ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА
I
Вскорѣ послѣ праздниковъ я сдѣлался боленъ и отправился въ нашъ военный гошпиталь. Онъ стоялъ особнякомъ, въ полуверстѣ отъ крѣпости. Это было очень длинное одноэтажное зданье, окрашенное жолтой краской. Лѣтомъ, когда происходили ремонтныя работы, на него выходило чрезвычайное количество вохры. На огромномъ дворѣ гошпиталя помѣщались службы, домы для медицинскаго начальства и прочiя пригодныя постройки. Въ главномъ же корпусѣ располагались однѣ только палаты. Палатъ было много, но арестантскихъ всего только двѣ, всегда очень наполненныхъ, но особенно лѣтомъ, такъ что приходилось часто сдвигать кровати. Наполнялись наши палаты всякаго рода «несчастнымъ народомъ». Ходили туда наши, ходили разнаго рода военные подсудимые, содержавшiеся на разныхъ абвахтахъ, рѣшоные, нерѣшоные и пересылочные; ходили и изъ исправительной роты, — страннаго заведенiя, въ которое отсылались провинившiеся и малонадежные солдатики изъ батальоновъ, для поправленiя своего поведенiя, и откуда, года черезъ два и больше, они обыкновенно выходили такими мерзавцами, какихъ на рѣдкость и встрѣтить. Заболѣвшiе изъ арестантовъ у насъ обыкновенно поутру объявляли о болѣзни своей унтеръ-офицеру. Ихъ тотчасъ же записывали въ книгу и съ этой книгой
отсылали больного съ конвойнымъ въ батальонный лазаретъ. Тамъ докторъ предварительно свидѣтельствовалъ всѣхъ больныхъ изъ всѣхъ военныхъ командъ, расположонныхъ въ крѣпости, и кого находилъ дѣйствительно больнымъ, записывалъ въ гошпиталь. Меня отмѣтили въ книгѣ, и во второмъ часу, когда уже всѣ наши отправились изъ острога на послѣобѣденную работу, я пошолъ въ гошпиталь. Больной арестантъ обыкновенно бралъ съ собой сколько могъ денегъ, хлѣба, потомучто на тотъ день не могъ ожидать себѣ въ гошпиталѣ порцiи, крошечную трубочку и кисетъ съ табакомъ, кремнемъ и огнивомъ. Эти послѣднiе предметы тщательно запрятывались въ сапоги. Я вступилъ въ ограду гошпиталя не безъ нѣкотораго любопытства къ этой новой, незнакомой еще мнѣ варьяцiи нашего арестантскаго житья-бытья.
День былъ теплый, хмурый и грустный — одинъ изъ тѣхъ дней, когда такiя заведенiя, какъ гошпиталь, принимаютъ особенно-дѣловой, тоскливый и кислый видъ. Мы съ конвойнымъ вошли въ прiемную, гдѣ стояли двѣ мѣдныя ванны и гдѣ уже дожидались двое больныхъ, изъ подсудимыхъ, тоже съ конвойными. Вошолъ фельдшеръ, лѣниво и со властiю оглядѣлъ насъ и еще лѣнивѣе отправился доложить дежурному лекарю. Тотъ явился скоро; осмотрѣлъ, обошолся очень ласково и выдалъ намъ «скорбные листы», въ которыхъ были обозначены наши имена. Дальнѣйшее же росписанiе болѣзни, назначенiе лекарствъ, порцiи и проч. предоставлялось уже тому изъ ординаторовъ, который завѣдывалъ арестантскими палатами. Я уже и прежде слышалъ, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. «Отцовъ не надо!» — отвѣчали они мнѣ на мои распросы, когда я отправлялся въ больницу. Между тѣмъ мы переодѣлись. Платье и бѣлье, въ которомъ мы пришли, отъ насъ отобрали и одѣли насъ въ бѣлье гошпитальное, да сверхъ того выдали намъ длинные чулки, туфли, колпаки и толстые суконные, бураго цвѣту халаты, подшитые нето холстомъ, нето какимъ-то пластыремъ. Однимъ словомъ халатъ былъ до послѣдней степени грязенъ; но оцѣнилъ я его вполнѣ уже на мѣстѣ. Затѣмъ насъ повели въ арестантскiя палаты, которыя были расположены въ концѣ длиннѣйшаго коридора, высокаго и чистаго. Наружная чистота вездѣ была очень удовлетворительна; все что съ перваго раза бросалось въ глаза, такъ и лоснилось. Впрочемъ это могло мнѣ такъ показаться послѣ нашего острога. Двое подсудимыхъ пошли въ
палату налѣво, я направо. У двери, замкнутой желѣзнымъ болтомъ, стоялъ часовой съ ружьемъ, подлѣ него подчасокъ. Младшiй унтеръ-офицеръ (изъ гошпитальнаго караула) велѣлъ пропустить меня и я очутился въ длинной и узкой комнатѣ, по обѣимъ продольнымъ стѣнамъ которой стояли кровати, числомъ около двадцати двухъ, между которыми три-четыре еще были незаняты. Кровати были деревянныя, окрашеныя зеленой краской, слишкомъ знакомыя всѣмъ и каждому у насъ на Руси, — тѣ самыя кровати, которыя по какому-то предопредѣленiю никакъ не могутъ быть безъ клоповъ. Я помѣстился въ углу, на той сторонѣ, гдѣ были окна.
Какъ уже и сказалъ я, тутъ были и наши арестанты, изъ острога. Нѣкоторые изъ нихъ уже знали меня или по-крайней мѣрѣ видѣли прежде. Гораздо болѣе было изъ подсудимыхъ и изъ исправительной роты. Трудно-больныхъ, т. е. невстававшихъ съ постели было не такъ много. Другiе же, легко-больные или выздоравливавшiе, или сидѣли на койкахъ, или ходили взадъ и впередъ по комнатѣ, гдѣ между двумя рядами кроватей оставалось еще пространство, достаточное для прогулки. Въ палатѣ былъ чрезвычайно удушливый, больничный запахъ. Воздухъ былъ заражонъ разными непрiятными испаренiями и запахомъ лекарствъ, несмотря на то, что почти весь день въ углу топилась печка. На моей койкѣ былъ надѣтъ полосатый чехолъ. Я снялъ его. Подъ чехломъ оказалось суконное одѣяло, подшитое холстомъ и толстое бѣлье слишкомъ сомнительной чистоты. Возлѣ койки стоялъ столикъ, на которомъ была кружка и оловянная чашка. Всe это для приличiя прикрывалось выданнымъ мнѣ маленькимъ полотенцемъ. Внизу столика была еще полка; тамъ сохранялись у пившихъ чай чайники, жбаны съ квасомъ и прочее; но пившихъ чай между больными было очень немного. Трубки же и кисеты, которые были почти у каждаго, неисключая даже и чахоточныхъ, прятались подъ койки. Докторъ и другiе изъ начальниковъ почти никогда ихъ не осматривали, а если и заставали кого съ трубкой, то дѣлали видъ, что не замѣчаютъ. Впрочемъ и больные были почти всегда осторожны и ходили курить къ печкѣ. Развѣ ужь ночью курили прямо съ кроватей; но ночью никто не обходилъ палатъ, кромѣ развѣ иногда офицера, начальника гошпитальнаго караула.
До тѣхъ поръ я никогда не лежалъ ни въ какой больницѣ;
все окружающее потому было для меня чрезвычайно ново. Я замѣтилъ, что возбуждаю нѣкоторое любопытство. Обо мнѣ уже слышали и оглядывали меня очень безцеремонно, даже съ оттѣнкомъ нѣкотораго превосходства, какъ оглядываютъ въ школахъ новичка или въ присутственныхъ мѣстахъ просителя. Справа подлѣ меня лежалъ одинъ подсудимый, писарь, незаконный сынъ одного отставного капитана. Онъ судился по фальшивымъ деньгамъ и лежалъ уже съ годъ, кажется ничѣмъ не больной, но увѣрявшiй докторовъ, что у него аневризмъ. Онъ достигъ цѣли: каторга и тѣлесное наказанье миновали его и онъ, еще годъ спустя, былъ отосланъ въ Т-къ, для содержанiя гдѣ-то при больницѣ. Это былъ плотный, коренастый парень лѣтъ двадцати восьми, большой плутъ и законникъ, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадѣянный малый, до болѣзни самолюбивый, пресерьозно увѣрившiй самого себя, что онъ честнѣйшiй и правдивѣйшiй человѣкъ въ свѣтѣ и даже вовсе ни въ чемъ невиноватый, и такъ и оставшiйся навсегда съ этой увѣренностью. Онъ первый заговорилъ со мною, съ любопытствомъ сталъ меня распрашивать и довольно подробно расказалъ мнѣ о внѣшнихъ порядкахъ гошпиталя. Разумѣется прежде всего онъ заявилъ мнѣ, что онъ капитанскiй сынъ. Ему чрезвычайно хотѣлось казаться дворяниномъ или покрайней мѣрѣ «изъ благородныхъ». Вслѣдъ за нимъ подошолъ ко мнѣ одинъ больной изъ исправительной роты и началъ увѣрять, что онъ зналъ многихъ изъ прежде-сосланныхъ дворянъ, называя ихъ по имени и отчеству. Это былъ уже сѣдой солдатъ; на лицѣ его было написано, что онъ все вретъ. Звали его Чекуновъ. Онъ очевидно ко мнѣ подлизывался, вѣроятно подозрѣвая у меня деньги. Замѣтивъ у меня свертокъ съ чаемъ и сахаромъ, онъ тотчасъ же предложилъ свои услуги: достать чайникъ и заварить мнѣ чаю. Чайникъ мнѣ обѣщалъ прислать назавтра М-цкiй изъ острога, съ кѣмъ-нибудь изъ арестантовъ, ходившихъ въ гошпиталь на работу. Но Чекуновъ обдѣлалъ всe дѣло. Онъ досталъ какой-то чугунокъ, даже чашку, вскипятилъ воду, заварилъ чаю, однимъ словомъ услуживалъ съ необыкновеннымъ усердiемъ, чѣмъ возбудилъ тотчасъ же въ одномъ изъ больныхъ нѣсколько ядовитыхъ насмѣшекъ на свой счетъ. Этотъ больной былъ чахоточный, лежавшiй напротивъ меня, по фамильи Устьянцевъ, изъ подсудимыхъ солдатъ, тотъ самый, который, испугавшись наказанiя, выпилъ крышку вина,
крѣпко настоявъ въ немъ табаку, и тѣмъ нажилъ себѣ чахотку; о немъ я уже упоминалъ какъ-то прежде. До сихъ поръ онъ лежалъ молча и трудно дыша, пристально и серьозно ко мнѣ приглядываясь и съ негодованiемъ слѣдя за Чекуновымъ. Необыкновенная, жолчная серьозность придавала какой-то особенно комическiй оттѣнокъ его негодованiю. Наконецъ онъ не выдержалъ:
— Ишь, холопъ! Нашолъ барина! проговорилъ онъ съ разстановками и задыхающимся отъ безсилiя голосомъ. Онъ былъ уже въ послѣднихъ дняхъ своей жизни.
Чекуновъ съ негодованiемъ оборотился къ нему:
— Это кто холопъ? произнесъ онъ, презрительно глядя на Устьянцева.
— Ты холопъ! отвѣчалъ тотъ такимъ самоувѣреннымъ тономъ, какъ-будто имѣлъ полное право распекать Чекунова и даже былъ приставленъ къ нему для этой цѣли.
— Я холопъ?
— Ты и есть. Слышите, добрые люди, не вѣритъ! Удивляется!
— Да тебѣ-то что! Вишь они одни, какъ безъ рукъ. Безъ слуги непривычны, извѣстно. Почему не услужить, мохнорылый ты шутъ!
— Это кто мохнорылый?
— Ты мохнорылый.
— Я мохнорылый?
— Ты и есть!
— А ты красавецъ? У самого лицо какъ воронье яйцо... коли я мохнорылый.
— Мохнорылый и есть! Вѣдь ужь Богъ убилъ, лежалъ бы себѣ да помиралъ! Нѣтъ, туда-же сбираетъ! Ну чего сбираешь!
— Чего! Нѣтъ ужь я лучше сапогу поклонюсь, а не лаптю. Отецъ мой не кланялся и мнѣ не велѣлъ. Я... я...
Онъ было хотѣлъ продолжать, но страшно закашлялся на нѣсколько минутъ, выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный потъ выступилъ на узенькомъ лбу его. Кашель мѣшалъ ему, а то бы онъ все говорилъ; по глазамъ его видно было, какъ хотѣлось ему еще поругаться; но, въ безсилiи, онъ только отмахивался рукою... Такъ что Чекуновъ подконецъ ужь и позабылъ его.
Я почувствовалъ, что злость чахоточнаго направлена скорѣе
на меня, чѣмъ на Чекунова. За желанiе Чекунова подслужиться и тѣмъ достать копѣйку никто бы не сталъ на него сердиться или смотрѣть на него съ особымъ презрѣнiемъ. Всякъ понималъ, что онъ это дѣлаетъ просто изъ-за денегъ. На этотъ счетъ простой народъ вовсе не такъ щепетиленъ и чутко умѣетъ различать дѣло. Устьянцеву не понравился собственно я, не понравился ему мой чай, и то что я и въ кандалахъ какъ баринъ, какъ-будто не могу обойтись безъ прислуги, хотя я вовсе не звалъ и не желалъ никакой прислуги. Дѣйствительно мнѣ всегда хотѣлось всe дѣлать самому и даже я особенно желалъ, чтобъ и виду не подавать о себѣ, что я бѣлоручка, нѣженка, барствую. Въ этомъ отчасти состояло даже мое самолюбiе, если уже къ слову сказать пришлось. Но вотъ, — и рѣшительно не понимаю какъ это всегда такъ случалось, — но я никогда не могъ отказаться отъ разныхъ услужниковъ и прислужниковъ, которые сами ко мнѣ навязывались и подконецъ овладѣвали мной совершенно, такъ что они понастоящему были моими господами, а я ихъ слугой; а по наружности и выходило какъ-то само собой, что я дѣйствительно баринъ, не могу обойтись безъ прислуги и барствую. Это конечно было мнѣ очень досадно. Но Устьянцевъ былъ чахоточный, раздражительный человѣкъ. Прочiе же изъ больныхъ соблюдали видъ равнодушiя, даже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ высокомѣрiя. Помню, всѣ были заняты однимъ особеннымъ обстоятельствомъ: изъ арестантскихъ разговоровъ я узналъ, что въ тотъ же вечеръ приведутъ къ намъ одного подсудимаго, котораго въ эту минуту наказываютъ шпицрутенами. Арестанты ждали новичка съ нѣкоторымъ любопытствомъ. Говорили впрочемъ, что наказанье будетъ легкое, — всего только пятьсотъ.
Понемногу я оглядѣлся кругомъ. Сколько я могъ замѣтить, дѣйствительно больные лежали здѣсь всe болѣе цынготною и глазною болѣзнью — мѣстными болѣзнями тамошняго края. Такихъ было въ палатѣ нѣсколько человѣкъ. Изъ другихъ, дѣйствительно больныхъ, лежали лихорадками, разными болячками, грудью. Здѣсь не такъ какъ въ другихъ палатахъ: здѣсь были собраны въ кучу всѣ болѣзни, даже и венерическiя. Я сказалъ дѣйствительно больныхъ, потомучто было нѣсколько и пришедшихъ такъ, безо всякой болѣзни, «отдохнуть». Доктора допускали такихъ охотно, изъ состраданiя, особенно когда было много пустыхъ кроватей. Содержанiе на абвахтахъ и въ
острогахъ казалось сравнительно съ госпитальнымъ дотого плохо, что многiе арестанты съ удовольствiемъ приходили лежать, несмотря на спертый воздухъ и запертую палату. Были даже особенные любители лежанья и вообще госпитальнаго житья-бытья; всѣхъ болѣе впрочемъ изъ исправительной роты. Я съ любопытствомъ осматривалъ моихъ новыхъ товарищей, но помню, особенное любопытство тогда же возбудилъ во мнѣ одинъ, уже умиравшiй, изъ нашего острога, тоже чахоточный и тоже въ послѣднихъ дняхъ, лежавшiй черезъ кровать отъ Устьянцева и такимъ образомъ тоже почти противъ меня. Звали его Михайловъ; еще двѣ недѣли тому назадъ я видѣлъ его въ острогѣ. Онъ давно уже былъ боленъ и давно бы пора ему было идти лечиться; но онъ съ какимъ-то упорнымъ и совершенно ненужнымъ терпѣньемъ преодолѣвалъ себя, крѣпился и только на праздникахъ ушолъ въ гошпиталь, чтобъ умереть въ три недѣли отъ ужасной чахотки; точно сгорѣлъ человѣкъ. Меня поразило теперь его страшно-измѣнившееся лицо, — лицо, которое я изъ первыхъ замѣтилъ по вступленiи моемъ въ острогъ; оно мнѣ тогда какъ-то въ глаза кинулось. Подлѣ него лежалъ одинъ исправительный солдатъ, уже старый человѣкъ, страшный, и отвратительный неряха... Но впрочемъ не пересчитывать же всѣхъ больныхъ... Я вспомнилъ теперь и объ этомъ старикашкѣ единственно потому, что онъ произвелъ на меня тогда тоже нѣкоторое впечатлѣнiе и въ одну минуту успѣлъ дать мнѣ довольно полное понятiе о нѣкоторыхъ особенностяхъ арестантской палаты. У этого старичонки, помню, былъ тогда сильнѣйшiй насморкъ. Онъ все чихалъ и всю недѣлю потомъ чихалъ даже и воснѣ, какъ-то залпами, по пяти и по шести чиховъ за разъ, акуратно каждый разъ приговаривая: «Господи, далось же такое наказанье!» Въ ту минуту онъ сидѣлъ на постели и съ жадностью набивалъ себѣ носъ табакомъ изъ бумажнаго сверточка, чтобъ сильнѣе и акуратнѣе прочихаться. Чихалъ онъ въ бумажный платокъ, собственный, клѣтчатый, разъ сто мытый и до крайности полинялый, причемъ какъ-то особенно морщился его маленькой носъ, слагаясь въ мелкiя, безчисленныя морщинки, и выставлялись осколки старыхъ, почернѣлыхъ зубовъ, вмѣстѣ съ красными, слюнявыми деснами. Прочихавшись, онъ тотчасъ же развертывалъ платокъ, внимательно разсматривалъ обильно-накопившуюся въ немъ мокроту и немедленно смазывалъ ее на свой бурый, казенный
халатъ, такъ что вся мокрота оставалась на халатѣ, а платокъ только что развѣ оставался сыренекъ. Такъ онъ дѣлалъ всю недѣлю. Это копотливое, скряжническое сбереженiе собственнаго платка въ ущербъ казенному халату вовсе не возбуждало со стороны другихъ больныхъ никакого протеста, хотя кому-нибудь изъ нихъ же послѣ него пришлось бы надѣть этотъ же самый халатъ. Но нашъ простой народъ небрезгливъ и негадливъ даже до странности. Меня же такъ и покоробило въ ту минуту, и я тотчасъ же съ омерзенiемъ и любопытствомъ невольно началъ осматривать только-что надѣтый мною халатъ. Тутъ я замѣтилъ, что онъ уже давно возбуждалъ мое вниманiе своимъ сильнымъ запахомъ; онъ успѣлъ уже на мнѣ нагрѣться и пахнулъ всe сильнѣе и сильнѣе лекарствами, пластырями и какъ мнѣ казалось, какимъ-то гноемъ, что было немудрено, такъ какъ онъ съ незапамятныхъ лѣтъ несходилъ съ плечъ больныхъ. Можетъ-быть холщевую подкладку его на спинѣ и промывали когда-нибудь; но навѣрно не знаю. Зато въ настоящее время эта подкладка была пропитана всѣми возможными непрiятными соками, примочками, пролившеюся водою изъ прорѣзанныхъ мушекъ и проч. Ктому же въ арестантскiя палаты очень часто являлись только-что наказанные шпицрутенами, съ израненными спинами; ихъ лечили примочками, и потому халатъ, надѣвавшiйся прямо на мокрую рубашку, никакимъ образомъ не могъ не портиться. Такъ все на немъ и оставалось. И все время мое въ острогѣ, всѣ эти нѣсколько лѣтъ, какъ только мнѣ случалось бывать въ гошпиталѣ (а бывалъ я частенько), я каждый разъ съ боязливою недовѣрчивостью надѣвалъ халатъ. Особенно же ненравились мнѣ иногда встрѣчавшiяся въ этихъ халатахъ вши, крупныя и замѣчательно жирныя. Арестанты съ наслажденiемъ казнили ихъ, такъ что когда подъ толстымъ, неуклюжимъ арестантскимъ ногтемъ щелкнетъ бывало казненный звѣрь, то даже по лицу охотника можно было судить о степени полученнаго имъ удовлетворенiя. Очень тоже не любили у насъ клоповъ и тоже бывало подымались иногда всей палатой истреблять ихъ въ иной длинный, скучный зимнiй вечеръ. И хотя въ палатѣ, кромѣ тяжолаго запаху, снаружи всe было повозможности чисто, но внутренней, такъ-сказать, подкладочной чистотой, у насъ далеко не щеголяли. Больные привыкли къ этому и даже считали, что такъ и надо, да и самые
порядки къ особенной чистотѣ не располагали. Но о порядкахъ я скажу послѣ...
Только-что Чекуновъ подалъ мнѣ чай (мимоходомъ сказать на палатной водѣ, которая приносилась разомъ на цѣлыя сутки и какъ-то слишкомъ скоро портилась въ нашемъ воздухѣ), отворилась съ нѣкоторымъ шумомъ дверь и за усиленнымъ конвоемъ введенъ былъ только-что наказанный шпицрутенами солдатикъ. Это было въ первый разъ, какъ я видѣлъ наказаннаго. Впослѣдствiи ихъ приводили часто, иныхъ даже приносили (слишкомъ ужь тяжело наказанныхъ), и каждый разъ это доставляло большое развлеченiе больнымъ. Встрѣчали у насъ такового обыкновенно съ усиленно-строгимъ выраженiемъ лицъ и съ какою-то даже нѣсколько натянутою серьозностью. Впрочемъ прiемъ отчасти зависѣлъ и отъ степени важности преступленiя, а слѣдственно и отъ количества наказанiя. Очень больно битый и, по репутацiи, большой преступникъ, пользовался и большимъ уваженiемъ и большимъ вниманiемъ, чѣмъ какой-нибудь бѣжавшiй рекрутикъ, вотъ какъ тотъ напримѣръ, котораго привели теперь. Но и въ томъ и въ другомъ случаѣ ни особенныхъ сожалѣнiй, ни какихъ-нибудь особенно-раздражительныхъ замѣчанiй не дѣлалось. Молча помогали несчастному и ухаживали за нимъ, особенно если онъ не могъ обойтись безъ помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдаютъ битаго въ опытныя и искусныя руки. Помощь обыкновенно была въ частой и необходимой перемѣнѣ смоченной въ холодной водѣ простыни или рубашки, которою одѣвали истерзанную спину, особенно если наказанный самъ уже былъ не въ силахъ наблюдать за собой, да кромѣ того въ ловкомъ выдергиванiи занозъ изъ болячекъ, которыя зачастую остаются въ спинѣ отъ сломавшихся объ нее палокъ. Послѣдняя операцiя обыкновенно очень бываетъ непрiятна больному. Но вообще меня всегда удивляла необыкновенная стойкость въ перенесенiи боли наказанными. Много я ихъ перевидалъ, иногда уже слишкомъ битыхъ, и почти ни одинъ изъ нихъ не стоналъ! Только лицо какъ-будто всe измѣнится, поблѣднѣетъ; глаза горятъ; взглядъ разсѣянный, безпокойный, губы трясутся, такъ что бѣдняга нарочно прикусываетъ ихъ бывало чуть не до крови зубами. Вошедшiй солдатикъ былъ парень лѣтъ двадцати трехъ, крѣпкаго мускулистаго сложенiя, красиваго лица, высокiй, стройный, смуглотѣлый. Спина его была впрочемъ порядочно пообита.
Сверху до самой поясницы всe его тѣло было обнажено; на плеча его была накинута мокрая простыня, отъ которой онъ дрожалъ всѣми членами какъ въ лихорадкѣ, и часа полтора ходилъ взадъ и впередъ по палатѣ. Я вглядывался въ его лицо: казалось онъ ни о чемъ не думалъ въ эту минуту, смотрѣлъ странно и дико, бѣглымъ взглядомъ, которому видимо тяжело было остановиться на чемъ-нибудь внимательно. Мнѣ показалось, что онъ пристально посмотрѣлъ на мой чай. Чай былъ горячiй; паръ валилъ изъ чашки, а бѣднякъ иззябъ и дрожалъ, стуча зубъ объ зубъ. Я пригласилъ его выпить. Онъ молча и круто повернулъ ко мнѣ, взялъ чашку, выпилъ стоя и безъ сахару, причемъ очень торопился и какъ-то особенно старался не глядѣть на меня. Выпивъ все, онъ молча поставилъ чашку и даже не кивнувъ мнѣ головою, пошолъ опять сновать взадъ и впередъ по палатѣ. Но ему было не до словъ и не до киванiй. Чтоже касается до арестантовъ, то всѣ они сначала почему-то избѣгали всякаго разговору съ наказаннымъ рекрутикомъ; напротивъ, помогши ему вначалѣ, они какъ-будто сами старались потомъ необращать на него болѣе никакого вниманiя, можетъ-быть желая какъ можно болѣе дать ему покоя, и не докучать ему никакими дальнѣйшими допросами и «участiями», чѣмъ онъ кажется былъ совершенно доволенъ.
Между тѣмъ смерклось, зажгли ночникъ. У нѣкоторыхъ изъ арестантовъ оказались даже свои собственные подсвѣчники, впрочемъ очень не у многихъ. Наконецъ, уже послѣ вечерняго посѣщенiя доктора, вошолъ караульный унтеръ-офицеръ, сосчиталъ всѣхъ больныхъ, и палату заперли, внеся въ нее предварительно ночной ушатъ... Я съ удивленiемъ узналъ, что этотъ ушатъ останется здѣсь всю ночь, тогда какъ настоящее ретирадное мѣсто было тутъ же въ коридорѣ, всего только два шага отъ дверей. Но ужь таковъ былъ заведенный порядокъ. Днемъ арестанта еще выпускали изъ палаты, впрочемъ неболѣе какъ на одну минуту; ночью же ни подъ какимъ видомъ. Арестантскiя палаты не походили на обыкновенныя и больной арестантъ даже и въ болѣзни несъ свое наказанiе. Кѣмъ первоначально заведенъ былъ этотъ порядокъ — не знаю; знаю только, что настоящаго порядка въ этомъ не было никакого и что никогда вся безполезная сушь формалистики не выказывалась крупнѣе, какъ напримѣръ въ этомъ случаѣ. Порядокъ этотъ шолъ
разумѣется не отъ докторовъ. Повторяю: арестанты не нахвалились своими лекарями, считали ихъ за отцовъ, уважали, почитали ихъ. Всякiй видѣлъ отъ нихъ себѣ ласку, слышалъ доброе слово, а арестантъ, отверженный всѣми, цѣнилъ это, потомучто видѣлъ неподдѣльность и искренность этого добраго слова и этой ласки. Она могла и не быть; съ лекарей никто бы не спросилъ, еслибъ они обращались иначе, то-есть грубѣе и безчеловѣчнѣе: слѣдственно они были добры изъ настоящаго человѣколюбiя. И ужь разумѣется они понимали, что больному, кто бы онъ ни былъ, арестантъ ли, нѣтъ ли, нуженъ такой же напримѣръ свѣжiй воздухъ, какъ и всякому другому больному, даже самаго высшаго чина. Больные въ другихъ палатахъ, выздоравливающiе напримѣръ, могли свободно ходить по коридорамъ, задавать себѣ большiй моцiонъ, дышать воздухомъ не настолько отравленнымъ, какъ воздухъ палатный, спертый и всегда необходимо наполненный удушливыми испаренiями. И страшно и гадко представить себѣ теперь, до какой же степени долженъ былъ отравляться этотъ и безъ того уже отравленный воздухъ по ночамъ у насъ, когда вносили этотъ ушатъ, при теплой температурѣ палаты и при извѣстныхъ болѣзняхъ, при которыхъ невозможно обойтись безъ выхода? Если я сказалъ теперь, что арестантъ и въ болѣзни несъ свое наказанiе, то разумѣется не предполагалъ и не предполагаю, что такой порядокъ устроенъ былъ именно только для одного наказанiя. Разумѣется это была бы безсмысленная съ моей стороны клевета. Больныхъ уже нечего наказывать. А если такъ, то само собою разумѣется, что вѣроятно какая-нибудь строгая, суровая необходимость принуждала начальство къ такой вредной по своимъ послѣдствiямъ мѣрѣ. Какая же? Но вотъ тѣмъ-то и досадно, что ничѣмъ другимъ нельзя хоть сколько-нибудь объяснить необходимости этой мѣры и сверхъ того многихъ другихъ мѣръ, дотого непонятныхъ, что нетолько объяснить, но даже предугадать объясненiе ихъ невозможно. Чѣмъ объяснить такую безполезную жестокость? Тѣмъ, видите ли, что арестантъ придетъ въ больницу нарочно притворившись больнымъ, обманетъ докторовъ, выйдетъ ночью въ сортиръ и пользуясь темнотою убѣжитъ? Серьозно доказывать всю нескладность такого разсужденiя почти невозможно. Куда убѣжитъ? какъ убѣжитъ? въ чемъ убѣжитъ? Днемъ выпускаются по одному;
такъ же могло бы быть и ночью. У двери стоитъ часовой съ заряженымъ ружьемъ. Ретирадное мѣсто буквально въ двухъ шагахъ отъ часового, но несмотря на то, туда сопровождаетъ больного подчасокъ и не спускаетъ съ него глазъ всe время. Тамъ только одно окно, по-зимнему съ двумя рамами и съ желѣзной рѣшоткой. Подъ окномъ же на дворѣ, у самыхъ оконъ арестантскихъ палатъ, тоже ходитъ всю ночь часовой. Чтобъ выдти въ окно, нужно выбить раму и рѣшотку. Ктожъ это позволитъ! Но положимъ, онъ убьетъ предварительно подчаска, такъ что тотъ и не пикнетъ, и никто того не услышитъ. Но допустивъ даже эту нелѣпость, нужно вѣдь все-таки ломать окно и рѣшотку. Замѣтьте, что тутъ же подлѣ часового спятъ палатные сторожа, а въ десяти шагахъ, у другой арестантской палаты, стоитъ другой часовой съ ружьемъ, возлѣ него другой подчасокъ и другiе сторожа. И куда бѣжать зимой въ чулкахъ, въ туфляхъ, въ больничномъ халатѣ и въ колпакѣ? А если такъ, если такъ мало опасности (т. е. понастоящему совершенно нѣтъ никакой), — для чего такое серьозное отягощенiе больныхъ можетъ-быть въ послѣднiе дни и часы ихъ жизни, больныхъ, которымъ свѣжiй воздухъ еще нужнѣй чѣмъ здоровымъ? Для чего? Я никогда не могъ понять этого...
Но если ужь спрошено разъ: «для чего», и такъ какъ ужь пришло къ слову, то не могу не вспомнить теперь и еще объ одномъ недоумѣнiи, столько лѣтъ торчавшемъ передо мной въ видѣ самаго загадочнаго факта, на который я тоже никакимъ образомъ не могъ подыскать отвѣта. Не могу не сказать объ этомъ хотя нѣсколькихъ словъ, прежде чѣмъ приступлю къ продолженiю моего описанiя. Я говорю о кандалахъ, отъ которыхъ не избавляетъ никакая болѣзнь рѣшонаго каторжника. Даже чахоточные умирали на моихъ глазахъ въ кандалахъ. И между тѣмъ всѣ къ этому привыкли, всѣ считали это чѣмъ-то совершившимся, неотразимымъ. Врядъ ли даже и задумывался кто-нибудь объ этомъ, когда даже и изъ докторовъ никому и въ умъ не пришло, во всѣ эти нѣсколько лѣтъ, хоть одинъ разъ походатайствовать у начальства о расковкѣ трудно-больного арестанта, особенно въ чахоткѣ. Положимъ, кандалы сами по себѣ не богъ-знаетъ какая тягость. Вѣсу они бываютъ отъ восьми до двѣнадцати фунтовъ. Носить десять фунтовъ здоровому человѣку не отягчительно. Говорили мнѣ впрочемъ, что отъ кандаловъ послѣ
нѣсколькихъ лѣтъ начинаютъ будтобы ноги сохнуть. Не знаю правда ли это, хотя впрочемъ тутъ есть нѣкоторая вѣроятность. Тягость, хоть и малая, хоть и въ десять фунтовъ, прицѣпленная къ ногѣ навсегда, все-таки ненормально увеличиваетъ вѣсъ члена и чрезъ долгое время можетъ оказать нѣкоторое вредное дѣйствiе... Но положимъ, что для здороваго все ничего. Такъ ли для больного? Положимъ что и обыкновенному больному ничего. Но таково ли для трудно-больныхъ, таково ли, повторяю, для чахоточныхъ, у которыхъ и безъ того уже сохнутъ руки и ноги, такъ что всякая соломинка становится тяжела? И право, еслибъ медицинское начальство выхлопотало облегченiе хотя бы только однимъ чахоточнымъ, то ужь и это одно было бы истиннымъ и великимъ благодѣянiемъ. Положимъ, скажетъ кто-нибудь, что арестантъ злодѣй и недостоинъ благодѣянiй; но вѣдь неужели же усугублять наказанiе тому, кого уже и такъ коснулся перстъ божiй? Да и повѣрить нельзя, чтобъ это дѣлалось для одного наказанiя. Чахоточный и по суду избавляется отъ наказанiя тѣлеснаго. Слѣдственно тутъ опять-таки заключается какая-нибудь таинственная, важная мѣра, въ видахъ спасительной предосторожности. Но какая? — понять нельзя. Вѣдь нельзя же въ самомъ дѣлѣ бояться, что чахоточный убѣжитъ. Кому это придетъ въ голову, особенно имѣя въ виду извѣстную степень развитiя болѣзни? Прикинуться же чахоточнымъ, обмануть докторовъ, чтобъ убѣжать, — невозможно. Не такая болѣзнь; ее съ перваго взгляда видно. Да и кстати сказать: неужели заковываютъ человѣка въ ножныя кандалы для того только, чтобъ онъ не бѣжалъ или чтобъ это помѣшало ему бѣжать? Совсѣмъ нѣтъ. Кандалы — одно шельмованiе, стыдъ и тягость, физическая и нравственная. Такъ по крайней мѣрѣ предполагается. Бѣжать же они никогда никому помѣшать не могутъ. Самый неумѣлый, самый неловкiй арестантъ сумѣетъ ихъ безъ большого труда очень скоро подпилить или сбить заклепку камнемъ. Ножныя кандалы рѣшительно ни отъ чего не предостерегаютъ; а если такъ, если назначаются они рѣшоному каторжному только для одного наказанiя, то опять спрашиваю: неужели-жъ наказывать умирающаго?
И вотъ теперь, какъ я пишу это, ярко припоминается мнѣ одинъ умирающiй, чахоточный, тотъ самый Михайловъ, который лежалъ почти противъ меня, недалеко отъ Устьянцева, и который умеръ, помнится, на четвертый день по прибытiи моемъ въ
палату. Можетъ-быть я и заговорилъ теперь о чахоточныхъ, невольно повторяя тѣ впечатлѣнiя и тѣ мысли, которыя тогда же пришли мнѣ въ голову по поводу этой смерти. Самого Михайлова впрочемъ я мало зналъ. Это былъ еще очень молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти, неболѣе, высокiй, тонкiй и чрезвычайно благообразной наружности. Онъ жилъ въ особомъ отдѣленiи и былъ до странности молчаливъ, всегда какъ-то тихо, какъ-то спокойно-грустный. Точно онъ «засыхалъ» въ острогѣ. Такъ по крайней мѣрѣ о немъ потомъ выражались арестанты, между которыми онъ оставилъ о себѣ хорошую память. Вспоминаю только, что у него были прекрасные глаза и право не знаю, почему онъ мнѣ такъ отчетливо вспоминается. Онъ умеръ часа въ три пополудни, въ морозный и ясный день. Помню, солнце такъ и пронизывало крѣпкими, косыми лучами зеленыя, слегка подмерзшiя стекла въ окнахъ нашей палаты. Цѣлый потокъ ихъ лился на несчастнаго. Умеръ онъ не въ памяти и тяжело, долго отходилъ, нѣсколько часовъ сряду. Еще съ утра глаза его уже начинали не узнавать подходившихъ къ нему. Его хотѣли какъ-нибудь облегчить, видѣли, что ему очень тяжело; дышалъ онъ трудно, глубоко, съ хрипѣньемъ; грудь его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало. Онъ сбилъ съ себя одѣяло, всю одежду и наконецъ началъ срывать съ себя рубашку: даже и та казалась ему тяжолою. Ему помогли и сняли съ него и рубашку. Страшно было смотрѣть на это длинное-длинное тѣло, съ высохшими до кости ногами и руками, съ опавшимъ животомъ, съ поднятою грудью, съ ребрами, отчетливо рисовавшимися, точно у скелета. На всемъ тѣлѣ его остались одинъ только деревянный крестъ съ ладонкой и кандалы, въ которыя кажется онъ бы теперь могъ продѣть изсохшую ногу. За полчаса до смерти его, всѣ у насъ какъ-будто притихли, стали разговаривать чуть не шопотомъ. Кто ходилъ, — ступалъ какъ-то неслышно. Разговаривали межъ собой мало, о вещахъ постороннихъ, изрѣдка только взглядывали на умиравшаго, который хрипѣлъ все болѣе и болѣе. Наконецъ онъ блуждающей и нетвердой рукой нащупалъ на груди свою ладонку и началъ рвать ее съ себя, точно и та была ему въ тягость, безпокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минутъ черезъ десять онъ умеръ. Стукнули въ дверь къ караульному, дали знать. Вошолъ сторожъ, тупо посмотрѣлъ на мертвеца и отправился къ фельдшеру. Фельдшеръ, молодой и добрый
малый, немного излишне занятый своею наружностью, довольно впрочемъ счастливою, явился скоро; быстрыми шагами, ступая громко по притихшей палатѣ, подошолъ къ покойнику и съ какимъ-то особенно-развязнымъ видомъ, какъ-будто нарочно выдуманнымъ для этого случая, взялъ его за пульсъ, пощупалъ, махнулъ рукою и вышелъ. Тотчасъ же отправились дать знать караулу: преступникъ былъ важный, особаго отдѣленiя; его и за мертваго-то признать надо было съ особыми церемонiями. Въ ожиданiи караульныхъ, кто-то изъ арестантовъ тихимъ голосомъ подалъ мысль, что нехудо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушалъ, молча подошолъ къ мертвецу и закрылъ глаза. Увидѣвъ тутъ же лежавшiй на подушкѣ крестъ, взялъ его, осмотрѣлъ и молча надѣлъ его опять Михайлову на шею; надѣлъ и перекрестился. Между тѣмъ мертвое лицо костенѣло; лучъ свѣта игралъ на немъ; ротъ былъ полураскрытъ; два ряда бѣлыхъ, молодыхъ зубовъ сверкали изъ-подъ тонкихъ, прилипшихъ къ деснамъ губъ. Наконецъ вошолъ караульный унтеръ-офицеръ при тесакѣ и въ каскѣ, за нимъ два сторожа. Онъ подходилъ всe болѣе и болѣе замедляя шаги, съ недоумѣнiемъ посматривая на затихшихъ и со всѣхъ сторонъ сурово глядѣвшихъ на него арестантовъ. Подойдя на шагъ къ мертвецу, онъ остановился какъ вкопаный, точно оробѣлъ. Совершенно обнажонный, изсохшiй трупъ, въ однихъ кандалахъ, поразилъ его, и онъ вдругъ отстегнулъ чешую, снялъ каску, чего вовсе не требовалось, и широко перекрестился. Это было суровое, сѣдое, служилое лицо. Помню, въ это же самое мгновенье тутъ же стоялъ Чекуновъ, тоже сѣдой старикъ. Всe время онъ молча и пристально смотрѣлъ въ лицо унтеръ-офицера, прямо въ упоръ, и съ какимъ-то страннымъ вниманiемъ вглядывался въ каждый жестъ его. Но глаза ихъ встрѣтились и у Чекунова вдругъ отчего-то дрогнула нижняя губа. Онъ какъ-то странно скривилъ ее, оскалилъ зубы и быстро, точно нечаянно кивнувъ унтеръ-офицеру на мертвеца, проговорилъ:
— Тоже вѣдь мать была! и отошолъ прочь.
Помню, эти слова меня точно пронзили... И для чего онъ ихъ проговорилъ, и какъ пришли они ему въ голову? Но вотъ трупъ стали поднимать, подняли вмѣстѣ съ койкой; солома захрустѣла, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули объ полъ...
Ихъ подобрали. Тѣло понесли. Вдругъ всѣ громко заговорили. Слышно было какъ унтеръ-офицеръ, уже въ коридорѣ, посылалъ кого-то за кузнецомъ…
Но я отступилъ отъ предмета...
ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ
ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА
______
II
Доктора обходили палаты поутру; часу въ одиннадцатомъ являлись они у насъ всѣ вмѣстѣ, сопровождая главнаго доктора, а прежде нихъ, часа за полтора, посѣщалъ палату нашъ ординаторъ. Въ то время у насъ былъ ординаторомъ одинъ молоденькой лекарь, знающiй дѣло, ласковый, привѣтливый, котораго очень любили арестанты и находили въ немъ только одинъ недостатокъ: «слишкомъ ужь смиренъ.» Въ самомъ дѣлѣ онъ былъ какъ-то не разговорчивъ, даже какъ-будто конфузился насъ, чуть не краснѣлъ, измѣнялъ порцiи чуть не по первой просьбѣ больныхъ и даже, кажется, готовъ былъ назначать имъ и лекарства по ихъ же просьбѣ. Впрочемъ онъ былъ славный молодой человѣкъ. Надо признаться, много лекарей на Руси пользуются любовью и уваженiемъ простого народа и это, сколько я замѣтилъ, совершенная правда. Знаю, что мои слова покажутся парадоксомъ, особенно взявъ въ соображенiе всеобщее недовѣрiе всего русскаго простого народа къ медицинѣ и къ заморскимъ лекарствамъ. Въ самомъ дѣлѣ простолюдинъ скорѣе нѣсколько лѣтъ сряду, страдая самою тяжолою болѣзнiю, будетъ лечиться у знахарки или своими домашними, простонародными лекарствами (которыми отнюдь не надо пренебрегать), чѣмъ пойдетъ къ доктору или лежать въ гошпиталь. Но кромѣ того, что тутъ есть одно чрезвычайно важное обстоятельство, совершенно
неотносящееся къ медицинѣ, именно: всеобщее недовѣрiе всего простолюдья ко всему, что носитъ на себѣ печать административнаго, форменнаго; кромѣ того народъ запуганъ и предубѣжденъ противъ гошпиталей разными страхами, росказнями, нерѣдко нелѣпыми, но иногда и имѣющими свое основанiе. Но главное его пугаютъ нѣмецкiе порядки гошпиталя, чужiе люди кругомъ во все продолженiе болѣзни, строгости насчетъ ѣды, разсказы о настойчивой суровости фельдшеровъ и лекарей, о взрѣзыванiи и потрошенiи труповъ и проч. и проч. Ктомуже, разсуждаетъ народъ, господа лечить будутъ, потомучто лекаря все-таки господа. Но при болѣе близкомъ знакомствѣ съ лекарями (хотя и не безъ исключенiй, но большею частiю), всѣ эти страхи исчезаютъ очень скоро, что, по моему мнѣнiю, прямо относится къ чести докторовъ нашихъ, преимущественно молодыхъ. Большая часть ихъ умѣютъ заслужить уваженiе и даже любовь простонародья. По крайней мѣрѣ я пишу о томъ, что самъ видѣлъ и испыталъ, неоднократно и во многихъ мѣстахъ и не имѣю основанiй думать, чтобъ въ другихъ мѣстахъ слишкомъ часто поступалось иначе. Конечно въ нѣкоторыхъ уголкахъ лекаря берутъ взятки, сильно пользуются отъ своихъ больницъ, почти пренебрегаютъ больными, даже забываютъ совсѣмъ медицину. Это еще есть; но я говорю про большинство или лучше-сказать про тотъ духъ, про то направленiе, которое осуществляется теперь, въ наши дни, въ медицинѣ. Тѣже, отступники дѣла, волки въ овечьемъ стадѣ, чтобы ни представляли въ свое оправданiе, какъ бы ни оправдывались напримѣръ хоть средой, которая заѣла и ихъ въ свою очередь, всегда будутъ неправы, особенно, если при этомъ потеряли и человѣколюбiе. А человѣколюбiе, ласковость, братское состраданiе къ больному, иногда нужнѣе ему всѣхъ лекарствъ. Пора бы намъ перестать апатически жаловаться на среду, что она насъ заѣла. Это положимъ правда, что она многое въ насъ заѣдаетъ, да не все же, и часто иной хитрый и понимающiй дѣло плутъ, преловко прикрываетъ и оправдываетъ влiянiемъ этой среды не одну свою слабость, а нерѣдко и просто подлость, особенно если умѣетъ красно говорить или писать. Впрочемъ я опять отбился отъ темы; я хотѣлъ только сказать, что простой народъ недовѣрчивъ и враждебенъ болѣе къ администрацiи медицинской, а не къ лекарямъ. Узнавъ каковы они на дѣлѣ, онъ быстро теряетъ
многiя изъ своихъ предубѣжденiй. Прочая же обстановка нашихъ лечебницъ до сихъ поръ во многомъ не соотвѣтствуетъ духу народа, до сихъ поръ враждебна своими порядками привычкамъ нашего простолюдья и не въ состоянiи прiобрѣсти полнаго довѣрiя и уваженiя народнаго. Такъ мнѣ по крайней мѣрѣ кажется изъ нѣкоторыхъ моихъ собственныхъ впечатлѣнiй.
Нашъ ординаторъ обыкновенно останавливался передъ каждымъ больнымъ, серьозно и чрезвычайно внимательно осматривалъ его и опрашивалъ, назначалъ лекарства, порцiи. Иногда онъ и самъ замѣчалъ, что больной ничѣмъ не болѣнъ; но такъ какъ арестантъ пришелъ отдохнуть отъ работы или полежать на тюфякѣ, вмѣсто голыхъ досокъ и наконецъ все-таки въ теплой комнатѣ, а не въ сырой кордегардiи, гдѣ въ тѣснотѣ содержатся густыя кучи блѣдныхъ и испитыхъ подсудимыхъ (подсудимые у насъ почти всегда, на всей Руси, блѣдные и испитые, — признакъ что ихъ содержанiе и душевное состоянiе почти всегда тяжелѣе, чѣмъ у рѣшоныхъ), то нашъ ординаторъ спокойно записывалъ имъ какую-нибудь fеbris саtаrhаlis* и оставлялъ лежать иногда даже на недѣлю. Надъ этой fеbris саtаrhаlis всѣ смѣялись у насъ. Знали очень хорошо что это, принятая у насъ, по какому-то обоюдному согласiю между докторомъ и больнымъ формула для обозначенiя притворной болѣзни; «запасныя колотья» какъ переводили сами арестанты fеbris саtаrhаlis. Иногда больной злоупотреблялъ мягкосердiемъ лекаря и продолжалъ лежать до тѣхъ поръ пока его не выгоняли силой. Тогда нужно было посмотрѣть на нашего ординатора: онъ какъ-будто робѣлъ, какъ-будто стыдился прямо сказать больному, чтобъ онъ выздоравливалъ и скорѣе бы просился на выписку, хотя и имѣлъ полное право, просто запросто, безо всякихъ разговоровъ и умасливанiй выписать его, написавъ ему въ скорбномъ листѣ sаnаt еst**. Онъ сначала намекалъ ему, потомъ какъ бы упрашивалъ: «Не пора ли, дескать? вѣдь ужь ты почти здоровъ, въ палатѣ тѣсно и проч. и проч.» до тѣхъ поръ пока больному самому становилось совѣстно и онъ самъ наконецъ просился на выписку. Старшiй докторъ, хоть былъ и человѣколюбивый и честный человѣкъ (его тоже очень любили больные), но былъ несравненно суровѣе, рѣшительнѣе ординатора, даже при случаѣ выказывалъ суровую строгость и за это его у насъ какъ-то особенно уважали. Онъ являлся въ сопровожденiи всѣхъ гошпитальныхъ
лекарей, послѣ ординатора, тоже свидѣтельствовалъ каждаго по одиночкѣ, особенно останавливался надъ трудными больными, всегда умѣлъ сказать имъ доброе ободрительное, часто даже задушевное слово и вообще производилъ хорошее впечатлѣнiе. Пришедшихъ съ запасными колотьями онъ никогда не отвергалъ и не отсылалъ назадъ; но если больной самъ упорствовалъ, то просто запросто выписывалъ его: «Ну чтожъ, братъ, полежалъ довольно, отдохнулъ, ступай, надо честь знать.» Упорствовали обыкновенно или лѣнивые до работъ, особенно въ рабочее, лѣтнее время, или изъ подсудимыхъ ожидавшихъ себѣ наказанiя. Помню съ однимъ изъ такихъ употреблена была особенная строгость, жестокость даже, чтобъ склонить его къ выпискѣ. Пришолъ онъ съ глазною болѣзнiю; глаза красные, жалуется на сильную колючую боль въ глазахъ. Его стали лечить мушками, пьявками, брызгами въ глазъ какой-то разъѣдающей жидкостью и проч., но болѣзнь все-таки не проходила, глаза не очищались. Мало-помалу догадались доктора, что болѣзнь притворная: воспаленiе постоянно небольшое, хуже не дѣлается, да и не вылечивается, всe въ одномъ положенiи, случай подозрительный. Арестанты всѣ давно уже знали, что онъ притворяется и людей обманываетъ, хотя онъ самъ и не признавался въ этомъ. Это былъ молодой парень, даже красивый собой, но производившiй какое-то непрiятное впечатлѣнiе на всѣхъ насъ: скрытный, подозрительный, нахмуренный, ни съ кѣмъ не говоритъ, глядитъ изподлобья, отъ всѣхъ таится, точно всѣхъ подозрѣваетъ. Я помню — инымъ даже приходило въ голову, чтобъ онъ не сдѣлалъ чего-нибудь. Онъ былъ солдатъ, сильно проворовался, былъ уличенъ, и ему выходили тысяча палокъ и арестантскiя роты. Чтобъ отдалить минуту наказанiя, какъ я уже упоминалъ прежде, рѣшаются иногда подсудимые на страшныя выходки: пырнетъ ножомъ наканунѣ казни кого-нибудь изъ начальства, али своего же брата арестанта, его и судятъ по новому и отдаляется наказанiе еще мѣсяца на два и цѣль его достигается. Ему нужды нѣтъ до того, что его будутъ наказывать черезъ два же мѣсяца вдвое, втрое суровѣе; только бы теперь-то отдалить грозную минуту хоть на нѣсколько дней, а тамъ чтобы нибыло, — до того бываетъ иногда силенъ упадокъ духа въ этихъ несчастныхъ. У насъ иные уже шептались промежъ себя, чтобъ остерегаться его; пожалуй зарѣжетъ кого-нибудь ночью. Впрочемъ такъ только говорили, а
особенныхъ предосторожностей никакихъ не брали, даже тѣ, у которыхъ койки приходились съ нимъ рядомъ. Видѣли впрочемъ, что онъ по ночамъ растираетъ глаза извёсткой съ щекатурки и чѣмъ-то еще другимъ, чтобъ къ утру они опять стали красные. Наконецъ главный докторъ погрозилъ ему заволокой. Въ упорной глазной болѣзни, продолжающейся долго и когда уже всѣ медицинскiя средства бываютъ испытаны, чтобъ спасти зрѣнiе, доктора рѣшаются на сильное и мучительное средство: ставятъ больному заволоку, точно лошади. Но бѣднякъ и тутъ не согласился выздоровѣть. Что за упрямый былъ это характеръ, или ужь слишкомъ трусливый: вѣдь заволока была хоть и не такъ какъ палки, но тоже очень мучительна. Больному собираютъ сзади на шеѣ кожу рукой, сколько можно захватить, протыкаютъ все захваченное тѣло ножомъ, отчего происходитъ широкая и длинная рана по всему затылку и продѣваютъ въ эту рану холстинную тесемку, довольно широкую, почти въ палецъ; потомъ каждый день въ опредѣленный часъ, эту тесемку передергиваютъ въ ранѣ, такъ что какъ-будто вновь ее разрѣзаютъ, чтобъ рана вѣчно гноилась и не заживала. Бѣднякъ переносилъ, впрочемъ съ ужасными мученiями и эту пытку упорно нѣсколько дней, и наконецъ только согласился выписаться. Глаза его въ одинъ день стали совершенно здоровые и какъ только зажила его шея, онъ отправился на абвахту, чтобъ на завтра же выйти опять на тысячу палокъ.
Конечно, тяжела минута передъ наказанiемъ, тяжела до того, что можетъ быть я грѣшу, называя этотъ страхъ малодушiемъ и трусостiю. Стало быть тяжело когда подвергаются двойному, тройному наказанiю, только бы не сейчасъ оно исполнилось. Я упоминалъ впрочемъ и о такихъ, которые сами просились скорѣе на выписку еще съ незажившей отъ первыхъ палокъ спиной, чтобъ выходить остальные удары и окончательно выйти изъ-подъ суда; а содержанiе подъ судомъ, на абвахтѣ конечно для всѣхъ несравненно хуже каторги. Но кромѣ разницы темпераментовъ, большую роль играетъ въ рѣшимости и безстрашiи нѣкоторыхъ закоренѣлая привычка къ ударамъ и къ наказанiю. Многократно битый какъ-то укрѣпляется духомъ и спиной и смотритъ наконецъ на наказанiе скептически, почти какъ на малое неудобство и уже не боится его. Говоря вообще это вѣрно. Одинъ нашъ арестантикъ, изъ особаго отдѣленiя, крещеный
калмыкъ, Александръ или Александра, какъ звали его у насъ, странный малый, плутоватый, безстрашный и въ тоже время очень добродушный, разсказывалъ мнѣ какъ онъ выходилъ свои четыре тысячи, расказывалъ смѣясь и шутя, но тутъ же клялся пресерьозно, что еслибъ съ дѣтства, съ самаго нѣжнаго, перваго своего дѣтства онъ не выросъ подъ плетью, отъ которой буквально всю жизнь его въ своей ордѣ не сходили рубцы съ его спины, то онъ бы ни зачто не вынесъ этихъ четырехъ тысячъ. Расказывая, онъ какъ-будто благословлялъ это воспитанiе подъ плетью. «Меня за всe били, Александръ Петровичъ, говорилъ онъ мнѣ разъ, сидя на моей койкѣ, подъ вечеръ, передъ огнями, за все про все, за что ни попало, били лѣтъ пятнадцать сряду, съ самаго того дня какъ себя помнить началъ, каждый день по нѣскольку разъ; не билъ кто не хотѣлъ; такъ что я подъ конецъ ужь совсѣмъ привыкъ.» Какъ онъ попалъ въ солдаты не знаю; не помню; впрочемъ, можетъ онъ и разсказывалъ; это былъ всегдашнiй бѣгунъ и бродяга. Только помню его расказъ о томъ, какъ онъ ужасно струсилъ, когда его приговорили къ четыремъ тысячамъ, за убiйство начальника. «Я зналъ, что меня будутъ наказывать строго и что можетъ изъ-подъ палокъ не выпустятъ и хоть я и привыкъ къ плетямъ, да вѣдь четыре тысячи палокъ, — шутка! да еще всe начальство озлилось! Зналъ я, навѣрно зналъ, что не пройдетъ даромъ, не выхожу; не выпустятъ изъ-подъ палокъ. Я сначала попробовалъ было окреститься, думаю, авось простятъ, и хоть мнѣ свои же тогда говорили, что ничего изъ этого не выйдетъ, не простятъ, да думаю: все-таки попробую, все-таки имъ жальче будетъ крещенаго-то. Меня и въ самомъ дѣлѣ окрестили и при святомъ крещенiи нарекли Александромъ; ну а палки все-таки палками остались; хоть бы одну простили; даже обидно мнѣ стало. Я и думаю про себя: постой же я васъ теперь всѣхъ и взаправду надую. И вѣдь что вы думаете, Александръ Петровичъ, надулъ! Я ужасно умѣлъ хорошо мертвымъ представиться, то-есть не то, чтобы совсѣмъ мертвымъ, а вотъ-вотъ сейчасъ душа вонъ изъ тѣла уйдетъ. Повели меня; ведутъ одну тысячу: жжетъ, кричу; ведутъ другую, ну, думаю, конецъ мой идетъ, изъ ума совсѣмъ вышибли, ноги подламываются, я грохъ объ землю: глаза у меня стали мертвые, лицо синее, дыханiя нѣтъ, у рта пѣна. Подошолъ лекарь: сейчасъ, говоритъ, умретъ. Понесли меня въ гошпиталь, а я
тотчасъ ожилъ. Такъ меня еще два раза потомъ выводили, и ужь злились они, очень на меня злились, а я ихъ еще два раза надулъ; третью тысячу только одну прошолъ, обмеръ, а какъ пошолъ четвертую, такъ каждый ударъ какъ ножомъ по сердцу проходилъ, каждый ударъ за три удара шолъ, такъ больно били! Остервенились на меня. Эта-то вотъ скаредная послѣдняя тысяча (чтобъ ее!..) всѣхъ трехъ первыхъ стоила, и кабы не умеръ я передъ самымъ концомъ, (всего палокъ двѣсти только оставалось) забили бы тутъ же на смерть, ну да и я не далъ себя въ обиду: опять надулъ и опять обмеръ, опять повѣрили, да и какъ не повѣрить, лекарь вѣритъ, такъ что на двухъ стахъ-то послѣднихъ, хоть и изо всей злости били потомъ, такъ били, что въ другой разъ двѣ тысячи легче, да нѣтъ, носъ утри, не забили, а отчего не забили? А всe тоже потомучто съиздѣтства подъ плетью росъ. Оттого и живъ до сегодня. Охъ били-то меня били на моемъ вѣку! прибавилъ онъ въ концѣ расказа какъ бы въ грустномъ раздумьи, какъ бы силясь припомнить и пересчитать, сколько разъ его били. «Да нѣтъ, прибавилъ онъ, перебивая минутное молчанiе, и не пересчитать сколько били; да и куды перечесть! Счету такого не хватитъ.» Онъ взглянулъ на меня и разсмѣялся, но такъ добродушно, что я самъ не могъ не улыбнуться ему въ отвѣтъ. «Знаете ли, Александръ Петровичъ, я вѣдь и теперь, коли сонъ ночью вижу, такъ непремѣнно, — что меня бьютъ; другихъ и сновъ у меня не бываетъ.» Онъ дѣйствительно часто кричалъ по ночамъ и кричалъ бывало во все горло, такъ что его тотчасъ будили толчками арестанты: «Ну что, чортъ, кричишь!» Былъ онъ парень здоровый, не высокаго росту, вертлявый и веселый, лѣтъ сорока пяти, жилъ со всѣми ладно, и хоть очень любилъ воровать и очень часто бывалъ у насъ битъ за это, но вѣдь ктожъ у насъ не проворовывался, и ктожъ у насъ не былъ битъ за это?
Прибавлю къ этому одно: удивлялся я всегда тому необыкновенному добродушiю, тому беззлобiю, съ которымъ разсказывали всѣ эти битые о томъ, какъ ихъ били и о тѣхъ, кто ихъ билъ. Часто ни малѣйшаго даже оттѣнка злобы или ненависти неслышалось въ такомъ разсказѣ, отъ котораго у меня подчасъ подымалось сердце и начинало крѣпко и сильно стучать. А они бывало разсказываютъ и смѣются какъ дѣти. Вотъ М-цкiй, напримѣръ разсказывалъ мнѣ о своемъ наказанiи; онъ былъ
не дворянинъ, и прошолъ пятьсотъ. Я узналъ объ этомъ отъ другихъ и самъ спросилъ его: правда ли это и какъ это было? Онъ отвѣтилъ какъ-то коротко, какъ-будто съ какою-то внутреннею болью, точно стараясь не глядѣть на меня и лицо его покраснѣло; черезъ полминуты онъ посмотрѣлъ на меня и въ глазахъ его засверкалъ огонь ненависти, а губы затряслись отъ негодованiя. Я почувствовалъ, что онъ никогда не могъ забыть этой страницы изъ своего прошедшаго. Но наши, почти всѣ, (не ручаюсь, чтобъ не было исключенiй) смотрѣли на это совсѣмъ иначе. Не можетъ быть, думалъ я иногда, чтобъ они считали себя совсѣмъ виновными и достойными казни, особенно когда согрѣшили не противъ своихъ, а противъ начальства. Большинство изъ нихъ совсѣмъ себя не винило. Я сказалъ уже, что угрызенiй совѣсти я не замѣчалъ, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда преступленiе было противъ своего же общества. О преступленiяхъ противъ начальства и говорить нечего. Казалось мнѣ иногда, что въ этомъ послѣднемъ случаѣ, былъ свой особенный, такъ-сказать какой-то практическiй, или лучше — фактическiй взглядъ на дѣло. Принималась во вниманiе судьба, неотразимость факта и не то что обдуманно какъ-нибудь, а такъ ужь, безсознательно, какъ вѣра какая-нибудь. Арестантъ, напримѣръ, хоть и всегда наклоненъ чувствовать себя правымъ, въ преступленiяхъ противъ начальства, такъ что и самый вопросъ объ этомъ для него не мыслимъ, но все-таки онъ практически сознавалъ, что начальство смотритъ на его преступленiе совсѣмъ инымъ взглядомъ, а стало-быть, онъ и долженъ быть наказанъ и квиты. Тутъ борьба обоюдная. Преступникъ знаетъ притомъ и не сомнѣвается что онъ оправданъ судомъ своей родной среды, своего же простонародья, которое никогда, онъ опять таки знаетъ это, его окончательно не осудитъ, а большею частiю и совсѣмъ оправдаетъ, лишь бы грѣхъ его былъ не противъ своихъ, противъ братьевъ, противъ своего же родного простонародья. Совѣсть его спокойна, а совѣстью онъ и силенъ и не смущается нравственно, а это главное. Онъ какъ бы чувствуетъ что есть на что опереться, и потому не ненавидитъ, а принимаетъ случившееся съ нимъ за фактъ неминучiй, который не имъ начался, не имъ и кончится и долго долго еще будетъ продолжаться, среди разъ поставленной, пассивной, но упорной борьбы. Какой солдатъ ненавидитъ лично турку, когда съ нимъ воюетъ; а вѣдь турка же рѣжетъ его,
колетъ, стрѣляетъ въ него. Впрочемъ не всѣ разсказы были ужь совершенно хладнокровны и равнодушны. Про поручика Жеребятникова напримѣръ, разсказывали даже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ негодованiя, впрочемъ не очень большаго. Съ этимъ поручикомъ Жеребятниковымъ я познакомился еще въ первое время моего лежанья въ больницѣ, разумѣется изъ арестантскихъ разсказовъ. Потомъ какъ-то я увидѣлъ его и въ натурѣ, когда онъ стоялъ у насъ въ караулѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ тридцать, росту высокаго, толстый, жирный, съ румяными, заплывшими жиромъ щеками, съ бѣлыми зубами и съ ноздревскимъ, раскатистымъ смѣхомъ. По лицу его было видно, что это самый незадумывающiйся человѣкъ въ мiрѣ. Онъ дострасти любилъ сѣчь и наказывать палками, когда бывало назначали его экзекуторомъ. Спѣшу присовокупить, что на поручика Жеребятникова я ужь и тогда смотрѣлъ какъ на урода между своими же, да такъ смотрѣли на него и сами арестанты. Были и кромѣ него исполнители, въ старину разумѣется, въ ту недавнюю старину, о которой «свѣжо преданiе, а вѣрится съ трудомъ», любившiе исполнить свое дѣло рачительно и съ усердiемъ. Но большею частiю это происходило наивно и безъ особаго увлеченiя. Поручикъ же былъ чѣмъ-то вродѣ утонченнѣйшаго гастронома въ исполнительномъ дѣлѣ. Онъ любилъ, онъ страстно любилъ исполнительное искуство, и любилъ единственно для искуства. Онъ наслаждался имъ и какъ истаскавшiйся въ наслажденiяхъ, полинявшiй патрицiй временъ Римской имперiи, изобрѣталъ себѣ разныя утонченности, разныя противуестественности, чтобъ сколько нибудь расшевелить и прiятно пощекотать свою заплывшую жиромъ душу. Вотъ выводятъ арестанта къ наказанiю; Жеребятниковъ экзекуторомъ; одинъ взглядъ на длинный, выстроенный рядъ людей съ толстыми палками уже вдохновляетъ его. Онъ самодовольно обходитъ ряды и подтверждаетъ усиленно, чтобы каждый исполнялъ свое дѣло рачительно, совѣстливо, не то... Но ужь солдатики знали, что значитъ это не то. Но вотъ приводятъ самого преступника и если онъ еще до сихъ поръ былъ не знакомъ съ Жеребятниковымъ, если не слыхалъ еще про него всей подноготной, то вотъ какую напримѣръ штучку тотъ съ нимъ выкидывалъ. (Разумѣется это одна изъ сотни штучекъ; поручикъ былъ неистощимъ въ изобрѣтенiяхъ). Всякiй арестантъ, въ ту минуту, когда его обнажаютъ, а руки привязываютъ къ
прикладамъ ружей, на которыхъ, такимъ образомъ, тянутъ его потомъ унтеръ офицеры черезъ всю зеленую улицу, — всякiй арестантъ слѣдуя общему обычаю всегда начинаетъ въ эту минуту слезливымъ жалобнымъ голосомъ молить экзекутора, чтобы наказывалъ послабѣе и не усугублялъ наказанiя излишнею строгостiю: «ваше благородiе, кричитъ несчастный, помилуйте, будьте отецъ родной, заставьте за себя вѣкъ бога молить, не погубите, помилусердствуйте»! Жеребятниковъ только бывало того и ждетъ; тотчасъ остановитъ дѣло и тоже съ чувствительнымъ видомъ начинаетъ разговоръ съ арестантомъ:
— Другъ ты мой, говоритъ онъ, да чтоже мнѣ-то дѣлать съ тобой? Не я наказую, законъ!
— Ваше благородiе, все въ вашихъ рукахъ, помилусердствуйте!
— А ты думаешь мнѣ не жалко тебя? Ты думаешь мнѣ въ удовольствiе смотрѣть какъ тебя будутъ бить? Вѣдь я тоже человѣкъ! Человѣкъ я, аль нѣтъ по-твоему?
— Вѣстимо, ваше благородiе, знамо-дѣло; вы отцы, мы дѣти. Будьте отцомъ роднымъ! кричитъ арестантъ, начиная уже надѣяться.
— Да другъ ты мой, разсуди самъ; умъ-то вѣдь у тебя есть, чтобъ разсудить: вѣдь я и самъ знаю, что по человѣчеству долженъ и на тебя грѣшника смотрѣть снисходительно и милостиво…
— Сущую правду изволите ваше благородiе говорить!
— Да, милостиво, смотрѣть какъ бы ты ни былъ грѣшенъ. Да вѣдь тутъ не я, а законъ! Подумай! Вѣдь я Богу служу и отечеству; я вѣдь тяжкiй грѣхъ возьму на себя, если ослаблю законъ, подумай объ этомъ!
— Ваше благородiе!
— Ну да ужь что! ужь такъ и быть, для тебя! Знаю что грѣшу, но ужь такъ и быть... Помилую я тебя на этотъ разъ, накажу легко. Ну а что если я тѣмъ самымъ тебѣ вредъ принесу? Я тебя вотъ теперь помилую, накажу легко, а ты понадѣешься, что и другой разъ также будетъ, да и опять преступленiе сдѣлаешь, что тогда? вѣдь на моей же душѣ...
— Ваше благородiе! другу не другу закажу! Вотъ какъ есть передъ престоломъ небеснаго создателя...
— Ну да ужь хорошо, хорошо! А поклянешься мнѣ, что будешь себя впредь хорошо вести?
— Да разрази меня Господи, да чтобъ мнѣ на томъ свѣтѣ…
— Не клянись, грѣшно. Я и слову твоему повѣрю, даешь слово?
— Ваше благородiе!!!
— Ну слушай же, милую я тебя только ради сиротскихъ слезъ твоихъ; ты сирота?
— Сирота, ваше благородiе, какъ перстъ одинъ, ни отца ни матери...
— Ну такъ ради сиротскихъ слезъ твоихъ; но смотри же, въ послѣднiй разъ... ведите его, прибавляетъ онъ такимъ мягкосердымъ голосомъ, что арестантъ ужь и не знаетъ какими молитвами Бога молить за такого милостивца. Но вотъ грозная процесiя тронулась, повели; загремѣлъ барабанъ, замахали первыя палки... «Катай его! кричитъ вовсе свое горло Жеребятниковъ, жги его! лупи-лупи! Обжигай! Еще ему, еще ему! крѣпче сироту, крѣпче мошенника! сажай его, сажай!» И солдаты лупятъ совсего розмаха, искры сыплются изъ глазъ бѣдняка, онъ начинаетъ кричать а Жеребятниковъ, бѣжитъ за нимъ по фрунту и хохочетъ-хохочетъ, заливается, бока руками подпираетъ отъ смѣха, распрямиться не можетъ, такъ что даже жалко его подъ конецъ станетъ, сердешнаго. И радъ-то онъ, и смѣшно-то ему и только развѣ изрѣдка перервется его звонкiй, здоровый, раскатистый смѣхъ, и слышится опять «лупи его, лупи! Обжигай его мошенника, обжигай сироту!..»
А то вотъ еще какiя онъ изобрѣталъ варьяцiи: выведутъ къ наказанiю; арестантъ опять начинаетъ молить. Жеребятниковъ на этотъ разъ не ломается, не гримасничаетъ, а пускается въ откровенности:
«Видишь что, любезный, говоритъ онъ, накажу я тебя какъ слѣдуетъ, потому ты и стоишь того. Но вотъ что я для тебя, пожалуй сдѣлаю: къ прикладамъ я тебя не привяжу. Одинъ пойдешь, только по новому: Бѣги что есть силы черезъ весь фрунтъ! Тутъ хоть и каждая палка ударитъ, да вѣдь дѣло-то будетъ короче, какъ думаешь? хочешь испробовать?»
Арестантъ слушаетъ съ недоумѣнiемъ, съ недовѣрчивостью, и задумывается, «чтожъ думаетъ онъ про себя, а можетъ оно и
вправду вальготнѣе будетъ; пробѣгу что есть мочи, такъ мука впятеро короче будетъ, а можетъ и не всякая палка ударитъ».
— Хорошо, ваше благородiе, согласенъ.
— Ну и я согласенъ, катай! Смотрите жъ, не зѣвать! кричитъ онъ солдатамъ, зная впрочемъ напередъ, что ни одна палка не манкируетъ виноватой спины; промахнувшiйся солдатъ тоже очень хорошо знаетъ чему подвергается. Арестантъ пускается бѣжать что есть силы по «зеленой улицѣ», но разумѣется не пробѣгаетъ и пятнадцати рядовъ, палки какъ барабанная дробь, какъ молнiя, разомъ, вдругъ, низвергаются на его спину и бѣднякъ съ крикомъ упадаетъ какъ подкошенный, какъ сраженный пулей. — Нѣтъ, ваше благородiе, лучше ужь по закону, говоритъ онъ, медленно подымаясь съ земли, блѣдный и испуганный, а Жеребятниковъ, который заранѣ зналъ всю эту штуку и что изъ нея выйдетъ, хохочетъ, заливается. Но и не описать всѣхъ его развлеченiй и всего, что про него у насъ расказывали!
Нѣсколько другимъ образомъ, въ другомъ тонѣ и духѣ, расказывали у насъ объ одномъ поручикѣ Смекаловѣ, исполнявшемъ должность командира при нашемъ острогѣ прежде еще чѣмъ назначили къ этой должности нашего плацъ-майора. Про Жеребятникова хоть и расказывали довольно равнодушно, безъ особенной злобы, но все-таки не любовались его подвигами, не хвалили его, а видимо имъ гнушались. Даже какъ-то свысока презирали его. Но про поручика Смекалова вспоминали у насъ съ радостiю и наслажденiемъ. Дѣло въ томъ, что это вовсе не былъ какой-нибудь особенный охотникъ высѣчь; въ немъ отнюдь не было чисто жеребятническаго элемента. Но все-таки онъ былъ отнюдь не прочь и высѣчь; въ томъ-то и дѣло, что самыя розги его вспоминались у насъ съ какою-то сладкою любовью, — такъ умѣлъ угодить этотъ человѣкъ арестантамъ! А и чѣмъ? Чѣмъ заслужилъ онъ такую популярность? Правда, нашъ народъ, какъ можетъ быть и весь народъ русскiй, готовъ забыть цѣлыя муки за одно ласковое слово; говорю объ этомъ какъ объ фактѣ, не разбирая его на этотъ разъ, ни съ той, ни съ другой стороны. Нетрудно было угодить этому народу и прiобрѣсти у него популярность. Но поручикъ Смекаловъ прiобрѣлъ особенную популярность — такъ что даже о томъ, какъ онъ сѣкъ припоминалось чуть не съ умиленiемъ. «Отца не надо», говорятъ бывало арестанты и даже вздыхаютъ, сравнивая по воспоминанiямъ
ихъ прежняго временнаго начальника, Смекалова, съ теперешнимъ плацъ-майоромъ. «Душа человѣкъ!» — Былъ онъ человѣкъ простой, можетъ даже и добрый по-своему. Но случается бываетъ не только добрый, но даже и великодушный человѣкъ въ начальникахъ, и чтожъ? — всѣ не любятъ его, а надъ инымъ такъ смотришь и просто смѣются. Дѣло въ томъ, что Смекаловъ умѣлъ какъ-то такъ сдѣлать, что всѣ его у насъ признавали за своего человѣка, а это большое умѣнье или вѣрнѣе-сказать прирожденная способность, надъ которой и не задумываются даже обладающiе ею. Странное дѣло: бываютъ даже изъ такихъ и совсѣмъ недобрые люди, а между тѣмъ прiобрѣтаютъ иногда большую популярность. Не брезгливы они, не гадливы къ подчиненному народу, — вотъ гдѣ, кажется мнѣ, причина! Барченка-бѣлоручки въ нихъ не видать, духа барскаго не слыхать, а есть въ нихъ какой-то особенный простонародный запахъ, прирожденный имъ, и, боже-мой, какъ чутокъ народъ къ этому запаху! чего онъ не отдастъ за него! Милосерднѣйшаго человѣка готовъ промѣнять даже на самаго строгаго, если этотъ припахиваетъ ихнимъ собственнымъ, посконнымъ запахомъ. Чтожъ если этотъ припахивающiй человѣкъ сверхъ того и дѣйствительно добродушенъ, хотя бы и по-своему? Тутъ ужь ему и цѣны нѣтъ! Поручикъ Смекаловъ, какъ уже и сказалъ я, иной разъ и больно наказывалъ, но онъ какъ-то такъ умѣлъ сдѣлать, что на него нетолько не злобствовали, но даже напротивъ, теперь, въ мое время, какъ уже все давно прошло, вспоминали о его штучкахъ при сѣченiи со смѣхомъ и съ наслажденiемъ. Впрочемъ у него было немного штукъ; фантазiи художественной не хватало. По правдѣ, была всего-то одна штучка, одна-единственная, съ которой онъ чуть не цѣлый годъ у насъ пробавлялся; но можетъ-быть она именно и мила-то была тѣмъ, что была единственная. Наивности въ этомъ было много. Приведутъ напримѣръ виноватаго арестанта. Смекаловъ самъ выйдетъ къ наказанiю, выйдетъ съ усмѣшкою, съ шуткою, объ чемъ-нибудь тутъ же распроситъ виноватаго, объ чемъ-нибудь постороннемъ, о его личныхъ, домашнихъ, арестантскихъ дѣлахъ, и вовсе не съ какою-нибудь цѣлью, не съ заигрыванiемъ какимъ-нибудь, а такъ просто, — потомучто ему дѣйствительно знать хочется объ этихъ дѣлахъ. Принесутъ розги, а Смекалову стулъ; онъ сядетъ
на него, трубку даже закуритъ. Длинная у него такая трубка была. Арестантъ начинаетъ молить... «Нѣтъ ужь, братъ, ложись, чего ужь тутъ...», скажетъ Смекаловъ; арестантъ вздохнетъ и ляжетъ. «Нутка, любезный, умѣешь вотъ такой-то стихъ наизусть?» — «Какъ не знать, ваше благородiе, мы крещеные, съиздѣтства учились.» — «Ну такъ читай.» И ужь арестантъ знаетъ что читать и знаетъ заранѣ, что будетъ при этомъ чтенiи, потомучто эта штука разъ тридцать уже и прежде съ другими повторялась. Да и самъ Смекаловъ знаетъ, что арестантъ это знаетъ; знаетъ, что даже и солдаты, которые стоятъ съ поднятыми розгами надъ лежащей жертвой, объ этой самой штукѣ тоже давно ужь наслышаны, и все-таки онъ повторяетъ ее опять, — такъ она ему разъ-навсегда понравилась, можетъ быть именно потому, что онъ ее самъ сочинилъ, изъ литературнаго самолюбiя. Арестантъ начинаетъ читать, люди съ розгами ждутъ, а Смекаловъ даже принагнется съ мѣста, руку подыметъ, трубку перестанетъ курить, ждетъ извѣстнаго словца. Послѣ первой строчки извѣстныхъ стиховъ, арестантъ доходитъ наконецъ до слова: «на небеси». Того только и надо. «Стой!» кричитъ воспламененный поручикъ и мигомъ съ вдохновеннымъ жестомъ, обращаясь къ человѣку поднявшему розгу кричитъ: «А ты ему поднеси!»
И заливается хохотомъ. Стоящiе кругомъ солдаты тоже ухмыляются; ухмыляется сѣкущiй, чуть не ухмыляется даже сѣкомый, несмотря на то, что розга по командѣ «поднеси», свиститъ уже въ воздухѣ, чтобъ черезъ одинъ мигъ, какъ бритвой рѣзнуть по его виноватому тѣлу. И радуется Смекаловъ, радуется именно тому, что вотъ какъ же это онъ такъ хорошо придумалъ — и самъ сочинилъ: «на небеси» и «поднеси» — и кстати и въ рифму выходитъ. И Смекаловъ уходитъ отъ наказанiя совершенно довольный собой, да и высѣченный тоже уходитъ чуть не довольный собой и Смекаловымъ, и смотришь — черезъ полчаса ужь расказываетъ въ острогѣ какъ и теперь, въ тридцать первый разъ, была повторена уже тридцать разъ прежъ сего повторенная штука. «Одно слово душа человѣкъ! забавникъ!»
Даже подъ-часъ какой-то маниловщиной отзывались воспоминанiя о добрѣйшемъ поручикѣ.
— Бывало идешь этта, братцы, разсказываетъ какой-нибудь арестантикъ и всe лицо его улыбается отъ воспоминанiя, — идешь, а онъ ужь сидитъ бывало подъ окошкомъ въ халатикѣ, чай пьетъ, трубочку покуриваетъ. Снимешь шапку, — куда Аксеновъ идешь?
— Да на работу, Михаилъ Васильичъ, перво-наперво въ мастерскую надоть; засмѣется себѣ... То-есть душа человѣкъ! одно слово душа!
— И не нажить такого! прибавляетъ кто-нибудь изъ слушателей.
III.
Я заговорилъ теперь о наказанiяхъ, равно какъ и объ разныхъ исполнителяхъ этихъ интересныхъ обязанностей, собственно потому, что переселясь въ гошпиталь получилъ только тогда и первое наглядное понятiе обо всѣхъ этихъ дѣлахъ. До тѣхъ поръ я зналъ объ этомъ только по наслышкѣ. Въ наши двѣ палаты сводились всѣ наказанные шпицрутенами подсудимые изъ всѣхъ батальоновъ, арестантскихъ отдѣленiй и прочихъ военныхъ командъ, расположенныхъ въ нашемъ городѣ и во всемъ его округѣ. Въ это первое время, когда я ко всему, что совершалось кругомъ меня, еще такъ жадно приглядывался, всѣ эти странные для меня порядки, всѣ эти наказанные и готовившiеся къ наказанiю естественно производили на меня сильнѣйшее впечатлѣнiе. Я былъ взволнованъ, смущенъ и испуганъ. Помню, что тогда же я вдругъ и нетерпѣливо сталъ вникать во всѣ подробности этихъ новыхъ явленiй, слушать разговоры и расказы на эту тему другихъ арестантовъ, самъ задавалъ имъ вопросы, добивался рѣшенiй. Мнѣ желалось между прочимъ знать непремѣнно всѣ степени приговоровъ и исполненiй, всѣ оттѣнки этихъ исполненiй, взглядъ на все это самихъ арестантовъ; я старался вообразить себѣ психологическое состоянiе идущихъ на
казнь. Я сказалъ уже, что передъ наказанiемъ рѣдко кто бываетъ хладнокровенъ, неисключая даже и тѣхъ, которые уже предварительно были много и неоднократно биты. Тутъ вообще находитъ на осужденнаго какой-то острый, но чисто-физическiй страхъ, невольный и неотразимый, подавляющiй всe нравственное существо человѣка. Я и потомъ, во всѣ эти нѣсколько лѣтъ острожной жизни, невольно приглядывался къ тѣмъ изъ подсудимыхъ, которые пролежавъ въ гошпиталѣ, послѣ первой половины наказанiя и залечивъ свои спины, выписывались изъ гошпиталя, чтобы назавтра же выходить остальную половину назначенныхъ по конфирмацiи палокъ. Это раздѣленiе наказанiя на двѣ половины случается всегда по приговору лекаря, присутствующаго при наказаньѣ. Если назначенное по преступленiю число ударовъ большое, такъ что арестанту всего разомъ не вынести, то дѣлятъ ему это число на двѣ, даже на три части, судя потому, что скажетъ докторъ во время уже самаго наказанiя, то-есть можетъ ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше или это будетъ сопряжено съ опасностью для его жизни. Обыкновенно пятьсотъ, тысяча и даже полторы тысячи выходятся разомъ, но если приговоръ въ двѣ, въ три тысячи, то исполненiе дѣлится на двѣ половины и даже на три. Тѣ, которые залечивъ послѣ первой половины свою спину, выходили изъ гошпиталя, чтобъ идти подъ вторую половину, въ день выписки и наканунѣ бывали обыкновенно мрачны, угрюмы, неразговорчивы. Замѣчалась въ нихъ нѣкоторая отупѣлость ума, какая-то неестественная разсѣянность. Въ разговоры такой человѣкъ не пускается и больше молчитъ; любопытнѣе всего, что съ такимъ и сами арестанты никогда не говорятъ и не стараются заговаривать о томъ, что его ожидаетъ. Ни лишняго слова, ни утѣшенiя; даже стараются и вообще-то мало вниманiя обращать на такого. Это конечно лучше для подсудимаго. Бываютъ исключенiя, какъ вотъ напримѣръ Орловъ, о которомъ я уже расказывалъ. Послѣ первой половины наказанiя онъ только на то и досадовалъ, что спина его долго не заживаетъ и что нельзя ему поскорѣе выписаться, чтобъ поскорѣй выходить остальные удары, отправиться съ партiей въ назначенную ему ссылку и бѣжать съ дороги. Но этого развлекала цѣль и богъ-знаетъ что у него было на умѣ. Это была страстная и живучая натура. Онъ былъ очень
доволенъ, въ сильно возбужденномъ состоянiи, хотя и подавлялъ свои ощущенiя. Дѣло въ томъ, что онъ еще передъ первой половиной наказанiя думалъ, что его не выпустятъ изъ-подъ палокъ и что онъ долженъ умереть. До него доходили уже разные слухи о мѣрахъ начальства еще когда онъ содержался подъ судомъ; онъ уже и тогда готовился къ смерти. Но выходивъ первую половину, онъ ободрился. Онъ явился въ гошпиталь избитый до полусмерти; я еще никогда не видалъ такихъ язвъ; но онъ пришолъ съ радостью въ сердцѣ, съ надеждой, что останется живъ, что слухи были ложные, что его вотъ выпустили же теперь изъ-подъ палокъ, такъ что теперь, послѣ долгаго содержанiя подъ судомъ, ему уже начинали мечтаться дорога, побѣгъ, свобода, поля и лѣса... Черезъ два дня послѣ выписки изъ гошпиталя онъ умеръ въ томъ же гошпиталѣ, на прежней же койкѣ, невыдержавъ второй половины. Но я уже упоминалъ объ этомъ.
И однако тѣже арестанты, которые проводили такiе тяжолые дни и ночи передъ самымъ наказанiемъ, переносили самую казнь мужественно, неисключая и самыхъ малодушныхъ. Я рѣдко слышалъ стоны даже впродолженiе первой ночи по ихъ прибытiи, нерѣдко даже отъ чрезвычайно тяжело избитыхъ; вообще народъ умѣетъ переносить боль. Насчетъ боли я много распрашивалъ. Мнѣ иногда хотѣлось опредѣлительно узнать какъ велика эта боль, съ чѣмъ ее наконецъ можно сравнить? Право не знаю для чего я добивался этого. Одно только помню, что не изъ празднаго любопытства. Повторяю, я былъ взволнованъ и потрясенъ. Но у кого я ни спрашивалъ, я никакъ не могъ добиться удовлетворительнаго для меня отвѣта. Жжотъ, какъ огнемъ палитъ, — вотъ все что я могъ узнать и это былъ единственный у всѣхъ отвѣтъ. Жжотъ, да и только. Въ это же первое время, сойдясь поближе съ М-мъ, я распрашивалъ и его. «Больно» отвѣчалъ онъ, «очень, а ощущенiе — жжотъ какъ огнемъ; какъ огнемъ; какъ-будто жарится спина на самомъ сильномъ огнѣ.» Однимъ словомъ всѣ показывали въ одно слово. Впрочемъ помню, я тогда же сдѣлалъ одно странное замѣчанiе, за вѣрность котораго особенно не стою; но общность приговора самихъ арестантовъ сильно его поддерживаетъ: это то, что розги если даются въ большомъ количествѣ, самое тяжолое наказанiе изъ всѣхъ у насъ употребляемыхъ. Казалось бы, что это съ
перваго взгляда нелѣпо и невозможно. Но однакоже съ пятисотъ, даже съ четырехъсотъ розогъ можно засѣчь человѣка до смерти; а свыше пятисотъ почти навѣрно. Тысячи розогъ не вынесетъ разомъ даже человѣкъ самаго сильнѣйшаго сложенiя. Между тѣмъ пятьсотъ палокъ можно перенести безо всякой опасности жизни. Тысячу палокъ можетъ вынести, безъ опасенiя за жизнь, даже и не сильнаго сложенiя человѣкъ. Даже съ двухъ тысячъ палокъ нельзя забить человѣка средней силы и здороваго сложенiя. Арестанты всѣ говорили, что розги хуже палокъ. «Розги садче» говорили они, «муки больше.» Конечно розги мучительнѣе палокъ. Они сильнѣе раздражаютъ, сильнѣе дѣйствуютъ на нервы, возбуждаютъ ихъ свыше мѣры, потрясаютъ свыше возможности. Я не знаю какъ теперь, но въ недавнюю старину, были джентльмены, которымъ возможность высѣчь свою жертву доставляла нѣчто напоминающее маркизъ де-Сада и Бренвилье. Я думаю, что въ этомъ ощущенiи есть нѣчто такое, отъ чего у этихъ джентльменовъ замираетъ сердце, сладко и больно вмѣстѣ. Есть люди какъ тигры, жаждущiе лизнуть крови. Кто испыталъ разъ эту власть, это безграничное господство надъ тѣломъ, кровью и духомъ такого же какъ самъ человѣка, такъ-же созданнаго, брата, по закону христову; кто испыталъ власть и полную возможность унизить самымъ высочайшимъ униженiемъ другое существо, носящее на себѣ образъ божiй, тотъ уже поневолѣ какъ-то дѣлается невластенъ въ своихъ ощущенiяхъ. Тиранство есть привычка; оно одарено развитiемъ, оно развивается наконецъ въ болѣзнь. Я стою на томъ, что самый лучшiй человѣкъ можетъ огрубѣть и отупѣть отъ привычки до степени звѣря. Кровь и власть пьянятъ: развиваются загрубѣлость, развратъ; уму и чувству становятся доступны и наконецъ сладки самыя ненормальныя явленiя. Человѣкъ и гражданинъ гибнутъ въ тиранѣ навсегда, а возвратъ къ человѣческому достоинству, къ раскаянью, къ возрожденiю становится для него уже почти невозможенъ. Ктому же примѣръ, возможность такого своеволiя дѣйствуютъ и на все общество заразительно: такая власть соблазнительна. Общество, равнодушно смотрящее на такое явленiе, уже само заражено въ своемъ основанiи. Однимъ словомъ право тѣлеснаго наказанiя, данное одному надъ другимъ, есть одна изъ язвъ
общества, есть одно изъ самыхъ сильныхъ средствъ для уничтоженiя въ немъ всякаго зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основанiе къ непремѣнному и неотразимому его разложенiю.
Палачемъ гнушаются же въ обществѣ, но палачемъ-джентльменомъ далеко нѣтъ. Только недавно высказалось противное мнѣнiе, но высказалось еще только въ книгахъ, отвлеченно. Даже тѣ, которые высказываютъ его, не всѣ еще успѣли затушить въ себѣ эту потребность самовластiя. Даже всякiй фабрикантъ, всякiй антрепренеръ непремѣнно долженъ ощущать какое-то раздражительное удовольствiе въ томъ, что его работникъ зависитъ иногда весь, со всѣмъ семействомъ своимъ, единственно отъ него. Это навѣрно такъ; не такъ скоро поколѣнiе отрывается отъ того, что сидитъ въ немъ наслѣдственно; не такъ скоро отказывается человѣкъ отъ того, что вошло въ кровь его, передано ему такъ-сказать съ матернимъ молокомъ. Не бываетъ такихъ скороспѣлыхъ переворотовъ. Да наконецъ сознать вину и родовой грѣхъ еще мало, очень мало; надобно совсѣмъ отъ него отучиться. А это не такъ скоро дѣлается.
Я заговорилъ о палачѣ. Свойства палача въ зародышѣ находятся почти въ каждомъ современномъ человѣкѣ. Но не равно развиваются звѣриныя свойства человѣка. Еслиже въ комъ нибудь они пересиливаютъ въ своемъ развитiи всѣ другiя его свойства, то такой человѣкъ конечно становится ужаснымъ и безобразнымъ. Палачи бываютъ двухъ родовъ: одни бываютъ добровольные, другiе — подневольные, обязанные. Добровольный палачъ конечно во всѣхъ отношенiяхъ ниже подневольнаго, которымъ однакоже такъ гнушается народъ, гнушается до ужаса, до гадливости, до безотчетнаго, чуть не мистическаго страха. Откуда же этотъ почти суевѣрный страхъ къ одному палачу, и такое равнодушiе, чуть не одобренiе къ другому? Бываютъ примѣры до крайности странные: я знавалъ людей даже добрыхъ, даже честныхъ, даже уважаемыхъ въ обществѣ, и между тѣмъ они напримѣръ не могли хладнокровно перенести, если наказуемый не кричитъ подъ розгами, не молитъ и не проситъ о пощадѣ. Наказуемые должны непремѣнно кричать и молить о пощадѣ. Такъ принято; это считается и приличнымъ и необходимымъ, и когда однажды
жертва не хотѣла кричать, то исполнитель, котораго я зналъ и который въ другихъ отношенiяхъ могъ считаться человѣкомъ пожалуй и добрымъ, даже лично обидѣлся при этомъ случаѣ. Онъ хотѣлъ было сначала наказать легко, но неслыша обычныхъ «ваше благородiе, отецъ родной, помилуйте, заставьте за себя вѣчно Бога молить и проч.» — разсвирѣпѣлъ и далъ розогъ пятдесятъ лишнихъ, желая добиться и крику и просьбъ — и добился. «Нельзя-съ, грубость есть», отвѣчалъ онъ мнѣ очень серьозно. Чтоже касается до настоящаго палача, подневольнаго, обязаннаго, то извѣстно: это арестантъ рѣшонный и приговоренный въ ссылку, но оставленный въ палачахъ; поступившiй сначала въ науку къ другому палачу и выучившись у него, оставленный навѣкъ при острогѣ, гдѣ онъ содержится особо, въ особой комнатѣ, имѣющiй даже свое хозяйство, но находящiйся почти всегда подъ конвоемъ. Конечно живой человѣкъ не машина; палачъ бьетъ хоть и по обязанности, но иногда тоже входитъ въ азартъ, но хоть бьетъ не безъ удовольствiя для себя, зато почти никогда не имѣетъ личной ненависти къ своей жертвѣ. Ловкость удара, знанье своей науки, желанiе показать себя передъ своими товарищами и передъ публикой, подстрекаютъ его самолюбiе. Онъ хлопочетъ ради искуства. Кромѣ того онъ знаетъ очень хорошо, что онъ всеобщiй отверженецъ, что суевѣрный страхъ вездѣ встрѣчаетъ и провожаетъ его и нельзя ручаться, чтобъ это не имѣло на него влiянiя, не усиливало въ немъ его ярости, его звѣриныхъ наклонностей. Даже дѣти знаютъ, что онъ «отказывается отъ отца и матери». Странное дѣло, сколько мнѣ ни случалось видѣть палачей, всѣ они были люди развитые, съ толкомъ, съ умомъ и съ необыкновеннымъ самолюбiемъ, даже съ гордостью. Развивалась ли въ нихъ эта гордость въ отпоръ всеобщему къ нимъ презрѣнiю; усиливалась ли она сознанiемъ страха, внушаемаго ими ихъ жертвѣ и чувствомъ господства надъ нею, — не знаю. Можетъ-быть даже самая парадность и театральность той обстановки, съ которою они являются передъ публикой на эшафотѣ, способствуютъ развитiю въ нихъ нѣкотораго высокомѣрiя. Помню, мнѣ пришлось однажды, впродолженiе нѣкотораго времени, часто встрѣчать и близко наблюдать одного палача. Это былъ малый средняго роста, мускулистый, сухощавый, лѣтъ сорока, съ довольно прiятнымъ и
умнымъ лицомъ и съ кудрявой головой. Онъ былъ всегда необыкновенно важенъ, спокоенъ; снаружи держалъ себя поджентльменски, отвѣчалъ всегда коротко, разсудительно и даже ласково, но какъ-то высокомѣрно-ласково, какъ-будто онъ чѣмъ-то чванился предо мною. Караульные офицеры часто съ нимъ при мнѣ заговаривали и право даже съ нѣкоторымъ какъ-будто уваженiемъ къ нему. Онъ это сознавалъ и передъ начальникомъ нарочно удвоивалъ свою вѣжливость, сухость и чувство собственнаго достоинства. Чѣмъ ласковѣе разговаривалъ съ нимъ начальникъ, тѣмъ неподатливѣе самъ онъ казался, и хотя отнюдь не выступалъ изъ утонченнѣйшей вѣжливости, но — я увѣренъ, въ эту минуту онъ считалъ себя неизмѣримо выше разговаривавшаго съ нимъ начальника. На лицѣ его это было написано. Случалось, что иногда въ очень жаркiй лѣтнiй день посылали его подъ конвоемъ, съ длиннымъ тонкимъ шестомъ, избивать городскихъ собакъ. Въ этомъ городкѣ было чрезвычайно много собакъ, совершенно никому непринадлежавшихъ и плодившихся съ необыкновенною быстротою. Въ каникулярное время онѣ становились опасными и для истребленiя ихъ, по распоряженiю начальства, посылался палачъ. Но даже и эта унизительная должность повидимому нимало не унижала его. Надо было видѣть съ какимъ достоинствомъ онъ расхаживалъ по городскимъ улицамъ, въ сопровожденiи усталаго конвойнаго, пугая уже однимъ видомъ своимъ встрѣчныхъ бабъ и дѣтей, какъ онъ спокойно и даже свысока смотрѣлъ на всѣхъ встрѣчавшихся. Впрочемъ палачамъ жить привольно. У нихъ есть деньги, ѣдятъ они очень хорошо, пьютъ вино. Деньги достаются имъ черезъ взятки. Гражданскiй подсудимый, которому выходитъ по суду наказанiе, предварительно хоть чѣмъ-нибудь, хоть изъ послѣдняго, да подаритъ палача. Но съ иныхъ, съ богатыхъ подсудимыхъ, они сами берутъ, назначая имъ сумму сообразно съ вѣроятными средствами арестанта, берутъ и по тридцати рублей, а иногда даже и болѣе. Съ очень богатыми даже очень торгуются. Очень слабо наказать палачъ конечно не можетъ; онъ отвѣчаетъ за это своей же спиной. Но зато, за извѣстную взятку, онъ обѣщается жертвѣ, что не прибьетъ ее очень больно. Почти всегда соглашаются на его предложенiе; еслижъ нѣтъ, онъ дѣйствительно наказываетъ варварски и это почти вполнѣ въ его власти.
Случается, что онъ налагаетъ значительную сумму даже на очень бѣднаго подсудимаго; родственники ходятъ, торгуются, кланяются и бѣда если не удовлетворятъ его. Въ такихъ случаяхъ много помогаетъ ему суевѣрный страхъ, имъ внушаемый. Какихъ диковинокъ про палачей не расказываютъ! Впрочемъ сами арестанты увѣряли меня, что палачъ можетъ убить съ одного удара. Но вопервыхъ когдажъ это было испытано? А впрочемъ можетъ-быть. Объ этомъ говорили слишкомъ утвердительно. Палачъ же самъ ручался мнѣ, что онъ это можетъ сдѣлать. Говорили тоже, что онъ можетъ ударить со всего размаха по самой спинѣ преступника, но такъ, что даже самаго маленькаго рубчика не вскочитъ послѣ удара и преступникъ не почувствуетъ ни малѣйшей боли. Впрочемъ обо всѣхъ этихъ фокусахъ и утонченностяхъ извѣстно уже слишкомъ много расказовъ. Но если даже палачъ и возьметъ взятку, чтобъ наказать легко, то все-таки первый ударъ дается имъ со всего размаха и изо всей силы. Это даже обратилось межъ ними въ обычай. Послѣдующiе удары онъ смягчаетъ, особенно если ему предварительно заплатили. Но первый ударъ, заплатили иль нѣтъ ему, — его. Право не знаю для чего это у нихъ такъ дѣлается? Для того ли, чтобъ сразу прiучить жертву къ дальнѣйшимъ ударамъ, по тому расчету, что послѣ очень труднаго удара уже не такъ мучительны покажутся легкiе, или тутъ просто желанiе пофорсить передъ жертвой, задать ей страху, огорошить ее съ перваго раза, чтобъ понимала она съ кѣмъ дѣло имѣетъ, показать себя однимъ словомъ. Во всякомъ случаѣ палачъ передъ началомъ наказанiя чувствуетъ себя въ возбужденномъ состоянiи духа, чувствуетъ силу свою, сознаетъ себя властелиномъ; онъ въ эту минуту актеръ; на него дивится и ужасается публика и ужь конечно не безъ наслажденiя кричитъ онъ своей жертвѣ, передъ первымъ ударомъ: «Поддержись, ожгу!» — обычныя и роковыя слова въ этомъ случаѣ. Трудно представить до чего можно исказить природу человѣческую!
Въ это первое время, въ гошпиталѣ, я заслушивался всѣхъ этихъ арестантскихъ расказовъ. Лежать было намъ всѣмъ ужасно скучно. Каждый день все тоже и тоже, каждый день такъ похожъ одинъ на другой! Утромъ еще развлекало насъ посѣщенiе докторовъ и потомъ скоро послѣ нихъ обѣдъ. Ѣда разумѣется, въ такомъ однообразiи, представляла значительное развлеченiе.
Порцiи были разныя, распредѣленныя по болѣзнямъ лежавшихъ. Иные получали только одинъ супъ, съ какой-то крупой; другiе только одну кашицу, третьи одну только манную кашу, на которую было очень много охотниковъ. Арестанты отъ долгаго лежанiя изнѣживались и любили лакомиться. Выздоравливавшимъ и почти здоровымъ давали кусокъ вареной говядины, «быка», какъ у насъ говорили. Всѣхъ лучше была порцiя цынготная, — говядина съ лукомъ, съ хрѣномъ, и съ пр. а иногда и съ крышкой водки. Хлѣбъ былъ тоже смотря по болѣзнямъ, чорный или полубѣлый, порядочно выпеченный. Эта офицiальность и тонкость въ назначенiи порцiй только смѣшила больныхъ. Конечно въ иной болѣзни человѣкъ и самъ ничего не ѣлъ. Но зато тѣ больные, которые чувствовали апетитъ, ѣли что хотѣли. Иные мѣнялись порцiями, такъ что порцiя, подходящая къ одной болѣзни, переходила къ совершенно другой. Другiе, которые лежали на слабой порцiи, покупали говядину или цынготную порцiю, пили квасъ, гошпитальное пиво, покупая его у тѣхъ, кому оно назначалось. Иные съѣдали даже по двѣ порцiи. Эти порцiи продавались или перепродавались за деньги. Говяжья порцiя цѣнилась довольно высоко; она стоила пять копѣекъ асигнацiями. Если въ нашей палатѣ не было у кого купить, посылали сторожа въ другую арестантскую палату, а нѣтъ — такъ и въ солдатскiя палаты, въ «вольныя», какъ у насъ говорили. Всегда находились охотники продать. Они оставались на одномъ хлѣбѣ, зато зашибали деньгу. Бѣдность была конечно всеобщая, но тѣ, которые имѣли деньжонки, посылали даже на базаръ за калачами, даже за лакомствами и проч. Наши сторожа исполняли всѣ эти порученiя совершенно безкорыстно. Послѣ обѣда наступало самое скучное время; кто отъ нечего дѣлать спалъ, кто болталъ, кто ссорился, кто что-нибудь вслухъ расказывалъ. Если не приводили новыхъ больныхъ было еще скучнѣе. Приходъ новичка почти всегда производилъ нѣкоторое впечатлѣнiе, особенно если онъ былъ никому незнакомый. Его оглядывали, старались узнать что онъ и какъ, откуда и по какимъ дѣламъ. Особенно интересовались въ этомъ случаѣ пересыльными; тѣ всегда что-нибудь да расказывали, впрочемъ не о своихъ интимныхъ дѣлахъ; объ этомъ если самъ человѣкъ не заговаривалъ, никогда не распрашивали, а такъ: откуда шли? съ кѣмъ? какова дорога? куда пойдутъ? и
проч. Иные тутъ же слыша новый расказъ припоминали какбы мимоходомъ что-нибудь изъ своего собственнаго: объ разныхъ пересылкахъ, партiяхъ, исполнителяхъ, о партiонныхъ начальникахъ. Наказанные шпицрутенами являлись тоже объ эту пору, къ вечеру. Они всегда производили довольно сильное впечатлѣнiе, какъ впрочемъ и было уже упомянуто; но не каждый же день ихъ приводили, и въ тотъ день какъ ихъ не было, становилось у насъ какъ-то вяло; какъ-будто всѣ эти лица одно другому страшно надоѣли, начинались даже ссоры. У насъ радовались даже сумасшедшимъ, которыхъ приводили на испытанiе. Уловка прикинуться сумашедшимъ, чтобъ избавиться отъ наказанiя, употреблялась изрѣдка подсудимыми. Однихъ скоро обличали или лучше сказать они сами рѣшались измѣнять политику своихъ дѣйствiй, и арестантъ, прокуралесивъ два-три дня, вдругъ ни съ того, ни съ сего становился умнымъ, утихалъ и мрачно начиналъ проситься на выписку. Ни арестанты, ни доктора не укоряли такого, и не стыдили, напоминая ему его недавнiе фокусы; молча выписывали, молча провожали и дня черезъ два-три онъ являлся къ намъ наказанный. Такiе случаи бывали впрочемъ вообще рѣдки. Но настоящiе сумасшедшiе, приводившiеся на испытанiе, составляли истинную кару божiю для всей палаты. Иныхъ сумасшедшихъ, веселыхъ, бойкихъ, кричащихъ, пляшущихъ и поющихъ, арестанты сначала встрѣчали чуть не съ восторгомъ. «Вотъ забава-то!» говаривали они, смотря на иного, только-что приведеннаго кривляку. Но мнѣ ужасно трудно и тяжело было видѣть этихъ несчастныхъ. Я никогда не могъ хладнокровно смотрѣть на сумасшедшихъ.
Впрочемъ скоро безпрерывныя кривлянья и безпокойныя выходки приведеннаго и встрѣченнаго съ хохотомъ сумасшедшаго рѣшительно всѣмъ у насъ надоѣдали и дня въ два выводили всѣхъ изъ терпѣнiя окончательно. Одного изъ нихъ держали у насъ недѣли три и приходилось просто бѣжать изъ палаты. Какъ нарочно въ это время привели еще сумасшедшаго. Этотъ произвелъ на меня особенное впечатлѣнiе. Случилось это уже на третiй годъ моей каторги. Въ первый годъ, или лучше-сказать въ первые же мѣсяцы моей острожной жизни, весной, я ходилъ съ одной партiей на работу, за двѣ версты, въ кирпичный заводъ, съ печниками, подносчикомъ. Надо было исправить для будущихъ
лѣтнихъ кирпичныхъ работъ печи. Въ это утро, въ заводѣ, М-цкiй и Б. познакомили меня съ проживавшимъ тамъ надсмотрщикомъ, унтеръ-офицеромъ Острожскимъ. Это былъ полякъ, старикъ лѣтъ шестидесяти, высокiй, сухощавый, чрезвычайно благообразной и даже величавой наружности. Въ Сибири онъ находился съ давнишнихъ поръ на службѣ и хоть происходилъ изъ простонародья, пришолъ какъ солдатъ бывшаго въ тридцатомъ году войска, но М-цкiй и Б. его любили и уважали. Онъ все читалъ католическую библiю. Я разговаривалъ съ нимъ и онъ говорилъ такъ ласково, такъ разумно, такъ занимательно расказывалъ, такъ добродушно и честно смотрѣлъ. Съ тѣхъ поръ я не видалъ его года два, слышалъ только, что по какому-то дѣлу онъ находился подъ слѣдствiемъ и вдругъ его ввели къ намъ въ палату какъ сумасшедшаго. Онъ вошолъ съ визгами, съ хохотомъ и съ самыми неприличными, съ самыми камаринскими жестами пустился плясать по палатѣ. Арестанты были въ восторгѣ, но мнѣ стало такъ грустно... Черезъ три дня, мы всѣ уже не знали куда съ нимъ дѣваться. Онъ ссорился, дрался, визжалъ, пѣлъ пѣсни, даже ночью, дѣлалъ поминутно такiя отвратительныя выходки, что всѣхъ начинало просто тошнить. Онъ никого не боялся. На него надѣвали горячешную рубашку, но отъ этого становилось намъ же хуже, хотя безъ рубашки онъ затѣвалъ ссоры и лѣзъ драться чуть не со всѣми. Въ эти три недѣли иногда вся палата подымалась въ одинъ голосъ и просила главнаго доктора, перевести наше нещечко въ другую арестантскую палату. Тамъ въ свою очередь выпрашивали дня черезъ два перевести его къ намъ. А такъ какъ сумасшедшихъ случилось у насъ разомъ двое, безпокойныхъ и забiякъ, то одна палата съ другою чередовались своими, даже мѣнялись, сумасшедшими. Но оказывались оба хуже. Всѣ вздохнули свободнѣе, когда ихъ отъ насъ увели наконецъ куда-то...
Помню тоже еще одного страннаго сумасшедшаго. Привели однажды лѣтомъ одного подсудимаго, здороваго и съ виду очень неуклюжаго парня, лѣтъ сорока пяти, съ уродливымъ отъ оспы лицомъ, съ заплывшими красными маленькими глазами и съ чрезвычайно угрюмымъ и мрачнымъ видомъ. Помѣстился онъ рядомъ со мною. Оказался онъ очень смирнымъ малымъ, ни съ кѣмъ не заговаривалъ, и сидѣлъ какъ-будто что-то обдумывая.
Стало смеркаться и вдругъ онъ обратился ко мнѣ. Прямо, безъ дальнихъ предисловiй, но съ такимъ видомъ, какъ-будто сообщаетъ мнѣ чрезвычайную тайну, онъ сталъ мнѣ расказывать, что на дняхъ ему выходитъ двѣ тысячи, но что этого теперь не будетъ, потомучто дочь полковника Г. объ немъ хлопочетъ. Я съ недоумѣнiемъ посмотрѣлъ на него и отвѣчалъ, что въ такомъ случаѣ, мнѣ кажется, дочь полковника ничего не въ состоянiи сдѣлать. Я еще ни о чемъ не догадывался; его привели вовсе не какъ сумасшедшаго, а какъ обыкновеннаго больного. Я спросилъ его чѣмъ онъ боленъ? онъ отвѣтилъ мнѣ, что незнаетъ и что его зачѣмъ-то сюда прислали, но что онъ совершенно здоровъ, а полковничья дочь въ него влюблена; что она разъ, двѣ недѣли тому назадъ, проѣзжала мимо абвахты, а онъ на ту пору и выгляни изъ-за рѣшотчатаго окошечка. Она, какъ увидала его, тотчасъ же и влюбилась. И съ тѣхъ поръ, подъ разными видами, была уже три раза на абвахтѣ; первый разъ заходила вмѣстѣ съ отцомъ къ брату, офицеру стоявшему въ то время у нихъ въ караулѣ; другой разъ пришла съ матерью раздать подаянiе и проходя мимо шепнула ему, что она его любитъ и выручитъ. Странно было, съ какими тонкими подробностями разсказывалъ онъ мнѣ всю эту нелѣпость, которая разумѣется вся цѣликомъ родилась въ разстроенной, бѣдной головѣ его. Въ свое избавленiе отъ наказанiя онъ вѣрилъ свято. О страстной любви къ нему этой барышни говорилъ спокойно и утвердительно, и, несмотря уже на общую нелѣпость расказа, такъ дико было слышать такую романическую исторiю о влюбленной дѣвицѣ, отъ человѣка подъ пятьдесятъ лѣтъ, съ такой унылой, огорченной и уродливой физiономiей. Странно, что могъ сдѣлать страхъ наказанья съ этой робкой душой. Можетъ-быть онъ дѣйствительно кого-нибудь увидѣлъ въ окошко, и сумасшествiе, приготовлявшееся въ немъ отъ страха, возраставшаго съ каждымъ часомъ, вдругъ разомъ нашло свой исходъ, свою форму. Этотъ несчастный солдатъ, которому можетъ-быть во всю жизнь ниразу и неподумалось о барышняхъ, выдумалъ вдругъ цѣлый романъ, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломенку. Я выслушалъ молча и сообщилъ о немъ другимъ арестантамъ. Но когда другiе стали любопытствовать, онъ цѣломудренно замолчалъ. Назавтра докторъ долго опрашивалъ его и такъ какъ онъ сказалъ ему, что ничѣмъ не
боленъ и по осмотру оказался дѣйствительно такимъ, то его и выписали. Но о томъ, что у него въ листѣ написано было sanat*, мы узнали уже когда доктора вышли изъ палаты, такъ что сказать имъ въ чемъ дѣло уже нельзя было. Да мы и сами-то еще тогда вполнѣ не догадывались въ чемъ было главное дѣло. А между тѣмъ все дѣло состояло въ ошибкѣ приславшаго его къ намъ начальства, необъяснившаго для чего его присылали. Тутъ случилась какая-то небрежность. А можетъ-быть даже и приславшiе еще только догадывались и были вовсе не увѣрены въ его сумашествiи, дѣйствовали по темнымъ слухамъ и прислали его на испытанье. Какъ бы то нибыло, несчастнаго вывели черезъ два дня къ наказанiю. Оно кажется очень поразило его своею неожиданностью; онъ не вѣрилъ, что его накажутъ до послѣдней минуты и когда повели его по рядамъ, сталъ кричать: караулъ! Въ гошпиталѣ его положили на этотъ разъ уже не въ нашу, а за неимѣнiемъ въ ней коекъ въ другую палату. Но я справлялся о немъ и узналъ, что онъ во всѣ восемь дней ни съ кѣмъ не сказалъ ни слова, былъ смущенъ и чрезвычайно грустенъ... Потомъ его куда-то услали, когда зажила его спина. Я по крайней мѣрѣ уже больше не слыхалъ о немъ ничего.
Чтоже касается вообще до леченiя и лекарствъ, то сколько я могъ замѣтить, легко-больные почти не исполняли предписанiй и не принимали лекарствъ, но трудно-больные и вообще дѣйствительно больные очень любили лечиться, принимали акуратно свои микстуры и порошки; но болѣе всего у насъ любили наружныя средства. Банки, пiявки, припарки и кровопусканiя, которыя такъ любитъ и которымъ такъ вѣритъ нашъ простолюдинъ, принимались у насъ охотно и даже съ удовольствiемъ. Меня заинтересовало одно странное обстоятельство. Эти самые люди, которые были такъ терпѣливы въ перенесенiи мучительнѣйшихъ болей отъ палокъ и розогъ, нерѣдко жаловались, кривлялись и даже стонали отъ какихъ-нибудь банокъ. Разнѣживались ли они ужь очень, или такъ просто франтили, — ужь не знаю какъ это объяснить. Правда наши банки были особаго рода. Машинку, которою просѣкается мгновенно кожа, фельдшеръ когда-то, въ незапамятныя времена затерялъ или испортилъ, или можетъ-быть она сама испортилась, такъ что онъ уже принужденъ былъ дѣлать необходимые надрѣзы тѣла ланцетомъ. Надрѣзовъ
дѣлаютъ для каждой банки около двѣнадцати. Машинкой небольно. Двѣнадцать ножичковъ ударятъ вдругъ, мгновенно и боль неслышна. Но надрѣзанiе ланцетомъ другое дѣло. Ланцетъ рѣжетъ сравнительно очень медленно; боль слышна; а такъ какъ, напримѣръ при десяти банкахъ, приходится сдѣлать сто двадцать такихъ надрѣзовъ, то всe вмѣстѣ конечно было чувствительно. Я испыталъ это, но хотя и было больно и досадно, но все-таки не такъ же, чтобъ не удержаться и стонать. Даже смѣшно было иногда смотрѣть на иного верзилу и здоровяка, какъ онъ корчится и начинаетъ нюнить. Вообще это можно было сравнить съ тѣмъ, когда иной человѣкъ, твердый и даже спокойный въ какомъ-нибудь серьозномъ дѣлѣ, хандритъ и капризничаетъ дома, когда нечего дѣлать, не ѣстъ что подаютъ, бранится и ругается; всe не по немъ, всѣ ему досаждаютъ, всѣ ему грубятъ, всѣ его мучаютъ; — однимъ словомъ съ жиру бѣсится, какъ говорятъ иногда о такихъ господахъ, встрѣчающихся впрочемъ и въ простонародьи; а въ нашемъ острогѣ, при взаимномъ всеобщемъ сожитiи, даже слишкомъ часто. Бывало въ палатѣ свои уже начнутъ дразнить такого нѣженку, а иной просто выругаетъ; вотъ онъ и замолчитъ, точно и въ самомъ дѣлѣ того и ждалъ, чтобъ его выругали, чтобъ замолчать. Особенно не любилъ этого Устьянцевъ и никогда не пропускалъ случая поругаться съ нѣженкой. Онъ и вообще не пропускалъ случая съ кѣмъ-нибудь сцѣпиться. Это было его наслажденiемъ, потребностью, разумѣется отъ болѣзни, отчасти и отъ тупоумiя. Смотритъ бывало сперва серьозно и пристально, и потомъ какимъ-то спокойнымъ, убѣжденнымъ голосомъ начинаетъ читать наставленiя. До всего ему было дѣло; точно онъ былъ приставленъ у насъ для наблюденiя за порядкомъ или за всеобщею нравственностью.
— До всего доходитъ, — говорятъ бывало смѣясь арестанты. Его впрочемъ щадили и избѣгали ругаться съ нимъ, а такъ только иногда смѣялись.
— Ишь наговорилъ! На трехъ возахъ не вывезешь.
— Чего наговорилъ? Передъ дуракомъ шапки не снимаютъ, извѣстно. Чегожъ онъ отъ ланцета кричитъ? Любилъ медокъ, люби и холодокъ, терпи значитъ.
— Да тебѣ-то что?
— Нѣтъ, братцы, перебилъ одинъ изъ нашихъ
арестантиковъ, рожки ничего; я испробовалъ; а вотъ нѣтъ хуже боли, когда тебя за ухо долго тянутъ.
Всѣ засмѣялись.
— А тебя нешто тянули?
— А ты думалъ нѣтъ? Извѣстно тянули.
— То-то ухи-то у тебя торчкомъ стоятъ.
У этого арестантика Шапкина, дѣйствительно были предлинныя въ обѣ стороны торчавшiя уши. Онъ былъ изъ бродягъ, еще молодой, малый дѣльный и тихiй, говорившiй всегда съ какимъ-то серьознымъ, затаеннымъ юморомъ, что придавало много комизму инымъ его расказамъ.
— Да съ чего мнѣ думать-то, что тебя за ухо тянули? Да и какъ я это вздумаю, туголобый ты человѣкъ? ввязался снова Устьянцевъ, съ негодованiемъ обращаясь къ Шапкину, хотя впрочемъ тотъ вовсе не къ нему относился, а ко всѣмъ вообще. Но Шапкинъ даже и не посмотрѣлъ на него.
— А тебя кто тянулъ? спросилъ кто-то.
— Кто? Извѣстно кто, исправникъ. Это, братцы, по бродяжеству было. Пришли мы тогда въ К., а было насъ двое, я да другой, тоже бродяга, Ефимъ безъ прозвища. По дорогѣ мы у одного мужика въ Толминой деревнѣ разжились маленько. Деревня такая есть, Толмина. Ну вошли, да и поглядываемъ: разжиться бы и здѣсь, да и драло. Въ полѣ четыре воли, а въ городѣ жутко — извѣстно. Ну перво на перво, зашли въ кабачокъ. Оглядѣлись. Подходитъ къ намъ одинъ, прогорѣлый такой, локти продраны, въ нѣмецкомъ платьѣ. То да сё. — А вы какъ, говоритъ, позвольте спросить, по документу?*
— Нѣтъ, говоримъ, безъ документа.
— Такъ-съ. И мы тоже-съ. Тутъ у меня еще двое благопрiятелей, говоритъ, тоже у генерала Кукушкина** служатъ. Такъ вотъ смѣю спросить, мы вотъ подкутили маненько да и деньжонками пока не разжились. Полштофика благоволите намъ.
— Съ нашимъ полнымъ удовольствiемъ говоримъ. — Ну, выпили. И указали тутъ они намъ одно дѣло, по столевской то-есть, по нашей части. Домъ тутъ стоялъ, съ краю города и
богатый тутъ жилъ одинъ мѣщанинъ, добра пропасть, ночью и положили провѣдать. Да только мы у богатаго-то мѣщанина тутъ всѣ впятеромъ, въ туже ночь и попались. Взяли насъ въ часть, а потомъ къ самому исправнику. Я, говоритъ, ихъ самъ допрошу. Выходитъ съ трубкой, чашку чаю за нимъ несутъ, здоровенный такой, съ бакенбардами. Сѣлъ. А тутъ ужь кромѣ насъ еще троихъ привели, тоже бродяги. И смѣшной же это человѣкъ, братцы, бродяга: Ну ничего не помнитъ, хоть ты колъ ему на головѣ теши, все забылъ, ничего не знаетъ. Исправникъ прямо ко мнѣ: Ты кто таковъ? Такъ и зарычалъ какъ изъ бочки. Ну извѣстно, тоже что и всѣ сказываю: ничего дескать не помню, ваше высокоблагородiе, всe позабылъ.
— Постой, говоритъ, я еще съ тобой поговорю, рожа-то мнѣ знакомая; самъ бѣльма на меня такъ и пялитъ. А я его допрежъ-сего никогда и не видывалъ. Къ другому: ты кто?
— Махни-драло, ваше высокоблагородiе.
— Это такъ тебя и зовутъ махни-драло?
— Такъ и зовутъ, ваше высокоблагородiе.
— Ну хорошо, ты махни-драло, а ты? Къ третьему значитъ.
— А я за нимъ, ваше высокоблагородiе.
— Да прозываешься-то ты какъ?
— Такъ и прозываюсь: «А я за нимъ,» ваше высокоблагородiе.
— Да ктожъ тебя, подлеца, такъ назвалъ?
— Добрые люди, назвали, ваше высокоблагородiе. На свѣтѣ не безъ добрыхъ людей, ваше высокоблагородiе, извѣстно.
— А кто такiе эти добрые люди?
— А запамятовалъ маненько, ваше высокоблагородiе, ужь извольте простить великодушно.
— Всѣхъ позабылъ?
— Всѣхъ позабылъ, ваше высокоблагородiе.
— Да вѣдь былижъ у тебя тоже отецъ и мать?.. Ихъ-то хоть помнишь ли?
— Надо такъ полагать, что были, ваше высокоблагородiе, а впрочемъ тоже маненько позапамятовалъ; можетъ и были, ваше высокоблагородiе.
— Да гдѣ жъ ты жилъ до сихъ поръ?
— Въ лѣсу, ваше высокоблагородiе.
— Все въ лѣсу?
— Все въ лѣсу.
— Ну, а зимой?
— Зимы не видалъ, ваше высокоблагородiе.
— Ну, а ты, тебя какъ зовутъ?
— Топоромъ, ваше высокоблагородiе.
— А тебя?
— Точи не зѣвай, ваше высокоблагородiе.
— А тебя?
— Потачивай небось, ваше высокоблагородiе.
— Всѣ ничего не помните?
— Ничего не помнимъ, ваше высокоблагородiе.
Стоитъ, смѣется и они на него глядятъ усмѣхаются. Ну а другой разъ и въ зубы ткнетъ, какъ нарвешься. А народъ-то все здоровенный, жирные такiе. — Отвести ихъ въ острогъ, говоритъ, я съ ними потомъ; ну а ты оставайся — это мнѣ то-есть говоритъ. — Пошолъ сюда, садись! Смотрю столъ, бумага, перо. Думаю: чего жъ онъ это ладитъ дѣлать? Садись, говоритъ, на стулъ, бери перо, пиши! а самъ схватилъ меня за ухо, да и тянетъ. Я смотрю на него, какъ чортъ на попа: не умѣю, говорю, ваше высокоблагородiе. — Пиши!
— Помилосердуйте, ваше высокоблагородье. — Пиши, какъ умѣешь такъ и пиши! а самъ все за ухо тянетъ, все тянетъ, да какъ завернетъ! Ну, братцы, скажу, легче бы онъ мнѣ триста розогъ всыпалъ, ажно искры посыпались — пиши, да и только!
— Да что онъ, сдурѣлъ, что ли?
— Нѣтъ не сдурѣлъ. А въ Т-кѣ писарекъ занедолго штуку выкинулъ: деньги тяпнулъ казенныя, да и бѣжалъ, тоже уши торчали. Ну дали знать повсемѣстно. А я по примѣтамъ-то какъ-будто и подошолъ, такъ вотъ онъ и пыталъ меня; умѣю ль я писать и какъ я пишу?
— Эко дѣло парень! А больно?
— Говорю, больно.
Раздался всеобщiй смѣхъ.
— Ну а написалъ?
— Да чего написалъ? сталъ перомъ водить, водилъ-водилъ по бумагѣ-то, онъ и бросилъ. Ну плюхъ съ десятокъ накидалъ, разумѣется, да съ тѣмъ и пустилъ, тоже въ острогъ значитъ.
— А ты развѣ умѣешь писать?
— Прежде умѣлъ, а вотъ какъ перьями стали писать, такъ ужь я и разучился...
Вотъ въ такихъ расказахъ, или лучше сказать въ такой болтовнѣ, проходило иногда наше скучное время. Господи, что это была за скука! Дни длинные, душные, одинъ на другой похожiе. Хоть бы книга какая-нибудь! И между тѣмъ я, особенно вначалѣ, часто ходилъ въ гошпиталь, иногда больной, иногда просто лежать; уходилъ отъ острога. Тяжело было тамъ, еще тяжелѣе чѣмъ здѣсь, нравственно тяжелѣе. Злость, вражда, свара, зависть, безпрерывныя придирки къ намъ, дворянамъ, злыя, угрожающiя лица! Тутъ же въ гошпиталѣ всѣ были болѣе на равной ногѣ, жили болѣе по прiятельски. Самое грустное время впродолженiе цѣлаго дня, приходилось вечеромъ, при свѣчахъ и въ началѣ ночи. Укладываются спать рано. Тусклый ночникъ свѣтитъ вдали у дверей яркой точкой, а въ нашемъ концѣ полумракъ. Становится смрадно и душно. Иной не можетъ заснуть, встанетъ и сидитъ часа полтора на постели, склонивъ свою голову въ колпакѣ, какъ-будто о чемъ-то думаетъ. Смотришь на него цѣлый часъ и стараешься угадать о чемъ онъ думаетъ, чтобы тоже какъ-нибудь убить время. А то начнешь мечтать, вспоминать прошедшее, рисуются широкiя и яркiя картины въ воображенiи; припоминаются такiя подробности, которыхъ въ другое время и не припомнилъ бы, и не прочувствовалъ бы такъ, какъ теперь. А то гадаешь про будущее: когда-то выйдешь изъ острога? куда? когда это будетъ? воротишься ль когда-нибудь на свою родимую сторону? думаешь, думаешь и надежда зашевелится въ душѣ... А то иной разъ просто начнешь считать: разъ, два, три и т. д., чтобъ какъ-нибудь среди этого счета заснуть. Я иногда насчитывалъ до трехъ тысячъ и не засыпалъ. Вотъ кто-нибудь заворочается. Устьянцевъ закашляетъ своимъ гнилымъ, чахоточнымъ кашлемъ и потомъ слабо застонетъ и каждый разъ приговариваетъ: «Господи, я согрѣшилъ!» И странно слышать этотъ больной, разбитый и ноющiй голосъ, среди всеобщей тиши. А вотъ гдѣ-нибудь въ уголкѣ тоже не спятъ и разговариваютъ съ своихъ коекъ. Одинъ что-нибудь начнетъ расказывать про свою быль, про далекое, про минувшее, про бродяжничество, про дѣтей, про жену, про прежнiе порядки.
Такъ и чувствуешь уже по одному отдаленному шопоту, что всe объ чемъ онъ расказываетъ никогда къ нему опять не воротится, а самъ онъ раскащикъ — ломоть отрѣзаный; другой слушаетъ. Слышенъ только тихiй, равномѣрный шопотъ, точно вода журчитъ гдѣ-то далеко... Помню однажды, въ одну длинную зимнюю ночь я прослушалъ одинъ расказъ. Съ перваго взгляда онъ мнѣ показался какимъ-то горячешнымъ сномъ, какъ-будто я лежалъ въ лихорадкѣ и мнѣ все это приснилось въ жару, въ бреду...
ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ
ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА
IV
(РАСКАЗЪ)
Ночь была уже поздняя, часъ двѣнадцатый. Я было заснулъ, но вдругъ проснулся. Тусклый, маленькой свѣтъ отдаленнаго ночника едва озарялъ палату... Почти всѣ уже спали. Спалъ даже Устьянцевъ, и въ тишинѣ слышно было, какъ тяжело ему дышется и какъ хрипитъ у него въ горлѣ съ каждымъ дыханьемъ мокрота. Въ отдаленiи, въ сѣняхъ раздались вдругъ тяжолые шаги приближающейся караульной смѣны. Брякнуло прикладомъ объ полъ ружье. Отворилась палата; ефрейторъ, осторожно ступая, пересчиталъ больныхъ. Черезъ минуту заперли палату, поставили новаго часового, караулъ удалился и опять прежняя тишина. Тутъ только я замѣтилъ, что неподалеку отъ меня, слѣва, двое не спали и какъ-будто шептались между собою. Это случалось въ палатахъ: иногда дни и мѣсяцы лежатъ одинъ подлѣ другого и не скажутъ ни слова, и вдругъ какъ-нибудь разговорятся въ ночной вызывающiй часъ и одинъ начнетъ передъ другимъ выкладывать всe свое прошедшее.
Они повидимому давно уже говорили. Начала я не засталъ, да и теперь не всe могъ разслышать; но мало-помалу привыкъ и сталъ всe понимать. Мнѣ не спалось: чтоже дѣлать какъ не слушать?.. Одинъ расказывалъ съ жаромъ, полулежа на постели, приподнявъ голову и вытянувъ по направленiю къ товарищу
шею. Онъ видимо былъ разгоряченъ, возбужденъ; ему хотѣлось расказывать. Слушатель его, угрюмо и совершенно равнодушно сидѣлъ на своей койкѣ, протянувъ по ней ноги, изрѣдка что-нибудь мычалъ въ отвѣтъ или въ знакъ участiя расказчику, но какъ-будто болѣе для приличiя, а не въ самомъ дѣлѣ, и поминутно набивалъ изъ рожка свой носъ табакомъ. Это былъ исправительный солдатъ Черевинъ, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, угрюмый педантъ, холодный резонеръ и дуракъ съ самолюбiемъ. Расказчикъ Шишковъ былъ еще молодой малый, лѣтъ подъ тридцать, нашъ гражданскiй арестантъ, работавшiй въ швальнѣ. До сихъ поръ я мало обращалъ на него вниманiя; да и потомъ, во всe время моей острожной жизни, какъ-то не тянуло меня имъ заняться. Это былъ пустой и взбалмошный человѣкъ. Иногда молчитъ, живетъ угрюмо, держитъ себя грубо, по недѣлямъ не говоритъ. А иногда вдругъ ввяжется въ какую-нибудь исторiю, начнетъ сплетничать, горячится изъ пустяковъ, снуетъ изъ казармы въ казарму, передаетъ вѣсти, наговариваетъ, изъ себя выходитъ. Его побьютъ, онъ опять замолчитъ. Парень былъ трусоватый и жидкiй. Всѣ какъ-то съ пренебреженiемъ съ нимъ обходились. Былъ онъ небольшого роста, худощавый; глаза какiе-то безпокойные, а иногда какъ-то тупо-задумчивые. Случалось ему что-нибудь расказывать: начнетъ горячо, съ жаромъ, даже руками размахиваетъ — и вдругъ порветъ, али сойдетъ на другое, увлечется новыми подробностями и забудетъ о чемъ началъ говорить. Онъ часто ругивался и непремѣнно бывало, когда ругается, попрекаетъ въ чемъ-нибудь человѣка, въ какой-нибудь винѣ передъ собой, съ чувствомъ говоритъ, чуть не плачетъ... На балалайкѣ онъ игралъ недурно и любилъ играть, а на праздникахъ даже плясалъ, и плясалъ хорошо, когда бывало заставятъ... Его очень скоро можно было что-нибудь заставить сдѣлать... Онъ нето-чтобъ ужь такъ былъ послушенъ, а любилъ лѣзть въ товарищество и угождать изъ товарищества.
Я долго не могъ вникнуть про что онъ расказываетъ. Мнѣ казалось тоже сначала, что онъ всe отступаетъ отъ темы и увлекается постороннимъ. Онъ можетъ-быть и замѣчалъ, что Черевину почти дѣла нѣтъ до его расказа, но кажется хотѣлъ нарочно убѣдить себя, что слушатель его — весь вниманiе, и можетъ-быть ему было-бы очень больно, еслибъ онъ убѣдился въ противномъ.
...Бывало выйдетъ на базаръ-то, продолжалъ онъ, — всѣ кланяются, чествуютъ, одно слово богатѣй.
— Торги, говоришь, имѣлъ?
— Ну да, торги. Оно по мѣщанству-то промежъ нами бѣдно. Голь какъ есть. Бабы-то съ рѣки-то, на яръ, эвона куда воду носятъ въ огородѣ полить; маются-маются, а къ осени и на щи-то не выберутъ. Разоръ. Ну, заимку большую имѣлъ, землю работниками пахалъ, троихъ держалъ, опять ктому-жъ своя пасѣка, медомъ торговали и скотомъ тоже, и по нашему мѣсту значитъ былъ въ великомъ уваженiи. Старъ больно былъ, семьдесятъ лѣтъ, кость-то тяжолая стала, сѣдой, большой такой. Этта выйдетъ въ лисьей шубѣ на базаръ-то, такъ всѣ-то чествуютъ. Чувствуютъ значитъ: «Здраствуйте, батюшка, Анкудимъ Трофимычъ!» — Здраствуй, скажетъ, и ты. Никѣмъ то-есть не побрезгаетъ. — «Живите больше, Анкудимъ Трофимычъ!» — А какъ твои дѣла? спроситъ. — «Да наши дѣла какъ сажа бѣла. Вы какъ, батюшка?» — Живемъ и мы, скажетъ, по грѣхамъ нашимъ, тоже небо коптимъ. — «Живите больше, Анкудимъ Трофимычъ!» Никѣмъ то-есть не брезгуетъ, а говоритъ — такъ всякое слово его словно въ рубль идетъ. Начотчикъ былъ, грамотѣй, все-то божественное читаетъ. Посодитъ старуху передъ собой: «Ну слушай, жена, понимай!» и начнетъ толковать. А старуха-то нето-чтобы старая была, на второй ужь на ней женился, для дѣтей значитъ, отъ первой-то небыло. Ну, а отъ второй-то, отъ Марьи-то Степановны, два сына были еще невзрослые, младшаго-то Васю шестидесяти лѣтъ прижилъ, а Акулька-то, дочь изъ всѣхъ старшая значитъ, восемнадцати лѣтъ была.
— Это твоя-то, жена-то?
— Погоди, сначала тутъ Филька Морозовъ набухвоститъ. Ты, говоритъ Филька-то, Анкудиму-то, дѣлись; всѣ четыреста цѣлковыхъ отдай, а я работникъ чтоли тебѣ? нехочу съ тобой торговать, и Акульку твою, говоритъ, брать нехочу. Я теперь, говоритъ, закурилъ. У меня, говоритъ, теперь родители померли, такъ я деньги пропью, да потомъ въ наемшики, значитъ въ солдаты пойду, а черезъ десять лѣтъ фельдмаршаломъ сюда къ вамъ прiѣду. Анкудимъ-то ему деньги и отдалъ, совсѣмъ какъ есть расчитался, — потому еще отецъ его съ старикомъ-то на одинъ капиталъ торговали. — «Пропащiй ты, говоритъ, человѣкъ». А онъ ему: — Ну, еще пропащiй-ли я или нѣтъ, а съ тобой, сѣдая
борода, научишься шиломъ молоко хлебать. Ты, говоритъ, экономiю съ двухъ грошей загнать хочешь, всякую дрянь собираешь, — не годится ли въ кашу. Я дескать на это плевать хотѣлъ. Копишь-копишь, да чорта и купишь. У меня, говоритъ, характеръ. А Акульку твою все-таки невозьму: я, говоритъ, и безъ того съ ней спалъ...
— Да какъ же, говоритъ, Анкудимъ-то, ты смѣешь позорить честного отца, честную дочь? Когда ты съ ней спалъ, змѣиное ты сало, щучья ты кровь? а самъ и затрясся весь. Самъ Филька расказывалъ.
— Да нето-что за меня, говоритъ, я такъ сдѣлаю, что и ни за кого Акулька ваша теперь не пойдетъ, никто невозьметъ, и Микита Григорьичъ теперь невозьметъ, потому она теперь безчестная. Мы еще съ осени съ ней на житье схватились. А я теперь за сто раковъ не соглашусь. Вотъ на пробу давай сейчасъ сто раковъ — не соглашусь...
И закурилъ-же онъ у насъ, парень! Да такъ что земля стономъ стоитъ, по городу-то гулъ идетъ. Товарищей понабралъ, денегъ куча, мѣсяца три кутилъ, все спустилъ. «Я, говоритъ бывало, какъ деньги всѣ покончу, домъ спущу, все спущу, а потомъ либо въ наемшики, либо бродяжить пойду!» Съ утра бывало до вечера пьянъ, съ бубенчиками на парѣ ѣздилъ. И ужь такъ его любили дѣвки, что ужасти. На торбѣ хорошо игралъ.
— Значитъ онъ съ Акулькой еще допрежъ того дѣло имѣлъ?
— Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронилъ, а матушка моя пряники значитъ пекла, на Анкудима работали, тѣмъ и кормились. Житье у насъ было плохое. Ну, тоже заимка за лѣсомъ была, хлѣбушка сѣяли, да послѣ отца-то все порѣшили, потому я тоже закурилъ, братецъ ты мой. Отъ матери деньги побоями вымогалъ...
— Это нехорошо, коли побоями. Грѣхъ великiй.
— Бывало пьянъ, братецъ ты мой, съ утра до ночи. Домъ у насъ былъ еще такъ-себѣ, ничего, хоть гнилой да свой, да въ избѣ-то хоть зайца гоняй. Голодомъ бывало сидимъ, по недѣлѣ тряпицу жуемъ. Мать-то меня бывало коститъ, коститъ; а мнѣ чего!.. Я, братъ, тогда отъ Фильки Морозова не отходилъ. Съ утра до ночи съ нимъ. «Играй, говоритъ, мнѣ на гитарѣ и танцуй, а я буду лежать и въ тебя деньги кидать, потому какъ я самый богатый человѣкъ.» И чего-чего онъ ни дѣлалъ!
Краденаго онъ только не принималъ: «я, говоритъ, не воръ, а честный человѣкъ». «А пойдемте, говоритъ, Акулькѣ ворота дегтемъ мазать; потому не хочу, чтобъ Акулька за Микиту Григорьича вышла. Это мнѣ теперь дороже киселя, говоритъ.» А за Микиту Григорьича старикъ еще допрежъ сего хотѣлъ дѣвку отдать. Микита-то старикъ тоже былъ, вдовецъ, въ очкахъ ходилъ, торговалъ. Онъ какъ услыхалъ, что про Акульку слухи пошли, да и на попятный: «Мнѣ, говоритъ, Анкудимъ Трофимычъ, это въ большое безчестье будетъ, да и жениться я, по старости лѣтъ, не желаю.» Вотъ мы Акулькѣ ворота и вымазали. Такъ ужь драли ее, драли за это дома-то... Марья Степановна кричитъ: «со свѣта сживу!» А старикъ: «Въ древнiе годы, говоритъ, при честныхъ патрiархахъ, я бы ее, говоритъ, на кострѣ изрубилъ, а нынѣ, говоритъ, въ свѣтѣ тьма и тлѣнъ.» Бывало сусѣди на всю улицу слышутъ, какъ Акулька ревма-реветъ; сѣкутъ ее съ утра до ночи. А Филька на весь базаръ кричитъ: «Славная, говоритъ, есть дѣвка Акулька, собутыльница. Чисто ходишь, бѣло носишь, скажи кого любишь! Я, говоритъ, имъ тамъ кинулся въ носъ, помнить будутъ.» Въ то время и я разъ повстрѣчалъ Акульку, съ ведрами шла, да и кричу: «Здраствуйте, Акулина Кудимовна! салфетъ вашей милости, чисто ходишь, гдѣ берешь, дай подписку съ кѣмъ живешь!» да только и сказалъ; а она какъ посмотрѣла на меня, такiе у ней большiе глаза-то были, а сама похудѣла какъ щепка. Какъ посмотрѣла на меня, мать-то думала, что она смѣется со мною, и кричитъ въ подворотню: «что ты зубы-то моешь, безстыдница!» такъ въ тотъ же день ее опять драть. Бывало цѣлый битый часъ деретъ. «Засѣку, говоритъ, потому она мнѣ теперь не дочь.»
— Распутная значитъ была.
— А вотъ ты слушай, дядюшка. Мы вотъ какъ это все тогда съ Филькой пьянствовали, мать ко мнѣ и приходитъ, а я лежу: «Что ты, говоритъ, подлецъ, лежишь? разбойникъ ты, говоритъ, эдакой.» Ругается значитъ: «Женись, говоритъ, вотъ на Акулькѣ женись.» Они теперь и за тебя рады отдать будутъ, триста рублей однихъ денегъ дадутъ. А я ей: «да вѣдь она, говорю, теперь ужь на весь свѣтъ безчестная стала.» — «А ты дуракъ, говоритъ; вѣнцомъ всe прикрывается; тебѣ жъ лучше, коль она передъ тобой на всю жизнь виновата выйдетъ. А мы бы ихними деньгами и справились; я ужь съ Марьей, говоритъ,
Степановной говорила. Очень слушаетъ. — А я: «Деньги, говорю, двадцать цѣлковыхъ на столъ, тогда женюсь.» И вотъ вѣришь иль нѣтъ, до самой сватьбы безъ просыпу былъ пьянъ. А тутъ еще Филька Морозовъ грозитъ: «Я тебѣ, говоритъ, Акулькинъ мужъ, всѣ ребра сломаю, а съ женой твоей захочу, кажинную ночь спать буду.» А я ему: «врешь, собачье мясо!» Ну, тутъ онъ меня по всей улицѣ осрамилъ. Я прибѣжалъ домой: «не хочу, говорю, жениться, коли сейчасъ мнѣ еще пятьдесятъ цѣлковыхъ не выложутъ!»
— А отдавали за тебя-то?
— За меня-то? А отчего нѣтъ? Мы вѣдь не безчестные были. Мой родитель только подъ-конецъ отъ пожару разорился, а то еще ихняго богаче жили. Анкудимъ-то и говоритъ: «Вы, говоритъ, голь перекатная.» А я и отвѣчаю: «Немало дескать у васъ дегтемъ-то ворота мазаны.» А онъ мнѣ: «Чтожъ, говоритъ, ты надъ нами куражишься? Ты докажи, что она безчестная, а на всякiй ротокъ не накинешь платокъ. Вотъ богъ, а вотъ, говоритъ, порогъ, не бери. Только деньги что забралъ, отдай.» Вотъ я тогда съ Филькой и порѣшилъ: съ Митрiемъ Быковымъ послалъ ему сказать, что я его на весь свѣтъ теперь обезчествую, и до самой сватьбы, братецъ ты мой, безъ просыпу былъ пьянъ. Только къ вѣнцу отрезвился. Какъ привезли насъ этта отъ вѣнца, посадили, а Митрофанъ Степанычъ, дядя значитъ, и говоритъ: «хоть и не честно, да крѣпко, говоритъ, дѣло сдѣлано и покончено.» Старикъ-то, Анкудимъ-то, былъ тоже пьянъ и заплакалъ, сидитъ — а у него слезы по бородѣ текутъ. Ну я, братъ, тогда вотъ какъ сдѣлалъ: взялъ я въ карманъ съ собой плеть, еще до вѣнца припасъ, и такъ и положилъ, что ужь натѣшусь же я теперь надъ Акулькой, знай дескать какъ безчестнымъ обманомъ замужъ выходить, да чтобъ и люди знали, что я не дуракомъ женился...
— И дѣло! Значитъ, чтобъ она и впредь чувствовала...
— Нѣтъ, дядюшка, ты знай помалчивай. По нашему-то мѣсту у насъ тотчасъ же отъ вѣнца и въ клѣть ведутъ, а тѣ покамѣстъ тамъ пьютъ. Вотъ и оставили насъ съ Акулькой въ клѣти. Она такая сидитъ бѣлая, ни кровинки въ лицѣ. Испужалась значитъ. Волосы у ней были тоже совсѣмъ какъ ленъ бѣлые. Глаза были большiе. И все бывало молчитъ, неслышно ее, словно нѣмая въ домѣ живетъ. Чудная совсѣмъ. Чтожъ, братецъ,
можешь ты это думать: я-то плеть приготовилъ и тутъ же у постели положилъ, а она, братецъ ты мой, какъ есть ни въ чемъ неповинная передо мной вышла.
— Что ты!
— Ни въ чемъ; какъ есть честная изъ честнаго дома. И за чтоже, братецъ ты мой, она послѣ эфтова такую муку перенесла? За чтожъ ее Филька Морозовъ передъ всѣмъ свѣтомъ обезчестилъ?
— Да.
— Сталъ я это передъ ней тогда, тутъ же съ постели, на колѣнки, руки сложилъ: «Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты меня дурака, въ томъ, что я тебя тоже за такую почиталъ. Прости ты меня, говорю, подлеца!» А она сидитъ передо мной на кровати, глядитъ на меня, обѣ руки мнѣ на плеча положила, смѣется, а у самой слезы текутъ; плачетъ и смѣется... Я тогда какъ вышелъ ко всѣмъ: «ну, говорю, встрѣчу теперь Фильку Морозова и не жить ему больше на свѣтѣ!» А старики, такъ тѣ ужь кому молиться-то не знаютъ: мать-то чуть въ ноги ей не упала, воетъ. А старикъ и сказалъ: «знали бъ да вѣдали, не такого бы мужа тебѣ, возлюбленная дочь наша, сыскали.» А какъ вышли мы съ ней въ первое воскресенье, въ церковь: на мнѣ смушачья шапка, тонкаго сукна кафтанъ, шаровары плисовые; она въ новой заячей шубкѣ, платочекъ шолковый, — то-есть я ее стою и она меня стоитъ: вотъ какъ идемъ! Люди на насъ любуются: я-то самъ по себѣ, а Акулинушку тоже хоть нельзя передъ другими похвалить, нельзя и похулить, а такъ что изъ десятка не выкинешь...
— Ну и хорошо.
— Ну и слушай. Я послѣ сватьбы на другой же день, хоть и пьяный, да отъ гостей убёгъ; вырвался этто я и бѣгу: давай, говорю, сюда бездѣльника Фильку Морозова, подавай его сюда, подлеца! Кричу по базару-то! Ну и пьянъ тоже былъ; такъ меня ужь подлѣ Власовыхъ изловили, да силкомъ три человѣка домой привели. А по городу-то толкъ идетъ. Дѣвки на базарѣ промежъ себя говорятъ: «Дѣвоньки, умницы, вы что знаете? Акулька-то честная вышла.» А Филька-то мнѣ, мало время спустя при людяхъ и говоритъ: «Продай жену, — пьянъ будешь. У насъ, говоритъ, солдатъ Яшка затѣмъ и женился: съ женой не спалъ, а три года пьянъ былъ.» — Я ему говорю: «ты
подлецъ!» — «А ты, говоритъ, дуракъ. Вѣдь тебя не тверезаго повѣнчали. Чтожъ ты въ эфтомъ дѣлѣ, послѣ того, смыслить могъ?» Я домой пришолъ и кричу: «Вы, говорю, меня пьянаго повѣнчали!» Мать было тутъ же вцѣпилась: «У тебя, говорю, матушка золотомъ уши завѣшаны. Подавай Акульку!» Ну и сталъ я ее трепать. Трепалъ я ее, братъ, трепалъ, часа два трепалъ, доколѣ самъ съ ногъ не свалился; три недѣли съ постели не вставала.
— Оно конечно, флегматически замѣтилъ Черевинъ: — ихъ не бей, такъ онѣ... а развѣ ты ее засталъ съ полюбовникомъ-то?
— Нѣтъ, застать не засталъ, помолчавъ и какбы съ усилiемъ замѣтилъ Шишковъ. — Да ужь обидно стало мнѣ очень, люди совсѣмъ задразнили и всему-то этому коноводъ былъ Филька. — «У тебя, говоритъ, жена для модели, чтобы люди глядѣли.» Насъ гостей созвалъ; такую откупорку задалъ: «Супруга, говоритъ, у него милосердивая душа, благородная, учтивая, обращательная, всѣмъ хороша, во какъ у него теперь! А забылъ, парень, какъ самъ ей дегтемъ ворота мазалъ?» Я-то пьянъ сидѣлъ, а онъ какъ схватитъ меня въ ту пору за волосы, какъ схватитъ, пригнулъ книзу-то: «Пляши, говоритъ, Акулькинъ мужъ, я тебя такъ буду за волосы держать, а ты пляши, меня потѣшай!» — Подлецъ ты, кричу! А онъ мнѣ: «я къ тебѣ съ канпанiей прiѣду и Акульку твою жену розгами при тебѣ высѣку, сколько мнѣ будетъ угодно.» Такъ я — вѣрь не вѣрь, послѣ того цѣлый мѣсяцъ изъ дому боялся уйти: прiѣдетъ думаю, обезчествуетъ. Вотъ за это самое и сталъ ее бить...
— Да чего-жъ бить-то? руки свяжутъ, языкъ не завяжутъ. Бить тоже много негодится. Накажи, поучи, да и обласкай. На то жена.
Шишковъ нѣкоторое время молчалъ.
— Обидно было, началъ онъ снова: — опять же эту привычку взялъ: иной день съ утра до вечера бью; встала неладно, пошла нехорошо. Не побью, такъ скучно. Сидитъ она бывало, молчитъ, въ окно смотритъ, плачетъ... всe бывало плачетъ, жаль ее этто станетъ, а бью. Мать меня бывало за нее коститъ-коститъ: «Подлецъ ты, говоритъ, варначье твое мясо!» — «Убью, кричу: — и не смѣй мнѣ теперь никто говорить; потому меня обманомъ женили.» Сначала старикъ Анкудимъ-то вступался, самъ приходилъ: «ты, говоритъ еще не богъ-знаетъ какой членъ; я на тебя и управу найду!» А потомъ отступился. А Марья-то Степановна такъ
смирилась совсѣмъ. Одноважды пришла — слезно молитъ: «Съ докукой къ тебѣ, Иванъ Семенычъ, статья небольшая, а просьба велика. Вели свѣтъ видѣть, батюшка!» кланяется: «смирись, прости ты ее! Нашу дочку злые люди оговорили; самъ знаешь, честную бралъ…» Въ ноги кланяется, плачетъ. А я-то куражусь: я васъ и слышать теперь не хочу! Что хочу теперь, то надъ всѣми вами и дѣлаю, потому я теперь въ себѣ не властенъ; а Филька Морозовъ, говорю, мнѣ прiятель и первый другъ...
— Значитъ опять вмѣстѣ закурили?
— Куды! И приступу къ нему нѣтъ. Совсѣмъ какъ есть опился. Все свое порѣшилъ и въ наемшики у мѣщанина нанялся; за старшого сына пошолъ. А ужь по нашему мѣсту, коли наемшикъ, такъ ужь до самаго того дня какъ свезутъ его, всe передъ нимъ въ домѣ лежать должно, а онъ надъ всѣмъ полный господинъ. Деньги при сдачѣ получаетъ сполна, а до того въ хозяйскомъ домѣ живетъ, по полугоду живутъ, и что только они тутъ настроютъ надъ хозяевами-то, такъ только святыхъ вонъ понеси! Я дескать за твоего сына въ солдаты иду, значитъ вашъ благодѣтель, такъ вы всѣ мнѣ уважать должны, нето откажусь. Такъ Филька-то у мѣщанина-то дымъ коромысломъ пустилъ, съ дочерью спитъ, хозяина за бороду кажинный день послѣ обѣда таскаетъ — все въ свое удовольствiе дѣлаетъ. Кажинный день ему баня и чтобъ виномъ паръ поддавали, а въ баню его чтобъ бабы на своихъ рукахъ носили. Домой съ гулянки воротится, станетъ на улицѣ: «Не хочу въ ворота, разбирай заплотъ!» такъ ему въ другомъ мѣстѣ, мимо воротъ, заплотъ разбирать должны, онъ и пройдетъ. Наконецъ кончилъ, повезли сдавать, отрезвили. Народу-то, народу-то по всей улицѣ валитъ: Фильку Морозова сдавать везутъ! Онъ на всѣ стороны кланяется. А Акулька на ту пору съ огорода шла; какъ Филька-то увидалъ ее, у самыхъ нашихъ воротъ: «Стой!» кричитъ, выскочилъ изъ телѣги да прямо ей земной поклонъ: «Душа ты моя, говоритъ, ягода, любилъ я тебя два года, а теперь меня съ музыкой въ солдаты везутъ. Прости, говоритъ, меня, честнаго отца честная дочь, потому я подлецъ передъ тобой, во всемъ виноватъ!» И другой разъ въ землю ей поклонился. Акулька-то стала, словно испужалась сначала, а потомъ поклонилась ему въ поясъ, да и говоритъ: «Прости и ты меня, добрый молодецъ, а я зла на тебѣ никакого не знаю.» Я за ней въ избу: «Что ты ему, собачье мясо, сказала?» А она,
вотъ вѣришь мнѣ или нѣтъ, посмотрѣла на меня: «да я его, говоритъ, больше свѣта теперь люблю!»
— Ишь ты!..
— Я въ тотъ день цѣлый день ей ни слова не говорилъ. Только къ вечеру: «Акулька! я тебя теперь убью», говорю. Ночь-то этто неспится, вышелъ въ сѣни кваску испить, а тутъ и заря заниматься стала. Я въ избу вошолъ. «Акулька, говорю, собирайся на заимку ѣхать.» А я еще и допрежъ того собирался, и матушка знала, что поѣдемъ. «Вотъ это, говоритъ, дѣло: пора страдная, а работникъ, слышно, тамъ третiй день животомъ лежитъ». Я телѣгу запрегъ, молчу. Изъ нашего-то города какъ выѣхать, тутъ сейчасъ тебѣ боръ пойдетъ на пятнадцать верстъ, а за боромъ-то наша заимка. Версты три боромъ проѣхали, я лошадь остановилъ: «вставай, говорю, Акулина; твой конецъ пришолъ.» Она смотритъ на меня, испужалась, встала передо мной, молчитъ. — «Надоѣла ты мнѣ, говорю; молись богу!» Да какъ схвачу ее за волосы: косы-то были такiя толстыя, длинныя, на руку ихъ замоталъ, да сзади ее съ обѣихъ сторонъ колѣнками придавилъ, вынулъ ножъ, голову-то ей загнулъ назадъ, да какъ тилисну по горлу ножомъ... Она какъ закричитъ, кровь-то какъ брызнетъ, я ножъ бросилъ, обхватилъ ее руками-то спереди, легъ на землю, обнялъ ее и кричу надъ ней, ревма-реву; и она кричитъ, и я кричу; вся трепещетъ, бьется изъ рукъ-то, а кровь-то на меня, кровь-то — и на лицо-то, и на руки такъ и хлещетъ, такъ и хлещетъ. Бросилъ я ее, страхъ на меня напалъ и лошадь бросилъ, а самъ бѣжать, бѣжать, домой къ себѣ по задамъ забѣжалъ, да въ баню: баня у насъ такая старая, неслужащая стояла; подъ полокъ забился и сижу тамъ. До ночи тамъ просидѣлъ.
— А Акулька-то?
— А она-то знать послѣ меня встала и тоже домой пошла. Такъ ее за сто шаговъ ужь отъ того мѣста потомъ нашли.
— Недорѣзалъ значитъ.
— Да... Шишковъ на минуту остановился.
— Этта жила такая есть, замѣтилъ Черевинъ: — коли ее, эту самую жилу, съ перваго раза не перерѣзать, то все будетъ биться человѣкъ и сколько бы крови ни вытекло, не помретъ.
— Да она-жъ померла. Мертвую повечеру-то нашли. Дали знать, меня стали искать и розыскали ужь къ ночи, въ банѣ...
Вотъ ужь четвертый годъ почитай здѣсь живу, прибавилъ онъ помолчавъ.
— Гм... Оно конечно, коли не бить, — не будетъ добра! хладнокровно и методически замѣтилъ Черевинъ, опять вынимая рожокъ. Онъ началъ нюхать, долго и съ разстановкой. — Опять-таки тоже, парень, продолжалъ онъ, — выходишь ты самъ по себѣ оченно глупъ. Я тоже эдакъ свою жену съ полюбовникомъ разъ засталъ. Такъ я ее зазвалъ въ сарай; поводъ сложилъ надвое. «Кому, говорю, присягаешь? Кому присягаешь?» Да ужь дралъ ее, дралъ, поводомъ-то, дралъ-дралъ, часа полтора ее дралъ, такъ она мнѣ: «Ноги, кричитъ, твои буду мыть, да воду эту пить.» Овдотьей звали ее.
V.
Но вотъ уже и начало апрѣля, вотъ уже приближается и святая недѣля. Мало-помалу начинаются и лѣтнiя работы. Солнце съ каждымъ днемъ все теплѣе и ярче; воздухъ пахнетъ весною и раздражительно дѣйствуетъ на организмъ. Наступающiе красные дни волнуютъ и закованнаго человѣка, рождаютъ и въ немъ какiя-то желанiя, стремленiя, тоску. Кажется еще сильнѣе грустишь о свободѣ подъ яркимъ солнечнымъ лучемъ, чѣмъ въ ненастный зимнiй или осеннiй день, и это замѣтно на всѣхъ арестантахъ. Они какъ-будто и рады свѣтлымъ днямъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ нихъ усиливается какая-то нетерпѣливость, порывчатость. Право я замѣтилъ, что весной какъ-будто чаще случались у насъ острожныя ссоры. Чаще слышался шумъ, крикъ, гамъ, затѣвались исторiи; а вмѣстѣ съ тѣмъ, случалось, подмѣтишь вдругъ гдѣ-нибудь на работѣ чей-нибудь задумчивый и упорный взглядъ въ синѣющую даль, куда-нибудь туда, на другой берегъ Иртыша, гдѣ начинается необъятною скатертью, тысячи на полторы верстъ, вольная киргизская степь; подмѣтишь чей-нибудь глубокiй вздохъ, всей грудью, какъ-будто такъ и тянетъ человѣка дохнуть этимъ далекимъ, свободнымъ воздухомъ и облегчить имъ придавленную, закованную душу. — «Эхма!» говоритъ наконецъ арестантъ, и вдругъ, точно стряхнувъ съ себя мечты и раздумье, нетерпѣливо и угрюмо схватится за заступъ
или за кирпичи, которые надо перетащить съ одного мѣста на другое. Черезъ минуту онъ уже и забываетъ свое внезапное ощущенiе и начинаетъ смѣяться или ругаться, судя по характеру; а то вдругъ съ необыкновеннымъ, вовсе несоразмѣрнымъ съ потребностью жаромъ схватится за рабочiй урокъ, если онъ заданъ ему, и начинаетъ работать, — работать изо всѣхъ силъ, точно желая задавить въ себѣ тяжестью работы что-то такое, что само его тѣснитъ и давитъ изнутри. Всe это народъ сильный, большею частью въ цвѣтѣ лѣтъ и силъ... Тяжелы кандалы въ эту пору! Я не поэтизирую въ эту минуту и увѣренъ въ правдѣ моей замѣтки. Кромѣ того, что въ теплѣ, среди яркаго солнца, когда слышишь и ощущаешь всей душою, всѣмъ существомъ своимъ воскресающую вокругъ себя съ необъятной силой природу, еще тяжеле становится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; — кромѣ того, въ это весеннее время, по всей Сибири и по всей Россiи, съ первымъ жаворонкомъ, начинается бродяжество: бѣгутъ божьи люди изъ остроговъ и спасаются въ лѣсахъ. Послѣ душной ямы, послѣ судовъ, кандаловъ и палокъ, бродятъ они по всей своей волѣ, гдѣ захотятъ, гдѣ попригляднѣе и повальготнѣе; пьютъ и ѣдятъ гдѣ что удастся, что богъ пошлетъ, а по ночамъ мирно засыпаютъ гдѣ-нибудь въ лѣсу, или въ полѣ, безъ большой заботы, безъ тюремной тоски, какъ лѣсныя птицы, прощаясь на ночь съ одними звѣздами небесными, подъ божiимъ окомъ. Кто говоритъ! иногда и тяжело, и голодно, и изнурительно «служить у генерала Кукушкина». По цѣлымъ суткамъ иной разъ не приходится видѣть хлѣба; отъ всѣхъ надо прятаться, хорониться; приходится и воровать, и грабить, а иногда и зарѣзать. «Поселенецъ что младенецъ: на что взглянетъ, то и тянетъ», говорятъ въ Сибири про поселенцевъ. Это присловье во всей силѣ и даже съ нѣкоторой прибавкой можетъ быть приложено и къ бродягѣ. Бродяга рѣдко не разбойникъ и всегда почти воръ, разумѣется больше по необходимости, чѣмъ по призванiю. Есть закоренѣлые бродяги. Бѣгутъ иные даже кончивши свои каторжные сроки, уже съ поселенiя. Казалось бы и доволенъ онъ на поселенiи, и обезпеченъ, а нѣтъ! всe куда-то тянетъ, куда-то отзываетъ его. Жизнь по лѣсамъ, жизнь бѣдная и ужасная, но вольная и полная приключенiй, имѣетъ что-то соблазнительное, какую-то таинственную прелесть для тѣхъ, кто уже разъ испыталъ ее, и смотришь — бѣжалъ человѣкъ, иной даже скромный,
акуратный, который уже обѣщалъ сдѣлаться хорошимъ осѣдлымъ человѣкомъ и дѣльнымъ хозяиномъ. Иной даже женится, заводитъ дѣтей, лѣтъ пять живетъ на одномъ мѣстѣ и вдругъ, въ одно прекрасное утро, исчезаетъ куда-нибудь, оставляя въ недоумѣнiи жену, дѣтей и всю волость, къ которой онъ приписанъ. У насъ въ острогѣ мнѣ указывали на одного изъ такихъ бѣгуновъ. Онъ никакихъ особенныхъ преступленiй не сдѣлалъ, покрайней-мѣрѣ неслыхать было, чтобъ говорили о немъ въ этомъ родѣ, а все бѣгалъ, всю жизнь свою пробѣгалъ. Бывалъ онъ и на южной русской границѣ за Дунаемъ, и въ киргизской степи, и въ восточной Сибири и на Кавказѣ, — вездѣ побывалъ. Кто знаетъ, можетъ-быть при другихъ обстоятельствахъ изъ него бы вышелъ какой-нибудь Робинзонъ Крузое съ его страстью путешествовать. Впрочемъ все это мнѣ объ немъ говорили другiе; самъ же онъ мало въ острогѣ разговаривалъ, и то развѣ промолвитъ что-нибудь самое необходимое. Это былъ очень маленькой мужичонка, лѣтъ уже пятидесяти, чрезвычайно смирный, съ чрезвычайно спокойнымъ и даже тупымъ лицомъ, спокойнымъ до идiотства. Лѣтомъ онъ любилъ сидѣть на солнышкѣ и непремѣнно бывало мурлычитъ про себя какую-нибудь пѣсенку, но такъ тихо, что за пять шаговъ отъ него уже неслышно. Черты лица его были какiя-то одеревенѣлыя; ѣлъ онъ мало, всe больше хлѣбушка; никогда-то онъ не купилъ ни одного калача, ни шкалика вина; да врядъ ли у него и были когда-нибудь деньги, врядъ ли даже онъ умѣлъ и считать. Ко всему онъ относился совершенно спокойно. Острожныхъ собачекъ иногда кормилъ изъ своихъ рукъ, а у насъ острожныхъ собакъ никто не кормилъ. Да русскiй человѣкъ вообще не любитъ кормить собакъ. Говорятъ, онъ былъ женатъ и даже раза два; говорили, что у него есть гдѣ-то дѣти... Зачто онъ попалъ въ острогъ, — совершенно не знаю. Наши все ждали, что онъ и отъ насъ улизнетъ; но или время его не пришло, или ужь года ушли, но онъ жилъ-себѣ да поживалъ, какъ-то созерцательно относясь къ всей этой странной средѣ, окружавшей его. Впрочемъ положиться было нельзя; хотя казалось бы и зачѣмъ ему было бѣжать, что за выигрышъ? А между тѣмъ все-таки, въ цѣломъ, лѣсная, бродячая жизнь — рай передъ острожной. Это такъ понятно; да и не можетъ быть никакого сравненiя. Хоть и тяжолая доля, да всe своя воля. Вотъ почему всякой арестантъ на Руси, гдѣ бы онъ ни сидѣлъ,
становится какъ-то безпокоенъ весною, съ первыми привѣтными лучами весенняго солнца. Хоть и далеко не всякiй намѣренъ бѣжать: положительно можно сказать, что рѣшается на это, по трудности и по отвѣтственности, изъ сотни одинъ; но зато остальные девяносто девять хоть помечтаютъ о томъ, какъ бы можно было бѣжать и куда бы это бѣжать; хоть душу себѣ отведутъ на одномъ желанiи, на одномъ представленiи возможности. — Иной хоть припомнитъ, какъ онъ прежде когда-то бѣгалъ... Я говорю теперь только о рѣшоныхъ. Но разумѣется гораздо чаще и всѣхъ больше рѣшаются на побѣги изъ подсудимыхъ. Рѣшоные же на срокъ только развѣ бѣгаютъ вначалѣ своего арестантства. Отбывъ же два-три года каторги, арестантъ уже начинаетъ цѣнить эти годы, и мало-помалу соглашается про себя лучше ужь закончить законнымъ образомъ свой рабочiй терминъ и выдти на поселенiе, чѣмъ рѣшиться на такой рискъ и на такую гибель въ случаѣ неудачи. А неудача такъ возможна. Только развѣ десятому удается перемѣнить свою участь. Изъ рѣшоныхъ рискуютъ тоже чаще другихъ бѣжать осужденные на слишкомъ долгiе сроки. Пятнадцать-двадцать лѣтъ кажутся безконечностью и рѣшоный на такой срокъ постоянно готовъ помечтать о перемѣнѣ участи, хотя бы десять лѣтъ уже отбылъ въ каторгѣ. Наконецъ и клеймы отчасти мѣшаютъ рисковать на побѣгъ. Перемѣнить же участь — техническiй терминъ. Такъ и на допросахъ, если уличатъ въ побѣгѣ, арестантъ отвѣчаетъ, что онъ хотѣлъ перемѣнить свою участь. Это немного книжное выраженiе буквально приложимо къ этому дѣлу. Всякiй бѣгунъ имѣетъ въ виду нето-что освободиться совсѣмъ, — онъ знаетъ, что это почти невозможно, — но, или попасть въ другое заведенiе, или угодить на поселенiе, или судиться вновь, по новому преступленiю, совершонному уже по бродяжеству, — однимъ словомъ куда угодно, только-бы не на старое, надоѣвшее ему мѣсто, не въ прежнiй острогъ. Всѣ эти бѣгуны, если не найдутъ себѣ впродолженiе лѣта какого-нибудь случайнаго, необыкновеннаго мѣста, гдѣ бы перезимовать, — если напримѣръ не наткнутся на какого-нибудь укрывателя бѣглыхъ, которому въ этомъ выгода; если наконецъ не добудутъ себѣ, иногда черезъ убiйство, какого-нибудь паспорта, съ которымъ можно вездѣ прожить, — всѣ они къ осени, если ихъ не изловятъ предварительно, большею частiю сами являются густыми толпами въ города и въ остроги, въ качествѣ бродягъ, и
садятся въ тюрьмы зимовать, конечно не безъ надежды бѣжать опять лѣтомъ.
Весна дѣйствовала и на меня своимъ влiянiемъ. Помню, какъ я съ жадностью смотрѣлъ иногда сквозь щели паль и подолгу стоялъ бывало прислонившись головой къ нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь какъ зеленѣетъ трава на нашемъ крѣпостномъ валѣ, какъ все гуще и гуще синѣетъ далекое небо. Безпокойство и тоска моя росли съ каждымъ днемъ и острогъ становился мнѣ все болѣе и болѣе ненавистнымъ. Ненависть, которую я, въ качествѣ дворянина, испытывалъ постоянно впродолженiе первыхъ лѣтъ отъ арестантовъ, становилась для меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою ядомъ. Въ эти первые годы я часто уходилъ, безо всякой болѣзни, лежать въ гошпиталь, единственно для того, чтобъ не быть въ острогѣ, чтобъ только избавиться отъ этой упорной, ничѣмъ несмиряемой всеобщей ненависти. «Вы — желѣзные носы, вы насъ заклевали!» говорили намъ арестанты, и какъ я завидовалъ бывало простонародью, приходившему въ острогъ! Тѣ сразу дѣлались со всѣми товарищами. И потому весна, призракъ свободы, всеобщее веселье въ природѣ, сказывалась на мнѣ какъ-то тоже грустно и раздражительно. Въ концѣ поста, кажется на шестой недѣлѣ, мнѣ пришлось говѣть. Весь острогъ, еще съ первой недѣли, раздѣленъ былъ старшимъ унтеръ-офицеромъ на семь смѣнъ, по числу недѣль поста, для говѣнiя. Въ каждой смѣнѣ оказалось такимъ образомъ человѣкъ по тридцати. Недѣля говѣнья мнѣ очень понравилась. Говѣвшiе освобождались отъ работъ. Мы ходили въ церковь, которая была неподалеку отъ острога, раза по два и по три въ день. Я давно небылъ въ церкви. Великопостная служба, такъ знакомая еще съ далекаго дѣтства, въ родительскомъ домѣ, торжественныя молитвы, земные поклоны, — всe это расшевеливало въ душѣ моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатлѣнiя еще дѣтскихъ лѣтъ, и помню, мнѣ очень прiятно было, когда бывало утромъ, по подмерзшей за-ночь землѣ насъ водили подъ конвоемъ съ заряжонными ружьями въ божiй домъ. Конвой впрочемъ не входилъ въ церковь. Въ церкви мы становились тѣсной кучей у самыхъ дверей, на самомъ послѣднемъ мѣстѣ, такъ что слышно было только развѣ голосистаго дьякона, да изрѣдка изъ-за толпы примѣтишь черную ризу да лысину священника. Я припоминалъ, какъ бывало еще въ дѣтствѣ, стоя въ церкви,
смотрѣлъ я иногда на простой народъ, густо тѣснившiйся у входа и подобострастно разступавшiйся передъ густымъ эполетомъ, передъ толстымъ бариномъ, или передъ разфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непремѣнно проходили на первыя мѣста и готовы были поминутно ссориться изъ-за перваго мѣста. Тамъ у входа, казалось мнѣ тогда, и молились-то не такъ какъ у насъ, молились смиренно, ревностно, земно, и съ какимъ-то полнымъ сознанiемъ своей приниженности.
Теперь и мнѣ пришлось стоять на этихъ же мѣстахъ, даже и не на этихъ; мы были закованные и ошельмованные; отъ насъ всѣ сторонились, насъ всѣ даже какъ-будто боялись, насъ каждый разъ одѣляли милостыней, и помню, мнѣ это было даже какъ-то прiятно, какое-то утонченное, особенное ощущенiе сказывалось въ этомъ странномъ удовольствiи. «Пусть же коли такъ!» думалъ я. Арестанты молились очень усердно и каждый изъ нихъ каждый разъ приносилъ въ церковь свою нищенскую копѣйку на свѣчку или клалъ на церковный сборъ: «Тоже вѣдь и я человѣкъ», можетъ-быть думалъ онъ или чувствовалъ, подавая: — «передъ богомъ-то всѣ равны…» Причащались мы за ранней обѣдней. Когда священникъ съ чашей въ рукахъ читалъ слова: «...но яко разбойника мя прiйми», — почти всѣ повалились въ землю, звуча кандалами, кажется принявъ эти слова буквально на свой счетъ.
Но вотъ пришла и святая. Отъ начальства вышло намъ по одному яйцу и по ломтю пшеничнаго сдобнаго хлѣба. Изъ города опять завалили острогъ подаянiемъ. Опять посѣщенiе съ крестомъ священника, опять посѣщенiе начальства, опять жирныя щи, опять пьянство и шатанье, — всe точь-вточь какъ и на рождествѣ, съ тою разницею, что теперь уже можно было гулять на дворѣ острога и грѣться на солнышкѣ. Было какъ-то свѣтлѣе, просторнѣе чѣмъ зимой, но какъ-то тоскливѣе. Длинный, безконечный лѣтнiй день становился какъ-то особенно невыносимъ на праздникахъ. Въ будни покрайней-мѣрѣ сокращался день работою.
Лѣтнiя работы дѣйствительно оказались гораздо труднѣе зимнихъ. Работы шли всe больше по инженернымъ постройкамъ. Арестанты строили, копали землю, клали кирпичи; другiе изъ нихъ занимались слесарною, столярною или малярною частiю при ремонтныхъ исправленiяхъ казенныхъ домовъ. Третьи ходили въ заводъ дѣлать кирпичи. Эта послѣдняя работа считалась у
насъ самою тяжолою. Кирпичный заводъ находился отъ крѣпости верстахъ въ трехъ или въ четырехъ. Каждый день впродолженiи лѣта, утромъ часовъ въ шесть отправлялась цѣлая партiя арестантовъ, человѣкъ въ пятьдесятъ, для дѣланiя кирпичей. На эту работу выбирали чернорабочихъ, то-есть не мастеровыхъ и не принадлежащихъ къ какому-нибудь мастерству. Они брали съ собою хлѣба, потомучто за дальностiю мѣста невыгодно было приходить домой обѣдать и такимъ образомъ дѣлать верстъ восемь лишнихъ, и обѣдали уже вечеромъ, возвратясь въ острогъ. Урокъ-же задавался на весь день и такой, что развѣ въ цѣлый рабочiй день арестантъ могъ съ нимъ справиться. Вопервыхъ надо было накопать и вывезти глину, наносить самому воду, самому вытоптать глину въ глиномятной ямѣ и наконецъ-то сдѣлать изъ нея что-то очень много кирпичей, кажется сотни двѣ, чуть ли даже не двѣ съ половиной. Я всего только два раза ходилъ въ заводъ. Возвращались заводскiе уже вечеромъ, усталые, измученные, и постоянно цѣлое лѣто попрекали другихъ тѣмъ, что они дѣлаютъ самую трудную работу. Это было кажется ихъ утѣшенiемъ. Несмотря нато нѣкоторые ходили туда даже съ нѣкоторою охотою: во-первыхъ дѣло было за городомъ; мѣсто было открытое, привольное, на берегу Иртыша. Все-таки поглядѣть кругомъ отраднѣе; не крѣпостная казенщина! Можно было и покурить свободно, и даже полежать можно было съ полчаса съ большимъ удовольствiемъ. Я-же или попрежнему ходилъ въ мастерскую, или на алебастръ, или наконецъ употреблялся въ качествѣ подносчика кирпичей при постройкахъ. Въ послѣднемъ случаѣ пришлось однажды перетаскивать кирпичи съ берегу Иртыша къ строившейся казармѣ саженъ на семьдесятъ разстоянiя, черезъ крѣпостной валъ, и работа эта продолжалась мѣсяца два сряду. Мнѣ она даже понравилась, хотя веревка, на которой приходилось носить кирпичи, постоянно натирала мнѣ плечи. Но мнѣ нравилось то, что отъ работы во мнѣ видимо развивалась сила. Сначала я могъ таскать только по восьми кирпичей, а въ каждомъ кирпичѣ было по двѣнадцати фунтовъ. Но потомъ я дошолъ до двѣнадцати и до пятнадцати кирпичей, и это меня очень радовало. Физическая сила въ каторгѣ нужна неменѣе нравственной для перенесенiя всѣхъ матерьальныхъ неудобствъ этой проклятой жизни.
А я еще хотѣлъ жить и послѣ острога...
Я впрочемъ любилъ таскать кирпичи, не зато только, что отъ этой работы укрѣпляется тѣло, а зато еще, что работа производилась на берегу Иртыша. Я потому такъ часто говорю объ этомъ берегѣ, что единственно только съ него и былъ видѣнъ мiръ божiй, чистая, ясная даль, незаселенныя вольныя степи, производившiя на меня странное впечатлѣнiе своею пустынностью. На берегу только и можно было стать къ крѣпости задомъ и не видать ее. Всѣ прочiя мѣста нашихъ работъ были въ крѣпости или подлѣ нея. Съ самыхъ первыхъ дней я возненавидѣлъ эту крѣпость и особенно иныя зданiя. Домъ нашего плацъ-майора казался мнѣ какимъ-то проклятымъ, отвратительнымъ мѣстомъ, и я каждый разъ съ ненавистью глядѣлъ на него, когда проходилъ мимо. На берегу же можно было забыться: смотришь бывало въ этотъ необъятный, пустынный просторъ точно заключенный изъ окна своей тюрьмы на свободу. Все для меня было тутъ дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонномъ синемъ небѣ, и далекая пѣсня киргиза, приносившаяся съ киргизскаго берега. Всматриваешься долго и разглядишь наконецъ какую-нибудь бѣдную, обкуренную юрту какого-нибудь байгуша; разглядишь дымокъ у юрты, киргизку, которая о чемъ-то тамъ хлопочетъ съ своими двумя баранами. Всe это бѣдно и дико, но свободно. Разглядишь какую-нибудь птицу въ синемъ, прозрачномъ воздухѣ и долго, упорно слѣдишь за ея полетомъ: вонъ она всполоснулась надъ водой, вонъ исчезла въ синевѣ, вонъ опять показалась чуть мелькающей точкой... Даже бѣдный, чахлый цвѣтокъ, который я нашолъ рано весною въ разсѣлинѣ каменистаго берега, и тотъ какъ-то болѣзненно остановилъ мое вниманiе. Тоска всего этого перваго года каторги была нестерпимая и дѣйствовала на меня раздражительно, горько. Въ этотъ первый годъ, отъ этой тоски я многаго не замѣчалъ кругомъ себя. Я закрывалъ глаза и не хотѣлъ всматриваться. Среди злыхъ, ненавистныхъ моихъ товарищей-каторжниковъ я не замѣчалъ хорошихъ людей, людей способныхъ и мыслить и чувствовать, несмотря на всю отвратительную кору, покрывавшую ихъ снаружи. Между язвительными словами я иногда не замѣчалъ привѣтливаго и ласковаго слова, которое тѣмъ дороже было, что выговаривалось безо всякихъ видовъ, а нерѣдко прямо изъ души, можетъ-быть болѣе меня пострадавшей и вынесшей. Но кчему распространяться объ этомъ? Я чрезвычайно былъ радъ, если приходилось
сильно устать, воротившись домой: авось засну! Потомучто спать было у насъ лѣтомъ мученье, чуть ли еще не хуже чѣмъ зимой. Вечера правда были иногда очень хороши. Солнце, цѣлый день несходившее съ острожнаго двора, наконецъ закатывалось. Наступала прохлада, а за ней почти холодная (говоря сравнительно), степная ночь. Арестанты, въ ожиданiи какъ запрутъ ихъ, толпами ходятъ бывало по двору. Главная масса толпится правда болѣе на кухнѣ. Тамъ всегда подымается какой-нибудь насущный острожный вопросъ, толкуется о томъ о семъ, разбирается иногда какой-нибудь слухъ, часто нелѣпый, но возбуждающiй необыкновенное вниманiе этихъ отрѣшонныхъ отъ мiра людей; то напримѣръ пришло извѣстiе, что нашего плацъ-майора сгоняютъ долой. Арестанты легковѣрны какъ дѣти; сами знаютъ, что извѣстiе — вздоръ, что принесъ его извѣстный болтунъ и «нелѣпый» человѣкъ — арестантъ Квасовъ, которому уже давно положили невѣрить и который что ни слово, то вретъ, — а между-тѣмъ всѣ схватываются за извѣстiе, судятъ, рядятъ, сами себя тѣшатъ, а кончится тѣмъ, что сами на себя разсердятся, самимъ за себя стыдно станетъ, что повѣрили Квасову.
— Да кто его сгонитъ! кричитъ одинъ: — небось, шея толста, сдюжитъ!
— Да вѣдь и надъ нимъ чай старшiе есть! возражаетъ другой, горячiй и неглупый малый, видавшiй виды, но спорщикъ, какихъ свѣтъ не производилъ.
— Воронъ ворону глазъ не выклюетъ! угрюмо, словно про себя замѣчаетъ третiй, уже сѣдой человѣкъ, одиноко доѣдающiй въ углу свои щи.
— А старшiе-то небось тебя придутъ спрашиваться — смѣнить его али нѣтъ? прибавляетъ равнодушно четвертый, слегка тренькая на балалайкѣ.
— А почему жъ не меня? съ яростiю возражаетъ второй: — значитъ вся бѣдность проситъ, всѣ тогда заявляйте, коли начнутъ опрашивать. А то у насъ небось кричатъ, а къ дѣлу дойдетъ, такъ и на попятный!
— А ты думалъ какъ? говоритъ балалаечникъ. — На то каторга.
— Анамеднись, продолжаетъ неслушая и въ горячкѣ спорщикъ, — муки оставалось. Поскребки собрали, самыя что ни есть
слезы значитъ; послали продать. Нѣтъ, узналъ; артельщикъ донесъ; отобрали; економiя значитъ. Справедливо аль нѣтъ?
— Да ты кому хочешь жаловаться?
— Кому! Да самому левизору, что ѣдетъ.
— Какому такому левизору?
— Это правда, братцы, что ѣдетъ левизоръ, говоритъ молодой, разбитной парень, грамотный, изъ писарей и читавшiй «Герцогиню Лавальеръ» или что-то въ этомъ родѣ. Онъ вѣчно веселый и потѣшникъ, но за нѣкоторое знанiе дѣлъ и потертость его уважаютъ. Необращая вниманiя на возбужденное всеобщее любопытство о будущемъ ревизорѣ, онъ прямо идетъ къ стряпкѣ, то-есть къ повару, и спрашиваетъ у него печенки. Наши стряпки часто чѣмъ-нибудь торговали въ этомъ родѣ. Купятъ напримѣръ на свои деньги большой кусокъ печенки, зажарятъ и продаютъ по мелочи арестантамъ.
— На грошъ, али на два? спрашиваетъ стряпка.
— Рѣжь на два: пускай люди завидуютъ! отвѣчаетъ арестантъ. — Генералъ, братцы, генералъ такой изъ Петербурга ѣдетъ, всю Сибирь осматривать будетъ. Это вѣрно. У комендантскихъ сказывали.
Извѣстiе производитъ необыкновенное волненiе. Съ четверть часа идутъ распросы: кто именно, какой генералъ, какого чину, и старше ли здѣшнихъ генераловъ? О чинахъ, начальникахъ, кто изъ нихъ старше, кто кого можетъ согнуть и кто самъ изъ нихъ согнется, ужасно любятъ разговаривать арестанты, даже спорятъ и ругаются за генераловъ, чуть не до драки. Казалось бы что тутъ за выгода? Но подробнымъ знанiемъ генераловъ и вообще начальства измѣряется и степень познанiй, толковитости и прежняго, доострожнаго значенiя человѣка въ обществѣ. Вообще разговоръ о высшемъ начальствѣ считается самымъ изящнымъ и важнымъ разговоромъ въ острогѣ.
— Значитъ и взаправду выходитъ, братцы, что майора-то смѣнять ѣдутъ, замѣчаетъ Квасовъ, маленькiй красненькiй человѣчекъ, горячiй и крайне-безтолковый. Онъ-то первый и принесъ извѣстiе о майорѣ.
— Задаритъ! отрывисто возражаетъ угрюмый сѣдой арестантъ, уже управившiйся со щами.
— А и то задаритъ, говоритъ другой. — Мало онъ денегъ-то
награбилъ! До насъ еще батальоннымъ былъ. Анамеднись на протопоповской дочери жениться хотѣлъ.
— Да вѣдь не женился: дверь указали; бѣденъ значитъ. Какой онъ женихъ! Всталъ со стула — и все съ нимъ. О святой все на картахъ продулъ. Ѳедька сказывалъ.
— Да; мальчикъ не мотъ, а деньгамъ переводъ.
— Эхъ братъ, вотъ и я женатъ былъ. Плохо жениться бѣдному: женись, а и ночь коротка! замѣчаетъ Скуратовъ, подвернувшiйся тутъ же къ разговору.
— Какже! объ тебѣ тутъ и рѣчь, замѣчаетъ развязный парень изъ писарей. — А ты, Квасовъ, скажу я тебѣ, большой дуракъ. Неужели-жъ ты думаешь, что такого генерала майоръ задаритъ, и что такой генералъ будетъ нарочно изъ Петербурга ѣхать, чтобъ майора ревизовать? Глупъ же ты, парень, вотъ что скажу.
— А чтожъ? ужь коли онъ генералъ, такъ и не возьметъ чтоли? скептически замѣтилъ кто-то изъ толпы.
— Знамо дѣло не возьметъ, а возьметъ такъ ужь толсто возьметъ.
— Вѣстимо толсто; по чину.
— Генералъ всегда возьметъ, рѣшительно замѣчаетъ Квасовъ.
— Ты чтоли давалъ ему? съ презрѣнiемъ говоритъ вдругъ вошедшiй Баклушинъ. — Да ты и генерала-то врядъ ли когда видалъ?
— Анъ видалъ!
— Врешь.
— Самъ соври.
— Ребята, коли онъ видалъ, такъ пусть сейчасъ при всѣхъ говоритъ, какого онъ знаетъ генерала? Ну говори, потому я всѣхъ генераловъ знаю.
— Я генерала Зиберта видѣлъ, какъ-то нерѣшительно отвѣчаетъ Квасовъ.
— Зиберта? Такого и генерала нѣтъ. Знать въ спину онъ тебѣ заглянулъ, Зибертъ-то, когда можетъ еще только подполковникомъ былъ, а тебѣ со страху и показалось, что генералъ.
— Нѣтъ, вы меня послушайте, кричитъ Скуратовъ, — потому я женатый человѣкъ. Генералъ такой дѣвствительно былъ на Москвѣ, Зибертъ, изъ нѣмцевъ, а русской. У русскаго попа
кажинный годъ исповѣдывался о госпожинкахъ, и все, братцы, онъ воду пилъ словно утка. Кажинный день сорокъ стакановъ москворѣцкой воды выпивалъ. Это, сказывали, онъ отъ какой-то болѣзни водой лечился; мнѣ самъ его камардинъ сказывалъ.
— Въ брюхѣ-то съ воды-то небось караси завелись? замѣчаетъ арестантъ съ балалайкой.
— Ну полно вамъ! Тутъ о дѣлѣ идетъ, а они... Какой же это левизоръ, братцы? заботливо замѣчаетъ одинъ суетливый арестантъ, Максимовъ, старикъ изъ военныхъ, бывшiй гусаръ.
— Вѣдь вотъ вретъ народъ! замѣчаетъ одинъ изъ скептиковъ. — И откуда что берутъ и во что кладутъ? А и всe-то вздоръ!
— Нѣтъ, не вздоръ! догматически замѣчаетъ Куликовъ, до сихъ поръ величаво молчавшiй. Это парень съ вѣсомъ, лѣтъ подъ пятьдесятъ, чрезвычайно благообразнаго лица и съ какой-то презрительно-величавой манерой. Онъ сознаетъ это и этимъ гордится. Онъ отчасти цыганъ, ветеринаръ, добываетъ по городу деньги за леченiе лошадей, а у насъ въ острогѣ торгуетъ виномъ. Малый онъ умный и много видывалъ. Слова роняетъ какъ-будто рублемъ даритъ.
— Это взаправду, братцы, спокойно продолжаетъ онъ: — я еще на прошлой недѣлѣ слышалъ; ѣдетъ генералъ, изъ очень важныхъ, будетъ всю Сибирь ревизовать. Дѣло знамое, задарятъ и его, да только не нашъ восьмиглазый: онъ и сунуться къ нему не посмѣетъ. Генералъ генералу розь, братцы. Всякiе бываютъ. Только я вамъ говорю, нашъ майоръ при всякомъ случаѣ на теперешнемъ мѣстѣ останется. Это вѣрно. Мы народъ безъ языка, а изъ начальства свои на своего же доносить не станутъ. Ревизоръ поглядитъ въ острогъ, да съ тѣмъ и уѣдетъ, и донесетъ, что всe хорошо нашолъ...
— То-то, братцы, а майоръ-то струсилъ: вѣдь съ утра пьянъ.
— А вечеромъ другую фуру везетъ. Ѳедька сказывалъ.
— Чернаго кобеля не отмоешь добѣла. Впервой чтоль онъ пьянъ?
— Нѣтъ, это ужь чтоже, если и генералъ ничего не сдѣлаетъ! Нѣтъ ужь полно ихнимъ дурачествамъ подражать! волнуясь говорятъ промежъ себя арестанты.
Вѣсть о ревизорѣ мигомъ разносится по острогу. По двору
бродятъ люди и нетерпѣливо передаютъ другъ другу извѣстiе. Другiе нарочно молчатъ, сохраняя свое хладнокровiе и тѣмъ видимо стараются придать себѣ больше важности. Третьи остаются равнодушными. На казарменныхъ крылечкахъ разсаживаются арестанты съ балалайками. Иные продолжаютъ болтать. Другiе затягиваютъ пѣсни, но вообще всѣ въ этотъ вечеръ въ чрезвычайно возбужденномъ состоянiи.
Часу въ десятомъ у насъ всѣхъ сосчитывали, загоняли по казармамъ и запирали на ночь. Ночи были короткiя; будили въ пятомъ часу утра, засыпали же всѣ никакъ не раньше одинадцати. До тѣхъ поръ всегда бывало идетъ еще суетня, разговоры, а иногда, какъ и зимой, бываютъ и майданы. Ночью наступаетъ нестерпимый жаръ и духота. Хоть и обдаетъ ночнымъ холодкомъ изъ окна съ поднятой рамой, но арестанты мечутся на своихъ нарахъ всю ночь, словно въ бреду. Блохи кишатъ мирiадами. Онѣ водятся у насъ и зимою, и въ весьма достаточномъ количествѣ, но начиная съ весны разводятся въ такихъ размѣрахъ, о которыхъ я хоть и слыхивалъ прежде, но неиспытавъ на дѣлѣ не хотѣлъ вѣрить. И чѣмъ дальше къ лѣту, тѣмъ злѣе и злѣе онѣ становятся. Правда, къ блохамъ можно привыкнуть, я самъ испыталъ это; но все-таки это тяжело достается. Дотого бывало измучаютъ, что лежишь наконецъ словно въ лихорадочномъ жару и самъ чувствуешь, что не спишь, а только бредишь. Наконецъ, когда передъ самымъ утромъ угомонятся наконецъ и блохи, словно замрутъ, и когда подъ утреннимъ холодкомъ какъ-будто дѣйствительно сладко заснешь, — раздается вдругъ безжалостный трескъ барабана у острожныхъ воротъ и начинается зоря. Съ проклятiемъ слушаешь, закутываясь въ полушубокъ, громкiе, отчетливые звуки, словно считаешь ихъ, а между тѣмъ сквозь сонъ лѣзетъ въ голову нестерпимая мысль, что такъ будетъ и завтра, и послѣзавтра, и нѣсколько лѣтъ сряду, вплоть до самой свободы. Да когда-жъ это, думаешь, эта свобода и гдѣ она? А между тѣмъ надо просыпаться, начинается обыденная ходьба, толкотня... Люди одѣваются, спѣшатъ на работу. Правда, можно было заснуть съ часъ еще въ полдень.
О ревизорѣ сказали правду. Слухи съ каждымъ днемъ подтверждались всe болѣе и болѣе, и наконецъ всѣ узнали уже навѣрно, что ѣдетъ изъ Петербурга одинъ важный генералъ ревизовать всю Сибирь, что онъ ужь прiѣхалъ, что онъ ужь въ
Тобольскѣ. Каждый день новые слухи приходили въ острогъ. Приходили вѣсти и изъ города: слышно было, что всѣ трусятъ, хлопочутъ, хотятъ товаръ лицомъ показать. Толковали, что у высшаго начальства готовятъ прiемы, балы, праздники. Арестантовъ высылали цѣлыми кучами ровнять улицы въ крѣпости, срывать кочки, подкрашивать заборы и столбики, подштукатуривать, подмазывать, однимъ словомъ хотѣли въ одинъ мигъ все исправить, что надо было лицомъ показать. Наши понимали очень хорошо это дѣло и все горячѣй и задорнѣе толковали между собою. Фантазiя ихъ доходила до колосальныхъ размѣровъ. Собирались даже показать претензiю, когда генералъ станетъ спрашивать о довольствѣ. А между тѣмъ спорили и бранились между собою. Плацъ-майоръ былъ въ волненiи. Чаще наѣзжалъ въ острогъ, чаще кричалъ, чаще кидался на людей, чаще забиралъ народъ въ кордегардiю и усиленно смотрѣлъ за чистотой и благообразiемъ. Въ это время, какъ нарочно, случилась въ острогѣ одна маленькая исторiйка, которая впрочемъ вовсе не взволновала майора, какъ бы можно было ожидать, а напротивъ даже доставила ему удовольствiе. Одинъ арестантъ въ дракѣ пырнулъ другого шиломъ въ грудь, почти подъ самое сердце.
Арестантъ, совершившiй преступленiе, назывался Ломовъ; получившаго рану звали у насъ Гаврилкой; онъ былъ изъ закоренѣлыхъ бродягъ. Не помню было ли у него другое прозванiе; звали его у насъ всегда Гаврилкой.
Ломовъ былъ изъ зажиточныхъ т-хъ крестьянъ, к-скаго уѣзда. Всѣ Ломовы жили семьею: старикъ-отецъ, три сына и дядя ихъ, Ломовъ. Мужики они были богатые. Говорили по всей губернiи, что у нихъ было до трехсотъ тысячъ асигнацiями капиталу. Они пахали, выдѣлывали кожи, торговали, но болѣе занимались ростовщичествомъ, укрывательствомъ бродягъ и краденаго имущества и прочими художествами. Крестьяне на полъ-уѣзда были у нихъ въ долгахъ, находились у нихъ въ кабалѣ. Мужиками они слыли умными и хитрыми, но наконецъ зачванились, особенно когда одно очень важное лицо въ тамошнемъ краѣ сталъ у нихъ останавливаться по дорогѣ, познакомился съ старикомъ лично и полюбилъ его за сметливость и оборотливость. Они вдругъ вздумали, что на нихъ ужь болѣе нѣтъ управы и стали все сильнѣе и сильнѣе рисковать въ разныхъ беззаконныхъ предпрiятiяхъ. Всѣ роптали на нихъ; всѣ желали имъ
провалиться сквозь землю; но они задирали носъ все выше и выше. Исправники, засѣдатели стали имъ уже нипочемъ. Наконецъ они свихнулись и погибли, но не за худое, не за тайныя преступленiя свои, а за напраслину. У нихъ былъ верстахъ въ десяти отъ деревни большой хуторъ, посибирски заимка. Тамъ однажды проживало у нихъ подъ осень человѣкъ шесть работниковъ-киргизовъ, закабаленныхъ съ давняго времени. Въ одну ночь всѣ эти киргизы-работники были перерѣзаны. Началось дѣло. Оно продолжалось долго. При дѣлѣ раскрылось много другихъ нехорошихъ вещей. Ломовы были обвинены въ умерщвленiи своихъ работниковъ. Сами они такъ расказывали и весь острогъ это зналъ: ихъ заподозрили въ томъ, что они слишкомъ много задолжали работникамъ, а такъ какъ несмотря на свое большое состоянiе были скупы и жадны, то и перерѣзали киргизовъ, чтобы не платить имъ долгу. Во время слѣдствiя и суда всe состоянiе ихъ пошло прахомъ. Старикъ умеръ. Дѣти были разосланы. Одинъ изъ сыновей и его дядя попали въ нашу каторгу на двѣнадцать лѣтъ. И чтоже? Они были совершенно невинны въ смерти киргизовъ. Тутъ-же, въ острогѣ, объявился потомъ Гаврилка, извѣстный плутъ и бродяга, малый веселый и бойкiй, который бралъ всe это дѣло на себя. Не слыхалъ я впрочемъ, признавался-ль онъ въ этомъ самъ, но весь острогъ былъ убѣжденъ совершенно, что киргизы его рукъ не миновали. Гаврилка съ Ломовыми еще бродягой имѣлъ дѣло. Онъ пришолъ въ острогъ на короткiй срокъ, какъ бѣглый солдатъ и бродяга. Киргизовъ онъ зарѣзалъ вмѣстѣ съ тремя другими бродягами; они думали сильно поживиться и пограбить въ заимкѣ.
Ломовыхъ у насъ не любили, незнаю зачто. Одинъ изъ нихъ, племянникъ, былъ молодецъ, умный малый и уживчиваго характера; но дядя его, пырнувшiй Гаврилку шиломъ, былъ глупый и вздорный мужикъ. Онъ со многими еще допрежъ того ссорился и его порядочно бивали. Гаврилку всѣ любили за веселый и складной характеръ. Хоть Ломовы и знали, что онъ преступникъ и они за его дѣло пришли, но съ нимъ не ссорились; никогда впрочемъ и не сходились; да и онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманiя. И вдругъ вышла ссора у него съ дядей Ломовымъ за одну противнѣйшую дѣвку. Гаврилка сталъ хвалиться ея благосклонностью; мужикъ сталъ ревновать, и въ одинъ прекрасный полдень пырнулъ его шиломъ.
Ломовы хоть и разорились подъ судомъ, но жили въ острогѣ богачами. У нихъ видимо были деньги. Они держали самоваръ, пили чай. Нашъ майоръ зналъ объ этомъ и ненавидѣлъ обоихъ Ломовыхъ до послѣдней крайности. Онъ видимо для всѣхъ придирался къ нимъ и вообще добирался до нихъ. Ломовы объясняли это майорскимъ желанiемъ взять съ нихъ взятку. Но взятку они не давали.
Конечно еслибъ Ломовъ хоть немного дальше просунулъ шило, онъ убилъ-бы Гаврилку. Но дѣло кончилось рѣшительно только одной царапиной. Доложили майору. Я помню какъ онъ прискакалъ запыхавшись и видимо довольный. Онъ удивительно ласково, точно съ роднымъ сыномъ обошолся съ Гаврилкой.
— Что, дружокъ, можешь въ гошпиталь такъ дойти, али нѣтъ? Нѣтъ ужь лучше ему лошадь запречь. Запречь сейчасъ лошадь! закричалъ онъ впопыхахъ унтеръ-офицеру.
— Да я, ваше высокоблагородiе, ничего не чувствую. Онъ только слегка покололъ, ваше высокоблагородiе.
— Ты незнаешь, ты незнаешь, мой милый; вотъ увидишь... Мѣсто опасное; все отъ мѣста зависитъ; подъ самое сердце угодилъ, разбойникъ! А тебя, тебя, заревѣлъ онъ обращаясь къ Ломову, — ну теперь я до тебя доберусь!.. Въ кордегардiю!
И дѣйствительно добрался. Ломова судили, и хоть рана оказалась самымъ легкимъ поколомъ, но намѣренiе было очевидное. Преступнику набавили рабочаго сроку и провели сквозь тысячу. Майоръ былъ совершенно доволенъ...
Наконецъ прибылъ и ревизоръ.
На второй-же день по прибытiи въ городъ онъ прiѣхалъ и къ намъ въ острогъ. Дѣло было въ праздникъ. Еще за нѣсколько дней у насъ было все вымыто, выглажено, вылизано. Арестанты выбриты заново. Платье на нихъ было бѣлое, чистое. Лѣтомъ всѣ ходили, по положенiю, въ полотняныхъ бѣлыхъ курткахъ и панталонахъ. На спинѣ у каждаго былъ вшитъ чорный кругъ, вершка два въ дiаметрѣ. Цѣлый часъ учили арестантовъ какъ отвѣчать, если на случай высокое лицо поздоровается. Производились репетицiи. Майоръ суетился какъ угорѣлый. За часъ до появленiя генерала всѣ стояли по своимъ мѣстамъ, какъ истуканы, и держали руки по швамъ. Наконецъ въ часъ пополудни генералъ прiѣхалъ. Это былъ важный генералъ, такой важный, что кажется всѣ начальственныя сердца должны были
дрогнуть по всей западной Сибири съ его прибытiемъ. Онъ вошолъ сурово и величаво; за нимъ ввалилась большая свита сопровождавшаго его мѣстнаго начальства; нѣсколько генераловъ, полковниковъ. Былъ одинъ штатскiй, высокiй и красивый господинъ во фракѣ и башмакахъ, прiѣхавшiй тоже изъ Петербурга и державшiй себя чрезвычайно непринужденно и независимо. Генералъ часто обращался къ нему и весьма вѣжливо. Это необыкновенно заинтриговало арестантовъ: штатскiй, а такой почетъ, и еще отъ такого генерала! Впослѣдствiи узнали его фамилiю и кто онъ такой, но толковъ было множество. Нашъ майоръ, затянутый, съ оранжевымъ воротникомъ, съ налитыми кровью глазами, съ багровымъ, угреватымъ лицомъ, кажется не произвелъ на генерала особенно прiятнаго впечатлѣнiя. Изъ особеннаго уваженiя къ высокому посѣтителю онъ былъ безъ очковъ. Онъ стоялъ поодаль, вытянутый въ струнку, и всѣмъ существомъ своимъ лихорадочно выжидалъ мгновенiя на что-нибудь понадобиться, чтобъ летѣть исполнять желанiя его превосходительства. Но онъ ниначто не понадобился. Молча обошолъ генералъ казармы, заглянулъ и на кухню, кажется попробовалъ щей. Ему указали меня: такъ и такъ дескать, изъ дворянъ.
— А! отвѣчалъ генералъ. — А какъ онъ теперь ведетъ себя?
— Покамѣстъ удовлетворительно, ваше превосходительство, отвѣчали ему.
Генералъ кивнулъ головою и минуты черезъ двѣ вышелъ изъ острога. Арестанты конечно были ослѣплены и озадачены, но все-таки остались въ нѣкоторомъ недоумѣнiи. Ни о какой претензiи на майора разумѣется не могло быть и рѣчи. Да и майоръ былъ совершенно въ этомъ увѣренъ еще заранѣ.
VI
Покупка гнѣдка, случившаяся вскорѣ въ острогѣ, заняла и развлекла арестантовъ гораздо прiятнѣе высокаго посѣщенiя. Въ острогѣ у насъ полагалась лошадь для привоза воды, для вывоза нечистотъ и проч. Для уходу опредѣлялся къ ней арестантъ. Онъ же съ ней и ѣздилъ, разумѣется подъ конвоемъ.
Работы нашему коню было очень достаточно и утромъ и вечеромъ. Гнѣдко служилъ у насъ уже очень давно. Лошадка была добрая, но поизносившаяся. Въ одно прекрасное утро, передъ самымъ петровымъ днемъ, гнѣдко, привезя вечернюю бочку, упалъ и издохъ въ нѣсколько минутъ. О немъ пожалѣли, всѣ собрались кругомъ, толковали, спорили. Бывшiе у насъ отставные кавалеристы, цыганы, ветеринары и проч. выказали при этомъ даже много особенныхъ познанiй по лошадиной части, даже поругались между собою, но гнѣдка не воскресили. Онъ лежалъ мертвый, со вздутымъ брюхомъ, въ которое всѣ считали обязанностью потыкать пальцемъ; доложили майору о приключившейся волѣ божiей и онъ рѣшилъ, чтобъ немедленно была куплена новая лошадь. Въ самый петровъ день, поутру, послѣ обѣдни, когда всѣ у насъ были въ полномъ сборѣ, стали приводить продажныхъ лошадей. Само собою разумѣется, что препоручить покупку слѣдовало самимъ арестантамъ. У насъ были настоящiе знатоки и надуть двѣсти пятьдесятъ человѣкъ, только этимъ прежде и занимавшихся, было трудно. Являлись киргизы, барышники, цыгане, мѣщане. Арестанты съ нетерпѣнiемъ ждали появленiя каждаго новаго коня. Они были веселы какъ дѣти. Всего болѣе имъ льстило, что вотъ и они, точно вольные, точно дѣйствительно изъ своего кармана покупаютъ себѣ лошадь и имѣютъ полное право купить. Три коня было приведено и уведено пока покончили дѣло на четвертомъ. Входившiе барышники съ нѣкоторымъ изумленiемъ и какбы робостью осматривались кругомъ и даже изрѣдка оглядывались на конвойныхъ, вводившихъ ихъ. Двухсотенная ватага такого народу, бритая, проклейменая, въ цѣпяхъ и у себя дома, въ своемъ каторжномъ гнѣздѣ, за порогъ котораго никто не переступаетъ, внушала къ себѣ своего рода уваженiе. Наши же истощались въ разныхъ хитростяхъ при испытанiи каждаго приводимаго коня. Куда-куда они ему не заглядывали, чего у него не ощупали и вдобавокъ съ такимъ дѣловымъ, съ такимъ серьознымъ и хлопотливымъ видомъ, какъ-будто отъ этого зависѣло главное благосостоянiе острога. Черкесы такъ даже вскакивали на лошадь верхомъ; у нихъ глаза разгорались и бѣгло болтали они на своемъ непонятномъ нарѣчiи, скаля свои бѣлые зубы и кивая своими смуглыми горбоносыми лицами. Иной изъ русскихъ такъ и прикуется всѣмъ вниманiемъ къ ихъ спору, точно въ глаза къ нимъ вскочить хочетъ.
Словъ-то непонимаетъ, такъ хочетъ хоть по выраженiю глазъ догадаться, какъ рѣшили: годится ли конь или нѣтъ? И даже страннымъ показалось бы такое судорожное вниманiе иному постороннему наблюдателю. О чемъ бы кажется тутъ такъ особенно хлопотать иному арестанту и арестанту-то какому-нибудь такъ-себѣ, смиренному, забитому, который даже передъ инымъ изъ своихъ же арестантовъ пикнуть не смѣетъ? Точно онъ самъ для себя покупалъ лошадь, точно и въ самомъ дѣлѣ для него не все равно было, какая ни купится. Кромѣ черкесовъ наиболѣе отличались бывшiе цыганы и барышники: имъ уступили и первое мѣсто и первое слово. Тутъ даже произошолъ нѣкотораго рода благородный поединокъ, особенно между двумя, — арестантомъ Куликовымъ, прежнимъ цыганомъ, конокрадомъ и барышникомъ, и самоучкой-ветеринаромъ, хитрымъ сибирскимъ мужичкомъ, недавно пришедшимъ въ острогъ и уже успѣвшимъ отбить у Куликова всю его городскую практику. Дѣло въ томъ, что нашихъ острожныхъ самоучекъ-ветеринаровъ весьма цѣнили во всемъ городѣ, и нетолько-мѣщане или купцы, но даже самые высшiе чины обращались въ острогъ, когда у нихъ заболѣвали лошади, несмотря на бывшихъ въ городѣ нѣсколькихъ настоящихъ ветеринарныхъ врачей. Куликовъ до прибытiя Елкина, сибирскаго мужичка, не зналъ себѣ соперника, имѣлъ большую практику и разумѣется получалъ денежную благодарность. Онъ сильно цыганилъ и шарлатанилъ и зналъ гораздо менѣе, чѣмъ выказывалъ. По доходамъ онъ былъ аристократъ между нашими. По бывалости, по уму, по смѣлости и рѣшимости онъ уже давно внушилъ къ себѣ невольное уваженiе всѣмъ арестантамъ въ острогѣ. Его у насъ слушали и слушались. Но говорилъ онъ мало: говорилъ какъ рублемъ дарилъ, и всe только въ самыхъ важныхъ случаяхъ. Былъ онъ рѣшительный фатъ, но было въ немъ много дѣйствительной, неподдѣльной энергiи. Онъ былъ уже въ лѣтахъ, но очень красивъ, очень уменъ. Съ нами дворянами обходился какъ-то утонченно и вѣжливо и вмѣстѣ съ тѣмъ съ необыкновеннымъ достоинствомъ. Я думаю, еслибъ нарядить его и привезть подъ видомъ какого-нибудь графа въ какой-нибудь столичный клубъ, то онъ бы и тутъ нашолся, сыгралъ бы въ вистъ, отлично бы поговорилъ, немного, но съ вѣсомъ, и въ цѣлый вечеръ можетъ-быть не раскусили бы, что онъ не графъ, а бродяга. Я говорю серьозно: такъ онъ былъ уменъ, смѣтливъ и быстръ на
соображенiе. Ктому же манеры его были прекрасныя, щегольскiя. Должно-быть онъ видалъ въ своей жизни виды. Впрочемъ прошедшее его было покрыто мракомъ неизвѣстности. Жилъ онъ у насъ въ особомъ отдѣленiи. Но съ прибытiемъ Елкина, хоть и мужика, но зато хитрѣйшаго мужика, лѣтъ пятидесяти, изъ раскольниковъ, ветеринарная слава Куликова затмилась. Въ какiе-нибудь два мѣсяца онъ отбилъ у него почти всю его городскую практику. Онъ вылечивалъ, и очень легко, такихъ лошадей, отъ которыхъ Куликовъ еще прежде давно отказался. Онъ даже вылечивалъ такихъ, отъ которыхъ отказывались городскiе ветеринарные лекаря. Этотъ мужичокъ пришолъ вмѣстѣ съ другими за фальшивую монету. Надо было ему ввязаться, на старости лѣтъ, въ такое дѣло компаньономъ. Самъ же онъ, смѣясь надъ собой, расказывалъ у насъ, что изъ трехъ настоящихъ золотыхъ у нихъ вышелъ всего только одинъ фальшивый. Куликовъ былъ нѣсколько оскорбленъ его ветеринарными успѣхами, даже слава его между арестантами начала было меркнуть. Онъ держалъ любовницу въ форштадтѣ, ходилъ въ плисовой поддевкѣ, носилъ серебряное кольцо, серьгу и собственные сапоги съ оторочкой и вдругъ, за неимѣнiемъ доходовъ, онъ принужденъ былъ сдѣлаться цѣловальникомъ, и потому всѣ ждали, что теперь при покупкѣ новаго гнѣдка враги, чего добраго, пожалуй еще подерутся. Ждали съ любопытствомъ. У каждаго изъ нихъ была своя партiя. Передовые изъ обѣихъ партiй уже начинали волноваться и помаленьку уже перекидывались ругательствами. Самъ Елкинъ уже съежилъ было свое хитрое лицо въ самую саркастическую улыбку. Но оказалось не то: Куликовъ и не подумалъ ругаться, но и безъ ругани поступилъ мастерски. Онъ началъ съ уступки, даже съ уваженiемъ выслушалъ критическiя мнѣнiя своего соперника, но поймавъ его на одномъ словѣ, скромно и настойчиво замѣтилъ ему, что онъ ошибается, и прежде чѣмъ Елкинъ успѣлъ опомниться и оговориться, доказалъ, что ошибается онъ вотъ именно въ томъ-то и въ томъ-то. Однимъ словомъ Елкинъ былъ сбитъ чрезвычайно неожиданно и искусно, и хоть верхъ все-таки остался за нимъ, но и куликовская партiя осталась довольна.
— Нѣтъ, ребята, его знать нескоро собьешь, за себя постоитъ; куды! говорили одни.
— Елкинъ больше знаетъ! замѣчали другiе, но какъ-то
уступчиво замѣчали. Обѣ партiи заговорили вдругъ въ чрезвычайно уступчивомъ тонѣ.
— Нето-что знаетъ, у него только рука полегче. А насчетъ скотины и Куликовъ несробѣетъ.
— Не сробѣетъ парень!
— Не сробѣетъ...
Новаго гнѣдка наконецъ выбрали и купили. Это была славная лошадка, молоденькая, красивая, крѣпкая и съ чрезвычайно милымъ, веселымъ видомъ. Ужь разумѣется по всѣмъ другимъ статьямъ она оказалась безукоризненною. Стали торговаться: просили тридцать рублей, наши давали двадцать пять. Торговались горячо и долго, сбавляли и уступали. Наконецъ самимъ смѣшно стало.
— Что ты изъ своего кошеля чтоли деньги брать будешь? говорили одни: — чего торговаться-то?
— Казну чтоли жалѣть? кричали другiе.
— Да все-же, братцы, всежъ это деньги, артельныя…
— Артельныя! Нѣтъ видно, нашего брата дураковъ не сѣютъ, а мы сами родимся...
Наконецъ за двадцать восемь рублей торгъ состоялся. Доложили майору и покупка была рѣшена. Разумѣется тотчасъ-же вынесли хлѣба съ солью и съ честiю ввели новаго гнѣдка въ острогъ. Кажется небыло арестанта, который при этомъ случаѣ не потрепалъ его по шеѣ или не погладилъ по мордѣ. Въ этотъ-же день запрягли гнѣдка возить воду и всѣ съ любопытствомъ посмотрѣли, какъ новый гнѣдко повезетъ свою бочку. Нашъ водовозъ Романъ поглядывалъ на новаго конька съ необыкновеннымъ самодовольствiемъ. Это былъ мужикъ лѣтъ пятидесяти, молчаливаго и солиднаго характера. Да и всѣ русскiе кучера бываютъ чрезвычайно солиднаго и даже молчаливаго характера, какъ-будто дѣйствительно вѣрно, что постоянное обращенiе съ лошадьми придаетъ человѣку какую-то особенную солидность и даже важность. Романъ былъ тихъ, со всѣми ласковъ, несловоохотенъ, нюхалъ изъ рожка табакъ и постоянно съ незапамятныхъ временъ возился съ острожными гнѣдками. Новокупленный былъ уже третiй. У насъ были всѣ увѣрены, что къ острогу идетъ гнѣдая масть, что намъ это будто бы къ дому. Такъ подтверждалъ и Романъ. Пѣгаго напримѣръ низачто не купили-бы. Мѣсто водовоза постоянно, по какому-то праву,
оставалось навсегда за Романомъ, и у насъ никто никогда и не вздумалъ-бы оспаривать у него это право. Когда палъ прежнiй гнѣдко, никому и въ голову не пришло, даже и майору, обвинить въ чемъ-нибудь Романа: воля божiя да и только, а Романъ хорошiй кучеръ. Скоро гнѣдко сдѣлался любимцемъ острога. Арестанты хоть и суровый народъ, но подходили часто ласкать его. Бывало Романъ, воротясь съ рѣки, запираетъ ворота отворенные ему унтеръ-офицеромъ, а гнѣдко, войдя въ острогъ, стоитъ съ бочкой и ждетъ его, коситъ на него глазами. «Пошолъ одинъ!» крикнетъ ему Романъ — и гнѣдко тотчасъ же повезетъ одинъ, довезетъ до кухни и остановится, ожидая стряпокъ и парашниковъ съ ведрами, чтобъ брать воду. «Умникъ гнѣдко!» кричатъ ему: — «одинъ привезъ!.. Слушается!»
— Ишь въ самомъ дѣлѣ: скотина, а понимаетъ!
— Молодецъ гнѣдко!
Гнѣдко мотаетъ головою и фыркаетъ, точно онъ и въ самомъ дѣлѣ понимаетъ и доволенъ похвалами. И кто-нибудь непремѣнно тутъ-же вынесетъ ему хлѣба съ солью. Гнѣдко ѣстъ и опять закиваетъ головою, точно проговариваетъ: «Знаю я тебя, знаю! и я милая лошадка, и ты хорошiй человѣкъ!»
Я тоже любилъ подносить гнѣдку хлѣба. Какъ-то прiятно было смотрѣть въ его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкiя, теплыя губы, проворно подбиравшiя подачку.
Вообще наши арестантики могли-бы любить животныхъ, и еслибъ имъ это позволили, они съ охотою развели-бы въ острогѣ множество домашней скотины и птицы. И кажется что-бы больше могло смягчить, облагородить суровый и звѣрскiй характеръ арестантовъ, какъ не такое напримѣръ занятiе? Но этого непозволяли. Ни порядки наши, ни мѣсто этого недопускали.
Въ острогѣ во всe мое время перебывало однакоже случайно нѣсколько животныхъ. Кромѣ гнѣдка были у насъ собаки, гуси, козелъ Васька, да жилъ еще нѣкоторое время орелъ.
Въ качествѣ постоянной острожной собаки жилъ у насъ, какъ уже и сказано было мною прежде, Шарикъ, умная и добрая собака, съ которой я былъ въ постоянной дружбѣ. Но такъ какъ ужь собака вообще у всего простонародья считается животнымъ нечистымъ, на которое и вниманiя не слѣдуетъ обращать, то и на Шарика у насъ почти никто не обращалъ вниманiя. Жила-себѣ собака, спала на дворѣ, ѣла кухонные выброски и
никакого особеннаго интереса ни въ комъ не возбуждала, однако всѣхъ знала и всѣхъ въ острогѣ считала своими хозяевами. Когда арестанты возвращались съ работы, она уже по крику у кордегардiи: «ефрейтора!» бѣжитъ къ воротамъ, ласково встрѣчаетъ каждую партiю, вертитъ хвостомъ и привѣтливо засматриваетъ въ глаза каждому вошедшему, ожидая хоть какой-нибудь ласки. Но впродолженiи многихъ лѣтъ она не добилась никакой ласки, ни отъ кого, кромѣ развѣ меня. За это-то она и любила меня болѣе всѣхъ. Не помню какимъ образомъ появилась у насъ потомъ въ острогѣ и другая собака, Бѣлка. Третью-же, Культяпку, я самъ завелъ, принеся ее какъ-то съ работы, еще щенкомъ. Бѣлка была странное созданiе. Ее кто-то переѣхалъ телѣгой и спина ея была вогнута внутрь, такъ что когда она бывало бѣжитъ, то казалось издали, что бѣгутъ двое какихъ-то бѣлыхъ животныхъ, срощенныхъ между собою. Кромѣ того вся она была какая-то паршивая, съ гноящимися глазами; хвостъ былъ облѣзшiй, почти весь безъ шерсти и постоянно поджатый. Оскорбленная судьбою, она видимо рѣшилась смириться. Никогда-то она ни на кого не лаяла и не ворчала, точно не смѣла. Жила она больше, изъ хлѣба, за казармами; если же увидитъ бывало кого-нибудь изъ нашихъ, то тотчасъ-же, еще за нѣсколько шаговъ, въ знакъ смиренiя перекувырнется на спину: «дѣлай дескать со мной что тебѣ угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться.» И каждый арестантъ, передъ которымъ она перекувырнется, пырнетъ ее бывало сапогомъ, точно считая это непремѣнною своею обязанностью: «Вишь подлая!» говорятъ бывало арестанты. Но Бѣлка даже и визжать не смѣла, и если ужь слишкомъ пронимало ее отъ боли, то какъ-то заглушонно и жалобно ныла. Точно также она перекувыркивалась и передъ Шарикомъ и передъ всякой другой собакой, когда выбѣгала, по своимъ дѣламъ, за острогъ. Бывало перекувырнется и лежитъ смиренно, когда какой-нибудь большой вислоухiй песъ бросится на нее съ рыкомъ и лаемъ. Но собаки любятъ смиренiе и покорность въ себѣ подобныхъ. Свирѣпый песъ немедленно укрощался, съ нѣкоторою задумчивостью останавливался надъ лежащей передъ нимъ вверхъ ногами покорной собакой и медленно, съ большимъ любопытствомъ начиналъ ее обнюхивать во всѣхъ частяхъ тѣла. Что-то въ это время могла думать вся трепетавшая Бѣлка? «А ну какъ, разбойникъ, рванетъ?» вѣроятно приходило ей въ голову. Но
обнюхавъ внимательно, песъ наконецъ бросалъ ее, ненаходя въ ней ничего особенно любопытнаго. Бѣлка тотчасъ-же вскакивала и опять бывало пускалась, ковыляя, за длинной вереницей собакъ, провожавшихъ какую-нибудь Жучку. И хоть она навѣрно знала, что съ Жучкой ей никогда коротко не познакомиться, а все-таки хоть издали поковылять — и то было для ней утѣшенiемъ въ ея несчастьяхъ. Объ чести она уже видимо перестала думать. Потерявъ всякую карьеру въ будущемъ, она жила только для одного хлѣба и вполнѣ сознавала это. Я попробовалъ разъ ее приласкать; это было для нея такъ ново и неожиданно, что она вдругъ вся осѣла къ землѣ, на всѣ четыре лапы, вся затрепетала и начала громко визжать отъ умиленiя. Изъ жалости я ласкалъ ее часто. Зато она и встрѣчать меня не могла безъ визгу. Завидитъ издали и визжитъ, визжитъ болѣзненно и слезливо. Кончилось тѣмъ, что ее за острогомъ на валу разорвали собаки.
Совсѣмъ другого характера былъ Культяпка. Зачѣмъ я его принесъ изъ мастерской въ острогъ еще слѣпымъ щенкомъ, не знаю. Мнѣ прiятно было кормить и ростить его. Шарикъ тотчасъ-же принялъ Культяпку подъ свое покровительство и спалъ съ нимъ вмѣстѣ. Когда Культяпка сталъ подростать, то онъ позволялъ ему кусать свои уши, рвать себя за шерсть и играть съ нимъ какъ обыкновенно играютъ взрослыя собаки со щенками. Странно, что Культяпка почти не росъ въ вышину, а все въ длину и въ ширину. Шерсть была на немъ лохматая, какого-то свѣтло-мышинаго цвѣту; одно ухо росло внизъ, а другое вверхъ. Характера онъ былъ пылкаго и восторженнаго какъ и всякiй щенокъ, который отъ радости, что видитъ хозяина, обыкновенно навизжитъ, накричитъ, полѣзетъ лизать въ самое лицо и тутъ-же передъ вами готовъ не удержать и всѣхъ остальныхъ чувствъ своихъ: «былъ бы только видѣнъ восторгъ, а приличiя ничего не значатъ!» Бывало гдѣ бы я нибылъ, но по крику: «Культяпка!» онъ вдругъ являлся изъ-за какого-нибудь угла, какъ изъ-подъ земли, и съ визгливымъ восторгомъ летѣлъ ко мнѣ, катясь какъ шарикъ и перекувыркиваясь дорогою. Я ужасно полюбилъ этого маленькаго уродца. Казалось судьба готовила ему въ жизни довольство и однѣ только радости. Но въ одинъ прекрасный день арестантъ Неустроевъ, занимавшiйся шитьемъ женскихъ башмаковъ и выдѣлкой кожъ, обратилъ на него особенное вниманiе.
Его вдругъ что-то поразило. Онъ подозвалъ Культяпку къ себѣ, пощупалъ его шерсть и ласково повалялъ его спиной по землѣ. Культяпка, ничего неподозрѣвавшiй, визжалъ отъ удовольствiя. Но на другое же утро онъ исчезъ. Я долго искалъ его; точно въ воду канулъ; и только черезъ двѣ недѣли все объяснилось: культяпкинъ мѣхъ чрезвычайно понравился Неустроеву. Онъ содралъ его, выдѣлалъ и подложилъ имъ бархатные зимнiе полусапожки, которые заказала ему аудиторша. Онъ показывалъ мнѣ и полусапожки, когда они были готовы. Шерсть вышла удивительная. Бѣдный Культяпка!
Въ острогѣ у насъ многiе занимались выдѣлкой кожъ и часто бывало приводили съ собой собакъ съ хорошей шерстью, которыя въ тотъ же мигъ исчезли. Иныхъ воровали, а иныхъ даже и покупали. Помню, разъ за кухнями я увидалъ двухъ арестантовъ. Они объ чемъ-то совѣщались и хлопотали. Одинъ изъ нихъ держалъ на веревкѣ великолѣпнѣйшую большую чорную собаку, очевидно дорогой породы. Какой-то негодяй-лакей увелъ ее отъ своего барина и продалъ нашимъ башмачникамъ за тридцать копѣекъ серебромъ. Арестанты собирались ее повѣсить. Это очень удобно дѣлалось: кожу сдирали, а трупъ бросали въ большую и глубокую помойную яму, находившуюся въ самомъ заднемъ углу нашего острога и которая лѣтомъ, въ сильные жары, ужасно воняла. Ее изрѣдка вычищали. Бѣдная собака казалось понимала готовившуюся ей участь. Она пытливо и съ безпокойствомъ взглядывала поочередно на насъ троихъ и изрѣдка только осмѣливалась повертѣть своимъ пушистымъ прижатымъ хвостомъ, точно желая смягчить насъ этимъ знакомъ своей къ намъ довѣренности. Я поскорѣй ушолъ, а они разумѣется кончили свое дѣло благополучно.
Гуси у насъ завелись какъ-то тоже случайно. Кто ихъ развелъ и кому они собственно принадлежали, не знаю, но нѣкоторое время они очень тѣшили арестантовъ и даже стали извѣстны въ городѣ. Они и вывелись въ острогѣ, и содержались на кухнѣ. Когда выводокъ подросъ, то всѣ они, цѣлымъ кагаломъ, повадились ходить вмѣстѣ съ арестантами на работу. Только бывало загремитъ барабанъ и двинется каторга къ выходу, наши гуси съ крикомъ бѣгутъ за нами, распустивъ свои крылья, одинъ за другимъ выскакиваютъ черезъ высокiй порогъ изъ калитки и непремѣнно отправляются на правый флангъ, гдѣ и выстраиваются,
ожидая окончанiя разводки. Примыкали они всегда къ самой большой партiи и на работахъ паслись гдѣ-нибудь неподалеку. Только что двигалась партiя съ работы обратно въ острогъ, подымались и они. Въ крѣпости разнеслись слухи, что гуси ходятъ съ арестантами на работу. «Ишь, арестанты съ своими гусями идутъ!» говорятъ бывало встрѣчающiеся: — «да какъ это вы ихъ обучили!» — «Вотъ вамъ на гусей!» прибавлялъ другой и подавалъ подаянiе. Но несмотря на всю ихъ преданность, къ какому-то розговѣнью ихъ всѣхъ перерѣзали.
Зато нашего козла Ваську низачто бы не зарѣзали, еслибъ не случилось особеннаго обстоятельства. Тоже не знаю откуда онъ у насъ взялся, и кто принесъ его, но вдругъ очутился въ острогѣ маленькой, бѣленькой, прехорошенькой козленокъ. Въ нѣсколько дней всѣ его у насъ полюбили и онъ сдѣлался общимъ развлеченiемъ и даже отрадою. Нашли и причину держать его: надо же было въ острогѣ, при конюшнѣ держать козла. Однакожъ онъ жилъ не въ конюшнѣ, а сначала въ кухнѣ, а потомъ по всему острогу. Это было преграцiозное и прешаловливое созданiе. Онъ бѣжалъ на кличку, вскакивалъ на скамейки, на столы, бодался съ арестантами, былъ всегда веселъ и забавенъ. Разъ, когда уже у него прорѣзывались порядочные рожки, однажды вечеромъ лезгинъ Бабай, сидя на казарменномъ крылечкѣ, въ толпѣ другихъ арестантовъ, вздумалъ съ нимъ бодаться. Они уже долго стукались лбами, — это была любимая забава арестантовъ съ козломъ, — какъ вдругъ Васька вспрыгнулъ на самую верхнюю ступеньку крыльца и только-что Бабай отворотился всторону, мигомъ поднялся на дыбки, прижалъ къ себѣ переднiя копытцы и со всего размаха ударилъ Бабая въ затылокъ, такъ что тотъ слетѣлъ кувыркомъ съ крыльца, къ восторгу всѣхъ присутствующихъ и перваго Бабая. Однимъ словомъ Ваську всѣ ужасно любили. Когда онъ сталъ подрастать, надъ нимъ, вслѣдствiе общаго и серьознаго совѣщанiя, произведена была извѣстная операцiя, которую наши ветеринары отлично умѣли дѣлать. «Нето пахнуть козломъ будетъ», говорили арестанты. Послѣ того Васька сталъ ужасно жирѣть. Да и кормили его точно на убой. Наконецъ выросъ прекрасный большой козелъ, съ длиннѣйшими рогами и необыкновенной толщины. Бывало идетъ и переваливается. Онъ тоже повадился ходить съ нами на работу, для увеселенiя арестантовъ и встрѣчавшейся публики. Всѣ знали
острожнаго козла Ваську. Иногда, если работали напримѣръ на берегу, арестанты нарвутъ бывало гибкихъ талиновыхъ вѣтокъ, достанутъ еще какихъ-нибудь листьевъ, наберутъ на валу цвѣтовъ и уберутъ всѣмъ этимъ Ваську: рога оплетутъ вѣтвями и цвѣтами, по всему туловищу пустятъ гирлянды. Возвращается бывало Васька въ острогъ, всегда впереди арестантовъ, разубранный и разукрашенный, а они идутъ за нимъ и точно гордятся передъ прохожими. Дотого зашло это любованье козломъ, что инымъ изъ нашихъ приходила даже въ голову, словно дѣтямъ, мысль: «не вызолотить ли рога Васькѣ?» Но только такъ поговорили, а не исполнили. Я впрочемъ, помню, спросилъ Акимъ Акимыча, лучшаго нашего золотильщика послѣ Исая Ѳомича: можно ли дѣйствительно вызолотить козлу рога? Онъ сначала внимательно посмотрѣлъ на козла, серьозно сообразилъ и отвѣчалъ, что пожалуй можно, «но будетъ непрочно-съ, и ктому же совершенно безполезно.» Тѣмъ дѣло и кончилось. И долго бы прожилъ Васька въ острогѣ, и умеръ бы развѣ отъ одышки; но однажды, возвращаясь во главѣ арестантовъ съ работы, разубранный и разукрашенный, онъ попался навстрѣчу майору, ѣхавшему на дрожкахъ. — «Стой! заревѣлъ онъ: — чей козелъ?» Ему объяснили. — «Какъ! въ острогѣ козелъ, и безъ моего позволенiя! Унтеръ-офицера!» Явился унтеръ-офицеръ и тотчасъ же было повелѣно немедленно зарѣзать козла. Шкуру содрать, продать на базарѣ и вырученныя деньги включить въ казенную, арестантскую сумму, а мясо отдать арестантамъ во щи. Въ острогѣ поговорили, пожалѣли, но однакожъ не посмѣли ослушаться. Ваську зарѣзали надъ нашей помойной ямой. Мясо купилъ одинъ изъ арестантовъ всe цѣликомъ, внеся острогу полтора цѣлковыхъ. На эти деньги купили калачей, а купившiй Ваську распродалъ по частямъ, своимъ же, на жаркое. Мясо оказалось дѣйствительно необыкновенно вкуснымъ.
Проживалъ у насъ тоже нѣкоторое время въ острогѣ орелъ (карагушъ), изъ породы степныхъ, небольшихъ орловъ. Кто-то принесъ его въ острогъ раненаго и измученнаго. Вся каторга обступила его; онъ не могъ летать: правое крыло его висѣло по землѣ, одна нога была вывихнута. Помню, какъ онъ яростно оглядывался кругомъ, осматривая любопытную толпу, и разѣвалъ свой горбатый клювъ, готовясь дорого продать свою жизнь. Когда на него насмотрѣлись и стали расходиться, онъ
отковылялъ, хромая, прискакивая на одной ногѣ и помахивая здоровымъ крыломъ, въ самый дальнiй конецъ острога, гдѣ забился въ углу, плотно прижавшись къ палямъ. Тутъ онъ прожилъ у насъ мѣсяца три и во все время ниразу не вышелъ изъ своего угла. Сначала приходили часто глядѣть на него, натравливали на него собаку. Шарикъ кидался на него съ яростiю, но видимо боялся подступить ближе, что очень потѣшало арестантовъ. — «Звѣрь! говорили они: — недается!» Потомъ и Шарикъ сталъ больно обижать его; страхъ прошолъ, и онъ, когда натравливали, изловчился хватать его за больное крыло. Орелъ защищался изъ всѣхъ силъ когтями и клювомъ, и гордо и дико, какъ раненый король, забившись въ свой уголъ, оглядывалъ любопытныхъ, приходившихъ его разсматривать. Наконецъ всѣмъ онъ наскучилъ; всѣ его бросили и забыли, и однакожъ каждый день можно было видѣть возлѣ него клочки свѣжаго мяса и черепокъ съ водой. Кто-нибудь да наблюдалъ же его. Онъ сначала и ѣсть не хотѣлъ, не ѣлъ нѣсколько дней; наконецъ началъ принимать пищу, но никогда изъ рукъ или при людяхъ. Мнѣ случалось неразъ издали наблюдать его. Невидя никого и думая, что онъ одинъ, онъ иногда рѣшался недалеко выходить изъ угла и ковылялъ вдоль паль, шаговъ на двѣнадцать отъ своего мѣста, потомъ возвращался назадъ, потомъ опять выходилъ, точно дѣлалъ моцiонъ. Завидя меня, онъ тотчасъ же изо всѣхъ силъ, хромая и прискакивая, спѣшилъ на свое мѣсто и откинувъ назадъ голову, разинувъ клювъ, ощетинившись, тотчасъ же приготовлялся къ бою. Никакими ласками я не могъ смягчить его: онъ кусался и бился, говядины отъ меня небралъ и все время бывало какъ я надъ нимъ стою, пристально-пристально смотритъ мнѣ въ глаза своимъ злымъ, пронзительнымъ взглядомъ. Одиноко и злобно онъ ожидалъ смерти, недовѣряя никому и непримиряясь ни съ кѣмъ. Наконецъ арестанты точно вспомнили о немъ и хоть никто не заботился, никто и не поминалъ о немъ мѣсяца два, но вдругъ во всѣхъ точно явилось къ нему сочувствiе. Заговорили, что надо вынесть орла: — «Пусть хоть околѣетъ, да не въ острогѣ», говорили одни.
— Вѣстимо, птица вольная, суровая, не приучишь къ острогу-то, поддакивали другiе.
— Знать онъ не такъ какъ мы, прибавилъ кто-то.
— Вишь сморозилъ: то птица, а мы значитъ человѣки.
— Орелъ, братцы, есть царь лѣсовъ... началъ было Скуратовъ, но его на этотъ разъ не стали слушать. Разъ послѣ обѣда, когда пробилъ барабанъ на работу, взяли орла, зажавъ ему клювъ рукой, потомучто онъ началъ жестоко драться, и понесли изъ острога. Дошли до вала. Человѣкъ двѣнадцать, бывшихъ въ этой партiи, съ любопытствомъ желали видѣть, куда пойдетъ орелъ. Странное дѣло: всѣ были чѣмъ-то довольны, точно отчасти сами они получали свободу.
— Ишь, собачье мясо: добро ему творишь, а онъ все кусается! говорилъ державшiй его, почти съ любовью смотря на злую птицу.
— Отпущай его, Микитка!
— Ему знать чорта въ чемоданѣ не строй. Ему волю подавай, заправскую волю-волюшку.
Орла сбросили съ валу въ степь. Это было глубокою осенью, въ холодный и сумрачный день. Вѣтеръ свисталъ въ голой степи и шумѣлъ въ пожелтѣлой, изсохшей, клочковатой степной травѣ. Орелъ пустился прямо, махая больнымъ крыломъ и какъ-бы торопясь уходить отъ насъ куда глаза глядятъ. Арестанты съ любопытствомъ слѣдили какъ мелькала въ травѣ его голова.
— Вишь его! задумчиво проговорилъ одинъ.
— И не оглянется! прибавилъ другой. — Ниразу-то, братцы, не оглянулся, бѣжитъ себѣ!
— А ты думалъ благодарить воротится? замѣтилъ третiй.
— Знамо дѣло воля. Волю почуялъ.
— Слобода значитъ.
— И невидать ужь, братцы...
— Чего стоять-то? маршъ! закричали конвойные, и всѣ молча поплелись на работу.
ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКІЙ
ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА
VII
Начиная эту главу, издатель записокъ покойнаго Александра Петровича Горянчикова считаетъ своею обязанностью сдѣлать читателямъ слѣдующее сообщенiе.
Въ первой главѣ «Записокъ изъ Мертваго Дома» сказано нѣсколько словъ объ одномъ отцеубiйцѣ, изъ дворянъ. Между прочимъ онъ поставленъ былъ въ примѣръ того, съ какой безчувственностью говорятъ иногда арестанты о совершонныхъ ими преступленiяхъ. Сказано было тоже, что убiйца не сознался передъ судомъ въ своемъ преступленiи, но что, судя по расказамъ людей, знавшихъ всѣ подробности его исторiи, факты были дотого ясны, что невозможно было не вѣрить преступленiю. Эти же люди расказывали автору «Записокъ», что преступникъ поведенiя былъ совершенно безпутнаго, ввязался въ долги, и убилъ своего отца, жаждая послѣ него наслѣдства. Впрочемъ весь городъ, въ которомъ прежде служилъ этотъ отцеубiйца, расказывалъ эту исторiю одинаково. Объ этомъ послѣднемъ фактѣ издатель «Записокъ» имѣетъ довольно вѣрныя свѣдѣнiя. Наконецъ въ «Запискахъ» сказано, что въ острогѣ убiйца былъ постоянно въ превосходнѣйшемъ, въ веселѣйшемъ расположенiи духа; что это былъ взбалмошный, легкомысленный, неразсудительный въ высшей степени человѣкъ, хотя отнюдь не глупецъ, и что авторъ «Записокъ» никогда не замѣчалъ въ немъ какой-нибудь особенной жестокости. И тутъ же прибавлены слова: «Разумѣется я не вѣрилъ этому преступленiю.»
На дняхъ издатель «Записокъ изъ Мертваго Дома» получилъ увѣдомленiе изъ Сибири, что преступникъ былъ дѣйствительно правъ и десять лѣтъ страдалъ въ каторжной работѣ напрасно; что невинность его обнаружена по суду, офицiально. Что настоящiе преступники нашлись и сознались, и что несчастный уже освобожденъ изъ острога. Издатель никакъ не можетъ сомнѣваться въ достовѣрности этого извѣстiя...
Прибавлять больше нечего. Нечего говорить и распространяться о всей глубинѣ трагическаго въ этомъ фактѣ, о загубленной еще смолоду жизни, подъ такимъ ужаснымъ обвиненiемъ. Фактъ слишкомъ понятенъ, слишкомъ поразителенъ самъ по себѣ.
Мы думаемъ тоже, что если такой фактъ оказался возможнымъ, то уже самая эта возможность прибавляетъ еще новую и чрезвычайно яркую черту къ характеристикѣ и полнотѣ картины Мертваго Дома.
А теперь продолжаемъ.
_______
Я уже говорилъ прежде, что я наконецъ освоился съ моимъ положенiемъ въ острогѣ. Но это «наконецъ» совершалось очень туго и мучительно, слишкомъ мало-помалу. Въ сущности мнѣ надо было почти годъ времени для этого, и это былъ самый трудный годъ моей жизни. Оттого-то онъ такъ весь, цѣликомъ и уложился въ моей памяти. Мнѣ кажется, я каждый часъ этого года помню въ послѣдовательности. Говорилъ я тоже, что привыкнуть къ этой жизни не могли и другiе арестанты. Помню, какъ въ этотъ первый годъ я часто размышлялъ про себя: «что они, какъ? Неужели могли привыкнуть? неужели спокойны?» И вопросы эти очень меня занимали. Я уже упоминалъ, что всѣ арестанты жили здѣсь какбы не у себя дома, а какъ-будто на постояломъ дворѣ, на походѣ, на этапѣ какомъ-то. Люди, присланные на всю жизнь, и тѣ суетились или тосковали, и ужь непремѣнно каждый изъ нихъ про себя мечталъ о чемъ-нибудь почти невозможномъ. Это всегдашнее безпокойство, выказывавшееся хоть и молча, но видимо; эта странная горячность и нетерпѣливость иногда невольно высказанныхъ надеждъ, подчасъ дотого неосновательныхъ, что онѣ какбы походили на бредъ и, что болѣе всего поражало, уживавшихся нерѣдко въ
самыхъ практическихъ повидимому умахъ, — все это придавало необыкновенный видъ и характеръ этому мѣсту, дотого, что можетъ-быть эти-то черты и составляли самое характерное его свойство. Какъ-то чувствовалось, почти съ перваго взгляда, что этого нѣтъ за острогомъ. Тутъ всѣ были мечтатели и это бросалось въ глаза. Это чувствовалось болѣзненно, именно потому, что мечтательность сообщала большинству острога видъ угрюмый и мрачный, нездоровый какой-то видъ. Огромное большинство было молчаливо и злобно до ненависти, не любило выставлять своихъ надеждъ напоказъ. Простодушiе, откровенность были въ презрѣнiи. Чѣмъ несбыточнѣе были надежды и чѣмъ больше чувствовалъ эту несбыточность самъ мечтатель, тѣмъ упорнѣе и цѣломудреннѣе онъ ихъ таилъ про себя, но отказаться отъ нихъ онъ не могъ. Кто знаетъ, можетъ-быть иной стыдился ихъ про себя. Въ русскомъ характерѣ столько положительности и трезвости взгляда, столько внутренней насмѣшки надъ первымъ собою... Можетъ-быть отъ этого постояннаго затаеннаго недовольства собою и было столько нетерпѣливости у этихъ людей въ повседневныхъ отношенiяхъ другъ съ другомъ, столько непримиримости и насмѣшки другъ надъ другомъ. И если напримѣръ выскакивалъ вдругъ, изъ нихъ же, какой-нибудь понаивнѣе и нетерпѣливѣе, и высказывалъ иной разъ вслухъ то, что у всѣхъ было про себя на умѣ, пускался въ мечты и надежды, то его тотчасъ же грубо осаживали, обрывали, осмѣивали; но сдается мнѣ, что самые рьяные изъ преслѣдователей были именно тѣ, которые можетъ-быть сами-то еще дальше него пошли въ своихъ мечтахъ и надеждахъ. На наивныхъ и простоватыхъ, я сказалъ уже, смотрѣли у насъ всѣ вообще какъ на самыхъ пошлыхъ дураковъ и относились къ нимъ презрительно. Каждый былъ дотого угрюмъ и самолюбивъ, что начиналъ презирать человѣка добраго и безъ самолюбiя. Кромѣ этихъ наивныхъ и простоватыхъ болтуновъ всѣ остальные, то-есть молчаливые, рѣзко раздѣлялись на добрыхъ и злыхъ, на угрюмыхъ и свѣтлыхъ. Угрюмыхъ и злыхъ было несравненно больше; если-жъ изъ нихъ и случались иные ужь такъ по природѣ своей говоруны, то всѣ они непремѣнно были безпокойные сплетники и тревожные завистники. До всего чужого имъ было дѣло, хотя своей собственной души, своихъ собственныхъ тайныхъ дѣлъ и они никому не выдавали напоказъ. Это было не въ
модѣ, непринято. Добрые — очень маленькая кучка — были тихи, молчаливо таили про себя свои упованiя и разумѣется болѣе мрачныхъ склонны были къ надеждѣ и вѣрѣ въ нихъ. Впрочемъ, сдается мнѣ, что въ острогѣ былъ еще отдѣлъ: вполнѣ отчаявшихся. Таковъ былъ напримѣръ и старикъ изъ Стародубскихъ слободъ; во всякомъ случаѣ такихъ было очень мало. Старикъ былъ съ виду спокоенъ (я уже говорилъ о немъ), но по нѣкоторымъ признакамъ я полагаю, душевное состоянiе его было ужасное. Впрочемъ у него было свое спасенiе, свой выходъ: молитва и идея о мученичествѣ. Сошедшiй съ ума, зачитавшiйся библiи арестантъ, о которомъ я уже упоминалъ и который бросился съ кирпичемъ на майора, вѣроятно тоже былъ изъ отчаявшихся, изъ тѣхъ, кого покинула послѣдняя надежда; а такъ какъ совершенно безъ надежды жить невозможно, то онъ и выдумалъ себѣ исходъ въ добровольномъ, почти искуственномъ мученичествѣ. Онъ объявилъ, что онъ бросился на майора безъ злобы, а единственно желая принять муки. И кто знаетъ какой психологическiй процесъ совершился тогда въ душѣ его! Безъ какой-нибудь цѣли и стремленiя къ ней не живетъ ни одинъ живъ человѣкъ. Потерявъ цѣль и надежду, человѣкъ съ тоски обращается нерѣдко въ чудовище... Цѣль у всѣхъ нашихъ была свобода и выходъ изъ каторги.
Впрочемъ вотъ я теперь силюсь подвести весь нашъ острогъ подъ разряды; но возможно ли это? Дѣйствительность безконечно разнообразна, сравнительно со всѣми даже и самыми хитрѣйшими выводами отвлеченной мысли и не терпитъ рѣзкихъ и крупныхъ различенiй. Дѣйствительность стремится къ раздробленiю. Жизнь своя особенная была и у насъ, хоть какая-нибудь, да всe-же была, и не одна офицiальная, а внутренняя, своя собственная жизнь.
Но какъ уже и упоминалъ я отчасти, я не могъ и даже не умѣлъ проникнуть во внутреннюю глубину этой жизни въ началѣ моего острога, а потому всѣ внѣшнiя проявленiя ея мучили меня тогда невыразимой тоской. Я иногда просто начиналъ ненавидѣть этихъ такихъ же страдальцевъ, какъ я. Я даже завидовалъ имъ и обвинялъ судьбу. Я завидовалъ имъ въ томъ, что они все-таки между своими, въ товариществѣ, понимаютъ другъ друга, хотя въ сущности имъ всѣмъ, какъ и мнѣ, надоѣло и омерзѣло это товарищество изъ-подъ плети и палки, эта
насильная артель и всякiй про себя смотрѣлъ отъ всѣхъ куда-нибудь въ сторону. Повторяю опять, эта зависть, посѣщавшая меня въ минуты злобы, имѣла свое законное основанiе. Въ самомъ дѣлѣ положительно неправы тѣ, которые говорятъ, что дворянину, образованному и т. д. совершенно одинаково тяжело въ нашихъ каторгахъ и острогахъ, какъ и всякому мужику. Я знаю, я слышалъ объ этомъ предположенiи въ послѣднее время, я читалъ про это. Основанiе этой идеи вѣрное, гуманное. Всѣ люди, всѣ человѣки. Но идея-то слишкомъ отвлеченная. Упущено изъ виду очень много практическихъ условiй, которыя неиначе можно понять, какъ въ самой дѣйствительности. Я говорю это не потому, что дворянинъ и образованный будто-бы чувствуютъ утонченнѣе, больнѣе, что они болѣе развиты. Душу и развитiе ея трудно подводить подъ какой-нибудь данный уровень. Даже само образованiе въ этомъ случаѣ не мѣрка. Я первый готовъ свидѣтельствовать, что и въ самой необразованной, въ самой придавленной средѣ, между этими страдальцами встрѣчалъ черты самаго утонченнаго развитiя душевнаго. Въ острогѣ было иногда такъ, что знаешь человѣка нѣсколько лѣтъ и думаешь про него, что это звѣрь, а не человѣкъ, презираешь его. И вдругъ приходитъ случайно минута, въ которую душа его невольнымъ порывомъ открывается наружу и вы видите въ ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственнаго и чужого страданiя, что у васъ какбы глаза открываются и въ первую минуту даже не вѣрится тому, что вы сами увидѣли и услышали. Бываетъ и обратно: образованiе уживается иногда съ такимъ варварствомъ, съ такимъ цинизмомъ, что вамъ мерзитъ и какъ бы вы ни были добры или предубѣждены, вы не находите въ сердцѣ своемъ ни извиненiй, ни оправданiй.
Не говорю я тоже ничего о перемѣнѣ привычекъ, образа жизни, пищи, и проч., что для человѣка изъ высшаго слоя общества конечно тяжелѣе, чѣмъ для мужика, который нерѣдко голодалъ на волѣ, а въ острогѣ покрайней-мѣрѣ сыто наѣдался. Не буду и объ этомъ спорить. Положимъ, что человѣку хоть немного сильному волей все это вздоръ сравнительно съ другими неудобствами, хотя въ сущности перемѣна привычекъ дѣло вовсе не вздорное и не послѣднее. Но есть неудобства, передъ которыми все это блѣднѣетъ, дотого что не обращаешь вниманiя ни на грязь содержанiя, ни на тиски, ни на тощую, неопрятную
пищу. Самый гладенькой бѣлоручка, самый нѣжный нѣженка, поработавъ день въ потѣ лица, такъ, какъ онъ никогда не работалъ на свободѣ, будетъ ѣсть и черный хлѣбъ, и щи съ тараканами. Къ этому еще можно привыкнуть, какъ и упомянуто въ юмористической арестантской пѣснѣ о прежнемъ бѣлоручкѣ, попавшемъ въ каторгу:
Дадутъ капусты мнѣ съ водою —
И ѣмъ, такъ за ушми трещитъ.
Нѣтъ; важнѣе всего этого то, что всякiй изъ новоприбывающихъ въ острогѣ, черезъ два часа по прибытiи становится такимъ же, какъ и всѣ другiе, становится у себя дома, такимъ же равноправнымъ хозяиномъ въ острожной артели, какъ и всякой другой. Онъ всѣмъ понятенъ и самъ всѣхъ понимаетъ, всѣмъ знакомъ, и всѣ считаютъ его за своего. Не то съ благороднымъ, съ дворяниномъ. Какъ ни будь онъ справедливъ, добръ, уменъ, его цѣлые годы будутъ ненавидѣть и презирать всѣ, цѣлой массой; его не поймутъ, и главное — не повѣрятъ ему. Онъ не другъ и не товарищъ, и хоть и достигнетъ онъ наконецъ, съ годами того, что его обижать не будутъ, но все-таки онъ будетъ не свой, и вѣчно, мучительно будетъ сознавать свое отчужденiе и одиночество. Это отчужденiе дѣлается иногда совсѣмъ безъ злобы со стороны арестантовъ, а такъ, безсознательно. Не свой человѣкъ, да и только. Ничего нѣтъ ужаснѣе какъ жить не въ своей средѣ. Мужикъ, переселенный изъ Таганрога въ Петропавловскiй портъ, тотчасъ же найдетъ тамъ такого же точно русскаго мужика, тотчасъ же сговорится и сладится съ нимъ, и черезъ два часа они пожалуй заживутъ самымъ мирнымъ образомъ въ одной избѣ или въ одномъ шалашѣ. Не то для благородныхъ. Они раздѣлены съ простонародьемъ глубочайшею бездной и это замѣчается вполнѣ только тогда, когда благородный вдругъ самъ, силою внѣшнихъ обстоятельствъ, дѣйствительно, на дѣлѣ лишится прежнихъ правъ своихъ и обратится въ простонародье. Нето хоть всю жизнь свою знайтесь съ народомъ, хоть сорокъ лѣтъ сряду каждый день сходитесь съ нимъ, по службѣ напримѣръ, въ условно-административныхъ формахъ, или даже такъ, просто подружески, въ видѣ благодѣтеля и въ нѣкоторомъ смыслѣ отца, — никогда самой сущности не узнаете. Все будетъ только оптическiй обманъ и ничего больше. Я вѣдь знаю, что всѣ, рѣшительно всѣ,
читая мое замѣчанiе скажутъ, что я преувеличиваю. Но я убѣжденъ, что оно вѣрно. Я убѣдился не книжно, не умозрительно, а въ дѣйствительности и имѣлъ очень довольно времени, чтобъ провѣрить мои убѣжденiя. Можетъ-быть впослѣдствiи всѣ узнаютъ до какой степени это справедливо...
Событiя какъ нарочно съ перваго шагу подтверждали мои наблюденiя и нервно и болѣзненно дѣйствовали на меня. Въ это первое лѣто я скитался по острогу почти одинъ-одинехонекъ. Я сказалъ уже, что былъ въ такомъ состоянiи духа, что даже не могъ оцѣнить и отличить тѣхъ изъ каторжныхъ, которые могли бы любить меня, которые и любили меня впослѣдствiи, хоть и никогда не сходились со мною на ровную ногу. Были товарищи и мнѣ, изъ дворянъ, но не снимало съ души моей всего бремени это товарищество. Не смотрѣлъ бы ни на что кажется, а бѣжать некуда. И вотъ напримѣръ одинъ изъ тѣхъ случаевъ, которые съ перваго разу наиболѣе дали мнѣ понять мою отчужденность и особенность моего положенiя въ острогѣ. Однажды, въ это же лѣто, уже къ августу мѣсяцу, въ буднiй ясный и жаркiй день, въ первомъ часу пополудни, когда по обыкновенiю всѣ отдыхали передъ послѣобѣденной работой, вдругъ вся каторга поднялась какъ одинъ человѣкъ и начала строиться на острожномъ дворѣ. Я ни о чемъ не зналъ до самой этой минуты. Въ это время, подчасъ я дотого бывалъ углубленъ въ самого себя, что почти не замѣчалъ, что вокругъ происходитъ. А между тѣмъ каторга уже дня три глухо волновалась. Можетъ-быть и гораздо раньше началось это волненiе, какъ сообразилъ я уже потомъ, невольно припомнивъ кое-что изъ арестантскихъ разговоровъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и усиленную сварливость арестантовъ, угрюмость и особенно-озлобленное состоянiе, замѣчавшееся въ нихъ въ послѣднее время. Я приписывалъ это тяжолой работѣ, скучнымъ, длиннымъ лѣтнимъ днямъ, невольнымъ мечтамъ о лѣсахъ и о вольной-волюшкѣ, короткимъ ночамъ, въ которыя трудно было въ волю выспаться. Можетъ-быть всe это и соединилось теперь вмѣстѣ, въ одинъ взрывъ, но предлогъ этого взрыва былъ — пища. Уже нѣсколько дней въ послѣднее время громко жаловались, негодовали въ казармахъ и особенно сходясь въ кухнѣ за обѣдомъ и ужиномъ, были недовольны стряпками, даже попробовали смѣнить одного изъ нихъ, но тотчасъ прогнали новаго и
воротили стараго. Однимъ словомъ всѣ были въ какомъ-то безпокойномъ настроенiи духа.
— Работа тяжолая, а насъ брюшиной кормятъ, заворчитъ бывало кто-нибудь на кухнѣ.
— А ненравится, такъ бламанже закажи, подхватитъ другой.
— Щи съ брюшиной, братцы, я очинно люблю, подхватываетъ третiй, — потому скусны.
— А какъ всe время тебя одной брюшиной кормить, будетъ скусно?
— Оно конечно, теперь мясная пора, говоритъ четвертый: — мы на заводѣ-то маемся-маемся, послѣ урока-то жрать хочется. А брюшина какая ѣда!
— А не съ брюшиной, такъ съ усердiемъ*.
— Вотъ хоть-бы еще взять это усердiе. Брюшина да усердiе только одно и наладили. Это какая ѣда! Есть тутъ правда, аль нѣтъ?
— Да, кормъ плохой.
— Карманъ-то набиваетъ небось.
— Не твоего ума это дѣло.
— А чьего же? Брюхо-то мое. А всѣмъ бы мiромъ сказать претензiю, и было бы дѣло.
— Претензiю?
— Да.
— Мало тебя знать за ефту претензiю прежде драли. Статуй!
— Оно правда, прибавляетъ ворчливо другой, до сихъ поръ молчаливый, — хоть и скоро да не споро. Что говорить-то на претензiи будешь, ты вотъ что сперва скажи, голова съ затылкомъ?
— Ну и скажу. Коли-бъ всѣ пошли, и я-бъ тогда со всѣми говорилъ. Бѣдность значитъ. У насъ кто свое ѣстъ, а кто и на одномъ казенномъ сидитъ.
— Ишь, завидокъ востроглазый! Разгорѣлись глаза на чужое добро.
— На чужой кусокъ не разѣвай ротокъ, а раньше вставай да свой затѣвай.
— Затѣвай!.. Я съ тобой до сѣдыхъ волосъ въ ефтомъ дѣлѣ
торговаться буду. Значитъ ты богатый, коли сложа руки сидѣть хочешь?
— Богатъ Ерошка, есть собака да кошка.
— А и вправду, братцы, чего сидѣть! Значитъ полно ихнимъ дурачествамъ подражать. Шкуру дерутъ. Чего нейти?
— Чего! Тебѣ небось разжуй, да въ ротъ положи; привыкъ жованое ѣсть. Значитъ каторга — вотъ отчего!
— Выходитъ что: поссорь Боже народъ, накорми воеводъ.
— Оно самое. Растолстѣлъ восьмиглазый. Пару сѣрыхъ купилъ.
— Ну и не любитъ выпить.
— Намеднись съ ветиринаромъ за картами подрались. Всю ночь козыряли. Нашъ-то два часа прожилъ на кулакахъ. Федька сказывалъ.
— Оттого и щи съ усердiемъ.
— Эхъ вы дураки! Да не съ нашимъ мѣстомъ выходить-то.
— А вотъ выдти всѣмъ, такъ посмотримъ какое онъ оправданiе произнесетъ. На томъ и стоять.
— Оправданiе! Онъ тебя по идоламъ*, да и былъ таковъ.
— Да еще подъ судъ отдадутъ...
Однимъ словомъ всѣ волновались. Въ это время дѣйствительно у насъ была плохая ѣда. Да ужь и всe одно къ одному привалило. А главное — общiй тоскливый настрой, всегдашняя затаенная мука. Каторжный сварливъ и подымчивъ уже по природѣ своей; но подымаются всѣ вмѣстѣ или большой кучей рѣдко. Причиной тому всегдашнее разногласiе. Это всякой изъ нихъ самъ чувствовалъ: вотъ почему и было у насъ больше руготни, нежели дѣла. И однакожъ въ этотъ разъ волненiе не прошло даромъ. Начали собираться по кучкамъ, толковали по казармамъ, ругались, припоминали со злобой всe управленiе нашего майора, вывѣдывали всю подноготную. Особенно волновались нѣкоторые. Во всякомъ подобномъ дѣлѣ всегда являются зачинщики, коноводы. Коноводы въ этихъ случаяхъ, то-есть въ случаяхъ претензiй — вообще презамѣчательный народъ, и не въ одномъ острогѣ, а во всѣхъ артеляхъ, командахъ и проч. Это особенный типъ, повсемѣстно между собою схожiй. Это народъ горячiй, жаждущiй справедливости и самымъ наивнымъ,
самымъ честнымъ образомъ увѣренный въ ея непремѣнной, непреложной, и главное немедленной возможности. Народъ этотъ не глупѣе другихъ, даже бываютъ изъ нихъ и очень умные, но они слишкомъ горячи, чтобъ быть хитрыми и расчетливыми. Во всѣхъ этихъ случаяхъ, если и бываютъ люди, которые умѣютъ ловко направить массу и выиграть дѣло, то ужь эти составляютъ другой типъ народныхъ вожаковъ и естественныхъ предводителей его, типъ чрезвычайно у насъ рѣдкiй. Но эти, про которыхъ я теперь говорю, зачинщики и коноводы претензiй, почти всегда проигрываютъ дѣло и населяютъ за это потомъ остроги и каторги. Черезъ горячку свою они проигрываютъ, но черезъ горячку же и влiянiе имѣютъ на массу. За ними наконецъ охотно идутъ. Ихъ жаръ и честное негодованiе дѣйствуютъ на всѣхъ и подъ конецъ самые нерѣшительные къ нимъ примыкаютъ. Ихъ слѣпая увѣренность въ успѣхѣ соблазняетъ даже самыхъ закоренѣлыхъ скептиковъ, несмотря на то, что иногда эта увѣренность имѣетъ такiя шаткiя, такiя младенческiя основанiя, что дивишься вчужѣ какъ это за ними пошли. А главное то, что они идутъ первые и идутъ ничего не боясь. Они какъ быки бросаются прямо внизъ рогами, часто безъ знанiя дѣла, безъ осторожности, безъ того практическаго езуитизма, съ которымъ нерѣдко даже самый подлый и замаранный человѣкъ выигрываетъ дѣло, достигаетъ цѣли и выходитъ сухъ изъ воды. Они же непремѣнно ломаютъ рога. Въ обыкновенной жизни это народъ жолчный, брезгливый, раздражительный и нетерпимый. Чаще же всего ужасно ограниченный, что впрочемъ отчасти и составляетъ ихъ силу. Досаднѣе же всего въ нихъ-то, что вмѣсто прямой цѣли, они часто бросаются вкось, вмѣсто главнаго дѣла на мелочи. Это-то ихъ и губитъ. Но они понятны массамъ; въ этомъ ихъ сила... Впрочемъ надо сказать еще два слова о томъ: что такое значитъ претензiя? . . . . . . . .
Въ нашемъ острогѣ было нѣсколько человѣкъ такихъ, которые пришли за претензiю. Они-то и волновались наиболѣе. Особенно одинъ, Мартыновъ, служившiй прежде въ гусарахъ, горячiй, безпокойный и подозрительный человѣкъ, впрочемъ честный и правдивый. Другой былъ Василiй Антоновъ, человѣкъ какъ-то хладнокровно раздражавшiйся, съ наглымъ взглядомъ, съ высокомѣрной саркастической улыбкой, чрезвычайно развитой, впрочемъ тоже честный и правдивый. Но всѣхъ не
переберешь; много ихъ было. Петровъ между прочимъ такъ и сновалъ взадъ и впередъ, прислушивался ко всѣмъ кучкамъ, мало говорилъ, но видимо былъ въ волненiи и первый выскочилъ изъ казармы, когда начали строиться.
Нашъ острожный унтеръ-офицеръ, исправлявшiй у насъ должность фельдфебеля, тотчасъ же вышелъ испуганный. Построившись, люди вѣжливо попросили его сказать майору, что каторга желаетъ съ нимъ говорить и лично просить его насчетъ нѣкоторыхъ пунктовъ. Вслѣдъ за унтеръ-офицеромъ вышли и всѣ инвалиды и построились съ другой стороны, напротивъ каторги. Порученiе, данное унтеръ-офицеру, было чрезвычайное и повергло его въ ужасъ. Но не доложить немедленно майору онъ не смѣлъ. Вопервыхъ ужь если поднялась каторга, то могло выйти и что-нибудь хуже. Все начальство наше насчетъ каторги было какъ-то усиленно-трусливо. Вовторыхъ, еслибъ даже и ничего небыло, такъ что всѣ бы тотчасъ же одумались и разошлись, то и тогда бы унтеръ-офицеръ немедленно долженъ былъ доложить о всемъ происходившемъ начальству. Блѣдный и дрожащiй отъ страха отправился онъ поспѣшно къ майору, даже и не пробуя самъ опрашивать и увѣщевать арестантовъ. Онъ видѣлъ, что съ нимъ теперь и говорить-то не станутъ.
Совершенно незная ничего, и я вышелъ строиться. Всѣ подробности дѣла я узналъ уже потомъ. Теперь же, я думалъ, происходитъ какая-нибудь повѣрка; но невидя караульныхъ, которые производятъ повѣрку, удивился и сталъ осматриваться кругомъ. Лица были взволнованныя и раздражонныя. Иные были даже блѣдны. Всѣ вообще были озабочены и молчаливы въ ожиданiи того, какъ-то придется заговорить передъ майоромъ. Я замѣтилъ, что многiе посмотрѣли на меня съ чрезвычайнымъ удивленiемъ, но молча отворотились. Имъ было видимо странно, что и я съ ними построился. Они очевидно не вѣрили, чтобъ и я тоже показывалъ претензiю. Вскорѣ однакожъ почти всѣ бывшiе кругомъ меня стали снова обращаться ко мнѣ. Всѣ глядѣли на меня вопросительно.
— Ты здѣсь зачѣмъ? грубо и громко спросилъ меня Василiй Антоновъ, стоявшiй отъ меня подальше другихъ и до сихъ поръ всегда говорившiй мнѣ вы и обращавшiйся со мной вѣжливо.
Я посмотрѣлъ на него въ недоумѣнiи, все еще стараясь
понять, что это значитъ и уже догадываясь, что происходитъ что-то необыкновенное.
— Въ самомъ дѣлѣ, чего тебѣ здѣсь стоять? ступай въ казарму, проговорилъ одинъ молодой парень, изъ военныхъ, съ которымъ я до сихъ поръ вовсе былъ незнакомъ, малый добрый и тихiй. — Не твоего ума это дѣло.
— Да вѣдь строятся, отвѣчалъ я ему: — я думалъ повѣрка.
— Ишь тоже выползъ, крикнулъ одинъ.
— Желѣзный носъ, проговорилъ другой.
— Муходавы! проговорилъ третiй съ невыразимымъ презрѣнiемъ. Это новое прозвище вызвало всеобщiй хохотъ.
— При милости на кухнѣ состоитъ, прибавилъ еще кто-то.
— Имъ вездѣ рай. Тутъ каторга, а они калачи ѣдятъ да поросятъ покупаютъ. Ты вѣдь собственное ѣшь; чего жъ сюда лѣзешь?
— Здѣсь вамъ не мѣсто, проговорилъ Куликовъ, развязно подходя ко мнѣ; онъ взялъ меня за руку и вывелъ изъ рядовъ.
Самъ онъ былъ блѣденъ, черные глаза его сверкали и нижняя губа была закусана. Онъ не хладнокровно ожидалъ майора. Кстати: я ужасно любилъ смотрѣть на Куликова во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, то-есть во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда требовалось ему показать себя. Онъ рисовался ужасно, но и дѣло дѣлалъ. Мнѣ кажется онъ и на казнь бы пошолъ съ нѣкоторымъ шикомъ, щеголеватостью. Теперь, когда всѣ говорили мнѣ ты и ругали меня, онъ видимо нарочно удвоилъ свою вѣжливость со мною, а вмѣстѣ съ тѣмъ слова его были какъ-то особенно, даже высокомѣрно настойчивы, нетерпѣвшiя никакого возраженiя.
— Мы здѣсь про свое, Александръ Петровичъ, а вамъ здѣсь нечего дѣлать. Ступайте куда-нибудь, переждите... Вонъ ваши всѣ на кухнѣ, идите туда.
— Подъ девятую сваю, гдѣ Антипка безпятый живетъ! подхватилъ кто-то.
Сквозь приподнятое окно въ кухнѣ я дѣйствительно разглядѣлъ нашихъ поляковъ; впрочемъ мнѣ показалось, что тамъ кромѣ нихъ много народу. Озадаченный я пошолъ на кухню. Смѣхъ, ругательства и тюканье (замѣнявшее у каторжныхъ свистки) раздались мнѣ вслѣдъ.
— Не понравились!.. тю-тю-тю! бери его!..
Никогда еще я не былъ до сихъ поръ такъ оскорбленъ въ
острогѣ, и въ этотъ разъ мнѣ было очень тяжело. Но я попалъ въ такую минуту. Въ сѣняхъ въ кухнѣ мнѣ встрѣтился Т-вскiй, изъ дворянъ, твердый и великодушный молодой человѣкъ безъ большого образованiя и любившiй ужасно Б. Его изъ всѣхъ другихъ различали каторжные и даже отчасти любили. Онъ былъ храбръ, мужественъ и силенъ, и это какъ-то выказывалось въ каждомъ жестѣ его.
— Что вы, Горянчиковъ, закричалъ онъ мнѣ: — идите сюда!
— Да что тамъ такое?
— Они претензiю показываютъ, развѣ вы не знаете? Имъ разумѣется неудастся: кто повѣритъ каторжнымъ? Станутъ разыскивать зачинщиковъ, и если мы тамъ будемъ, разумѣется на насъ первыхъ свалятъ обвиненiе въ бунтѣ. Вспомните за что мы пришли сюда. Ихъ просто высѣкутъ, а насъ подъ судъ. Майоръ насъ всѣхъ ненавидитъ и радъ погубить. Онъ нами самъ оправдается.
— Да и каторжные выдадутъ насъ головою, прибавилъ М-цкiй, когда мы вошли на кухню.
— Не безпокойтесь, не пожалѣютъ! подхватилъ Т-вскiй.
Въ кухнѣ кромѣ дворянъ было еще много народу, всего человѣкъ тридцать. Всѣ они остались нежелая показывать претензiю, — одни изъ трусости, другiе по рѣшительному убѣжденiю въ полной безполезности всякой претензiи. Былъ тутъ и Акимъ Акимычъ, закоренѣлый и естественный врагъ всѣхъ подобныхъ претензiй, мѣшающихъ правильному теченiю службы и благонравiю. Онъ молча и чрезвычайно спокойно выжидалъ окончанiя дѣла, нимало нетревожась его исходомъ, напротивъ совершенно увѣренный въ неминуемомъ торжествѣ порядка и воли начальства. Былъ тутъ и Исай Фомичъ, стоявшiй въ чрезвычайномъ недоумѣнiи, повѣсивъ носъ, жадно и трусливо прислушиваясь къ нашему говору. Онъ былъ въ большомъ безпокойствѣ. Были тутъ всѣ острожные полячки изъ простыхъ, примкнувшiе тоже къ дворянамъ. Было нѣсколько робкихъ личностей изъ русскихъ, народу всегда молчаливаго и забитаго. Выйти съ прочими они не осмѣлились и съ грустью ожидали чѣмъ кончится дѣло. Было наконецъ нѣсколько угрюмыхъ и всегда суровыхъ арестантовъ, народу неробкаго. Они остались по упрямому и брезгливому убѣжденiю, что всe это вздоръ и ничего кромѣ худого изъ этого дѣла не будетъ. Но мнѣ кажется, что
они все-таки чувствовали себя теперь какъ-то неловко, смотрѣли несовсѣмъ самоувѣренно. Они хоть и понимали, что совершенно правы насчетъ претензiи, что и подтвердилось впослѣдствiи, но все-таки сознавали себя какъ бы отщепенцами, оставившими артель, точно выдали товарищей плацъ-майору. Очутился тутъ и Елкинъ, тотъ самый хитрый мужичокъ-сибирякъ, пришедшiй за фальшивую монету и отбившiй ветеринарную практику у Куликова. Старичокъ изъ стародубовскихъ слободъ былъ тоже тутъ. Стряпки рѣшительно всѣ до единаго остались на кухнѣ, вѣроятно по убѣжденiю, что они тоже составляютъ часть администрацiи, а слѣдственно и неприлично имъ выходить противъ нея.
— Однако, началъ я нерѣшительно, обращаясь къ М-му, — кромѣ этихъ почти всѣ вышли.
— Да намъ-то что? проворчалъ Б.
— Мы во сто разъ больше ихъ рисковали бы, еслибъ вышли; а для чего? Jе hаїs lеs brigаnds*. И неужели вы думаете хоть одну минуту, что ихъ претензiя состоится? Что за охота соваться въ нелѣпость?
— Ничего изъ этого не будетъ, подхватилъ одинъ изъ каторжныхъ, упрямый и озлобленный старикъ. Алмазовъ, бывшiй тутъ же, поспѣшилъ поддакнуть ему въ отвѣтъ.
— Окромя того, что пересѣкутъ съ полсотни, — ничего изъ этого не будетъ.
— Майоръ прiѣхалъ! крикнулъ кто-то и всѣ жадно бросились къ окошкамъ.
Майоръ влетѣлъ злой, взбѣсившiйся, красный, въ очкахъ. Молча, но рѣшительно подошолъ онъ къ фрунту. Въ этихъ случаяхъ онъ дѣйствительно былъ смѣлъ и не терялъ присутствiя духа. Впрочемъ онъ почти всегда былъ вполпьяна. Даже его засаленная фуражка съ оранжевымъ околышкомъ и грязные серебряные эполеты имѣли въ эту минуту что-то зловѣщее. За нимъ шолъ писарь Дятловъ, чрезвычайно важная особа въ нашемъ острогѣ, въ сущности управлявшiй всѣмъ въ острогѣ и даже имѣвшiй влiянiе на майора, малый хитрый, очень себѣ на умѣ, но и не дурной человѣкъ. Арестанты были имъ довольны. Вслѣдъ за нимъ шолъ нашъ унтеръ-офицеръ, очевидно уже успѣвшiй получить страшнѣйшую распеканцiю и ожидавшiй еще вдесятеро больше; за нимъ конвойные, три или четыре человѣка
не болѣе. Арестанты, которые стояли безъ фуражекъ кажется еще съ того самаго времени какъ послали за майоромъ, теперь всѣ выпрямились, подправились; каждый изъ нихъ переступилъ съ ноги на ногу, а затѣмъ всѣ такъ и замерли на мѣстѣ, ожидая перваго слова, или лучше сказать перваго крика высшаго начальства.
Онъ немедленно послѣдовалъ; со второго слова майоръ заоралъ во все горло, даже съ какимъ-то визгомъ на этотъ разъ: очень ужь онъ былъ разбѣшонъ. Изъ оконъ намъ видно было какъ онъ бѣгалъ по фрунту, бросался, допрашивалъ. Впрочемъ вопросовъ его, равно какъ и арестантскихъ отвѣтовъ, намъ за дальностью мѣста не было слышно. Только и разслышали мы, какъ онъ визгливо кричалъ:
— Бунтовщики!.. сквозь строй... Зачинщики! Ты зачинщикъ! Ты зачинщикъ! накинулся онъ на кого-то.
Отвѣта не было слышно. Но черезъ минуту мы увидѣли какъ арестантъ отдѣлился и отправился въ кордегардiю. Еще черезъ минуту отправился вслѣдъ за нимъ другой, потомъ третiй.
— Всѣхъ подъ судъ! я васъ! Это кто тамъ на кухнѣ? взвизгнулъ онъ, увидя насъ въ отворенныя окошки. — Всѣхъ сюда! гнать ихъ сейчасъ сюда!
Писарь Дятловъ отправился къ намъ на кухню. Въ кухнѣ сказали ему, что не имѣютъ претензiи. Онъ немедленно воротился и доложилъ майору.
— А, не имѣютъ! проговорилъ онъ двумя тонами ниже, видимо обрадованный. — Всe равно, всѣхъ сюда!
Мы вышли. Я чувствовалъ, что какъ-то совѣстно намъ выходить. Да и всѣ шли точно понуривъ голову.
— А, Прокофьевъ! Елкинъ тоже, это ты Алмазовъ... Становитесь, становитесь сюда, въ кучку, говорилъ намъ майоръ какимъ-то уторопленнымъ, но мягкимъ голосомъ, ласково на насъ поглядывая. — М-цкiй, ты тоже здѣсь... вотъ и переписать. Дятловъ! Сейчасъ же переписать всѣхъ, довольныхъ особо и всѣхъ недовольныхъ особо, всѣхъ до единаго, и бумагу ко мнѣ. Я всѣхъ васъ представлю... подъ судъ! Я васъ, мошенники!
Бумага подѣйствовала.
— Мы довольны! угрюмо крикнулъ вдругъ одинъ голосъ изъ толпы недовольныхъ, но какъ-то не очень рѣшительно.
— А, довольны! Кто доволенъ? Кто доволенъ, тотъ выходи.
— Довольны, довольны! прибавилось нѣсколько голосовъ.
— Довольны! Значитъ васъ смущали? значитъ были зачинщики, бунтовщики? Тѣмъ хуже для нихъ!…
— Господи, чтожъ это такое! раздался чей-то голосъ въ толпѣ.
— Кто, кто это крикнулъ, кто? заревѣлъ майоръ, бросаясь въ ту сторону, откуда послышался голосъ. — Это ты, Расторгуевъ, ты крикнулъ? Въ кордегардiю!
Расторгуевъ, одутловатый и высокiй молодой парень, вышелъ и медленно отправился въ кордегардiю. Крикнулъ вовсе не онъ, но такъ какъ на него указали, то онъ и не противорѣчилъ.
— Съ жиру бѣситесь! завопилъ ему вслѣдъ майоръ. — Ишь толстая рожа, въ три дня не...! Вотъ я васъ всѣхъ розыщу! Выходите довольные!
— Довольны, ваше высокоблагородiе! мрачно раздалось нѣсколько десятковъ голосовъ; остальные упорно молчали. Но майору только того и надо было. Ему очевидно самому было выгодно кончить скорѣе дѣло, и какъ-нибудь кончить согласiемъ.
— А, теперь всѣ довольны! проговорилъ онъ торопясь. — Я это и видѣлъ... зналъ. Это зачинщики! Между ними очевидно есть зачинщики! продолжалъ онъ обращаясь къ Дятлову: — это надо подробнѣе розыскать. А теперь... Теперь на работу время. Бей въ барабанъ!
Онъ самъ присутствовалъ на разводкѣ. Арестанты молча и грустно расходились по работамъ, довольные покрайней-мѣрѣ тѣмъ, что поскорѣй съ глазъ долой уходили. Но послѣ разводки майоръ немедленно навѣдался въ кордегардiю и распорядился съ «зачинщиками», впрочемъ не очень жестоко. Даже спѣшилъ. Одинъ изъ нихъ, говорили потомъ, попросилъ прощенiя и онъ тотчасъ простилъ его. Видно было, что майоръ отчасти не въ своей тарелкѣ и даже можетъ-быть струхнулъ. Претензiя во всякомъ случаѣ вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантовъ въ сущности и не могла назваться претензiей, потомучто показывали ее не высшему начальству, а самому же майору, но все-таки было какъ-то неловко, нехорошо. Особенно смущало, что всѣ поголовно возстали. Слѣдовало затушить дѣло вочто бы нистало. «Зачинщиковъ» скоро выпустили. Назавтра же пища
улучшилась, хотя впрочемъ ненадолго. Майоръ въ первые дни сталъ чаще навѣщать острогъ и чаще находилъ безпорядки. Нашъ унтеръ-офицеръ ходилъ озабоченный и сбившiйся съ толку, какъ-будто все еще не могъ придти въ себя отъ удивленiя. Чтоже касается арестантовъ, то долго еще послѣ этого, они не могли успокоиться, но уже не волновались попрежнему, а были молча растревожены, озадачены какъ-то. Иные даже повѣсили голову. Другiе ворчливо, хоть и не словоохотно отзывались о всемъ этомъ дѣлѣ. Многiе какъ-то озлобленно и вслухъ подсмѣивались сами надъ собою, точно казня себя за претензiю.
— Натко братъ, возьми, закуси! говоритъ бывало одинъ.
— Чему посмѣешься, тому и поработаешь! прибавляетъ другой.
— Гдѣ та мышь, чтобъ коту звонокъ привѣсила? замѣчаетъ третiй.
— Нашего брата безъ дубины не увѣришь, извѣстно. Хорошо еще, что не всѣхъ высѣкъ.
— А ты впередъ больше знай, да меньше болтай, крѣпче будетъ! озлобленно замѣчаетъ кто-нибудь.
— Да ты что учишь-то, учитель?
— Знамо дѣло учу.
— Да ты кто таковъ выскочилъ?
— Да я-то покамѣстъ еще человѣкъ, а ты-то кто?
— Огрызокъ собачiй, вотъ ты кто.
— Это ты самъ.
— Ну-ну, довольно вамъ! чего загалдѣли! кричатъ со всѣхъ сторонъ на спорящихъ...
Въ тотъ же вечеръ, то-есть въ самый день претензiи, возвратясь съ работы, я встрѣтился за казармами съ Петровымъ. Онъ меня ужь искалъ. Подойдя ко мнѣ, онъ что-то пробормоталъ, что-то вродѣ двухъ трехъ неопредѣленныхъ восклицанiй, но вскорѣ разсѣянно замолчалъ и машинально пошолъ со мной рядомъ. Все это дѣло еще больно лежало у меня на сердцѣ, и мнѣ показалось, что Петровъ мнѣ кое-что разъяснитъ.
— Скажите, Петровъ, спросилъ я его: — ваши на насъ не сердятся?
— Кто сердится? спросилъ онъ какбы очнувшись.
— Арестанты, на насъ... на дворянъ?
— А за что на васъ сердиться?
— Ну, да зато что мы не вышли на претензiю.
— Да вамъ зачѣмъ показывать претензiю? спросилъ онъ, какбы стараясь понять меня: — вѣдь вы свое кушаете.
— Ахъ боже-мой! Да вѣдь и изъ вашихъ есть, что свое ѣдятъ, а вышли же. Ну и намъ надо было... изъ товарищества.
— Да... да какой же вы намъ товарищъ? спросилъ онъ съ недоумѣнiемъ.
Я поскорѣй взглянулъ на него: онъ рѣшительно не понималъ меня, не понималъ чего я добиваюсь. Но зато я понялъ его въ это мгновенiе совершенно. Въ первый разъ теперь одна мысль, уже давно неясно во мнѣ шевелившаяся и меня преслѣдовавшая, разъяснилась мнѣ окончательно, и я вдругъ понялъ то, о чемъ до сихъ поръ плохо догадывался. Я понялъ, что меня никогда не примутъ въ товарищество, будь я разъарестантъ, хоть на вѣки вѣчные, хоть особаго отдѣленiя. Но особенно остался мнѣ въ памяти видъ Петрова въ эту минуту. Въ его вопросѣ: «какой же вы намъ товарищъ?» слышалась такая неподдѣльная наивность, такое простодушное недоумѣнiе. Я думалъ: нѣтъ ли въ этихъ словахъ какой-нибудь иронiи, злобы, насмѣшки? Ничего не бывало: просто не товарищъ да и только. Ты иди своей дорогой, а мы своей; у тебя свои дѣла, а у насъ свои.
И дѣйствительно: я было думалъ, что послѣ претензiи они просто загрызутъ насъ и намъ житья не будетъ. Ничуть не бывало: ни малѣйшаго упрека, ни малѣйшаго намека на упрекъ мы не слыхали, никакой особенной злобы не прибавилось. Просто пилили насъ понемногу при случаѣ, какъ и прежде пилили, и больше ничего. Впрочемъ не сердились тоже нимало и на всѣхъ тѣхъ, которые не хотѣли показывать претензiю и оставались на кухнѣ, равно какъ и на тѣхъ, которые изъ первыхъ крикнули, что всѣмъ довольны. Даже и не помянулъ объ этомъ никто. Особенно послѣдняго я не могъ понять.
……………
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Вскорѣ послѣ смѣны нашего плацъ-майора случились коренныя измѣненiя въ нашемъ острогѣ. Каторгу уничтожили и вмѣсто нея основали арестантскую роту военнаго вѣдомства на основанiи россiйскихъ арестантскихъ ротъ. Это значило, что уже ссыльныхъ каторжныхъ второго разряда въ нашъ острогъ больше не приводили. Началъ же онъ заселяться съ сей поры единственно только арестантами военнаго вѣдомства, стало-быть людьми не лишонными правъ состоянiя, тѣми же солдатами, какъ и всѣ солдаты, только наказанными, приходившими на короткiе сроки (до шести лѣтъ наибольше) и по выходѣ изъ острога поступавшими опять въ свои батальоны рядовыми, какими были они прежде. Впрочемъ возвращавшiеся въ острогъ по вторичнымъ преступленiямъ наказывались, какъ и прежде, двадцатилѣтнимъ срокомъ. У насъ впрочемъ и до этой перемѣны было отдѣленiе арестантовъ военнаго разряда, но они жили съ нами потому, что имъ не было другого мѣста. Теперь же весь острогъ сталъ этимъ военнымъ разрядомъ. Само собою разумѣется, что прежнiе каторжные, настоящiе гражданскiе каторжные, лишонные всѣхъ своихъ правъ, клейменые и обритые вдоль головы, остались при острогѣ до окончанiя ихъ полныхъ сроковъ; новыхъ болѣе не приходило, а оставшiеся помаленьку отживали сроки и уходили, такъ что лѣтъ черезъ десять въ нашемъ острогѣ не могло остаться ни одного каторжнаго. Особое отдѣленiе тоже осталось при острогѣ и въ него все еще отъ времени до времени присылались тяжкiе преступники военнаго вѣдомства, впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжолыхъ каторжныхъ работъ. Такимъ образомъ для насъ жизнь продолжалась въ сущности попрежнему: тоже содержанiе, таже работа и почти тѣже порядки, только начальство измѣнилось и усложнилось. Назначенъ былъ штабъ-офицеръ, командиръ роты, и сверхъ того четыре оберъ-офицера, дежурившихъ поочередно по острогу. Уничтожены были тоже инвалиды; вмѣсто нихъ учреждены двѣнадцать унтеръ-офицеровъ и каптенармусъ. Завелись раздѣлы по
десяткамъ, завелись ефрейтора изъ самихъ арестантовъ, номинально разумѣется, и ужь само собою Акимъ Акимычъ тотчасъ же оказался ефрейторомъ. Все это новое учрежденiе и весь острогъ со всѣми его чинами и арестантами попрежнему остались въ вѣдомствѣ коменданта, какъ высшаго начальника. Вотъ и все что произошло. Разумѣется арестанты сначала очень волновались, толковали, угадывали и раскусывали новыхъ начальниковъ; но когда увидѣли, что въ сущности всe осталось попрежнему, тотчасъ же успокоились и жизнь наша пошла постарому. Но главное то, что всѣ были избавлены отъ прежняго майора; всѣ какбы отдохнули и ободрились. Исчезъ запуганный видъ; всякъ зналъ теперь, что въ случаѣ нужды могъ объясняться съ начальникомъ, что праваго развѣ по ошибкѣ накажутъ вмѣсто виноватаго. Даже вино продолжало продаваться у насъ точно такъ же и на тѣхъ же основанiяхъ какъ и прежде, несмотря на то, что вмѣсто прежнихъ инвалидовъ настали унтеръ-офицеры. Эти унтеръ-офицеры оказались большею частью людьми порядочными и смышлеными, понимающими свое положенiе. Иные изъ нихъ впрочемъ выказывали вначалѣ поползновенiе покуражиться, и конечно по неопытности, думали обращаться съ арестантами какъ съ солдатами. Но скоро и эти поняли въ чемъ дѣло. Другимъ же, слишкомъ долго непонимавшимъ, доказали ужь сущность дѣла сами арестанты. Бывали довольно рѣзкiя столкновенiя: напримѣръ соблазнятъ, напоятъ унтеръ-офицера, да послѣ того и доложутъ ему, посвойски разумѣется, что онъ пилъ вмѣстѣ съ ними, а слѣдственно... Кончилось тѣмъ, что унтеръ-офицеры равнодушно смотрѣли, или лучше старались не смотрѣть какъ проносятъ пузыри и продаютъ водку. Мало того: какъ и прежнiе инвалиды, они ходили на базаръ и приносили арестантамъ калачей, говядину и все прочее, то-есть такое, за что могли взяться безъ большого зазору. Для чего это все такъ перемѣнилось, для чего завели арестантскую роту, этого ужь я незнаю. Случилось уже это въ послѣднiе годы моей каторги. Но два года еще суждено мнѣ было прожить при этихъ новыхъ порядкахъ...
Записывать ли всю эту жизнь, всѣ мои годы въ острогѣ? Не думаю. Если писать по порядку, кряду все что случилось и что я видѣлъ и испыталъ въ эти годы, можно бы разумѣется еще написать втрое, вчетверо больше главъ, чѣмъ до сихъ поръ написано.
Но такое описанiе поневолѣ станетъ наконецъ слишкомъ однообразно. Всѣ приключенiя выйдутъ слишкомъ въ одномъ и томъ же тонѣ, особенно если читатель уже успѣлъ, по тѣмъ главамъ, которыя написаны, составить себѣ хоть нѣсколько удовлетворительное понятiе о каторжной жизни второго разряда. Мнѣ хотѣлось представить весь нашъ острогъ и всe что я прожилъ въ эти годы, въ одной наглядной и яркой картинѣ. Достигъ ли я этой цѣли, незнаю. Да отчасти и не мнѣ судить объ этомъ. Но я убѣжденъ, что на этомъ можно и кончить. Ктому же меня самого беретъ иногда тоска при этихъ воспоминанiяхъ. Да врядъ ли я и могу все припомнить. Дальнѣйшiе годы какъ-то стерлись въ моей памяти. Многiя обстоятельства, я убѣжденъ въ этомъ, совсѣмъ забыты мною. Я помню напримѣръ, что всѣ эти годы, въ сущности одинъ на другой такъ похожiе, проходили вяло, тоскливо. Помню, что эти долгiе, скучные дни были такъ однообразны, точно вода послѣ дождя капала съ крыши по каплѣ. Помню, что одно только страстное желанiе воскресенья, обновленiя, новой жизни укрѣпило меня ждать и надѣяться. И я наконецъ скрѣпился; я ждалъ, я отсчитывалъ каждый день и несмотря на то что оставалось ихъ тысячу, съ наслажденiемъ отсчитывалъ по одному, провожалъ, хоронилъ его и съ наступленiемъ другого дня радъ былъ, что остается уже не тысяча дней, а девятьсотъ-девяносто-девять. Помню, что во все это время, несмотря на сотни товарищей, я былъ въ страшномъ уединенiи, и я полюбилъ наконецъ это уединенiе. Одинокiй душевно, я пересматривалъ всю прошлую жизнь мою, перебиралъ все до послѣднихъ мелочей, вдумывался въ мое прошедшее, судилъ себя одинъ неумолимо и строго, и даже въ иной часъ благословлялъ судьбу за то, что она послала мнѣ это уединенiе, безъ котораго не состоялись бы ни этотъ судъ надъ собой, ни этотъ строгiй пересмотръ прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думалъ, я рѣшилъ, я клялся себѣ, что уже не будетъ въ моей будущей жизни ни тѣхъ ошибокъ, ни тѣхъ паденiй, которыя были прежде. Я начерталъ себѣ програму всего будущаго и положилъ твердо слѣдовать ей. Во мнѣ возродилась слѣпая вѣра, что я все это исполню и могу исполнить... Я ждалъ, я звалъ поскорѣе свободу; я хотѣлъ испробовать себя вновь, на новой борьбѣ. Порой захватывало меня судорожное нетерпѣнiе... Но мнѣ больно вспоминать теперь о тогдашнемъ настроенiи души моей. Конечно всe
это одного только меня касается... Но я оттого и записалъ это, что мнѣ кажется всякой это пойметъ, потомучто со всякимъ тоже самое должно случиться, если онъ попадетъ въ тюрьму, на срокъ, въ цвѣтѣ лѣтъ и силъ.
Но что объ этомъ!.. Лучше раскажу еще что-нибудь, чтобъ ужь не кончить слишкомъ рѣзкимъ отрубомъ.
Мнѣ пришло въ голову, что пожалуй кто-нибудь спроситъ: неужели изъ каторги нельзя было никому убѣжать и во всѣ эти года никто у насъ не бѣжалъ? Я писалъ уже, что арестантъ, пробывшiй два-три года въ острогѣ, начинаетъ уже цѣнить эти годы и невольно приходитъ къ расчету, что лучше дожить остальное безъ хлопотъ, безъ опасностей и выйти наконецъ законнымъ образомъ на поселенiе. Но такой расчетъ помѣщается только въ головѣ арестанта, присланнаго не на долгiй срокъ. Долголѣтнiй пожалуй бы и готовъ рискнуть... Но у насъ какъ-то этого не дѣлалось. Незнаю, трусили ль очень, присмотръ ли былъ особенно строгiй, военный, мѣстность ли нашего города во многомъ неблагопрiятствовала (степная, открытая)? — трудно сказать. Я думаю всѣ эти причины имѣли свое влiянiе. Дѣйствительно убѣжать отъ насъ было трудновато. А между тѣмъ и при мнѣ случилось одно такое дѣло: двое рискнули, и даже изъ самыхъ важныхъ преступниковъ...
Послѣ смѣны майора А-въ (тотъ, который шпiонилъ ему на острогъ) остался совершенно одинъ, безъ протекцiи. Онъ былъ еще очень молодой человѣкъ, но характеръ его укрѣплялся и устанавливался съ лѣтами. Вообще это былъ человѣкъ дерзкiй, рѣшительный и даже очень смышленый. Онъ хоть бы и продолжалъ шпiонить и промышлять разными подземными способами, еслибъ ему дали свободу, но ужь не попался бы теперь такъ глупо и нерасчетливо какъ прежде, поплатившись за свою глупость ссылкой. Онъ упражнялся у насъ отчасти и въ фальшивыхъ паспортахъ. Не говорю впрочемъ утвердительно. Такъ слышалъ я отъ нашихъ арестантовъ. Говорили, что онъ работалъ въ этомъ родѣ еще когда ходилъ къ плацъ-майору на кухню, и разумѣется извлекъ изъ этого посильный доходъ. Однимъ словомъ, онъ кажется могъ рѣшиться на все, чтобъ перемѣнить свою участь. Я имѣлъ случай отчасти узнать его душу: цинизмъ его доходилъ до возмутительной дерзости, до самой холодной насмѣшки и
возбуждалъ непреодолимое отвращенiе. Мнѣ кажется, еслибъ ему очень захотѣлось выпить шкаликъ вина, и еслибъ этотъ шкаликъ можно было получить неиначе какъ зарѣзавъ кого-нибудь, то онъ бы непремѣнно зарѣзалъ, еслибъ только это можно было сдѣлать втихомолку, чтобъ никто не узналъ. Въ острогѣ онъ научился расчету. Вотъ на этого-то человѣка и обратилъ свое вниманiе особаго отдѣленiя арестантъ Куликовъ.
Я уже говорилъ о Куликовѣ. Человѣкъ онъ былъ немолодой, но страстный, живучiй, сильный, съ чрезвычайными и разнообразными способностями. Въ немъ была сила, и ему еще хотѣлось пожить; такимъ людямъ до самой глубокой старости всe еще хочется жить. И еслибъ я сталъ дивиться, отчего у насъ не бѣгутъ, то разумѣется подивился бы на перваго Куликова. Но Куликовъ рѣшился. Кто на кого изъ нихъ имѣлъ больше влiянiя: А-въ ли на Куликова или Куликовъ на А-ва? не знаю, но оба другъ друга стоили и для этого дѣла были люди взаимно подходящiе. Они сдружились. Мнѣ кажется Куликовъ расчитывалъ, что А-въ приготовитъ паспорты. А-въ былъ изъ дворянъ, былъ хорошаго общества — это сулило нѣкоторое разнообразiе въ будущихъ приключенiяхъ, только бы добраться до Россiи. Кто-знаетъ какъ они сговорились и какiя у нихъ были надежды; но ужь вѣрно надежды ихъ выходили изъ обыкновенной рутины сибирскаго бродяжничества. Куликовъ былъ отъ природы актеръ, могъ выбирать многiя и разнообразныя роли въ жизни; могъ на многое надѣяться, покрайней-мѣрѣ на разнообразiе. Такихъ людей долженъ былъ давить острогъ. Они сговорились бѣжать.
Но безъ конвойнаго бѣжать было невозможно. Надо было подговорить съ собой вмѣстѣ конвойнаго. Въ одномъ изъ батальоновъ, стоявшихъ въ крѣпости, служилъ одинъ полякъ, энергическiй человѣкъ и можетъ-быть достойный лучшей участи, человѣкъ уже пожилой, молодцоватый, серьозный. Смолоду, только-что придя на службу въ Сибирь, онъ бѣжалъ отъ глубокой тоски по родинѣ. Его поймали, наказали и года два продержали въ арестантскихъ ротахъ. Когда его поворотили опять въ солдаты, онъ одумался и сталъ служить ревностно, изо всѣхъ силъ. За отличiе его сдѣлали ефрейторомъ. Это былъ человѣкъ съ честолюбiемъ, самонадѣянный и знавшiй себѣ цѣну. Онъ такъ и смотрѣлъ, такъ и говорилъ, какъ знающiй себѣ цѣну. Я
нѣсколько разъ въ эти годы встрѣчалъ его между нашими конвойными. Мнѣ кое-что говорили о немъ и поляки. Мнѣ показалось, что прежняя тоска обратилась въ немъ въ ненависть, скрытую, глухую, всегдашнюю. Этотъ человѣкъ могъ рѣшиться на все, и Куликовъ не ошибся, выбравъ его товарищемъ. Фамилiя его была Коллеръ. Они сговорились и назначили день. Это было въ iюнѣ мѣсяцѣ, въ жаркiе дни. Климатъ въ этомъ городѣ довольно ровный; лѣтомъ погода стоитъ постоянная, горячая: а это и наруку бродягѣ. Разумѣется они никакъ не могли пуститься прямо съ мѣста, изъ крѣпости: весь городъ стоитъ на юру, открытый со всѣхъ сторонъ. Кругомъ на довольно далекое пространство нѣтъ лѣса. Надо было переодѣться въ обывательскiй костюмъ, а для этого сначала пробраться въ форштадтъ, гдѣ у Куликова издавна былъ притонъ. Незнаю были ли форштатскiе благопрiятели ихъ въ полномъ секретѣ. Надо полагать, что были, хотя потомъ, при дѣлѣ, это не совсѣмъ объяснилось. Въ этотъ годъ въ одномъ углу форштата только-что начинала свое поприще одна молодая и весьма пригожая дѣвица, по прозвищу Ванька-Танька, подававшая большiя надежды и отчасти осуществившая ихъ впослѣдствiи. Звали ее тоже: огонь. Кажется и она тутъ принимала нѣкоторое участiе. Куликовъ разорялся на нее уже цѣлый годъ. Наши молодцы вышли утромъ на разводку и ловко устроили такъ, что ихъ отправили съ арестантомъ Шилкинымъ, печникомъ и штукатурщикомъ, штукатурить батальонныя пустыя казармы, изъ которыхъ солдаты давно уже вышли въ лагери. А-въ и Куликовъ отправились съ нимъ въ качествѣ подносчиковъ, Коллеръ подвернулся въ конвойные, а такъ какъ за троими требовалось двухъ конвойныхъ, то Коллеру какъ старому служивому и ефрейтору охотно поручили молодого рекрутика, въ видахъ наставленiя и обученiя его конвойному дѣлу. Стало-быть имѣли же наши бѣглецы сильнѣйшее влiянiе на Коллера и повѣрилъ же онъ имъ, когда послѣ долголѣтней и удачной въ послѣднiе годы службы, онъ, человѣкъ умный, солидный, расчетливый, рѣшился за ними слѣдовать.
Они пришли въ казармы. Было часовъ шесть утра. Кромѣ ихъ никого не было. Поработавъ съ часъ, Куликовъ и А-въ сказали Шилкину, что пойдутъ въ мастерскую, вопервыхъ чтобъ повидать кого-то, а вовторыхъ кстати ужь и захватятъ какой-то инструментъ, который оказался въ недостачѣ. Съ
Шилкинымъ надо было вести дѣло хитро, то-есть какъ можно натуральнѣе. Онъ былъ москвичъ, печникъ по ремеслу, изъ московскихъ мѣщанъ, хитрый, пронырливый, умный, малорѣчивый. Наружностью онъ былъ щедушный и испитой. Ему бы вѣкъ ходить въ жилеткѣ и халатѣ, по-московски, но судьба сдѣлала иначе и послѣ долгихъ странствiй онъ засѣлъ у насъ навсегда въ особомъ отдѣленiи, т. е. въ разрядѣ самыхъ страшныхъ военныхъ преступниковъ. Чѣмъ онъ заслужилъ такую карьеру, незнаю; но особеннаго недовольства въ немъ никогда не замѣчалось; велъ онъ себя смирно и ровно; иногда только напивался какъ сапожникъ, но велъ себя и тутъ хорошо. Въ секретѣ разумѣется онъ не былъ, а глаза у него были зоркiе. Само собою, что Куликовъ мигнулъ ему, что они идутъ за виномъ, которое припасено въ мастерской еще со вчерашняго дня. Это тронуло Шилкина; онъ разстался съ ними безо всякихъ подозрѣнiй и остался съ однимъ рекрутикомъ, а Куликовъ, А-въ и Коллеръ отправились въ форштадтъ.
Прошло полчаса; отсутствующiе не возвращались, и вдругъ, спохватившись, Шилкинъ началъ задумываться. Парень прошолъ сквозь всѣ мѣдныя трубы. Началъ онъ припоминать: Куликовъ былъ какъ-то особенно настроенъ, А-въ два раза какъ-будто съ нимъ пошептался, покрайней-мѣрѣ Куликовъ мигнулъ ему раза два, онъ это видѣлъ; теперь онъ это всe помнитъ. Въ Коллерѣ тоже что-то замѣчалось: покрайней-мѣрѣ уходя съ ними, онъ началъ читать наставленiя рекрутику, какъ вести себя въ его отсутствiе, а это было какъ-то несовсѣмъ естественно, покрайней-мѣрѣ, отъ Коллера. Однимъ словомъ чѣмъ дальше припоминалъ Шилкинъ, тѣмъ подозрительнѣе онъ становился. Время между тѣмъ шло, они не возвращались и безпокойство его достигло крайнихъ предѣловъ. Онъ очень хорошо понималъ сколько онъ рисковалъ въ этомъ дѣлѣ: на него могли обратиться подозрѣнiя начальства. Могли подумать, что онъ отпустилъ товарищей зазнамо, по взаимному соглашенiю, и еслибъ онъ промедлилъ объявить объ исчезновенiи Куликова и А-ва, подозрѣнiя эти получили бы еще болѣе вѣроятiя. Времени терять было нечего. Тутъ онъ вспомнилъ, что въ послѣднее время Куликовъ и А-въ были какъ-то особенно близки между собою, часто шептались, часто ходили за казармами, вдали отъ всѣхъ глазъ. Вспомнилъ онъ, что и тогда ужь что-то подумалъ про нихъ... Пытливо
поглядѣлъ онъ на своего конвойнаго; тотъ зѣвалъ, облокотясь на ружье, и невиннѣйшимъ образомъ прочищалъ пальцемъ свой носъ, такъ что Шилкинъ и не удостоилъ сообщить ему своихъ мыслей, а просто-запросто сказалъ ему, чтобъ онъ слѣдовалъ за нимъ въ инженерную мастерскую. Въ мастерской надо было спросить, не приходили-ль они туда? Но оказалось, что тамъ ихъ никто невидалъ. Всѣ сомнѣнiя Шилкина разсѣялись: «Еслибъ они просто пошли попить да погулять въ форштатъ, что иногда дѣлалъ Куликовъ — думалъ Шилкинъ — то даже и этого тутъ быть не могло. Они бы сказались ему, потому этого не стоило бы отъ него таить.» Шилкинъ бросилъ работу, и незаходя въ казарму, отправился прямо въ острогъ.
Было уже почти девять часовъ, когда онъ явился къ фельдфебелю и объявилъ ему въ чемъ дѣло. Фельдфебель струхнулъ и даже вѣрить не хотѣлъ сначала. Разумѣется и Шилкинъ объявилъ ему все это только въ видѣ догадки, подозрѣнiя. Фельдфебель прямо кинулся къ майору. Майоръ немедленно къ коменданту. Черезъ четверть часа уже взяты были всѣ необходимыя мѣры. Доложили самому генералъ-губернатору. Преступники были важные и за нихъ могъ быть сильный нагоняй изъ Петербурга. Правильно или нѣтъ, но А-въ причислялся къ преступникамъ политическимъ; Куликовъ былъ «особаго отдѣленiя», то-есть архипреступникъ, да еще военный вдобавокъ. Примѣру еще не было до сихъ поръ, чтобъ бѣжалъ кто-нибудь изъ «особаго отдѣленiя». Припомнили кстати, что по правиламъ на каждаго арестанта изъ «особаго отдѣленiя» полагалось на работѣ по два конвойныхъ, или покрайней-мѣрѣ одинъ за каждымъ. Правила этого не было соблюдено. Выходило стало-быть непрiятное дѣло. Посланы были нарочные по всѣмъ волостямъ, по всѣмъ окрестнымъ мѣстечкамъ, чтобъ заявить о бѣжавшихъ и оставить вездѣ ихъ примѣты. Послали казаковъ въ догоню, на ловлю; написали и въ сосѣднiе уѣзды и губернiи... Однимъ словомъ струхнули очень.
Между тѣмъ у насъ въ острогѣ начиналось другого рода волненiе. Арестанты, по мѣрѣ того какъ подходили съ работъ, тотчасъ же узнавали въ чемъ дѣло. Вѣсть уже облетѣла всѣхъ. Всѣ принимали извѣстiе съ какою-то необыкновенною, затаенною радостью. У всѣхъ какъ-то вздрогнуло сердце... Кромѣ того, что этотъ случай нарушилъ монотонную жизнь острога и раскопалъ
муравейникъ, — побѣгъ, и такой побѣгъ, какъ-то родственно отозвался во всѣхъ душахъ и расшевелилъ въ нихъ давно забытыя струны; что-то вродѣ надежды, удали, возможности перемѣнить свою участь зашевелилось во всѣхъ сердцахъ. «Бѣжали же вѣдь люди: почемужъ?..» И каждый при этой мысли приободрялся и съ вызывающимъ видомъ смотрѣлъ на другихъ. Покрайней-мѣрѣ всѣ вдругъ стали какiе-то гордые и свысока начали поглядывать на унтеръ-офицеровъ. Разумѣется въ острогъ тотчасъ же налетѣло начальство. Прiѣхалъ и самъ комендантъ. Наши приободрились и смотрѣли смѣло, даже нѣсколько презрительно и съ какой-то молчаливой, строгой солидностью: «мы дескать умѣемъ дѣла обдѣлывать». Само собой, что о всеобщемъ посѣщенiи начальства у насъ тотчасъ же предугадали. Предугадали тоже, что непремѣнно будутъ обыски и заранѣ все припрятали. Знали, что начальство въ этихъ случаяхъ всегда крѣпко заднимъ умомъ. Такъ и случилось: была большая суматоха; всe перерыли, все переискали и — ничего не нашли разумѣется. На послѣ-обѣденную работу отправили арестантовъ подъ конвоемъ усиленнымъ. Ввечеру караульные навѣдывались въ острогѣ поминутно; пересчитали людей лишнiй разъ противъ обыкновеннаго; при этомъ обсчитались раза два противъ обыкновеннаго. Отъ этого вышла опять суетня: выгнали всѣхъ на дворъ и сосчитали сызнова. Потомъ просчитали еще разъ по казармамъ... Однимъ словомъ много было хлопотъ.
Но арестанты и въ усъ себѣ не дули. Всѣ они смотрѣли чрезвычайно независимо, и какъ это всегда водится въ такихъ случаяхъ, вели себя необыкновенно чинно во весь этотъ вечеръ: «Ни къ чему значитъ придраться нельзя». Само собою начальство думало: «не остались ли въ острогѣ соумышленники бѣжавшихъ?» и велѣло присматривать, прислушиваться къ арестантамъ. Но арестанты только смѣялись. «Таково ли это дѣло, чтобъ оставлять по себѣ соумышленниковъ!» «Дѣло это тихими стопами дѣлается, а не какъ иначе». «Да и такой ли человѣкъ Куликовъ, такой ли человѣкъ А-въ, чтобъ въ эдакомъ дѣлѣ концовъ не схоронить? Сдѣлано мастерски, шито-крыто. Народъ сквозь мѣдныя трубы прошолъ; сквозь запертыя двери пройдутъ!» Однимъ словомъ Куликовъ и А-въ возросли въ своей славѣ; всѣ гордились ими. Чувствовали, что подвигъ ихъ дойдетъ до отдаленнѣйшаго потомства каторжныхъ, острогъ переживетъ.
— Народъ мастеръ! говорили одни.
— Вотъ думали, что у насъ не бѣгутъ. Бѣжали же!.. прибавляли другiе.
— Бѣжали! выискался третiй, съ нѣкоторою властью озираясь кругомъ. — Да кто бѣжалъ-то?.. Тебѣ чтоли пара?
Въ другое время арестантъ, къ которому относились эти слова, непремѣнно отвѣчалъ бы на вызовъ и защитилъ свою честь. Но теперь онъ скромно промолчалъ. «Въ самомъ дѣлѣ: не всѣ-жъ такiе какъ Куликовъ и А-въ; покажи себя сначала…»
— И чего это мы, братцы, взаправду живемъ здѣсь? прерываетъ молчанiе четвертый, скромно сидящiй у кухоннаго окошка, говоря нѣсколько нараспѣвъ отъ какого-то разслабленнаго, но втайнѣ самодовольнаго чувства, и подпирая ладонью щеку. — Что мы здѣсь? Жили — не люди, померли — не покойники. Ээхъ!
— Дѣло не башмакъ. Съ ноги не сбросишь. Чего ээхъ?
— Да вотъ же Куликовъ... ввязался было одинъ изъ горячихъ, молодой и желторотый паренекъ.
— Куликовъ! подхватываетъ тотчасъ же другой, презрительно скосивъ глаза на желторотаго парня: — Куликовъ!..
То-есть это значитъ: много ли Куликовыхъ-то?
— Ну и А-въ же, братцы! дошлый, ухъ дошлый!
— Куды! Этотъ и Куликова между пальцами обернетъ. Кольцовъ не найти концовъ!
— А далеко-ль они теперь ушли, братцы, желательно знать...
И тотчасъ же пошли разговоры, далеко-ль они ушли? и въ какую сторону пошли? и гдѣ бы имъ лучше идти? и какая волость ближе? Нашлись люди, знающiе окрестности. Ихъ съ любопытствомъ слушали. Говорили о жителяхъ сосѣднихъ деревень и рѣшили, что это народъ неподходящiй. Близко къ городу, натертый народъ; арестантамъ не дадутъ потачки, изловятъ и выдадутъ.
— Мужикъ-отъ тутъ, братцы, лихой живетъ. У-у-у мужикъ!
— Неосновательный мужикъ!
— Сибирякъ соленыя уши. Не попадайся, убьетъ.
— Ну да наши-то...
— Само-собой, тутъ ужь чья возьметъ. И наши не такой народъ.
— А вотъ не помремъ, такъ услышимъ.
— А ты что думалъ? изловятъ?
— Я думаю ихъ ни въ жисть не изловятъ! подхватываетъ другой изъ горячихъ, ударивъ кулакомъ по столу.
— Гм. Ну, тутъ ужь какъ обернется.
— А я вотъ что, братцы, думаю, подхватываетъ Скуратовъ: — будь я бродяга, меня бы ни въ жисть не поймали!
— Тебя-то!
Начинается смѣхъ, другiе дѣлаютъ видъ, что и слушать-то не хотятъ. Но Скуратовъ уже расходился.
— Ни въ жисть не поймаютъ! подхватываетъ онъ съ энергiей: — я, братцы, часто про себя это думаю, и самъ на себя дивлюсь: вотъ кажись сквозь щелку бы пролѣзъ, а не поймали-бъ.
— Небось проголодаешься, къ мужику за хлѣбомъ придешь.
Общiй хохотъ.
— За хлѣбомъ? врешь!
— Да ты что языкомъ-то колотишь? Вы съ дядей Васей коровью смерть убили*, оттого и сюда пришли.
Хохотъ подымается сильнѣе. Серьозные смотрятъ еще съ большимъ негодованiемъ.
— Анъ врешь! кричитъ Скуратовъ: — это Микитка про меня набухвостилъ, да и не про меня, а про Ваську, а меня ужь такъ заодно приплели. Я москвичъ и сыздѣтства на бродяжествѣ испытанъ. Меня какъ дьячокъ еще грамотѣ училъ, тянетъ бывало за ухо: тверди «помилуй мя Боже по велицѣй милости твоей и такъ дальше»... А я и твержу за нимъ: «повели меня въ полицiю по милости твоей и такъ дальше»... Такъ вотъ я какъ съ самаго сызмалѣтства поступать началъ.
Всѣ опять захохотали. Но Скуратову того и надо было. Онъ не могъ не дурачиться. Скоро его бросили и принялись опять за серьозные разговоры. Судили больше старики и знатоки дѣла. Люди помоложе и посмирнѣе только радовались на нихъ глядя и просовывали головы послушать; толпа собралась на кухнѣ большая; разумѣется унтеръ-офицеровъ тутъ не было. При нихъ бы всего не стали говорить. Изъ особенно радовавшихся я замѣтилъ одного татарина Маметку, невысокаго роста,
скулистаго, чрезвычайно комическую фигуру. Онъ почти ничего не говорилъ порусски и почти ничего не понималъ, что другiе говорятъ, но туда же просовывалъ голову изъ-за толпы и слушалъ, съ наслажденiемъ слушалъ.
— Что, Маметка, якши? присталъ къ нему отъ нечего дѣлать отвергнутый всѣми Скуратовъ.
— Якши! ухъ якши! забормоталъ весь оживляясь Маметка, кивая Скуратову своей смѣшной головой: — якши!
— Не поймаютъ ихъ? iокъ?
— Iокъ, iокъ! и Маметка заболталъ опять, на этотъ разъ уже размахивая руками.
— Значитъ твоя врала, моя не разобрала, такъ чтоли?
— Такъ, такъ, якши! подхватилъ Маметка, кивая головою.
— Ну и якши!
И Скуратовъ, щелкнувъ его по шапкѣ и нахлобучивъ ее ему на глаза, вышелъ изъ кухни въ веселѣйшемъ расположенiи духа, оставивъ въ нѣкоторомъ изумленiи Маметку.
Цѣлую недѣлю продолжались строгости въ острогѣ и усиленныя погони и поиски въ окрестностяхъ. Незнаю какимъ образомъ, но арестанты тотчасъ же и въ точности получали всѣ извѣстiя о маневрахъ начальства внѣ острога. Въ первые дни всѣ извѣстiя были въ пользу бѣжавшихъ: ни слуху ни духу, пропали да и только. Наши только посмѣивались. Всякое безпокойство о судьбѣ бѣжавшихъ исчезло. «Ничего не найдутъ, никого не поймаютъ!» говорили у насъ съ самодовольствiемъ.
— Нѣтъ ничего; пуля!
— Прощайте, не стращайте, скоро ворочусь!
Знали у насъ, что всѣхъ окрестныхъ крестьянъ сбили на ноги, сторожили всѣ подозрительныя мѣста, всѣ лѣса, всѣ овраги.
— Вздоръ! говорили наши, подсмѣиваясь: — у нихъ вѣрно есть такой человѣкъ, у котораго они теперь проживаютъ.
— Безпремѣнно есть! говорили другiе: — не такой народъ; все впередъ изготовили.
Пошли еще дальше въ предположенiяхъ: стали говорить, что бѣглецы до сихъ поръ можетъ еще въ форштатѣ сидятъ, гдѣ-нибудь въ погребѣ пережидаютъ, пока «трелога» пройдетъ да волоса обростутъ. Полгода, годъ проживутъ, а тамъ и пойдутъ...
Однимъ словомъ всѣ были даже въ какомъ-то
романическомъ настроенiи духа. Какъ вдругъ, дней восемь спустя послѣ побѣга, пронесся первый слухъ, что напали на слѣдъ. Разумѣется нелѣпый слухъ былъ тотчасъ же отвергнутъ съ презрѣньемъ. Но въ тотъ же вечеръ слухъ подтвердился. Арестанты начали тревожиться. На другой день поутру стали по городу говорить, что уже изловили, везутъ. Послѣ обѣда узнали еще больше подробностей: изловили въ семидесяти верстахъ, въ такой-то деревнѣ. Наконецъ получилось точное извѣстiе. Фельдфебель, воротясь отъ майора, объявилъ положительно, что къ вечеру ихъ привезутъ, прямо въ кордегардiю при острогѣ. Сомнѣваться уже было невозможно. Трудно передать впечатлѣнiе, произведенное этимъ извѣстiемъ на арестантовъ. Сначала точно всѣ разсердились, потомъ прiуныли. Потомъ проглянуло какое-то поползновенiе къ насмѣшкѣ. Стали смѣяться, но ужь не надъ ловившими, а надъ поймаными, сначала немногiе, потомъ почти всѣ, кромѣ нѣкоторыхъ серьозныхъ и твердыхъ, думавшихъ самостоятельно и которыхъ не могли сбить съ толку насмѣшками. Они съ презрѣнiемъ смотрѣли на легкомыслiе массы и молчали про себя.
Однимъ словомъ, въ той же мѣрѣ какъ прежде возносили Куликова и А-ва, такъ теперь унижали ихъ, даже съ наслажденiемъ унижали. Точно они всѣхъ чѣмъ-то обидѣли. Расказывали съ презрительнымъ видомъ, что имъ ѣсть очень захотѣлось, что они не вынесли голоду и пошли въ деревню къ мужикамъ просить хлѣба. Это уже была послѣдняя степень униженiя для бродяги. Впрочемъ эти расказы были невѣрны. Бѣглецовъ выслѣдили; они скрылись въ лѣсу; окружили лѣсъ со всѣхъ сторонъ народомъ. Тѣ, видя, что нѣтъ возможности спастись, сдались сами. Больше имъ ничего не оставалось дѣлать.
Но когда ихъ повечеру дѣйствительно привезли, связаныхъ по рукамъ и по ногамъ, съ жандармами, вся каторга высыпала къ палямъ смотрѣть что съ ними будутъ дѣлать. Разумѣется ничего не увидали кромѣ майорскаго и комендантскаго экипажа у кордегардiи. Бѣглецовъ посадили въ секретную, заковали и назавтра же отдали подъ судъ. Насмѣшки и презрѣнiе арестантовъ вскорѣ упали сами собою. Узнали дѣло подробнѣе, узнали, что нечего было больше и дѣлать какъ сдаться, и всѣ стали сердечно слѣдить за ходомъ дѣла въ судѣ.
— Пробуровятъ тысячу, говорили одни.
— Куда тысячу! говорили другiе: — забьютъ. А-ву пожалуй тысячу, а того забьютъ, потому, братецъ ты мой, особаго отдѣленiя.
Однакожъ не угадали. А-ву вышло всего пятьсотъ; взяли во вниманiе его удовлетворительное прежнее поведенiе и первый проступокъ. Куликову дали кажется полторы тысячи. Наказывали довольно милосердно. Они, какъ люди толковые, никого передъ судомъ не запутали, говорили ясно, точно, говорили, что прямо бѣжали изъ крѣпости, незаходя никуда. Всѣхъ больше мнѣ было жаль Коллера: онъ все потерялъ, послѣднiя надежды свои, прошолъ больше всѣхъ, кажется двѣ тысячи и отправленъ былъ куда-то арестантомъ, только не въ нашъ острогъ. А-ва наказали слабо, жалѣючи; помогали этому лекаря. Но онъ куражился и громко говорилъ въ гошпиталѣ, что ужь теперь онъ на все пошолъ, на все готовъ и не то еще сдѣлаетъ. Куликовъ велъ себя по-всегдашнему, то-есть солидно, прилично, и воротясь послѣ наказанiя въ острогъ, смотрѣлъ такъ, какъ-будто никогда изъ него не отлучался. Но не такъ смотрѣли на него арестанты: несмотря на то, что Куликовъ всегда и вездѣ умѣлъ поддержать себя, арестанты въ душѣ какъ-то перестали уважать его, какъ-то болѣе за панибрата стали съ нимъ обходиться. Однимъ словомъ съ этого побѣга слава Куликова сильно померкла. Успѣхъ такъ много значитъ между людьми...
X
Всe это случилось уже въ послѣднiй годъ моей каторги. Этотъ послѣднiй годъ почти такъ же памятенъ мнѣ, какъ и первый, особенно самое послѣднее время въ острогѣ. Но что говорить о подробностяхъ. Помню только, что въ этотъ годъ, несмотря на всe мое нетерпѣнiе поскорѣй кончить срокъ, мнѣ было легче жить, чѣмъ во всѣ предыдущiе годы ссылки. Вопервыхъ между арестантами у меня было уже много друзей и прiятелей, окончательно рѣшившихъ, что я хорошiй человѣкъ. Многiе изъ нихъ были очень мнѣ преданы и искренно любили меня. Пiонеръ
чуть не заплакалъ, провожая меня и товарища моего изъ острога, и когда мы потомъ, уже по выходѣ, еще цѣлый мѣсяцъ жили въ этомъ городѣ, въ одномъ казенномъ зданiи, онъ почти каждый день заходилъ къ намъ, такъ только, чтобъ поглядѣть на насъ. Были однако и личности суровыя и непривѣтливыя до конца, которымъ кажется тяжело было сказать со мной слово — Богъ знаетъ отчего. Казалось между нами стояла какая-то перегородка.
Въ послѣднее время я вообще имѣлъ больше льготъ, чѣмъ во все время каторги. Въ томъ городѣ между служащими военными у меня оказались знакомые, и даже давнишнiе школьные товарищи. Я возобновилъ съ ними сношенiя. Черезъ нихъ я могъ имѣть больше денегъ, могъ писать на родину и даже могъ имѣть книги. Уже нѣсколько лѣтъ какъ я не читалъ ни одной книги и трудно отдать отчетъ о томъ странномъ и вмѣстѣ волнующемъ впечатлѣнiи, которое произвела во мнѣ первая прочитанная мною въ острогѣ книга. Помню, я началъ читать съ вечера, когда заперли казарму, и прочиталъ всю ночь до зари. Это былъ нумеръ одного журнала. Точно вѣсть съ того свѣта прилетѣла ко мнѣ; прежняя жизнь вся ярко и свѣтло возстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много-ль я отсталъ отъ этой жизни? много-ль прожили тамъ они безъ меня, что ихъ теперь волнуетъ, какiе вопросы ихъ теперь занимаютъ? Я придирался къ словамъ, читалъ между строчками, старался находить таинственный смыслъ, намеки на прежнее; отыскивалъ слѣды того, что прежде въ мое время волновало людей, и какъ грустно мнѣ было теперь на дѣлѣ сознать до какой степени я былъ чужой въ новой жизни, сталъ ломтемъ отрѣзанымъ. Надо было привыкать къ новому, знакомиться съ новымъ поколѣнiемъ. Особенно бросался я на статью, подъ которой находилъ имя знакомаго, близкаго прежде человѣка... Но уже звучали и новыя имена: явились новые дѣятели, и я съ жадностью спѣшилъ съ ними знакомиться и досадовалъ, что у меня такъ мало книгъ въ виду, и что такъ трудно добираться до нихъ. Прежде же, при прежнемъ плацъ-майорѣ, даже опасно было носить книги въ каторгу. Въ случаѣ обыска были бы непремѣнно запросы: «откуда книги? гдѣ взялъ? Стало-быть имѣешь сношенiя?..» А что могъ я отвѣчать на такiе запросы? И потому, живя безъ книгъ, я поневолѣ углублялся въ самого себя, задавалъ себѣ вопросы, старался
разрѣшить ихъ, мучился ими иногда... Но вѣдь всего этого такъ не перескажешь!..
Поступилъ я въ острогъ зимой и потому зимой же долженъ былъ выдти на волю, въ то самое число мѣсяца, въ которое прибылъ. Съ какимъ нетерпѣнiемъ я ждалъ зимы, съ какимъ наслажденiемъ смотрѣлъ въ концѣ лѣта, какъ вянетъ листъ на деревѣ и блекнетъ трава въ степи. Но вотъ уже и прошло лѣто, завылъ осеннiй вѣтеръ; вотъ уже началъ порхать первый снѣгъ... Настала наконецъ эта зима, давно ожидаемая! Сердце мое начинало подчасъ глухо и крѣпко биться отъ великаго предчувствiя свободы. Но странное дѣло: чѣмъ больше истекало время и чѣмъ ближе подходилъ срокъ, тѣмъ все терпѣливѣе и терпѣливѣе я становился. Около самыхъ послѣднихъ дней я даже удивился и попрекнулъ себя: мнѣ показалось, что я сталъ совершенно хладнокровенъ и равнодушенъ. Многiе встрѣчавшiеся мнѣ на дворѣ въ шабашное время арестанты заговаривали со мной, поздравляли меня:
— Вотъ выйдете, батюшка Александръ Петровичъ на слободу, скоро, скоро. Оставите насъ однихъ, бобылей.
— А что Мартыновъ, вамъ-то скоро ли? отвѣчаю я.
— Мнѣ-то! ну да ужь что! Лѣтъ семь еще и я промаюсь...
И вздохнетъ про себя, остановится, посмотритъ разсѣянно, точно заглядывая въ будущее... Да, многiе искренно и радостно поздравляли меня. Мнѣ показалось, что и всѣ какъ-будто стали со мной обращаться привѣтливѣе. Я видимо становился имъ уже не свой; они уже прощались со мной. К-чинскiй, полякъ изъ дворянъ, тихiй и кроткiй молодой человѣкъ, тоже какъ и я любилъ много ходить въ шабашное время по двору. Онъ думалъ чистымъ воздухомъ и моцiономъ сохранить свое здоровье и наверстать весь вредъ душныхъ казарменныхъ ночей. «Я съ нетерпѣнiемъ жду вашего выхода, сказалъ онъ мнѣ съ улыбкою, встрѣтясь однажды со мной на прогулкѣ: — вы выйдете и ужь я буду знать тогда, что мнѣ ровно годъ остается до выхода.»
Замѣчу здѣсь мимоходомъ, что вслѣдствiе мечтательности и долгой отвычки, свобода казалась у насъ въ острогѣ какъ-то свободнѣе настоящей свободы, то-есть той, которая есть въ самомъ дѣлѣ, въ дѣйствительности. Арестанты преувеличивали понятiе о дѣйствительной свободѣ, и это такъ естественно, такъ свойственно всякому арестанту. Какой-нибудь оборваный
офицерскiй деньщикъ считался у насъ чуть не королемъ, чуть не идеаломъ свободнаго человѣка, сравнительно съ арестантами, оттого что онъ ходилъ небритый, безъ кандаловъ и безъ конвоя.
Наканунѣ самаго послѣдняго дня, въ сумерки, я обошолъ въ послѣднiй разъ около паль весь нашъ острогъ. Сколько тысячъ разъ я обошолъ эти пали во всѣ эти годы! Здѣсь за казармами скитался я въ первый годъ моей каторги одинъ, сиротливый, убитый. Помню какъ я считалъ тогда, сколько тысячъ дней мнѣ остается. Господи, какъ давно это было! Вотъ здѣсь, въ этомъ углу, проживалъ въ плѣну нашъ орелъ; вотъ здѣсь встрѣчалъ меня часто Петровъ. Онъ и теперь не отставалъ отъ меня. Подбѣжитъ, и какбы угадывая мысли мои, молча идетъ подлѣ меня и точно про себя чему-то удивляется. Мысленно прощался я съ этими почернѣлыми бревенчатыми срубами нашихъ казармъ. Какъ непривѣтливо поразили они меня тогда, въ первое время. Должно-быть и они теперь постарѣли противъ тогдашняго; но мнѣ это было непримѣтно. И сколько въ этихъ стѣнахъ погребено напрасно молодости, сколько великихъ силъ погибло здѣсь даромъ! Вѣдь надо ужь все сказать: вѣдь этотъ народъ необыкновенный былъ народъ. Вѣдь это можетъ быть и есть самый даровитый, самый сильный народъ изъ всего народа нашего. Но погибли даромъ могучiя силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ?
То-то, кто виноватъ?
На другое утро рано, еще передъ выходомъ на работу, когда только еще начинало свѣтать, обошолъ я всѣ казармы, чтобъ попрощаться со всѣми арестантами. Много мозолистыхъ, сильныхъ рукъ протянулось ко мнѣ привѣтливо. Иные жали ихъ совсѣмъ потоварищески, но такихъ было немного. Другiе уже очень хорошо понимали, что я сейчасъ стану совсѣмъ другой человѣкъ, чѣмъ они. Знали, что у меня въ городѣ есть знакомство, что я тотчасъ же отправлюсь отсюда къ господамъ и рядомъ сяду съ этими господами, какъ ровный. Они это понимали и прощались со мной хоть и привѣтливо, хоть и ласково, но далеко не какъ съ товарищемъ, а будто съ бариномъ. Иные отвертывались отъ меня и сурово не отвѣчали на мое прощанiе. Нѣкоторые посмотрѣли даже съ какою-то ненавистью.
Пробилъ барабанъ и всѣ отправились на работу, а я остался дома. Сушиловъ въ это утро всталъ чуть не раньше всѣхъ, и изъ
всѣхъ силъ хлопоталъ, чтобъ успѣть приготовить мнѣ чай. Бѣдный Сушиловъ! онъ заплакалъ, когда я подарилъ ему мои арестантскiе обноски, рубашки, подкандальники и нѣсколько денегъ. «Мнѣ не это, не это! говорилъ онъ, черезъ силу сдерживая свои дрожавшiя губы: — мнѣ васъ-то каково потерять, Александръ Петровичъ? на кого безъ васъ-то я здѣсь останусь!» Въ послѣднiй разъ простились мы и съ Акимъ Акимычемъ:
— Вотъ и вамъ скоро! сказалъ я ему.
— Мнѣ долго-съ, мнѣ еще очень долго здѣсь быть-съ, бормоталъ онъ, пожимая мою руку. Я бросился ему на шею и мы поцѣловались.
Минутъ десять спустя послѣ выхода арестантовъ, вышли и мы изъ острога, чтобъ никогда въ него не возвращаться, — я и мой товарищъ, съ которымъ я прибылъ. Надо было идти прямо въ кузницу, чтобъ расковать кандалы. Но уже конвойный съ ружьемъ не сопровождалъ насъ: мы пошли съ унтеръ-офицеромъ. Расковывали насъ наши же арестанты, въ инженерной мастерской. Я подождалъ покамѣстъ раскуютъ товарища, а потомъ подошолъ и самъ къ наковальнѣ. Кузнецы обернули меня спиной къ себѣ, подняли сзади мою ногу, положили на наковальню... Они суетились, хотѣли сдѣлать ловчѣе, лучше.
— Заклепку-то, заклепку-то повороти перво-наперво!.. командовалъ старшiй: — установь ее, вотъ такъ, ладно... Бей теперь молотомъ...
Кандалы упали. Я поднялъ ихъ... Мнѣ хотѣлось подержать ихъ въ рукѣ, взглянуть на нихъ въ послѣднiй разъ. Точно я дивился теперь, что они сейчасъ были на моихъ же ногахъ.
— Ну съ-богомъ! съ-богомъ! говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но какъ-будто чѣмъ-то довольными голосами.
Да, съ-богомъ! Свобода, новая жизнь, воскресенье изъ мертвыхъ... Экая славная минута!
ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ
КОНЕЦЪ
ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА
(НЕБЫВШАЯ ВЪ ПЕЧАТИ)
ТОВАРИЩИ
Меня конечно болѣе тянуло къ своимъ, то-есть къ «дворянамъ», особенно въ первое время. Но изъ троихъ бывшихъ русскихъ дворянъ, находившихся у насъ въ острогѣ (Акимъ Акимыча, шпiона А-ва и того, котораго считали отцеубiйцею) я знался и говорилъ только съ Акимъ Акимычемъ. Признаться, я подходилъ къ Акимъ Акимычу такъ-сказать съ отчаянiя, въ минуты самой сильной скуки и когда уже ни къ кому кромѣ него подойти не предвидѣлось. Въ прошлой главѣ я было попробовалъ разсортировать всѣхъ нашихъ людей на разряды, но теперь, какъ припомнилъ Акимъ Акимыча, то думаю, что можно еще прибавить одинъ разрядъ. Правда, что онъ одинъ его и составлялъ. Это — разрядъ совершенно равнодушныхъ каторжныхъ. Совершенно равнодушныхъ, то-есть такихъ, которымъ было бы все-равно жить, что на волѣ, что въ каторгѣ, у насъ разумѣется не было и быть не могло, но Акимъ Акимычъ кажется составлялъ исключенiе. Онъ даже и устроился въ острогѣ такъ какъ-будто всю жизнь собирался прожить въ немъ: все вокругъ него, начиная съ тюфяка, подушекъ, утвари, расположилось такъ плотно, такъ устойчиво, такъ надолго. Бивачнаго, временного не замѣчалось въ немъ и слѣда. Пробыть въ острогѣ оставалось ему еще много лѣтъ, но врядъ ли онъ хоть когда-нибудь подумалъ о выходѣ. Но если онъ и примирился съ дѣйствительностью, то
разумѣется не по сердцу, а развѣ по субординацiи, что впрочемъ для него было одно и тоже. Онъ былъ добрый человѣкъ и даже помогалъ мнѣ вначалѣ совѣтами и кой-какими услугами; но иногда, каюсь, невольно онъ нагонялъ на меня, особенно въ первое время, тоску безпримѣрную, еще болѣе усиливавшую и безъ того уже тоскливое расположенiе мое. А я отъ тоски-то и заговаривалъ съ нимъ. Жаждешь бывало хоть какого-нибудь живого слова, хоть жолчнаго, хоть нетерпѣливаго, хоть злобы какой-нибудь: мы бы ужь хоть позлились на судьбу нашу вмѣстѣ; а онъ молчитъ, клеитъ свои фонарики, или раскажетъ о томъ, какой у нихъ смотръ былъ въ такомъ-то году, и кто былъ начальникъ дивизiи, и какъ его звали по имени и отчеству, и доволенъ былъ онъ смотромъ или нѣтъ, и какъ застрѣльщикамъ сигналы были измѣнены и проч. И все такимъ ровнымъ, такимъ чиннымъ голосомъ, точно вода капаетъ по каплѣ. Онъ даже почти совсѣмъ не воодушевлялся, когда расказывалъ мнѣ, что за участiе въ какомъ-то дѣлѣ на Кавказѣ удостоился получить «святыя Анны» на шпагу. Только голосъ его становился въ эту минуту какъ-то необыкновенно важенъ и солиденъ; онъ немного понижалъ его, даже до какой-то таинственности, когда произносилъ «святыя Анны», и послѣ этого минуты на три становился какъ-то особенно молчаливъ и солиденъ... Въ этотъ первый годъ у меня бывали глупыя минуты, когда я (и всегда какъ-то вдругъ) начиналъ почти ненавидѣть Акимъ Акимыча, неизвѣстно за что, и молча проклиналъ судьбу свою, зато что она помѣстила меня съ нимъ на нарахъ голова съ головою. Обыкновенно черезъ часъ я уже укорялъ себя за это. Но это было только въ первый годъ; впослѣдствiи я совершенно примирился въ душѣ съ Акимъ Акимычемъ и стыдился моихъ прежнихъ глупостей. Наружно же мы, помнится, съ нимъ никогда не ссорились.
Кромѣ этихъ троихъ русскихъ, другихъ въ мое время перебывало у насъ восемь человѣкъ. Съ нѣкоторыми изъ нихъ я сходился довольно коротко и даже съ удовольствiемъ, но не со всѣми. Лучшiе изъ нихъ были какiе-то болѣзненные, исключительные и нетерпимые въ высшей степени. Съ двумя изъ нихъ я впослѣдствiи просто пересталъ говорить. Образованныхъ изъ нихъ было только трое: Б-славскiй, М-цкiй и старикъ Ж-ховскiй, бывшiй прежде гдѣ-то професоромъ математики — старикъ добрый, хорошiй, большой чудакъ, и несмотря на образованiе,
кажется крайне ограниченный человѣкъ. Совсѣмъ другiе были М-цкiй и Б-славскiй. Съ М-цкимъ я хорошо сошолся съ перваго раза; никогда съ нимъ не ссорился, уважалъ его, но полюбить его, привязаться къ нему я никогда не могъ. Это былъ глубоко недовѣрчивый и озлобленный человѣкъ, но умѣвшiй удивительно хорошо владѣть собой. Вотъ это-то слишкомъ большое умѣнье и не нравилось въ немъ: какъ-то чувствовалось, что онъ никогда и не передъ кѣмъ не развернетъ всей души своей. Впрочемъ можетъ-быть я и ошибаюсь. Это была натура сильная и въ высшей степени благородная. Чрезвычайная, даже нѣсколько езуитская ловкость и осторожность его въ обхожденiи съ людьми выказывала его затаенный, глубокiй скептицизмъ. А между тѣмъ это была душа страдающая именно этой двойственностью: скептицизма и глубокаго, ничѣмъ непоколебимаго вѣрованiя въ нѣкоторыя свои особыя убѣжденiя и надежды. Несмотря однакоже на всю житейскую ловкость свою, онъ былъ въ непримиримой враждѣ съ Б-славскимъ и съ другомъ его Т-жевскимъ. Б-славскiй былъ больной, нѣсколько наклонный къ чахоткѣ человѣкъ, раздражительный и нервный, но въ сущности предобрый и даже великодушный. Раздражительность его доходила иногда до чрезвычайной нетерпимости и капризовъ. Я не вынесъ этого характера и впослѣдствiи разошолся съ Б-славскимъ, но зато никогда не переставалъ любить его; а съ М-цкимъ и не ссорился, но никогда его не любилъ. Разойдясь съ Б-славскимъ, такъ случилось, что я тотчасъ же долженъ былъ разойтись и съ Т-жевскимъ, тѣмъ самымъ молодымъ человѣкомъ, о которомъ я упоминалъ въ предыдущей главѣ, расказывая о нашей претензiи. Это было мнѣ очень жаль. Т-жевскiй былъ хоть и необразованный человѣкъ, но добрый, мужественный, славный молодой человѣкъ однимъ-словомъ. Все дѣло было въ томъ, что онъ дотого любилъ и уважалъ Б-славскаго, дотого благоговѣлъ передъ нимъ, что тѣхъ, которые чуть-чуть расходились съ Б-славскимъ, считалъ тотчасъ-же почти своими врагами. Онъ и съ М-цкимъ кажется разошолся впослѣдствiи за Б-славскаго, хотя долго крѣпился. Впрочемъ всѣ они были больные нравственно, жолчные, раздражительные, недовѣрчивые. Это понятно: имъ было очень тяжело, гораздо тяжелѣе, чѣмъ намъ. Были они далеко отъ своей родины. Нѣкоторые изъ нихъ были присланы на долгiе сроки, на десять, на двѣнадцать лѣтъ, а главное, они
съ глубокимъ предубѣжденiемъ смотрѣли на всѣхъ окружающихъ, видѣли въ каторжныхъ одно только звѣрство и не могли, даже не хотѣли разглядѣть въ нихъ ни одной доброй черты, ничего человѣческаго, и что тоже очень было понятно: на эту несчастную точку зрѣнья они были поставлены силою обстоятельствъ, судьбой. Ясное дѣло, что тоска душила ихъ въ острогѣ. Съ черкесами, съ татарами, съ Исаемъ Фомичемъ они были ласковы и привѣтливы, но съ отвращенiемъ избѣгали всѣхъ остальныхъ каторжныхъ. Только одинъ Стародубскiй старовѣръ заслужилъ ихъ полное уваженiе. Замѣчательно впрочемъ, что никто изъ каторжныхъ, впродолженiи всего времени какъ я былъ въ острогѣ, не упрекнулъ ихъ ни въ происхожденiи, ни въ вѣрѣ ихъ, ни въ образѣ мыслей, что случается въ нашемъ простонародьи относительно иностранцевъ, преимущественно нѣмцевъ, хотя впрочемъ и очень рѣдко. Впрочемъ надъ нѣмцами только развѣ смѣются; нѣмецъ представляетъ собою что-то глубоко комическое для русскаго простонародья. Съ нашими же каторжные обращались даже уважительно, гораздо болѣе, чѣмъ съ нами русскими и нисколько не трогали ихъ. Но тѣ кажется никогда этого не хотѣли замѣтить и взять въ соображенiе. Я заговорилъ о Т-жевскомъ. Это онъ, когда ихъ переводили изъ мѣста первой ихъ ссылки въ нашу крѣпость, несъ Б-славскаго на рукахъ впродолженiи чуть не всей дороги, когда тотъ, слабый здоровьемъ и сложенiемъ, уставалъ почти съ полъэтапа. Они присланы были прежде въ У-горскъ. Тамъ, расказывали они, было имъ хорошо, то-есть гораздо лучше чѣмъ въ нашей крѣпости. Но у нихъ завелась какая-то, совершенно впрочемъ невинная, переписка съ другими ссыльными изъ другого города, и за это ихъ троихъ нашли нужнымъ перевести въ нашу крѣпость, ближе на глаза къ нашему высшему начальству. Третiй товарищъ ихъ былъ Ж-кiй. До ихъ прибытiя М-кiй былъ въ острогѣ одинъ. То-то онъ долженъ былъ тосковать въ первый годъ своей ссылки!
Этотъ Ж-кiй былъ тотъ самый вѣчно молившiйся Богу старикъ, о которомъ я уже упоминалъ. Всѣ наши политическiе преступники были народъ молодой, нѣкоторые даже очень; одинъ Ж-кiй былъ лѣтъ уже слишкомъ пятидесяти. Это былъ человѣкъ конечно честный, но нѣсколько странный. Товарищи его Б-славскiй и Т-жевскiй его очень не любили, даже не говорили съ нимъ, отзываясь о немъ, что онъ упрямъ и вздоренъ. Незнаю
насколько они были въ этомъ случаѣ правы. Въ острогѣ, какъ и во всякомъ такомъ мѣстѣ, гдѣ люди сбираются въ кучу не волею, а насильно, мнѣ кажется скорѣе можно поссориться и даже возненавидѣть другъ друга, чѣмъ на волѣ. Много обстоятельствъ тому способствуетъ. Впрочемъ Ж-ховскiй былъ дѣйствительно человѣкъ довольно тупой и можетъ-быть непрiятный. Всѣ остальные его товарищи были тоже съ нимъ не въ ладу. Я съ нимъ хоть и никогда не ссорился, но особенно не сходился. Свой предметъ, математику, онъ кажется зналъ. Помню, онъ все мнѣ силился растолковать на своемъ полурусскомъ языкѣ какую-то особенную, имъ самимъ выдуманную астрономическую систему. Мнѣ говорили, что онъ это когда-то напечаталъ, но надъ нимъ въ ученомъ мiрѣ только посмѣялись. Мнѣ кажется онъ былъ нѣсколько поврежденъ разсудкомъ. По цѣлымъ днямъ онъ молился на колѣняхъ Богу, чѣмъ снискалъ общее уваженiе каторги и пользовался имъ до самой смерти своей. Онъ умеръ въ нашемъ гошпиталѣ послѣ тяжкой болѣзни, на моихъ глазахъ. Впрочемъ уваженiе каторжныхъ онъ приобрѣлъ съ самаго перваго шагу въ острогѣ, послѣ своей исторiи съ нашимъ майоромъ. Въ дорогѣ отъ У-горска до нашей крѣпости ихъ не брили и они обросли бородами, такъ что когда ихъ прямо привели къ плацъ-майору, то онъ пришолъ въ бѣшеное негодованiе на такое нарушенiе субординацiи, въ чемъ впрочемъ они вовсе не были виноваты.
— Въ какомъ они видѣ! заревѣлъ онъ: — это бродяги, разбойники!
Ж-ховскiй, тогда еще плохо понимавшiй порусски и подумавшiй, что ихъ спрашиваютъ: кто они такiе? бродяги или разбойники? отвѣчалъ:
— Мы не бродяги, а политическiе преступники.
— Ка-а-акъ! Ты грубить? грубить! заревѣлъ майоръ: — въ кордегардiю! сто розогъ, сей же часъ, сiю же минуту!
Старика наказали. Онъ легъ подъ розги безпрекословно, закусилъ себѣ зубами руку и вытерпѣлъ наказанiе безъ малѣйшаго крика или стона, нешевелясь. Б-славскiй и Т-жевскiй тѣмъ временемъ уже вошли въ острогъ, гдѣ М-цкiй уже поджидалъ ихъ у воротъ и прямо бросился къ нимъ на шею, хотя до сихъ поръ никогда ихъ и не видывалъ. Взволнованные отъ майорскаго прiема, они расказали ему все о Ж-ховскомъ. Помню какъ М-цкiй мнѣ расказывалъ объ этомъ: «Я былъ внѣ себя,
говорилъ онъ: — я не понималъ что со мною дѣлается и дрожалъ какъ въ ознобѣ. Я ждалъ Ж-ховскаго у воротъ. Онъ долженъ былъ придти прямо изъ кордегардiи, гдѣ его наказывали. Вдругъ отворилась калитка: Ж-ховскiй, неглядя ни на кого, съ блѣднымъ лицомъ и съ дрожавшими блѣдными губами прошолъ между собравшихся на дворѣ каторжныхъ, уже узнавшихъ, что наказываютъ дворянина, вошолъ въ казарму, прямо къ своему мѣсту, и ни слова неговоря сталъ на колѣни и началъ молиться Богу. Каторжные были поражены и даже растроганы. Какъ увидалъ я этого старика, — говорилъ М-цкiй — сѣдого, оставившаго у себя на родинѣ жену, дѣтей, какъ увидалъ я его на колѣняхъ, позорно наказаннаго и молящагося, — я бросился за казармы и цѣлыхъ два часа былъ какъ безъ памяти; я былъ въ изступленiи...» Каторжные стали очень уважать Ж-ховскаго съ этихъ поръ и обходились съ нимъ всегда почтительно. Имъ особенно понравилось, что онъ не кричалъ подъ розгами.
Надобно однакожъ сказать всю правду: по этому примѣру отнюдь нельзя судить объ обращенiи начальства въ Сибири съ ссыльными изъ дворянъ кто бы они ни были эти ссыльные, русскiе или поляки. Этотъ примѣръ только показываетъ, что можно нарваться на лихого человѣка, и конечно, будь этотъ лихой человѣкъ гдѣ-нибудь отдѣльнымъ и старшимъ командиромъ, то участь ссыльнаго, въ случаѣ еслибъ его особенно не взлюбилъ этотъ лихой командиръ, была бы очень плохо обезпечена. Но нельзя не признаться, что самое высшее начальство въ Сибири, отъ котораго зависитъ тонъ и настрой всѣхъ прочихъ командировъ, насчетъ ссыльныхъ дворянъ очень разборчиво и даже въ иныхъ случаяхъ наровитъ дать имъ поблажку въ сравненiи съ остальными каторжными, изъ простонародiя. Причины тому ясныя: эти высшiе начальники вопервыхъ сами дворяне; вовторыхъ случалось еще прежде, что нѣкоторые изъ дворянъ не ложились подъ розги и бросались на исполнителей, отчего происходили ужасы; а втретьихъ, и мнѣ кажется это главное, уже давно, еще лѣтъ тридцать-пять тому назадъ, въ Сибирь явилась вдругъ, разомъ, большая масса ссыльныхъ дворянъ, и эти-то ссыльные, впродолженiи тридцати лѣтъ, умѣли поставить и зарекомендовать себя такъ по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычкѣ, поневолѣ глядѣло въ мое время на дворянъ-преступниковъ извѣстнаго разряда иными
глазами, чѣмъ на всѣхъ другихъ ссыльныхъ. Вслѣдъ за высшимъ начальствомъ привыкли глядѣть такими же глазами и низшiе командиры, разумѣется заимствуя этотъ взглядъ и тонъ свыше, повинуясь, подчиняясь ему. Впрочемъ многiе изъ этихъ низшихъ командировъ глядѣли тупо, критиковали про себя высшiя распоряженiя и очень, очень рады бы были, еслибъ имъ только не мѣшали распорядиться посвоему. Но имъ несовсѣмъ это позволяли. Я имѣю твердое основанiе такъ думать, и вотъ почему. Второй разрядъ каторги, въ которомъ я находился и состоявшiй изъ крѣпостныхъ арестантовъ, подъ военнымъ начальствомъ, былъ несравненно тяжеле остальныхъ двухъ разрядовъ, то-есть третьяго (заводскаго) и перваго (въ рудникахъ.) Тяжеле онъ былъ нетолько для дворянъ, но и для всѣхъ остальныхъ арестантовъ, именно потому, что начальство и устройство этого разряда — всe военное, очень похожее на арестантскiя роты въ Россiи. Военное начальство строже, порядки тѣснѣе, всегда въ цѣпяхъ, всегда подъ конвоемъ, всегда подъ замкомъ: а этого нѣтъ въ такой силѣ въ первыхъ двухъ разрядахъ. Такъ покрайней-мѣрѣ говорили всѣ наши арестанты, а между ними были знатоки дѣла. Они всѣ съ радостью пошли бы въ первый разрядъ, считающiйся въ законахъ тягчайшимъ и даже много разъ мечтали объ этомъ. Объ арестантскихъ же ротахъ въ Россiи, всѣ наши, которые были тамъ, говорили съ ужасомъ и увѣряли, что во всей Россiи нѣтъ тяжеле мѣста, какъ арестантскiя роты по крѣпостямъ, и что въ Сибири рай сравнительно съ тамошней жизнью. Слѣдственно если при такомъ строгомъ содержанiи, какъ въ нашемъ острогѣ, при военномъ начальствѣ, на глазахъ самого генералъ-губернатора и наконецъ въ виду такихъ случаевъ (иногда бывавшихъ), что нѣкоторые постороннiе, но офицiозные люди, по злобѣ или по ревности къ службѣ, готовы были тайкомъ донести куда слѣдуетъ, что такого-то дескать разряда преступникамъ такiе-то неблагонамѣренные командиры даютъ поблажку, — если въ такомъ мѣстѣ, говорю я, на преступниковъ-дворянъ смотрѣли нѣсколько другими глазами, чѣмъ на остальныхъ каторжныхъ, то тѣмъ болѣе смотрѣли на нихъ гораздо льготнѣе въ первомъ и третьемъ разрядахъ. Слѣдственно по тому мѣсту, гдѣ я былъ, мнѣ кажется я могу судить въ этомъ отношенiи и о всей Сибири. Всѣ слухи и расказы, доходившiе до меня на этотъ счетъ, отъ ссыльныхъ перваго и третьяго
разрядовъ, подтверждали мое заключенiе. Въ самомъ дѣлѣ на всѣхъ насъ, дворянъ, въ нашемъ острогѣ начальство смотрѣло внимательнѣе и осторожнѣе. Поблажки намъ насчетъ работы и содержанiя не было рѣшительно никакой: тѣже работы, тѣже кандалы, тѣже замки, однимъ словомъ все тоже самое, что и у всѣхъ арестантовъ. Да и облегчить-то нельзя было. Я знаю, что въ этомъ городѣ въ то недавнее давнопрошедшее время было столько доносчиковъ, столько интригъ, столько рывшихъ другъ другу яму, что начальство естественно боялось доноса. А ужь чего страшнѣе было въ то время доноса о томъ, что извѣстнаго разряда преступникамъ даютъ поблажку! Итакъ всякiй побаивался, и мы жили наравнѣ со всѣми каторжными, но относительно тѣлеснаго наказанiя было нѣкоторое исключенiе. Правда, насъ бы чрезвычайно удобно высѣкли, еслибъ мы заслужили это, то-есть проступились въ чемъ-нибудь. Этого требовалъ долгъ службы и равенства — передъ тѣлеснымъ наказанiемъ. Но такъ, зря, легкомысленно насъ все-таки бы не высѣкли; а съ простыми арестантами такого рода легкомысленное обращенiе разумѣется случалось, особенно при нѣкоторыхъ субалтерныхъ командирахъ и охотникахъ распорядиться и внушить при всякомъ удобномъ случаѣ. Намъ извѣстно было, что комендантъ, узнавъ объ исторiи съ старикомъ Ж-ховскимъ, очень вознегодовалъ на майора и внушилъ ему, чтобъ онъ на будущее время изволилъ держать руки покороче. Такъ расказывали мнѣ всѣ. Знали тоже у насъ, что самъ генералъ-губернаторъ, довѣрявшiй нашему майору и отчасти любившiй его, какъ исполнителя и человѣка съ нѣкоторыми способностями, узнавъ про эту исторiю, тоже выговаривалъ ему. И майоръ нашъ принялъ это къ свѣдѣнiю. Ужь какъ напримѣръ ему хотѣлось добраться до М-цкаго, котораго онъ ненавидѣлъ черезъ наговоры А-ва, но онъ никакъ не могъ его высѣчь, хотя и искалъ предлога, гналъ его и подыскивался къ нему. Объ исторiи Ж-ховскаго скоро узналъ весь городъ и общее мнѣнiе было противъ майора; многiе ему выговаривали, иные даже съ непрiятностями. Вспоминаю теперь и мою первую встрѣчу съ плацъ-майоромъ. Насъ, то-есть меня и другого ссыльнаго изъ дворянъ, съ которымъ я вмѣстѣ вступилъ въ каторгу, напугали еще въ Тобольскѣ расказами о непрiятномъ характерѣ этого человѣка. Бывшiе тамъ въ это время старинные двадцатипятилѣтнiе ссыльные изъ дворянъ,
встрѣтившiе насъ съ глубокой симпатiей и имѣвшiе съ нами сношенiя все время какъ мы сидѣли на пересыльномъ дворѣ, предостерегали насъ отъ будущаго командира нашего и обѣщались сдѣлать всe что только могутъ, черезъ знакомыхъ людей, чтобъ защитить насъ отъ его преслѣдованiя. Въ самомъ дѣлѣ, три дочери генералъ-губернатора, прiѣхавшiя изъ Россiи и гостившiя въ то время у отца, получили отъ нихъ письма и кажется говорили ему въ нашу пользу. Но что онъ могъ сдѣлать? Онъ только сказалъ майору, чтобъ онъ былъ нѣсколько поразборчивѣе. Часу въ третьемъ пополудни мы, то-есть я и товарищъ мой, прибыли въ этотъ городъ, и конвойные прямо повели насъ къ нашему повелителю. Мы стояли въ передней ожидая его. Между тѣмъ уже послали за острожнымъ унтеръ-офицеромъ. Какъ только явился онъ, вышелъ и плацъ-майоръ. Багровое, угреватое и злое лицо его произвело на насъ чрезвычайно тоскливое впечатлѣнiе: точно злой паукъ выбѣжалъ на бѣдную муху, попавшуюся въ его паутину.
— Какъ тебя зовутъ? спросилъ онъ моего товарища. Онъ говорилъ скоро, рѣзко, отрывисто, и очевидно хотѣлъ произвести на насъ впечатлѣнiе.
— Такой-то.
— Тебя? продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, уставивъ на меня свои очки.
— Такой-то.
— Унтеръ-офицеръ! сейчасъ ихъ въ острогъ, выбрить въ кордегардiи по-гражданскому, немедленно, половину головы; кандалы перековать завтра же. Это какiя шинели? откуда получили? спросилъ онъ вдругъ, обративъ вниманiе на сѣрые капоты, съ жолтыми кругами на спинахъ, выданные намъ въ Тобольскѣ и въ которыхъ мы предстали предъ его свѣтлыя очи. — Это новая форма! Это вѣрно какая-нибудь новая форма... Еще проектируется... изъ Петербурга... говорилъ онъ повертывая насъ поочередно. — Съ ними нѣтъ ничего? спросилъ онъ вдругъ конвоировавшаго насъ жандарма.
— Собственная одежда есть, ваше высокоблагородiе, отвѣчалъ жандармъ, какъ-то мгновенно вытянувшись, даже съ небольшимъ вздрагиванiемъ. Его всѣ знали, всѣ о немъ слышали, онъ всѣхъ пугалъ.
— Все отобрать. Отдать имъ только одно бѣлье, и то бѣлое,
а цвѣтное, если есть, отобрать. Остальное всe продать съ аукцiона. Деньги записать въ приходъ. Арестантъ не имѣетъ собственности, продолжалъ онъ, строго посмотрѣвъ на насъ. — Смотрите же, вести себя хорошо! чтобъ я не слыхалъ! Нето... тѣлес-нымъ на-казанiемъ! За малѣйшiй проступокъ — р-р-розги!..
Весь этотъ вечеръ я съ непривычки былъ почти боленъ отъ этого прiема. Впрочемъ впечатлѣнiе усилилось и тѣмъ, что я увидѣлъ въ острогѣ; но о вступленiи моемъ въ острогъ я уже расказывалъ.
Я упомянулъ сейчасъ, что намъ не дѣлали и не смѣли дѣлать никакой поблажки, никакого облегченiя передъ прочими арестантами въ работѣ. Но одинъ разъ однако попробовали сдѣлать: я и Б-славскiй цѣлыхъ три мѣсяца ходили въ инженерную канцелярiю въ качествѣ писарей. Но это сдѣлали шито-крыто и сдѣлало инженерное начальство. То-есть прочiе всѣ пожалуй, кому надо было, знали, но дѣлали видъ, что незнали. Это случилось еще при командирѣ команды Г-вѣ. Подполковникъ Г-ковъ упалъ къ намъ какъ съ неба, пробылъ у насъ очень недолго, — если не ошибаюсь, неболѣе полугода, даже и того меньше — и уѣхалъ въ Россiю, произведя необыкновенное впечатлѣнiе на всѣхъ арестантовъ. Его нето-что любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здѣсь это слово. Какъ онъ это сдѣлалъ, незнаю, но онъ завоевалъ ихъ съ перваго разу. «Отецъ, отецъ! отца ненадо!» говорили поминутно арестанты во все время его управленiя инженерною частью. Кутила онъ былъ кажется ужаснѣйшiй. Небольшого роста, съ дерзкимъ, самоувѣреннымъ взглядомъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ ласковъ съ арестантами, чуть не до нѣжностей, и дѣйствительно буквально любилъ ихъ какъ отецъ. Отчего онъ такъ любилъ арестантовъ — сказать не могу, но онъ не могъ видѣть арестанта, чтобъ не сказать ему ласковаго, веселаго слова, чтобъ не посмѣяться съ нимъ, не пошутить съ нимъ, и главное — ни капли въ этомъ не было чего-нибудь начальническаго, хоть чего-нибудь обозначавшаго неровную или чисто начальничью ласку. Это былъ свой товарищъ, свой человѣкъ въ высочайшей степени. Но несмотря на весь этотъ инстинктивный демократизмъ его, арестанты ниразу не проступились передъ нимъ въ какой-нибудь непочтительности, фамильярности. Напротивъ. Только все лицо
арестанта расцвѣтало, когда онъ встрѣчался съ командиромъ, и снявши шапку, онъ уже смотрѣлъ улыбаясь, когда тотъ подходилъ къ нему. А если тотъ заговоритъ, — какъ рублемъ подаритъ. Бываютъ-же такiе популярные люди. Смотрѣлъ онъ молодцомъ, ходилъ прямо, браво. «Орелъ!» говорятъ бывало о немъ арестанты. Облегчить ихъ онъ конечно ничѣмъ не могъ: завѣдывалъ онъ только одними инженерными работами, которыя и при всѣхъ другихъ командирахъ шли въ своемъ всегдашнемъ, разъ заведенномъ законномъ порядкѣ. Развѣ только встрѣтивъ случайно партiю на работѣ, видя, что дѣло кончено, не держитъ бывало лишняго времени и отпуститъ до барабана. Но нравилась его довѣренность къ арестанту, отсутствiе мелкой щепетильности и раздражительности, совершенное отсутствiе иныхъ оскорбительныхъ формъ въ начальническихъ отношенiяхъ. Потеряй онъ тысячу рублей, — я думаю первый воръ изъ нашихъ, еслибъ нашолъ ихъ, отнесъ бы къ нему. Да, я увѣренъ что такъ было бы. Съ какимъ глубокимъ участiемъ узнали арестанты, что ихъ орелъ-командиръ поссорился на-смерть съ нашимъ ненавистнымъ майоромъ. Это случилось въ первый же мѣсяцъ по его прибытiи. Нашъ майоръ былъ когда-то его сослуживецъ. Они встрѣтились послѣ долгой разлуки какъ друзья и закутили было вмѣстѣ. Но вдругъ у нихъ порвалось. Они поссорились и Г-въ сдѣлался ему смертельнымъ врагомъ. Слышно было даже, что они подрались при этомъ случаѣ, что съ нашимъ майоромъ могло случиться: онъ часто дирался. Какъ услышали это арестанты, радости ихъ не было конца. «Осьмиглазому-ли съ такимъ ужиться! тотъ орелъ, а нашъ...», и тутъ обыкновенно прибавлялось словцо, неудобное въ печати. Ужасно интересовались у насъ тѣмъ, кто изъ нихъ кого поколотилъ. Еслибъ слухъ объ ихъ дракѣ оказался невѣрнымъ (что можетъ-быть такъ и было), то кажется нашимъ арестантикамъ было бы это очень досадно. «Нѣтъ ужь навѣрно командиръ одолѣлъ, говорили они: — онъ маленькой да удаленькой, а тотъ слышь подъ кровать отъ него залѣзъ.» Но скоро Г-ковъ уѣхалъ, и арестанты опять впали въ унынiе. Инженерные командиры были у насъ правда всѣ хороши: при мнѣ смѣнилось ихъ трое или четверо; «да все не нажить ужь такого, говорили арестанты: — орелъ былъ, орелъ и заступникъ». Вотъ этотъ-то Г-ковъ очень любилъ всѣхъ насъ дворянъ и подъ конецъ велѣлъ мнѣ и Б-славскому ходить иногда въ
канцелярiю. По отъѣздѣ же его это устроилось болѣе правильнымъ образомъ. Изъ инженеровъ были люди (изъ нихъ особенно одинъ) очень намъ симпатизировавшiе. Мы ходили, переписывали бумаги, даже почеркъ нашъ сталъ совершенствоваться, какъ вдругъ отъ высшаго начальства послѣдовало немедленное повелѣнiе поворотить насъ на прежнiя работы: кто-то ужь успѣлъ донести! Впрочемъ это и хорошо было: канцелярiя стала намъ обоимъ очень надоѣдать. Потомъ мы года два почти неразлучно ходили съ Б. на однѣ работы, чаще же всего въ мастерскую. Мы съ нимъ болтали; говорили объ нашихъ надеждахъ, убѣжденiяхъ. Славный былъ онъ человѣкъ; но убѣжденiя его иногда были очень странныя, исключительныя. Часто у нѣкотораго разряда людей, очень умныхъ, устанавливаются иногда совершенно парадоксальныя понятiя. Но за нихъ столько было въ жизни выстрадано, такою дорогою цѣною они достались, что оторваться отъ нихъ уже слишкомъ больно, почти невозможно. Б-славскiй съ болью принималъ каждое возраженiе и съ ѣдкостью отвѣчалъ мнѣ. Впрочемъ во многомъ можетъ-быть онъ былъ и правѣе меня, незнаю; но мы наконецъ разстались и это было мнѣ очень больно: мы уже много раздѣлили вмѣстѣ.
Между тѣмъ М-кiй съ годами всe какъ-то становился грустнѣе и мрачнѣе. Тоска одолѣвала его. Прежде, въ первое мое время въ острогѣ, онъ былъ сообщительнѣе, душа его все-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третiй годъ жилъ онъ въ каторгѣ, въ то время какъ я поступилъ. Сначала онъ многимъ интересовался изъ того, что въ эти два года случилось на свѣтѣ и объ чемъ онъ не имѣлъ понятiя, сидя въ острогѣ; распрашивалъ меня, слушалъ, волновался. Но подъ конецъ, съ годами все это какъ-то стало въ немъ сосредоточиваться внутри, на сердцѣ. Угли покрывались золою. Озлобленiе расло въ немъ болѣе и болѣе. «Jе hаїs сеs brigаnds»* — повторялъ онъ мнѣ часто, съ ненавистью смотря на каторжныхъ, которыхъ я уже успѣлъ узнать ближе, и никакiе доводы мои въ ихъ пользу на него не дѣйствовали. Онъ не понималъ что я говорю; иногда впрочемъ разсѣянно соглашался; но назавтра же опять повторялъ: «Jе hаїs сеs brigаnds». Кстати: мы съ нимъ часто говорили пофранцузски, и за это одинъ приставъ надъ работами, инженерный солдатъ Дранишниковъ, неизвѣстно по какому соображенiю, прозвалъ насъ фершелами. М-цкiй воодушевлялся только вспоминая про свою
мать. «Она стара, она больная, — говорилъ онъ мнѣ: — она любитъ меня болѣе всего на свѣтѣ, а я здѣсь незнаю жива она или нѣтъ? Довольно ужь для нея того, что она знала какъ меня гоняли сквозь строй...» М-цкiй былъ не дворянинъ и передъ ссылкою былъ наказанъ тѣлесно. Вспоминая объ этомъ, онъ стискивалъ зубы и старался смотрѣть въ сторону. Въ послѣднее время онъ всe чаще и чаще сталъ ходить одинъ. Разъ поутру, въ двѣнадцатомъ часу, его потребовали къ коменданту. Комендантъ вышелъ къ нему съ веселой улыбкой.
— Ну, М-цкiй, что ты сегодня во снѣ видѣлъ? спросилъ онъ его.
«Я такъ и вздрогнулъ, расказывалъ воротясь къ намъ М-кiй. — Мнѣ будто сердце пронзило.»
— Видѣлъ, что письмо отъ матери получилъ, отвѣчалъ онъ.
— Лучше, лучше! возразилъ комендантъ. — Ты свободенъ! Твоя мать просила... просьба ея услышана. Вотъ письмо ея, а вотъ и приказъ о тебѣ. Сейчасъ же выйдешь изъ острога.
Онъ воротился къ намъ блѣдный, еще неочнувшiйся отъ извѣстiя. Мы его поздравляли. Онъ жалъ намъ руки своими дрожащими похолодѣвшими руками. Многiе арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.
Онъ вышелъ на поселенье и остался въ нашемъ же городѣ. Вскорѣ ему дали мѣсто. Сначала онъ часто приходилъ къ нашему острогу, и когда могъ, сообщалъ намъ разныя новости. Преимущественно политическiя очень интересовали его.
Изъ остальныхъ четырехъ, то-есть кромѣ М-цкаго, Т-жевскаго, Б-славскаго и Ж-ховскаго, двое были еще очень молодые люди, присланные на короткiе сроки, мало-образованные, но честные, простые, прямые. Третiй, А-чуковскiй, былъ ужь слишкомъ простоватъ и ничего особеннаго не заключалъ въ себѣ, но четвертый, Б-мъ, человѣкъ уже пожилой, производилъ на всѣхъ насъ прескверное впечатлѣнiе. Незнаю какъ онъ попалъ въ разрядъ такихъ преступниковъ, да и самъ онъ отрицалъ это. Это была грубая мелко-мѣщанская душа, съ привычками и правилами лавочника, разбогатѣвшаго на обсчитанныя копѣйки. Онъ былъ безо всякаго образованiя и не интересовался ничѣмъ, кромѣ своего ремесла. Онъ былъ маляръ, но маляръ изъ ряду вонъ, маляръ великолѣпный. Скоро начальство узнало о его способностяхъ и весь городъ сталъ требовать Б-ма, для
малеванья стѣнъ и потолковъ. Въ два года онъ росписалъ почти всѣ казенныя квартиры. Владѣтели квартиръ платили ему отъ себя и жилъ онъ-таки не бѣдно. Но всего лучше было то, что на работу съ нимъ стали посылать и другихъ его товарищей. Изъ троихъ, ходившихъ съ нимъ постоянно, двое научились у него ремеслу и одинъ изъ нихъ, Т-жевскiй, сталъ малевать нехуже его. Нашъ плацъ-майоръ, занимавшiй тоже казенный домъ, въ свою очередь потребовалъ Б-ма и велѣлъ росписать ему всѣ стѣны и потолки. Тутъ ужь Б-мъ постарался: у генералъ-губернатора не было такъ росписано. Домъ былъ деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый, и чрезвычайно шелудивый снаружи: росписано же внутри было какъ во дворцѣ и майоръ былъ въ восторгѣ... Онъ потиралъ руки и поговаривалъ, что теперь непремѣнно женится: «при такой квартирѣ нельзя не жениться», прибавлялъ онъ очень серьозно. Б-момъ былъ онъ все болѣе и болѣе доволенъ, а чрезъ него и другими, работавшими съ нимъ вмѣстѣ. Работа шла цѣлый мѣсяцъ. Въ этомъ мѣсяцѣ майоръ совершенно измѣнилъ свое мнѣнiе о всѣхъ нашихъ и началъ имъ покровительствовать. Дошло до того, что однажды вдругъ онъ потребовалъ къ себѣ изъ острога Ж-ховскаго.
— Ж-ховскiй! сказалъ онъ, — я тебя оскорбилъ. Я тебя высѣкъ напрасно, я знаю это. Я раскаяваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я — раскаяваюсь!
Ж-ховскiй отвѣчалъ, что онъ это понимаетъ.
— Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальникъ, призвалъ тебя съ тѣмъ, чтобъ просить у тебя прощенiя! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной? Червякъ! меньше червяка: ты арестантъ! а я — божьею милостью* майоръ. Майоръ! понимаешь ли ты это?
Ж-ховскiй отвѣчалъ, что и это понимаетъ.
— Ну такъ теперь я мирюсь съ тобой. Но чувствуешь ли, чувствуешь ли это вполнѣ, во всей полнотѣ? Способенъ ли ты это понять и почувствовать? Сообрази только: я, я, маiоръ... и т. д.
Ж-ховскiй самъ расказывалъ мнѣ всю эту сцену. Стало-быть было же и въ этомъ пьяномъ, вздорномъ и безпорядочномъ
человѣкѣ человѣческое чувство. Взявъ въ соображенiе его понятiя и развитiе, такой поступокъ можно было считать почти великодушнымъ. Впрочемъ пьяный видъ можетъ-быть тому много способствовалъ.
Мечта его не осуществилась: онъ не женился, хотя ужь совершенно было рѣшился, когда кончили отдѣлывать его квартиру. Вмѣсто женитьбы онъ попалъ подъ-судъ и ему велѣно было подать въ отставку. Тутъ ужь и всѣ старые грѣхи ему приплели. Прежде въ этомъ городѣ онъ былъ, помнится, городничимъ... Ударъ упалъ на него неожиданно. Въ острогѣ непомѣрно обрадовались извѣстiю. Это былъ праздникъ, торжество! Майоръ, говорятъ, ревѣлъ какъ старая баба и обливался слезами. Но дѣлать нечего. Онъ вышелъ въ отставку, пару сѣрыхъ продалъ, потомъ все имѣнiе и впалъ даже въ бѣдность. Мы встрѣчали его потомъ въ штатскомъ изношеномъ сертукѣ, въ фуражкѣ съ кокардочкой. Онъ злобно смотрѣлъ на арестантовъ. Но все обаянiе его прошло, только-что онъ снялъ мундиръ. Въ мундирѣ онъ былъ гроза, богъ. Въ сертукѣ онъ вдругъ сталъ совершенно ничѣмъ и смахивалъ на лакея. Удивительно какъ много составляетъ мундиръ у этихъ людей.
ѲЕДОРЪ ДОСТОЕВСКIЙ
** здоров (лат.).
* Все что я пишу здѣсь о наказанiяхъ и казняхъ было въ мое время. Теперь, я слышалъ, все это измѣнилось и измѣняется. (Примеч. автора.)
* здоров (лат.).
** То-есть въ лѣсу, гдѣ поетъ кукушка. Онъ хочетъ сказать, что они тоже бродяги. (Примеч. автора.)
* То-есть съ осердiемъ. Арестанты въ насмѣшку выговаривали: съ усер-дiемъ. (Примеч. автора.)
* По зубамъ. (Примеч. автора.)
* Ненавижу бандитов (фр.).
* То-есть убили мужика или бабу, подозрѣвая, что они пустили по вѣтру порчу, отъ которой падаетъ скотъ. У насъ былъ одинъ такой убiйца. (Примеч. автора.)
* Я ненавижу этих бандитов (фр.).
* Буквальное выраженiе, впрочемъ въ мое время употреблявшееся не однимъ нашимъ майоромъ, а и многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими изъ нижнихъ чиновъ. (Примеч. автора.)