СМѢСЬ

 

_____

 

ПЛАЧЪ КОРЕКТОРА

 

Я томну лиру строю...

 

Случайныя обстоятельства заставили меня взять на себя обязанность коректора. Коректоромъ я недавно, всего четвертый мѣсяцъ. Меня всегда пугали коректурные листы, испещренные какими–то iероглифами. Теперь я съ этими iероглифами свыкся совершенно и дотого втянулся въ коректуру, что какъ въ былую пору для большинства русской читающей публики «печатный всякiй листъ казался быть святымъ», такъ теперь для меня всякiй печатный листъ быть кажется коректурой. Нешутя, какъ только возьмешься за какую–нибудь книгу, такъ прежде всего слѣдишь не за мыслью, а за граматической ошибкой, и только потомъ, уже подъ конецъ страницы, порядочно хлопнешь себя по лбу ладонью и прошепчешь: «Богъ мой, да вѣдь это не коректура!» И снова читать принимаешься, но на этотъ разъ уже безъ мысли объ ортографическихъ ошибкахъ.

Въ первые дни меня ужасно занимали типографскiе промахи и поправлять ихъ было какъ–то отрадно. Цы или ща какая–нибудь хвостъ кверху подняла, противъ всякихъ правилъ типографскаго приличiя — и мнѣ очень смѣшно было; становилось скучно, когда бывало на семи–восьми строкахъ не найдешь ниодной ошибки. Держать коректуру я кажется могъ смѣло: правильно писать я умѣлъ еще когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ, а съ тѣми немногими ортографическими особенностями, которыя исключительно принадлежатъ «Времени» (напр. потому что писать слитно, въ прилагательныхъ муж. р. въ родительномъ ед. ч. писать ого вмѣсто аго, если ударенiе находится на предпослѣднемъ слогѣ, и друг.), типографiя познакомила меня скоро. Назначенiе шрифтовъ, исправленiе слога — въ кругъ моего вѣдомства не входили. Его составляли только правила правописанiя: тутъ я можно–сказать былъ маленькiй царекъ, хотя власть мою надъ ятемъ и запятыми и ограничивала повременамъ редакцiя.

Коректурные листы смѣнялись одни другими, время шло себѣ впередъ, и чѣмъ дальше оно подвигалось, тѣмъ крѣпче одолѣвало меня сомнѣнье: мнѣ стало казаться, что такое–то слово не такъ слѣдуетъ писать, какъ его пишутъ и какъ самъ же я писалъ до сихъ поръ, а вѣрнѣе было бы писать вотъ какъ; здѣсь запятая не у мѣста, тутъ прописная буква слишкомъ глаза рѣжетъ, тамъ перенесено невѣрно — такъ переносить нельзя, и проч. и проч., — и я все больше и больше убѣждался, что правильно писать порусски не умѣю. Я сталъ записывать отдѣльные случаи правописанiя, казавшiеся мнѣ сомнительными, и мало–помалу мое убѣжденiе превратилось въ другое: я пришолъ къ той мысли, что мы, русскiе, до сихъ поръ еще не научились правильно писать на своемъ языкѣ. Всякъ молодецъ у насъ на свой образецъ, всякiй на свой ладъ пишетъ. И странная вещь: всѣ журналы кажется однимъ языкомъ говорятъ, отчего же пишутъ они всякiй по–своему? Удивительно странно. Ежели нашему литературному языку, для котораго не существуетъ ни вятскаго, ни новгородскаго, ни московскаго, ни другого какого нарѣчiя, была возможность установиться, то вслѣдствiе какихъ же особенныхъ причинъ не можетъ у насъ установиться правописанiе?

— Ну, это еще вопросъ — установился ли нашъ языкъ, замѣтятъ мнѣ. — Уже одно многое множество иностранныхъ словъ указываетъ на недалекость его развитiя.

Боже мой! да вѣдъ не говорю же я, что нашъ языкъ развился и сложился окончательно, «и дай–богъ, чтобъ онъ еще какъ можно долѣе не установился, потомучто чѣмъ дольше будетъ онъ установляться, тѣмъ лучше и богаче установится онъ», добавлю я словами Бѣлинскаго (*). Однакожъ на столько–то вѣдь онъ установился же, что напримѣръ при исправленiи перевода съ какого–нибудь иностраннаго языка вы руководствуетесь (положимъ даже и инстинктивно, или вѣрнѣе — по слѣпой привычкѣ) просто тѣмъ, что дескать «порусски такъ не говорится». Такое выраженiе необходимо заставляетъ предполагать извѣстный складъ языка, извѣстную опредѣленность его формъ; а эта опредѣленность — вѣрнѣйшiй признакъ того, что языкъ установился, хоть на время да установился.

Дальше–съ. Формы языка опредѣляются граматикой. Съ перваго взгляда можно бы подумать, что ежели языкъ развивается, то и граматика его, это систематическое обобщенiе формъ языка, тоже должна идти съ нимъ въ–ногу. Ну оно хоть и такъ, да не совсѣмъ. Намъ кажется, что граматика является такимъ же консервативнымъ элементомъ въ жизни языка, какимъ напримѣръ юридическiя учрежденiя являются въ жизни народа. Все чтó есть подвижного въ языкѣ, съ чѣмъ можно обращаться такъ и эдакъ — не входитъ въ граматику; граматика вовсѣ и не знаетъ слова «можно»; должно — вотъ ея слово. И какъ юридическiя установленiя тогда только и хороши, цѣнны, тогда только вполнѣ достигаютъ своей цѣли, когда отвѣчаютъ на современныя требованiя (въ противномъ случаѣ они хоть и существуютъ по имени, но de facto они умерли), — такъ и граматика тогда только и дорога, когда доставляетъ возможность узнать современныя ей формы языка. А посмотрите–ка на наши граматики, полюбуйтесь. Тутъ недомолвка, здѣсь положительная дичь, тамъ правило черезчурь ужь произвольное... Иной разъ крѣпко хотѣлось бы посовѣтоваться съ граматикой, да повертишь–повертишь ее въ рукахъ, не найдешь чего искалъ, подъ столъ и кинешь. Чтожъ это за граматика?

Вамъ хочется положимъ справиться, какъ слѣдуетъ произносить такое–то слово, ну хоть напримѣръ «располóженъ», или «расположòнъ»? Вотъ вы беретесь за граматику, въ полной увѣренности, что тамъ для ортоэпiи, т. е. для правильнаго произношенiя словъ, должно быть отведено мѣстечко. И вдругъ вмѣсто ортоэпiи вы какъ куръ во щи попадаете въ просакъ, т. е. въ просодiю! Вѣдь это какъ обухомъ по лбу. Впрочемъ, по послѣднимъ извѣстiямъ, просодiю выпроводили изъ граматики, и куда она теперь бѣжала, ктó принялъ ее подъ свою защиту — неизвѣстно. Носились темные слухи, будто «Домашняя бесѣда» осѣнила ее своимъ вниманiемъ и подъ ея тактъ слагаетъ свои дикозвучные гимны. Слухи эти прояснились, послѣ того какъ редакторъ оной «Бесѣды» заявилъ публикѣ, что его фамилiя не Аскочéнскiй, какъ полагалъ кажется Гейне изъ Тамбова, а Аскòченскiй: ясно, что его подстрекнула просодiя.

А въ правописанiи–то чтó у насъ творится!

Изъ трехъ частей граматики (четвертой, слогоударенiя, мы не признаемъ) правописанiе — самая практическая часть. Авторитеты здѣсь мы, коректоры. Правописанiе наша наука, мы въ ней спецiялисты.

Съ грустью должны мы сказать, что наука наша никогда не могла достигнуть самостоятельнаго значенiя. Разработывалась она большею частью спустя рукава, и въ граматикахъ ей всегда отводилось самое скромное помѣщенiе. Спецiяльными сочиненiями литература нашей науки весьма бѣдна. Какъ на особенно замѣчательный трудъ, мы можемъ указать пока на монографiю о буквѣ ять. Здѣсь вы найдете увлекательное житiе многострадательнаго ятя, составленное на основанiи записокъ очевидцевъ и разныхъ подлинныхъ документовъ въ родѣ метрическаго свидѣтельства о рожденiи и проч.; потомъ разсказываются разныя похожденiя ятя и его метаморфозы, такъ что ять является какимъ–то героемъ водевиля съ переодѣваньемъ. Между прочимъ вы тутъ встрѣтите правила, какъ долженъ вести себя ять, правила, которымъ онъ безпрекословно долженъ повиноваться; тутъ же означено, какое получилъ онъ воспитанiе, его лѣта и мѣсто жительства, не бывалъ ли подъ судомъ и слѣдствiемъ, въ походахъ противъ непрiятеля не участвовалъ ли и не подвергался ли какимъ взысканiямъ... Окончивъ это, авторъ приходитъ наконецъ къ заключенiю, т. е. къ задней оберткѣ своего творенiя («конецъ дѣло вѣнчаетъ»), и на ней извѣщаетъ особъ, соблаговолившихъ взять его книжечку въ руки, что «цЕна» оной тридцать копѣекъ. Особы разумѣется всего меньше думаютъ купить эту книжечку, расчитывая весьма основательно, что коли всякая буква въ тридцать копѣекъ станетъ, такъ нѣтъ братъ, дудки! больно накладно карману будетъ цѣлой–то азбукой обзавестись. Тàкъ и не берутъ книжечки. — Всѣ же остальныя буквы нашего богатаго алфавита не удостоились монографiй. Тѣмъ не менѣе судьба нѣкоторыхъ изъ нихъ заслуживаетъ полнаго вниманiя граматика–историка. Ѳита напримѣръ — буква забитая, юродивая; кругъ ея дѣятельности въ послѣднее время сильно стѣснился; теперь рѣдко когда показывается она въ литературѣ подъ своимъ именемъ, а больше является подъ псевдонимомъ ферта. Даже были попытки изгнать ее изъ области нашей науки (помните, Бѣлинскiй–то? «А чтò, говоритъ, не пора ли и вовсе выкинуть ее какъ ненужную?»), но какимъ–то чудомъ она спаслась, благодаря кажется византiйской протекцiи. — Пресловутая ижица теперь принимаетъ миѳическiй характеръ; можно надѣяться, что скоро будетъ время, когда выраженiе: «лицо его приняло видъ ижицы» (говоря напримѣръ о подписчикѣ на «Орла» какого–нибудь или на «Очень занимательный вѣстникъ» Рюмина, или о сотрудникѣ «Юридическаго журнала» Салманова и т. д.) будетъ нуждаться въ коментарiѣ. — Немало горя привелось вытѣрпеть и буквѣ э. Эпоху гоненiй пережила и она, моя голубушка, но со своимъ твердымъ характеромъ все вынесла, все вынесла! Ее потому больше гнали, что въ славянскомъ алфавите искали–искали ее, да такъ и не нашли (ужь начто въ палимпсестахъ, и тамъ не нашли): слѣдовательно, заключили, она не должна существовать и въ русскомъ алфавитѣ. Присовокупимъ къ этому, что въ печатной русской литературѣ буква э не находитъ себѣ мѣста въ «Памятникахъ московской древности» Снегирева, а въ письменной — въ любовныхъ запискахъ дворниковъ, горничныхъ, лакеевъ и другихъ истинныхъ ревнителей грамотности (всѣхъ этихъ особъ мы относимъ къ скептической школѣ, какъ читатель увидитъ впослѣдствiи.)

До начальныхъ буквъ а, б, в и такъ далѣе дѣло пока еще не доходило, безъ сомнѣнiя на основанiи русской поговорки: «начинай съ конца». Впрочемъ, оно пожалуй и доходило — до буквы иже напримѣръ. Но Бѣлинскiй хоть и увѣрялъ, что она и дурна собой, и толста невмѣру, не то–что красавица i, и больше i занимаетъ мѣста, хоть и кричалъ «вонъ ее!» и ногами топалъ — нѣтъ! ничего не помогло. Упрямица не унялась, ужасъ какая несговорчивая.

Но дальнѣйшее и болѣе подробное изложенiе литературы нашего предмета мы оставляемъ до другого раза, а если здѣсь и замолвили о ней словцо, такъ для того только, чтобъ познакомить читателя съ тономъ послѣдующихъ нашихъ статей. Продолжаемъ дальше.

Меня, какъ коректора, сильно поражаетъ одинъ случай съ Пушкинымъ. Разъ Пушкинъ писалъ что–то и вдругъ наткнулся на слово «придти». Сперва онъ написалъ прiйти, но такое правописанiе показалось ему дико. Зачеркнулъ, и написалъ притти. Нѣтъ, и это не понравилось; зачеркнулъ и это, и написалъ придти. На этомъ правописанiи онъ успокоился. Чѣмъ, спрашивается, побуждался Пушкинъ, когда одно и тоже слово писалъ на три лада? Онъ могъ побуждаться или произношенiемъ этого слова (вотъ почему онъ написалъ притти), или его этимологiей (вотъ почему онъ написалъ придти, отъ приду), или наконецъ до него принятымъ произношенiемъ (а до него писали прiйти).

Въ нынѣшнемъ нашемъ правописанiи оттого такая и путаница, что общаго–то начала въ немъ никакого не принято. Произношенiемъ исключительно мы не руководствуемся, на основанiи одной этимологiи писать намъ тоже не всегда сподручно, а писать такъ, какъ писали прежде, намъ и неохота, и совѣстно. Да правду сказать, одного–то общаго начала для правописанiя и принять нельзя. Попробуйте напримѣръ писать согласно съ однимъ произношенiемъ: васъ мало того что обзовутъ безграмотнымъ, да еще пожалуй въ видѣ поученiя прибавятъ, что–де ни въ одномъ живомъ языкѣ такъ не водится. Впрочемъ нельзя сказать, чтобъ у насъ не было попытки писать такимъ манеромъ. Всяко бывало. Въ 1842 году г. Кодинскiй, соболѣзнуя объ отчаянномъ положенiи нашихъ граматическихъ правилъ вообще и правилъ правописанiя въ особенности, предложилъ намъ «Упрощенiе русской грамматики». Упрощенiе это, надобно замѣтить, касалось преимущественно шрифта: нашъ шрифтъ, по мнѣнiю господина Кодинскаго, очень сострадательнаго господина, ужасно неудобенъ какъ для красиваго и четкаго письма, такъ и для красивой и четкой печати. Поэтому онъ предлагаетъ замѣнить нашъ шрифтъ латинскимъ...

Впрочемъ вопросъ о шрифтѣ насъ не касается, и мы оставимъ его всторонѣ. Обращаемся къ занимающему насъ вопросу о правописанiи, такъ какъ, по мнѣнiю г. Кодинскаго, упрощенiе шрифта необходимо будетъ имѣть благотворное влiянiе на нашу ортографiю. Онъ увѣряетъ, что правописанiе наше тогда только можетъ облегчиться, когда «каждый звукъ рѣчи будетъ имѣть только одно, собственно ему принадлежащее правописанiе» (это его собственныя слова), т. е. просто–напросто онъ хочетъ, чтобы всѣ слова писались такъ, какъ они выговариваются. Досталось же ему отъ Бѣлинскаго за это упрощенiе! «Вмѣсто упрощенiя русской грамматики — говоритъ нашъ критикъ — г. Кодинскiй изобрѣлъ истинное затрудненiе ея, выдумавъ такое правописанiе, которое въ тысячу разъ сбивчивѣе и безтолковѣе существующаго теперь». Послѣ этого врядъ ли кому придетъ охота пооригинальничать ортографiей, основанной на живомъ произношенiи. А если вамъ вздумается руководствоваться исключительно однимъ прежнимъ правописанiемъ, т. е. писать постаринному, какъ писали напримѣръ въ концѣ семисотыхъ годовъ, такъ у васъ рука не подымется теперь вмѣсто неужели написать не уже ли, или въ прочемъ вмѣсто впрочемъ.

Но если изъ только–что указанныхъ трехъ началъ ни на одномъ исключительно нельзя основывать правописанiя, то чтоже остается дѣлать, чтобъ научиться писать правильно?

Вотъ объ этомъ–то мнѣ и хотѣлось бы поговорить въ этой «вступительной» статьѣ.

Если бъ дѣло касалось однихъ знаковъ препинанiя, а не цѣлой системы нашей ортографiи, то мы бы незадумавшись сослались на одинъ авторитетъ... «Тщательный разборъ нѣкоторыхъ басень и постоянное наблюденiе ученика за самимъ собою лучше всѣхъ правилъ о знакахъ препинанiя. Только невѣжды оправдываютъ себя незнанiемъ правилъ.» Такую мудрую рѣчь ведетъ г. Викторъ Половцовъ въ своей «Русской грамматикѣ для русскихъ» (Спб. 1843). Мысль отмѣнно тонкая и умная. Поистинѣ златое изрѣченiе! Жаль только, что не въ стихотворной формѣ, а въ смѣхотворной. Особенно послѣднiй афоризмъ — объ оправданiи невѣждъ — въ стихахъ былъ бы очень хорошъ... Воображаю себѣ, какъ долженъ быть милъ пропитанный сентенцiями г. Виктора Половцова учитель граматики въ ту минуту, когда, окончивши со своимъ ученикомъ первыя двѣ части граматики, онъ приступаетъ (именно приступаетъ) къ третьей, къ правописанiю. Нужно замѣтить, что о правописанiи онъ и самъ–то имѣетъ смутное понятiе: знаетъ напримѣръ, что такое–то слово такъ пишется, но можно писать его и вотъ эдакъ. Его бросаетъ въ потъ, но онъ не унываетъ, не падаетъ духомъ, утираетъ лицо платкомъ, отдувается, раздумываетъ, долго раздумываетъ... тутъ на него находитъ вдохновенiе свыше, и онъ торжественно декламируетъ, обращаясь къ своему ученику, разинувшему ротъ и развѣсившему уши:

 

ВНЕМЛИ УБО

 

Наука, братъ, трудная правописанье.

Но лучше всѣхъ правилъ, гдѣ знакъ препинанья

Такой–то поставить, никакъ не другой —

Для этого надо, любезный ты мой,

Какъ можно почаще слѣдить за собой.

Да вотъ еще что незабудь наблюдать:

Ты тщательно долженъ умѣть разбирать

Хоть нѣсколько басень. Признаться сказать

Одни лишь невѣжды, братъ, правилъ незнанье

Безстыдно приносятъ себѣ въ оправданье.

 

Ученикъ разумѣется слушается, на то онъ и ученикъ; онъ отлично дѣлаетъ разборъ басенъ, постоянно наблюдаетъ за самимъ собою, и — вообразите его отчаянiе: знаковъ–то препинанiя все–таки вѣрно разставить не умѣетъ. Однѣ эти запятыя проклятыя, чортъ ихъ побери...

Охъ ужь мнѣ эти запятыя! У меня просто волосъ дыбомъ становится всякiй разъ, когда мнѣ попадается на глаза одно письмо, писаное ко мнѣ лѣтъ десять тому назадъ однимъ строгимъ блюстителемъ правописанiя. Оно такъ начинается: «Оригиналъ! чудакъ! воскликнешь, быть можетъ, ты, взявъ въ руки мое письмо, написанное, какъ видишь, на in 16° тетрадкѣ. Назови, какъ хочешь, меня, только не полѣнись, прошу, прочитать мое, не слишкомъ, кажется, занимательное для тебя, писанье». Пятнадцать запятыхъ на четырехъ строкахъ! Вѣдь это ужасъ, ужасъ! Чтó ни шагъ, то и запятая. И замѣтьте, по нашимъ граматическимъ понятiямъ, эти строки написаны правильно.

Вы чай слыхали анекдотъ про писца одного, которому столоначальникъ что ли, или вообще начальникъ, отдалъ переписать какое–то отношенiе. Писецъ переписалъ, и — такъ какъ былъ ужасный либералъ — ниодной запятой злодѣй не поставилъ. Начальникъ возвратилъ ему бумагу и велѣлъ разставить запятыя. Вотъ тотъ и разставилъ: чтò ни слово, то и запятая; вся бумага въ запятыхъ; запятая явилась альфой и омегой его отношенiя. Начальникъ такъ и ахнулъ. Кчему дескать столько запятыхъ? ну кчему? — «Для красоты–съ», флегматически отвѣтилъ писарь.

Гимназисту третьяго класса учитель русской словесности велѣлъ разставитъ знаки въ какой–то длинной фразѣ, которая начиналась словами: «Отецъ его Иванъ Петровичъ служилъ землемѣромъ» и т. д. Ученикъ думалъ, думалъ, вертѣлъ мѣлъ въ рукахъ и наконецъ что–то такое осторожно, нѣжно черкнулъ на доскѣ передъ словами «Иванъ Петровичъ» и послѣ нихъ. — Чтó это ты тамъ поставилъ? спрашиваетъ деликатный учитель. — Двѣ маааленькихъ запятыхъ! отвѣчалъ какъ–то смѣшно съежившись гимназистикъ и даже отмѣрилъ величину ихъ на кончикѣ мѣла: вотъ дескать какихъ.

Эти два анекдота часто приходятъ мнѣ въ голову, когда я сижу за первой коректурой, которую я долженъ сличать съ рукописью автора, съ оригиналомъ. Вотъ гдѣ полюбоваться–то стоитъ правописанiемъ, вотъ гдѣ всего убѣдительнѣе доказывается, что у всякаго пишущаго непремѣнно есть граматика для собственнаго употребленiя! Это еще ничего, что всякiй журналъ отличается у насъ своими особенностями въ правописанiи: въ нихъ по крайней мѣрѣ нашъ братъ коректоръ все–таки приводитъ всѣ статьи книжки хоть къ какому–нибудь ортографическому единству. Нѣтъ, а вы возьмите сырой–то продуктъ, рукописные–то подлинники, да полюбуйтесь. Благодаря нашимъ весьма глупымъ правиламъ правописанiя, авторъ иной разъ должно–быть крѣпко задумывается: запятую поставить, думаетъ — жирно будетъ, безъ запятой — какъ–то неловко; вотъ скрѣпя сердце и ставитъ маааленькую запятую, — такая знаете тоненькая, нѣжненькая черточка... запятая не запятая, да и не волосокъ. А наборщики этой уловки и не поймутъ: видятъ въ рукописи нѣчто по образу и по подобiю запятой — ну и ставятъ запятую, обыкновенную впрочемъ, какъ двѣ капли похожую на всѣ другiя запятыя, а не то что мелкопородистую; развѣ только для разнообразiя внизъ головкой ее поставятъ. Смотришь — въ печати–то строка съ маленькими запятыми и превратилась въ нѣчто зубастое, на чтó и глядѣть страшно...

Теперь время запятыхъ слава–богу проходитъ. Конечно всего бы лучше было, еслибъ никакихъ запятыхъ у насъ не было. Было же вѣдь время, когда мы не знали запятыхъ: взгляните на наши старинныя рукописи...

Говорятъ, по почерку можно судить о характерѣ человѣка. Если это справедливо, то позвольте же и мнѣ, коректору, сказать, что по правописанiю той или другой книги можно судить о характерѣ того времени, въ которое она издана. Возьмите напримѣръ любой номеръ — ну хоть конца сороковыхъ годовъ — той газетки, чтó издавалась у насъ блюстителями чистоты русскаго языка... Нѣтъ впрочемъ, кивнемте лучше на Петра, оно легче будетъ. Возьмемте иностранное что–нибудь. Сейчасъ найду.

Вотъ напримѣръ французская книжонка 1763 года. Позвольте привести изъ нея нѣсколько строкъ изъ разныхъ мѣстъ. «...mais les Rois de Danemark, plus puissants que leurs Cadets...» «le Titre de сet Ouvrage Allemand, est...» «Le Duché de Schleswiс fut enfin adjugé en 1720 au Roi de Danemark par la France et l’Angleterre, qui furent garantes du Traité qui fut fait à cette occasion.» Неправда ли, какъ отъ этихъ большихъ буквъ вѣетъ низкопоклонничествомъ, угодливостью? Тáкъ какъ–будто и слышишь отъ каждой изъ нихъ: «vot’très–humble serviteur... prêt á vous servir... tout–à–vous... ради стараться!» Какъ выразительно говорятъ эти буквы–аристократы отъ лица своей эпохи! Послѣ тѣхъ поръ много воды утекло, и теперь вотъ ужь какъ пишутъ французы: «mais les rois... que leurs cadets... le titre de set ouvrаge allemand... le duché... au roi... garantes du traité...» Уваженiе къ авторитетамъ, какъ видите, уже не выражаютъ прописными буквами...

У насъ еще въ 1835 году «Библiотека для чтенiя» жаловалась на то, что наше правописанiе пестритъ страницу безо всякой нужды прописными буквами, и что кланяться прописными буквами извѣстнымъ званiямъ ниначто непохоже, потомучто буквы созданы не для поклоновъ и должны стоять прямо. Разумѣется теперь мы ужь этого не скажемъ: въ четверть столѣтiя прописныя буквы мало–помалу до того уже успѣли проникнуться чувствомъ собственнаго достоинства, что больше уже не гнутъ спину, и обвинять ихъ въ низкопоклонничествѣ теперь было бы немножко грѣшно.

Кстати: когда впервые появились въ божьемъ мiрѣ заглавныя буквы? Это преинтересно. То–есть интересно собственно то, чтó заставило ихъ явиться? Было же вѣдь время, когда прописныхъ буквъ не знали. А почему ихъ не знали, такъ это очень понятно и очень естественно: потомучто въ произношенiи ихъ не существуетъ. Какъ же въ письмо–то онѣ попали, вопросъ?

Ясно, что прописныя буквы — вещь чисто условная. Вѣдь точно также условная вещь — писать, какъ мы пишемъ, отъ лѣвой руки къ правой, а не наоборотъ, тогда какъ наоборотъ писать было бы и ловчѣе и естественнѣе. Писать безъ заглавныхъ буквъ тоже было бы естественнѣе; а ужь что ловчѣе — про это и говорить нечего. Напримѣръ волокита–лакей пишетъ къ юной прачкѣ: «милыя машинка? ты Сама тому Виною што пленилъси я табою севодьни Вѣчѣромъ я васъ ждать буду Уподьезда» и такъ далѣе: вѣдь жалость смотрѣть здѣсь на прописныя–то буквы. Ну кчему онѣ тутъ натыканы? Для красоты? Изъ уваженiя къ любимой особѣ? Ни того ни другого мы здѣсь не видимъ, а просто видимъ неестественность прописныхъ буквъ. Прачка и безъ прописныхъ буквъ навѣрно пойметъ въ чемъ дѣло; прописныя буквы нисколько не уяснятъ, не затемнятъ дѣла. Восточные языки вѣдь обходятся же безъ прописныхъ буквъ, и зато какъ красива напримѣръ турецкая печать!

Вы пожалуй скажете, что извѣстныя понятiя, въ сущности весьма различныя, но выражаемыя одинаковыми словами, будутъ смѣшиваться, если не станемъ отличать ихъ большими буквами (напр. диванъ и Диванъ, богъ и Богъ). А какъ же вы не боитесь смѣшивать ихъ въ произношенiи? Пора бы кажется перестать заниматься этими глупыми форменными отличками.

Не меньше запятыхъ и заглавныхъ буквъ возмущаетъ мою коректорскую душу куча разныхъ мелкихъ словечекъ, въ родѣ предлоговъ, союзовъ, вообще частичекъ рѣчи. Недавно мнѣ вздумалось прочесть трагедiю Крылова «Проказники» (вѣрнѣе «Помѣшаные», а всего вѣрнѣе «Дураки»). Вѣрите ли, я сразу не могъ ее окончить потому только, что встрѣтилъ въ ней не уже ли, ни какъ и т. д. Чтó это за безсмыслица, такое раздѣленiе? «Частица отрицанiя не отдѣляется: передъ глаголами и проч.», говорятъ наши граматики. Это съ какой стати? Наши предки въ этомъ случаѣ перещеголяли насъ здравымъ смысломъ. Посмотрите на наши старинные акты: писавшiе ихъ очень хорошо понимали, что частички въ родѣ не, предлоговъ, союзовъ — безсмыслица an sich und für sich и имѣютъ смыслъ тогда только, когда соединены съ другими словами, имѣющими самостоятельное значенiе — и отдѣльно ихъ не писали. Пушкинъ предлагалъ же вѣдь нашимъ литераторамъ прислушаться къ говору московскихъ калашницъ, въ видахъ обогащенiя языка: отчего же бы не приглядѣться намъ къ стариннымъ актамъ, въ видахъ осмысленiя нашей ортографiи?

И какъ пораздумаешь обо всемъ этомъ — и о запятыхъ, и о заглавныхъ буквахъ, и о мелкихъ словечкахъ, — тàкъ бы право и не глядѣлъ ни на что. Особенно на граматики наши. Всю онѣ мнѣ душу воротятъ!..

(Тутъ къ плачу присоединяется скрежетъ зубовный. Коректоръ

приходитъ въ остервенѣнiе и на чемъ свѣтъ стоитъ ругаетъ современное

правописанiе. Наконецъ силы оставляютъ его, и онъ падаетъ безъ

чувствъ. Прибѣгаютъ хозяева, подымаютъ его съ полу, относятъ на

постель и покрываютъ его съ головы до ногъ самыми свѣжими

коректурными листами — «Политическимъ обозрѣнiемъ» кажется.)

 

______

 

Aidons–nous mutuellement.

Поговоримте серьознѣе.

Произволъ у насъ въ правописанiи ужаснѣйшiй; средствъ къ ограниченiю его невидать никакихъ. Чѣмъ равнодушнѣе мы будемъ смотрѣть на этотъ произволъ, тѣмъ нелѣпѣе и рѣшительнѣе будетъ онъ дѣйствовать. Дойдетъ до того, что въ програмы своихъ изданiй наши журналисты будутъ включать и то, какого правописанiя они намѣрены держаться. Вѣдь изданiя ихъ читать будетъ трудно.

Я не дѣлаю изъ мухи слона и говорю то, чтò легко предвидѣть. Даже теперь выходятъ книжки (правда не часто), въ которыхъ правописанiе такое я вамъ скажу, что съ перваго разу никакъ не подумаешь, что онѣ писаны на русскомъ языкѣ. Мнѣ случилось видѣть одну такую книжонку еще въ прошломъ году... эдакая досада, позабылъ заглавiе; помню только, что она духовнаго содержанiя и издана чуть ли не въ Москвѣ. Еровъ нѣтъ знаете, ять кажется тоже не признается, восьмиричное i (иже) тоже... Чтó же дальше–то будетъ, если ужь теперь появляются такiя книжки? Граматическiй терроръ! Тó–то потѣшатся тогда вволю наши граматическiе робеспьеры въ родѣ г. Кодинскаго! Чернилъ–то типографскихъ сколько задаромъ прольется, господи–боже ты мой!

И въ концѣ концовъ наша граматика превращается въ «чудище обло, озорно, огромно, стозѣвно и лаяй»... Главное лаяй: не подступайся дескать ко мнѣ никто.

Такъ не лучше ли будетъ теперь, пока время еще не ушло, ограничить возмутительный произволъ въ нашей граматикѣ, въ правописанiи по крайней мѣрѣ («у кого чтò болитъ, тотъ о томъ и говоритъ»)? Неопредѣленность и шаткость нашихъ ортографическихъ правилъ и вообще граматическихъ отнимаютъ всякую возможность знать граматику; а незнанiе граматики — говоря словами Бѣлинскаго — «врѣдитъ языку народа, дѣлая его неопредѣленнымъ и подчиняя произволу личностей... Въ формахъ языка должно быть единство. А этого единства можно достигнуть только строгимъ изслѣдованiемъ, кàкъ правильнѣе должно говорить или писать то или другое».

Его–то у насъ и нѣтъ, этого единства. Напротивъ, вмѣсто стремленiя къ единству мы видимъ, что у насъ чинится рознь великая. Гдѣ бы надо дѣйствовать собща, а мы тутъ отворачиваемся, махнемъ рукой и говоримъ: да ну васъ!

 

Non nostrum inter vos tantas componere lites!

 

наше дескать дѣло сторона, наша хата съ краю и т. д. Разумѣется, что при такомъ отсутствiи единодушiя, при такой разъединенности у насъ никогда и ничего порядочнаго не выйдетъ, и мы весь вѣкъ свой не будемъ умѣть писать правильно.

Съ какимъ искреннимъ, теплымъ радушiемъ встрѣтилъ въ 45 году Бѣлинскiй брошюрку г. Васильева: «Грамматическiя разысканiя»! Она такъ много сулила ему въ будущемъ...

 

«Можетъ–быть — говорилъ Бѣлинскiй — ею начинается безконечный рядъ филологико–грамматическихъ брошюръ, разсужденiй, полемическихъ статей и статеекъ, которыми должна разработаться наша грамматика и прiйдти въ единство наша орѳографiя...»

 

Онъ не угадалъ. Граматическiе вопросы не возбудили у насъ даже и холодной полемики; мы, знаете, больше все перебранивались другъ съ другомъ... до граматики ли намъ! Теперь насъ ужасно какъ занимаютъ «полемическiя красоты» нашихъ журналовъ, мы съ жадностью вдыхаемъ въ себя ароматъ этой triple–essence нашей журнальной полемики. До граматики ли намъ!

Нѣтъ–чтобы полюбоваться «граматическими красотами» нашихъ журналовъ! А было бы чѣмъ.

Впрочемъ — почемъ знать, можетъ еще и придется полюбоваться ими, и вотъ почему.

Писать правильно насъ бы собственно должна была учить граматика, но учитъ–то она какъ–то плохо; оно конечно, кой–чему изъ нея научишься, да все мало. Окончательно приходится намъ учиться писать правильно — не столько изъ новѣйшихъ книгъ, сколько изъ журналовъ. Въ сороковыхъ годахъ напримѣръ фраза: «Отечественныя записки вотъ какъ пишутъ тò–то или тó–то» равнялась граматическому правилу и употреблялась въ случаѣ если граматика не давала никакого отвѣта и ухомъ не вела, когда ее спрашивали, какъ слѣдуетъ писать тó–то или тó–то.

Отсюда ясно кажется, что у насъ установленiе правописанiя, ортографическое единство зависитъ исключительно отъ журналовъ. Согласятся они такое–то слово писать всѣ одинаково — оно и въ книгахъ будетъ тáкъ писаться, тàкъ и въ граматику войдетъ въ видѣ правила; а не согласятся — и никакая граматика тогда не поможетъ, и книги никакiя не помогутъ, всякiй будетъ писать по–своему. Причина ясная: граматика вѣдь не только не даетъ правилъ языку, а наоборотъ, извлекаетъ правила изъ языка. Не граматика служитъ матерьяломъ для развитiя языка, а языкъ для граматики. А гдѣ же и совершается у насъ, по крайней мѣрѣ въ настоящее время, выработка языка, какъ не въ журналахъ?

Теперь позвольте мнѣ представить нѣкоторыя соображенiя касательно возможности устранить произволъ въ нашей ортографiи.

Единственный путь, по которому мы думаемъ идти и наконецъ придти къ установленiю правописанiя, есть аналогiя. Не принимая исключительно ниодного изъ трехъ ортографическихъ принциповъ за исходный пунктъ, т. е. ни произношенiя, ни этимологiи, ни прежняго правописанiя, мы беремъ извѣстный способъ писанiя, общепринятый и неподлежащiй сомнѣнiю, за норму и — ежели дѣло идетъ объ отдѣльныхъ словахъ — подводимъ подъ нее слова одинаковымъ образомъ составленныя. И наша ортографiя будетъ тѣмъ незамысловатѣе, тѣмъ проще, чѣмъ ограниченнѣе будетъ число такихъ нормъ. Понятная вещь, что каждая изъ этихъ нормъ должна явится самостоятельнымъ правиломъ, и что между ними не должно быть противорѣчiя. Собственно говоря, всякое исключенiе изъ правила есть уже противорѣчiе этому правилу, но мы постараемся, чтобъ этихъ исключенiй или вовсе не было (если только это возможно), или чтобъ ихъ было какъ можно меньше. Въ крайнихъ случаяхъ, когда путь аналогiи окажется недостаточнымъ, мы будемъ обращаться къ другимъ языкамъ, разумѣется только живымъ, а не мертвымъ: de mortuis, какъ извѣстно, aut bene, aut nihil — и мы выбираемъ послѣднее.

Но если эти нормы, какъ бы ничтожно ни было ихъ число, въ свою очередь не будутъ связаны однимъ началомъ, тогда правописанiю опять не дождаться единства. Такимъ началомъ, единымъ и нераздѣльнымъ, къ которому будутъ сводиться всѣ правила правописанiя, мы ставимъ красоту печати. Такъ какъ эту красоту (въ чемъ, надѣемся, съ нами согласится всякiй) портятъ только три сiя: а) прописныя буквы — въ доказательство укажемъ на нѣмецкую печать; b) знаки препинанiя, употребляемые безъ особенной нужды — посмотрите на французскую печать, и c) крошечныя слова въ одну–двѣ–три буквы — въ этомъ отношенiи отвратительнѣе англiйской печати ничего представить себѣ нельзя, — то отсюда ясно, къ чему клонятся всѣ наши ортографическiя правила: къ тому, чтобъ быть какъ только можно скупѣе на прописныя буквы, на знаки препинанiя и на крошечныя слова.

— Позвольте, позвольте! перебиваетъ меня одинъ изъ моихъ собратьевъ по ремеслу: — ужь не лучше ли всю эту дрянь — и прописныя буквы, и знаки препинанiя, и крошечныя слова совсѣмъ по–боку? Красота печати отъ этого ужасно какъ выиграетъ. Да и не только выиграетъ, но можно–сказать идеаломъ красоты будетъ. Вы посмотрите–ка... стойте, на чтò бы? ну хоть на остромирово евангелiе: вѣдь это на вашъ взглядъ должно быть прелесть чтò такое! Знаковъ препинанiя почти–что нѣтъ, прописныхъ буквъ и вовсе нѣтъ, а про крошечныя слова и говорить нечего: ни большихъ, ни крошечныхъ словъ тамъ не найдете; отдѣлены только строка отъ строки, а не слово отъ слова. Такъ стало–быть вы къ XI вѣку насъ ведете? Ужь не слишкомъ ли широко вы шагаете?

— Чтò вы, чтò вы! говорю я оторопѣвъ. — С нами крестная сила! Кчему же такая крайность...

— Какая же крайность! Вѣдь вы сами же объявляете, что единымъ и нераздѣльнымъ началомъ (вы это замѣтьте, единымъ и нераздѣльнымъ) вы ставите красоту печати. Хорошо–съ. Ее, говорите вы, портятъ то и то. Чѣмъ меньше будетъ этой порчи, тѣмъ больше слѣдовательно будетъ выигрывать красота; а когда порча совершенно будетъ устранена, тогда значитъ красота будетъ полная, во всей своей красотѣ предстанетъ такъ–сказать. Кажется ужь логичнѣе–то этого и разсуждать нельзя.

— Да, ваша правда. Одной...

— Еще бы не правда! Правдивѣе логики...

— Ахъ, да ну васъ тутъ и съ логикой–то совсѣмъ. Дайте поправиться. Чтобъ васъ.. завалили коректурой! Только разстроили меня. Теперь и не сообразишь пожалуй.

Разумѣется, что... Чтó я хотѣлъ сказать? Да! Разумѣется, что исключительно одной красотой печати нельзя же руководствоваться при установленiи правилъ правописанiя. Но все–таки не слѣдуетъ упускать ее изъ виду, какъ это дѣлали до сихъ поръ наши граматики. Въ настоящую пору наши ортографiя знать не хочетъ о красотѣ печати. Эстетическаго вкуса у нашихъ граматиковъ нѣтъ, вотъ что–съ.

Такимъ образомъ мы ставимъ такого рода задачу: установить единство правописанiя, имѣя при этомъ въ виду красоту печати. И вотъ почему отъ своего граматическаго прошлаго мы точно также не въ правѣ отказаться, какъ и отъ прошлаго историческаго. Мы не въ правѣ оставить безъ вниманiя добросовѣстные труды нашихъ граматиковъ; намъ не слѣдуетъ упускать изъ виду даже тѣхъ книжонокъ, которые величаютъ себя русскими или россiйскими граматиками и которыя въ сущности ничто иное какъ второе изданiе какой–нибудь прежде вышедшей граматики, искажонное до безобразiя и невмѣру укороченное. Впослѣдствiи, перечисляя всѣ граматики, какiя только у насъ вышли по настоящее время, мы отмѣтимъ достоинства каждой изъ нихъ (по отношенiю правилъ правописанiя конечно, только). Негодныя отложимъ всторону, а изъ дѣльныхъ одну примемъ за текстъ, который и будемъ дополнятъ варiянтами изъ остальныхъ дѣльныхъ граматикъ. Такимъ образомъ мы получимъ сводъ всѣхъ ортографическихъ правилъ, признаваемыхъ нашими граматиками, со всѣми противорѣчiями ихъ и дикими красотами. Составленiемъ этого свода закончится первая часть нашего труда.

Не беремся слѣдить за историческимъ ходомъ развитiя нашего правописанiя: исторiю нашей ортографiи предоставляемъ нашимъ спецiалистамъ–филологамъ, которые больше меня, не–филолога, имѣютъ научныхъ средствъ быть историками русскаго правописанiя, начиная разумѣется съ древнѣйшихъ нашихъ рукописей и имѣя для себя одну изъ драгоцѣннѣйшихъ данныхъ въ изданiи г. Костомарова «Памятники старинной русской литературы», гдѣ удержано правописанiе подлинниковъ. Только въ сомнительныхъ, крайнихъ случаяхъ намъ придется ссылаться на наше старинное правописанiе; вообще же для разрѣшенiя подобныхъ случаевъ мы будемъ обращаться къ филологическимъ изслѣдованiямъ Павскаго, Буслаева и къ общесравнительной граматикѣ русскаго языка, изданной II отдѣленiемъ академiи наукъ.

Такого рода справки будутъ относиться ко второй части предпринимаемаго нами труда. Кромѣ того въ нее войдутъ мои собственныя наблюденiя, и тутъ же взору читателя представятся граматическiя, или точнѣе, ортографическiя красоты нашихъ журналовъ. Мы составимъ фразу въ пять–шесть строкъ, и на основанiи заранѣе собранныхъ данныхъ покажемъ, какъ пишутъ эту самую фразу наши журналы. При этомъ послѣднее слово останется за «Домашней бесѣдой», какъ за журналомъ самымъ либеральнымъ во всѣхъ отношенiяхъ, даже въ отношенiи правописанiя (*). Надгробнымъ рыданiемъ «Домашней бесѣды» окончится вторая, важнѣйшая часть нашего труда — матерьялы для установленiя русской ортографiи.

Третью и послѣднюю часть составитъ разработка добытыхъ матерьяловъ, и въ ней предложены будутъ правила правописанiя, результатъ моихъ изслѣдованiй, если не то чтобы ужь очень добросовѣстныхъ, но по крайней мѣрѣ не безсовѣстныхъ.

Вотъ мои три лепты въ сокровищницу нашей граматики.

И если редакцiи нашихъ журналовъ удостоятъ мои граматическiе этюды своимъ лестнымъ вниманiемъ и предложатъ ихъ въ руководство своимъ коректорамъ, тогда миръ и согласiе воцарятся между нашими журналами... по крайней мѣрѣ въ граматическихъ убѣжденiяхъ. Тогда коректоры перестанутъ плакаться на то, что безтолковая наша граматика волей–неволей заставляетъ ихъ думать и разсуждать, то–есть вообще званью своему неприличное пристрастье имѣть. Тогда наборщики исполнятся радостiю велiею, взыграютъ въ гусли и сопѣли, и въ веселiи другъ друга объимутъ... Тогда наше общ...

— Батюшки, коректуры–то сколько притащили!

 

 

К. СУ–ВЪ

 

 

 

________



(*) Не цитируя каждую выписку ихъ Бѣлинскаго отдѣльно, скажемъ просто, что всѣ онѣ взяты изъ двухъ его рецензiй, помѣщенныхъ одна въ девятомъ томѣ его сочиненiй (стр. 484–510, гдѣ онъ разбираетъ «Упрощенiе русской грамматики» Кодинскаго), другая въ десятомъ (стр. 113–132, разборъ «Грамматическихъ разысканiй» Васильева). Обѣ рецензiи мы прочли тогда уже, когда наши замѣтки были почти окончены. Признаемся откровенно, мы съ изумленiемъ увидали, что пятнадцать лѣтъ тому назадъ въ нашей литературѣ раздавался такой же плачъ и рыданiе, съ какимъ мы теперь выступаемъ передъ публикой. Но — pereant qui ante nos nostra dixerunt! Можетъ и про насъ это когда–нибудь скажутъ, можетъ скорбящiе и плачущiе коректоры явятся и впослѣдствiи... А вотъ поживемъ, увидимъ.

(*) Мѣсяца два–три тому назадъ мнѣ совершенно случайно попалась подъ руку третья книжка путешествiя Дюма «De Paris à Astrakan». Между разными курьозными вещами тамъ онъ говоритъ о нашихъ журналахъ, о «Messаger russe» напримѣръ, о «Contemporain» и проч., и сказавши про каждый изъ нихъ семь–восемь строкъ чепухи, въ самомъ концѣ прибавляетъ всякiй разъ: Tendances libérales. Tendances libérales... Какая досада, что услужливый чичероне «знаменитаго» романиста не шепнулъ ему ниполслова про «Домашнюю бесѣду». Вдругъ бы мы читали у Дюма: «La Conversation Russe (Domachniaïa Biessiéda), redigée par М. Аskotchénsky. L’opinion publique... on raconte encore... Tendаnces trèslibérales». Вотъ–то бы одолжилъ, голубчикъ!