КУПЦЫ — РЕФОРМАТОРЫ ГИМНАЗIИ

___________

Двѣ болѣе другихъ важныя, въ количественномъ отношенiи, петербургскiя газеты — «Сѣверная пчела» (№ 246 13 сент. 1862) и «С. Петербургскiя вѣдомости» сообщаютъ будто:

«нѣкоторые московскiе купцы берутъ дѣтей своихъ изъ гимназiй, полагая, что дѣти ихъ получаютъ тамъ воспитанiе недовольно религiозное и нравственное и находя, что знанiе латинскаго языка, которому обучаютъ въ гимназiяхъ, для нихъ безполезно. Говорятъ, что эти родители намѣреваются устроить въ Москвѣ, насчетъ общества, свою особенную гимназiю съ тѣмъ, чтобы само общество завѣдывало хозяйственною частiю заведенiя, безъ всякаго посторонняго вмѣшательства, а чтобы учебною и воспитательною частiю распоряжался одинъ изъ московскихъ священниковъ, заслужившiй общее уваженiе и любовь купцовъ. Если же это предположенiе не удастся (такiя предположенiя иногда удаются), то тѣже лица полагаютъ отдать своихъ сыновей въ одинъ частный пансiонъ съ тѣмъ, чтобы тотъ же священникъ (т. е. заслужившiй любовь купцовъ) имѣлъ постоянное наблюденiе за учебною и воспитательною частiю въ ономъ.»

Изъ этого читатель можетъ вполнѣ убѣдиться въ совершенной неосновательности весьма распространеннаго мнѣнiя, будто наши купцы — мертвый народъ въ дѣлѣ распространенiя образованiя. Помилуйте, наши купцы начинаютъ являться даже реформаторами гимназiй, и какiе еще купцы? — московскiе. Несовершенство, недостатки нашего гимназическаго воспитанiя замѣтили наконецъ наши тяиньки и мамы; мало того, они протестуютъ противъ гимназическаго воспитанiя, берутъ изъ гимназiй, изъ науки — своихъ любезныхъ дитятокъ, и хотятъ заводить свои гимназiи, по своему учить ихъ наукамъ. Чтожъ, пора наконецъ и имъ взяться за умъ, пора вспомнить и имъ, что мы начали новое тысячелѣтiе... Мы даже долго не вѣрили, когда прочитали въ нашихъ петербургскихъ газетахъ тѣ строки, которыя сейчасъ выписали; но наконецъ должны были повѣрить авторитетнымъ газетамъ, хотя правду сказать, для совершеннаго убѣжденiя въ подобныхъ драгоцѣнныхъ слухахъ, стоило бы нарочно прокатиться въ Москву...

Чтоже такое въ гимназическомъ воспитанiи возбудило благородный протестъ московскихъ купцовъ и подталкиваетъ ихъ на полезную для общественнаго образованiя дѣятельность? Два обстоятельства: вопервыхъ, что тамошнее гимназическое воспитанiе будто бы недовольно религiозно и нравственно, и вовторыхъ, что въ кругъ его введено преподаванiе латинскаго языка, которое совершенно безполезно для купеческихъ дѣтей. Ну, въ послѣднемъ случаѣ именитое купечество сообразило какъ–будто неладно. Это хорошо оно сообразило, что знанiе латинскаго языка совершенно безполезно для ихъ дѣтей; противъ этого мы ни слова: пусть въ самомъ дѣлѣ наконецъ провалится сквозь землю вся эта заморщина!.. Но зачѣмъ же брать дѣтей изъ заведенiя, если въ этомъ заведенiи читается одинъ лишнiй предметъ, положимъ и безполезный для дѣтей? Ну, пусть они и не слушаютъ этого безполезнаго предмета... Вѣдь московскiе купцы всегда могли бы сдѣлать, что ихъ дѣти продолжали бы ходить въ гимназiи и не поганились бы тамъ латынью. Видно главное–то дѣло въ первомъ обстоятельствѣ. Оно такъ и есть. Если въ самомъ дѣлѣ воспитанiе въ московскихъ гимназiяхъ недовольно религiозно и нравственно — по взгляду московскихъ купцовъ, въ которыхъ вѣроятно по ихъ собственному мнѣнiю, только и живетъ до сихъ поръ настоящее–то благочестiе, — то это ужь фактъ не мелочной, а дѣло первой важности. Тутъ ужь нельзя не обратить вниманiя на московскiя гимназiи... Купцы московскiе совершенно правы, вполнѣ здраво относятся къ прогресу и должны обратить на себя общее вниманiе русскаго общества. А московскимъ гимназiямъ пожалуй придется плохо. Въ самомъ дѣлѣ имъ нужно быть впередъ поосмотрительнѣе. «Сѣверная Пчела» первая побаивается за нихъ. Она тутъ же говоритъ и надѣется, что «гг. директоры московскихъ гимназiй и преподаватели разъяснятъ путемъ печати падающее на нихъ обвиненiе (?)». Въ тоже время «Сѣверная пчела» до того любезна и сострадательна, что, выражая свою невольную радость проявляющемуся между купцами стремленiю учредить свою собственную гимназiю, заодно молвитъ словечко и въ пользу московскихъ гимназiй, предполагая, будто недовѣрiе къ нимъ состороны московскихъ купцовъ есть «совершенно незаслужонное» недовѣрiе. Милая, хотя и странная эта «Сѣверная пчела»: почему–то въ ней весьма сильно развита слабость трусить за другихъ. Пусть бы трусила только за себя...

Наши московскiе купцы, реформаторы московскихъ гимназiй, думаютъ, что ихъ дѣти произойдутъ настоящую науку, сдѣлаются нравственными только тогда, когда будутъ воспитываться не въ мундирной директорской гимназiи, а подъ исключительнымъ всестороннимъ влiянiемъ священника и именно того, кого они любятъ. Мы не сомнѣваемся, что московскiе купцы достигнутъ своей цѣли. Они именно увидятъ дѣтей своихъ такими, какими имъ хочется. Мы даже рады за ихъ роль реформаторовъ гимназiй, потомучто чрезъ нихъ можетъ–быть получаемъ правильное понятiе о нашихъ гимназiяхъ; думаемъ даже, что самимъ московскимъ гимназiямъ весьма лестно быть признанными достойными реформы — по взгляду такихъ реформаторовъ, какъ московскiе купцы. Но непонятно, какимъ же это образомъ многiе знаменитые воспитатели, — возьмемъ хоть Оуэна — совсѣмъ противоположными путями, сдѣлали своихъ питомцевъ изъ отъявленныхъ негодяевъ честными, нравственными гражданами? За что это тысячи людей цѣлую жизнь свою благословляли потомъ имя Роберта Оуэна, какъ своего великаго благодѣтеля? Какой секретъ былъ у Роберта Оуэна, добивались узнать многiе другiе знаменитые люди, въ свою очередь тоже великiе благодѣтели человѣчества, которые изъ далекихъ странъ прiѣзжали къ нему сказать съ нимъ слова два–три?.. Трудно выяснить все это такъ, чтобы хоть чуть–чуть поняли московскiе реформаторы. Есть люди, которыхъ можно изумить, потѣшить, расшевелить, задѣть за живое, но только не убѣдить; и есть люди которыхъ и убѣдишь, но они все–таки будутъ противъ тебя...

Впрочемъ попробуемъ въ настоящемъ случаѣ воспользоваться однимъ извѣстнымъ намъ психологическимъ секретомъ; чтобы заставить своихъ противниковъ согласиться съ нашими мыслями, будемъ сначала сами побольше соглашаться съ ними, тѣмъ болѣе, что вѣдь на самомъ дѣлѣ мы почти согласны съ нашими московскими реформаторами... Право такъ.

Мы сами очень часто нападали на мысль о недостаткахъ нашего гимназическаго воспитанiя (не преподаванiя) и именно о недостаткахъ въ томъ отношенiи, что оно не довольно нравственное. По всѣмъ другимъ сторонамъ наши гимназiи постепенно улучшаются и идутъ впередъ; мало идутъ впередъ относительно только этой важной стороны. Въ этомъ, повторяемъ, мы совершенно согласны съ московскими купцами.

Вопервыхъ, въ нашихъ гимназiяхъ большею частiю не воспитываютъ мальчиковъ въ нравственномъ и религiозномъ отношенiи, а учатъ ихъ извѣстной религiи и извѣстной системѣ нравственности; религiя и нравственность есть для мальчиковъ не дѣло ихъ жизни, а одинъ изъ предметовъ школьнаго изученiя, подобный другимъ отдѣльнымъ предметамъ гимназическаго курса; въ семь лѣтъ они проходятъ полный курсъ религiи и нравственности, получаютъ всегда въ своихъ атестатахъ безукоризненныя отмѣтки въ своемъ поведенiи и въ успѣхахъ, оказанныхъ ими въ религiи, отмѣтки, въ которыхъ будто на ладонь выложены ихъ нравственныя стороны, потомучто даже превращены въ наглядныя математическiя формулы, такъ что сейчасъ видишь кто каковъ гусь, сейчасъ видишь, напримѣръ что этому только одной единицы недостаетъ, чтобы быть совершенно нравственнымъ, а этотъ цѣлыми двумя единицами ниже его по нравственности, а слѣдовательно малый ненадежный... Надобно здѣсь впрочемъ отдать честь нашимъ воспитателямъ, которые весьма заботятся, чтобы математическiя величины, которыя они ставятъ въ атестатахъ своихъ питомцевъ для выраженiя ихъ нравственнаго состоянiя, вполнѣ точно соотвѣтствовали этому состоянiю; для этого нѣкоторые мудрые воспитатели обязываютъ комнатныхъ надзирателей ежедневно въ особо–заведенныхъ книгахъ отмѣчать балами поведенiе каждаго изъ ввѣренныхъ имъ мальчиковъ, и потомъ въ концѣ года, или трети, выводятъ общiй балъ. О рацiональности такого прiема не можетъ возникать и вопроса: тутъ ужь какъ ни юли другой, а непремѣнно получитъ достойное, потомучто очевидно общiй балъ ставитъ не начальство, а каждый воспитанникъ самъ себѣ; начальство тутъ изобрѣтаетъ завидную возможность оставаться въ совершенно–страдательномъ положенiи... спокойнѣе... Взглядъ на нравственность, какъ на нѣчто идеально–высокое, и главное — внѣшнее, что наноснымъ слоемъ ложится на воспитанниковъ, а не воспитывается въ нихъ самихъ при помощи обыденныхъ, минутныхъ проявленiй ихъ воли и сердца (хотя конечно не многiе изъ нашихъ воспитателей признаютъ въ себѣ такой взглядъ), есть весьма неудачный по жизненнымъ результатамъ взглядъ. Учить воспитанника нравственности — это значитъ навязывать ему извѣстное чувство, извѣстную добродѣтель, а это въ свою очередь значитъ прiучить его двоедушничать, лицемѣрить; тогда какъ подправляя, очищая, облагороживая каждую особенность, или вообще каждое свойство собственной природы воспитанника, вы прямо и неизбѣжно будете образовывать въ немъ честный, прямой, искреннiй характеръ. Воспитанникъ, выучившiй наизустъ курсъ нравственности, пожалуй скоро забудетъ его, какъ забываетъ онъ все, что выучиваетъ къ зубу; или пожалуй еще въ самомъ заведенiи пропуститъ его мимо ушей. Въ такомъ случаѣ ему придется остаться самимъ собою, съ данными своей природы, весьма мало тронутыми школьнымъ воспитанiемъ. Но это еще ничего, если школьная нравственность пройдетъ мимо ушей воспитанника и онъ останется пока безъ нравственннаго достоинства; впереди у него все–таки останется возможность нормальнаго нравственнаго развитiя. Большая же часть натуръ сродняется съ школьною наносною нравственностью, превращаетъ ее въ сокъ и кровь своей жизни, а лучшiе природные человѣческiе инстинкты остаются задавленными, страдательными. Передъ нами поднимается цѣлый рой этихъ лицемѣрно–пошлыхъ, бездушныхъ натуришекъ, искажонныхъ принятою отъ другихъ моралью... При вопросѣ, кто они такiе, — онѣ самодовольно осматриваются и мигомъ припоминаютъ извѣстную степень своего секретарства, или совѣтничества. Мало–помалу они въ самомъ дѣлѣ убѣждаются, будто лучше другихъ... Какъ видите, читатель, московскiе купцы совершенно справедливо съ недовѣрiемъ взглянули на нравственное и религiозное воспитанiе гимназiй. Положимъ всѣ гимназiи, поэтому надѣемся и московскiя, въ настоящее время начинаютъ выбиваться изъ средневѣковой нормы воспитанiя; но вѣдь еще только выбиваются, а московскимъ купцамъ не дожидаться же, особенно когда подъ руками у нихъ есть люди, которые легко могутъ поправить все дѣло. Новые воспитатели, которымъ они вполнѣ ввѣряютъ своихъ дѣтей, конечно поведутъ нравственное ихъ воспитанiе совершенно иначе и лучше. Они не будутъ преподавать имъ извѣстную нравственную теорiю, существующую уже весьма давно, какъ въ гимназiяхъ, не отдадутъ ихъ подъ влiянiе многихъ предразсудковъ, хотя бы милыхъ имъ самимъ и до сихъ поръ идущихъ изъ рода въ родъ путемъ преданiя, а въ полномъ смыслѣ воспитаютъ въ мальчикахъ задатки правильной человѣческой жизни, воспитаютъ въ нихъ добрыхъ гражданъ съ честнымъ и свѣтлымъ взглядомъ на жизнь. Ихъ воспитанiе конечно не создастъ такихъ ничтожныхъ натуръ, какiя, мы видѣли, создаетъ школьная наносная нравственность, выучиваемая наизустъ...

Вовторыхъ наше школьное воспитанiе съ нравственной стороны весьма плохо рекомендуетъ система наказанiй, существующая въ практикѣ (но не въ уставахъ) во всѣхъ среднихъ и низшихъ учебныхъ заведенiяхъ. Прежде всего наказанiе за шалость, за проступокъ, каково бы оно ни было, есть прiемъ самъ по себѣ весьма нерацiональный. Положимъ, всякая шалость, всякiй проступокъ есть ошибочное, ненормальное дѣйствiе, положимъ даже есть вредъ, зло; зачѣмъ же, если разъ произошолъ вредъ, случилось зло, еще снова дѣлать вредъ, производить зло, т. е. назначать наказанiе за него? Развѣ можетъ когда–нибудь быть оправдано разсудкомъ то, что такъ или иначе увеличиваетъ сумму зла? Но, скажутъ, хотя наказанiе само по себѣ есть тоже зло, но оно имѣетъ хорошую цѣль и употребляется всегда какъ средство къ достиженiю добра. Ужели же всякое средство, если даже оно есть чистое зло, можетъ быть оправдано доброю цѣлью? Вѣдь это отзывается логикою патера Родена. А наказанiе дѣйствительно всегда есть чистое зло, потомучто оно дѣйствiе вполнѣ свободное, преднамѣренное и сознательное. Даже всякая шалость, всякiй проступокъ съ этой стороны всегда есть меньшее зло, чѣмъ наказанiе; весьма трудно представить, чтобы шалости и проступки производились, и особенно школьниками, такъ–сказать изъ чистой любви къ искуству, ради самихъ шалостей и проступковъ: они всегда вызываются чѣмъ–нибудь внѣшнимъ, предшествующимъ, либо окружающимъ ихъ, либо порождаются юношескимъ легкомыслiемъ; въ иныхъ случаяхъ они совсѣмъ не могутъ не быть. Совсѣмъ нельзя этого сказать о другомъ злѣ — наказанiи, которое поэтому всегда есть большое зло. А мы всѣ увѣрены, что наказывать за шалости, воздавать за меньшее зло большимъ, мстить легковѣрному мальчику солидно–сознаннымъ и какъ–бы законнымъ образомъ, это значитъ нравственно воспитывать его!.. Далѣе, чистая ложь, будто школьное наказанiе можетъ когда–нибудь привести къ добру, т. е. будучи нерацiонально само по себѣ, оно не оправдывается и практическими результатами. На первыхъ порахъ наказанiе всегда до–нельзя возмущаетъ мальчика; многiе изъ нихъ всю жизнь потомъ съ негодованiемъ вспоминаютъ, какъ ихъ первый разъ наказали, хотя многiе воспитатели часто замѣчаютъ имъ, наказывая, что впослѣдствiи они сами будутъ благодарны за наказанiе, а въ возмущенномъ, ненормальномъ состоянiи каждому мальчику гораздо естественнѣе сдѣлать новый проступокъ, новое зло, чѣмъ обсудить прежнее и раскаяться въ немъ. Такъ всегда и бываетъ. Всегда мальчикъ, котораго наказываютъ, затаиваетъ въ себѣ запасъ кипучей злости, которая очевидно никогда не приводитъ, да и не можетъ привести ни къ чему хорошему. Послѣ каждаго наказанiя онъ непремѣнно становится хуже. Всякое наказанiе есть униженiе, обида; а униженiе развѣ можетъ воспитывать, возвышать нравственно? Каждый изъ насъ конечно самъ переживалъ состоянiе мальчика, сдѣлавшаго извѣстный проступокъ, состоянiе мучительное, сжимающее сердце, собирающее въ себя, упрекающее; подобное состоянiе всегда есть больное нравственное состоянiе, экстренное, болѣе другихъ чуткое и потому весьма удобное и даже драгоцѣнное для нравственнаго влiянiя на воспитанника со стороны воспитателя. Войди воспитатель въ такое его состоянiе, коснись бережно его больного мѣста, отнесись гуманно къ его страданiю, которое уже и есть наказанiе за его проступокъ, и если только воспитатель не мундирная кукла, а человѣкъ съ душою и сердцемъ, онъ сумѣетъ извлечь слезы изъ воспитанника, за которыя дѣйствительно тотъ будетъ потомъ долго, долго благодаренъ. Самъ мальчикъ, сдѣлавшiй шалость, инстинктивно всегда желаетъ такого образа дѣйствованiя со стороны своего воспитателя; его природа возмущается при одной мысли, что сейчасъ придутъ расправляться съ нимъ; онъ уже безконечно презираетъ и ненавидитъ воспитателя, отъ котораго еще только ждетъ наказанiя, тогда какъ онъ безконечно уважалъ бы его, еслибы тотъ понялъ его мучительное состоянiе и отнесся къ нему именно какъ воспитатель, а не какъ раздаватель казней. Всякiй проступокъ есть зло нравственное, покрайней–мѣрѣ въ немъ заслуживаетъ порицанiя только зло нравственное; ясно это какъ дважды–два четыре, что и дѣйствовать на него должно только однимъ нравственнымъ образомъ, а не чрезъ наказанiе, которое всегда сопряжено бываетъ съ видимымъ физическимъ зломъ. Нравственную боль безнравственно лечить физическою болью. Всякiй мальчикъ всегда будетъ поражонъ и задумается надъ собою, если даже совсѣмъ не дѣйствовать на него нравственнымъ образомъ, а просто оставить его только безъ физическаго наказанiя; всякiй мальчикъ сдѣлавшiй проступокъ, до наказанiя бываетъ несравненно лучше, чѣмъ послѣ наказанiя. А что сказать о томъ состоянiи воспитанниковъ, когда они, переиспытавши нѣсколько разъ всѣ роды наказанiй, перестаютъ наконецъ и возмущаться ими, когда наказанiя опошливаются, когда они со стороны мальчиковъ вызываютъ больше смѣха, нежели раскаянiя; когда мальчикъ, поставленный на колѣни, смѣется, дѣлаецъ гримасы товарищамъ и высовываетъ языкъ воспитателю?.. А то, что этотъ мальчикъ — жалкое существо, и не исключенiе изъ общей массы, а напротивъ прямое, законное слѣдствiе системы наказанiй, существующей въ нашихъ заведенiяхъ. Когда мальчика неизбѣжно систематически подвергаютъ чрезъ наказанiя всевозможнымъ родамъ униженiй, то было бы нелѣпо и требовать, чтобы онъ возвышался, облагороживался нравственно; напротивъ ему и слѣдуетъ все болѣе и болѣе опускаться, унижаться. На высунутый имъ воспитателю языкъ, воспитатель долженъ полюбоваться какъ на плодъ, какъ на торжество и гордость своей системы. А наказанiя необходимо опошливаются во всякомъ заведенiи. Это происходитъ оттого, что число родовъ и видовъ наказанiй никогда не можетъ соотвѣтствовать даже одной четверти числа родовъ и видовъ школьническихъ шалостей и проступковъ. Шалости и проступки, какъ нравственныя явленiя, весьма многочислены и разнообразны; самыя похожiя одна на другую шалости рѣдко бываютъ одинаковы, и большею частiю оттѣняются каждая своими особенными характеристическими чертами. Поэтому и наказаньямъ, чтобы быть справедливыми и точными, слѣдовало бы также видоизмѣняться и отѣняться характеристическими особенностями; но такъ какъ они всегда сопряжены болѣе или менѣе съ физическою болью и вообще составляютъ видимое зло, то умножать и видоизмѣнять ихъ было бы ужъ слишкомъ нехорошо и нечеловѣчно. Отъ этого въ педагогической практикѣ рѣдко можно насчитать больше десяти извѣстныхъ видовъ наказанiй, которыя поэтому повторяются каждый день и даже весьма много разъ каждый день, опошливаются, теряютъ всякую цѣну и чуть ли не превращаются въ забаву. А хороша забава, нечего сказать! Правда, есть нѣкоторые воспитатели, которые ухищряются до—нельзя видоизмѣнять наказанiя, ухищряются по возможности въ наказанiи выразить всегда характеръ самаго проступка, чтобы пристыдить виноватаго. Такъ напримѣръ, если мальчикъ ругается гадкими словами, то, написавши на клочкѣ бумаги «за сквернословiе», заткнутъ ему клочокъ за воротникъ и поставятъ на колѣни; если что–нибудь онъ разбилъ, или взялъ чужое, то дадутъ эту разбитую или присвоенную вещь ему въ руки и опять поставятъ на колѣни и проч. Но не нужно забывать, что и на стыдливость мальчика нужно дѣйствовать весьма осторожно. Стыдливость — это такое нѣжное и щекотливое чувство, что оно заглушается и тратится отъ подобныхъ крупныхъ, грубоватыхъ, несвойственныхъ прiемовъ. Разъ, другой выставленная на публичный позоръ стыдливость просто напросто превращается въ безстыдство. А все оттого, что и тутъ не хотятъ довольствоваться только нравственнымъ томленiемъ виновнаго, а еще примѣшиваютъ непремѣнно и томленiе физическое — наказанiе. Острить и каламбурить можно на словахъ, въ бесѣдахъ съ друзьями, а каламбурить въ дѣйствiяхъ, да еще такихъ, которыя имѣютъ цѣлью быть воспитательными дѣйствiями, какъ напримѣръ наказанiя — непростительно. Въ подобномъ остроумничаньи наказанiями проглядываетъ дѣйствительно одна здравая по нашему мнѣнiю педагогическая идея, уже высказанная нами: та, что воспитатель при помощи самаго проступка провинившагося мальчика долженъ отыскать источникъ для нравственнаго воздѣйствiя и исправленiя мальчика; но если онъ въ образѣ своего дѣйствованiя не довольствуется чисто–нравственными стимулами, а усиливается изобрѣсти еще соотвѣтствующее имъ по характеру физическое принужденiе, то выходитъ просто жалко и смѣшно.

Вообще система наказанiй и со стороны практическихъ результатовъ есть весьма ненадежный элементъ нравственнаго воспитанiя юношества. Возьмемъ любое изъ общеупотребительныхъ въ заведенiяхъ наказанiй, и мы увидимъ, что оно всегда гораздо болѣе приноситъ вреда, нежели пользы. Мальчикъ невнимательно сидитъ во время лекцiи, смѣется; его оставляютъ безъ обѣда. То, что нехорошо смѣяться въ класѣ, онъ очень хорошо зналъ самъ и прежде нежели смѣялся, и прежде нежели, послѣ смѣха, приказали ему остаться безъ обѣда; зачѣмъ же оставляютъ его безъ обѣда? Зачѣмъ хотятъ достигать результата, который уже существуетъ? Скажутъ затѣмъ, что онъ и зналъ, что нехорошо смѣяться на лекцiи, а все–таки смѣялся, такъ чтобъ не забывалъ. Но въ такомъ случаѣ онъ и послѣ того, какъ останется безъ обѣда, все равно одинаково будетъ смѣяться, потомучто сдѣлалъ свой проступокъ, смѣялся не оттого, что забылъ, что не надо смѣяться, а оттого, что были причины и обстоятельства, побудившiя его къ смѣху, которыя могутъ быть и послѣ. Скажутъ, такъ вотъ онъ затѣмъ долженъ остаться безъ обѣда, чтобъ зналъ, что ни при какихъ причинахъ и обстоятельствахъ онъ не долженъ смѣяться на лекцiи. Прекрасно, это послѣднее знанiе для него весьма необходимо; оно можетъ предотвратить проступокъ съ его стороны на будущее время, но зачѣмъ же этого духовнаго результата достигать такимъ неблагороднымъ насилiемъ физической природы, какъ оставленiе безъ обѣда? Для этого нужно показать ему ясно, какъ дважды–два четыре, что смѣяться на лекцiи глупо, при какихъ бы то нибыло обстоятельствахъ; объяснить это такъ, чтобы онъ уважалъ ваши слова и исполнялъ бы ихъ впослѣдствiи, а оставлять безъ обѣда дѣло все–таки лишнее. Скажутъ, сколько ни объясняй воспитатель, этого недостаточно. То–то вотъ и есть: значитъ воспитатель не умѣетъ придать цѣны и вѣсу своимъ словамъ, значитъ его не уважаетъ, или мало уважаетъ виновный; въ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ виноватъ уже не столько мальчикъ, сколько воспитатель; слѣдовательно, если уже необходимо оставаться кому–нибудь безъ обѣда, то по всей справедливости слѣдуетъ оставаться воспитателю... Притомъ, если виноватый мальчикъ такого рода, что сколько ему ни толкуй, все равно, то и сколько ни оставляй безъ обѣда, одинаково будетъ все равно. Итакъ наказанiе остаться безъ обѣда виновному мальчику — дѣло лишнее и нерацiональное. Но этого мало. Положимъ онъ въ самомъ дѣлѣ остался безъ обѣда. Изъ этого вѣдь выйдутъ еще кой–какiя послѣдствiя. Ему обидно быть голоднымъ; онъ либо подговоритъ товарищей вынести ему что–нибудь съѣстное, либо самъ достанетъ себѣ разнымъ плутовствомъ обѣдъ изъ своего же заведенiя, или со стороны; пойдутъ новые обманы, новые проступки, какъ съ его стороны, такъ и со стороны другихъ постороннихъ лицъ, которыхъ онъ, по милости уже одного воспитателя, запутаетъ въ свою исторiю... Наконецъ, если даже ничего этого не случится, и мальчикъ останется безъ обѣда, т. е. если мѣра воспитателя вполнѣ будетъ выполнена, — то и тогда случится болѣе худого, чѣмъ хорошаго. Мальчикъ всю остальную часть дня проведетъ въ неестественномъ злостномъ состоянiи; по свойству этого состоянiя, будетъ дѣлать все и всѣмъ наперекоръ; вообще надѣлаетъ гораздо болѣе худого, чѣмъ сколько надѣлалъ бы пообѣдавши, и главное не выучитъ урока къ слѣдующему дню, потомучто этому будетъ препятствовать нетолько нравственныя причины, но и физическiя — голодъ. Это только когда длиннополые дьячки были у насъ воспитателями юношества, была справедлива поговорка: «satur venter non studet libenter», а теперь каждому извѣстно, что если сытое брюхо учится плохо, то голодное совсѣмъ не можетъ учиться. Возьмемъ другое, весьма употребительное наказанiе — заключенiе въ карцеръ, куда посадили воспитанника, положимъ за то, что онъ курилъ табакъ. Онъ сидитъ тамъ двое–трое сутокъ; его выпускаютъ. Зачѣмъ его, спрашивается, сажали въ карцеръ? Какая польза и какой смыслъ этого наказанiя? Вѣдь онъ и послѣ карцера, при первомъ вольномъ шагѣ, закуритъ папиросу, да и въ карцерѣ пожалуй затягивался. Вѣдь почему онъ куритъ табакъ? Потомучто у него есть табакъ; вотъ и уничтожьте причины проступка, сдѣлайте такъ, чтобы онъ не имѣлъ табаку въ заведенiи, если ужь не хотите, чтобы онъ курилъ табакъ. Это трудно сдѣлать? тогда подумайте хорошенько, стоитъ ли еще и дѣлать; и если видите у него папиросу въ зубахъ, возьмите папиросу, возьмите отъ него всѣ папиросы и считайтесь съ нимъ нравственнымъ образомъ; но только пожалуйста не ведите его въ карцеръ, потомучто вопервыхъ вы сами косвеннымъ образомъ виноваты въ его проступкѣ, а вѣдь сами вы только провожаете его до карцера, и вовторыхъ — карцеръ принесетъ ему не пользу, а вредъ. Мальчикъ напрасно потеряетъ время, можетъ–быть захвораетъ отъ невыносимой тоски, отъ нечего дѣлать подымется на какiя–нибудь продѣлки; если онъ мальчикъ не дюжинный, впечатлительный и самолюбивый, — можетъ первый разъ натолкнуться на самыя печальныя мысли, которыя впослѣдствiи, при подобныхъ обстоятельствахъ всегда будутъ преслѣдовать его, какъ демоны–искусители; и во всемъ этомъ уже прямо будетъ виновато одно наказанiе, которымъ ему мстятъ за его проступокъ. Еще весьма распространено наказанiе — лишенiе отпуска къ роднымъ. Наказанiе въ высшей степени нерацiональное въ дѣлѣ нравственнаго воспитанiя. Никакое начальство не можетъ никогда такъ благотворно и энергично влiять на нравственное развитiе своего воспитанника, какъ семья на своего живого члена, какое бы нибыло отеческое начальство и какова бы нибыла семья. А какъ же можетъ отозваться на нравственномъ воспитанiи мальчика подобное наказанiе, разрывающее и оскорбляющее всегда живой и священный союзъ его съ семьею, прекращающее ему доступъ къ тому источнику, который всегда такъ благотворно влiяетъ на его нравственное воспитанiе? Притомъ въ наказанiи лишенiемъ отпуска воспитанника къ роднымъ, есть явная несообразность. Заведенiе должно имѣть отношенiя къ воспитаннику, именно какъ къ воспитаннику своему, какъ къ мальчику извѣстныхъ способностей и наклонностей, какъ къ мальчику, опредѣленному въ училище для извѣстной опредѣленной цѣли, — а не какъ къ сыну извѣстнаго отца и матери, не какъ къ члену извѣстной семьи; сфера его сыновнихъ отношенiй, равно какъ напримѣръ сфера его религiозной совѣсти, должна быть совершенно выдѣлена изъ–подъ администрацiи заведенiя. Нелогично ему, провинившемуся какъ лѣнивому, или дурному воспитаннику, отвѣчать и нести наказанiе какъ сыну, — можетъ–быть и примѣрному сыну. Дурныхъ же послѣдствiй для него и послѣ этого наказанiя равно можетъ быть очень много, какъ и послѣ всякаго другого наказанiя.

Существуетъ въ нашихъ заведенiяхъ, по милости системы наказанiй, еще одно обыкновенное, парализирующее нравственное воспитанiе юношества, а не способствующее воспитанiю. Это табунное (извините за слово, оскорбляющее гуманное чувство) разбирательство дѣла, если сдѣлана шалость, а между тѣмъ виновный неизвѣстенъ. Въ такомъ случаѣ обыкновенно имѣютъ дѣло съ цѣлымъ класомъ, съ цѣлою массою воспитанниковъ и ведутъ съ ними слѣдующую нравственную рѣчь: «вы сами должны отыскать виновнаго или виновныхъ изъ среди–себя, а если нѣтъ, то мы не будемъ разбирать Сидора, Петра, Карпа, Ивана и Матфея, не будемъ разбирать кто правъ и кто виноватъ, а накажемъ всѣхъ», и дѣйствительно наказываютъ всѣхъ. Прежде всего что сказать о томъ, что сами воспитанники должны отыскать виновныхъ? Почему это они должны дѣлать дѣло начальства, или помогать ему?.. Далѣе, — кто это говоритъ: мы не будемъ разбирать праваго и виноватаго? Ужели человѣкъ, поставленный нравственно воспитывать юношество? Чтоже послѣ такихъ словъ будутъ думать о воспитателяхъ воспитанники? Будутъ ли, да и могутъ ли воспитанники уважать ихъ? Итакъ чрезъ такой непедагогическiй образъ дѣйствованiя воспитатели сами себя нравственно унижаютъ предъ воспитанниками. Притомъ тѣже воспитатели въ настоящемъ случаѣ нравственно унимаютъ и воспитанниковъ. Въ подобной ихъ тактикѣ весьма ясно проглядываетъ обидный, унижающiй, обезличивающiй взглядъ на воспитанниковъ, какъ на безправную массу, какъ на табунъ животныхъ, гдѣ не разбираютъ отдѣльныхъ экземпляровъ, и гдѣ по отношенiю ко всѣмъ однѣ и тѣже мѣры, одинъ способъ дѣйствованiя. Если виновные, которыхъ два–три неизвѣстны и товарищамъ своимъ и не назовутъ сами себя, то благотворно ли подѣйствуетъ на многихъ отдѣльныхъ лицъ, совершенно невинныхъ, то обстоятельство, что они будутъ терпѣть наказанiе совершенно невинно?.. Что сказать о такомъ образѣ дѣйствованiя воспитателей, который лишонъ даже элемента юридической правды? Но положимъ товарищи нападутъ на слѣдъ виновныхъ; сколько опять тутъ неизбѣжно произойдетъ зла отъ ссоры товарищей виновныхъ съ невиновными! По этому поводу могутъ разсориться самые задушевные друзья. Сколько потомъ будетъ затаено враждебнаго чувства въ груди виновныхъ противъ нѣкоторыхъ изъ невиновныхъ, послѣ того какъ виновныхъ выдадутъ и начальство накажетъ ихъ еще строже! И проч. и проч.

Вотъ что такое система наказанiй и кчему она всегда приводитъ. Между тѣмъ она органическiй, необходимый элементъ нашего воспитанiя; безъ нея въ нашихъ заведенiяхъ педагогика не дѣлаетъ ни шагу. Легче представить преступника, помилованнаго за преступленiе чѣмъ школьника, ненаказаннаго за дѣтскую шалость. Откуда это и что за убѣжденiе такое, что ежели школьникъ напакоститъ, то и ему непремѣнно нужно напакостить, и его доканать–таки самого?!. Развѣ эта своего рода месть, то воздаянiе зломъ за зло, можетъ воспитывать, можетъ исправлять? Впрочемъ извѣстно, откуда такiя убѣжденiя: они отзываются добрымъ старымъ временемъ... Вспомнимъ мысль хоть божественнаго Платона, что наказанiе — это нетолько неизбѣжное слѣдствiе проступка, но даже неотъемлемое право виновнаго. Вспомнимъ культы неумолимаго правосудiя боговъ, древнiе и нестоль древнiе. Вспомнимъ громоносныя слова Эммануила Канта, что еслибы завтра рушился весь мiръ, то сегодня все–таки послѣднiй виновный долженъ быть наказанъ. Зачѣмъ и долго ли будутъ оставаться эти призраки, когда въ человѣчествѣ засвѣтились великiя имена: Бентама, Шопенгауера, Конта, Гутчесона, Оуэна, Литтре, Фурье, и другiя современныя намъ?..

Наказанiе никогда не воспитываетъ и не можетъ быть элементомъ воспитанiя. Но безъ системы наказанiй не будетъ никакой возможности поддерживать въ заведенiи извѣстный внѣшнiй порядокъ, дисциплину. Настанетъ война всѣхъ противъ всѣхъ. Чѣмъ, скажутъ намъ, будете сдерживать вы внѣшнее поведенiе воспитанниковъ въ извѣстныхъ границахъ?.. А зачѣмъ же вамъ и хлопотать очень о внѣшнемъ поведенiи воспитанниковъ? Не для попарнаго же шествiя, не для церемонiальныхъ выправокъ они живутъ у васъ. Притомъ развѣ только наказанiями, или страхомъ наказанiй, развѣ только этими внѣшними и весьма нецеремонными стимулами вы удерживаете внѣшнее поведенiе воспитанниковъ въ извѣстныхъ границахъ?.. Хорошо же. Мы только съ своей стороны къ вашему же удивленiю сильно сомнѣваемся въ этомъ. Воспитанники исполняютъ извѣстный внѣшнiй порядокъ въ своей школьной жизни тогда, когда понимаютъ или испытаютъ на самомъ дѣлѣ, что это хорошо для нихъ самихъ; на наказанiя же они всегда смотрятъ какъ на несправедливую и случайную кару судьбы и не по нимъ распологаютъ жизнь свою... Если исполнять какую–нибудь отдѣльную статью заведеннаго порядка они не видятъ никакого резона и не ощущаютъ въ исполненiи ея никакой пользы для себя, то какимъ бы ни пришлось подвергаться имъ наказанiямъ, все–таки они весьма небрежно и неохотно будутъ исполнять ее. Всякiй, кто сколько–нибудь знакомъ съ школьною жизнiю, подтвердитъ это. И это понятно безъ фактовъ: требованiе воспитателей, подкрѣпляемое угрозами наказанiй, не мирится въ настоящемъ случаѣ съ требованiями собственной природы воспитанника, и потому, исключая самые рѣдкiе отдѣльные случаи, вообще перевѣсъ будетъ конечно на сторонѣ природы. А такого рода отдѣльныхъ статей внѣшняго порядка школьной жизни весьма много. Объ этихъ именно статьяхъ идетъ всегда дѣло въ тѣхъ случаяхъ, когда воспитатель говоритъ съ жаромъ воспитаннику: вы еще смѣете разсуждать? вамъ сказано и баста! и — тогда воспитанникъ, дѣйствительно, перестаетъ разсуждать и смотритъ на воспитателя изумленными глазами. Къ чему существуютъ такiя статьи въ правилахъ поведенiя воспитанниковъ? А вѣдь собственно для нихъ нужна, да только для нихъ и можетъ быть нужна, система наказанiй... Нравственное поведенiе, правильное направленiе чувствъ, особенностей характера воспитанниковъ должно быть воспитываемо, да и достаточно всегда можетъ быть воспитано только нравственнымъ воздѣйствiемъ воспитателя... Нравственную силу воспитанника точно также нужно воспитывать, какъ и умственную. Какъ вы развиваете умъ воспитанника? Вы сначала сами уясняете ему, до послѣдней возможности дѣло, потомъ возбуждаете въ немъ его собственную умственную самодѣятельность, и такъ какъ она слаба, то постепенно поддерживаете и укрѣпляете ее; но лучше ли, яснѣе ли, скорѣе ли въ самомъ дѣлѣ пойметъ воспитанникъ извѣстную объясняемую ему истину, если учитель пригрозитъ ему за непониманiе наказанiемъ и дѣйствительно накажетъ? Точно такимъ же образомъ воспитатель долженъ влiять и на нравственную сторону воспитанника; точно также и тутъ, если воспитатель, самъ влiяя на чувство и особенности характера и воли воспитанника, исправляя его нравственную дѣятельность, вдругъ пригрозитъ ему наказанiемъ за извѣстный проступокъ и дѣйствительно накажетъ, то для нравственной силы, воспитанника, ненормально выразившейся въ проступкѣ, это рѣшительно все–равно. Она не исправится отъ наказанiя, она только оскорбится и загрубѣетъ отъ соприкосновенiя съ грубымъ и чуждымъ себѣ элементомъ. Что же касается извѣстнаго порядка внѣшняго поведенiя, то объясните воспитанникамъ, убѣдите ихъ здравымъ разсужденiемъ, что извѣстный порядокъ, для нихъ же самихъ — благо, польза, и чтó дѣйствительно рацiонально въ этомъ порядкѣ, въ чемъ они увидятъ дѣйствительную для себя пользу — тò всегда будутъ они исполнять опять–таки безъ системы наказанiй; система наказанiй, повторяемъ, будетъ необходима только для тѣхъ отдѣльныхъ статей порядка, весьма впрочемъ многихъ, въ которыхъ воспитанники не увидятъ достаточно здраваго смысла и пользы для себя. Скажутъ, извѣстныя статьи педагогической практики, извѣстный образъ жизни воспитанниковъ должно устанавливать и обсуживать начальство, которое безъ этого не будетъ имѣть своей самостоятельности. Кто же споритъ, что именно начальство должно обсуживать все; самостоятельность его и должна болѣе всего состоять въ томъ, чтобы дѣло обсуживанiя не доставалось вмѣсто начальства на долю воспитанниковъ. Но вѣдь люди, которые будутъ спорить съ нами для поддержанiя самостоятельности начальства, будутъ требовать, чтобы исполняемы были строго всѣ статьи внѣшняго порядка школьной жизни безъ разговоровъ о томъ, какая изъ нихъ рацiональна, и какая нерацiональна, и для этого признаютъ вполнѣ необходимою систему наказанiй. Хорошо же, если начальство стремится къ такой капризной самостоятельности! Хорошо же, нечего сказать, если оно, только для поддержанiя такой своей самостоятельности, будетъ сохранять систему наказанiй!

Такимъ образомъ система наказанiй въ нашихъ учебныхъ заведенiяхъ парализируетъ нравственное влiянiе воспитателей на воспитанниковъ, унижаетъ, какъ мы видѣли, и первыхъ и послѣднихъ. Поэтому весьма понятно, что нѣкоторые московскiе купцы съ недовѣрiемъ взглянули на нравственное воспитанiе въ московскихъ гимназiяхъ и берутъ оттуда дѣтей своихъ. Въ новой, проектируемой ими гимназiи, нравственные элементы будутъ конечно пониматься во всей широтѣ и высотѣ, ни въ какомъ случаѣ не будутъ сведены въ каталогъ узкихъ предписанiй, въ перечень общепринятыхъ, узаконенныхъ давностiю мелочей, и главное, по всей вѣроятности, не будутъ вдавливаться въ ихъ дѣтей физическими принужденiями, системою наказанiй... Мы горячо вѣримъ и сочувствуемъ этому, потомучто зачѣмъ было бы въ противномъ случаѣ московскимъ купцамъ брать дѣтей своихъ изъ гимназiй?.. Совершенно незачѣмъ....

Въ третьихъ, нравственное состоянiе въ нашихъ учебныхъ заведенiяхъ находится въ неудовлетворительномъ состоянiи отъ такъ называемаго надзирательства въ томъ statu quo, въ какомъ требуютъ, чтобы оно существовало, и въ какомъ большею частiю оно дѣйствительно и существуетъ. Опредѣлить должность надзирателя вдругъ въ краткихъ и опредѣленныхъ чертахъ — дѣло невозможное. Прежде всего онъ нравственный воспитатель юношества, вообще контролирующiй жизнь воспитанниковъ въ заведенiи, изучающiй ее и влiяющiй на нее, смотря по степени собственнаго нравственнаго развитiя. Потомъ — онъ надзиратель, который впродолженiи двадцати–четырехъ часовъ долженъ видимымъ образомъ слѣдить за каждымъ шагомъ, каждымъ внѣшнимъ движенiемъ воспитанниковъ, ввѣренныхъ ему, и смотрѣть притомъ за ними во всѣ глаза, чтобы, какъ говоритъ начальство, сами воспитанники видѣли, что неослабный надзоръ надзирателя не прекращается надъ ними ни на одну минуту. Вы ясно видите, что чрезъ это расширенiе надзирательской должности, къ прежнему чисто–нравственному воспитательному элементу уже примѣшался элементъ полицейскiй, такъ что надзиратель оказывается уже и воспитателемъ и отчасти квартальнымъ надзирателемъ. Далѣе, онъ гувернеръ, подъ руководствомъ котораго идутъ приготовительныя домашнiя учебныя занятiя воспитанниковъ внѣ класовъ, — и учитель, потомучто за отсутствiемъ собственно–патентованныхъ учителей, обязанъ занимать ихъ класы. Потомъ онъ обязанъ смотрѣть за одежею воспитанниковъ, пересматривать ихъ сапоги, бѣлье, прическу, — по желанiю воспитанниковъ, на ихъ деньги доставлять имъ булки, пирожное, — обязанъ укладывать ихъ спать и стараться не прозѣвать, чтобы они не просыпались раньше его; т. е., какъ сами видите, — онъ гувернеръ, весьма много смахивающiй на лакея и дядьку. Можно и еще отыскать въ нашемъ надзирательствѣ нѣсколько сторонъ, но довольно и этихъ. Спрашиваемъ, возможно ли вообще какому бы то нибыло человѣку хоть на половину добросовѣстно исполнить подобную сложно–разнородную должность, исполнить только вообще количественно, не разговаривая пока, будетъ ли это исполненiе нравственно–благотворно влiять на развитiе воспитанниковъ, или нѣтъ? Возможно ли представить въ человѣкѣ присутствiе такой счастливой и отчасти странной всесторонности, чтобы онъ безотлучно двадцать–четыре часа могъ быть при воспитанникахъ, чтобы онъ могъ быть учителемъ всѣхъ наукъ, чтобы онъ былъ въ состоянiи или захотѣлъ изъ человѣка съ высокими нравственно–воспитательными тенденцiями тутъ же вдругъ превращаться въ полицейскую штучку, и быть отчасти лакеемъ и дядькой? Скажутъ, слишкомъ несправедливый и отжившiй взглядъ, будто нравственное влiянiе надзирателя на воспитанниковъ можетъ страдать, если надзиратель въ тоже время будетъ заниматься мелочами внѣшней жизни воспитанниковъ, — будто занятiе подобными мелочами можетъ унижать самого надзирателя. Напротивъ, прибавятъ, чѣмъ цѣльнѣе, всестороннѣе влiянiе надзирателся, тѣмъ больше чести для него самого, тѣмъ больше нравственныхъ плодовъ для воспитанниковъ. Такое возраженiе совершенно справедливо съ общей гуманной точки зрѣнiя на вещи; но незабудемъ, что мы стоимъ на частной и своеобразной школьной почвѣ. Конечно, никакого, самой высокой натуры человѣка не унизитъ то обстоятельство, если онъ вычиститъ другому сапоги, не унизитъ ни предъ нимъ самимъ, ни предо мною съ вами читатель, но всегда это обстоятельство унизило бы его въ глазахъ школьниковъ средняго учебнаго заведенiя. Для рацiональнаго взгляда на такiя мелочи нужно вообще слишкомъ немелко быть развитымъ, ну а вѣдь отъ мальчиковъ–школьниковъ напрасно было бы это требовать. Это только мамашу свою мальчикъ одинаково уважаетъ и любитъ, и въ то время когда она учитъ его молитвамъ, и въ то время когда моетъ ему шейку и причесываетъ головку, потомучто во всемъ этомъ ухаживанiи мальчикъ ощущаетъ нѣжное, сладостное родственное чувство; ухаживанiе же надзирателя, хотя бы оно дѣйствительно было ухаживанiемъ, хоть бы даже осмысливалось извѣстнымъ офицiально–отеческимъ чувствомъ, всегда для него не понутру, всегда вызываетъ въ немъ досаду, и главное, опошливаетъ предъ его глазами личность самаго надзирателя. Въ школьной сферѣ вообще чѣмъ многостороннѣе будетъ служба надзирателя, тѣмъ меньше въ глазахъ воспитанниковъ она будетъ имѣть важности и значенiя и тѣмъ меньше слѣдовательно принесетъ хорошихъ результатовъ. Всякiй надзиратель есть человѣкъ съ извѣстными слабостями и недостатками, такъ какъ онъ поставленъ въ необходимость дѣйствовать на воспитанниковъ всѣми родами влiянiй, то этимъ самымъ поставленъ въ печальную необходимость сдѣлаться извѣстнымъ имъ со всѣхъ своихъ сторонъ и дурныхъ и хорошихъ; между тѣмъ школьники бѣдовый народъ и мигомъ подымутъ на зубки всѣ его слабости до единой. Мало этого, какъ лицо по отношенiю къ нимъ все–таки стороннее, опозицiонное, офицiальное и во всякомъ случаѣ не милое, онъ въ ихъ глазахъ превратится въ воплощенiе однѣхъ именно слабыхъ своихъ сторонъ, которыми школьники и будутъ потомъ тѣшиться, совершенно оставляя въ сторонѣ — достойныя его стороны... Вотъ и ждите послѣ этого нравственныхъ результатовъ отъ влiянiя надзирателя на воспитанниковъ! Надзиратель напримѣръ пришолъ въ класъ вмѣсто отсутствующаго учителя и начинаетъ заниматься съ воспитанниками. Если даже онъ знаетъ предметъ, которымъ пришолъ заниматься не хуже самого учителя (а это можетъ быть весьма рѣдко), то и тогда воспитанники смотрятъ на него все–таки скептически, слѣдятъ исключительно за новою его ролью, а не за содержаньемъ его лекцiи; для воспитанниковъ, слѣдовательно, пользы никакой, а для надзирателя, самое лучшее, если только онъ не провалится въ ихъ мнѣнiи. А если онъ знаетъ предметъ похуже настоящаго учителя, или вообще знаетъ предметъ, но не сумѣетъ стать на точку зрѣнiя прежняго учителя, или просто — будетъ выражаться иначе, нежели тотъ (что естественно почти всегда и бываетъ), то его кредитъ у воспитанниковъ на уваженiе къ себѣ мгновенно падаетъ: мальчишки просто начинаютъ диспутировать съ нимъ, да еще съ полнымъ сознаньемъ своего превосходства предъ нимъ, бѣднымъ импровизированнымъ учителемъ! Вотъ и опять ждите съ его стороны нравственнаго влiянiя на воспитанниковъ, требуйте побольше нравственныхъ результатовъ! А каково дорого обходится надзирателю то требованiе его службы въ настоящемъ statu quo, что онъ безотлучно долженъ торчать при воспитанникахъ день и ночь! Прежде всего, для него это физически невозможно, и отлучаясь по необходимости, онъ долженъ плутовать, что конечно видятъ и понимаютъ воспитанники. Надзирателю напримѣръ нужно нѣсколько разъ отлучиться покурить, два раза напиться чаю, и есть еще нужды, для которыхъ неизбѣжно ему отлучиться еще два раза. Кромѣ подобныхъ постоянныхъ нуждъ, могутъ быть еще нѣкоторыя случайныя. Далѣе, есть огромная нравственная невыгода для надзирателя быть при воспитанникахъ безотлучно сутки. Кто изучалъ человѣка съ его психической стороны, тотъ знаетъ, что въ одинаковомъ равномъ состоянiи, въ одной и той же роли человѣку оставаться долго весьма трудно, а въ роли, требующей такой энергiи, такого общаго напряженiя силъ, и притомъ такой продолжительной (сутки), какова роль надзирателя средняго учебнаго заведенiя, даже совершенно невозможно. Это всякiй надзиратель подтвердитъ своимъ собственнымъ опытомъ. Во все продолженiе дежурства ему весьма рѣдко бываетъ психически возможно остаться въ ровномъ состоянiи. Къ половинѣ и къ концу дня, его непремѣнно либо одолѣетъ утомленiе, и нападетъ на него апатiя, либо онъ сдѣлается раздражителенъ, досадливъ, придирчивъ поэтому къ воспитанникамъ, даже несправедливъ. Судите опять, какiе отъ этого должны произойти результаты для его нравственнаго влiянiя на воспитанниковъ. Но положимъ, для надзирателя весьма неудобно исполнять требованiе его службы, о которомъ мы говоримъ, но можетъ быть для самихъ воспитанниковъ исполненiе этого требованiя благотворно? А вотъ посмотримъ, въ какой мѣрѣ оно благотворно и для нихъ. Можетъ ли заключаться что–нибудь существенно–благотворное въ томъ условiи школьной жизни воспитанниковъ, что они видятъ подлѣ себя надзирателя день и ночь, чувствуютъ себя связанными по рукамъ и по ногамъ, чувствуютъ какъ онъ слѣдитъ за каждымъ жестомъ, словомъ, шуткою каждаго изъ нихъ? Нѣкто весьма справедливо замѣтилъ, что человѣку весьма трудно оставаться собою, быть какимъ онъ обыкновенно бываетъ, когда ему извѣстно, что со стороны наблюдаютъ за нимъ. Чуть только въ мальчикѣ зародится искра сознанiя, т. е. чуть онъ сознаетъ себя чѣмъ–то отдѣльнымъ и отъ вещей мiра внѣшняго и отъ существъ, подобныхъ себѣ, у него въ тоже время естественно и необходимо является потребность жить своею отдѣльною, единичною жизнiю, не быть связаннымъ въ этой своей единичной жизни чужою волею, вообще внѣшними условiями, внѣшнимъ насилiемъ; это первое проявленiе въ немъ человѣческой свободы, которая въ свою очередь есть первое и существеннѣйшее условiе нормальной человѣческой нравственности. И вотъ это–то стремленiе быть собою, быть въ сферѣ своей единичной жизни, такъ–сказать одному безъ другого, эти первые росточки личной свободы и убиваются аргусовскимъ надзоромъ надзирателя. Надзиратель, котораго цѣль нравственное воспитанiе юношей, своимъ неослабнымъ надзоромъ самъ уничтожаетъ въ воспитанникахъ то, чтò больше всего, и скорѣе всего привело бы его къ егоцѣли. Воспитанники отъ неослабнаго надзора надзирателя необходимо превращаются мало–помалу въ лицемѣровъ: тутъ въ жизни ихъ неизбѣжно развиваются до крайности два образа дѣйствiй: либо замашка скрытничать, запираться донельзя, непризнаваться даже въ томъ чтó сейчасъ всѣ видѣли собственными глазами, либо страсть съ намѣренiемъ, или невольно рисоваться предъ надзирателемъ. Они непремѣнно живутъ двойственною жизнiю: одною для самихъ себя, дѣтскою, искреннею, другою для надзирателя, фальшивою, лицемѣрною; они свыкаются мало–помалу съ этой жизнiю, такъ что въ обыкновенную естественную ихъ жизнь превращается именно эта жизнь, неестественная, двойственно–лицемѣрная. Имъ до того противно, если надзиратель какъ–нибудь случайно увидитъ ихъ самихъ по себѣ, какъ они есть, что они совершенно возмущаются въ такихъ случаяхъ. Мальчикъ напримѣръ забудется иной разъ и дѣлаетъ себѣ что–нибудь въ уголку такое, что совершенно не составляетъ шалости, но чего по вкоренившемуся въ него въ школѣ обыкновенiю, онъ никогда не сталъ бы дѣлать подъ глазомъ надзирателя. Если чрезъ нѣсколько времени онъ замѣтитъ, что надзиратель наблюдалъ и наблюдаетъ за нимъ, тогда онъ непремѣнно вспыхнетъ, покраснѣетъ, смутится, какъ–будто сдѣлалъ какое–нибудь преступленiе. Да чего проще: мальчикъ напримѣръ почесалъ у себя сзади, — чтожъ, криминала нѣтъ никакого, а между тѣмъ, если это видѣлъ надзиратель, мальчикъ возмущается до крайности. Что это значитъ? Это именно и значитъ то, что воспитанники привыкли лицемѣрить, скрываться предъ надзирателемъ, а между тѣмъ въ приведенныхъ случаяхъ надзиратель засталъ ихъ наединѣ съ собою, безъ лицемѣрiя; понятно отчего имъ неловко: они какъ–будто жалѣютъ объ этомъ. Отъ этого именно условiя жизни, т. е. вѣчнаго неослабнаго надзора надзирателей, изъ нашихъ среднихъ свѣтскихъ школъ и выходятъ нерѣдко пассивныя, мелкiя натуры, въ которыхъ фальшь невсегда потомъ уничтожается и такою великою школою, какъ жизнь. Хотя въ нихъ какъ–бы въ нѣкоторые живые чемоданы, каждый воспитатель и учитель и положилъ отъ себя нѣчто, но они большею частью остаются и навсегда чемоданами, безъ самостоятельно–выработанныхъ убѣжденiй, безъ самостоятельно–развитаго благородства и правильной человѣческой чести. Чему же удивляться, если потомъ они совершенно равнодушно склоняютъ свою шею равно и для кулака и для искательства?.. А между тѣмъ наши попечительныя гимназическiя начальства до сихъ поръ еще хлопочутъ, чтобы какъ–нибудь надзиратель не отошолъ отъ воспитанниковъ; они не могутъ быть спокойны, когда не увѣрены, что надзиратель дѣйствительно надзираетъ. Интересно обратить вниманiе на тѣ слова, которыми нѣкоторые мудрецы убѣждаютъ надзирателей неотходить отъ воспитанниковъ. «Вы когда–нибудь подмѣтьте, — какой шумъ и гамъ бываетъ, чуть только вы отлучитесь», говорятъ они. Дѣйствительно, когда надзиратель уйдетъ, — все измѣняется, всѣ мальчики какъ–будто перерождаются. Да и еще бы: они вѣдь цѣлый день только и ждутъ, пока исчезнетъ этотъ человѣкъ, котораго даже всѣ внѣшнiя черты лица, всѣ особенности походки, голоса, прiемовъ давно уже опротивѣли имъ, который вообще опошленъ въ ихъ глазахъ до крайности. Ихъ лица веселѣютъ, движенiя развязываются; они вполнѣ отдаются искренней и шумной радости, почуявъ свободу. Они милы въ это время, и нравственнѣе, выше, чѣмъ когда–нибудь; только въ этомъ положенiи изъ нихъ и можетъ выйти семья братьевъ, а не толпа школьниковъ. Шумъ дѣйствительно бываетъ большой, но какой смыслъ имѣетъ этотъ шумъ?.. Ясно, что фактъ, ради котораго начальство требуетъ безотлучнаго присутствiя надзирателя при воспитанникахъ, громко говоритъ какъ–разъ противъ него. Теперь представьте себѣ положенiе надзирателя, вполнѣ рацiонально понимающаго свою должность, ясно видящаго и глубоко сознающаго, что для него нелѣпо было бы дѣйствовать такъ, какъ требуетъ дѣйствовать казенное пониманiе его службы, но все–таки поставленнаго въ необходимость дѣйствовать по казенному! И представьте себѣ потомъ положенiе воспитанниковъ, которыхъ судьба надѣлила другого рода надзирателями, примѣрными надзирателями, которыхъ точностью любуется начальство, поощряетъ ее и вполнѣ удовлетворяется ею. Нечего сказать, — завидныя положенiя и стоятъ одно другого!

Такимъ образомъ величайшая, благороднѣйшая и благодѣтельнѣйшая служба человѣчеству и обществу — служба воспитателя — въ нашихъ средне–учебныхъ свѣтскихъ заведенiяхъ, чрезъ присоединенiе въ ней къ чисто–воспитательному элементу совершенно–чуждыхъ и разнородныхъ элементовъ дядьки и полицейскаго, до того уничижается, становится безсильною, противорѣчащею себѣ, что въ своемъ statu quo большею частiю не воспитываетъ юношества, а скорѣе препятствуетъ его здоровому, нормальному воспитанiю. Между тѣмъ, повторяемъ, она можетъ–быть и всегда будетъ величайшею и благодѣтельнѣйшею службою, именно если очистить ее отъ чуждыхъ дѣлу воспитанiя элементовъ. Пусть надзиратель не связываетъ воспитанниковъ по рукамъ и ногамъ своимъ постояннымъ видимымъ присутствiемъ, пусть напротивъ заботится о томъ, чтобы они вполнѣ всегда были собою, отдавались своимъ природнымъ инстинктамъ, — пусть является въ ихъ кругъ только тогда, когда есть какая–нибудь опредѣленная нужда; но за то въ это время пусть сумѣетъ поставить себя, такъ невидимо овладѣть ихъ умами и волями, чтобы и безъ него тяготѣло надъ ними его присутствiе, чтобы ихъ дѣйствiя невольно сдерживались уваженiемъ къ нему, — чтобы личность надзирателя была любимая и симпатичная личность, не опошленная и докучливая. Воспитанiе приметъ тутъ существенно иной характеръ: воспитанникъ будетъ вести правильный образъ жизни и развитiя — самъ отъ себя, — по собственному состоянiю и желанiю, а не потому, что его будетъ подталкивать къ этому вѣчный его спутникъ — надзиратель. Дѣйствительно, много еще недостатковъ въ нашихъ гимназiяхъ и московскихъ и петербургскихъ и губернскихъ, но онѣ совершенствуются и нѣтъ сомнѣнiя, что воспитанiе въ нихъ современемъ будетъ удовлетворительно. Теперь же, по нашему мнѣнiю, московскiе купцы правы. Воспитанiе въ гимназiяхъ еще очень плохо. Гимназiя нашихъ реформаторовъ можетъ выйти и лучше. Особенно если они отрицаютъ современное гимназическое воспитанiе въ томъ именно смыслѣ, въ которомъ единственно можно отрицать его и который мы попробовали изложить въ этой статьѣ. Вѣдь не новую же, небывалую свѣтскую бурсу хотятъ сочинить наши реформаторы изъ своей новой гимназiи? Вѣдь не о новыхъ же «Бурсацкихъ типахъ» хлопочутъ они въ самомъ дѣлѣ? Это было бы такъ нелѣпо, что и возможности этого вѣрить не хочется... А впрочемъ... А впрочемъ подождемъ и увидимъ. Finis coronat opus.

М. РОДЕВИЧЪ