ДВА ЛАГЕРЯ ТЕОРЕТИКОВЪ

 

 

 (по поводу «Дня» и кой–чего другого)

 

_______

 

 

Именно въ настоящее время мы нуждаемся въ честномъ, прямомъ и главное вѣрномъ словѣ о нашемъ народѣ… Народъ теперь выступаетъ на сцену, призванный къ общественной жизни законоположенiями 19 февраля. Чтоже онъ такое, чтоже это за неизвѣстная страна, о которой мы что–то слыхали, къ которой, повидимому близко и подходили; чтó это за новый элементъ русской жизни, который скоро обновитъ нашу общественную жизнь? Чтò это однимъ словомъ за земство русское? Исторически о немъ знаемъ мы только то, что когда–то оно было однимъ изъ главныхъ заправляющихъ началъ нашей жизни, потомъ постепенно отодвигалось на заднiй планъ разными обстоятельствами, что долгое время оно повидимому замирало и только по временамъ заявляло себя въ часто грозныхъ протестахъ противъ горькой дѣйствительности… Вопросъ о народѣ въ настоящее время есть вопросъ о жизни… Отъ того или другого рѣшенiя его зависитъ можетъ–быть судьба будущаго русскаго прогреса. И это потому такъ, что вопросъ о русскомъ народѣ видоизмѣняется слѣдующимъ образомъ: есть ли у насъ въ настоящее время земство, какъ элементъ отличный отъ служилыхъ сословiй, есть ли еще въ немъ теперь какая–нибудь жизнь, можетъ ли оно обновить наше небогатое жизненностью общество?..

Такой жизненный вопросъ никогда не рѣшится по теорiй. Онъ возникалъ у насъ, хотя и не съ такой силой, давно ужь, когда наше общество пришло къ сознанiю своей особности отъ другихъ западно–европейскихъ народовъ. Но любовь къ теорiи помѣшала теоретикамъ взглянуть на факты прямо, понять ихъ какъ слѣдуетъ. Теорiя хороша, но при нѣкоторыхъ условiяхъ. Если она хочетъ формулировать жизнь, то должна подчиниться ея строгому контролю. Иначе она станетъ посягать на жизнь, закрывать глаза на факты, начнетъ, какъ говорится, нагибать къ себѣ дѣйствительность. Западники, составивъ себѣ теорiю западно–европейской общечеловѣческой жизни и встрѣтясь съ вовсе непохожей на нее русской жизнью, заранѣе осудили эту жизнь. Славянофилы, принявъ за норму старый московскiй идеальчикъ, тоже заразъ осудили въ русской жизни все чтó неукладывалось въ ихъ узкую рамку. Иначе конечно и быть не можетъ. Разъ положенное ложное начало ведетъ къ самымъ ложнымъ заключенiямъ, потомучто теорiя любитъ послѣдовательность. Разъ положенное узкое, одностороннее начало непремѣнно, по той же самой послѣдовательности теорiи, поведетъ къ отрицанiю тѣхъ сторонъ жизни, которые противорѣчатъ принятому принципу.

Но въ томъ–то пожалуй и заслуга теоретиковъ, что они въ иныхъ случаяхъ слишкомъ послѣдовательны и не боятся никакихъ заключенiй… Одна фаланга нынѣшнихъ теоретиковъ нетолько отрицаетъ существованiе русскаго земства, не признаетъ его началомъ, которое должно жить, но просто отрицаетъ въ самомъ принципѣ народность. Мы не станемъ слишкомъ подробно разбирать мнѣнiе этой фаланги, потомучто это отняло бы у насъ слишкомъ много времени и мѣста, а главное, потому, что теорiя эта слишкомъ узка и поверхностна, да и стара также. Еще у Шиллера маркизъ Поза мечтаетъ о космополитизмѣ. Относительно предмета, который насъ занимаетъ теперь, она не выдерживаетъ въ наше время критики и мы ограничимся о ней нѣсколькими словами.

«Нашъ идеалъ — говоритъ одинъ лагерь теоретиковъ — характеризуется общечеловѣческими свойствами. Намъ нуженъ человѣкъ, который былъ бы вездѣ одинъ и тотъ же — въ Германiи ли то, въ Англiи или во Францiи, который воплощалъ бы въ себѣ тотъ общiй типъ человѣка, какой выработался на западѣ. Все, чтó прiобрѣтено имъ общечеловѣчнаго, смѣло давайте всякому другому народу, вносите общечеловѣчные элементы во всякую среду, какова бы она нибыла. Кчему тутъ толки о почвѣ, съ которой будтобы нужно справляться, при усвоенiи ей началъ выработанныхъ другимъ народомъ?» Такимъ образомъ изъ всего человѣчества, изъ всѣхъ народовъ, теоретики хотятъ сдѣлать нѣчто весьма безличное, которое во всѣхъ бы странахъ земного шара, при всѣхъ различныхъ климатическихъ и историческихъ условiяхъ оставалось бы однимъ и тѣмъ же… Задача тутъ, какъ видно, широкая и цѣль высокая… Жаль только, что не въ широтѣ задачи и высотѣ цѣли тутъ дѣло. Намъ бы сильно хотѣлось, еслибъ кто–нибудь изъ этого рода теоретиковъ рѣшилъ бы слѣдующiе вопросы: точно ли выиграетъ много человѣчество, когда каждый народъ будетъ представлять изъ себя какой–то стертый грошъ, и какая именно будетъ отъ того польза? Пусть кто–нибудь изъ теоретиковъ укажетъ намъ тотъ общечеловѣческiй идеалъ, который выработать изъ себя должна всякая личность. Цѣлое человѣчество еще не выработало такого идеала, потомучто образованiе собственно только въ какой–нибудь двадцатой долѣ человѣчества. А если тотъ общечеловѣческiй идеалъ, который у нихъ есть, выработанъ однимъ только западомъ, то можно ли назвать его настолько совершеннымъ, что рѣшительно всякiй другой народъ долженъ отказаться отъ попытокъ принести чтò–нибудь отъ себя въ дѣло выработки совершеннаго человѣческаго идеала и ограничиться только пассивнымъ усвоенiемъ себѣ идеала по западнымъ книжкамъ? Нѣтъ, тогда только человѣчество и будетъ жить полною жизнiю, когда всякiй народъ разовьется на своихъ началахъ и принесетъ отъ себя въ общую сумму жизни какую–нибудь особенно развитую сторону. Можетъ–быть тогда только и можно будетъ мечтать намъ о полномъ общечеловѣчномъ идеалѣ. Иногда приходятъ намъ въ голову и такого рода мысли, что каждый развиваясь при особыхъ условiяхъ, исключительно свойственныхъ той странѣ, которую онъ заселяетъ, неизбѣжно образуетъ свое мiросозерцанiе, свой складъ мысли, свои обычаи, свои уставы въ общественной жизни… И думается, что если физически невозможно заставить народъ отрѣшиться отъ всего имъ нажитого и выработаннаго въ пользу положимъ и общечеловѣчнаго идеала, только добытого въ другихъ странахъ, то неизбѣжно надобно обращать вниманiе на народность, если мы хотимъ какого–нибудь развитiя народу… Народные инстинкты слишкомъ чутки ко всякому посягательству со стороны, потомучто иногда рекомендуемое общечеловѣчнымъ какъ–то выходитъ никуда негоднымъ въ извѣстной странѣ и только можетъ замедлять развитiе народа, къ которому прилагается… Мы думаемъ, что всякому растенiю угрожаетъ вырожденiе въ странѣ, гдѣ недостаетъ многихъ условiй къ его жизни. Даже казалось намъ иногда, что это желанiе нивелировать всякiй народъ по одному, разъ навсегда опредѣленному идеалу въ основѣ слишкомъ деспотично. Оно отказываетъ народамъ во всякомъ правѣ саморазвитiя, умственной автономiи. А по поводу тысячелѣтiя Россiи въ нынѣшнемъ году намъ пришли въ голову вотъ какого рода соображенiя. За тысячу лѣтъ хотя кое–какой, но все–таки исторической жизни, мы нажили нѣкоторый опытъ… Западъ приходилъ уже спасать насъ въ лицѣ Петра и цѣлые полтораста лѣтъ различными манерами принимался онъ благоустроивать нашу жизнь. Но чтó вышло изъ всѣхъ подобныхъ предпрiятiй? Если и сдѣлали что–нибудь они для насъ хорошаго такъ это именно то, что доказали намъ, что есть почва у насъ, что на нее въ нѣкоторыхъ случаяхъ должно обращать очень и очень большое вниманiе. Петровскiе реформы создали у насъ своего рода statym in statu. Они создали такъ–называемое образованное общество, переставшее не квасъ пить, какъ увѣряетъ «Современникъ», а вмѣстѣ съ квасомъ и мыслить о Руси, общество часто измѣнявшее народнымъ интересамъ, совершенно раэобщенное съ народной массой, мало того, ставшее во враждебное къ ней отношенiе. И нужно было много трудовъ и времени, чтобъ наконецъ въ лучшей части этого оторваннаго отъ почвы общества пробудилась мысль о народѣ, о народномъ развитiи, пробудилось сознанiе необходимости усвоенiя себѣ народныхъ интересовъ и сближенiя съ народомъ.

Потому самому, что теоретики отвергаютъ существованiе всякой народности, они не понимаютъ и того, что значитъ «сблизиться съ народомъ». Они не могутъ понять того, что земство — самый нужный элементъ въ нашей русской жизни, не понимаютъ, въ чемъ должно состоять наше съ нимъ сближенiе. «Мы ли къ народу должны подойти, говоритъ «Современникъ»,  или онъ къ намъ?» «Народъ долженъ подойти къ намъ, или лучше мы должны подвести его къ себѣ, потомучто вѣдь въ насъ собственно витаютъ общечеловѣчные идеалы, мы представители на Руси прогреса и цивилизацiи. А народъ глупъ, ничего до сихъ поръ не выработалъ; среда народная безсмысленна, тупа.» Но намъ приходитъ иногда въ голову, что народъ не подойдетъ къ намъ прежде, нежели мы убавимъ у себя олимпiйскаго величiя, прежде чѣмъ сами подадимъ ему не на словахъ, а на дѣлѣ руку. Вѣдь народъ–то несознаетъ въ насъ нужды: онъ будетъ крѣпокъ и безъ насъ… Онъ не исчахнетъ, какъ чахнемъ мы, нечувствуя подъ своими ногами точки опоры, неимѣя за своими плечами массы народа. Онъ твердъ самъ собою… Не крѣпки силами, безжизненны вѣдь собственно мы сами, имѣющiе честь называться образованнымъ обществомъ. Насъ убѣждаютъ согласиться въ томъ, что народъ — наше земство — глупъ, потомучто гг. Успенскiй и Писемскiй представляютъ мужика глупымъ… Вотъ, говорятъ, они не подступаютъ къ народу съ какими либо предзанятыми мыслями, и глупаго мужика — называютъ глупымъ. Но такiе расказы — вродѣ расказа г. Успенскаго «Обозъ», по нашему убѣжденiю, составляютъ клевету на народъ. И это ли непредзанятость взглядовъ? Вѣдь въ нихъ есть кое–какая задняя мысль, которая въ иное время бываетъ слишкомъ некстати. Тутъ неутѣшаетъ насъ даже и то соображенiе, представленное «Современникомъ», что массы вездѣ глупы, слишкомъ стадообразны и во Францiи, въ Англiи и Германiи, что рутина гпубоко засѣла въ ихъ голову и что во всемъ они поступаютъ большею частiю машинально. Такъ зачѣмъ же и хлопотать о массахъ, если онѣ глупы, дѣйствуютъ машинально и т. п. Жаль только, что въ этомъ случаѣ теоретики не доводятъ своихъ заключенiй до конца

И знаете ли, читатель, намъ все кажется, что во взглядѣ этой фаланги теоретиковъ страшный аристократизмъ. Они какъ–будто дѣлаютъ себя аристократiей просвѣщенiя и центромъ, котораго должно держаться наше земство… И это ученiе теоретиковъ не симптомъ ли, только симптомъ подъ другой формой — борьбы, такъ часто возникавшей въ древней Руси — боярства съ земствомъ? такой фактъ нельзя ли назвать нѣкоторымъ посягательствомъ на народъ нашихъ чиновныхъ сословiй?.. Впрочемъ Богъ ихъ знаетъ…

Но есть и еще другая фаланга теоретиковъ, которая ради послѣдовательности, тоже отвѣргаетъ очень и очень многое: разумѣемъ московскихъ славянофиловъ, издающихъ теперь газету «День». Въ свое время славянофильство много сдѣлало пользы для изученiя быта нашего народа… Оно показало много сторонъ въ русской жизни, указало значенiе земства въ нашей исторiй и непосредственное его выраженiе — общинный бытъ. Оно оказываетъ услуги нашей литературѣ даже и теперь. «День» издается только съ 15 ноября прошлаго года; но и въ это короткое время онъ успѣлъ привлечь къ себѣ вниманiе нашего читающаго общества. И мы должны сказать, что недаромъ на «День» публика обратила вниманiе. Въ немъ есть сила, которая невольно привлекаетъ читателя на его сторону. Вы не можете не сочувствовать этому усиленному исканiю «Днемъ» правды, этому глубокому, хотя иногда и несправедливому, негодованiю на ложь, фальшь. Въ ѣдкости его отзыва о настоящемъ положенiи дѣлъ слышится какое–то порыванiе къ свѣжему воздуху, слышно желанiе уничтожить тѣ преграды, которыя мѣшаютъ русской жизни развиваться свободно и самостоятельно. Въ голосѣ «Дня» есть много честности. Онъ хочетъ дѣйствовать въ ивтересахъ нашего земства, ратуетъ за его интересы, поэтому онъ съ особенной силой отрицаетъ современный строй общества… И его отрицанiе обращено большею частiю на дѣло. Онъ не тратитъ даромъ силы, не стрѣляетъ въ воздухъ, какъ это часто случается съ дешовыми отрицателями, тоже своего рода поклонниками «искуства для искуства». «День» затрогиваетъ самыя существенныя стороны нашей русской жизни. Его отрицанiе идетъ въ глубь, поднимаетъ такъ–сказать самое нутро вопроса, а не расплывается въ воздухѣ, не сражается съ воображаемымъ зломъ, не донкихотствуетъ. Поставляя выше всего, хотя и понимая по–своему интересы земства, онъ сказалъ такое живое и дѣльное слово о крестьянскомъ дѣлѣ и тѣсно связанномъ съ нимъ вопросѣ дворянскомъ, о цензѣ, широко имъ понятомъ… Онъ поднялъ въ интересахъ русской народности, и польскiй вопросъ, чрезвычайно важный при настоящихъ обстоятельствахъ… А вѣдь подобные вопросы, для насъ въ настоящее время — вопросы плоти и крови. Отъ того или другого ихъ рѣшенiя зависитъ вся наша будущность, весь ходъ русскаго прогреса и цивилизацiи. Разбирать въ частности поднимаемые «Днемъ» вопросы мы не будемъ, потомучто они — чрезвычайно важные вопросы и стóятъ обстоятельнѣйшаго обсужденiя, чего мы не можемъ сдѣлать въ тѣсныхъ границахъ одной критической статьи. 0 нихъ нужно поговорить о каждомъ особо и немедленно, отъ чего мы отнюдь не уклоняемся. Прибавимъ еще, что голосъ «Дня» мы считаемъ очень важнымъ и нужнымъ въ нашей литературѣ, особенно въ виду постоянно возникающихъ новыхъ вопросовъ жизни. Если въ рѣшенiи иныхъ мы и разойдемся съ нимъ, то вѣдь чѣмъ больше будетъ по нимъ полемики, тѣмъ лучше. Но въ интересѣ той же правды, которую хочетъ «День» найти на Руси, мы должны сказать, что безпощадное отрицанiе въ иныхъ случаяхъ слишкомъ безпощадно и потому несправедливо. Ратуя за русское земство, онъ несправедливъ къ нашему такъ–называемому образованному обществу. Признавая жизнь только въ народѣ, онъ готовъ отвергнуть всякую жизнь въ литературѣ, обществѣ, — мы тутъ разумѣемъ лучшую часть его. Въ этомъ случаѣ онъ большой ригористъ. «Все ложь, все фальшь — говоритъ онъ въ одной передовой статьѣ своей — все внутреннее развитiе, вся жизнь общества какъ проказой заражены ею (т. е. ложью). Ложь въ просвѣщенiи… Ложь въ вдохновенiяхъ искуства… Ложь въ литературѣ…» Мы понимаемъ, что этотъ голосъ можетъ–быть искрененъ; но очевидно также, что это голосъ фанатизма… «День» не хочетъ спуститься съ своей допетровской высоты, презрительнымъ взглядомъ окидываетъ настоящую русскую жизнь, лорнируетъ ее сквозь свое московское стеклышко и ничего–то не находитъ въ ней такого, къ чему онъ могъ бы отнестись сочувственно…

Назадъ тому два мѣсяца мы спрашивали у «Дня»:

Неужели мы въ полтораста лѣтъ, хотябы quasi–европейской жизни не вынесли ничего добраго, и только внутренно развратились, изжились, потеряли всякiя задатки жизни?

Неужели Пушкинъ, Лермонтовъ, Тургеневъ, Островскiй, Гоголь — все чѣмъ гордится наша литература, всѣ имена, которыя дали намъ право на фактическое участiе въ обще–европейской жизни, все что свѣжило русскую жизнь и свѣтило въ ней — все это равняется нулю?

Неужели все это порывистое стремленiе литературы послѣднихъ годовъ къ прогресу, къ цивилизацiи, страстное желанiе, сколько возможно улучшить русскую жизнь, это вниманiе къ общественнымъ вопросамъ въ той мѣрѣ, въ какой позволяютъ внѣшнiя обстоятельства, неужели самое это глубокое недовольство современной жизнiю — все это нуль, ложь, фальшь?

Неужели общечеловѣчные элементы, проводникомъ которыхъ съ запада въ русскую жизнь всегда по возможности была литература — мы должны признать источникомъ лжи и фальши, разъединяющей наше общество?...

Все ложь, все фальшь, повторяетъ намъ «День». Вотъ въ этомъ–то голосѣ мы узнаемъ московскихъ славянофиловъ–теоретиковъ. И у нихъ какъ у западниковъ, тоже непониманiе жизни, тоже посягательство на нее, таже беспощадная послѣдовательность. И тѣмъ болѣе досадно на это поголовное обвиненiе въ фальши всего общества, что вѣдь въ немъ скрывается глубочайшее противорѣчiе «Дня» самому себѣ. Для чего, спрашивается, онъ издается? Конечно для того, чтобы принести хотя какую–нибудь пользу обществу, чтобъ указать ему путь къ жизни, уничтожить конечно разъѣдающую его фальшь? Вѣдь не издавался бы «День», еслибъ фальшь дотого разъѣла наше общество, что въ немъ не осталось бы никакихъ задатковъ жизни? О мертвыхъ заботиться много нечего; съ безжизненнымъ трупомъ хлопотать нужно не о томъ, чтобъ его возвратить къ жизни, а поскорѣй убрать его изъ человѣческаго жилья, чтобъ незаразились отъ него и живые, здоровые… Зачѣмъ же хлопочетъ «День» о присужденiи нашего общества къ жизни, о возвращенiи къ средѣ народной, если по его мнѣнiю все въ немъ ложь и фальшь?

Въ томъ–то и бѣда теоретиковъ, что они или вовсе не хотятъ понимать, или плохо понимаютъ жизнь… Намъ припомнилась одна тирада изъ передовой статьи «Дня» противъ нѣкоторыхъ увлеченiй. Присвоивши себѣ право заявлять живой, сильный протестъ противъ лжи, фальши общества, онъ отрицаетъ у молодости это же самое право. Преслѣдуя то, что составляетъ мертвечину, хлопоча о жизни, онъ презираетъ молодую жизнь… Твердя о непочатыхъ силахъ народныхъ, о свѣжести и крѣпости его — славянофилы запрещаютъ всякую дѣятельность молодымъ, крѣпкимъ, въ первый разъ столкнувшимся съ дѣйствительностiю, силамъ… Взываютъ къ голосу народному, отъ народа, еще неискусившагося во злѣ, ожидаютъ плодовъ, а молодому поколѣнiю, на которое возлагаются лучшiя надежды общества, отказываютъ во всякомъ голосѣ... Еслибъ «День» судилъ о вещахъ не по своему московскому идеальчику, не повѣрялъ бы жизнь теорiею, а теорiю — жизнью, онъ не напечаталъ бы статьи, которую мы всегда будемъ считать неизгладимымъ пятномъ на редакцiи.

Самая отрицательная часть «Дня» теряетъ въ нашихъ глазахъ часть своей силы отъ одного слѣдующаго обстоятельства... Мы объяснимъ свою мысль слѣдующимъ примѣромъ. Представьте, что человѣкъ подошолъ къ безобразной кучѣ сору, гдѣ наряду съ пескомъ, лохмотьями зарыто много и драгоцѣнностей… Онъ начинаетъ перебирать кучу; онъ съ силой отбрасываетъ лохмотья, песокъ, разную дрянь... Стоя въ сторонѣ, вы не можете не согласиться, что называемое имъ дрянью дѣйствительно дрянь; вы готовы даже удивляться мѣткости его приговоровъ… Но бѣда–то въ томъ, что этотъ разметатель сору ищетъ не драгоцѣнностей тамъ, чтобъ воспользоваться ими для себя, а старый, поношенный башмакъ... Вы удивляетесь, почему же это онъ ищетъ не того, чего по всѣмъ вашимъ предположенiямъ, ему нужно бы было искать… И вотъ вы видите, какъ таже безпощадная рука, которая отметала грязь, съ тою же силою и ѣдкою насмѣшкой отбрасываетъ и то–что вы считаете золотомъ… Такимъ образомъ предъ вами разбрасывается песокъ, лохмотья, не во имя тѣхъ дорогихъ вещей, которыя зарыты вмѣстѣ съ ними, а во имя стараго, поношеннаго башмака... Тутъ уже невольно приходитъ въ голову: правда ли, что поношенный башмакъ, изъ–за котораго отвергается и дурное и хорошее, лучше самыхъ лохмотьевъ въ этой кучѣ?.. И вы не можете не пожалѣть, что ослѣпленiе человѣка не даетъ ему возможности видѣть въ кучѣ дряни и хлама, дѣйствительно хорошее… Это сравненiе кажется можетъ нѣсколько быть примѣнимо къ «Дню». Отрицательная его сторона, какъ мы уже сказали, безспорно — хороша… Но во имя чего онъ отрицаетъ въ нашей теперешней русской кучѣ сору и хорошее и дурное?.. Мы сказали, что онъ ратуетъ за интересы земства... Но значенiе его, условiе жизненности этого начала онъ понимаетъ по–своему. Онъ беретъ не земство — то здоровое, свободное земство, которое жило широкой жизнью въ первые шесть вѣковъ нашего историческаго быта, а беретъ за норму отношенiй земства къ другимъ началамъ бытъ московскiй ХVI и ХVII вѣка, когда централизацiя уже страшно посягнула на права и свободу земства. Однимъ словомъ «День» отрицаетъ теперешнюю жизнь во имя московской теорiи…

Но вѣдь она тоже кабинетное созданiе, плодъ мечты и пылкаго воображенiя… Однимъ словомъ она походитъ на старый, поношенный, хотя и не совсѣмъ еще стоптанный, башмакъ. Въ нѣкоторыхъ частяхъ своихъ она годна еще къ кое–какому употребленiю, но ее нужно обновить чѣмъ–нибудь новымъ. Допетровская Русь привлекаетъ къ себѣ наше вниманiе, она дорога намъ — но почему? Потому, что тамъ видна цѣлостность жизни, тамъ повидимому одинъ господствуетъ духъ; тогда человѣкъ, не такъ какъ теперь, чувствовалъ силу внутреннихъ противорѣчiй самому себѣ или лучше сказать, вовсе не чувствовалъ; въ той Руси повидимому миръ и тишина… Но въ томъ–то и бѣда — что допетровская Русь и московскiй перiодъ только видимостью своею могутъ привлекать наше къ себѣ вниманiе и сочувствiе. А если повнимательнѣй вглядѣться въ эту повидимому чудную картину, въ отдаленiи рисующуюся нашему воображенiю, мы найдемъ, что не все то золото въ ней, чтò блеститъ… Она потому и хороша, что вдалекѣ отъ насъ, что ее показываютъ при искуственномъ освѣщенiи. Посмотри на нее вблизи, найдешь, что тутъ и краски слишкомъ грубы, и фигуры аляповаты, и въ цѣломъ чтó–то принужденное, натянутое, ложное… Дѣйствительно, лжи и фальши въ допетровской Руси — особенно въ московскiй перiодъ — было довольно… Ложь въ общественныхъ отношенiяхъ, въ которыхъ преобладало притворство, наружное смиренiе, рабство и т. п. Ложь въ религiозности, подъ которой если и не таилось грубое безвѣрiе, то по крайней мѣрѣ скрывались или апатiя, или ханжество. Ложь въ семейныхъ отношенiяхъ, унижавшая женщину до животнаго, считавшая ее за вещь, а не за личность… Въ допетровской, московской Руси было чрезвычайно много азiатскаго, восточной лѣни, притворства, лжи. Этотъ квiетизмъ, унылое однообразiе допетровской Руси указываютъ на какое–то внутреннее безсилiе. Если московская жизнь хороша была, то скажите пожалуйста, чтоже заставило народъ отвѣрнуться отъ московскаго порядка вещей и повернуть въ другую сторону? Однимъ словомъ, чтó произвело нашъ русскiй расколъ? Вѣдь выходитъ, что нельзя сливать Москву съ народомъ, нельзя московскую, допетровскую жизнь признавать за истинное, лучшее выраженiе жизни народной. «День» говоритъ, что въ допетровской Руси были пороки только, а не ложь… Выраженiе слишкомъ неопредѣленное… пороки въ семейныхъ и общественныхъ отношенiяхъ… Да чтóже, спрашивается, послѣ этого ложь? Не ложь–ли производитъ и пороки, на малость которыхъ нельзя пожаловаться въ допетровской Руси?

И поэтому–то московскому идеалу славянофилы хотятъ перестроить Русь… Для нихъ все наше развитiе, положимъ небольшое, но все–таки развитiе, какое у насъ было со временъ Петра — все это равняется нулю… Они ужасно бранятъ Петра, за то что, по выраженiю Аксакова, онъ заварилъ кашу слишкомъ крутеньку, а сами немного уступаютъ ему въ своей крутости. Въ нихъ видна таже допетровская безцеремонность съ жизнью... Для славянофильства теорiя — такая же безпощадная, такая же скорая на все, какъ и всякая другая… Нѣтъ, ужь со временъ Петра много воды утекло, и далеко зашла эта вода, и такъ ея много, что рѣшительно нѣтъ никакой физической возможности поворотить ее назадъ, или вовсе ее уничтожить… Положимъ, вы бы напримѣръ вздумали дать стокъ стоячей водѣ и для этой цѣли начали бы копать каналъ… Давно ужь вы начали эту работу, прокопали большое пространство… Но работа ваша идетъ очень плохо, медленно; вашъ каналъ слишкомъ неглубокъ и впереди не предвидится вамъ возможности углубить его, потомучто въ распоряженiи вашемъ слишкомъ мало рабочихъ рукъ, да и рабочая ваша масса не подновляется свѣжими силами… Вотъ вы разузнаете причину своей неудачи… Оказывается къ вашему изумленiю, что направленiе вы своему каналу дали не такое, какое нужно дать, что главная масса рабочихъ, которая главнымъ образомъ составляетъ вашу силу, на которую хотѣли опираться вы, которая могла бы весть вашъ каналъ впередъ и широко и глубоко и прочно, — эта главная масса рабочихъ, вся, такъ сказать, суть вашей силы, отстала отъ васъ, закопала свой каналъ, и пошла пробивать себѣ дорогу по другому направленiю. Ну что вы тутъ станете дѣлать… Оставить всю сдѣланную вами работу? но какъ–то чувствуется вами, что и ваша работа, какъ бы ни была положимъ мала она и недостаточна, все же работа… вы сознаете, что и вы кое–что сдѣлали и что добытое вами могло бы пригодиться и той главной массѣ рабочихъ, которая отстала отъ васъ. Такимъ образомъ воротиться нельзя, потомучто зашли–то очень далеко… И нельзя идти далѣе, потомучто это значило бы только еще болѣе расходиться съ главной силой, еще сильнѣй чувствовать свое безсилiе, и глубже сознавать необходимость общаго соединенiя… Чтó тутъ дѣлать? Не лучше ли вамъ, не бросая своей работы, открыть сообщенiя съ главной массой, и поэтому узнать направленiе вашего канала; сама главная масса противъ желанiя придвинется къ вамъ, когда увидитъ искренность вашего намѣренiя соединиться; если она прежде и смотрѣла на васъ слишкомъ недовѣрчиво, то это потому, что она не видѣла отъ васъ никакой помощи себѣ… Вѣдь тогда только и пойдетъ у васъ отлично дѣло, когда вы соединитесь вмѣстѣ, когда соедините въ одно общiй, добытой уже опытъ, и начнете дружно пробивать себѣ впередъ дорогу… Вотъ этого–то и не хотятъ понять славянофилы; имъ того только и хочется, чтобы все добытое нами впродолженiи полутораста лѣтъ уничтожить и воротить наше общество назадъ… Возможное ли это дѣло? Не теорiя ли это, мало берущая во вниманiе жизнь?

Такъ вотъ два лагеря теоретиковъ, изъ которыхъ одинъ отвергаетъ въ принципѣ народность и слѣдовательно наше чисто народное начало — земство. Другой понимаетъ значенiе нашего земства посвоему и во имя своей теорiи — не отдаетъ справедливости нашему образованному обществу… Тѣ и другiе, какъ видно, судятъ о жизни по теорiи и признаютъ въ ней и понимаютъ только то, что непротиворѣчитъ ихъ исходной точкѣ. А между тѣмъ часть истины есть въ томъ и другомъ взглядѣ… И безъ этихъ частей невозможно обойтись при рѣшенiи вопроса, чтò нужно намъ, куда идти и чтó дѣлать?

Несомнѣнно то, что реформа Петра оторвала одну часть народа отъ другой главной… Реформа шла сверху внизъ, а не снизу вверхъ. Дойти до нижнихъ слоевъ народа реформа не успѣла. Оно конечно, при тѣхъ реформаторскихъ прiемахъ, какiе употреблялъ Петръ, преобразованiе и не могло охватить весь народъ: народъ передѣлать очень трудно. Для этого мало желѣзной воли одного человѣка. Развитiе народа совершается вѣками, уничтоженiе добытого имъ — можетъ быть задачей тоже однихъ только вѣковъ… Вотъ въ томъ–то и была ошибка Петра, что онъ захотѣлъ сразу — за свою одну жизнь — перемѣнить нравы, обычаи, воззрѣнiя русскаго народа. Деспотизмъ реформаторскихъ прiемовъ возбуждалъ только реакцiи въ массѣ; она тѣмъ крѣпче усиливалась сохранить себя отъ нѣмцевъ, чѣмъ сильнѣе послѣднiе посягали на ея народность. Съ другой стороны, мы чрезвычайно ошиблись бы, еслибъ подумали, что реформа Петра принесла въ нашу русскую среду главнымъ образомъ — общечеловѣческiе западные элементы. На первый разъ у насъ водворилась только страшнѣйшая распущенность нравовъ, нѣмецкая бюрократiя — чиновничество. Не чуя выгодъ отъ преобразованiя, не видя никакого фактическаго себѣ облегченiя при новыхъ порядкахъ, народъ чувствовалъ только страшный гнётъ, съ болью на сердцѣ переносилъ поруганiе того, что онъ привыкъ считать съ незапамятныхъ временъ своей святыней. Оттого въ цѣломъ, народъ и остался такимъ же, какимъ былъ до реформы; если она какое имѣла на него влiянiе — то далеко не къ выгодѣ его. Говоря такимъ образомъ мы вовсе недумаемъ отрицать всякое общечеловѣчное значенiе реформы Петра… Она, по прекрасному выраженiю Пушкина, прорубила намъ окно въ Европу, она указала намъ на западъ, гдѣ можно было кой–чему поучиться. Но въ томъ–то и дѣло, что она осталась неболѣе какъ окномъ, изъ котораго избранная публика смотрѣла на западъ и видѣла главнымъ образомъ не то, что нужно бы было видѣть, училась, вовсе не тому, чему должна была тамъ учиться… Оттого петровская реформа принесла характеръ измѣны нашей народности, нашему народному духу. — Бываютъ такiя времена въ жизни народа, что въ немъ особенно чувствуется потребность выйти на свѣжiй воздухъ, какое–то особенное недовольство настоящимъ, потребность чего–то новаго. Несомнѣнно, что въ ближайшее время къ Петру уже чувствовалъ народъ худобу жизни, заявлялъ свой протестъ противъ дѣйствительности и пытался выйти на свѣжiй воздухъ… Такъ мы по крайней мѣрѣ понимаемъ историческiй фактъ — нашъ расколъ. Такое историческое явленiе, каковъ Петръ, выросло на русской почвѣ конечно не чудомъ какимъ. Оно подновлено несомнѣнно временемъ… Въ русскомъ воздухѣ носились уже задатки реформацiонной бури и въ Петрѣ только сосредоточилось это пламеннѣйшее общее желанiе — дать новое направленiе нашей исторической жизни… Но характеръ всякихъ переходныхъ эпохъ таковъ, что во время ихъ чувствуется сильнѣйшее желанiе выйти изъ пошлаго порядка вещей, но какъ выйти, куда идти, — плохо сознается и понимается... Въ томъ–то и была бѣда Петра, что желанiе Руси обновиться онъ понялъ посвоему, исполнялъ его тоже посвоему — деспотически прививалъ въ жизнь не то, въ чемъ она нуждалась. Поэтому Петра можно назвать народнымъ явленiемъ настолько, насколько онъ выражалъ въ себѣ стремленiе народа обновиться, дать болѣе простору жизни — но только до сихъ поръ онъ и былъ народенъ… Выражаясь точнѣй, одна идея Петра была народна. Но Петръ какъ фактъ былъ въ высшей степени антинароденъ... Вопервыхъ онъ измѣнилъ народному духу въ деспотизмѣ своихъ реформаторскихъ прiемовъ, сдѣлавъ дѣло преобразованiя не дѣломъ всего народа, а дѣломъ своего только произвола. Деспотизмъ — вовсе не въ духѣ русскаго народа… Онъ слишкомъ миролюбивъ и любитъ добиваться своихъ цѣлей путемъ мира, постепенно... А у Петра пылали костры и воздвигались эшафоты для людей, не сочувствовавшихъ его преобразованiямъ… То самое, что реформа главнымъ образомъ обращена была на внѣшность, было уже измѣною народному духу… Русскiй народъ не любитъ гоняться за внѣшностiю: онъ больше всего цѣнитъ духъ, мысль, суть дѣла. А преобразованiе было таково, что простиралось на его одежду, бороду и т. д. Народъ и отрекся отъ своихъ доброжелателей реформаторовъ, не потому конечно, чтобы любилъ бороду, гонялся за одеждой, а потому, что такой преобразовательный прiемъ былъ далеко не въ его духѣ. И чѣмъ сильнѣе было на него посягательство сверху, тѣмъ сильнѣе онъ сплачивался, сжимался. Борода и одежда сдѣлалось чѣмъ–то вродѣ лозунга. Можетъ–быть именно подъ влiянiемъ подобныхъ обстоятельствъ и сложилась въ нашемъ мужикѣ такая неподатливая, упорная, твердая натура.

Какъ бы то ни было, только фактъ сталъ очевиденъ, что народъ отрекся отъ своихъ реформаторовъ и пошолъ своей дорогой — врозь съ путями высшаго общества… Земство разошлось съ служилыми сословiями. Послѣдовавшiя за петровской эпохой историческiя обстоятельства только усиливали это раздвоенiе общества отъ массы народной. О народѣ — о главномъ часто забывали, думали больше о самихъ себѣ. Бюрократiя развивалась въ ущербъ народнымъ интересамъ, давленiе сверху становилось тяжелѣй и тяжелѣй, возбуждая большiй упоръ въ народѣ. Крѣпостное право усиливалось, объ образованiи народа думали только немногiя горячiя головы. Сословный бытъ развивался въ ущербъ низшимъ классамъ. Высшiе классы скоро утеряли самый языкъ, на которомъ говорила масса. Чужестранный элементъ развился въ небывалыхъ раэмѣрахъ, и по обстоятельствамъ, по общественному своему положенiю, владѣя матерьяльной силой, старался забрать въ свои руки чуждый ему народъ. Интересы разошлись дотого, чтò всякое искреннее сочувствiе народнымъ интересамъ, выходившее не изъ народной среды, принималось массой съ недовѣрчивостью, даже съ неудовольствiемъ, потомучто она не могла понять, какимъ это образомъ господа могутъ хлопотать о мужикѣ: горькая дѣйствительность нѣсколько разъ убѣждала его, сколько лжи и обмана, сколько узкаго эгоизма и своекорыстiя скрывается иногда подъ видимымъ участiемъ.

Въ точно такихъ же почти отношенiяхъ находятся и теперь эти двѣ силы, разошедшiяся другъ съ другомъ очень давно. И теперь сколько разбивается самыхъ лучшихъ намѣренiй въ интересахъ народа, именно потому, что народъ не вѣритъ въ ихъ искренность! Обвинять тутъ народъ въ невѣжествѣ, непониманiи хорошаго, ставить подобныя вещи ему собственно въ укоръ, чрезвычайно недобросовѣстно. Согласитесь, что иногда наши ласки къ народу только намъ кажутся ласками, а зачастую — въ сущности–то онѣ бываютъ медвѣжьи. Мы вѣдь, нужно говорить правду, не умѣемъ подойти къ народу. Ужь въ этомъ отношенiи никогда нѣтъ средины. У насъ или грубость такая, что просто изъ рукъ вонъ, или такая маниловщина, что бѣда да и только. Ну пойметъ–ли насъ народъ, когда мы явимся къ нему въ лайковыхъ перчаткахъ и будемъ съ простымъ мужикомъ обращаться на «вы»? Сами конечно виноваты. Зато рѣдко, рѣдко бываетъ, что народъ вѣритъ намъ и пользуется нашими совѣтами. Изъ усердiя къ народнымъ интересамъ, мы являемся его совѣтниками напримѣръ по земледѣльческому его дѣлу. Говоримъ ему устно и печатно, сочиняемъ нарочно для этой цѣли книжки. Но читаетъ ли ихъ народъ, даже тѣ, которыя ему попадаются случайно въ руки? Слушаетъ ли онъ наши наставленiя? Да! читаетъ и слушаетъ изъ простого любопытства, какъ о новыхъ, прежде имъ неслыханныхъ вещахъ,  съ такой же охотой читаетъ, какъ и Еруслана Лазаревича. Но онъ и не думаетъ примѣнять наши наставленiя къ дѣлу, потому дескать, это не наше дѣло, а барское, писаны книжки не для насъ, а для господъ. И нето–чтобъ онъ тутъ не понималъ насъ, а просто потому, что не вѣритъ нашимъ книжкамъ, нашему усердiю въ пользу его. — Съ трудомъ прививаются народной массѣ и нравственныя и религiозныя понятiя людьми, которые не изъ ея среды… А посмотрите, съ какимъ напряжоннымъ любопытствомъ, съ какою жадностiю, лихорадочнымъ вниманiемъ безмолвная толпа слушаетъ грамотнаго мужика. Фактъ напримѣръ и то, что сколько вѣдь напускной лжи и двоедушiя принимаетъ на себя мужикъ предъ нашими судами; какъ иногда усиленно ловитъ онъ случай — стянуть изъ барскаго кармана лишнюю копѣйку. Между тѣмъ нерѣдко этотъ лжецъ, двоедушный обманщикъ самъ–то въ себѣ честный человѣкъ — честный предъ своей общиной, предъ своимъ мiромъ и не подумаетъ обмануть своего брата мужика или схитрить предъ мiромъ… Потому видите–ли, дѣлаются тутъ дѣла такъ, чтó судъ мiра есть судъ въ высшей степени народный, обмануть своего считается безчестьемъ… А къ нашему брату онъ не чуетъ никакой привязанности; нѣтъ у насъ съ нимъ общихъ, связывающихъ узъ, нѣтъ общихъ интересовъ. Вотъ и кажемся мы народу въ нѣкоторомъ родѣ татарами, нехристями, съ которыми не грѣхъ обойтись помудренѣй, чѣмъ съ своимъ братомъ. Въ нашемъ присутствiи мужикъ уже вовсе не тотъ, каковъ онъ со своими: онъ стѣсняется, онъ офицiаленъ, хочетъ казаться... До такой степени наше общество разъединилось съ народомъ!

Вотъ почему нельзя говорить, что дескать зачѣмъ отдѣлять высшее общество или, точнѣе выражаясь, образованное общество отъ массы народа. По идеѣ–то, оно выходитъ какъ–будто и такъ, да и въ сущности–то оно такъ. Только бѣда наша въ томъ, что на практикѣ — народъ отвергаетъ насъ. Это–то и обидно; этого–то причины и должны мы доискаться. Родились мы на Руси, вскормлены и вспоены произведенiями нашей родной земли, отцы и прадѣды наши были русскаго происхожденiя. Но на бѣду всего этого слишкомъ мало для того, чтобы получить отъ народа притяжательное мѣстоименiе «нашъ» и конечно самымъ лучшимъ благочестивымъ желанiемъ передовыхъ русскихъ людей всегда будетъ: настолько соединиться съ народомъ, чтобъ онъ не отдѣлялъ образованныхъ людей отъ себя и считалъ образованное общество своимъ… Но это будетъ задачей долгаго времени — и блаженное время окончательнаго соединенiя оторваннаго теперь отъ почвы общества — еще впереди. До того же времени называть себя de facto народомъ, частiю той массы, которая составляетъ наше крестьянство, земствомъ — будетъ самообольщенiемъ. Вѣдь нельзя напримѣръ не задуматься надъ тѣмъ, почему это мы не можемъ теперь найдти языкъ, на которомъ могли бы искренно, сердечно бесѣдовать съ народомъ; почему это такъ сильно чуждается насъ народъ; такъ трудно намъ, если только невозможно, войти въ духъ, понятiя и интересы народа; почему это инстинктъ народный такъ упорно не хочетъ узнать въ насъ своихъ друзей? Конечно, такое явленiе происходитъ оттого, чтò мы разобщены съ народомъ, что исторiя вырыла между имъ и нами пропасть…

И снова повторяемъ, что невозможно обвинять народъ въ томъ, что онъ плохо понимаетъ насъ, что онъ не развитъ, что онъ чуждается насъ… Опять скажемъ, что въ неразвитости народа виноваты и мы сами. Отчего же мы цѣлыхъ полтораста лѣтъ забывали о немъ, не хлопотали объ его развитiи, предоставили его самому себѣ на произволъ судьбы — и судьбы тягостной. Можемъ ли мы послѣ этого требовать отъ него нравственной развитости. Во первыхъ сколько есть и между нами людей, которые по своимъ нравственнымъ понятiямъ нетолько не стоятъ выше мужика, но даже гораздо его ниже. Гдѣ какъ не въ этомъ образованномъ обществѣ скрывается такая подлѣйшая ложь, такой грубый обманъ, такая нравственная подлость, что ей и названья не найдешь. Образованная ложь всегда выражается въ жизни циничнѣе; тѣмъ отвратительнѣй становится она нравственному чувству человѣка, чѣмъ повидимому толще покрыта лакомъ внѣшней образованности и прогресивныхъ понятiй. Еслибы вы взяли простого балалайщика съ рынка и онъ не сталъ бы понимать въ чемъ заключается вся суть очаровательной гармонiи Моцарта или Бетховена, стали бы вы на него претендовать? Чтобъ понимать высшую гармонiю звуковъ, для этого нужно имѣть очень развитое ухо; на какомъ же основанiи станете вы требовать отъ полуразвитаго уха, совершеннаго пониманья высшей гармонiи? Вѣдь это значило бы требовать отъ яблони апельсиновъ. И то еще нужно замѣтить тутъ, что невсегда вѣрны тѣ наблюденiя надъ простымъ народомъ, какiя дѣлаются напримѣръ гг. Успенскимъ и Писемскимъ. Наблюденiе надъ нашимъ простымъ мужикомъ дѣлается, какъ извѣстно, чрезвычайно поверхностно; глубь–то его душевная упускается, о ней часто и не знаютъ тѣ, которые повидимому, вблизи изучаютъ народъ, и это опять потому, что мужикъ не любитъ весь раскрываться предъ господами. Оттого недовѣрiе къ безчестности, глупости мужика, нетолько небезполезно, а даже обязательно. Жаль только, что наши скептики, прилагающiе свое отрицанiе ко всему, не употребляютъ его въ дѣло на указанномъ нами пунктѣ.

И отъ этого раздвоенiя народа страшно страдаютъ обѣ его части. Отсутствiе общихъ пунктовъ у высшаго общества съ низшимъ; противоположность интересовъ, созданная историческими обстоятельствами, заставляетъ его относиться враждебно къ народу. Народу некогда идти впередъ, потомучто при настоящихъ отношенiяхъ къ высшему обществу, у него хватаетъ времени только на отстаиванiе того, что у него есть. Предоставленный самому себѣ, онъ коснѣетъ въ невѣжествѣ, совершенно лишонъ всякаго участiя въ тѣхъ общечеловѣческихъ результатахъ европейской цивилизацiи, которыми впрочемъ только въ нѣкоторой мѣрѣ владѣетъ образованное общество. Онъ и прозвалъ себя горемыкой, потомучто самъ–то по себѣ находитъ весьма труднымъ выдти изъ того незавиднаго положенiя, въ какое поставили его историческiе обстоятельства. Рѣдко, рѣдко находитъ онъ себѣ вождей, которые указываютъ ему новые пути, собираютъ въ одно его разрозненныя, разсѣянныя силы и мощно двигаютъ ихъ къ одной цѣли. И сколько тутъ пропадаетъ силы! Эта тучная, могущая быть плодовитѣйшею, земля должна лежать если не совсѣмъ впустѣ, то приносить вовсе не тѣ плоды, какiе могла бы приносить…

Отъ разрыва съ народомъ страдаютъ и высшiе классы. Ихъ силы сравнительно съ силами народа — чрезвычайно малы, если не ничтожны. Разрозненные съ народомъ высшiе классы не подновляются новыми силами — оттого чахнутъ, ничего не выработываютъ. Неимѣя твердой точки опоры, они не имѣютъ впереди ясно поставленной и точно обозначенной цѣли. Оттого ихъ существованiе, принимаетъ какой–то безцѣльный характеръ. Не сливая своего дѣла съ земскимъ дѣломъ — они по необходимости должны были поставить впереди себя только узкiя цѣли. Оттого всѣ лучшiе порывы впередъ нашего общества неизбѣжно отпечатлѣваются какимъ–то характеромъ безжизненности, чахлости. Говорятъ, что у насъ въ Россiи не привилась наука… именно потому и не привилась, что страна располагаетъ въ пользу ея слишкомъ малыми свѣжими силами. А между тѣмъ сколько силъ хранится въ этихъ сорока мильонахъ людей, которые чужды вовсе науки, даже не слыхали о ней. Сколько бы могло быть даровитѣйшихъ тружениковъ науки, еслибы вся эта масса  была призвана къ жизни, еслибъ открыты были двери для талантовъ, таящихся въ ней… Безъ соединенiя съ народомъ никогда пожалуй не удадутся высшимъ классамъ и попытки улучшить общественный бытъ страны. Самая сфера мысли образованнаго нашего общества приняла характеръ какой–то условности, потомучто въ нее не вносится новыхъ, свѣжихъ мыслей изъ массы народной, потомучто не являются на умственную арену новые свѣжiе, бойцы. И только тогда у насъ явится и прочно установится наука, когда она будетъ достоянiемъ не одного, или нѣсколькихъ привилегированныхъ сословiй, а всей массы народа… Тогда только выработается именно тотъ общественный бытъ нашъ, такой именно, какой нуженъ намъ, когда высшiе классы будутъ опираться не на однихъ только самихъ себя, а и на народъ; тогда только можетъ прекратиться эта поразительная чахлость и безжизненность нашей общественной жизни.

И вотъ когда у насъ будетъ не на словахъ только, а на дѣлѣ одинъ народъ, когда мы скажемъ о себѣ заодно съ народной массой — мы, тогда прогресъ нашъ не будетъ идти такимъ медленнымъ прерывистымъ шагомъ, какимъ онъ идетъ теперь. Вѣдь тогда только и можемъ мы хлопотать объ общечеловѣчномъ, когда разовьемъ въ себѣ нацiональное… Прежде чѣмъ понять общечеловѣческiе интересы надобно усвоить себѣ хорошо нацiональные, потомучто послѣ тщательнаго только изученiя нацiональныхъ интересовъ будешь въ состоянiи отличать и понимать чисто общечеловѣческiй интересъ. Прежде чѣмъ хлопотать объ огражденiи интересовъ всего человѣчества во всемъ мiрѣ, — нужно стараться оградить ихъ у себя дома. А то можетъ случиться, что за все возьмемся и нигдѣ не успѣемъ. Говоря впрочемъ о нацiональности, мы не разумѣемъ подъ нею ту нацiональную исключительность, которая весьма часто противорѣчитъ интересамъ всего человѣчества. Нѣтъ мы разумѣемъ тутъ истинную нацiональность, которая всегда дѣйствуетъ въ интересѣ всѣхъ народовъ. Судьба распредѣлила между ними задачи: развить ту или другую сторону общаго человѣка… только тогда человѣчество и совершитъ полный циклъ своего развитiя, когда каждый народъ, примѣнительно къ условiямъ своего матерьяльнаго состоянiя, исполнитъ свою задачу. Рѣзкихъ различiй въ народныхъ задачахъ нѣтъ, потомучто въ основѣ каждой народности, лежитъ одинъ общiй человѣческiй идеалъ, только оттѣненный мѣстными красками. Потому между народами никогда не можетъ–быть антагонизма, если бы каждый изъ нихъ понималъ истинные свои интересы. Въ томъ–то и бѣда, что такое пониманiе чрезвычайно рѣдко и народы ищутъ своей славы только въ пустомъ первенствѣ предъ своими сосѣдями. Разные народы, разработывающiе общечеловѣ¤ескiя задачи, можно сравнить съ спецiалистами науки; каждый изъ нихъ спецiально занимается своимъ предметомъ, къ которому, предпочтительно предъ другими чувствуетъ особенную охоту. Но вѣдь всѣ они имѣютъ въ виду одну общую науку. И отчего наука всего болѣе идетъ въ широту и глубь, какъ не отъ спецiализацiи ея предметовъ и частной разработки ихъ отдѣльными личностями?

Такимъ образомъ собственные наши интересы и интересы человѣчества требуютъ, чтобъ мы возвратились самымъ дѣломъ на почву народности, соединились съ нашимъ земствомъ. Но теоретики опять задаютъ вопросъ, въ чемъ же должно состоять это сближенiе съ народомъ? Чтобы не рапространяться объ этомъ предметѣ много, мы скажемъ коротко, что для сближенiя съ народомъ образованныхъ классовъ нужно:

1) Распространить въ народѣ грамотность. Народъ нашъ бѣденъ и голодаетъ вовсе не отъ того, чтобъ у него мало было средствъ къ добыванiю насущнаго хлѣба. Земли у насъ много, заработка нетрудна, по недостатку рабочихъ рукъ. Народъ оттого бѣденъ и голоденъ, что невысокъ у него, по особымъ обстоятельствамъ, нравственный уровень, что онъ не умѣетъ извлекать для себя пользу изъ тѣхъ огромныхъ естественныхъ богатствъ, какiя у него подъ рукой. Значитъ прежде всего нужно позаботиться объ его умственномъ развитiи.

2) Облегчить общественное положенiе нашего мужика уничтоженiемъ сословныхъ перегородокъ, которыя заграждаютъ для него доступъ во многiя мѣста. Средство это стоитъ въ тѣсной связи съ вопросомъ о сословныхъ правахъ и привилегiяхъ.

3) Для сближенiя съ народомъ нужно нѣскопько преобразоваться нравственно и намъ самимъ. Намъ нужно отказаться отъ нашихъ сословныхъ предразсудковъ и эгоистическихъ взглядовъ. Народу тяжелы наши кулаки, которые когда–то были такъ въ модѣ, да онъ не терпитъ и оскорбительной для него французской вѣжливости. Нужно полюбить народъ, но любовью вовсе не кабинетною, сентиментальною.

Да! нужно открыть двери и для народа, дать свободный просторъ его свѣжимъ силамъ. Тàкъ мы понимаемъ сближенiе съ народомъ. Читатели видятъ, что оно вовсе не фраза, пустое слово, а имѣетъ большое значенiе въ теперешней нашей общественной жизни.

Но въ томъ–то и дѣло, скажутъ намъ скептики, что мы и народъ неспособны ни къ какому лучшему будущему. За цѣлую тысячу лѣтъ своей исторической жизни ничего не сдѣлали ни мы сами, ни народъ. Примѣняя къ Руси извѣстную мысль Монтескьё — всякiй народъ достоинъ своей участи, чтó можемъ сказать хорошаго о насъ и этомъ народѣ, который и т. д. Объ этомъ вопросѣ мы скажемъ слѣдующее:

Вопервыхъ, на что указываетъ намъ русскiй расколъ?.. Замѣчательно, что ни славянофилы, ни западники не могутъ какъ должно оцѣнить такого крупнаго явленiя въ нашей исторической жизни. Это конечно происходитъ оттого, что они теоретики. По ихъ теорiи дѣйствительно не выходитъ, чтобъ въ расколѣ было что–нибудь хорошее. Славянофилы — лелѣя въ душѣ одинъ только московскiй идеалъ руси православной, не могутъ съ сочувствiемъ отнестись къ народу, измѣнившему православiю… Западники, судя объ историческихъ явленiяхъ русской жизни по нѣмецкимъ и французскимъ книжкамъ, видятъ въ расколѣ только одно русское самодурство, фактъ невѣжества русскаго, гнавшагося за сугубымъ алилуiя, двуперстнымъ знаменiемъ и т. д. Они не поняли въ этомъ странномъ отрицанiи, страстнаго стремленiя къ истинѣ, глубокаго недовольства дѣйствительностiю. Оно и неудивительно, потомучто, судя о вещахъ по теорiи, легко закрыть глаза на многое, легко напустить на себя своего рода ослѣпленiе. И этотъ фактъ русской дури и невѣжества, по нашему мнѣнiю, самое крупное явленiе въ русской жизни, и самый лучшiй залогъ надежды на лучшее будущее, въ русской жизни.

Вовторыхъ, скептики забываютъ, что народъ удержалъ до сихъ поръ, при всѣхъ неблагопрiятныхъ обстоятельствахъ, общинный бытъ, что незная началъ западной ассоцiацiи, онъ имѣлъ уже артель. Западные публицисты послѣ долгихъ поисковъ, наконецъ остановились на ассоцiацiи и въ ней видятъ спасенiе труда отъ деспотизма капитала. Но въ западной жизни, это общинное начало еще не вошло въ жизнь; ему ходъ будетъ только въ будущемъ… На Руси, оно существуетъ уже какъ данное жизнью и ждетъ только благопрiятныхъ условiй къ своему большему развитiю. А главнымъ образомъ тутъ должно обратить вниманiе на то, съ какимъ упоромъ народъ отстаивалъ цѣлые вѣка свое общественное устройство и все–таки отстоялъ… Чтожь это за явленiе, какъ недоказательство того, что народъ нашъ способенъ къ политической жизни?

Втретьихъ, посмотрите какой иногда тактъ въ сужденiи, какая зрѣлая практичность ума, мѣткость въ словѣ проявляется въ этомъ народѣ, который не имѣетъ никакой юридической подготовки, не знаетъ римскаго права. Законоположенiе 19 февраля вызвало народъ къ жизни, поставило его въ новыя условiя, — и онъ вовсе не оказался неспособнымъ обсуживать свое новое положенiе… Если вы слѣдили за крестьянскимъ дѣломъ, вы не можете не согласиться, что въ фактахъ его проявляется не одно только невѣжество и глупость…

Да наконецъ, хотя бы эта способность самоосужденiя, которая проявляется на Руси съ такой безпощадно–страшной силой, не доказываетъ ли, что самоосуждающiе способны къ жизни. Не въ русскомъ характерѣ имѣть такой узкiй нацiональный эгоизмъ, какой нерѣдко встрѣтить можно у англичанина, у нѣмца, у француза. Такъ ли народъ нашъ приверженъ къ своимъ обычаямъ, повѣрьямъ, своему быту, какъ напримѣръ англичанинъ къ своимъ учрежденiямъ… Не потому русскiй народъ слишкомъ крѣпко держится своего, что оно свое, а потому, что онъ не слыхалъ ничего лучшаго, потомучто все другое рекомендованное ему со стороны, онъ нашолъ худшимъ… Онъ потому и держится своего, что оно лучшимъ ему кажется изъ всего, чтó онъ слыхалъ и видалъ. А вотъ посмотрите съ какой настойчивостью отстаиваетъ англичанинъ свои университеты, хотя и сознаетъ, что ихъ устройство далеко расходится съ современными понятiями. Ему дорогъ англiйскiй методъ воспитанiя и образованiя не потому, чтобы онъ считалъ его лучшимъ изъ всего, что онъ знаетъ въ этомъ отношенiи, а потому, что это свое. Или посмотрите на ту сальную иногда сентиментальность, съ какою нѣмецъ разсуждаетъ о своей полицiи или своихъ Rath'ахъ и о превосходствѣ нѣмецкой нацiи предъ другими. Вотъ французъ, который постоянно толкуетъ о славѣ нацiи, о своихъ нацiональныхъ учрежденiяхъ, о военныхъ своихъ подвигахъ, потому только, что заговори онъ иначе, онъ измѣнилъ бы своей славной нацiи. Но узкая нацiональность не въ духѣ русскомъ. Народъ нашъ съ безпощадной силой выставляетъ на видъ свои недостатки и предъ цѣлымъ свѣтомъ готовъ толковать о своихъ язвахъ, безпощадно бичевать самого себя; иногда даже онъ несправедливъ къ самому себѣ, — во имя негодующей любви къ правдѣ, истинѣ… Съ какой напримѣръ силой эта способность осужденiя самобичеванiя проявилась въ Гоголѣ, Щедринѣ и всей этой отрицательной литературѣ, которая гораздо живучѣе, жизненнѣй, чѣмъ положительнѣйшая литература временъ очаковскихъ и покоренья Крыма.

И неужели это сознанiе человѣкомъ болѣзни не есть уже залогъ его выздоровленiя, его способности оправиться отъ болѣзни… Не та болѣзнь опасна, которая на виду у всѣхъ, которой причины всѣ знаютъ, а та, которая кроется глубоко внутри, которая еще не вышла нанаружу и которая тѣмъ сильнѣй портитъ организмъ, чѣмъ по невѣдѣнiю, долѣе она остается непримѣченною. Такъ и въ обществѣ… Сила самосужденiя прежде всего — сила: она, указываетъ на то, что въ обществѣ есть еще силы. Въ осужденiи зла непремѣнно кроется любовь къ добру, негодованiе на общественныя язвы, болѣзни, — предполагаетъ страстную тоску о здоровьи.

И неужели отрицанiе наше кончится только однимъ разрушенiемъ? Неужели на мѣстѣ полуразрушенныхъ зданiй ничего не воздвигнется и это мѣсто останется пустымъ пожарищемъ?.. Неужели мы настолько задохнулись, настолько замерли, что нѣтъ надежды на наше оживленiе? Но если въ насъ замерла жизнь, то она несомнѣнно есть въ нетронутой еще народной почвѣ… это святое наше убѣжденiе.

Мы признаемъ въ народѣ много недостатковъ, но никогда не согласимся съ однимъ лагеремъ теоретиковъ, что народъ непроходимо глупъ, ничего не сдѣлалъ въ тысячу лѣтъ своей жизни, не согласимся, потомучто излишнiй ригоризмъ нигдѣ не умѣстенъ… Если друзья будутъ о немъ такого мнѣнiя, то чтоже останется для его недоброжелателей?

 

 

 

 

_________