѣхъ путъ и даже обязанностей. Я считаю свою личность обязаннымъ только тогда, когда это мнѣ принесетъ какую–нибудь пользу. Вы, разумѣется, не можете такъ смотрѣть на вещи; у васъ ноги спутаны и вкусъ больной. Вы толкуете по идеалу, по добродѣтелямъ. Но, другъ мой, я вѣдь самъ готовъ признавать все что прикажете; но что же мнѣ дѣлать, если я навѣрно знаю, что въ основанiи всѣхъ человѣческихъ добродѣтелей лежитъ глубочайшiй эгоизмъ. И чѣмъ добродѣтельнѣе дѣло, — тѣмъ болѣе тутъ эгоизма. Люби самаго себя, — вотъ одно правило, которое я признаю. Жизнь — коммерческая сдѣлка; даромъ не бросайте денегъ, но пожалуй платите за угожденiе, и вы исполните всѣ свои обязанности къ ближнему, — вотъ моя нравственность, если ужь вамъ ее непремѣнно нужно, хотя признаюсь вамъ, по моему лучше и не платить своему ближнему, а съумѣть заставить его дѣлать даромъ. Идеаловъ я не имѣю и не хочу имѣть; тоски по нихъ никогда не чувствовалъ. Въ свѣтѣ можно такъ весело, такъ мило прожить и безъ идеаловъ... и еn sоmmе, я очень радъ, что могу обойдтись безъ синильной кислоты. Вѣдь будь я немного

285

добродѣтельнѣе, я бы можетъ быть безъ нея и не обошолся, какъ тотъ дуракъ–философъ (безъ сомнѣнiя нѣмецъ). Нѣтъ! въ жизни такъ много еще хорошаго! Я люблю значенiе, чинъ, отель; огромную ставку въ карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное — женщины... и женщины во всѣхъ видахъ; я даже люблю потаенный, темный развратъ, постраннѣе и оригинальнѣе, даже немножко съ грязнотцой для разнообразiя… Ха ха ха! Смотрю я на ваше лицо: съ какимъ презрѣнiемъ смотрите вы на меня теперь!

— Вы правы, отвѣчалъ я.

— Ну положимъ, что и вы правы, но вѣдь во всякомъ случаѣ лучше грязнотца, чѣмъ синильная кислота. Не правда ли

— Нѣтъ ужь синильная кислота лучше.

— Я нарочно спросилъ васъ: не правда ли? чтобъ насладиться вашимъ отвѣтомъ; я его зналъ заранѣе. Нѣтъ, мой другъ: если вы истинный человѣколюбецъ, то пожелайте всѣмъ умнымъ людямъ такого же вкуса какъ и у меня, даже и съ грязнотцой, иначе вѣдь умному человѣку скоро нечего будетъ дѣлать на свѣтѣ и останутся одни только дураки. То то имъ счастье будетъ! Да вѣдь и теперь есть пословица: дуракамъ счастье, и знаете ли, mon ami, нѣтъ ничего прiятнѣе какъ жить съ дураками и поддакивать имъ: выгодно! Вы не смотрите на меня, что я даже иногда дорожу предразсудками, держусь извѣстныхъ условiй, добиваюсь значенiя; вѣдь я вижу, что я живу въ обществѣ пустомъ; но въ немъ покамѣстъ тепло, и я ему поддакиваю, показываю, что за него горой, а при случаѣ я первый его и оставлю. Я вѣдь всѣ ваши новыя идеи знаю, хоть и никогда не страдалъ отъ нихъ, да и не отчего. Угрызенiй совѣсти у меня никогда не было ни о чемъ. Я на все согласенъ, было бы мнѣ хорошо, и насъ такихъ легiонъ, и намъ дѣйствительно хорошо. Все на свѣтѣ можетъ погибнуть, одни мы никогда не погибнемъ. Мы существуемъ съ тѣхъ поръ какъ мiръ существуетъ. Весь мiръ можетъ куда–нибудь провалиться, но мы всплывемъ, мы всегда всплывемъ наверхъ.

Кстати: посмотрите хоть ужь на одно то, какъ живучи такiе люди какъ мы. Вѣдь мы примѣрно, феноменально живучи; поражало васъ это когда нибудь? Мы доживаемъ до восьмидесяти, до девяносто лѣтъ? Значитъ сама природа насъ покровительствуетъ, хе, хе, хе! Я хочу непремѣнно жить до девяноста лѣтъ. Я

286

смерти не люблю и боюсь ее. Вѣдь чортъ знаетъ еще какъ придется умереть! Но къ чему говоримъ объ этомъ! Это меня отравившiйся философъ раззадорилъ. Къ чорту философiю! Buvons, mon cher! Вѣдь мы начинали было говорить о хорошенькихъ дѣвушкахъ… Куда это вы?

— Я иду, князь, да и вамъ пора…

— Полноте, полноте! Я такъ сказать открылъ передъ вами все мое сердце, а вы даже и не чувствуете такого яркаго доказательства дружбы. Хе, хе, хе! въ васъ мало любви, mon cher. Но постойте, я хочу еще бутылку…

— Третью?

— Третью. Про добродѣтель, мой юный питомецъ, (вы мнѣ позволите назвать себя этимъ сладкимъ именемъ: кто знаетъ, можетъ быть мои порученiя пойдутъ и впрокъ)… Итакъ, мой питомецъ, про добродѣтель я ужь сказалъ вамъ: «чѣмъ добродѣтель добродѣтельнѣе, тѣмъ больше въ ней эгоизма.» Хочу вамъ разсказать на эту тему одинъ премиленькiй анекдотъ: я любилъ однажды одну дѣвушку и любилъ почти искренно. Она даже многимъ для меня пожертвовала…

— Это та, которую вы обокрали? грубо спросилъ я, не желая болѣе сдерживаться.

Князь вздрогнулъ, перемѣнился въ лицѣ, и уставился на меня своими воспаленными глазами; въ его взглядѣ было недоумѣнiе и бѣшенство.

— Постойте, проговорилъ онъ какъ бы про себя, — постойте, дайте мнѣ сообразить. Я дѣйствительно пьянъ и мнѣ трудно сообразить…

Онъ замолчалъ и пытливо, съ той же злобой смотрѣлъ на меня, придерживая мою руку своей рукой, какъ бы боясь, чтобъ я не ушолъ. Я увѣренъ, что въ эту минуту, онъ соображалъ и доискивался, откуда я могу знать это дѣло, почти никому неизвѣстное, и нѣтъ ли во всемъ этомъ какой нибудь опасности? Такъ продолжалось съ минуту; но вдругъ лицо его быстро измѣнилось; прежнее насмѣшливое, пьяно–веселое выраженiе появилось снова въ его глазахъ. Онъ захохоталъ.

— Ха, ха, ха! Талейранъ да и только! Ну чтожъ, mon cher, я дѣйствительно стояль передъ ней, какъ оплеванный, когдо она брякнула мнѣ въ глаза, что я обокралъ ее! Какъ она визжала въ эту минуту, какъ ругалась! Бѣшеная была женщина

287

и... безъ всякой выдержки. Но посудите сами, mon cher. Во–первыхъ, я вовсе не обокралъ ея, какъ вы сейчасъ выразились. Она подарила мнѣ свои деньги сама и они уже были мои. Ну положимъ, вы мнѣ дарите вашъ лучшiй фракъ (говоря это, онъ взглянулъ на мой единственный и довольно–безобразный фракъ, шитый года три назадъ портнымь Иваномъ Скорнягинымъ), я вамъ благодаренъ, ношу его, вдругъ черезъ годъ вы поссорились со мной и требуете его назадъ, а я ужь его износилъ. Это неблагородно; зачѣмъ же дарить? Во–вторыхъ, я, несмотря на то, что деньги были мои, непремѣнно бы возвратилъ ихъ назадъ, но согласитесь сами: гдѣ же я вдругъ могъ собрать такую сумму, а главное, я терпѣть не могу пасторалей и шиллеровщины, я ужь вамъ говорилъ, — ну это–то и было всему причиною. Вы не повѣрите, какъ она рисовалась передо мною, крича, что даритъ мнѣ (впрочемъ мои же) деньги. Злость взяла меня, и я вдругъ съумѣлъ разсудить совершенно правильно, потомучто присутствiе духа никогда не оставляетъ меня: я разсудилъ, что отдавъ ей деньги, сдѣлаю ее можетъ быть даже несчастною. Я бы отнялъ у ней наслажденiе быть несчастной вполнѣ изъ–за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь. Повѣрьте, мой другъ, въ несчастьи такого рода есть даже какое–то высшее упоенiе сознавать себя вполнѣ правымъ и великодушнымъ и имѣть полное право назвать своего обидчика подлецомъ. Это упоенiе злобы, у шиллеровскихъ натуръ разумѣется, — можетъ быть потомъ ей было нечего ѣсть, но я увѣренъ, что она была счастлива. Я и не хотѣлъ лишить ее этого счастья и не отослалъ ей денегъ. Такимъ образомъ и оправдано вполнѣ мое правило, что чѣмъ громче и крупнѣй человѣческое великодушiе, тѣмъ больше въ немъ самаго отвратительнаго эгоизма... Неужели вамъ это неясно, mon cher? Но... вы хотѣли поддѣть меня, ха, ха, ха!.. ну признайтесь, хотѣли поддѣть?.. о Талейранъ!

— Прощайте! сказалъ я, вставая.

— Минутку! два заключительныхъ слова, вскричалъ, онъ измѣняя вдругъ свой гадкiй тонъ на серьёзный. Выслушайте мое послѣднее: изъ всего что я сказалъ вамъ, слѣдуетъ ясно и ярко (думаю что и вы сами это замѣтили), что я никогда и ни для кого не хочу упускать мою выгоду. Я любю деньги, и мнѣ они надобны. У Кати ихъ много; ея отецъ десять лѣтъ содержалъ винный откупъ. У ней три миллiона, и эти три миллiона

288

мнѣ очень пригодятся. Алеша и Катя, — совершенная пара: оба дураки въ послѣдней степени: мнѣ того и надо. И потому я непремѣнно желаю и хочу, чтобъ ихъ бракъ устроился и какъ можно скорѣе. Недѣли черезъ двѣ, черезъ три графиня и Катя ѣдутъ въ деревню. Алеша долженъ сопровождать ихъ. Предувѣдомьте Наталью Николавну, чтобъ не было пасторалей, чтобъ не было шиллеровщины, чтобъ противъ меня не возставали. Я мстителенъ и золъ; я за свое постою. Ея я не боюсь: все безъ сомнѣнiя будетъ по моему, и потому если предупреждаю теперь, то почти для нея же самой. Смотрите же, чтобъ не было глупостей и чтобъ вела она себя благоразумно. Не то ей будетъ плохо, очень плохо. Ужь она за то только должна быть мнѣ благодарна, что я не поступилъ съ нею какъ слѣдуетъ, по законамъ. Знайте, мой поэтъ, что законы ограждаютъ семейное спокойствiе; они гарантируютъ отца въ повиновенiи сына и что тѣ, которые отвлекаютъ дѣтей отъ священныхъ обязанностей къ ихъ родителямъ, законами не поощряются. Сообразите, наконецъ, что у меня есть связи, что у ней никакихъ и... неужели вы не понимаете, что я бы могъ съ ней сдѣлать?.. но я не сдѣлалъ, потомучто до сихъ поръ она вела себя благоразумно. Не безпокойтесь: каждую минуту, за каждымъ движенiемъ ихъ присматривали зоркiе глаза всѣ эти полгода, и я зналъ все до послѣдней мелочи. И потому я спокойно ждалъ, пока Алеша самъ ее броситъ, что ужь и начинается; а покамѣстъ ему милое развлеченiе. Я же остался въ его понятiяхъ гуманнымъ отцомъ, а мнѣ надо, чтобъ онъ такъ обо мнѣ думалъ. Ха, ха, ха! Какъ вспомню, я что чуть не комплементы ей дѣлалъ, тогда вечеромъ, что она была такъ великодушна и безкорыстна, что не вышла за него замужъ; желалъ бы я знать какъ бы она вышла! Что же касается до моего тогдашняго къ ней прiѣзда, то все это было единственно для того, что ужь пора было кончить ихъ связь. Но мнѣ надобно было увѣриться вовсеим своими глазами, своимъ собственнымъ опытомъ... Ну довольно ли съ васъ? или вы можетъ быть хотите узнать еще: для чего я завезъ васъ сюда, для чего я передъ вами такъ ломался и такъ спроста отковенничалъ, тогда какъ все это можно было высказать безъ всякихъ откровенностей, — да?

— Да. Я скрѣпился и жадно слушалъ. Мнѣ нечего было отвѣчать ему болѣе.

— Единственно потому, мой другъ, что въ васъ я замѣтилъ

289

нѣсколько болѣе благоразумiя и яснаго взгляда на вещи, чѣмъ въ обоихъ нашихъ дурачкахъ. Вы могли и раньше знать кто я, предугадывать, составлять предположенiя обо мнѣ, но я хо!ѣлъ васъ избавить отъ всего этого труда и рѣшился вамъ наглядно показать съ кѣмъ вы имѣете дѣло. Дѣйствительное впечатлѣнiе великая вещь. Поймите же меня, mоn ami. Вы знаете съ кѣмъ имѣете дѣло, ее вы любите, и потому, я надѣюсь теперьо, что вы употребите все вое влiянiе (а вы–таки имѣете на нее влiянiе), чтобъ избавить ее отъ нѣкоторыхъ хлопотъ. Иначе, — будутъ хлопоты и увѣряю, увѣряю васъ, что не шуточные. Ну–съ, наконецъ третья причина моихъ съ вами откровенностей это... (да вѣдь вы угадали же, mоn ami), да, мнѣ дѣйствительно хотѣлось поплевать немножко на все это дѣло, и поплевать именно въ вашихъ глазахъ...

— И вы достигли вашей цѣли, сказалъ я, дрожа отъ волненiя. Я согласенъ, что ничѣмъ вы не могли такъ выразить передо мной всей вашей злобы, и всего презрѣнiя вашего ко мнѣ, и ко всѣмъ намъ, какъ этими откровенностями. Вы не только не опасались, что ваши откровенности могутъ васъ передо мной компрометировать, но даже и не стыдились меня... Вы дѣйствительно походили на того сумасшедшаго въ плащѣ. Вы меня за человѣка не считали.

— Вы угадали, мой юный другъ, сказалъ онъ вставая, — вы все угадали: не даромъ же вы литераторъ. Надѣюсь, что мы разстаемся дружелюбно. Брудершафтъ вѣдь не будемъ пить?

— Вы пьяны, и единственно потому я не отвѣчаю вамь какъ бы слѣдовало...

— Опять фигура умолчанiя, — не договорили какъ слѣдовало бы отвѣчать, ха–ха–ха? Заплатить за васъ вы мнѣ не позволяете?

— Не безпокойтесь, я самъ заплачу.

— Ну, ужь безъ сомнѣнья. Вѣдь вамъ не по дорогѣ?

— Я съ вами не поѣду.

— Прощайте, мой поэтъ. Надѣюсь, что вы меня поняли...

Онъ вышелъ, шагая нѣсколько не твердо и не оборачиваясь ко мнѣ. Лакей усадилъ его въ коляску. Я пошолъ своею дорогою. Былъ третiй часъ утра. Шолъ дождь, ночь была темная...

290

ГЛАВА IV

Не стану описывать моего озлобленiя. Не смотря на то, что можно было всего ожидать, я былъ поражонъ; точно онъ предсталъ передо мной во всемъ своемъ безобразiи совсѣмъ неожиданно. Впрочемъ, помню, ощущенiя мои были смутны; какъ будто я былъ чѣмъ–то придавленъ, ушибенъ, и чорная тоска все больше и больше сосала мнѣ сердце; я боялся за Наташу. Я предчувствовалъ ей много мукъ впереди и смутно заботился какъ бы ихъ обойдти, какъ бы облегчить эти послѣднiя минуты передъ окончательной развязкой всего дѣла. Въ развязкѣ же сомнѣнiя не было никакого. Она приближалась и какъ было не угадать какова она будетъ!

Я и не замѣтилъ какъ дошолъ домой, хотя дождь мочилъ меня всю дорогу. Было уже часа три утра. Не успѣлъ я стукнуть въ дверь моей квартиры, какъ послышался стонъ, и дверь торопливо начала отпираться, какъ будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самаго порога. Свѣчка горѣла. Я взглянулъ въ лицо Нелли и испугался: оно все измѣнилось: глаза горѣли какъ въ горячкѣ, и смотрѣли какъ–то дико, точно она не узнавала меня. Съ ней былъ сильный жаръ.

— Нелли, что съ тобой, ты больна? — спросилъ я, наклоняясь къ ней и обнявъ ее рукой.

Она трепетно прижалась ко мнѣ, какъ будто боялась чего–то, что–то заговорила, скоро, порывисто, какъ будто только и ждала меня, чтобъ поскорѣй мнѣ это разсказать. Но слова ея были безсвязны и странны; я ничего не понялъ, она была въ бреду.

Я повелъ ее поскорѣй на постель. Но она все бросалась ко мнѣ и прижималась крѣпко, какъ будто въ испугѣ, какъ будто прося защитить себя отъ кого–то и когда уже легла въ постель, все еще хваталась за мою руку и крѣпко держала ее, боясь, чтобъ я опять не ушолъ. Я былъ до того потрясенъ и разстроенъ нервами, что глядя на нее, даже заплакалъ. Я самъ былъ боленъ. Увидя мои слезы, она долго и неподвижно вглядывалась въ меня съ усиленнымъ, напряжоннымъ вниманiемъ, какъ будто стараясь что–то осмыслить и сообразить. Видно было, что ей стоило это

291

большихъ усилiй. Наконецъ что–то похожее на мысль прояснилось въ лицѣ ея; послѣ сильнаго припадка падучей болѣзни, она обыкновенно нѣкоторое время не могла соображать свои мысли и внятно произносить слова. Такъ было и теперь; сдѣлавъ надъ собой чрезвычайное усилiе, чтобъ выговорить мнѣ что–то и догадавшись, что я не понимаю, она протянула свою рученку и начала отирать мои слезы, потомъ обхватила мою шею, нагнула меня къ себѣ и поцѣловала.

Было ясно: съ ней безъ меня былъ припадокъ и случился онъ именно въ то мгновенiе, вогда она стояла у самой двери. Очнувшись отъ припадка, она вѣроятно долго не могла придти въ себя. Въ это время дѣйствительность смѣшивается съ бредомъ, и ей вѣрно вообразилось что–нибудь ужасное, какiе нибудь страхи. Въ тоже время она смутно сознавала, что я долженъ воротиться и буду стучаться у дверей, а потому, лежа у самаго порога на полу, чутко ждала моего возвращенiя и приподнялась на мой первый стукъ.

Но для чего жъ она какъ разъ очутилась у дверей? подумалъ я, и вдругъ съ удивленiемъ замѣтилъ, что она была въ шубейкѣ (я только что купилъ ей шубку у знакомой старухи–торговки, зашедшей ко мнѣ на квартиру и уступавшей мнѣ иногда свой товаръ въ долгъ); слѣдовательно она собиралась куда–то идти со двора и вѣроятно уже отпирала дверь, какъ вдругъ эпилепсiя поразила ее. Куда жъ она хотѣла идти? Ужь не была ли она и тогда въ бреду?

Между тѣмъ жаръ не проходилъ и она скоро опять впала въ бредъ и безпамятство. Съ ней былъ уже два раза припадокъ на моей квартирѣ, но всегда оканчивался благополучно, а теперь она была точно въ горячкѣ. Посидѣвъ надъ ней съ полчаса, я примостилъ къ дивану стулья и лесъ, какъ былъ одѣтый, близъ нея, чтобы скорѣй проснуться, еслибъ она меня позвала. Свѣчки я не тушилъ. Много разъ еще я взглядывалъ на нее прежде чѣмъ самъ заснулъ. Она была блѣдна; губы запекшiяся отъ жару и окровавленныя вѣроятно отъ паденiя. Съ лица не сходило выраженiе страха и какой–то мучительной тоски, которая казалось не покидала ее даже во снѣ. Я рѣшился на завтра какъ можно раньше сходить къ доктору, еслибъ ей стало хуже. Боялся я, чтобъ не приключилось настоящей горячки.

— Это ее князь напугалъ! подумалъ я съ содроганiемъ, и

292

вспомнилъ разсказъ его о женщинѣ, бросившей ему въ лицо свои деньги.

ГЛАВА V

...Прошло двѣ недѣли; Нелли выздоравливала. Горячки съ ней не было, но была она сильно больна. Она встала съ постели уже въ концѣ апрѣля, въ свѣтлый, ясный день. Была страстная недѣля.

Бѣдное созданiе! Я не могу продолжать моего разсказа въ прежнемъ порядкѣ. Много прошло уже времени до теперешней минуты, когда я записываю все это прошлое, но до сихъ поръ, съ тяжолой, пронзительной тоской вспоминается мнѣ это блѣдное, худенькое личико, эти пронзительные долгiе взгляды ея черныхъ глазъ, когда бывало мы оставались вдвоемъ и она смотритъ на меня съ своей постели, смотритъ, долго смотритъ, какъ бы вызывая меня угадать, что у ней на умѣ; но видя, что я не угадываю и все въ прежнемъ недоумѣнiи, тихо и какъ будто про себя улыбнется и вдругъ ласково протянетъ мнѣ свою горячую ручку съ худенькими, высохшими пальчиками. Теперь все прошло, уже все извѣстно, а до сихъ поръ я не знаю всей тайны этого больного, измученнаго и оскорбленнаго маленькаго сердца.

Я чувствую, что я отвлекусь отъ разсказа, но въ эту минуту мнѣ хочется думать объ одной только Нелли. Странно: теперь, когда я лежу на больничной койкѣ одинъ, оставленный всѣми, кого я такъ много и сильно любилъ, — теперь иногда одна какая нибудь мелкая черта изъ того времени, тогда часто для меня непримѣтная и скоро забываемая, вдругъ приходя на память, внезапно получаетъ въ моемъ умѣ совершенно другое значенiе, цѣльное и объясняющее мнѣ теперь то, чего я даже до сихъ поръ не умѣлъ понять.

Первые четыре дня ея болѣзни мы, я и докторъ, ужасно за нее боялись, но на пятый день докторъ отвелъ меня въ сторону и сказалъ мнѣ, что бояться нечего, и она непремѣнно выздоровѣетъ. Это былъ тотъ самый докторъ, давно знакомый мнѣ старый холостякъ, добрякъ и чудакъ, котораго я призывалъ еще въ первую болѣзнь Нелли и который такъ поразилъ ее своимъ Станиславомъ на шеѣ, чрезвычайныхъ размѣровъ.

293

— Стало быть совсѣмъ нечего бояться! сказалъ я, обрадовавшись.

— Да; она теперь выздоровѣетъ, но потомъ она весьма скоро умретъ.

— Какъ умретъ! да почему же? вскричалъ я, ошеломленный такимъ приговоромъ.

— Да; она непремѣнно весьма скоро умретъ. У пацiентки органическiй порокъ въ сердцѣ, и при малѣйшихъ неблагопрiятныхъ обстоятельствахъ, она сляжетъ снова. Можетъ быть снова выздоровѣетъ, но потомъ опять сляжетъ снова и наконецъ умретъ.

— И неужели жъ нельзя никакъ спасти ее? Нѣтъ, этого быть не можетъ!

— Но это должно быть. И однако при удаленiи неблагопрiятныхъ обстоятельствъ, при спокойной и тихой жизни, когда будетъ болѣе удовольствiй, пацiентка еще можетъ быть отдалена отъ смерти, и даже бываютъ случаи... неожиданные... ненормальные и странные... однимъ словомъ пацiентка даже можетъ быть спасена, при совокупленiи многихъ благопрiятныхъ обстоятельствъ, но радикально спасена — никогда.

— Но, Боже мой, что же теперь дѣлать?

— Слѣдовать совѣтамъ, вести покойную жизнь и исправно принимать порошки. Я замѣтилъ, что эта дѣвица капризна, неровнаго характера и даже насмѣшлива; она очень не любитъ исправно принимать порошки и вотъ сейчасъ рѣшительно отказалась.

— Да, докторъ. Она дѣйствительно странная, но я все приписываю болѣзненному раздраженiю. Вчера она была очень послушна; сегодня же, когда я ей подносилъ лекарства, она пихнула ложку какъ будто нечаянно, и все пролилось. Когда же я хотѣлъ развести новый порошокъ, она вырвала у меня всю коробку и ударила ее объ полъ, а потомъ залилась слезами... Только кажется не оттого, что ее заставляли принимать порошки, прибавилъ я подумавъ.

— Гм. ирритацiя. Прежнiя большiя несчастья (я подробно и откровенно разсказалъ доктооу многое изъ исторiи Нелли, и разсказъ мой очень поразилъ его), все это въ связи, и вотъ отъ этого и болѣзнь. Покамѣстъ единственное средство — принимать порошки, и она должна принять порошокъ. Я пойду и еще разъ постараюсь внушить ей ея обязанность слушаться медицинскихъ совѣтовъ и... то есть говоря вообще... принимать порошки.

294

Мы оба вышли изъ кухни (въ которой и происходило наше свиданiе), и докторъ снова приблизился къ постели больной. Но Нелли кажется насъ слышала; по крайней мѣрѣ она приподняла голову съ подушекъ и обративъ въ нашу сторону ухо, все время чутко прислушивалась. Я замѣтилъ это въ щель полуотворенной двери; когда же мы пошли къ ней, плутовка юркнула вновь подъ одѣяло и поглядывала на насъ съ насмѣшливой улыбкой. Бѣдняжка очень похудѣла въ эти четыре дня болѣзни: глаза ввалились, жаръ все еще не проходилъ. Тѣмъ страннѣе шолъ къ ея лицу шаловливый видъ и задорные блестящiе взгляды, очень удивлявшiе доктора, самаго добрѣйшаго изъ всѣхъ нѣмецкихъ людей въ Петербургѣ.

Онъ серьёзно, но стараясь какъ можно смягчить свой голосъ, ласковымъ и нѣжнѣйшимъ тономъ изложилъ необходимость и спасительность порошковъ, а слѣдственно и обязанность каждаго больного принимать ихъ. Нелли приподняла было голову, но вдругъ, повидимому совершенно нечаяннымъ движенiемъ руки, задѣла ложку, и все лекарство пролилось опять на полъ. Я увѣренъ, что она это сдѣлала нарочно.

— Это очень непрiятная неосторожность, — спокойно сказалъ старичекъ, — и я подозрѣваю, что вы сдѣлали это нарочно, что очень не похвально. Но... можно все исправить и еще развести порошокъ.

Нелли засмѣялась ему прямо въ глаза.

Докторъ методически покачалъ головою.

— Это очень не хорошо, сказалъ онъ, разводя новый порошокъ, — очень, очень непохвально.

— Не сердитесь на меня, отвѣчала Нелли, тщетно стараясь не засмѣяться снова, — я непремѣнно приму... А любите вы меня?

— Если вы будете вести себя похвально, то очень буду любить.

— Очень?

— Очень.

— А теперь не любите?

— И теперь люблю.

— А поцѣлуете меня, если я захочу васъ поцѣловать?

— Да, если вы будете того заслуживать.

Тутъ Нелли опять не могла вытерпѣть и снова засмѣялась.

295

— У пацiентки веселый характеръ, но теперь — это нервы и капризъ, прошепталъ мнѣ докторъ съ самымъ серьёзнымъ видомъ.

— Ну хорошо, я выпью порошокъ, вскрикнула вдругъ своимъ слабымъ голоскомъ Нелли, — но когда я выросту и буду большая, вы возьмете меня за себя замужъ?

Вѣроятно выдумка этой новой шалости очень ей нравилась; глаза ея такъ и горѣли, а губки такъ и подергивало смѣхомъ, въ ожиданiи отвѣта нѣсколько изумленнаго доктора.

— Ну да, отвѣчалъ онъ, улыбаясь невольно этому новому капризу, — ну да, если вы будете добрая и благовоспитанная дѣвица, будете послушны и будете...

— Принимать порошки? подхватила Нелли.

— Ого! ну да, принимать порошки. Добрая дѣвица, шепнулъ онъ мнѣ снова, — въ ней много, много... добраго и умнаго, но однакожъ... замужъ... какой странный капризъ...

И онъ снова поднесъ ей лекарство. Но въ этотъ разъ, она даже и не схитрила, а просто снизу вверхъ подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бѣдному старичку. Нелли громко засмѣялась, но не прежнимъ простодушнымъ и веселымъ смѣхомъ. Въ лицѣ ея промелькнуло что–то жестокое, злое. Во все это время, она какъ будто избѣгала моего взгляда, смотрѣла на одного доктора и съ насмѣшкою, сквозь которую проглядывало однакоже безпокойство, ждала что–то будетъ теперь дѣлать «смѣшной» старичекъ.

— О! вы опять... Какое несчастье! Но... можно еще развести порошокъ, проговорилъ старикъ, отирая платкомъ лицо и манишку.

Это ужасно поразило Нелли. Она ждала нашего гнѣва, думала, что ее начнутъ бранить, упрекать и можетъ быть ей, безсознательно, того только и хотѣлось въ эту минуту, — чтобъ имѣть предлогъ тотчасъ же заплакать, зарыдать какъ въ истерикѣ, разбросать опять порошки какъ давеча и даже разбить что–нибудь съ досады, и всѣмъ этимъ утолить свое капризное, наболѣвшее сердечко. Такiе капризы бываютъ и не у однихъ больныхъ, и не у одной Нелли. Какъ часто бывало я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ съ безсознательнымъ желанiемъ, чтобъ поскорѣй меня кто–нибудь обидѣлъ, или сказалъ слово,

296

которое бы можно было принять за обиду, и поскорѣй сорвать на чемъ–нибудь сердце. Женщины же, «срывая» такимъ образомъ сердце, начинаютъ плакать самыми искренними слезами, а самыя чувствительныя изъ нихъ даже доходятъ до истерики. Дѣло очень простое и самое житейское, и бывающее чаще всего, когда есть другая, часто никому неизвѣстная печаль въ сердцѣ, и которую хотѣлось бы, да нельзя никому высказать.

Но вдругъ, поражонная ангельской добротою обиженнаго ею старичка и терпѣнiемъ, съ которымъ онъ снова разводилъ ей третiй порошокъ, не сказавъ ей ни одного слова упрека, Нелли вдругъ притихла. Насмѣшка слетѣла съ ея губокъ, краска ударила ей въ лицо, глаза повлажнѣли; она мелькомъ взглянула на меня, и тотчасъ же отворотилась. Докторъ поднесъ ей лекарство. Она смирно и робко выпила его, схватила красную, пухлую руку старика и медленно поглядѣла ему въ глаза.

— Вы... сердитесь… что я злая, сказала было она, но не докончила, юркнула подъ одѣяло, накрылась съ головой и громко, истерически зарыдала.

— О, дитя мое, не плачьте... Это ничего... Это нервы; выпейте воды.

Но Нелли не слушала.

— Утѣшьтесь.. не разстроивайте себя: продолжалъ онъ, чуть самъ не хныча надъ нею, потомучто былъ очень чувствительный человѣкъ: — я васъ прощаю и замужъ возьму, если вы, при хорошемъ поведенiи честной дѣвицы, будете...

— Принимать порошки! послышалось изъ–подъ одѣяла съ тоненькимъ какъ колокольчикъ нервическимъ смѣхомъ, прерываемымъ рыданiями — очень мнѣ знакомымъ смѣхомъ.

— Доброе, признательное дитя, сказалъ докторъ торжественно и чуть не со слезами на глазахъ. — Бѣдная дѣвица!

И съ этихъ поръ между нимъ и Нелли началась какая–то странная, удивительная симпатiя. Со мной же напротивъ, Нелли становилась все угрюмѣе, нервичнѣе и раздражительнѣе. Я не зналъ, чему это приписать и дивился на нее, тѣмъ болѣе, что эта перемѣна произошла въ ней какъ–то вдругъ. Въ первые дни болѣзни она была со мной чрезвычайно нѣжна и ласкова; казалось, не могла наглядѣться на меня, не отпускала отъ себя, схватывала мою руку своею горячею рукой и сажала меня возлѣ себя и если замѣчала, что я угрюмъ и встревоженъ, старалась

297

развеселить меня, шутила, играла со мной и улыбалась мнѣ, видимо подавляя свои собственныя страданiя. Она не хотѣла, чтобъ я работалъ по ночамъ или сидѣлъ, сторожилъ ее, и печалилась, видя, что я ее не слушаюсь. Иногда я замѣчалъ въ ней озабоченный видъ; она начинала разспрашивать и выпытывать отъ меня, почему я печалюсь, что у меня на умѣ; но, странно, когда доходило до Наташи, она тотчасъ же умолкала или начинала заговаривать о другомъ. Она какъ будто избѣгала говорить о Наташѣ, и это поразило меня. Когда я приходилъ, она радовалась. Когда же я брался за шляпу, она смотрѣла уныло, и какъ–то странно, какъ будто съ упрекомъ провожала меня глазами.

На четвертый день ея болѣзни, я весь вечеръ и даже далеко за полночь просидѣлъ у Наташи. Намъ было тогда о чемъ говорить. Уходя же изъ дому, я сказалъ моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и самъ разсчитывалъ. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я былъ спокоенъ на счетъ Нелли: она оставалась не одна. Съ ней сидѣла Александра Семеновна, узнавшая отъ Маслобоева, зашедшаго ко мнѣ на минуту, что Нелли больна и что я въ большихъ хлопотахъ и одинъ одинехонекъ. Боже мой, какъ захлопотала добренькая Александра Семеновна!

— Такъ стало быть онъ и обѣдать къ намъ теперь не придетъ!.. Ахъ, Боже мой! и одинъ–то онъ бѣдный, одинъ. Ну, такъ покажемъ же мы теперь ему наше радушiе. Вотъ случай выдался, такъ и не надо его упускать.

Тотчасъ же она явилась у насъ, привезя съ собой, на извощикѣ, цѣлый узелъ. Объявивъ съ перваго слова, что теперь она и не уйдетъ отъ меня, и прiѣхала, чтобъ помогать мнѣ въ хлопотахъ, она развязала узелъ. Въ немъ были сиропы, варенья для больной, цыпляты и курица въ случаѣ, если больная начнетъ выздоравливать, яблоки для печенья, апельсины, кiевскiя сухiя варенья (на случай если докторъ позволитъ), наконецъ бѣлье, простыни, салфетки, женскiя рубашки, бинты, конпрессы, — точно на цѣлый лазаретъ.

— Все то у насъ есть! говорила она мнѣ, скоро и хлопотливо выговаривая каждое слово, какъ будто куда–то торопясь, ну а вотъ вы живете по холостому. У васъ вѣдь этого всего мало. Такъ ужь позвольте мнѣ... и Филипъ Филипычъ такъ мнѣ приказалъ. Ну, что же теперь... поскорѣй, поскорѣй! что же

298

теперь надо дѣлать? Что она? въ памяти? Ахъ, такъ ей не хорошо лежать, нало поправить подушку, чтобъ ниже лежала голова, да знаете ли... не лучше ли кожаную подушку? Отъ кожаной–то холодитъ. Ахъ, какая я дура! и на умъ не пришло привезть. Я поѣду за ней... Не нужно ли огонь развести? Я свою старуху вамъ пришлю. У меня есть знакомая старуха. У васъ вѣдь никого нѣтъ изъ женской прислуги... Ну, что же теперь дѣлать? Это что? трава... докторъ прописалъ? Вѣрно для грудного чаю? Сейчасъ пойду разведу огонь.

Но я ее успокоилъ, и она очень удивилась и даже опечалилась, что дѣла–то оказывается вовсе не такъ много. Это впрочемъ не обезкуражило ее совершенно. Она тотчасъ же подружилась съ Нелли и много помогала мнѣ во все время ея болѣзни; навѣщала насъ почти каждый день, и всегда бывало прiѣдетъ съ такимъ видомъ, какъ будто что–нибудь пропало или куда–то уѣхало, и надо поскорѣе ловить. Она всегда прибавляла, что такъ и Филипъ Филипычъ приказалъ. Нелли она очень понравилась. Онѣ полюбили одна другую какъ двѣ сестры, и я думаю, что Александра Семеновна во многомъ была такой же точно ребенокъ, какъ и Нелли. Она разсказывала ей разныя исторiи, смѣшила ее и Нелли потомъ часто скучала, когда Александра Семеновна уѣзжала домой. Первое же ея появленiе у насъ удивило мою больную, но она тотчасъ же догадалась зачѣмъ прiѣхала незванная гостья и по обыкновенiю своему даже нахмурилась, сдѣлалась молчалива и не любезна.

— Она зачѣмъ къ намъ прiѣзжала? спросила Нелли, какъ будто съ недовольнымъ видомъ, когда Александра Семеновна уѣхала.

— Помочь тебѣ Нелли и ходить за тобой.

— Да чтожъ?... За что же? Вѣдь я ей ничего такого не сдѣлала.

— Добрые люди и не ждутъ, чтобъ имъ прежде дѣлали, Нелли. Они и безъ этого любятъ помогать тѣмъ, кто нуждается. Полно, голубчикъ Нелли; на свѣтѣ очень много добрыхъ людей. Только твоя–то бѣда, что ты ихъ не встрѣчала и не встрѣтила, когда было надо.

Нелли замолчала; я отошолъ отъ нея. Но четверть часа спустя, она сама подозвала меня къ себѣ слабымъ голосомъ, попросила было пить, и вдругъ крѣпко обняла меня, припала къ

299

моей груди и долго не выпускала меня изъ своихъ рукъ. На другой день, когда прiѣхала Адександра Семеновна, она встрѣтила ее съ радостной улыбкой, но какъ будто все еще стыдясь ея отчего–то.

ГЛАВА VI

Вотъ въ этотъ–то день я и былъ у Наташи весь вечеръ. Я пришолъ уже поздно. Нелли спала. Александрѣ Семеновнѣ тоже хотѣлось спать, но она все сидѣла надъ больною и ждала меня. Тотчасъ–же торопливымъ шопотомъ начала она мнѣ разсказывать, что Нелли сначала была очень весела, даже много смѣялась, но потомъ стала скучна и видя, что я не прихожу, замолчала и задумалась. Потомъ стала жаловаться, что у ней голова болитъ, заплакала и такъ разрыдалась, что ужь я и не знала, что съ нею дѣлать, — прибавила Александра Семеновна. — «Заговорила было со мной о Натальѣ Николаевнѣ, но я ей ничего не могла сказать; она и перестала распрашивать и все потомъ плакала, такъ и уснула въ слезахъ. Ну, прощайте же, Иванъ Петровичъ; ей все–таки легче, какъ я замѣтила, а мнѣ надо домой, такъ и Филипъ Филипычъ приказалъ. Ужь я признаюсь вамъ, вѣдь онъ меня этотъ разъ только на два часа отпустилъ, а я ужь сама осталась. Да что, ничего, не безпокойтесь обо мнѣ; не смѣетъ онъ сердиться... Только вотъ развѣ... Ахъ Боже мой, голубчикъ, Иванъ Петровичъ, что мнѣ дѣлать: все–то онъ теперь домой хмѣльной приходитъ! Занятъ онъ чѣмъ–то очень, со мной не говоритъ, тоскуетъ, дѣло у него важное на умѣ; я ужь это вижу; а вечеромъ все–таки пьянъ... Подумаю только: воротился онъ теперь домой, кто–то его тамъ уложитъ? ну! ѣду, ѣду, прощайте. Прощайте, мой голубчикъ. Книги я у васъ тутъ смотрѣла: сколько книгъ–то у васъ, а все должно быть умныя; а я–то дура, ничего–то я никогда не читала... Ну, до завтра...

Но на–завтра же, Нелли проснулась грустная и угрюмая, нехотя отвѣчала мнѣ. Сама–же ничего со мной не заговоривала, точно сердилась на меня. Я замѣтилъ только нѣсколько взглядовъ ея, брошенныхъ на меня вскользь, какъ бы украдкой; въ этихъ взглядахъ было много какой–то затаенной сердечной боли, но все–таки въ нихъ проглядывала нѣжность, которой не

300

было, когда она прямо глядѣла на меня. Въ этотъ–то день и происходила сцена при прiемѣ лекарства съ докторомъ; я не зналъ, что подумать.

Но Нелли перемѣнилась ко мнѣ окончательно. Ея странности, капризы, иногда чуть не ненависть ко мнѣ, все это продолжалось вплоть до самаго того дня, когда она перестала жить со мной, вплоть до самой той катострофы, которая развязала весь нашъ романъ. Но объ этомъ послѣ.

Случалось иногда впрочемъ, что она вдругъ становилась на какой–нибудь часъ ко мнѣ по прежнему ласкова. Ласки ея, казалось, удвоивались въ эти мгновенiя; чаще всего въ эти же минуты она горько плакала. Но часы эти проходили скоро, и она впадала опять въ прежнюю тоску и опять враждебно смотрѣла на меня, или капризилась, какъ при докторѣ, или вдругъ, замѣтивъ, что мнѣ непрiятна какая–нибудь ея новая шалость, начинала хохотать и всегда почти кончала слезами.

Она поссорилась даже разъ съ Александрой Семеновной, сказала ей, что ничего не хочетъ отъ нея. Когда же я сталъ пенять ей, при Александрѣ же Семеновнѣ, она разгорячилась, отвѣчала съ какой–то порывчатой, накопившейся злобой, но вдругъ замолчала и ровно два дня ни одного слова не говорила со мной, не хотѣла принять ни одного лекарства, даже не хотѣла пить и ѣсть, и только старичекъ–докторъ съумѣлъ уговорить и усовѣстить ее.

Я сказалъ уже, что между докторомъ и ею, съ самаго дня прiема лекарства, началась какая–то удивительная симпатiя. Нелли очень полюбила его, и всегда встрѣчала его съ веселой улыбкой, какъ бы ни была грустна передъ его приходомъ. Съ своей стороны, старичекъ началъ ѣздить къ намъ каждый день, а иногда и по два раза въ день, даже и тогда, когда Нелли стала ходить и уже совсѣмъ выздоравливала, и, казалось, она заворожила его такъ, что онъ не могъ прожить дня, не слыхавъ ея смѣху и шутокъ надъ нимъ, нерѣдко очень забавныхъ. Онъ сталъ возить ей книжки съ картинками, все назидательнаго свойства. Одну онъ нарочно купилъ для нея. Потомъ сталъ возить ей сласти, конфетъ въ хорошенькихъ коробочкахъ. Въ такiе разы онъ входилъ обыкновенно съ торжественнымъ видомъ, какъ–будто былъ именинникъ, и Нелли тотчасъ же догадывалась, что онъ прiѣхалъ съ подаркомъ. Но подарка онъ не

301

показывалъ, а только хитро смѣялся, усаживался подлѣ Нелли, намекалъ, что если одна молодая дѣвица умѣла вести себя хорошо и заслужить въ его отсутствiе уваженiе, то такая молодая дѣвица достойна хорошей награды. При этомъ онъ такъ простодушно и добродушно на нее поглядывалъ, что Нелли, хоть и смѣялась надъ нимъ самымъ откровеннымъ смѣхомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ искренняя, ласкающая привязанность просвѣчивалась въ эту минуту въ ея прояснѣвшихъ глазкахъ. Наконецъ, старикъ торжественно подымался со стула, вынималъ коробочку съ конфетами и, вручая ее Нелли, непремѣнно прибавлялъ: «Моей будущей и любезной супругѣ.» Въ эту минуту онъ самъ былъ навѣрно счастливѣе Нелли.

Послѣ этого начинались разговоры, и каждый разъ онъ серьёзно и убѣдительно уговаривалъ ее беречь здоровье и давалъ ей убѣдительные медицинскiе совѣты.

— Болѣе всего надо беречь свое здоровье, говорилъ онъ догматическимъ тономъ: — и во–первыхъ и главное, для того, чтобъ остаться въ живыхъ, а во–вторыхъ — чтобы всегда быть здоровымъ, и такимъ образомъ достигнуть счастья въ жизни. Если вы имѣете, мое милое дитя, какiя–нибудь горести, то забывайте ихъ или, лучше всего, старайтесь о нихъ не думать. Если же не имѣете никакихъ горестей, то... также о нихъ не думайте, а старайтесь думать объ удовольствiяхъ... о чемъ–нибудь веселомъ, игривомъ...

— А объ чемъ же это веселомъ и игривомъ думать? спрашивала Нелли.

Докторъ немедленно становился въ тупикъ.

— Ну, тамъ... объ какой–нибудь невинной игрѣ, приличной вашему возрасту; или тамъ... ну, что–нибудь этакое...

— Я не хочу играть; я не люблю играть, говорила Нелли. — А вотъ я люблю лучше новыя платья.

— Новыя платья! гм. Ну, это уже не такъ хорошо. Надо во всемъ удовольствоваться скромною долей въ жизни. А впрочемъ… пожалуй... можно любить и новыя платья.

— А вы много мнѣ сошьете платьевъ, когда я за васъ замужъ выйду?

— Какая идея! говорилъ докторъ, и ужь невольно хмурился. Нелли плутовски улыбалась и даже разъ, забывшись, съ улыбкою взглянула и на меня. — А впрочемъ... я вамъ сошью

302

платье, если вы его заслужите своимъ поведенiемъ, продолжалъ докторъ.

— А порошки нужно будетъ каждый день принимать, когда я за васъ замужъ выйду?

— Ну, тогда можно будетъ и не всегда принимать порошки, и докторъ начиналъ улыбаться.

Нелли прерывала разговоръ смѣхомъ. Старичекъ смѣялся вслѣдъ за ней и съ любовью слѣдилъ за ея веселостью.

— Игривый умъ! говорилъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Но все еще видѣнъ капризъ и нѣкоторая прихотливость и раздражительность.

Онъ былъ правъ. Я рѣшительно не зналъ, что дѣлалось съ нею. Она какъ–будто совсѣмъ не хотѣла говорить со мной, точно я передъ ней въ чемъ нибудь провинился. Мнѣ это было очень горько. Я даже самъ нахмурился и однажды цѣлый день не заговаривалъ съ нею, но на другой день мнѣ стало стыдно. Часто она плакала, и я рѣшительно не зналъ чѣмъ ее утѣшить. Впрочемъ она однажды прервала со мной свое молчанiе.

Разъ я воротился домой передъ сумерками и увидѣлъ, что Нелли быстро спрятала подъ подушку книгу. Это былъ мой романъ, который она взяла со стола и читала въ мое отсутствiе. Кчему же было его прятать отъ меня? точно она стыдится, подумалъ я, но не показалъ виду, что замѣтилъ что–нибудь. Четверть часа спустя, когда я вышелъ на минутку въ кухню, она быстро вскочила съ постели и положила романъ на прежнее мѣсто; воротясь, я увидалъ уже его на столѣ. Черезъ минуту она позвала меня къ себѣ; въ голосѣ ея отзывалось какое–то волненiе. Уже четыре дня какъ она почти не говорила со мной.

— Вы... сегодня... поѣдете къ Наташѣ? спросила она меня прерывающимся голосомъ.

— Да, Нелли; мнѣ очень нужно ее видѣть сегодня.

Нелли помолчала.

— Вы... очень... ее любите? спросила она опять слабымъ голосомъ.

— Да, Нелли, очень люблю.

— И я ее люблю, прибавила она тихо. За тѣмъ опять наступило молчанiе.

— Я хочу къ ней и съ ней буду жить, начала опять Нелли, робко взглянувъ на меня.

303

— Это нельзя, Нелли, отвѣчалъ я, нѣсколько удивленный. — Развѣ тебѣ дурно у меня?

— Почему–жъ нельзя? и она вспыхнула: — вѣдь уговариваете–же вы меня, чтобъ я пошла жить къ ея отцу; а я не хочу идти. У ней есть служанка?

— Есть.

— Ну, такъ пусть она отошлетъ свою служанку, а я ей буду служить. Все буду ей дѣлать и ничего съ нея не возьму; я любить ее буду и кушанье буду варить. Вы такъ и сжажите ей сегодня.

— Но кчему же, что это за фантазiя, Нелли? и какъ же ты о ней судишь: неужели ты думаешь, что она согласится взять тебя вмѣсто кухарки? Ужь если возьметъ она тебя, то какъ свою ровную, какъ младшую сестру свою.

— Нѣтъ, я не хочу какъ ровная. Такъ я не хочу...

— Почему–же?

Нелли молчала. Губки ея подергивало; ей хотѣлось плакать.

— Вѣдь тотъ, котораго она теперь любитъ, уѣдетъ отъ нея и ее одну броситъ? спросила она наконецъ.

Я удивился.

— Да почему ты знаешь, Нелли?

— Вы и сами говорили мнѣ все, и третьяго дня, когда мужъ Александры Семеновны приходилъ утромъ, я его спрашивала: онъ мнѣ все и сказалъ.

— Да раэвѣ Маслобоевъ приходилъ утромъ?

— Приходилъ, отвѣчала она, потупивъ глазки.

— А зачѣмъ же ты мнѣ не сказала, что онъ приходилъ?

— Такъ...

Я подумалъ съ минуту. Богъ знаетъ, зачѣмъ этотъ Маслобоевъ шляется, съ своею таинственностью. Что за сношенiя завелъ? Надо бы его увидать.

— Ну, такъ чтожъ тебѣ Нелли, если онъ ее броситъ?

— Вѣдь вы ее любите же очень, отвѣчала Нелли, не подымая на меня глазъ. — А коли любите, стало–быть замужъ ее возьмете, когда тотъ уѣдетъ.

— Нѣтъ, Нелли, она меня не любитъ, такъ какъ я ее люблю, да и я... Нѣтъ, не будетъ этого, Нелли.

— А я бы вамъ обоимъ служила какъ служанка ваша, а вы бы жили и радовались, проговорила она тихо, чуть не шопотомъ, не смотря на меня.

304

— Что съ ней, что съ ней! — подумалъ я, и вся душа перевернулась во мнѣ. Нелли замолчала, и болѣе во весь вечеръ не сказала ни слова. Когда же я ушолъ, она заплакала, плакала весь вечеръ, какъ донесла мнѣ Александра Семеновна, и такъ и уснула въ слезахъ. Даже ночью, во снѣ, ова плакала и что–то ночью говорила въ бреду.

Но съ этого дня, она сдѣлалась еще угрюмѣе и молчаливѣе и совсѣмъ ужь не говорила со мной. Правда, я замѣтилъ два–три взгляда ея, брошенные на меня украдкой, и въ этихъ взглядахъ было столько нѣжности! Но это проходило вмѣстѣ съ мгновенiемъ, вызвавшимъ эту внезапную нѣжность и какъ бы въ отпоръ этому вызову, Нелли, чуть не съ каждымъ часомъ дѣлалась все мрачнѣе и мрачнѣе, даже съ докторомъ, удивлявшимся перемѣнѣ ея характера. Между тѣмъ она уже совсѣмъ почти выздоровѣла, и докторъ позволилъ ей наконецъ погулять на свѣжемъ воздухѣ, но только очень немного. Погода стояла свѣтлая, теплая. Была страстная недѣля, приходившаяся въ этотъ разъ очень поздно; я вышелъ поутру; мнѣ надо было непремѣнно быть у Наташи, но я положилъ раньше воротиться домой, чтобъ взять Нелли и идти съ нею гулять; дома же, покамѣстъ оставилъ ее одну.

Но не могу выразить, какой ударъ ожидалъ меня дома. Я спѣшилъ домой. Прихожу и вижу, что ключъ торчитъ снаружи у двери. Вхожу: никого нѣтъ. Я обмеръ. Смотрю: на столѣ бумажка и на ней написано карандашомъ крупнымъ, неровнымъ почеркомъ:

«Я ушла отъ васъ и больше къ вамъ никогда не приду. Но я васъ очень люблю.

Ваша вѣрная

Нелли.»

Я вскрикнулъ отъ ужаса и бросился вонъ изъ квартиры.

ГЛАВА VII

Я еще не успѣлъ выбѣжать на улицу, не успѣлъ сообразить, что и какъ теперь дѣлать, какъ вдругъ увидѣлъ, что у нашихъ воротъ останавливаются дрожки и изъ дрожекъ выходитъ Александра Семеновна, ведя за руку Нелли. Она крѣпко держала ее,

305

точно боялась, чтобъ она не убѣжала другой разъ. Я такъ и бросился къ нимъ.

— Нелли, что съ тобой! закричалъ я: — куда ты уходила, зачѣмъ?

— Постойте, не торопитесь; пойдемте–ка поскорѣе къ вамъ, тамъ все и узнаете, защебетала Александра Семеновна: — какiя вещи–то я вамъ разскажу, Иванъ Петровичъ, шептала она наскоро дорогою. Дивиться только надо... Вотъ, пойдемте, сейчасъ узнаете.

На лицѣ ея было написано, что у ней чрезвычайно важныя новости.

— Ступай, Нелли, ступай, прилягъ немножко, сказала она, когда мы вошли въ комнаты: — вѣдь ты устала; шутка ли сколько обѣгала; а послѣ болѣзни–то тяжело; прилягъ, голубчикъ, прилягъ. А мы съ вами уйдемте–ка пока отсюда, не будемъ ей мѣшать, пусть уснетъ. И она мигнула мнѣ, чтобъ я вышелъ съ ней въ кухню.

Но Нелли не прилегла, она сѣла на диванъ и закрыла обѣими руками лицо.

Мы вышли и Александра Семеновна наскоро разсказала мнѣ въ чемъ дѣло. Потомъ я узналъ еще болѣе подробностей. Вотъ какъ это все было.

Уйдя отъ меня, часа за два до моего возвращенiя, и оставивъ мнѣ записку, Нелли побѣжала сперва къ старичку–доктору. Адрессъ его она успѣла вывѣдать еще прежде. Докторъ разсказывалъ мнѣ, что онъ такъ и обмеръ, когда увидѣлъ у себя Нелли и все время, пока она была у него, «не вѣрилъ глазамъ своимъ». Я и теперь не вѣрю, прибавилъ онъ, въ заключенiе своего разсказа и никогда этому не повѣрю. И однакожъ Нелли дѣйствительно была у него. Онъ сидѣлъ спокойно въ своемъ кабинетѣ, въ креслахъ, въ шлафрокѣ и за кофеемъ, когда она вбѣжала и бросилась къ нему на шею, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться. Она плакала, обнимала и цѣловала его, цѣловала ему руки и убѣдительно, хотя и безсвязно, просила его, чтобъ онъ взялъ ее жить къ себѣ; говорила, что не хочетъ и не можетъ болѣе жить со мной, потому и ушла отъ меня; что ей тяжело; что она уже не будетъ болѣе смѣяться надъ нимъ и говорить объ новыхъ платьяхъ, а будетъ вести себя хорошо, будетъ учиться, выучится «манишки ему стирать и гладить» (вѣроятно она

306

сообразила всю свою рѣчь дорогою, а можетъ быть и раньше) и что наконецъ будетъ послушна и хоть каждый день будетъ принимать какiе угодно порошки. А что если она говорила тогда, что замужъ хотѣла за него выйдти, такъ вѣдь это она шутила, что она и не думаетъ объ этомъ. Старый нѣмецъ былъ такъ ошеломленъ, что сидѣлъ все время, разинувъ ротъ, поднявъ свою руку, въ которой держалъ сигару, и забывъ объ рукѣ и объ сигарѣ, такъ что она и потухла.

— Мадмуазель, проговорилъ онъ наконецъ получивъ кое–какъ употребленiе языка: — мадмуазель, сколько я васъ понялъ, вы просите, чтобъ я вамъ далъ мѣсто у себя. Но это, — невозможно! Вы видите, я очень стѣсненъ и не имѣю значительнаго дохода... И наконецъ, такъ прямо, не подумавъ... Это ужасно! И наконецъ вы, сколько я вижу, бѣжали изъ своего дома. Это очень непохвально и невозможно... И наконецъ, я вамъ позволилъ только немного гулять, въ ясный день, подъ надзоромъ вашего благодѣтеля, а вы бросаете своего благодѣтеля и бѣжите ко мнѣ, тогца какъ вы должны беречь себя и... и... принимать лекарство. И наконецъ... наконецъ я ничего не понимаю...

Нелли не дала ему договорить. Она снова начала плакать, снова упрашивать его, но ничего не помогло. Старичекъ все болѣе и болѣе впадалъ въ изумленiе и все болѣе и болѣе ничего не понималъ. Наконецъ Нелли бросила его, вскрикнула: Ахъ, Боже мой! и выбѣжала изъ комнаты. Я былъ боленъ весь этотъ день, прибавилъ докторъ, заключая свой разсказъ: — и на ночь принялъ декоктъ...

А Нелли бросилась къ Маслобоевымъ. Она запаслась и ихъ адрессомъ и отыскала ихъ, хотя и не безъ труда. Маслобоевъ былъ дома. Александра Семеновна такъ и всплеснула руками, когда услыхала просьбу Нелли взять ее къ себѣ. На ея же распросы: почему ей такъ хочется, что ей тяжело что ли у меня? Нелли ничего не отвѣчала и бросилась, рыдая, на стулъ. Она такъ рыдала, такъ рыдала, разсказывала мнѣ Александра Семеновна, что я думала, она умретъ отъ этого. Нелли просилась хоть въ горничныя, хоть въ кухарки, говорила что будетъ полъ мести, и научится бѣлье стирать. (На этомъ мытьѣ бѣлья она основывала какiя–то особенныя надежды и почему–то считала это самымъ сильнымъ прельщенiемъ, чтобъ ее взяли). Мнѣнiе Александры Семеновны было оставить ее у себя до разъясненiя

307

дѣла, а мнѣ дать знать. Но Филиппъ Филипычъ рѣшительно этому воспротивился и тотчасъ же приказалъ отвести бѣглянку ко мнѣ. Дорогою Александра Семеновна обнимала и цѣловала ее, отчего Нелли еще больше начинала плакать. Смотря на нее, расплакалась и Александра Семеновна. Такъ обѣ всю дорогу и плакали.

— Да почему же, почему же, Нелли, ты не хочешь у него жить; что онъ обижаетъ тебя, что ли? спрашивала, заливаясь слезами, Александра Семеновна.

— Нѣтъ, не обижаетъ...

— Ну, такъ отчего же?

— Такъ, не хочу у него жить... не могу... я такая съ нимъ все злая... а онъ добрый... а у васъ я не буду злая, я буду работать, проговорила она, рыдая какъ въ истерикѣ.

— Отчего жъ ты съ нимъ такая злая, Нелли?..

— Такъ...

— И только я отъ нее это: «такъ» и выпытала, заключила Александра Семеновна, отирая свои слезы: — что это она эа горемычная такая? родимецъ что ли это? Какъ вы думаете, Иванъ Петровичъ?

Мы вошли къ Нелли, она лежала, скрывъ лицо въ подушкахъ и рыдала. Я сталъ передъ ней на колѣни, взялъ ее руки и началъ цѣловать ихъ. Она вырвала у меня руки и зарыдала еще сильнѣе. Я не зналъ что и говорить. Въ эту минуту вошолъ старикъ Ихменевъ.

— А я къ тебѣ по дѣлу, Иванъ, здравствуй! сказалъ онъ оглядывая насъ всѣхъ и съ удивленiемъ видя меня на колѣняхъ. Старикъ былъ болѣнъ все послѣднее время. Онъ былъ блѣденъ и худъ, но какъ будто храбрясь передъ кѣмъ–то, презиралъ свою болѣзнь, не слушалъ увѣщанiй Анны Андревны, не ложился, и продолжалъ ходить по своимъ дѣламъ.

— Прощайте покамѣстъ, сказала Александра Семеновна, пристально посмотрѣвъ на старика. Мнѣ Филипъ Филипычъ приказалъ какъ можно скорѣй воротиться. Дѣло у насъ есть. А вечеромъ, въ сумерки, прiѣду къ вамъ, часика два посижу.

— Кто такая? шепнулъ мнѣ старикъ, повидимому думая о другомъ. Я объяснилъ.

— Гм. А вотъ я по дѣлу, Иванъ...

308

Я зналъ, по кокому онъ дѣлу и ждалъ его посѣщенiя. Онъ пришолъ переговорить со мной и съ Нелли и перепросить ее у меня. Анна Андревна соглашалась наконецъ взять въ домъ сиротку. Случилось это вслѣдствiе нашихъ тайныхъ разговоровъ: я убѣдилъ Анну Андревну и сказалъ ей, что видъ сиротки, которой мать была тоже проклята своимъ отцомъ, можетъ быть повернетъ сердце нашего старика на другiя мысли. Я такъ ярко разъяснилъ ей свой планъ, что она теперь сама уже стала приставать къ мужу, чтобъ взять сиротку. Старикъ съ готовностью принялся за дѣло: ему хотѣлось во первыхъ угодить своей Аннѣ Андревнѣ, а во вторыхъ, у него были свои соображенiя... Но все это я объясню потомъ подробнѣе...

Я сказалъ уже, что Нелли не любила старика еще съ перваго его посѣщенiя. Потомъ я замѣтилъ, что даже какая–то ненависть проглядывала въ лицѣ ея, когда произносили при ней имя Ихменева. Старикъ началъ дѣло тотчасъ же безъ околичностей. Онъ прямо подошолъ къ Нелли, которая все еще лежала, скрывъ лицо свое въ подушкахъ и взявъ ее за руку, спросилъ: хочетъ ли она перейдти къ нему жить вмѣсто дочери?

— У меня была дочь, я ее любилъ больше самаго себя, заключилъ старикъ, — но теперь ее нѣтъ со мной. Она умерла. Хочешь ли ты заступить ея мѣсто въ моемъ домѣ и... въ моемъ сердцѣ?

И въ его глазахъ, сухихъ и воспаленныхъ отъ лихорадочнаго жара, накипѣла слеза.

— Нѣтъ не хочу, отвѣчала Нелли, не подымая головы.

— Почему же дитя мое? у тебя нѣтъ никого. Иванъ не можетъ держать тебя вѣчно при себѣ, а у меня ты будешь какъ въ родномъ домѣ.

— Не хочу, потомучто вы злой. Да злой, злой! прибавила она, подымая голову и садясь на постели противъ старика. Я сама злая, и злѣе всѣхъ, но вы еще злѣе меня!.. Говоря это Нелли поблѣднѣла, глаза ее засверкали; даже дрожавшiя губы ея поблѣднѣли и искривились отъ прилива какого–то сильнаго ощущенiя. Старикъ, въ недоумѣнiи смотрѣлъ на нее.

— Да, злѣе меня, потомучто вы не хотите простить свою дочь; вы хотите забыть ее совсѣмъ и берете къ себѣ другое дитя, а развѣ можно забыть свое родное дитя? Развѣ вы будете любить меня? Вѣдь какъ только вы на меня взглянете, такъ и

309

вспомните, что я вамъ чужая, и что у васъ была своя дочь, которую вы сами забыли, потомучто вы жестокiй человѣкъ. А я не хочу жить у жестокихъ людей, не хочу, не хочу!.. Нелли всхлипнула и мелькомъ взглянула на меня.

— Послѣ завтра Свѣтлое Воскресенье, Христосъ воскресъ, всѣ цѣлуются и обнимаются, всѣ мирятся, всѣ вины прощаются... Я вѣдь знаю... Только вы... одинъ вы... у! жестокiй! подите прочь!

Она залилась слезами. Эту рѣчь она кажется давно уже сообразила и вытвердила, на случай если старикъ еще разъ будетъ ее приглашать къ себѣ. Старикъ былъ поражонъ и поблѣднѣлъ. Болѣзненное ощущенiе выразилось въ лицѣ его.

— И къ чему, къ чему, зачѣмъ обо мнѣ всѣ такъ безпокоятся? Я не хочу, не хочу! вскрикнула вдругъ Нелли въ какомъ–то изступленiи; я милостыню пойду просить!

— Нелли, что съ тобой? Нелли, голубчикъ мой! вскрикнулъ я невольно, но восклицанiемъ моимъ только подлилъ къ огню масла.

— Да, я буду лучше ходить по улицамъ и милостыню просить, а здѣсь не останусь, кричала она рыдая. И мать моя милостыню просила, а когда умирала сама сказала мнѣ: будь бѣдная, и лучше милостыню проси, чѣмъ... Милостыню не стыдно просить: я не у одного человѣка прошу, я у всѣхъ прошу, а всѣ не одинъ человѣкъ; у одного стыдно, а у всѣхъ не стыдно; такъ мнѣ одна нищенка говорила; вѣдь я маленькая, мнѣ негдѣ взять. Я у всѣхъ и прошу. А здѣсь я не хочу, не хочу, я злая, я злѣе всѣхъ; вотъ какая я злая!

И Нелли вдругъ совершенно неожиданно схватила со столика чашку и бросила ее объ полъ.

— Вотъ теперь и разбилась, прибавила она съ какимъ–то вызывающимъ торжествомъ смотря на меня: — Чашекъ–то всего двѣ, прибавила она, я и другую разобью... Тогда изъ чего будете чай–то пить?

Она была какъ взбѣшонная, и какъ будто сама ощущала наслажденiе въ этомъ бѣшенствѣ; какъ будто сама сознавала, что это и стыдно и не хорошо, и въ тоже время какъ будто поджигала себя на дальнѣйшiя выходки.

— Она больна у тебя, Ваня, вотъ что, саазалъ старикъ или... или я ужь и не понимаю что это за ребенокъ. Прощай!

310

Онъ взялъ свою фуражку: пожалъ мнѣ руку. Онъ былъ какъ убитый; Нелли страшно оскорбила его; все поднялось во мнѣ:

— И не пожалѣла ты его, Нелли! вскричалъ я, когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебѣ это! нѣтъ, ты не добрая, ты и вправду злая! и какъ былъ безъ шляпы такъ и побѣжалъ я вслѣдъ за старикомъ. Мнѣ хотѣлось проводить его до воротъ и хоть два слова сказать ему въ утѣшенiе. Сбѣгая съ лѣстницы, я какъ будто еще видѣлъ передъ собой лицо Нелли, страшно поблѣднѣвшее отъ моихъ упрековъ.

Я скоро догналъ моего старика.

— Бѣдная дѣвочка оскорблена, и у ней свое горе, вѣрь мнѣ, Иванъ; а я ей о своемъ сталъ расписывать, сказалъ онъ горько улыбаясь. Я растравилъ ея рану. Говорятъ, что сытый голоднаго не разумѣетъ; а я, Ваня, прибавлю, что и голодный голоднаго не всегда пойметъ. Ну, прощай!

Я было заговорилъ о чемъ–то постороннемъ, но старикъ только рукой махнулъ.

— Полно меня–то утѣшать; лучше смотри, чтобъ твоя–то не убѣжала отъ тебя: она такъ и смотритъ, прибавилъ онъ съ какимъ–то озлобленiемъ и пошолъ отъ меня скорыми шагами, помахиввя и постукивая своей палкой по тротуару.

Онъ и не ожидалъ, что будетъ пророкомъ.

Что сдѣлалось со мной, когда воротясь къ себѣ, я къ ужасу моему, не нашолъ дома Нелли! Я бросился въ сѣни, искалъ ее на лѣстницѣ, кликалъ, стучался даже у сосѣдей и спрашивалъ о ней; повѣрить я не могъ и не хотѣлъ, что она опять бѣжала. И какъ она могла убѣжать? ворота въ домѣ одни; она должна была пройдти мимо насъ, когда я разговаривалъ со старикомъ. Но скоро, къ большому моему унынiю, я сообразилъ, что она могла прежде спрятаться гдѣ–нибудь — на лѣстницѣ и выждать пока я пройду обратно домой, а потомъ бѣжать, такъ, что я никакъ не могъ ее встрѣтить. Во всякомъ случаѣ она не могла далеко уйдти.

Въ страшномъ безпокойствѣ, выбѣжалъ я опять на поиски, оставивъ на всякiй случай квартиру отпертою.

Прежде всего я отправился къ Маслобоовымъ. Маслобоевыхъ я не засталъ дома, ни его, ни Александры Семеновны. Оставивъ у нихъ записку, въ которой извѣщалъ ихъ о новой бѣдѣ и прося,

311

если къ нимъ прiйдетъ Нелли, немедленно дать мнѣ знать, я пошолъ къ доктору: того тоже не было дома, служанка объявила мнѣ, что кромѣ давишняго посѣщенiя, другого не было. Что было дѣлать? я отправился къ Бубновой и узналъ отъ знакомой мнѣ гробовщицы, что хозяйка со вчерашняго дня сидитъ за что–то въ полицiи, а Нелли тамъ съ тѣхъ поръ и не видали. Усталый, измученный, я побѣжалъ опять къ Маслобоевымъ; тотъ же отвѣтъ: никого не было, да и они сами еще не возвращались. Записка моя лежала на столѣ. Что было дѣлать?

Въ смертельной тоскѣ возвращался я къ себѣ домой, поздно вечеромъ. Мнѣ надо было въ этотъ вечеръ быть у Наташи: она сама звала меня, еще утромъ. Но я даже и не ѣлъ ничего въ этотъ день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. Что же это такое? думалъ я. Неужели жъ это такое мудреное слѣдствiе болѣзни? Ужь не сумасшедшая ли она или сходитъ съума? Но Боже мой, — гдѣ она теперь, гдѣ я сыщу ее!

Только что я это воскликнулъ, какъ вдругъ увидѣлъ Нелли, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, на В–мъ мосту. Она стояла у фонаря и меня не видала. Я хотѣлъ бѣжать къ ней, но остановился: «Чтожъ это она здѣсь дѣлаетъ? подумалъ я въ недоумѣнiи и, увѣренный, что теперь ужь не потеряю се, рѣшился ждать и наблюдать за ней. Прошло минутъ десять, она все стояла, посматривая на прохожихъ. Наконецъ прошолъ одинъ старичекъ, хорошо одѣтый и Нелли подошла къ нему: тотъ, не останавливаясь, вынулъ что–то изъ кармана и подалъ ей. Она ему поклонилась. Не могу выразить, что почувствовалъ я въ это мгновенiе. Мучительно сжалось мое сердце; какъ будто что–то дорогое, что я любилъ, лелѣялъ и миловалъ было опозорено и оплевано передо мной въ эту минуту, но вмѣстѣ съ тѣмъ и слезы потекли изъ глазъ моихъ.

Да, слезы о бѣдной Нелли, хотя я въ тоже время чувствовалъ непримиримое негодованiе: она не отъ нужды просила; она была не брошенная, не оставленная кѣмъ–нибудь на произволъ судьбы; бѣжала не отъ жестокихъ притѣснителей, а отъ друзей своихъ, которые ее любили и лелѣяли. Она какъ будто хотѣла кого–то изумить или испугать своими подвигами; точно она рисовалась передъ кѣмъ–то! Но что–то тайное зрѣло въ ея душѣ... Да, старикъ былъ правъ; она оскорблена, рана ея не могла зажить, и она какъ бы нарочно старалась растравлять свою рану

312

этой таинственностью, этой недовѣрчивостью ко всѣмъ намъ; точно она наслаждалась сама своей болью, этимъ эгоизмомъ страданiя, если такъ можно выразиться. Это растравленiе боли и это наслажденiе ею было мнѣ понятно: это наслажденiе многихъ обиженныхъ и оскорбленныхъ, пригнетенныхъ судьбою и сознающихъ въ себѣ ея несправедливость. Но на какую же несправедливость нашу могла пожаловаться Нелли? Она какъ будто хотѣла насъ удивить и испугать своими подвигами, своими капризами и дикими выходками, точно она въ самомъ дѣлѣ передъ нами рисовалась предъ нами и хвалилась... Но нътъ! она теперь одна, никто не видитъ изъ насъ, что она просила милостыню. Неужели жь она сама про себя находила въ этомъ наслажденiе? Для чего ей милостыня, для чего ей деньги?

Получивъ подаянiе, она сошла съ моста и подошла къ яркоосвѣщеннымъ окнамъ одного магазина. Тутъ она принялась считать свою добычу; я стоялъ отъ нея въ десяти шагахъ. Денегъ въ рукѣ ея было уже довольно; видно, что она съ самаго утра просила. Зажавъ ихъ въ рукѣ, она перешла черезъ улицу и вошла въ мелочную лавочку. Я тотчасъ же подошолъ къ дверямъ лавочки, отвореннымъ настежь, и смотрѣлъ: что она тамъ будетъ дѣлать?

Я видѣлъ, что она положила на прилавокъ деньги и ей подали чашку, простую чайную чашку, очень похожую на ту, которую она давеча разбила, чтобъ показать мнѣ и Ихменеву какая она злая. Чашка эта стоила можетъ быть копеекъ пятнадцать, можетъ быть даже и меньше. Купецъ завернулъ ее въ бумагу, завязалъ и отдалъ Нелли, которая торопливо съ довольнымъ видомъ вышла изъ лавочки.

— Нелли! вскрикнулъ я, когда она поравнялась со мною, Нелли!

Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула изъ ея рукъ, упала на мостовую и разбилась. Нелли была блѣдна; но взглянувъ на меня и увѣрившись, что я все видѣлъ и знаю, вдругъ покраснѣла; этой краской сказывался нестерпимый, мучительный стыдъ. Я взялъ ее за руку и повелъ домой; идти было не далеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Прiйдя домой, я сѣлъ; Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, блѣдная по прежнему, опустивъ въ землю глаза. Она не могла смотрѣть на меня.

313

— Нелли, ты просила милостыню?

— Да! прошептала она и еще больше потупилась.

— Ты хотѣла набрать денегъ, чтобъ купить разбитую давича чашку?

— Да...

— Но развѣ я попрекалъ тебя, развѣ я бранилъ тебя за эту чашку? Неужели жъ ты не видишь, Нелли, сколько злого, самодовольно–злого въ твоемъ поступкѣ? Хорошо ли это? Неужели тебѣ не стыдно? неужели...

— Стыдно... прошептала она чуть слышнымъ голосомъ и слезинка покатилась по ея щекѣ.

— Стыдно... повторилъ я за ней; — Нелли, милая, если я виноватъ передъ тобой, прости меня и помиримся.

Она взглянула на меня, слезы брызнули изъ ея глазъ, и она бросилась ко мнѣ на грудь.

Въ эту минуту влетѣла Александра Семеновна.

— Что! она дома? опять? Ахъ Нелли, Нелли, что это съ тобой дѣлается? Ну да хорошо, что по крайней мѣрѣ дома... гдѣ вы отыскали ее, Иванъ Петровичъ?

Я мигнулъ Александрѣ Семеновнѣ, чтобъ она не распрашивала и она поняла меня. Я нѣжно простился съ Нелли, которая все еще горько плакала и упросилъ добренькую Александру Семеновну посидѣть съ ней до моего возвращенiя, а самъ побѣжалъ къ Наташѣ. Я опоздалъ и торопился.

Въ этотъ вечеръ рѣшалась наша судьба; намъ было много о чемъ говорить съ Наташей, но я все–таки ввернулъ словечко о Нелли и разсказалъ все, что случилось, со всѣми подробностями. Разсказъ мой очень заинтересовалъ и даже поразилъ Наташу.

— Знаешь что, Ваня, сказала она подумавъ: — мнѣ кажется, она тебя любитъ.

— Что... какъ это? спросилъ я въ удивленiи…

— Да, это начало любви, женской любви...

— Что ты, Наташа, полно! Вѣдь она ребенокъ!

— Которому скоро четырнадцать лѣтъ. Это ожесточенiе оттого, что ты не понимаешь ея любви, да и она–то можетъ быть сама не понимаетъ себя; ожесточенiе, въ которомъ много дѣтскаго, но серьёзное, мучительное. Главное, — она ревнуетъ тебя ко мнѣ. Ты такъ меня любишь, что вѣрно и дома только обо мнѣ одной заботишься, говоришь и думаешь, а потому на нее

314

обращаешь мало вниманiя. Она замѣтила это, и ее это уязвило. Она можетъ быть хочетъ говорить съ тобой, чувствуетъ потребность раскрыть передъ тобой свое сердце, не умѣетъ, стыдится, сама не понимаетъ себя, ждетъ случая, а ты вмѣсто того, чтобъ ускорить этотъ случай, отдаляешься отъ нея, убѣгаешь отъ нея ко мнѣ и даже, когда она была больна, по цѣлымъ днямъ оставлялъ ее одну. Она и плачетъ объ этомъ: ей тебя не достаетъ и пуще всего ей больно, что ты этого не замѣчаешь. Ты вотъ и теперь, въ такую минуту, оставилъ ее одну для меня. Да она больна будетъ завтра отъ этого. И какъ ты могъ оставить ее? ступай къ ней скорѣе...

— Я и не оставилъ бы ее, но...

— Ну да, я сама тебя просила прiйдти. А теперь ступай.

— Пойду, но только, разумѣется, я ничему этому не вѣрю.

— Оттого, что все это на другихъ не похоже. Вспомни ея исторiю, сообрази все, и повѣришь. Она росла не такъ какъ мы съ тобой...

Воротился я все–таки поздно. Александра Семеновна разсказала мнѣ, что Нелли опять, какъ въ тотъ вечеръ, очень много плакала «и такъ и уснула въ слезахъ, какъ тогда. А ужь теперь я уйду, Иванъ Петровичъ, такъ и Филипъ Филипычъ приказалъ. Ждетъ онъ меня бѣдный».

Я поблагодарилъ ее и сѣлъ у изголовiя Нелли. Мнѣ самому было тяжело, что я могъ оставить ее въ такую минуту. Долго до глубокой ночи сидѣлъ я надъ нею задумавшись... Роковое было это время.

Но надо разсказать, что случилось въ эти двѣ недѣли.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

<535>

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

изъ записокъ неудавшагося литератора

РОМАНЪ

(посвящается М.М. Достоевскому)

_____

часть четвертая

_____

ГЛАВА VIII

Послѣ достопаматнаго для меня вечера, проведеннаго мною съ княземъ въ ресторанѣ у Б. я нѣсколько дней сряду, былъ въ постоянномъ страхѣ за Наташу. «Чѣмъ грозилъ ей этотъ проклятый князь и чѣмъ именно хотѣлъ отмстить ей?» спрашивалъ я самъ себя поминутно и терялся въ разныхъ предположенiяхъ. Я пришелъ наконецъ къ заключенiю, что угрозы его были не вздоръ, не фанфаронство и что покамѣстъ она живетъ съ Алешей, князь дѣйствительно могъ надѣлать ей много непрiятностей. Онъ мелоченъ, мстителенъ, золъ и расчетливъ, думалъ я. Трудно чтобъ онъ могъ забыть оскорбленiе и не воспользоваться какимъ нибудь случаемъ къ отмщенiю. Во всякомъ случаѣ онъ указалъ мнѣ на одинъ пунктъ во всемъ этомъ дѣлѣ и высказался на счетъ этого пункта довольно ясно: онъ настоятельно требовалъ разрыва Алеши съ Наташей и ожидалъ отъ меня, чтобъ я приготовилъ ее къ близкой разлукѣ и такъ приготовилъ, чтобъ не было «сценъ, пасторалей и шиллеровщины.» Разумѣется онъ хлопоталъ всего болѣе о томъ, чтобъ Алеша остался имъ доволенъ и продолжалъ его считать нѣжнымъ отцомъ; а это ему было очень нужно для удобнѣйшаго овладѣнiя впослѣдствiи Катиными деньгами. Итакъ мнѣ

536

предстояло приготовить Наташу къ близкой разлукѣ. Но въ Наташѣ я замѣтилъ сильную перемѣну; прежней откровенности ея со мною и помину не было; мало того, она какъ будто стала со мной недовѣрчива. Утѣшенiя мои ее только мучили; мои распросы все болѣе и болѣе досаждали ей, даже сердили ее. Сижу бывало у ней, гляжу на нее: она ходитъ, скрестивъ руки, по комнатѣ изъ угла въ уголъ, мрачная, блѣдная, задумчивая, какъ будто въ забытьи, забывъ даже что и я тутъ, подлѣ нея. Когда же ей случалось взглянуть на меня (а она даже и взглядовъ моихъ избѣгала), то нетерпѣливая досада вдругъ проглядывала въ ея лицѣ и она быстро отворачивалась. Я понималъ, что она сама обдумывала можетъ быть какой нибудь свой собственный планъ о близкомъ, предстоящемъ разрывѣ и могла ли она его безъ боли, безъ горечи обдумывать? А я былъ убѣжденъ, что она уже рѣшилась на разрывъ. Но все–таки меня мучило и пугало ея мрачное отчаянье. Къ тому же, говорить съ ней, утѣшать ее я иногда и не смѣлъ, а потому со страхомъ ожидалъ чѣмъ это все разрѣшится.

Что же касается до ея суроваго и неприступнаго вида со мной, то это меня хоть и безпокоило, хоть и мучило, но я былъ увѣренъ въ сердцѣ моей Наташи: я видѣлъ, что ей очень тяжело и что она была слишкомъ разстроена. Всякое постороннее вмѣшательство возбуждало въ ней только досаду, злобу. Въ такомъ случаѣ особенно вмѣшательство близкихъ друзей, знающихъ наши тайны, становится намъ всего досаднѣе. Но я зналъ тоже очень хорошо, что въ послѣднюю минуту Наташа придетъ же ко мнѣ снова и въ моемъ же сердцѣ будетъ искать себѣ облегченiя.

О моемъ разговорѣ съ княземъ я разумѣется ей умолчалъ: разсказъ мой только бы взволновалъ и разстроилъ ее еще болѣе. Я сказалъ ей только такъ, мимоходомъ, что былъ съ княземъ у графини и убѣдился, что онъ ужасный подлецъ. Но она и не распрашивала про него, чему я былъ очень радъ; за то жадно выслушала все, что я разсказалъ ей о моемъ свиданiи съ Катей. Выслушавъ, она тоже ничего не сказала и о ней, но краска покрыла ея блѣдное лицо и весь почти этотъ день она была въ особенномъ волненiи. Я не скрылъ ничего о Катѣ и прямо признался, что даже и на меня Катя произвела прекрасное впечатлѣнiе. Да и къ чему было скрывать? Вѣдь Наташа

537

угадала бы, что я скрываю и только разсердилась бы на меня за это. А потому я нарочно разсказывалъ какъ можно подробнѣе, стараясь предупредить всѣ ея вопросы, тѣмъ болѣе что ей самой, въ ея положенiи, трудно было меня распрашивать: легко ли въ самомъ дѣлѣ подъ видомъ равнодушiя выпытывать о совершенствахъ своей соперницы?

Я думалъ что она еще не знаетъ, что Алеша, по непремѣнному распоряженiю квязя, долженъ былъ сопровождать графиню и Катю въ деревню, и затруднялся, какъ открыть ей это, чтобъ, по возможности, смягчить ударъ. Но каково же было мое изумленiе, когда Наташа съ первыхъ же словъ остановила меня и сказала, что нечего ее утѣшать, что она уже пять дней какъ знаетъ про это.

— Боже мой! вскричалъ я, да кто же тебѣ сказалъ?

— Алеша.

— Какъ? онъ уже сказалъ?

— Да, и я на все рѣшилась, Ваня, прибавила она, съ такимъ видомъ, который ясно и какъ–то нетерпѣливо предупреждалъ меня, чтобъ я и не продолжалъ этого разговора.

Алеша довольно часто бывалъ у Наташи, но все на минутку; одинъ разъ только просидѣлъ у ней нѣсколько часовъ сряду; но это было безъ меня. Входилъ онъ обыкновенно грустный; смотрѣлъ на нее робко и нѣжно; но Наташа такъ нѣжно, такъ ласково встрѣчала его, что онъ тотчасъ же все забывалъ и развеселялся. Ко мнѣ онъ тоже началъ ходить очень часто, почти каждый день. Правда, онъ очень мучился, но не могъ и минуты пробыть одинъ съ своей тоской и поминутно прибѣгалъ ко мнѣ за утѣшен!емъ.

Что могъ я сказать ему? Онъ упрекалъ меня въ холодности, въ равнодушiи, даже въ злобѣ къ нему; тосковалъ, плакалъ, уходилъ къ Катѣ и ужь тамъ утѣшался.

Въ тотъ день, когда Наташа объявила мнѣ, что знаетъ про отъѣздъ (это было съ недѣлю послѣ разговора моего съ княземъ), онъ вбѣжалъ ко мнѣ въ отчаянiи, обнялъ меня, упалъ ко мнѣ на грудь и зарыдалъ какъ ребенокъ. Я молчалъ и ждалъ, что онъ скажетъ.

— Я низкiй, я подлый человѣкъ, Ваня, началъ онъ мнѣ: спаси меня отъ меня самого. Я не оттого плачу, что я низокъ и подлъ, но оттого, что черезъ меня Наташа будетъ несчастна.

538

Вѣдь я оставляю ее на несчастье... Ваня, другъ мой, скажи мнѣ, рѣши за меня, кого я больше люблю изъ нихъ: Катю или Наташу?

— Этого я не могу рѣшить, Алеша, отвѣчалъ я: тебѣ лучше знать, чѣмъ мнѣ...

— Нѣтъ, Ваня, не то; вѣдь я не такъ глупъ, чтобъ задавать такiе вопросы; но въ томъ–то и дѣло, что я тутъ и самъ ничего не знаю. Я спрашиваю себя и не могу отвѣтить. А ты смотришь со стороны и можетъ больше моего знаешь... Ну, хоть и не знаешь, то скажи, какъ тебѣ кажется?

— Мнѣ кажется, что Катю ты больше любишь.

— Тебѣ такъ кажется! Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ! Ты совсѣмъ не угадалъ. Я безпредѣльно люблю Наташу. Я ни зачто, никогда не могу ее оставить; я это и Катѣ сказалъ и Катя совершенно со мною согласна. Чтожъ ты молчишь? Вотъ, я видѣлъ, ты сейчасъ улыбнулся. Эхъ Ваня, ты никогда не утѣшалъ меня, когда мнѣ было слишкомъ тяжело, какъ теперь... Прощай!

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, оставивъ чрезвычайное впечатлѣнiе въ удивленной Нелли, молча выслушавшей нашъ разговоръ. Она тогда была еще больна, лежала въ постели и принимала лекарство. Алеша никогда не заговаривалъ съ нею и, при посѣщенiяхъ своихъ, почти не обращалъ на нее никакого вниманiя.

Черезъ два часа онъ явился снова и я удивился его радостному лицу. Онъ опять бросился ко мнѣ на шею и обнялъ меня.

— Кончено дѣло! вскричалъ онъ: — всѣ недоумѣнiя разрѣшены. Отъ васъ я прямо пошолъ къ Наташѣ: я былъ разстроенъ, я не могъ быть безъ нея. Войдя я упалъ передъ ней на колѣни и цѣловалъ ея ноги: мнѣ это нужно было, мнѣ хотѣлось этого; безъ этого я бы умеръ съ тоски. Она молча обняла меня и заплакала. Тутъ я прямо ей сказалъ, что Катю люблю больше ея…

— Чтожъ она?

— Она ничего не отвѣчала, а только ласкала и утѣшала меня, — меня, который ей это сказалъ. Она умѣетъ утѣшать, Иванъ Петровичъ! О, я выплакалъ передъ ней все мое горе, все ей высказалъ. Я прямо сказалъ, что люблю очень Катю, но, что какъ бы я ее не любилъ и кого бы я не любилъ, я все–таки безъ нея, безъ

539

Наташи, обойтись не могу и умру. Да, Ваня, дня не проживу безъ нея, я это чувствую! да! и потому мы рѣшили немедленно съ ней обвѣнчаться; а такъ какъ до отъѣзда нельзя этого сдѣлать, потомучто теперь великiй постъ и вѣнчать не станутъ, то ужь по прiѣздѣ моемъ, а это будетъ къ первому iюня. Отецъ позволитъ, въ этомъ нѣтъ и сомнѣнiя. Что же касается до Кати, то чтожъ такое! Я вѣдь не могу же жить безъ Наташи... Обвѣнчаемся и тоже туда съ ней поѣдемъ, гдѣ Катя...

Бѣдная Наташа! каково было ей утѣшать этого мальчика, сидѣть надъ нимъ, выслушать его признанiе и выдумать ему, наивному эгоисту, для спокойствiя его, сказку о скоромъ бракѣ. Алеша дѣйствительно на нѣскольыо дней успокоился. Онъ и бѣгалъ къ Наташѣ собственно изъ того, что слабое сердце его не въ силахъ было одно перенесть печали. Но все–таки, когда время начало приближаться къ разлукѣ, онъ опять впалъ въ безпокойство, въ слезы и опять прибѣгалъ ко мнѣ и выплакивалъ свое горе. Въ послѣднее время онъ такъ привязался къ Наташѣ, что не могъ ее оставить и на день, не только на полтора мѣсяца. Онъ вполнѣ былъ однакожъ увѣренъ, до самой послѣдней минуты, что оставляетъ ее только на полтора мѣсяца и что по возвращенiи его будетъ ихъ свадьба. Что же касается до Наташи, то она, въ свою очередь, вполнѣ понимала, что вся судьба ея мѣняется, что Алеша ужь никогда теперь къ ней не воротится, и что такъ тому и слѣдуетъ быть.

День разлуки ихъ наступилъ. Наташа была больна, — блѣдная, съ воспаленнымъ взглядомъ, съ запекшимися губами, изрѣдка разговаривала сама съ собою, изрѣдка быстро и пронзительно взглядывала ва меня, не плакала, не отвѣчала на мои распросы и вздрагивала какъ листокъ на деревѣ, когда раздавался звонкiй голосъ входившаго Алеши. Она вспыхивала какъ зарево и спѣшила къ нему; судорожно обнимала, цѣловала его, смѣялась... Иногда въ эти минуты она какъ–будто вся перерождалась… Алеша вглядывался въ нее, иногда съ безпокойствомъ распрашивалъ здорова ли она? утѣшалъ, что уѣзжаетъ не на долго, что потомъ ихъ свадьба. Наташа дѣлала видимыя усилiя, перемогала себя и давила свои слезы. Она не плакала передъ нимъ.

Одинъ разъ онъ заговорилъ, что надо оставить ей денегъ на все время его отъѣзда, и чтобъ она не безпокоилась, потомучто

540

отецъ обѣщалъ ему дать много на дорогу. Наташа нахмурилась. Когда же мы остались вдвоемъ, я объявилъ, что у меня есть для нея сто–пятдесятъ рублей, на всякiй случай. Она не разспрашивала откуда эти деньги. Это было за два дня до отъѣзда Алеши, и наканунѣ перваго и послѣдняго свиданiя Наташи съ Катей. Катя прислала съ Алешей записку, въ которой просила Наташу позволить посѣтить себя завтра; при чемъ писала и ко мнѣ: она просила и меня присутствовать при ихъ свиданiи.

Я непремѣнно рѣшился быть, въ двѣнадцать часовъ (назначенный Катей часъ), у Наташи, не смотря ни на какiя задержки; а хлопотъ и задержекъ было много. Не говоря уже о Нелли, въ послѣднее время мнѣ было много хлопотъ у Ихменевыхъ.

Эти хлопоты начались еще недѣлю назадъ. Анна Андревна прислала въ одно утро за мною, съ просьбой, чтобъ я бросилъ все и немедленно спѣшиль къ ней, по очень важному дѣлу, нетерпящему ни малѣйшаго отлагательства. Прiйдя къ ней, я засталъ ее одну; она ходила по комнатѣ, вся въ лихорадкѣ отъ волненiя и испуга, съ трепетомъ ожидая возвращенiя Николая Сергѣевича. По обыкновенiю я долго не могъ добиться отъ нея въ чемъ дѣло, и чего она такъ испугалась, а между тѣмъ, очевидно, каждая минута была дорога. Наконецъ, послѣ горячихъ и ненужныхъ дѣлу попрековъ: «зачѣмъ я не хожу и оставляю ихъ какъ сиротъ, однихъ въ горѣ», такъ что ужь «Богъ знаетъ, что безъ меня происходитъ»? — она объявила мнѣ, что Николай Сергѣичъ, въ послѣднiе три дня, былъ въ такомъ волненiи, «что и описать невозможно».

— Просто на себя не похожъ, говорила она: — въ лихорадкѣ, по ночамъ тихонько отъ меня, на колѣнкахъ передъ образомъ молится, во снѣ бредитъ, а на яву какъ полуумный: «стали вчера ѣсть щи, а онъ ложку подлѣ себя отыскать не можетъ, спросишь его про одно, а онъ отвѣчаетъ про другое. Изъ дому сталъ поминутно уходить: все по дѣламъ, говоритъ, ухожу, адвоката видѣть надо; наконецъ сегодня утромъ заперся у себя въ кабинетѣ: мнѣ, говоритъ, нужную бумагу по тяжебному дѣлу надо писать». Ну какую, думаюо про себя, тебѣ бумагу писать, когда ложки подлѣ прибора не могъ отыскать? Однако въ замочную щелку я подсмотрѣла: сидитъ, пишетъ, а самъ такъ и заливается плачетъ. Какую жъ такую, думаю, дѣловую бумагу такъ пишутъ? али можетъ ему ужь такъ Ихменевку нашу

541

жалко; стало быть ужь совсѣмъ пропала наша Ихменевка! Вотъ думаю я это, а онъ вдругъ вскочилъ изъ за стола, да какъ ударитъ перомъ по столу, раскраснѣлся, глаза сверкаютъ, схватился за фуражку и выходитъ ко мнѣ. Я, говоритъ, Анна Андревна скоро прiйду. Ушолъ онъ, а я тотчасъ же къ его столику письменному; бумагъ у него по нашей тяжбѣ тамъ пропасть такая лежитъ, что ужь онъ мнѣ и прикасаться къ нимъ не позволяетъ. Сколько разъ бывало прошу: «дай ты мнѣ хоть разъ бумаги поднять, я бы пыль со столика стерла». Куды, закричитъ, замашетъ руками: нетерпѣливый онъ сталъ такой здѣсь въ Петербургѣ, крикунъ. Такъ вотъ я къ столику–то подошла и ищу: которая это бумага, что онъ сейчасъ–то писалъ? потому доподлинно знаю, что онъ ее съ собой не взялъ, а когда вставалъ изъ за стола, то подъ другiя бумаги сунулъ. Ну вотъ, батюшка Иванъ Петровичъ, что я нашла, посмотри–ка.

И она подала мнѣ листъ почтовой бумаги, вполовину исписанный, но съ такими помарками, что въ иныхъ мѣстахъ разобрать было невозможно.

Бѣдный старикъ! Съ первыхъ строкъ можно было догадаться, что и къ кому онъ писалъ. Это было письмо къ Наташѣ, къ возлюбленной его Наташѣ. Омъ начиналъ горячо и нѣжно; онъ обращался къ ней съ прощенiемъ и звалъ ее къ себѣ. Трудно было разобрать все письмо, написанное нескладно и порывисто, съ безчисленными помарками. Видно только было, что горячее чувство, заставившее его схватить перо и написать первыя, задушевныя строки, быстро, послѣ этихъ первыхъ строкъ, переродилось въ другое: Старикъ начиналъ укорять дочь, яркими красками описывалъ ей ея преступленiе, съ негодованiемъ напоминалъ ей о ея упорствѣ, упрекалъ въ безчувственности, въ томъ, что она ни разу, можетъ быть, и не подумала, что сдѣлала съ отцомъ и матерью. За ея гордость онъ грозилъ ей наказанiемъ и проклятiемъ и кончалъ требованiемъ, чтобъ она немедленно и покорно возвратилась домой и тогда, только тогда, можетъ быть, послѣ покорной и примѣрной новой жизни «въ нѣдрахъ семейства», мы рѣшимся простить тебя, писалъ онъ. Видно было, что первоначальное, великодушное чувство свое, онъ, послѣ нѣсколькихъ строкъ, принялъ за слабость, сталъ стыдиться ея, и наконецъ почувствовалъ муки оскорбленной гордости, кончилъ гнѣвомъ и угрозами. Старушка стояла

542

передо мной, сложа руки и въ страхѣ ожидая, что я скажу по прочтенiи письма.

Я высказалъ ей все прямо, какъ мнѣ казалось. Именно: что старикъ не въ силахъ болѣе жить безъ Наташи и что положительно можно сказать о необходимости скораго ихъ примиренiя; но что однакоже все зависитъ отъ обстоятельствъ. Я объяснилъ при этомъ мою догадку, что, во первыхъ, вѣроятно дурной исходъ процесса сильно разстроилъ и потрясъ его, не говоря уже о томъ, насколько было уязвлено его самолюбiе торжествомъ надъ нимъ князя и сколько негодованiя возродилось въ немъ при такомъ рѣшенiи дѣла. Въ такiя минуты душа не можетъ не искать себѣ сочувствiя, и онъ еще сильнѣе вспомнилъ о той, которую всегда любилъ больше всего на свѣтѣ. Наконецъ можетъ быть и то: онъ навѣрно слышалъ (потомучто онъ слѣдитъ и все знаетъ про Наташу), что Алеша скоро оставляетъ ее. Онъ могъ понять, каково было ей теперь и по себѣ почувствовалъ, какъ необходимо было ей утѣшенiе. Но все–таки онъ не могъ преодолѣть себя, считая себя оскорбленнымъ и униженнымъ дочерью. Ему вѣрно приходило на мысль, что все–таки не она идетъ къ нему первая; что можетъ быть даже она и не думаетъ объ нихъ, и потребности не чувствуетъ къ примиренiю. Такъ онъ долженъ былъ думать, заключилъ я мое мнѣнiе, и вотъ почему не докончилъ письма и можетъ быть, изъ всего этого, произойдутъ еще новыя оскорбленiя, которыя еще сильнѣе почувствуются, чѣмъ первыя и, кто знаетъ, примиренiе можетъ быть еще надолго отложится...

Старушка плакала, меня слушая. Наконецъ, когда я сказалъ, что мнѣ необходимо сейчасъ же къ Наташѣ и что я опоздалъ къ ней, она вся встрепенулась и объявила, что и забыла о главномъ. Вынимая письмо изъ подъ бумагъ, она нечаянно опрокинула на него чернильницу. Дѣйствительно цѣлый уголъ былъ залитъ чернилами и старушка ужасно боялась, что старикъ, по этому пятну, узнаетъ, что безъ него перерыли бумаги и что Анна Андревна прочла письмо къ Наташѣ. Ея страхъ былъ очень основателенъ: ужь изъ одного того, что мы знаемъ его тайну, онъ со стыда и досады могъ продлить свою злобу и изъ гордости упорствовать въ прощенiи.

Но, разсмотрѣвъ дѣло, я уговорилъ старушку не

543

безпокоиться. Онъ всталъ изъ–за письма въ такомъ волненiи, что могъ и не помнить всѣхъ обстоятельствъ и теперь, вѣроятно, подумаетъ, что самъ запачкалъ письмо и забылъ объ этомъ. Утѣшивъ такимъ образомъ Анну Андревну, мы осторожно положили письмо на прежнее мѣсто, а я вздумалъ уходя поговорить съ нею серьёзно о Нелли. Мнѣ казалось, что бѣдная брошенная сиротка, у которой мать была тоже проклята своимъ отцомъ, могла бы грустнымъ, трагическимъ разсказомъ о прежней своей жизни и о смерти своей матери тронуть старика и подвигнуть его на великолушныя чувства. Все готово, все созрѣло въ его сердцѣ; тоска по дочери стала уже пересиливать его гордость и оскорбленное самолюбiе. Недоставало только толчка, послѣдняго удобнаго случая, и этотъ удобный случай могла бы замѣтить Нелли. Старушка слушала меня съ чрезвычайнымъ вниманiемъ; все лицо ея оживилось надеждою и восторгомъ. Она тотчасъ же стала меня упрекать: зачѣиъ я давно ей этого не сказалъ; нетерпѣливо начала меня разспрашивать о Нелли и кончила торжественнымъ обѣщанiемъ, что сама теперь будетъ просить старика, чтобъ взялъ въ домъ сиротку. Она уже начала искренно любить Нелли, жалѣла о томъ, что она больна, разспрашивала о ней, принудила меня взять для Нелли банку варенья, за которымъ сама побѣжала въ чуланъ; принесла мнѣ пять цѣлковыхъ, предполагая, что у меня нѣтъ денегъ дпя доктора, и, когда я ихъ не взялъ, едва успокоилась, и утѣшилась тѣмъ, что Нелли нуждается въ платьѣ и бѣльѣ, и что, стало–быть, можно еще ей быть полезною, вслѣдствiе чего стала тотчасъ же перерывать свой сундукъ и раскладывать всѣ свои платья, выбирая изъ нихъ тѣ, которыя можно было подарить «сироткѣ.»

А я пошолъ къ Наташѣ. Подымаясь на послѣднюю лѣстницу, котороя, какъ я уже сказалъ прежде, шла винтомъ, я замѣтилъ у ея дверей человѣка, который хотѣлъ уже было постучаться, но заслышавъ мои шаги прiостановился. Наконецъ, вѣроятно послѣ нѣкотораго колебанiя, вдругъ оставилъ свое намѣренiе и пустился внизъ. Я столкнулся съ нимъ на послѣдней забѣжной ступенькѣ и каково было мое изумленiе когда я узналъ Ихменева. На лѣстницѣ и днемъ было очень темно. Онъ прислонился къ стѣнѣ, чтобы дать мнѣ пройдти и помню странный блескъ его глазъ, пристально меня разсматривавшихъ. Мнѣ казалось, что онъ

544

ужасно покраснѣлъ; по крайней мѣрѣ онъ ужасно смѣшался и даже потерялся:

— Эхъ Ваня, да это ты! проговорилъ онъ неровнымъ голосомъ; а я здѣсь къ одному человѣку... къ писарю... все по дѣлу... не давно переѣхалъ... куда–то сюда... да не здѣсь кажется живетъ. Я ошибся. Прощай.

И онъ быстро пустился внизъ по лѣстницѣ.

Я рѣшился до времени не говорить Наташѣ объ этой встрѣчѣ, но непремѣнно сказать ей, тотчасъ же когда она останется одна, по отъѣздѣ Алеши. Въ настоящее же время она была такъ разстроена, что хотя бы и поняла и осмыслила вполнѣ всю силу этого факта, но не могла бы его такъ принять и прочувствовать, какъ впослѣдствiи, въ минуту подавляющей послѣдней тоски и отчаянiя. Теперь же минута была не та.

Въ тотъ день я бы могъ сходить къ Ихменевымъ и подмывало меня на это, но я не пошолъ. Мнѣ казалось, что старику тяжело будетъ смотрѣть на меня: онъ даже могъ подумать, что я нарочно прибѣжалъ вслѣдствiе давишней встрѣчи. Пошолъ я къ нимъ уже на третiй день: старикъ былъ грустенъ, но встрѣтилъ меня довольно развязно и все говорилъ о дѣлахъ.

— А что, къ кому это ты тогда ходилъ, такъ высоко, вотъ помнишь, мы встрѣтились, — когда бишь это, — третьяго дня кажется, спросилъ онъ вдругъ, довольно небрежно, но все–таки какъ–то отводя отъ меня свои глаза въ сторону.

— Прiятель одинъ живетъ, отвѣчалъ я, тоже отводя глаза въ сторону.

— А! А я писаря моего искалъ, Астафьева; на этотъ домъ указали... да ошибся... Ну такъ вотъ я тебѣ про дѣло–то говорилъ: въ сенатѣ рѣшили... и т. д. и т. д.

Онъ даже покраснѣлъ, когда началъ говорить о дѣлѣ.

Я разсказалъ все въ этотъ же день Аннѣ Андревнѣ, чтобъ обрадовать старушку, умоляя ее, между прочимъ, не заглядывать ему теперь въ лицо съ особеннымъ видомъ, не вздыхать, не дѣлать намековъ и, однимъ словомъ, ни подъ какимъ видомъ не показывать, что ей извѣстна эта послѣдняя его выходка. Старушка до того удивилась и обрадовалась, что даже сначала мнѣ не повѣрила. Съ своей стороны она разсказала мнѣ, что уже намекала Николаю Сергѣичу о сироткѣ, но что онъ промолчалъ, тогда какъ прежде самъ все упрашивалъ взять въ домъ

545

дѣвочку. Мы рѣшили, что завтра она попроситъ его объ этомъ прямо, безъ всякихъ предисловiй и намековъ. Но на завтра оба мы были въ ужасномъ испугѣ и безпокойствѣ.

Дѣло въ томъ, что Ихменевъ видѣлся утромъ съ чиновникомъ, хлопотавшимъ по его дѣлу. Чиновникъ объявилъ ему, что видѣлъ князя и что князь хоть и оставляетъ Ихменевку за собой, но, «вслѣдствiе нѣкоторыхъ семейныхъ обстоятельствъ», рѣшается вознаградить старика и выдать ему десять тысячъ. Отъ чиновника старикъ прямо прибѣжалъ ко мнѣ, ужасно разстроенный; глаза его сверкали бѣшенствомъ. Онъ вызвалъ меня, неизвѣстно зачѣмъ, изъ квартиры на лѣстницу, и настоятельно сталъ требовать, чтобъ я немедленно шолъ къ князю и передалъ ему вызовъ на дуэль. Я былъ такъ поражонъ, что долго не могъ ничего сообразить. Началъ было его уговаривать. Но старикъ пришолъ въ такое бѣшенство, что съ нимъ сдѣлалось дурно. Я бросился къ себѣ за стаканомъ воды; но, воротясь, уже не засталъ Ихменева на лѣстницѣ.

На другой день я отправился къ нему, но его уже не было дома; онъ исчезъ на цѣлыхъ три дня.

На третiй день мы узнали все. Отъ меня онъ кинулся прямо къ князю, не засталъ его дома и оставилъ ему записку: въ запискѣ онъ писалъ, что знаетъ о словахъ его, сказанныхъ чиновнику, что считаетъ ихъ себѣ смертельнымъ оскорбленiемъ, а князя низкимъ человѣкомъ, и вслѣдствiе всего этого вызываетъ его на дуэль, предупреждая при этомъ, чтобъ князь не смѣлъ уклоняться отъ вызова, иначе будетъ обезчещенъ публично.

Анна Андревна разсказывала мнѣ, что онъ воротился домой въ такомъ волненiи и разстройствѣ, что даже слегъ. Съ ней былъ очень нѣженъ, но на распросы ея отвѣчалъ мало и видно было, что онъ чего–то ждалъ, съ лихорадочнымъ нетерпѣнiемъ. На другое утро пришло по городской почтѣ письмо; прочтя его онъ вскрикнулъ и схватилъ себя за голову. Анна Андревна обмерла отъ страха. Но онъ тотчасъ же схватилъ шляпу, палку и выбѣжалъ вонъ.

Письмо было отъ князя. Сухо, коротко и вѣжливо онъ извѣщалъ Ихменева, что въ словахъ своихъ, сказанныхъ чиновнику, онъ никому не обязанъ никакимъ отчетомъ. Что хотя онъ очень сожалѣетъ Ихменева, за проигранный процессъ, но, при всемъ своемъ сожалѣнiи, никакъ не можетъ найдти справедливымъ,

546

чтобъ проигравшiй въ тяжбѣ имѣлъ право, изъ мщенiя, вызывать своего соперника на дуэль; что же касается до «публичнаго безчестiя», которымъ ему грозили, то князь просилъ Ихменева не безпокоиться объ этомъ, потомучто никакого публичнаго безчестiя не будетъ, да и быть не можетъ; что письмо его немедленно будетъ представлено куда слѣдуетъ и что предупрежденная полицiя навѣрно въ состоянiи принять надлежащiя мѣры къ обезпеченiю порядка и спокойствiя.

Ихменевъ съ письмомъ въ рукѣ тотчасъ же бросился къ князю. Князя опять не было дома; но старикъ успѣлъ узнать отъ лакея, что князь теперь вѣрно у графа N. Долго не думая, онъ побѣжалъ къ графу. Графскiй швейцаръ остановилъ его, когда онъ подымался на лѣстницу. Взбѣшонный до послѣдней степени, старикъ ударилъ его палкой. Тотчасъ же его схватили, вытащили на крыльцо и передали полицейскимъ, которые препроводили его въ часть. Доложили графу. Когда же случившiйся тутъ князь, объяснилъ сластолюбивому старичку, что этотъ тотъ самый Ихменевъ, отецъ той самой Натальи Николавны, (а князь не разъ прислуживалъ графу по этимъ дѣламъ), то вельможный старичокъ только ззсмѣялся м перемѣнилъ гнѣвъ на милость; сдѣлано было распоряженiе отпустить Ихменева на всѣ четыре стороны; но выпустили его только на третiй день, при чемъ (навѣрно по распоряженiю князя) объявили старику, что самъ князь упросилъ графа его помиловать.

Старикъ воротился домой, какъ безумный, бросился на постель и цѣлый часъ лежалъ безъ движенiя; наконецъ приподнялся и, къ ужасу Анны Андревны, объявилъ торжественно что на вѣки проклинаетъ дочь и лишаетъ ее своего родительскаго благословенiя.

Анна Андревна пришла въ ужасъ, но надо было помогать старику и она, сама чуть не безъ памяти, весь этотъ день и почти всю ночь ухаживала за нимъ, примачивала ему голову уксусомъ, обкладывала льдомъ. Съ нимъ былъ жаръ и бредъ. Я оставилъ ихъ уже въ третьемъ часу ночи. Но на утро Ихменевъ всталъ и въ тотъ же день пришолъ ко мнѣ, чтобъ окончательно взять къ себѣ Нелли. Но о сценѣ его съ Нелли я уже разсказывалъ; эта сцена потрясла его окончательно. Воротясь домой онъ слегъ въ постель. Все это происходило въ Страстную пятницу, — когда было назначено свиданiе Кати и Наташи, наканунѣ

547

отъѣзда Алеши и Кати изъ Петербурга. На этомъ свиданiи я былъ: оно происходило рано утромъ, еще до прихода ко мнѣ старика и до перваго побѣга Нелли.

ГЛАВА IX

Алеша прiѣхалъ еще за часъ до свиданiя предупредить Наташу. Я же пришолъ именно въ то мгновенiе, когда коляска Кати остановилась у нашихъ воротъ. Съ Катей была старушка–француженка, которая, послѣ долгихъ упрашиванiй и колебанiй, согласилась наконецъ сопровождать ее и даже отпустить ее наверхъ къ Наташѣ одну, но не иначе, какъ съ Алешей; сама же осталась дожидаться въ коляскѣ. Катя подозвала меня и, не выходя изъ коляски, попросила вызвать къ ней Алешу. Наташу я засталъ въ слезахъ: и Алеша и она оба плакали. Услышавъ, что Катя уже здѣсь, она встала со стула, отерла слезы и съ волненiемъ стала противъ дверей. Одѣта она была въ это утро вся въ бѣломъ. Темнорусые волосы ея были зачесаны гладко и назади связывались густымъ узломъ. Эту прическу я очень любилъ. Увидавъ, что я остался съ нею, Наташа попросила и меня пойдти тоже на встрѣчу гостямъ.

— До сихъ поръ я не могла быть у Наташи, говорила мнѣ Катя, подымаясь на лѣстницу. — Меня такъ шпiонили, что ужасъ. M–mе Аlbеrt я уговаривала цѣлыхъ двѣ недѣли, наконецъ то согласилась. А вы, а вы, Иванъ Петровичъ, ни разу ко мнѣ не зашли! Писать я вамъ тоже не могла, да и охоты не было, потому что письмомъ ничего не разъяснишь. А какъ мнѣ надо было васъ видѣть… Боже мой, какъ у меня теперь сердце бьется...

— Лѣстница крутая, отвѣчалъ я...

— Ну да... и лѣстница... а что, какъ вы думаете: не будетъ сердиться на меня, Наташа?

— Нѣтъ, за что же?

— Ну да... конечно за что же, сейчасъ сама увижу; къ чему же и спрашивать?..

Я велъ ее подъ руку. Она даже поблѣднѣла и кажется очень боялась. На послѣднемъ поворотѣ она остановилась перевести духъ, но взглянула на меня и рѣшительно поднялась наверхъ.

548

Еще разъ она остановилась въ дверяхъ и шепнула мнѣ: я просто войду и скажу ей, что я такъ въ нее вѣрила, что прiѣхала не опасаясь... впрочемъ, чтожъ я разговариваю; вѣдь я увѣрена, что Наташа благороднѣйшее существо. Не правда ли?

Она вошла робко, кнкъ виноватая, и пристально взглянула на Наташу, которая тотчасъ же улыбнулась ей. Тогда Катя быстро подошла къ ней, схватила ее за руки и прижалась къ ея губамъ своими пухленькими губками. Затѣмъ, еще ни слова не сказавъ Наташѣ, серьёзно и даже строго обратилась къ Алешѣ и попросила его оставить насъ на полчаса однихъ.

— Ты не сердись Алеша, прибавила она: — это я потому, что мнѣ много надо переговорить съ Наташей, объ очень важномъ и о серьёзномъ, чего ты не долженъ слышать. Будь же уменъ, поди. А вы, Иванъ Петровичъ, останьтесь. Вы должны выслушать весь нашъ разговоръ.

— Сядемъ, сказала она Наташѣ по уходѣ Алеши; я такъ, противъ васъ сяду. Мнѣ хочется сначала на васъ посмотрѣть.

Она сѣла почти прямо противъ Наташи и нѣсколько мгновенiй пристально на нее смотрѣла. Наташа отвѣчала ей невольной улыбкой.

— Я уже видѣла вашу фотографiю, сказала Катя; — мнѣ показывалъ Алеша.

— Чтожъ, похожа я на портретѣ?

— Вы лучше, отвѣтила Катя рѣшительно и серьёзно. — Да я такъ и думала, что вы лучше.

— Право? А я вотъ засматриваюсь на васъ. Какая вы хорошенькая!

— Что вы! Куда мнѣ!.. голубчикъ вы мой! прибавила она, дрожавшей рукой взявъ руку Наташи, и обѣ опять примолкли, всматриваясь другъ въ друга. — Вотъ что, мой ангелъ, прервала Катя: — намъ всего полчаса быть вмѣстѣ; m–mе Alberto и на это едва согласилась, а намъ много надо переговорить... Я хочу... я должна... ну я васъ просто спрошу: очень вы любите Алешу?

— Да, очень.

— А если такъ... если вы очень любите Алешу... то... вы должны любить и его счастье... прибавила она робко и шопотомъ.

— Да, я хочу, чтобъ онъ былъ счастливъ...

549

— Это такъ... но вотъ въ чемъ вопросъ: составлю ли я его счастье? Имѣю ли я право такъ говорить, потомучто я его у васъ отнимаю. Если вамъ кажется, и мы рѣшимъ теперь, что съ вами онъ будетъ счастливѣе, то... то...

— Это уже рѣшено, милая Катя, вѣдь вы же сами видите, что все рѣшено, отвѣчала тихо Наташа и склонила голову. Ей было видимо тяжело продолжать разговоръ.

Катя приготовилась, кажется, на длинное объясненiе на тему: кто лучше составитъ счастье Алеши и кому изъ нихъ придется уступить? Но, послѣ отвѣта Наташи, тотчасъ же поняла, что все уже давно рѣшено и говорить больше не объ чемъ. Полураскрывъ свои хорошенькiя губки, она съ недоумѣнiемъ и съ печалью смотрѣла на Наташу, все еще держа ея руку въ своей.

— А вы его очень любите? спросила вдругъ Наташа.

— Да; и вотъ я тоже хотѣла васъ спросить и ѣхала съ тѣмъ: скажите мнѣ, за что именно вы его любите?

— Не знаю, отвѣчала Наташа и какъ–будто горькое нетерпѣнiе послышалось въ ея отвѣтѣ.

— Уменъ онъ, какъ вы думаете? спросила Катя.

— Нѣтъ, я такъ его, просто, люблю...

— И я тоже. Мнѣ его все какъ–будто жалко.

— И мнѣ тоже, отвѣчала Наташа.

— Что съ нимъ дѣлать теперь! И какъ онъ могъ оставить васъ для меня, не понимаю! воскликнула Катя. — Вотъ какъ теперь увидѣла васъ и не понимаю! — Наташа не отвѣчала и смотрѣла въ землю. Катя помолчала немного и вдругъ, поднявшись со стула, тихо обняла ее. Обѣ, обнявъ одна другую, заплакали. Катя сѣла на ручку креселъ Наташи, не выпуская ее изъ своихъ объятiй и начала цѣловать ея руки.

— Еслибъ вы знали, какъ я васъ люблю! проговорила она, плача. Будемъ сестрами, будемъ всегда писать другъ другу... а я васъ буду вѣчно любить, я васъ буду такъ любить, такъ любить...

— Онъ вамъ о нашей свадьбѣ, въ iюнѣ мѣсяцѣ, говорилъ? спросила Наташа.

— Говорилъ. Онъ говорилъ, что и вы согласны. Вѣдь это все только такъ, чтобъ его утѣшить, не правда ли?

— Конечно.

— Я такъ и поняла. Я буду его очень любить, Наташа, и

550

вамъ обо всемъ писать. Кажется онъ будетъ теперь скоро моимъ мужемъ; на то идетъ. И они всѣ такъ говорятъ. Голубчикъ Наташечка, вѣдь вы пойдете теперь... въ вашъ домъ?

Наташа не отвѣчала ей, но молча и крѣпко поцѣловала ее.

— Будьте счастливы! сказала она.

— И... и вы... и вы тоже, проговорила Катя. Въ это мгновенiе отворилась дверь и вошолъ Алеша. Онъ не могъ, онъ не въ силахъ былъ переждать эти полчаса, и увидя ихъ обѣихъ въ объятiяхъ другъ у друга и плакавшихъ, весь изнеможенный: страдающiй, упалъ на колѣна передъ Наташей и Катей.

— Чего же ты–то плачешь? сказала ему Наташа, что разлучаешься со мной? да надолго ли? въ iюню вѣдь прiѣдешь?

— И свадьба ваша будетъ тогда, поспѣшила, сквозь слезы, проговорить Катя, тоже въ утѣшенiе Алеши.

— Но я не могу, я не могу тебя и на день оставить, Наташа. Я умру безъ тебя... ты не знаешь какъ ты мнѣ теперь дорога! именно теперь.

— Ну, такъ вотъ какъ ты сдѣлай, сказала, вдругъ оживляясь, Наташа, вѣдь графиня останется хоть сколько–нибудь въ Москвѣ?

— Да, почти недѣлю, подхватила Катя.

— Недѣлю! такъ чегожъ лучше: тм завтра проводишь ихъ до Москвы, — это всего одинъ день, и тотчасъ же прiѣзжай сюда. Какъ имъ надо будетъ выѣзжать изъ Москвы, мы ужь тогда совсѣмъ, на мѣсяцъ, простимся и ты воротишься въ Москву ихъ провожать.

— Ну такъ, такъ... А вы все–таки, лишнихъ четыре дня пробудете вмѣстѣ, вскрикнула восхищенная Катя, обмѣнявшись многозначительнымъ взглядомъ съ Наташей.

Не могу выразить восторга Алеши отъ этого новаго проэкта. Онъ вдругъ совершенно утѣшился, его лицо засiяло радостью, онъ обнималъ Наташу, цѣловалъ руку у Кати, обнималъ меня. Наташа съ грустною улыбкою смотрѣла на него, но Катя не могла вынести. Она переглянулась со мной горячимъ, сверкающимъ взглядомъ, обняла Наташу и встала со стула, чтобъ ѣхать. Какъ нарочно въ эту минуту француженка прислала человѣка съ просьбою окончить свиданiе поскорѣе и что условленные полчаса уже прошли.

551

Наташа встала. Обѣ стояли одна противъ другой, держась за руки, и какъ будто силясь передать взглядомъ все, что скопилось въ душѣ.

— Вѣдь мы ужь больше никогда не увидимся, сказала Катя.

— Никогда Катя, отвѣчала Наташа.

— Ну, такъ простимся. Обѣ обнялись.

— Не проклинайте меня, прошептала наскоро Катя… а я... всегда... будьте увѣрены... онъ будетъ счастливъ... Пойдемъ Алеша, проводи меня! быстро произнесла она, схватывая его руку.

— Ваня! сказала мнѣ Наташа, взволнованная и измученная, когда они вышли, ступой за ними и ты, и… не приходи назадъ: у меня будетъ Алеша до вечера, до восьми часовъ; а вечеромъ ему нельзя, онъ уйдетъ. Я останусь одна... Приходи часовъ въ девять. Пожалуста!

Когда въ девять часовъ, оставивъ Нелли (послѣ разбитой чашки) съ Александрой Семеновной, я пришолъ къ Наташѣ, она уже была одна и съ нетерпѣнiемъ ждала меня; Мавра подала намъ самоваръ; Наташа налила мнѣ чаю, сѣла на диванъ и подозвала меня поближе къ себѣ.

— Вотъ и кончилось все, сказала она пристально взглянувъ на меня. Никогда не забуду я этого взгляда.

— Вотъ и кончилась наша любовь. Полгола жизни! И на всю жизнь, прибавила она, сжимая мнѣ руку. Ея рука горѣла. Я сталъ уговаривать ее одѣться потеплѣе и лечь въ постель.

— Сейчасъ, Алеша, сейчасъ мой добрый голубчикъ. Дай мнѣ поговорить и припомнить немного... Я теперь, какъ разбитая... Завтра послѣднiй разъ его увижу, въ десять часовъ... въ послѣднiй!..

— Наташа, у тебя лихорадка, сейчасъ будетъ ознобъ; пожалѣй себя...

— Что же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса какъ онъ ушолъ, и какъ ты думаешь, объ чемъ думала, объ чемъ себя спрашивала? Спрашивала: любила я его, иль не любила, и что это такое была наша любовь? Что тебѣ смѣшно, Ваня, что я объ этомъ только теперь себя спрашиваю?

— Не тревожь себя Наташа...

552

— Видишь Ваня: вѣдь я рѣшила, что я его не любила какъ ровню, такъ какъ обыкновенно женщина любитъ мужчину. Я любила его какъ... почти какъ мать. Мнѣ даже кажется, что совсѣмъ и не бываетъ на свѣтѣ такой любви, чтобъ оба другъ друга любили какъ ровные, а? Какъ ты думаешь?

Я съ безпокойствомъ смотрѣлъ на нее и боялся, не начинается ли съ ней горячка. Какъ будто что–то увлекало ее; она чувствовала какую–то особенную потребность говорить; иныя слова ея были какъ будто безъ связи и даже иногда она плохо выговаривала ихъ. Я очень боялся.

— Онъ былъ мой, продолжала она. — Почти съ первой встрѣчи съ нимъ у меня явилось тогда непреодолимое желанiе чтобъ онъ былъ мой, поскорѣй мой и чтобъ онъ ни на кого не глядѣлъ, ни кого и не зналъ, кромѣ меня, одной меня... Катя, давеча, хорошо сказала: я именно любила его такъ, какъ будто мнѣ все время было отчего–то его жалко... Было у меня всегда непреодолимое желанiе, даже мученiе, когда я оставалась одна, о томъ, чтобъ онъ былъ ужасно и вѣчно счастливъ. На его лицо (ты вѣдь знаешь выраженiе его лица Ваня) я спокойно смотрѣть не могла; такого выраженiя ни у кого не бываетъ, а засмѣется онъ, такъ у меня холодъ и дрожь была... Право!..

— Наташа, послушай...

— Вотъ говорили, перебила она, — да и ты впрочемъ говорилъ, — что онъ безъ характера и... и умомъ не далекъ, какъ ребенокъ. Ну, а я это–то въ немъ и любила больше всего... вѣришь ли этому? Не знаю впрочемъ любила ли именно одно это: такъ, просто, всего его любила, и будь онъ хоть чѣмъ–нибудь другой, съ характеромъ, иль умнѣе, я бы можетъ и не любила его такъ. Знаешь, Ваня, я тебѣ признаюсь въ одномъ: помнишь у насъ была ссора, три мѣсяца назадъ, когда онъ былъ у той, какъ ее, у этой Минны... я узнала, выслѣдила, и вѣришь ли: мнѣ ужасно было больно, а въ тоже время какъ будто и прiятно... не знаю почему... одна ужь мысль, что онъ тѣшится... или нѣтъ не то: что онъ тоже, какъ большой какой–нибудь, вмѣстѣ съ другими большими по красавицамъ разъѣзжаетъ, тоже къ Миннѣ поѣхалъ! Я... Какое наслажденiе было мнѣ тогда въ этой ссорѣ; а потомъ простить его... о милый!

Она взглянула мнѣ въ лицо и какъ–то странно разсмѣялась. Потомъ какъ–будто задумалась, какъ–будто все еще

553

припоминала. И долго сидѣла она такъ, съ улыбкой на губахъ, вдумываясь въ прошедшее.

— Я ужасно любила его прощать, Ваня, продолжала она, и знаешь что, когда онъ оставлялъ меня одну я хожу бывало по комнатѣ мучаюсь, плачу, а сама иногда подумаю: чѣмъ виноватѣе онъ передо мной, тѣмъ вѣдь лучше... да! И знаешь: мнѣ всегда представлялось, что онъ какъ–будто такой маленькой мальчикъ; я сижу, а онъ положилъ ко мнѣ на колѣни голову, заснулъ, а я его тихонько по головкѣ глажу, ласкаю... Всегда такъ воображала о немъ, когда его со мной не было... Послушай, Ваня, прибавила она вдругъ: — какая это прелесть Катя!

Мнѣ показалось, что она сама нарочно растравляетъ свою рану, чувствуя въ этомъ какую–то потребность, — потребность отчаянiя, страданiй... И такъ часто бываетъ это съ сердцемъ, много потерявшимъ!

— Катя, мнѣ кажется, можетъ его сдѣлать счастливымъ, продолжала она. Она съ характеромъ и говоритъ, какъ–будто такая убѣжденная, и съ нимъ она такая серьёзная, важная, — все объ умныхъ вещахъ говоритъ, точно большая. А сама–то, сама–то — настоящiй ребенокъ! Милочка, милочка! О! пусть они будутъ счастливы! пусть, пусть, пусть!..

И слезы, рыданiя, вдругъ, разомъ такъ и хлынули изъ ея сердца. Цѣлыхъ полчаса она не могла прiйдти въ себя и хоть сколько нибудь успокоиться.

Милый ангелъ Наташа! Еще въ этотъ же вечеръ, не смотря на свое горе, она смогла таки принять участiе и въ моихъ заботахъ, когда я, видя что она немножко успокоилась или лучше сказать устала, и думая развлечь ее, разсказалъ ей о Нелли... Мы разстались въ этотъ вечеръ поздно, я дождался, пока она заснула, и, уходя, просилъ Мавру не отходить отъ своей больной госпожи всю ночь.

— О поскорѣе, поскорѣе! восклицалъ я, возвращаясь домой, — поскорѣй конецъ этимъ мукамъ! хоть чѣмъ нибудь, хоть какъ нибудь, но только скорѣе, скорѣе!

На утро, ровно въ десять часовъ, я уже былъ у нея. Въ одно время со мной прiѣхалъ м Алеша... прощаться. Не буду говорить, не хочу вспоминать объ этой сценѣ. Наташа какъ–будто дала себѣ слово скрѣпить себя, казаться веселѣе,

554

равнодушнѣе, но не могла. Она обняла Алешу судорожно, крѣпко. Мало говорила съ нимъ, но глядѣла на него долго, пристально, мученическимъ и словно безумнымъ взглядомъ. Жадно вслушивалась въ каждое слово его и кажется ничего не понимала изъ того, что онъ ей говорилъ. Помню онъ просилъ простить ему, простить ему и любовь эту и все чѣмъ онъ оскорблялъ ее въ это время, свои измѣны, свою любовь къ Катѣ, отъѣздъ... Онъ говорилъ безсвязно, слезы душили его. Иногда онъ вдругъ принимался утѣшать ее, говорилъ что ѣдетъ только на мѣсяцъ, или много что на пять недѣль, что прiѣдетъ лѣтомъ, тогда будетъ ихъ свадьба и отецъ согласится и, наконецъ, главное, что вѣдь онъ послѣ завтра прiѣдетъ изъ Москвы, и тогда цѣлыхъ четыре дня они еще пробудутъ вмѣстѣ и что, стало–быть, теперь разстаются на одинъ только день...

Странное дѣло: самъ онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что говоритъ правду и что непремѣнно послѣ завтра воротится изъ Москвы... Чего же самъ онъ такъ плакалъ и мучился?

Наконецъ часы пробили одиннадцать. Я насилу могъ уговорить его ѣхать. — Московскiй поѣздъ отправлялся ровно въ двѣнадцать. Оставался одинъ часъ; его вѣрно ждали. Наташа мнѣ сама потомъ говорила, что не помнитъ какъ она послѣднiй разъ взглянула на него. Помню что она перекрестила его, поцѣловала и закрывъ руками лицо бросилась назадъ въ комнату. Мнѣ же надо было проводить Алешу до самаго экипажа, иначе онъ непремѣнно бы воротился и никогда бы не сошолъ съ лѣстницы.

— Вся надежда на васъ, говорилъ онъ мнѣ, сходя внизъ. — Другъ мой, Ваня! Я передъ тобой виноватъ и никогда не могъ заслужить твоей любви, но будь мнѣ до конца братомъ: люби ее, не оставляй ее, пиши мнѣ обо всемъ, обо всемъ, какъ можно подробнѣе и мельче, какъ можно мельче пиши, чтобъ больше уписалось. Послѣ завтра я здѣсь опять, непремѣнно, непремѣнно! Но потомъ, когда я уѣду, пиши!

Я посадилъ его на дрожки. — До послѣ завтра! закричалъ онъ мнѣ съ дороги, — Непремѣнно!

Съ замиравшимъ сердцемъ, воротился я на верхъ, къ Наташѣ. Она стояла посреди комнаты, скрестивъ руки, и въ недоумѣнiи на меня посмотрѣла, точно не узнавала меня. Волосы ея сбились какъ–то на сторону; взглядъ былъ мутный и

555

блуждающiй. Мавра, какъ потерянная, стояла въ дверяхъ, со страхомъ смотря на нее.

Вдругъ глаза Наташи засверкали.

— А! Это ты! ты! вскричала она на меня. — Только ты одинъ теперь остался. Ты его ненавидѣлъ! Ты никогда ему не могъ простить, что я его полюбила... Теперь ты опять при мнѣ! Чтожъ? опять утѣшать пришолъ меня, уговаривать, чтобъ я шла къ отцу, который меня бросилъ и проклялъ. Я такъ и знала еще вчера, еще за два мѣсяца!.. Не хочу, не хочу! Я сама проклинаю ихъ!.. Поди прочь, я не могу тебя видѣть! Прочь, прочь!

Я понялъ, что она въ изступленiи и что мой видъ возбуждаетъ въ ней гнѣвъ до безумiя, понялъ, что такъ и должно было быть, и разсудилъ лучше выйдти. Я сѣлъ на лѣстницѣ, на первую ступеньку, и — ждалъ. Иногда я подымался, отворялъ дверь, подзывалъ къ себѣ Мавру и распрашивалъ ее; Мавра плакала.

Такъ прошло часа полтора. Не могу изобразить, что я вынесъ въ это время. Сердце замирало во мнѣ и мучилось отъ безпредѣльной боли. Вдругъ дверь отворилась и Наташа выбѣжала на лѣстницу, въ шляпкѣ и бурнусѣ. Она была какъ въ безпамятствѣ и сама потомъ говорила мнѣ, что едва помнитъ это и не знаетъ, куда и съ какимъ намѣренiемъ она хотѣла бѣжать.

Я не успѣлъ еще вскочить съ своего мѣста и куда–нибудь отъ нея спрятаться, какъ вдругъ она меня увидала, и какъ пораженная остановилась передо мной безъ движенiя. Мнѣ вдругъ припомнилось, говорила она мнѣ потомъ, что я, безумная, жестокая, могла выгнать тебя, тебя моего друга, моего брата, моего спасителя! И какъ увидѣла, что ты бѣдный, обиженный мною, сидишь у меня на лѣстницѣ, не уходишь и ждешь, пока я тебя опять позову, — Боже! Еслибъ ты зналъ Ваня, что тогда со мной сталось! Какъ будто въ серцце мнѣ что–то вонзили...

— Ваня! Ваня! закричала она, протягивая мнѣ руки, — ты здѣсь!.. и упала въ мои объятiя.

Я подхватилъ ее и понесъ въ комнату. Она была въ обморокѣ. Что дѣлать! думалъ я. Съ ней будетъ горячка, это навѣрно!

— Я рѣшился бѣжать къ доктору; надо было захватить болѣзнь. Съѣздить же можно было скоро; до двухъ часовъ мой

556

старикъ–нѣмецъ обыкновенно сидѣлъ дома. Я побѣжалъ къ нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не уходить отъ Наташи и не пускать ее никуда. Богъ мнѣ помогъ: еще бы немного и я бы не засталъ моего старика дома. Онъ встрѣтился уже мнѣ на улицѣ, когда выходилъ изъ квартиры. Мигомъ я посадилъ его на моего извощика, такъ что онъ еще не успѣлъ удивиться и мы пустились обратно къ Наташѣ.

— Да, Богъ мнѣ помогъ! Въ полчаса моего отсутствiя случилось у Наташи такое происшествiе, которое бы могло совсѣмъ убить ее, еслибъ мы съ докторомъ не подоспѣли во время. Не прошло и четверти часа послѣ моего отъѣзда, какъ вошолъ князь. Онъ только что проводилъ своихъ и явился къ Наташѣ прямо съ желѣзной дороги. Этотъ визитъ, вѣроятно, уже давно былъ рѣшенъ и обдуманъ имъ. Наташа сама разсказывала мнѣ потомъ, что въ первое мгновенiе она даже и не удивилась князю. «Мой умъ мѣшался», говорила она.

Онъ сѣлъ противъ нея, глядя на нее ласковымъ, соболѣзнующимъ взглядомъ.

— Милая моя, сказалъ онъ вздохвувъ, — я понимаю ваше горе; я зналъ, какъ будетъ тяжела вамъ эта минута, и потому положилъ себѣ за долгъ посѣтить васъ. Утѣшьтесь, если можете, хотя той мыслью, что, отказавшись отъ Алеши, вы составили его счастье. Но вы лучше меня это понимаете, потомучто рѣшились на великодушный подвигъ...

Я сидѣла и слушала, разсказывала мнѣ Наташа, но сначала право какъ будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядѣла на него. Онъ взялъ мою руку и началъ пожимать ее въ своей. Это ему кажется было очень прiятно. Я же до того была не въ себѣ, что и не подумала вырвать у него мою руку.

— Вы поняли, продолжалъ онъ, — что, сдѣлавшись женою Алеши, могли возбудить въ немъ, впослѣдствiи, къ себѣ ненависть и у васъ достало благородной гордости, чтобъ сознать это и рѣшиться... но, — вѣдь не хвалить же я васъ прiѣхалъ. Я хотѣлъ только заявить предъ вами, что никогда и нигдѣ не найдете вы лучшаго друга, какъ я. Я вамъ сочувствую и жалѣю васъ. Во всемъ этомъ дѣлѣ я принималъ невольное участiе, но –я исполнялъ свой долгъ. Ваше прекрасное сердце пойметъ это и примирится съ моимъ... А мнѣ было тяжелѣе вашего; повѣрьте!

557

— Довольно, князь, сказала Наташа. — Оставьте меня въ покоѣ.

— Непремѣнно, я уйду скоро, отвѣчалъ онъ, — но я люблю васъ, какъ дочь свою, и вы позволите мнѣ посѣщать себя. Смотрите на меня теперь какъ на вашего отца и позвольте мнѣ быть вамъ полезнымъ.

— Мнѣ ничего не надо, оставьте меня, прервала опять Наташа.

— Знаю, вы горды... Но я говорю искренно, отъ сердца. Что намѣрены вы теперь дѣлать? Помириться съ родителями? Доброе бы оно дѣло, но вашъ отецъ несправедливъ, гордъ и деспотъ; простите меня, но это такъ. Въ вашемъ домѣ вы встрѣтите теперь одни попреки и новыя мученья... Но однакоже надо, чтобъ вы были независимы, а моя обязанность, мой священный долгъ — заботиться теперь о васъ и помогать вамъ. Алеша умолялъ меня не оставлять васъ и быть вашимъ другомъ. Но и кромѣ меня есть люди вамъ глубоко преданные. Вы мнѣ, вѣроятно, позволите представить вамъ графа N. Онъ съ превосходнымъ сердцемъ, родственникъ нашъ и даже, можно сказать, благодѣтель всего нашего семейства; онъ много сдѣлалъ для Алеши. Алеша очень уважалъ и любилъ его. Онъ очень сильный человѣкъ, съ большимъ влiянiемъ, уже старичокъ, и принимать его вамъ, дѣвицѣ, можно. Я ужь говорилъ ему про васъ. Онъ можетъ пристроить васъ и, если захотите, доставитъ вамъ превосходное мѣсто... у одной изъ своихъ родственницъ. Я давно уже, прямо и откровенно, объяснилъ ему все наше дѣло и онъ до того увлекся своимъ добрымъ и благороднѣйшимъ чувствомъ, что даже самъ упрашиваетъ меня теперь какъ можно скорѣе представиться вамъ... Это человѣкъ сочувствующiй всему прекрасному, повѣрьте мнѣ, — щедрый, почтенный старичокъ, способный цѣнить достоинство и еще даже, недавно, благороднѣйшимъ образомъ обошолся съ вашимъ отцомъ, въ одной исторiи.

Наташа приподнялась какъ уязвленная. Теперь она уже понимала его.

— Оставьте меня, оставьте сейчасъ же! закричала она.

— Но, мой другъ, вы забываете: графъ можетъ быть полезенъ и вашему отцу...

— Мой отецъ ничего не возьметъ отъ васъ. Оставите ли вы меня! закричала еще разъ Наташа.

558

— О Боже, какъ вы нетерпѣливы и недовѣрчивы! Чѣмъ заслужилъ я это, произнесъ князь, съ нѣкоторымъ безпокойствомъ осматриваясь кругомъ: — во всякомъ случаѣ вы позволите мнѣ, продолжалъ онъ, вынимая большую пачку изъ кармана: — вы позволите мнѣ оставить у васъ это доказательство моего къ вамъ участiя и въ ососенности участiя графа N, побудившаго меня своимъ совѣтомъ. Здѣсь, въ этомъ пакетѣ, десять тысячь рублей. Подождите мой другъ, подхватилъ онъ, видя что Наташа съ гнѣвомъ поднялась съ своего мѣста: — выслушайте терпѣливо все: вы знаете, отецъ вашъ проигралъ мнѣ тяжбу и эти десять тысячь послужатъ вознагражденiемъ, которое...

— Прочь, закричала Наташа, прочь съ этими деньгами! Я васъ вижу насквозь... о низкiй, низкiй, низкiй человѣкъ!

Князь поднялся со стула, блѣдный отъ злости...

Вѣроятно онъ прiѣхалъ съ тѣмъ, чтобъ оглядѣть мѣстность, разузнать положенiе и, вѣроятно, крѣпко расчитывалъ на дѣйствiе этихъ десяти тысячь рублей передъ нищею и оставленною всѣми Наташей... Низкiй и грубый, онъ не разъ подслуживался графу N, сластолюбивому старику, въ такого рода дѣлахъ. Но онъ ненавидѣлъ Наташу, и догадавшись, что дѣло не пошло на ладъ, тотчасъ перемѣнилъ тонъ и съ злою радостiю поспѣшилъ оскорбить ее, чтобъ не уходить, по крайней мѣрѣ, даромъ:

— Вотъ ужь это и нехорошо, моя милая, что вы такъ горячитесь, произнесъ онъ нѣсколько дрожавшимъ голосомъ, отъ нетерпѣливаго наслажденiя видѣть поскорѣе эффектъ своей обиды: — вотъ ужь это и нехорошо. Вамъ предлагаютъ покровительство, а вы подымаете носикъ... А того и не знаете, что должны быть мнѣ благодарны, потомучто уже давно могъ бы я посадить васъ въ смирительный домъ, какъ отецъ развращаемаго вами молодого человѣка, котораго вы обирали, да вѣдь не сдѣлалъ же этого... хе, хе, хе, хе!

Но мы уже входили. Услышавъ еще изъ кухни голоса, я остановилъ на одну секунду доктора и вслушался въ послѣднюю фразу князя. Затѣмъ раздался отвратительный хохотъ его и отчаянное восклицанiе Наташи: «О Боже мой!» Въ эту минуту я отворилъ дверь и бросился на князя.

Я плюнулъ ему въ лицо и изо всей силы ударилъ его по щекѣ. Онъ хотѣлъ было броситься на меня, но, увидавъ, что

559

насъ двое, пустился бѣжать, схвативъ сначала со стола свою пачку съ деньгами. Да, онъ сдѣлалъ это; я самъ видѣлъ. Я бросилъ ему въ догонку скалкой, которую схватилъ въ кухнѣ, на столѣ... Вбѣжавъ опять въ комнату, я увидѣлъ, что докторъ удерживалъ Наташу, которая билась и рвалась у него изъ рукъ, какъ въ припадкѣ. Долго мы не могли успокоить ее; наконецъ, намъ удалось уложить ее въ постель; она была какъ въ горячешномъ бреду.

— Докторъ, докторъ! что съ ней! спросилъ я, замирая отъ страха.

— Подождите, отвѣчалъ онъ: — надо еще приглядѣться къ болѣзни и потомъ уже сообразить... но, вообще говоря, дѣло очень не хорошо. Можетъ кончиться даже горячкой.. Впрочемъ, мы примемъ мѣры...

Но меня уже осѣнила другая мысль. Я умолилъ доктора остаться съ Наташей еще на два или на три часа, и взялъ съ него слово не уходить отъ нея ни на одну минуту. Онъ далъ мнѣ слово, и я побѣжалъ домой.

Нелли сидѣла въ углу, угрюмая и встревоженная, и странно поглядѣла на меня. Должно быть, я и самъ былъ страненъ.

Я схватилъ ее на руки, сѣлъ на диванъ, посадилъ къ себѣ на колѣни и горячо поцѣловалъ ее. Она вспыхнула.

— Нелли, ангелъ! сказалъ я: — хочешь ли ты быть нашимъ спасенiемъ? хочешь ли спасти всѣхъ насъ?

Она съ недоумѣнiемъ посмотрѣла на меня.

— Нелли! вся надежда теперь на тебя! Есть одинъ отецъ: ты его видѣла и знаешь; онъ проклялъ свою дочь и вчера приходилъ просить тебя къ себѣ вмѣсто дочери. Теперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!), оставилъ тотъ, котораго она любила и для котораго ушла отъ отца. Онъ сынъ того князя, который прiѣзжалъ, помнишь, вечеромъ ко мнѣ, и засталъ еще тебя одну, а ты убѣжала отъ него и потомъ была больна... Ты, вѣдь знаешь его? Онъ злой человѣкъ!

— Знаю, отвѣчала Нелли, вздрогнула и поблѣднѣла.

— Да, онъ злой человѣкъ. Онъ ненавидѣлъ Наташу за то что его сынъ, Алеша, хотѣлъ на ней жениться. Сегодня уѣхалъ Алеша, а черезъ часъ его отецъ уже былъ у ней и оскорбилъ ее, и грозилъ ее посадить въ смирительный домъ и смѣялся надъ ней. Понимаешь меня, Нелли?

560

Черные глаза ея сверкнули, но она тотчасъ же ихъ опустила.

— Понимаю, прошептала она чуть слышно.

— Теперь Наташа одна, больная; я оставилъ ее съ нашимъ докторомъ, а самъ прибѣжалъ къ тебѣ. Слушай, Нелли: пойдемъ къ отцу Наташи; ты его не любишь, ты къ нему не хотѣла идти, но теперь пойдемъ къ нему вмѣстѣ. Мы войдемъ, и я скажу, что ты теперь хочешь быть у нихъ вмѣсто дочери, вмѣсто Наташи. Старикъ теперь боленъ, потомучто проклялъ Наташу, и потомучто отецъ Алеши еще на дняхъ смертельно оскорбилъ его. Онъ не хочетъ и слушать теперь про дочь, но онъ ее любитъ, любитъ, Нелли, и хочетъ съ ней примириться; я знаю это, я все это знаю! это такъ!.. Слышишь ли, Нелли?

— Слышу, произнесла она тѣмъ же шопотомъ. Я говорилъ ей, обливаясь слезами. Она робко взглядывала на меня.

— Вѣришь ли этому?

— Вѣрю.

— Ну такъ я войду съ тобой, посажу тебя, и тебя примутъ, обласкаютъ и начнутъ распрашивать. Тогда я самъ такъ подведу разговоръ, что тебя начнутъ распрашивать о томъ, какъ ты жила прежде: о твоей матери и о твоемъ дѣдушкѣ. Разскажи имъ Нелли все такъ, какъ ты мнѣ разсказывала. Все, все разскажи, просто и ничего не утаивая. Разскажи имъ, какъ твою мать оставилъ злой человѣкъ, какъ она умирала въ подвалѣ у Бубновой, какъ вы съ матерью вмѣстѣ ходили по улицамъ и просили милостыню; что говорила она тебѣ и о чемъ просила тебя, умирая... Разскажи тутъ же и про дѣдушку. Разскажи, какъ онъ не хотѣлъ прощать твою мать, и какъ она посылала тебя къ нему въ свой предсмертный часъ, чтобъ онъ пришолъ къ ней простить ее и какъ онъ не хотѣлъ... и какъ она умерла. Все, все разскажи! И какъ разскажешь все это, то старикъ почувствуетъ все это и въ своемъ сердцѣ. Онъ вѣдь знаетъ, что сегодня бросилъ ее Алеша, и она осталась униженная и поруганная, одна, безъ помощи и безъ защиты, на поруганiе своему врагу. Онъ все это знаетъ... Нелли! спаси Наташу! Хочешь ли ѣхать?

— Да, отвѣчала она, тяжело переводя духъ и какимъ–то страннымъ взглядомъ, пристально и долго посмотрѣвъ на меня; что–то похожее на укоръ было въ этомъ взглядѣ, и я почувствовалъ это въ моемъ сердцѣ.

561

Но я не могъ оставить мою мысль. Я слишкомъ вѣрилъ въ нее. Я схватилъ за руку Нелли, и мы вышли. Былъ уже третiй часъ по полудни. Находила туча. Все послѣднее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался, гдѣ–то далеко, первый, раннiй весеннiй громъ. Вѣтеръ пронесся по пыльнымъ улицамъ.

Мы сѣли на извощика. Всю дорогу Нелли молчала, изрѣдка только взглядывала на меня все тѣмъ же страннымъ и загадочнымъ взглядомъ. Грудь ея волновалась, и, придерживая ее на дрожкахъ, я слышалъ, какъ въ моей ладони колотилось ея маленькое сердечко, какъ–будто хотѣло выскочить вонъ...

ГЛАВА X

Дорога мнѣ казалась безконечною. Наконецъ мы прiѣхали, и я вошолъ къ моимъ старикамъ съ замиранiемъ сердца. Я не зналъ какъ выйду изъ ихъ дома, но зналъ, что мнѣ, во чтобы то ни стало, надо выйдти съ прощенiемъ и примиренiемъ.

Былъ уже четвертый часъ. Старики сидѣли одни, по обыкновенiю. Николай Сергѣичъ былъ очень разстроенъ и боленъ и полулежалъ, протянувшись въ своемъ покойномъ креслѣ, блѣдный и изнеможенный, съ головой, обвязанной платкомъ. Анна Андревна сидѣла возлѣ него, изрѣдка примачивала ему виски уксусомъ и безпрестанно, съ пытливымъ и страдальческммъ видомъ, заглядывала ему въ лицо, что, кажется, очень безпокоило старика и даже досаждало ему. Онъ упорно молчалъ, она не смѣла заговорить. Нашъ внезапный прiѣздъ поразилъ ихъ обоихъ. Анна Андревна чего–то вдругъ испугалась, увидя меня съ Нелли, и въ первыя минуты смотрѣла на насъ такъ, какъ–будто въ чемъ–нибудь вдругъ почувствовала себя виноватою.

— Вотъ я привезъ къ вамъ мою Нелли, сказалъ я, входя. — Она надумалась, и теперь сама захотѣла къ вамъ. Примите и полюбите...

Старикъ подозрительно взглянулъ на меня и уже по одному этому взгляду можно было угадать, что ему все извѣстно, то–есть что Наташа теперь уже одна, оставлена, брошена, и можетъ быть уже оскорблена. Ежу очень хотѣлось проникнуть въ тайну нашего прибытiя, и онъ вопросительно смотрѣлъ на меня и

562

на Нелли. Нелли дрожала, крѣпко сжимая своей рукой мою, смотрѣла въ землю и изрѣдка только бросала кругомъ себя пугливый взглядъ, какъ пойманный звѣрокъ. Но скоро Анна Андревна опомнилась и догадалась: она такъ и кинулась къ Нелли, поцѣловала ее, приласкала, даже заплакала и съ нѣжностью усадила ее возлѣ себя, не выпуская изъ своей руки ея руку. Нелли съ любопытствомъ и съ какимъ–то удивленiемъ оглядѣла ее искоса.

Но, обласкавъ и усадивъ Нелли подлѣ себя, старушка уже и не знала больше что дѣлать и съ наивнымъ ожиданiемъ стала смотрѣть на меня. Старикъ поморщился, чуть ли не догадавшись для чего я привелъ Нелли. Увидѣвъ, что я замѣчаю его недовольную мину и нахмуренный лобъ, онъ поднесъ къ головѣ свою руку и сказалъ мнѣ отрывисто:

— Голова болитъ, Ваня.

Мы все еще сидѣли и молчали; я обдумывалъ чтб начать. Въ комнатѣ было сумрачно; надвигалась черная туча и вновь послышался отдаленный раскатъ грома.

— Громъ–то; какъ рано въ эту весну, сказалъ старикъ. — А вотъ въ тридцать седьмомъ году, помню, въ нашихъ мѣстахъ, былъ еще раньше.

Ана Андревна вздохнула.

— Не поставить ли самоварчикъ, робко спросила она, но никто ей не отвѣтилъ, и она опять обратилась къ Нелли.

— Какъ тебя, моя голубушка, звать? спросила она ее.

Нелли слабымъ голосомъ назвала себя и еще больше потупилась. Старикъ пристально поглядѣлъ на нее.

— Это Елена, что ли? продолжала, оживляясь, старушка.

— Да, отвѣчала Нелли, и опять послѣдовало минутное молчанiе.

— У сестрицы Прасковьи Андревны была племянница Елена, проговорилъ Николай Сергѣичъ: — тоже Нелли звали. Я помню.

— Чтожъ у тебя, голубушка, ни родныхъ, ни отца, ни матери нѣту? спросила опять Анна Андревна.

— Нѣтъ, отрывисто и пугливо прошептала Нелли.

— Слышала я это, слышала. А давно ли матушка твоя померла?

563

— Недавно.

— Голубчикъ ты мой, сироточка, продолжала старушка, жалостливо на нее поглядывая. Николай Сергѣичъ въ нетерпѣнiи барабанилъ по столу пальцами.

— Матушка–то твоя изъ иностранокъ, что ли была; такъ, что ли вы разсказывали, Иванъ Петровичъ? продолжались робкiе распросы старушки.

Нелли бѣгло взглянула на меня своими черными глазами, какъ–будто призывая меня на помощь. Она какъ–то не ровно и тяжело дышала.

— У ней, Анна Андревна, началъ я: — мать была дочь англичанина и русской, такъ что скорѣе была русская; Нелли же родилась за границей.

— Какже ея матушка–то съ супругомъ своимъ за границу поѣхала?

— Нелли вдругъ вся вспыхнула. Старушка мигомъ догадалась, что обмолвилась и вздрогнула подъ гнѣвнымъ взглядомъ старика. Онъ строго посмотрѣлъ на нее и отворотился было къ окну.

— Ея мать была дурнымъ и подлымъ человѣкомъ обманута, произнесъ онъ, вдругъ обращаясь къ Аннѣ Андревнѣ. — Она уѣхала съ нимъ отъ отца и передала отцовскiя деньги любовнику; а тотъ, выманилъ ихъ у нея обманомъ, завезъ за границу, обокралъ и бросилъ. Одинъ добрый человѣкъ ее не оставилъ и помогалъ ей до самой своей смерти. А когда онъ умеръ, она, два года тому назадъ, воротилась назадъ къ отцу? Такъ что ли ты разсказывалъ, Ваня? спросилъ онъ отрывисто.

Нелли въ величайшемъ волненiи встала съ мѣста и хотѣла было идти къ дверямъ.

— Поди сюда Нелли, сказалъ старикъ, протягивая наконецъ ей руку. — Сядь здѣсь, сядь возлѣ меня, вотъ тутъ, — сядь! Онъ нагнулся, поцѣловалъ ее въ лобъ и тихо началъ гладить ее по головкѣ. Нелли такъ вся и затрепетала... но сдержала себя. Анна Андреена въ умиленiи, съ радостною надеждою смотрѣла какъ ея Николай Сергѣичъ приголубилъ, наконецъ, сиротку.

— Я знаю, Нелли, что твою мать погубилъ злой человѣкъ, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, съ волненiемъ произнесъ старикъ, продолжая

564

гладить Нелли по головкѣ, и не стерпѣвъ, чтобъ не бросить намъ въ эту минуту этотъ вызовъ. Легкая краска покрыла его блѣдныя щеки; но онъ старался не взглядывать на насъ.

— Мамаша любила дѣдушку больше, чѣмъ ее дѣдушка любилъ, робко, но твердо проговорила Нелли, тоже стараясь ни на кого ни взглянуть.

— А ты почему это знаешь? рѣзко спросилъ старикъ, не выдержавъ какъ ребенокъ, и какъ будто самъ стыдясь своего нетерпѣнiя.

— Знаю, отрывисто отвѣтила Нелли. Онъ не принялъ матушку и... прогналъ ее...

Я видѣлъ, что Николаю Сергѣичу хотѣлось было что–то сказать, возразить, сказать напримѣръ, что старикъ за дѣло не принялъ дочь, но онъ поглядѣлъ на насъ и смолчалъ.

— Какъ же, гдѣ же вы жили–то, когда дѣдушка васъ не принялъ? спросила Анна Андревна, въ которой вдругъ родилось упорство и желанiе продолжать именно на эту тему.

— Когда мы прiѣхали, то долго отыскивали дѣдушку, отвѣчала Нелли, — но никакъ не могли отыскать. Мамаша мнѣ и сказала тогда, что дѣдушка былъ прежде очень богатый и фабрику хотѣлъ строить, а что теперь онъ очень бѣдный, потомучто тотъ, съ кѣмъ мамаша уѣхала, взялъ у ней всѣ дѣдушкины деньги и не отдалъ ей. Она мнѣ это сама сказала...

— Гм... отозвался старикъ.

— И она говорила мнѣ еще, продолжала Нелли, все болѣе и болѣе оживляясь и какъ будто желая возразить Николаю Сергѣичу, но обращаясь къ Аннѣ Андревнѣ, — она мнѣ говорила, что дѣдушка на нее очень сердитъ и что она сама во всемъ передъ нимъ виновата, и что нѣтъ у ней теперь на всей землѣ никого кромѣ дѣдушки. И когда говорила мнѣ, то плакала... «Онъ меня не проститъ», говорила она, еще когда мы сюда ѣхали, «но можетъ быть тебя увидитъ и тебя полюбитъ, а за тебя и меня проститъ». Мамаша очень любила меня и когда это говорила, то всегда меня цѣловала, а къ дѣдушкѣ идти очень боялась. Меня же учила молиться за дѣдушку и сама молилась и много мнѣ еще разсказывала, какъ она прежде жила съ дѣдушкой и какъ дѣдушка ее очень любилъ, больше всѣхъ. Она ему на фортепьяно играла и книги читала по вечерамъ, а дѣдушка ее

565

цѣловалъ и много ей дарилъ... все дарилъ, такъ что одинъ разъ они и поссорились, въ мамашины именины; потомучто дѣдушка думалъ, что мамаша еще не знаетъ какой будетъ подарокъ, а мамаша уже давно узнала какой. Мамашѣ хотѣлось серьги, а дѣдушка все нарочно обманывалъ ее и говорилъ что подаритъ не серьги, а брошку; и когда онъ принесъ серьги и какъ увидѣлъ, что мамаша ужь знаетъ, что будутъ серьги а не брошка, то разсердился за то, что мамаша узнала, и половину дня не говорилъ съ ней, а потомъ самъ пришолъ ее цѣловать и прощенья просить...

Нелли разсказывала съ увлеченiемъ и даже краска заиграла на ея блѣдныхъ, больныхъ щечкахъ.

Видно было, что ея мамаша не разъ говорила съ своей маленькой Нелли о своихъ прежнихъ счастливыхъ дняхъ, сидя въ своемъ углѣ, въ подвалѣ, обнимая и цѣлуя свою дѣвочку (все что у ней осталось отраднаго въ жизни), и плача надъ ней, а въ тоже время и не подозрѣвая, съ какою силою отзовутся эти разсказы ея въ болѣзненно впечатлительномъ и рано развившемся сердцѣ больнаго ребенка.

Но увлекшаяся Нелли какъ будто вдругъ опомнилась, недовѣрчиво осмотрѣлась кругомъ и притихла. Старикъ наморщилъ лобъ и снова забарабанилъ по столу; у Анны Андревны показалась на глазахъ слезинка и она молча отерла ее платкомъ. — Мамаша прiѣхала сюда очень больная, прибавила Нелли тихимъ голосомъ, — у ней грудь очень болѣла. Мы долго искали дѣдушку и не могли найдти, а сами нанимали въ подвалѣ, въ углу.

— Въ углу, больная–то! вскричала Анна Андревна.

— Да... въ углу... отвѣчала Нелли. Мамаша была бѣдная. Мамаша мнѣ говорила, прибавила она, оживляясь, — что не грѣхъ быть бѣдной, а что грѣхъ быть богатымъ и обижать... и что ее Богъ наказываетъ.

— Что же вы на Васильевскомъ нанимали? это тамъ у Бубновой, что ли? спросилъ старикъ, обращаясь ко мнѣ и стараясь выказать нѣкоторую небрежность въ своемъ вопросѣ. Спросилъ же какъ будто ему неловко было сидѣть молча.

— Нѣтъ, не тамъ... а сперва въ Мѣщанской, отвѣчала Нелли. Тамъ было очень темно и сыро продолжала она,

566

помолчавъ, и матушка очень заболѣла, но еще тогда ходила. Я ей бѣлье мыла, а она плакала. Тамъ тоже жила одна старушка, капитанша, и жилъ отставной чиновникъ и все приходилъ пьяный и всякую ночь кричалъ и шумѣлъ. Я очень боялась его. Матушка брала меня къ себѣ на постель, и обнимала меня, а сама вся бывало дрожитъ, а чиновникъ кричитъ и бранится. Онъ хотѣлъ одинъ разъ прибить капитаншу, а та была старая старушка и ходила съ палочкой. Мамашѣ стало жаль ее, и она за нее заступилась; чиновникъ и ударилъ мамашу, а я чиновника…

Нелли остановилась. Воспоминанiе взволновало ее; глазки ея засверкали.

— Господи Боже мой! вскрикнула Анна Андревна, до послѣдней степени заинтересованная разсказомъ и не спускавшая глазъ съ Нелли, которая преимущественно обращалась къ ней.

— Тогда мамаша вышла, продолжала Нелли: — и меня увела съ собой. Это было днемъ. Мы все ходили по улицамъ, до самаго вечера, и мамаша все плакала и все ходила, а меня вела за руку. Я очень устала; мы и не ѣли этотъ день. А мамаша все сама съ собой говорила и мнѣ все говорила: будь бѣдная, Нэлли, и когда я умру, не слушай никого и ничего. Ни къ кому не ходи; будь одна, бѣдная, и работай, а нѣтъ работы, такъ милостыню проси, а къ нимъ не ходи. Только въ сумерки мы переходили черезъ одну большую улицу; вдругъ мамаша закричала: «Азорка! Азорка!», и вдругъ большая собака, безъ шерсти, подбѣжала къ мамашѣ, завизжала и бросилась къ ней, а мамаша испугалась, стала блѣдная, закричала и бросилась на колѣни передъ высокимъ старикомъ, который шолъ съ палкой и смотрѣлъ въ землю. А этотъ высокiй старикъ и былъ дѣдушка и такой сухощавый, въ дурномъ платьѣ. Тутъ–то я въ первый разъ и увидала дѣдушку. Дѣдушка тоже очень испугался и весь поблѣднѣлъ и какъ увидалъ, что мамаша лежитъ подлѣ него и обхватила его ноги, — онъ вырвался, толкнулъ мамашу, ударилъ по камню палкой и пошолъ скоро отъ насъ. Азорка еще остался и все вылъ и лизалъ мамашу, потомъ побѣжалъ къ дѣдушкѣ, схватилъ его за полу и потащилъ назадъ, а дѣдушка его ударилъ палкой. Азорка опять къ намъ было побѣжалъ, да дѣдуша кликнулъ его, онъ и побѣжалъ за дѣдушкой и все вылъ. А

567

мамаша лежала какъ мертвая, кругомъ народъ собрался, полицейскке пришли. Я все кричала и подымала мамашу. Она и встала, оглядѣлася кругомъ и пошла за мной. Я ее повела домой. Люди на насъ долго смотрѣли и все головой качали...

Нелли прiостановилась перевести духъ и скрѣпить себя. Она была очень блѣдна, но рѣшительность сверкала въ ея взглядѣ. Видно было, что она рѣшилась наконецъ все говорить. Въ ней было даже что–то вызывающее въ эту минуту.

— Чтожъ, замѣтилъ Николай Сергѣичъ, неровнымъ голосомъ, съ какою–то раздражительною рѣзкостью: — чтожъ, твоя мать оскорбила своего отца и онъ за дѣло отвергъ ее...

— Матушка мнѣ тоже говорила, рѣзко подхватила Нелли: — и какъ мы шли домой, все говорила: это твой дѣдушка, Нелли, я виновата передъ нимъ, вотъ онъ и проклялъ меня, за это меня теперь Богъ и наказываетъ, и весь вечеръ этотъ и всѣ слѣдующiе дни, все это же говорила. А говорила, какъ–будто себя не помнила...

Старикъ смолчалъ.

— А потомъ какъ же вы на другую–то квартиру перебрались? спросила Анна Андревна, продолжавшая тихо плакать.

— Мамаша въ туже ночь заболѣла, а капитанша отыскала квартиру у Бубновой, а на третiй день мы и переѣхали и капитанша съ нами; и какъ переѣхала, мамаша совсѣмъ и слегла, и три недѣли лежала больная, а я ходила за ней. Деньги у насъ совсѣмъ всѣ вышли, и намъ помогла капитанша и Иванъ Александрычъ.

— Гробовщикъ, хозяинъ, сказалъ я въ поясненiе.

— А когда мамаша встала съ постели и стала ходить, тогда мнѣ про Азорку и разсказала.

Нелли прiостановилась. Старикъ какъ–будто обрадовался, что разговоръ перешолъ на Азорку.

— Чтожъ она про Азорку тебѣ разсказывала? спросилъ онъ, еще болѣе нагнувшись въ своихъ креслахъ, точно, чтобъ еще больше скрыть свое лицо и смотрѣть внизъ.

— Она все мнѣ говорила про дѣдушку, отвѣчала Нелли: — и больная все про него говорила, и когда въ бреду была, тоже говорила. Вотъ она какъ стала ... выздоравливать, то и начала мнѣ опять разсказывать, какъ она прежде жила... тутъ и про Азорку

568

разсказала, потомучто разъ гдѣ–то на рѣкѣ, за городомъ, мальчишки тащили Азорку на веревкѣ топить, а мамаша дала имъ денегъ и купила у нихъ Азорку. Дѣдушка, какъ увидѣлъ Азорку, сталъ надъ нимъ очень смѣяться. Только Азорка и убѣжалъ. Мамаша стала плакать; дѣдушка испугался и сказалъ, что дастъ сто рублей тому, кто приведетъ Азорку. На третiй день его и привели; дѣдушка сто рублей отдалъ и съ этихъ поръ сталъ любить Азорку. А мамаша такъ его стала любить, что даже на постель съ собой брала. Она мнѣ разсказывала, что Азорка прежде съ комедiантами по улицамъ ходилъ, и служить умѣлъ, и обезьяну на себѣ возилъ, и ружьемъ умѣлъ дѣлать и много еще зналъ… А когда мамаша уѣхала отъ дѣдушки, то дѣдушка и оставилъ Азорку у себя и все съ нимъ ходилъ, такъ что на улицѣ, какъ только мамаша увидала Азорку, тотчасъ же и догадалась, что тутъ же и дѣдушка...

Старикъ видимо ожидалъ не того объ Азоркѣ, и все больше и больше хмурился. Онъ ужь не разспрашивалъ болѣе ничего.

— Такъ какже, вы такъ больше и не видали дѣдушку? спросила Анна Андревна.

— Нѣтъ, когда мамаша стала выздоравливать, тогда я встрѣтила опять дѣдушку. Я ходила въ лавочку за хлѣбомъ: вдругъ увидѣла человѣка съ Азоркой, посмотрѣла и узнала дѣдушку. Я посторонилась и прижалась къ стѣнѣ. Дѣдушка посмотрѣлъ на меня, долго смотрѣлъ и такой былъ страшный, что я его очень испугалась, и прошолъ мимо. Азорка же меня припомнилъ и началъ скакать подлѣ меня и мнѣ руки лизать. Я поскорѣй пошла домой, посмотрѣла назадъ, а дѣдушка зашолъ въ лавочку. Тутъ я подумала: вѣрно разспрашиваетъ и испугалась еще больше, и когда пришла домой, то мамашѣ ничего не сказала, чтобъ мамаша опять не сдѣлалась больна. Сама же въ лавочку на другой день не ходила, сказала, что у меня голова болитъ, а когда пошла на третiй день, то никого не встрѣтила и ужасно боялась, такъ что бѣгомъ бѣжала. А на слѣдующiй день вдругъ я иду, только что за уголъ зашла, а дѣдушка передо мной и Азорка. Я побѣжала и поворотила въ другую улицу и съ другой стороны въ лавочку зашла; только вдругъ прямо на него опять и наткнулась и такъ испугалась, что тутъ же и остановилась и не могу идти. Дѣдушка остановился передо мною и опять долго смотрѣлъ на меня, а потомъ погладилъ меня по головкѣ, взялъ за руку и

569

повелъ меня, а Азорка за нами, и хвостомъ махаетъ. Тутъ я и увидала, что дѣдушка и ходить прямо ужь не можетъ и все на палку упирается, а руки у него совсѣмъ дрожатъ. Онъ меня привелъ къ разнощику, который на углу сидѣлъ и продавалъ пряники и яблоки. Дѣдушка купилъ пряничнаго пѣтушка, и рыбку, и одну конфетку, и яблоко, и когда вынималъ деньги жзъ кожанаго кошелька, то руки у него очень тряслись и онъ уронилъ пятакъ, а я подняла ему. Онъ мнѣ этотъ пятакъ подарилъ, и пряники отдалъ и погладилъ меня по головѣ, но опять ничего не сказалъ, а пошолъ отъ меня домой.

— Тогда я пришла къ мамашѣ и разсказала ей все про дѣдушку, и какъ я сначала его боялась и пряталась отъ него. Мамаша мнѣ сперва не повѣрила, а потомъ такъ обрадовалась, что весь вечеръ меня разспрашивала, цѣловала и плакала, и когда я ужь ей все разсказала, то она мнѣ впередъ приказала: чтобъ я никогда не боялась дѣдушку, и что стало–быть дѣдушка любитъ меня, коль нарочно приходилъ ко мнѣ. И велѣла, чтобъ я ласкалась къ дѣдушкѣ и говорила съ нимъ. А на другой день все меня высылала нѣсколько разъ поутру, хоть я и сказала ей, что дѣдушка приходилъ всегда только передъ вечеромъ. Сама же она за мной издали шла и за угломъ пряталась и на другой день также, но дѣдушка не пришолъ, а въ эти дни шолъ дождь, и матушка очень простудилась, потомучто все со мной выходила за ворота и опять слегла.

Дѣдушка же пришолъ черезъ недѣлю и опять мнѣ купилъ одну рыбку и яблоко и опять ничего не сказалъ. А когда ужь онъ пошолъ отъ меня, я тихонько пошла за нимъ, потомучто заранѣ такъ вздумала, чтобъ узнать, гдѣ живетъ дѣдушка и сказать мамашѣ. Я шла издали по другой сторонѣ улицы, такъ чтобъ дѣдушка меня не видалъ. А жилъ онъ очень далеко, не тамъ, гдѣ послѣ жилъ и умеръ, а въ Гороховой, тоже въ большомъ домѣ, въ четвертомъ этажѣ. Я все это узнала и поздно воротилась домой. Мамаша очевь испугалась, потомучто не знала, гдѣ я была. Когда же я разсказала, то мамаша опять очень обрадовалась, и тотчасъ же хотѣла идти къ дѣдушкѣ, на другой же день; но, на другой день стола думать и бояться и все боялась, цѣлыхъ три дня; такъ и не ходила. А потомъ позвала меня и сказала: вотъ что, Нелли, я теперь больна и не могу идти, а я написала письмо къ твоему дѣдушкѣ, поди къ нему и

570

отдай письмо. И смотри, Нелли, какъ онъ его прочтетъ, и что скажетъ, и что будетъ дѣлать; а ты стань ма колѣни, цѣлуй его и проси его, чтобъ онъ простилъ твою мамашу... И мамаша очень плакала, и все меня цѣловала и крестила въ дорогу и Богу молилась, и меня съ собой на колѣни передъ образомъ поставила, и хоть очень была больна, но вышла меня провожать къ воротамъ и когда я оглядывалась, она все стояла и глядѣла на меня, какъ я иду...

Я пришла къ дѣдушкѣ и отворила дверь, а дверь была безъ крючка. Дѣдушка сидѣлъ за столомъ и кушалъ хлѣбъ съ картофелемъ, а Азорка стоялъ передъ нимъ, смотрѣлъ какъ онъ ѣстъ и хвостомъ махалъ. У дѣдушки тоже и въ той квартирѣ были окна низкiя, темныя, и тоже только одинъ столъ и стулъ. А жилъ онъ одинъ. Я вошла, и онъ такъ испугался, что весь поблѣднѣлъ и затрясся. Я тоже испугалась и ничего не сказала, а только подошла къ столу и положила письмо. Дѣдушка какъ увидалъ письмо, то такъ разсердился, что вскочилъ, схватилъ палку и замахнулся на меня, но не ударилъ, а только вывелъ меня въ сѣни и толкнулъ меня. Я еще не успѣла и съ первой лѣстницы сойдти, какъ онъ отворилъ опять дверь и выбросилъ мнѣ назадъ письмо нераспечатанное. Я пришла домой и все разсказала. Тутъ матушка слегла опять...

ГЛАВА XI

Въ эту минуту раздался довольно сильный ударъ грома, и дождь крупнымъ ливнемъ застучалъ въ стекла; въ комнатѣ стемнѣло. Старушка словно испугалась и перекрестилась. Мы всѣ вдругъ остановились.

— Сейчасъ пройдетъ, сказалъ старикъ, поглядывая на окна; затѣмъ всталъ и прошолся взадъ и впередъ по комнатѣ. Нелли искоса слѣдила за нимъ взглядомъ. Она была въ чрезвычайномъ, болѣзненномъ волненiи. Я видѣлъ это; но на меня она какъ–то избѣгала глядѣть.

— Ну, чтожъ дальше? спросилъ старикъ, снова усѣвшись въ свои кресла.

Нелли пугливо оглядѣлась кругомъ.

571

— Такъ ты ужь больше и не видала своего дѣдушку?

— Нѣтъ, видѣла...

— Да, да! разсказывай, голубчикъ мой, разсказывай, подхватила Анна Андревна.

— Я его три недѣли не видала, начала Нелли, — до самой зимы. Тутъ зима стала и снѣгъ выпалъ. Когда же я встрѣтила дѣдушку опять, на прежнемъ мѣстѣ, то очень обрадовалась... потомучто мамаша тосковала, что онъ неходитъ. Я какъ увидѣла его, нарочно побѣжала на другую сторону улицы, чтобъ онъ видѣлъ, что я бѣгу отъ него. Только я оглянулась и вижу, что дѣдушка сначала скоро пошолъ за мной, а потомъ и побѣжалъ, чтобъ меня догнать и сталъ кричать мнѣ: Нелли, Нелли! И Азорка бѣжалъ за нимъ. Мнѣ жалко стало, я и остановилась. Дѣдушка подошолъ и взялъ меня за руку и повелъ, а когда увидѣлъ что я плачу, остановился, посмотрѣлъ на меня, нагнулся и поцѣловалъ. Тутъ онъ увидалъ, что у меня башмаки худые и спросилъ: развѣ у меня нѣтъ другихъ. Я тотчасъ же сказала ему поскорѣй, что у мамаши совсѣмъ нѣтъ денегъ и что намъ хозяева изъ одной жалости ѣсть даютъ. Дѣдушка ничего не сказалъ, но повелъ меня на рынокъ и купилъ мнѣ башмаки и велѣлъ тутъ же ихъ надѣть, а потомъ повелъ меня къ себѣ, въ Гороховую, а прежде зашолъ въ лавочку и купилъ пирогъ и двѣ конфетки и когда мы пришли, сказалъ, чтобъ я ѣла пирогъ и смотрѣлъ на меня, когда я ѣла, а потомъ далъ мнѣ конфетки. А Азорка положилъ лапы на столъ и тоже просилъ пирога, я ему и дала и дѣдушка засмѣялся. Потомъ взялъ меня, поставилъ подлѣ себя, началъ по головѣ гладить и спрашивать: училась ли я чему нибудь и что я знаю? Я ему сказала, а онъ велѣлъ мнѣ, какъ только мнѣ можно будетъ, каждый день, въ три часа, ходить къ нему и что онъ самъ будетъ учить меня. Потомъ сказалъ мнѣ, чтобъ я отвернулась и смотрѣла въ окно, покамѣстъ онъ скажетъ, чтобъ я опять повернулась къ нему. Я такъ и стояла, но тихонько обернулась назадъ и увидѣла, что онъ распоролъ свою подушку, съ нижняго уголка, и вынулъ четыре цѣлковыхъ. Когда вынулъ, принесъ ихъ мнѣ и сказалъ: «Это тебѣ одной». Я было взяла, но потомъ подумала и сказала: «Коли мнѣ одной, такъ я не возьму». Дѣдушка вдругъ разсердился и сказалъ мнѣ: «ну бери какъ знаешь, ступай». Я вышла, а онъ и не поцѣловалъ меня.

572

Какъ я пришла домой, все мамашѣ и разсказала. А мамашѣ все становилось хуже и хуже. Къ гробовщику ходилъ одинъ студентъ; онъ лечилъ мамашу и велѣлъ ей лекарства принимать.

А я ходила къ дѣдушкѣ часто; мамаша такъ приказывала. Дѣдушка купилъ Новый Завѣтъ и Географiю и сталъ меня учить; а иногда разсказывалъ мнѣ какiя на свѣтѣ есть земли и какiе люди живутъ, и какiя моря и что было прежде и какъ Христосъ насъ всѣхъ простилъ. Когда я его сама спрашивала, то онъ очень былъ радъ; потому я и стала часто его спрашивать, и онъ все разсказывалъ и про Бога много говорилъ. А иногда мы не учились и съ Азоркой играли: Азорка меня очень сталъ любить, и я его выучила черезъ палку скакать и дѣдушка смѣялся, и все меня по головкѣ гладилъ. Только дѣдушка рѣдко смѣялся. Одинъ разъ много говоритъ, а то вдругъ замолчитъ и сидитъ, какъ будто заснулъ, а глаза открыты. Такъ и досидитъ до сумерекъ, а въ сумерки онъ такой становится страшный, старый такой... А то бывало приду къ нему, а онъ сидитъ на своемъ стулѣ, думаетъ и ничего не слышитъ, а Азорка подлѣ него лежитъ. Я жду, жду и кашляю; дѣдушка все не оглядывается. Я такъ и уйду. А дома мамаша такъ ужь и ждетъ меня: она лежитъ, а я ей разсказываю все, все, такъ и ночь придетъ, а я все разсказываю и она все слушаетъ про дѣдушку: что онъ дѣлалъ сегодня, и что мнѣ разсказывалъ, какiя исторiи, и что на урокъ мнѣ задалъ. А какъ начну разсказывать про Азорку, что я его черезъ палку заставляла скакать и что дѣдушка смѣялся, то и она вдругъ начнетъ смѣяться и долго бывало смѣется и радуется и опять заставляетъ повторять, а потомъ молиться начнетъ. А я все думала: чтожъ мамаша такъ любитъ дѣдушку, а онъ ее не любитъ, и когда пришла къ дѣдушкѣ, то нарочно стала ему разсказывать, какъ мамаша его любитъ. Онъ все слушалъ; такой сердитый, а все слушалъ и ни слова не говорилъ; тогда я и спросила, отчего мамаша его такъ любитъ, что все объ немъ спрашиваетъ, а онъ никогда про мамашу не спрашиваетъ. Дѣдушка разсердился и выгналъ меня за дверь; я немножко постояла за дверью, а онъ вдругъ опять отворилъ и позвалъ меня назадъ и все сердился и молчалъ. А когда потомъ мы начали Законъ Божiй читать, я опять спросила: отчего же Iисусъ Христосъ сказалъ: любите другъ друга и прощайте обиды, а онъ не хочетъ простить мамашу? Тогда онъ вскочилъ и закричалъ, что это

573

мамаша меня научила, вытолкнулъ меня другой разъ вонъ и сказалъ, чтобъ я никогда не смѣла теперь къ нему приходить. А я сказала, что я и сама теперь къ нему не приду и ушла отъ него... А дѣдушка на другой день изъ квартиры переѣхалъ...

— Я сказалъ, что дождь скоро пройдетъ, вотъ и прошолъ, вотъ и солнышко... смотри Ваня, сказалъ Николай Сергѣичъ, оборотясь къ окну.

Анна Андревна поглядѣла на него въ чрезвычайномъ недоумѣнiи, и вдругъ негодованiе засверкало въ глазахъ доселѣ смирной и запуганной старушки. Молча, взяла она Нелли за руку и посадила къ себѣ на колѣни.

— Разсказывай мнѣ, ангелъ мой, сказала она: — я буду тебя слушать... Пусть тѣ, у кого жестокiя сердца...

Она не договорила и заплакала. Нелли вопросительно взглянула на меня, какъ бы въ недоумѣнiи и въ испугѣ. Старикъ посмотрѣлъ на меня, пожалъ было плечами, но тотчасъ же отвернулся.

— Продолжай, Нелли, сказалъ я.

— Я три дня не ходила къ дѣдушкѣ, начала опять Нелли: — а въ это время мамашѣ стало худо. Деньги у насъ всѣ вышли, а лекарства не на что было купить, да и не ѣли мы ничего, потомучто у хозяевъ тоже ничего не было, и они стали насъ попрекать, что мы на ихъ счетъ живемъ. Тогда я, на третiй день утромъ встала и начала одѣваться. Мамаша спросила: куда я иду? Я и сказала: къ дѣдушкѣ просить денегъ и она обрадовалась, потому что я уже разсказала мамашѣ все, какъ онъ прогналъ меня отъ себя и сказала ей, что не хочу больше ходить къ дѣдушкѣ, хоть она и плакала и уговаривала меня идти. Я пришла и узнала, что дѣдушка переѣхалъ и пошла искать его въ новый домъ. Какъ только я пришла къ нему въ новую квартиру, онъ вскочилъ, бросился на меня и затопалъ ногами, и я ему тотчасъ сказала, что мамаша очень больна, что на лекарство надо денегъ, пятдесятъ копѣекъ, а намъ ѣсть нечего. Дѣдушка закричалъ и вытолкалъ меня на лѣстницу и заперъ за мной дверь на крючекъ. Но когда онъ толкалъ меня, я ему сказала, что я на лѣстницѣ буду сидѣть и до тѣхъ поръ не уйду, покамѣстъ онъ денегъ не дастъ. Я и сидѣла на лѣстницѣ. Не много спустя, онъ отворилъ дверь и увидѣлъ, что я сижу и опять затворилъ.

574

Потомъ долго прошло, онъ опять отворилъ, опять увидалъ меня и опять затворилъ. И потомъ много разъ отворялъ и смотрѣлъ. Наконецъ вышелъ съ Азоркой, заперъ дверь и прошолъ мимо меня со двора и ни слова мнѣ не сказалъ. И я ни слова не сказала и такъ и осталась сидѣть, и сидѣла до сумерекъ.

— Голубушка моя, вскричала Анна Андревна: — да вѣдь холодно, знать, на лѣстницѣ–то было!

— Я была въ шубкѣ, отвѣчала Нелли.

— Да чтожъ въ шубкѣ... голубчикъ ты мой, сколько ты натерпѣлась! Чтожъ онъ, дѣдушка–то твой?

Губки у Нелли начало было потрогивать, но она сдѣлала чрезвычайное усилiе и скрѣпила себя.

— Онъ пришолъ, когда уже стало совсѣмъ темно и входя наткнулся на меня и закричалъ: кто тутъ? Я сказала, что это я. А онъ вѣрно думалъ, что я давно ушла и какъ увидалъ, что я все еще тутъ, то очень удивился и долго стоялъ передо мной. Вдругъ ударилъ по ступенькамъ палкой, побѣжалъ, отперъ свою дверь и черезъ минуту вынесъ мнѣ мѣдныхъ денегъ, все пятаки и бросилъ ихъ мнѣ на лѣстницу. — Вотъ тебѣ, закричалъ, возьми, это у меня все, что было и скажи твоей матери, что я ее проклинаю, а самъ захлопнулъ дверь. А пятаки покатились по лѣстницѣ. Я начала подбирать ихъ въ темнотѣ и дѣдушка видно догадался, что онъ разбросалъ пятаки и что въ темнотѣ мнѣ ихъ трудно собрать, отворилъ дверь и вынесъ свѣчку и при свѣчкѣ я скоро ихъ собрала. И дѣдушка самъ сбиралъ вмѣстѣ со мной и сказалъ мнѣ, что тутъ всего должно быть семь гривенъ и самъ ушолъ. Когда я пришла домой, я отдала деньги и все разсказала мамашѣ, и мамашѣ сдѣлалось хуже, а сама я всю ночь была больна и на другой день тоже вся въ жару была, но я только объ одномъ думала, потомучто сердилась на дѣдушку, и когда мамаша заснула, пошла на улицу, къ дѣдушкиной квартирѣ, и, не доходя, стала на мосту. Тутъ и прошолъ тотъ...

— Это Архиповъ, сказалъ я: тотъ, объ которомъ я говорилъ, Николай Сергѣичъ, — вотъ что съ купцомъ у Бубновой былъ и котораго тамъ отколотили. Это въ первый разъ Нелли его тогда увидала... Продолжай Нелли...

— Я остановила его и попросила денегъ, рубль серебромъ. Онъ посмотрѣлъ на меня и спросилъ: рубль серебромъ? я

575

сказала: да. Тогда онъ засмѣялся и сказалъ мнѣ: пойдемъ со мной. Я не знала идти ли, вдругъ подошолъ одинъ старичокъ, въ золотыхъ очкахъ; а онъ слышалъ, какъ я спрашивала рубль серебромъ, нагнулся ко мнѣ и спросилъ: для чего я непремѣнно столько хочу. Я сказала ему, что мамаша больна и что нужно столько на лекарство. Онъ спросилъ: гдѣ мы живемъ? и записалъ и далъ мнѣ бумажку, рубль серебромъ. А тотъ, какъ увидалъ старика въ очкахъ, ушолъ и не звалъ меня больше съ собой. Я пошла въ лавочку и размѣняла рубль на мѣдныя; тридцать копѣекъ завернула въ бумажку и отложила мамашѣ, а семь гривенъ не завернула въ бумажку а нарочно зажала въ рукахъ и пошла къ дѣдушкѣ. Какъ пришла къ нему, то отворила дверь, стала на порогѣ, размахнулась и бросила ему съ размаха всѣ деньги, такъ они и покатились по полу.

— Вотъ, возьмите ваши деньги! сказала я ему. — Не надо ихъ отъ васъ мамашѣ, потомучто вы ее проклинаете, хлопнула дверью и тотчасъ же убѣжала прочь.

Ея глаза засверкали, и она съ наивно–вызывающимъ видомъ взглянула на старика.

— Такъ и надо, сказала Анна Андревна, не смотря на Николая Сергѣича и крѣпко прижимая къ себѣ Нелли, — такъ и надо съ нимъ; твой дѣдушка былъ злой и жестокосердый...

— Гм, отозвался Николай Сергѣичъ.

— Ну такъ какъ же, какъ же? съ нетерпѣнiемъ спрашивала Анна Андревна.

— Я перестала ходить больше къ дѣдушкѣ и онъ пересталъ ходить ко мнѣ, отвѣчала Нелли.

— Чтожъ, какъ же вы остались съ мамашей–то? Охъ бѣдныя вы бѣдныя!

— А мамашѣ стало еще хуже, и она уже рѣдко вставала съ постели, продолжала Нелли и голосъ ея задрожалъ и прервался... Денегъ у насъ ужъ ничего больше не было, я и стала ходить съ капитаншей. А капитанша по домамъ ходила тоже и на улицѣ людей хорошихъ останавливала и просила, тѣмъ и жила. Она говорила мнѣ, что она не нищая, а что у ней бумаги есть, гдѣ ея чинъ написанъ и написано тоже, что она бѣдная. Эти бумаги она и показывала, и ей за это деньги давали. Она и говорила мнѣ: что у всѣхъ просить не стыдно. Я и ходила съ ней и

576

намъ подавали, тѣмъ мы и жили. Мамаша узнала про это, потомучто жильцы стали попрекать, что она нищая, а Бубнова сама приходила къ мамашѣ и говорила, что лучше бъ я ее къ ней отпустила, а не просить милостыню. Она и прежде къ мамашѣ приходила и ей денегъ просила; а когда мамаша не брала отъ нея, то Бубнова говорила: зачѣмъ вы такiя гордыя, и кушанье присылала. А какъ сказала она это теперь про меня, то мамаша заплакала и испугалась, а Бубнова начала ее бранить, потомучто была пьяна и сказала, что я и безъ того нищая и съ капитаншей хожу и въ тотъ же вечеръ выгнала капитаншу изъ дому. Мамаша, какъ узнала про все, то стала плакать, потомъ вдругъ встала съ постели, одѣлась, схватила меня за руку и повела за собой. Иванъ Александрычъ сталъ ее останавливать, но она не слушала, и мы вышли. Мамаша едва могла ходить и каждую минуту садилась на улицѣ, а я ее придерживала. Мамаша все говорила, что идетъ къ дѣдушкѣ и чтобъ я вела ее, а ужъ давно стала ночь. Вдругъ мы пришли въ большую улицу; тутъ передъ однимъ домомъ останавливались кареты, и много выходило народу, а въ окнахъ вездѣ былъ свѣтъ и слышна была музыка. Мамаша остановилась, схватила меня и сказала мнѣ тогда: «Нелли, будь бѣдная, будь всю жизнь бѣдная, не ходи къ нимъ, кто бы тебя ни позвалъ, кто бы ни пришолъ. И ты бы могла тамъ быть, богатая, и въ хорошемъ платьѣ, да я этого не хочу. Они злые и жестокiе, и вотъ тебѣ мое приказанiе: Оставайся бѣдной, работай и милостыню проси, а если кто прiйдетъ за тобой, скажи: не хочу къ вамъ!.. Это мнѣ говорила мамаша, когда больна была, и я всю жизнь хочу ее слушаться, прибавила Нелли, дрожа отъ волненiя съ разгорѣвшимся личикомъ и: — всю жизнь буду служить и работать, и къ вамъ пришла тоже служить и работать, а не хочу быть, какъ дочь...

— Полно, полно, голубка моя, полно! вскрикнула старушка, крѣпко обнимая Нелли. — Вѣдь матушка твоя была въ это время больна, когда говорила.

— Безумная была, — рѣзко замѣтилъ старикъ.

— Пусть безумная! подхватила Нелли, рѣзко обращаясь къ нему, — пусть безумная, но она мнѣ такъ приказала, такъ я и буду всю жизнь. И когда она мнѣ это сказала, то даже въ обморокъ упала.

577

— Господи Боже! вскрикнула Анна Андревна, — больная–то, на улицѣ, зимой?..

— Насъ хотѣли взять въ полицiю, но одинъ господинъ вступился, распросилъ у меня квартиру, далъ мнѣ десять рублей и велѣлъ отвезти мамашу къ намъ домой на своихъ лошадяхъ. Послѣ этого мамаша ужъ и не вставала, — а черезъ три недѣли умерла...

— А отецъ–то чтожъ? Такъ и не простилъ? вскрикнула Анна Андревна.

— Не простилъ! отвѣчала Нелли, съ мученiемъ пересиливая себя. За недѣлю до смерти, мамаша подозвала меня и сказала: «Нелли, сходи еще разъ къ дѣдушкѣ, въ послѣднiй разъ, и попроси, чтобъ онъ пришолъ ко мнѣ и простилъ меня; скажи ему, что я черезъ нѣсколько дней умру и тебя одну на свѣтѣ оставляю. И скажи ему еще, что мнѣ тяжело умирать...» Я и пошла, постучалась къ дѣдушкѣ, онъ отворилъ и какъ увидѣлъ меня, тотчасъ хотѣлъ было передо мной дверь затворить, но я ухватилась за дверь обѣими руками и закричала ему: «мамаша умираетъ, васъ зоветъ, идите!..» Но онъ оттолкнулъ меня и захлопнулъ дверь. Я воротилась къ мамашѣ, легла подлѣ нея, обняла ее и ничего не сказала… Мамаша тоже обняла меня и ничего не распрашивала...

Тутъ Николай Сергѣичъ тяжело оперся рукой на столъ и всталъ, но обведя васъ всѣхъ какимъ–то страннымъ мутнымъ взглядомъ, какъ бы въ безсилiи опустился въ кресла. Анна Андревна уже не глядѣла на него, но, рыдая, обнимала Нелли...

Вотъ послѣднiй день, передъ тѣмъ какъ ей умереть, передъ вечеромъ, мамаша подозвала меня къ себѣ, взяла меня за руку и сказала: Я сегодня умру Нелли, хотѣла было еще говорить, но ужъ не могла. Я смотрю на нее, а она ужъ какъ–будто меня и не видитъ, только въ рукахъ мою руку крѣпко держитъ. Я тихонько вынула руку и побѣжала изъ дому, и всю дорогу бѣжала бѣгомъ и прибѣжала къ дѣдушкѣ. Какъ онъ увидѣлъ меня, то вскочилъ со стула и смотритъ и такъ испугался, что совсѣмъ сталъ такой блѣдный и весь задрожалъ. Я схватила его за руку и только одно и выговорила: «сейчасъ умретъ». Тутъ онъ вдругъ такъ и заметался; схватилъ свою палку и побѣжалъ за мной, даже и шляпу забылъ, а было холодно. Я схватила шляпу и надѣла ее ему, и мы вмѣстѣ выбѣжали. Я торопила его и говорила,

578

чтобъ онъ нанялъ извощика, потомучто мамаша сейчасъ умретъ; но у дѣдушки было только семь копѣекъ всѣхъ денегъ. Онъ останавливалъ извощиковъ, торговался, но они только смѣялись и надъ Азоркой смѣялись, а Азорка съ нами бѣжалъ, и мы все дальше и далюше бѣжали. Дѣдушка усталъ и дышалъ трудно, но все торопился и бѣжалъ. Вдругъ онъ упалъ и шляпа съ него соскочила. Я подняла его, надѣла ему опять шляпу и стала его рукой вести и только передъ самой ночью мы пришли домой... Но матушка уже лежала мертвая. Какъ увидѣлъ ее дѣдушка, всплеснулъ руками, задрожалъ и сталъ надъ ней, а самъ ничего неговоритъ. Тогда я подошла къ мертвой мамашѣ, схватила дѣдушку за руку и закричала ему: «вотъ жестокой и злой человѣкъ, вотъ смотри!.. смотри!» тутъ дѣдушка закричалъ и упалъ на полъ, какъ мертвый...

Нелли вскочила, высвободилась изъ объятiй Анны Андревны и стала посреди насъ, блѣдная, измученная и испуганная. Но Анна Андревна бросилась къ ней, и, снова обнявъ ее, закричала, какъ будто въ какомъ–то вдохновенiи:

— Я, я буду тебѣ, мать, теперь, Нелли, а ты мое дитя! Да, Нелли, уйдемъ, бросимъ ихъ всѣхъ, жестокихъ и злыхъ! Пусть потѣшаются надъ людьми, Богъ, Богъ зачтетъ имъ... Пойдемъ, Нелли, пойдемъ отсюда, пойдемъ!..

Я никогда, ни прежде, ни послѣ, не видалъ ее въ такомъ состоянiи, да и не думалъ, чтобъ она могла быть когда–нибудь такъ взволнована. Николай Сергѣичъ выпрямился въ креслахъ, приподнялся и прерывающимся голосомъ, спросилъ:

— Куда, куда ты, Анна Андревна?

— Къ ней, къ дочери, къ Наташѣ! закричала она и потащила Нелли за собой къ дверямъ.

— Постой, постой, подожди!

— Нечего ждать, жестокосердый и злой человѣкъ! Я долго ждала и она долго ждала, а теперь прощай!..

Отвѣтивъ это, старушка обернулась, взглянула на мужа и остолбенѣла: Николай Сергѣичъ стоялъ передъ ней, захвативъ свою шляпу и дрожавшими безсильными руками торопливо натягивалъ на себя свое пальто.

— И ты... и ты со мной! вскрикнула она, съ мольбою сложивъ руки и недовѣрчиво смотря на него, какъ будто не смѣя и повѣрить такому счастью.

579

— Наташа, гдѣ моя Наташа? гдѣ она! гдѣ дочь моя! вырвалось наконецъ изъ груди старика. Отдайте мнѣ мою Наташу! гдѣ, гдѣ она! и, схвативъ костыль, который я ему подалъ, онъ бросился къ дверямъ.

Простилъ! простилъ! вскричала Анна Андревна.

Но старикъ не дошолъ и до порога. Дверь быстро отворилась, и въ комнату вбѣжала Наташа, блѣдная, съ сверкающими глазами, какъ будто въ горячкѣ. Платье ея было измято и смочено дождемъ. Платочекъ, которымъ она накрыла голову, сбился у ней на затылокъ и на разбившихся густыхъ прядяхъ ея волосъ сверкали крупныя капли дождя. Она вбѣжала, увидала отца и съ крикомъ бросилась передъ нимъ на колѣна, простирая къ нему руки.

ГЛАВА XII

Но онъ уже держалъ ее въ своихъ объятiяхъ!..

Онъ схватилъ ее и, поднявъ какъ ребенка, отнесъ въ свои кресла, посадилъ ее, а самъ упалъ передъ ней на колѣна. Онъ цѣловалъ ея руки, ноги; онъ торопился цѣловать ее, торопился наглядѣться на нее, какъ–будто еще не вѣря, что она опять вмѣстѣ съ нимъ, что онъ опять ее видитъ, — и слышитъ ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андревна, рыдая, охватила ее, прижала голову ея къ своей груди и такъ и замерла въ этомъ объятiи, не въ силахъ произнесть слова.

— Другъ мой!.. жизнь моя!.. радость моя!.. безсвязно восклицалъ старикъ, схвативъ руки Наташи и какъ влюбленный смотря въ блѣдное, худенькое, но прекрасное личико ея, въ глаза ея, въ которыхъ блистали слезы. — Радость моя, дитя мое! повторялъ онъ и опять смотрѣлъ и съ благоговѣйнымъ упоенiемъ глядѣлъ на нее. — Что же, что же мнѣ сказали, что она похудѣла! проговорилъ онъ съ торопливою, какъ–будто дѣтскою улыбкою, обращаясь къ намъ и все еще стоя передъ ней на колѣнахъ. — Худенькая, — правда, блѣдненькая, — да; но посмотри на нее, какая хорошенькая! еще лучше, чѣмъ прежде была, да лучше! прибавилъ онъ, невольно умолкая подъ душевной

580

болью, радостною болью, отъ которой какъ–будто душу ломитъ на двое.

— Встаньте, папаша! да встаньте же, говорила Наташа: — вѣдь мнѣ тоже хочется васъ цѣловать!..

— О, милая! слышишь, слышишь, Аннушка, какъ она это хорошо сказала, и онъ судорожно обнялъ ее.

— Нѣтъ, Наташа, мнѣ, мнѣ надо у твоихъ ногъ лежать до тѣхъ поръ, пока сердце мое услышитъ, что ты простила меня, потомучто никогда, никогда не могу заслужить я теперь отъ тебя прощенiя! Я отвергъ тебя, я забылъ тебя, я проклиналъ тебя, слышишь Наташа, я проклиналъ тебя, — и я могъ это сдѣлать!.. А ты, а ты, Наташа: и могла ты повѣрить, что я тебя проклялъ! И повѣрила — вѣдь повѣрила! Не надо было вѣрить! Не вѣрила бы, просто бы не вѣрила! Жестокое сердечко! Что же ты не шла ко мнѣ? вѣдь ты знала, какъ я приму тебя!.. О Наташа, вѣдь ты помнишь, какъ я прежде тебя любилъ: Ну, а теперь, и во все это время я тебя вдвое, въ тысячу разъ больше любилъ, чѣмъ прежде! Я тебя съ кровью любилъ! Душу бы изъ себя съ кровью вынулъ, сердце свое располосовалъ, да къ ногамъ твоимъ положилъ бы!.. О радость моя!

— Да, поцѣлуйте же меня, жестокой вы человѣкъ, въ губы, въ лицо поцѣлуйте, какъ мамаша цѣлуетъ! воскликнула Наташа больнымъ, разслабленнымъ, полнымъ слезами радости голосомъ.

— И въ глазки тоже! И въ глазки тоже! понишь какъ прежде, повторялъ старикъ послѣ долгаго, сладкаго объятiя съ дочерью. — О, Наташа! Снилось ли тебѣ когда про насъ? А мнѣ ты снилась чуть не каждую ночь и каждую ночь, ты ко мнѣ приходила, и я надъ тобой плакалъ, а одинъ разъ ты какъ маленькая пришла, помнишь когда еще тебѣ только десять лѣть было, и ты на фортепьяно только что начинала учиться, — пришла въ коротенькомъ платьицѣ, въ хорошенькихъ башмачкахъ и съ ручками красненькими... вѣдь у ней красненькiя такiя ручки были тогда, помнишь Аннушка? — пришла ко мнѣ, на колѣни сѣла и обняла меня... И ты, и ты, дѣвочка ты злая! и ты могла думать, что я проклялъ тебя, что я не приму тебя, еслибъ ты пришла!.. Да, вѣдь я... слушай Наташа: да вѣдь я часто къ тебѣ ходилъ и мать не знала и никто не зналъ; то подъ окнами у тебя стою,

581

то жду: полсутки иной разъ жду, гдѣ–нибудь на тротуарѣ у твоихъ воротъ: не выйдешь ли ты, чтобъ издали только посмотрѣть на тебя! А то у тебя по вечерамъ свѣча на окошкѣ часто горѣла; такъ сколько разъ я, Наташа, по вечерамъ къ тебѣ ходилъ, хоть на свѣчку твою посмотрѣть, хоть тѣнь твою въ окнѣ увидать, благословить тебя на ночь. А ты, голубушка, благословляла ли меня на ночь? Думала ли обо мнѣ? Слышало ли твое сердечко, что я тутъ подъ окномъ? А сколько разъ, зимой, я поздно ночью на твою лѣстницу подымусь и въ темныхъ сѣняхъ стою, сквозь дверь прислушиваюсь: не услышу ли твоего голоска? Не засмѣешься ли ты? Проклялъ? Да, вѣдь я въ этотъ вечеръ къ тебѣ приходилъ, простить тебя хотѣлъ и только отъ дверей воротился... О Наташа!

Овъ всталъ, приподнялъ ее изѣ креселъ и крѣпко — крѣпко прижалъ ее къ сердцу.

— Она здѣсь опять у моего сердца, вскричалъ онъ: — о благодарю тебя Боже, за все, за все, и за гнѣвъ Твой и за милость Твою!.. И за солнце Твое, которое просiяло теперь, послѣ грозы, на насъ! За всю эту минуту бпагодарю! О! Пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вмѣстѣ и пусть, пусть теперь торжествуютъ эти гордые и надменные, унизившiе и оскорбившiе насъ! пусть они бросятъ въ насъ камень! Не бойся, Наташа... Мы пойдемъ рука въ руку, и я скажу имъ: это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрѣшная дочь моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю, и которую благословляю во вѣки вѣковъ!..

— Ваня, Ваня!.. слабымъ голосомъ проговорила Наташа, протягивая мнѣ изъ объятiй отца свою руку. — О! никогда я не забуду, что въ эту минуту она вспомнила обо мнѣ и позвала меня!

— Гдѣ же Нелли? спросилъ старикъ, озираясь.

— Ахъ, гдѣ же она? вскрикнула старушка: — голубчикъ мой! вѣдь мы такъ ее и оставили!

Но ея не было въ комнатѣ; она незамѣтно проскользнула въ спальню. Всѣ пошли туда. Нелли стояла въ углу, за дверью, и пугливо пряталась отъ насъ.

— Нелли, что съ тобой, дитя мое! воскликнулъ старикъ, желая обнять ее. Но она какъ–то долго на него посмотрѣла...

582

— Мамаша, гдѣ мамаша? проговорила она, какъ въ безпамятствѣ: — гдѣ, гдѣ моя мамаша? вскрикнула она еще разъ, протягивая свои дрожащiя руки къ намъ, и вдругъ страшный, ужасный крикъ вырвался изъ ея груди; судороги пробѣжали по лицу ея, и она въ страшномъ припадкѣ упала на полъ...

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

(Конецъ четвертой части. Окончаніе романа въ слѣдующей книгѣ)

<287>

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

изъ записокъ неудавшагося литератора

РОМАНЪ

(посвящается М.М. Достоевскому)

_____

ЭПИЛОГЪ

Послѣднiя воспоминанiя

Половина iюня. День жаркiй и удушливый; въ городѣ невозможно оставаться: пыль, извѣсть, перестройки, раскаленные камни, отравленный испаренiями воздухъ... Но вотъ, о радость! загремѣлъ гдѣ–то громъ; мало–по–малу небо нахмурилось; повѣялъ вѣтеръ, гоня передъ собою клубы городской пыли. Нѣсколько крупныхъ капель тяжело упало на землю, а за ними вдругъ какъ–будто разверзлось все небо, и цѣлая рѣка воды пролилась надъ городомъ. Когда черезъ полчаса снова просiяло солнце, я отворилъ окно моей каморки и жадно, всею усталой грудью, дохнулъ свѣжимъ воздухомъ. Въ упоенiи я было хотѣлъ уже бросить перо и всѣ дѣла мои, и самаго антрепренера, и бѣжать къ нашимъ на Васильевскiй. Но хоть и великъ былъ соблазнъ, я–таки успѣлъ побороть себя и съ какою–то яростiю снова напалъ на бумагу: во что–бы–то ни стало нужно было кончить! Антрепренеръ велитъ и иначе не дастъ денегъ. Меня тамъ ждутъ, но за то я вечеромъ буду свободенъ, совершенно свободенъ, какъ вѣтеръ, и сегодняшнiй вечеръ вознаградитъ меня за эти послѣднiе два дня и двѣ ночи, въ которые я написалъ три печатныхъ листа съ половиною.

288

И вотъ наконецъ кончена и работа; бросаю перо и подымаюсь, ощущаю боль въ спинѣ и въ груди и дурманъ въ головѣ. Знаю, что въ эту минуту нервы мои разстроены въ сильной степени и какъ–будто слышу послѣднiе слова, сказанныя мнѣ моимъ старичкомъ–докторомъ: «Нѣтъ, никакое здоровье не выдержитъ подобныхъ напряженiй, потомучто это невозможно!» Однакожь, покамѣстъ это возможно! Голова моя кружится; я едва стою на ногахъ; но радость, безпредѣльная радость наполняетъ мое сердце. Повѣсть моя совершенно кончена, и антрепренеръ, хотя я ему и много теперь долженъ, все–таки дастъ мнѣ хоть сколько–нибудь, увидя въ своихъ рукахъ добычу, — хоть пятьдесятъ рублей, а я давнымъ давно не видалъ у себя въ рукахъ такихъ денегъ! Свобода и деньги!... Въ восторгѣ я схватилъ шляпу, рукопись подъ мышку и бѣгу стремглавъ, чтобъ застать дома нашего драгоцѣннѣйшаго Александра Петровича.

Я застаю его, но уже на выходѣ. Онъ, въ свою очередь, только–что кончилъ одну нелитературную, но за то очень выгодную спекуляцiю, и выпроводивъ наконецъ какого–то черномазенькаго жидка, съ которымъ просидѣлъ два часа сряду въ своемъ кабинетѣ, привѣтливо подаетъ мнѣ руки и своимъ мягкимъ, милымъ баскомъ спрашиваетъ о моемъ здоровьи. Это добрѣйшiй человѣкъ, и я, безъ шутокъ, многимъ ему обязанъ. Чѣмъ же онъ виноватъ, что въ литературѣ онъ всю жизнь былъ только антрепренеромъ? Онъ смекнулъ, что литературѣ надо антрепренера, и смекнулъ очень во–время; честь ему и слава за это, — антрепренерская разумѣется.

Онъ съ прiятной улыбкой узнаётъ, что повѣсть кончена и что слѣдующiй номеръ книжки обезпеченъ въ главномъ отдѣлѣ, такимъ образомъ и удивляется, какъ это я могъ хоть что–нибудь кончить, и при этомъ премило остритъ. Затѣмъ идетъ къ своему желѣзному сундуку, чтобъ выдать мнѣ обѣщанные пятьдесятъ рублей, а мнѣ между тѣмъ протягиваетъ другой враждебный толстый журналъ, и указываетъ на нѣсколько строкъ, въ отдѣлѣ критики, гдѣ говорится два слова и о послѣдней моей повѣсти.

Смотрю: это статья «переписчика». Меня не то чтобъ ругаютъ, но и не то чтобъ хвалятъ, и я очень доволенъ. Но «переписчикъ» говоритъ между прочимъ, что отъ сочиненiй моихъ вообще «пахнетъ потомъ», то–есть я до того надъ ними потѣю,

289

тружусь, до того ихъ обдѣлываю и отдѣлываю, что становится приторно.

Мы съ антрепренеромъ хохочемъ. Я докладываю ему, что прошлая повѣсть моя была написана въ двѣ ночи, а теперь въ два дня и двѣ ночи написано мною три съ половиной печатныхъ листа, и еслибъ зналъ это «переписчикъ», упрекающiй меня въ излишней копотливости и въ тугой медленности моей работы!

— Однакожь вы сами виноваты, Иванъ Петровичъ. Зачѣмъ же вы такъ запаздываете, что приходится вотъ работать по ночамъ?

Александръ Петровичъ конечно милѣйшiй человѣкъ, хотя у него есть особенная слабость — похвастаться своимъ литературнымъ сужденiемъ именно передъ тѣми, которые, какъ и самъ онъ подозрѣваетъ, понимаютъ его насквозь. Но мнѣ не хочется разсуждать съ нимъ объ литературѣ, я получаю деньги и берусь за шляпу. Александръ Петровичъ ѣдетъ на острова на свою дачу и услышавъ, что я на Васильевскiй, благодушно предлагаетъ мнѣ довезти меня въ своей каретѣ.

— У меня вѣдь новая каретка; вы не видали? премиленькая.

Мы сходимъ къ подъѣзду. Карета дѣйствительно премиленькая, и Александръ Петровичъ на первыхъ порахъ своего владѣнiя ею, ощущаетъ чрезвычайное удовольствiе и даже нѣкоторую душевную потребность, — подвозить въ ней своихъ знакомыхъ.

Въ каретѣ Александръ Петровичъ опять нѣсколько разъ пускается въ разсужденiя о современной литературѣ. При мнѣ онъ не конфузится и преспокойно повторяетъ мнѣ разныя чужiя мысли, слышанныя имъ на дняхъ отъ кого–нибудь изъ литераторовъ, которымъ онъ вѣритъ и чье сужденiе уважаетъ. При этомъ ему случается иногда уважать удивительныя вещи. Случается ему тоже перевирать чужое мнѣнiе или вставлять его не туда, куда слѣдуетъ, такъ что выходитъ бурда. Я сижу, молча слушаю и дивлюсь разнообразiю и прихотливости страстей человѣческихъ. «Ну, вотъ человѣкъ, думаю я про себя: сколачивалъ бы себѣ деньги, да сколачивалъ; нѣтъ, ему еще нужно славы, литературной славы, славы хорошаго издателя, критика!»

Въ настоящую минуту онъ силится подробно изложить мнѣ

290

одну литературную мысль, слышанную имъ дня три тому назадъ отъ меня же, и противъ которой онъ, три дня тому назадъ, со мной же спорилъ, а теперь выдаетъ ее за свою. Но съ Александромъ Петровичемъ такая забывчивость поминутно случается, и онъ извѣстенъ этой невинной слабостью между всѣми своими знакомыми. Какъ онъ радъ теперь, ораторствуя въ своей каретѣ, какъ доволенъ судьбой, какъ благодушенъ! Онъ ведетъ учено–литературный разговоръ и даже мягкiй, приличный его басокъ отзывается ученостью. Мало–по–малу онъ залиберальничался, и переходитъ къ невинно–скептическому убѣжденiю, что въ литературѣ нашей, да и вообще ни въ какой и никогда, не можетъ быть ни у кого честности и скромности, а есть только одно «взаимное битье другъ друга по мордасамъ» — особенно при началѣ подписки. Я думаю про себя, что Александръ Петровичъ наклоненъ даже всякаго честнаго и искренняго литератора, за его честность и искренность считать, если не дуракомъ, то по крайней мѣрѣ простофилей. Разумѣется такое сужденiе прямо выходитъ изъ чрезвычайной невинности Александра Петровича.

Но я уже его не слушаю. На Васильевскомъ островѣ онъ выпускаетъ меня изъ кареты, и я бѣгу къ нашимъ. Вотъ и тринадцатая линiя, вотъ и ихъ домикъ. Анна Андревна, увидя меня, грозитъ мнѣ пальцемъ, махаетъ на меня руками и шикаетъ на меня, чтобъ я не шумѣлъ.

— Нелли только–что заснула, бѣдняжка! шепчетъ она мнѣ поскорѣе: ради Бога не разбудите! только ужь очень она, голубушка, слаба. Боимся мы за нее. Докторъ говоритъ, что это покамѣстъ ничего. Да что отъ него путнаго–то добьешься, отъ вашего доктора! И не грѣхъ вамъ это, Иванъ Петровичъ? ждали васъ, ждали къ обѣду–то... вѣдь двое сутокъ не были!..

— Но вѣдь я объявилъ еще третьяго дня, что не буду двое сутокъ, шепчу я Аннѣ Андреввѣ. — Надо было работу кончать...

— Да вѣдь къ обѣду сегодня обѣщался же придти, чтожъ не приходилъ? Нелли нарочно съ постельки встала, ангелочикъ мой, въ кресло покойное ее усадили, да и вывезли къ обѣду: «Хочу дескать съ вами вмѣстѣ Ваню ждать», а нашъ Ваня и не бывалъ. Вѣдь шесть часовъ скоро! гдѣ протаскался–то?

291

Грѣховодники вы этакiе! Вѣдь ее вы такъ разстроили, что ужь я не знала какъ и уговорить... благо заснула, голубушка. А Николай Сергѣичъ ктомужъ въ городъ ушолъ (къ чаю–то будетъ!): одна и бьюсь... Мѣсто–то ему, Иванъ Петровичъ, выходитъ; только какъ подумаю, что въ Перми, такъ и захолонётъ у меня на душѣ...

— А гдѣ Наташа?

— Въ садикѣ, голубка, въ садикѣ! Сходите къ ней... Что–то она тоже у меня такая... Какъ–то и не соображу... Охъ Иванъ Петровичъ, тяжело мнѣ душой! Увѣряетъ, что весела и довольна, да не вѣрю я ей... Сходите–ка къ ней, голубчикъ, да мнѣ и разскажите ужо потихоньку, что съ ней... Слышите?

Но я уже не слушаю Анну Андревну, а бѣгу въ садикъ. Этотъ садикъ принадлежитъ къ дому; онъ шаговъ въ двадцать пять длиною и столько же въ ширину, и весь заросъ зеленью. Въ немъ три высокихъ старыхъ, раскидистыхъ дерева, нѣсколько молодыхъ березокъ, нѣсколько кустовъ сирени, жимолости, есть уголокъ малинника, двѣ грядки съ клубникой и двѣ узенькихъ, извилистыхъ дорожки, вдоль и поперекъ садика. Старикъ отъ него въ восторгѣ я увѣряетъ, что въ вемъ скоро будутъ рости грибы. Главное же въ томъ, что Нелли полюбила этотъ садикъ, и ее часто вывозятъ въ креслахъ на садовую дорожку, а Нелли теперь идолъ всего дома. Но вотъ и Наташа; она съ радостью встрѣчаетъ меня и протягиваетъ мнѣ руку. Какъ она худа, какъ блѣдна! Она тоже едва оправилась отъ болѣзни.

— Совсѣмъ ли кончилъ, Ваня? спрашиваетъ она меня.

— Совсѣмъ, совсѣмъ! и на весь вечеръ совершенно свободенъ.

— Ну слава Богу! Торопился? портилъ?

— Чтожъ дѣлать? Впрочемъ это ничего. У меня вырабатывается, въ такую напряжонную работу, какое–то особенное раздраженiе нервовъ; я яснѣе соображаю, живѣе и глубже чувствую и даже слогъ мнѣ вполнѣ подчиняетая, такъ что въ напряжонной–то работѣ и лучше выходитъ. Все хорошо...

— Эхъ Ваня, Ваня!

Я замѣчаю, что Наташа въ послѣднее время стала страшно ревнива къ моимъ литературнымъ успѣхамъ, къ моей славѣ. Она

292

перечитываетъ все что я въ послѣднiй годъ напечаталъ, поминутно распрашиваетъ объ дальнѣйшихъ планахъ моихъ, интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иныя и непремѣнно хочетъ, чтобъ я высоко поставилъ себя въ литературѣ. Желанiя ея выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ея направленiю.

— Ты только испишешься, Ваня, говоритъ она мнѣ, — изнасилуешь себя и испишешься, а кромѣ того и здоровье погубишь. Вонъ С***, тотъ въ два года по одной повѣсти пишетъ, а N* въ десять лѣтъ всего только одинъ романъ написалъ. За то какъ у нихъ отчеканено, отдѣлано! ни одной небрежности не найдешь.

— Да, но они обезпечены и пишутъ не на срокъ, а я — почтовая кляча! Ну да это все вздоръ! Оставимъ это, голубчикъ. Что, нѣтъ ли новаго?

— Много. Во первыхъ отъ него письмо...

— Еще?

— Еще. И она подала мнѣ письмо отъ Алеши. Это уже третье послѣ разлуки. Первое онъ написалъ еще изъ Москвы и написалъ точно въ какомъ–то припадкѣ. Онъ увѣдомлялъ, что обстоятельства такъ сошлись, что ему никакъ нельзя воротиться изъ Москвы въ Петербургъ, какъ было проектировано при разлукѣ. Во второмъ письмѣ онъ спѣшилъ извѣстить, что прiѣзжаетъ къ намъ на дняхъ, чтобъ поскорѣй обвѣнчаться съ Наташей, что это рѣшено и никакими силами не можетъ быть остановлено. А между тѣмъ, по тону всего письма было ясно, что онъ въ отчаянiи, что постороннiя влiянiя уже вполнѣ отяготѣли надъ нимъ, и что онъ уже самъ себѣ не вѣрилъ. Онъ упоминалъ между прочимъ, что Катя — его провидѣнiе и что она одна утѣшаетъ и поддерживаетъ его. Я съ жадностью раскрылъ его теперешнее, третье письмо.

Оно было на двухъ листахъ, написано отрывочно, безпорядочно, наскоро и неразборчиво, закапано чернилами и слезами. Начиналось тѣмъ, что Алеша отрекался отъ Наташи и уговаривалъ ее забыть его. Онъ силился доказать, что союзъ ихъ невозможенъ, что постороннiя, враждебныя влiянiя сильнѣе всего, и что наконецъ такъ и должно–быть, потомучто и онъ и Наташа вмѣстѣ будутъ несчастны, потомучто они неровня. Но онъ

293

не выдержалъ и вдругъ, бросивъ свои разсужденiя и доказательства, тутъ же, прямо, не разорвавъ и не отбросивъ первой половины письма, признавался, что онъ преступникъ передъ Наташей, что онъ погибшiй человѣкъ, и не въ силахъ возстать противъ желанiй отца, прiѣхавшаго въ деревню. Писалъ онъ, что не въ силахъ выразить своихъ мученiй; признавался между прочимъ, что вполнѣ сознаетъ въ себѣ возможность составить счастье Наташи, начиналъ вдругъ доказывать, что они вполнѣ ровня; съ упорствомъ, со злобою опровергалъ доводы отца; въ отчаянiи рисовалъ картину блаженства всей жизни, которое готовилось–бы имъ обоимъ, ему и Наташѣ, въ случаѣ ихъ брака, проклиналъ себя за свое малодушiе и — прощался на вѣки! Письмо было написано съ мученiемъ, съ тоской; онъ видимо писалъ внѣ себя; у меня навернулись слезы... Наташа подала мнѣ другое письмо, отъ Кати. Это письмо пришло въ одномъ конвертѣ съ Алешинымъ, но особо запечатанное. Катя довольно кратко, въ нѣсколькихъ строкахъ увѣдомляла, что Алеша дѣйствительно очень груститъ, много плачетъ и какъ–будто въ отчаянiи, даже боленъ немного, но что она съ нимъ и что онъ будетъ счастливъ. Между прочимъ Катя силилась растолковать Наташѣ, чтобъ она не подумала, что Алеша такъ скоро могъ утѣшиться и что будто грусть его не серьёзна. «Онъ васъ не забудетъ никогда», прибавила Катя: «да и не можетъ забыть никогда, потомучто у него не такое сердце; любитъ онъ васъ безпредѣльно, будетъ всегда любить, такъ что если разлюбитъ васъ, хоть когда–нибудь, если хоть когда–нибудь перестанетъ тосковать при воспоминанiи о васъ, то я сама разлюблю его за это тотчасъ же…»

Я возвратилъ Наташѣ оба письма; мы переглянулись съ ней и не сказали ни слова. Такъ было и при первыхъ двухъ письмахъ, да и вообще о прошломъ мы теперь избѣгали говорить, какъ–будто между нами это было условлено. Она страдала невыносимо, я это видѣлъ, но не хотѣла высказываться даже и передо мной. Послѣ возвращенiя въ родительскiй домъ, она три недѣли вылежала въ горячкѣ и теперь едва оправилась. Мы даже мало говорили и о близкой перемѣнѣ нашей, хотя она и знала, что старикъ получаетъ мѣсто и что намъ придется скоро разстаться. Не смотря на то, она до того была ко мнѣ нѣжна, внимательна, до того занималась всѣмъ, что касалось до меня, во все это время; съ такимъ настойчивымъ, упорнымъ вниманiемъ

294

выслушивала все что я долженъ былъ ей разсказывать о себѣ, что сначала мнѣ это было даже тяжело: мнѣ казалось, что она хотѣла меня вознаградить за прошлое. Но эта тягость быстро исчезла; я понялъ, что въ ней совсѣмъ другое желанiе, что она просто любитъ меня, любитъ безконечно, не можетъ жить безъ меня и не заботиться о всемъ, что до меня касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего брата, какъ Наташа любила меня. Я очень хорошо зналъ, что предстоявшая наша разлука давила ея сердце, что Наташа мучилась; она знала тоже, что и я не могу безъ нея жить; но мы объ этомъ не говорили, хотя и подробно разговаривали о предстоящихъ событiяхъ...

Я спросилъ о Николаѣ Сергѣичѣ.

— Онъ скоро, я думаю, воротится, отвѣчала Наташа; обѣщалъ къ чаю.

— Это онъ все о мѣстѣ хлопочетъ?

— Да; впрочемъ мѣсто ужь теперь безъ сомнѣнiя будетъ; да и уходить ему было сегодня кажется незачѣмъ, прибавила она въ раздумьи: могъ–бы и завтра.

— Зачѣмъ же онъ ушолъ?

— А потомучто я это письмо получила...

— Онъ до того боленъ мной, прибавила Наташа помолчавъ, что мнѣ это даже тяжело, Ваня. Онъ кажется и во снѣ только одну меня видитъ. Я увѣрена, что онъ кромѣ того: что со мной, какъ живу я, о чемъ теперь думаю — ни о чемъ болѣе и не заботиться. Всякая тоска моя отзывается въ немъ. Я вѣдь вижу, какъ онъ неловко иногда старается пересилить себя и показать видъ, что обо мнѣ не тоскуетъ, напускаетъ на себя веселость, старается смѣяться и насъ смѣшить. Маменька тоже въ эти минуты сама не своя и тоже не вѣритъ его смѣху, и вздыхаетъ... Такая она неловкая... Прямая душа! прибавила она со смѣхомъ. Вотъ какъ я получила сегодня письма, ему и понадобилось сейчасъ убѣжать, чтобъ не встрѣчаться со мной глазами... Я его больше себя, больше всѣхъ на свѣтѣ люблю, Ваня, прибавила она потупивъ голову и сжавъ мою руку, — даже больше тебя...

Мы прошли два раза по саду, прежде чѣмъ она начала говорить.

— У насъ сегодня Маслобоевъ былъ и вчера тоже былъ, сказала она.

295

— Да, онъ въ послѣднее время очень часто повадился къ вамъ.

— И знаешь ли, зачѣмъ онъ здѣсь? Маменька въ него вѣруетъ, какъ не знаю во что. Она думаетъ, что онъ до того все это знаетъ (ну тамъ законы и все это) — что всякое дѣло можетъ обдѣлать. Какъ ты думаешь, какая у ней теперь мысль бродитъ? Ей, про себя, очень больно и жаль, что я не сдѣлалась княгиней. Эта мысль ей жить не даетъ, и, кажется, она вполнѣ открылась Маслобоеву. Съ папашей она боится говорить объ этомъ, и думаетъ; не поможетъ ли ей въ чемъ–нибудь Маслобоевъ, нельзя ли какъ хоть по законамъ? Маслобоевъ, кажется, ей не противорѣчитъ, а она его все виномъ потчуетъ, прибавила съ усмѣшкой Наташа.

— Отъ этого проказника станется. Да почему же ты знаешь?

— Да вѣдь маменька мнѣ сама проговорилась... намеками...

— Что Нелли? какъ она? спросилъ я.

— Я даже удивляюсь тебѣ, Ваня: до сихъ поръ ты объ ней не спросилъ! съ упрекомъ сказала Наташа.

Нелли была идоломъ у всѣхъ въ этомъ домѣ. Наташа какъ–то страстно полюбила ее, и Нелли отдалась ей наконецъ всѣмъ своимъ сердцемъ. Бѣдное дитя! она и не ждала, что сыщетъ когда–нибудь такихъ людей, что найдетъ столько любви къ себѣ, и я съ радостью видѣлъ, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась для насъ всѣхъ. Она съ какимъ–то болѣзненнымъ жаромъ откликнулась на всеобщую любовь, которою была окружена, въ противуположность всему своему прежнему, развившему въ ней недовѣрiе, злобу и упорство. Впрочемъ и теперь Нелли долго упорствовала, долго намѣренно таила отъ насъ слезы примиренiя, накипавшiя въ ней, и наконецъ отдалась намъ совсѣмъ. Она ужасно полюбила Наташу, затѣмъ старика. Я же сдѣлался ей чѣмъ–то до того необходимымъ, что болѣзнь ея усиливалась, если я долго не приходилъ. Въ послѣднiй разъ, разставаясь на два дня, чтобъ кончить наконецъ запущенную мною работу, я долженъ былъ много уговаривать ее... конечно обиняками. Нелли все–еще стыдилась слишкомъ прямого, слишкомъ беззавѣтнаго проявленiя своего чувства...

Она всѣхъ насъ очень безпокоила. Молча и безо всякихъ разговоровъ рѣшено было, что она останется на вѣки въ домѣ

296

Николая Сергѣича, а между тѣмъ отъѣздъ приближался, а ей становилось все хуже и хуже. Она заболѣла съ того самого дня, какъ мы пришли съ ней тогда къ старикамъ, въ день примиренiя ихъ съ Наташей. Впрочемъ чтожъ я? она и всегда была больна. Болѣзнь постепенно росла въ ней и прежде, но теперь начала усиливаться съ чрезвычайною быстротою. Я не знаю и не могу опредѣлить въ точности ея болѣзни. Припадки правда повторялись съ ней нѣсколько чаще прежняго; но главное, какое–то изнуренiе и упадокъ всѣхъ силъ, безпрерывное лихорадочное и напряжонное состоянiе, — все это довело ее въ послѣднiе дни до того, что она уже не вставала съ постели. И странно: чѣмъ болѣе одолѣвала ее болѣзнь, тѣмъ мягче, тѣмъ ласковѣе, тѣмъ открытѣе къ намъ становилась Нелли. Три дня тому назадъ, она поймала меня за руку, когда я проходилъ мимо ея кроватки и потянула меня къ себѣ. Въ комнатѣ никого не было. Лицо ея было въ жару (она ужасно похудѣла), глаза сверкали огнемъ. Она судорожно–страстно потянулась ко мнѣ, и когда я наклонился къ ней, она крѣпко обхватила мою шею своими смуглыми худенькими ручками и крѣпко поцѣловала меня, а потомъ тотчасъ же потребовала къ себѣ Наташу; я позвалъ ее; Нелли непремѣнно хотѣлось, чтобъ Наташа присѣла къ ней на кровать и смотрѣла на нее...

— Мнѣ самой на васъ смотрѣть хочется, сказала она. Я васъ вчера во снѣ видѣла и сегодня ночью увижу... вы мнѣ часто снитесь... всякую ночь...

Ей очевидно хотѣлось что–то высказать, чувство давило ее; но она и сама не понимала своихъ чувствъ и не знала какъ его выразить...

Николая Сергѣича она любила безъ памяти. Надо сказать, что и Николай Сергѣичъ чуть ли не такъ же любилъ ее, какъ и Наташу. Онъ имѣлъ удивительное свойство развеселять и смѣшить Нелли. Только–что онъ бывало придетъ къ ней, тотчасъ же и начнется смѣхъ и даже шалости. Больная дѣвочка развеселялась какъ ребенокъ, кокетничала со старикомъ, подсмѣивалась надъ нимъ, разсказывала ему свои сны и всегда что–нибудь выдумывала, заставляла разсказывать и его, и старикъ до того былъ радъ, до того былъ доволенъ, смотря на свою «маленькую дочку Нелли», что каждый день все болѣе и болѣе приходилъ отъ нея въ восторгъ.

297

— Ее намъ всѣмъ Богъ послалъ, въ награду за наши страданiя, сказалъ онъ мнѣ разъ, уходя отъ Нелли и перекрестивъ ее по обыкновенiю на ночь.

Каждый день, по вечерамъ, когда мы всѣ собирались вмѣстѣ (Маслобоевъ тоже приходилъ каждый вечеръ), прiѣзжалъ иногда и старикъ–докторъ, чрезвычайно полюбившiй Ихменевыхъ; вывозили и Нелли въ ея креслѣ, къ намъ за круглый столъ. Дверь на балконъ отворялась. Зеленый садикъ, освѣщенный заходящимъ солнцемъ, былъ весь на виду. Изъ него пахло свѣжей зеленью и только–что распустившеюся сиренью. Нелли сидѣла въ своемъ креслѣ, ласково на всѣхъ насъ посматривала и прислушивалась къ нашему разговору. Иногда же оживлялась и сама, и непримѣтно начинала тоже что–нибудь говорить... Но въ такiя минуты, мы всѣ слушали ее обыкновенно даже съ безпокойствомъ, потомучто въ ея воспоминанiяхъ были темы, которыхъ нельзя было касаться. И я, и Наташа, и Ихменевы чувствовали и сознавали всю нашу вину передъ ней, въ тотъ день, когда она трепещущая и измученная должна была разсказать намъ свою исторiю. Докторъ особенно былъ противъ этихъ воспоминанiй и разговоръ обыкновенно старались перемѣнить. Въ такихъ случахъ Нелли старалась не показать намъ, что понимаетъ наши усилiя и начинала смѣяться съ докторомъ, или съ Николаемъ Сергѣичемъ...

И однакожъ ей дѣлалось все хуже и хуже. Она стала чрезвычайно впечатлительна. Сердце ея билось неправильно. Докторъ сказалъ мнѣ даже, что она можетъ умереть очень скоро.

Я не говорилъ этого Ихменевымъ, чтобъ не растревожить ихъ. Николай Сергѣичъ былъ вполнѣ увѣренъ, что она выздоровѣетъ къ дорогѣ.

— Вотъ и папенька воротился, сказала Наташа, заслышавъ его голосъ. Пойдемъ, Ваня.

_____

Николай Сергѣичъ, едва переступивъ за порогъ, по обыкновенiю своему, громко заговорилъ; Анна Андревна такъ и замахала на него руками. Старикъ тотчасъ же присмирѣлъ, и увидя меня и Наташу, шопотомъ и съ уторопленнымъ видомъ сталъ намъ разсказывать о результатѣ своихъ похожденiй: мѣсто, о

298

которомъ онъ хлопоталъ, было за нимъ, и онъ очень былъ радъ.

— Черезъ двѣ недѣли можно и ѣхать, сказалъ онъ, потирая руки и заботливо, искоса, взглянулъ на Наташу. Но та отвѣтила ему улыбкой и обняла его, такъ что сомнѣнiя его мигомъ разсѣялись.

— Поѣдемъ, поѣдемъ, друзья мои, поѣдемъ! заговорилъ онъ, обрадовавшись. Вотъ только ты, Ваня, только съ тобой разставаться больно... (Замѣчу, что онъ ни разу не предложилъ мнѣ ѣхать съ ними вмѣстѣ, что, судя по его характеру, непремѣнно бы сдѣлалъ... при другихъ обстоятельствахъ, то–есть, еслибъ не зналъ моей любви къ Наташѣ.)

— Ну чтожъ дѣлать, друзья, чтожъ дѣлать! Больно мнѣ, Ваня; но перемѣна мѣста насъ всѣхъ оживитъ... Перемѣна мѣста, — значитъ перемѣна всего! прибавилъ онъ, еще разъ взглянувъ на дочь.

Онъ вѣрилъ въ это и былъ радъ своей вѣрѣ.

— А Нелли? сказала Анна Андревна.

— Нелли? Чтожъ... она, голубчикъ мой, больна немножко, но къ тому–то времени ужь навѣрно выздоровѣетъ. Ей и теперь лучше: какъ ты думаешь, Ваня? проговорилъ онъ, какъ–бы испугавшись и съ безпокойствомъ смотрѣлъ на меня, точно я–то и долженъ былъ разрѣшить его недоумѣнiя.

— Что она? какъ спала? Не было ли съ ней чего? Не проснулась ли она теперь? Знаешь что, Анна Андревна: мы столикъ–то придвинемъ поскорѣй на террасу, принесутъ самоваръ, придутъ наши, мы всѣ усядемся и Нелли къ намъ выйдетъ... Вотъ и прекрасно. Да ужь не проснулась ли она? Пойду я къ ней. Только посмотрю на нее... не разбужу, не безпокойся! прибавилъ онъ, видя что Анна Андревна снова замахала на него руками...

Но Нелли уже проснулась. Черезъ четверть часа мы всѣ уже сидѣли вокругъ стола за вечернимъ самоваромъ.

Нелли вывезли въ креслахъ. Явился докторъ, очень полюбившiй Ихменевыхъ и особенно этотъ часъ всеобщей семейной сходки; явился и Маслобоевъ. Онъ принесъ для Нелли большой букетъ сирени; но самъ былъ чѣмъ–то озабоченъ и какъ–будто раздосадованъ.

Кстати: Маслобоевъ ходилъ чуть не каждый день. Я уже говорилъ, что всѣ и особенно Анна Андревна, чрезвычайно его

299

полюбили, но никогда ни слова не упоминалось у насъ вслухъ объ Александрѣ Семеновнѣ; не упоминалъ о ней и самъ Маслобоевъ. Анна Андревна, узнавъ отъ меня, что Александра Семеновна еще не успѣла сдѣлаться его законной супругой, рѣшила про себя, что и принимать ее и говорить объ ней въ домѣ нельзя. Такъ и наблюдалось, и этимъ очень обрисовывалась и сама Анна Андревна. Впрочемъ, не будь у ней Наташи и гловное, не случись того, что случилось, она бы можетъ–быть и не была такъ разборчива.

Нелли въ этотъ вечеръ была какъ–то особенно грустна и даже чѣмъ–то озабочена. Какъ–будто она видѣла дурной сонъ и задумалась о немъ. Но подарку Маслобоева она очень обрадовалась и съ наслажденiемъ поглядывала на цвѣты, которые поставили передъ ней въ стаканѣ.

— Такъ ты очень любишь цвѣточки, Нелли? сказалъ старикъ. Ну постой же! прибавилъ онъ съ одушевленiемъ: — завтра же... ну да вотъ увидишь сама!..

— Люблю, отвѣчала Нелли, — и помню какъ мы мамашу съ цвѣтами встрѣчали. Мамаша, еще когда мы были тамъ (тамъ значило теперь за границей), была одинъ разъ цѣлый мѣсяцъ очень больна. Я и Генрихъ сговорились такъ, что когда она встанетъ и первый разъ выйдетъ изъ своей спальни, откуда она цѣлый мѣсяцъ не выходила, то мы и уберемъ всѣ комнаты цвѣтами. Вотъ мы такъ и сдѣлали. Мамаша сказала съ вечера, что завтра утромъ она непремѣнно выйдетъ вмѣстѣ съ нами завтракать. Мы встали рано–рано. Генрихъ принесъ много цвѣтовъ, и мы всю комнату убрали зелеными листьями и гирляндами. И плющъ былъ, и еще такiя широкiя листья — ужь не знаю какъ они называются, и еще другiя листья, которые за все цѣпляются, и бѣлые цвѣты большiе были, и нарцизы были, а я ихъ больше всѣхъ цвѣтовъ люблю, и розаны были, такiе славные розаны, и много–много было цвѣтовъ. Мы ихъ всѣ развѣсили въ гирляндахъ, и въ горшкахъ разставили, и такiе цвѣты тутъ были, что какъ цѣлыя деревья, въ большихъ кадкахъ; ихъ мы по угламъ разставили и у креселъ мамаши, и какъ мамаша вышла, то удивилась и очень обрадовалась, а Генрихъ былъ радъ... Я это теперь помню...

Въ этотъ вечеръ Нелли была какъ–то особенно слаба и слабонервна. Докторъ съ безпокойствомъ взглядывалъ на нее. Но ей очень хотѣлось говорить. И долго, до самыхъ сумерекъ

300

разсказывала она о своей прежней жизни тамъ; мы ее не прерывали. Тамъ съ мамашей и съ Генрихомъ, они много ѣздили, и прежнiя воспоминанiя ярко возставали въ ея памяти. Она съ волненiемъ разсказывала о голубыхъ небесахъ, о высокихъ горахъ, со снѣгомъ и льдами, которыя она видѣла и проѣзжала, о горныхъ водопадахъ; потомъ объ озерахъ и долинахъ Италiи, о цвѣтахъ и деревьяхъ, объ сельскихъ жителяхъ, объ ихъ одеждѣ и объ ихъ смуглыхъ лицахъ и черныхъ глазахъ; разсказывала про разныя встрѣчи и случаи бывшiе съ ними. Потомъ о большихъ городахъ и дворцахъ, о высокой церкви съ куполомъ, который весь вдругъ иллюминовался разноцвѣтными огнями; потомъ объ жаркомъ, южномъ городѣ съ голубыми небесами и съ голубымъ моремъ... Никогда еще Нелли не разсказывала намъ ничего изъ этихъ воспоминанiй своихъ. Мы слушали ее съ напряжоннымъ вниманiемъ. Мы всѣ знали только до сихъ поръ другiя ея воспоминанiя — въ мрачномъ, угрюмомъ городѣ, съ давящей, одуряющей атмосферой, съ заражоннымъ воздухомъ, съ драгоцѣнными палатами и съ грязнымъ дождемъ; съ тусклымъ, блѣднымъ солнцемъ и съ злыми, полусумасшедшими людьми, отъ которыхъ такъ много и она и мамаша ея вытерпѣли. И мнѣ представилось, какъ онѣ обѣ, въ грязномъ подвалѣ, въ сырой сумрачный вечеръ, обнявшись на бѣдной постелѣ своей, вспоминали о своемъ прошедшемъ о покойномъ Генрихѣ и о чудесахъ другихъ земель... Представилась мнѣ и Нелли, вспоминавшая все это уже одна, безъ мамаши своей, когда Бубнова побоями и звѣрскою жестокостью хотѣла сломить ее и припудить на недоброе дѣло...

Но наконецъ, съ Нелли сдѣлалось дурно, и ее отнесли назадъ. Старикъ очень испугался и досадовалъ, что ей дали такъ много говорить. Съ нею былъ какой–то припадокъ, въ родѣ обмиранiя. Этотъ припадокъ повторялся съ нею уже нѣсколько разъ. Когда онъ кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видѣть. Ей надо было что–то сказать мнѣ одному. Она такъ упрашивала объ этомъ, что въ этотъ разъ докторь самъ настоялъ, чтобъ исполнили ея желанiе, и всѣ вышли изъ комнаты.

— Вотъ что, Ваня, сказала Нелли, когда мы остались вдвоемъ, — я знаю, они думаютъ, что я съ ними поѣду; но я не поѣду, потомучто не могу и останусь пока у тебя, и мнѣ это надо было сказать тебѣ.

301

Я сталъ было ее уговаривать; сказалъ, что у Ихменевыхъ ее всѣ такъ любятъ, что ее за родную дочь оочитаютъ. Что всѣ будутъ очень жалѣть о ней. Что у меня, напротивъ, ей тяжело будетъ жить, и что хоть я и очень ее люблю, но что нечего дѣлать разстаться надо.

— Нѣтъ, нельзя! настойчиво отвѣтила Нелли: — потомучто я вижу часто мамашу во снѣ, и она говоритъ мнѣ, чтобъ я не ѣздила съ ними и осталась здѣсь; она говоритъ, что я очень много согрѣшила, что дѣдушку одного оставила, и все плачетъ, когда это говоритъ. Я хочу остаться здѣсь и ходить за дѣдушкой, Ваня.

— Но вѣдь твой дѣдушка ужь умеръ, Нелли, сказалъ я, выслушавъ ее съ удивленiемъ.

Она подумала и пристально посмотрѣла на меня.

— Разскажи мнѣ, Ваня, еще разъ, сказала она, какъ дѣдушка умеръ. Все разскажи и ничего не пропускай.

Я былъ изумленъ ея требованiемъ, но однакожъ принялся разсказывать во всей подробности. Я подозрѣвалъ, что съ нею бредъ, или по крайней мѣрѣ, что послѣ припадка голова ея еще не совсѣмъ свѣжа.

Она внимательно выслушала мой разсказъ, и помню, какъ ея черные, сверкающiе больнымъ, лихорадочнымъ блескомъ глаза пристально и неотступно слѣдили за мной во все продолженiе разсказа. Въ комнатѣ было уже темно.

— Нѣтъ, Ваня, онъ не умеръ! сказала она рѣшительно, все выслушавъ и еще разъ подумавъ. — Мамаша мнѣ часто говоритъ о дѣдушкѣ и когда я вчера сказала ей: да вѣдь дѣдушка умеръ, оча очень огорчилась, заплакала и сказала мнѣ, что нѣтъ, что мнѣ нарочно такъ сказали, а что онъ ходитъ теперь и милостыню проситъ, «также какъ мы съ тобой прежде просили, говорила мамаша; и все ходитъ по тому мѣсту, гдѣ мы съ тобой его въ первый разъ встрѣтили, когда я упала передъ нимъ и Азорка узналъ мен…»

— Это сонъ, Нелли, сонъ больной, потомучто ты сама больна, сказалъ я ей.

— Я и сама все думала, что это только сонъ, сказала Нелли, и не говорила никому. Только тебѣ одному разсказать хотѣла. Но сегодня, когда я заснула послѣ того какъ ты не пришолъ, то увидѣла во снѣ и самого дѣдушку. Онъ сидѣлъ у себя дома

302

и ждалъ меня и былъ такой страшный, худой, и сказалъ, что онъ два дня ничего не ѣлъ и Азорка тоже, и очень на меня сердился и упрекалъ меня. Онъ мнѣ тоже сказалъ, что у него совсѣмъ нѣтъ нюхальнаго табаку, а что безъ этого табаку онъ и жить не можетъ. Онъ и въ самомъ дѣлѣ, Ваня, мнѣ прежде это одинъ разъ говорилъ, ужь послѣ того какъ мамаша умерла, когда я приходила къ нему. Тогда онъ былъ совсѣмъ больной и почти ничего ужь не понималъ. Вотъ, какъ я услышала это отъ него сегодня и думаю: пойду я, стану на мосту и буду милостыню просить, напрошу и куплю ему хлѣба, и варенаго картофеля, и табаку. Вотъ будто я стою, прошу, и вижу, что дѣдушка около ходитъ, помедлитъ немного и подойдетъ ко мнѣ и смотритъ, сколько я набрала, и возьметъ себѣ. Это говоритъ на хлѣбъ, теперь на табакъ сбирай. Я сбираю, а онъ подойдетъ и отниметъ у меня. Я ему и говорю, что и безъ того все отдамъ ему и ничего себѣ не спрячу. Нѣтъ, говоритъ, ты у меня воруешь; мнѣ и Бубнова говорила, что ты воровка, оттого–то я тебя къ себѣ никогда и не возьму. Куды ты еще пятакъ дѣла? Я заплакала тому, что онъ мнѣ не вѣритъ, а онъ меня не слушаетъ и все кричитъ: ты украла одинъ пятакъ! и сталъ бить меня, тутъ же на мосту, и больно билъ. И я очень плакала... Вотъ я и подумала теперь, Ваня, что онъ непремѣнно живъ и гдѣ–нибудь одинъ ходитъ и ждетъ, чтобъ я къ нему пришла...

Я снова началъ ее уговаривать и разувѣрять, и наконецъ, кажется, разувѣрилъ. Она отвѣчала, что боится теперь заснуть, потомучто дѣдушку увидитъ. Наконецъ крѣпко обняла меня...

— А все–таки я не могу тебя покинуть, Ваня! сказала она мнѣ, прижимаясь къ моему лицу своимъ личикомъ. — Еслибъ и дѣдушки не было, я все съ тобой не разстанусь.

Въ домѣ всѣ были испуганы припадкомъ Нелли. Я потихоньку пересказалъ доктору всѣ ея грезы и спросилъ у него окончательно, какъ онъ думаетъ объ ея болѣзни? — Ничего еще неизвѣстно, отвѣчалъ онъ соображая; я покамѣстъ догадываюсь, размышляю, наблюдаю, — но... ничего не извѣстно. Вообще выздоровленiе невозможно. Она умретъ. Я имъ не говорю, потомучто вы такъ просили, но мнѣ жаль и я предложу завтра же консилiумъ. Можетъ–быть болѣзнь приметъ послѣ консилiума другой оборотъ. Но мнѣ очень жаль эту дѣвочку, какъ дочь мою... Милая, милая дѣвочка! и съ такимъ игривымъ умомъ!

303

Николай Сергѣичъ былъ въ особенномъ волненiи.

— Вотъ что, Ваня, я придумалъ, сказалъ онъ: она очень любитъ цвѣты. Знаешь что? устроимъ–ка ей завтра, какъ она проснется, такой же прiемъ, съ цвѣтами, какъ она съ этимъ Генрихомъ для свой мамаши устроила, вотъ что сегодня разсказывала... Она это съ такимъ волненiемъ разсказывала...

— То–то съ волненiемъ, отвѣчалъ я. Волненiя–то ей теперь вредны...

— Да; но прiятныя волненiя другое дѣло! Ужь повѣрь, голубчикъ, опытности моей повѣрь, прiятныя волненiя ничего; прiятныя волненiя даже излечить могутъ, на здоровье подѣйствовать...

Однимъ словомъ, выдумка старика до того прельщала его самого, что онъ уже пришолъ отъ нея въ восторгъ. Невозможно было и возражать ему. Я спросилъ совѣта у доктора, но прежде чѣмъ тотъ собрался сообразить, старикъ уже схватилъ свой картузъ и побѣжалъ обдѣлывать дѣло.

— Вотъ что, сказалъ онъ мнѣ, уходя: — тутъ, неподалеку, есть одна оранжерея; богатая оранжерея. Садовники распродаютъ цвѣты, можно достать, и предешево. Удивительно даже какъ дешево!.. Ты внуши это Аннѣ Андревнѣ, а то она сейчасъ разсердится за расхолы... Ну, такъ вотъ... Да! вотъ что еще, голубчикъ: куда ты теперь? вѣдь отдѣлался, кончилъ работу, такъ чего жъ тебѣ домой–то спѣшить? Ночуй у насъ, наверху, въ свѣтелкѣ: помнишь, какъ прежде бывало... И тюфякъ твой, и кровать — все тамъ на прежнемъ мѣстѣ стоитъ и не тронуто. Заснешь какъ французскiй король. А? останься–ка. Завтра проснемся пораньше, принесутъ цвѣты и къ восьми часамъ мы вмѣстѣ всю комнату уберемъ. И Наташа поможетъ: у ней вкусу–то вѣдь больше чѣмъ у насъ съ тобой... Ну, соглашаешься? ночуешь?

Рѣшили, что я останусь ночевать. Старикъ обдѣлалъ дѣло. Докторъ и Маслобоевъ простились и ушли. У Ихменевыхъ ложились спать рано, въ одинадцать чаэсовъ. Уходя Маслобоевъ былъ въ задумчивости и хотѣлъ мнѣ что–то сказать, но отложилъ до другого раза. Когда же я, простясь со стариками, поднялся въ мою свѣтелку, то къ удивленiю моему, увидѣлъ его опять. Онъ сидѣлъ въ ожиданiи меня за столикомъ и перелистывалъ какую–то книгу.

— Воротился съ дороги, Ваня, потому лучше ужь теперь

304

разсказать. Садись–ка. Видишь, дѣло–то все такое глупое, досадно даже...

— Да что такое?

— Да подлецъ твой князь разозлилъ, еще двѣ недѣли тому назадъ; да такъ разозлилъ, что я до сихъ поръ злюсь.

— Что, что такое? развѣ ты все еще съ княземъ въ сношенiяхъ?

— Ну, вотъ ужь ты сейчасъ «что, что такое?» точно и Богъ знаетъ что случилось. Ты братъ, Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна и вообще все это несносное бабье... Терпѣть не могу бабья!.. Ворона каркнетъ — сейчасъ и «что, что такое?»

— Да ты не сердись.

— Да и вовсе не сержусь, а на всякое дѣло надо смотрѣть обыкновенными глазами, не преувеличивая... вотъ что.

Онъ немного помолчалъ, какъ–будто все еще сердясь на меня. Я не прерывалъ его.

— Видишь братъ, Ваня, началъ онъ опять: — напалъ я на одинъ слѣдъ... то есть въ сущности вовсе не напалъ, и не было никакого слѣда, а такъ мнѣ показалось, то–есть изъ нѣкоторыхъ соображенiй я было вывелъ, что Нелли... можетъ–быть... Ну, однимъ словомъ князева законная дочь.

— Что ты!

— Ну, и заревѣлъ сейчасъ: «что ты!» То–есть ровно ничего говорить нельзя съ этими людьми! вскричалъ онъ, неистово махнувъ рукой. — Я развѣ говорилъ тебѣ что–нибудь положительно, легкомысленная ты голова? Говорилъ я тебѣ, что она доказанная законная князева дочь? Говорилъ, или нѣтъ?

— Послушай, душа моя, прервалъ я его въ сильномъ волненiи: — ради Бога не кричи и объясняйся точно и ясно. Ейбогу пойму тебя. Пойми, до какой степени это важное дѣло и какiя послѣдствiя...

— То–то послѣдствiя, а изъ чего? гдѣ доказательства? Дѣла не такъ дѣлаются, и я тебѣ подъ секретомъ теперь говорю. А зачѣмъ я объ этомъ съ тобой заговорилъ — потомъ объясню. Значитъ такъ надо было. Молчи и слушай, и знай, что все это секретъ...

Видишь какъ было дѣло. Еще зимой, еще прежде чѣмъ Смитъ умеръ, только–что князь воротился изъ Варшавы, и

305

началъ онъ это дѣло. То–есть начато оно было и гораздо раньше, еще въ прошломъ году. Но тогда онъ одно разыскивалъ, а теперь началъ разыскивать другое. Главное дѣло было въ томъ, что онъ нитку потерялъ. Тринадцать лѣтъ какъ онъ разстался въ Парижѣ съ Смитихой и бросилъ ее, но всѣ эти тринадцать лѣтъ онъ неуклонно слѣдилъ за нею, зналъ, что она живетъ съ Генрихомъ, про котораго сегодня разсказывали, зналъ, что у ней Нелли, зналъ, что сама она больна; ну, однимъ словомъ, все зналъ, только вдругъ и потерялъ нитку. А случилось это кажется вскорѣ по смерти Генриха, когда Смитиха собралась въ Петербургъ. Въ Петербургѣ онъ разумѣется скоро бы ее отыскалъ, подъ какимъ бы именемъ она ни воротилась въ Россiю; да дѣло въ томъ, что заграничные его агенты его ложнымъ свидѣтельствомъ обманули: увѣрили его, что она живетъ въ одномъ какомъ–то заброшенномъ городишкѣ въ южной Германiи; сами они обманулись по небрежности, одну приняли за другую. Такъ и продолжалось годъ или больше. По прошествiи года князь началъ сомнѣваться: по нѣкоторымъ фактамъ ему еще прежде стало казаться, что это не та. Теперь вопросъ: куда дѣлась настоящая Смитиха? И пришло ему въ голову (такъ, даже безо всякихъ данныхъ): не въ Петербургѣ ли она? Покамѣстъ за границей шла одна справка, онъ уже здѣсь затѣялъ другую, но видно не хотѣлъ употреблять слишкомъ офицiальнаго пути и познакомился со мной. Ему меня рекомендовали: такъ и такъ–дескать, занимается дѣлами, любитель — ну и такъ далѣе, и такъ далѣе...

Ну, такъ вотъ и разъяснилъ онъ мнѣ дѣло; только темно, чертовъ сынъ, разъяснилъ, темно и двусмысленно. Ошибокъ было много, повторялся нѣсколько разъ, факты въ различныхъ видахъ въ одно и то же время передавалъ... Ну извѣстно, какъ ни хитри, всѣхъ нитокъ не спрячешь. Я разумѣется началъ съ подобострастiя и простоты душевной, словомъ, рабски преданъ; а по правилу, разъ навсегда мною принятому, а вмѣстѣ съ тѣмъ и по закону природы (потомучто это законъ природы) сообразилъ, во–первыхъ: ту ли надобность мнѣ высказали? во–вторыхъ: не скрывается ли подъ высказанной надобностью какой–нибудь другой, недосказанной? Ибо въ послѣднемъ случаѣ, какъ вѣроятно и ты, милый сынъ, можешь понять поэтической своей головой, — онъ меня обкрадывалъ:

306

ибо одна надобность положимъ рубль стоитъ, а другая вчетверо стоитъ; такъ дуракъ же я буду, если за рубль передамъ ему то, что четырехъ стоитъ. Началъ я вникать и догадываться, и мало по малу сталъ нападать на слѣды: одно у него самого выпыталъ, другое — кой отъ кого изъ посторонннхъ, на счетъ третьяго своимъ умомъ дошолъ. Спросишь ты неравно: почему именно я такъ вздумалъ дѣйствовать? Отвѣчу: хоть бы потому одному, что князь слишкомъ ужь что–то захлопоталъ, чего–то ужь очень испугался. Потому, въ сущности — чего бы кажется пугаться? Увезъ отъ отца любовницу, она забеременѣла, а онъ ее бросилъ. Ну, что тутъ удивительнаго? Милая, прiятная шалость и больше ничего. Не такому человѣку какъ князь этого бояться! ну, а онъ боялся... Вотъ мнѣ и сомнительно стало. Я, братъ, на нѣкоторые прелюбопытные слѣды напалъ, между прочимъ черезъ Генриха. Онъ конечно умеръ; но отъ одной изъ кузинъ его (теперь за однимъ булочникомъ здѣсь, въ Петербургѣ), страстно влюбленной въ него прежде и продолжавшей любить его лѣтъ пятнадцать сряду, не смотря на толстаго фатера–булочника, съ которымъ невзначай прижила восьмерыхъ дѣтей, — отъ этой–то кузины, говорю, я и успѣлъ, черезъ посредство разныхъ многосложныхъ маневровъ, узнать важную вещь: Генрихъ писалъ ей по нѣмецкому обыкновенiю письма и дневники, а передъ смертью прислалъ ей кой–какiя свои бумаги. Она, дура, важнаго–то въ этихъ письмахъ не понимала, а понимала въ нихъ только тѣ мѣста, гдѣ говорится объ лунѣ, объ мейнъ либеръ Августинѣ и объ Виландѣ еще кажется. Но я–то свѣдѣнiя нужныя получилъ и черезъ эти письма на новый слѣдъ напалъ. Узналъ я напримѣръ о господинѣ Смитѣ, о капиталѣ, у него похищенномъ дочкой, о князѣ, забравшемъ въ свои руки капиталъ; наконецъ, среди разныхъ восклицанiй, обиняковъ и аллегорiй, проглянула мнѣ въ письмахъ и настоящая суть: то–есть, Ваня, понимаешь! ничего положительнаго. — Дурачина Генрихъ нарочно объ этомъ скрывалъ и только намекалъ, ну а изъ этихъ намековъ, изъ всего–то вмѣстѣ взятаго, стала выходить для меня небесная гармонiя: князь–то вѣдь былъ на Смитихѣ–то женатъ! Гдѣ женился, какъ, когда именно, за границей или здѣсь, гдѣ документы — ничего неизвѣстно. То–есть, братъ Ваня, я волосы рвалъ съ досады и отыскивалъ–отыскивалъ, то–есть дни и ночи разыскивалъ.

307

Разыскалъ я наконецъ и Смита, а онъ вдругъ и умри. Я даже на него живого–то и не успѣлъ поглядѣть. Тутъ по одному случаю, узнаю я вдругъ, что умерла одна подозрительная для меня женщина на Васильевскомъ островѣ, справляюсь — и нападаю на слѣдъ. Стремлюсь на Васильевскiй и, помнишь, мы тогда встрѣтились. Много я тогда почерпнулъ. Однимъ словомъ, помогла мнѣ тутъ во многомъ и Нелли...

— Послушай, прервалъ я его: неужели ты думаешь, что Нелли знаетъ...

— Что?

— Что она дочь князя?

— Да вѣдь ты самъ знаешь, что она дочь князя, отвѣчалъ онъ, глядя на меня съ какою–то злобною укоризною: — ну кчему такiе праздные вопросы дѣлать, пустой ты человѣкъ? Главное не въ этомъ, а въ томъ, что она не просто дочь князя, а законная дочь князя, — понимаешь ты это?

— Быть не можетъ! вскричалъ я.

— Я и самъ говорилъ себѣ «быть не можетъ» сначала, даже и теперь иногда говорю себѣ «быть не можетъ!» Но въ томъ–то и дѣло, что это быть можетъ, и по всей вѣроятности есть.

— Нѣтъ, Маслобоевъ, это не такъ, ты увлекся, вскричалъ я. Она не только не знаетъ этого, но она и въ самомъ дѣлѣ незаконная дочь. Неужели мать, имѣя хоть какiе–нибудь документы въ рукахъ, могла выносить такую злую долю, какъ здѣсь въ Петербургѣ и, кромѣ того, оставить свое дитя на такое сиротство? Полно! этого быть не можетъ.

— Я и самъ это думалъ, то–есть это даже до сихъ поръ стоитъ передо мной недоумѣнiемъ. Но опуть–таки дѣло въ томъ, что вѣдь Смитиха была сама по себѣ безумнѣйшая и сумасброднѣйшая женщина въ мiрѣ. Необыкновенная она женщина была; ты сообрази только всѣ обстоятельства: вѣдь это романтизмъ — всѣ эти надзвѣздныя глупости въ самомъ дикомъ и сумасшедшемъ размѣрѣ. Возьми одно: съ самаго начала она мечтала только объ чемъ–то въ родѣ неба на землѣ и объ ангелахъ, влюбилась беззавѣтно, повѣрила безгранично и, я увѣренъ, съ ума сошла потомъ не оттого, что онъ ее разлюбилъ и бросилъ, а оттого, что въ немъ она обманулась, что онъ способенъ былъ ее обмануть и бросить; оттого, что ея ангелъ превратился въ грязь, оплевалъ и унизилъ ее. Ея романтическая и безумная душа не

308

вынесла этого превращенiя. А сверхъ того и обида: понимаешь какая обида! Въ ужасѣ и, главное, въ гордости, она отшатнулась отъ него съ безграничнымъ презрѣнiемъ. Она разорвала всѣ связи, всѣ документы; плюнула на деньги, даже забыла, что они не ея, а отцовы, и отказалась отъ нихъ, какъ отъ грязи, какъ отъ пыли, чтобъ подавить своего обманщика душевнымъ величiемъ, чтобъ считать его своимъ воромъ и имѣть право всю жизнь презирать его, и тутъ же вѣроятно сказала, что безчестiемъ себѣ почитаетъ называться и женой его. У насъ развода нѣтъ, но dе fасtо они развелись, и ей ли было послѣ умолять его о помощи! Вспомни, что она, сумасшедшая, говорила Нелли уже на смертномъ одрѣ: не ходи къ нимъ, работай, погибни, но не ходи къ нимъ, кто бы ни звалъ тебя (то–есть она и тутъ мечтала еще, что ее позовутъ, а слѣдственно будетъ случай отмстить и еще разъ подавить презрѣнiемъ зовущаго, однимъ словомъ, кормила себя вмѣсто хлѣба злобной мечтой). Много, братъ, я выпыталъ и у Нелли; даже и теперь иногда выпытываю. Конечно мать ея была больна, въ чахоткѣ; эта болѣзнь особенно развиваетъ озлобленiе и всякаго рода раздраженiя; но однакожъ, я навѣрно знаю, черезъ одну куму у Бубновой, что она писала къ князю: да, къ князю, къ самому князю...

— Писала! и дошло письмо? вскричалъ я съ нетерпѣнiемъ.

— Вотъ то–то и есть, не знаю, дошло ли оно. Разъ Смитиха сошлась съ этой кумой (помнишь у Бубновой, дѣвка–то набѣленая? теперь она въ смирительномъ домѣ), ну и посылала съ ней это письмо и написала ужь его, да и не отдала, назадъ взяла; это было за три недѣли до ея смерти... Фактъ значительный: если разъ ужь рѣшилась послать, такъ все равно, хоть и взяла обратно: могла другой разъ послать. И такъ, посылала ли она письмо, или не послала, — не знаю; но есть одно основанiе предположить, что не посылала, потомучто князь узналъ навѣрно, что она пъ Петербургѣ и гдѣ именно, кажется уже послѣ смерти ея. То–то должно быть обрадовался!

— Да, я помню, Алеша говорилъ о какомъ–то письмѣ, которое его очень обрадовало, но это было очень недавно, всего какихъ–нибудь два мѣсяца. Ну чтожъ дальше, дальше: какъ же ты–то съ княземъ?

— Да что я–то съ княземъ? Пойми: полнѣйшая нравственная увѣренность и ни одного положительнаго доказательства, — ни

309

одного, какъ я ни бился. Положенье критическое! Надо было за границей справки дѣлать, а гдѣ за границей? — неизвѣстно. Я разумѣется понялъ, что предстоитъ мнѣ бой, что я только могу его испугать намеками, прикинуться, что знаю больше, чѣмъ въ самомъ дѣлѣ знаю...

— Ну, и чтожъ?

— Не дался въ обманъ, а впрочемъ струсилъ, до того струсилъ, что труситъ и теперь. У насъ было нѣсколько сходокъ: какимъ онъ лазаремъ было прикинулся! Разъ, по дружбѣ, самъ мнѣ все принялся разсказывать. Это когда думалъ, что я все знаю. Хорошо разсказывалъ, съ чувствомъ, откровенно — разумѣется безсовѣстно лгалъ. Вотъ тутъ я и измѣрилъ, до какой степени онъ меня боялся. Прикидывался я передъ нимъ одно время ужаснѣйшимъ простофилей, а наружу показывалъ, что хитрю. Неловко его запугивалъ, то–есть нарочно неловко; грубостей ему нарочно надѣлалъ, грозить ему было началъ, — ну все для того, чтобъ онъ меня за простофилю принялъ и какъ–нибудь да проговорился. Догадался, подлецъ! Другой разъ я пьянымъ прикинулся, тоже толку не вышло: хитеръ! Ты, братъ, можешь ли это понять, Ваня: мнѣ все надо было узнать, въ какой степени онъ меня опасается, и второе: представить ему, что я больше знаю, чѣмъ знаю въ самомъ дѣлѣ...

— Ну что–жъ наконецъ–то?

— Да ничего не вышло. Надо было доказательствъ, фактовъ, а ихъ у меня не было. Одно только онъ понялъ, что я все–таки могу сдѣлать скандалъ. Конечно онъ только скандала одного и боялся, тѣмъ болѣе, что здѣсь связи началъ заводить. Вѣдь ты знаешь, что онъ женится?

— Нѣтъ...

— Въ будущемъ году! Невѣсту онъ себѣ еще въ прошломъ году приглядѣлъ; ей было тогда всего четырнадцать лѣтъ, теперь ей ужъ пятнадцать, кажется еще въ фартучкѣ ходитъ, бѣдняжка. Родители рады! Понимаешь, какъ ему надо было, чтобъ жена умерла? Гснеральская дочка, денежная дѣвочка — много денегъ! мы, братъ Ваня, съ тобой никогда такъ не женимся... Только чего я себѣ во всю жизнь не прощу, вскричалъ Маслобоевъ, крѣпко стукнувъ кулакомъ по столу: это — что онъ оплелъ меня, двѣ недѣли назадъ... подлецъ!

— Какъ–такъ?

310

— Да такъ. Я вижу, что онъь понялъ, что у меня нѣтъ ничего положительнаго, и наконецъ чувствую про себя, что чѣмъ больше дѣло тянуть, тѣмъ скорѣе значитъ пойметъ онъ мое безсилiе. Ну и согласился принять отъ него двѣ тысячи.

— Ты взялъ двѣ тысячи!..

— Серебромъ, Ваня; скрѣпя сердце взялъ. Ну, двухъ ли тысячь такое дѣло могло стоить! Съ униженiемъ взялъ. Стою передъ нимъ какъ оплеваный: онъ говоритъ, я вамъ, Маслобоевъ, за ваши прежнiе труды еще не заплатилъ (а за прежнiе онъ давно заплатилъ сто пятьдесятъ рублей, по условiю), ну такъ вотъ я ѣду; тутъ двѣ тысячи, и потому, надѣюсь, все наше дѣло совершенно теперь кончено. Ну я и отвѣчалъ ему: «совершенно кончено, князь», а самъ и взглянуть въ его рожу не смѣю; думаю: такъ и написано теперь на ней: «что, много взялъ? Такъ только, изъ благолушiя одного дураку даю!» Не помню какъ отъ него и вышелъ!

— Да вѣдь это подло, Маслобоевъ! вскричалъ я: чтожъ ты сдѣлалъ съ Нелли!

— Это не просто подло, это каторжно, это пакостно... Это... это... да тутъ и словъ нѣтъ, чтобы выразить!

— Боже мой! да вѣдь онъ по крайней мѣрѣ долженъ бы хоть обезпечить Нелли!

— То–то долженъ. А чѣмъ принудить? Запугать? Небось не испугается: вѣдь я деньги взялъ. Самъ, самъ передъ нимъ признался, что всего страху–то у меня на двѣ тысячи рублей серебромъ, самъ себя оцѣнилъ въ эту сумму! Чѣмъ его теперь напугаешь?

— И неужели, неужели дѣло Нелли такъ и пропало? вскричалъ я почти въ отчаянiи.

— Ни за что, всричалъ съ жаромъ Маслобоевъ, и даже какъ–то весь встрепенулся. Нѣтъ, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дѣло, Ваня; я ужъ рѣшился! Чтожъ, что я взялъ двѣ тысячи? Наплевать. Я, выходитъ, за обиду взялъ, потомучто онъ, бездѣльникъ, меня надулъ, стало–быть насмѣялся надо мною. Надулъ, да еще насмѣялся! Нѣтъ, я не позволю надъ собой смѣяться... Теперь я, Ваня, ужъ съ самой Нелли начну. По нѣкоторымъ наблюденiямъ я вполнѣ увѣренъ, что въ ней заключается вся развязка этого дѣла. Она все знаетъ, все... Ей сама мать разсказала. Въ горячкѣ, въ тоскѣ могла разсказать.

311

Некому было жаловаться, подвернулась Нелли, она ей и разсказала. А можетъ–быть и на документики какiе–нибудь нападемъ, прибавилъ онъ въ сладкомъ восторгѣ, потирая руки. Понимаешь теперь Ваня, зачѣмъ я сюда шляюсь? Во–первыхъ, изъ дружбы къ тебѣ, это само–собою; но главное — наблюдаю Нелли, а въ третьихъ, голубчикъ мой, хочешь не хочешь, а ты долженъ мнѣ помогать, потомучто ты имѣешь влiянiе на Нелли!..

— Непремѣнно, клянусь тебѣ, вскричалъ я, и надѣюсь, Маслобоевъ, что ты, главное, для Нелли будешь стараться — для бѣдной, обиженной сироты, а не для одной только собственной выгоды...

— Да тебѣ–то какое дѣло, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человѣкъ? Только бы сдѣлать, — вотъ что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человѣколюбiе велитъ. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и объ себѣ позабочусь. Я человѣкъ бѣдный, а онъ бѣдныхъ людей не смѣй обижать. Онъ у меня мое отнимаетъ, да еще и надулъ подлецъ въ добавокъ. Такъ я по–твоему такому мошеннику долженъ въ зубы смотрѣть? Моргенъ–фри!

______

Но цвѣточный праздникъ нашъ на другой день не удался. Нелли сдѣлалось хуже, и она уже не могла выйти изъ комнаты.

И ужь никогда больше она не выходила изъ этой комнаты.

Она умерла двѣ недѣли спустя. Въ эти двѣ недѣли своей агонiи, она уже ни разу не могла совершенно прiйти въ себя и избавиться отъ своихъ странныхъ фантазiй. Разсудокъ ея какъ–будто помутился. Она твердо была увѣрена, до самой смерти своей, что дѣдушка зоветъ ее къ себѣ и сердится на нее, что она не приходитъ, стучитъ на нее палкой и велитъ ей идти просить у добрыхъ людей на хлѣбъ и на табакъ. Часто она начинала плакать во снѣ и, просыпаясь, разсказывала, что видѣла мамашу.

Иногда только разсудокъ какъ–будто возвращался къ ней вполнѣ. Однажды мы оставались одни: она протянула ко мнѣ и схватила мою руку своей худенькой, воспаленной отъ горячешнаго жару ручкой.

— Ваня, сказала она мнѣ: когда я умру, женись на Наташѣ!

312

Это кажется была постоянная и давившая ея идея. Я молча улыбнулся ей. Увидя мою улыбку, она улыбнулась сама и съ шаловливымъ видомъ погрозила мнѣ своимъ худенькимъ пальчикомъ и тотчасъ же начала меня цѣловать.

За три дня до своей смерти, въ прелестный лѣтнiй вечеръ, она попросила, чтобъ подняли стору и отворили окно въ ея спальнѣ. Окно выходило въ садикъ; она долго смотрѣла на густую зелень, на заходящее солнце и вдругъ попросила, чтобъ насъ оставили однихъ.

— Ваня, сказала она едва слышнымъ голосомъ, потомучто была уже очень слаба: — я скоро умру. Очень скоро, и хочу тебѣ сказать, чтобъ ты меня помнилъ. На память я тебѣ оставлю вотъ это (и она показала мнѣ большую ладонку, которая висѣда у ней на груди, вмѣстѣ съ крестомъ). Это мнѣ мамаша оставила, умирая. Такъ вотъ, когда я умру, ты и сними эту ладонку, возьми себѣ и прочти, что въ ней есть. Я и всѣмъ имъ сегодня скажу, чтобъ они одному тебѣ отдали эту ладонку. И когда ты прочтешь, что въ ней написано, то поди къ нему и скажи, что я умерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я Евангелiе недавно читала. Тамъ сказано: прощайте всѣмъ врагамъ своимъ. Ну такъ я это читала, а его все–таки не простила, потомучто, когда мамаша умирала и еще могла говорить, то послѣднее, что она сказала было: проклинаю его, ну такъ и я его проклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю... Разскажи же ему, какъ умирала мамаша, какъ я осталась одна у Бубновой; разскажи, какъ ты видѣлъ меня у Бубновой, все, все разскажи и скажи тутъ же, что я лучше хотѣла быть у Бубновой, а къ нему не пошла...

Говоря это, Нелли поблѣднѣла, глаза ея сверкали и сердце начало стучать такъ сильно, что она опустилась на подушки и минуты двѣ не могла проговорить слова.

— Позови ихъ, Ваня, сказала она наконецъ слабымъ голосомъ: я хочу съ ними со всѣми проститься. Прощай, Ваня!..

Она крѣпко, крѣпко обняла меня въ послѣднiй разъ. Вошли всѣ наши. Старикъ не могъ понять, что она умираетъ; допустить этой мысли не могъ. Онъ до послѣдняго времени спорилъ со всѣми нами и увѣрялъ, что она выздоровѣетъ непремѣнно. Онъ весь высохъ отъ заботы, онъ просиживалъ у кровати Нелли по цѣлымъ днямъ и даже ночамъ. Послѣднiя ночи онъ буквально не спалъ. Онъ старался предупредить малѣйшую прихоть,

313

малѣйшее желанiе Нелли, и, выходя отъ нея къ намъ, горько плакалъ, но черезъ минуту опять начиналъ надѣяться и увѣрять насъ, что она выздоровѣетъ. Узнавъ, что Нелли любитъ цвѣты, онъ заставилъ цвѣтами всю ея комнату. Одинъ разъ купилъ онъ цѣлый букетъ прелестнѣйшихъ розъ бѣлыхъ и красныхъ, куда–то далеко ходилъ за ними и принесъ своей Нелличкѣ... Всѣмъ этимъ онъ очень волновалъ ее. Она не могла не отзываться всѣмъ сердцемъ своимъ на такую всеобщую любовь. Въ этотъ вечеръ, въ вечеръ прощанья ея съ нами, старикъ никакъ не хотѣлъ прощаться съ ней навсегда. Нелли улыбнулась ему и весь вечеръ старалась казаться веселою, шутила съ нимъ, даже смѣялась... Мы всѣ вышли отъ нея почти въ надеждѣ, но на другой день она уже не могла говорить. Черезъ два дня она умерла.

Помню, какъ старикъ убиралъ ея гробикъ цвѣтами и съ отчаянiемъ смотрѣлъ на ея исхудалое мертвое личико, на ея мертвую улыбку, на руки ея, сложенныя крестомъ на груди. Онъ плакалъ надъ ней какъ надъ своимъ роднымъ ребенкомъ. Наташа, я, мы всѣ утѣшали его, но онъ былъ неутѣшенъ и серьёзно заболѣлъ послѣ похоронъ Нелли.

Анна Андревна сама отдала мнѣ ладонку, которую сняла съ ея груди. Въ этой ладонкѣ было письмо матери Нелли къ князю. Я прочиталъ его въ день смерти Нелли. Она обращалась къ князю съ проклятiемъ, говорила, что не можетъ простить ему, описывала всю послѣднюю жизнь свою, всѣ ужасы, на которые оставляетъ Нелли и умоляла его сдѣлать хоть что–нибудь для ребенка. «Онъ вашъ, писала она: это дочь ваша и вы сами знаете, что она ваша, настоящая дочь. Я велѣла ей идти къ вамъ, когда я умру, и отдать вамъ въ руки это письмо. Если вы не отвергнете Нелли, то можетъ–быть тамъ я прощу васъ, и въ день суда сама стану передъ престоломъ Божiимъ и буду умолять Судiю простить вамъ грѣхи ваши. Нелли знаетъ содержанiе письма моего; я читала его ей; я разъяснила ей все, она знаетъ все, все...»

Но Нелли не исполнила завѣщанiя: она знала все, но не пошла къ князю и умерла непримиренная.

Когда мы воротились съ похоронъ Нелли, мы съ Наташей вышли въ садъ. День былъ жаркiй, сiяющiй свѣтомъ. Черезъ недѣлю они уѣзжали. Наташа взглянула на меня долгимъ, страннымъ взглядомъ.

314

— Ваня, сказала она: — Ваня, вѣдь это былъ сонъ!

— Что было сонъ? спросилъ я.

— Все, все, отвѣчала она, все, за весь этотъ годъ. Ваня, зачѣмъ я разрушила твое счастье!

И въ глазахъ ея я прочелъ:

«Мы бы могли быть на вѣки счастливы вмѣстѣ!»

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

КОНЕЦЪ

9 іюля 1861 года.