<70>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

_____

Въ отдаленныхъ краяхъ Сибири, среди степей, горъ или непроходимыхъ лѣсовъ, попадаются изрѣдка маленькiе города, съ одной, много съ двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, съ двумя церквами — одной въ городѣ, другой на кладбищѣ, — города, похожiе болѣе на хорошее подмосковное село, чѣмъ на городъ. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, засѣдателями и всѣмъ остальнымъ субалтернымъ чиномъ. Вообще въ Сибири, не смотря на холодъ, служить чрезвычайно тепло. Люди живутъ простые, нелиберальные; порядки старые, крѣпкiе, вѣками освященные. Чиновники, по справедливости играющiе роль сибирскаго дворянства — или туземцы, закоренѣлые сибиряки, или наѣзжiе изъ Россiи, большею частью изъ столицъ, прельщенные выдаваемымъ не въ зачетъ окладомъ жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами въ будущемъ. Изъ нихъ умѣющiе разрѣшать загадку жизни почти всегда остаются въ Сибири и съ наслажденiемъ въ ней укореняются. Впослѣдствiи они приносятъ богатые и сладкiе плоды. Но другiе, народъ легкомысленный и неумѣющiй разрѣшать загадку жизни, скоро наскучаютъ Сибирью и съ тоской себя спрашиваютъ: «зачѣмъ они въ нее заѣхали?» Съ нетерпѣнiемъ отбываютъ они свой законный терминъ службы, три года, и по истеченiи его тотчасъ же хлопочутъ о своемъ переводѣ и возвращаются во–свояси, браня Сибирь и подсмѣиваясь надъ нею. Они неправы: не только съ служебной, но даже со многихъ точекъ зрѣнiя въ Сибири можно блаженствовать. Климатъ превосходный; есть много замѣчательно богатыхъ и хлѣбосольныхъ купцовъ; много чрезвычайно достаточныхъ инородцевъ. Барышни цвѣтутъ розами и нравственны до послѣдней крайности. Дичь летаетъ по улицамъ и сама натыкается на охотника. Шампанскаго выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бываетъ въ иныхъ мѣстахъ самъ–пятнадцать... Вообще земля благословенная. Надобно только умѣть ею пользоваться. Въ Сибири умѣютъ ею пользоваться.

Въ одномъ изъ такихъ веселыхъ и довольныхъ собою городковъ, съ самымъ милѣйшимъ населенiемъ, воспоминанiе о которомъ останется неизгладимымъ въ моемъ сердцѣ, встрѣтилъ я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившагося въ Россiи дворяниномъ и помѣщикомъ, потомъ сдѣлавшагося ссыльно–каторжнымъ втораго разряда, за убiйство жены своей, и, по истеченiи опредѣленнаго ему закономъ десятилѣтняго термина каторги, смиренно и неслышно доживавшаго свой вѣкъ въ городкѣ К. поселенцемъ. Онъ собственно приписанъ былъ къ одной подгородной волости, но жилъ въ городѣ, имѣя возможность добывать въ немъ хоть какое–нибудь пропитанiе обученiемъ дѣтей. Въ сибирскихъ городахъ часто встрѣчаются учителя изъ ссыльныхъ поселенцевъ; ими не брезгаютъ. Учатъ же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприщѣ жизни и о которомъ безъ нихъ въ отдаленныхъ краяхъ Сибири не имѣли бы и понятiя. Въ первый разъ я встрѣтилъ Александра Петровича въ домѣ одного стариннаго, заслуженнаго и хлѣбосольнаго чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у котораго было пять дочерей, разныхъ лѣтъ, подававшихъ прекрасныя надежды. Александръ Петровичъ давалъ имъ уроки, четыре раза въ недѣлю, по 30 копѣекъ серебромъ за урокъ. Наружность его меня заинтересовала. Это былъ чрезвычайно блѣдный и худой человѣкъ, еще не старый, лѣтъ тридцати пяти, маленькiй и щедушный. Одѣтъ былъ всегда весьма чисто, по–европейски. Если вы съ нимъ заговаривали, то онъ смотрѣлъ на васъ чрезвычайно пристально и внимательно, съ строгой вѣжливостью выслушивалъ каждое слово ваше, какъ будто въ него вдумываясь, какъ будто вы вопросомъ вашимъ задали ему задачу или хотите выпытать у него какую нибудь тайну, и наконецъ отвѣчалъ ясно и коротко, но до того взвѣшивая каждое слово своего отвѣта, что вамъ вдругъ становилось отчего–то неловко, и вы наконецъ сами радовались окончанiю разговора. Я тогда же распросилъ о немъ Ивана Иваныча и узналъ, что Горянчиковъ живетъ безукоризненно и нравственно и что иначе Иванъ

Иванычъ не пригласилъ бы его для дочерей своихъ; но что онъ страшный нелюдимъ, ото всѣхъ прячется, чрезвычайно ученъ, много читаетъ, но говоритъ весьма мало и что вообще съ нимъ довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что онъ положительно сумашедшiй, хотя и находили, что въ сущности это еще не такой важный недостатокъ, что многiе изъ почетныхъ членовъ города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что онъ могъ бы даже быть полезнымъ, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня въ Россiи, можетъ быть даже и не послѣднiе люди, но знали, что онъ съ самой ссылки упорно пресѣкъ съ ними всякiя сношенiя, — однимъ словомъ вредитъ себѣ. Къ тому же у насъ всѣ знали его исторiю, знали, что онъ убилъ жену свою, еще въ первый годъ своего супружества, убилъ изъ ревности и самъ донесъ на себя (что весьма облегчило его наказанiе). На такiя же преступленiя всегда смотрятъ какъ на несчастiя, и сожалѣютъ о нихъ. Но, не смотря на все это, чудакъ упорно сторонился отъ всѣхъ и являлся въ людяхъ только давать уроки.

Я сначала не обращалъ на него особеннаго вниманiя, но, самъ не знаю почему, онъ мало–по–малу началъ интересовать меня. Въ немъ было что–то загадочное. Разговориться не было съ нимъ ни малѣйшей возможности. Конечно, на вопросы мои онъ всегда отвѣчалъ и даже съ такимъ видомъ, какъ будто считалъ это своею первѣйшею обязанностью; но послѣ его отвѣтовъ я какъ–то тяготился его дольше распрашивать: да и на лицѣ его, послѣ такихъ разговоровъ, всегда виднѣлось какое–то страданiе и утомленiе. Помню, я шолъ съ нимъ однажды, въ одинъ прекрасный лѣтнiй вечеръ, отъ Ивана Иваныча. Вдругъ мнѣ вздумалось пригласить его на минутку къ себѣ выкурить папироску. Не могу описать, какой ужасъ выразился на лицѣ его; онъ совсѣмъ потерялся, началъ бормотать какiя–то безсвязныя слова и вдругъ, злобно взглянувъ на меня, бросился бѣжать въ противоположную сторону. Я даже удивился. Съ тѣхъ поръ, встрѣчаясь со мной, онъ смотрѣлъ на меня какъ будто съ какимъ–то испугомъ. Но я не унялся; меня что–то тянуло къ нему, и мѣсяцъ спустя, я ни съ того, ни съ сего, самъ зашолъ къ Горянчикову. Разумѣется, я поступилъ глупо и неделикатно. Онъ квартировалъ на самомъ краю города, у старухи мѣщанки, у которой была больная въ чахоткѣ дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенокъ лѣтъ десяти, хорошенькая и веселенькая дѣвочка. Александръ Петровичъ сидѣлъ съ ней и училъ ее читать въ ту минуту, какъ я вошолъ къ нему. Увидя меня, онъ до того смѣшался, какъ будто я поймалъ его на какомъ нибудь преступленiи. Онъ растерялся совершенно, вскочилъ со стула и глядѣлъ на меня во всѣ глаза. Мы наконецъ усѣлись; онъ пристально слѣдилъ за каждымъ моимъ взглядомъ, какъ–будто въ каждомъ изъ нихъ подозрѣвалъ какой нибудь особенный таинственный смыслъ. Я догадался, что онъ былъ мнителенъ до сумашествiя. Онъ съ ненавистью глядѣлъ на меня, чуть не спрашивая: «да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорилъ съ нимъ о нашемъ городкѣ, о текущихъ новостяхъ; онъ отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что онъ не только не зналъ самыхъ обыкновенныхъ, всѣмъ извѣстныхъ городскихъ новостей, но даже не интересовался знать ихъ. Заговорилъ я потомъ о нашемъ краѣ, о его потребностяхъ; онъ слушалъ меня молча и до того странно смотрѣлъ мнѣ въ глаза, что мнѣ стало наконецъ совѣстно за нашъ разговоръ. Впрочемъ, я чуть не раздразнилъ его новыми книгами и журналами; они были у меня въ рукахъ, только что съ почты, я предлагалъ ихъ ему еще неразрѣзанные. Онъ бросилъ на нихъ жадный взглядъ, но тотчасъ же перемѣнилъ намѣренiе и отклонилъ предложенiе, отзываясь недосугомъ. Наконецъ я простился съ нимъ и, выйдя отъ него, почувствовалъ, что съ сердца моего спала какая–то несносная тяжесть. Мнѣ было стыдно и показалось чрезвычайно глупымъ приставать къ человѣку, который именно поставляетъ своею главнѣйшею задачею — какъ можно подальше спрятаться отъ всего свѣта. Но дѣло было сдѣлано. Помню, что книгъ я у него почти совсѣмъ не замѣтилъ и стало быть несправедливо говорили о немъ, что онъ много читаетъ. Однакоже, проѣзжая раза два, очень поздно ночью, мимо его оконъ, я замѣтилъ въ нихъ свѣтъ. Что же дѣлалъ онъ, просиживая до зари? Не писалъ ли онъ? а если такъ, что же именно?

Обстоятельства удалили меня изъ нашего городка мѣсяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узналъ, что Александръ Петровичъ умеръ осенью, умеръ въ уединенiи и даже ни разу не позвалъ къ себѣ лекаря. Въ городкѣ о немъ уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился съ хозяйкой покойника, намѣреваясь вывѣдать у нея: чѣмъ особенно занимался ея жилецъ и не писалъ ли онъ чего–нибудь? За двугривенный она принесла мнѣ цѣлое лукошко бумагъ, оставшихся послѣ покойника. Старуха призналась, что двѣ тетрадки она ужь истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, отъ которой трудно было допытаться чего–нибудь путнаго. О жильцѣ своемъ она не могла сказать мнѣ ничего особенно новаго. По ея словамъ, онъ почти никогда ничего не дѣлалъ и по мѣсяцамъ не раскрывалъ книги и не бралъ пера въ руки; зато цѣлыя ночи прохаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и всe что–то думалъ, а иногда и говорилъ самъ съ собою; что онъ очень полюбилъ и очень ласкалъ ея внучку, Катю, особенно съ тѣхъ поръ какъ узналъ, что ее зовутъ Катей, и что въ Катерининъ день каждый разъ ходилъ по комъ–то служить панихиду. Гостей не могъ терпѣть; со двора выходилъ только учить дѣтей; косился даже на нее, старуху, когда она, разъ въ недѣлю, приходила хоть немножко прибрать въ его комнатѣ, и почти

никогда не сказалъ съ нею ни единаго слова, въ цѣлыхъ три года. Я спросилъ Катю: помнитъ ли она своего учителя? Она посмотрѣла на меня молча, отвернулась къ стѣнкѣ и заплакала. Стало–быть могъ же этотъ человѣкъ хоть кого нибудь заставить любить себя.

Я унесъ его бумаги и цѣлый день перебиралъ ихъ. Три четверти этихъ бумагъ были пустые, незначущiе лоскутки или ученическiя упражненiя съ прописей. Но тутъ же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, можетъ быть заброшенная и забытая самимъ авторомъ. Это было описанiе хотя и безсвязное, десятилѣтней каторжной жизни, вынесенной Александромъ Петровичемъ. Мѣстами это описанiе прерывалось какою–то другою повѣстью, какими–то странными, ужасными воспоминанiями, набросанными неровно, судорожно, какъ будто по какому–то принужденiю. Я нѣсколько разъ перечитывалъ эти отрывки и почти убѣдился, что они писаны въ сумашествiи. Но каторжныя записки — «Сцены изъ Мертваго Дома», — какъ называетъ онъ ихъ самъ гдѣ–то въ своей рукописи, показались мнѣ не совсѣмъ безъинтересными. Совершенно новый мiръ, до сихъ поръ невѣдомый, странность иныхъ фактовъ, нѣкоторыя особенныя замѣтки о погибшемъ народѣ, — увлекли меня и я прочелъ кое–что съ любопытствомъ. Разумѣется, я могу ошибаться. Но помѣщаю всѣ главы; пусть судитъ публика...

_______

МЕРТВЫЙ ДОМЪ.

Острогъ нашъ стоялъ на краю крѣпости, у самаго крѣпостнаго вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свѣтъ Божiй: не увидишь ли хоть чего–нибудь? — и только и увидишь, что краешекъ неба, да высокiй земляной валъ, поросшiй бурьяномъ, а взадъ и впередъ по валу, день и ночь, расхаживаютъ часовые; и тутъ же подумаешь, что пройдутъ цѣлые годы, а ты точно также пойдешь смотрѣть сквозь щели забора и увидишь тотъ же валъ, такихъ же часовыхъ и тотъ же маленькiй краешекъ неба, не того неба, которое надъ острогомъ, а другаго, далекаго, вольнаго неба. Представьте себѣ большой дворъ, шаговъ въ двѣсти длины и шаговъ въ полтораста ширины, весь обнесенный кругомъ, въ видѣ неправильнаго шестиугольника, высокимъ тыномъ, то–есть заборомъ изъ высокихъ столбовъ (паль), врытыхъ стойкомъ глубоко въ землю, крѣпко прислоненныхъ другъ къ другу ребрами, скрѣпленныхъ поперечными планками и сверху заостренныхъ: вотъ наружная ограда острога. Въ одной изъ сторонъ ограды вдѣланы крѣпкiе ворота, всегда запертые, всегда день и ночь охраняемые часовыми; ихъ отпирали по требованiю, для выпуска на работу. За этими воротами былъ свѣтлый, вольный мiръ, жили люди какъ и всѣ. Но по сю сторону ограды, о томъ мiрѣ представляли себѣ какъ о какой–то несбыточной сказкѣ. Тутъ былъ свой особый мiръ, ни на что болѣе непохожiй, тутъ были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо–мертвый домъ, жизнь — какъ нигдѣ, и люди особенные. Вотъ этотъ–то особенный уголокъ я и принимаюсь описывать.

Какъ входите въ ограду, — видите внутри ея нѣсколько зданiй. — По обѣимъ сторонамъ широкаго внутренняго двора тянутся два длинныхъ одно–этажныхъ сруба. Это казармы. Здѣсь живутъ арестанты, размѣщенные по разрядамъ. Потомъ, въ глубинѣ ограды, еще такой же срубъ: это кухня, раздѣленная на двѣ артели; далѣе еще строенiе, гдѣ подъ одной крышей помѣщаются погреба, амбары, сараи. Средина двора пустая и составляетъ ровную, довольно большую площадку. Здѣсь строятся арестанты, происходитъ повѣрка и перекличка утромъ, въ полдень и вечеромъ, иногда же и еще по нѣскольку разъ въ день, — судя по мнительности караульныхъ и ихъ умѣнью скоро считать. Кругомъ, между строенiями и заборомъ, остается еще довольно большое пространство. Здѣсь, по задамъ строенiй, иные изъ заключенныхъ, понелюдимѣе и помрачнѣе характеромъ, любятъ ходить въ нерабочее время, закрытые отъ всѣхъ глазъ, и думать свою думушку. Встрѣчаясь съ ними во время этихъ прогулокъ, я любилъ всматриваться въ ихъ угрюмыя, клейменыя лица и угадывать, о чемъ они думаютъ. Былъ одинъ ссыльный, у котораго любимымъ занятiемъ, въ свободное время, было считать пали. Ихъ было тысячи полторы и у него онѣ были всѣ на счету и на примѣтѣ. Каждая паля означала у него день; каждый день онъ отсчитывалъ по одной палѣ и такимъ образомъ, по оставшемуся числу несосчитанныхъ паль, могъ наглядно видѣть, сколько дней еще остается ему пробыть въ острогѣ до срока работы. Онъ былъ искренно радъ, когда доканчивалъ какую нибудь сторону шестиугольника. Много лѣтъ приходилось еще ему дожидаться; но въ острогѣ было время научиться терпѣнiю. Я видѣлъ разъ, какъ прощался съ товарищами одинъ арестантъ, пробывшiй въ каторгѣ двадцать лѣтъ и наконецъ выходившiй на волю. Были люди, помнившiе какъ онъ вошелъ въ острогъ въ первый разъ, молодой, беззаботный, не думавшiй ни о своемъ преступленiи, ни о своемъ наказанiи. Онъ выходилъ сѣдымъ старикомъ, съ лицомъ угрюмымъ и грустнымъ. Молча обошелъ онъ всѣ наши шесть казармъ. Входя въ каждую казарму, онъ молился на образа и потомъ низко, въ поясъ, откланивался товарищамъ, прося не поминать его лихомъ. — Помню я тоже, какъ однажды одного арестанта, прежде зажиточнаго сибирскаго мужика, разъ подъ вечеръ позвали къ воротамъ. Полгода передъ этимъ получилъ онъ извѣстiе, что бывшая жена его

вышла замужъ, и крѣпко запечалился. Теперь она сама подъѣхала къ острогу, вызвала его и подала ему подаянiе. Они поговорили минуты двѣ, оба всплакнули и простились на вѣки. Я видѣлъ его лицо, когда онъ возвращался въ казарму... Да, въ этомъ мѣстѣ можно было научиться терпѣнiю.

Когда смеркалось, насъ всѣхъ вводили въ казармы, гдѣ и запирали на всю ночь. Мнѣ всегда было тяжело возвращаться со двора въ нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освѣщенная сальными свѣчами, съ тяжелымъ, удушающимъ запахомъ. Не понимаю теперь, какъ я выжилъ въ ней десять лѣтъ. На нарахъ у меня было три доски: это было всe мое мѣсто. На этихъ же нарахъ размѣщалось въ одной нашей комнатѣ человѣкъ тридцать народу. Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока всѣ засыпали. А до того — шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства, звукъ цѣпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья, всe — обруганное, ошельмованное... да, живучъ человѣкъ! Человѣкъ есть существо ко всему привыкающее и, я думаю, это самое лучшее его опредѣленiе.

Помѣщалось насъ въ острогѣ всего человѣкъ двѣсти пятьдесятъ, — цифра почти постоянная. Одни приходили, другiе кончали сроки и уходили, третьи умирали. И какого народу тутъ не было! Я думаю, каждая губернiя, каждая полоса Россiи имѣла тутъ своихъ представителей. Были и инородцы, было нѣсколько ссыльныхъ даже изъ кавказскихъ горцевъ. Все это раздѣлялось по степени преступленiй, а слѣдовательно по числу лѣтъ, опредѣленныхъ за преступленiе. Надо полагать, что не было такого преступленiя, которое бы не имѣло здѣсь своего представителя. Главное основанiе всего острожнаго населенiя составляли ссыльно–каторжные разряда гражданскаго (сильно–каторжные, какъ наивно произносили сами арестанты). Это были преступники, совершенно лишенные всякихъ правъ состоянiя, отрѣзанные ломти отъ общества, съ проклейменнымъ лицомъ для вѣчнаго свидѣтельства объ ихъ отверженiи. Они присылались въ работу на сроки отъ восьми до двѣнадцати лѣтъ и потомъ разсылались куда нибудь по сибирскимъ волостямъ въ поселенцы. — Были преступники и военнаго разряда, не лишенные правъ состоянiя, какъ вообще въ русскихъ военныхъ арестантскихъ ротахъ. Присылались они на короткiе сроки; по окончанiи же ихъ поварачивались туда же откуда пришли, въ солдаты, въ сибирскiе линейные батальоны. Многiе изъ нихъ почти тотчасъ же возвращались обратно въ острогъ за вторичныя важныя преступленiя, но уже не на короткiе сроки, а на двадцать лѣтъ. Этотъ разрядъ назывался «всегдашнимъ». Но «всегдашнiе» всe еще не совершенно лишались всѣхъ правъ состоянiя. Наконецъ, былъ еще одинъ особый разрядъ самыхъ страшныхъ преступниковъ, преимущественно военныхъ, довольно многочисленный. Назывался онъ «особымъ отдѣленiемъ». Со всей Руси присылались сюда преступники. Они сами считали себя вѣчными и срока работъ своихъ не знали. По закону, имъ должно было удвоять и утроять рабочiе уроки. Содержались они при острогѣ впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжкихъ каторжныхъ работъ. «Вамъ на срокъ, а намъ вдоль по каторгѣ» — говорили они другимъ заключеннымъ. Я слышалъ потомъ, что разрядъ этотъ уничтоженъ. Кромѣ того уничтоженъ при нашей крѣпости и гражданскiй порядокъ, а заведена одна общая военно–арестантская рота. Разумѣется, съ этимъ вмѣстѣ перемѣнилось и начальство. Я описываю стало–быть старину, дѣла давно минувшiя и прошедшiя...

Давно ужь это было; всe это снится мнѣ теперь какъ во снѣ. Помню, какъ я вошолъ въ острогъ. Это было вечеромъ, въ декабрѣ мѣсяцѣ. Уже смеркалось: народъ возвращался съ работы; готовились къ повѣркѣ. Усатый унтеръ–офицеръ отворилъ мнѣ наконецъ двери въ этотъ странный домъ, въ которомъ я долженъ былъ пробыть столько лѣтъ, вынести столько такихъ ощущенiй, о которыхъ, не испытавъ ихъ на самомъ дѣлѣ, я бы не могъ имѣть даже приблизительнаго понятiя. Напримѣръ, я бы никакъ не могъ представить себѣ: что страшнаго и мучительнаго въ томъ, что я во всѣ десять лѣтъ моей каторги ни разу ни одной минуты не буду одинъ? на работѣ всегда подъ конвоемъ, дома съ двумя–стами товарищей и ни разу, ни разу — одинъ! Впрочемъ, къ этому ли еще мнѣ надо было привыкать!

Были здѣсь убiйцы–невзначай и убiйцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойниковъ. Были просто мазурики и бродяги — промышленники по находнымъ деньгамъ или по столевской части. Были и такiе, про которыхъ трудно было рѣшить: за что бы кажется они могли придти сюда? — А между тѣмъ у всякаго была своя повѣсть, смутная и тяжелая, какъ угаръ отъ вчерашняго хмѣля. Вообще, о быломъ своемъ они говорили мало, не любили разсказывать и видимо старались не думать о прошедшемъ. Я зналъ изъ нихъ даже убiйцъ до того веселыхъ, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться объ закладъ, что никогда совѣсть не сказала имъ никакого упрека. Но были и мрачныя лица, почти всегда молчаливыя. Вообще жизнь свою рѣдко кто разсказывалъ, да и любопытство было не въ модѣ, какъ–то не въ обычаѣ, не принято. Такъ развѣ, изрѣдка разговорится кто–нибудь отъ бездѣлья, а другой хладнокровно и мрачно слушаетъ. Никто здѣсь никого не могъ удивить. «Мы — народъ грамотный!» говорили они часто, съ какимъ–то страннымъ самодовольствiемъ. Помню, какъ однажды одинъ разбойникъ, хмѣльной (въ каторгѣ иногда можно было напиться), началъ разсказывать, какъ онъ зарѣзалъ пятилѣтняго мальчика, какъ онъ обманулъ его сначала игрушкой, завелъ куда–то въ пустой сарай, да тамъ и зарѣзалъ. Вся казарма, доселѣ

смѣявшаяся его шуткамъ, закричала какъ одинъ человѣкъ, и разбойникъ принужденъ былъ замолчать; не отъ негодованiя закричала казарма, а такъ потому–что не надо было про это говорить, потому–что говорить про это не принято. Замѣчу кстати, что этотъ народъ былъ дѣйствительно грамотный и даже не въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ. Навѣрно болѣе половины изъ нихъ умѣло читать и писать. Въ какомъ другомъ мѣстѣ, гдѣ русскiй народъ собирается въ большихъ массахъ, отдѣлите вы отъ него кучу въ 250 человѣкъ, изъ которыхъ половина была бы грамотныхъ? Слышалъ я потомъ, кто–то сталъ выводить изъ подобныхъ же данныхъ, что грамотность губитъ народъ. Это ошибка: тутъ совсѣмъ другiя причины, хотя и нельзя не согласиться, что грамотность развиваетъ въ народѣ самонадѣянность. Но вѣдь это вовсе не недостатокъ. — Различались всѣ разряды по платью: у однихъ половина куртки была темнобурая, а другая сѣрая, равно и на панталонахъ одна нога сѣрая, а другая темнобурая. Одинъ разъ, на работѣ, дѣвчонка–калашница, подошедшая къ арестантамъ, долго всматривалась въ меня и потомъ вдругъ захохотала «Фу, какъ не славно! закричала она: — и сѣраго сукна недостало, и чернаго сукна недостало!» Были и такiе, у которыхъ вся куртка была одного сѣраго сукна, но только рукава были темнобурые. Голова тоже брилась по разному, у однихъ половина головы была выбрита вдоль черепа, у другихъ поперегъ.

Съ перваго взгляда можно было замѣтить нѣкоторую рѣзкую общность во всемъ этомъ странномъ семействѣ; даже самыя рѣзкiя, самыя оригинальныя личности, царившiя надъ другими невольно, и тѣ старались попасть въ общiй тонъ всего острога. Вообще же скажу, что весь этотъ народъ, за нѣкоторыми немногими исключенiями неистощимо–веселыхъ людей, пользовавшихся за это всеобщимъ презрѣнiемъ, — былъ народъ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и въ высшей степени формалистъ. Способность ничему не удивляться была величайшею добродѣтелью. Всѣ были помѣшаны на томъ: какъ наружно держать себя. Но нерѣдко самый заносчивый видъ съ быстротою молнiи смѣнялся на самый малодушный. Было нѣсколько истинно–сильныхъ людей; тѣ были просты и не кривлялись. Но странное дѣло! изъ этихъ настоящихъ сильныхъ людей было нѣсколько тщеславныхъ до послѣдней крайности, почти до болѣзни. Вообще тщеславiе, наружность, были на первомъ планѣ. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были безпрерывныя: это былъ адъ, тьма кромѣшная. Но противъ внутреннихъ уставовъ и принятыхъ обычаевъ острога никто не смѣлъ возставать; всѣ подчинялись. Бывали характеры рѣзко–выдающiеся, трудно, съ усилiемъ подчинявшiеся, но все–таки подчинявшiеся. Приходили въ острогъ такiе, которые ужь слишкомъ зарвались, слишкомъ выскочили изъ мѣрки на волѣ, такъ что ужь и преступленiя свои дѣлали подконецъ какъ–будто не сами собой, какъ–будто сами не зная зачѣмъ, какъ–будто въ бреду, въ чаду; часто изъ тщеславiя, возбужденнаго въ высочайшей степени. Но у насъ ихъ тотчасъ осаживали, несмотря на то что иные, до прибытiя въ острогъ, бывали ужасомъ цѣлыхъ селенiй и городовъ. Оглядываясь кругомъ, новичекъ скоро замѣчалъ, что онъ не туда попалъ, что здѣсь дивить уже некого, и непримѣтно смирялся и попадалъ въ общiй тонъ. Этотъ общiй тонъ составлялся снаружи изъ какого–то особеннаго собственнаго достоинства, которымъ былъ проникнутъ чуть не каждый обитатель острога. Точно въ самомъ дѣлѣ званiе каторжнаго, рѣшенаго, составляло какой–нибудь чинъ; да еще и почетный. Ни признаковъ стыда и раскаянiя! Впрочемъ было и какое–то наружное смиренiе, такъ–сказать офицiальное, какое–то спокойное резонерство: — «Мы погибшiй народъ», говорили они: «не умѣли на волѣ жить, теперь ломай зеленую улицу, повѣряй ряды». — «Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры». — «Не хотѣлъ шить золотомъ, теперь бей камни молотомъ». — Все это говорилось часто, и въ видѣ нравоученiя, и въ видѣ обыкновенныхъ поговорокъ и присловiй, но никогда серьозно. Всe это были только слова. Врядъ ли хоть одинъ изъ нихъ сознавался внутренно въ своей беззаконности. Попробуй кто не изъ каторжныхъ упрекнуть арестанта его преступленiемъ, выбранить его (хотя впрочемъ не въ русскомъ духѣ попрекать преступника) — ругательствамъ не будетъ конца. А какiе были они всѣ мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у нихъ въ науку; старались взять не столько обиднымъ словомъ, сколько обиднымъ смысломъ, духомъ, идеей, — а это утонченнѣе, ядовитѣе. Безпрерывныя ссоры еще болѣе развивали между ними эту науку. Весь этотъ народъ работалъ изъ–подъ палки, слѣдственно онъ былъ праздный, слѣдственно развращался: если и не былъ прежде развращенъ, то въ каторгѣ развращался. Всѣ они собрались сюда не своей волей; всѣ они были другъ другу чужiе.

«Чортъ трое лаптей сносилъ, прежде чѣмъ насъ собралъ въ одну кучу!» — говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первомъ планѣ въ этой кромѣшной жизни. Никакая баба не въ состоянiи была быть такой бабой, какъ нѣкоторые изъ этихъ душегубцевъ. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшiе всю жизнь свою ломить и повелѣвать, закаленные, безстрашные. Этихъ какъ–то невольно уважали; они же съ своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были къ своей славѣ, но вообще старались не быть другимъ въ тягость, въ пустыя ругательства не вступали, вели себя съ необыкновеннымъ достоинствомъ, были разсудительны и почти всегда послушны начальству, — не изъ принципа послушанiя, не изъ сознанiя обязанностей, а

такъ, какъ будто по какому–то контракту, сознавъ взаимныя выгоды. Впрочемъ съ ними и поступали осторожно. Я помню, какъ одного изъ такихъ арестантовъ, человѣка безстрашнаго и рѣшительнаго, извѣстнаго начальству своими звѣрскими наклонностями, за какое–то преступленiе позвали разъ къ наказанiю. День былъ лѣтнiй, пора нерабочая. Штабъ–офицеръ, ближайшiй и непосредственный начальникъ острога, прiѣхалъ самъ въ кордегардiю, которая была у самыхъ нашихъ воротъ, присутствовать при наказанiи. Этотъ маiоръ былъ какое–то фатальное существо для арестантовъ; онъ довелъ ихъ до того, что они его трепетали. Былъ онъ до безумiя строгъ, «бросался на людей», какъ говорили каторжные. Всего болѣе страшились они въ немъ его проницательнаго, рысьяго взгляда, отъ котораго нельзя было ничего утаить. Онъ видѣлъ какъ–то не глядя. Входя въ острогъ, онъ уже зналъ, что дѣлается на другомъ концѣ его. Арестанты звали его восьмиглазымъ. Его система была ложная. Онъ только озлоблялъ уже озлобленныхъ людей своими бѣшеными, злыми поступками, и еслибъ не было надъ нимъ коменданта, человѣка благороднаго и разсудительнаго, умѣрявшаго иногда его дикiя выходки, то онъ бы надѣлалъ большихъ бѣдъ своимъ управленiемъ. Не понимаю, какъ могъ онъ кончить благополучно; онъ вышелъ въ отставку живъ и здоровъ, хотя впрочемъ и былъ отданъ подъ судъ.

Арестантъ поблѣднѣлъ, когда его кликнули. Обыкновенно онъ молча и рѣшительно ложился подъ розги, молча терпѣлъ наказанiе и вставалъ послѣ наказанiя, какъ встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. Съ нимъ впрочемъ поступали всегда осторожно. Но на этотъ разъ онъ считалъ себя почему–то правымъ. Онъ поблѣднѣлъ и, тихонько отъ конвоя, успѣлъ сунуть въ рукавъ острый англiйскiй сапожный ножъ. Ножи и всякiе острые инструменты страшно запрещались въ острогѣ. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, наказанiя жестокiя; но такъ какъ трудно отыскать у вора, когда тотъ рѣшится что–нибудь особенно спрятать, и такъ какъ ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью въ острогѣ, то, несмотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились новые. Вся каторга бросилась къ забору и съ замиранiемъ сердца смотрѣла сквозь щели паль. Всѣ знали, что Петровъ въ этотъ разъ не захочетъ лечь подъ розги и что маiору пришелъ конецъ. Но въ самую рѣшительную минуту нашъ маiоръ сѣлъ на дрожки и уѣхалъ, поручивъ исполненiе экзекуцiи другому офицеру. «Самъ Богъ спасъ!» говорили потомъ арестанты. Что же касается до Петрова, онъ преспокойно вытерпѣлъ наказанiе. Его гнѣвъ прошелъ съ отъѣздомъ маiора. Арестантъ послушенъ и покоренъ до извѣстной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати: ничего не можетъ быть любопытнѣе этихъ странныхъ вспышекъ нетерпѣнiя и строптивости. Часто человѣкъ терпитъ нѣсколько лѣтъ, смиряется, выноситъ жесточайшiя наказанiя и вдругъ прорывается на какой–нибудь малости, на какомъ–нибудь пустякѣ почти за ничто. На иной взглядъ можно даже назвать его сумашедшимъ; да такъ и дѣлаютъ.

Я сказалъ уже, что впродолженiе нѣсколькихъ лѣтъ я не видалъ между этими людьми ни малѣйшаго признака раскаянiя, ни малѣйшей тягостной думы о своемъ преступленiи, и что большая часть изъ нихъ внутренно считаетъ себя совершенно правыми. Это фактъ. Конечно, тщеславiе, дурные примѣры, молодечество, ложный стыдъ во многомъ тому причиною. Съ другой стороны, кто можетъ сказать, что выслѣдилъ глубину этихъ погибшихъ сердецъ и прочелъ въ нихъ сокровенное отъ всего свѣта? Но вѣдь можно же было, во столько лѣтъ, хоть что–нибудь замѣтить, поймать, уловить въ этихъ сердцахъ, хоть какую–нибудь черту, которая бы свидѣтельствовала о внутренней тоскѣ, о страданiи. Но этого не было, положительно не было. Да, преступленiе кажется не можетъ быть осмыслено съ данныхъ, готовыхъ точекъ зрѣнiя, и философiя его нѣсколько потруднѣе, чѣмъ полагаютъ. Конечно, остроги и система насильныхъ работъ не исправляютъ преступника; они только его наказываютъ и обезпечиваютъ общество отъ дальнѣйшихъ покушенiй злодѣя на его спокойствiе. Въ преступникѣ же острогъ и самая усиленная каторжная работа развиваютъ только ненависть, жажду запрещенныхъ наслажденiй и страшное легкомыслiе. Но я твердо увѣренъ, что знаменитая келейная система достигаетъ только ложной, обманчивой, наружной цѣли. Она высасываетъ жизненный сокъ изъ человѣка, энервируетъ его душу, ослабляетъ ее, пугаетъ ее и потомъ нравственно изсохшую мумiю, полусумашедшаго представляетъ какъ образецъ исправленiя и раскаянiя. Конечно, преступникъ, возставшiй на общество, ненавидитъ его и почти всегда считаетъ себя правымъ, а его виноватымъ. Ктому же онъ уже потерпѣлъ отъ него наказанiе, а чрезъ это почти считаетъ себя очищеннымъ, сквитавшимся. Можно судить наконецъ, съ такихъ точекъ зрѣнiя, что чуть ли не придется оправдать самаго преступника. Но несмотря на всевозможныя точки зрѣнiя, всякiй согласится, что есть такiя преступленiя, которыя всегда и вездѣ, по всевозможнымъ законамъ, съ начала мiра считаются безспорными преступленiями и будутъ считаться такими до тѣхъ поръ, покамѣстъ человѣкъ останется человѣкомъ. Только въ острогѣ я слышалъ разсказы о самыхъ страшныхъ, о самыхъ неестественныхъ поступкахъ, о самыхъ чудовищныхъ убiйствахъ, разсказанные съ самымъ неудержимымъ, съ самымъ дѣтски–веселымъ смѣхомъ. Особенно не выходитъ у меня изъ памяти одинъ отцеубiйца. Онъ былъ изъ дворянъ, служилъ и былъ у своего шестидесяти–лѣтняго отца чѣмъ–то въ родѣ блуднаго сына. Поведенiя онъ былъ совершенно безпутнаго,

ввязался въ долги. Отецъ ограничивалъ его, уговаривалъ; но у отца былъ домъ, былъ хуторъ, подозрѣвались деньги, и — сынъ убилъ его, жаждая наслѣдства. Преступленiе было розыскано только черезъ мѣсяцъ. Самъ убiйца подалъ объявленiе въ полицiю, что отецъ его изчезъ неизвѣстно куда. Весь этотъ мѣсяцъ онъ провелъ самымъ развратнымъ образомъ. Наконецъ, въ его отсутствiе, полицiя нашла тѣло. На дворѣ, во всю длину его, шла канавка для стока нечистотъ, прикрытая досками. Тѣло лежало въ этой канавкѣ. Оно было одѣто и убрано, сѣдая голова была отрѣзана прочь, приставлена къ туловищу, а подъ голову убiйца подложилъ подушку. Онъ не сознался; былъ лишенъ дворянства, чина и сосланъ въ работу на двадцать лѣтъ. Всe время, какъ я жилъ съ нимъ, онъ былъ въ превосходнѣйшемъ, въ веселѣйшемъ расположенiи духа. Это былъ взбалмошный, легкомысленный, неразсудительный въ высшей степени человѣкъ, хотя совсѣмъ не глупецъ. Я никогда не замѣчалъ въ немъ какой–нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его не за преступленiе, о которомъ не было и помину, а за дурь, за то, что не умѣлъ вести себя. Въ разговорахъ онъ иногда вспоминалъ о своемъ отцѣ. Разъ, говоря со мной о здоровомъ сложенiи, наслѣдственномъ въ ихъ семействѣ, онъ прибавилъ: «вотъ, родитель мой, такъ тотъ до самой кончины своей не жаловался ни на какую болѣзнь». Такая звѣрская безчувственность разумѣется невозможна. Это феноменъ; тутъ какой–нибудь недостатокъ сложенiя, какое–нибудь тѣлесное и нравственное уродство, еще неизвѣстное наукѣ, а не простое преступленiе. Разумѣется я не вѣрилъ этому преступленiю. Но люди изъ его города, которые должны были знать всѣ подробности его исторiи, разсказывали мнѣ всe его дѣло. Факты были до того ясны, что невозможно было не вѣрить.

Арестанты слышали, какъ онъ кричалъ однажды ночью во снѣ: «Держи его держи! голову–то ему руби, голову, голову!»…

Арестанты почти всѣ говорили ночью и бредили. Ругательства, воровскiя слова, ножи, топоры, чаще всего приходили имъ въ бреду на языкъ. «Мы народъ битый, говорили они; у насъ нутро отбитое, оттого и кричимъ по ночамъ».

Казенная каторжная крѣпостная работа была не занятiемъ, а обязанностью: арестантъ отработывалъ свой урокъ или отбывалъ законные часы работы и шолъ въ острогъ. На работу смотрѣли съ ненавистью. Безъ своего особаго, собственнаго занятiя, которому бы онъ преданъ былъ всѣмъ умомъ, всѣмъ разсчетомъ своимъ, человѣкъ въ острогѣ не могъ бы жить. Да и какимъ способомъ весь этотъ народъ, развитой, сильно пожившiй и желавшiй жить, насильно сведенный сюда въ одну кучу, насильно оторванный отъ общества и отъ нормальной жизни, могъ бы ужиться здѣсь нормально и правильно, своей волей и охотой? Отъ одной праздности здѣсь развились бы въ немъ такiя преступныя свойства, о которыхъ онъ прежде не имѣлъ и понятiя. Безъ труда и безъ законной, нормальной собственности человѣкъ не можетъ жить, развращается, обращается въ звѣря. И потому каждый въ острогѣ, вслѣдствiе естественной потребности и какого–то чувства самосохраненiя, имѣлъ свое мастерство и занятiе. Длинный лѣтнiй день почти весь наполнялся казенной работой; въ короткую ночь едва было время выспаться. Но зимой арестантъ, по положенiю, какъ только смеркалось, уже долженъ быть запертъ въ острогѣ. Что же дѣлать въ длинные, скучные часы зимняго вечера? И потому почти каждая казарма, не смотря на запретъ, обращалась въ огромную мастерскую. Собственно трудъ, занятiе не запрещались; но строго запрещалось имѣть при себѣ, въ острогѣ, инструменты, а безъ этого невозможна была работа. Но работали тихонько и, кажется, начальство въ иныхъ случаяхъ смотрѣло на это не очень пристально. Многiе изъ арестантовъ приходили въ острогъ ничего не зная, но учились у другихъ и потомъ выходили на волю хорошими мастеровыми. Тутъ были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и рѣзчики, и золотильщики. Былъ одинъ еврей, Исай Бумштейнъ, ювелиръ, онъ же и ростовщикъ. Всѣ они трудились и добывали копѣйку. Заказы работъ добывались изъ города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человѣка лишоннаго совершенно свободы, онѣ дороже вдесятеро. Если онѣ только брякаютъ у него въ карманѣ, онъ уже вполовину утѣшенъ, хотя бы и не могъ ихъ тратить. Но деньги всегда и вездѣ можно тратить, тѣмъ болѣе, что запрещенный плодъ вдвое слаще. А въ каторгѣ можно было даже имѣть и вино. Трубки были строжайше запрещены, но всѣ ихъ курили. Деньги и табакъ спасали отъ цынготной и другихъ болѣзней. Работа же спасала отъ преступленiй: безъ работы арестанты поѣли бы другъ друга, какъ пауки въ стклянкѣ. Не смотря на то и работа, и деньги запрещались. Нерѣдко по ночамъ дѣлались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное и — какъ ни прятались деньги, а все–таки иногда попадались сыщикамъ. Вотъ отчасти почему они и не береглись, а въ скорости пропивались; вотъ почему заводилось въ острогѣ и вино. Послѣ каждаго обыска, виноватый, кромѣ того, что лишался всего своего состоянiя, бывалъ обыкновенно больно наказанъ. Но, послѣ каждаго обыска, тотчасъ же пополнялись недостатки, немедленно заводились новыя вещи и все шло по–старому. И начальство знало объ этомъ, и арестанты не роптали на наказанiя, хотя такая жизнь похожа была на жизнь поселившихся на горѣ Везувiѣ.

Кто не имѣлъ мастерства, промышлялъ другимъ образомъ. Были способы довольно оригинальные. Иные промышляли напримѣръ однимъ перекупствомъ, а продавались иногда такiя вещи, что и

въ голову не могло бы придти кому–нибудь за стѣнами острога, не только покупать и продавать ихъ, но даже считать вещами. Но каторга была очень бѣдна и чрезвычайно промышленна. Послѣдняя тряпка была въ цѣнѣ и шла въ какое–нибудь дѣло. По бѣдности же и деньги въ острогѣ имѣли совершенно другую цѣну, чѣмъ на волѣ. За большой и сложный трудъ платилось грошами. Нѣкоторые съ успѣхомъ промышляли ростовщичествомъ. Арестантъ, замотавшiйся или разорившiйся, несъ послѣднiя свои вещи ростовщику и получалъ отъ него нѣсколько мѣдныхъ денегъ, за ужасные проценты. Если онъ не выкупалъ эти вещи въ срокъ, то онѣ безотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процвѣтало, что принимались подъ закладъ даже казенныя смотровыя вещи, какъ–то: казенное бѣлье, сапожный товаръ и проч., — вещи, необходимыя всякому арестанту во всякiй моментъ. Но при такихъ закладахъ случался и другой оборотъ дѣла, не совсѣмъ впрочемъ неожиданный: заложившiй и получившiй деньги, немедленно, безъ дальнихъ разговоровъ, шелъ къ старшему унтеръ–офицеру, ближайшему начальнику острога, доносилъ о закладѣ смотровыхъ вещей и онѣ тотчасъ же отбирались у ростовщика обратно, даже безъ доклада высшему начальству. Любопытно, что при этомъ иногда даже не было и ссоры: ростовщикъ молча и угрюмо возвращалъ что слѣдовало и даже какъ–будто самъ ожидалъ, что такъ будетъ. Можетъ–быть онъ не могъ не сознаться въ себѣ, что на мѣстѣ закладчика и онъ бы такъ сдѣлалъ. И потому, если ругался иногда потомъ, то безъ всякой злобы, а такъ только, для очистки совѣсти.

Вообще, всѣ воровали другъ у друга ужасно. Почти у каждаго былъ свой сундукъ, съ замкомъ, для храненiя казенныхъ вещей. Это позволялось; но сундуки не спасали. Я думаю можно представить, какiе были тамъ искусные воры. У меня одинъ арестантъ, искренно преданный мнѣ человѣкъ (говорю это безъ всякой натяжки), укралъ библiю, единственную книгу, которую позволялось имѣть въ каторгѣ; онъ въ тотъ же день мнѣ самъ сознался въ этомъ, не отъ раскаянiя, но жалѣя меня, потому–что я ее долго искалъ. Были цѣловальники, торговавшiе виномъ и быстро обогащавшiеся. Объ этой продажѣ я скажу когда–нибудь особенно; она довольно замѣчательна. Въ острогѣ было много пришедшихъ за контрабанду, и потому нечего удивляться, какимъ образомъ при такихъ осмотрахъ и конвояхъ, въ острогъ приносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру своему, какое–то особенное преступленiе. Можно ли напримѣръ представить себѣ, что деньги, выгода у инаго контрабандиста играютъ второстепенную роль, стоятъ на второмъ планѣ? А между тѣмъ бываетъ именно такъ. Контрабандистъ работаетъ по страсти, по призванiю. Это отчасти поэтъ. Онъ рискуетъ всѣмъ, идетъ на страшную опасность, хитритъ, изобрѣтаетъ, выпутывается; иногда даже дѣйствуетъ по какому–то вдохновенiю. Это страсть столь же сильная, какъ и картежная игра. Я зналъ въ острогѣ одного арестанта, наружностью размѣра колоссальнаго, но до того кроткаго, тихаго, смиреннаго, что нельзя было представить себѣ, какимъ образомъ онъ очутился въ острогѣ. Онъ былъ до того незлобивъ и уживчивъ, что во все время своего пребыванiя въ острогѣ ни съ кѣмъ не поссорился. Но онъ былъ съ западной границы, пришелъ за контрабанду и, разумѣется, не могъ утерпѣть и пустился проносить вино. Сколько разъ его за это наказывали и какъ онъ боялся розогъ! Да и самый проносъ вина доставлялъ ему самые ничтожные доходы. Отъ вина обогащался только одинъ антрепренеръ. Чудакъ любилъ искусство для искусства. Онъ былъ плаксивъ какъ баба и сколько разъ, бывало, послѣ наказанiя, клялся и зарекался не носить контрабанды. Съ мужествомъ онъ преодолѣвалъ себя иногда по цѣлому мѣсяцу, но наконецъ все–таки не выдерживалъ... Благодаря этимъ то личностямъ, вино не оскудѣвало въ острогѣ.

Наконецъ, былъ еще одинъ доходъ, хотя не обогащавшiй арестантовъ, но постоянный и благодѣтельный. Это подаянiе. Высшiй классъ нашего общества не имѣетъ понятiя, какъ заботятся о «несчастныхъ» купцы, мѣщане и весь народъ нашъ. Подаянiе бываетъ почти безпрерывное и почти всегда хлѣбомъ, сайками и калачами, гораздо рѣже деньгами. Безъ этихъ подаянiй, во многихъ мѣстахъ арестантамъ, особенно подсудимымъ, которые содержатся гораздо строже рѣшеныхъ, было бы слишкомъ трудно. Подаянiе религiозно дѣлится арестантами поровну. Если недостанетъ на всѣхъ, то калачи разрѣзаются поровну, иногда даже на шесть частей, и каждый заключенный непремѣнно получаетъ себѣ свой кусокъ. Помню, какъ я въ первый разъ получилъ денежное подаянiе. Это было скоро по прибытiи моемъ въ острогъ. Я возвращался съ утренней работы одинъ, съ конвойнымъ. Навстрѣчу мнѣ прошли мать и дочь, дѣвочка лѣтъ десяти, хорошенькая какъ ангельчикъ. Я уже видѣлъ ихъ разъ. Мать была солдатка, вдова. Ея мужъ, молодой солдатъ, былъ подъ судомъ и умеръ въ госпиталѣ, въ арестантской палатѣ, въ то время, когда и я тамъ лежалъ больной. Жена и дочь приходили къ нему прощаться; обѣ ужасно плакали. Увидя меня, дѣвочка закраснѣлась, пошептала что–то матери; та тотчасъ же остановилась, отыскала въ узелкѣ четверть копѣйки и дала ее дѣвочкѣ. Та бросилась бѣжать за мной... — На, «несчастный», возьми Христа–ради копѣечку! — кричала она, забѣгая впередъ меня и суя мнѣ въ руки монетку. Я взялъ ея копѣечку; и дѣвочка возвратилась къ матери совершенно довольная. Эту копѣечку я долго берегъ у себя.

II.

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ.

Первый мѣсяцъ и вообще начало моей острожной жизни живо представляются теперь моему воображенiю. Послѣдующiе мои острожные годы мелькаютъ въ воспоминанiи моемъ гораздо тусклѣе. Иные какъ–будто совсѣмъ стушевались, слились между собою, оставивъ по себѣ одно цѣльное впечатлѣнiе: тяжелое, однообразное, удушающее.

Но все, что я выжилъ въ первые дни моей каторги, представляется мнѣ теперь какъ–будто вчера случившимся. Да такъ и должно быть.

Помню ясно, что съ перваго шагу въ этой жизни поразило меня то, что я какъ–будто и не нашелъ въ ней ничего особенно поражающаго, необыкновеннаго или, лучше–сказать, неожиданнаго. Все это какъ–будто и прежде мелькало передо мной въ воображенiи, когда я, идя въ Сибирь, старался угадать впередъ мою долю. Но скоро бездна самыхъ странныхъ неожиданностей, самыхъ чудовищныхъ фактовъ начала останавливать меня почти на каждомъ шагу. И уже только впослѣдствiи, уже довольно долго поживъ въ острогѣ, осмыслилъ я вполнѣ всю исключительность, всю неожиданность такого существованiя, и все болѣе и болѣе дивился на него. Признаюсь, что это удивленiе сопровождало меня во весь долгiй срокъ моей каторги; я никогда не могъ примириться съ нею.

Первое впечатлѣнiе мое, при поступленiи въ острогъ, вообще было самое отвратительное; но несмотря на то, — странное дѣло! — мнѣ показалось, что въ острогѣ гораздо легче жить, чѣмъ я воображалъ себѣ дорогой. Арестанты, хоть и въ кандалахъ, ходили свободно по всему острогу, ругались, пѣли пѣсни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень немногiе), а по ночамъ иные заводили картежъ. Самая работа, напримѣръ, показалась мнѣ вовсе не такъ тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы — не столько въ трудности и безпрерывности ея, сколько въ томъ, что она принужденная, обязательная, изъ–подъ палки. Мужикъ на волѣ работаетъ пожалуй и несравненно больше, иногда даже и по ночамъ, особенно лѣтомъ; но онъ работаетъ на себя, работаетъ съ разумною цѣлью, и ему несравненно легче, чѣмъ каторжному на вынужденной и совершенно для него безполезной работѣ. Мнѣ пришло разъ на мысль, что еслибъ захотѣли вполнѣ раздавить, уничтожить человѣка, наказать его самымъ ужаснымъ наказанiемъ, такъ что самый страшный убiйца содрогнулся бы отъ этого наказанiя и пугался его заранѣе, то стоило бы только придать работѣ характеръ совершенной, полнѣйшей безполезности и безсмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и безъинтересна и скучна для каторжнаго, то сама въ себѣ, какъ работа, она разумна: арестантъ дѣлаетъ кирпичъ, копаетъ землю, штукатуритъ, строитъ; въ работѣ этой есть смыслъ и цѣль. Каторжный работникъ иногда даже увлекается ею, хочетъ сработать ее ловчѣе, спорѣе, лучше. Но еслибъ заставить его, напримѣръ, переливать воду изъ одного ушата въ другой, а изъ другаго въ первый, толочь песокъ, перетаскивать кучу земли съ одного мѣста на другое и обратно, — я думаю, арестантъ удавился бы черезъ нѣсколько дней или надѣлалъ бы тысячу преступленiй, чтобъ хоть умереть, да выйдти изъ такого униженiя, стыда и муки. Разумѣется, такое наказанiе обратилось бы въ пытку, въ мщенiе, и было бы безсмысленно, потому–что не достигало бы никакой разумной цѣли. Но такъ какъ часть такой пытки, безсмыслицы, униженiя и стыда, есть непремѣнно и во всякой вынужденной работѣ, то и каторжная работа несравненно мучительнѣе всякой вольной, именно тѣмъ, что вынужденная.

Впрочемъ я поступилъ въ острогъ зимою, въ декабрѣ мѣсяцѣ, и еще не имѣлъ понятiя о лѣтней работѣ, впятеро тяжелѣйшей. Зимою же въ нашей крѣпости казенныхъ работъ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртышъ ломать старыя казенныя барки, работали по мастерскимъ, разгребали у казенныхъ зданiй снѣгъ, нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастръ и проч. и проч. Зимнiй день былъ коротокъ, работа кончалась скоро и весь нашъ людъ возвращался въ острогъ рано, гдѣ ему почти бы нечего было дѣлать, еслибъ не случалось кой–какой своей работы. Но собственной работой занималась можетъ–быть только треть арестантовъ, остальные же били баклуши, слонялись безъ нужды по всѣмъ казармамъ острога, ругались, заводили межъ собой интриги, исторiи, напивались, если навертывались хоть какiя–нибудь деньги по ночамъ проигрывали въ карты послѣднюю рубашку, и все это отъ тоски, отъ праздности, отъ нечего дѣлать. Впослѣдствiи я понялъ, что кромѣ лишенiя свободы, кромѣ вынужденной работы, въ каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнѣйшая, чѣмъ всѣ другiя. Это вынужденное общее сожительство. Общее сожительство конечно есть и въ другихъ мѣстахъ, но въ острогъ–то приходятъ такiе люди, что не всякому хотѣлось бы сживаться съ ними, и я увѣренъ, что всякiй каторжный чувствовалъ эту муку, хотя конечно большею частью безсознательно.

Также и пища показалась мнѣ довольно достаточною. Арестанты увѣряли, что такой нѣтъ въ арестантскихъ ротахъ европейской Россiи. Объ этомъ я не берусь судить: я тамъ не былъ. Къ тому же многiе имѣли возможность имѣть собственную пищу. Говядина стоила у насъ грошъ за фунтъ, лѣтомъ три копейки. Но собственную пищу заводили только тѣ, у которыхъ водились постоянныя деньги; большинство же каторги ѣло казенную. Впрочемъ арестанты, хвалясь своею пищею,

говорили только про одинъ хлѣбъ и благословляли именно то, что хлѣбъ у насъ общiй, а не выдается съ вѣсу. Послѣднее ихъ ужасало: при выдачѣ съ вѣсу, треть людей была бы голодная; въ артели же всѣмъ доставало. Хлѣбъ нашъ былъ какъ–то особенно вкусенъ и этимъ славился во всемъ городѣ. Приписывали это удачному устройству острожныхъ печей. Щи же были очень неказисты. Они варились въ общемъ котлѣ, слегка заправлялись крупой и, особенно въ буднiе дни, были жидкiе, тощiе. Меня ужаснуло въ нихъ огромное количество таракановъ. Арестанты же не обращали на это никакого вниманiя.

Первые три дня я не ходилъ на работу; такъ поступали и со всякимъ новоприбывшимъ: давалось отдохнуть съ дороги. Но на другой же день мнѣ пришлось выйти изъ острога, чтобъ перековаться. Кандалы мои были неформенные, кольчатые, «мелкозвонъ», какъ называли ихъ арестанты. Они носились наружу. Форменные же острожные кандалы, приспособленные къ работѣ, состояли не изъ колецъ, а изъ четырехъ желѣзныхъ прутьевъ, почти въ палецъ толщиною, соединенныхъ между собою тремя кольцами. Ихъ должно было надѣвать подъ панталоны. Къ серединному кольцу привязывался ремень, который въ свою очередь прикрѣплялся къ поясному ремню, надѣвавшемуся прямо на рубашку.

Помню первое мое утро въ казармѣ. Въ кордегардiи у острожныхъ воротъ барабанъ пробилъ зорю и, минутъ черезъ десять, караульный унтеръ–офицеръ началъ отпирать казармы. Стали просыпаться. При тускломъ свѣтѣ, отъ шестериковой сальной свѣчи, подымались арестанты, дрожа отъ холода, съ своихъ наръ. Большая часть была молчалива и угрюма со сна. Они зѣвали, потягивались и морщили свои клейменые лбы. Иные крестились, другiе уже начинали вздорить. Духота была страшная. Свѣжiй зимнiй воздухъ ворвался въ дверь, какъ только ее отворили, и клубами пара понесся по казармѣ. У ведеръ съ водой столпились арестанты; они по–очереди брали ковшъ, набирали въ ротъ воды и умывали себѣ руки и лицо изо–рта. Вода заготовлялась съ вечера парашникомъ. Во всякой казармѣ по положенiю былъ одинъ арестантъ, выбранный артелью, для прислуги въ казармѣ. Онъ назывался парашникомъ и не ходилъ на работу. Его занятiе состояло въ наблюденiи за чистотой казармы, въ мытьѣ и въ скобленiи наръ и половъ, въ приносѣ и выносѣ ночнаго ушата и въ доставленiи свѣжей воды въ два ведра — утромъ для умыванья, а днемъ для питья. Изъ–за ковша, который былъ одинъ, начались немедленно ссоры:

— Куда лѣзешь, язевый лобъ! ворчалъ одинъ угрюмый, высокiй арестантъ, сухощавый и смуглый, съ какими–то странными выпуклостями на своемъ бритомъ черепѣ, толкая другаго, толстаго и приземистаго, съ веселымъ и румянымъ лицомъ: — постой!

— Чего кричишь! За постой у насъ деньги платятъ; самъ проваливай! Ишь монументъ вытянулся. То–есть никакой–то, братцы, въ немъ фартикультяпности нѣтъ.

Фартикультяпность произвела нѣкоторый эфектъ: многiе засмѣялись. Того только и надо было веселому толстяку, который очевидно былъ въ казармѣ чѣмъ–то въ родѣ добровольнаго шута. Высокiй арестантъ посмотрѣлъ на него съ глубочайшимъ презрѣнiемъ.

— Бирюлина корова! проговорилъ онъ какъ бы про себя: — ишь отъѣлся на острожномъ чистякѣ*! радъ, что къ розговѣнью двѣнадцать поросятъ принесетъ.

Толстякъ наконецъ разсердился.

— Да ты что за птица такая? вскричалъ онъ вдругъ раскраснѣвшись.

— То и есть, что птица!

— Какая?

— Такая.

— Какая такая?

— Да ужь одно слово такая.

— Да какая?

Оба впились глазами другъ въ друга. Толстякъ ждалъ отвѣта и сжалъ кулаки, какъ–будто хотѣлъ тотчасъ же кинуться въ драку. Я и вправду думалъ, что будетъ драка. Для меня все это было ново, и я смотрѣлъ съ любопытствомъ. Но впослѣдствiи я узналъ, что всѣ подобныя сцены были чрезвычайно невинны и разыгрывались, какъ въ комедiи, для всеобщаго удовольствiя; до драки же никогда почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало нравы острога.

Высокiй арестантъ стоялъ спокойно и величаво. Онъ чувствовалъ, что на него смотрятъ и ждутъ, осрамится ли онъ или нѣтъ своимъ отвѣтомъ; что надо было поддержать себя, доказать, что онъ дѣйствительно птица и показать, какая именно птица. Съ невыразимымъ презрѣнiемъ скосилъ онъ глаза на своего противника, стараясь, для большей обиды, посмотрѣть на него какъ–то черезъ плечо, сверху внизъ, какъ–будто онъ разглядывалъ его какъ букашку, и медленно и внятно произнесъ:

— Каганъ!..

То–есть что онъ птица каганъ. Громкiй залпъ хохота привѣтствовалъ находчивость арестанта.

— Подлецъ ты, а не каганъ! заревѣлъ толстякъ, почувствовавъ, что срѣзался на всѣхъ пунктахъ, и дойдя до крайняго бѣшенства.

Но только–что ссора стала серьезною, молодцовъ немедленно осадили.

— Что загалдѣли! закричала на нихъ вся казарма.

— Да вы лучше подеритесь, чѣмъ горло–то драть, прокричалъ кто–то изъ–за угла.

— Да, держи, подерутся! раздалось въ отвѣтъ. — У насъ народъ бойкiй, задорный; семеро одного не боимся...

— Да и оба хороши! Одинъ за фунтъ хлѣба въ острогъ пришолъ, а другой — крыночная блудница, у бабы простокишу поѣлъ, за то и кнута хватилъ.

— Ну–ну–ну! полно вамъ, закричалъ инвалидъ, проживавшiй для порядка въ казармѣ и поэтому спавшiй въ углу на особой койкѣ.

— Вода, ребята! Невалидъ Петровичъ проснулся, Невалиду Петровичу, родимому братцу!

— Братъ... Какой я тебѣ братъ? Рубля вмѣстѣ не пропили, а братъ! ворчалъ инвалидъ, натягивая въ рукава шинель...

Готовились къ повѣркѣ; начало разсвѣтать; въ кухнѣ набралась густая толпа народу, не впрорѣзъ. Арестанты толпились въ своихъ полушубкахъ и въ половинчатыхъ шапкахъ у хлѣба, который рѣзалъ имъ одинъ изъ кашеваровъ. Кашевары выбирались артелью, въ каждую кухню по двое. У нихъ же сохранялся и кухонный ножъ для рѣзанiя хлѣба и мяса, на всю кухню одинъ.

По всѣмъ угламъ и около столовъ размѣстились арестанты, въ шапкахъ, въ полушубкахъ и подпоясанные, готовые выйти сейчасъ на работу. Передъ нѣкоторыми стояли деревянныя чашки съ квасомъ. Въ квасъ крошили хлѣбъ и прихлебывали. Гамъ и шумъ былъ нестерпимый; но нѣкоторые благоразумно и тихо разговаривали по угламъ.

— Старичку Антонычу хлѣбъ да соль, здравствуй! проговорилъ молодой арестантъ, усаживаясь подлѣ нахмуреннаго и беззубаго арестанта.

— Ну, здравствуй, коли не шутишь, проговорилъ тотъ, не поднимая глазъ и стараясь ужевать хлѣбъ своими беззубыми деснами.

— А вѣдь я, Антонычъ, думалъ, что ты померъ; право–ну.

— Нѣтъ, ты сперва помри, а я послѣ...

Я сѣлъ подлѣ нихъ. Справа меня разговаривали два степенные арестанта, видимо стараясь другъ передъ другомъ сохранить свою важность.

— У меня небось не украдутъ, говорилъ одинъ: — я, братъ, самъ боюсь, какъ бы чего не украсть.

— Ну, да и меня голой рукой не бери: обожгу.

— Да чего обожжешь–то! Такой же варнакъ; больше и названья намъ нѣтъ... она тебя оберетъ, да и не поклонится. Тутъ, братъ, и моя копѣечка умылась. Намедни сама пришла. Куда съ ней дѣться? Началъ проситься къ Ѳедькѣ–палачу: у него еще въ форштадтѣ домъ стоялъ, у Соломонки–паршиваго у жида купилъ, вотъ еще который потомъ удавился…

— Знаю. Онъ у насъ въ третьемъ годѣ въ цѣловальникахъ сидѣлъ, а по прозвищу Гришка — темный кабакъ. Знаю.

— А вотъ и не знаешь; это другой темный кабакъ.

— Какъ не другой! Знать ты толсто знаешь! Да я тебѣ столько посредственниковъ приведу…

— Приведешь! Ты откуда, а я чей?

— Чей! Да я вотъ тебя и бивалъ, да не хвастаю, а то еще чей!

— Ты бивалъ! Да кто меня прибьетъ, еще тотъ не родился; а кто бивалъ, тотъ въ землѣ лежитъ.

— Чума бендерская!

— Чтобъ–те язвила язва сибирская!

— Чтобъ съ тобой говорила турецкая сабля!..

И пошла ругань.

— Ну–ну–ну! Загалдѣли! закричали кругомъ. — На волѣ не умѣли жить; рады, что здѣсь до чистяка добрались...

Тотчасъ уймутъ. Ругаться, «колотить» языкомъ позволяется. Это отчасти и развлеченiе для всѣхъ. Но до драки не всегда допустятъ, и только развѣ въ исключительномъ случаѣ враги подерутся. О дракѣ донесутъ маiору; начнутся розыски, прiѣдетъ самъ маiоръ, — однимъ словомъ, всѣмъ нехорошо будетъ, а потому–то драка и не допускается. Да и сами враги ругаются больше для развлеченiя, для упражненiя въ слогѣ. Нерѣдко сами себя обманываютъ, начинаютъ съ страшной горячкой, остервененiемъ... думаешь: вотъ бросятся другъ на друга; ничуть не бывало: дойдутъ до извѣстной точки и тотчасъ расходятся. Все это меня сначала чрезвычайно удивляло. Я нарочно привелъ здѣсь примѣръ самыхъ обыкновенныхъ каторжныхъ разговоровъ. Не могъ я представить себѣ сперва, какъ можно ругаться изъ удовольствiя, находить въ этомъ забаву, милое упражненiе, прiятность? Впрочемъ не надо забывать и тщеславiя. Дiалектикъ–ругатель былъ въ уваженiи. Ему только–что не аплодировали, какъ актеру.

Еще вчера съ вечера замѣтилъ я, что на меня смотрятъ косо.

Я уже поймалъ нѣсколько мрачныхъ взглядовъ. Напротивъ, другiе арестанты ходили около меня, подозрѣвая, что я принесъ съ собой деньги. Они тотчасъ же стали подслуживаться: начали учить меня, какъ носить новые кандалы; достали мнѣ, конечно за деньги, сундучекъ съ замкомъ, чтобъ спрятать въ него уже выданныя мнѣ казенныя вещи и нѣсколько моего бѣлья, которое я принесъ въ острогъ. На другой же день они у меня его украли и пропили. Одинъ изъ нихъ сдѣлался впослѣдствiи преданнѣйшимъ мнѣ человѣкомъ, хотя и не переставалъ обкрадывать меня при всякомъ удобномъ случаѣ. Онъ дѣлалъ это безъ всякаго смущенiя, почти безсознательно, какъ–будто по обязанности, и на него невозможно было сердиться.

Между прочимъ они научили меня, что должно имѣть свой чай, что не худо мнѣ завести и чайникъ, а покамѣсть достали мнѣ на подержанiе чужой и рекомендовали мнѣ кашевара, говоря, что копѣекъ за тридцать въ мѣсяцъ онъ будетъ стряпать мнѣ что угодно, если я пожелаю ѣсть особо и покупать себѣ провiантъ... Разумѣется, они заняли у меня денегъ и каждый изъ нихъ въ одинъ первый день приходилъ занимать раза по три.

На бывшихъ дворянъ въ каторгѣ вообще смотрятъ мрачно и неблагосклонно.

Несмотря на то, что тѣ уже лишены всѣхъ своихъ правъ состоянiя и вполнѣ сравнены съ

остальными арестантами, — арестанты никогда не признаютъ ихъ своими товарищами. Это дѣлается даже не по сознательному предубѣжденiю, а такъ, совершенно искренно, безсознательно. Они искренно признавали насъ за дворянъ, несмотря на то, что сами же любили дразнить насъ нашимъ паденiемъ.

— Нѣтъ, теперь полно, постой! Бывало Петръ черезъ Москву претъ, а ныньче Петръ веревки вьетъ, и проч. и проч. любезности.

Они съ любовью смотрѣли на наши страданiя, которыя мы старались имъ не показывать. Особенно доставалось намъ сначала на работѣ, за то что въ насъ не было столько силы, какъ въ нихъ, и что мы не могли имъ вполнѣ помогать. Нѣтъ ничего труднѣе, какъ войти къ народу въ довѣренность (и особенно къ такому народу) и заслужить его любовь.

Въ каторгѣ было нѣсколько человѣкъ изъ дворянъ. Во–первыхъ, человѣкъ пять поляковъ. Объ нихъ я поговорю когда–нибудь особо. Каторжные страшно не любили поляковъ, даже больше чѣмъ ссыльныхъ изъ русскихъ дворянъ. Поляки (я говорю объ однихъ политическихъ преступникахъ) были съ ними какъ–то утонченно, обидно вѣжливы, крайне несообщительны и никакъ не могли скрыть передъ арестантами своего къ нимъ отвращенiя, а тѣ понимали это очень хорошо и платили той же монетою.

Мнѣ надо было почти два года прожить въ острогѣ, чтобъ прiобрѣсть расположенiе нѣкоторыхъ изъ каторжныхъ. Но большая часть изъ нихъ наконецъ меня полюбила и признала за «хорошаго» человѣка.

Изъ русскихъ дворянъ, кромѣ меня, было четверо. Одинъ — низкое и подленькое созданiе, страшно–развращенное, шпiонъ и доносчикъ по ремеслу. Я слышалъ о немъ еще до прихода въ острогъ и съ первыхъ же дней прервалъ съ нимъ всякiя отношенiя. Другой — тотъ самый отцеубiйца, о которомъ я уже говорилъ въ своихъ запискахъ. Третiй былъ Акимъ Акимычъ; рѣдко видалъ я такого чудака, какъ этотъ Акимъ Акимычъ. Рѣзко отпечатался онъ въ моей памяти. Былъ онъ высокъ, худощавъ, слабоуменъ, ужасно безграмотенъ, чрезвычайный резонеръ и акуратенъ какъ нѣмецъ. Каторжные смѣялись надъ нимъ; но нѣкоторые даже боялись съ нимъ связываться за придирчивый, взыскательный и вздорный его характеръ. Онъ съ перваго шагу сталъ съ ними за–панибрата, ругался съ ними, даже дрался. Честенъ онъ былъ феноменально. Замѣтитъ несправедливость и тотчасъ же ввяжется, хоть бы не его было дѣло. Наивенъ до крайности: онъ, напримѣръ, бранясь съ арестантами, корилъ ихъ иногда за то, что они были воры и серьозно убѣждалъ ихъ не воровать. Служилъ онъ на Кавказѣ прапорщикомъ. Мы сошлись съ нимъ съ перваго же дня и онъ тотчасъ же разсказалъ мнѣ свое дѣло. Началъ онъ на Кавказѣ же, съ юнкеровъ, по пѣхотному полку, долго тянулъ лямку, наконецъ былъ произведенъ въ офицеры и отправленъ въ какое–то укрѣпленiе старшимъ начальникомъ. Одинъ сосѣднiй мирный князекъ зажогъ его крѣпость и сдѣлалъ на нее ночное нападенiе; оно не удалось. Акимъ Акимычъ схитрилъ и не показалъ даже виду, что знаетъ, кто злоумышленникъ. Дѣло свалили на немирныхъ, а черезъ мѣсяцъ Акимъ Акимычъ зазвалъ князька къ себѣ подружески въ гости. Тотъ прiѣхалъ, ничего не подозрѣвая. Акимъ Акимычъ выстроилъ свой отрядъ; уличалъ и укорялъ князька всенародно; доказалъ ему, что крѣпости зажигать стыдно. Тутъ же прочелъ ему самое подробное наставленiе, какъ должно мирному князю вести себя впередъ и, въ заключенiе, разстрѣлялъ его, о чемъ немедленно и донесъ начальству со всѣми подробностями. За всe это его судили, приговорили къ смертной казни, но смягчили приговоръ и сослали въ Сибирь, въ каторгу втораго разряда, въ крѣпостяхъ на двѣнадцать лѣтъ. Онъ вполнѣ сознавалъ, что поступилъ неправильно, говорилъ мнѣ, что зналъ объ этомъ и передъ разстрѣлянiемъ князька, зналъ, что мирнаго должно было судить по законамъ; но несмотря на то, что зналъ это, онъ какъ–будто никакъ не могъ понять своей вины настоящимъ образомъ:

— Да помилуйте! вѣдь онъ зажогъ мою крѣпость? Чтожъ мнѣ, поклониться что ли ему за это? говорилъ онъ мнѣ, отвѣчая на мои возраженiя.

Но несмотря на то, что арестанты подсмѣивались надъ придурью Акима Акимыча, они все–таки уважали его за акуратность и умѣлость.

Не было ремесла, котораго бы не зналъ Акимъ Акимычъ. Онъ былъ столяръ, сапожникъ, башмачникъ, маляръ, золотильщикъ, слесарь, и всему этому обучился уже въ каторгѣ. Онъ дѣлалъ все самоучкой: взглянетъ разъ, и сдѣлаетъ. Онъ дѣлалъ тоже разные ящики, корзинки, фонарики, дѣтскiя игрушки и продавалъ ихъ въ городѣ. Такимъ образомъ у него водились деньжонки и онъ немедленно употреблялъ ихъ на лишнее бѣлье, на подушку помягче, завелъ складной тюфячокъ. Помѣщался онъ въ одной казармѣ со мною и многимъ услужилъ мнѣ въ первые дни моей каторги.

Выходя изъ острога на работу, арестанты строились передъ кордегардiей, въ два ряда; спереди и сзади арестантовъ выстроивались конвойные солдаты съ заряженными ружьями. Являлись: инженерный офицеръ, кондукторъ и нѣсколько инженерныхъ нижнихъ чиновъ, приставовъ надъ работами. Кондукторъ расчитывалъ арестантовъ и посылалъ ихъ партiями куда нужно на работу.

Вмѣстѣ съ другими я отправился въ инженерную мастерскую. Это было низенькое каменное зданiе, стоявшее на большомъ дворѣ, заваленномъ разными матерiялами. Тутъ была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Акимъ Акимычъ ходилъ сюда и работалъ въ малярной, варилъ олифу, составлялъ краски и раздѣлывалъ столы и мебель подъ орѣхъ.

Въ ожиданiи перековки, я разговорился съ Акимомъ Акимычемъ о первыхъ моихъ впечатлѣнiяхъ въ острогѣ.

— Да–съ, дворянъ они не любятъ, замѣтилъ онъ, — особенно политическихъ, съѣсть рады; немудрено–съ. Во–первыхъ, вы и народъ другой, на нихъ непохожiй, а во–вторыхъ, они всѣ прежде были или помѣщичьи, или изъ военнаго званiя. Сами посудите, могутъ ли они васъ полюбить–съ? Здѣсь, я вамъ скажу, жить трудно. А въ россiйскихъ арестантскихъ ротахъ еще труднѣе–съ. Вотъ у насъ есть оттуда, такъ не нахвалятся нашимъ острогомъ, точно изъ ада въ рай перешли. Не въ работѣ бѣда–съ. Говорятъ тамъ, въ первомъ–то разрядѣ, начальство несовершенно военное–съ, по крайней мѣрѣ другимъ манеромъ, чѣмъ у насъ, поступаетъ–съ. Тамъ, говорятъ, ссыльный можетъ жить своимъ домкомъ. Я тамъ не былъ, да такъ говорятъ–съ. Не брѣютъ, въ мундирахъ не ходятъ–съ, хотя впрочемъ оно и хорошо, что у насъ они въ мундирномъ видѣ и бритые; все–таки порядку больше, да и глазу прiятнѣе–съ. Да только имъ–то это не нравится. Да и посмотрите, сбродъ–то какой–съ! Иной изъ кантонистовъ, другой изъ черкесовъ, третiй изъ раскольниковъ, четвертый православный мужичокъ, семью, дѣтей милыхъ оставилъ на родинѣ, пятый жидъ, шестой цыганъ, седьмой неизвѣстно кто, и всѣ–то они должны ужиться вмѣстѣ, во что бы ни стало, согласиться другъ съ другомъ, ѣсть изъ одной чашки, спать на однихъ нарахъ. Да и воля–то какая: лишнiй кусокъ можно съѣсть только украдкой, всякiй грошъ въ сапоги прятать, и все только и есть, что острогъ да острогъ... Поневолѣ дурь пойдетъ въ голову.

Но это я ужь зналъ. Мнѣ особенно хотѣлось распросить о нашемъ маiорѣ. Акимъ Акимычъ не секретничалъ и, помню, впечатлѣнiе мое было не совсѣмъ прiятное.

Но еще два года мнѣ суждено было прожить подъ его начальствомъ. Все, что разсказалъ мнѣ о немъ Акимъ Акимычъ, оказалось вполнѣ справедливымъ, съ тою разницею, что впечатлѣнiе дѣйствительности всегда сильнѣе, чѣмъ впечатлѣнiе отъ простаго разсказа. Страшный былъ это человѣкъ, именно потому, что такой человѣкъ былъ начальникомъ, почти неограниченнымъ, надъ двумя стами душъ. Самъ по себѣ онъ только былъ безпорядочный и злой человѣкъ, больше ничего. На арестантовъ онъ смотрѣлъ какъ на своихъ естественныхъ враговъ, и это была первая и главная ошибка его. Онъ дѣйствительно имѣлъ нѣкоторыя способности, но все, даже и хорошее, представлялось въ немъ въ такомъ исковерканномъ видѣ. Невоздержный, злой, онъ врывался въ острогъ даже иногда по ночамъ, а если замѣчалъ, что арестантъ спитъ на лѣвомъ боку или навзничь, то на утро его наказывалъ: «спи дескать на правомъ боку, какъ я приказалъ.» Въ острогѣ его ненавидѣли и боялись, какъ чумы. Лицо у него было багровое, злобное. Всѣ знали, что онъ былъ вполнѣ въ рукахъ своего деньщика Ѳедьки. Любилъ же онъ больше всего своего пуделя Трезорку и чуть съ ума не сошелъ съ горя, когда Трезорка заболѣлъ. Говорятъ, что онъ рыдалъ надъ нимъ какъ надъ роднымъ сыномъ; прогналъ одного ветеринара и, по своему обыкновенiю, чуть не подрался съ нимъ и, услышавъ отъ Ѳедьки, что въ острогѣ есть арестантъ, ветеринаръ–самоучка, который лечилъ чрезвычайно удачно, немедленно призвалъ его.

— Выручи! озолочу тебя, вылечи Трезорку! закричалъ онъ арестанту.

Это былъ мужикъ–сибирякъ, хитрый, умный, дѣйствительно очень ловкiй ветеринаръ, но вполнѣ мужичокъ.

— Смотрю я на Трезорку, разсказывалъ онъ потомъ арестантамъ, впрочемъ долго спустя послѣ своего визита къ маiору, когда уже все дѣло было забыто; — смотрю: лежитъ песъ на диванѣ, на бѣлой подушкѣ; и вѣдь вижу, что воспаленiе, что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы песъ, ей–ей говорю! да и думаю про себя: а что какъ не вылечу, какъ околѣетъ? Нѣтъ, говорю, ваше высокоблагородiе, поздно позвали; кабы вчера или третьяго дня, въ это же время, такъ вылечилъ бы пса; а теперь не могу, не вылечу...

Такъ и умеръ Трезорка.

Мнѣ разсказывали въ подробности, какъ хотѣли убить нашего маiора. Былъ въ острогѣ одинъ арестантъ. Онъ жилъ у насъ уже нѣсколько лѣтъ и отличался своимъ кроткимъ поведенiемъ. Замѣчали тоже, что онъ почти ни съ кѣмъ никогда не говорилъ. Его такъ и считали какимъ–то юродивымъ. Онъ былъ грамотный и весь послѣднiй годъ постоянно читалъ библiю, читалъ и днемъ и ночью. Когда всѣ засыпали, онъ вставалъ въ полночь, зажигалъ восковую церковную свѣчу, взлѣзалъ на печку, раскрывалъ книгу и читалъ до утра. Въ одинъ день онъ пошелъ и объявилъ унтеръ–офицеру, что не хочетъ идти на работу. Доложили маiору; тотъ вскипѣлъ и прискакалъ немедленно самъ. Арестантъ бросился на него съ приготовленнымъ заранѣе кирпичемъ, но промахнулся. Его схватили, судили и наказали. Все произошло очень скоро. Черезъ три дня онъ умеръ въ больницѣ. Умирая, онъ говорилъ, что не имѣлъ ни на кого зла, а хотѣлъ только пострадать. Онъ впрочемъ не принадлежалъ ни къ какой раскольничьей сектѣ. Въ острогѣ вспоминали о немъ съ уваженiемъ.

Наконецъ меня перековали. Между тѣмъ въ мастерскую явились одна за другою нѣсколько калашницъ. Иныя были совсѣмъ маленькiя дѣвочки. До зрѣлаго возраста онѣ ходили обыкновенно съ калачами; матери пекли, а онѣ продавали. Войдя въ возрастъ, онѣ продолжали ходить, но уже безъ калачей; такъ почти всегда водилось. Были и не дѣвочки. Калачъ стоилъ грошъ и арестанты почти всѣ ихъ покупали.

Я замѣтилъ одного арестанта, столяра, уже сѣденькаго, но румянаго и съ улыбкой

заигрывавшаго съ калашницами. Передъ ихъ приходомъ онъ только–что навертѣлъ на шею красненькiй кумачный платочекъ. Одна толстая и совершенно рябая бабенка поставила на его верстакъ свою сельницу. Между ними начался разговоръ.

— Чтожъ вы вчера не приходили туда? заговорилъ арестантъ съ самодовольной улыбочкой.

— Вотъ! я пришла, а васъ Митькой звали, отвѣчала бойкая бабенка.

— Насъ потребовали, а то бы мы неизмѣнно находились при мѣстѣ... А ко мнѣ третьяго дня всѣ ваши приходили.

— Кто да кто?

— Марьяшка приходила, Хаврошка приходила, Чекунда приходила, Двугрошовая приходила...

— Это чтоже? спросилъ я Акима Акимыча: — неужели?..

— Бываетъ–съ, отвѣчалъ онъ, скромно опустивъ глаза, потому–что былъ чрезвычайно цѣломудренный человѣкъ.

Это конечно бывало, но очень рѣдко и съ величайшими трудностями. Вообще было больше охотниковъ напримѣръ хоть выпить, чѣмъ на такое дѣло, несмотря на всю естественную тягость вынужденной жизни. До женщинъ было трудно добраться. Надо было выбирать время, мѣсто, условливаться, назначать свиданiя, искать уединенiя, что было особенно трудно, склонять конвойныхъ, что было еще труднѣе, и вообще тратить бездну денегъ, судя относительно. Но все–таки мнѣ удавалось, впослѣдствiи, иногда быть свидѣтелемъ и любовныхъ сценъ. Помню, однажды лѣтомъ мы были втроемъ въ какомъ–то сараѣ на берегу Иртыша и протапливали какую–то обжигательную печку; конвойные были добрые. Наконецъ явились двѣ «суфлеры,» какъ называютъ ихъ арестанты.

— Ну что такъ засидѣлись? небось у Звѣрковыхъ? встрѣтилъ ихъ арестантъ, къ которому онѣ пришли, давно уже ихъ ожидавшiй.

— Я засидѣлась? Да давеча сорока на колѣ дольше чѣмъ я у нихъ посидѣла, отвѣчала весело дѣвица.

Это была наигрязнѣйшая дѣвица въ мiрѣ. Она–то и была Чекунда. Съ ней вмѣстѣ пришла Двугрошовая. Эта уже была внѣ всякаго описанiя.

— И съ вами давно не видались, продолжалъ волокита, обращаясь къ Двугрошовой; — что это вы словно какъ похудѣли?

— А можетъ быть. Прежде–то я куды была толстая, а теперь — вотъ словно иглу проглотила.

— Всe по солдатикамъ–съ?

— Нѣтъ ужь это вамъ про насъ злые люди набухвостили; а впрочемъ чтожь–съ? Хоть безъ ребрушка ходить, да солдатика любить!

— А вы ихъ бросьте, а насъ любите; у насъ деньги есть…

Въ довершенiе картины представьте себѣ этого волокиту бритаго, въ кандалахъ, полосатаго и подъ конвоемъ.

Я простился съ Акимъ Акимычемъ, и узнавъ, что мнѣ можно воротиться въ острогъ, взялъ конвойнаго и пошелъ домой. Народъ уже сходился. Прежде всѣхъ возвращаются съ работы работающiе на уроки. Единственное средство заставить арестанта работать усердно, это — задать ему урокъ. Иногда уроки задаются огромные, но все–таки они кончаются вдвое скорѣе, чѣмъ еслибъ заставили работать вплоть до обѣденнаго барабана. Окончивъ урокъ, арестантъ безпрепятственно шелъ домой, и уже никто его не останавливалъ.

Обѣдаютъ не вмѣстѣ, а какъ попало, кто раньше пришелъ; да и кухня не вмѣстила бы всѣхъ разомъ. Я попробовалъ щей, но съ непривычки не могъ ихъ ѣсть и заварилъ себѣ чаю. Мы усѣлись на концѣ стола. Со мной былъ одинъ товарищъ, также какъ и я изъ дворянъ.

Арестанты приходили и уходили. Было впрочемъ просторно; еще не всѣ собрались. Кучка въ пять человѣкъ усѣлась особо за большимъ столомъ. Кашеваръ налилъ имъ въ двѣ чашки щей и поставилъ на столъ цѣлую латку съ жареной рыбой. Они что–то праздновали и ѣли свое. На насъ они поглядѣли искоса. Вошелъ одинъ полякъ и сѣлъ рядомъ съ нами.

— Дома не былъ, а все знаю! громко закричалъ одинъ высокiй арестантъ, входя въ кухню и взглядомъ окидывая всѣхъ присутствующихъ.

Онъ былъ лѣтъ пятидесяти, мускулистъ и сухощавъ. Въ лицѣ его было что–то лукавое и вмѣстѣ веселое. Въ особенности замѣчательна была его толстая, нижняя, отвисшая губа; она придавала его лицу что–то чрезвычайно комическое.

— Ну, здорово ночевали! Чтожъ не здороваетесь? Нашимъ курскимъ! прибавилъ онъ, усаживаясь подлѣ обѣдавшихъ свое кушанье: — хлѣбъ да соль! Встрѣчайте гостя.

— Да мы, братъ, не курскiе.

— Аль тамбовскимъ?

— Да и не тамбовскiе. Съ насъ братъ, тебѣ нечего взять. Ты ступай къ богатому мужику, тамъ проси.

— Въ брюхѣ–то у меня, братцы, сегодня Иванъ Таскунъ, да Марья Икотишна; а гдѣ онъ, богатый мужикъ, живетъ?

— Да вонъ Газинъ богатый мужикъ; къ нему и ступай.

— Кутитъ, братцы, сегодня Газинъ, запилъ: весь кошель пропиваетъ.

— Цѣлковыхъ двадцать есть, замѣтилъ другой. — Выгодно, братцы, цѣловальникомъ быть.

— Чтожъ, не примете гостя! Ну такъ похлебаемъ и казеннаго.

— Да ты ступай проси чаю. Вонъ баре пьютъ.

— Какiе баре, тутъ нѣтъ баръ; такiе же какъ и мы теперь, мрачно промолвилъ одинъ, сидѣвшiй въ углу арестантъ. До сихъ поръ онъ не проговорилъ слова.

— Напился бы чаю, да просить совѣстно: мы съ

амбицiей! замѣтилъ арестантъ съ толстой губой, добродушно смотря на насъ.

— Если хотите, я вамъ дамъ, сказалъ я, приглашая арестанта: — угодно?

— Угодно? да ужь какъ не угодно! — Онъ подошелъ къ столу.

— Ишь, дома лаптемъ щи хлебалъ, а здѣсь чай узналъ; господскаго питья захотѣлось, проговорилъ мрачный арестантъ.

— А развѣ здѣсь никто не пьетъ чаю? спросилъ я его. Но онъ не удостоилъ меня отвѣтомъ.

— Вотъ и калачи несутъ. Ужь удостойте и калачика.

Внесли калачи. Молодой арестантъ несъ цѣлую связку и распродавалъ ее по острогу. Калашница уступала ему десятый калачъ; на этотъ–то калачъ онъ и разсчитывалъ.

— Калачи, калачи! кричалъ онъ, входя въ кухню: — московскiе, горячiе! Самъ бы ѣлъ, да денегъ надо. Ну, ребята, послѣднiй калачъ остался: у кого мать была?

Это воззванiе къ материнской любви разсмѣшило всѣхъ, и у него взяли нѣсколько калачей.

— А что, братцы, проговорилъ онъ: — вѣдь Газинъ–то сегодня догуляется до грѣха! ей–Богу! когда гулять вздумалъ. Неравно осьмиглазый прiѣдетъ.

— Спрячутъ. А что, крѣпко пьянъ?

— Куды! Злой, пристаетъ.

— Ну такъ догуляется до кулаковъ...

— Про кого они говорятъ? спросилъ я поляка, сидѣвшаго рядомъ со мною.

— Это Газинъ, арестантъ. Онъ торгуетъ здѣсь виномъ. Когда наторгуетъ денегъ, тотчасъ же ихъ пропиваетъ. Онъ жестокъ и золъ; впрочемъ трезвый смиренъ; когда же напьется, то весь наружу; на людей съ ножомъ кидается. Тутъ ужь его унимаютъ.

— Какже унимаютъ?

— На него бросаются человѣкъ десять арестантовъ и начинаютъ ужасно бить, до тѣхъ поръ, пока онъ не лишится всѣхъ чувствъ, т. е. бьютъ до полусмерти. Тогда укладываютъ его на нары и накрываютъ полушубкомъ.

— Да вѣдь они могутъ его убить?

— Другаго бы убили, но его нѣтъ. Онъ ужасно силенъ, сильнѣе здѣсь всѣхъ въ острогѣ и самаго крѣпкаго сложенiя. На другое же утро онъ встаетъ совершенно здоровый.

— Скажите пожалуйста, продолжалъ я распрашивать поляка: — вѣдь вотъ они тоже ѣдятъ свое кушанье: а я пью чай. А между тѣмъ они смотрятъ, какъ будто завидуютъ за этотъ чай. Что это значитъ?

— Это не за чай, отвѣчалъ полякъ. — Они злятся на васъ за то, что вы дворянинъ и на нихъ не похожи. Многiе изъ нихъ желали бы къ вамъ придраться. Имъ бы очень хотѣлось васъ оскорбить, унизить. Вы еще много увидите здѣсь непрiятностей. Здѣсь ужасно тяжело для всѣхъ насъ. Намъ всѣхъ тяжелѣе во всѣхъ отношенiяхъ. Нужно много равнодушiя, чтобъ къ этому привыкнуть. Вы еще не разъ встрѣтите непрiятности и брань за чай и за особую пищу, не смотря на то, что здѣсь очень многiе и очень часто ѣдятъ свое, а нѣкоторые постоянно пьютъ чай. Имъ можно, а вамъ нельзя.

Проговоривъ это онъ всталъ и ушелъ изъ–за стола. Черезъ нѣсколько минутъ сбылись и слова его...

III.

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ.

Только–что ушелъ М–цкiй (тотъ полякъ, который говорилъ со мною), Газинъ, совершенно пьяный, ввалился въ кухню.

Пьяный арестантъ, среди бѣла–дня, въ буднiй день, когда всѣ обязаны были выходить на работу, при строгомъ начальникѣ, который каждую минуту могъ прiѣхать въ острогъ, при унтеръ–офицерѣ, завѣдующемъ каторжными и находящимся въ острогѣ безотлучно; при караульныхъ, при инвалидахъ, однимъ словомъ при всѣхъ этихъ строгостяхъ, — совершенно спутывалъ всѣ зарождавшiяся во мнѣ понятiя объ арестантскомъ житьѣ–бытьѣ. И довольно долго пришлось мнѣ прожить въ острогѣ, прежде чѣмъ я разъяснилъ себѣ всѣ такiе факты, столь загадочные для меня въ первые дни моей каторги.

Я говорилъ уже, что у арестантовъ всегда была собственная работа и что эта работа — естественная потребность каторжной жизни; что, кромѣ этой потребности, арестантъ страстно любитъ деньги и цѣнитъ ихъ выше всего, почти наравнѣ съ свободой, и что онъ уже утѣшенъ, если онѣ звенятъ у него въ карманѣ. Напротивъ онъ унылъ, грустенъ, безпокоенъ и падаетъ духомъ, если ихъ нѣтъ и тогда онъ готовъ и на воровство и на что попало, только бы ихъ добыть. Но не смотря на то, что въ острогѣ деньги были такою драгоцѣнностью, они никогда не залеживались у счастливца, ихъ имѣющаго. Во–первыхъ, трудно было ихъ сохранить, чтобъ не украли или не отобрали. Если маiоръ добирался до нихъ, при внезапныхъ обыскахъ, то немедленно отбиралъ. Можетъ быть онъ употреблялъ ихъ на улучшенiе арестантской пищи; по крайней мѣрѣ онѣ приносились къ нему. Но всего чаще ихъ крали: ни на кого нельзя было положиться. Впослѣдствiи у насъ открыли способъ сохранять деньги съ полною безопасностью. Онѣ отдавались на сохраненiе старику–старовѣру, поступившему къ намъ изъ стародубовскихъ слободъ, бывшихъ когда–то Вѣтковцевъ... Но не могу утерпѣть, чтобъ не сказать о немъ нѣсколько словъ, хотя и отвлекаюсь отъ предмета.

Это былъ старичокъ лѣтъ шестидесяти, маленькiй, сѣденькiй. Онъ рѣзко поразилъ меня съ

перваго взгляда. Онъ такъ не похожъ былъ на другихъ арестантовъ: что–то до того спокойное и тихое было въ его взглядѣ, что, помню, я съ какимъ–то особеннымъ удовольствiемъ смотрѣлъ на его ясные, свѣтлые глаза, окружонные мелкими лучистыми морщинками. Часто говорилъ я съ нимъ, и рѣдко встрѣчалъ такое доброе, благодушное существо въ моей жизни. Прислали его за чрезвычайно важное преступленiе. Между стародубовскими старообрядцами стали появляться обращенные. Правительство сильно поощряло ихъ и стало употреблять всѣ усилiя для дальнѣйшаго обращенiя и другихъ несогласныхъ. Старикъ, вмѣстѣ съ другими фанатиками, рѣшился «стоять за вѣру», какъ онъ выражался. Началась строиться единовѣрческая церковь, и они сожгли ее. Какъ одинъ изъ зачинщиковъ, старикъ сосланъ былъ въ каторжную работу. Былъ онъ зажиточный, торгующiй мѣщанинъ; дома оставилъ жену, дѣтей; но съ твердостью пошелъ въ ссылку, потому что въ ослѣпленiи своемъ считалъ ее «мукою за вѣру». Проживъ съ нимъ нѣкоторое время, вы бы невольно задали себѣ вопросъ: какъ могъ этотъ смиренный, кроткiй какъ дитя человѣкъ, быть бунтовщикомъ? Я нѣсколько разъ заговаривалъ съ нимъ «о вѣрѣ». — Онъ не уступалъ ничего изъ своихъ убѣжденiй; но никогда никакой злобы, никакой ненависти не было въ его возраженiяхъ. А между тѣмъ онъ разорилъ церковь и не запирался въ этомъ. Казалось, что по своимъ убѣжденiямъ, свой поступокъ и принятыя за него «муки» онъ долженъ бы былъ считать славнымъ дѣломъ. Но какъ ни всматривался я, какъ ни изучалъ его, никогда никакого признака тщеславiя или гордости не замѣчалъ я въ немъ. Были у насъ въ острогѣ и другiе старообрядцы, большею частью сибиряки. Это былъ сильно развитой народъ, хитрые мужики, чрезвычайные начетчики и буквоѣды и по–своему сильные дiалектики; народъ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый въ высочайшей степени. Совсѣмъ другой человѣкъ былъ старикъ. Начетчикъ можетъ быть больше ихъ, онъ уклонялся отъ споровъ. Характера былъ въ высшей степени сообщительнаго. Онъ былъ веселъ, часто смѣялся — не тѣмъ грубымъ, циническимъ смѣхомъ, какимъ смѣялись каторжные, а яснымъ, тихимъ смѣхомъ, въ которомъ много было дѣтскаго простодушiя и который какъ–то особенно шелъ къ сѣдинамъ. Можетъ быть я ошибаюсь, но мнѣ кажется, что по смѣху можно узнать человѣка, и если вамъ съ первой встрѣчи прiятенъ смѣхъ кого нибудь изъ совершенно незнакомыхъ людей, то смѣло говорите, что это человѣкъ хорошiй. — Во всемъ острогѣ старикъ прiобрѣлъ всеобщее уваженiе, которымъ нисколько не тщеславился. Арестанты называли его дѣдушкой и никогда не обижали его. Я отчасти понялъ, какое могъ онъ имѣть влiянiе на своихъ единовѣрцевъ. Но, несмотря на видимую твердость, съ которою онъ переживалъ свою каторгу, въ немъ таилась глубокая, неизлечимая грусть, которую онъ старался скрывать отъ всѣхъ. Я жилъ съ нимъ въ одной казармѣ. Однажды, часу въ третьемъ ночи, я проснулся и услышалъ тихiй, сдержанный плачъ. Старикъ сидѣлъ на печи (той самой, на которой прежде него по ночамъ молился зачитавшiйся арестантъ, хотѣвшiй убить маiора) и молился по своей рукописной книгѣ. Онъ плакалъ, и я слышалъ какъ онъ говорилъ по временамъ: «Господи, не оставь меня! Господи укрѣпи меня! Дѣтушки мои малыя, дѣтушки мои милыя, никогда–то намъ не свидаться!» Не могу разсказать какъ мнѣ стало грустно. — Вотъ этому–то старику мало по малу почти всѣ арестанты начали отдавать свои деньги на храненiе. Въ каторгѣ почти всѣ были воры, но вдругъ всѣ почему–то увѣрились, что старикъ никакъ не можетъ украсть. Знали, что онъ куда–то пряталъ врученныя ему деньги, но въ такое потаенное мѣсто, что никому нельзя было ихъ отыскать. Впослѣдствiи мнѣ и нѣкоторымъ изъ поляковъ онъ объяснилъ свою тайну. Въ одной изъ паль былъ сучокъ, повидимому твердо сросшiйся съ деревомъ. Но онъ вынимался и въ деревѣ оказалось большое углубленiе. Туда–то дѣдушка пряталъ деньги и потомъ опять вкладывалъ сучокъ, такъ что никто никогда не могъ ничего отыскать.

Но я отклонился отъ разсказа. Я остановился на томъ: почему въ карманѣ у арестанта не залеживались деньги. Но кромѣ труда уберечь ихъ, въ острогѣ было столько тоски; арестантъ же по природѣ своей существо до того жаждущее свободы и наконецъ по соцiальному своему положенiю, до того легкомысленное и безпорядочное, что его естественно влечетъ вдругъ «развернуться на всѣ», закутить на весь капиталъ, съ громомъ и съ музыкой, такъ чтобъ забыть, хоть на минуту, тоску свою. Даже странно было смотрѣть, какъ иной изъ нихъ работаетъ, не разгибая шеи, иногда по нѣскольку мѣсяцевъ, единственно для того, чтобъ въ одинъ день спустить весь заработокъ, все дочиста, а потомъ опять, до новаго кутежа, нѣсколько мѣсяцевъ корпѣть за работой. — Многiе изъ нихъ любили заводить себѣ обновки, и непремѣнно партикулярнаго свойства: какiе нибудь неформенные, черные штаны, поддевки, сибирки. Въ большомъ употребленiи были тоже ситцевыя рубашки и пояса съ мѣдными бляхами. Рядились въ праздники и разрядившiйся непремѣнно бывало пройдетъ по всѣмъ казармамъ показать себя всему свѣту. Довольство хорошо одѣтаго доходило до ребячества; да и во многомъ арестанты были совершенныя дѣти. Правда, всѣ эти хорошiя вещи какъ–то вдругъ исчезали отъ хозяина, иногда въ тотъ же вечеръ закладывались и спускались за безцѣнокъ. Впрочемъ кутежъ развертывался постепенно. Пригонялся онъ обыкновенно или къ праздничнымъ днямъ, или къ днямъ именинъ кутившаго. Арестантъ–именинникъ, вставая поутру ставилъ къ образу свѣчку и молился; потомъ наряжался и заказывалъ себѣ обѣдъ. Покупалась говядина,

рыба, дѣлались сибирскiе пельмени; онъ наѣдался какъ волъ, почти всегда одинъ, рѣдко приглашая товарищей раздѣлить свою трапезу. Потомъ появлялось и вино: именинникъ напивался какъ стелька и непремѣнно ходилъ по казармамъ, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всѣмъ, что онъ пьянъ, что онъ «гуляетъ», и тѣмъ заслужить всеобщее уваженiе. Вездѣ въ русскомъ народѣ къ пьяному чувствуется нѣкоторая симпатiя; въ острогѣ же къ загулявшему даже дѣлались почтительны. Въ острожной гульбѣ былъ своего рода аристократизмъ. Развеселившись, арестантъ непремѣнно нанималъ музыку. Былъ въ острогѣ одинъ полячокъ изъ бѣглыхъ солдатъ, очень гаденькiй, но игравшiй на скрипкѣ и имѣвшiй при себѣ инструментъ — все свое достоянiе. Ремесла онъ не имѣлъ никакого и тѣмъ только и промышлялъ, что нанимался къ гуляющимъ играть веселые танцы. Должность его состояла въ томъ, чтобъ безотлучно слѣдовать за своимъ пьянымъ хозяиномъ изъ казармы въ казарму и пилить на скрипкѣ изо всей мочи. Часто на лицѣ его являлась скука, тоска. Но окрикъ: «играй, деньги взялъ!» заставлялъ его снова пилить и пилить. Арестантъ, начиная гулять, могъ быть твердо увѣренъ, что если онъ ужь очень напьется, то за нимъ непремѣнно присмотрятъ, во время уложатъ спать и всегда куда нибудь спрячутъ при появленiи начальства, и все это совершенно безкорыстно. Съ своей стороны унтеръ–офицеръ и инвалиды, жившiе для порядка въ острогѣ, могли быть тоже совершенно спокойны: пьяный не могъ произвести никакого безпорядка. За нимъ смотрѣла вся казарма и еслибъ онъ зашумѣлъ, забунтовалъ — его бы тотчасъ же усмирили, даже просто связали бы. А потому низшее острожное начальство смотрѣло на пьянство сквозь пальцы, да и не хотѣло замѣчать. Оно очень хорошо знало, что не позволь вина, такъ будетъ и хуже. — Но откуда же доставалось вино?

Вино покупалось въ острогѣ же, у такъ называемыхъ цѣловальниковъ. Ихъ было нѣсколько человѣкъ, и торговлю свою они вели безпрерывно и успѣшно, несмотря на то, что пьющихъ и «гуляющихъ» было вообще немного, потому что гульба требовала денегъ, а арестантскiя деньги добывались трудно. Торговля начиналась, шла и разрѣшалась довольно оригинальнымъ образомъ. Иной арестантъ, положимъ, не имѣетъ ремесла и не желаетъ трудиться (такiе бывали), но хочетъ имѣть деньги и притомъ человѣкъ нетерпѣливый, хочетъ скоро нажиться. У него есть нѣсколько денегъ для начала, и онъ рѣшается торговать виномъ: предпрiятiе смѣлое, требующее большаго риску. Можно было за него поплатиться спиной и разомъ лишиться товара и капитала. Но цѣловальникъ на то идетъ. Денегъ у него сначала немного, и потому въ первый разъ онъ самъ проноситъ въ острогъ вино и разумѣется сбываетъ его выгоднымъ образомъ. Онъ повторяетъ опытъ второй и третiй разъ, и если не попадается начальству, то быстро расторговывается, и только тогда основываетъ настоящую торговлю на широкихъ основанiяхъ; дѣлается антрепренеромъ, капиталистомъ, держитъ агентовъ и помощниковъ, рискуетъ гораздо меньше, а наживается все больше и больше. Рискуютъ за него помощники.

Въ острогѣ всегда бываетъ много народу промотавшагося, проигравшагося, прогулявшаго все до копѣйки, народу безъ ремесла, жалкаго и оборваннаго, но одареннаго до извѣстной степени смѣлостью и рѣшимостью. У такихъ людей остается, въ видѣ капитала, въ цѣлости одна только спина, она можетъ еще служить къ чему–нибудь, и вотъ этотъ–то послѣднiй капиталъ промотавшiйся гуляка и рѣшается пустить въ оборотъ. Онъ идетъ къ антрепренеру и нанимается къ нему для проноски въ острогъ вина; у богатаго цѣловальника такихъ работниковъ нѣсколько. Гдѣ–нибудь внѣ острога существуетъ такой человѣкъ, — изъ солдатъ, изъ мѣщанъ, иногда даже дѣвка, — который на деньги антрепренера и за извѣстную премiю, сравнительно очень немалую, покупаетъ въ кабакѣ вино и скрываетъ его гдѣ–нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, куда арестанты приходятъ на работу. Почти всегда поставщикъ первоначально испробоваетъ доброту водки и отпитое — безчеловѣчно добавляетъ водой; — бери не бери, да арестанту и нельзя быть слишкомъ разборчивымъ; и то хорошо, что еще не совсѣмъ пропали его деньги и доставлена водка, хоть какая–нибудь да все–таки водка. Къ этому–то поставщику и являются, указанные ему напередъ отъ острожнаго цѣловальника, проносители, съ бычачьими кишками. Эти кишки сперва промываются, потомъ наливаются водой и, такимъ образомъ, сохраняются въ первоначальной влажности и растяжимости, чтобы современемъ быть удобными къ воспрiятiю водки. Наливъ кишки водкой, арестантъ обвязываетъ ихъ кругомъ себя, по возможности въ самыхъ скрытныхъ мѣстахъ своего тѣла. Разумѣется, при этомъ выказывается вся ловкость, вся воровская хитрость контрабандиста. Его честь отчасти затронута; ему надо надуть и конвойныхъ и караульныхъ. Онъ ихъ надуваетъ: у хорошаго вора конвойный, иногда какой–нибудь рекрутикъ, всегда прозѣваетъ. Разумѣется, конвойный изучается предварительно; ктому же принимается въ соображенiе время, мѣсто работы. Арестантъ, напримѣръ печникъ, полѣзетъ на печь: кто увидитъ, что онъ тамъ дѣлаетъ? Не лѣзть–же за нимъ и конвойному. Подходя къ острогу, онъ беретъ въ руки монетку, — пятнадцать или двадцать копѣекъ серебромъ, на всякiй случай, и ждетъ у воротъ ефрейтора. Всякаго арестанта, возвращающагося съ работы, караульный ефрейторъ осматриваетъ кругомъ и ощупываетъ и потомъ уже отпираетъ ему двери острога. Проноситель вина обыкновенно надѣется, что посовѣстятся слишкомъ подробно его ощупывать въ нѣкоторыхъ мѣстахъ. Но иногда

пролазъ–ефрейторъ добирается и до этихъ мѣстъ и нащупываетъ вино. Тогда остается одно послѣднее средство: контрабандистъ, молча и скрытно отъ конвойнаго, суетъ въ руки ефрейтора затаенную въ рукѣ монетку. Случается, что вслѣдствiе такого маневра, онъ проходитъ въ острогъ благополучно и проноситъ вино. Но иногда маневръ не удается, и тогда приходится разсчитаться своимъ послѣднимъ капиталомъ, т. е. спиной. Докладываютъ маiору, капиталъ сѣкутъ, и сѣкутъ больно, вино отбирается въ казну, и контрабандистъ принимаетъ все на себя, не выдавая антрепренера, но, замѣтимъ себѣ, не потому, чтобъ гнушался доноса, а единственно потому, что доносъ для него невыгоденъ; его бы все–таки высѣкли; все утѣшенiе было бы въ томъ, что ихъ бы высѣкли обоихъ. Но антрепренеръ ему еще нуженъ, хотя по обычаю и по предварительному договору, за высѣченную спину контрабандистъ не получаетъ съ антрепренера ни копѣйки. Чтоже касается вообще доносовъ, то они обыкновенно процвѣтаютъ. Въ острогѣ доносчикъ не подвергается ни малѣйшему униженiю; негодованiе къ нему даже немыслимо. Его не чуждаются, съ нимъ водятъ дружбу, такъ что, еслибъ вы стали въ острогѣ доказывать всю гадость доноса, то васъ бы совершенно не поняли. Тотъ арестантъ изъ дворянъ, развратный и подлый, съ которымъ я прервалъ всѣ сношенiя, водилъ дружбу съ маiорскимъ деньщикомъ Ѳедькой и служилъ у него шпiономъ, а тотъ передавалъ все, услышанное имъ объ арестантахъ, маiору. У насъ всѣ это знали, и никто никогда даже и не вздумалъ наказать или хоть бы укорить негодяя.

Но я отклонился всторону. Разумѣется, бываетъ, что вино проносится и благополучно; тогда антрепренеръ принимаетъ принесенныя кишки, заплативъ за нихъ деньги и начинаетъ разсчитывать. По разсчету оказывается, что товаръ стоитъ уже ему очень дорого; а потому, для большихъ барышей, онъ переливаетъ его еще разъ, съизнова разбавляя еще разъ водой, чуть не на половину, и такимъ образомъ приготовившись совершенно, ждетъ покупателя. Въ первый же праздникъ, а иногда въ будни, покупатель является: это арестантъ, работавшiй нѣсколько мѣсяцевъ какъ кордонный волъ и скопившiй копѣйку, чтобы пропить все въ заранѣе опредѣленный для того день. Этотъ день еще за долго до своего появленiя снился бѣдному труженику и во снѣ, и въ счастливыхъ мечтахъ за работой, и обаянiемъ своимъ поддерживалъ его духъ на скучномъ поприщѣ острожной жизни. Наконецъ, заря свѣтлаго дня появляется на востокѣ; деньги скоплены, не отобраны, не украдены, и онъ ихъ несетъ цѣловальнику. Тотъ подаетъ ему сначала вино, по возможности чистое, т. е. всего только два раза разбавленное; но по мѣрѣ отпиванiя изъ бутылки, все отпитое немедленно добавляется водой. За чашку вина платится впятеро, вшестеро больше, чѣмъ въ кабакѣ. Можно представить себѣ, сколько нужно выпить такихъ чашекъ и сколько заплатить за нихъ денегъ, чтобъ напиться! Но по отвычкѣ отъ питья и отъ предварительнаго воздержанiя, арестантъ хмѣлѣетъ довольно скоро, и обыкновенно продолжаетъ пить до тѣхъ поръ, пока не пропьетъ всѣ свои деньги. Тогда идутъ въ ходъ всѣ обновки: цѣловальникъ въ тоже время и ростовщикъ. Сперва поступаютъ къ нему новозаведенныя партикулярныя вещи, потомъ доходитъ и до стараго хлама, а наконецъ и до казенныхъ вещей. Съ пропитiемъ всего, до послѣдней тряпки, пьяница ложится спать, и на другой день, проснувшись съ неминуемой трескотней въ головѣ, тщетно проситъ у цѣловальника хоть глотокъ вина на похмѣлье. Грустно переноситъ онъ невзгоду, и въ тотъ же день принимается опять за работу и опять нѣсколько мѣсяцевъ работаетъ, не разгибая шеи, мечтая о счастливомъ кутежномъ днѣ, безвозвратно канувшемъ въ вѣчность, и мало–помалу начиная ободряться и поджидать другаго такого же дня, который еще далеко, но который все–таки придетъ же когда–нибудь, въ свою очередь.

Чтоже касается цѣловальника, то наторговавъ наконецъ огромную сумму, нѣсколько десятковъ рублей, онъ заготовляетъ послѣднiй разъ вино и уже не разбавляетъ его водой, потому–что назначаетъ его для себя; довольно торговать: пора и самому попраздновать! Начинается кутежъ, питье, ѣда, музыка. Средства большiя; задобривается даже и ближайшее, низшее острожное начальство. Кутежъ иногда продолжается по нѣсколько дней. Разумѣется, заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идетъ къ другимъ цѣловальникамъ, которые уже поджидаютъ его, и пьетъ до тѣхъ поръ, пока не пропиваетъ всего до копѣйки. Какъ ни оберегаютъ арестанты гуляющаго, но иногда онъ попадается на глаза высшему начальству, маiору или караульному офицеру. Его берутъ въ кордегардiю, обираютъ его капиталы, если найдутъ ихъ на немъ, и въ заключенiе сѣкутъ. Встряхнувшись, онъ приходитъ обратно въ острогъ и чрезъ нѣсколько дней снова принимается за ремесло цѣловальника. Иные изъ гулякъ, разумѣется богатенькiе, мечтаютъ и о прекрасномъ полѣ. За большiя деньги они пробираются иногда, тайкомъ, вмѣсто работы, куда–нибудь изъ крѣпости на форштатъ, въ сопровожденiи подкупленнаго конвойнаго. Тамъ, въ какомъ–нибудь укромномъ домикѣ, гдѣ–нибудь на самомъ краю города, задается пиръ на весь мiръ, и ухлопываются дѣйствительно большiя суммы. За деньги и арестантомъ не брезгаютъ; конвойный же подбирается какъ–нибудь заранѣ, съ знанiемъ дѣла. Обыкновенно такiе конвойные сами — будущiе кандидаты въ острогъ. Впрочемъ за деньги все можно сдѣлать, и такiя путешествiя остаются почти всегда въ тайнѣ. Надо прибавить, что они весьма рѣдко случаются; на это надо много денегъ, и любители прекраснаго пола прибѣгаютъ

къ другимъ средствамъ, совершенно безопаснымъ…

Еще съ первыхъ дней моего острожнаго житья одинъ молодой арестантъ, чрезвычайно хорошенькiй мальчикъ, возбудилъ во мнѣ особенное любопытство. Звали его Сироткинъ. Былъ онъ довольно загадочное существо, во многихъ отношенiяхъ. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не болѣе двадцати трехъ лѣтъ отроду. Находился онъ въ особомъ отдѣленiи, т. е. въ безсрочномъ, слѣдственно считался однимъ изъ самыхъ важныхъ военныхъ преступниковъ. Тихiй и кроткiй, онъ говорилъ мало, рѣдко смѣялся. Глаза у него были голубые, черты правильныя, личико чистенькое, нѣжное, волосы свѣтлорусые. Даже полуобритая голова мало его безобразила: такой онъ былъ хорошенькiй мальчикъ. Ремесла онъ не имѣлъ никакого, но деньги добывалъ хоть понемногу, но часто. Былъ онъ примѣтно лѣнивъ, ходилъ неряхой. Развѣ кто другой одѣнетъ его хорошо, иногда даже въ красную рубашку, и Сироткинъ видимо радъ обновкѣ: ходитъ по казармамъ, себя показываетъ. Онъ не пилъ, въ карты не игралъ, почти ни съ кѣмъ не ссорился. Ходитъ бывало за казармами — руки въ карманахъ, смирный, задумчивый. О чемъ онъ могъ думать, трудно было себѣ и представить. Окликнешь иногда его, изъ любопытства, спросишь о чемъ–нибудь, онъ тотчасъ же отвѣтитъ и даже какъ–то почтительно, не поарестантски, но всегда коротко, неразговорчиво; глядитъ же на васъ какъ десятилѣтнiй ребенокъ. Заведутся у него деньги, — онъ не купитъ себѣ чего–нибудь необходимаго, не отдастъ починить куртку, не заведетъ новыхъ сапоговъ, а купитъ калачика, пряничка и скушаетъ, — точно ему семь лѣтъ отроду. «Эхъ ты, Сироткинъ! говорятъ бывало ему арестанты: — сирота ты казанская!» Въ нерабочее время онъ обыкновенно скитается по чужимъ казармамъ; всѣ почти заняты своимъ дѣломъ, одному ему нечего дѣлать. Скажутъ ему что–нибудь, почти всегда въ насмѣшку (надъ нимъ и его товарищами таки часто посмѣивались), — онъ, не сказавъ ни слова, поворотится и идетъ въ другую казарму; а иногда, если ужь очень просмѣютъ его, покраснѣетъ. Часто я думалъ: зачто это смирное, простодушное существо явилось въ острогъ? Разъ я лежалъ въ больницѣ, въ арестантской палатѣ. Сироткинъ былъ также боленъ и лежалъ подлѣ меня; какъ–то подъ вечеръ, мы съ нимъ разговорились; онъ невзначай одушевился и, къ слову, разсказалъ мнѣ, какъ его отдавали въ солдаты, какъ провожая его плакала надъ нимъ его мать и какъ тяжело ему было въ рекрутахъ. Онъ прибавилъ, что никакъ не могъ вытерпѣть рекрутской жизни: потому–что тамъ всѣ были такiе сердитые, строгiе, а командиры всегда почти были имъ недовольны...

— Какъ же кончилось? спросилъ я: — за чтожъ ты сюда–то попалъ? да еще въ особое отдѣленiе... Ахъ ты, Сироткинъ, Сироткинъ!

— Да я–съ, Александръ Петровичъ, всего годъ пробылъ въ батальонѣ; а сюда пришелъ за то, что Григорья Петровича, моего ротнаго командира убилъ.

— Слышалъ я это, Сироткинъ, да не вѣрю. Ну кого ты могъ убить?

— Такъ случилось, Александръ Петровичъ. Ужь оченно мнѣ тяжело стало.

— Да какъ же другiе–то рекруты живутъ? Конечно тяжело сначала, а потомъ привыкаютъ и, смотришь, выходитъ славный солдатъ. Тебя должно быть мать забаловала; пряничками да молочкомъ до восемнадцати лѣтъ кормила.

— Матушка–то меня, правда, очень любила–съ. Когда я въ некруты пошолъ, она послѣ меня слегла, да слышно, и не вставала… Горько мнѣ ужь очень, подконецъ по некрутству стало. Командиръ не взлюбилъ, за все наказываетъ, — а и за что–съ? Я всѣмъ покоряюсь, живу въ акуратъ; винишка не пью, ни чѣмъ не заимствуюсь, а ужь это, Александръ Петровичъ, плохое дѣло, коли чѣмъ заимствуется человѣкъ. — Все кругомъ такiе жестокосердые, — всплакнуть не гдѣ. Бывало пойдешь куда за уголъ, да тамъ и поплачешь. Вотъ и стою я разъ въ караулѣ. Ужь ночь; поставили меня на часы, на абвахтѣ, у сошекъ. Вѣтеръ: осень была, а темень такая, что хоть глазъ раздери. И такъ тошно, тошно мнѣ стало! Взялъ я къ ногѣ ружье, штыкъ отомкнулъ, положилъ подлѣ; скинулъ правый сапогъ, дуло наставилъ себѣ въ грудь, налегъ на него и большимъ пальцемъ ноги спустилъ курокъ. Смотрю — осѣчка! Я ружье осмотрѣлъ, прочистилъ затравку, пороху новаго подсыпалъ, кремешокъ пообилъ и опять къ груди приставилъ. Чтоже–съ? порохъ вспыхнулъ, а выстрѣла опять нѣтъ! — Чтожъ это, думаю? Взялъ я надѣлъ сапогъ, штыкъ примкнулъ, молчу и расхаживаю. Тутъ–то я и положилъ это дѣло сдѣлать: хоть куда хошь, только вонъ изъ некрутства! Черезъ полчаса ѣдетъ командиръ; главнымъ рундомъ правилъ. Прямо на меня: «Развѣ такъ стоятъ на караулѣ?» Я взялъ ружье на руку, да и всадилъ въ него штыкъ по самое дуло. Четыре тысячи прошелъ, да и сюда, въ особое отдѣленiе...

Онъ не лгалъ. Да и за что же его прислали бы въ особое отдѣленiе? Обыкновенныя преступленiя наказываются гораздо легче. Впрочемъ, только одинъ Сироткинъ и былъ изъ всѣхъ своихъ товарищей такой красавчикъ. Чтоже касается другихъ подобныхъ ему, которыхъ было у насъ всѣхъ человѣкъ до пятнадцати, то даже странно было смотрѣть на нихъ; только два–три лица были еще сносны: остальные же все такiе вислоухiе, безобразные, неряхи; иные даже сѣдые. Если позволятъ обстоятельства, я скажу когда нибудь о всей этой кучкѣ подробнѣе. Сироткинъ же часто былъ друженъ съ Газинымъ, тѣмъ самымъ, по поводу котораго я началъ эту главу, упомянувъ, что онъ

пьяный ввалился въ кухню и что это спутало мои первоначальныя понятiя объ острожной жизни.

Этотъ Газинъ былъ ужасное существо. Онъ производилъ на всѣхъ страшное, мучительное впечатлѣнiе. Мнѣ всегда казалось, что ничего не могло быть свирѣпѣе, чудовищнѣе его. Я видѣлъ въ Тобольскѣ знаменитаго своими злодѣянiями разбойника Каменева; видѣлъ потомъ Соколова, подсудимаго арестанта, изъ бѣглыхъ солдатъ, страшнаго убiйцу. Но ни одинъ изъ нихъ не производилъ на меня такого отвратительнаго впечатлѣнiя какъ Газинъ. Мнѣ иногда представлялось, что я вижу передъ собою огромнаго, исполинскаго паука, съ человѣка величиною. Онъ былъ татаринъ; ужасно силенъ, сильнѣе всѣхъ въ острогѣ; росту выше средняго, сложенiя геркулесовскаго, съ безобразной, непропорцiонально–огромной головой; ходилъ сутуловато, смотрѣлъ изъ подлобья. Въ острогѣ носились объ немъ странные слухи: знали, что онъ былъ изъ военныхъ; но арестанты толковали межъ собой, не знаю правда ли, что онъ бѣглый изъ Нерчинска; въ Сибирь сосланъ былъ уже неразъ, бѣгалъ неразъ, неразъ перемѣнялъ имя, и наконецъ–то попалъ въ нашъ острогъ, въ особое отдѣленiе. Разсказывали тоже про него, что онъ любилъ прежде рѣзать маленькихъ дѣтей, единственно изъ удовольствiя: заведетъ ребенка куда–нибудь въ удобное мѣсто; сначала напугаетъ его, измучаетъ, и уже вполнѣ насладившись ужасомъ и трепетомъ бѣдной маленькой жертвы, зарѣжетъ ее тихо, медленно, съ наслажденiемъ. Всe это можетъ быть и выдумывали, вслѣдствiе общаго тяжелаго впечатлѣнiя, которое производилъ собою на всѣхъ Газинъ, но всѣ эти выдумки какъ–то шли къ нему, были къ лицу. А между тѣмъ въ острогѣ онъ велъ себя, непьяный, въ обыкновенное время, очень благоразумно. Былъ всегда тихъ, ни съ кѣмъ никогда не ссорился и избѣгалъ ссоръ, но какъ–будто отъ презрѣнiя къ другимъ, какъ–будто считая себя выше всѣхъ остальныхъ: говорилъ очень мало и былъ какъ–то преднамѣренно несообщителенъ. Всѣ движенiя его были медленныя, спокойныя, самоувѣренныя. По глазамъ его было видно, что онъ очень неглупъ и чрезвычайно хитеръ; но что–то высокомѣрно–насмѣшливое и жестокое было всегда въ лицѣ его и въ улыбкѣ. Онъ торговалъ виномъ и былъ въ острогѣ однимъ изъ самыхъ зажиточныхъ цѣловальниковъ. Но въ годъ раза два ему приходилось напиваться самому пьянымъ, и вотъ тутъ–то высказывалось все звѣрство его натуры. Хмѣлѣя постепенно, онъ сначала начиналъ задирать людей насмѣшками, самыми злыми, разсчитанными и какъ–будто давно заготовленными; наконецъ, охмѣлѣвъ совершенно, онъ приходилъ въ страшную ярость, схватывалъ ножъ и бросался на людей. Арестанты, зная его ужасную силу, разбѣгались отъ него и прятались; онъ бросался на всякаго встрѣчнаго. Но скоро нашли способъ справляться съ нимъ. Человѣкъ десять изъ его казармы бросались вдругъ на него всѣ разомъ и начинали бить. Невозможно представить себѣ ничего жесточе этого битья: его били въ грудь, подъ сердце, подъ ложечку, въ животъ; били много и долго, и переставали только тогда, когда онъ терялъ всѣ свои чувства и становился какъ мертвый. Другаго бы не рѣшились такъ бить: такъ бить — значило убить; но только не Газина. Послѣ битья, — его совершенно безчувственнаго, завертывали въ полушубокъ и относили на нары. — «Отлежится молъ!» — И дѣйствительно, на утро онъ вставалъ почти здоровый и молча и угрюмо выходилъ на работу. — И каждый разъ, когда Газинъ напивался пьянъ, въ острогѣ всѣ уже знали, что день кончится для него непремѣнно побоями. Да и самъ онъ зналъ это и все–таки напивался. Такъ шло нѣсколько лѣтъ. Наконецъ замѣтили, что и Газинъ начинаетъ поддаваться. Онъ сталъ жаловаться на разныя боли, сталъ замѣтно хирѣть; все чаще и чаще ходилъ въ госпиталь... «Поддался таки!» говорили про себя арестанты.

Онъ вошолъ въ кухню въ сопровожденiи того гаденькаго полячка со скрипкой, котораго обыкновенно нанимали гулявшiе для полноты своего увеселенiя, и остановился посреди кухни, молча и внимательно оглядывая всѣхъ присутствующихъ. Всѣ замолчали. Наконецъ, увидя тогда меня и моего товарища, онъ злобно и насмѣшливо посмотрѣлъ на насъ, самодовольно улыбнулся, что–то какъ будто сообразилъ про себя и, сильно покачиваясь, подошолъ къ нашему столу.

— А позвольте спросить, началъ онъ (онъ говорилъ по–русски): — вы изъ какихъ доходовъ изволите здѣсь чаи распивать?

Я молча переглянулся съ моимъ товарищемъ, понимая, что всего лучше молчать и не отвѣчать ему. Съ перваго противорѣчiя онъ пришолъ бы въ ярость.

— Стало–быть у васъ деньги есть? продолжалъ онъ допрашивать.

— Стало–быть у васъ денегъ куча, а? А развѣ вы затѣмъ въ каторгу пришли, чтобъ чаи распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите же, чтобъ васъ!..

Но видя, что мы рѣшились молчать и не замѣчать его, онъ побагровѣлъ и задрожалъ отъ бѣшенства. Подлѣ него, въ углу, стояла большая сельница (лотокъ), въ которую складывался весь нарѣзаный хлѣбъ, приготовляемый для обѣда или ужина арестантовъ. Она была такъ велика, что въ ней помѣщалось хлѣба для половины острога; теперь же стояла пустая. Онъ схватилъ ее обѣими руками и взмахнулъ надъ нами. Еще немного, и онъ бы раздробилъ намъ головы. Несмотря на то, что убiйство или намѣренiе убить грозило чрезвычайными непрiятностями всему острогу: начались бы розыски, обыски, усиленiе строгостей, а потому арестанты всѣми силами старались не доводить себя до подобныхъ общихъ крайностей, — несмотря на это, теперь всѣ притихли и

выжидали. Ни одного слова въ защиту насъ! Ни одного крика на Газина! — до такой степени была сильна въ нихъ ненависть къ намъ! Имъ видимо прiятно было наше опасное положенiе... Но дѣло кончилось благополучно: только–что онъ хотѣлъ опустить сельницу, кто–то крикнулъ изъ сѣней:

— Газинъ! Вино украли!…

Онъ грохнулъ сельницу на полъ и какъ сумашедшiй бросился изъ кухни.

— Ну, Богъ спасъ! говорили межъ собой арестанты. — И долго потомъ они говорили это.

Я не могъ узнать потомъ, было ли это извѣстiе о покражѣ вина справедливое или кстати придуманное, намъ во спасенiе.

Вечеромъ, уже въ темнотѣ, передъ запоромъ казармъ, я ходилъ около паль и тяжолая грусть пала мнѣ на душу, и никогда послѣ я не испытывалъ такой грусти во всю мою острожную жизнь. Тяжело переносить первый день заточенiя, гдѣ бы то ни было: въ острогѣ ли, въ казаматѣ ли, въ каторгѣ ли... Но, помню, болѣе всего занимала меня одна мысль, которая потомъ неотвязчиво преслѣдовала меня во все время моей жизни въ острогѣ, — мысль отчасти неразрѣшимая, — неразрѣшимая для меня и теперь: это о неравенствѣ наказанiя за одни и тѣже преступленiя. Правда, и преступленiе нельзя сравнять одно съ другимъ, даже приблизительно. Напримѣръ: и тотъ и другой убили человѣка; взвѣшены всѣ обстоятельства обоихъ дѣлъ; и потому и по другому дѣлу выходитъ почти одно наказанiе. А между тѣмъ посмотрите, какая разница въ преступленiяхъ. Одинъ напримѣръ зарѣзалъ человѣка такъ за ничто, за луковицу: вышелъ на дорогу, зарѣзалъ мужика проѣзжаго, а у него–то и всего одна луковица. «Чтожъ батька! ты меня посылалъ на добычу: вонъ я мужика зарѣзалъ и всего–то луковицу нашелъ. — Дуракъ! луковица — анъ копѣйка! Сто душъ — сто луковицъ, вотъ–те и рубль!» — (Острожная легенда). — А другой убилъ, защищая отъ сладострастнаго тирана честь невѣсты, сестры, дочери. — Одинъ убилъ по бродяжеству, осаждаемый цѣлымъ полкомъ сыщиковъ, защищая свою свободу, жизнь, нерѣдко умирая отъ голодной смерти; а другой рѣжетъ маленькихъ дѣтей изъ удовольствiя рѣзать, чувствовать на своихъ рукахъ ихъ теплую кровь, насладиться ихъ страхомъ, ихъ послѣднимъ голубинымъ трепетомъ подъ самымъ ножомъ. И чтоже? И тотъ и другой поступаютъ въ ту же каторгу. Правда, есть варiацiя въ срокахъ присуждаемыхъ наказанiй. Но варiацiй этихъ, сравнительно, немного; а варiацiй въ одномъ и томъ же родѣ преступленiй — безчисленное множество. Что характеръ, то и варiацiя. Но положимъ, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего рода неразрѣшимая задача — квадратура круга, положимъ такъ. Но еслибъ даже это неравенство и не существовало, — посмотрите на другую разницу, на разницу въ самыхъ послѣдствiяхъ наказанiя... Вотъ человѣкъ, который въ каторгѣ чахнетъ, таетъ какъ свѣчка; и вотъ другой, который до поступленiя въ каторгу и не зналъ даже, что есть на свѣтѣ такая развеселая жизнь, такой прiятный клубъ разудалыхъ товарищей. Да, приходятъ въ острогъ и такiе. Вотъ напримѣръ человѣкъ образованный, съ развитой совѣстью, съ сознанiемъ, сердцемъ. Одна боль собственнаго его сердца, прежде всякихъ наказанiй, убьетъ его своими муками. Онъ самъ себя осудитъ за свое преступленiе безпощаднѣе, безжалостнѣе самаго грознаго закона. А вотъ рядомъ съ нимъ другой, который даже и не подумаетъ ни разу о совершенномъ имъ убiйствѣ, во всю каторгу. Онъ даже считаетъ себя правымъ. А бываютъ и такiе, которые нарочно дѣлаютъ преступленiя, чтобъ только попасть въ каторгу и тѣмъ избавиться отъ несравненно болѣе каторжной жизни на волѣ. Тамъ онъ жилъ въ послѣдней степени униженiя, никогда не наѣдался досыта и работалъ на своего антрепренера съ утра до ночи; а въ каторгѣ работа легче, чѣмъ дома, хлѣба вдоволь и такого, какого онъ еще и не видывалъ; по праздникамъ говядина, есть подаянiе, есть возможность заработать копѣйку. А общество? Народъ продувной, ловкiй, всезнающiй; и вотъ онъ смотритъ на своихъ товарищей съ почтительнымъ изумленiемъ; онъ еще никогда не видалъ такихъ; онъ считаетъ ихъ самымъ высшимъ обществомъ, которое только можетъ быть въ свѣтѣ. Неужели наказанiе для этихъ двухъ одинаково чувствительно? Но впрочемъ, что заниматься неразрѣшимыми вопросами! Бьетъ барабанъ, пора по казармамъ.

IV.

ПЕРВЫЯ ВПЕЧАТЛѢНIЯ.

Началась послѣдняя повѣрка. Послѣ этой повѣрки запирались казармы, каждая особымъ замкомъ, и арестанты оставлялись запертыми вплоть до разсвѣта.

Повѣрка производилась унтеръ–офицеромъ съ двумя солдатами. Для этого арестантовъ выстраивали иногда на дворѣ и приходилъ караульный офицеръ. Но чаще вся эта церемонiя происходила домашнимъ образомъ: повѣряли по казармамъ. Такъ было и теперь. Повѣряющiе часто ошибались, обсчитывались, уходили и возвращались снова. Наконецъ бѣдные караульные досчитались до желанной цыфры и заперли казарму. Въ ней помѣщалось человѣкъ до тридцати арестантовъ, сбитыхъ довольно тѣсно на нарахъ. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, долженъ былъ чѣмъ–нибудь заняться.

Изъ начальства въ казармѣ оставался только одинъ инвалидъ, о которомъ я уже упоминалъ прежде. Въ каждой казармѣ тоже былъ старшiй изъ арестантовъ, назначаемый самимъ плацъ–маiоромъ, разумѣется за хорошее поведенiе. Очень

часто случалось, что и старшiе въ свою очередь попадались въ серьозныхъ шалостяхъ; тогда ихъ сѣкли, немедленно разжалывали въ младшiе и замѣщали другими. Въ нашей казармѣ старшимъ оказался Акимъ Акимычъ, который, къ удивленiю моему, нерѣдко покрикивалъ на арестантовъ. Арестанты отвѣчали ему обыкновенно насмѣшками. Инвалидъ былъ умнѣе его и ни во что не вмѣшивался, а если и случалось ему шевелить когда языкомъ, то не болѣе какъ изъ приличiя, для очистки совѣсти. Онъ молча сидѣлъ на своей койкѣ и тачалъ сапогъ. Арестанты не обращали на него почти никакого вниманiя.

Въ этотъ первый день моей острожной жизни я сдѣлалъ одно наблюденiе и впослѣдствiи убѣдился, что оно вѣрно. Именно: что всѣ не арестанты, кто бы они ни были, начиная съ непосредственно имѣющихъ связь съ арестантами, какъ–то конвойныхъ, караульныхъ солдатъ, до всѣхъ вообще, имѣвшихъ хоть какое–нибудь дѣло съ каторжнымъ бытомъ — какъ–то преувеличенно смотрятъ на арестантовъ. Точно они каждую минуту въ безпокойствѣ ожидаютъ, что арестантъ нѣтъ–нѣтъ, да и бросится на кого–нибудь изъ нихъ съ ножомъ. Но что всего замѣчательнѣе — сами арестанты сознавали, что ихъ боятся, и это видимо придавало имъ что–то въ родѣ куражу. А между тѣмъ самый лучшiй начальникъ для арестантовъ бываетъ именно тотъ, который ихъ не боится. Да и вообще, не смотря на куражъ, самимъ арестантамъ гораздо прiятнѣе, когда къ нимъ имѣютъ довѣрiе. Этимъ ихъ можно даже привлечь къ себѣ. Случалось въ мое острожное время, хотя и чрезвычайно рѣдко, что кто–нибудь изъ начальства заходилъ въ острогъ безъ конвоя. Надо было видѣть, какъ это поражало арестантовъ, и поражало съ хорошей стороны. Такой безстрашный посѣтитель всегда возбуждалъ къ себѣ уваженiе, и еслибъ даже дѣйствительно могло случиться что–нибудь дурное, то при немъ бы оно не случилось. Внушаемый арестантами страхъ повсемѣстенъ, гдѣ только есть арестанты, и право не знаю, отчего онъ собственно происходитъ. Нѣкоторое основанiе онъ конечно имѣетъ, начиная съ самаго наружнаго вида арестанта, признаннаго разбойника; кромѣ того всякiй, подходящiй къ каторгѣ, чувствуетъ, что вся эта куча людей собралась здѣсь не своею охотою, и что, не смотря ни на какiя мѣры, живаго человѣка нельзя сдѣлать трупомъ: онъ останется съ чувствами, съ жаждой мщенiя и жизни, съ страстями и съ потребностями удовлетворить ихъ. Но несмотря на то, я положительно увѣренъ, что бояться арестантовъ все–таки нечего. Не такъ легко и не такъ скоро бросается человѣкъ съ ножомъ на другого человѣка. Однимъ словомъ, если и возможна опасность, если она и бываетъ когда, то, по рѣдкости подобныхъ несчастныхъ случаевъ, можно прямо заключить, что она ничтожна. Разумѣется, я говорю теперь только объ арестантахъ рѣшенныхъ, изъ которыхъ даже многiе рады, что добрались наконецъ до острога (до того хороша бываетъ иногда жизнь новая!), а слѣдовательно расположены жить спокойно и мирно; да кромѣ того и дѣйствительно безпокойнымъ изъ своихъ сами не дадутъ много куражиться. Каждый каторжный, какъ бы онъ смѣлъ и дерзокъ ни былъ, боится всего въ каторгѣ. Подсудимый же арестантъ — другое дѣло. Этотъ дѣйствительно способенъ броситься на посторонняго человѣка такъ, ни за что, единственно потому напримѣръ, что ему завтра должно выходить къ наказанiю; а если затѣется новое дѣло, то стало–быть отдаляется и наказанiе. Тутъ есть причина, цѣль нападенiя: это — «перемѣнить свою участь» во что бы ни стало и какъ можно скорѣе. Я даже знаю одинъ странный психологическiй случай въ этомъ родѣ.

У насъ въ острогѣ, въ военномъ разрядѣ, былъ одинъ арестантъ, изъ солдатиковъ, не лишенный правъ состоянiя, присланный года на два въ острогъ по суду, страшный фанфаронъ и замѣчательный трусъ. Вообще фанфаронство и трусость встрѣчаются въ русскомъ солдатѣ чрезвычайно рѣдко. Нашъ солдатъ смотритъ всегда такимъ занятымъ, что еслибъ и хотѣлъ, то ему бы некогда было фанфаронить. Но если ужь онъ фанфаронъ, то почти всегда бездѣльникъ и трусъ. Дутовъ (фамилiя арестанта) отбылъ наконецъ свой коротенькiй срокъ и вышелъ опять въ линейный батальонъ. Но такъ какъ всѣ ему подобные, посылаемые въ острогъ для исправленiя, окончательно въ немъ балуются, то обыкновенно и случается такъ, что они, побывъ на волѣ не болѣе двухъ–трехъ недѣль, поступаютъ снова подъ судъ и являются въ острогъ обратно, только ужь не на два или на три года, а во «всегдашнiй» разрядъ, на пятнадцать или на двадцать лѣтъ. Такъ и случилось. Недѣли черезъ три по выходѣ изъ острога, Дутовъ укралъ изъ–подъ замка; сверхъ того нагрубилъ и набуянилъ. Былъ отданъ подъ судъ и приговоренъ къ строгому наказанiю. Испугавшись предстоящаго наказанiя до–нельзя, до послѣдней степени, какъ самый жалкiй трусъ, онъ наканунѣ того дня, когда его должны были прогнать сквозь строй, бросился съ ножомъ на вошедшаго въ арестантскую комнату караульнаго офицера. Разумѣется, онъ очень хорошо понималъ, что такимъ поступкомъ онъ чрезвычайно усилитъ свой приговоръ и срокъ каторжной работы. Но расчетъ былъ именно въ томъ, чтобъ хоть на нѣсколько дней, хоть на нѣсколько часовъ отдалить страшную минуту наказанiя! Онъ до того былъ трусъ, что бросившись съ ножомъ, онъ даже не ранилъ офицера; а сдѣлалъ все для проформы, для того только, чтобъ оказалось новое преступленiе, за которое бы его опять стали судить.

Минута передъ наказанiемъ конечно ужасна для приговореннаго, и мнѣ въ нѣсколько лѣтъ пришлось видѣть довольно подсудимыхъ, наканунѣ роковаго для нихъ дня. Обыкновенно я встрѣчался съ подсудимыми арестантами въ госпиталѣ, въ арестантскихъ палатахъ, когда лежалъ больной,

что случалось довольно часто. Извѣстно всѣмъ арестантамъ во всей Россiи, что самые сострадательные для нихъ люди — доктора. Они никогда не дѣлаютъ между арестантами различiя, какъ невольно дѣлаютъ почти всѣ постороннiе, кромѣ развѣ одного простаго народа. Тотъ никогда не коритъ арестанта за его преступленiе, какъ бы ужасно оно ни было, и прощаетъ ему все за понесенное имъ наказанiе и вообще за несчастье. Недаромъ же весь народъ во всей Россiи называетъ преступленiе несчастьемъ, а преступниковъ несчастными. Это глубокознаменательное опредѣленiе. Оно тѣмъ болѣе важно, что сдѣлано безсознательно, инстинктивно. Доктора же — истинное прибѣжище арестантовъ, во многихъ случаяхъ, особенно для подсудимыхъ, которые содержатся тяжеле рѣшеныхъ... И вотъ подсудимый, разсчитавъ вѣроятный срокъ ужаснаго для него дня, уходитъ часто въ госпиталь, желая хоть сколько–нибудь отдалить тяжолую минуту. Когда же онъ обратно выписывается, почти навѣрно зная, что роковой срокъ завтра, то всегда почти бываетъ въ сильномъ волненiи. Иные стараются скрыть свои чувства изъ самолюбiя, но неловкiй, напускной куражъ не обманываетъ ихъ товарищей. Всѣ понимаютъ въ чемъ дѣло и молчатъ про себя изъ человѣколюбiя. Я зналъ одного арестанта, молодаго человѣка, убiйцу, изъ солдатъ, приговореннаго къ полному числу палокъ. Онъ до того заробѣлъ, что наканунѣ наказанiя рѣшился выпить крышку вина, настоявъ въ немъ нюхательнаго табаку. Кстати: вино всегда является у подсудимаго арестанта передъ наказанiемъ. Оно проносится еще задолго до срока, добывается за большiя деньги и подсудимый скорѣе будетъ полгода отказывать себѣ въ самомъ необходимомъ, но скопитъ нужную сумму на четверть штофа вина, чтобъ выпить его за четверть часа до наказанiя. Между арестантами вообще существуетъ убѣжденiе, что хмѣльной не такъ больно чувствуетъ плеть или палки. Но я отвлекся отъ разсказа. Бѣдный малый, выпивъ свою крышку вина, дѣйствительно тотчасъ же сдѣлался боленъ; съ нимъ началась рвота съ кровью, и его отвезли въ госпиталь почти безчувственнаго. Эта рвота дотого разстроила его грудь, что черезъ нѣсколько дней въ немъ открылись признаки настоящей чахотки, отъ которой онъ умеръ черезъ полгода. Доктора, лечившiе его отъ чахотки, не знали отчего она произошла.

Но разсказывая о часто встрѣчающемся малодушiи преступниковъ передъ наказанiемъ, я долженъ прибавить, что, напротивъ, нѣкоторые изъ нихъ изумляютъ наблюдателя необыкновеннымъ безстрашiемъ. Я помню нѣсколько примѣровъ отваги, доходившей до какой–то безчувственности, и примѣры эти были не совсѣмъ рѣдки. Особенно помню я мою встрѣчу съ однимъ страшнымъ преступникомъ. Въ одинъ лѣтнiй день распространился въ арестантскихъ палатахъ слухъ, что вечеромъ будутъ наказывать знаменитаго разбойника Орлова, изъ бѣглыхъ солдатъ, и послѣ наказанiя приведутъ въ палаты. Больные арестанты, въ ожиданiи Орлова, утверждали, что накажутъ его жестоко. Всѣ были въ нѣкоторомъ волненiи и, признаюсь, я тоже ожидалъ появленiя знаменитаго разбойника съ крайнимъ любопытствомъ. Давно уже я слышалъ о немъ чудеса. Это былъ злодѣй, какихъ мало, рѣзавшiй хладнокровно стариковъ и дѣтей, — человѣкъ съ страшной силой воли и съ гордымъ сознанiемъ своей силы. Онъ повинился во многихъ убiйствахъ и былъ приговоренъ къ наказанiю палками, сквозь строй. Привели его уже вечеромъ. Въ палатѣ уже стало темно и зажгли свѣчи. Орловъ былъ почти безъ чувствъ, страшно блѣдный, съ густыми, всклоченными черными какъ смоль волосами. Спина его вспухла и была кроваво–синяго цвѣта. Всю ночь ухаживали за нимъ арестанты, перемѣняли ему воду, переворачивали его съ боку на бокъ, давали лекарство, точно они ухаживали за кровнымъ роднымъ, за какимъ–нибудь своимъ благодѣтелемъ. На другой же день онъ очнулся вполнѣ и прошелся раза два по палатѣ! Это меня изумило: онъ прибылъ въ госпиталь слишкомъ слабый и измученный. Онъ прошелъ заразъ цѣлую половину всего предназначеннаго ему числа палокъ. Докторъ остановилъ экзекуцiю только тогда, когда замѣтилъ, что дальнѣйшее продолженiе наказанiя грозило преступнику неминуемой смертью. Кромѣ того Орловъ былъ малаго роста и слабаго сложенiя, и ктому же истощенъ долгимъ содержанiемъ подъ судомъ. Кому случалось встрѣчать когда–нибудь подсудимыхъ арестантовъ, тотъ вѣроятно надолго запомнилъ ихъ изможденныя, худыя и блѣдныя лица, лихорадочные взгляды. Не смотря на то, Орловъ быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя, душевная его энергiя сильно помогала натурѣ. Дѣйствительно, это былъ человѣкъ не совсѣмъ обыкновенный. Изъ любопытства я познакомился съ нимъ ближе и цѣлую недѣлю изучалъ его. Положительно могу сказать, что никогда въ жизни я не встрѣчалъ болѣе сильнаго, болѣе желѣзнаго характеромъ человѣка, какъ онъ. Я видѣлъ уже разъ въ Тобольскѣ, одну знаменитость въ такомъ же родѣ, одного бывшаго атамана разбойниковъ. Тотъ былъ дикiй звѣрь вполнѣ, и вы, стоя возлѣ него и еще не зная его имени, уже инстинктомъ предчувствовали, что подлѣ васъ находится страшное существо. Но въ томъ ужасало меня духовное отупѣнiе. Плоть до того брала верхъ надъ всѣми его душевными свойствами, что вы съ перваго взгляда по лицу его видѣли, что тутъ осталась только одна дикая жажда тѣлесныхъ наслажденiй, сладострастiя, плотоугодiя. Я увѣренъ, что Кореневъ — имя того разбойника — даже упалъ бы духомъ и трепеталъ бы отъ страха передъ наказанiемъ, несмотря на то, что способенъ былъ рѣзать даже не поморщившись. Совершенно противоположенъ ему былъ Орловъ. Это была на яву полная побѣда надъ плотью. Видно было, что этотъ человѣкъ могъ повелѣвать

собою безгранично, презиралъ всякiя муки и наказанiя и не боялся ничего на свѣтѣ. Въ немъ мы видѣли одну безконечную энергiю, жажду дѣятельности, жажду мщенiя, жажду достичь предположенной цѣли. Между прочимъ я пораженъ былъ его страннымъ высокомѣрiемъ. Онъ на все смотрѣлъ какъ–то до невѣроятности свысока, но вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а такъ, какъ–то натурально. Я думаю не было существа въ мiрѣ, которое бы могло подѣйствовать на него однимъ авторитетомъ. На всe онъ смотрѣлъ какъ–то неожиданно спокойно, какъ будто не было ничего на свѣтѣ, что бы могло удивить его. И хотя онъ вполнѣ понималъ, что другiе арестанты смотрятъ на него уважительно, но нисколько не рисовался передъ ними. А между тѣмъ тщеславiе и заносчивость свойственны почти всѣмъ арестантамъ безъ исключенiя. Былъ онъ очень неглупъ и какъ–то странно откровененъ, хотя отнюдь не болтливъ. На вопросы мои онъ прямо отвѣчалъ мнѣ, что ждетъ выздоровленiя, чтобъ поскорѣй выходить остальное наказанiе, и что онъ боялся сначала, передъ наказанiемъ, что не перенесетъ его. — «Но теперь, прибавилъ онъ, подмигнувъ мнѣ глазомъ, — дѣло кончено. Выхожу остальное число ударовъ, и тотчасъ же отправятъ съ партiей въ Нерчинскъ, а я–то съ дороги бѣгу! Непремѣнно бѣгу! Вотъ только бъ скорѣе спина зажила!» — И всѣ эти пять дней онъ съ жадностью ждалъ, когда можно будетъ проситься на выписку. Въ ожиданiи же онъ былъ иногда очень смѣшливъ и веселъ. Я пробовалъ съ нимъ заговаривать объ его похожденiяхъ. Онъ немного хмурился при этихъ разспросахъ, но отвѣчалъ всегда откровенно. Когда же понялъ, что я добираюсь до его совѣсти и добиваюсь въ немъ хоть какого–нибудь раскаянiя, то взглянулъ на меня до того презрительно и высокомѣрно, какъ–будто я вдругъ сталъ въ его глазахъ какимъ–то маленькимъ, глупенькимъ мальчикомъ, съ которымъ нельзя и разсуждать какъ съ большими. Даже что–то въ родѣ жалости ко мнѣ изобразилось въ лицѣ его. Черезъ минуту онъ расхохотался надо мной самымъ простодушнымъ смѣхомъ, безъ всякой иронiи и, я увѣренъ, оставшись одинъ и вспоминая мои слова, можетъ–быть нѣсколько разъ онъ принимался про себя смѣяться. Наконецъ онъ выписался, еще съ не совсѣмъ поджившей спиной; я тоже пошелъ въ этотъ разъ на выписку, и изъ госпиталя намъ случилось возвращаться вмѣстѣ: мнѣ въ острогъ, а ему въ кордегардiю подлѣ нашего острога, гдѣ онъ содержался и прежде. Прощаясь, онъ пожалъ мнѣ руку, и съ его стороны это былъ знакъ высокой довѣренности. Я думаю, онъ сдѣлалъ это потому, что былъ очень доволенъ собой и настоящей минутой. Въ сущности онъ не могъ не презирать меня и непремѣнно долженъ былъ глядѣть на меня какъ на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всѣхъ отношенiяхъ передъ нимъ низшее. На завтра же его вывели къ вторичному наказанiю….

Когда заперли нашу казарму, она вдругъ приняла какой–то особенный видъ, — видъ настоящаго жилища, домашняго очага. Только теперь я могъ видѣть арестантовъ, моихъ товарищей, вполнѣ какъ дома. Днемъ унтеръ–офицеры, караульные и вообще начальство могутъ во всякую минуту прибыть въ острогъ, а потому всѣ обитатели острога какъ–то и держатъ себя иначе, какъ–будто не вполнѣ успокоившись, какъ–будто поминутно ожидая чего–то, въ какой–то тревогѣ. Но только что заперли казарму, всѣ тотчасъ же спокойно размѣстились каждый на своемъ мѣстѣ, и почти каждый принялся за какое–нибудь рукодѣлье. Казарма вдругъ освѣтилась. Каждый держалъ свою свѣчу и свой подсвѣчникъ, большею частью деревянный. Кто засѣлъ тачать сапоги, кто шить какую–нибудь одёжу. — Мефитическiй воздухъ казармы усиливался съ часу на часъ. Кучка гулякъ засѣла въ уголку на корточкахъ, передъ разостланнымъ ковромъ за карты. Почти въ каждой казармѣ былъ такой арестантъ, который держалъ у себя аршинный худенькiй коврикъ, свѣчку и до невѣроятности засаленныя, жирныя карты. Все это вмѣстѣ называлось: майданъ. Содержатель получалъ плату съ играющихъ, копѣекъ пятнадцать за ночь; тѣмъ онъ и промышлялъ. Игроки играли обыкновенно въ три листа, въ горку и проч. Всѣ игры были азартныя. Каждый играющiй высыпалъ передъ собою кучу мѣдныхъ денегъ — все что у него было въ карманѣ, и вставалъ съ корточекъ только проигравшись въ пухъ или обыгравъ товарищей. Игра кончалась поздно ночью, а иногда длилась до разсвѣта, до самой той минуты, какъ отворялась казарма. Въ нашей комнатѣ, также какъ и во всѣхъ другихъ казармахъ острога, всегда бывали нищiе, байгуши, проигравшiеся и пропившiеся, или такъ просто, отъ природы нищiе. Я говорю «отъ природы» и особенно напираю на это выраженiе. Дѣйствительно, вездѣ въ народѣ нашемъ, при какой бы то ни было обстановкѣ, при какихъ бы то ни было условiяхъ, всегда есть и будутъ существовать нѣкоторыя странныя личности, смирныя и нерѣдко очень нелѣнивыя, но которымъ ужь такъ судьбой предназначено на вѣки вѣчные оставаться нищими. Они всегда бобыли, они всегда неряхи, они всегда смотрятъ какими–то забитыми и чѣмъ–то удрученными и вѣчно состоятъ у кого–нибудь на помычкѣ, у кого–нибудь на посылкахъ, обыкновенно у гулякъ или у внезапно разбогатѣвшихъ и возвысившихся. Всякiй починъ, всякая иницiатива — для нихъ горе и тягость. Они какъ–будто и родились съ тѣмъ условiемъ, чтобъ ничего не начинать самимъ и только прислуживать, жить не своей волей, плясать по чужой дудкѣ; ихъ назначенiе — исполнять одно чужое. Въ довершенiе всего, никакiя обстоятельства, никакiе перевороты не могутъ ихъ обогатить. Они всегда нищiе. Я замѣтилъ, что такiя личности водятся и не въ одномъ народѣ, а

во всѣхъ обществахъ, сословiяхъ, партiяхъ, журналахъ и ассоцiацiяхъ. Такъ–то случалось и въ каждой казармѣ, въ каждомъ острогѣ, и только что составлялся майданъ, одинъ изъ такихъ немедленно являлся прислуживать. Да и вообще ни одинъ майданъ не могъ обойтись безъ прислужника. Его нанимали обыкновенно игроки всѣ вообще, на всю ночь, копѣекъ за пять серебромъ, и главная его обязанность была стоять всю ночь на караулѣ. Большею частью онъ мерзъ часовъ шесть или семь въ темнотѣ, въ сѣняхъ, на тридцати–градусномъ морозѣ, и прислушивался къ каждому стуку, къ каждому звону, къ каждому шагу на дворѣ. Плацъ–маiоръ или караульные являлись иногда въ острогъ довольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющихъ, и работающихъ, и лишнiя свѣчки, которыя можно было видѣть еще со двора. По крайней мѣрѣ, когда вдругъ начиналъ гремѣть замокъ на дверяхъ изъ сѣней на дворъ, было уже поздно прятаться, тушить свѣчи и улягаться на нары. Но такъ какъ караульному прислужнику послѣ того больно доставалось отъ майдана, то и случаи такихъ промаховъ были чрезвычайно рѣдки. Пять копѣекъ конечно смѣшно–ничтожная плата даже и для острога; но меня всегда поражала въ острогѣ суровость и безжалостность нанимателей, и въ этомъ, и во всѣхъ другихъ случаяхъ. «Деньги взялъ, такъ и служи!» Это былъ аргументъ, нетерпѣвшiй никакихъ возраженiй. За выданный грошъ наниматель бралъ все, что могъ брать, бралъ, если возможно, лишнее и еще считалъ, что онъ одолжаетъ наемщика. Гуляка, хмѣльной, бросающiй деньги направо и налѣво безъ счету, непремѣнно обсчитывалъ своего прислужника, и это замѣтилъ я не въ одномъ острогѣ, не у одного майдана.

Я сказалъ уже, что въ казармѣ почти всѣ усѣлись за какiя–нибудь занятiя, кромѣ игроковъ; было не болѣе пяти человѣкъ совершенно праздныхъ; они тотчасъ же легли спать. Мое мѣсто на нарахъ приходилось у самой двери. Съ другой стороны наръ, голова съ головой со мною, помѣщался Акимъ Акимычъ. Часовъ до десяти или до одиннадцати онъ работалъ, клеилъ какой–то разноцвѣтный китайскiй фонарикъ, заказанный ему въ городѣ, за довольно хорошую плату. Фонарики онъ дѣлалъ мастерски, работалъ методически, не отрываясь; когда же кончилъ работу, то акуратно прибрался, разостлалъ свой тюфячокъ, помолился Богу и благонравно улегся на свою постель. Благонравiе и порядокъ онъ простиралъ повидимому до самаго мелочнаго педантизма; очевидно, онъ долженъ былъ считать себя чрезвычайно умнымъ человѣкомъ, какъ и вообще всѣ тупые и ограниченные люди. Не понравился онъ мнѣ съ перваго же дня, хотя помню, въ этотъ первый день я много о немъ раздумывалъ и всего болѣе дивился, что такая личность, вмѣсто того, чтобъ успѣвать въ жизни, очутилась въ острогѣ. Впослѣдствiи мнѣ неразъ придется говорить объ Акимѣ Акимычѣ.

Но опишу вкратцѣ составъ всей нашей казармы. Въ ней приходилось мнѣ жить много лѣтъ, и это все были мои будущiе сожители и товарищи. Понятно, что я вглядывался въ нихъ съ жаднымъ любопытствомъ. Слѣва отъ моего мѣста на нарахъ помѣщалась кучка кавказскихъ горцевъ, присланныхъ большею частью за грабежи и на разные сроки. Ихъ было: два лезгина, одинъ чеченецъ и трое дагестанскихъ татаръ. Чеченецъ былъ мрачное и угрюмое существо; почти ни съ кѣмъ не говорилъ и постоянно смотрѣлъ вокругъ себя съ ненавистью, изподлобья и съ отравленной, злобно–насмѣшливой улыбкой. Одинъ изъ лезгиновъ былъ уже старикъ, съ длиннымъ, тонкимъ, горбатымъ носомъ, отъявленный разбойникъ съ виду. Зато другой, Нурра, произвелъ на меня съ перваго же дня самое отрадное, самое милое впечатлѣнiе. Это былъ человѣкъ еще нестарый, росту невысокаго, сложенный какъ Геркулесъ, совершенный блондинъ съ свѣтлоголубыми глазами, курносый, съ лицомъ чухонки и съ кривыми ногами отъ постоянной прежней ѣзды верхомъ. Все тѣло его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказѣ онъ былъ мирный, но постоянно уѣзжалъ потихоньку къ немирнымъ горцамъ и оттуда вмѣстѣ съ ними дѣлалъ набѣги на русскихъ. Въ каторгѣ его всѣ любили. Онъ былъ всегда веселъ, привѣтливъ ко всѣмъ, работалъ безропотно, спокоенъ и ясенъ, хотя часто съ негодованiемъ смотрѣлъ на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всякимъ воровствомъ, мошенничествомъ, пьянствомъ и вообще всѣмъ, что было нечестно; но ссоръ не затѣвалъ и только отворачивался съ негодованiемъ. Самъ онъ во все продолженiе своей каторги не укралъ ничего, не сдѣлалъ ни одного дурнаго поступка. Былъ онъ чрезвычайно богомоленъ. Молитвы исполнялъ онъ свято; въ посты передъ магометанскими праздниками постился какъ фанатикъ и цѣлыя ночи выстаивалъ на молитвѣ. Его всѣ любили и въ честность его вѣрили. — «Нурра — левъ», говорили арестанты; такъ за нимъ и оставалось названiе льва. Онъ совершенно былъ увѣренъ, что по окончанiи опредѣленнаго срока въ каторгѣ, его воротятъ домой на Кавказъ, и жилъ только этой надеждой. Мнѣ кажется онъ бы умеръ, еслибъ ея лишился. Въ первый же мой день въ острогѣ я рѣзко замѣтилъ его. Нельзя было не замѣтить его добраго, симпатизирующаго лица среди злыхъ, угрюмыхъ и насмѣшливыхъ лицъ остальныхъ каторжныхъ. Въ первые полчаса какъ я пришолъ въ каторгу, онъ, проходя мимо меня, потрепалъ меня по плечу, добродушно смѣясь мнѣ въ глаза. Я не могъ сначала понять, что это означало. Говорилъ же онъ по–русски очень плохо. Вскорѣ послѣ того онъ опять подошолъ ко мнѣ и опять, улыбаясь, дружески ударилъ меня по плечу. Потомъ опять и опять, и такъ продолжалось три дня. Это означало съ его стороны, какъ догадался я и узналъ потомъ, что ему жаль меня, что онъ чувствуетъ,

какъ мнѣ тяжело знакомиться съ острогомъ, хочетъ показать мнѣ свою дружбу, ободрить меня и увѣрить въ своемъ покровительствѣ. Добрый и наивный Нурра!

Дагестанскихъ татаръ было трое и всѣ они были родные братья. Два изъ нихъ были уже пожилые, но третiй, Алей, былъ не болѣе двадцати двухъ лѣтъ, а на видъ еще моложе. Его мѣсто на нарахъ было рядомъ со мною. Его прекрасное, открытое, умное и въ тоже время добродушно–наивное лицо, съ перваго взгляда привлекло къ нему мое сердце, и я такъ радъ былъ, что судьба послала мнѣ его, а не другаго кого–нибудь въ сосѣди. Вся душа его выражалась на его красивомъ, можно даже сказать, прекрасномъ лицѣ. Улыбка его была такъ довѣрчива, такъ дѣтски–простодушна; большiе черные глаза были такъ мягки, такъ ласковы, что я всегда чувствовалъ особое удовольствiе, даже облегченiе въ тоскѣ и въ грусти, глядя на него. Я говорю не преувеличивая. На родинѣ старшiй братъ его (старшихъ братьевъ было у него пять; два другихъ попали въ какой–то заводъ) однажды велѣлъ ему взять шашку и садиться на коня, чтобы ѣхать вмѣстѣ въ какую–то экспедицiю. Уваженiе къ старшимъ въ семействахъ горцевъ такъ велико, что мальчикъ не только не посмѣлъ, но даже и не подумалъ спросить, куда они отправляются? Тѣ же не сочли и за нужное сообщать ему это. Всѣ они ѣхали на разбой, подстеречь на дорогѣ богатаго армянскаго купца и ограбить его. Такъ и случилось: они перерѣзали конвой, зарѣзали армянина и разграбили его товаръ. Но дѣло открылось: ихъ взяли всѣхъ шестерыхъ, судили, уличили, наказали и сослали въ Сибирь, въ каторжныя работы. Всю милость, которую сдѣлалъ судъ для Алея, былъ уменьшенный срокъ наказанiя; онъ сосланъ былъ на четыре года. Братья очень любили его и скорѣе какою–то отеческою, чѣмъ братскою любовью. Онъ былъ имъ утѣшенiемъ въ ихъ ссылкѣ, и они, обыкновенно мрачные и угрюмые, всегда улыбались на него глядя, и когда заговаривали съ нимъ (а говорили они съ нимъ очень мало, какъ–будто все еще считая его за мальчика, съ которымъ нечего и говорить о серьозномъ), то суровыя лица ихъ разглаживались, и я угадывалъ, что они съ нимъ говорятъ о чемъ–нибудь шутливомъ, почти дѣтскомъ, по крайней мѣрѣ они всегда переглядывались и добродушно усмѣхались, когда бывало выслушаютъ его отвѣтъ. Самъ же онъ почти не смѣлъ съ ними заговаривать: до того доходила его почтительность. Трудно представить себѣ, какъ этотъ мальчикъ во все время своей каторги могъ сохранить въ себѣ такую мягкость сердца, образовать въ себѣ такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубѣть, не развратиться. Это впрочемъ была сильная и стойкая натура, несмотря на всю видимую свою мягкость. Я хорошо узналъ его впослѣдствiи. Онъ былъ цѣломудренъ какъ чистая дѣвочка, и чей–нибудь скверный, циническiй, грязный или несправедливый, насильный поступокъ въ острогѣ, зажигалъ огонь негодованiя въ его прекрасныхъ глазахъ, которые дѣлались оттого еще прекраснѣе. Но онъ избѣгалъ ссоръ и брани, хотя былъ вообще не изъ такихъ, которые бы дали себя обидѣть безнаказанно и умѣлъ за себя постоять. Но ссоръ онъ ни съ кѣмъ не имѣлъ: его всѣ любили и всѣ ласкали. Сначала со мной онъ былъ только вѣжливъ. Мало–по–малу я началъ съ нимъ разговаривать; въ нѣсколько мѣсяцевъ онъ выучился прекрасно говорить по–русски, чего братья его не добились во все время своей каторги. Онъ мнѣ показался чрезвычайно умнымъ мальчикомъ, чрезвычайно скромнымъ и деликатнымъ, и даже много уже разсуждавшимъ. Вообще скажу заранѣе: я считаю Алея далеко необыкновеннымъ существомъ и вспоминаю о встрѣчѣ съ нимъ какъ объ одной изъ лучшихъ встрѣчъ въ моей жизни. Есть натуры, до того прекрасныя отъ природы, до того награжденныя Богомъ, что даже одна мысль о томъ, что они могутъ когда–нибудь измѣниться къ худшему, вамъ кажется невозможною. За нихъ вы всегда спокойны. Я и теперь спокоенъ за Алея. Гдѣ–то онъ теперь?..

Разъ, уже довольно долго послѣ моего прибытiя въ острогъ, я лежалъ на нарахъ и думалъ о чемъ–то очень тяжеломъ. Алей, всегда работящiй и трудолюбивый, въ этотъ разъ ничѣмъ не былъ занятъ, хотя еще было рано спать. Но у нихъ въ это время былъ свой мусульманскiй праздникъ и они не работали. Онъ лежалъ, заложивъ руки за голову, и тоже о чемъ–то думалъ. Вдругъ онъ спросилъ меня:

— Что, тебѣ очень теперь тяжело?

Я оглядѣлъ его съ любопытствомъ, и мнѣ показался страннымъ этотъ быстрый прямой вопросъ отъ Алея, всегда деликатнаго, всегда разборчиваго, всегда умнаго сердцемъ: но взглянувъ внимательнѣе, я увидѣлъ въ его лицѣ столько тоски, столько муки отъ воспоминанiй, что тотчасъ же нашелъ, что ему самому было очень тяжело и именно въ эту же самую минуту. Я высказалъ ему мою догадку. Онъ вздохнулъ и грустно улыбнулся. Я любилъ его улыбку, всегда нѣжную и сердечную. Кромѣ того, улыбаясь, онъ выставлялъ два ряда жемчужныхъ зубовъ, красотѣ которыхъ могла бы позавидовать первая красавица въ мiрѣ.

— Что, Алей, ты вѣрно сейчасъ думалъ о томъ, какъ у васъ въ Дагестанѣ празднуютъ этотъ праздникъ? Вѣрно тамъ хорошо?

— Да, отвѣчалъ онъ съ восторгомъ, и глаза его просiяли. — А почему ты знаешь, что я думалъ объ этомъ?

— Еще бы не знать! что, тамъ лучше чѣмъ здѣсь?

— О! зачѣмъ ты это говоришь...

— Должно–быть теперь какiе цвѣты у васъ, какой рай!..

— О–охъ, и не говори лучше. — Онъ былъ въ сильномъ волненiи.

— Послушай, Алей, у тебя была сестра?

— Была, а что тебѣ?

— Должно–быть она красавица, если на тебя похожа.

— Что на меня! она такая красавица, что по всему Дагестану нѣтъ лучше. Ахъ, какая красавица моя сестра! Ты не видалъ такую! У меня и мать красавица была.

— А любила тебя мать?

— Ахъ! что ты говоришь! Она вѣрно умерла теперь съ горя по мнѣ. Я любимый былъ у нея сынъ. Она меня больше сестры, больше всѣхъ любила... Она ко мнѣ сегодня во снѣ приходила и надо мной плакала.

Онъ замолчалъ, и въ этотъ вечеръ уже больше не сказалъ ни слова. Но съ этихъ поръ онъ искалъ каждый разъ говорить со мной, хотя самъ изъ почтенiя, которое онъ неизвѣстно почему ко мнѣ чувствовалъ — никогда не заговаривалъ первый. Зато очень былъ радъ, когда я обращался къ нему. Я разспрашивалъ его про Кавказъ, про его прежнюю жизнь. Братья не мѣшали ему со мной разговаривать, и имъ даже это было прiятно. Они тоже, видя, что я все болѣе и болѣе люблю Алея, стали со мной гораздо ласковѣе.

Алей помогалъ мнѣ въ работѣ, услуживалъ мнѣ чѣмъ могъ въ казармахъ, и видно было, что ему очень прiятно было хоть чѣмъ–нибудь облегчить меня и угодить мнѣ, и въ этомъ старанiи угодить не было ни малѣйшаго униженiя или исканiя какой–нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое онъ уже и не скрывалъ ко мнѣ. Между прочимъ у него было много способностей механическихъ; онъ выучился порядочно шить бѣлье, точалъ сапоги и, впослѣдствiи, выучился, сколько могъ, столярному дѣлу. Братья хвалили его и гордились имъ.

— Послушай, Алей, сказалъ я ему однажды, — отчего ты не выучишься читать и писать по–русски? Знаешь ли какъ это можетъ тебѣ пригодиться здѣсь въ Сибири, впослѣдствiи?

— Очень хочу. Да у кого выучиться?

— Мало ли здѣсь грамотныхъ! Да хочешь, я тебя выучу?

— Ахъ, выучи, пожалуйста! и онъ даже привсталъ на нарахъ и съ мольбою сложилъ руки, смотря на меня.

Мы принялись съ слѣдующаго же вечера. У меня былъ русскiй переводъ Новаго завѣта, — книга, не запрещенная въ острогѣ. Безъ азбуки, по одной этой книгѣ, Алей въ нѣсколько недѣль выучился превосходно читать. Мѣсяца черезъ три онъ уже совершенно понималъ книжный языкъ. Онъ учился съ жаромъ, съ увлеченiемъ.

Однажды мы прочли съ нимъ всю нагорную проповѣдь. Я замѣтилъ, что нѣкоторыя мѣста въ ней онъ проговаривалъ какъ–будто съ особеннымъ чувствомъ.

Я спросилъ его, нравится ли ему то, что онъ прочелъ?

Онъ быстро взглянулъ, и краска выступила на его лицо.

— Ахъ, да! отвѣчалъ онъ, — да, Иса святой пророкъ, Иса Божiи слова говорилъ. Какъ хорошо!

— Чтожъ тебѣ больше всего нравится?

— А гдѣ онъ говоритъ: прощай, люби, не обижай, и враговъ люби. Ахъ, какъ хорошо онъ говоритъ!

Онъ обернулся къ братьямъ, которые прислушивались къ нашему разговору, и съ жаромъ началъ имъ говорить что–то. Они долго и серьозно говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потомъ съ важно–благосклонною, то–есть чисто–мусульманскою улыбкою (которую я такъ люблю и именно люблю важность этой улыбки), обратились ко мнѣ и подтвердили: что Иса былъ Божiй пророкъ и что онъ дѣлалъ великiя чудеса; что онъ сдѣлалъ изъ глины птицу, дунулъ на нее и она полетѣла... и что это и у нихъ въ книгахъ написано. Говоря это, они вполнѣ были увѣрены, что дѣлаютъ мнѣ великое удовольствiе, восхваляя Ису, а Алей былъ вполнѣ счастливъ, что братья его рѣшились и захотѣли сдѣлать мнѣ это удовольствiе.

Письмо у насъ пошло тоже чрезвычайно успѣшно. Алей досталъ бумаги (и не позволилъ мнѣ купить ее на мои деньги), перьевъ, чернилъ и въ какихъ–нибудь два мѣсяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьевъ. Гордость и довольство ихъ не имѣли предѣловъ. Они не знали чѣмъ возблагодарить меня. На работахъ, если намъ случалось работать вмѣстѣ, они наперерывъ помогали мнѣ и считали это себѣ за счастье. Я уже не говорю про Алея. Онъ любилъ меня, можетъ быть такъ же, какъ и братьевъ. Никогда не забуду, какъ онъ выходилъ изъ острога. Онъ отвелъ меня за казарму и тамъ бросился мнѣ на шею и заплакалъ. Никогда прежде онъ не цѣловалъ меня и не плакалъ. «Ты для меня столько сдѣлалъ, столько сдѣлалъ», — говорилъ онъ, — «что отецъ мой, мать мнѣ бы столько не сдѣлали: ты меня человѣкомъ сдѣлалъ, Богъ заплатитъ тебѣ, а я тебя никогда не забуду...»

Гдѣ–то, гдѣ–то теперь, мой добрый, милый, милый Алей!..

Кромѣ черкесовъ въ казармахъ нашихъ была еще цѣлая кучка поляковъ, составлявшая совершенно отдѣльную семью, почти не сообщавшуюся съ прочими арестантами. Я сказалъ уже, что за свою исключительность, за свою ненависть къ каторжнымъ русскимъ, они были въ свою очередь всѣми ненавидимы. Это были натуры измученныя, больныя; ихъ было человѣкъ шесть. Нѣкоторые изъ нихъ были люди образованные; объ нихъ я буду говорить особо и подробно впослѣдствiи. Отъ нихъ же я иногда, въ послѣднiе годы моей жизни въ острогѣ, доставалъ кой–какiя книги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на

меня сильное, странное, особенное впечатлѣнiе. Объ этихъ впечатлѣнiяхъ я когда–нибудь скажу особо. Для меня они слишкомъ любопытны, и я увѣренъ, что многимъ они будутъ совершенно непонятны. Не испытавъ, нельзя судить о нѣкоторыхъ вещахъ. Скажу одно: что нравственныя лишенiя тяжелѣе всѣхъ мукъ физическихъ. Простолюдинъ, идущiй въ каторгу, приходитъ въ свое общество, даже можетъ быть еще въ болѣе развитое. Онъ потерялъ конечно много — родину, семью, все, но среда его остается та же. Человѣкъ образованный, подвергающiйся по законамъ одинаковому наказанiю съ простолюдиномъ, теряетъ часто несравненно больше его. Онъ долженъ задавить въ себѣ всѣ свои потребности, всѣ привычки; перейти въ среду для него недостаточную, долженъ прiучиться дышать не тѣмъ воздухомъ... Это — рыба, вытащенная изъ воды на песокъ... И часто для всѣхъ одинаковое по закону наказанiе, обращается для него вдесятеро мучительнѣйшее. Это истина... даже еслибъ дѣло касалось однихъ матерiальныхъ привычекъ, которыми надо пожертвовать.

Но поляки составляли особую цѣльную кучку. Ихъ было шестеро и они были вмѣстѣ. Изъ всѣхъ каторжныхъ нашей казармы они любили только одного жида и можетъ быть единственно потому, что онъ ихъ забавлялъ. Нашего жидка впрочемъ любили даже и другiе арестанты, хотя рѣшительно всѣ безъ исключенiя смѣялись надъ нимъ. Онъ былъ у насъ одинъ и я даже теперь не могу вспоминать о немъ безъ смѣху. Каждый разъ, когда я глядѣлъ на него, мнѣ всегда приходилъ на память Гоголевъ жидокъ Янкель, изъ Тараса–Бульбы, который раздѣвшись, чтобъ отправиться на ночь съ своей жидовкой въ какой–то шкафъ, тотчасъ же сталъ ужасно похожъ на цыпленка. Исай Ѳомичъ, нашъ жидокъ, былъ какъ двѣ капли воды похожъ на общипаннаго цыпленка. Это былъ человѣкъ уже немолодой, лѣтъ около пятидесяти, маленькiй ростомъ и слабосильный, хитренькiй и въ тоже время рѣшительно глупый. Онъ былъ дерзокъ и заносчивъ и въ тоже время ужасно трусливъ. Весь онъ былъ въ какихъ–то морщинкахъ, и на лбу и на щекахъ его были клейма, положенныя ему на эшафотѣ. Я никакъ не могъ понять, какъ могъ онъ выдержать шестьдесятъ плетей. Пришолъ онъ по обвиненiю въ убiйствѣ. У него былъ припрятанъ рецептъ, доставленный ему отъ доктора его жидками, тотчасъ же послѣ эшафота. По этому рецепту можно было получить такую мазь, отъ которой недѣли въ двѣ могли сойдти его клейма. Употребить эту мазь въ острогѣ онъ не смѣлъ и выжидалъ своего двѣнадцати–лѣтняго срока каторги, послѣ которой, выйдя на поселенiе, непремѣнно намѣревался воспользоваться рецептомъ. «Не то нельзя будетъ зениться, сказалъ онъ мнѣ однажды, — а я непремѣнно хоцу зениться». Мы съ нимъ были большiе друзья. Онъ всегда былъ въ превосходнѣйшемъ расположенiи духа. Въ каторгѣ жить ему было легко; онъ былъ по ремеслу ювелиръ, былъ заваленъ работой изъ города, въ которомъ не было ювелира, и такимъ образомъ избавился отъ тяжелыхъ работъ. Разумѣется, онъ въ тоже время былъ ростовщикъ и снабжалъ подъ проценты и залоги всю каторгу деньгами. Онъ пришолъ прежде меня и одинъ изъ поляковъ описывалъ мнѣ подробно его прибытiе. Это пресмѣшная исторiя, которую я разскажу впослѣдствiи; объ Исаѣ Ѳомичѣ я буду говорить еще не разъ.

Остальной людъ въ нашей казармѣ состоялъ изъ четырехъ старообрядцевъ, стариковъ и начетчиковъ, между которыми былъ и старикъ изъ Стародубовскихъ слободъ; изъ двухъ–трехъ малороссовъ, мрачныхъ людей, изъ молоденькаго каторжнаго, съ тоненькимъ личикомъ и съ тоненькимъ носикомъ, лѣтъ двадцати трехъ, уже убившаго восемь душъ, изъ кучки фальшивыхъ монетчиковъ, изъ которыхъ одинъ былъ потѣшникъ всей нашей казармы и наконецъ изъ нѣсколькихъ мрачныхъ и угрюмыхъ личностей, обритыхъ и обезображенныхъ, молчаливыхъ и завистливыхъ, съ ненавистью смотрѣвшихъ изъ подлобья кругомъ себя и намѣревавшихся такъ смотрѣть, хмуриться, молчать и ненавистничать еще долгiе годы, — весь срокъ своей каторги. Все это только мелькнуло передо мной въ этотъ первый, безотрадный вечеръ моей новой жизни, — мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательствъ и невыразимаго цинизма, въ мефитическомъ воздухѣ, при звонѣ кандаловъ, среди проклятiй и безстыднаго хохота. Я легъ на голыхъ нарахъ, положивъ въ голову свое платье (подушки у меня еще не было), накрылся тулупомъ, но долго не могъ заснуть, хотя и былъ весь измученъ и изломанъ отъ всѣхъ чудовищныхъ и неожиданныхъ впечатлѣнiй этого перваго дня. Но новая жизнь моя только еще начиналась. Многое еще ожидало меня впереди, о чемъ я никогда не мыслилъ, чего и не предугадывалъ...

ПЕРВЫЙ МѢСЯЦЪ.

Три дня спустя по прибытiи моемъ въ острогъ, мнѣ велѣно было выходить на работу. Очень памятенъ мнѣ этотъ первый день работы, хотя впродолженiе его не случилось со мной ничего очень необыкновеннаго, по крайней мѣрѣ взявъ въ соображенiе всe и безъ того необыкновенное въ моемъ положенiи. Но это было тоже одно изъ первыхъ впечатлѣнiй, а я еще продолжалъ ко всему жадно присматриваться. Всѣ эти три первые дня я провелъ въ самыхъ тяжелыхъ ощущенiяхъ. «Вотъ конецъ моего странствованiя: я въ острогѣ!» — повторялъ я себѣ поминутно: — «вотъ пристань моя на многiе, долгiе годы, мой уголъ, въ который я вступаю съ такимъ недовѣрчивымъ, съ такимъ

болѣзненнымъ ощущенiемъ... А кто знаетъ? можетъ–быть — когда, черезъ много лѣтъ, придется оставить его, — еще пожалѣю о немъ!..» прибавлялъ я не безъ примѣси того злораднаго ощущенiя, которое доходитъ иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желая полюбоваться своей болью, точно въ сознанiи всей великости несчастiя есть дѣйствительно наслажденiе. Мысль со временемъ пожалѣть объ этомъ углѣ — меня самого поражала ужасомъ: я и тогда уже предчувствовалъ, до какой чудовищной степени приживчивъ человѣкъ. Но это еще было впереди, а покамѣстъ теперь, кругомъ меня все было враждебно и — страшно... хоть не все, но разумѣется такъ мнѣ казалось. Это дикое любопытство, съ которымъ оглядывали меня мои новые товарищи–каторжники, усиленная ихъ суровость съ новичкомъ изъ дворянъ, вдругъ появившимся въ ихъ корпорацiи, суровость, иногда доходившая чуть не до ненависти, — все это дотого измучило меня, что я самъ желалъ ужь поскорѣе работы, чтобъ только поскорѣе узнать и извѣдать все мое бѣдствiе разомъ, чтобъ начать жить какъ и всѣ они, чтобъ войти со всѣми поскорѣе въ одну колею. Разумѣется, я тогда многаго не замѣчалъ и не подозрѣвалъ, что у меня было подъ самымъ носомъ; между враждебнымъ я еще не угадывалъ отраднаго. Впрочемъ нѣсколько привѣтливыхъ, ласковыхъ лицъ, которыхъ я встрѣтилъ даже въ эти три дня, покамѣстъ сильно меня ободрили. Всѣхъ ласковѣе и привѣтливѣе со мной былъ Акимъ Акимычъ. Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальныхъ каторжныхъ, я не могъ не замѣтить тоже нѣсколько добрыхъ и веселыхъ. «Вездѣ есть люди дурные, а между дурными и хорошiе», — спѣшилъ я подумать себѣ въ утѣшенiе: — «кто знаетъ? эти люди можетъ–быть вовсе не до такой степени хуже тѣхъ, остальныхъ, которые остались тамъ, за острогомъ». Я думалъ это и самъ качалъ головою на свою мысль, а между тѣмъ, — Боже мой! — еслибъ я только зналъ тогда, до какой степени и эта мысль была правдой!

Вотъ напримѣръ тутъ былъ одинъ человѣкъ, котораго только черезъ много–много лѣтъ я узналъ вполнѣ; а между тѣмъ онъ былъ со мной и постоянно около меня почти во все время моей каторги. Это былъ арестантъ Сушиловъ. Какъ только заговорилъ я теперь о каторжникахъ, которые были не хуже другихъ, то тотчасъ же невольно вспомнилъ о немъ. Онъ мнѣ прислуживалъ. У меня тоже былъ и другой прислужникъ. Акимъ Акимычъ еще съ самаго начала, съ первыхъ дней, рекомендовалъ мнѣ одного изъ арестантовъ, — Осипа, говоря, что за тридцать копѣекъ въ мѣсяцъ онъ будетъ мнѣ стряпать ежедневно особое кушанье, если мнѣ ужь такъ противно казенное и если я имѣю средства завести свое. Осипъ былъ одинъ изъ четырехъ поваровъ, назначаемыхъ арестантами по выбору въ наши двѣ кухни, хотя впрочемъ оставлялось вполнѣ и на ихъ волю принять или не принять такой выборъ; а принявъ, можно было хоть завтра же опять отказаться. Повара ужь такъ и не ходили на работу, и вся должность ихъ состояла въ печенiи хлѣба и варкѣ щей. Звали ихъ у насъ не поварами, а стряпками (въ женскомъ родѣ), впрочемъ не изъ презрѣнiя къ нимъ, тѣмъ болѣе, что на кухню выбирался народъ толковый и по возможности честный, а такъ, изъ милой шутки, чѣмъ наши повара нисколько не обижались. Осипа почти всегда выбирали, и почти нѣсколько лѣтъ сряду онъ постоянно былъ стряпкой, и отказывался иногда только на время, когда его ужь очень забирала тоска, а вмѣстѣ съ тѣмъ и охота проносить вино. Онъ былъ рѣдкой честности и кротости человѣкъ, хотя и пришелъ за контрабанду. Это былъ тотъ самый контрабандистъ, высокiй, здоровый малый, о которомъ уже я упоминалъ; трусъ до всего, особенно до розогъ, смирный, безотвѣтный, ласковый со всѣми, ни съ кѣмъ никогда не поссорившiйся, но который не могъ не проносить вина, несмотря на всю свою трусость, по страсти къ контрабандѣ. Онъ вмѣстѣ съ другими поварами торговалъ тоже виномъ, хотя конечно не въ такомъ размѣрѣ, какъ напримѣръ Газинъ, потому–что не имѣлъ смѣлости на многое рискнуть. Съ этимъ Осипомъ я всегда жилъ очень ладно. Что же касается до средствъ имѣть свое кушанье, то ихъ надо было слишкомъ немного. Я не ошибусь, если скажу, что въ мѣсяцъ у меня выходило на мое прокормленiе всего рубль серебромъ, разумѣется кромѣ хлѣба, который былъ казенный, и иногда щей, если ужь я былъ очень голоденъ, несмотря на мое къ нимъ отвращенiе, которое впрочемъ почти совсѣмъ прошло впослѣдствiи. Обыкновенно я покупалъ кусокъ говядины, по фунту на день. А зимой говядина у насъ стоила грошъ. За говядиной ходилъ на базаръ кто–нибудь изъ инвалидовъ, которыхъ у насъ было по одному въ каждой казармѣ, для надсмотра за порядкомъ, и которые сами, добровольно, взяли себѣ въ обязанность ежедневно ходить на базаръ за покупками для арестантовъ и не брали за это почти никакой платы, такъ развѣ пустяки какiе–нибудь. Дѣлали они это для собственнаго спокойствiя, иначе имъ невозможно бы было въ острогѣ ужиться. Такимъ образомъ они проносили табакъ, кирпичный чай, говядину, калачи и проч. и проч., кромѣ только развѣ одного вина. Объ винѣ ихъ не просили, хотя иногда и подчивали. Осипъ стряпалъ мнѣ нѣсколько лѣтъ сряду все одинъ и тотъ же кусокъ зажареной говядины. Ужь какъ онъ былъ зажаренъ, — это другой вопросъ, да не въ томъ было и дѣло. Замѣчательно, что съ Осипомъ я въ нѣсколько лѣтъ почти не сказалъ двухъ словъ. Много разъ начиналъ заговаривать съ нимъ, но онъ какъ–то былъ неспособенъ поддерживать разговоръ: улыбнется бывало или отвѣтитъ да или нѣтъ, да и только. Даже странно было смотрѣть на этого Геркулеса семи лѣтъ отъ роду.

Но кромѣ Осипа, изъ людей, мнѣ помогавшихъ,

былъ и Сушиловъ. Я не призывалъ его и не искалъ его. Онъ какъ–то самъ нашелъ меня и прикомандировался ко мнѣ; даже не помню когда и какъ это сдѣлалось. Онъ сталъ на меня стирать. За казармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Надъ этой–то ямой, въ казенныхъ корытахъ, и мылось арестантское бѣлье. Кромѣ того Сушиловъ самъ изобрѣталъ тысячи различныхъ обязанностей, чтобъ мнѣ угодить: наставлялъ мой чайникъ, бѣгалъ по разнымъ порученiямъ, отыскивалъ что–нибудь для меня, носилъ мою куртку въ починку, смазывалъ мнѣ сапоги раза четыре въ мѣсяцъ; все это дѣлалъ усердно, суетливо, какъ–будто Богъ знаетъ какiя на немъ лежали обязанности, однимъ словомъ совершенно связалъ свою судьбу съ моею и взялъ всѣ мои дѣла на себя. Онъ никогда не говорилъ напримѣръ: «у васъ столько рубахъ, у васъ куртка разорвана» и проч., а всегда: «у насъ теперь столько–то рубахъ, у насъ куртка разорвана». Онъ такъ и смотрѣлъ мнѣ въ глаза и кажется принялъ это за главное назначенiе всей своей жизни. Ремесла или, какъ говорятъ арестанты, рукомесла у него не было никакого, и кажется только отъ меня онъ и добывалъ копѣйку. Я платилъ ему сколько могъ, то–есть грошами, и онъ всегда безотвѣтно оставался доволенъ. Онъ не могъ не служить кому–нибудь и, казалось, выбралъ меня особенно потому, что я былъ обходительнѣе другихъ и честнѣе на расплату. Былъ онъ изъ тѣхъ, которые никогда не могли разбогатѣть и поправиться, и которые у насъ брались сторожить майданы, простаивая по цѣлымъ ночамъ въ сѣняхъ на морозѣ, прислушиваясь къ каждому звуку на дворѣ на случай плацъ–маiора, и брали за это по пяти копѣекъ серебромъ чуть не за всю ночь, а въ случаѣ просмотра теряли все и отвѣчали спиной! Я ужь объ нихъ говорилъ. Характеристика этихъ людей — уничтожать свою личность всегда, вездѣ и чуть не передъ всѣми, а въ общихъ дѣлахъ разыгрывать даже не второстепенную, а третьестепенную роль. Все это у нихъ ужь такъ по природѣ. Сушиловъ былъ очень жалкiй малый, вполнѣ безотвѣтный и приниженный, даже забитый, хотя его и никто у насъ не билъ, а такъ ужь отъ природы забитый. Мнѣ его всегда было отчего–то жаль. Я даже и взглянуть на него не могъ безъ этого чувства; а почему жаль, — я бы самъ не могъ отвѣтить. Разговаривать съ нимъ я тоже не могъ; онъ тоже разговаривать не умѣлъ, и видно, что ему это было въ большой трудъ, и онъ только тогда оживлялся, когда, чтобъ кончить разговоръ, дашь ему что–нибудь сдѣлать, попросишь его сходить, сбѣгать куда–нибудь. Я даже наконецъ увѣрился, что доставляю ему этимъ удовольствiе. Онъ былъ не высокъ и не малъ ростомъ, не хорошъ и не дуренъ, не глупъ и не уменъ, не молодъ и не старъ, немножко рябоватъ, отчасти бѣлокуръ. Слишкомъ опредѣлительнаго объ немъ никогда ничего нельзя было сказать. Одно только: онъ, какъ мнѣ кажется и сколько я могъ догадаться, принадлежалъ къ тому же товариществу, какъ и Сироткинъ, и принадлежалъ единственно по своей забитости и безотвѣтности. Надъ нимъ иногда посмѣивались арестанты, главное за то, что онъ смѣнялся дорогою, идя въ партiи въ Сибирь, и смѣнился за красную рубашку и за рубль серебромъ. Вотъ за эту–то ничтожную цѣну, за которую онъ себя продалъ, надъ нимъ и смѣялись арестанты. Смѣниться значитъ перемѣниться съ кѣмъ нибудь именемъ, а слѣдственно и участью. Какъ ни чуденъ кажется этотъ фактъ, а онъ справедливъ, и въ мое время онъ еще существовалъ между препровождающимися въ Сибирь арестантами въ полной силѣ, освященный преданiями и опредѣленный извѣстными формами. Сначала я никакъ не могъ этому повѣрить, хотя и пришлось наконецъ повѣрить очевидности.

Это вотъ какимъ образомъ дѣлается. Препровождается напримѣръ въ Сибирь партiя арестантовъ. Идутъ всякiе: и въ каторгу, и въ заводъ, и на поселенье; идутъ вмѣстѣ. Гдѣ–нибудь дорогою, ну хоть въ пермской губернiи, кто–нибудь изъ ссыльныхъ пожелаетъ смѣняться съ другимъ. Напримѣръ какой нибудь Михайловъ, убiйца или по другому капитальному преступленiю, находитъ идти на многiе годы въ каторгу для себя невыгоднымъ. Положимъ, онъ малый хитрый, тертый, дѣло знаетъ; вотъ онъ и высматриваетъ кого–нибудь изъ той же партiи попростѣе, позабитѣе, побезотвѣтнѣе, и которому опредѣлено наказанiе небольшое сравнительно: или въ заводъ на малые годы, или на поселенье, или даже въ каторгу, только поменьше срокомъ. Наконецъ находитъ Сушилова. Сушиловъ изъ дворовыхъ людей и сосланъ просто на поселенье. Идетъ онъ уже тысячи полторы верстъ, разумѣется безъ копѣйки денегъ, потому–что у Сушилова никогда не можетъ быть ни копѣйки, — идетъ изнуренный, усталый, на одномъ казенномъ продовольствѣ, безъ сладкаго куска хоть мимоходомъ, въ одной казенной одеждѣ, всѣмъ прислуживая за жалкiе мѣдные гроши. Михайловъ заговариваетъ съ Сушиловымъ, сходится, даже дружится и наконецъ на какомъ–нибудь этапѣ поитъ его виномъ. Наконецъ предлагаетъ ему: не хочетъ ли онъ смѣняться? Я дескать, Михайловъ, вотъ такъ и такъ, иду въ каторгу не каторгу, а въ какое–то «особое отдѣленiе». Оно хоть и каторга, но особая, получше стало быть. — Объ особомъ отдѣленiи во время существованiя его, даже изъ начальства–то не всѣ знали, хоть бы напримѣръ и въ Петербургѣ. Это былъ такой отдѣльный и особый уголокъ, въ одномъ изъ уголковъ Сибири, и такой немноголюдный (при мнѣ было въ немъ до семидесяти человѣкъ), что трудно было и на слѣдъ его напасть. Я встрѣчалъ потомъ людей, служившихъ и знающихъ о Сибири, которые отъ меня только въ первый разъ услыхали о существованiи «особаго отдѣленiя». Въ Сводѣ Законовъ сказано объ немъ всего строкъ шесть:

100

«Учреждается при такомъ–то острогѣ Особое отдѣленiе, для самыхъ важныхъ преступниковъ, впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжкихъ каторжныхъ работъ». Даже сами арестанты этого «Отдѣленiя» не знали: что оно, навѣчно или насрокъ? Сроку не было положено, сказано — впредь до открытiя самыхъ тяжкихъ работъ, и только; — стало быть «вдоль по каторгѣ». Немудрено, что ни Сушиловъ, да и никто изъ партiи этого не зналъ, не исключая и самого сосланнаго Михайлова, который развѣ только имѣлъ понятiе объ Особомъ отдѣленiи, судя по своему преступленiю, слишкомъ тяжкому и за которое уже онъ прошелъ тысячи три или четыре. Слѣдственно не пошлютъ же его въ хорошее мѣсто. Сушиловъ же шелъ на поселенiе; чего же лучше? «Не хочешь ли смѣняться?» Сушиловъ подъ хмѣлькомъ, душа простая, полонъ благодарности къ обласкавшему его Михайлову, и потому не рѣшается отказать. Къ тому же онъ слышалъ уже въ партiи, что мѣняться можно, что другiе же мѣняются, слѣдственно необыкновеннаго и неслыханнаго тутъ нѣтъ ничего. Соглашаются. Безсовѣстный Михайловъ, пользуясь необыкновенною простотою Сушилова, покупаетъ у него имя за красную рубашку и за рубль серебромъ, которые тутъ же и даетъ ему при свидѣтеляхъ. Назавтра Сушиловъ уже не пьянъ, но его поятъ опять, ну да и плохо отказываться: полученный рубль серебромъ уже пропитъ, красная рубашка немного спустя тоже. Не хочешь, такъ деньги отдай. А гдѣ взять цѣлый рубль серебромъ Сушилову? А не отдастъ, такъ артель заставитъ отдать: за этимъ смотрятъ въ артели строго. Къ тому же, если далъ обѣщанiе, то исполни, — и на этомъ артель настоитъ. Иначе сгрызутъ. Забьютъ пожалуй, или просто убьютъ, по крайней мѣрѣ застращаютъ.

Въ самомъ дѣлѣ, допусти артель хоть одинъ разъ въ такомъ дѣлѣ поблажку, то и обыкновенiе смѣны именами кончится. Коли можно будетъ отказываться отъ обѣщанiя и нарушать сдѣланный торгъ, уже взявши деньги, — кто же будетъ его потомъ исполнять? Однимъ словомъ — тутъ артельное, общее дѣло, а потому и партiя къ этому дѣлу очень строга. Наконецъ Сушиловъ видитъ, что ужь не отмолишься и рѣшается вполнѣ согласиться. Объявляется всей партiи; ну тамъ кого еще слѣдуетъ тоже дарятъ и поятъ, если надо. Тѣмъ разумѣется всe равно: Михайловъ или Сушиловъ пойдутъ къ чорту на рога, ну а вино–то выпито, угостили; — слѣдственно и съ ихъ стороны молчокъ. На первомъ же этапѣ дѣлаютъ напримѣръ перекличку; доходитъ до Михайлова: «Михайловъ!» Сушиловъ откликается: я! «Сушиловъ!» Михайловъ кричитъ: я — и пошли дальше. Никто и не говоритъ ужь больше объ этомъ. Въ Тобольскѣ ссыльныхъ разсортировываютъ. «Михайлова» на поселенiе, а «Сушилова» подъ усиленнымъ конвоемъ препровождаютъ въ особое отдѣленiе. Далѣе никакой уже протестъ невозможенъ; да и чѣмъ въ самомъ дѣлѣ доказать? На сколько лѣтъ затянется такое дѣло? Что за него еще будетъ? Гдѣ наконецъ свидѣтели? Отрекутся, еслибъ и были. Такъ и остается въ результатѣ, что Сушиловъ за рубль серебромъ, да за красную рубаху въ «особое отдѣленiе» пришелъ.

Арестанты смѣялись надъ Сушиловымъ, — не за то, что онъ смѣнился (хотя къ смѣнившимся на болѣе тяжелую работу съ легкой, вообще питаютъ презрѣнiе, какъ ко всякимъ попавшимся въ просакъ дуракамъ), а за то, что онъ взялъ только красную рубаху и рубль серебромъ: слишкомъ ужь ничтожная плата. Обыкновенно мѣняются за большiя суммы, опять–таки судя относительно. Берутъ даже и по нѣскольку десятковъ рублей. Но Сушиловъ былъ такъ безотвѣтенъ, безличенъ и для всѣхъ ничтоженъ, что надъ нимъ и смѣяться–то какъ–то не приходилось.

Долго мы жили съ Сушиловымъ, уже нѣсколько лѣтъ. Мало–помалу онъ привязался ко мнѣ чрезвычайно; я не могъ этого не замѣтить, такъ что и я очень привыкъ къ нему. Но однажды, — никогда не могу простить себѣ этого, — онъ чего–то по моей просьбѣ не выполнилъ, а между тѣмъ, только что взялъ у меня денегъ, и я имѣлъ жестокость сказать ему: «вотъ, Сушиловъ, деньги–то вы берете, а дѣло–то не дѣлаете». Сушиловъ смолчалъ, сбѣгалъ по моему дѣлу, но что–то вдругъ загрустилъ. Прошло дня два. Я думалъ: не можетъ быть, чтобъ онъ это отъ моихъ словъ. Я зналъ, что одинъ арестантъ, Антонъ Васильевъ, настоятельно требовалъ съ него какой–то грошовый долгъ. Вѣрно денегъ нѣтъ, а онъ боится спросить у меня. На третiй день я и говорю ему: «Сушиловъ, вы кажется у меня хотѣли денегъ спросить, для Антона Васильева? На–те». Я сидѣлъ тогда на нарахъ; Сушиловъ стоялъ передо мной. Онъ былъ кажется очень пораженъ, что я самъ ему предложилъ денегъ, самъ вспомнилъ о его затруднительномъ положенiи, тѣмъ болѣе, что въ послѣднее время онъ, по его мнѣнiю, ужь слишкомъ много у меня забралъ, такъ что и надѣяться не смѣлъ, что я еще дамъ ему. Онъ посмотрѣлъ на деньги, потомъ на меня, вдругъ отвернулся и вышелъ. Всe это меня очень поразило. Я пошелъ за нимъ и нашелъ его за казармами. Онъ стоялъ у острожнаго частокола, лицомъ къ забору, прижавъ къ нему голову и облокотясь на него рукой. — «Сушиловъ, что съ вами?» спросилъ я его. Онъ не смотрѣлъ на меня и я, къ чрезвычайному удивленiю, замѣтилъ, что онъ готовъ заплакать: «Вы, Александръ Петровичъ... думаете…» — началъ онъ прерывающимся голосомъ и, стараясь смотрѣть въ сторону, «что я вамъ... за деньги... а я… я… ээхъ!» Тутъ онъ оборотился опять къ частоколу, такъ что даже стукнулся объ него лбомъ, — и какъ зарыдаетъ!… Первый разъ я видѣлъ въ каторгѣ человѣка плачущаго. Насилу я утѣшилъ его, и хоть онъ съ этихъ поръ, если возможно это, еще усерднѣе началъ служить мнѣ и «наблюдать меня»,

101

но по нѣкоторымъ, почти неуловимымъ признакамъ я замѣтилъ, что его сердце никогда не могло простить мнѣ попрекъ мой. А между тѣмъ другiе смѣялись же надъ нимъ, шпыняли его при всякомъ удобномъ случаѣ, ругали его иногда крѣпко, — а онъ жилъ же съ ними ладно и дружелюбно и никогда не обижался. Да, очень трудно бываетъ распознать человѣка, даже и послѣ долгихъ лѣтъ знакомства!

Вотъ почему съ перваго взгляда каторга и не могла мнѣ представиться въ томъ настоящемъ видѣ, какъ представилась впослѣдствiи. Вотъ почему я и сказалъ, что если и смотрѣлъ на всe съ такимъ жаднымъ, усиленнымъ вниманiемъ, то все–таки не могъ разглядѣть много такого, что у меня было подъ самымъ носомъ. Естественно меня поражали сначала явленiя крупныя, рѣзко выдающiяся, но и тѣ можетъ быть принимались мною неправильно и только оставляли въ душѣ моей одно тяжелое, безнадежно–грустное впечатлѣнiе. Очень много способствовала тому встрѣча моя съ А–вымъ, тоже арестантомъ, прибывшимъ незадолго до меня въ острогъ и поразившимъ меня особенно мучительнымъ впечатлѣнiемъ въ первые дни моего прибытiя въ каторгу. Я впрочемъ узналъ еще до прибытiя въ острогъ, что встрѣчусь тамъ съ А–вымъ. Онъ отравилъ мнѣ это первое тяжелое время и усилилъ мои душевныя муки. Не могу умолчать о немъ.

Это былъ самый отвратительный примѣръ, до чего можетъ опуститься и исподлиться человѣкъ и до какой степени можетъ убить въ себѣ всякое нравственное чувство, безъ труда и безъ раскаянiя. А–въ былъ молодой человѣкъ, изъ дворянъ, о которомъ уже я отчасти упоминалъ, говоря, что онъ переносилъ нашему плацъ–маiору все, что дѣлается въ острогѣ, и былъ друженъ съ его деньщикомъ Ѳедькой. Вотъ краткая его исторiя: Недокончивъ нигдѣ курса и разсорившись въ Москвѣ съ родными, испугавшимися развратнаго его поведенiя, онъ прибылъ въ Петербургъ и, чтобъ добыть денегъ, рѣшился на одинъ подлый доносъ, т. е. рѣшился продать кровь десяти человѣкъ, для немедленнаго удовлетворенiя своей неутолимой жажды къ самымъ грубымъ и развратнымъ наслажденiямъ, до которыхъ онъ, соблазненный Петербургомъ, его кондитерскими и Мѣщанскими, сдѣлался падокъ до такой степени, что, будучи человѣкомъ неглупымъ, рискнулъ на безумное и безсмысленное дѣло. Его скоро обличили; въ доносъ свой онъ впуталъ невинныхъ людей, другихъ обманулъ, и за это его сослали въ Сибирь, въ нашъ острогъ, на десять лѣтъ. Онъ еще былъ очень молодъ, жизнь для него только–что начиналась. Казалось бы, такая страшная перемѣна въ его судьбѣ должна была поразить, вызвать его природу на какой–нибудь отпоръ, на какой–нибудь переломъ. Но онъ безъ малѣйшаго смущенiя принялъ новую судьбу свою, безъ малѣйшаго даже отвращенiя, не возмутился передъ ней нравственно, не испугался въ ней ничего, кромѣ развѣ необходимости работать и разстаться съ кондитерскими и съ тремя Мѣщанскими. Ему даже показалось, что званiе каторжнаго только еще развязало ему руки на еще большiя подлости и пакости. «Каторжникъ, такъ ужь каторжникъ и есть; коли каторжникъ, стало–быть ужь можно подличать, и не стыдно». Буквально, это было его мнѣнiе. Я вспоминаю объ этомъ гадкомъ существѣ какъ объ феноменѣ. Я нѣсколько лѣтъ прожилъ среди убiйцъ, развратниковъ и отъявленныхъ злодѣевъ, но положительно говорю, никогда еще въ жизни я не встрѣчалъ такого полнаго нравственнаго паденiя, такого рѣшительнаго разврата и такой наглой низости, какъ въ А–вѣ. У насъ былъ отцеубiйца, изъ дворянъ; я уже упоминалъ о немъ; но я убѣдился по многимъ чертамъ и фактамъ, что даже и тотъ былъ несравненно благороднѣе и человѣчнѣе А–ва. На мои глаза, во все время моей острожной жизни, А–въ сталъ и былъ какимъ–то кускомъ мяса, съ зубами и съ желудкомъ, и съ неутолимой жаждой наигрубѣйшихъ, самыхъ звѣрскихъ тѣлесныхъ наслажденiй, а за удовлетворенiе самаго малѣйшаго и прихотливѣйшаго изъ этихъ наслажденiй онъ способенъ былъ хладнокровнѣйшимъ образомъ убить, зарѣзать, словомъ на все, лишь бы спрятаны были концы въ воду. Я ничего не преувеличиваю; я узналъ хорошо А–ва. Это былъ примѣръ, до чего могла дойти одна тѣлесная сторона человѣка, не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью. И какъ отвратительно мнѣ было смотрѣть на его вѣчную насмѣшливую улыбку. Это было чудовище, нравственный Квазимодо. Прибавьте къ тому, что онъ былъ хитеръ и уменъ, красивъ собой, нѣсколько даже образованъ, имѣлъ способности. Нѣтъ, лучше пожаръ, лучше моръ и голодъ, чѣмъ такой человѣкъ въ обществѣ! Я сказалъ уже, что въ острогѣ все такъ исподлилось, что шпiонство и доносы процвѣтали и арестанты нисколько не сердились за это. Напротивъ, съ А–мъ всѣ они были очень дружны и обращались съ нимъ несравненно дружелюбнѣе, чѣмъ съ нами. Милости же къ нему нашего пьянаго маiора придавали ему въ ихъ глазахъ значенiе и вѣсъ. Между прочимъ онъ увѣрилъ маiора, что онъ можетъ снимать портреты (арестантовъ онъ увѣрялъ, что былъ гвардiи поручикомъ), и тотъ потребовалъ, чтобъ его высылали на работу къ нему на домъ, для того разумѣется, чтобъ рисовать маiорскiй портретъ. Тутъ–то онъ и сошелся съ деньщикомъ Ѳедькой, имѣвшимъ чрезвычайное влiянiе на своего барина, а слѣдственно на всѣхъ и на всe въ острогѣ. А–въ шпiонилъ на насъ по требованiю маiора же, а тотъ, хмѣльной, когда билъ его по щекамъ, то его же ругалъ шпiономъ и доносчикомъ. Случалось, и очень часто, что сейчасъ же послѣ побоевъ маiоръ садился на стулъ и приказывалъ А–ву продолжать портретъ. Нашъ маiоръ кажется дѣйствительно вѣрилъ, что А–въ былъ замѣчательный

102

художникъ, чуть не Брюловъ, о которомъ и онъ слышалъ, но все–таки считалъ себя вправѣ лупить его по щекамъ, потому дескать, что теперь ты хоть и тотъ же художникъ, но каторжный, и хоть будь ты разъ–Брюловъ, а я все–таки твой начальникъ, а стало–быть что захочу, то съ тобою и сдѣлаю. Между прочимъ онъ заставлялъ А–ва снимать ему сапоги и выносить изъ спальни разныя вазы, и все–таки долго не могъ отказаться отъ мысли, что А–въ великiй художникъ. Портретъ тянулся безконечно, почти годъ. Наконецъ маiоръ догадался, что его надуваютъ, и убѣдившись вполнѣ, что портретъ не оканчивается, а напротивъ, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе становится на него непохожимъ, разсердился, исколотилъ художника и сослалъ его за наказанiе въ острогъ, на черную работу. А–въ видимо жалѣлъ объ этомъ, и тяжело ему было отказаться отъ праздныхъ дней, отъ подачекъ съ маiорскаго стола, отъ друга–Ѳедьки и отъ всѣхъ наслажденiй, которыя они вдвоемъ изобрѣтали себѣ у маiора на кухнѣ. По крайней мѣрѣ маiоръ, съ удаленiемъ А–ва, пересталъ преслѣдовать М., арестанта, на котораго А–въ безпрерывно ему наговаривалъ, и вотъ за что: М., во время прибытiя А–ва въ острогъ, былъ одинъ. Онъ очень тосковалъ; не имѣлъ ничего общаго съ прочими арестантами, глядѣлъ на нихъ съ ужасомъ и омерзѣнiемъ, не замѣчалъ и проглядѣлъ въ нихъ все, что могло бы подѣйствовать на него примирительно, и не сходился съ ними. Тѣ платили ему тою же ненавистью. Вообще положенiе людей, подобныхъ М., въ острогѣ ужасно. Причина, по которой А–въ попалъ въ острогъ, была М. неизвѣстна. Напротивъ А–въ, догадавшись съ кѣмъ имѣетъ дѣло, тотчасъ же увѣрилъ его, что онъ сосланъ совершенно за противуположное доносу, почти за тоже, за что сосланъ былъ и М. М. страшно обрадовался товарищу, другу. Онъ ходилъ за нимъ, утѣшалъ его въ первые дни каторги, предполагая, что онъ долженъ былъ очень страдать, отдалъ ему послѣднiя свои деньги, кормилъ его, подѣлился съ нимъ необходимѣйшими вещами. Но А–въ тотчасъ же возненавидѣлъ его, именно за то, что тотъ былъ благороденъ, за то, что съ такимъ ужасомъ смотрѣлъ на всякую низость, за то именно, что былъ совершенно непохожъ на него, и всe, что М., въ прежнихъ разговорахъ, передалъ ему объ острогѣ и о маiорѣ, все это А–въ поспѣшилъ при первомъ случаѣ донести маiору. Маiоръ страшно возненавидѣлъ за это и угнеталъ М., и еслибъ не влiянiе коменданта, онъ довелъ бы его до бѣды. А–въ же не только не смущался, когда потомъ М. узналъ про его низость, но даже любилъ встрѣчаться съ нимъ и съ насмѣшкой смотрѣть на него. Это видимо доставляло ему наслажденiе. Мнѣ нѣсколько разъ указывалъ на это самъ М. Эта подлая тварь потомъ бѣжала съ однимъ арестантомъ и съ конвойнымъ, но объ этомъ побѣгѣ я скажу послѣ. Онъ очень сначала и ко мнѣ подлизывался, думая, что я не слыхалъ о его исторiи. Повторяю, онъ отравилъ мнѣ первые дни моей каторги еще большей тоской. Я ужаснулся той страшной подлости и низости, въ которую меня ввергнули, среди которой я очутился. Я подумалъ, что здѣсь и все такъ же подло и низко. Но я ошибался: я судилъ обо всѣхъ по А–ву.

Въ эти три дня, я въ тоскѣ слонялся по острогу, лежалъ на своихъ нарахъ, отдалъ шить надежному арестанту, указанному мнѣ Акимъ Акимычемъ, изъ выданнаго мнѣ казеннаго холста, рубашки, разумѣется за плату (по сколько–то грошей съ рубашки), завелъ себѣ по настоятельному совѣту Акима Акимыча складной тюфячекъ (изъ войлока, обшитаго холстомъ), чрезвычайно тоненькiй, какъ блинъ, и подушку, набитую шерстью, страшно жосткую съ непривычки. Акимъ Акимычъ сильно хлопоталъ объ устройствѣ мнѣ всѣхъ этихъ вещей и самъ въ немъ участвовалъ, собственноручно сшилъ мнѣ одѣяло изъ лоскутковъ стараго казеннаго сукна, собраннаго изъ выносившихся панталонъ и куртокъ, купленныхъ мною у другихъ арестантовъ. Казенныя вещи, которымъ выходилъ срокъ, оставлялись въ собственность арестанта; онѣ тотчасъ же продавались тутъ же въ острогѣ, и какъ бы ни была заношена вещь, все–таки имѣла надежду сойти съ рукъ за какую–нибудь цѣну. Всему этому я сначала очень удивлялся. Вообще это было время моего перваго столкновенiя съ народомъ. Я самъ вдругъ сдѣлался такимъ же простонародьемъ, такимъ же каторжнымъ, какъ и они. Ихъ привычки, понятiя, мнѣнiя, обыкновенiя, — стали какъ–будто тоже моими, по крайней мѣрѣ по формѣ, по закону, хотя я и не раздѣлялъ ихъ въ сущности. Я былъ удивленъ и смущенъ, точно и не подозрѣвалъ прежде ничего этого и не слыхалъ ни о чемъ, хотя и зналъ и слышалъ. Но дѣйствительность производитъ совсѣмъ другое впечатлѣнiе, чѣмъ знанiе и слухи. Могъ ли я, напримѣръ, хоть когда–нибудь прежде подозрѣвать, что такiя вещи, такiе старые обноски, могутъ считаться тоже вещами? — а вотъ сшилъ же себѣ изъ этихъ старыхъ обносковъ одѣяло! Трудно было и представить себѣ, какого сорта было сукно, опредѣленное на арестантское платье. Съ виду оно какъ–будто и въ самомъ дѣлѣ походило на сукно, толстое, солдатское; но чуть–чуть поношенное, оно обращалось въ какой–то бредень и раздиралось возмутительно. Впрочемъ суконное платье давалось на годичный срокъ, но и съ этимъ срокомъ трудно было справиться. Арестантъ работаетъ, носитъ на себѣ тяжести; платье обтирается и обдирается скоро. Тулупы же выдавались на три года и обыкновенно служили впродолженiе всего этого срока и одеждой, и одѣялами, и подстилками. Но тулупы крѣпки, хотя и нерѣдкость было на комъ–нибудь видѣть, къ концу третьяго года, т. е. срока выноски, тулупъ, заплатанный простою холстиной. Несмотря на то, даже очень выношенные, по окончанiи опредѣленнаго имъ срока,

103

продавались копѣекъ за сорокъ серебромъ. Нѣкоторые же, получше сохранившiеся, продавались за шесть или даже за семь гривенъ серебромъ, а въ каторгѣ это были большiя деньги.

Деньги же, — я уже говорилъ объ этомъ, — имѣли въ острогѣ страшное значенiе, могущество. Положительно можно сказать, что арестантъ, имѣвшiй хоть какiя–нибудь деньги въ каторгѣ, въ десять разъ меньше страдалъ, чѣмъ совсѣмъ не имѣвшiй ихъ, хотя послѣднiй обезпеченъ тоже всѣмъ казеннымъ, и къ чему бы кажется имѣть ему деньги? — какъ разсуждало наше начальство. Опять–таки повторяю, что еслибъ арестанты лишены были всякой возможности имѣть свои деньги, они или сходили бы съ ума, или мерли бы какъ мухи (несмотря на то, что были во всемъ обезпечены), или наконецъ пустились бы въ неслыханныя злодѣйства, — одни отъ тоски, другiе — чтобъ поскорѣе быть какъ–нибудь казненнымъ и уничтоженнымъ, или такъ какъ–нибудь «перемѣнить участь» (техническое выраженiе). Если же арестантъ, добывъ почти кровавымъ потомъ свою копѣйку, или рѣшась для прiобрѣтенiя ея на необыкновенныя хитрости, сопряженныя часто съ воровствомъ и мошенничествомъ, въ тоже время такъ безразсудно, съ такимъ ребяческимъ безсмыслiемъ тратитъ ихъ, то это вовсе не доказываетъ, что онъ ихъ не цѣнитъ, хотя бы и казалось такъ съ перваго взгляда. Къ деньгамъ арестантъ жаденъ до судорогъ, до омраченiя разсудка, и если дѣйствительно бросаетъ ихъ какъ щепки, когда кутитъ, то бросаетъ за то, что считаетъ еще одной степенью выше денегъ. Что же выше денегъ для арестанта? Свобода или хоть какая–нибудь мечта о свободѣ. А арестанты большiе мечтатели. Объ этомъ я кой–что скажу послѣ, но, къ слову пришлось: повѣрятъ ли, что я видалъ сосланныхъ на двадцатилѣтнiй срокъ, которые мнѣ самому говорили, очень спокойно, такiя напримѣръ фразы: «а вотъ подожди, дастъ–Богъ кончу срокъ, и тогда».. Весь смыслъ слова «арестантъ» означаетъ человѣка безъ воли; а тратя деньги, онъ поступаетъ уже по своей волѣ. Несмотря ни на какiя клейма, кандалы и ненавистныя пали острога, заслоняющiя ему божiй мiръ и огораживающiя его какъ звѣря въ клѣткѣ, — онъ можетъ достать вина, т. е. страшно запрещенное наслажденiе, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своихъ ближайшихъ начальниковъ, инвалидовъ и даже унтеръ–офицера, которые сквозь пальцы будутъ смотрѣть на то, что онъ нарушаетъ законъ и дисциплину; даже можетъ, сверхъ торгу, еще покуражиться надъ ними, а покуражиться арестантъ ужасно любитъ, то–есть представиться предъ товарищами и увѣрить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чѣмъ кажется, — однимъ словомъ — можетъ накутить, набуянить, разобидѣть кого–нибудь въ прахъ и доказать ему, что онъ все это можетъ, что всe это «въ нашихъ рукахъ», т. е. увѣрить себя въ томъ, о чемъ бѣдняку и помыслить невозможно. Кстати: вотъ отчего можетъ–быть въ арестантахъ, даже и въ трезвомъ видѣ, замѣчается всеобщая наклонность къ куражу, къ хвастовству, къ комическому и наивнѣйшему возвеличенiю собственной личности, хотя бы призрачному. Наконецъ во всемъ этомъ кутежѣ есть свой рискъ, — значитъ все это имѣетъ хоть какой–нибудь призракъ жизни, хоть отдаленный призракъ свободы. А чего не отдашь за свободу? Какой миллiонщикъ, еслибъ ему сдавили горло петлей, не отдалъ бы всѣхъ своихъ миллiоновъ за одинъ глотокъ воздуха?

Удивляются иногда начальники, что вотъ какой–нибудь арестантъ жилъ себѣ нѣсколько лѣтъ такъ смирно, примѣрно, даже десяточнымъ его сдѣлали за похвальное поведенiе, и вдругъ, рѣшительно ни съ того, ни съ сего, — точно бѣсъ въ него влѣзъ, — зашалилъ, накутилъ, набуянилъ, а иногда даже просто на уголовное преступленiе рискнулъ: или на явную непочтительность передъ высшимъ начальствомъ, или убилъ кого–нибудь, или изнасиловалъ и проч. Смотрятъ на него и удивляются. А между тѣмъ можетъ–быть вся–то причина этого внезапнаго взрыва въ томъ человѣкѣ, отъ котораго всего менѣе можно было ожидать его, — это тоскливое, судорожное проявленiе личности, инстинктивная тоска по самомъ себѣ, желанiе заявить себя, свою приниженную личность, вдругъ появляющееся и доходящее до злобы, до бѣшенства, до омраченiя разсудка, до припадка, до судорогъ. Такъ можетъ–быть заживо схороненный въ гробу и проснувшiйся въ немъ, колотитъ въ свою крышу и силится сбросить ее, хотя разумѣется разсудокъ могъ бы убѣдить его, что всѣ его усилiя останутся тщетными. Но въ томъ–то и дѣло, что тутъ ужь не до разсудка: тутъ судороги. Возьмемъ еще въ соображенiе, что почти всякое самовольное проявленiе личности въ арестантѣ считается преступленiемъ; а въ такомъ случаѣ ему естественно всe равно, что большое, что малое проявленiе. Кутить такъ ужь кутить, рискнуть такъ ужь рискнуть на всe, даже хоть на убiйство. И только вѣдь стоитъ начать: опьянѣетъ потомъ человѣкъ, даже не удержишь! А потому всячески бы лучше не доводить до этого. Всѣмъ было бы спокойнѣе.

Да; но какъ это сдѣлать?

VI.

ПЕРВЫЙ МѢСЯЦЪ.

При вступленiи въ острогъ, у меня было нѣсколько денегъ; въ рукахъ съ собой было немного, изъ опасенiя, чтобъ неотобрали, но на всякiй случай было спрятано, т. е. заклеено въ переплетѣ евангелiя, которое можно было пронести въ острогъ, нѣсколько рублей. Эту книгу, съ

104

заклеенными въ ней деньгами, подарили мнѣ еще въ Тобольскѣ тѣ, которые тоже страдали въ ссылкѣ и считали время ея уже десятилѣтiями и которые во всякомъ несчастномъ уже давно привыкли видѣть брата. Есть въ Сибири, и почти всегда не переводится, нѣсколько лицъ, которыя кажется значенiемъ жизни своей поставляютъ себѣ — братскiй уходъ за «несчастными»; состраданiе и соболѣзнованiе о нихъ, точно о родныхъ дѣтяхъ, совершенно безкорыстное, святое. Не могу не припомнить здѣсь вкратцѣ объ одной встрѣчѣ. Въ городѣ, въ которомъ находился нашъ острогъ, жила одна дама, Настасья Ивановна, вдова. Разумѣется никто изъ насъ, въ бытность въ острогѣ, не могъ познакомиться съ ней лично. Казалось, назначенiемъ жизни своей она избрала помощь ссыльнымъ, но болѣе всѣхъ заботилась о насъ. Было ли въ семействѣ у ней какое–нибудь подобное же несчастье, или кто–нибудь изъ особенно дорогихъ и близкихъ ея сердцу людей пострадалъ по такому же преступленiю, но только она какъ–будто за особое счастье почитала сдѣлать для насъ всe, что только могла. Многаго она конечно не могла; она была очень бѣдна. Но мы, сидя въ острогѣ, чувствовали, что тамъ за острогомъ есть у насъ преданнѣйшiй другъ. Между прочимъ она намъ часто сообщала извѣстiя, въ которыхъ мы очень нуждались. Выйдя изъ острога и отправляясь въ другой городъ, я успѣлъ побывать у ней и познакомиться съ нею лично. Она жила гдѣ–то въ форштадтѣ, у одного изъ своихъ близкихъ родственниковъ. Была она не стара и не молода, не хороша и не дурна; даже нельзя было узнать, умна ли она, образована ли? Замѣчалась только въ ней, на каждомъ шагу, одна безконечная доброта, непреодолимое желанiе угодить, облегчить, сдѣлать для васъ непремѣнно что–нибудь прiятное. Все это такъ и виднѣлось въ ея тихихъ, добрыхъ взглядахъ. Я провелъ вмѣстѣ съ другимъ изъ острожныхъ моихъ товарищей у ней почти цѣлый вечеръ. Она такъ и глядѣла намъ въ глаза, смѣялась когда мы смѣялись, спѣшила соглашаться совсѣмъ, что бы мы ни сказали; суетилась угостить насъ хоть чѣмъ–нибудь, чѣмъ только могла. Поданъ былъ чай, закуска, какiя–то сласти, и еслибъ у ней были тысячи, она бы кажется имъ обрадовалась только потому, что могла бы лучше намъ угодить да облегчить нашихъ товарищей, оставшихся въ острогѣ. Прощаясь, она вынесла намъ по сигарочницѣ на память. Эти сигарочницы она склеила для насъ сама изъ картона (ужь Богъ знаетъ какъ онѣ были склеены), оклеила ихъ цвѣтной бумажкой, точно такою же, въ какую переплетаются краткiя ариѳметики для дѣтскихъ школъ (а можетъ–быть и дѣйствительно на оклейку пошла какая–нибудь ариѳметика). Кругомъ же обѣ папиросочницы были, для красоты, оклеены тоненькимъ бордюрчикомъ изъ золотой бумажки, за которою она можетъ–быть нарочно ходила въ лавки. «Вотъ вы курите же папироски, такъ можетъ–быть и пригодится вамъ», сказала она, какъ бы извиняясь робко передъ нами за свой подарокъ... Говорятъ иные (я слышалъ и читалъ это), что высочайшая любовь къ ближнему есть въ тоже время и величайшiй эгоизмъ. Ужь въ чемъ тутъ–то былъ эгоизмъ, — никакъ не пойму.

Хоть у меня вовсе не было при входѣ въ острогъ большихъ денегъ, но я какъ–то не могъ тогда серьозно досадовать на тѣхъ изъ каторжныхъ, которые, почти въ первые часы моей острожной жизни, уже обманувъ меня разъ, пренаивно приходили по другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня. Но признаюсь въ одномъ откровенно: мнѣ очень было досадно, что весь этотъ людъ, съ своими наивными хитростями, непремѣнно долженъ былъ, какъ мнѣ казалось, считать меня простофилей и дурачкомъ и смѣяться надо мной, именно потому, что я въ пятый разъ давалъ имъ деньги. Имъ непремѣнно должно было казаться, что я поддаюсь на ихъ обманы и хитрости и еслибъ, напротивъ, я имъ отказывалъ и прогонялъ ихъ, то я увѣренъ, они стали бы несравненно болѣе уважать меня. Но какъ я ни досадовалъ, а отказать все–таки не могъ. Досадовалъ же я потому, что серьозно и заботливо думалъ въ эти первые дни о томъ, какъ и на какой ногѣ поставлю я себя въ острогѣ или, лучше сказать, на какой ногѣ я долженъ былъ стоять съ ними. Я чувствовалъ и понималъ, что вся эта среда для меня совершенно новая, что я въ совершенныхъ потемкахъ, а что въ потемкахъ нельзя прожить столько лѣтъ. Слѣдовало приготовиться. Разумѣется я рѣшилъ, что прежде всего надо поступать прямо, какъ внутреннее чувство и совѣсть велятъ. Но я зналъ тоже, что вѣдь это только афоризмъ, а передо мной все–таки явится самая неожиданная практика.

И потому, несмотря на всѣ мелочныя заботы о своемъ устройствѣ въ казармѣ, о которыхъ я уже упоминалъ и въ которыя вовлекалъ меня попреимуществу Акимъ Акимычъ, не смотря на то, что онѣ нѣсколько и развлекали меня, — страшная, ядущая тоска всe болѣе и болѣе меня мучила. «Мертвый домъ!» говорилъ я самъ себѣ, присматриваясь иногда въ сумерки, съ крылечка нашей казармы, къ арестантамъ, уже собравшимся съ работы и лѣниво слонявшимся по площадкѣ острожнаго двора, изъ казармъ въ кухни и обратно. Присматривался къ нимъ, и по лицамъ и движенiямъ ихъ старался узнавать, что они за люди и какiе у нихъ характеры? Они же шлялись передо мной съ нахмуренными лбами, или уже совсѣмъ развеселые (эти два вида наиболѣе встрѣчаются и почти характеристика каторги), ругались или просто разговаривали, или наконецъ прогуливались въ одиночку, какъ–будто въ задумчивости, тихо, плавно, иные съ усталымъ и апатическимъ видомъ, другiе (даже и здѣсь!) — съ видомъ заносчиваго превосходства, съ шапками на бекрень, съ тулупами въ накидку, съ дерзкимъ лукавымъ взглядомъ и съ нахальной пересмѣшкой. Все это моя среда,

105

мой теперешнiй мiръ, — думалъ я, — съ которымъ, хочу не хочу, а долженъ жить... Я пробовалъ было распрашивать и разузнавать объ нихъ у Акима Акимыча, съ которымъ очень любилъ пить чай, чтобъ не быть одному. Мимоходомъ сказать, чай, въ это первое время, былъ почти единственною моею пищею. Отъ чаю Акимъ Акимычъ не отказывался и самъ наставлялъ нашъ смѣшной, самодѣльный, маленькiй самоваръ изъ жести, который далъ мнѣ на подержанiе М. Акимъ Акимычъ выпивалъ обыкновенно одинъ стаканъ (у него были и стаканы), выпивалъ молча и чинно, возвращая мнѣ его благодарилъ и тотчасъ же принимался отдѣлывать мое одѣяло. Но того, что мнѣ надо было узнать — сообщить не могъ и даже не понималъ, къ чему я такъ особенно интересуюсь характерами окружающихъ насъ и ближайшихъ къ намъ каторжныхъ, и слушалъ меня даже съ какой–то хитренькой улыбочкой, очень мнѣ памятной. Нѣтъ, видно надо самому испытывать, а не распрашивать, подумалъ я.

На четвертый день, также какъ и въ тотъ разъ, когда я ходилъ перековываться, выстроились рано поутру арестанты, въ два ряда, на площадкѣ передъ кордегардiей, у острожныхъ воротъ. Впереди, лицомъ къ нимъ, и сзади — вытянулись солдаты, съ заряженными ружьями и съ примкнутыми штыками. Солдатъ имѣетъ право стрѣлять въ арестанта, если тотъ вздумаетъ бѣжать отъ него; но въ тоже время и отвѣчаетъ за свой выстрѣлъ; если сдѣлалъ его не въ случаѣ самой крайней необходимости; тоже самое и въ случаѣ открытаго бунта каторжниковъ. Но кто–же бы вздумалъ бѣжать явно? Явился инженерный офицеръ, кондукторъ, а также инженерные унтеръ–офицеры и солдаты, приставы надъ производившимися работами. Сдѣлали перекличку; часть арестантовъ, ходившая въ швальни, отправлялась прежде всѣхъ; до нихъ инженерное начальство и не касалось; они работали собственно на острогъ и обшивали его. Затѣмъ отправились въ мастерскiя, а затѣмъ и на обыкновенныя черныя работы. Въ числѣ человѣкъ двадцати другихъ арестантовъ отправился и я. За крѣпостью, на замерзшей рѣкѣ, были двѣ казенныя барки, которыя за негодностью нужно было разобрать, чтобъ по крайней мѣрѣ старый лѣсъ не пропалъ даромъ. Впрочемъ весь этотъ старый матерiалъ кажется очень мало стоилъ, почти ничего. Дрова въ городѣ продавались по цѣнѣ ничтожной и кругомъ лѣсу было множество. Посылали почти только для того, чтобъ арестантамъ не сидѣть сложа руки, что и сами–то арестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда принимались вяло и апатически и почти совсѣмъ другое бывало, когда работа сама по себѣ была дѣльная, цѣнная, и особенно когда можно было выпросить себѣ на урокъ. Тутъ они словно чѣмъ–то одушевлялись, и хоть имъ вовсе не было никакой отъ этого выгоды, но, я самъ видѣлъ, выбивались изъ силъ, чтобъ ее поскорѣй и получше докончить; даже самолюбiе ихъ тутъ какъ–то заинтересовывалось. А въ настоящей работѣ, дѣлавшейся болѣе для проформы, чѣмъ для надобности, трудно было выпросить себѣ урокъ, а надо было работать вплоть до барабана, бившаго призывъ домой въ одиннадцать часовъ утра. День былъ теплый и туманный; снѣгъ чуть не таялъ. Вся наша кучка отправилась за крѣпость на берегъ, слегка побрякивая цѣпями, которыя хотя и были скрыты подъ одеждою, но все–таки издавали тонкiй и рѣзкiй металлическiй звукъ съ каждымъ шагомъ. Два–три человѣка отдѣлились за необходимымъ инструментомъ въ цейхаузъ. Я шолъ вмѣстѣ со всѣми и даже какъ–будто оживился: мнѣ хотѣлось поскорѣе увидѣть и узнать, что за работа? Какая эта каторжная работа? и какъ я самъ буду въ первый разъ въ жизни работать?

Помню всe до малѣйшей подробности. На дорогѣ встрѣтился намъ какой–то мѣщанинъ съ бородкой, остановился и засунулъ руку въ карманъ. Изъ нашей кучки немедленно отдѣлился арестантъ, снялъ шапку, принялъ подаянiе — пять копѣекъ и проворно воротился къ своимъ. Мѣщанинъ перекрестился и пошолъ своею дорогою. Эти пять копѣекъ въ тоже утро проѣли на калачахъ, раздѣливъ ихъ на всю нашу партiю поровну.

Изъ всей этой кучки арестантовъ одни были, по обыкновенiю, угрюмы и неразговорчивы, другiе равнодушны и вялы, третьи лѣниво болтали промежъ собой. Одинъ былъ ужасно чему–то радъ и веселъ, пѣлъ и чуть не танцовалъ дорогой, прибрякивая съ каждымъ прыжкомъ кандалами. Это былъ тотъ самый невысокiй и плотный арестантъ, который въ первое утро мое въ острогѣ поссорился съ другимъ у воды, во время умыванья, за то, что другой осмѣлился безразсудно утверждать про себя, что онъ птица каганъ. Звали этого развеселившагося парня Скуратовъ. Наконецъ онъ запѣлъ какую–то лихую пѣсню, изъ которой я помню припѣвъ:

Безъ меня меня женили —

Я на мельницѣ былъ.

Недоставало только балалайки.

Его необыкновенно–веселое расположенiе духа разумѣется тотчасъ же возбудило въ нѣкоторыхъ изъ нашей партiи негодованiе, даже принято было чуть не за обиду.

— Завылъ! съ укоризною проговорилъ одинъ арестантъ, до котораго впрочемъ вовсе не касалось дѣло.

— Одна была пѣсня у волка, и ту перенялъ, тулякъ! — замѣтилъ другой, изъ мрачныхъ, хохлацкимъ выговоромъ.

— Я–то положимъ тулякъ, немедленно возразилъ Скуратовъ, а вы въ вашей Полтавѣ галушкой подавились.

— Ври! самъ–то что ѣдалъ! Лаптемъ щи хлебалъ.

— А теперь словно чортъ ядрами кормитъ, — прибавилъ третiй.

106

— Я и вправду, братцы, изнѣженный человѣкъ, — отвѣчалъ съ легкимъ вздохомъ Скуратовъ, какъ–будто раскаяваясь въ своей изнѣженности и обращаясь ко всѣмъ вообще и ни къ кому въ особенности: — съ самаго съизмалѣтства на черносливѣ да на пампрусскихъ булкахъ испытанъ (т. е. воспитанъ. Скуратовъ нарочно коверкалъ слова), родимые же братцы мои и теперь еще въ Москвѣ свою лавку имѣютъ, въ прохожемъ ряду вѣтромъ торгуютъ, купцы богатѣющiе.

— А ты чѣмъ торговалъ?

— А по разнымъ качествамъ и мы происходили. Вотъ тогда–то, братцы, и получилъ я первыя двѣсти...

— Неужто рублей! — подхватилъ одинъ любопытный, даже вздрогнувъ, услышавъ про такiя деньги.

— Нѣтъ, милый человѣкъ, не рублей, а палокъ. Лука, а Лука!

— Кому Лука, а тебѣ Лука Кузьмичъ, нехотя отозвался маленькiй и тоненькiй арестантикъ, съ востренькимъ носикомъ.

— Ну Лука Кузьмичъ, чортъ съ тобой, такъ ужь и быть.

— Кому Лука Кузьмичъ, а тебѣ дядюшка.

— Ну, да чортъ съ тобой и съ дядюшкой, не стоитъ и говорить! А хорошее было слово хотѣлъ сказать. Ну такъ вотъ, братцы, какъ это случилось, что не долго я нажилъ въ Москвѣ; дали мнѣ тамъ напослѣдокъ пятнадцать кнутиковъ, да и отправили вонъ. Вотъ я...

— Да за что отправили–то?.. перебилъ одинъ, прилежно слѣдившiй за разсказомъ.

— А не ходи въ карантинъ, не пей шпунтовъ, не играй на белендрясѣ; такъ что я не успѣлъ, братцы, настоящимъ образомъ въ Москвѣ разбогатѣть. А оченно, оченно, оченно того хотѣлъ, чтобъ богатымъ быть. И ужь такъ мнѣ этого хотѣлось, что и не знаю какъ и сказать.

Многiе разсмѣялись. Скуратовъ былъ очевидно изъ добровольныхъ весельчаковъ, или лучше шутовъ, которые какъ–будто ставили себѣ въ обязанность развеселять своихъ угрюмыхъ товарищей и разумѣется ровно ничего кромѣ брани за это не получали. Онъ принадлежалъ къ особенному и замѣчательному типу, о которомъ мнѣ можетъ–быть еще придется поговорить.

— Да тебя и теперь вмѣсто соболя бить можно, замѣтилъ Лука Кузьмичъ. Ишь, одной одежи рублей на сто будетъ.

На Скуратовѣ былъ самый ветхiй, самый заношенный тулупишка, на которомъ со всѣхъ сторонъ торчали заплаты. Онъ довольно равнодушно, но внимательно осмотрѣлъ его сверху до низу.

— Голова зато дорого стоитъ, братцы, голова! отвѣчалъ онъ. — Какъ и съ Москвой прощался, тѣмъ и утѣшенъ былъ, что голова со мной вмѣстѣ пойдетъ. Прощай Москва, спасибо за баню, за вольный духъ, славно исполосовали! А на тулупъ нечего тебѣ, милый человѣкъ, смотрѣть...

— Небось на твою голову смотрѣть?

— Да и голова то у него не своя, а подаянная, опять ввязался Лука. — Ее ему въ Тюмени Христа ради подали, какъ съ партiей проходилъ.

— Чтожъ ты, Скуратовъ, небось мастерство имѣлъ?

— Како мастерство! поводырь былъ, гаргосовъ водилъ, у нихъ голыши таскалъ, замѣтилъ одинъ изъ нахмуренныхъ, — вотъ и все его мастерство.

— Я дѣвствительно пробовалъ–было сапоги точать, — отвѣчалъ Скуратовъ, совершенно незамѣтивъ колкаго замѣчанiя. — Всего одну пару и сточалъ.

— Чтожъ, покупали?

— Да нарвался такой, что видно Бога не боялся, отца–мать не почиталъ; наказалъ его Господь, — купилъ.

Всѣ вокругъ Скуратова такъ и покатились со смѣху.

— Да потомъ еще разъ работалъ, ужь здѣсь, продолжалъ съ чрезвычайнымъ хладнокровiемъ Скуратовъ. — Степану Ѳедорычу Поморцеву, поручику, головки приставлялъ.

— Чтожъ онъ, доволенъ былъ?

— Нѣтъ, братцы, недоволенъ. На тысячу лѣтъ обругалъ, да еще колѣнкомъ напиналъ меня сзади. Оченно ужь разсердился. — Эхъ, солгала моя жизнь, солгала каторжная!

Погодя–того немножко,

Ак–кулининъ мужъ на дворъ...

Неожиданно залился онъ снова и пустился притопывать въ припрыжку ногами.

— Ишь, безобразный человѣкъ! проворчалъ шедшiй подлѣ меня хохолъ, съ злобнымъ презрѣнiемъ скосивъ на него глаза.

— Безполезный человѣкъ! замѣтилъ другой, окончательнымъ и серьознымъ тономъ.

Я рѣшительно не понималъ, за что на Скуратова сердятся, да и вообще — почему всѣ веселые, какъ уже успѣлъ я замѣтить въ эти первые дни, какъ–будто находились въ нѣкоторомъ презрѣнiи? Гнѣвъ хохла и другихъ я относилъ къ личностямъ. Но это были не личности, а гнѣвъ за то, что въ Скуратовѣ не было выдержки, не было строгаго напускнаго вида собственнаго достоинства, которымъ заражена была вся каторга до педантства, однимъ словомъ зато, что онъ былъ, по ихъ же выраженiю, «безполезный» человѣкъ. Однако на веселыхъ не на всѣхъ сердились и не всѣхъ такъ третировали, какъ Скуратова и другихъ ему подобныхъ. Кто какъ съ собой позволялъ обходиться: человѣкъ добродушный и безъ затѣй, тотчасъ же подвергался униженiю. Это меня даже поразило. Но были и изъ веселыхъ, которые умѣли и любили отгрызнуться и спуску никому не давали: тѣхъ принуждены были уважать. Тутъ же, въ этой же кучкѣ людей былъ одинъ изъ такихъ зубастыхъ, а въ сущности развеселый и премилѣйшiй человѣкъ, но котораго съ этой стороны я узналъ уже

107

послѣ, видный и рослый парень, съ большой бородавкой на щекѣ и съ прекомическимъ выраженiемъ лица, впрочемъ довольно красиваго и смѣтливаго. Называли его пiонеромъ, потому–что когда–то онъ служилъ въ пiонерахъ; теперь же находился въ особомъ отдѣленiи. Про него мнѣ еще придется говорить.

Впрочемъ и не всѣ «серьозные» были такъ экспансивны какъ негодующiй на веселость хохолъ. Въ каторгѣ было нѣсколько человѣкъ, мѣтившихъ на первенство, на знанiе всякаго дѣла, на находчивость, на характеръ, на умъ. Многiе изъ такихъ дѣйствительно были люди умные, съ характеромъ, и дѣйствительно достигали того, на что мѣтили, то–есть первенства и значительнаго нравственнаго влiянiя на своихъ товарищей. Между собою эти умники были часто большiе враги — и каждый изъ нихъ имѣлъ много ненавистниковъ. На прочихъ арестантовъ они смотрѣли съ достоинствомъ и даже съ снисходительностью, ссоръ ненужныхъ не затѣвали, у начальства были на хорошемъ счету, на работахъ являлись какъ–будто распорядителями, и ни одинъ изъ нихъ не сталъ бы придираться напримѣръ за пѣсни; до такихъ мелочей они не унижались. Со мной всѣ такiе были замѣчательно вѣжливы, во все продолженiе каторги, но не очень разговорчивы, тоже какъ–будто изъ достоинства. Объ нихъ тоже придется поговорить подробнѣе.

Пришли на берегъ. Внизу, на рѣкѣ, стояла замерзшая въ водѣ старая барка, которую надо было ломать. На той сторонѣ рѣки синѣла степь; видъ былъ угрюмый и пустынный. Я ждалъ, что такъ всѣ и бросятся за работу, но объ этомъ и не думали. Иные разсѣлись на валявшихся по берегу бревнахъ; почти всѣ вытащили изъ сапогъ кисеты съ туземнымъ табакомъ, продававшимся на базарѣ въ листахъ по три копѣйки за фунтъ, и коротенькiе талиновые чубучки съ маленькими деревянными трубочками–самодѣльщиной. Трубки закурились: конвойные солдаты обтянули насъ цѣпью и съ скучнѣйшимъ видомъ принялись насъ стеречь.

— И кто догадался ломать эту барку? промолвилъ одинъ какъ бы про себя, ни къ кому впрочемъ не обращаясь. — Щепокъ чтоль захотѣлось?

— А кто насъ не боится, тотъ и догадался, замѣтилъ другой.

— Куда это мужичье–то валитъ? помолчавъ спросилъ первый, разумѣется, незамѣтивъ отвѣта на прежнiй вопросъ и указывая вдаль на толпу мужиковъ, пробиравшихся куда–то гуськомъ по цѣльному снѣгу. Всѣ лѣниво оборотились въ ту сторону и отъ нечего дѣлать принялись ихъ пересмѣивать. Одинъ изъ мужичковъ, послѣднiй, шелъ какъ–то необыкновенно смѣшно, разставивъ руки и свѣсивъ набокъ голову, на которой была длинная мужичья шапка, гречневикомъ. Вся фигура его цѣльно и ясно обозначалась на бѣломъ снѣгу.

— Ишь братанъ Петровичъ, какъ оболокся! — замѣтилъ одинъ, передразнивая выговоромъ мужиковъ. Замѣчательно, что арестанты вообще смотрѣли на мужиковъ нѣсколько свысока, хотя половина изъ нихъ были изъ мужиковъ.

— Заднiй–то, ребята, ходитъ точно рѣдьку садитъ.

— Это тяжкодумъ, у него денегъ много, замѣтилъ третiй.

Всѣ засмѣялись, но какъ–то тоже лѣниво, какъ–будто нехотя. Между тѣмъ подошла калашница, бойкая и разбитная бабенка.

У ней взяли калачей на подаянный пятакъ и раздѣлили тутъ же поровну.

Молодой парень, торговавшiй въ острогѣ калачами, забралъ десятка два и крѣпко сталъ спорить, чтобъ выторговать три, а не два калача, какъ слѣдовало по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашалась.

— Ну а того–то не дашь?

— Чего еще?

— Да чего мыши–то не ѣдятъ.

— Да чтобъ–те язвило! взвизгнула бабенка и засмѣялась.

Наконецъ появился и приставъ надъ работами, унтеръ–офицеръ съ палочкой.

— Эй вы, что разсѣлись! Начинать!

— Да что, Иванъ Матвѣичъ, дайте урокъ, проговорилъ одинъ изъ «начальствующихъ», медленно подымаясь съ мѣста.

— Чего давеча на разводкѣ не спрашивали? Барку растащи, вотъ–те и урокъ.

Кое–какъ наконецъ поднялись, и спустились къ рѣкѣ, едва волоча ноги. Въ толпѣ тотчасъ же появились и «распорядители» по крайней мѣрѣ на словахъ. Оказалось, что барку не слѣдовало рубить зря, а надо было повозможности сохранить бревна и въ особенности поперечныя кокоры, прибитыя по всей длинѣ своей ко дну барки деревянными гвоздями, — работа долгая и скучная.

— Вотъ надо–ть бы перво–наперво оттащить это бревнушко. Принимайся–ка, ребята! замѣтилъ одинъ, вовсе не распорядитель и не начальствующiй, а просто чернорабочiй, безсловесный и тихiй малый, молчавшiй до сихъ поръ, и нагнувшись обхватилъ руками толстое бревно, поджидая помощниковъ. Но никто не помогъ ему.

— Да, подымешь небось! И ты не подымешь, да и дѣдъ твой, медвѣдь, приди — и тотъ не подыметъ! — проворчалъ кто–то сквозь зубы.

— Такъ чтожъ, братцы, какъ начинать–то? я ужь и не знаю... проговорилъ озадаченный выскочка, оставивъ бревно и приподымаясь.

— Всей работы не переработаешь... чего выскочилъ?

— Тремъ курамъ корму раздать обочтется, а туда же первый... Стрепета!

— Да я, братцы, ничего, отговаривался озадаченный: — я только такъ...

— Да чтожъ мнѣ на васъ чехлы понадѣть, что ли? аль солить васъ прикажете на зиму? крикнулъ опять приставъ, съ недоумѣнiемъ смотря на

108

двадцатиголовую толпу, не знавшую какъ приняться за дѣло. — Начинать! скорѣй!

— Скорѣй скораго не сдѣлаешь, Иванъ Матвѣичъ.

— Да ты и такъ ничего не дѣлаешь, эй! Савельевъ! Разговоръ Петровичъ! тебѣ говорю: что стоишь, глаза продаешь!… начинать!

— Да я чтожъ одинъ сдѣлаю?…

— Ужь задайте урокъ, Иванъ Матвѣичъ.

— Сказано — не будетъ урока. Растащи барку и иди домой. Начинать!

Принялись наконецъ, но вяло, нехотя, неумѣло. Даже досадно было смотрѣть на эту здоровенную толпу дюжихъ работниковъ, которые кажется рѣшительно недоумѣвали, какъ взяться за дѣло. Только было принялись вынимать первую, самую маленькую кокору, — оказалось, что она ломается, «сама ломается», какъ принесено было въ оправданiе приставу; слѣдственно такъ нельзя было работать, а надо было приняться какъ–нибудь иначе. Пошло долгое разсужденiе промежъ собой о томъ, какъ приняться иначе, что дѣлать? Разумѣется мало–помалу дошло до ругани, грозило зайти и подальше... Приставъ опять прикрикнулъ и помахалъ палочкой, но кокора опять сломалась. Оказалось наконецъ, что топоровъ мало и что надо еще принести какой–нибудь инструментъ. Тотчасъ же отрядили двухъ парней, подъ конвоемъ, за инструментомъ въ крѣпость, а въ ожиданiи, всѣ остальные преспокойно усѣлись на баркѣ, вынули свои трубочки и опять закурили.

Приставъ наконецъ плюнулъ.

— Ну, отъ васъ работа не заплачетъ! Эхъ народъ, народъ! — проворчалъ онъ сердито, махнулъ рукой и пошолъ въ крѣпость, помахивая палочкой.

Черезъ часъ пришолъ кондукторъ. Спокойно выслушавъ арестантовъ, онъ объявилъ, что даетъ на урокъ вынуть еще четыре кокоры, но такъ, чтобъ ужь онѣ не ломались, а цѣликомъ, да сверхъ того отдѣлилъ разобрать значительную часть барки, съ тѣмъ, что тогда ужь можно будетъ идти домой. Урокъ былъ большой, но, батюшки, какъ принялись! Куда дѣлась лѣнь, куда дѣлось недоумѣнiе! Застучали топоры, начали вывертывать деревянные гвозди. Остальные подкладывали толстые шесты и налегая на нихъ въ двадцать рукъ, бойко и мастерски выламывали кокоры, которыя, къ удивленiю моему, выламывались теперь совершенно цѣлыя и непопорченныя. Дѣло кипѣло. Всѣ вдругъ какъ–то замѣчательно поумнѣли. Ни лишнихъ словъ, ни ругани! всякъ зналъ, что сказать, что сдѣлать, куда стать, что посовѣтовать. Ровно за полчаса до барабана заданный урокъ былъ оконченъ, и арестанты пошли домой усталые, но совершенно довольные, хоть и выиграли всего–то какихъ–нибудь полчаса противъ указаннаго времени. Но относительно меня я замѣтилъ одну особенность: куда бы я ни приткнулся имъ помогать во время работы, вездѣ я былъ неумѣста, вездѣ мѣшалъ, вездѣ меня, чуть не съ бранью, отгоняли прочь.

Какой нибудь послѣднiй оборвышъ, который и самъ–то былъ самымъ плохимъ работникомъ и не смѣлъ пикнуть передъ другими каторжниками, побойчѣе его и потолковѣе, и тотъ считалъ вправѣ крикнуть на меня и прогнать меня, если я становился подлѣ него, подъ тѣмъ предлогомъ, что я ему мѣшаю. Наконецъ одинъ изъ бойкихъ прямо и грубо сказалъ мнѣ: «куда лѣзете, ступайте прочь! что соваться куда не спрашиваютъ».

— Попался въ мѣшокъ! тотчасъ же подхватилъ другой.

— А ты лучше кружку возьми, — сказалъ мнѣ третiй, — да и ступай сбирать на каменное построенiе, да на табашное разоренiе, а здѣсь тебѣ нечего дѣлать.

Приходилось стоять отдѣльно, а отдѣльно стоять, когда всѣ работаютъ, какъ–то совѣстно. Но когда дѣйствительно такъ случилось, что я отошолъ и сталъ на конецъ барки, тотчасъ же закричали: — Вонъ какихъ надавали работниковъ; чего съ ними сдѣлаешь? Ничего не сдѣлаешь!

Все это разумѣется было нарочно, потому–что всѣхъ это тѣшило. Надо было поломаться надъ бывшимъ дворянчикомъ, и конечно они были рады случаю.

Очень понятно теперь, почему, какъ уже я говорилъ прежде, первымъ вопросомъ моимъ при вступленiи въ острогъ было: какъ вести себя, какъ поставить себя передъ этими людьми? Я предчувствовалъ, что часто будутъ у меня такiя же столкновенiя съ ними, какъ теперь на работѣ. Но не смотря ни на какiя столкновенiя я рѣшился не измѣнять плана моихъ дѣйствiй, уже отчасти обдуманнаго мною въ это время; я зналъ, что онъ справедливъ. Именно: я рѣшилъ, что надо держать себя какъ можно проще и независимѣе, отнюдь не выказывать особеннаго старанiя сближаться съ ними; но и не отвергать ихъ, если они сами пожелаютъ сближенiя. Отнюдь не бояться ихъ угрозъ и ненависти и, по возможности, дѣлать видъ, что незамѣчаю того. Отнюдь не сближаться съ ними на нѣкоторыхъ извѣстныхъ пунктахъ и не давать потачки нѣкоторымъ ихъ привычкамъ и обычаямъ, однимъ словомъ — не напрашиваться самому на полное ихъ товарищество. Я догадался съ перваго взгляда, что они первые презирали бы меня за это. Однако, по ихъ понятiямъ (и я узналъ это впослѣдствiи навѣрно), я все–таки долженъ былъ соблюдать и уважать передъ ними даже дворянское происхожденiе мое, то–есть нѣжиться, ломаться, брезгать ими, фыркать на каждомъ шагу, бѣлоручничать. Такъ именно они понимали, что такое дворянинъ. Они разумѣется ругали бы меня за это, но все–таки уважали бы про себя. Такая роль была не по мнѣ; я никогда не бывалъ дворяниномъ по ихъ понятiямъ; но за то я далъ себѣ слово никакой уступкой не унижать предъ ними ни образованiя моего,

109

ни образа мыслей моихъ. Еслибъ я сталъ, имъ въ угоду, подлещаться къ нимъ, соглашаться съ ними, фамильярничать съ ними и пускаться въ разныя ихъ «качества», чтобъ выиграть ихъ расположенiе, — они бы тотчасъ же предположили, что я дѣлаю это изъ страха и трусости и съ презрѣнiемъ обошлись бы со мной. А–въ былъ не примѣръ: онъ ходилъ къ маiору и они сами боялись его. Съ другой стороны, мнѣ и не хотѣлось замыкаться передъ ними въ холодную и недоступную вѣжливость, какъ дѣлали поляки. Я очень хорошо видѣлъ теперь, что они презираютъ меня за то, что я хотѣлъ работать, какъ и они, не нѣжился и не ломался передъ ними; и хоть я навѣрно зналъ, что потомъ они принуждены будутъ перемѣнить обо мнѣ свое мнѣнiе, но все–таки мысль, что теперь они какъ будто имѣютъ право презирать меня, думая, что я на работѣ заискивалъ передъ ними, — эта мысль ужасно огорчала меня.

Когда вечеромъ, по окончанiи послѣ–обѣденной работы, я воротился въ острогъ, усталый и измученный, страшная тоска опять одолѣла меня. «Сколько тысячъ еще такихъ дней впереди, — думалъ я, — всe такихъ же, всe однихъ и тѣхъ же!» Молча, уже въ сумерки, скитался я одинъ за казармами, вдоль забора и вдругъ увидалъ нашего Шарика, бѣгущаго прямо ко мнѣ. Шарикъ былъ наша острожная собака, такъ, какъ бываютъ ротныя, батарейныя и эскадронныя собаки. Она жила въ острогѣ съ незапамятныхъ временъ, никому не принадлежала, всѣхъ считала хозяевами и кормилась выбросками изъ кухни. Это была довольно большая собака, черная съ бѣлыми пятнами, дворняшка, не очень старая, съ умными глазами и съ пушистымъ хвостомъ. Никто–то никогда не ласкалъ ее, никто–то никогда не обращалъ на нее никакого вниманiя. Еще съ перваго же дня я погладилъ ее и изъ рукъ далъ ей хлѣба. Когда я ее гладилъ, она стояла смирно, ласково смотрѣла на меня и въ знакъ удовольствiя тихо махала хвостомъ. Теперь, долго меня не видя, — меня, перваго, который въ нѣсколько лѣтъ вздумалъ ее приласкать, она бѣгала и отыскивала меня между всѣми и, отыскавъ за казармами, съ визгомъ пустилась мнѣ на встрѣчу. Ужь и не знаю, что со мной сталось, но я бросился цѣловать ее, я обнялъ ее голову; она вскочила мнѣ передними лапами на плеча и начала лизать мнѣ лицо. «Такъ вотъ другъ, котораго мнѣ посылаетъ судьба!» — подумалъ я, и каждый разъ, когда потомъ, въ это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался съ работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спѣшилъ за казармы, со скачущимъ передо мной и визжащимъ отъ радости Шарикомъ, обхватывалъ его голову и цѣловалъ–цѣловалъ ее, и какое–то сладкое, а вмѣстѣ съ тѣмъ и мучительно–горькое чувство щемило мнѣ сердце. И помню, мнѣ даже прiятно было думать, какъ будто хвалясь передъ собой своей же мукой, что вотъ, на всемъ свѣтѣ только и осталось теперь для меня одно существо, меня любящее, ко мнѣ привязанное, мой другъ, мой единственный другъ, — моя вѣрная собака Шарикъ.

VII.

НОВЫЯ ЗНАКОМСТВА. ПЕТРОВЪ.

Но время шло, и я мало по малу сталъ обживаться. Съ каждымъ днемъ все менѣе и менѣе смущали меня обыденныя явленiя моей новой жизни. Происшествiя, обстановка, люди — все какъ–то примелькалось къ глазамъ. Примириться съ этой жизнью было невозможно, но признать ее за совершившiйся фактъ давно пора было. Всѣ недоразумѣнiя, которыя еще остались во мнѣ, я затаилъ внутри себя, какъ только могъ глуше. Я уже не слонялся по острогу какъ потерянный, и не выдавалъ тоски своей. Дико–любопытные взгляды каторжныхъ уже не останавливались на мнѣ такъ часто, не слѣдили за мной съ такою выдѣланною наглостью. Я тоже видно примелькался имъ, чему я былъ очень радъ. По острогу я уже расхаживалъ какъ у себя дома, зналъ свое мѣсто на нарахъ и даже повидимому привыкъ къ такимъ вещамъ, къ которымъ думалъ и въ жизнь не привыкнуть. Регулярно каждую недѣлю ходилъ брить половину своей головы. Каждую субботу, въ шабашное время, насъ вызывали для этого, поочередно, изъ острога въ кордегардiю (не выбрившiйся уже самъ отвѣчалъ за себя), и тамъ цырюльники изъ батальоновъ мылили холоднымъ мыломъ наши головы и безжалостно скребли ихъ тупѣйшими бритвами, такъ что у меня даже и теперь морозъ проходитъ по кожѣ при воспоминанiи объ этой пыткѣ. Впрочемъ скоро нашлось лекарство: Акимъ Акимычъ указалъ мнѣ одного арестанта, военнаго разряда, который за копѣйку брилъ собственной бритвой кого угодно и тѣмъ промышлялъ. Многiе изъ каторжныхъ ходили къ нему, чтобъ избѣжать казенныхъ цырюльниковъ, а между тѣмъ народъ былъ не нѣженка. Нашего арестанта–цырюльника звали маiоромъ, — почему — не знаю, и чѣмъ онъ могъ напоминать маiора — тоже не могу сказать. Теперь какъ пишу это, такъ и представляется мнѣ этотъ маiоръ, высокiй, сухощавый и молчаливый парень, довольно глуповатый, вѣчно углубленный въ свое занятiе и непремѣнно съ ремнемъ въ рукѣ, на которомъ онъ денно и нощно направлялъ свою донельзя сточенную бритву, и кажется весь уходилъ въ это занятiе, принявъ его очевидно за назначенiе всей своей жизни. Въ самомъ дѣлѣ онъ былъ до крайности доволенъ, когда бритва была хороша и когда кто нибудь приходилъ побриться: мыло было у него теплое, рука легкая, бритье бархатное. Онъ видимо наслаждался и гордился своимъ искусствомъ и небрежно принималъ заработанную копѣйку, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ дѣло было въ искусствѣ, а не въ копѣйкѣ. Больно досталось А–ву отъ

110

нашего плацъ–маiора, когда онъ, фискаля ему на острогъ, упомянулъ разъ имя нашего острожнаго цырюльника и неосторожно назвалъ его маiоромъ. Плацъ–маiоръ разсвирѣпѣлъ и обидѣлся до послѣдней степени. «Да знаешь ли ты подлецъ, что такое маiоръ! кричалъ онъ, съ пѣной у рта, посвойски расправляясь съ А–вымъ: — понимаешь ли ты, что такое маiоръ! И вдругъ какой нибудь подлецъ каторжный, и смѣть его звать маiоромъ, мнѣ въ глаза, въ моемъ присутствiи!…» Только А–въ могъ уживаться съ такимъ человѣкомъ.

Съ самаго перваго дня моей жизни въ острогѣ, я уже началъ мечтать о свободѣ. Разсчетъ, когда кончатся мои острожные годы, въ тысячѣ разныхъ видахъ и примѣненiяхъ, сдѣлался моимъ любимымъ занятiемъ. Я даже и думать ни о чемъ не могъ иначе, и увѣренъ, что такъ поступаетъ всякiй, лишенный на срокъ свободы. Не знаю думали–ль, разсчитывали–ль каторжные такъ же какъ я, но удивительное легкомыслiе ихъ надеждъ поразило меня съ перваго шагу. Надежда заключеннаго лишеннаго свободы — совершенно другаго рода, чѣмъ настоящимъ образомъ живущаго человѣка. Свободный человѣкъ конечно надѣется (напримѣръ на перемѣну судьбы, на исполненiе какого нибудь предпрiятiя), но онъ живетъ, онъ дѣйствуетъ; настоящая жизнь увлекаетъ его своимъ круговоротомъ вполнѣ. Не то для заключеннаго. Тутъ, положимъ, тоже жизнь — острожная, каторжная; но кто бы ни былъ каторжникъ и на какой бы срокъ онъ ни былъ сосланъ, онъ рѣшительно инстинктивно не можетъ принять свою судьбу за что–то положительное, окончательное, за часть дѣйствительной жизни. Всякiй каторжникъ чувствуетъ, что онъ не у себя дома, а какъ будто въ гостяхъ. На двадцать лѣтъ онъ смотритъ какъ будто на два года и совершенно увѣренъ, что и въ пятьдесятъ пять лѣтъ, по выходѣ изъ острога, онъ будетъ такой же молодецъ, какъ и теперь въ тридцать пять. — «Поживемъ еще!» — думаетъ онъ, и упрямо гонитъ отъ себя всѣ сомнѣнiя и прочiя досадныя мысли. Даже сосланные безъ срока, особаго отдѣленiя, и тѣ разсчитывали иногда, что вотъ нѣтъ–нѣтъ, а вдругъ придетъ разрѣшенiе изъ Питера: «переслать въ Нерчинскъ, въ рудники, и назначить сроки». Тогда славно: во–первыхъ въ Нерчинскъ чуть не полгода идти, а въ партiи идти противъ острога куды лучше! а потомъ кончить въ Нерчинскѣ срокъ и тогда... И вѣдь такъ разсчитываетъ иной сѣдой человѣкъ!

Въ Тобольскѣ видѣлъ я прикованныхъ къ стѣнѣ. Онъ сидитъ на цѣпи, этакъ въ сажень длиною; тутъ у него койка. Приковали его за что–нибудь изъ ряду вонъ страшное, совершенное уже въ Сибири. Сидятъ по пяти лѣтъ, сидятъ и по десяти. Большею частью изъ разбойниковъ. Одного только между ними я видѣлъ какъ–будто изъ господъ; гдѣ–то онъ когда–то служилъ. Говорилъ онъ смирнехонько, пришепетывая; улыбочка сладенькая. Онъ показывалъ намъ свою цѣпь, показывалъ какъ надо ложиться удобнѣе на койку. То–то должно быть была своего рода птица! Всѣ они вообще смирно ведутъ себя и кажутся довольными, а между тѣмъ каждому чрезвычайно хочется поскорѣе высидѣть свой срокъ. Къ чему бы кажется? А вотъ къ чему: выйдетъ онъ тогда изъ душной, промозглой комнаты съ низкими кирпичными сводами, и пройдется по двору острога, и... и только. За острогъ ужь его не выпустятъ никогда. Онъ самъ знаетъ, что спущенные съ цѣпи навѣчно уже содержатся при острогѣ, до самой смерти своей и въ кандалахъ. Онъ это знаетъ и все–таки ему ужасно хочется поскорѣе кончить свой цѣпной срокъ. Вѣдь безъ этого желанiя могъ ли бы онъ просидѣть пять или шесть лѣтъ на цѣпи, не умереть или не сойти съ ума? Сталъ ли бы еще иной–то сидѣть?

Я чувствовалъ, что работа можетъ спасти меня, укрѣпить мое здоровье, тѣло. Постоянное душевное безпокойство, нервическое раздраженiе, спертый воздухъ казармы, могли бы разрушить меня совершенно. Чаще быть на воздухѣ, каждый день уставать, прiучаться носить тяжести — и по крайней мѣрѣ я спасу себя, — думалъ я, — укрѣплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный, нестарый. Я не ошибся: работа и движенiе были мнѣ очень полезны. Я съ ужасомъ смотрѣлъ на одного изъ моихъ товарищей (изъ дворянъ), какъ онъ гасъ въ острогѣ какъ свѣчка. Вошелъ онъ въ него вмѣстѣ со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а вышелъ полуразрушенный, сѣдой, безъ ногъ, съ одышкой. Нѣтъ, думалъ я, на него глядя: я хочу жить и буду жить. Зато и доставалось же мнѣ сначала отъ каторжныхъ за любовь къ работѣ, и долго они язвили меня презрѣнiемъ и насмѣшками. Но я не смотрѣлъ ни на кого и бодро отправлялся куда–нибудь, напримѣръ хоть обжигать и толочь алебастръ, — одна изъ первыхъ работъ, мною узнанныхъ. Это была работа легкая. Инженерное начальство повозможности готово было облегчать работу дворянамъ, что впрочемъ было вовсе не поблажкой, а только справедливостью. Странно было бы требовать съ человѣка, вполовину слабѣйшаго силой и никогда не работавшаго, того же урока, который задавался по положенiю настоящему работнику. Но это «баловство» не всегда исполнялось, даже исполнялось–то какъ–будто украдкой; за этимъ надзирали строго со стороны. Довольно часто приходилось работать работу тяжолую, и тогда разумѣется дворяне выносили двойную тягость, чѣмъ другiе работники. На алебастръ назначали обыкновенно человѣка три–четыре, стариковъ или слабосильныхъ, ну и насъ въ томъ числѣ разумѣется; да сверхъ того прикомандировывали одного настоящаго работника, знающаго дѣло. Обыкновенно ходилъ всe одинъ и тотъ же, нѣсколько лѣтъ сряду, Алмазовъ, суровый, смуглый и сухощавый человѣкъ, уже въ лѣтахъ, необщительный и брезгливый. Онъ глубоко насъ презиралъ. Впрочемъ онъ былъ очень неразговорчивъ, до того, что даже лѣнился ворчать на насъ.

111

Сарай, въ которомъ обжигали и толкли алебастръ, стоялъ тоже на пустынномъ и крутомъ берегу рѣки. Зимой, особенно въ сумрачный день, смотрѣть на рѣку и на противоположный, далекiй берегъ, было скучно. Что–то тоскливое, надрывающее сердце, было въ этомъ дикомъ и пустынномъ пейзажѣ. Но чуть ли еще не тяжелѣй было, когда на безконечной бѣлой пеленѣ снѣга ярко сiяло солнце; такъ бы и улетѣлъ куда–нибудь въ эту степь, которая начиналась на другомъ берегу и разстилалась къ югу одной непрерывной скатертью, тысячи на полторы верстъ. Алмазовъ обыкновенно молча и сурово принимался за работу; мы словно стыдились, что не можемъ настоящимъ образомъ помогать ему, а онъ нарочно управлялся одинъ, нарочно не требовалъ отъ насъ никакой помощи, какъ–будто для того, чтобъ мы чувствовали всю вину нашу передъ нимъ и каялись собственной безполезностью. А всего–то и дѣла было вытопить печь, чтобъ обжечь накладенный въ нее алебастръ, который мы же бывало и натаскаемъ ему. На другой же день, когда алебастръ бывалъ уже совсѣмъ обожжонъ, начиналась его выгрузка изъ печки. Каждый изъ насъ бралъ тяжелую колотушку, накладывалъ себѣ особый ящикъ алебастромъ и принимался разбивать его. Это была премилая работа. Хрупкiй алебастръ быстро обращался въ бѣлую блестящую пыль, такъ ловко, такъ хорошо крошился. Мы взмахивали тяжолыми молотами и задавали такую трескотню, что самимъ было любо. И уставали–то мы наконецъ, и легко въ тоже время становилось; щеки краснѣли, кровь обращалась быстрѣе. Тутъ ужь и Алмазовъ начиналъ смотрѣть на насъ снисходительно, какъ смотрятъ на малолѣтныхъ дѣтей; снисходительно покуривалъ свою трубочку, и все–таки не могъ не ворчать, когда приходилось ему заговорить. Впрочемъ онъ и совсѣми былъ такой же, а въ сущности кажется добрый человѣкъ.

Другая работа, на которую я посылался, — въ мастерской вертѣть точильное колесо. Колесо было большое, тяжелое. Требовалось немалыхъ усилiй вертѣть его, особенно когда токарь (изъ инженерныхъ мастеровыхъ) точилъ что нибудь въ родѣ лѣстничной балясины, или ножки отъ большаго стола, для казенной мебели какому–нибудь чиновнику, на что требовалось чуть не бревно. Одному въ такомъ случаѣ было вертѣть не подъ силу и обыкновенно посылали двоихъ, — меня и еще одного изъ дворянъ, Б. Такъ эта работа впродолженiе нѣсколькихъ лѣтъ и оставалась за нами, если только приходилось что–нибудь точить. Б. былъ слабосильный, тщедушный человѣкъ, еще молодой, страдавшiй грудью. Онъ прибылъ въ острогъ съ годъ передо мною, вмѣстѣ съ двумя другими изъ своихъ товарищей, — однимъ старикомъ, всe время острожной жизни денно и нощно молившимся Богу (за что очень уважали его арестанты) и умершимъ при мнѣ, и съ другимъ, еще очень молодымъ человѣкомъ, свѣжимъ, румянымъ, сильнымъ, смѣлымъ, который дорогою несъ устававшаго съ полъ–этапа Б., что продолжалось семьсотъ верстъ сряду. Нужно было видѣть ихъ дружбу между собою. Б. былъ человѣкъ съ прекраснымъ образованiемъ, благородный, съ характеромъ великодушнымъ, но испорченнымъ и раздражоннымъ болѣзнью. Съ колесомъ справлялись мы вмѣстѣ, и это даже занимало насъ обоихъ. Мнѣ эта работа давала превосходный моцiонъ.

Особенно тоже я любилъ разгребать снѣгъ. Это бывало обыкновенно послѣ бурановъ, и бывало очень нерѣдко въ зиму. Послѣ суточнаго бурана заметало иной домъ до половины оконъ, а иной чуть не совсѣмъ заносило. Тогда какъ уже прекращался буранъ и выступало солнце, выгоняли насъ большими кучами, а иногда и всѣмъ острогомъ — отгребать сугробы снѣга отъ казенныхъ зданiй. Каждому давалась лопата, всѣмъ вмѣстѣ урокъ, иногда такой, что надо было удивляться, какъ можно съ нимъ справиться, и всѣ дружно принимались за дѣло. Рыхлый, только–что слегшiйся и слегка примороженный сверху снѣгъ ловко брался лопатой, огромными комками, и разбрасывался кругомъ, еще на воздухѣ обращаясь въ блестящую пыль. Лопата такъ и врѣзалась въ бѣлую, сверкающую на солнцѣ массу. Арестанты почти всегда работали эту работу весело. Свѣжiй зимнiй воздухъ, движенiе, разгорячали ихъ. Всѣ становились веселѣе; раздавался хохотъ, вскрикиванья, остроты. Начинали играть въ снѣжки, не безъ того разумѣется, чтобъ черезъ минуту не закричали благоразумные и негодующiе на смѣхъ и веселость, и всеобщее увлеченiе обыкновенно кончалось руганью.

Мало–по–малу я сталъ распространять и кругъ моего знакомства. Впрочемъ, самъ я не думалъ о знакомствахъ: я всe еще былъ неспокоенъ, угрюмъ и недовѣрчивъ. Знакомства мои начались сами собою. Изъ первыхъ сталъ посѣщать меня арестантъ Петровъ. Я говорю посѣщать и особенно напираю на это слово. Петровъ жилъ въ особомъ отдѣленiи и въ самой отдаленной отъ меня казармѣ. Связей между нами повидимому не могло быть никакихъ; общаго тоже рѣшительно ничего у насъ не было и быть не могло. А между тѣмъ, въ это первое время Петровъ какъ–будто обязанностью почиталъ чуть не каждый день заходить ко мнѣ въ казарму, или останавливать меня въ шабашное время, когда бывало я хожу за казармами, по возможности подальше отъ всѣхъ глазъ. Мнѣ сначала это было непрiятно. Но онъ какъ–то такъ умѣлъ сдѣлать, что вскорѣ его посѣщенiя дaже стали развлекать меня, несмотря на то, что это былъ вовсе не особенно сообщительный и разговорчивый человѣкъ. Съ виду былъ онъ невысокаго роста, сильнаго сложенiя, ловкiй, вертлявый, съ довольно прiятнымъ лицемъ, блѣдный, съ широкими скулами, съ смѣлымъ взглядомъ, съ бѣлыми, частыми и мелкими зубами и съ вѣчной щепотью тертаго табаку за нижней губой. Класть за губу

112

табакъ было въ обычаѣ у многихъ каторжныхъ. Онъ казался моложе своихъ лѣтъ. Ему было лѣтъ сорокъ, а на видъ только тридцать. Говорилъ онъ со мной всегда чрезвычайно непринужденно, держалъ себя въ высшей степени на равной ногѣ, т. е. чрезвычайно порядочно и деликатно. Если онъ замѣчалъ напримѣръ, что я ищу уединенiя, то, поговоривъ со мной минуты двѣ, тотчасъ же оставлялъ меня и каждый разъ благодарилъ за вниманiе, чего разумѣется не дѣлалъ никогда и ни съ кѣмъ изъ всей каторги. Любопытно, что такiя же отношенiя продолжались между нами не только въ первые дни, но и впродолженiе нѣсколькихъ лѣтъ сряду и почти никогда не становились короче, хотя онъ дѣйствительно былъ мнѣ преданъ. Я даже и теперь не могу рѣшить: чего именно ему отъ меня хотѣлось, зачѣмъ онъ лѣзъ ко мнѣ каждый день? Хоть ему и случалось воровать у меня впослѣдствiи, но онъ воровалъ какъ–то нечаянно; денегъ же почти никогда у меня не просилъ, слѣдственно приходилъ вовсе не за деньгами или за какимъ–нибудь интересомъ.

Не знаю тоже почему, но мнѣ всегда казалось, что онъ какъ–будто вовсе не жилъ вмѣстѣ со мною въ острогѣ, а гдѣ–то далеко въ другомъ домѣ, въ городѣ, и только посѣщалъ острогъ мимоходомъ, чтобъ узнать новости, провѣдать меня, посмотрѣть какъ мы всѣ живемъ. Всегда онъ куда–то спѣшилъ, точно гдѣ–то кого–то оставилъ и тамъ ждутъ его, точно гдѣ–то что–то не додѣлалъ. А между тѣмъ, какъ–будто и не очень суетился. Взглядъ у него тоже былъ какой–то странный: пристальный, съ оттѣнкомъ смѣлости и нѣкоторой насмѣшки, но глядѣлъ онъ какъ–то вдаль, черезъ предметъ; какъ–будто изъ–за предмета, бывшаго передъ его носомъ, онъ старался разсмотрѣть какой–то другой, подальше. Это придавало ему разсѣянный видъ. Я нарочно смотрѣлъ иногда: куда пойдетъ отъ меня Петровъ? гдѣ это его такъ ждутъ? Но отъ меня онъ торопливо отправлялся куда–нибудь въ казарму или въ кухню, садился тамъ подлѣ кого–нибудь изъ разговаривающихъ, слушалъ внимательно, иногда и самъ вступалъ въ разговоръ, даже очень горячо, а потомъ вдругъ какъ–то оборветъ и замолчитъ. Но говорилъ ли онъ, сидѣлъ ли молча, а все–таки видно было, что онъ такъ только, мимоходомъ, что гдѣ–то тамъ есть дѣло и тамъ его ждутъ. Страннѣе всего то, что дѣла у него не было никогда, никакого; жилъ онъ въ совершенной праздности (кромѣ казенныхъ работъ разумѣется). Мастерства никакого не зналъ, да и денегъ у него почти никогда не водилось. Но онъ и объ деньгахъ не много горевалъ. И объ чемъ онъ говорилъ со мной? Разговоръ его бывалъ такъ же страненъ, какъ и онъ самъ. Увидитъ напримѣръ, что я хожу гдѣ–нибудь одинъ за острогомъ, и вдругъ круто поворотитъ въ мою сторону. Ходилъ онъ всегда скоро, поворачивалъ всегда круто. Придетъ шагомъ, а кажется будто онъ подбѣжалъ.

— Здравствуйте.

— Я вамъ не помѣшалъ?

— Нѣтъ.

— Я вотъ хотѣлъ васъ про Наполеона спросить. Онъ вѣдь родня тому, что въ двѣнадцатомъ году былъ? (Петровъ былъ изъ кантонистовъ и грамотный).

— Родня.

— Какой же онъ, говорятъ, президентъ?

Спрашивалъ онъ всегда скоро, отрывисто, какъ–будто ему надо было какъ можно поскорѣе объ чемъ–то узнать. Точно онъ справку наводилъ по какому–то очень важному дѣлу, не терпящему ни малѣйшаго отлагательства.

Я объяснилъ, какой онъ президентъ и прибавилъ, что можетъ–быть скоро и императоромъ будетъ.

— Это какъ?

Объяснилъ я повозможности и это. Петровъ внимательно слушалъ, совершенно понимая и скоро соображая, даже наклонивъ въ мою сторону ухо.

— Гм. А вотъ я хотѣлъ васъ, Александръ Петровичъ, спросить: правда ли, говорятъ есть такiя обезьяны, у которыхъ руки до пятокъ, а величиной съ самаго высокаго человѣка?

— Да, есть такiя.

— Какiя же это?

Я объяснилъ сколько зналъ и это.

— А гдѣ же онѣ живутъ?

— Въ жаркихъ земляхъ. На островѣ Суматрѣ есть.

— Это въ Америкѣ что–ли? Какъ это говорятъ, будто тамъ люди внизъ головой ходятъ?

— Не внизъ головой. Это вы про антиподовъ спрашиваете. — Я объяснилъ что такое Америка и, повозможности, что такое антиподы. Онъ слушалъ такъ же внимательно, какъ будто нарочно прибѣжалъ для однихъ антиподовъ.

— А–а! А вотъ я прошлаго года про графиню Лавальеръ читалъ, отъ адъютанта Арефьевъ книжку приносилъ. Такъ это правда, или такъ только выдумано? Дюма сочиненiе.

— Разумѣется выдумано.

— Ну прощайте. Благодарствуйте.

И Петровъ исчезалъ и въ сущности никогда почти мы не говорили иначе, какъ въ этомъ родѣ.

Я сталъ о немъ справляться. М., узнавши объ этомъ знакомствѣ, даже предостерегалъ меня. Онъ сказалъ мнѣ, что многiе изъ каторжныхъ вселяли въ него ужасъ, особенно сначала, съ первыхъ дней острога, но ни одинъ изъ нихъ, ни даже Газинъ, не производили на него такого ужаснаго впечатлѣнiя, какъ этотъ Петровъ.

— Это самый рѣшительный, самый безстрашный изъ всѣхъ каторжныхъ, говорилъ М. — Онъ на все способенъ; онъ ни передъ чѣмъ не остановится, если ему придетъ капризъ. Онъ и васъ зарѣжетъ,

113

если ему это вздумается, такъ просто зарѣжетъ, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, онъ не въ полномъ умѣ.

Этотъ отзывъ сильно заинтересовалъ меня. Но М. какъ–то не могъ мнѣ дать отчета, почему ему такъ казалось. И странное дѣло: нѣсколько лѣтъ сряду я зналъ потомъ Петрова, почти каждый день говорилъ съ нимъ; всe время онъ былъ ко мнѣ искренно привязанъ (хоть и рѣшительно не знаю за что), — и во всѣ эти нѣсколько лѣтъ, хотя онъ и жилъ въ острогѣ благоразумно и ровно ничего не сдѣлалъ ужаснаго, но я каждый разъ, глядя на него и разговаривая съ нимъ, убѣждался, что М. былъ правъ, и что Петровъ можетъ–быть самый рѣшительный, безстрашный и не знающiй надъ собою никакого принужденiя человѣкъ. Почему это такъ мнѣ казалось, — тоже не могу дать отчета. Замѣчу, впрочемъ, что этотъ Петровъ былъ тотъ самый, который хотѣлъ убить плацъ–маiора, когда его позвали къ наказанiю и когда маiоръ «спасся чудомъ», какъ говорили арестанты, — уѣхавъ передъ самой минутой наказанiя. Въ другой разъ, еще до каторги, случилось, что полковникъ ударилъ его на ученiи. Вѣроятно его и много разъ передъ этимъ били; но въ этотъ разъ онъ не захотѣлъ снести и закололъ своего полковника открыто, среди бѣла дня, передъ развернутымъ фронтомъ. Впрочемъ, я не знаю въ подробности всей его исторiи; онъ никогда мнѣ ее не разсказывалъ. Конечно это были только вспышки, когда натура объявлялась вдругъ вся, цѣликомъ. Но все–таки онѣ были въ немъ очень рѣдки. Онъ дѣйствительно былъ благоразуменъ и даже смиренъ. Страсти въ немъ таились, и даже, сильныя, жгучiя; но горячiе угли были постоянно посыпаны золою и тлѣли тихо. Ни тѣни фанфаронства или тщеславiя я никогда не замѣчалъ въ немъ, какъ напримѣръ у другихъ. Онъ ссорился рѣдко, зато и ни съ кѣмъ особенно не былъ друженъ, развѣ только съ однимъ Сироткинымъ, да и то когда тотъ былъ ему нуженъ. Разъ впрочемъ я видѣлъ какъ онъ серьозно разсердился. Ему что–то не давали, какую–то вещь; чѣмъ–то обдѣлили его. Спорилъ съ нимъ арестантъ силачъ, высокаго роста, злой, задира, насмѣшникъ и далеко не трусъ, Василiй Антоновъ, изъ гражданскаго разряда. Они уже долго кричали и я думалъ, что дѣло кончится много–много что простыми колотушками, потому–что Петровъ, хоть и очень рѣдко, но иногда даже дирался и ругался какъ самый послѣднiй изъ каторжныхъ. Но въ этотъ разъ случилось не то: Петровъ вдругъ поблѣднѣлъ, губы его затряслись и посинѣли; дышать сталъ онъ трудно. Онъ всталъ съ мѣста и медленно, очень медленно, своими неслышными, босыми шагами (лѣтомъ онъ очень любилъ ходить босой) подошелъ къ Антонову. Вдругъ, разомъ во всей шумной и крикливой казармѣ всѣ затихли; муху было бы слышно. Всѣ ждали, что будетъ. Антоновъ вскочилъ ему навстрѣчу; на немъ лица не было... Я не вынесъ и вышелъ изъ казармы. Я ждалъ, что еще не успѣю сойти съ крыльца, какъ услышу крикъ зарѣзаннаго человѣка. Но дѣло кончилось ничѣмъ и на этотъ разъ: Антоновъ, не успѣлъ еще Петровъ дойти до него, молча и поскорѣе выкинулъ ему спорную вещь. (Дѣло шло о какой–то самой жалкой ветошкѣ, о какихъ–то подверткахъ). Разумѣется, минуты черезъ двѣ Антоновъ все–таки ругнулъ его помаленьку, для очистки совѣсти и для приличiя, чтобъ показать, что не совсѣмъ же онъ такъ ужь струсилъ. Но на ругань Петровъ не обратилъ никакого вниманiя, даже и не отвѣчалъ: дѣло было не въ ругани и выигралось оно въ его пользу; онъ остался очень доволенъ и взялъ себѣ ветошку. Черезъ четверть часа онъ уже попрежнему слонялся по острогу, съ видомъ совершеннаго бездѣлья и какъ–будто искалъ, не заговорятъ–ли гдѣ–нибудь о чемъ–нибудь полюбопытнѣе, чтобъ приткнуть туда и свой носъ и послушать. Его казалось всe занимало, но какъ–то такъ случалось, что ко всему онъ по большей части оставался равнодушенъ и только такъ слонялся по острогу безъ дѣла, метало его туда и сюда. Его можно было тоже сравнить съ работникомъ, съ дюжимъ работникомъ, отъ котораго затрещитъ работа, но которому покамѣстъ не даютъ работы и вотъ онъ въ ожиданiи сидитъ и играетъ съ маленькими дѣтьми. Не понималъ я тоже, зачѣмъ онъ живетъ въ острогѣ, зачѣмъ не бѣжитъ? Онъ не задумался бы бѣжать, еслибъ только крѣпко того захотѣлъ. Надъ такими людьми, какъ Петровъ, разсудокъ властвуетъ только до тѣхъ поръ, покамѣстъ они чего не захотятъ. Тутъ ужь на всей землѣ нѣтъ препятствiя ихъ желанiю. А я увѣренъ, что онъ бѣжать съумѣлъ бы ловко, надулъ бы всѣхъ, по недѣлѣ могъ бы сидѣть безъ хлѣба, гдѣ–нибудь въ лѣсу или въ рѣчномъ камышѣ. Но видно онъ еще не набрелъ на эту мысль и не пожелалъ этого вполнѣ. Большаго разсужденiя, особеннаго здраваго смысла я никогда въ немъ не замѣчалъ. Эти люди такъ и родятся объ одной идеѣ, всю жизнь, безсознательно двигающей ихъ туда и сюда; такъ они и мечутся всю жизнь, пока не найдутъ себѣ дѣла вполнѣ по желанiю; тутъ ужь имъ и голова непочемъ. Удивлялся я иногда, какъ это такой человѣкъ, который зарѣзалъ своего начальника за побои, такъ безпрекословно ложится у насъ подъ розги. Его иногда и сѣкли, когда онъ попадался съ виномъ. Какъ и всѣ каторжные безъ ремесла, онъ иногда пускался проносить вино. Но онъ и подъ розги ложился какъ–будто съ собственнаго согласiя, т. е. какъ–будто сознавалъ, что за дѣло; въ противномъ случаѣ низачто бы не легъ, хоть убей. Дивился я на него тоже, когда онъ, несмотря на видимую ко мнѣ привязанность, обкрадывалъ меня. Находило на него это какъ–то полосами. Это онъ укралъ у меня библiю, которую я ему далъ только донести изъ одного мѣста въ другое. Дорога была въ нѣсколько шаговъ, но онъ успѣлъ найти по дорогѣ покупщика, продалъ ее и тотчасъ же пропилъ деньги. Вѣрно ужь очень

114

ему пить захотѣлось, а ужь что очень захотѣлось, то должно быть исполнено. Вотъ такой–то и рѣжетъ человѣка за четвертакъ, чтобъ за этотъ четвертакъ выпить косушку, хотя въ другое время пропуститъ мимо съ сотнею тысячъ. Вечеромъ онъ мнѣ самъ и объявилъ о покражѣ, только безъ всякаго смущенiя и раскаянья, совершенно равнодушно, какъ о самомъ обыкновенномъ приключенiи. Я было пробовалъ хорошенько его побранить; да и жалко мнѣ было мою библiю. Онъ слушалъ не раздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что библiя очень полезная книга, искренно жалѣлъ, что ее у меня теперь нѣтъ, но вовсе не сожалѣлъ о томъ, что укралъ ее; онъ глядѣлъ съ такою самоувѣренностью, что я тотчасъ же и пересталъ браниться. Брань же мою онъ сносилъ вѣроятно разсудивъ, что вѣдь нельзя же безъ этого, чтобъ не изругать его за такой поступокъ, такъ ужь пусть дескать душу отведетъ, потѣшится, поругаетъ; но что въ сущности всe это вздоръ, такой вздоръ, что серьозному человѣку и говорить–то было бы совѣстно. Мнѣ кажется онъ вообще считалъ меня какимъ–то ребенкомъ, чуть не младенцемъ, не понимающимъ самыхъ простыхъ вещей на свѣтѣ. Если напримѣръ я самъ съ нимъ объ чемъ–нибудь заговаривалъ, кромѣ наукъ и книжекъ, то онъ правда мнѣ отвѣчалъ, но какъ–будто только изъ учтивости, ограничиваясь самыми короткими отвѣтами. Часто я задавалъ себѣ вопросъ: что ему въ этихъ книжныхъ знанiяхъ, о которыхъ онъ меня обыкновенно распрашиваетъ? Случалось, что во время этихъ разговоровъ я нѣтъ–нѣтъ, да и посмотрю на него сбоку: ужь не смѣется ли онъ надо мной? Но нѣтъ; обыкновенно онъ слушалъ серьезно, внимательно, хотя впрочемъ не очень, и это послѣднее обстоятельство мнѣ иногда досаждало. Вопросы задавалъ онъ точно, опредѣлительно, но какъ–то не очень дивился полученнымъ отъ меня свѣдѣнiямъ и принималъ ихъ даже разсѣянно... Казалось мнѣ еще, что про меня онъ рѣшилъ, не ломая долго головы, что со мною нельзя говорить какъ съ другими людьми, что кромѣ разговора о книжкахъ я ни о чемъ не пойму и даже неспособенъ понять, такъ что и безпокоить меня нечего.

Я увѣренъ, что онъ даже любилъ меня и это меня очень поражало. Считалъ ли онъ меня недоросшимъ, неполнымъ человѣкомъ, чувствовалъ ли ко мнѣ то особаго рода состраданiе, которое инстинктивно ощущаетъ всякое сильное существо къ другому слабѣйшему, признавъ меня за такое... не знаю. И хоть всe это не мѣшало ему меня обворовывать, но я увѣренъ, и обворовывая онъ жалѣлъ меня. «Эхъ дескать! думалъ онъ можетъ–быть, запуская руку въ мое добро, чтожъ это за человѣкъ, который и за добро–то свое постоять не можетъ!» Но за это–то онъ кажется и любилъ меня. Онъ мнѣ самъ сказалъ одинъ разъ, какъ–то нечаянно, что я уже «слишкомъ доброй души человѣкъ», и «ужь такъ вы просты, такъ просты, что даже жалость беретъ. Только вы, Александръ Петровичъ, не примите въ обиду — прибавилъ онъ чрезъ минуту: — я вѣдь такъ отъ души сказалъ.»

Съ этакими людьми случается иногда въ жизни, что они вдругъ рѣзко и крупно проявляются и обозначаются въ минуты какого–нибудь крутаго, поголовнаго дѣйствiя или переворота, и такимъ образомъ разомъ попадаютъ на свою полную дѣятельность. Они не люди слова и не могутъ быть зачинщиками и главными предводителями дѣла; но они главные исполнители его и первые начинаютъ. Начинаютъ просто, безъ особыхъ возгласовъ, но зато первые перескакиваютъ черезъ главное препятствiе, незадумавшись, безъ страха, идя прямо на всѣ ножи, — и всѣ бросаются за ними и идутъ слѣпо, идутъ до самой послѣдней стѣны, гдѣ обыкновенно и кладутъ свои головы. Я не вѣрю, чтобъ Петровъ хорошо кончилъ; онъ въ какую–нибудь одну минуту всe разомъ кончитъ, и если не пропалъ еще до сихъ поръ, значитъ случай его не пришелъ. Кто знаетъ впрочемъ? можетъ и доживетъ до сѣдыхъ волосъ и преспокойно умретъ отъ старости, безъ цѣли слоняясь туда и сюда. Но мнѣ кажется М. былъ правъ, говоря, что это былъ самый рѣшительный человѣкъ изъ всей каторги.

VIII.

РѢШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ. ЛУЧКА.

Насчетъ рѣшительныхъ трудно сказать; въ каторгѣ, какъ и вездѣ, ихъ было довольно мало. Съ виду пожалуй и страшный человѣкъ; сообразишь бывало, что про иного разсказываютъ, и даже сторонишься отъ него. Какое–то безотчетное чувство заставляло меня даже обходить этихъ людей сначала. Потомъ я во многомъ измѣнился въ моемъ взглядѣ даже на самыхъ страшныхъ убiйцъ. Иной и не убилъ, да страшнѣе другаго, который по шести убiйствамъ пришолъ. Объ иныхъ же преступленiяхъ трудно было составить даже самое первоначальное понятiе: дотого въ совершенiи ихъ было много страннаго. Я именно потому говорю, что у насъ въ простонародьи иныя убiйства происходятъ отъ самыхъ удивительныхъ причинъ. Существуетъ напримѣръ, и даже очень часто, такой типъ убiйцы: Живетъ этотъ человѣкъ тихо и смирно. Доля горькая, — терпитъ. Положимъ онъ мужикъ, дворовый человѣкъ, мѣщанинъ, солдатъ. Вдругъ что–нибудь у него сорвалось: онъ не выдержалъ и пырнулъ ножомъ своего врага и притѣснителя. Тутъ–то и начинается странность: на время человѣкъ вдругъ выскакиваетъ изъ мѣрки. Перваго онъ зарѣзалъ притѣснителя, врага; это хоть и преступно, но понятно; тутъ поводъ былъ; но потомъ ужь онъ рѣжетъ и не враговъ, рѣжетъ перваго встрѣчнаго и поперечнаго, рѣжетъ для потѣхи, за грубое слово, за взглядъ, для четки, или просто: «прочь съ дороги, не попадайся, я иду!» Точно

115

опьянѣетъ человѣкъ, точно въ горячечномъ бреду. Точно перескочивъ разъ черезъ завѣтную для него черту, онъ уже начинаетъ любоваться на то, что нѣтъ для него больше ничего святаго; точно подмываетъ его перескочить разомъ черезъ всякую законность и власть и насладиться самой разнузданной и безпредѣльной свободой, насладиться этимъ замиранiемъ сердца отъ ужаса, котораго невозможно, чтобъ онъ самъ къ себѣ не чувствовалъ. Знаетъ онъ къ тому же, что ждетъ его страшная казнь. Всe это можетъ–быть похоже на то ощущенiе, когда человѣкъ съ высокой башни тянется въ глубину, которая подъ ногами, такъ что ужь самъ наконецъ радъ бы броситься внизъ головою: поскорѣй, да и дѣло съ концемъ! И случается это всe даже съ самыми смирными и непримѣтными дотолѣ людьми. Иные изъ нихъ, въ этомъ чаду, даже рисуются собой. Чѣмъ забитѣе былъ онъ прежде, тѣмъ сильнѣй подмываетъ его теперь пощеголять, задать страху. Онъ наслаждается этимъ страхомъ, любитъ самое отвращенiе, которое возбуждаетъ въ другихъ. Онъ напускаетъ на себя какую–то отчаянность, и такой «отчаянный» иногда самъ ужь поскорѣе ждетъ наказанiя, ждетъ, чтобъ порѣшили его, потому–что самому становится наконецъ тяжело носить на себѣ эту напускную отчаянность. Любопытно, что большею частью все это настроенiе, весь этотъ напускъ, продолжается ровно вплоть до эшафота, а потомъ какъ отрѣзало: точно и въ самомъ дѣлѣ этотъ срокъ какой–то форменный, какъ–будто назначенный заранѣе опредѣленными для того правилами. Тутъ человѣкъ вдругъ смиряется, стушовывается, въ тряпку какую–то обращается. На эшафотѣ нюнитъ — проситъ у народа прощенiя. Приходитъ въ острогъ, и смотришь: такой слюнявый, такой сопливый, забитый даже, такъ что даже удивляешься на него: «да неужели это тотъ самый, который зарѣзалъ пять–шесть человѣкъ?»

Конечно иные и въ острогѣ не скоро смиряются. Всe еще сохраняется какой–то форсъ, какая–то хвастливость; вотъ дескать, я вѣдь не то, что вы думаете; я «по шести душамъ». Но кончаетъ тѣмъ, что все–таки смиряется. Иногда только потѣшитъ себя, вспоминая свой удалой размахъ, свой кутежъ, бывшiй разъ въ его жизни, когда онъ былъ «отчаяннымъ», и очень любитъ, если только найдетъ простячка, съ приличной важностью передъ нимъ поломаться, похвастаться и разсказать ему свои подвиги, не показывая впрочемъ и вида, что ему самому разсказать хочется. Вотъ дескать какой я былъ человѣкъ!

И съ какими утонченностями наблюдается эта самолюбивая осторожность, какъ лѣниво–небреженъ бываетъ иногда такой разсказъ! Какое изученное фатство проявляется въ тонѣ, въ каждомъ словечкѣ разсказчика. И гдѣ этотъ народъ выучился!

Разъ въ эти первые дни, въ одинъ длинный вечеръ, праздно и тоскливо лежа на нарахъ, я прослушалъ одинъ изъ такихъ разсказовъ, и по неопытности принялъ разсказчика за какого–то колоссальнаго, страшнаго злодѣя, за неслыханный, желѣзный характеръ, тогда какъ въ это же время чуть не подшучивалъ надъ Петровымъ. Темой разсказа было, какъ онъ, Лука Кузьмичъ, не для чего иного, какъ единственно для одного своего удовольствiя уложилъ одного маiора.

Этотъ Лука Кузьмичъ былъ тотъ самый маленькiй, тоненькiй, съ востренькимъ носикомъ, молоденькiй арестантикъ нашей казармы, изъ хохловъ, о которомъ уже какъ–то и упоминалъ я. Былъ онъ въ сущности русскiй, а только родился на югѣ, кажется дворовымъ человѣкомъ. Въ немъ дѣйствительно было что–то вострое, заносчивое: «мала птичка, да ноготокъ востеръ». Но арестанты инстинктивно раскусываютъ человѣка. Его очень немного уважали или, какъ говорятъ въ каторгѣ, «ему очень немного уважали». Онъ былъ ужасно самолюбивъ. Сидѣлъ онъ въ этотъ вечеръ на нарахъ и шилъ рубашку. Шитье бѣлья было его ремесломъ. Подлѣ него сидѣлъ тупой и ограниченный парень, но добрый и ласковый, плотный и высокiй, его сосѣдъ по нарамъ, арестантъ Кобылинъ. Лучка, по сосѣдству, часто съ нимъ ссорился и вообще обращался свысока, насмѣшливо и деспотически, чего Кобылинъ отчасти и не замѣчалъ по своему простодушiю. Онъ вязалъ шерстяной чулокъ и равнодушно слушалъ Лучку. Тотъ разсказывалъ довольно громко и явственно. Ему хотѣлось, чтобы всѣ его слушали, хотя напротивъ и старался дѣлать видъ, что разсказываетъ одному Кобылину.

— Это, братъ, пересылали меня изъ нашего мѣста, началъ онъ, ковыряя иглой, — въ К–въ, по бродяжеству значитъ.

— Это когда же, давно было? спросилъ Кобылинъ.

— А вотъ горохъ поспѣетъ, другой годъ пойдетъ. Ну, какъ пришли въ К–въ и посадили меня туда на малое время въ острогъ. Смотрю: сидятъ со мной человѣкъ двѣнадцать, всe хохловъ, высокiе, здоровые, дюжiе, точно быки. Да смирные такiе: ѣда плохая, вертитъ ими ихнiй маiоръ какъ его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркалъ слово). Сижу день, сижу другой; вижу трусъ–народъ. Чтожь вы, говорю, такому дураку поблажаете?

— А подика–сь самъ съ нимъ поговори! даже ухмыляются на меня. Молчу я. И пресмѣшной же тутъ былъ одинъ хохолъ, братцы, прибавилъ онъ вдругъ, бросая Кобылина и обращаясь ко всѣмъ вообще. — Разсказывалъ какъ его въ судѣ порѣшили, и какъ онъ съ судомъ разговаривалъ, а самъ заливается плачетъ; дѣти, говоритъ, у него остались, жена. Самъ матерой такой, сѣдой, толстый. «Я ему, говоритъ, бачу: ни! А винъ бисовъ сынъ, все пишетъ, все пишетъ! Ну, бачу соби, да щобъ ты здохъ, а ябъ подывився! А винъ все пишетъ, все

116

пишетъ; да якъ писне!… Тутъ и пропала моя голова!» Дай–ка, Вася, ниточку; гнилыя каторжныя.

— Базарныя, отвѣчалъ Вася, подавая нитку.

— Наши швальныя лучше. Анамеднись Невалида посылали, и у какой онъ тамъ подлой бабы беретъ? продолжалъ Лучка, вдѣвая на свѣтъ нитку.

— У кумы значитъ.

— Значитъ у кумы.

— Такъ чтоже, какъ же маiоръ–то? спросилъ совершенно забытый Кобылинъ.

Того только и было нужно Лучкѣ. Однакожъ онъ не сейчасъ продолжалъ свой разсказъ, даже какъ–будто и вниманiя не удостоилъ Кобылина. Спокойно расправилъ нитки, спокойно и лѣниво передернулъ подъ собой ноги и наконецъ–то ужь заговорилъ:

— Взбудоражилъ наконецъ я моихъ хохловъ, потребовали маiора. А я еще съ утра у сосѣда жуликъ* спросилъ, взялъ да и спряталъ, значитъ на случай. Разсвирѣпѣлъ маiоръ. Ѣдетъ. Ну, говорю, не трусить хохлы! А у нихъ ужь душа въ пятки ушла; такъ и трясутся. Вбѣжалъ маiоръ; пьяный. «Кто здѣсь! какъ здѣсь! Я царь, я и богъ!»

— Какъ сказалъ онъ: «я царь, я и богъ», я и выдвинулся, продолжалъ Лучка: — ножъ у меня въ рукавѣ.

— Нѣтъ говорю, ваше высокоблагородiе, — а самъ помаленьку все ближе да ближе: — нѣтъ ужь это какъ же можетъ быть, говорю, ваше высокоблагородiе, чтобъ вы были у насъ царь да и богъ?

— А, такъ это ты, такъ это ты? закричалъ маiоръ: — бунтовщикъ!

— Нѣтъ говорю (а самъ все ближе да ближе), — нѣтъ, говорю, ваше высокоблагородiе, какъ можетъ извѣстно и вѣдомо вамъ самимъ, Богъ нашъ, всемогущiй и вездѣсущiй, единъ есть, говорю. И царь нашъ единъ, надъ всѣми нами самимъ Богомъ поставленный. Онъ, ваше высокоблагородiе, говорю, монархъ. А вы, говорю, ваше высокоблагородiе, еще только маiоръ — начальникъ нашъ, ваше высокоблагородiе, царскою милостью, говорю, и своими заслугами.

— Какъ–какъ–какъ–какъ! Такъ закудахталъ, говорить не можетъ, захлебывается. Удивился ужь очень.

— Да вотъ какъ, говорю; да какъ кинусь на него вдругъ, да въ самый животъ ему такъ–таки весь ножъ и впустилъ. Ловко пришлось. Покатился, да только ногами задрыгалъ. Я ножъ бросилъ:

— Смотрите, говорю, хохлы, подымайте его теперь!

Здѣсь уже я сдѣлаю одно отступленiе. Къ несчастью такiя выраженiя: «я царь я и богъ» и много другихъ, подобныхъ этому, были въ немаломъ употребленiи встарину, между многими изъ командировъ. Надо впрочемъ признаться, что такихъ командировъ остается уже немного, а можетъ–быть и совсѣмъ перевелись. Замѣчу тоже, что особенно щеголяли и любили щеголять такими выраженiями большею частью командиры, сами вышедшiе изъ нижнихъ чиновъ. Офицерскiй чинъ какъ–будто переворачиваетъ всю ихъ внутренность, а вмѣстѣ и голову. Долго кряхтя подъ лямкой и перейдя всѣ степени подчиненности, они вдругъ видятъ себя офицерами, командирами, благородными, и съ непривычки и перваго упоенiя преувеличиваютъ понятiе о своемъ могуществѣ и значенiи; разумѣется только относительно подчиненныхъ имъ нижнихъ чиновъ. Передъ высшими же они попрежнему въ подобострастiи, совершенно уже ненужномъ и даже противномъ для многихъ начальниковъ. Иные подобострастники даже съ особеннымъ умиленiемъ спѣшатъ заявить передъ своими высшими командирами, что вѣдь они и сами изъ нижнихъ чиновъ, хоть и офицеры, и «свое мѣсто завсегда помнятъ». Но относительно нижнихъ чиновъ они становились чуть не неограниченными повелителями. Конечно, теперь врядъ ли ужь есть такiе, и врядъ ли найдется такой, чтобъ прокричалъ: «я царь, я и богъ». Но не смотря на это я все–таки замѣчу, что ничто такъ не раздражаетъ арестантовъ, да и вообще всѣхъ нижнихъ чиновъ, какъ вотъ этакiя выраженiя начальниковъ. Эта нахальность самовозвеличенiя, это преувеличенное мнѣнiе о своей безнаказанности, рождаетъ ненависть въ самомъ покорномъ человѣкѣ и выводитъ его изъ послѣдняго терпѣнiя. Къ счастью, все это дѣло почти прошлое, даже и въ старину–то строго преслѣдовалось начальствомъ. Нѣсколько примѣровъ тому и я знаю.

Да и вообще раздражаетъ нижнiй чинъ всякая свысока небрежность, всякая брезгливость въ обращенiи съ ними. Иные думаютъ напримѣръ, что если хорошо кормить, хорошо содержать арестанта, всe исполнять по закону, такъ и дѣло съ концомъ. Это тоже заблужденiе. Всякiй, кто бы онъ ни былъ и какъ бы онъ ни былъ униженъ, хоть и инстинктивно, хоть безсознательно, а все–таки требуетъ уваженiя къ своему человѣческому достоинству. Арестантъ самъ знаетъ, что онъ арестантъ, отверженецъ, и знаетъ свое мѣсто передъ начальникомъ; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что онъ человѣкъ. А такъ какъ онъ дѣйствительно человѣкъ, то слѣдственно и надо съ нимъ обращаться по–человѣчески. Боже мой! да человѣческое обращенiе можетъ очеловѣчить даже такого, на которомъ давно уже потускнулъ образъ божiй. Съ этими–то «несчастными» и надо обращаться наиболѣе по–человѣчески. Это спасенiе и радость ихъ. Я встрѣчалъ такихъ добрыхъ, благородныхъ командировъ. Я видѣлъ дѣйствiе, которое производили они на этихъ униженныхъ. Нѣсколько ласковыхъ словъ — и арестанты чуть не воскресали нравственно. Они какъ дѣти радовались и какъ дѣти начинали любить. Замѣчу еще

117

одну странность: сами арестанты не любятъ слишкомъ фамильярнаго и слишкомъ ужь добродушнаго съ собой обхожденiя начальниковъ. Ему хочется уважать начальника, а тутъ онъ какъ–то перестаетъ его уважать. Арестанту любо напримѣръ, чтобъ у начальника его были ордена, чтобъ онъ былъ видный собою, въ милости у какого–нибудь высокаго начальника, чтобъ былъ и строгъ, и важенъ, и справедливъ, и достоинство бы свое соблюдалъ. Такихъ арестанты больше любятъ: значитъ и свое достоинство сохранилъ, и ихъ не обидѣлъ, стало–быть и все хорошо и красиво.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ужь и жарили–жъ тебя должно–быть за это? спокойно замѣтилъ Кобылинъ.

— Гм. Жарили–то, братъ, оно правда, что жарили. Алей, дай–ка ножницы! Чтой–то братцы, сегодня майдана нѣтъ?

— Даве пропились, замѣтилъ Вася. — Еслибъ не пропились, такъ оно пожалуй и было бы.

— Еслибъ! за еслибъ и въ Москвѣ сто рублей даютъ, замѣтилъ Лучка.

— А сколько тебѣ, Лучка, дали за все про все? заговорилъ опять Кобылинъ.

— Дали, другъ любезный, сто–пять. А что скажу, братцы: вѣдь чуть меня не убили, подхватилъ Лучка, опять бросая Кобылина. — Вотъ какъ вышли мнѣ эти сто–пять, повезли меня въ полномъ парадѣ. А никогда–то до сего я еще плетей не отвѣдывалъ. Народу привалило видимо–невидимо, весь городъ сбѣжался: разбойника наказывать будутъ, убивецъ значитъ. Ужь и какъ глупъ этотъ народъ, такъ не знаю какъ и сказать. Тимошка* раздѣлъ, положилъ, кричитъ: поддержись, ожгу! жду: что будетъ? Какъ онъ мнѣ влѣпитъ разъ, — хотѣлъ–было я крикнуть, раскрылъ–было ротъ, а крику–то во мнѣ и нѣтъ. Голосъ значитъ остановился. Какъ влѣпитъ два, ну вѣришь иль невѣришь, я ужь и не слыхалъ какъ два просчитали. А какъ очнулся, слышу считаютъ: семнадцатый. Такъ меня, братъ, раза четыре потомъ съ кобылы снимали, по получасу отдыхалъ: водой обливали. Гляжу на всѣхъ выпуча глаза, да и думаю: «тутъ же помру»...

— А и не померъ? наивно спросилъ Кобылинъ.

Лучка обвелъ его въ высочайшей степени презрительнымъ взглядомъ; раздался хохотъ.

— Балясина, какъ есть!

— На чердакѣ нездорово, замѣтилъ Лучка, точно раскаяваясь, что могъ заговорить съ такимъ человѣкомъ.

— Умомъ значитъ рѣшонъ, скрѣпилъ Вася.

Лучка хоть и убилъ шесть человѣкъ, но въ острогѣ его никогда и никто не боялся, несмотря на то, что можетъ–быть онъ душевно желалъ прослыть страшнымъ человѣкомъ....

IX.

ИСАЙ ѲОМИЧЪ. БАНЯ. РАЗСКАЗЪ БАКЛУШИНА.

Наступалъ праздникъ Рождества Христова. Арестанты ожидали его съ какою–то торжественностью, и глядя на нихъ, я тоже сталъ ожидать чего–то необыкновеннаго. Дня за четыре до праздника повели насъ въ баню. Въ мое время, особенно въ первые мои годы, арестантовъ рѣдко водили въ баню. Всѣ обрадовались и начали собираться. Назначено было идти послѣ обѣда и въ эти послѣ–обѣда уже не было работы. Всѣхъ больше радовался и суетился изъ нашей казармы Исай Ѳомичъ Бумштейнъ, каторжный изъ евреевъ, о которомъ уже я упоминалъ въ четвертой главѣ моего разсказа. Онъ любилъ париться до отупѣнiя, до безчувственности, и каждый разъ, когда случается мнѣ теперь, перебирая старыя воспоминанiя, вспомнить и о нашей каторжной банѣ (которая стоитъ того, чтобъ объ ней незабыть), то на первый планъ картины тотчасъ же выступаетъ передо мною лицо блаженнѣйшаго и незабвеннаго Исая Ѳомича, товарища моей каторги и сожителя по казармѣ. Господи, что за уморительный и смѣшной былъ этотъ человѣкъ! Я уже сказалъ нѣсколько словъ про его фигурку: лѣтъ пятидесяти, тщедушный, сморщеный, съ ужаснѣйшими клеймами на щекахъ и на лбу, худощавый, слабосильный, съ бѣлымъ цыплячьимъ тѣломъ. Въ выраженiи лица его виднѣлось безпрерывное, ничѣмъ непоколебимое самодовольство и даже блаженство. Кажется онъ ничуть не сожалѣлъ, что попалъ въ каторгу. Такъ–какъ онъ былъ ювелиръ, а ювелира въ городѣ не было, то и работалъ безпрерывно по господамъ и по начальству города одну ювелирскую работу. Ему все–таки хоть сколько–нибудь да платили. Онъ не нуждался, жилъ даже богато, но откладывалъ деньги и давалъ подъ–закладъ на проценты всей каторгѣ. У него былъ свой самоваръ, хорошiй тюфякъ, чашки, весь обѣденный приборъ. Городскiе евреи не оставляли его своимъ знакомствомъ и покровительствомъ. По субботамъ онъ ходилъ подъ конвоемъ въ свою городскую молельную (что дозволяется законами) и жилъ совершенно припѣваючи, съ нетерпѣнiемъ впрочемъ ожидая выжить свой двѣнадцатилѣтнiй срокъ, чтобъ «зениться». Въ немъ была самая комическая смѣсь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушiя, робости, хвастливости и нахальства. Мнѣ очень странно было, что каторжные вовсе не смѣялись надъ нимъ, развѣ только подшучивали для забавы. Исай Ѳомичъ очевидно служилъ всѣмъ для развлеченiя и всегдашней потѣхи. «Онъ у насъ одинъ, не троньте Исая Ѳомича», говорили арестанты, и Исай Ѳомичъ, хотя и понималъ въ чемъ дѣло, но видимо гордился своимъ значенiемъ, что очень

118

тѣшило арестантовъ. Онъ уморительнѣйшимъ образомъ прибылъ въ каторгу (еще до меня, но мнѣ разсказывали). Вдругъ, однажды, передъ вечеромъ, въ шабашное время, распространился въ острогѣ слухъ, что привели жидка и брѣютъ въ кордегардiи и что онъ сейчасъ войдетъ. Изъ евреевъ тогда въ каторгѣ еще ни одного не было. Арестанты ждали его съ нетерпѣнiемъ и тотчасъ же обступили, какъ онъ вошелъ въ ворота. Острожный унтеръ–офицеръ провелъ его въ гражданскую казарму и указалъ ему мѣсто на нарахъ. Въ рукахъ у Исая Ѳомича былъ его мѣшокъ съ выданными ему казенными вещами и своими собственными. Онъ положилъ мѣшокъ, взмостился на нары и усѣлся, подобравъ подъ себя ноги, не смѣя ни на кого поднять глаза. Кругомъ него раздавался смѣхъ и острожныя шуточки, имѣвшiя въ виду еврейское его происхожденiе. Вдругъ сквозь толпу протѣснился молодой арестантъ, неся въ рукахъ самыя старыя, грязныя и разорванныя лѣтнiя свои шаровары, съ придачею казенныхъ подвертокъ. Онъ присѣлъ подлѣ Исая Ѳомича и ударилъ его по плечу:

— Ну, другъ любезный, я тебя здѣсь уже шестой годъ поджидаю. Вотъ смотри, много ли дашь?

И онъ разложилъ передъ нимъ принесенныя лохмотья.

Исай Ѳомичъ, который при входѣ въ острогъ сробѣлъ до того, что даже глазъ не смѣлъ поднять на эту толпу насмѣшливыхъ, изуродованныхъ и страшныхъ лицъ, плотно обступившихъ его кругомъ, и отъ робости еще не успѣлъ сказать слова, — увидѣвъ закладъ, вдругъ встрепенулся и бойко началъ перебирать пальцами лохмотья. Даже прикинулъ на свѣтъ. Всѣ ждали, что онъ скажетъ.

— Чтожъ, рубля–то серебромъ небось не дашь? а вѣдь стоило бы! продолжалъ закладчикъ, подмигивая Исаю Ѳомичу.

— Рубля серебромъ нельзя, а семь копѣекъ можно.

И вотъ первыя слова, произнесенныя Исаемъ Ѳомичемъ въ острогѣ. Всѣ такъ и покатились со смѣху.

— Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотри жъ, береги закладъ; головой мнѣ за него отвѣчаешь.

— Проценту три копѣйки, будетъ десять копѣекъ, отрывисто и дрожащимъ голосомъ продолжалъ жидокъ, опуская руку въ карманъ за деньгами и боязливо поглядывая на арестантовъ. Онъ и трусилъ–то ужасно, и дѣло–то ему хотѣлось обдѣлать.

— Въ годъ что–ли три копѣйки проценту?

— Нѣтъ не въ годъ, а въ мѣсяцъ.

— Тугонекъ же ты, жидъ. А какъ тебя величать?

— Исай Ѳомиць.

— Ну, Исай Ѳомичъ, далеко ты у насъ пойдешь! Прощай.

Исай Ѳомичъ еще разъ осмотрѣлъ закладъ, сложилъ и бережно сунулъ его въ свой мѣшокъ, при продолжавшемся хохотѣ арестантовъ.

Его дѣйствительно всѣ какъ–будто даже любили и никто не обижалъ, хотя почти всѣ были ему должны. Самъ онъ былъ незлобивъ какъ курица и, видя всеобщее расположенiе къ себѣ, даже куражился, но съ такимъ простодушнымъ комизмомъ, что ему тотчасъ же это прощалось. Лучка, знавшiй на своемъ вѣку много жидковъ, часто дразнилъ его и вовсе не изъ злобы, а такъ, для забавы, точно также, какъ забавляются съ собачкой, попугаемъ, учеными звѣрьками и проч. Исай Ѳомичъ очень хорошо это зналъ, нисколько не обижался и преловко отшучивался.

— Эй жидъ, приколочу!

— Ты меня одинъ разъ ударишь, а я тебя десять, молодцовато отвѣчалъ Исай Ѳомичъ.

— Пархъ проклятый!

— Нехай буде пархъ.

— Жидъ пархатый!

— Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма.

— Христа продалъ.

— Нехай буде такочки.

— Славно, Исай Ѳомичъ, молодецъ! Не троньте его, онъ у насъ одинъ! кричатъ съ хохотомъ арестанты.

— Эй жидъ, хватишь кнута, въ Сибирь пойдешь.

— Да я и такъ въ Сибири.

— Еще дальше ушлютъ.

— А что тамъ панъ Богъ есть?

— Да есть–то есть.

— Ну нехай; былъ бы панъ Богъ, да гроши, такъ вездѣ хорошо будетъ.

— Молодецъ, Исай Ѳомичъ, видно, что молодецъ! кричатъ кругомъ, а Исай Ѳомичъ, хоть и видитъ, что надъ нимъ же смѣются, но бодрится; всеобщiя похвалы приносятъ ему видимое удовольствiе и онъ на всю казарму начинаетъ тоненькимъ дискантомъ пѣть: ля–ля–ля–ляля! какой–то нелѣпый и смѣшной мотивъ, единственную пѣсню, безъ словъ, которую онъ пѣлъ впродолженiе всей каторги. Потомъ, познакомившись ближе со мной, онъ увѣрялъ меня подъ клятвою, что это та самая пѣсня и именно тотъ самый мотивъ, который пѣли всѣ шестьсотъ тысячъ евреевъ, отъ мала до велика, переходя черезъ Чермное море, и что каждому еврею заповѣдано пѣть этотъ мотивъ въ минуту торжества и побѣды надъ врагами.

Наканунѣ каждой субботы, въ пятницу вечеромъ въ нашу казарму нарочно ходили изъ другихъ казармъ посмотрѣть, какъ Исай Ѳомичъ будетъ справлять свой шабашъ. Исай Ѳомичъ былъ до того невинно хвастливъ и тщеславенъ, что это общее любопытство доставляло ему тоже удовольствiе. Онъ съ педантскою и выдѣланною важностью накрывалъ въ уголку свой крошечный

119

столикъ, развертывалъ книгу, зажигалъ двѣ свѣчки и, бормоча какiя–то сокровенныя слова, начиналъ облачаться въ свою ризу (рижу, какъ онъ выговаривалъ). Это была пестрая накидка изъ шерстяной матерiи, которую онъ тщательно хранилъ въ своемъ сундукѣ. На обѣ руки онъ навязывалъ наручники, а на головѣ, на самомъ лбу, прикрѣплялъ перевязкой какой–то деревянный ящичекъ, такъ что казалось изъ лба Исая Ѳомича выходитъ какой–то смѣшной рогъ. Затѣмъ начиналась молитва. Читалъ онъ ее нараспѣвъ, кричалъ, оплевывался, оборачивался кругомъ, дѣлалъ дикiе и смѣшные жесты. Конечно, всe это было предписано обрядами молитвы и въ этомъ ничего не было смѣшнаго и страннаго, но смѣшно было то, что Исай Ѳомичъ какъ бы нарочно рисовался передъ нами и щеголялъ своими обрядами. То вдругъ закроетъ руками голову и начинаетъ читать навзрыдъ. Рыданья усиливаются и онъ въ изнеможенiи и чуть не съ воемъ склоняетъ на книгу свою голову, увѣнчанную ковчегомъ; но вдругъ, среди самыхъ сильныхъ рыданiй, онъ начинаетъ хохотать и причитывать нараспѣвъ какимъ–то умиленно–торжественнымъ, какимъ–то разслабленнымъ отъ избытка счастья голосомъ. «Ишь его разбираетъ!» говорятъ бывало арестанты. Я спрашивалъ однажды Исая Ѳомича: что значатъ эти рыданiя и потомъ вдругъ эти торжественные переходы къ счастью и блаженству? Исай Ѳомичъ ужасно любилъ эти распросы отъ меня. Онъ немедленно объяснилъ мнѣ, что плачъ и рыданiя означаютъ мысль о потерѣ Iерусалима, и что законъ предписываетъ при этой мысли какъ можно сильнѣе рыдать и бить себя въ грудь. Но, что въ минуту самыхъ сильныхъ рыданiй онъ, Исай Ѳомичъ, долженъ вдругъ, какъ бы невзначай, вспомнить (это вдругъ тоже предписано закономъ), что есть пророчество о возвращенiи евреевъ въ Iерусалимъ. Тутъ онъ долженъ немедленно разразиться радостью, пѣснями, хохотомъ и проговаривать молитвы такъ, чтобы самымъ голосомъ выразить какъ можно болѣе счастья, а лицомъ какъ можно больше торжественности и благородства. Этотъ переходъ вдругъ и непремѣнная обязанность этого перехода, чрезвычайно нравились Исаю Ѳомичу: онъ видѣлъ въ этомъ какой–то особенный, прехитрый кунштикъ, и съ хвастливымъ видомъ передавалъ мнѣ это замысловатое правило закона. Разъ, во время самаго разгара молитвы, въ комнату вошелъ плацъ–маiоръ, въ сопровожденiи караульнаго офицера и конвойныхъ. Всѣ арестанты вытянулись въ струнку у своихъ наръ, одинъ только Исай Ѳомичъ еще болѣе началъ кричать и кривляться. Онъ зналъ, что молитва дозволена, прерывать ее нельзя было, и, крича передъ маiоромъ, не рисковалъ разумѣется ничѣмъ. Но ему чрезвычайно прiятно было поломаться передъ маiоромъ и порисоваться передъ нами. Маiоръ подошелъ къ нему на одинъ шагъ разстоянiя: Исай Ѳомичъ оборотился задомъ къ своему столику и прямо, въ лицо маiору, началъ читать нараспѣвъ свое торжественное пророчество, размахивая руками. Такъ какъ ему предписывалось и въ эту минуту выражать въ своемъ лицѣ чрезвычайно много счастья и благородства, то онъ и сдѣлалъ это немедленно, какъ–то особенно сощуривъ глаза, смѣясь и кивая на маiора головой. Маiоръ удивился; но наконецъ фыркнулъ отъ смѣха, назвалъ его тутъ же въ глаза дуракомъ и пошелъ прочь, а Исай Ѳомичъ еще болѣе усилилъ свои крики. Черезъ часъ, когда ужь онъ ужиналъ, я спросилъ его: а что еслибъ плацъ–маiоръ, по глупости своей, на васъ разсердился?

— Какой плацъ–маiоръ?

— Какъ какой? да развѣ вы не видали?

— Нѣтъ.

— Да вѣдь онъ стоялъ на одинъ аршинъ передъ вами, прямо передъ вашимъ лицомъ.

Но Исай Ѳомичъ серьознѣйшимъ образомъ началъ увѣрять меня, что онъ не видалъ рѣшительно никакого маiора, что въ это время, при этихъ молитвахъ онъ впадаетъ въ какой–то экстазъ, такъ что ничего ужь не видитъ и не слышитъ, что кругомъ его происходитъ.

Какъ теперь вижу Исая Ѳомича, когда онъ въ субботу слоняется бывало безъ дѣла по всему острогу, всѣми силами стараясь ничего не дѣлать, какъ это предписано въ субботу по закону. Какiе невозможные анекдоты разсказывалъ онъ мнѣ каждый разъ, когда приходилъ изъ своей молельни; какiе ни на что непохожiя извѣстiя и слухи изъ Петербурга приносилъ мнѣ, увѣряя, что получилъ ихъ отъ своихъ жидковъ, а тѣ изъ первыхъ рукъ.

Но я слишкомъ ужь много разговорился объ Исаѣ Ѳомичѣ.

Во всемъ городѣ были только двѣ публичныя бани. Первая, которую содержалъ одинъ еврей, была номерная, съ платою по 50 копѣекъ за номеръ и устроенная для лицъ высокаго полета. Другая же баня была по преимуществу простонародная, ветхая, грязная, тѣсная, и вотъ въ эту–то баню и повели нашъ острогъ. Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому, что выйдутъ изъ крѣпости и посмотрятъ на городъ. Шутки, смѣхъ не умолкали дорогою. Цѣлый взводъ солдатъ провожалъ насъ съ заряженными ружьями, на диво всему городу. Въ банѣ тотчасъ же раздѣлили насъ на двѣ смѣны: вторая дожидалась въ холодномъ передбанникѣ, покамѣстъ первая смѣна мылась, что необходимо было сдѣлать за тѣснотою бани. Но несмотря на то, баня была до того тѣсна, что трудно было представить, какъ и половина то нашихъ могла въ ней умѣститься. Но Петровъ не отставалъ отъ меня; онъ самъ безъ моего приглашенiя подскочилъ помогать мнѣ и даже предложилъ меня вымыть. Вмѣстѣ съ Петровымъ вызвался прислуживать мнѣ и Баклушинъ, арестантъ изъ особаго отдѣленiя, котораго звали у насъ пiонеромъ, и о которомъ какъ–то я поминалъ,

120

какъ о веселѣйшемъ и милѣйшемъ изъ арестантовъ, какимъ онъ и былъ въ самомъ дѣлѣ. Мы съ нимъ уже слегка познакомились. Петровъ помогъ мнѣ даже раздѣваться, потому–что по непривычкѣ я раздѣвался долго, а въ передбанникѣ было холодно, чуть ли не также, какъ на дворѣ. Кстати: арестанту очень трудно раздѣваться, если онъ еще не совсѣмъ научился. Во–первыхъ, нужно умѣть скоро расшнуровывать подкандальники. Эти подкандальники дѣлаются изъ кожи, вершка въ четыре длиною, и надѣваются на бѣлье, прямо подъ желѣзное кольцо, охватывающее ногу. Пара подкандальниковъ стоитъ не менѣе шести гривенъ серебромъ, а между тѣмъ, каждый арестантъ заводитъ ихъ себѣ, на свой счетъ разумѣется, потому–что безъ подкандальниковъ невозможно ходить. Кандальное кольцо неплотно охватываетъ ногу, и между кольцомъ и ногой можетъ пройти палецъ: такимъ образомъ желѣзо бьетъ по ногѣ, третъ ее и въ одинъ день арестантъ безъ подкандальниковъ успѣлъ бы натереть себѣ раны. Но снять подкандальники еще нетрудно. Труднѣе научиться ловко снимать изъ–подъ кандаловъ бѣлье. Это цѣлый фокусъ. Снявъ нижнее бѣлье, положимъ, хоть съ лѣвой ноги, нужно пропустить его сначала между ногой и кандальнымъ кольцомъ; потомъ, освободивъ ногу, продѣть это бѣлье назадъ сквозь то же кольцо; потомъ все, уже снятое съ лѣвой ноги, продернуть сквозь кольцо на правой ногѣ; а затѣмъ всe, продѣтое сквозь правое кольцо, опять продѣть къ себѣ обратно. Такая же исторiя и съ надѣваньемъ новаго бѣлья. Новичку даже трудно и догадаться, какъ это дѣлается; первый выучилъ насъ всему этому арестантъ Кореневъ, въ Тобольскѣ, бывшiй атаманъ разбойниковъ, просидѣвшiй пять лѣтъ на цѣпи. Но арестанты привыкли и обходятся безъ малѣйшаго затрудненiя. Я далъ Петрову нѣсколько копѣекъ, чтобъ запастись мыломъ и мочалкой; арестантамъ выдавалось правда и казенное мыло, на каждаго по кусочку, величиною съ двукопѣечникъ, а толщиною съ ломтикъ сыра, подаваемаго по вечерамъ на закуску у «средняго рода» людей. Мыло продавалось тутъ же, въ передбанникѣ, вмѣстѣ съ сбитнемъ, калачами и горячей водой. На каждаго арестанта отпускалось, по условiю съ хозяиномъ бани, только по одной шайкѣ горячей воды; кто же хотѣлъ обмыться почище, тотъ за грошъ могъ получить и другую шайку, которая и передавалась въ самую баню, черезъ особо устроенное для того окошко изъ передбанника. Раздѣвъ, Петровъ повелъ меня даже подъ–руку, замѣтивъ, что мнѣ очень трудно ступать въ кандалахъ. «Вы ихъ кверху потяните, на икры», приговаривалъ онъ, поддерживая меня, точно дядька: — «а вотъ тутъ осторожнѣе, тутъ порогъ». Мнѣ даже нѣсколько совѣстно было; хотѣлось увѣрить Петрова, что я и одинъ умѣю пройти; но онъ этому бы не повѣрилъ. Онъ обращался со мной рѣшительно, какъ съ ребенкомъ, несовершеннолѣтнимъ и неумѣлымъ, которому всякой обязанъ помочь. Петровъ былъ отнюдь не слуга, прежде всего не слуга; разобидь я его, онъ бы зналъ какъ со мной поступить. Денегъ за услуги я ему вовсе не обѣщалъ, да онъ и самъ не просилъ. Чтожъ побуждало его такъ ходить за мной?

Когда мы растворили дверь въ самую баню, я думалъ, что мы вошли въ адъ. Представьте себѣ комнату шаговъ въ двѣнадцать длиною и такой же ширины, въ которую набилось можетъ–быть до ста человѣкъ разомъ, и ужь по крайней мѣрѣ, навѣрно, восемьдесятъ, потому–что арестанты раздѣлены были всего на двѣ смѣны, а всѣхъ насъ пришло въ баню до двухсотъ человѣкъ. Паръ, застилающiй глаза, копоть, грязь, тѣснота, до такой степени, что негдѣ поставить ногу. Я испугался и хотѣлъ вернуться назадъ, но Петровъ тотчасъ же ободрилъ меня. Кое–какъ, съ величайшими затрудненiями протѣснились мы до лавокъ черезъ головы разсѣвшихся на полу людей, прося ихъ нагнуться, чтобъ намъ можно было пройти. Но мѣста на лавкахъ всѣ были заняты. Петровъ объявилъ мнѣ, что надо купить мѣсто и тотчасъ же вступилъ въ торгъ съ арестантомъ, помѣстившимся у окошка. За копѣйку тотъ уступилъ свое мѣсто, немедленно получилъ отъ Петрова деньги, которыя тотъ несъ зажавъ въ кулакѣ, предусмотрительно взявъ ихъ съ собою въ баню, и тотчасъ же юркнулъ подъ лавку, прямо подъ мое мѣсто, гдѣ было темно, грязно и гдѣ липкая сырость наросла вездѣ чуть не на полпальца. Но мѣста и подъ лавками были всѣ заняты; тамъ тоже копошился народъ. На всемъ полу не было мѣстечка въ ладонь, гдѣ бы не сидѣли скрючившись арестанты, плескаясь изъ своихъ шаекъ. Другiе стояли между нихъ торчкомъ и, держа въ рукахъ свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала съ нихъ прямо на бритыя головы сидѣвшихъ внизу. На полкѣ и на всѣхъ уступахъ, ведущихъ къ нему, сидѣли съежившись и скрючившись мывшiеся. Но мылись мало. Простолюдины мало моются горячей водой и мыломъ; они только страшно парятся и потомъ обливаются холодной водой, — вотъ и вся баня. Вѣниковъ пятьдесятъ на полкѣ подымалось и опускалось разомъ; всѣ хлестались до опьяненiя. Пару поддавали поминутно. Это былъ ужь не жаръ; это было пекло. Всe это орало и гоготало, при звукѣ ста цѣпей, волочившихся по полу... Иные, желая пройти, запутывались въ чужихъ цѣпяхъ и сами задѣвали по головамъ сидѣвшихъ ниже, падали, ругались и увлекали за собой задѣтыхъ. Грязь лилась со всѣхъ сторонъ. Всѣ были въ какомъ–то опьянѣломъ, въ какомъ–то возбужденномъ состоянiи духа; раздавались визги и крики. У окошка въ передбанникѣ, откуда подавали воду, шла ругань, тѣснота, цѣлая свалка. Полученная горячая вода расплескивалась на головы сидѣвшихъ на полу, прежде чѣмъ ее доносили до мѣста. Нѣтъ–нѣтъ, а въ окно или въ прiотворенную дверь выглянетъ усатое лицо солдата, съ ружьемъ въ рукѣ,

121

высматривающаго нѣтъ ли безпорядковъ. Обритыя головы и распаренныя до–красна тѣла арестантовъ казались еще уродливѣе. На распаренной спинѣ обыкновенно ярко выступаютъ рубцы отъ полученныхъ когда–то ударовъ плетей и палокъ, такъ что теперь всѣ эти спины казались вновь израненными. Страшные рубцы! У меня морозъ прошелъ по кожѣ смотря на нихъ. Поддадутъ — и паръ застелетъ густымъ, горячимъ облакомъ всю баню; все загогочетъ, закричитъ. Изъ облака пара замелькаютъ избитыя спины, бритыя головы, скрюченныя руки, ноги; а въ довершенiе, Исай Ѳомичъ гогочетъ во все горло, на самомъ высокомъ полкѣ. Онъ парится до безпамятства, но кажется никакой жаръ не можетъ насытить его; за копѣйку онъ нанимаетъ парильщика, но тотъ наконецъ не выдерживаетъ, бросаетъ вѣникъ и бѣжитъ отливаться холодной водой. Исай Ѳомичъ не унываетъ и нанимаетъ другаго, третьяго: онъ уже рѣшается для такого случая не смотрѣть на издержки, и смѣняетъ до пяти парильщиковъ. «Здоровъ париться, молодецъ Исай Ѳомичъ!» кричатъ ему снизу арестанты. Исай Ѳомичъ самъ чувствуетъ, что въ эту минуту онъ выше всѣхъ и заткнулъ всѣхъ ихъ за–поясъ; онъ торжествуетъ, и рѣзкимъ, сумасшедшимъ голосомъ выкрикиваетъ свою арiю: ля–ля–ля–ляля, покрывающую всѣ голоса. Мнѣ пришло на умъ, что если всѣ мы вмѣстѣ будемъ когда–нибудь въ пеклѣ, то оно очень будетъ похоже на это мѣсто. Я не утерпѣлъ, чтобъ не сообщить эту догадку Петрову; онъ только поглядѣлъ кругомъ и промолчалъ.

Я было хотѣлъ и ему купить мѣсто подлѣ меня, но онъ усѣлся у моихъ ногъ и объявилъ, что ему очень ловко. Баклушинъ между тѣмъ покупалъ намъ воду и подносилъ ее по мѣрѣ надобности. Петровъ объявилъ, что вымоетъ меня съ ногъ до головы, такъ что «будете совсѣмъ чистенькiе», и усиленно звалъ меня париться. Париться я не рискнулъ. Петровъ вытеръ меня всего мыломъ. «А теперь я вамъ ножки вымою», прибавилъ онъ въ заключенiе. Я было хотѣлъ отвѣчать, что могу вымыть и самъ, но ужь не противорѣчилъ ему и совершенно отдался въ его волю. Въ уменьшительномъ «ножки» рѣшительно не звучало ни одной нотки рабской; просто–запросто Петровъ не могъ назвать моихъ ногъ ногами вѣроятно потому, что у другихъ, у настоящихъ людей — ноги, а у меня еще только ножки.

Вымывъ меня, онъ съ такими же церемонiями, т. е. съ поддержками и съ предостереженiями на каждомъ шагу, точно я былъ фарфоровый, доставилъ меня въ передбанникъ и помогъ надѣть бѣлье, и уже когда совершенно кончилъ со мной, бросился назадъ въ баню, париться.

Когда мы пришли домой, я предложилъ ему стаканъ чаю. Отъ чаю онъ не отказался, выпилъ и поблагодарилъ. Мнѣ пришло въ голову раскошелиться и поподчивать его косушкой. Косушка нашлась и въ нашей казармѣ. Петровъ былъ отмѣнно доволенъ, выпилъ, крякнулъ, и замѣтивъ мнѣ, что я совершенно оживилъ его, поспѣшно отправился въ кухню, какъ–будто тамъ безъ него чего–то никакъ не могли рѣшить. Вмѣсто него ко мнѣ явился другой собесѣдникъ, Баклушинъ (пiонеръ), котораго я еще въ банѣ тоже позвалъ къ себѣ на чай.

Я не знаю характера милѣе Баклушина. Правда, онъ не давалъ спуску другимъ, онъ даже часто ссорился, не любилъ, чтобъ вмѣшивались въ его дѣла, — однимъ словомъ умѣлъ за себя постоять. Но онъ ссорился ненадолго, и кажется всѣ у насъ его любили. Куда онъ ни входилъ, всѣ встрѣчали его съ удовольствiемъ. Его знали даже въ городѣ, какъ забавнѣйшаго человѣка въ мiрѣ и никогда не теряющаго своей веселости. Это былъ высокiй парень, лѣтъ тридцати, съ молодцоватымъ и простодушнымъ лицомъ, довольно красивымъ, и съ бородавкой. Это лицо онъ коверкалъ иногда такъ уморительно, представляя встрѣчныхъ и поперечныхъ, что окружавшiе его не могли не хохотать. Онъ былъ тоже изъ шутниковъ; но не давалъ потачки нашимъ брезгливымъ ненавистникамъ смѣха, такъ что его ужь никто не ругалъ за то, что онъ «пустой и безполезный» человѣкъ. Онъ былъ полонъ огня и жизни. Познакомился онъ со мной еще съ первыхъ дней и объявилъ мнѣ, что онъ изъ кантонистовъ, служилъ потомъ въ пiонерахъ и былъ даже замѣченъ и любимъ нѣкоторыми высокими лицами, чѣмъ, по старой памяти, очень гордился. Меня онъ тотчасъ же сталъ разспрашивать о Петербургѣ. Онъ даже и книжки читалъ. Придя ко мнѣ на чай, онъ сначала разсмѣшилъ всю казарму, разсказавъ какъ поручикъ Ш. отдѣлалъ утромъ нашего плацъ–маiора и, сѣвъ подлѣ меня, съ довольнымъ видомъ объявилъ мнѣ, что кажется театръ состоится. Въ острогѣ затѣвался театръ на праздникахъ. Объявились актеры, устраивались помаленьку декорацiи. Нѣкоторые изъ города обѣщались дать свои платья для актерскихъ ролей, даже для женскихъ; даже, черезъ посредство одного деньщика, надѣялись достать офицерскiй костюмъ съ аксельбантами. Только бы плацъ–маiоръ не вздумалъ запретить, какъ прошлаго года. Но прошлаго года на Рождествѣ маiоръ былъ не въ духѣ: гдѣ–то проигрался, да и въ острогѣ ктому же нашалили, вотъ онъ и запретилъ со зла, а теперь можетъ–быть не захочетъ стѣснять. Однимъ словомъ Баклушинъ былъ въ возбужденномъ состоянiи. Видно было, что онъ одинъ изъ главныхъ зачинщиковъ театра, и я тогда же далъ себѣ слово непремѣнно побывать на этомъ представленiи. Простодушная радость Баклушина объ удачѣ театра была мнѣ по–сердцу. Слово за слово, и мы разговорились. Между прочимъ онъ сказалъ мнѣ, что не всe служилъ въ Петербургѣ; что онъ тамъ въ чемъ–то провинился и его послали въ Р., впрочемъ унтеръ–офицеромъ, въ гарнизонный батальонъ.

— Вотъ оттуда–то меня ужь и прислали сюда, замѣтилъ Баклушинъ.

122

— Да за что же это? спросилъ я его.

— За что? Какъ вы думаете, Александръ Петровичъ, зачто? Вѣдь за то, что влюбился!

— Ну, за это еще не пришлютъ сюда, возразилъ я смѣясь.

— Правда, прибавилъ Баклушинъ, — правда, что я при этомъ же дѣлѣ одного тамошняго нѣмца изъ пистолета подстрѣлилъ. Да вѣдь стоитъ ли ссылать изъ–за нѣмца, посудите сами!

— Однакожъ какъ же это? Разскажите, это любопытно.

— Пресмѣшная исторiя, Александръ Петровичъ.

— Такъ тѣмъ лучше. Разсказывайте.

— Аль разсказать? Ну такъ ужь слушайте...

Я выслушалъ хоть не совсѣмъ смѣшную, но за то довольно странную исторiю одного убiйства...

— Дѣло это было вотъ какъ, началъ Баклушинъ. — Какъ послали это они меня въ Р., вижу — городъ хорошiй, большой, только нѣмцевъ много. Ну я разумѣется еще молодой человѣкъ, у начальства на хорошемъ счету, хожу себѣ шапку на бекрень, время провожу значитъ. Нѣмкамъ подмигиваю. И понравилась тутъ мнѣ одна нѣмочка, Луиза. Онѣ обѣ были прачки, для самаго ни–на–есть чистаго бѣлья, она и ея тетка. Тетка–то старая, фуфырная такая, а живутъ зажиточно. Я сначала мимо оконъ концы давалъ, а потомъ и настоящую дружбу свелъ. Луиза и по–русски говорила хорошо, а только такъ какъ–будто картавила, — этакая то–есть милушка, что я и не встрѣчалъ еще такой никогда. Я было сначала того да сего, а она мнѣ: «нѣтъ, этого не моги, Саша, потому я хочу всю невинность свою сохранить, чтобъ тебѣ же достойной женой быть», и только ласкается, смѣется таково звонко... да чистенькая такая была, я ужь и не видалъ такихъ кромѣ нея. Сама же взманила меня жениться. Ну какъ не жениться, подумайте! Вотъ я готовлюсь съ просьбой идти къ подполковнику... Вдругъ смотрю — Луиза разъ на свиданiе не вышла, другой не пришла, на третiй не бывала... Я письмо отправляю; на письмо нѣтъ отвѣту. Чтожъ это, думаю? То–есть кабы обманывала она меня, такъ ухитрилась бы, и на письмо бы отвѣчала и на свиданiе бы приходила. А она и солгать–то не съумѣла; такъ просто отрѣзала. Это тетка, думаю. Къ теткѣ я ходить не смѣлъ; она хоть и знала, а мы все–таки подъ видомъ дѣлали, то–есть тихими стопами. Я какъ угорѣлый хожу, написалъ послѣднее письмо и говорю: коль не придешь, самъ къ теткѣ приду. Испугалась, пришла. Плачетъ; говоритъ, одинъ нѣмецъ, Шульцъ, дальнiй ихъ родственникъ, часовщикъ, богатый и ужь пожилой, изъявилъ желанiе на ней жениться, — чтобъ, говоритъ, и меня осчастливить, и самому на старости безъ жены не остаться; да и любитъ онъ меня, говоритъ, и давно ужь намѣренiе это держалъ, да всe молчалъ, собирался. Такъ вотъ, говоритъ, Саша, онъ богатый, и это для меня счастье; такъ неужели жъ ты меня моего счастья хочешь лишить? Я смотрю: она плачетъ, меня обнимаетъ... Эхъ, думаю, вѣдь резонъ же она говоритъ! Ну что толку за солдата выдти, хотя–бъ я и унтеръ? — Ну, говорю, Луиза, прощай, Богъ съ тобой; нечего мнѣ тебя твоего счастья лишать. А что онъ, хорошъ? — Нѣтъ говоритъ, пожилой такой, съ длиннымъ носомъ... даже сама разсмѣялась. Ушолъ я отъ нея; чтожъ, думаю, не судьба! На другое это утро пошолъ я подъ его магазинъ, улицу–то она мнѣ сказала. Смотрю въ стекло: сидитъ нѣмецъ, часы дѣлаетъ, лѣтъ этакъ сорока пяти, носъ горбатый, глаза выпучены, во фракѣ и въ стоячихъ воротничкахъ, этакихъ длинныхъ, важный такой. Я такъ и плюнулъ; хотѣлъ было у него тутъ же стекло разбить... да что думаю! нечего трогать, пропало какъ съ возу упало! Пришелъ въ сумерки въ казарму, легъ на койку, и вотъ вѣрите ли, Александръ Петровичъ, какъ заплачу...

Ну проходитъ этакъ день, другой, третiй. Съ Луизой не вижусь. А межъ тѣмъ услыхалъ отъ одной кумы (старая была, тоже прачка, къ которой Луиза иногда хаживала), что нѣмецъ про нашу любовь знаетъ, потому–то и рѣшилъ поскорѣй свататься. А то бы еще года два поджидалъ. Съ Луизы будто бы онъ клятву такую взялъ, что она меня знать не будетъ; и что будто онъ ихъ, и тетку и Луизу, покуда еще въ черномъ тѣлѣ держитъ; что можетъ дескать еще и раздумаетъ, а что совсѣмъ–то еще и теперь не рѣшился. Сказала она мнѣ тоже, что послѣ завтра, въ воскресенье, онъ ихъ обѣихъ утромъ на кофе звалъ и что будетъ еще одинъ родственникъ, старикъ, прежде былъ купецъ, а теперь бѣдный–пребѣдный, гдѣ–то въ подвалѣ надсмотрщикомъ служитъ. Какъ узналъ я, что въ воскресенье они можетъ быть все дѣло рѣшатъ, такъ меня зло взяло, что и съ собой совладать не могу. И весь этотъ день и весь слѣдующiй только и дѣлалъ, что объ этомъ думалъ. Такъ бы и съѣлъ этого нѣмца, думаю.

Въ воскресенье утромъ, еще я ничего не зналъ, а какъ обѣдни отошли, — вскочилъ, натянулъ шинель, да и отправился къ нѣмцу. Думалъ я ихъ всѣхъ застать. И почему я отправился къ нѣмцу, и что тамъ сказать хотѣлъ — самъ не знаю. А на всякiй случай пистолетъ въ карманъ сунулъ. Былъ у меня этотъ пистолетишка такъ, дрянной, съ прежнимъ куркомъ; еще мальчишкой я изъ него стрѣлялъ. Изъ него и стрѣлять–то нельзя ужь было. Однакожь я его пулей зарядилъ; думаю: станутъ выгонять, грубить; я пистолетъ выну и ихъ всѣхъ напугаю. Прихожу. Въ мастерской никого нѣтъ, а сидятъ всѣ въ задней комнатѣ. Окромя ихъ ни души, прислуги никакой. У него всего–то прислуги одна нѣмка была, она–жъ и кухарка. Я прошелъ магазинъ; вижу — дверь туда заперта, да старая этакъ дверь на крючкѣ. Сердце у меня бьется, я остановился, слушаю: говорятъ по–нѣмецки. Я какъ толкну ногой изъ всей силы, дверь тотчасъ и растворилась. Смотрю: столъ накрытъ. На столѣ большой кофейникъ и кофей на спиртѣ

123

кипитъ. Сухари стоятъ; на другомъ подносѣ графинъ водки, селедка и колбаса, и еще бутылка вина какого–то. Луиза и тетка, обѣ разодѣтыя, на диванѣ сидятъ. Противъ нихъ на стулѣ самъ нѣмецъ, женихъ, причесаный, во фракѣ и въ воротничкахъ, такъ и торчатъ впередъ. А съ боку на стулѣ еще нѣмецъ сидитъ, старикъ ужь, толстый, сѣдой, и молчитъ. Какъ вошелъ я, Луиза такъ и поблѣднѣла. Тетка было привскочила да и сѣла, а нѣмецъ нахмурился. Такой сердитый; всталъ и навстрѣчу:

— Что вамъ, говоритъ, угодно?

Я было сконфузился, да злость ужь меня сильно взяла.

— Чего, говорю, угодно! а ты гостя принимай, водкой подчуй. Я къ тебѣ въ гости пришелъ.

Нѣмецъ подумалъ и говоритъ:

— Садитъ–съ.

Сѣлъ я.

— Давай же, говорю, водки–то.

— Вотъ, говоритъ, водка; пейте пожалуй.

— Да ты мнѣ, говорю, хорошей водки давай. — Злость–то значитъ меня ужь очень беретъ.

— Это хорошая водка.

Обидно мнѣ стало, что ужь слишкомъ онъ такъ меня низко ставитъ. А всего пуще, что Луиза смотритъ. Выпилъ я, да и говорю:

— Да ты чтожъ такъ грубить началъ, нѣмецъ? Ты со мной подружись. Я по дружбѣ къ тебѣ пришолъ.

— Я не могу быть вашъ другъ, говоритъ: ви простой солдатъ.

Ну тутъ я и взбѣсился.

— Ахъ ты чучела, говорю, колбасникъ! Да знаешь ли ты, что отъ сей минуты, я все, что хочу съ тобой могу сдѣлать? Вотъ хочешь, изъ пистолета тебя застрѣлю?

Вынулъ я пистолетъ, всталъ передъ нимъ, да и наставилъ дуло ему прямо въ голову, въ упоръ. Тѣ сидятъ ни живы, ни мертвы; пикнуть боятся; а старикъ, такъ тотъ какъ листъ трясется, молчитъ, поблѣднѣлъ весь.

Нѣмецъ удивился, однакожь опомнился.

— Я васъ не боюсь, говоритъ, и прошу васъ, какъ благородный человѣкъ, вашу шутку сейчасъ оставить, а я васъ совсѣмъ не боюсь.

— Ой врешь, говорю, боишься! А чего! самъ головы изъ–подъ пистолета пошевелить не смѣетъ; такъ и сидитъ.

— Нѣтъ, говоритъ, ви это никакъ не смѣетъ сдѣлать.

— Да почему–жъ, говорю, не смѣетъ–то?

— А потому, говоритъ, что это вамъ строго запрещено и васъ строго наказать за это будутъ.

То–есть чортъ этого дурака нѣмца знаетъ! Не поджогъ бы онъ меня самъ, былъ бы живъ до сихъ поръ; за споромъ только и стало дѣло.

— Такъ не смѣю, говорю, по твоему?

— Нѣт–тъ!

— Не смѣю?

— Ви это совершенно не смѣйтъ со мной сдѣлать...

— Ну такъ вотъ же тебѣ, колбаса! Да какъ цапну его, онъ и покатился на стулѣ. Тѣ закричали.

Я пистолетъ въ карманъ, да и былъ таковъ, а какъ въ крѣпость входилъ, тутъ у крѣпостныхъ воротъ пистолетъ въ крапиву и бросилъ.

Пришелъ я домой, легъ на койку и думаю: вотъ сейчасъ возьмутъ. Часъ проходитъ, другой, — не берутъ. И ужь этакъ передъ сумерками, такая тоска на меня напала; вышелъ я; безпремѣнно Луизу повидать захотѣлось. Прошолъ я мимо часовщика. Смотрю: тамъ народъ, полицiя. Я къ кумѣ, вызови Луизу! Чуть–чуть подождалъ, вижу: бѣжитъ Луиза, такъ и бросилась мнѣ на шею, сама плачетъ: «всему я, говоритъ, виновата, что тетки послушалась». Сказала она мнѣ тоже, что тетка тотчасъ же послѣ давешняго домой пришла и такъ струсила, что заболѣла и — молчокъ; и сама никому не объявила, и мнѣ, говоритъ, запретила; боится; какъ угодно, пусть такъ и дѣлаютъ. Насъ, говоритъ, Луиза, никто давеча не видалъ. Онъ и служанку свою услалъ, потому боялся. Та бы ему въ глаза вцѣпилась, кабы узнала, что онъ жениться хочетъ. Изъ мастеровыхъ тоже никого въ домѣ не было; всѣхъ удалилъ. Самъ и кофей сварилъ, самъ и закуску приготовилъ. А родственникъ, такъ тотъ и прежде всю жизнь свою молчалъ, ничего не говорилъ, а какъ случилось давеча дѣло, взялъ шапку и первый ушелъ. И вѣрно тоже молчать будетъ, сказала Луиза. Такъ оно и было. Двѣ недѣли меня никто не бралъ и подозрѣнiя на меня никакого не было. Въ эти же двѣ недѣли, вѣрьте не вѣрьте, Александръ Петровичъ, я все счастье мое испыталъ. Каждый день съ Луизой сходились. И ужь такъ она, такъ она ко мнѣ привязалась! Плачетъ: «я, говоритъ, за тобой, куда тебя сошлютъ, пойду; все для тебя покину!» Я ужь думалъ всей жизни моей тутъ рѣшиться: такъ она меня тогда разжалобила. Ну, а чрезъ двѣ недѣли меня и взяли. Старикъ и тетка согласились, да и доказали на меня...

— Но постойте, прервалъ я Баклушина: — васъ за это только могли всего–то лѣтъ на десять, ну на двѣнадцать, на полный срокъ, въ гражданскiй разрядъ прислать; а вѣдь вы въ особомъ отдѣленiи. Какъ это можно?

— Ну ужь это другое вышло дѣло, сказалъ Баклушинъ. — Какъ привели меня въ судную коммиссiю, капитанъ передъ судомъ и обругай меня скверными словами. Я не стерпѣлъ, да и говорю ему: «Ты что ругаешься–то? развѣ не видишь, подлецъ, что передъ зерцаломъ сидишь!» Ну тутъ ужь и пошло по другому; по–новому стали судить, да за все вмѣстѣ и присудили: четыре тысячи, да сюда въ особое отдѣленiе. А какъ вывели меня къ наказанiю, вывели и капитана: меня по

124

зеленой улицѣ, а его лишить чиновъ и на Кавказъ въ солдаты. До свиданья, Александръ Петровичъ. Заходите же къ намъ въ представленiе–то.

ПРАЗДНИКЪ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.

Наконецъ наступили и праздники. Еще въ сочельникъ арестанты почти не выходили на работу. Вышли въ швальни, въ мастерскiя; остальные только побыли на разводкѣ, и хоть и были кой–куда назначены, но почти всѣ, по одиночкѣ или кучками, тотчасъ же возвратились въ острогъ и послѣ обѣда никто уже не выходилъ изъ него. Да и утромъ большая часть ходила только по своимъ дѣламъ, а не по казеннымъ: иные чтобъ похлопотать о пронесенiи вина и заказать новое; другiе повидать знакомыхъ куманьковъ и кумушекъ, или собрать къ празднику должишки за сдѣланныя ими прежде работы; Баклушинъ и участвовавшiе въ театрѣ — чтобъ обойти нѣкоторыхъ знакомыхъ, преимущественно изъ офицерской прислуги, и достать необходимые костюмы. Иные ходили съ заботливымъ и суетливымъ видомъ единственно потому, что и другiе были суетливы и заботливы, и хоть инымъ напримѣръ ни откуда не предстояло получить денегъ, но они смотрѣли такъ, какъ будто и они тоже получатъ отъ кого нибудь деньги; однимъ словомъ всѣ какъ будто ожидали къ завтрашнему дню какой–то перемѣны, чего–то необыкновеннаго. Къ вечеру инвалиды ходившiе на базаръ по арестантскимъ разсылкамъ, нанесли съ собой много всякой всячины изъ съѣстнаго: говядины, поросятъ, даже гусей. Многiе изъ арестантовъ, даже самые скромные и бережливые, копившiе круглый годъ свои копѣйки, считали обязанностью раскошелиться къ такому дню и достойнымъ образомъ справить розговень. Завтрашнiй день былъ настоящiй, неотъемлемый у арестанта праздникъ, признанный за нимъ формально закономъ. Въ этотъ день арестантъ не могъ быть высланъ на работу, и такихъ дней всего было три въ году.

И наконецъ, кто знаетъ, сколько воспоминанiй должно было зашевелиться въ душахъ этихъ отверженцевъ при встрѣчѣ такого дня! Дни великихъ праздниковъ рѣзко отпечатлѣваются въ памяти простолюдиновъ, начиная съ самаго дѣтства. Это дни отдохновенiя отъ ихъ тяжкихъ работъ, дни семейнаго сбора. Въ острогѣ же они должны были припоминаться съ мученiями и тоской. Уваженiе къ торжественному дню переходило у арестантовъ даже въ какую–то форменность; немногiе гуляли; всѣ были серьезны и какъ будто чѣмъ–то заняты, хотя у многихъ совсѣмъ почти не было дѣла. Но и праздные и гуляки старались сохранять въ себѣ какую–то важность. Смѣхъ какъ будто былъ запрещенъ. Вообще настроенiе дошло до какой–то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушалъ общiй тонъ, хоть бы невзначай, того осаживали съ крикомъ и бранью и сердились на него какъ будто за неуваженiе къ самому празднику. Это настроенiе арестантовъ было замѣчательно, даже трогательно. Кромѣ врожденнаго благоговѣнiя къ великому дню, арестантъ безсознательно ощущалъ, что онъ этимъ соблюденiемъ праздника какъ будто соприкасается со всѣмъ мiромъ, что не совсѣмъ же онъ стало быть отверженецъ, погибшiй человѣкъ, ломоть отрѣзанный, что и въ острогѣ тоже что у людей. Они это чувствовали; это было видно и понятно.

Акимъ Акимычъ тоже очень готовился къ празднику. У него не было ни семейныхъ воспоминанiй, потому что онъ выросъ сиротой въ чужомъ домѣ, и чуть не съ пятнадцати лѣтъ пошолъ на тяжелую службу; не было въ жизни его и особенныхъ радостей, потому что всю жизнь свою провелъ онъ регулярно, однообразно, боясь хоть на волосокъ выступить изъ показанныхъ ему обязанностей. Не былъ онъ и особенно религiозенъ, потому что благонравiе казалось поглотило въ немъ всѣ остальные его человѣческiе дары и особенности, всѣ страсти и желанiя, дурныя и хорошiя. Вслѣдствiе всего этого онъ готовился встрѣтить торжественный день не суетясь, не волнуясь, не смущаясь тоскливыми и совершенно безполезными воспоминанiями, а съ тихимъ, методическимъ благонравiемъ, котораго было ровно на столько, сколько нужно для исполненiя обязанности и разъ навсегда указаннаго обряда. Да и вообще онъ не любилъ много задумываться. Значенiе факта казалось никогда не касалось его головы, но разъ указанныя ему правила онъ исполнялъ съ священною аккуратностью. Еслибъ завтра же приказали ему сдѣлать совершенно противное, онъ бы сдѣлалъ и это съ тою же самою покорностiю и тщательностью, какъ дѣлалъ и противоположное тому наканунѣ. Разъ, одинъ только разъ въ жизни онъ попробовалъ пожить своимъ умомъ — и попалъ въ каторгу. Урокъ не пропалъ для него даромъ. И хоть ему не суждено было судьбою понять хоть когда нибудь, въ чемъ именно онъ провинился, но зато онъ вывелъ изъ своего приключенiя спасительное правило — не разсуждать никогда и ни въ какихъ обстоятельствахъ, потому что разсуждать «не его ума дѣло», какъ выражались промежъ себя арестанты. Слѣпо преданный обряду, онъ даже и на праздничнаго поросенка своего, котораго начинилъ кашей и изжарилъ (собственноручно, потому что умѣлъ и жарить), смотрѣлъ съ какимъ–то предварительнымъ уваженiемъ, точно это былъ не обыкновенный поросенокъ, котораго всегда можно было купить и изжарить, а какой–то особенный, праздничный. Можетъ быть онъ еще съ дѣтства привыкъ видѣть на столѣ въ этотъ день поросенка, и вывелъ, что поросенокъ необходимъ для этого дня, и я увѣренъ, еслибъ хоть разъ въ этотъ день онъ не покушалъ

125

поросенка, то на всю жизнь у него бы осталось нѣкоторое угрызенiе совѣсти о неисполненномъ долгѣ. До праздника онъ ходилъ въ своей старой курткѣ и въ старыхъ панталонахъ, хоть и благопристойно заштопанныхъ, но зато ужь совсѣмъ заносившихся. Оказалось теперь, что новую пару, выданную ему еще мѣсяца четыре назадъ, онъ тщательно сберегалъ въ своемъ сундучкѣ и не притрогивался къ ней съ улыбающейся мыслью торжественно обновить ее въ праздникъ. Такъ онъ и сдѣлалъ. Еще съ вечера онъ досталъ свою новую пару, разложилъ, осмотрѣлъ, пообчистилъ, обдулъ и, исправивъ все это, предварительно примѣрилъ ее. Оказалось, что пара была совершенно впору; все было прилично, плотно застегивалось до верху, воротникъ какъ изъ кордона высоко подпиралъ подбородокъ; въ тальѣ образовалось даже что–то въ родѣ мундирнаго перехвата, и Акимъ Акимычъ даже осклабился отъ удовольствiя и не безъ молодцоватости повернулся передъ крошечнымъ своимъ зеркальцомъ, которое собственноручно и давно уже оклеилъ въ свободную минутку золотымъ бордюрчикомъ. Только одинъ крючочекъ у воротника куртки оказался какъ будто не на мѣстѣ. Сообразивъ это, Акимъ Акимычъ рѣшилъ переставить крючокъ; переставилъ, примѣрилъ опять, и оказалось уже совсѣмъ хорошо. Тогда онъ сложилъ все попрежнему и съ успокоеннымъ духомъ упряталъ до завтра въ сундучокъ. Голова его была обрита удовлетворительно; но оглядѣвъ себя внимательно въ зеркальцѣ, онъ замѣтилъ, что какъ будто несовсѣмъ гладко на головѣ; показывались чуть видные ростки волосъ, и онъ немедлено сходилъ къ «маiору», чтобъ обриться совершенно прилично и по формѣ. И хоть Акимъ Акимыча никто не сталъ бы завтра осматривать, но обрился онъ единственно для спокойствiя своей совѣсти, чтобъ ужь такъ, для такого дня, исполнить всѣ свои обязанности. Благоговѣнiе къ пуговкѣ, къ погончику, къ петличкѣ, еще сдѣтства неотъемлемо напечатлѣлось въ умѣ его въ видѣ неоспоримой обязанности, а въ сердцѣ — какъ образъ послѣдней степени красоты, до которой можетъ достичь порядочный человѣкъ. Все исправивъ, онъ какъ старшiй арестантъ въ казармѣ, распорядился приносомъ сѣна и тщательно наблюдалъ какъ разбрасывали его по полу. Тоже самое было и въ другихъ казармахъ. Не знаю почему, но къ рождеству всегда разбрасывали у насъ по казармѣ сѣно. Потомъ, окончивъ всѣ свои труды, Акимъ Акимычъ помолился Богу, легъ на свою койку и тотчасъ же заснулъ безмятежнымъ сномъ младенца, чтобъ проснуться какъ можно раньше утромъ. Также точно поступили впрочемъ и всѣ арестанты. Во всѣхъ казармахъ улеглись гораздо раньше обыкновеннаго. Обыкновенныя вечернiя работы были оставлены; объ майданахъ и помину не было. Все ждало завтрашняго утра.

Оно наконецъ настало. Рано, еще до свѣту, едва только пробили зорю, отворили казармы и вошедшiй считать арестантовъ караульный унтеръ–офицеръ поздравилъ ихъ всѣхъ съ праздникомъ. Ему отвѣчали тѣмъ же, отвѣчали привѣтливо и ласково. Наскоро помолившись, Акимъ Акимычъ и многiе, имѣвшiе своихъ гусей и поросятъ на кухнѣ, поспѣшно пошли смотрѣть, что съ ними дѣлается, какъ ихъ жарятъ, гдѣ что стоитъ и такъ далѣе. Сквозь темноту, изъ маленькихъ, залѣпленныхъ снѣгомъ и льдомъ окошекъ нашей казармы видно было, что въ обѣихъ кухняхъ, во всѣхъ шести печахъ, пылаетъ яркiй огонь, разложенный еще до свѣту. По двору, въ темнотѣ, уже шныряли арестанты въ своихъ полушубкахъ, въ рукава и въ накидку; все это стремилось въ кухню. Но нѣкоторые, впрочемъ очень не многiе, успѣли уже побывать и у цѣловальниковъ. Это были уже самые нетерпѣливые. Вообще же всѣ вели себя благопристойно, смирно и какъ–то не по обыкновенному чинно. Неслышно было ни обычной ругани, ни обычныхъ ссоръ. Всѣ понимали, что день большой и праздникъ великiй. Были такiе, что сходили въ другiя казармы, поздравить кой кого изъ своихъ. Проявлялось что–то въ родѣ дружества. Замѣчу мимоходомъ: между арестантами почти совсѣмъ не замѣчалось дружества, не говорю общаго, — это ужь подавно; а такъ, частнаго, чтобъ одинъ какой нибудь арестантъ сдружился съ другимъ. Этого почти совсѣмъ у насъ не было, и это замѣчательная черта: такъ не бываетъ на волѣ. У насъ вообще всѣ были въ обращенiи другъ съ другомъ черствы, сухи, за очень рѣдкими исключенiями, и это былъ какой–то формальный, разъ принятый и установленный тонъ. Я тоже вышелъ изъ казармы; начинало чуть–чуть свѣтать; звѣзды меркли; морозный тонкiй паръ подымался кверху. Изъ печныхъ трубъ на кухнѣ валилъ дымъ столбами. Нѣкоторые изъ попавшихся мнѣ навстрѣчу арестантовъ сами охотно и ласково поздравили меня съ праздникомъ. Я благодарилъ и отвѣчалъ тѣмъ же. Изъ нихъ были и такiе, которые до сихъ поръ еще ни слова со мной не сказали во весь этотъ мѣсяцъ.

У самой кухни нагналъ меня арестантъ, изъ военной казармы, въ тулупѣ въ накидку. Онъ еще съ полдвора разглядѣлъ меня и кричалъ мнѣ: «Александръ Петровичъ! Александръ Петровичъ!» Онъ бѣжалъ на кухню и торопился. Я остановился и подождалъ его. Это былъ молодой парень, съ круглымъ лицомъ, съ тихимъ выраженiемъ глазъ, очень неразговорчивый со всѣми, а со мной несказавшiй еще ни одного слова и необращавшiй на меня доселѣ никакого вниманiя со времени моего поступленiя въ острогъ; я даже не зналъ какъ его и зовутъ. Онъ подбѣжалъ ко мнѣ запыхавшись и сталъ передо мной въ упоръ, глядя на меня съ какой–то тупой, но въ тоже время и блаженной улыбкой.

— Что вамъ? не безъ удивленiя спросилъ я его, видя, что онъ стоитъ передо мной, улыбается,

126

глядитъ на меня во всѣ глаза, а разговора не начинаетъ.

— Да какже, праздникъ... пробормоталъ онъ и самъ догадавшись, что не о чемъ больше говорить, бросилъ меня и поспѣшно отправился въ кухню.

Замѣчу здѣсь кстати, что и послѣ этого мы съ нимъ ровно никогда не сходились и почти не сказали ни слова другъ другу, до самаго моего выхода изъ острога.

На кухнѣ около жарко–разгорѣвшихся печей шла суетня и толкотня, цѣлая давка. Всякiй наблюдалъ за своимъ добромъ; стряпки принимались готовить казенное кушанье, потому что въ этотъ день обѣдъ назначался раньше. Никто впрочемъ не начиналъ еще ѣсть, хоть инымъ бы и хотѣлось, но наблюдалось передъ другими приличiе. Ждали священника и уже послѣ него полагались розговени. Между тѣмъ еще не успѣло совсѣмъ ободнять, какъ уже начали раздаваться за воротами острога призывные крики ефрейтора: «Поваровъ!» Эти крики раздавались чуть не поминутно и продолжались почти два часа. Требовали поваровъ съ кухни, чтобъ принимать приносимое со всѣхъ концовъ города въ острогъ подаянiе. Приносилось оно въ чрезвычайномъ количествѣ въ видѣ калачей, хлѣба, ватрушекъ, пряжениковъ, шанегъ, блиновъ и прочихъ сдобныхъ печенiй. Я думаю не осталось ни одной хозяйки изъ купеческихъ и изъ мѣщанскихъ домовъ во всемъ городѣ, которая бы не прислала своего хлѣба, чтобъ поздравить съ великимъ праздникомъ «несчастныхъ» и заключенныхъ. Были подаянiя богатыя — сдобные хлѣбы изъ чистѣйшей муки, присланные въ большомъ количествѣ. Были подаянiя и очень бѣдныя — такой какой нибудь грошовый калачикъ и двѣ какихъ нибудь черныя шаньги, чуть–чуть обмазанныя сметаной: это уже былъ даръ бѣдняка бѣдняку, изъ послѣдняго. Всe принималось съ одинаковою благодарностью, безъ различенiя даровъ и дарившихъ. Принимавшiе арестанты снимали шапки, кланялись, поздравляли съ праздникомъ и относили подаянiе на кухню. Когда уже набрались цѣлыя груды подаяннаго хлѣба, потребовали старшихъ изъ каждой казармы и они уже распредѣлили всe по ровну, по казармамъ. Не было ни спору, ни брани; дѣло вели честно, поровну. Что пришлось на нашу казарму, раздѣлили уже у насъ; дѣлилъ Акимъ Акимычъ и еще другой арестантъ; дѣлили своей рукой и своей рукой раздавали каждому. Не было ни малѣйшаго возраженiя, ни малѣйшей зависти отъ кого нибудь; всѣ остались довольны; даже подозрѣнiя не могло быть, чтобъ подаянiе можно было утаить или роздать не поровну. Устроивъ свои дѣла въ кухнѣ, Акимъ Акимычъ приступилъ къ своему облаченiю, одѣлся со всѣмъ приличiемъ и торжественностью, неоставивъ ни одного крючечка незастегнутымъ, и одѣвшись тотчасъ же приступилъ къ настоящей молитвѣ. Онъ молился довольно долго. На молитвѣ стояло уже много арестантовъ, большею частью пожилыхъ. Молодежь помногу не молилась: такъ развѣ перекрестится кто вставая, даже и въ праздникъ. Помолившись, Акимъ Акимычъ подошелъ ко мнѣ и съ нѣкоторою торжественностью поздравилъ меня съ праздникомъ. Я тутъ же позвалъ его на чай, а онъ меня на своего поросенка. Спустя немного прибѣжалъ ко мнѣ и Петровъ, поздравить меня. Онъ кажется ужь выпилъ, и хоть прибѣжалъ запыхавшись, но многаго не сказалъ, а только постоялъ недолго передо мной съ какимъ–то ожиданiемъ и вскорѣ ушелъ отъ меня на кухню. Между тѣмъ въ военной казармѣ приготовлялись къ принятiю священника. Эта казарма была устроена не такъ какъ другiя; въ ней нары тянулись около стѣнъ, а не посрединѣ комнаты, какъ во всѣхъ прочихъ казармахъ, такъ что это была единственная въ острогѣ комната, незагроможденная посрединѣ. Вѣроятно она и устроена была такимъ образомъ, чтобъ въ ней, въ необходимыхъ случаяхъ, можно было собирать арестантовъ. Середи комнаты поставили столикъ, накрыли его чистымъ полотенцемъ, поставили на немъ образъ и зажгли лампадку. Наконецъ пришелъ священникъ съ крестомъ и святою водою. Помолившись и пропѣвъ передъ образомъ, онъ сталъ передъ арестантами и всѣ съ истиннымъ благоговѣнiемъ стали подходить прикладываться къ кресту. Затѣмъ священникъ обошолъ всѣ казармы и окропилъ ихъ святою водою. На кухнѣ онъ похвалилъ нашъ острожный хлѣбъ, славившiйся своимъ вкусомъ въ городѣ, и арестанты тотчасъ же пожелали ему послать два свѣжихъ и только–что выпеченныхъ хлѣба; на отсылку ихъ немедленно употребленъ былъ одинъ инвалидъ. Крестъ проводили съ тѣмъ же благоговѣнiемъ, съ какимъ и встрѣтили, и затѣмъ почти тотчасъ же прiѣхали плацъ–маiоръ и комендантъ. Коменданта у насъ любили и даже уважали. Онъ обошелъ всѣ казармы въ сопровожденiи плацъ–маiора, всѣхъ поздравилъ съ праздникомъ, зашелъ въ кухню и попробовалъ острожныхъ щей. Щи вышли славные; отпущено было для такого дня чуть не по фунту говядины на каждаго арестанта. Сверхъ того сготовлена была просяная каша, и масла отпустили вволю. Проводивъ коменданта, плацъ–маiоръ велѣлъ начинать обѣдать. Арестанты старались не попадаться ему на глаза. Не любили у насъ его злобнаго взгляда изъ–подъ очковъ, которымъ онъ и теперь высматривалъ направо и налѣво, не найдется ли безпорядковъ, не попадется ли какой нибудь виноватый.

Стали обѣдать. Поросенокъ Акима Акимыча былъ зажаренъ превосходно. И вотъ не могу объяснить какъ это случилось: тотчасъ же по отъѣздѣ плацъ–маiора, какихъ–нибудь пять минутъ спустя, оказалось необыкновенно много пьянаго народу, а между тѣмъ, еще за пять минутъ всѣ были почти совершенно трезвые. Явилось много рдѣющихъ и сiяющихъ лицъ, явились балалайки. Полячокъ со

127

скрипкой уже ходилъ за какимъ–то гулякой, нанятый на весь день, и пилилъ ему веселые танцы. Разговоръ становился хмѣльнѣе и шумнѣе. Но отобѣдали безъ большихъ безпорядковъ. Всѣ были сыты. Многiе изъ стариковъ и солидныхъ отправились тотчасъ же спать, что сдѣлалъ и Акимъ Акимовичъ, полагая кажется, что въ большой праздникъ послѣ обѣда непремѣнно нужно заснуть. Старичокъ изъ стародубовскихъ старообрядцевъ, вздремнувъ немного, полѣзъ на печку, развернулъ свою книгу и промолился до глубокой ночи, почти не прерывая молитвы. Ему тяжело было смотрѣть на «страмъ», какъ говорилъ онъ про всеобщую гулянку арестантовъ. Всѣ черкесы усѣлись на крылечкѣ и съ любопытствомъ, а вмѣстѣ и съ нѣкоторымъ омерзенiемъ смотрѣли на пьяный народъ. Мнѣ повстрѣчался Нурра: «яманъ, яманъ! сказалъ онъ мнѣ, покачивая головою съ благочестивымъ негодованiемъ: — ухъ, яманъ! Аллахъ сердитъ будетъ!» Исай Ѳомичъ упрямо и высокомѣрно засвѣтилъ въ своемъ уголку свѣчку и началъ работать видимо показывая, что ни во что не считаетъ праздникъ. Кой–гдѣ по угламъ начались майданы. Инвалидовъ не боялись, а въ случаѣ унтеръ–офицера, который самъ старался ничего не замѣчать, поставили сторожей. Караульный офицеръ раза три заглядывалъ во весь этотъ день въ острогъ. Но пьяные прятались, майданы снимались при его появленiи, да и самъ онъ казалось рѣшился не обращать вниманiя на мелкiе безпорядки. Пьяный человѣкъ въ этотъ день считался уже безпорядкомъ мелкимъ. Мало–по–малу народъ разгуливался. Начинались и ссоры. Трезвыхъ все–таки оставалась гораздо большая часть и было кому присмотрѣть за нетрезвыми. Зато ужь гулявшiе пили безъ мѣры. Газинъ торжествовалъ. Онъ разгуливалъ съ самодовольнымъ видомъ около своего мѣста на нарахъ, подъ которыя смѣло перенесъ вино, хранившееся до того времени гдѣ–то въ снѣгу за казармами, въ потаенномъ мѣстѣ, и лукаво посмѣивался, смотря на прибывавшихъ къ нему потребителей. Самъ онъ былъ трезвъ и не выпилъ ни капли. Онъ намѣренъ былъ гулять въ концѣ праздника, обобравъ предварительно всѣ денежки изъ арестантскихъ кармановъ. По казармамъ раздавались пѣсни. Но пьянство переходило уже въ чадный угаръ и отъ пѣсенъ недалеко было до слезъ. Многiе расхаживали съ собственными балалайками, тулупы въ накидку, и съ молодецкимъ видомъ перебирали струны. Въ особомъ отдѣленiи образовался даже хоръ, человѣкъ изъ восьми. Они славно пѣли подъ акомпанементъ балалаекъ и гитаръ. Чисто народныхъ пѣсенъ пѣлось мало. Помню только одну молодецки пропѣтую:

Я вечоръ млада

Во пиру была.

И здѣсь я услышалъ новый варiантъ этой пѣсни, котораго прежде не встрѣчалъ. Въ концѣ пѣсни прибавлялось нѣсколько стиховъ:

У меня–ль младой

Дома убрано:

Ложки вымыла;

Во щи вылила;

Съ косяковъ сскребла,

Пироги спекла.

Пѣлись же большею частью пѣсни такъ называемыя у насъ арестантскiя, впрочемъ всѣ извѣстныя. Одна изъ нихъ: «Бывало»... юмористическая, описывающая какъ прежде человѣкъ веселился и жилъ бариномъ на волѣ, а теперь попалъ въ острогъ. Описывалось какъ онъ подправлялъ прежде «бламанже шенпанскимъ»; а теперь —

Дадутъ капусты мнѣ съ водою

И ѣмъ, такъ за ушьми трещитъ.

Въ ходу была тоже слишкомъ извѣстная:

Прежде жилъ я, мальчикъ, веселился

И имѣлъ свой капиталъ:

Капиталу, мальчикъ, я рѣшился

И въ неволю жить попалъ

и такъ далѣе. Только у насъ произносили не «капиталъ», а «копиталъ», производя капиталъ отъ слова «копить»; пѣлись тоже заунывныя. Одна была чисто каторжная, тоже кажется извѣстная:

Свѣтъ небесный возсiяетъ,

Барабанъ зорю пробьетъ, —

Старшiй двери отворяетъ

Писарь требовать идетъ.

Насъ невидно за стѣнами,

Каково мы здѣсь живемъ;

Богъ, Творецъ Небесный, съ нами,

Мы и здѣсь не пропадемъ, и т. д.

Другая пѣлась еще заунывнѣе, впрочемъ прекраснымъ напѣвомъ, сочиненная вѣроятно какимъ–нибудь ссыльнымъ, съ приторными и довольно безграмотными словами. Изъ нея я вспоминаю теперь нѣсколько стиховъ:

Не увидитъ взоръ мой той страны,

Въ которой я рожденъ;

Терпѣть мученья безъ вины

На вѣкъ я осужденъ.

На кровлѣ филинъ прокричитъ,

Раздастся по лѣсамъ,

Заноетъ сердце, загруститъ,

Меня не будетъ тамъ.

Эта пѣсня пѣлась у насъ часто, но не хоромъ, а въ одиночку. Кто–нибудь, въ гулевое время выйдетъ бывало на крылечко казармы, сядетъ, задумается, подопретъ щеку рукой и затянетъ ее высокимъ фальцетомъ. Слушаешь, и какъ–то душу надрываетъ. Голоса у насъ были порядочные.

Между тѣмъ начинались уже и сумерки. Грусть, тоска и чадъ тяжело проглядывали среди пьянства и гульбы. Смѣявшiйся за часъ тому назадъ, уже рыдалъ гдѣ–нибудь, напившись черезъ край.

128

Другiе успѣли уже раза по два подраться. Третьи, блѣдные и чуть держась на ногахъ, шатались по казармамъ, заводили ссоры. Тѣже у которыхъ хмѣль былъ незадорнаго свойства тщетно искали друзей, чтобы излить передъ ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весь этотъ бѣдный народъ хотѣлъ повеселиться, провесть весело великiй праздникъ — и, Господи! какой тяжолый и грустный былъ этотъ день чуть не для каждаго. Каждый проводилъ его какъ–будто обманувшись въ какой–то надеждѣ. Петровъ раза два еще забѣгалъ ко мнѣ. Онъ очень немного выпилъ во весь день и былъ почти совсѣмъ трезвый. Но онъ до самаго послѣдняго часа все чего–то ожидалъ, что непремѣнно должно случиться, чего–то необыкновеннаго, праздничнаго, развеселаго. Хоть онъ и не говорилъ объ этомъ, но видно было по его глазамъ. Онъ сновалъ изъ казармы въ казарму безъ устали. Но ничего особеннаго не случалось и не встрѣчалось, кромѣ пьянства, пьяной безтолковой ругани и угорѣвшихъ отъ хмѣля головъ. Сироткинъ бродилъ тоже въ новой красной рубашкѣ, по всѣмъ казармамъ, хорошенькiй, вымытый, и тоже, тихо и наивно, какъ–будто ждалъ чего–то. Мало–по–малу въ казармахъ становилось несносно и омерзительно. Конечно было много и смѣшнаго, но мнѣ было какъ–то грустно и жалко ихъ всѣхъ, тяжело и душно между ними. Вонъ два арестанта спорятъ кому кого угощать. Видно, что они уже долго спорятъ и прежъ–того даже поссорились. У одного въ особенности есть какой–то давнишнiй зубъ на другаго. Онъ жалуется и, не твердо ворочая языкомъ, силится доказать, что тотъ поступилъ съ нимъ несправедливо: былъ проданъ какой–то полушубокъ, утаены когда–то какiя–то деньги, въ прошломъ году на масляницѣ. Что–то еще кромѣ этого было… Обвиняющiй высокiй и мускулистый парень, неглупый, смирный, но когда пьянъ, — съ стремленiемъ дружиться и излить свое горе. Онъ и ругается, и претензiю показываетъ какъ–будто съ желанiемъ еще крѣпче потомъ помириться съ соперникомъ. Другой — плотный, коренастый, невысокаго роста, съ круглымъ лицомъ, хитрый и пронырливый. Онъ выпилъ можетъ–быть больше своего товарища, но пьянъ только слегка. Онъ съ характеромъ и слыветъ богатымъ, но ему почему–то выгодно не раздражать теперь своего экспансивнаго друга, и онъ подводитъ его къ цѣловальнику; другъ утверждаетъ, что онъ долженъ и обязанъ ему поднести, «если только ты честный человѣкъ есть».

Цѣловальникъ, съ нѣкоторымъ уваженiемъ къ требователю и съ оттѣнкомъ презрѣнiя къ экспансивному другу, потому–что тотъ пьетъ не на свои, а его подчуютъ, достаетъ и наливаетъ чашку вина.

— Нѣтъ Степка, это ты долженъ, говоритъ экспансивный другъ, видя, что его взяла, — потому ефто твой долгъ.

— Да я съ тобой и языкъ–то даромъ не стану мозолить! отвѣчаетъ Степка.

— Нѣтъ, Степка, это ты врешь, подтверждаетъ первый, принимая отъ цѣловальника чашку: — потому ты мнѣ деньги долженъ; совѣсти нѣтъ и глаза–то у тебя не свои, а заемные! Подлецъ ты Степка, вотъ тебѣ; одно слово подлецъ!

— Ну чего рюмишь, вино расплескалъ! честь ведутъ да даютъ, такъ пей! кричитъ цѣловальникъ на экспансивнаго друга: — не до завтра надъ тобой стоять!

— Да и выпью, чего кричишь! «Съ праздникомъ, Степанъ Дорофеичъ!» вѣжливо и съ легкимъ поклономъ обратился онъ, держа чашку въ рукахъ, къ Степкѣ, котораго еще за полминуты обзывалъ подлецомъ. — Будь здоровъ на сто годовъ, а что жилъ, не въ зачетъ! Онъ выпилъ, крякнулъ и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымалъ, замѣтилъ онъ съ серьозною важностью, обращаясь какъ–будто ко всѣмъ и ни къ кому въ особенности: — а теперь ужь знать лѣта мои подходятъ. Благодарствуй, Степанъ Дорофеичъ.

— Не на чемъ.

— Такъ я все про то буду тебѣ, Степка, говорить; и окромя того, что ты выходишь передо мной большой подлецъ, я тебѣ скажу...

— А я тебѣ вотъ что, пьяная ты харя, скажу, перебиваетъ потерявшiй терпѣнiе Степка. — Слушай, да всякое мое слово считай: вотъ тебѣ свѣтъ пополамъ; тебѣ полсвѣта, и мнѣ полсвѣта. Иди и не встрѣчайся ты больше мнѣ. Надоѣлъ!

— Такъ не отдашь денегъ?

— Какихъ тебѣ еще денегъ, пьяный ты человѣкъ?

— Эй, на томъ свѣтѣ самъ придешь отдавать — не возьму! Наша денежка трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься съ моимъ пятакомъ на томъ свѣтѣ.

— Да ну тебя къ чорту.

— Что нукаешь; не запрегъ.

— Пошелъ, пошелъ!

— Подлецъ!

— Варнакъ!

И пошла опять ругань, еще больше чѣмъ до подчиванья.

Вотъ сидятъ на нарахъ отдѣльно два друга: одинъ высокiй, плотный, мясистый, настоящiй мясникъ; лицо его красно. Онъ чуть не плачетъ, потому–что очень растроганъ. Другой — тщедушный, тоненькiй, худой, съ длиннымъ носомъ, съ котораго какъ–будто что–то каплетъ, и съ маленькими свиными глазками, обращенными въ землю. Это человѣкъ политичный и образованный; былъ когда–то писаремъ и трактуетъ своего друга нѣсколько свысока, что тому втайнѣ очень непрiятно. Они весь день вмѣстѣ пили.

— Онъ меня дерзнулъ! кричитъ мясистый другъ, крѣпко качая голову писаря лѣвой рукой, которою онъ обхватилъ его. «Дерзнулъ» значитъ ударилъ. Мясистый другъ, самъ изъ унтеръ–офицеровъ, втайнѣ завидуетъ своему испитому другу, и потому оба они, одинъ передъ другимъ, щеголяютъ изысканностью слога.

129

— А я тебѣ говорю, что и ты неправъ… начинаетъ догматически писарь, упорно неподымая на него своихъ глазъ и съ важностью смотря въ землю.

— Онъ меня дерзнулъ, слышь ты! прерываетъ другъ, еще больше теребя своего милаго друга. — Ты одинъ мнѣ теперь на всемъ свѣтѣ остался, слышишь ты это? потому я тебѣ одному говорю: онъ меня дерзнулъ!…

— А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый другъ, составляетъ только стыдъ твоей головѣ! тоненькимъ и вѣжливымъ голоскомъ возражаетъ писарь: — а лучше согласись, милый другъ, все это пьянство черезъ твое собственное непостоянство…

Мясистый другъ нѣсколько отшатывается назадъ, тупо глядитъ своими пьяными глазами на самодовольнаго писаришку, и вдругъ, совершенно неожиданно, изо всей силы ударяетъ своимъ огромнымъ кулакомъ по маленькому лицу писаря. Тѣмъ и кончается дружба за цѣлый день. Милый другъ безъ памяти летитъ подъ нары…

Вотъ входитъ въ нашу казарму одинъ мой знакомый изъ особаго отдѣленiя, безконечно добродушный и веселый парень, неглупый, безобидно–насмѣшливый и необыкновенно простоватый съ виду. Это тотъ самый, который, въ первый мой день въ острогѣ, въ кухнѣ за обѣдомъ искалъ гдѣ живетъ богатый мужикъ, увѣрялъ, что онъ «съ анбицiей» и напился со мною чаю. Онъ лѣтъ сорока, съ необыкновенно толстой губой и съ большимъ мясистымъ носомъ, усѣяннымъ угрями. Въ рукахъ его балалайка, на которой онъ небрежно перебираетъ струны. За нимъ слѣдовалъ, точно прихвостень, чрезвычайно маленькiй арестантикъ, съ большой головой, котораго я очень мало зналъ доселѣ. На него впрочемъ и никто не обращалъ никакого вниманiя. Онъ былъ какой–то странный, недовѣрчивый, вѣчно молчаливый и серьозный; ходилъ работать въ швальню и видимо старался жить особнякомъ и ни съ кѣмъ не связываться. Теперь же, пьяный, онъ привязался какъ тѣнь къ Варламову. Онъ слѣдовалъ за нимъ въ ужасномъ волненiи, размахивалъ руками; билъ кулакомъ по стѣнѣ, по нарамъ и даже чуть не плакалъ. Варламовъ казалось не обращалъ на него никакого вниманiя, какъ–будто и не было его подлѣ. Замѣчательно, что прежде эти два человѣка почти совсѣмъ другъ съ другомъ не сходились; у нихъ и по занятiямъ, и по характеру ничего нѣтъ общаго. И разрядовъ они разныхъ, и живутъ по разнымъ казармамъ. Звали маленькаго арестанта — Булкинъ.

Варламовъ, увидѣвъ меня, осклабился. Я сидѣлъ на своихъ нарахъ у печки. Онъ сталъ поодаль противъ меня, что–то сообразилъ, покачнулся и, неровными шагами подойдя ко мнѣ, какъ–то молодцовато избоченился всѣмъ корпусомъ и, слегка потрогивая струны, проговорилъ речитативомъ, чуть–чуть постукивая сапогомъ:

Круглолица, бѣлолица,

Распѣваетъ какъ синица

Милая моя;

Она въ платьицѣ атласномъ,

Гарнитуровомъ прекрасномъ,

Очень хороша.

Эта пѣсня казалось вывела изъ себя Булкина; онъ замахалъ руками и обращаясь ко всѣмъ закричалъ:

— Все–то вретъ, братцы, все–то онъ вретъ! Ни одного слова не скажетъ вправду, всe вретъ!

— Старичку Александру Петровичу! проговорилъ Варламовъ, съ плутоватымъ смѣхомъ заглядывая мнѣ въ глаза и чуть не полѣзъ со мной цѣловаться. Онъ былъ пьяненекъ. Выраженiе: «старичку такому–то...», т. е. такому–то мое почтенiе, употребляется въ простонародьи по всей Сибири, хотя бы относилось къ человѣку двадцати лѣтъ. Слово «старичокъ» означаетъ что–то почетное, почтительное, даже льстивое.

— Ну что, Варламовъ, какъ поживаете?

— Да по деньку на день. А ужь кто празднику радъ, тотъ спозаранку пьянъ; вы ужь меня извините! Варламовъ говорилъ нѣсколько на–распѣвъ.

— И все–то вретъ, все–то онъ опять вретъ! закричалъ Булкинъ, въ какомъ–то отчаянiи стуча рукою по нарамъ. Но тотъ какъ–будто слово далъ не обращать на него ни малѣйшаго вниманiя, и въ этомъ было чрезвычайно много комизму, потому–что Булкинъ привязался къ Варламову совершенно ни съ того, ни съ сего еще съ самаго утра, именно за то, что Варламовъ «всe вретъ», какъ ему отчего–то показалось. Онъ бродилъ за нимъ какъ тѣнь, привязывался къ каждому его слову, ломалъ свои руки, обколотилъ ихъ чуть не въ кровь объ стѣны и объ нары, и страдалъ, видимо страдалъ отъ убѣжденiя, что Варламовъ «всe вретъ!» Еслибъ у него были волосы на головѣ, онъ бы кажется вырвалъ ихъ отъ огорченiя. Точно онъ взялъ на себя обязанность отвѣчать за поступки Варламова, точно на его совѣсти лежали всѣ недостатки Варламова. Но въ томъ то и штука, что тотъ даже и не глядѣлъ на него.

— Всe вретъ, все вретъ, всe вретъ! Ни одно–то слово его ни къ чему не подходитъ! кричалъ Булкинъ.

— Да тебѣ–то что! отвѣчали со смѣхомъ арестанты.

— Я вамъ, Александръ Петровичъ, доложу, что былъ я очень красивъ изъ себя и очень меня любили дѣвки... началъ вдругъ ни съ того ни съ сего Варламовъ.

— Вретъ! опять вретъ! прерываетъ съ какимъ–то визгомъ Булкинъ. Арестанты хохочутъ.

— А я–то передъ ними куражусь: рубаха на мнѣ красная, шаровары плисовыя; лежу себѣ, какъ эдакой графъ Бутылкинъ, ну то–есть пьянъ какъ шведъ, одно слово — чего изволите!

130

— Вретъ! рѣшительно подтверждаетъ Булкинъ.

— А въ тѣ поры былъ у меня отъ батюшки домъ двухъ–этажный каменный. Ну, въ два–то года я два этажа и спустилъ, остались у меня одни ворота безъ столбовъ. Чтожъ, деньги — голуби: прилетятъ и опять улетятъ!

— Вретъ! еще рѣшительнѣе подтверждаетъ Булкинъ.

— Такъ ужь я вотъ ономнясь и послалъ моимъ родичамъ отсюда слезницу; авось деньжонокъ пришлютъ. Потому, говорили, я противъ родителевъ моихъ шелъ. Неуважительный былъ. Вотъ ужь седьмой годъ какъ послалъ.

— И нѣтъ отвѣту? спросилъ я засмѣявшись.

— Да нѣтъ, отвѣчалъ онъ вдругъ засмѣявшись самъ и все ближе и ближе приближая свой носъ къ самому моему лицу. — А у меня, Александръ Петровичъ, здѣсь полюбовница есть...

— У васъ? любовница?

— Онуфрiевъ даве и говоритъ: «моя пусть рябая, нехорошая, да за то у ней сколько одежи; а твоя хорошая, да нищая, съ мѣшкомъ ходитъ».

— Да развѣ правда?

— А и вправду нищая! отвѣчалъ онъ и залился неслышнымъ смѣхомъ; въ казармѣ тоже захохотали. Дѣйствительно всѣ знали, что онъ связался съ какой–то нищей и выдалъ ей въ полгода всего десять копѣекъ.

— Ну такъ чтожъ? спросилъ я, желая отъ него наконецъ отвязаться.

Онъ помолчалъ, умильно посмотрѣлъ на меня и нѣжно произнесъ:

— Такъ вотъ не соблаговолите ли мнѣ по сей причинѣ на косушку? Я вѣдь, Александръ Петровичъ, все чай пилъ сегодня, прибавилъ онъ въ умиленiи, принимая деньги: — и такъ я этого чаю нахлестался, что одышка взяла, а въ брюхѣ какъ въ бутылкѣ болтается...

Межъ тѣмъ какъ онъ принималъ деньги, нравственное разстройство Булкина казалось дошло до послѣднихъ предѣловъ. Онъ жестикулировалъ какъ отчаянный, чуть не плакалъ.

— Люди Божiи! кричалъ онъ, обращаясь ко всей казармѣ въ иступленiи: — смотрите на него! Все вретъ! Что ни скажетъ, все–то, всe–то, всe–то онъ вретъ!

— Да тебѣ–то что? кричатъ ему арестанты, удивляясь на его ярость: — несообразный ты человѣкъ!

— Не дамъ соврать! кричитъ Булкинъ, сверкая глазами и стуча изъ всей силы кулакомъ по нарамъ: — не хочу, чтобъ онъ вралъ!

Всѣ хохочутъ, Варламовъ беретъ деньги, откланивается мнѣ и кривляясь спѣшитъ изъ казармы, разумѣется къ цѣловальнику. И тутъ кажется онъ въ первый разъ замѣчаетъ Булкина.

— Ну, пойдемъ! говоритъ онъ ему, останавливаясь на порогѣ, точно онъ и впрямь былъ ему на что–то нуженъ. — Набалдашникъ, прибавляетъ онъ, съ презрѣнiемъ пропуская огорченнаго Булкина впередъ себя и вновь начиная тренькать на балалайкѣ...

Но что описывать этотъ чадъ! Наконецъ кончается этотъ удушливый день. Арестанты тяжело засыпаютъ на нарахъ. Во снѣ они говорятъ и бредятъ еще больше чѣмъ въ другiя ночи. Кой–гдѣ еще сидятъ за майданами. Давно ожидаемый праздникъ прошелъ. Завтра опять будни, опять на работу...

ХI.

ПРЕДСТАВЛЕНIЕ.

На третiй день праздника, вечеромъ, состоялось первое представленiе въ нашемъ театрѣ. Предварительныхъ хлопотъ по устройству вѣроятно было много, но актеры взяли все на себя, такъ что всѣ мы, остальные, и не знали: въ какомъ положенiи дѣло? что именно дѣлается? даже хорошенько не знали, что будетъ представляться. Актеры всѣ эти три дня, выходя на работу, старались какъ можно болѣе добыть костюмовъ. Баклушинъ, встрѣчаясь со мной, только прищелкивалъ пальцами отъ удовольствiя. Кажется и на плацъ–маiора нашелъ порядочный стихъ. Впрочемъ намъ было совершенно неизвѣстно, зналъ ли онъ о театрѣ. Если зналъ, то позволилъ ли его формально, или только рѣшился молчать, махнувъ рукой на арестантскую затѣю и подтвердивъ разумѣется, чтобъ все было по возможности въ порядкѣ? Я думаю, онъ зналъ о театрѣ, не могъ не знать; но вмѣшиваться не хотѣлъ, понимая, что можетъ быть хуже, если онъ запретитъ: арестанты начнутъ шалить, пьянствовать, такъ что гораздо лучше, если чѣмъ–нибудь займутся. Я впрочемъ предполагаю въ плацъ–маiорѣ такое разсужденiе единственно потому, что оно самое естественное, самое вѣрное и здравое. Даже такъ можно сказать: еслибъ у арестантовъ не было на праздникахъ театра, или какого–нибудь занятiя въ этомъ родѣ, то его слѣдовало самому начальству выдумать. Но такъ какъ нашъ плацъ–маiоръ отличался совершенно обратнымъ способомъ мышленiя, чѣмъ остальная часть человѣчества, то очень немудрено, что я беру большой грѣхъ на себя, предполагая, что онъ зналъ о театрѣ и позволилъ его. Такому человѣку какъ плацъ–маiоръ надо было вездѣ кого–нибудь придавить, что–нибудь отнять, кого–нибудь лишить права, однимъ словомъ — гдѣ–нибудь произвести распорядокъ. Въ этомъ отношенiи онъ былъ извѣстенъ въ цѣломъ городѣ. Какое ему дѣло, что именно отъ этихъ стѣсненiй въ острогѣ могли выйти шалости! На шалости есть наказанiя (разсуждаютъ такiе, какъ нашъ плацъ–маiоръ), а съ мошенниками–арестантами — строгость и безпрерывное, буквальное исполненiе закона — вотъ и все, что требуется! Эти бездарные исполнители закона рѣшительно не понимаютъ, да и не въ состоянiи

131

понять, что одно буквальное исполненiе его, безъ смысла, безъ пониманiя духа его, прямо ведетъ къ безпорядкамъ, да и никогда къ другому не приводило. «Въ законахъ сказано, чего же больше?» говорятъ они и искренно удивляются, что отъ нихъ еще требуютъ, въ придачу къ законамъ, здраваго разсудка и трезвой головы. Послѣднее особенно кажется многимъ изъ нихъ излишнею и возмутительною роскошью, стѣсненiемъ, нетерпимостью.

Но какъ бы то ни было, старшiй унтеръ–офицеръ не противорѣчилъ арестантамъ, а имъ только того и надо было. Я утвердительно скажу, что театръ и благодарность за то, что его позволили, были причиною, что на праздникахъ не было ни одного серьознаго безпорядка въ острогѣ: ни одной злокачественной ссоры, ни одного воровства. Я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ свои же унимали иныхъ разгулявшихся или ссорившихся, единственно подъ тѣмъ предлогомъ, что запретятъ театръ. Унтеръ–офицеръ взялъ съ арестантовъ слово, что все будетъ тихо и вести будутъ себя хорошо. Согласились съ радостью и свято исполняли обѣщанiе; льстило тоже очень, что вѣрятъ ихъ слову. Надо впрочемъ сказать, что позволить театръ рѣшительно ничего не стоило начальству, никакихъ пожертвованiй. Предварительно мѣста не огораживали: театръ созидался и разнимался весь въ какiя–нибудь четверть часа. Продолжался онъ полтора часа, и еслибъ вдругъ вышло свыше приказанiе прекратить представленiе, — дѣло бы обдѣлалось въ одинъ мигъ. Костюмы были спрятаны въ сундукахъ у арестантовъ. Но прежде, чѣмъ скажу какъ устроенъ былъ театръ и какiе именно были костюмы, скажу объ афишѣ театра, т. е. что именно предполагалось играть.

Собственно писаной афишки не было. На второе, на третье представленiе явилась впрочемъ одна, написанная Баклушинымъ для гг. офицеровъ и вообще благородныхъ посѣтителей, удостоившихъ нашъ театръ, еще въ первое представленiе, своимъ посѣщенiемъ. Именно: изъ господъ приходилъ обыкновенно караульный офицеръ, и однажды зашелъ самъ дежурный по карауламъ. Зашелъ тоже разъ инженерный офицеръ; вотъ на случай этихъ–то посѣтителей и создалась афишка. Предполагалось, что слава острожнаго театра прогремитъ далеко въ крѣпости и даже въ городѣ, тѣмъ болѣе, что въ городѣ не было театра. Слышно было, что составился на одно представленiе изъ любителей, да и только. Арестанты какъ дѣти радовались малѣйшему успѣху, тщеславились даже. «Вѣдь кто знаетъ, — думали и говорили у насъ про себя и между собою: — пожалуй и самое высшее начальство узнаетъ; придутъ и посмотрятъ; увидятъ тогда, какiе есть арестанты. Это не простое солдатское представленiе, съ какими–то чучелами, съ плывучими лодками, съ ходячими медвѣдями и козами. Тутъ актеры, настоящiе актеры, господскiя комедiи играютъ; такого театра и въ городѣ нѣтъ. У генерала Абросимова было разъ, говорятъ представленiе и еще будетъ; ну такъ можетъ только костюмами и возьмутъ, а на счетъ разговору, такъ еще кто знаетъ передъ нашими–то! До губернатора дойдетъ пожалуй, и — чѣмъ чортъ не шутитъ? — можетъ и самъ захочетъ придти посмотрѣть. Въ городѣ–то нѣтъ театра…» Однимъ словомъ фантазiя арестантовъ, особенно послѣ перваго успѣха, дошла на праздникахъ до послѣдней степени, чуть ли не до наградъ или до уменьшенiя срока работъ, хотя въ тоже время и сами они почти тотчасъ же предобродушно принимались смѣяться надъ собою. Однимъ словомъ, это были дѣти, вполнѣ дѣти, несмотря на то, что инымъ изъ этихъ дѣтей было по сороку лѣтъ. Но несмотря на то, что не было афиши, я уже зналъ, въ главныхъ чертахъ, составъ предполагаемаго представленiя. Первая пьеса была: «Филатка и Мирошка соперники». Баклушинъ еще за недѣлю до представленiя хвалился передо мной, что роль самого Филатки, которую онъ бралъ на себя, будетъ такъ представлена, что и въ санктъ–петербургскомъ театрѣ не видывали. Онъ расхаживалъ по казармамъ, хвастался немилосердно и безстыдно, а вмѣстѣ съ тѣмъ и совершенно добродушно, а иногда вдругъ бывало отпуститъ что–нибудь «по–тiатральному», т. е. изъ своей роли, — и всѣ хохочутъ, смѣшно или несмѣшно то, что онъ отпустилъ. Впрочемъ, надо признаться, и тутъ арестанты умѣли себя выдержать и достоинство соблюсти: восторгались выходками Баклушина и разсказами о будущемъ театрѣ или только самый молодой и желторотый народъ, безъ выдержки, или только самые значительные изъ арестантовъ, которыхъ авторитетъ былъ незыблемо установленъ, такъ что имъ ужь нечего было бояться прямо выражать свои ощущенiя, какiя бы они ни были, хотя бы самаго наивнаго (т. е., по острожнымъ понятiямъ, самаго неприличнаго) свойства. Прочiе же выслушивали слухи и толки молча, правда не осуждали, не противорѣчили, но всѣми силами старались отнестись къ слухамъ о театрѣ равнодушно и даже отчасти и свысока. Только ужь въ послѣднее время въ самый почти день представленiя, всѣ начали интересоваться: что–то будетъ? какъ–то наши? что плацъ–маiоръ? удастся ли такъ же, какъ въ запрошломъ году? и проч. Баклушинъ увѣрялъ меня, что всѣ актеры подобраны великолѣпно, каждый «къ своему мѣсту». Что даже и занавѣсъ будетъ. Что филаткину невѣсту будетъ играть Сироткинъ, — и вотъ сами увидите, каковъ онъ въ женскомъ–то платьѣ! говорилъ онъ прищуриваясь и прищелкивая языкомъ. У благодѣтельной помѣщицы будетъ платье съ фальбалой, и перелинка, и зонтикъ въ рукахъ, а благодѣтельный помѣщикъ выйдетъ въ офицерскомъ сюртукѣ съ аксельбантами и съ тросточкой. Затѣмъ слѣдовала вторая пьеса, драматическая: «Кедрилъ–обжора». Названiе меня очень заинтересовало; но какъ я ни распрашивалъ объ этой пьесѣ, — ничего не

132

могъ узнать предварительно. Узналъ только, что взята она не изъ книги, а «по списку»; что пьесу достали у какого–то отставнаго унтеръ–офицера, въ форштадтѣ, который вѣрно самъ когда–нибудь участвовалъ въ представленiи ея на какой–нибудь солдатской сценѣ. У насъ, въ отдаленныхъ городахъ и губернiяхъ, дѣйствительно есть такiя театральныя пьесы, которыя казалось бы никому неизвѣстны, можетъ–быть нигдѣ никогда не напечатаны, но которыя сами собой откудова–то явились и составляютъ необходимую принадлежность всякаго народнаго театра въ извѣстной полосѣ Россiи. Кстати: я сказалъ «народнаго театра». Очень бы и очень хорошо было, еслибъ кто изъ нашихъ изыскателей занялся новыми и болѣе тщательными чѣмъ доселѣ изслѣдованiями о народномъ театрѣ, который есть, существуетъ и даже можетъ–быть не совсѣмъ ничтожный. Я вѣрить не хочу, чтобъ всe, что я потомъ видѣлъ у насъ, въ нашемъ острожномъ театрѣ, было выдумано нашими же арестантами. Тутъ необходима преемственность преданiя, разъ установленные прiемы и понятiя, переходящiе изъ рода въ родъ и по старой памяти. Искать ихъ надо у солдатъ, у фабричныхъ, въ фабричныхъ городахъ и даже по нѣкоторымъ незнакомымъ бѣднымъ городкамъ у мѣщанъ. Сохранились тоже они по деревнямъ и по губернскимъ городамъ между дворнями большихъ помѣщичьихъ домовъ. Я даже думаю, что многiя старинныя пьесы расплодились въ спискахъ по Россiи не иначе какъ черезъ помѣщицкую дворню. У прежнихъ старинныхъ помѣщиковъ и московскихъ баръ бывали собственные театры, составленные изъ крѣпостныхъ артистовъ. И вотъ въ этихъ–то театрахъ и получилось начало нашего народнаго драматическаго искуства, котораго признаки несомнѣнны. Чтоже касается до «Кедрила–обжоры», то, какъ ни желалось мнѣ, я ничего не могъ узнать о немъ предварительно, кромѣ того, что на сценѣ появляются злые духи и уносятъ Кедрила въ адъ. Но что такое значитъ Кедрилъ, и наконецъ почему Кедрилъ, а не Кириллъ? русское ли это, или иностранное происшествiе? — этого я никакъ не могъ добиться. Въ заключенiе объявлялось, что будетъ представляться «пантомима подъ музыку». Конечно все это было очень любопытно. Актеровъ было человѣкъ пятнадцать, — все бойкой и бравый народъ. Они гомозились про себя, дѣлали репетицiи, иногда за казармами, таились, прятались. Однимъ словомъ хотѣли удивить всѣхъ насъ чѣмъ–то необыкновеннымъ и неожиданнымъ.

Въ будни острогъ запирался рано, какъ только наступала ночь. Въ рождественскiй праздникъ сдѣлано было исключенiе: не запирали до самой вечерней зари. Эта льгота давалась собственно для театра. Впродолженiе праздника обыкновенно каждый день, передъ вечеромъ, посылали изъ острога съ покорнѣйшей просьбой къ караульному офицеру: «позволить театръ и не запирать подольше острога», прибавляя, что и вчера былъ театръ и долго не запирался, а безпорядковъ никакихъ не было. Караульный офицеръ разсуждалъ такъ: «безпорядковъ дѣйствительно вчера не было; а ужь какъ сами слово даютъ, что не будетъ и сегодня, значитъ сами за собой будутъ смотрѣть, а это всего крѣпче. Ктому же не позволь представленiя, такъ пожалуй (кто ихъ знаетъ? народъ каторжный!) нарочно что–нибудь напакостятъ со зла и караульныхъ подведутъ». Наконецъ и то: въ караулѣ стоять скучно, а тутъ театръ, да не просто солдатскiй, а арестантскiй, а арестанты народъ любопытный: весело будетъ посмотрѣть. А смотрѣть караульный офицеръ всегда въ правѣ.

Прiѣдетъ дежурный: «Гдѣ караульный офицеръ?» — «Пошолъ въ острогъ арестантовъ считать, казармы запирать», — отвѣтъ прямой и оправданiе прямое. Такимъ образомъ караульные офицеры каждый вечеръ въ продолженiе всего праздника позволяли театръ и не запирали казармъ вплоть до вечерней зари. Арестанты и прежде знали, что отъ караула не будетъ препятствiя, и были покойны.

Часу въ седьмомъ пришелъ за мной Петровъ, и мы вмѣстѣ отправились въ представленiе. Изъ нашей казармы отправились почти всѣ, кромѣ черниговскаго старовѣра и поляковъ. Поляки только въ самое послѣднее представленiе, четвертаго января, рѣшились побывать въ театрѣ, и то послѣ многихъ увѣренiй, что тамъ и хорошо, и весело, и безопасно. Брезгливость поляковъ нимало не раздражала каторжныхъ, а встрѣчены они были четвертаго января очень вѣжливо. Ихъ даже пропустили на лучшiя мѣста. Чтоже касается до черкесовъ и въ особенности Исая Ѳомича, то для нихъ нашъ театръ былъ истиннымъ наслажденiемъ. Исай Ѳомичъ каждый разъ давалъ по три копѣйки, а въ послѣднiй разъ положилъ на тарелку десять копѣекъ, и блаженство изображалось на лицѣ его. Актеры положили сбирать съ присутствующихъ, кто сколько дастъ, на расходы по театру и на свое собственное подкрѣпленiе. Петровъ увѣрялъ, что меня пустятъ на одно изъ первыхъ мѣстъ, какъ бы ни былъ набитъ биткомъ театръ, на томъ основанiи, что я, какъ богаче другихъ, вѣроятно и больше дамъ, а ктому же и толку больше ихняго знаю. Такъ и случилось. Но опишу первоначально залу и устройство театра.

Военная казарма наша, въ которой устроился театръ, была шаговъ въ пятнадцать длиною. Со двора вступали на крыльцо, съ крыльца въ сѣни, а изъ сѣней въ казарму. Эта длинная казарма, какъ уже и сказалъ я, была особаго устройства: нары тянулись въ ней по стѣнѣ, такъ что средина комнаты оставалась свободной. Половина комнаты, ближайшая отъ выхода съ крыльца, была отдана зрителямъ; другая же половина, которая сообщалась съ другой казармой, назначалась для самой сцены. Прежде всего меня поразила занавѣсь. Она тянулась шаговъ на десять

133

поперегъ всей казармы. Занавѣсь была такою роскошью, что дѣйствительно было чему подивиться. Кромѣ того она была расписана масляной краской: изображались деревья, бесѣдки, пруды и звѣзды. Составилась она изъ холста, стараго и новаго, кто сколько далъ и пожертвовалъ; изъ старыхъ арестантскихъ онучекъ и рубахъ, кое–какъ сшитыхъ въ одно большое полотнище, и наконецъ часть ея, на которую не хватило холста, была просто изъ бумаги, тоже выпрошенной по листочку въ разныхъ канцелярiяхъ и приказахъ. Наши же маляры, между которыми отличался и Брюловъ — А–въ, позаботились раскрасить и расписать ее. Эфектъ былъ удивительный. Такая роскошь радовала даже самыхъ угрюмыхъ и самыхъ щепетильныхъ арестантовъ, которые, какъ дошло до представленiя, оказались всѣ безъ исключенiя такими же дѣтьми, какъ и самые горячiе изъ нихъ и нетерпѣливые. Всѣ были очень довольны, даже хвастливо довольны. Освѣщенiе состояло изъ нѣсколькихъ сальныхъ свѣчекъ, разрѣзанныхъ на части. Передъ занавѣсью стояли двѣ скамейки изъ кухни, а передъ скамейками три–четыре стула, которые нашлись въ унтеръ–офицерской комнатѣ. Стулья назначались на случай, для самыхъ высшихъ лицъ офицерскаго званiя. Скамейки же для унтеръ–офицеровъ и инженерныхъ писарей, кондукторовъ и прочаго народа, хотя и начальствующаго, но не въ офицерскихъ чинахъ, на случай, еслибы они заглянули въ острогъ. Такъ и случилось: постороннiе посѣтители у насъ не переводились во весь праздникъ; иной вечеръ приходило больше, другой меньше, а въ послѣднее представленiе такъ ни одного мѣста на скамьяхъ не оставалось незанятымъ. И наконецъ, уже сзади скамeекъ, помѣщались арестанты, стоя, изъ уваженiя къ посѣтителямъ, безъ фуражекъ, въ курткахъ или въ полушубкахъ, не смотря на удушливый, парной воздухъ комнаты. Конечно мѣста для арестантовъ полагалось слишкомъ мало. Но кромѣ того, что одинъ буквально сидѣлъ на другомъ, особенно въ заднихъ рядахъ, заняты были еще нары, кулисы и наконецъ нашлись любители, постоянно ходившiе за театръ, въ другую казарму, и уже оттуда, изъ–за задней кулисы, высматривавшiе представленiе. Тѣснота въ первой половинѣ казармы была неестественная и равнялась можетъ–быть тѣснотѣ и давкѣ, которую я недавно еще видѣлъ въ банѣ. Дверь въ сѣни была отворена; въ сѣняхъ, въ которыхъ было двадцать градусовъ морозу, тоже толпился народъ. Насъ, меня и Петрова, тотчасъ же пропустили впередъ, почти къ самымъ скамейкамъ, гдѣ было гораздо виднѣе, чѣмъ въ заднихъ рядахъ. Во мнѣ отчасти видѣли цѣнителя, знатока, бывшаго и не въ такихъ театрахъ; видѣли, что Баклушинъ всe это время совѣтовался со мной и относился ко мнѣ съ уваженiемъ, мнѣ стало–быть теперь честь и мѣсто. Положимъ арестанты были народъ тщеславный и легкомысленный въ высшей степени, но всe это было напускное. Арестанты могли смѣяться надо мной, видя, что я плохой имъ помощникъ на работѣ. Алмазовъ могъ съ презрѣнiемъ смотрѣть на насъ, дворянъ, тщеславясь передъ нами своимъ умѣньемъ обжигать алебастръ. Но къ гоненiямъ и къ насмѣшкамъ ихъ надъ нами примѣшивалось и другое: мы когда–то были дворяне; мы принадлежали къ тому же сословiю, какъ и ихъ бывшiе господа, о которыхъ они не могли сохранить хорошей памяти. Но теперь, въ театрѣ, они посторонились передо мной. Они признавали, что въ этомъ я могу судить лучше ихъ, что я видалъ и знаю больше ихъ. Самые нерасположенные изъ нихъ ко мнѣ (я знаю это) желали теперь моей похвалы ихъ театру и безо всякаго самоуниженiя пустили меня на лучшее мѣсто. Я сужу теперь, припоминая тогдашнее мое впечатлѣнiе. Мнѣ тогда же показалось, — я помню это, — что въ ихъ справедливомъ судѣ надъ собой было вовсе не приниженiе, а чувство собственнаго достоинства. Высшая и самая рѣзкая характеристическая черта нашего народа, — это чувство справедливости и жажда ея. Пѣтушиной же замашки быть впереди во всѣхъ мѣстахъ и во что бы то ни стало, стоитъ ли, нѣтъ ли того человѣкъ, — этого въ народѣ нѣтъ. Стоитъ только снять наружную, наносную кору и посмотрѣть на самое зерно повнимательнѣе, поближе, безъ предразсудковъ — и иной увидитъ въ народѣ такiя вещи, о которыхъ и не предугадывалъ. Не многому могутъ научить народъ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, — напротивъ: сами они еще должны у него поучиться.

Петровъ наивно сказалъ мнѣ, когда мы только еще собирались въ театръ, что меня пустятъ впередъ и потому еще, что я дамъ больше денегъ. Положенной цѣны не было: всякой давалъ что могъ или что хотѣлъ. Почти всѣ положили что–нибудь, хоть по грошу, когда пошли сбирать на тарелку. Но если меня пустили впередъ, отчасти и за деньги, въ предположенiи, что я дамъ больше другихъ, то опять–таки сколько было въ этомъ чувства собственнаго достоинства! «Ты богаче меня и ступай впередъ, и хоть мы здѣсь всѣ равны, но ты положишь больше: слѣдственно такой посѣтитель, какъ ты, прiятнѣе для актеровъ, — тебѣ и первое мѣсто, потому–что всѣ мы здѣсь не за деньги, а изъ уваженiя, а слѣдственно сортировать себя мы должны уже сами». Сколько въ этомъ настоящей благородной гордости! Это не уваженiе къ деньгамъ, а уваженiе къ самому себѣ. Вообще же къ деньгамъ, къ богатству, въ острогѣ не было особеннаго уваженiя, особенно если смотрѣть на арестантовъ на всѣхъ безразлично, въ массѣ, въ артели. Я не помню даже ни одного изъ нихъ, серьозно унижавшагося изъ–за денегъ, еслибъ пришлось даже разсматривать ихъ и по–одиночкѣ. Были попрошайки, выпрашивавшiе и у меня. Но въ этомъ попрошайствѣ было больше шалости, плутовства, чѣмъ прямаго дѣла; было больше юмору, наивности.

134

Не знаю понятно ли я выражаюсь... Но я забылъ о театрѣ. Къ дѣлу.

До поднятiя занавѣса вся комната представляла странную и оживленную картину. Во–первыхъ толпа зрителей, сдавленная, сплюснутая, стиснутая со всѣхъ сторонъ, съ терпѣнiемъ и съ блаженствомъ въ лицѣ ожидающая начала представленiя. Въ заднихъ рядахъ люди, гомозящiеся одинъ на другаго. Многiе изъ нихъ принесли съ собой полѣнья съ кухни: установивъ кое–какъ у стѣнки толстое полѣно, человѣкъ взбирался на него ногами, обѣими руками упирался въ плеча впереди стоящаго и неизмѣняя положенiя, стоялъ такимъ образомъ часа два, совершенно довольный собою и своимъ мѣстомъ. Другiе укрѣплялись ногами на печи, на нижней приступкѣ, и точно также выстаивали всe время, опираясь на передовыхъ. Это было въ самыхъ заднихъ рядахъ у стѣны. Сбоку, взмостившись на нары стояла тоже сплошная толпа, надъ музыкантами. Тутъ были хорошiя мѣста. Человѣкъ пять взмостились на самую печь и лежа на ней смотрѣли внизъ. То–то блаженствовали! На подоконникахъ по другой стѣнѣ тоже гомозились цѣлыя толпы опоздавшихъ или ненашедшихъ хорошаго мѣста. Всѣ вели себя тихо и чинно. Всѣмъ хотѣлось себя выказать передъ господами и посѣтителями съ самой лучшей стороны. На всѣхъ лицахъ выражалось самое наивное ожиданiе. Всѣ лица были красныя и смоченыя потомъ, отъ жару и духоты. Что за странный отблескъ дѣтской радости, милаго, чистаго удовольствiя сiялъ на этихъ изборожденныхъ, клейменыхъ лбахъ и щекахъ, въ этихъ взглядахъ людей, доселѣ мрачныхъ и угрюмыхъ, въ этихъ глазахъ, сверкавшихъ иногда страшнымъ огнемъ! Всѣ были безъ шапокъ, и съ правой стороны всѣ головы представлялись мнѣ бритыми. Но вотъ на сценѣ слышится возня, суетня. Сейчасъ подымется занавѣсъ. Вотъ заигралъ оркестръ... Этотъ оркестръ стоитъ упоминанiя. Сбоку, по нарамъ размѣстилось человѣкъ восемь музыкантовъ: двѣ скрипки (одна была въ острогѣ, другую у кого–то заняли въ крѣпости, а артистъ нашелся и дома), три балалайки, — всѣ самодѣльщина, двѣ гитары, и бубенъ вмѣсто контрбаса. Скрипки только визжали и пилили, гитары были дрянныя, зато балалайки были неслыханныя. Проворство переборки струнъ пальцами рѣшительно равнялось самому ловкому фокусу. Игрались всe плясовые мотивы. Въ самыхъ плясовыхъ мѣстахъ балалаечники ударяли костями пальцевъ о деку балалайки; тонъ, вкусъ, исполненiе, обращенiе съ инструментами, характеръ передачи мотива, — всe это было свое, оригинальное, арестантское. Одинъ изъ гитаристовъ тоже великолѣпно зналъ свой инструментъ. Это былъ тотъ самый изъ дворянъ, который убилъ своего отца. Чтоже касается до бубна, то онъ просто дѣлалъ чудеса: то завертится на пальцѣ, то большимъ пальцемъ проведутъ по его кожѣ; то слышатся частые, звонкiе и однообразные удары, то вдругъ этотъ сильный, отчетливый звукъ какъ бы разсыпается горохомъ на безчисленное число маленькихъ, дребезжащихъ и шушуркающихъ звуковъ. Наконецъ появились еще двѣ гармонiи. Честное слово, — я до тѣхъ поръ не имѣлъ понятiя о томъ, что можно сдѣлать изъ простыхъ, простонародныхъ инструментовъ; согласiе звуковъ, сыгранность, а главное духъ, характеръ понятiя и передачи самой сущности мотива, были просто удивительные. Я въ первый разъ понялъ тогда совершенно, что именно есть безконечно–разгульнаго и удалаго въ разгульныхъ и удалыхъ русскихъ плясовыхъ пѣсняхъ. Наконецъ поднялась занавѣсь. Всѣ пошевелились, всѣ переступили съ одной ноги на другую, заднiе привстали на цыпочки; кто–то упалъ съ полѣна; всѣ до единаго раскрыли рты и уставили глаза, и полнѣйшее молчанiе воцарилось... Представленiе началось.

Подлѣ меня стоялъ Алей, въ группѣ своихъ братьевъ и всѣхъ остальныхъ черкесовъ. Они всѣ страстно привязались къ театру и ходили потомъ каждый вечеръ. Всѣ мусульмане, татары и проч., какъ замѣчалъ я не одинъ разъ, всегда страстные охотники до всякихъ зрѣлищъ. Подлѣ нихъ прикурнулъ и Исай Ѳомичъ, который казалось съ поднятiемъ занавѣса весь превратился въ слухъ, въ зрѣнiе и въ самое наивное, жадное ожиданiе чудесъ и наслажденiй. Даже жалко было бы, еслибъ онъ разочаровался въ своихъ ожиданiяхъ. Милое лицо Алея сiяло такою дѣтскою, прекрасною радостью, что признаюсь, мнѣ ужасно было весело на него смотрѣть и я, помню, невольно каждый разъ при какой нибудь смѣшной и ловкой выходкѣ актера, когда раздавался всеобщiй хохотъ, тотчасъ же оборачивался къ Алею и заглядывалъ въ его лицо. Онъ меня не видалъ; не до меня ему было! Очень недалеко отъ меня, съ лѣвой стороны стоялъ арестантъ, пожилой, всегда нахмуренный, всегда недовольный и ворчливый. Онъ тоже замѣтилъ Алея и, я видѣлъ, нѣсколько разъ съ полуулыбкой оборачивался поглядѣть на него: такъ онъ былъ милъ! «Алей Семенычъ» называлъ онъ его, не знаю зачѣмъ. Начали «Филаткой и Мирошкой». Филатка (Баклушинъ) былъ дѣйствительно великолѣпенъ. Онъ сыгралъ свою роль съ удивительною отчетливостью. Видно было, что онъ вдумывался въ каждую фразу, въ каждое движенiе свое. Каждому пустому слову, каждому жесту своему онъ умѣлъ придать смыслъ и значенiе, совершенно соотвѣтственное характеру своей роли. Прибавьте къ этому старанiю, къ этому изученiю удивительную, неподдѣльную веселость, простоту, безъискуственность, и вы, еслибъ видѣли Баклушина, сами согласились бы непремѣнно, что это настоящiй, прирожденный актеръ, съ большимъ талантомъ. Филатку я видѣлъ неразъ на московскомъ и петербургскомъ театрахъ, и положительно говорю — столичные актеры, игравшiе Филатку, оба играли хуже Баклушина. Въ сравненiи съ нимъ они были пейзане, а не настоящiе мужики. Имъ слишкомъ

135

хотѣлось представить мужика. Баклушина сверхъ того возбуждало соперничество: всѣмъ извѣстно было, что во второй пьесѣ роль Кедрила будетъ играть арестантъ Поцѣйкинъ, актеръ, котораго всѣ почему–то считали даровитѣе, лучше Баклушина, и Баклушинъ страдалъ отъ этого какъ ребенокъ. Сколько разъ приходилъ онъ ко мнѣ въ эти послѣднiе дни и изливалъ свои чувства. За два часа до представленiя его трясла лихорадка. Когда хохотали и кричали ему изъ толпы: «Лихо, Баклушинъ! ай да молодецъ!» — всe лицо его сiяло счастьемъ, настоящее вдохновенiе блистало въ глазахъ его. Сцена цалованiя съ Мирошкой, когда Филатка кричитъ ему предварительно: «утрись!» и самъ утирается, — вышла уморительно–смѣшна. Всѣ такъ и покатились со смѣху. Но всего занимательнѣе для меня были зрители; тутъ ужь всѣ были на распашку. Они отдавались своему удовольствiю беззавѣтно. Крики ободренiя раздавались все чаще и чаще. Вотъ одинъ подталкиваетъ товарища и наскоро сообщаетъ ему свои впечатлѣнiя; даже незаботясь и пожалуй невидя кто стоитъ подлѣ него; другой, при какой–нибудь смѣшной сценѣ, вдругъ съ восторгомъ оборачивается къ толпѣ, быстро оглядываетъ всѣхъ, какъ–бы вызывая всѣхъ смѣяться, машетъ рукой и тотчасъ же опять жадно обращается къ сценѣ. Третiй просто прищелкнетъ языкомъ и пальцами и не можетъ смирно устоять на мѣстѣ; а такъ какъ некуда идти, то только переминается съ ноги на ногу. Къ концу пьесы общее веселое настроенiе дошло до высшей степени. Я ничего не преувеличиваю. Представьте острогъ, кандалы, неволю, долгiе грустные годы впереди, жизнь однообразную, какъ водяная капель, въ хмурый, осеннiй день, — и вдругъ всѣмъ этимъ пригнетеннымъ и заключеннымъ позволили на часокъ развернуться, повеселиться, забыть тяжелый сонъ, устроить цѣлый театръ, да еще какъ устроить: на гордость и на удивленiе всему городу, — знай–дескать нашихъ, каковы арестанты! Ихъ конечно всe занимало, костюмы напримѣръ. Ужасно любопытно было для нихъ увидѣть напримѣръ такого–то Ваньку Отпѣтаго, али Нецвѣтаева, али Баклушина, совсѣмъ въ другомъ платьѣ, чѣмъ въ какомъ столько ужь лѣтъ ихъ каждый день видѣли. «Вѣдь арестантъ, тотъ же арестантъ, у самого кандалы побрякиваютъ, а вотъ выходитъ же теперь въ сюртукѣ, въ круглой шляпѣ, въ плащѣ — точно штатской! Усы себѣ придѣлалъ, волосы. Вонъ платочекъ красный изъ кармана вынулъ, обмахивается, барина представляетъ, точно самъ ни дать ни взять баринъ.» И всѣ въ восторгѣ. «Благодѣтельный помѣщикъ» вышелъ въ адъютантскомъ мундирѣ, правда очень старенькомъ, въ эполетахъ, въ фуражкѣ съ кокардочкой и произвелъ необыкновенный эфектъ. На эту роль было два охотника, и — повѣрятъ ли? — оба точно маленькiя дѣти ужасно поссорились другъ съ другомъ зато, кому играть: обоимъ хотѣлось показаться въ офицерскомъ мундирѣ съ аксельбантами! Ихъ ужь разнимали другiе актеры и присудили большинствомъ голосовъ отдать роль Нецвѣтаеву, не потому, чтобъ онъ былъ казистѣе и красивѣе другаго и такимъ образомъ лучше бы походилъ на барина, а потому, что Нецвѣтаевъ увѣрилъ всѣхъ, что онъ выйдетъ съ тросточкой и будетъ такъ ею помахивать и по землѣ чертить, какъ настоящiй баринъ и первѣйшiй франтъ, чего Ванькѣ Отпѣтому и не представить, потому настоящихъ господъ онъ никогда и не видывалъ. И дѣйствительно Нецвѣтаевъ, какъ вышелъ съ своей барыней передъ публику, только и дѣлалъ, что быстро и бѣгло чертилъ тоненькой камышевой тросточкой, которую откудова–то досталъ, по землѣ, вѣроятно считая въ этомъ признаки самой высшей господственности, крайняго щегольства и фешени. Вѣроятно когда–нибудь еще въ дѣтствѣ, будучи дворовымъ, босоногимъ мальчишкой, случилось ему увидать красиво–одѣтаго барина съ тросточкой и плѣниться его умѣньемъ вертѣть ею, и вотъ впечатлѣнiе навѣки и неизгладимо осталось въ душѣ его, такъ что теперь въ тридцать пять лѣтъ отъ роду припомнилось все какъ было, для полнаго плѣненiя и прельщенiя всего острога. Нецвѣтаевъ былъ до того углубленъ въ свое занятiе, что ужь и не смотрѣлъ ни на кого и никуда, даже говорилъ неподымая глазъ, и только и дѣлалъ, что слѣдилъ за своей тросточкой и за ея кончикомъ. Благодѣтельная помѣщица была тоже въ своемъ родѣ чрезвычайно замѣчательна: она явилась въ старомъ изношенномъ кисейномъ платьѣ, смотрѣвшемъ настоящей тряпкой, съ голыми руками и шеей, страшно набѣленымъ и нарумяненымъ лицомъ, въ спальномъ коленкоровомъ чепчикѣ, подвязанномъ у подбородка, съ зонтикомъ въ одной рукѣ и съ вѣеромъ изъ разрисованной бумаги въ другой, которымъ она безпрерывно обмахивалась. Залпъ хохоту встрѣтилъ барыню; да и сама барыня не выдержала и нѣсколько разъ принималась хохотать. Игралъ барыню арестантъ Ивановъ. Сироткинъ, переодѣтый дѣвушкой, былъ очень милъ. Куплеты тоже сошли хорошо. Однимъ словомъ пьеса кончилась къ самому полному и всеобщему удовольствiю. Критики не было, да и быть не могло.

Проиграли еще разъ увертюру: «Сѣни мои сѣни» и вновь поднялась занавѣсь. Это Кедрилъ. Кедрилъ что–то въ родѣ Донъ–Жуана; по крайней мѣрѣ и барина и слугу черти подъ конецъ пьесы уносятъ въ адъ. Давался цѣлый актъ, но это видно отрывокъ; начало и конецъ затеряны. Толку и смыслу нѣтъ ни малѣйшаго. Дѣйствiе происходитъ въ Россiи, гдѣ–то на постояломъ дворѣ. Трактирщикъ вводитъ въ комнату барина въ шинели и въ круглой исковерканной шляпѣ. За нимъ идетъ его слуга Кедрилъ съ чемоданомъ и съ завернутой въ синюю бумагу курицей. Кедрилъ въ полушубкѣ и въ лакейскомъ картузѣ. Онъ–то и есть обжора. Играетъ его арестантъ Поцѣйкинъ, соперникъ Баклушина; барина играетъ тотъ же Ивановъ, что

136

игралъ въ первой пьесѣ благодѣтельную помѣщицу. Трактирщикъ, Нецвѣтаевъ, предувѣдомляетъ, что въ комнатѣ водятся черти, и скрывается. Баринъ, мрачный и озабоченный, бормочетъ про себя, что онъ это давно зналъ и велитъ Кедрилу разложить вещи и приготовить ужинъ. Кедрилъ трусъ и обжора. Услышавъ о чертяхъ, онъ блѣднѣетъ и дрожитъ какъ листъ. Онъ бы убѣжалъ, но труситъ барина. Да сверхъ того ему и ѣсть хочется. Онъ сластолюбивъ, глупъ, хитеръ по–своему, трусъ, надуваетъ барина на каждомъ шагу и въ тоже время боится его. Это замѣчательный типъ слуги, въ которомъ какъ–то неясно и отдаленно сказываются черты Лепорелло, и дѣйствительно замѣчательно переданный. Поцѣйкинъ съ рѣшительнымъ талантомъ и, на мой взглядъ, актеръ еще лучше Баклушина. Я разумѣется, встрѣтясь на другой день съ Баклушинымъ, не высказалъ ему своего мнѣнiя вполнѣ: я бы слишкомъ огорчилъ его. Арестантъ, игравшiй барина, сыгралъ тоже не дурно. Вздоръ онъ несъ ужаснѣйшiй, ни на что не похожiй; но дикцiя была правильная, бойкая, жестъ соотвѣтственный. Покамѣстъ Кедрилъ возится съ чемоданами, баринъ ходитъ въ раздумьи по сценѣ и объявляетъ во всеуслышанiе, что въ нынѣшнiй вечеръ конецъ его странствованiямъ. Кедрилъ любопытно прислушивается, гримасничаетъ, говоритъ a parte* и смѣшитъ съ каждымъ словомъ зрителей. Ему не жаль барина; но онъ слышалъ о чертяхъ; ему хочется узнать, что это такое, и вотъ онъ вступаетъ въ разговоры и въ разспросы. Баринъ наконецъ объявляетъ ему, что когда–то въ какой–то бѣдѣ онъ обратился къ помощи ада и черти помогли ему, выручили; но что сегодня срокъ и можетъ–быть сегодня же они придутъ, по условiю, за душой его. Кедрилъ начинаетъ шибко трусить. Но баринъ не теряетъ духа и велитъ ему приготовить ужинъ. Услыша про ужинъ, Кедрилъ оживляется, вынимаетъ курицу, вынимаетъ вино, — и нѣтъ–нѣтъ, а самъ отщипнетъ отъ курицы и отвѣдаетъ. Публика хохочетъ. Вотъ скрыпнула дверь, вѣтеръ стучитъ ставнями; Кедрилъ дрожитъ и наскоро, почти безсознательно упрятываетъ въ ротъ огромный кусокъ курицы, который и проглотить не можетъ. Опять хохотъ. «Готово ли?» кричитъ баринъ, расхаживая по комнатѣ. — Сейчасъ, сударь... я вамъ... приготовлю, — говоритъ Кедрилъ, самъ садится за столъ и преспокойно начинаетъ уплетать барское кушанье. Публикѣ видимо любо проворство и хитрость слуги, и то, что баринъ въ дуракахъ. Надо признаться, что и Поцѣйкинъ стоилъ дѣйствительно похвалы. Слова: «сейчасъ, сударь, я вамъ приготовлю» онъ выговорилъ превосходно. Сѣвъ за столъ, онъ начинаетъ ѣсть съ жадностью и вздрагиваетъ съ каждымъ шагомъ барина, чтобъ тотъ не замѣтилъ его продѣлокъ; чуть тотъ повернется на мѣстѣ, онъ прячется подъ столъ и тащитъ съ собой курицу. Наконецъ онъ утоляетъ свой первый голодъ; пора подумать о баринѣ. — «Кедрилъ, скоро ли ты?» кричитъ баринъ. — Готово–съ! бойко отвѣчаетъ Кедрилъ, спохватившись, что барину почти ничего не останется. На тарелкѣ дѣйствительно лежитъ одна куриная ножка. Баринъ, мрачный и озабоченный, ничего не замѣчая, садится за столъ, а Кедрилъ съ салфеткой становится за его стуломъ. Каждое слово, каждый жестъ, каждая гримаса Кедрила, когда онъ, оборачиваясь къ публикѣ, киваетъ на простофилю–барина, встрѣчаются съ неудержимымъ хохотомъ зрителями. Но вотъ, только что баринъ принимается ѣсть, появляются черти. Тутъ ужь ничего понять нельзя, да и черти появляются какъ–то ужь слишкомъ не полюдски: въ боковой кулисѣ отворяется дверь и является что–то въ бѣломъ, а вмѣсто головы у него фонарь со свѣчей; другой фантомъ тоже съ фонаремъ на головѣ, въ рукахъ держитъ косу. Почему фонари, почему коса, почему черти въ бѣломъ? никто не можетъ объяснить себѣ. Впрочемъ объ этомъ никто незадумывается. Такъ ужь вѣрно тому и быть должно. Баринъ довольно храбро оборачивается къ чертямъ и кричитъ имъ, что онъ готовъ, чтобъ они брали его. Но Кедрилъ труситъ какъ заяцъ; онъ лѣзетъ подъ столъ, но не смотря на весь свой испугъ, не забываетъ захватить со стола бутылку. Черти на минуту скрываются; Кедрилъ вылѣзаетъ изъ–за стола; но только что баринъ принимается опять за курицу, какъ три чорта снова врываются въ комнату, подхватываютъ барина сзади и несутъ его въ преисподнюю. «Кедрилъ! спасай меня!» кричитъ баринъ. Но Кедрилу не до того. Онъ въ этотъ разъ и бутылку, и тарелку и даже хлѣбъ стащилъ подъ столъ. Но вотъ онъ теперь одинъ, чертей нѣтъ, барина тоже. Кедрилъ вылѣзаетъ, осматривается и улыбка озаряетъ лицо его. Онъ плутовски прищуривается, садится на барское мѣсто и, кивая публикѣ, говоритъ полушопотомъ:

— Ну, я теперь одинъ... безъ барина!…

Всѣ хохочутъ тому, что онъ безъ барина; но вотъ онъ еще прибавляетъ полушопотомъ, конфиденцiально обращаясь къ публикѣ, и все веселѣе и веселѣе подмигивая глазкомъ:

— Барина–то черти взяли!…

Восторгъ зрителей безпредѣльный! Кромѣ того, что барина черти взяли, это было такъ высказано, съ такимъ плутовствомъ, съ такой насмѣшливо–торжествующей гримасой, что дѣйствительно невозможно не аплодировать. Но недолго продолжается счастье Кедрила. Только–было онъ распорядился бутылкой, налилъ себѣ въ стаканъ и хотѣлъ пить, какъ вдругъ возвращаются черти, крадутся сзади на цыпочкахъ и цапъ–царапъ его подъ бока. Кедрилъ кричитъ во все горло; отъ трусости онъ не смѣетъ оборотиться. Защищаться тоже не можетъ: въ рукахъ бутылка и стаканъ, съ которыми онъ не въ силахъ разстаться. Разинувъ ротъ отъ ужаса, онъ съ полминуты сидитъ выпуча глаза на публику, съ такимъ уморительнымъ выраженiемъ трусливаго испуга, что

137

рѣшительно съ него можно было писать картину. Наконецъ его несутъ, уносятъ; бутылка съ нимъ, онъ болтаетъ ногами и кричитъ, кричитъ. Крики его раздаются еще за кулисами. Но занавѣсъ опускается и всѣ хохочутъ, всѣ въ восторгѣ... Оркестръ начинаетъ камаринскую.

Начинаютъ тихо, едва слышно, но мотивъ растетъ и растетъ, темпъ учащается, раздаются молодецкiя прищелкиванья по декамъ балалайки... Это камаринская во всемъ своемъ размахѣ, и право было бы хорошо, еслибъ Глинка хоть случайно услыхалъ ее у насъ въ острогѣ. Начинается пантомима подъ музыку. Камаринская не умолкаетъ во всe продолженiе пантомимы. Представлена внутренность избы. На сценѣ мельникъ и жена его. Мельникъ въ одномъ углу чинитъ сбрую, въ другомъ углу жена прядетъ ленъ. Жену играетъ Сироткинъ, мельника Нецвѣтаевъ.

Замѣчу, что наши декорацiи очень бѣдны. И въ этой, и въ предъидущей пьесѣ, и въ другихъ, вы болѣе дополняете собственнымъ воображенiемъ, чѣмъ видите глазами. Вмѣсто задней стѣны протянутъ какой–то коверъ или попона; сбоку какiя–то дрянныя ширмы. Лѣвая же сторона ничѣмъ не заставлена, такъ что видны нары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображенiемъ дѣйствительность, тѣмъ болѣе, что арестанты къ тому очень способны: «Сказано садъ, такъ и почитай за садъ, комната такъ комната, изба такъ изба, — всe равно и церемониться много нечего». Сироткинъ въ костюмѣ молодой бабенки очень милъ. Между зрителями раздается вполголоса нѣсколько комплиментовъ. Мельникъ кончаетъ работу, беретъ шапку, беретъ кнутъ, подходитъ къ женѣ и объясняетъ ей знаками, что ему надо идти, но что если безъ него жена кого приметъ, то... и онъ показываетъ на кнутъ. Жена слушаетъ и киваетъ головой. Этотъ кнутъ вѣроятно ей очень знакомъ: бабёнка отъ мужа погуливаетъ. Мужъ уходитъ. Только что онъ за дверь, жена грозитъ ему вслѣдъ кулакомъ. Но вотъ стучатъ; дверь отворяется и опять является сосѣдъ, тоже мельникъ, мужикъ въ кафтанѣ и съ бородой. Въ рукахъ у него подарокъ, красный платокъ. Бабенка смѣется; но только что сосѣдъ хочетъ обнять ее, какъ въ двери опять стукъ. Куда дѣваться? Она наскоро прячетъ его подъ столъ, а сама опять за веретено. Является другой обожатель: это писарь, въ военной формѣ. До сихъ поръ пантомима шла безукоризненно, жестъ былъ безошибочно правиленъ. Можно было даже удивляться, смотря на этихъ импровизированныхъ актеровъ и невольно подумать: сколько силъ и таланту погибаетъ у насъ на Руси иногда почти даромъ, въ неволѣ и въ тяжкой долѣ! Но арестантъ, игравшiй писаря, вѣроятно когда–то былъ на провинцiальномъ или домашнемъ театрѣ, и ему вообразилось, что наши актеры, всѣ до единаго, не понимаютъ дѣла и не такъ ходятъ, какъ слѣдуетъ ходить на сценѣ. И вотъ онъ выступаетъ какъ, говорятъ, выступали встарину на театрахъ классическiе герои: ступитъ длинный шагъ, и еще непридвинувъ другой ноги, вдругъ остановится, откинетъ назадъ весь корпусъ, голову, гордо поглядитъ кругомъ, и — ступитъ другой шагъ. Если такая ходьба была смѣшна въ классическихъ герояхъ, то въ военномъ писарѣ, въ комической сценѣ, еще смѣшнѣе. Но публика наша думала, что вѣроятно такъ тамъ и надо, и длинные шаги долговязаго писаря приняла какъ совершившiйся фактъ, безъ особенной критики. Едва только писарь успѣлъ выйти на средину сцены, какъ послышался еще стукъ: хозяйка опять переполошилась. Куда дѣвать писаря? Въ сундукъ, благо отпертъ. Писарь лѣзетъ въ сундукъ и бабенка его накрываетъ крышкой. На этотъ разъ является гость особенный, тоже влюбленный, но особаго свойства. Это браминъ и даже въ костюмѣ. Неудержимый хохотъ раздается между зрителями. Брамина играетъ арестантъ Кошкинъ и играетъ прекрасно. У него фигура браминская. Жестами объясняетъ онъ всю степень любви своей. Онъ приподымаетъ руки къ небу, потомъ прикладываетъ ихъ къ груди, къ сердцу; но только что онъ успѣлъ разнѣжиться, — раздается сильный ударъ въ дверь. По удару слышно, что это хозяинъ. Испуганная жена внѣ себя, браминъ мечется какъ угорѣлый и умоляетъ, чтобъ его спрятали. Наскоро она становитъ его за шкапъ, а сама, забывъ отпереть, бросается къ своей пряжѣ и прядетъ, прядетъ, не слыша стука въ дверь своего мужа, съ перепуга сучитъ нитку, которой у нея нѣтъ въ рукахъ, и вертитъ веретено, забывъ поднять его съ пола. Сироткинъ очень хорошо и удачно изобразилъ этотъ испугъ. Но хозяинъ выбиваетъ дверь ногою и съ кнутомъ въ рукѣ подходитъ къ женѣ. Онъ все замѣтилъ и подкараулилъ и прямо показываетъ ей пальцами, что у ней спрятаны трое. Затѣмъ ищетъ спрятанныхъ. Перваго находитъ сосѣда, и провожаетъ его тузанами изъ комнаты. Струсившiй писарь хотѣлъ было бѣжать, приподнялъ головой крышку и тѣмъ самъ себя выдалъ. Хозяинъ подстегиваетъ его кнутикомъ и на этотъ разъ влюбленный писарь прискакиваетъ вовсе не по–классически. Остается браминъ; хозяинъ долго ищетъ его, наконецъ находитъ въ углу за шкапомъ, вѣжливо откланивается ему и за бороду вытягиваетъ на средину сцены. Браминъ пробуетъ защищаться, кричитъ: «окаянный, окаянный!» (единственныя слова, сказанныя въ пантомимѣ), но мужъ не слушаетъ и расправляется по–свойски. Жена, видя, что дѣло доходитъ теперь до нея, бросаетъ пряжу, веретено и бѣжитъ изъ комнаты; донцо валится на землю, арестанты хохочутъ. Алей, неглядя на меня, теребитъ меня за руку и кричитъ мнѣ: «смотри! браминъ, браминъ!» а самъ устоять не можетъ отъ смѣху. Занавѣсъ падаетъ. Начинается другая сцена...

Но нечего описывать всѣхъ сценъ. Ихъ было

138

еще двѣ или три. Всѣ онѣ смѣшны и неподдѣльно веселы. Если сочинили ихъ не сами арестанты, то по крайней мѣрѣ въ каждую изъ нихъ положили своего. Почти каждый актеръ импровизировалъ отъ себя, такъ что въ слѣдующiе вечера, одинъ и тотъ же актеръ, одну и ту же роль игралъ нѣсколько иначе. Послѣдняя пантомима, фантастическаго свойства, заключилась балетомъ. Хоронился мертвецъ. Браминъ съ многочисленной прислугой дѣлаетъ надъ гробомъ разныя заклинанiя, но ничто не помогаетъ. Наконецъ раздается: «Солнце на закатѣ», мертвецъ оживаетъ и всѣ въ радости начинаютъ плясать. Браминъ пляшетъ вмѣстѣ съ мертвецомъ и пляшетъ совершенно особеннымъ образомъ, по–брамински. Тѣмъ и кончается театръ, до слѣдующаго вечера. Наши всѣ расходятся веселые, довольные, хвалятъ актеровъ, благодарятъ унтеръ–офицера. Ссоръ неслышно. Всѣ какъ–то непривычно довольны, даже какъ будто счастливы, и засыпаютъ не по всегдашнему, а почти съ спокойнымъ духомъ, — а съ чего бы кажется? А между–тѣмъ это не мечта моего воображенiя. Это правда, истина. Только немного позволили этимъ бѣднымъ людямъ пожить по–своему, повеселиться по–людски, прожить хоть часъ не по–острожному — и человѣкъ нравственно мѣняется, хотя бы то было на нѣсколько только минутъ... Но вотъ уже глубокая ночь. Я вздрагиваю и просыпаюсь случайно: старикъ всe еще молится на печкѣ, и промолится тамъ до самой зари; Алей тихо спитъ подлѣ меня. Я припоминаю, что и засыпая онъ еще смѣялся, толкуя вмѣстѣ съ братьями о театрѣ, и невольно засматриваюсь на его спокойное дѣтское лицо. Мало–по–малу я припоминаю всe: послѣднiй день, праздники, весь этотъ мѣсяцъ... въ испугѣ приподымаю голову и оглядываю спящихъ моихъ товарищей, при дрожащемъ тускломъ свѣтѣ шестериковой казенной свѣчи. Я смотрю на ихъ бѣдныя лица, на ихъ бѣдныя постели, на всю эту непроходимую голь и нищету, всматриваюсь — и точно мнѣ хочется увѣриться, что всe это не продолженiе безобразнаго сна, а дѣйствительная правда. Но это правда: вотъ слышится чей–то стонъ; кто–то тяжело откинулъ руку и брякнулъ цѣпями. Другой вздрогнулъ во снѣ и началъ говорить, а дѣдушка на печи молится за всѣхъ «православныхъ христiанъ» и слышно его мѣрное, тихое, протяжное: «Господи Iисусе Христе, помилуй насъ!…»

— Не навсегда же я здѣсь, а только вѣдь на нѣсколько лѣтъ! думаю я, и склоняю опять голову на подушку.

<139>

ЗАПИСКИ ИЗЪ МЕРТВАГО ДОМА.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

_______

XII.

ГОСПИТАЛЬ.

Вскорѣ послѣ праздниковъ я сдѣлался боленъ и отправился въ нашъ военный госпиталь. Онъ стоялъ особнякомъ, въ полуверстѣ отъ крѣпости. Это было длинное одноэтажное зданiе, окрашенное желтой краской. Лѣтомъ, когда происходили ремонтныя работы, на него выходило чрезвычайное количество вохры. На огромномъ дворѣ госпиталя помѣщались службы, дома для медицинскаго начальства и прочiя пригодныя постройки. Въ главномъ же корпусѣ располагались однѣ только палаты. Палатъ было много, но арестантскихъ всего только двѣ, всегда очень наполненныхъ, но особенно лѣтомъ, такъ что приходилось часто сдвигать кровати. Наполнялись наши палаты всякаго рода «несчастнымъ народомъ». Ходили туда наши, ходили разнаго рода военные подсудимые, содержавшiеся на разныхъ гаубтвахтахъ, рѣшеные, нерѣшеные и пересылочные; ходили и изъ исправительной роты, — страннаго заведенiя, въ которое отсылались провинившiеся и малонадежные солдатики изъ батальоновъ, для поправленiя своего поведенiя, и откуда, года черезъ два и больше, они обыкновенно выходили такими мерзавцами, какихъ на рѣдкость и встрѣтить. Заболѣвшiе изъ арестантовъ у насъ обыкновенно поутру объявляли о болѣзни своей унтеръ–офицеру. Ихъ тотчасъ же записывали въ книгу и съ этой книгой отсылали больнаго съ конвойнымъ въ батальонный лазаретъ. Тамъ докторъ предварительно свидѣтельствовалъ всѣхъ больныхъ изъ всѣхъ военныхъ командъ, расположенныхъ въ крѣпости, и кого находилъ дѣйствительно больнымъ, записывалъ въ госпиталь. Меня отмѣтили въ книгѣ, и во второмъ часу, когда уже всѣ наши отправились изъ острога на послѣобѣденную работу, я пошелъ въ госпиталь. Больной арестантъ обыкновенно бралъ съ собой сколько могъ денегъ, хлѣба, потому–что на тотъ день не могъ ожидать себѣ въ госпиталѣ порцiи, крошечную трубочку и кисетъ съ табакомъ, кремнемъ и огнивомъ. Эти послѣднiе предметы тщательно запрятывались въ сапоги. Я вступилъ въ ограду госпиталя не безъ нѣкотораго любопытства къ этой новой, незнакомой еще мнѣ варьяцiи нашего арестантскаго житья–бытья.

День былъ теплый, хмурый и грустный — одинъ изъ тѣхъ дней, когда такiя заведенiя, какъ госпиталь, принимаютъ особенно–дѣловой, тоскливый и кислый видъ. Мы съ конвойнымъ вошли въ прiемную, гдѣ стояли двѣ мѣдныя ванны и гдѣ уже дожидались двое больныхъ изъ подсудимыхъ, тоже съ конвойными. Вошелъ фельдшеръ, лѣниво и со властiю оглядѣлъ насъ и еще лѣнивѣе отправился доложить дежурному лекарю. Тотъ явился скоро; осмотрѣлъ, обошелся очень ласково и выдалъ намъ «скорбные листы», въ которыхъ были обозначены наши имена. Дальнѣйшее же росписанiе болѣзни, назначенiе лекарствъ, порцiи и проч. предоставлялось уже тому изъ ординаторовъ, который завѣдывалъ арестантскими палатами. Я уже и прежде слышалъ, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. «Отцовъ не надо!» — отвѣчали они мнѣ на мои распросы, когда я отправлялся въ больницу. Между тѣмъ мы переодѣлись. Платье и бѣлье, въ которомъ мы пришли, отъ насъ отобрали и одѣли насъ въ бѣлье госпитальное, да сверхъ того выдали намъ длинные чулки, туфли, колпаки и толстые суконные, бураго цвѣта халаты, подшитые не то холстомъ, не то какимъ–то пластыремъ. Однимъ словомъ халатъ былъ до послѣдней степени грязенъ; но оцѣнилъ я его вполнѣ уже на мѣстѣ. Затѣмъ насъ повели въ арестантскiя палаты, которыя были расположены въ концѣ длиннѣйшаго корридора, высокаго и чистаго. Наружная чистота вездѣ была очень удовлетворительна; все, что съ перваго раза бросалось въ глаза, такъ и лоснилось. Впрочемъ это могло мнѣ такъ показаться послѣ нашего острога. Двое подсудимыхъ пошли въ палату налѣво, я направо. У двери, замкнутой желѣзнымъ болтомъ, стоялъ часовой съ ружьемъ, подлѣ него подчасокъ. Младшiй унтеръ–офицеръ (изъ госпитальнаго караула) велѣлъ пропустить меня и я очутился въ длинной и узкой комнатѣ, по обѣимъ продольнымъ стѣнамъ которой стояли кровати, числомъ около двадцати двухъ, между которыми три–четыре еще были незаняты. Кровати были

140

деревянныя, окрашенныя зеленой краской, слишкомъ знакомыя всѣмъ и каждому у насъ на Руси, — тѣ самыя кровати, которыя по какому–то предопредѣленiю никакъ не могутъ быть безъ клоповъ. Я помѣстился въ углу, на той сторонѣ, гдѣ были окна.

Какъ уже и сказалъ я, тутъ были и наши арестанты, изъ острога. Нѣкоторые изъ нихъ уже знали меня или по–крайней мѣрѣ видѣли прежде. Гораздо болѣе было изъ подсудимыхъ и изъ исправительной роты. Трудно–больныхъ, т. е. невстававшихъ съ постели, было не такъ много. Другiе же, легко–больные или выздоравливавшiе, или сидѣли на койкахъ, или ходили взадъ и впередъ по комнатѣ, гдѣ между двумя рядами кроватей оставалось еще пространство, достаточное для прогулки. Въ палатѣ былъ чрезвычайно удушливый, больничный запахъ. Воздухъ былъ зараженъ разными непрiятными испаренiями и запахомъ лекарствъ, несмотря на то, что почти весь день въ углу топилась печка. На моей койкѣ былъ надѣтъ полосатый чехолъ. Я снялъ его. Подъ чехломъ оказалось суконное одѣяло, подшитое холстомъ, и толстое бѣлье слишкомъ сомнительной чистоты. Возлѣ койки стоялъ столикъ, на которомъ была кружка и оловянная чашка. Всe это для приличiя прикрывалось выданнымъ мнѣ маленькимъ полотенцемъ. Внизу столика была еще полка: тамъ сохранялись у пившихъ чай чайники, жбаны съ квасомъ и прочее; но пившихъ чай между больными было очень немного. Трубки же и кисеты, которые были почти у каждаго, неисключая даже и чахоточныхъ, прятались подъ койки. Докторъ и другiе изъ начальниковъ почти никогда ихъ не осматривали, а если и заставали кого съ трубкой, то дѣлали видъ, что не замѣчаютъ. Впрочемъ и больные были почти всегда осторожны и ходили курить къ печкѣ. Развѣ ужь ночью курили прямо съ кроватей; но ночью никто не обходилъ палатъ, кромѣ развѣ иногда офицера, начальника госпитальнаго караула.

До тѣхъ поръ я никогда не лежалъ ни въ какой больницѣ; все окружающее потому было для меня чрезвычайно ново. Я замѣтилъ, что возбуждаю нѣкоторое любопытство. Обо мнѣ уже слышали и оглядывали меня очень безцеремонно, даже съ оттѣнкомъ нѣкотораго превосходства, какъ оглядываютъ въ школахъ новичка или въ присутственныхъ мѣстахъ просителя. Справа подлѣ меня лежалъ одинъ подсудимый, писарь, незаконный сынъ одного отставнаго капитана. Онъ судился по фальшивымъ деньгамъ и лежалъ уже съ годъ, кажется ничѣмъ не больной, но увѣрявшiй докторовъ, что у него аневризмъ. Онъ достигъ цѣли: каторга и тѣлесное наказанье миновали его и онъ, еще годъ спустя, былъ отосланъ въ Т–къ, для содержанiя гдѣ–то при больницѣ. Это былъ плотный, коренастый парень лѣтъ двадцати восьми, большой плутъ и законникъ, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадѣянный малый, до болѣзни самолюбивый, пресерьезно увѣрившiй самого себя, что онъ честнѣйшiй и правдивѣйшiй человѣкъ въ свѣтѣ и даже вовсе ни въ чемъ невиноватый, и такъ и оставшiйся навсегда съ этой увѣренностью. Онъ первый заговорилъ со мною, съ любопытствомъ сталъ меня распрашивать и довольно подробно разсказалъ мнѣ о внѣшнихъ порядкахъ госпиталя, разумѣется прежде всего онъ заявилъ мнѣ, что онъ капитанскiй сынъ. Ему чрезвычайно хотѣлось казаться дворяниномъ или по крайней мѣрѣ «изъ благородныхъ». Вслѣдъ за нимъ подошелъ ко мнѣ одинъ больной изъ исправительной роты и началъ увѣрять, что онъ зналъ многихъ изъ прежде–сосланныхъ дворянъ, называя ихъ по имени и отчеству. Это былъ уже сѣдой солдатъ; на лицѣ его было написано, что онъ все вретъ. Звали его Чекуновъ. Онъ очевидно ко мнѣ подлизывался, вѣроятно подозрѣвая у меня деньги. Замѣтивъ у меня свертокъ съ чаемъ и сахаромъ, онъ тотчасъ же предложилъ свои услуги: достать чайникъ и заварить мнѣ чаю. Чайникъ мнѣ обѣщалъ прислать назавтра М–цкiй изъ острога, съ кѣмъ–нибудь изъ арестантовъ, ходившихъ въ госпиталь на работу. Но Чекуновъ обдѣлалъ всe дѣло. Онъ досталъ какой–то чугунокъ, даже чашку, вскипятилъ воду, заварилъ чаю, однимъ словомъ услуживалъ съ необыкновеннымъ усердiемъ, чѣмъ возбудилъ тотчасъ же въ одномъ изъ больныхъ нѣсколько ядовитыхъ насмѣшекъ на свой счетъ. Этотъ больной былъ чахоточный, лежавшiй напротивъ меня, по фамилiи Устьянцевъ, изъ подсудимыхъ солдатъ, тотъ самый, который, испугавшись наказанiя, выпилъ крышку вина, крѣпко настоявъ въ немъ табаку, и тѣмъ нажилъ себѣ чахотку; о немъ я уже упоминалъ какъ–то прежде. До сихъ поръ онъ лежалъ молча и трудно дыша, пристально и серьезно ко мнѣ приглядываясь и съ негодованiемъ слѣдя за Чекуновымъ. Необыкновенная, желчная серьозность придавала какой–то особенно комическiй оттѣнокъ его негодованiю. Наконецъ онъ не выдержалъ:

— Ишь, холопъ! Нашелъ барина! проговорилъ онъ съ разстановками и задыхающимся отъ безсилiя голосомъ. Онъ былъ уже въ послѣднихъ дняхъ своей жизни.

Чекуновъ съ негодованiемъ оборотился къ нему:

— Это кто холопъ? произнесъ онъ, презрительно глядя на Устьянцева.

— Ты холопъ! отвѣчалъ тотъ такимъ самоувѣреннымъ тономъ, какъ–будто имѣлъ полное право распекать Чекунова и даже былъ приставленъ къ нему для этой цѣли.

— Я холопъ?

— Ты и есть. Слышите, добрые люди, не вѣритъ! Удивляется!

— Да тебѣ–то что! Вишь они одни, какъ безъ рукъ. Безъ слуги непривычны, извѣстно. Почему не услужить, мохнорылый ты шутъ!

— Это кто мохнорылый?

— Ты мохнорылый.

— Я мохнорылый?

141

— Ты и есть!

— А ты красавецъ? У самого лицо какъ воронье яйцо... коли я мохнорылый.

— Мохнорылый и есть! Вѣдь ужь Богъ убилъ, лежалъ бы себѣ да помиралъ! Нѣтъ, туда–же сбираетъ! Ну чего сбираешь!

— Чего! Нѣтъ ужь я лучше сапогу поклонюсь, а не лаптю. Отецъ мой не кланялся и мнѣ не велѣлъ. Я... я...

Онъ было хотѣлъ продолжать, но страшно закашлялся на нѣсколько минутъ, выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный потъ выступилъ на узенькомъ лбу его. Кашель мѣшалъ ему, а то бы онъ все говорилъ; по глазамъ его видно было, какъ хотѣлось ему еще поругаться; но въ безсилiи, онъ только отмахивался рукою... такъ что Чекуновъ подконецъ ужь и позабылъ его.

Я почувствовалъ, что злость чахоточнаго направлена скорѣе на меня, чѣмъ на Чекунова. За желанiе Чекунова подслужиться и тѣмъ достать копѣйку никто бы не сталъ на него сердиться или смотрѣть на него съ особымъ презрѣнiемъ. Всякъ понималъ, что онъ это дѣлаетъ просто изъ–за денегъ. На этотъ счетъ простой народъ вовсе не такъ щепетиленъ и чутко умѣетъ различать дѣло. Устьянцеву не понравился собственно я, не понравился ему мой чай и то, что я и въ кандалахъ какъ баринъ, какъ будто не могу обойтись безъ прислуги, хотя я вовсе не звалъ и не желалъ никакой прислуги. Дѣйствительно мнѣ всегда хотѣлось всe дѣлать самому и даже я особенно желалъ, чтобъ и виду не подавать о себѣ, что я бѣлоручка, нѣженка, барствую. Въ этомъ отчасти состояло даже мое самолюбiе, если ужь къ слову сказать пришлось. Но вотъ, — и рѣшительно не понимаю какъ это всегда такъ случалось, — но я никогда не могъ отказаться отъ разныхъ услужниковъ и прислужниковъ, которые сами ко мнѣ навязывались и подъ конецъ овладѣвали мной совершенно, такъ что они по настоящему были моими господами, а я ихъ слугой; а по наружности и выходило какъ–то само собой, что я дѣйствительно баринъ, не могу обойтись безъ прислуги и барствую. Это конечно было мнѣ очень досадно. Но Устьянцевъ былъ чахоточный, раздражительный человѣкъ. Прочiе же изъ больныхъ соблюдали видъ равнодушiя, даже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ высокомѣрiя. Помню, всѣ были заняты однимъ особеннымъ обстоятельствомъ: изъ арестантскихъ разговоровъ я узналъ, что въ тотъ же вечеръ приведутъ къ намъ одного подсудимаго, котораго въ эту минуту наказываютъ шпицрутенами. Арестанты ждали новичка съ нѣкоторымъ любопытствомъ. Говорили впрочемъ, что наказанье будетъ легкое, — всего только пятьсотъ.

Понемногу я оглядѣлся кругомъ. Сколько я могъ замѣтить, дѣйствительно больные лежали здѣсь всe болѣе цынготною и глазною болѣзнями — мѣстными болѣзнями тамошняго края. Такихъ было въ палатѣ нѣсколько человѣкъ. Изъ другихъ, дѣйствительно больныхъ, лежали лихорадками, разными болячками, грудью. Здѣсь не такъ какъ въ другихъ палатахъ: здѣсь были собраны въ кучу всѣ болѣзни, даже венерическiя. Я сказалъ дѣйствительно больныхъ, потому что было нѣсколько и пришедшихъ такъ, безо всякой болѣзни, «отдохнуть». Доктора допускали такихъ охотно, изъ состраданiя, особенно когда было много пустыхъ кроватей. Содержанiе на гаубтвахтахъ и въ острогахъ казалось сравнительно съ госпитальнымъ до того плохо, что многiе арестанты съ удовольствiемъ приходили лежать, несмотря на спертый воздухъ и запертую палату. Были даже особенные любители лежанья и вообще госпитальнаго житья–бытья; всѣхъ болѣе впрочемъ изъ исправительной роты. Я съ любопытствомъ осматривалъ моихъ новыхъ товарищей, но помню, особенное любопытство тогда же возбудилъ во мнѣ одинъ, уже умиравшiй, изъ нашего острога, тоже чахоточный и тоже въ послѣднихъ дняхъ, лежавшiй черезъ кровать отъ Устьянцева и такимъ образомъ тоже почти противъ меня. Звали его Михайловъ; еще двѣ недѣли тому назадъ я видѣлъ его въ острогѣ. Онъ давно уже былъ боленъ и давно бы пора ему было идти лечиться; но онъ съ какимъ–то упорнымъ и совершенно ненужнымъ терпѣньемъ преодолѣвалъ себя, крѣпился и только на праздникахъ ушелъ въ госпиталь, чтобъ умереть въ три недѣли отъ ужасной чахотки; точно сгорѣлъ человѣкъ. Меня поразило теперь его страшно измѣнившееся лицо, — лицо, которое я изъ первыхъ замѣтилъ по вступленiи моемъ въ острогъ; оно мнѣ тогда какъ–то въ глаза кинулось. Подлѣ него лежалъ одинъ исправительный солдатъ, уже старый человѣкъ, страшный, и отвратительный неряха... Но впрочемъ не пересчитывать же всѣхъ больныхъ... Я вспомнилъ теперь и объ этомъ старикашкѣ единственно потому, что онъ произвелъ на меня тогда тоже нѣкоторое впечатлѣнiе и въ одну минуту успѣлъ дать мнѣ довольно полное понятiе о нѣкоторыхъ особенностяхъ арестантской палаты. У этого старичонки, помню, былъ тогда сильнѣйшiй насморкъ. Онъ все чихалъ и всю недѣлю потомъ чихалъ даже и во снѣ, какъ–то залпами, по пяти и по шести чиховъ за разъ, акуратно каждый разъ приговаривая: «Господи, далось же такое наказанье!» Въ ту минуту онъ сидѣлъ на постели и съ жадностью набивалъ себѣ носъ табакомъ изъ бумажнаго сверточка, чтобъ сильнѣе и акуратнѣе прочихаться. Чихалъ онъ въ бумажный платокъ, собственный, клѣтчатый, разъ сто мытый и до крайности полинялый, причемъ какъ–то особенно морщился его маленькiй носъ, слагаясь въ мелкiя, безчисленныя морщинки, и выставлялись осколки старыхъ, почернѣлыхъ зубовъ, вмѣстѣ съ красными, слюнявыми деснами. Прочихавшись, онъ тотчасъ же развертывалъ платокъ, внимательно разсматривалъ обильно накопившуюся въ немъ мокроту и немедленно смазывалъ ее на свой бурый, казенный халатъ, такъ

142

что вся мокрота оставалась на халатѣ, а платокъ только что развѣ оставался сыренекъ. Такъ онъ дѣлалъ всю недѣлю. Это копотливое, скряжническое сбереженiе собственнаго платка въ ущербъ казенному халату вовсе не возбуждало со стороны больныхъ никакого протеста, хотя кому нибудь изъ нихъ же послѣ него пришлось бы надѣть этотъ же самый халатъ. Но нашъ простой народъ не брезгливъ и негадливъ даже до странности. Меня же такъ и покоробило въ ту минуту, и я тотчасъ же съ омерзенiемъ и любопытствомъ невольно началъ осматривать только–что надѣтый мною халатъ. Тутъ я замѣтилъ, что онъ уже давно возбуждалъ мое вниманiе своимъ сильнымъ запахомъ; онъ успѣлъ уже на мнѣ нагрѣться и пахнулъ всe сильнѣе и сильнѣе лекарствами, пластырями и, какъ мнѣ казалось, какимъ–то гноемъ, что было немудрено, такъ какъ онъ съ незапамятныхъ лѣтъ не сходилъ съ плечъ больныхъ. Можетъ быть холщевую подкладку его на спинѣ и промывали когда нибудь; но навѣрно не знаю. Зато въ настоящее время эта подкладка была пропитана всѣми возможными непрiятными соками, примочками, пролившеюся водою изъ прорѣзанныхъ мушекъ и проч. Ктому же въ арестантскiя палаты очень часто являлись только что наказанные шпицрутенами, съ израненными спинами; ихъ лечили примочками, и потому халатъ, надѣвавшiйся прямо на мокрую рубашку, никакимъ образомъ не могъ не портиться: такъ все на немъ и оставалось. И все время мое въ острогѣ, всѣ эти нѣсколько лѣтъ, какъ только мнѣ случалось бывать въ госпиталѣ (а бывалъ я частенько), я каждый разъ съ боязливою недовѣрчивостью надѣвалъ халатъ. Особенно же не нравились мнѣ иногда встрѣчавшiяся въ этихъ халатахъ вши, крупныя и замѣчательно жирныя. Арестанты съ наслажденiемъ казнили ихъ, такъ что когда подъ толстымъ, неуклюжимъ арестантскимъ ногтемъ щелкнетъ бывало казненный звѣрь, то даже по лицу охотника можно было судить о степени полученнаго имъ удовлетворенiя. Очень тоже не любили у насъ клоповъ и тоже бывало подымались иногда всей палатой истреблять ихъ въ иной длинный, скучный зимнiй вечеръ. И хотя въ палатѣ, кромѣ тяжелаго запаху, снаружи всe было по возможности чисто, но внутренней, такъ сказать, подкладочной чистотой у насъ далеко не щеголяли. Больные привыкли къ этому и даже считали, что такъ и надо, да и самые порядки къ особенной чистотѣ не располагали. Но о порядкахъ я скажу послѣ...

Только что Чекуновъ подалъ мнѣ чай (мимоходомъ сказать на палатной водѣ, которая приносилась разомъ на цѣлые сутки и какъ–то слишкомъ скоро портилась въ нашемъ воздухѣ), отворилась съ нѣкоторымъ шумомъ дверь и за усиленнымъ конвоемъ введенъ былъ только–что наказанный шпицрутенами солдатикъ. Это было въ первый разъ, какъ я видѣлъ наказаннаго. Впослѣдствiи ихъ приводили часто, иныхъ даже приносили (слишкомъ ужь тяжело наказанныхъ), и каждый разъ это доставляло большое развлеченiе больнымъ. Встрѣчали у насъ таковаго обыкновенно съ усиленно строгимъ выраженiемъ лицъ и съ какою–то даже нѣсколько натянутою серьезностью. Впрочемъ прiемъ отчасти зависѣлъ и отъ степени важности преступленiя, а слѣдственно и отъ количества наказанiя. Очень больно битый и, по репутацiи, большой преступникъ, пользовался и большимъ уваженiемъ и большимъ вниманiемъ, чѣмъ какой нибудь бѣжавшiй рекрутикъ, вотъ какъ тотъ напримѣръ, котораго привели теперь. Но и въ томъ и въ другомъ случаѣ ни особенныхъ сожалѣнiй, ни какихъ нибудь особенно раздражительныхъ замѣчанiй не дѣлалось. Молча помогали несчастному и ухаживали за нимъ, особенно если онъ не могъ обойтись безъ помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдаютъ битаго въ опытныя и искусныя руки. Помощь обыкновенно была въ частой и необходимой перемѣнѣ смоченной въ холодной водѣ простыни или рубашки, которою одѣвали истерзанную спину, особенно если наказанный самъ уже былъ не въ силахъ наблюдать за собой, да кромѣ того въ ловкомъ выдергиванiи занозъ изъ болячекъ, которыя зачастую остаются въ спинѣ отъ сломавшихся объ нее палокъ. Послѣдняя операцiя обыкновенно очень бываетъ непрiятна больному. Но вообще меня всегда удивляла необыкновенная стойкость въ перенесенiи боли наказанными. Много я ихъ перевидалъ, иногда уже слишкомъ битыхъ, и почти ни одинъ изъ нихъ не стоналъ! Только лицо какъ будто всe измѣнится, поблѣднѣетъ; глаза горятъ; взглядъ разсѣянный, безпокойный, губы трясутся, такъ что бѣдняга нарочно прикусываетъ ихъ бывало чуть не до крови зубами. Вошедшiй солдатикъ былъ парень лѣтъ двадцати трехъ, крѣпкаго мускулистаго сложенiя, красиваго лица, высокiй, стройный, смуглотѣлый. Спина его была впрочемъ порядочно пообита. Сверху до самой поясницы всe его тѣло было обнажено; на плеча его была накинута мокрая простыня, отъ которой онъ дрожалъ всѣми членами какъ въ лихорадкѣ, и часа полтора ходилъ взадъ и впередъ по палатѣ. Я вглядывался въ его лицо: казалось онъ ни о чемъ не думалъ въ эту минуту, смотрѣлъ странно и дико, бѣглымъ взглядомъ, которому видимо тяжело было остановиться на чемъ нибудь внимательно. Мнѣ показалось, что онъ пристально посмотрѣлъ на мой чай. Чай былъ горячiй; паръ валилъ изъ чашки, а бѣднякъ иззябъ и дрожалъ, стуча зубъ объ зубъ. Я пригласилъ его выпить. Онъ молча и круто повернулъ ко мнѣ, взялъ чашку, выпилъ стоя и безъ сахару, причемъ очень торопился и какъ–то особенно старался не глядѣть на меня. Выпивъ все, онъ молча поставилъ чашку и даже не кивнувъ мнѣ головою, пошолъ опять сновать взадъ и впередъ по палатѣ. Но ему было не до словъ и не до киванiй. Чтоже касается до арестантовъ, то всѣ они сначала почему–то избѣгали всякаго

143

разговору съ наказаннымъ рекрутикомъ; напротивъ, помогши ему вначалѣ, они какъ будто сами старались потомъ необращать на него болѣе никакого вниманiя, можетъ быть желая какъ можно болѣе дать ему покоя и не докучать ему никакими дальнѣйшими допросами и «участiями», чѣмъ онъ кажется былъ совершенно доволенъ.

Между тѣмъ смерклось, зажгли ночникъ. У нѣкоторыхъ изъ арестантовъ оказались даже свои собственные подсвѣчники, впрочемъ очень не у многихъ. Наконецъ, уже послѣ вечерняго посѣщенiя доктора, вошолъ караульный унтеръ–офицеръ, сосчиталъ всѣхъ больныхъ, и палату заперли, внеся въ нее предварительно ночной ушатъ... Я съ удивленiемъ узналъ, что этотъ ушатъ останется здѣсь всю ночь, тогда какъ настоящее ретирадное мѣсто было тутъ же въ корридорѣ, всего только два шага отъ дверей. Но ужь таковъ былъ заведенный порядокъ. Днемъ арестанта еще выпускали изъ палаты, впрочемъ неболѣе какъ на одну минуту; ночью же ни подъ какимъ видомъ. Арестантскiя палаты не походили на обыкновенныя и больной арестантъ даже и въ болѣзни несъ свое наказанiе. Кѣмъ первоначально заведенъ былъ этотъ порядокъ — не знаю; знаю только, что настоящаго порядка въ этомъ не было никакого и что никогда вся безполезная сушь формалистики не выказывалась крупнѣе, какъ напримѣръ въ этомъ случаѣ. Порядокъ этотъ шелъ разумѣется не отъ докторовъ. Повторяю: арестанты не нахвалились своими лекарями, считали ихъ за отцовъ, уважали ихъ. Всякiй видѣлъ отъ нихъ себѣ ласку, слышалъ доброе слово; а арестантъ, отверженный всѣми, цѣнилъ это, потому–что видѣлъ неподдѣльность и искренность этого добраго слова и этой ласки. Она могла и не быть; съ лекарей никто бы не спросилъ, еслибъ они обращались иначе, то есть грубѣе и безчеловѣчнѣе: слѣдственно они были добры изъ настоящаго человѣколюбiя. И ужь разумѣется они понимали, что больному, кто бы онъ ни былъ, арестантъ ли, нѣтъ ли, нуженъ такой же напримѣръ свѣжiй воздухъ, какъ и всякому другому больному, даже самаго высшаго чина. Больные въ другихъ палатахъ, выздоравливающiе напримѣръ, могли свободно ходить по корридорамъ, задавать себѣ большой моцiонъ, дышать воздухомъ не на столько отравленнымъ, какъ воздухъ палатный, спертый и всегда необходимо наполненный удушливыми испаренiями. И страшно и гадко представить себѣ теперь, до какой же степени долженъ былъ отравляться этотъ и безъ того уже отравленный воздухъ по ночамъ у насъ, когда вносили этотъ ушатъ, при теплой температурѣ палаты и при извѣстныхъ болѣзняхъ, при которыхъ невозможно обойтись безъ выхода? Если я сказалъ теперь, что арестантъ и въ болѣзни несъ свое наказанiе, то разумѣется не предполагалъ и не предполагаю, что такой порядокъ устроенъ былъ именно только для одного наказанiя. Разумѣется, это была бы безсмысленная съ моей стороны клевета. Больныхъ уже нечего наказывать. А если такъ, то само собою разумѣется, что вѣроятно какая нибудь строгая, суровая необходимость принуждала начальство къ такой вредной по своимъ послѣдствiямъ мѣрѣ. Какая же? Но вотъ тѣмъ–то и досадно, что ничѣмъ другимъ нельзя хоть сколько нибудь объяснить необходимости этой мѣры и сверхъ того многихъ другихъ мѣръ, до того непонятныхъ, что не только объяснить, но даже предугадать объясненiе ихъ невозможно. Чѣмъ объяснить такую безполезную жестокость? Тѣмъ, видите ли, что арестантъ придетъ въ больницу нарочно притворившись больнымъ, обманетъ докторовъ, выйдетъ ночью въ сортиръ и, пользуясь темнотою, убѣжитъ! Серьозно доказывать всю нескладность такого разсужденiя почти невозможно. Куда убѣжитъ? какъ убѣжитъ? въ чемъ убѣжитъ? Днемъ выпускаются по одному; такъ же могло бы быть и ночью. У двери стоитъ часовой съ заряженнымъ ружьемъ. Ретирадное мѣсто буквально въ двухъ шагахъ отъ часоваго, но несмотря на то, туда сопровождаетъ больнаго подчасокъ и не спускаетъ съ него глазъ всe время. Тамъ только одно окно, по–зимнему съ двумя рамами и съ желѣзной рѣшоткой. Подъ окномъ же на дворѣ, у самыхъ оконъ арестантскихъ палатъ, тоже ходитъ всю ночь часовой. Чтобъ выдти въ окно, нужно выбить раму и рѣшотку. Ктожъ это позволитъ! Но положимъ, онъ убьетъ предварительно подчаска, такъ что тотъ и не пикнетъ, и никто того не услышитъ. Но допустивъ даже эту нелѣпость, нужно вѣдь все–таки ломать окно и рѣшетку. Замѣтьте, что тутъ же подлѣ часоваго спятъ палатные сторожа, а въ десяти шагахъ, у другой арестантской палаты, стоитъ другой часовой съ ружьемъ, возлѣ него другой подчасокъ и другiе сторожа. И куда бѣжать зимой въ чулкахъ, въ туфляхъ, въ больничномъ халатѣ и въ колпакѣ? А если такъ, если такъ мало опасности (т. е. по настоящему совершенно нѣтъ никакой), — для чего такое серьозное отягощенiе больныхъ можетъ быть въ послѣднiе дни и часы ихъ жизни, больныхъ, которымъ свѣжiй воздухъ еще нужнѣй, чѣмъ здоровымъ? Для чего? Я никогда не могъ понять этого...

Но если ужь спрошено разъ: «для чего», и такъ какъ ужь пришло къ слову, то не могу не вспомнить теперь и еще объ одномъ недоумѣнiи, столько лѣтъ торчавшемъ передо мной въ видѣ самаго загадочнаго факта, на который я тоже никакимъ образомъ не могъ подъискать отвѣта. Не могу не сказать объ этомъ хотя нѣсколькихъ словъ, прежде чѣмъ приступлю къ продолженiю моего описанiя. Я говорю о кандалахъ, отъ которыхъ не избавляетъ никакая болѣзнь рѣшеннаго каторжника. Даже чахоточные умирали на моихъ глазахъ въ кандалахъ. И между тѣмъ всѣ къ этому привыкли, всѣ считали это чѣмъ–то совершившимся, неотразимымъ. Врядъ ли даже и задумывался кто–нибудь объ этомъ, когда даже и изъ докторовъ никому и

144

въ умъ не пришло, во всѣ эти нѣсколько лѣтъ, хоть одинъ разъ походатайствовать у начальства о расковкѣ трудно–больнаго арестанта, особенно въ чахоткѣ. Положимъ, кандалы сами по себѣ не Богъ–знаетъ какая тягость. Вѣсу они бываютъ отъ восьми до двѣнадцати фунтовъ. Носить десять фунтовъ здоровому человѣку не отягчительно. Говорили мнѣ, впрочемъ, что отъ кандаловъ послѣ нѣсколькихъ лѣтъ начинаютъ будто бы ноги сохнуть. Не знаю, правда ли это, хотя впрочемъ тутъ есть нѣкоторая вѣроятность. Тягость, хоть и малая, хоть и въ десять фунтовъ, прицѣпленная къ ногѣ навсегда, все–таки ненормально увеличиваетъ вѣсъ члена и чрезъ долгое время можетъ оказать нѣкоторое вредное дѣйствiе... Но положимъ, что для здороваго все ничего. Такъ ли для больнаго? Положимъ, что и обыкновенному больному ничего. Но таково ли для трудно–больныхъ, таково ли, повторяю, для чахоточныхъ, у которыхъ и безъ того уже сохнутъ руки и ноги, такъ что всякая соломинка становится тяжела? И право, еслибъ медицинское начальство выхлопотало облегченiе хотя бы только однимъ чахоточнымъ, то ужь и это одно было бы истиннымъ и великимъ благодѣянiемъ. Положимъ, скажетъ кто–нибудь, что арестантъ злодѣй и недостоинъ благодѣянiй; но вѣдь неужели же усугублять наказанiе тому, кого уже и такъ коснулся перстъ Божiй? Да и повѣрить нельзя, чтобъ это дѣлалось для одного наказанiя. Чахоточный и по суду избавляется отъ наказанiя тѣлеснаго. Слѣдственно, тутъ опять–таки заключается какая–нибудь таинственная, важная мѣра, въ видахъ спасительной предосторожности. Но какая? — понять нельзя. Вѣдь нельзя же въ самомъ дѣлѣ бояться, что чахоточный убѣжитъ. Кому это придетъ въ голову, особенно имѣя въ виду извѣстную степень развитiя болѣзни? Прикинуться же чахоточнымъ, обмануть докторовъ, чтобъ убѣжать, — невозможно. Не такая болѣзнь; ее съ перваго взгляда видно. Да и кстати сказать: неужели заковываютъ человѣка въ ножныя кандалы для того только, чтобъ онъ не бѣжалъ, или чтобъ это помѣшало ему бѣжать? Совсѣмъ нѣтъ. Кандалы — одно шельмованiе, стыдъ и тягость, физическая и нравственная. Такъ по крайней мѣрѣ предполагается. Бѣжать же они никогда никому помѣшать не могутъ. Самый неумѣлый, самый неловкiй арестантъ сумѣетъ ихъ безъ большаго труда очень скоро подпилить или сбить заклепку камнемъ. Ножныя кандалы рѣшительно ни отъ чего не предостерегаютъ; а если такъ, если назначаются они рѣшеному каторжному только для одного наказанiя, то опять спрашиваю: неужели–жъ наказывать умирающаго?

И вотъ теперь, какъ я пишу это, ярко припоминается мнѣ одинъ умирающiй, чахоточный, тотъ самый Михайловъ, который лежалъ почти противъ меня, недалеко отъ Устьянцева, и который умеръ, помнится, на четвертый день по прибытiи моемъ въ палату. Можетъ быть, я и заговорилъ теперь о чахоточныхъ, невольно повторяя тѣ впечатлѣнiя и тѣ мысли, которыя тогда же пришли мнѣ въ голову по поводу этой смерти. Самого Михайлова, впрочемъ, я мало зналъ. Это былъ еще очень молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти, неболѣе, высокiй, тонкiй и чрезвычайно благообразной наружности. Онъ жилъ въ особомъ отдѣленiи и былъ до странности молчаливъ, всегда какъ–то тихо, какъ–то спокойно–грустный. Точно онъ «засыхалъ» въ острогѣ. Такъ по крайней мѣрѣ о немъ потомъ выражались арестанты, между которыми онъ оставилъ о себѣ хорошую память. Вспоминаю только, что у него были прекрасные глаза и право не знаю, почему онъ мнѣ такъ отчетливо вспоминается. Онъ умеръ часа въ три пополудни, въ морозный и ясный день. Помню, солнце такъ и пронизывало крѣпкими, косыми лучами зеленыя, слегка подмерзшiя стекла въ окнахъ нашей палаты. Цѣлый потокъ ихъ лился на несчастнаго. Умеръ онъ не въ памяти и тяжело, долго отходилъ, нѣсколько часовъ сряду. Еще съ утра глаза его уже начинали не узнавать подходившихъ къ нему. Его хотѣли какъ–нибудь облегчить, видѣли, что ему очень тяжело; дышалъ онъ трудно, глубоко, съ хрипѣнiемъ; грудь его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало. Онъ сбилъ съ себя одѣяло, всю одежду и наконецъ началъ срывать съ себя рубашку: даже и та казалась ему тяжелою. Ему помогли и сняли съ него и рубашку. Страшно было смотрѣть на это длинное–длинное тѣло, съ высохшими до кости ногами и руками, съ опавшимъ животомъ, съ поднятою грудью, съ ребрами, отчетливо рисовавшимися, точно у скелета. На всемъ тѣлѣ его остались одинъ только деревянный крестъ съ ладонкой и кандалы, въ которыя кажется онъ бы теперь могъ продѣть изсохшую ногу. За полчаса до смерти его, всѣ у насъ какъ–будто притихли, стали разговаривать чуть не шопотомъ. Кто ходилъ, — ступалъ какъ–то неслышно. Разговаривали межь собой мало, о вещахъ постороннихъ, изрѣдка только взглядывали на умиравшаго, который хрипѣлъ все болѣе и болѣе. Наконецъ онъ блуждающей и нетвердой рукой нащупалъ на груди свою ладонку и началъ рвать ее съ себя, точно и та была ему въ тягость, безпокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минутъ черезъ десять онъ умеръ. Стукнули въ дверь къ караульному, дали знать. Вошелъ сторожъ, тупо посмотрѣлъ на мертвеца и отправился къ фельдшеру. Фельдшеръ, молодой и добрый малый, немного излишне занятый своею наружностью, довольно впрочемъ счастливою, явился скоро; быстрыми шагами, ступая громко по притихшей палатѣ, подошелъ къ покойнику и съ какимъ–то особенно–развязнымъ видомъ, какъ–будто нарочно выдуманнымъ для этого случая, взялъ его за пульсъ, пощупалъ, махнулъ рукою и вышелъ. Тотчасъ же отправились дать знать караулу: преступникъ былъ важный, особаго отдѣленiя; его и за мертваго–то признать надо было съ особыми церемонiями. Въ ожиданiи

145

караульныхъ, кто–то изъ арестантовъ тихимъ голосомъ подалъ мысль, что нехудо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушалъ, молча подошелъ къ мертвецу и закрылъ глаза. Увидѣвъ тутъ же лежавшiй на подушкѣ крестъ, взялъ его, осмотрѣлъ и молча надѣлъ его опять Михайлову на шею; надѣлъ и перекрестился. Между тѣмъ, мертвое лицо костенѣло; лучъ свѣта игралъ на немъ; ротъ былъ полураскрытъ; два ряда бѣлыхъ, молодыхъ зубовъ сверкали изъ–подъ тонкихъ, прилипшихъ къ деснамъ губъ. Наконецъ вошелъ караульный унтеръ–офицеръ при тесакѣ и въ каскѣ, за нимъ два сторожа. Онъ подходилъ всe болѣе и болѣе замедляя шаги, съ недоумѣнiемъ посматривая на затихшихъ и со всѣхъ сторонъ сурово глядѣвшихъ на него арестантовъ. Подойдя на шагъ къ мертвецу, онъ остановился какъ вкопанный, точно оробѣлъ. Совершенно обнаженный, изсохшiй трупъ, въ однихъ кандалахъ, поразилъ его, и онъ вдругъ отстегнулъ чешую, снялъ каску, чего вовсе не требовалось, и широко перекрестился. Это было суровое, сѣдое, служилое лицо. Помню, въ это же самое мгновенье тутъ же стоялъ Чекуновъ, тоже сѣдой старикъ. Всe время онъ молча и пристально смотрѣлъ въ лицо унтеръ–офицера, прямо въ упоръ, и съ какимъ–то страннымъ вниманiемъ вглядывался въ каждый жестъ его. Но глаза ихъ встрѣтились и у Чекунова вдругъ отчего–то дрогнула нижняя губа. Онъ какъ–то странно скривилъ ее, оскалилъ зубы и быстро, точно нечаянно кивнувъ унтеръ–офицеру на мертвеца, проговорилъ:

— Тоже вѣдь мать была! и отошелъ прочь.

Помню, эти слова меня точно пронзили... И для чего онъ ихъ проговорилъ, и какъ пришли они ему въ голову? Но вотъ трупъ стали поднимать, подняли вмѣстѣ съ койкой; солома захрустѣла, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули объ полъ... Ихъ подобрали. Тѣло понесли. Вдругъ всѣ громко заговорили. Слышно было какъ унтеръ–офицеръ, уже въ корридорѣ, посылалъ кого–то за кузнецомъ. Слѣдовало расковать мертвеца…

Но я отступилъ отъ предмета...

XIII.

ПРОДОЛЖЕНIЕ.

Доктора обходили палаты поутру; часу въ одинадцатомъ являлись они у насъ всѣ вмѣстѣ, сопровождая главнаго доктора, а прежде нихъ часа за полтора, посѣщалъ палату нашъ ординаторъ. Въ то время у насъ былъ ординаторомъ одинъ молоденькiй лекарь, знающiй дѣло, ласковый, привѣтливый, котораго очень любили арестанты и находили въ немъ только одинъ недостатокъ: «слишкомъ ужь смиренъ». Въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ какъ–то неразговорчивъ, даже какъ–будто конфузился насъ, чуть не краснѣлъ, измѣнялъ порцiи чуть не по первой просьбѣ больныхъ и даже, кажется, готовъ былъ назначать имъ и лекарства по ихъ же просьбѣ. Впрочемъ, онъ былъ славный молодой человѣкъ. Надо признаться, много лекарей на Руси пользуются любовью и уваженiемъ простаго народа и это, сколько я замѣтилъ, совершенная правда. Знаю, что мои слова покажутся парадоксомъ, особенно, взявъ въ соображенiе всеобщее недовѣрiе всего русскаго простаго народа къ медицинѣ и къ заморскимъ лекарствамъ. Въ самомъ дѣлѣ, простолюдинъ скорѣе нѣсколько лѣтъ сряду, страдая самою тяжелою болѣзнiю, будетъ лечиться у знахарки или своими домашними, простонародными лекарствами (которыми отнюдь не надо пренебрегать), чѣмъ пойдетъ къ доктору или лежать въ госпиталѣ. Но кромѣ того, что тутъ есть одно чрезвычайно важное обстоятельство, совершенно неотносящееся къ медицинѣ, именно: всеобщее недовѣрiе всего простолюдья ко всему, что носитъ на себѣ печать административнаго, форменнаго; кромѣ того, народъ запуганъ и предубѣжденъ противъ госпиталей разными страхами, росказнями, нерѣдко нелѣпыми, но иногда имѣющими свое основанiе. Но главное его пугаютъ нѣмецкiе порядки госпиталя, чужiе люди кругомъ во все продолженiе болѣзни, строгости насчетъ ѣды, разсказы о настойчивой суровости фельдшеровъ и лекарей, о взрѣзыванiи и потрошенiи труповъ и проч. Къ тому же, разсуждаетъ народъ, господа лечить будутъ, потому что лекаря все–таки господа. Но при болѣе близкомъ знакомствѣ съ лекарями (хотя и не безъ исключенiй, но большею частiю), всѣ эти страхи исчезаютъ очень скоро, что, по моему мнѣнiю, прямо относится къ чести докторовъ нашихъ, преимущественно молодыхъ. Большая часть ихъ умѣютъ заслужить уваженiе и даже любовь простонародья. По крайней мѣрѣ я пишу о томъ, что самъ видѣлъ и испыталъ, неоднократно и во многихъ мѣстахъ, и не имѣю основанiй думать, чтобъ въ другихъ мѣстахъ слишкомъ часто поступалось иначе. Конечно, въ нѣкоторыхъ уголкахъ лекаря берутъ взятки, сильно пользуются отъ своихъ больницъ, почти пренебрегаютъ больными, даже забываютъ совсѣмъ медицину. Это еще есть; но я говорю про большинство или, лучше сказать, про тотъ духъ, про то направленiе, которое осуществляется теперь, въ наши дни, въ медицинѣ. Тѣже, отступники дѣла, волки въ овечьемъ стадѣ, чтобы ни представляли въ свое оправданiе, какъ бы ни оправдывались, напримѣръ, хоть средой, которая заѣла и ихъ въ свою очередь, всегда будутъ неправы, особенно, если при этомъ потеряли и человѣколюбiе. А человѣколюбiе, ласковость, братское состраданiе къ больному, иногда нужнѣе ему всѣхъ лекарствъ. Пора бы намъ перестать апатически жаловаться на среду, что она насъ заѣла. Это положимъ правда, что она многое въ насъ заѣдаетъ, да не все же, и часто иной хитрый и понимающiй дѣло плутъ, преловко прикрываетъ и оправдываетъ

146

влiянiемъ этой среды не одну свою слабость, а нерѣдко и просто подлость, особенно, если умѣетъ красно говорить или писать. Впрочемъ, я опять отбился отъ темы; я хотѣлъ только сказать, что простой народъ недовѣрчивъ и враждебенъ болѣе къ администрацiи медицинской, а не къ лекарямъ. Узнавъ каковы они на дѣлѣ, онъ быстро теряетъ многiя изъ своихъ предубѣжденiй. Прочая же обстановка нашихъ лечебницъ до сихъ поръ во многомъ не соотвѣтствуетъ духу народа, до сихъ поръ враждебна своими порядками привычкамъ нашего простолюдья и не въ состоянiи прiобрѣсти полнаго довѣрiя и уваженiя народнаго. Такъ мнѣ по крайней мѣрѣ кажется изъ нѣкоторыхъ моихъ собственныхъ впечатлѣнiй.

Нашъ ординаторъ обыкновенно останавливался передъ каждымъ больнымъ, серьезно и чрезвычайно внимательно осматривалъ его и опрашивалъ, назначалъ лекарства, порцiи. Иногда онъ и самъ замѣчалъ, что больной ничѣмъ не болѣнъ; но такъ какъ арестантъ пришелъ отдохнуть отъ работы или полежать на тюфякѣ, вмѣсто голыхъ досокъ и наконецъ все–таки въ теплой комнатѣ, а не въ сырой кордегардiи, гдѣ въ тѣснотѣ содержатся густыя кучи блѣдныхъ и испитыхъ подсудимыхъ (подсудимые у насъ почти всегда, на всей Руси, блѣдные и испитые, — признакъ что ихъ содержанiе и душевное состоянiе почти всегда тяжелѣе, чѣмъ у рѣшенныхъ), то нашъ ординаторъ спокойно записывалъ имъ какую–нибудь fеbris саtаrhаlis* и оставлялъ лежать иногда даже на недѣлю. Надъ этой fеbris саtаrhаlis всѣ смѣялись у насъ. Знали очень хорошо что это, принятая у насъ, по какому то обоюдному согласiю между докторомъ и больнымъ формула для обозначенiя притворной болѣзни; «запасныя колотья» какъ переводили сами арестанты fеbris саtаrhаlis. Иногда больной злоупотреблялъ мягкосердiемъ лекаря и продолжалъ лежать до тѣхъ поръ пока его не выгоняли силой. Тогда нужно было посмотрѣть на нашего ординатора: онъ какъ–будто робѣлъ, какъ–будто стыдился прямо сказать больному, чтобъ онъ выздоравливалъ и скорѣе бы просился на выписку, хотя и имѣлъ полное право, просто–запросто, безо всякихъ разговоровъ и умасливанiй выписать его, написавъ ему въ скорбномъ листѣ sаnаt еst**. Онъ сначала намекалъ ему, потомъ какъ бы упрашивалъ: «Не пора ли, дескать? вѣдь ужь ты почти здоровъ, въ палатѣ тѣсно и проч. и проч.» до тѣхъ поръ пока больному самому становилось совѣстно и онъ самъ наконецъ просился на выписку. Старшiй докторъ, хоть былъ и человѣколюбивый и честный человѣкъ (его тоже очень любили больные), но былъ несравненно суровѣе, рѣшительнѣе ординатора, даже при случаѣ выказывалъ суровую строгость и за это его у насъ какъ–то особенно уважали. Онъ являлся въ сопровожденiи всѣхъ госпитальныхъ лекарей, послѣ ординатора, тоже свидѣтельствовалъ каждаго по одиночкѣ, особенно останавливался надъ трудными больными, всегда умѣлъ сказать имъ доброе ободрительное, часто даже задушевное слово и вообще производилъ хорошее впечатлѣнiе. Пришедшихъ съ запасными колотьями онъ никогда не отвергалъ и не отсылалъ назадъ; но если больной самъ упорствовалъ, то просто запросто выписывалъ его: «Ну чтожъ, братъ, полежалъ довольно, отдохнулъ, ступай, надо честь знать.» Упорствовали обыкновенно или лѣнивые до работъ, особенно въ рабочее, лѣтнее время, или изъ подсудимыхъ ожидавшихъ себѣ наказанiя. Помню съ однимъ изъ такихъ употреблена была особенная строгость, жестокость даже, чтобъ склонить его къ выпискѣ. Пришолъ онъ съ глазною болѣзнiю; глаза красные, жалуется на сильную колючую боль въ глазахъ. Его стали лечить мушками, пiявками, брызгами въ глаза какой–то разъѣдающей жидкостью и проч., но болѣзнь все–таки не проходила, глаза не очищались. Мало–помалу догадались доктора, что болѣзнь притворная: воспаленiе постоянно небольшое, хуже не дѣлается, да и не вылечивается, всe въ одномъ положенiи, случай подозрительный. Арестанты всѣ давно уже знали, что онъ притворяется и людей обманываетъ, хотя онъ самъ и не признавался въ этомъ. Это былъ молодой парень, даже красивый собой, но производившiй какое–то непрiятное впечатлѣнiе на всѣхъ насъ: скрытный, подозрительный, нахмуренный, ни съ кѣмъ не говоритъ, глядитъ изподлобья, отъ всѣхъ таится, точно всѣхъ подозрѣваетъ. Я помню — инымъ даже приходило въ голову, чтобъ онъ не сдѣлалъ чего–нибудь. Онъ былъ солдатъ, сильно проворовался, былъ уличенъ, и ему выходили тысяча палокъ и арестантскiя роты. Чтобъ отдалить минуту наказанiя, какъ я уже упоминалъ прежде, рѣшаются иногда подсудимые на страшныя выходки: пырнетъ ножомъ наканунѣ казни кого–нибудь изъ начальства, али своего же брата арестанта, его и судятъ по новому и отдаляется наказанiе еще мѣсяца на два и цѣль его достигается. Ему нужды нѣтъ до того, что его будутъ наказывать черезъ два же мѣсяца вдвое, втрое суровѣе; только бы теперь–то отдалить грозную минуту хоть на нѣсколько дней, а тамъ чтобы ни было — до того бываетъ иногда силенъ упадокъ духа въ этихъ несчастныхъ. У насъ иные уже шептались промежъ себя, чтобъ остерегаться его; пожалуй зарѣжетъ кого–нибудь ночью. Впрочемъ такъ только говорили, а особенныхъ предосторожностей никакихъ не брали, даже тѣ, у которыхъ койки приходились съ нимъ рядомъ. Видѣли впрочемъ, что онъ по ночамъ растираетъ глаза известкой со щекатурки и чѣмъ–то еще другимъ, чтобъ къ утру они опять стали красные. Наконецъ главный докторъ погрозилъ ему заволокой. Въ упорной глазной болѣзни, продолжающейся долго и когда уже всѣ медицинскiя средства бываютъ испытаны, чтобъ спасти зрѣнiе, доктора рѣшаются на сильное и мучительное средство: ставятъ больному заволоку, точно лошади. Но бѣднякъ и тутъ не согласился выздоровѣть. Что за

147

упрямый былъ это характеръ, или ужь слишкомъ трусливый: вѣдь заволока была хоть и не такъ какъ палки, но тоже очень мучительна. Больному собираютъ сзади на шеѣ кожу рукой, сколько можно захватить, протыкаютъ все захваченное тѣло ножомъ, отчего происходитъ широкая и длинная рана по всему затылку, и продѣваютъ въ эту рану холстинную тесемку довольно широкую, почти въ палецъ; потомъ каждый день, въ опредѣленный часъ, эту тесемку передергиваютъ въ ранѣ, такъ что какъ–будто вновь ее разрѣзаютъ, чтобъ рана вѣчно гноилась и не заживала. Бѣднякъ переносилъ, впрочемъ съ ужасными мученiями, и эту пытку упорно нѣсколько дней, и наконецъ только согласился выписаться. Глаза его въ одинъ день стали совершенно здоровые и, какъ только зажила его шея, онъ отправился на гауптвахту, чтобъ на завтра же выйти опять на тысячу палокъ.

Конечно, тяжела минута передъ наказанiемъ, тяжела до того, что можетъ–быть я грѣшу, называя этотъ страхъ малодушiемъ и трусостiю. Стало–быть тяжело, когда подвергаются двойному, тройному наказанiю, только бы не сейчасъ оно исполнилось. Я упоминалъ впрочемъ и о такихъ, которые сами просились скорѣе на выписку еще съ незажившей отъ первыхъ палокъ спиной, чтобъ выходить остальные удары и окончательно выйти изъ–подъ суда; а содержанiе подъ судомъ, на гауптвахтѣ конечно для всѣхъ несравненно хуже каторги. Но кромѣ разницы темпераментовъ, большую роль играетъ въ рѣшимости и безстрашiи нѣкоторыхъ закоренѣлая привычка къ ударамъ и къ наказанiю. Многократно битый какъ–то укрѣпляется духомъ и спиной и смотритъ наконецъ на наказанiе скептически, почти какъ на малое неудобство, и уже не боится его. Говоря вообще, это вѣрно. Одинъ нашъ арестантикъ, изъ особаго отдѣленiя, крещеный калмыкъ, Александръ или Александра, какъ звали его у насъ, странный малый, плутоватый, безстрашный и въ тоже время очень добродушный, разсказывалъ мнѣ какъ онъ выходилъ свои четыре тысячи, разсказывалъ смѣясь и шутя, но тутъ же клялся пресерьезно, что еслибъ съ дѣтства, съ самаго нѣжнаго, перваго своего дѣтства онъ не выросъ подъ плетью, отъ которой буквально всю жизнь его въ своей ордѣ не сходили рубцы съ его спины, то онъ бы ни зачто не вынесъ этихъ четырехъ тысячъ. Разсказывая, онъ какъ–будто благословлялъ это воспитанiе подъ плетью. «Меня за всe били, Александръ Петровичъ, говорилъ онъ мнѣ разъ, сидя на моей койкѣ, подъ вечеръ, передъ огнями, за все про все, за–что ни попало, били лѣтъ пятнадцать сряду, съ самаго того дня, какъ себя помнить началъ, каждый день по нѣскольку разъ; не билъ кто не хотѣлъ; такъ что я подъ конецъ ужь совсѣмъ привыкъ». Какъ онъ попалъ въ солдаты не знаю; не помню; впрочемъ, можетъ онъ и разсказывалъ; это былъ всегдашнiй бѣгунъ и бродяга. Только помню его разсказъ о томъ, какъ онъ ужасно струсилъ, когда его приговорили къ четыремъ тысячамъ, за убiйство начальника. «Я зналъ, что меня будутъ наказывать строго и что можетъ изъ–подъ палокъ не выпустятъ, и хоть я и привыкъ къ плетямъ, да вѣдь четыре тысячи палокъ, — шутка да еще всe начальство озлилось! Зналъ я, навѣрно зналъ, что не пройдетъ даромъ, не выхожу; не выпустятъ изъ–подъ палокъ. Я сначала попробовалъ было окреститься, думаю, авось простятъ, и хоть мнѣ свои же тогда говорили, что ничего изъ этого не выйдетъ, не простятъ, да думаю: все–таки попробую, все–таки имъ жальче будетъ крещенаго–то. Меня и въ самомъ дѣлѣ окрестили и при святомъ крещенiи нарекли Александромъ; ну а палки все–таки палками остались; хоть бы одну простили; даже обидно мнѣ стало. Я и думаю про себя: постой же я васъ всѣхъ и взаправду надую. И вѣдь что вы думаете, Александръ Петровичъ, надулъ! Я ужасно умѣлъ хорошо мертвымъ представиться, то–есть не то, чтобы совсѣмъ мертвымъ, а вотъ–вотъ сей–часъ душа вонъ изъ тѣла уйдетъ. Повели меня; ведутъ одну тысячу: жжетъ, кричу; ведутъ другую, ну, думаю, конецъ мой идетъ, изъ ума совсѣмъ вышибли, ноги подламываются; я грохъ объ землю: глаза у меня стали мертвые, лицо синее, дыханiя нѣтъ, у рта пѣна. Подошелъ лекарь: сейчасъ, говоритъ, умретъ. Понесли меня въ госпиталь, а я тотчасъ ожилъ. Такъ меня еще два раза потомъ выводили, и ужь злились они, очень на меня злились, а я ихъ еще два раза надулъ; третью тысячу только одну прошолъ, обмеръ, а какъ пошелъ четвертую, такъ каждый ударъ какъ ножомъ по сердцу проходилъ, каждый ударъ за три удара шелъ, такъ больно били! Остервенились на меня. Эта–то вотъ скаредная послѣдняя тысяча (чтобъ ее!…) всѣхъ трехъ первыхъ стоила, и кабы не умеръ я передъ самымъ концомъ (всего палокъ двѣсти только оставалось), забили бы тутъ же на смерть, ну да и я не далъ себя въ обиду: опять надулъ и опять обмеръ; опять повѣрили, да и какъ не повѣрить, лекарь вѣритъ, такъ что на двухъ стахъ–то послѣднихъ, хоть изо всей злости били потомъ, такъ били, что въ другой разъ двѣ тысячи легче, да нѣтъ, носъ утри, не забили, а отчего не забили? А всe тоже потому, что съиздѣтства подъ плетью росъ. Оттого и живъ до сегодня. Охъ били–то меня били на моемъ вѣку! прибавилъ онъ въ концѣ разсказа, какъ бы въ грустномъ раздумьи, какъ бы силясь припомнить и пересчитать, сколько разъ его били. «Да нѣтъ, прибавилъ онъ, перебивая минутное молчанiе, и не пересчитать сколько били; да и куды перечесть! Счету такого не хватитъ». Онъ взглянулъ на меня и разсмѣялся, но такъ добродушно, что я самъ не могъ не улыбнуться ему въ отвѣтъ. «Знаете ли, Александръ Петровичъ, я вѣдь и теперь, коли сонъ ночью вижу, такъ непремѣнно, — что меня бьютъ; другихъ и сновъ у меня не бываетъ». Онъ дѣйствительно часто кричалъ по ночамъ и кричалъ

148

бывало во все горло, такъ что его тотчасъ будили толчками арестанты: «Ну что, чортъ, кричишь!» Былъ онъ парень здоровый, невысокаго росту, вертлявый и веселый, лѣтъ сорока пяти, жилъ со всѣми ладно, и хоть очень любилъ воровать и очень часто бывалъ у насъ битъ за это, но вѣдь ктожъ у насъ не проворовывался, и ктожъ у насъ не былъ битъ за это?

Прибавлю къ этому одно: удивлялся я всегда тому необыкновенному добродушiю, тому беззлобiю, съ которымъ разсказывали всѣ эти битые о томъ, какъ ихъ били и о тѣхъ, кто ихъ билъ. Часто ни малѣйшаго даже оттѣнка злобы или ненависти не слышалось въ такомъ разсказѣ, отъ котораго у меня подчасъ подымалось сердце и начинало крѣпко и сильно стучать. А они бывало разсказываютъ и смѣются какъ дѣти. Вотъ М–цкiй, напримѣръ, разсказывалъ мнѣ о своемъ наказанiи; онъ былъ не дворянинъ, и прошелъ пятьсотъ. Я узналъ объ этомъ отъ другихъ и самъ спросилъ его: правда ли это и какъ это было? Онъ отвѣтилъ какъ–то коротко, какъ–будто съ какою–то внутреннею болью, точно стараясь не глядѣть на меня, и лицо его покраснѣло; черезъ полминуты онъ посмотрѣлъ на меня и въ глазахъ его засверкалъ огонь ненависти, а губы затряслись отъ негодованiя. Я почувствовалъ, что онъ никогда не могъ забыть этой страницы изъ своего прошедшаго. Но наши, почти всѣ (не ручаюсь, чтобъ не было исключенiй), смотрѣли на это совсѣмъ иначе. Не можетъ–быть, думалъ я иногда, чтобъ они считали себя совсѣмъ виновными и достойными казни, особенно когда согрѣшили не противъ своихъ, а противъ начальства. Большинство изъ нихъ совсѣмъ себя не винило. Я сказалъ уже, что угрызенiй совѣсти я не замѣчалъ, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда преступленiе было противъ своего же общества. О преступленiяхъ противъ начальства и говорить нечего. Казалось мнѣ иногда, что въ этомъ послѣднемъ случаѣ былъ свой особенный, такъ–сказать, какой–то практическiй или лучше, фактическiй взглядъ на дѣло. Принималась во вниманiе судьба, неотразимость факта и не то что обдуманно какъ–нибудь, а такъ ужь, безсознательно, какъ вѣра какая–нибудь. Арестантъ, напримѣръ, хоть и всегда наклоненъ чувствовать себя правымъ, въ преступленiяхъ противъ начальства, такъ что и самый вопросъ объ этомъ для него не мыслимъ, но все–таки онъ практически сознавалъ, что начальство смотритъ на его преступленiе совсѣмъ инымъ взглядомъ, а стало–быть, онъ и долженъ быть наказанъ и квиты. Тутъ борьба обоюдная. Преступникъ знаетъ притомъ и не сомнѣвается, что онъ оправданъ судомъ своей родной среды, своего же простонародья, которое никогда, онъ опять–таки знаетъ это, его окончательно не осудитъ, а большею частiю и совсѣмъ оправдаетъ, лишь бы грѣхъ его былъ не противъ своихъ, противъ братьевъ, противъ своего же родного простонародья. Совѣсть его спокойна, а совѣстью онъ и силенъ и не смущается нравственно, а это главное. Онъ какъ бы чувствуетъ, что есть на что опереться, и потому не ненавидитъ, а принимаетъ случившееся съ нимъ за фактъ неминучiй, который не имъ начался, не имъ и кончится и долго долго еще будетъ продолжаться, среди разъ поставленной, пассивной, но упорной борьбы. Какой солдатъ ненавидитъ лично турку, когда съ нимъ воюетъ; а вѣдь турокъ же рѣжетъ его, колетъ, стрѣляетъ въ него. Впрочемъ не всѣ разсказы были ужь совершенно хладнокровны и равнодушны. Про поручика Жеребятникова, напримѣръ, разсказывали даже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ негодованiя, впрочемъ не очень большаго. Съ этимъ поручикомъ Жеребятниковымъ я познакомился еще въ первое время моего лежанья въ больницѣ, разумѣется изъ арестантскихъ разсказовъ. Потомъ какъ–то я увидѣлъ его и въ натурѣ, когда онъ стоялъ у насъ въ караулѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ тридцать, росту высокаго, толстый, жирный, съ румяными, заплывшими жиромъ щеками, съ бѣлыми зубами и съ ноздревскимъ раскатистымъ смѣхомъ. По лицу его было видно, что это самый незадумывающiйся человѣкъ въ мiрѣ. Онъ до страсти любилъ сѣчь и наказывать палками, когда бывало назначали его экзекуторомъ. Спѣшу присовокупить, что на поручика Жеребятникова я ужь и тогда смотрѣлъ какъ на урода между своими же, да такъ смотрѣли на него и сами арестанты. Были и кромѣ него исполнители, въ старину разумѣется, въ ту недавнюю старину, о которой «свѣжо преданiе, а вѣрится съ трудомъ», любившiе исполнить свое дѣло рачительно и съ усердiемъ. Но большею частiю это происходило наивно и безъ особаго увлеченiя. Поручикъ же былъ чѣмъ–то въ родѣ утонченнѣйшаго гастронома въ исполнительномъ дѣлѣ. Онъ любилъ, онъ страстно любилъ исполнительное искуство, и любилъ единственно для искуства. Онъ наслаждался имъ и какъ истаскавшiйся въ наслажденiяхъ, полинявшiй патрицiй временъ Римской имперiи, изобрѣталъ себѣ разныя утонченности, разныя противуестественности, чтобъ сколько–нибудь расшевелить и прiятно пощекотать свою заплывшую жиромъ душу. Вотъ выводятъ арестанта къ наказанiю; Жеребятниковъ экзекуторомъ; одинъ взглядъ на длинный, выстроенный рядъ людей съ толстыми палками уже вдохновляетъ его. Онъ самодовольно обходитъ ряды и подтверждаетъ усиленно, чтобы каждый исполнялъ свое дѣло рачительно, совѣстливо, не то... Но ужь солдатики знали, что значитъ это не то. Но вотъ приводятъ самого преступника, и если онъ еще до сихъ поръ былъ незнакомъ съ Жеребятниковымъ, если не слыхалъ еще про него всей подноготной, то вотъ какую напримѣръ штучку тотъ съ нимъ выкидывалъ (Разумѣется это одна изъ сотни штучекъ; поручикъ былъ неистощимъ въ изобрѣтенiяхъ). Всякiй арестантъ, въ ту минуту, когда его обнажаютъ, а

149

руки привязываютъ къ прикладамъ ружей, на которыхъ, такимъ образомъ, тянутъ его потомъ унтеръ–офицеры черезъ всю зеленую улицу, — всякiй арестантъ, слѣдуя общему обычаю, всегда начинаетъ въ эту минуту слезливымъ жалобнымъ голосомъ молить экзекутора, чтобы наказывалъ послабѣе и не усугублялъ наказанiя излишнею строгостiю: «ваше благородiе, кричитъ несчастный, помилуйте, будьте отецъ родной, заставьте за себя вѣкъ Бога молить, не погубите, помилосердствуйте!» Жеребятниковъ только бывало того и ждетъ; тотчасъ остановитъ дѣло и тоже съ чувствительнымъ видомъ начинаетъ разговоръ съ арестантомъ:

— Другъ ты мой, говоритъ онъ, да чтоже мнѣ–то дѣлать съ тобой? Не я наказую, законъ!

— Ваше благородiе, все въ вашихъ рукахъ, помилусердствуйте!

— А ты думаешь мнѣ не жалко тебя? Ты думаешь мнѣ въ удовольствiе смотрѣть какъ тебя будутъ бить? Вѣдь я тоже человѣкъ! Человѣкъ я, аль нѣтъ, по твоему?

— Вѣстимо, ваше благородiе, знамо–дѣло; вы отцы, мы дѣти. Будьте отцомъ роднымъ! кричитъ арестантъ, начиная уже надѣяться.

— Да другъ ты мой, разсуди самъ; умъ–то вѣдь у тебя есть, чтобъ разсудить: вѣдь я и самъ знаю, что по человѣчеству долженъ и на тебя, грѣшника, смотрѣть снисходительно и милостиво.

— Сущую правду изволите ваше благородiе говорить!

— Да, милостиво смотрѣть какъ бы ты ни былъ грѣшенъ. Да вѣдь тутъ не я, а законъ! Подумай! Вѣдь я Богу служу и отечеству; я вѣдь тяжкiй грѣхъ возьму на себя, если ослаблю законъ, подумай объ этомъ!

— Ваше благородiе!

— Ну да ужь что! ужь такъ и быть, для тебя! Знаю, что грѣшу, но ужь такъ и быть... Помилую я тебя на этотъ разъ, накажу легко. Ну а что если я тѣмъ самымъ тебѣ вредъ принесу? Я тебя вотъ теперь помилую, накажу легко, а ты понадѣешься, что и другой разъ также будетъ, да и опять преступленiе сдѣлаешь, что тогда? вѣдь на моей же душѣ...

— Ваше благородiе! другу недругу закажу! Вотъ какъ есть передъ престоломъ небеснаго Создателя...

— Ну да ужь хорошо, хорошо! А поклянешься мнѣ, что будешь себя впредь хорошо вести?

— Да разрази меня Господи, да чтобъ мнѣ на томъ свѣтѣ…

— Не клянись, грѣшно. Я и слову твоему повѣрю, даешь слово?

— Ваше благородiе!!!

— Ну слушай же, милую я тебя только ради сиротскихъ слезъ твоихъ; ты сирота?

— Сирота, ваше благородiе, какъ перстъ одинъ, ни отца ни матери...

— Ну такъ ради сиротскихъ слезъ твоихъ; но смотри же, въ послѣднiй разъ... Ведите его, прибавляетъ онъ такимъ мягкосердымъ голосомъ, что арестантъ ужь и не знаетъ какими молитвами Бога молить за такого милостивца. Но вотъ грозная процесiя тронулась, повели; загремѣлъ барабанъ, замахали первыя палки... «Катай его! кричитъ во все свое горло Жеребятниковъ, жги его! лупи–лупи! Обжигай! Еще ему, еще ему! крѣпче сироту, крѣпче мошенника! сажай его, сажай!» И солдаты лупятъ со всего розмаха, искры сыплются изъ глазъ бѣдняка, онъ начинаетъ кричать, а Жеребятниковъ бѣжитъ за нимъ по фронту и хохочетъ–хохочетъ, заливается, бока руками подпираетъ отъ смѣха, распрямиться не можетъ, такъ что даже жалко его подъ конецъ станетъ, сердешняго. И радъ–то онъ, и смѣшно–то ему, и только развѣ изрѣдка перервется его звонкiй, здоровый, раскатистый смѣхъ, и слышится опять: «Лупи его, лупи! Обжигай его мошенника, обжигай сироту!…»

А вотъ еще какiя онъ изобрѣталъ варiацiи: выведутъ къ наказанiю; арестантъ опять начинаетъ молить. Жеребятниковъ на этотъ разъ не ломается, не гримасничаетъ, а пускается въ откровенности:

«Видишь что, любезный, говоритъ онъ, накажу я тебя какъ слѣдуетъ, потому ты и стоишь того. Но вотъ что я для тебя, пожалуй, сдѣлаю: къ прикладамъ я тебя не привяжу. Одинъ пойдешь, только по новому: Бѣги, что есть силы черезъ весь фронтъ! Тутъ хоть и каждая палка ударитъ да вѣдь дѣло–то будетъ короче, какъ думаешь? хочешь испробовать?»

Арестантъ слушаетъ съ недоумѣнiемъ, съ недовѣрчивостью, и задумывается; «чтожъ, думаетъ онъ про–себя, а можетъ оно и вправду вальготнѣе будетъ; пробѣгу что есть мочи, такъ мука впятеро короче будетъ, а можетъ и не всякая палка ударитъ».

— Хорошо, ваше благородiе, согласенъ.

— Ну и я согласенъ, катай! Смотрите–жъ, не зѣвать! кричитъ онъ солдатамъ, зная впрочемъ напередъ, что ни одна палка не манкируетъ виноватой спины; промахнувшiйся солдатъ тоже очень хорошо знаетъ чему подвергается. Арестантъ пускается бѣжать что есть силы по «зеленой улицѣ», но разумѣется не пробѣгаетъ и пятнадцати рядовъ: палки какъ барабанная дробь, какъ молнiя, разомъ, вдругъ, низвергаются на его спину и бѣднякъ съ крикомъ упадаетъ какъ подкошенный, какъ сраженный пулей. — Нѣтъ, ваше благородiе, лучше ужь по закону, говоритъ онъ, медленно подымаясь съ земли, блѣдный и испуганный, а Жеребятниковъ, который заранѣе зналъ всю эту штуку и что изъ нея выйдетъ, хохочетъ, заливается. Но и не описать всѣхъ его развлеченiй и всего, что про него у насъ разсказывали!

Нѣсколько другимъ образомъ, въ другомъ тонѣ и духѣ, разсказывали у насъ объ одномъ поручикѣ

150

Смекаловѣ, исполнявшемъ должность командира при нашемъ острогѣ, прежде еще чѣмъ назначили къ этой должности нашего плацъ–маiора. Про Жеребятникова хоть и разсказывали довольно равнодушно, безъ особенной злобы, но все–таки не любовались его подвигами, не хвалили его, а видимо имъ гнушались. Даже какъ–то свысока презирали его. Но про поручика Смекалова вспоминали у насъ съ радостiю и наслажденiемъ. Дѣло въ томъ, что это вовсе не былъ какой–нибудь особенный охотникъ высѣчь; въ немъ отнюдь не было чисто жеребятническаго элемента. Но все–таки онъ былъ отнюдь не прочь и высѣчь; въ томъ–то и дѣло, что самыя розги его вспоминались у насъ съ какою–то сладкою любовью, — такъ умѣлъ угодить этотъ человѣкъ арестантамъ! А и чѣмъ? Чѣмъ заслужилъ онъ такую популярность? Правда, нашъ народъ, какъ можетъ–быть и весь народъ русскiй, готовъ забыть цѣлыя муки за одно ласковое слово; говорю объ этомъ какъ объ фактѣ, не разбирая его на этотъ разъ, ни съ той, ни съ другой стороны. Нетрудно было угодить этому народу и прiобрѣсти у него популярность. Но поручикъ Смекаловъ прiобрѣлъ особенную популярность — такъ что даже о томъ, какъ онъ сѣкъ, припоминалось чуть не съ умиленiемъ. «Отца не надо», говорятъ бывало арестанты и даже вздыхаютъ, сравнивая по воспоминанiямъ ихъ прежняго временнаго начальника, Смекалова, съ теперешнимъ плацъ–маiоромъ. «Душа–человѣкъ!» — Былъ онъ человѣкъ простой, можетъ даже и добрый по–своему. Но случается, бываетъ не только добрый, но даже и великодушный человѣкъ въ начальникахъ, и чтожъ? — всѣ не любятъ его, а надъ инымъ такъ смотришь и просто смѣются. Дѣло въ томъ, что Смекаловъ умѣлъ какъ–то такъ сдѣлать, что всѣ его у насъ признавали за своего человѣка, а это большое умѣнье или вѣрнѣе–сказать прирожденная способность, надъ которой и не задумываются даже обладающiе ею. Странное дѣло: бываютъ даже изъ такихъ и совсѣмъ недобрые люди, а между тѣмъ прiобрѣтаютъ иногда большую популярность. Не брезгливы они, не гадливы къ подчиненному народу, — вотъ гдѣ, кажется мнѣ, причина! Барченка–бѣлоручки въ нихъ не видать, духа барскаго не слыхать, а есть въ нихъ какой–то особенный простонародный запахъ, прирожденный имъ, и, Боже мой, какъ чутокъ народъ къ этому запаху! чего онъ не отдастъ за него! Милосерднѣйшаго человѣка готовъ промѣнять даже на самаго строгаго, если этотъ припахиваетъ ихнимъ собственнымъ, посконнымъ запахомъ. Чтожъ если этотъ припахивающiй человѣкъ сверхъ того и дѣйствительно добродушенъ, хотя бы и по–своему? Тутъ ужь ему и цѣны нѣтъ! Поручикъ Смекаловъ, какъ уже и сказалъ я, иной разъ и больно наказывалъ, но онъ какъ–то такъ умѣлъ сдѣлать, что на него не только не злобствовали, но даже напротивъ, теперь, въ мое время, какъ уже все давно прошло, вспоминали о его штучкахъ при сѣченiи со смѣхомъ и съ наслажденiемъ. Впрочемъ у него было немного штукъ: фантазiи художественной не хватало. По правдѣ, была всего–то одна штучка, одна–единственная, съ которой онъ чуть не цѣлый годъ у насъ пробавлялся; но можетъ–быть она именно и мила–то была тѣмъ, что была единственная. Наивности въ этомъ было много. Приведутъ, напримѣръ, виноватаго арестанта. Смекаловъ самъ выйдетъ къ наказанiю, выйдетъ съ усмѣшкою, съ шуткою, объ чемъ–нибудь тутъ же разспроситъ виноватаго, объ чемъ–нибудь постороннемъ, о его личныхъ, домашнихъ, арестантскихъ дѣлахъ, и вовсе не съ какою–нибудь цѣлью, не съ заигрыванiемъ какимъ–нибудь, а такъ просто, — потому–что ему дѣйствительно знать хочется объ этихъ дѣлахъ. Принесутъ розги, а Смекалову стулъ; онъ сядетъ на него, трубку даже закуритъ. Длинная у него такая трубка была. Арестантъ начинаетъ молить... «Нѣтъ ужь, братъ, ложись, чего ужь тутъ...», скажетъ Смекаловъ; арестантъ вздохнетъ и ляжетъ. «Нутка, любезный, умѣешь вотъ такой–то стихъ наизусть? — Какъ не знать, ваше благородiе, мы крещеные, съиздѣтства учились». — «Ну такъ читай». И ужь арестантъ знаетъ что читать и знаетъ заранѣе, что будетъ при этомъ чтенiи, потому–что эта штука разъ тридцать уже и прежде съ другими повторялась. Да и самъ Смекаловъ знаетъ, что арестантъ это знаетъ; знаетъ, что даже и солдаты, которые стоятъ съ поднятыми розгами надъ лежащей жертвой, объ этой самой штукѣ тоже давно ужь наслышаны, и все–таки онъ повторяетъ ее опять, — такъ она ему разъ–навсегда понравилась, можетъ–быть именно потому, что онъ ее самъ сочинилъ, изъ литературнаго самолюбiя. Арестантъ начинаетъ читать, люди съ розгами ждутъ, а Смекаловъ даже принагнется съ мѣста, руку подыметъ, трубку перестанетъ курить, ждетъ извѣстнаго словца. Послѣ первой строчки извѣстныхъ стиховъ, арестантъ доходитъ наконецъ до слова: «на небеси». Того только и надо. «Стой!» кричитъ воспламененный поручикъ и мигомъ съ вдохновеннымъ жестомъ, обращаясь къ человѣку, поднявшему розгу, кричитъ: «А ты ему поднеси!»

И заливается хохотомъ. Стоящiе кругомъ солдаты тоже ухмыляются: ухмыляется сѣкущiй, чуть не ухмыляется даже сѣкомый, несмотря на то, что розга по командѣ «поднеси», свиститъ уже въ воздухѣ, чтобъ черезъ одинъ мигъ, какъ бритвой рѣзнуть по его виноватому тѣлу. И радуется Смекаловъ, радуется именно тому, что вотъ какъ же это онъ такъ хорошо придумалъ — и самъ сочинилъ: «на небеси» и «поднеси» — и кстати и въ рифму выходитъ. И Смекаловъ уходитъ отъ наказанiя совершенно довольный собой, да и высѣченный тоже уходитъ чуть не довольный собой и Смекаловымъ, и смотришь — черезъ полчаса ужь разсказываетъ въ острогѣ какъ и теперь, въ тридцать первый разъ, была повторена уже тридцать разъ прежде сего повторенная штука. «Одно слово душа–человѣкъ! забавникъ!»

151

Даже подъ–часъ какой–то маниловщиной отзывались воспоминанiя о добрѣйшемъ поручикѣ.

— Бывало идешь этта, братцы, разсказываетъ какой–нибудь арестантикъ и всe лицо его улыбается отъ воспоминанiя, — идешь, а онъ ужь сидитъ себѣ подъ окошкомъ въ халатикѣ, чай пьетъ, трубочку покуриваетъ. Снимешь шапку. — Куда Аксеновъ идешь?

— Да на работу, Михаилъ Васильичъ, перво–на–перво въ мастерскую надоть; засмѣется себѣ... То–есть душа–человѣкъ! одно слово душа!

— И не нажить такого! прибавляетъ кто–нибудь изъ слушателей.

XIV.

ПРОДОЛЖЕНIЕ*.

Я заговорилъ теперь о наказанiяхъ, равно какъ и объ разныхъ исполнителяхъ этихъ интересныхъ обязанностей, собственно потому, что переселясь въ госпиталь получилъ только тогда и первое наглядное понятiе обо всѣхъ этихъ дѣлахъ. До тѣхъ поръ я зналъ объ этомъ только по–наслышкѣ. Въ наши двѣ палаты сводились всѣ наказанные шпицрутенами подсудимые изъ всѣхъ батальоновъ, арестантскихъ отдѣленiй и прочихъ военныхъ командъ, расположенныхъ въ нашемъ городѣ и во всемъ его округѣ. Въ это первое время, когда я ко всему, что совершалось кругомъ меня, еще такъ жадно приглядывался, всѣ эти странные для меня порядки, всѣ эти наказанные и готовившiеся къ наказанiю естественно производили на меня сильнѣйшее впечатлѣнiе. Я былъ взволнованъ, смущенъ и испуганъ. Помню, что тогда же я вдругъ и нетерпѣливо сталъ вникать во всѣ подробности этихъ новыхъ явленiй, слушать разговоры и разсказы на эту тему другихъ арестантовъ, самъ задавалъ имъ вопросы, добивался рѣшенiй. Мнѣ желалось между прочимъ знать непремѣнно всѣ степени приговоровъ и исполненiй, всѣ оттѣнки этихъ исполненiй, взглядъ на все это самихъ арестантовъ; я старался вообразить себѣ психологическое состоянiе идущихъ на казнь. Я сказалъ уже, что передъ наказанiемъ рѣдко кто бываетъ хладнокровенъ, неисключая даже и тѣхъ, которые уже предварительно были много и неоднократно биты. Тутъ вообще находитъ на осужденнаго какой–то острый, но чисто–физическiй страхъ, невольный и неотразимый, подавляющiй всe нравственное существо человѣка. Я и потомъ, во всѣ эти нѣсколько лѣтъ острожной жизни, невольно приглядывался къ тѣмъ изъ подсудимыхъ, которые, пролежавъ въ госпиталѣ, послѣ первой половины наказанiя, и залечивъ свои спины, выписывались изъ госпиталя, чтобы назавтра же выходить остальную половину назначенныхъ по конфирмацiи палокъ. Это раздѣленiе наказанiя на двѣ половины случается всегда по приговору лекаря, присутствующаго при наказанiи. Если назначенное по преступленiю число ударовъ большое, такъ что арестанту всего разомъ не вынести, то дѣлятъ ему это число на двѣ, даже на три части, судя потому, что скажетъ докторъ во время уже самаго наказанiя, то–есть можетъ ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше или это будетъ сопряжено съ опасностью для его жизни. Обыкновенно пятьсотъ, тысяча и даже полторы тысячи выходятся разомъ; но если приговоръ въ двѣ, въ три тысячи, то исполненiе дѣлится на двѣ половины и даже на три. Тѣ, которые, залечивъ послѣ первой половины свою спину, выходили изъ госпиталя, чтобъ идти подъ вторую половину, въ день выписки и наканунѣ бывали обыкновенно мрачны, угрюмы, неразговорчивы. Замѣчалась въ нихъ нѣкоторая отупѣлость ума, какая–то неестественная разсѣянность. Въ разговоры такой человѣкъ не пускается и больше молчитъ; любопытнѣе всего, что съ такимъ и сами арестанты никогда не говорятъ и не стараются заговаривать о томъ, что его ожидаетъ. Ни лишняго слова, ни утѣшенiя; даже стараются и вообще–то мало вниманiя обращать на такого. Это конечно лучше для подсудимаго. Бываютъ исключенiя, какъ вотъ напримѣръ Орловъ, о которомъ я уже разсказывалъ. Послѣ первой половины наказанiя онъ только на то и досадовалъ, что спина его долго не заживаетъ и что нельзя ему поскорѣе выписаться, чтобъ поскорѣе выходить остальные удары, отправиться съ партiей въ назначенную ему ссылку и бѣжать съ дороги. Но этого развлекала цѣль и Богъ–знаетъ что у него на умѣ. Это была страстная и живучая натура. Онъ былъ очень доволенъ, въ сильно возбужденномъ состоянiи, хотя и подавлялъ свои ощущенiя. Дѣло въ томъ, что онъ еще передъ первой половиной наказанiя думалъ, что его не выпустятъ изъ–подъ палокъ и что онъ долженъ умереть. До него доходили уже разные слухи о мѣрахъ начальства еще когда онъ содержался подъ судомъ; онъ уже и тогда готовился къ смерти. Но выходивъ первую половину, онъ ободрился. Онъ явился въ госпиталь избитый до полусмерти; я еще никогда не видалъ такихъ язвъ; но онъ пришелъ съ радостью въ сердцѣ, съ надеждой, что останется живъ, что слухи были ложные, что его вотъ выпустили же теперь изъ–подъ палокъ, такъ что теперь, послѣ долгаго содержанiя подъ судомъ, ему уже начинали мечтаться дорога, побѣгъ, свобода, поля и лѣса... Черезъ два дня послѣ выписки изъ госпиталя онъ умеръ въ томъ же госпиталѣ, на прежней же койкѣ, не выдержавъ второй половины. Но я уже упоминалъ объ этомъ.

И однако тѣже арестанты, которые проводили такiе тяжелые дни и ночи передъ самымъ наказанiемъ, переносили самую казнь мужественно, не

152

исключая и самыхъ малодушныхъ. Я рѣдко слышалъ стоны даже впродолженiе первой ночи по ихъ прибытiи; нерѣдко даже отъ чрезвычайно тяжело избитыхъ; вообще народъ умѣетъ переносить боль. Насчетъ боли я много распрашивалъ. Мнѣ иногда хотѣлось опредѣлительно узнать какъ велика эта боль, съ чѣмъ ее наконецъ можно сравнить? Право не знаю для чего я добивался этого. Одно только помню, что не изъ празднаго любопытства. Повторяю, я былъ взволнованъ и потрясенъ. Но у кого я ни спрашивалъ, я никакъ не могъ добиться удовлетворительнаго для меня отвѣта. Жжетъ, какъ огнемъ палитъ, — вотъ все, что я могъ узнать и это былъ единственный у всѣхъ отвѣтъ. Жжетъ, да и только. Въ это же первое время, сойдясь поближе съ М–мъ, я распрашивалъ и его. «Больно» отвѣчалъ онъ, «очень, а ощущенiе — жжетъ какъ огнемъ, какъ огнемъ; какъ будто жарится спина на самомъ сильномъ огнѣ.» Однимъ словомъ всѣ показывали въ одно слово. Впрочемъ помню, я тогда же сдѣлалъ одно странное замѣчанiе, за вѣрность котораго особенно не стою; но общность приговора самихъ арестантовъ сильно его поддерживаетъ: это то, что розги, если даются въ большомъ количествѣ, самое тяжелое наказанiе изъ всѣхъ у насъ употребляемыхъ. Казалось бы, что это съ перваго взгляда нелѣпо и невозможно. Но однако же съ пятисотъ, даже съ четырехсотъ розогъ можно засѣчь человѣка до смерти; а свыше пятисотъ почти навѣрно. Тысячи розогъ не вынесетъ разомъ даже человѣкъ самаго сильнѣйшаго сложенiя. Между тѣмъ пятьсотъ палокъ можно перенести безо всякой опасности жизни. Тысячу палокъ можетъ вынести, безъ опасенiя за жизнь, даже и не сильнаго сложенiя человѣкъ. Даже съ двухъ тысячъ палокъ нельзя забить человѣка средней силы и здороваго сложенiя. Арестанты всѣ говорили, что розги хуже палокъ. «Розги садче,» говорили они, «муки больше.» Конечно розги мучительнѣе палокъ. Они сильнѣе раздражаютъ, сильнѣе дѣйствуютъ на нервы, возбуждаютъ ихъ свыше мѣры, потрясаютъ свыше возможности. Я не знаю какъ теперь, но въ недавнюю старину, были джентльмены, которымъ возможность высѣчь свою жертву доставляла нѣчто напоминающее маркизъ де–Сада и Бренвилье. Я думаю, что въ этомъ ощущенiи есть нѣчто такое, отчего у этихъ джентльменовъ замираетъ сердце, сладко и больно вмѣстѣ. Есть люди какъ тигры, жаждущiе лизнуть крови. Кто испыталъ разъ эту власть, это безграничное господство надъ тѣломъ, кровью и духомъ такого же какъ самъ человѣка, такъ же созданнаго, брата, по закону Христову; кто испыталъ власть и полную возможность унизить самымъ высочайшимъ униженiемъ другое существо, носящее на себѣ образъ Божiй, тотъ уже поневолѣ какъ–то дѣлается невластенъ въ своихъ ощущенiяхъ. Тиранство есть привычка; оно одарено развитiемъ, оно развивается наконецъ въ болѣзнь. Я стою на томъ, что самый лучшiй человѣкъ можетъ огрубѣть и отупѣть отъ привычки до степени звѣря. Кровь и власть пьянятъ: развиваются загрубѣлость, развратъ; уму и чувству становятся доступны и наконецъ сладки самыя ненормальныя явленiя. Человѣкъ и гражданинъ гибнутъ въ тиранѣ навсегда, а возвратъ къ человѣческому достоинству, къ раскаянью, къ возрожденiю становится для него уже почти невозможенъ. Ктому же примѣръ, возможность такого своеволiя дѣйствуютъ и на все общество заразительно: такая власть соблазнительна. Общество, равнодушно смотрящее на такое явленiе, уже само заражено въ своемъ основанiи. Однимъ словомъ право тѣлеснаго наказанiя, данное одному надъ другимъ, есть одна изъ язвъ общества, есть одно изъ самыхъ сильныхъ средствъ для уничтоженiя въ немъ всякаго зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основанiе къ непремѣнному и неотразимому его разложенiю.

Палачемъ гнушаются же въ обществѣ, но палачемъ–джентльменомъ далеко нѣтъ. Только недавно высказалось противное мнѣнiе, но высказалось еще только въ книгахъ, отвлеченно. Даже тѣ, которые высказываютъ его, не всѣ еще успѣли затушить въ себѣ эту потребность самовластiя. Даже всякiй фабрикантъ, всякiй антрепренеръ непремѣнно долженъ ощущать какое–то раздражительное удовольствiе въ томъ, что его работникъ зависитъ иногда весь, со всѣмъ семействомъ своимъ, единственно отъ него. Это навѣрно такъ; не такъ скоро поколѣнiе отрывается отъ того, что сидитъ въ немъ наслѣдственно; не такъ скоро отказывается человѣкъ отъ того, что вошло въ кровь его, передано ему, такъ сказать, съ матернимъ молокомъ. Не бываетъ такихъ скороспѣлыхъ переворотовъ. Сознать вину и родовой грѣхъ еще мало, очень мало; надобно совсѣмъ отъ него отучиться. А это не такъ скоро дѣлается.

Я заговорилъ о палачѣ. Свойства палача въ зародышѣ находятся почти въ каждомъ современномъ человѣкѣ. Но не равно развиваются звѣриныя свойства человѣка. Если же въ комъ нибудь они пересиливаютъ въ своемъ развитiи всѣ другiя его свойства, то такой человѣкъ конечно становится ужаснымъ и безобразнымъ. Палачи бываютъ двухъ родовъ: одни бываютъ добровольные, другiе — подневольные, обязанные. Добровольный палачъ конечно во всѣхъ отношенiяхъ ниже подневольнаго, которымъ однако такъ гнушается народъ, гнушается до ужаса, до гадливости, до безотчетнаго, чуть не мистическаго страха. Откуда же этотъ почти суевѣрный страхъ къ одному палачу, и такое равнодушiе, чуть не одобренiе къ другому? Бываютъ примѣры до крайности странные: я знавалъ людей даже добрыхъ, даже честныхъ, даже уважаемыхъ въ обществѣ, и между тѣмъ они напримѣръ не могли хладнокровно перенести, если наказуемый не кричитъ подъ розгами, не молитъ и не проситъ о пощадѣ. Наказуемые должны непремѣнно кричать и молить о

153

пощадѣ. Такъ принято; это считается и приличнымъ и необходимымъ, и когда однажды жертва не хотѣла кричать, то исполнитель, котораго я зналъ и который въ другихъ отношенiяхъ могъ считаться человѣкомъ пожалуй и добрымъ, даже лично обидѣлся при этомъ случаѣ. Онъ хотѣлъ было сначала наказать легко, но не слыша обычныхъ «ваше благородiе, отецъ родной, помилуйте, заставьте за себя вѣчно Бога молить» и проч. — разсвирѣпѣлъ и далъ розогъ пятьдесятъ лишнихъ, желая добиться и крику и просьбъ — и добился. «Нельзя–съ, грубость есть», отвѣчалъ онъ мнѣ очень серьезно. Что же касается до настоящаго палача, подневольнаго, обязаннаго, то извѣстно: это арестантъ рѣшенный и приговоренный въ ссылку, но оставленный въ палачахъ; поступившiй сначала въ науку къ другому палачу и выучившись у него, оставленный навѣкъ при острогѣ, гдѣ онъ содержится особо, въ особой комнатѣ, имѣющiй даже свое хозяйство, но находящiйся почти всегда подъ конвоемъ. Конечно живой человѣкъ не машина; палачъ бьетъ хоть и по обязанности, но иногда тоже входитъ въ азартъ, но хоть бьетъ не безъ удовольствiя для себя, зато почти никогда не имѣетъ личной ненависти къ своей жертвѣ. Ловкость удара, знанiе своей науки, желанiе показать себя передъ своими товарищами и передъ публикой, подстрекаютъ его самолюбiе. Онъ хлопочетъ ради искусства. Кромѣ того онъ знаетъ очень хорошо, что онъ всеобщiй отверженецъ, что суевѣрный страхъ вездѣ встрѣчаетъ и провожаетъ его и нельзя ручаться, чтобъ это не имѣло на него влiянiя, не усиливало въ немъ его ярости, его звѣриныхъ наклонностей. Даже дѣти знаютъ, что онъ «отказывается отъ отца и матери». Странное дѣло, сколько мнѣ не случалось видѣть палачей, всѣ они были люди развитые, съ толкомъ, съ умомъ и съ необыкновеннымъ самолюбiемъ, даже съ гордостью. Развивалась ли въ нихъ эта гордость въ отпоръ всеобщему къ нимъ презрѣнiю; усиливалась ли она сознанiемъ страха, внушаемаго ими ихъ жертвѣ и чувствомъ господства надъ нею, — не знаю. Можетъ быть даже самая парадность и театральность той обстановки, съ которою они являются передъ публикой на эшафотѣ, способствуютъ развитiю въ нихъ нѣкотораго высокомѣрiя. Помню, мнѣ пришлось однажды, впродолженiе нѣкотораго времени, часто встрѣчать и близко наблюдать одного палача. Это былъ малый средняго роста, мускулистый, сухощавый, лѣтъ сорока, съ довольно прiятнымъ и умнымъ лицемъ и съ кудрявой головой. Онъ былъ всегда необыкновенно важенъ, спокоенъ; снаружи держалъ себя по–джентльменски, отвѣчалъ всегда коротко, разсудительно и даже ласково, но какъ–то высокомѣрно–ласково, какъ будто онъ чѣмъ–то чванился передо мною. Караульные офицеры часто съ нимъ при мнѣ заговаривали и право даже съ нѣкоторымъ какъ будто уваженiемъ къ нему. Онъ это сознавалъ и передъ начальникомъ нарочно удвоивалъ свою вѣжливость, сухость и чувство собственнаго достоинства. Чѣмъ ласковѣе разговаривалъ съ нимъ начальникъ, тѣмъ неподатливѣе самъ онъ казался, и хотя отнюдь не выступалъ изъ утонченнѣйшей вѣжливости, но — я увѣренъ, въ эту минуту онъ считалъ себя неизмѣримо выше разговаривавшаго съ нимъ начальника. На лицѣ его это было написано. Случалось, что иногда въ очень жаркiй лѣтнiй день посылали его подъ конвоемъ, съ длиннымъ тонкимъ шестомъ, избивать городскихъ собакъ. Въ этомъ городкѣ было чрезвычайно много собакъ, совершенно никому не принадлежавшихъ и плодившихся съ необыкновенною быстротою. Въ каникулярное время онѣ становились опасными и для истребленiя ихъ, по распоряженiю начальства, посылался палачъ. Но даже и эта унизительная должность повидимому нимало не унижала его. Надо было видѣть съ какимъ достоинствомъ онъ расхаживалъ по городскимъ улицамъ, въ сопровожденiи усталаго конвойнаго, пугая уже однимъ видомъ своимъ встрѣчныхъ бабъ и дѣтей, какъ онъ спокойно и даже свысока смотрѣлъ на всѣхъ встрѣчавшихся. Впрочемъ палачамъ жить привольно. У нихъ есть деньги, ѣдятъ они очень хорошо, пьютъ вино. Деньги достаются имъ черезъ взятки. Гражданскiй подсудимый, которому выходитъ по суду наказанiе, предварительно хоть чѣмъ нибудь, хоть изъ послѣдняго, да подаритъ палача. Но съ иныхъ, съ богатыхъ подсудимыхъ, они сами берутъ, назначая имъ сумму сообразно съ вѣроятными средствами арестанта, берутъ и по тридцати рублей, а иногда даже и болѣе. Съ очень богатыми даже очень торгуются. Очень слабо наказать палачъ конечно не можетъ; онъ отвѣчаетъ за это своей же спиной. Но за то, за извѣстную взятку, онъ обѣщается жертвѣ, что не прибьетъ ее очень больно. Почти всегда соглашаются на его предложенiе; если жъ нѣтъ, онъ дѣйствительно наказываетъ варварски и это почти вполнѣ въ его власти. Случается, что онъ налагаетъ значительную сумму даже на очень бѣднаго подсудимаго; родственники ходятъ, торгуются, кланяются и бѣда, если не удовлетворятъ его. Въ такихъ случаяхъ много помогаетъ ему суевѣрный страхъ, имъ внушаемый. Какихъ диковинокъ про палачей не разсказываютъ! Впрочемъ сами арестанты увѣряли меня, что палачъ можетъ убить съ одного удара. Но во–первыхъ когда жъ это было испытано? А впрочемъ можетъ–быть. Объ этомъ говорили слишкомъ утвердительно. Палачъ же самъ ручался мнѣ, что онъ это можетъ сдѣлать. Говорили тоже, что онъ можетъ ударить со всего размаха по самой спинѣ преступника, но такъ, что даже самаго маленькаго рубчика не вскочитъ послѣ удара и преступникъ не почувствуетъ ни малѣйшей боли. Впрочемъ обо всѣхъ этихъ фокусахъ и утонченностяхъ извѣстно уже слишкомъ много разсказовъ. Но если даже палачъ и возьметъ взятку, чтобъ наказать легко, то все–таки первый ударъ дается имъ со всего размаха и изо всей силы. Это даже обратилось межъ ними въ обычай.

154

Послѣдующiе удары онъ смягчаетъ, особенно если ему предварительно заплатили. Но первый ударъ заплатили иль нѣтъ ему, — его. Право не знаю для чего это у нихъ такъ дѣлается? Для того ли, чтобъ сразу прiучить жертву къ дальнѣйшимъ ударамъ, по тому разсчету, что послѣ очень труднаго удара уже не такъ мучительны покажутся легкiе, или тутъ просто желанiе пофорсить передъ жертвой, задать ей страху, огорошить ее съ перваго раза, чтобъ понимала она съ кѣмъ дѣло имѣетъ, показать себя однимъ словомъ. Во всякомъ случаѣ палачъ передъ началомъ наказанiя чувствуетъ себя въ возбужденномъ состоянiи духа, чувствуетъ силу свою, сознаетъ себя властелиномъ; онъ въ эту минуту актеръ; на него дивится и ужасается публика, и ужь конечно не безъ наслажденiя кричитъ онъ своей жертвѣ, передъ первымъ ударомъ: «Поддержись, ожгу!» — обычныя и роковыя слова въ этомъ случаѣ. Трудно представить до чего можно исказить природу человѣческую!

Въ это первое время, въ госпиталѣ, я заслушивался всѣхъ этихъ арестантскихъ разсказовъ. Лежать было намъ всѣмъ ужасно скучно. Каждый день такъ похожъ одинъ на другой! Утромъ еще развлекало насъ посѣщенiе докторовъ и потомъ скоро послѣ нихъ обѣдъ. Ѣда разумѣется, въ такомъ однообразiи, представляла значительное развлеченiе. Порцiи были разныя, распредѣленныя по болѣзнямъ лежавшихъ. Иные получали только одинъ супъ, съ какой–то крупой; другiе только одну кашицу, третьи одну только манную кашу, на которую было очень много охотниковъ. Арестанты отъ долгаго лежанiя изнѣживались и любили лакомиться. Выздоравливавшимъ и почти здоровымъ давали кусокъ вареной говядины, «быка», какъ у насъ говорили. Всѣхъ лучше была порцiя цынготная, — говядина съ лукомъ, съ хрѣномъ и съ пр., а иногда и съ крышкою водки. Хлѣбъ былъ, тоже смотря по болѣзнямъ, черный или полубѣлый, порядочно выпеченный. Эта офицiальность и тонкость въ назначенiи порцiй только смѣшила больныхъ. Конечно, въ иной болѣзни человѣкъ и самъ ничего не ѣлъ. Но зато тѣ больные, которые чувствовали аппетитъ, ѣли что хотѣли. Иные мѣнялись порцiями, такъ что порцiя, подходящая къ одной болѣзни, переходила къ совершенно другой. Другiе, которые лежали на слабой порцiи, покупали говядину или цынготную порцiю, пили квасъ, госпитальное пиво, покупая его у тѣхъ, кому оно назначалось. Иные съѣдали даже по двѣ порцiи. Эти порцiи продавались или перепродавались за деньги. Говяжья порцiя цѣнилась довольно высоко; она стоила пять копѣекъ ассигнацiями. Если въ нашей палатѣ не было у кого купить, посылали сторожа въ другую арестантскую палату, а нѣтъ — такъ и въ солдатскiя палаты, въ «вольныя», какъ у насъ говорили. Всегда находились охотники продать. Они оставались на одномъ хлѣбѣ, зато зашибали деньгу. Бѣдность была, конечно, всеобщая, но тѣ, которые имѣли деньжонки, посылали даже на базаръ за калачами, даже за лакомствами и проч. Наши сторожа исполняли всѣ эти порученiя совершенно безкорыстно. Послѣ обѣда наступало самое скучное время; кто отъ нечего дѣлать спалъ, кто болталъ, кто ссорился, кто что–нибудь вслухъ разсказывалъ. Если не приводили новыхъ больныхъ было еще скучнѣе. Приходъ новичка почти всегда производилъ нѣкоторое впечатлѣнiе, особенно если онъ былъ никому незнакомый. Его оглядывали, старались узнать, что онъ и какъ, откуда и по какимъ дѣламъ. Особенно интересовались въ этомъ случаѣ пересыльными; тѣ всегда что–нибудь да разсказывали, впрочемъ, не о своихъ интимныхъ дѣлахъ; объ этомъ, если самъ человѣкъ не заговаривалъ, никогда не распрашивали, а такъ: откуда шли? съ кѣмъ? какова дорога? куда пойдутъ? и проч. Иные тутъ же слыша новый разсказъ, припоминали какъ–бы мимоходомъ что–нибудь изъ своего собственнаго; объ разныхъ пересылкахъ, партiяхъ, исполнителяхъ, о партiонныхъ начальникахъ. Наказанные шпицрутенами являлись тоже объ эту пору, къ вечеру. Они всегда производили довольно сильное впечатлѣнiе, какъ впрочемъ, и было уже упомянуто; но не каждый же день ихъ приводили, и въ тотъ день, какъ ихъ не было, становилось у насъ какъ–то вяло, какъ–будто всѣ эти лица одно другому страшно надоѣли, начинались даже ссоры. У насъ радовались даже сумасшедшимъ, которыхъ приводили на испытанiе. Уловка прикинуться сумасшедшимъ, чтобъ избавиться отъ наказанiя, употреблялась изрѣдка подсудимыми. Однихъ скоро обличали или, лучше–сказать, они сами рѣшались измѣнять политику своихъ дѣйствiй, и арестантъ, прокуралесивъ два–три дня, вдругъ ни съ того, ни съ сего становился умнымъ, утихалъ и мрачно начиналъ проситься на выписку. Ни арестанты, ни доктора не укоряли такого и не стыдили, напоминая ему его недавнiе фокусы; молча выписывали, молча провожали и дня черезъ два–три онъ являлся къ намъ наказанный. Такiе случаи бывали впрочемъ вообще рѣдки. Но настоящiе сумасшедшiе, приводившiеся на испытанiе, составляли истинную кару Божiю для всей палаты. Иныхъ сумасшедшихъ, веселыхъ, бойкихъ, кричащихъ, пляшущихъ и поющихъ, арестанты сначала встрѣчали чуть не съ восторгомъ. «Вотъ забава–то!» говаривали они, смотря на инаго, только–что приведеннаго кривляку. Но мнѣ ужасно трудно и тяжело было видѣть этихъ несчастныхъ. Я никогда не могъ хладнокровно смотрѣть на сумасшедшихъ.

Впрочемъ, скоро безпрерывныя кривлянья и безпокойныя выходки приведеннаго и встрѣченнаго съ хохотомъ сумасшедшаго, рѣшительно всѣмъ у насъ надоѣдали и дня въ два выводили всѣхъ изъ терпѣнiя окончательно. Одного изъ нихъ держали у насъ недѣли три и приходилось просто бѣжать изъ палаты. Какъ нарочно въ это время привели еще сумасшедшаго. Этотъ произвелъ на меня особенное впечатлѣнiе. Случилось это уже на

155

третiй годъ моей каторги. Въ первый годъ или, лучше сказать, въ первые же мѣсяцы моей острожной жизни, весной, я ходилъ съ одной партiей на работу, за двѣ версты, въ кирпичный заводъ, съ печниками, подносчикомъ. Надо было исправить для будущихъ лѣтнихъ кирпичныхъ работъ печи. Въ это утро, въ заводѣ, М–цкiй и Б. познакомили меня съ проживавшимъ тамъ надсмотрщикомъ, унтеръ–офицеромъ Острожскимъ. Это былъ полякъ, старикъ лѣтъ шестидесяти, высокiй, сухощавый, чрезвычайно благообразной и даже величавой наружности. Въ Сибири онъ находился съ давнишнихъ поръ на службѣ и хоть происходилъ изъ простонародья, пришелъ какъ солдатъ бывшаго въ тридцатомъ году войска, но М–цкiй и Б. его любили и уважали. Онъ все читалъ католическую библiю. Я разговаривалъ съ нимъ и онъ говорилъ такъ ласково, такъ разумно, такъ занимательно разсказывалъ, такъ добродушно и честно смотрѣлъ. Съ тѣхъ поръ я не видалъ его года два, слышалъ только, что по какому–то дѣлу онъ находился подъ слѣдствiемъ и вдругъ его ввели къ намъ въ палату какъ сумасшедшаго. Онъ вошелъ съ визгами, съ хохотомъ и съ самыми неприличными, съ самыми камаринскими жестами пустился плясать по палатѣ. Арестанты были въ восторгѣ, но мнѣ стало такъ грустно... Черезъ три дня, мы всѣ уже не знали куда съ нимъ дѣваться. Онъ ссорился, дрался, визжалъ, пѣлъ пѣсни, даже ночью, дѣлалъ поминутно такiя отвратительныя выходки, что всѣхъ начинало просто тошнить. Онъ никого не боялся. На него надѣвали горячешную рубашку, но отъ этого становилось намъ же хуже, хотя безъ рубашки онъ затѣвалъ ссоры и лѣзъ драться чуть не со всѣми. Въ эти три недѣли иногда вся палата подымалась въ одинъ голосъ и просила главнаго доктора, перевести наше нещечко въ другую арестантскую палату. Тамъ въ свою очередь выпрашивали дня черезъ два перевести его къ намъ. А такъ какъ сумасшедшихъ случилось у насъ разомъ двое, безпокойныхъ и забiякъ, то одна палата съ другою чередовались и мѣнялись сумасшедшими. Но оказывались оба хуже. Всѣ вздохнули свободнѣе, когда ихъ отъ насъ увели наконецъ куда–то...

Помню тоже еще одного страннаго сумасшедшаго. Привели однажды лѣтомъ одного подсудимаго, здороваго и съ виду очень неуклюжаго парня, лѣтъ сорока пяти, съ уродливымъ отъ оспы лицомъ, съ заплывшими красными маленькими глазами и съ чрезвычайно угрюмымъ и мрачнымъ видомъ. Помѣстился онъ рядомъ со мною. Оказался онъ очень смирнымъ малымъ, ни съ кѣмъ не заговаривалъ, и сидѣлъ какъ–будто что–то обдумывая. Стало смеркаться и вдругъ онъ обратился ко мнѣ. Прямо, безъ дальнихъ предисловiй, но съ такимъ видомъ, какъ–будто сообщаетъ мнѣ чрезвычайную тайну, онъ сталъ мнѣ разсказывать, что на дняхъ ему выходитъ двѣ тысячи, но что этого теперь не будетъ, потому–что дочь полковника Г. объ немъ хлопочетъ. Я съ недоумѣнiемъ посмотрѣлъ на него и отвѣчалъ, что въ такомъ случаѣ, мнѣ кажется, дочь полковника ничего не въ состоянiи сдѣлать. Я еще ни о чемъ не догадывался; его привели вовсе не какъ сумасшедшаго, а какъ обыкновеннаго больнаго. Я спросилъ его, чѣмъ онъ болѣнъ? Онъ отвѣтилъ мнѣ, что не знаетъ, и что его зачѣмъ–то сюда прислали, но что онъ совершенно здоровъ, а полковничья дочь въ него влюблена; что она разъ, двѣ недѣли тому назадъ, проѣзжала мимо гауптвахты, а онъ на ту пору и выгляни изъ–за рѣшетчатаго окошечка. Она, какъ увидала его, тотчасъ же и влюбилась. И съ тѣхъ поръ, подъ разными видами, была уже три раза на гауптвахтѣ; первый разъ заходила вмѣстѣ съ отцомъ къ брату офицеру, стоявшему въ то время у нихъ въ караулѣ; другой разъ пришла съ матерью раздать подаянiе и, проходя мимо, шепнула ему, что она его любитъ и выручитъ. Странно было, съ какими тонкими подробностями разсказывалъ онъ мнѣ всю эту нелѣпость, которая, разумѣется, вся цѣликомъ родилась въ разстроенной, бѣдной головѣ его. Въ свое избавленiе отъ наказанiя онъ вѣрилъ свято. О страстной любви къ нему этой барышни говорилъ спокойно и утвердительно и, не смотря уже на общую нелѣпость разсказа, такъ дико было слышать такую романическую исторiю о влюбленной дѣвицѣ, отъ человѣка подъ пятьдесятъ лѣтъ, съ такой унылой, огорченной и уродливой физiономiей. Странно, что могъ сдѣлать страхъ наказанья съ этой робкой душой. Можетъ–быть онъ дѣйствительно кого–нибудь увидѣлъ въ окошко, и сумасшествiе, приготовлявшееся въ немъ отъ страха, возраставшаго съ каждымъ часомъ, вдругъ разомъ нашло свой исходъ, свою форму. Этотъ несчастный солдатъ, которому можетъ быть во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышняхъ, выдумалъ вдругъ цѣлый романъ, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломенку. Я выслушалъ молча и сообщилъ о немъ другимъ арестантамъ. Но когда другiе стали любопытствовать, онъ цѣломудренно замолчалъ. Назавтра докторъ долго опрашивалъ его и такъ какъ онъ сказалъ ему, что ничѣмъ не болѣнъ и по осмотру оказался дѣйствительно такимъ, то его и выписали. Но о томъ, что у него въ листѣ написано было sanat*, мы узнали уже когда доктора вышли изъ палаты, такъ что сказать имъ въ чемъ дѣло, уже нельзя было. Да мы и сами–то еще тогда вполнѣ не догадывались въ чемъ было главное дѣло. А между тѣмъ, все дѣло состояло въ ошибкѣ приславшаго его къ намъ начальства, необъяснившаго для чего его присылали. Тутъ случилась какая–то небрежность. А можетъ быть, даже и приславшiе еще только догадывались и были вовсе не увѣрены въ его сумасшествiи, дѣйствовали по темнымъ слухамъ и прислали его на испытанье. Какъ бы то ни было, несчастнаго вывели черезъ два дня къ наказанiю. Оно кажется очень поразило его своею

156

неожиданностью; онъ не вѣрилъ, что его накажутъ до послѣдней минуты, и когда повели его по рядамъ, сталъ кричать: караулъ! Въ госпиталѣ его положили на этотъ разъ уже не въ нашу, а за неимѣнiемъ въ ней коекъ въ другую палату. Но я справлялся о немъ и узналъ, что онъ во всѣ восемь дней ни съ кѣмъ не сказалъ ни слова, былъ смущенъ и чрезвычайно грустенъ... Потомъ его куда–то услали, когда зажила его спина. Я по крайней мѣрѣ уже больше не слыхалъ о немъ ничего.

Что же касается вообще до леченiя и лекарствъ, то сколько я могъ замѣтить, легко–больные почти не исполняли предписанiй и не принимали лекарствъ, но трудно–больные и вообще дѣйствительно больные очень любили лечиться, принимали акуратно свои микстуры и порошки; но болѣе всего у насъ любили наружныя средства. Банки, пiявки, припарки и кровопусканiя, которыя такъ любитъ, и которымъ такъ вѣритъ нашъ простолюдинъ, принимались у насъ охотно и даже съ удовольствiемъ. Меня заинтересовало одно странное обстоятельство. Эти самые люди, которые были такъ терпѣливы въ перенесенiи мучительнѣйшихъ болей отъ палокъ и розогъ, нерѣдко жаловались, кривлялись и даже стонали отъ какихъ–нибудь банокъ. Разнѣживались ли они ужь очень, или такъ просто франтили, — ужь не знаю, какъ это объяснить. Правда, наши банки были особаго рода. Машинку, которою просѣкается мгновенно кожа, фельдшеръ когда–то, въ незапамятныя времена затерялъ или испортилъ, или можетъ быть она сама испортилась, такъ что онъ уже принужденъ былъ дѣлать необходимые надрѣзы тѣла ланцетомъ. Надрѣзовъ дѣлаютъ для каждой банки около двѣнадцати. Машинкой не больно. Двѣнадцать ножичковъ ударятъ вдругъ, мгновенно и боль не слышна. Но надрѣзыванiе ланцетомъ другое дѣло. Ланцетъ рѣжетъ сравнительно очень медленно; боль слышна; а такъ какъ, напримѣръ, при десяти банкахъ, приходится сдѣлать стодвадцать такихъ надрѣзовъ, то всe вмѣстѣ, конечно, было чувствительно. Я испыталъ это, но хотя и было больно и досадно, но все–таки не такъ же, чтобъ не удержаться и стонать. Даже смѣшно было иногда смотрѣть на иного верзилу и здоровяка, какъ онъ корчится и начинаетъ нюнить. Вообще это можно было сравнить съ тѣмъ, когда иной человѣкъ, твердый и даже спокойный въ какомъ–нибудь серьозномъ дѣлѣ, хандритъ и капризничаетъ дома, когда нечего дѣлать, не ѣстъ что подаютъ, бранится и ругается; всe не по немъ, всѣ ему досаждаютъ, всѣ ему грубятъ, всѣ его мучаютъ; — однимъ словомъ, съ жиру бѣсится, какъ говорятъ иногда о такихъ господахъ, встрѣчающихся впрочемъ и въ простонародьи; а въ нашемъ острогѣ, при взаимномъ всеобщемъ сожитiи, даже слишкомъ часто. Бывало въ палатѣ свои уже начнутъ дразнить такого нѣженку, а иной просто выругаетъ; вотъ онъ и замолчитъ, точно и въ самомъ дѣлѣ того и ждалъ, чтобъ его выругали, чтобъ замолчать. Особенно не любилъ этого Устьянцевъ и никогда не пропускалъ случая поругаться съ нѣженкой. Онъ и вообще не пропускалъ случая съ кѣмъ–нибудь сцѣпиться. Это было его наслажденiемъ, потребностью, разумѣется, отъ болѣзни, отчасти и отъ тупоумiя. Смотритъ бывало сперва серьозно и пристально, и потомъ какимъ–то спокойнымъ, убѣжденнымъ голосомъ начинаетъ читать наставленiя. До всего ему было дѣло; точно онъ былъ приставленъ у насъ для наблюденiя за порядкомъ или за всеобщею нравственностью.

— До всего доходитъ, — говорятъ бывало смѣясь арестанты. Его впрочемъ щадили и избѣгали ругаться съ нимъ, а такъ только иногда смѣялись.

— Ишь наговорилъ! На трехъ возахъ не вывезешь.

— Чего наговорилъ? Передъ дуракомъ шапки не снимаютъ, извѣстно. Чегожъ онъ отъ ланцета кричитъ? Любилъ медокъ, люби и холодокъ, терпи значитъ.

— Да тебѣ–то что?

— Нѣтъ, братцы, перебилъ одинъ изъ нашихъ арестантиковъ, рожки ничего; я испробовалъ; а вотъ нѣтъ хуже боли, когда тебя за ухо долго тянутъ.

Всѣ засмѣялись.

— А тебя нешто тянули?

— А ты думалъ нѣтъ? Извѣстно тянули.

— То–то ухи–то у тебя торчкомъ стоятъ.

У этого арестантика, Шапкина, дѣйствительно были предлинныя въ обѣ стороны торчавшiя уши. Онъ былъ изъ бродягъ, еще молодой, малый дѣльный и тихiй, говорившiй всегда съ какимъ–то серьознымъ, затаеннымъ юморомъ, что придавало много комизму инымъ его разсказамъ.

— Да съ чего мнѣ думать–то, что тебя за ухо тянули? Да и какъ я это вздумаю, туголобый ты человѣкъ? ввязался снова Устьянцевъ, съ негодованiемъ обращаясь къ Шапкину, хотя впрочемъ тотъ вовсе не къ нему относился, а ко всѣмъ вообще. Но Шапкинъ даже и не посмотрѣлъ на него.

— А тебя кто тянулъ? спросилъ кто–то.

— Кто? Извѣстно кто, исправникъ. Это братцы, по бродяжеству было. Пришли мы тогда въ К., а было насъ двое, я да другой, тоже бродяга, Ефимъ безъ прозвища. По дорогѣ мы у одного мужика въ Толминой деревнѣ разжились маненько. Деревня такая есть, Толмина. Ну вошли, да и поглядываемъ: разжиться бы и здѣсь, да и драло. Въ полѣ четыре воли, а въ городѣ жутко — извѣстно. Ну перво–на–перво зашли въ кабачокъ. Оглядѣлись. Подходитъ къ намъ одинъ, прогорѣлый такой, локти продраны, въ нѣмецкомъ платьѣ. То–да–се. — А вы какъ, говоритъ, позвольте спросить, по документу*?

— Нѣтъ, говоримъ, безъ документа.

157

— Такъ–съ. И мы тоже–съ. Тутъ у меня еще двое благопрiятелей, говоритъ, тоже у генерала Кукушкина** служатъ. Такъ вотъ смѣю спросить, мы вотъ подкутили маненько да и деньжонками пока не разжились. Полштофика благоволите намъ.

— Съ нашимъ полнымъ удовольствiемъ, говоримъ. — Ну, выпили. И указали тутъ они намъ одно дѣло, по столевской, то–есть по нашей части. Домъ тутъ стоялъ, съ краю города и богатый тутъ жилъ одинъ мѣщанинъ, добра пропасть, ночью и положили провѣдать. Да только мы у богатаго–то мѣщанина тутъ всѣ впятеромъ, въ туже ночь и попались. Взяли насъ въ часть, а потомъ къ самому исправнику. Я говоритъ, ихъ самъ допрошу. Выходитъ съ трубкой, чашку чаю за нимъ несутъ, здоровенный такой, съ бакенбардами. Сѣлъ. А тутъ ужь кромѣ насъ еще троихъ привели, тоже бродяги. И смѣшной же это человѣкъ, братцы, бродяга: Ну ничего не помнитъ, хоть ты колъ ему на головѣ теши, все забылъ, ничего не знаетъ. Исправникъ прямо ко мнѣ: Ты кто таковъ? Такъ и зарычалъ какъ изъ бочки. Ну извѣстно, тоже что и всѣ сказываю: ничего дескать не помню, ваше высокоблагородiе, всe позабылъ.

— Постой, говоритъ, я еще съ тобой поговорю, рожа–то мнѣ знакомая; самъ бѣльма на меня такъ и пялитъ. А я его допрежъ–сего никогда и не видывалъ. Къ другому: ты кто?

— Махни–драло, ваше высокоблагородiе.

— Это такъ тебя и зовутъ махни–драло?

— Такъ и зовутъ, ваше высокоблагородiе.

— Ну хорошо, ты махни–драло, а ты? Къ третьему значитъ.

— А я за нимъ, ваше высокоблагородiе.

— Да прозываешься–то ты какъ?

— Такъ и прозываюсь: «А я за нимъ,» ваше высокоблагородiе.

— Да ктожъ тебя, подлеца, такъ назвалъ?

— Добрые люди назвали, ваше высокоблагородiе. На свѣтѣ не безъ добрыхъ людей, ваше высокоблагородiе, извѣстно.

— А кто такiе эти добрые люди?

— А запамятовалъ маненько, ваше высокоблагородiе, ужь извольте простить великодушно.

— Всѣхъ позабылъ?

— Всѣхъ позабылъ, ваше высокоблагородiе.

— Да вѣдь были жъ у тебя тоже отецъ и мать?.. Ихъ–то хоть помнишь ли?

— Надо такъ полагать, что были, ваше высокоблагородiе, а впрочемъ тоже маненько позапамятовалъ; можетъ и были, ваше высокоблагородiе.

— Да гдѣ–жъ ты жилъ до сихъ поръ?

— Въ лѣсу, ваше высокоблагородiе.

— Все въ лѣсу?

— Все въ лѣсу.

— Ну а зимой?

— Зимы не видалъ, ваше высокоблагородiе.

— Ну, а ты, тебя какъ зовутъ?

— Топоромъ, ваше высокоблагородiе.

— А тебя?

— Точи не зѣвай, ваше высокоблагородiе.

— А тебя?

— Потачивай небось, ваше высокоблагородiе.

— Всѣ ничего не помните?

— Ничего не помнимъ, ваше высокоблагородiе.

Стоитъ, смѣется и они на него глядятъ усмѣхаются. Ну а другой разъ и въ зубы ткнетъ, какъ нарвешься. А народъ–то все здоровенный, жирные такiе. — Отвести ихъ въ острогъ, говоритъ, я съ ними потомъ; ну а ты оставайся — это мнѣ то–есть говоритъ. — Пошелъ сюда, садись! Смотрю: столъ, бумага, перо. Думаю: чего–жъ онъ это ладитъ дѣлать? Садись, говоритъ, на стулъ, бери перо, пиши! а самъ схватилъ меня за ухо, да и тянетъ. Я смотрю на него, какъ чортъ на попа: не умѣю, говорю, ваше высокоблагородiе. — Пиши!

— Помилосердуйте, ваше высокоблагородiе. — Пиши, какъ умѣешь такъ и пиши! а самъ все за ухо тянетъ, все тянетъ, да какъ завернетъ! Ну, братцы, скажу, легче бы онъ мнѣ триста розогъ всыпалъ, ажно искры посыпались — пиши да и только!

— Да что онъ, сдурѣлъ, что ли!

— Нѣтъ не сдурѣлъ. А въ Т–кѣ писарекъ за–недолго штуку выкинулъ: деньги тяпнулъ казенныя, да съ тѣмъ и бѣжалъ, тоже уши торчали. Ну дали знать повсемѣстно. А я по примѣтамъ–то какъ–будто и подошелъ, такъ вотъ онъ и пыталъ меня: умѣю–ль я писать и какъ я пишу?

— Эко дѣло парень! А больно?

— Говорю, больно.

Раздался всеобщiй смѣхъ.

— Ну а написалъ?

— Да чего написалъ? сталъ перомъ водить, водилъ–водилъ по бумагѣ–то, онъ и бросилъ. Ну плюхъ съ десятокъ накидалъ, разумѣется, да съ тѣмъ и пустилъ, тоже въ острогъ значитъ.

— А ты развѣ умѣешь писать?

— Прежде умѣлъ, а вотъ какъ перьями стали писать, такъ ужь я и разучился...

Вотъ въ такихъ разсказахъ, или лучше сказать въ такой болтовнѣ, проходило иногда наше скучное время. Господи, что это была за скука! Дни длинные, душные, одинъ на другой точь въ точь похожiе. Хоть бы книга какая–нибудь! И между тѣмъ я, особенно въ началѣ, часто ходилъ въ госпиталь, иногда больной, иногда просто лежать; уходилъ отъ острога. Тяжело было тамъ, еще тяжелѣе чѣмъ здѣсь, нравственно тяжелѣе. Злость, вражда, свара, зависть, безпрерывныя придирки къ намъ, дворянамъ, злыя, угрожающiя лица! Тутъ же въ госпиталѣ всѣ были болѣе на равной ногѣ, жили болѣе по прiятельски. Самое грустное время впродолженiе цѣлаго дня, приходилось вечеромъ, при свѣчахъ и въ началѣ ночи. Укладываются спать рано. Тусклый ночникъ свѣтитъ вдали у дверей яркой точкой, а въ нашемъ концѣ

158

полумракъ. Становится смрадно и душно. Иной не можетъ заснуть, встанетъ и сидитъ часа полтора на постели, склонивъ свою голову въ колпакѣ, какъ–будто о чемъ–то думаетъ. Смотришь на него цѣлый часъ и стараешься угадать о чемъ онъ думаетъ, чтобы тоже какъ–нибудь убить время. А то начнешь мечтать, вспоминать прошедшее, рисуются широкiя и яркiя картины въ воображенiи; припоминаются такiя подробности, которыхъ въ другое время и не припомнилъ бы, и не прочувствовалъ бы такъ, какъ теперь. А то гадаешь про будущее: какъ–то выйдешь изъ острога? куда? когда это будетъ? воротишься–ль когда–нибудь на свою родимую сторону? думаешь, думаешь и надежда зашевелится въ душѣ... А то иной разъ просто начнешь считать: разъ, два, три и т. д., чтобъ какъ–нибудь среди этого счета заснуть. Я иногда насчитывалъ до трехъ тысячъ и не засыпалъ. Вотъ кто–нибудь заворочается. Устьянцевъ закашляетъ своимъ гнилымъ, чахоточнымъ кашлемъ и потомъ слабо застонетъ и каждый разъ приговариваетъ: «Господи, я согрѣшилъ!» И странно слышать этотъ больной, разбитый и ноющiй голосъ, среди всеобщей тиши. А вотъ гдѣ–нибудь въ уголкѣ тоже не спятъ и разговариваютъ съ своихъ коекъ. Одинъ что–нибудь начнетъ разсказывать про свою быль, про далекое, про минувшее, про бродяжничество, про дѣтей, про жену, про прежнiе порядки. Такъ и чувствуешь уже по одному отдаленному шопоту, что всe, объ чемъ онъ разсказываетъ, никогда къ нему опять не воротится, а самъ онъ разскащикъ — ломоть отрѣзанный; другой слушаетъ. Слышенъ только тихiй, равномѣрный шопотъ, точно вода журчитъ гдѣ–то далеко... Помню однажды, въ одну длинную зимнюю ночь я прослушалъ одинъ разсказъ. Съ перваго взгляда онъ мнѣ показался какимъ–то горячечнымъ сномъ, какъ–будто я лежалъ въ лихорадкѣ и мнѣ все это приснилось въ жару, въ бреду...

XV.

АКУЛЬКИНЪ МУЖЪ.

(Разсказъ.)

Ночь была уже поздняя, часъ двѣнадцатый. Я было заснулъ, но вдругъ проснулся. Тусклый, маленькiй свѣтъ отдаленнаго ночника едва озарялъ палату... Почти всѣ уже спали. Спалъ даже Устьянцевъ, и въ тишинѣ слышно было, какъ тяжело ему дышется и какъ хрипитъ у него въ горлѣ съ каждымъ дыханьемъ мокрота. Въ отдаленiи, въ сѣняхъ раздались вдругъ тяжелые шаги приближающейся караульной смѣны. Брякнуло прикладомъ объ полъ ружье. Отворилась палата; ефрейторъ, осторожно ступая, пересчиталъ больныхъ. Черезъ минуту заперли палату, поставили новаго часоваго, караулъ удалился и опять прежняя тишина. Тутъ только я замѣтилъ, что неподалеку отъ меня, слѣва, двое не спали и какъ–будто шептались между собою. Это случалось въ палатахъ: иногда дни и мѣсяцы лежатъ одинъ подлѣ другаго и не скажутъ ни слова, и вдругъ какъ–нибудь разговорятся въ ночной вызывающiй часъ и одинъ начнетъ передъ другимъ выкладывать всe свое прошедшее.

Они повидимому давно уже говорили. Начала я не засталъ, да и теперь не всe могъ разслышать; но мало–по–малу привыкъ и сталъ всe понимать. Мнѣ не спалось: чтоже дѣлать какъ не слушать?… Одинъ разсказывалъ съ жаромъ, полулежа на постели, приподнявъ голову и вытянувъ по направленiю къ товарищу шею. Онъ видимо былъ разгоряченъ, возбужденъ; ему хотѣлось разсказывать. Слушатель его, угрюмо и совершенно равнодушно сидѣлъ на своей койкѣ, протянувъ по ней ноги, изрѣдка что–нибудь мычалъ въ отвѣтъ или въ знакъ участiя разскащику, но какъ–будто болѣе для приличiя, а не въ самомъ дѣлѣ, и поминутно набивалъ изъ рожка свой носъ табакомъ. Это былъ исправительный солдатъ Черевинъ, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, угрюмый педантъ, холодный резонеръ и дуракъ съ самолюбiемъ. Разскащикъ Шишковъ былъ еще молодой малый, лѣтъ подъ тридцать, нашъ гражданскiй арестантъ, работавшiй въ швальнѣ. До сихъ поръ я мало обращалъ на него вниманiя; да и потомъ во всe время моей острожной жизни, какъ–то не тянуло меня имъ заняться. Это былъ пустой и взбалмошный человѣкъ. Иногда молчитъ, живетъ угрюмо, держитъ себя грубо, по недѣлямъ не говоритъ. А иногда вдругъ ввяжется въ какую нибудь исторiю, начнетъ сплетничать, горячится изъ пустяковъ, снуетъ изъ казармы въ казарму, передаетъ вѣсти, наговариваетъ, изъ себя выходитъ. Его побьютъ, онъ опять замолчитъ. Парень былъ трусоватый и жидкiй. Всѣ какъ то съ пренебреженiемъ съ нимъ обходились. Былъ онъ небольшаго роста, худощавый; глаза какiе–то безпокойные, а иногда какъ–то тупо–задумчивые. Случалось ему что–нибудь разсказывать: начнетъ горячо, съ жаромъ, даже руками размахиваетъ — и вдругъ порветъ, али сойдетъ на другое, увлечется новыми подробностями и забудетъ о чемъ началъ говорить. Онъ часто ругивался и непремѣнно бывало, когда ругается, попрекаетъ въ чемъ–нибудь человѣка, въ какой–нибудь винѣ передъ собой, съ чувствомъ говоритъ, чуть не плачетъ... На балалайкѣ онъ игралъ недурно и любилъ играть, а на праздникахъ даже плясалъ, и плясалъ хорошо, когда бывало заставятъ... Его очень скоро можно было что–нибудь заставить сдѣлать... Онъ нето–чтобъ ужь такъ былъ послушенъ, а любилъ лѣзть въ товарищество и угождать изъ товарищества.

Я долго не могъ вникнуть про что онъ разсказываетъ. Мнѣ казалось тоже сначала, что онъ всe отступаетъ отъ темы и увлекается постороннимъ. Онъ можетъ–быть и замѣчалъ, что Черевину

159

почти дѣла нѣтъ до его разсказа, но кажется хотѣлъ нарочно убѣдить себя, что слушатель его — весь вниманiе, и можетъ–быть ему было–бы очень больно, еслибъ онъ убѣдился въ противномъ.

...Бывало выйдетъ на базаръ–то, продолжалъ онъ, — всѣ кланяются, чествуютъ, одно слово богатѣй.

— Торги, говоришь, имѣлъ?

— Ну да, торги. Оно по мѣщанству–то промежъ нами бѣдно. Голь какъ есть. Бабы–то съ рѣки–то, на яръ, эвона куда воду носятъ въ огородѣ полить; маются–маются, а къ осени и на щи–то не выберутъ. Разоръ. Ну, заимку большую имѣлъ, землю работниками пахалъ, троихъ держалъ, опять ктому–жъ своя пасѣка, медомъ торговали и скотомъ тоже, и по нашему мѣсту значитъ былъ въ великомъ уваженiи. Старъ больно былъ, семдесятъ лѣтъ, кость–то тяжолая стала, сѣдой, большой такой. Этта выйдетъ въ лисьей шубѣ на базаръ–то, такъ всѣ–то чествуютъ. Чувствуютъ значитъ: «Здраствуйте, батюшка, Анкудимъ Трофимычъ!» — Здравствуй, скажетъ, и ты. Никѣмъ то–есть не побрезгаетъ. — «Живите больше, Анкудимъ Трофимычъ!» — А какъ твои дѣла? спроситъ. — «Да наши дѣла какъ сажа бѣла. Вы какъ, батюшка?» — Живемъ и мы, скажетъ, по грѣхамъ нашимъ, тоже небо коптимъ. — «Живите больше, Анкудимъ Трофимычъ!» Никѣмъ то–есть не брезгуетъ, а говоритъ — такъ всякое слово его словно въ рубль идетъ. Начетчикъ былъ, грамотѣй, все–то божественное читаетъ. Посадитъ старуху передъ собой: «Ну слушай, жена, понимай!» и начнетъ толковать. А старуха–то нето–чтобы старая была, на второй ужь на ней женился, для дѣтей значитъ, отъ первой–то небыло. Ну, а отъ второй–то, отъ Марьи–то Степановны, два сына были еще невзрослые, младшаго–то Васю шестидесяти лѣтъ прижилъ, а Акулька–то, дочь изъ всѣхъ старшая значитъ, восемнадцати лѣтъ была.

— Это твоя–то, жена то?

— Погоди, сначала тутъ Филька Морозовъ набухвоститъ. Ты, говоритъ Филька–то, Анкудиму–то, дѣлись; всѣ четыреста цѣлковыхъ отдай, а я работникъ что–ли тебѣ? нехочу съ тобой торговать, и Акульку твою, говоритъ, брать не хочу. Я теперь, говоритъ, закурилъ. У меня, говоритъ, теперь родители померли, такъ я деньги пропью, да потомъ въ наемшики, значитъ въ солдаты пойду, а черезъ десять лѣтъ фельдмаршаломъ сюда къ вамъ прiѣду. Анкудимъ–то ему деньги и отдалъ, совсѣмъ какъ есть разсчитался, — потому еще отецъ его съ старикомъ–то на одинъ капиталъ торговали. — «Пропащiй ты, говоритъ, человѣкъ». А онъ ему: — Ну, еще пропащiй я или нѣтъ, а съ тобой, сѣдая борода, научишься шиломъ молоко хлебать. Ты, говоритъ, экономiю съ двухъ грошей загнать хочешь, всякую дрянь собираешь, — не годится ли въ кашу. Я дескать на это плевать хотѣлъ. Копишь–копишь, да чорта и купишь. У меня, говоритъ, характеръ. А Акульку твою все–таки невозьму: я, говоритъ, и безъ того съ ней спалъ...

— Да какъ же, говоритъ, Анкудимъ–то, ты смѣешь позорить честнаго отца, честную дочь? Когда ты съ ней спалъ, змѣиное ты сало, щучья ты кровь? а самъ и затрясся весь. Самъ Филька разсказывалъ.

— Да нето–что за меня, говоритъ, я такъ сдѣлаю, что и ни за кого Акулька ваша теперь не пойдетъ, никто не возьметъ, и Микита Григорьичъ теперь не возьметъ, потому она теперь безчестная. Мы еще съ осени съ ней на житье схватились. А я теперь за сто раковъ не соглашусь. Вотъ на пробу давай сейчасъ сто раковъ — не соглашусь...

И закурилъ–же онъ у насъ, парень! Да такъ что земля стономъ стоитъ, по городу–то гулъ идетъ. Товарищей понабралъ, денегъ куча, мѣсяца три кутилъ, все спустилъ. «Я, говоритъ бывало, какъ деньги всѣ покончу, домъ спущу, все спущу, а потомъ либо въ наемшики, либо бродяжить пойду!» Съ утра бывало до вечера пьянъ, съ бубенчиками на парѣ ѣздилъ. И ужь такъ его любили дѣвки, что ужасти. На торбѣ хорошо игралъ.

— Значитъ онъ съ Акулькой еще допрежъ того дѣло имѣлъ?

— Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронилъ, а матушка моя пряники значитъ пекла, на Анкудима работали, тѣмъ и кормились. Житье у насъ было плохое. Ну, тоже заимка за лѣсомъ была, хлѣбушка сѣяли, да послѣ отца–то все порѣшили, потому я тоже закурилъ, братецъ ты мой. Отъ матери деньги побоями вымогалъ...

— Это не хорошо, коли побоями. Грѣхъ великiй.

— Бывало пьянъ, братецъ ты мой, съ утра до ночи. Домъ у насъ былъ еще такъ–себѣ, ничего, хоть гнилой да свой, да въ избѣ–то хоть зайца гоняй. Голодомъ бывало сидимъ, по недѣлѣ тряпицу жуемъ. Мать–то меня бывало коститъ, коститъ; а мнѣ чего!… Я, братъ, тогда отъ Фильки Морозова не отходилъ. Съ утра до ночи съ нимъ. «Играй, говоритъ, мнѣ на гитарѣ и танцуй, а я буду лежать и въ тебя деньги кидать, потому какъ я самый богатый человѣкъ.» И чего–чего онъ ни дѣлалъ! Краденаго только не принималъ: «я, говоритъ, не воръ, а честный человѣкъ». «А пойдемте, говоритъ, Акулькѣ ворота дегтемъ мазать; потому не хочу, чтобъ Акулька за Микиту Григорьича вышла. Это мнѣ теперь дороже киселя, говоритъ.» А за Микиту Григорьича старикъ еще допрежъ сего хотѣлъ дѣвку отдать. Микита–то старикъ тоже былъ, вдовецъ, въ очкахъ ходилъ, торговалъ. Онъ какъ услыхалъ, что про Акульку слухи пошли, да и на попятный: «Мнѣ, говоритъ, Анкудимъ Трофимычъ, это въ большое безчестье будетъ, да и жениться я, по старости лѣтъ, не желаю». Вотъ мы Акулькѣ ворота и вымазали. Такъ ужь драли ее, драли за это дома–то... Марья Степановна кричитъ: «со свѣта сживу!» А старикъ: «Въ древнiе годы, говоритъ, при честныхъ патрiархахъ, я бы ее, говоритъ, на кострѣ изрубилъ, а нынѣ, говоритъ, въ свѣтѣ тьма и тлѣнъ». Бывало сусѣди на всю улицу

160

слышатъ, какъ Акулька ревма–реветъ: сѣкутъ съ утра до ночи. А Филька на весь базаръ кричитъ: «Славная, говоритъ, есть дѣвка Акулька, собутыльница. Чисто ходишь, бѣло носишь, скажи кого любишь! Я, говоритъ, имъ тамъ кинулся въ носъ, помнить будутъ». Въ то время и я разъ повстрѣчалъ Акульку, съ ведрами шла, да и кричу: «Здравствуйте, Акулина Кудимовна! салфетъ вашей милости, чисто ходишь, гдѣ берешь, дай подписку съ кѣмъ живешь!» да только и сказалъ; а она какъ посмотрѣла на меня, такiе у ней большiе глаза–то были, а сама похудѣла какъ щепка. Какъ посмотрѣла на меня, мать–то думала, что она смѣется со мною, и кричитъ въ подворотню: «что ты зубы–то моешь, безстыдница!» такъ въ тотъ же день ее опять драть. Бывало цѣлый битый часъ деретъ. «Засѣку, говоритъ, потому она мнѣ теперь не дочь».

— Распутная значитъ была.

— А вотъ ты слушай, дядюшка. Мы вотъ какъ это все тогда съ Филькой пьянствовали, мать ко мнѣ и приходитъ, а я лежу: «Что ты, говоритъ, подлецъ, лежишь? разбойникъ ты, говоритъ, эдакой.» Ругается значитъ: «Женись, говоритъ, вотъ на Акулькѣ женись. Они теперь и за тебя рады отдать будутъ, триста рублей однихъ денегъ дадутъ.» А я ей: «да вѣдь она, говорю, теперь ужь на весь свѣтъ безчестная стала.» — «А ты дуракъ, говоритъ; вѣнцомъ всe прикрывается; тебѣ–жъ лучше, коль она передъ тобой на всю жизнь виновата выйдетъ. А мы бы ихними деньгами и справились; я ужь съ Марьей, говоритъ, Степановной говорила. Очень слушаетъ. — А я: «Деньги, говорю, двадцать цѣлковыхъ на столъ, тогда женюсь.» И вотъ вѣришь иль нѣтъ, до самой свадьбы безъ просыпу былъ пьянъ. А тутъ еще Филька Морозовъ грозитъ: «Я тебѣ, говоритъ, Акулькинъ мужъ, всѣ ребра сломаю, а съ женой твоей захочу, кажинную ночь спать буду.» А я ему: «врешь, собачье мясо!» Ну, тутъ онъ меня по всей улицѣ осрамилъ. Я прибѣжалъ домой: «не хочу, говорю, жениться, коли сейчасъ мнѣ еще пятьдесятъ цѣлковыхъ не выложутъ!»

— А отдавали за тебя–то?

— За меня–то? А отчего нѣтъ? Мы вѣдь не безчестные были. Мой родитель только подъ–конецъ отъ пожару разорился, а то еще ихняго богаче жили. Анкудимъ–то и говоритъ: «Вы, говоритъ, голь перекатная.» А я и отвѣчаю: «Немало дескать у васъ дегтемъ–то ворота мазаны.» А онъ мнѣ: «Чтожъ, говоритъ, ты надъ нами куражишься? Ты докажи, что она безчестная, а на всякiй ротокъ не накинешь платокъ. Вотъ Богъ, а вотъ, говоритъ, порогъ, не бери. Только деньги что забралъ, отдай.» Вотъ я тогда съ Филькой и порѣшилъ: съ Митрiемъ Быковымъ послалъ ему сказать, что я его на весь свѣтъ теперь обезчествую, и до самой свадьбы, братецъ ты мой, безъ просыпу былъ пьянъ. Только къ вѣнцу отрезвился. Какъ привезли насъ этта отъ вѣнца, посадили, а Митрофанъ Степанычъ, дядя значитъ, и говоритъ: «хоть и не честно, да крѣпко, говоритъ, дѣло сдѣлано и покончено.» Старикъ–то, Анкудимъ–то, былъ тоже пьянъ и заплакалъ, сидитъ — а у него слезы по бородѣ текутъ. Ну я, братъ, тогда вотъ какъ сдѣлалъ: взялъ я въ карманъ съ собой плеть, еще до вѣнца припасъ, и такъ и положилъ, что ужь натѣшусь же я теперь надъ Акулькой, знай дескать какъ безчестнымъ обманомъ замужъ выходить, да чтобъ и люди знали, что я не дуракомъ женился...

— И дѣло! Значитъ, чтобъ она и впредь чувствовала...

— Нѣтъ, дядюшка, ты знай помалчивай. По нашему–то мѣсту у насъ тотчасъ же отъ вѣнца и въ клѣть ведутъ, а тѣ покамѣстъ тамъ пьютъ. Вотъ и оставили насъ съ Акулькой въ клѣти. Она такая сидитъ бѣлая, ни кровинки въ лицѣ. Испужалась значитъ. Волосы у ней были тоже совсѣмъ какъ ленъ бѣлые. Глаза были большiе. И все бывало молчитъ, неслышно ее, словно нѣмая въ домѣ живетъ. Чудная совсѣмъ. Чтожъ, братецъ, можешь ты это думать: я–то плеть приготовилъ и тутъ же у постели положилъ, а она, братецъ ты мой, какъ есть ни въ чемъ неповинная передо мной вышла.

— Что ты!

— Ни въ чемъ; какъ есть честная изъ честнаго дома. И за чтоже, братецъ ты мой, она послѣ эфтова такую муку перенесла? За чтожъ ее Филька Морозовъ передъ всѣмъ свѣтомъ обезчестилъ?

— Да.

— Сталъ я это передъ ней тогда, тутъ же съ постели, на колѣнки, руки сложилъ: «Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты меня дурака, въ томъ, что я тебя тоже за такую почиталъ. Прости ты меня, говорю, подлеца!» А она сидитъ передо мной на кровати, глядитъ на меня, обѣ руки мнѣ на плеча положила, смѣется, а у самой слезы текутъ; плачетъ и смѣется... Я тогда какъ вышелъ ко всѣмъ: «ну, говорю, встрѣчу теперь Фильку Морозова и не жить ему больше на свѣтѣ!» А старики, такъ тѣ ужь кому молиться–то не знаютъ: мать–то чуть въ ноги ей не упала, воетъ. А старикъ и сказалъ: «знали–бъ да вѣдали, не такого бы мужа тебѣ, возлюбленная дочь наша, сыскали.» А какъ вышли мы съ ней въ первое воскресенье, въ церковь: на мнѣ смушачья шапка, тонкаго сукна кафтанъ, шаровары плисовые; она въ новой заячьей шубкѣ, платочекъ шелковый, — то–есть я ее стою и она меня стоитъ: вотъ какъ идемъ! Люди на насъ любуются: я–то самъ по себѣ, а Акулинушку тоже хоть нельзя передъ другими похвалить, нельзя и похулить, а такъ что изъ десятка не выкинешь...

— Ну и хорошо.

— Ну и слушай. Я послѣ свадьбы на другой же день, хоть и пьяный, да отъ гостей убёгъ; вырвался этто я и бѣгу: давай, говорю, сюда бездѣльника Фильку Морозова, подавай его сюда, подлеца! Кричу по базару–то! Ну и пьянъ тоже

161

былъ; такъ меня ужь подлѣ Власовыхъ изловили, да силкомъ три человѣка домой привели. А по городу–то толкъ идетъ. Дѣвки на базарѣ промежъ себя говорятъ: «Дѣвоньки, умницы, вы что знаете? Акулька–то честная вышла.» А Филька–то мнѣ, мало время спустя при людяхъ и говоритъ: «Продай жену, — пьянъ будешь. У насъ, говоритъ, солдатъ Яшка затѣмъ и женился: съ женой не спалъ, а три года пьянъ былъ.» — Я ему говорю: «ты подлецъ!» — «А ты, говоритъ, дуракъ. Вѣдь тебя не тверезаго повѣнчали. Чтожъ ты въ эфтомъ дѣлѣ, послѣ того, смыслить могъ?» Я домой пришелъ и кричу: «Вы, говорю, меня пьянаго повѣнчали!» Мать было тутъ же вцѣпилась: «У тебя, говорю, матушка золотомъ уши завѣшаны. Подавай Акульку!» Ну и сталъ я ее трепать. Трепалъ я ее, братъ, трепалъ, часа два трепалъ, доколѣ самъ съ ногъ не свалился; три недѣли съ постели не вставала.

— Оно конечно, флегматически замѣтилъ Черевинъ: — ихъ не бей, такъ онѣ... а развѣ ты ее засталъ съ полюбовникомъ–то?

— Нѣтъ, застать не засталъ, помолчавъ и какъ бы съ усилiемъ замѣтилъ Шишковъ. — Да ужь обидно стало мнѣ очень, люди совсѣмъ задразнили и всему–то этому коноводъ былъ Филька. — «У тебя, говоритъ, жена для модели, чтобы люди глядѣли.» Насъ гостей созвалъ; такую откупорку задалъ: «Супруга, говоритъ у него милосердивая душа, благородная, учтивая, обращательная, всѣмъ хороша, во какъ у него теперь! А забылъ, парень, какъ самъ ей дегтемъ ворота мазалъ?» Я–то пьянъ сидѣлъ, а онъ какъ схватитъ меня въ ту пору за волосы, какъ схватитъ, пригнулъ къ низу–то: «Пляши, говоритъ, Акулькинъ мужъ, я тебя такъ буду за волоса держать, а ты пляши, меня потѣшай!» — Подлецъ ты, кричу! А онъ мнѣ: «я къ тебѣ съ канпанiей прiѣду и Акульку твою жену при тебѣ розгами высѣку, сколько мнѣ будетъ угодно.» Такъ я — вѣрь не вѣрь, послѣ того цѣлый мѣсяцъ изъ дому боялся уйти: прiѣдетъ думаю, обезчествуетъ. Вотъ за это самое и сталъ ее бить...

— Да чего–жъ бить–то? руки свяжутъ, языкъ не завяжутъ. Бить тоже много негодится. Накажи, поучи, да и обласкай. На то жена.

Шишковъ нѣкоторое время молчалъ.

— Обидно было, началъ онъ снова: — опять же эту привычку взялъ: иной день съ утра до вечера бью; встала неладно, пошла нехорошо. Не побью, такъ скучно. Сидитъ она бывало, молчитъ, въ окно смотритъ, плачетъ... всe бывало плачетъ, жаль ее этто станетъ, а бью. Мать меня бывало за нее коститъ–коститъ: «Подлецъ ты, говоритъ, варначье твое мясо!» — «Убью, кричу: — и не смѣй мнѣ теперь никто говорить; потому меня обманомъ женили.» Сначала старикъ Анкудимъ–то вступался, самъ приходилъ: «ты, говоритъ, еще не богъ–знаетъ какой членъ; я на тебя и управу найду!» А потомъ отступился. А Марья–то Степановна такъ смирилась совсѣмъ. Одноважды пришла — слезно молитъ: «Съ докукой къ тебѣ, Иванъ Семенычъ, статья небольшая, а просьба велика. Вели свѣтъ видѣть, батюшка;» кланяется: «смирись, прости ты ее! Нашу дочку злые люди оговорили; самъ знаешь, честную бралъ…» Въ ноги кланяется, плачетъ. А я–то куражусь: я васъ и слышать теперь не хочу! Что хочу теперь, то надъ всѣми вами и дѣлаю, потому я теперь въ себѣ не властенъ; а Филька Морозовъ, говорю, мнѣ прiятель и первый другъ...

— Значитъ опять вмѣстѣ закурили?

— Куды! И приступу къ нему нѣтъ. Совсѣмъ какъ есть опился. Все свое порѣшилъ и въ наемшики у мѣщанина нанялся; за старшаго сына пошелъ. А ужь по нашему мѣсту, коли наемшикъ, такъ ужь до самаго того дня какъ свезутъ его, всe передъ нимъ въ домѣ лежать должно, а онъ надъ всѣмъ полный господинъ. Деньги при сдачѣ получаетъ сполна, а до того въ хозяйскомъ домѣ живетъ, по полугоду живутъ, и что только они тутъ настроютъ надъ хозяевами–то, такъ только святыхъ вонъ понеси! Я дескать за твоего сына въ солдаты иду, значитъ вашъ благодѣтель, такъ вы всѣ мнѣ уважать должны, нето откажусь. Такъ Филька–то у мѣщанина–то дымъ коромысломъ пустилъ, съ дочерью спитъ, хозяина за бороду кажинный день послѣ обѣда таскаетъ — все въ свое удовольствiе дѣлаетъ. Кажинный день ему баня и чтобъ виномъ паръ поддавали, а въ баню его чтобъ бабы на своихъ рукахъ носили. Домой съ гулянки воротится, станетъ на улицѣ: «Не хочу въ ворота, разбирай заплотъ!» такъ ему въ другомъ мѣстѣ, мимо воротъ, заплотъ разбирать должны, онъ и пройдетъ. Наконецъ кончилъ, повезли сдавать, отрезвили. Народу–то, народу–то по всей то улицѣ валитъ: Фильку Морозова сдавать везутъ! Онъ на всѣ стороны кланяется. А Акулька на ту пору съ огорода шла; какъ Филька–то увидалъ ее, у самыхъ нашихъ воротъ: «Стой!» кричитъ, выскочилъ изъ телѣги да прямо ей земной поклонъ: «Душа ты моя, говоритъ, ягода, любилъ я тебя два года, а теперь меня съ музыкой въ солдаты везутъ. Прости, говоритъ, меня, честнаго отца честная дочь, потому я подлецъ передъ тобой, во всемъ виноватъ!» И другой разъ въ землю ей поклонился. Акулька–то стала, словно испужалась сначала, а потомъ поклонилась ему въ поясъ, да и говоритъ: «Прости и ты меня, добрый молодецъ, а я зла на тебѣ никакого не знаю.» Я за ней въ избу: «Что ты ему, собачье мясо, сказала?» А она, вотъ вѣришь мнѣ или нѣтъ, посмотрѣла на меня: «да я его, говоритъ, больше свѣта теперь люблю!»

— Ишь ты!…

— Я въ тотъ день цѣлый день ей ни слова не говорилъ… Только къ вечеру: «Акулька! я тебя теперь убью», говорю. Ночь–то этто неспится, вышелъ въ сѣни кваску испить, а тутъ и заря заниматься стала. Я въ избу вошолъ. «Акулька, говорю, собирайся на заимку ѣхать.» А я еще и

162

допрежъ того собирался, и матушка знала, что поѣдемъ. «Вотъ это, говоритъ, дѣло: пора страдная, а работникъ, слышно, тамъ третiй день животомъ лежитъ.» Я телѣгу запрегъ, молчу. Изъ нашего–то города какъ выѣхать, тутъ сейчасъ тебѣ боръ пойдетъ на пятнадцать верстъ, а за боромъ–то наша заимка. Версты три боромъ проѣхали, я лошадь остановилъ: «вставай, говорю, Акулина; твой конецъ пришелъ.» Она смотритъ на меня, испужалась, встала передо мной, молчитъ. — «Надоѣла ты мнѣ говорю; молись Богу!» Да какъ схвачу ее за волосы: косы–то были такiя толстыя, длинныя, на руку ихъ замоталъ, да сзади ее съ обѣихъ сторонъ колѣнками придавилъ, вынулъ ножъ, голову–то ей загнулъ назадъ, да какъ тилисну по горлу ножомъ... Она какъ закричитъ, кровь–то какъ брызнетъ, я ножъ бросилъ, обхватилъ ее руками–то спереди, легъ на землю, обнялъ ее и кричу надъ ней, ревма–реву; и она кричитъ, и я кричу; вся трепещетъ, бьется изъ рукъ–то, а кровь–то на меня, кровь–то — и на лицо–то и на руки такъ и хлещетъ, такъ и хлещетъ. Бросилъ я ее, страхъ на меня напалъ и лошадь бросилъ, а самъ бѣжать, бѣжать, домой къ себѣ по задамъ забѣжалъ, да въ баню: баня у насъ такая старая, неслужащая стояла; подъ полокъ забился и сижу тамъ. До ночи тамъ просидѣлъ.

— А Акулька–то?

— А она–то знать послѣ меня встала и тоже домой пошла. Такъ ее за сто шаговъ ужь отъ того мѣста потомъ нашли.

— Недорѣзалъ значитъ.

— Да... Шишковъ на минуту остановился.

— Этта жила такая есть, замѣтилъ Черевинъ: — коли ее, эту самую жилу, съ перваго раза не перерѣзать, то все будетъ биться человѣкъ и сколько бы крови ни вытекло, не помретъ.

— Да она–жъ померла. Мертвую повечеру–то нашли. Дали знать, меня стали искать и розыскали ужь къ ночи, въ банѣ... Вотъ ужь четвертый годъ почитай здѣсь живу, прибавилъ онъ помолчавъ.

— Гм... Оно конечно коли не бить, — не будетъ добра! хладнокровно и методически замѣтилъ Черевинъ, опять вынимая рожокъ. Онъ началъ нюхать, долго и съ разстановкой. — Опять таки тоже, парень, продолжалъ онъ, — выходишь ты самъ по себѣ оченно глупъ. Я тоже эдакъ свою жену съ полюбовникомъ разъ засталъ. Такъ я ее зазвалъ въ сарай; поводъ сложилъ надвое. «Кому, говорю, присягаешь? Кому присягаешь?» Да ужь дралъ ее, дралъ, поводомъ–то, дралъ–дралъ, часа полтора ее дралъ, такъ она мнѣ: «Ноги, кричитъ, твои буду мыть, да воду эту пить.» Овдотьей звали ее.

XVI.

ЛѢТНЯЯ ПОРА.

Но вотъ уже и начало апрѣля, вотъ уже приближается и святая недѣля. Мало–помалу начинаются и лѣтнiя работы. Солнце съ каждымъ днемъ все теплѣе и ярче; воздухъ пахнетъ весною и раздражительно дѣйствуетъ на организмъ. Наступающiе красные дни волнуютъ и закованнаго человѣка, рождаютъ и въ немъ какiя–то желанiя, стремленiя, тоску. Кажется еще сильнѣе грустишь о свободѣ подъ яркимъ солнечнымъ лучемъ, чѣмъ въ ненастный зимнiй или осеннiй день, и это замѣтно на всѣхъ арестантахъ. Они какъ–будто и рады свѣтлымъ днямъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ нихъ усиливается какая–то нетерпѣливость, порывчатость. Право я замѣтилъ, что весной какъ–будто чаще случались у насъ острожныя ссоры. Чаще слышался шумъ, крикъ, гамъ, затѣвались исторiи; а вмѣстѣ съ тѣмъ, случалось, подмѣтишь вдругъ гдѣ–нибудь на работѣ чей–нибудь задумчивый и упорный взглядъ въ синѣющую даль, куда–нибудь туда, на другой берегъ Иртыша, гдѣ начинается необъятною скатертью, тысячи на полторы верстъ, вольная киргизская степь; подмѣтишь чей–нибудь глубокiй вздохъ, всей грудью, какъ–будто такъ и тянетъ человѣка дохнуть этимъ далекимъ, свободнымъ воздухомъ и облегчить имъ придавленную, закованную душу. — «Эхма!» говоритъ наконецъ арестантъ, и вдругъ, точно стряхнувъ съ себя мечты и раздумье, нетерпѣливо и угрюмо схватится за заступъ или за кирпичи, которые надо перетащить съ одного мѣста на другое. Черезъ минуту онъ уже и забываетъ свое внезапное ощущенiе и начинаетъ смѣяться или ругаться, судя по характеру; а то вдругъ съ необыкновеннымъ, вовсе несоразмѣрнымъ съ потребностью жаромъ схватится за рабочiй урокъ, если онъ заданъ ему, и начинаетъ работать, — работать изо всѣхъ силъ, точно желая задавить въ себѣ тяжестью работы что–то такое, что само его тѣснитъ и давитъ изнутри. Всe это народъ сильный, большею частью въ цвѣтѣ лѣтъ и силъ... Тяжелы кандалы въ эту пору! Я не поэтизирую въ эту минуту и увѣренъ въ правдѣ моей замѣтки. Кромѣ того, что въ теплѣ, среди яркаго солнца, когда слышишь и ощущаешь всей душою, всѣмъ существомъ своимъ воскресающую вокругъ себя съ необъятной силой природу, еще тяжеле становится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; — кромѣ того, въ это весеннее время, по всей Сибири и по всей Россiи, съ первымъ жаворонкомъ, начинается бродяжество: бѣгутъ божьи люди изъ остроговъ и спасаются въ лѣсахъ. Послѣ душной ямы, послѣ судовъ, кандаловъ и палокъ, бродятъ они по всей своей волѣ, гдѣ захотятъ, гдѣ попригляднѣе и повальготнѣе; пьютъ и ѣдятъ гдѣ что удастся, что Богъ пошлетъ, а по ночамъ мирно

163

засыпаютъ гдѣ–нибудь въ лѣсу, или въ полѣ, безъ большой заботы, безъ тюремной тоски, какъ лѣсныя птицы, прощаясь на ночь съ одними звѣздами небесными, подъ божiимъ окомъ. Кто говоритъ! иногда и тяжело, и голодно; и изнурительно «служить у генерала Кукушкина». По цѣлымъ суткамъ иной разъ не приходится видѣть хлѣба; отъ всѣхъ надо прятаться, хорониться; приходится и воровать, и грабить, а иногда и зарѣзать. «Поселенецъ что младенецъ: на что взглянетъ, то и тянетъ», говорятъ въ Сибири про поселенцевъ. Это присловье во всей силѣ и даже съ нѣкоторой прибавкой можетъ быть приложено и къ бродягѣ. Бродяга рѣдко не разбойникъ и всегда почти воръ, разумѣется больше по необходимости, чѣмъ по призванiю. Есть закоренѣлые бродяги. Бѣгутъ иные даже кончивши свои каторжные сроки, уже съ поселенiя. Казалось бы и доволенъ онъ на поселенiи, и обезпеченъ, а нѣтъ! всe куда–то тянетъ, куда–то отзываетъ его. Жизнь по лѣсамъ, жизнь бѣдная и ужасная, но вольная и полная приключенiй, имѣетъ что–то соблазнительное, какую–то таинственную прелесть для тѣхъ, кто уже разъ испыталъ ее, и смотришь — бѣжалъ человѣкъ, иной даже скромный, аккуратный, который уже обѣщалъ сдѣлаться хорошимъ осѣдлымъ человѣкомъ и дѣльнымъ хозяиномъ. Иной даже женится, заводитъ дѣтей, лѣтъ пять живетъ на одномъ мѣстѣ и вдругъ въ одно прекрасное утро, изчезаетъ куда–нибудь, оставляя въ недоумѣнiи жену, дѣтей и всю волость, къ которой приписанъ. У насъ въ острогѣ мнѣ указывали на одного изъ такихъ бѣгуновъ. Онъ никакихъ особенныхъ преступленiй не сдѣлалъ, по крайней–мѣрѣ неслыхать было, чтобъ говорили о немъ въ этомъ родѣ, а все бѣгалъ, всю жизнь свою пробѣгалъ. Бывалъ онъ и на южной русской границѣ за Дунаемъ, и въ киргизской степи, и въ восточной Сибири и на Кавказѣ, — вездѣ побывалъ. Кто знаетъ, можетъ–быть при другихъ обстоятельствахъ изъ него бы вышелъ какой–нибудь Робинзонъ Крузе съ его страстью путешествовать. Впрочемъ все это мнѣ объ немъ говорили другiе; самъ же онъ мало въ острогѣ разговаривалъ, и то развѣ промолвитъ что нибудь самое необходимое. Это былъ очень маленькiй мужичонка, лѣтъ уже пятидесяти, чрезвычайно смирный, съ чрезвычайно спокойнымъ и даже тупымъ лицомъ, спокойнымъ до идiотства. Лѣтомъ онъ любилъ сидѣть на солнышкѣ и непремѣнно бывало мурлычитъ про себя какую–нибудь пѣсенку, но такъ тихо, что за пять шаговъ отъ него уже неслышно. Черты лица его были какiя–то одеревенѣлыя; ѣлъ онъ мало, всe больше хлѣбушка; никогда–то онъ не купилъ ни одного калача, ни шкалика вина; да врядъ ли у него и были когда–нибудь деньги; врядъ ли даже онъ умѣлъ и считать. Ко всему онъ относился совершенно спокойно. Острожныхъ собачекъ иногда кормилъ изъ своихъ рукъ, а у насъ острожныхъ собакъ никто не кормилъ. Да русскiй человѣкъ вообще не любитъ кормить собакъ. Говорятъ онъ былъ женатъ и даже раза два; говорили, что у него есть гдѣ–то дѣти... Зачто онъ попалъ въ острогъ, — совершенно не знаю. Наши все ждали, что онъ и отъ насъ улизнетъ; но или время его не пришло, или ужь года ушли, но онъ жилъ–себѣ да поживалъ, какъ–то созерцательно относясь къ всей этой странной средѣ, окружавшей его. Впрочемъ положиться было нельзя; хотя казалось бы и зачѣмъ ему было бѣжать, что за выигрышъ? А между тѣмъ все–таки, въ цѣломъ, лѣсная, бродячая жизнь — рай передъ острожной. Это такъ понятно, да и не можетъ быть никакого сравненiя. Хоть и тяжолая доля, да всe своя воля. Вотъ почему всякой арестантъ на Руси, гдѣ бы онъ ни сидѣлъ, становится какъ–то безпокоенъ весною, съ первыми привѣтными лучами весенняго солнца. Хоть и далеко не всякiй намѣренъ бѣжать: положительно можно сказать, что рѣшается на это, по трудности и по отвѣтственности, изъ сотни одинъ; но зато остальные девяносто девять хоть помечтаютъ о томъ, какъ бы можно было бѣжать и куда бы это бѣжать; хоть душу себѣ отведутъ на одномъ желанiи, на одномъ представленiи возможности. Иной хоть припомнитъ, какъ онъ прежде когда–то бѣгалъ... Я говорю теперь только о рѣшеныхъ. Но разумѣется гораздо чаще и всѣхъ больше рѣшаются на побѣги изъ подсудимыхъ. Рѣшоные же на срокъ только развѣ бѣгаютъ въ началѣ своего арестантства. Отбывъ же два–три года каторги, арестантъ уже начинаетъ цѣнить эти годы, и мало–по–малу соглашается про себя лучше ужь закончить законнымъ образомъ свой рабочiй терминъ и выдти на поселенiе, чѣмъ рѣшиться на такой рискъ и на такую гибель въ случаѣ неудачи. А неудача такъ возможна. Только развѣ десятому удается перемѣнить свою участь. Изъ рѣшеныхъ рискуютъ тоже чаще другихъ бѣжать осужденные на слишкомъ долгiе сроки. Пятнадцать–двадцать лѣтъ кажутся безконечностью и рѣшеный на такой срокъ постоянно готовъ помечтать о перемѣнѣ участи, хотя бы десять лѣтъ уже отбылъ въ каторгѣ. Наконецъ и клеймы отчасти мѣшаютъ рисковать на побѣгъ. Перемѣнить же участь — техническiй терминъ. Такъ и на допросахъ, если уличатъ въ побѣгѣ, арестантъ отвѣчаетъ, что онъ хотѣлъ перемѣнить свою участь. Это немного книжное выраженiе буквально приложимо къ этому дѣлу. Всякiй бѣгунъ имѣетъ въ виду нето–что освободиться совсѣмъ, — онъ знаетъ, что это почти невозможно, — но, или попасть въ другое заведенiе, или угодить на поселенiе, или судиться вновь, по новому преступленiю, совершенному уже по бродяжеству, — однимъ словомъ куда угодно, только–бы не на старое, надоѣвшее ему мѣсто, не въ прежнiй острогъ. Всѣ эти бѣгуны, если не найдутъ себѣ впродолженiе лѣта какого–нибудь случайнаго, необыкновеннаго мѣста, гдѣ бы перезимовать, — если напримѣръ не наткнутся на

164

какого–нибудь укрывателя бѣглыхъ, которому въ этомъ выгода; если наконецъ не добудутъ себѣ, иногда черезъ убiйство, какого–нибудь паспорта, съ которымъ можно вездѣ прожить, — всѣ они къ осени, если ихъ не изловятъ предварительно, большею частiю сами являются густыми толпами въ города и въ остроги, въ качествѣ бродягъ, и садятся въ тюрьмы зимовать, конечно не безъ надежды бѣжать опять лѣтомъ.

Весна дѣйствовала и на меня своимъ влiянiемъ. Помню, какъ я съ жадностью смотрѣлъ иногда сквозь щели паль и подолгу стоялъ бывало прислонившись головой къ нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь какъ зеленѣетъ трава на нашемъ крѣпостномъ валѣ, какъ все гуще и гуще синѣетъ далекое небо. Безпокойство и тоска моя росли съ каждымъ днемъ и острогъ становился мнѣ все болѣе и болѣе ненавистнымъ. Ненависть, которую я, въ качествѣ дворянина, испытывалъ постоянно впродолженiе первыхъ лѣтъ отъ арестантовъ, становилась для меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою ядомъ. Въ эти первые годы я часто уходилъ безо всякой болѣзни, лежать въ госпиталь, единственно для того, чтобъ не быть въ острогѣ, чтобъ только избавиться отъ этой упорной, ничѣмъ несмиряемой всеобщей ненависти. «Вы — желѣзные носы, вы насъ заклевали!» говорили намъ арестанты, и какъ я завидовалъ бывало простонародью, приходившему въ острогъ! Тѣ сразу дѣлались со всѣми товарищами. И потому весна, призракъ свободы, всеобщее веселье въ природѣ, сказывалась на мнѣ какъ–то тоже грустно и раздражительно. Въ концѣ поста, кажется на шестой недѣлѣ, мнѣ пришлось говѣть. Весь острогъ, еще съ первой недѣли, раздѣленъ былъ старшимъ унтеръ–офицеромъ на семь смѣнъ, по числу недѣль поста, для говѣнiя. Въ каждой смѣнѣ оказалось такимъ образомъ человѣкъ по тридцати. Недѣля говѣнья мнѣ очень понравилась. Говѣвшiе освобождались отъ работъ. Мы ходили въ церковь, которая была неподалеку отъ острога, раза по два и по три въ день. Я давно не былъ въ церкви. Великопостная служба, такъ знакомая еще съ далекаго дѣтства, въ родительскомъ домѣ, торжественныя молитвы, земные поклоны, — всe это расшевеливало въ душѣ моей далекое–далекое минувшее, напоминало впечатлѣнiя еще дѣтскихъ лѣтъ, и помню, мнѣ очень прiятно было, когда бывало утромъ, по подмерзшей за–ночь землѣ насъ водили подъ конвоемъ съ заряженными ружьями въ божiй домъ. Конвой впрочемъ не входилъ въ церковь. Въ церкви мы становились тѣсной кучей у самыхъ дверей, на самомъ послѣднемъ мѣстѣ, такъ что слышно было только развѣ голосистаго дьякона, да изрѣдка изъ–за толпы примѣтишь черную ризу да лысину священника. Я припоминалъ, какъ бывало еще въ дѣтствѣ, стоя въ церкви, смотрѣлъ я иногда на простой народъ, густо тѣснившiйся у входа и подобострастно разступавшiйся передъ густымъ эполетомъ, передъ толстымъ бариномъ, или передъ разфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непремѣнно проходили на первыя мѣста и готовы были поминутно ссориться изъ–за перваго мѣста. Тамъ у входа, казалось мнѣ тогда, и молились–то не такъ какъ у насъ, молились смиренно, ревностно, земно, и съ какимъ–то полнымъ сознанiемъ своей приниженности.

Теперь и мнѣ пришлось стоять на этихъ же мѣстахъ, даже и не на этихъ; мы были закованные и ошельмованные; отъ насъ всѣ сторонились, насъ всѣ даже какъ будто боялись, насъ каждый разъ одѣляли милостыней, и помню, мнѣ это было даже какъ–то прiятно, какое–то утонченное, особенное ощущенiе сказывалось въ этомъ странномъ удовольствiи. «Пусть же коли такъ!» думалъ я. Арестанты молились очень усердно и каждый изъ нихъ каждый разъ приносилъ въ церковь свою нищенскую копѣйку на свѣчку или клалъ на церковный сборъ: «Тоже вѣдь и я человѣкъ», можетъ быть думалъ онъ или чувствовалъ, подавая: «передъ Богомъ–то всѣ равны»… Причащались мы за ранней обѣдней. Когда священникъ съ чашей въ рукахъ читалъ слова: «...но яко разбойника мя прiйми», — почти всѣ повалились въ землю, звуча кандалами, кажется принявъ эти слова буквально на свой счетъ.

Но вотъ пришла и святая. Отъ начальства вышло намъ по одному яйцу и по ломтю пшеничнаго сдобнаго хлѣба. Изъ города опять завалили острогъ подаянiемъ. Опять посѣщенiе съ крестомъ священника, опять посѣщенiе начальства, опять жирныя щи, опять пьянство и шатанье, — всe точь–вточь какъ и на Рождествѣ, съ тою разницею, что теперь можно было гулять на дворѣ острога и грѣться на солнышкѣ. Было какъ–то свѣтлѣе, просторнѣе чѣмъ зимой, но какъ–то тоскливѣе. Длинный, безконечный лѣтнiй день становился какъ–то особенно невыносимъ на праздникахъ. Въ будни по крайней мѣрѣ сокращался день работою.

Лѣтнiя работы дѣйствительно оказались гораздо труднѣе зимнихъ. Работы шли всe больше по инженернымъ постройкамъ. Арестанты строили, копали землю, клали кирпичи; другiе изъ нихъ занимались слесарною, столярною или малярною частiю при ремонтныхъ исправленiяхъ казенныхъ домовъ. Третьи ходили въ заводъ дѣлать кирпичи. Эта послѣдняя работа считалась у насъ самою тяжелою. Кирпичный заводъ находился отъ крѣпости верстахъ въ трехъ или въ четырехъ. Каждый день въ продолженiи лѣта, утромъ часовъ въ шесть отправлялась цѣлая партiя арестантовъ, человѣкъ въ пятьдесятъ, для дѣланiя кирпичей. На эту работу выбирали чернорабочихъ, то есть не мастеровыхъ и не принадлежащихъ къ какому нибудь мастерству. Они брали съ собою хлѣба, потому что за дальностiю мѣста невыгодно было приходить домой обѣдать и такимъ образомъ дѣлать верстъ восемь лишнихъ, и обѣдали уже

165

вечеромъ, возвратясь въ острогъ. Урокъ же задавался на весь день и такой, что развѣ въ цѣлый рабочiй день арестантъ могъ съ нимъ справиться. Во–первыхъ надо было накопать и вывезти глину, наносить самому воду, самому вытоптать глину въ глиномятной ямѣ и наконецъ–то сдѣлать изъ нея что–то очень много кирпичей, кажется сотни двѣ, чуть ли даже не двѣ съ половиной. Я всего только два раза ходилъ въ заводъ. Возвращались заводскiе уже вечеромъ, усталые, измученные, и постоянно цѣлое лѣто попрекали другихъ тѣмъ, что они дѣлаютъ самую трудную работу. Это было кажется ихъ утѣшенiемъ. Не смотря на то иные ходили туда даже съ нѣкоторою охотою: во–первыхъ дѣло было за городомъ; мѣсто было открытое, привольное, на берегу Иртыша. Все–таки поглядѣть кругомъ отраднѣе; не крѣпостная казенщина! Можно было и покурить свободно, и даже полежать съ полчаса съ большимъ удовольствiемъ. Я же или по прежнему ходилъ въ мастерскую, или на алебастръ, или наконецъ употреблялся въ качествѣ подносчика кирпичей при постройкахъ. Въ послѣднемъ случаѣ пришлось однажды перетаскивать кирпичи съ берегу Иртыша къ строившейся казармѣ саженъ на семьдесятъ разстоянiя, черезъ крѣпостной валъ, и работа эта продолжалась мѣсяца два сряду. Мнѣ она даже понравилась, хотя веревка, на которой приходилось носить кирпичи, постоянно натирала мнѣ плечи. Но мнѣ нравилось то, что отъ работы во мнѣ видимо развивалась сила. Сначала я могъ таскать только по восьми кирпичей, а въ каждомъ кирпичѣ было по двѣнадцати фунтовъ. Но потомъ я дошелъ до двѣнадцати и до пятнадцати кирпичей, и это меня очень радовало. Физическая сила въ каторгѣ нужна не менѣе нравственной для перенесенiя всѣхъ матерiальныхъ неудобствъ этой проклятой жизни.

А я еще хотѣлъ жить и послѣ острога...

Я впрочемъ любилъ таскать кирпичи, не за то только, что отъ этой работы укрѣпляется тѣло, а за то еще, что работа производилась на берегу Иртыша. Я потому такъ часто говорю объ этомъ берегѣ, что единственно только съ него и былъ видѣнъ мiръ божiй, чистая, ясная даль, незаселенныя вольныя степи, производившiя на меня странное впечатлѣнiе своею пустынностью. На берегу только и можно было стать къ крѣпости задомъ и не видать ее. Всѣ прочiя мѣста нашихъ работъ были въ крѣпости или подлѣ нея. Съ самыхъ первыхъ дней я возненавидѣлъ эту крѣпость и особенно иныя зданiя. Домъ нашего плацъ–майора казался мнѣ какимъ–то проклятымъ, отвратительнымъ мѣстомъ, и я каждый разъ съ ненавистью глядѣлъ на него, когда проходилъ мимо. На берегу же можно было забыться: смотришь бывало въ этотъ необъятный, пустынный просторъ точно заключенный изъ окна своей тюрьмы на свободу. Все для меня было тутъ дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонномъ синемъ небѣ, и далекая пѣсня киргиза, приносившаяся съ киргизскаго берега. Всматриваешься долго и разглядишь наконецъ какую нибудь бѣдную обкуренную юрту какого нибудь байгуша; разглядишь дымокъ у юрты, киргизку, которая о чемъ–то тамъ хлопочетъ съ своими двумя баранами. Всe это бѣдно и дико, но свободно. Разглядишь какую нибудь птицу въ синемъ, прозрачномъ воздухѣ и долго, упорно слѣдишь за ея полетомъ: вонъ она всполоснулась надъ водой, вонъ исчезла въ синевѣ, вонъ опять показалась чуть мелькающей точкой... Даже бѣдный, чахлый цвѣтокъ, который я нашелъ рано весной въ разсѣлинѣ каменистаго берега, и тотъ какъ–то болѣзненно остановилъ мое вниманiе. Тоска всего этого перваго года каторги была нестерпимая и дѣйствовала на меня раздражительно, горько. Въ этотъ первый годъ, отъ этой тоски я многаго не замѣчалъ кругомъ себя. Я закрывалъ глаза и не хотѣлъ всматриваться. Среди злыхъ, ненавистныхъ моихъ товарищей–каторжниковъ я не замѣчалъ хорошихъ людей, людей способныхъ и мыслить и чувствовать, не смотря на всю отвратительную кору, покрывавшую ихъ съ наружи. Между язвительными словами я иногда не замѣчалъ привѣтливаго и ласковаго слова, которое тѣмъ дороже было, что выговаривалось безъ всякихъ видовъ, а не рѣдко прямо изъ души, можетъ быть болѣе меня пострадавшей и вынесшей. Но къ чему распространяться объ этомъ? Я чрезвычайно былъ радъ, если приходилось сильно устать, воротившись домой: авось засну! Потому что спать было у насъ лѣтомъ мученье, чуть ли еще не хуже чѣмъ зимой. Вечера правда были иногда очень хороши. Солнце, цѣлый день не сходившее съ острожнаго двора, наконецъ закатывалось. Наступала прохлада, а за ней почти холодная (говоря сравнительно), степная ночь. Арестанты, въ ожиданiи какъ запрутъ ихъ, толпами ходятъ бывало по двору. Главная масса толпится правда болѣе на кухнѣ. Тамъ всегда подымается какой нибудь насущный острожный вопросъ, толкуется о томъ о семъ, разбирается иногда какой нибудь слухъ, часто нелѣпый, но возбуждающiй необыкновенное вниманiе этихъ отрѣшенныхъ отъ мiра людей; то напримѣръ пришло извѣстiе, что нашего плацъ–маiора сгоняютъ долой. Арестанты легковѣрны какъ дѣти; сами знаютъ, что извѣстiе — вздоръ, что принесъ его извѣстный болтунъ и «нелѣпый» человѣкъ — арестантъ Квасовъ, которому уже давно положили невѣрить и который что ни слово, то вретъ, — а между тѣмъ всѣ схватываются за извѣстiе, судятъ, рядятъ, сами себя тѣшатъ, а кончится тѣмъ, что сами на себя разсердятся, самимъ за себя стыдно станетъ, что повѣрили Квасову.

— Да кто же его сгонитъ! кричитъ одинъ: — небось, шея толста, сдюжитъ!

— Да вѣдь и надъ нимъ чай старшiе есть! возражаетъ другой, горячiй и не глупый малый, видавшiй виды, но спорщикъ, какихъ свѣтъ не производилъ.

166

— Воронъ ворону глазъ не выклюетъ! угрюмо, словно про себя замѣчаетъ третiй, уже сѣдой человѣкъ, одиноко доѣдающiй въ углу свои щи.

— А старшiе–то небось тебя придутъ спрашиваться — смѣнить его али нѣтъ? прибавляетъ равнодушно четвертый, слегка тренькая на балалайкѣ.

— А почему жъ не меня? съ яростiю возражаетъ второй: — значитъ вся бѣдность проситъ, всѣ тогда заявляйте, коли начнутъ опрашивать. А то у насъ небось кричатъ, а къ дѣлу дойдетъ, такъ и на попятный!

— А ты думалъ какъ? говоритъ балалаечникъ. — На то каторга.

— Анамеднись, продолжаетъ не слушая и въ горячкѣ спорщикъ, — муки оставалось. Поскребки собрали, самыя что ни есть слезы значитъ; послали продать. Нѣтъ, узналъ; артельщикъ донесъ; отобрали; экономiя значитъ. Справедливо аль нѣтъ?

— Да ты кому хочешь жаловаться?

— Кому! Да самому левизору, что ѣдетъ.

— Какому такому левизору?

— Это правда, братцы, что ѣдетъ левизоръ, говоритъ молодой, разбитной парень, грамотный, изъ писарей и читавшiй «Герцогиню Лавальеръ» или что–то въ этомъ родѣ. Онъ вѣчно веселый и потѣшникъ, но за нѣкоторое знанiе дѣлъ и потертость его уважаютъ. Необращая вниманiя на возбужденное всеобщее любопытство о будущемъ ревизорѣ, онъ прямо идетъ къ стряпкѣ, то есть къ повару, и спрашиваетъ у него печенки. Наши стряпки часто чѣмъ нибудь торговали въ этомъ родѣ. Купятъ напримѣръ на свои деньги большой кусокъ печенки, зажарятъ и продаютъ по мелочи арестантамъ.

— На грошъ, али на два? спрашиваетъ стряпка.

— Рѣжь на два: пускай люди завидуютъ! отвѣчаетъ арестантъ. — Генералъ, братцы, генералъ такой изъ Петербурга ѣдетъ, всю Сибирь осматривать будетъ. Это вѣрно. У комендантскихъ сказывали.

Извѣстiе производитъ необыкновенное волненiе. Съ четверть часа идутъ разспросы: кто именно, какой генералъ, какого чину, и старше ли здѣшнихъ генераловъ? О чинахъ, начальникахъ, кто изъ нихъ старше, кто кого можетъ согнуть и кто самъ изъ нихъ согнется, ужасно любятъ разговаривать арестанты, даже спорятъ и ругаются за генераловъ, чуть не до драки. Казалось бы что тутъ за выгода? Но подробнымъ знанiемъ генераловъ и вообще начальства измѣряется и степень познанiй, толковитости и прежняго, до–острожнаго значенiя человѣка въ обществѣ. Вообще разговоръ о высшемъ начальствѣ считается самымъ изящнымъ и важнымъ разговоромъ въ острогѣ.

— Значитъ и взаправду выходитъ, братцы, что маiора–то смѣнять ѣдутъ, замѣчаетъ Квасовъ, маленькiй красненькiй человѣчекъ, горячiй и крайне безтолковый. Онъ–то первый и принесъ извѣстiе о маiорѣ.

— Задаритъ! отрывисто возражаетъ угрюмый сѣдой арестантъ, уже управившiйся со щами.

— А и то задаритъ, говоритъ другой. — Мало онъ денегъ–то награбилъ! До насъ еще батальоннымъ былъ. Анамеднись на протопоповской дочери жениться хотѣлъ.

— Да вѣдь не женился: дверь указали; бѣденъ значитъ. Какой онъ женихъ! Всталъ со стула — и все съ нимъ. О Святой все на картахъ продулъ. Ѳедька сказывалъ.

— Да; мальчикъ не мотъ а деньгамъ переводъ.

— Эхъ братъ, вотъ и я женатъ былъ. Плохо жениться бѣдному: женись, а и ночь коротка! замѣчаетъ Скуратовъ, подвернувшiйся тутъ же къ разговору.

— Какже! объ тебѣ тутъ и рѣчь, замѣчаетъ развязный парень изъ писарей. — А ты, Квасовъ, скажу я тебѣ, большой дуракъ. Неужли–жъ ты думаешь, что такого генерала маiоръ задаритъ, и что такой генералъ будетъ нарочно изъ Петербурга ѣхать, чтобъ маiора ревизовать? Глупъ же ты, парень, вотъ что скажу.

— А чтожъ? ужь коли онъ генералъ, такъ и не возьметъ что ли? скептически замѣтилъ кто–то изъ толпы.

— Знамо дѣло не возьметъ, а возьметъ такъ ужь толсто возьметъ.

— Вѣстимо толсто; по чину.

— Генералъ всегда возьметъ, рѣшительно замѣчаетъ Квасовъ.

— Ты что ли давалъ ему? съ презрѣнiемъ говоритъ вдругъ вошедшiй Баклушинъ. — Да ты и генерала–то врядъ ли когда видалъ?

— Анъ видалъ!

— Врешь.

— Самъ соври.

— Ребята, коли онъ видалъ, пусть сейчасъ при всѣхъ говоритъ, какого онъ знаетъ генерала? Ну говори, потому я всѣхъ генераловъ знаю.

— Я генерала Зиберта видѣлъ, какъ–то нерѣшительно отвѣчаетъ Квасовъ.

— Зиберта? Такого и генерала нѣтъ. Знать въ спину онъ тебѣ заглянулъ, Зибертъ–то, тогда можетъ еще только подполковникомъ былъ, а тебѣ со страху и показалось, что генералъ.

— Нѣтъ, вы меня послушайте, кричитъ Скуратовъ, — потому я женатый человѣкъ. Генералъ такой дѣйствительно былъ на Москвѣ, Зибертъ, изъ нѣмцевъ, а русской. У русскаго попа кажинный годъ исповѣдывался о госпожинкахъ, и все, братцы, онъ воду пилъ словно утка. Кажинный день сорокъ стакановъ москворѣцкой воды выпивалъ. Это, сказывали, онъ отъ какой–то болѣзни водой лечился; мнѣ самъ его камардинъ сказывалъ.

— Въ брюхѣ–то съ воды–то небось караси завелись? замѣчаетъ арестантъ съ балалайкой.

— Ну полно вамъ! Тутъ о дѣлѣ идетъ, а они... Какой же это левизоръ братцы? заботливо

167

замѣчаетъ одинъ суетливый арестантъ, Мартыновъ, старикъ изъ военныхъ, бывшiй гусаръ.

— Вѣдь вотъ вретъ народъ! замѣчаетъ одинъ изъ скептиковъ. — И откуда что берутъ и во что кладутъ? А и всe–то вздоръ.

— Нѣтъ, не вздоръ! догматически замѣчаетъ Куликовъ, до сихъ поръ величаво молчавшiй. Это парень съ вѣсомъ, лѣтъ подъ пятьдесятъ, чрезвычайно благообразнаго лица и съ какой–то презрительно величавой манерой. Онъ сознаетъ это и этимъ гордится. Онъ отчасти цыганъ, ветеринаръ, добываетъ по городу деньги за леченiе лошадей, а у насъ въ острогѣ торгуетъ виномъ. Малый онъ умный и много видывалъ. Слова роняетъ какъ будто рублемъ даритъ.

— Это взаправду, братцы, спокойно продолжаетъ онъ: — я еще на прошлой недѣлѣ слышалъ; ѣдетъ генералъ изъ очень важныхъ, будетъ всю Сибирь ревизовать. Дѣло знамое, задарятъ и его, да только не нашъ восьмиглазый: онъ и сунуться къ нему не посмѣетъ. Генералъ генералу розь, братцы. Всякiе бываютъ. Только я вамъ говорю, нашъ маiоръ при всякомъ случаѣ на теперешнемъ мѣстѣ останется. Это вѣрно. Мы народъ безъ языка, а изъ начальства свои на своего же доносить не станутъ. Ревизоръ поглядитъ въ острогъ, да съ тѣмъ и уѣдетъ, и донесетъ, что всe хорошо нашелъ...

— То–то братцы, а маiоръ–то струсилъ: вѣдь съ утра пьянъ.

— А вечеромъ другую фуру везетъ. Ѳедька сказывалъ.

— Чернаго кобеля не отмоешь до бѣла. Впервой чтоль онъ пьянъ.

— Нѣтъ, это ужь чтоже, если и генералъ ничего не сдѣлаетъ! Нѣтъ ужь полно ихнимъ дурачествамъ подражать! волнуясь говорятъ промежъ себя арестанты.

Вѣсть о ревизорѣ мигомъ разносится по острогу. По двору бродятъ люди и нетерпѣливо передаютъ другъ другу извѣстiе. Другiе нарочно молчатъ, сохраняя свое хладнокровiе и тѣмъ видимо стараются придать себѣ больше важности. Третьи остаются равнодушными. На казарменныхъ крылечкахъ разсаживаются арестанты съ балалайками. Иные продолжаютъ болтать. Другiе затягиваютъ пѣсни, но вообще всѣ въ этотъ вечеръ въ чрезвычайно возбужденномъ состоянiи.

Часу въ десятомъ у насъ всѣхъ сосчитывали, загоняли по казармамъ и запирали на ночь. Ночи были короткiя; будили въ пятомъ часу утра, засыпали же всѣ никакъ не раньше одиннадцати. До тѣхъ поръ всегда бывало идетъ еще суетня, разговоры, а иногда, какъ и зимой, бываютъ и майданы. Ночью наступаетъ нестерпимый жаръ и духота. Хоть и обдаетъ ночнымъ холодкомъ изъ окна съ поднятой рамой, но арестанты мечутся на своихъ нарахъ всю ночь, словно въ бреду. Блохи кишатъ мирiадами. Онѣ водятся у насъ и зимою, и въ весьма достаточномъ количествѣ, но начиная съ весны разводятся въ такихъ размѣрахъ, о которыхъ я хоть и слыхивалъ прежде, но не испытавъ на дѣлѣ не хотѣлъ вѣрить. И чѣмъ дальше къ лѣту, тѣмъ злѣе и злѣе онѣ становятся. Правда, къ блохамъ можно привыкнуть, я самъ испыталъ это; но все–таки это тяжело достается. До того бывало измучаютъ, что лежишь наконецъ словно въ лихорадочномъ жару и самъ чувствуешь, что не спишь, а только бредишь. Наконецъ, когда передъ самымъ утромъ угомонятся наконецъ и блохи, словно замрутъ, и когда подъ утреннимъ холодкомъ какъ будто дѣйствительно сладко заснешь, — раздается вдругъ безжалостный трескъ барабана у острожныхъ воротъ и начинается зоря. Съ проклятiемъ слушаешь, закутываясь въ полушубокъ, громкiе, отчетливые звуки, словно считаешь ихъ, а между тѣмъ сквозь сонъ лѣзетъ въ голову нестерпимая мысль, что такъ будетъ и завтра, и послѣ завтра, и нѣсколько лѣтъ сряду, вплоть до самой свободы. Да когда–жь это, думаешь, эта свобода и гдѣ она? А между тѣмъ надо просыпаться; начинается обыденная ходьба, толкотня... Люди одѣваются, спѣшатъ на работу. Правда можно было заснуть съ часъ еще въ полдень.

О ревизорѣ сказали правду. Слухи съ каждымъ днемъ подтверждались всe болѣе и болѣе, и наконецъ всѣ узнали уже навѣрно, что ѣдетъ изъ Петербурга одинъ важный генералъ ревизовать всю Сибирь, что онъ ужь прiѣхалъ, что онъ ужь въ Тобольскѣ. Каждый день новые слухи приходили въ острогъ. Приходили вѣсти и изъ города: слышно было, что всѣ трусятъ, хлопочутъ, хотятъ товаръ лицомъ показать. Толковали, что у высшаго начальства готовятъ прiемы, балы, праздники. Арестантовъ высылали цѣлыми кучами ровнять улицы въ крѣпости, срывать кочки, подкрашивать заборы и столбики, подштукатуривать, подмазывать, однимъ словомъ хотѣли въ одинъ мигъ все исправить, что надо было лицомъ показать. Наши понимали очень хорошо это дѣло и все горячѣй и задорнѣе толковали между собою. Фантазiя ихъ доходила до колосальныхъ размѣровъ. Собирались даже показать претензiю, когда генералъ станетъ спрашивать о довольствѣ. А между тѣмъ спорили и бранились между собою. Плацъ–маiоръ былъ въ волненiи. Чаще наѣзжалъ въ острогъ, чаще кричалъ, чаще кидался на людей, чаще забиралъ народъ въ кордегардiю и усиленно смотрѣлъ за чистотой и благообразiемъ. Въ это время, какъ нарочно, случилась въ острогѣ одна маленькая исторiйка, которая впрочемъ вовсе не взволновала маiора, какъ бы можно было ожидать, а напротивъ даже доставила ему удовольствiе. Одинъ арестантъ въ дракѣ пырнулъ другаго шиломъ въ грудь, почти подъ самое сердце.

Арестантъ, совершившiй преступленiе, назывался Ломовъ; получившаго рану звали у насъ Гаврилкой; онъ былъ изъ закоренѣлыхъ бродягъ. Не помню было ли у него другое прозванiе; звали его у насъ всегда Гаврилкой.

168

Ломовъ былъ изъ зажиточныхъ т–хъ крестьянъ, к–скаго уѣзда. Всѣ Ломовы жили семьею: старикъ–отецъ, три сына и дядя ихъ, Ломовъ. Мужики они были богатые. Говорили по всей губернiи, что у нихъ было до трехсотъ тысячъ ассигнацiями капиталу. Они пахали, выдѣлывали кожи, торговали, но болѣе занимались ростовщичествомъ, укрывательствомъ бродягъ и краденаго имущества и прочими художествами. Крестьяне на полъ–уѣзда были у нихъ въ долгахъ, находились у нихъ въ кабалѣ. Мужиками они слыли умными и хитрыми, но наконецъ зачванились, особенно когда одно очень важное лицо въ тамошнемъ краѣ сталъ у нихъ останавливаться по дорогѣ, познакомился съ старикомъ лично и полюбилъ его за смѣтливость и оборотливость. Они вдругъ вздумали, что на нихъ ужь болѣе нѣтъ управы и стали все сильнѣе и сильнѣе рисковать въ разныхъ беззаконныхъ предпрiятiяхъ. Всѣ роптали на нихъ; всѣ желали имъ провалиться сквозь землю; но они задирали носъ все выше и выше. Исправники, засѣдатели стали имъ уже нипочемъ. Наконецъ они свихнулись и погибли, но не за худое, не за тайныя преступленiя свои, а за напраслину. У нихъ былъ верстахъ въ десяти отъ деревни большой хуторъ, по–сибирски заимка. Тамъ однажды проживало у нихъ подъ осень человѣкъ шесть работниковъ–киргизовъ, закабаленныхъ съ давняго времени. Въ одну ночь всѣ эти киргизы–работники были перерѣзаны. Началось дѣло. Оно продолжалось долго. При дѣлѣ раскрылось много другихъ нехорошихъ вещей. Ломовы были обвинены въ умерщвленiи своихъ работниковъ. Сами они такъ разсказывали и весь острогъ это зналъ: ихъ заподозрили въ томъ, что они слишкомъ много задолжали работникамъ, а такъ какъ не смотря на свое большое состоянiе были скупы и жадны, то и перерѣзали киргизовъ, чтобы не платить имъ долгу. Во время слѣдствiя и суда всe состоянiе ихъ пошло прахомъ. Старикъ умеръ. Дѣти были разосланы. Одинъ изъ сыновей и его дядя попали въ нашу каторгу на двѣнадцать лѣтъ. И чтоже? Они были совершенно невинны въ смерти киргизовъ. Тутъ–же, въ острогѣ объявился потомъ Гаврилка, извѣстный плутъ и бродяга, малый веселый и бойкiй, который бралъ всe это дѣло на себя. Не слыхалъ я впрочемъ, признавался–ль онъ въ этомъ самъ, но весь острогъ былъ убѣжденъ совершенно, что киргизы его рукъ не миновали. Гаврилка съ Ломовыми еще бродягой имѣлъ дѣло. Онъ пришелъ въ острогъ на короткiй срокъ, какъ бѣглый солдатъ и бродяга. Киргизовъ онъ зарѣзалъ вмѣстѣ съ тремя другими бродягами; они думали сильно поживиться и пограбить въ заимкѣ.

Ломовыхъ у насъ не любили, незнаю за что. Одинъ изъ нихъ, племянникъ, былъ молодецъ, умный малый и уживчиваго характера; но дядя его, пырнувшiй Гаврилку шиломъ, былъ глупый и вздорный мужикъ. Онъ со многими еще допрежъ того ссорился и его порядочно бивали. Гаврилку всѣ любили за веселый и складной характеръ. Хоть Ломовы и знали, что онъ преступникъ и они за его дѣло пришли, но съ нимъ не ссорились; никогда впрочемъ и не сходились; да и онъ не обращалъ на нихъ никакого вниманiя. И вдругъ вышла ссора у него съ дядей Ломовымъ за одну противнѣйшую дѣвку. Гаврилка сталъ хвалиться ея благосклонностью; мужикъ сталъ ревновать, и въ одинъ прекрасный полдень пырнулъ его шиломъ.

Ломовы хоть и разорились подъ судомъ, но жили въ острогѣ богачами. У нихъ видимо были деньги. Они держали самоваръ, пили чай. Нашъ маiоръ зналъ объ этомъ и ненавидѣлъ обоихъ Ломовыхъ до послѣдней крайности. Онъ видимо для всѣхъ придирался къ нимъ и вообще добирался до нихъ. Ломовы объясняли это маiорскимъ желанiемъ взять съ нихъ взятку. Но взятку они не давали.

Конечно, еслибъ Ломовъ хоть немного дальше просунулъ шило, онъ убилъ–бы Гаврилку. Но дѣло кончилось рѣшительно только одной царапиной. Доложили маiору. Я помню какъ онъ прискакалъ запыхавшись и видимо довольный. Онъ удивительно ласково, точно съ роднымъ сыномъ обошелся съ Гаврилкой.

— Что, дружокъ, можешь въ госпиталь такъ дойти, али нѣтъ? Нѣтъ ужь лучше ему лошадь запречь. Запречь сейчасъ лошадь! закричалъ онъ впопыхахъ унтеръ–офицеру.

— Да я, ваше высокоблагородiе, ничего не чувствую. Онъ только слегка покололъ, ваше высокоблагородiе.

— Ты незнаешь, ты незнаешь, мой милый; вотъ увидишь... Мѣсто опасное; все отъ мѣста зависитъ; подъ самое сердце угодилъ, разбойникъ! А тебя, тебя, заревѣлъ онъ, обращаясь къ Ломову, — ну теперь я до тебя доберусь!.. Въ кордегардiю!

И дѣйствительно добрался. Ломова судили, и хоть рана оказалась самымъ легкимъ поколомъ, но намѣренiе было очевидное. Преступнику набавили рабочаго сроку и провели сквозь тысячу. Маiоръ былъ совершенно доволенъ...

Наконецъ прибылъ и ревизоръ.

На второй–же день по прибытiи въ городъ онъ прiѣхалъ и къ намъ въ острогъ. Дѣло было въ праздникъ. Еще за нѣсколько дней у насъ было все вымыто, выглажено, вылизано. Арестанты выбриты заново. Платье на нихъ было бѣлое, чистое. Лѣтомъ всѣ ходили, по положенiю, въ полотняныхъ бѣлыхъ курткахъ и панталонахъ. На спинѣ у каждаго былъ вшитъ черный кругъ, вершка два въ дiаметрѣ. Цѣлый часъ учили арестантовъ какъ отвѣчать, если на случай высокое лицо поздоровается. Производились репетицiи. Маiоръ суетился какъ угорѣлый. За часъ до появленiя генерала всѣ стояли по своимъ мѣстамъ, какъ истуканы, и держали руки по швамъ. Наконецъ въ часъ пополудни генералъ прiѣхалъ. Это былъ важный генералъ, такой важный, что кажется всѣ начальственныя сердца должны были дрогнуть по всей западной Сибири съ его прибытiемъ. Онъ вошелъ сурово и величаво; за нимъ ввалилась большая свита

169

сопровождавшаго его мѣстнаго начальства; нѣсколько генераловъ, полковниковъ. Былъ одинъ штатскiй, высокiй и красивый господинъ во фракѣ и башмакахъ, прiѣхавшiй тоже изъ Петербурга и державшiй себя чрезвычайно непринужденно и независимо. Генералъ часто обращался къ нему и весьма вѣжливо. Это необыкновенно заинтриговало арестантовъ: штатскiй, а такой почетъ, и еще отъ такого генерала! Впослѣдствiи узнали его фамилiю и кто онъ такой, но толковъ было множество. Нашъ маiоръ, затянутый, съ оранжевымъ воротникомъ, съ налитыми кровью глазами, съ багровымъ угреватымъ лицомъ, кажется не произвелъ на генерала особенно прiятнаго впечатлѣнiя. Изъ особеннаго уваженiя къ высокому посѣтителю онъ былъ безъ очковъ. Онъ стоялъ поодаль, вытянутый въ струнку, и всѣмъ существомъ своимъ лихорадочно выжидалъ мгновенiя на что–нибудь понадобиться, чтобъ летѣть исполнять желанiя его превосходительства. Но онъ ни на что не понадобился. Молча обошелъ генералъ казармы, заглянулъ и на кухню, кажется попробовалъ щей. Ему указали меня: такъ и такъ дескать, изъ дворянъ.

— А! отвѣчалъ генералъ. — А какъ онъ теперь ведетъ себя?

— Покамѣстъ удовлетворительно, ваше превосходительство, отвѣчали ему.

Генералъ кивнулъ головою и минуты черезъ двѣ вышелъ изъ острога. Арестанты конечно были ослѣплены и озадачены, но все–таки остались въ нѣкоторомъ недоумѣнiи. Ни о какой претензiи на маiора разумѣется не могло быть и рѣчи. Да и маiоръ былъ совершенно въ этомъ увѣренъ еще заранѣе.

XVII.

КАТОРЖНЫЯ ЖИВОТНЫЯ.

Покупка Гнѣдка, случившаяся вскорѣ въ острогѣ, заняла и развлекла арестантовъ гораздо прiятнѣе высокаго посѣщенiя. Въ острогѣ у насъ полагалась лошадь для привоза воды, для вывоза нечистотъ и проч. Для уходу опредѣлялся къ ней арестантъ. Онъ же съ ней и ѣздилъ, разумѣется подъ конвоемъ. Работы нашему коню было очень достаточно и утромъ и вечеромъ. Гнѣдко служилъ у насъ уже очень давно. Лошадка была добрая, но поизносившаяся. Въ одно прекрасное утро, передъ самымъ Петровымъ днемъ, Гнѣдко, привезя вечернюю бочку, упалъ и издохъ въ нѣсколько минутъ. О немъ пожалѣли, всѣ собрались кругомъ, толковали, спорили. Бывшiе у насъ отставные кавалеристы, цыгане, ветеринары и проч. выказали при этомъ даже много особенныхъ познанiй по лошадиной части, даже поругались между собою, но гнѣдка не воскресили. Онъ лежалъ мертвый, со вздутымъ брюхомъ, въ которое, всѣ считали обязанностью потыкать пальцемъ; доложили маiору о приключившейся волѣ Божiей и онъ рѣшилъ, чтобъ немедленно была куплена новая лошадь. Въ самый Петровъ день, поутру, послѣ обѣдни, когда всѣ у насъ были въ полномъ сборѣ, стали приводить продажныхъ лошадей. Само собою разумѣется, что препоручить покупку слѣдовало самимъ арестантамъ. У насъ были настоящiе знатоки и надуть двѣсти пятьдесятъ человѣкъ, только этимъ прежде и занимавшихся, было трудно. Являлись киргизы, барышники, цыгане, мѣщане. Арестанты съ нетерпѣнiемъ ждали появленiя каждаго новаго коня. Они были веселы какъ дѣти. Всего болѣе имъ льстило, что вотъ и они, точно вольные, точно дѣйствительно изъ своего кармана покупаютъ себѣ лошадь и имѣютъ полное право купить. Три коня было приведено и уведено пока покончили дѣло на четвертомъ. Входившiе барышники съ нѣкоторымъ изумленiемъ и какъ бы робостью осматривались кругомъ и даже изрѣдка оглядывались на конвойныхъ, вводившихъ ихъ. Двухсотенная ватага такого народу, бритая, проклейменая, въ цѣпяхъ и у себя дома, въ своемъ каторжномъ гнѣздѣ, за порогъ котораго никто не переступаетъ, внушала къ себѣ своего рода уваженiе. Наши же истощались въ разныхъ хитростяхъ при испытанiи каждаго приводимаго коня. Куда–куда они ему не заглядывали, что у него не ощупали и въ добавокъ съ такимъ дѣловымъ, съ такимъ серьознымъ и хлопотливымъ видомъ, какъ–будто отъ этого зависѣло главное благосостоянiе острога. Черкесы такъ даже вскакивали на лошадь верхомъ; у нихъ глаза разгорались и бѣгло болтали они на своемъ непонятномъ нарѣчiи, скаля свои бѣлые зубы и кивая своими смуглыми горбоносыми лицами. Иной изъ русскихъ такъ и прикуется всѣмъ вниманiемъ къ ихъ спору, точно въ глаза къ нимъ вскочить хочетъ. Словъ–то непонимаетъ, такъ хочетъ хоть по выраженiю глазъ догадаться, какъ рѣшили: годится ли конь или нѣтъ? И даже страннымъ показалось бы такое судорожное вниманiе иному постороннему наблюдателю. О чемъ бы кажется тутъ такъ особенно хлопотать иному арестанту и арестанту–то какому–нибудь такъ–себѣ, смиренному, забитому, который даже передъ инымъ изъ своихъ же арестантовъ пикнуть не смѣетъ? Точно онъ самъ для себя покупалъ лошадь, точно и въ самомъ дѣлѣ для него не все равно было, какая ни купится. Кромѣ черкесовъ наиболѣе отличались бывшiе цыгане и барышники: имъ уступили и первое мѣсто и первое слово. Тутъ даже произошелъ нѣкотораго рода благородный поединокъ особенно между двумя, — арестантомъ Куликовымъ, прежнимъ цыганомъ, конокрадомъ и барышникомъ, и самоучкой–ветеринаромъ, хитрымъ сибирскимъ мужичкомъ, недавно пришедшимъ въ острогъ и уже успѣвшимъ отбить у Куликова всю его городскую практику. Дѣло въ томъ, что нашихъ острожныхъ самоучекъ–ветеринаровъ весьма цѣнили во всемъ городѣ, и нетолько мѣщане или купцы, но даже самые высшiе чины обращались

170

въ острогъ, когда у нихъ заболѣвали лошади, несмотря на бывшихъ въ городѣ нѣсколькихъ настоящихъ ветеринарныхъ врачей. Куликовъ до прибытiя Елкина, сибирскаго мужичка, не зналъ себѣ соперника, имѣлъ большую практику и разумѣется получалъ денежную благодарность. Онъ сильно цыганилъ и шарлатанилъ и зналъ гораздо менѣе, чѣмъ выказывалъ. По доходамъ онъ былъ аристократъ между нашими. По бывалости, по уму, по смѣлости и рѣшимости онъ уже давно внушилъ къ себѣ невольное уваженiе всѣмъ арестантамъ въ острогѣ. Его у насъ слушали и слушались. Но говорилъ онъ мало: говорилъ какъ рублемъ дарилъ, и всe только въ самыхъ важныхъ случаяхъ. Былъ онъ рѣшительный фатъ, но было въ немъ много дѣйствительной, неподдѣльной энергiи. Онъ былъ уже въ лѣтахъ, но очень красивъ, очень уменъ. Съ нами дворянами обходился какъ–то утонченно вѣжливо и вмѣстѣ съ тѣмъ съ необыкновеннымъ достоинствомъ. Я думаю, еслибъ нарядить его и привезть подъ видомъ какого–нибудь графа въ какой–нибудь столичный клубъ, то онъ бы и тутъ нашелся, сыгралъ бы въ вистъ, отлично бы поговорилъ, немного, но съ вѣсомъ, и въ цѣлый вечеръ можетъ–быть не раскусили бы, что онъ не графъ, а бродяга. Я говорю серьозно: такъ онъ былъ уменъ, смѣтливъ и быстръ на соображенiе. Ктому же манеры его были прекрасныя, щегольскiя. Должно–быть онъ видалъ въ своей жизни виды. Впрочемъ прошедшее его было покрыто мракомъ неизвѣстности. Жилъ онъ у насъ въ особомъ отдѣленiи. Но съ прибытiемъ Елкина, хоть и мужика, но зато хитрѣйшаго мужика, лѣтъ пятидесяти, изъ раскольниковъ, ветеринарная слава Куликова затмилась. Въ какiе–нибудь два мѣсяца онъ отбилъ у него почти всю его городскую практику. Онъ вылечивалъ, и очень легко, такихъ лошадей, отъ которыхъ Куликовъ еще прежде давно отказался. Онъ даже вылечивалъ такихъ, отъ которыхъ отказывались городскiе ветеринарные лекаря. Этотъ мужичекъ пришелъ вмѣстѣ съ другими за фальшивую монету. Надо было ему ввязаться, на старости лѣтъ, въ такое дѣло компаньономъ! Самъ же онъ, смѣясь надъ собой, разсказывалъ у насъ, что изъ трехъ настоящихъ золотыхъ у нихъ вышелъ всего только одинъ фальшивый. Куликовъ былъ нѣсколько оскорбленъ его ветеринарными успѣхами, даже слава его между арестантами начала было меркнуть. Онъ держалъ любовницу въ форштадтѣ, ходилъ въ плисовой поддевкѣ, носилъ серебряное кольцо, серьгу и собственные сапоги съ оторочкой и вдругъ, за неимѣнiемъ доходовъ, онъ принужденъ былъ сдѣлаться цѣловальникомъ, и потому всѣ ждали, что теперь при покупкѣ новаго гнѣдка враги, чего добраго, пожалуй, еще подерутся. Ждали съ любопытствомъ. У каждаго изъ нихъ была своя партiя. Передовые изъ обѣихъ партiй уже начинали волноваться и помаленьку уже перекидывались ругательствами. Самъ Елкинъ уже съежилъ было свое хитрое лицо въ самую саркастическую улыбку. Но оказалось не то: Куликовъ и не подумалъ ругаться, но и безъ ругани поступилъ мастерски. Онъ началъ съ уступки, даже съ уваженiемъ выслушалъ критическiя мнѣнiя своего соперника, но поймавъ его на одномъ словѣ, скромно и настойчиво замѣтилъ ему, что онъ ошибается, и прежде чѣмъ Елкинъ успѣлъ опомниться и оговориться, доказалъ, что ошибается онъ вотъ именно въ томъ–то и въ томъ–то. Однимъ словомъ Елкинъ былъ сбитъ чрезвычайно неожиданно и искусно, и хоть верхъ все–таки остался за нимъ, но и куликовская партiя осталась довольна.

— Нѣтъ, ребята, его знать нескоро собьешь, за себя постоитъ; куды! говорили одни.

— Елкинъ больше знаетъ! замѣчали другiе, но какъ–то уступчиво замѣчали. Обѣ партiи заговорили вдругъ въ чрезвычайно уступчивомъ тонѣ.

— Нето–что знаетъ, у него только рука полегче. А на счетъ скотины и Куликовъ не сробѣетъ.

— Не сробѣетъ парень!

— Не сробѣетъ...

Новаго Гнѣдка наконецъ выбрали и купили. Это была славная лошадка, молоденькая, красивая, крѣпкая и съ чрезвычайно милымъ, веселымъ видомъ. Ужь разумѣется по всѣмъ другимъ статьямъ она оказалась безукоризненною. Стали торговаться: просили тридцать рублей, наши давали двадцать пять. Торговались горячо и долго, сбавляли и уступали. Наконецъ самимъ смѣшно стало.

— Что ты изъ своего кошеля чтоли деньги брать будешь? говорили одни: — чего торговаться–то?

— Казну что ли жалѣть? кричали другiе.

— Да все–же, братцы, все жъ это деньги, артельныя…

— Артельныя! Нѣтъ видно, нашего брата дураковъ не сѣютъ, а мы сами родимся...

Наконецъ за двадцать восемь рублей торгъ состоялся. Доложили маiору и покупка была рѣшена. Разумѣется тотчасъ–же вынесли хлѣба съ солью и съ честiю ввели новаго Гнѣдка въ острогъ. Кажется не было арестанта, который при этомъ случаѣ не потрепалъ его по шеѣ или не погладилъ по мордѣ. Въ этотъ–же день запрягли Гнѣдка возить воду и всѣ съ любопытствомъ посмотрѣли, какъ новый Гнѣдко повезетъ свою бочку. Нашъ водовозъ Романъ поглядывалъ на новаго конька съ необыкновеннымъ самодовольствiемъ. Это былъ мужикъ лѣтъ пятидесяти, молчаливаго и солиднаго характера. Да и всѣ русскiе кучера бываютъ чрезвычайно солиднаго и даже молчаливаго характера, какъ–будто дѣйствительно вѣрно, что постоянное обращенiе съ лошадьми придаетъ человѣку какую–то особенную солидность и даже важность. Романъ былъ тихъ, со всѣми ласковъ, несловоохотенъ, нюхалъ изъ рожка табакъ и постоянно съ незапамятныхъ временъ возился съ острожными Гнѣдками. Новокупленный былъ уже третiй. У насъ были всѣ увѣрены, что къ острогу идетъ гнѣдая масть, что намъ это будто бы къ дому. Такъ

171

подтверждалъ и Романъ. Пѣгаго напримѣръ ни за что не купили–бы. Мѣсто водовоза постоянно, по какому–то праву, оставалось навсегда за Романомъ, и у насъ никто никогда и не вздумалъ–бы оспаривать у него это право. Когда палъ прежнiй Гнѣдко, никому и въ голову не пришло, даже и майору, обвинить въ чемъ–нибудь Романа: воля Божiя да и только, а Романъ хорошiй кучеръ. Скоро гнѣдко сдѣлался любимцемъ острога. Арестанты хоть и суровый народъ, но подходили часто ласкать его. Бывало Романъ, воротясь съ рѣки, запираетъ ворота отворенные ему унтеръ–офицеромъ, а Гнѣдко, войдя въ острогъ, стоитъ съ бочкой и ждетъ его, коситъ на него глазами. «Пошелъ одинъ!» крикнетъ ему Романъ — и Гнѣдко тотчасъ же повезетъ одинъ, довезетъ до кухни и остановится, ожидая стряпокъ и парашниковъ съ ведрами, чтобъ брать воду. «Умникъ Гнѣдко!» кричатъ ему: — «одинъ привезъ!… Слушается!»

— Ишь въ самомъ дѣлѣ: скотина, а понимаетъ!

— Молодецъ гнѣдко!

Гнѣдко мотаетъ головою и фыркаетъ, точно онъ и въ самомъ дѣлѣ понимаетъ и доволенъ похвалами. И кто–нибудь непремѣнно тутъ–же вынесетъ ему хлѣба съ солью. Гнѣдко ѣстъ и опять закиваетъ головою, точно проговариваетъ: «Знаю я тебя, знаю! и я милая лошадка, и ты хорошiй человѣкъ!»

Я тоже любилъ подносить Гнѣдку хлѣба. Какъ–то прiятно было смотрѣть въ его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкiя, теплыя губы, проворно подбиравшiя подачку.

Вообще наши арестантики могли–бы любить животныхъ, и еслибъ имъ это позволили, они съ охотою развели–бы въ острогѣ множество домашней скотины и птицы. И кажется, что–бы больше могло смягчить, облагородить суровый и звѣрскiй характеръ арестантовъ, какъ не такое напримѣръ занятiе? Но этого не позволяли. Ни порядки наши, ни мѣсто этого не допускали.

Въ острогѣ во всe мое время перебывало однако–же случайно нѣсколько животныхъ. Кромѣ Гнѣдка были у насъ собаки, гуси, козелъ Васька, да жилъ еще нѣкоторое время орелъ.

Въ качествѣ постоянной острожной собаки жилъ у насъ, какъ уже и сказано было мною прежде, Шарикъ, умная и добрая собака, съ которой я былъ въ постоянной дружбѣ. Но такъ какъ ужь собака вообще у всего простонародья считается животнымъ нечистымъ, на которое и вниманiя не слѣдуетъ обращать, то и на Шарика у насъ почти никто не обращалъ вниманiя. Жила–себѣ собака, спала на дворѣ, ѣла кухонные выброски и никакого особеннаго интереса ни въ комъ не возбуждала, однако всѣхъ знала и всѣхъ въ острогѣ считала своими хозяевами. Когда арестанты возвращались съ работы, она уже по крику у кордегардiи: «ефрейтора!» бѣжитъ къ воротамъ, ласково встрѣчаетъ каждую партiю, вертитъ хвостомъ и привѣтливо засматриваетъ въ глаза каждому вошедшему, ожидая хоть какой–нибудь ласки. Но впродолженiи многихъ лѣтъ она не добилась никакой ласки, ни отъ кого, кромѣ развѣ меня. За это–то она и любила меня болѣе всѣхъ. Не помню какимъ образомъ появилась у насъ потомъ въ острогѣ и другая собака, Бѣлка. Третью–же, Культяпку, я самъ завелъ, принеся ее какъ–то съ работы, еще щенкомъ. Бѣлка была странное созданiе. Ее кто–то переѣхалъ телѣгой и спина ея была вогнута внутрь, такъ что когда она бывало бѣжитъ, то казалось издали, что бѣгутъ двое какихъ–то бѣлыхъ животныхъ, срощенныхъ между собою. Кромѣ того вся она была какая–то паршивая, съ гноящимися глазами; хвостъ былъ облѣзшiй, почти весь безъ шерсти и постоянно поджатый. Оскорбленная судьбою, она видимо рѣшилась смириться. Никогда–то она ни на кого не лаяла и не ворчала, точно не смѣла. Жила она больше, изъ хлѣба, за казармами; если же увидитъ бывало кого–нибудь изъ нашихъ, то тотчасъ–же, еще за нѣсколько шаговъ, въ знакъ смиренiя перекувырнется на спину: «дѣлай дескать со мной, что тебѣ угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться.» И каждый арестантъ, передъ которымъ она перекувырнется, пырнетъ ее бывало сапогомъ, точно считая это непремѣнною своею обязанностiю: «Вишь подлая!» говорятъ бывало арестанты. Но Бѣлка даже и визжать не смѣла, и если ужь слишкомъ пронимало ее отъ боли, то какъ–то заглушенно и жалобно выла. Точно также она перекувыркивалась и передъ Шарикомъ и передъ всякой другой собакой, когда выбѣгала, по своимъ дѣламъ, за острогъ. Бывало перекувырнется и лежитъ смиренно, когда какой–нибудь большой вислоухiй песъ бросится на нее съ рыкомъ и лаемъ. Но собаки любятъ смиренiе и покорность въ себѣ подобныхъ. Свирѣпый песъ немедленно укрощался, съ нѣкоторою задумчивостью останавливался надъ лежащей передъ нимъ вверхъ ногами покорной собакой и медленно, съ большимъ любопытствомъ начиналъ ее обнюхивать во всѣхъ частяхъ тѣла. Что–то въ это время могла думать вся трепетавшая Бѣлка? «А ну какъ, разбойникъ, рванетъ?» вѣроятно приходило ей въ голову. Но обнюхавъ внимательно, песъ наконецъ бросалъ ее, не находя въ ней ничего особенно любопытнаго. Бѣлка тотчасъ–же вскакивала и опять бывало пускалась, ковыляя, за длинной вереницей собакъ, провожавшихъ какую–нибудь Жучку. И хоть она навѣрно знала, что съ Жучкой ей никогда коротко не познакомиться, а все–таки хоть издали поковылять — и то было для ней утѣшенiемъ въ ея несчастiяхъ. Объ чести она уже видимо перестала думать. Потерявъ всякую карьеру въ будущемъ, она жила только для одного хлѣба и вполнѣ сознавала это. Я попробовалъ разъ ее приласкать; это было для нея такъ ново и неожиданно, что она вдругъ вся осѣла къ землѣ, на всѣ четыре лапы, вся затрепетала и начала громко визжать отъ умиленiя. Изъ жалости я ласкалъ ее часто. Зато она и

172

встрѣчать меня не могла безъ визгу. Завидитъ издали и визжитъ, визжитъ болѣзненно и слезливо. Кончилось тѣмъ, что ее за острогомъ на валу разорвали собаки.

Совсѣмъ другаго характера былъ Культяпка. Зачѣмъ я его принесъ изъ мастерской въ острогъ еще слѣпымъ щенкомъ, не знаю. Мнѣ прiятно было кормить и ростить его. Шарикъ тотчасъ же принялъ Культяпку подъ свое покровительство и спалъ съ нимъ вмѣстѣ. Когда Культяпка сталъ подростать, то онъ позволялъ ему кусать свои уши, рвать себя за шерсть и играть съ нимъ, какъ обыкновенно играютъ взрослыя собаки со щенками. Странно, что Культяпка почти не росъ въ вышину, а все въ длину и въ ширину. Шерсть была на немъ лохматая, какого–то свѣтло–мышинаго цвѣту; одно ухо росло внизъ, а другое вверхъ. Характера онъ былъ пылкаго и восторженнаго, какъ и всякiй щенокъ, который отъ радости, что видитъ хозяина, обыкновенно навизжитъ, накричитъ, полѣзетъ лизать въ самое лицо и тутъ же передъ вами готовъ не удержать и всѣхъ остальныхъ чувствъ своихъ: «былъ бы только видѣнъ восторгъ, а приличiя ничего не значатъ!» Бывало гдѣ бы я ни былъ, но по крику: «Культяпка!» онъ вдругъ являлся изъ–за какого–нибудь угла, какъ изъ–подъ земли, и съ визгливымъ восторгомъ летѣлъ ко мнѣ, катясь какъ шарикъ и перекувыркиваясь дорогою. Я ужасно полюбилъ этого маленькаго уродца. Казалось судьба готовила ему въ жизни довольство и однѣ только радости. Но въ одинъ прекрасный день, арестантъ Неустроевъ, занимавшiйся шитьемъ женскихъ башмаковъ и выдѣлкой кожъ, обратилъ на него особенное вниманiе. Его вдругъ что–то поразило. Онъ подозвалъ Культяпку къ себѣ, пощупалъ его шерсть и ласково повалялъ его спиной по землѣ. Культяпка, ничего неподозрѣвавшiй, визжалъ отъ удовольствiя. Но на другое же утро онъ исчезъ. Я долго искалъ его; точно въ воду канулъ, и только черезъ двѣ недѣли все объяснилось: культяпкинъ мѣхъ чрезвычайно понравился Неустроеву. Онъ содралъ его, выдѣлалъ и подложилъ имъ бархатные зимнiе полусапожки, которые заказала ему аудиторша. Онъ показывалъ мнѣ и полусапожки, когда они были готовы. Шерсть вышла удивительная. Бѣдный Культяпка!

Въ острогѣ у насъ многiе занимались выдѣлкой кожъ и часто бывало приводили съ собой собакъ съ хорошей шерстью, которыя въ тотъ же мигъ исчезали. Иныхъ воровали, а иныхъ даже и покупали. Помню, разъ за кухнями я увидалъ двухъ арестантовъ. Они объ чемъ–то совѣщались и хлопотали. Одинъ изъ нихъ держалъ на веревкѣ великолѣпнѣйшую большую черную собаку, очевидно дорогой породы. Какой–то негодяй–лакей увелъ ее отъ своего барина и продалъ нашимъ башмачникамъ за тридцать копѣекъ серебромъ. Арестанты собирались ее повѣсить. Это очень удобно дѣлалось: кожу сдирали, а трупъ бросали въ большую и глубокую помойную яму, находившуюся въ самомъ заднемъ углу нашего острога и которая лѣтомъ, въ сильные жары, ужасно воняла. Ее изрѣдка вычищали. Бѣдная собака казалось понимала готовившуюся ей участь. Она пытливо и съ безпокойствомъ взглядывала поочередно на насъ троихъ и изрѣдка только осмѣливалась повертѣть своимъ пушистымъ прижатымъ хвостомъ, точно желая смягчить насъ этимъ знакомъ своей къ намъ довѣренности. Я поскорѣй ушелъ, а они разумѣется кончили свое дѣло благополучно.

Гуси у насъ завелись какъ–то тоже случайно. Кто ихъ развелъ и кому они собственно принадлежали, не знаю, но нѣкоторое время они очень тѣшили арестантовъ и даже стали извѣстны въ городѣ. Они и вывелись въ острогѣ, и содержались на кухнѣ. Когда выводокъ подросъ, то всѣ они, цѣлымъ кагаломъ, повадились ходить вмѣстѣ съ арестантами на работу. Только бывало загремитъ барабанъ и двинется каторга къ выходу, наши гуси съ крикомъ бѣгутъ за нами, распустивъ свои крылья, одинъ за другимъ выскакиваютъ черезъ высокiй порогъ изъ калитки и непремѣнно отправляются на правый флангъ, гдѣ и выстраиваются, ожидая окончанiя разводки. Примыкали они всегда къ самой большой партiи и на работахъ паслись гдѣ–нибудь неподалеку. Только что двигалась партiя съ работы обратно въ острогъ, подымались и они. Въ крѣпости разнеслись слухи, что гуси ходятъ съ арестантами на работу. «Ишь, арестанты съ своими гусями идутъ!» говорятъ бывало встрѣчающiеся: — «да какъ это вы ихъ обучили!» — «Вотъ вамъ на гусей!» прибавлялъ другой и подавалъ подаянiе. Но, не смотря на всю ихъ преданность, къ какому–то разговѣнью ихъ всѣхъ перерѣзали.

За то нашего козла Ваську ни за что бы не зарѣзали, еслибъ не случилось особеннаго обстоятельства. Тоже не знаю откуда онъ у насъ взялся, и кто принесъ его, но вдругъ очутился въ острогѣ маленькiй, бѣленькiй, прехорошенькiй козленокъ. Въ нѣсколько дней всѣ его у насъ полюбили и онъ сдѣлался общимъ развлеченiемъ и даже отрадою. Нашли и причину держать его: надо же было въ острогѣ, при конюшнѣ держать козла. Однакожъ онъ жилъ не въ конюшнѣ, а сначала въ кухнѣ, а потомъ по всему острогу. Это было преграцiозное и прешаловливое созданiе. Онъ бѣжалъ на кличку, вскакивалъ на скамейки, на столы, бодался съ арестантами, былъ всегда веселъ и забавенъ. Разъ, когда уже у него прорѣзывались порядочные рожки, однажды вечеромъ лезгинъ Бабай, сидя на казарменномъ крылечкѣ, въ толпѣ другихъ арестантовъ, вздумалъ съ нимъ бодаться. Они уже долго стукались лбами, — это была любимая забава арестантовъ съ козломъ, — какъ вдругъ Васька вспрыгнулъ на самую верхнюю ступеньку крыльца и только–что Бабай отворотился въ сторону, мигомъ поднялся на дыбки, прижалъ къ себѣ переднiя копытцы и со всего размаха ударилъ Бабая въ затылокъ, такъ что тотъ слетѣлъ

173

кувыркомъ съ крыльца, къ восторгу всѣхъ присутствующихъ и перваго Бабая. Однимъ словомъ, Ваську всѣ ужасно любили. Когда онъ сталъ подростать, надъ нимъ, вслѣдствiе общаго и серьознаго совѣщанiя, произведена была извѣстная операцiя, которую наши ветеринары отлично умѣли дѣлать. «Нето пахнуть козломъ будетъ», говорили арестанты. Послѣ того Васька сталъ ужасно жирѣть. Да и кормили его точно на убой. Наконецъ выросъ прекрасный большой козелъ, съ длиннѣйшими рогами и необыкновенной толщины. Бывало идетъ и переваливается. Онъ тоже повадился ходить съ нами на работу, для увеселенiя арестантовъ и встрѣчавшейся публики. Всѣ знали острожнаго козла Ваську. Иногда, если работали, напримѣръ, на берегу, арестанты нарвутъ бывало гибкихъ талиновыхъ вѣтокъ, достанутъ еще какихъ–нибудь листьевъ, наберутъ на валу цвѣтовъ и уберутъ всѣмъ этимъ Ваську: рога оплетутъ вѣтвями и цвѣтами, по всему туловищу пустятъ гирлянды. Возвращается бывало Васька въ острогъ, всегда впереди арестантовъ, разубранный и разукрашенный, а они идутъ за нимъ и точно гордятся передъ прохожими. До того зашло это любованье козломъ, что инымъ изъ нашихъ приходила даже въ голову, словно дѣтямъ, мысль: «не вызолотить ли рога Васькѣ?» Но только такъ поговорили, а не исполнили. Я впрочемъ, помню, спросилъ Акима Акимыча, лучшаго нашего золотильщика послѣ Исая Ѳомича: можно ли дѣйствительно вызолотить козлу рога? Онъ сначала внимательно посмотрѣлъ на козла, серьозно сообразилъ и отвѣчалъ, что пожалуй можно, «но будетъ непрочно–съ, и къ тому же совершенно безполезно». Тѣмъ дѣло и кончилось. И долго бы прожилъ Васька въ острогѣ, и умеръ бы развѣ отъ одышки; но однажды, возвращаясь во главѣ арестантовъ съ работы разубранный и разукрашенный, онъ попался на встрѣчу маiору, ѣхавшему на дрожкахъ. — «Стой! заревѣлъ онъ: — чей козелъ?» Ему объяснили. — «Какъ! въ острогѣ козелъ, и безъ моего позволенiя! Унтеръ–офицера!» Явился унтеръ–офицеръ и тотчасъ же было повелѣно немедленно зарѣзать козла. Шкуру содрать, продать на базарѣ и вырученныя деньги включить въ казенную, арестантскую сумму, а мясо отдать арестантамъ во щи. Въ острогѣ поговорили, пожалѣли, но однакожъ не посмѣли ослушаться. Ваську зарѣзали надъ нашей помойной ямой. Мясо купилъ одинъ изъ арестантовъ всe цѣликомъ, внеся острогу полтора цѣлковыхъ. На эти деньги купили калачей, а купившiй Ваську распродалъ по частямъ, своимъ же, на жаркое. Мясо оказалось дѣйствительно необыкновенно вкуснымъ.

Проживалъ у насъ тоже нѣкоторое время въ острогѣ орелъ (карагушъ) изъ породы степныхъ, небольшихъ орловъ. Кто–то принесъ его въ острогъ раненаго и измученнаго. Вся каторга обступила его; онъ не могъ летать: правое крыло его висѣло по землѣ, одна нога была вывихнута. Помню какъ онъ яростно оглядывался кругомъ, осматривая любопытную толпу, и разѣвалъ свой горбатый клювъ, готовясь дорого продать свою жизнь. Когда на него насмотрѣлись и стали расходиться, онъ отковылялъ хромая, прискакивая на одной ногѣ и помахивая здоровымъ крыломъ, въ самый дальнiй конецъ острога, гдѣ забился въ углу, плотно прижавшись къ палямъ. Тутъ онъ прожилъ у насъ мѣсяца три и во все время ни разу не вышелъ изъ своего угла. Сначала приходили часто глядѣть на него, натравливали на него собаку. Шарикъ кидался на него съ яростiю, но видимо боялся подступить ближе, что очень потѣшало арестантовъ. — «Звѣрь! говорили они: — не дается!» Потомъ и Шарикъ сталъ больно обижать его; страхъ прошелъ, и онъ, когда натравливали, изловчился хватать его за больное крыло. Орелъ защищался изъ всѣхъ силъ когтями и клювомъ, и гордо и дико, какъ раненый король, забившись въ свой уголъ, оглядывалъ любопытныхъ, приходившихъ его разсматривать. Наконецъ всѣмъ онъ наскучилъ; всѣ его бросили и забыли, и однакожъ каждый день можно было видѣть возлѣ него клочки свѣжаго мяса и черепокъ съ водой. Кто–нибудь да наблюдалъ же его. Онъ сначала и ѣсть не хотѣлъ, не ѣлъ нѣсколько дней; наконецъ началъ принимать пищу, но никогда изъ рукъ или при людяхъ. Мнѣ случалось неразъ издали наблюдать его. Невидя никого и думая, что онъ одинъ, онъ иногда рѣшался недалеко выходить изъ угла и ковылялъ вдоль паль, шаговъ на двѣнадцать отъ своего мѣста, потомъ возвращался назадъ, потомъ опять выходилъ, точно дѣлалъ моцiонъ. Завидя меня, онъ тотчасъ же изо всѣхъ силъ, хромая и прискакивая, спѣшилъ на свое мѣсто и откинувъ назадъ голову, разинувъ клювъ, ощетинившись, тотчасъ же приготовлялся къ бою. Никакими ласками я не могъ смягчить его: онъ кусался и бился, говядины отъ меня не бралъ и все время бывало какъ я надъ нимъ стою, пристально–пристально смотритъ мнѣ въ глаза своимъ злымъ, пронзительнымъ взглядомъ. Одиноко и злобно онъ ожидалъ смерти, недовѣряя никому и непримиряясь ни съ кѣмъ. Наконецъ арестанты точно вспомнили о немъ и хоть никто не заботился, никто и не поминалъ о немъ мѣсяца два, но вдругъ во всѣхъ точно явилось къ нему сочувствiе. Заговорили, что надо вынесть орла: — «Пусть хоть околѣетъ, да не въ острогѣ», говорили одни.

— Вѣстимо, птица вольная, суровая, не прiучишь къ острогу–то, поддакивали другiе.

— Знать онъ не такъ какъ мы, прибавилъ кто–то.

— Вишь сморозилъ: то птица, а мы значитъ человѣки.

— Орелъ, братцы, есть царь лѣсовъ.... началъ было Скуратовъ, но его на этотъ разъ не стали слушать. Разъ послѣ обѣда, когда пробилъ барабанъ на работу, взяли орла, зажавъ ему клювъ рукой, потому что онъ началъ жестоко драться, и понесли изъ острога. Дошли до вала. Человѣкъ

174

двѣнадцать, бывшихъ въ этой партiи, съ любопытствомъ желали видѣть, куда пойдетъ орелъ. Странное дѣло: всѣ были чѣмъ–то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.

— Ишь, собачье мясо: добро ему творишь, а онъ все кусается! говорилъ державшiй его, почти съ любовью смотря на злую птицу.

— Отпущай его, Микитка!

— Ему знать чорта въ чемоданѣ не строй. Ему волю подавай, заправскую волю–волюшку.

Орла сбросили съ валу въ степь. Это было глубокою осенью, въ холодный и сумрачный день. Вѣтеръ свисталъ въ голой степи и шумѣлъ въ пожелтѣлой, изсохшей, клочковатой степной травѣ. Орелъ пустился прямо, махая больнымъ крыломъ и какъ–бы торопясь уходить отъ насъ куда глаза глядятъ. Арестанты съ любопытствомъ слѣдили какъ мелькала въ травѣ его голова.

— Вишь его! задумчиво проговорилъ одинъ.

— И не оглянется! прибавилъ другой. — Ни разу то, братцы не оглянулся, бѣжитъ себѣ!

— А ты думалъ благодарить воротится? замѣтилъ третiй.

— Знамо дѣло воля. Волю почуялъ.

— Слобода значитъ.

— И невидать ужь, братцы....

— Чего стоять–то? маршъ! закричали конвойные и всѣ молча поплелись на работу.

XVIII.

ПРЕТЕНЗIЯ.

Начиная эту главу, издатель записокъ покойнаго Александра Петровича Горянчикова считаетъ своею обязанностью сдѣлать читателямъ слѣдующее сообщенiе.

Въ первой главѣ «Записокъ изъ Мертваго Дома» сказано нѣсколько словъ объ одномъ отцеубiйцѣ, изъ дворянъ. Между прочимъ онъ поставленъ былъ въ примѣръ того, съ какой безчувственностью говорятъ иногда арестанты о совершонныхъ ими преступленiяхъ. Сказано было тоже, что убiйца не сознался передъ судомъ въ своемъ преступленiи, но что, судя по разсказамъ людей, знавшихъ всѣ подробности его исторiи, факты были до того ясны, что невозможно было не вѣрить преступленiю. Эти же люди разсказывали автору «Записокъ», что преступникъ поведенiя былъ совершенно безпутнаго, ввязался въ долги, и убилъ своего отца, жаждая послѣ него наслѣдства. Впрочемъ весь городъ, въ которомъ прежде служилъ этотъ отцеубiйца, разсказывалъ эту исторiю одинаково. Объ этомъ послѣднемъ фактѣ издатель «Записокъ» имѣетъ довольно вѣрныя свѣдѣнiя. Наконецъ въ «Запискахъ» сказано, что въ острогѣ убiйца былъ постоянно въ превосходнѣйшемъ, въ веселѣйшемъ расположенiи духа; что это былъ взбалмошный, легкомысленный, неразсудительный въ высшей степени человѣкъ, хотя отнюдь не глупецъ, и что авторъ «Записокъ» никогда не замѣчалъ въ немъ какой–нибудь особенной жестокости. И тутъ же прибавлены слова: «Разумѣется я не вѣрилъ этому преступленiю.»

На дняхъ издатель «Записокъ изъ Мертваго Дома» получилъ увѣдомленiе изъ Сибири, что преступникъ былъ дѣйствительно правъ и десять лѣтъ страдалъ въ каторжной работѣ напрасно; что невинность его обнаружена по суду, офицiально. Что настоящiе преступники нашлись и сознались, и что несчастный уже освобожденъ изъ острога. Издатель никакъ не можетъ сомнѣваться въ достовѣрности этого извѣстiя...

Прибавлять больше нечего. Нечего говорить и распространяться о всей глубинѣ трагическаго въ этомъ фактѣ, о загубленной еще смолоду жизни, подъ такимъ ужаснымъ обвиненiемъ. Фактъ слишкомъ понятенъ, слишкомъ поразителенъ самъ по себѣ.

Мы думаемъ тоже, что если такой фактъ оказался возможнымъ, то уже самая эта возможность прибавляетъ еще новую и чрезвычайно яркую черту къ характеристикѣ и полнотѣ картины Мертваго Дома.

А теперь продолжаемъ.

_______

Я уже говорилъ прежде, что я наконецъ освоился съ моимъ положенiемъ въ острогѣ. Но это «наконецъ» совершалось очень туго и мучительно, слишкомъ мало–по–малу. Въ сущности мнѣ надо было почти годъ времени для этого и это былъ самый трудный годъ моей жизни. Оттого–то онъ такъ весь, цѣликомъ и уложился въ моей памяти. Мнѣ кажется, я каждый часъ этого года помню въ послѣдовательности. Говорилъ я тоже, что привыкнуть къ этой жизни не могли и другiе арестанты. Помню какъ въ этотъ первый годъ я часто размышлялъ про себя: «что они, какъ? Неужели могли привыкнуть? неужели спокойны?» И вопросы эти очень меня занимали. Я уже упоминалъ, что всѣ арестанты жили здѣсь какъ бы не у себя дома, а какъ–будто на постояломъ дворѣ, на походѣ, на этапѣ какомъ–то. Люди, присланные на всю жизнь, и тѣ суетились или тосковали, и ужь непремѣнно каждый изъ нихъ про себя мечталъ о чемъ–нибудь почти невозможномъ. Это всегдашнее безпокойство, выказывавшееся хоть и молча, но видимо; эта странная горячность и нетерпѣливость иногда невольно высказанныхъ надеждъ, подчасъ до того неосновательныхъ, что онѣ какъ бы походили на бредъ и, что болѣе всего поражало, уживавшихся нерѣдко въ самыхъ практическихъ повидимому умахъ, — все это придавало необыкновенный видъ и характеръ этому мѣсту, до того, что можетъ–быть эти–то черты и составляли самое характерное его свойство. Какъ–то чувствовалось, почти съ перваго взгляда, что этого нѣтъ за острогомъ. Тутъ всѣ были

175

мечтатели и это бросалось въ глаза. Это чувствовалось болѣзненно, именно потому, что мечтательность сообщала большинству острога видъ угрюмый и мрачный, нездоровый какой–то видъ. Огромное большинство было молчаливо и злобно до ненависти, не любило выставлять своихъ надеждъ на показъ. Простодушiе, откровенность были въ презрѣнiи. Чѣмъ несбыточнѣе были надежды и чѣмъ больше чувствовалъ эту несбыточность самъ мечтатель, тѣмъ упорнѣе и цѣломудреннѣе онъ ихъ таилъ про себя, но отказаться отъ нихъ онъ не могъ. Кто знаетъ, можетъ–быть иной стыдился ихъ про себя. Въ русскомъ характерѣ столько положительности и трезвости взгляда, столько внутренней насмѣшки надъ первымъ собою... Можетъ–быть отъ этого постояннаго затаеннаго недовольства собою и было столько нетерпѣливости у этихъ людей въ повседневныхъ отношенiяхъ другъ съ другомъ, столько непримиримости и насмѣшки другъ надъ другомъ. И если напримѣръ выскакивалъ вдругъ, изъ нихъ же, какой–нибудь понаивнѣе и нетерпѣливѣе, и высказывалъ иной разъ вслухъ то, что у всѣхъ было про себя на умѣ, пускался въ мечты и надежды, то его тотчасъ же грубо осаживали, обрывали, осмѣивали; но сдается мнѣ, что самые рьяные изъ преслѣдователей были именно тѣ, которые можетъ–быть сами–то еще дальше него пошли въ своихъ мечтахъ и надеждахъ. На наивныхъ и простоватыхъ, я сказалъ уже, смотрѣли у насъ всѣ вообще какъ на самыхъ пошлыхъ дураковъ и относились къ нимъ презрительно. Каждый былъ до того угрюмъ и самолюбивъ, что начиналъ презирать человѣка добраго и безъ самолюбiя. Кромѣ этихъ наивныхъ и простоватыхъ болтуновъ всѣ остальные, то–есть молчаливые, рѣзко раздѣлялись на добрыхъ и злыхъ, на угрюмыхъ и свѣтлыхъ. Угрюмыхъ и злыхъ было несравненно больше; если–жъ изъ нихъ и случались иные ужь такъ по природѣ своей говоруны, то всѣ они непремѣнно были безпокойные сплетники и тревожные завистники. До всего чужаго имъ было дѣло, хотя своей собственной души, своихъ собственныхъ тайныхъ дѣлъ и они никому не выдавали на показъ. Это было не въ модѣ, непринято. Добрые — очень маленькая кучка — были тихи, молчаливо таили про себя свои упованiя и разумѣется болѣе мрачныхъ склонны были къ надеждѣ и вѣрѣ въ нихъ. Впрочемъ, сдается мнѣ, что въ острогѣ былъ еще отдѣлъ: вполнѣ отчаявшихся. Таковъ былъ напримѣръ и старикъ изъ стародубскихъ слободъ; во всякомъ случаѣ такихъ было очень мало. Старикъ былъ съ виду спокоенъ (я уже говорилъ о немъ), но по нѣкоторымъ признакамъ я полагаю, душевное состоянiе его было ужасное. Впрочемъ у него было свое спасенiе, свой выходъ: молитва и идея о мученичествѣ. Сошедшiй съ ума, зачитавшiйся въ библiи арестантъ, о которомъ я уже упоминалъ и который бросился съ кирпичемъ на маiора, вѣроятно тоже былъ изъ отчаявшихся, изъ тѣхъ, кого покинула послѣдняя надежда; а такъ какъ совершенно безъ надежды жить невозможно, то онъ и выдумалъ себѣ исходъ въ добровольномъ, почти искуственномъ мученичествѣ. Онъ объявилъ, что онъ бросился на маiора безъ злобы, а единственно желая принять муки. И кто знаетъ, какой психологическiй процессъ совершился тогда въ душѣ его! Безъ какой–нибудь цѣли и стремленiя къ ней, не живетъ ни одинъ живой человѣкъ. Потерявъ цѣль и надежду, человѣкъ съ тоски обращается нерѣдко въ чудовище... Цѣль у всѣхъ нашихъ была свобода и выходъ изъ каторги.

Впрочемъ вотъ я теперь силюсь подвести весь нашъ острогъ подъ разряды; но возможно ли это? Дѣйствительность безконечно разнообразна, сравнительно со всѣми, даже и самыми хитрѣйшими выводами отвлеченной мысли, и не терпитъ рѣзкихъ и крупныхъ различенiй. Дѣйствительность стремится къ раздробленiю. Жизнь своя особенная была и у насъ, хоть какая нибудь, да всe же была, и не одна офицiальная, а внутренняя, своя собственная жизнь.

Но какъ уже и упоминалъ я отчасти, я не могъ и даже не умѣлъ проникнуть во внутреннюю глубину этой жизни въ началѣ моего острога, а потому всѣ внѣшнiя проявленiя ея мучили меня тогда невыразимой тоской. Я иногда просто начиналъ ненавидѣть этихъ такихъ же страдальцевъ, какъ я. Я даже завидовалъ имъ и обвинялъ судьбу. Я завидовалъ имъ въ томъ, что они все–таки между своими, въ товариществѣ, понимаютъ другъ друга, хотя въ сущности имъ всѣмъ, какъ и мнѣ, надоѣло и омерзѣло это товарищество изъ–подъ плети и палки, эта насильная артель и всякiй про себя смотрѣлъ отъ всѣхъ куда нибудь въ сторону. Повторяю опять, эта зависть, посѣщавшая меня въ минуты злобы, имѣла свое законное основанiе. Въ самомъ дѣлѣ, положительно неправы тѣ, которые говорятъ, что дворянину, образованному и т. д. совершенно одинаково тяжело въ нашихъ каторгахъ и острогахъ, какъ и всякому мужику. Я знаю, я слышалъ объ этомъ предположенiи въ послѣднее время, я читалъ про это. Основанiе этой идеи вѣрное, гуманное. Всѣ люди, всѣ человѣки. Но идея–то слишкомъ отвлеченная. Упущено изъ виду очень много практическихъ условiй, которыя неиначе можно понять, какъ въ самой дѣйствительности. Я говорю это не потому, что дворянинъ и образованный будто бы чувствуютъ утонченнѣе, больнѣе, что они болѣе развиты. Душу и развитiе ея трудно подводить подъ какой нибудь данный уровень. Даже само образованiе въ этомъ случаѣ не мѣрка. Я первый готовъ свидѣтельствовать, что и въ самой необразованной, въ самой придавленной средѣ, между этими страдальцами встрѣчалъ черты самаго утонченнаго развитiя душевнаго. Въ острогѣ было иногда такъ, что знаешь человѣка нѣсколько лѣтъ и думаешь про него, что это звѣрь, а не человѣкъ, презираешь его. И вдругъ приходитъ случайно минута, въ которую душа его невольнымъ

176

порывомъ открывается наружу и вы видите въ ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственнаго и чужаго страданiя, что у васъ какъ бы глаза открываются и въ первую минуту даже не вѣрится тому, что вы сами увидѣли и услышали. Бываетъ и обратно: образованiе уживается иногда съ такимъ варварствомъ, съ такимъ цинизмомъ, что вамъ мерзитъ и какъ бы вы ни были добры или предубѣждены, вы не находите въ сердцѣ своемъ ни извиненiй, ни оправданiй.

Не говорю я тоже ничего о перемѣнѣ привычекъ, образа жизни, пищи и проч., что для человѣка изъ высшаго слоя общества конечно тяжелѣе, чѣмъ для мужика, который нерѣдко голодалъ на волѣ, а въ острогѣ по крайней мѣрѣ сыто наѣдался. Не буду и объ этомъ спорить. Положимъ, что человѣку хоть немного сильному волей все это вздоръ сравнительно съ другими неудобствами, хотя въ сущности перемѣна привычекъ дѣло вовсе не вздорное и не послѣднее. Но есть неудобства, передъ которыми все это блѣднѣетъ до того, что не обращаешь вниманiя ни на грязь содержанiя, ни на тиски, ни на тощую, неопрятную пищу. Самый гладенькой бѣлоручка, самый нѣжный нѣженка, поработавъ день въ потѣ лица, такъ, какъ онъ никогда не работалъ на свободѣ, будетъ ѣсть и черный хлѣбъ, и щи съ тараканами. Къ этому еще можно привыкнуть, какъ и упомянуто въ юмористической арестантской пѣснѣ о прежнемъ бѣлоручкѣ, попавшемъ въ каторгу:

Дадутъ капусту мнѣ съ водою —

И ѣмъ, такъ за ушми трещитъ.

Нѣтъ; важнѣе всего этого то, что всякiй изъ новоприбывающихъ въ острогѣ, черезъ два часа по прибытiи становится такимъ же, какъ и всѣ другiе, становится у себя дома, такимъ же равноправнымъ хозяиномъ въ острожной артели, какъ и всякой другой. Онъ всѣмъ понятенъ и самъ всѣхъ понимаетъ, всѣмъ знакомъ, и всѣ считаютъ его за своего. Не то съ благороднымъ, съ дворяниномъ. Какъ ни будь онъ справедливъ, добръ, уменъ, его цѣлые годы будутъ ненавидѣть и презирать всѣ, цѣлой массой; его не поймутъ, и главное — не повѣрятъ ему. Онъ не другъ и не товарищъ, и хоть и достигнетъ онъ наконецъ, съ годами того, что его обижать не будутъ, но все–таки онъ будетъ не свой, и вѣчно, мучительно будетъ сознавать свое отчужденiе и одиночество. Это отчужденiе дѣлается иногда совсѣмъ безъ злобы со стороны арестантовъ, а такъ, безсознательно. Не свой человѣкъ да и только. Ничего нѣтъ ужаснѣе какъ жить не въ своей средѣ. Мужикъ, переселенный изъ Таганрога въ Петропавловскiй портъ, тотчасъ же найдетъ тамъ такого же точно русскаго мужика, тотчасъ же сговорится и сладится съ нимъ, а черезъ два часа они пожалуй заживутъ самымъ мирнымъ образомъ въ одной избѣ или въ одномъ шалашѣ. Не то для благородныхъ. Они раздѣлены съ простонародьемъ глубочайшею бездной и это замѣчается вполнѣ только тогда, когда благородный вдругъ самъ, силою внѣшнихъ обстоятельствъ, дѣйствительно, на дѣлѣ лишится прежнихъ правъ своихъ и обратится въ простонародье. Не то хоть всю жизнь свою знайтесь съ народомъ, хоть сорокъ лѣтъ сряду каждый день сходитесь съ нимъ, по службѣ напримѣръ, въ условно–административныхъ формахъ, или даже такъ, просто по–дружески, въ видѣ благодѣтеля и въ нѣкоторомъ смыслѣ отца, — никогда самой сущности не узнаете. Все будетъ только оптическiй обманъ и ничего больше. Я вѣдь знаю, что всѣ, рѣшительно всѣ, читая мое замѣчанiе скажутъ, что я преувеличиваю. Но я убѣжденъ, что оно вѣрно. Я убѣдился не книжно, не умозрительно, а въ дѣйствительности, и имѣлъ очень довольно времени, чтобъ провѣрить мои убѣжденiя. Можетъ быть впослѣдствiи всѣ узнаютъ до какой степени это справедливо...

Событiя какъ нарочно съ перваго шагу подтверждали мои наблюденiя и нервно и болѣзненно дѣйствовали на меня. Въ это первое лѣто я скитался по острогу почти одинъ–одинехонекъ. Я сказалъ уже, что былъ въ такомъ состоянiи духа, что даже не могъ оцѣнить и отличить тѣхъ изъ каторжныхъ, которые могли бы любить меня, которые и любили меня въ послѣдствiи, хоть и никогда не сходились со мною на равную ногу. Были товарищи и мнѣ, изъ дворянъ, но не снимало съ души моей всего бремени это товарищество. Не смотрѣлъ бы ни на что кажется, а бѣжать не куда. И вотъ напримѣръ одинъ изъ тѣхъ случаевъ, которые съ перваго разу наиболѣе дали мнѣ понять мою отчужденность и особенность моего положенiя въ острогѣ. Однажды, въ это же лѣто, уже къ августу мѣсяцу, въ буднiй ясный и жаркiй день, въ первомъ часу пополудни, когда по обыкновенiю всѣ отдыхали передъ послѣобѣденной работой, вдругъ вся каторга поднялась какъ одинъ человѣкъ и начала строиться на острожномъ дворѣ. Я ни о чемъ не зналъ до самой этой минуты. Въ это время, подчасъ я до того бывалъ углубленъ въ самого себя, что почти не замѣчалъ, что вокругъ происходитъ. А между тѣмъ каторга уже дня три глухо волновалась. Можетъ быть и гораздо раньше началось это волненiе, какъ сообразилъ я уже потомъ, невольно припомнивъ кое–что изъ арестантскихъ разговоровъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и усиленную сварливость арестантовъ, угрюмость и особенно–озлобленное состоянiе, замѣчавшееся въ нихъ въ послѣднее время. Я приписывалъ это тяжелой работѣ, скучнымъ, длиннымъ, лѣтнимъ днямъ, невольнымъ мечтамъ о лѣсахъ и о вольной–волюшкѣ, короткимъ ночамъ, въ которыя трудно было въ волю выспаться. Можетъ быть всe это и соединилось теперь вмѣстѣ, въ одинъ взрывъ, но предлогъ этого взрыва былъ — пища. Уже нѣсколько дней въ послѣднее время громко жаловались, негодовали въ казармахъ и особенно сходясь въ

177

кухнѣ за обѣдомъ и ужиномъ, были недовольны стряпками, даже попробовали смѣнить одного изъ нихъ, но тотчасъ прогнали новаго и воротили стараго. Однимъ словомъ всѣ были въ какомъ–то безпокойномъ настроенiи духа.

— Работа тяжелая, а насъ брюшиной кормятъ, заворчитъ бывало кто нибудь на кухнѣ.

— А не нравится, такъ бламанже закажи, подхватитъ другой.

— Щи съ брюшиной, братцы, я очинно люблю, подхватываетъ третiй: — потому скусны.

— А какъ всe время тебя одной брюшиной кормить, будетъ скусно?

— Оно конечно, теперь мясная пора, говоритъ четвертый: — мы на заводѣ–то маемся–маемся, послѣ урока–то жрать хочется. А брюшина какая ѣда!

— А не съ брюшиной, такъ съ усердiемъ*.

— Вотъ хоть бы еще взять это усердiе. Брюшина да усердiе, только одно и наладили. Это какая ѣда! Есть тутъ правда, аль нѣтъ?

— Да, кормъ плохой.

— Карманъ–то набиваетъ небось.

— Не твоего ума это дѣло.

— А чьего же? Брюхо–то мое. А всѣмъ бы мiромъ сказать претензiю и было бы дѣло.

— Претензiю?

— Да.

— Мало тебя знать за ефту претензiю драли. Статуй!

— Оно правда, прибавляетъ ворчливо другой, до сихъ поръ молчаливый, — хоть и скоро да не споро. Что говорить–то на претензiи будешь, ты вотъ что сперва скажи, голова съ затылкомъ?

— Ну и скажу. Коли–бъ всѣ пошли, и я–бъ тогда со всѣми говорилъ. Бѣдность значитъ. У насъ кто свое ѣстъ, а кто и на одномъ казенномъ сидитъ.

— Ишь, завидокъ востроглазый! Разгорѣлись глаза на чужое добро.

— На чужой кусокъ не разѣвай ротокъ, а раньше вставай да свой затѣвай.

— Затѣвай!.. Я съ тобой до сѣдыхъ волосъ въ ефтомъ дѣлѣ торговаться буду. Значитъ ты богатый, коли сложа руки сидѣть хочешь?

— Богатъ Ерошка, есть собака да кошка.

— А и вправду, братцы, чего сидѣть! Значитъ полно ихнимъ дурачествамъ подражать. Шкуру дерутъ. Чего нейти?

— Чего! Тебѣ небось разжуй, да въ ротъ положи; привыкъ жеваное ѣсть. Значитъ каторга — вотъ отчего!

— Выходитъ что: поссорь Боже народъ, накорми воеводъ.

— Оно самое. Растолстѣлъ восьмиглазый. Пару сѣрыхъ купилъ.

— Ну и не любитъ выпить.

— Намеднись съ ветеринаромъ за картами подрались. Всю ночь козыряли. Нашъ–то два часа прожилъ на кулакахъ. Ѳедька сказывалъ.

— Оттого и щи съ усердiемъ.

— Эхъ вы дураки! Да не съ нашимъ мѣстомъ выходить–то.

— А вотъ выйдти всѣмъ, такъ посмотримъ какое онъ оправданiе произнесетъ. На томъ и стоять.

— Оправданiе! Онъ тебя по идоламъ*, да и былъ таковъ.

— Да еще подъ судъ отдадутъ...

Однимъ словомъ всѣ волновались. Въ это время дѣйствительно у насъ была плохая ѣда. Да ужь и всe одно къ одному привалило. А главное — общiй тоскливый настрой, всегдашняя затаенная мука. Каторжный сварливъ и подымчивъ уже по природѣ своей; но подымаются всѣ вмѣстѣ или большой кучей рѣдко. Причиной тому всегдашнее разногласiе. Это всякiй изъ нихъ самъ чувствовалъ: вотъ почему и было у насъ больше руготни, нежели дѣла. И однакожъ въ этотъ разъ волненiе не прошло даромъ. Начали собираться по кучкамъ, толковали по казармамъ, ругались, припоминали со злобой всe управленiе нашего маiора, вывѣдывали всю подноготную. Особенно волновались нѣкоторые. Во всякомъ подобномъ дѣлѣ всегда являются зачинщики, коноводы. Коноводы въ этихъ случаяхъ, то есть въ случаяхъ претензiй — вообще презамѣчательный народъ, и не въ одномъ острогѣ, а во всѣхъ артеляхъ, командахъ и проч. Это особенный типъ, повсемѣстно между собой схожiй. Это народъ горячiй, жаждущiй справедливости и самымъ наивнымъ, самымъ честнымъ образомъ увѣренный въ ея непремѣнной, непреложной и, главное, немедленной возможности. Народъ этотъ не глупѣе другихъ, даже бываютъ изъ нихъ и очень умные, но они слишкомъ горячи, чтобъ быть хитрыми и разсчетливыми. Во всѣхъ этихъ случаяхъ, если и бываютъ люди, которые умѣютъ ловко направить массу и выиграть дѣло, то ужь эти составляютъ другой типъ народныхъ вожаковъ и естественныхъ предводителей его, типъ чрезвычайно у насъ рѣдкiй. Но эти, про которыхъ я теперь говорю, зачинщики и коноводы претензiй, почти всегда проигрываютъ дѣло и населяютъ за это потомъ остроги и каторги. Черезъ горячку свою они проигрываютъ, но черезъ горячку же и влiянiе имѣютъ на массу. За ними наконецъ охотно идутъ. Ихъ жаръ и честное негодованiе дѣйствуютъ на всѣхъ и подъ конецъ самые нерѣшительные къ нимъ примыкаютъ. Ихъ слѣпая увѣренность въ успѣхѣ соблазняетъ даже самыхъ закоренѣлыхъ скептиковъ, не смотря на то, что иногда эта увѣренность имѣетъ такiя шаткiя, такiя младенческiя основанiя, что дивишься вчужѣ какъ это за ними пошли. А главное то, что они идутъ первые и идутъ ничего не боясь. Они какъ

178

быки бросаются прямо внизъ рогами, часто безъ знанiя дѣла, безъ осторожности, безъ того практическаго iезуитизма, съ которымъ нерѣдко даже самый подлый и замаранный человѣкъ выигрываетъ дѣло, достигаетъ цѣли и выходитъ сухъ изъ воды. Они же непремѣнно ломаютъ рога. Въ обыкновенной жизни это народъ желчный, брезгливый, раздражительный и нетерпимый. Чаще же всего ужасно ограниченный, что впрочемъ отчасти и составляетъ ихъ силу. Досаднѣе же всего въ нихъ то, что вмѣсто прямой цѣли, они часто бросаются вкось, вмѣсто главнаго дѣла на мелочи. Это–то ихъ и губитъ. Но они понятны массамъ; въ этомъ ихъ сила... Впрочемъ надо сказать еще два слова о томъ, что такое значитъ претензiя? . . . . . . .

Въ нашемъ острогѣ было нѣсколько человѣкъ такихъ, которые пришли за претензiю. Они–то и волновались наиболѣе. Особенно одинъ, Мартыновъ, служившiй прежде въ гусарахъ, горячiй, безпокойный и подозрительный человѣкъ, впрочемъ честный и правдивый. Другой былъ Василiй Антоновъ, человѣкъ какъ–то хладнокровно раздражавшiйся, съ наглымъ взглядомъ, съ высокомѣрной саркастической улыбкой, чрезвычайно развитой, впрочемъ тоже честный и правдивый. Но всѣхъ не переберешь; много ихъ было. Петровъ между прочимъ такъ и сновалъ взадъ и впередъ, прислушивался ко всѣмъ кучкамъ, мало говорилъ, но видимо былъ въ волненiи и первый выскочилъ изъ казармы, когда начали строиться.

Нашъ острожный унтеръ–офицеръ, исправлявшiй у насъ должность фельдфебеля, тотчасъ же вышелъ испуганный. Построившись, люди вѣжливо попросили его сказать маiору, что каторга желаетъ съ нимъ говорить и лично просить его насчетъ нѣкоторыхъ пунктовъ. Вслѣдъ за унтеръ–офицеромъ вышли и всѣ инвалиды и построились съ другой стороны, напротивъ каторги. Порученiе, данное унтеръ–офицеру, было чрезвычайное и повергло его въ ужасъ. Но не доложить немедленно маiору онъ не смѣлъ. Во–первыхъ, ужь если поднялась каторга, то могло выйдти и что нибудь хуже. Все начальство наше на счетъ каторги было какъ–то усиленно–трусливо. Во–вторыхъ, еслибъ даже и ничего не было, такъ что всѣ бы тотчасъ же одумались и разошлись, то и тогда бы унтеръ–офицеръ немедленно долженъ былъ доложить о всемъ происходившемъ начальству. Блѣдный и дрожащiй отъ страха отправился онъ поспѣшно къ маiору, даже и не пробуя самъ опрашивать и увѣщевать арестантовъ. Онъ видѣлъ, что съ нимъ теперь и говорить–то не станутъ.

Совершенно не зная ничего, и я вышелъ строиться. Всѣ подробности дѣла я узналъ уже потомъ. Теперь же, я думалъ, происходитъ какая–нибудь повѣрка; но не видя караульныхъ, которые производятъ повѣрку, удивился и сталъ осматриваться кругомъ. Лица были взволнованныя и раздраженныя. Иные были даже блѣдны. Всѣ вообще были озабочены и молчаливы въ ожиданiи того, какъ–то придется заговорить передъ маiоромъ. Я замѣтилъ, что многiе посмотрѣли на меня съ чрезвычайнымъ удивленiемъ, но молча отворотились. Имъ было видимо странно, что я съ ними построился. Они очевидно не вѣрили, чтобъ и я тоже показывалъ претензiю. Вскорѣ однакожъ почти всѣ бывшiе кругомъ меня стали снова обращаться ко мнѣ. Всѣ глядѣли на меня вопросительно.

— Ты здѣсь зачѣмъ? грубо и громко спросилъ меня Василiй Антоновъ, стоявшiй отъ меня подальше другихъ и до сихъ поръ всегда говорившiй мнѣ вы и обращавшiйся со мной вѣжливо.

Я посмотрѣлъ на него въ недоумѣнiи, все еще стараясь понять, что это значитъ и уже догадываясь, что происходитъ что то необыкновенное.

— Въ самомъ дѣлѣ, что тебѣ здѣсь стоять? ступай въ казарму, проговорилъ одинъ молодой парень, изъ военныхъ, съ которымъ я до сихъ поръ вовсе былъ незнакомъ, малый добрый и тихiй. — Не твоего ума это дѣло.

— Да вѣдь строятся, отвѣчалъ я ему: — я думалъ повѣрка.

— Ишь тоже выползъ, крикнулъ одинъ.

— Желѣзный носъ, проговорилъ другой.

— Муходавы! проговорилъ третiй съ невыразимымъ презрѣнiемъ. Это новое прозвище вызвало всеобщiй хохотъ.

— При милости на кухнѣ состоитъ, прибавилъ еще кто–то.

— Имъ вездѣ рай. Тутъ каторга, а они калачи ѣдятъ да поросятъ покупаютъ. Ты вѣдь собственное ѣшь; чегожъ сюда лѣзешь.

— Здѣсь вамъ не мѣсто, проговорилъ Куликовъ, развязно подходя ко мнѣ; онъ взялъ меня за руку и вывелъ изъ рядовъ.

Самъ онъ былъ блѣденъ, черные глаза его сверкали и нижняя губа была закусана. Онъ не хладнокровно ожидалъ маiора. Кстати: я ужасно любилъ смотрѣть на Куликова во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, то–есть во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда требовалось ему показать себя. Онъ рисовался ужасно, но и дѣло дѣлалъ. Мнѣ кажется онъ и на казнь бы пошелъ съ нѣкоторымъ шикомъ, щеголеватостью. Теперь, когда всѣ говорили мнѣ ты и ругали меня, онъ видимо нарочно удвоилъ свою вѣжливость со мною, а вмѣстѣ съ тѣмъ слова его были какъ–то особенно, даже высокомѣрно настойчивы, нетерпѣвшiя никакого возраженiя.

— Мы здѣсь про свое, Александръ Петровичъ, а вамъ здѣсь нечего дѣлать. Ступайте куда–нибудь, переждите... Вонъ ваши всѣ на кухнѣ, идите туда.

— Подъ девятую сваю, гдѣ Антипка безпятый живетъ! подхватилъ кто–то.

Сквозь приподнятое окно въ кухнѣ я дѣйствительно разглядѣлъ нашихъ поляковъ; впрочемъ мнѣ показалось, что тамъ кромѣ ихъ много

179

народу. Озадаченный я пошелъ на кухню. Смѣхъ, ругательства и тюканье (замѣнявшее у каторжныхъ свистки) раздались мнѣ вслѣдъ.

— Не понравились!.. тю–тю–тю! бери его!..

Никогда еще я не былъ до сихъ поръ такъ оскорбленъ въ острогѣ, и въ этотъ разъ мнѣ было очень тяжело. Но я попалъ въ такую минуту. Въ сѣняхъ въ кухнѣ мнѣ встрѣтился Т–вскiй, изъ дворянъ, твердый и великодушный молодой человѣкъ, безъ большаго образованiя и любившiй ужасно Б. Его изъ всѣхъ другихъ различали каторжные и даже отчасти любили. Онъ былъ храбръ, мужественъ и силенъ, и это какъ–то выказывалось въ каждомъ жестѣ его.

— Что вы, Горянчиковъ, закричалъ онъ мнѣ: — идите сюда!

— Да что тамъ такое?

— Они претензiю показываютъ, развѣ вы не знаете? Имъ разумѣется не удастся: кто повѣритъ каторжнымъ? Станутъ розыскивать зачинщиковъ, и если мы тамъ будемъ, разумѣется, на насъ первыхъ свалятъ обвиненiе въ бунтѣ. Вспомните, за что мы пришли сюда. Ихъ просто высѣкутъ, а насъ подъ судъ. Маiоръ насъ всѣхъ ненавидитъ и радъ погубить. Онъ нами самъ оправдается.

— Да и каторжные выдадутъ насъ головою, прибавилъ М–цкiй, когда мы вошли на кухню.

— Не безпокойтесь, не пожалѣютъ! подхватилъ Т–вскiй.

Въ кухнѣ кромѣ дворянъ было еще много народу, всего человѣкъ тридцать. Всѣ они остались, нежелая показывать претензiю, — одни изъ трусости, другiе по рѣшительному убѣжденiю въ полной безполезности всякой претензiи. Былъ тутъ и Акимъ Акимычъ, закоренѣлый и естественный врагъ всѣхъ подобныхъ претензiй, мѣшающихъ правильному теченiю службы и благонравiю. Онъ молча и чрезвычайно спокойно выжидалъ окончанiя дѣла, нимало не тревожась его исходомъ, напротивъ совершенно увѣренный въ неминуемомъ торжествѣ порядка и воли начальства. Былъ тутъ и Исай Ѳомичъ, стоявшiй въ чрезвычайномъ недоумѣнiи, повѣсивъ носъ, жадно и трусливо прислушиваясь къ нашему говору. Онъ былъ въ большомъ безпокойствѣ. Были тутъ всѣ острожные полячки изъ простыхъ, примкнувшiе тоже къ дворянамъ. Было нѣсколько робкихъ личностей изъ русскихъ, народу всегда молчаливаго и забитаго. Выйти съ прочими они не осмѣлились и съ грустью ожидали чѣмъ кончится дѣло. Было наконецъ нѣсколько угрюмыхъ и всегда суровыхъ арестантовъ, народу неробкаго. Они остались по упрямому и брезгливому убѣжденiю, что всe это вздоръ и ничего кромѣ худаго изъ этого дѣла не будетъ. Но мнѣ кажется, что они все–таки чувствовали себя теперь какъ–то неловко, смотрѣли несовсѣмъ самоувѣренно. Они хоть и понимали, что совершенно правы на счетъ претензiи, что и подтвердилось впослѣдствiи, но все–таки сознавали себя какъ бы отщепенцами, оставившими артель, точно выдали товарищей плацъ–маiору. Очутился тутъ и Елкинъ, тотъ самый хитрый мужичекъ–сибирякъ, пришедшiй за фальшивую монету и отбившiй ветеринарную практику у Куликова. Старичекъ изъ стародубовскихъ слободъ былъ тоже тутъ. Стряпки рѣшительно всѣ до единаго остались на кухнѣ, вѣроятно по убѣжденiю, что они тоже составляютъ часть администрацiи, а слѣдственно и неприлично имъ выходить противъ нея.

— Однако, началъ я нерѣшительно обращаясь къ М–му, — кромѣ этихъ почти всѣ вышли.

— Да намъ–то что? проворчалъ Б.

— Мы во сто разъ больше ихъ рисковали бы, еслибъ вышли; а для чего? Jе hаїs lеs brigаnds*. И неужели вы думаете хоть одну минуту, что ихъ претензiя состоится? Что за охота соваться въ нелѣпость?

— Ничего изъ этого не будетъ, подхватилъ одинъ изъ каторжныхъ, упрямый и озлобленный старикъ. Алмазовъ, бывшiй тутъ же, поспѣшилъ поддакнуть ему въ отвѣтъ.

— Окромя того, что пересѣкутъ съ полсотни, — ничего изъ этого не будетъ.

— Маiоръ прiѣхалъ! крикнулъ кто–то и всѣ жадно бросились къ окошкамъ.

Маiоръ влетѣлъ злой, взбѣсившiйся, красный, въ очкахъ. Молча, но рѣшительно подошелъ онъ къ фрунту. Въ этихъ случаяхъ онъ дѣйствительно былъ смѣлъ и не терялъ присутствiя духа. Впрочемъ онъ почти всегда былъ вполпьяна. Даже его засаленная фуражка съ оранжевымъ околышкомъ и грязныя серебрянныя эполеты, имѣли въ эту минуту что–то зловѣщее. За нимъ шелъ писарь Дятловъ, чрезвычайно важная особа въ нашемъ острогѣ, въ сущности управлявшiй всѣмъ въ острогѣ и даже имѣвшiй влiянiе на маiора, малый хитрый, очень себѣ на умѣ, но и не дурной человѣкъ. Арестанты были имъ довольны. Вслѣдъ за нимъ шелъ нашъ унтеръ–офицеръ, очевидно уже успѣвшiй получить страшнѣйшую распеканцiю и ожидавшiй еще вдесятеро больше; за нимъ конвойные, три или четыре человѣка, не болѣе. Арестанты которые стояли безъ фуражекъ кажется еще съ того самаго времени какъ послали за маiоромъ, теперь всѣ выпрямились, подправились; каждый изъ нихъ переступилъ съ ноги на ногу, а затѣмъ всѣ такъ и замерли на мѣстѣ, ожидая перваго слова, или лучше сказать перваго крика высшаго начальства.

Онъ немедленно послѣдовалъ: со втораго слова маiоръ заоралъ во все горло, даже съ какимъ–то визгомъ на этотъ разъ: очень уже онъ былъ разбѣшенъ. Изъ оконъ намъ видно было какъ онъ бѣгалъ по фрунту, бросался, допрашивалъ. Впрочемъ вопросовъ его, равно какъ и арестантскихъ отвѣтовъ, намъ за дальностью мѣста не было слышно. Только и разслышали мы, какъ онъ визгливо кричалъ:

— Бунтовщики!.. сквозь строй... Зачинщики!

180

Ты зачинщикъ! Ты зачинщикъ! накинулся онъ на кого–то.

Отвѣта не было слышно. Но черезъ минуту мы увидѣли, какъ арестантъ отдѣлился и отправился въ кордегардiю. Еще черезъ минуту отправился въ слѣдъ за нимъ другой, потомъ третiй.

— Всѣхъ подъ судъ! я васъ! Это кто тамъ на кухнѣ? взвизгнулъ онъ, увидя насъ въ отворенныя окошки. — Всѣхъ сюда! гнать ихъ сейчасъ сюда.

Писарь Дятловъ отправился къ намъ на кухню. Въ кухнѣ сказали ему, что не имѣютъ претензiи. Онъ немедленно воротился и доложилъ маiору.

— А, не имѣютъ! проговорилъ онъ двумя тонами ниже, видимо обрадованный. — Всe равно, всѣхъ сюда!

Мы вышли. Я чувствовалъ, что какъ–то совѣстно намъ выходить. Да и всѣ шли точно понуривъ голову.

— А, Прокофьевъ! Елкинъ тоже, это ты Алмазовъ... Становитесь, становитесь сюда, въ кучку, говорилъ намъ маiоръ какимъ–то уторопленнымъ, но мягкимъ голосомъ, ласково на насъ поглядывая. — М–цкiй, ты тоже здѣсь... вотъ и переписать. Дятловъ! Сейчасъ же переписать всѣхъ, довольныхъ особо и всѣхъ недовольныхъ особо, всѣхъ до единаго, и бумагу ко мнѣ. Я всѣхъ васъ представлю... подъ судъ! Я васъ, мошенники!

Бумага подѣйствовала.

— Мы довольны! угрюмо крикнулъ вдругъ одинъ голосъ изъ толпы недовольныхъ, но какъ–то не очень рѣшительно.

— А, довольны! Кто доволенъ? Кто доволенъ, тотъ выходи.

— Довольны, довольны! прибавилось нѣсколько голосовъ.

— Довольны! значитъ васъ смущали? значитъ были зачинщики, бунтовщики? Тѣмъ хуже для нихъ!..

— Господи, чтожъ это такое! раздался чей–то голосъ въ толпѣ.

— Кто, кто это крикнулъ, кто? заревѣлъ маiоръ, бросаясь въ ту сторону, откуда послышался голосъ. — Это ты, Расторгуевъ, ты крикнулъ? Въ кордегардiю!

Расторгуевъ, одутловатый и высокiй молодой парень, вышелъ и медленно отправился въ кордегардiю. Крикнулъ вовсе не онъ, но такъ какъ на него указали, то онъ и не противорѣчилъ.

— Съ жиру бѣситесь! завопилъ ему вслѣдъ маiоръ. — Ишь толстая рожа, въ три дня не...! Вотъ я васъ всѣхъ розыщу! Выходите довольные!

— Довольны, ваше высокоблагородiе! мрачно раздалось нѣсколько десятковъ голосовъ; остальные упорно молчали. Но маiору только того и надо было. Ему очевидно самому было выгодно кончить скорѣе дѣло, и какъ–нибудь кончить согласiемъ.

— А, теперь всѣ довольны! проговорилъ онъ торопясь. — Я это и видѣлъ... зналъ. Это зачинщики! Между ними очевидно есть зачинщики! продолжалъ онъ обращаясь къ Дятлову: — это надо подробнѣе розыскать. А теперь... Теперь на работу время. Бей въ барабанъ!

Онъ самъ присутствовалъ на разводкѣ. Арестанты молча и грустно расходились по работамъ, довольные по крайней мѣрѣ тѣмъ, что поскорѣй съ глазъ долой уходили. Но послѣ разводки маiоръ немедленно навѣдался въ кордегардiю и распорядился съ «зачинщиками,» впрочемъ не очень жестоко. Даже спѣшилъ. Одинъ изъ нихъ, говорили потомъ, попросилъ прощенiя и онъ тотчасъ простилъ его. Видно было, что маiоръ отчасти не въ своей тарелкѣ и даже можетъ–быть струхнулъ. Претензiя во всякомъ случаѣ вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантовъ въ сущности и не могла назваться претензiей, потому что показывали ее не высшему начальству, а самому же маiору, но все таки было какъ–то неловко, нехорошо. Особенно смущало, что всѣ поголовно возстали. Слѣдовало затушить дѣло вочто бы ни стало. «Зачинщиковъ» скоро выпустили. На завтра же пища улучшилась, хотя впрочемъ ненадолго. Маiоръ въ первые дни сталъ чаще навѣщать острогъ и чаще находилъ безпорядки. Нашъ унтеръ–офицеръ ходилъ озабоченный и сбившiйся съ толку, какъ–будто все еще не могъ придти въ себя отъ удивленiя. Что же касается арестантовъ, то долго еще послѣ этого, они не могли успокоиться, но уже не волновались по прежнему, а были молча растревожены, озадачены какъ–то. Иные даже повѣсили голову. Другiе ворчливо, хоть и несловоохотно отзывались о всемъ этомъ дѣлѣ. Многiе какъ–то озлобленно и вслухъ подсмѣивались сами надъ собою, точно казня себя за претензiю.

— Натко братъ, возьми, закуси! говоритъ бывало одинъ.

— Чему посмѣешься, тому и поработаешь! прибавляетъ другой.

— Гдѣ та мышь, чтобъ коту звонокъ привѣсила? замѣчаетъ третiй.

— Нашего брата безъ дубины не увѣришь, извѣстно. Хорошо еще, что не всѣхъ высѣкъ.

— А ты впередъ больше знай, да меньше болтай, крѣпче будетъ! озлобленно замѣчаетъ кто нибудь.

— Да ты что учишь–то, учитель?

— Знамо дѣло учу.

— Да ты кто таковъ выскочилъ?

— Да я–то покамѣстъ еще человѣкъ, а ты–то кто?

— Огрызокъ собачiй, вотъ ты кто.

— Это ты самъ.

— Ну–ну, довольно вамъ! чего загалдѣли! кричатъ со всѣхъ сторонъ на спорящихъ...

Въ тотъ же вечеръ, то–есть въ самый день претензiи, возвратясь съ работы, я встрѣтился за казармами съ Петровымъ. Онъ меня ужь искалъ. Подойдя ко мнѣ, онъ что–то пробормоталъ, что–то въ родѣ двухъ трехъ неопредѣленныхъ восклицанiй, но вскорѣ разсѣянно замолчалъ и машинально пошелъ со мной рядомъ. Все это дѣло еще

181

больно лежало у меня на сердцѣ, и мнѣ показалось, что Петровъ мнѣ кое–что разъяснитъ.

— Скажите, Петровъ, спросилъ я его: — ваши на насъ не сердятся?

— Кто сердится? спросилъ онъ какъ бы очнувшись.

— Арестанты на насъ... на дворянъ.

— А за что на васъ сердиться?

— Ну, да зато; что мы не вышли на претензiю.

— Да вамъ зачѣмъ показывать претензiю? спросилъ онъ какъ бы стараясь понять меня: — вѣдь вы свое кушаете.

— Ахъ, Боже мой! Да вѣдь и изъ вашихъ есть, что свое ѣдятъ, а вышли же. Ну и намъ надо было... изъ товарищества.

— Да... да какой же вы намъ товарищъ? спросилъ онъ съ недоумѣнiемъ.

Я поскорѣй взглянулъ на него: онъ рѣшительно не понималъ меня, не понималъ чего я добиваюсь. Но зато я понялъ его въ это мгновенiе совершенно. Въ первый разъ теперь одна мысль, уже давно неясно во мнѣ шевелившаяся и меня преслѣдовавшая, разъяснилась мнѣ окончательно, и я вдругъ понялъ то, о чемъ до сихъ поръ плохо догадывался. Я понялъ, что меня никогда не примутъ въ товарищество, будь я разарестантъ, хоть на вѣки вѣчные, хоть особаго отдѣленiя. Но особенно остался мнѣ въ памяти видъ Петрова въ эту минуту. Въ его вопросѣ: «какой же вы намъ товарищъ?» слышалась такая неподдѣльная наивность, такое простодушное недоумѣнiе. Я думалъ: нѣтъ ли въ этихъ словахъ какой–нибудь иронiи, злобы, насмѣшки? Ничего не бывало: просто не товарищъ, да и только. Ты иди своей дорогой, а мы своей; у тебя свои дѣла, а у насъ свои.

И дѣйствительно я было думалъ, что послѣ претензiи они просто загрызутъ насъ и намъ житья не будетъ. Ничуть не бывало: ни малѣйшаго упрека, ни малѣйшаго намека на упрекъ мы не слыхали, никакой особенной злобы не прибавилось. Просто пилили насъ понемногу при случаѣ, какъ и прежде пилили, и больше ничего. Впрочемъ не сердились тоже нимало и на всѣхъ тѣхъ, которые не хотѣли показывать претензiю и оставались на кухнѣ, равно какъ и на тѣхъ, которые изъ первыхъ крикнули, что всѣмъ довольны. Даже и не помянулъ объ этомъ никто. Особенно послѣдняго я не могъ понять.

XIX.

ТОВАРИЩИ.

Меня конечно болѣе тянуло къ своимъ, то–есть къ «дворянамъ», особенно въ первое время. Но изъ троихъ бывшихъ русскихъ дворянъ, находившихся у насъ въ острогѣ (Акимъ Акимыча, шпiона А–ва и того, котораго считали отцеубiйцею) я знался и говорилъ только съ Акимомъ Акимычемъ. Признаться, я подходилъ къ Акиму Акимычу такъ–сказать съ отчаянiя, въ минуты самой сильной скуки и когда уже ни къ кому кромѣ него подойти не предвидѣлось. Въ прошлой главѣ я было попробовалъ разсортировать всѣхъ нашихъ людей на разряды, но теперь, какъ припомнилъ Акима Акимыча, то думаю, что можно еще прибавить одинъ разрядъ. Правда, что онъ одинъ его и составлялъ. Это — разрядъ совершенно равнодушныхъ каторжныхъ. Совершенно равнодушныхъ, то–есть такихъ, которымъ было бы все равно жить, что на волѣ, что въ каторгѣ, у насъ разумѣется не было и быть не могло, но Акимъ Акимычъ кажется составлялъ исключенiе. Онъ даже и устроился въ острогѣ такъ какъ–будто всю жизнь собирался прожить въ немъ: все вокругъ него, начиная съ тюфяка, подушекъ, утвари, расположилось такъ плотно, такъ устойчиво, такъ надолго. Бивачнаго, временнаго не замѣчалось въ немъ и слѣда. Пробыть въ острогѣ оставалось ему еще много лѣтъ, но врядъ ли онъ хоть когда–нибудь подумалъ о выходѣ. Но если онъ и примирился съ дѣйствительностью, то разумѣется не по сердцу, а развѣ по субординацiи, что впрочемъ для него было одно и тоже. Онъ былъ добрый человѣкъ и даже помогалъ мнѣ вначалѣ совѣтами и кой–какими услугами; но иногда, каюсь, невольно онъ нагонялъ на меня, особенно въ первое время, тоску безпримѣрную, еще болѣе усиливавшую и безъ того уже тоскливое расположенiе мое. А я отъ тоски–то и заговаривалъ съ нимъ. Жаждешь бывало хоть какого–нибудь живаго слова, хоть желчнаго, хоть нетерпѣливаго, хоть злобы какой–нибудь: мы бы ужь хоть позлились на судьбу нашу вмѣстѣ; а онъ молчитъ, клеитъ свои фонарики, или разскажетъ о томъ, какой у нихъ смотръ былъ въ такомъ–то году, и кто былъ начальникъ дивизiи, и какъ его звали по имени и отчеству, и доволенъ былъ онъ смотромъ или нѣтъ, и какъ застрѣльщикамъ сигналы были измѣнены и проч. И все такимъ ровнымъ, такимъ чиннымъ голосомъ, точно вода капаетъ по каплѣ. Онъ даже почти совсѣмъ не воодушевлялся, когда разсказывалъ мнѣ, что за участiе въ какомъ–то дѣлѣ на Кавказѣ удостоился получить «святыя Анны» на шпагу. Только голосъ его становился въ эту минуту какъ–то необыкновенно важенъ и солиденъ; онъ немного понижалъ его, даже до какой–то таинственности, когда произносилъ «святыя Анны», и послѣ этого минуты на три становился какъ–то особенно молчаливъ и солиденъ... Въ этотъ первый годъ у меня бывали глупыя минуты, когда я (и всегда какъ–то вдругъ) начиналъ почти ненавидѣть Акима Акимыча, неизвѣстно за что, и молча проклиналъ судьбу свою, за то, что она помѣстила меня съ нимъ на нарахъ голова съ головою. Обыкновенно черезъ часъ я уже укорялъ себя за это. Но это было только въ первый годъ; впослѣдствiи я совершенно примирился въ душѣ съ Акимомъ Акимычемъ и стыдился моихъ прежнихъ глупостей. Наружно же мы, помнится, съ нимъ никогда не ссорились.

182

Кромѣ этихъ троихъ русскихъ, другихъ въ мое время перебывало у насъ восемь человѣкъ. Съ нѣкоторыми изъ нихъ я сходился довольно коротко и даже съ удовольствiемъ, но не со всѣми. Лучшiе изъ нихъ были какiе–то болѣзненные, исключительные и нетерпимые въ высшей степени. Съ двумя изъ нихъ я впослѣдствiи просто пересталъ говорить. Образованныхъ изъ нихъ было только трое: Б–скiй, М–кiй и старикъ Ж–кiй, бывшiй прежде гдѣ–то професоромъ математики — старикъ добрый, хорошiй, большой чудакъ, и несмотря на образованiе, кажется крайне ограниченный человѣкъ. Совсѣмъ другiе были М–кiй и Б–кiй. Съ М–кимъ я хорошо сошелся съ перваго раза; никогда съ нимъ не ссорился, уважалъ его, но полюбить его, привязаться къ нему я никогда не могъ. Это былъ глубоко недовѣрчивый и озлобленный человѣкъ, но умѣвшiй удивительно хорошо владѣть собой. Вотъ это–то слишкомъ большое умѣнье и не нравилось въ немъ: какъ–то чувствовалось, что онъ никогда и не передъ кѣмъ не развернетъ всей души своей. Впрочемъ можетъ быть я и ошибаюсь. Это была натура сильная и въ высшей степени благородная. Чрезвычайная, даже нѣсколько iезуитская ловкость и осторожность его въ обхожденiи съ людьми выказывала его затаенный, глубокiй скептицизмъ. А между тѣмъ это была душа страдающая именно этой двойственностью: скептицизма и глубокаго, ничѣмъ непоколебимаго вѣрованiя въ нѣкоторыя свои особыя убѣжденiя и надежды. Не смотря однакоже на всю житейскую ловкость свою, онъ былъ въ непримиримой враждѣ съ Б–мъ и съ другомъ его Т–скимъ. Б–кiй былъ больной, нѣсколько наклонный къ чахоткѣ человѣкъ, раздражительный и нервный, но въ сущности предобрый и даже великодушный. Раздражительность его доходила иногда до чрезвычайной нетерпимости и капризовъ. Я не вынесъ этого характера и впослѣдствiи разошелся съ Б–мъ, но за то никогда не переставалъ любить его; а съ М–кимъ и не ссорился, но никогда его не любилъ. Разойдясь съ Б–мъ, такъ случилось, что я тотчасъ же долженъ былъ разойтись и съ Т–скимъ, тѣмъ самымъ молодымъ человѣкомъ, о которомъ я упоминалъ въ предъидущей главѣ, разсказывая о нашей претензiи. Это было мнѣ очень жаль. Т–скiй былъ хоть и необразованный человѣкъ, но добрый, мужественный, славный молодой человѣкъ однимъ словомъ. Все дѣло было въ томъ, что онъ до того любилъ и уважалъ Б–го, до того благоговѣлъ передъ нимъ, что тѣхъ, которые чуть–чуть расходились съ Б–мъ, считалъ тотчасъ же почти своими врагами. Онъ и съ М–мъ кажется разошелся впослѣдствiи за Б–го, хотя долго крѣпился. Впрочемъ всѣ они были больные нравственно, желчные, раздражительные, недовѣрчивые. Это понятно: имъ было очень тяжело, гораздо тяжелѣе, чѣмъ намъ. Были они далеко отъ своей родины. Нѣкоторые изъ нихъ были присланы на долгiе сроки, на десять, на двѣнадцать лѣтъ, а главное, они съ глубокимъ предубѣжденiемъ смотрѣли на всѣхъ окружающихъ, видѣли въ каторжныхъ одно только звѣрство и не могли, даже не хотѣли разглядѣть въ нихъ ни одной доброй черты, ничего человѣческаго, и что тоже очень было понятно: на эту несчастную точку зрѣнiя они были поставлены силою обстоятельствъ, судьбой. Ясное дѣло, что тоска душила ихъ въ острогѣ. Съ черкесами, съ татарами, съ Исаемъ Ѳомичемъ они были ласковы и привѣтливы, но съ отвращенiемъ избѣгали всѣхъ остальныхъ каторжныхъ. Только одинъ стародубскiй старовѣръ заслужилъ ихъ полное уваженiе. Замѣчательно впрочемъ, что никто изъ каторжныхъ, впродолженiи всего времени какъ я былъ въ острогѣ, не упрекнулъ ихъ ни въ происхожденiи, ни въ вѣрѣ ихъ, ни въ образѣ мыслей, что встрѣчается въ нашемъ простонародьи относительно иностранцевъ, преимущественно нѣмцевъ, хотя впрочемъ и очень рѣдко. Впрочемъ надъ нѣмцами только развѣ смѣются; нѣмецъ представляетъ собою что–то глубоко комическое для русскаго простонародья. Съ нашими же каторжные обращались даже уважительно, гораздо болѣе, чѣмъ съ нами русскими и нисколько не трогали ихъ. Но тѣ кажется никогда этого не хотѣли замѣтить и взять въ соображенiе. Я заговорилъ о Т–скомъ. Это онъ, когда ихъ переводили изъ мѣста первой ихъ ссылки въ нашу крѣпость, несъ Б–го на рукахъ въ продолженiе чуть не всей дороги, когда тотъ, слабый здоровьемъ и сложенiемъ, уставалъ почти съ полъ–этапа. Они присланы были прежде въ У–горскъ. Тамъ, разсказывали они, было имъ хорошо, то есть гораздо лучше, чѣмъ въ нашей крѣпости. Но у нихъ завелась какая–то, совершенно впрочемъ невинная, переписка съ другими ссыльными изъ другаго города, и за это ихъ троихъ нашли нужнымъ перевести въ нашу крѣпость, ближе на глаза къ нашему высшему начальству. Третiй товарищъ ихъ былъ Ж–кiй. До ихъ прибытiя М–кiй былъ въ острогѣ одинъ. То–то онъ долженъ былъ тосковать въ первый годъ своей ссылки!

Этотъ Ж–кiй былъ тотъ самый вѣчно молившiйся Богу старикъ, о которомъ я уже упоминалъ. Всѣ наши политическiе преступники были народъ молодой, нѣкоторые даже очень; одинъ Ж–кiй былъ лѣтъ уже слишкомъ пятидесяти. Это былъ человѣкъ конечно честный, но нѣсколько странный. Товарищи его Б–кiй и Т–кiй его очень не любили, даже не говорили съ нимъ, отзываясь о немъ, что онъ упрямъ и вздоренъ. Не знаю насколько они были въ этомъ случаѣ правы. Въ острогѣ, какъ и во всякомъ такомъ мѣстѣ, гдѣ люди сбираются въ кучу не волею, а насильно, мнѣ кажется скорѣе можно поссориться и даже возненавидѣть другъ друга, чѣмъ на волѣ. Много обстоятельствъ тому способствуетъ. Впрочемъ, Ж–кiй былъ дѣйствительно человѣкъ довольно тупой и можетъ быть непрiятный. Всѣ остальные его товарищи были тоже съ нимъ не въ ладу. Я съ

183

нимъ хоть и никогда не ссорился, но особенно не сходился. Свой предметъ, математику, онъ кажется зналъ. Помню, онъ все мнѣ силился растолковать на своемъ полурусскомъ языкѣ какую–то особенную, имъ самимъ выдуманную астрономическую систему. Мнѣ говорили, что онъ это когда–то напечаталъ, но надъ нимъ въ ученомъ мiрѣ только посмѣялись. Мнѣ кажется онъ былъ нѣсколько поврежденъ разсудкомъ. По цѣлымъ днямъ онъ молился на колѣняхъ Богу, чѣмъ снискалъ общее уваженiе каторги и пользовался имъ до самой смерти своей. Онъ умеръ въ нашемъ госпиталѣ послѣ тяжкой болѣзни, на моихъ глазахъ. Впрочемъ уваженiе каторжныхъ онъ прiобрѣлъ съ самаго перваго шагу въ острогъ, послѣ своей исторiи съ нашимъ маiоромъ. Въ дорогѣ отъ У–горска до нашей крѣпости ихъ не брили и они обросли бородами, такъ что когда ихъ прямо привели къ плацъ–маiору, то онъ пришелъ въ бѣшеное негодованiе на такое нарушенiе субординацiи, въ чемъ впрочемъ они вовсе не были виноваты.

— Въ какомъ они видѣ! заревѣлъ онъ: — это бродяги, разбойники!

Ж–кiй, тогда еще плохо понимавшiй по–русски и подумавшiй, что ихъ спрашиваютъ: кто они такiе? бродяги или разбойники? отвѣчалъ:

— Мы не бродяги, а политическiе преступники.

— Ка–а–акъ! Ты грубить? грубить! заревѣлъ маiоръ: — въ кордегардiю! сто розогъ, сей же часъ, сiю же минуту!

Старика наказали. Онъ легъ подъ розги безпрекословно, закусилъ себѣ зубами руку и вытерпѣлъ наказанiе безъ малѣйшаго крика или стона, нешевелясь. Б–кiй и Т–скiй тѣмъ временемъ уже вошли въ острогъ, гдѣ М–кiй уже поджидалъ ихъ у воротъ и прямо бросился къ нимъ на шею, хотя до сихъ поръ никогда ихъ и не видывалъ. Взволнованные отъ маiорскаго прiема, они разсказали ему все о Ж–комъ. Помню какъ М–кiй мнѣ расказывалъ объ этомъ: «Я былъ внѣ себя, говорилъ онъ: — я не понималъ, что со мною дѣлается и дрожалъ какъ въ ознобѣ. Я ждалъ Ж–го у воротъ. Онъ долженъ былъ придти прямо изъ кордегардiи, гдѣ его наказывали. Вдругъ отворилась калитка: Ж–кiй, неглядя ни на кого, съ блѣднымъ лицомъ и съ дрожавшими блѣдными губами прошелъ между собравшихся на дворѣ каторжныхъ, уже узнавшихъ, что наказываютъ дворянина, вошелъ въ казарму, прямо къ своему мѣсту, и ни слова неговоря сталъ на колѣни и началъ молиться Богу. Каторжные были поражены и даже растроганы. Какъ увидалъ я этого старика, — говорилъ М–кiй — сѣдаго, оставившаго у себя на родинѣ жену, дѣтей, какъ увидалъ я его на колѣняхъ, позорно наказаннаго и молящагося, — я бросился за казармы и цѣлыхъ два часа былъ какъ безъ памяти; я былъ въ изступленiи...» Каторжные стали очень уважать Ж–го съ этихъ поръ и обходились съ нимъ всегда почтительно. Имъ особенно понравилось, что онъ не кричалъ подъ розгами.

Надобно однакожъ сказать всю правду: по этому примѣру отнюдь нельзя судить объ обращенiи начальства въ Сибири съ ссыльными изъ дворянъ, кто бы они ни были эти ссыльные, русскiе или поляки. Этотъ примѣръ только показываетъ, что можно нарваться на лихаго человѣка, и конечно, будь этотъ лихой человѣкъ гдѣ–нибудь отдѣльнымъ и старшимъ командиромъ, то участь ссыльнаго, въ случаѣ еслибъ его особенно не взлюбилъ этотъ лихой командиръ, была бы очень плохо обезпечена. Но нельзя не признаться, что самое высшее начальство въ Сибири, отъ котораго зависитъ тонъ и настрой всѣхъ прочихъ командировъ, насчетъ ссыльныхъ дворянъ очень разборчиво и даже въ иныхъ случаяхъ наровитъ дать имъ поблажку въ сравненiи съ остальными каторжными, изъ простонародiя. Причины тому ясныя: эти высшiе начальники во–первыхъ сами дворяне, во–вторыхъ, случалось еще прежде, что нѣкоторые изъ дворянъ не ложились подъ розги и бросались на исполнителей, отчего происходили ужасы; а въ третьихъ, и мнѣ кажется это главное, уже давно, еще лѣтъ тридцать–пять тому назадъ, въ Сибирь явилась вдругъ, разомъ, большая масса ссыльныхъ дворянъ, и эти–то ссыльные, впродолженiе тридцати лѣтъ, умѣли поставить и зарекомендовать себя такъ по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычкѣ, поневолѣ глядѣло въ мое время на дворянъ–преступниковъ извѣстнаго разряда иными глазами, чѣмъ на всѣхъ другихъ ссыльныхъ. Вслѣдъ за высшимъ начальствомъ привыкли глядѣть такими же глазами и низшiе командиры, разумѣется заимствуя этотъ взглядъ и тонъ свыше, повинуясь, подчиняясь ему. Впрочемъ многiе изъ этихъ низшихъ командировъ глядѣли тупо, критиковали про себя высшiя распоряженiя и очень, очень рады бы были, еслибъ имъ только не мѣшали распорядиться по своему. Но имъ несовсѣмъ это позволяли. Я имѣю твердое основанiе такъ думать, и вотъ почему. Второй разрядъ каторги, въ которомъ я находился и состоявшiй изъ крѣпостныхъ арестантовъ, подъ военнымъ начальствомъ, былъ несравненно тяжеле остальныхъ двухъ разрядовъ, то–есть третьяго (заводскаго) и перваго (въ рудникахъ). Тяжеле онъ былъ нетолько для дворянъ, но и для всѣхъ остальныхъ арестантовъ, именно потому, что начальство и устройство этого разряда — всe военное, очень похожее на арестантскiя роты въ Россiи. Военное начальство строже, порядки тѣснѣе, всегда въ цѣпяхъ, всегда подъ конвоемъ, всегда подъ замкомъ: а этого нѣтъ въ такой силѣ въ первыхъ двухъ разрядахъ. Такъ по крайней–мѣрѣ говорили всѣ наши арестанты, а между ними были знатоки дѣла. Они всѣ съ радостью пошли бы въ первый разрядъ, считающiйся въ законахъ тягчайшимъ и даже много разъ мечтали объ этомъ. Объ арестантскихъ же ротахъ въ Россiи, всѣ наши, которые были тамъ,

184

говорили съ ужасомъ и увѣряли, что во всей Россiи нѣтъ тяжеле мѣста, какъ арестантскiя роты по крѣпостямъ, и что въ Сибири рай сравнительно съ тамошней жизнью. Слѣдственно если при такомъ строгомъ содержанiи, какъ въ нашемъ острогѣ, при военномъ начальствѣ, на глазахъ самого генералъ–губернатора и наконецъ въ виду такихъ случаевъ (иногда бывавшихъ), что нѣкоторые постороннiе, но офицiозные люди, по злобѣ или по ревности къ службѣ, готовы были тайкомъ донести куда слѣдуетъ, что такого–то дескать разряда преступникамъ такiе–то неблагонамѣренные командиры даютъ поблажку, — если въ такомъ мѣстѣ, говорю я, на преступниковъ–дворянъ смотрѣли нѣсколько другими глазами, чѣмъ на остальныхъ каторжныхъ, то тѣмъ болѣе смотрѣли на нихъ гораздо льготнѣе въ первомъ и третьемъ разрядѣ. Слѣдственно по тому мѣсту, гдѣ я былъ, мнѣ кажется я могу судить въ этомъ отношенiи и о всей Сибири. Всѣ слухи и разсказы, доходившiе до меня на этотъ счетъ, отъ ссыльныхъ перваго и третьяго разрядовъ, подтверждали мое заключенiе. Въ самомъ дѣлѣ на всѣхъ насъ, дворянъ, въ нашемъ острогѣ начальство смотрѣло внимательнѣе и осторожнѣе. Поблажки намъ насчетъ работы и содержанiя не было рѣшительно никакой: тѣ же работы, тѣ же кандалы, тѣ же замки, однимъ словомъ все тоже самое, что и у всѣхъ арестантовъ. Да и облегчить–то нельзя было. Я знаю, что въ этомъ городѣ въ то недавнее давнопрошедшее время было столько доносчиковъ, столько интригъ, столько рывшихъ другъ другу яму, что начальство естественно боялось доноса. А ужь чего страшнѣе было въ то время доноса о томъ, что извѣстнаго разряда преступникамъ даютъ поблажку! Итакъ всякiй побаивался, и мы жили наравнѣ со всѣми каторжными, но относительно тѣлеснаго наказанiя было нѣкоторое исключенiе. Правда, насъ бы чрезвычайно удобно высѣкли, еслибъ мы заслужили это, то–есть проступились въ чемъ–нибудь. Этого требовалъ долгъ службы и равенства — передъ тѣлеснымъ наказанiемъ. Но такъ, зря, легкомысленно насъ все–таки бы не высѣкли; а съ простыми арестантами такого рода легкомысленное обращенiе разумѣется случалось, особенно при нѣкоторыхъ субалтерныхъ командирахъ и охотникахъ распорядиться и внушить при всякомъ удобномъ случаѣ. Намъ извѣстно было, что комендантъ, узнавъ объ исторiи съ старикомъ Ж–кимъ, очень вознегодовалъ на маiора и внушилъ ему, чтобъ онъ на будущее время изволилъ держать руки покороче. Такъ расказывали мнѣ всѣ. Знали тоже у насъ, что самъ генералъ–губернаторъ, довѣрявшiй нашему маiору и отчасти любившiй его, какъ исполнителя и человѣка съ нѣкоторыми способностями, узнавъ про эту исторiю, тоже выговаривалъ ему. И маiоръ нашъ принялъ это къ свѣдѣнiю. Ужь какъ напримѣръ ему хотѣлось добраться до М–го, котораго онъ ненавидѣлъ черезъ наговоры А–ва, но онъ никакъ не могъ его высѣчь, хотя и искалъ предлога, гналъ его и подыскивался къ нему. Объ исторiи Ж–го скоро узналъ весь городъ и общее мнѣнiе было противъ маiора; многiе ему выговаривали, иные даже съ непрiятностями. Вспоминаю теперь и мою первую встрѣчу съ плацъ–маiоромъ. Насъ, то–есть меня и другаго ссыльнаго изъ дворянъ, съ которымъ я вмѣстѣ вступилъ въ каторгу, напугали еще въ Тобольскѣ разсказами о непрiятномъ характерѣ этого человѣка. Бывшiе тамъ въ это время старинные двадцатипятилѣтнiе ссыльные изъ дворянъ, встрѣтившiе насъ съ глубокой симпатiей и имѣвшiе съ нами сношенiя все время какъ мы сидѣли на пересыльномъ дворѣ, предостерегали насъ отъ будущаго командира нашего и обѣщались сдѣлать всe, что только могутъ, черезъ знакомыхъ людей, чтобъ защитить насъ отъ его преслѣдованiя. Въ самомъ дѣлѣ, три дочери генералъ–губернатора, прiѣхавшiя изъ Россiи и гостившiя въ то время у отца, получили отъ нихъ письма и кажется говорили ему въ нашу пользу. Но что онъ могъ сдѣлать? Онъ только сказалъ маiору, чтобъ онъ былъ нѣсколько поразборчивѣе. Часу въ третьемъ пополудни мы, то–есть я и товарищъ мой, прибыли въ этотъ городъ, и конвойные прямо повели насъ къ нашему повелителю. Мы стояли въ передней ожидая его. Между тѣмъ уже послали за острожнымъ унтеръ–офицеромъ. Какъ только явился онъ, вышелъ и плацъ–маiоръ. Багровое, угреватое и злое лицо его произвело на насъ чрезвычайно тоскливое впечатлѣнiе: точно злой паукъ выбѣжалъ на бѣдную муху, попавшуюся въ его паутину.

— Какъ тебя зовутъ? спросилъ онъ моего товарища. Онъ говорилъ скоро, рѣзко, отрывисто, и очевидно хотѣлъ произвести на насъ впечатлѣнiе.

— Такой–то.

— Тебя? продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, уставивъ на меня свои очки.

— Такой–то.

— Унтеръ–офицеръ! сейчасъ ихъ въ острогъ, выбрить въ кордегардiи по гражданскому, немедленно, половину головы; кандалы перековать завтра же. Это какiя шинели? откуда получили? спросилъ онъ вдругъ, обративъ вниманiе на сѣрые капоты, съ желтыми кругами на спинахъ, выданные намъ въ Тобольскѣ и въ которыхъ мы предстали предъ его свѣтлыя очи. — Это новая форма! Это вѣрно какая–нибудь новая форма... Еще проэктируется... изъ Петербурга... говорилъ онъ повертывая насъ по–очередно. — Съ ними нѣтъ ничего? спросилъ онъ вдругъ конвоировавшаго насъ жандарма.

— Собственная одежда есть, ваше высокоблагородiе, отвѣчалъ жандармъ, какъ–то мгновенно вытянувшись, даже съ небольшимъ вздрагиванiемъ. Его всѣ знали, всѣ о немъ слышали, онъ всѣхъ пугалъ.

— Все отобрать. Отдать имъ только одно бѣлье, и то бѣлое, а цвѣтное, если есть, отобрать. Остальное всe продать съ аукцiона. Деньги записать въ

185

приходъ. Арестантъ не имѣетъ собственности, продолжалъ онъ, строго посмотрѣвъ на насъ. — Смотрите же, вести себя хорошо! чтобъ я не слыхалъ! Нето... тѣлес–нымъ на–казанiемъ! За малѣйшiй проступокъ — р–р–розги!..

Весь этотъ вечеръ я съ непривычки былъ почти болѣнъ отъ этого прiема. Впрочемъ впечатлѣнiе усилилось и тѣмъ, что я увидѣлъ въ острогѣ; но о вступленiи моемъ въ острогъ я уже разсказывалъ.

Я упомянулъ сейчасъ, что намъ не дѣлали и не смѣли дѣлать никакой поблажки, никакого облегченiя передъ прочими арестантами въ работѣ. Но одинъ разъ однако попробовали сдѣлать: я и Б–кiй цѣлыхъ три мѣсяца ходили въ инженерную канцелярiю въ качествѣ писарей. Но это сдѣлали шито–крыто и сдѣлало инженерное начальство. То–есть прочiе всѣ пожалуй, кому надо было, знали, но дѣлали видъ, что не знали. Это случилось еще при командирѣ команды Г–вѣ. Подполковникъ Г–ковъ упалъ къ намъ какъ съ неба, пробылъ у насъ очень недолго, — если не ошибаюсь, не болѣе полугода, даже и того меньше — и уѣхалъ въ Россiю, произведя необыкновенное впечатлѣнiе на всѣхъ арестантовъ. Его не то–что любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здѣсь, это слово. Какъ онъ это сдѣлалъ, незнаю, но онъ завоевалъ ихъ съ перваго разу. «Отецъ, отецъ! отца ненадо!» говорили поминутно арестанты во все время его управленiя инженерною частью. Кутила онъ былъ кажется ужаснѣйшiй. Небольшаго роста, съ дерзкимъ, самоувѣреннымъ взглядомъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ ласковъ съ арестантами, чуть не до нѣжностей, и дѣйствительно буквально любилъ ихъ какъ отецъ. Отчего онъ такъ любилъ арестантовъ — сказать не могу, но онъ не могъ видѣть арестанта, чтобъ не сказать ему ласковаго, веселаго слова, чтобъ не посмѣяться съ нимъ, не пошутить съ нимъ, и главное — ни капли въ этомъ не было чего–нибудь начальственнаго, хоть чего–нибудь обозначавшаго неровную или чисто начальничью ласку. Это былъ свой товарищъ, свой человѣкъ въ высочайшей степени. Но несмотря на весь этотъ инстинктивный демократизмъ его, арестанты ни разу не проступились передъ нимъ въ какой–нибудь непочтительности, фамильярности. Напротивъ. Только все лицо арестанта расцвѣтало, когда онъ встрѣчался съ командиромъ, и снявши шапку, онъ уже смотрѣлъ улыбаясь, когда тотъ подходилъ къ нему. А если тотъ заговоритъ, — какъ рублемъ подаритъ. Бываютъ–же такiе популярные люди. Смотрѣлъ онъ молодцомъ, ходилъ прямо, браво. «Орелъ!» говорятъ бывало о немъ арестанты. Облегчить ихъ онъ конечно ничѣмъ не могъ: завѣдывалъ онъ только одними инженерными работами, которыя и при всѣхъ другихъ командирахъ шли въ своемъ всегдашнемъ, разъ заведенномъ законномъ порядкѣ. Развѣ только встрѣтивъ случайно партiю на работѣ, видя, что дѣло кончено, не держитъ бывало лишняго времени и отпуститъ до барабана. Но нравилась его довѣренность къ арестанту, отсутствiе мелкой щепетильности и раздражительности, совершенное отсутствiе иныхъ оскорбительныхъ формъ въ начальническихъ отношенiяхъ. Потеряй онъ тысячу рублей, — я думаю первый воръ изъ нашихъ, еслибъ нашелъ ихъ, отнесъ бы къ нему. Да, я увѣренъ что такъ было бы. Съ какимъ глубокимъ участiемъ узнали арестанты, что ихъ орелъ–командиръ поссорился на–смерть съ нашимъ ненавистнымъ маiоромъ. Это случилось въ первый же мѣсяцъ по его прибытiи. Нашъ маiоръ былъ когда–то его сослуживецъ. Они встрѣтились послѣ долгой разлуки какъ друзья и закутили было вмѣстѣ. Но вдругъ у нихъ порвалось. Они поссорились и Г–въ сдѣлался ему смертельнымъ врагомъ. Слышно было даже, что они подрались при этомъ случаѣ, что съ нашимъ маiоромъ могло случиться: онъ часто дирался. Какъ услышали это арестанты, радости ихъ не было конца. «Осьмиглазому–ли съ такимъ ужиться! тотъ орелъ, а нашъ...», и тутъ обыкновенно прибавлялось словцо, неудобное въ печати. Ужасно интересовались у насъ тѣмъ, кто изъ нихъ кого поколотилъ. Еслибъ слухъ объ ихъ дракѣ оказался невѣрнымъ (что можетъ–быть такъ и было), то кажется нашимъ арестантикамъ было бы это очень досадно. «Нѣтъ ужь навѣрно командиръ одолѣлъ, говорили они: — онъ маленькой да удаленькой, а тотъ слышь подъ кровать отъ него залѣзъ». Но скоро Г–ковъ уѣхалъ, и арестанты опять впали въ унынiе. Инженерные командиры были у насъ правда всѣ хороши: при мнѣ смѣнилось ихъ трое или четверо; «да все не нажить ужь такого, говорили арестанты: — орелъ былъ, орелъ и заступникъ». Вотъ этотъ–то Г–ковъ очень любилъ всѣхъ насъ дворянъ и подъ конецъ велѣлъ мнѣ и Б–му ходить иногда въ канцелярiю. По отъѣздѣ же его это устроилось болѣе правильнымъ образомъ. Изъ инженеровъ были люди (изъ нихъ особенно одинъ) очень намъ симпатизировавшiе. Мы ходили, переписывали бумаги, даже почеркъ нашъ сталъ совершенствоваться, какъ вдругъ отъ высшаго начальства послѣдовало немедленное повелѣнiе поворотить насъ на прежнiя работы: кто–то ужь успѣлъ донести! Впрочемъ это и хорошо было: канцелярiя стала намъ обоимъ очень надоѣдать. Потомъ мы года два почти неразлучно ходили съ Б–мъ на однѣ работы, чаще же всего въ мастерскую. Мы съ нимъ болтали; говорили объ нашихъ надеждахъ, убѣжденiяхъ. Славный былъ онъ человѣкъ; но убѣжденiя его иногда были очень странныя, исключительныя. Часто у нѣкотораго разряда людей, очень умныхъ, устанавливаются иногда совершенно парадоксальныя понятiя. Но за нихъ столько было въ жизни выстрадано, такою дорогою цѣною они достались, что оторваться отъ нихъ уже слишкомъ больно, почти невозможно. Б–кiй съ болью принималъ каждое возраженiе и съ ѣдкостью отвѣчалъ мнѣ. Впрочемъ во многомъ можетъ–быть онъ былъ и правѣе меня, незнаю; но мы наконецъ разстались и это было

186

мнѣ очень больно: мы уже много раздѣлили вмѣстѣ.

Между тѣмъ М–кiй съ годами всe какъ–то становился грустнѣе и мрачнѣе. Тоска одолѣвала его. Прежде, въ первое мое время въ острогѣ, онъ былъ сообщительнѣе, душа его все–таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже третiй годъ жилъ онъ въ каторгѣ, въ то время какъ я поступилъ. Сначала онъ многимъ интересовался изъ того, что въ эти два года случилось на свѣтѣ и объ чемъ онъ не имѣлъ понятiя, сидя въ острогѣ; распрашивалъ меня, слушалъ, волновался. Но подъ конецъ, съ годами все это какъ–то стало въ немъ сосредоточиваться внутри, на сердцѣ. Угли покрывались золою. Озлобленiе росло въ немъ болѣе и болѣе. «Jе hаХs сеs brigаnds»* — повторялъ онъ мнѣ часто, съ ненавистью смотря на каторжныхъ, которыхъ я уже успѣлъ узнать ближе и никакiе доводы мои въ ихъ пользу на него не дѣйствовали. Онъ не понималъ, что я говорю; иногда впрочемъ разсѣянно соглашался; но назавтра же опять повторялъ: «Jе hаХs сеs brigаnds». Кстати: мы съ нимъ часто говорили по французски, и за это одинъ приставъ надъ работами, инженерный солдатъ Дранишниковъ, неизвѣстно по какому соображенiю, прозвалъ насъ фершелами. М–кiй воодушевлялся только вспоминая про свою мать. «Она стара, она больная, — говорилъ онъ мнѣ: — она любитъ меня болѣе всего на свѣтѣ, а я здѣсь незнаю жива она или нѣтъ? Довольно ужь для нея того, что она знала какъ меня гоняли сквозь строй...» М–кiй былъ не дворянинъ и передъ ссылкой былъ наказанъ тѣлесно. Вспоминая объ этомъ, онъ стискивалъ зубы и старался смотрѣть въ сторону. Въ послѣднее время онъ всe чаще и чаще сталъ ходить одинъ. Разъ поутру, въ двѣнадцатомъ часу, его потребовали къ коменданту. Комендантъ вышелъ къ нему съ веселой улыбкой.

— Ну, М–кiй, что ты сегодня во снѣ видѣлъ? спросилъ онъ его.

«Я такъ и вздрогнулъ, разсказывалъ воротясь къ намъ М–кiй. — Мнѣ будто сердце пронзило.»

— Видѣлъ, что письмо отъ матери получилъ, отвѣчалъ онъ.

— Лучше, лучше! возразилъ комендантъ. — Ты свободенъ! Твоя мать просила... просьба ея услышана. Вотъ письмо ея, а вотъ и приказъ о тебѣ. Сейчасъ же выйдешь изъ острога.

Онъ воротился къ намъ блѣдный, еще неочнувшiйся отъ извѣстiя. Мы его поздравляли. Онъ жалъ намъ руки своими дрожащими похолодѣвшими руками. Многiе арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.

Онъ вышелъ на поселенье и остался въ нашемъ же городѣ. Вскорѣ ему дали мѣсто. Сначала онъ часто приходилъ къ нашему острогу, и когда могъ, сообщалъ намъ разныя новости. Преимущественно политическiя очень интересовали его.

Изъ остальныхъ четырехъ, то–есть кромѣ М–го, Т–го, Б–го и Ж–го, двое были еще очень молодые люди, присланные на короткiе сроки, малообразованные, но честные, простые, прямые. Третiй, А–чуковскiй, былъ ужь слишкомъ простоватъ и ничего особеннаго не заключалъ въ себѣ, но четвертый, Б–мъ, человѣкъ уже пожилой, производилъ на всѣхъ насъ прескверное впечатлѣнiе. Незнаю какъ онъ попалъ въ разрядъ такихъ преступниковъ, да и самъ онъ отрицалъ это. Это была грубая мелко–мѣщанская душа, съ привычками и правилами лавочника, разбогатѣвшаго на обсчитанныя копѣйки. Онъ былъ безо всякаго образованiя и не интересовался ничѣмъ, кромѣ своего ремесла. Онъ былъ маляръ, но маляръ изъ ряду вонъ, маляръ великолѣпный. Скоро начальство узнало о его способностяхъ и весь городъ сталъ требовать Б–ма, для малеванья стѣнъ и потолковъ. Въ два года онъ расписалъ почти всѣ казенныя квартиры. Владѣтели квартиръ платили ему отъ себя и жилъ онъ–таки не бѣдно. Но всего лучше было то, что на работу съ нимъ стали посылать и другихъ его товарищей. Изъ троихъ, ходившихъ съ нимъ постоянно, двое научились у него ремеслу и одинъ изъ нихъ, Т–жевскiй, сталъ малевать нехуже его. Нашъ плацъ–маiоръ, занимавшiй тоже казенный домъ, въ свою очередь потребовалъ Б–ма и велѣлъ расписать ему всѣ стѣны и потолки. Тутъ ужь Б–мъ постарался: у генералъ–губернатора не было такъ расписано. Домъ былъ деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый, и чрезвычайно шелудивый снаружи: расписано же внутри было какъ во дворцѣ и маiоръ былъ въ восторгѣ... Онъ потиралъ руки и поговаривалъ, что теперь непремѣнно женится: «при такой квартирѣ нельзя не жениться», прибавлялъ онъ очень серьозно. Б–мъ былъ онъ все болѣе и болѣе доволенъ, а чрезъ него и другими, работавшими съ нимъ вмѣстѣ. Работа шла цѣлый мѣсяцъ. Въ этомъ мѣсяцѣ маiоръ совершенно измѣнилъ свое мнѣнiе о всѣхъ нашихъ и началъ имъ покровительствовать. Дошло до того, что однажды вдругъ онъ потребовалъ къ себѣ изъ острога Ж–го.

— Ж–кiй! сказалъ онъ, — я тебя оскорбилъ. Я тебя высѣкъ напрасно, я знаю это. Я раскаиваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я — раскаиваюсь!

Ж–кiй отвѣчалъ, что онъ это понимаетъ.

— Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальникъ, призвалъ тебя съ тѣмъ, чтобъ просить у тебя прощенiя! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной? Червякъ! меньше червяка: ты арестантъ! а я — божьею милостью* маiоръ. Маiоръ! понимаешь ли ты это?

Ж–кiй отвѣчалъ, что и это понимаетъ.

— Ну такъ теперь я мирюсь съ тобой. Но чувствуешь ли, чувствуешь ли это вполнѣ, во всей

187

полнотѣ? Способенъ ли ты это понять и почувствовать? Сообрази только: я, я, маiоръ... и т. д.

Ж–кiй самъ разсказывалъ мнѣ всю эту сцену. Стало–быть было же и въ этомъ пьяномъ, вздорномъ и безпорядочномъ человѣкѣ человѣческое чувство. Взявъ въ соображенiе его понятiя и развитiе, такой поступокъ можно было считать почти великодушнымъ. Впрочемъ пьяный видъ можетъ–быть тому много способствовалъ.

Мечта его не осуществилась: онъ не женился, хотя ужь совершенно было рѣшился, когда кончили отдѣлывать его квартиру. Вмѣсто женитьбы онъ попалъ подъ–судъ и ему велѣно было подать въ отставку. Тутъ ужь и всѣ старые грѣхи ему приплели. Прежде въ этомъ городѣ онъ былъ, помнится, городничимъ... Ударъ упалъ на него неожиданно. Въ острогѣ непомѣрно обрадовались извѣстiю. Это былъ праздникъ, торжество! Маiоръ, говорятъ, ревѣлъ какъ старая баба и обливался слезами. Но дѣлать нечего. Онъ вышелъ въ отставку, пару сѣрыхъ продалъ, потомъ все имѣнiе и впалъ даже въ бѣдность. Мы встрѣчали его потомъ въ штатскомъ изношенномъ сюртукѣ, въ фуражкѣ съ кокардочкой. Онъ злобно смотрѣлъ на арестантовъ. Но все обаянiе его прошло, только–что онъ снялъ мундиръ. Въ мундирѣ онъ былъ гроза, богъ. Въ сюртукѣ онъ вдругъ сталъ совершенно ничѣмъ и смахивалъ на лакея. Удивительно, какъ много составляетъ мундиръ у этихъ людей.

XX.

ПОБѢГЪ.

Вскорѣ послѣ смѣны нашего плацъ–маiора случились коренныя измѣненiя въ нашемъ острогѣ. Каторгу уничтожили и вмѣсто нея основали арестантскую роту военнаго вѣдомства, на основанiи россiйскихъ арестантскихъ ротъ. Это значило, что уже ссыльныхъ каторжныхъ втораго разряда въ нашъ острогъ больше не приводили. Началъ же онъ заселяться съ сей поры единственно только арестантами военнаго вѣдомства, стало–быть людьми не лишенными правъ состоянiя, тѣми же солдатами, какъ и всѣ солдаты, только наказанными, приходившими на короткiе сроки (до шести лѣтъ наибольше) и по выходѣ изъ острога поступавшими опять въ свои батальоны рядовыми, какими были они прежде. Впрочемъ возвращавшiеся въ острогъ по вторичнымъ преступленiямъ, наказывались, какъ и прежде, двадцатилѣтнимъ срокомъ. У насъ впрочемъ и до этой перемѣны было отдѣленiе арестантовъ военнаго разряда, но они жили съ нами потому, что имъ не было другаго мѣста. Теперь же весь острогъ сталъ этимъ военнымъ разрядомъ. Само собою разумѣется, что прежнiе каторжные, настоящiе гражданскiе каторжные, лишенные всѣхъ своихъ правъ, клейменые и обритые вдоль головы, остались при острогѣ до окончанiя ихъ полныхъ сроковъ; новыхъ не приходило, а оставшiеся помаленьку отживали сроки и уходили, такъ что лѣтъ черезъ десять въ нашемъ острогѣ не могло остаться ни одного каторжнаго. Особое отдѣленiе тоже осталось при острогѣ и въ него все еще отъ времени до времени присылались тяжкiе преступники военнаго вѣдомства, впредь до открытiя въ Сибири самыхъ тяжелыхъ каторжныхъ работъ. Такимъ образомъ для насъ жизнь продолжалась въ сущности попрежнему: тоже содержанiе, таже работа и почти тѣже порядки, только начальство измѣнилось и усложнилось. Назначенъ былъ штабъ–офицеръ, командиръ роты, и сверхъ того четыре оберъ–офицера, дежурившихъ по–очередно по острогу. Уничтожены были тоже инвалиды; вмѣсто нихъ учреждены двѣнадцать унтеръ–офицеровъ и каптенармусъ. Завелись раздѣлы по десяткамъ, завелись ефрейтора изъ самихъ арестантовъ, номинально разумѣется, и ужь само собою Акимъ Акимычъ тотчасъ же оказался ефрейторомъ. Все это новое учрежденiе и весь острогъ со всѣми его чинами и арестантами, попрежнему остались въ вѣдомствѣ коменданта, какъ высшаго начальника. Вотъ и все что произошло. Разумѣется арестанты сначала очень волновались, толковали, угадывали и раскусывали новыхъ начальниковъ; но когда увидѣли, что въ сущности всe осталось по–прежнему, тотчасъ же успокоились и жизнь наша пошла по–старому. Но главное то, что всѣ были избавлены отъ прежняго маiора; всѣ какъ бы отдохнули и ободрились. Исчезъ запуганный видъ; всякъ зналъ теперь, что въ случаѣ нужды могъ объясняться съ начальникомъ, что праваго развѣ по ошибкѣ накажутъ вмѣсто виноватаго. Даже вино продолжало продаваться у насъ точно такъ же и на тѣхъ же основанiяхъ какъ и прежде, несмотря на то, что вмѣсто прежнихъ инвалидовъ настали унтеръ–офицеры. Эти унтеръ–офицеры оказались большею частiю людьми порядочными и смышленными, понимающими свое положенiе. Иные изъ нихъ впрочемъ выказывали вначалѣ поползновенiе куражиться, и конечно по неопытности, думали обращаться съ арестантами какъ съ солдатами. Но скоро и эти поняли въ чемъ дѣло. Другимъ же, слишкомъ долго непонимавшимъ, доказали ужь сущность дѣла сами арестанты. Бывали довольно рѣзкiя столкновенiя: напримѣръ соблазнятъ, напоятъ унтеръ–офицера, да послѣ того и доложатъ ему, посвойски разумѣется, что онъ пилъ вмѣстѣ съ ними, а слѣдственно... Кончилось тѣмъ, что унтеръ–офицеры равнодушно смотрѣли, или лучше старались не смотрѣть какъ проносятъ пузыри и продаютъ водку. Мало того: какъ и прежнiе инвалиды, они ходили на базаръ и приносили арестантамъ калачей, говядину и все прочее, то–есть такое, за что могли взяться безъ большаго зазору. Для чего это все такъ перемѣнилось, для чего завели арестантскую роту, этого ужь я незнаю. Случилось уже это въ послѣднiе годы моей каторги. Но два

188

года еще суждено мнѣ было прожить при этихъ новыхъ порядкахъ...

Записывать ли всю эту жизнь, всѣ мои годы въ острогѣ? Не думаю. Если писать по порядку, къ ряду все, что случилось и что я видѣлъ и испыталъ въ эти годы, можно бы разумѣется еще написать втрое, вчетверо больше главъ, чѣмъ до сихъ поръ написано. Но такое описанiе поневолѣ станетъ наконецъ слишкомъ однообразно. Всѣ приключенiя выйдутъ слишкомъ въ одномъ и томъ же тонѣ, особенно если читатель уже успѣлъ, по тѣмъ главамъ, которыя написаны, составить себѣ хоть нѣсколько удовлетворительное понятiе о каторжной жизни втораго разряда. Мнѣ хотѣлось представить весь нашъ острогъ и всe что я прожилъ въ эти годы, въ одной наглядной и яркой картинѣ. Достигъ ли я этой цѣли, не знаю. Да отчасти и не мнѣ судить объ этомъ. Но я убѣжденъ, что на этомъ можно и кончить. Къ тому же меня самого беретъ иногда тоска при этихъ воспоминанiяхъ. Да врядъ ли я и могу все припомнить. Дальнѣйшiе годы какъ–то стерлись въ моей памяти. Многiя обстоятельства, я убѣжденъ въ этомъ, совсѣмъ забыты мною. Я помню напримѣръ, что всѣ эти годы, въ сущности одинъ на другой такъ похожiе, проходили вяло, тоскливо. Помню, что эти долгiе, скучные дни были такъ однообразны, точно вода послѣ дождя капала съ крыши по каплѣ. Помню, что одно только страстное желанiе воскресенья, обновленiя, новой жизни укрѣпило меня ждать и надѣяться. И я наконецъ скрѣпился: я ждалъ, я отсчитывалъ каждый день и не смотря на то, что оставалось ихъ тысячу, съ наслажденiемъ отсчитывалъ по одному, провожалъ, хоронилъ его и съ наступленiемъ другаго дня радъ былъ, что остается уже не тысяча дней, а девятьсотъ–девяносто–девять. Помню, что во все это время, несмотря на сотни товарищей, я былъ въ страшномъ уединенiи, и я полюбилъ наконецъ это уединенiе. Одинокiй душевно, я пересматривалъ всю прошлую жизнь мою, перебиралъ все до послѣднихъ мелочей, вдумывался въ мое прошедшее, судилъ себя одинъ неумолимо и строго, и даже въ иной часъ благословлялъ судьбу за то, что она послала мнѣ это уединенiе, безъ котораго не состоялись бы ни этотъ судъ надъ собой, ни этотъ строгiй пересмотръ прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думалъ, я рѣшилъ, я клялся себѣ, что уже не будетъ въ моей будущей жизни ни тѣхъ ошибокъ, ни тѣхъ паденiй, которыя были прежде. Я начерталъ себѣ программу всего будущаго и положилъ твердо слѣдовать ей. Во мнѣ возродилась слѣпая вѣра, что я все это исполню и могу исполнить... Я ждалъ, я звалъ поскорѣе свободу; я хотѣлъ испробовать себя вновь, на новой борьбѣ. Порой захватывало меня судорожное нетерпѣнiе... Но мнѣ больно вспоминать теперь о тогдашнемъ настроенiи души моей. Конечно всe это одного только меня касается... Но я оттого и записалъ это, что мнѣ кажется всякiй это пойметъ, потому–что со всякимъ тоже самое должно случиться, если онъ попадетъ въ тюрьму, на срокъ, въ цвѣтѣ лѣтъ и силъ.

Но что объ этомъ!… Лучше разскажу еще что–нибудь, чтобъ ужь не кончить слишкомъ рѣзкимъ отрубомъ.

Мнѣ пришло въ голову, что пожалуй кто–нибудь спроситъ: неужели изъ каторги нельзя было никому убѣжать и во всѣ эти года никто у насъ не бѣжалъ? Я писалъ уже, что арестантъ, пробывшiй два–три года въ острогѣ, начинаетъ уже цѣнить эти годы и невольно приходитъ къ разсчету, что лучше дожить остальное безъ хлопотъ, безъ опасностей и выйдти наконецъ законнымъ образомъ на поселенiе. Но такой разсчетъ помѣщается только въ головѣ арестанта, присланнаго не на долгiй срокъ. Долголѣтнiй пожалуй бы и готовъ рискнуть... Но у насъ какъ то этого не дѣлалось. Не знаю, трусили–ль очень, присмотръ ли былъ особенно строгiй, военный, мѣстность ли нашего города во многомъ не благопрiятствовала (степная, открытая)? — трудно сказать. Я думаю всѣ эти причины имѣли свое влiянiе. Дѣйствительно, убѣжать отъ насъ было трудновато. А между тѣмъ, и при мнѣ случилось одно такое дѣло: двое рискнули, и даже изъ самыхъ важныхъ преступниковъ...

Послѣ смѣны маiора, А–въ (тотъ, который шпiонилъ ему на острогъ) остался совершенно одинъ, безъ протекцiи. Онъ былъ еще очень молодой человѣкъ, но характеръ его укрѣплялся и устанавливался съ лѣтами. Вообще это былъ человѣкъ дерзкiй, рѣшительный и даже очень смышленый. Онъ хоть бы и продолжалъ шпiонить и промышлять разными подземными способами, еслибъ ему дали свободу, но ужь не попался бы теперь такъ глупо и неразсчетливо какъ прежде, поплатившись за свою глупость ссылкой. Онъ упражнялся у насъ отчасти и въ фальшивыхъ паспортахъ. Не говорю, впрочемъ, утвердительно. Такъ слышалъ я отъ нашихъ арестантовъ. Говорили, что онъ работалъ въ этомъ родѣ еще когда ходилъ къ плацъ–маiору на кухню, и разумѣется извлекъ изъ этого посильный доходъ. Однимъ словомъ, онъ кажется могъ рѣшиться на все, чтобъ перемѣнить свою участь. Я имѣлъ случай отчасти узнать его душу: цинизмъ его доходилъ до возмутительной дерзости, до самой холодной насмѣшки и возбуждалъ непреодолимое отвращенiе. Мнѣ кажется, еслибъ ему очень захотѣлось выпить шкаликъ вина, и еслибъ шкаликъ можно было получить не иначе, какъ зарѣзавъ кого–нибудь, то онъ бы непремѣнно зарѣзалъ; еслибъ только это можно было сдѣлать въ тихомолку, чтобъ никто не узналъ. Въ острогѣ онъ научился разсчету. Вотъ на этого–то человѣка и обратилъ свое вниманiе особаго отдѣленiя арестантъ Куликовъ.

Я уже говорилъ о Куликовѣ. Человѣкъ онъ былъ немолодой, но страстный, живучiй, сильный, съ

189

чрезвычайными и разнообразными способностями. Въ немъ была сила, и ему еще хотѣлось пожить; такимъ людямъ до самой глубокой старости всe еще хочется жить. И еслибъ я сталъ дивиться, отчего у насъ не бѣгутъ, то разумѣется, подивился бы на перваго Куликова. Но Куликовъ рѣшился. Кто на кого изъ нихъ имѣлъ больше влiянiя: А–въ ли на Куликова, или Куликовъ на А–ва? Не знаю, но оба другъ друга стоили и для этого дѣла были люди взаимно подходящiе. Они сдружились. Мнѣ кажется Куликовъ разсчитывалъ, что А–въ приготовитъ паспорты. А–въ былъ изъ дворянъ, былъ хорошаго общества — это сулило нѣкоторое разнообразiе въ будущихъ приключенiяхъ, только бы добраться до Россiи. Кто знаетъ, какъ они сговорились и какiя у нихъ были надежды; но ужь вѣрно, надежды ихъ выходили изъ обыкновенной рутины сибирскаго бродяжничества. Куликовъ былъ отъ природы актеръ, могъ выбирать многiя и разнообразныя роли въ жизни; могъ на многое надѣяться, по крайней мѣрѣ на разнообразiе. Такихъ людей долженъ былъ давить острогъ. Они сговорились бѣжать.

Но безъ конвойнаго бѣжать было невозможно. Надо было подговорить съ собой вмѣстѣ конвойнаго. Въ одномъ изъ баталiоновъ, стоявшихъ въ крѣпости, служилъ одинъ полякъ, энергическiй человѣкъ и можетъ быть достойный лучшей участи, человѣкъ уже пожилой, молодцоватый, серьозный. Смолоду, только–что придя на службу въ Сибирь, онъ бѣжалъ отъ глубокой тоски по родинѣ. Его поймали, наказали и года два продержали въ арестантскихъ ротахъ. Когда его поворотили опять въ солдаты, онъ одумался и сталъ служить ревностно, изо всѣхъ силъ. За отличiе его сдѣлали ефрейторомъ. Это былъ человѣкъ съ честолюбiемъ, самонадѣянный и знавшiй себѣ цѣну. Онъ такъ и смотрѣлъ, такъ и говорилъ, какъ знающiй себѣ цѣну. Я нѣсколько разъ въ эти годы встрѣчалъ его между нашими конвойными. Мнѣ кое–что говорили о немъ и поляки. Мнѣ показалось, что прежняя тоска обратилась въ немъ въ ненависть, скрытую, глухую, всегдашнюю. Этотъ человѣкъ могъ рѣшиться на все, и Куликовъ не ошибся, выбравъ его товарищемъ. Фамилiя его была Коллеръ. Они сговорились и назначили день. Это было въ iюнѣ мѣсяцѣ, въ жаркiе дни. Климатъ въ этомъ городѣ довольно ровный; лѣтомъ погода стоитъ постоянная, горячая: а это и на руку бродягѣ. Разумѣется, они никакъ не могли пуститься прямо съ мѣста, изъ крѣпости: весь городъ стоитъ на юру, открытый со всѣхъ сторонъ. Кругомъ на довольно далекое пространство нѣтъ лѣса. Надо было переодѣться въ обывательскiй костюмъ, а для этого сначала пробраться въ форштадтъ, гдѣ у Куликова издавна былъ притонъ. Не знаю, были ли форштадтскiе благопрiятели ихъ въ полномъ секретѣ. Надо полагать, что были, хотя потомъ, при дѣлѣ, это несовсѣмъ объяснилось. Въ этотъ годъ въ одномъ углу форштадта только–что начинала свое поприще одна молодая и весьма пригожая дѣвица, по прозвищу Ванька–Танька, подававшая большiя надежды и отчасти осуществившая ихъ впослѣдствiи. Звали ее тоже: огонь. Кажется и она тутъ принимала нѣкоторое участiе. Куликовъ разорялся на нее уже цѣлый годъ. Наши молодцы вышли утромъ на разводку и ловко устроили такъ, что ихъ отправили съ арестантомъ Шилкинымъ, печникомъ и штукатурщикомъ, штукатурить батальонныя пустыя казармы, изъ которыхъ солдаты давно уже вышли въ лагери. А–въ и Куликовъ отправились съ нимъ въ качествѣ подносчиковъ. Коллеръ подвернулся въ конвойные, а такъ какъ за троими требовалось двухъ конвойныхъ, то Коллеру, какъ старому служивому и ефрейтору охотно поручили молодаго рекрутика, въ видахъ наставленiя и обученiя его конвойному дѣлу. Стало–быть имѣли же наши бѣглецы сильнѣйшее влiянiе на Коллера и повѣрилъ же онъ имъ, когда послѣ долголѣтней и удачной въ послѣднiе годы службы, онъ, человѣкъ умный, солидный, разсчетливый, рѣшился за ними слѣдовать.

Они пришли въ казармы. Было часовъ шесть утра. Кромѣ ихъ никого не было. Поработавъ съ часъ, Куликовъ и А–въ сказали Шилкину, что пойдутъ въ мастерскую, во–первыхъ, чтобъ повидать кого–то, а во–вторыхъ, кстати ужь и захватятъ какой–то инструментъ, который оказался въ недостачѣ. Съ Шилкинымъ надо было вести дѣло хитро, то–есть, какъ можно натуральнѣе. Онъ былъ москвичъ, печникъ по ремеслу, изъ московскихъ мѣщанъ, хитрый, пронырливый, умный, малорѣчивый. Наружностью онъ былъ щедушный и испитой. Ему бы вѣкъ ходить въ жилеткѣ и халатѣ, по–московски, но судьба сдѣлала иначе и послѣ долгихъ странствiй, онъ засѣлъ у насъ навсегда въ особомъ отдѣленiи, т. е. въ разрядѣ самыхъ страшныхъ военныхъ преступниковъ. Чѣмъ онъ заслужилъ такую карьеру, не знаю; но особеннаго недовольства въ немъ никогда не замѣчалось; велъ онъ себя смирно и ровно; иногда только напивался какъ сапожникъ, но велъ себя и тутъ хорошо. Въ секретѣ, разумѣется, онъ не былъ, а глаза у него были зоркiе. Само собою, что Куликовъ мигнулъ ему, что они идутъ за виномъ, которое припасено въ мастерской еще со вчерашняго дня. Это тронуло Шилкина; онъ разстался съ ними безъ всякихъ подозрѣнiй и остался съ однимъ рекрутикомъ, а Куликовъ, А–въ и Коллеръ отправились въ форштадтъ.

Прошло полчаса; отсутствующiе не возвращались, и вдругъ спохватившись, Шилкинъ началъ задумываться. Парень прошелъ сквозь мѣдныя трубы. Началъ онъ припоминать: Куликовъ былъ какъ–то особенно настроенъ, А–въ два раза какъ–будто съ нимъ пошептался, по крайней мѣрѣ Куликовъ мигнулъ ему раза два, онъ это видѣлъ; теперь онъ это всe помнитъ. Въ Коллерѣ тоже что–то замѣчалось: по крайней мѣрѣ, уходя съ ними, онъ началъ читать наставленiя рекрутику, какъ

190

вести себя въ его отсутствiе, а это было какъ–то несовсѣмъ естественно, по крайней мѣрѣ отъ Коллера. Однимъ словомъ, чѣмъ дальше припоминалъ Шилкинъ, тѣмъ подозрительнѣе онъ становился. Время, между тѣмъ, шло, они не возвращались и безпокойство его достигло крайнихъ предѣловъ. Онъ очень хорошо понималъ, сколько онъ рисковалъ въ этомъ дѣлѣ: на него могли обратиться подозрѣнiя начальства. Могли подумать, что онъ отпустилъ товарищей зазнамо, по взаимному соглашенiю, и еслибъ онъ промедлилъ объявить объ исчезновенiи Куликова и А–ва, подозрѣнiя эти получили бы еще болѣе вѣроятiя. Времени терять было нечего. Тутъ онъ вспомнилъ, что въ послѣднее время Куликовъ и А–въ были какъ–то особенно близки между собою, часто шептались, часто ходили за казармами, вдали отъ всѣхъ глазъ. Вспомнилъ онъ, что и тогда ужь что–то подумалъ про нихъ... Пытливо поглядѣлъ онъ на своего конвойнаго; тотъ зѣвалъ, облокотясь на ружье, и невиннѣйшимъ образомъ прочищалъ пальцемъ свой носъ, такъ что Шилкинъ и не удостоилъ сообщить ему своихъ мыслей, а просто–запросто сказалъ ему, чтобъ онъ слѣдовалъ за нимъ въ инженерную мастерскую. Въ мастерской надо было спросить, не приходили–ль они туда? Но оказалось, что тамъ ихъ никто не видалъ. Всѣ сомнѣнiя Шилкина разсѣялись: «Еслибъ они просто пошли попить, да погулять въ форштадтъ, что иногда дѣлалъ Куликовъ — думалъ Шилкинъ — то даже и этого тутъ быть не могло. Они бы сказались ему, потому этого не стоило бы отъ него таить». Шилкинъ бросилъ работу и, не заходя въ казарму, отправился прямо въ острогъ.

Было уже почти девять часовъ, когда онъ явился къ фельдфебелю и объявилъ ему въ чемъ дѣло. Фельдфебель струхнулъ и даже вѣрить не хотѣлъ сначала. Разумѣется и Шилкинъ объявилъ ему все это только въ видѣ догадки, подозрѣнiя. Фельдфебель прямо кинулся къ маiору. Маiоръ немедленно къ коменданту. Черезъ четверть часа уже взяты были всѣ необходимыя мѣры. Доложили самому генералъ–губернатору. Преступники были важные и за нихъ могъ быть сильный нагоняй изъ Петербурга. Правильно или нѣтъ, но А–въ причислялся къ преступникамъ политическимъ; Куликовъ былъ «особаго отдѣленiя», то–есть архипреступникъ, да еще военный вдобавокъ. Примѣру еще не было до сихъ поръ, чтобъ бѣжалъ кто–нибудь изъ «особаго отдѣленiя». Припомнили кстати, что по правиламъ на каждаго арестанта изъ «особаго отдѣленiя» полагалось на работѣ по два конвойныхъ, или по крайней–мѣрѣ одинъ за каждымъ. Правила этого не было соблюдено. Выходило стало–быть непрiятное дѣло. Посланы были нарочные по всѣмъ волостямъ, по всѣмъ окрестнымъ мѣстечкамъ, чтобъ заявить о бѣжавшихъ и оставить вездѣ ихъ примѣты. Послали казаковъ въ догоню, на ловлю; написали и въ сосѣднiе уѣзды и губернiи... Однимъ словомъ струхнули очень.

Между тѣмъ у насъ въ острогѣ началось другаго рода волненiе. Арестанты, по мѣрѣ того какъ подходили съ работъ, тотчасъ же узнавали въ чемъ дѣло. Вѣсть уже облетѣла всѣхъ. Всѣ принимали извѣстiе съ какою–то необыкновенною, затаенною радостью. У всѣхъ какъ–то вздрогнуло сердце... Кромѣ того, что этотъ случай нарушилъ монотонную жизнь острога и раскопалъ муравейникъ, — побѣгъ, и такой побѣгъ, какъ–то родственно отозвался во всѣхъ душахъ и расшевелилъ въ нихъ давно забытыя струны; что–то въ родѣ надежды, удали, возможности перемѣнить свою участь зашевелилось во всѣхъ сердцахъ. «Бѣжали же вѣдь люди: почемужъ?..» И каждый при этой мысли прiободрялся и съ вызывающимъ видомъ смотрѣлъ на другихъ. По крайней–мѣрѣ всѣ вдругъ стали какiе–то гордые и свысока начали поглядывать на унтеръ–офицеровъ. Разумѣется, въ острогъ тотчасъ же налетѣло начальство. Прiѣхалъ и самъ комендантъ. Наши прiободрились и смотрѣли смѣло, даже нѣсколько презрительно и съ какой–то молчаливой, строгой солидностью: «мы дескать умѣемъ дѣла обдѣлывать». Само собой, что о всеобщемъ посѣщенiи начальства у насъ тотчасъ же предугадали. Предугадали тоже, что непремѣнно будутъ обыски и заранѣе все припрятали. Знали, что начальство въ этихъ случаяхъ всегда крѣпко заднимъ умомъ. Такъ и случилось: была большая суматоха; всe перерыли, все переискали и — ничего не нашли разумѣется. На послѣ–обѣденную работу отправили арестантовъ подъ конвоемъ усиленнымъ. Ввечеру караульные навѣдывались въ острогѣ поминутно; пересчитали людей лишнiй разъ противъ обыкновеннаго; при этомъ обсчитались раза два противъ обыкновеннаго. Отъ этого вышла опять суетня: выгнали всѣхъ на дворъ и сосчитали съизнова. Потомъ просчитали еще разъ по казармамъ... Однимъ словомъ много было хлопотъ.

Но арестанты и въ усъ себѣ не дули. Всѣ они смотрѣли чрезвычайно независимо, и какъ это всегда водится въ такихъ случаяхъ, вели себя необыкновенно чинно во весь этотъ вечеръ: «Ни къ чему значитъ придраться нельзя». Само собою начальство думало: «не остались ли въ острогѣ соумышленники бѣжавшихъ?» и велѣло присматривать, прислушиваться къ арестантамъ. Но арестанты только смѣялись. «Таково ли это дѣло, чтобъ оставлять по себѣ соумышленниковъ!» «Дѣло это тихими стопами дѣлается, а не какъ иначе». «Да и такой ли человѣкъ Куликовъ, такой ли человѣкъ А–въ, чтобъ въ эдакомъ дѣлѣ концовъ не схоронить? Сдѣлано мастерски, шито–крыто. Народъ сквозь мѣдныя трубы прошелъ; сквозь запертыя двери пройдутъ!» Однимъ словомъ Куликовъ и А–въ возросли въ своей славѣ; всѣ гордились ими. Чувствовали, что подвигъ ихъ дойдетъ до отдаленнѣйшаго потомства каторжныхъ, острогъ переживетъ.

— Народъ мастеръ! говорили одни.

191

— Вотъ думали, что у насъ не бѣгутъ. Бѣжали же!.. прибавляли другiе.

— Бѣжали! выискался третiй, съ нѣкоторою властью озираясь кругомъ. — Да кто бѣжалъ–то?.. Тебѣ что ли пара?

Въ другое время арестантъ, къ которому относились эти слова, непремѣнно отвѣчалъ бы на вызовъ и защитилъ свою честь. Но теперь онъ скромно промолчалъ. «Въ самомъ дѣлѣ: не всѣ–жъ такiе какъ Куликовъ и А–въ; покажи себя сначала…»

— И чего это мы, братцы, взаправду живемъ здѣсь? прерываетъ молчанiе четвертый, скромно сидящiй у кухоннаго окошка, говоря нѣсколько нараспѣвъ отъ какого–то разслабленнаго, но втайнѣ самодовольнаго чувства, и подпирая ладонью щеку. — Что мы здѣсь? Жили — не люди, померли — не покойники. Ээхъ!

— Дѣло не башмакъ. Съ ноги не сбросишь. Чего ээхъ?

— Да вотъ же Куликовъ... ввязался было одинъ изъ горячихъ, молодой и желторотый паренекъ.

— Куликовъ! подхватываетъ тотчасъ же другой, презрительно скосивъ глаза на желторотаго парня: — Куликовъ!..

То–есть это значитъ: много ли Куликовыхъ–то?

— Ну и А–въ же, братцы! дошлый, ухъ дошлый!

— Куды! Этотъ и Куликова между пальцами обернетъ. Кольцовъ не найти концовъ!

— А далеко–ль они теперь ушли, братцы, желательно знать...

И тотчасъ же пошли разговоры, далеко–ль они ушли? и въ какую сторону пошли? и гдѣ бы имъ лучше идти? и какая волость ближе? Нашлись люди, знающiе окрестности. Ихъ съ любопытствомъ слушали. Говорили о жителяхъ сосѣднихъ деревень и рѣшили, что это народъ неподходящiй. Близко къ городу, натертый народъ; арестантамъ не дадутъ потачки, изловятъ и выдадутъ.

— Мужикъ–отъ тутъ, братцы лихой живетъ. У–у–у мужикъ!

— Неосновательный мужикъ!

— Сибирякъ соленыя уши. Не попадайся, убьетъ.

— Ну да наши–то...

— Само–собой, тутъ ужь чья возьметъ. И наши не такой народъ.

— А вотъ не помремъ, такъ услышимъ.

— А ты что думалъ? изловятъ?

— Я думаю ихъ ни въ жисть не изловятъ! подхватываетъ другой изъ горячихъ, ударивъ кулакомъ по столу.

— Гм. Ну, тутъ ужь какъ обернется.

— А я вотъ что, братцы, думаю, подхватываетъ Скуратовъ: — будь я бродяга, меня бы ни въ жисть не поймали!

— Тебя–то!

Начинается смѣхъ, другiе дѣлаютъ видъ, что и слушать–то не хотятъ. Но Скуратовъ уже расходился.

— Ни въ жисть не поймаютъ! подхватываетъ онъ съ энергiей: — я братцы, часто про себя это думаю, и самъ на себя дивлюсь: вотъ кажись сквозь щелку бы пролѣзъ, а не поймали–бъ.

— Небось проголодаешься, къ мужику за хлѣбомъ придешь.

Общiй хохотъ.

— За хлѣбомъ? врешь!

— Да ты что языкомъ–то колотишь? Вы съ дядей Васей коровью смерть убили,* оттого и сюда пришли.

Хохотъ подымается сильнѣе. Серьозные смотрятъ еще съ большимъ негодованiемъ.

— Анъ врешь! кричитъ Скуратовъ: — это Микитка про меня набухвостилъ, да и не про меня, а про Ваську, а меня ужь такъ заодно приплели. Я москвичъ и съиздѣтства на бродяжествѣ испытанъ. Меня какъ дьячокъ еще грамотѣ училъ, тянетъ бывало за ухо: тверди «помилуй мя Боже по велицѣй милости твоей» и такъ дальше... А я и твержу за нимъ: «повели меня въ полицiю по милости твоей» и такъ дальше... Такъ вотъ я какъ съ самаго съизмалѣтства поступать началъ.

Всѣ опять захохотали. Но Скуратову того и надо было. Онъ не могъ не дурачиться. Скоро его бросили и принялись опять за серьезные разговоры. Судили больше старики и знатоки дѣла. Люди помоложе и посмирнѣе только радовались на нихъ глядя и просовывали головы послушать; толпа собралась на кухнѣ большая; разумѣется унтеръ–офицеровъ тутъ не было. При нихъ бы всего не стали говорить. Изъ особенно радовавшихся я замѣтилъ одного татарина Маметку, невысокаго роста, скулистаго, чрезвычайно комическую фигуру. Онъ почти ничего не говорилъ по–русски и почти ничего не понималъ, что другiе говорятъ, но туда же просовывалъ голову изъ–за толпы и слушалъ, съ наслажденiемъ слушалъ.

— Что, Маметка, якши? присталъ къ нему отъ нечего дѣлать отвергнутый всѣми Скуратовъ.

— Якши! ухъ якши! забормоталъ весь оживляясь Маметка, кивая Скуратову своей смѣшной головой: — якши!

— Не поймаютъ ихъ? iокъ?

— Iокъ, iокъ! и Маметка заболталъ опять, на этотъ разъ уже размахивая руками.

— Значитъ твоя врала, моя не разобрала, такъ чтоли?

— Такъ, такъ, якши! подхватилъ Маметка, кивая головою.

— Ну и якши!

И Скуратовъ щелкнувъ его по шапкѣ и нахлобучивъ ее ему на глаза, вышелъ изъ кухни въ

192

веселѣйшемъ расположенiи духа, оставивъ въ нѣкоторомъ изумленiи Маметку.

Цѣлую недѣлю продолжались строгости въ острогѣ и усиленныя погони и поиски въ окрестностяхъ. Не знаю какимъ образомъ, но арестанты тотчасъ же и въ точности получали всѣ извѣстiя о маневрахъ начальства внѣ острога. Въ первые дни всѣ извѣстiя были въ пользу бѣжавшихъ: ни слуху ни духу, пропали да и только. Наши только посмѣивались. Всякое безпокойство о судьбѣ бѣжавшихъ исчезло. «Ничего не найдутъ, никого не поймаютъ!» говорили у насъ съ самодовольствiемъ.

— Нѣтъ ничего; пуля!

— Прощайте, не стращайте, скоро ворочусь!

Знали у насъ, что всѣхъ окрестныхъ крестьянъ сбили на ноги, сторожили всѣ подозрительныя мѣста, всѣ лѣса, всѣ овраги.

— Вздоръ! говорили наши, подсмѣиваясь: — у нихъ вѣрно есть такой человѣкъ, у котораго они теперь проживаютъ.

— Безпремѣнно есть! говорили другiе: — не такой народъ; все впередъ изготовили.

Пошли еще дальше въ предположенiяхъ: стали говорить, что бѣглецы до сихъ поръ можетъ еще въ форштатѣ сидятъ, гдѣ нибудь въ погребѣ пережидаютъ, пока «трелога» пройдетъ, да волоса обростутъ. Полгода, годъ проживутъ, а тамъ и пойдутъ...

Однимъ словомъ всѣ были даже въ какомъ–то романическомъ настроенiи духа. Какъ вдругъ, дней восемь спустя послѣ побѣга, пронесся слухъ, что напали на слѣдъ. Разумѣется нелѣпый слухъ былъ тотчасъ же отвергнутъ съ презрѣнiемъ. Но въ тотъ же вечеръ слухъ подтвердился. Арестанты начали тревожиться. На другой день поутру стали по городу говорить, что уже изловили, везутъ. Послѣ обѣда узнали еще больше подробностей: изловили въ семидесяти верстахъ, въ такой–то деревнѣ. Наконецъ получилось точное извѣстiе. Фельдфебель, воротясь отъ маiора, объявилъ положительно, что къ вечеру ихъ привезутъ, прямо въ кордегардiю при острогѣ. Сомнѣваться уже было невозможно. Трудно передать впечатлѣнiе, произведенное этимъ извѣстiемъ на арестантовъ. Сначала точно всѣ разсердились, потомъ прiуныли. Потомъ проглянуло какое–то поползновенiе къ насмѣшкѣ. Стали смѣяться, но ужь не надъ ловившими, а надъ пойманными, сначала немногiе, потомъ почти всѣ, кромѣ нѣкоторыхъ серьозныхъ и твердыхъ, думавшихъ самостоятельно и которыхъ не могли сбить съ толку насмѣшками. Они съ презрѣнiемъ смотрѣли на легкомыслiе массы и молчали про себя.

Однимъ словомъ, въ той же мѣрѣ какъ прежде возносили Куликова и А–ва, такъ теперь унижали ихъ, даже съ наслажденiемъ унижали. Точно они всѣхъ чѣмъ то обидѣли. Разсказывали съ презрительнымъ видомъ, что имъ ѣсть очень захотѣлось, что они не вынесли голоду и пошли въ деревню къ мужикамъ просить хлѣба. Это уже была послѣдняя степень униженiя для бродяги. Впрочемъ эти разсказы были невѣрны. Бѣглецовъ выслѣдили; они скрылись въ лѣсу; окружили лѣсъ со всѣхъ сторонъ народомъ. Тѣ, видя, что нѣтъ возможности спастись, сдались сами. Больше имъ ничего не оставалось дѣлать.

Но когда ихъ повечеру дѣйствительно привезли, связанныхъ по рукамъ и по ногамъ, съ жандармами, вся каторга высыпала къ палямъ смотрѣть, что съ ними будутъ дѣлать. Разумѣется ничего не увидали, кромѣ маiорскаго и комендантскаго экипажа у кордегардiи. Бѣглецовъ посадили въ секретную, заковали и на завтра же отдали подъ судъ. Насмѣшки и презрѣнiе арестантовъ вскорѣ упали сами собою. Узнали дѣло подробнѣе, узнали что нечего было больше и дѣлать какъ здаться, и всѣ стали сердечно слѣдить за ходомъ дѣла въ судѣ.

— Пробуровятъ тысячу, говорили одни.

— Куда тысячу! говорили другiе: — забьютъ. А–ву пожалуй тысячу, а того забьютъ, потому, братецъ ты мой, особаго отдѣленiя.

Однакожъ не угадали. А–ву вышло всего пятьсотъ; взяли во вниманiе его удовлетворительное прежнее поведенiе и первый проступокъ. Куликову дали кажется полторы тысячи. Наказывали довольно милосердо. Они, какъ люди толковые, никого передъ судомъ не запутали, говорили ясно, точно, говорили, что прямо бѣжали изъ крѣпости, незаходя никуда. Всѣхъ больше мнѣ было жаль Коллера: онъ все потерялъ, послѣднiя надежды свои, прошелъ больше всѣхъ, кажется двѣ тысячи и отправленъ былъ куда–то арестантомъ, только не въ нашъ острогъ. А–ва наказали слабо, жалѣючи; помогали этому лекаря. Но онъ куражился и громко говорилъ въ госпиталѣ, что ужь теперь онъ на все пошелъ, на все готовъ и не то еще сдѣлаетъ. Куликовъ велъ себя по всегдашнему, то–есть солидно, прилично, и воротясь послѣ наказанiя въ острогъ, смотрѣлъ такъ, какъ будто никогда изъ него не отлучался. Но не такъ смотрѣли на него арестанты: несмотря на то, что Куликовъ всегда и вездѣ умѣлъ поддержать себя, арестанты въ душѣ какъ–то перестали уважать его, какъ–то болѣе за панибрата стали съ нимъ обходиться. Однимъ словомъ, съ этого побѣга слава Куликова сильно померкла. Успѣхъ такъ много значитъ между людьми...

XXI.

ВЫХОДЪ ИЗЪ КАТОРГИ.

Всe это случилось уже въ послѣднiй годъ моей каторги. Этотъ послѣднiй годъ почти такъ же памятенъ мнѣ, какъ и первый, особенно самое послѣднее время въ острогѣ. Но что говорить о подробностяхъ. Помню только, что въ этотъ годъ,

193

несмотря на всe мое нетерпѣнiе поскорѣй кончить срокъ, мнѣ было легче жить, чѣмъ во всѣ предъидущiе годы ссылки. Во–первыхъ между арестантами у меня было уже много друзей и прiятелей, окончательно рѣшившихъ, что я хорошiй человѣкъ. Многiе изъ нихъ были мнѣ преданы и искренно любили меня. Пiонеръ чуть не заплакалъ, провожая меня и товарища моего изъ острога, и когда мы потомъ, уже по выходѣ еще, цѣлый мѣсяцъ жили въ этомъ городѣ, въ одномъ казенномъ зданiи, онъ почти каждый день заходилъ къ намъ, такъ только, чтобъ поглядѣть на насъ. Были однако и личности суровыя и непривѣтливыя до конца, которымъ кажется тяжело было сказать со мной слово — Богъ знаетъ отчего. Казалось между нами стояла какая–то перегородка.

Въ послѣднее время я вообще имѣлъ больше льготъ, чѣмъ во все время каторги. Въ томъ городѣ между служащими военными у меня оказались знакомые, и даже давнишнiе школьные товарищи. Я возобновилъ съ ними сношенiя. Черезъ нихъ я могъ имѣть больше денегъ, могъ писать на родину и даже могъ имѣть книги. Уже нѣсколько лѣтъ какъ я не читалъ ни одной книги и трудно отдать отчетъ о томъ странномъ и вмѣстѣ волнующемъ впечатлѣнiи, которое произвела во мнѣ первая прочитанная мною въ острогѣ книга. Помню, я началъ читать съ вечера, когда заперли казарму, и прочиталъ всю ночь до зари. Это былъ нумеръ одного журнала. Точно вѣсть съ того свѣта прилетѣла ко мнѣ; прежняя жизнь вся ярко и свѣтло возстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отсталъ отъ этой жизни? много ль прожили они тамъ безъ меня, что ихъ теперь волнуетъ, какiе вопросы ихъ теперь занимаютъ? Я придирался къ словамъ, читалъ между строчками, старался находить таинственный смыслъ, намеки на прежнее; отыскивалъ слѣды того, что прежде въ мое время волновало людей, и какъ грустно мнѣ было теперь на дѣлѣ сознать, до какой степени я былъ чужой въ новой жизни, сталъ ломтемъ отрѣзаннымъ. Надо было привыкать къ новому, знакомиться съ новымъ поколѣнiемъ. Особенно бросался я на статью, подъ которой находилъ имя знакомаго, близкаго прежде человѣка... Но уже звучали и новыя имена: явились новые дѣятели, и я съ жадностью спѣшилъ съ ними знакомиться и досадовалъ, что у меня такъ мало книгъ въ виду, и что такъ трудно добираться до нихъ. Прежде же, при прежнемъ плацъ–маiорѣ, даже опасно было носить книги въ каторгу. Въ случаѣ обыска были бы непремѣнно запросы: «откуда книги? гдѣ взялъ? Стало быть имѣешь сношенiя?..» А что могъ я отвѣчать на такiе запросы? И потому живя безъ книгъ, я поневолѣ углублялся въ самого себя, задавалъ себѣ вопросы, старался разрѣшить ихъ, мучился ими иногда... Но вѣдь всего этого такъ не перескажешь…

Поступилъ я въ острогъ зимой и потому зимой же долженъ былъ выдти на волю, въ то самое число мѣсяца, въ которое прибылъ. Съ какимъ нетерпѣнiемъ я ждалъ зимы, съ какимъ наслажденiемъ смотрѣлъ въ концѣ лѣта, какъ вянетъ листъ на деревѣ и блекнетъ трава въ степи. Но вотъ уже и прошло лѣто, завылъ осеннiй вѣтеръ; вотъ уже началъ порхать первый снѣгъ... Настала наконецъ эта зима, давно ожидаемая! Сердце мое начинало подчасъ глухо и крѣпко биться отъ великаго предчувствiя свободы. Но странное дѣло: чѣмъ больше истекало время и чѣмъ ближе подходилъ срокъ, тѣмъ терпѣливѣе и терпѣливѣе я становился. Около самыхъ послѣднихъ дней я даже удивился и попрекнулъ себя: мнѣ показалось, что я сталъ совершенно хладнокровенъ и равнодушенъ. Многiе, встрѣчавшiеся мнѣ на дворѣ въ шабашное время арестанты, заговаривали со мной, поздравляли меня:

— Вотъ выйдете, батюшка Александръ Петровичъ на слободу, скоро, скоро. Оставите насъ однихъ, бобылей.

— А что, Мартыновъ, вамъ–то скоро ли? отвѣчаю я.

— Мнѣ–то! ну да ужь что! Лѣтъ семь еще и я промаюсь...

И вздохнетъ про себя, остановится, посмотритъ разсѣянно, точно заглядывая въ будущее... Да, многiе искренно и радостно поздравляли меня. Мнѣ показалось, что и всѣ какъ–будто стали со мной обращаться привѣтливѣе. Я видимо становился имъ уже не свой; они уже прощались со мной. К–чинскiй, полякъ изъ дворянъ, тихiй и кроткiй молодой человѣкъ, тоже какъ и я любилъ много ходить въ шабашное время по двору. Онъ думалъ чистымъ воздухомъ и моцiономъ сохранить свое здоровье и наверстать весь вредъ душныхъ казарменныхъ ночей. «Я съ нетерпѣнiемъ жду вашего выхода, сказалъ онъ мнѣ съ улыбкою, встрѣтясь однажды со мной на прогулкѣ: — вы выйдете и ужь я буду знать тогда, что мнѣ ровно годъ остается до выхода».

Замѣчу здѣсь мимоходомъ, что вслѣдствiе мечтательности и долгой отвычки, свобода казалась у насъ въ острогѣ какъ–то свободнѣе настоящей свободы, то есть той, которая есть въ самомъ дѣлѣ, въ дѣйствительности. Арестанты преувеличивали понятiе о дѣйствительной свободѣ, и это такъ естественно, такъ свойственно всякому арестанту. Какой–нибудь оборванный офицерскiй деньщикъ считался у насъ чуть не королемъ, чуть не идеаломъ свободнаго человѣка, сравнительно съ арестантами, оттого что онъ ходилъ небритый, безъ кандаловъ и безъ конвоя.

Наканунѣ самаго послѣдняго дня, въ сумерки, я обошелъ въ послѣднiй разъ около паль весь нашъ острогъ. Сколько тысячъ разъ я обошелъ эти пали во всѣ эти годы! Здѣсь за казармами скитался я въ первый годъ моей каторги одинъ, сиротливый, убитый. Помню какъ я считалъ тогда, сколько тысячъ дней мнѣ остается. Господи, какъ давно это

194

было! Вотъ здѣсь, въ этомъ углу, проживалъ въ плѣну нашъ орелъ; вотъ здѣсь встрѣчалъ меня часто Петровъ. Онъ и теперь не отставалъ отъ меня. Подбѣжитъ, и какъ–бы угадывая мысли мои, молча идетъ подлѣ меня и точно про себя чему–то удивляется. Мысленно прощался я съ этими почернѣлыми бревенчатыми срубами нашихъ казармъ. Какъ непривѣтливо поразили они меня тогда, въ первое время. Должно–быть и они теперь постарѣли противъ тогдашняго; но мнѣ это было непримѣтно. И сколько въ этихъ стѣнахъ погребено напрасно молодости, сколько великихъ силъ погибло здѣсь даромъ! Вѣдь надо ужь все сказать: вѣдь этотъ народъ необыкновенный былъ народъ. Вѣдь это можетъ быть и есть самый даровитый, самый сильный народъ изъ всего народа нашего. Но погибли даромъ могучiя силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ?

То–то, кто виноватъ?

На другое утро рано, еще передъ выходомъ на работу, когда только еще начинало свѣтать, обошелъ я всѣ казармы, чтобъ попрощаться со всѣми арестантами. Много мозолистыхъ, сильныхъ рукъ протянулось ко мнѣ привѣтливо. Иные жали ихъ совсѣмъ по–товарищески, но такихъ было немного. Другiе уже очень хорошо понимали, что я сейчасъ стану совсѣмъ другой человѣкъ, чѣмъ они. Знали, что у меня въ городѣ есть знакомство, что я тотчасъ же отправлюсь отсюда къ господамъ и рядомъ сяду съ этими господами, какъ равный. Они это понимали и прощались со мной хоть и привѣтливо, хоть и ласково, но далеко не какъ съ товарищемъ, а будто съ бариномъ. Иные отвертывались отъ меня и сурово не отвѣчали на мое прощанiе. Нѣкоторые посмотрѣли даже съ какою–то ненавистью.

Пробилъ барабанъ и всѣ отправились на работу, а я остался дома. Сушиловъ въ это утро всталъ чуть не раньше всѣхъ, и изъ всѣхъ силъ хлопоталъ, чтобъ успѣть приготовить мнѣ чай. Бѣдный Сушиловъ! онъ заплакалъ, когда я подарилъ ему мои арестантскiе обноски, рубашки, подкандальники и нѣсколько денегъ. «Мнѣ не это, не это! говорилъ онъ, черезъ силу сдерживая свои дрожавшiя губы: — мнѣ васъ–то каково потерять, Александръ Петровичъ? на кого безъ васъ–то я здѣсь останусь!» Въ послѣднiй разъ простились мы и съ Акимомъ Акимычемъ.

— Вотъ и вамъ скоро! сказалъ я ему.

— Мнѣ долго–съ, мнѣ еще очень долго здѣсь быть–съ, бормоталъ онъ, пожимая мою руку. Я бросился ему на шею и мы поцѣловались.

Минутъ десять спустя послѣ выхода арестантовъ вышли и мы изъ острога, чтобъ никогда въ него не возвращаться, — я и мой товарищъ, съ которымъ я прибылъ. Надо было идти прямо въ кузницу, чтобъ расковать кандалы. Но уже конвойный съ ружьемъ не сопровождалъ насъ: мы пошли съ унтеръ–офицеромъ. Расковывали насъ наши же арестанты, въ инженерной мастерской. Я подождалъ покамѣстъ раскуютъ товарища, а потомъ подошелъ и самъ къ наковальнѣ. Кузнецы обернули меня спиной къ себѣ, подняли сзади мою ногу, положили на наковальню... Они суетились, хотѣли сдѣлать ловчѣе, лучше.

— Заклепку–то, заклепку–то повороти перво–на–перво!.. командовалъ старшiй: — установь ее, вотъ такъ, ладно... Бей теперь молотомъ...

Кандалы упали. Я поднялъ ихъ... Мнѣ хотѣлось подержать ихъ въ рукѣ, взглянуть на нихъ въ послѣднiй разъ. Точно я дивился теперь, что они сейчасъ были на моихъ же ногахъ.

— Ну съ–Богомъ! съ–Богомъ! говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но какъ–будто чѣмъ–то довольными голосами.

Да съ–Богомъ! Свобода, новая жизнь, воскресенiе изъ мертвыхъ... Экая славная минута!

________

* Чистякомъ назывался хлѣбъ изъ чистой муки, безъ примѣси. (Примеч. автора.)

* Палачъ. (Примеч. автора.)

^* катаральная лихорадка (лат.).

* Все, что я пишу здѣсь о наказанiяхъ и казняхъ было въ мое время. Теперь, я слышалъ, все это измѣнилось и измѣняется. (Примеч. автора.)

^* По паспорту. (Примеч. автора.)

** То–есть въ лѣсу, гдѣ поетъ кукушка. Онъ хочетъ сказать, что они тоже бродяги. (Примеч. автора.)

* То есть съ осердiемъ. Арестанты въ насмѣшку выговаривали: съ усердiемъ. (Примеч. автора.)

* По зубамъ. (Примеч. автора.)

* Я ненавижу этих бандитов (фр.).

* Буквальное выраженiе, впрочемъ въ мое время употреблявшееся не однимъ нашимъ маiоромъ, а и многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими изъ нижнихъ чиновъ. (Примеч. автора.)

* То–есть убили мужика или бабу, подозрѣвая, что они пустили по вѣтру порчу, отъ которой падаетъ скотъ. У насъ былъ одинъ такой убiйца. (Примеч. автора.)