ПО ПОВОДУ НОВАГО ИЗДАНIЯ СТАРОЙ ВЕЩИ

Горе отъ ума. Спб. 1862.

____

«Грибоѣдова комедiя или драма — писалъ Бѣлинскiй въ «Литературныхъ мечтанiяхъ» — (я несовсѣмъ хорошо понимаю различiе между этими словами; значенiе же слова «трагедiя» совсѣмъ не понимаю) давно ходила въ рукописи. О Грибоѣдовѣ, какъ и о всѣхъ примѣчательныхъ людяхъ, было много толковъ и споровъ; ему завидовали нѣкоторые наши генiи, въ тоже время удивлявшiеся «Ябедѣ» Капниста; ему не хотѣли отдавать справедливости тѣ люди, которые удивлялись гг. АВ, СD, EF. Но публика разсудила иначе: еще до печати и представленiя рукописная комедiя Грибоѣдова разлилась по Россiи бурнымъ потокомъ.

«Комедiя по моему мнѣнiю есть такая же драма, какъ и то, чтó обыкновенно называется трагедiею; ея предметъ есть представленiе жизни въ противорѣчiи съ идеей жизни; ея элементъ есть не то невинное остроумiе, которое добродушно издѣвается надъ всѣмъ изъ одного желанiя позубоскалить: нѣтъ, ея элементъ есть этотъ жолчный гуморъ, это грозное негодованiе, которое не улыбается шутливо, а хохочетъ яростно, которое преслѣдуетъ ничтожество и эгоизмъ не эпиграмами, а сарказмами.

«Комедiя Грибоѣдова есть истинная Divina comedia. Это совсѣмъ не смѣшной анекдотецъ, переложенный на разговоры, не такая комедiя, гдѣ дѣйствующiя лица нарицаются Добряковыми, Плутоватиными, Обдираловыми и проч.; ея персонажи давно были вамъ извѣстны въ натурѣ, вы видѣли, знали ихъ еще до прочтенiя «Горя отъ ума» — и однакожъ вы удивляетесь имъ какъ явленiямъ совершенно новымъ для васъ: вотъ высочайшая истина поэтическаго вымысла! Люди, созданные Грибоѣдовымъ, сняты съ натуры во весь ростъ, почерпнуты со дна дѣйствительной жизни; у нихъ не написано на лбахъ ихъ добродѣтелей и пороковъ, но они заклеймены печатью своего ничтожества, заклеймены мстительною рукою палача–художника. Каждый стихъ Грибоѣдова есть сарказмъ, вырвавшiйся изъ души художника въ пылу негодованiя; его слогъ есть par exсellence разговорный. Недавно одинъ изъ нашихъ примѣчательнѣйшихъ писателей, слишкомъ хорошо знающiй общество, замѣтилъ, что только одинъ Грибоѣдовъ умѣлъ переложить на стихи разговоръ нашего общества; безъ всякаго сомнѣнiя это не стоило ему ни малѣйшаго труда, и тѣмъ неменѣе это все–таки великая заслуга съ его стороны, ибо разговорный языкъ нашихъ комиковъ... Но я уже обѣщался не говорить о нашихъ комикахъ... Конечно, это произведенiе не безъ недостатковъ въ отношенiи къ своей цѣлости, но оно было первымъ опытомъ таланта Грибоѣдова, первою русскою комедiею; да и сверхъ того, каковы бы ни были эти недостатки, они не помѣшаютъ ему быть образцовымъ, генiяльнымъ произведенiемъ и не въ русской литературѣ, которая въ Грибоѣдовѣ лишилась Шекспира комедiи.»

Замѣчательна въ этой юношеской страницѣ удивительная вѣрность основъ взгляда. Впослѣдствiи великiй критикъ, поддавшись новымъ и сильнымъ увлеченiямъ, измѣнилъ во многомъ этому взгляду, уступивши невольно и безсознательно различнымъ воплямъ, дотого могущественнымъ, что и доселѣ еще вопросъ о комедiи Грибоѣдова ими запутанъ. Но въ сущности этотъ вопросъ распутывается весьма просто. Комедiя Грибоѣдова есть единственное произведенiе, представляющее художественно сферу нашего такъ–называемаго свѣтскаго быта, а съ другой стороны Чацкiй Грибоѣдова есть единственное истинно–героическое лицо нашей литературы. Постараюсь пояснить два этихъ положенiя, противъ каждаго изъ которыхъ до сихъ поръ еще найдется много возраженiй, и притомъ возраженiй весьма авторитетныхъ.

Какъ я сказалъ уже, Бѣлинскiй впослѣдствiи измѣнилъ свой первоначальный взглядъ, подъ влiянiемъ увлеченiя своего первоначальными формами гегелизма. Въ статьѣ своей о «Горѣ отъ ума», писанной въ эту эпоху, въ статьѣ, въ которой собственно о комедiи Грибоѣдова говорится мало, но зато много и великолѣпно–хорошо говорится о «Ревизорѣ» Гоголя, великiй критикъ видимо охладѣлъ къ «Горю отъ ума», ибо охладѣлъ къ личности героя грибоѣдовской драмы. Причина перемѣны взгляда заключалась не въ чемъ иномъ, какъ въ этомъ. Таковъ былъ фазисъ развитiя его и нашего критическаго сознанiя. То была эпоха, когда Рудины, въ упоенiи отъ всепримиряющаго начала: «что дѣйствительно, то и разумно», считали Чацкихъ и Бельтовыхъ «фразерами и либералами».

Но кромѣ Бѣлинскаго есть еще авторитетъ, и столь же великiй — Пушкинъ. По его мнѣнiю Чацкiй совсѣмъ не умный человѣкъ, но Грибоѣдовъ очень уменъ... Насколько это справедливо или несправедливо, постараюсь разъяснить потомъ. Теперь же обращаюсь къ разъясненiю перваго изъ моихъ положенiй, т. е. что комедiя Грибоѣдова есть единственное произведенiе, представляющее сферу нашего такъ–называемаго свѣтскаго быта.

Всякiй разъ когда великое дарованiе, носитъ ли оно имя Гоголя или имя Островскаго, откроетъ новую руду общественной жизни и начнетъ увѣковѣчивать ея типы, — всякiй разъ въ читающей публикѣ, а иногда даже и въ критикѣ (къ большому впрочемъ стыду сей послѣдней) слышатся возгласы о низменности избранной поэтомъ среды жизни, объ односторонности направленiя и т. п.; всякiй разъ высказываются наивнѣйшiя ожиданiя, что вотъ–вотъ явится писатель, который представитъ намъ типы и отношенiя изъ высшихъ слоевъ жизни.

Ни мѣщанская часть публики, ни мѣщанское направленiе критики, въ которыхъ слышатся подобныя возгласы и которыя живутъ подобными ожиданiями, не подозрѣваютъ въ наивности своей, что если только какой–либо слой общественной жизни выдается своими типами, если отношенiя, его отличающiя, стоятъ на одномъ изъ первыхъ плановъ въ движущейся картинѣ жизни народнаго организма, то искуство неминуемо отразитъ и увѣковѣчитъ его типы, анализируетъ и осмыслитъ его отношенiя. Великая истина шеллингизма, что «гдѣ жизнь, тамъ и поэзiя», истина, — которую проповѣдывалъ нѣкогда такъ блистательно Надеждинъ, какъ–то не дается до сихъ поръ въ руки ни нашей публикѣ, ни нѣкоторымъ направленiямъ нашей критики. Эта истина или вовсе непонята, или понята очень поверхностно. Не все то есть жизнь, что называется жизнью, какъ не все то золото, что блеститъ. У поэзiи вообще есть великое, только ей данное чутье на различенiе жизни настоящей отъ миражей жизни: явленiя первой она увѣковѣчиваетъ, ибо они суть типическiя, имѣютъ корни и вѣтви; къ миражамъ она относится и можетъ относиться только комически, да и комическаго отношенiя удостоиваетъ она ихъ только тогда, когда они соприкасаются съ жизнью дѣйствительною. Какъ можетъ художество, имѣющее вѣчною задачею своею правду, и одну только правду, создавать образы, неимѣющiе существеннаго содержанiя, анализировать такого рода исключительныя отношенiя, которыхъ исключительность есть нѣчто произвольное, условное, натянутое?.. Антонъ Антоновичъ Сквозникъ–Дмухановскiй или какой–нибудь Китъ Китычъ Брусковъ суть лица, имѣющiя свое собственное, имъ только свойственное, типическое существованiе; но какой–нибудь Чельскiй въ романѣ «Племянница», какой–нибудь Сафьевъ въ повѣсти «Большой свѣтъ» взяты напрокатъ изъ другой, французской или англiйской жизни. Пусть они въ такъ–называемой великосвѣтской жизни и встрѣчаются, да художеству–то нѣтъ до нихъ никакого дѣла, ибо художество не возсоздаетъ миражей или повторенiй; а въ самомъ повторенiи, если таковое попадается въ жизни, ищетъ чертъ существенныхъ, самостоятельныхъ. Такъ напримѣръ еслибы неминуемо пришлось искуству настоящему имѣть дѣло съ однимъ изъ упомянутыхъ мною героевъ, оно отыскало бы въ нихъ ту тонкую черту, которая отдѣляетъ эти копiи отъ французскихъ или англiйскихъ оригиналовъ (какъ Гоголь отыскалъ тонкую черту, отдѣляющую художника Пискарева отъ художниковъ другихъ странъ, его жизнь отъ ихъ жизни) и на этой чертѣ основало бы свое созданiе: естественно, что воспроизведенiе вышло бы комическое, да инымъ оно и быть не можетъ, инымъ ему и незачѣмъ быть.

Художество есть дѣло серьозное, дѣло народное. Какая ему нужда до того, что въ извѣстномъ господинѣ или въ извѣстной госпожѣ развились чрезъ мѣру утонченныя потребности? Если онѣ комичны предъ судомъ христiанскаго и человѣчески–народнаго созерцанiя, — казни ихъ комизмомъ безъ всякаго милосердiя, какъ казнитъ комизмомъ то что стоитъ такой казни Грибоѣдовъ, какъ казнитъ Гоголь Марью Александровну въ «Отрывкѣ», какъ казнитъ Островскiй Мерича, Писемскiй — m–me Мамилову. Все что само по себѣ глупо или безнравственно съ высшихъ точекъ самой жизни, тѣмъ болѣе глупо и безнравственно предъ искуствомъ, да и знаетъ очень хорошо въ этомъ случаѣ свои задачи искуство: все глупое и безнравственное въ жизни оно казнитъ, какъ только глупое и безнравственное рельефно выставится на первый планъ.

Не за предметъ, а за отношенiе къ предмету долженъ быть хвалимъ или порицаемъ художникъ. Предметъ почти–что не зависитъ даже отъ его выбора: вѣроятно графъ Толстой напримѣръ болѣе всѣхъ другихъ былъ бы способенъ изображать великосвѣтскую сферу жизни и выполнять наивныя ожиданiя многихъ страдающихъ тоскою по этимъ изображенiямъ, но высшiя задачи таланта влекли его не къ этому дѣлу, а къ искреннѣйшему анализу души человѣческой.

Но прежде всего чтó разумѣть подъ сферою большого свѣта? Принадлежатъ ли къ ней напримѣръ типы вродѣ фонвизинскихъ княгини Халдиной и Сорванцова? принадлежитъ ли къ ней весь мiръ, созданный безсмертной комедiей Грибоѣдова. Почему–жъ бы имъ кажется и не принадлежать? Павелъ Афанасьевичъ Фамусовъ,

англiйскаго клоба

Старинный, вѣрный членъ до гроба

и находится въ извѣстномъ близкомъ отношенiи, можетъ–быть даже родственномъ, съ «княгиней Марьей Алексѣвной»; Репетиловъ, безъ сомнѣнiя большой баринъ; графиня Хрюмина и княгиня Тугоуховская, равно какъ и фонвизинская княгиня Халдина — суть несомнѣнно лица, ведущiя роды свои весьма издалека, а между тѣмъ подите скажите–ка, что фонъ–Визинъ и Грибоѣдовъ изображали большой свѣтъ: въ отвѣтъ вы получите презрительно–величавую улыбку.

Съ другой стороны, почему какой–либо Печоринъ у Лермонтова или Сережа у графа Соллогуба — несомнѣнно люди большого свѣта? Отчего несомнѣнно же принадлежитъ къ сферѣ большого свѣта княгиня Лиговская, которая въ сущности есть таже фонвизинская княгиня Халдина? Отчего несомнѣнно же принадлежатъ къ этой сферѣ всѣ скучныя лица скучныхъ романовъ г–жи Евгенiи Туръ? Явно, что не сфера родовыхъ преимуществъ, не сфера бюрократическихъ верхушекъ разумѣется въ жизни и въ литературѣ подъ сферою большого свѣта. Багровы напримѣръ никакъ уже не люди большого свѣта, да едвали бы и захотѣли принадлежать къ нему. Фамусовъ и его мiръ — не тотъ мiръ, въ которомъ сiяетъ графиня Воротынская, въ которомъ проваливается Леонинъ, безнаказанно кобенится Сафьевъ и дѣйствуютъ въ такомъ же духѣ другiе герои графа Соллогуба или г–жи Евгенiи Туръ. «Да ужь полно не воображаемый ли только этотъ мiръ? спрашиваете вы себя съ нѣкоторымъ изумленiемъ: — не одна ли мечта литературы, — мечта, основанная на двухъ–трехъ, много десяти домахъ въ той и другой столицѣ?» Въ жизни вы встрѣчаете или мiры, которыхъ существенные признаки сводятся къ чертамъ любимыхъ вами Багровыхъ, или съ дикими и въ сущности всегда одинаковыми понятiями Фамусовыхъ и гоголевской Марьи Александровны.

А между тѣмъ въ мѣщанскихъ кругахъ общежитiя и литературы (вотъ эти круги такъ ужь несомнѣнно существуютъ) вы только и слышите что слова: «большой свѣтъ», «comme il faut», «высокiй тонъ».

Вы подходите къ явленiямъ, на которыя мѣщанство указываетъ какъ на представителей того и другого и третьяго, и простымъ глазомъ видите или Багровыхъ, или мiръ Фамусова; первыхъ вы уважаете за ихъ честность и прямоту, хотя можете и не дѣлить съ ними упорной ихъ закоренѣлости, къ послѣднимъ и не можете и не должны отнестись иначе, какъ отнесся къ нимъ великiй комикъ. Тотъ или другой мiръ хотятъ правда выдѣлать себя иногда на англiйскiй или французскiй манеръ, но при великой способности къ выдѣлкѣ въ русскомъ человѣкѣ совершенно недостаетъ выдержки. Какая–нибудь блистательная графиня Воротынская того и гляди кончитъ какъ грибоѣдовская Софья Павловна или какъ Некрасовская княгиня; какой–нибудь князь Чельскiй можетъ съ теченiемъ временъ дойти до метеорскаго состоянiя Любима Торцова, хоть до легонькаго. Это и бываетъ зачастую. Одни Багровы останутся всегда себѣ вѣрными, потомучто въ нихъ есть крѣпкiя, коренныя, хотя и узкiя начала.

Вотъ почему леденящiй ироническiй тонъ слышенъ во всемъ томъ, въ чемъ Пушкинъ касался такъ–называемаго большого свѣта, отъ «Пиковой дамы» до «Египетскихъ ночей» и другихъ отрывковъ, и вотъ почему никакой иронiи у него неслышно въ изображенiяхъ старика Гринева и Кирилы Троекурова: иронiя неприложима къ жизни, хотя бы жизнь и была груба до звѣрства. Иронiя есть нѣчто неполное, состоянiе духа несвободное, нѣсколько зависимое, слѣдствiе душевнаго раздвоенiя, слѣдствiе такого состоянiя души, въ которомъ и сознаешь ложь обстановки, и давитъ вмѣстѣ съ тѣмъ обстановка, какъ давитъ она пушкинскаго Чарскаго. Едвали бы нашъ великiй учитель и окончилъ когда–нибудь эти многiе отрывки, оставшiеся намъ въ его сочиненiяхъ. Настоящiй тонъ его свѣтлой души былъ не ироническiй, а душевный и искреннiй.

Таже иронiя, только ядовитѣе, злѣе — и въ Лермонтовѣ. Когда Печоринъ замѣчаетъ въ княгинѣ Лиговской наклонность къ двусмысленнымъ анекдотамъ, — передъ зрителемъ поднимается занавѣсь и за этой занавѣсью открывается давно знакомый мiръ, мiръ фонвизинскiй и грибоѣдовскiй. И поднимать эту занавѣсь есть настоящее дѣло серьозной литературы. Ее поднимаетъ даже и графъ Соллогубъ, какъ писатель все–таки весьма даровитый, но поднимаетъ какъ–то невзначай, безъ убѣжденiя, тотчасъ же опять и опуская ее, тотчасъ же опять вѣря и желая другихъ заставить вѣрить въ свою кукольную комедiю. Въ его «Львѣ» напримѣръ есть страница, гдѣ онъ очень смѣло приступаетъ къ поднятiю задней занавѣси, гдѣ онъ прямо говоритъ о томъ, что за выдѣланными, взятыми на–прокатъ формами большого свѣта кроются часто черты совершенно простыя, даже очень обыденныя, — но вся бѣда въ томъ, что только эти черты кажутся ему простыми и обыденными, тогда какъ выдѣланныя гораздо хуже. Возьмемъ самый крайнiй случай: положимъ, что подкладка (тщательно скрытая) какого–нибудь свѣтскаго господина, усвоившаго себѣ и англiйскiй флегматизмъ, и французскую наглость, есть просто натура избалованнаго барченка, или положимъ, что одна изъ блестящихъ героинь графа Соллогуба, вродѣ графини Воротынской, вся сдѣланная, вся воздушная, наединѣ съ своей горничной выскажетъ тоже натуру обыкновенной и порусски избалованной барыни, — настоящая натура героя или героини все–таки лучше (пожалуй хоть только въ художественномъ смыслѣ) ея или его дѣланной натуры ужь потому только, что дѣланная натура есть всегда повторенная.

Изо всѣхъ нашихъ писателей, принимавшихся за сферу большого свѣта, одинъ только художникъ сумѣлъ удержаться на высотѣ созерцанiя — Грибоѣдовъ. Его Чацкiй былъ, есть и долго будетъ непонятенъ, — именно до тѣхъ поръ, пока не пройдетъ окончательно въ нашей литературѣ несчастная болѣзнь, которую назвалъ я однажды, и назвалъ кажется справедливо, «болѣзнью моральнаго лакейства». Болѣзнь эта выражалась въ различныхъ симптомахъ, но источникъ ея былъ всегда одинъ: преувеличенiе призрачныхъ явленiй, обобщенiе частныхъ фактовъ. Отъ этой болѣзни былъ совершенно свободенъ Грибоѣдовъ, отъ этой болѣзни свободенъ Толстой, но — хотя это и страшно сказать — отъ нея не былъ свободенъ Лермонтовъ.

Но этого никогда нельзя сказать объ отношенiи пушкинскомъ. Въ воспитанномъ пофранцузски, забалованномъ барченкѣ было слишкомъ много инстинктивнаго сочувствiя съ народною жизнью и народнымъ созерцанiемъ. Онъ самъ умѣлъ въ Чарскомъ посмѣяться надъ своей великосвѣтскостью. Русское барство въ немъ жило какъ нѣчто существенное, великосвѣтскость находила на него только минутами.

Возвышенная натура Чацкаго, который ненавидитъ ложь, зло и тупоумiе какъ человѣкъ вообще, а не какъ условный порядочный человѣкъ и смѣло обличаетъ всякую ложь, хотя бы его и не слушали; менѣе сильная, но неменѣе честная личность героя «Юности», который при встрѣчѣ съ кружкомъ умныхъ и энергическихъ, хотя и не порядочныхъ, хоть даже и пьющихъ молодыхъ людей вдругъ сознаетъ всю свою мелочность предъ ними и въ нравственномъ и въ умственномъ развитiи — явленiя, смѣю сказать, болѣе жизненныя, т. е. болѣе идеальныя, нежели натура господина, который изъ какого–то условнаго, натянутаго взгляда на жизнь и отношенiя едва подаетъ руку Максиму Максимычу, хотя и дѣлилъ съ нимъ когда–то радость и горе. Будетъ ужь намъ подобныя явленiя считать за живыя и пора отречься отъ дикаго мнѣнiя, что Чацкiй — Донъ–Кихотъ. Пора намъ убѣдиться въ противномъ, т. е. въ томъ, что наши львы, фешенебли взяты на–прокатъ и собственно не существуютъ какъ львы и фешенебли; что собственная, тщательно ими скрываемая натура ихъ самихъ — и добрѣе и лучше той, которую берутъ они взаймы.

Самое представленiе о сферѣ большого свѣта какъ о чемъ–то давящемъ, гнетущемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ обаятельномъ, родилось не въ жизни, а въ литературѣ, и литературою взято на–прокатъ изъ Францiи и Англiи. Звонскiе, Гремины и Лидины, являвшiеся въ повѣстяхъ Марлинскаго, конечно очень смѣшны, но графы Слапачинскiе, гг. Бандаровскiе и иные, даже самые Печорины — съ тѣхъ поръ какъ Печоринъ появился во множествѣ экземпляровъ — смѣшны точно такъ же, если не больше. Серьозной литературѣ до нихъ еще меньше дѣла, чѣмъ до Звонскихъ, Греминыхъ и Лидиныхъ. Въ нихъ нельзя ничего принимать взаправду, а изображать ихъ такими, какими они кажутся, значитъ только угождать мѣщанской части публики, той самой, «ки э каню авекъ ле Чуфыринъ э ле Курмицынъ» и вздыхаетъ о вечерахъ графини Воротынской.

Другое отношенiе возможно еще къ сферѣ большого свѣта и выразилось въ литературѣ: это жолчное раздраженiе. Имъ проникнуты напримѣръ повѣсти г. Павлова, въ особенности его «Мильонъ», но и это отношенiе есть точно также слѣдствiе преувеличенiя и обличало недостатокъ сознанiя собственнаго достоинства. Это крайность, которая того и гляди перейдетъ въ другую, противоположную; борьба съ призракомъ, созданнымъ не жизнью, а Бальзакомъ, борьба и утомительная и безплодная, хожденiе на муху съ обухомъ. Въ крайнихъ своихъ проявленiяхъ, оно ведетъ въ концѣ концовъ къ поклоненiю тому, съ чѣмъ сначала враждовали, ибо и самая вражда–то, — вражда невысокаго полета, вражда мелочной, а въ настоящемъ случаѣ даже и смѣшной зависти, ибо предметъ зависти, не жизненныя, а фантастическiя, призрачныя явленiя. Рѣшительно можно сказать, что представленiе о большомъ свѣтѣ не есть нѣчто рожденное въ нашей литературѣ, а напротивъ занятое ею, и притомъ занятое не у англичанъ, а у французовъ.

Оно явилось неранѣе тридцатыхъ годовъ, неранѣе и непозднѣе Бальзака. Прежде общественные слои представлялись въ иномъ видѣ простому, ничѣмъ непомраченному взгляду нашихъ писателей. Фонъ–Визинъ, человѣкъ высшаго общества, не видитъ ничего грандiознаго и поэтическаго — не говорю уже въ своей «совѣтницѣ» или въ своемъ Иванушкѣ; (къ бюрократiи и наша современная литература умѣла относиться комически), но въ своей княгинѣ Халдиной и въ своемъ Сорванцовѣ — хотя и та и другой безъ сомнѣнiя принадлежатъ къ числу des gens comme il faut ихъ времени. Сатирическая литература временъ фонъ–Визина (и до него) казнитъ невѣжество барства, но не видитъ никакого особаго comme il faut'наго мiра, живущаго какъ status in statu по особеннымъ, ему свойственнымъ, имъ и другими признаваемымъ законамъ. Грибоѣдовъ казнитъ невѣжство и хамство, но казнитъ ихъ не во имя comme il faut'наго условнаго идеала, а во имя высшихъ законовъ христiанскаго и человѣчески–народнаго взгляда. Фигуру своего борца, своего Яфета, Чацкаго, онъ оттѣнилъ фигурою хама Репетилова, неговоря уже о хамѣ Фамусовѣ и хамѣ Молчалинѣ. Вся комедiя есть комедiя о хамствѣ, къ которому равнодушнаго или даже нѣсколько болѣе спокойнаго отношенiя незаконно и требовать отъ такой возвышенной натуры, какова натура Чацкаго.

Вотъ я перехожу теперь ко второму своему положенiю, — къ тому, что Чацкiй до сихъ поръ единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкинъ провозгласилъ его неумнымъ человѣкомъ, но вѣдь героизма–то онъ у него не отнялъ, да и не могъ отнять. Въ умѣ его т. е. практичности ума людей закалки Чацкаго онъ могъ разочароваться, но вѣдь не переставалъ же онъ никогда сочувствовать энергiи падшихъ борцовъ. «Богъ помочь вамъ, друзья мои!» писал онъ къ нимъ, отыскивая ихъ сердцемъ всюду, даже въ мрачныхъ пропастяхъ земли.

Чацкiй прежде всего — честная и дѣятельная натура, притомъ еще натура борца, т. е. натура въ высшей степени страстная.

Говорятъ обыкновенно, что свѣтскiй человѣкъ въ свѣтскомъ обществѣ вопервыхъ не позволитъ себѣ говорить того, что говоритъ Чацкiй, а вовторыхъ не станетъ сражаться съ вѣтряными мельницами, проповѣдывать Фамусовымъ, Молчалинымъ и инымъ.

Да съ чего вы взяли, господа говорящiе такъ, что Чацкiй — свѣтскiй человѣкъ въ вашемъ смыслѣ, что Чацкiй похожъ сколько–нибудь на разныхъ князей Чельскихъ, графовъ Слапачинскихъ, графовъ Воротынскихъ, которыхъ вы напустили впослѣдствiи на литературу съ легкой руки французскихъ романистовъ? Онъ столько же непохожъ на нихъ, сколько непохожъ на Звонскихъ, Греминыхъ и Лидиныхъ. Въ Чацкомъ только правдивая натура, которая никакой лжи не спуститъ — вотъ и все; и позволитъ онъ себѣ все что позволитъ себѣ его правдивая натура. А что правдивыя натуры есть и были въ жизни, вотъ вамъ на–лицо доказательства: старикъ Гриневъ, старикъ Багровъ, старикъ Дубровскiй. Такую же натуру наслѣдовалъ должно–быть, если не отъ отца, то отъ дѣда или прадѣда Александръ Андреевичъ Чацкiй.

Другой вопросъ — сталъ ли бы Чацкiй говорить съ людьми, которыхъ онъ презираетъ.

А вы забываете при этомъ вопросѣ, что Фамусовъ, на котораго изливаетъ онъ «всю жолчь и всю досаду», для него не просто такое–то или такое–то лицо, а живое воспоминанiе дѣтства, когда его возили «на поклонъ» къ господину, который

согналъ на многихъ фурахъ

Отъ матерей, отцовъ отторженныхъ дѣтей.

А вы забываете какая сладость есть для энергической души въ томъ, чтобы, по слову другаго поэта,

Тревожить язвы разныхъ ранъ

или

смутить веселье ихъ

И дерзко бросить имъ въ лицо желѣзный стихъ,

Облитый горечью и злостью.

Успокойтесь: Чацкiй менѣе чѣмъ вы сами вѣритъ въ пользу своей проповѣди, но въ немъ жолчь накипѣла, въ немъ чувство правды оскорблено. А онъ еще кромѣ того влюбленъ...

Знаете ли вы какъ любятъ такiе люди?

Не этою и недостойною мужчины любовью, которая поглощаетъ все существованiе въ мысль о любимомъ предметѣ и приноситъ въ жертву этой мысли все, даже идею нравственнаго совершенствованiя: Чацкiй любитъ страстно, безумно и говоритъ правду Софьѣ, что

Дышалъ я вами, жилъ, былъ занятъ непрерывно...

Но это значитъ только, что мысль о ней сливалась для него съ каждымъ благороднымъ помысломъ или дѣломъ чести и добра. Правду же говоритъ онъ, спрашивая ее о Молчалинѣ:

Но есть ли въ немъ та страсть, то чувство, пылкость та,

Чтобъ кромѣ васъ ему мiръ цѣлый

Казался прахъ и суета?

Но подъ этою правдою кроется мечта о его Софьѣ, какъ способной понять, что «мiръ цѣлый» есть «прахъ и суета» предъ идеей правды и добра, или покрайней–мѣрѣ способной оцѣнить это вѣрованiе въ любимомъ ею человѣкѣ, способной любить за это человѣка. Такую только идеальную Софью онъ и любитъ; другой ему не надобно: другую онъ отринетъ и съ разбитымъ сердцемъ пойдетъ

искать по свѣту

Гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ.

Посмотрите съ какой глубокой психологической вѣрностью веденъ весь разговоръ Чацкаго съ Софьею въ III актѣ. Чацкiй все допытывается, чѣмъ Молчалинъ его выше и лучше; онъ съ нимъ даже вступаетъ въ разговоръ, стараясь отыскать въ немъ

умъ бойкiй, генiй зрѣлый,

и все–таки не можетъ, не въ силахъ понять, что Софья любитъ Молчалина именно за свойства противоположныя свойствамъ его, Чацкаго, за свойства мелочныя и пошлыя (подлыхъ чертъ Молчалина она еще не видитъ). Только убѣдившись въ этомъ, онъ покидаетъ свою мечту, но покидаетъ какъ мужъ — безповоротно, видитъ уже ясно и безтрепетно правду. Тогда онъ говоритъ ей:

Вы помиритесь съ нимъ по размышленьи зрѣломъ.

Себя крушить!.. и для чего?

Вы можете его

Бранить и пеленать и посылать за дѣломъ.

И между тѣмъ есть вѣдь причина, по которой Чацкiй горячо любилъ эту повидимому столь ничтожную и мелочную натуру. Чтó это въ немъ такое было? Не одни же воспоминанiя дѣтства, а причины болѣе важныя, покрайней–мѣрѣ хоть физiологическiя. Притомъ же это фактъ вовсе не единственный въ томъ странномъ, ироническомъ круговоротѣ, который называется жизнiю. Люди подобные Чацкому нерѣдко любятъ такихъ мелочныхъ и ничтожныхъ женщинъ, какъ Софья. Даже можно–сказать по большей части любятъ такъ. Это не парадоксъ. Они встрѣчаются иногда съ женщинами вполнѣ честными, вполнѣ способными понять ихъ, раздѣлить ихъ стремленiе — и неудовлетворяются ими. Софьи — нѣчто роковое, неизбѣжное въ ихъ жизни, такое роковое и неизбѣжное, что ради этого они пренебрегаютъ честными и сердечными женщинами...

Невольно приходитъ вопросъ: дѣйствительно ли ничтожна и мелочна Софья?

Пожалуй да, и пожалуй нѣтъ.

Есть два типа женщинъ. Однѣ созданы всѣ изъ способности къ самоотверженной, употреблю даже слово — «собачьей» привязанности. Въ лучшихъ изъ нихъ способность эта переходитъ въ сферы высшiя — въ способность привязанности къ идеалу добра и правды; въ менѣе одаренныхъ доходитъ до полнѣйшаго рабства передъ любимымъ человѣкомъ. Лучшiя изъ нихъ могутъ быть очень энергичны. Сама природа снабжаетъ такихъ женщинъ энергическою, часто рѣзкою красотою, величавостью движенiй и проч.

Въ противоположность имъ, другiя созданы всѣ изъ грацiозной, скажу ради контраста — «кошачьей» гибкости, неподдающейся никогда вполнѣ тяготѣнiю надъ собою другой, хотя бы и любимой личности. Мудренѣе и сложнѣе требованiя ихъ натуры, чѣмъ требованiя натуры первыхъ. Сообразно обстановкѣ и настройству умственному и нравственному изъ нихъ выходятъ или Дездемоны, или Софьи. Но прежде чѣмъ осудить Софью, взгляните хорошенько на Дездемону. Вѣдь прихоть, положимъ возвышенная, повлекла ее къ весьма немолодому мавру; вѣдь основою ея характера, несмотря на всю ея чистоту, остается все–таки легкомыслiе. Въ такихъ женщинахъ есть сила слабости и гибкости, влекущая къ себѣ неодолимо мужскую энергiю. Онѣ сами сознаютъ смутно и свою слабость, и силу своей слабости. Онѣ чувствуютъ, что имъ нужна нравственная поддержка, имъ какъ лiанамъ надобно обвиваться вокругъ могучихъ дубовъ, — но «прихоть», самопроизволъ управляетъ ихъ движенiями душевными. Припомните, что Шекспиръ возводитъ эту прихоть до чудовищнаго увлеченiя Титанiи господиномъ съ ослиною головою.

Дездомона, по окружавшей ее обстановкѣ, грандiозной и поэтической увидала свою поддержку въ борцѣ, въ мужѣ силы; по «прихоти» влюбилась не въ кого–либо изъ красивыхъ и знатныхъ мужей въ Венецiи, а въ мавра Отелло.

Я не хочу проводить парадоксальнаго паралеля между Дездемоной и Софьею Павловной. Онѣ такъ же далеки другъ от друга, какъ трагическое и комическое, но принадлежатъ къ одному и тому же типу. Софья Павловна насмотрѣлась кругомъ себя на слишкомъ много мерзостей, свыклась съ хамскими понятiями, всосала въ себя ихъ съ молокомъ. Ей не дико видѣть себѣ нравственную опору въ человѣкѣ практическомъ, умѣющемъ вращаться въ этой средѣ и могущемъ ловко овладѣть современемъ этою средою. Чацкiй ей чуждъ и постоянно представляется ей сумашедшимъ, тогда какъ Отелло для Дездемоны вовсе не чуждъ, — только что мавръ, а то такой же какъ многiе доблестные венецiанцы. Софьѣ Молчалинъ неизвѣстенъ съ его подлыхъ сторонъ, ибо его низкопоклонничество, смиренiе, терпѣнiе и акуратость она считаетъ — вѣдь она дочка Фамусова и внучка знаменитаго Максима Петровича, умѣвшаго такъ ловко стукнуться затылкомъ — она считаетъ, говорю я нешутя, такими же добродѣтелями, какъ венецiанка Дездемона высокую честность и доблесть мавра. Потомъ же вѣдь Молчалинъ уменъ умомъ его сферы. Подлый это умъ, правда, да она не понимаетъ чтó такое подлость. Вотъ, когда она поняла его подлость, испытала по отношенiю къ самой себѣ всю шаткость того, чтó она думала избрать своей нравственной поддержкой, всю невыгоду для себя этой угодительности всѣмъ, даже

Собакѣ дворника, чтобъ ласкова была,

услыхала по отношенiю къ себѣ халуйско–циническое выраженiе:

Пойдемъ любовь дѣлить печальной нашей крали, —

она просыпается... и до истинно–трагической красоты бывала иногда хороша Вѣра Самойлова въ минуту этого пробужденiя!..

Чацкiй поэтому несправедливъ, говоря, что ей нуженъ былъ

Мужъ–мальчикъ, мужъ–слуга;

онъ только въ раздраженiи бѣшенства можетъ смѣшать ее съ московской барыней Натальей Дмитрiевной, у которой дѣйствительно такой московскiй идеалъ мужа. Но у него сердце разбито —

Othello's occupation is gone!..

Для него вся жизнь подорвана — и ему, борцу совсѣмъ разрознившемуся съ этою средою, не понять, что Софья вполнѣ дитя этой среды. Онъ такъ упорно вѣрилъ, такъ долго вѣрилъ въ свой идеалъ!..

Вы, господа, считающiе Чацкаго Донъ–Кихотомъ, напираете въ особенности на монологъ, которымъ кончается третье дѣйствiе. Но вопервыхъ самъ поэтъ поставилъ здѣсь своего героя въ комическое положенiе, и оставаясь вѣрнымъ высокой психологической задачѣ, показалъ, какой комическiй исходъ можетъ принять энергiя несвоевременная; а вовторыхъ опять–таки вы должно–быть не вдумались въ то, какъ любятъ люди съ задатками даже какой–нибудь нравственной энергiи. Все что говоритъ онъ въ этомъ монологѣ, онъ говоритъ для Софьи; всѣ силы души онъ собираетъ, всею натурою своей хочетъ раскрыться, все хочетъ передать ей разомъ, какъ въ «Доходномъ мѣстѣ» Жадовъ своей Полинѣ въ послѣднiя минуты своей, хотя и слабой (по его натурѣ), но благородной борьбы. Тутъ сказывается послѣдняя вѣра Чацкаго въ натуру Софьи (какъ у Жадова, напротивъ, послѣдняя вѣра въ силу и дѣйствiе того, чтó считаетъ онъ своимъ убѣжденiемъ); тутъ для Чацкаго вопросъ о жизни или смерти цѣлой половины его нравственнаго бытiя. Что этотъ личный вопросъ слился съ общественнымъ вопросомъ, — это опять–таки вѣрно натурѣ героя, который является единственнымъ типомъ нравственной и мужеской борьбы въ той сферѣ жизни, которую избралъ поэтъ, единственнымъ до сихъ поръ даже человѣкомъ съ плотiю и кровiю, посреди всѣхъ этихъ князей Чельскихъ, графовъ Воротынскихъ и другихъ господъ, расхаживающихъ съ англiйскою важностью по мечтательному мiру нашей великосвѣтской литературы.

Да, Чацкiй есть — повторяю опять — нашъ единственный герой, т. е. единственно положительно борющiйся въ той средѣ, куда судьба и страсть его бросили. Другой отрицательно–борющiйся герой нашъ явился развѣ еще въ неполномъ художественно, но глубоко прочувствованномъ образѣ Бельтова, который четырнадцать лѣтъ и шесть мѣсяцевъ не дослужилъ до пряжки.

Я сказалъ: «развѣ еще» потомучто Бельтовъ покрайней–мѣрѣ, какъ онъ является передъ нами въ романѣ — гораздо жиже Чацкаго, хотя въ свою очередь несравненно гуще Рудина. И Чацкiй и Бельтовъ — падаютъ въ борьбѣ не отъ недостатка твердости собственныхъ силъ, а рѣшительно отъ того, что ихъ перемогаетъ громадная, окружающая ихъ тина, отъ которой остается только бѣжать

искать по свѣту,

Гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ.

Въ этомъ между ними сходство. Различiе — въ эпохахъ.

Чацкiй, кромѣ общаго своего героическаго значенiя, имѣетъ еще значенiе историческое. Онъ — порожденiе первой четверти русскаго XIX столѣтiя, прямой сынъ и наслѣдникъ Новиковыхъ и Радищевыхъ, товарищъ людей

вѣчной памяти двѣнадцатаго года,

могущественная, еще глубоко вѣрющая въ себя и потому упрямая сила, готовая погибнуть въ столкновенiи съ средою, погибнуть хоть бы изъ–за того, чтобы оставить по себѣ «страницу въ исторiи»... Ему нѣтъ дѣла до того, что среда, съ которой онъ борется, положительно неспособна нетолько понять его, но даже и отнестись къ нему серьозно.

Зато Грибоѣдову какъ великому поэту есть до этого дѣло. Недаромъ назвалъ онъ свою драму комедiею.

Кругомъ Чацкаго, человѣка дѣла, кромѣ среды застоя есть еще множество людей подобныхъ Репетилову, для которыхъ дѣло — только «слова, слова, слова» и которыхъ между прочимъ тянетъ къ себѣ блестящая сторона дѣла.

Несмотря на то, что Репетиловъ является только въ концѣ, въ сценѣ разъѣзда, — онъ, послѣ Чацкаго, вмѣстѣ съ Фамусовымъ и Софьей — одно изъ главныхъ лицъ комедiи.

Въ новомъ полномъ изданiи «Горя отъ ума» онъ теперь для всѣхъ мечется въ глаза своей комическою рельефностью, своимъ расказомъ о «секретнѣйшемъ союзѣ» по четвергамъ въ клубѣ, своею важностью передъ Загорѣцкимъ послѣ того какъ онъ поговорилъ съ Чацкимъ и считаетъ себя вправѣ выразиться: «онъ неглупъ», — о немъ, настоящемъ человѣкѣ дѣла; онъ мечется въ глаза наконецъ своимъ либеральнымъ азартомъ, простирающимся до желанiй «радикальнаго лекарства». Репетилова нельзя играть такъ, какъ играютъ его вообще наши артисты — какимъ–то пьянымъ, сладкимъ и распустившимся бариномъ. У Репетилова, какъ у одного изъ его идеаловъ,

Глаза въ крови, лицо горитъ...

онъ восторгается до изступленнаго пафоса тѣмъ, что

умный человѣкъ не можетъ быть не плутомъ.

Онъ наговариваетъ на себя множество вещей, вслѣдствiе которыхъ «есть отчего въ отчаянье придти», по выраженiю Чацкаго — не по пустотѣ одной, а потому, что его разгоряченное воображенiе полно самыми дикими идеалами. Онъ вѣдь человѣкъ хоть по наслышкѣ образованный: онъ о безобразномъ развратѣ Мирабо слыхалъ, — но тѣмъ–то и комиченъ этотъ ярый Мирабо, что онъ смиряется какъ–разъ же передъ Анфисой Ниловной... Да и одинъ ли онъ такъ бы смирился! Развѣ всѣ его идеалы, развѣ и князь Григорiй, и Удушьевъ, и даже Воркуловъ Евдокимъ не смирились бы точно такъ же? Не смирился бы можетъ–быть только «ночной разбойникъ, дуэлистъ», — да и то потому, что онъ уже

Въ Камчатку сосланъ былъ, вернулся алеутомъ,

потомучто онъ отпѣтый сорванецъ и притомъ сорванецъ удалой, въ противоположность сорванцу трусливому — Загорѣцкому.

Да и какъ не смириться? Вѣдь Анфиса Ниловна — это сила, и притомъ сознающая сама себя силою. Она «спорить голосиста», ибо увѣрена въ томъ, что не въ пустомъ пространствѣ исчезнетъ ея голосъ, что передъ этимъ голосомъ смирится даже Фамусовъ, что она имѣетъ право назвать трехсажоннымъ удальцомъ даже полковника Скалозуба. Вѣдь она, эта Анфиса Ниловна — Москва, вся Москва; она своего рода «мужикъ–горланъ»; она въ иныхъ случаяхъ пожалуй опозицiя, хотя конечно опозицiя такого же свойства, какую рисуетъ Фамусовъ, расказывая съ умиленiемъ о старичкахъ, которые

Прямые канцлеры въ отставкѣ по уму...

и съ убѣжденiемъ заключая свой расказъ словами:

Я вамъ скажу: знать время не приспѣло,

Но что безъ нихъ не обойдется дѣло...

Какъ же не смириться передъ Анфисой Ниловной имъ всѣмъ, пустымъ крикунамъ, которымъ Чацкiй говоритъ:

Шумите вы — и только!

Вѣдь Анфиса Ниловна всѣхъ ихъ знаетъ насквозь и я думаю въ состоянiи даже и отпѣтому сорванцу читать наставленiя.

Чтоже, спрашивается, остается дѣлать человѣку, если онъ не разбитъ и не подорванъ какъ Гамлетъ, если въ немъ кипятъ силы, если онъ человѣкъ, въ этой темной средѣ? Вѣдь это мифическiе острова, на которыхъ растетъ «трынь–трава»; вѣдь тутъ заправляетъ жизнью Анфиса Ниловна, тутъ женщина видитъ свой идеалъ въ Молчалинѣ, тутъ Загорѣцкiй является совершенно смѣло и свободно, тутъ Фамусовъ нà–махъ подписываетъ бумаги!..

Темный, грязный мiръ тины, въ которомъ герой или гибнетъ трагически, или попадаетъ въ комическое положенiе!

Покойный Добролюбовъ окрестилъ именемъ «темнаго царства» мiръ, изображаемый Островскимъ. Но собственно темный мiръ, т. е. мiръ безъ свѣта, безъ нравственныхъ корней, Островскiй изображаетъ только въ одной изъ своихъ драмъ, — въ «Доходномъ мѣстѣ». Передъ какимъ–то всѣми признаваемымъ, хотя и темнымъ нравственнымъ началомъ смиряется въ трагическую минуту Бельтовъ; какiя–то начала возстановляетъ пьяница Любимъ; какимъ–то началамъ подчиняется страсть въ Митѣ и Любови Гордѣевнѣ; передъ какими–то началами отрезвляется — положимъ хоть до новой Груши и до новой масляницы — Петръ Ильичъ: вѣдь даже Дикова можно прошибить этими общими для всѣхъ, хоть и формально только общими началами. Но чѣмъ вы прошибете теорiю комфорта Кукушкиной? чѣмъ вы прошибете спокойствiе души Юсова? чѣмъ вы прошибете глубокое безвѣрiе Вышневскаго?.. Однимъ только: «колесомъ фортуны»!.. Тѣнь Чацкаго (это одно изъ высокихъ вдохновенiй Островскаго) проходитъ передъ нами въ воспоминанiяхъ Вышневской о Любимовѣ, и жалко передъ этой тѣнью ея обмелѣвшее отраженiе — Жадовъ.

А. ГРИГОРЬЕВЪ