Смѣсь

Вмѣсто фельетона

Былъ здѣсь англичанинъ. Нанималъ квартиру въ три тысячи, одинъ жилъ въ тринадцати комнатахъ, изъ которыхъ двѣнадцать пустыя стояли; занята была только средняя: его со всѣхъ квартиръ гнали прочь за то, что онъ на трубѣ играть любилъ, онъ и поселился так, чтобы никого не безпокоить. — Любилъ онъ еще боксировать. Вотъ и говорить онъ разъ своему прiятелю изъ русскихъ:

— Ne pouvez–vous pas me procurer un boxeur?

— Да вотъ, говоритъ ему русскiй прiятель, представляя ему своего лакея Пахома: — оттузить, какъ нельзя быть лучше.

— Quel bonheur! говоритъ англичанинъ и тотчасъ же снявъ сюртукъ, засучилъ рукава.

— Бей его, говоритъ Пахому баринъ.

Пахомъ смѣется: “Какъ можно–съ!”

— Да ужь я тебѣ говорю: бей!

— Ихъ–то!?

— Еще и денегъ тебѣ заплотитъ.

— Да какъ же—съ: куда хочешь?

— Куда хочешь, туда и бей.

Пахомъ призадумался. Но англичанинъ, покрутивъ кулаками нанесъ ему первый ударъ. Пахомъ закричалъ и ухватился за бокъ. Но при второмъ ударѣ, освирѣпѣлъ, и схвативши англичанина за волосы, сталъ его возить по всѣй комнатѣ. Тотъ нисколько однако не сконфузился, и продолжая его тузить въ бока, довелъ до того, что Пахомъ, стеня и вздыхая, упалъ на полъ.

—Quelle drole maniere de boxer! замѣтилъ англичанинъ приводя въ порядокъ свою голову: C’est dommage à moi, qu’il n’y avait point de public: je n’ai pas recu un seul coup. — Но дѣло этимъ не кончилось: когда боксеръ уходилъ домой, Пахомъ не стерпѣлъ поношнiя, и черезъ силу поднявшись на ноги, такъ ударилъ англичанина въ загорбокъ, что тоъ слетѣлъ со второго этажа внизъ по лѣстницѣ.

— Что съ вами! безпокойно говорилъ ему перепуганный прiятель.

— Ce n’est rien, отвѣчалъ чудакъ: — c’est le seul coup, qu’il m’a donne.

Вѣдь это хорошо: воля ваша! Захотѣлъ и побоксировать. — И еще жалѣлъ, что нѣтъ публики! Отчего у насъ многiе не считаютъ позоромъ выйдти пьяными на улицу, оскорбить женщину, молодецки безчинствовать на гуляньи или въ маскарадѣ, и между тѣмъ, всѣ смотрѣли бы какъ на позоръ цѣлаго сословiя, если бы какой—нибудь представленный къ чину коллежскаго регистратора вздумалъ напримѣръ, публично надрывать свои силы, боксируя съ лакеемъ? Отчего у насъ, навѣрно, ни одинъ коллежскiй регистраторъ не рѣшится на это; тогда какъ, если бы это дѣлали другiе, то навѣрно и онъ сталъ бы съ увлеченiемъ тоже дѣлать. Вотъ вопросы! И мнѣ только жаль, что я не могу теперь заниматься ихъ разрѣшенiемъ, потомучто мнѣ нужно какъ можно скорѣе выписать ихъ февральской книжки “Отеч. Зап.” слѣдующiя строки:

“Кажется “Время” понимаетъ свою задачу такъ, что можно объяснить древнюю Русь, народный духъ, русскуб истину и пр. и пр., по произведенiямъ новѣйшей, такъ называемой изящной литературы исключительно!! Мы думаемъ совершенно напротивъ. Намъ кажется, что эта народность преимуществено окажется изъ изученiя древней нашей жизни, но не въ одной литературѣ. Древняя исторiя завѣщала намъ много учрежденiй общественныхъ, передъ которыми современная наука останавливается съ уваженiемъ. Таковы: способъ поземельнаго владѣнiя, артель, цѣльность жизни духовной, религiозной и литературной — предметы, которые стоятъ того, чтобы на нихъ обратить вниманiе, и мы будемъ очень рады, если ими займется “Время”.”

У меня былъ одинъ школьный товарищъ, который всегда, бывало, сговорится со мной:

— Ты учи это, а я то выучу; а потомъ мы и разскажемъ другъ другу.

Такъ и положимъ. Но не пройдетъ двухъ минутъ, онъ ко мнѣ:

— Сколько ты выучилъ?

— Вотъ сколько.

— Ты дальше меня.

— Ну такъ что—жъ?

— Да ты кое—какъ читаешь, а потомъ переврешь мнѣ.

— Я и теперь знаю такъ, что тебѣ разсказать могу.

— Ну, хорошо.

А потомъ опять черезъ двѣ минуты:

— Послушай!

— Ну, что тебѣ?

— Давай лучше одно учить.

— Да зачѣмъ же? Такъ скорѣй: больше времени останется, чтобы поиграть въ свайку.

— Чтó свайка! У меня теперь уже животъ болитъ, какъ подумаю объ экзаменѣ; а ты мнѣ переврешь.

— Я—то тебѣ разскажу какъ слѣдуетъ; а ты прочтешь да потомъ и напутаешь.

Я ужасно люблю анекдоты стараго времени, исторiи школьной жизни моей и приключенiя юныхъ лѣтъ моихъ. Я всегда любилъ очень учиться, только не тому, чего отъ меня требовали, а разнымъ разностямъ, которыя больше меня интересовали, и учился чрезвычайно скоро, макъ что у меня втрое больше, нежели у моихъ товарищей, оставалось времени на то, чтобы побалагурить съ дочерьми моихъ учителей и съ хоршенькими ихъ женами. Товарищи меня не любили за это; они видѣли, что и я не очень ихъ жалую: они учатся, я точу балясы съ какою нибудь хорошенькой дѣвушкой; они пьянствуютъ, ссорятся, — я учусь.

Я помню одного моего прiятеля студента, занимавшагося медициною. Онъ никакъ не могъ мнѣ простить любовныхъ моихъ шалостей.

— Ты бросилъ бы всѣхъ своихъ красавицъ, говорилъ онъ мнѣ съ увлеченiемъ, — если бы увидалъ, какой трупъ привезли ныньче къ намъ въ академiю: замерзшая молочница. Мертвая женщина въ миллiонъ кратъ интереснѣе живой: отъ живой никогда не можетъ быть столько пользы наукѣ.

Этотъ человѣкъ былъ совершенно прошпигованъ наукою, и мнѣ никогда не вѣрилось, чтобы онъ любилъ ее. Наука — хороша, и жизнь хороша; какъ же можно чему нибудь одному отдать преимущество? Но онъ рѣшительно не хотѣлъ и слышать этого и говорилъ, что назвать науку напримѣръ поэзiею — кощунство.

— Какъ же ты ее любишь, если она не поэзiя?

Онъ объяснялъ мнѣ что—то, но я ничего изъ этого никогда понять не могъ, потомучто мнѣ всегда казалось и кажется до сихъ поръ, что тотъ, для кого наука не была и наукою, и поэзiею, и религiей, тотъ еще не любилъ науки; и отдѣлитъ науку отъ жизни и ото всего прекраснаго мнѣ кажется также страно, какъ отдѣлить душу отъ тѣла, и говорить напр., что любовь къ ближнимъ есть проявленiе духа, а любовь къ женщинѣ проявленiе тѣла. Я всегда пироги емъ вмѣстѣ съ начинкой, и мнѣ даже скверно смотрѣть, когда кто—нибудь начинку выковыриваетъ и ѣстъ отдѣльно, для того, чтобы тѣсто съѣсть тоже отдѣльно.

Но теперь я хочу возвратиться къ вопросу объ англичанинѣ и о нашихъ коллежскихъ регистраторахъ. Мнѣ кажется, это все отлично объясняется тою артелью, начало которой “Отеч. Зап.” отыскиваютъ въ глубокой древности, и изученiемъ устьевъ которой хотимъ мы заняться, на сколько это возможно, въ этомъ маленькомъ фельетонѣ. Артель, получившая начало свое въ дремучихъ лѣсахъ нероходимой древности, текла по полямъ и селенiямъ, терялась снова въ дебряхъ и тундрахъ, и такимъ образомъ, то появляясь, то исчезая, дотекла до нашего времени, и впадаетъ, на нашихъ глазахъ, раздѣляясь на многiе рукава и образуя множество острововъ, въ широкое море будущаго. Мы, какъ и “Отеч. Зап.” намѣрены добраться до исхода этой загадочной рѣки, но для этого мы хотимъ начать ея изслѣдованiя не съ непроходимыхъ тундръ и лѣсовъ прошедшаго, а напротивъ, хотимъ, начавъ съ настоящаго, подниматься все вверхъ по теченiю этой рѣки: авось такъ скорѣй доберемся до исхода ея. Дѣло въ томъ, что у насъ во всей жизни артель. Даже намъ кажется, что нѣкоторая доза артельнаго начала въ самомъ участiи, которое принимаютъ въ нашемъ журналѣ “Отеч. Зап.” Намъ всѣмъ непремѣнно нужно слѣдить за путями всѣхъ и каждаго; иначе мы жить не можемъ; и если у насъ ни одинъ коллежскiй регистраторъ не рѣшится публично боксировать или ходить по канату, то именно потому, что въ его лицѣ у насъ пойдутъ по канату всѣ коллежскiе регистраторы, цѣлое общество коллежскихъ регистраторовъ: не найдется такого каната, который бы выдержалъ тяжесть такую. Оттого у насъ часто коллежскiй регистраторъ идетъ по залѣ, и видимо удивляется, какъ подъ нимъ не подгибается полъ, потомучто въ лицѣ его идетъ по залу цѣлое общество; но за то онъ же удивился бы, если бы подъ нимъ подогнулся полъ въ присутствiи особы высшаго званiя, потомучто въ его лицѣ удивилось бы этому и все остальное общество коллежскихъ регистраторовъ. Все, что дѣлаютъ другiе, какъ бы это ни было худо, можно дѣлать всѣмъ безнаказанно, но горе тому, кто что нибудь свое сдѣлаетъ, какъ бы хорошо это ни было. Однажды я ѣхалъ на маленькомъ легкомъ пароходѣ, народу было пропасть; половина публики стояла. Между нѣсколькими важными лицами стояла кормилица съ ребенкомъ. Никто не уступил мѣстъ своихъ; я предложилъ свое мѣсто кормилицѣ. Тотчасъ же поднялась суматоха на пароходѣ: всѣ на меня стали смотрѣть; одинъ генералъ потѣснился, чтобы посадить меня подлѣ себя, и повсюду послышались насмѣшливыя замѣчанiя въ родѣ того, что хорошее дѣло никогда не остается безъ награжденiя. Я рѣшительно покраснѣлъ и въ глубинѣ своего татарскаго сердца, далъ себѣ слово никогда не уступать мѣста кормилицамъ и благодарилъ Бога, что эта была не красивая и уже пожилая. Это замечанiе необходимо, потомучто непремѣнно отвѣчаетъ на ту мысль, которая вертится уже теперь въ головѣ моего читателя. И я увѣренъ, что будь эта кормилица смазливой бабенкой, на меня всѣ улыбнулись бы гораздно добродушнѣе, потомучто это сдѣлали бы всѣ, и я никому не показался бы выскочкой. Артель!

Все это современемъ, можетъ быть, выродится въ благообразныя и прекрасныя формы; а теперь покуда, мы знаемъ, по крайней мѣрѣ навѣрное, что любимая мечта послѣднихъ политическихъ людей запада: “хлѣбъ есть право жизни” — у насъ является во всемъ своемъ блескѣ и величiи. У насъ никто никогда подлѣ богатого сосѣда, или скорѣй подлѣ сосѣда, имѣющаго кусокъ хлѣба, не умеръ съ голоду.Мы не даемъ человѣку сказать слова, котораго мы не произносимъ, но мы не дадимъ ему и умереть, не оказавъ ему всякой помощи. Нигдѣ нѣтъ столько людей, ничего не дѣлающихъ, какъ у насъ: они ничего не дѣлаютъ, но они сыты, обуты, одѣты, и не желаютъ ничего лучшаго. Мы всѣ, или большая часть изъ насъ, готовы безвозмездно помогать другъ другу, особенно въ крайнихъ случаяхъ; и также точно всѣ мы способны, не краснѣя, не стѣсняясь, принимать услуги другихъ, даже безъ намѣренiя отплатить за нихъ. Я сдѣлаю этому, тотъ тому сдѣлаетъ; мнѣ тоже поможетъ кто—нибудь — въ общемъ квиты.

Все это чрезвычайно губительно для развитiя отдѣльныхъ личностей; они тонутъ въ общемъ артели; но за то ничто слабое не пропадаетъ въ ней, и въ государственной экономiи все—таки поддерживается равновѣсiе. Но дѣло не въ этомъ. Дѣло въ томъ, что у насъ вездѣ и повсюду артель; и надо, отбросивши всякое желанiе быть pro или contra артели, указывать главнѣйшимъ образомъ ея недостатки, чтобы она вырабатывалась. Если она держится только недостатками, пропадутъ они, пропадетъ и она, и Богъ съ ней; если же каждый изъ ея недостатковъ есть зерно будущей силы ея, будущихъ ея достоинствъ, то пускай поскорѣй это зерно развивается, и пускай поскорѣй, подъ влiянiемъ критики, это зерно, развиваяся, приноситъ цвѣты и плодъ. А рядомъ съ этимъ указываньемъ недостатковъ, можно совершать поѣздки въ историческiя времена, но опять только для того, чтобы искать, гдѣ была полезна артель и гдѣ она вредъ принесла; и хоть ради научнаго только любопытства, откуда произошла она. Тогда и Европа увидитъ жизнь нашу и сличитъ со своею жизнью; тогда и рѣшится вопросъ, можемъ ли мы принять хорошiя стороны запада, не принимая недостатковъ его, и можетъ ли западъ принять наше добро, не принимавя зла нашего, и возможна ли, и разумна ли будетъ такого рода перемѣна. Европу воспитывало рыцарство; насъ воспитывало иго монгольское. Нарядите татарина въ рыцарскiя латы, и онъ почувствуетъ себя въ нихъ также оскорбленнымъ и осмѣяннымъ, какъ почувствовалъ бы себя гордый рыцарь въ халатѣ изъ тармаламы или другой какой азиатской матерiи. И оба они будутъ совершенно правы, потомучто каждому нужно оставаться въ костюмѣ, сообразномъ съ его привычками, и этотъ уже костюмъ переправлять и передѣлывать къ лучшему. Медвѣдь, танцующiй польку, тоже смѣшонъ, какъ танцоръ, бѣгающiй на четверинкахъ, и оба тѣмъ смѣшнѣе, чѣмъ больше другъ на друга походятъ. Средневѣковая Европа до того зарапортовалась въ своемъ пѣтушьемъ чувствѣ собственнаго достоинства, что ей кажется лучшимъ окалѣть, какъ собакѣ, съ голоду, нежели принять помощь отъ брата, потомучто онъ не въ состоянiи заплатить за нее: “L’honneur avant tout”. Мы до того сблизились въ всеобщемъ несчастьи и униженiи, что родной врагъ намъ казался другомъ въ сравненiи съ врагами—монголами, и хотя мы понимаемъ, что”честь лучше безчестья”, но тутъ же замѣчаемъ, что “честь не въ честь, какъ нечего ѣсть”. И кромѣ того есть у насъ одна поговорка, которая возбуждаетъ особенное негодованiе и смѣхъ запада: “за тычкомъ не гонись”. Скверная, печальная поговорка, тоже остатокъ ига монгольскаго. Но замѣчательно то, что какъ только иностранецъ приходитъ на почву нашу, такъ его тотчасъ разбираетъ охота воспользоваться этою поговоркою. Можетъбыть это также необходимо, какъ прiѣхавши въ Выборгъ, желать напиться чаю съ выборгскими кренделями, или, прiѣхавши въ Москву, взойти на колокольню Ивана Великаго. Такъ, говорятъ, французскiя инженеры на нашихъ жѣлезныхъ дорогахъ любятъ пускать въ ходъ дикую нашу поговорку, раздавая тычки русскимъ работникамъ. Но вѣдь мы, раздавая тычки, и получаемъ ихъ въ свою очередь, и затѣмъ въ общемъ квиты. Но оттого ли, говорятъ, и наши мужики, такъ спокойно принимающiе тычки отъ насъ, едва до нихъ коснется иностранецъ, охраняемый законами страны своей, тотчасъ чувствуютъ свое положенiе, и возражая: “I’honneur avant tout”, платятъ за иностранный толчекъ россiйскою трепкою, и слышно, рѣдко случается, чтобы французъ погнался за тычкомъ на нашей почвѣ. Жизнь всегда жизнь, и въ ней паѳосъ разгуливаетъ почти постоянно подъ руку со смѣхомъ. Наука, для удобства, раздѣояетъ эти два элемента, и потому, чтобы вполнѣ понимать ихъ, нужно видѣть ихъ въ самой жизни. Между тѣмъ нашъ вѣкъ есть вѣкъ научнаго суевѣрiя; вѣра наша въ науку доводитъ насъ до какого—то мистицизма, такъ, что мы не повѣримъ совершающемуся передъ глазами нашими, не посмотрѣвши въ книгу, допускаетъ ли это наука.

— Мнѣ никакой предметъ не можетъ нравиться, говорилъ мнѣ одинъ господинъ, — пока я не убѣжусь, что онъ долженъ нравиться. Никакая наука не заставитъ насъ искренно любить то, чего мы не можемъ любить, какъ не заставитъ насъ радоваться тому, что насъ не радуетъ; не заставитъ насъ быть благодарными, за что мы не чувствуемъ благодарности.

Я помню, одинъ господинъ, купаясь въ Парголовѣ, вытащилъ изъ воды тонувшаго кучера. Когда, на другой дѣнь, этому кучеру показали его спасителя, онъ уперъ руки въ боки и сказалъ, какъ будто совсѣмъ объ этомъ не думая: “Ишь, собачiй сынъ, вытащилъ”. Право, только на Руси такъ странно благодарятъ за свое спасенiе и только на Руси со смѣхомъ и удовольствiемъ принимаютъ такiя благодарности. Нѣтъ ли тутъ тоже чего нибудь артельнаго; нѣтъ ли тутъ тоже того соцiальнаго элемента, который проявляется и въ способѣ поземельнаго владѣнiя, завѣщеннаго намъ исторiею? Мнѣ кажется, что есть. Но такого рода вещи до того просты, до того часты и обыкновенны у насъ, что трудно сомнѣваться въ ихъ законности и неизбѣжности. Другое дѣло такого рода явленiе:

— Нашъ мужикъ грубъ. Въ немъ ничего и человѣческаго—то нѣту.

— А какъ вы думаете, когда вы будете тонуть, кто васъ вытащитъ: мужткъ или какой—нибудь надворный совѣтникъ?

— Такъ чтожъ, что мужикъ? Это его и дѣло!

Такого рода вещи могутъ объясняться одною только исторiею и тутъ непремѣнно нужно заглядывать въ исторiю для того, чтобы отыскать ихъ корень и вырвать его. А дѣлать parties de plaisir въ прошедшiя времена для отысканiя начала артели, конечно дѣло очень прiятное и во всякомъ случаѣ очень полезное; но какая въ этомъ крайняя, неминучая надобность, чтобы всѣ непремѣнно это дѣлали? Артельное начало у насъ вездѣ и во всемъ, со всѣмъ, что отъ него есть дурного, и со всѣмъ, что отъ него есть хорошаго. Неблагодарность въ человѣкѣ, который самъ не готовъ сдѣлать ничего для ближняго, вещь возмутительная; но въ томъ, кто и самъ готовъ служить всѣмъ и каждому, она естественна. И ничего нѣтъ мудренаго, что наши крестьяне приняли, напримѣръ, довольно спокойно свое освобожденье отъ насъ. Они отъ насъ этого ждали: сколько разъ они насъ изъ воды вытаскивали? Теперь наша очередь. И вообще у насъ было очень мало крику и манифестацiй по поводу этого важнаго событiя, которое въ Европѣ вызвало бы непремѣнно торжества, иллюминацiи, фейерверки: знай цѣлый мiръ, что мы сдѣлали! Не выражается ли въ этомъ, хотя немного, то сердечное равенство русскаго народа, котораго въ немъ вовсе не видятъ иностранцы? Все это какъ—то странно, но.. трогаетъ. И никакихъ пышныхъ гимновъ, почти никакихъ наружныхъ заявленiй восторга или радости! Вотъ бы мы распотѣшили честную публику, если бы à la донъ Кихотъ, вздумали справиться, какъ поступали въ подобныхъ случаяхъ предки наши, не ради любопытства, а ради того, чтобы и намъ поступить также точно! Но Русь выразилась въ этомъ дѣлѣ по русски; также точно какъ Францiя выразилась тутъ по французски, въ лицѣ г. Fabius Boital. Можетъ быть не всѣмъ нашимъ читателямъ извѣстно, что Францiя тоже, даже еще заблаговременно, привѣтствовала Россiю въ дѣлѣ ея перерожденiя, цѣлою поэмою la Russie. Это прекрасная поэма, и прекрасная особенно потому, что въ ней рѣшительно ничего нѣтъ русскаго; все французское, начиная съ первыхъ стиховъ:

Sire, je viens à Vous, le coeur plein d’espérance;

Car loin du sol natal, de ma sublime Franse,

Je suis fier de troucer un si grand soucerain!

До послѣднихъ:

Depouillant vos sujets de leur rude enveloppe,

Vous les rendez égaux aux peuples de l’Europe...

Больше и говорить нечего: тутъ вся поэма, всѣ 36 страницъ ея. Боже мой, Боже мой! Я какъ теперь смотрю на того ямщика, который, везя меня по Таврической губернiи, рассказывалъ мнѣ, какой славный народъ татары, и какой добрый и честный народъ нѣмецкiе колонисты, тѣ самые колонисты, которые потомъ говорили мнѣ, что съ русскимъ нельзя безъ палки, и тѣ самые татары, которые самого меня называли съ презрѣньемъ собакою. Какъ теперь слышу я разсказы инвалидовъ, побывавшихъ въ 1814 году по ту сторону Рейна, слышу ихъ разсказы о томъ, какой учтивый народъ французы, и какой смѣшной добрый народъ нѣмцы, и въ моемъ дикомъ татарскомъ сердцѣ шевелится замѣчанiе, что способность видѣть прежде всего худое — признакъ сухой души. Други—братья, скверны вы, не хороши вы, много въ васъ есть дурного, неопрятнаго, дикаго; но вы такъ мнѣ нравитесь со всѣмъ вашимъ простодушнымъ сплетеньемъ добра и зла, что мнѣ весело васъ видѣть и этакими. Отчего вы ничѣмъ не хвастаетесь? И неужели намъ суждено, въ самомъ дѣлѣ,когда—нибудь переродиться? А можетъ быть, все можетъ быть. Не вѣра переродитъ, такъ суевѣрiе. Суевѣрiе науки доходитъ въ наше время до крайнихъ предѣловъ своихъ, и оно тѣмъ хуже, чѣмъ оно суше суевѣрiя сердца. Всѣ люди родятся съ равными способностями, повторяютъ ныньче всѣ, и весь характеръ человѣка создается воспитанiемъ. И вотъ пишутся статьи о воспитаньи, одна другой хуже; пишутся одинъ другого хуже учебники, а люди все тѣ же люди: и также они все хитрятъ другъ съ другомъ, и также они не вѣрятъ другъ другу, замѣчая хитрость и видя, что дѣло идетъ не на чистоту. И хитрящiе понимаютъ, что хитрѣнье ихъ, какъ шило изъ мѣшка, все наружу высовывается, и собираются хитрить все сильнѣе, и не ухитрятся только быть чистосердечными и искренними для того, чтобы наконецъ вѣрить другъ другу. И со всякимъ изъ насъ ежеминутно повтряется исторiя разбойника, разсказанная мной въ прошломъ мѣсяцѣ. Откровенность есть сила, можетъ быть сила всесокрушающая. Хитрость есть ножъ: который мы даемъ противъ себя. Хитрость хороша только между врагами, потомучто вражда нѣсколько ослѣпляетъ насъ. Въ нормальномъ состоянiи хитростью ничего не сдѣлаешь, и въ особенности ничего не сдѣлаешь съ сердцемъ простымъ, глядящимъ на вещи прямо, свободно, независимо ни отъ какихъ научныхъ воззрѣнiй, потомучто оно незнакомо съ наукою. Я теперь съ удовольствiемъ читаю дѣтскiя книжки и еще недавно съ увлеченiемъ прочелъ Дѣтскую Книжку, составленную А.Плещеевымъ и Ѳ.Бергомъ, въ Москвѣ. Это хорошая книжка, составленная со вкусомъ и съ любовью двумя поэтами, которую можно рекомендовать всѣмъ, у кого есть дѣти, начинающiя читать. Но было время, когда мнѣ довольно было прочесть, что книжка составлена для дѣтей, чтобы я и не заглянулъ въ нее. Это было тогда, когда я самъ былъ ребенкомъ. Мнѣ тогда хотѣлось читать то, что большiе читаютъ. Я зналъ одну грамотную крестьянку, которой страхъ хотѣлось книги читать. Я далъ ей Кольцова, далъ ей Записки Охотника. “Не хочу я этихъ книгъ, сказала она: я это все сама знаю. Мужикъ да мужикъ. Я хочу знать, что господа дѣлаютъ”.

Во второй книжкѣ “Отечественныхъ Записокъ”, въ той самой, изъ которой мы выписали выше нѣсколько строчекъ, помѣщенъ “Опытъ о книгѣ для народа” Н.Ѳ.Щербины. Утѣшительное явленiе, что наши таланты, наши поэты, начинаютъ приносить посильные дары жизни и обществу, и именно съ тѣхъ сторонъ, которыя прежде как—то упрямо обходились ими. Но чрезвычайно обезкураживатъ въ этой статьѣ напримѣръ слѣдующiя строки:

“Этотъ отдѣлъ помѣщенъ въ началѣ книги съ разчетомъ, чтобъ завлечь на первый разъ читателя художественной приманкою поучительной мысли”.

Въ этихъ строкахъ все осужденiе этой книги, которая, надо сказать, задумана вообще прекрасно. Она прекрасно задумана, и каждый изъ насъ прочтетъ ее съ величайшимъ удовольствiемъ отъ доски до доски; всѣ прочтутъ... Только мужикъ читать не станетъ. Мужикъ купитъ брошюру: “Живая покойница”, “Мнѣнiе доктора такого—то (позабылъ имя этого великаго человѣка) о кончинѣ мiра”, “Зефироты”, — эти вещи, подаренные нашему народу “Сѣверною Пчелою”, но мужикъ не купитъ “Читальника”, потомучто увидитъ, что тамъ его учить хотятъ, что тамъ съ нимъ хитрятъ, и, какъ ребенокъ, пожалуй, обидится этимъ. Мужику интересны повѣсти изъ нашего быта; ему интересны разсказы о чужихъ земляхъ, объ иностранцахъ; я думаю, мужикъ съ самымъ бы большимъ удовольствiемъ сталъ читать разсказы изъ домашней жизни разныхъ королей: такъ же ли они любятъ, какъ мы; такъ же ли они чего не любятъ, и какое они кушаютъ кушанье, и какъ они разговариваютъ со своимъ кучеромъ, и что во дворцѣ министры говорятъ: все это для мужика въ миллiонъ кратъ интереснѣе, чѣмъ всѣвозможныя гигiеническiя и историческiя свѣденiя, и всѣ замысловатыя и незамысловатыя поговорки, притчи, загадки и пословицы. “Житiе святыхъ”, напримѣръ, народная книга, потомучто тамъ совсѣмъ другой, незнакомый имъ мiръ, и чтобы заохотить мужиковъ къ чтенiю, — надо дать имъ книгу, которая прямо отвѣчала бы имъ на интересующiе ихъ вопросы и удовлетворила бы первому ихъ любопытству. Рассказы о тропическихъ странахъ, о борьбѣ людей съ звѣрями, о тамошнихъ буряхъ, все это скорѣе поглотитъ вниманiе простолюдина, нежели художественность поучительной мысли. Нужно попроще, пооткровеннѣе заохотить ихъ читать; а потомъ, когда расчитаются, прочутъ и остальное. Въ Пѣснѣ про купца Калашникова, будьте увѣрены, все ихъ вниманiе остановится на рѣчахъ царя Грознаго, а выраженiя чувства чести по отношенiю къ женѣ они и не поймутъ, они и не замѣтятъ. У нихъ у всѣхъ есть маленькое сознанiе этого. Нужно взяться за дѣло попроще; а то перехитришь и все дѣло испортишь. “Бояринъ Орша” въ этомъ дѣлѣ сильнѣй бы подѣйствовалъ; тутъ на сценѣ бояринъ, онъ знаетъ, что дѣлаетъ; а купецъ Калашниковъ такой же мужикъ, какъ они: глупъ, неученъ, оттого такъ и дѣлаетъ. Пожалуйста не сочтите это моими мыслями: я передаю слабости, подслушанныя мною въ сердцахъ людей. Да на насъ теперь отчего такъ дѣйствуютъ разсказы изъ простонароднаго быта? — Мы тоже от времени утратили вѣру въ себя, и для провѣрки чувствъ своихъ обращаемся къ жизни простого народа, у котораго инстинкты, можетъ быть, свѣжѣе нашихъ и менѣе искажены общественнымъ воспитанiемъ. Отъ смѣси расъ совершенствуется поколѣнiе; изъ смѣси двухъ старыхъ жизней можетъ выйдти новая. Открывайте свою жизнь мужикамъ и изучайте жизнь ихъ, и конечно, отъ этого будетъ ближе къ желаемому нами примиренiю, ближе къ уничтоженiю сословной нашей раздѣльности; но передавайте народу тайны жизни нашей во всей ихъ полнотѣ, оставляя на его выборъ худое и хорошее, и тогда онъ помирится съ вами, потомучто повѣритъ вамъ; иначе онъ зачувствуетъ сознаваемое вами превосходство надъ нимъ, и будетъ послѣднее горше перваго. Нужно уважить вкусъ и любопытство народа; нужно ему дать то, что онъ проситъ, чего хочетъ онъ, и не раздражать его статейками экономическаго содержанiя объ артели, трудѣ, домоводствѣ... Если мы своихъ жонъ не можемъ еще заставить интересоваться такими статейками, то съ какого горя станетъ ихъ читать мужикъ, онъ, которому трудъ еще, быть можетъ противенъ по нѣкоторымъ историческимъ воспоминанiямъ? — Пусть для него чтенiе будетъ сначала забавою, наслажденiемъ; потомъ онъ изъ него выжметъ пользу ^(*) Свобода! свобода на первомъ мѣстѣ! Зачѣмъ же навязывать?

Эти же самыя мысли проиходили мнѣ въ голову по поводу книгъ для чтенiя въ воскресныхъ школахъ. И эти же мысли приходятъ мнѣ въ голову по поводу книги для чтенiя, за которую назначается премiя въ 4.000 р.с. Программа этой книги самая нестѣснительная: все оставляется на произволъ автора, опредѣлено едва только приблизительно число листовъ. Но облегчитъ ли это автора? — Конечно. И тотъ, кто съумѣетъ обратиться въ дитя, во время составленiя этой книги, тотъ напишетъ ее; но кто вздумаетъ только ребенкомъ прикинуться, тотъ пускай ее лучше и не начинаетъ! — Нуженъ сильный самостоятельный талантъ, для того, чтобы въ наше время, написать книгу для дѣтей, которая стоила бы своего назначенiя, потомучто наше время увѣчитъ природу, и мало между нами людей правды и свѣта, которые передъ нею сознаютъ свое безсилiе. Всѣ мы лѣземъ въ Прометеи и хотимъ создавать человѣка. А человѣкъ создается—то все же самъ, и самые жалкiе изъ насъ — нами созданные. Мы можемъ научить дѣтей повторять слова наши; мы можемъ научить дѣтей говорить о любви къ наукѣ, даже заниматься ею; но научимъ ли мы ихъ любить науку? Можетъ ли горячо и скоро полюбить науку, ради какихъ бы то ни было истинъ, человѣкъ, который равнодушно глядѣлъ на восхожднiе и на захожденiе солнца, который въ шелестѣ листьевъ не слышалъ чего—то родимаго... Можетъ ли полюбить науку тотъ человѣкъ, у котораго въ сердцѣ не родилось самобытно ни однаго вопроса, на который отвѣтила бы ему наука? — Мы можемъ дать много отвѣтовъ, но вопросы должны родиться сами; и тотъ, кто не сомнѣвается въ истинѣ даваемыхъ нами отвѣтовъ, тотъ никогда не былъ заинтересованъ ими. А кто теперь сомнѣвается въ научныхъ истинахъ? Всѣ мы принимаемъ ихъ на слово, и не многiе изъ насъ подозрѣваютъ даже, что все, данное намъ теперь наукою, есть только одна азбука, съ помощью которой будутъ читать повѣсть природы только позднѣйшiя поколѣнiя. Мы всѣ кажется любимъ науку, потому только, что теперь мода такая.

“Но я хочу, Санчо, сказалъ донъ—Кихотъ, и это совершенно необходимо: я хочу, говорю я, чтобы ты увидѣлъ меня совершенно голымъ, безо всякой посторонней одежды, кромѣ моей собственной кожи, и посмотрѣлъ, какъ я сдѣлаю при тебѣ одну или двѣ дюжины сумасбродствъ”.

Какъ мы смѣялись надъ этимъ бѣднымъ рыцаремъ—самозванцемъ; и вотъ мы теперь являемся новыми самозванцами—рыцарями, рыцарями науки! — Никто не почувствовалъ себя героями новѣйшаго времени: онъ не Обломовъ, онъ не Рудинъ; онъ тотъ же самый старый старый нашъ другъ донъ—Кихотъ, только помѣшанный не на рыцарствѣ, а на просвѣшенiи, и отношенiе его къ этому просвѣщенiю тоже самое, что отношенiе донъ—Кихота къ настоящему рыцарству.

И вотъ на меня находитъ страхъ, что именно такой донъ—Кихотъ примется пожалуй за составленiе книги для чтенiя, и бѣдныя дѣти, которыя можетъ въ себѣ носятъ уже зародышъ другой, лучшей жизни, станутъ снова сбиваться съ пути, и ошибка составителя этой книги будетъ ошибкою вѣка, потомучто весь нашъ вѣкъ донъ—Кихотъ науки, и насмѣшка будущаго поколѣнiя не отнесется лично ни къ одному изъ насъ; а всѣхъ насъ, можетъ быть, заставитъ про себя, грустно улыбнуться въ нашихъ могилахъ. И теперь меня занимаетъ только одинъ вопросъ: донъ—Кихотомъ какой идеи явится наше градущее поколѣнiе? А что и оно будетъ дѣлать свои экстравагантности, въ этомъ нѣтъ никакого сомненiя. И во всемъ этомъ можетъ быть, есть очень много хорошаго, и нельзя можетъ быть обойдтись безъ этого; но нельзя обойдтись и безъ того, чтобы кому нибудь это не нравилось. Пусть человѣчество бросается изъ одного умасбродства въ другое; но пусть перемѣняетъ по крайней мѣрѣ свои сумасбродства, а то вѣдь пожалуй оно зайдетъ такъ далеко, что и вернуться не будетъ никакой возможности. Что же ему на одной—то идеѣ прокисать? Пора чего—нибудь новенькаго. Впрочемъ жизнь всегда идетъ своимъ путемъ; всегда въ ней есть что—то роковое, что позволяетъ тысячи уклоненiй, но что все же не даетъ совершенно ей уклониться отъ ея рокового направленiя; и все то, что думаетъ создавать ей новыя цѣли, что думаетъ указывать ей дорогу, совершенно похоже на стаю собакъ, суетящихся около экипажа, въ которомъ ѣдетъ хозяинъ ихъ, и пусть они забѣгаютъ впередъ, отбѣгаютъ въ стороны, хозяинъ сидитъ въ своей бричкѣ и не своротитъ съ дороги, а онѣ же, увидавъ наконецъ, что отстали отъ него, прибѣгутъ къ нему запыхавшiяся и перепуганныя. Такъ идетъ жизнь, и такъ идетъ все въ нашемъ мiрѣ. Я вошолъ однажды въ воскресную школу и увидалъ, что одинъ маленькiй затрапезный халатъ пишетъ сочиненiе. Вотъ оно:

“Андрей Кочаровъ”.

“9 число апрѣля мѣсяца; великiй постъ, воскресенье; день теплый, весна красная. Вставши поутру, умылся, Богу помолился; пришедши къ сосѣдкѣ, письмо написалъ; потомъ пошолъ я прогулялся и потомъ собрался въ школу. Пришедши къ вамъ, я поклонился, и читалъ басни Крылова”.

Потомъ, черезъ нѣсколько времени, нашолъ я въ женской школѣ слѣдующее, позабытое на столѣ сочиненiе:

“Я была въ гостяхъ у моей мамаши крестной; потомъ пришла домой и пошла на качели. Когда я одѣвалась къ заутренѣ, въ Свѣтлое воскресенье, я одѣла бѣлое тюлевое платье, съ розовымъ кушакомъ; волосы мои были завиты. Когда я пришла домой, я разговлялась. Потомъ мы въ часъ поѣхали къ тетенькѣ христосоваться. Она мнѣ подарила сахарное яичко. Потомъ я играла въ куклы. Въ четвергъ я поѣхала въ балаганъ, въ пантомиму Берга; мнѣ не понравилось представленiе. Въ субботу я читала книгу. Вечеромъ я пошла во всенощной, ко Введенiю”.

Я ничего не посмѣлъ измѣнить въ этихъ двухъ документахъ, кромѣ грамматическихъ ошибокъ, которыхъ было много, но которыя не ведутъ къ дѣлу. Авторъ перваго сочиненiя, Андрей Кочаровъ, слесарный ученикъ, 13—14 лѣтъ, маленькiй, миловидный мальчуганъ, съ запачканнымъ въ сажѣ лицомъ и умными, бойкими глазами. Когда я прочелъ ему Лермонтова “Ангела”, онъ тотчасъ вытащилъ листъ бумаги, и просилъ меня продиктовать ему. И когда я, исполнивъ его просьбу, спросилъ:

— Отчего же душа все скучала на свѣтѣ—то?

— А затѣмъ, отвѣчалъ онъ: — что ей Ангелъ ужь такiя пѣлъ пѣсни жалостныя.

Авторъ второго сочиненiя мнѣ не извѣстенъ. Но все равно, черезъ три миллiона, триста тридцать три тысячи, триста тридцать три года, чистая, женская молодая душа и чистая, молодая мужская душа выразятся также точно, какъ выразились два мои сочинителя; и онъ будетъ любоваться весной красной, сосѣдкѣ письмо писать и помнить, какую онъ читалъ книгу; а она читать книгу, играть въ куклы, и ясно и четко помнить, какое на ней было платье, и какъ были причесаны ея волосы. И именно два этихъ обстоятельства помогутъ имъ постоянно интересоваться одинъ другимъ, и постоянно любить другъ друга. И природа поможетъ женщинѣ остаться всегда женщиною, какъ бы она ни была высоко образована, хотя ныньче есть много господъ, желающихъ заставить женщину дрова рубить и на мужскомъ сѣдлѣ верхомъ ѣздить. И миллiоны миллiоновъ разъ измѣнится взглядъ человѣка на природу, но никогда природа не измѣнитъ никакихъ началъ своихъ.

И все нынѣшнее смятенiе пройдетъ, и вѣроятно наши внуки не услышатъ отъ женщинъ жалобъ въ родѣ той, которую я слышалъ недавно отъ одной дамы, занимающейся препарированiемъ труповъ въ здѣшней медицинской академiи:

— Вся разница между мущиной и женщиной, говорила она, — состоитъ только въ бóльшемъ количествѣ жиру у женщины; а это происходитъ от того, что мущины злонамѣренно избавляютъ насъ от тяжолыхъ работъ, для того, чтобы обезсилить насъ и завладѣть нами!

— И еще между нами то различiе, что мущина никогда бы сдѣлалъ такого важнаго открытiя, сказалъ я моему профессору.

---

^(*) Въ скоромъ вермени мы надѣемся помѣстить обстоятельный разборъ статьи г.Щербины. Ред.