НѢКОТОРЫЯ ЧЕРТЫ ИЗЪ ИСТОРIИ ПОСЛѢПЕТРОВСКАГО ВРЕМЕНИ

по поводу книги г. Пекарскаго

Маркизъ де–ла–Шетарди въ Россiи. Спб. 1862.

____

Въ исторiи народовъ, еще не организовавшихъ окончательно формъ своей жизни, еще не выяснившихъ опредѣленно началъ своей цивилизацiи, неизбѣжны неровности и скачки. Если вообще жизнь не есть болѣе или менѣе сложный механизмъ, не похожа на прямое движенiе впередъ по рельсамъ, то жизнь, еще не утвердившаяся на своихъ центрахъ, молодая, порывистая, безпорядочная, тѣмъ болѣе. Жизнь русская очень молода, хотя ей уже тысячу лѣтъ. Въ ней особенно много скачковъ и неровностей, а еще больше въ ней перiодовъ затишья, замиранья, длиннаго, нравственно–гражданскаго сна. Русь — это вѣдь Илья Муромецъ, который сначала сиднемъ сидитъ лѣтъ тридцать, а потомъ уже принимается богатырски шагать, пока опять по той или по другой причинѣ не уходится, не уймется и не заснетъ. Длинны перiоды сна русскаго народа, нечасты перiоды его просыпанiя и движенiя, зато какъ исполински велики и страшны эти движенiя! Какiе обозначаются въ нихъ могучiе члены, какая широкая удаль, какой богатырскiй размахъ! Вотъ перiодъ удѣльный, когда народъ еще искренно считаетъ дѣло князей дѣломъ своимъ и собственною кровью рѣшаетъ ихъ распри. Вотъ могучiй кличъ Минина, будящiй и подымающiй со всѣхъ сторонъ русское земство! Вотъ весь русскiй народъ смиренно стоитъ на колѣняхъ предъ юнымъ Михаиломъ! Вотъ онъ, грозный и неумолимый, ищетъ Глинскихъ, поджигающихъ по его мнѣнiю Москву! Вотъ онъ, грозный и неумолимый, предъ теремомъ кроткаго Алексѣя Михайловича требуетъ выдачи Морозова! Вотъ Никита Пустосвятъ, слагающiй голову на плаху и крестящiйся двумя перстами, и «огнеопальныя ревности» многострадальный Аввакумъ, плюющiй въ бороду патрiарха и совершенно забывающiй, что въ его тѣлѣ изломаны суставы и не надколота рѣдкая кость! Вотъ и стрѣльцы, упивающiеся виномъ и кровью! Послѣ этого Русь — русскiй богатырь надолго остановилъ свои движенiя, сложилъ свои могучiя руки, смежилъ свои орлиныя очи. Реформа Петра нельзя сказать чтобы разбудила его. Народъ только какъ бы сквозь сонъ видѣлъ, что наяву вокругъ него совершается что–то странное, новое и совершенно непонятное для него. Болѣе крутыя мѣры Петра, болѣе чувствительныя затрогиванья имъ народной жизни были для народа какъ бы нѣкоторымъ наркотическимъ веществомъ, отъ котораго онъ нехотя просыпался, протиралъ глаза, нѣкоторое время усиленно старался разглядѣть что–нибудь и то слегка откашливался и отплевывался, то просто безмолвствовалъ. Ему былъ совершенно чуждъ и непонятенъ этотъ Петербургъ, выстроенный на болотѣ и отдѣленный отъ него постоянными непроницаемыми туманами. Подлѣ себя самаго онъ находилъ больше свѣта, чѣмъ у чухонскаго окошка, прорубленнаго въ Европу. На пролѣзшихъ къ нему чрезъ это окошко людей Европы, непонятныхъ и чуждыхъ ему, онъ смотрѣлъ точно также, какъ дитя смотритъ на незнакомыхъ и незванныхъ гостей, приѣхавшихъ въ домъ его родителей. Между тѣмъ Петербургъ росъ не по днямъ, а по часамъ. Около него сконцентрировался этотъ сравнительно ничтожный по численности противъ остальной Руси мiрокъ, приведенный въ броженiе Петромъ Великимъ. Петербургъ надувался быстро, подобно воздушному шару. Вотъ онъ уже сталъ нѣмецкою столицею русскаго государства. Сряду послѣ Петра начинается въ Петербургѣ нѣмецко–петербургскiй перiодъ русской исторiи. Петербургъ и петербургская русская исторiя возникли и развились на совершенно–чуждой оконечности русскаго государства, на финскомъ берегу. Всѣ центры собственно русской жизни остались далеко назади. Петербургъ началъ формировать въ русскомъ государствѣ свою особенную жизнь, мало похожую на русскую, хотя всасывалъ для этой жизни соки изъ чисто–русскихъ центровъ. Въ петербургско–нѣмецкомъ(¹) перiодѣ русской исторiи народъ безмолвствовалъ. Нѣмецкая жизнь петербургская только вызываетъ изрѣдка движенiя жизни народной. Таково движенiе Пугачева. Собственно же нѣсколько царствованiй послѣ Петра народъ по отношенiю къ Петербургу разыгрываетъ роль нѣмого посторонняго зрителя. Онъ даже не похожъ на ту публику, которая присутствуетъ при театральномъ представленiи, гдѣ все–таки между ею и сценою есть связь, связь нравственная и умственная, а скорѣе на публику, собравшуюся вокругъ воздушнаго шара, гдѣ нѣтъ другой связи, кромѣ любопытства. Авторы разныхъ записокъ, мемуаровъ, путешественники по Руси въ первое время петербургскаго перiода русской исторiи, пиша въ Петербургѣ свои лѣтописи, всегда когда касаются въ нихъ народа русскаго, то кажется, будто касаются народа какого–то другого государства, а не русскаго. Справедливо утверждаютъ, что народонаселенiе Петербурга, предоставленное самому себѣ, въ нѣсколько десятковъ лѣтъ страшно уменьшилось бы, если только не вымерло бы совсѣмъ. Такимъ образомъ Петербургъ живетъ искуственною жизнью. Подобно этому и самый петербургскiй перiодъ исторiи русской на огромномъ пространствѣ остальныхъ историческихъ вѣковъ отличается особеннымъ блѣднымъ искуственнымъ цвѣтомъ. Тутъ мало дѣйствительной жизни русской; издали, изъ необозримаго, виднѣющагося вдали океана русской жизни забѣжитъ только сюда какая–нибудь волна и мгновенно расплещется. Вообще же, въ большую половину петербургскаго перiода русской исторiи, океанъ народной жизни тихъ и неподвиженъ. Въ Петербургѣ рѣзня, въ Петербургѣ ужасы; одни люди пожираютъ другихъ и сами сейчасъ же всходятъ на эшафотъ или летятъ въ Сибирь; каждое лицо вступаетъ на тронъ неиначе, какъ черезъ трупы многихъ жертвъ; не успѣешь оглянуться, какъ и его уже сводятъ съ престола, восходитъ лицо новое и опять казни, кровь, рѣзня, а народъ вдали остается холоднымъ зрителемъ всего этого.

Эту мысль невольно пробуждаетъ недавно вышедшая книга добросовѣстнаго и горячаго изслѣдователя русской исторiи, г. Пекарскаго: «Маркизъ де–ла–Шетарди въ Россiи 1740–1742 годовъ». Прежде чѣмъ укажемъ на многiя рѣзко выдающiяся въ книгѣ г. Пекарскаго черты петербургскаго перiода русской исторiи, между которыми намѣченная сейчасъ нами есть главная, основная, скажемъ нѣсколько словъ о самомъ маркизѣ де–ла–Шетарди.

Изъ книги г. Пекарскаго видно, что маркизъ де–ла–Шетарди былъ человѣкъ тщеславный, вспыльчивый, помѣшанный на этикетахъ и церемонiяхъ, однимъ словомъ настоящiй французъ. По самому ничтожному поводу онъ сейчасъ спрашиваетъ у своего двора какъ ему поступать, не въ политикѣ, не въ проведенiи какихъ–нибудь интересовъ своего двора, а просто даже въ дѣлѣ церемонiй и этикетовъ. Такъ напримѣръ вслѣдствiе смерти Анны Iоанновны маркизъ тотчасъ спрашиваетъ у своего двора, «долженъ ли он оказывать принцесѣ Аннѣ тѣже почести, которые были слѣдствiемъ угодливости къ покойной царицѣ или же считать ее только принцесой брауншвейгскою(¹). Равнымъ образомъ, если обстоятельства не позволятъ ему долѣе оставаться «здѣсь, то какъ онъ долженъ выѣхать отсюда? Соблюдать или не соблюдать тотъ же церемонiалъ, какъ при прибытiи касательно визитовъ между имъ и герцогомъ, герцогинею курляндскими, сыномъ ихъ наслѣдникомъ, принцомъ брауншвейгскимъ и принцомъ гессенскимъ(²)?» Если маркизъ откроетъ какой–нибудь балъ во дворцѣ, то назавтра непремѣнно извѣщаетъ объ этомъ свой дворъ(³). Если маркизъ состритъ, то непремѣнно считаетъ необходимымъ, чтобы объ этой остротѣ зналъ и кардиналъ Флери и самъ король. «Впродолженiи довольно длиннаго разговора, касавшагося разныхъ предметовъ, пишетъ Шетарди(⁴), царица (Елисавета Петровна) замѣтила, что она обратилась спиною къ королевскому портрету и упрекнула себя въ такой разсѣянности. Это не мѣшаетъ, сказалъ я, чтобы король представлялся вашему величеству съ самой отличной стороны». Положимъ тутъ и есть нѣкоторое подобiе французской остроты, но зачѣмъ же писать объ этомъ въ Парижъ къ его эминенцiи? Положимъ секретарь Елисаветы Петровны несправедливо поступилъ, написавши на пакетѣ къ французскому королю вмѣсто «au roi monsieur mon frère» просто «au roi mon frère», но зачѣмъ маркизу говорить по этому поводу такого рода рѣчи Елисаветѣ Петровнѣ: «Вы первая изъ русскихъ государей писали такимъ образомъ къ королю; чѣмъ болѣе это подтверждаетъ связь и самую тѣсную короткость между коронованными главами, тѣмъ болѣе король расположонъ пользоваться ими при сношенiяхъ съ вашимъ величествомъ(⁵)?» Маркизъ часто пишетъ къ своему двору нетолько о томъ какъ он сострилъ, расшаркался, отдалъ визитъ, но отчасти сообщаетъ и свои будущiя намѣренiя и планы касательно этикетовъ. «Вы видите, милостивый государь, пишетъ Шетарди въ одномъ письмѣ(⁶), что число лицъ, неисполнившихъ въ отношенiи ко мнѣ внѣшнихъ знаковъ приличiй, требуемыхъ моимъ званiемъ, очень ограниченно. Лучшее въ этомъ дѣлѣ не думать о нихъ, даже забыть, что они существуютъ и дать имъ замѣтить это (забыть ихъ, а между тѣмъ дать имъ замѣтить!), не пригласивъ ихъ съ жонами на обѣдъ къ себѣ, а между тѣмъ всѣхъ прочихъ я постараюсь просить со всѣми вѣжливостями, какiя только можно придумать». Маркизъ былъ весьма хорошъ собою, молодъ (ему было менѣе тридцати лѣтъ во время посольства въ Петербургѣ), блестящiй паркетный острякъ и пользовался большимъ успѣхомъ при дворѣ. Милость и короткость къ нему Елисаветы Петровны подала многимъ поводъ къ догадкамъ весьма щекотливаго свойства(¹). Составитель примѣчанiй на записки Манштейна такъ отзывается о маркизѣ Шетарди:

«Маркизъ былъ человѣкъ надменный и опрометчивый. В то время (въ 1742 году) находились при русскомъ дворѣ два французскихъ министра: маркизъ въ качествѣ чрезвычайнаго посла, а г. Юссонъ–Деллонь (у Шетарди онъ называется д'Альонъ) полномочнымъ министромъ. Маркизъ поссорился съ послѣднимъ и въ канцелярiи посольской дрался съ нимъ на поединкѣ. Вспыльчивый и скорый де–ла–Шетарди неспособенъ былъ никакое дѣло производить съ благоразумною осторожностью, почему учинилъ величайшую глупость, обнаруживъ замыслъ свой къ ниспроверженiю графа Бестужева–Рюмина. Напротивъ, русскiй канцлеръ имѣлъ умъ обширный и основательный(²).»

Самъ Шетарди признавалъ за собою тщеславiе и высокомѣрiе. Въѣзжая въ Россiю съ многочисленною и великолѣпною свитою, состоявшею изъ двѣнадцати кавалеровъ, секретаря, осьми духовныхъ лицъ, шести поваровъ подъ главнымъ руководствомъ самаго знаменитаго Барридо, перваго, по отзыву Мантейфеля, знатока въ дѣлѣ хорошо поѣсть, пятидесяти пажей, камердинеровъ и ливрейныхъ слугъ, съ 100,000 бутылокъ тонкихъ французскихъ винъ, между которыми 16,800 бутылокъ были съ шампанскимъ, — въѣзжая съ такою многочисленною свитою, маркизъ, по собственнымъ его словамъ, «намѣренъ былъ во всѣхъ отношенiяхъ показать что значитъ Францiя(³)».

Если между прочимъ съ такимъ заднимъ намѣренiемъ ѣхалъ Шетарди въ Россiю, то отъ него, особенно вслѣдствiе сейчасъ указанныхъ нами многихъ его качествъ, собственно нельзя ожидать вѣрной и полной характеристики русскаго двора и особенно Россiи; но въ его положенiи при русскомъ дворѣ было одно обстоятельство, говорящее въ настоящемъ случаѣ за маркиза Шетарди: это роль искрянняго участника и какъ бы распорядителя (какимъ и старается выставить себя Шетарди) въ дѣлѣ возведенiя на престолъ русскiй Елисаветы Петровны. Эта роль конечно заставляла его основательно знакомиться съ русскимъ народомъ, до самыхъ тонкихъ подробностей изучать придворныя интриги царедворцевъ, ихъ личные характеры, равнымъ образомъ всѣ вообще стороны общественнаго управленiя государствомъ. Дѣло доходило до того, что Елисавета Петровна повѣряла Шетарди самыя интимныя свои нужды. Такъ напримѣръ Шетарди, вслѣдствiе стѣсненности денежныхъ обстоятельствъ цесаревны, передавалъ ей деньги отъ французскаго короля(¹). Правда, объ этихъ французскихъ червонцахъ Шетарди говорилъ Елисаветѣ чуть ли не каждый день, давая замѣтить, что она вслѣдствiе этого всѣмъ обязана участiю его короля; правда, что Францiя, содѣйствуя чрезъ Шетарди возведенiю на престолъ Елисаветы, имѣла свои интересы, но дѣло Елисаветы, въ которомъ участвовалъ Шетарди, въ тоже время было дѣломъ чисто–русскихъ интересовъ и Шетарди волею–неволею долженъ былъ окончательно и всесторонне окунуться въ нихъ. И онъ окунулся. Въ его депешахъ къ своему двору весьма много разностороннихъ свѣдѣнiй о тогдашней Руси. Подъ влiянiемъ его депешъ, довольно опредѣленно выясняется духъ тогдашняго времени, особенно рѣзко выдаются нѣкоторыя его черты, замѣчательныя тѣмъ, что могутъ быть отнесены не къ одному только перiоду времени отъ царствованiя Анны Ивановны до средины царствованiя Елисаветы Петровны, времени, которое обнимаютъ депеши Шетарди, а вообще ко всему петербургскому перiоду русской исторiи. Эти черты мы и представимъ, выясняя ихъ конечно не при помощи однихъ только депешъ Шетарди.

Первая и самая крупная черта, дотого крупная, что она составляетъ не часть картины того времени, а какъ бы цѣлый фонъ, общiй колоритъ ея, это совершенное безмолвiе народа.

Когда читаешь депеши, записки, мемуары того времени, эта черта слишкомъ скоро и слишкомъ ярко бросается въ глаза. Народа не видно, его какъ–будто и нѣтъ совсѣмъ. Между тѣмъ вы видите — копошатся люди, совершаются событiя, дѣйствователей тьма, и каждый лѣзетъ впередъ другого, рѣдкiй даже не кричитъ, что онъ отъ народа, за народъ, во имя народа, и вамъ невольно представляется неподвижный великанъ, на тѣлѣ котораго въ какомъ–нибудь мѣстѣ копошатся разные насѣкомыя. Онѣ сосутъ его кровь, онѣ и существуютъ только ради великана, а самъ великанъ какъ–будто и не подозрѣваетъ объ ихъ существованiи, развѣ только когда иное ядовитое насѣкомое очень ужь больно ужалитъ его, великанъ слегка почешетъ у себя рукой. Въ монархiи съ неограниченнымъ самодержавiемъ, какова Русь, возведенiе на престолъ монарха ужь конечно не есть дѣло немаловажное и ненародное. Когда стонетъ монархъ, говорится въ Гамлетѣ, общiй стонъ слышится въ государствѣ. И дѣйствительно въ допетровской Руси мы видимъ самую тѣсную фактическую связь между престоломъ и народомъ. Предъ Михаиломъ Федоровичемъ вся Русь стояла на колѣняхъ. Подобные вопросы никогда не были и мыслимы безъ участiя земства и всего народа. Совершенно не то мы видимъ въ петербургскомъ перiодѣ русской исторiи. Тутъ часто въ одинъ годъ сходило и восходило на престолъ нѣсколько лицъ; младенецъ Iоаннъ III царствовалъ три недѣли, между тѣмъ со стороны народа мы не слышимъ никакого голоса, не замѣчаемъ ни малѣйшаго движенiя; по временамъ только слышны его глухiе, страдательные стоны, каковъ напримѣръ великiй мучительный стонъ отъ Бирона. Правда народъ, безмолвно насмотрѣвшись всего что передъ нимъ совершалось, выставилъ наконецъ изъ среды себя Пугачева, но это было уже въ царствованiе Екатерины II. До этого же времени большая часть лицъ овладѣвала престоломъ чрезъ интриги или просто случаемъ. Елисавета Петровна, которая какъ кажется популярнымъ образомъ взошла на престолъ Петра Великаго, въ существѣ дѣла опиралась на Швецiю да на французское золото Шетарди.

«Елисавета, пишетъ Шетарди, подтвердивъ сообщенное ей о томъ (что изъ 160 офицеровъ третьяго пѣхотнаго гвардейскаго полка было 54, которые были уже готовы стоять за принцесу), не колебалась высказать, что ея партiя будетъ дѣйствовать какъ и она мужественно, какъ только шведы доставятъ имъ возможность сдѣлать это навѣрное (avec sЮretО). По истинѣ я полагаю, что ничего нельзя ожидать отъ приверженцевъ Елисаветы до тѣхъ поръ, пока они не почувствуютъ, что ихъ поддерживаютъ(¹).»

Въ другомъ мѣстѣ Шетарди прямо говоритъ, что принцеса «съ той собственно минуты ожила и возродились въ ней надежды», когда Шетарди проговорилъ съ нею о расположенiи къ ней его короля(²). Тутъ–то Елисавета

«согласилась касательно внѣшнихъ средствъ предоставить все на волю его величества, а маркизъ передалъ принцесѣ, что король, постоянно занятый мыслiю содѣйствовать ея счастiю, охотно доставитъ средства на покрытiе издержекъ, какъ только будетъ указано какимъ способомъ можно сдѣлать это секретно(³).»

Какъ любезный кавалеръ, маркизъ Шетарди ручался предъ Лестокомъ за своего короля, что послѣднiй, еслибы только увидѣлъ Елисавету, то тотчасъ уступилъ бы чувствамъ, какiя способна возбудить ея красота и употребилъ бы въ дѣло даже матерьяльную силу, но замѣчаетъ маркизъ

«отдаленность тому мѣшаетъ, вслѣдствiе чего его величество ничѣмъ инымъ помочь не можетъ, какъ заставивъ дѣйствовать своихъ союзниковъ, сосѣдей Россiи, и вы знаете, что шведы сами хорошо расположены къ принцесѣ(¹).»

Ясно можно видѣть, что какъ Шетарди заботился о томъ, чтобы доставить Елисаветѣ французскiе червонцы секретно, такъ и самое возведенiе Елисаветы Петровны на престолъ было дѣломъ по отношенiю къ народу секретнымъ. Ее возвели собственно даже не гвардейцы, которые какъ мы видѣли, сами по себѣ не рѣшались на это дѣло, а просто нѣмецъ Лестокъ, да французъ Шетарди съ шведами. Поэтому совершенно понятно, что по восшествiи на престолъ Елисаветы, гвардейцы послали отъ себя многочисленную депутацiю благодарить Шетарди. Маркизъ замѣчаетъ по этому поводу, что даже для нихъ, русскихъ гвардейцевъ,

«все счастiе въ славѣ его короля (et me félicitèrent de ce que la gloire du Roi fait tout leur bonheur). Чтобы вести дѣло по военному, какъ это было прилично, гренадеры и я много обнимались другъ съ другомъ (вотъ вѣдь какъ!). Уступая ихъ настоянiямъ я выпилъ съ ними за здоровье его величества (короля французскаго, каково?) и царицы, а потомъ велѣлъ имъ дать денегъ(²).»

Нѣкоторое время французскiй министръ Шетарди былъ почти и первымъ русскимъ министромъ, какъ и замѣчаетъ объ этомъ Финчъ(³). Французскiй министръ читаетъ Елисаветѣ шведскую декларацiю и Елисавета не находитъ ничего прибавить къ тому; напротивъ ей кажется, «что документъ составленъ въ такомъ духѣ, что произведетъ на народъ сильное впечатлѣнiе(⁴).» Еще бы не произвести ему на народъ сильнаго впечатлѣнiя, когда онъ, документъ, исходитъ собственно изъ рукъ французскаго маркиза Шетарди и только передается народу черезъ руки Елисаветы? Вообще, если вѣрить Шетарди, Елисавета передавала французскому королю чрезъ него, «что король одинъ станетъ руководить ее, какъ ему будетъ угодно, по достиженiи ею престола и потомъ впродолженiи всей жизни.» Она благодарила горячо даже его эминенцiю за труды, «за которые ей досадно, что она причиною ихъ(¹)». Между тѣмъ, повторяемъ, восшествiе на престолъ Елисаветы Петровны сравнительно съ восшествiями и низверженiями другихъ лицъ тогдашняго перiода считается популярнымъ. Тоже самое царствованiе, на которое знатные и простые смотрѣли какъ на конецъ тираническаго царствованiя нѣмцевъ (вообще иноземцевъ), въ глазахъ Шетарди было особенно благопрiятно его королю, на что маркизъ и указывалъ его величеству какъ на побудительное средство поскорѣе даровать миръ Россiи(²). Какъ видите тутъ всѣ есть: и нѣмцы и французы и шведы и маркизъ и король и даже его эминенцiя; невидно что–то только народа русскаго, на тронъ котораго взошла Елисавета. Вообще въ этотъ перiодъ народъ считается какъ–будто не существующимъ. Каждое лицо вступаетъ на престолъ почти только для себя самого. Когда герцогу курляндскому указывали на противорѣчiе въ царскихъ указахъ, то онъ подобное обстоятельство считалъ совершенно не касающимся его: «дѣло управляющихъ канцелярiями знать о сдѣланномъ прежде, чтобы предупреждать при изданiи новаго постановленiя(³),» говорилъ онъ. Извѣстно, что императрица Анна Iоанновна была первоначально герцогинею курляндскою и прежде нежели взошла на всероссiйскiй престолъ, подписала въ Митавѣ семь пунктовъ, представленныхъ ей депутацiею отъ совѣта, сената и дворянства, пунктовъ, которые довольно ограничивали самодержавную власть, которую она должна была принять; въ тоже время устно депутаты должны были уговорить Анну Iоанновну не привозить съ собой любимца своего, камеръ–юнкера Бирона(⁴). ^{Хотя въ дѣлѣ участвовалъ только совѣтъ, сенатъ и дворянство, но дѣло все–таки не было въ обиду и народу. Императрица приѣхала, воцарилась и повелѣла предстать предъ себя сенату и совѣту, и чтоже описывается? Будемъ говорить словами Манштейна:}

«Когда государыня изволила войти въ тронную, то графъ Матвѣевъ, приближась къ государынѣ, сказалъ, что он присланъ отъ имени всего россiйскаго дворянства представить ея величеству, что она была обманута депутатами верховнаго совѣта; что поелику Россiя управлялась съ столькихъ столѣтiй самодержавными государями, а не совѣтомъ, все дворянство россiйское всеподданнѣйше проситъ государыню принять на себя неограниченную власть ея предковъ; что вся нацiя единодушно того же отъ нея ожидаетъ, и что она усерднѣйше молитъ Всевышняго, чтобъ потомки ея величества господствовали надъ нею до скончанiя вѣковъ.»

«При сихъ словахъ государыня приняла на себя (sic) видъ удивленной. Какъ? говорила она, развѣ я не по требованiю цѣлой нацiи подписала актъ, поднесенный мнѣ въ Митавѣ? Начто все собранiе отвѣтствовало какъ бы въ одинъ голосъ, что народъ про то ничего не знаетъ. Послѣ чего она обратилась къ князю Долгорукову и сказала: такъ поэтому, князь Василiй Лукичъ, ты меня во всемъ обманывалъ? Она приказала великому канцлеру отыскать подписанныя ею бумаги, и когда онѣ были принесены, велѣла ему ихъ прочесть вслухъ и на каждомъ особенномъ пунктѣ она останавливала его и спрашивала у предстоящихъ нужна ли сiя статья для народа россiйскаго? Собранiе отвѣтствовало на всѣ ея вопросы всегда отрицательно; Она же взявши изъ рукъ великаго канцлера бумаги, разорвала ихъ всѣ безъ изъятiя и сказала: поэтому бумаги сiи ни мало не нужны. И въ тоже самое время объявила, что поелику имперiя россiйская состояла всегда подъ управленiемъ одной монаршей особы, она находитъ себя вправѣ требовать себѣ тѣхъ же самыхъ выгодъ и преимуществъ, коими пользовались ея предки, коихъ престолъ она наслѣдуетъ не по избранiю, какъ–то объявляетъ совѣтъ, но по праву преемничества; всѣ же тѣ, кои окажутся противниками самодержавiя, будутъ наказаны какъ оскорбители царскаго величества. Всѣ были такою рѣчью крайне довольны и по всему городу раздавались радостные крики!(¹)

Итакъ кажется несомнѣннымъ, что избранiе Анны Iоанновна на русскiй престолъ съ самодержавною неограниченною властью совершилось все–таки не безъ участiя народа. Правда, первая депутацiя, отправлявшаяся въ Митаву, хотѣла было порѣшить дѣло безъ него, но дѣло совершенно было поправлено второю депутацiею Матвѣева, или лучше самою императрицею, которая къ удивленiю своему узнавши, что она прежде была избрана не по требованiю цѣлой нацiи, съ совершенною готовностью приняла второе избранiе безъ всякаго ограниченiя самодержавной своей власти. Въ этомъ второмъ такъ–сказать избранiи, въ противоположность первому, о которомъ замѣчено, что народъ про него ничего не зналъ, прямо уже упоминается все россiйское дворянство, говорится о единодушномъ желанiи нацiи даже о ея усерднѣйшихъ молитвахъ, чтобы потомки ея величества господствовали надъ нею до скончанiя вѣковъ, во имя чего и отвергаются всѣ семь митавской депутацiи пунктовъ; упоминаются наконецъ даже радостные крики и общее довольство. Но мы что–то сомнѣваемся въ единодушiи и особенно въ малѣйшемъ участiи нацiи и въ этомъ второмъ избранiи. Прежде всего тутъ очевидно не было участiя даже всего россiйскаго дворянства, потомучто депутаты верховнаго совѣта, которыми ея величество была обманута, были сами дворяне, да и тѣ, чьими депутатами они были, тоже конечно были дворяне и ужь конечно не участвовали въ депутацiи второй. Итакъ и Матвѣевъ по всей вѣроятности также обманывалъ императрицу, какъ и князь Василiй Лукичъ. Наконецъ что касается единодушнаго желанiя народа, то нужно замѣтить, что несомнѣнно народъ какъ про первую депутацiю ничего не зналъ, такъ равно и про вторую. Мало этого, мы сейчасъ увидимъ, что онъ даже и не могъ никогда раздѣлять желанiй второй депутацiи. Что это были за статьи, изъ которыхъ о каждой императрица торжественно спрашивала у всѣхъ, — нужна ли сiя статья для народа россiйскаго, или нѣтъ, и которыя всѣ были торжественно отвергнуты? Вотъ эти статьи. Собранiе верховнаго совѣта постановило было:

«1) Чтобъ императрица Анна не иначе управляла Россiею, какъ съ вѣдома и воли верховнаго совѣта.

2) Чтобы ей самой не начинать войны и не заключать мира.

3) Чтобы не налагала никакихъ новыхъ податей и не раздавала бы самопроизвольно важнѣйшихъ государственныхъ должностей.

4) Чтобы не наказывала никакого россiйскаго дворянина, неудостовѣрясь напередъ въ дѣйствительности его преступленiя.

5) Чтобы не описывала на государя ни чьего имѣнiя.

6) Чтобы не распоряжала по волѣ своей казенными маетностями и не поступала ихъ кому–либо.

7) Чтобы она не выходила замужъ и не назначала по себѣ преемника, не посовѣтовавшись о томъ напередъ съ членами верховнаго совѣта(¹).»

Для всякаго очевидно, что тутъ играютъ народомъ; что и Василiй Лукичъ и Матвѣевъ — это самозванцы отъ народа, которые произвольно и святотатственно произносятъ его имя; что на слѣдующiй день могла явиться третья депутацiя опять отъ всего россiйскаго дворянства и народа съ какимъ–нибудь другимъ сановникомъ, который бы могъ сказать, что и Василiй Лукичъ и Матвѣевъ оба равно обманывали императрицу, а между тѣмъ самъ обманывалъ бы еще больше, хотя бы и подобралъ новыя слова. Народъ и дотого былъ равнодушенъ ко всѣмъ этимъ депутацiямъ отъ его имени, что ужь и не вникалъ хорошенько въ чемъ дѣло, какъ кто къ нему относится и одинаково всегда бросалъ вверхъ шапки и издавалъ радостные крики. Вслѣдствiе такого печальнаго отношенiя между народомъ и властью, народу было тогда все равно кто бы ни сидѣлъ на престолѣ; въ подобныхъ дѣлахъ не было ни малѣйшей доли его участiя. По мнѣнiю Шетарди Биронъ нетолько могъ царствовать, но даже утвердить на престолъ свое потомство. Онъ прямо говоритъ объ этомъ:

«Отнынѣ открыто просторное поле для честолюбiя герцога курляндскаго; жизнь царя и его братьевъ, если послѣднiе будутъ, можетъ только одна служитъ ему преградою. Поэтому предполагая, что произойдетъ противное и что герцогъ курляндскiй отнынѣ только впродолженiи года успѣетъ держаться на занимаемомъ имъ нынѣ мѣстѣ, я не колеблясь думаю, что его увидятъ вступившимъ на русскiй престолъ и утвердившимъ на немъ свое потомство(¹).»

Почти въ одно время домогаются власти Долгоруковы, Шуваловы и Волынскiй(²). Иной разъ сами царствующiе, какъ и всѣ окружающiе ихъ не на шутку задумывались о случайности и чрезмѣрной шаткости своихъ положенiй. Опереться было не на что. Свергаютъ Бирона, свергаютъ Анну Леопольдовну и «на всѣхъ лицахъ, какъ замѣчаетъ Манштейнъ, изображалось какое–то унынiе; каждый опасался въ разсужденiи самого себя или въ разсужденiи кого–нибудь изъ своей фамилiи и только по просшествiи нѣсколькихъ дней всякiй начиналъ переводить дыханiе изъ гораздо свободнѣйшей груди своей(³)». Понятно почему иное царствующее лицо, не довольствуясь присягой въ вѣрности себѣ самому, требовалъ отъ народа присяги въ вѣрности и своему наслѣднику или наслѣдницѣ, хоть бы даже не существующимъ. Такъ въ «исходѣ 1731 года всему россiйскому народу велѣно было учинить присягу въ признанiи законнымъ наслѣдникомъ того, кого императрицѣ угодно будетъ назначить(⁴)». И эта императрица была та самая Анна Iоанновна, которая, какъ мы видѣли, такъ заботилась, чтобы взойти на престолъ непремѣнно по требованiю всей русской нацiи. Теперь она приказываетъ учинить присягу, — кому присягу? Она объ этомъ скажетъ послѣ, когда ей вздумается и какъ вздумается. Вообще съ публикой тогда весьма не церемонились. Поставки рекрутъ часто требовали отъ народа непремѣнно въ два мѣсяца съ объявленiя указа; въ противномъ случаѣ предписывалось у дворянъ брать лучшихъ дворовыхъ людей, а купцовъ, управляющихъ и прикащиковъ ставить самихъ въ рекрута, либо дѣтей ихъ, буде годны. А насколько внимательно и человѣколюбиво относились къ самимъ рекрутамъ видно изъ того, что было особенное предписанiе кормить и содержать рекрутъ такъ, чтобы они не помирали(¹). Понятно, что Русь тогдашняя даже на постороннiй взглядъ представляла какое–то мертвое, парализованное и въ высшей степени слабое государство, такъ что Шетарди безъ всякаго преувеличенiя писалъ слѣдующiя строки:

«Ошибочно представляютъ себѣ страшилищемъ московское государство... За исключенiемъ нѣкоторыхъ государствъ, съ которыми не желаютъ столкновенiй, они въ опьяненiи отъ своего величiя, которое только въ томъ и состоитъ, что не можетъ весь свѣтъ явиться къ нимъ, а они хотятъ предписывать законы всей Европѣ. При малѣйшемъ пораженiи, они также быстро перейдутъ изъ одной крайности въ другую и будутъ уважать чрезмѣрно другихъ(²).» И еще: «васъ обманули, милостивѣйшiй государь, когда бы стали увѣрять, что войска, употребленныя нынѣ въ дѣло, неимѣютъ ни въ чемъ недостатка и что они не выказываютъ страха предъ непрiятелемъ. Смѣю увѣрить и беру въ свидѣтели тому всю русскую армiю, еслибы она была въ одномъ мѣстѣ и могла высказаться, не стѣсняясь (sans contrainte), что войска лишены самаго необходимаго, есть только незначительные запасы муки и крупъ въ магазинахъ Выборга и солдаты, для поддержанiя своего существованiя, вынуждены просить милостыню... Правда, всему этому не придаютъ здѣсь значенiя, такъ какъ ни во что ставять потерю людей: ими снабжаетъ страна и никому не приходитъ въ голову, что она менѣе населена чѣмъ другiя(³).»

Какъ–будто государство какая–то безгласная механическая машина; какъ–будто люди какiя–то нѣмыя деревья. И ни одно изъ многихъ лицъ, перебывавшихъ въ этотъ перiодъ времени во главѣ власти, не ужаснулось, даже не обратило вниманiя на эту абсолютную глухоту и нѣмоту народа... Одна великая Екатерина боялась этого рокового затишья народа, какъ самаго страшнаго врага, и старалась возбудить добровольную преданность къ себѣ... Отсюда совершенная безсодержательность, пустота, безжизненность русской послѣпетровской исторiи до Екатерины II. Эта исторiя какъ–будто какой–нибудь пустыни Сахары съ ея случайными бурями и дикимъ ломаньемъ деревьевъ, а не исторiя живого народа. Итакъ народъ безмолвствовалъ. Ктожъ, или что не безмолвствовало?

Солдаты.

_______

В римской исторiи послѣдняго времени былъ особенный перiодъ, подъ названьемъ: Римъ подъ владычествомъ солдатъ; подобнымъ названiемъ владычества солдатъ можно охарактеризовать и тотъ небольшой перiодъ русской исторiи послѣпетровскаго времени, о которомъ мы говоримъ. Постоянное войско, учрежденное въ Россiи Петромъ Великимъ, войско, какъ главное орудiе дѣйствiй правительства нетолько по отношенiю къ внѣшнимъ державамъ, но и по отношенiю къ собственному народу, есть вообще отличительный характеристическiй признакъ петербургскаго перiода русской исторiи и доходило тогда до апогея своей роли. Мы говоримъ доходило до апогея своей роли, но совсѣмъ не настоящей силы и нормальнаго могущества, потомучто послѣдняго и быть не могло, когда оно стояло между властiю и народомъ. Его кумиромъ, его движущею силою была собственно власть, сегодня одна, завтра другая, или любимый и прославленный полководецъ, а совсѣмъ не родина, не внутренняя любовь къ ней. Въ немъ было мужество только военное, такъ–сказать мужество для мужества, и никогда не было мужества гражданскаго. Это была просто сила, которая готова была ломать все, и не была сила народная. Войско наше пока еще играло тогда узкую роль исключительной стражи, петербургской гвардiи, какъ совершенно справедливо и называлось оно такими именами. Оно, взамѣнъ народа, было главною и исключительною опорою для тогдашнихъ правительствъ и поэтому какъ бы само составляло правительство, все обусловливая военнымъ деспотизмомъ. Были въ этотъ перiодъ два царствованiя, въ которыя, несмотря на то, что престолъ не былъ празденъ, управлялъ судьбами Россiи фельдмаршалъ Минихъ съ солдатами. Такъ описанное нами выше восшествiе на престолъ Анны Iоанновны было произведено собственно войскомъ.

«Гвардейскiе полки, въ которыхъ самые даже рядовые большею частью были дворянскаго происхожденiя, собрались въ домахъ князей Трубецкихъ, Барятинскихъ и Черкасскихъ и подстрекали ихъ всячески по самое 8 марта приступить обще съ ними къ замышляемому дѣлу, когда уже все находилось въ лучшемъ для сего расположенiи. Тогда сiи князья, подкрѣпленные шестью–стами дворянъ, прибыли во дворецъ и будучи къ императрицѣ допущены, умоляли ее, чтобы повелѣла собраться совѣту и сенату (итакъ кто же собственно собираетъ сенатъ и совѣтъ?) для разсмотрѣнiя вновь всѣхъ пунктовъ, до правительства касающихся. Императрица, давши на то соизволенiе свое, приказала въ тоже самое время графу Салтыкову (генералъ–поручику и подполковнику гвардейскихъ полковъ) разставить въ главныхъ мѣстахъ потребное число воиновъ, и отдать наистрожайшiй часовымъ приказъ никого не выпускать изъ дворца. Всей гвардiи велѣно было зарядить ружья съ пулями; приѣзжающимъ же во дворецъ дано знать о взятыхъ предосторожностяхъ»(¹).

Тогда Матвѣевъ и приступилъ къ императрицѣ отъ всей нацiи. Но

«чтобы обезопасить себя со стороны покушенiй ея (императрицы) недоброжелателей, по всѣмъ улицамъ разставлены были гвардейскiе караулы»(²).

Послѣ этого императрица и приняла власть. Точно также произведено было по ея приказанiю генераломъ Бисмаркомъ, рижскимъ комендантомъ, избранiе дворянствомъ курляндскимъ графа Бирона въ герцоги курляндскiе. Хотя генералъ Бисмаркъ и поставилъ нѣсколько эскадроновъ конницы на кладбищѣ и въ городѣ Митавѣ, гдѣ происходило избранiе (Манштейнъ считаетъ почему–то это обстоятельство неизлишнимъ для соображенiй), но все–таки дворянство курляндское въ назначенный часъ собиралось въ кафедральную свою церковь, пѣло хоромъ «veni Creator» и подавало голоса, большинство которыхъ и выпало на долю Iоганна Эрнста Бирона(³), т. е. избранiе было какъ избранiе... Подобнымъ образомъ и чтенiе Бирономъ во дворцѣ по смерти Анны Iоанновны акта, объявлявшаго его правителемъ Россiйской имперiи на время малолѣтства Iоанна III, возымѣло силу потому только, что въ это время «армiя стояла подъ ружьемъ»(⁴) и что фельдмаршалъ Минихъ принималъ вообще большое участiе въ доставленiи регенства Бирону(⁵). А принималъ онъ большое участiе въ этомъ дѣлѣ вотъ почему. Избалованный своею окончательно рѣшавшею тогда всѣ дѣла ролью фельдмаршала армiи, любимый войскомъ и потому чувствуя себя такъ–сказать всесильнымъ, Минихъ слишкомъ далеко началъ простирать свои мечты. Уже у Анны Iоанновны онъ домогался сначала титула государя Молдавiи, а потомъ титула герцога украинскаго. Въ послѣднемъ своемъ желанiи онъ открылся Бирону и подалъ чрезъ него прямо просьбу императрицѣ(⁶), но императрица написала на просьбѣ: «Господинъ Минихъ еще слишкомъ скроменъ; я думала, что онъ будетъ просить титула великаго князя московскаго»(¹). Тогда Минихъ и замыслилъ возвести на регенство Бирона. Онъ расчитывалъ, что Биронъ непремѣнно удовлетворитъ его желанiямъ и отдастъ ему часть своей власти. Онъ желалъ быть первымъ министромъ и генералисимомъ силъ какъ сухопутныхъ, такъ и морскихъ. Но «Биронъ, — пишетъ Манштейнъ, — зная очень коротко фельдмаршала, боялся взводить его на такую степень достоинства»(²) и не возвелъ. Фельдмаршалъ думалъ не долго, и недѣльки эдакъ черезъ три отправилъ самого Бирона изъ дворца прямо въ шлиссельбургскую крѣпость. Низверженiе Бирона и возведенiе на степень регенства Анны Леопольдовны исключительно принадлежитъ уже Миниху и солдатамъ. Приведемъ изъ этого дѣла нѣкоторыя обстоятельства изъ книги Манштейна:

«Фельдмаршалъ и офицеры, разставшись съ нею (Анною Леопольдовною), всѣхъ караульныхъ вызвали къ ружью. Графъ Минихъ расказалъ имъ въ чемъ дѣло; всѣ единогласно отвѣчали, что они готовы повсюду за ними слѣдовать. Послѣ сего велѣли имъ зарядить ружья. Одинъ офицеръ съ 40 человѣками остался при знамѣ; прочiе 80 пошли за фельдмаршаломъ въ лѣтнiй дворецъ, гдѣ жилъ регентъ. Недоходя 200 шаговъ до сего дворца, сей отрядъ остановился. Фельдмаршалъ послалъ Манштейна (того самаго, который это расказываетъ) объявить намѣренiе принцесы Анны (собственно свое) офицерамъ, стоявшимъ на караулѣ у регента. Сiи офицеры безъ малѣйшей оговорки предложили свою помощь для задержанiя регента. Тогда фельдмаршалъ приказалъ Манштейну, взявъ съ собою одного офицера и 20 человѣкъ рядовыхъ, идти во дворецъ арестовать герцога, а въ случаѣ сопротивленiя убить его безъ всякой пощады...»

Минихъ давалъ приказанiе убить герцога–правителя.

«Манштейнъ, вошедши во дворецъ, приказалъ своимъ спутникамъ издали за нимъ слѣдовать... Часовые пропускали его... Прошедши еще двѣ комнаты, онъ пришолъ къ двери, запертой ключемъ; къ счастью она была двойная, и задвижками по оплошности слугъ не была заперта, почему и не было большого труда въ нее вломиться. Здѣсь нашолъ онъ герцога и герцогиню, погружонныхъ въ столь глубокiй сонъ, что шумъ, случившiйся при раскрытiи дверей, не могъ ихъ разбудить. Манштейнъ, подошодши къ постели, поднялъ занавѣсъ и разбудилъ спящихъ. Тогда они со страхомъ очнулись и подняли громкiй крикъ, несомнѣваясь нимало, что онъ пришолъ къ нимъ не съ добрымъ намѣреньемъ. Манштейнъ, находясь на той сторонѣ кровати, гдѣ спала принцеса, увидѣлъ, что регентъ вскочилъ на полъ въ намѣренiи скрыться куда–нибудь, и чтобъ не допустить его до сего, онъ бросился на него и схвативъ его, держалъ крѣпко въ рукахъ своихъ до тѣхъ поръ, пока не вбѣжали караульные. Герцогъ оборонялся отъ солдатъ кулаками своими; но сiи били его прикладами, повалили на землю, замкнули ему ротъ платкомъ, а руки завязали назадъ офицерскимъ шарфомъ и отвели его въ караульню нагова, откуда подъ солдатскимъ плащомъ отвезли его въ фельдмаршальской коляскѣ въ Зимнiй дворецъ».

«Между тѣмъ какъ солдаты брали герцога подъ арестъ, герцогиня выбѣжала за нимъ на улицу въ одной рубашкѣ. Одинъ солдатъ, взявши ее за руку, притащилъ къ Манштейну и спросилъ у него, что съ нею дѣлать. Онъ велѣлъ отнести ее въ комнату; но солдату это показалось слишкомъ тягостно: онъ бросилъ ее въ снѣгъ, а самъ пошолъ отъ нея прочь. Караульный капитанъ, нашедши ее въ семъ жалкомъ положенiи, поднялъ ее и приказалъ принести ей платье и отвести во дворецъ»(¹).

Ну–съ, такъ дѣло ясно. А получилъ ли Минихъ то чего домогался? Получилъ, да не все. Онъ дѣйствительно получилъ должность перваго министра, но и только. А вѣдь онъ хотѣлъ быть генералисимомъ всѣхъ россiйскихъ силъ (чудакъ, какъ–будто и такъ не былъ); мало этого: онъ хотѣлъ овладѣть всею властью и Аннѣ Леопольдовнѣ предоставить только титулъ регентши(²). Между тѣмъ даже генералисимомъ его не сдѣлали, предоставивъ этотъ титулъ принцу Антону Ульриху(³). Дѣло значитъ выходило плохо. Значитъ и новое правленiе было шатко, ибо не былъ доволенъ фельдмаршалъ армiи, Минихъ. Новое правленiе само весьма чувствуетъ это и боиться Миниха какъ самаго опаснаго своего врага. Биронъ, самъ Биронъ совѣтуетъ на допросѣ великой герцогинѣ «не довѣрять нимало сему опаснѣйшему человѣку въ цѣлой имперiи. Одинъ отказъ вашего императорскаго величества въ самомалѣйшемъ его требованiи, долженъ заставить васъ, говоритъ Биронъ, опасаться лишиться престола»(⁴). Миниху усерднѣйше желаютъ вручить отставку, пользуются для этого тѣмъ, что онъ, какъ подчиненный генералисиму Антону Ульриху, не соблюдаетъ въ донесенiяхъ и рапортахъ къ нему установленной формы. Дѣйствительно даютъ отставку, но какъ опаснѣйшаго человѣка во всей имперiи довольно умасливаютъ, несмотря на то, что было много людей, искавшихъ упрятать его въ Сибирь. Его кирасирскiй полкъ, отданный Левендалю, все–таки носитъ названiе полка Миниха; ему даютъ 15,000 рублей ежегодной пенсiи, оставляютъ ему многiя обширныя его помѣстья, которыя доставляли ему ежегоднаго дохода 70,000 рублей. Между тѣмъ Миниха отставленнаго и умасленнаго въ самой отставкѣ все–таки бояться страшно. «Караулъ при дворцѣ былъ удвоенъ, были избраны шпiоны, которые всюду за Минихомъ присматривали и замѣчали всѣ его поступки. Принцеса и принцъ не спали болѣе въ обыкновенныхъ своихъ спальняхъ: они всякую ночь перемѣняли свои комнаты, и до тѣхъ поръ не были безопасны, пока Минихъ не перебрался за Неву въ свой домъ»(¹). Но вѣдь Минихъ былъ страшенъ престолу не потому, что онъ — Минихъ, а потомучто онъ былъ фельдмаршаломъ армiи и отчасти любимцемъ солдатъ. А вѣдь солдаты не подали въ отставку. А по замѣчанiю Шетарди, солдатщина (la soldatesque) и отвага нѣсколькихъ низшихъ гвардейскихъ офицеровъ въ тогдашней Россiи производили и всегда были въ состоянiи произвести величайшiе перевороты(²). И вотъ солдаты опять пошевеливаются и оканчиваютъ тѣмъ, что свергаютъ Анну Леопольдовну и возводятъ на престолъ Елисавету Петровну. Изъ «разговора между двоихъ россiйскихъ солдатъ, случившихся на галерномъ флотѣ въ компанiи 1743 года» мы узнаемъ слѣдующiя сужденiя о политическихъ дѣлахъ:

«Какъ объявили намъ о кончинѣ государыни Анны Iоанновны, а его Бирона сдѣлали правителемъ россiйскаго государства, такъ меня, братецъ, по кожѣ подрало какъ медвѣжьимъ ногтемъ. Вотъ теперь бѣдная Россiя попала изъ лихорадки въ горячку. Прости православная наша вѣра и церковные учителя! Итакъ десять лѣтъ молчали, а нынѣ ничего уже говорить не будете! Прости россiйское вѣрное дворянство и Петромъ Великимъ наученное храброе солдатство! и нынѣ вамъ и всѣмъ славнымъ дѣламъ вашимъ конецъ приходитъ! Россiею чужiе обладаютъ. Вотъ скоро велятъ намъ забыть законы и дѣла петровы, а учинятъ новыя интриги... Послѣ услышали скоро, что Минихъ Бирона арестовалъ и въ ссылку послалъ со всей его креатурой (что–то несолдатское слово), а въ томъ числѣ и пруссака Бисмарка; а мы, россiйскiе солдаты, сошлись между собою и тихонько пошептались; сталъ гонять чортъ дьявола, а обоимъ не миновать гонки, а де рубили татаринъ татарина и оба Россiи не надобны»(³).

Дѣйствительно чуть приняла правленiе Анна Леопольдовна, какъ и начинается уже шептанiе между солдатами, что и ей не слѣдуетъ править; такъ что мудрено рѣшить гдѣ возникъ первый толчокъ о возведенiи на престолъ Елисаветы Петровны именно въ то время, — между солдатами, или въ головѣ самой Елисаветы Петровны: покрайней–мѣрѣ солдаты и офицеры первые начинаютъ поговаривать объ этомъ. 16 ноября 1740 года въ квартирѣ отставного капитана азовскаго пѣхотнаго полка Калачова сошлись — солдатъ преображенскаго полка Кудаевъ и посадскiй Егуповъ. Калачовъ спрашиваетъ Кудаева:(¹)

«— Въ тайной канцелярiи никого нѣтъ вновь?

«— Не слыхалъ.

«— Вѣдь Ханыковъ и прочiе были въ тайной канцелярiи подъ карауломъ не государынѣ цесаревнѣ Елисаветѣ Петровнѣ въ наслѣдствѣ, но въ регентовѣ дѣлѣ.

«Кудаевъ. Всѣ мы можемъ вѣдать и сердце повѣствуетъ, что государыня–цесаревна — въ согласiи его императорскаго величества любезнѣйшей матери, ея императорскому высочеству великой княгинѣ Аннѣ всея Россiи и съ любезнѣшимъ его императорскаго величества отцомъ, его высочествомъ герцогомъ брауншвейгъ–люненбургскимъ и со всѣмъ генералитетомъ...»

«(Кудаевъ говорилъ такъ потому, что былъ шпiонъ).

«Калачовъ. Гдѣ тебѣ вѣдать эдакому молокососу? Пропала наша Россiя! Чего ради государыня–цесаревна всѣхъ не развяжетъ? Всѣ объ этомъ гребтятъ. Не знаю какъ видѣть государыню–цесаревну, я бы обо всемъ ея высочеству донесъ, да не знаю какъ; не знаетъ ли онъ, Кудаевъ, какъ дойти?

«Кудаевъ отвѣчалъ, что не знаетъ. А Калачовъ продолжалъ:

«— Я стану государынѣ–цесаревнѣ говорить: что вы изволите дѣлать? Чего ради россiйскiй престолъ не приняли?.. Прикажи идти въ сенатъ и говорить...

«Егуповъ. Хорошо де какъ допущенъ будешь до ея высочества, а когда де того не сдѣлается, то куда ты годишься? Знатно де ея высочество сама желанiя о томъ не имѣла...

«Калачовъ. Инъ бы де ея высочество о томъ объявила, чтобы о томъ весь народъ былъ свѣдомъ, понеже де о томъ съ нимъ (Калачовымъ), нѣкоторые и офицеры говорили... Чего ради публично не сдѣлали, что де еще крещонъ или нѣтъ его императорское величество? О томъ мы неизвѣстны. Такъ де надобно сдѣлать, чтобъ всякъ видѣлъ: принести въ церковь соборную Петра и Павла, да крестить. Такъ бы всякъ вѣдалъ, а то дѣлаютъ и Богъ знаетъ!»

Итакъ прежде чѣмъ Елисавета Петровна заикнулась, что тогда именно наступило время для того чтобы овладѣть ей престоломъ, въ войскѣ давно уже гребтѣли объ этомъ, и капитанъ Калачовъ горѣлъ желанiемъ идти предложить Елисаветѣ свои услуги, чтобы идти въ сенатъ и говорить... да и офицеры многiе толковали уже съ нимъ объ этомъ. Видно, что для нихъ, для солдатъ — дѣло это какъ–будто привычное, обыкновенное и такое, о которомъ они должны позаботиться прежде всѣхъ... Понятно, что на фельдмаршала армiи, Миниха, несмотря на его отставку, глядѣли во всѣ глаза. Нарочно для того чтобы наблюдать, не пойдетъ ли Минихъ къ Елисаветѣ Петровнѣ, былъ избранъ сержантъ Барановскiй(¹). Кромѣ этого принцъ брауншвейгскiй поручилъ секунд–майору Чичерину выбрать капрала съ десятью гренадерами, которые, будучи одѣты въ шубы и сѣрые кафтаны, наблюдали бы, не ѣздитъ ли кто по ночамъ къ Миниху и Елисаветѣ(²). Минихъ конечно не замедлилъ предложить своихъ услугъ Елисаветѣ Петровнѣ, но она отвергла ихъ, говоря: «ты ли де тотъ, который корону даетъ, кому хочетъ? Я де оную и безъ тебя, ежели пожелаю, получить могу»(³). Такъ отвѣчала она, конечно потомучто военная сила уже была на ея сторонѣ. При дворѣ уже явно говорили, что у принцесы Елисаветы асамблеи для преображенскихъ солдатъ, и чуть ли не всякiй гвардеецъ, при встрѣчѣ съ нею, спрашивалъ: «скоро ли, матушка государыня, приказать изволишь?» Что фактъ возведенiя на престолъ Елисаветы Петровны исключительно былъ совершонъ тоже солдатами, объ этомъ слишкомъ очевидно говоритъ описанiе этого факта, извѣстное всѣмъ. Шетарди пишетъ, что когда Елисавета, окружонная гвардейцами, двинулась ко дворцу, нѣкоторые ей сказали: «матушка, такъ не скоро: надо торопиться! Но примѣтивъ, что принцеса, хотя имѣла твердую поступь, однако не могла за ними поспѣть, они подняли ее и несли такимъ образомъ до двора Зимняго дворца»(⁴). Всѣхъ во дворцѣ перехватали разумѣется безъ малѣйшаго труда и сопротивленiя, потомучто альфа и омега тогдашняго времени была сила военная, а она шла за Елисавету...

Ну да и развернулась же эта сила въ первое время царствованiя Елисаветы. Солдаты нетолько буйствовали, но доходили до хвастовства своимъ буйствомъ, своимъ значенiемъ. По свидѣтельству Манштейна, они таскались только по питейнымъ домамъ, каждый день напивались пьяны, валялись въ грязи; въ такомъ видѣ часто входили въ дома знаменитѣйшихъ вельможей, съ угрозами требуя отъ нихъ денегъ и забирая все что имъ нравилось(¹). Секретарь саксонскаго посольства, Пецольдъ, пишетъ:

«Гвардейцы и въ особенности гренадеры, которые не отрезвились еще отъ сильнаго пьянства, предаются множеству крайностей. Подъ предлогомъ поздравленiй съ восшествiемъ на престолъ Елисаветы, ходятъ они по домамъ и никто не смѣетъ имъ отказать въ деньгахъ, или въ томъ чего они пожелаютъ. Одинъ солдатъ, смѣненный съ караула и хотѣвшiй на возвратномъ пути купить на рынкѣ деревянную посуду, застрѣлилъ на мѣстѣ русскаго продавца, который медлилъ уступить ему за предложенную цѣну(²).»

Солдаты до того были избалованы ролью, какую играли уже столь долгое время, до того опьянѣли отъ своего могущества, что будучи недовольны распоряженiями Елисаветы касательно иноземцевъ, сами рѣшились перебить ихъ.

«Гвардейцы, особливо гвардейцы двухъ старшихъ полковъ, будучи прочихъ наглѣе и непривыкши нимало къ воинской дисциплинѣ, дѣлали всякаго рода ужасныя буйства, нападая на встрѣчающихся съ ними по улицамъ городскихъ жителей, коихъ обирали съ ногъ до головы; а въ день пасхи дѣло дошло до мятежа.»

«Одинъ гвардейскiй солдатъ поссорился на улицѣ съ гренадеромъ армейскаго полку; послѣ бранныхъ словъ принялись они за кулаки. Въ это самое время проходилъ мимо ихъ офицеръ того полку, коего былъ гренадеръ. Сей офицеръ по несчастiю былъ нѣмецъ; он хотѣлъ развести ссорющихся и толкнулъ гвардейца. Сей началъ кричать и звать къ себѣ на помощь товарищей своихъ, находившихся неподалеку отъ него. Въ одну минуту собралась цѣлая толпа гвардейцевъ. Офицеръ, будучи не въ состоянiи одинъ противиться буйнымъ солдатамъ, ушолъ въ сосѣдственный домъ, гдѣ находились и другiе иностранные офицеры, которые ничего не знали о происходившемъ на улицѣ. Толпа бѣжитъ за нимъ, разламываетъ ворота и двери и нападаетъ на офицеровъ, которые, чувствуя себя весьма слабыми для сопротивленiя симъ наглецамъ, бѣгали отъ нихъ изъ одной комнаты въ другую, и наконецъ на чердакъ, но и тамъ были преслѣдуемы. Одни изъ нихъ, къ счастiю своему спустились по кровлѣ, другiе же, будучи настижены, претерпѣли страшные побои. Адъютантъ фельдмаршала Ласси, Сотронъ и капитанъ Браунъ были болѣе всѣхъ изувѣчены и думали сперва, что они помрутъ отъ ранъ. Наконецъ мятежъ успокоенъ нарочно посланнымъ отрядомъ, и главные бунтовщики взяты подъ караулъ. Фельдмаршалъ, по случаю сего безчинства, отнесся къ императрицѣ рапортомъ: виновные были наказаны, только слишкомъ слегка, отъ чего самаго буйство гвардейцевъ до того возросло, что они вскорѣ послѣ сего произвели новое возмущенiе, стоя въ лагерѣ; для прекращенiя безпорядковъ фельдмаршалъ Ласси разставилъ по всѣмъ улицамъ караулы, и приказалъ днемъ и ночью ходить дозору. При всемъ томъ въ Петербургѣ всѣ были до крайности напуганы. Никто не почиталъ себя безопаснымъ въ собственномъ своемъ домѣ, никто не смѣлъ ходить по улицамъ безъ провожатыхъ, и всякiй двери свои держалъ на запорѣ(¹).»

Новое возмущенiе, о которомъ упоминаетъ Манштейнъ, было произведено, когда армiя стояла въ лагерѣ подъ Выборгомъ. Солдаты, подъ предлогомъ, что генераъ Ливенъ скрылъ въ своей палаткѣ шведовъ, избили его и хотѣли перебить всѣхъ иностранныхъ офицеровъ. Между тѣмъ на всѣ подобныя солдатскiя шалости было смотрѣно (поневолѣ) сквозь пальцы: солдаты подвергались за нихъ самымъ легкимъ наказанiямъ, тогда какъ тысячи другихъ гражданъ усылались въ каторжную работу за ничтожныя сравнительно преступленiя и по доносамъ шпiоновъ. Напротивъ никто не былъ награждаемъ щедрѣе солдатъ. За дѣло Елисаветы цѣлая рота гренадеровъ преображенскаго полка получила право на дворянство и произведена въ чины. Простые гренадеры получили чинъ поручиковъ, капралы — чинъ майоровъ, каптенармусы и фурьеры — чинъ подполковниковъ, а сержанты — чинъ полковниковъ. Рота эта названа была лейбъ–кампанскою и если другiе буйствовали порядкомъ–таки, то эта рота буйствовала изъ всѣхъ.

«Дисциплины въ войскѣ нѣту никакой, пишетъ Пецольдъ, въ особенности лейбъ кампанцы буйствуютъ до необузданности. Свѣдавъ, что принцъ гессенъ кобургскiй жалуется на ихъ своеволiе, гвардейцы прямо объявили, что буде онъ не уймется, то легко и всѣхъ нѣмцевъ изрубятъ въ куски(²).»

И все это, повторяемъ, иначе и быть не могло, потомучто армiя въ то время была все, была высшая завершающая сила государства: правительство искало и находило опору не въ народѣ, а въ армiи; поэтому, при совершенномъ безмолвiи народа, армiя была все — и правительство и народъ.

Итакъ, при безмолвiи народа, не безмолвствовали солдаты. Далѣе не безмолвствовало тогда — шпiонство.

Какъ военные лейбъ–кампанствовали, такъ статскiе того времени по преимуществу шпiонничали. Эти кроты всегда совершали предварительную, черную, подземную работу какого–нибудь замысла, который военною силою былъ осуществляемъ окончательно. Дѣло начиналось обыкновенно шпiонствомъ и рѣшалось лейбъ–кампанствомъ; эти черты тогдашняго времени весьма сродни между собою. «Шпiонство, пишетъ Шетарди, въ Россiи въ обычаѣ и шпiоновъ огромное количество(¹).» Анна Iоанновна часто подчивала своихъ гостей съ цѣлью вывѣдать отъ нихъ что–нибудь самой или дать возможность вывѣдать своимъ лазутчикамъ. «Императрица, пишетъ Гупель, нетолько побуждала пить, но и сама изъ собственныхъ рукъ подносила кубки. Въ такихъ случаяхъ старалась она испытывать многiя лица: имѣла и повѣренныхъ, которые, по ея порученiю, искали случаевъ вывѣдывать множество свѣдѣнiй у подгулявшихъ придворныхъ(²).» Герцогъ курляндскiй былъ окружонъ многими лазутчиками. Изъ допросовъ надъ нимъ видно, что онъ поручалъ развѣдывать Яковлеву, Бестужеву, Альбрехту, фонъ–Миниху, гофмейстеру, сыну фельдмаршала.

«Бестужеву, показывалъ Биронъ, говорилъ ли я о шпiонахъ, что при дворѣ ихъ императорскихъ высочествъ отъ меня имѣются, того не упомню; только я имѣлъ надежду на гофмейстера графа фонъ–Миниха: онъ мнѣ обо всемъ, что при дворѣ ея императорскаго высочества обо мнѣ, или о чемъ другомъ новомъ услышитъ, за то, что я ему награжденiе чинить обнадежилъ, сообщать обѣщалъ, ибо ему лучшiй къ тому случай былъ, что его свояченица (т.–е. Юлiана Менгденъ) при ея императорскомъ высочествѣ въ ближайшей милости находится, въ чемъ и надежду на него имѣлъ. Только онъ мнѣ ничего не сообщалъ; а другихъ шпiоновъ (довольно и этихъ) никого отъ меня не было. А когда же я Бестужеву объ Апраксинѣ (камергерѣ), какъ ея императорское высочество его русскою канальею называть изволила, сказывалъ, и то я слышалъ не чрезъ шпiона(³).»

Обыкновенно, видите ли, онъ все узнавалъ чрезъ шпiоновъ, а эту штуку нѣтъ, говоритъ, слышалъ не чрезъ шпiона!.. Притомъ тутъ кроется еще слѣдующее весьма грустное обстоятельство. У Миниха тоже есть о шпiонствѣ. Мы читаемъ у него:

«Когда быть страмиму и ненавидиму случается всегда вмѣстѣ, а притомъ не безполезно во всякое время старатся сколько можно изслѣдовать о предпрiятiяхъ своихъ враговъ, то герцогъ курляндскiй не токмо въ разсужденiи перваго достаточно былъ увѣренъ, но также избыточно снабжонъ былъ повсемѣстными лазутчиками. Ни при единомъ дворѣ, статься можетъ, не находилось больше шпiоновъ и наговорщиковъ, какъ въ то время при россiйскомъ. Обо всемъ что въ знатныхъ бесѣдахъ и домахъ говорили, получалъ онъ обстоятельнѣйшiя извѣстiя; и поелику ремесло сiе отвергало путь какъ къ милости, такъ и къ богатымъ наградамъ, то многiя знатныя и высокихъ чиновъ особы не стыдились служить къ тому орудiемъ(¹).»

И это писалъ тотъ гофмейстеръ, графъ Минихъ, который, какъ мы видѣли, самъ былъ шпiономъ Бирона. Послѣднiе его слова, сейчасъ приведенныя нами, были слѣдовательно непреложно справедливы, ибо провѣрены были собственнымъ опытомъ писателя. Сынъ однакожъ шолъ не въ отца. Отецъ подвизался на поприщѣ искуства военнаго, лейбъ–кампанствовалъ себѣ, а сынъ, для разнообразiя, подвизался на поприщѣ искуства статскаго, шпiонничалъ, да еще не просто шпiонничалъ, а съ философiей и благородными чувствами. Нѣчто подобное роли Миниха–сына представлялъ собою и нашъ достолюбезный Шетарди, который чуть ли не въ каждой депешѣ своей говорилъ о чрезмѣрномъ множествѣ шпiоновъ въ Россiи, «которыми, какъ надо предполагать, замѣчалъ онъ, и я должно–быть окружонъ(²)», а между–тѣмъ поступалъ на дѣлѣ такъ, какъ будто он совсѣмъ не предполагалъ этого, какъ будто въ Россiи шпiоновъ напротивъ было очень мало, ибо самъ занимался разведенiемъ ихъ. Подкупивши княгиню Долгорукую, маркизъ пишет:

«Княгиня согласилась на все и выразила мнѣ въ среду какъ она была и будетъ (?) тронута милостями, которыя его величеству будетъ угодно оказать ей. Я полагаю, что ежегодный пенсiонъ отъ четырехъ до пяти тысячъ франковъ можетъ быть достаточнымъ, если только король одобритъ то что внушено мнѣ моимъ усердiемъ. Слѣдствiемъ этого будетъ еще то, что посредствомъ ея быть–можетъ возможно будетъ со временемъ, при помощи нѣкоторой награды (и усердiя), привлечь (s'assurer) того родственника Бестужева, о которомъ я вамъ говорилъ, человѣка пронырливаго. Вѣроятно возможно будетъ также привлечь (подкупить? de gagner) князя Голицына, астраханскаго губернатора, который нынѣ сдѣланъ сенаторомъ. Говорятъ о немъ много хорошаго. Она (княгиня Долгорукая) надъ нимъ имѣетъ большую власть: онъ изъ ея фамилiи и приходится ей роднымъ дядею... Въ заключенiе я присовокуплю, что слѣдуя этому же началу всѣ иностранные министры справедливо тщились приобрѣтать здѣсь наслѣдственныхъ приверженцевъ (des créatures héréditaires) для своихъ государей, и подкупали и подкупаютъ ежедневно (et ont gagné et gagnent journellement à en avoir tout), чтобы имѣть таковыми всѣхъ. Службѣ короля можетъ быть нанесенъ ущербъ, если будетъ пренебрежено и на будущее время приобрѣтенiемъ здѣсь тайныхъ друзей для Францiи. Какимъ бы переворотамъ этотъ дворъ ни подвергался, подобныя средства ведутъ лучше къ раскрытiю истины и для составленiя цѣльныхъ соображенiй(¹).»

Чуть какое–нибудь лицо выдвигалось нѣсколько впередъ по своимъ талантамъ и честолюбiю, къ нему тотчасъ приставляли шпiоновъ, которые спецiально должны были слѣдить за нимъ. Мы видѣли, что цѣлая толпа шпiоновъ была отряжена для наблюденiй надъ Минихомъ и Елисаветою Петровною. Шпiоны доносили нетолько про своихъ враговъ, но и чаще про своихъ прiятелей. Такъ про того самаго Калачова, который разговаривалъ по прiятельски съ Кудаевымъ и Егуповымъ и выказывался до того горячимъ сторонникомъ Елисаветы Петровны, что даже рѣшался идти въ сенатъ и говорить за нее, Кудаевъ донесъ Аннѣ Леопольдовнѣ и вотъ Калачова на–вѣчно сослали въ Камчатку, Егупова — въ сибирскiй городъ Кузнецкъ, а Кудаева за доносъ произвели въ сержанты и сверхъ того наградили 50 рублями(²). Такимъ образомъ петербургская Россiя тогдашняго времени представляла собою нѣчто вродѣ езуитской монашеской бурсы, гдѣ два товарища, выкуривши пополамъ одну папиросу, идутъ доносить по начальству одинъ про другого, что онъ куритъ табакъ... Если посчитать тѣ деньги, которыя платились шпiонамъ, то едва ли какая–нибудь статья постояннаго и законнаго государственнаго расхода могла превышать ихъ(³). Шетарди для приобрѣтенiя тайныхъ друзей Францiи, для устроенiя нѣкоторыхъ путей, которыя, по его словамъ, въ тогдашней Россiи лучше всего вели къ раскрытiю истины, спрашивалъ отъ своего правительства только 50 тысячъ экю(⁴). Нетолько была страшная въ то время тайная канцелярiя, но шпiонскими манерами и ловкостiю заражены были и другiя отрасли управленiя; такъ напримѣръ распечатывались и прочитывались всѣ письма. «Здѣсь всѣ письма распечатываются, пишетъ Шетарди, а пересылка при случаѣ сопряжена съ опасностями въ этой странѣ(⁵)», и въ другомъ письмѣ не совѣтуетъ нѣкоему Маньу писать въ Россiю о какомъ–то дѣлѣ къ своему племяннику, «потомучто здѣсь всѣ письма распечатываются(¹).» У Шетарди для тогдашней Россiи существовалъ даже особенный терминъ — страна подозрѣнiй.

Шпiоновъ имѣли нетолько лица царствовавшiя, или принадлежавшiя къ царскому роду, но и лица частныя. Такимъ образомъ было шпiонство государственное и шпiонство частное, и не принадлежало исключительно какому–нибудь полу, а одинаково были шпiонами и мужчины и женщины. Изъ допроса надъ нѣкоторымъ Василiемъ Ивановичемъ Стрѣшневымъ узнаемъ, что Остерманъ приказывалъ ему:

«чтобъ онъ при дворѣ о всемъ происхожденiи провѣдывалъ, а именно кто приѣзжалъ, что кто съ кѣмъ разговаривалъ и прочее; почему, что онъ примѣтить и увѣдать могъ, о томъ отъ времени до времени ему сказывалъ, какъ при жизни ея величества государыни императрицы Анны Iоанновны, такъ и послѣ того, а что именно, о томъ сказать подробно не упомнить. Чтожъ дѣлалось въ комнатѣ у государыни императрицы Анны Iоанновны, о томъ временемъ спрашивалъ княгиню Щербатову(²).

Правительственными, государственными шпiонами были подчасъ и извозчики, которые нанимались чтобы слѣдить за кѣмъ–нибудь по городу. Такъ напримѣръ извозчики–шпiоны слѣдили за Елисаветою куда она выѣзжала(³). Этого рода шпiоны, хотя собственно не извозчики, имѣли какъ бы нѣкоторыя степени своего достоинства; такъ въ концѣ петрова царствованiя существовалъ оберъ–фискалъ Нестеровъ(⁴); они получали даже казенныя квартиры. Такъ напримѣръ шпiонъ при Елисаветѣ Петровнѣ, аудиторъ Барановскiй (такъ–сказать юридическiй шпiонъ), жилъ въ особо–отведенной ему квартирѣ, въ домѣ покойнаго князя Рагузинскаго(⁵).

Шпiонство было нетолько шептальное, так–сказать фоническое, — но и письменное, такъ–сказать изобразительное. Такъ напримѣръ отличенный Барановскiй, жившiй въ домѣ графа Рагузинскаго, не даромъ жилъ въ этомъ домѣ, а долженъ былъ «повсядневно подавать по утрамъ майору Альбрехту записки: «въ дворецъ–де благовѣрныя государыни цесаревны Елисаветы Петровны какiя персоны мужеска и женска полу приѣзжаютъ, такожъ и ея высочество благовѣрная государыня цесаревна Елисавета Петровна куды изволитъ съѣзжатъ и какъ изволитъ возвращаться»(¹). Наконецъ шпiонство послѣдняго рода т.–е. изобразительное или письменное было тоже двухъ родовъ: шпiонство прямое, явное и шпiонство анонимное. Это состояло въ подметныхъ письмахъ. Такъ, по сведѣтельству Германа, подметныя письма писалъ между прочими Артемiй Волынскiй съ Эйхлеромъ(²). Ихъ вообще расплодилось столько, что были издаваемы противъ нихъ указы(³). Изъ этихъ указовъ видно, что правительство преимущественно любило тогда шпiонство прямое, потомучто старалось шпiоновъ анонимныхъ превращать въ прямыхъ и явныхъ, объявляя имъ награды, если они откроются даже и въ такомъ случаѣ, хотя бы и не все, о чемъ они доносили, было справедливо. А граждане, напротивъ, предпочитали шпiонство анонимное, ибо никогда не открывались, яко истинные христiане и вѣрные рабы, чего хотѣли указы. Впрочемъ правительство собственно любило и то и другое шпiонство, потомучто равно назначало розыски и слѣдствiя и тогда, когда открывались анонимные шпiоны и тогда, когда они не открывались, какъ это видно изъ приведеннаго нами указа отъ 26 сентября 1738 года, въ которомъ на учиненiе уже дѣйствительнаго слѣдствiя указывается еще только какъ на побудительное обстоятельство — открыться анонимному шпiону. Это вопервыхъ, а во вторыхъ, хотя правительство и объявляло въ указахъ, что впредь всѣ анонимныя письма безъ распечатыванiя будутъ сожигаемы, но это впредь и оставалось всегда впереди; на самомъ же дѣлѣ письма всѣ распечатывались и розыски чинились. Такъ напримѣръ еще въ указѣ отъ 11 августа 1732 года подтверждалось, что анонимныя письма будутъ сожигаемы безъ прочтенiя; между тѣмъ въ указѣ отъ 26 сентября 1738 года тоже самое опять подверждается и подтверждается вслѣдствiе прочтенiя анонимнаго доносительнаго письма подъ ковертомъ Эйхлера, по поводу котораго и слѣдствiю уже начало было учинено. И такъ какъ впродолженiи шести лѣтъ и между этими двумя указами — были о томъ же и другiе указы (объ этомъ прямо говорится въ указѣ отъ 26 сентября 1738 года), то значитъ впродолженiи цѣлыхъ шести лѣтъ правительство подтверждало, что оно не будетъ читать впередъ анонимныхъ подметныхъ писемъ послѣ того, какъ прочитывало какое–нибудь анонимное подметное письмо(¹). Слѣдовательно можно ли сказать, что правительство не любило анонимнаго шпiонства и на самомъ дѣлѣ желало его прекратить?.. Нельзя этого сказать.

СУДЪ ОСОБАГО РОДА.

Судъ особаго рода, который былъ свойственъ этому времени, состоялъ собственно въ отрицанiи всякаго суда и напоминалъ знаменитую безчеловѣчную дилему Тиверiя. Всякое свѣтило, всходившее на престолъ, неизбѣжно окружалось и тогда, какъ и всегда множествомъ планетъ и кометъ, сопутствовавшихъ ему и размѣщавшихся около него. Но вслѣдствiе исключительности и шаткости положенiя своего, — свѣтило обыкновенно очень скоро закатывалось, и этого было довольно для обвиненiя, для гибели и всѣхъ спутниковъ его, всѣхъ служившихъ ему и вращавшихся около него. Конечно люди эти были до того ничтожны, до того источены и изъѣдены рабствомъ, что какъ–бы совершенно теряли свою личность; но вѣдь это было несчастiе, жалкое ничтожество, а не преступленiе. А между тѣмъ за ничтожество и несчастiе людей казнили. Притомъ, съ другой стороны, тутъ дѣйствительно предстояла неизбѣжно своего рода тиверiевская дилема, предъ которою задумался бы и не совсѣмъ ничтожный человѣкъ: не склонись предъ свѣтиломъ сегодняшнимъ, чтобы не казнило свѣтило завтрашнее, такъ того и гляди упрячутъ еще до завтра; мигомъ обнесутъ шпiоны или намѣтятъ и обнюхаютъ тѣ животныя изъ породы Пото, которыя и дѣлаются сытыми, тогда, когда пожираютъ ближняго; а склонись предъ свѣтиломъ сегодняшнимъ, такъ казнитъ свѣтило завтрашнее... Остерманъ былъ человѣкъ не дюжинный; очень хорошо понималъ свое положенiе, видѣлъ предстоявшую ему дилему, долго боролся съ ней и палъ... Человѣкъ какъ–будто былъ виноватъ уже тѣмъ, что жилъ въ извѣстное время и въ извѣстномъ мѣстѣ, отмѣченныхъ проклятiемъ природы, подобно тому какъ ягненокъ въ баснѣ былъ виноватъ уже тѣмъ, что волку хотѣлось ѣсть, или какъ иной малютка во Францiи уже съ колыбели счастливъ на всю жизнь тѣмъ, что родился въ одно время съ сыномъ Луи–Наполеона...

Мы вспомнили сейчасъ объ Остерманѣ. Это былъ человѣкъ весьма хитрый и умный. Вмѣсто того чтобы въ одинъ какой–нибудь часъ ставить жизнь на карту, онъ счелъ за лучшее цѣлую жизнь разыгрывать комедiю. При каждомъ рѣшительномъ переворотѣ государственномъ, онъ, чтобы остаться цѣлымъ, сочинялъ какую–нибудь сцену: то страдалъ подагрой, то судорогами въ глазахъ и никогда не приставалъ ни къ какой партiи. Шетарди пишетъ въ одномъ письмѣ:

«Россiя мечтаетъ о мирѣ, и въ Петербургѣ обычное присловье, что графъ Остерманъ прозрѣетъ и получитъ возможность ходить только при заключенiи мира; съ самаго начала послѣдней войны этотъ министръ не являлся при дворѣ и не выходилъ изъ своей комнаты»(¹).

Хотятъ свергнуть напримѣръ Бирона, и Остерманъ закупоривается заранѣе въ своей квартирѣ и ждетъ успѣшнаго окончанiя, чтобы пошевельнутся такъ или иначе.

«Когда Минихъ отдалъ принцесѣ Аннѣ (Леопольдовнѣ) отчетъ объ успѣхѣ предпрiятiя, принцеса сама послала сказать графу Остерману, чтобы онъ явился къ ней. Отвѣтъ его, надъ которымъ послѣ шутила сама принцеса, заставляетъ думать, что этотъ министръ не принималъ никакого участiя въ замыслѣ. Онъ сначала извинялся своими болѣзнями, которыя не позволяли ему исполнить волю принцесы; но графъ Минихъ въ отвѣтъ ему на это велѣлъ сказать чрезъ его шурина, генерала Стрешнева, очевидца тому, что герцогъ былъ уже въ караульнѣ, что есть признаки, которые заставятъ графа Остермана сдѣлать надъ собой усилiе. Это было тотчасъ исполнено и Остерманъ дѣйствительно не замедлилъ явиться во дворецъ»(¹).

Между тѣмъ впослѣдствiи мы читаемъ:

«По выслушанiи вышеупомянутыхъ экстрактовъ, разсуждали довольное время. Съ нижнихъ голосовъ, съ президента Кисловскаго положили: Андрею Остерману учинить смерть. Князь Василiй Володимiровичъ (Долгорукiй, только–что возвращенный тогда изъ ссылки), разсудилъ, что надлежитъ Андрею Остерману учинить смертную казнь колесованьемъ... Всѣ съ тѣмъ согласились»(²).

Такъ и было представлено императрицѣ, чтобы Андрея Остермана колесовать живымъ; фельдмаршалу Миниху сначала изломать члены и потомъ отрубить голову; Головнина, Левенвольда, Менгдена и Тимирязева — обезглавить...

Что же ужаснаго сдѣлали эти ужасные люди? Какiя совершили они неслыханныя дѣла, отъ которыхъ бы содрогалась человѣческая природа точно также, какъ содрогается она отъ такого неслыханнаго, варварскаго суда? Какiя совершили они преступленiя, отъ которыхъ бы мутился дневной свѣтъ точно также какъ мутится свѣтъ въ глазахъ при одномъ представленiи подобныхъ казнѣй?.. А преступленiй собственно небыло. Но вотъ какiя были придуманы.

Графу Остерману вмѣняли въ преступленiе, что онъ, утаивши завѣщанiе императрицы Екатерины, своимъ пронырствомъ способствовалъ избранiю императрицы Анны... Какiя ужасныя дѣла! Но главное дѣло въ томъ, что и это все было выдумано: никакого завѣщанiя Екатерины Остерманъ не могъ утаить, потомучто по смерти ея это завѣщанiе было обнародовано во всеобщее свѣдѣнiе и напечатано въ публичныхъ вѣдомостяхъ обѣихъ столицъ. Способствованiе избранiю императрицы Анны тоже никакъ не могло быть вмѣнено въ преступленiе Остерману, ибо мы видѣли сколько народу способствовало войти Аннѣ Iоанновнѣ на престолъ; но Остерманъ былъ даже менѣе преступенъ въ настоящемъ случаѣ, чѣмъ они, ибо по обыкновенiю онъ сказался въ то время больнымъ и не присутствовалъ ни при чемъ; слѣдовательно его нельзя было обвинить даже въ способствованiи... Миниха рѣшили четвертовать за то, будто онъ говорилъ, арестуя герцога курляндскаго, что это дѣлается для того чтобы возвести на престолъ Елисавету Петровну... Какое черное дѣло! Но вѣдь и это была чистая ложь.

«Что касается до Миниха, — пишетъ Манштейнъ, — то взяли предосторожность набрать свидѣтелей изъ простыхъ солдатъ, бывшихъ при производствѣ сего дѣла, а офицеровъ, стоявшихъ тогда на караулѣ, и перваго его адьютанта даже опасались допрашивать. Графъ, видя какимъ образомъ производится дѣло, сказалъ генералъ–прокурору: напишите вы сами отвѣты на предлагаемые мнѣ вопросы, а я ихъ подпишу безъ всякаго противорѣчiя. Генералъ–прокуроръ очень былъ радъ таковой его мысли и симъ–то образомъ произведенъ былъ надъ нимъ судъ»(¹).

И надо замѣтить, что этотъ генералъ–прокуроръ имѣлъ причину радоваться. Ему были даны заранѣе составленные экстракты, по которымъ онъ долженъ былъ непремѣнно осудить всѣхъ упомянутыхъ лицъ, что бы они не говорили. Такое ужасное рѣшенiе надъ столькими людьми было постановлено сенатомъ въ одинъ день. Указъ сенату «судить ихъ по государственнымъ правамъ и указамъ» состоялся 13 января. 14 января онъ былъ полученъ въ сенатѣ, который въ тотъ же день и произвелъ свой судъ(²).

Въ существѣ же дѣла, какъ замѣчаетъ и Манштейнъ, и преступленiя сихъ несчастныхъ состояли въ томъ, что они не понравились новой императрицѣ и что они слишкомъ ревностно служили императрицѣ Аннѣ... Другими словами, — они были виноваты уже тѣмъ, что не перестали существовать вмѣстѣ съ Анною, а захотѣли жить и вмѣстѣ съ новою императрицею. И не подумала эта новая императрица, что губя однихъ людей и окружая себя другими, она тѣмъ самымъ губитъ и этихъ послѣднихъ, которые въ слѣдующее царствованiе также можетъ–быть признаны будутъ злодѣями и должны будутъ положить голову на плаху уже за одно то, что живутъ въ одно время съ нею и служатъ ей... Шетарди замѣчаетъ съ негодованiемъ въ одной депешѣ, что здѣсь «въ Россiи отъ сомнительной приверженности зависитъ пожертвованiе своею жизнью, имуществомъ и всѣмъ семействомъ до четвертаго колѣна, еслибы таковое было»(³).

И повторяемъ — это было справедливо. Такъ, уже потому самому, что былъ осужденъ фельдмаршалъ Минихъ, считался преступникомъ и сынъ его. Всевозможные крючки, интриги и лжи употреблены были для того, чтобы прiискать ему какую–нибудь вину; но все осталось безуспѣшнымъ и судьи были принуждены оправдать его. Несмотря на это, былъ составленъ все–таки обвинительный приговоръ, гдѣ сказано было, что онъ конечно зналъ намѣренiе принцесы Анны взойти на императорскiй тронъ, ну а такъ какъ зналъ, то и долженъ сложить съ себя орденъ Александра Невскаго и убираться въ Вологду(¹).

Итакъ человѣкъ оказался виновнымъ и осужденъ за то, что зналъ чужое намѣренiе! Зачѣмъ, видите ли, онъ зналъ? Итакъ человѣкъ осужденъ за то, что былъ сыномъ своего отца! Зачѣмъ, видите ли, онъ былъ Минихъ, а не другой кто?

Чуть только кто–нибудь имѣлъ несчастiе прорваться, какъ всегда оказывался ужаснѣйшимъ преступникомъ; ему вмѣняли въ преступленiе вещи самыя простыя, безгрѣшныя и часто вещи совсѣмъ невѣроятныя.

«Русскiй дворъ, пишетъ Шетарди, приводитъ къ обвиненiю Бирона обстоятельства, столь слабыя, что вмѣняетъ ему въ преступленiе деньги и подарки, которыя покойная императрица (Анна Iоанновна) всегда давала ему изъ своей казны; употребляетъ противъ него аргументы, которые обращаются къ стыду герцога брауншвейгскаго и распространяетъ наконецъ немилость на пяти и семи–лѣтнихъ дѣтей, отца которыхъ считаютъ и наказываютъ какъ оскорбителя величества (44).

Этого же самаго Бирона обвиняли въ смерти императрицы Анны Iоанновны на томъ основанiи, будто онъ мало заботился о здоровье ея величества.

«Вы же показали, говорили они, что о здравiи ея императорскаго величества попеченiе имѣли, а о каменной болѣзни до послѣдней скорби не знали и отъ архiатера и прочихъ докторовъ не слыхали. И въ томъ явная неправда, ибо до кончины ея величества за два года, а потомъ и за годъ, какъ вы же сами показали, о опасной болѣзни, что въ уринѣ такая жъ кровь, какъ и при послѣдней болѣзни оказалась, вѣдали и случившiеся припадки въ тѣ годы видѣли; а о пользованiи старанiя не имѣли и для совѣта докторовъ не призывали, но вмѣсто того къ поврежденiю здравiя завели такiя забавы, которыя при начатiи такой болѣзни весьма были вредны; и привели ея величество въ манежѣ и въ прочихъ мѣстахъ верхомъ ѣздить въ самые несносные дни, и что вы знали о ненадежномъ здравiи за четыре мѣсяца, какъ французскiй посолъ ко двору своему писалъ»(²).

Понятно, что съ одинаковою основательностiю можно было бы обвинить въ участiи въ смерти Анны Iоанновны и ея поваровъ и лакеевъ и медиковъ и кучеровъ и вообще великое множество народа, бывшаго въ какомъ–нибудь отношенiи къ ней. Такъ что Биронъ, для показанiя своей невиновности въ смерти Анны Iоанновны, долженъ былъ приводить всевозможныя доказательства, напротивъ, своего попеченiя о ея здоровьи, а не нерадѣнья.

«Я, говоритъ, слезно умолялъ и неусыпно просилъ принимать тѣ лекарства, которыя ея величество съ великою противностiю принимала». «Я, говоритъ напримѣръ, много докучалъ, чтобы ея величество клистиръ себѣ ставить допустила, къ чему склонить едвали было возможно; однако я, представляя ея императорскому величеству злыя тѣ слѣдствiя, которыя бы отъ того, по словамъ докторовъ, произойти могли, наконецъ и склонилъ(¹).

Случалось такъ, что однимъ и тѣмъ же лицамъ за одни и тѣже преступленiя приходилось по нѣскольку разъ быть наказанными и оправданными. Такая именно участь постигла Андрея Яковлева, Любима Пустошнина, Михайла Семенова, Петра Граматина и другихъ. Незадолго до паденiя Бирона ихъ пытали, подымали на дыбу и сѣкли кнутомъ. Но вотъ Биронъ палъ, и всѣ эти лица не только оправданы особымъ манифестомъ, слѣдовательно всенародно, но получили прежнiя свои должности и даже повышенiя и деньги(²). Несмотря однакожъ на то, что по свидѣтельству манифеста они неповинно страдали и кровь свою проливали, несмотря на то, что манифестъ назначалъ даже пеню для тѣхъ, кто вздумалъ бы порицать ихъ за то, что они были въ рукахъ палача, въ царствованiе Елисаветы Петровны они вторично признаны виновными. Граматина исключили снова изъ службы и лишили всѣхъ чиновъ именно за то «понеже до сего были въ катскихъ рукахъ». Семеновъ, Аргамановъ и князь Путятинъ снова отставлены отъ службы съ тѣмъ чтобы ихъ не принимать ни къ какимъ дѣламъ. Яковлевъ снова отставленъ отъ царскаго кабинета и изъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ, пожалованъ полковымъ писаремъ въ астраханскiй гарнизонъ за то между прочимъ «что усердствуя только принцесѣ (Аннѣ Леопольдовнѣ), ко вреду общаго покоя (почему въ прошломъ году и розыскиванъ былъ) касающiяся дѣла вступался, за что себѣ отъ нея, принцессы Анны, чинъ и немалое награжданiе деревнями получилъ(¹)». Нечего сказать — хороши преступленiя! Но и на этомъ все–таки дѣло не покончилось. Съ нѣкоторыхъ изъ упомянутыхъ лицъ еще разъ сняли по шкуркѣ. Въ слѣдующемъ 1743 году, когда возникло дѣло о семействѣ Лопухиныхъ, извѣстныхъ приверженцевъ правительницы Анны, въ тайную канцелярiю еще разъ притащили Путятина и Аргамакова и наказали князя Путятина кнутомъ и сослали въ ссылку въ Кецкъ, а Аргамакова впрочемъ такъ и освободили безъ ничего, «понеже вины его не объявились», какъ будто у Путятина объявилась какая нибудь новая вина(²).

Чѣмъ болѣе юристъ будетъ углубляться въ судъ тогдашняго времени, тѣмъ яснѣе увидитъ, что это былъ не судъ, а какая–то дикая, кровавая месть, которая исходила отъ эгоистическаго бѣшенства, а не отъ правосудiя. Извѣстна страшная участь, постигшая Долгоруковыхъ. Княжна Катерина, нарѣченная царская невѣста, была заключена въ монастырь; князья Василiй и Иванъ были колесованы; другiе двое — четвертованы, а еще двое или трое казнены иною смертью. И все это было собственно дѣломъ Бирона, который мстилъ князю Василiю Лукичу, совѣтовавшему въ Митавѣ Аннѣ Iоанновнѣ не брать его, Бирона, въ Петербургъ съ собою(¹). Между прочимъ и гибель Волынскаго главнымъ образомъ зависѣла отъ того, что онъ не нравился герцогу курляндскому.

«Волынскiй — пишетъ Манштейнъ — примѣтя нѣкогда холодность между императрицею и ее любимцемъ, подалъ государынѣ меморiю, въ коей во многомъ обвинялъ герцога курляндскаго и другихъ близкихъ къ ея величеству особъ. Онъ хотѣлъ сдѣлать герцога подозрительнымъ и убѣдить императрицу удалить его отъ двора. Сiя государыня имѣла слабость показать Бирону сiю записку, въ которой онъ нашолъ много истины. Герцогъ не успѣлъ еще прочитать оной, какъ и рѣшился погубить своего противника(²).»

Стоитъ вниманiя, что въ вину Волынскому поставлено было даже то, что он имѣлъ сочиненiе Юста Липсiя, за которое Волынскiй и раньше побаивался, чтобы «ея величество не изволила причесть къ себѣ, потомучто изволитъ показывать персону милостивую, а въ книгѣ весь женскiй полъ представленъ непостояннымъ и хотя веселое лицо кажетъ, но и гнѣвъ въ сердцѣ таитъ, и что вообще книга — не нынѣшняго времени читать(³).»

Когда какое–нибудь лицо было ссылаемо въ Сибирь, то тамъ же, въ Сибири, должны были навсегда оставаться и солдатики, провожавшiе его, чтобы о ссыльномъ не доходило какихъ–нибудь вѣстей(⁴).

По единогласному свидѣтельству Шетарди и Манштейна, отъ царствованiя Анны Iоанновны до конца Елисаветы Петровны, сослано было въ разныя мѣста 20,000 человѣкъ(⁵).

Но все–таки во всемъ, что мы до сихъ поръ говорили было нѣкоторое подобiе суда, была хоть нѣкоторая судебная процедура. А часто и очень часто случалось вѣдь такъ, что схватятъ человѣка ночью, да и поминай какъ звали! Болтинъ говоритъ:

«Прощаяся между собой родственники или прiятели, отходя каждый въ свой домъ, неиначе другъ о другѣ думали, что прощаются на вѣчность: ибо никто не былъ увѣренъ, что проснется на той же постелѣ, на которой свечера легъ. Рѣдкая ночь проходила, чтобъ кто ни есть изъ живущихъ въ городѣ не пропалъ безвѣстно, да и не смѣли спрашивать куда он дѣвался. На всѣхъ лицахъ изображонъ былъ страхъ, унынiе, отчаянiе; ни одинъ человѣкъ не былъ удостовѣренъ о свободѣ, о безопасности, о жизни своей ни на одинъ часъ. Слыша, какъ безчеловѣчно мучатся безвинно страдающiе, отъ ужаса волосы дыбомъ станутъ, сердце отъ жалости стѣснится, кровь отъ ярости и досады закипитъ(¹)...»

КОНФИСКАЦIОННАЯ КАМЕРА

По отношенiю къ имуществу гражданъ правительство отличалось необычайною простотою прiемовъ: оно навѣдывалось въ ихъ кладовыя, какъ въ свои собственныя. Въ этой странѣ нѣтъ собственности, нѣсколько разъ писалъ Шетарди. Если не чинились тогда съ живыми лицами, если ихъ хватали, осуждали и казнили по произволу, то съ мертвымъ имуществомъ не чинились тѣмъ болѣе. За что бы ни судили и кого бы ни судили, имѣнiе во всякомъ случаѣ описывалось на государя. Изъ пунктовъ, предложенныхъ Аннѣ Iоанновнѣ въ Митавѣ, видна была попытка уничтожить подобное обыкновенiе, но чрезъ нѣсколько времени мы видимъ, что уничтоженiе этого обыкновенiя торжественно признается ненужною статьею для россiйскаго народа. О томъ обстоятельствѣ, что въ правленiе Петра II всякому предоставлено было спокойно пользоваться приобрѣтеннымъ имуществомъ, Манштейнъ говоритъ какъ объ особенномъ обстоятельствѣ, исключительно–характеризующемъ только правленiе Петра II(²). Извѣстно какую штуку отпустилъ Биронъ, посредствомъ которой награбилъ себѣ нѣсколько мильоновъ. Когда взошла на престолъ Анна Iоанновна, то цѣлые мильоны государственныхъ податей были въ недоимкѣ. По проискамъ Бирона были назначены для сего два особыя правленiя — доимочный приказъ и секретная казна. Доимочному приказу дана была всевозможная власть къ собиранiю недоимки, но деньги онъ долженъ былъ отсылать въ секретную казну, въ которой о числѣ денегъ зналъ только казначей и Биронъ, который и клалъ ихъ въ свой собственный карманъ. Болѣе половины недоимки собрано было въ первый годъ, но такъ какъ за выжиманьемъ недоимки крестьяне не въ состоянiи были заплатить настоящей текучей подати, то и она превратилась въ недоимку и поступила въ вѣдѣнiе недоимочнаго приказа и секретной казны, т.–е. въ вѣдѣнiе кармана Бирона. Такъ шли дѣла нѣсколько лѣтъ. Между тѣмъ по политическимъ обстоятельствамъ сенатъ долженъ былъ увеличить настоящую подать, да и собрать всю недоимку, которая по его счету все еще числилась, и притомъ собрать со всею строгостью. Съ бѣдныхъ, несчастныхъ крестьянъ вторично потянули послѣднiй кусокъ хлѣба. Если вѣрить Болтину, то «нѣсколько–сотъ тысячъ крестьянъ вслѣдствiе этого изъ пограничныхъ провинцiй разбѣжались за границу и множество селенiй осталися пустыми(¹).»

Зато во дворцѣ, вслѣдствiе дѣйствiй конфискацiонной камеры, усердно описывавшей «имѣнiя на государя», лежали груды драгоцѣнностей и мѣховъ. Зато мы, по одному слову Шетарди, почти въ это самое время «выбрали превосходныя два мѣха, одинъ въ 30 тысячъ ливровъ, а другой въ 60 тысячъ и двѣнадцать кусковъ самыхъ изящныхъ персидскихъ матерiй (perses), уложили ихъ въ ящикъ при помощи самого герцога курляндскаго (хотя можетъ–быть онъ и не любилъ возиться съ ящиками такъ какъ съ лошадями) и отправили всѣ эти драгоцѣнности при письмѣ самого герцога къ г–жѣ Мальи, любовницѣ французскаго короля, а любовница французскаго короля какъ кажется не смотрѣла и не взяла ни драгоцѣнныхъ мѣховъ и матерiй, ни даже письма герцога курляндскаго(²)!..»

Всѣ состоящiе на какой бы то ни было службѣ, никогда не были безопасны отъ того, чтобы имъ вмѣсто всего жалованья не выдали напримѣръ только половину, или чтобы и совсѣмъ не лишили. Офицеры очень часто вмѣсто жалованья получали шолковые матерiи, которыя казна вымѣнивала у Персiи и Китая на мѣха(¹). Вообще жалованье сполна выдавалось только въ Петербургѣ; въ другихъ же мѣстахъ изъ него обыкновенно удерживалась половина, какъ это видно изъ того, что издаваемы были особые манифесты, которыми подтверждалось, чтобы жалованье повсюду выдавали сполна, какъ это положено законами(²). Секретари же и писцы совсѣмъ не получали жалованья, а между тѣмъ обязаны были работать(³). Денежныхъ наградъ и пенсiй было сравнительно очень мало. Когда царица довольна была службою своего подданнаго, военнаго или штатскаго, то жаловала ему изъ казны земли и деревни навѣчно или пожизненно, или же въ оброчное содержанiе. За работы казнѣ, солдатамъ и крестьянамъ не платили ничего. Кто переставалъ служить, тотъ такъ и оставался ни съ чѣмъ, впрочемъ de jure, а не de facto. Государство до того было истощено роскошью, введенною при дворѣ, переводомъ суммъ за границу, дурнымъ грабительскимъ управленьемъ, что, какъ замѣчаетъ Шетарди, не могло найтись и двухъ негоцiантовъ и изъ русскихъ и даже изъ англичанъ или голандцевъ, которые были бы въ состоянiи дать впередъ 100,000 рублей... Между тѣмъ нужно же было дарить тысячные подарки и конфискацiонная камера принималась за дѣло съ бóльшимъ усердiемъ(⁴). На нѣкоторые жизненные продукты казна присвоивала себѣ монополiю и продавала ихъ гражданамъ вдвое противъ того, чего они стоили. Шетарди пишетъ:

«Солеварни въ Россiи разработываются не на счетъ государя, а частныхъ лицъ, которымъ дается исключительная привилегiя; но соль не могутъ (все–таки) продавать никому, кромѣ государя, который продаетъ ее своимъ подданнымъ вдвое противъ того чего она стоитъ. Соль, получаемая изъ этихъ солеварень, не годна для соленiя мяса и рыбы, почему разрѣшонъ въ царствованiе Петра привозъ иностранной соли въ русскiе порты. Доходы отъ соляной монополiи шли на домъ этого государя, на его зданiя, каналы и секретные расходы. Вмѣстѣ съ доходомъ отъ конфискацiи денегъ и имуществъ государственныхъ преступниковъ и взяточниковъ — это была единственная статья, поступавшая въ собственность кабинета (т.–е. и конфискацiи всѣ шли въ пользу кабинета), которымъ управлялъ одинъ секретарь, подъ непосредственнымъ наблюденiемъ царя. Тоже самое соблюдается и донынѣ, но только эти доходы не покрываютъ огромныхъ издержекъ царствующей государыни, почему она ежедневно занимаетъ изъ русскихъ казенныхъ суммъ, подъ свои собственныя росписки, что эти деньги будутъ возвращены(¹).»

Вообще — повторяемъ — правительство по отношенiю къ имуществу тогдашнихъ гражданъ пользовалось чрезвычайно простыми прiемами: что ему было нужно, то оно и брало безъ всякихъ разговоровъ. Въ государственную казну навѣдывались какъ въ свой собственный карманъ. Бирону напримѣръ захотѣлось чтобы у него было полмильона экю пенсiи въ годъ и сейчасъ же это хотѣнiе облекается въ законную одежду и приводится въ исполненiе(²). Чтобы быть въ состоянiи продолжать начатую предъ восшествiемъ Елисаветы Петровны войну съ шведами, употребляли самые насильственные по отношенiю къ гражданамъ способы добыванiя средствъ.

«Захватили, пишетъ Шетарди, все сѣно, за исключенiемъ только необходимаго для продовольствiя каждому по числу лошадей, которыхъ дозволено имѣть, и между тѣмъ какъ пудъ обыкновенно продается по 18 коп., правительство установило таксу въ 3 копѣйки, не назначивъ даже срока для платежа. Точно также поступило оно и съ хлѣбомъ, привезеннымъ въ Петербургъ. Двѣ трети изъ него удержано на царя; частныя лица могутъ продавать его только по цѣнѣ, какую будетъ угодно назначить потомъ и платить также, когда захотятъ. Жители Петербурга уже не избавлены болѣе отъ строгихъ досмотровъ, которые производятся въ домахъ съ цѣлiю вѣрнѣе разузнать объ имѣющихся запасахъ съѣстной провизiи и завладѣть ими впослѣдствiи. Принуждаютъ значительныхъ русскихъ купцовъ давать въ ссуду деньги, а время, когда будутъ они возвращены, также совершенно зависитъ отъ произвола. Сенатъ даже, уступая желанiямъ правительства, принялъ мѣру, которая безпримѣрна: каждый безъ исключенiя землевладѣлецъ, смотря по количеству владѣемой имъ земли, будетъ обязанъ доставить правительству изъ губернiи извѣстное количество кулей хлѣба и другихъ съѣстныхъ припасовъ, на которые нынѣ устанавливаютъ тарифъ(³).»

Понятно, что и конфискацiонная камера въ это время была особенно дѣятельна и усердно описывала имѣнiя на государя, который былъ въ колыбели.

______

Не говоримъ о другихъ чертахъ того времени, напримѣръ бѣшенствѣ временщиковъ, владычествѣ нѣмцевъ, сколько потому, что эти черты болѣе или менѣе всѣмъ уже извѣстны, столько главнымъ образомъ и потому, что и безъ нихъ, кажется, достаточно уже можетъ быть выясненъ главный характеръ того времени — безмолвiе народа....

М. РОДЕВИЧЪ

_________

---

(¹) ^{До Екатерины II.}

(¹) ^{Письмо Шетарди изъ Петербурга 29/18 октября 1740 г., стр. 131.}

(²) Тоже письмо, стр. 132.

(³) Письмо Шетарди отъ ¹/₁₂ марта 1740 г., стр. 64; также 450 стр.

(⁴) Письмо отъ 12 декабря 1741 г., стр. 465.

(⁵) Письмо отъ 13 февраля, стр. 544–545.

(⁶) Письмо отъ 9 апрѣля 1740 г., стр. 72.

(¹) La cour de la Russie il y a cent ans, Berlin 1858, p. 84.

(²) Записки на Манштейна «Отечеств. Записки» 1829 г., стр. 377.

(³) Примѣчанiя г. Пекарскаго, стр. IV.

(¹) Отчетъ Шетарди о разговорѣ съ Елисаветою, стр. 323.

(¹) Депеша Шетарди отъ 16 iюня, стр. 265.

(²) Депеша отъ 21 апрѣля/2 мая стр. 240.

(³) Тамъ же, стр. 241.

(¹) Тамъ же.

(²) Депеша отъ 11 декабря, стр. 451.

(³) Англiйскiй президентъ Финчъ, писалъ 15 декабря: «французскiй посланникъ продолжаетъ быть первымъ министромъ. За нимъ очень ухаживаютъ. Гвардейцы съ нимъ очень обнимаются во дворцѣ.» (La Russie il y a cent ans. p. 90).

(⁴) Депеша отъ 24 октября, стр. 376.

(¹) Депеша Шетарди отъ 24 октября, стр. 377.

(²) Отрывокъ изъ донесенiя Шетарди королю, стр. 411.

(³) Письмо Шетарди отъ 9 апрѣля 1740 г. стр. 70.

(⁴) Манштейнъ, ч. I, стр. 87. Чуяли птицу издали и заранѣе!

(¹) Манштейнъ, ч. I, стр. 97–98.

(¹) Манштейнъ, ч. I, стр. 86–87.

(¹) Письмо Шетарди изъ Петербурга отъ 1 ноября/21 октября 1740 г. стр. 138.

(²) Geschichte des Russischen Staates, von Hermann, B. IV, S. 621.

(³) Манштейнъ, ч. II, стр. 164.

(⁴) Манштейнъ, ч. I, стр. 131.

(¹) Спб. Вѣд. 1743 г. № 8703.

(²) Письмо Шетарди къ Лемеру отъ 20 марта, приложенное къ депешѣ отъ 21 марта 1741 г. стр. 221.

(³) Депеша отъ 24 ноября, стр. 391.

(¹) Манштейнъ, стр. 96. ч. I.

(²) Манштейнъ, стр. 99. ч. I.

(³) Манштейнъ, ч. I, стр. 386–387.

(⁴) Манштейнъ, ч. II, стр. 86.

(⁵) Манштейнъ, ч. II, стр. 88.

(⁶) Я, говоритъ, желаю быть герцогомъ украинскимъ; такъ вы и сдѣлайте меня герцогомъ украинскимъ!

(¹) Манштейнъ, ч. II, стр. 89.

(²) Манштейнъ, ч. II, стр. 89.

(¹) Манштейнъ, ч. II, стр. 94–96.

(²) Манштейнъ, ч. II, стр. 102.

(³) Минихъ, при заготовленiи этого акта, употребилъ слѣдующую оговорку: «Хотя фельдмаршалъ графъ Минихъ за важныя государству оказанныя услуги и могъ требовать чина генералисима, но уступаетъ (sic) оный принцу Антону Ульриху, отцу императора и довольствуется достоинствомъ перваго министра». Манштейнъ, ч. II, стр. 103.

(⁴) Манштейнъ, ч. II, стр. 107.

(¹) Ibid...

(²) Депеша Шетарди отъ 24 октября; стр. 374.

(³) Стр. 56.

(¹) Примѣчанiе къ депешѣ Шетарди отъ 28 февраля/11 марта стр. 206–207.

(¹) Примечанiе къ депешѣ Шетарди; отъ 10 марта стр. 226.

(²) Ibid.

(³) Ibid. стр. 227.

(⁴) Извлеченiе изъ письма Шетарди, отъ 17 декабря 1741 г., стр. 406.

(¹) Манштейнъ, ч. II, стр. 188.

(²) Донесенiе Пецольда, отъ 23 декабря, стр. книги Пекарскаго 413.

(¹) Манштейнъ, ч. II, стр. 208–209.

(²) Донесенiе Пецольда, отъ 29 марта 1843 г.

(¹) Письмо Шетарди отъ 15 октября, стр. 366.

(²) Гупель въ Nordische Miscellancen (VII st., 232–233.)

(³) Дѣло о Биронѣ. Москва, стр. 27–28.

(¹) Записки Миниха–сына, стр. 181.

(²) Депеша Шетарди, отъ 24 октября, стр. 379.

(¹) Депеша Шетарди, отъ ³/₁₄ октября 1741 г., стр. 341–342.

(²) Примѣчанiе г. Пекарскаго, стр. 207.

(³) Такъ напримѣръ литаврщику Груберу за доносъ о пустыхъ толкахъ двухъ нѣмокъ дано было 300 рублей. Примѣчанiе Пекарскаго, стр. 294.

(⁴) Письмо Шетарди, 23 января/11 февраля, стр. 514.

(⁵) Письмо Шетарди, отъ 15 октября, стр. 367.

(¹) Депеша Шетарди, отъ 22 августа, стр. 313.

(²) Примѣчанiя г. Пекарскаго, стр. 292.

(³) Ibid. стр. 293.

(⁴) Дневникъ Берхгольца; час. IV. стр. 14.

(⁵) Ibid. стр. 294.

(¹) Ibid. стр. 293.

(²) Geschichte des Russischen Staates. IV; 615.

(³) 26 сентября 1738 года былъ публикованъ именной указъ слѣдующаго содержанiя:

«Объявляемъ симъ. Предъ недавнимъ временемъ явилась здѣсь нѣкоторое, присланное изъ Москвы, подъ ковертомъ нашего секретаря Эйхлера, отъ неизвѣстнаго доносителя безъ подписи имени его письмо о нѣкоторыхъ важныхъ дѣлахъ, касающихся до интересовъ нашихъ.»

«Но понеже той руки, которою оное доносителево письмо писано, уже напредъ сего другiя такiя же письма были, и тогда въ Москвѣ указами нашими публиковано, дабы оные доносители не токмо безъ всякаго опасенiя явились, но и достойнымъ и совершенно милостивымъ нашимъ награжденiемъ обнадежены, однакожъ оные по тѣмъ публикацiямъ не явились, хотя–жъ по ихъ доношенiямъ того–жъ времени дѣйствительно слѣдствiе произведено, якоже и по нынѣшнему подъ ковертомъ секретаря Эйхлера присланному письму, по нашему указу, надлежащее слѣдствiе производиться имѣетъ, и какъ оный доноситель самъ видѣть можетъ уже тому слѣдствiю дѣйствительно начало учинено, но притомъ до подлинныхъ доказательствъ, самъ доноситель необходимо потребенъ.»

«Того ради указали мы чрезъ сiе: въ С.–Петербургѣ и Москвѣ публиковать, дабы сочинитель вышеозначеннаго подъ ковертомъ секретаря Эйхлера письма, яко истинный христiанинъ и вѣрный рабъ нашъ, самъ немедленно въ кабинетѣ нашемъ явился безъ всякаго опасенiя и былъ бы въ твердой надеждѣ, что когда то его доношенiе по слѣдствiю справедливо явится, хотя и не во всемъ, что онъ написалъ, то онъ зато довольное отъ насъ всемилостивѣйшее награжденiе получитъ, такожде буде оной доноситель то письмо не самъ писалъ, но по его просьбѣ другой кто, то надлежитъ и оному писцу и другимъ, кто о такомъ подъ ковертомъ секретаря Эйхлера присланномъ письмѣ тогда вѣдалъ, безъ малѣйшаго страха тотчасъ явиться, которымъ отъ насъ равномѣрное награжденiе учинено будетъ.

«А ежели онъ, доноситель, такожде и писецъ доношенiя его, и кто о томъ знаетъ, по сему нашему указу сами нынѣ не явятся, а впредь какимъ способомъ сыщутся, то съ ними поступлено будетъ яко съ преступники указовъ нашихъ и съ злодѣями государственными безъ всякой пощады, и впредь такiя письма не токмо не принимаемы, но не распечатывая, публично сожжены быть имѣютъ, какъ о томъ въ прежнихъ публикацiяхъ изъяснено и нашимъ указомъ, выданнымъ въ печать 1732 года, августа 11 числа, именно подтверждено.

«А для скорѣйшаго о всемъ вышеописанномъ, какъ здѣсь, такъ и въ Москвѣ увѣдомленiя, повѣлели мы сей нашъ именной указъ издать въ печать, и повсюду въ надлежащихъ мѣстахъ публиковать...» «С.–Петербургскiя Вѣдомости» 1738 г., 5 октября.

(¹) Смотри тотъ же указъ отъ 26 сентября 1738 г.

(¹) Записка, вручонная г. Лалли кардиналу Флери въ маѣ 1738 г. стр. 16.

(¹) Депеша Шетарди отъ 26 ноября 1740 г. стр. 192.

(²) Примѣчанiе къ депешѣ 23 января, стр. 521.

(¹) Манштейнъ, ч. II, стр. 175–176.

(²) Примѣчанiе къ депеши 23 января, стр. 520.

(³) Депеша отъ 28 ноября, стр. 389.

(¹) Депеша Шетарди 21 апрѣля/1 мая стр. 249.

(²) Письмо Шетарди отъ 30 августа 1740 г. стр. 106.

(¹) Ibid. стр. 109.

(²) Вотъ этотъ манифестъ «о невинности лицъ, пытанныхъ и осужденныхъ въ правленiе Бирона». Въ нынѣшнемъ 1740 году, не по долгомъ времени вступленiя нашего на всероссiйскiй престолъ, по нѣкоторымъ слѣдствiямъ дѣйствительный статскiй совѣтникъ Андрей Яковлевъ, бывшiй въ нашемъ кабинетѣ въ управленiи секретарской должности, полковникъ Любимъ Пустошкинъ, ассесоръ Михайло Семеновъ, бывшiй при дворѣ вселюбезнѣйшей нашей государыни матери, ея императорскаго высочества великiя княгини и правительницы всеа Россiи секретаремъ, подполковникъ Петръ Граматинъ, бывшiй при вселюбезнѣйшемъ нашемъ родителѣ государѣ, его высочествѣ герцогѣ брауншвейгъ–люнебургскомъ адъютантомъ; до нашей же лейбъ–гвардiи офицеры, а именно: капитаны Петръ Ханыковъ, Михайло Аргамановъ, князь Иванъ Путятинъ, подпоручикъ Иванъ Алфимовъ — къ розыску были приведены, въ которомъ будучи, неповинно страдали и кровь свою проливали. Но при томъ паче простираясь по своей подданнической должности намъ, яко природному и истинному своему государю и всей нашей императорской фамилiи, вѣрной служили и ревностно поступали, не щадя живота своего, за которыя ихъ истязанныя притязанiя и вѣрныя службы нашею императорскою милостiю награждены и по прикрытiи знаменами паки въ нашу службу употреблены: дѣйствительный статскiй совѣтникъ Яковлевъ, по прежнему, въ нашъ кабинетъ, полковникъ Пустошкинъ въ С.–Петербургскiй гарнизонъ, ассесоръ Семеновъ въ иностранную коллегiю, подполковникъ Граматинъ при вселюбезнѣйшемъ нашемъ государѣ–родителѣ. А гвардiи офицеры при гвардiи по прежнему оставлены. И о непорицанiи ихъ тѣмъ, что они были въ катскихъ рукахъ нашими всемилостивѣйшими указами снабдены съ такимъ высочайшимъ повелѣнiемъ, ежели кто тѣмъ кого изъ нихъ порицать дерзнетъ, оный тягчайшiй нашъ императорскаго величества гнѣвъ на себя прiиметъ, и сверхъ того повиненъ заплатить тому обидимому безчестья противъ окладу жалованья, кто какое по рангу своему получать будетъ, вдвое. Слѣдственно жъ и съ прочими бывшими въ крѣпости подъ карауломъ за такую же оказуемую ревность, какая наша императорская милость показана, о томъ въ народъ объявлено будетъ особымъ манифестомъ. И для того сей нашъ императорскаго величества всемилостивѣйшiй указъ повелѣли мы, напечатавъ, во всемъ нашемъ государствѣ публиковать, дабы о томъ всѣ были извѣстны, и взирая на толь ревностные вышеупомянутыхъ нашихъ вѣрноподданныхъ поступки и нашу къ нимъ показанную за то императорскую милость и награжденiе помянутую свою передъ Богомъ учиненную присягу намъ, яко природному и истинному своему государю, вѣрно служили.

Данъ въ С.–Петербургѣ декабря 15 дня 1740 г. на подлинномъ подписано рукою ея императорскаго высочества государыни правительницы, великой княгини всеа Россiи тако: именемъ его императорскаго величества Анна. Маркизъ де–ла Шетарди въ Россiи; стр. 632.

(¹) Дополненiя къ депешѣ Шетарди; стр. 175.

(²) Ibid. стр. 176.

(¹) Манштейнъ ч. I., стр. 108.

(²) Манштейнъ ч. II, стр. 76.

(³) Записки объ Артемiѣ Волынскомъ, стр. 148.

(⁴) Депеша Шетарди отъ ²/₁₃ мая, стр. 253.

(⁵) Манштейнъ ч. II, стр. 201.

(¹) Болтино опроверженiе исторiи г. Леклерка, стр. 470.

(²) Манштейнъ ч. I, стр. 78.

(¹) Ibid. стр. 469.

(²) Барбье расказываетъ объ этомъ слѣдующее: «ни въ письмѣ, ни на посылкѣ не было обозначено точно адреса г–жи Мальи, а было сказано просто: передать госпожѣ (очевидно посылающiй не умѣлъ ухаживать такъ за посылками какъ за лошадями)»; всѣ недоумѣвали — кому; и статсъ–секретарь графъ Морепа сказалъ только предположительно: «это вѣроятно для г–жи Мальи, которая знакома Шетарди и давала ему какое–то порученiе.»

«Вечеромъ король за ужиномъ съ своими придворными и г–жею Мальи началъ подшучивать надъ нею, что она получаетъ подарки от иностранныхъ дворовъ, нисколько не предупредивъ о томъ. Г–жа Мальи, которая гордится тѣмъ, что никогда не проситъ ни за себя, ни за кого бы то ни было (щекотливость довольно неумѣстная — прибавляетъ Барбье), притомъ же вѣтреная и вѣроятно уже осушившая нѣсколько рюмочекъ, обидѣлась насмѣшкою. Ей ничего не было извѣстно о происшедшемъ, и она приняла дѣло не въ шутку, отвѣчая, что ни отъ кого не принимаетъ подарковъ, такъ какъ не дочь его министровъ; затѣмъ перешла къ госпожамъ Морепа, Амело и Фюльви, замѣтивъ, что послѣдняя получаетъ подачки со всѣхъ товаровъ индѣйской компанiи, чтò дѣйствительно такъ и было. Дѣло обращалось не въ шуточное, придворные хранили молчанiе, король принялъ серьозный видъ, но примеренiе не заставило себя долго ждать. О подаркахъ не было уже и рѣчи, и я не знаю что сталось съ мѣхами?..» Примѣчанiя г. Пекарскаго стр. 144–145.

(¹) Записка, врученная г. Лалли кардиналу Флери въ маѣ 1738 г. стр. 23.

(²) Письмо де–ла Шетарди изъ Петербурга, 5 ноября 1740 г., стр. 145.

(³) Записка кардиналу Флери, стр. 26.

(⁴) Записка кардиналу Флери, стр. 26.

(¹) Состоянiе ежегодныхъ доходовъ Россiи. Шетарди, стр. 81–82.

(²) Письмо Шетарди отъ 5 ноября 1740 г. стр. 150.

(³) Депеша отъ 15 октября; стр. 351–352.