III.

КНИЖНОСТЬ И ГРАМОТНОСТЬ.

Статья первая.

Читать, читать, а послѣ — хвать!

Фамусовъ. «Горе отъ ума».

 

Въ прошломъ и въ нынѣшнемъ году много говорили у насъ, и въ литературѣ и въ обществѣ, о необходимости книги для народнаго чтенiя. Дѣлались попытки изданiя такой книги, предлагались проекты, чуть–ли не назначались премiи. «Отечественныя Записки» напечатали въ своей февральской книжкѣ проектъ «Читальника» т. е. книги для народнаго чтенiя, и почти съ укоризною обращались къ нашимъ литераторамъ: — Вотъ, дескать, мы напечатали проектъ «Читальника»; а кто отзовется на этотъ проектъ? хоть бы кто изъ литераторовъ сказалъ о немъ свое мнѣнiе. — Мы именно хотимъ теперь заняться этимъ разборомъ. Но прежде чѣмъ мы приступимъ къ нему, скажемъ нѣсколько словъ и о любопытномъ общественномъ явленiи, именно о появленiи подобныхъ проектовъ и о всеобщихъ хлопотахъ высшаго общества образовывать низшее. Мы говоримъ: «всеобщихъ» потомучто настоящее высшее, т. е. прогрессивное общество, всегда увлекало за собой большинство всѣхъ высшихъ классовъ русскаго общества, и потому, если и есть теперь несогласные на народное образованiе, то ихъ скоро не будетъ: всѣ увлекутся за прогрессивнымъ большинствомъ, и если останутся крайнiе упорные, то замолчатъ отъ безсилiя.

Мы потому говоримъ объ этомъ такъ навѣрно, что въ обществѣ постиглась наконецъ полная необходимость всенароднаго образованiя. Постиглась же потому, что само общество дошло до этой идеи какъ до необходимости, увидѣло въ ней элементъ и собственной жизни, условiе собственнаго дальнѣйшаго существованiя. Мы этому рады: мы говорили еще въ объявленiи о нашемъ журналѣ: «грамотность прежде всего, грамотность и образованiе усиленныя, — вотъ единственное спасенiе, единственный передовой шагъ, теперь остающiйся и который можно теперь сдѣлать. Мало того: даже при возможности и другихъ шаговъ грамотность и образованiе все–таки остаются единственнымъ первымъ шагомъ, который надо и должно сдѣлать». Мы обѣщались особенно стоять за грамотность, потомучто въ распространенiи ея заключается единственное возможное соединенiе наше съ нашей родной почвой, съ народнымъ началомъ. Мы сознали необходимость этого соединенiя, потомучто не можемъ существовать безъ него; мы чувствуемъ, что истратили всѣ наши силы въ отдѣльной съ народомъ жизни, истратили и попортили воздухъ, которымъ дышали, задыхаемся отъ недостатка его и похожи на рыбу, вытащенную изъ воды на песокъ. Но обо всемъ этомъ скажемъ подробнѣе послѣ. Обратимъ сперва вниманiе на фактъ въ высшей степени поразительный и знаменательный, на фактъ, имѣющiй даже глубокое историческое значенiе въ русской жизни, поразившiй насъ уже давно, но проявившiйся теперь въ чрезвычайно рѣзкомъ явленiи. Мы говорили объ этомъ фактѣ и прежде. Теперь–же видимъ яркое доказательство того, что мы не ошибались въ его существованiи.

____________

Этотъ фактъ — глубина пропасти, раздѣляющей наше цивилизованное «по–европейски» общество съ народомъ. Посмотрите: какъ дошло до дѣла, то и оказалось, что мы даже не знаемъ съ чѣмъ и подступить къ народу. Явилась идея о всенародномъ образованiи; вслѣдствiе этой идеи явилась потребность въ книгѣ для народнаго чтенiя, и вотъ мы становимся совершенно въ тупикъ. Задача въ томъ: кàкъ составить такую книгу? чтò именно дать народу читать? Не говоримъ уже о томъ, что мы всѣ какъ–то ужь молча, безо всякихъ лишнихъ словъ, разомъ сознали, что все написанное нами, вся теперешняя и прежняя литература, не годится для народнаго чтенiя. Вѣрно это или нѣтъ, — другой вопросъ; ясно только то, что мы всѣ какъ–будто согласились, безъ спора, что народъ въ ней ровно ничего не пойметъ. А согласившись въ томъ, мы всѣ безмолвно признали фактъ разъединенiя нашего съ народомъ.

— Въ этомъ фактѣ ровно ничего нѣтъ особенно поражающаго, могутъ намъ отвѣтить. Дѣло ясное: одинъ классъ образованный, другой нѣтъ. Необразованный классъ не пойметъ образованнаго съ перваго разу. Это случалось и случается всегда и вездѣ, и тутъ нѣтъ никакого особеннаго значенiя.

Положимъ такъ, мы теперь не будемъ спорить объ этомъ. Но мы все–таки до сихъ поръ не придумали, чтó дать народу читать. Это какъ вамъ покажется? Вѣдь надо же согласиться, что промахи наши въ этомъ случаѣ пресмѣшные, удивительные. Посмотрите на всѣ проекты народныхъ «читальниковъ» (ужь одно то, что объ этомъ пишутъ проекты!). Написаны они людьми умными и добросовѣстными; а между тѣмъ ошибка на ошибкѣ. Нѣкоторыя же ошибки доходятъ до комическаго.

А между тѣмъ, опять повторяемъ, всѣ эти читальники, всѣ эти проекты пишутся у насъ литераторами опытными и талантливыми. Иные изъ нихъ прiобрѣли себѣ славу знатоковъ народной жизни. Чтò–жъ они до сихъ поръ сдѣлали?

Скажемъ болѣе: мы, съ своей стороны, въ высочайшей степени увѣрены, что даже самые лучшiе наши «знатоки» народной жизни до сихъ поръ въ полной степени не понимаютъ, какъ широка и глубока сдѣлалась яма этого раздѣленiя нашего съ народомъ, и не понимаютъ по самой простой причинѣ: потомучто никогда не жили съ народомъ, а жили другою, особен­ною жизнью. Намъ скажутъ, что смѣшно представлять такiя причины, что всѣ ихъ знаютъ. Да, говоримъ мы, всѣ знаютъ; но знаютъ отвлеченно. Знаютъ напримѣръ, что жили отдѣльной жизнью; но еслибъ узнали, до какой степени эта жизнь была отдѣльна, то не повѣрили–бы этому. Не вѣрятъ и теперь. Тѣ, которые дѣйствительно изучали народную жизнь, даже жили съ народомъ, т. е. жили съ нимъ не въ особой помѣщичьей усадьбѣ, а рядомъ съ нимъ, въ ихъ избахъ жили, смотрѣли на его нужды, видѣли всѣ его особенности, прочувствовали его желанiя, узнали его воззрѣнiя, даже складъ его мыслей и проч. и проч. Они ѣли вмѣстѣ съ народомъ, его–же пищу; другiе даже пили съ нимъ. Наконецъ есть и такiе, которые даже вмѣстѣ съ нимъ работали, т. е. работали его–же простонародную работу. Хоть мало такихъ, да есть. И чтó–жъ? Эти люди вполнѣ убѣждены, что они знаютъ народъ. Они даже засмѣются, если мы будемъ имъ противорѣчить и скажемъ имъ: Вы, господа, знаете одну внѣшность; вы очень умны, вы много замѣтили, но настоящей жизни, сущности жизни, сердцевины ея вы не знаете. Простолюдинъ будетъ говорить съ вами, разсказывать вамъ о себѣ, смѣяться вмѣстѣ съ вами; будетъ пожалуй плакать передъ ва­ми (хоть и не съ вами), но никогда не сочтетъ васъ за своего. Онъ никогда серьозно не сочтетъ васъ за своего родного, за своего брата, за своего настоящаго посконнаго земляка. И никогда, никогда не будетъ онъ съ вами довѣрчивъ. Пусть сами вы одѣнетесь (или судьба васъ одѣнетъ) во все посконное, пусть вы будете даже работать вмѣстѣ съ нимъ и нести всѣ труды его, онъ и этому не повѣритъ. Безсознательно не повѣритъ, т. е. не повѣритъ, еслибъ даже и хотѣлъ повѣрить, потомучто эта недовѣрчивость вошла въ плоть и кровь его.

Разумѣется, причина тому во–первыхъ вся предыдущая наша исторiя, во–вторыхъ взаимная слишкомъ долголѣтняя отвычка другъ отъ друга, основанная на разности интересовъ нашихъ. Довѣренность народа теперь надо заслужить; надо его полюбить, надо пострадать, надо преобразиться въ него вполнѣ. Умѣемъ ли мы это? Можемъ–ли это сдѣлать, доросли–ли до этого?

Нашъ отвѣтъ: доростаемъ и доростемъ. Мы оптимисты, мы вѣримъ. Русское общество должно соединиться съ народною почвой и принять въ себя народный элементъ. Это необходимое условiе его существованiя; а когда что–нибудь стало насущною необходимостью, тò разумѣется сдѣлается.

Да; но кàкъ это сдѣлается?

____________

Въ нынѣшнемъ году правительство высочайшимъ манифестомъ даровало народу новыя права. Такимъ образомъ призвало его къ наибольшей самостоятельности и самодѣятельности, однимъ словомъ къ развитiю. Мало того: оно до половины завалило ровъ, раздѣлявшiй насъ съ народомъ, остальное сдѣлаетъ жизнь и многiя условiя, которыя теперь необходимо войдутъ въ самую сущность будущей народной жизни. Въ тоже время высшее общество, проживъ эпоху своего сближенiя съ Европой, свою эпоху цивилизацiи, почувствовало само собой необходимость обращенiя къ родной почвѣ. Эта необходимость предчувствовалась уже задолго прежде, и при первой возмож­ности выразиться, — выразилась. Оба историческiя явленiя со­вершились вмѣстѣ и пойдутъ параллельно.

Кстати: наши журналы въ послѣднее время довольно много толковали о народности. Особенно выходили изъ себя «Отечественныя Записки». «Русскiй Вѣстникъ», вступивъ благополучно на свою новую, булгаринскую дорогу, дошолъ наконецъ до того, что, по свидѣтельству «Отечественныхъ Записокъ», усомнился даже въ существованiи русской народности.

И кто–же вознегодовалъ на «Русскiй Вѣстникъ», кто серьозно началъ защищать и отстаивать передъ нимъ дѣйстви­тельность русской народности, т. е. доказывать ему, что она существуетъ? «Отечественныя Записки», тѣ самыя «Отечественныя Записки», которыя ничего не признаютъ народнаго въ Пушкинѣ. Чтò за комизмъ!

Между прочимъ «От. Записки» говорятъ:

...Мысль, сказанная нами годъ назадъ (т. е. что въ Пушкинѣ ни­чего нѣтъ народнаго), не была плодомъ того яраго журнальнаго раздраженiя, которое многихъ заставляетъ говорить вещи дикiя, лишь–бы обратить на себя вниманiе: этимъ промысломъ, слава Богу, мы не имѣемъ надобности заниматься.

О Боже мой! вѣримъ, вполнѣ вѣримъ. Вы такъ добродушно напали на Пушкина и съ такимъ добродушiемъ, вотъ уже цѣлый годъ, попрекаете литераторовъ въ томъ, что на статью вашу не обращаютъ серьознаго вниманiя, что мы никакимъ образомъ не можемъ принять васъ за яраго Герострата или кого–нибудь въ этомъ родѣ. Такая слава вамъ не нужна. Вы люди «ученые», вамъ дороже всего «истина». По нашему — вы просто нѣмецкiе гелертеры, переложенные на петербургскiе нравы, серьозно отыскивающiе съ фонаремъ въ рукахъ русскую народность, которая отъ васъ спряталась, и не видящiе, чтó у васъ происходитъ подъ самымъ носомъ.

А чтó, если къ довершенiю комизма, покамѣстъ вы будете спорить съ «Русскимъ Вѣстникомъ» и доказывать ему, что есть русская народность, а онъ обратно, что нѣтъ русской народности, — чтó если вдругъ русская народность возьметъ да найдетъ васъ сама? Куда дѣнутся тогда всѣ аглицкiя теорiи «Русскаго Вѣстника» и аглицкiе масштабы, подъ которые не подходила русская народность! Воображаю я и защитника ея въ «Отеч. Запискахъ». Онъ будетъ чрезвычайно удивленъ.

— Но вѣдь это не русская народность? скажетъ онъ, смотря ей прямо въ глаза.

— Нѣтъ–съ, это русская народность, кто–нибудь отвѣтитъ ему.

— Гм! «можетъ–быть да, а можетъ–быть нѣтъ»; во всякомъ случаѣ я не узнаю ея.

— Очень можетъ–быть, но только это она.

— Гм! Неужели?

— Да.

— Какъ–то не вѣрится... Во–первыхъ, обусловлено–ли это явленiе? Совпадаетъ–ли оно съ извѣстными и принятыми наукой принципами? Между прочимъ г. Буслаевъ говоритъ въ своей книгѣ...

И такъ далѣе, и такъ далѣе. Однимъ словомъ, повторяется случай съ «метафизикомъ».

____________

Да, они метафизики. Намъ говорятъ (и мы не одинъ разъ это слышали), что «Отечественнымъ Запискамъ» отвѣчать стыдно. Почему? чтó за аристократизмъ? Намъ говорятъ, что нельзя говорить съ тѣми, которые самыхъ простыхъ вещей не понимаютъ, языка русскаго не понимаютъ, такъ–какъ нельзя говорить съ слѣпыми о цвѣтахъ, съ глухими о музыкѣ.

— Положимъ такъ: съ слѣпыми трудно говорить о цвѣтахъ; но мы вѣдь вовсе не хотимъ разувѣрять и переубѣждать ученый журналъ. Мы говоримъ для публики. Признаемся, мы намѣрены даже тиснуть особую статью въ отвѣтъ на всѣ мнѣнiя г. Дудышкина. Конечно, отвѣчать г. Дудышкину чрезвычайно трудно, но вѣдь безъ труда ничего не дѣлается...

Вообразите, напримѣръ, хоть бы образъ русскаго лѣтописца въ Борисѣ Годуновѣ. Вамъ вдругъ говорятъ, что въ немъ нѣтъ ничего русскаго, ни малѣйшаго проявленiя народнаго духа, потомучто это лицо выдуманное, сочиненное; потомучто никогда не бывало у насъ, при царяхъ московскихъ, такихъ уединенныхъ, независимыхъ монаховъ–лѣтописцевъ, которые умерли для свѣта и для которыхъ истина въ ихъ елейномъ смиренно–мудромъ прозрѣнiи стала дороже всего; лѣтописцы, говорятъ намъ, были люди чуть не придворные, любившiе интригу и тянувшiе въ извѣстную сторону. Да хоть бы и такъ, вскрикиваете вы въ удивленiи: неужели пушкинскiй лѣтописецъ, хоть бы и выдуманный, — перестаетъ быть вѣрнымъ, древне–русскимъ лицомъ? Неужели въ немъ нѣтъ элементовъ русской жизни и народности, потомучто онъ исторически невѣренъ? А поэтическая правда? Стало–быть поэзiя игрушка? Неужели Ахиллесъ не дѣйствительно греческiй типъ, потомучто онъ, какъ лицо, можетъ–быть никогда и не существовалъ? Неужели Илiада не народная древне–греческая поэма, потомучто въ ней всѣ лица явно пересозданныя изъ народныхъ легендъ и даже, можетъ–быть, просто выдуманныя?

А вѣдь «Отечественныя Записки» сплошь да рядомъ щеголяютъ подобными доказательствами. Ну чтó послѣ этого имъ отвѣчать, когда главнаго–то дѣла, сердцевины–то дѣла онѣ не понимаютъ?

Онѣгинъ, напримѣръ, у нихъ типъ не народный. Въ немъ нѣтъ ничего народнаго. Это только портретъ велико–свѣтскаго шалопая двадцатыхъ годовъ.

Попробуйте поспорить.

— Какъ не народный? говоримъ, напримѣръ, мы. Да гдѣ же и когда такъ вполнѣ выразилась русская жизнь той эпохи, какъ въ типѣ Онѣгина? Вѣдь это типъ историческiй. Вѣдь въ немъ до ослѣпительной яркости выражены именно всѣ тѣ черты, которыя могли выразиться у одного только русскаго человѣка въ извѣстный моментъ его жизни, — именно въ тотъ самый моментъ, когда цивилизацiя въ первый разъ ощутилась нами какъ жизнь, а не какъ прихотливый прививокъ, а въ то же время и всѣ недоумѣнiя, всѣ странные, неразрѣшимые по тогдашнему вопросы, въ первый разъ, со всѣхъ сторонъ, стали осаждать русское общество и проситься въ его сознанiе. Мы въ недоумѣнiи стояли тогда передъ европейской дорогой нашей, чувствовали, что не могли сойти съ нея какъ отъ истины, принятой нами безо всякаго колебанiя за истину, и въ то же время, въ первый разъ, настоящимъ образомъ стали сознавать себя русскими и почувствовали на себѣ, какъ трудно разрывать связь съ родной почвой и дышать чужимъ воздухомъ...

— Да съ какой стати вы находите это все въ Онѣгинѣ? прерываютъ насъ ученые. — Развѣ это въ немъ есть?

— А какъ же? разумѣется есть... Онѣгинъ именно принадлежитъ къ той эпохѣ нашей исторической жизни, когда чуть не впервые начинается наше томительное сознанiе и наше томительное недоумѣнiе, вслѣдствiе этого сознанiя, при взглядѣ кругомъ. Къ этой эпохѣ относится и явленiе Пушкина, и потому–то онъ первый и заговорилъ самостоятельнымъ и сознательнымъ русскимъ языкомъ. Тогда мы всѣ вдругъ стали прозирать и увидѣли въ окружающей русской жизни явленiя странныя, не подходящiя подъ такъ называемый европейскiй нашъ элементъ и въ то же время не знали, хорошо ли это или дурно, уродливо или прекрасно? Это было первымъ началомъ той эпохи, когда наши передовые люди рѣзко раздѣлились на двѣ стороны и потомъ горячо вступили въ междоусобный бой. Славянофилы и западники вѣдь тоже явленiе историческое и въ высшей степени народное. Вѣдь не изъ книжекъ же произошла сущность ихъ появленiя? Какъ вы думаете? Но при Онѣгинѣ все это еще только едва сознавалось, едва предугадывалось. Тогда, т. е. въ эпоху Онѣгина, мы съ удивленiемъ, съ благоговѣнiемъ, а съ другой стороны, чуть не съ насмѣшкой стали впервые понимать, чтó такое значитъ быть русскимъ, и, къ довершенiю странности, все это случилось именно тогда, когда мы только что начали настоящимъ образомъ сознавать себя европейцами и поняли, что мы тоже должны войдти въ общечеловѣческую жизнь. Цивилизацiя принесла плоды, и мы начали кое–какъ понимать, чтó такое человѣкъ, его достоинство и значенiе, — разумѣется по тѣмъ понятiямъ, которыя выработала Европа. Мы поняли, что и мы можемъ быть европейцами не по однимъ только кафтанамъ и напудреннымъ головамъ. Поняли и — не знали чтó дѣлать. Мало по малу мы стали понимать, что намъ и нечего дѣлать. Самодѣятельности для насъ не оставалось никакой, и мы бросились съ горя въ скептическое саморазсматриванiе, саморазглядыванье. Это уже не былъ холодный, наружный, кантемировскiй или фонъ–визинскiй скептицизмъ. Скептицизмъ Онѣгина въ самомъ началѣ своемъ носилъ въ себѣ что–то трагическое и отзывался иногда злобной иронiей. Въ Онѣгинѣ въ первый разъ русскiй человѣкъ съ горечью сознаетъ или по крайней мѣрѣ начинаетъ чувствовать, что на свѣтѣ ему нечего дѣлать. Онъ европеецъ: чтó жь привнесетъ онъ въ Европу, и нуждается ли еще она въ немъ? Онъ русскiй: чтó же сдѣлаетъ онъ для Россiи, да еще понимаетъ ли онъ ее? Типъ Онѣгина именно долженъ былъ образоваться впервые въ такъ называемомъ высшемъ обществѣ нашемъ, въ томъ обществѣ, которое наиболѣе отрѣшилось отъ почвы и гдѣ внѣшность цивилизацiи достигла высшаго своего развитiя. У Пушкина это чрезвычайно вѣрная историческая черта. Въ этомъ обществѣ мы говорили на всѣхъ языкахъ, праздно ѣздили по Европѣ, скучали въ Россiи и въ то же время сознавали, что мы совсѣмъ непохожи на французовъ, нѣмцевъ, англичанъ, что тѣмъ есть дѣло, а намъ никакого, они у себя, а мы — нигдѣ.

Онѣгинъ — членъ этого цивилизованнаго общества, но онъ уже не уважаетъ его. Онъ уже сомнѣвается, колеблется; но въ то же время въ недоумѣнiи останавливается передъ новыми явленiями жизни, не зная, поклониться ли имъ, или смѣяться надъ ними. Вся жизнь его выражаетъ эту идею, эту борьбу.

А между тѣмъ, въ сущности, душа его жаждетъ новой истины. Кто знаетъ, онъ можетъ–быть готовъ броситься на колѣна предъ новымъ убѣжденiемъ и жадно, съ благоговѣнiемъ принять его въ свою душу. Этому человѣку не устоять; онъ не будетъ никогда прежнимъ человѣкомъ, легкомысленнымъ, несознающимъ себя и наивнымъ; но онъ ничего и не разрѣшитъ, не опредѣлитъ своихъ вѣрованiй; онъ будетъ только страдать. Это первый страдалецъ русской сознательной жизни.

Русская жизнь, русская природа пахнула на него всѣмъ обаянiемъ своимъ. Прошла передъ нимъ и русская дѣвушка, — типъ единственный до сихъ поръ во всей нашей поэзiи, передъ которымъ съ такою любовью преклонилась душа Пушкина, какъ передъ роднымъ русскимъ созданiемъ. Онѣгинъ не узналъ ея, и какъ слѣдуетъ сначала поломался надъ ней, отчасти оказался и хорошимъ человѣкомъ, и самъ не зналъ, чтó сдѣлалъ: хорошо или дурно? За то онъ очень хорошо зналъ, что сдѣлалъ дурно, застрѣливъ Ленскаго... Начинаются его мученiя, его долгая агонiя. Проходитъ молодость. Онъ здоровъ, силы просятся наружу. Чтó дѣлать? за чтó взяться? Сознанiе шепчетъ ему, что онъ пустой человѣкъ, злобная иронiя шевелится въ душѣ его, и въ то же время онъ сознаетъ, что онъ и не пустой человѣкъ: развѣ пустой можетъ страдать? Пустой занялся бы картами, деньгами, чванствомъ, волокитствомъ. Чего жь онъ страдаетъ? Оттого, что нельзя ничего дѣлать? Нѣтъ, это страданiе достанется другой эпохѣ. Онѣгинъ страдаетъ еще только тѣмъ, что не знаетъ чтó дѣлать, не знаетъ даже чтó уважать, хотя твердо увѣренъ, что есть что–то, которое надо уважать и любить. Но онъ озлобился, и не уважаетъ ни себя, ни мыслей, ни мнѣнiй своихъ; не уважаетъ даже самую жажду жизни и истины, которая въ немъ; онъ чувствуетъ, что хоть она и сильна, но онъ ничѣмъ для нея не пожертвовалъ — и онъ съ иронiей спрашиваетъ: чѣмъ же ей жертвовать, да и зачѣмъ? Онъ становится эгоистомъ и между тѣмъ смѣется надъ собой, что даже и эгоистомъ быть не умѣетъ. О, еслибъ онъ былъ настоя­щимъ эгоистомъ, онъ бы успокоился!

Чего мнѣ ждать? тоска, тоска!

восклицаетъ это дитя своей эпохи среди неразрѣшимыхъ сомнѣнiй, странныхъ колебанiй, невыяснившихся идеаловъ, погибшей вѣры въ прежнiе идолы, дѣтскихъ предразсудковъ и неутомимой вѣры во что–то новое, неизвѣстное, но непремѣнно существующее и никакимъ скептицизмомъ, никакой иронiей неразбиваемое. Да! это дитя эпохи, это вся эпоха, въ первый разъ сознательно на себя взглянувшая. Нечего и говорить, до какой полноты, до какой художественности, до какой обаятельной красоты все это — русское, наше, оригинальное, непохожее ни на что европейское, народное. Этотъ типъ вошолъ наконецъ въ сознанiе всего нашего общества и пошолъ перерождаться и развиваться съ каждымъ новымъ поколѣнiемъ. Въ Печоринѣ онъ дошолъ до неутолимой, жолчной злобы и до странной, въ высшей степени оригинально–русской противоположности двухъ разнородныхъ элементовъ: эгоизма до самообожанiя и въ тоже время злобнаго самонеуваженiя. И все та же жажда истины и дѣятельности, и все то же вѣчное роковое нечего дѣлать! Отъ злобы и какъ–будто на смѣхъ, Печоринъ бросается въ дикую, странную дѣятельность, которая приво­дитъ его къ глупой, смѣшной, ненужной смерти.

И все вѣдь это дѣйствительная правда, повторялось дѣйствительно въ нашей жизни. Явилась потомъ смѣющаяся маска Гоголя, съ страшнымъ могуществомъ смѣха, — съ могуществомъ, не выражавшимся такъ сильно еще никогда, ни въ комъ, нигдѣ, ни въ чьей литературѣ съ тѣхъ поръ какъ создалась земля. И вотъ послѣ этого смѣха Гоголь умираетъ предъ нами, уморивъ себя самъ, въ безсилiи создать и въ точности опредѣлить себѣ идеалъ, надъ которымъ бы онъ могъ не смѣяться. Но время идетъ впередъ и послѣдняя точка нашего сознанiя достигнута. Рудинъ и Гамлетъ щигровскаго уѣзда уже не смѣются надъ своей дѣятельностью и своими убѣжденiями: они вѣруютъ, и эта вѣра спасаетъ ихъ. Они только смѣются иногда надъ самими собою, они еще не умѣютъ уважать себя, но они уже почти не эгоисты. Они много, безкорыстно выстрадали... Въ наше время прошли ужъ и Рудины...

— Да помилуйте! восклицаетъ ученый журналъ: гдѣ–же, въ чемъ тутъ народность?

— Кáкъ народность? говоримъ мы, разинувъ ротъ отъ недоумѣнiя.

— Ну да, русская народность! говоритъ г. Краевскiй, стараясь помочь г. Дудышкину: ну тамъ сказки, пѣсни, легенды, преданiя... ну и все прочее...

— То–есть не совсѣмъ тó, поспѣшно прерываетъ г. Дудышкинъ своего достойнаго сотрудника по критической части; а вотъ что: «вся ли Русь исповѣдуетъ элементы поэзiи Пушкина, или только мы одни, образованные? Вѣдь народный поэтъ носитъ въ себѣ и политическiя, и общественныя, и религiозныя, и семейныя убѣжденiя народа.» Ну что–жъ это за народный поэтъ, если ничего изъ его поэзiи не проникло въ народъ, въ настоящiй народъ?

— А вотъ и договорились! Такъ стало–быть вы ужъ не признаете и за народъ высшее общество, такъ называемыхъ «образованныхъ?» Чтожъ они по вашему, — ужъ и не русскiе? Да чтò за дѣло въ этомъ случаѣ, что народъ, государственнымъ переворотомъ, такъ рѣзко раздѣлился на двѣ половины? Вся разница въ томъ, что одна половина образованная, другая нѣтъ. — Вѣдь образованная половина доказала–же, что она тоже русская, тотъ–же народъ; вѣдь дошла–же она до мысли о соединенiи съ народнымъ началомъ. А такъ какъ эта образованная половина болѣе развита, болѣе сознаетъ, чѣмъ необразованная, то въ ней и явился народный поэтъ. А вамъ бы хотѣлось такого народнаго поэта, который заговорилъ–бы прямо народнымъ языкомъ, прежде совершившагося въ народѣ процесса развитiя и сознанiя? Да когда–же и гдѣ это бывало? Трудно и представить себѣ такого поэта. Если у французовъ есть напримѣръ Беранже, то развѣ онъ для всего народа поэтъ? Онъ поэтъ только парижанъ: огромное большинство французовъ и не знаетъ и не понимаетъ его, потомучто неразвито и не можетъ понять, а сверхъ того исповѣдуетъ и другiе интересы. А если Беранже все–таки не такъ далекъ отъ сознанiя не понимающаго его большинства, какъ у насъ Пушкинъ отъ про­стонародья, то это потому, что подобнаго историческаго раздвоенiя народа, какъ у насъ, во Францiи не было. Да позвольте наконецъ: вы кажется прямо опредѣляете народность — простонародностью? Неудивительно послѣ того, что васъ никто не понимаетъ. Почему, съ какой стати народность можетъ принадлежать только одной простонародности? Развѣ съ развитiемъ народа исчезаетъ его народность? Развѣ мы, «образованные», ужъ и не русскiй народъ? Намъ кажется даже напротивъ: съ развитiемъ народа развиваются и крѣпнутъ всѣ дары его природы, всѣ богатства ея, и духъ народа еще ярче выступаетъ наружу. Развѣ во времена Перикла греки были уже не греки, какъ триста лѣтъ назадъ? Вы думаете, мы себѣ противорѣчимъ, доказывая необходимость возвратиться къ народному началу, то–есть сами признаемся, что мы нѣмцы, а не русскiе? Ничуть; мы именно тѣмъ–то и доказали, что мы русскiе, что признаемъ необходимость воротиться на родную почву. Мы сознали только, что мы разъединились чисто внѣшними обстоятельствами. Эти внѣшнiя обстоятельства не давали остальной массѣ народа слѣдовать за нами и такимъ образомъ привнесть въ нашу дѣятельность всѣ силы русскаго народнаго духа. Мы сознаемъ только то, что мы слишкомъ уединенная и маленькая кучка, и если народъ не пойдетъ вслѣдъ за нами, по той же дорогѣ, то намъ нельзя будетъ вполнѣ себя выразить, и мы выразимъ себя слишкомъ односторонне, слабосильно и даже — смѣло можно сказать — даже не такъ какъ выразили бы мы себя, если бъ весь русскiй народъ былъ съ нами. Но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ мы потеряли народный духъ, чтобъ мы переродились. Почему–же мы не народъ? Почему вы лишаете насъ этого почетнаго названiя?

____________

Нѣтъ, вы неправы. Вы правы только въ одномъ: что мы не весь народъ, а только часть его; но Пушкинъ, бывшiй поэтомъ этой части народа, былъ въ тоже время и народный поэтъ: это безспорно. Вамъ это непонятно? Но скажите, повторяемъ мы опять, гдѣ же вы видѣли такого народнаго поэта, какъ вамъ онъ представляется? Былъ ли онъ когда–нибудь, возможенъ ли онъ по вашему идеалу? Разсудите: если явится такой поэтъ, какъ вы воображаете, объ чемъ же онъ будетъ говорить? Онъ выразитъ «всѣ политическiя, общественныя, религiозныя и семейныя убѣжденiя народа» говорите вы. Такъ; Беранже вотъ и выражалъ это же, но выразилъ все это только для небольшой части французовъ сравнительно съ массой всего народонаселенiя, именно для тѣхъ, которые жили, которые заинтересованы были въ политическомъ, общественномъ, религiозномъ и семейномъ движенiи нацiи. Остальные же французы даже можетъ–быть и не слыхали о Беранже, потомучто еще ни въ какомъ движенiи не участвовали. Когда же будутъ участвовать, то хотя у нихъ и будетъ свой новый Беранже (непремѣнно), и выразитъ онъ что–нибудь новое, что–нибудь такое, чтó старому Беранже и не грезилось, но не смотря на то и старый Беранже поймется ими. Они не могутъ его обойти: во первыхъ онъ будетъ имѣть для нихъ историческое значенiе, а во–вторыхъ потомучто онъ народенъ, потомучто онъ все–таки выражалъ мнѣнiя, вѣрованiя и убѣжденiя французскаго же народа. Точно такъ и Пушкинъ. Одна часть (и самая большая) русскаго народа почти совсѣмъ не участвовала въ томъ, въ чемъ участвовала другая, и разъединенiе продолжалось чрезвычайно долго. Пушкинъ былъ народный поэтъ одной части; но эта часть во–первыхъ была сама русская, во–вторыхъ почувствовала, что Пушкинъ первый сознательно заговорилъ съ ней русскимъ языкомъ, русскими образами, русскими взглядами и воззрѣнiями, почувствовала въ Пушкинѣ русскiй духъ.

Она очень хорошо поняла, что и лѣтописецъ, что и Отрепьевъ, и Пугачевъ, и патрiархъ, и иноки, и Бѣлкинъ, и Онѣгинъ, и Татьяна — все это Русь и русское. Не одно современное, слегка–офранцуженное и отрѣшившееся отъ народнаго духа увидѣло въ немъ общество. Общество знало, что такъ можетъ писать только Булгаринъ. Разумѣется смѣшно отвѣчать на такiе вопросы: гдѣ же это русское семейство, которое хотѣлъ изобразить Пушкинъ, въ чемъ его русскiй духъ, чтó именно изобразилъ онъ русскаго? Отвѣтъ ясенъ: надобно хоть немножко понимать поэзiю. Отбросимъ все, самое колоссальное, чтó сдѣлалъ Пушкинъ; возьмите только его пѣсни западныхъ славянъ, прочтите «Видѣнiе короля»: если вы русскiй, то вы почувствуете, что это въ высочайшей степени русское, не поддѣлка подъ народную легенду, а художественная форма всѣхъ легендъ народныхъ, форма уже прошедшая черезъ сознанiе поэта, и главное — въ первый разъ намъ поэтомъ указанная. Въ первый разъ — это не шутка! Да, почти въ первый разъ вся красота, вся таинственность и все глубокое значенiе народной легенды было постигнуто массою нашего общества. Вы говори­те, что въ простонародьи не отразился Пушкинъ? Да, потомучто простонародье не двигалось въ своемъ развитiи, а не двигалось потому, что не могло двигаться. Оно и грамотѣ не умѣетъ. Но чуть–только развитiе коснется народа, Пушкинъ тотчасъ же получитъ и для этой массы свое народное значенiе. Мало того, будетъ имѣть для нея историческое значенiе и будетъ для нея однимъ изъ главнѣйшихъ провозвѣстниковъ общечеловѣческихъ началъ, такъ гуманно и такъ широко развившихся въ Пушкинѣ: а это–то и самое  нужное, потомучто все раздвоенiе наше заключалось въ томъ, что одна часть общества пошла въ Европу, а другая осталась дома. Съ общечеловѣческимъ элементомъ, къ которому такъ жадно склоненъ русскiй народъ, онъ, мы увѣрены, наиболѣе познакомится черезъ Пушкина.

Скажемъ болѣе: мы готовы признать, что можетъ явиться народный поэтъ и въ средѣ самого простонародья, — не Кольцовъ напримѣръ, который былъ неизмѣримо выше своей среды по своему развитiю, но настоящiй простонародный поэтъ. Такой поэтъ во–первыхъ можетъ выражать свою среду, но не возносясь надъ ней отнюдь, а принявъ всю окружающую дѣйствительность за норму, за идеалъ. Его поэзiя почти совпадала бы тогда съ народными пѣснями, которыя сочинялись какъ–то созерцательно въ минуту самаго пѣнiя. Могъ бы онъ явиться и въ другомъ видѣ, т. е. не принимая за норму все окружающее, а уже отчасти отрицая ее, и изобразить какой–нибудь моментъ народной жизни, какое–нибудь движенiе народное, какое–нибудь желанiе его. Такой поэтъ могъ бы быть очень силенъ, могъ бы выразить неподдѣльно народъ. Но во всякомъ случаѣ онъ былъ бы неглубокъ и кругозоръ его былъ бы очень узокъ. Во всякомъ случаѣ Пушкинъ былъ бы неизмѣримо выше его. Чтò нужды, что народъ, на теперешней степени своего развитiя, не пойметъ всего Пушкина? Онъ пойметъ его потомъ, и изъ его поэзiи научится познавать себя. И зачѣмъ народный поэтъ долженъ быть непремѣнно ниже развитiемъ, чѣмъ высшiй классъ народа? По–вашему вѣдь непремѣнно выходитъ такъ. Пушкинъ на той степени своего развитiя, на которой онъ сто­ялъ, никогда бы не могъ быть понятъ простонародьемъ. Неужели ему, для того чтобъ его понимало простонародье, слѣдовало непремѣнно идти къ нему и, заговоривъ его языкомъ (чтò онъ очень бы съумѣлъ сдѣлать), скрыть отъ народа свое развитiе? Народъ почти всегда правъ въ основномъ началѣ своихъ чувствъ, желанiй и стремленiй; но дороги его во многомъ иногда невѣрны, ошибочны и, чтó плачевнѣе всего, форма идеаловъ народныхъ часто именно противорѣчитъ тому, къ чему народъ стремится, конечно моментально противорѣчитъ. Въ такомъ случаѣ Пушкину пришлось бы иногда страннымъ вещамъ поддакивать. Пришлось бы скрывать себя, вѣровать предразсудкамъ, чувствовать ложно. Какимъ же хитрецомъ представляете вы себѣ народнаго поэта, и даже какимъ пейзаномъ съ фарфоровой чашки!

Но положимъ наконецъ, что совсѣмъ не надо скрывать свое развитiе и надѣвать маску. Что можно прямо и просто говорить народу истину, безъ лжи и безъ фальши, благородно и смѣло. Что народъ все пойметъ и оцѣнитъ, будетъ благодаренъ за правду, и что стоитъ только выговорить эту правду простымъ и понятнымъ народу языкомъ.

Не будемъ спорить. Во всякомъ случаѣ такой поэтъ былъ бы не сильнѣе Пушкина и далеко бы не выразилъ того, чтó выразилъ Пушкинъ. Для такой дѣятельности Пушкину надо бы было бросить настоящее свое дѣло и свое великое назначенiе, часть силъ своихъ оставить втунѣ, намѣренно съузить свой кругозоръ и сознательно отказаться отъ половины своей великой дѣятельности.

А въ чемъ состояла его великая дѣятельность? Опять–таки повторяемъ: чтобъ судить объ ней, нужно прежде всего хоть немножко понимать поэзiю.

«Русскiй Вѣстникъ» между прочимъ не отдаетъ чести Пушкину потому, что онъ неизвѣстенъ въ Европѣ; потомучто Шекспиръ, Шиллеръ, Гёте, проникли всюду въ европейскiя литературы и много привнесли въ общечеловѣческое европейское развитiе, а Пушкинъ нѣтъ. Какое дѣтское требованiе!

Не говоримъ ужь о томъ, что и самый фактъ во многомъ невѣренъ. Въ самомъ дѣлѣ, дѣйствительно ли Шиллеръ и Гёте извѣстны во Францiи? Они извѣстны во Францiи нѣсколькимъ ученымъ, нѣсколькимъ серьознымъ поэтамъ и литераторамъ, да и то большею частью по переводамъ; въ оригиналѣ же и того меньше. Шекспиръ тоже: развѣ въ Германiи, и то только въ образованномъ кругу, Шекспиръ извѣстенъ; но во Францiи его слишкомъ мало знаютъ. Не ихъ вина разумѣется, но конечно они до сихъ поръ немного сдѣлали для общечеловѣческаго европейскаго развитiя, а были полезны каждый у себя дома*. «Русскiй Вѣстникъ» кажется безсознательно впалъ въ ошибку: онъ вѣроятно судилъ объ общечеловѣческомъ влiянiи выше­поименованныхъ великихъ поэтовъ по русскому обществу. Да, Шиллеръ дѣйствительно вошолъ въ плоть и кровь русскаго общества, особенно въ прошедшемъ и въ запрошедшемъ поколѣнiи. Мы воспитались на немъ, онъ намъ родной и во многомъ отразился на нашемъ развитiи. Шекспиръ тоже. Даже Гёте извѣстенъ у насъ несравненно болѣе, чѣмъ во Францiи, а можетъ–быть и въ Англiи. Англiйская же литература безспорно несрав­ненно намъ извѣстнѣе, чѣмъ во Францiи, а можетъ–быть и въ Германiи. Но «Русскiй Вѣстникъ» только плюетъ на эти факты; для него они не факты, потомучто не подходятъ подъ его мѣрочку. Ему указываютъ на фактъ необыкновеннаго общечеловѣческаго стремленiя русскаго племени, указываютъ на одного изъ провозвѣстниковъ этого стремленiя — Пушкина, говорятъ ему, что явленiе это неслыханное и безпримѣрное между народами, что оно можетъ свидѣтельствовать о чрезвычайно оригинальной чертѣ русскаго характера, что оно можетъ–быть есть главная сущность русской народности. Но «Русскiй Вѣстникъ» не слушаетъ, а говоритъ, что и самой–то народности нѣтъ...

А главное, чѣмъ виноватъ Пушкинъ, что его покамѣстъ не знаетъ Европа? Дѣло въ томъ, что и Россiю–то еще не знаетъ Европа: она знала ее доселѣ только по тяжолой необходимости. Другое дѣло, когда русскiй элементъ войдетъ плодотворной струей въ общечеловѣческое развитiе: тогда узнаетъ Европа и Пушкина, и навѣрно отыщетъ въ немъ несравненно больше, чѣмъ до сихъ поръ могъ отыскать «Русскiй Вѣстникъ». А вѣдь тогда стыдно будетъ передъ иностранцами–то!..

Россiя еще молода и только–что собирается жить; но это вовсе не вина.

____________

«Отечественныя Записки», отстаивая передъ «Русскимъ Вѣстникомъ» русскую народность, указываютъ какъ на доказательство ея дѣйствительнаго существованiя, на чрезвычайное развитiе въ Россiи государственнаго начала.

По нашему не этимъ однимъ, да и вообще не этимъ можно доказать дѣйствительность и особенность русской народности. Особенность ея: безсознательная и чрезвычайная стойкость народа въ своей идеѣ, сильный и чуткiй отпоръ всему, чтó ей противорѣчитъ, и вѣковѣчная, благодатная, ничѣмъ не смущаемая вѣра въ справедливость и въ правду.

Великъ былъ тотъ моментъ русской жизни, когда великая, вполнѣ русская воля Петра рѣшилась разорвать оковы, слишкомъ туго сдавившiя наше развитiе. Въ дѣлѣ Петра (мы ужь объ этомъ теперь не споримъ) было много истины. Сознательно ли онъ угадывалъ общечеловѣческое назначенiе русскаго племени, или безсознательно шолъ впередъ, по одному чувству стремившему его, но дѣло въ томъ, что онъ шолъ вѣрно. А между тѣмъ форма его дѣятельности, по чрезвычайной рѣзкости своей, можетъ–быть была ошибочна. Форма же, въ которую онъ преобразовалъ Россiю, была безспорно ошибочна. Фактъ преобразованiя былъ вѣренъ, но формы его были не русскiя, не нацiональныя, а нерѣдко и прямо, основнымъ образомъ противорѣчившiя народному духу.

Народъ не могъ видѣть окончательной цѣли реформы, да врядъ ли кто–нибудь понималъ ее даже изъ тѣхъ, кто пошолъ за Петромъ, даже изъ такъ называемыхъ «птенцовъ гнѣзда Петрова»; они пошли за преобразователемъ слѣпо, и помогали власти для своихъ выгодъ. Если не всѣ, то почти такъ. Гдѣ же было тогда народу угадать, куда ведутъ его? До него и теперь–то достигла только одна грязная струя цивилизацiи. Конечно не­возможно, чтобы хоть что–нибудь не прошло въ народъ живо и плодотворно, хоть безсознательно, хоть только въ возможности. Но то, чтó было въ реформѣ нерусскаго, фальшиваго, ошибочнаго, тó народъ угадалъ разомъ, съ перваго взгляда, однимъ чутьемъ своимъ и такъ какъ — повторяемъ — не могъ видѣть хорошей, здоровой стороны ея, то весь, однимъ разомъ отъ нея отшатнулся. И какъ стойко и спокойно онъ умѣлъ сохра­нить себя, какъ умѣлъ умирать за то, чтó онъ считалъ правдой!

Но идея Петра совершилась и достигла въ наше время окончательнаго развитiя. Кончилось тѣмъ, что мы приняли въ себя общечеловѣческое начало и даже сознали, что мы–то можетъ–быть и назначены судьбою для общечеловѣческаго мiроваго соединенiя. Если не всѣ сознали это, то многiе сознаƕтъ. Но по крайней мѣрѣ всѣ сознаƕтся, что цивилизацiя привела насъ обратно на родную почву. Она не сдѣлала насъ исключительно европейцами, не перелила насъ въ какую–нибудь готовую европейскую форму, не лишила народности. «Русскiй Вѣстникъ» безконечно неправъ, говоря, что «тамъ, гдѣ идетъ споръ о народности, тамъ значитъ ея нѣтъ», и «Отечественныя Записки» совершенно правы, отвѣчая ему на это:

На это отвѣтитъ вамъ исторiя литературы въ Германiи въ началѣ ХIХ вѣка и во Францiи, гдѣ тѣ же споры составили цѣлый перiодъ литературы, только назывались не спорами о народности, а спорами о романтизмѣ. Эти споры были занесены и къ намъ, но слишкомъ преждевременно, и мы не были готовы принять ихъ и понять во всей глубинѣ. Извѣстенъ результатъ этихъ споровъ и на западѣ: крутой поворотъ европейскихъ литературъ къ самостоятельности, къ народности...

Цивилизацiя не развила у насъ и сословiй: напротивъ, замѣчательно стремится къ сглаженiю и къ соединенiю ихъ воедино. Можетъ–быть «Русскому Вѣстнику» это очень досадно, но англiйскихъ лордовъ у насъ нѣтъ; французской буржуазiи тоже нѣтъ, пролетарiевъ тоже не будетъ, мы въ это вѣримъ. Взаимной вражды сословiй у насъ тоже развиться не можетъ: сословiя у насъ напротивъ сливаются; теперь покамѣстъ еще все въ броженiи, ничто вполнѣ не опредѣлилось, но зато начинаетъ уже предчувствоваться наше будущее. Идеалъ этого слитiя сословiй воедино выразится яснѣе въ эпоху наибольшаго всенароднаго развитiя образованности.

Образованность и теперь уже занимаетъ у насъ первую ступень въ обществѣ. Все уступаетъ ей; всѣ сословныя преимущества, можно сказать, таютъ въ ней... Въ усиленномъ, въ скорѣйшемъ развитiи образованiя — вся наша будущность, вся наша самостоятельность, вся сила, единственный, сознательный путь впередъ и, чтó важнѣе всего, путь мирный, путь согласiя, путь къ настоящей силѣ.

Настоящее высшее сословiе теперь у насъ — сословiе образованное. Но безъ настоящаго, серьознаго, правильнаго образованiя тотчасъ же является въ обществѣ феноменъ, въ высшей степени вредный и пагубный: это наука внѣ науки. Такъ какъ жажда знанiй и науки никакимъ образомъ не можетъ уничто­житься въ обществѣ, тѣмъ болѣе въ теперешнемъ нашемъ, то при маломъ развитiи настоящаго, правильнаго обученiя, желающiе учиться начинаютъ учиться самоучкой, безъ системы, безъ правилъ, нерѣдко выбирая себѣ учителей неудачно или, чтó еще хуже, односторонне знакомыхъ съ наукой. Такимъ образомъ ложныя идеи прививаются къ обществу, особенно молодому и неопытному, укореняются въ немъ и приносятъ впослѣдствiи, а иногда и вскорости, непрiятные, вредные результаты. Совершенно напротивъ происходитъ при правильномъ, широкомъ развитiи образованiя. У настоящей науки есть свои прiемы, преданiя, системы. Настоящiй хранитель такой науки не даетъ молодому уму сбиться на ложную дорогу. Онъ предохранитъ учащагося отъ заблужденiя, потомучто дѣйствуетъ на него всей силой науки, всѣмъ преданiемъ ея, всѣмъ тѣмъ, до чего правильно и стойко дошолъ умъ человѣческiй.

Только образованiемъ можемъ мы завалить и глубокiй ровъ, отдѣляющiй насъ теперь отъ нашей родной почвы. Грамотность и усиленное распространенiе ея — первый шагъ всякаго образованiя.

Когда–то «Отечественныя Записки» жестоко смѣялись надъ нами, что мы, провозглашая о необходимости соединенiя общества съ народнымъ началомъ, несемъ ему ту же самую европейскую цивилизацiю, которую сами же отвергаемъ.

Отвѣчаемъ:

Мы возвращаемся на нашу почву съ сознательно выжитой и принятой нами идеей общечеловѣческаго нашего назначенiя. Къ этой–то идеѣ привела насъ сама цивилизацiя, которую въ смыслѣ исключительно европейскихъ формъ, мы отвергаемъ. Возвращенiе наше свидѣтельствуетъ, что изъ русскаго человѣка цивилизацiя не могла сдѣлать нѣмца и что русскiй человѣкъ все–таки остался русскимъ. Но мы сознали тоже, что идти далѣе намъ однимъ было нельзя; что въ помощь нашему дальнѣйшему развитiю необходимы намъ и всѣ силы русскаго духа. Мы приносимъ на родную нашу почву образованiе, показываемъ прямо и откровенно, до чего мы дошли съ нимъ и чтò оно изъ насъ сдѣлало. А затѣмъ будемъ ждать, чтó скажетъ вся нацiя, принявъ отъ насъ науку, будемъ ждать, чтобъ участвовать въ дальнѣйшемъ развитiи нашемъ, въ развитiи народномъ, настояще–русскомъ, и съ новыми силами, взятыми отъ родной почвы, вступить на правильный путь.

Знанiе не перерождаетъ человѣка: оно только измѣняетъ его, но измѣняетъ не въ одну всеобщую, казенную форму, а сообразно натурѣ того человѣка. Оно не сдѣлаетъ и русскаго нерусскимъ; оно даже насъ не передѣлало, а заставило воротиться къ своимъ. Вся нацiя конечно скорѣе скажетъ свое новое слово въ наукѣ и жизни, чѣмъ маленькая кучка, составлявшая до сихъ поръ наше общество. Мы только отвергаемъ исклю­чительно–европейскую форму цивилизацiи и говоримъ, что она намъ не по мѣркѣ.

Но перейдемъ къ народнымъ книжкамъ и преимущественно къ «Читальнику».



* Мнѣ разсказывали достовѣрно о существованiи въ Парижѣ такихъ литераторовъ, которые не знаютъ Барбье. Не то–что не читали, а даже имени–то не знаютъ. Гдѣ–жъ имъ послѣ этого знать Шиллера? <Примеч. автора. — Ред.>