ИНОСТРАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

 

______

 

ПРЕСТУПЛЕНIЯ И НАКАЗАНIЯ

 

(ЭСКИЗЫ ИЗЪ ИСТОРIИ УГОЛОВНАГО ПРАВА)

 

Les crimes et les peines dans l'antiquité et dans les temps modernes, étude historique par M. Jules Loiseleur.

Paris 1863.

English convicts. The Westminster Review 1863. January.

Causes célèbres.

Système Pénitentiaire par Gustave de Beaumont et A. de Tocqueville.

Dei delitti et delle pene, per Beccaria.

 

статья первая

 

¾¾¾

I

Вопросы о преобразованiи уголовнаго законодательства и тюремной системы выступили на первое мѣсто со второй половины XVIII вѣка. Съ тѣхъ поръ они съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе обращаютъ на себя вниманiе публицистовъ и государственныхъ людей. Отъ удачнаго рѣшенiя ихъ зависитъ улучшенiе народной нравственности, расширенiе образованiя и возможность новаго общественнаго устройства на болѣе прочныхъ основанiяхъ.

Вотъ нѣсколько книгъ, изъ которыхъ однѣ новыя, другiя вновь изданы: всѣ онѣ трактуютъ объ этомъ вопросѣ или близки къ нему. Попытаемся познакомить съ ними читателя.

Разсматривая теорiю уголовнаго права исторически, мы встрѣчаемъ на первомъ мѣстѣ право возмездiя: оскорбленный слѣдователь, судья и исполнитель сливаются въ одномъ лицѣ; мѣра наказанiя зависитъ отъ его произвола. Это эпоха торжества личной необузданной силы и грубыхъ страстей. Тѣсныя отношенiя между членами семейства въ бытѣ патрiархальномъ заставляютъ ихъ мстить другъ за друга; въ то же время выдѣляется личность старшаго въ родѣ какъ судьи между своими; уголовное право совершенствуется; видны стремленiя опредѣлить пропорцiональность между преступленiемъ и наказанiемъ; допускается мировая сдѣлка, пеня... Далѣе, по мѣрѣ перехода общества въ государство, являются законы–обычаи и законы писанные; идея личнаго удовлетворенiя соединяется съ идеей искупленiя, умилостивленiя боговъ; преслѣдованiе личное и родовое смѣняется государственнымъ; судопроизводство становится достоянiемъ касты; система предупрежденiя преступленiй посредствомъ устрашенiя распространяется; только немногiе и то не болѣе ста лѣтъ назадъ начинаютъ подымать голосъ за систему перевоспитанiя.

Первые законы естественно вытекли изъ обычаевъ; первые обычаи возникли подъ непосредственнымъ влiянiемъ явленiй природы; грозныя силы ея давили неразвитый умъ перваго человѣка, рождали въ немъ чувства покорности и страха; въ свою очередь и онъ думалъ произвесть тѣже слѣдствiя, устрашая менѣе сильныхъ. Вообще чѣмъ необразованнѣе человѣкъ, тѣмъ онъ болѣе способенъ преклоняться передъ силой во всѣхъ ея проявленiяхъ. Но рядомъ съ закономъ сильнѣйшаго возникаетъ законъ хитрѣйшаго, законъ жреца. Онъ представитель божества, а первобытное божество грозно и неумолимо; оно требуетъ жертвъ и крови. Оба закона сходны въ главныхъ чертахъ своихъ: они основаны на жестокости; общество еще не научилось цѣнить жизнь своихъ членовъ; оно не достигло даже идеи равенства передъ закономъ — касты мѣшали этому ([1]).

Всѣ первобытные писанные законы основаны на возмездiи, на преобладанiи теократiи и кастоваго быта, на поддержанiи общества въ неподвижномъ состоянiи и сохраненiи семейственнаго деспотизма: вездѣ законъ преимущественно тяготѣетъ на рабахъ ([2]).

Оставляя въ сторонѣ восточныя законодательства, коснемся только еврейскаго, потомучто на основанiи его изложены многiе вопросы европейскаго уголовнаго права.

Надо замѣтить, что въ еврейскихъ законахъ видны два элемента: бытовой — народный и египетскiй — жреческiй. Законы Моисея стараются охранить слабаго и защитить раба ([3]). Его законы не допускали никакого различiя между богатымъ и бѣднымъ; виновный отвѣчалъ самъ за себя, не подвергая отвѣтственности родныхъ; пытка не употреблялась; смертная казнь состояла въ удавливанiи, побиванiи камнями, сожженiи и отсѣченiи головы; прочiя казни, какъ–то: раздавливанiе преступниковъ подъ колесницами, распиливанiе и т. п. — происхожденiя сирiйскаго и персидскаго. Для уменьшенiя кровомщенiя Моисей назначилъ шесть городовъ, которые пользовались правомъ убѣжища. Если убiйство было совершено неумышленно — левиты защищали виновнаго; въ противномъ же случаѣ выдавали его родственникамъ жертвы.

Судъ у евреевъ былъ трехъ инстанцiй: первая — обыкновенный судъ изъ трехъ членовъ завѣдывалъ частными дѣлами, воровствомъ и мелкими проступками; вторая — совѣтъ старѣйшинъ отъ городовъ судилъ преступленiя уголовныя; третья — верховный народный совѣтъ, находившiйся въ Iерусалимѣ, представлялъ высшее судебное и законодательное мѣсто. Судьи обыкновенно засѣдали у городскихъ воротъ; вокругъ стояли ученики и сотеримы, вооружонные бичами и палками. Между пренiями и произнесенiемъ приговора проходили сутки, въ которыя судьи должны были поститься, а главное не употреблять вина. По произнесенiи приговора, преступника вели на мѣсто казни, которое обыкновенно было за городомъ; впереди его шли двое изъ судей и глашатай, который возвѣщалъ народу нетолько имя обвиненнаго и его преступленiе, но также имена обвинителя и свидѣтелей. По прибытiи на мѣсто казни преступника поили смѣсью изъ вина и мирры, для уменьшенiя чувствительности, и затѣмъ предавали его роднымъ убитаго. Въ случаѣ же идолопоклонства, богохуленiя и т. п. преступленiй виновный побивался камнями. Свидѣтели бросали первые.

Въ греческомъ мiрѣ также преобладаетъ идея возмездiя. Самая религiя требовала мщенiя; оно тѣсно соединено съ культомъ мертвымъ и уваженiемъ къ живымъ. Аполлонъ приказываетъ Оресту для успокоенiя тѣни Агамемнона умертвить Клитемнестру; тѣни Патрокла и Ахилла требуютъ умилостивительныхъ жертвъ. Боги и люди проповѣдуютъ месть; убiйцѣ одно средство спасенiя — бѣгство. Впослѣдствiи времени нѣкоторые очистительные обряды позволяли преступнику возвратиться на родину: онъ входилъ въ соглашенiе съ родными убитаго, платилъ имъ извѣстную пеню и съ этихъ поръ становился совершенно безопаснымъ.

Изъ дошедшихъ до насъ литературныхъ памятниковъ о героической эпохѣ видно, что законъ око за око, зубъ за зубъ господствовалъ. Тезей казнитъ разбойниковъ той же смертью, какой они губили прохожихъ. Гомеръ упоминаетъ объ обычаѣ побивать камнями за нарушенiе супружеской вѣрности; Еврипидъ говоритъ о той же казни за убiйство. Что касается до жестокостей, совершонныхъ Улиссомъ надъ своими рабынями и Мелантiемъ, то очевидно это вспышка необузданнаго гнѣва; это доказательство, что жизнь раба вполнѣ зависѣла отъ произвола господина ([4]).

Во время Солона было въ Аттикѣ пять судилищъ; высшимъ считался ареопагъ; онъ судилъ преднамѣренное убiйство, отравленiе, пожары, покушенiя противъ государства и оскорбленiе религiи; другiе суды завѣдывали преступленiями исключительными: такъ энипританеумъ разсматривалъ несчастiя, происшедшiя отъ животныхъ и предметовъ неодушевленныхъ.

Обвинительная система служила основанiемъ судопроизводства. Только родственники убитаго до четвертой степени могли быть обвинителями: имъ было позволено помириться съ виновнымъ, когда вздумается. Процесъ открывался жертвоприношенiемъ богамъ; истецъ и отвѣтчикъ клялись, стоя у трепещущей въ предсмертныхъ содроганiяхъ жертвы, сказать сущую правду, призывая въ свидѣтели Евменидъ. Затѣмъ начинался допросъ. Двѣ рѣчи были позволены обвиняемому и его адвокату; первый могъ не дожидаясь послѣдней рѣчи скрыться, т.–е. добровольно осудить себя на изгнанiе. Свидѣтельство только гражданъ имѣло силу; свидѣтельство чужеземцевъ принималось къ свѣдѣнiю; показанiя же рабовъ ничего не значили безъ пытки. Нетолько палачи, но и сами тяжущiеся могли пытать ихъ. Ни полъ, ни возрастъ не избавляли отъ муки, и это было тѣмъ безнравственнѣе, что сами адвокаты не вѣрили въ истину показанiй, добытыхъ терзанiями. «Пытка, говоритъ Аристотель въ своей риторикѣ, есть одинъ изъ видовъ доказательства: она внушаетъ довѣренность, потомучто кажется вынужденной... Если она благопрiятна намъ, надо доказывать, что это единственный достовѣрный родъ свидѣтельствъ; если же она неблагопрiятна, слѣдуетъ доказывать, что она порождаетъ столько же лжи, сколько истины... Въ томъ и другомъ случаѣ можно сослаться на примѣры, извѣстные судьямъ.»

Но хотя свободные граждане и не подвергались пыткѣ, но были случаи, когда народъ въ безумной ярости нарушалъ этотъ законъ ([5]).

Трибуналъ одинадцати завѣдывалъ тюрьмами; на немъ же лежали всѣ распоряженiя для приведенiя смертныхъ приговоровъ въ исполненiе. Обыкновенно употребляли для этого ядъ, мечъ и веревку. Метековъ и рабовъ бросали въ пропасть, стѣны которой были покрыты ножами и острiями. Нечестивцевъ осуждали на голодную смерть за столомъ, уставленнымъ кушаньями. Въ Спартѣ гражданъ удавливали, лаконцевъ и илотовъ бросали въ пропасть.

До изданiя законовъ двѣнадцати таблицъ Римъ представляетъ нѣсколько примѣровъ ужасныхъ казней, но казни эти являются скорѣе слѣдствiемъ произвола, чѣмъ установившагося обычая; такъ Мецiй Суффецiй былъ разорванъ двумя колесницами. «Это былъ первый и послѣднiй примѣръ казни, гдѣ Римъ забылъ законы человѣколюбiя,» восклицаетъ Титъ Ливiй. Слова далеко неоправдываемыя послѣдствiями.

Прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что въ эти отдаленныя времена наказанiя были различны для патрицiевъ и для плебеевъ. Глава семейства, патронъ, квиритъ — непогрѣшимъ въ отношенiи своей жены, дѣтей, клiентовъ. Патрицiй могъ быть виновнымъ только передъ патрицiемъ; если же онъ оскорблялъ низшихъ — дѣло оканчивалось замѣчанiемъ сенаторовъ, что онъ поступаетъ дурно. Обыкновенно патрицiя, виновнаго въ злоумышленiи противъ республики, сѣкли и потомъ обезглавливали. Висѣлица была назначена для плебеевъ.

Правило око за око, зубъ за зубъ, имѣетъ широкое примѣненiе въ законахъ двѣнадцати таблицъ; возможность мировой сдѣлки сохранена; но зато всѣ наказанiя отличаются неимовѣрной жестокостью; за поджогъ назначены бичеванiе и сожженiе; за убiйство — бичеванiе и повѣшенiе; за ложное свидѣтельство — бичеванiе и сверженiе съ тарпейской скалы; за пасквиль — сѣченiе до смерти. Эта строгость отражается и въ законодательствѣ о должникахъ. Должникъ и его семейство принадлежатъ заимодавцу. Онъ можетъ ихъ содержать въ тюрьмѣ (всякiй патрицiй имѣлъ въ домѣ тюрьму), по произнесенiи приговора, въ теченiи шестидесяти дней, въ цѣпяхъ впрочемъ не свыше пятнадцати фунтовъ. По истеченiи срока заимодавецъ имѣлъ право умертвить неисправнаго должника или продать его.

Въ семейномъ отношенiи эти законы поддерживаютъ отеческiй деспотизмъ. Отецъ можетъ умертвить ребенка при самомъ рожденiи; онъ пользуется этимъ правомъ всегда, хотя бы сынъ его занималъ важную должность въ республикѣ. Но если онъ три раза продалъ его въ рабство — сынъ дѣлается свободенъ. Жена составляетъ собственность мужа: онъ можетъ продать, а въ случаѣ нарушенiя супружеской вѣрности убить ее, если поймаетъ на мѣстѣ преступленiя. Въ противномъ случаѣ она судится въ присутствiи своихъ родныхъ. Тѣже правила наблюдались, если женщина напивалась до–пьяна. Самое страшное наказанiе было сохранено для отце–убiйцъ: ихъ зашивали въ мѣшокъ вмѣстѣ съ собакой, обезьяной, пѣтухомъ и змѣей и бросали въ Тибръ.

Впослѣдствiи времени казни умножились. Эластичность обвиненiя въ оскорбленiи величества давала поводъ къ неслыханнымъ злоупотребленiямъ. Удавливанiе, убiенiе мечемъ, отравленiе, вскрытiе жилъ, осужденiе на бой съ звѣрями и гладiаторами — встрѣчаются поминутно со временъ Тиверiя. Осужденiя на работы въ рудникахъ не менѣе часты. Военые законы отличаются непомѣрной строгостью. Въ армiи начальники пользовались неограниченнымъ произволомъ. Въ случаѣ нарушенiя дисциплины или бѣгства легiона они могли десятаго предать смерти. Виновныхъ выводили изъ лагеря, привязывали къ висѣлицѣ, били прутьями и отрубали голову сѣкирой. Другой родъ наказанiя состоялъ въ томъ, что солдаты засѣкали ихъ палками ([6]).

Но всѣ эти жестокости ничего не значили въ сравненiи съ тѣми мученiями, которымъ подвергались христiане и рабы. Послѣднiе во все время республики и имперiи до Антониновъ не были обезпечены никакимъ закономъ отъ капризовъ своихъ господъ.

 

Всякiй проступокъ былъ поводомъ къ наказанiю. Не было нужды даже въ поводѣ. Этотъ бьетъ своихъ рабовъ, когда вздумается, изъ опасенiя, что будетъ ему недосугъ, когда они дѣйствительно того заслужатъ; тотъ велитъ ихъ сѣчь всякiй день, чтобъ они не забыли, что они рабы. Катонъ послѣ обѣда собственноручно наказывалъ тѣхъ изъ слугъ, которые провинились во время стола. Ювеналъ, рисуя портретъ надменной женщины, говоритъ, что она приказала распять раба по капризу, безъ всякой вины, и на робкiя замѣчанiя мужа отвѣчала съ иронiей и удивленiемъ: «О сумашедшiй, развѣ рабъ человѣкъ?» Нѣкоторыя патрицiанки нанимали палачей на цѣлый годъ и развлекались во время длиннаго туалета зрѣлищемъ сѣченiя невольницъ. Ферулы разлетались въ куски, плети и бичи обагрялись кровью, въ то время какъ лѣнивая матрона приказывала раскрашивать себѣ лицо, болтала съ подругами, разсматривала узоры новаго платья или пробѣгала длинные столбцы ежедневной газеты. Золотой иголкой колола она въ руку или грудь тѣхъ изъ рабынь, которыхъ неловкость ее раздражала, которыя не могли закрасить на ея изношенной физiономiи слѣдовъ, произведенныхъ оргiями и временемъ.

«Рабу было запрещено подъ страхомъ самыхъ жестокихъ побоевъ говорить передъ своимъ господиномъ, шумѣть, громко дышать, почти думать... «Мы презираемъ, говоритъ Леонидъ Плавта въ Азинарiи, хлысты, раскаленныя полосы, крестъ, цѣпи, оковы, ошейники (compedes, nervos, numellae, pedicas, boias) ([7]) и этихъ сильныхъ палачей, такъ хорошо знакомыхъ съ нашей спиной, мастеровъ покрывать наши плечи рубцами.»

 

Но и эти показанiя не полны. Леонидъ не говоритъ ничего ни о вилахъ, ни о клейменiи.

 

«Вилы (la fourche) восходятъ къ самой далекой древности... Въ сущности это былъ крестъ, назначенный замедлять походку виновнаго. Онъ тащилъ его за собой или носилъ впереди себя дiагонально, смотря по тому, проходила ли верхняя перекладина подъ подбородкомъ или поддерживала голову сзади. Въ обоихъ случаяхъ руки его были привязаны къ ея оконечностямъ; ярлыкъ, прилѣпленный на груди, показывалъ вину преступника, который сверхъ того былъ иногда принужденъ каяться въ ней всенародно. Въ такомъ положенiи, голый по поясъ, онъ проходилъ по городу въ сопровожденiи восьми рабовъ, которые стегали его розгами, подъ надзоромъ лорарiя (главнаго экзекутора).

«Клейменiе было занесено изъ Грецiи. Его производили раскаленнымъ желѣзомъ на лбу виновнаго... Бѣглые рабы, въ случаѣ поимки, подвергались этому наказанiю, но господа ихъ этимъ не довольствовались: они изувѣчивали ихъ или принуждали сражаться со звѣрями... Константинъ считалъ себя милосерднымъ, когда бѣгство раба къ варварамъ положилъ наказывать отрубленiемъ ноги.

«Бичъ, розги, цѣпи и машины всѣхъ сортовъ до такой степени вошли въ обычай, что даже наказанные говорили о нихъ съ равнодушнымъ цинизмомъ. Но что сказать о тѣхъ утонченныхъ жестокостяхъ, о тѣхъ мукахъ, которыя изобрѣло личное варварство господъ? Воображенiе отступаетъ, устрашонное этими оргiями римской свирѣпости... Немногое что мы знаемъ, сохранилось въ законахъ, воспрещающихъ эти ужасныя злоупотребленiя силы.

«Указы Первы и Траяна запрещаютъ кастрированiе рабовъ; указъ Адрiана запрещаетъ дѣлать ихъ thlibies...([8])

«Обыкновенный способъ казни рабовъ — распинанiе на полѣ Сестерцiумъ. Оно было за городомъ и представляло родъ лѣса: такъ кресты на немъ были многочисленны. Ужасный запахъ отдѣлялся отъ этой бойни, поверхъ которой безпрестанно проносились черныя тучи хищныхъ птицъ. Тамъ и здѣсь, съ этихъ крестовъ, покрытыхъ окровавленными членами, раздавались крики, которые не имѣли въ себѣ ничего человѣческаго, въ которыхъ слышались звуки ненависти и проклятiя, которые призывали небо въ свидѣтели людской несправедливости, хотѣвшей нетолько смерти раба, но и его мученiй; хотѣвшей, чтобъ онъ страдалъ, умирая отъ голода, чтобъ живой служилъ пищей воронамъ горы еквилинской.

«Самые незначительные проступки служили предлогомъ къ ужаснѣйшимъ казнямъ. Одинъ приказалъ убить раба зато, что онъ прокололъ кабана копьемъ — оружiемъ запрещоннымъ для невольниковъ. Другой бросалъ ихъ живыхъ на съѣденiе муренамъ за разбитую посуду. Самый Августъ распялъ раба на мачтѣ корабля зато, что онъ съѣлъ у него перепелку... Всѣ рабы, которые находились въ домѣ умерщвленнаго гражданина, подвергались пыткѣ и смертной казни безъ различiя правыхъ отъ виновныхъ. При Неронѣ, Пердонiй Секундусъ, римскiй префектъ, былъ убитъ изъ ревности однимъ изъ своихъ рабовъ, четыреста товарищей виновнаго заплатили за это преступленiе жизнiю. ([9])

 

Пытка была естественнымъ слѣдствiемъ такого понятiя о правѣ господина. Плебей всегда могъ избѣгнуть ее, если только не было обвиненiй въ оскорбленiи величества, черезъ ходатайство какого–нибудь богатаго или знатнаго патрона; но для раба не было спасенiя: его пытали какъ подозрѣваемаго, какъ свидѣтеля, какъ подставного за своего господина. Обыкновеннымъ орудiемъ пытки былъ станокъ особеннаго устройства (chevalet). Виновнаго привязывали за руки и за ноги и потомъ посредствомъ винтовъ раздвигали станокъ: члены вытягивались и вывихивались, связки разрывались; для увеличенiя боли царапали тѣло желѣзными когтями или прикладывали раскаленныя полосы...

Со введенiемъ христiанства участь рабовъ нѣсколько улучшилась: главныя преслѣдованiя были направлены противъ идолопоклонниковъ и еретиковъ. Борьба каноническаго права съ римскимъ видна на каждомъ шагу. Осквернители брака подвергаются смертной казни (Константинъ). Рабъ, имѣвшiй преступныя сношенiя съ госпожой, сжигается живой, сообщницѣ его отрубаютъ голову, дѣти исключаются отъ наслѣдства (Ѳеодосiй). Преступленiя противъ природы наказываются костромъ, также какъ и кровосмѣшенiе (Валентинiанъ). Похититель дѣвицы или вдовы, хотя–бы съ ея согласiя, подлежитъ сожженiю или растерзанiю дикими звѣрями; кормилицамъ и рабынямъ, содѣйствовавшимъ преступленiю, заливали горло растопленнымъ свинцомъ (Константинъ). Фальшивыхъ монетчиковъ сжигали; лжесвидѣтелямъ отрѣзывали языкъ (Ѳеодосiй). Манихеизмъ ([10]) считался государственнымъ преступленiемъ: кто зналъ о манихеѣ и не доносилъ, подвергался смертной казни (Ѳеодосiй и Валентинiанъ). Съ другой стороны эта эпоха изобилуетъ законами для покровительства дѣтей, для отвращенiя дѣтоубiйства. Константинъ предписываетъ выставить въ церквахъ ясли для подкидышей; онъ приказываетъ выдавать одежду и пищу для родителей слишкомъ бѣдныхъ, чтобъ прокормить дѣтей; онъ позволяетъ тѣмъ, кто приметъ подкидышей, обращать ихъ въ свою собственность, дѣлать ихъ рабами. Валентинiанъ смотритъ на умышленный выкидышъ какъ на смертоубiйство...

Нашествiе варваровъ внесло новые элементы въ римское законодательство. Ихъ обычаи, ихъ законы, столкнувшись съ каноническимъ и римскимъ правомъ, послужили основанiемъ тому запутанному судопроизводству, которое возникло въ среднiе вѣка.

Преступленiя у варваровъ судились собранiемъ всѣхъ свободныхъ людей округа.

Никто не могъ быть осужденъ безъ ясной улики. Измѣнниковъ и перебѣжчиковъ вѣшали на деревьяхъ, трусовъ бросали въ болото. Оскорбленiя частныхъ лицъ общество не преслѣдовало: они сами должны были заботиться объ удовлетворенiи себя. За каждый проступокъ была положена пеня; судъ опредѣлялъ только сумму. Доказательствами служили: показанiя свидѣтелей, ордалiи или божiи суды. Самыя обыкновенныя испытанiя были огнемъ и водою. Обвиняемый долженъ былъ опустить руку въ сосудъ съ кипяткомъ и вынуть со дна какой либо положенный туда предметъ, или взять въ руку раскаленное желѣзо или пройти опредѣленное число разъ по раскаленнымъ полосамъ. Затѣмъ раны обвязывались полотномъ, къ которому прикладывалась печать; если через три дня не оставалось слѣдовъ отъ обжога — это было признакомъ невинности. Сверхъ того существовалъ обычай доказывать свою правоту поединкомъ.

Вообще всѣ узаконенiя варваровъ основаны на принципѣ частнаго мщенiя и на выкупѣ. Наказанiя не строги; смертная казнь назначается въ рѣдкихъ случаяхъ. Исключенiе представляютъ законы бургундовъ и визиготовъ. Въ первомъ видно галло–римское влiянiе; во второмъ — влiянiе духовенства. «Кто убьетъ человѣка свободнаго или раба короля, долженъ отвѣчать своей кровью, говоритъ бургундскiй законодатель. Если рабъ съ вѣдома господина убьетъ свободно–рожденнаго, то какъ онъ, такъ и господинъ подвергаются смертной казни. Если кто украдетъ охотничьяго ястреба, долженъ заплатить 6 су или дать ястребу выклевать у себя 6 унцiй мяса.

Законы визиготовъ допускаютъ возмездiе только въ маловажныхъ случаяхъ: убiйство наказывается мечемъ или висѣлицей, за менѣе важныя преступленiя рубили руки, носы, уши, выкалывали глаза; отъ тѣлеснаго наказанiя не освобождались даже люди свободные; оно часто сопровождалось сдиранiемъ кожи съ головы. За преступленiя противъ нравовъ назначены строгiя наказанiя; цѣлая XII книга наполнена предписанiями противъ евреевъ и еретиковъ.

Произволъ королей еще болѣе увеличивалъ строгость наказанiй. Когда Григорiй Турскiй оправдался отъ обвиненiй графа Левдаста, клеркъ Рикульфъ, оклеветавшiй епископа, былъ осужденъ на смерть. Съ большими усилiями успѣлъ Григорiй выпросить ему жизнь, но не могъ избавить его отъ мученiй.

 

«Я никакъ не думалъ, говоритъ онъ, чтобъ какая–нибудь бездушная вещь, какой–нибудь камень, могли противостоять столькимъ ударамъ, сколько перенесъ этотъ жалкiй бѣднякъ. Въ третьемъ часу его повѣсили на дерево за руки, связанныя сзади спины; въ девятомъ часу его сняли, растянули на колесо и стали бить палками, розгами, ремнями скрученными вдвое, и не одинъ, не два человѣка били его, но всякiй, кто могъ приблизиться къ его несчастнымъ членамъ, становился палачомъ ([11])...

 

Другiе примѣры представляютъ: 1) процесъ Муммола. Этотъ знаменитый полководецъ, одинъ изъ знатнѣйшихъ вельможъ, подвергся такой же пыткѣ какъ и Рикульфъ по одному подозрѣнiю въ колдовствѣ. 2) Геленъ, сообщникъ Меровея, былъ взятъ въ плѣнъ: ему отрубили руки, ноги, уши, оконечность носа, и послѣ многихъ другихъ мученiй безчеловѣчно убили. 3) Во время усмиренiя возмущенiя при Хильперикѣ, по случаю увеличенiя податей въ числѣ казненныхъ находились нѣкоторые аббаты ([12]).

Законодательство Карла великаго отличается слѣпой вѣрой въ ордалiи. Клятвопреступнику отрубаютъ руку; за первое воровство выкалываютъ глазъ, за второе рубятъ носъ, за третье казнятъ смертью. Неравенство передъ закономъ поддерживается: высшее сословiе подлежитъ королевскому суду; большей частью дворяне приговариваются къ тюрьмѣ или изгнанiю; за тѣже преступленiя простолюдиновъ ожидаетъ висѣлица.

Эпоха феодальной неурядицы отличается совершеннымъ неповиновенiемъ законамъ. Всякiй баронъ судитъ въ своемъ имѣнiи какъ вздумается. Хотя только сеньерiи, пользовавшiяся правомъ регалiй, могли приговаривать къ смерти безъ апеляцiй, однако въ сущности этимъ ограниченiемъ никто изъ сильныхъ сеньоровъ не стѣснялся...

Въ своемъ стремленiи къ единству и порядку, короли довели правосудiе до крайнихъ предѣловъ жестокости. Юриспруденцiя сдѣлалась въ ихъ рукахъ средствомъ къ освобожденiю отъ опасныхъ непрiятелей, къ обогащенiю казны, къ удовлетворенiю личной ненависти.

Въ прошедшей статьѣ (Колдунья) мы видѣли причины учрежденiя инквизицiи. Преобладанiе каноническаго права въ университетѣ сообщило и свѣтскому правосудiю характеръ схоластики и поклоненiя мертвой буквѣ закона.

Постановленiя Людовика IX, несмотря на одинаковость наказанiя для всѣхъ, отличаются варварствомъ. Идея соразмѣрности между преступленiемъ и наказанiемъ еще не проникла въ умы законодателей. Измѣна, насилованiе, похищенiе, зажигательство, убiйство посредствомъ засады и съ умысломъ, или нечаянно и въ горячахъ, причиненiе выкидыша беременной, разбойничество и домашнее воровство наказываются висѣлицей. Жоны разбойниковъ, пособлявшiя имъ совершать преступленiя, сожигались. Укрывательницы воровъ и краденыхъ вещей зарывались въ землю живыя. Преступленiе противъ природы (bougrerie), ересь, колдовство — наказывались костромъ.

Со временъ Людовика IX строгость законовъ нетолько не уменьшается, но даже увеличивается, съ тою только разницей, что аристократiя мало–помалу создаетъ себѣ особыя привилегiи и освобождается отъ общихъ законовъ.

Чтобъ не надоѣдать читателямъ повторенiемъ однѣхъ и тѣхъ же подробностей постараемся представить въ ряду процесовъ картину уголовнаго законодательства Францiи.

 

 

II

 

 

Дѣйствiе происходитъ при Филипѣ красивомъ.

 

«Постоянная нужда, постоянная праздность — вотъ все его царствованiе. Вся его исторiя сводится къ конфискацiи. Негоцiанты свои и чужеземные, итальянцы и евреи, дѣлаются предметами его преслѣдованiя: онъ выгоняетъ ихъ, конфискуя ихъ имущество; за тѣмъ онъ обираетъ у буржуазiи и мелкихъ дворянъ серебряную посуду и начинаетъ чеканить фальшивую монету.» ([13])

 

Безпрестанныя возстанiя и ропотъ народа наложили мрачный оттѣнокъ на расположенiе короля. Онъ часто страдалъ безсонницей, не зная какъ вывернуться изъ своего отчаяннаго положенiя. Однажды рано утромъ разсѣвшись передъ окномъ, онъ внимательнѣе обыкновеннаго взглянулъ на берегъ. На берегу лежалъ трупъ; около него стояли капитанъ королевской гвардiи Готье д'Онэ (Aunoi) и братъ его Филипъ; они старались что–то вырвать изъ окоченѣлыхъ рукъ мертвеца. Странная мысль мелькнула въ головѣ короля. Уже давно ходили слухи, что Сена всякое утро выбрасывала трупы молодыхъ красивыхъ людей, поражонныхъ въ сердце кинжаломъ. Голосъ народа обвинялъ въ этомъ невѣстокъ короля: Маргариту, Бланку и Жанну. Всѣ старанiя полицiи открыть виновныхъ оставались напрасны. Филипу показалось, что онъ напалъ на слѣдъ убiйцъ и онъ немедленно приказалъ братьямъ д'Онэ явиться къ нему. Они съ трепетомъ повиновались.

— Кажется вы сегодня сдѣлали довольно несчастную встрѣчу? спросилъ ихъ король.

— Вы не ошиблись, государь, отвѣчалъ Готье: — жалко видѣть такого молодого человѣка, убитаго столь подлымъ образомъ.

 

— Да, мы хотимъ разъяснить это дѣло и потому позвали васъ; я знаю — вы хорошiе совѣтники... не нашли ли вы какихъ–либо признаковъ, которые могли бы навести на слѣды преступленiя?

Рыцари поблѣднѣли подъ испытующимъ взглядомъ короля и Готье послѣ нѣкотораго колебанiя подалъ ему таблетки, вырванные изъ рукъ трупа; на нихъ острiемъ булавки было написано: «я убитъ Жанной бургонской, послѣ ночи съ нею въ башнѣ Нель.» Король содрогнулся, лицо исказилось, въ глазахъ сверкнула страшная молнiя.

— Клянитесь! закричалъ онъ громовымъ голосомъ: — еслибъ я не зналъ, что вы честные люди, я подумалъ бы, что вы вступили въ заговоръ съ цѣлью опозорить честное имя моей невѣстки.

Братья д'Онэ присягнули. Филипъ приказалъ позвать Жанну. Она пробовала оправдаться, но обвинители предложили доказать справедливость своихъ словъ судебнымъ поединкомъ.

— Государь! вскричала Жанна, приведенная въ отчаянiе: — не потерпите, чтобъ въ вашемъ присутствiи оскорбляли невѣстку французскаго короля.

— Я не потерплю, отвѣчалъ король: — чтобъ это дѣло осталось неразъясненнымъ... я сейчасъ же пошлю за парижскимъ превотомъ.

Жанна и рыцари по знаку короля удалились.

Возвратившись домой, братья д’Онэ потребовали свиданiя у Маргариты и Бланки, которыхъ они нисколько не подозрѣвали въ такихъ преступленiяхъ. А между тѣмъ въ сущности Маргарита была всему дѣлу зачинщицей. Ея неудержимое сладострастiе искало новыхъ наслажденiй въ безпрестанной перемѣнѣ любовниковъ. Но жертвы ея страсти платили жизнью за одну счастливую ночь. Она своимъ примѣромъ увлекла Бланку и Жанну — и башня Нель сдѣлалась сценой неслыханныхъ оргiй: то пировали тамъ обманутые братья д’Онэ и пажъ Оливье, то университетскiе школьники.

Между тѣмъ Жанна не дремала: она велѣла слѣдить за любовниками своихъ сестеръ. Едва они прибыли на мѣсто свиданiя, какъ она побѣжала къ королю донести о такомъ соблазнѣ, обвиняя во всемъ Бланку и Маргариту. Филипъ пришолъ въ ярость: окруживъ башню, онъ съ пятьюдесятью гвардейцами ворвался во внутренность ея и засталъ своихъ невѣстокъ въ самомъ разгарѣ оргiи. Братья д’Онэ были схвачены и подверглись сперва пыткѣ, а потомъ страшной казни: съ нихъ содрали кожу и протащивъ привязанныхъ къ хвосту лошади къ эшафоту, отрубили голову и повѣсили подъ мышки ([14]).

Маргарита была заключена въ подземелье замка Гальяръ вмѣстѣ съ Бланкой. Раскаянiе и кротость послѣдней тронули короля и онъ перевелъ ее въ монастырь, откуда по истеченiи года она возвратилась къ мужу. Жанна по слѣдствiю была признана невинной. Но гордый духъ Маргариты не смирился въ заточенiи: она осыпала проклятiями короля и его приближонныхъ. По смерти Филипа Людовикъ сварливый приказалъ удавить ее, желая вступить въ бракъ съ Клеменцiей венгерской.

Это же время (половина XIV) отличается увеличенiемъ жестокости и въ другихъ странахъ. То была эпоха тирановъ и народныхъ возмущенiй. Тогдашняя политика вся основывалась на устрашенiи: варварскими казнями думали достигнуть повиновенiя, и вотъ Бернабо Висконти изобрѣтаетъ знаменитую сорокадневную казнь (careme). Преступника мучили черезъ день: первые четыре дня его поднимали на виску, потомъ два дня поили водою съ известью и уксусомъ; за тѣмъ содравъ кожу съ подошвъ, водили по гороху, вырывали сперва одинъ глазъ, на другой день другой, рѣзали носъ, рубили руки и ноги, рвали клещами и наконецъ въ сорокъ–первый день заставляли умирать на колесѣ. Въ Испанiи свирѣпствуетъ Петръ жестокiй; въ феодальной Германiи господствуютъ костры, четвертованiе, колесованiе, желѣзные когти и раскаленныя щипцы... символизмъ и уваженiе къ римскому праву играютъ важную роль въ законодательствѣ. По мѣрѣ распространенiя знанiй, или лучше сказать схоластики, распространялось и гоненiе: всякая самостоятельность мысли преслѣдовалась какъ уголовное преступленiе. Университетъ усиливается оставить за собой привилегiю науки. Безпрестанно встрѣчаются новые указы, стѣсняющiе книгопечатанiе и осуждающiе новыя книги на сожженiе рукой палача. Законы существуютъ, но не исполняются. Со времени появленiя кальвинизма жестокостямъ королей нѣтъ границъ; парламенты изъ кожи лѣзутъ угодить имъ. Францискъ I присутствуетъ при медленномъ сожженiи еретиковъ съ помощью эстрапады — машины, которая посредствомъ перекладины на шарнирѣ окунала ихъ въ пламя и потомъ извлекала. Равальякъ погибаетъ въ страшныхъ мукахъ. Людовикъ XIV въ самую блестящую эпоху своего царствованiя отличается варварствомъ и неправосудiемъ, достойными временъ высшаго развращенiя Рима. Разсмотримъ нѣкоторые изъ тогдашнихъ процесовъ и покажемъ что такое были тогда галеры.

 

 

III

 

 

Въ послѣдней четверти XVII столѣтiя жилъ въ Голландiи одинъ извѣстный публицистъ по имени Дюбургъ, редакторъ «Франкфуртской газеты». Онъ разгадалъ истинный характеръ французскаго короля и съ безпощадной смѣлостью обличалъ его безумную гордость и безмѣрное честолюбiе и расточительность. Людовикъ XIV страдалъ отъ этихъ ранъ, наносимыхъ его мелочному самолюбiю, и не могши захватить его, рѣшился подкупить. Эмисары, посланные имъ, напрасно дѣлали самыя блестящiя предложенiя: — честный журналистъ, несмотря на то, что былъ обремененъ многочисленнымъ семействомъ, отказался. Мало того: онъ опубликовалъ всю интригу. Людовикъ былъ взбѣшенъ до крайности и приказалъ во что бы то ни стало схватить оскорбителя. Полицейскiе агенты были посланы въ Голландiю. Они познакомились съ нѣкоторыми литераторами, выдали себя за любителей археологiи и наконецъ успѣли представиться Дюбургу. Онъ принялъ ихъ ласково въ кругу своего семейства, посреди немногихъ, но искреннихъ друзей. Разговоръ послѣ обычныхъ привѣтствiй обратился на остатки кельтическихъ древностей, разбросанныхъ за городомъ. Французы просили Дюбурга помочь имъ своими знанiями при осмотрѣ. Тотъ съ радостью согласился.

На другой день журналистъ и его новые друзья отправились за городъ. Прогулка ихъ продолжалась довольно долго. Дѣло было осенью, вечеръ наступилъ рано. Наши путешественники предложили зайти въ ближайшiй трактиръ поужинать...

За десертомъ Дюбургъ почувствовалъ тяжесть въ головѣ; онъ приписалъ это усталости и сырой погодѣ, но сонливость скоро увеличилась и онъ задремалъ...

Проснувшись, онъ прежде всего почувствовалъ быстрое движенiе кареты; попробовалъ приподняться — невозможно: руки и ноги были связаны, во рту лежала желѣзная груша (baillon).

На пятый день вечеромъ онъ прибылъ въ Парижъ и былъ брошенъ въ Бастилiю; оттуда его перевели въ тюрьму монастыря св. Михаила, расположоннаго на дикой гранитной скалѣ, омываемой волнами океана.

Дюбургъ былъ заключонъ въ желѣзную клѣтку въ глубинѣ подземелья. Король собственноручно написалъ инструкцiю какъ съ нимъ обращаться. Въ первое время страданiя его увеличивались неизвѣстностью объ участи жены и дѣтей. Одинъ молодой бенекдитинскiй прiоръ почувствовалъ къ нему состраданiе и увѣдомилъ ихъ о судьбѣ плѣнника. Радости Дюбурга не было предѣловъ, когда онъ прочиталъ письмо жены... Но радость эта скоро смѣнилась печальной дѣйствительностью. Съ каждымъ днемъ несчастный журналистъ ослабѣвалъ; платья его износились и висѣли въ лохмотьяхъ, нисколько не защищая отъ холода; жестокiй ревматизмъ заставлялъ кричать отъ боли, которую еще болѣе увеличивали тяжесть цѣпей и острыя ребра брусковъ, составлявшихъ клѣтку. Оконечности тѣла покрылись язвами; въ нихъ скоро завелись черви, потомучто ему не давали воды обмывать ихъ; крысы кусали ему ноги и онъ ничего не могъ противъ нихъ сдѣлать, — цѣпи не позволяли ему протягивать рукъ. Въ такомъ положенiи провелъ онъ болѣе трехъ лѣтъ и наконецъ не выдержалъ: силы его истощились и онъ послѣ восемнадцатидневной мучительной агонiи скончался, успѣвъ передъ смертью еще разъ увидѣть благодѣтельнаго прiора и передать черезъ него послѣднiя прощанiя женѣ и дѣтямъ.

Мы могли бы наполнить цѣлую книгу примѣрами подобнаго безчеловѣчiя — такъ ими богато царствованiе Людовика XIV, но мы думаемъ разсмотрѣть этотъ предметъ въ слѣдующей главѣ въ правленiе его внука, когда «Lettres de cachet» разсылались тысячами; теперь же взглянемъ чтó такое были тогда галеры.

Это наказанiе обыкновенно назначалось за бродяжничество и нищенство...

 

Очи великаго короля были поражены зрѣлищемъ безчисленныхъ шаекъ оборванныхъ бѣдняковъ, слѣдовавшихъ за дворомъ въ его переѣздахъ; онъ непремѣнно ихъ встрѣчалъ на дорогахъ въ с. Жермень, Фонтенебло, Версаль, подобно голоднымъ волкамъ, которые слѣдуютъ за армiей. Канцлеръ Поншартрэнъ въ своей кореспонденцiи часто упоминаетъ о необходимости разсѣять этихъ мерзавцевъ, живое обвиненiе правительства, заражавшихъ окрестности Парижа на двѣнадцать лье вокругъ. Онъ совѣтуетъ посадить ихъ какъ можно больше въ главный госпиталь (I’hоpital général). Что такое было это учрежденiе общественной благотворительности видно изъ слѣдующихъ строкъ краснорѣчиваго историка (Мишле): «Во время голодовъ, которые при Мазарини и Кольбертѣ случались акуратно черезъ каждые три года, ничто не могло заставить голодныхъ искать пропитанiя въ главномъ госпиталѣ. За бѣдными охотились, ихъ травили, ихъ ловили всѣми полицейскими средствами, угрожая даже безчестящими наказанiями. Они упорно бѣжали отъ госпиталя какъ отъ дома смерти. Она была тамъ постоянно. Здоровые и больные лежали какъ попало человѣкъ по пяти по шести на кровати. Эта страшная смѣсь людей здоровыхъ или покрытыхъ язвами, съ чесоточными и венерическими заставляетъ содрогаться...» Госпиталь вообще былъ скорѣе смирительнымъ домомъ, приготовительной школой для галеръ, чѣмъ богоугоднымъ заведенiемъ...

Исторiя галеръ безъ сомнѣнiя представляетъ одну изъ самыхъ мрачныхъ картинъ этого царствованiя, которое подъ наружнымъ блескомъ скрываетъ столько несправедливостей и тайныхъ жестокостей. Когда Кольбертъ понялъ какую пользу можно извлечь изъ галеръ, чтобъ доставить французскому флоту преобладанiе на Средиземномъ морѣ, онъ не отступалъ ни передъ какой мѣрой для увеличенiя ихъ числа и силы. Лангедокскiе архiепископы получили приказъ арестовывать и отправлять въ порты всѣхъ бродягъ, которые заражали ихъ эпархiи. Бѣглые приковывались къ цѣпи. Генералъ–контролеръ возобновилъ старые указы, которыми предписывалось уголовнымъ судамъ замѣнять въ извѣстныхъ случаяхъ смертную казнь ссылкой на галеры. Желанiя министра сдѣлались приказанiями для большой части интендантовъ, президентовъ и генеральныхъ прокуроровъ, и какъ происходитъ почти всегда въ такихъ случаяхъ, усердiе ихъ перешло за предѣлы. Родъ рабскаго соперничества овладѣлъ этими чиновниками: они наперерывъ старались доставить возможно–большее число здоровыхъ каторжниковъ на галеры. Къ цыганамъ, бродягамъ, бѣглымъ, обвиненнымъ въ важныхъ преступленiяхъ присоединяли бунтовщиковъ и контрабандистовъ. Въ 1662 году бунтъ вспыхнулъ въ нѣсколькихъ деревняхъ въ окрестностяхъ Булони, – четыреста крестьянъ, большей частью контрабандистовъ солью, было послано на галеры... «Они въ очень плохомъ состоянiи, писалъ къ Кольберту подрядчикъ, взявшiйся перевезти ихъ, – потомучто многiе изъ нихъ не имѣютъ одежды и больны; всякiй день умираетъ по нѣскольку человѣкъ.» Рвенiе чиновниковъ, назначенныхъ поставлять каторжниковъ, дошло до того, что для сокращенiя переписки они отправляли обвиняемыхъ къ мѣсту назначенiя прежде окончанiя процеса. 1 мая 1668 интендантъ галеръ Арнуль писалъ къ Кольберту: «я получил 900 каторжниковъ довольно здоровыхъ... Между ними есть не подвергнутые судебному приговору. Благоволите обязать господъ соляныхъ приставовъ доставить опредѣленiя суда.»

Это были большей частью бѣдные крестьяне, пойманные въ противозаконной торговлѣ солью, люди крѣпкiе, привыкшiе къ суровой жизни моряка и контрабандиста... Несмотря на то они умирали къ великому прискорбiю интенданта, который полагалъ, что это происходило отъ скуки и огорченiя. Другiе бросались въ море, надѣясь въ смерти найти конецъ своимъ бѣдствiямъ...

Главной причиной такой смертности была недобросовѣстность правительства: оно удерживало осужденныхъ гораздо дольше срока, назначеннаго сентенцiей суда. Интендантъ предлагаетъ освободить нѣкоторыхъ изъ тѣхъ, которымъ срокъ наказанiя давно кончился; этимъ онъ надѣется поднять духъ въ остальныхъ...

«Произволъ и непослѣдовательность идутъ рука объ руку. Тѣ самые люди, которые такъ беззаконно увеличивали строгость правосудiя, позволяли иногда осужденнымъ освобождаться ранѣе срока. Тѣмъ, которые имѣли деньги, позволялось замѣнить себя купленнымъ туркомъ... Иногда само правительство покупало рабовъ въ Турцiи, Далмацiи, Сицилiи, Мальтѣ и потомъ съ барышомъ перепродавало ихъ каторжникамъ, хотя многiе изъ этихъ рабовъ были христiане, взятые въ плѣнъ на границахъ Польши и Россiи. Теперь слѣдуетъ сказать чтò такое была жизнь галерника, какова была участь столькихъ невинныхъ жертвъ, принужденныхъ существовать въ кругу воровъ и убiйцъ. Но прежде посмотримъ чтò такое была сама галера.

Это было длинное, плоское, узкое судно съ низкими бортами, снабжонное двумя мачтами; длина его простиралась до 50 метровъ (около 70 арш.), ширина до 10; оно могло ходить на парусахъ и на веслахъ ([15]). Гребцы, около 300, сидѣли прикованные на 25 или 30 скамейкахъ. Человѣкъ пять–шесть были назначены для каждаго весла, укрѣпленнаго въ уключинѣ, выдающейся надъ палубой. Скамьи правой стороны раздѣлялись отъ лѣвой узкой доской, возвышенной надъ ними и служившей сообщенiемъ между носомъ и кормой галеры (coursier). Здѣсь прохаживался комитъ съ бичемъ въ рукахъ, господствуя надъ каторжниками.

На нижней палубѣ былъ прикованъ галерный невольникъ, голый по поясъ; во всякую погоду онъ подвергался постоянно ударамъ волнъ. Спали и ѣли смѣнами, такъ что галера ни на минуту не прерывала своего плаванiя. Не было покоя даже въ праздники; никогда нельзя ни лечь, ни перемѣнить мѣста, ни бросить эту обледенѣвшую скамейку. Только когда галера входила въ портъ чиниться или запастись провизiей, нѣкоторымъ изъ невольниковъ было позволено сходить на берегъ для работъ на сушѣ...

Врагъ каторжника, проклинаемый имъ надзиратель, былъ комитъ. Его винилъ онъ во всѣхъ своихъ страданiяхъ, надъ головой его сосредоточивалъ онъ всю сумму своей ненависти. Между ними была постоянно затаенная борьба, которая иногда прорывалась страшными взрывами. Комиты чаще всего назначались изъ провансаловъ, раздражительныхъ по своей натурѣ: гнѣвъ ихъ возбуждался отъ пустяковъ и быстро переходилъ въ ярость. Обязанные подстрекать постоянно дремлющее рвенiе каторжниковъ, одушевлять эту бездушную массу, придавать жизнь галерѣ, они не скупились на удары бичемъ: они даже злоупотребляли этимъ правомъ. Было ли судно менѣе ходко чѣмъ другiя или на немъ было меньше гребцовъ, комиту до этого не было дѣла. Надо во чтобы то ни стало удовлетворить самолюбiю капитана, который и слышать не хотѣлъ, чтобъ его галера осталась назади во время сраженiя или плаванiя съ другими» ([16]).

 

Разумѣется, эти жестокости возбуждали каторжниковъ къ отмщенiю, и комиты по временамъ платились жизнью за злоупотребленiя своей власти.

Но чтобъ имѣть понятiе объ участи галерниковъ надо прочитать брошюру Жана Бiона, священника на одной изъ галеръ.

 

«Гребцы были большей частью буржуа, дворяне, литераторы, привыкшiе къ удобствамъ жизни; они скоро изнемогали подъ бременемъ голода, холода и усталости. Какъ скоро умирающiй стѣснялъ движенiе, его спускали въ трюмъ. Тамъ начиналось страшное послѣднее мученiе: въ трюмъ не проходило ни воздуха, ни свѣта; онъ былъ такъ грязенъ и низокъ, что нельзя было стоять — умирающiй скоро становился мертвымъ. Когда я входилъ туда, говорилъ Бiонъ, я едва не задыхался; разная гадина облепляла меня со всѣхъ сторонъ... Чтобъ исповѣдовать мнѣ приходилось ложиться рядомъ съ умирающимъ, опираясь иногда на другого, который уже умеръ» ([17]).

 

Прибавьте еще къ этому грустную мысль, что галерникъ зналъ, что его семейство умираетъ съ голоду, потомучто ссылка на галеры влекла за собой конфискацiю.

 

 

IV

 

 

Перенесемся во вторую половину XVIII столѣтiя. Дворъ веселится, пиры смѣняются пирами; расточительные вельможи бросаютъ золото горстями: любовницы управляютъ всѣмъ; произволу министровъ нѣтъ предѣла; они раздаютъ Lettres de cachet всякому кто только ихъ попроситъ; генеральные фермеры наживаютъ мильоны, спекулируя на голодъ народа, который живетъ изо дня въ день, проклиная Людовика, котораго нѣкогда прозвалъ возлюбленнымъ. Гоненiе янсенистовъ и споры съ парламентомъ еще болѣе ожесточили умы. Полицiя всякiй день доносила королю объ опасностяхъ, угрожавшихъ его жизни, но онъ не обращалъ на то вниманiя, довольный предосторожностями, принятыми другими для его безопасности. Лѣность и эгоизмъ составляли основу его характера... Ударъ разразился. Вечеромъ 5 января 1757 года, сходя съ лѣстницы чтобъ сѣсть въ карету, онъ былъ поражонъ небольшимъ ножомъ въ бокъ. Въ первое мгновенiе онъ не почувствовалъ боли, но увидѣвъ кровь закричалъ: я раненъ, схватите его, но не дѣлайте ему зла, прибавилъ онъ, указывая на одного пожилого человѣка лѣтъ сорока, который одинъ изъ всѣхъ присутствующихъ стоялъ въ шляпѣ. Это былъ Робертъ Франсуа Дамiенъ, урожденецъ Арраса. Прежде онъ былъ служителемъ въ колегiи iезуитовъ, а потомъ у нѣкоторыхъ частныхъ лицъ. Онъ немедленно былъ схваченъ и посаженъ въ караульню. Раздражонные солдаты и офицеры били его, кололи помаленьку шпагами и нѣкоторые дошли до того, что рвали его тѣло раскаленными щипцами. На всѣ вопросы онъ отвѣчалъ, что религiя заставила его совершить преступленiе, что онъ надѣялся заслужить рай. Преданный въ руки правосудiя, онъ съ твердостью вынесъ всѣ пытки: водой, бродекенами ([18]), дыбой. Въ процесѣ его были нарушены всѣ законныя формы, многiе свидѣтели не были допрошены, на показанiя другихъ не обратили вниманiя — слѣдственная комиссiя очевидно хотѣла прикрыть настоящихъ виновниковъ заговора и принимала показанiя Дамiена, что у него не было сообщниковъ, за наличную монету.

Казнь его была ужасна: сперва ему на медленномъ огнѣ сожгли руку, потомъ стали вырывать раскаленными клещами мясо на груди, рукахъ, ногахъ, брызгая на раны смѣсью изъ растопленнаго свинца, масла, смолы и сѣры; потомъ приступили къ четвертованiю его. Лошади тянули медленно и увеличивали его страданiя. Пришлось отправиться въ ратушу (hòtel–de–ville) просить позволенiя надрубить суставы... Только тогда несчастный былъ разорванъ, прострадавъ около полутора часа. Тѣло его было сожжено. Отцу его, женѣ и дочери приказано выѣхать изъ Францiи втеченiи пятнадцати дней съ запрещенiемъ возвращаться подъ страхомъ смертной казни; братьямъ и сестрамъ его велѣно перемѣнить фамилiи; домъ, въ которомъ онъ родился, назначенъ былъ къ сломкѣ... Парламентскiй совѣтникъ Паскье, производитель дѣла, получилъ 10,000 ливровъ пенсiи.

И эта варварская казнь совершилась въ половинѣ XVIII вѣка, когда философiя царствовала во Францiи, когда Вольтеръ былъ идоломъ Европы, когда появилось знаменитое творенiе Монтескье: l’èsprit des lois. Какiе успѣхи сдѣлало французское правосудiе втеченiи нѣсколькихъ столѣтiй? оно возвратилось къ самымъ мрачнымъ временамъ среднихъ вѣковъ. Лучшее доказательство невозможности прогреса тамъ, гдѣ правосудiе находится въ рукахъ касты...

Еще возмутительнѣе казнь кавалера Лабарра. Этотъ молодой человѣкъ погибъ жертвой религiознаго фанатизма iезуитовъ, обвиненный въ неуваженiи къ святынѣ. Но еще болѣе рѣзкiй примѣръ наглаго произвола и презрѣнiя законности представляютъ процесы Латюда и Жанны де Кердалекъ.

 

 

V

 

 

Анри—Мазеръ де Латюдъ былъ сынъ драгунскаго подполковника и кавалера св. Людовика; онъ самъ служилъ въ инженерахъ, но видя, что компанiя кончилась и отчаявшись составить себѣ карьеру службой въ эту эпоху фаворитизма и продажности, рѣшился послѣдовать примѣру другихъ. Пылкiй, молодой, предпрiимчивый, нашъ гасконецъ думалъ ни больше ни меньше какъ приобрѣсти покровительство маркизы де Помпадуръ...

Въ одно утро онъ явился въ ея прiемной и просилъ немедленно доложить о немъ, увѣряя, что дѣло идетъ о жизни и смерти. Испуганная маркиза приняла его тотчасъ же.

 — Благодарю Бога, сказалъ Латюдъ послѣ обычныхъ привѣтствiй: — что онъ избралъ меня для спасенiя васъ...

 — Развѣ мнѣ угрожаетъ какая–нибудь опасность? прервала его фаворитка.

 — Ужасная! Сегодня утромъ, прогуливаясь въ тюльерiйскомъ саду, я слышалъ разговоръ какихъ–то двухъ человѣкъ: одинъ изъ нихъ осыпалъ васъ бранью и хотѣлъ послать по почтѣ пакетъ съ ядомъ. Ради Бога не открывайте его.

Маркиза казалась тронутой, посадила молодого человѣка рядомъ съ собой и предложила ему кошелекъ съ золотомъ. Латюдъ отказался.

 — Я дворянинъ и сынъ кавалера св. Людовика! прибавилъ онъ: — но если маркизѣ угодно сдѣлаться покровительницей моей молодости, она не найдетъ слуги преданнѣе меня.

 — Я рада быть вамъ полезной, потрудитесь оставить свой адресъ.

Молодой человѣкъ съ восторгомъ повиновался.

Вечеромъ принесли пакетъ: въ немъ оказался совершенно безвредный порошокъ. Взглянувъ на адресъ, маркиза сразу узнала, что онъ сдѣланъ рукой Латюда.

Въ эту же ночь онъ очутился въ Бастилiи.

Это было высокое, мрачное зданiе, окружонное глубокимъ рвомъ, увѣнчанное восемью башнями; каждая изъ нихъ раздѣлялась на пять этажей; верхнiй этажъ былъ безъ оконъ вродѣ каменнаго колпака (calotte), гдѣ лѣтомъ было невыносимо жарко, а зимой холодно. Прочiе же этажи хотя имѣли окна, но окна были такъ малы, а рѣшотки и стѣны такъ толсты, что лучи свѣта чуть–чуть проникали въ комнату. Каждый арестантъ былъ отдѣленъ отъ своихъ сосѣдей непреодолимыми преградами: двойными дверями, окованными желѣзомъ, прочными стѣнами и рѣшотками. Весьма немногiе пользовались милостью жить въ сообществѣ товарищей.

Но всѣ эти неудобства и лишенiя ничего не значили въ сравненiи съ темницами (cachots), которыя простирались подъ Бастилiей во всѣ стороны, на глубинѣ двадцати футовъ. Постоянная сырость, заражонный воздухъ, пучокъ полусгнившей соломы, кусокъ черстваго хлѣба, кружка вонючей воды — вотъ что ожидало арестанта въ темницѣ: товарищи его были крысы, черви и другiе гады, свойственные сырымъ и мрачнымъ подземельямъ.

Въ одной изъ башенъ, названной какъ–будто въ насмѣшку «башней свободы», находилась комната послѣдняго слова и ублiэты. Первая была обтянута чернымъ сукномъ и освѣщалась только одной тускло горѣвшей лампой. Она со всѣхъ сторонъ представляла орудiя смерти и пытки. Если виновный не сознавался и въ этой комнатѣ, послѣ всѣхъ предварительныхъ истязанiй, его переводили въ другую, гдѣ были ублiэты. Ярко освѣщонная, благоухающая рѣдкими ароматами, украшенная дорогими цвѣтами, она прiятно поражала измученнаго узника. Являлся комендантъ, ласково разговаривалъ съ нимъ, обнадеживалъ скорымъ освобожденiемъ, предлагалъ стулъ, но едва несчастный садился, доска проваливалась подъ нимъ и онъ летѣлъ въ глубокую пропасть, стѣны которой были усѣяны ножами и стальными крючьями.

Чего не доставало Бастилiи, то было въ другихъ тюрьмахъ. Темницы на островѣ св. Маргариты были сдѣланы въ формѣ гроба въ стѣнѣ или воронки. Въ первомъ случаѣ заключенный могъ только переворачиваться съ боку на бокъ, во второмъ вся тяжесть тѣла висѣла на ногахъ, которыя не доходили до дна воронки, что заставляло испытывать невыразимыя страданiя.

Прибавьте къ этому дерзость и притѣсненiя тюремщиковъ, грустное сознанiе арестанта въ томъ, что лучшiе годы его жизни гибнутъ по капризу безсовѣстнаго министра или корыстолюбивой фаворитки, что ему нѣтъ надежды на правосудiе; прибавьте къ этому разлуку съ родными и друзьями, и вы получите понятiе чтó такое были тюрьмы того времени...

Поутру Латюда повели къ допросу: онъ откровенно во всемъ сознался. Берье, бывшiй тогда начальникомъ полицiи, сдѣлавъ ему выговоръ, обѣщалъ ходатайствовать объ его освобожденiи, но всѣ старанiя его смягчить маркизу остались безуспѣшны. Между тѣмъ, желая нѣсколько облегчить участь Латюда, онъ позволилъ перевести къ нему тайнаго агента Англiи, еврея Абузагло, который успѣлъ приобрѣсти расположенiе принца Конти. Узники скоро познакомились между собой и обѣщались хлопотать взаимно объ освобожденiи другъ друга, какъ только кого–нибудь изъ нихъ выпустятъ изъ тюрьмы. Тюремщики подслушали ихъ разговоръ и донесли коменданту. Латюда перевели въ Венсень, увѣривъ, что выпускаютъ на свободу для того, чтобы Абузагло не могъ хлопотать о немъ.

Въ Венсенѣ Латюдъ просидѣлъ десять мѣсяцевъ. Берье старался всѣми силами смягчить его участь: приказалъ дать ему лучшую комнату, позволилъ прогуливаться, но все это не могло утѣшить его въ потерѣ свободы и онъ дни и ночи обдумывалъ планы бѣгства... Въ числѣ арестантовъ находился одинъ янсенистскiй абатъ, который пользовался значительной свободой сравнительно съ другими, потомучто давалъ уроки сыновьямъ тюремщиковъ и дворецкаго коменданта; онъ могъ почти во всякое время прогуливаться вездѣ. Латюдъ сообразилъ все это и рѣшился на этихъ соображенiяхъ основать свой планъ бѣгства. Однажды онъ быстрѣе обыкновеннаго сбѣжалъ съ лѣстницы, захлопнулъ за собой дверь и задвинулъ ее засовомъ; потомъ, подойдя къ выходу, спросилъ у часового, не видалъ ли онъ янсенистскаго абата, что его очень желаетъ видѣть тюремный духовникъ. На отрицательный отвѣтъ часового онъ побѣжалъ дальше къ другому съ тѣмъ же вопросомъ и такимъ образомъ онъ достигаетъ подъемнаго моста и скрывается въ лѣсу. Къ вечеру онъ былъ уже въ Парижѣ.

Свобода его была непродолжительна. На шестой день по освобожденiи онъ написалъ къ королю письмо, изъявляя въ немъ чистосердечное раскаянiе и полагая, что четырнадцатимѣсячное заключенiе достаточно искупило его проступокъ. Въ туже ночь онъ попалъ въ одну изъ бастильскихъ темницъ. Добрый Берье опять явился его утѣшителемъ: велѣлъ хорошо кормить и разрѣшилъ давать бумагу и книги.

Прошло шесть мѣсяцевъ и Латюдъ не видѣлъ исхода изъ своего положенiя. Въ одну изъ такихъ минутъ отчаянiя онъ имѣлъ неосторожность написать эпиграму на мадамъ де Помпадуръ. Съ этихъ поръ она запретила Берье говорить о немъ.

Между тѣмъ здоровье арестанта стало портиться; тогда его перевели изъ темницы въ комнату и дали товарища. Это былъ соотечественникъ Латюда, по имени д’Алегръ (d’Allègre); вина его состояла въ томъ, что онъ написалъ къ маркизѣ де Помпадуръ письмо, въ которомъ совѣтовалъ ей искать славы другими средствами. Уже три года сидѣлъ онъ подъ запоромъ и не видѣлъ конца своему заключенiю. Всѣ просьбы его оставались безъ вниманiя; маркиза запретила ходатайствовать о немъ, какъ и о Латюдѣ.

Извѣстiе объ этомъ привело Аллегра въ страшное отчаянiе, но товарищъ его не унывалъ. Онъ задумалъ бѣжать несмотря на страшныя трудности, которыя приходилось преодолѣть.

 

«Замѣтьте, говоритъ онъ въ своихъ мемуарахъ, что въ Бастилiи не даютъ арестантамъ ни ножика, ни ножницъ, никакого остраго инструмента и за сто луидоровъ ни одинъ тюремщикъ не дастъ вамъ четверть фунта нитокъ, а между тѣмъ по точному расчету намъ нужно было до 1400 футовъ веревокъ. Намъ необходимы были двѣ лѣстницы: одна деревянная отъ двадцати до двадцати пяти футовъ, другая веревочная до ста–осьмидесяти; намъ предстояло вырвать четыре желѣзныхъ рѣшотки въ каминѣ, просверлить въ одну ночь стѣну въ четыре съ половиною фута толщины, по горло въ водѣ, саженяхъ въ трехъ отъ часового. Этого мало: надо было спрятать обѣ лѣстницы съ 250 ступеньками въ футъ длины и въ дюймъ толщины вмѣстѣ съ инструментами и другими вещами, запрещенными арестантамъ.»

«Г. Берье былъ такъ добръ, что позволилъ мнѣ и моему товарищу присутствовать при богослуженiи по середамъ и воскресеньямъ; такое же позволенiе было дано арестанту, жившему подъ нами. Я перебывалъ уже во многихъ другихъ комнатахъ и всегда замѣчалъ, что звукъ доходитъ до меня сверху и снизу. Въ новомъ же помѣщенiи я не слышалъ звука внизу, хотя зналъ, что въ комнатѣ жили. Во что бы то ни стало я хотѣлъ взглянуть на эту комнату и убѣдилъ моего товарища пособить въ этомъ; я просилъ его завернуть футляръ въ платокъ и выронить его во второмъ этажѣ на лѣстницѣ, когда будемъ возвращаться отъ обѣдни. Все было сдѣлано какъ сказано: футляръ покатился по ступенькамъ. Д’Аллегръ попросилъ тюремщика поднять его; пока тотъ сошолъ за нимъ, я успѣлъ взбѣжать въ третiй этажъ, отодвинулъ засовъ и бросилъ быстрый взглядъ на завѣтную комнату: она была не выше десяти съ половиною футовъ. Я заперъ дверь и до нашей комнаты насчиталъ тридцать двѣ ступени; я вымѣрялъ высоту одной изъ нихъ, сосчиталъ и нашолъ разницу въ пяти съ половиною футахъ. Изъ этого я заключилъ, что между нашими комнатами должна была находиться пустота около четырехъ футовъ.»

«Тогда я съ веселымъ видомъ сказалъ моему товарищу: «мой другъ, не будемъ отчаяваться; немного мужества и терпѣнiя и мы убѣжимъ отсюда»... Затѣмъ, расказавъ ему мои вычисленiя, я прибавилъ, что мы можемъ спрятать веревки и инструменты въ промежуткѣ (tambour) между двумя комнатами.

 — Но чтобъ спрятать, надо ихъ имѣть! прервалъ онъ: — а вамъ извѣстно, что мы не достанемъ и десяти футовъ веревокъ.

 — Не безпокойтесь, возразилъ я: — въ моемъ чемоданѣ ихъ въ сто разъ больше... Раздергавъ по ниткамъ мои рубашки, чулки, платки и т. п. мы получимъ до 1,000 футовъ.

 — Это такъ, сказалъ онъ: — но какъ мы вырвемъ рѣшотки изъ камина? у насъ кромѣ рукъ нѣтъ никакихъ инструментовъ.

 — Но руки создаютъ инструменты; люди, которые умѣютъ работать головой, найдутъ въ ней всѣ средства. Видите ли эти двѣ петли, которыя поддерживаютъ нашъ складной столъ; я наточу ихъ и къ каждой придѣлаю ручку, ими мы вырвемъ всѣ желѣзныя рѣшотки...

Какъ только кончился нашъ ужинъ, мы принялись за работу, сорвали петли, подняли половицу и меньше чѣмъ въ шесть часовъ дорылись до пустоты, которую подозрѣвали. Съ этого времени мы не сомнѣвались въ нашемъ освобожденiи. Мы положили половицу на прежнее мѣсто такъ, чтобъ нельзя было примѣтить, что ее снимали. На другой день я сломалъ огниво и сдѣлалъ изъ него ножикъ, которымъ обтесалъ рукоятки для петель... Потомъ мы раздергали рубашки и сплели веревку изъ нитокъ до 50 футовъ длины; изъ ней мы сдѣлали лѣстницу... Затѣмъ приступили къ каминнымъ рѣшоткамъ. Меньше чѣмъ въ полгода мы ихъ раскачали такъ, что могли вырвать. Эта работа стоила намъ неимовѣрныхъ усилiй: руки наши были всегда окровавлены; мы не могли работать часу не перемѣняясь: всякую минуту надо было брызгать водой изо рта, чтобъ размягчить цементъ. Мы считали себя счастливыми, если въ теченiи цѣлой ночи отламывали его на линiю. Окончивъ этотъ трудъ, мы сдѣлали веревочную лѣстницу, чтобъ влѣзть на брустверъ, а оттуда спуститься въ садъ коменданта. Ступени же выстругали изъ дровъ, которыя намъ давали для отапливанiя комнаты... Съ помощью другого куска огнива и желѣзнаго подсвѣчника мы сработали пилу; тогда намъ легко было сдѣлать циркуль, наугольникъ, линейку, мотовило, блоки и проч.

«Такъ какъ офицеры и тюремщики посѣщали насъ совершенно неожиданно, то мы должны были прятать нетолько наши инструменты, но даже мельчайшiя стружки и опилки, которыя могли насъ выдать... Чтобъ избѣжать всякой нечаянности мы придали каждой вещи особое имя: такъ пилу мы называли фавномъ, веревку голубемъ и т. п.

«Тогда мы начали устраивать большую веревочную лѣстницу въ 180 футовъ, но такъ какъ около Бастилiи былъ край, выдававшiйся фута на три, то мы, для избѣжанiя головокруженiя сдѣлали другую веревку въ 360 футовъ, которую и продѣли сквозь блокъ... Сверхъ того мы свили множество другихъ веревокъ меньшей длины; для того же, чтобъ избѣжать стука, который могли произвесть ступеньки деревянной лѣстницы, ударившись объ стѣну, мы обернули ихъ подкладками нашихъ халатовъ, сюртуковъ и жилетовъ.

«Такъ мы работали восемнадцать мѣсяцевъ день и ночь, чтобъ приготовить всѣ эти матерьялы... Намъ предстояло взобраться на башню черезъ каминъ; оттуда спуститься въ ровъ, изо рва влѣзть на большой ровъ воротъ св. Антонiя. Мы должны были выбрать темную бурную, дождливую ночь; малѣйшая случайность могла разстроить наши планы: стоило только дождю перестать, и тогда всѣ часовые стали бы прогуливаться отъ одного поста къ другому и мы непремѣнно были бы захвачены... Чтобъ избѣжать этого несчастiя, я рѣшился на нѣкоторыя измѣненiя въ нашемъ первомъ планѣ... Я замѣтилъ, что Сена при каждомъ разливѣ должна была распускать часть цемента наружной стѣны; сдѣлавъ буравъ изъ желѣзной скобки нашей кровати, мы могли высверлить въ замазкѣ довольно мѣста, чтобъ вставить двѣ полосы отъ каминной рѣшотки, которыми, дѣйствуя какъ рычагами, намъ легко было сдѣлать отверстiе въ этой стѣнѣ, отдѣляющей ровъ бастилiи отъ рва воротъ св. Антонiя...

«Когда всѣ приготовленiя были кончены, мы рѣшились бѣжать на другой день въ середу на масляницѣ, 25 февраля 1756 года. Рѣка тогда выступила изъ береговъ и во рву было до четырехъ футовъ воды... Едва принесли намъ ужинъ, какъ я, несмотря на ревматизмъ въ лѣвой рукѣ, полѣзъ въ каминъ... Добраться до верхушки его мнѣ стоило неимовѣрныхъ усилiй: сажа душила меня, кожа на локтяхъ и колѣняхъ была содрана, кровь струилась ручьями... Достигнувъ крыши, я сѣлъ верхомъ на трубу и спустилъ въ нее веревку; товарищъ мой привязалъ къ ней кожанный мѣшокъ съ платьемъ, потомъ поочередно внизу привязывалъ и другiя принадлежности нашего бѣгства, которыя я, по мѣрѣ того, какъ втаскивалъ на верхъ, бросалъ на платформу; наконецъ онъ взобрался и самъ, и мы спустились къ нашимъ вещамъ.

«Двѣ лошади не могли бы увезти ихъ. Мы начали съ того, что сдѣлали изъ веревочной лѣстницы свертокъ до четырехъ футовъ въ дiаметрѣ; потомъ покатили его къ башнѣ казначейства (Trésor), которая казалась намъ удобнѣйшей для спуска. Тамъ къ одной изъ пушекъ, мы привязали лѣстницу и потихоньку спустили ее въ ровъ; тогда мы прикрѣпили блокъ и продѣли сквозь него веревку въ 360 футовъ.

«Перенеся наши вещи на башню, я привязалъ себя поперегъ этой веревкой и сталъ потихоньку спускаться; несмотря на то, что мой товарищъ выпускалъ ее потихоньку, при всякомъ шагѣ я вертѣлся въ воздухѣ какъ бумажный змѣй... Наконецъ я достигъ рва здоровъ и невредимъ. Тотчасъ же мой товарищъ спустилъ ко мнѣ кожаный мѣшокъ, деревянную лѣстницу, желѣзныя полосы и все остальное. За ними онъ послѣдовалъ самъ. Впродолженiе этого времени дождь пересталъ и часовой сталъ прогуливаться по брустверу саженяхъ въ пяти отъ насъ. Дорога черезъ садъ сдѣлалась невозможна. Мы взяли буравъ, полосы и пошли къ стѣнѣ раздѣлявшей рвы, не забывъ захватить съ собой бутылку водки... Въ ту минуту, когда я принимался за работу, надъ нашими головами футахъ въ десяти прошолъ главный рундъ съ фонаремъ. Чтобъ не быть открытыми, мы принуждены были погрузиться въ воду по горло. Когда рундъ прошолъ, я просверлилъ въ замазкѣ двѣ дыры, въ которыя мы воткнули полосы и общими усилiями выворотили камень.

«Выпивъ добрый глотокъ водки, мы продолжали нашу работу, погружаясь повременамъ въ воду, когда проходили рунды... Наконецъ отверстiе было готово; д’Алегръ пролѣзъ черезъ него; я же отправился за мѣшкомъ, который оставался у подножiя башни..

«Вотъ мы въ большомъ рву и считаемъ себя внѣ опасности. Я взялъ свой мѣшокъ за одинъ конецъ, товарищъ мой за другой, и въ такомъ положенiи начинаемъ переправляться черезъ ровъ. Едва мы сдѣлали шаговъ двадцать, какъ попали въ водопроводъ.. д’Алегръ вмѣсто того, чтобъ стараться достигнуть другого берега, — водопроводъ былъ не шире шести футовъ, — бросилъ мѣшокъ и ухватился за меня; я треснулъ его кулакомъ такъ, что онъ поневолѣ отскочилъ, а я уцѣпился одной рукой за край водопровода, а другой схватилъ утопающаго за волосы и притащилъ къ себѣ. Помѣстивъ его такъ, чтобъ онъ не могъ захлебнуться, я бросился за своимъ мѣшкомъ, который къ счастiю не потонулъ...

«Тогда только мы могли считать себя свободными, хотя страданiя наши не кончились. Выйдя изо рва мы дрожали отъ холода, руки наши были въ крови и окоченѣли; мы немогли сами одѣваться и поперемѣнно служили другъ другу камердинерами.. Было пять часовъ, когда мы вышли на большую дорогу.»

 

Прибывъ въ Парижъ, наши бѣглецы отправились къ Силуэту, канцлеру герцога орлеанскаго, но его не было въ городѣ; тогда они пошли въ аббатство С. Жермень–де–Пре (S. Germain–des–Prés) къ одному ремесленнику Фресине, который увѣдомилъ ихъ, что Дежанъ де–Монтаньякъ, общiй другъ ихъ, былъ въ Парижѣ. Это былъ человѣкъ всѣми уважаемый, одинъ изъ вождей протестантской партiи; онъ скрылъ Латюда и д’Алегра у одного изъ своихъ единовѣрцевъ, портного Рюи, потомучто онъ самъ состоялъ подъ надзоромъ полицiи.

Такъ прошолъ мѣсяцъ. Всѣ старанiя маркизы де–Помпадуръ открыть бѣглецовъ оставались напрасны. Тогда они рѣшились искать убѣжища повѣрнѣе, и д’Алегръ, переодѣвшись нищимъ, отправился въ Брюссель. Прибывъ туда онъ имѣлъ неосторожность написать два письма: одно къ прежнему товарищу, другое къ маркизѣ, полное горечи и оскорбительныхъ выраженiй. Латюдъ, получивъ извѣстiе, что другъ его въ безопасности, поспѣшилъ оставить Парижъ, но когда онъ прибылъ въ Брюссель, онъ узналъ, что д’Алегра выдали; тогда онъ переѣхалъ въ Амстердамъ, но и здѣсь онъ не нашолъ спасенiя: интриги французскихъ агентовъ и малодушная услужливость голандскаго правительства бросили сперва Латюда въ тюрьму, а потомъ предали на жертву раздражонной фавориткѣ. Привезенный во Францiю, онъ былъ посаженъ въ одну изъ ужаснѣйшихъ бастильскихъ темницъ съ тяжолыми цѣпями на рукахъ и на ногахъ. Сорокъ мѣсяцевъ провелъ онъ въ такомъ положенiи, испытывая невыразимыя страданiя. Вотъ что говоритъ о состоянiи его здоровья окулистъ Гражанъ, посланный къ нему начальникомъ полицiи:

 

«Милостивый государь! По вашему приказанiю я нѣсколько разъ посѣщалъ арестанта въ бастилiи. Осмотрѣвъ его глаза и размысливъ о томъ что онъ мнѣ говорилъ, я не нашолъ ничего удивительнаго, что онъ почти совершенно потерялъ зрѣнiе... Уже много лѣтъ, какъ онъ сидитъ въ тюрьмѣ, лишонный свѣжаго воздуха и солнечнаго свѣта... Въ подобныхъ случаяхъ натура страдаетъ и не можетъ удержаться отъ слезъ... Въ наукѣ признано, что частое и продолжительное излiянiе ихъ можетъ испортить зрѣнiе...

«Зима на 1757 годъ была чрезвычайно сурова, такъ что Сена замерзла, а заключенный находился въ это время въ темницѣ, безъ одѣяла, въ тяжкихъ оковахъ. Въ его казематѣ были двѣ бойницы длиною футовъ въ пять, шириной въ пять дюймовъ: днемъ и ночью морозъ и вѣтеръ поражали его лицо... верхняя губа его раздвоилась до носу и обнажила зубы, на которыхъ холодъ истребилъ совершенно эмаль; корни волосъ вылѣзли и онъ сдѣлался лысымъ...

«Арестантъ не могши переносить своихъ страданiй, рѣшился умереть: съ этой цѣлью онъ не ѣлъ впродолженiи 133 часовъ; ему открыли ротъ ключами и заставили принять пищу. Тогда онъ осколкомъ стекла открылъ себѣ вены и за ночь почти совершенно истекъ кровью, такъ что оставался нѣсколько дней безъ сознанiя. Хотя впослѣдствiи онъ сдѣлался нѣсколько дороденъ, но эта дородность никакъ не служитъ признакомъ здоровья: она слѣдствiе избытка мокротъ, которыя сгущаясь производятъ разныя болѣзни...»

«Сверхъ того арестантъ жалуется на ревматизмъ и другiе недуги — но это не моя спецiальность...»

«Главнѣйшая причина потери зрѣнiя заключается въ истощенiи крови... Какъ только больной наклонитъ голову, онъ чувствуетъ сотрясенiе въ верхней части черепа, какъ будто кто ударилъ его кулакомъ, и минуты двѣ–три ничего не видитъ.»

 

Далѣе докторъ въ медицинскихъ терминахъ объсняетъ причины болѣзни и совѣтуетъ дать Латюду болѣе свободы. Разумѣется, это донесенiе осталось безъ послѣдствiй.

Между тѣмъ несчастный узникъ, не видя возможности бѣжать, надѣялся освободиться другимъ способомъ: онъ намѣренъ былъ оказать какую–нибудь услугу отечеству и въ награду просить свободы — и вотъ онъ предлагаетъ вооружить унтер–офицеровъ ружьями. Недостатокъ бумаги не останавливаетъ его: изъ размоченныхъ крошекъ хлѣба онъ дѣлаетъ таблички до 6–ти квадратныхъ дюймовъ; пряжку на брюкахъ превращаетъ въ рѣзецъ, обтачивая ее на цѣпяхъ; вмѣсто пера беретъ спинную кость карпа; чернила замѣняетъ кровью. Перевязавъ палецъ ниткой, онъ въ налившуюся кровью часть его вонзалъ шпинекъ отъ пряжки и извлекалъ такимъ образомъ нѣсколько капель крови... Написавъ свой проектъ, онъ обратился къ бастильскому духовнику Гриффе и просилъ его принять на себя ходатайство по этому дѣлу. Гриффе выпросилъ ему у начальника полицiи бумаги и представилъ его проектъ королю... Унтеръ–офицерамъ дали ружья, а Латюдъ остался попрежнему въ тюрьмѣ. Три мѣсяца дожидался онъ отвѣта; не получая его, онъ подалъ новый проектъ объ основанiи богадѣльни для вдовъ солдатъ и офицеровъ, погибшихъ съ оружiемъ въ рукахъ. Но такъ какъ финансы королевства были въ плачевномъ состоянiи, то онъ предложилъ увеличить пошлину на письма. Налогъ былъ увеличенъ, но богадѣльни не выстроили и Латюда оставили въ темницѣ...

Можетъ–быть онъ томился бы тамъ до самой смерти, но наводненiе Сены заставило перевести его въ темницу перваго этажа. Здѣсь онъ приучилъ къ себѣ голубей, помогалъ имъ строить гнѣзда и кормить птенцовъ; но и это утешенiе было скоро отнято у него: одинъ изъ тюремщиковъ, раздражонный отказомъ Латюда отдавать ему половину винной порцiи, донесъ о голубяхъ коменданту, какъ о нарушенiи тюремныхъ правилъ. Тотъ приказалъ убить ихъ...

Не смотря на эти гоненiя, Латюдъ продолжалъ представлять разные проекты. Въ числѣ ихъ былъ планъ учрежденiя запасныхъ хлѣбныхъ магазиновъ. Сартинъ (Sartine), тогдашнiй начальникъ полицiи, пришолъ въ ужасъ; онъ черезъ третье лицо предложилъ Латюду свободу и 1,500 ливровъ пенсiи, если онъ откажется отъ этого проекта. Причиной такой щедрости было участiе Сартина въ знаменитомъ pacte de famine, созданномъ шайкой откупщиковъ, въ которую вошли многiе министры и вельможи, для того чтобы спекулировать на голодъ народа. Имѣя въ своихъ рукахъ деньги и власть, они скупали хлѣбъ и наживали такимъ образомъ огромные барыши ([19]). Понятно, почему проектъ Латюда долженъ былъ имъ не нравиться. Они пытались подкупить его, но не успѣли: «я за пятьдесятъ тысячъ франковъ не откажусь отъ своего изобрѣтенiя,» отвѣчалъ онъ съ гордостью — и остался въ Бастилiи...

Отчаявшись тронуть своихъ палачей, онъ рѣшился прибѣгнуть къ общественному мнѣнiю. Получивъ позволенiе прогуливаться, онъ сталъ измѣрять глазомѣрно разстоянiе между сенъ–антуанской улицей и башнями Бастилiи, и вычислилъ, что если бросить сильно пакетъ съ башни, то онъ можетъ упасть на улицу. Но чтобъ исполнить это, надо было преодолѣть множество затрудненiй: у него не было ни бумаги, ни чернилъ, потомучто ихъ отняли вслѣдствiе нѣсколькихъ рѣзкихъ писемъ къ Сартину и маркизѣ де Помпадуръ; потомъ надо было освободиться на прогулкѣ отъ тюремщика и плацъ–адъютанта, и выбрать людей, къ которымъ бросить записку о своихъ страданiяхъ.

Чтобъ отдѣлаться отъ постояннаго надзора и прогуливаться одному, Латюдъ сталъ противорѣчить плацъ–адъютанту и смѣяться надъ его расказами; сверхъ того онъ не ходилъ, а почти бѣгалъ, увѣряя, что это необходимо для его здоровья. Тогда плацъ–адъютантъ, большой охотникъ поболтать, выбралъ своей жертвой тюремщика. Мало–помалу они привыкли видѣть Латюда на одномъ концѣ платформы, тогда какъ сами были на другомъ... Во время своихъ прогулокъ, онъ внимательно осматривалъ дома сенъ–антуанскаго предмѣстья, стараясь встрѣтить какую–нибудь симпатичную физiономiю. Онъ замѣтилъ двухъ молодыхъ женщинъ, которыя часто работали у окна. Онѣ показались ему достойными довѣрiя и онъ не ошибся. Всякiй день они обмѣнивались поклонами; всякiй день въ часъ прогулки онѣ были у окна. Латюдъ, удостовѣрившись въ ихъ готовности помочь ему, принялся за составленiе записки...

Чтобъ достать бумаги, онъ вырвалъ нѣсколько страницъ изъ книгъ, которыя ему давали; вмѣсто пера онъ взялъ мелкую монету (piéce de deux liards), расплющилъ ее, согнулъ и сдѣлалъ раскенъ; чернила же вздумалъ составить изъ сажи... Во время прогулки онъ сталъ жаловаться на зубную боль и попросилъ у тюремщика трубки, когда тотъ не курилъ. При закуриванiи онъ ловко оторвалъ кусокъ трута. Возвратившись въ темницу, онъ притворился больнымъ коликой; докторъ прописалъ припарки и масло. Часть масла онъ отлилъ въ помадную банку, а изъ нитокъ cдѣлалъ свѣтильню; огонь же досталъ посредствомъ тренiя двухъ кусковъ дерева. Держа тарелку надъ огнемъ, онъ собралъ копоть, которую и распустилъ въ сахарной водѣ.

Записка была готова. Латюдъ присоединилъ къ ней письма къ Ла–Бомелю, Мегегану и своимъ неизвѣстнымъ покровительницамъ. Выбравъ день, когда одна изъ нихъ проходила близъ башни, онъ бросилъ пакетъ...

Черезъ нѣсколько дней, 18 апрѣля 1764 года, онъ увидѣлъ надпись огромными буквами, которую сестры выставили у окна: «маркиза де Помпадуръ умерла вчера». Можете себѣ представить радость несчастного. Онъ ожидалъ скораго освобожденiя, но видя, что время тянется, написалъ къ Сартину письмо, въ которомъ упомянулъ о смерти маркизы. Встревоженный начальникъ полицiи немедленно явился: онъ хотѣлъ узнать кто сообщилъ Латюду эту новость, но не успѣвъ въ этомъ, удалился недовольный.

Время потекло обычной чередой. Арестантъ сталъ бомбардировать Сартина рѣзкими письмами и былъ за это переведенъ въ Венсень, съ предписанiемъ забыть его тамъ.

 Онъ снова былъ въ темницѣ, снова здоровье его быстро разстроилось, но цѣль правительства была, чтобъ онъ страдалъ, а не умеръ, и потому его перевели въ лучшую комнату и позволили прогуливаться. Онъ воспользовался этой полусвободой и бѣжалъ, обезоруживъ часового. Но такъ велико было ослѣпленiе несчастнаго, что онъ даже послѣ всѣхъ своихъ опытовъ вѣрилъ въ правосудiе французскихъ министровъ. Онъ явился къ Шоазелю и тотчасъ же былъ арестованъ и заключенъ снова въ Венсень въ темницу въ семъ съ половиной футовъ длины и пять ширины, куда не проникалъ лучъ свѣта... Въ этой каменной могилѣ онъ скоро нажилъ водяную. Тогда только перевели его снова въ хорошую комнату.

Посѣщенiе Малерба улучшило участь плѣнника: министръ былъ тронутъ его двадцати–шестью лѣтними страданiями и обѣщался похлопотать объ его освобожденiи, но люди, преслѣдовавшiе Латюда, опасались обличенiя своихъ притѣсненiй и выдали его за сумасшедшаго и государственнаго преступника. Тогда Малербъ ограничилъ свое участiе только тѣмъ, что велѣлъ перевести его въ Шарантонъ.

Здѣсь кроткое поведенiе Латюда приобрѣло ему расположенiе отца Фачiо, начальника заведенiя; онъ ходатайствовалъ за него у министра и наконецъ въ 1777 году несчастный страдалецъ былъ освобожденъ съ приказанiемъ отправиться въ изгнанiе. Хлопоты Латюда о полученiи какого–нибудь вознагражденiя, стремленiя его обнаружить злоупотребленiя Сартина навлекли на него новое заключенiе въ Бисетръ и новыя страданiя...

 

«Кромѣ крысъ, блохъ и другихъ насѣкомыхъ, говоритъ онъ, я принужденъ былъ сражаться съ другими непрiятелями: самыми жестокими были сырость и холодъ. Едва шолъ дождь или становилась оттепель, какъ вода текла со всѣхъ сторонъ. Ревматизмы одолѣли меня: боль была такъ сильна, что я не могъ вставать по цѣлымъ недѣлямъ; тюремщики не давали мнѣ тогда супу, потомучто я не могъ подойти съ ложкой къ окошечку въ дверяхъ; они бросали мнѣ хлѣбъ на одѣяло и проходили мимо, не обращая никакого вниманiя на мои страданiя.

«Когда наступали холода, я терпѣлъ еще больше: окно моего казамата, загороженное толстой желѣзной рѣшоткой, выходило въ коридоръ, который въ этомъ мѣстѣ имѣлъ также отверстiе; черезъ него проникалъ ко мнѣ воздухъ и свѣтъ, но также снѣгъ и дождь; я не имѣлъ ни дровъ, ни свѣчей и часто былъ принужденъ разбивать замерзшую воду башмакомъ (sabot) и глотать куски льда... Если я затыкалъ окно — новое горе: запахъ помойныхъ ямъ и сточныхъ трубъ задушалъ меня, жогъ мнѣ глаза, ротъ, легкiя... Такъ я страдалъ тридцать восемь мѣсяцевъ... я заболѣлъ.

«Скорбутъ обнаружился во мнѣ изнеможенiемъ во всѣхъ членахъ, болью, которая не позволяла ни встать, ни сѣсть. Въ десять дней мои ноги раздулись вдвое, тѣло почернѣло, десны не могли жевать. Я не получалъ пищи уже три дня и никто о томъ не заботился.

«Сосѣди мои дѣлали мнѣ разные вопросы, я не отвѣчалъ на нихъ: они сочли меня умершимъ и сказали о томъ тюремщикамъ. Тогда только перенесли меня въ больницу. Зала, въ которой я былъ помѣщонъ, заключала больныхъ сифилитическими болѣзнями изъ всѣхъ парижскихъ тюремъ; остальная часть ея была посвящена скорбуту. Когда больныхъ было много, кровати ставились рядомъ, матрасы клали поперегъ, а на нихъ больныхъ другъ подлѣ друга. Одѣяла, которыми одѣвались скорбутные, оставались безъ перемѣны во все время леченiя, продолжавшагося иногда полгода; отъ стираксы, испаренiй больного и гнойной матерiи они превращались въ какую–то грязную, вонючую массу и въ этомъ видѣ, почти немытыя, давались другимъ больнымъ. Два раза въ недѣлю фельдшера притаскивали къ нашимъ постелямъ огромный чанъ съ горячей стираксой, которой намазывали большiе листы сѣрой бумаги и обертывали ими ноги больныхъ, обжигая тѣхъ, кто имѣлъ несчастiе имъ не нравиться»...

 

Латюдъ пробылъ въ больницѣ пять мѣсяцевъ и вышелъ оттуда на костыляхъ для того, чтобы возвратиться въ новую темницу, еще хуже прежней. Здѣсь его увидѣлъ посѣтившiй Бисетръ извѣстный филантропъ, президентъ де Гургъ (Gourgues). Онъ прослезился, слушая расказъ объ его страданiяхъ и потребовалъ изложенiя ихъ на бумагѣ, обѣщаясь употребить всѣ силы для его освобожденiя. Латюдъ былъ въ затрудненiи: онъ не зналъ, какъ достать бумаги, чернилъ и перьевъ и какъ переслать свою докладную записку; тюремное начальство не допустило бы обнаруженiя своихъ злоупотребленiй. Къ счастiю бѣднаго узника въ числѣ сторожей находился одинъ, который тронулся его несчастiями, далъ ему бумаги и взялся доставить пакетъ по адресу. Все было готово и вотъ сторожъ, выбравъ одинъ свободный день, отправился въ Парижъ, но на дорогѣ потерялъ записку. Съ тѣхъ поръ никакiя убѣжденiя не могли его заставить второй разъ попробовать счастiя: онъ принялъ этотъ случай за волю провидѣнiя и упорно отказывалъ Латюду даже въ бумагѣ...

Между тѣмъ потерянный пакетъ былъ найденъ мелочной торговкой мадамъ Легро. Она пришла въ ужасъ, читая чтò вытерпѣлъ несчастный страдалецъ. Ея неутомимымъ усилiямъ одолженъ былъ онъ свободой: никакiя трудности не устрашили ее; она писала просьбы, письма, хлопотала, надоѣдала министрамъ: общественное мнѣнiе было возбуждено и 18 марта 1784 года указъ объ освобожденiи Латюда былъ подписанъ.

Вотъ еще нѣсколько примѣровъ правосудiя того времени.

Одинъ студентъ парижскаго университета просидѣлъ сорокъ–восемь лѣтъ въ одномъ изъ каменныхъ колиаковъ Бастилiи неизвѣстно за какую вину. Его ниразу не призвали къ допросу, несмотря на всѣ его требованiя.

Португальскiй священникъ Понсъ де Леонъ провелъ въ тюрьмѣ двадцать лѣтъ за то, что усомнился въ правосудiи Людовика XV.

Инженеръ Геронъ за то, что продалъ Фридриху II планы, отъ которыхъ отказалось французское министерство, былъ осужденъ на смерть, но отдѣлался двадцатилѣтнимъ заключенiемъ.

Луи Жозефъ Вандомъ за памфлетъ противъ любовницъ короля двадцать восемь лѣтъ погибалъ медленной смертью въ темницахъ Венсеня.

Прево де Бомонъ за обнаруженiе pacte de famine высидѣлъ въ разныхъ тюрьмахъ двадцать два года.

Графъ Шавэнъ и кавалеръ де Мирабель пробыли въ тюрьмѣ по одинадцати лѣтъ: первый за непочтительный отзывъ о министрѣ Морена, второй за произнесенiе неизвѣстно кѣмъ сочиненной эпиграмы на маркизу де Помпадуръ.

Двое факторовъ, напечатавшихъ брошюру о взяткахъ, которыя брала любовница министра Сенъ–Флорентэна, погибли безъ вѣсти въ темницахъ Бастилiи.

Бастильскiй медикъ Фурнье за состраданiе къ заключеннымъ просидѣлъ въ темницѣ тринадцать мѣсяцевъ.

Семилѣтнюю дѣвочку, взятую въ одномъ собранiи конвульсiонеровъ, выдержали въ Бастилiи годъ и потомъ выпустили на произволъ судьбы.

Всѣ тюрьмы были полны заключенными; мало того: многiе монастыри были обращены въ тюрьмы. Попавшiе туда часто испытывали участь худшую участи бастильскихъ арестантовъ.

 

VI

 

Въ городѣ Реннь въ числѣ пансiонерокъ урсулинскаго монастыря находилась Жанна Кердалекъ, дочь одного небогатаго бретанскаго дворянина. Красота ея обратила на себя вниманiе герцога д’Эгильона, губернатора Бретани. Это былъ молодой, красивый человѣкъ съ благородными, изящными манерами, но эта блестящая наружность скрывала самаго безжалостнаго эгоиста, самаго безсовѣстнаго негодяя... Неопытная дѣвушка полюбила его и слѣпо вѣрила его словамъ. Съ нетерпѣнiемъ ожидала она его посланнаго всякiй разъ и тайнымъ ходомъ спѣшила на свиданiе... Такъ прошло нѣсколько недѣль, какъ вдругъ отецъ ея приѣхалъ въ городъ съ намѣренiемъ взять дочь изъ монастыря и выдать ее за одного изъ своихъ сосѣдей, который между тѣмъ успѣлъ уже сдѣлать формальное предложенiе. Жанна, занятая герцогомъ, наотрѣзъ отказала; отецъ настаивалъ... она рѣшилась обратиться къ своему любовнику. Тотъ обѣщалъ ей все, клялся защитить ее, увѣрялъ въ своей любви, а между тѣмъ передъ тѣмъ только приказалъ своему агенту не приводить ее къ нему болѣе... Успокоенная Жанна съ радостью воротилась въ монастырь, но тамъ ожидало ее страшное разочарованiе. За ней слѣдили, ночной визитъ ее къ герцогу былъ узнанъ и разгнѣванный отецъ заключилъ ее въ смирительный домъ.

Три года провела она тамъ, подвергаясь страшнымъ страданiямъ, потомъ была переведена въ монастырь кающихся въ городѣ Ваннь. Въ это время умеръ старый Кердалекъ, завѣщавъ сыну своему мщенiе за оскорбленiе чести семейства. Мщенiе это упало не на соблазнителя, а на бѣдную жертву его. Вѣрный обѣщанiю, данному умирающему отцу, братъ Жанны велѣлъ перевестя ее въ одинъ монастырь близь с. – Мало. Она принуждена была идти въ цѣпяхъ въ сопровожденiи грубыхъ слугъ, назначенныхъ присматривать за ней. Несмотря на всѣ эти предосторожности ей удалось бѣжать съ дороги.

Долго шла она по полямъ, пока наконецъ голодъ и усталость не заставили ее лишиться чувствъ. Очнувшись, она увидѣла себя на постели; хозяинъ дома и одинъ изъ друзей его г. Буабуассель хлопотали около нея... Оправившись, она расказала свою исторiю, не скрывая ничего, кромѣ имени своего соблазнителя... Они были тронуты и г. Буабуассель предложилъ ей убѣжище въ своемъ замкѣ. Она съ благодарностью приняла его предложенiя, но скоро принуждена была раскаяться. Любовныя преслѣдованiя ея благотворителя не давали ей покоя; онъ употреблялъ все: угрозы, ласки, даже обѣщанiе жениться, если она забеременѣетъ... Бѣдная Жанна покорилась необходимости...

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ она родила дочь, которая скоро умерла... Поражонная этой потерей, она хотѣла поступить въ монастырь. Буабуассель обѣщалъ дать ей приданое, но день за день откладывалъ свое обѣщанiе. Видя себя обманутой, она бѣжала въ Парижъ, надѣясь найти защиту въ герцогѣ д’Эгильонѣ, но его не было въ то время въ городѣ... Шесть мѣсяцевъ прожила она въ крайней бѣдности, распродала всѣ свои вещи и наконецъ по совѣту содержательницы отеля рѣшилась написать къ Буабуасселю. Тотъ сейчасъ же отвѣчалъ ей, возобновляя прежнiя увѣренiя и умоляя поскорѣй возвратиться. Она послушалась, но едва приѣхала, какъ онъ объявилъ, что никогда на ней не женится, а если она вздумаетъ бѣжать, то обвинитъ ее въ покражѣ вещей, проданныхъ ею въ Парижѣ.

Съ этихъ поръ жизнь Жанны сдѣлалась каторгой: она испытала все что подозрительность ревности и бѣшенство животной страсти могли придумать для ея мученiя. Наконецъ она успѣла обмануть бдительность своего тюремщика и бѣжала.

На другой день по прибытiи въ Парижъ, она вслѣдствiе усильныхъ просьбъ и моленiй, получила доступъ къ герцогу д’Эгильону. Долго показывалъ онъ видъ, что не знаетъ ее... Но когда она, оскорбленная такимъ лицемѣрiемъ, возвысила голосъ, онъ тотчасъ прервалъ ее:

 — Тише, пожалуста тише!.. Да, да!.. я припоминаю... Но это было такъ давно. Я былъ такъ занятъ... Чего же хотите вы?

 — Хлѣба!

Герцогъ вынулъ золотую монету. Жанна, краснѣя, оттолкнула его руку.

 — Я не этого прошу у васъ, сказала она: — я хочу мѣста, которое вы должны мнѣ достать, потомучто черезъ васъ я потеряла все: счастье, честь, будущность...

 — Хорошо, я займусь вашимъ дѣломъ... но теперь мнѣ некогда: я долженъ ѣхать во дворецъ... Завтра или на дняхъ зайдите ко мнѣ или напишите письмо, какое мѣсто желаете получить... Но зачѣмъ вы оставили монастырь, какъ вы дошли до такого состоянiя?..

Жанна хотѣла отвѣчать, но онъ не дожидаясь ея отвѣта, отворилъ двери.

Едва она ушла, какъ онъ позвалъ камердинера и приказалъ никогда не принимать ее.

Цѣлую недѣлю ходила она къ герцогу всякiй день, но никакъ не могла добраться до него. Тогда она написала къ нему письмо:

 

«Милый герцогъ, говорила она, вы рождены съ сердцемъ нѣжнымъ, добрымъ и сострадательнымъ; я не прошу у васъ ничего кромѣ человѣколюбiя, которымъ полна ваша прекрасная душа... Затѣмъ, напомнивъ герцогу о счастливыхъ минутахъ, проведенныхъ съ нимъ, она продолжаетъ: возвратившись отъ васъ я не нашла больше нѣжности въ сердцѣ моего милаго отца; гнѣвъ его отъ времени становился сильнѣе: мнѣ не позволили ходить въ парлуаръ, отняли бумагу и чернила и заперли въ кельѣ, приказавъ черезъ день бичеваться... Невольно я впала въ страшное унынiе: я бросилась къ ногамъ монахини, которой была отдана подъ надзоръ и вскричала: ради Бога не откажите мнѣ въ утѣшенiи, скажите, возьметъ ли меня къ себѣ отецъ, увижу ли я опять тѣ мѣста, гдѣ я была такъ счастлива? Вы дорого заплатите за это любопытство, сказала сестра Пруденцiя, уходя. Черезъ два часа вошли въ мою комнату двѣ послушницы, обнажили меня по поясъ, скрутили руки за спиной цѣпями, заставили стать на колѣни и въ такомъ положенiи дали мнѣ по пятидесяти ударовъ плетками съ желѣзными нахвостниками... Я упала безъ чувствъ... кровь ручьями текла по всему тѣлу... Два мѣсяца съ половиной я не могла поправиться.

Наступилъ новый годъ. Я просила позволенiя написать къ отцу, поздравить его съ праздникомъ... Тѣже двѣ послушницы явились ко мнѣ въ сопровожденiи слуги, который принесъ глухой фонарь. Онѣ заставили меня спуститься по семидесяти–четыремъ ступенькамъ въ подземелье, раздѣли, и взявъ въ руки по пучку крапивы, покрыли мнѣ все тѣло волдырями. Ты теперь знаешь, что такое адскiй огонь, сказали онѣ: — умирай здѣсь... и захлопнули за собой дверь. Я провела въ этомъ подземельи девятнадцать дней въ глубокомъ отчаянiи; единственными товарищами моими были крысы: онѣ кусали меня... Я умирала... тогда только перенесли меня въ келью... Цѣлыя шесть лѣтъ послѣ того я провела въ совершенномъ уединенiи, въ четырехъ стѣнахъ, скованная по ногамъ. Эти цѣпи такъ въѣлись въ мое тѣло, что мясо отдѣлялось вокругъ нихъ на палецъ... Я буду носить слѣды ихъ всю жизнь ([20]).»

Письмо заключалось новыми мольбами о помощи; бѣдная Жанна просила мѣста гувернантки или горничной. Въ трогательныхъ выраженiяхъ напоминала она герцогу о прошедшемъ, но онъ оставался глухъ къ ея просьбамъ.

Прошло пять дней, Жанна написала новое письмо — оно также осталось безъ отвѣта. Отчаянiе овладѣло ею; повременамъ она доходила до безумiя; въ эти минуты она бросалась въ церковь и тамъ горько плакала и горячо молилась. Одна дама обратила на нее вниманiе и однажды заговорила съ ней. Несчастная Жанна чувствовала потребность подѣлиться съ кѣмъ–нибудь своимъ горемъ и расказала свою исторiю, не называя впрочемъ герцога... Тогда новая знакомая посовѣтовала ей просить графа Жанна Дюбарри, чтобы онъ досталъ ей мѣсто черезъ сестру свою. Жанна послѣдовала этому совѣту, описала графу всю свою жизнь, но попрежнему скрыла имя своего обольстителя. На другой день къ ней явился повѣренный графа и хотѣлъ узнать это имя. Послѣ долгихъ колебанiй Жанна выдала свою тайну. Дюбарри этого только и было нужно. Сдѣлавъ свою невѣстку любовницей короля, онъ спекулировалъ на ея влiянiе. Замѣтивъ связь ея съ герцогомъ, онъ съ одной стороны опасался уменьшенiя своего значенiя, съ другой боялся, что король прогонитъ ее. Получивъ письмо Жанны, онъ по нѣкоторымъ соображенiямъ заподозрилъ д’Эгильона. Удостовѣрившись въ справедливости своей догадки, онъ поспѣшилъ расказать все дѣло невѣсткѣ, чтобъ поссорить ее съ герцогомъ. Действительно желанiе его едва не исполнилось: графиня встрѣтила д’Эгильона градомъ упрековъ; тотъ съ наглостью отпирался, увѣряя, что вся эта интрига дѣло враговъ его. Затѣмъ онъ поскакалъ къ Сенъ–Флорентэну и де–Сартину и просилъ ихъ арестовать Жанну. По его просьбѣ ее бросили въ For–l’Eveque, а для успокоенiя графини Дюбарри нарядили слѣдствiе... Жанна была признана клеветницей и осуждена на пожизненное заключенiе.

Надѣемся, что эти примѣры достаточно показали какъ во Францiи средневѣковое варварство и произволъ взаимно поддерживали другъ друга. Лучъ свѣта не проникалъ въ густой мракъ парламентскихъ и королевскихъ указовъ. Знатный преступникъ всегда могъ быть увѣренъ въ совершенной безнаказанности; законы служили только къ удовлетворенiю его капризовъ и ненависти. Поэтому неудивительно, что аристократы отстаивали упорно всякiй камень этого зданiя. Никогда болѣе глубокiй разладъ не существовалъ между обществомъ и законодательствомъ: первое, проникнутое гуманными теорiями философовъ XVIII вѣка, было полно жизни и движенiя; второе, неподвижное, одряхлѣвшее, держалось только преданiемъ и блескомъ наружныхъ украшенiй. Новая сила — общественное мнѣнiе грозно простирало надъ ней свою могучую руку. Не разъ его суровый голосъ напоминалъ правительству, что первый долгъ его — правосудiе, что законы должны измѣняться сообразно развитiю общества. Мелкiя уступки не могли удовлетворить тамъ, гдѣ дѣло касалось до радикальныхъ реформъ — и паденiе башенъ Бастилiи ознаменовало начало новой эры. Тогда только филантропическiя ученiя вѣка стали находить себѣ примѣненiе на практикѣ, но еще не одинъ разъ юридическая рутина сдерживала стремленiе общества къ преобразованiю уголовнаго права.

В. ПОПОВЪ

 

 

¾¾¾¾¾¾

 


([1]) Bucle; Dupuis; Monnhardt. Die Götterwelt der deutschen und nordischen Völker.

([2]) Bucle, Wailon, hist. de l’éscl.

([3]) Господинъ, убившiй раба, наказывался смертью. Рабъ, изувѣченный господиномъ, получалъ свободу. Еврей, продавшiй себя въ рабство, получалъ свободу на седьмой годъ, а также и въ юбилярный, хотя бы онъ пришолся ранѣе. (Исх. XX и XXI. Второзак. XV. Лев. XXV.). Кастрированiе и продажа свободныхъ людей запрещались подъ страхомъ строгихъ наказанiй (Паралицом. XXVIII; Второзак. XX.).

([4]) Бiогр. Тезея, Плутарха; Гомеръ. Ил. III; Евр. Орестъ; Одис. XXII.

([5]) Плутархъ. Жизнь Фокiона.

([6]) Polybe. Wallon.

([7]) Compedes — цѣпи, охватывавшiя поясъ и прикрѣпленныя къ каждой ногѣ. Многiе рабы носили ихъ даже при работѣ. Nervi — машины для сковыванiя. Онѣ имѣли въ серединѣ отверстiя, въ которыя входили ноги виновнаго и привязывались ремнями. NumellÉ — машины для приданiя рабу неподвижности въ то время, когда его наказываютъ. Для этого раба поднимаютъ къ перекладинѣ посредствомъ веревокъ, проходящихъ подъ мышками; на ногахъ у него была привязана тяжесть до 21/2 пудовъ; плеть состояла изъ нѣсколькихъ ремней съ узлами или заплетенными свинцовыми шариками.

([8]) Особый родъ кастрированiя.

([9])Loiseleur.

([10]) Манихеи еретики III вѣка. Они признавали двойственность принциповъ и вслѣдствiи того двѣ души въ человѣкѣ, отвергали свободную волю, крещенiе и считали всѣ религiи равными. (См. о нихъ. Церк. ист. Инокентiя).

([11]) Григ. Турск. кн. V, 50. Авг. Тьерри. Разсказы о времен. Меровинговъ.

([12]) Григ. турск. кн. VI и V.

([13]) Michelet, hist de France.

([14]) Et adecertes Philippe d’Aunnoy et gaultiér d’Aunnoу du commandement du roу furent escorchez et les genitalia couppés, et après ce incontinent à ung gibet de Bouthoise furent trainés par chevaux neufs sur prés nouvellement fauchés, jusqu’au gibet ou furent pendus... (Chr. de S. Denis).

([15])Самыя большiя галеры были въ Венецiи: 132 фута длины по палубѣ, 35 въ ширину, на носу батарея въ три яруса: въ нижнемъ двѣ 36–фунт. пушки, въ среднемъ двѣ 24–фунт., въ верхнемъ три 18–фунт., число людей отъ 1000 до 1200.

([16]) Loiseleur.

([17]) Loiseleur.

([18]) Колодки для сдавливанiя ногъ; при вколачиванiи клиньевъ онѣ раздробляли кости. См. «Соборъ парижской богоматери».

([19]) Въ бiографiи Латюда, помѣщонной въ Causes célèbres, говорится, что Сартинъ не имѣлъ никакого интереса заставить отказаться его отъ проекта, но изъ докладной записки Прево–де–Бомона королю видно, что Сартинъ участвовалъ въ pacte de famine. Вотъ что говорилъ онъ: M. de Sartine pendant 18 ans le plus ardent des conjurés el leur procureur–général, tenant correspondance avec les lieutenants–généraux des baillages dans tout le ressort du parlement de Paris, ainsi que je l’en ai fait convenir dans les interrogatoires, qu’il me faisait subir à la Bastille, d’où il ma fait transférer à Vincennes avec mes 5 compagnons, pour nous recéler, s’il ne pouvait nous corrompre.

([20]) Это описанiе нисколько не преувеличено. См. «La religieuse, Diderot и réllexions sur les prisons des ordres religieux, Mabillon.