Пѣсни и Думы изъ Гейне

Пѣсни и Думы изъ Гейне, переводы въ стихахъ А. Мантейфеля. Москва. 1860 г.

Г. Гейне — Сборникъ стихотворенiй иностранныхъ поэтовъ, въ переводѣ В. Д. Костомарова и Ѳ. Н. Берга. Москва. 1860 г.

Сочиненiя Гейне въ переводѣ Петра Вейнберга, съ портретомъ Гейне. Проза и стихотворенiя. Петербургъ. 1861 г.

Стихотворенiя Гейне, въ переводахъ Ѳ. Миллера, Л. Мея, М. Михайлова, А. Григорьева, В. Крестовскаго, А. Фета и другихъ.

«Развратныя мысли Гейне перепортили все

поколѣнiе...»

(изъ одного справочнаго энциклопедиче-

скаго словаря)

Несмотря на это знаменательное изрѣченiе, никому изъ иностранныхъ поэтовъ не посчастливилось такъ въ русской литературѣ, какъ Гейне. «Развратныя мысли» этого писателя, въ стихахъ и прозѣ, постоянно являются въ нашихъ журналахъ и газетахъ; мы не знаемъ почти ни одного русскаго поэта, который бы не перевелъ двухъ–трехъ стихотворенiй изъ Гейне. Мы знаемъ даже такихъ переводчиковъ, которые больше ничего не пишутъ и не переводятъ, какъ одного Гейне. Казалось бы, что при такомъ изобилiи переводовъ, при такой видимой симпатiи къ произведенiямъ Гейне, мы должны бы совершенно познакомиться съ своеобразностью, съ оригинальной особенностью характера раздражительной, саркастической музы нѣмецкаго поэта. Но къ несчастью — русскiй Гейне совершенно не похожъ на нѣмецкаго. За немногими исключенiями, онъ является въ русской поэзiи чѣмъ–то въ родѣ германскаго Трилуннаго, Марко–Вовчкомъ въ стихахъ, унылымъ пѣвцомъ блѣдной луны и румяной розы, влюбленной въ соловья. Русскiй Гейне похожъ на остзейскую нѣмку, сантиментальную, по своему восторженную, которая послѣ запаха цикорнаго кофе — всему предпочитаетъ запахъ цвѣтовъ, которая по ночамъ говоритъ съ звѣздами о своемъ бѣлокуромъ Генрихѣ, живущемъ въ аптекѣ. Русскiй Гейне — это альбомный пѣвецъ, влюбчивый юноша, съ розовой улыбкой и съ розовыми мечтами, но который впрочемъ не прочь иногда и пострадать, и поплакать, и пожаловаться на судьбу. Поэтому, у насъ каждый юный поэтъ, преслѣдуемый риѳмами и вдохновенiемъ домашняго приготовленiя, начинаетъ пробовать свои силы на Гейне и переводитъ изъ него, не переводя духу, цѣлую серiю стихотворенiй — варiяцiй, которыя писать весьма легко и скоро.

Мы приведемъ здѣсь два стихотворенiя, которыхъ нѣмецкiй Гейне никогда не писалъ, но которыя, по нашему мнѣнiю, совершенно характеризуютъ нашего переводнаго Гейне.

Отъ чего ты чахнешь, роза,

И склонилась, какъ въ испугѣ?

— Оттого, что мой румянецъ

Перешолъ къ твоей подругѣ.

Отчего шипы у розы

Ужь не колятъ съ прежней силой?

— Не горюй еще: ихъ иглы

Ты почувствуешь отъ милой.

Разуваясь, ходятъ въ небѣ

Звѣзды ножками босыми,

Чтобъ земля не пробудилась

Подъ туманами ночными.

Я давно люблю васъ, звѣзды,

И во всемъ вамъ подражаю,

И теперь, въ глухую полночь,

Сапоги съ себя снимаю.

Проберусь тихонько къ милой

Прямо, на ногу босую,

Чтобъ воснѣ не потревожить

Тетку старую, сѣдую.

Ходятъ звѣзды–босоножки,

Надъ землей сны вѣютъ кротко,

И въ пикетъ воснѣ играетъ

Подозрительная тетка.

Какъ ни мало въ этихъ двухъ образчикахъ óбразности насмѣшливыхъ, ироническихъ пѣсенъ Гейне, но мы знаемъ такiе изъ него переводы, и переводы лучшихъ нашихъ поэтовъ, гдѣ уже рѣшительно дѣлается неуловимымъ всякое сходство перевода съ оригиналомъ. Укажемъ на одинъ такой переводъ даровитаго нашего поэта Л. А. Мея, который переводитъ Гейне такъ:

ДОЛЯ И НЕДОЛЯ

(Изъ Гейне)

Доля — веселая дѣвка:

Все ей смѣшонъ да издевка —

Чмокнетъ тебя въ полуночь,

Кудри растреплетъ и прочь!

А вотъ Недоля — старуха...

Какъ ни зайдетъ, кропотуха,

Такъ и засядетъ съ тобой;

«Мнѣ, дескать, рано домой.»

Въ этомъ, впрочемъ удивительно–прекрасномъ, стихотворенiи нѣмецкiй поэтъ, благодаря переводу, является уже не только русскимъ, но нижегородскимъ Гейне, съ типичностью славянскаго гусляра–пѣвца, въ смуромъ кафтанѣ и аломъ кушакѣ.

Вообще, чтобъ говорить о появленiи Гейне на русскомъ парнасѣ, нужно говорить обо всѣхъ нашихъ современныхъ поэтахъ. Какъ ни соблазняетъ насъ эта любопытная тема, разработкой которой мы занялись бы съ любовью, но имѣя въ виду другую цѣль, мы откладываемъ статью о современной поэзiи до другаго раза. Впрочемъ исторiя, которую мы будемъ разсказывать теперь, не лишена связи съ исторiей цѣлаго ряда нашихъ поэтовъ и, не смотря на свою дѣйствительность, имѣетъ смыслъ поучительной басни. Ея не много

темную завязку

Не станемъ мы подробно объяснять,

Чтобъ кой–какихъ допросовъ избѣжать;

За то конецъ не будетъ безъ морали.

Героемъ нашего небольшаго разсказа будетъ одинъ неизвѣстный мiру поэтъ, который, если бы печаталъ въ настоящее время свои стихотворенiя, — задалъ бы довольно трудную задачу современному критику и вызвалъ бы не одну статью съ новой терминологiей Ап. Григорьева. — Но поэтъ, выводимый нами, къ несчастiю печаталъ мало, хотя писалъ много и при томъ печаталъ свои стихи давно, въ двухъ–трехъ сборникахъ и двухъ–трехъ почившихъ журналахъ. Имя его въ литературѣ неизвѣстно, потомучто подъ его произведенiями всегда стояли три огромныя звѣздочки. Поэтъ этотъ, извѣстный намъ почти съ самаго начала своего житейскаго поприща, умеръ только въ концѣ прошлаго года въ молчаливой бѣдности, неизвѣстный ни литературному фонду, ни русской академiи, которая въ некрологѣ своего календаря за нынѣшнiй годъ съ горестью увѣдомляла о кончинѣ Ѳ. Булгарина, литератора, научившаго, по ея мнѣнiю, всѣхъ насъ любить все изящное вообще и изящную русскую словесность въ лицѣ Ивана Выжигина въ особенности. Но, чтобъ не забѣгать впередъ, начнемъ ab ovo нашъ разсказъ о «поэтѣ трехъ звѣздочекъ.»

____

Въ то блаженное и далекое отъ насъ время, когда «Вѣстникъ Европы» пѣлъ вѣчную память престарѣлому классицизму и юный романтизмъ въ лицѣ «Бѣдной Лизы» Карамзина принимался съ восторгомъ всѣмъ молодымъ поколѣнiемъ, — въ Москвѣ, въ приходѣ Николы на курьихъ ножкахъ, плодомъ любви двухъ бѣдныхъ, но благородныхъ супруговъ появился на свѣтъ Божiй герой нашего разсказа. Родители, возблагодаривъ судьбу, пославшую имъ дѣтище, принялись за его воспитанiе, буквально принимая это слово, т. е. начали его питать, откармливать, какъ–будто готовили сына на жертвенную трапезу какому–нибудь славянскому богу. Такое своеобразное, чисто замоскворѣцкое воспитанiе продолжалось до семилѣтняго возраста. Ребенокъ началъ показывать блестящiя умственныя способности: онъ отца никогда не смѣшивалъ съ матерью, ѣлъ съ утра до ночи и очень бойко бранился съ дворовыми мальчиками. Всего этого было достаточно, чтобъ восхищенные папа и мама признали въ своемъ сынѣ — чуть не генiя. Когда маленькому генiю минуло семь лѣтъ, не смотря на слезы матери, отецъ посадилъ его за букварь подъ руководствомъ ученаго, пiитику и риторику преодолѣвшаго семинариста. Противъ ожиданiя букварь и тайны россiйской азбуки нашему герою дались очень скоро. Десяти лѣтъ онъ уже читалъ безъ запинки и зналъ, что Александръ Македонскiй былъ великiй человѣкъ, а Наполеонъ I — чудовище всего рода человѣческаго. Поступивъ въ гимназiю, герой нашъ, котораго мы назовемъ хоть Псевдонимовымъ, на четырнадцатомъ году отъ роду вдругъ получилъ непреодолимую страсть къ стихосложенiю. Этотъ новой даръ долго оставался для всѣхъ тайной, и только одинъ случай, о которомъ скажемъ послѣ, обличилъ юнаго пiиту. Псевдонимовъ, выучившись съ помощiю семинариста читать, съ жадностью началъ поглощать прославленные въ то время романы Анны Радклифъ, Жанлисъ и другихъ, разумѣется въ московскомъ переводѣ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ чрезъ своего наставника познакомился съ стихотворенiями Хераскова и Сумарокова, собственная муза его не давала ему покою, и всѣ его тетради наполнены были опытами въ стихосложенiи. Пiитическiй даръ Псевдонимова обнаружился слѣдующимъ образомъ. Бывши уже третiй годъ въ гимназiи (тогда курсъ состоялъ изъ четырехъ только классовъ), онъ находился въ числѣ первыхъ любимцевъ у учителя русской словесности. Никто такъ не писалъ въ классѣ хорошо и правильно сочиненiй на заданныя темы, какъ Псевдонимовъ, изумительно хорошо заучившiй всѣ правила риторики. Преподаватель русскаго языка, непримиримый врагъ всякой простоты въ слогѣ, ставилъ въ примѣръ высокопарный и кудреватый слогъ сочиненiй Псевдонимова, который бывало дѣйствительно, «словечка въ простотѣ не скажетъ — все съ ужимкой». Однажды сѣдовласый наставникъ, придя въ класс, задалъ ученикамъ писать сочиненiе. Это было его любимое занятiе, потому что заставивъ учениковъ писать, онъ дремалъ все время на своемъ широкомъ дубовомъ креслѣ. На тотъ разъ темою сочиненiй была задана: буря на морѣ. Наставникъ ни сколько не стѣснялся тѣмъ, что его воспитанники видѣли море только на географическихъ картахъ, и ни какихъ бурь на сушѣ и водѣ не испытывали. Написавъ меломъ на доскѣ тему, учитель по обыкновенiю задремалъ. Классъ межъ тѣмъ засуетился: ученики схватились за перья и принялись писать. Тѣ изъ нихъ, которымъ сочиненiя всегда писалъ Псевдонимовъ, взимая за это обѣдъ или ужинъ, на этотъ разъ получили отъ него рѣшительный отпоръ. Зная большой аппетитъ юнаго сочинителя, товарищи рѣшительно не могли понять чтó сделалось съ Псевдонимовымъ. Причина же отказа была слѣдующая: Псевдонимову пришла въ голову смѣлая мысль написать заданное сочиненiе съ стихахъ, чтобъ окончательно поразить и наставника и товарищей! Отогнавъ отъ себя всѣхъ просителей, онъ принялся нанизывать стопы и риѳмы. Черезъ полчаса сочиненiе было готово и Псевдонимовъ съ скромнымъ видомъ поднесъ его своему наставнику.

Наставникъ, очнувшись отъ дремоты, принялъ отъ Псевдонимова листъ бумаги и, надѣвъ очки, взглянулъ на сочиненiе.

— Что это? воскликнулъ онъ въ изумленiи. Стихосложенiе? Ты выписалъ откуда нибудь, Псевдонимовъ?

— Это мой пiитическiй опытъ, отвѣчалъ потупя глаза Псевдонимовъ, который я осмѣливаюсь поднести вамъ для рѣшенiя, достойно ли оно пiитической похвалы и одобренiя.

Наставникъ началъ читать, и дремота его рѣшительно оставила.

— Псевдонимовъ, началъ онъ, торжественно вставая съ мѣста: — предсказываю тебѣ, ты пойдешь далеко. Тише, мальчуганы! обратился онъ къ классу. Слушайте и уважайте священный даръ вашего товарища.

Онъ поправилъ очки и прочелъ, декламируя въ носъ, слѣдующее:

БУРЯ НА МОРѢ

Въ сугубомъ страхѣ несся ветхiй челнъ,

Гонимъ бурливою напастью грозныхъ волнъ,

И мнилъ пловецъ, что та бездонна бездна

Похититъ все, чѣмъ жизнь ему любезна.

Морская глубь, злобнà и разъяренна,

Его пожрать готова какъ гiенна;

Перуны грозные потоки молнiй льютъ

И громы адскiе подъ облакомъ ревутъ.

Погода ясная вдругъ сдѣлалась ненастна.

О, ты, пловецъ! судьба твоя ужасна.

Но вѣрный Промыслу, онъ Промысломъ спасенъ,

И лишь съ мольбой вознесся къ небу онъ,

Стихiи яростной замолкли буйны страсти

И онъ спасенъ былъ гибельной напасти.

Перуны стихнули, смирились волны грозны

И лилъ пловецъ спасенный рѣки слёзны.

Этотъ первый пiитической опытъ «новаго Ломоносова», какъ называлъ добрый наставникъ Псевдонимова, — привелъ послѣдняго къ рѣшительному сознанiю своего новаго призванiя. Псевдонимовъ съ этого времени почти пересталъ выражаться презрѣнной прозой, а все облекалъ въ поэтическую форму. Нужно ли напр. за обѣдомъ было попросить товарища передать ему кусокъ хлѣба, онъ восклицалъ:

О, школьный другъ, подай мнѣ ради Феба

Одинъ кусокъ иль два ржанаго хлѣба,

и проч. въ этомъ родѣ. Когда въ какихъ нибудь торжественныхъ случаяхъ кому–нибудь изъ его сотоварищей нужно было написать домой торжественное поздравленiе, то безъ содѣйствiя Псевдонимова это не обходилось. Онъ тотчасъ садился и писалъ стихи на всякiй случай, какой бы ни представился. Въ день своего выпуска изъ гимназiи, будучи шестнадцати лѣтъ (герою нашему, не смотря на его пiитическiй даръ, ничто не помѣшало въ двухъ классахъ просидѣть по два года), онъ въ большой залѣ, при раздачѣ наградъ, въ виду собравшихся посѣтителей прочелъ прощальную оду къ заведенiю, собственнаго своего сочиненiя. Ода была такъ хороша, что всѣ присутствовавшiе въ залѣ — начальникъ, гости и въ особенности счастливые родители Псевдонимова — прослезились. Здѣсь мы остановимся, предоставляя далѣе говорить самому поэту, къ оставленнымъ запискамъ котораго мы сочли необходимымъ сдѣлать это маленькое приготовленiе. Еще два слова.

Послѣ смерти Псевдонимова въ наши руки попались три огромныя тетради его дневника, веденнаго имъ въ продолженiе тридцати лѣтъ. Въ этомъ дневникѣ писалось имъ все: воспоминанiя, конченныя и неоконченныя повѣсти, стихотворенiя, мысли, замѣтки изъ его частной жизни, и проч. и проч. Изъ огромныхъ тетрадей Псевдонимова мы выбрали только тѣ характерныя мѣста, въ которыхъ обрисовывается его литературное развитiе въ продолженiе трехъ десятилѣтiй. Мы представляемъ здѣсь нѣсколько стихотворенiй и прозаическихъ отрывковъ, писанныхъ Псевдонимовымъ въ продолженiе всего этого времени. Эти выписки замѣчательны тѣмъ, что на нихъ лежитъ яркiй колоритъ того времени, въ которое они писаны. Переживая многiе фазы нашей литературы, начиная съ драмъ Кукольника, повѣстей Марлинскаго и кончая Случевскимъ и Кусковымъ, — Псевдонимовъ постоянно возсоздавалъ чужiе образы, варiировалъ чужiе мотивы и наивно считалъ свои произведенiя плодомъ творческаго самобытнаго дарованiя. Мы потому съ особеннымъ интересомъ и взглянули на личность Псевдонимова, что онъ вполнѣ олицетворяетъ въ себѣ типъ поэтовъ, у которыхъ впечатлительность замѣняетъ творческую силу и фантазiю, а наивное передразниванье, модулированье — всякое самобытное дарованiе. Коли хотите, и у послѣднихъ есть своего рода дарованiе и способность изъ десяти чужихъ произведенiй и поэтическихъ созданiй составить одно свое, какъ будто бы тоже не лишонное поэзiи произведенiе, но отъ этой способности до истинной поэзiи еще очень далеко. Наше время, повидимому не бѣдное поэтами, представляетъ намъ цѣлый рядъ Псевдонимовыхъ, простосердечно, безъ сознанiя считающихъ свои передразниванья художественными и поэтическими произведенiями. Мы привыкли теперь встрѣчать пародiи не въ одной только Искрѣ (гдѣ они и называются пародiями), а во всѣхъ журналахъ и сборникахъ. Мы привыкли къ этому невинному похищенiю чужой собственности въ поэзiи, не сознаваемой даже самими похитителями; мы видѣли только на дняхъ одну новую комедiю, авторъ которой вѣроятно тоже безсознательно, кромѣ чужого сюжета, воспользовался цѣлыми чужими сценами и фразами. Упомян\въ обо всемъ этомъ, мы не считаемъ лишнимъ опять перейдти къ нашему поэту и къ отрывкамъ изъ его дневника.

ВЫДЕРЖКИ ИЗЪ дневника ПСЕВДОНИМОВА

Москва 1834 г. 8 ноября

Мнѣ рѣшительно хочется написать повѣсть. Повѣстей у насъ никто теперь хорошихъ не пишетъ, кромѣ Марлинскаго, да и тотъ давно замолчалъ. У меня есть два сюжета: не знаю, за который взяться. Сегодня я для нѣкоторыхъ соображенiй въ шестой разъ перечитывалъ «Фрегатъ Надежду» — и въ шестой разъ приходилъ въ страшный восторгъ. Когда дочиталъ я до послѣдней страницы, у меня явилась въ головѣ цѣлая сцена для моей новой повѣсти — сцена на морѣ. Меня смутилъ только одинъ вопросъ. Поэта Лидина и княгиню Юлiю на кораблѣ застала буря; у всѣхъ открывается морская болѣзнь. Если этой болѣзни подвергнуть княгиню, то это оскорбитъ ея поэтическую личность. Впрочемъ морская болѣзнь бываетъ не со всѣми, и княгиня могла не испытывать ея. Я спѣшу записать эту сцену.

(Изъ этой сцены приводимъ одинъ конецъ ея).

«..... Маленькая, обитая бархатомъ каюта, гдѣ сидѣли Лидинъ и княгиня Юлiя, стонала и трещала подъ ударами волнъ. Кровавыми потоками врывалась въ окна молнiя, освѣщая блѣдныя, прекрасныя лица любовниковъ. Корабль трещалъ, и поднимаемый порой гигантскимъ валомъ, дрожалъ, какъ преступникъ, ведомый на казнь. Съ обломанной гротъ–мачтой, съ изорванными брамъ–стеньгами, онъ походилъ на обезображенный трупъ, терзаемый моремъ. Все на кораблѣ, съ каждой минутой, съ каждымъ валомъ ждало смерти въ бездонной пучинѣ. Одни только Лидинъ и Юлiя были восторженны и покойны.

— Юлiя, о моя Юлiя, говорилъ Лидинъ, обвивая ея станъ рукою и откидывая назадъ свои черные волосы. Пусть реветъ буря, пусть небеса и море разрываются на части, — но ты около меня — и въ моемъ сердцѣ ясная тишина, майское утро съ благоуханiемъ любви и съ ароматомъ блаженства. Что намъ бояться грозы, смерти? Развѣ твой мужъ — это сухопутное чудовище, этотъ демонъ нашего счастiя, не отравляетъ нашу любовь? Развѣ на землѣ, въ городѣ мы не умирали тысячу разъ съ тобою? Чего же бояться намъ смерти, если она на мигъ подаритъ намъ эдемъ наслажденiя? Пусть же лопается небо, пусть все гибнетъ кругомъ, вмѣстѣ съ нами, но, Юлiя! эти послѣднiя минуты жизни отпразднуемъ брачнымъ пиромъ любви и подъ сатаническiй хохотъ бури сольемся въ одно чувство блаженства и наслажденiя. А потомъ, послѣ такихъ минутъ, мы сами, выпивъ въ поцѣлуѣ, въ страстныхъ восторгахъ все пламя жизни, бросимъ ее въ это бездонное море — наше брачное и могильное ложе. О, не медли же, Юлiя, минуты коротки, одно блаженство безконечно...

— О, мой Аркадiй!.. я твоя... И Юлiя на огненные поцѣлуи поэта отвѣчала пронзительными лобзанiями, и эти лобзанья были чисты какъ небо и безконечны какъ вѣчность. Пуховая грудь княгини покоилась на груди Лидина, руки его змѣями обвились вокругъ ея стана и таинственный пиръ любви совершился...

Буря не смолкала и ревѣла съ прежнимъ бѣшенствомъ. Волны голодными львицами скакали на палубѣ корабля, какъ бы ища себѣ жертвы. Индѣ, оторвавъ от обломка мачты матроса, они уносили его въ море. Изъ каюты на палубу вышли, поддерживая другъ друга, Лидинъ и Юлiя. Они оба были блѣдны, но ясная улыбка блаженства оживляла ихъ лица. Распущенные волосы Юлiи, мокрые отъ дождя, широко разсыпались за ея плечами; полуоткрытая грудь ея еще трепетала отъ недавнихъ восторговъ любви и жемчужный блескъ глазъ вырывался изъ подъ шолковаго забрала рѣсницъ ея.

— Юлiя, воскликнулъ Лидинъ, прижимая ее къ груди своей. Въ моемъ сердцѣ теперь растопленное солнце. Мы испили съ тобою весь нектаръ любви и смерть не пугаетъ насъ. Не будемъ же ждать, какъ трусливые рабы, когда могучая волна внезапно обратитъ изуродованное туловище нашего корабля, не будемъ ждать смерти — а сами пойдемъ къ ней навстрѣчу. Насъ разлучала жизнь, будемъ же въ смерти неразлучны. Прежде чѣмъ налетитъ на насъ зеленый валъ моря — видишь, вонъ бѣжитъ онъ — мы съ тобою уже будемъ тамъ. Жизнь! Мiръ! Вы лишаетесь лучшаго своего перла, это — моей Юлiи. Юлiя! крѣпче обвей меня рукой своей, поцѣлуй еще разъ и...

Лидинъ и Юлiя скользнули съ палубы въ море и въ брызгахъ пѣны, въ круженiи волнъ, черезъ нѣсколько минутъ совершенно исчезли оба.

...............................................

Къ концу того же дня буря утихла, и разбитый корабль благополучно достигъ берега.

___

Здѣсь въ Москвѣ издается журналъ «Телескопъ», въ которомъ какой–то недоучившiйся мальчишка, — фамилiи его не припомню, — кромѣ Пушкина, котораго онъ ставитъ выше Жуковскаго, не признаетъ ни однаго таланта и смѣется надъ тѣмъ, что нашего генiальнаго Кукольника называютъ русскимъ Шекспиромъ. Пушкинъ! Что особаго въ его стихахъ! Никакой величественности въ слогѣ. А дерзкiй писака рѣшается еще называть Пушкина — народнымъ поэтомъ. Я увѣренъ, что придетъ время, когда Пушкина низведутъ съ его пьедестала, и будущiй критикъ оцѣнитъ его по заслугамъ (*).

Въ Телескопѣ тотъ же самый писака разбранилъ три моихъ стихотворенiя, напечатанныя въ *** Альманахѣ. По его мнѣнiю въ нихъ видно только одно бѣшенство воображенiя, а не дарованiе. Отдѣлаю же я этого мальчишку при случаѣ.

____

августа 3

Нѣкоторыя выраженiя, которыя мнѣ нужно употребить при случаѣ въ повѣсти или поэмѣ:

Время вѣчностью капало изъ столѣтiя въ столѣтiе.

Потъ крови, холодный какъ ледъ океана, выступилъ на челѣ его.

Пламень еще дѣвственныхъ желанiй былъ уже заклейменъ своеволiемъ ничтожества и безчувственности.

____

октября 27

Прочелъ драму Кукольника Джулiо Мости. Нужно быть гранитомъ, обросшимъ мохомъ безстрастiя, чтобъ не растаять при чтенiи этого удивительнаго созданiя. Вчера вечеромъ я былъ на имянинахъ у нашего частнаго пристава. Послѣ ужина меня почти насильно заставили прочесть нѣкоторыя сцены изъ моего «Джулiано Бертини». Прочелъ одну сцену. Всѣ были сильно пьяны и цѣловали меня за прочтенiе. Сейчасъ я написалъ еще одинъ новый монологъ для этой фантастической поэмы. Когда я окончу какое–нибудь поэтическое мѣсто въ поэмѣ или страстный монологъ, то такъ устану, что долго не могу ничего дѣлать. Вдохновенiе утомляетъ, какъ сладостная ласка прекрасной дѣвы. Но когда приходитъ вдохновенiе, тогда, по выраженiю Кукольника,

Въ груди творца займется небомъ сердце

И на землѣ вторая жизнь начнется.

МОНОЛОГЪ ХУДОЖНИКА ВЪ ДРАМѢ ДЖУЛIАНО БЕРТИНИ ИЛИ ТЕРНОВЫЙ ВѢНОКЪ ГЕНIЯ.

Я весь въ жару, какъ въ первый день признанья.

Души моей натянутыя струны

Готовы вдругъ однимъ пѣвучимъ хоромъ

Отвѣтить небесамъ мелодиею звуков.

Чело горит , струится въ жилахъ пламень,

Я чувствую пришествье вдохновенья

Во имя чистаго, великаго искусства

Искусство! (падаетъ на колѣни)

Весь я твой — и ты мое искусство!

Вотъ здѣсь, въ груди божественная искра

Горитъ огнемъ небеснаго велѣнья,

Тревожитъ, жжетъ меня, и я, небесъ избранникъ,

Весь трепещу подъ чарой вдохновенья.

(быстро встаетъ и начинаетъ импровизировать)

Я расторгнулъ жизни путы,

Вдохновенный безъ границъ.

Въ тѣ великiя минуты

Люди, люди–лиллипуты,

Предо мной падите ницъ.

На колѣни! Пѣснопѣнiй

Для грядущихъ поколѣнiй

Я пролью за звукомъ звукъ.

Вы — толпа, я — свѣтлый генiй,

Я — рожденъ для вдохновенiй,

Вы — для мелкихъ бѣдъ и мукъ.

Для дѣтей погибшихъ мiра

Я пою, — смиряетъ лира

Горе, скорби и печаль,

Съ именами Гёте, Данта

Имя новаго гиганта

Люди впишутъ на скрижаль.

Душно, душно!.. мiръ мнѣ тѣсенъ...

(сбрасываетъ съ себя галстухъ и сюртукъ)

Муза, Муза! лиру мнѣ!

Нужно звуковъ, риѳмъ мнѣ, пѣсенъ —

Я горю, я весь въ огнѣ.

(Обезсиленный и облитый холоднымъ потомъ, опускается на коверъ, поддерживаемый Музой.)

____

Кажется эта сцена мнѣ очень удалась. Въ ней есть жаръ и чувство — это уже навѣрно. Вотъ жена частнаго пристава такъ рѣшительная дура, непонимающая красотъ поэзiи; — она все время зѣвала, когда я читалъ Джулiано Бертини. Правду сказалъ Кукольникъ: темно, какъ въ сердцѣ женщины.

____

1840 г. декабря 3

Меня упрекаютъ за то, что я не печатаю стиховъ. Для чего я ихъ буду печатать? Чтобы услышать брань глупца и ругательства какого–нибудь доморощеннаго московскаго критика, который какого–то Гоголя превозноситъ до небесъ, а нашего перваго поэта, поэта мысли, какъ назвалъ его весьма справедливо г. Шевыревъ — Бенедиктова считаетъ наборщикомъ громкихъ фразъ и звонкихъ риѳмъ. Нѣтъ, рѣшительно ничего не буду печатать. Вотъ въ Петербургѣ теперь издается новый журналъ «Отечественныя Записки» русскимъ писателемъ и ученымъ А. А. Краевскимъ; но я и туда ничего не пошлю, строки не пошлю.

Началъ я новое стихотворенiе: Разрушенiе мiра. Начало не дурно; не знаю какъ только кончить. А propos. Мнѣ на дняхъ говорили, что въ моемъ талантѣ есть много родственнаго съ талантомъ Бенедиктова. Можетъ быть. Я самъ начинаю это сознавать.

РАЗРУШЕНIЕ МIРА

(стихотворенIе, которое найдено неконченнымъ)

Мiръ надтреснулъ сокрушенный.

Вотъ въ рязбѣгѣ потрясенный

Пошатнулся — и раскатъ

Росъ могучiй, отдаленный,

Распадающихъ громадъ.

Брызги молнiй, хохотъ грома,

Всюду ада смрадный слѣдъ,

Въ бѣзднахъ темнаго пролома

Гасли въ судоргахъ погрома

Груды сброшенныхъ кометъ.

Прахъ вселенной несся...

____

1841 г. февраля 12

На той недѣлѣ меня познакомили съ петербургскимъ литераторомъ П. Съ перваго слова онъ мнѣ не понравился. Онъ тоже о Гоголѣ говоритъ какъ о генiѣ.

Когда я ему замѣтилъ, что у Гоголя никакого слога нѣтъ и самые простые, мелкiе люди выведены въ повѣстяхъ, литераторъ свирѣпо взглянулъ на меня и сказалъ:

— Слогъ хорошiй можетъ быть у многихъ, даже у писаря другого, а такiе таланты, какъ Гоголь, родятся вѣками.

Я разумѣется спорить не сталъ съ нимъ; ясно, что онъ Бѣлинскаго начитался.

Петербургскiй литераторъ, узнавши, что я пишу стихи, просилъ меня прочесть что–нибудь.

— Вы печатали гдѣ прежде?

— Да въ *** сборникѣ одинъ разъ три стихотворенiя помѣстилъ.

— Не помню. Прочтите что–нибудь теперь мнѣ. Меня всѣ стали просить, и я по неволѣ согласился и прочелъ имъ свое послѣднее стихотворенiе «Балъ.» Я самъ сознавалъ, что мой «Балъ» вышелъ удаченъ и эффектенъ, и потому прочелъ съ увѣренностью.

БАЛЪ

Залитъ балъ волнами свѣта;

Благовонiемъ нагрѣта,

Зала млѣетъ, какъ букетъ.

Упоительно–небрежно,

Зажигательно–мятежно

Ноетъ скрыпка и кларнетъ.

Въ вихрѣ звуковъ, въ морѣ жара,

Съ сладострастiемъ угара

Въ вальсъ скользитъ за парой пара,

Опьяненiя полна,

Въ ураганъ огнепалящiй,

Душу пламенемъ мутящiй,

Волканически летящiй,

Грудь взрывающiй до дна

Вотъ она, царица бала,

Раздражонная смычкомъ,

Быстро сбросивъ покрывало,

Въ танцѣ бѣшеномъ летала,

Припадя ко мнѣ плечомъ.

Кудри змѣями сбѣгали,

Волновались, трепетали

И, играя предо мной,

По щекамъ меня хлестали

Ароматною волной.

Мы неслись — мелькали люди,

Рядъ колоннъ и рядъ гостей,

Фермуары, плечи, груди,

Лампы, люстры, блескъ свѣчей,

Косы, жемчугъ, бриллiанты,

Дымки, кружева, атласъ,

Банты, франты, аксельбанты

И алмазъ горящихъ глазъ.

Мы неслись — кружилась зала,

Я дрожалъ, какъ кровный конь,

Весь былъ жаръ я, весь огонь,

Въ жилахъ лава пробѣгала,

И корсетъ ей прожигала

Воспаленная ладонь.

Когда я кончилъ чтенiе, петербургскiй литераторъ съ какой–то странной улыбкой сказалъ мнѣ:

— Поздравляю васъ, батюшка. Вы самого Бенедиктова перещеголяли, и въ васъ онъ найдетъ достойнаго соперника.

Что онъ хотѣлъ сказать этимъ — похвалу или брань, я не понялъ. Вѣроятно послѣднее.

____

ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ЧЕРНОВАГО ПИСЬМА ПСЕВДОНИМОВА КЪ ПРIЯТЕЛЮ, ИМЯ КОТОРАГО НЕИЗВѢСТНО.

1850, С. Петербургъ

...На кой чортъ ты, любезный другъ, просишь купить и выслать тебѣ стихотворенiя Бенедиктова. Это такая трескотня, что оглушитъ «звончѣе всякихъ трубъ», какъ говоритъ Хлестова въ «Горѣ отъ ума». Генiальная прозорливость Бѣлинскаго, еще десять лѣтъ назадъ, подъ блестящей формой произведенiй этого писателя умѣла замѣтить отсутствiе всякой поэзiи и содержанiя. Читай лучше Некрасова или Майкова — вотъ это поэты. А читалъ ли ты Еврейскiя мелодiи Мея — это удивительныя стихи! Совѣтую также обратить вниманiе (вѣроятно ты и обратилъ его) на стихотворенiя Фета и Щербины. Свѣжесть и поэзiя неоспоримыя. А Бенедиктова брось пожалуйста. Посылаю тебѣ при этомъ три мои послѣднiя стихотворенiя, которыя я посвящаю тебѣ и дарю въ вѣчное владѣнiе.

ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДIЯ

Я приду къ тебѣ съ цѣвницею

Въ твой далекiй вертоградъ,

Лишь за тающей денницею,

Вмѣстѣ съ трепетной зарницею,

Тѣни ночи низлетятъ.

Въ пору темную, туманную

Не узнаютъ Ноя дочь.

Я походкой неустанною

Подъ одеждой легкотканною

Проберусь къ тебѣ въ полночь.

Я приникну голубицею

Ко щекѣ твоей лицомъ,

И подъ темною ложницею

Буду жечь тебя сторицею

Поцѣлуемъ, какъ огнемъ.

ЧУВСТВО ГРЕКА

Мы на ложахъ сидѣли пурпурныхъ

Въ благодатной тѣни сикоморы;

Ароматы курилися въ урнахъ

И гремѣли пѣвучiе хоры.

И Эллады живые напѣвы,

Какъ вино, нашу кровь разжигали,

На коврахъ Iонiйскiя дѣвы

Съ нѣгой южною насъ щекотали.

Цѣловала меня Навзикая,

На груди волновался гиматiй,

И устами къ устамъ приникая

Ожидала отвѣтныхъ объятiй;

Но ни ласка, ни пѣсня, ни шутка

Мнѣ не милы отъ дѣвы Эллады.

Мальчикъ розовый — дивный малютка

Привлекалъ мои жадные взгляды;

Я внималъ, какъ лились не смолкая

Его пѣсни согласные звуки,

И рыдала вдали Навзикая,

Опустивъ свои смуглыя руки.

III

Разъ проселочной дорогою

Ѣхалъ я, — передо мной

Брелъ съ котомкою убогою

Мужичекъ какъ лунь сѣдой.

На ногахъ лаптишки смятые,

Весь съ заплатками армякъ.

Видно доля не богатая

Тебѣ выпала, бѣднякъ.

Подпираясь палкой длинною, —

Путь–то, вѣрно, былъ далекъ, —

Брелъ онъ съ пѣсней заунывною.

— «Дядя, сядь на облучекъ».

Сѣлъ старикъ. Сѣдую бороду

Только гладитъ. — «Ты куда?»

— Пробираюсь, баринъ, къ городу,

Ждутъ оброка господа.

— Крѣпко староста наказывалъ...

Вотъ бреду, болитъ спина...

И, склонившись, мнѣ разсказывалъ

Свою повѣсть старина.

— «Погоди, дѣдъ! Съ тяжкой болiю

Ты не ляжешь умирать.

На отчизну Божьей волею

Сходятъ миръ и благодать.

Послѣ лѣтъ долготерпѣнiя,

Безконечнаго труда,

Подъ лучами просвѣщенiя

Смолкнетъ лютая нужда.

Въ мужикѣ сердечный пламень я

Этой рѣчью оживилъ,

И старикъ честнòе знаменье

Съ благочестьемъ сотворилъ.

____

1858 г. iюля 16. Г. Павловскъ

Ни на одного современнаго поэта такъ не нападаютъ теперь, какъ на Фета. Его бранятъ даже тѣ журналы, гдѣ прежде отъ него же приходили въ восторгъ. Недавно въ «Библiотекѣ для Чтенiя» было напечатано одно превосходное стихотворенiе, подъ которымъ подписано имя А. Ѳета. Или это другой, новый поэтъ, или... я уже понять не могу, что значитъ эта ѳита.

(Внизу послѣ этихъ словъ написано стихотворенiе. По многимъ мѣстамъ измѣненнымъ и зачеркнутымъ, нельзя сомнѣваться, что оно тоже принадлежитъ Псевдонимову. Неизвѣстно по какому случаю, только это стихотворенiе посвящено г. Фету.)

ДВѢ ТѢНИ

(Посвящается А. Фету)

Двѣ тѣни слетаютъ съ тоскливой любовью

Ко мнѣ, какъ двѣ чистыя грезы,

И кротко склонясь къ моему изголовью,

Льютъ тихiя, теплыя слезы.

Офелiя легкой проносится тѣнью...

И пѣсни и слезы и стоны...

И вторитъ печальному долгому пѣнью

Скорбящая тѣнь Дездемоны.

____

Въ заключенiе нашихъ выписокъ изъ записной тетради Псевдонимова мы приведемъ еще два стихотворенiя, написанныя имъ въ самомъ концѣ послѣдней его тетради, безъ помѣтки числа и мѣсяца. Мы не рѣшаемся утвердительно сказать, что въ этихъ стихотворенiяхъ проглядываетъ сатирическое направленiе, какъ мы сначала думали; потомучто нашъ герой могъ и въ этотъ разъ безсознательно и наивно пародировать двухъ новыхъ молодыхъ поэтовъ, увлеченный ихъ дарованiемъ. Пояснительныхъ замѣтокъ при стихахъ рѣшительно никакихъ.

Вотъ эти два послѣднiя произведенiя неизвѣстнаго поэта трехъ звѣздочекъ.

ВЕСЕННЯЯ ПѢСНЯ

Часто ночью, весной, когда Муза молчитъ

И перо я грызу до разсвѣта,

Вдохновенiе вновь у меня закипитъ

Надъ весенней страницею Фета.

И весеннiя пѣсни ростутъ и звѣнятъ

И щекочатъ подъ мышки поэта.

Вотъ за образомъ всталъ цѣлый рядъ

Надъ весенней страницею Фета.

И испанскiй мотивъ и еврейскiй напѣвъ

Такъ и просятся въ формы куплета,

Я румянецъ у розъ похищаю для дѣвъ

Надъ весенней страницею Фета.

«Ты поэтъ! Ты поэтъ!» Мнѣ природа кричитъ,

И я слушаю съ трепетомъ это,

А въ груди сердце бьется и нойно стучитъ

Надъ весенней страницею Фета.

Подбоченясь ходитъ мѣсяцъ

Голубой, лазурной высью,

Отъ востока и на западъ

Пробѣгая плавной рысью.

И прищуря томно глазки

Со звѣздой звѣзда болтаетъ,

А Меркурiя Венера

Подозрительно мигаетъ.

И надъ мiромъ усыпленнымъ,

Гдѣ не спятъ жуки да блохи,

Рѣя плаваютъ въ туманѣ

Лишь одни людскiе вздохи.

____

Мы кончили наши выписки. Если произведенiя «поэта трехъ звѣздочекъ», писавшаго стихи въ продолженiе послѣднихъ тридцати лѣтъ, по отрывкамъ приведеннымъ здѣсь, выражаютъ въ себѣ характеръ цѣлой фаланги поэтовъ, то цѣль нашей статьи достигнута, и басня наша будетъ понятна.

__________

(*) Нельзя не подивиться, что двадцать пять лѣтъ тому назадъ Псевдонимовъ уже предчувствовалъ г. Дудышкина.