Время

<1>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Въ отдаленныхъ краяхъ Сибири, среди степей, горъ, или непроходимыхъ лѣсовъ, попадаются изрѣдка маленькiе города, съ одной, много съ двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, съ двумя церквами — одной въ городѣ, другой на кладбищѣ, — города, похожiе болѣе на хорошее подмосковное село, чѣмъ на городъ. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, засѣдателями и всѣмъ остальнымъ субалтернымъ чиномъ. Вообще въ Сибири, не смотря на холодъ, служить чрезвычайно тепло. Люди живутъ простые, нелиберальные; порядки старые, крѣпкiе, вѣками освященные. Чиновники, по справедливости играющiе роль сибирскаго дворянства — или туземцы, закоренѣлые сибиряки, или наѣзжiе изъ Россiи, большею частью изъ столицъ, прельщенные выдаваемымъ не въ зачетъ окладомъ жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами въ будущемъ. Изъ нихъ умѣющiе разрѣшать загадку жизни, почти всегда остаются въ Сибири и съ наслажденiемъ въ ней укореняются. Впослѣдствiи они приносятъ богатые и сладкiе плоды. Но другiе, народъ легкомысленный и неумѣющiй разрѣшать загадку жизни, скоро наскучаютъ Сибирью и съ тоской себя спрашиваютъ: «за чѣмъ они въ нее заѣхали?» Съ

нетерпѣнiемъ отбываютъ они свой законный терминъ службы, три года, и по истеченiи его тотчасъ же хлопочутъ о своемъ переводѣ и возвращаются во свояси, браня Сибирь и подсмѣиваясь надъ нею. Они не правы: не только съ служебной, но даже со многихъ точекъ зрѣнiя, въ Сибири можно блаженствовать. Климатъ превосходный; есть много замѣчательно богатыхъ и хлѣбосольныхъ купцовъ; много чрезвычайно достаточныхъ инородцевъ. Барышни цвѣтутъ розами и нравственны до послѣдней крайности. Дичь летаетъ по улицамъ и сама натыкается на охотника. Шампанскаго выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бываетъ въ иныхъ мѣстахъ самъ-пятнадцать... Вообще, земля благословенная. Надобно только умѣть ею пользоваться. Въ Сибири умѣютъ ею пользоваться.

Въ одномъ изъ такихъ веселыхъ и довольныхъ собою городковъ, съ самымъ милѣйшимъ населенiемъ, воспоминанiе о которомъ останется неизгладимымъ въ моемъ сердцѣ, встрѣтилъ я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившагося въ Россiи дворяниномъ и помѣщикомъ, потомъ сдѣлавшагося ссыльно-каторжнымъ второго разряда, за убiйство жены своей и, по истеченiи опредѣленнаго ему закономъ десятилѣтняго термина каторги, смиренно и неслышно доживавшаго свой вѣкъ въ городкѣ К. поселенцемъ. Онъ, собственно, приписанъ былъ къ одной подгородной волости; но жилъ въ городѣ, имѣя возможность добывать въ немъ хоть какое-нибудь пропитанiе обученiемъ дѣтей. Въ сибирскихъ городахъ часто встрѣчаются учителя изъ ссыльныхъ поселенцевъ; ими не брезгаютъ. Учатъ же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприщѣ жизни и о которомъ, безъ нихъ, въ отдаленныхъ краяхъ Сибири не имѣли бы и понятiя. Въ первый разъ я встрѣтилъ Александра Петровича въ домѣ одного стариннаго, заслужоннаго и хлѣбосольнаго чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у котораго было пять дочерей, разныхъ лѣтъ, подававшихъ прекрасныя надежды. Александръ Петровичъ давалъ имъ уроки, четыре раза въ недѣлю, по 30 копѣекъ серебромъ за урокъ. Наружность его меня заинтересовала. Это былъ чрезвычайно блѣдный и худой человѣкъ, еще не старый, лѣтъ тридцати пяти, маленькiй и тщедушный. Одѣтъ былъ всегда весьма чисто, по европейски. Если вы съ нимъ заговаривали, то онъ смотрѣлъ на васъ чрезвычайно пристально и внимательно, съ

строгой вѣжливостью выслушивалъ каждое слово ваше, какъ-будто въ него вдумываясь, какъ-будто вы вопросомъ вашимъ задали ему задачу, или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и наконецъ отвѣчалъ ясно и коротко, но до того взвѣшивая каждое слово своего отвѣта, что вамъ вдругъ становилось отчего-то неловко и вы, наконецъ, сами радовались окончанiю разговора. Я тогда же распросилъ о немъ Ивана Иваныча и узналъ, что Горянчиковъ живетъ безукоризненно и нравственно и что иначе Иванъ Иванычъ не пригласилъ бы его для дочерей своихъ, но что онъ страшный нелюдимъ; ото всѣхъ прячется, чрезвычайно ученъ, много читаетъ, но говоритъ весьма мало и что вообще съ нимъ довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что онъ положительно сумасшедшiй, хотя и находили, что въ сущности это еще не такой важный недостатокъ, что многiе изъ почетныхъ членовъ города готовы всячески обласкать Александра Петровича; что онъ могъ бы даже быть полезнымъ, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня въ Россiи, можетъ быть даже и не послѣднiе люди, но знали, что онъ съ самой ссылки упорно пресѣкъ съ ними всякiя отношенiя, — однимъ словомъ, вредитъ себѣ. Къ тому же у насъ всѣ знали его исторiю, знали, что онъ убилъ жену свою, еще въ первый годъ своего супружества, убилъ изъ ревности и самъ донесъ на себя (что весьма облегчило его наказанiе). На такiя же преступленiя всегда смотрятъ, какъ на несчастiя, о которыхъ сожалѣютъ. Но, не смотря на все это, чудакъ упорно сторонился отъ всѣхъ и являлся въ людяхъ только давать уроки.

Я сначала не обращалъ на него особеннаго вниманiя; но, самъ не знаю почему, онъ мало по малу началъ интересовать меня. Въ немъ было что-то загадочное. Разговориться не было съ нимъ ни малѣйшей возможности. Конечно, на вопросы мои онъ всегда отвѣчалъ и даже съ такимъ видомъ, какъ-будто считалъ это своею первѣйшею обязанностью, но послѣ его отвѣтовъ, я какъ-то тяготился его дольше распрашивать: да и на лицѣ его, послѣ такихъ разговоровъ, всегда виднѣлось какое-то страданiе и утомленiе. Помню, я шолъ съ нимъ однажды, въ одинъ прекрасный лѣтнiй вечеръ, отъ Ивана Иваныча. Вдругъ мнѣ вздумалось пригласить его на минутку къ себѣ выкурить папироску. Не могу описать, какой ужасъ выразился на лицѣ его;

онъ поблѣднѣлъ, потерялся, началъ бормотать какiя-то безсвязныя слова и вдругъ, злобно взглянувъ на меня, бросился бѣжать въ противоположную сторону. Я даже удивился. Съ тѣхъ поръ, встрѣчаясь со мной, онъ смотрѣлъ на меня какъ будто съ какимъ-то испугомъ. Но я не унялся; меня что-то тянуло къ нему и, мѣсяцъ спустя, я, ни съ того, ни съ сего, самъ зашолъ къ Горянчикову. Разумѣется, я поступилъ глупо и неделикатно. Онъ квартировалъ на самомъ краю города, у старухи мѣщанки, у которой была больная въ чахоткѣ дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенокъ лѣтъ десяти, хорошенькая и веселенькая дѣвочка. Александръ Петровичъ сидѣлъ съ ней и училъ ее читать въ ту минуту, какъ я вошолъ къ нему. Увидя меня, онъ до того смѣшался, какъ-будто я поймалъ его на какомъ-нибудь преступленiи. Онъ растерялся совершенно, вскочилъ со стула и глядѣлъ на меня во всѣ глаза. Мы наконецъ усѣлись, онъ пристально слѣдилъ за каждымъ моимъ взглядомъ, какъ-будто въ каждомъ изъ нихъ подозрѣвалъ какой-нибудь особенный таинственный смыслъ. Я догадался, что онъ былъ мнителенъ до сумасшествiя, подозрителенъ до крайности. Онъ съ ненавистью глядѣлъ на меня, чуть не спрашивая: «да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорилъ съ нимъ о нашемъ городкѣ, о текущихъ новостяхъ; онъ отмалчивался и злобно улыбался; я догадался, что онъ не только не зналъ самыхъ обыкновенныхъ, всѣмъ извѣстныхъ городскихъ новостей, но даже не интересовался знать ихъ. Заговорилъ я потомъ о нашемъ краѣ, о его потребностяхъ; онъ слушалъ меня молча и до того странно смотрѣлъ мнѣ въ глаза, что мнѣ стало наконецъ совѣстно за нашъ разговоръ. Впрочемъ, я чуть не раздразнилъ его новыми книгами и журналами; они были у меня въ рукахъ, только что съ почты, и я предлагалъ ихъ ему еще неразрѣзанные. Онъ бросилъ на нихъ жадный взглядъ, но тотчасъ же перемѣнилъ намѣренiе и отклонилъ предложенiе, отзываясь недосугомъ. Наконецъ, я простился съ нимъ и, выйдя отъ него, почувствовалъ, что съ сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мнѣ было стыдно и показалось чрезвычайно глупымъ приставать къ человѣку, который именно поставляетъ своею главнѣйшею задачею какъ можно подальше спрятаться отъ всего свѣта. Но дѣло было сдѣлано. Помню, что книгъ я у него почти совсѣмъ не замѣтилъ и стало быть несправедливо говорили о немъ, что онъ много

читаетъ. Однако же, проѣзжая раза два, очень поздно ночью, мимо его оконъ, я замѣтилъ въ нихъ свѣтъ. Что же дѣлалъ онъ, просиживая до зари? Не писалъ ли? а если такъ, что же именно?

Обстоятельства удалили меня изъ нашего городка мѣсяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узналъ, что Александръ Петровичъ умеръ осенью, умеръ въ уединенiи и даже ни разу не позвалъ къ себѣ лекаря. Въ городкѣ о немъ уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился съ хозяйкой покойника, намѣреваясь вывѣдать у нея: чѣмъ особенно занимался ея жилецъ и не писалъ ли онъ чего-нибудь? За двугривенный, она принесла мнѣ цѣлое лукошко бумагъ, оставшихся послѣ покойника. Старуха призналась, что двѣ тетрадки она ужь истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, отъ которой трудно было допытаться чего-нибудь путнаго. О жильцѣ своемъ она не могла сказать мнѣ ничего особенно новаго. По ея словамъ, онъ почти никогда ничего не дѣлалъ и по мѣсяцамъ не раскрывалъ книги и не бралъ пера въ руки; за то цѣлыя ночи прохаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и всe что-то думалъ, а иногда и говорилъ самъ съ собою; что онъ очень полюбилъ и очень ласкалъ ея внучку, Катю, какъ только узналъ, что ее зовутъ Катей, и что въ Катерининъ день каждый разъ ходилъ по комъ-то служить панихиду. Гостей не могъ терпѣть; со двора выходилъ только учить дѣтей; косился даже на нее, старуху, когда она, разъ въ недѣлю, приходила хоть немножко прибрать въ его комнатѣ, и почти никогда не сказалъ съ нею ни единаго слова, въ цѣлыхъ три года. Я спросилъ Катю: помнитъ ли она своего учителя? Она посмотрѣла на меня молча, отвернулась къ стѣнкѣ и заплакала. Стало быть, могъ же этотъ человѣкъ хоть кого-нибудь заставить любить себя.

Я унесъ его бумаги къ сѣбѣ и цѣлый день перебиралъ ихъ. Три четверти этихъ бумагъ были пустые, незначущiе лоскутки или ученическiя упражненiя съ прописей. Но тутъ же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, можетъ быть, заброшенная и забытая самимъ авторомъ. Это было описанiе, хотя и безсвязное, десятилѣтней каторжной жизни, вынесенной Александромъ Петровичемъ. Мѣстами это описанiе прерывалось какою-то другою повѣстью, какими-то странными, ужасными воспоминанiями, набросанными неровно,

судорожно, какъ-будто по какому-то принужденiю. Я нѣсколько разъ перечитывалъ эти отрывки и почти убѣдился, что они писаны въ сумасшествiи. Но каторжныя записки, — «Сцены изъ Мертваго Дома» — какъ называетъ онъ ихъ самъ гдѣ-то въ своей рукописи, показались мнѣ не совсѣмъ безынтересными. Совершенно новый мiръ, до сихъ поръ невѣдомый, странность иныхъ фактовъ, — нѣкоторыя особенныя замѣтки о погибшемъ народѣ, — увлекли меня и я прочелъ кое-что съ любопытствомъ. Разумѣется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала двѣ-три главы; пусть судитъ публика...

_______

МЕРТВЫЙ ДОМЪ

Острогъ нашъ стоялъ на краю крѣпости, у самаго крѣпостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свѣтъ Божiй: не увидишь ли хоть чего-нибудь? — и только и увидишь, что краюшекъ неба, да высокiй земляной валъ, поросшiй бурьяномъ, а взадъ и впередъ по валу, день и ночь, расхаживаютъ часовые, и тутъ же подумаешь, что пройдутъ цѣлые годы, а ты точно также подойдешь смотрѣть сквозь щели забора и увидишь тотъ же валъ, такихъ же часовыхъ и тотъ же маленькiй краюшекъ неба, не того неба, которое надъ острогомъ, а другого, далекаго, вольнаго неба. Представьте себѣ большой дворъ, шаговъ въ двѣсти длины и шаговъ въ полтораста ширины, весь обнесенный кругомъ, въ видѣ неправильнаго шестиугольника, высокимъ тыномъ, то есть заборомъ изъ высокихъ столбовъ (паль), врытыхъ стойкомъ глубоко въ землю, крѣпко прислоненныхъ другъ къ другу ребрами, скрѣпленныхъ поперечными планками и сверху заостренныхъ: вотъ наружная ограда острога. Въ одной изъ сторонъ ограды вдѣланы крѣпкiя ворота, всегда запертыя, всегда день и ночь охраняемыя часовыми: ихъ отпирали по требованiю, для выпуска на работу. За этими воротами былъ свѣтлый, вольный мiръ, жили люди какъ и всѣ. Но по сю сторону ограды о томъ мiрѣ представляли себѣ, какъ о какой-то несбыточной сказкѣ. Тутъ былъ свой особый мiръ, ни на что

болѣе непохожiй; тутъ были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи и заживо-мертвый домъ, жизнь — какъ нигдѣ и люди особенные. Вотъ этотъ-то особенный уголокъ я и принимаюсь описывать.

Какъ входите въ ограду, — видите внутри ея нѣсколько зданiй. — По обѣимъ сторонамъ широкаго, внутренняго двора, тянутся два длинныхъ, одно-этажныхъ, деревянныхъ сруба. Это казармы. Здѣсь живутъ арестанты, размѣщонные по разрядамъ. Потомъ, въ глубинѣ ограды, еще такой же срубъ: это кухня, раздѣленная на двѣ артели; далѣе еще строенiе, гдѣ подъ одной крышей помѣщаются погреба, амбары, сараи. Средина двора пустая и составляетъ ровную, довольно большую площадку. Здѣсь строятся арестанты, происходитъ повѣрка и перекличка утромъ, въ полдень и вечеромъ, иногда же и еще по нѣскольку разъ въ день, — судя по мнительности караульныхъ и ихъ умѣнью скоро считать. Кругомъ, между строенiями и заборомъ остается еще довольно большое пространство. Здѣсь, по задамъ строенiй, иные изъ заключенныхъ, понелюдимѣе и помрачнѣе характеромъ, любятъ ходить въ нерабочее время, закрытые отъ всѣхъ глазъ, и думать свою думушку. Встрѣчаясь съ ними во время этихъ прогулокъ, я любилъ всматриваться въ ихъ угрюмыя, клейменыя лица и угадывать, о чемъ они думаютъ. Былъ одинъ ссыльный, у котораго любимымъ занятiемъ, въ свободное время, было считать пали. Ихъ было тысячи полторы и у него они были всѣ на счету и на примѣтѣ. Каждая паля означала у него день; каждый день онъ отсчитывалъ по одной палѣ и такимъ образомъ, по оставшемуся числу несосчитанныхъ паль, могъ наглядно видѣть, сколько дней еще остается ему пробыть въ острогѣ до срока работы. Онъ былъ искренно радъ, когда доканчивалъ какую-нибудь сторону шестиугольника. Много лѣтъ приходилось еще ему дожидаться; но въ острогѣ было время научиться терпѣнiю. Я видѣлъ разъ, какъ прощался съ товарищами одинъ арестантъ, пробывшiй въ каторгѣ двадцать лѣтъ и наконецъ выходившiй на волю. Были люди, помнившiе какъ онъ вошолъ въ острогъ въ первый разъ, молодой, беззаботный, не думавшiй ни о своемъ преступленiи, ни о своемъ наказанiи. Онъ выходилъ сѣдымъ старикомъ, съ лицомъ угрюмымъ и грустнымъ. Молча обошолъ онъ всѣ наши шесть казармъ. Входя въ каждую казарму, онъ молился на образа и потомъ низко, въ

поясъ, откланивался товарищамъ, прося не поминать его лихомъ. — Помню я тоже, какъ однажды одного арестанта, прежде зажиточнаго сибирскаго мужика, разъ подъ вечеръ, позвали къ воротамъ. Полгода передъ этимъ получилъ онъ извѣстiе, что бывшая жена его вышла замужъ и крѣпко запечалился. Теперь она сама подъѣхала къ острогу, вызвала его и подала ему подаянiе. Они поговорили минуты двѣ, оба всплакнули и простились на вѣки. Я видѣлъ его лицо, когда онъ возвращался въ казарму... Да, въ этомъ мѣстѣ можно было научиться терпѣнiю.

Когда смерклось, насъ всѣхъ вводили въ казармы, гдѣ и запирали на всю ночь. Мнѣ всегда было тяжело возвращаться со двора въ нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освѣщенная сальными свѣчами, съ тяжолымъ, удушающимъ запахомъ. Не понимаю теперь, какъ я выжилъ въ ней десять лѣтъ. На нарахъ у меня было три доски: это было всe мое мѣсто. На этихъ же нарахъ размѣщалось въ одной нашей комнатѣ человѣкъ тридцать народу. Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока всѣ засыпали. А до того — шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства, звукъ цѣпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья, всe — обруганное, ошельмованное... да, живучъ человѣкъ! Человѣкъ есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его опредѣленiе.

Помѣщалось насъ въ острогѣ всего человѣкъ двѣсти пятьдесятъ, — цыфра почти постоянная. Одни приходили, другiе кончали сроки и уходили, третьи умирали. И какого народу тутъ не было! Я думаю, каждая губернiя, каждая полоса Россiи имѣла тутъ своихъ представителей. Были и инородцы, было нѣсколько ссыльныхъ даже изъ кавказскихъ горцевъ. Все это раздѣлялось по степени преступленiй, а слѣдовательно по числу лѣтъ, опредѣленныхъ за преступленiе. Надо полагать, что не было такого преступленiя, которое бы не имѣло здѣсь своего представителя. Главное основанiе всего острожнаго населенiя составляли ссыльно-каторжные разряда гражданскаго (сильно каторжные, какъ наивно произносили сами арестанты). Это были преступники, совершенно лишонные всякихъ правъ состоянiя, отрѣзанные ломти отъ общества, съ проклейменымъ лицомъ для вѣчнаго свидѣтельства объ ихъ отверженiи. Они присылались въ

работу на сроки отъ восьми до двѣнадцати лѣтъ и потомъ разсылались куда-нибудь по сибирскимъ волостямъ въ поселенцы. — Были преступники и военнаго разряда, не лишонные правъ состоянiя, какъ вообще въ русскихъ военныхъ арестантскихъ ротахъ. Присылались они на короткiе сроки; по окончанiи же ихъ поворачивались туда же откуда пришли, въ солдаты, въ сибирскiе линейные батальоны. Многiе изъ нихъ почти тотчасъ же возвращались обратно въ острогъ за вторичныя важныя преступленiя, но уже не на короткiе сроки, а на двадцать лѣтъ. Этотъ разрядъ назывался «всегдашнимъ». Но «всегдашнiе» всe еще не совершенно лишались всѣхъ правъ состоянiя. Наконецъ, былъ еще одинъ особый разрядъ самыхъ страшныхъ преступниковъ, преимущественно военныхъ, довольно многочисленный. Назывался онъ «особымъ отдѣленiемъ». Со всей Руси присылались сюда преступники. Они сами считали себя вѣчными и срока работъ своихъ не знали. По закону имъ должно было удвоять и утроять рабочiе уроки. Содержались они при острогѣ впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжкихъ каторжныхъ работъ. «Вамъ на срокъ, а намъ вдоль по каторгѣ» — говорили они другимъ заключеннымъ. Я слышалъ потомъ, что разрядъ этотъ уничтоженъ. Кромѣ того уничтоженъ при нашей крѣпости и гражданскiй порядокъ, а заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумѣется, съ этимъ вмѣстѣ перемѣнилось и начальство. Я описываю стало быть старину, дѣла давно минувшiя и прошедшiя...

Давно ужь это было; всe это снится мнѣ теперь, какъ во снѣ. Помню, какъ я вошолъ въ острогъ. Это было вечеромъ, въ декабрѣ мѣсяцѣ. Уже смеркалось; народъ возвращался съ работы; готовились къ повѣркѣ. Усатый унтеръ-офицеръ отворилъ мнѣ наконецъ двери въ этотъ странный домъ, въ которомъ я долженъ былъ пробыть столько лѣтъ, вынесть столько такихъ ощущенiй, о которыхъ, не испытавъ ихъ на самомъ дѣлѣ, я бы не могъ имѣть даже приблизительнаго понятiя. Напримѣръ, я бы никакъ не могъ представить себѣ: что страшнаго и мучительнаго въ томъ, что я во всѣ десять лѣтъ моей каторги, ни разу, ни одной минуты не буду одинъ? на работѣ всегда подъ конвоемъ, дома съ двумя-стами товарищей и ни разу, ни разу — одинъ! Впрочемъ, къ этому ли еще мнѣ надо было привыкать!

Были здѣсь убiйцы-невзначай и убiйцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойниковъ. Были просто мазурики и бродяги — промышленники по находнымъ деньгамъ или по столевской части. Были и такiе, про которыхъ трудно было рѣшить: за чтобы, кажется, они могли прiйдти сюда? — А между тѣмъ у всякаго была своя повѣсть, смутная и тяжолая, какъ угаръ отъ вчерашняго хмѣля. Вообще, о быломъ своемъ они говорили мало, не любили разсказывать и видимо старались не думать о прошедшемъ. Я зналъ изъ нихъ даже убiйцъ до того веселыхъ, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться объ закладъ, что никогда совѣсть не сказала имъ никакого упрека. Но были и мрачныя лица, почти всегда молчаливыя. Вообще жизнь свою рѣдко кто разсказывалъ, да и любопытство было не въ модѣ, какъ-то не въ обычаѣ, не принято. Такъ развѣ, изрѣдка, разговорится кто-нибудь отъ бездѣлья, а другой хладнокровно и мрачно слушаетъ. Никто здѣсь никого не могъ удивить. Мы — народъ грамотный, говорили они часто, съ какимъ-то страннымъ самодовольствiемъ. Помню, какъ однажды одинъ разбойникъ, хмѣльной (въ каторгѣ иногда можно напиться), началъ разсказывать, какъ онъ зарѣзалъ пятилѣтняго мальчика, какъ онъ обманулъ его сначала игрушкой, завелъ куда-то въ пустой сарай, да тамъ и зарѣзалъ. Вся казарма, доселѣ смѣявшаяся его шуткамъ, закричала какъ одинъ человѣкъ, и разбойникъ принужденъ былъ замолчать; не отъ негодованiя закричала казарма, а такъ, потомучто не надо было про это говорить: потомучто говорить про это не принято. Замѣчу кстати, что этотъ народъ былъ дѣйствительно грамотный и даже не въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ. Навѣрно болѣе половины изъ нихъ умѣло читать и писать. Въ какомъ другомъ мѣстѣ, гдѣ русскiй народъ собирается въ большихъ массахъ, отдѣлите вы отъ него кучу въ 250 человѣкъ, изъ которыхъ половина была бы грамотныхъ? Слышалъ я потомъ, что кто-то сталъ выводить изъ подобныхъ же данныхъ, что грамотность губитъ народъ. Это ошибка; тутъ совсѣмъ другiя причины; хотя и нельзя не согласиться, что грамотность развиваетъ въ народѣ самонадѣянность. Но вѣдь это вовсе не недостатокъ. — Различались всѣ разряды по платью: у однихъ половина куртки была темно-бурая, а другая сѣрая, равно и на панталонахъ одна нога сѣрая, а другая темно-бурая. Одинъ разъ, на работѣ,

дѣвчонка-калашница, подошедшая къ арестантамъ, долго всматривалась въ меня и потомъ вдругъ захохотала. — «Фу, какъ не славно, закричала она, — и сѣраго сукна не достало и чорнаго сукна не достало!» Были и такiе, у которыхъ вся куртка была одного сѣраго сукна, но только рукава были темнобурые. Равно и голова брилась по разному: у однихъ половина головы была выбрита вдоль черепа, у другихъ поперегъ.

Съ перваго взгляда можно было замѣтить нѣкоторую рѣзкую общность во всемъ этомъ странномъ семействѣ; даже самыя рѣзкiя, самыя оригинальныя личности, царившiя надъ другими невольно, и тѣ старались попасть въ общiй тонъ всего острога. Вообще же скажу, что весь этотъ народъ, за нѣкоторыми, немногими исключенiями неистощимо-веселыхъ людей, пользовавшихся за это всеобщимъ презрѣнiемъ, — былъ народъ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и въ высшей степени формалистъ. Способность ничему не удивляться была величайшею добродѣтелью. Всѣ были помѣшаны на томъ: какъ наружно держать себя. Но нерѣдко самый заносчивый видъ съ быстротою молнiи смѣнялся на самый малодушный. Было нѣсколько истинно-сильныхъ людей, тѣ были просты и не кривлялись. Но странное дѣло! изъ этихъ настоящихъ сильныхъ людей, было нѣсколько тщеславныхъ до послѣдней крайности, почти до болѣзни. Вообще тщеславiе, наружность, были на первомъ планѣ. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были безпрерывные: это былъ адъ, тьма кромѣшная. Но противъ внутреннихъ уставовъ и принятыхъ обычаевъ острога, никто не смѣлъ возставать; всѣ подчинялись. Бывали характеры рѣзко-выдающiеся, трудно, съ усилiемъ подчинявшiеся, но все-таки подчинявшiеся. Приходили въ острогъ такiе, которые ужь слишкомъ зарвались, слишкомъ выскочили изъ мѣрки на волѣ, такъ что ужь и преступленiя свои дѣлали, подъ конецъ, какъ будто не сами собой, какъ будто сами не зная за чѣмъ, какъ будто въ бреду, въ чаду; часто изъ тщеславiя, возбужденнаго въ высочайшей степени. Но у насъ ихъ тотчасъ осаживали, не смотря на то, что иные, до прибытiя въ острогъ, бывали ужасомъ цѣлыхъ селенiй и городовъ. Оглядываясь кругомъ, новичекъ скоро замѣчалъ, что онъ не туда попалъ, что здѣсь дивить уже некого, и непримѣтно смирялся и попадалъ въ общiй тонъ. Этотъ

общiй тонъ составлялся снаружи изъ какого-то особеннаго, собственнаго достоинства, которымъ былъ проникнутъ чуть не каждый обитатель острога. Точно въ самомъ дѣлѣ званiе каторжнаго, рѣшонаго, составляло какой-нибудь чинъ, да еще и почетный. Ни признаковъ стыда и раскаянiя! Впрочемъ было и какое-то наружное смиренiе, такъ сказать, офицiальное, какое-то спокойное резонерство: — «Мы погибшiй народъ» говорили они: «не умѣлъ на волѣ жить, теперь ломай зеленую улицу, повѣряй ряды». — «Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры». — «Не хотѣлъ шить золотомъ, теперь бей камни молотомъ». — Все это говорилось часто, и въ видѣ нравоученiя, и въ видѣ обыкновенныхъ поговорокъ и присловiй, но никогда серьёзно. Всe это были только слова. Врядъ ли хоть одинъ изъ нихъ сознавался внутренно въ своей беззаконности. Попробуй кто не изъ каторжныхъ упрекнуть арестанта его преступленiемъ, — выбранить его (хотя впрочемъ не въ русскомъ духѣ попрекать преступника) — ругательствамъ не будетъ конца. А какiе были они всѣ мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у нихъ въ науку; старались взять не столько обиднымъ словомъ, сколько обиднымъ смысломъ, духомъ, идеей, — а это утонченнѣе, ядовитѣе. Безпрерывныя ссоры еще болѣе развивали между ними эту науку. Весь этотъ народъ работалъ изъ подъ палки, слѣдственно онъ былъ праздный, слѣдственно развращался; если и не былъ прежде развращенъ, то въ каторгѣ развращался. Всѣ они собрались сюда не своей волей; всѣ они были другъ другу чужiе.

«Чортъ трое лаптей сносилъ прежде чѣмъ насъ собралъ въ одну кучу» — говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость, были всегда на первомъ планѣ въ этой кромѣшной жизни. Никакая баба не въ состоянiи была быть такой бабой, какъ нѣкоторые изъ этихъ душегубцевъ. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшiе всю жизнь свою ломить и повелѣвать, закаленные, безстрашные. Этихъ какъ-то невольно уважали; они же съ своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были къ своей славѣ, но вообще старались не быть другимъ въ тягость, въ пустыя ругательства не вступали, вели себя съ необыкновеннымъ достоинствомъ, были разсудительны и почти всегда

послушны начальству, — не изъ принципа послушанiя, не изъ сознанiя обязанностей, а такъ, какъ будто по какому-то контракту, сознавъ взаимныя выгоды. Впрочемъ, съ ними и поступали осторожно. Я помню, какъ одного изъ такихъ арестантовъ, человѣка безстрашнаго и рѣшительнаго, извѣстнаго начальству своими звѣрскими наклонностями, за какое-то преступленiе позвали разъ къ наказанiю. День былъ лѣтнiй, пора не рабочая. Штабъ-офицеръ, ближайшiй и непосредственный начальникъ острога, прiѣхалъ самъ въ кордегардiю, которая была у самыхъ нашихъ воротъ, присутствовать при наказанiи. Этотъ маiоръ былъ какое-то фатальное существо для арестантовъ; онъ довелъ ихъ до того, что они его трепетали. Былъ онъ до безумiя строгъ, «бросался на людей», какъ говорили каторжные. Всего болѣе страшились они въ немъ его проницательнаго, рысьяго взгляда, отъ котораго нельзя было ничего утаить. Онъ видѣлъ какъ-то не глядя. Входя въ острогъ, онъ уже зналъ, что дѣлается на другомъ концѣ его. Арестанты звали его осьмиглазымъ. Его система была ложная. Онъ только озлоблялъ уже озлобленныхъ людей своими бѣшеными, злыми поступками, и еслибъ не было надъ нимъ коменданта, человѣка благороднаго и разсудительнаго, умѣрявшаго иногда его дикiя выходки, то онъ бы надѣлалъ большихъ бѣдъ своимъ управленiемъ. Не понимаю, какъ могъ онъ кончить благополучно; онъ вышелъ въ отставку живъ и здоровъ, хотя впрочемъ и былъ отданъ подъ судъ.

Арестантъ поблѣднѣлъ, когда его кликнули. Обыкновенно онъ молча и рѣшительно ложился подъ розги, молча терпѣлъ наказанiе и вставалъ послѣ наказанiя, какъ встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. Съ нимъ впрочемъ поступали всегда осторожно. Но на этотъ разъ онъ считалъ себя почему-то правымъ. Онъ поблѣднѣлъ и, тихонько отъ конвоя, успѣлъ сунуть въ рукавъ, острый, англiйскiй сапожный ножъ. Ножи и всякiе острые инструменты страшно запрещались въ острогѣ. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, — наказанiя жестокiя; но такъ какъ трудно отыскать у вора, когда тотъ рѣшится что-нибудь особенно спрятать, и такъ какъ ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью въ острогѣ, то, не смотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились новые.

Вся каторга бросилась къ забору и съ замиранiемъ сердца смотрѣла сквозь щели паль. Всѣ знали, что Петровъ въ этотъ разъ не захочетъ лечь подъ розги и что маiору пришолъ конецъ. Но въ самую рѣшительную минуту нашъ маiоръ сѣлъ на дрожки и уѣхалъ, поручивъ исполненiе экзекуцiи другому офицеру. «Самъ Богъ спасъ» говорили потомъ арестанты. Что же касается до Петрова, онъ преспокойно вытерпѣлъ наказанiе. Его гнѣвъ прошолъ съ отъѣздомъ маiора. Арестантъ послушенъ и покоренъ до извѣстной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати: ничего не можетъ быть любопытнѣе этихъ странныхъ вспышекъ нетерпѣнiя и строптивости. Часто человѣкъ терпитъ нѣсколько лѣтъ, смиряется, выноситъ жесточайшiя наказанiя и вдругъ прорывается на какой-нибудь малости, на какомъ-нибудь пустякѣ, почти за ничто. На иной взглядъ можно даже назвать его сумасшедшимъ; да такъ и дѣлаютъ.

Я сказалъ уже, что въ продолженiе нѣсколькихъ лѣтъ я не видалъ между этими людьми ни малѣйшаго признака раскаянiя, ни малѣйшей тягостной думы о своемъ преступленiи, и что большая часть изъ нихъ, внутренно, считаетъ себя совершенно правыми. Это фактъ. Конечно, тщеславiе, дурные примѣры, молодечество, ложный стыдъ во многомъ тому причиною. Съ другой стороны: кто можетъ сказать, что выслѣдилъ глубину этихъ погибшихъ сердецъ и прочелъ въ нихъ сокровенное отъ всего свѣта? Но вѣдь можно же было, во столько лѣтъ, хоть что-нибудь замѣтить, поймать, уловить въ этихъ сердцахъ, хоть какую-нибудь черту, которая бы свидѣтельствовала о внутренней тоскѣ, о страданiи. Но этого не было, положительно не было. Да, преступленiе, кажется, не можетъ быть осмыслено съ данныхъ, готовыхъ точекъ зрѣнiя, и философiя его нѣсколько потруднѣе, чѣмъ полагаютъ. Конечно, остроги и система насильныхъ работъ не исправляютъ преступника; они только его наказываютъ и обезпечиваютъ общество отъ дальнѣйшихъ покушенiй злодѣя на его спокойствiе. Въ преступникѣ же острогъ и самая усиленная каторжная работа, развиваютъ только ненависть, жажду запрещенныхъ наслажденiй и страшное легкомыслiе. Но я твердо увѣренъ, что и знаменитая келейная система достигаетъ только ложной, обманчивой, наружной цѣли. Она высасываетъ жизненный сокъ изъ человѣка, энервируетъ его душу, ослабляетъ

ее, пугаетъ ее, и потомъ нравственно изсохшую мумiю, полусумасшедшаго представляетъ какъ образецъ исправленiя и раскаянiя. Конечно, преступникъ, возставшiй на общество, ненавидитъ его и почти всегда считаетъ себя правымъ, а его виноватымъ. Къ тому же онъ уже потерпѣлъ отъ него наказанiе, а чрезъ это почти считаетъ себя очищеннымъ, сквитавшимся. Можно судить, наконецъ, съ такихъ точекъ зрѣнiя, что чуть ли не прiйдется оправдать самаго преступника. Но не смотря на всевозможныя точки зрѣнiя, всякiй согласится, что есть такiя преступленiя, которыя всегда и вездѣ, по всевозможнымъ законамъ, съ начала мiра считаются безспорными преступленiями и будутъ считаться такими до тѣхъ поръ, покамѣсть человѣкъ останется человѣкомъ. Только въ острогѣ я слышалъ разсказы о самыхъ страшныхъ, о самыхъ неестественныхъ поступкахъ, о самыхъ чудовищныхъ убiйствахъ, разсказанные съ самымъ неудержимымъ, съ самымъ дѣтски-веселымъ смѣхомъ. Особенно не выходитъ у меня изъ памяти одинъ отцеубiйца. Онъ былъ изъ дворянъ, служилъ и былъ у своего шестидесяти-лѣтняго отца чѣмъ-то въ родѣ блуднаго сына. Поведенiя онъ былъ совершенно безпутнаго, ввязался въ долги. Отецъ ограничивалъ его, уговаривалъ; но у отца былъ домъ, былъ хуторъ, подозрѣвались деньги, и сынъ убилъ его, жаждая наслѣдства. Преступленiе было розыскано только черезъ мѣсяцъ. Самъ убiйца подалъ объявленiе въ полицiю, что отецъ его исчезъ неизвѣстно куда. Весь этотъ мѣсяцъ онъ провелъ самымъ развратнымъ образомъ. Наконецъ, въ его отсутствiе, полицiя нашла тѣло. На дворѣ, во всю длину его, шла канавка для стока нечистотъ, прикрытая досками. Тѣло лежало въ этой канавкѣ. Оно было одѣто и убрано, сѣдая голова была отрѣзана прочь, приставлена къ туловищу, а подъ голову убiйца подложилъ подушку. Онъ не сознался; былъ лишонъ дворянства, чина и сосланъ въ работу на двадцать лѣтъ. Всe время, какъ я жилъ съ нимъ, онъ былъ въ превосходнѣйшемъ, въ веселѣйшемъ расположенiи духа. Это былъ взбалмошный, легкомысленный, неразсудительный въ высшей степени человѣкъ, хотя совсѣмъ не глупецъ. Я никогда не замѣчалъ въ немъ какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его, не за преступленiе, о которомъ не было и помину, а за дурь, за то, что не умѣлъ вести себя. Въ разговорахъ онъ иногда вспоминалъ о своемъ отцѣ. Разъ,

говоря со мной о здоровомъ сложенiи, наслѣдственномъ въ ихъ семействѣ, онъ прибавилъ: «вотъ, родитель мой, такъ тотъ до самой кончины своей не жаловался ни на какую болѣзнь». Такая звѣрская безчувственность разумѣется невозможна. Это феноменъ; тутъ какой-нибудь недостатокъ сложенiя, какое-нибудь тѣлесное и нравственное уродство, еще неизвѣстное наукѣ, а не просто преступленiе. Разумѣется, я не вѣрилъ этому преступленiю. Но люди изъ его города, которые должны были знать всѣ подробности его исторiи, разсказывали мнѣ всe его дѣло. Факты были до того ясны, что невозможно было не вѣрить.

Арестанты слышали, какъ онъ кричалъ однажды ночью во снѣ: «Держи его, держи; голову-то ему руби, голову, голову»!..

Арестанты почти всѣ говорили ночью и бредили. Ругательства, воровскiя слова, ножи, топоры, чаще всего приходили имъ въ бреду на языкъ. «Мы народъ битый, говорили они; у насъ нутро отбитое; отъ того и кричимъ по ночамъ».

Казенная каторжная крѣпостная работа была не занятiемъ, а обязанностью: арестантъ отработывалъ свой урокъ или отбывалъ законные часы работы и шолъ въ острогъ. На работу смотрѣли съ ненавистью. Безъ своего особаго, собственнаго занятiя, которому бы онъ преданъ былъ всѣмъ умомъ, всѣмъ разсчетомъ своимъ, человѣкъ въ острогѣ не могъ бы жить. Да и какимъ способомъ весь этотъ народъ, развитой, сильно пожившiй и желавшiй жить, насильно сведенный сюда въ одну кучу, насильно оторванный отъ общества и отъ нормальной жизни, могъ бы ужиться здѣсь нормально и правильно, своей волей и охотой! Отъ одной праздности здѣсь развились бы въ немъ такiя преступныя свойства, о которыхъ онъ прежде не имѣлъ и понятiя. Безъ труда и безъ законной, нормальной собственности, человѣкъ не можетъ жить, развращается, обращается въ звѣря. И потому каждый въ острогѣ, вслѣдствiе естественной потребности и какого-то чувства самосохраненiя, имѣлъ свое мастерство и занятiе. Длинный лѣтнiй день почти весь наполнялся казенной работой; въ короткую ночь едва было время выспаться. Но зимой арестантъ, по положенiю, какъ только смеркалось, уже долженъ быть запертъ въ острогѣ. Что же дѣлать въ длинные, скучные часы зимняго вечера? И потому, почти каждая казарма, не смотря на запретъ, обращалась въ огромную мастерскую. Собственно трудъ,

занятiе не запрещались; но строго запрещалось имѣть при себѣ, въ острогѣ, инструменты, а безъ этого невозможна была работа. Но работали тихонько и, кажется, начальство въ иныхъ случаяхъ смотрѣло на это не очень пристально. Многiе изъ арестантовъ приходили въ острогъ ничего не зная, но учились у другихъ и потомъ выходили на волю хорошими мастеровыми. Тутъ были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и рѣзщики, и золотильщики. Былъ одинъ еврей, Исай Бумштейнъ, ювелиръ, онъ же и ростовщикъ. Всѣ они трудились и добывали копѣйку. Заказы работъ добывались изъ города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человѣка, лишоннаго совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякаютъ у него въ карманѣ, онъ уже вполовину утѣшенъ, хотя бы и не могъ ихъ тратить. Но деньги всегда и вездѣ можно тратить, тѣмъ болѣе, что запрещенный плодъ вдвое слаще. А въ каторгѣ можно было даже имѣть и вино. Трубки были строжайше запрещены, но всѣ ихъ курили. Деньги и табакъ спасали отъ цынготной и другихъ болѣзней. Работа же спасала отъ преступленiй; безъ работы арестанты поѣли бы другъ друга, какъ пауки въ стклянкѣ. Не смотря на то и работа, и деньги запрещались. Нерѣдко по ночамъ дѣлались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное и — какъ ни прятались деньги, а все-таки иногда попадались сыщикамъ. Вотъ, отчасти, почему они и не береглись, а въ скорости пропивались; вотъ почему заводилось въ острогѣ и вино. Послѣ каждаго обыска, виноватый, кромѣ того что лишался всего своего состоянiя, бывалъ обыкновенно больно наказанъ. Но, послѣ каждаго обыска, тотчасъ же пополнялись недостатки, немедленно заводились новыя вещи и все шло по старому. И начальство знало объ этомъ, и арестанты не роптали на наказанiя, хотя такая жизнь похожа была на жизнь поселившихся на горѣ Везувiѣ.

Кто не имѣлъ мастерства, промышлялъ другимъ образомъ. Были способы довольно оригинальные. Иные промышляли, напримѣръ, однимъ перекупствомъ, а продавались иногда такiя вещи, что и въ голову не могло бы прiйдти кому нибудь за стѣнами острога, не только покупать и продавать ихъ, но даже считать вещами. Но каторга была очень бѣдна и чрезвычайно промышленна. Послѣдняя тряпка была въ цѣнѣ и шла въ какое-нибудь дѣло. По бѣдности же и деньги въ острогѣ имѣли

совершенно другую цѣну, чѣмъ на волѣ. За большой и сложный трудъ платилось грошами. Нѣкоторые съ успѣхомъ промышляли ростовщичествомъ. Арестантъ, замотавшiйся или разорившiйся, несъ послѣднiя свои вещи ростовщику и получалъ отъ него нѣсколько мѣдныхъ денегъ, за ужасные проценты. Если онъ не выкупалъ эти вещи въ срокъ, то они безотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процвѣтало, что принимались подъ закладъ даже казенныя смотровыя вещи, какъ-то: казенное бѣлье, сапожный товаръ и проч., — вещи, необходимыя всякому арестанту во всякiй моментъ. Но при такихъ закладахъ случался и другой оборотъ дѣла, не совсѣмъ впрочемъ неожиданный: заложившiй и получившiй деньги немедленно, безъ дальнихъ разговоровъ шолъ къ старшему унтеръ-офицеру, ближайшему начальнику острога, доносилъ о закладѣ смотровыхъ вещей и они тотчасъ же отбирались у ростовщика обратно, даже безъ доклада высшему начальству. Любопытно, что при этомъ иногда даже не было и ссоры: ростовщикъ молча и угрюмо возвращалъ что слѣдовало и даже какъ будто самъ ожидалъ что такъ будетъ. Можетъ быть, онъ не могъ не сознаться въ себѣ, что на мѣстѣ закладчика и онъ бы такъ сдѣлалъ. И потому, если ругался иногда потомъ, то безъ всякой злобы, а такъ только, для очистки совѣсти.

Вообще, всѣ воровали другъ у друга ужасно. Почти у каждаго былъ свой сундукъ, съ замкомъ, для храненiя казенныхъ вещей. Это позволялось; но сундуки не спасали. Я думаю можно представить, какiе были тамъ искусные воры. У меня одинъ арестантъ, искренно преданный мнѣ человѣкъ (говорю это безъ всякой натяжки), укралъ библiю, единственную книгу которую позволялось имѣть въ каторгѣ; онъ въ тотъ же день мнѣ самъ сознался въ этомъ, не отъ раскаянiя, но жалѣя меня, потомучто я ее долго искалъ. Были цѣловальники, торговавшiе виномъ и быстро обогащавшiеся. Объ этой продажѣ я скажу когда нибудь особенно; она довольно замѣчательна. Въ острогѣ было много пришедшихъ за контрабанду, и потому нечего удивляться какимъ способомъ, при такихъ осмотрахъ и конвояхъ, въ острогъ проносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру своему, какое-то особенное преступленiе. Можно ли, напримѣръ, представить себѣ, что деньги, выгода у инаго контрабандиста играютъ только второстепенную роль, стоятъ

на второмъ планѣ? А между тѣмъ бываетъ именно такъ. Контрабандистъ работаетъ по страсти, по призванiю. Это отчасти поэтъ. Онъ рискуетъ всѣмъ, идетъ на страшную опасность, хитритъ, изобрѣтаетъ, выпутывается; иногда даже дѣйствуетъ по какому то вдохновенiю. Это страсть столь же сильная какъ и картежная игра. Я зналъ въ острогѣ одного арестанта, наружностью размѣра колоссальнаго, но до того кроткаго, тихаго, смиреннаго, что нельзя было представить себѣ, какимъ образомъ онъ очутился въ острогѣ. Онъ былъ до того незлобивъ и уживчивъ, что во все время своего пребыванiя въ острогѣ ни съ кѣмъ не поссорился. Но онъ былъ съ западной границы, пришолъ за контрабанду и, разумѣется, не могъ утерпѣть, и пустился проносить вино. Сколько разъ его за это наказывали, и какъ онъ боялся розогъ! Да и самый проносъ вина доставлялъ ему самые ничтожные доходы. Отъ вина обогащался только одинъ антрепренеръ. Чудакъ любилъ искусство для искусства. Онъ былъ плаксивъ какъ баба и сколько разъ, бывало, послѣ наказанiя, клялся и зарѣкался не носить контрабанды. Съ мужествомъ онъ преодолѣвалъ себя иногда по цѣлому мѣсяцу, но наконецъ все-таки не выдерживалъ... Благодаря этимъ то личностямъ, вино не оскудѣвало въ острогѣ.

Наконецъ, былъ еще одинъ доходъ, хотя не обогащавшiй арестантовъ, но постоянный и благодѣтельный. Это подаянiе. Высшiй классъ нашего общества не имѣетъ понятiя, какъ заботятся о «несчастныхъ» купцы, мѣщане и весь народъ нашъ. Подаянiе бываетъ почти безпрерывное и почти всегда хлѣбомъ, сайками и калачами, гораздо рѣже деньгами. Безъ этихъ подаянiй, во многихъ мѣстахъ, арестантамъ, особенно подсудимымъ, которые содержатся гораздо строже рѣшоныхъ, было бы слишкомъ трудно. Подаянiе религiозно дѣлится арестантами поровну. Если не достанетъ на всѣхъ, то калачи разрѣзаются поровну, иногда даже на шесть частей, и каждый заключенный непремѣнно получаетъ себѣ свой кусокъ. Помню, какъ я въ первый разъ получилъ денежное подаянiе. Это было скоро по прибытiи моемъ въ острогъ. Я возвращался съ утренней работы одинъ, съ конвойнымъ. На встрѣчу мнѣ прошли мать и дочь, дѣвочка лѣтъ десяти, хорошенькая какъ ангельчикъ. Я уже видѣлъ ихъ разъ. Мать была солдатка, вдова. Ея мужъ, молодой солдатъ, былъ подъ-судомъ и умеръ въ госпиталѣ, въ арестантской палатѣ, въ

то время, когда и я тамъ лежалъ больной. Жена и дочь приходили къ нему прощаться; обѣ ужасно плакали. Увидя меня, дѣвочка закраснѣлась, пошептала что-то матери; та тотчасъ же остановилась, отыскала въ узелкѣ четверть копѣйки и дала ее дѣвочкѣ. Та бросилась бѣжать за мной... — На, «несчастный» возьми Христа ради, копѣечку — кричала она забѣгая впередъ меня и суя мнѣ въ руки монетку. Я взялъ ея копѣечку, и дѣвочка возвратилась къ матери совершенно довольная. Эту копѣечку я долго берегъ у себя.

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ

Первый мѣсяцъ и вообще начало моей острожной жизни живо представляются теперь моему воображенiю. Послѣдующiе мои острожные годы мелькаютъ въ воспоминанiи моемъ гораздо тусклѣе. Иные какъ будто совсѣмъ стушевались, слились между собою, оставивъ по себѣ одно цѣльное впечатлѣнiе: тяжолое, однообразное, удушающее.

Но все, что я выжилъ въ первые дни моей каторги, представляется мнѣ теперь какъ будто вчера случившимся. Да такъ и должно быть.

Помню ясно, что съ перваго шагу въ этой жизни поразило меня то, что я какъ будто и не нашолъ въ ней ничего особенно поражающаго, необыкновеннаго, или лучше сказать неожиданнаго. Все это какъ будто и прежде мелькало передо мной въ воображенiи, когда я, идя въ Сибирь, старался угадать впередъ мою долю. Но скоро бездна самыхъ странныхъ неожиданностей, самыхъ чудовищныхъ фактовъ начала останавливать меня почти на каждомъ шагу. И уже только въ послѣдствiи, уже довольно долго поживъ въ острогѣ, осмыслилъ я вполнѣ всю исключительность, всю неожиданность такого существованiя, и все болѣе и болѣе дивился на него. Признаюсь, что это удивленiе сопровождало меня во весь долгiй срокъ моей каторги; я никогда не могъ примириться съ нею.

Первое впечатлѣнiе мое, при поступленiи въ острогъ, вообще было самое отвратительное; но не смотря на то, — странное дѣло, — мнѣ показалось, что въ острогѣ гораздо легче жить,

чѣмъ я воображалъ себѣ дорогой. Арестанты, хоть и въ кандалахъ, ходили свободно по всему острогу, ругались, пѣли пѣсни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень немногiе), а по ночамъ иные заводили картежъ. Самая работа, напримѣръ, показалась мнѣ вовсе не такъ тяжолою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы, не столько въ трудности и безпрерывности ея, сколько въ томъ, что она принужденная, обязательная, изъ подъ палки. Мужикъ на волѣ, работаетъ пожалуй и несравненно больше, иногда даже и по ночамъ, особенно лѣтомъ; но онъ работаетъ на себя, работаетъ съ разумною цѣлью, и ему несравненно легче, чѣмъ каторжному, на вынужденной и совершенно для него безполезной работѣ. Мнѣ пришло разъ на мысль, что еслибъ захотѣли вполнѣ раздавить, уничтожить человѣка, наказать его самымъ ужаснымъ наказанiемъ, такъ что самый страшный убiйца содрогнулся бы отъ этого наказанiя и пугался его заранѣе, то стоило бы только придать работѣ характеръ совершенной, полнѣйшей безполезности и безсмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и безынтересна и скучна для каторжнаго, то сама въ себѣ, какъ работа, она разумна: арестантъ дѣлаетъ кирпичъ, копаетъ землю, штукатуритъ, строитъ; въ работѣ этой есть смыслъ и цѣль. Каторжный работникъ иногда даже увлекается ею, хочетъ сработать ее ловче, спорѣе, лучше. Но еслибъ заставить его, напримѣръ, переливать воду изъ одного ушата въ другой, а изъ другого въ первый, толочь песокъ, перетаскивать кучу земли съ одного мѣста на другое и обратно, я думаю, арестантъ удавился бы черезъ нѣсколько дней или надѣлалъ бы тысячу преступленiй, чтобъ хоть умереть, да выдти изъ такого униженiя, стыда и муки. Разумѣется, такое наказанiе обратилось бы въ пытку, въ мщенiе, и было бы безсмысленно, потомучто не достигало бы никакой разумной цѣли. Но такъ какъ часть такой пытки, безсмыслицы, униженiя и стыда, есть непремѣнно и во всякой вынужденной работѣ, то и каторжная работа несравненно мучительнѣе всякой вольной, именно тѣмъ, что вынужденная.

Впрочемъ, я поступилъ въ острогъ зимою, въ декабрѣ мѣсяцѣ, и еще не имѣлъ понятiя о лѣтней работѣ, въ пятеро тяжелѣйшей. Зимою же въ нашей крѣпости казенныхъ работъ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртышъ ломать старыя

казенныя барки, работали по мастерскимъ, разгребали у казенныхъ зданiй снѣгъ, нанесенный бурунами, обжигали и толкли алебастръ и проч. и проч. Зимнiй день былъ коротокъ; работа кончалась скоро, и весь нашъ людъ возвращался въ острогъ рано, гдѣ ему почти бы нечего было дѣлать, еслибъ не случалось кой-какой своей работы. Но собственной работой занималась, можетъ быть, только треть арестантовъ; остальные же били баклуши, слонялись безъ нужды по всѣмъ казармамъ острога, ругались, заводили межъ собой интриги, исторiи, напивались, если навертывались хоть какiя-нибудь деньги; по ночамъ проигрывали въ карты послѣднюю рубашку, и все это отъ тоски, отъ праздности, отъ нечего дѣлать. Въ послѣдствiи я понялъ, что кромѣ лишенiя свободы, кромѣ вынужденной работы, въ каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнѣйшая, чѣмъ всѣ другiя. Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно, есть и въ другихъ мѣстахъ; но въ острогъ-то приходятъ такiе люди, что не всякому хотѣлось бы сживаться съ ними, и я увѣренъ, что всякiй каторжный чувствовалъ эту муку, хотя конечно большею частью безсознательно.

Также и пища показалась мнѣ довольно достаточною. Арестанты увѣряли, что такой нѣтъ въ арестантскихъ ротахъ европейской Россiи. Объ этомъ я не берусь судить: я тамъ не былъ. Къ тому же многiе имѣли возможность имѣть собственную пищу. Говядина стоила у насъ грошъ за фунтъ, лѣтомъ три копѣйки. Но собственную пищу заводили только тѣ, у которыхъ водились постоянныя деньги; большинство же каторги ѣло казенную. Впрочемъ, арестанты хвалясь своею пищею, говорили только про одинъ хлѣбъ, и благословляли именно то, что хлѣбъ у насъ общiй, а не выдается съ вѣсу. Послѣднее ихъ ужасало: при выдачѣ съ вѣсу, треть людей была бы голодная; въ артели же всѣмъ доставало. Хлѣбъ нашъ былъ какъ-то особенно вкусенъ и этимъ славился во всемъ городѣ. Приписывали это удачному устройству острожныхъ печей. Щи же были очень неказисты. Они варились въ общемъ котлѣ, слегка заправлялись крупой и, особенно въ буднiе дни, были жидкiе, тощiе. Меня ужаснуло въ нихъ огромное количество таракановъ. Арестанты же не обращали на это никакого вниманiя.

Первые три дня я не ходилъ на работу; такъ поступали и со

всякимъ новоприбывшимъ; давалось отдохнуть съ дороги. Но на другой же день мнѣ пришлось выйдти изъ острога, чтобъ перековаться. Кандалы мои были не форменные, кольчатые, «мелкозвонъ», какъ называли ихъ арестанты. Они носились наружу. Форменные же острожные кандалы, приспособленные къ работѣ, состояли не изъ колецъ, а изъ четырехъ желѣзныхъ прутьевъ, почти въ палецъ толщиною, соединенныхъ между собою тремя кольцами. Ихъ должно было надѣвать подъ панталоны. Къ серединному кольцу привязывался ремень, который въ свою очередь, прикрѣплялся къ поясному ремню, надѣвавшемуся прямо на рубашку.

Помню первое мое утро въ казармѣ. Въ кордегардiи у острожныхъ воротъ барабанъ пробилъ зорю и, минутъ черезъ десять, караульный унтеръ-офицеръ началъ отпирать казармы. Стали просыпаться. При тускломъ свѣтѣ отъ шестериковой сальной свѣчи, подымались арестанты, дрожа отъ холода, съ своихъ наръ. Большая часть была молчалива и угрюма со сна. Они зѣвали, потягивались и морщили свои клейменые лбы. Иные крестились, другiе уже начинали вздорить. Духота была страшная. Свѣжiй зимнiй воздухъ ворвался въ дверь, какъ только ее отворили, и клубами пара понесся по казармѣ. У ведеръ съ водой столпились арестанты; они по очереди брали ковшъ, набирали въ ротъ воды и умывали себѣ руки и лицо изо рта. Вода заготовлялась съ вечера парашникомъ. Во всякой казармѣ по положенiю былъ одинъ арестантъ, выбранный артелью, для прислуги въ казармѣ. Онъ назывался парашникомъ и не ходилъ на работу. Его занятiе состояло въ наблюденiи за чистотой казармы, въ мытьѣ и въ скобленiи наръ и половъ, въ приносѣ и выносѣ ночного ушата, и въ доставленiи свѣжей воды въ два ведра, утромъ для умыванiя, а днемъ для питья. Изъ-за ковша, который былъ одинъ, начались немедленно ссоры:

— Куда лѣзешь, язевый лобъ! ворчалъ одинъ угрюмый, высокiй арестантъ, сухощавый и смуглый, съ какими-то странными выпуклостями на своемъ бритомъ черепѣ, толкая другого, толстаго и приземистаго, съ веселымъ и румянымъ лицомъ, — постой!

— Чего кричишь! За постой у насъ деньги платятъ; самъ проваливай! Ишь монументъ вытянулся. То есть никакой-то, братцы, въ немъ фортикультянности нѣтъ.

Фортикультянность произвела нѣкоторый эфектъ: многiе засмѣялись. Того только и надо было веселому толстяку, который очевидно былъ въ казармѣ чѣмъ-то въ родѣ добровольнаго шута. Высокiй арестантъ посмотрѣлъ на него съ глубочайшимъ презрѣнiемъ.

— Бирюлина корова! проворчалъ онъ какъ бы про себя, — ишь отъѣлся на острожномъ чистякѣ*; радъ, что къ розговѣнью двѣнадцать поросятъ принесетъ.

Толстякъ наконецъ разсердился.

— Да ты, что за птица такая! вскричалъ онъ вдругъ раскраснѣвшись.

— То и есть, что птица!

— Какая?

— Такая.

— Какая такая?

— Да ужь одно слово такая.

— Да какая?

Оба впились глазами другъ въ друга. Толстякъ ждалъ отвѣта и, сжалъ кулаки, какъ-будто хотѣлъ тотчасъ же кинуться въ драку. Я и вправду думалъ, что будетъ драка. Для меня все это было ново, и я смотрѣлъ съ любопытствомъ. Но въ послѣдствiи я узналъ, что всѣ подобныя сцены были чрезвычайно невинны и разыгрывались, какъ въ комедiи, для всеобщаго удовольствiя; до драки же никогда почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало нравы острога.

Высокiй арестантъ стоялъ спокойно и величаво. Онъ чувствовалъ, что на него смотрятъ и ждутъ, осрамится ли онъ или нѣтъ своимъ отвѣтомъ; что надо было поддержать себя, доказать, что онъ дѣйствительно птица и показать, какая именно птица. Съ невыразимымъ презрѣнiемъ скосилъ онъ глаза на своего противника, стараясь, для большей обиды, посмотрѣть на него какъ-то черезъ плечо, сверху внизъ, какъ-будто онъ разглядывалъ его какъ букашку, и медленно и внятно произнесъ:

— Каганъ!…

То есть что онъ птица каганъ. Громкiй залпъ хохота привѣтствовалъ находчивость арестанта.

— Подлецъ ты, а не каганъ! заревѣлъ толстякъ,

почувствовавъ, что срѣзался на всѣхъ пунктахъ, и дойдя до крайняго бѣшенства.

Но только что ссора стала серьёзною, молодцовъ немедленно осадили.

— Что загалдѣли! закричала на нихъ вся казарма.

— Да вы лучше подеритесь, чѣмъ горло-то драть, прокричалъ кто-то изъ-за угла.

— Да, держи, подерутся! раздалось въ отвѣтъ. — У насъ народъ бойкiй, задорный; семеро одного не боимся...

— Да и оба хороши! Одинъ за фунтъ хлѣба въ острогъ пришолъ, а другой — крыночная блудница, у бабы простокишу поѣлъ, за то и кнута хватилъ.

— Ну-ну-ну! полно вамъ, закричалъ инвалидъ, проживавшiй для порядка въ казармѣ и поэтому спавшiй въ углу на особой койкѣ.

— Вода, ребята! Невалидъ Петровичъ проснулся! Невалиду Петровичу, родимому братцу!

— Братъ... Какой я тебѣ братъ? Рубля вмѣстѣ не пропили, а братъ, ворчалъ инвалидъ, натягивая въ рукава шинель...

Готовились къ повѣркѣ; начало разсвѣтать; въ кухнѣ набралась густая толпа народу, не впрорѣзъ. Арестанты толпились въ своихъ полушубкахъ и въ половинчатыхъ шапкахъ у хлѣба, который рѣзалъ имъ одинъ изъ кашеваровъ. Кашевары выбирались артелью, въ каждую кухню по двое. У нихъ же сохранялся и кухонный ножъ для рѣзанiя хлѣба и мяса, на всю кухню одинъ.

По всѣмъ угламъ и около столовъ размѣстились арестанты, въ шапкахъ, въ полушубкахъ и подпоясанные, готовые выйдти сейчасъ на работу. Передъ нѣкоторыми стояли деревянныя чашки съ квасомъ. Въ квасъ крошили хлѣбъ и прихлебывали. Гамъ и шумъ былъ нестерпимый; но нѣкоторые благоразумно и тихо разговаривали по угламъ.

— Старичку Антонычу, хлѣбъ да соль, здравствуй! проговорилъ молодой арестантъ, усаживаясь подлѣ нахмуреннаго и беззубаго арестанта.

— Ну, здравствуй, коли не шутишь, проговорилъ тотъ, не поднимая глазъ и стараясь ужевать хлѣбъ своими беззубыми деснами.

— А вѣдь я, Антонычъ, думалъ, что ты померъ; право-ну.

— Нѣтъ, ты сперва помри, а я послѣ...

Я сѣлъ подлѣ нихъ. Справа меня разговаривали два степенные арестанта, видимо стараясь другъ передъ другомъ сохранить свою важность.

— У меня небось не украдутъ, — говорилъ одинъ; я, братъ, самъ боюсь какъ бы чего не украсть.

— Ну, да и меня голой рукой не бери, обожгу.

— Да чего обожжешь-то! Такой же варнакъ; больше и названiя намъ нѣтъ... она тебя оберетъ, да и не поклонится. Тутъ, братъ, и моя копѣечка умылась. Намедни сама пришла. Куда съ ней дѣться? Началъ проситься къ Ѳедькѣ-палачу, у него еще въ форштадтѣ домъ стоялъ, у Соломонки-паршиваго у жида купилъ, вотъ еще который потомъ удавился…

— Знаю. Онъ у насъ въ третьемъ годѣ въ цѣловальникахъ сидѣлъ, а по прозвищу Гришка — темный кабакъ. Знаю.

— А вотъ и не знаешь; это другой темный кабакъ.

— Какъ не другой! Знать ты толсто знаешь! Да я тебѣ столько посредственниковъ приведу.

— Приведешь! Ты откуда, а я чей?

— Чей! Да я вотъ тебя и бивалъ, да не хвастаю, а то еще чей!

— Ты бивалъ! Да кто меня прибьетъ, еще тотъ не родился; а кто бивалъ, тотъ въ землѣ лежитъ.

— Чума бендерская!

— Чтобъ-те язвила язва сибирская!

— Чтобъ съ тобой говорила турецкая сабля!..

И пошла ругань.

— Ну-ну-ну! Загалдѣли! — закричали кругомъ. На волѣ не умѣли жить; рады, что здѣсь до чистяка добрались...

Тотчасъ уймутъ. Ругаться, «колотить» языкомъ позволяется. Это отчасти и развлеченiе для всѣхъ. Но до драки не допустятъ, и только развѣ въ исключительномъ случаѣ враги подерутся. О дракѣ донесутъ маiору; начнутся розыски, прiѣдетъ самъ маiоръ, — однимъ словомъ, всѣмъ не хорошо будетъ, а потому-то драка и не допускается. Да и сами враги ругаются больше для развлеченiя, для упражненiя въ слогѣ. Нерѣдко сами себя обманываютъ, начинаютъ съ страшной горячкой, съ остервенѣнiемъ... думаешь: вотъ бросятся другъ на друга; ничуть не бывало: дойдутъ до извѣстной точки и тотчасъ расходятся. Все

это меня сначала чрезвычайно удивляло. Я нарочно привелъ здѣсь примѣръ самыхъ обыкновенныхъ каторжныхъ разговоровъ. Не могъ я представить себѣ сперва, какъ можно ругаться изъ удовольствiя, находить въ этомъ забаву, милое упражненiе, прiятность? Впрочемъ не надо забывать и тщеславiя. Дiалектикъ, ругатель былъ въ уваженiи. Ему только что не аплодировали, какъ актеру.

Еще вчера, съ вечера замѣтилъ я, что на меня смотрятъ косо.

Я уже поймалъ нѣсколько мрачныхъ взглядовъ. Напротивъ, другiе арестанты ходили около меня, подозрѣвая, что я принесъ съ собой деньги. Они тотчасъ же стали подслуживаться: начали учить меня, какъ носить новые кандалы; достали мнѣ, конечно за деньги, сундучекъ съ замкомъ, чтобъ спрятать въ него уже выданныя мнѣ казенныя вещи и нѣсколько моего бѣлья, которое я пронесъ въ острогъ. На другой же день они у меня его украли и пропили. Одинъ изъ нихъ сдѣлался впослѣдствiи преданнѣйшимъ мнѣ человѣкомъ, хотя и не переставалъ обкрадывать меня при всякомъ удобномъ случаѣ. Онъ дѣлалъ это безъ всякаго смущенiя, почти безсознательно, какъ будто по обязанности, и на него невозможно было сердиться.

Между прочимъ они научили меня, что должно имѣть свой чай; что не худо мнѣ завести и чайникъ, а покамѣсть достали мнѣ на подержанiе чужой и рекомендовали мнѣ кашевара, говоря, что копѣекъ за тридцать въ мѣсяцъ онъ будетъ стряпать мнѣ что угодно, если я пожелаю ѣсть особо и покупать себѣ провiантъ... Разумѣется, они заняли у меня денегъ и каждый изъ нихъ въ одинъ первый день приходилъ занимать раза по три.

На бывшихъ дворянъ въ каторгѣ вообще смотрятъ мрачно и неблагосклонно.

Не смотря на то, что тѣ уже лишены всѣхъ своихъ правъ состоянiя и вполнѣ сравнены съ остальными арестантами, — арестанты никогда не признаютъ ихъ своими товарищами. Это дѣлается даже не по сознательному предубѣжденiю, а такъ, совершенно искренно, безсознательно. Они искренно признавали насъ за дворянъ, не смотря на то, что сами же любили дразнить насъ нашимъ паденiемъ.

— Нѣтъ! теперь полно! постой. Бывало Петръ черезъ

Москву претъ, а ныньче Петръ веревки вьетъ, и проч. и проч. любезности.

Они съ любовью смотрѣли на наши страданiя, которыя мы старались имъ не показывать. Особенно доставалось намъ сначала на работѣ, за то, что въ насъ не было столько силы, какъ въ нихъ, и что мы не могли имъ вполнѣ помогать. Нѣтъ ничего труднѣе, какъ войдти къ народу въ довѣренность (и особенно къ такому народу) и заслужить его любовь.

Въ каторгѣ было нѣсколько человѣкъ изъ дворянъ. Во первыхъ человѣкъ пять поляковъ. Объ нихъ я поговорю когда-нибудь особо. Каторжные страшно не любили поляковъ, даже больше чѣмъ ссыльныхъ изъ русскихъ дворянъ. Поляки (я говорю объ однихъ политическихъ преступникахъ), были съ ними какъ-то утонченно, обидно вѣжливы, крайне несообщительны и никакъ не могли скрыть передъ арестантами своего къ нимъ отвращенiя, а тѣ понимали это очень хорошо и платили той же монетою.

Мнѣ надо было почти два года прожить въ острогѣ, чтобъ прiобрѣсть расположенiе нѣкоторыхъ изъ каторжныхъ. Но большая часть изъ нихъ, наконецъ, меня полюбила и признала за «хорошаго» человѣка.

Изъ русскихъ дворянъ, кромѣ меня, было четверо. Одинъ — низкое и подленькое созданiе, страшно-развращенное, шпiонъ и донощикъ по ремеслу. Я слышалъ о немъ еще до прихода въ острогъ и съ первыхъ же дней прервалъ съ нимъ всякiя отношенiя. Другой, — тотъ самый отцеубiйца, о которомъ я уже говорилъ въ своихъ запискахъ. Третiй былъ Акимъ Акимычъ; рѣдко видалъ я такого чудака, какъ этотъ Акимъ Акимычъ. Рѣзко отпечатался онъ въ моей памяти. Былъ онъ высокъ, худощавъ, слабоуменъ, ужасно безграмотенъ, чрезвычайный резонеръ и аккуратенъ, какъ нѣмецъ. Каторжные смѣялись надъ нимъ; но нѣкоторые даже боялись съ нимъ связываться за придирчивый, взыскательный и вздорный его характеръ. Онъ съ перваго шагу сталъ съ ними за-панибрата, ругался съ ними, даже дрался. Честенъ онъ былъ феноменально. Замѣтитъ несправедливость и тотчасъ же ввяжется, хоть бы не его было дѣло. Наивенъ до крайности: онъ, напримѣръ, бранясь съ арестантами, корилъ ихъ иногда за то, что они были воры и серьёзно убѣждалъ ихъ не воровать. Служилъ онъ на Кавказѣ

прапорщикомъ. Мы сошлись съ нимъ съ перваго же дня и онъ тотчасъ же разсказалъ мнѣ свое дѣло. Началъ онъ на Кавказѣ же, съ юнкеровъ, въ пѣхотномъ полку, долго тянулъ лямку, наконецъ былъ произведенъ въ офицеры и отправленъ въ какое-то укрѣпленiе старшимъ начальникомъ. Одинъ сосѣднiй мирной князекъ зажогъ его крѣпость и сдѣлалъ на нее ночное нападенiе; оно не удалось. Акимъ Акимычъ схитрилъ и не показалъ даже виду, что знаетъ, кто злоумышленникъ. Дѣло свалили на немирныхъ, а черезъ мѣсяцъ Акимъ Акимычъ зазвалъ князька къ себѣ по дружески въ гости. Тотъ прiѣхалъ, ничего не подозрѣвая. Акимъ Акимычъ выстроилъ свой отрядъ; уличалъ и укорялъ князька всенародно; доказалъ ему, что крѣпости зажигать стыдно. Тутъ же прочелъ ему самое подробное наставленiе, какъ должно мирному князю вести себя впередъ и, въ заключенiе, разстрѣлялъ его, о чемъ немедленно и донесъ начальству со всѣми подробностями. За всe это его судили, приговорили къ смертной казни, но смягчили приговоръ и сослали въ Сибирь, въ каторгу второго разряда въ крѣпостяхъ на двѣнадцать лѣтъ. Онъ вполнѣ сознавалъ, что поступилъ неправильно, говорилъ мнѣ, что зналъ объ этомъ и передъ разстрѣлянiемъ князька, зналъ, что мирного должно было судить по законамъ, но не смотря на то, что зналъ это, онъ какъ будто никакъ не могъ понять своей вины настоящимъ образомъ:

— Да помилуйте! вѣдь онъ зажогъ мою крѣпость! Чтожъ мнѣ, поклониться что ли ему за это! говорилъ онъ мнѣ, отвѣчая на мои возраженiя.

Но не смотря на то, что арестанты подсмѣивались надъ придурью Акима Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и умѣлость.

Не было ремесла, котораго бы не зналъ Акимъ Акимычъ. Онъ былъ столяръ, сапожникъ, башмачникъ, маляръ, золотильщикъ, слесарь и всему этому обучился уже въ каторгѣ. Онъ дѣлалъ все самоучкой: взглянетъ разъ и сдѣлаетъ. Онъ дѣлалъ тоже разные ящики, корзинки, фонарики, дѣтскiя игрушки и продавалъ ихъ въ городѣ. Такимъ образомъ у него водились деньжонки и онъ немедленно употреблялъ ихъ на лишнее бѣлье, на подушку помягче, завелъ складной тюфячекъ. Помѣщался онъ въ одной казармѣ со мною и многимъ услужилъ мнѣ въ первые дни моей каторги.

Выходя изъ острога на работу, арестанты строились передъ кордегардiей, въ два ряда; спереди и сзади арестантовъ выстроивались конвойные солдаты съ заряжонными ружьями. Являлись инженерный офицеръ, кондукторъ и нѣсколько инженерныхъ нижнихъ чиновъ, приставовъ надъ работами. Кондукторъ разсчитывалъ арестантовъ и посылалъ ихъ партiями куда нужно на работу.

Вмѣстѣ съ другими я отправился въ инженерную мастерскую. Это было низенькое, каменное зданiе, стоявшее на большомъ дворѣ, заваленномъ разными матерiялами. Тутъ была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Акимъ Акимычъ ходилъ сюда и работалъ въ малярной, варилъ олифу, составлялъ краски и раздѣлывалъ столы и мебель подъ орѣхъ.

Въ ожиданiи перековки, я разговорился съ Акимомъ Акимычемъ о первыхъ моихъ впечатлѣнiяхъ въ острогѣ.

— Да-съ, дворянъ они не любятъ, замѣтилъ онъ, — особенно политическихъ, съѣсть рады; не мудрено-съ. Во первыхъ, вы и народъ другой, на нихъ непохожiй, а во вторыхъ, они всѣ прежде были или помѣщичьи, или изъ военнаго званiя. Сами посудите: могутъ ли они васъ полюбить-съ? Здѣсь, я вамъ скажу, жить трудно. А въ россiйскихъ арестантскихъ ротахъ еще труднѣе-съ. Вотъ у насъ есть оттуда, такъ не нахвалятся нашимъ острогомъ, точно изъ ада въ рай перешли. Не въ работѣ бѣда-съ. Говорятъ тамъ, въ первомъ-то разрядѣ, начальство не совершенно военное-съ, по крайней мѣрѣ другимъ манеромъ, чѣмъ у насъ, поступаетъ-съ. Тамъ, говорятъ, ссыльный можетъ жить своимъ домкомъ. Я тамъ не былъ, да такъ говорятъ-съ. Не брѣютъ, въ мундирахъ не ходятъ-съ; хотя впрочемъ оно и хорошо, что у насъ они въ мундирномъ видѣ и бритые; все-таки порядку больше, да и глазу прiятнѣе-съ. Да только имъ-то это не нравится. Да и посмотрите, сбродъ-то какой-съ! Иной изъ кантонистовъ, другой изъ черкесовъ, третiй изъ раскольниковъ, четвертый православный мужичекъ, семью, дѣтей милыхъ оставилъ на родинѣ, пятый жидъ, шестой цыганъ, седьмой неизвѣстно кто, и всѣ-то они должны ужиться вмѣстѣ, во что бы ни стало, согласиться другъ съ другомъ, ѣсть изъ одной чашки, спать на однѣхъ нарахъ. Да и воля-то какая: лишнiй кусокъ можно съѣсть только украдкой, всякiй грошъ въ сапоги

прятать, и все только и есть, что острогъ, да острогъ... По неволѣ дурь пойдетъ въ голову.

Но это я уже зналъ. Мнѣ особенно хотѣлось распросить о нашемъ маiорѣ. Акимъ Акимычъ не секретничалъ и, помню, впечатлѣнiе мое было не совсѣмъ прiятное.

Но еще два года мнѣ суждено было прожить подъ его начальствомъ. Все, что разсказалъ мнѣ о немъ Акимъ Акимычъ, оказалось вполнѣ справедливымъ, съ тою разницею, что впечатлѣнiе дѣйствительности всегда сильнѣе, чѣмъ впечатлѣнiе отъ простого разсказа. Страшный былъ это человѣкъ, именно потому, что такой человѣкъ былъ начальникомъ почти неограниченнымъ, надъ двумя стами душъ. Самъ по себѣ онъ только былъ безпорядочный и злой человѣкъ, больше ничего. На арестантовъ онъ смотрѣлъ какъ на своихъ естественныхъ враговъ и это была первая и главная ошибка его. Онъ дѣйствительно имѣлъ нѣкоторыя способности; но все, даже и хорошее, представлялось въ немъ въ такомъ исковерканномъ видѣ. Невоздержный, злой, онъ врывался въ острогъ даже иногда по ночамъ, а если замѣчалъ, что арестантъ спитъ на лѣвомъ боку или навзничъ, то на утро его наказывалъ: «спи, дескать, на правомъ боку, какъ я приказалъ». Въ острогѣ его ненавидѣли и боялись, какъ чумы. Лицо у него было багровое, злобное. Всѣ знали, что онъ былъ вполнѣ въ рукахъ своего деньщика, Ѳедьки. Любилъ же онъ больше всего своего пуделя Трезорку и чуть съ ума не сошолъ съ горя, когда Трезорка заболѣлъ. Говорятъ, что онъ рыдалъ надъ нимъ, какъ надъ роднымъ сыномъ; прогналъ одного ветеринара и, по своему обыкновенiю, чуть не подрался съ нимъ и, услышавъ отъ Федьки, что въ острогѣ есть арестантъ, ветеринаръ-самоучка, который лечилъ чрезвычайно удачно, немедленно призвалъ его.

— Выручи! озолочу тебя, вылечи Трезорку! закричалъ онъ арестанту.

Это былъ мужикъ, сибирякъ, хитрый, умный, дѣйствительно очень ловкiй ветеринаръ, но вполнѣ мужичекъ.

— Смотрю я на Трезорку, разсказывалъ онъ потомъ арестантамъ, впрочемъ долго спустя послѣ своего визита къ маiору, когда уже все дѣло было забыто; — смотрю: лежитъ песъ на диванѣ, на бѣлой подушкѣ; и вѣдь вижу, что воспаленiе, что надо-ть бы кровь пустить и вылечился бы песъ, ей-ей говорю! да

и думаю про себя: а что какъ не вылечу, какъ околѣетъ? Нѣтъ, говорю, ваше высокоблагородiе, поздно позвали; кабы вчера или третьяго дня, въ это же время, такъ вылечилъ бы пса; а теперь не могу, не вылечу...

Такъ и умеръ Трезорка.

Мнѣ разсказывали въ подробности, какъ хотѣли убить нашего маiора. Былъ въ острогѣ одинъ арестантъ. Онъ жилъ у насъ уже нѣсколько лѣтъ и отличался своимъ кроткимъ поведенiемъ. Замѣчали тоже, что онъ почти ни съ кѣмъ никогда не говорилъ. Его такъ и считали какимъ-то юродивымъ. Онъ былъ грамотный и весь послѣднiй годъ постоянно читалъ библiю, читалъ и днемъ и ночью. Когда всѣ засыпали, онъ вставалъ въ полночь, зажигалъ восковую церковную свѣчу, взлѣзалъ на печку, раскрывалъ книгу и читалъ до утра. Въ одинъ день онъ пошолъ и объявилъ унтеръ-офицеру, что не хочетъ идти на работу. Доложили маiору; тотъ вскипѣлъ и прискакалъ немедленно самъ. Арестантъ бросился на него съ приготовленнымъ заранѣе кирпичемъ, но промахнулся. Его схватили, судили и наказали. Все произошло очень скоро. Черезъ три дня онъ умеръ въ больницѣ. Умирая, онъ говорилъ, что не имѣлъ ни на кого зла, а хотѣлъ только пострадать. Онъ, впрочемъ, не принадлежалъ ни къ какой раскольничей сектѣ. Въ острогѣ вспоминали о немъ съ уваженiемъ.

Наконецъ меня перековали. Между тѣмъ въ мастерскую явились одна за другою нѣсколько калашницъ. Иныя были совсѣмъ маленькiя дѣвочки. До зрѣлаго возраста онѣ ходили обыкновенно съ калачами; матери пекли, а онѣ продавали. Войдя въ возрастъ, онѣ продолжали ходить, но уже безъ калачей; такъ почти всегда водилось. Были и не дѣвочки. Калачъ стоилъ грошъ и арестанты почти всѣ ихъ покупали.

Я замѣтилъ одного арестанта, столяра, уже сѣденькаго, но румянаго и съ улыбкой заигрывавшаго съ калашницами. Передъ ихъ приходомъ онъ только что навертѣлъ на шею красненькiй, кумачный платочекъ. Одна толстая и совершенно рябая бабенка поставила на его верстакъ свою сельницу. Между ними начался разговоръ.

— Что-жъ вы вчера не приходили туда? заговорилъ арестантъ съ самодовольной улыбочкой.

— Вотъ! я пришла, а васъ Митькой звали, отвѣчала бойкая бабенка.

— Насъ потребовали, а то бы мы неизмѣнно находились при мѣстѣ... А ко мнѣ, третьяго дня, всѣ ваши приходили.

— Кто да кто?

— Марьяшка приходила, Хаврошка приходила, Чекунда приходила, Двугрошовая приходила...

— Это что же? спросилъ я Акима Акимыча, — неужели?..

— Бываетъ-съ, отвѣчалъ онъ, скромно опустивъ глаза, потомучто былъ чрезвычайно цѣломудренный человѣкъ.

Это конечно бывало, но очень рѣдко и съ величайшими трудностями. Вообще было больше охотниковъ, напримѣръ, хоть выпить, чѣмъ на такое дѣло, не смотря на всю естественную тягость вынужденной жизни. До женщинъ было трудно добраться. Надобно выбирать время, мѣсто, условливаться, назначать свиданiя, искать уединенiя, что было особенно трудно, склонять конвойныхъ, что было еще труднѣе, и вообще тратить бездну денегъ, судя относительно. Но все-таки мнѣ удавалось, впослѣдствiи, иногда быть свидѣтелемъ и любовныхъ сценъ. Помню, однажды лѣтомъ мы были втроемъ въ какомъ-то сараѣ на берегу Иртыша и протапливали какую-то обжигательную печку; конвойные были добрые. Наконецъ явились двѣ «суфлеры», какъ называютъ ихъ арестанты.

— Ну, что такъ засидѣлись, небось у Звѣрковыхъ? встрѣтилъ ихъ арестантъ, къ которому онѣ пришли, давно уже ихъ ожидавшiй.

— Я засидѣлась? Да давеча сорока на колѣ дольше, чѣмъ я у нихъ, посидѣла, отвѣчала весело дѣвица.

Это была наигрязнѣйшая дѣвица въ мiрѣ. Она то и была Чекунда. Съ ней вмѣстѣ пришла Двугрошовая. Эта уже была внѣ всякаго описанiя.

— И съ вами давно не видались, продолжалъ волокита обращаясь къ Двугрошовой; — что это вы словно какъ похудѣли?

— А можетъ быть. Прежде то я куды была толстая, а теперь — вотъ словно иглу проглотила.

— Всe по солдатикамъ-съ?

— Нѣтъ ужь это вамъ про насъ злые люди набухвостили; а впрочемъ чтожъ-съ? Хоть безъ ребрушка ходить, да солдатика любить!

— А вы ихъ бросьте, а насъ любите; у насъ деньги есть.

Въ довершенiе картины представьте себѣ этого волокиту бритаго, въ кандалахъ, полосатаго и подъ конвоемъ.

Я простился съ Акимомъ Акимычемъ и, узнавъ, что мнѣ можно воротиться въ острогъ, взялъ конвойнаго и пошолъ домой. Народъ уже сходился. Прежде всѣхъ возвращаются съ работы — работающiе на уроки. Единственное средство заставить арестанта работать усердно, это — задать ему урокъ. Иногда уроки задаются огромные, но все-таки они кончаются вдвое скорѣе, чѣмъ еслибъ заставили работать вплоть до обѣденнаго барабана. Окончивъ урокъ, арестантъ безпрепятственно шолъ домой, и ужь никто его не останавливалъ.

Обѣдаютъ не вмѣстѣ, а какъ попало, кто раньше пришолъ; да и кухня не вмѣстила бы всѣхъ разомъ. Я попробовалъ щей, но съ непривычки не могъ ихъ ѣсть и заварилъ себѣ чаю. Мы усѣлись на концѣ стола. Со мной былъ одинъ товарищъ, также какъ и я изъ дворянъ.

Арестанты приходили и уходили. Было впрочемъ просторно; еще не всѣ собрались. Кучка въ пять человѣкъ усѣлась особо за большимъ столомъ. Кашеваръ налилъ имъ въ двѣ чашки щей и поставилъ на столъ цѣлую латку съ жареной рыбой. Они что-то праздновали и ѣли свое. На насъ они поглядѣли искоса. Вошолъ одинъ полякъ и сѣлъ рядомъ съ нами.

— Дома не былъ, а все знаю! громко закричалъ одинъ высокiй арестантъ, входя въ кухню и взглядомъ окидывая всѣхъ присутствующихъ.

Онъ былъ лѣтъ пятидесяти, мускулистъ и сухощавъ. Въ лицѣ его было что-то лукавое и вмѣстѣ веселое. Въ особенности замѣчательна была его толстая, нижняя, отвисшая губа; она придавала его лицу что-то чрезвычайно комическое.

— Ну, здорово ночевали! Что жъ не здороваетесь? Нашимъ курскимъ! прибавилъ онъ, усаживаясь подлѣ обѣдавшихъ свое кушанье, — хлѣбъ да соль! Встрѣчайте гостя.

— Да мы, братъ, не курскiе.

— Аль тамбовскимъ?

— Да и не тамбовскiе. Съ насъ, братъ, тебѣ нечего взять. Ты ступай къ богатому, тамъ проси.

— Въ брюхѣ-то у меня, братцы, сегодня Иванъ-Таскунъ, да Марья Икотишна; а гдѣ онъ, богатый мужикъ, живетъ?

— Да вонъ, Газинъ, богатый мужикъ; къ нему и ступай.

— Кутитъ, братцы, сегодня Газинъ, запилъ; весь кошель пропиваетъ.

— Цѣлковыхъ двадцать есть, замѣтилъ другой. Выгодно, братцы, цѣловальникомъ быть.

— Чтожъ, братцы, не примете гостя? Ну такъ похлебаемъ и казеннаго.

— Да ты ступай проси чаю. Вонъ баре пьютъ.

— Какiе баре, тутъ нѣтъ баръ; такiе-же какъ и мы теперь, мрачно промолвилъ одинъ, сидѣвшiй въ углу арестантъ. До сихъ поръ онъ не проговорилъ слова.

— Напился бы чаю, да просить совѣстно, мы съ анбицiей, замѣтилъ арестантъ съ толстой губой, добродушно смотря на насъ.

— Если хотите, я вамъ дамъ, сказалъ я, приглашая арестанта — угодно?

— Угодно? да ужь какъ не угодно? — Онъ подошолъ къ столу.

— Ишь, дома лаптемъ щи хлебалъ, а здѣсь чай узналъ; господскаго питья захотѣлось, проговорилъ мрачный арестантъ.

— А развѣ здѣсь никто не пьетъ чаю? спросилъ я его, но онъ не удостоилъ меня отвѣтомъ.

— Вотъ и калачи несутъ. Ужь удостойте и калачика!

Внесли калачи. Молодой арестантъ несъ цѣлую связку и распродавалъ ее по острогу. Калашница уступала ему десятый калачъ; на этотъ-то калачъ онъ и разсчитывалъ.

— Калачи, калачи! кричалъ онъ, входя въ кухню — московскiе, горячiе! Самъ бы ѣлъ, да денегъ надо. Ну, ребята, послѣднiй калачъ остался: у кого мать была?

Это воззванiе къ материнской любви разсмѣшило всѣхъ, и у него взяли нѣсколько калачей.

— А что, братцы, проговорилъ онъ, — вѣдь Газинъ-то сегодня догуляется до грѣха! ей Богу! когда гулять вздумалъ. Неравно осьмиглазый прiѣдетъ.

— Спрячутъ. А что: крѣпко пьянъ?

— Куды! Злой, пристаетъ.

— Ну такъ догуляется до кулаковъ...

— Про кого они говорятъ? спросилъ я поляка, сидѣвшаго рядомъ со мною.

— Это Газинъ, арестантъ. Онъ торгуетъ здѣсь виномъ. Когда наторгуетъ денегъ, то тотчасъ же ихъ пропиваетъ. Онъ жестокъ и золъ; впрочемъ трезвый смиренъ; когда же напьется, то весь наружу; на людей съ ножомъ кидается. Тутъ ужь его унимаютъ.

— Какже унимаютъ?

— На него бросаются человѣкъ десять арестантовъ и начинаютъ ужасно бить, до тѣхъ поръ, пока онъ не лишится всѣхъ чувствъ, т. е. бьютъ до полусмерти. Тогда укладываютъ его на нары и накрываютъ полушубкомъ.

— Да вѣдь они могутъ его убить?

— Другого бы убили, но его нѣтъ. Онъ ужасно силенъ, сильнѣе здѣсь всѣхъ въ острогѣ и самаго крѣпкаго сложенiя. На другое-же утро онъ встаетъ совершенно здоровый.

— Скажите пожалуйста, продолжалъ я разспрашивать поляка, вѣдь вотъ эти тоже ѣдятъ свою пищу; а я пью только чай. А между тѣмъ они смотрятъ, какъ будто завидуютъ за этотъ чай. Что это значитъ?

— Это не за чай, отвѣчалъ полякъ. Они злятся на васъ за то, что вы дворянинъ и на нихъ не похожи. Многiе изъ нихъ желали бы къ вамъ придраться. Какъ бы хотѣлось васъ оскорбить, унизить. Вы еще много увидите здѣсь непрiятностей. Здѣсь ужасно тяжело для всѣхъ насъ. Намъ всѣхъ тяжелѣе во всѣхъ отношенiяхъ. Нужно много равнодушiя, чтобъ къ этому привыкнуть. Вы еще не разъ встрѣтите непрiятности и брань за чай и за особую пищу, не смотря на то, что здѣсь очень многiе и очень часто ѣдятъ свое, а нѣкоторые постоянно пьютъ чай. Имъ можно, а вамъ нельзя.

Проговоривъ это, онъ всталъ и ушолъ изъ-за стола. Черезъ нѣсколько минутъ сбылись и слова его...

III

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ

Только что ушолъ М-цкiй (тотъ полякъ, который говорилъ со мною), Газинъ, совершенно пьяный, ввалился въ кухню.

Пьяный арестантъ, среди бѣла-дня, въ буднiй день, когда всѣ обязаны были выходить на работу, при строгомъ

начальникѣ, который каждую минуту могъ прiѣхать въ острогъ, при унтеръ-офицерѣ, завѣдующемъ каторжными и находящимся въ острогѣ безотлучно; при караульныхъ, при инвалидахъ, однимъ словомъ, при всѣхъ этихъ строгостяхъ, — совершенно спутывалъ всѣ зарождавшiяся во мнѣ понятiя объ арестантскомъ житьѣ-бытьѣ. И довольно долго пришлось мнѣ прожить въ острогѣ прежде, чѣмъ я разъяснилъ себѣ всѣ такiе факты, столь загадочные для меня въ первые дни моей каторги.

Я говорилъ уже, что у арестантовъ всегда была собственная работа и что эта работа — естественная потребность каторжной жизни; что, кромѣ этой потребности, арестантъ страстно любитъ деньги и цѣнитъ ихъ выше всего, почти наравнѣ съ свободой, и что онъ уже утѣшенъ, если онѣ звенятъ у него въ карманѣ. Напротивъ, онъ унылъ, грустенъ, безпокоенъ и падаетъ духомъ, если ихъ нѣтъ и тогда онъ готовъ и на воровство и на что попало, только бы ихъ добыть. Но, не смотря на то, что въ острогѣ деньги были такою драгоцѣнностью, они никогда не залеживались у счастливца, ихъ имѣющаго. Во первыхъ трудно было ихъ сохранить, чтобъ не украли, или не отобрали. Если маiоръ добирался до нихъ, при внезапныхъ обыскахъ, то немедленно отбиралъ. Можетъ быть онъ употреблялъ ихъ на улучшенiе арестантской пищи; по крайней мѣрѣ, онѣ приносились къ нему. Но всего чаще ихъ крали; ни на кого нельзя было положиться. Впослѣдствiи у насъ открыли способъ сохранять деньги съ полною безопасностью. Онѣ отдавались на сохраненiе старику, старовѣру, поступившему къ намъ изъ Стародубовскихъ слободъ бывшихъ когда-то Вѣтковцевъ... Но не могу утерпѣть, чтобъ не сказать о немъ нѣсколько словъ, хотя и отвлекаюсь отъ предмета.

Это былъ старичокъ лѣтъ шестидесяти, маленькiй, сѣденькiй. Онъ пришолъ въ каторгу годомъ позже меня и рѣзко поразилъ меня съ перваго взгляда. Онъ такъ не похожъ былъ на другихъ арестантовъ: — что-то до того спокойное и тихое было въ его взглядѣ, что, помню, я съ какимъ-то особеннымъ довольствiемъ смотрѣлъ на его ясные, свѣтлые глаза, окружонные мелкими лучистыми морщинками. Часто говорилъ я съ нимъ, и рѣдко встрѣчалъ такое доброе, благодушное существо въ моей жизни. Прислали его за чрезвычайно важное преступленiе. Между стародубовскими старообрядцами стали появляться

обращонные. Правительство сильно поощряло ихъ и стало употреблять всѣ усилiя для дальнѣйшаго обращенiя другихъ несогласныхъ. Старикъ, вмѣстѣ съ другими фанатиками, рѣшился «стоять за вѣру», какъ онъ выражался. Началась строиться единовѣрческая церковь, и они сожгли ее. Какъ одинъ изъ зачинщиковъ — старикъ сосланъ былъ въ каторжную работу. Былъ онъ зажиточный, торгующiй мѣщанинъ; дома оставилъ жену, дѣтей; но съ твердостью пошолъ въ ссылку, потомучто въ ослѣпленiи своемъ, считалъ ее «мукою за вѣру». Проживъ съ нимъ нѣкоторое время, вы бы невольно задали себѣ вопросъ: какъ могъ этотъ смиренный, кроткiй какъ дитя человѣкъ, быть бунтовщикомъ? Я нѣсколько разъ заговаривалъ съ нимъ «о вѣрѣ». — Онъ не уступалъ ничего изъ своихъ убѣжденiй; но никогда никакой злобы, никакой ненависти не было въ его возраженiяхъ. А между тѣмъ онъ разорилъ церковь и не запирался въ этомъ. Казалось, что по своимъ убѣжденiямъ, свой поступокъ и принятыя за него «муки», онъ долженъ бы былъ считать славнымъ дѣломъ. Но какъ ни всматривался я, какъ ни изучалъ его, никогда никакого признака тщеславiя или гордости не замѣчалъ я въ немъ. Были у насъ въ острогѣ и другiе старообрядцы большею частью сибиряки. Это былъ сильно развитой народъ, хитрые мужики, чрезвычайные начетчики и буквоѣды и, по своему, сильные дiалектики; народъ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый въ высочайшей степени. Совсѣмъ другой человѣкъ былъ старикъ. Начетчикъ можетъ быть больше ихъ, онъ уклонялся отъ споровъ. Характера былъ въ высшей степени сообщительнаго. Онъ былъ веселъ, часто смѣялся, — не тѣмъ грубымъ, циническимъ смѣхомъ, какимъ смѣялись каторжные, а яснымъ, тихимъ смѣхомъ, — въ которомъ много было дѣтскаго простодушiя и который какъ-то особенно шолъ къ сѣдинамъ. Можетъ быть я ошибаюсь, но мнѣ кажется, что по смѣху можно узнать человѣка, и если вамъ съ первой встрѣчи прiятенъ смѣхъ кого-нибудь изъ совершенно незнакомыхъ людей, то смѣло говорите, что это человѣкъ хорошiй. — Во всемъ острогѣ старикъ прiобрѣлъ всеобщее уваженiе, которымъ нисколько не тщеславился. Арестанты называли его дѣдушкой и никогда не обижали его. Я отчасти понялъ, какое могъ онъ имѣть влiянiе на своихъ единовѣрцевъ. Но, не смотря на видимую твердость, съ которою онъ переживалъ свою

каторгу, въ немъ таилась глубокая, неизлѣчимая грусть, которую онъ старался скрывать отъ всѣхъ. Я жилъ съ нимъ въ одной казармѣ. Однажды, часу въ третьемъ ночи, я проснулся и услышалъ тихiй, сдержанный плачъ. Старикъ сидѣлъ на печи (той самой, на которой прежде него, по ночамъ молился зачитавшiйся арестантъ, хотѣвшiй убить маiора), и молился по своей рукописной книгѣ. Онъ плакалъ, и я слышалъ какъ онъ говорилъ по временамъ: «Господи, не оставь меня! Господи, укрѣпи меня! Дѣтушки мои малые, дѣтушки мои милые, никогда-то намъ не свидѣться!» Не могу разсказать какъ мнѣ стало грустно. — Вотъ этому-то старику мало по малу почти всѣ арестанты начали отдавать свои деньги на храненiе. Въ каторгѣ почти всѣ были воры, но вдругъ всѣ почему-то увѣрились, что старикъ никакъ не можетъ украсть. Знали, что онъ куда-то пряталъ врученныя ему деньги, но въ такое потаенное мѣсто, что никому нельзя было ихъ отыскать. Впослѣдствiи мнѣ и нѣкоторымъ изъ поляковъ онъ объяснилъ свою тайну. Въ одной изъ паль былъ сучокъ, повидимому твердо сросшiйся съ деревомъ. Но онъ вынимался и въ деревѣ оказалось большое углубленiе. Туда-то дѣдушка пряталъ деньги и потомъ опять вкладывалъ сучокъ, такъ что никто, никогда не могъ ничего отыскать.

Но я отклонился отъ разсказа. — Я остановился на томъ: почему въ карманѣ арестанта не залеживались деньги. Но кромѣ труда уберечь ихъ, въ острогѣ было столько тоски; арестантъ же по природѣ своей существо до того жаждущее свободы и наконецъ, по соцiальному своему положенiю, до того легкомысленное и безпорядочное, что его естественно влечетъ вдругъ «развернуться на всѣ», закутить на весь капиталъ, съ громомъ и съ музыкой, такъ — чтобъ забыть, хоть на минуту, тоску свою. Даже странно было смотрѣть, какъ иной изъ нихъ работаетъ, не разгибая шеи, иногда по нѣскольку мѣсяцевъ, единственно для того, чтобъ въ одинъ день спустить весь заработокъ, все до чиста, а потомъ опять, до новаго кутежа, нѣсколько мѣсяцевъ корпѣть за работой. — Многiе изъ нихъ любили заводить себѣ обновки, и непремѣнно партикулярнаго свойства: какiе-нибудь неформенные, черные штаны, поддевки, сибирки. Въ большомъ употребленiи были тоже ситцевыя рубашки и пояса съ мѣдными бляхами. Рядились въ праздники и разрядившiйся непремѣнно бывало пройдетъ по всѣмъ казармамъ показать себя всему

свѣту. Довольство хорошо-одѣтаго доходило до ребячества; да и во многомъ арестанты были совершенныя дѣти. Правда, всѣ эти хорошiя вещи какъ-то вдругъ исчезали отъ хозяина, иногда въ тотъ же вечеръ закладывались и спускались за безцѣнокъ. Впрочемъ кутежъ развертывался постепенно. Пригонялся онъ обыкновенно или къ праздничнымъ днямъ или къ днямъ именинъ кутившаго. Арестантъ-именинникъ, вставая поутру, ставилъ къ образу свѣчку и молился; потомъ наряжался и заказывалъ себѣ обѣдъ. Покупалась говядина, рыба, дѣлались сибирскiе пельмени; онъ наѣдался какъ волъ, почти всегда одинъ, рѣдко приглашая товарищей раздѣлить свою трапезу. Потомъ появлялось и вино: именинникъ напивался какъ стелька и непремѣнно ходилъ по казармамъ, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всѣмъ, что онъ пьянъ, что онъ «гуляетъ» и тѣмъ заслужить всеобщее уваженiе. Вездѣ въ русскомъ народѣ къ пьяному чувствуется нѣкоторая симпатiя; въ острогѣ же къ загулявшему даже дѣлались почтительны. Въ острожной гульбѣ былъ своего рода аристократизмъ. Развеселившись, арестантъ непремѣнно нанималъ музыку. Былъ въ острогѣ одинъ полячекъ изъ бѣглыхъ солдатъ, очень гаденькiй, но игравшiй на скрипкѣ и имѣвшiй при себѣ инструментъ — все свое достоянiе. Ремесла онъ не имѣлъ никакого и тѣмъ только и промышлялъ, что нанимался къ гуляющимъ играть веселые танцы. Должность его состояла въ томъ, чтобъ безотлучно слѣдовать за своимъ пьянымъ хозяиномъ изъ казармы въ казарму и пилить на скрипкѣ изо всей мочи. Часто на лицѣ его являлась скука, тоска. Но окрикъ: «играй, деньги взялъ!» заставлялъ его снова пилить и пилить. Арестантъ, начиная гулять, могъ быть твердо увѣренъ, что если онъ ужь очень напьется, то за нимъ непремѣнно присмотрятъ, вовремя уложатъ спать и всегда куда-нибудь спрячутъ при появленiи начальства и все это совершенно безкорыстно. Съ своей стороны унтеръ-офицеръ и инвалиды, жившiе для порядка въ острогѣ, могли быть тоже совершенно спокойны: пьяный не могъ произвести никакого безпорядка. За нимъ смотрѣла вся каторга и еслибъ онъ зашумѣлъ, забунтовалъ — его бы тотчасъ же усмирили, даже просто связали бы. А потому нисшее острожное начальство смотрѣло на пьянство сквозь пальцы, да и не хотѣло замѣчать. Оно очень хорошо знало, что не позволь вина, такъ будетъ и хуже. — Но откуда же доставалось вино?

Вино покупалось въ острогѣ же, у такъ называемыхъ цѣловальниковъ. Ихъ было нѣсколько человѣкъ, и торговлю свою они вели безпрерывно и успѣшно, не смотря на то, что пьющихъ и «гуляющихъ» было вообще не много, потомучто гульба требовала денегъ, а арестантскiя деньги добывались трудно. Торговля начиналась, шла и разрѣшалась довольно оригинальнымъ образомъ. Иной арестантъ, положимъ, не имѣетъ ремесла и не желаетъ трудиться (такiе бывали), но хочетъ имѣть деньги и притомъ человѣкъ нетерпѣливый, хочетъ быстро нажиться. У него есть нѣсколько денегъ для начала, и онъ рѣшается торговать виномъ; предпрiятiе смѣлое, требующее большого риску. Можно было за него поплатиться спиной и разомъ лишиться товара и капитала. Но цѣловальникъ на то идетъ. Денегъ у него сначала немного, и потому, въ первый разъ онъ самъ проноситъ въ острогъ вино и, разумѣется, сбываетъ его выгоднымъ образомъ. Онъ повторяетъ опытъ второй и третiй разъ и, если не попадается начальству, то быстро расторговывается, и только тогда основываетъ настоящую торговлю на широкихъ основанiяхъ: дѣлается антрепренеромъ, капиталистомъ, держитъ агентовъ и помощниковъ, рискуетъ гораздо меньше, а наживается все больше и больше. Рискуютъ за него помощники.

Въ острогѣ всегда бываетъ много народу промотавшагося, проигравшагося, прогулявшаго все до копѣйки, народу безъ ремесла, жалкаго и оборваннаго, но одареннаго, до извѣстной степени, смѣлостью и рѣшимостью. У такихъ людей остается, въ видѣ капитала, въ цѣлости одна только спина; она можетъ еще служить къ чему-нибудь, и вотъ этотъ-то послѣднiй капиталъ промотавшiйся гуляка и рѣшается пустить въ оборотъ. Онъ идетъ къ антрепренеру и нанимается къ нему для проноски въ острогъ вина; у богатаго цѣловальника такихъ работниковъ нѣсколько. Гдѣ нибудь внѣ острога существуетъ такой человѣкъ, — изъ солдатъ, изъ мѣщанъ, иногда даже дѣвка, — который, на деньги антрепренера и за извѣстную премiю, сравнительно очень немалую, покупаетъ въ кабакѣ вино и скрываетъ его гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, куда арестанты приходятъ на работу. Почти всегда поставщикъ первоначально испробоваетъ доброту водки и отпитое — безчеловѣчно добавляетъ водой; — бери не бери, да арестанту и нельзя быть слишкомъ разборчивымъ: и то хорошо, что еще не совсѣмъ пропали его

деньги и доставлена водка, хоть какая-нибудь да все-таки водка. Къ этому-то поставщику и являются, указанные ему напередъ отъ острожнаго цѣловальника, проносители, съ бычачьими кишками. Эти кишки сперва промываются, потомъ наливаются водой и, такимъ образомъ, сохраняются въ первоначальной влажности и растяжимости, чтобы современемъ быть удобными къ воспрiнятiю водки. Наливъ кишки водкой, арестантъ обвязываетъ ихъ кругомъ себя, по возможности въ самыхъ скрытныхъ мѣстахъ своего тѣла. Разумѣется, при этомъ выказывается вся ловкость, вся воровская хитрость контрабандиста. Его честь отчасти затронута; ему надо надуть и конвойныхъ и караульныхъ. Онъ ихъ надуваетъ: у хорошаго вора конвойный, иногда какой-нибудь рекрутикъ, всегда прозѣваетъ. Разумѣется, конвойный изучается предварительно; ктому-же принимается въ соображенiе время, мѣсто работы. Арестантъ, напримѣръ, печникъ, полѣзетъ на печь: кто увидитъ, что онъ тамъ дѣлаетъ? Не лѣзть-же за нимъ и конвойному. Подходя къ острогу, онъ беретъ въ руки монетку, — пятнадцать или двадцать копѣекъ серебромъ, на всякiй случай и ждетъ у воротъ ефрейтора. Всякаго арестанта, возвращающагося съ работы, караульный ефрейторъ осматриваетъ кругомъ и ощупываетъ и потомъ уже отпираетъ ему двери острога. Проноситель вина обыкновенно надѣется, что посовѣстятся слишкомъ подробно его ощупывать въ нѣкоторыхъ мѣстахъ. Но иногда пролазъ-ефрейторъ добирается и до этихъ мѣстъ и нащупываетъ вино. Тогда остается одно послѣднее средство: контрабандистъ, молча и скрытно отъ конвойнаго, суетъ въ руки ефрейтора затаенную въ рукѣ монетку. Случается, что вслѣдствiе такого маневра, онъ проходитъ въ острогъ благополучно и проноситъ вино. Но чаще всего маневръ не удается, и тогда приходится разсчитаться своимъ послѣднимъ капиталомъ, т. е. спиной. Докладываютъ маiору, капиталъ сѣкутъ и сѣкутъ больно, вино отбирается въ казну, и контрабандистъ принимаетъ все на себя, не выдавая антрепренера, но, замѣтимъ себѣ, не потому, чтобъ гнушался доноса, а единственно потому, что доносъ для него невыгоденъ; его бы все-таки высѣкли; все утѣшенiе было бы въ томъ, что ихъ бы высѣкли обоихъ. Но антрепренеръ ему еще нуженъ, хотя, по обычаю и по предварительному договору, за высѣченную спину контрабандистъ не получаетъ съ антрепренера ни копѣйки. Что же касается вообще доносовъ,

то они обыкновенно процвѣтаютъ. Въ острогѣ доносчикъ не подвергается ни малѣйшему униженiю; негодованiе къ нему даже не мыслимо. Его не чуждаются, съ нимъ водятъ дружбу, такъ что, еслибъ вы стали въ острогѣ доказывать всю гадость доноса, то васъ бы совершенно не поняли. Тотъ арестантъ изъ дворянъ, развратный и подлый, съ которымъ я прервалъ всѣ сношенiя, водилъ дружбу съ маiорскимъ деньщикомъ Ѳедькой и служилъ у него шпiономъ, а тотъ передавалъ все, услышанное имъ объ арестантахъ, маiору. У насъ всѣ это знали, и никто, никогда, даже не вздумалъ наказать или даже укорить негодяя.

Но я отклонился въ сторону. Разумѣется, бываетъ, что вино проносится и благополучно; тогда антрепренеръ принимаетъ принесенныя кишки, заплативъ за нихъ деньги и начинаетъ разсчитывать. По разсчету оказывается, что товаръ стоитъ уже ему очень дорого; а потому, для большихъ барышей, онъ переливаетъ его еще разъ, сызнова разбавляя еще разъ водой, чуть не на половину и, такимъ образомъ, приготовившись совершенно, ждетъ покупателя. Въ первый же праздникъ, а иногда въ будни, покупатель является: это арестантъ, работавшiй нѣсколько мѣсяцевъ какъ кордонный волъ и скопившiй копѣйку, чтобы пропить все въ заранѣе опредѣленный для того день. Этотъ день еще за долго до своего появленiя снился бѣдному труженику и во снѣ и въ счастливыхъ мечтахъ за работой, и обаянiемъ своимъ поддерживалъ его духъ на скучномъ поприщѣ острожной жизни. Наконецъ, заря свѣтлаго дня появляется на востокѣ; деньги скоплены, не отобраны, не украдены, и онъ ихъ несетъ цѣловальнику. Тотъ подаетъ ему сначала вино, по возможности чистое, т. е. всего только два раза разбавленное; но, по мѣрѣ отпиванiя изъ бутылки, все отпитое немедленно добавляется водой. За чашку вина платится въ пятеро, въ шестеро больше, чѣмъ въ кабакѣ. Можно представить себѣ, сколько нужно выпить такихъ чашекъ и сколько заплатить за нихъ денегъ, чтобъ напиться! Но по отвычкѣ отъ питья и отъ предварительнаго воздержанiя, арестантъ хмѣлѣетъ довольно скоро и, обыкновенно, продолжаетъ пить до тѣхъ поръ, пока не пропьетъ всѣ свои деньги. Тогда идутъ въ ходъ всѣ обновки: цѣловальникъ въ тоже время и ростовщикъ. Сперва поступаютъ къ нему новозаведенныя партикулярныя вещи, потомъ доходитъ и до стараго хлама, а, наконецъ, и до казенныхъ вещей. Съ пропитiемъ всего, до

послѣдней тряпки, пьяница ложится спать и на другой день, проснувшись съ неминуемой трескотней въ головѣ, тщетно проситъ у цѣловальника хоть глотокъ вина на похмѣлье. Грустно переноситъ онъ невзгоду и, въ тотъ же день, принимается опять за работу и опять нѣсколько мѣсяцевъ работаетъ, не разгибая шеи, мечтая о счастливомъ кутежномъ днѣ, безвозвратно канувшемъ въ вѣчность и, мало по малу, начиная ободряться и поджидать другого такого же дня, который еще далеко, но который все-таки прiйдетъ же когда-нибудь, въ свою очередь.

Что же касается цѣловальника, то, наторговавъ, наконецъ, огромную сумму, нѣсколько десятковъ рублей, онъ заготовляетъ послѣднiй разъ вино и уже не разбавляетъ его водой, потомучто назначаетъ его для себя; довольно торговать: пора и самому попраздновать! Начинается кутежъ, питье, ѣда, музыка. Средства большiя; задобривается даже и ближайшее, нисшее острожное начальство. Кутежъ иногда продолжается по нѣсколько дней. Разумѣется, заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идетъ къ другимъ цѣловальникамъ, которые уже поджидаютъ его, и пьетъ до тѣхъ поръ, пока не пропиваетъ всего до копѣйки. Какъ ни оберегаютъ арестанты гуляющаго, но иногда онъ попадается на глаза высшему начальству, маiору или караульному офицеру. Его берутъ въ кордегардiю, обираютъ его капиталы, если найдутъ ихъ на немъ и, въ заключенiе, сѣкутъ. Встряхнувшись, онъ приходитъ обратно въ острогъ и, чрезъ нѣсколько дней, снова принимается за ремесло цѣловальника. Иные изъ гулякъ, разумѣется, богатенькiе, мечтаютъ и о прекрасномъ полѣ. За большiя деньги они пробираются иногда, тайкомъ, вмѣсто работы, куда-нибудь изъ крѣпости на форштатъ, въ сопровожденiи подкупленнаго конвойнаго. Тамъ, въ какомъ нибудь укромномъ домикѣ, гдѣ нибудь на самомъ краю города, задается пиръ на весь мiръ, и ухлопываются дѣйствительно большiя суммы. За деньги и арестантомъ не брезгаютъ; конвойный же подбирается какъ нибудь заранѣ, съ знанiемъ дѣла. Обыкновенно такiе конвойные сами — будущiе кандидаты въ острогъ. Впрочемъ за деньги все можно сдѣлать, и такiя путешествiя остаются почти всегда въ тайнѣ. Надо прибавить, что они весьма рѣдко случаются; на это надо много денегъ, и любители прекраснаго пола прибѣгаютъ къ другимъ средствамъ, совершенно безопаснымъ…

Еще съ первыхъ дней моего острожнаго житья одинъ молодой арестантъ, чрезвычайно хорошенькiй мальчикъ, возбудилъ во мнѣ особенное любопытство. Звали его Сироткинъ. Былъ онъ довольно загадочное существо, во многихъ отношенiяхъ. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не болѣе двадцати трехъ лѣтъ отъ роду. Находился онъ въ особомъ отдѣленiи, т. е. въ безсрочномъ, слѣдственно, считался однимъ изъ самыхъ важныхъ военныхъ преступниковъ. Тихiй и кроткiй, онъ говорилъ мало, рѣдко смѣялся. Глаза у него были голубые, черты правильныя, личико чистенькое, нѣжное, волосы свѣтлорусые. Даже полуобритая голова мало его безобразила, — такой онъ былъ хорошенькiй мальчикъ. Ремесла онъ не имѣлъ никакого, но деньги добывалъ хоть по немногу, но часто. Былъ онъ примѣтно лѣнивъ, ходилъ неряхой. Развѣ кто другой оденетъ его хорошо, иногда даже въ красную рубашку, и Сироткинъ видимо радъ обновкѣ: ходитъ по казармамъ, себя показываетъ. Онъ не пилъ, въ карты не игралъ, почти ни съ кѣмъ не ссорился. Ходитъ, бывало, за казармами, — руки въ карманахъ, смирный, задумчивый. О чемъ онъ могъ думать, трудно было себѣ и представить. Окликнешь иногда его, изъ любопытства, спросишь о чемъ нибудь, онъ тотчасъ же отвѣтитъ и даже какъ-то почтительно, не по арестантски, но всегда коротко, неразговорчиво; глядитъ же на васъ какъ десятилѣтнiй ребенокъ. Заведутся у него деньги, — онъ не купитъ себѣ чего нибудь необходимаго, не отдастъ починить куртку, не заведетъ новыхъ сапоговъ, а купитъ калачика, пряничка и скушаетъ, — точно ему семь лѣтъ отъ роду. — Эхъ ты, Сироткинъ! говорятъ бывало ему арестанты — сирота ты казанская! Въ нерабочее время онъ, обыкновенно, скитается по чужимъ казармамъ; всѣ почти заняты своимъ дѣломъ; одному ему нечего дѣлать. Скажутъ ему что-нибудь, почти всегда въ насмѣшку, (надъ нимъ и его товарищами таки часто посмѣивались); — онъ, не сказавъ ни слова, поворотится и идетъ въ другую казарму; а иногда, если ужь очень просмѣютъ его, покраснѣетъ. Часто я думалъ, за что это смирное, простодушное существо явилось въ острогъ? Разъ я лежалъ въ больницѣ, въ арестантской палатѣ. Сироткинъ былъ также боленъ и лежалъ подлѣ меня; какъ-то подъ вечеръ, мы съ нимъ разговорились; онъ невзначай одушевился и, къ слову, разсказалъ мнѣ, какъ его отдавали въ солдаты, какъ, провожая его, плакала

надъ нимъ его мать и какъ тяжело ему было въ рекрутахъ. Онъ прибавилъ, что никакъ не могъ вытерпѣть рекрутской жизни; потомучто тамъ всѣ были такiе сердитые, строгiе, а командиры всегда почти были имъ недовольны...

— Какъ же кончилось? спросилъ я, — за что жъ ты сюда-то попалъ? да еще въ особое отдѣленiе... Ахъ ты, Сироткинъ, Сироткинъ!

— Да я-съ, Александръ Петровичъ, всего годъ пробылъ въ батальонѣ; а сюда пришолъ за то, что Григорья Петровича, моего ротнаго командира, убилъ.

— Слышалъ я это, Сироткинъ, да не вѣрю. Ну кого ты могъ убить?

— Такъ случилось, Александръ Петровичъ. Ужь оченно мнѣ тяжело стало.

— Да какъ-же другiе-то рекруты живутъ? Конечно тяжело сначала, а потомъ привыкаютъ и, смотришь, выходитъ славный солдатъ. Тебя должно быть мать забаловала; пряничками да молочкомъ до восемнадцати лѣтъ кормила.

— Матушка-то меня, правда, что очень любила-съ. Когда я въ некруты пошолъ, она послѣ меня слегла, да, слышно, и не вставала. — Горько мнѣ ужь очень, подъ конецъ по некрутству стало. Командиръ не взлюбилъ, за все наказываетъ, — а и за что-съ? Я всѣмъ покоряюсь, живу въ акуратъ; винишка не пью, ничѣмъ не заимствуюсь; а ужь это, Александръ Петровичъ, плохое дѣло, коли чѣмъ заимствуется человѣкъ. — Все кругомъ такiе жестокосердые, — всплакнуть негдѣ. Бывало пойдешь куда за уголъ, да тамъ и поплачешь. Вотъ и стою я разъ въ караулѣ; ужь ночь; поставили меня на часы, на абвахтѣ, у сошекъ. Вѣтеръ: осень была, а темень такая, что хоть глазъ раздери. И такъ тошно, тошно мнѣ стало! Взялъ я къ ногѣ ружье, штыкъ отомкнулъ, положилъ подлѣ; скинулъ правый сапогъ, дуло наставилъ себѣ въ грудь, налегъ на него, и большимъ пальцемъ ноги спустилъ курокъ. Смотрю, — осѣчка! Я ружье осмотрѣлъ, прочистилъ затравку, пороху новаго подсыпалъ, кремешокъ пообилъ и опять къ груди приставилъ. Что же-съ? порохъ вспыхнулъ, а выстрѣла опять нѣтъ! — Чтожъ это, думаю? Взялъ я надѣлъ сапогъ, штыкъ примкнулъ, молчу и расхаживаю. Тутъ-то я и положилъ это дѣло сдѣлать: хоть куда хошь, только вонъ изъ некрутства! Черезъ полчаса ѣдетъ командиръ; главнымъ

рундомъ правилъ. Прямо на меня: «Развѣ такъ стоятъ на караулѣ?» Я взялъ ружье на-руку, да и всадилъ въ него штыкъ по самое дуло. Четыре тысячи прошолъ, да и сюда, въ особое отдѣленiе...

Онъ не лгалъ. Да и за что же его прислали бы въ особое отдѣленiе? Обыкновенныя преступленiя наказываются гораздо легче. Впрочемъ только одинъ Сироткинъ и былъ изъ всѣхъ своихъ товарищей, такой красавчикъ. Что же касается другихъ, подобныхъ ему, которыхъ было у насъ всѣхъ человѣкъ до пятнадцати, то даже странно было смотрѣть на нихъ; только два-три лица были еще сносны; остальные же все такiе вислоухiе, безобразные, неряхи; иные даже сѣдые. Если позволятъ обстоятельства, я скажу когда-нибудь о всей этой кучкѣ подробнѣе. Сироткинъ же часто былъ друженъ съ Газинымъ, тѣмъ самымъ, по поводу котораго я началъ эту главу, упомянувъ, что онъ пьяный ввалился въ кухню и что это спутало мои первоначальныя понятiя объ острожной жизни.

Этотъ Газинъ былъ ужасное существо. Онъ производилъ на всѣхъ страшное, мучительное впечатлѣнiе. Мнѣ всегда казалось, что ничего не могло быть свирѣпѣе, чудовищнѣе его. Я видѣлъ въ Тобольскѣ, знаменитаго своими злодѣянiями, разбойника Каменева; видѣлъ потомъ Соколова, подсудимаго арестанта, изъ бѣглыхъ солдатъ, страшнаго убiйцу. Но ни одинъ изъ нихъ не производилъ на меня такого отвратительнаго впечатлѣнiя, какъ Газинъ. Мнѣ иногда представлялось, что я вижу передъ собою огромнаго исполинскаго паука, съ человѣка величиною. Онъ былъ татаринъ; ужасно силенъ, сильнѣе всѣхъ въ острогѣ; росту выше средняго, сложенiя геркулесовскаго, съ безобразной, непропорцiонально-огромной головой; ходилъ сутуловато, смотрѣлъ изъ подлобья. Въ острогѣ носились объ немъ странные слухи; знали, что онъ былъ изъ военныхъ; но арестанты толковали межь собою, не знаю правда ли, что онъ бѣглый изъ Нерчинска; въ Сибирь сосланъ былъ уже не разъ, бѣгалъ не разъ, не разъ перемѣнялъ имя и наконецъ-то, попалъ въ нашъ острогъ, въ особое отдѣленiе. Разсказывали то же про него, что онъ любилъ прежде рѣзать маленькихъ дѣтей, единственно изъ удовольствiя: заведетъ ребенка куда-нибудь въ удобное мѣсто; сначала напугаетъ его, измучаетъ и, уже вполнѣ насладившись ужасомъ и трепетомъ бѣдной, маленькой жертвы, зарѣжетъ ее тихо,

медленно, съ наслажденiемъ. Всe это, можетъ быть, и выдумывали, вслѣдствiе общаго, тяжолаго впечатлѣнiя, которое производилъ собою на всѣхъ Газинъ, но всѣ эти выдумки какъ-то шли къ нему были къ лицу. А между тѣмъ, въ острогѣ онъ велъ себя, непьяный, въ обыкновенное время, очень благоразумно. Былъ всегда тихъ, ни съ кѣмъ никогда не ссорился и избѣгалъ ссоръ, но какъ будто отъ презрѣнiя къ другимъ, какъ будто считая себя выше всѣхъ остальныхъ; говорилъ очень мало и былъ какъ-то преднамѣренно не сообщителенъ. Всѣ движенiя его были медленныя, спокойныя, самоувѣренныя. По глазамъ его было видно, что онъ очень не глупъ и чрезвычайно хитеръ; но что-то высокомѣрно-насмѣшливое и жестокое было всегда въ лицѣ его и въ улыбкѣ. Онъ торговалъ виномъ и былъ въ острогѣ однимъ изъ самыхъ зажиточныхъ цѣловальниковъ. Но въ годъ раза два ему приходилось напиваться самому пьянымъ, и вотъ тутъ-то высказывалось все звѣрство его натуры. Хмѣлѣя постепенно, онъ сначала начиналъ задирать людей насмѣшками, самыми злыми, расчитанными и какъ будто давно заготовленными; наконецъ, охмѣлѣвъ совершенно, онъ приходилъ въ страшную ярость, схватывалъ ножъ и бросался на людей. Арестанты, зная его ужасную силу, разбѣгались отъ него и прятались; онъ бросался на всякаго встрѣчнаго. Но скоро нашли способъ справляться съ нимъ. Человѣкъ десять изъ его казармы бросались вдругъ на него всѣ разомъ, и начинали бить. Невозможно представить себѣ ничего жесточе этого битья: его били въ грудь, подъ сердце, подъ ложечку, въ животъ; били много и долго и переставали только тогда, когда онъ терялъ всѣ свои чувства, и становился какъ мертвый. Другого бы не рѣшились такъ бить: такъ бить — значило убить; но только не Газина. Послѣ битья, — его, совершенно безчувственнаго, завертывали въ полушубокъ, и относили на нары. — «Отлежится молъ!» — И дѣйствительно на утро онъ вставалъ почти здоровый и молча и угрюмо выходилъ на работу. — И каждый разъ, когда Газинъ напивался пьянъ, въ острогѣ всѣ уже знали, что день кончится для него непремѣнно побоями. Да и самъ онъ зналъ это и все-таки напивался. Такъ шло нѣсколько лѣтъ. Наконецъ замѣтили, что и Газинъ начинаетъ поддаваться. Онъ сталъ жаловаться на разныя боли, сталъ замѣтно хирѣть; все чаще и чаще ходилъ въ гошпиталь... «Поддался таки!» — говорили про себя арестанты.

Онъ вошолъ въ кухню въ сопровожденiи того гаденькаго полячка со скрыпкой, котораго обыкновенно нанимали гулявшiе, для полноты своего увеселенiя, и остановился посреди кухни, молча и внимательно оглядывая всѣхъ присутствующихъ. Всѣ замолчали. Наконецъ, увидя тогда меня и моего товарища, онъ злобно и насмѣшливо посмотрѣлъ на насъ, самодовольно улыбнулся, что-то какъ будто сообразилъ про себя и, сильно покачиваясь, подошолъ къ нашему столу:

— А позвольте спросить — началъ онъ (онъ говорилъ по русски) вы изъ какихъ доходовъ изволите здѣсь чаи распивать?

Я молча переглянулся съ моимъ товарищемъ, понимая, что всего лучше молчать и не отвѣчать ему. Съ перваго противорѣчiя онъ пришолъ бы въ ярость.

— Стало быть у васъ деньги есть? — продолжалъ онъ допрашивать.

— Стало быть у васъ денегъ куча, а? А развѣ вы за тѣмъ въ каторгу пришли, чтобъ чаи распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите-же, чтобъ васъ!..

Но видя, что мы рѣшились молчать и не замѣчать его, онъ побагровѣлъ и задрожалъ отъ бѣшенства. Подлѣ него, въ углу, стояла большая сельница (латокъ), въ которую складывался весь нарѣзанный хлѣбъ, приготовляемый для обѣда или ужина арестантовъ. Она была такъ велика, что въ ней помѣщалось хлѣба для половины острога; теперь же стояла пустая. Онъ схватилъ ее обѣими руками и взмахнулъ надъ нами. Еще немного, и онъ бы раздробилъ намъ головы. Не смотря на то, что убiйство или намѣренiе убить грозило чрезвычайными непрiятностями всему острогу: начались бы розыски, обыски, усиленiе строгостей, а потому арестанты всѣми силами старались не доводить себя до подобныхъ общихъ крайностей, — не смотря на это, теперь всѣ притихли и выжидали. Ни одного слова въ защиту насъ! Ни одного крика на Газина! — до такой степени была сильна въ нихъ ненависть къ намъ! Имъ видимо прiятно было наше опасное положенiе... Но дѣло кончилось благополучно: только что онъ хотѣлъ опустить сельницу, кто-то крикнулъ изъ сѣней:

— Газинъ! Вино украли!..

Онъ грохнулъ сельницу на полъ и какъ сумасшедшiй бросился изъ кухни.

— Ну, Богъ спасъ! говорили межъ собой арестанты. — И долго потомъ они говорили это.

Я не могъ узнать потомъ, было ли это извѣстiе о покражѣ вина справедливое или кстати придуманное, намъ во спасенiе.

Вечеромъ, уже въ темнотѣ, передъ запоромъ казармъ, я ходилъ около паль и тяжолая грусть пала мнѣ на душу, и никогда послѣ я не испытывалъ такой грусти во всю мою острожную жизнь. Тяжело переносить первый день заточенiя, гдѣ бы то ни было: въ острогѣ ли, въ казаматѣ ли, въ каторгѣ ли... Но, помню, болѣе всего занимала меня одна мысль, которая потомъ неотвязчиво преслѣдовала меня во все время моей жизни въ острогѣ, — мысль отчасти неразрѣшимая, — неразрѣшимая для меня и теперь; это о неравенствѣ наказанiя за одни и тѣже преступленiя. Правда, и преступленiе нельзя сравнять одно съ другимъ, даже приблизительно. Напримѣръ: и тотъ и другой убили человѣка; взвѣшены всѣ обстоятельства обоихъ дѣлъ; и потому и по другому дѣлу выходитъ почти одно наказанiе. А между тѣмъ посмотрите, какая разница въ преступленiяхъ. Одинъ, напримѣръ, зарѣзалъ человѣка такъ, за ничто, за луковицу: — вышелъ на дорогу, зарѣзалъ мужика проѣзжаго, а у него-то и всего одна луковица. «Чтожъ, батька, ты меня посылалъ на добычу; вонъ я мужика зарѣзалъ и всего-то луковицу нашолъ. — Дуракъ! луковица, — анъ копѣйка! Сто душъ, — сто луковицъ, вотъ-те и рубль!» — (Острожная легенда). — А другой убилъ, защищая отъ сладострастнаго тирана честь невѣсты, сестры, дочери. — Одинъ убилъ по бродяжеству, осаждаемый цѣлымъ полкомъ сыщиковъ, защищая свою свободу, жизнь, нерѣдко умирая отъ голодной смерти; а другой рѣжетъ маленькихъ дѣтей изъ удовольствiя рѣзать, чувствовать на своихъ рукахъ ихъ теплую кровь, насладиться ихъ страхомъ, ихъ послѣднимъ голубинымъ трепетомъ подъ самымъ ножомъ. И что же? И тотъ и другой поступаютъ въ ту же каторгу. Правда, есть варiацiя въ срокахъ присуждаемыхъ наказанiй. Но варiацiй этихъ, сравнительно, не много; а варiацiй въ одномъ и томъ же родѣ преступленiй — безчисленное множество. Что характеръ, то и варiацiя. Но положимъ, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего рода неразрѣшимая задача — квадратура круга; положимъ такъ. Но еслибъ даже это неравенство и не существовало, — посмотрите на другую разницу, на

разницу въ самыхъ послѣдствiяхъ наказанiя... Вотъ человѣкъ, который въ каторгѣ чахнетъ, таетъ какъ свѣчка; и вотъ другой, который до поступленiя въ каторгу, и не зналъ даже, что есть на свѣтѣ такая развеселая жизнь, такой прiятный клубъ разудалыхъ товарищей. Да, приходятъ въ острогъ и такiе. Вотъ, напримѣръ человѣкъ образованный, съ развитой совѣстью, съ сознанiемъ, сердцемъ. Одна боль собственнаго его сердца, прежде всякихъ наказанiй, убьетъ его своими муками. Онъ самъ себя осудитъ за свое преступленiе безпощаднѣе, безжалостнѣе самаго грознаго закона. А вотъ рядомъ съ нимъ другой, который даже и не подумаетъ ни разу о совершонномъ имъ убiйствѣ, во всю каторгу. Онъ даже считаетъ себя правымъ. А бываютъ и такiе, которые нарочно дѣлаютъ преступленiе, чтобъ только попасть въ каторгу и тѣмъ избавиться отъ несравненно болѣе каторжной жизни на волѣ. Тамъ онъ жилъ въ послѣдней степени униженiя, никогда не наѣдался досыта и работалъ на своего антрепренера съ утра до ночи; а въ каторгѣ работа легче, чѣмъ дома, хлѣба вдоволь и такого, какого онъ еще и не видывалъ; по праздникамъ говядина, есть подаянiе, есть возможность заработать копѣйку. А общество? Народъ продувной, ловкiй, всезнающiй; и вотъ онъ смотритъ на своихъ товарищей съ почтительнымъ изумленiемъ; онъ еще никогда не видалъ такихъ; онъ считаетъ ихъ самымъ высшимъ обществомъ, которое только можетъ быть въ свѣтѣ. Неужели наказанiе для этихъ двухъ одинаково чувствительно? Но, впрочемъ, что заниматься неразрѣшонными вопросами! Бьетъ барабанъ, пора по казармамъ.

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ

Началась послѣдняя повѣрка. Послѣ этой повѣрки запирались казармы, каждая особымъ замкомъ, и арестанты оставлялись запертыми вплоть до разсвѣта.

Повѣрка производилась унтеръ-офицеромъ съ двумя солдатами. Для этого арестантовъ выстраивали иногда на дворѣ и приходилъ караульный офицеръ. Но чаще вся эта церемонiя происходила домашнимъ образомъ, повѣряли по казармамъ. Такъ было и теперь. Повѣряющiе часто ошибались, обсчитывались

уходили и возвращались снова. Наконецъ бѣдные караульные досчитались до желанной цыфры и заперли камору. Въ ней помѣщалось человѣкъ до тридцати арестантовъ, сбитыхъ довольно тѣсно на нарахъ. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, долженъ былъ чѣмъ-нибудь заняться.

Изъ начальства въ казармѣ оставался только одинъ инвалидъ, о которомъ я уже упоминалъ прежде. Въ каждой казармѣ тоже былъ старшiй изъ арестантовъ, назначаемый самимъ плацъ-маiоромъ, разумѣется, за хорошее поведенiе. Очень часто случалось, что и старшiе въ свою очередь попадались въ серьёзныхъ шалостяхъ; тогда ихъ сѣкли, немедленно разжалывали въ младшiе и замѣщали другими. Въ нашей казармѣ старшимъ оказался Акимъ Акимычъ, который, къ удивленiю моему, нерѣдко покрикивалъ на арестантовъ. Арестанты отвѣчали ему обыкновенно насмѣшками. Инвалидъ былъ умнѣе его и ни во что не вмѣшивался, а если и случалось ему шевелить когда языкомъ, то не болѣе какъ изъ приличiя, для очистки совѣсти. Онъ молча сидѣлъ на своей койкѣ и точалъ сапогъ. Арестанты не обращали на него почти никакого вниманiя.

Въ этотъ первый день моей острожной жизни, я сдѣлалъ одно наблюденiе и впослѣдствiи убѣдился, что оно вѣрно. Именно: что всѣ неарестанты, кто бы они ни были, начиная съ непосредственно имѣющихъ связь съ арестантами, какъ-то конвойныхъ, караульныхъ солдатъ, до всѣхъ вообще, имѣвшихъ хоть какое-нибудь дѣло съ каторжнымъ бытомъ — какъ-то преувеличенно смотрятъ на арестантовъ. Точно они каждую минуту въ безпокойствѣ ожидаютъ, что арестантъ, нѣтъ-нѣтъ, да и бросится на кого-нибудь изъ нихъ съ ножомъ. Но что всего замѣчательнѣе — сами арестанты сознавали, что ихъ боятся, и это видимо придавало имъ что-то въ родѣ куражу. А между тѣмъ самый лучшiй начальникъ для арестантовъ бываетъ именно тотъ, который ихъ не боится. Да и вообще, не смотря на куражъ, самимъ арестантамъ гораздо прiятнѣе, когда къ нимъ имѣютъ довѣрiе. Этимъ ихъ можно даже привлечь къ себѣ. Случалось въ мое острожное время, хотя и чрезвычайно рѣдко, что кто-нибудь изъ начальства заходилъ въ острогъ безъ конвоя. Надо было видѣть, какъ это поражало арестантовъ и поражало съ хорошей стороны. Такой безстрашный посѣтитель всегда возбуждалъ къ себѣ уваженiе, и еслибъ даже дѣйствительно могло

случиться что-нибудь дурное, то при немъ бы оно не случилось. Внушаемый арестантами страхъ повсемѣстенъ, гдѣ только есть арестанты и, право не знаю, отчего онъ собственно происходитъ. Нѣкоторое основанiе онъ конечно имѣетъ, начиная съ самаго наружнаго вида арестанта, признаннаго разбойника; кромѣ того всякiй, подходящiй къ каторгѣ, чувствуетъ, что вся эта куча людей собралась здѣсь не своею охотою, и что не смотря ни на какiя мѣры, живого человѣка нельзя сдѣлать трупомъ; онъ останется съ чувствами, съ жаждой мщенiя и жизни, съ страстями и съ потребностями удовлетворить ихъ. Но не смотря на то, я положительно увѣренъ, что бояться арестантовъ все-таки нечего. Не такъ легко и не такъ скоро бросается человѣкъ съ ножомъ на другого человѣка. Однимъ словомъ, если и возможна опасность, если она и бываетъ когда, то по рѣдкости подобныхъ несчастныхъ случаевъ, — можно прямо заключить, что она ничтожна. Разумѣется, я говорю теперь только объ арестантахъ рѣшоныхъ, изъ которыхъ даже многiе рады, что добрались наконецъ до острога, — до того хороша бываетъ иногда жизнь новая, — а слѣдовательно расположены жить спокойно и смирно; да кромѣ того и дѣйствительно безпокойнымъ изъ своихъ сами не дадутъ много куражиться. Каждый каторжный, какъ бы онъ смѣлъ и дерзокъ ни былъ, боится всего въ каторгѣ. Подсудимый же арестантъ — другое дѣло. Этотъ дѣйствительно способенъ броситься на посторонняго человѣка, такъ ни зачто, единственно потому, напримѣръ, что ему завтра должно выходить къ наказанiю; а если затѣется новое дѣло, то стало быть отдаляется и наказанiе. Тутъ есть причина, цѣль нападенiя, это: «перемѣнить свою участь» во чтобы ни стало и какъ можно скорѣе. Я даже зналъ одинъ странный психологическiй случай въ этомъ родѣ.

У насъ въ острогѣ, въ военномъ разрядѣ, былъ одинъ арестантъ, изъ солдатиковъ, не лишонный правъ состоянiя, присланный года на два въ острогъ по суду, страшный фанфаронъ и замѣчательный трусъ. Вообще фанфаронство и трусость встрѣчаются въ русскомъ солдатѣ чрезвычайно рѣдко. Нашъ солдатъ смотритъ всегда такимъ занятымъ, что еслибъ и хотѣлъ, то ему бы некогда было фанфаронить. Но если ужь онъ фанфаронъ, то почти всегда бездѣльникъ и трусъ. Дутовъ (фамилiя арестанта) отбылъ наконецъ свой коротенькiй срокъ и вышелъ

опять въ линейный батальонъ. Но такъ какъ всѣ ему подобные, посылаемые въ острогъ для исправленiя, окончательно въ немъ балуются; то обыкновенно и случается такъ, что они, побывъ на волѣ не болѣе двухъ-трехъ недѣль, поступаютъ снова подъ судъ и являются въ острогъ обратно, только ужь не на два или на три года, а во «всегдашнiй» разрядъ, на пятнадцать или на двадцать лѣтъ. Такъ и случилось. Недѣли черезъ три по выходѣ изъ острога, Дутовъ укралъ изъ подъ-замка; сверхъ того нагрубилъ и набуянилъ. Былъ отданъ подъ судъ и приговоренъ къ строгому наказанiю. Испугавшись предстоящаго наказанiя до нельзя, до послѣдней степени, какъ самый жалкiй трусъ, онъ наканунѣ того дня, когда его должны были прогнать сквозь строй, бросился съ ножомъ на вошедшаго въ арестантскую комнату караульнаго офицера. Разумѣется, онъ очень хорошо понималъ, что такимъ поступкомъ онъ чрезвычайно усилитъ свой приговоръ и срокъ каторжной работы. Но разсчетъ былъ именно въ томъ, чтобъ хоть на нѣсколько дней, хоть на нѣсколько часовъ, отдалить страшную минуту наказанiя! Онъ до того былъ трусъ, что бросившись съ ножомъ, онъ даже не ранилъ офицера; а сдѣлалъ все для проформы, для того только, чтобъ оказалось новое преступленiе, за которое бы его опять стали судить.

Минута передъ наказанiемъ конечно ужасна для приговореннаго, и мнѣ въ нѣсколько лѣтъ, пришлось видѣть довольно подсудимыхъ, наканунѣ рокового для нихъ дня. Обыкновенно я встрѣчался съ подсудимыми арестантами въ госпиталѣ, въ арестантскихъ палатахъ, когда лежалъ больной, что случалось довольно часто. Извѣстно всѣмъ арестантамъ во всей Россiи, что самые сострадательные для нихъ люди — доктора. Они никогда не дѣлаютъ между арестантами различiя, какъ невольно дѣлаютъ почти всѣ постороннiе, кромѣ развѣ одного простого народа. Тотъ никогда не коритъ арестанта за его преступленiе, какъ бы ужасно оно ни было, и прощаетъ ему все за понесенное имъ наказанiе и вообще за несчастье. Не даромъ же весь народъ во всей Россiи, называетъ преступленiе несчастьемъ, а преступниковъ несчастными. Это глубокознаменательное опредѣленiе. Оно тѣмъ болѣе важно, что сдѣлано безсознательно, инстинктивно. Доктора же — истинное прибѣжище арестантовъ во многихъ случаяхъ, особенно для подсудимыхъ, которые содержатся

тяжеле рѣшоныхъ... И вотъ подсудимый, разсчитавъ вѣроятный срокъ ужаснаго для него дня, уходитъ часто въ госпиталь, желая хоть сколько-нибудь отдалить тяжолую минуту. Когда же онъ обратно выписывается, почти навѣрно зная, что роковой срокъ завтра, то всегда почти бываетъ въ сильномъ волненiи. Иные стараются скрыть свои чувства изъ самолюбiя, но неловкiй, напускной куражъ не обманываетъ ихъ товарищей. Всѣ понимаютъ въ чемъ дѣло и молчатъ про себя изъ человѣколюбiя. Я зналъ одного арестанта, молодого человѣка, убiйцу, изъ солдатъ, приговореннаго къ полному числу палокъ. Онъ до того заробѣлъ, что наканунѣ наказанiя рѣшился выпить крышку вина, настоявъ въ немъ нюхальнаго табаку. Кстати: вино всегда является у подсудимаго арестанта передъ наказанiемъ. Оно проносится еще задолго до срока, добывается за большiя деньги и подсудимый скорѣе будетъ полгода отказывать себѣ въ самомъ необходимомъ, но скопитъ нужную сумму на четверть штофа вина, чтобъ выпить его за четверть часа до приговора. Между арестантами вообще существуетъ убѣжденiе, что хмѣльной не такъ больно чувствуетъ плеть или палки. Но я отвлекся отъ разсказа. Бѣдный малый, выпивъ свою крышку вина, дѣйствительно тотчасъ же сдѣлался боленъ; съ нимъ началась рвота съ кровью, и его отвезли въ госпиталь почти безчувственнаго. Эта рвота до того разстроила ему грудь, что черезъ нѣсколько дней въ немъ открылись признаки настоящей чахотки, отъ которой онъ умеръ черезъ полгода. Доктора, лечившiе его отъ чахотки, не знали отчего она произошла.

Но разсказывая о часто встрѣчающемся малодушiи преступниковъ передъ наказанiемъ, я долженъ прибавить, что напротивъ нѣкоторые изъ нихъ изумляютъ наблюдателя необыкновеннымъ безстрашiемъ. Я помню нѣсколько примѣровъ отваги, доходившей до какой-то безчувственности, и примѣры эти были не совсѣмъ рѣдки. Особенно помню я мою встрѣчу съ однимъ страшнымъ преступникомъ. Въ одинъ лѣтнiй день распространился въ арестантскихъ палатахъ слухъ, что вечеромъ будутъ наказывать знаменитаго разбойника, Орлова, изъ бѣглыхъ солдатъ, и послѣ наказанiя приведутъ въ палаты. Больные арестанты, въ ожиданiи Орлова, утверждали, что накажутъ его жестоко. Всѣ были въ нѣкоторомъ волненiи и, признаюсь, я тоже ожидалъ появленiя знаменитаго разбойника съ крайнимъ

любопытствомъ. Давно уже я слышалъ о немъ чудеса. Это былъ злодѣй какихъ мало, рѣзавшiй хладнокровно стариковъ и дѣтей, — человѣкъ съ страшной силой воли и съ гордымъ сознанiемъ своей силы. Онъ повинился во многихъ убiйствахъ и былъ приговоренъ къ наказанiю палками, сквозь строй. Привели его уже вечеромъ. Въ палатѣ уже стало темно и зажгли свѣчи. Орловъ былъ почти безъ чувствъ, страшно блѣдный, съ густыми, всклокоченными черными какъ смоль волосами. Спина его вспухла и была кроваво-синяго цвѣта. Всю ночь ухаживали за нимъ арестанты, перемѣняли ему воду, переворачивали его съ боку на бокъ, давали лекарство, точно они ухаживали за кровнымъ роднымъ, за какимъ-нибудь своимъ благодѣтелемъ. На другой же день онъ очнулся вполнѣ и прошолся раза два по палатѣ! Это меня изумило: онъ прибылъ въ госпиталь слишкомъ слабый и измученный. Онъ прошолъ заразъ цѣлую половину всего, предназначеннаго ему числа палокъ. Докторъ остановилъ экзекуцiю только тогда, когда замѣтилъ, что дальнѣйшее продолженiе наказанiя грозило преступнику неминуемой смертью. Кромѣ того Орловъ былъ малаго роста и слабаго сложенiя, и къ тому же истощенъ долгимъ содержанiемъ подъ судомъ. Кому случалось встрѣчать когда-нибудь подсудимыхъ арестантовъ, тотъ вѣроятно надолго запомнилъ ихъ изможденныя, худыя и блѣдныя лица, лихорадочные взгляды. Не смотря на то, Орловъ быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя душевная его энергiя сильно помогала натурѣ. Дѣйствительно, это былъ человѣкъ не совсѣмъ обыкновенный. Изъ любопытства я познакомился съ нимъ ближе и цѣлую недѣлю изучалъ его. Положительно могу сказать, что никогда въ жизни я не встрѣчалъ болѣе сильнаго, болѣе желѣзнаго характеромъ человѣка, какъ онъ. Я видѣлъ уже разъ, въ Тобольскѣ, одну знаменитость въ такомъ же родѣ, одного бывшаго атамана разбойниковъ. Тотъ былъ дикiй звѣрь вполнѣ, и вы, стоя возлѣ него и еще не зная его имени, уже инстинктомъ предчувствовали, что подлѣ васъ находится страшное существо. Но въ томъ ужасало меня духовное отупѣнiе. Плоть до того брала верхъ надъ всѣми его душевными свойствами, что вы съ перваго взгляда по лицу его видѣли, что тутъ осталась только одна дикая жажда тѣлесныхъ наслажденiй, сладострастiя, плотоугодiя. Я увѣренъ, что Кореневъ, — имя того разбойника — даже упалъ бы духомъ и трепеталъ отъ страха

передъ наказанiемъ, не смотря на то, что способенъ былъ рѣзать даже не поморщившись. Совершенно противоположенъ ему былъ Орловъ. Это была наяву полная побѣда надъ плотью. Видно было, что этотъ человѣкъ могъ повелѣвать собою безгранично, презиралъ всякiя муки и наказанiя, и не боялся ничего на свѣтѣ. Въ немъ мы видѣли одну безконечную энергiю, жажду дѣятельности, жажду мщенiя, жажду достичь предположенной цѣли. Между прочимъ я поражонъ былъ его страннымъ высокомѣрiемъ. Онъ на все смотрѣлъ какъ-то до невѣроятности свысока, но вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а такъ какъ-то натурально. Я думаю не было существа въ мiрѣ, которое бы могло подѣйствовать на него однимъ авторитетомъ. На всe онъ смотрѣлъ какъ-то неожиданно спокойно, какъ-будто не было ничего на свѣтѣ, чтобы могло удивить его. И хотя онъ вполнѣ понималъ, что другiе арестанты смотрятъ на него уважительно, но нисколько не рисовался передъ ними. А между тѣмъ тщеславiе и заносчивость свойственны почти всѣмъ арестантамъ безъ исключенiя. Былъ онъ очень не глупъ, и какъ-то странно откровененъ, хотя отнюдь не болтливъ. На вопросы мои онъ прямо отвѣчалъ мнѣ, что ждетъ выздоровленiя, чтобъ поскорѣй выходить остальное наказанiе и что онъ боялся сначала, передъ наказанiемъ, что не перенесетъ его. Но теперь, прибавилъ онъ, подмигнувъ мнѣ глазомъ, — дѣло кончено. Выхожу остальное число ударовъ, и тотчасъ же отправятъ съ партiей въ Нерчинскъ, а я-то съ дороги бѣгу! Непремѣнно бѣгу! Вотъ только-бъ скорѣе спина зажила! И всѣ эти пять дней онъ съ жадностью ждалъ, когда можно будетъ проситься на выписку. Въ ожиданiи же онъ былъ иногда очень смѣшливъ и веселъ. Я пробовалъ съ нимъ заговаривать объ его похожденiяхъ. Онъ немного хмурился при этихъ распросахъ, но отвѣчалъ всегда откровенно. Когда же понялъ, что я добираюсь до его совѣсти и добиваюсь въ немъ хоть какого-нибудь раскаянiя, то взглянулъ на меня до того презрительно и высокомѣрно, какъ-будто я вдругъ сталъ въ его глазахъ какимъ-то маленькимъ, глупенькимъ мальчикомъ, съ которымъ нельзя и разсуждать какъ съ большими. Даже что-то въ родѣ жалости ко мнѣ изобразилось въ лицѣ его. Черезъ минуту онъ расхохотался надо мной самымъ простодушнымъ смѣхомъ, безъ всякой иронiи и, я увѣренъ, оставшись одинъ и вспоминая мои слова, можетъ быть еще нѣсколько разъ

принимался про себя смѣяться. Наконецъ онъ выписался, еще съ несовсѣмъ поджившей спиной; я тоже пошолъ въ этотъ разъ на выписку, и изъ госпиталя намъ случилось возвращаться вмѣстѣ: мнѣ въ острогъ, а ему въ кордегардiю подлѣ нашего острога, гдѣ онъ содержался и прежде. Прощаясь, онъ пожалъ мнѣ руку, и съ его стороны это былъ знакъ высокой довѣренности. Я думаю, онъ сдѣлалъ это потому, что былъ очень доволенъ собой и настоящей минутой. Въ сущности онъ не могъ не презирать меня и непремѣнно долженъ былъ глядѣть на меня какъ на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всѣхъ отношенiяхъ передъ нимъ низшее. На завтра же его вывели къ вторичному наказанiю.

Когда заперли нашу казарму, она вдругъ приняла какой-то особенный видъ, — видъ настоящаго жилища, домашняго очага. Только теперь я могъ видѣть арестантовъ, моихъ товарищей, вполнѣ какъ дома. Днемъ унтеръ-офицеры, караульные и вообще начальство могутъ во всякую минуту прибыть въ острогъ, а потому всѣ обитатели острога какъ-то и держатъ себя иначе, какъ будто не вполнѣ успокоившись, какъ-будто поминутно ожидая чего-то, въ какой-то тревогѣ. Но только что заперли казарму, всѣ тотчасъ же спокойно размѣстились каждый на своемъ мѣстѣ, и почти каждый принялся за какое-нибудь рукодѣлье. Казарма вдругъ освѣтилась. Каждый держалъ свою свѣчу и свой подсвѣчникъ, большею частью деревянный. Кто засѣлъ точать сапоги, кто шить какую-нибудь одежу. — Мефитическiй воздухъ казармы усиливался съ часу на часъ. Кучка гулякъ засѣла въ уголку на корточкахъ, передъ разостланнымъ ковромъ за карты. Почти въ каждой казармѣ былъ такой арестантъ, который держалъ у себя аршинный худенькiй коврикъ, свѣчку и до невѣроятности засаленныя, жирныя карты. Все это вмѣстѣ называлось: майданъ. Содержатель получалъ плату съ играющихъ, копѣекъ пятнадцать за ночь; тѣмъ онъ и промышлялъ. Игроки играли обыкновенно въ три листа, въ горку и проч. Всѣ игры были азартныя. Каждый играющiй высыпалъ передъ собою кучу мѣдныхъ денегъ — все что у него было въ карманѣ, и вставалъ съ корточекъ только проигравшись въ пухъ или обыгравъ товарищей. Игра кончалась поздно ночью, а иногда длилась до разсвѣта, до самой той минуты какъ отворялась казарма. Въ нашей комнатѣ, также какъ и во всѣхъ другихъ казармахъ

острога, всегда бывали нищiе, байгуши, проигравшiеся и пропившiеся, или такъ просто, отъ природы нищiе. Я говорю отъ природы и особенно напираю на это выраженiе. Дѣйствительно, вездѣ въ народѣ нашемъ, при какой бы то ни было обстановкѣ, при какихъ бы то ни было условiяхъ, всегда есть и будутъ существовать нѣкоторыя странныя личности, смирныя и нерѣдко очень не лѣнивыя, но которымъ ужь такъ судьбой предназначено на вѣки вѣчные оставаться нищими. Они всегда бобыли, они всегда неряхи, они всегда смотрятъ какими-то забитыми и чѣмъ-то удрученными и вѣчно состоятъ у кого нибудь на помычкѣ, у кого нибудь на посылкахъ, обыкновенно у гулякъ или у внезапно разбогатѣвшихъ и возвысившихся. Всякiй починъ, всякая иницiатива — для нихъ горе и тягость. Они какъ-будто и родились съ тѣмъ условiемъ, чтобъ ничего не начинать самимъ и только прислуживать, жить не своей волей, плясать по чужой дудкѣ; ихъ назначенiе — исполнять одно чужое. Въ довершенiе всего, никакiя обстоятельства, никакiе перевороты не могутъ ихъ обогатить. Они всегда нищiе. Я замѣтилъ, что такiя личности водятся и не въ одномъ народѣ, а во всѣхъ обществахъ, сословiяхъ, партiяхъ, журналахъ и ассоцiацiяхъ. Такъ-то случалось и въ каждой казармѣ, въ каждомъ острогѣ, и только что составлялся майданъ, одинъ изъ такихъ немедленно являлся прислуживать. Да и вообще ни одинъ майданъ не могъ обойтись безъ прислужника. Его нанимали обыкновенно игроки всѣ вообще, на всю ночь, копѣекъ за пять серебромъ, и главная его обязанность была стоять всю ночь на караулѣ. Большею частью онъ мерзъ часовъ шесть или семь въ темнотѣ, въ сѣняхъ, на тридцати-градусномъ морозѣ, и прислушивался къ каждому стуку, къ каждому звону, къ каждому шагу на дворѣ. Плацъ-маiоръ или караульные являлись иногда въ острогъ довольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющихъ, и работающихъ, и лишнiя свѣчки, которыя можно было видѣть еще со двора. По крайней мѣрѣ, когда вдругъ начиналъ гремѣть замокъ на дверяхъ изъ сѣней на дворъ, было уже поздно прятаться, тушить свѣчи и улягаться на нары. Но такъ какъ караульному прислужнику послѣ того больно доставалось отъ майдана, то и случаи такихъ промаховъ были чрезвычайно рѣдки. Пять копѣекъ конечно смѣшно-ничтожная плата даже и для острога; но меня всегда поражала въ острогѣ суровость и безжалостность

нанимателей, и въ этомъ и во всѣхъ другихъ случаяхъ. «Деньги взялъ, такъ и служи!» Это былъ аргументъ, нетерпѣвшiй никакихъ возраженiй. За выданный грошъ наниматель бралъ все что могъ брать, бралъ, если возможно, лишнее и еще считалъ, что онъ одолжаетъ наемщика. Гуляка, хмѣльной, бросающiй деньги направо и налѣво безъ счету, непремѣнно обсчитывалъ своего прислужника, и это замѣтилъ я не въ одномъ острогѣ, не у одного майдана.

Я сказалъ уже, что въ казармѣ почти всѣ усѣлись за какiя-нибудь занятiя: кромѣ игроковъ, было не болѣе пяти человѣкъ совершенно праздныхъ; они тотчасъ же легли спать. Мое мѣсто на нарахъ приходилось у самой двери. Съ другой стороны наръ, голова съ головой со мною, помѣщался Акимъ Акимычъ. Часовъ до десяти или до одинадцати онъ работалъ, клеилъ какой-то разноцвѣтный китайскiй фонарикъ, заказанный ему въ городѣ, за довольно хорошую плату. Фонарики онъ дѣлалъ мастерски, работалъ методически, не отрываясь; когда же кончилъ работу, то акуратно прибрался, разостлалъ свой тюфячекъ, помолился Богу и благонравно улегся на свою постель. Благонравiе и порядокъ онъ простиралъ по видимому до самаго мелочного педантизма; очевидно, онъ долженъ былъ считать себя чрезвычайно умнымъ человѣкомъ, какъ и вообще всѣ тупые и ограниченные люди. Не понравился онъ мнѣ съ перваго же дня, хотя помню, въ этотъ первый день я много о немъ раздумывалъ и всего болѣе дивился, что такая личность вмѣсто того, чтобъ успѣвать въ жизни, очутилась въ острогѣ. Впослѣдствiи мнѣ не разъ прiйдется говорить объ Акимѣ Акимычѣ.

Но опишу вкратцѣ составъ всей нашей казармы. Въ ней приходилось мнѣ жить много лѣтъ, и это все были мои будущiе сожители и товарищи. Понятно, что я вглядывался въ нихъ съ жаднымъ любопытствомъ. Слѣва отъ моего мѣста на нарахъ помѣщалась кучка кавказскихъ горцевъ, присланныхъ большею частью за грабежи и на разные сроки. Ихъ было: два лезгина, одинъ чеченецъ и трое дагестанскихъ татаръ. Чеченецъ былъ мрачное и угрюмое существо; почти ни съ кѣмъ не говорилъ и постоянно смотрѣлъ вокругъ себя съ ненавистью, изъ подлобья и съ отравленной, злобно-насмѣшливой улыбкой. Одинъ изъ лезгиновъ былъ уже старикъ, съ длиннымъ тонкимъ горбатымъ носомъ, отъявленный разбойникъ съ виду. Зато другой, Нурра,

произвелъ на меня съ перваго же дня самое отрадное, самое милое впечатлѣнiе. Это былъ человѣкъ еще не старый, росту невысокаго, сложенный какъ геркулесъ, совершенный блондинъ съ свѣтлоголубыми глазами, курносый, съ лицомъ чухонки и съ кривыми ногами отъ постоянной прежней ѣзды верхомъ. Все тѣло его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказѣ онъ былъ мирной, но постоянно уѣзжалъ потихоньку къ немирнымъ горцамъ и оттуда вмѣстѣ съ ними дѣлалъ набѣги на русскихъ. Въ каторгѣ его всѣ любили. Онъ былъ всегда веселъ, привѣтливъ ко всѣмъ, работалъ безропотно, спокоенъ и ясенъ, хотя часто съ негодованiемъ смотрѣлъ на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всякимъ воровствомъ, мошенничествомъ, пьянствомъ и вообще всѣмъ, что было не честно: но ссоръ не затѣвалъ и только отворачивался съ негодованiемъ. Самъ онъ во все продолженiе своей каторги не укралъ ничего, не сдѣлалъ ни одного дурного поступка. Былъ онъ чрезвычайно богомоленъ. Молитвы исполнялъ онъ свято; въ посты передъ магометанскими праздниками постился какъ фанатикъ и цѣлыя ночи выстаивалъ на молитвѣ. Его всѣ любили и въ честность его вѣрили. Нурра — левъ, говорили арестанты; такъ за нимъ и оставалось названiе льва. Онъ совершенно былъ увѣренъ, что по окончанiи опредѣленнаго срока въ каторгѣ, его воротятъ домой на Кавказъ, и жилъ только этой надеждой. Мнѣ кажется онъ бы умеръ, еслибъ ея лишился. Въ первый же мой день въ острогѣ, я рѣзко замѣтилъ его. Нельзя было не замѣтить его добраго, симпатизирующаго лица, среди злыхъ, угрюмыхъ и насмѣшливыхъ лицъ остальныхъ каторжныхъ. Въ первые полчаса какъ я пришолъ въ каторгу, онъ, проходя мимо меня, потрепалъ меня поплечу, добродушно смѣясь мнѣ въ глаза. Я не могъ сначала понять, что это означало. Говорилъ же онъ по-русски очень плохо. Вскорѣ послѣ того онъ опять подошолъ ко мнѣ и опять, улыбаясь, дружески ударилъ меня по плечу. Потомъ опять и опять и такъ продолжалось три дня. Это означало съ его стороны, какъ догадался я и узналъ потомъ, что ему жаль меня, что онъ чувствуетъ какъ мнѣ тяжело знакомиться съ острогомъ, хочетъ показать мнѣ свою дружбу, ободрить меня и увѣрить въ своемъ покровительствѣ. Добрый и наивный Нурра!

Дагестантскихъ татаръ было трое и всѣ они были родные братья. Два изъ нихъ были уже пожилые, но третiй, Алей, былъ

не болѣе двадцати двухъ лѣтъ, а на видъ еще моложе. Его мѣсто на нарахъ было рядомъ со мною. Его прекрасное, открытое, умное и въ тоже время добродушно наивное лицо, съ перваго взгляда привлекло къ нему мое сердце, и я такъ радъ былъ, что судьба послала мнѣ его, а не другого кого-нибудь въ сосѣди. Вся душа его выражалась на его красивомъ, можно даже сказать, прекрасномъ лицѣ. Улыбка его была такъ довѣрчива, такъ дѣтски простодушна; большiе чорные глаза были такъ мягки, такъ ласковы, что я всегда чувствовалъ особое удовольствiе, даже облегченiе въ тоскѣ и въ грусти, глядя на него. Я говорю не преувеличивая. На родинѣ старшiй братъ его (старшихъ братьевъ было у него пять; два другихъ попали въ какой-то заводъ), однажды велѣлъ ему взять шашку и садиться на коня, чтобъ ѣхать вмѣстѣ въ какую-то экспедицiю. Уваженiе къ старшимъ въ семействахъ горцевъ такъ велико, что мальчикъ не только не посмѣлъ, но даже и не подумалъ спросить, куда они отправляются? Тѣже не сочли и за нужное сообщать ему это. Между прочимъ всѣ они ѣхали на разбой, подстеречь на дорогѣ богатаго армянскаго купца и ограбить его. Такъ и случилось: они перерѣзали конвой, зарѣзали армянина и разграбили его товаръ. Но дѣло открылось: ихъ взяли всѣхъ шестерыхъ, судили, уличили, наказали и сослали въ Сибирь, въ каторжныя работы. Всю милость, которую сдѣлалъ судъ для Алея былъ уменьшенный срокъ наказанiя; онъ сосланъ былъ на четыре года. Братья очень любили его и скорѣе какою-то отеческою, чѣмъ братскою любовью. Онъ былъ имъ утѣшенiемъ въ ихъ ссылкѣ и они, обыкновенно мрачные и угрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали съ нимъ (а говорили они съ нимъ очень мало, какъ будто все еще считая его за мальчика, съ которымъ нечего и говорить о серьёзномъ), то суровыя лица ихъ разглаживались, и я угадывалъ, что они съ нимъ говорятъ о чемъ нибудь шутливомъ, почти дѣтскомъ, по крайней мѣрѣ они всегда переглядывались и добродушно усмѣхались, когда бывало выслушаютъ его отвѣтъ. Самъ же онъ почти не смѣлъ съ ними заговаривать: до того доходила его почтительность. Трудно представить себѣ, какъ этотъ мальчикъ во все время своей каторги могъ сохранить въ себѣ такую мягкость сердца, образовать въ себѣ такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубѣть, не развратиться. Это впрочемъ была сильная и

стойкая натура, не смотря на всю видимую свою мягкость. Я хорошо узналъ его впослѣдствiи. Онъ былъ цѣломудренъ какъ чистая дѣвочка, и чей нибудь скверный, циническiй, грязный или несправедливый, насильный поступокъ въ острогѣ, зажигалъ огонь негодованiя въ его прекрасныхъ глазахъ, которые дѣлались оттого еще прекраснѣе. Но онъ избѣгалъ ссоръ и брани, хотя былъ вообще не изъ такихъ, которые бы дали себя обидѣть безнаказанно и умѣлъ за себя постоять. Но ссоръ онъ ни съ кѣмъ не имѣлъ: его всѣ любили и всѣ ласкали. Сначала со мной онъ былъ только вѣжливъ. Мало по малу я началъ съ нимъ разговаривать; въ нѣсколько мѣсяцевъ онъ выучился прекрасно говорить по-русски, чего братья его не добились во все время своей каторги. Онъ мнѣ показался чрезвычайно умнымъ мальчикомъ, чрезвычайно-скромнымъ и деликатнымъ и даже, много уже разсуждавшимъ. Вообще скажу заранѣ: я считаю Алея далеко необыкновеннымъ существомъ и вспоминаю о встрѣчѣ съ нимъ, какъ объ одной изъ лучшихъ встрѣчъ въ моей жизни. Есть натуры, до того прекрасныя отъ природы, до того награжденныя Богомъ, что даже одна мысль о томъ, что они могутъ когда-нибудь измѣниться къ худшему, вамъ кажется невозможною. За нихъ вы всегда спокойны. Я и теперь спокоенъ за Алея. Гдѣ-то онъ теперь?..

Разъ, уже довольно долго послѣ моего прибытiя въ острогъ, я лежалъ на нарахъ и думалъ о чемъ то очень тяжоломъ. Алей, всегда работящiй и трудолюбивый, въ этотъ разъ ничѣмъ не былъ занятъ, хотя еще было рано спать. Но у нихъ въ это время былъ свой мусульманскiй праздникъ, и они не работали. Онъ лежалъ, заложивъ руки за голову, и тоже о чемъ то думалъ. Вдругъ онъ спросилъ меня:

— Что тебѣ очень теперь тяжело?

Я оглядѣлъ его съ любопытствомъ, и мнѣ показался страннымъ этотъ быстрый прямой вопросъ отъ Алея, всегда деликатнаго, всегда разборчиваго, всегда умнаго сердцемъ: но взглянувъ внимательнѣе, я увидѣлъ въ его лицѣ столько тоски, столько муки отъ воспоминанiй, что тотчасъ же нашолъ, что ему самому было очень тяжело и именно въ эту же самую минуту. Я высказалъ ему мою догадку. Онъ вздохнулъ и грустно улыбнулся. Я любилъ его улыбку, всегда нѣжную и сердечную. Кромѣ того, улыбаясь, онъ выставлялъ два ряда жемчужныхъ

зубовъ, красотѣ которыхъ могла бы позавидовать первая красавица въ мiрѣ.

— Что, Алей, ты вѣрно сейчасъ думалъ о томъ, какъ у васъ въ Дагестанѣ празднуютъ этотъ праздникъ. Вѣрно тамъ хорошо?

— Да, отвѣчалъ онъ съ восторгомъ, и глаза его просiяли. — А почему ты знаешь, что я думалъ объ этомъ?

— Еще бы не знать? что, тамъ лучше чѣмъ здѣсь?

— О! зачѣмъ ты это говоришь...

— Должно быть теперь какiе цвѣты у васъ; какой рай?..

— О-охъ, и, не говори лучше! Онъ былъ въ сильномъ волненiи.

— Послушай, Алей, у тебя была сестра?

— Была, а что тебѣ?

— Должно быть она красавица, если на тебя похожа.

— Что на меня! она такая красавица, что по всему Дагестану нѣтъ лучше. Ахъ, какая красавица моя сестра! Ты не видалъ такую! У меня и мать красавица была.

— А любила тебя мать?

— Ахъ! что ты говоришь! Она вѣрно умерла теперь съ горя по мнѣ. Я любимый былъ у нея сынъ. Она меня больше сестры, больше всѣхъ любила... Она ко мнѣ сегодня во снѣ приходила и надо мной плакала.

Онъ замолчалъ, и въ этотъ вечеръ уже больше не сказалъ ни слова. Но съ этихъ поръ онъ искалъ каждый разъ говорить со мной, хотя самъ изъ почтенiя, которое онъ неизвѣстно почему ко мнѣ чувствовалъ — никогда не заговаривалъ первый. За то очень былъ радъ, когда я обращался къ нему. Я разспрашивалъ его про Кавказъ, про его прежнюю жизнь. Братья не мѣшали ему со мной разговаривать, и имъ это было даже прiятно. Они тоже, видя, что я все болѣе и болѣе люблю Алея, стали со мной гораздо ласковѣе.

Алей помогалъ мнѣ въ работѣ, услуживалъ мнѣ чѣмъ могъ въ казармахъ, и видно было, что ему очень прiятно было хоть чѣмъ-нибудь облегчить меня и угодить мнѣ, и въ этомъ старанiи угодить не было ни малѣйшаго униженiя или исканiя какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое онъ уже и не скрывалъ ко мнѣ. Между прочимъ у него было много способностей механическихъ; онъ выучился порядочно шить бѣлье,

точалъ сапоги и, впослѣдствiи, выучился, сколько могъ, столярному дѣлу. Братья хвалили его и гордились имъ.

— Послушай, Алей, сказалъ я ему однажды, — отчего ты не выучишься читать и писать по-русски. Знаешь ли какъ это можетъ тебѣ пригодиться здѣсь въ Сибири, впослѣдствiи?

— Очень хочу. Да у кого выучиться?

— Мало ли здѣсь грамотныхъ! Да хочешь, я тебя выучу?

— Ахъ, выучи, пожалуйста! и онъ даже привсталъ на нарахъ и съ мольбою сложилъ руки, смотря на меня.

Мы принялись съ слѣдующаго же вечера. У меня былъ русскiй переводъ Новаго завѣта, — книга, не запрещенная въ острогѣ. Безъ азбуки, по одной этой книгѣ, Алей въ нѣсколько недѣль выучился превосходно читать. Мѣсяца черезъ три онъ уже совершенно понималъ книжный языкъ. Онъ учился съ жаромъ, съ увлеченiемъ.

Однажды мы прочли съ нимъ всю нагорную проповѣдь. Я замѣтилъ, что нѣкоторыя мѣста въ ней онъ проговаривалъ какъ будто съ особеннымъ чувствомъ.

Я спросилъ его, нравится ли ему то, что онъ прочелъ.

Онъ быстро взглянулъ, и краска выступила на его лицо.

— Ахъ, да! отвѣчалъ онъ, — да, Иса святой пророкъ, Иса Божiи слова говорилъ. Какъ хорошо!

— Чтожъ тебѣ больше всего нравится?

— А гдѣ онъ говоритъ: прощай, люби, не обижай, и враговъ люби. Ахъ, какъ хорошо онъ говоритъ!

Онъ обернулся къ братьямъ, которые прислушивались къ нашему разговору и съ жаромъ началъ имъ говорить что-то. Они долго и серьёзно говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потомъ съ важно-благосклонною, то есть чисто-мусульманскою улыбкою (которую я такъ люблю и именно люблю важность этой улыбки), обратились ко мнѣ и подтвердили: что Иса былъ Божiй пророкъ и что онъ дѣлалъ великiя чудеса; что онъ сдѣлалъ изъ глины птицу, дунулъ на нее и она полетѣла... и что это и у нихъ въ книгахъ написано. Говоря это, они вполнѣ были увѣрены, что дѣлаютъ мнѣ великое удовольствiе, восхваляя Ису, а Алей былъ вполнѣ счастливъ, что братья его рѣшились и захотѣли сдѣлать мнѣ это удовольствiе.

Письмо у насъ пошло тоже чрезвычайно успѣшно. Алей

досталъ бумаги (и не позволилъ мнѣ купить ее на мои деньги), перьевъ, чернилъ и въ какихъ-нибудь два мѣсяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьевъ. Гордость и довольство ихъ не имѣли предѣловъ. Они не знали чѣмъ возблагодарить меня. На работахъ, если намъ случалось работать вмѣстѣ, они наперерывъ помогали мнѣ и считали это себѣ за счастье. Я уже не говорю про Алея. Онъ любилъ меня, можетъ быть такъ же, какъ и братьевъ. Никогда не забуду, какъ онъ выходилъ изъ острога. Онъ отвелъ меня за казарму и тамъ бросился мнѣ на шею и заплакалъ. Никогда прежде онъ не цѣловалъ меня и не плакалъ. «Ты для меня столько сдѣлалъ, столько сдѣлалъ» — говорилъ онъ, — «что отецъ мой, мать мнѣ бы столько не сдѣлали: ты меня человѣкомъ сдѣлалъ, Богъ заплатитъ тебѣ, а я тебя никогда не забуду...»

Гдѣ-то, гдѣ-то теперь, мой добрый, милый, милый Алей!..

Кромѣ черкесовъ въ казармахъ нашихъ была еще цѣлая кучка поляковъ, составлявшая совершенно отдѣльную семью, почти не сообщавшуюся съ прочими арестантами. Я сказалъ уже, что за свою исключительность, за свою ненависть къ каторжнымъ русскимъ, они были въ свою очередь всѣми ненавидимы. Это были натуры измученныя, больныя; ихъ было человѣкъ шесть. Нѣкоторые изъ нихъ были люди образованные; объ нихъ я буду говорить особо и подробно впослѣдствiи. Отъ нихъ же я иногда, въ послѣднiе годы моей жизни въ острогѣ, доставалъ кой-какiя книги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на меня сильное, странное, особенное впечатлѣнiе. Объ этихъ впечатлѣнiяхъ я когда-нибудь скажу особо. Для меня они слишкомъ любопытны, и я увѣренъ, что многимъ они будутъ совершенно непонятны. Не испытавъ, нельзя судить о нѣкоторыхъ вещахъ. Скажу одно: что нравственныя лишенiя, тяжелѣе всѣхъ мукъ физическихъ. Простолюдинъ, идущiй въ каторгу, приходитъ въ свое общество, даже можетъ быть еще въ болѣе развитое. Онъ потерялъ конечно много — родину, семью, все, но среда его остается та же. Человѣкъ образованный, подвергающiйся по законамъ одинаковому наказанiю съ простолюдиномъ, теряетъ часто несравненно больше его. Онъ долженъ задавить въ себѣ всѣ свои потребности, всѣ привычки; перейти въ среду для него недостаточную, долженъ прiучиться дышать не тѣмъ воздухомъ... Это — рыба, вытащенная изъ воды на песокъ... И

часто для всѣхъ одинаковое по закону наказанiе, обращается для него въ вдесятеро мучительнѣйшее. Это истина... даже еслибъ дѣло касалось однихъ матерiальныхъ привычекъ, которыми надо пожертвовать.

Но поляки составляли особую цѣльную кучку. Ихъ было шестеро, и они были вмѣстѣ. Изъ всѣхъ каторжныхъ нашей казармы они любили только одного жида и можетъ быть единственно потому, что онъ ихъ забавлялъ. Нашего жидка впрочемъ любили даже и другiе арестанты, хотя рѣшительно всѣ безъ исключенiя смѣялись надъ нимъ. Онъ былъ у насъ одинъ и я даже теперь не могу вспоминать о немъ безъ смѣху. Каждый разъ, когда я глядѣлъ на него, мнѣ всегда приходилъ на память Гоголевъ жидокъ Янкель, изъ Тараса-Бульбы, который раздѣвшись, чтобъ отправиться на ночь съ своей жидовкой въ какой-то шкафъ, тотчасъ же сталъ ужасно похожъ на цыпленка. Исай Ѳомичъ, нашъ жидокъ, былъ какъ двѣ капли воды похожъ на общипаннаго цыпленка. Это былъ человѣкъ уже немолодой, лѣтъ около пятидесяти, маленькiй ростомъ и слабосильный, хитренькiй и въ тоже время рѣшительно глупый. Онъ былъ дерзокъ и заносчивъ и въ то же время ужасно трусливъ. Весь онъ былъ въ какихъ-то морщинкахъ, и на лбу и на щекахъ его были клейма, положенныя ему на эшафотѣ. Я никакъ не могъ понять, какъ могъ онъ выдержать шестьдесять плетей. Пришолъ онъ по обвиненiю въ убiйствѣ. У него былъ припрятанъ рецептъ, доставленный ему отъ доктора его жидками, тотчасъ же послѣ эшафота. По этому рецепту можно было получить такую мазь, отъ которой недѣли въ двѣ могли сойдти его клейма. Употребить эту мазь въ острогѣ онъ не смѣлъ и выжидалъ своего двѣнадцати-лѣтняго срока каторги, послѣ которой, выйдя на поселенiе, непремѣнно намѣревался воспользоваться рецептомъ. «Не то нельзя будетъ зениться, сказалъ онъ мнѣ однажды, — а я непремѣнно хоцу зениться». Мы съ нимъ были большiе друзья. Онъ всегда былъ въ превосходнѣйшемъ расположенiи духа. Въ каторгѣ жить ему было легко; онъ былъ по ремеслу ювелиръ, былъ заваленъ работой изъ города, въ которомъ не было ювелира, и такимъ образомъ избавился отъ тяжолыхъ работъ. Разумѣется, онъ въ тоже время былъ ростовщикъ и снабжалъ подъ проценты и залоги всю каторгу деньгами. Онъ пришолъ прежде меня и одинъ изъ поляковъ описывалъ мнѣ подробно его

прибытiе. Это пресмѣшная исторiя, которую я разскажу впослѣдствiи; объ Исаѣ Ѳомичѣ я буду говорить еще не разъ.

Остальной людъ въ нашей казармѣ состоялъ изъ четырехъ старообрядцевъ, стариковъ и начетчиковъ, между которыми былъ и старикъ изъ Стародубовскихъ слободъ; изъ двухъ-трехъ малороссовъ, мрачныхъ людей, изъ молоденькаго каторжнаго, съ тоненькимъ личикомъ и съ тоненькимъ носикомъ, лѣтъ двадцати трехъ, уже убившаго восемь душъ, изъ кучки фальшивыхъ монетчиковъ, изъ которыхъ одинъ былъ потѣшникъ всей нашей казармы и наконецъ изъ нѣсколькихъ мрачныхъ и угрюмыхъ личностей, обритыхъ и обезображенныхъ, молчаливыхъ и завистливыхъ, съ ненавистью смотрѣвшихъ изъ подлобья кругомъ себя и намѣревавшихся такъ смотрѣть, хмуриться, молчать и ненавистничать еще долгiе годы, — весь срокъ своей каторги. Все это только мелькнуло передо мной въ этотъ первый, безотрадный вечеръ моей новой жизни, — мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательствъ и невыразимаго цинизма, въ мефитическомъ воздухѣ, при звонѣ кандаловъ, среди проклятiй и безстыднаго хохота. Я легъ на голыхъ нарахъ, положивъ въ голову свое платье (подушки у меня еще не было), накрылся тулупомъ, но долго не могъ заснуть, хотя и былъ весь измученъ и изломанъ отъ всѣхъ чудовищныхъ и неожиданныхъ впечатлѣнiй этого перваго дня. Но новая жизнь моя только еще начиналась. Многое еще ожидало меня впереди, о чемъ я никогда не мыслилъ, чего и не предугадывалъ...

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

<243>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА

ПЕРВЫЙ МѢСЯЦЪ

Три дня спустя по прибытiи моемъ въ острогъ, мнѣ велѣно было выходить на работу. Очень памятенъ мнѣ этотъ первый день работы, хотя впродолженiе его не случилось со мной ничего очень необыкновеннаго, по крайней мѣрѣ взявъ въ соображенiе всe и безъ того необыкновенное въ моемъ положенiи. Но это было тоже одно изъ первыхъ впечатлѣнiй, а я еще продолжалъ ко всему жадно присматриваться. Всѣ эти три первые дня я провелъ въ самыхъ тяжолыхъ ощущенiяхъ. «Вотъ конецъ моего странствованiя: я въ острогѣ!» — повторялъ я себѣ поминутно: — «вотъ пристань моя на многiе, долгiе годы, мой уголъ, въ который я вступаю съ такимъ недовѣрчивымъ, съ такимъ болѣзненнымъ ощущенiемъ... А кто знаетъ? можетъ-быть — когда, черезъ много лѣтъ, придется оставить его, — еще пожалѣю о немъ!..» — прибавлялъ я не безъ примѣси того злораднаго ощущенiя, которое доходитъ иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желая полюбоваться своей болью, точно въ сознанiи всей великости несчастiя есть дѣйствительно наслажденiе. Мысль современемъ пожалѣть объ этомъ углѣ — меня самого поражала ужасомъ: я и тогда уже предчувствовалъ, до какой чудовищной степени приживчивъ человѣкъ. Но это еще было впереди, а покамѣстъ теперь, кругомъ меня все было враждебно и — страшно... хоть не все, но разумѣется такъ мнѣ казалось. Это дикое любопытство, съ которымъ оглядывали меня мои новые

244

товарищи-каторжники, усиленная ихъ суровость съ новичкомъ изъ дворянъ, вдругъ появившимся въ ихъ корпорацiи, суровость, иногда доходившая чуть не до ненависти, — все это до того измучило меня, что я самъ желалъ ужь поскорѣе работы, чтобъ только поскорѣе узнать и извѣдать все мое бѣдствiе разомъ, чтобъ начать жить какъ и всѣ они, чтобъ войти со всѣми поскорѣе въ одну колею. Разумѣется, я тогда многаго не замѣчалъ и не подозрѣвалъ, что у меня было подъ самымъ носомъ; между враждебнымъ я еще не угадывалъ отраднаго. Впрочемъ нѣсколько привѣтливыхъ, ласковыхъ лицъ, которыхъ я встрѣтилъ даже въ эти три дня, покамѣстъ сильно меня ободрили. Всѣхъ ласковѣе и привѣтливѣе со мной былъ Акимъ Акимычъ. Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальныхъ каторжныхъ, я не могъ не замѣтить тоже нѣсколько добрыхъ и веселыхъ. «Вездѣ есть люди дурные, а между дурными и хорошiе», — спѣшилъ я подумать себѣ въ утѣшенiе: — «кто знаетъ? эти люди можетъ-быть вовсе не до такой степени хуже тѣхъ, остальныхъ, которые остались тамъ, за острогомъ». Я думалъ это и самъ качалъ головою на свою мысль, а между тѣмъ, — Боже мой! — еслибъ я только зналъ тогда, до какой степени и эта мысль была правдой!

Вотъ напримѣръ тутъ былъ одинъ человѣкъ, котораго только черезъ много-много лѣтъ я узналъ вполнѣ, а между тѣмъ онъ былъ со мной и постоянно около меня почти во все время моей каторги. Это былъ арестантъ Сушиловъ. Какъ только заговорилъ я теперь о каторжникахъ, которые были не хуже другихъ, то тотчасъ же невольно вспомнилъ о немъ. Онъ мнѣ прислуживалъ. У меня тоже былъ и другой прислужникъ. Акимъ Акимычъ еще съ самаго начала, съ первыхъ дней, рекомендовалъ мнѣ одного изъ арестантовъ, — Осипа, говоря, что за тридцать копѣекъ въ мѣсяцъ онъ будетъ мнѣ стряпать ежедневно особое кушанье, если мнѣ ужь такъ противно казенное и если я имѣю средства завести свое. Осипъ былъ одинъ изъ четырехъ поваровъ, назначаемыхъ арестантами по выбору въ наши двѣ кухни, хотя впрочемъ оставлялось вполнѣ и на ихъ волю принять или не принять такой выборъ; а принявъ, можно было хоть завтра же опять отказаться. Повара ужь такъ и не ходили на работу, и вся должность ихъ состояла въ печенiи хлѣба и варкѣ щей. Звали ихъ у насъ не поварами, а стряпками (въ женскомъ родѣ),

245

впрочемъ не изъ презрѣнiя къ нимъ, тѣмъ болѣе что на кухню выбирался народъ толковый и по возможности честный, а такъ, изъ милой шутки, чѣмъ наши повара нисколько не обижались. Осипа почти всегда выбирали, и почти нѣсколько лѣтъ сряду онъ постоянно былъ стряпкой, и отказывался иногда только на время, когда его ужь очень забирала тоска, а вмѣстѣ съ тѣмъ и охота проносить вино. Онъ былъ рѣдкой честности и кротости человѣкъ, хотя и пришолъ за контрабанду. Это былъ тотъ самый контрабандистъ, высокiй, здоровый малый, о которомъ уже я упоминалъ; трусъ до всего, особенно до розогъ, смирный, безотвѣтный, ласковый со всѣми, ни съ кѣмъ никогда не поссорившiйся, но который не могъ не проносить вина, не смотря на всю свою трусость, по страсти къ контрабандѣ. Онъ вмѣстѣ съ другими поварами торговалъ тоже виномъ, хотя конечно не въ такомъ размѣрѣ, какъ напримѣръ Газинъ, потомучто не имѣлъ смѣлости на многое рискнуть. Съ этимъ Осипомъ я всегда жилъ очень ладно. Чтоже касается до средствъ имѣть свое кушанье, то ихъ надо было слишкомъ немного. Я не ошибусь, если скажу, что въ мѣсяцъ у меня выходило на мое прокормленiе всего рубль серебромъ, разумѣется кромѣ хлѣба, который былъ казенный, и иногда щей, если ужь я былъ очень голоденъ, не смотря на мое къ нимъ отвращенiе, которое впрочемъ почти совсѣмъ прошло впослѣдствiи. Обыкновенно я покупалъ кусокъ говядины, по фунту на день. А зимой говядина у насъ стоила грошъ. За говядиной ходилъ на базаръ кто-нибудь изъ инвалидовъ, которыхъ у насъ было по одному въ каждой казармѣ, для надсмотра за порядкомъ, и которые сами, добровольно, взяли себѣ въ обязанность ежедневно ходить на базаръ за покупками для арестантовъ и не брали за это почти никакой платы, такъ развѣ пустяки какiе-нибудь. Дѣлали они это для собственнаго спокойствiя, иначе имъ невозможно бы было въ острогѣ ужиться. Такимъ образомъ они проносили табакъ, кирпичный чай, говядину, калачи, и проч. и проч., кромѣ только развѣ одного вина. Объ винѣ ихъ и не просили, хотя иногда и подчивали. Осипъ стряпалъ мнѣ нѣсколько лѣтъ сряду все одинъ и тотъ же кусокъ зажареной говядины. Ужь какъ онъ былъ зажаренъ, — это другой вопросъ, да не въ томъ было и дѣло. Замѣчательно, что съ Осипомъ я въ нѣсколько лѣтъ почти не сказалъ двухъ

246

словъ. Много разъ начиналъ заговаривать съ нимъ, но онъ какъ-то былъ неспособенъ поддерживать разговоръ: улыбнется бывало или отвѣтитъ да или нѣтъ, да и только. Даже странно было смотрѣть на этого геркулеса семи лѣтъ отъ роду.

Но кромѣ Осипа, изъ людей мнѣ помогавшихъ былъ и Сушиловъ. Я не призывалъ его и не искалъ его. Онъ какъ-то самъ нашолъ меня и прикомандировался ко мнѣ; даже не помню когда и какъ это сдѣлалось. Онъ сталъ на меня стирать. За казармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Надъ этой-то ямой, въ казенныхъ корытахъ, и мылось арестантское бѣлье. Кромѣ того Сушиловъ самъ изобрѣталъ тысячи различныхъ обязанностей, чтобъ мнѣ угодить: наставлялъ мой чайникъ, бѣгалъ по разнымъ порученiямъ, отыскивалъ что-нибудь для меня, носилъ мою куртку въ починку, смазывалъ мнѣ сапоги раза четыре въ мѣсяцъ; все это дѣлалъ усердно, суетливо, какъ будто Богъ знаетъ какiя на немъ лежали обязанности, однимъ словомъ совершенно связалъ свою судьбу съ моею и взялъ всѣ мои дѣла на себя. Онъ никогда не говорилъ напримѣръ: «у васъ столько рубахъ, у васъ куртка разорвана» и проч., а всегда: «у насъ теперь столько-то рубахъ, у насъ куртка разорвана». Онъ такъ и смотрѣлъ мнѣ въ глаза и кажется принялъ это за главное назначенiе всей своей жизни. Ремесла, или какъ говорятъ арестанты, рукомесла у него не было никакого, и кажется только отъ меня онъ и добывалъ копейку. Я платилъ ему сколько могъ, то-есть грошами, и онъ всегда безотвѣтно оставался доволенъ. Онъ не могъ не служить кому-нибудь и, казалось, выбралъ меня особенно потому, что я былъ обходительнѣе другихъ и честнѣе на расплату. Былъ онъ изъ тѣхъ, которые никогда не могли разбогатѣть и поправиться, и которые у насъ брались сторожить майданы, простаивая по цѣлымъ ночамъ въ сѣняхъ на морозѣ, прислушиваясь къ каждому звуку на дворѣ на случай плацъ-майора, и брали за это по пяти копеекъ серебромъ чуть не за всю ночь, а въ случаѣ просмотра теряли все и отвѣчали спиной. Я ужь объ нихъ говорилъ. Характеристика этихъ людей — уничтожать свою личность всегда, вездѣ и чуть не передъ всѣми, а въ общихъ дѣлахъ разыгрывать даже не второстепенную, а третьестепенную роль. Все это у нихъ ужь такъ по природѣ. Сушиловъ былъ очень жалкой малый, вполнѣ

247

безотвѣтный, и приниженный, даже забитый, хотя его и никто у насъ не билъ, а такъ ужь отъ природы забитый. Мнѣ его всегда было отчего-то жаль. Я даже и взглянуть на него не могъ безъ этого чувства; а почему жаль, — я бы самъ не могъ отвѣтить. Разговаривать съ нимъ я тоже не могъ; онъ тоже разговаривать неумѣлъ, и видно что ему это было въ большой трудъ, и онъ только тогда оживлялся, когда, чтобъ кончить разговоръ, дашь ему что-нибудь сдѣлать, попросишь его сходить, сбѣгать куда-нибудь. Я даже наконецъ увѣрился, что доставляю ему этимъ удовольствiе. Онъ былъ не высокъ и не малъ ростомъ, не хорошъ и не дуренъ, не глупъ и не уменъ, не молодъ и не старъ, немножко рябоватъ, отчасти бѣлокуръ. Слишкомъ опредѣлительнаго объ немъ никогда ничего нельзя было сказать. Одно только: онъ, какъ мнѣ кажется и сколько я могъ догадаться, принадлежалъ къ тому же товариществу, какъ и Сироткинъ, и принадлежалъ единственно по своей забитости и безотвѣтности. Надъ нимъ иногда посмѣивались арестанты, главное зато, что онъ смѣнялся дорогою, идя въ партiи въ Сибирь, и смѣнился за красную рубашку и за рубль серебромъ. Вотъ за эту-то ничтожную цѣну, за которую онъ себя продалъ, надъ нимъ и смѣялись арестанты. Смѣниться значитъ перемѣниться съ кѣмъ-нибудь именемъ, а слѣдственно и участью. Какъ ни чуденъ кажется этотъ фактъ, а онъ справедливъ, и въ мое время онъ еще существовалъ между препровождающимися въ Сибирь арестантами въ полной силѣ, освященный преданiями и опредѣленный извѣстными формами. Сначала я никакъ не могъ этому повѣрить, хотя и пришлось наконецъ повѣрить очевидности.

Это вотъ какимъ образомъ дѣлается. Препровождается напримѣръ въ Сибирь партiя арестантовъ. Идутъ всякiе: и въ каторгу, и въ заводъ, и на поселенiе; идутъ вмѣстѣ. Гдѣ-нибудь дорогою, ну хоть въ пермской губернiи, кто-нибудь изъ ссыльныхъ пожелаетъ смѣняться съ другимъ. Напримѣръ какой-нибудь Михайловъ, убiйца или по другому капитальному преступленiю, находитъ идти на многiе годы въ каторгу для себя невыгоднымъ. Положимъ онъ малый хитрый, тертый, дѣло знаетъ; вотъ онъ и высматриваетъ кого-нибудь изъ той же партiи попростѣе, позабитѣе, побезотвѣтнѣе, и которому опредѣлено наказанiе небольшое сравнительно: или въ заводъ на малые годы,

248

или на поселенье, или даже въ каторгу, только поменьше срокомъ. Наконецъ находитъ Сушилова. Сушиловъ изъ дворовыхъ людей и сосланъ просто на поселенье. Идетъ онъ уже тысячи полторы верстъ, разумѣется безъ копейки денегъ, потомучто у Сушилова никогда не можетъ быть ни копейки, — идетъ изнуренный, усталый, на одномъ казенномъ продовольствѣ, безъ сладкаго куска хоть мимоходомъ, въ одной казенной одежѣ, всѣмъ прислуживая за жалкiе мѣдные гроши. Михайловъ заговариваетъ съ Сушиловымъ, сходится, даже дружится и наконецъ на какомъ-нибудь этапѣ поитъ его виномъ. Наконецъ предлагаетъ ему: не хочетъ ли онъ смѣняться? Я дескать, Михайловъ, вотъ такъ и такъ, иду въ каторгу не каторгу, а въ какое-то «особое отдѣленiе». Оно хоть и каторга, но особая, получше стало быть. — Объ особомъ отдѣленiи во время существованiя его, даже изъ начальства-то не всѣ знали, хоть бы напримѣръ и въ Петербургѣ. Это былъ такой отдѣльный и особый уголокъ, въ одномъ изъ уголковъ Сибири, и такой немноголюдный (при мнѣ было въ немъ до семидесяти человѣкъ), что трудно было и на слѣдъ его напасть. Я встрѣчалъ потомъ людей служившихъ и знающихъ о Сибири, и которые отъ меня только въ первый разъ услыхали о существованiи «особаго отдѣленiя». Въ Сводѣ Законовъ сказано объ немъ всего строкъ шесть: «Учреждается при такомъ-то острогѣ Особое отдѣленiе, для самыхъ важныхъ преступниковъ, впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжкихъ каторжныхъ работъ.» Даже сами арестанты этого «Отдѣленiя» не знали: что оно, навѣчно или насрокъ? Сроку не было положено, сказано — впредь до открытiя самыхъ тяжкихъ работъ, и только; — стало быть «вдоль по каторгѣ.» Немудрено что ни Сушиловъ, да и никто изъ партiи этого не зналъ, не исключая и самого сосланнаго Михайлова, который развѣ только имѣлъ понятiе объ Особомъ отдѣленiи судя по своему преступленiю, слишкомъ тяжкому и за которое уже онъ прошолъ тысячи три или четыре. Слѣдственно не пошлютъ же его въ хорошее мѣсто. Сушиловъ же шолъ на поселенiе; чего же лучше? «Не хочешь ли смѣняться?» Сушиловъ подъ хмѣлькомъ, душа простая, полонъ благодарности къ обласкавшему его Михайлову, и потому не рѣшается отказать. Ктому же онъ слышалъ уже въ партiи, что мѣняться можно, что другiе же мѣняются,

249

слѣдственно необыкновеннаго и неслыханнаго тутъ нѣтъ ничего. Соглашаются. Безсовѣстный Михайловъ, пользуясь необыкновенною простотою Сушилова, покупаетъ у него имя за красную рубашку и за рубль серебромъ, которые тутъ же и даетъ ему при свидѣтеляхъ. Назавтра Сушиловъ уже не пьянъ, но его поятъ опять, ну да и плохо отказываться: полученный рубль серебромъ уже пропитъ, красная рубашка немного спустя тоже. Не хочешь, такъ деньги отдай. А гдѣ взять цѣлый рубль серебромъ Сушилову? А не отдастъ, такъ артель заставитъ отдать: за этимъ смотрятъ въ артели строго. Ктому же, если далъ обѣщанiе, то исполни, — и на этомъ артель настоитъ. Иначе сгрызутъ. Забьютъ пожалуй, или просто убьютъ, по крайней мѣрѣ застращаютъ.

Въ самомъ дѣлѣ, допусти артель хоть одинъ разъ въ такомъ дѣлѣ поблажку, то и обыкновенiе смѣны именами кончится. Коли можно будетъ отказываться отъ обѣщанiя и нарушать уже сдѣланный торгъ, уже взявши деньги, — кто же будетъ его потомъ исполнять? Однимъ словомъ — тутъ артельное, общее дѣло, а потому и партiя къ этому дѣлу очень строга. Наконецъ Сушиловъ видитъ, что ужь не отмолишься и рѣшается вполнѣ согласиться. Объявляется всей партiи; ну тамъ кого еще слѣдуетъ тоже дарятъ и поятъ, если надо. Тѣмъ разумѣется всe равно: Михайловъ или Сушиловъ пойдутъ къ чорту на рога, ну а вино-то выпито, угостили; — слѣдственно и съ ихъ стороны молчокъ. На первомъ же этапѣ дѣлаютъ напримѣръ перекличку; доходитъ до Михайлова: «Михайловъ!» Сушиловъ откликается: я! «Сушиловъ!» Михайловъ кричитъ я — и пошли дальше. Никто и не говоритъ ужь больше объ этомъ. Въ Тобольскѣ ссыльныхъ разсортировываютъ. «Михайлова» на поселенiе, а «Сушилова» подъ усиленнымъ конвоемъ препровождаютъ въ особое отдѣленiе. Далѣе никакой уже протестъ невозможенъ; да и чѣмъ въ самомъ дѣлѣ доказать? На сколько лѣтъ затянется такое дѣло? Что за него еще будетъ? Гдѣ наконецъ свидѣтели? Отрекутся, еслибъ и были. Такъ и остается въ результатѣ, что Сушиловъ за рубль серебромъ, да за красную рубаху въ «особое отдѣленiе» пришолъ.

Арестанты смѣялись надъ Сушиловымъ, — не зато, что онъ смѣнился (хотя къ смѣнившимся на болѣе тяжолую работу съ

250

легкой, вообще питаютъ презрѣнiе, какъ ко всякимъ попавшимся въ просакъ дуракамъ), а зато, что онъ взялъ только красную рубаху и рубль серебромъ: слишкомъ ужь ничтожная плата. Обыкновенно мѣняются за большiя суммы, опять таки судя относительно. Берутъ даже и по нѣскольку десятковъ рублей. Но Сушиловъ былъ такъ безотвѣтенъ, безличенъ и для всѣхъ ничтоженъ, что надъ нимъ и смѣяться-то какъ-то не приходилось.

Долго мы жили съ Сушиловымъ, уже нѣсколько лѣтъ. Мало-помалу онъ привязался ко мнѣ чрезвычайно; я не могъ этого не замѣтить, такъ что и я очень привыкъ къ нему. Но однажды, — никогда не могу простить себѣ этого, — онъ чего-то по моей просьбѣ не выполнилъ, а между тѣмъ только что взялъ у меня денегъ, и я имѣлъ жестокость сказать ему: «вотъ, Сушиловъ, деньги-то вы берете, а дѣло-то не дѣлаете». Сушиловъ смолчалъ, сбѣгалъ по моему дѣлу, но что-то вдругъ загрустилъ. Прошло дня два. Я думалъ: не можетъ быть, чтобъ онъ это отъ моихъ словъ. Я зналъ, что одинъ арестантъ, Антонъ Васильевъ, настоятельно требовалъ съ него какой-то грошовый долгъ. Вѣрно денегъ нѣтъ, а онъ боится спросить у меня. На третiй день я и говорю ему: «Сушиловъ, вы кажется у меня хотѣли денегъ спросить, для Антона Васильева? Нате». Я сидѣлъ тогда на нарахъ; Сушиловъ стоялъ передо мной. Онъ былъ кажется очень поражонъ, что я самъ ему предложилъ денегъ, самъ вспомнилъ о его затруднительномъ положенiи, тѣмъ болѣе, что въ послѣднее время онъ, по его мнѣнiю, ужь слишкомъ много у меня забралъ, такъ что и надѣяться не смѣлъ, что я еще дамъ ему. Онъ посмотрѣлъ на деньги, потомъ на меня, вдругъ отвернулся и вышелъ. Всe это меня очень поразило. Я пошолъ за нимъ и нашолъ его за казармами. Онъ стоялъ у острожнаго частокола, лицомъ къ забору, прижавъ къ нему голову и облокотясь на него рукой. — «Сушиловъ, что съ вами?» спросилъ я его. Онъ не смотрѣлъ на меня и я, къ чрезвычайному удивленiю замѣтилъ, что онъ готовъ заплакать: «Вы, Александръ Петровичъ... думаете…» — началъ онъ прерывающимся голосомъ и стараясь смотрѣть въ сторону, «что я вамъ... за деньги... а я… я… ээхъ!» Тутъ онъ оборотился опять къ частоколу, такъ что даже стукнулся объ него лбомъ, — и какъ зарыдаетъ!.. Первый разъ я видѣлъ въ

251

каторгѣ человѣка плачущаго. Насилу я утѣшилъ его, и хоть онъ съ этихъ поръ, если возможно это, еще усерднѣе началъ служить мнѣ и «наблюдать меня», но по нѣкоторымъ, почти неуловимымъ признакамъ я замѣтилъ, что его сердце никогда не могло простить мнѣ попрекъ мой. А между тѣмъ другiе смѣялись же надъ нимъ, шпыняли его при всякомъ удобномъ случаѣ, ругали его иногда крѣпко, — а онъ жилъ же съ ними ладно и дружелюбно и никогда не обижался. Да, очень трудно бываетъ распознать человѣка, даже и послѣ долгихъ лѣтъ знакомства!

Вотъ почему съ перваго взгляда каторга и не могла мнѣ представиться въ томъ настоящемъ видѣ, какъ представилась впослѣдствiи. Вотъ почему я и сказалъ, что если и смотрѣлъ на всe съ такимъ жаднымъ, усиленнымъ вниманiемъ, то все-таки не могъ разглядѣть много такого, что у меня было подъ самымъ носомъ. Естественно меня поражали сначала явленiя крупныя, рѣзко выдающiяся, но и тѣ можетъ-быть принимались мною неправильно и только оставляли въ душѣ моей одно тяжолое, безнадежно-грустное впечатлѣнiе. Очень много способствовала тому встрѣча моя съ А-вымъ, тоже арестантомъ, прибывшимъ незадолго до меня въ острогъ и поразившимъ меня особенно мучительнымъ впечатлѣнiемъ въ первые дни моего прибытiя въ каторгу. Я впрочемъ узналъ еще до прибытiя въ острогъ, что встрѣчусь тамъ съ А-вымъ. Онъ отравилъ мнѣ это первое тяжолое время и усилилъ мои душевныя муки. Не могу умолчать о немъ.

Это былъ самый отвратительный примѣръ, до чего можетъ опуститься и исподлиться человѣкъ и до какой степени можетъ убить въ себѣ всякое нравственное чувство, безъ труда и безъ раскаянiя. А-въ былъ молодой человѣкъ, изъ дворянъ, о которомъ уже я отчасти упоминалъ, говоря, что онъ переносилъ нашему плацъ-майору все что дѣлается въ острогѣ, и былъ друженъ съ его деньщикомъ Ѳедькой. Вотъ краткая его исторiя: Недокончивъ нигдѣ курса и разсорившись въ Москвѣ съ родными, испугавшимися развратнаго его поведенiя, онъ прибылъ въ Петербургъ, и чтобъ добыть денегъ, рѣшился на одинъ подлый доносъ, т. е. рѣшился продать кровь десяти человѣкъ, для немедленнаго удовлетворенiя своей неутолимой жажды къ самымъ грубымъ и развратнымъ наслажденiямъ, до которыхъ онъ,

252

соблазненный Петербургомъ, его кондитерскими и Мѣщанскими, сдѣлался падокъ до такой степени, что будучи человѣкомъ неглупымъ, рискнулъ на безумное и безсмысленное дѣло. Его скоро обличили; въ доносъ свой онъ впуталъ невинныхъ людей, другихъ обманулъ, и за это его сослали въ Сибирь, въ нашъ острогъ, на десять лѣтъ. Онъ еще былъ очень молодъ, жизнь для него только-что начиналась. Казалось бы, такая страшная перемѣна въ его судьбѣ должна была поразить, вызвать его природу на какой-нибудь отпоръ, на какой-нибудь переломъ. Но онъ безъ малѣйшаго смущенiя принялъ новую судьбу свою, безъ малѣйшаго даже отвращенiя, не возмутился передъ ней нравственно, не испугался въ ней ничего, кромѣ развѣ необходимости работать и разстаться съ кондитерскими и съ тремя Мѣщанскими. Ему даже показалось, что званiе каторжнаго только еще развязало ему руки на еще большiя подлости и пакости. «Каторжникъ, такъ ужь каторжникъ и есть; коли каторжникъ, стало-быть ужь можно подличать, и не стыдно». Буквально, это было его мнѣнiе. Я вспоминаю объ этомъ гадкомъ существѣ какъ объ феноменѣ. Я нѣсколько лѣтъ прожилъ среди убiйцъ, развратниковъ и отъявленныхъ злодѣевъ, но положительно говорю, никогда еще въ жизни я не встрѣчалъ такого полнаго нравственнаго паденiя, такого рѣшительнаго разврата и такой наглой низости, какъ въ А-вѣ. У насъ былъ отцеубiйца, изъ дворянъ; я уже упоминалъ о немъ; но я убѣдился по многимъ чертамъ и фактамъ, что даже и тотъ былъ несравненно благороднѣе и человѣчнѣе А-ва. На мои глаза, во все время моей острожной жизни, А-въ сталъ и былъ какимъ-то кускомъ мяса, съ зубами и съ желудкомъ, и съ неутолимой жаждой наигрубѣйшихъ, самыхъ звѣрскихъ тѣлесныхъ наслажденiй, а за удовлетворенiе самаго малѣйшаго и прихотливѣйшаго изъ этихъ наслажденiй онъ способенъ былъ хладнокровнѣйшимъ образомъ убить, зарѣзать, словомъ на все, лишь бы спрятаны были концы въ воду. Я ничего не преувеличиваю; я узналъ хорошо А-ва. Это былъ примѣръ, до чего могла дойти одна тѣлесная сторона человѣка, не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью. И какъ отвратительно мнѣ было смотрѣть на его вѣчную насмѣшливую улыбку. Это было чудовище, нравственный квазимодо.

253

Прибавьте къ тому, что онъ былъ хитеръ и уменъ, красивъ собой, нѣсколько даже образованъ, имѣлъ способности; нѣтъ, лучше пожаръ, лучше моръ и голодъ, чѣмъ такой человѣкъ въ обществѣ! Я сказалъ уже, что въ острогѣ все такъ исподлилось, что шпiонство и доносы процвѣтали и арестанты нисколько не сердились за это. Напротивъ, съ А-мъ всѣ они были очень дружны и обращались съ нимъ несравненно дружелюбнѣе чѣмъ съ нами. Милости же къ нему нашего пьянаго майора придавали ему въ ихъ глазахъ значенiе и вѣсъ. Между прочимъ онъ увѣрилъ майора, что онъ можетъ снимать портреты (арестантовъ онъ увѣрялъ, что былъ гвардiи поручикомъ), и тотъ потребовалъ, чтобъ его высылали на работу къ нему на домъ, для того разумѣется, чтобъ рисовать майорскiй портретъ. Тутъ-то онъ и сошолся съ деньщикомъ Ѳедькой, имѣвшимъ чрезвычайное влiянiе на своего барина, а слѣдственно на всѣхъ и на всe въ острогѣ. А-въ шпiонилъ на насъ по требованiю майора же, а тотъ, хмѣльной, когда билъ его по щекамъ, то его же ругалъ шпiономъ и доносчикомъ. Случалось, и очень часто, что сейчасъ же послѣ побой майоръ садился на стулъ и приказывалъ А-ву продолжать портретъ. Нашъ майоръ кажется дѣйствительно вѣрилъ, что А-въ былъ замѣчательный художникъ, чуть не Брюловъ, о которомъ и онъ слышалъ, но все-таки считалъ себя вправѣ лупить его по щекамъ, потому дескать, что теперь ты хоть и тотъ же художникъ, но каторжный, и хоть будь ты раз-Брюловъ, а я все-таки твой начальникъ, а стало-быть что захочу, то съ тобою и сдѣлаю. Между прочимъ онъ заставлялъ А-ва снимать ему сапоги и выносить изъ спальни разныя вазы, и все-таки долго не могъ отказаться отъ мысли, что А-въ великiй художникъ. Портретъ тянулся безконечно, почти годъ. Наконецъ майоръ догадался, что его надуваютъ, и убѣдившись вполнѣ, что портретъ не оканчивается, а напротивъ, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе становится на него непохожимъ, разсердился, исколотилъ художника и сослалъ его за наказанiе въ острогъ, на черную работу. А-въ видимо жалѣлъ объ этомъ, и тяжело ему было отказаться отъ праздныхъ дней, отъ подачекъ съ майорскаго стола, отъ друга-Ѳедьки и отъ всѣхъ наслажденiй, которыя они вдвоемъ изобрѣтали себѣ у майора на кухнѣ.

254

По крайней мѣрѣ майоръ, съ удаленiемъ А-ва, пересталъ преслѣдовать М., арестанта, на котораго А-въ безпрерывно ему наговаривалъ, и вотъ за что: М., во время прибытiя А-ва въ острогъ, былъ одинъ. Онъ очень тосковалъ; не имѣлъ ничего общаго съ прочими арестантами, глядѣлъ на нихъ съ ужасомъ и омерзѣнiемъ, не замѣчалъ и проглядѣлъ въ нихъ все, что могло бы подѣйствовать на него примирительно, и не сходился съ ними. Тѣ платили ему тою же ненавистью. Вообще положенiе людей, подобныхъ М., въ острогѣ ужасно. Причина, по которой А-въ попалъ въ острогъ, была М. неизвѣстна. Напротивъ А-въ, догадавшись съ кѣмъ имѣетъ дѣло, тотчасъ же увѣрилъ его, что онъ сосланъ совершенно за противоположное доносу, почти за тоже, за что сосланъ былъ и М. М. страшно обрадовался товарищу, другу. Онъ ходилъ за нимъ, утѣшалъ его въ первые дни каторги, предполагая, что онъ долженъ былъ очень страдать, отдалъ ему послѣднiя свои деньги, кормилъ его, подѣлился съ нимъ необходимѣйшими вещами. Но А-въ тотчасъ же возненавидѣлъ его, именно за то, что тотъ былъ благороденъ, за то, что съ такимъ ужасомъ смотрѣлъ на всякую низость, за то именно, что былъ совершенно непохожъ на него, и всe что М., въ прежнихъ разговорахъ, передалъ ему объ острогѣ и о майорѣ, все это А-въ поспѣшилъ при первомъ случаѣ донести майору. Майоръ страшно возненавидѣлъ за это и угнеталъ М., и еслибъ не влiянiе коменданта, онъ довелъ бы его до бѣды. А-въ же не только не смущался, когда потомъ М. узналъ про его низость, но даже любилъ встрѣчаться съ нимъ и съ насмѣшкой смотрѣть на него. Это видимо доставляло ему наслажденiе. Мнѣ нѣсколько разъ указывалъ на это самъ М. Эта подлая тварь потомъ бѣжалъ съ однимъ арестантомъ и съ конвойнымъ, но объ этомъ побѣгѣ я скажу послѣ. Онъ очень сначала и ко мнѣ подлизывался, думая, что я не слыхалъ о его исторiи. Повторяю, онъ отравилъ мнѣ первые дни моей каторги еще большей тоской. Я ужаснулся той страшной подлости и низости, въ которую меня ввергнули, среди которой я очутился. Я подумалъ, что здѣсь и все такъ же подло и низко. Но я ошибался: я судилъ обо всѣхъ по А-ву.

Въ эти три дня, я въ тоскѣ слонялся по острогу, лежалъ на своихъ нарахъ, отдалъ шить надежному арестанту,

255

указанному мнѣ Акимъ Акимычемъ, изъ выданнаго мнѣ казеннаго холста, рубашки, разумѣется за плату (по скольку-то грошей съ рубашки), завелъ себѣ по настоятельному совѣту Акима Акимыча складной тюфячекъ (изъ войлока, обшитаго холстомъ), чрезвычайно тоненькiй, какъ блинъ, и подушку, набитую шерстью, страшно жосткую съ непривычки. Акимъ Акимычъ сильно хлопоталъ объ устройствѣ мнѣ всѣхъ этихъ вещей и самъ въ немъ участвовалъ, собственноручно сшилъ мнѣ одѣяло изъ лоскутковъ стараго казеннаго сукна, собраннаго изъ выносившихся панталонъ и куртокъ, купленныхъ мною у другихъ арестантовъ. — Казенныя вещи, которымъ выходилъ срокъ, оставлялись въ собственность арестанта; онѣ тотчасъ же продавались тутъ же въ острогѣ, и какъ бы ни была заношена вещь, все-таки имѣла надежду сойти съ рукъ за какую-нибудь цѣну. Всему этому я сначала очень удивлялся. Вообще это было время моего перваго столкновенiя съ народомъ. Я самъ вдругъ сдѣлался такимъ же простонародьемъ, такимъ же каторжнымъ, какъ и они. Ихъ привычки, понятiя, мнѣнiя, обыкновенiя, — стали какъ-будто тоже моими, по крайней мѣрѣ по формѣ, по закону, хотя я и не раздѣлялъ ихъ въ сущности. Я былъ удивленъ и смущенъ, точно и не подозрѣвалъ прежде ничего этого и не слыхалъ ни о чемъ, хотя и зналъ и слышалъ. Но дѣйствительность производитъ совсѣмъ другое впечатлѣнiе, чѣмъ знанiе и слухи. Могъ ли я, напримѣръ, хоть когда-нибудь прежде подозрѣвать, что такiя вещи, какъ такiе старые обноски, могутъ считаться тоже вещами? — А вотъ сшилъ же себѣ изъ этихъ старыхъ обносковъ одѣяло! Трудно было и представить себѣ, какого сорта было сукно, опредѣленное на арестантское платье. Съ виду оно какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ походило на сукно, толстое, солдатское; но чуть-чуть поношенное, оно обращалось въ какой-то бредень и раздиралось возмутительно. Впрочемъ суконное платье давалось на годичный срокъ, но и съ этимъ срокомъ трудно было справиться. Арестантъ работаетъ, носитъ на себѣ тяжести; платье обтирается и обдирается скоро. Тулупы же выдавались на три года и обыкновенно служили впродолженiе всего этого срока и одеждой, и одѣялами, и подстилками. Но тулупы крѣпки, хотя и нерѣдкость было на комъ-нибудь видѣть, къ концу третьяго года, т. е. срока выноски, тулупъ заплатанный простою холстиной.

256

Несмотря на то, даже очень выношенные, по окончанiи опредѣленнаго имъ срока, продавались копеекъ за сорокъ серебромъ. Нѣкоторые же, получше сохранившiеся, продавались за шесть или даже за семь гривенъ серебромъ, а въ каторгѣ это были большiя деньги.

Деньги же — я уже говорилъ объ этомъ, — имѣли въ острогѣ страшное значенiе, могущество. Положительно можно сказать, что арестантъ, имѣвшiй хоть какiя-нибудь деньги въ каторгѣ, въ десять разъ меньше страдалъ, чѣмъ совсѣмъ не имѣвшiй ихъ, хотя послѣднiй обезпеченъ тоже всѣмъ казеннымъ, и кчему бы кажется имѣть ему деньги? — какъ разсуждало наше начальство. Опять таки повторяю, что еслибъ арестанты лишены были всякой возможности имѣть свои деньги, они или сходили бы съ ума, или мерли бы какъ мухи (несмотря на то, что были во всемъ обезпечены), или наконецъ пустились бы въ неслыханныя злодѣйства, — одни отъ тоски, другiе — чтобъ поскорѣе быть какъ-нибудь казненнымъ и уничтоженнымъ, или такъ какъ-нибудь «перемѣнить участь» (техническое выраженiе). Если же арестантъ, добывъ почти кровавымъ потомъ свою копейку, или рѣшась для прiобрѣтенiя ея на необыкновенныя хитрости, сопряжонныя часто съ воровствомъ и мошенничествомъ, въ тоже время такъ безразсудно, съ такимъ ребяческимъ безсмыслiемъ тратитъ ихъ, то это вовсе не доказываетъ, что онъ ихъ не цѣнитъ, хотя бы и казалось такъ съ перваго взгляда. Къ деньгамъ арестантъ жаденъ до судорогъ, до омраченiя разсудка, и если дѣйствительно бросаетъ ихъ какъ щепки, когда кутитъ, то бросаетъ за то, что считаетъ еще одной степенью выше денегъ. Что же выше денегъ для арестанта? Свобода или хоть какая-нибудь мечта о свободѣ. А арестанты большiе мечтатели. Объ этомъ я кой-что скажу послѣ, но, къ слову пришлось: повѣрятъ ли, что я видалъ сосланныхъ на двадцатилѣтнiй срокъ, которые мнѣ самому говорили, очень спокойно, такiя напримѣръ фразы: «а вотъ подожди, дастъ-Богъ кончу срокъ, и тогда»… Весь смыслъ слова «арестантъ» означаетъ человѣка безъ воли; а тратя деньги, онъ поступаетъ уже по своей волѣ. Несмотря ни на какiя клейма, кандалы и ненавистныя пали острога, заслоняющiя ему божiй мiръ и огораживающiя его какъ звѣря въ клѣткѣ, — онъ можетъ достать вина, т. е. страшно запрещенное наслажденiе,

257

попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своихъ ближайшихъ начальниковъ, инвалидовъ и даже унтеръ-офицера, которые сквозь пальцы будутъ смотрѣть на то, что онъ нарушаетъ законъ и дисциплину; даже можетъ, сверхъ торгу, еще покуражиться надъ ними, а покуражиться арестантъ ужасно любитъ, то-есть представиться предъ товарищами и увѣрить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чѣмъ кажется, — однимъ словомъ — можетъ накутить, набуянить, разобидѣть кого-нибудь въ прахъ и доказать ему, что онъ все это можетъ, что всe это «въ нашихъ рукахъ», т. е. увѣрить себя въ томъ, о чемъ бѣдняку и помыслить невозможно. Кстати: вотъ отчего можетъ-быть въ арестантахъ, даже и въ трезвомъ видѣ, замѣчается всеобщая наклонность къ куражу, къ хвастовству, къ комическому и наивнѣйшему возвеличенiю собственной личности, хотя бы призрачному. Наконецъ во всемъ этомъ кутежѣ есть свой рискъ, — значитъ все это имѣетъ хоть какой-нибудь призракъ жизни, хоть отдаленный призракъ свободы. А чего не отдашь за свободу? Какой мильонщикъ, еслибъ ему сдавили горло петлей, не отдалъ бы всѣхъ своихъ мильоновъ за одинъ глотокъ воздуха?

Удивляются иногда начальники, что вотъ, какой-нибудь арестантъ жилъ себѣ нѣсколько лѣтъ такъ смирно, примѣрно, даже десяточнымъ его сдѣлали за похвальное поведенiе, и вдругъ, рѣшительно ни съ того, ни съ сего, — точно бѣсъ въ него влѣзъ, — зашалилъ, накутилъ, набуянилъ, а иногда даже просто на уголовное преступленiе рискнулъ: или на явную непочтительность передъ высшимъ начальствомъ, или убилъ кого-нибудь, или изнасиловалъ и проч. Смотрятъ на него и удивляются. А между тѣмъ можетъ-быть вся-то причина этого внезапнаго взрыва въ томъ человѣкѣ, отъ котораго всего менѣе можно было ожидать его, — это тоскливое, судорожное проявленiе личности, инстинктивная тоска по самомъ себѣ, желанiе заявить себя, свою приниженную личность, вдругъ появляющееся и доходящее до злобы, до бѣшенства, до омраченiя разсудка, до припадка, до судорогъ. Такъ можетъ-быть заживо схороненный въ гробу и проснувшiйся въ немъ, колотитъ въ свою крышу и силится сбросить ее, хотя разумѣется разсудокъ могъ бы убѣдить его, что всѣ его усилiя останутся тщетными. Но въ томъ-то и дѣло, что тутъ ужь

258

не до разсудку: тутъ судороги. Возьмемъ еще въ соображенiе, что почти всякое самовольное проявленiе личности въ арестантѣ считается преступленiемъ; а въ такомъ случаѣ ему естественно всe равно, что большое, что малое проявленiе. Кутить такъ ужь кутить, рискнуть такъ ужь рискнуть на всe, даже хоть на убiйство. И только вѣдь стоитъ начать: опьянѣетъ потомъ человѣкъ, даже не удержишь! А потому всячески бы лучше не доводить до этого. Всѣмъ было бы спокойнѣе.

Да; но какъ это сдѣлать?

ПЕРВЫЙ МѢСЯЦЪ

При вступленiи въ острогъ, у меня было нѣсколько денегъ; въ рукахъ съ собой было немного, изъ опасенiя, чтобъ не отобрали, но на всякой случай было спрятано, т. е. заклеено въ переплетѣ евангелья, которое можно было пронести въ острогъ, нѣсколько рублей. Эту книгу, съ заклеенными въ ней деньгами, подарили мнѣ еще въ Тобольскѣ тѣ, которые тоже страдали въ ссылкѣ и считали время ея уже десятилѣтiями и которые во всякомъ несчастномъ уже давно привыкли видѣть брата. Есть въ Сибири, и почти всегда не переводится, нѣсколько лицъ, которыя кажется значенiемъ жизни своей поставляютъ себѣ — братскiй уходъ за «несчастными», состраданiе и соболѣзнованiе о нихъ, точно о родныхъ дѣтяхъ, совершенно безкорыстное, святое. Не могу не припомнить здѣсь вкратцѣ объ одной встрѣчѣ. Въ городѣ, въ которомъ находился нашъ острогъ, жила одна дама, Настасья Ивановна, вдова. Разумѣется никто изъ насъ, въ бытность въ острогѣ, не могъ познакомиться съ ней лично. Казалось, назначенiемъ жизни своей она избрала помощь ссыльнымъ, но болѣе всѣхъ заботилась о насъ. Было ли въ семействѣ у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь изъ особенно дорогихъ и близкихъ ея сердцу людей пострадалъ по такому же преступленiю, но только она какъ-будто за особое счастье почитала сдѣлать для насъ всe, что только могла. Многаго она конечно не могла; она была очень бѣдна. Но мы, сидя въ острогѣ,

259

чувствовали, что тамъ за острогомъ есть у насъ преданнѣйшiй другъ. Между прочимъ она намъ часто сообщала извѣстiя, въ которыхъ мы очень нуждались. Выйдя изъ острога и отправляясь въ другой городъ, я успѣлъ побывать у ней и познакомиться съ нею лично. Она жила гдѣ-то въ форштадтѣ, у одного изъ своихъ близкихъ родственниковъ. Была она не стара и не молода, не хороша и не дурна; даже нельзя было узнать, умна ли она, образована ли? Замѣчалась только въ ней, на каждомъ шагу, одна безконечная доброта, непреодолимое желанiе угодить, облегчить, сдѣлать для васъ непремѣнно что-нибудь прiятное. Все это такъ и виднѣлось въ ея тихихъ, добрыхъ взглядахъ. Я провелъ вмѣстѣ съ другимъ изъ острожныхъ моихъ товарищей у ней почти цѣлый вечеръ. Она такъ и глядѣла намъ въ глаза, смѣялась когда мы смѣялись, спѣшила соглашаться со всѣмъ, что бы мы ни сказали; суетилась угостить насъ хоть чѣмъ-нибудь, чѣмъ только могла. Поданъ былъ чай, закуска, какiя-то сласти, и еслибъ у ней были тысячи, она бы кажется имъ обрадовалась только потому, что могла бы лучше намъ угодить да облегчить нашихъ товарищей, оставшихся въ острогѣ. Прощаясь, она вынесла намъ по сигарочницѣ на память. Эти сигарочницы она склеила для насъ сама изъ картона (ужь Богъ знаетъ какъ онѣ были склеены), оклеила ихъ цвѣтной бумажкой, точно такою же, въ какую переплетаются краткiя ариѳметики для дѣтскихъ школъ (а можетъ-быть и дѣйствительно на оклейку пошла какая-нибудь ариѳметика). Кругомъ же обѣ папиросочницы были, для красоты, оклеены тоненькимъ бордюрчикомъ изъ золотой бумажки, за которою она можетъ-быть нарочно ходила въ лавки. «Вотъ вы курите же папироски, такъ можетъ-быть и пригодится вамъ», сказала она, какъ бы извиняясь робко передъ нами за свой подарокъ... Говорятъ иные (я слышалъ и читалъ это), что высочайшая любовь къ ближнему есть въ тоже время и величайшiй эгоизмъ. Ужь въ чемъ тутъ-то былъ эгоизмъ, — никакъ не пойму.

Хоть у меня вовсе не было при входѣ въ острогъ большихъ денегъ, но я какъ-то не могъ тогда серьозно досадовать на тѣхъ изъ каторжныхъ, которые, почти въ первые часы моей острожной жизни, уже обманувъ меня разъ, пренаивно приходили по другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня.

260

Но признаюсь въ одномъ откровенно: мнѣ очень было досадно, что весь этотъ людъ, съ своими наивными хитростями, непремѣнно долженъ былъ, какъ мнѣ казалось, считать меня простофилей и дурачкомъ и смѣяться надо мной, именно потому, что я въ пятый разъ давалъ имъ деньги. Имъ непремѣнно должно было казаться, что я поддаюсь на ихъ обманы и хитрости, и еслибъ, напротивъ, я имъ отказывалъ и прогонялъ ихъ, то я увѣренъ, они стали бы несравненно болѣе уважать меня. Но какъ я ни досадовалъ, а отказывать все-таки не могъ. Досадовалъ же я потому, что серьозно и заботливо думалъ въ эти первые дни о томъ, какъ и на какой ногѣ поставлю я себя въ острогѣ, или лучше сказать, на какой ногѣ я долженъ былъ стоять съ ними. Я чувствовалъ и понималъ, что вся эта среда для меня совершенно новая, что я въ совершенныхъ потемкахъ, а что въ потемкахъ нельзя прожить столько лѣтъ. Слѣдовало приготовиться. Разумѣется я рѣшилъ, что прежде всего надо поступать прямо, какъ внутреннее чувство и совѣсть велятъ. Но я зналъ тоже, что вѣдь это только афоризмъ, а передо мной все-таки явится самая неожиданная практика.

И потому, несмотря на всѣ мелочныя заботы о своемъ устройствѣ въ казармѣ, о которыхъ я уже упоминалъ и въ которыя вовлекалъ меня попреимуществу Акимъ Акимычъ, несмотря на то, что онѣ нѣсколько и развлекали меня, — страшная, ядущая тоска всe болѣе и болѣе меня мучила. «Мертвый домъ!» говорилъ я самъ себѣ, присматриваясь иногда въ сумерки, съ крылечка нашей казармы, къ арестантамъ, уже собравшимся съ работы и лѣниво слонявшимся по площадкѣ острожнаго двора, изъ казармъ въ кухни и обратно. Присматривался къ нимъ, и по лицамъ и движенiямъ ихъ старался узнавать, что они за люди и какiе у нихъ характеры? Они же шлялись передо мной съ нахмуренными лбами, или ужь слишкомъ развеселые (эти два вида наиболѣе встрѣчаются и почти характеристика каторги), ругались или просто разговаривали, или наконецъ прогуливались въ одиночку, какъ-будто въ задумчивости, тихо, плавно, иные съ усталымъ и апатическимъ видомъ, другiе (даже и здѣсь!) — съ видомъ заносчиваго превосходства, съ шапками набекрень, съ тулупами въ накидку, съ дерзкимъ лукавымъ взглядомъ и съ нахальной пересмѣшкой. Все это моя среда, мой теперешнiй мiръ, —

261

думалъ я, — съ которымъ, хочу не хочу, а долженъ жить... Я пробовалъ было распрашивать и разузнавать объ нихъ у Акима Акимыча, съ которымъ очень любилъ пить чай, чтобъ не быть одному. Мимоходомъ сказать, чай, въ это первое время, былъ почти единственною моею пищею. Отъ чаю Акимъ Акимычъ не отказывался и самъ наставлялъ нашъ смѣшной, самодѣльный, маленькiй самоваръ изъ жести, который далъ мнѣ на подержанiе М. Акимъ Акимычъ выпивалъ обыкновенно одинъ стаканъ (у него были и стаканы), выпивалъ молча и чинно, возвращая мнѣ его благодарилъ и тотчасъ же принимался отдѣлывать мое одѣяло. Но того, что мнѣ надо было узнать — сообщить не могъ и даже не понималъ, кчему я такъ особенно интересуюсь характерами окружающихъ насъ и ближайшихъ къ намъ каторжныхъ, и слушалъ меня даже съ какой-то хитренькой улыбочкой, очень мнѣ памятной. Нѣтъ, видно надо самому испытывать, а не распрашивать, подумалъ я.

На четвертый день, также какъ и въ тотъ разъ, когда я ходилъ перековываться, выстроились рано поутру арестанты, въ два ряда, на площадкѣ передъ кордегардiей, у острожныхъ воротъ. Впереди, лицомъ къ нимъ, и сзади — вытянулись солдаты, съ заряженными ружьями и съ примкнутыми штыками. Солдатъ имѣетъ право стрѣлять въ арестанта, если тотъ вздумаетъ бѣжать отъ него, но въ тоже время и отвѣчаетъ за свой выстрѣлъ, если сдѣлалъ его не въ случаѣ самой крайней необходимости; тоже самое и въ случаѣ открытаго бунта каторжниковъ. Но ктоже бы вздумалъ бѣжать явно? Явился инженерный офицеръ, кондукторъ, а также инженерные унтеръ-офицеры и солдаты, приставы надъ производившимися работами. Сдѣлали перекличку; часть арестантовъ, ходившая въ швальни, отправлялась прежде всѣхъ; до нихъ инженерное начальство и не касалось; они работали собственно на острогъ и обшивали его. Затѣмъ отправились въ мастерскiя, а затѣмъ и на обыкновенныя черныя работы. Въ числѣ человѣкъ двадцати другихъ арестантовъ отправился и я. За крѣпостью, на замерзшей рѣкѣ, были двѣ казенныя барки, которыя за негодностью нужно было разобрать, чтобъ по крайней мѣрѣ старый лѣсъ не пропалъ даромъ. Впрочемъ весь этотъ старый матерьялъ кажется очень мало стоилъ, почти ничего. Дрова въ городѣ

262

продавались по цѣнѣ ничтожной и кругомъ лѣсу было множество. Посылали почти только для того, чтобъ арестантамъ не сидѣть сложа руки, что и сами-то арестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда принимались вяло и апатически, и почти совсѣмъ другое бывало, когда работа сама по себѣ была дѣльная, цѣнная, и особенно когда можно было выпросить себѣ на урокъ. Тутъ они словно чѣмъ-то одушевлялись, и хоть имъ вовсе не было никакой отъ этого выгоды, но, я самъ видѣлъ, выбивались изъ силъ, чтобъ ее поскорѣй и получше докончить; даже самолюбiе ихъ тутъ какъ-то заинтересовывалось. А въ настоящей работѣ, дѣлавшейся болѣе для проформы, чѣмъ для надобности, трудно было выпросить себѣ урокъ, а надо было работать вплоть до барабана, бившаго призывъ домой въ одинадцать часовъ утра. День былъ теплый и туманный; снѣгъ чуть не таялъ. Вся наша кучка отправилась за крѣпость на берегъ, слегка побрякивая цѣпями, которыя хотя и были скрыты подъ одеждою, но все-таки издавали тонкiй и рѣзкiй металлическiй звукъ съ каждымъ шагомъ. Два-три человѣка отдѣлились за необходимымъ инструментомъ въ цейхаузъ. Я шолъ вмѣстѣ со всѣми и даже какъ-будто оживился: мнѣ хотѣлось поскорѣе увидѣть и узнать, что за работа? какая это каторжная работа? и какъ я самъ буду въ первый разъ въ жизни работать?

Помню всe до малѣйшей подробности. На дорогѣ встрѣтился намъ какой-то мѣщанинъ съ бородкой, остановился и засунулъ руку въ карманъ. Изъ нашей кучки немедленно отдѣлился арестантъ, снялъ шапку, принялъ подаянiе — пять копеекъ и проворно воротился къ своимъ. Мѣщанинъ перекрестился и пошолъ своею дорогою. Эти пять копеекъ въ тоже утро проѣли на калачахъ, раздѣливъ ихъ на всю нашу партiю поровну.

Изъ всей этой кучки арестантовъ одни были, по обыкновенiю, угрюмы и неразговорчивы, другiе равнодушны и вялы, третьи лѣниво болтали промежъ собой. Одинъ былъ ужасно чему-то радъ и веселъ, пѣлъ и чуть не танцовалъ дорогой, прибрякивая съ каждымъ прыжкомъ кандалами. Это былъ тотъ самый невысокiй и плотный арестантъ, который въ первое утро мое въ острогѣ, поссорился съ другимъ у воды, во время умыванья, за то что другой осмѣлился безразсудно утверждать про себя, что онъ птица каганъ. Звали этого развеселившагося

263

парня Скуратовъ. Наконецъ онъ запѣлъ какую-то лихую пѣсню, изъ которой я помню припѣвъ:

Безъ меня меня женили —

Я на мельницѣ былъ.

Недоставало только балалайки.

Его необыкновенно-веселое расположенiе духа разумѣется тотчасъ же возбудило въ нѣкоторыхъ изъ нашей партiи негодованiе, даже принято было чуть не за обиду.

— Завылъ! съ укоризною проговорилъ одинъ арестантъ, до котораго впрочемъ вовсе не касалось дѣло.

— Одна была пѣсня у волка, и ту перенялъ, тулякъ! — замѣтилъ другой, изъ мрачныхъ, хохлацкимъ выговоромъ.

— Я-то положимъ тулякъ, немедленно возразилъ Скуратовъ, а вы въ вашей Полтавѣ галушкой подавились.

— Ври! самъ-то что ѣдалъ! Лаптемъ щи хлебалъ.

— А теперь словно чортъ ядрами кормитъ, — прибавилъ третiй.

— Я и вправду, братцы, изнѣженный человѣкъ, — отвѣчалъ съ легкимъ вздохомъ Скуратовъ, какъ-будто раскаяваясь въ своей изнѣженности и обращаясь ко всѣмъ вообще и ни къ кому въ особенности: — съ самаго сызмалѣтства на черносливѣ да на пампрусскихъ булкахъ испытанъ (т. е. воспитанъ. Скуратовъ нарочно коверкалъ слова), родимые же братцы мои и теперь еще въ Москвѣ свою лавку имѣютъ, въ прохожемъ ряду вѣтромъ торгуютъ, купцы богатѣющiе.

— А ты чѣмъ торговалъ?

— А по разнымъ качествамъ и мы происходили. Вотъ тогда-то, братцы, и получилъ я первыя двѣсти...

— Неужто рублей! — подхватилъ одинъ любопытный, даже вздрогнувъ услышавъ про такiя деньги.

— Нѣтъ, милый человѣкъ, не рублей, а палокъ. Лука, а Лука!

— Кому Лука, а тебѣ Лука Кузьмичъ, нехотя отозвался маленькой и тоненькой арестантикъ, съ востренькимъ носикомъ.

— Ну Лука Кузьмичъ, чортъ съ тобой, такъ ужь и быть.

— Кому Лука Кузьмичъ, а тебѣ дядюшка.

— Ну, да чортъ съ тобой и съ дядюшкой, не стоитъ и

264

говорить! А хорошее было слово хотѣлъ сказать. Ну такъ вотъ, братцы, такъ это случилось, что не долго я нажилъ въ Москвѣ; дали мнѣ тамъ напослѣдокъ пятнадцать кнутиковъ, да и отправили вонъ. Вотъ я...

— Да за что отправили-то?… перебилъ одинъ, прилежно слѣдившiй за разсказомъ.

— А не ходи въ карантинъ, не пей шпунтовъ, не играй на белендрясѣ; такъ что я не успѣлъ, братцы, настоящимъ образомъ въ Москвѣ разбогатѣть. А оченно, оченно, оченно того хотѣлъ, чтобъ богатымъ быть. И ужь такъ мнѣ этого хотѣлось, что и не знаю какъ и сказать.

Многiе разсмѣялись. Скуратовъ былъ очевидно изъ добровольныхъ весельчаковъ, или лучше шутовъ, которые какъ-будто ставили себѣ въ обязанность развеселять своихъ угрюмыхъ товарищей и разумѣется ровно ничего кромѣ брани за это не получали. Онъ принадлежалъ къ особенному и замѣчательному типу, о которомъ мнѣ можетъ-быть еще придется поговорить.

— Да тебя и теперь вмѣсто соболя бить можно, замѣтилъ Лука Кузьмичъ. Ишь, одной одежи рублей на сто будетъ.

На Скуратовѣ былъ самый ветхiй, самый заношеный тулупишка, на которомъ со всѣхъ сторонъ торчали заплаты. Онъ довольно равнодушно, но внимательно осмотрѣлъ его сверху до низу.

— Голова зато дорого стоитъ, братцы, голова! отвѣчалъ онъ. — Какъ и съ Москвой прощался, тѣмъ и утѣшенъ былъ, что голова со мной вмѣстѣ пойдетъ. Прощай Москва, спасибо за баню, за вольный духъ, славно исполосовали! А на тулупъ нечего тебѣ, милый человѣкъ, смотрѣть...

— Небось на твою голову смотрѣть?

— Да и голова-то у него не своя, а подаянная, опять ввязался Лука. — Ее ему въ Тюмени Христа-ради подали, какъ съ партiей проходилъ.

— Чтожъ ты, Скуратовъ, небось мастерство имѣлъ?

— Како мастерство! поводырь былъ, гаргосовъ водилъ, у нихъ голыши таскалъ, замѣтилъ одинъ изъ нахмуренныхъ, — вотъ и все его мастерство.

— Я дѣвствительно пробовалъ-было сапоги точать, —

265

отвѣчалъ Скуратовъ, совершенно незамѣтивъ колкаго замѣчанiя. — Всего одну пару и сточалъ.

— Чтожъ, покупали?

— Да нарвался такой, что видно Бога не боялся, отца-мать не почиталъ; наказалъ его Господь, — купилъ.

Всѣ вокругъ Скуратова такъ и покатились со смѣху.

— Да потомъ еще разъ работалъ, ужь здѣсь, продолжалъ съ чрезвычайнымъ хладнокровiемъ Скуратовъ, — Степану Ѳедорычу Поморцеву, поручику, головки приставлялъ.

— Чтожъ онъ, доволенъ былъ?

— Нѣтъ, братцы, недоволенъ. На тысячу лѣтъ обругалъ, да еще колѣнкомъ напиналъ меня сзади. Оченно ужь разсердился. — Эхъ, солгала моя жизнь, солгала каторжная!

Погодя-того немножко,

Ак-кулининъ мужъ на дворъ...

Неожиданно залился онъ снова и пустился притопывать въ припрыжку ногами.

— Ишь, безобразный человѣкъ! проворчалъ шедшiй подлѣ меня хохолъ, съ злобнымъ презрѣнiемъ скосивъ на него глаза.

— Безполезный человѣкъ! замѣтилъ другой, окончательнымъ и серьознымъ тономъ.

Я рѣшительно не понималъ, зачто на Скуратова сердятся, да и вообще — почему всѣ веселые, какъ уже успѣлъ я замѣтить въ эти первые дни, какъ-будто находились въ нѣкоторомъ презрѣнiи? Гнѣвъ хохла и другихъ я относилъ къ личностямъ. Но это были не личности, а гнѣвъ зато, что въ Скуратовѣ не было выдержки, не было строгаго напускного вида собственнаго достоинства, которымъ заражена была вся каторга до педантства, однимъ словомъ зато, что онъ былъ, по ихъ же выраженiю, «безполезный» человѣкъ. Однако на веселыхъ не на всѣхъ сердились и не всѣхъ такъ третировали, какъ Скуратова и другихъ ему подобныхъ. Кто какъ съ собой позволялъ обходиться: человѣкъ добродушный и безъ затѣй, тотчасъ же подвергался униженiю. Это меня даже поразило. Но были и изъ веселыхъ, которые умѣли и любили отгрызнуться и спуску никому не давали: тѣхъ принуждены были уважать. Тутъ же, въ этой же кучкѣ людей былъ одинъ изъ такихъ зубастыхъ, а въ сущности

266

развеселый и премилѣйшiй человѣкъ, но котораго съ этой стороны я узналъ уже послѣ, видный и рослый парень, съ большой бородавкой на щекѣ и съ прекомическимъ выраженiемъ лица, впрочемъ довольно красиваго и смѣтливаго. Называли его пiонеромъ, потомучто когда-то онъ служилъ въ пiонерахъ; теперь же находился въ особомъ отдѣленiи. Про него мнѣ еще придется много говорить.

Впрочемъ и не всѣ «серьозные» были такъ экспансивны какъ негодующiй на веселость хохолъ. Въ каторгѣ было нѣсколько человѣкъ, мѣтившихъ на первенство, на знанiе всякаго дѣла, на находчивость, на характеръ, на умъ. Многiе изъ такихъ дѣйствительно были люди умные, съ характеромъ, и дѣйствительно достигали того, на что мѣтили, то-есть первенства и значительнаго нравственнаго влiянiя на своихъ товарищей. Между собою эти умники были часто большiе враги — и каждый изъ нихъ имѣлъ много ненавистниковъ. На прочихъ арестантовъ они смотрѣли съ достоинствомъ и даже съ снисходительностью, ссоръ ненужныхъ не затѣвали, у начальства были на хорошемъ счету, на работахъ являлись какъ-будто распорядителями, и ниодинъ изъ нихъ не сталъ бы придираться напримѣръ за пѣсни; до такихъ мелочей они не унижались. Со мной всѣ такiе были замѣчательно вѣжливы, во все продолженiе каторги, но не очень разговорчивы, тоже какъ-будто изъ достоинства. Объ нихъ тоже придется поговорить подробнѣе.

Пришли на берегъ. Внизу, на рѣкѣ, стояла замерзшая въ водѣ старая барка, которую надо было ломать. На той сторонѣ рѣки синѣла степь; видъ былъ угрюмый и пустынный. Я ждалъ, что такъ всѣ и бросятся за работу, но объ этомъ и не думали. Иные разсѣлись на валявшихся по берегу бревнахъ; почти всѣ вытащили изъ сапогъ кисеты съ туземнымъ табакомъ, продававшимся на базарѣ въ листахъ по три копейки за фунтъ, и коротенькiе талиновые чубучки съ маленькими деревянными трубочками-самодѣльщиной. Трубки закурились: конвойные солдаты обтянули насъ цѣпью и съ скучнѣйшимъ видомъ принялись насъ стеречь.

— И кто догадался ломать эту барку? промолвилъ одинъ какъ бы про себя, ни къ кому впрочемъ не обращаясь. — Щепокъ чтоль захотѣлось?

267

— А кто насъ не боится, тотъ и догадался, замѣтилъ другой.

— Куда это мужичье-то валитъ? помолчавъ спросилъ первый, разумѣется незамѣтивъ отвѣта на прежнiй вопросъ и указывая вдаль на толпу мужиковъ, пробиравшихся куда-то гуськомъ по цѣльному снѣгу. Всѣ лѣниво оборотились въ ту сторону и отъ нечего дѣлать принялись ихъ пересмѣивать. Одинъ изъ мужичковъ, послѣднiй, шолъ какъ-то необыкновенно смѣшно, разставивъ руки и свѣсивъ набокъ голову, на которой была длинная мужичья шапка, гречневикомъ. Вся фигура его цѣльно и ясно обозначалась на бѣломъ снѣгу.

— Ишь братанъ Петровичъ, какъ оболокся! — замѣтилъ одинъ, передразнивая выговоромъ мужиковъ. Замѣчательно, что арестанты вообще смотрѣли на мужиковъ нѣсколько свысока, хотя половина изъ нихъ были изъ мужиковъ.

— Заднiй-то, ребята, ходитъ точно рѣдьку садитъ.

— Это тяжкодумъ, у него денегъ много, замѣтилъ третiй.

Всѣ засмѣялись, но какъ-то тоже лѣниво, какъ-будто нехотя. Между тѣмъ подошла калашница, бойкая и разбитная бабенка.

У ней взяли калачей на подаянный пятакъ и раздѣлили тутъ же поровну.

Молодой парень, торговавшiй въ острогѣ калачами, забралъ десятка два и крѣпко сталъ спорить, чтобъ выторговать три, а не два калача, какъ слѣдовало по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашалась.

— Ну а того-то не дашь?

— Чего еще?

— Да чего мыши-то не ѣдятъ.

— Да чтобъ-те язвило! взвизгнула бабенка и засмѣялась.

Наконецъ появился и приставъ надъ работами, унтеръ-офицеръ съ палочкой.

— Эй вы, что разсѣлись? Начинать!

— Да что, Иванъ Матвѣичъ, дайте урокъ, проговорилъ одинъ изъ «начальствующихъ», медленно подымаясь съ мѣста.

— Чего давеча на разводкѣ не спрашивали? Барку растащи, вотъ-те и урокъ.

Кое-какъ наконецъ поднялись, и спустились къ рѣкѣ, едва волоча ноги. Въ толпѣ тотчасъ же появились и «распорядители»

268

по крайней мѣрѣ на словахъ. Оказалось, что барку не слѣдовало рубить зря, а надо было повозможности сохранить бревна и въ особенности поперечныя кокоры, прибитыя по всей длинѣ своей ко дну барки деревянными гвоздями, — работа долгая и скучная.

— Вотъ надо-ть бы перво-наперво оттащить это бревнушко. Принимайся-ка, ребята! замѣтилъ одинъ, вовсе не распорядитель и не начальствующiй, а просто чернорабочiй, безсловесный и тихiй малый, молчавшiй до сихъ поръ, и нагнувшись обхватилъ руками толстое бревно, поджидая помощниковъ. Но никто не помогъ ему.

— Да, подымешь небось! И ты не подымешь, да и дѣдъ твой, медвѣдь, приди — и тотъ не подыметъ! — проворчалъ кто-то сквозь зубы.

— Такъ чтожъ, братцы, какъ начинать-то? я ужь и не знаю... проговорилъ озадаченный выскочка, оставивъ бревно и приподымаясь.

— Всей работы не переработаешь... чего выскочилъ?

— Тремъ курамъ корму раздать обочтется, а туда же первый... Стрепета!

— Да я, братцы, ничего, отговаривался озадаченный: — я только такъ...

— Да чтожъ мнѣ на васъ чехлы понадѣть, что ли? аль солить васъ прикажете на зиму? крикнулъ опять приставъ, съ недоумѣнiемъ смотря на двадцатиголовую толпу, не знавшую какъ приняться за дѣло. — Начинать! скорѣй!

— Скорѣй скораго не сдѣлаешь, Иванъ Матвѣичъ.

— Да ты и такъ ничего не дѣлаешь, эй! Савельевъ! Разговоръ Петровичъ! тебѣ говорю: что стоишь, глаза продаешь!.. начинать!

— Да я чтожъ одинъ сдѣлаю?..

— Ужь задайте урокъ. Иванъ Матвѣичъ.

— Сказано — не будетъ урока. Растащи барку и иди домой. Начинать!

Принялись наконецъ, но вяло, нехотя, неумѣло. Даже досадно было смотрѣть на эту здоровенную толпу дюжихъ работниковъ, которые кажется рѣшительно недоумѣвали, какъ взяться за дѣло. Только было принялись вынимать первую, самую

269

маленькую кокору, — оказалось, что она ломается, «сама ломается», какъ принесено было въ оправданiе приставу; слѣдственно такъ нельзя было работать, а надо было приняться какъ-нибудь иначе. Пошло долгое разсужденiе промежъ собой о томъ, какъ приняться иначе, что дѣлать? Разумѣется мало-помалу дошло до ругани, грозило зайти и подальше... Приставъ опять прикрикнулъ и помахалъ палочкой, но кокора опять сломалась. Оказалось наконецъ, что топоровъ мало и что надо еще принести какой-нибудь инструментъ. Тотчасъ же отрядили двухъ парней, подъ конвоемъ, за инструментомъ въ крѣпость, а въ ожиданiи, всѣ остальные преспокойно усѣлись на баркѣ, вынули свои трубочки и опять закурили.

Приставъ наконецъ плюнулъ.

— Ну, отъ васъ работа не заплачетъ! Эхъ народъ, народъ! — проворчалъ онъ сердито, махнулъ рукой и пошолъ въ крѣпость, помахивая палочкой.

Черезъ часъ пришолъ кондукторъ. Спокойно выслушавъ арестантовъ, онъ объявилъ, что даетъ на урокъ вынуть еще четыре кокоры, но такъ, чтобъ ужь онѣ не ломались, а цѣликомъ, да сверхъ того отдѣлилъ разобрать значительную часть барки, съ тѣмъ, что тогда ужь можно будетъ идти домой. Урокъ былъ большой, но, батюшки, какъ принялись! Куда дѣлась лѣнь, куда дѣлось недоумѣнiе! Застучали топоры, начали вывертывать деревянные гвозди. Остальные подкладывали толстые шесты и налегая на нихъ въ двадцать рукъ, бойко и мастерски выламывали кокоры, которыя, къ удивленiю моему, выламывались теперь совершенно цѣлыя и непопорченныя. Дѣло кипѣло. Всѣ вдругъ какъ-то замѣчательно поумнѣли. Ни лишнихъ словъ, ни ругани! всякъ зналъ что сказать, что сдѣлать, куда стать, что посовѣтовать. Ровно за полчаса до барабана заданный урокъ былъ оконченъ, и арестанты пошли домой усталые, но совершенно довольные, хоть и выиграли всего-то какихъ-нибудь полчаса противъ указаннаго времени. Но относительно меня я замѣтилъ одну особенность: куда бы я ни приткнулся имъ помогать во время работы, вездѣ я былъ неумѣста, вездѣ мѣшалъ, вездѣ меня, чуть не съ бранью, отгоняли прочь.

Какой-нибудь послѣднiй оборвышъ, который и самъ-то былъ самымъ плохимъ работникомъ и не смѣлъ пикнуть передъ

270

другими каторжниками, побойчѣе его и потолковѣе, и тотъ считалъ вправѣ крикнуть на меня и прогнать меня, если я становился подлѣ него, подъ тѣмъ предлогомъ, что я ему мѣшаю. Наконецъ одинъ изъ бойкихъ прямо и грубо сказалъ мнѣ: «куда лѣзете, ступайте прочь! что соваться куда не спрашиваютъ.»

— Попался въ мѣшокъ! тотчасъ же подхватилъ другой.

— А ты лучше кружку возьми, — сказалъ мнѣ третiй, — да и ступай сбирать на каменное построенiе, да на табашное разоренiе, а здѣсь тебѣ нечего дѣлать.

Приходилось стоять отдѣльно, а отдѣльно стоять, когда всѣ работаютъ, какъ-то совѣстно. Но когда дѣйствительно такъ случилось, что я отошолъ и сталъ на конецъ барки, тотчасъ же закричали: — Вонъ какихъ надавали работниковъ; чего съ ними сдѣлаешь? Ничего не сдѣлаешь!

Все это разумѣется было нарочно, потомучто всѣхъ это тѣшило. Надо было поломаться надъ бывшимъ дворянчикомъ, и конечно они были рады случаю.

Очень понятно теперь, почему, какъ уже я говорилъ прежде, первымъ вопросомъ моимъ при вступленiи въ острогъ было: какъ вести себя, какъ поставить себя передъ этими людьми? Я предчувствовалъ, что часто будутъ у меня такiя-же столкновенiя съ ними, какъ теперь на работѣ. Но несмотря ни на какiя столкновенiя, я рѣшился не измѣнять плана моихъ дѣйствiй, уже отчасти обдуманнаго мною въ это время; я зналъ, что онъ справедливъ. Именно: я рѣшилъ, что надо держать себя какъ можно проще и независимѣе, отнюдь не выказывать особеннаго старанiя сближаться съ ними; но и не отвергать ихъ, если они сами пожелаютъ сближенiя. Отнюдь не бояться ихъ угрозъ и ненависти и, по возможности, дѣлать видъ, что не замѣчаю того. Отнюдь не сближаться съ ними на нѣкоторыхъ извѣстныхъ пунктахъ и не давать потачки нѣкоторымъ ихъ привычкамъ и обычаямъ, однимъ словомъ — не напрашиваться самому на полное ихъ товарищество. Я догадался съ перваго взгляда, что они первые презирали бы меня за это. Однако, по ихъ понятiямъ (и я узналъ это впослѣдствiи навѣрно), я все-таки долженъ былъ соблюдать и уважать передъ ними даже дворянское происхожденiе мое, то-есть нѣжиться, ломаться, брезгать ими, фыркать на каждомъ шагу, бѣлоручничать. Такъ именно они понимали что такое

271

дворянинъ. Они разумѣется ругали бы меня за это, но все-таки уважали бы про себя. Такая роль была не по мнѣ; я никогда не бывалъ дворяниномъ по ихъ понятiямъ; но зато я далъ себѣ слово никакой уступкой не унижать передъ ними ни образованiя моего, ни образа мыслей моихъ. Еслибъ я сталъ, имъ въ угоду, подлещаться къ нимъ, соглашаться съ ними, фамильярничать съ ними и пускаться въ разныя ихъ «качества», чтобъ выиграть ихъ расположенiе, — они бы тотчасъ же предположили, что я дѣлаю это изъ страха и трусости и съ презрѣнiемъ обошлись бы со мной. А-въ былъ не примѣръ: онъ ходилъ къ майору и они сами боялись его. Съ другой стороны, мнѣ и не хотѣлось замыкаться передъ ними въ холодную и недоступную вѣжливость, какъ дѣлали поляки. Я очень хорошо видѣлъ теперь, что они презираютъ меня зато, что я хотѣлъ работать, какъ и они, не нѣжился и не ломался передъ ними; и хоть я навѣрно зналъ, что потомъ они принуждены будутъ перемѣнить обо мнѣ свое мнѣнiе, но все-таки мысль, что теперь они какъ-будто имѣютъ право презирать меня, думая, что я на работѣ заискивалъ передъ ними, — эта мысль ужасно огорчала меня.

Когда вечеромъ, по окончанiи послѣ-обѣденной работы, я воротился въ острогъ, усталый и измученный, страшная тоска опять одолѣла меня. «Сколько тысячъ еще такихъ дней впереди, — думалъ я, — всe такихъ же, всe однихъ и тѣхъ же!» Молча, уже въ сумерки, скитался я одинъ за казармами, вдоль забора и вдругъ увидалъ нашего Шарика, бѣгущаго прямо ко мнѣ. Шарикъ былъ наша острожная собака, такъ, какъ бываютъ ротныя, батарейныя и эскадронныя собаки. Она жила въ острогѣ съ незапамятныхъ временъ, никому не принадлежала, всѣхъ считала хозяевами и кормилась выбросками изъ кухни. Это была довольно большая собака, черная съ бѣлыми пятнами, дворняшка, не очень старая, съ умными глазами и съ пушистымъ хвостомъ. Никто-то никогда не ласкалъ ея, никто-то никогда не обращалъ на нее никакого вниманiя. Еще съ перваго же дня я погладилъ ее и изъ рукъ далъ ей хлѣба. Когда я ее гладилъ, она стояла смирно, ласково смотрѣла на меня и въ знакъ удовольствiя тихо махала хвостомъ. Теперь, долго меня не видя, — меня, перваго, который въ нѣсколько лѣтъ вздумалъ ее приласкать, она бѣгала и отыскивала меня между всѣми, и отыскавъ за казармами, съ

272

визгомъ пустилась мнѣ навстрѣчу. Ужь и не знаю что со мной сталось, но я бросился цѣловать ее, я обнялъ ея голову; она вскочила мнѣ передними лапами на плеча и начала лизать мнѣ лицо. «Такъ вотъ другъ, котораго мнѣ посылаетъ судьба!» — подумалъ я, и каждый разъ, когда потомъ, въ это первое тяжолое и угрюмое время, я возвращался съ работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спѣшилъ за казармы, со скачущимъ передо мной и визжащимъ отъ радости Шарикомъ, обхватывалъ его голову и цѣловалъ-цѣловалъ ее, и какое-то сладкое, а вмѣстѣ съ тѣмъ и мучительно-горькое чувство щемило мнѣ сердце. И помню, мнѣ даже прiятно было думать, какъ будто хвалясь передъ собой своей же мукой, что вотъ, на всемъ свѣтѣ только и осталось теперь для меня одно существо меня любящее, ко мнѣ привязанное, мой другъ, мой единственный другъ, — моя вѣрная собака Шарикъ.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

<461>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА

VII

НОВЫЯ ЗНАКОМСТВА. ПЕТРОВЪ

Но время шло, и я мало-помалу сталъ обживаться. Съ каждымъ днемъ все менѣе и менѣе смущали меня обыденныя явленiя моей новой жизни. Происшествiя, обстановка, люди — все какъ-то примелькалось къ глазамъ. Примириться съ этой жизнью было невозможно, но признать ее за совершившiйся фактъ давно пора было. Всѣ недоразумѣнiя, которыя еще оставались во мнѣ, я затаилъ внутри себя, какъ только могъ глуше. Я уже не слонялся по острогу какъ потерянный, и не выдавалъ тоски своей. Дико-любопытные взгляды каторжныхъ уже не останавливались на мнѣ такъ часто, не слѣдили за мной съ такою выдѣланною наглостью. Я тоже видно примелькался имъ, чему я былъ очень радъ. По острогу я уже расхаживалъ какъ у себя дома, зналъ свое мѣсто на нарахъ и даже повидимому привыкъ къ такимъ вещамъ, къ которымъ думалъ и въ жизнь не привыкнуть. Регулярно каждую недѣлю ходилъ брить половину своей головы. Каждую субботу, въ шабашное время, насъ вызывали для этого, поочередно, изъ острога въ кордегардiю (не выбрившiйся уже самъ отвѣчалъ за себя), и тамъ цырюльники изъ батальоновъ мылили холоднымъ мыломъ наши головы и безжалостно скребли ихъ тупѣйшими бритвами, такъ что у меня даже и теперь морозъ проходитъ по кожѣ при воспоминанiи объ этой пыткѣ. Впрочемъ скоро нашлось лекарство: Акимъ Акимычъ указалъ мнѣ одного арестанта, военнаго разряда, который за копѣйку брилъ собственной бритвой кого угодно и тѣмъ промышлялъ. Многiе изъ каторжныхъ ходили къ нему, чтобъ

462

избѣжать казенныхъ цырюльниковъ, а между тѣмъ народъ былъ не нѣженка. Нашего арестанта-цырюльника звали майоромъ, — почему — не знаю, и чѣмъ онъ могъ напоминать майора — тоже не могу сказать. Теперь, какъ пишу это, такъ и представляется мнѣ этотъ майоръ, высокiй, сухощавый и молчаливый парень, довольно глуповатый, вѣчно углубленный въ свое занятiе и непремѣнно съ ремнемъ въ рукѣ, на которомъ онъ денно и нощно направлялъ свою донельзя сточенную бритву, и кажется весь уходилъ въ это занятiе, принявъ его очевидно за назначенiе всей своей жизни. Въ самомъ дѣлѣ онъ былъ до крайности доволенъ, когда бритва была хороша и когда кто-нибудь приходилъ побриться: мыло было у него теплое, рука легкая, бритье бархатное. Онъ видимо наслаждался и гордился своимъ искусствомъ и небрежно принималъ заработанную копѣйку, какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ дѣло было въ искусствѣ, а не въ копѣйкѣ. Больно досталось А-ву отъ нашего плацъ-майора, когда онъ, фискаля ему на острогъ, упомянулъ разъ имя нашего острожнаго цырюльника и неосторожно назвалъ его майоромъ. Плацъ-майоръ разсвирѣпѣлъ и обидѣлся до послѣдней степени. «Да знаешь ли ты, подлецъ, что такое майоръ! кричалъ онъ, съ пѣной у рта, посвойски расправляясь съ А-вымъ: — понимаешь ли ты, что такое майоръ! И вдругъ какой-нибудь подлецъ каторжный, и смѣть его звать майоромъ, мнѣ въ глаза, въ моемъ присутствiи!..» Только А-въ могъ уживаться съ такимъ человѣкомъ.

Съ самаго перваго дня моей жизни въ острогѣ, я уже началъ мечтать о свободѣ. Расчетъ, когда кончатся мои острожные годы, въ тысячѣ разныхъ видахъ и примѣненiяхъ, сдѣлался моимъ любимымъ занятiемъ. Я даже и думать ни о чемъ не могъ иначе, и увѣренъ, что такъ поступаетъ всякiй лишонный на срокъ свободы. Не знаю думали-ль, разсчитывали ль каторжные такъ же какъ я, но удивительное легкомыслiе ихъ надеждъ поразило меня съ перваго шагу. Надежда заключеннаго, лишоннаго свободы — совершенно другого рода, чѣмъ настоящимъ образомъ живущаго человѣка. Свободный человѣкъ конечно надѣется (напримѣръ на перемѣну судьбы, на исполненiе какого-нибудь предпрiятiя), но онъ живетъ, онъ дѣйствуетъ; настоящая жизнь увлекаетъ его своимъ круговоротомъ вполнѣ. Не то для заключеннаго. Тутъ, положимъ, тоже жизнь, — острожная, каторжная; но кто бы ни былъ каторжникъ и на какой бы

463

срокъ онъ ни былъ сосланъ, онъ рѣшительно, инстинктивно, не можетъ принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть дѣйствительной жизни. Всякiй каторжникъ чувствуетъ, что онъ не у себя дома, а какъ-будто въ гостяхъ. На двадцать лѣтъ онъ смотритъ какъ-будто на два года и совершенно увѣренъ, что и въ пятьдесятъ пять лѣтъ, по выходѣ изъ острога, онъ будетъ такой же молодецъ, какъ и теперь въ тридцать-пять. — «Поживемъ еще!» — думаетъ онъ, и упрямо гонитъ отъ себя всѣ сомнѣнiя и прочiя досадныя мысли. Даже сосланные безъ срока, особаго отдѣленiя, и тѣ расчитывали иногда, что вотъ нѣтъ-нѣтъ, а вдругъ придетъ разрѣшенiе изъ Питера: «переслать въ Нерчинскъ, въ рудники, и назначить сроки». Тогда славно: вопервыхъ въ Нерчинскъ чуть не полгода идти, а въ партiи идти противъ острога куды лучше! а потомъ кончить въ Нерчинскѣ срокъ и тогда... И вѣдь такъ расчитываетъ иной сѣдой человѣкъ!

Въ Тобольскѣ видѣлъ я прикованыхъ къ стѣнѣ. Онъ сидитъ на цѣпи, этакъ въ сажень длиною; тутъ у него койка. Приковали его за что-нибудь изъ ряду вонъ страшное, совершонное уже въ Сибири. Сидятъ по пяти лѣтъ, сидятъ и по десяти. Большею частью изъ разбойниковъ. Одного только между ними я видѣлъ какъ-будто изъ господъ; гдѣ-то онъ когда-то служилъ. Говорилъ онъ смирнехонько, пришепетывая; улыбочка сладенькая. Онъ показывалъ намъ свою цѣпь, показывалъ какъ надо ложиться удобнѣе на койку. То-то должно быть была своего рода птица! Всѣ они вообще смирно ведутъ себя и кажутся довольными, а между тѣмъ каждому чрезвычайно хочется поскорѣе высидѣть свой срокъ. Кчему бы кажется? А вотъ кчему: Выйдетъ онъ тогда изъ душной, промзглой комнаты съ низкими кирпичными сводами, и пройдется по двору острога, и... и только. За острогъ ужь его не выпустятъ никогда. Онъ самъ знаетъ, что спущенные съ цѣпи навѣчно уже содержатся при острогѣ, до самой смерти своей и въ кандалахъ. Онъ это знаетъ и все-таки ему ужасно хочется поскорѣе кончить свой цѣпной срокъ. Вѣдь безъ этого желанiя могъ ли бы онъ просидѣть пять или шесть лѣтъ на цѣпи, не умереть или не сойти съ ума? Сталъ ли бы еще иной-то сидѣть?

Я чувствовалъ, что работа можетъ спасти меня, укрѣпить мое здоровье, тѣло. Постоянное душевное безпокойство,

464

нервическое раздраженiе, спертый воздухъ казармы, могли бы разрушить меня совершенно. Чаще быть на воздухѣ, каждый день уставать, прiучаться носить тяжести — и по крайней мѣрѣ я спасу себя, — думалъ я, — укрѣплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный, нестарый. Я не ошибся: работа и движенiе были мнѣ очень полезны. Я съ ужасомъ смотрѣлъ на одного изъ моихъ товарищей (изъ дворянъ), какъ онъ гасъ въ острогѣ какъ свѣчка. Вошолъ онъ въ него вмѣстѣ со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а вышелъ полуразрушенный, сѣдой, безъ ногъ, съ одышкой. Нѣтъ, думалъ я, на него глядя: я хочу жить и буду жить. Зато и доставалось же мнѣ сначала отъ каторжныхъ за любовь къ работѣ, и долго они язвили меня презрѣнiемъ и насмѣшками. Но я не смотрѣлъ ни на кого и бодро отправлялся куда-нибудь, напримѣръ хоть обжигать и толочь алебастръ, — одна изъ первыхъ работъ, мною узнанныхъ. Это была работа легкая. Инженерное начальство повозможности готово было облегчать работу дворянамъ, что впрочемъ было вовсе не поблажкой, а только справедливостью. Странно было бы требовать съ человѣка, вполовину слабѣйшаго силой и никогда не работавшаго, того же урока, который задавался по положенiю настоящему работнику. Но это «баловство» невсегда исполнялось, даже исполнялось-то какъ-будто украдкой; за этимъ надзирали строго со стороны. Довольно часто приходилось работать работу тяжолую, и тогда разумѣется дворяне выносили двойную тягость, чѣмъ другiе работники. На алебастръ назначали обыкновенно человѣка три-четыре, стариковъ или слабосильныхъ, ну и насъ въ томъ числѣ разумѣется; да сверхъ того прикомандировывали одного настоящаго работника, знающаго дѣло. Обыкновенно ходилъ всe одинъ и тотъ же, нѣсколько лѣтъ сряду, Алмазовъ, суровый, смуглый и сухощавый человѣкъ, уже въ лѣтахъ, необщительный и брезгливый. Онъ глубоко насъ презиралъ. Впрочемъ онъ былъ очень неразговорчивъ, дотого что даже лѣнился ворчать на насъ. Сарай, въ которомъ обжигали и толкли алебастръ, стоялъ тоже на пустынномъ и крутомъ берегу рѣки. Зимой, особенно въ сумрачный день, смотрѣть на рѣку и на противоположный, далекiй берегъ, было скучно. Что-то тоскливое, надрывающее сердце было въ этомъ дикомъ и пустынномъ пейзажѣ. Но чуть ли еще не тяжелѣй было, когда на безконечной бѣлой пеленѣ снѣга ярко сiяло

465

солнце; такъ бы и улетѣлъ куда-нибудь въ эту степь, которая начиналась на другомъ берегу и разстилалась къ югу одной непрерывной скатертью, тысячи на полторы верстъ. Алмазовъ обыкновенно молча и сурово принимался за работу; мы словно стыдились, что не можемъ настоящимъ образомъ помогать ему, а онъ нарочно управлялся одинъ, нарочно не требовалъ отъ насъ никакой помощи, какъ-будто для того, чтобъ мы чувствовали всю вину нашу передъ нимъ и каялись собственной безполезностью. А всего-то и дѣла было вытопить печь, чтобъ обжечь накладенный въ нее алебастръ, который мы же бывало и натаскаемъ ему. На другой же день, когда алебастръ бывалъ уже совсѣмъ обожжонъ, начиналась его выгрузка изъ печки. Каждый изъ насъ бралъ тяжолую колотушку, накладывалъ себѣ особый ящикъ алебастромъ и принимался разбивать его. Это была премилая работа. Хрупкiй алебастръ быстро обращался въ бѣлую блестящую пыль, такъ ловко, такъ хорошо крошился. Мы взмахивали тяжолыми молотами и задавали такую трескотню, что самимъ было любо. И уставали-то мы наконецъ, и легко въ тоже время становилось; щеки краснѣли, кровь обращалась быстрѣе. Тутъ ужь и Алмазовъ начиналъ смотрѣть на насъ снисходительно, какъ смотрятъ на малолѣтнихъ дѣтей: снисходительно покуривалъ свою трубочку, и все-таки не могъ не ворчать, когда приходилось ему заговорить. Впрочемъ онъ и со всѣми былъ такой же, а въ сущности кажется добрый человѣкъ.

Другая работа, на которую я посылался, — въ мастерской вертѣть точильное колесо. Колесо было большое, тяжолое. Требовалось немалыхъ усилiй вертѣть его, особенно когда токарь (изъ инженерныхъ мастеровыхъ), точилъ что-нибудь въ родѣ лѣстничной балясины, или ножки отъ большого стола, для казенной мебели какому-нибудь чиновнику, на что требовалось чуть не бревно. Одному въ такомъ случаѣ было вертѣть не подъ силу и обыкновенно посылали двоихъ, — меня и еще одного изъ дворянъ, Б. Такъ эта работа впродолженiе нѣсколькихъ лѣтъ и оставалась за нами, если только приходилось что-нибудь точить. Б. былъ слабосильный, тщедушный человѣкъ, еще молодой, страдавшiй грудью. Онъ прибылъ въ острогъ съ годъ передо мною, вмѣстѣ съ двумя другими изъ своихъ товарищей, — однимъ старикомъ, всe время острожной жизни и денно и нощно молившимся Богу (за что очень уважали его арестанты) и умершимъ при мнѣ, и

466

съ другимъ еще очень молодымъ человѣкомъ, свѣжимъ, румянымъ, сильнымъ, смѣлымъ, который дорогою несъ устававшаго съ полъ-этапа Б., что продолжалось семьсотъ верстъ сряду. Нужно было видѣть ихъ дружбу между собою. Б. былъ человѣкъ съ прекраснымъ образованiемъ, благородный, съ характеромъ великодушнымъ, но испорченнымъ и раздражоннымъ болѣзнью. Съ колесомъ справлялись мы вмѣстѣ и это даже занимало насъ обоихъ. Мнѣ эта работа давала превосходный моцiонъ.

Особенно тоже я любилъ разгребать снѣгъ. Это бывало обыкновенно послѣ бурановъ, и бывало очень нерѣдко въ зиму. Послѣ суточнаго бурана заметало иной домъ до половины оконъ, а иной чуть не совсѣмъ заносило. Тогда какъ уже прекращался буранъ и выступало солнце, выгоняли насъ большими кучами, а иногда и всѣмъ острогомъ — отгребать сугробы снѣга отъ казенныхъ зданiй. Каждому давалась лопата, всѣмъ вмѣстѣ урокъ, иногда такой, что надо было удивляться, какъ можно съ нимъ справиться, и всѣ дружно принимались за дѣло. Рыхлый, только-что слегшiйся и слегка примороженный сверху снѣгъ ловко брался лопатой, огромными комками, и разбрасывался кругомъ, еще на воздухѣ обращаясь въ блестящую пыль. Лопата такъ и врѣзалась въ бѣлую, сверкающую на солнцѣ массу. Арестанты почти всегда работали эту работу весело. Свѣжiй зимнiй воздухъ, движенiе разгорячали ихъ. Всѣ становились веселѣе; раздавался хохотъ, вскрикиванья, остроты. Начинали играть въ снѣжки, не безъ того разумѣется, чтобъ черезъ минуту не закричали благоразумные и негодующiе на смѣхъ и веселость, и всеобщее увлеченiе обыкновенно кончалось руганью.

Мало-помалу я сталъ распространять и кругъ моего знакомства. Впрочемъ самъ я не думалъ о знакомствахъ: я всe еще былъ неспокоенъ, угрюмъ и недовѣрчивъ. Знакомства мои начались сами собою. Изъ первыхъ сталъ посѣщать меня арестантъ Петровъ. Я говорю посѣщать и особенно напираю на это слово. Петровъ жилъ въ особомъ отдѣленiи и въ самой отдаленной отъ меня казармѣ. Связей между нами повидимому не могло быть никакихъ; общаго тоже рѣшительно ничего у насъ не было и быть не могло. А между тѣмъ, въ это первое время Петровъ какъ-будто обязанностью почиталъ чуть не каждый день заходить ко мнѣ въ казарму, или останавливать меня въ шабашное

467

время, когда бывало я хожу за казармами, по возможности подальше отъ всѣхъ глазъ. Мнѣ сначала это было непрiятно. Но онъ какъ-то такъ умѣлъ сдѣлать, что вскорѣ его посѣщенiя дaже стали развлекать меня, несмотря на то, что это былъ вовсе не особенно сообщительный и разговорчивый человѣкъ. Съ виду былъ онъ невысокаго роста, сильнаго сложенiя, ловкiй, вертлявый, съ довольно прiятнымъ лицомъ, блѣдный, съ широкими скулами, съ смѣлымъ взглядомъ, съ бѣлыми, частыми и мелкими зубами и съ вѣчной щепотью табаку за нижней губой. Класть за губу табакъ было въ обычаѣ у многихъ каторжныхъ. Онъ казался моложе своихъ лѣтъ. Ему было лѣтъ сорокъ, а на видъ только тридцать. Говорилъ онъ со мной всегда чрезвычайно непринужденно, держалъ себя въ высшей степени на равной ногѣ, т. е. чрезвычайно порядочно и деликатно. Если онъ замѣчалъ напримѣръ, что я ищу уединенiя, то поговоривъ со мной минуты двѣ, тотчасъ же оставлялъ меня и каждый разъ благодарилъ за вниманiе, чего разумѣется не дѣлалъ никогда и ни съ кѣмъ изъ всей каторги. Любопытно, что такiя-же отношенiя продолжались между нами не только въ первые дни, но и впродолженiе нѣсколькихъ лѣтъ сряду и почти никогда не становились короче, хотя онъ дѣйствительно былъ мнѣ преданъ. Я даже и теперь не могу рѣшить: чего именно ему отъ меня хотѣлось, зачѣмъ онъ лѣзъ ко мнѣ каждый день? Хоть ему и случалось воровать у меня впослѣдствiи, но онъ воровалъ какъ-то нечаянно; денегъ же почти никогда у меня не просилъ, слѣдственно приходилъ вовсе не за деньгами или за какимъ-нибудь интересомъ.

Не знаю тоже почему, но мнѣ всегда казалось, что онъ какъ-будто вовсе не жилъ вмѣстѣ со мною въ острогѣ, а гдѣ-то далеко въ другомъ домѣ, въ городѣ, и только посѣщалъ острогъ мимоходомъ, чтобъ узнать новости, провѣдать меня, посмотрѣть какъ мы всѣ живемъ. Всегда онъ куда-то спѣшилъ, точно гдѣ-то кого-то оставилъ и тамъ ждутъ его, точно гдѣ-то что-то не додѣлалъ. А между тѣмъ какъ-будто и не очень суетился. Взглядъ у него тоже былъ какой-то странный: пристальный, съ оттѣнкомъ смѣлости и нѣкоторой насмѣшки, но глядѣлъ онъ какъ-то вдаль, черезъ предметъ; какъ-будто изъ-за предмета, бывшаго передъ его носомъ, онъ старался разсмотрѣть какой-то другой, подальше. Это придавало ему разсѣянный видъ. Я нарочно смотрѣлъ иногда: куда пойдетъ отъ меня Петровъ? гдѣ это его такъ

468

ждутъ? Но отъ меня онъ торопливо отправлялся куда-нибудь въ казарму или въ кухню, садился тамъ подлѣ кого-нибудь изъ разговаривающихъ, слушалъ внимательно, иногда и самъ вступалъ въ разговоръ, даже очень горячо, а потомъ вдругъ какъ-то оборветъ и замолчитъ. Но говорилъ ли онъ, сидѣлъ ли молча, а все-таки видно было, что онъ такъ только, мимоходомъ, что гдѣ-то тамъ есть дѣло и тамъ его ждутъ. Страннѣе всего то, что дѣла у него не было никогда, никакого; жилъ онъ въ совершенной праздности (кромѣ казенныхъ работъ разумѣется). Мастерства никакого не зналъ, да и денегъ у него почти никогда не водилось. Но онъ и объ деньгахъ не много горевалъ. И объ чемъ онъ говорилъ со мной? Разговоръ его бывалъ такъ же страненъ, какъ и онъ самъ. Увидитъ напримѣръ, что я хожу гдѣ-нибудь одинъ за острогомъ, и вдругъ круто поворотитъ въ мою сторону. Ходилъ онъ всегда скоро, поворачивалъ всегда круто. Придетъ шагомъ, а кажется будто онъ подбѣжалъ.

— Здраствуйте.

— Я вамъ не помѣшалъ?

— Нѣтъ.

— Я вотъ хотѣлъ васъ про Наполеона спросить. Онъ вѣдь родня тому, что въ двѣнадцатомъ году былъ? (Петровъ былъ изъ кантонистовъ и грамотный).

— Родня.

— Какой же онъ, говорятъ, президентъ?

Спрашивалъ онъ всегда скоро, отрывисто, какъ-будто ему надо было какъ можно поскорѣе объ чемъ-то узнать. Точно онъ справку наводилъ по какому-то очень важному дѣлу, не терпящему ни малѣйшаго отлагательства.

Я объяснилъ, какой онъ президентъ и прибавилъ, что можетъ быть скоро и императоромъ будетъ.

— Это какъ?

Объяснилъ я повозможности и это. Петровъ внимательно слушалъ, совершенно понимая и скоро соображая, даже наклонивъ въ мою сторону ухо.

— Гм. А вотъ я хотѣлъ васъ, Александръ Петровичъ, спросить: правда ли, говорятъ есть такiя обезьяны, у которыхъ руки до пятокъ, а величиной съ самаго высокаго человѣка?

— Да, есть такiя.

469

— Какiя же это?

Я объяснилъ сколько зналъ и это.

— А гдѣ же онѣ живутъ?

— Въ жаркихъ земляхъ. На островѣ Суматрѣ есть.

— Это въ Америкѣ что-ли? Какъ это говорятъ, будто тамъ люди внизъ головой ходятъ?

— Не внизъ головой. Это вы про антиподовъ спрашиваете. — Я объяснилъ что такое Америка и, по возможности, что такое антиподы. Онъ слушалъ такъ же внимательно, какъ будто нарочно прибѣжалъ для однихъ антиподовъ.

— А-а! А вотъ я прошлаго года про графиню Лавальеръ читалъ, отъ адъютанта Арефьевъ книжку приносилъ. Такъ это правда, или такъ только выдумано? Дюма сочиненiе.

— Разумѣется выдумано.

— Ну прощайте. Благодарствуйте.

И Петровъ исчезалъ и въ сущности никогда почти мы не говорили иначе, какъ въ этомъ родѣ.

Я сталъ о немъ справляться. М., узнавши объ этомъ знакомствѣ, даже предостерегалъ меня. Онъ сказалъ мнѣ, что многiе изъ каторжныхъ вселяли въ него ужасъ, особенно сначала, съ первыхъ дней острога, но ни одинъ изъ нихъ, ни даже Газинъ, не производили на него такого ужаснаго впечатлѣнiя, какъ этотъ Петровъ.

— Это самый рѣшительный, самый безстрашный изъ всѣхъ каторжныхъ, говорилъ М. — Онъ на все способенъ; онъ ни передъ чѣмъ не остановится, если ему придетъ капризъ. Онъ и васъ зарѣжетъ, если ему это вздумается, такъ, просто зарѣжетъ, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, онъ не въ полномъ умѣ.

Этотъ отзывъ сильно заинтересовалъ меня. Но М. какъ-то не могъ мнѣ дать отчета, почему ему такъ казалось. И странное дѣло: нѣсколько лѣтъ сряду я зналъ потомъ Петрова, каждый день говорилъ съ нимъ; всe время онъ былъ ко мнѣ искренно привязанъ (хоть и рѣшительно не знаю за что), — и во всѣ эти нѣсколько лѣтъ, хотя онъ и жилъ въ острогѣ благоразумно и ровно ничего не сдѣлалъ ужаснаго, но я каждый разъ, глядя на него и разговаривая съ нимъ, убѣждался, что М. былъ правъ и что Петровъ можетъ-быть самый рѣшительный, безстрашный и не знающiй надъ собою никакого принужденiя человѣкъ.

470

Почему это такъ мнѣ казалось, — тоже не могу дать отчета. Замѣчу впрочемъ, что этотъ Петровъ былъ тотъ самый, который хотѣлъ убить плацъ-майора, когда его позвали къ наказанiю и когда майоръ «спасся чудомъ», какъ говорили арестанты, — уѣхавъ передъ самой минутой наказанiя. Въ другой разъ, еще до каторги, случилось, что полковникъ ударилъ его на ученiи. Вѣроятно его и много разъ передъ этимъ били; но въ этотъ разъ онъ не захотѣлъ снести и закололъ своего полковника открыто, среди бѣла дня, передъ развернутымъ фронтомъ. Впрочемъ я не знаю въ подробности всей его исторiи; онъ никогда мнѣ ее не разсказывалъ. Конечно это были только вспышки, когда натура объявлялась вдругъ вся, цѣликомъ. Но все-таки онѣ были въ немъ очень рѣдки. Онъ дѣйствительно былъ благоразуменъ и даже смиренъ. Страсти въ немъ таились, и даже сильныя, жгучiя; но горячiе угли были постоянно посыпаны золою и тлѣли тихо. Ни тѣни фанфаронства или тщеславiя я никогда не замѣчалъ въ немъ, какъ напримѣръ у другихъ. Онъ ссорился рѣдко, зато и ни съ кѣмъ особенно не былъ друженъ, развѣ только съ однимъ Сироткинымъ, да и то когда тотъ былъ ему нуженъ. Разъ впрочемъ я видѣлъ какъ онъ серьозно разсердился. Ему что-то не давали, какую-то вещь; чѣмъ-то обдѣлили его. Спорилъ съ нимъ арестантъ силачъ, высокаго роста, злой, задира, насмѣшникъ и далеко не трусъ, Василiй Антоновъ, изъ гражданскаго разряда. Они уже долго кричали и я думалъ, что дѣло кончится много-много что простыми колотушками, потомучто Петровъ, хоть и очень рѣдко, но иногда даже дирался и ругался какъ самый послѣднiй изъ каторжныхъ. Но въ этотъ разъ случилось не то: Петровъ вдругъ поблѣднѣлъ, губы его затряслись и посинѣли; дышать сталъ онъ трудно. Онъ всталъ съ мѣста и медленно, очень медленно, своими неслышными, босыми шагами (лѣтомъ онъ очень любилъ ходить босой) подошолъ къ Антонову. Вдругъ, разомъ во всей шумной и крикливой казармѣ всѣ затихли; муху было бы слышно. Всѣ ждали что будетъ. Антоновъ вскочилъ ему навстрѣчу; на немъ лица не было... Я не вынесъ и вышелъ изъ казармы. Я ждалъ, что еще не успѣю сойти съ крыльца, какъ услышу крикъ зарѣзаннаго человѣка. Но дѣло кончилось ничѣмъ и на этотъ разъ: Антоновъ, не успѣлъ еще Петровъ дойти до него, молча и поскорѣе выкинулъ ему спорную вещь. (Дѣло шло о какой-то самой жалкой ветошкѣ, о какихъ-то

471

подверткахъ). Разумѣется, минуты черезъ двѣ Антоновъ все-таки ругнулъ его помаленьку, для очистки совѣсти и для приличiя, чтобъ показать, что не совсѣмъ же онъ такъ ужь струсилъ. Но на ругань Петровъ не обратилъ никакого вниманiя, даже и не отвѣчалъ: дѣло было не въ ругани и выигралось оно въ его пользу; онъ остался очень доволенъ и взялъ себѣ ветошку. Черезъ четверть часа онъ уже попрежнему слонялся по острогу, съ видомъ совершеннаго бездѣлья и какъ будто искалъ, не заговорятъ ли гдѣ-нибудь о чемъ-нибудь полюбопытнѣе, чтобъ приткнуть туда и свой носъ и послушать. Его казалось всe занимало, но какъ-то такъ случалось, что ко всему онъ по большей части оставался равнодушенъ и только такъ слонялся по острогу безъ дѣла, метало его туда и сюда. Его можно было тоже сравнить съ работникомъ, съ дюжимъ работникомъ, отъ котораго затрещитъ работа, но которому покамѣстъ не даютъ работы и вотъ онъ въ ожиданiи сидитъ и играетъ съ маленькими дѣтьми. Не понималъ я тоже, зачѣмъ онъ живетъ въ острогѣ, зачѣмъ не бѣжитъ? Онъ не задумался бы бѣжать, еслибъ только крѣпко того захотѣлъ. Надъ такими людьми какъ Петровъ, разсудокъ властвуетъ только до тѣхъ поръ, покамѣстъ они чего не захотятъ. Тутъ ужь на всей землѣ нѣтъ препятствiя ихъ желанiю. А я увѣренъ, что онъ бѣжать сумѣлъ бы ловко, надулъ бы всѣхъ, по недѣлѣ могъ бы сидѣть безъ хлѣба, гдѣ-нибудь въ лѣсу или въ рѣчномъ камышѣ. Но видно онъ еще не набрелъ на эту мысль и не пожелалъ этого вполнѣ. Большого разсужденiя, особеннаго здраваго смысла я никогда въ немъ не замѣчалъ. Эти люди такъ и родятся объ одной идеѣ, всю жизнь безсознательно двигающей ихъ туда и сюда; такъ они и мечутся всю жизнь, пока не найдутъ себѣ дѣла вполнѣ по желанiю; тутъ ужь имъ и голова нипочемъ. Удивлялся я иногда, какъ это такой человѣкъ, который зарѣзалъ своего начальника за побои, такъ безпрекословно ложится у насъ подъ розги. Его иногда и сѣкли, когда онъ попадался съ виномъ. Какъ и всѣ каторжные безъ ремесла, онъ иногда пускался проносить вино. Но онъ и подъ розги ложился какъ-будто съ собственнаго согласiя, т. е. какъ-будто сознавалъ, что за дѣло; въ противномъ случаѣ низачто бы не легъ, хоть убей. Дивился я на него тоже, когда онъ, несмотря на видимую ко мнѣ привязанность, обкрадывалъ меня. Находило на него это какъ-то полосами. Это онъ укралъ у меня

472

библiю, которую я ему далъ только донести изъ одного мѣста въ другое. Дорога была въ нѣсколько шаговъ; но онъ успѣлъ найти по дорогѣ покупщика, продалъ ее и тотчасъ же пропилъ деньги. Вѣрно ужь очень ему пить захотѣлось, а ужь что очень захотѣлось, то должно быть исполнено. Вотъ такой-то и рѣжетъ человѣка за четвертакъ, чтобъ за этотъ четвертакъ выпить косушку, хотя въ другое время пропуститъ мимо и съ сотнею тысячъ. Вечеромъ онъ мнѣ самъ и объявилъ о покражѣ, только безъ всякаго смущенiя и раскаянья, совершенно равнодушно, какъ о самомъ обыкновенномъ приключенiи. Я было пробовалъ хорошенько его побранить; да и жалко мнѣ было мою библiю. Онъ слушалъ не раздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что библiя очень полезная книга, искренно жалѣлъ, что ее у меня теперь нѣтъ, но вовсе не сожалѣлъ о томъ, что укралъ ее; онъ глядѣлъ съ такою самоувѣренностью, что я тотчасъ же и пересталъ браниться. Брань же мою онъ сносилъ вѣроятно разсудивъ, что вѣдь нельзя же безъ этого, чтобъ не изругать его за такой поступокъ, такъ ужь пусть дескать душу отведетъ, потѣшится, поругаетъ; но что въ сущности всe это вздоръ, такой вздоръ, что серьозному человѣку и говорить-то было бы совѣстно. Мнѣ кажется онъ вообще считалъ меня какимъ-то ребенкомъ, чуть не младенцемъ, непонимающимъ самыхъ простыхъ вещей на свѣтѣ. Если напримѣръ я самъ съ нимъ объ чемъ-нибудь заговаривалъ, кромѣ наукъ и книжекъ, то онъ правда мнѣ отвѣчалъ, но какъ-будто только изъ учтивости, ограничиваясь самыми короткими отвѣтами. Часто я задавалъ себѣ вопросъ: что ему въ этихъ книжныхъ знанiяхъ, о которыхъ онъ меня обыкновенно распрашиваетъ? Случалось, что вовремя этихъ разговоровъ я нѣтъ-нѣтъ, да и посмотрю на него сбоку: ужь не смѣется ли онъ надо мной? Но нѣтъ; обыкновенно онъ слушалъ серьозно, внимательно, хотя впрочемъ не очень, и это послѣднее обстоятельство мнѣ иногда досаждало. Вопросы задавалъ онъ точно, опредѣлительно, но какъ-то не очень дивился полученнымъ отъ меня свѣдѣнiямъ и принималъ ихъ даже разсѣянно... Казалось мнѣ еще, что про меня онъ рѣшилъ, не ломая долго головы, что со мною нельзя говорить какъ съ другими людьми, что кромѣ разговора о книжкахъ я ни о чемъ не пойму и даже неспособенъ понять, такъ что и безпокоить меня нечего.

Я увѣренъ, что онъ даже любилъ меня и это меня очень

473

поражало. Считалъ ли онъ меня недоросшимъ, неполнымъ человѣкомъ, чувствовалъ ли ко мнѣ то особаго рода состраданiе, которое инстинктивно ощущаетъ всякое сильное существо къ другому слабѣйшему, признавъ меня за такое... не знаю. И хоть всe это не мѣшало ему меня обворовывать, но я увѣренъ, и обворовывая онъ жалѣлъ меня. «Эхъ дескать! думалъ онъ можетъ-быть, запуская руку въ мое добро, чтожъ это за человѣкъ, который и за добро-то свое постоять не можетъ!» Но за это-то онъ кажется и любилъ меня. Онъ мнѣ самъ сказалъ одинъ разъ, какъ-то нечаянно, что я уже «слишкомъ доброй души человѣкъ», и «ужь такъ вы просты, такъ просты, что даже жалость беретъ. Только вы, Александръ Петровичъ, не примите въ обиду — прибавилъ онъ черезъ минуту: — я вѣдь такъ отъ души сказалъ.»

Съ этакими людьми случается иногда въ жизни, что они вдругъ рѣзко и крупно проявляются и обозначаются въ минуты какого-нибудь крутого, поголовнаго дѣйствiя или переворота, и такимъ образомъ разомъ попадаютъ на свою полную дѣятельность. Они не люди слова и не могутъ быть зачинщиками и главными предводителями дѣла; но они главные исполнители его и первые начинаютъ. Начинаютъ просто, безъ особыхъ возгласовъ, но зато первые перескакиваютъ черезъ главное препятствiе, незадумавшись, безъ страха, идя прямо на всѣ ножи, — и всѣ бросаются за ними и идутъ слѣпо, идутъ до самой послѣдней стѣны, гдѣ обыкновенно и кладутъ свои головы. Я не вѣрю, чтобъ Петровъ хорошо кончилъ; онъ въ какую-нибудь одну минуту всe разомъ кончитъ и если не пропалъ еще до сихъ поръ, значитъ случай его не пришолъ. Кто знаетъ впрочемъ? можетъ и доживетъ до сѣдыхъ волосъ и преспокойно умретъ отъ старости, безъ цѣли слоняясь туда и сюда. Но мнѣ кажется М. былъ правъ, говоря, что это былъ самый рѣшительный человѣкъ изъ всей каторги.

VIII

РѢШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ. ЛУЧКА

Насчетъ рѣшительныхъ трудно сказать; въ каторгѣ, какъ и вездѣ, ихъ было довольно мало. Съ виду пожалуй и страшный

474

человѣкъ; сообразишь бывало, что про иного разсказываютъ, и даже сторонишься отъ него. Какое-то безотчетное чувство заставляло меня даже обходить этихъ людей сначала. Потомъ я во многомъ измѣнился въ моемъ взглядѣ даже на самыхъ страшныхъ убiйцъ. Иной и не убилъ, да страшнѣе другого, который по шести убiйствамъ пришолъ. Объ иныхъ же преступленiяхъ трудно было составить даже самое первоначальное понятiе: дотого въ совершенiи ихъ было много страннаго. Я именно потому говорю, что у насъ въ простонародьи иныя убiйства происходятъ отъ самыхъ удивительныхъ причинъ. Существуетъ напримѣръ, и даже очень часто, такой типъ убiйцы: Живетъ этотъ человѣкъ тихо и смирно. Доля горькая, — терпитъ. Положимъ онъ мужикъ, дворовый человѣкъ, мѣщанинъ, солдатъ. Вдругъ что-нибудь у него сорвалось; онъ не выдержалъ и пырнулъ ножомъ своего врага и притѣснителя. Тутъ-то и начинается странность: навремя человѣкъ вдругъ выскакиваетъ изъ мѣрки. Перваго онъ зарѣзалъ притѣснителя, врага; это хоть и преступно, но понятно; тутъ поводъ былъ; но потомъ ужь онъ рѣжетъ и не враговъ, рѣжетъ перваго встрѣчнаго и поперечнаго, рѣжетъ для потѣхи, за грубое слово, за взглядъ, для чотки, или просто: прочь съ дороги, не попадайся, я иду! Точно опьянѣетъ человѣкъ, точно въ горячешномъ бреду. Точно перескочивъ разъ черезъ завѣтную для него черту, онъ уже начинаетъ любоваться на то, что нѣтъ для него больше ничего святого; точно подмываетъ его перескочить разомъ черезъ всякую законность и власть и насладиться самой разнузданной и безпредѣльной свободой, насладиться этимъ замиранiемъ сердца отъ ужаса, котораго невозможно, чтобъ онъ самъ къ себѣ не чувствовалъ. Знаетъ онъ ктому же, что ждетъ его страшная казнь. Всe это можетъ-быть похоже на то ощущенiе, когда человѣкъ съ высокой башни тянется въ глубину, которая подъ ногами, такъ что ужь самъ наконецъ радъ бы броситься внизъ головою: поскорѣй, да и дѣло съ концомъ! И случается это всe даже съ самыми смирными и непримѣтными дотолѣ людьми. Иные изъ нихъ, въ этомъ чаду, даже рисуются собой. Чѣмъ забитѣе былъ онъ прежде, тѣмъ сильнѣй подмываетъ его теперь пощеголять, задать страху. Онъ наслаждается этимъ страхомъ, любитъ самое отвращенiе, которое возбуждаетъ въ другихъ. Онъ напускаетъ на себя какую-то отчаянность, и такой «отчаянный» иногда самъ ужь поскорѣе

475

ждетъ наказанiя, ждетъ, чтобъ порѣшили его, потомучто самому становится наконецъ тяжело носить на себѣ эту напускную отчаянность. Любопытно, что большею частью все это настроенiе, весь этотъ напускъ, продолжается ровно вплоть до эшафота, а потомъ какъ отрѣзало: точно и въ самомъ дѣлѣ этотъ срокъ какой-то форменный, какъ-будто назначенный заранѣе опредѣленными для того правилами. Тутъ человѣкъ вдругъ смиряется, стушовывается, въ тряпку какую-то обращается. На эшафотѣ нюнитъ — проситъ у народа прощенiя. Приходитъ въ острогъ, и смотришь: такой слюнявый, такой сопливый, забитый даже, такъ что даже удивляешься на него: «да неужели это тотъ самый, который зарѣзалъ пять-шесть человѣкъ?»

Конечно иные и въ острогѣ не скоро смиряются. Всe еще сохраняется какой-то форсъ, какая-то хвастливость; вотъ дескать, я вѣдь не то, что вы думаете; я «по шести душамъ». Но кончаетъ тѣмъ, что все-таки смиряется. Иногда только потѣшитъ себя, вспоминая свой удалой размахъ, свой кутежъ, бывшiй разъ въ его жизни, когда онъ былъ «отчаяннымъ», и очень любитъ, если только найдетъ простячка, съ приличной важностью передъ нимъ поломаться, похвастаться и разсказать ему свои подвиги, не показывая впрочемъ и вида, что ему самому разсказать хочется. Вотъ дескать какой я былъ человѣкъ!

И съ какими утонченностями наблюдается эта самолюбивая осторожность, какъ лѣниво-небреженъ бываетъ иногда такой разсказъ! Какое изученное фатство проявляется въ тонѣ, въ каждомъ словечкѣ разсказчика. И гдѣ этотъ народъ выучился!

Разъ, въ эти первые дни, въ одинъ длинный вечеръ, праздно и тоскливо лежа на нарахъ, я прослушалъ одинъ изъ такихъ разсказовъ, и по неопытности принялъ разсказчика за какого-то колоссальнаго, страшнаго злодѣя, за неслыханный, желѣзный характеръ, тогда какъ въ это же время чуть не подшучивалъ надъ Петровымъ. Темой разсказа было, какъ онъ, Лука Кузьмичъ, не для чего иного, какъ единственно для одного своего удовольствiя уложилъ одного майора.

Этотъ Лука Кузьмичъ былъ тотъ самый маленькой, тоненькой, съ востренькимъ носикомъ, молоденькой арестантикъ нашей казармы, изъ хохловъ, о которомъ уже какъ-то и упоминалъ я. Былъ онъ въ сущности русскiй, а только родился на югѣ, кажется дворовымъ человѣкомъ. Въ немъ дѣйствительно было

476

что-то вострое, заносчивое: «мала птичка, да ноготокъ востеръ». Но арестанты инстинктивно раскусываютъ человѣка. Его очень немного уважали, или какъ говорятъ въ каторгѣ, «ему очень немного уважали». Онъ былъ ужасно самолюбивъ. Сидѣлъ онъ въ этотъ вечеръ на нарахъ и шилъ рубашку. Шитье бѣлья было его ремесломъ. Подлѣ него сидѣлъ тупой и ограниченный парень, но добрый и ласковый, плотный, и высокiй, его сосѣдъ по нарамъ, арестантъ Кобылинъ. Лучка, по сосѣдству, часто съ нимъ ссорился и вообще обращался свысока, насмѣшливо и деспотически, чего Кобылинъ отчасти и не замѣчалъ по своему простодушiю. Онъ вязалъ шерстяной чулокъ и равнодушно слушалъ Лучку. Тотъ разсказывалъ довольно громко и явственно. Ему хотѣлось, чтобы всѣ его слушали, хотя напротивъ и старался дѣлать видъ, что разсказываетъ одному Кобылину.

— Это, братъ, пересылали меня изъ нашего мѣста, началъ онъ, ковыряя иглой, — въ Ч-въ, по бродяжеству значитъ.

— Это когда же, давно было? спросилъ Кобылинъ.

— А вотъ горохъ поспѣетъ, другой годъ пойдетъ. Ну, какъ пришли въ К-въ — и посадили меня туда на малое время въ острогъ. Смотрю: сидятъ со мной человѣкъ двѣнадцать, всe хохловъ, высокiе, здоровые, дюжiе, точно быки. Да смирные такiе: ѣда плохая, вертитъ ими ихнiй майоръ какъ его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркалъ слово). Сижу день, сижу другой; вижу трусъ-народъ. Чтожъ вы, говорю, такому дураку поблажаете?

— А подика-сь самъ съ нимъ поговори! даже ухмыляются на меня. Молчу я. И пресмѣшной же тутъ былъ одинъ хохолъ, братцы, прибавилъ онъ вдругъ, бросая Кобылина и обращаясь ко всѣмъ вообще. — Разсказывалъ какъ его въ судѣ порѣшили, и какъ онъ съ судомъ разговаривалъ, а самъ заливается плачетъ; дѣти, говоритъ, у него остались, жена. Самъ матерой такой, сѣдой, толстый. «Я ему, говоритъ, бачу: ни! А винъ, бисовъ сынъ, все пишетъ, все пишетъ! Ну, бачу соби, да щобъ ты здохъ, а ябъ подывився! А винъ все пишетъ, все пишетъ; да якъ писне!.. Тутъ и пропала моя голова!» Дай-ка, Вася, ниточку; гнилыя каторжныя.

— Базарныя, отвѣчалъ Вася, подавая нитку.

— Наши швальныя лучше. Анамеднись Невалида посылали,

477

и у какой онъ тамъ подлой бабы беретъ? продолжалъ Лучка, вдѣвая на свѣтъ нитку.

— У кумы значитъ.

— Значитъ у кумы.

— Такъ чтоже, какъ же майоръ-то? спросилъ совершенно забытый Кобылинъ.

Того только и было нужно Лучкѣ. Однакожъ онъ не сейчасъ продолжалъ свой разсказъ, даже какъ-будто и вниманiя не удостоилъ Кобылина. Спокойно расправилъ нитки, спокойно и лѣниво передернулъ подъ собой ноги и наконецъ-то ужь заговорилъ:

— Взбудоражилъ наконецъ я моихъ хохловъ, потребовали майора. А я еще съ утра у сосѣда жуликъ* спросилъ, взялъ да и спряталъ, значитъ на случай. Разсвирѣпѣлъ майоръ. Ѣдетъ. Ну, говорю, не трусить, хохлы! А у нихъ ужь душа въ пятки ушла; такъ и трясутся. Вбѣжалъ майоръ; пьяный. «Кто здѣсь! какъ здѣсь! Я царь, я и богъ!»

— Какъ сказалъ онъ: «я царь, я и богъ», я и выдвинулся, продолжалъ Лучка: — ножъ у меня въ рукавѣ.

— Нѣтъ говорю, ваше высокоблагородiе, — а самъ по маленьку все ближе да ближе: — нѣтъ ужь это какъ же можетъ быть, говорю, ваше высокоблагородiе, чтобъ вы были у насъ царь да и богъ?

— А, такъ это ты, такъ это ты? закричалъ майоръ: — бунтовщикъ!

— Нѣтъ, говорю (а самъ все ближе да ближе), — нѣтъ, говорю, ваше высокоблагородiе, какъ можетъ извѣстно и вѣдомо вамъ самимъ, Богъ нашъ, всемогущiй и вездѣсущiй, единъ есть, говорю. И царь нашъ единъ, надъ всѣми нами самимъ Богомъ поставленный. Онъ, ваше высокоблагородiе, говорю, монархъ. А вы, говорю, ваше высокоблагородiе, еще только майоръ — начальникъ нашъ, ваше высокоблагородiе, царскою милостью, говорю, и своими заслугами.

— Какъ-какъ-какъ-какъ! Такъ и закудакталъ, говорить не можетъ, захлебывается. Удивился ужь очень.

— Да вотъ какъ, говорю; да какъ кинусь на него вдругъ, да въ самый животъ ему такъ-таки весь ножъ и впустилъ. Ловко

478

пришлось. Покатился, да только ногами задрыгалъ. Я ножъ бросилъ:

— Смотрите, говорю, хохлы, подымайте его теперь!

Здѣсь уже я сдѣлаю одно отступленiе. Къ несчастью такiя выраженiя: «я царь, я и богъ» и много другихъ, подобныхъ этому, были въ немаломъ употребленiи встарину, между многими изъ командировъ. Надо впрочемъ признаться, что такихъ командировъ остается уже немного, а можетъ-быть и совсѣмъ перевелись. Замѣчу тоже, что особенно щеголяли и любили щеголять такими выраженiями большею частью командиры, сами вышедшiе изъ нижнихъ чиновъ. Офицерскiй чинъ какъ-будто переворачиваетъ всю ихъ внутренность, а вмѣстѣ и голову. Долго кряхтя подъ лямкой и перейдя всѣ степени подчиненности, они вдругъ видятъ себя офицерами, командирами, благородными, и съ непривычки и перваго упоенiя преувеличиваютъ понятiе о своемъ могуществѣ и значенiи; разумѣется только относительно подчиненныхъ имъ нижнихъ чиновъ. Передъ высшими же они попрежнему въ подобострастiи, совершенно уже ненужномъ и даже противномъ для многихъ начальниковъ. Иные подобострастники даже съ особеннымъ умиленiемъ спѣшатъ заявить передъ своими высшими командирами, что вѣдь они и сами изъ нижнихъ чиновъ, хоть и офицеры, и «свое мѣсто завсегда помнятъ». Но относительно нижнихъ чиновъ они становились чуть не неограниченными повелителями. Конечно, теперь врядъ ли ужь есть такiе, и врядъ ли найдется такой, чтобъ прокричалъ: «я царь, я и богъ». Но несмотря на это я все-таки замѣчу, что ничто такъ не раздражаетъ арестантовъ, да и вообще всѣхъ нижнихъ чиновъ, какъ вотъ этакiя выраженiя начальниковъ. Эта нахальность самовозвеличенiя, это преувеличенное мнѣнiе о своей безнаказанности, рождаетъ ненависть въ самомъ покорномъ человѣкѣ и выводитъ его изъ послѣдняго терпѣнiя. Къ счастью, все это дѣло почти прошлое, даже и встарину-то строго преслѣдовалось начальствомъ. Нѣсколько примѣровъ тому и я знаю.

Да и вообще раздражаетъ нижнiй чинъ всякая свысока небрежность, всякая брезгливость въ обращенiи съ ними. Иные думаютъ напримѣръ, что если хорошо кормить, хорошо содержать арестанта, всe исполнять по закону, такъ и дѣло съ концомъ. Это тоже заблужденiе. Всякiй, кто бы онъ ни былъ и какъ бы онъ ни былъ униженъ, хоть и инстинктивно, хоть безсознательно, а

479

все-таки требуетъ уваженiя къ своему человѣческому достоинству. Арестантъ самъ знаетъ, что онъ арестантъ, отверженецъ, и знаетъ свое мѣсто передъ начальникомъ; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что онъ человѣкъ. А такъ какъ онъ дѣйствительно человѣкъ, то слѣдственно и надо съ нимъ обращаться почеловѣчески. Боже мой! да человѣческое обращенiе можетъ очеловѣчить даже такого, на которомъ давно уже потускнулъ образъ божiй. Съ этими-то «несчастными» и надо обращаться наиболѣе почеловѣчески. Это спасенiе и радость ихъ. Я встрѣчалъ такихъ добрыхъ, благородныхъ командировъ. Я видѣлъ дѣйствiе, которое производили они на этихъ униженныхъ. Нѣсколько ласковыхъ словъ — и арестанты чуть не воскресали нравственно. Они какъ дѣти радовались и какъ дѣти начинали любить. Замѣчу еще одну странность: сами арестанты не любятъ слишкомъ фамильярнаго и слишкомъ уже добродушнаго съ собой обхожденiя начальниковъ. Ему хочется уважать начальника, а тутъ онъ какъ-то перестаетъ его уважать. Арестанту любо напримѣръ, чтобъ у начальника его были ордена, чтобъ онъ былъ видный собою, въ милости у какого-нибудь высокаго начальника, чтобъ былъ и строгъ, и важенъ, и справедливъ, и достоинство бы свое соблюдалъ. Такихъ арестанты больше любятъ: значитъ и свое достоинство сохранилъ, и ихъ не обидѣлъ, стало-быть и все хорошо и красиво.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ужь и жарили-жъ тебя должно-быть за это? спокойно замѣтилъ Кобылинъ.

— Гм. Жарили-то, братъ, оно правда что жарили. Алей, дай-ка ножницы! Чтой-то братцы, сегодня майдана нѣтъ?

— Даве пропились, замѣтилъ Вася. — Еслибъ не пропились, такъ оно пожалуй и было бы.

— Еслибъ! за еслибъ и въ Москвѣ сто рублей даютъ, замѣтилъ Лучка.

— А сколько тебѣ, Лучка, дали за все про все? заговорилъ опять Кобылинъ.

— Дали, другъ любезный, сто-пять. А что скажу, братцы: вѣдь чуть меня не убили, подхватилъ Лучка, опять бросая Кобылина. — Вотъ какъ вышли мнѣ эти сто-пять, повезли меня въ полномъ парадѣ. А никогда-то до сего я еще плетей не отвѣдывалъ. Народу привалило видимо-невидимо, весь городъ

480

сбѣжался: разбойника наказывать будутъ, убивецъ значитъ! Ужь и какъ глупъ этотъ народъ, такъ не знаю какъ и сказать. Тимошка* раздѣлъ, положилъ, кричитъ: поддержись, ожгу! жду: что будетъ? Какъ онъ мнѣ влѣпитъ разъ, — хотѣлъ-было я крикнуть, раскрылъ-было ротъ, а крику-то во мнѣ и нѣтъ. Голосъ значитъ остановился. Какъ влѣпитъ два, ну вѣришь иль невѣришь, я ужь и не слыхалъ какъ два просчитали. А какъ очнулся, слышу считаютъ: семнадцатый. Такъ меня, братъ, раза четыре потомъ съ кобылы снимали, по получасу отдыхалъ: водой обливали. Гляжу на всѣхъ выпуча глаза, да и думаю: «тутъ же помру»...

— А и не померъ? наивно спросилъ Кобылинъ.

Лучка обвелъ его въ высочайшей степени презрительнымъ взглядомъ; раздался хохотъ.

— Балясина, какъ есть!

— На чердакѣ нездорово, замѣтилъ Лучка, точно раскаяваясь, что могъ заговорить съ такимъ человѣкомъ.

— Умомъ значитъ рѣшонъ, скрѣпилъ Вася.

Лучка хоть и убилъ шесть человѣкъ, но въ острогѣ его никогда и никто не боялся, несмотря на то, что можетъ быть онъ душевно желалъ прослыть страшнымъ человѣкомъ...

ИСАЙ ѲОМИЧЪ. БАНЯ. РАЗСКАЗЪ БАКЛУШИНА

Наступалъ праздникъ рождества христова. Арестанты ожидали его съ какою-то торжественностью, и глядя на нихъ, я тоже сталъ ожидать чего-то необыкновеннаго. Дня за четыре до праздника повели насъ въ баню. Въ мое время, особенно въ первые мои годы, арестантовъ рѣдко водили въ баню. Всѣ обрадовались и начали собираться. Назначено было идти послѣ обѣда и въ эти послѣ-обѣда уже не было работы. Всѣхъ больше радовался и суетился изъ нашей казармы Исай Ѳомичъ Бумштейнъ, каторжный изъ евреевъ, о которомъ уже я упоминалъ въ четвертой главѣ моего разсказа. Онъ любилъ париться до отупѣнiя, до безчувственности, и каждый разъ, когда случается мнѣ теперь,

481

перебирая старыя воспоминанiя, вспомнить и о нашей каторжной банѣ (которая стоитъ того, чтобъ объ ней незабыть), то на первый планъ картины тотчасъ же выступаетъ передо мною лицо блаженнѣйшаго и незабвеннаго Исая Ѳомича, товарища моей каторги и сожителя по казармѣ. Господи, что за уморительный и смѣшной былъ этотъ человѣкъ! Я уже сказалъ нѣсколько словъ про его фигурку: лѣтъ пятидесяти, тщедушный, сморщеный, съ ужаснѣйшими клеймами на щекахъ и на лбу, худощавый, слабосильный, съ бѣлымъ цыплячьимъ тѣломъ. Въ выраженiи лица его виднѣлось безпрерывное, ничѣмъ непоколебимое самодовольство и даже блаженство. Кажется онъ ничуть не сожалѣлъ, что попалъ въ каторгу. Такъ-какъ онъ былъ ювелиръ, а ювелира въ городѣ не было, то и работалъ безпрерывно по господамъ и по начальству города одну ювелирскую работу. Ему все-таки хоть сколько-нибудь да платили. Онъ не нуждался, жилъ даже богато, но откладывалъ деньги и давалъ подъ-закладъ на проценты всей каторгѣ. У него былъ свой самоваръ, хорошiй тюфякъ, чашки, весь обѣденный приборъ. Городскiе евреи не оставляли его своимъ знакомствомъ и покровительствомъ. По субботамъ онъ ходилъ подъ конвоемъ въ свою городскую молельную (что дозволяется законами) и жилъ совершенно припѣваючи, съ нетерпѣнiемъ впрочемъ ожидая выжить свой двѣнадцатилѣтнiй срокъ, чтобъ «зениться». Въ немъ была самая комическая смѣсь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушiя, робости, хвастливости и нахальства. Мнѣ очень странно было, что каторжные вовсе не смѣялись надъ нимъ, развѣ только подшучивали для забавы. Исай Ѳомичъ очевидно служилъ всѣмъ для развлеченiя и всегдашней потѣхи. «Онъ у насъ одинъ, не троньте Исая Ѳомича», говорили арестанты, и Исай Ѳомичъ, хотя и понималъ въ чемъ дѣло, но видимо гордился своимъ значенiемъ, что очень тѣшило арестантовъ. Онъ уморительнѣйшимъ образомъ прибылъ въ каторгу (еще до меня, но мнѣ разсказывали). Вдругъ однажды, передъ вечеромъ, въ шабашное время, распространился въ острогѣ слухъ, что привели жидка и брѣютъ въ кордегардiи и что онъ сейчасъ войдетъ. Изъ евреевъ тогда въ каторгѣ еще ни одного не было. Арестанты ждали его съ нетерпѣнiемъ и тотчасъ же обступили, какъ онъ вошолъ въ ворота. Острожный унтеръ-офицеръ провелъ его въ гражданскую казарму и указалъ ему мѣсто на

482

нарахъ. Въ рукахъ у Исая Ѳомича былъ его мѣшокъ съ выданными ему казенными вещами и своими собственными. Онъ положилъ мѣшокъ, взмостился на нары и усѣлся подобравъ подъ себя ноги, не смѣя ни на кого поднять глаза. Кругомъ него раздавался смѣхъ и острожныя шуточки, имѣвшiя въ виду еврейское его происхожденiе. Вдругъ сквозь толпу протѣснился молодой арестантъ, неся въ рукахъ самыя старыя, грязныя и разорваныя лѣтнiя свои шаровары, съ придачею казенныхъ подвертокъ. Онъ присѣлъ подлѣ Исая Ѳомича и ударилъ его по плечу:

— Ну, другъ любезный, я тебя здѣсь уже шестой годъ поджидаю. Вотъ смотри, много ли дашь?

И онъ разложилъ передъ нимъ принесенныя лохмотья.

Исай Ѳомичъ, который при входѣ въ острогъ сробѣлъ до того, что даже глазъ не смѣлъ поднять на эту толпу насмѣшливыхъ, изуродованныхъ и страшныхъ лицъ, плотно обступившихъ его кругомъ, и отъ робости еще не успѣлъ сказать слова, — увидѣвъ закладъ, вдругъ встрепенулся и бойко началъ перебирать пальцами лохмотья. Даже прикинулъ на свѣтъ. Всѣ ждали, что онъ скажетъ.

— Чтожъ, рубля-то серебромъ небось не дашь? а вѣдь стоило бы! продолжалъ закладчикъ, подмигивая Исаю Ѳомичу.

— Рубля серебромъ нельзя, а семь копѣекъ можно.

И вотъ первыя слова, произнесенныя Исаемъ Ѳомичемъ въ острогѣ. Всѣ такъ и покатились со смѣху.

— Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотрижъ, береги закладъ; головой мнѣ за него отвѣчаешь.

— Проценту три копѣйки, будетъ десять копѣекъ, отрывисто и дрожавшимъ голосомъ продолжалъ жидокъ, опуская руку въ карманъ за деньгами и боязливо поглядывая на арестантовъ. Онъ и трусилъ-то ужасно, и дѣло-то ему хотѣлось обдѣлать.

— Въ годъ что ли три копѣйки проценту?

— Нѣтъ не въ годъ, а въ мѣсяцъ.

— Тугонекъ же ты, жидъ. А какъ тебя величать?

— Исай Ѳомиць.

— Ну Исай Ѳомичъ, далеко ты у насъ пойдешь! Прощай.

Исай Ѳомичъ еще разъ осмотрѣлъ закладъ, сложилъ и бережно сунулъ его въ свой мѣшокъ, при продолжавшемся хохотѣ арестантовъ.

483

Его дѣйствительно всѣ какъ-будто даже любили и никто не обижалъ, хотя почти всѣ были ему должны. Самъ онъ былъ незлобивъ какъ курица, и видя всеобщее расположенiе къ себѣ, даже куражился, но съ такимъ простодушнымъ комизмомъ, что ему тотчасъ же это прощалось. Лучка, знавшiй на своемъ вѣку много жидковъ, часто дразнилъ его и вовсе не изъ злобы, а такъ, для забавы, точно также какъ забавляются съ собачкой, попугаемъ, учеными звѣрками и проч. Исай Ѳомичъ очень хорошо это зналъ, нисколько не обижался и преловко отшучивался.

— Эй жидъ, приколочу!

— Ты меня одинъ разъ ударишь, а я тебя десять, молодцовато отвѣчаетъ Исай Ѳомичъ.

— Пархъ проклятый!

— Нехай буде пархъ.

— Жидъ пархатый!

— Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма.

— Христа продалъ.

— Нехай буде такочки.

— Славно, Исай Ѳомичъ, молодецъ! Не троньте его, онъ у насъ одинъ! кричатъ съ хохотомъ арестанты.

— Эй жидъ, хватишь кнута, въ Сибирь пойдешь.

— Да я и такъ въ Сибири.

— Еще дальше ушлютъ.

— А что тамъ панъ Богъ есть?

— Да есть-то есть.

— Ну нехай; былъ бы панъ Богъ, да гроши, такъ вездѣ хорошо будетъ.

— Молодецъ Исай Ѳомичъ, видно что молодецъ! кричатъ кругомъ, а Исай Ѳомичъ, хоть и видитъ, что надъ нимъ же смѣются, но бодрится; всеобщiя похвалы приносятъ ему видимое удовольствiе и онъ на всю казарму начинаетъ тоненькимъ дискантомъ пѣть: ля-ля-ля-ляля! какой-то нелѣпый и смѣшной мотивъ, единственную пѣсню, безъ словъ, которую онъ пѣлъ впродолженiе всей каторги. Потомъ, познакомившись со мной, онъ увѣрялъ меня подъ клятвою, что это та самая пѣсня и именно тотъ самый мотивъ, который пѣли всѣ шестьсотъ тысячъ евреевъ, отъ мала до велика, переходя черезъ Чермное море, и

484

что каждому еврею заповѣдано пѣть этотъ мотивъ въ минуту торжества и побѣды надъ врагами.

Наканунѣ каждой субботы, въ пятницу вечеромъ въ нашу казарму нарочно ходили изъ другихъ казармъ посмотрѣть, какъ Исай Ѳомичъ будетъ справлять свой шабашъ. Исай Ѳомичъ былъ до того невинно хвастливъ и тщеславенъ, что это общее любопытство доставляло ему тоже удовольствiе. Онъ съ педантскою и выдѣланною важностью накрывалъ въ уголку свой крошечный столикъ, развертывалъ книгу, зажигалъ двѣ свѣчки и, бормоча какiя-то сокровенныя слова, начиналъ облачаться въ свою ризу (рижу, какъ онъ выговаривалъ). Это была пестрая накидка изъ шерстяной матерiи, которую онъ тщательно хранилъ въ своемъ сундукѣ. На обѣ руки онъ навязывалъ наручники, а на головѣ, на самомъ лбу, прикрѣплялъ перевязкой какой-то деревянный ящичекъ, такъ что казалось изо лба Исая Ѳомича выходитъ какой-то смѣшной рогъ. Затѣмъ начиналась молитва. Читалъ онъ ее нараспѣвъ, кричалъ, оплевывался, оборачивался кругомъ, дѣлалъ дикiе и смѣшные жесты. Конечно всe это было предписано обрядами молитвы и въ этомъ ничего не было смѣшного и страннаго, но смѣшно было то, что Исай Ѳомичъ какъ бы нарочно рисовался передъ нами и щеголялъ своими обрядами. То вдругъ закроетъ руками голову и начинаетъ читать навзрыдъ. Рыданья усиливаются и онъ въ изнеможенiи и чуть не съ воемъ склоняетъ на книгу свою голову, увѣнчанную ковчегомъ; но вдругъ, среди самыхъ сильныхъ рыданiй, онъ начинаетъ хохотать и причитывать нараспѣвъ какимъ-то умиленно-торжественнымъ, какимъ-то разслабленнымъ отъ избытка счастья голосомъ. «Ишь его разбираетъ!» говорятъ бывало арестанты. Я спрашивалъ однажды Исая Ѳомича: что значатъ эти рыданiя и потомъ вдругъ эти торжественные переходы къ счастью и блаженству? Исай Ѳомичъ ужасно любилъ эти распросы отъ меня. Онъ немедленно объяснилъ мнѣ, что плачъ и рыданiя означаютъ мысль о потерѣ Iерусалима и что законъ предписываетъ при этой мысли какъ можно сильнѣе рыдать и бить себя въ грудь. Но что въ минуту самыхъ сильныхъ рыданiй онъ, Исай Ѳомичъ, долженъ вдругъ, какъ бы невзначай, вспомнить (это вдругъ тоже предписано закономъ), что есть пророчество о возвращенiи евреевъ въ Iерусалимъ. Тутъ онъ долженъ немедленно разразиться радостью, пѣснями, хохотомъ и

485

проговаривать молитвы такъ, чтобы самымъ голосомъ выразить какъ можно болѣе счастья, а лицомъ какъ можно больше торжественности и благородства. Этотъ переходъ вдругъ и непремѣнная обязанность этого перехода, чрезвычайно нравились Исаю Ѳомичу: онъ видѣлъ въ этомъ какой-то особенный, прехитрый кунштикъ, и съ хвастливымъ видомъ передавалъ мнѣ это замысловатое правило закона. Разъ, во время самаго разгара молитвы въ комнату вошолъ плацъ-майоръ, въ сопровожденiи караульнаго офицера и конвойныхъ. Всѣ арестанты вытянулись въ струнку у своихъ наръ, одинъ только Исай Ѳомичъ еще болѣе началъ кричать и кривляться. Онъ зналъ, что молитва дозволена, прерывать ее нельзя было, и крича передъ майоромъ, не рисковалъ разумѣется ничѣмъ. Но ему чрезвычайно прiятно было поломаться передъ майоромъ и порисоваться передъ нами. Майоръ подошолъ къ нему на одинъ шагъ разстоянiя: Исай Ѳомичъ оборотился задомъ къ своему столику и прямо, въ лицо майору, началъ читать нараспѣвъ свое торжественное пророчество, размахивая руками. Такъ какъ ему предписывалось и въ эту минуту выражать въ своемъ лицѣ чрезвычайно много счастья и благородства, то онъ и сдѣлалъ это немедленно, какъ-то особенно сощуривъ глаза, смѣясь и кивая на майора головой. Майоръ удивился; но наконецъ фыркнулъ отъ смѣха, назвалъ его дуракомъ и пошолъ прочь, а Исай Ѳомичъ еще болѣе усилилъ свои крики. Черезъ часъ, когда ужь онъ ужиналъ, я спросилъ его: а что еслибъ плацъ-майоръ, по глупости своей, на васъ разсердился?

— Какой плацъ-майоръ?

— Какъ какой? да развѣ вы не видали?

— Нѣтъ.

— Да вѣдь онъ стоялъ на одинъ аршинъ передъ вами, прямо передъ вашимъ лицомъ.

Но Исай Ѳомичъ серьознѣйшимъ образомъ началъ увѣрять меня, что онъ не видалъ рѣшительно никакого майора, что въ это время, при этихъ молитвахъ онъ впадаетъ въ какой-то экстазъ, такъ что ничего ужь не видитъ и не слышитъ, что кругомъ его происходитъ.

Какъ теперь вижу Исая Ѳомича, когда онъ въ субботу слоняется бывало безъ дѣла по всему острогу, всѣми силами стараясь ничего не дѣлать, какъ это предписано въ субботу по закону.

486

Какiе невозможные анекдоты разсказывалъ онъ мнѣ каждый разъ когда приходилъ изъ своей молельни; какiе ниначто непохожiя извѣстiя и слухи изъ Петербурга приносилъ мнѣ, увѣряя, что получилъ ихъ отъ своихъ жидковъ, а тѣ изъ первыхъ рукъ.

Но я слишкомъ ужь много разговорился объ Исаѣ Ѳомичѣ.

Во всемъ городѣ были только двѣ публичныя бани. Первая, которую содержалъ одинъ еврей, была номерная, съ платою по 50 копѣекъ за номеръ и устроенная для лицъ высокаго полета. Другая же баня была по преимуществу простонародная, ветхая, грязная, тѣсная, и вотъ въ эту-то баню и повели нашъ острогъ. Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому, что выйдутъ изъ крѣпости и посмотрятъ на городъ. Шутки, смѣхъ не умолкали дорогою. Цѣлый взводъ солдатъ провожалъ насъ съ заряжеными ружьями, на диво всему городу. Въ банѣ тотчасъ же раздѣлили насъ на двѣ смѣны: вторая дожидалась въ холодномъ передбанникѣ, покамѣстъ первая смѣна мылась, что необходимо было сдѣлать за тѣснотою бани. Но несмотря на то баня была до того тѣсна, что трудно было представить, какъ и половина-то нашихъ могла въ ней умѣститься. Но Петровъ не отставалъ отъ меня; онъ самъ безъ моего приглашенiя подскочилъ помогать мнѣ и даже предложилъ меня вымыть. Вмѣстѣ съ Петровымъ вызвался прислуживать мнѣ и Баклушинъ, арестантъ изъ особаго отдѣленiя, котораго звали у насъ пiонеромъ и о которомъ какъ-то я поминалъ, какъ о веселѣйшемъ и милѣйшемъ изъ арестантовъ, какимъ онъ и былъ въ самомъ дѣлѣ. Мы съ нимъ уже слегка познакомились. Петровъ помогъ мнѣ даже раздѣваться, потомучто по непривычкѣ я раздѣвался долго, а въ передбанникѣ было холодно, чуть ли не также какъ на дворѣ. Кстати: арестанту очень трудно раздѣваться, если онъ еще не совсѣмъ научился. Вопервыхъ нужно умѣть скоро расшнуровывать подкандальники. Эти подкандальники дѣлаются изъ кожи, вершка въ четыре длиною и надѣваются на бѣлье, прямо подъ желѣзное кольцо, охватывающее ногу. Пара подкандальниковъ стоитъ не менѣе шести гривенъ серебромъ, а между тѣмъ каждый арестантъ заводитъ ихъ себѣ, на свой счетъ разумѣется, потомучто безъ подкандальниковъ невозможно ходить. Кандальное кольцо неплотно охватываетъ ногу, и между кольцомъ и ногой можетъ пройти палецъ; такимъ образомъ желѣзо бьетъ по ногѣ, третъ ее и въ одинъ день арестантъ безъ подкандальниковъ успѣлъ

487

бы натереть себѣ раны. Но снять подкандальники еще нетрудно. Труднѣе научиться ловко снимать изъ-подъ кандаловъ бѣлье. Это цѣлый фокусъ: Снявъ нижнее бѣлье, положимъ хоть съ лѣвой ноги, нужно пропустить его сначала между ногой и кандальнымъ кольцомъ; потомъ, освободивъ ногу, продѣть это бѣлье назадъ сквозь тоже кольцо; потомъ все, уже снятое съ лѣвой ноги, продернуть сквозь кольцо на правой ногѣ; а затѣмъ всe продѣтое сквозь правое кольцо, опять продѣть къ себѣ обратно. Такая же исторiя и съ надѣваньемъ новаго бѣлья. Новичку даже трудно и догадаться какъ это дѣлается; первый выучилъ насъ всему этому арестантъ Кореневъ, въ Тобольскѣ, бывшiй атаманъ разбойниковъ, просидѣвшiй пять лѣтъ на цѣпи. Но арестанты привыкли и обходятся безъ малѣйшаго затрудненiя. Я далъ Петрову нѣсколько копѣекъ, чтобъ запастись мыломъ и мочалкой; арестантамъ выдавалось правда и казенное мыло, на каждаго по кусочку величиною съ двукопѣечникъ, а толщиною съ ломтикъ сыра, подаваемаго по вечерамъ на закуску у «средняго рода» людей. Мыло продавалось тутъ же, въ передбанникѣ, вмѣстѣ съ сбитнемъ, калачами и горячей водой. На каждаго арестанта отпускалось, по условiю съ хозяиномъ бани, только по одной шайкѣ горячей воды; кто же хотѣлъ обмыться почище, тотъ за грошъ могъ получить и другую шайку, которая и передавалась въ самую баню, черезъ особо устроенное для того окошко изъ передбанника. Раздѣвъ, Петровъ повелъ меня даже подъ-руку, замѣтивъ, что мнѣ очень трудно ступать въ кандалахъ. «Вы ихъ кверху потяните, на икры», приговаривалъ онъ, поддерживая меня, точно дядька: — «а вотъ тутъ осторожнѣе, тутъ порогъ.» Мнѣ даже нѣсколько совѣстно было; хотѣлось увѣрить Петрова, что я и одинъ умѣю пройти; но онъ этому бы не повѣрилъ. Онъ обращался со мной рѣшительно какъ съ ребенкомъ, несовершеннолѣтнимъ и неумѣлымъ, которому всякой обязанъ помочь. Петровъ былъ отнюдь не слуга, прежде всего не слуга; разобидь я его, онъ бы зналъ какъ со мной поступить. Денегъ за услуги я ему вовсе не обѣщалъ, да онъ и самъ не просилъ. Чтожъ побуждало его такъ ходить за мной?

Когда мы растворили дверь въ самую баню, я думалъ, что мы вошли въ адъ. Представьте себѣ комнату шаговъ въ двѣнадцать длиною и такой же ширины, въ которую набилось

488

можетъ-быть до ста человѣкъ разомъ, и ужь по крайней мѣрѣ, навѣрно, восемьдесятъ, потомучто арестанты раздѣлены были всего на двѣ смѣны, а всѣхъ насъ пришло въ баню до двухсотъ человѣкъ. Паръ, застилающiй глаза, копоть, грязь, тѣснота до такой степени, что негдѣ поставить ногу. Я испугался и хотѣлъ вернуться назадъ, но Петровъ тотчасъ же ободрилъ меня. Кое-какъ, съ величайшими затрудненiями протѣснились мы до лавокъ черезъ головы разсѣвшихся на полу людей, прося ихъ нагнуться, чтобъ намъ можно было пройти. Но мѣста на лавкахъ всѣ были заняты. Петровъ объявилъ мнѣ, что надо купить мѣсто и тотчасъ же вступилъ въ торгъ съ арестантомъ, помѣстившимся у окошка. За копѣйку тотъ уступилъ свое мѣсто, немедленно получилъ отъ Петрова деньги, которыя тотъ несъ зажавъ въ кулакѣ, предусмотрительно взявъ ихъ съ собою въ баню, и тотчасъ же юркнулъ подъ лавку, прямо подъ мое мѣсто, гдѣ было темно, грязно и гдѣ липкая сырость наросла вездѣ чуть не на полпальца. Но мѣста и подъ лавками были всѣ заняты; тамъ тоже копошился народъ. На всемъ полу не было мѣстечка въ ладонь, гдѣ бы не сидѣли скрючившись арестанты, плескаясь изъ своихъ шаекъ. Другiе стояли между нихъ торчкомъ, и держа въ рукахъ свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала съ нихъ прямо на бритыя головы сидѣвшихъ внизу. На полкѣ и на всѣхъ уступахъ, ведущихъ къ нему, сидѣли съежившись и скрючившись мывшiеся. Но мылись мало. Простолюдины мало моются горячей водой и мыломъ; они только страшно парятся и потомъ обливаются холодной водой, — вотъ и вся баня. Вѣниковъ пятьдесятъ на полкѣ подымалось и опускалось разомъ; всѣ хлестались до опьяненiя. Пару поддавали поминутно. Это былъ ужь не жаръ; это было пекло. Всe это орало и гоготало, при звукѣ ста цѣпей, волочившихся по полу... Иные, желая пройти, запутывались въ чужихъ цѣпяхъ и сами задѣвали по головамъ сидѣвшихъ ниже, падали, ругались и увлекали за собой задѣтыхъ. Грязь лилась со всѣхъ сторонъ. Всѣ были въ какомъ-то опьянѣломъ, въ какомъ-то возбужденномъ состоянiи духа; раздавались визги и крики. У окошка въ передбанникѣ, откуда подавали воду, шла ругань, тѣснота, цѣлая свалка. Полученная горячая вода расплескивалась на головы сидѣвшихъ на полу, прежде чѣмъ ее доносили до мѣста. Нѣтъ-нѣтъ, а въ окно или въ прiотворенную дверь выглянетъ усатое

489

лицо солдата, съ ружьемъ въ рукѣ, высматривающаго, нѣтъ ли безпорядковъ. Обритыя головы и распаренныя докрасна тѣла арестантовъ казались еще уродливѣе. На распаренной спинѣ обыкновенно ярко выступаютъ рубцы отъ полученныхъ когда-то ударовъ плетей и палокъ, такъ что теперь всѣ эти спины казались вновь израненными. Страшные рубцы! У меня морозъ прошолъ по кожѣ смотря на нихъ. Поддадутъ — и паръ застелетъ густымъ, горячимъ облакомъ всю баню; все загогочетъ, закричитъ. Изъ облака пара замелькаютъ избитыя спины, бритыя головы, скрюченныя руки, ноги; а въ довершенiе, Исай Ѳомичъ гогочетъ во все горло, на самомъ высокомъ полкѣ. Онъ парится до безпамятства, но кажется никакой жаръ не можетъ насытить его; за копѣйку онъ нанимаетъ парильщика, но тотъ наконецъ не выдерживаетъ, бросаетъ вѣникъ и бѣжитъ отливаться холодной водой. Исай Ѳомичъ не унываетъ и нанимаетъ другого, третьяго: онъ уже рѣшается для такого случая не смотрѣть на издержки, и смѣняетъ до пяти парильщиковъ. «Здоровъ париться, молодецъ Исай Ѳомичъ!» кричатъ арестанты. Исай Ѳомичъ самъ чувствуетъ, что въ эту минуту онъ выше всѣхъ и заткнулъ всѣхъ ихъ за-поясъ; онъ торжествуетъ, и рѣзкимъ, сумашедшимъ голосомъ выкрикиваетъ свою арiю: ля-ля-ля-ляля, покрывающую всѣ голоса. Мнѣ пришло на умъ, что если всѣ мы вмѣстѣ будемъ когда-нибудь въ пеклѣ, то оно очень будетъ похоже на это мѣсто. Я не утерпѣлъ, чтобъ не сообщить эту догадку Петрову; онъ только поглядѣлъ кругомъ и промолчалъ.

Я было хотѣлъ и ему купить мѣсто подлѣ меня, но онъ усѣлся у моихъ ногъ и объявилъ, что ему очень ловко. Баклушинъ между тѣмъ покупалъ намъ воду и подносилъ ее по мѣрѣ надобности. Петровъ объявилъ, что вымоетъ меня съ ногъ до головы, такъ что «будете совсѣмъ чистенькiе», и усиленно звалъ меня париться. Париться я не рискнулъ. Петровъ вытеръ меня всего мыломъ. «А теперь я вамъ ножки вымою», прибавилъ онъ въ заключенiе. Я было хотѣлъ отвѣчать, что могу вымыть и самъ, но ужь не противорѣчилъ ему и совершенно отдался въ его волю. Въ уменьшительномъ «ножки» рѣшительно не звучало ни одной нотки рабской; просто-запросто Петровъ не могъ назвать моихъ ногъ ногами вѣроятно потому, что у другихъ, у настоящихъ людей — ноги, а у меня еще только ножки.

Вымывъ меня, онъ съ такими же церемонiями, т. е. съ

490

поддержками и съ предостереженiями на каждомъ шагу, точно я былъ фарфоровый, доставилъ меня въ передбанникъ и помогъ надѣть бѣлье, и уже когда совершенно кончилъ со мной, бросился назадъ въ баню, париться.

Когда мы пришли домой, я предложилъ ему стаканъ чаю. Отъ чаю онъ не отказался, выпилъ и поблагодарилъ. Мнѣ пришло въ голову раскошелиться и поподчивать его косушкой. Косушка нашлась и въ нашей казармѣ. Петровъ былъ отмѣнно доволенъ, выпилъ, крякнулъ, и замѣтивъ мнѣ, что я совершенно оживилъ его, поспѣшно отправился въ кухню, какъ будто тамъ безъ него чего-то никакъ не могли рѣшить. Вмѣсто него ко мнѣ явился другой собесѣдникъ, Баклушинъ (пiонеръ), котораго я еще въ банѣ тоже позвалъ къ себѣ на чай.

Я не знаю характера милѣе Баклушина. Правда, онъ не давалъ спуску другимъ, онъ даже часто ссорился, не любилъ чтобъ вмѣшивались въ его дѣла, — однимъ словомъ умѣлъ за себя постоять. Но онъ ссорился ненадолго, и кажется всѣ у насъ его любили. Куда онъ ни входилъ, всѣ встрѣчали его съ удовольствiемъ. Его знали даже въ городѣ, какъ забавнѣйшаго человѣка въ мiрѣ и никогда не теряющаго своей веселости. Это былъ высокiй парень, лѣтъ тридцати, съ молодцоватымъ и простодушнымъ лицомъ, довольно красивымъ, и съ бородавкой. Это лицо онъ коверкалъ иногда такъ уморительно, представляя встрѣчныхъ и поперечныхъ, что окружавшiе его не могли не хохотать. Онъ былъ тоже изъ шутниковъ; но не давалъ потачки нашимъ брезгливымъ ненавистникамъ смѣха, такъ что его ужь никто не ругалъ зато что онъ «пустой и безполезный» человѣкъ. Онъ былъ полонъ огня и жизни. Познакомился онъ со мной еще съ первыхъ дней и объявилъ мнѣ, что онъ изъ кантонистовъ, служилъ потомъ въ пiонерахъ и былъ даже замѣченъ и любимъ нѣкоторыми высокими лицами, чѣмъ, по старой памяти, очень гордился. Меня онъ тотчасъ же сталъ распрашивать о Петербургѣ. Онъ даже и книжки читалъ. Придя ко мнѣ на чай, онъ сначала разсмѣшилъ всю казарму, разсказавъ какъ поручикъ Ш. отдѣлалъ утромъ нашего плацъ-майора и, сѣвъ подлѣ меня, съ довольнымъ видомъ объявилъ мнѣ, что кажется театръ состоится. Въ острогѣ затѣвался театръ на праздникахъ. Объявились актеры, устраивались помаленьку декорацiи. Нѣкоторые изъ города обѣщались дать свои платья для актерскихъ ролей,

491

даже для женскихъ; даже, черезъ посредство одного деньщика, надѣялись достать офицерскiй костюмъ съ эксельбантами. Только бы плацъ-майоръ не вздумалъ запретить, какъ прошлаго года. Но прошлаго года на рождествѣ майоръ былъ не въ духѣ: гдѣ-то проигрался, да и въ острогѣ ктому же нашалили, вотъ онъ и запретилъ со зла, а теперь можетъ-быть не захочетъ стѣснять. Однимъ словомъ Баклушинъ былъ въ возбужденномъ состоянiи. Видно было, что онъ одинъ изъ главныхъ зачинщиковъ театра, и я тогда же далъ себѣ слово непремѣнно побывать на этомъ представленiи. Простодушная радость Баклушина объ удачѣ театра была мнѣ по-сердцу. Слово за слово, и мы разговорились. Между прочимъ онъ сказалъ мнѣ, что не всe служилъ въ Петербургѣ; что онъ тамъ въ чемъ-то провинился и его послали въ Р., впрочемъ унтеръ-офицеромъ, въ гарнизонный батальонъ.

— Вотъ оттуда-то меня ужь и прислали сюда, замѣтилъ Баклушинъ.

— Да зачто же это? спросилъ я его.

— Зачто? Какъ вы думаете, Александръ Петровичъ, зачто? Вѣдь зато что влюбился!

— Ну, за это еще не пришлютъ сюда, возразилъ я смѣясь.

— Правда, прибавилъ Баклушинъ, — правда, что я при этомъ же дѣлѣ одного тамошняго нѣмца изъ пистолета подстрѣлилъ. Да вѣдь стоитъ ли ссылать изъ-за нѣмца, посудите сами!

— Однакожъ какъ же это? Разскажите, это любопытно.

— Пресмѣшная исторiя, Александръ Петровичъ.

— Такъ тѣмъ лучше. Разсказывайте.

— Аль разсказать? Ну такъ ужь слушайте...

Я выслушалъ хоть не совсѣмъ смѣшную, но зато довольно странную исторiю одного убiйства...

— Дѣло это было вотъ какъ, началъ Баклушинъ. — Какъ послали это они меня въ Р., вижу — городъ хорошiй, большой, только нѣмцевъ много. Ну я разумѣется еще молодой человѣкъ, у начальства на хорошемъ счету, хожу себѣ шапку набекрень, время провожу значитъ. Нѣмкамъ подмигиваю. И понравилась тутъ мнѣ одна нѣмочка, Луиза. Онѣ обѣ были прачки, для самаго нинаесть чистаго бѣлья, она и ея тетка. Тетка-то старая, фуфырная такая, а живутъ зажиточно. Я сначала мимо оконъ концы давалъ, а потомъ и настоящую дружбу свелъ. Луиза и порусски говорила хорошо, а только такъ какъ-будто картавила, — этакая

492

то-есть милушка, что я и не встрѣчалъ еще такой никогда. Я было сначала того да сего, а она мнѣ: «нѣтъ, этого не моги, Саша, потому я хочу всю невинность свою сохранить, чтобъ тебѣ же достойной женой быть», и только ласкается, смѣется таково звонко... да чистенькая такая была, я ужь и не видалъ такихъ кромѣ нея. Сама же взманила меня жениться. Ну какъ не жениться, подумайте! Вотъ я готовлюсь съ просьбой идти къ подполковнику... Вдругъ смотрю — Луиза разъ на свиданiе не вышла, другой не пришла, на третiй не бывала... Я письмо отправляю; на письмо нѣтъ отвѣту. Чтожъ это, думаю? То-есть кабы обманывала она меня, такъ ухитрилась бы, и на письмо бы отвѣчала и на свиданiе бы приходила. А она и солгать-то не сумѣла; такъ просто отрѣзала. Это тетка, думаю. Къ теткѣ я ходить не смѣлъ; она хоть и знала, а мы все-таки подъ видомъ дѣлали, то-есть тихими стопами. Я какъ угорѣлый хожу, написалъ послѣднее письмо и говорю: коль не придешь, самъ къ теткѣ приду. Испугалась, пришла. Плачетъ; говоритъ, одинъ нѣмецъ Шульцъ, дальнiй ихъ родственникъ, часовщикъ, богатый и ужь пожилой, изъявилъ желанiе на ней жениться, — чтобъ, говоритъ, и меня осчастливить, и самому на старости безъ жены не остаться; да и любитъ онъ меня, говоритъ, и давно ужь намѣренiе это держалъ, да всe молчалъ, собирался. Такъ вотъ, говоритъ, Саша, онъ богатый, и это для меня счастье; такъ неужелижъ ты меня моего счастья хочешь лишить? Я смотрю: она плачетъ, меня обнимаетъ... Эхъ, думаю, вѣдь резонъ же она говоритъ! Ну что толку за солдата выдти, хотя бъ я и унтеръ? — Ну, говорю, Луиза, прощай, Богъ съ тобой; нечего мнѣ тебя твоего счастья лишать. А что онъ, хорошъ? — Нѣтъ говоритъ, пожилой такой, съ длиннымъ носомъ... даже сама разсмѣялась. Ушолъ я отъ нее; чтожъ, думаю, не судьба! На другое это утро пошолъ я подъ его магазинъ, улицу-то она мнѣ сказала. Смотрю въ стекло: сидитъ нѣмецъ, часы дѣлаетъ, лѣтъ этакъ сорока пяти, носъ горбатый, глаза выпучены, во фракѣ и въ стоячихъ воротничкахъ, этакихъ длинныхъ, важный такой. Я такъ и плюнулъ; хотѣлъ было у него тутъ же стекло разбить... да что думаю! нечего трогать, пропало какъ съ возу упало! Пришолъ въ сумерки въ казарму, легъ на койку, и вотъ вѣрите ли, Александръ Петровичъ, какъ заплачу...

Ну проходитъ этакъ день, другой, третiй. Съ Луизой не

493

вижусь. А межъ тѣмъ услыхалъ отъ одной кумы (старая была, тоже прачка, къ которой Луиза иногда хаживала), что нѣмецъ про нашу любовь знаетъ, потому-то и рѣшилъ поскорѣй свататься. А то бы еще года два поджидалъ. Съ Луизы будто бы онъ клятву такую взялъ, что она меня знать не будетъ; и что будто онъ ихъ, и тетку и Луизу, покуда еще въ черномъ тѣлѣ держитъ; что можетъ дескать еще и раздумаетъ, а что совсѣмъ-то еще и теперь не рѣшился. Сказала она мнѣ тоже, что послѣзавтра, въ воскресенье, онъ ихъ обѣихъ утромъ на кофей звалъ и что будетъ еще одинъ родственникъ, старикъ, прежде былъ купецъ, а теперь бѣдный-пребѣдный, гдѣ-то въ подвалѣ надсмотрщикомъ служитъ. Какъ узналъ я, что въ воскресенье они можетъ-быть все дѣло рѣшатъ, такъ меня зло взяло, что и съ собой совладать не могу. И весь этотъ день и весь слѣдующiй только и дѣлалъ, что объ этомъ думалъ. Такъ бы и съѣлъ этого нѣмца, думаю.

Въ воскресенье утромъ, еще я ничего не зналъ, а какъ обѣдни отошли, — вскочилъ, натянулъ шинель, да и отправился къ нѣмцу. Думалъ я ихъ всѣхъ застать. И почему я отправился къ нѣмцу, и что тамъ сказать хотѣлъ — самъ не знаю. А на всякiй случай пистолетъ въ карманъ сунулъ. Былъ у меня этотъ пистолетишка такъ, дрянной, съ прежнимъ куркомъ; еще мальчишкой я изъ него стрѣлялъ. Изъ него и стрѣлять-то нельзя ужь было. Однакожъ я его пулей зарядилъ; думаю: станутъ выгонять, грубить; я пистолетъ выну и ихъ всѣхъ напугаю. Прихожу. Въ мастерской никого нѣтъ, а сидятъ всѣ въ задней комнатѣ. Окромя ихъ ни души, прислуги никакой. У него всего-то прислуги одна нѣмка была, она жъ и кухарка. Я прошолъ магазинъ; вижу — дверь туда заперта, да старая этакъ дверь, на крючкѣ. Сердце у меня бьется, я остановился, слушаю: говорятъ понѣмецки. Я какъ толкну ногой изъ всей силы, дверь тотчасъ и растворилась. Смотрю: столъ накрытъ. На столѣ большой кофейникъ и кофей на спиртѣ кипитъ. Сухари стоятъ; на другомъ подносѣ графинъ водки, селедка и колбаса, и еще бутылка вина какого-то. Луиза и тетка, обѣ разодѣтыя, на диванѣ сидятъ. Противъ нихъ на стулѣ самъ нѣмецъ, женихъ, причесаный, во фракѣ и въ воротничкахъ, такъ и торчатъ впередъ. А сбоку на стулѣ еще нѣмецъ сидитъ, старикъ ужь, толстый, сѣдой, и молчитъ. Какъ вошолъ я, Луиза такъ и поблѣднѣла. Тетка было привскочила да

494

и сѣла, а нѣмецъ нахмурился. Такой сердитый; всталъ и навстрѣчу:

— Что вамъ, говоритъ, угодно?

Я было сконфузился, да злость ужь меня сильно взяла.

— Чего, говорю, угодно! а ты гостя принимай, водкой подчуй. Я къ тебѣ въ гости пришолъ.

Нѣмецъ подумалъ и говоритъ: Садитъ-съ.

Сѣлъ я. — Давай же, говорю, водки-то.

— Вотъ, говоритъ, водка; пейте пожалуй.

— Да ты мнѣ, говорю, хорошей водки давай. — Злость-то значитъ меня ужь очень беретъ.

— Это хорошая водка.

Обидно мнѣ стало, что ужь слишкомъ онъ такъ меня низко ставитъ. А всего пуще, что Луиза смотритъ. Выпилъ я, да и говорю:

— Да ты чтожъ такъ грубить началъ, нѣмецъ? Ты со мной подружись. Я по дружбѣ къ тебѣ пришолъ.

— Я не могу быть вашъ другъ, говоритъ: ви простой солдатъ.

Ну тутъ я и взбѣсился.

— Ахъ ты чучела, говорю, колбасникъ! Да знаешь ли ты, что отъ сей минуты, я все что хочу съ тобой могу сдѣлать? Вотъ хочешь, изъ пистолета тебя застрѣлю?

Вынулъ я пистолетъ, всталъ передъ нимъ, да и наставилъ дуло ему прямо въ голову, въ упоръ. Тѣ сидятъ ни живы, ни мертвы; пикнуть боятся; а старикъ, такъ тотъ какъ листъ трясется, молчитъ, поблѣднѣлъ весь.

Нѣмецъ удивился, однакожь опомнился.

— Я васъ не боюсь, говоритъ, и прошу васъ, какъ благородный человѣкъ, вашу шутку сейчасъ оставить, а я васъ совсѣмъ не боюсь.

— Ой врешь, говорю, боишься! А чего! самъ головы изъ-подъ пистолета пошевелить не смѣетъ; такъ и сидитъ.

— Нѣтъ, говоритъ, ви это никакъ не смѣетъ сдѣлать.

— Да почему жъ, говорю, не смѣетъ-то?

— А потому, говоритъ, что это вамъ строго запрещено и васъ строго наказать за это будутъ.

То-есть чортъ этого дурака нѣмца знаетъ! Не поджогъ бы

495

онъ меня самъ, былъ бы живъ до сихъ поръ; за споромъ только и стало дѣло.

— Такъ не смѣю, говорю, по-твоему?

— Нѣт-тъ!

— Не смѣю?

— Ви это совершенно не смѣйтъ со мной сдѣлать...

— Ну такъ вотъ же тебѣ, колбаса! Да какъ цапну его, онъ и покатился на стулѣ. Тѣ закричали.

Я пистолетъ въ карманъ, да и былъ таковъ, а какъ въ крѣпость входилъ, тутъ у крѣпостныхъ воротъ пистолетъ въ крапиву и бросилъ.

Пришолъ я домой, легъ на койку и думаю: вотъ сейчасъ возьмутъ. Часъ проходитъ, другой, — не берутъ. И ужь этакъ передъ сумерками, такая тоска на меня напала; вышелъ я; безпремѣнно Луизу повидать захотѣлось. Прошолъ я мимо часовщика. Смотрю: тамъ народъ, полицiя. Я къ кумѣ: вызови Луизу! Чуть-чуть подождалъ, вижу: бѣжитъ Луиза, такъ и бросилась мнѣ на шею, сама плачетъ: «всему я, говоритъ, виновата, что тетки послушалась.» Сказала она мнѣ тоже, что тетка тотчасъ же послѣ давешняго домой пришла и такъ струсила, что заболѣла и — молчокъ; и сама никому не объявила, и мнѣ, говоритъ, запретила; боится; какъ угодно, пусть такъ и дѣлаютъ. Насъ, говоритъ, Луиза, никто давеча не видалъ. Онъ и служанку свою услалъ, потому боялся. Та бы ему въ глаза вцѣпилась, кабы узнала, что онъ жениться хочетъ. Изъ мастеровыхъ тоже никого въ домѣ не было; всѣхъ удалилъ. Самъ и кофей сварилъ, самъ и закуску приготовилъ. А родственникъ, такъ тотъ и прежде всю жизнь свою молчалъ, ничего не говорилъ, а какъ случилось давеча дѣло, взялъ шапку и первый ушолъ. И вѣрно тоже молчать будетъ, сказала Луиза. Такъ оно и было. Двѣ недѣли меня никто не бралъ и подозрѣнiя на меня никакого не было. Въ эти же двѣ недѣли, вѣрьте не вѣрьте, Александръ Петровичъ, я все счастье мое испыталъ. Каждый день съ Луизой сходились. И ужь такъ она, такъ она ко мнѣ привязалась! Плачетъ: «я, говоритъ, за тобой, куда тебя сошлютъ, пойду; все для тебя покину!» Я ужь думалъ всей жизни моей тутъ рѣшиться: такъ она меня тогда разжалобила. Ну, а черезъ двѣ недѣли меня и взяли. Старикъ и тетка согласились, да и доказали на меня...

— Но постойте, прервалъ я Баклушина: — васъ за это

496

только могли всего-то лѣтъ на десять, ну на двѣнадцать, на полный срокъ, въ гражданскiй разрядъ прислать; а вѣдь вы въ особомъ отдѣленiи. Какъ это можно?

— Ну ужь это другое вышло дѣло, сказалъ Баклушинъ. — Какъ привели меня въ судную комиссiю, капитанъ передъ судомъ и обругай меня скверными словами. Я не стерпѣлъ, да и говорю ему: «Ты что ругаешься-то? развѣ не видишь, подлецъ, что передъ зерцаломъ сидишь!» Ну тутъ ужь и пошло по-другому; по-новому стали судить, да за все вмѣстѣ и присудили: четыре тысячи, да сюда въ особое отдѣленiе. А какъ вывели меня къ наказанiю, вывели и капитана: меня по зеленой улицѣ, а его лишить чиновъ и на Кавказъ въ солдаты. До свиданiя, Александръ Петровичъ. Заходите же къ намъ въ представленiе-то.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ
<325>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА

ПРАЗДНИКЪ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

Наконецъ наступили и праздники. Еще въ сочельникъ арестанты почти не выходили на работу. Вышли въ швальни, въ мастерскiя; остальные только побыли на разводкѣ, и хоть и были кой-куда назначены, но почти всѣ, по одиночкѣ или кучками, тотчасъ же возвратились въ острогъ и послѣ обѣда никто уже не выходилъ изъ него. Да и утромъ большая часть ходила только по своимъ дѣламъ, а не по казеннымъ: иные чтобъ похлопотать о пронесенiи вина и заказать новое; другiе повидать знакомыхъ куманьковъ и кумушекъ, или собрать къ празднику должишки за сдѣланныя ими прежде работы; Баклушинъ и участвовавшiе въ театрѣ — чтобъ обойти нѣкоторыхъ знакомыхъ, преимущественно изъ офицерской прислуги, и достать необходимые костюмы. Иные ходили съ заботливымъ и суетливымъ видомъ единственно потому, что и другiе были суетливы и заботливы, и хоть инымъ напримѣръ ниоткуда не предстояло получить денегъ, но они смотрѣли такъ, какъ-будто и они тоже получатъ отъ кого-нибудь деньги; однимъ словомъ всѣ какъ-будто ожидали къ завтрашнему дню какой-то перемѣны, чего-то необыкновеннаго. Къ вечеру инвалиды, ходившiе на базаръ по арестантскимъ разсылкамъ, нанесли съ собой много всякой всячины изъ съѣстного: говядины, поросятъ, даже гусей. Многiе изъ арестантовъ, даже самые скромные и бережливые, копившiе

326

круглый годъ свои копѣйки, считали обязанностью раскошелиться къ такому дню и достойнымъ образомъ справить розговень. Завтрашнiй день былъ настоящiй, неотъемлемый у арестанта праздникъ, признанный за нимъ формально закономъ. Въ этотъ день арестантъ не могъ быть высланъ на работу, и такихъ дней всего было три въ году.

И наконецъ, кто знаетъ, сколько воспоминанiй должно было зашевелиться въ душахъ этихъ отверженцевъ при встрѣчѣ такого дня! Дни великихъ праздниковъ рѣзко отпечатлѣваются въ памяти простолюдиновъ, начиная съ самаго дѣтства. Это дни отдохновенiя отъ ихъ тяжкихъ работъ, дни семейнаго сбора. Въ острогѣ же они должны были припоминаться съ мученiями и тоской. Уваженiе къ торжественному дню переходило у арестантовъ даже въ какую-то форменность; немногiе гуляли; всѣ были серьозны и какъ-будто чѣмъ-то заняты, хотя у многихъ совсѣмъ почти не было дѣла. Но и праздные и гуляки старались сохранять въ себѣ какую-то важность. Смѣхъ какъ-будто былъ запрещенъ. Вообще настроенiе дошло до какой-то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушалъ общiй тонъ, хоть бы невзначай, того осаживали съ крикомъ и бранью и сердились на него какъ-будто за неуваженiе къ самому празднику. Это настроенiе арестантовъ было замѣчательно, даже трогательно. Кромѣ врожденнаго благоговѣнiя къ великому дню, арестантъ безсознательно ощущалъ, что онъ этимъ соблюденiемъ праздника какъ-будто соприкасается со всѣмъ мiромъ, что не совсѣмъ же онъ стало-быть отверженецъ, погибшiй человѣкъ, ломоть отрѣзаный, что и въ острогѣ тоже что у людей. Они это чувствовали; это было видно и понятно.

Акимъ Акимычъ тоже очень готовился къ празднику. У него не было ни семейнихъ воспоминанiй, потомучто онъ выросъ сиротой въ чужомъ домѣ, и чуть не съ пятнадцати лѣтъ пошолъ на тяжолую службу; не было въ жизни его и особенныхъ радостей, потомучто всю жизнь свою провелъ онъ регулярно, однообразно, боясь хоть на волосокъ выступить изъ показанныхъ ему обязанностей. Не былъ онъ и особенно религiозенъ, потомучто благонравiе казалось поглотило въ немъ всѣ остальные его человѣческiе дары и особенности, всѣ страсти и желанiя, дурныя и хорошiя. Вслѣдствiе всего этого онъ готовился встрѣтить торжественный день не суетясь, не волнуясь, не смущаясь

327

тоскливыми и совершенно безполезными воспоминанiями, а съ тихимъ, методическимъ благонравiемъ, котораго было ровно настолько, сколько нужно для исполненiя обязанности и разъ навсегда указаннаго обряда. Да и вообще онъ не любилъ много задумываться. Значенiе факта казалось никогда не касалось его головы, но разъ указанныя ему правила онъ исполнялъ съ священною акуратностью. Еслибъ завтра же приказали ему сдѣлать совершенно противное, онъ бы сдѣлалъ и это съ тою же самою покорностью и тщательностью, какъ дѣлалъ и противоположное тому наканунѣ. Разъ, одинъ только разъ въ жизни онъ попробовалъ пожить своимъ умомъ — и попалъ въ каторгу. Урокъ не пропалъ для него даромъ. И хоть ему несуждено было судьбою понять хоть когда-нибудь, въ чемъ именно онъ провинился, но зато онъ вывелъ изъ своего приключенiя спасительное правило — не разсуждать никогда и ни въ какихъ обстоятельствахъ, потомучто разсуждать «не его ума дѣло», какъ выражались промежъ себя арестанты. Слѣпо преданный обряду, онъ даже и на праздничнаго поросенка своего, котораго начинилъ кашей и изжарилъ (собственноручно, потомучто умѣлъ и жарить), смотрѣлъ съ какимъ-то предварительнымъ уваженiемъ, точно это былъ не обыкновенный поросенокъ, котораго всегда можно было купить и изжарить, а какой-то особенный, праздничный. Можетъ-быть онъ еще сдѣтства привыкъ видѣть на столѣ въ этотъ день поросенка, и вывелъ, что поросенокъ необходимъ для этого дня, и я увѣренъ, еслибъ хоть разъ въ этотъ день онъ не покушалъ поросенка, то на всю жизнь у него бы осталось нѣкоторое угрызенiе совѣсти о неисполненномъ долгѣ. До праздника онъ ходилъ въ своей старой курткѣ и въ старыхъ панталонахъ, хоть и благопристойно заштопанныхъ, но зато ужь совсѣмъ заносившихся. Оказалось теперь, что новую пару, выданную ему еще мѣсяца четыре назадъ, онъ тщательно сберегалъ въ своемъ сундучкѣ и не притрогивался къ ней съ улыбающейся мыслью торжественно обновить ее въ праздникъ. Такъ онъ и сдѣлалъ. Еще съ вечера онъ досталъ свою новую пару, разложилъ, осмотрѣлъ, пообчистилъ, обдулъ, и исправивъ все это, предварительно примѣрилъ ее. Оказалось, что пара была совершенно впору; все было прилично, плотно застегивалось до верху, воротникъ какъ изъ кордона высоко подпиралъ подбородокъ; въ тальѣ образовалось даже что-то въ родѣ мундирнаго перехвата, и Акимъ Акимычъ

328

даже осклабился отъ удовольствiя и не безъ молодцоватости повернулся передъ крошечнымъ своимъ зеркальцомъ, которое собственноручно и давно уже оклеилъ въ свободную минутку золотымъ бордюрчикомъ. Только одинъ крючочекъ у воротника куртки оказался какъ-будто не на мѣстѣ. Сообразивъ это, Акимъ Акимычъ рѣшилъ переставить крючокъ; переставилъ, примѣрилъ опять, и оказалось уже совсѣмъ хорошо. Тогда онъ сложилъ все попрежнему и съ успокоеннымъ духомъ упряталъ до завтра въ сундучокъ. Голова его была обрита удовлетворительно; но оглядѣвъ себя внимательно въ зеркальцѣ, онъ замѣтилъ, что какъ-будто несовсѣмъ гладко на головѣ; показывались чуть видные ростки волосъ, и онъ немедленно сходилъ къ «майору», чтобъ обриться совершенно прилично и по формѣ. И хоть Акимъ Акимыча никто не сталъ бы завтра осматривать, но обрился онъ единственно для спокойствiя своей совѣсти, чтобъ ужь такъ, для такого дня, исполнить всѣ свои обязанности. Благоговѣнiе къ пуговкѣ, къ погончику, къ петличкѣ, еще сдѣтства неотъемлемо напечатлѣлось въ умѣ его въ видѣ неоспоримой обязанности, а въ сердцѣ — какъ образъ послѣдней степени красоты, до которой можетъ достичь порядочный человѣкъ. Все исправивъ онъ, какъ старшiй арестантъ въ казармѣ, распорядился приносомъ сѣна и тщательно наблюдалъ какъ разбрасывали его по полу. Тоже самое было и въ другихъ казармахъ. Не знаю почему, но къ рождеству всегда разбрасывали у насъ по казармѣ сѣно. Потомъ, окончивъ всѣ свои труды, Акимъ Акимычъ помолился Богу, легъ на свою койку и тотчасъ же заснулъ безмятежнымъ сномъ младенца, чтобъ проснуться какъ можно раньше утромъ. Также точно поступили впрочемъ и всѣ арестанты. Во всѣхъ казармахъ улеглись гораздо раньше обыкновеннаго. Обыкновенныя вечернiя работы были оставлены; объ майданахъ и помину не было. Все ждало завтрашняго утра.

Оно наконецъ настало. Рано, еще досвѣту, едва только пробили зорю, отворили казармы и вошедшiй считать арестантовъ караульный унтеръ-офицеръ поздравилъ ихъ всѣхъ съ праздникомъ. Ему отвѣчали тѣмъ же, отвѣчали привѣтливо и ласково. Наскоро помолившись, Акимъ Акимычъ и многiе имѣвшiе своихъ гусей и поросятъ на кухнѣ, поспѣшно пошли смотрѣть что съ ними дѣлается, какъ ихъ жарятъ, гдѣ что стоитъ и такъ далѣе. Сквозь темноту, изъ маленькихъ, залѣпленыхъ снѣгомъ и льдомъ

329

окошекъ нашей казармы видно было, что въ обѣихъ кухняхъ, во всѣхъ шести печахъ, пылаетъ яркiй огонь, разложенный еще до свѣту. По двору, въ темнотѣ, уже шныряли арестанты въ своихъ полушубкахъ, въ рукава и въ накидку; все это стремилось въ кухню. Но нѣкоторые, впрочемъ очень немногiе, успѣли уже побывать и у цѣловальниковъ. Это были уже самые нетерпѣливые. Вообще же всѣ вели себя благопристойно, смирно и какъ-то не по обыкновенному чинно. Неслышно было ни обычной ругани, ни обычныхъ ссоръ. Всѣ понимали, что день большой и праздникъ великiй. Были такiе, что сходили въ другiя казармы, поздравить кой-кого изъ своихъ. Проявлялось что-то вродѣ дружества. Замѣчу мимоходомъ: между арестантами почти совсѣмъ не замѣчалось дружества, не говорю общаго, — это ужь подавно; а такъ, частнаго, чтобъ одинъ какой-нибудь арестантъ сдружился съ другимъ. Этого почти совсѣмъ у насъ не было, и это замѣчательная черта: такъ не бываетъ на волѣ. У насъ вообще всѣ были въ обращенiи другъ съ другомъ черствы, сухи, за очень рѣдкими исключенiями, и это былъ какой-то формальный, разъ принятый и установленный тонъ. Я тоже вышелъ изъ казармы; начинало чуть-чуть свѣтать; звѣзды меркли; морозный тонкiй паръ подымался кверху. Изъ печныхъ трубъ на кухнѣ валилъ дымъ столпами. Нѣкоторые изъ попавшихся мнѣ навстрѣчу арестантовъ сами охотно и ласково поздравили меня съ праздникомъ. Я благодарилъ и отвѣчалъ тѣмъ же. Изъ нихъ были и такiе, которые до сихъ поръ еще ни слова со мной не сказали во весь этотъ мѣсяцъ.

У самой кухни нагналъ меня арестантъ, изъ военной казармы, въ тулупѣ въ накидку. Онъ еще съ полдвора разглядѣлъ меня и кричалъ мнѣ: «Александръ Петровичъ! Александръ Петровичъ!» Онъ бѣжалъ на кухню и торопился. Я остановился и подождалъ его. Это былъ молодой парень, съ круглымъ лицомъ, съ тихимъ выраженiемъ глазъ, очень неразговорчивый со всѣми, а со мной несказавшiй еще ни одного слова и необращавшiй на меня доселѣ никакого вниманiя со времени моего поступленiя въ острогъ; я даже не зналъ какъ его и зовутъ. Онъ подбѣжалъ ко мнѣ запыхавшись и сталъ предо мной въ упоръ, глядя на меня съ какой-то тупой, но въ тоже время и блаженной улыбкой.

— Что вамъ? не безъ удивленiя спросилъ я его, видя, что

330

онъ стоитъ предо мной, улыбается, глядитъ на меня во всѣ глаза, а разговора не начинаетъ.

— Да какже, праздникъ... пробормоталъ онъ и самъ догадавшись, что не о чемъ больше говорить, бросилъ меня и поспѣшно отправился въ кухню.

Замѣчу здѣсь кстати, что и послѣ этого мы съ нимъ ровно никогда не сходились и почти не сказали ни слова другъ другу, до самаго моего выхода изъ острога.

На кухнѣ около жарко-разгорѣвшихся печей шла суетня и толкотня, цѣлая давка. Всякiй наблюдалъ за своимъ добромъ; стряпки принимались готовить казенное кушанье, потомучто въ этотъ день обѣдъ назначался раньше. Никто впрочемъ не начиналъ еще ѣсть, и хоть инымъ бы и хотѣлось, но наблюдалось передъ другими приличiе. Ждали священника и уже послѣ него полагались розговени. Между тѣмъ еще не успѣло совсѣмъ ободнять, какъ уже начали раздаваться за воротами острога призывные крики ефрейтора: «Поваровъ»! Эти крики раздавались чуть не поминутно и продолжались почти два часа. Требовали поваровъ съ кухни, чтобъ принимать приносимое со всѣхъ концовъ города въ острогъ подаянiе. Приносилось оно въ чрезвычайномъ количествѣ въ видѣ калачей, хлѣба, ватрушекъ, пряжениковъ, шанегъ, блиновъ и прочихъ сдобныхъ печенiй. Я думаю не осталось ни одной хозяйки изъ купеческихъ и изъ мѣщанскихъ домовъ во всемъ городѣ, которая бы не прислала своего хлѣба, чтобъ поздравить съ великимъ праздникомъ «несчастныхъ» и заключенныхъ. Были подаянiя богатыя — сдобные хлѣбы изъ чистѣйшей муки, присланные въ большомъ количествѣ. Были подаянiя и очень бѣдныя — такой какой-нибудь грошовый калачикъ и двѣ какихъ-нибудь черныя шаньги, чуть-чуть обмазаныя сметаной: это уже былъ даръ бѣдняка бѣдняку, изъ послѣдняго. Всe принималось съ одинаковою благодарностью, безъ различенiя даровъ и дарившихъ. Принимавшiе арестанты снимали шапки, кланялись, поздравляли съ праздникомъ и относили подаянiе на кухню. Когда уже набрались цѣлыя груды подаяннаго хлѣба, потребовали старшихъ изъ каждой казармы и они уже распредѣлили всe поровну, по казармамъ. Не было ни спору, ни брани; дѣло вели честно, поровну. Что пришлось на нашу казарму, раздѣлили уже у насъ; дѣлилъ Акимъ Акимычъ и еще другой арестантъ; дѣлили своей рукой и своей рукой раздавали

331

каждому. Не было ни малѣйшаго возраженiя, ни малѣйшей зависти отъ кого-нибудь; всѣ остались довольны; даже подозрѣнiя не могло быть, чтобъ подаянiе можно было утаить или роздать не поровну. Устроивъ свои дѣла въ кухнѣ, Акимъ Акимычъ приступилъ къ своему облаченiю, одѣлся со всѣмъ приличiемъ и торжественностью, неоставивъ ни одного крючочка незастегнутымъ, и одѣвшись тотчасъ же приступилъ къ настоящей молитвѣ. Онъ молился довольно долго. На молитвѣ стояло уже много арестантовъ, большею частью пожилыхъ. Молодежь помногу не молилась: такъ развѣ перекрестится кто вставая, даже и въ праздникъ. Помолившись, Акимъ Акимычъ подошолъ ко мнѣ и съ нѣкоторою торжественностью поздравилъ меня съ праздникомъ. Я тутъ же позвалъ его на чай, а онъ меня на своего поросенка. Спустя немного прибѣжалъ ко мнѣ и Петровъ, поздравить меня. Онъ кажется ужь и выпилъ, и хоть прибѣжалъ запыхавшись, но многаго не сказалъ, а только постоялъ недолго передо мной съ какимъ-то ожиданiемъ и вскорѣ ушолъ отъ меня на кухню. Между тѣмъ въ военной казармѣ приготовлялись къ принятiю священника. Эта казарма была устроена не такъ какъ другiя: въ ней нары тянулись около стѣнъ, а не посрединѣ комнаты, какъ во всѣхъ прочихъ казармахъ, такъ что это была единственная въ острогѣ комната, незагроможденная посрединѣ. Вѣроятно она и устроена была такимъ образомъ, чтобъ въ ней, въ необходимыхъ случаяхъ, можно было собирать арестантовъ. Середи комнаты поставили столикъ, накрыли его чистымъ полотенцемъ, поставили на немъ образъ и зажгли лампадку. Наконецъ пришолъ священникъ съ крестомъ и святою водою. Помолившись и пропѣвъ передъ образомъ, онъ сталъ передъ арестантами и всѣ съ истиннымъ благоговѣнiемъ стали подходить прикладываться къ кресту. Затѣмъ священникъ обошолъ всѣ казармы и окропилъ ихъ святою водою. На кухнѣ онъ похвалилъ нашъ острожный хлѣбъ, славившiйся своимъ вкусомъ въ городѣ, и арестанты тотчасъ же пожелали ему послать два свѣжихъ и только-что выпеченыхъ хлѣба; на отсылку ихъ немедленно употребленъ былъ одинъ инвалидъ. Крестъ проводили съ тѣмъ же благоговѣнiемъ, съ какимъ и встрѣтили, и затѣмъ почти тотчасъ же прiѣхали плацъ-майоръ и комендантъ. Коменданта у насъ любили и даже уважали. Онъ обошолъ всѣ казармы въ сопровожденiи плацъ-майора, всѣхъ поздравилъ съ праздникомъ,

332

зашолъ въ кухню и попробовалъ острожныхъ щей. Щи вышли славные; отпущено было для такого дня чуть не по фунту говядины на каждаго арестанта. Сверхъ того сготовлена была просяная каша, и масла отпустили въ волю. Проводивъ коменданта, плацъ-майоръ велѣлъ начинать обѣдать. Арестанты старались не попадаться ему на глаза. Не любили у насъ его злобнаго взгляда изъ-подъ очковъ, которымъ онъ и теперь высматривалъ направо и налѣво, не найдется ли безпорядковъ, не попадется ли какой-нибудь виноватый.

Стали обѣдать. Поросенокъ Акимъ Акимыча былъ зажаренъ превосходно. И вотъ не могу даже объяснить какъ это случилось: тотчасъ же по отъѣздѣ плацъ-майора, какихъ-нибудь пять минутъ спустя, оказалось необыкновенно много пьянаго народу, которые еще только за пять минутъ были почти совершенно трезвые. Явилось много рдѣющихъ и сiяющихъ лицъ, явились балалайки. Полячокъ со скрипкой уже ходилъ за какимъ-то гулякой, нанятый на весь день и пилилъ ему веселые танцы. Разговоръ становился хмѣльнѣе и шумнѣе. Но отобѣдали безъ большихъ безпорядковъ. Всѣ были сыты. Многiе изъ стариковъ и солидныхъ отправились тотчасъ же спать, что сдѣлалъ и Акимъ Акимычъ, полагая кажется, что въ большой праздникъ послѣ обѣда непремѣнно нужно заснуть. Старичокъ изъ стародубовскихъ старообрядцевъ, вздремнувъ немного, полѣзъ на печку, развернулъ свою книгу и промолился до глубокой ночи, почти непрерывая молитвы. Ему тяжело было смотрѣть на «страмъ», какъ говорилъ онъ про всеобщую гулянку арестантовъ. Всѣ черкесы усѣлись на крылечкѣ и съ любопытствомъ, а вмѣстѣ и съ нѣкоторымъ омерзенiемъ смотрѣли на пьяный народъ. Мнѣ повстрѣчался Нурра: «яманъ, яманъ! сказалъ онъ мнѣ, покачивая головою съ благочестивымъ негодованiемъ: — ухъ, яманъ! Аллахъ сердитъ будетъ!» Исай Ѳомичъ упрямо и высокомѣрно засвѣтилъ въ своемъ уголку свѣчку и началъ работать, видимо показывая, что нивочто не считаетъ праздникъ. Кой-гдѣ по угламъ начались майданы. Инвалидовъ не боялись, а въ случаѣ унтеръ-офицера, который самъ старался ничего не замѣчать, поставили сторожей. Караульный офицеръ раза три заглядывалъ во весь этотъ день въ острогъ. Но пьяные прятались, майданы снимались при его появленiи, да и самъ онъ казалось рѣшился не обращать вниманiя на мелкiе безпорядки. Пьяный человѣкъ

333

въ этотъ день считался уже безпорядкомъ мелкимъ. Мало-помалу народъ разгуливался. Начинались и ссоры. Трезвыхъ все-таки оставалось гораздо большая часть и было кому присмотрѣть за нетрезвыми. Зато ужь гулявшiе пили безъ мѣры. Газинъ торжествовалъ. Онъ разгуливалъ съ самодовольнымъ видомъ около своего мѣста на нарахъ, подъ которыя смѣло перенесъ вино, хранившееся до того времени гдѣ-то въ снѣгу за казармами, въ потаенномъ мѣстѣ, и лукаво посмѣивался, смотря на прибывавшихъ къ нему потребителей. Самъ онъ былъ трезвъ и не выпилъ ни капли. Онъ намѣренъ былъ гулять въ концѣ праздника, обобравъ предварительно всѣ денежки изъ арестантскихъ кармановъ. По казармамъ раздавались пѣсни. Но пьянство переходило уже въ чадный угаръ и отъ пѣсенъ недалеко было до слезъ. Многiе расхаживали съ собственными балалайками, тулупы въ накидку, и съ молодецкимъ видомъ перебирали струны. Въ особомъ отдѣленiи образовался даже хоръ, человѣкъ изъ восьми. Они славно пѣли подъ акомпаниментъ балалаекъ и гитаръ. Чисто народныхъ пѣсенъ пѣлось мало. Помню только одну, молодецки пропѣтую:

Я вечоръ млада

Во пиру была.

И здѣсь я услышалъ новый варiянтъ этой пѣсни, котораго прежде не встрѣчалъ. Въ концѣ пѣсни прибавлялось нѣсколько стиховъ:

У меня-ль младой

Дома убрано:

Ложки вымыла,

Во щи вылила;

Съ косяковъ сскребла,

Пироги спекла.

Пѣлись же большею частью пѣсни такъ называемыя у насъ арестантскiя, впрочемъ всѣ извѣстныя. Одна изъ нихъ: «Бывало»... юмористическая, описывающая какъ прежде человѣкъ веселился и жилъ бариномъ на волѣ, а теперь попалъ въ острогъ. Описывалось какъ онъ подправлялъ прежде «бламанже шенпанскимъ», а теперь —

Дадутъ капусты мнѣ съ водою

И ѣмъ, такъ за ушьми трещитъ.

Въ ходу была тоже слишкомъ извѣстная:

334

Прежде жилъ я, мальчикъ веселился,

И имѣлъ свой капиталъ:

Капиталу, мальчикъ, я рѣшился

И въ неволю жить попалъ

и такъ далѣе. Только у насъ произносили не «капиталъ», а «копиталъ», производя капиталъ отъ слова «копить»; пѣлись тоже заунывныя. Одна была чисто каторжная, тоже кажется извѣстная:

Свѣтъ небесный возсiяетъ,

Барабанъ зарю пробьетъ, —

Старшiй двери отворяетъ,

Писарь требовать идетъ.

Насъ невидно за стѣнами,

Каково мы здѣсь живемъ;

Богъ, Творецъ Небесный, съ нами,

Мы и здѣсь не пропадемъ, и т. д.

Другая пѣлась еще заунывнѣе, впрочемъ прекраснымъ напѣвомъ, сочиненная вѣроятно какимъ-нибудь ссыльнымъ, съ приторными и довольно безграмотными словами. Изъ нея я вспоминаю теперь нѣсколько стиховъ:

Не увидитъ взоръ мой той страны,

Въ которой я рожденъ;

Терпѣть мученья безъ вины

На вѣкъ я осужденъ.

На кровлѣ филинъ прокричитъ,

Раздастся по лѣсамъ,

Заноетъ сердце, загруститъ,

Меня не будетъ тамъ.

Эта пѣсня пѣлась у насъ часто, но не хоромъ, а въ одиночку. Кто-нибудь, въ гулевое время, выйдетъ бывало на крылечко казармы, сядетъ, задумается, подопретъ щеку рукой и затянетъ ее высокимъ фальцетомъ. Слушаешь, и какъ-то душу надрываетъ. Голоса у насъ были порядочные.

Между тѣмъ начинались ужь и сумерки. Грусть, тоска и чадъ тяжело проглядывали среди пьянства и гульбы. Смѣявшiйся за часъ тому назадъ, уже рыдалъ гдѣ-нибудь, напившись черезъ край. Другiе успѣли уже раза по два подраться. Третьи, блѣдные и чуть держась на ногахъ, шатались по казармамъ, заводили ссоры. Тѣже, у которыхъ хмѣль былъ незадорнаго свойства,

335

тщетно искали друзей, чтобы излить передъ ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весь этотъ бѣдный народъ хотѣлъ повеселиться, провесть весело великiй праздникъ — и, Господи! какой тяжолый и грустный былъ этотъ день чуть не для каждаго. Каждый проводилъ его какъ-будто обманувшись въ какой-то надеждѣ. Петровъ раза два еще забѣгалъ ко мнѣ. Онъ очень немного выпилъ во весь день и былъ почти совсѣмъ трезвый. Но онъ до самаго послѣдняго часа все чего-то ожидалъ, что непремѣнно должно случиться, чего-то необыкновеннаго, праздничнаго, развеселаго. Хоть онъ и не говорилъ объ этомъ, но видно было по его глазамъ. Онъ сновалъ изъ казармы въ казарму безъ устали. Но ничего особеннаго не случалось и не встрѣчалось, кромѣ пьянства, пьяной безтолковой ругани и угорѣвшихъ отъ хмѣля головъ. Сироткинъ бродилъ тоже въ новой красной рубашкѣ, по всѣмъ казармамъ, хорошенькой, вымытый, и тоже, тихо и наивно, какъ-будто ждалъ чего-то. Мало-помалу въ казармахъ становилось несносно и омерзительно. Конечно было много и смѣшного, но мнѣ было какъ-то грустно и жалко ихъ всѣхъ, тяжело и душно между ними. Вонъ два арестанта спорятъ кому кого угощать. Видно, что они уже долго спорятъ и прежъ-того даже поссорились. У одного особенно есть какой-то давнишнiй зубъ на другого. Онъ жалуется, и нетвердо ворочая языкомъ, силится доказать, что тотъ поступилъ съ нимъ несправедливо: былъ проданъ какой-то полушубокъ, утаены когда-то какiя-то деньги, въ прошломъ году на масляницѣ. Что-то еще кромѣ этого было… Обвиняющiй — высокiй и мускулистый парень, неглупый, смирный, но когда пьянъ, — съ стремленiемъ дружиться и излить свое горе. Онъ и ругается, и претензiю показываетъ какъ-будто съ желанiемъ еще крѣпче потомъ помириться съ соперникомъ. Другой — плотный, коренастый, невысокаго роста, съ круглымъ лицомъ, хитрый и пронырливый. Онъ выпилъ можетъ-быть больше своего товарища, но пьянъ только слегка. Онъ съ характеромъ и слыветъ богатымъ, но ему почему-то выгодно не раздражать теперь своего экспансивнаго друга, и онъ подводитъ его къ цѣловальнику; другъ утверждаетъ, что онъ долженъ и обязанъ ему поднести, «если только ты честный человѣкъ есть».

Цѣловальникъ, съ нѣкоторымъ уваженiемъ къ требователю и съ оттѣнкомъ презрѣнiя къ экспансивному другу, потомучто

336

тотъ пьетъ не на свои, а его подчуютъ, достаетъ и наливаетъ чашку вина.

— Нѣтъ, Степка, это ты должонъ, говоритъ экспансивный другъ, видя, что его взяла, — потому ефто твой долгъ.

— Да я съ тобой и языкъ-то даромъ не стану мозолить! отвѣчаетъ Степка.

— Нѣтъ, Степка, это ты врешь, подтверждаетъ первый, принимая отъ цѣловальника чашку: — потому ты мнѣ деньги долженъ; совѣсти нѣтъ и глаза-то у тебя не свои, а заемные! Подлецъ ты Степка, вотъ тебѣ; одно слово подлецъ!

— Ну чего рюмишь, вино расплескалъ! честь ведутъ да даютъ, такъ пей! кричитъ цѣловальникъ на экспансивнаго друга: — не дозавтра надъ тобой стоять!

— Да и выпью, чего кричишь! «Съ праздникомъ, Степанъ Дорофеичъ!» вѣжливо и съ легкимъ поклономъ обратился онъ, держа чашку въ рукахъ, къ Степкѣ, котораго еще за полминуты обзывалъ подлецомъ. — Будь здоровъ на сто годовъ, а что жилъ, не въ зачетъ! Онъ выпилъ, крякнулъ и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымалъ, замѣтилъ онъ съ серьозною важностью, обращаясь какъ-будто ко всѣмъ и ни къ кому въ особенности: — а теперь ужь знать лѣта мои подходятъ. Благодарствуй, Степанъ Дорофеичъ.

— Не на чемъ.

— Такъ я все про то буду тебѣ, Степка, говорить; и окромя того, что ты выходишь передо мной большой подлецъ, я тебѣ скажу...

— А я тебѣ вотъ что, пьяная ты харя, скажу, перебиваетъ потерявшiй терпѣнiе Степка. — Слушай, да всякое мое слово считай: вотъ тебѣ свѣтъ пополамъ; тебѣ полсвѣта, и мнѣ полсвѣта. Иди и не встрѣчайся ты больше мнѣ. Надоѣлъ!

— Такъ не отдашь денегъ?

— Какихъ тебѣ еще денегъ, пьяный ты человѣкъ?

— Эй, на томъ свѣтѣ самъ придешь отдавать — не возьму! Наша денежка трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься съ моимъ пятакомъ на томъ свѣтѣ.

— Да ну тебя къ чорту.

— Что нукаешь; не запрегъ.

— Пошолъ, пошолъ!

— Подлецъ!

337

— Варнакъ!

И пошла опять ругань, еще больше чѣмъ до подчиванья.

Вотъ сидятъ на нарахъ отдѣльно два друга: одинъ высокiй, плотный, мясистый, настоящiй мясникъ; лицо его красно. Онъ чуть не плачетъ, потомучто очень растроганъ. Другой — тщедушный, тоненькiй, худой, съ длиннымъ носомъ, съ котораго какъ-будто что-то каплетъ, и съ маленькими свиными глазками, обращенными въ землю. Это человѣкъ политичный и образованный; былъ когда-то писаремъ и трактуетъ своего друга нѣсколько свысока, что тому втайнѣ очень непрiятно. Они весь день вмѣстѣ пили.

— Онъ меня дерзнулъ! кричитъ мясистый другъ, крѣпко качая голову писаря лѣвой рукой, которою онъ обхватилъ его. «Дерзнулъ» значитъ ударилъ. Мясистый другъ, самъ изъ унтеръ-офицеровъ, втайнѣ завидуетъ своему испитому другу, и потому оба они, одинъ передъ другимъ, щеголяютъ изысканностью слога.

— А я тебѣ говорю, что и ты неправъ… начинаетъ догматически писарь, упорно неподымая на него своихъ глазъ и съ важностью смотря въ землю.

— Онъ меня дерзнулъ, слышь ты! прерываетъ другъ, еще больше теребя своего милаго друга. — Ты одинъ мнѣ теперь на всемъ свѣтѣ остался, слышишь ты это? потому я тебѣ одному говорю: онъ меня дерзнулъ!..

— А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый другъ, составляетъ только стыдъ твоей головѣ! тоненькимъ и вѣжливымъ голоскомъ возражаетъ писарь: — а лучше согласись, милый другъ, все это пьянство черезъ твое собственное непостоянство…

Мясистый другъ нѣсколько отшатывается назадъ, тупо глядитъ своими пьяными глазами на самодовольнаго писаришку, и вдругъ, совершенно неожиданно, изо всей силы ударяетъ своимъ огромнымъ кулакомъ по маленькому лицу писаря. Тѣмъ и кончается дружба за цѣлый день. Милый другъ безъ памяти летитъ подъ нары…

Вотъ входитъ въ нашу казарму одинъ мой знакомый изъ особаго отдѣленiя, безконечно добродушный и веселый парень, неглупый, безобидно-насмѣшливый и необыкновенно простоватый съ виду. Это тотъ самый, который, въ первый мой день въ

338

острогѣ, въ кухнѣ за обѣдомъ искалъ гдѣ живетъ богатый мужикъ, увѣрялъ что онъ «съ анбицiей» и напился со мною чаю. Онъ лѣтъ сорока, съ необыкновенно толстой губой и съ большимъ мясистымъ носомъ, усѣяннымъ угрями. Въ рукахъ его балалайка, на которой онъ небрежно перебираетъ струны. За нимъ слѣдовалъ, точно прихвостень, чрезвычайно маленькiй арестантикъ, съ большой головой, котораго я очень мало зналъ доселѣ. На него впрочемъ и никто не обращалъ никакого вниманiя. Онъ былъ какой-то странный, недовѣрчивый, вѣчно молчаливый и серьозный; ходилъ работать въ швальню и видимо старался жить особнякомъ и ни съ кѣмъ не связываться. Теперь же, пьяный, онъ привязался какъ тѣнь къ Варламову. Онъ слѣдовалъ за нимъ въ ужасномъ волненiи, размахивалъ руками, билъ кулакомъ по стѣнѣ, по нарамъ и даже чуть не плакалъ. Варламовъ казалось не обращалъ на него никакого вниманiя, какъ-будто и не было его подлѣ. Замѣчательно, что прежде эти два человѣка почти совсѣмъ другъ съ другомъ не сходились; у нихъ и по занятiямъ, и по характеру ничего нѣтъ общаго. И разрядовъ они разныхъ, и живутъ по разнымъ казармамъ. Звали маленькаго арестанта — Булкинъ.

Варламовъ, увидѣвъ меня, осклабился. Я сидѣлъ на своихъ нарахъ у печки. Онъ сталъ поодаль противъ меня, что-то сообразилъ, покачнулся, и неровными шагами подойдя ко мнѣ, какъ-то молодцовато избоченился всѣмъ корпусомъ и слегка потрогивая струны, проговорилъ речитативомъ, чуть-чуть постукивая сапогомъ:

Круглолица, бѣлолица

Милая моя;

Она въ платьицѣ атласномъ,

Гарнитуровомъ прикрасномъ,

Очень хороша.

Эта пѣсня казалось вывела изъ себя Булкина; онъ замахалъ руками и обращаясь ко всѣмъ закричалъ:

— Все-то вретъ, братцы, все-то онъ вретъ! Ни одного слова не скажетъ вправду, всe вретъ!

— Старичку Александру Петровичу! проговорилъ Варламовъ, съ плутоватымъ смѣхомъ заглядывая мнѣ въ глаза и чуть не полѣзъ со мной цѣловаться. Онъ былъ пьяненекъ. Выраженiе: «старичку такому-то...», т. е. такому-то мое почтенiе,

339

употребляется въ простонародьи по всей Сибири, хотя бы относилось къ человѣку двадцати лѣтъ. Слово «старичокъ» означаетъ что-то почетное, почтительное, даже льстивое.

— Ну что, Варламовъ, какъ поживаете?

— Да по деньку на день. А ужь кто празднику радъ, тотъ спозаранку пьянъ; вы ужь меня извините! Варламовъ говорилъ нѣсколько нараспѣвъ.

— И все-то вретъ, все-то онъ опять вретъ! закричалъ Булкинъ, въ какомъ-то отчаянiи стуча рукою по нарамъ. Но тотъ какъ-будто слово далъ не обращать на него ни малѣйшаго вниманiя, и въ этомъ было чрезвычайно много комизму, потомучто Булкинъ привязался къ Варламову совершенно ни съ того, ни съ сего еще съ самаго утра, именно зато, что Варламовъ «всe вретъ», какъ ему отчего-то показалось. Онъ бродилъ за нимъ какъ тѣнь, привязывался къ каждому его слову, ломалъ свои руки, обколотилъ ихъ чуть не въ кровь объ стѣны и объ нары, и страдалъ, видимо страдалъ отъ убѣжденiя, что Варламовъ «всe вретъ»! Еслибъ у него были волосы на головѣ, онъ бы кажется вырвалъ ихъ отъ огорченiя. Точно онъ взялъ на себя обязанность отвѣчать за поступки Варламова, точно на его совѣсти лежали всѣ недостатки Варламова. Но тотъ даже и не глядѣлъ на него.

— Всe вретъ, все вретъ, всe вретъ! Ни одно-то слово его ни къ чему не подходитъ! кричалъ Булкинъ.

— Да тебѣ-то что! отвѣчали со смѣхомъ арестанты.

— Я вамъ, Александръ Петровичъ, доложу, что былъ я очень красивъ изъ себя и очень меня любили дѣвки... началъ вдругъ ни съ того, ни съ сего Варламовъ.

— Вретъ! опять вретъ! прерываетъ съ какимъ-то визгомъ Булкинъ. Арестанты хохочутъ.

— А я-то передъ ними куражусь: рубаха на мнѣ красная, шаровары плисовыя; лежу себѣ, какъ эдакой графъ Бутылкинъ, ну то-есть пьянъ какъ шведъ, одно слово — чего изволите!

— Вретъ! рѣшительно подтверждаетъ Булкинъ.

340

— А въ тѣ поры былъ у меня отъ батюшки домъ двухъ-этажный каменный. Ну, въ два-то года я два этажа и спустилъ, остались у меня одни ворота безъ столбовъ. Чтожъ, деньги — голуби: прилетятъ и опять улетятъ!

— Вретъ! еще рѣшительнѣе подтверждаетъ Булкинъ.

— Такъ ужь я вотъ ономясь и послалъ моимъ родичамъ отсюда слезницу; авось деньжонокъ пришлютъ. Потому, говорили, я противъ родителевъ моихъ шолъ. Неуважительный былъ! Вотъ ужь седьмой годъ какъ послалъ.

— И нѣтъ отвѣту? спросилъ я засмѣявшись.

— Да нѣтъ, отвѣчалъ онъ вдругъ засмѣявшись самъ и все ближе и ближе приближая свой носъ къ самому моему лицу. — А у меня, Александръ Петровичъ, здѣсь полюбовница есть...

— У васъ? любовница?

— Онуфрiевъ даве и говоритъ: «моя пусть рябая, нехорошая, да зато у ней сколько одежи; а твоя хорошая, да нищая, съ мѣшкомъ ходитъ.»

— Да развѣ правда?

— А и вправду нищая! отвѣчалъ онъ и залился неслышнымъ смѣхомъ; въ казармѣ тоже захохотали. Дѣйствительно всѣ знали, что онъ связался съ какой-то нищей и выдалъ ей въ полгода всего десять копѣекъ.

— Ну такъ чтожъ? спросилъ я, желая отъ него наконецъ отвязаться.

Онъ помолчалъ, умильно посмотрѣлъ на меня и нѣжно произнесъ:

— Такъ вотъ не соблаговолите ли мнѣ по сей причинѣ на косушку? Я вѣдь, Александръ Петровичъ, все чай пилъ сегодня, прибавилъ онъ въ умиленiи, принимая деньги: — и такъ я этого чаю нахлестался, что одышка взяла, а въ брюхѣ какъ въ бутылкѣ болтается...

Межъ тѣмъ какъ онъ принималъ деньги, нравственное разстройство Булкина казалось дошло до послѣднихъ предѣловъ. Онъ жестикулировалъ какъ отчаянный, чуть не плакалъ.

— Люди божiи! кричалъ онъ, обращаясь ко всей казармѣ въ изступленiи: — смотрите на него! Все вретъ! Что ни скажетъ, все-то, всe-то, всe-то онъ вретъ!

— Да тебѣ-то что? кричатъ ему арестанты, удивляясь на его ярость: — несообразный ты человѣкъ!

— Не дамъ соврать! кричитъ Булкинъ, сверкая глазами и стуча изъ всей силы кулакомъ по нарамъ: — не хочу, чтобъ онъ вралъ!

Всѣ хохочутъ. Варламовъ беретъ деньги, откланивается мнѣ,

341

и кривляясь спѣшитъ изъ казармы, разумѣется къ цѣловальнику. И тутъ кажется онъ въ первый разъ замѣчаетъ Булкина.

— Ну, пойдемъ! говоритъ онъ ему, останавливаясь на порогѣ, точно онъ и впрямь былъ ему на что-то нуженъ. — Набалдашникъ! прибавляетъ онъ, съ презрѣнiемъ пропуская огорченнаго Булкина впередъ себя и вновь начиная тренькать на балалайкѣ...

Но что описывать этотъ чадъ! Наконецъ кончается этотъ удушливый день. Арестанты тяжело засыпаютъ на нарахъ. Воснѣ они говорятъ и бредятъ еще больше чѣмъ въ другiя ночи. Кой-гдѣ еще сидятъ за майданами. Давно ожидаемый праздникъ прошолъ. Завтра опять будни, опять на работу...

ХI

ПРЕДСТАВЛЕНIЕ

На третiй день праздника, вечеромъ, состоялось первое представленiе въ нашемъ театрѣ. Предварительныхъ хлопотъ по устройству вѣроятно было много, но актеры взяли все на себя, такъ что всѣ мы, остальные, и не знали: въ какомъ положенiи дѣло? что именно дѣлается? даже хорошенько не знали, что будетъ представляться. Актеры всѣ эти три дня, выходя на работу, старались какъ можно болѣе добыть костюмовъ. Баклушинъ, встрѣчаясь со мной, только прищелкивалъ пальцами отъ удовольствiя. Кажется и на плацъ-майора нашолъ порядочный стихъ. Впрочемъ намъ было совершенно неизвѣстно, зналъ ли онъ о театрѣ. Если зналъ, то позволилъ ли его формально, или только рѣшился молчать, махнувъ рукой на арестантскую затѣю и подтвердивъ разумѣется, чтобъ все было повозможности въ порядкѣ? Я думаю, онъ зналъ о театрѣ, не могъ не знать; но вмѣшиваться не хотѣлъ, понимая, что можетъ быть хуже, если онъ запретитъ: арестанты начнутъ шалить, пьянствовать, такъ что гораздо лучше, если чѣмъ-нибудь займутся. Я впрочемъ предполагаю въ плацъ-майорѣ такое разсужденiе единственно потому, что оно самое естественное, самое вѣрное и здравое. Даже такъ можно сказать: еслибъ у арестантовъ не было на праздникахъ театра, или какого-нибудь занятiя въ этомъ родѣ, то его

342

слѣдовало самому начальству выдумать. Но такъ какъ нашъ плацъ-майоръ отличался совершенно обратнымъ способомъ мышленiя, чѣмъ остальная часть человѣчества, то очень немудрено, что я беру большой грѣхъ на себя, предполагая, что онъ зналъ о театрѣ и позволилъ его. Такому человѣку какъ плацъ-майоръ надо было вездѣ кого-нибудь придавить, что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права, однимъ словомъ — гдѣ-нибудь произвести распорядокъ. Въ этомъ отношенiи онъ былъ извѣстенъ въ цѣломъ городѣ. Какое ему дѣло, что именно отъ этихъ стѣсненiй въ острогѣ могли выйти шалости! На шалости есть наказанiя (разсуждаютъ такiе, какъ нашъ плацъ-майоръ), а съ мошенниками-арестантами — строгость и безпрерывное, буквальное исполненiе закона — вотъ и все что требуется! Эти бездарные исполнители закона рѣшительно не понимаютъ, да и не въ состоянiи понять, что одно буквальное исполненiе его, безъ смысла, безъ пониманiя духа его, прямо ведетъ къ безпорядкамъ, да и никогда къ другому не приводило. «Въ законахъ сказано, чего же больше?» говорятъ они и искренно удивляются, что отъ нихъ еще требуютъ, въ придачу къ законамъ, здраваго разсудка и трезвой головы. Послѣднее особенно кажется многимъ изъ нихъ излишнею и возмутительною роскошью, стѣсненiемъ, нетерпимостью.

Но какъ бы то ни было, старшiй унтеръ-офицеръ не противорѣчилъ арестантамъ, а имъ только того и надо было. Я утвердительно скажу, что театръ и благодарность зато-что его позволили, были причиною, что на праздникахъ не было ни одного серьознаго безпорядка въ острогѣ: ни одной злокачественной ссоры, ни одного воровства. Я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ свои же унимали иныхъ разгулявшихся или ссорящихся, единственно подъ тѣмъ предлогомъ, что запретятъ театръ. Унтеръ-офицеръ взялъ съ арестантовъ слово, что все будетъ тихо и вести будутъ себя хорошо. Согласились съ радостью и свято исполняли обѣщанiе; льстило тоже очень, что вѣрятъ ихъ слову. Надо впрочемъ сказать, что позволить театръ рѣшительно ничего не стоило начальству, никакихъ пожертвованiй. Предварительно мѣста не огораживали: театръ созидался и разнимался весь въ какiя-нибудь четверть часа. Продолжался онъ полтора часа и еслибъ вдругъ вышло свыше приказанiе прекратить представленiе, — дѣло бы обдѣлалось въ одинъ мигъ. Костюмы были

343

спрятаны въ сундукахъ у арестантовъ. Но прежде чѣмъ скажу какъ устроенъ былъ театръ и какiе именно были костюмы, скажу объ афишѣ театра, т. е. что именно предполагалось играть.

Собственно писаной афишки не было. На второе, на третье представленiе явилась впрочемъ одна, написанная Баклушинымъ для гг. офицеровъ и вообще благородныхъ посѣтителей, удостоившихъ нашъ театръ, еще въ первое представленiе, своимъ посѣщенiемъ. Именно: изъ господъ приходилъ обыкновенно караульный офицеръ, и однажды зашолъ самъ дежурный по карауламъ. Зашолъ тоже разъ инженерный офицеръ; вотъ на случай этихъ-то посѣтителей и создалась афишка. Предполагалось, что слава острожнаго театра прогремитъ далеко въ крѣпости и даже въ городѣ, тѣмъ болѣе что въ городѣ не было театра. Слышно было, что составился на одно представленiе изъ любителей, да и только. Арестанты какъ дѣти радовались малѣйшему успѣху, тщеславились даже. «Вѣдь кто знаетъ, — думали и говорили у насъ про себя и между собою: — пожалуй и самое высшее начальство узнаетъ; придутъ и посмотрятъ; увидятъ тогда, какiе есть арестанты. Это не простое солдатское представленiе, съ какими-то чучелами, съ плывучими лодками, съ ходячими медвѣдями и козами. Тутъ актеры, настоящiе актеры, господскiя комедiи играютъ; такого театра и въ городѣ нѣтъ. У генерала Абросимова было разъ, говорятъ, представленiе и еще будетъ; ну такъ можетъ только костюмами и возьмутъ, а насчетъ разговору, такъ еще кто знаетъ передъ нашими-то! До губернатора дойдетъ пожалуй, и — чѣмъ чортъ не шутитъ? — можетъ и самъ захочетъ придти посмотрѣть. Въ городѣ-то нѣтъ театра…» Однимъ словомъ фантазiя арестантовъ, особенно послѣ перваго успѣха, дошла на праздникахъ до послѣдней степени, чуть ли не до наградъ или до уменьшенiя срока работъ, хотя въ тоже время и сами они почти тотчасъ же предобродушно принимались смѣяться надъ собою. Однимъ словомъ, это были дѣти, вполнѣ дѣти, несмотря на то, что инымъ изъ этихъ дѣтей было чуть не по сороку лѣтъ. Но несмотря на то, что не было афиши, я уже зналъ, въ главныхъ чертахъ, составъ предполагаемаго представленiя. Первая пьеса была: «Филатка и Мирошка соперники». Баклушинъ еще за недѣлю до представленiя хвалился передо мной, что роль самого Филатки, которую онъ бралъ на себя, будетъ такъ представлена, что и въ санктъ-петербургскомъ театрѣ

344

не видывали. Онъ расхаживалъ по казармамъ, хвастался немилосердно и безстыдно, а вмѣстѣ съ тѣмъ и совершенно добродушно, а иногда вдругъ бывало отпуститъ что-нибудь «по-тiатральному», т. е. изъ своей роли, — и всѣ хохочутъ, смѣшно или несмѣшно то что онъ отпустилъ. Впрочемъ, надо признаться, и тутъ арестанты умѣли себя выдержать и достоинство соблюсти: восторгались выходками Баклушина и разсказами о будущемъ театрѣ или только самый молодой и желторотый народъ, безъ выдержки, или только самые значительные изъ арестантовъ, которыхъ авторитетъ былъ незыблемо установленъ, такъ что имъ ужь нечего было бояться прямо выражать свои ощущенiя, какiя бы они ни были, хотя бы самаго наивнаго (т. е., по острожнымъ понятiямъ, самаго неприличнаго) свойства. Прочiе же выслушивали слухи и толки молча, правда не осуждали, не противорѣчили, но всѣми силами старались отнестись къ слухамъ о театрѣ равнодушно и даже отчасти и свысока. Только ужь въ послѣднее время, въ самый почти день представленiя, всѣ начали интересоваться: что-то будетъ? какъ-то наши? что плацъ-майоръ? удастся ли такъ же, какъ въ прошломъ году? и проч. Баклушинъ увѣрялъ меня, что всѣ актеры подобраны великолѣпно, каждый «къ своему мѣсту». Что даже и занавѣсъ будетъ. Что филаткину невѣсту будетъ играть Сироткинъ, — и вотъ сами увидите, каковъ онъ въ женскомъ-то платьѣ! говорилъ онъ прищуриваясь и прищелкивая языкомъ. У благодѣтельной помѣщицы будетъ платье со фальбалой, и перелеринка, и зонтикъ въ рукахъ, а благодѣтельный помѣщикъ выйдетъ въ офицерскомъ сертукѣ съ эксельбантами и съ тросточкой. Затѣмъ слѣдовала вторая пьеса, драматическая: «Кедрилъ-обжора». Названiе меня очень заинтересовало; но какъ я ни распрашивалъ объ этой пьесѣ, — ничего не могъ узнать предварительно. Узналъ только, что взята она не изъ книги, а «по списку»; что пьесу достали у какого-то отставного унтеръ-офицера, въ форштадтѣ, который вѣрно самъ когда-нибудь участвовалъ въ представленiи ея на какой-нибудь солдатской сценѣ. У насъ, въ отдаленныхъ городахъ и губернiяхъ, дѣйствительно есть такiя театральныя пьесы, которыя казалось бы никому неизвѣстны, можетъ-быть нигдѣ никогда не напечатаны, но которыя сами собой откудова-то явились и составляютъ необходимую принадлежность всякаго народнаго театра въ извѣстной полосѣ Россiи. Кстати: я

345

сказалъ «народнаго театра». Очень бы и очень хорошо было, еслибъ кто изъ нашихъ изыскателей занялся новыми и болѣе тщательными, чѣмъ доселѣ изслѣдованiями о народномъ театрѣ, который есть, существуетъ и даже можетъ-быть не совсѣмъ ничтожный. Я вѣрить не хочу, чтобъ всe что я потомъ видѣлъ у насъ, въ нашемъ острожномъ театрѣ, было выдумано нашими же арестантами. Тутъ необходима преемственность преданiя, разъ установленные прiемы и понятiя, переходящiе изъ рода въ родъ и по старой памяти. Искать ихъ надо у солдатъ, у фабричныхъ, въ фабричныхъ городахъ и даже по нѣкоторымъ незнакомымъ бѣднымъ городкамъ у мѣщанъ. Сохранились тоже они по деревнямъ и по губернскимъ городамъ между дворнями большихъ помѣщицкихъ домовъ. Я даже думаю, что многiя старинныя пьесы расплодились въ спискахъ по Россiи не иначе какъ черезъ помѣщицкую дворню. У прежнихъ старинныхъ помѣщиковъ и московскихъ баръ бывали собственные театры, составленные изъ крѣпостныхъ артистовъ. И вотъ въ этихъ-то театрахъ и получилось начало нашего народнаго драматическаго искуства, котораго признаки несомнѣнны. Чтоже касается до «Кедрила-обжоры», то, какъ ни желалось мнѣ, я ничего не могъ узнать о немъ предварительно, кромѣ того, что на сценѣ появляются злые духи и уносятъ Кедрила въ адъ. Но что такое значитъ Кедрилъ, и наконецъ почему Кедрилъ, а не Кирилъ? русское ли это, или иностранное происшествiе? — этого я никакъ не могъ добиться. Въ заключенiе объявлялось что будетъ представляться «пантомина подъ музыку». Конечно все это было очень любопытно. Актеровъ было человѣкъ пятнадцать, — все бойкой и бравый народъ. Они гомозились про себя, дѣлали репетицiи, иногда за казармами, таились, прятались. Однимъ словомъ хотѣли удивить всѣхъ насъ чѣмъ-то необыкновеннымъ и неожиданнымъ.

Въ будни острогъ запирался рано, какъ только наступала ночь. Въ рождественскiй праздникъ сдѣлано было исключенiе: не запирали до самой вечерней зари. Эта льгота давалась собственно для театра. Впродолженiе праздника обыкновенно каждый день, передъ вечеромъ, посылали изъ острога съ покорнѣйшей просьбой къ караульному офицеру: «позволить театръ и не запирать подольше острога», прибавляя, что и вчера былъ театръ и долго не запирался, а безпорядковъ никакихъ не было. Караульный офицеръ разсуждалъ такъ: «безпорядковъ

346

дѣйствительно вчера не было; а ужь какъ сами слово даютъ, что не будетъ и сегодня, значитъ сами за собой будутъ смотрѣть, а это всего крѣпче. Ктому же не позволь представленiя, такъ пожалуй (кто ихъ знаетъ? народъ каторжный!) нарочно что-нибудь напакостятъ со зла и караульныхъ подведутъ.» Наконецъ и то: въ караулѣ стоять скучно, а тутъ театръ, да не просто солдатскiй, а арестантскiй, а арестанты народъ любопытный: весело будетъ посмотрѣть. А смотрѣть караульный офицеръ всегда вправѣ.

Прiѣдетъ дежурный: «Гдѣ караульный офицеръ?» — «Пошолъ въ острогъ арестантовъ считать, казармы запирать», — отвѣтъ прямой и оправданiе прямое. Такимъ образомъ караульные офицеры каждый вечеръ впродолженiе всего праздника позволяли театръ и не запирали казармъ вплоть до вечерней зари. Арестанты и прежде знали, что отъ караула не будетъ препятствiя, и были покойны.

Часу въ седьмомъ пришолъ за мной Петровъ, и мы вмѣстѣ отправились въ представленье. Изъ нашей казармы отправились почти всѣ, кромѣ черниговскаго старовѣра и поляковъ. Поляки только въ самое послѣднее представленiе, четвертаго генваря, рѣшились побывать въ театрѣ, и то послѣ многихъ увѣренiй, что тамъ и хорошо, и весело, и безопасно. Брезгливость поляковъ нимало не раздражала каторжныхъ, а встрѣчены они были четвертаго января очень вѣжливо. Ихъ даже пропустили на лучшiя мѣста. Чтоже касается до черкесовъ и въ особенности Исая Ѳомича, то для нихъ нашъ театръ былъ истиннымъ наслажденiемъ. Исай Ѳомичъ каждый разъ давалъ по три копѣйки, а въ послѣднiй разъ положилъ на тарелку десять копѣекъ, и блаженство изображалось на лицѣ его. Актеры положили сбирать съ присутствующихъ, кто сколько дастъ, на расходы по театру и на свое собственное подкрѣпленiе. Петровъ увѣрялъ, что меня пустятъ на одно изъ первыхъ мѣстъ, какъ бы ни былъ набитъ биткомъ театръ, на томъ основанiи, что я, какъ богаче другихъ, вѣроятно и больше дамъ, а ктому же и толку больше ихняго знаю. Такъ и случилось. Но опишу первоначально залу и устройство театра.

Военная казарма наша, въ которой устроился театръ, была шаговъ въ пятнадцать длиною. Со двора вступали на крыльцо, съ крыльца въ сѣни, а изъ сѣней въ казарму. Эта длинная казарма, какъ уже и сказалъ я, была особаго устройства: нары

347

тянулись въ ней по стѣнѣ, такъ что средина комнаты оставалась свободной. Половина комнаты, ближайшая отъ выхода съ крыльца, была отдана зрителямъ; другая же половина, которая сообщалась съ другой казармой, назначалась для самой сцены. Прежде всего меня поразила занавѣсь. Она тянулась шаговъ на десять поперегъ всей казармы. Занавѣсь была такою роскошью, что дѣйствительно было чему подивиться. Кромѣ того она была расписана масляной краской: изображались деревья, бесѣдки, пруды и звѣзды. Составилась она изъ холста, стараго и новаго, кто сколько далъ и пожертвовалъ; изъ старыхъ арестантскихъ онучекъ и рубахъ, кое-какъ сшитыхъ въ одно большое полотнище, и наконецъ часть ея, на которую не хватило холста, была просто изъ бумаги, тоже выпрошеной по листочку въ разныхъ канцелярiяхъ и приказахъ. Наши же маляры, между которыми отличался и Брюловъ — А-въ, позаботились раскрасить и расписать ее. Эфектъ былъ удивительный. Такая роскошь радовала даже самыхъ угрюмыхъ и самыхъ щепетильныхъ арестантовъ, которые, какъ дошло до представленiя, оказались всѣ безъ исключенiя такими же дѣтьми, какъ и самые горячiе изъ нихъ и нетерпѣливые. Всѣ были очень довольны, даже хвастливо довольны. Освѣщенiе состояло изъ нѣсколькихъ сальныхъ свѣчекъ, разрѣзаныхъ на части. Передъ занавѣсью стояли двѣ скамейки изъ кухни, а передъ скамейками три-четыре стула, которые нашлись въ унтеръ-офицерской комнатѣ. Стулья назначались на случай, для самыхъ высшихъ лицъ офицерскаго званiя. Скамейки же для унтеръ-офицеровъ, и инженерныхъ писарей, кондукторовъ и прочаго народа, хотя и начальствующаго, но не въ офицерскихъ чинахъ, на случай еслибъ они заглянули въ острогъ. Такъ и случилось: постороннiе посѣтители у насъ не переводились во весь праздникъ; иной вечеръ приходило больше, другой меньше, а въ послѣднее представленiе такъ ни одного мѣста на скамьяхъ не оставалось незанятымъ. И наконецъ, уже сзади скамeекъ, помѣщались арестанты, стоя, изъ уваженiя къ посѣтителямъ безъ фуражекъ, въ курткахъ или въ полушубкахъ, несмотря на удушливый, парной воздухъ комнаты. Конечно мѣста для арестантовъ полагалось слишкомъ мало. Но кромѣ того, что одинъ буквально сидѣлъ на другомъ, особенно въ заднихъ рядахъ, заняты были еще нары, кулисы и наконецъ нашлись любители, постоянно ходившiе за театръ, въ другую казарму, и

348

уже оттуда, изъ-за задней кулисы, высматривавшiе представленiе. Тѣснота въ первой половинѣ казармы была неестественная и равнялась можетъ-быть тѣснотѣ и давкѣ, которую я недавно еще видѣлъ въ банѣ. Дверь въ сѣни была отворена; въ сѣняхъ, въ которыхъ было двадцать градусовъ морозу, тоже толпился народъ. Насъ, меня и Петрова, тотчасъ же пропустили впередъ, почти къ самымъ скамейкамъ, гдѣ было гораздо виднѣе, чѣмъ въ заднихъ рядахъ. Во мнѣ отчасти видѣли цѣнителя, знатока, бывшаго и не въ такихъ театрахъ; видѣли, что Баклушинъ всe это время совѣтовался со мной и относился ко мнѣ съ уваженiемъ; мнѣ стало-быть теперь честь и мѣсто. Положимъ арестанты были народъ тщеславный и легкомысленный въ высшей степени, но всe это было напускное. Арестанты могли смѣяться надо мной видя, что я плохой имъ помощникъ на работѣ. Алмазовъ могъ съ презрѣнiемъ смотрѣть на насъ, дворянъ, тщеславясь передъ нами своимъ умѣньемъ обжигать алебастръ. Но къ гоненiямъ и къ насмѣшкамъ ихъ надъ нами примѣшивалось и другое: мы когда-то были дворяне; мы принадлежали къ тому же сословiю, какъ и ихъ бывшiе господа, о которыхъ они не могли сохранить хорошей памяти. Но теперь, въ театрѣ, они посторонились передо мной. Они признавали, что въ этомъ я могу судить лучше ихъ, что я видалъ и знаю больше ихъ. Самые нерасположонные изъ нихъ ко мнѣ (я знаю это) желали теперь моей похвалы ихъ театру и безо всякаго самоуниженiя пустили меня на лучшее мѣсто. Я сужу теперь, припоминая тогдашнее мое впечатлѣнiе. Мнѣ тогда же показалось, — я помню это, — что въ ихъ справедливомъ судѣ надъ собой было вовсе не приниженiе, а чувство собственнаго достоинства. Высшая и самая рѣзкая характеристическая черта нашего народа, — это чувство справедливости и жажда ея. Пѣтушиной же замашки быть впереди во всѣхъ мѣстахъ и вочто бы то нистало, стоитъ ли, нѣтъ ли того человѣкъ, — этого въ народѣ нѣтъ. Стоитъ только снять наружную, наносную кору и посмотрѣть на самое зерно повнимательнѣе, поближе, безъ предразсудковъ — и иной увидитъ въ народѣ такiя вещи, о которыхъ и не предугадывалъ. Не многому могутъ научить народъ мудрецы наши. Даже, утвердительно скажу, — напротивъ: сами они еще должны у него поучиться.

Петровъ наивно сказалъ мнѣ, когда мы только еще

349

собирались въ театръ, что меня пустятъ впередъ и потому еще, что я дамъ больше денегъ. Положенной цѣны не было: всякой давалъ что могъ или что хотѣлъ. Почти всѣ положили что-нибудь, хоть по грошу, когда пошли сбирать на тарелку. Но если меня пустили впередъ, отчасти и за деньги, въ предположенiи, что я дамъ больше другихъ, то опять-таки, сколько было въ этомъ чувства собственнаго достоинства! «Ты богаче меня и ступай впередъ, и хоть мы здѣсь всѣ равны, но ты положишь больше: слѣдственно такой посѣтитель, какъ ты, прiятнѣе для актеровъ, — тебѣ и первое мѣсто, потомучто всѣ мы здѣсь не за деньги, а изъ уваженiя, а слѣдственно сортировать себя мы должны уже сами». Сколько въ этомъ настоящей благородной гордости! Это не уваженiе къ деньгамъ, а уваженiе къ самому себѣ. Вообще же къ деньгамъ, къ богатству, въ острогѣ не было особеннаго уваженiя, особенно если смотрѣть на арестантовъ на всѣхъ безразлично, въ массѣ, въ артели. Я не помню даже ни одного изъ нихъ серьозно унижавшагося изъ-за денегъ, еслибъ пришлось даже разсматривать ихъ и по одиночкѣ. Были попрошайки, выпрашивавшiе и у меня. Но въ этомъ попрошайствѣ было больше шалости, плутовства, чѣмъ прямого дѣла; было больше юмору, наивности. Не знаю понятно ли я выражаюсь... Но я забылъ о театрѣ. Къ дѣлу.

До поднятiя занавѣса вся комната представляла странную и оживленную картину. Вопервыхъ толпа зрителей, сдавленная, сплюснутая, стиснутая со всѣхъ сторонъ, съ терпѣнiемъ и съ блаженствомъ въ лицѣ ожидающая начала представленiя. Въ заднихъ рядахъ люди, гомозящiяся одинъ на другого. Многiе изъ нихъ принесли съ собой полѣнья съ кухни: установивъ кое-какъ у стѣнки толстое полѣно, человѣкъ взбирался на него ногами, обѣими руками упирался въ плеча впереди стоящаго и неизмѣняя положенiя, стоялъ такимъ образомъ часа два, совершенно довольный собою и своимъ мѣстомъ. Другiе укрѣплялись ногами на печи, на нижней приступкѣ, и точно также выстаивали всe время, опираясь на передовыхъ. Это было въ самыхъ заднихъ рядахъ, у стѣны. Сбоку, взмостившись на нары стояла тоже сплошная толпа, надъ музыкантами. Тутъ были хорошiя мѣста. Человѣкъ пять взмостились на самую печь и лежа на ней смотрѣли внизъ. То-то блаженствовали! На подоконникахъ по другой стѣнѣ тоже гомозились цѣлыя толпы опоздавшихъ или

350

ненашедшихъ хорошаго мѣста. Всѣ вели себя тихо и чинно. Всѣмъ хотѣлось себя выказать передъ господами и посѣтителями съ самой лучшей стороны. На всѣхъ лицахъ выражалось самое наивное ожиданiе. Всѣ лица были красныя и смоченыя потомъ, отъ жару и духоты. Что за странный отблескъ дѣтской радости, милаго, чистаго удовольствiя сiялъ на этихъ изборожденныхъ, клейменыхъ лбахъ и щекахъ, въ этихъ взглядахъ людей доселѣ мрачныхъ и угрюмыхъ, въ этихъ глазахъ, сверкавшихъ иногда страшнымъ огнемъ! Всѣ были безъ шапокъ, и съ правой стороны всѣ головы представлялись мнѣ бритыми. Но вотъ на сценѣ слышится возня, суетня. Сейчасъ подымется занавѣсь. Вотъ заигралъ оркестръ... Этотъ оркестръ стоитъ упоминанiя. Сбоку, по нарамъ размѣстилось человѣкъ восемь музыкантовъ: двѣ скрипки (одна была въ острогѣ, другую у кого-то заняли въ крѣпости, а артистъ нашолся и дома), три балалайки, — всѣ самодѣльщина, двѣ гитары, и бубенъ вмѣсто контрбаса. Скрипки только визжали и пилили, гитары были дрянныя, зато балалайки были неслыханныя. Проворство переборки струнъ пальцами рѣшительно равнялось самому ловкому фокусу. Игрались всe плясовые мотивы. Въ самыхъ плясовыхъ мѣстахъ балалаечники ударяли костями пальцевъ о деку балалайки; тонъ, вкусъ, исполненiе, обращенiе съ инструментами, характеръ передачи мотива, — всe это было свое, оригинальное, арестантское. Одинъ изъ гитаристовъ тоже великолѣпно зналъ свой инструментъ. Это былъ тотъ самый изъ дворянъ, который убилъ своего отца. Чтоже касается до бубна, то онъ просто дѣлалъ чудеса: то завертится на пальцѣ, то большимъ пальцемъ проведутъ по его кожѣ; то слышатся частые, звонкiе и однообразные удары, то вдругъ этотъ сильный, отчетливый звукъ какбы разсыпается горохомъ на безчисленное число маленькихъ, дребезжащихъ и шушуркающихъ звуковъ. Наконецъ появились еще двѣ гармонiи. Честное, слово — я до тѣхъ поръ не имѣлъ понятiя о томъ, что можно сдѣлать изъ простыхъ, простонародныхъ инструментовъ; согласiе звуковъ, сыгранность, а главное духъ, характеръ понятiя и передачи самой сущности мотива, были просто удивительные. Я въ первый разъ понялъ тогда совершенно, что именно есть безконечно-разгульнаго и удалаго въ разгульныхъ и удалыхъ русскихъ плясовыхъ пѣсняхъ. Наконецъ поднялась занавѣсь. Всѣ пошевелились, всѣ переступили съ одной

351

ноги на другую, заднiе привстали на цыпочки; кто-то упалъ съ полѣна; всѣ до единаго раскрыли рты и уставили глаза, и полнѣйшее молчанiе воцарилось... Представленiе началось.

Подлѣ меня стоялъ Алей, въ групѣ своихъ братьевъ и всѣхъ остальныхъ черкесовъ. Они всѣ страстно привязались къ театру и ходили потомъ каждый вечеръ. Всѣ мусульмане, татаре и проч., какъ замѣчалъ я не одинъ разъ, всегда страстные охотники до всякихъ зрѣлищъ. Подлѣ нихъ прикурнулъ и Исай Ѳомичъ, который казалось съ поднятiемъ занавѣса весь превратился въ слухъ, въ зрѣнiе и въ самое наивное, жадное ожиданiе чудесъ и наслажденiй. Даже жалко было бы, еслибъ онъ разочаровался въ своихъ ожиданiяхъ. Милое лицо Алея сiяло такою дѣтскою, прекрасною радостью, что признаюсь, мнѣ ужасно было весело на него смотрѣть и я, помню, невольно каждый разъ при какой-нибудь смѣшной и ловкой выходкѣ актера, когда раздавался всеобщiй хохотъ, тотчасъ же оборачивался къ Алею и заглядывалъ въ его лицо. Онъ меня не видалъ; не до меня ему было! Очень недалеко отъ меня, съ лѣвой стороны стоялъ арестантъ, пожилой, всегда нахмуренный, всегда недовольный и ворчливый. Онъ тоже замѣтилъ Алея и, я видѣлъ, нѣсколько разъ съ полуулыбкой оборачивался поглядѣть на него: такъ онъ былъ милъ! «Алей Семенычъ» называлъ онъ его, не знаю зачѣмъ. Начали «Филаткой и Мирошкой». Филатка (Баклушинъ) былъ дѣйствительно великолѣпенъ. Онъ сыгралъ свою роль съ удивительною отчетливостью. Видно было, что онъ вдумывался въ каждую фразу, въ каждое движенiе свое. Каждому пустому слову, каждому жесту своему онъ умѣлъ придать смыслъ и значенiе, совершенно соотвѣтственное характеру своей роли. Прибавьте къ этому старанiю, къ этому изученiю удивительную, неподдѣльную веселость, простоту, безыскуственность, и вы, еслибъ видѣли Баклушина, сами согласились бы непремѣнно, что это настоящiй, прирожденный актеръ, съ большимъ талантомъ. Филатку я видѣлъ неразъ на московскомъ и петербургскомъ театрѣ, и положительно говорю — столичные актеры, игравшiе Филатку, оба играли хуже Баклушина. Въ сравненiи съ нимъ они были пейзане, а не настоящiе мужики. Имъ слишкомъ хотѣлось представить мужика. Баклушина сверхъ того возбуждало соперничество: всѣмъ извѣстно было, что во второй пьесѣ роль Кедрила будетъ играть арестантъ Поцѣйкинъ,

352

актеръ, котораго всѣ почему-то считали даровитѣе, лучше Баклушина, и Баклушинъ страдалъ отъ этого какъ ребенокъ. Сколько разъ приходилъ онъ ко мнѣ въ эти послѣднiе дни и изливалъ свои чувства. За два часа до представленiя его трясла лихорадка. Когда хохотали и кричали ему изъ толпы: «Лихо, Баклушинъ! ай да молодецъ!» — всe лицо его сiяло счастьемъ, настоящее вдохновенiе блистало въ глазахъ его. Сцена цалованiя съ Мирошкой, когда Филатка кричитъ ему предварительно: «утрись!» и самъ утирается, — вышла уморительно смѣшна. Всѣ такъ и покатились со смѣху. Но всего занимательнѣе для меня были зрители; тутъ ужь всѣ были на-распашку. Они отдавались своему удовольствiю беззавѣтно. Крики ободренiя раздавались все чаще и чаще. Вотъ одинъ подталкиваетъ товарища и наскоро сообщаетъ ему свои впечатлѣнiя, даже незаботясь и пожалуй невидя, кто стоитъ подлѣ него; другой, при видѣ какой-нибудь смѣшной сцены, вдругъ съ восторгомъ оборачивается къ толпѣ, быстро оглядываетъ всѣхъ, какбы вызывая всѣхъ смѣяться, машетъ рукой и тотчасъ же опять жадно обращается къ сценѣ. Третiй просто прищелкнетъ языкомъ и пальцами и не можетъ смирно устоять на мѣстѣ, а такъ какъ некуда идти, то только переминается съ ноги на ногу. Къ концу пьесы общее веселое настроенiе дошло до высшей степени. Я ничего не преувеличиваю. Представьте острогъ, кандалы, неволю, долгiе грустные годы впереди, жизнь однообразную, какъ водяная копель, въ хмурый, осеннiй день, — и вдругъ всѣмъ этимъ пригнетеннымъ и заключеннымъ позволили на часокъ развернуться, повеселиться, забыть тяжолый сонъ, устроить цѣлый театръ, да еще какъ устроить: на гордость и на удивленiе всему городу, — знай-дескать нашихъ, каковы арестанты! Ихъ конечно всe занимало, костюмы напримѣръ. Ужасно любопытно было для нихъ увидѣть напримѣръ такого-то Ваньку Отпѣтаго, али Нецвѣтаева, али Баклушина, совсѣмъ въ другомъ платьѣ, чѣмъ въ какомъ столько ужь лѣтъ ихъ каждый день видѣли. «Вѣдь арестантъ, тотъ же арестантъ, у самого кандалы побрякиваютъ, а вотъ выходитъ же теперь въ сертукѣ, въ круглой шляпѣ, въ плащѣ — точно штатской! Усы себѣ придѣлалъ, волосы. Вонъ платочекъ красный изъ кармана вынулъ, обмахивается, барина представляетъ, точно самъ ни дать ни взять баринъ!» И всѣ въ восторгѣ. «Благодѣтельный

353

помѣщикъ» вышелъ въ адъютанскомъ мундирѣ, правда въ очень старенькомъ, въ эполетахъ, въ фуражкѣ съ кокардочкой и произвелъ необыкновенный эфектъ. На эту роль было два охотника, и — повѣрятъ ли? — оба точно маленькiя дѣти ужасно поссорились другъ съ другомъ зато, кому играть: обоимъ хотѣлось показаться въ офицерскомъ мундирѣ съ эксельбантами! Ихъ ужь разнимали другiе актеры и присудили большинствомъ голосовъ отдать роль Нецвѣтаеву, не потому, чтобъ онъ былъ казистѣе и красивѣе другого и такимъ образомъ лучше бы походилъ на барина, а потомучто Нецвѣтаевъ увѣрилъ всѣхъ, что онъ выйдетъ съ тросточкой и будетъ такъ ею помахивать, и по землѣ чертить, какъ настоящiй баринъ и первѣйшiй франтъ, чего Ванькѣ Отпѣтому и не представить, потому настоящихъ господъ онъ никогда и не видывалъ. И дѣйствительно Нецвѣтаевъ, какъ вышелъ съ своей барыней передъ публику, только и дѣлалъ, что быстро и бѣгло чертилъ тоненькой камышевой тросточкой, которую откудова-то досталъ, по землѣ, вѣроятно считая въ этомъ признаки самой высшей господственности, крайняго щегольства и фешени. Вѣроятно когда-нибудь еще въ дѣтствѣ, будучи дворовымъ, босоногимъ мальчишкой, случилось ему увидать красиво-одѣтаго барина съ тросточкой и плѣниться его умѣньемъ вертѣть ею, и вотъ впечатлѣнiе навѣки и неизгладимо осталось въ душѣ его, такъ что теперь въ тридцать пять лѣтъ отъ роду припомнилось все какъ было, для полнаго плѣненiя и прельщенiя всего острога. Нецвѣтаевъ былъ дотого углубленъ въ свое занятiе, что ужь и не смотрѣлъ ни на кого и никуда, даже говорилъ неподымая глазъ, и только и дѣлалъ, что слѣдилъ за своей тросточкой и за ея кончикомъ. Благодѣтельная помѣщица была тоже въ своемъ родѣ чрезвычайно замѣчательна: она явилась въ старомъ изношеномъ кисейномъ платьѣ, смотрѣвшемъ настоящей тряпкой, съ голыми руками и шеей, страшно набѣленымъ и нарумяненымъ лицомъ, въ спальномъ коленкоровомъ чепчикѣ, подвязанномъ у подбородка, съ зонтикомъ въ одной рукѣ, и съ вѣеромъ изъ разрисованой бумаги въ другой, которымъ она безпрерывно обмахивалась. Залпъ хохоту встрѣтилъ барыню; да и сама барыня не выдержала и нѣсколько разъ принималась хохотать. Игралъ барыню арестантъ Ивановъ. Сироткинъ, переодѣтый дѣвушкой, былъ очень милъ. Куплеты тоже сошли хорошо. Однимъ словомъ пьеса

354

кончилась къ самому полному и всеобщему удовольствiю. Критики не было, да и быть не могло.

Проиграли еще разъ увертюру: «Сѣни мои сѣни» и вновь поднялась занавѣсь. Это Кедрилъ. Кедрилъ что-то вродѣ Донъ-Жуана; по крайней мѣрѣ и барина и слугу черти подъ конецъ пьесы уносятъ въ адъ. Давался цѣлый актъ, но это очевидно отрывокъ; начало и конецъ затеряны. Толку и смыслу нѣтъ ни малѣйшаго. Дѣйствiе происходитъ въ Россiи, гдѣ-то на постояломъ дворѣ. Трактирщикъ вводитъ въ комнату барина въ шинели и въ круглой исковерканой шляпѣ. За нимъ идетъ его слуга Кедрилъ съ чемоданомъ и съ завернутой въ синюю бумагу курицей. Кедрилъ въ полушубкѣ и въ лакейскомъ картузѣ. Онъ-то и есть обжора. Играетъ его арестантъ Поцѣйкинъ, соперникъ Баклушина; барина играетъ тотъ же Ивановъ, что игралъ въ первой пьесѣ благодѣтельную помѣщицу. Трактирщикъ, Нецвѣтаевъ, предувѣдомляетъ, что въ комнатѣ водятся черти, и скрывается. Баринъ, мрачный и озабоченный, бормочетъ про себя, что онъ это давно зналъ и велитъ Кедрилу разложить вещи и приготовить ужинъ. Кедрилъ трусъ и обжора. Услышавъ о чертяхъ, онъ блѣднѣетъ и дрожитъ какъ листъ. Онъ бы убѣжалъ, но труситъ барина. Да сверхъ того ему и ѣсть хочется. Онъ сластолюбивъ, глупъ, хитеръ по-своему, трусъ, надуваетъ барина на каждомъ шагу и въ тоже время боится его. Это замѣчательный типъ слуги, въ которомъ какъ-то неясно и отдаленно сказываются черты Лепорелло, и дѣйствительно замѣчательно переданный. Поцѣйкинъ съ рѣшительнымъ талантомъ и, на мой взглядъ, актеръ еще лучше Баклушина. Я разумѣется, встрѣтясь на другой день съ Баклушинымъ, не высказалъ ему своего мнѣнiя вполнѣ: я бы слишкомъ огорчилъ его. Арестантъ, игравшiй барина, сыгралъ тоже недурно. Вздоръ онъ несъ ужаснѣйшiй, ниначто не похожiй; но дикцiя была правильная, бойкая, жестъ соотвѣтственный. Покамѣстъ Кедрилъ возится съ чемоданами, баринъ ходитъ въ раздумьи по сценѣ, и объявляетъ во всеуслышанiе, что въ нынѣшнiй вечеръ конецъ его странствованiямъ. Кедрилъ любопытно прислушивается, гримасничаетъ, говоритъ a parte* и смѣшитъ съ каждымъ словомъ зрителей. Ему не жаль барина; но онъ слышалъ о чертяхъ; ему хочется узнать что это такое, и вотъ онъ вступаетъ въ разговоры и въ распросы. Баринъ наконецъ объявляетъ ему,

355

что когда-то въ какой-то бѣдѣ онъ обратился къ помощи ада и черти помогли ему, выручили; но что сегодня срокъ и можетъ-быть сегодня же они придутъ, по условiю, за душой его. Кедрилъ начинаетъ шибко трусить. Но баринъ не теряетъ духа и велитъ ему приготовить ужинъ. Услыша про ужинъ, Кедрилъ оживляется, вынимаетъ курицу, вынимаетъ вино, — и нѣтъ-нѣтъ, а самъ отщипнетъ отъ курицы и отвѣдаетъ. Публика хохочетъ. Вотъ скрипнула дверь, вѣтеръ стучитъ ставнями; Кедрилъ дрожитъ и наскоро, почти безсознательно упрятываетъ въ ротъ огромный кусокъ курицы, который и проглотить не можетъ. Опять хохотъ. «Готово ли?» кричитъ баринъ, расхаживая по комнатѣ. — Сейчасъ, сударь... я вамъ... приготовлю, — говоритъ Кедрилъ, самъ садится за столъ и преспокойно начинаетъ уплетать барское кушанье. Публикѣ видимо любо проворство и хитрость слуги, и то что баринъ въ дуракахъ. Надо признаться, что и Поцѣйкинъ стоилъ дѣйствительно похвалы. Слова: «сейчасъ, сударь, я вамъ приготовлю» онъ выговорилъ превосходно. Сѣвъ за столъ, онъ начинаетъ ѣсть съ жадностью и вздрагиваетъ съ каждымъ шагомъ барина, чтобъ тотъ не замѣтилъ его продѣлокъ; чуть тотъ повернется на мѣстѣ, онъ прячется подъ столъ и тащитъ съ собой курицу. Наконецъ онъ утоляетъ свой первый голодъ; пора подумать о баринѣ. — «Кедрилъ, скоро ли ты?» кричитъ баринъ. — Готово-съ! бойко отвѣчаетъ Кедрилъ, спохватившись, что барину почти ничего не останется. На тарелкѣ дѣйствительно лежитъ одна куриная ножка. Баринъ, мрачный и озабоченный, ничего незамѣчая садится за столъ, а Кедрилъ съ салфеткой становится за его стуломъ. Каждое слово, каждый жестъ, каждая гримаса Кедрила, когда онъ, оборачиваясь къ публикѣ, киваетъ на простофилю-барина, встрѣчаются съ неудержимымъ хохотомъ зрителями. Но вотъ, только что баринъ принимается ѣсть, появляются черти. Тутъ ужь ничего понять нельзя, да и черти появляются какъ-то ужь слишкомъ не-полюдски: въ боковой кулисѣ отворяется дверь и является что-то въ бѣломъ, а вмѣсто головы у него фонарь со свѣчей; другой фантомъ тоже съ фонаремъ на головѣ, въ рукахъ держитъ косу. Почему фонари, почему коса, почему черти въ бѣломъ? никто не можетъ объяснить себѣ. Впрочемъ объ этомъ никто не задумывается. Такъ ужь вѣрно тому и быть должно. Баринъ довольно храбро оборачивается къ чертямъ и

356

кричитъ имъ, что онъ готовъ, чтобъ они брали его. Но Кедрилъ труситъ какъ заяцъ; онъ лѣзетъ подъ столъ, но несмотря на весь свой испугъ, не забываетъ захватить со стола бутылку. Черти на минутку скрываются; Кедрилъ вылѣзаетъ изъ-за стола; но только что баринъ принимается опять за курицу, какъ три чорта снова врываются въ комнату, подхватываютъ барина сзади и несутъ его въ преисподнюю. «Кедрилъ! спасай меня!» кричитъ баринъ. Но Кедрилу не до того. Онъ въ этотъ разъ и бутылку, и тарелку и даже хлѣбъ стащилъ подъ столъ. Но вотъ онъ теперь одинъ, чертей нѣтъ, барина тоже. Кедрилъ вылѣзаетъ, осматривается, и улыбка озаряетъ лицо его. Онъ плутовски прищуривается, садится на барское мѣсто и кивая публикѣ, говоритъ полушопотомъ:

— Ну, я теперь одинъ... безъ барина!..

Всѣ хохочутъ тому, что онъ безъ барина; но вотъ онъ еще прибавляетъ полушопотомъ, конфиденцiально обращаясь къ публикѣ, и все веселѣе и веселѣе подмигивая глазкомъ:

— Барина-то черти взяли!..

Восторгъ зрителей безпредѣльный! Кромѣ того, что барина черти взяли, это было такъ высказано, съ такимъ плутовствомъ, съ такой насмѣшливо-торжествующей гримасой, что дѣйствительно невозможно не аплодировать. Но недолго продолжается счастье Кедрила. Только-было онъ распорядился бутылкой, налилъ себѣ въ стаканъ и хотѣлъ пить, какъ вдругъ возвращаются черти, крадутся сзади на цыпочкахъ и цапъ-царапъ его подъ бока. Кедрилъ кричитъ во все горло; отъ трусости онъ не смѣетъ оборотиться. Защищаться тоже не можетъ: въ рукахъ бутылка и стаканъ, съ которыми онъ не въ силахъ разстаться. Разинувъ ротъ отъ ужаса, онъ съ полминуты сидитъ выпуча глаза на публику, съ такимъ уморительнымъ выраженiемъ трусливаго испуга, что рѣшительно съ него можно было писать картину. Наконецъ его несутъ, уносятъ; бутылка съ нимъ, онъ болтаетъ ногами и кричитъ, кричитъ. Крики его раздаются еще за кулисами. Но занавѣсъ опускается и всѣ хохочутъ, всѣ въ восторгѣ... Оркестръ начинаетъ комаринскую.

Начинаютъ тихо, едва слышно, но мотивъ растетъ и растетъ, темпъ учащается, раздаются молодецкiя прищелкиванья по декамъ балалайки... Это комаринская во всемъ своемъ размахѣ, и право было бы хорошо, еслибъ Глинка хоть случайно

357

услыхалъ ее у насъ въ острогѣ. Начинается пантомина подъ музыку. Комаринская не умолкаетъ во всe продолженiе пантомины. Представлена внутренность избы. На сценѣ мельникъ и жена его. Мельникъ въ одномъ углу чинитъ сбрую, въ другомъ углу жена прядетъ ленъ. Жену играетъ Сироткинъ, мельника Нецвѣтаевъ.

Замѣчу, что наши декорацiи очень бѣдны. И въ этой, и въ предыдущей пьесѣ, и въ другихъ, вы болѣе дополняете собственнымъ воображенiемъ, чѣмъ видите глазами. Вмѣсто задней стѣны протянутъ какой-то коверъ или попона; сбоку какiя-то дрянныя ширмы. Лѣвая же сторона ничѣмъ не заставлена, такъ что видны нары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображенiемъ дѣйствительность, тѣмъ болѣе что арестанты къ тому очень способны: «Сказано садъ, такъ и почитай за садъ, комната такъ комната, изба такъ изба, — всe-равно и церемониться много нечего.» Сироткинъ въ костюмѣ молодой бабёнки очень милъ. Между зрителями раздается вполголоса нѣсколько комплиментовъ. Мельникъ кончаетъ работу, беретъ шапку, беретъ кнутъ, подходитъ къ женѣ и объясняетъ ей знаками, что ему надо идти, но что если безъ него жена кого приметъ, то... и онъ показываетъ на кнутъ. Жена слушаетъ и киваетъ головой. Этотъ кнутъ вѣроятно ей очень знакомъ: бабенка отъ мужа погуливаетъ. Мужъ уходитъ. Только что онъ за дверь, жена грозитъ ему вслѣдъ кулакомъ. Но вотъ стучатъ; дверь отворяется и опять является сосѣдъ, тоже мельникъ, мужикъ въ кафтанѣ и съ бородой. Въ рукахъ у него подарокъ, красный платокъ. Бабенка смѣется; но только что сосѣдъ хочетъ обнять ее, какъ въ двери опять стукъ. Куда дѣваться? Она наскоро прячетъ его подъ столъ, а сама опять за веретено. Является другой обожатель: это писарь, въ военной формѣ. До сихъ поръ пантомина шла безукоризненно, жестъ былъ безошибочно правиленъ. Можно было даже удивляться, смотря на этихъ импровизированныхъ актеровъ и невольно подумать: сколько силъ и таланту погибаетъ у насъ на Руси иногда почти даромъ, въ неволѣ и въ тяжкой долѣ! Но арестантъ, игравшiй писаря, вѣроятно когда-то былъ на провинцiальномъ или домашнемъ театрѣ, и ему вообразилось, что наши актеры, всѣ до единаго, не понимаютъ дѣла и не такъ ходятъ, какъ слѣдуетъ ходить на сценѣ. И вотъ онъ выступаетъ какъ, говорятъ, выступали встарину

358

на театрахъ классическiе герои: ступитъ длинный шагъ, и еще непридвинувъ другой ноги, вдругъ остановится, откинетъ назадъ весь корпусъ, голову, гордо поглядитъ кругомъ, и — ступитъ другой шагъ. Если такая ходьба была смѣшна въ классическихъ герояхъ, то въ военномъ писарѣ, въ комической сценѣ, еще смѣшнѣе. Но публика наша думала, что вѣроятно такъ тамъ и надо, и длинные шаги долговязаго писаря приняла какъ совершившiйся фактъ, безъ особенной критики. Едва только писарь успѣлъ выйти на средину сцены, какъ послышался еще стукъ: хозяйка опять переполошилась. Куда дѣвать писаря? въ сундукъ, благо отпертъ. Писарь лѣзетъ въ сундукъ и бабенка его накрываетъ крышкой. На этотъ разъ является гость особенный, тоже влюбленный, но особаго свойства. Это браминъ и даже въ костюмѣ. Неудержимый хохотъ раздается между зрителями. Брамина играетъ арестантъ Кошкинъ и играетъ прекрасно. У него фигура браминская. Жестами объясняетъ онъ всю степень любви своей. Онъ приподымаетъ руки къ небу, потомъ прикладываетъ ихъ къ груди, къ сердцу; но только что онъ успѣлъ разнѣжиться, — раздается сильный ударъ въ дверь. По удару слышно, что это хозяинъ. Испуганная жена внѣ себя, браминъ мечется какъ угорѣлый и умоляетъ, чтобъ его спрятали. Наскоро она становитъ его за шкапъ, а сама, забывъ отпереть, бросается къ своей пряжѣ и прядетъ, прядетъ, неслыша стука въ дверь своего мужа, съ перепугу сучитъ нитку, которой у нея нѣтъ въ рукахъ и вертитъ веретено, забывъ поднять его съ пола. Сироткинъ очень хорошо и удачно изобразилъ этотъ испугъ. Но хозяинъ выбиваетъ дверь ногою и съ кнутомъ въ рукѣ подходитъ къ женѣ. Онъ все замѣтилъ и подкараулилъ и прямо показываетъ ей пальцами, что у ней спрятаны трое. Затѣмъ ищетъ спрятаныхъ. Перваго находитъ сосѣда, и провожаетъ его тузанами изъ комнаты. Струсившiй писарь хотѣлъ было бѣжать, приподнялъ головой крышку и тѣмъ самъ себя выдалъ. Хозяинъ подстегиваетъ его кнутикомъ и на этотъ разъ влюбленный писарь прискакиваетъ вовсе не поклассически. Остается браминъ; хозяинъ долго ищетъ его, наконецъ находитъ въ углу за шкапомъ, вѣжливо откланивается ему и за бороду вытягиваетъ на средину сцены. Браминъ пробуетъ защищаться, кричитъ: «окаянный, окаянный!» (единственныя слова, сказанныя въ пантоминѣ), но мужъ не слушаетъ и расправляется посвойски. Жена, видя что дѣло доходитъ

359

теперь до нея, бросаетъ пряжу, веретено и бѣжитъ изъ комнаты; донцо валится на землю, арестанты хохочутъ. Алей неглядя на меня теребитъ меня за руку и кричитъ мнѣ: «смотри! браминъ, браминъ!» а самъ устоять не можетъ отъ смѣху. Занавѣсь падаетъ. Начинается другая сцена...

Но нечего описывать всѣхъ сценъ. Ихъ было еще двѣ или три. Всѣ онѣ смѣшны и неподдѣльно веселы. Если сочинили ихъ не сами арестанты, то по крайней мѣрѣ въ каждую изъ нихъ положили своего. Почти каждый актеръ импровизировалъ отъ себя, такъ что въ слѣдующiе вечера, одинъ и тотъ же актеръ, одну и туже роль игралъ нѣсколько иначе. Послѣдняя пантомина, фантастическаго свойства, заключилась балетомъ. Хоронился мертвецъ. Браминъ съ многочисленной прислугой дѣлаетъ надъ гробомъ разныя заклинанiя, но ничто не помогаетъ. Наконецъ раздается: «Солнце на закатѣ», мертвецъ оживаетъ и всѣ въ радости начинаютъ плясать. Браминъ пляшетъ вмѣстѣ съ мертвецомъ и пляшетъ совершенно особеннымъ образомъ, по-брамински. Тѣмъ и кончается театръ, до слѣдующаго вечера. Наши всѣ расходятся веселые, довольные, хвалятъ актеровъ, благодарятъ унтеръ-офицера. Ссоръ неслышно. Всѣ какъ-то непривычно довольны, даже какъ-будто счастливы, и засыпаютъ не повсегдашнему, а почти съ покойнымъ духомъ, — а съ чего бы кажется? А между-тѣмъ это не мечта моего воображенiя. Это правда, истина. Только немного позволили этимъ бѣднымъ людямъ пожить по-своему, повеселиться полюдски, прожить хоть часъ не по-острожному — и человѣкъ нравственно мѣняется, хотя бы то было на нѣсколько только минутъ... Но вотъ уже глубокая ночь. Я вздрагиваю и просыпаюсь случайно: старикъ всe еще молится на печкѣ, и промолится тамъ до самой зари; Алей тихо спитъ подлѣ меня. Я припоминаю, что и засыпая онъ еще смѣялся, толкуя вмѣстѣ съ братьями о театрѣ и невольно засматриваюсь на его спокойное дѣтское лицо. Мало-помалу я припоминаю всe: послѣднiй день, праздники, весь этотъ мѣсяцъ... въ испугѣ приподымаю голову и оглядываю спящихъ моихъ товарищей, при дрожащемъ тускломъ свѣтѣ шестериковой казенной свѣчи. Я смотрю на ихъ бѣдныя лица, на ихъ бѣдныя постели, на всю эту непроходимую голь и нищету, всматриваюсь — и точно мнѣ хочется увѣриться, что всe это не продолженiе безобразнаго сна, а дѣйствительная правда. Но это правда: вотъ слышится чей-то стонъ; кто-то

360

тяжело откинулъ руку и брякнулъ цѣпями. Другой вздрогнулъ воснѣ и началъ говорить, а дѣдушка на печи молится за всѣхъ «православныхъ христiанъ» и слышно его мѣрное, тихое, протяжное: «Господи Iисусе Христе, помилуй насъ!..»

— Не навсегда же я здѣсь, а только вѣдь на нѣсколько лѣтъ! думаю я, и склоняю опять голову на подушку.

ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

* Чистякомъ назывался хлѣбъ изъ чистой муки, безъ примѣси. (Примеч. автора.)

* Палачъ. (Примеч. автора.)