ЛЕРМОНТОВЪ И ЕГО НАПРАВЛЕНIЕ

 

КРАЙНIЯ ГРАНИ РАЗВИТIЯ ОТРИЦАТЕЛЬНАГО ВЗГЛЯДА

 

статья третья

 

ПОПЫТКИ КОМИЧЕСКАГО РАЗОБЛАЧЕНIЯ ЛЕРМОНТОВСКАГО ТИПА И ЕГО ТРАГИЧЕСКАЯ СУЩНОСТЬ

I

 

Личность дошла до крайнихъ предѣловъ своего протеста въ Лермонтовѣ, но самые предѣлы эти обусловливались данными нашего «показнаго быта», лицевой стороны, казоваго конца нашего развитiя. Тревожное начало, тотъ огонь, о которомъ Лермонтовъ устами своего «Мцыри» говоритъ, что он

 

отъ юныхъ дней

Таяся, жилъ въ груди моей...

И онъ прожогъ свою тюрьму;

 

буйство силъ, выражавшееся въ дѣятельности БестужеваМарлинскаго и Полежаева, у самого Лермонтова сказывавшееся колосальнымъ призракомъ его «демона», хаотически выразившееся въ «Арбенинѣ» Маскарада, звучащее мрачными и зловѣщими предчувствiями въ его лирическихъ стихотворенiяхъ, столкнулось съ нашею условною, «показною» дѣйствительностью.

Результатомъ такого столкновенiя былъ образъ «Героя нашего времени», образъ Печорина, въ которомъ сказалась общая тайна эпохи, le secret de tout le monde, если всѣми назвать людей условноцивилизованной сферы, оторвавшейся отъ всякой почвы, людей разрозненныхъ съ бытовою непосредственною жизнiю...

«Болѣзнь указана», сказалъ самъ поэтъ въ удивительномъ предисловiи ко второму изданiю своего великаго романа; но говоря это, онъ самъ еще плохо вѣрилъ въ то, что протестъ его въ этой формѣ — болѣзнь, а не нормальное явленiе. Къ болѣзни иначе относятся, нежели онъ отнесся къ своему Печорину; да романъ его тѣмъто и дорогъ, что онъ вовсе не сатира, а художественное засвидѣтельствованiе извѣстнаго факта.

Оппозицiя застоя недаромъ накинулась на Лермонтова съ неистовымъ озлобленiемъ. Она поняла сразу великую отрицательную силу въ Лермонтовѣ; но обаянiю, общему обаянiю, производимому его созданiемъ, могла противупоставить только голыя ругательства.

Условныя формы лермонтовскаго типа могла разбить только жизнь своими дальнѣйшими откровенiями, и она разбила ихъ, разбила постепенно и въ высшей степени поучительно для мыслящаго наблюдателя, гораздо поучительнѣе, чѣмъ всѣ неистовыя выходки застоя и мракобѣсiя.

Оппозицiя застоя не видала «слона» въ общемъ движенiи, не видала противодѣйствiя лермонтовскому протесту личности, не слыхала, оглушонная и смущенная стонами отчаянiя и хулами гордыхъ проклятiй — карающаго и негодующаго смѣха Гоголя.

Въ Лермонтовѣ и его направленiи дошолъ до крайнихъ степеней своихъ протестъ развитой на показъ личности противъ неразвитаго быта. За Лермонтовымъ явилась отрицательная литература тридцатыхъ годовъ, потянулся длинный рядъ повѣстей, кончившихся неизбѣжно прямо ли высказаннымъ или подразумѣвавшимся припѣвомъ: «И вотъ что можетъ сдѣлаться изъ человѣка». Припѣвъ этотъ по формѣ былъ заимствованъ у Гоголя, но онъ пѣлся на лермонтовскiй ладъ. Въ повѣстяхъ этихъ, по волѣ и прихоти ихъ авторовъ, совершились самыя удивительныя превращенiя съ героями и героинями, задыхавшимися въ грязной, бѣдной ощущенiями и тупоумной дѣйствительности. Все это были болѣе или менѣе поэмы о «необъятныхъ» гибнущихъ даромъ силахъ...

Но въ это же время Гоголь пѣлъ другую поэму, поэму о несостоятельности показнаго человѣка, неуказывая впрочемъ для души никакой положительной замѣны. Онъ неумолимо говорилъ современному человѣку: «Ты, мой любезный, вовсе не герой, а только корчишь героя; въ любви ты чаще всего — Хлестаковъ, зовущiй городничиху подъ сѣнь струй (генiальнѣйшая безсмыслица! въ ней какъ въ фокусѣ совмѣщена вся романтическая чепуха, которую несутъ герои и героини Марлинскаго, Кукольника и Полевого); въ гражданскомъ отношенiи ты, или Антонъ Антонычъ СквозникъДмухановскiй, или, что еще несравненно хуже, Александръ Иванычъ въ «Утрѣ дѣлового человѣка», навязывающiй бумажки на хвостъ собачкѣ; ты только самолюбивъ и безпеченъ, а излишнiя мечты могутъ довести тебя, если ты нѣсколько горячъ, или до участи художника Пискарева, или до испанскаго трона Поприщина; и за что же ты погибнешь такъ безобразно, когда товарищъ же твой, поручикъ Пироговъ такъ благоразумно подавитъ въ себѣ героическую вспышку за оскорбленiе и будетъ прекраснѣйшимъ образомъ процвѣтать и красоваться на различныхъ чиновническихъ балахъ, а Кочкаревъ основательно докажетъ, что нѣтъ ничего легче поправить ту бѣду, когда плюнутъ въ рожу. Ты не Гамлетъ, ты — Подколесинъ: ни въ себѣ, ни въ окружающей тебя жизни, ты не найдешь отзыва на твои представленiя о героическомъ, которыя иногда въ тебѣ какъ пѣна поднимаются

Прекрасно! но какой же будетъ логическiй выводъ отъ этой посылки? Первый выводъ — вопросъ: что же право — представленiя ли о героическомъ или противорѣчiе героическому, те. натура? Вотъ этотъто вопросъ и далъ силу тому, чтó во времена оны называлось натуральною школою, и что было логическимъ послѣдствiемъ Гоголя. Натурализмъ порѣшилъ дѣло тѣмъ, что если натура не даетъ силъ на борьбу за героическое, если она обмелѣла, то нечего съ этимъ и дѣлать: надобно брать вещи такъ, какъ онѣ есть. Значитъ нѣтъ борьбы, или борьба есть донкихоство; значитъ, надобно признать таковое безсилiе за законъ бытiя; значитъ, то сочувствiе, которое имѣли мы къ великимъ честолюбiямъ, надобно перенести на обидчивость маленькаго человѣка; то сочувствiе, которое имѣли мы къ страсти Ромео и Джульеты, къ мщенiю Гамлета, къ заботамъ разныхъ героевъ о благѣ общественномъ, къ возвышенной, хотя нѣсколько ходульной энергiи Веррины (въ Фiэско), перенести на страсти изъза угла героевъ разныхъ чердаковъ, или на тургеневскаго Пѣтушкова, на мщенiе героя одной изъ тогдашнихъ повѣстей Перепельскаго — Некрасова... Повѣсть эта (я люблю поднимать забытыя явленiя) въ высшей степени характеристична, и какъ вещь молодая, представляетъ наивнѣйшее развитiе сѣмени, заброшеннаго Гоголемъ, сказавшимъ какъто, что въ наше время сильнѣй завязываетъ драму желанiе достать выгодное мѣстечко, отмстить за оскорбленiе и проч., чѣмъ любовь. Бѣлинскiй извлекъ изъ этого цѣлую дiатрибу противъ любви. Дiатриба вышла пламеннотревожная, такъ что поневолѣ можно сказать, что Бѣлинскiй писалъ тревожныя статьи противъ тревожныхъ чувствъ въ пользу тревожныхъ чувствъ другого рода. Въ повѣсти тогдашняго Некрасова, стремленiе мелкаго человѣка отмтстить мелкой женщинѣ за мелкое оскорбленiй такъ завязало драму, что сама душа автора тутъ запуталась: съ такою сластью изображено здѣсь мизерное лицемѣрiе, что писатель видимо не возвышался надъ уровнемъ анализируемаго имъ чувства, и эта же, здѣсь уже попорченная способность возвышаться надъ уровнемъ анализа, отразилась потомъ въ нѣкоторыхъ его стихотворенiяхъ, которыя, несмотря на очевидное присутствiе пламени разбитаго, но все еще сильнаго и высокаго таланта, дышатъ порою для всѣхъ, непотерявшихъ свѣжести эстетическаго и нравственнаго чувства, душнымъ и тяжолымъ впечатлѣнiемъ. Бѣдный, истинно мучащiйся поэтъ, не можетъ ни на минуту перестать смотрѣть сквозь аналитическую призму, всюду показывающую ему ворочающихся гадовъ: въ самомъ простомъ, обычномъ фактѣ повседневной жизни, способномъ въ благоустроенной душѣ пробудить строй спокойный и мирный, какъ напримѣръ сватьба человѣка изъ простого народа съ женщиною изъ простого же народа, — онъ способенъ видѣть только грѣхъ въ прошедшемъ и горе впереди; для трагическаго положенiя матери, не имѣющей на что похоронить ребенка, онъ не видитъ и не можетъ видѣть никакого иного выхода, кромѣ продажи себя уличному разврату, въ странѣ, гдѣ славабогу еще подаютъ милостыню и, еще болѣе славабогу! подаютъ ее безъ критическаго разбора нравственныхъ свойствъ просящаго христаради и оцѣнки его личности; въ странѣ, гдѣ нерѣдко, идя по улицѣ видите вы деревянный гробикъ на колѣняхъ у женщины и видите какъ снявъ шапку и перекрестившись кладетъ въ него не одинъ прохожiй свой мѣдный грошъ, а кто и болѣе, смотря по достатку и по силѣ. Вслѣдствiе этогото, въ лицѣ сборщика на построенiе храма больной поэтъ, умиляясь впрочемъ какъ поэтъ этому образу, но не умѣя вывести его появленiе на свѣтъ божiй изъ источниковъ вѣчно бьющихъ живыми ключами въ народной натурѣ, не можетъ представить въ немъ ничего иного, кромѣ раскаявшагося злодѣя...

Съ другой стороны, вопль идеалиста Гоголя за идеалъ, за «прекраснаго человѣка», переходилъ въ школѣ сентиментальнаго натурализма въ вопль и протестъ за разслабленнаго, за хилаго морально и физически человѣка. Горькiй смѣхъ великаго юмориста надъ измельчавшимъ и унизившимся человѣкомъ, смѣхъ, соединенный съ пламеннымъ негодованiемъ на ложь и формализмъ той среды жизни, въ которой мельчаетъ и унижается человѣкъ, перешли въ болѣзненный протестъ за измельчавшаго и униженнаго человѣка, вслѣдствiе чего и самый протестъ противъ ложной и чистоформальной дѣйствительности лишился своего высшаго нравственнаго значенiя. Отдѣлите одинъ болѣзненный юморъ раздражительной натуры отъ стремленiй къ идеалу въ творчествѣ Гоголя, и чудовищныя созданiя появятся на свѣтъ вслѣдствiе причудъ этого болѣзненнаго юмора! Взгляните на «Акакiя Акакьевича» съ сентиментальной точки зрѣнiя, проникнитесь въ отношенiи къ нему не общечеловѣческимъ, правильнымъ сочувствiемъ, а исключительнымъ, болѣзненною симпатiею возведите на степень права требованiе героя «Записокъ сумашедшаго», и вотъ вамъ крайнiя произведенiя сентиментальнаго натурализма, котораго вина противъ искуства заключалась въ рабской натуральности, не отличающей въ дѣйствительности явленiй случайныхъ отъ типическихъ и необходимыхъ.

Когда Гоголь говорилъ въ «Мертвыхъ душахъ» о томъ, что опошлился добродѣтельный человѣкъ (те. сильный человѣкъ), что пора, по его выраженiю, «припрячь плутоватаго человѣка», онъ, вопервыхъ, развѣнчивалъ ложнодобродѣтельнаго и ложносильнаго человѣка, развѣнчивалъ его ходульную величавость и мишурность; вовторыхъ, онъ плакалъ, болѣлъ сердечно о томъ, что «нигдѣ не видитъ онъ мужа»; своимъ энергическимъ словомъ онъ клеймитъ же въ другомъ мѣстѣ своихъ сочиненiй безсильнаго человѣкаДрянь и тряпка сталъ всякъ человѣкъ.»)

Великiй обличитель всего, что въ немъ самомъ было ложнаго, и что вокругъ себя видѣлъ онъ ложнаго, Гоголь обличилъ наконецъ самое обличенiе въ несостоятельности его, разорванности, въ отсутствiи всякаго живого средоточiя. Но обличитель въ свою очередь хочетъ стать выше самого себя, хочетъ строить свой мiръ изъ обличенныхъ въ негодности матерьяловъ стараго, имъ же разрушеннаго зданiя, подкрашиваетъ, сколачиваетъ и падаетъ разбитый сознанiемъ безжизненности въ созданьи, сожигаемый тоскою объ идеалѣ, которому формъ не находитъ.

Страшный урокъ, страшно трагическое событiе! Но въ немъ есть смыслъ и смыслъ великiй, утѣшительный.

Гоголь былъ весь человѣкъ сдѣланный, какъ великiй умъ и великiй художественный талантъ; онъ, нося въ себѣ эту язву, яснѣе всѣхъ другихъ, носившихъ ее въ себѣ, сознавалъ это и преслѣдовалъ ее въ себѣ и въ другихъ нещадно. Простой великiй человѣкъ (одинъ изъ простѣйшихъ, какихъ когдалибо посылало небо землѣ), безнаказанно выносившiй на себѣ всякiя чуждыя краски, которыя съ лѣтами упали «ветхой чешуей», и оставшiйся всюду съ своей собственной богатой природой, опредѣлилъ ему самому его значенiе такъ, что никто лучше его не умѣетъ выставить «пошлость пошлаго человѣка». Анализъ всего въ душѣ нашей пошлаго и анализъ окружающей жизни сквозь призму внутренней пошлости, вотъ въ самомъ дѣлѣ вся задача гоголевскаго творчества. У всякаго писателя есть его задушевное слово и этото именно слово онъ призванъ сказать мiру, ибо оното именно мiру и нужно, какъ новое слово, и оното есть вмѣстѣ дѣло души, о которомъ такъ часто говоритъ Гоголь въ своей перепискѣ и въ своихъ письмахъ. Это слово, въ конечной формѣ, есть послѣдняя правда души о ней самой и о ея цѣлостномъ пониманiи божьяго мiра, центръ малаго мiра въ его страданьемъ и борьбою купленномъ (такъ или иначе) отождествленiи съ центромъ великаго мiра.

Мучась вопросомъ художественнымъ, Гоголь въ то же самое время мучился и вопросомъ нравственнымъ, окончательно добиваясь отъ себя правды въ его разрѣшенiи... Онъ внутренно огорчался своимъ призванiемъ выставлять пошлость пошлаго человѣка, те. снимать личину эфектной наружности съ того, чтò въ сущности обыкновенно, и что обличонное становится пошлымъ. Его огорченiе проглядываетъ почти во всѣхъ его лирическихъ страницахъ, но у него оно оставалось только стремленiемъ къ идеалу и оправданiемъ своего дѣла, какъ отрицательнаго пути къ идеальному, между тѣмъ какъ у тѣхъ, которые были ближайшими его послѣдователями, у сентиментальныхъ натуралистовъ, оно на время обратилось въ слѣпой, хотя часто энергическiй протестъ за безсильнаго человѣка.

Но дѣло въ томъ, что какъ ни развернулись впослѣдствiи сѣмена гоголевскаго обличенiя несостоятельности, и къ чему ни повели они, гоголевскiй анализъ разбилъ несостоятельныя показныя формы.

Въ свою очередь, сама безсознательная литература сороковыхъ годовъ, столько же, если еще не болѣе, подорвала кредитъ Гоголя, за что она ратовала, кредитъ этихъ «необъятныхъ» силъ, гибнущихъ въ смрадной дѣйствительности... Дошло дѣло до того, что реакцiя самаго узкаго, мѣщанскаго или, что еще хуже, бюрократическаго протеста за дѣйствительность при пособiи замѣчательнаго внѣшняго таланта гГончарова, встрѣчена была сильнымъ сочувствiемъ, дошло до того, что читались даже фантистическиложныя повѣсти гДружинина съ его гдѣто, въ какихъто фантастическихъ вѣдомствахъ дѣйствующими на «пользу общую» героями, что Писемскiй дошолъ до положительнаго Калиновича.

И вотъ, почти одновременно съ началомъ реакцiи, старый лермонтовскiй типъ, размѣнявшiйся на героевъ и героинь сороковыхъ годовъ, вдругъ вздумалъ повториться буквально...

Бываютъ странныя книги, но едва ли найдется книга страннѣе и коли хотите, знаменательнѣе «Тамарина» — гАвдѣева, этого загадочнаго таланта, наивно повторившаго формы лермонтовскаго типа и наивно же доведшаго въ «Подводномъ камнѣ» до крайнихъ граней нелѣпости идею эмансипацiи.

Гоголь заставилъ насъ сомнѣваться въ нашей личности и ея состоятельности; литература сороковыхъ годовъ подорвала кредитъ обилiя «необъятныхъ» силъ в нашемъ быту; Тургеневъ болѣзненно отмѣтилъ большинство изъ насъ куцыми, — но развѣнчать исключительный типъ Лермонтова можно было неиначе какъ повторивши его въ тѣхъ же самыхъ формахъ, въ которыхъ онъ явился у поэта, съ наивною вѣрою гАвдѣева въ законность этихъ формъ.

II

 

Съ фигурой лермонтовскаго героя знакомы болѣе или менѣе всѣ, знакомо вѣроятно и поколѣнiе юныхъ Базаровыхъ, хотя оно вообще ничего вчерашняго не читаетъ, но наивное повторенiе типа гАвдѣевымъ совершенно забыто, и потому я считаю необходимымъ напомнить его многознаменательное содержанiе.

Повторенiе началось съ повѣсти «Варинька», которую гАвдѣевъ напечаталъ въ «Современникѣ» 1849 года. Авторъ назвалъ свой расказъ повѣстью Ивана Васильича. Иванъ Васильичъ, нѣчто вродѣ Максима Максимыча, только разумѣется въ немъ нѣтъ и тѣни той высокой художественной истины, той неподражаемой простоты, съ которыми начерченъ знакомый всѣмъ образъ у Лермонтова. Иванъ Васильичъ помѣщикъ, не очень старый и не очень молодой, находится нѣкоторымъ образомъ подъ туфлею дражайшей половины. Но еслибъ вы знали какъ поэтически подчасъ описываетъ женскую красоту этотъ помѣщикъ. Его половина вѣрно бы сказала при этомъ случаѣ: «Ахъ Антоша, какiя ты слова употребляешьтолько разумѣется съ инымъ чувствомъ, нежели городничиха. Вообще Иванъ Васильичъ, за которымъ хотѣлъ скрыться авторъ, неудался ему. Иванъ Васильичъ, собравшись по приѣздѣ изъ Москвы (куда онъ ѣздилъ перезакладывать имѣнiе въ опекунскiй совѣтъ) навѣстить всѣхъ своихъ сосѣдей, прежде всего ѣдетъ къ Сергѣю Петровичу Тамарину, богатому молодому человѣку, который принужденъ жить въ своемъ Рыбномъ. Сергѣй Петровичъ утомленъ жизнью, чтó и высказываетъ даже Ивану Васильичу, да и малоли что высказываетъ. Ему напримѣръ приносятъ при Иванѣ Васильичѣ раздушонную записку; добрый Иванъ Васильичъ и не спросилъ бы вѣроятно изъ учтивости, отъ кого эта записка, но онъ самъ ему объявляетъ, что записка отъ баронесы Б. Впрочемъ онъ человѣкъ весьма порядочный, даже великосвѣтскiй: завтракаетъ съ чаемъ ветчину, къ крайнему удивленiю степныхъ помѣщиковъ; у него есть и конь арабской породы, и тд. За этимъ расказчикъ ѣдетъ навѣстить свою сосѣдку, Мавру Савишну, у которой есть дочь Варинька. Въ восемнадцать лѣтъ она дошла уже до того, что «любила всѣхъ и потому никого не любила». За ней ухаживаетъ добрый Володя, но ее тревожитъ еще незнакомый ей Тамаринъ, о которомъ прiятельница, «губернская дѣвушка и львица», пишет ей, что его въ школѣ прозвали демономъ... Въ этомъ названiи, которое Иванъ Васильичъ и всѣ другiе, даютъ на каждомъ шагу Тамарину, небольшая разница между нимъ и Печоринымъ, котораго, какъ извѣстно, такъ не называли. Варинька требуетъ, чтобъ Иванъ Васильичъ свелъ ее съ демономъ. Доброму Ивану Васильичу разумѣется показалось это почемуто непонятно; но онъ исполнилъ ея желанiе, исполнилъ даже въ большей степени, нежели она просила: «позвалъ къ себѣ нетолько Тамарина, но и баронесу Б., даму лѣтъ двадцатитрехъ, высокую, худенькую, стройную и очень блѣдную. Лицо у нея было предоброе, но въ большихъ черныхъ глазахъ было много смѣлости и цинизма: эта женщина должнобыть испытала горе, но не поддалась ему. Кто будетъ глядѣть на одно лицо, тому будетъ жалко; кто взглянетъ въ глаза — холодно отвернется отъ нея». Значитъ она покрайнеймѣрѣ не похожа на Вѣру. Послѣ свиданiя съ Тамаринымъ, Варинька пишетъ къ подругѣ письмо. Изъ письма этого открываются слѣдующiя обстоятельства: 1) Она думала встрѣтить демона — брюнета, а встрѣтила блондина; впрочемъ нашла, что демонъ подъ этой личиной гораздо опаснѣе ея идеала; 2) что она подслушивала разговоръ его въ саду съ баронесой, вышедшей съ нимъ вслѣдствiе того, что во взглядѣ его была какаято воля; баронеса тоже звала его демономъ и междупрочимъ боялась, чтобъ онъ не слишкомъ занялся Варинькой, которой ему очень легко вскружить голову. По этой причинѣ Варинька рѣшилась мстить демону и покорить его, но вскорѣ призналась въ письмѣ къ подругѣ, что онъ «разнообразенъ, новъ, великъ». Тамаринъ въ разговорахъ съ нею говоритъ, что «когда пройдешь полжизни, не драпируясь ни въ какiя чувства, тогда рождается горькое убѣжденiе» и тд. и между тѣмъ  драпируется ужасно. Послѣ разговора съ Варинькой, Тамаринъ «прошолъ два раза по алеѣ, зашолъ на пять минутъ къ Маврѣ Савишнѣ и уѣхалъ очень довольный собою», — точьвточь Печоринъ, послѣ того, какъ ему удалось взбѣсить Мери покупкой ковра. Автору впрочемъ самому стало какъбудто совѣстно за самодовольство своего героя. Тамаринъ сидитъ и думаетъ въ своемъ кабинетѣ. «О чемъ онъ думал? Богъ вѣдаетъ: его лицо такъ привыкло не выдавать тайныхъ думъ, что и наединѣ, какъ въ гостиной, оно было по привычкѣ холодно, спокойно и безмолвно. Только въ его глазахъ было выраженiе. Это не было выраженiе мелочного самодовольства, удовлетвореннаго самолюбiя. Нѣтъ, въ нихъ было гордое выраженiе человѣка, сознавшаго собственную силу, чтото похожее на благородное торжество оскорбленнаго самолюбiя, которому отдали должную справедливостьОнъ все жаловался, что «его никто не любитъ этой любовью, которая не выпрашивается волокитствомъ, не возбуждается насильственноромантическими чувствами, театральными положенiямиНа сколько онъ способенъ отдаться такой любви, мы увидимъ далѣе. Баронеса приходитъ къ нему ночью и умоляетъ его оставить Вариньку. Онъ даетъ слово покончить съ ней завтра. Онъ началъ было уже и исполнять это слово, те. совѣтывать Варинькѣ не любить его (извѣстно, что это значитъ въ переводѣ); но во время разговора получилъ письмо отъ баронесы, которая прощается съ нимъ, раскаявается въ томъ, что «когдато нанесла ударъ его страшному самолюбiю, безпощадно пронзила его мягкое, дѣтское сердце». Получивъ письмо, Тамаринъ говоритъ Варинькѣ: любите меня хоть немного! Потомъ къ нему приѣзжаетъ свѣтскiй фатъ, который пугаетъ его тѣмъ, что онъ растолстѣетъ, когда женится, и Тамаринъ уѣзжаетъ съ нимъ въ другой городъ. Варинька ѣдетъ за нимъ въ тотъ же городъ, къ крайнему прискорбiю Ивана Васильича, который впрочемъ кругомъ виноватъ въ этой исторiи.

Въ городѣ Н., как видно, не нашлось добраго Ивана Васильича, котораго бы демонъ могъ удивлять тѣмъ, что утреннiй чай замѣняетъ завтракомъ, и онъ принялся писать дневникъ. Оно иначе и быть не можетъ: Печоринъ писалъ дневникъ, какъ же ему не писать? Въ глазахъ его нѣтъ вѣдь ничего замѣчательнѣе его собственной достолюбезной личности. И начинаетъ онъ откровенiя высокой души своей, какъ слѣдуетъ истинному демону. «Умереть со скуки — говоритъ онъ — выраженiе чисто иперболическое. Мнѣ кажется, я началъ скучать съ тѣхъ поръ какъ въ первый разъ чихнулъ при рожденiи, однако славабогу живу досихъпоръИ какъ вѣдь онъ радъ бѣдный своей якобы остроумной выходкѣ (надъ которой, замѣтимъ въ скобахъ, точно помрутъ со смѣха всѣ господа, скучающiе отъ бездѣлья, и всѣ барышни, ожидающiя появленiя такого демона, чтобы ему отдаться, подразумѣвается платонически) какъ онъ доволенъ, что не принадлежитъ къ счастливцамъ, которыхъ смиренный умъ живетъ помаленьку; съ какимъ торжествомъ причисляетъ онъ себя къ «семьѣ праздношатающихся умниковъ, которые неумѣютъ примирить дѣятельность души, съ дѣятельностью жизниМежду прочимъ, объявляетъ онъ, что не хочетъ жить вмѣстѣ съ Островскимъ, тоже однимъ изъ лицъ повѣсти, приводя пословицу, что «два медвѣдя въ одной берлогѣ не уживутся, хотя онъ (Островскiй) и доказывалъ, что эта пословица не относится ко львамъ» — мѣсто замѣчательное въ высшей степени по своей претензiи... Далѣе онъ жалуется на свѣтъ за то, что этотъ свѣтъ говоритъ коечто объ отношенiяхъ его къ Варинькѣ, но тутъ онъ явно лжетъ внутренно: онъ очень доволенъ этими толками, потомучто дѣлалъ и будетъ дѣлать все возможное для ихъ возбужденiя. Вообще этому достойному господину нельзя вѣрить ни въ одномъ словѣ, развѣ только проговорится какънибудь, по врожденной пустотѣ и хлестаковской вѣтренности. Нельзя ему вѣрить, когда онъ, какъ наивная пансiонерка, груститъ о томъ, что у свѣта всегда черный взглядъ на вещи; нельзя ему вѣрить и въ его скукѣ. Самъ же онъ пробалтывается, что ему скучно оттого что нѣтъ Вариньки. И Варинька, впрочемъ не нужна ему, какъ она сама, — ему прiятно было рисоваться передъ нею, парадировать своимъ непризнаннымъ величiемъ, своими грошовыми страданiями. «Я любилъ, пишетъ онъ, — задумчивый любящiй взглядъ ея темноголубыхъ глазъ, когда по праву сельской свободы, сидя вдвоемъ въ саду, въ теплый осеннiй вечеръ, я передавалъ ей свои холодныя убѣжденiя или расказывалъ пеструю повѣсть моей прошедшей жизни, а она слушала, пристально смотря на меня хорошенькими глазками, и казалось хотѣла спросить ими, неужели ты все это прежилъ и перечувствовалъ? И нѣтъ морщинъ на твоемъ челѣ! и нѣть в кудряхъ сѣдого волоса! и весело можешь ты смотрѣть на вседневную жизньЧувствуете ли вы, какъ привольно ему, блѣдному сколку съ Печорина, какъ сладко ему поклоненiе и удивленiе неопытной дѣвочки, основанныя единственно на томъ, что она не знаетъ его; какъ посердцу эта ложь его истомленной ложью натурѣ?.. Что за дѣло, что никто, кромѣ незнающей свѣта дѣвчонки или перезрѣлой женщины, не повѣритъ въ это величiе, — онъ доволенъ и такимъ поклоненiемъ. Тутъ онъ искрененъ, потомучто тутъ онъ наивно обличаетъ себя самого въ возмущающей душу лжи; искрененъ онъ и вслѣдъ затѣмъ говоря: «Смѣшное, смѣшное! вотъ бичъ, отъ котораго блѣднѣетъ наше поколѣнiе! вотъ слово, которое убиваетъ хуже чумы», и тд. Тутъ онъ весь наголо, со всею своей пустенькой, пошленькой и даже трусливой природой, онъ, имѣющiй необъятныя претензiи на демонизмъ. Не бойтесь за его скуку: она не доведетъ его до какоголибо эксцентрическаго поступка; она разсѣется тотчасъ же, какъ только войдетъ онъ опять въ свою сферу.

Варинька съ матерью скачетъ за нимъ въ городъ Н. Но тутъ у нея есть уже наперсница Надинька, зрѣлая дѣва, которую Тамаринъ весьма не любитъ, можетъбыть потому, что она очень сходна съ нимъ, что въ ней, по его собственному выраженiю, такъ мѣткому, «все ложно, начиная съ чувствъ и до косы включительно». Вотъ наконецъ и сфера дѣятельности, вполнѣ достойная его великой души: начинается борьба, въ которой онъ можетъ выказать свои блестящiя качества, употребить въ дѣло всю свою тактику. Тактика эта немудреная, хоть и всегда сильная въ отношенiи къ дѣвчонкѣ; вся она заключается въ способности не краснѣть, когда уличаютъ въ явной лжи или лицемѣрiи, въ умѣньи незатрудняться таинственнымъ и ничего не значущимъ отвѣтомъ, когда дѣлаютъ щекотливый вопросъ. Тамаринъ любитъ эти ничего не разрѣшающiе отвѣты, какъ любитъ всякую недосказанность, ложь положенiя. Онъ страшно доволенъ первою встрѣчей съ Варинькой. «Теперь, говоритъ онъ, наши взаимныя отношенiя такого рода, что отъ нихъ такъ же близко къ короткости, какъ и къ совершенному разрывуДалѣе онъ разсуждаетъ и честно и неоспоримо логично: мы скоро дойдемъ до той точки, на которой порядочные люди или разрываютъ связь, или женятся. Разрывъ тогда будетъ труднѣе, чѣмъ теперь, а жениться я не намѣренъ. Другой аргументъ (!), мнѣ порядочно скучно; если я не буду занятъ Варинькой, мнѣ будетъ еще скучнѣе; къ тому же Варинька меня любитъ, и разрывъ со мною очень огорчитъ ее.» (Что за нѣжная гуманность!) «Спрашивается благоразумно ли будетъ обрекать себя на скуку, а Вариньку на печаль изъ одной боязни будущаго? Это сцѣпленiе обстоятельствъ такъ запутано, что я рѣшаюсь посовѣтываться съ Федоромъ Федорычемъ

И вотъ, по щучьему велѣнью, является Федоръ Федорычъ, такая же жалкая пародiя на доктора Вернера, какъ самъ Тамаринъ жалкая пародiя на Печорина. «Мы не были съ нимъ друзьями, потомучто не вѣрили въ дружбу, не были большими прiятелями, потомучто уважали другъ другаЧто это такое? — спроситъ удивленный читатель. Мы сознаемся въ нашей ограниченности. Бесѣда Тамарина съ Федоромъ Федорычемъ исполнена такихъ дикихъ претензiй со стороны двухъ этихъ господъ, что ее слѣдовало бы выписать цѣликомъ въ назиданiе читателей. Федоръ Федорычъ еще послѣдовательнѣе Тамарина: онъ до того послѣдователенъ, что становится даже комиченъ. «Да чтожъ въ самомъ дѣлѣ? — говоритъ онъ по поводу отношенiй Тамарина къ Варинькѣ. — Вы дали Варинькѣ нѣсколько слезъ, ту боль сердца, которая называется страданiями; да вѣдь это страданiя моральныя и относительныя! Они зависятъ отъ раздражительности нервовъ и чувствительности сердца; какiя это страданiя! Это не кусокъ черстваго хлѣба, не жосткая скамья да продранное платье! вотъ страданiя такъ страданiя! За то знаете ли чтó вы дѣлаете этимъ? Вы ее избавите отъ скуки. Боже! какъ это много! Вы ей доставите право говорить своимъ подругамъ и вамъ впослѣдствiи, что вы разбили ея жизнь, что вы отравили ея лучшiя вѣрованiя и проч. и проч. Великое для дѣвицы право! И браня васъ, подруги ея будутъ тайно думать, счастливица эта Варинька! И подруги ея будутъ правы, потомучто вы ей дадите жизнь, и сама Варинька съ наслажденiемъ вспомнитъ пережитое время. А вы гордо будете скучать своимъ успѣхомъ, смѣясь надъ мнѣнiемъ старухъ вмѣстѣ съ молодежьюКомично все это потому, что есть тутъ своя относительная правда, те. правда въ отношенiи къ тому миражу жизни, какимъ жила извѣстная часть нашего общества, что все это какъбудто цѣликомъ взято изъ разныхъ поэтовъ, на разные тоны взывавшихъ во время оно о гордомъ страданiи, о блаженствѣ страданiя, и о прочемъ. Дѣйствительно, и Тамарину и Варинькѣ жизнь не въ жизнь безъ глубокихъ страданiй, безъ душевныхъ язвъ; жизнь не въ жизнь, если сердце у нихъ не разбито, лучшiя вѣрованiя, которыхъ собственно никогда и не было, не отравлены. Во чтобы то ни стало, надобно разбить сердце, — ктожъ это живетъ съ неразбитымъ сердцемъ! Какъ это жизнь пройдетъ безъ повторенiя драматическаго отношенiя:

 

Они любили другъ друга такъ долго и нѣжно,

Съ тоскою глубокой и страстью безумномятежной,

Но какъ враги избѣгали признанья и встрѣчи,

И были пусты и хладны ихъ краткiя рѣчи.

 

Какъ же наконецъ не растаться въ безмолвномъ и гордомъ страданьи? Горе въ самомъ дѣлѣ женщинѣ, которая не насиловала себя для воспроизведенiя подобной драмы; горе, если здоровье и свѣжее сердце отдала она любящему и любимому человѣку. Нѣтъ, давайте намъ страданья, во что бы то ни стало, — давайте прошедшаго и вѣчнаго воя о прошедшемъ, хотя бы это прошедшее само въ себѣ не стоило ровно ничего, хотя бы полнѣе и смысломъ и жизнью было настоящее.

Но мы увлеклись тирадою доктора Вернера (онъ же и Федоръ Федорычъ), будемте слѣдить дальше драматическiя отношенiя Тамарина с Варинькой. Тамаринъ снова позволяетъ себѣ увлечься ею, сознается, что онъ счастливъ, совершенно счастливъ, и между тѣмъ восклицает: «какая скука быть совершенно счастливымъОтчего же въ самомъ дѣлѣ это противорѣчiе? Да просто оттого, что ни въ Тамаринѣ, ни въ Варинькѣ нѣтъ условiя для счастья, что всю непосредственность чувства подтачиваетъ у нихъ холодное разсужденiе, и притомъ не самобытное, а внѣшнее, такъсказать наносное. Оба они вообще подъ влiянiемъ qu'en dira–t–on, и въ частности глубокiй мыслитель Тамаринъ (каковымъ онъ самъ себя признаетъ такъ откровенно) подъ влiянiемъ пьяной или праздной болтовни Островскаго, а она, эта страстная и свѣжая Варинька, подъ влiянiемъ мелочныхъ расчетовъ своего друга, Надиньки, и вмѣсто того, чтобы любить беззавѣтно, безъ задней мысли, «ожесточаетъ сердце дружбой», по выраженiю одного непечатавшагося поэта.

Тамаринъ самъ довольно ясно понимаетъ то странное настроенiе души, которое обладаетъ имъ и Варинькой: «что за странная прихоть сердца — говоритъ онъ — составлять несчастную любовь, тогда какъ у насъ есть всѣ условiя для счастливой любви? Въ самомъ дѣлѣ нашу любовь можно назвать несчастной, потомучто сумма маленькихъ страданiй составитъ одно большое. У дикихъ, у необразованныхъ людей есть ножъ, есть кровь, есть убiйства и истязанiя. У насъ, людей отполированныхъ, нервы такъ раздражены, чувствительность такъ утончена, что мы не имѣемъ нужды прибѣгать къ такимъ сильнымъ и грубымъ средствамъ: у насъ есть другiя мученiя, — невниманiе, равнодушiе, предпочтенiе и насмѣшка — убiйственная насмѣшка! И Боже мой! какъ иногда глубоко и тяжко страдаетъ самолюбивый человѣкъ отъ одного неблагосклоннаго взгляда или небрежнаго отвѣта

Въ какой степени легко уязвляемо самолюбiе Тамарина, показываютъ его дальнѣйшiя отношенiя съ Варинькой. По поводу того, что ей вздумалось подразнить его ревность букетомъ довольно пустого юноши, Володи Имшина, онъ рѣшительно выходитъ изъ себя, или лучше сказать, тутъто именно онъ и вошолъ опять въ свою колею, попалъ на эту точку и вертится на этой линiи. Въ самомъ дѣлѣ обширное и главное поле дѣйствiя раскрывается передъ Ловласомъ города Н**: уничтожить минутное торжество перезрѣлой дѣвы, сокрушить пробудившуюся гордость въ дѣвочкѣ, стереть съ лица земли соперника, котораго нельзя серьозно и счесть соперникомъ. Читая описанiе его подвиговъ, мы повторяли слова неизвѣстнаго критика современника о Ловласѣ Ричардсона: «Не слышите ли въ этомъ взрывѣ гордаго восторга нѣчто подобное радостному реву льва, подкараулившаго добычу

Средство, избираемое Тамаринымъ для мести, разумѣется женщина, именно Марiя Б., прозванная Марiонъ имъ и его прiятелями. Является покрайнеймѣрѣ хоть одно лицо, взятое не цѣликомъ изъ романа Лермонтова, хотя такъ же мало какъ и другiя, взятое изъ дѣйствительности. Марiонъ разумѣется замужемъ, разумѣется также мужа своего въ грошъ не ставитъ. Она пережила уже все, что можетъ пережить женщина, — и говоритъ она иногда точно какъ женщина много пережившая, но непонятно только, какъ она не видитъ насквозь Тамарина, те. не презираетъ его. Онъ же самъ говоритъ, противъ обычая своего, довольно откровенно: «какъ должны быть смѣшны въ ея глазахъ мы, маленькiе Ловласы съ нашими маленькими страстями и маленькими объясненiямиА между тѣмъ на балу, куда она отправилась съ букетомъ Тамарина, за которымъ этотъ послѣднiй посылалъ чуть не за сто верстъ, Марiонъ прямо говоритъ ему, что она могла бы имъ увлечься, еслибы не пережила такъ много. Вообще вся эта сцена съ Марiонъ, хоть и не найдется въ романѣ Лермонтова, зато такъ и отзывается извѣстнымъ стихотворенiемъ поэта:

 

Какъ ты, кружась въ весельи шумномъ,

Не замѣчая никого,

Дѣлюся съ умнымъ и безумнымъ,

Живу для сердца своего...

Въ толпѣ другъ друга мы узнали,

Сошлись и разошлися вновь,

Была безъ радостей любовь,

Разлука будетъ без печали.

 

Во всей этой сценѣ такъ и сквозитъ повсюду задняя мысль автора: опоэтизировать отношенiе Тамарина и Марiонъ, какъ двухъ существъ равно высшаго разряда, равно принадлежащихъ къ беззаконнымъ кометамъ въ кругу расчисленныхъ свѣтилъ, равно разубѣжденныхъ и равно неспособныхъ отдаться увлеченiямъ: отношенiе въ самомъ дѣлѣ трагическое въ стихотворенiи великаго поэта, и возбуждающее невольный смѣхъ, когда имъ прикрываются губернскiе львы и львицы. ГАвдѣевъ уловилъ даже новый поэтическiй оттѣнокъ этого отношенiя; это минута, когда Тамаринъ и Марiонъ собираются на балъ и отдаются какомуто молодому, благоуханному наитiю. Въ самомъ дѣлѣ, представьте въ этомъ состоянiи души одного изъ грозныхъ героевъ Байрона, за нѣсколько минутъ до совершенiя какоголибо страшнаго дѣла, или одну изъ истинно жившихъ и страдавшихъ героинь Занда, — эфектъ выйдетъ поразительный. Но развѣ можно дорожить подобною минутою въ Тамаринѣ? Всѣ страшныя дѣла его заключаются въ весьма невинныхъ дѣтскихъ шалостяхъ, да въ хлестаковскихъ выходкахъ, а Марiонъ мы вовсе не знаемъ, потомучто нельзя же вѣрить рекомендацiи Тамарина. Что она говоритъ умно — это ровно ничего не доказываетъ. И самъ герой гАвдѣева, вращаясь въ безвыходномъ и тѣсномъ кругѣ своихъ идеекъ, мимоходомъ говоритъ вещи несовсѣмъ пошлыя; такъ напримѣръ ему удалось довольно рѣзко указать на странности женской дружбы: «Несмотря на все мое влiянiе надъ Варинькой — говоритъ онъ — я не могу разубѣдить ее (те. говоря порусски — убѣдить, потомучто съ предлогомъ разъ смыслъ выходитъ противуположный), что между двумя дѣвочками это чувство неестественное, что это просто взаимное обморочиванiе, средство для одной имѣть влiянiе на другую. Такъ нѣтъ! говоритъ, что я не понимаю этого чувства, что я скептикъ, что я ошибаюсь. А просто на этихъ губернскихъ барышень находитъ какоето бѣшенство на дружбу. Увидятся во второй разъ въ жизни и ужь ходятъ подъ руку, такъ что ихъ водой не разольешь: увѣряютъ другъ друга во взимной симпатiи и раскажутъ про себя всю подноготную. Затѣмъ начинается переписка, обмѣнъ колецъ и браслетовъ, внутри коихъ вырѣзывается: A. à son amie B., годъ, месяцъ и число. Все это продолжается разумѣется до первой кости, послѣ чего слѣдуютъ объясненiя, чувствительныя сцены, разрывъ. Тотчасъ послѣ этого выбирается съ обѣихъ сторонъ новая подруга: ей жалуются на старую, расказываютъ всѣ ея маленькiе секреты, которые послѣ этого отправляются по городу, и опять та же пѣсня

Тамарину ни разу не удавалось быть такъ мѣтко злымъ въ своихъ запискахъ: по большой части онъ предобрый, въ особенности въ отношенiи къ своимъ собственнымъ маленькимъ слабостямъ, отъ которыхъ, какъ извѣстно, не свободны и великiе люди. Одна изъ этихъ маленькихъ слабостей великаго человѣка, — привычка неумѣренно радоваться маленькимъ трiумфамъ, или лучше сказать овацiямъ. Какъ онъ въ духѣ на этомъ балѣ, гдѣ удается ему взбѣсить Вариньку: онъ весь распустился, какъ Маниловъ передъ Павломъ Иванычемъ Чичиковымъ, онъ, гордый демонъ, ходячiй скандалъ, предметъ ужаса всего города Н.! «Мнѣ захотѣлось быть первымъ между всею молодежью, и я успѣлъ въ этомъ. Я не пропустилъ безъ вниманiя ни одной дамы, будь она sur le retour, ни одной дѣвицы, будь она зрѣлой дѣвой, и даже дѣвицы говорили обо мнѣ: il est charmant. Я даже не оставилъ въ покоѣ стариковъ и старухъ: и старики и старухи были отъ меня въ восхищенiиВосторгъ его не знаетъ наконецъ предѣловъ, когда удается ему новый многотрудный подвигъ одурачить Володю Имшина... и вслѣдъ за тѣмъ, оканчивая первую тетрадь своихъ записокъ, онъ опять надѣваетъ на себя передъ самимъ собою маску демона и спрашиваетъ себя самодовольно: «неужели я началъ уже старѣтьсяне подозрѣвая въ душевной простотѣ, что маска, надѣваемая имъ на себя, дѣйствительно состарѣлась и износилась, а у него самого, по русскому выраженiю, молоко еще на губахъ не обсохло. Въ томъто вся и бѣда, что онъ безпрестанно насилуетъ свою въ сущности пустенькую природу, надувается какъ мыльный пузырь. Самообманыванiе обратилось у него въ болѣзнь, и къ сожалѣнiю эта болѣзнь неизлечима, потомучто ничто не вырветъ его изъ заколдованнаго круга ограниченнѣйшихъ понятiй, и въ этомъ кругѣ есть для него всегда возможность примиренiя съ самимъ собою. До старости онъ будетъ поэтизировать свои маленькiя страданiя и придавать важность мельчайшимъ событiямъ своей пустой и праздной жизни.

Мы не станемъ анализировать въ подробности вторую тетрадь его записокъ. Скажемъ только, что изъ Печорина онъ обращается подъ конецъ въ Онѣгина, выдавши Вариньку замужъ за Володю Имшина, терзаетъ ее неотвязною любовью, прежде разумѣется насильственно истерзавши самого себя. «Я не ухаживаю за Варинькой — пишетъ онъ черезъ нѣсколько времени послѣ ея сватьбы, — не потому, чтобы это было слишкомъ рано, а изъ боязни уронить себя въ ея глазахъ. Я увѣренъ, она бы оскорбилась и не простила бы мнѣ моего волокитства. Но сознаюсь, меня чтото влечетъ къ ней, что? не знаю! Можетъбыть привычка, прелесть потеряннаго, или наконецъ избалованное самолюбiе, которое безпрестанно запрашиваетъ все болѣе и болѣе. Впрочемъ надобно и то замѣтить, что теперь Варинька не деревенская дѣвочка: она имѣетъ всю заманчивую привлекательность женщины, да еще въ добавокъ такъ недавно выстрадавшей опытность. Еще одна новая, тщательно скрываемая черта варинькина характера притягиваетъ меня своей загадочностью: мнѣ удалось подмѣтить въ ней какуюто внутреннюю сухость, какойто душевный холодъ и тд

Не правда ли, что здѣсь всякая черта напоминаетъ стихи изъ Онѣгина: то

 

Запретный плодъ намъ подавай,

А без того намъ рай не въ рай;

 

то:

 

Не потомуль, что въ высшемъ свѣтѣ

Теперь являться я должна;

 

то наконецъ:

 

У! какъ теперь окружена

Крещенскимъ холодомъ она.

 

Удивительно только то, что Варинька, по всѣмъ вѣроятностямъ читавшая Онѣгина, ни разу не отвѣчаетъ Тамарину этими стихами, а напротивъ повторяетъ съ нимъ отъ полноты убѣжденiя послѣднюю сцену пушкинскаго романа.

Наконецъ Тамаринъ рѣшается уѣхать лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней. «Сельскiй воздухъ, говорятъ, живителенъ» — замѣчаетъ онъ съ важностью.

И вотъ онъ въ деревнѣ; онъ хочетъ, говоря высокимъ слогомъ, «успокоить измученную грудь на лонѣ природыНе надѣйтесь, чтобы искренно сочувствовалъ онъ природѣ — нѣтъ! на нее самую съумѣетъ онъ навести сѣренькiй, туманный колоритъ своей мелкой тоски, и въ уединенной бесѣдѣ съ самимъ собою, онъ постарому будетъ становиться на ходули. Онъ будетъ вспоминать только о томъ что безполезно пролетѣло передъ нимъ, а внутри себя радоваться тому, что оно пролетѣло передъ нимъ безполезно. Нельзя иначе: онъ долженъ же до конца пародировать своей жизнью стихи поэта, доживать вѣкъ по заданной напередъ темѣ, повторять самодовольно о себѣ самомъ извѣстную строфу изъ «сказки для дѣтей»:

 

Душа ее была

Изъ тѣхъ, которымъ рано все понятно;

Для мукъ и счастья, для добра и зла

Въ нихъ пищи много. Только невозвратно

Идутъ онѣ, куда ихъ повела

Случайность. Безъ раскаянья, упрековъ

И жалобы, имъ въ жизни нѣтъ уроковъ,

Ихъ чувствамъ повторяться не дано...

 

Дальше кажется нельзя было идти въ пародiи, какъ понялъ гАвдѣевъ, не думавшiй впрочемъ нисколько о пародiи.

Жизнь должнобыть за него думала. Жизни нужна была пародiя для того, чтобы разбить формы завѣтнаго типа, какъ незаконныя, мелочныя и условныя.

Переступивши этотъ шагъ повторенiя, сознанiе уже смѣло принялось за простое разоблаченiе.

Нигдѣ можетъбыть разоблаченiе всего комическаго въ условныхъ формахъ типа не совершено съ такою честною послѣдовательностью, какъ въ одномъ изъ умныхъ «провинцiальныхъ писемъ» гАнненкова; на одной изъ забытыхъ теперь фигуръ ихъ, на «Володѣ Верженцевѣ», я считаю столь же необходимымъ остановиться, какъ на «Тамаринѣ». Володя Верженцевъ, ни болѣе ни менѣе какъ разоблаченный Тамаринъ, герой нашего времени, сведенный съ ходуль, поставленный къ лицу съ настоящею дѣйствительностью и оказавшiйся лицомъ крайне комическимъ. Очеркъ его неболѣе какъ очеркъ, схватывающiй только рѣзкiя черты лица; авторъ «провинцiальныхъ писемъ», какъ извѣстно, вовсе не художникъ, а просто умный человѣкъ, который прямо, смѣло и просто смотритъ на явленiя жизни.

Начавши свое письмо злымъ и остроумнымъ разъясненiемъ значенiя товарищей дѣтства вообще, авторъ расказываетъ объ одномъ изъ такихъ товарищей.

«Звали его — говоритъ он — Вольдемаромъ, но этимъ пышнымъ именемъ красовался онъ на сторонѣ, а между нами извѣстенъ былъ подъ именемъ Володи. На двадцатомъ году своего возраста, Володя отличался добродушiемъ, мягкосердiемъ, терпѣнiемъ и кротостью, — всѣми добродѣтелями прекраснаго молодого человѣка. Его можно было тогда посадить за книгу и оторвать въ какое угодно время отъ книги, увѣрить, что онъ генiальный человѣкъ, и черезъ часъ убѣдить, что онъ пустой человѣкъ; принудить его цѣлую недѣлю ѣсть хлѣбъ и соль изъ презрѣнiя къ расточительности и матерiальнымъ наслажденiямъ, а потомъ въ одинъ день заставить промотать все свое мѣсячное жалованье.  Надо сказать къ стыду товарищей, что послѣднюю штуку они довольно часто повторяли съ нимъ

Итакъ товарищъ дѣтства автора, какъ видится изъ дѣла, принадлежитъ къ числу людей, чтоназывается безхарактерныхъ, мягкихъ какъ воскъ и всегда готовыхъ подчиняться чужому влiянiю, особенно если съумѣютъ возбудить ихъ самолюбiе, до крайности раздражительное. Для нихъ не существуетъ ясно сознанныхъ понятiй о дурномъ и хорошемъ, о справедливомъ; у нихъ нѣтъ даже прочныхъ привязанностей ни къ людямъ, ни къ занятiямъ. Ихъ можно вести куда угодно и какъ угодно; раздраживши ихъ самолюбiе, можно заставить ихъ рѣшиться даже на самые эксцентрическiе поступки, повидимому совершенно противорѣчащiе ихъ мягкой натурѣ. Такiе люди всего болѣе боятся того, чтобы не заподозрили въ нихъ безхарактерности, робости и слабости, и случается даже, что они долгое время слывутъ за людей рѣшительныхъ, энергическихъ, пока наконецъ не оборвутся на какомънибудь ничтожномъ обстоятельствѣ.

«Въ одну эпоху молодости — продолжаетъ авторъ — Володя былъ сильно занятъ вопросомъ: къ какому роду людей принадлежитъ онъ? къ храброму ли десятку или къ благоразумному отдѣлу ихъ? Не понимаю для чего нужно ему было знать это, но только онъ навязывался съ вопросомъ ко всѣмъ своимъ собратамъ

Мы такъ думаемъ напротивъ, что весьма понятно, почему Володя терзался въ эту раннюю эпоху своей жизни такимъ вопросомъ. Душа его смутно чувствовала, что отъ разрѣшенiя этого вопроса зависитъ вся его послѣдующая жизнь. Постараемся быть справедливѣе и нѣсколько человѣколюбивѣе автора въ отношенiе къ его герою. Таже самая раздражительная воспрiимчивость, которая создала въ немъ столько смѣшныхъ и ложныхъ сторонъ, могла при другихъ обстоятельствахъ послужить основою для благороднѣйшихъ стремленiй.

Но окружонный людьми, изъ которыхъ одни увѣряли, что онъ болѣе походитъ на труса и въ видѣ опроверженiя заставляли его спускаться по жолобу съ верхняго этажа, лазить по крышамъ, перескакивать овраги и тп., другiе наоборотъ предполагали, что онъ имѣетъ врожденное чувство доблести, которое еще въ немъ не развито, и заставляли его дѣлать почти тоже самое.

Окружонный натурами болѣе его опытными, но столько же пустыми, Володя совершенно растерялся; подстрекаемый безпрестанно къ эксцентрическому, привыкъ самъ отъ себя требовать постоянно крайностей. Отъ такого состоянiя одинъ только шагъ къ другому, въ которомъ человѣкъ, безъ всякаго зазрѣнiя совѣсти, снановится на ходули, причисляетъ себя к числу избранныхъ натуръ, которыя «невозвратно идутъ къ чему ихъ повела случайность», самую безосновность свою считаетъ за безграничность стремленiй, безсодержательность за широту души, которой «мiра недовольно». И такимъ образомъ создался уже Фаустъ, который въ смѣшномъ самоослѣпленiи взываетъ:

 

Хотѣлъ бы мiръ обнять я мыслью безконечной

И въ смертный часъ сказать — вотъ мiръ, а это я...

 

маленькiй ЧайльдъГарольдъ, который готовъ надѣлать страшныхъ глупостей, чтобы создать себѣ репутацiю чудовища; маленькiй донъЖуанъ, который всякую дебелую барыню, отдавшуюся ему con amore, возводитъ въ достоинство жертвы; маленькiй Ловласъ, готовый remuer ciel et terre для побѣдъ надъ мѣстными мисъКлери.

Такимъ уже встрѣчаетъ своего товарища дѣтства гАнненковъ черезъ десять лѣтъ. Он слышитъ о немъ, какъ о человѣкѣ съ каменнымъ сердцемъ, съ желѣзнымъ характеромъ. Что за чудо! думаетъ онъ.

«Вышло чудо, еще большее чѣмъ я ожидалъ. Вообразите себѣ: Володя, тотъ Володя, къ которому я чувствовалъ родъ нѣжнаго влеченiя, принялъ меня какъ нельзя хуже... Онъ сбилъ меня совершенно съ толку: на первый мой порывъ связать нить нашего знакомства, порванную временемъ, Володя отвѣчалъ холодно; къ воспоминанiямъ молодости, которыми я думалъ задобрить его, онъ остался совершенно равнодушенъ, и наконецъ всякое теплое слово мое (а какъ удержаться отъ него при встрѣчѣ съ прiятелемъ Богъ знаетъ гдѣ!) удостоивалъ явнымъ презрѣнiемъ, которое даже старался и выразить такъ положительно, чтобъ никакого сомнѣнiя не осталось въ умѣ моемъ

Иначе и быть не могло. Володя больше всего заботился о томъ, чтобъ въ самомъ дѣлѣ разорвать всѣ связи съ тою раннею эпохою жизни, когда еще для него возможенъ былъ выходъ изъ страшной лжи.

«Но я замѣтилъ, продолжаетъ авторъ, одну легкую, едва видимую черту, заставившую меня продлить посѣщенiе, безполезность котораго начинала проявляться довольно ощутительно. Мнѣ показалось именно, что Володя заранѣе приготовилъ всю эту холодную манеру, которая должна была сказать мнѣ: ты и не воображай поддѣть меня чувствами, я уже не тотъ слабый человѣкъ, который дорожилъ прежде всякими пустяками

Естественно, что какъ для Печорина докторъ Вернеръ, для Тамарина Федоръ Федорычъ, такъ и для Володи Верженцова необходимъ собесѣдникъ, который бы игралъ съ нимъ комедiю разочарованiя. Авторъ рѣшился поддѣлаться подъ его тонъ.

«Это удалось мнѣ какъ нельзя болѣе. Мы ѣдко и чрезвычайно тонко принялись разбирать нравственныя качества насъ самихъ. Володя оживился и говорилъ какъ книга. Всѣ крупныя и мелкiя черты собственныхъ характеровъ разобрали мы удивительно тонко и съ великимъ знанiемъ самого предмета. Къ концу засѣданiя каждый изъ насъ имѣлъ удовольствiе убѣдиться, что въ собесѣдникѣ его не остается ни свѣжаго чувства, ни свѣтлой мысли, и ничего потребнаго для составленiя искренней, продолжительной связи

И разъ принявши на себя роль доктора Вернера, авторъ дѣйствительно достигъ самыхъ удовлетворительныхъ результатовъ. Этими результатами онъ любуется съ злобнымъ наслажденiемъ:

«Родъ какойто странной ежедневной комедiи сталъ развиваться передо мною съ этой минуты, — комедiи, полной самыхъ забавныхъ, самыхъ чудныхъ монологовъ. Я никогда не думалъ, чтобъ такъ много было у Володи содержанiя для нихъ, но вѣдь коротко только испытанное, а заимствованiе и подражанiе безграничны какъ жизнь. То приходилъ ко мнѣ Володя мрачнѣе ночи, въ недужномъ состоянiи головы и сердца, и отъ наморщенныхъ бровей его вѣяло печалью, какъ отъ плакучей ивы, колеблющейся надъ свѣжей могилой. Всякое слово его повито было крепомъ, звучало мѣрно, какъ погребальный колоколъ

Если бы мы хотѣли отмѣчать всѣ черты, рѣзко схваченныя наблюдательнымъ авторомъ, намъ пришлось бы выписывать цѣликомъ многiя мѣста; но по этимъ немногимъ выпискамъ читатели могутъ судить, какой подвигъ со стороны гАнненкова этотъ этюдъ, разоблачающiй донага надоѣвшихъ всѣмъ героевъ нашего времени. Здѣсь дорого каждое слово, каждое замѣчанiе. Въ обществѣ, Володя у него «ясенъ и блестящъ, но ясенъ и блестящъ какъ ледъ на зимнемъ солнцѣ

Съ иронической улыбкой смотрѣлъ онъ кругомъ себя, снисходительно отзывался о подозрительныхъ людскихъ дѣйствiяхъ, съ недовѣрiемъ о тѣхъ, которые были похваляемы и вообще былъ страшенъ въ холодномъ спокойствiи своемъ. Только взоръ, искоса брошенный на меня — добрый Володя! — объяснилъ, что все это говорено было собственно съ одной цѣлью: показать мнѣ разницу между старымъ и новымъ Володей.

Быть, во чтобы то нистало, выше самого себя, дѣйствительно единственное стремленiе людей, подобныхъ Володямъ, которыхъ къ сожалѣнiю, завелось не мало въ нашемъ обществѣ. Авторъ обозначилъ слегка причины такого страннаго настройства души, но намъ кажется, что онъ не обратилъ надлежащаго вниманiя на первыя впечатлѣнiя ранней молодости своего героя: Володя долго служилъ потѣхою для своихъ товарищей, и разумѣется, вслѣдствiе этого, онъ безъ негодованiя не могъ вспомнить о своемъ прошедшемъ. Разойтись съ нимъ, съ этимъ опостылѣвшимъ ему прошедшимъ, показать, что онъ уже не прежнiй, что имъ нельзя уже играть какъ шашкой, вотъ его цѣль. Но онъ и не видитъ, бѣдный, что ему суждено вѣчно быть игрушкой тѣхъ или другихъ, что для него возможна только перемѣна обстановки. Онъ весь истратился на мелочь, весь раскидался, разсѣялся, распустился: въ головѣ его хаосъ, въ сердцѣ — ложь и тьма безъ малѣйшихъ проблесковъ свѣта. Тайный, ни чѣмъ не заглушимый голосъ говоритъ ему, что такъ жить нельзя, что рано или поздно надобно выйти изъ ложнаго положенiя; самолюбiе же подсказываетъ ему, что онъ, какъ высшая натура, можетъ выйти изъ лабиринта только крайними путями. И вотъ передъ нимъ стоитъ постоянно, вопреки его слабой и робкой натурѣ, обаятельный идеалъ демонской силы, абсолютнаго отрицанiя; въ ушахъ его такъ и звучатъ стихи поэтовъ:

 

Какъ царь нѣмой и гордый, онъ сiялъ

Такой волшебночудной красотою,

Что было страшно, и душа тоскою

Сжималася.

 

Или:

 

Ликъ младой,

Былъ гнѣвенъ, полонъ гордости ужасной,

И весь дышалъ онъ силой не земной.

 

И несчастный ребенокъ начинаетъ насильственно рвать у себя въ душѣ всѣ моральныя основы для того, чтобы и объ немъ сказалъ ктонибудь:

 

Не вѣрилъ онъ любви, свободѣ,

На жизнь насмѣшливо глядѣлъ,

И ничего во всей природѣ

Благословить онъ не хотѣлъ.

 

Онъ начинаетъ поддѣлывать лицо, голосъ, рѣчь, движенiе, онъ добивается отъ себя ледяной улыбки, готовъ взваливать на себя уголовныя дѣла, лишь бы походить на страшный призракъ, преслѣдующiй его повсюду.

Въ минуты такого душевнаго настроенiя, Володя обыкновенно садился небрежно въ кресла, сжималъ голубые глазки свои, придавая имъ выраженiе дѣтскаго добродушiя, и самымъ умильнымъ голосомъ начиналъ повѣствовать, какъ не существуетъ для него ни радостей, ни огорченiй въ жизни, какъ убилъ онъ въ себѣ всѣ безпокойныя стремленiя, всѣ душевные и сердечные порывы, какъ счастливъ онъ одинъ съ самимъ собой, какое чудное одиночество образовалось у него въ груди, и проч. и проч.

Бѣдный ребенокъ, онъ и не видитъ, что всѣ эти огромныя претензiи расходятся съ условiями его физической и нравственной природы; что всякому зрѣлому человѣку и всякой свѣжей непочатой натурѣ, которая какънибудь придетъ съ нимъ въ столкновенiе, тотчасъ же разоблачатся всѣ эти дикiя претензiи; онъ идетъ безъ оглядки по выбранной имъ дорогѣ, не подозрѣвая, что рано или поздно разразится надъ нимъ неизбѣжная катастрофа разоблаченiя. Двоякимъ образомъ можетъ совершиться эта катастрофа, смотря по тому, совершенно ли испошлился человѣкъ, или осталось еще въ немъ чтонибудь нетронутое, неперемѣнное; ибо часто въ подобныхъ несчастныхъ натурахъ лежатъ залоги лучшаго, и въ такомъ случаѣ, опыты жизни раскрываютъ человѣку глаза и внутри его начинается кара сознанiя — самая ужасная изъ каръ, но ведущая всегда къ благодатному исходу: путемъ саморазоблаченiя, искреннимъ презрѣнiемъ къ самому себѣ доходитъ онъ до того, что снова доискивается въ самомъ себѣ глубокихъ основъ, вѣры въ истинное, а не фальшивое человѣческое достоинство. Гораздо же чаще разоблаченiе не производитъ никакихъ другихъ послѣдствiй, кромѣ того, что герой, «непонятый людьми», еще крѣпче закутывается въ продыравленную мантiю трагическаго величiя, отправляется лечиться «живительными соками природы», впадаетъ въ какоето сонное состоянiе, сонными глазами смотритъ и на себя и на природу, и умираетъ въ грезахъ того же самообольщенiя. Такъ или иначе, но катастрофа ждетъ на этомъ пути, — она же постигаетъ и Володю. Онъ сталкивается съ натурой крѣпкой, непочатой. Авторъ «провинцiальныхъ писемъ» прекрасно очертилъ m–lle Anne, которая была Немезидою для его Володи.

Она совсѣмъ не имѣла способности къ насмѣшкѣ, къ быстрому, поражающему отвѣту, совсѣмъ не обладала даромъ ѣдкаго выраженiя мысли, но замѣщала всѣ эти качества какойто врожденной мягкостью всѣхъ своихъ сужденiй, какойто зоркостью, невольно удивлявшей васъ.

Всѣ постепенности отношенiя между Володей и m–lle Anne, чуждой всякихъ претензiй, простой и искренней, но вмѣстѣ съ тѣмъ чрезвычайно способной отличать правду отъ лжи и владѣющей какимъто чутьемъ въ этомъ случаѣ, обозначены авторомъ съ самою строгою логическою послѣдовательностью:

«Разумѣется, Володя съ первой же минуты своего знакомства почелъ за нужное показать дѣвушкѣ, полной вниманiя ко всему окружающему, холодную, безстрастную маску, которой украшалось его чело, и которой она не видала еще ни на комъ. Разумѣется также, что первое впечатлѣнiе дѣвушки было удивленiе. Нѣсколько времени она колебалась, не зная что думать про новое лицо, смѣло требовавшее ея вниманiя во имя собственнаго безобразiя. Ей уже случалось читать описанiя подобныхъ характеровъ въ книгахъ, но свѣжая и неопытная мысль ея никакъ не могла представить себѣ яснаго образа ихъ, несмотря на весь издержанный талантъ авторовъ.

Нечего кажется и пояснять, что здѣсь авторъ является наблюдательнымъ и опытнымъ психологомъ. Онъ не поставилъ своей героини на ходули, не придалъ ей того, чего въ ней не было и немогло быть — ранней опытности. Онъ снабдилъ ее только тактомъ, только непосредственными дарами, и понятно, что первое чувство ея было — удивленiе, болѣе еще желанiе повѣрить на дѣйствительномъ фактѣ идеалы современныхъ писателей; понятно также въ ней и нѣкоторое чувство страха.

Встрѣтивъ живьемъ одну изъ такихъ личностей, m–lle Anne естественно испугалась. Въ отношенiяхъ ея съ Володей наступила та минута отчужденiя, нерѣшимости, которая предшествуетъ иногда самымъ близкимъ, короткимъ связямъ, но врожденное любопытство дѣвушки, составлявшее основную черту ея характера, превозмогло первое впечатлѣнiе. M–lle Anne принялась затрогивать одну по одной разныя струны въ душѣ Володи, единственно изъ желанiя узнать, какой звукъ издаютъ онѣ, и прислушаться къ нимъ. Сперва приступила она къ дѣлу весьма робко, но чѣмъ далѣе шла, тѣмъ дѣвушка становилась смѣлѣе. Вѣроятно въ самыхъ звукахъ не было ничего раздирающаго и болѣзненнаго, потомучто чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ, m–lle Anne знала свой инструментъ въ совершенствѣ и играла на немъ такъ бойко, какъ самая записная концертистка.

Легко предвидѣть развязку комедiи. Володя разбитъ въ прахъ, фантастическое величiе его разсѣяно какъ дымъ, на него находятъ припадки откровенности и душевныхъ излiянiй, потребности въ чужихъ совѣтахъ, въ чужомъ участiи. Когда, по совѣту автора, онъ рѣшается на прямки сказать m–lle Anne, что онъ только напуталъ на себя всѣ ужасныя вещи, она отвѣчаетъ ему съ убiйственной улыбкой:

— Я давно знала, Владимiръ Семенычъ, что вы неспособны ни къ чему, о чемъ говорили... и передъ другими всегда за васъ заступалась.

Когда послѣ этого онъ предлагаетъ ей дружбу и вмѣстѣ съ ней свою опытность, знанiе свѣта и разсудокъ, она говоритъ:

— Я и не воображала, чтобъ по контракту можно было дружбу заключать.

Такимъ образомъ, ему не остается ничего, кромѣ ложнаго и притомъ смѣшного положенiя. Бѣдный! а онъ вѣроятно льстился надеждою заключить драму совершенно попечорински: высосать апельсинъ и бросить его, спросить гордо: «Вы меня презираетеполучить въ отвѣтъ: «Я васъ ненавижупоклониться и выйти съ невозмутимымъ челомъ, въ величавомъ спокойствiи. Вышло не такъ: онъ попалъ въ смѣшное положенiе и не можетъ выйти изъ него.

— Какъ же ты до сихъ поръ не понимаешь, возражаетъ онъ на всѣ увѣщанiя автора, совѣтующаго ему бросить все и уѣхать: — что если я не могу подойти къ Аннѣ Александровнѣ, то и уйти отъ нея рѣшительно не въ силахъ.

Итакъ судъ разразился надъ нимъ, надъ этимъ soi–disant героемъ нашего времени, такъ долго тѣшившимъ себя грезами о собственномъ величiи, и какъ нарочно, безжалостный авторъ кончаетъ этюдъ самой злой и сухой иронiей. На званомъ вечерѣ, куда уѣхалъ онъ, чтобы разсѣять непрiятное впечатлѣнiе, произведенное на него признанiями Володи, — встрѣчаетъ онъ нѣкотораго Нила Иваныча, имѣющаго привычку выражаться отборными фразами, и вотъ что говоритъ ему Нилъ Иванычъ:

«При проѣздѣ сюда я имѣлъ удовольствiе видѣть васъ. Выходя отъ Владимiра Семеныча, вы меня не замѣтили, но у меня пробѣжала въ головѣ мысль, которую сообщить вамъ считаю за долгъ. Короткое знакомство съ людьми непремѣнно имѣетъ влiянiе на собственный нашъ образъ мыслей. Вотъ почему слѣдуетъ быть крайне осторожнымъ съ Владимiромъ Семенычемъ. Конечно ни я и никто въ нашемъ городѣ не усомнится во врожденной твердости его характера; — это его неотъемлемое качество, — но къ сожалѣнiю сухость души и холодность сердца мѣшаютъ ему заслужить то уваженiе, на которое онъ могъ бы имѣть право, владѣя даромъ, отъ природы даннымъ ему

Язвительнѣе этого заключенiя трудно чтолибо выдумать, и далѣе — комическое разоблаченiе внѣшнихъ сторонъ лермонтовскаго типа идти не могло.

 

III

 

Прежде чѣмъ разсмотрѣть, чтó именно въ типѣ, созданномъ Лермонтовымъ, могло подвергнуться и дѣйствительно подверглось комическому представленiю и коснулось ли оно, это комическое представленiе, существенныхъ сторонъ типа — надобно взглянуть еще на другую сторону типа, и на то какъ она въ свою очередь перешла въ комизмъ.

Ибо и тотъ болѣе искреннiй, хотя менѣе опредѣленный образъ, который возстаетъ для читателей изъза огаревскаго юмора и его же монологовъ, образъ идеалиста, гордо проносящаго черезъ всю жизнь свои завѣтные идеалы, гордо каменѣющаго въ нихъ, дошолъ до комическаго въ нашей литературѣ.

Идеализмъ — одна изъ болѣзней нашего вѣка. Требовать отъ дѣйствительности не того, что она даетъ на самомъ дѣлѣ, а того, о чемъ мы напередъ гадали; приступать ко всякому живому явленiю съ отвлеченною и слѣдовательно уже мертвою заднею мыслью; отшатнуться отъ дѣйствительности, какъ только она противупоставитъ отпоръ требованiямъ нашего я, и замкнуться гордо въ самого себя — таковы самые обыкновенные моменты этой болѣзни, ея неизбѣжныя схемы. Права ли дѣйствительность, правы ли требованiя нашего я — вопросъ довольно щекотливый, и едва ли можемъ добросовѣстно рѣшить его мы, болѣе или менѣе страдавшiе одною болѣзнью. Тоска, которая грызла скептика Обермана, романтика Рене, героевъ Байрона, перешла и къ намъ, людямъ эпохи Бельтовыхъ и Рудиныхъ по наслѣдству. Мало людей, которыхъ бы не коснулось ея тлетворное дыханiе, да и тѣхъ не коснулось оно развѣ только потому, что вообще мало касались ихъ какiелибо интересы духа. Но передъ поколѣнiемъ предшествовавшимъ имѣемъ мы то преимущество, что могли скольконибудь отрѣшаться отъ этой болѣзни, исторически добираться до ея корней. Историческiй анализъ, по возможности спокойный и безпристрастный, былъ наше единственное право, и имъ мы должны были поневолѣ ограничиться. Разрѣшить задачу болѣзни окончательно, если только она разрѣшима, и теперь еще должно предоставить будущему времени. Одно только кажется несомнѣнно то, что на сколько съ участiемъ и даже уваженiемъ къ больнымъ мѣстамъ должна быть разсматриваема настоящая болѣзнь, на столько же должна быть подвергаема посмѣянiю и презрѣнiю жалкая страсть къ ходульности, болѣзнь душевно купленнаго празднаго разочарованiя.

Разъ въ литературѣ нашей явилась вещь, нисколько незамѣчательная, даже манкированная въ литературномъ отношенiи, но любопытная и поучительная, какъ констатированiе извѣстнаго психическаго факта. Это «Идеалистъ», повѣсть г. Станкевича, появившаяся въ 1851 году въ сборникѣ «Комета». Съ перваго взгляда представляется много сходнаго между Тамаринымъ и Левинымъ (герой расказа г. Станкевича): тотъ и другой тратятъ душевную энергiю на мелочи; тотъ и другой приступаютъ къ мелочамъ съ самыми широкими планами, упражняются въ нетрудномъ подвигѣ — одурачить семнадцатилѣтнюю дѣвчонку; тотъ и другой равно далеки отъ мысли соединить на вѣки свою судьбу съ судьбою этой дѣвчонки, и вмѣстѣ съ тѣмъ одинаково мучатся, когда она освобождается изъподъ ихъ влiянiя; но это только внѣшнее сходство, и было бы грубою ошибкою признать между ними внутреннее сродство.

Избѣгая отвлеченныхъ разсужденiй, я передамъ содержанiе «Идеалиста».

Въ селѣ Березовѣ ждутъ молодого помѣщика, еще не заглядывавшаго въ него ниразу съ того времени, какъ оно досталось ему по смерти отца. Левинъ проживалъ въ столицахъ, странствовалъ за границей, каждый годъ писал своему управляющему, что будетъ въ Березово, и всегда отлагалъ поѣздку туда до слѣдующаго года. Приѣзжаетъ наконецъ помѣщикъ, вовсе не такой, какимъ воображала его себѣ дворня:

«Черезъ нѣсколько минутъ влетѣла на дворъ коляска, и лихой ямщикъ мастерски осадилъ у крыльца четверню свою. Въ коляскѣ сидѣлъ очень блѣдный господинъ въ парусинномъ пальто, бѣлой фуражкѣ и съ тростью въ рукахъ. Онъ раскланивался со встрѣчавшими его, и чтото казалось смутило его, яркая краска покрыла его блѣдныя щоки, и потупивъ глаза, онъ съ какоюто неловкою поспѣшностью выскочилъ изъ коляски и вбѣжалъ въ домъ. Недостатокъ важности, приличный случаю и лицу, въ приѣхавшемъ господинѣ былъ замѣченъ встрѣчавшими его, и дворня разбрелась въ какомъто недоумѣнiи».

Нѣтъ! этотъ человѣкъ, такъ добросовѣстно смущающiйся отъ сознанiя своей несостоятельности въ столконовенiи со всякою, какою бы то ни было дѣйствительностью, не хочетъ изъ себя корчить ничего, не имѣетъ претензiи на невозмутимое спокойствiе. Онъ самъ съ глубокимъ прискорбiемъ видитъ странность и фальшивость своего положенiя, и только выходя изъ него, сосредоточиваясь снова въ самаго себя, приобрѣтаетъ гордоспокойный взглядъ. Онъ самъ боленъ своимъ разобщенiемъ съ дѣйствительностью, самъ въ иныя минуты готовъ судить себя какъ Гамлетъ, но какъ Гамлету же, ему не остается ничего иного, какъ уходить въ самого себя. Можно сказать даже, и не безъ основанiя, что этотъ человѣкъ ближе гораздо къ Лаврецкому «Дворянскаго гнѣзда», чѣмъ къ Тамарину или Володѣ Верженцову. Вотъ онъ въ своемъ родовомъ наслѣдiи, въ домѣ своихъ предковъ, и предки смотрятъ на него изъ старинныхъ рамъ портретовъ. «Почти на всѣхъ лицахъ мужскихъ и женскихъ, несмотря на различiе формъ и чертъ, лежала какаято одна печать; всѣ они до того были лишены индивидуальности, рѣзко отличительнаго выраженiя, что казалось память съ трудомъ могла бы сохранить какоенибудь изъ этихъ лицъ, не смѣшивая его съ другимъ

Только два портрета поражаютъ Левина. Оба портрета изображали одну и ту же женщину въ разные годы ея жизни. Это была одна изъ бабокъ Левина, жившая во времена Екатерины II. Отецъ ея готовилъ ей супруга, но она бѣжала изъ родительскаго дома съ какимъто щеголемъ тогдашняго вѣка, скоро покинувшимъ ее; дѣдъ Левина далъ ей прiютъ и хлѣбъ въ своемъ домѣ, гдѣ она жила до конца дней своихъ, презираемая роднею, сварливая и озлобленная. Понятно, почему взглядъ Левина остановился преимущественно на двухъ изображенiяхъ этой «кометы въ кругу расчисленныхъ свѣтилъ»; понятно, что какъто неловко ему въ кругу этихъ безмятежныхъ, неподвижныхъ физiономiй, что хоть чегонибудь сходнаго съ собою ищетъ онъ въ ихъ кругу.

«Наступалъ вечеръ, Левинъ вошелъ въ гостиную и опустился въ кожанныя кресла у раскрытаго окна. Предъ нимъ былъ старый, тѣнистый садъ, спускавшiйся къ рѣкѣ, — за рѣкою лугъ, за лугомъ поля и лѣсъ. Тонкiй, прозрачный туманъ весеннихъ сумерекъ одѣвалъ окрестности; рогъ молодой луны еще не ярко обозначился на небѣ; соловей пѣлъ въ саду. Дума овладѣла Левинымъ; онъ впалъ въ то состоянiе, когда безчисленные образы, давнiя желанiя и стремленiя, забытыя событiя, даже мимолетныя впечатлѣнiя, все, мгновенно ли, долго ли жившее внутри человѣка, все минувшее опять произвольно возникаетъ въ душѣ его, и въ нѣсколько минутъ онъ вновь переживаетъ всю жизнь свою».

И вотъ передъ Левинымъ проносятся дни дѣтства и мелькаетъ образъ матери, нѣжно любящей, вѣчно лелѣющей...

«Вотъ онъ наконецъ юноша; душа полна стремленiй разнообразныхъ и неопредѣленныхъ; для всего бьется сердце, за всѣмъ гоняется мысль, для всего есть восторгъ и жаръ; вокругъ юноши свѣжiя, мягкiя лица, жизнь шумна и легка, а объ руку съ нимъ всегда братъ и другъ, и все раздѣлено, все пережито вмѣстѣ, и какъ полны всѣ дни, всѣ мгновенiя! Непрерывно далѣе и далѣе стремится и работаетъ мысль юношей, и безконечность жизни и духа открылась передъ ними; смѣло и жадно рвутся они туда, и мощный, всеобъемлющiй, великiй идеалъ навсегда покорилъ ихъ молодыя души, приковалъ къ себѣ ихъ взоры...»

Да простятъ намъ читатели, что мы перервемъ эту нить воспоминанiй Левина, что мы остановимся здѣсь на минуту. Левинъ какъ всѣ мы, болѣе или менѣе поразился грандiозностью чужого идеала, прямо, на вѣру принялъ его за собственный, внутри души живущiй. Идеалъ этотъ у него притомъ чисто нѣмецкiй; все въ его воспоминанiяхъ отзывается мечтами Шиллера, звучитъ великою пѣснью германскаго поэта о радости. Немудрено, что этотъ идеалъ самъ въ себѣ нашолъ начало раздвоенiя, когда и у самого Шиллера всюду проходитъ одна мысль, что

 

Es ist das Loos des SchЪnen auf der Erde(1),

 

что

 

Das Dоrt ist niemals hier(2).

 

Немудрено, что такой неопредѣленный идеалъ не могъ перейти въ дѣло. Левинъ исключительно увлекся шиллеровскимъ идеаломъ, и понятно, что какъ только проходитъ паръ энтузiастическаго упоенiя, какъ только внезапная тишина объемлетъ его послѣ веселаго и шумнаго дружескаго пира, ему съ этой тишиной не ужиться. Энергiя поддерживалась въ немъ внѣшними, нѣсколько насильственными средствами; въ немъ самомъ нѣтъ ничего опредѣленнаго, установленнаго.

«Потянулись другiе дни; смущенъ, озадаченъ юноша представшеюся ему дѣйствительностью; онъ всматривается въ жизнь съ напряженiемъ, прислушивается ко всѣмъ ея звукамъ, тревожно допрашивается смысла всѣхъ ея явленiй; съ недоумѣнiемъ и вопросомъ обращается онъ къ людямъ, ихъ дѣламъ и стремленiямъ, и представляется ему, что все шутка, что настоящiй смыслъ жизни зачѣмъто скрытъ отъ него, что тайна и истина наконецъ откроются ему. Нетерпѣливо ждетъ онъ ихъ призыва; онъ ждетъ, а жизнь несется мимо, и напрасны его усилiя броситься въ ея волны: несокрушимы цѣпь и мощь овладѣвшаго имъ идеала. Ноетъ и сохнетъ душа въ безплодной борьбѣ; потянулись дни безчисленныхъ противорѣчiй, безсильнаго бѣшенства, дни плача и проклятiй, мучительныхъ сновъ и стоновъ

Состоянiе страшное, котораго долго не вынести душѣ человѣческой.

«И вотъ тянутся дни безсильной тоски, затѣмъ дни равнодушiя и безчувствiя, замерло и притихло сердце, и голова начала свою вѣчную работу. Опять предстаетъ Левину безконечность жизни, но теперь она не пугаетъ его: гордо с поднятой головою смотритъ онъ въ безконечную даль ея; страданiе вызвало въ немъ прежде невѣдомую силу. Теперь нѣтъ въ немъ ни вопроса, ни желанiя; ничего онъ не ищетъ, ничего не требуетъ отъ жизни, но спокойно и радушно встрѣчаетъ всѣ ея явленiя

Полно, такъ ли? Примиренiе ли это — когда внутри шевелится сѣмя, брошенное матерью въ его душу, сѣмя любви и преданности, и внезапно становится онъ разстроенъ, смущонъ и мраченъ. Странное это спокойствiе, возмущаемое яснымъ небомъ, свѣтлымъ днемъ, видомъ счастливой четы — странное спокойствiе, разрѣшающееся агонiею и гамлетовыми проклятiями на себя самого, бесѣдою съ призраками предковъ!

«Мы жили, слышишь ты, мы жили, а ты — ты только смотрѣлъ на жизнь. Куда ты рвался? чего хотѣлъ? Не по обычаю предковъ жилъ ты, не посмотрѣлъ себѣ подъ ноги, и вотъ презрѣнный, жалкiй ты растерялся и заблудился. Презрѣнный, не срамилъ бы ты нашего дома и пропадалъ бы себѣ, гдѣ знаешь

Чѣмъ же кончится этотъ судъ человѣка надъ самимъ собою? Неужели голосъ отжившаго и умершаго восторжествуетъ безусловно надъ нимъ, сыномъ настоящаго?.. Вопросъ, неразрѣшонный гСтанкевичемъ, да не разрѣшонный доселѣ окончательно и никѣмъ еще.

Вотъ его герой бродитъ по своему имѣнiю: все ему чуждо тутъ; все самое обыкновенное ему не понятно, или возмущаетъ его, потомучто не согласно съ сложившимися въ его головѣ представленiями, — а почему его представленiя лучше того, чтó есть на самомъ дѣлѣ, и точно ли они лучше, и стоитъ ли окружающее его одного холоднаго презрѣнiя или величаваго равнодушiя, — онъ не хочетъ подумать.

«Онъ прошолъ по селу, замѣтилъ беззаботливость и лѣнь на лицахъ мужиковъ, обратилъ вниманiе на дородство и ростъ бабъ, рѣшился спросить у возвратившагося водовоза, отчего скрипятъ колеса его бочки, и получивъ отвѣтъ, что они не мазаны, побрелъ къ мельницѣ

И только подобное видитъ Левинъ, и только подобныхъ вопросовъ удостоиваетъ онъ окружающее его. Если онъ такъ прислушивался ко всѣмъ звукамъ жизни, если онъ такъ допрашивался смысла всѣхъ ея явленiй, если никогда не сходилъ онъ съ своего карточнаго олимпа, то не мудрено, что настоящiй смыслъ жизни скрытъ отъ него, и притомъ не зачѣмъто, а просто потому, что онъ, гордый и безстрастный идеалистъ, не въ силахъ принять его сердцемъ. Даже насчетъ сердца заблуждается онъ, даже о сердцѣ напоминаетъ ему вызванный имъ же призракъ бабки.

«Чѣмъ же ты такъ смущонъ, заговорила прекрасная бабка тѣмъ мягкимъ и покоряющимъ голосомъ, который дается только сильной и страстной юности, неужели рѣчами старика? Не слушай никого, слушайся только себя, покоряйся только своему сердцу. Ты задавилъ его, а отъ него только счастье. Дай ему волю, полную и безграничную волю

Левинъ повсюду слышитъ только рѣзкiе тоны, и призракъ вызванъ имъ, какъ представитель другой крайности — слѣпой стихiи, волнуемой жаждою наслажденiй, точно также неопредѣленною, какъ его жажда и его стремленiя. Мудрено ли, что этотъ призракъ, весь кипящiй страстными порывами, вдругъ превращается передъ нимъ въ старуху съ сморщеннымъ и потемнѣвшимъ лицомъ, или какъ у Кальдерона въ «El magico prodigioso» — красавица мгновенно обращается въ скелетъ. Неизмѣримая пропасть вырыта между мыслью и дѣломъ: у первой отняты всѣ основы, которыми бы могла она опереться на почву, а послѣднее лишено всякой вѣры и всякаго положительнаго достоинства...

И безсильна становится мысль, истощенная вращанiемъ въ одномъ и томъ же безысходномъ, околдованномъ кругѣ, тупѣя въ застоѣ, на который сама себя осудила, и все постыднѣе и постыднѣе падаетъ дѣло, и подъ гнетомъ безсильной, тяжолой мысли, которая то старѣетъ, то шалѣетъ, и все становится притязательнѣе, тащится человѣкъ по жизни, словно кляча, сбившаяся съ дороги. И пусть ищетъ онъ утѣшенiя въ сравненiи съ гордыми и вольными орлами, какъ идеалистъ гСтанкевича; утѣшенiя эти кратковременны, какъ всякое самообольщенiе. Жаждѣ жизни нѣтъ иного исхода, кромѣ жизни. Все насильственно задавленное уходитъ во внутрь, какъ червь точитъ внутренность, и живетъ, питаясь ея соками.

Я привелъ только первыя страницы расказа гСтанкевича, потомучто онѣ однѣ важны въ немъ. Впечатленѣнiе, оставляемое ими, совсѣмъ не художественное впечатлѣнiе, потомучто дѣйствуетъ болѣзненно, но тѣмъ неменѣе, эти страницы искреннiя, патетическiя.

Съ чисто художественной стороны и самыя эти страницы не имѣли большого достоинства. Онѣ повторяли только, и такъсказать распложали то чувство, которое прежде сильнѣе и лучше оказалось во многихъ стихотворенiяхъ; онѣ были навѣяны какъбудто «Старымъ домомъ» Огарева:

 

Я ждалъ: знакомыхъ мертвецовъ

Не встанутъ ли вдругъ кости...

Съ портретныхъ рамъ, изъ тьмы угловъ

Не явятся ли въ гости.

 

Еще менѣе художественнаго таланта было во всемъ послѣдующемъ, въ самой драмѣ. Вездѣ видѣнъ былъ въ авторѣ человѣкъ мыслившiй, жившiй и глубокочувствовавшiй; вездѣ прекрасныя цѣли, и нигдѣ артистичности исполненiя. Вся исторiя представляла собою развитiе одного изъ лермонтовскихъ стихотворенiй, изъ которыхъ такъ многiя высказали въ могучемъ образѣ страданiя поэта и людей его поколѣнiя. Всѣ знаютъ стихотворенiе:

 

Ночевала тучка золотая и тд.

 

Никто не станетъ отрицать конечно, что вся трагическая сторона отношенiя испытаннаго въ буряхъ жизни человѣка къ минутнопосѣтившему его призраку молодости, обозначена въ этихъ стихахъ съ удивительною энергiею. Никто также не станетъ отрицать и того, что подражатели Лермонтова напрасно распространяли его стихи въ цѣлыя повѣсти, что все, бывшее настоящею бурею въ душѣ поэта, обратилось у нихъ просто въ бурю въ стаканѣ воды. Лермонтовъ далъ много, но едвали не одинъ онъ въ состоянiи былъ воспользоваться какъ слѣдуетъ тѣмъ, что онъ далъ. Приложите извѣстное стихотворенiе его, взятое изъ Гейне, но поднятое тономъ выше:

 

Они любили другъ друга и долго и нѣжно,

 

или стихотворенiе выше нами приведенное, къ жизни какого нибудь Ивана Иваныча или Марьи Петровны, — выйдетъ нѣчто комическое. Чтото комическое же являлось въ повѣсти гСтанкевича, являлось противъ воли ея весьма серьознаго автора, наперекоръ желанiю читателя, который видѣлъ въ «Идеалистѣ» не Тамарина, а человѣка дѣйствительно мыслившаго и много страдавшаго. Въ особенности смѣшны были орлы, являвшiеся Левину и во снѣ, и во очiю на пароходѣ.

«Левинъ сидѣлъ на палубѣ, закутавшись въ плащъ свой, и смотрѣлъ на безбрежную, движущуюся передъ глазами его пустыню. Вдали показался островъ, и когда пароходъ приблизился къ нему, Левинъ увидѣлъ большого орла, поднимавшагося со скалы его. Онъ вспомнилъ другую пустыню, другого орла, и слова слышанныя отъ него во снѣ: пари и гордо созерцай до послѣдней минуты своей. Онъ поднялъ взоръ свой за орломъ, поднявшимся и исчезнувшимъ въ полетѣ къ небу, и ему почудилось, что вѣчность представилась ему во образѣ безпредѣльнаго неба и безпредѣльной движущейся пустыни, и онъ услышалъ ея мощный призывъ. Глубокiй вздохъ вырвался изъ груди Левина. Онъ чувствовалъ, какъ душа его расширилась и порвала цѣпь любви, страданiя и страсти, въ которыхъ томилась она (?). Радостно почувствовалъ онъ вновь свою свободу. Гордо поднялась опять голова его, смѣло и спокойно смотрѣлъ взоръ, и съ этой минуты въ Левинѣ воскресъ и жилъ прежнiй холодный, безстрастный идеалистъ. Опять странствовал онъ, учился, смотрѣлъ, останавливался и задумывался передъ безчисленными явленiями; но въ немъ все болѣе изощрялась и развивалась несчастная способность видѣть отрицательную сторону предметовъ и лицъ, и онъ никогда ничему не предавался и ни съ чѣмъ не заключалъ союза. Жизнь его навсегда осталась, какъ и была, пустою и праздною.

IV

 

Я прослѣдилъ съ возможною полнотою, съ опасностью наскучить даже читателямъ, комическiя выраженiя тревожнаго типа, типа хищнаго человѣка въ нашемъ литературномъ сознанiи.

И что же выходитъ какъ конечный выводъ изъ этихъ комическихъ представленiй? Развѣ Тамаринъ и тѣмъ болѣе еще Володя Верженцевъ, похожи въ самомъ дѣлѣ на Печорина, а Левинъ съ его орлами на тотъ грустный и поэтическiй образъ, который возстаетъ изъза «монологовъ» и другихъ пѣсенъ тоски и страданiя — поэта, котораго мѣщанство, думая вѣроятно унизить его, зоветъ теперь «пензенскимъ стихотворцемъ», или даже на Рудина, который не перестаетъ быть поэтическимъ, несмотря на то, что Пигасовъ причисляетъ его къ числу куцыхъ, даже при своей видимой «куцости».

Нисколько.

Тамаринъ и еще болѣе Верженцевъ смѣшны не какъ представители тревожнаго типа, а какъ пародiи на тревожный типъ: Левинъ смѣшонъ не тревожными страданiями, а книжностью, надуманностью, сочиненiемъ своихъ страданiй.

Тревожный типъ остается всетаки при всѣхъ правахъ своихъ на необходимость существованiя и выраженiя. Еще разъ повторю; попробуйте сдѣлать смѣшнымъ Печорина въ ту минуту, когда онъ богъзнаетъ изъза чего играетъ жизнью съ контрабандисткой, бросается въ окно головою, чтобы схватить пьянаго и разсвирѣпѣвшаго казака; съ адскою холодностью необузданнаго самолюбiя подвергаетъ себя почти вѣрной смерти въ дуэли съ Грушницкимъ изъза того только, чтобы имѣть право сказать ему подлеца; когда онъ гонится за Вѣрой и загнавши коня рыдаетъ въ звѣриномъ припадкѣ? Увы! даже и тогда трудно сдѣлать его смѣшнымъ, когда онъ холодно встрѣчаетъ Максима Максимыча: смѣшно это было бы въ великосвѣтскомъ хлыщѣ, но не въ Печоринѣ, который весь съѣденъ анализомъ. Равномѣрно попробуйте сдѣлать смѣшнымъ того господина, который въ непотребномъ мѣстѣ исповѣдуетъ передъ нами свою душу, полную необузданныхъ стремленiй, глубокой жажды любви и безвыходной тоски:

 

Вино кипитъ во мнѣ и жжотъ меня лобзанье...

 

который тутто именно высказываетъ намъ завѣтнѣйшую свою тайну:

 

Когдабъ я не любилъ, вѣдь ябъ не ненавидѣлъ.

 

Кажется какой удобный случай въ самой обстановкѣ для комическаго представленiя, а всетаки ничего не подѣлаете. Прямая сила остается силой, искреннiй стонъ глубокой души — все тѣмъ же искреннимъ стономъ.

Чего же могло коснуться и чего коснулось комическое представленiе? Условной формы — великосвѣтскости въ Печоринѣ, книжности въ идеалистахъ. Формы разбиты и разумѣется должны были быть разбиты. Въ Тамаринѣ разоблачился тотъ нравственный недугъ, котораго влiянiю подвергались даже высшiя изъ представителей нашихъ, недугъ нравственнаго лакейства передъ условнѣйшею изъ сферъ общежитiя, соприкосновенiе которой испортило широкую и великодушную, хоть нѣсколько вѣтренную натуру Онѣгина, доводило подчасъ до мелочностей глубокую и страстную натуру Печорина. Недугомъ этимъ мы всѣ болѣе или менѣе страдали, страдали даже протестуя противъ него. Мы долго Чацкаго считали донъКихотомъ.

Эту несчастную болѣзнь выносилъ на себѣ и даже по преимуществу выносилъ великiй духъ Лермонтова. Еслибъ даже графъ Сологубъ не написалъ своего «Бѣса», гдѣ, какъ гласятъ никому уже не секретныя литературныя преданiя, въ фигурѣ Леонина довольно ловко выставилъ комическую сторону великосвѣтскихъ стремленiй поэта, — процесъ, совершившiйся и далеко еще не завершившiйся въ немъ, былъ бы намъ очевиденъ изъ матерьяловъ его юношеской дѣятельности, изъ этихъ первоначальныхъ драматическихъ концепцiй, въ которыхъ героемъ является необузданносамолюбивый и обиженный судьбою и людьми — Арбеньевъ... Мѣсто обидчивости заступаетъ потомъ протестъ, и является уже не обиженный Арбеньевъ, а мрачный, все презирающiй и ломающiй Арбенинъ «Маскарада», поясняемый отрывкомъ, въ которомъ описываются его дѣтскiе годы.

Протестъ неугомонный и дѣйствительно могущественный протестъ, ищетъ для себя такого воплощенiя, которое было бы совершенно по его мѣрѣ, постепенно отвергая разныя формы, замѣняя нелѣпаго Арсенiя въ бояринѣ Оршѣ художественнымъ Мцыри, хотя Мцыри выполняетъ далеко не всѣ задачи хаотической, но громадной по замыслу поэмы. Разъ даже этотъ протестъ въ поэмѣ, о купцѣ Калашниковѣ, ищетъ слиться, съ народными формами, и какой задатокъ предствляетъ собою это великое произведенiе!

Но отчужденный отъ широкой народной жизни, постигавшiй ея формы только смутнымъ, хотя генiальнымъ чутьемъ, замкнутый на холодныхъ верхахъ общежитiя, запертый въ условнѣйшую сферу, художникъ, какъ художникъ, ищетъ какого бы то ни было, но опредѣленнаго, осязаемаго образа. И вотъ является Печоринъ: къ нему прилипла вся слизь миражной жизни, и эту шелуху обиваетъ комическая разработка. Но всетаки, онъ сила и выраженiе силы, безъ которой жизнь закисла бы въ благодушествованiи Максимовъ Максимовичей, въ ихъ хотя и героической, но отрицательногероической безотвѣтности, въ томъ смиренiи, которое легко обращается у насъ изъ высокаго въ баранье.

АПОЛЛОНЪ ГРИГОРЬЕВЪ



(1) «Таковъ удѣлъ прекраснаго на свѣтѣ,

(2) Тамъ не будетъ вѣчно здѣсь» (Жук.).