ПИСЬМО СЪ ВАСИЛЬЕВСКАГО ОСТРОВА, ВЪ РЕДАКЦIЮ «ВРЕМЕНИ»

 

Молчаниiе есть одна изъ драгоцѣннѣйшихъ способностей, дарованныхъ человѣку. Это долженъ строго имѣть въ виду всякiй, кто собирается говорить, слѣдовательно журналистъ по преимуществу. Посредствомъ молчанiя можно не только жить со всѣми въ ладу и не имѣть на своей совѣсти разныхъ во всеуслышанiе сказанныхъ и вовсеувидѣнiе напечатанныхъ глупостей, но можно и весьма выразительно сказать очень много. И именнно молчанiе можетъ выражать — великое презрѣнiе и несравненное глубокомыслiе. Въ особенности, глубокомыслiе можетъ быть выражено до невѣроятной степени силы. Многочисленные читатели нашихъ журналовъ, съ жадностью поучаясь ихъ остроумными и глубокими статьями, всегда склонны думать, что редакцiя съ своими сотрудниками имѣетъ самое глубомысленное и вѣрное понятiе именно о тѣхъ предметахъ, о которыхъ не говоритъ. Отъ этого происходитъ то, что журналъ, сохраняющiй молчанiе о предметѣ, который всѣхъ занимаетъ и о которомъ всѣ говорятъ, имѣетъ видъ глубомысленный до невообразимости и невозможности.

По всѣмъ этимъ причинамъ весьма любопытно бы было взглянуть на нашу литературу съ этой точки зрѣнiя, те. со стороны молчанiя. Можно бы было найдти много поучительнаго. Самые блистательные, самые краснорѣчивые примѣры молчанiя предсталяетъ или лучше сказать представлялъ безъ всякаго сомнѣнiя одинъ изъ лучшихъ русскихъ журналовъ — Русскiй Вѣстникъ. И это понятно; птомучто онъ есть журналъ самый глубокомысленный и самый важный, какой только есть на Руси. Во многихъ случаяхъ, какъ многознаменательно было его молчанiе! Онъ вполнѣ доказалъ, что начала Пиѳагорейской мудрости молчанiя были имъ усвоены совершенно. Недавно онъ объявилъ (см. «Русскiй Вѣстникъ»  1), что онъ пять лѣтъ воздерживался отъ разсужденiй о литературѣ, хотя ему будто бы очень хотелось говорить о ней. Пять лѣтъ молчанiя! Вѣдь это не шутка!

Передъ такимъ примѣромъ всѣ другiе становятся совершенно ничтожными. Тѣмъ болѣе, что журналы обыкновенно путаютъ и неумышленно затемняютъ дѣло. Журналъ, по сущности своей природы долженъ быть существомъ говорливымъ, и потому болѣе или менѣе сознательно каждый журналъ старается или быть или казаться таковымъ. Лучшiй примѣръ въ этомъ случаѣ представляютъ Отечественныя Записки; не обнаруживаетъ ли каждая книжка ихъ явнаго желанiя, совершенно видимыхъ потугъ сказать чтото? Очевидно ни одинъ журналъ не имѣетъ болѣе твердаго желанiя быть прекраснѣйшимъ изо всѣхъ русскихъ журналовъ. И одно уже это желанiе должно быть зачтено ему въ заслугу. Въ «Отечественныхъ Запискахъ» обо всемъ говорится и только, къ величайшему сожалѣнiю, имъ не удается ничего сказать. Въ прошломъ году напр. гДудышкинъ завелъ рѣчь о Пушкинѣ. Завелъ, заговорилъ громко, и вдругъ замолчалъ, оставновился на серединѣ рѣчи, какъ будто почувствовавъ, что говоритъ чтото не совсѣмъ складное...

Но, хотя сущность того, что сказалъ гДудышкинъ опредѣлить довольно трудно, однако онъ полагалъ, что онъ всетаки сказалъ чтото. Чтоже вышло? Вслѣдъ за рѣчью гДудышкина раздалось такое глубокое молчанiе въ русской литературѣ относительно Пушкина, что гДудышкинъ слушалъ, слушалъ, и не слыша ничего, съ изумленiемъ спрашиваетъ теперь въ № 2 «Отечественныхъ Записокъ», отчего же всѣ молчатъ?

Отвѣтъ на это чрезвычайно простъ. Молчатъ оттого, что гДудышкинъ сказалъ очень мало, почти ничего, по мнѣнiю нѣкоторыхъ даже ровно ничего.

Теперь впрочемъ гДудышкинъ можетъ утѣшиться. Время, журналъ только распускающiйся, уже успѣлъ и прямо и косвенно многократно отвѣчать на мудреный вопросъ г. Дудышкина. Но, да не подумаетъ онъ, что Время поступаетъ такъ, вслѣдствiе важности, приписываемой имъ статьѣ гДудышкина. Тутъ была бы жестокая ошибка. Время собственно желаетъ говорить о Пушкинѣ, а не о чемъ либо другомъ. Такъ по крайней мѣрѣ мнѣ кажется.

Если же Время столь часто упоминаетъ о почтенномъ гДудышкинѣ, то здѣсь причина совершенно другая и я рѣшаюсь, чистосердечно объявить ее: Время вообще есть журналъ очень говорливый. Даже, прибавятъ враги, журналъ болтливый. Можетъ быть! Очень можетъ быть!

Мнѣ однакоже эта черта нравится. Мнѣ кажется, что съ появленiемъ «Времени», вдругъ нарушилось нѣкоторое молчанiе, и сильно оживился разговоръ, если мнѣ позволятъ примѣнить это выраженiе къ литературѣ. Здѣсь я долженъ предупредить благосклоннаго читателя, что я вовсе не думаю польстить «Времени». Фактъ слишкомъ ясный, и мнѣ нѣтъ никакой нужды преувеличивать его. Развѣ мы не были свидѣтелями, что «Современникъ» и «Русскiй Вѣстникъ» по цѣлымъ годамъ молчали другъ о другѣ? Они молчали такъ упорно, какъ будто хотѣли дать полное право думать, что одинъ для другого ничего не значитъ и даже вовсе не существуетъ. Только изрѣдка они измѣняли себѣ, не выдерживали, прорывались... За то въ этихъ случаяхъ, какимъ затаеннымъ гнѣвомъ, какимъ накопившимся раздраженiемъ отзывались эти немногiя вырвавшiяся слова, немногiя строчки, являвшiяся гдѣ нибудь въ уголку, въ примѣчанiи, въ такомъ мѣстѣ, которое показывало бы, что имъ не даютъ большой важности.

 Слава Богу, теперь все это кончилось. «Русскiй Вѣстникъ» издалъ сперва посланiе, а со второго номера началъ уже и войну съ новыми богами...

Но, если «Рускiй Вѣстникъ» и имѣетъ нѣкоторыое право сказать, что нѣкогда , при самомъ своемъ началѣ онъ подалъ знакъ ко всеобщему молчанiю, то теперь онъ не можетъ сказать, что онъ же подалъ сигналъ и для общаго говора; нѣтъ, «Время» его предупредило, до того предупредило, что даже самъ «Русскiй Вѣстникъ» увидѣлъ необходимость заговорить.[1]

Какъ я сказалъ, «Время», заговоривши, прервало нѣкоторое странное и тяжолое молчанiе, господствовавшее въ русской журналистикѣ. «Время» отличилось необыкновенною развязностью и тѣмъ показало, что готово исполнять свое объявленiе. Оно не думаетъ прикидываться, что для него какойнибудь журналъ не существуетъ, и свободно говорить о всѣхъ журналахъ, о всѣхъ именахъ, о всѣхъ литературныхъ явленiяхъ. Я вполнѣ увѣренъ, что въ случаѣ надобности Время не усумнится завести рѣчь даже и о Русскомъ Словѣ, журналѣ, который существуетъ третiй годъ и о которомъ третiй годъ литература сохраняетъ ненарушимое молчанiе.

Такая говорливость «Времени» требуетъ, по моему мнѣнiю, нѣкоторыхъ поясненiй. Многiе, конечно съ непривычки, были удивлены тою непринужденностью, съ которою обо всемъ говоритъ «Время». Они подумали, что «Время» хочетъ всѣхъ задгть, уколоть, что оно неумѣренно предается полемикѣ; ошибка, совершенная ошибка!

«Время», какъ мнѣ кажется, только даетъ себѣ полную свободу выражать свои мнѣнiя; оно не считаетъ нужнымъ имѣть при этомъ въ виду какiя бы то ни было побочныя соображенiя; оно не ищетъ ни угодить комунибудь одному, ни насолить комунибудь другому; оно не стѣсняется авторитетами... Вотъ, кстати, поясненiе тѣхъ словъ его объявленiя, которыя такъ странно были перетолкованы «Отечественными Записками». При полномъ желанiи основательно поговорить о Времени, знаменитымъ «Запискамъ» опять не удалось ничего сказать. Онѣ вообразили — какой смѣлый полетъ воображенiя! — что Время подъ авторитетами разумѣетъ Гегеля, Адама Смита и тп. Конечно изъ этого сейчасъ видно, что говоритъ журналъ ученый, журналъ, понимающiй и принимающiй въ соображенiе и Гегеля, и Адама Смита и СенСимона. Но ошибка, произшедшая отъ такого чрезмѣрнаго углубленiя въ ученость, тѣмъ не менѣе — странная ошибка. «Отечественныя Запсики» увѣряютъ, что «Время» называетъ авторитетами не то, что подъ ними разумѣетъ исторiя и наука. Итакъ как «Отечественныя Записки» понимаютъ авторитеты именно такъ, какъ ихъ понимаютъ исторiя и науки, то не мудрено, что они не поняли словъ «Времени». дѣло, какъ видите, дошло до того, что исторiя и наука мѣшаютъ «Отечественнымъ Запискамъ» понимать самую простую рѣчь.

Говорливость «Времени» опирается именно на томъ, что оно, имѣетъ смѣлость, но безъ дерзости и высокомѣрiя, и если слова его, имѣютъ силу, то они не заключаютъ въ себѣ однакоже ничего оскорбительнаго.

Незаражонное гордостью, Время и не терпитъ той неловкости, которую сопровождается гордость. Высокомѣрный господинъ видитъ и показываетъ видъ, что не замѣчаетъ, сердится , и показываетъ видъ, что спокоенъ, хочетъ сказать и однако же молчитъ. Литература занимаетъ его, такъ какъ оно само есть органъ литаратуры; «Время» не скрываетъ и не считаетъ нужнымъ скрывать, что оно читаетъ всѣ журналы, что оно слѣдить за ними съ интересомъ, что оно всего болѣе занято именно русскою литературою.

Все это, какъ я замѣтилъ, есть нѣчто новое, нѣчто особенное, что принесло съ собою «Время». И все это очевидно пристекаетъ изъ одного источника, изъ глубокаго уваженiя къ литературѣ. Это уваженiе, заявленное въ объявленiи, какъ нельзя лучше высказывается и оправдывается Временемъ. «Время» говорливо, потомучто ему есть о чемъ говорить съ любовью, съ увлеченiемъ. Оно не стыдится литературы, не гордится передъ литературою, не имѣетъ ни дерзости, ни страха въ отношенiи къ ней, потому именно что любитъ ее. Вотъ отчего оно можетъ такъ свободно и такъ много говорить о ней.

Объ литературѣ же должно говорить. Молчанiе объ ней, въ какихъ бы видахъ и формахъ ни проявлялось, всегда несомнѣнно доказываетъ малую любовь къ ней, или малое уваженiе. Вотъ почему такою странною фальшью отзываются слова «Русскаго Вѣстника», что онъ молчалъ объ литературѣ потому, что давалъ мѣсто другимъ инетересамъ. Развѣ возможно сдѣлать надъ собою подобную шутку? Развѣ можно любить и уважать литературу и однакоже не говорить объ ней? Гораздо правильнѣе и прямѣе поступалъ «Современникъ». Онъ смотрѣлъ немного свысока на литературу и однакоже говорилъ объ ней, можетъ быть, именно потому, что смотрѣлъ не нее свысока.

У нашихъ журналовъ вошло ужь въ обычай смотрѣть на «Современникъ» какъ на свистуна какогонибудь. Что касается до меня, то не во гнѣвъ будь сказано «Русскому Вѣстнику» и «Отечественнымъ Запя считаю откровенный свистъ и открытое скалозубство «Современника» вещами весьмасерьёзными, даже болѣесерьёзными, чѣмъ нѣкоторые глубокомысленые взгляды нѣкоторыхъ серьёзныхъ нашихъ журналовъ, совершенно довольныхъ своею серьёзностiю и глубокомыслiемъ. «Русскiй же Вѣстникъ» поступилъ какимъто неестественнымъ и непонятнымъ образомъ. Не можетъ быть, чтобы всѣ лица, предлагавшiя ему сотрудничество, разомъ рѣшились молчать объ литературѣ. Да мы помнимъ, что время отъ времени тамъ появлялись критическiя статейки, хотя и отличавшiеся полнѣйшею безцвѣтностью. Нѣтъ сомнѣнiя, что эти статейки выбирались изъ многихъ, и что слѣдовательно цвѣтныя были отвергаемы какъ не подходящiя подъ цвѣтъ, котораго желалъ «Русскiй Вѣстникъ»; никто не угадалъ этого таинственнаго цвѣта, извѣстнаго вѣроятно только избраннѣйшимъ изъ избранныхъ. Только такимъ образомъ мы можемъ объяснить себѣ молчанiе «Русскаго Вѣстника», увлеченннаго другими интересами.

Литературѣ Время придаетъ такую важность, что не говорить о ней не можетъ и не считаетъ своимъ долгомъ говорить объ ней какъ можно больше. Поступая такимъ образомъ, оно вѣроятно и надѣется своими статьями доказать то глубокое значенiе, которое признаетъ за литературою.

Многiе упрекаютъ Время за недостатокъ ученыхъ статей. Но «Время» во первыхъ не обѣщало быть ученымъ журналомъ, а только литературнымъ и политическимъ, а во вторыхъ, оно кажется имѣетъ право не считать своихъ критикъ статьями не учеными. Сверхъ того, сколько мнѣ кажется, вы до сихъ поръ не пренебрегали и учеными статьями. Этого я никакъ не могу допустить въ такомъ серьёзномъ изданiи какъ «Время». Если до сихъ поръ оно давало болѣе мѣста другимъ статьямъ, статьямъ, въ которыхъ оно спѣшило высказаться и яснѣе обозначить свое направленiе, то это очень законно и упрекать тутъ не за что. Къ тому же хорошiя ученыя статьи рѣдки, столько же рѣдки, сколько плохiя обыкновенны. Казалось бы напримѣръ, что можетъ быть лучше и по предмету и по учености автора, какъ статья гЛеонтьева о судьбѣ земледѣльчесикхъ классовъ въ Римѣ? Но эти шесть печатныхъ листовъ возбудили самое горькое разочарованiе во многихъ, кто съ жадностью принялся за чтенiе. Статья такъ трудно изложена, такъ мало даетъ свѣта на предметъ, что едва ли найдетъ себѣ читателей.

Все, что я сказалъ въ похвалу «Времени», оно не должно принимать за лесть, не должно успокоиваться на лаврахъ. Объявляю громогласно, что это не только похвала, но и примѣръ и наставленiе. Мнѣ кажется, что «Время» идетъ по хорошей дорогѣ. Горе ему, если оно собъется съ пути!

Примите и проч.



[1] И неуданно заговорилъ. Къ величайшему, искреннѣйшему нашему сожалѣнiю, онъ самъ, съ каждымъ новымъ своимъ литературнымъ обозрѣнiемъ, обращается все болѣе въ свистуна. Мы только что получили его мартовскую книжку и не можемъ не признаться, что съ грустнымъ чувствомъ смотримъ на теперешнее его положенiе. Съ олимпiйскимъ высокомѣрiемъ смотритъ онъ на бѣдную текущую журналистику нашу, и, отдѣлавъ ее хуже всякой дряни (Литер. Обозрѣнiе страница 21–я), объявивъ притомъ, что «лучшiе люди русской литературы брезгливо спѣшатъ пробраться мимо и запереться у себя въ домѣ, оставляя свистуновъ господами положенiя (что впрочемъ по нашему уже черезъчуръ высокомѣрно), «Русскiй Вѣстникъ» вдругъ самъ выходитъ изъ себя, начинаетъ свистать изо всѣхъ силъ и свирѣпо лѣзетъ въ драку. Да, дѣйствительноо что нибудь съ нимъ случилось. И неужели такого пятилѣтняго олимпiйца могло до такой степени задѣть наше молодое «Время»? Неужели и мы такъ его проняли? А мы еще, въ простотѣ души нашей, серьёзнѣйшимъ образомъ, говорили въ прошломъ нумерѣ нашего журанла, что ожидаемъ отъ «Руссскаго Вѣстника» серьёзнаго слова въ нашей критикѣ. Вотъ, что значитъ самолюбiе прежде всего, самолюбiе, дошедшее до лихорадки, при такомъ состоянiи дѣйствительно можно повредить себя, мало того, что повредить себя, можно обратиться ко всѣмъ тѣмъ жалкимъ и несовсѣмъ чистымъ уловкамъ, которыя выработались ремесленной стороной нашей литературы, те. можно пуститься въ неприличное извращенiе смысла чужихъ словъ и въ жалкiе, тупые споры для верху въ спорѣ, а не для истины и въ страстное желанiе острить именно въ то время, когда не острится, и проч. и проч. однимъ словомъ: можно сильно покачнуться на мѣстѣ. Но мы когда нибудь поговоримъ о «Русскомъ Вѣстникѣ» подробнѣе. Теперь онъ все еще не въ душевномъ спокойствiи, и хоть вышелъ изъ пятилѣтняго олимпiйскаго своего молчанiя, но все еще въ литературѣ нашей не въ состоянiи видѣть никого кромѣ себя, а это слишкомъ немного и подозрительно. Онъ напримѣръ оскабляется при нашемъ словѣ «о величiи Бѣлинскаго» и въ той же статьѣ спѣшитъ упомянуть о тѣхъ «нашихъ людяхъ, которые не смотря на никакiя обстоятельства, умѣли спасать свою мысль, сохранять ея достоинство и не терять ея положительныхъ основъ, людяхъ таланта и знанiя; но они (продолжаетъ «Русскiй Вѣстникъ») остаются одинокими явленiями, дѣятельность ихъ обращена на малое или задержана, и они не производятъ того влiянiя, которое могло бы давать тонъ нашей литературѣ и нашему общественному мнѣнiю». (21 стран. Литер. Обозр.) Ктожъ бы это были эти великiе незнакомцы, спрашиваемъ мы невольно? Что у насъ дѣйствительно были люди мысли и убѣжденiй, отстаивавшiе свои убѣжденiя честно и смѣло и заставившiе уважать себя, то это такъ. Это было и есть, но въ словахъ Русскаго Вѣстника, именно кажется есть намекъ на какогото особаго великаго незнакомца... Не давно, мѣсяца два тому назадъ, въ одномъ изъ номеровъ «Спб. Вѣдомостей» было объявлено тоже о какомто великомъ незнакомцѣ при сравненiи его съ лордомъ Пальмерстономъ: говорили тамъ, что лордъ Пальмерстонъ хоть и подвергается свисткамъ и насмѣшкамъ, но всетаки получилъ свою награду, а великiй петербургскiй незнакомецъ не получалъ своей награды. Но мы положительно знаемъ, что «Спб. Вѣдомости» говорили о петербургскомъ незнакомцѣ, а не о московскомъ и сильно подозрѣваемъ, что «Русскiй Вѣстникъ» хотя и сходится съ «Спб. Вѣдомостями» въ мысляхъ, но упоминаетъ теперь про какогото другого незнакомца, про великаго, особаго москвитянина. А изъ всего этого и видно, что «Русскiй Вѣстникъ» находится въ положенiи не хладнокровномъ. Мы подождемъ покамѣстъ онъ будетъ хладнокровнѣе, тогда и отвѣтимъ ему.