(НЕБЫВШАЯ ВЪ ПЕЧАТИ)
ТОВАРИЩИ
Меня конечно болѣе тянуло къ своимъ, то-есть къ «дворянамъ», особенно въ первое время. Но изъ троихъ бывшихъ русскихъ дворянъ, находившихся у насъ въ острогѣ (Акимъ Акимыча, шпiона А-ва и того, котораго считали отцеубiйцею) я знался и говорилъ только съ Акимъ Акимычемъ. Признаться, я подходилъ къ Акимъ Акимычу такъ-сказать съ отчаянiя, въ минуты самой сильной скуки и когда уже ни къ кому кромѣ него подойти не предвидѣлось. Въ прошлой главѣ я было попробовалъ разсортировать всѣхъ нашихъ людей на разряды, но теперь, какъ припомнилъ Акимъ Акимыча, то думаю, что можно еще прибавить одинъ разрядъ. Правда, что онъ одинъ его и составлялъ. Это — разрядъ совершенно равнодушныхъ каторжныхъ. Совершенно равнодушныхъ, то-есть такихъ, которымъ было бы все-равно жить, что на волѣ, что въ каторгѣ, у насъ разумѣется не было и быть не могло, но Акимъ Акимычъ кажется составлялъ исключенiе. Онъ даже и устроился въ острогѣ такъ какъ-будто всю жизнь собирался прожить въ немъ: все вокругъ него, начиная съ тюфяка, подушекъ, утвари, расположилось такъ плотно, такъ устойчиво, такъ надолго. Бивачнаго, временного не замѣчалось въ немъ и слѣда. Пробыть въ острогѣ оставалось ему еще много лѣтъ, но врядъ ли онъ хоть когда-нибудь подумалъ о выходѣ. Но если онъ и примирился съ дѣйствительностью, то разумѣется не по сердцу, а развѣ по субординацiи, что впрочемъ для него было одно и тоже. Онъ былъ добрый человѣкъ и даже помогалъ мнѣ вначалѣ совѣтами и кой-какими услугами; но иногда, каюсь, невольно онъ нагонялъ на меня, особенно въ первое время, тоску безпримѣрную, еще болѣе усиливавшую и безъ того уже тоскливое расположенiе мое. А я отъ тоски-то и заговаривалъ съ нимъ. Жаждешь бывало хоть какого-нибудь живого слова, хоть жолчнаго, хоть нетерпѣливаго, хоть злобы какой-нибудь: мы бы ужь хоть позлились на судьбу нашу вмѣстѣ; а онъ молчитъ, клеитъ свои фонарики, или раскажетъ о томъ, какой у нихъ смотръ былъ въ такомъ-то году, и кто былъ начальникъ дивизiи, и какъ его звали по имени и отчеству, и доволенъ былъ онъ смотромъ или нѣтъ, и какъ застрѣльщикамъ сигналы были измѣнены и проч. И все такимъ ровнымъ, такимъ чиннымъ голосомъ, точно вода капаетъ по каплѣ. Онъ даже почти совсѣмъ не воодушевлялся, когда расказывалъ мнѣ, что за участiе въ какомъ-то дѣлѣ на Кавказѣ удостоился получить «святыя Анны» на шпагу. Только голосъ его становился въ эту минуту какъ-то необыкновенно важенъ и солиденъ; онъ немного понижалъ его, даже до какой-то таинственности, когда произносилъ «святыя Анны», и послѣ этого минуты на три становился какъ-то особенно молчаливъ и солиденъ... Въ этотъ первый годъ у меня бывали глупыя минуты, когда я (и всегда какъ-то вдругъ) начиналъ почти ненавидѣть Акимъ Акимыча, неизвѣстно за что, и молча проклиналъ судьбу свою, зато что она помѣстила меня съ нимъ на нарахъ голова съ головою. Обыкновенно черезъ часъ я уже укорялъ себя за это. Но это было только въ первый годъ; впослѣдствiи я совершенно примирился въ душѣ съ Акимъ Акимычемъ и стыдился моихъ прежнихъ глупостей. Наружно же мы, помнится, съ нимъ никогда не ссорились.
Кромѣ этихъ троихъ русскихъ, другихъ въ мое время перебывало у насъ восемь человѣкъ. Съ нѣкоторыми изъ нихъ я сходился довольно коротко и даже съ удовольствiемъ, но не со всѣми. Лучшiе изъ нихъ были какiе-то болѣзненные, исключительные и нетерпимые въ высшей степени. Съ двумя изъ нихъ я впослѣдствiи просто пересталъ говорить. Образованныхъ изъ нихъ было только трое: Б-славскiй, М-цкiй и старикъ Ж-ховскiй, бывшiй прежде гдѣ-то професоромъ математики — старикъ добрый, хорошiй, большой чудакъ, и несмотря на образованiе, кажется крайне ограниченный человѣкъ. Совсѣмъ другiе были М-цкiй и Б-славскiй. Съ М-цкимъ я хорошо сошолся съ перваго раза; никогда съ нимъ не ссорился, уважалъ его, но полюбить его, привязаться къ нему я никогда не могъ. Это былъ глубоко недовѣрчивый и озлобленный человѣкъ, но умѣвшiй удивительно хорошо владѣть собой. Вотъ это-то слишкомъ большое умѣнье и не нравилось въ немъ: какъ-то чувствовалось, что онъ никогда и не передъ кѣмъ не развернетъ всей души своей. Впрочемъ можетъ-быть я и ошибаюсь. Это была натура сильная и въ высшей степени благородная. Чрезвычайная, даже нѣсколько езуитская ловкость и осторожность его въ обхожденiи съ людьми выказывала его затаенный, глубокiй скептицизмъ. А между тѣмъ это была душа страдающая именно этой двойственностью: скептицизма и глубокаго, ничѣмъ непоколебимаго вѣрованiя въ нѣкоторыя свои особыя убѣжденiя и надежды. Несмотря однакоже на всю житейскую ловкость свою, онъ былъ въ непримиримой враждѣ съ Б-славскимъ и съ другомъ его Т-жевскимъ. Б-славскiй былъ больной, нѣсколько наклонный къ чахоткѣ человѣкъ, раздражительный и нервный, но въ сущности предобрый и даже великодушный. Раздражительность его доходила иногда до чрезвычайной нетерпимости и капризовъ. Я не вынесъ этого характера и впослѣдствiи разошолся съ Б-славскимъ, но зато никогда не переставалъ любить его; а съ М-цкимъ и не ссорился, но никогда его не любилъ. Разойдясь съ Б-славскимъ, такъ случилось, что я тотчасъ же долженъ былъ разойтись и съ Т-жевскимъ, тѣмъ самымъ молодымъ человѣкомъ, о которомъ я упоминалъ въ предыдущей главѣ, расказывая о нашей претензiи. Это было мнѣ очень жаль. Т-жевскiй былъ хоть и необразованный человѣкъ, но добрый, мужественный, славный молодой человѣкъ однимъ-словомъ. Все дѣло было въ томъ, что онъ дотого любилъ и уважалъ Б-славскаго, дотого благоговѣлъ передъ нимъ, что тѣхъ, которые чуть-чуть расходились съ Б-славскимъ, считалъ тотчасъ-же почти своими врагами. Онъ и съ М-цкимъ кажется разошолся впослѣдствiи за Б-славскаго, хотя долго крѣпился. Впрочемъ всѣ они были больные нравственно, жолчные, раздражительные, недовѣрчивые. Это понятно: имъ было очень тяжело, гораздо тяжелѣе, чѣмъ намъ. Были они далеко отъ своей родины. Нѣкоторые изъ нихъ были присланы на долгiе сроки, на десять, на двѣнадцать лѣтъ, а главное, они съ глубокимъ предубѣжденiемъ смотрѣли на всѣхъ окружающихъ, видѣли въ каторжныхъ одно только звѣрство и не могли, даже не хотѣли разглядѣть въ нихъ ни одной доброй черты, ничего человѣческаго, и что тоже очень было понятно: на эту несчастную точку зрѣнья они были поставлены силою обстоятельствъ, судьбой. Ясное дѣло, что тоска душила ихъ въ острогѣ. Съ черкесами, съ татарами, съ Исаемъ Фомичемъ они были ласковы и привѣтливы, но съ отвращенiемъ избѣгали всѣхъ остальныхъ каторжныхъ. Только одинъ Стародубскiй старовѣръ заслужилъ ихъ полное уваженiе. Замѣчательно впрочемъ, что никто изъ каторжныхъ, впродолженiи всего времени какъ я былъ въ острогѣ, не упрекнулъ ихъ ни въ происхожденiи, ни въ вѣрѣ ихъ, ни въ образѣ мыслей, что случается въ нашемъ простонародьи относительно иностранцевъ, преимущественно нѣмцевъ, хотя впрочемъ и очень рѣдко. Впрочемъ надъ нѣмцами только развѣ смѣются; нѣмецъ представляетъ собою что-то глубоко комическое для русскаго простонародья. Съ нашими же каторжные обращались даже уважительно, гораздо болѣе, чѣмъ съ нами русскими и нисколько не трогали ихъ. Но тѣ кажется никогда этого не хотѣли замѣтить и взять въ соображенiе. Я заговорилъ о Т-жевскомъ. Это онъ, когда ихъ переводили изъ мѣста первой ихъ ссылки въ нашу крѣпость, несъ Б-славскаго на рукахъ впродолженiи чуть не всей дороги, когда тотъ, слабый здоровьемъ и сложенiемъ, уставалъ почти съ полъэтапа. Они присланы были прежде въ У-горскъ. Тамъ, расказывали они, было имъ хорошо, то-есть гораздо лучше чѣмъ въ нашей крѣпости. Но у нихъ завелась какая-то, совершенно впрочемъ невинная, переписка съ другими ссыльными изъ другого города, и за это ихъ троихъ нашли нужнымъ перевести въ нашу крѣпость, ближе на глаза къ нашему высшему начальству. Третiй товарищъ ихъ былъ Ж-кiй. До ихъ прибытiя М-кiй былъ въ острогѣ одинъ. То-то онъ долженъ былъ тосковать въ первый годъ своей ссылки!
Этотъ Ж-кiй былъ тотъ самый вѣчно молившiйся Богу старикъ, о которомъ я уже упоминалъ. Всѣ наши политическiе преступники были народъ молодой, нѣкоторые даже очень; одинъ Ж-кiй былъ лѣтъ уже слишкомъ пятидесяти. Это былъ человѣкъ конечно честный, но нѣсколько странный. Товарищи его Б-славскiй и Т-жевскiй его очень не любили, даже не говорили съ нимъ, отзываясь о немъ, что онъ упрямъ и вздоренъ. Незнаю насколько они были въ этомъ случаѣ правы. Въ острогѣ, какъ и во всякомъ такомъ мѣстѣ, гдѣ люди сбираются въ кучу не волею, а насильно, мнѣ кажется скорѣе можно поссориться и даже возненавидѣть другъ друга, чѣмъ на волѣ. Много обстоятельствъ тому способствуетъ. Впрочемъ Ж-ховскiй былъ дѣйствительно человѣкъ довольно тупой и можетъ-быть непрiятный. Всѣ остальные его товарищи были тоже съ нимъ не въ ладу. Я съ нимъ хоть и никогда не ссорился, но особенно не сходился. Свой предметъ, математику, онъ кажется зналъ. Помню, онъ все мнѣ силился растолковать на своемъ полурусскомъ языкѣ какую-то особенную, имъ самимъ выдуманную астрономическую систему. Мнѣ говорили, что онъ это когда-то напечаталъ, но надъ нимъ въ ученомъ мiрѣ только посмѣялись. Мнѣ кажется онъ былъ нѣсколько поврежденъ разсудкомъ. По цѣлымъ днямъ онъ молился на колѣняхъ Богу, чѣмъ снискалъ общее уваженiе каторги и пользовался имъ до самой смерти своей. Онъ умеръ въ нашемъ гошпиталѣ послѣ тяжкой болѣзни, на моихъ глазахъ. Впрочемъ уваженiе каторжныхъ онъ приобрѣлъ съ самаго перваго шагу въ острогѣ, послѣ своей исторiи съ нашимъ майоромъ. Въ дорогѣ отъ У-горска до нашей крѣпости ихъ не брили и они обросли бородами, такъ что когда ихъ прямо привели къ плацъ-майору, то онъ пришолъ въ бѣшеное негодованiе на такое нарушенiе субординацiи, въ чемъ впрочемъ они вовсе не были виноваты.
— Въ какомъ они видѣ! заревѣлъ онъ: — это бродяги, разбойники!
Ж-ховскiй, тогда еще плохо понимавшiй порусски и подумавшiй, что ихъ спрашиваютъ: кто они такiе? бродяги или разбойники? отвѣчалъ:
— Мы не бродяги, а политическiе преступники.
— Ка-а-акъ! Ты грубить? грубить! заревѣлъ майоръ: — въ кордегардiю! сто розогъ, сей же часъ, сiю же минуту!
Старика наказали. Онъ легъ подъ розги безпрекословно, закусилъ себѣ зубами руку и вытерпѣлъ наказанiе безъ малѣйшаго крика или стона, нешевелясь. Б-славскiй и Т-жевскiй тѣмъ временемъ уже вошли въ острогъ, гдѣ М-цкiй уже поджидалъ ихъ у воротъ и прямо бросился къ нимъ на шею, хотя до сихъ поръ никогда ихъ и не видывалъ. Взволнованные отъ майорскаго прiема, они расказали ему все о Ж-ховскомъ. Помню какъ М-цкiй мнѣ расказывалъ объ этомъ: «Я былъ внѣ себя, говорилъ онъ: — я не понималъ что со мною дѣлается и дрожалъ какъ въ ознобѣ. Я ждалъ Ж-ховскаго у воротъ. Онъ долженъ былъ придти прямо изъ кордегардiи, гдѣ его наказывали. Вдругъ отворилась калитка: Ж-ховскiй, неглядя ни на кого, съ блѣднымъ лицомъ и съ дрожавшими блѣдными губами прошолъ между собравшихся на дворѣ каторжныхъ, уже узнавшихъ, что наказываютъ дворянина, вошолъ въ казарму, прямо къ своему мѣсту, и ни слова неговоря сталъ на колѣни и началъ молиться Богу. Каторжные были поражены и даже растроганы. Какъ увидалъ я этого старика, — говорилъ М-цкiй — сѣдого, оставившаго у себя на родинѣ жену, дѣтей, какъ увидалъ я его на колѣняхъ, позорно наказаннаго и молящагося, — я бросился за казармы и цѣлыхъ два часа былъ какъ безъ памяти; я былъ въ изступленiи...» Каторжные стали очень уважать Ж-ховскаго съ этихъ поръ и обходились съ нимъ всегда почтительно. Имъ особенно понравилось, что онъ не кричалъ подъ розгами.
Надобно однакожъ сказать всю правду: по этому примѣру отнюдь нельзя судить объ обращенiи начальства въ Сибири съ ссыльными изъ дворянъ кто бы они ни были эти ссыльные, русскiе или поляки. Этотъ примѣръ только показываетъ, что можно нарваться на лихого человѣка, и конечно, будь этотъ лихой человѣкъ гдѣ-нибудь отдѣльнымъ и старшимъ командиромъ, то участь ссыльнаго, въ случаѣ еслибъ его особенно не взлюбилъ этотъ лихой командиръ, была бы очень плохо обезпечена. Но нельзя не признаться, что самое высшее начальство въ Сибири, отъ котораго зависитъ тонъ и настрой всѣхъ прочихъ командировъ, насчетъ ссыльныхъ дворянъ очень разборчиво и даже въ иныхъ случаяхъ наровитъ дать имъ поблажку въ сравненiи съ остальными каторжными, изъ простонародiя. Причины тому ясныя: эти высшiе начальники вопервыхъ сами дворяне; вовторыхъ случалось еще прежде, что нѣкоторые изъ дворянъ не ложились подъ розги и бросались на исполнителей, отчего происходили ужасы; а втретьихъ, и мнѣ кажется это главное, уже давно, еще лѣтъ тридцать-пять тому назадъ, въ Сибирь явилась вдругъ, разомъ, большая масса ссыльныхъ дворянъ, и эти-то ссыльные, впродолженiи тридцати лѣтъ, умѣли поставить и зарекомендовать себя такъ по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычкѣ, поневолѣ глядѣло въ мое время на дворянъ-преступниковъ извѣстнаго разряда иными глазами, чѣмъ на всѣхъ другихъ ссыльныхъ. Вслѣдъ за высшимъ начальствомъ привыкли глядѣть такими же глазами и низшiе командиры, разумѣется заимствуя этотъ взглядъ и тонъ свыше, повинуясь, подчиняясь ему. Впрочемъ многiе изъ этихъ низшихъ командировъ глядѣли тупо, критиковали про себя высшiя распоряженiя и очень, очень рады бы были, еслибъ имъ только не мѣшали распорядиться посвоему. Но имъ несовсѣмъ это позволяли. Я имѣю твердое основанiе такъ думать, и вотъ почему. Второй разрядъ каторги, въ которомъ я находился и состоявшiй изъ крѣпостныхъ арестантовъ, подъ военнымъ начальствомъ, былъ несравненно тяжеле остальныхъ двухъ разрядовъ, то-есть третьяго (заводскаго) и перваго (въ рудникахъ.) Тяжеле онъ былъ нетолько для дворянъ, но и для всѣхъ остальныхъ арестантовъ, именно потому, что начальство и устройство этого разряда — всe военное, очень похожее на арестантскiя роты въ Россiи. Военное начальство строже, порядки тѣснѣе, всегда въ цѣпяхъ, всегда подъ конвоемъ, всегда подъ замкомъ: а этого нѣтъ въ такой силѣ въ первыхъ двухъ разрядахъ. Такъ покрайней-мѣрѣ говорили всѣ наши арестанты, а между ними были знатоки дѣла. Они всѣ съ радостью пошли бы въ первый разрядъ, считающiйся въ законахъ тягчайшимъ и даже много разъ мечтали объ этомъ. Объ арестантскихъ же ротахъ въ Россiи, всѣ наши, которые были тамъ, говорили съ ужасомъ и увѣряли, что во всей Россiи нѣтъ тяжеле мѣста, какъ арестантскiя роты по крѣпостямъ, и что въ Сибири рай сравнительно съ тамошней жизнью. Слѣдственно если при такомъ строгомъ содержанiи, какъ въ нашемъ острогѣ, при военномъ начальствѣ, на глазахъ самого генералъ-губернатора и наконецъ въ виду такихъ случаевъ (иногда бывавшихъ), что нѣкоторые постороннiе, но офицiозные люди, по злобѣ или по ревности къ службѣ, готовы были тайкомъ донести куда слѣдуетъ, что такого-то дескать разряда преступникамъ такiе-то неблагонамѣренные командиры даютъ поблажку, — если въ такомъ мѣстѣ, говорю я, на преступниковъ-дворянъ смотрѣли нѣсколько другими глазами, чѣмъ на остальныхъ каторжныхъ, то тѣмъ болѣе смотрѣли на нихъ гораздо льготнѣе въ первомъ и третьемъ разрядахъ. Слѣдственно по тому мѣсту, гдѣ я былъ, мнѣ кажется я могу судить въ этомъ отношенiи и о всей Сибири. Всѣ слухи и расказы, доходившiе до меня на этотъ счетъ, отъ ссыльныхъ перваго и третьяго разрядовъ, подтверждали мое заключенiе. Въ самомъ дѣлѣ на всѣхъ насъ, дворянъ, въ нашемъ острогѣ начальство смотрѣло внимательнѣе и осторожнѣе. Поблажки намъ насчетъ работы и содержанiя не было рѣшительно никакой: тѣже работы, тѣже кандалы, тѣже замки, однимъ словомъ все тоже самое, что и у всѣхъ арестантовъ. Да и облегчить-то нельзя было. Я знаю, что въ этомъ городѣ въ то недавнее давнопрошедшее время было столько доносчиковъ, столько интригъ, столько рывшихъ другъ другу яму, что начальство естественно боялось доноса. А ужь чего страшнѣе было въ то время доноса о томъ, что извѣстнаго разряда преступникамъ даютъ поблажку! Итакъ всякiй побаивался, и мы жили наравнѣ со всѣми каторжными, но относительно тѣлеснаго наказанiя было нѣкоторое исключенiе. Правда, насъ бы чрезвычайно удобно высѣкли, еслибъ мы заслужили это, то-есть проступились въ чемъ-нибудь. Этого требовалъ долгъ службы и равенства — передъ тѣлеснымъ наказанiемъ. Но такъ, зря, легкомысленно насъ все-таки бы не высѣкли; а съ простыми арестантами такого рода легкомысленное обращенiе разумѣется случалось, особенно при нѣкоторыхъ субалтерныхъ командирахъ и охотникахъ распорядиться и внушить при всякомъ удобномъ случаѣ. Намъ извѣстно было, что комендантъ, узнавъ объ исторiи съ старикомъ Ж-ховскимъ, очень вознегодовалъ на майора и внушилъ ему, чтобъ онъ на будущее время изволилъ держать руки покороче. Такъ расказывали мнѣ всѣ. Знали тоже у насъ, что самъ генералъ-губернаторъ, довѣрявшiй нашему майору и отчасти любившiй его, какъ исполнителя и человѣка съ нѣкоторыми способностями, узнавъ про эту исторiю, тоже выговаривалъ ему. И майоръ нашъ принялъ это къ свѣдѣнiю. Ужь какъ напримѣръ ему хотѣлось добраться до М-цкаго, котораго онъ ненавидѣлъ черезъ наговоры А-ва, но онъ никакъ не могъ его высѣчь, хотя и искалъ предлога, гналъ его и подыскивался къ нему. Объ исторiи Ж-ховскаго скоро узналъ весь городъ и общее мнѣнiе было противъ майора; многiе ему выговаривали, иные даже съ непрiятностями. Вспоминаю теперь и мою первую встрѣчу съ плацъ-майоромъ. Насъ, то-есть меня и другого ссыльнаго изъ дворянъ, съ которымъ я вмѣстѣ вступилъ въ каторгу, напугали еще въ Тобольскѣ расказами о непрiятномъ характерѣ этого человѣка. Бывшiе тамъ въ это время старинные двадцатипятилѣтнiе ссыльные изъ дворянъ, встрѣтившiе насъ съ глубокой симпатiей и имѣвшiе съ нами сношенiя все время какъ мы сидѣли на пересыльномъ дворѣ, предостерегали насъ отъ будущаго командира нашего и обѣщались сдѣлать всe что только могутъ, черезъ знакомыхъ людей, чтобъ защитить насъ отъ его преслѣдованiя. Въ самомъ дѣлѣ, три дочери генералъ-губернатора, прiѣхавшiя изъ Россiи и гостившiя въ то время у отца, получили отъ нихъ письма и кажется говорили ему въ нашу пользу. Но что онъ могъ сдѣлать? Онъ только сказалъ майору, чтобъ онъ былъ нѣсколько поразборчивѣе. Часу въ третьемъ пополудни мы, то-есть я и товарищъ мой, прибыли въ этотъ городъ, и конвойные прямо повели насъ къ нашему повелителю. Мы стояли въ передней ожидая его. Между тѣмъ уже послали за острожнымъ унтеръ-офицеромъ. Какъ только явился онъ, вышелъ и плацъ-майоръ. Багровое, угреватое и злое лицо его произвело на насъ чрезвычайно тоскливое впечатлѣнiе: точно злой паукъ выбѣжалъ на бѣдную муху, попавшуюся въ его паутину.
— Какъ тебя зовутъ? спросилъ онъ моего товарища. Онъ говорилъ скоро, рѣзко, отрывисто, и очевидно хотѣлъ произвести на насъ впечатлѣнiе.
— Такой-то.
— Тебя? продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, уставивъ на меня свои очки.
— Такой-то.
— Унтеръ-офицеръ! сейчасъ ихъ въ острогъ, выбрить въ кордегардiи по-гражданскому, немедленно, половину головы; кандалы перековать завтра же. Это какiя шинели? откуда получили? спросилъ онъ вдругъ, обративъ вниманiе на сѣрые капоты, съ жолтыми кругами на спинахъ, выданные намъ въ Тобольскѣ и въ которыхъ мы предстали предъ его свѣтлыя очи. — Это новая форма! Это вѣрно какая-нибудь новая форма... Еще проектируется... изъ Петербурга... говорилъ онъ повертывая насъ поочередно. — Съ ними нѣтъ ничего? спросилъ онъ вдругъ конвоировавшаго насъ жандарма.
— Собственная одежда есть, ваше высокоблагородiе, отвѣчалъ жандармъ, какъ-то мгновенно вытянувшись, даже съ небольшимъ вздрагиванiемъ. Его всѣ знали, всѣ о немъ слышали, онъ всѣхъ пугалъ.
— Все отобрать. Отдать имъ только одно бѣлье, и то бѣлое, а цвѣтное, если есть, отобрать. Остальное всe продать съ аукцiона. Деньги записать въ приходъ. Арестантъ не имѣетъ собственности, продолжалъ онъ, строго посмотрѣвъ на насъ. — Смотрите же, вести себя хорошо! чтобъ я не слыхалъ! Нето... тѣлес-нымъ на-казанiемъ! За малѣйшiй проступокъ — р-р-розги!..
Весь этотъ вечеръ я съ непривычки былъ почти боленъ отъ этого прiема. Впрочемъ впечатлѣнiе усилилось и тѣмъ, что я увидѣлъ въ острогѣ; но о вступленiи моемъ въ острогъ я уже расказывалъ.
Я упомянулъ сейчасъ, что намъ не дѣлали и не смѣли дѣлать никакой поблажки, никакого облегченiя передъ прочими арестантами въ работѣ. Но одинъ разъ однако попробовали сдѣлать: я и Б-славскiй цѣлыхъ три мѣсяца ходили въ инженерную канцелярiю въ качествѣ писарей. Но это сдѣлали шито-крыто и сдѣлало инженерное начальство. То-есть прочiе всѣ пожалуй, кому надо было, знали, но дѣлали видъ, что незнали. Это случилось еще при командирѣ команды Г-вѣ. Подполковникъ Г-ковъ упалъ къ намъ какъ съ неба, пробылъ у насъ очень недолго, — если не ошибаюсь, неболѣе полугода, даже и того меньше — и уѣхалъ въ Россiю, произведя необыкновенное впечатлѣнiе на всѣхъ арестантовъ. Его нето-что любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здѣсь это слово. Какъ онъ это сдѣлалъ, незнаю, но онъ завоевалъ ихъ съ перваго разу. «Отецъ, отецъ! отца ненадо!» говорили поминутно арестанты во все время его управленiя инженерною частью. Кутила онъ былъ кажется ужаснѣйшiй. Небольшого роста, съ дерзкимъ, самоувѣреннымъ взглядомъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ ласковъ съ арестантами, чуть не до нѣжностей, и дѣйствительно буквально любилъ ихъ какъ отецъ. Отчего онъ такъ любилъ арестантовъ — сказать не могу, но онъ не могъ видѣть арестанта, чтобъ не сказать ему ласковаго, веселаго слова, чтобъ не посмѣяться съ нимъ, не пошутить съ нимъ, и главное — ни капли въ этомъ не было чего-нибудь начальническаго, хоть чего-нибудь обозначавшаго неровную или чисто начальничью ласку. Это былъ свой товарищъ, свой человѣкъ въ высочайшей степени. Но несмотря на весь этотъ инстинктивный демократизмъ его, арестанты ниразу не проступились передъ нимъ въ какой-нибудь непочтительности, фамильярности. Напротивъ. Только все лицо арестанта расцвѣтало, когда онъ встрѣчался съ командиромъ, и снявши шапку, онъ уже смотрѣлъ улыбаясь, когда тотъ подходилъ къ нему. А если тотъ заговоритъ, — какъ рублемъ подаритъ. Бываютъ-же такiе популярные люди. Смотрѣлъ онъ молодцомъ, ходилъ прямо, браво. «Орелъ!» говорятъ бывало о немъ арестанты. Облегчить ихъ онъ конечно ничѣмъ не могъ: завѣдывалъ онъ только одними инженерными работами, которыя и при всѣхъ другихъ командирахъ шли въ своемъ всегдашнемъ, разъ заведенномъ законномъ порядкѣ. Развѣ только встрѣтивъ случайно партiю на работѣ, видя, что дѣло кончено, не держитъ бывало лишняго времени и отпуститъ до барабана. Но нравилась его довѣренность къ арестанту, отсутствiе мелкой щепетильности и раздражительности, совершенное отсутствiе иныхъ оскорбительныхъ формъ въ начальническихъ отношенiяхъ. Потеряй онъ тысячу рублей, — я думаю первый воръ изъ нашихъ, еслибъ нашолъ ихъ, отнесъ бы къ нему. Да, я увѣренъ что такъ было бы. Съ какимъ глубокимъ участiемъ узнали арестанты, что ихъ орелъ-командиръ поссорился на-смерть съ нашимъ ненавистнымъ майоромъ. Это случилось въ первый же мѣсяцъ по его прибытiи. Нашъ майоръ былъ когда-то его сослуживецъ. Они встрѣтились послѣ долгой разлуки какъ друзья и закутили было вмѣстѣ. Но вдругъ у нихъ порвалось. Они поссорились и Г-въ сдѣлался ему смертельнымъ врагомъ. Слышно было даже, что они подрались при этомъ случаѣ, что съ нашимъ майоромъ могло случиться: онъ часто дирался. Какъ услышали это арестанты, радости ихъ не было конца. «Осьмиглазому-ли съ такимъ ужиться! тотъ орелъ, а нашъ...», и тутъ обыкновенно прибавлялось словцо, неудобное въ печати. Ужасно интересовались у насъ тѣмъ, кто изъ нихъ кого поколотилъ. Еслибъ слухъ объ ихъ дракѣ оказался невѣрнымъ (что можетъ-быть такъ и было), то кажется нашимъ арестантикамъ было бы это очень досадно. «Нѣтъ ужь навѣрно командиръ одолѣлъ, говорили они: — онъ маленькой да удаленькой, а тотъ слышь подъ кровать отъ него залѣзъ.» Но скоро Г-ковъ уѣхалъ, и арестанты опять впали въ унынiе. Инженерные командиры были у насъ правда всѣ хороши: при мнѣ смѣнилось ихъ трое или четверо; «да все не нажить ужь такого, говорили арестанты: — орелъ былъ, орелъ и заступникъ». Вотъ этотъ-то Г-ковъ очень любилъ всѣхъ насъ дворянъ и подъ конецъ велѣлъ мнѣ и Б-славскому ходить иногда въ канцелярiю. По отъѣздѣ же его это устроилось болѣе правильнымъ образомъ. Изъ инженеровъ были люди (изъ нихъ особенно одинъ) очень намъ симпатизировавшiе. Мы ходили, переписывали бумаги, даже почеркъ нашъ сталъ совершенствоваться, какъ вдругъ отъ высшаго начальства послѣдовало немедленное повелѣнiе поворотить насъ на прежнiя работы: кто-то ужь успѣлъ донести! Впрочемъ это и хорошо было: канцелярiя стала намъ обоимъ очень надоѣдать. Потомъ мы года два почти неразлучно ходили съ Б. на однѣ работы, чаще же всего въ мастерскую. Мы съ нимъ болтали; говорили объ нашихъ надеждахъ, убѣжденiяхъ. Славный былъ онъ человѣкъ; но убѣжденiя его иногда были очень странныя, исключительныя. Часто у нѣкотораго разряда людей, очень умныхъ, устанавливаются иногда совершенно парадоксальныя понятiя. Но за нихъ столько было въ жизни выстрадано, такою дорогою цѣною они достались, что оторваться отъ нихъ уже слишкомъ больно, почти невозможно. Б-славскiй съ болью принималъ каждое возраженiе и съ ѣдкостью отвѣчалъ мнѣ. Впрочемъ во многомъ можетъ-быть онъ былъ и правѣе меня, незнаю; но мы наконецъ разстались и это было мнѣ очень больно: мы уже много раздѣлили вмѣстѣ.
Между тѣмъ М-кiй съ годами всe какъ-то становился грустнѣе и мрачнѣе. Тоска одолѣвала его. Прежде, въ первое мое время въ острогѣ, онъ былъ сообщительнѣе, душа его все-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третiй годъ жилъ онъ въ каторгѣ, въ то время какъ я поступилъ. Сначала онъ многимъ интересовался изъ того, что въ эти два года случилось на свѣтѣ и объ чемъ онъ не имѣлъ понятiя, сидя въ острогѣ; распрашивалъ меня, слушалъ, волновался. Но подъ конецъ, съ годами все это какъ-то стало въ немъ сосредоточиваться внутри, на сердцѣ. Угли покрывались золою. Озлобленiе расло въ немъ болѣе и болѣе. «Jе hаХs сеs brigаnds»* — повторялъ онъ мнѣ часто, съ ненавистью смотря на каторжныхъ, которыхъ я уже успѣлъ узнать ближе, и никакiе доводы мои въ ихъ пользу на него не дѣйствовали. Онъ не понималъ что я говорю; иногда впрочемъ разсѣянно соглашался; но назавтра же опять повторялъ: «Jе hаХs сеs brigаnds». Кстати: мы съ нимъ часто говорили пофранцузски, и за это одинъ приставъ надъ работами, инженерный солдатъ Дранишниковъ, неизвѣстно по какому соображенiю, прозвалъ насъ фершелами. М-цкiй воодушевлялся только вспоминая про свою мать. «Она стара, она больная, — говорилъ онъ мнѣ: — она любитъ меня болѣе всего на свѣтѣ, а я здѣсь незнаю жива она или нѣтъ? Довольно ужь для нея того, что она знала какъ меня гоняли сквозь строй...» М-цкiй былъ не дворянинъ и передъ ссылкою былъ наказанъ тѣлесно. Вспоминая объ этомъ, онъ стискивалъ зубы и старался смотрѣть въ сторону. Въ послѣднее время онъ всe чаще и чаще сталъ ходить одинъ. Разъ поутру, въ двѣнадцатомъ часу, его потребовали къ коменданту. Комендантъ вышелъ къ нему съ веселой улыбкой.
— Ну, М-цкiй, что ты сегодня во снѣ видѣлъ? спросилъ онъ его.
«Я такъ и вздрогнулъ, расказывалъ воротясь къ намъ М-кiй. — Мнѣ будто сердце пронзило.»
— Видѣлъ, что письмо отъ матери получилъ, отвѣчалъ онъ.
— Лучше, лучше! возразилъ комендантъ. — Ты свободенъ! Твоя мать просила... просьба ея услышана. Вотъ письмо ея, а вотъ и приказъ о тебѣ. Сейчасъ же выйдешь изъ острога.
Онъ воротился къ намъ блѣдный, еще неочнувшiйся отъ извѣстiя. Мы его поздравляли. Онъ жалъ намъ руки своими дрожащими похолодѣвшими руками. Многiе арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.
Онъ вышелъ на поселенье и остался въ нашемъ же городѣ. Вскорѣ ему дали мѣсто. Сначала онъ часто приходилъ къ нашему острогу, и когда могъ, сообщалъ намъ разныя новости. Преимущественно политическiя очень интересовали его.
Изъ остальныхъ четырехъ, то-есть кромѣ М-цкаго, Т-жевскаго, Б-славскаго и Ж-ховскаго, двое были еще очень молодые люди, присланные на короткiе сроки, мало-образованные, но честные, простые, прямые. Третiй, А-чуковскiй, былъ ужь слишкомъ простоватъ и ничего особеннаго не заключалъ въ себѣ, но четвертый, Б-мъ, человѣкъ уже пожилой, производилъ на всѣхъ насъ прескверное впечатлѣнiе. Незнаю какъ онъ попалъ въ разрядъ такихъ преступниковъ, да и самъ онъ отрицалъ это. Это была грубая мелко-мѣщанская душа, съ привычками и правилами лавочника, разбогатѣвшаго на обсчитанныя копѣйки. Онъ былъ безо всякаго образованiя и не интересовался ничѣмъ, кромѣ своего ремесла. Онъ былъ маляръ, но маляръ изъ ряду вонъ, маляръ великолѣпный. Скоро начальство узнало о его способностяхъ и весь городъ сталъ требовать Б-ма, для малеванья стѣнъ и потолковъ. Въ два года онъ росписалъ почти всѣ казенныя квартиры. Владѣтели квартиръ платили ему отъ себя и жилъ онъ-таки не бѣдно. Но всего лучше было то, что на работу съ нимъ стали посылать и другихъ его товарищей. Изъ троихъ, ходившихъ съ нимъ постоянно, двое научились у него ремеслу и одинъ изъ нихъ, Т-жевскiй, сталъ малевать нехуже его. Нашъ плацъ-майоръ, занимавшiй тоже казенный домъ, въ свою очередь потребовалъ Б-ма и велѣлъ росписать ему всѣ стѣны и потолки. Тутъ ужь Б-мъ постарался: у генералъ-губернатора не было такъ росписано. Домъ былъ деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый, и чрезвычайно шелудивый снаружи: росписано же внутри было какъ во дворцѣ и майоръ былъ въ восторгѣ... Онъ потиралъ руки и поговаривалъ, что теперь непремѣнно женится: «при такой квартирѣ нельзя не жениться», прибавлялъ онъ очень серьозно. Б-момъ былъ онъ все болѣе и болѣе доволенъ, а чрезъ него и другими, работавшими съ нимъ вмѣстѣ. Работа шла цѣлый мѣсяцъ. Въ этомъ мѣсяцѣ майоръ совершенно измѣнилъ свое мнѣнiе о всѣхъ нашихъ и началъ имъ покровительствовать. Дошло до того, что однажды вдругъ онъ потребовалъ къ себѣ изъ острога Ж-ховскаго.
— Ж-ховскiй! сказалъ онъ, — я тебя оскорбилъ. Я тебя высѣкъ напрасно, я знаю это. Я раскаяваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я — раскаяваюсь!
Ж-ховскiй отвѣчалъ, что онъ это понимаетъ.
— Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальникъ, призвалъ тебя съ тѣмъ, чтобъ просить у тебя прощенiя! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной? Червякъ! меньше червяка: ты арестантъ! а я — божьею милостью* майоръ. Майоръ! понимаешь ли ты это?
Ж-ховскiй отвѣчалъ, что и это понимаетъ.
— Ну такъ теперь я мирюсь съ тобой. Но чувствуешь ли, чувствуешь ли это вполнѣ, во всей полнотѣ? Способенъ ли ты это понять и почувствовать? Сообрази только: я, я, маiоръ... и т. д.
Ж-ховскiй самъ расказывалъ мнѣ всю эту сцену. Стало-быть было же и въ этомъ пьяномъ, вздорномъ и безпорядочномъ человѣкѣ человѣческое чувство. Взявъ въ соображенiе его понятiя и развитiе, такой поступокъ можно было считать почти великодушнымъ. Впрочемъ пьяный видъ можетъ-быть тому много способствовалъ.
Мечта его не осуществилась: онъ не женился, хотя ужь совершенно было рѣшился, когда кончили отдѣлывать его квартиру. Вмѣсто женитьбы онъ попалъ подъ-судъ и ему велѣно было подать въ отставку. Тутъ ужь и всѣ старые грѣхи ему приплели. Прежде въ этомъ городѣ онъ былъ, помнится, городничимъ... Ударъ упалъ на него неожиданно. Въ острогѣ непомѣрно обрадовались извѣстiю. Это былъ праздникъ, торжество! Майоръ, говорятъ, ревѣлъ какъ старая баба и обливался слезами. Но дѣлать нечего. Онъ вышелъ въ отставку, пару сѣрыхъ продалъ, потомъ все имѣнiе и впалъ даже въ бѣдность. Мы встрѣчали его потомъ въ штатскомъ изношеномъ сертукѣ, въ фуражкѣ съ кокардочкой. Онъ злобно смотрѣлъ на арестантовъ. Но все обаянiе его прошло, только-что онъ снялъ мундиръ. Въ мундирѣ онъ былъ гроза, богъ. Въ сертукѣ онъ вдругъ сталъ совершенно ничѣмъ и смахивалъ на лакея. Удивительно какъ много составляетъ мундиръ у этихъ людей.
ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ