ГЕРЦЕН Александр Иванович [осн. псевд. Искандер; 25.3(6.4). 1812, Москва — 9(21).1.1870, Париж] . Род. в доме дяди, Ал-дра Ал. Яковлева на Тверском бульваре (ныне д. 25). Отец, Ив. Ал. Яковлев (1767—1846), родовитый моск. барин, гвардии капитан в отставке; мать, Генриетта Луиза (Луиза Ивановна) Гааг (1795—1851),— дочь мелкого чиновника из Штутгарта, привезеная И. А. Яковлевым в Россию в кон. 1811. Как незаконнорожденный, Г., получивший придуманную фамилию (как и его старший брат по отцу, Егор), считался воспитанником И. А. Яковлева. Впечатлительный от природы, Г. остро переживал свое «ложное положение»; с детства в нем возникло ощущение, что он «оставлен на собств. силы». «...Томно и однообразно шло для меня время в странном аббатстве родительского дома. Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною недоволен ... учителя приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчишками... Передняя и девичья составляли единственное живое удовольствие, к-рое у меня оставалось» (VIII, 35). По позднейшему свидетельству Г., именно впечатления передней с ранних лет развили в нем «непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу» (VIII, 47). Рано выучился франц. и нем. яз., пристрастился к чтению. Одной из любимых книг, к-рую «перечитывал двадцать раз» (VIII, 47), была «Женитьба Фигаро» П. Бомарше. Из дом. учителей наиб. воздействие на Г. оказали француз Бушо (по предположению Г., участник Великой франц. революции) и студент И. Е. Протопопов, познакомивший его с вольнолюбивыми стихами А. С. Пушкина и К. Ф. Рылеева («я их переписывал тайком» — VIII, 64).

Свое духовное рождение Г. связывал с выступлением декабристов. «Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня... мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с к-рой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души» (VIII, 61). Вместе с другом, Н. П. Огарёвым (познакомились ок. 1823), Г. дает в 1826 или 1827 на Во­робьевых горах клятву «отомстить казненных» (VIII, 62). Готовясь пожертвовать жизнь «на избранную... борьбу» (VIII, 81), размышляет над «Сравнит. жизнеописаниями» Плутарха, идеями Ж. Ж. Руссо, историей Великой франц. революции, увлекается драмами Ф. Шиллера.

С окт. 1829 Г.— студент физико-матем. отд. Моск. ун-та, где (в частности, благодаря лекциям М. Г. Павлова) приобрел «методу», к-рую считал «важнее всякой суммы познаний» (XXI, 12). Вокруг Г. и Огарёва складывается кружок вольно мыслящей молодежи (Н. И. Сазонов, Н. М. Сатин, А. Н. Савич, В. В. Пассек, Н. X. Кетчер и др.).«Идеи были смутны... Но пуще всего проповедовали ненависть к всякому насилью, к всякому правительственному произволу» (X, 318). В центре внимания кружка — полит, вопросы, события совр. истории. Большое воздействие на Г. оказали Революция 1830 во Франции и подавление восстания лионских ткачей (1831), жестокая расправа над участниками Польского восстания 1830—31. Подтверждение своим размышлениям о несовершенстве порядков в совр. Зап. Европе, опору мечтаниям об обществе всеобщего счастья Г. нашел в сен-симонистском учении, с к-рым он познакомился (как и с идеями Ш. Фурье) в 1832—33. К студенч. годам относятся ранние из немногих дошедших до нас произв. Г.: переводы и рефераты книг по естествознанию, печатавшиеся в ж. «Вест. естеств. наук и медицины» (1829, № 4, 5), «Атеней» (1830, ч. 2), а затем и ориг. соч. (почти все написанное до 1840 опубл. посм.). Уже в первом из них — филос. эссе «О месте человекав природе» (1832) — попытка молодого Г. систематически изложить основы своего мировоззрения, заключающая зерна нек-рых осн. идей его будущих филос. работ: призыв «соединить методу рациональную с эмпирическою» (I, 24), принятие диалектики («Соединение противуположностей кажется натяжкою, а между тем это один из главнейших законов природы» — I, 17). В полемич. заметке «Развитие человечества, как и одного человека...» (1833) — мысли о законосообразном развитии об-ва через «естественный закон противуположения» (здесь Г. опирается на франц. историков Ф. Гизо и О. Тьерри) «в фазу человеческую, в фазу гармонии» (I, 26, 31). В ст. «Двадцать осьмое января» (1833), высоко оценивая ист. роль Петра I, Г. вместе с тем пишет, что дворянство «стало угнетать народ всем гнетом феодальной касты со времен слабого Шуйского» (I, 32).

В 1833 Г. оканчивает ун-т канд. соч.— «Аналитич. изложение солнечной системы Коперника», серебр. медаль). Не обремененный службой в Моск. экспедиции Кремлевского строения, куда отец приписал его еще в 1820, Г. задумывает и начинает ряд произв., знакомится с А. И. Полежаевым, посещает И. И. Дмитриева, Н. А. Полевого, с к-рым, в частности, спорит о сущности сен-симонизма. В февр. 1834 Г. составляет программу ж-ла, задуманного им и его друзьями с целью «следить за человечеством в главнейших фазах его развития», из чего и «вывести свое собственное положение, обратить внимание на свои надежды»  (I, 59).

В июле 1834 Г. арестован по ложному обвинению в распевании «пасквильных» песен, порочащих царствующую фамилию. Следств. комиссией, к-рой не удалось доказать существования «злонамеренного об-ва», Г. характеризуется как «смелый вольнодумец». С начала сентября содержится в Крутицких казармах, где работает над пов. «Легенда», занимается итал. языком. Для предотвращения развития идей, к-рые «могут образовать расположение ума, готового к противным порядку предприятиям», его решено было «отослать на службу» в Пермь (апр. 1835) «под строгое наблюдение начальства». В мае переведен в Вятку, где служит в канцелярии губ. правления. Здесь Г. «ближе узнал некоторые части законоведения и самую Русь» (XXI, 56), перед ним во всем безобразии раскрылся чиновничий мир провинц. России. В это время резко усилилась религиозность Г., отразившаяся и в переписке с любимой — двоюродной сестрой Нат. Ал-др. Захарьиной. Эта переписка, дружба с ссыльным архитектором А. Л. Витбергом и лит. занятия составляли светлую сторону его жизни. В ж. «Телескоп» (1836, № 10) публикуется с подписью Искандер очерк «Гофман» — первое ориг. произв. Г., появившееся в печати, над к-рым он работал в 1833—34. Отвечая тогдашним романтич. устремлениям Г., очерк выявил нек-рые характерные черты его будущей писат. манеры: непо-средств. обращение к читателю, сочетание сюжетного повествования с публиц. .рассуждениями, образность языка. Ряд др. произв. этого периода не сохранился.

Благодаря ходатайству В. А. Жуковского, посетившего Вятку вместе с наследником престола, Г. в кон. 1837 получает разрешение на переезд во Владимир «для сближения его с родственниками». Служит здесь в канцелярии губернатора, редактирует «Прибавления к Владимир, губ. ведомостям». Весной 1838 тайно наезжает в Москву, увозит Нат. Ал-др. во Владимир, где 9 мая они венчаются. В июне 1839 у них рождается сын Александр, позже — Николай (Г843), Наталья (1844), Ольга (1850); еще пятеро детей умерли в раннем возрасте. Поскольку в июле 1839 с Г. снимают полиц. надзор, он временами посещает Москву, где знакомится с молодыми литераторами и учеными, увлеченными философией Гегеля,— В. Г. Белинским (авг.— сент. 1839), М. А. Бакуниным, Т. Н. Грановским (дек. 1839). Зачисленный в канцелярию Мин-ва внутр. дел, Г. после двухмесячного пребывания в Москве в мае 1840 переезжает в Петербург. Здесь он входит в круг столичной интеллигенции (К. И. Арсеньев, В. Ф. Одоевский, И. И. Панаев и др.), близко сходится с Белинским, преодолевшим, отчасти благодаря спорам с Г., идею «примирения с действительностью»; отныне они идут «рука в руку» (IX, 28). В кон. 1840 перлюстрировано письмо Г. с резким отзывом о «душегубстве» пе-терб. будочника, следствием чего было повеление царя выслать Г. «за распространение неосноват. слухов» с определением на службу вне столиц. 30 июня 1841 Г. выехал с семьей в Новгород, будучи назначен советником губ. правления.

Первым опубл. худож. произв. Г. стала пов. «Записки одного молодого человека» (ОЗ, 1840, № 12, 1841, № 8). Вобрав в себя в переработ, виде нек-рые из его прежних опытов (рассказы «Пер­вая встреча», «Вторая встреча», оба— 1836), она вместе с тем явилась как бы прообразом отд. страниц «Былого и дум», обнаружив как одну из ведущих черт худож. творчества Г. его преим. мемуарный, автобиогр. характер. Романтизм раннего Г. (повести «Легенда», «Елена», 1836—38, и др.), кое-где напоминая о себе избыточной метафоричностью слога, в целом уступает здесь место реализму. По манере письма «Записки» близки прозе Г. Гейне, к-рого Г. сочувственно цитирует во «Вступлении» («Каждый человек есть вселенная... под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история»), но не менее очевидна их перекличка — и по содержанию, и по стилю — с одновременно опубл. «Героем нашего времени» М. Ю. Лермонтова, где выдвинут тот же тезис («История души человеческой... едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою...»). «Прелесть, объядение» — так отозвался Белинский (XII, 62) в письме Кетчеру о «Записках», «полных,— как писал он в „Отеч. зап.",— ума, чувства, оригинальности и остроумия и заинтересовавших общее внимание» (V, 584).

В Новгороде Г. переживает острый духовный кризис. Еще в кон. 30-х гг. он писал произв., в к-рых идеи социализма, гуманизма, социального протеста получали опору в христианстве (диалог «Из римских сцен», 1838; неоконч. стихотв. драма «Вильям Пен», 1839, и др.). В Новгороде идет интенсивный процесс освобождения социально-теоретич. мышления Г. от религ. формы (в частности, под сильным воздействием кн. Л. Фейербаха «Сущность христианства»). Своего рода итогом был спор Г. с Л. Д. Филиппович, когда он прямо заявил: нет ни бога, ни бессмертия души.

Выйдя в отставку в чине надв. сов. и получив благодаря хлопотам Огарёва, В. А. Соллогуба и М. Ю. Виельгорского разрешение жить в Москве, Г. в июле 1842 туда переезжает. Посещает П. Я. Чаадаева, сближается с В. П. Боткиным, Грановским, позже — с К.Д. Кавелиным, И. С. Тургеневым. С нач. сент.1843 живет в «тучковском доме» (Сивцев Вражек, д. 27; ныне Музей А. И. Герцена). Не раз встречается и часто переписывается с Белинским. В задуманном еще в Новгороде цикле статей «Дилетантизм в науке» (03, 1843, № 1, 3, 5, 12), характеризуя тогдашнее состояние научной (прежде всего филос.) мысли, Г. горячо ратовал за соединение философии и науки с жизнью и в этой связи предпринял критич. обзор осн. форм квазинаучности. Предваряя статью 2-ю (содержавшую яркие очерки классицизма и романтизма), он так определял общий план цикла: «Первая статья была о дилетантизме вообще, следующая будет посвящена специализму в науке, в четвертой... поговорим о формализме» (III, 24),— понимая под формалистами тех, кто «так или сяк поднявшись в сферу всеобщего», «не чувствуют потребности... выхода в жизнь — действит. осуществления идеи» (III, 69, 76). Для Г. же «деяние» выступает как существеннейшая характеристика личности. Понимая диалектику Гегеля, по позднейшему своему  определению, как «алгебру революции» (IX, 23), Г. стремится филос. образом обосновать закономерность развития человечества к обществу, лишенному антагонизмов, при этом он формулирует этич. принцип, осуществлением к-рого стала вся его жизнь: «В разумном, нравственно свободном и страстно энергическом деянии человек достигает действительности своей личности и увековечивает себя в мире событий» (III, 71).

Успех «Дилетантизма в науке», горячо принятого Белинским («... статья донельзя прекрасная — я ею упивался и беспрестанно повторял — вот как надо писать для журнала», XII, 130) и студенч. молодежью (см.: Герцен, II, 404), побудил Г. к созданию цикла статей о взаимоотношениях философии и естеств. наук. Г. штудирует спец. работы по физике, химии, эмбриологии и т. д., посещает лекции К. Ф. Рулье по зоологии, И. Т. Глебова по анатомии, а с др. стороны, глубоко изучает филос. лит-ру, прежде всего произв. Гегеля и Фейербаха, явившиеся важнейшим теоретич. источником «Писем об изучении природы» (03, 1845, № 4, 7, 8, 11, 1846, № 3, 4; не закончены). Центр, идея этого соч., теоретически сформулированная в первых двух письмах,— настоят, необходимость ликвидации «временного антагонизма» между естеств. науками и философией: «Философия, не опертая на частных науках, на эмпирии,— призрак, метафизика, идеализм. Эмпирия, довлеющая себе вне философии,— сборник, лексикон, инвентарий...» (III, 101). Эта мысль затем раскрывается в 3—6-й главах — глубоко содержательном очерке истории философии от древних греков и римлян через ср.-век. схоластику к Р. Декарту, Ф. Бэкону и др. философам нового времени, вплоть до материалистов 18 в. В противоположность панлогизму Гегеля, Г. стремится представить природу («бродящее вещество») как первичное по отношению к сознанию, к логике, а диалектику познания, логику — как продолжение и отражение природы, «диалектики физического мира». По словам В. И. Ленина, Г. «... вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед — историческим материализмом» (XXI, 256). Высшее достижение отеч. филос. мысли своего времени, «Письма об изучении природы» — получили одобрит, отзывы Белинского (X, 48; XII, 296), позже — Н. Г. Чернышевского (И, 556; III, 224; VII, 761), есть свидетельство о высокой оценке их Ф. М. Достоевским (Достоевский в восп., II, 138).

Подспорьем в работе Г. над филос. статьями был начатый в день его 30-летия дневник, к-рый он регулярно вел три года и к-рый раскрывает мн. стороны творч. процесса Г., представляя собой вместе с тем своего рода лит. произв. (опубл. 1875). Из дневника видно, какие исторические (А. Каррель, Ф. Шлос-сер, Л. Блан, А.-Ф. Гфререр и др.) и социалистич. (В. Конси-деран, П. Ж. Прудон и др.) труды изучает Г., на какие события реагирует (напр., вос­стание силез. ткачей). Дневник раскрывает сложный характер отношения Г. к формирующемуся славянофильству. «Открытая война» со славянофилами (XXII, 201) сопровождалась попытками уяснить и элементы истинного в их позиции, неприятием одностороннего западничества. Дневник фиксирует нарастание разногласий Г. с Грановским и нек-ры-ми др. моек, друзьями (т. н. Соколовские споры). Ряд житейских наблюдений, зафиксированных в дневнике и письмах Г. той поры, получили худож.-филос. и публиц. разработку в цикле статей «Капризы и раздумье» (1843—47), в распространявшихся в списках фельетонах «Москва и Петербург» и др.

Осенью 1845 Г. возвращается к работе над ром. «Кто виноват?» (начат в 1841 в Новгороде, в 1842 оставлен после холодного приема друзьями прочитанных глав: «Повесть не мой удел, это я знаю и должен отказаться от повестей» — II, 222; опубл.: ч. I — ОЗ, 1845, № 12, 1846, № 4; полностью — как прил. к «Современнику», 1847, № 1). Пафос борьбы с крепостничеством, искажающим все человеческие отношения, пронизывает это соч. Г., ставшее одним из центр, произв. натуральной школы. Примечательна активная реакция Ф. В. Булгарина (СП, 1848, 14 февр.), предваренная его же доносом в III отделение («Тут изображен отставной русский генерал величайшим скотом, невеждою и развратником... а учитель, сын лекаря, и прижитая дочь с крепостной девкой — образцы добродетели...») с резолюцией Л. В. Дубельта: «...я нахожу всю повесть предосудительною» [Л е м к е (2), с. 305]. Глубокую интерпретацию «Кто виноват?» дал Белинский. Полемизируя  с оценкой романа А. Д. Галаховым как в высшей степени худож. произведения (03, 1848, № 1, с. 18—21), указав на его слабые стороны («... собственно не роман, а ряд биографий, мастерски написанных и ловко связанных... той мыслию, к-рой автору не удалось развить поэтически» — X, 322— 23), отметив нек-рую недосказанность и непоследовательность в обрисовке гл. героя, продолжателя галереи «лишних людей» в рус. лит-ре, критик высоко оценил произв. в целом и на его материале проницательно определил решающие особенности Г.-художника. «... Он обладает замечательною способностию верно передавать явления действительности, очерки его определенны и резки, картины его ярки... Но... главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной, вполне сознанной и развитой» (с. 318), к-рую критик определял как «болезнь при виде непризнанного человеческого достоинства». С этой доминантой творчества Г. критик связывал и своеобразие его стиля: «Главное орудие Искандера, которым он владеет с таким удивительным мастерством,— ирония, нередко возвы-щающаяся до сарказма, но чаще обнаруживающаяся легкою, грациозною и необыкновенно добродушною шуткою...» (с. 325). Эти черты с полным блеском проявятся позже — в публицистике Г., в «Былом и думах».

Появление «Кто виноват?» вызвало многочисл. отклики: А. А. Григорьева, Достоевского, И. С. Аксакова, Вал. Н. Майкова, Н. А. Некрасова, Грановского, позже А. К. Толстого, Чернышевского, Д. И. Писарева, увидевшего, в частности, в образе Бельтова «мучит, пробуждение рус. самосознания» (III, 337).

Почувствовав себя писателем, Г., еще не закончив «Кто виноват?», создает повести «Сорока-воровка» («Совр.», 1848, № 2) — историю креп, актрисы, яркое худож. обличение антигуманности крепостничества — и «Доктор Крупов» («Совр.», 1847, № 9), где герой (параллель лермонтовскому Вернеру персонаж ряда произв. Г., своего рода двойник автора) приходит к мысли, что человечество «повально повреждено», корень же зла — в том, что «вместо действительных интересов всем заправляют мнимые, фантастические интересы» (IV, 263). Повесть вызвала восхищение Белинского, Тургенева, Грановского («Так шутил Вольтер во время оно, но в Крупове более теплоты и поэзии...» (ЛН,  т.  62, с. 92).

В мае 1846 умирает отец Г. Став состоят, человеком, Г. вновь возбуждает хлопоты о разрешении на путешествие за границу. Вскоре после снятия полиц. надзора (нояб. 1846) получает заграничный паспорт и 31 янв. (12 февр.) 1847 переезжает с семьей рус.-прус. границу. «Меня манила даль, ширь, открытая борьба и вольная речь, я искал независимой арены, мне хотелось попробовать свои силы на воле...» (X, 25—26). Через Кенигсберг, Берлин, Ганновер, Кёльн, Брюссель Г. направляется в Париж, город, с детства бывший для него олицетворением революции. Здесь возобновляет дружеские связи с Сазоновым, Бакуниным, П. В. Анненковым, знакомится с Г. Гервегом, Прудоном. Интересуется культурной жизнью, посещает заседания Нац. собрания. В июле 1847 встречается с приехавшим в Париж больным Белинским, к-рый читает ему свое письмо к Гоголю. Отзыв Г.: «Это — гениальная вещь, да это, кажется, и завещание его» (Анненков, 363).

Первые заруб. впечатления Г. излагает в форме «писем» — жанре, отвечающем лирико-пулиц. природе его творчества. Цикл «Письма из Avenue Маrigny» (на этой парижской улице Г. поселился в апр. 1847) печатал­ся в «Современнике» (1847, № 10, 11), в переработ, виде составил 1—4-ю гл. «Писем из Франции и Италии» (Лондон, 1855). «В них первая встреча с Европой, веселая сначала,— да и как же было не веселиться, вырвавшись из николаевской России, после двух ссылок и одного полицейского надзора!» (V, 9).

В «Письмах из Avenue Marignу», внеш. легкость, фельетонность к-рых — в значит, мере форма эзопова языка, Г. впервые выступает с более или менее развернутым изложением социалистич. убеждений. Благодаря им он быстро разглядел за «пестрыми декорациями» «внутреннюю болезнь» (V, 9) Зап. Европы, увидел два Парижа — бурж. и пролетарский. В центре повествования Г.— новый для рус. лит-ры образ «буржуа, проприетера, лавочника, рантье» (V, 33). Г. дает беспощадный анализ духовного мира буржуазии, мещанской нравственности, осн. на силе денег и любви к порядку. Вместе с тем указывает и на слабость социалистич. учений, хотя и отмечает обращение социалистов  к  главному — экон.вопросу. При обсуждении «Писем» в сент. 1847 на квартире Г. произошла острая дискуссия (Сазонов, Белинский, Анненков) о социальной роли буржуазии, заочно в нее включились Грановский (см.: Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, М., 1897, с. 424, 446), Боткин (письмо к Анненкову 12 окт. 1847; см.: П.В.Анненков и его друзья, СПб., 1892, с. 551—52) и Галахов, намекавший, что свое представление о буржуазии как классе, не имеющем будущего, Г. заимствовал у Блана, к-рый «в истории видит борьбу пролетариев с буржуазиею, бедного и богатого класса народа» (03, 1848, №  1, с. 22).

В окт. 1847 Г. едет в Италию (Генуя, Рим). Если в «Письмах из Avenue Marigny» надежда на рев. обновление Европы то и дело перебивается горькими констатациями ее нравств. «смерти», то здесь он близко наблюдает освободит, движение, что способствует возрождению веры в социалистич. будущее Запада, отразившейся в цикле «Письма с Via del Corso» (в переработ, виде составили 5—8-ю гл. «Писем из Франции и Италии»).

14 янв. 1848, узнав о восстании на юге, Г. решает «посмотреть своими глазами на Неаполь в революции» (V, 97). 11 февр. он присоединяется к демонстрации по поводу подписания королем Фердинандом II консти­туции. Вернувшись в Рим, узнает о баррикадных боях в Париже: «Новые силы пробудились в душе, старые надежды воскресли, и какая-то мужественная готовность на все снова взяла верх»(V, 124). 16 апр. Г. уезжает во Францию: «Мне казалось изменой всем моим убеждениям не быть в Париже, когда в нем республика» (X, 18). В Париже он участвует в полит,  банкетах, 15 мая целый день проводит на улице, «своими глазами» наблюдая за  неудавшейся по пыткой рабочих разогнать предавшее их интересы Нац. собрание. Особенно остро переживает июньские дни 1848, когда восстание париж. пролетариев было жестоко подавлено «лавочниками в мундирах»: «Стоя возле трупов, возле ядрами разрушенных домов, слушая в лихорадке, как расстреливали пленных, я всем сердцем и всем помышлением звал дикие силы на месть и разрушение старой, преступной веси,— звал, даже не очень думая, чем она заменится» (XX, кн. 2, с. 586). 2 авг. Г. пишет моск. друзьям: «Июньские дни ничего не имеют подобного в предшествовавших революциях — тут вопрос, громко поставленный 15 мая, вырос в борьбу между гнилой, отжившей, бесчеловечной цивилизацией и новым социализмом» (XXIII, 80).

Драм. восприятие Г. поражения Революции 1848—49 («...я так еще не страдал никогда...», XXIII, 81; «Я не умер, но я состарился...», VI, 41—42) запечатлено в цикле «Опять в Париже» (вошел в переработ, виде как гл. 9—14 в «Письма из Франции и Италии») и кн. «С того берега» (написана в 1847—50; отд. главы посылались друзьям в Россию, печатались в нем., франц. и итал. изданиях; отд. изд. на нем. яз.— Гамбург, 1850; рус. изд.— Лондон, 1855). Здесь Г. пересматривает нек-рые положения своей социально-филос. концепции. Бичуя совр. ему социалистич. учения, Г., в сущности, подвергает резкой критике социальный утопизм и разного рода романтич. иллюзии. Вместе с тем он подчас ставит под сомнение способность человеческого сознания верно отразить и предвидеть направление ист. движения, отказывает в научности понятию «прогресс» и т. д. Не видя в зап.-европ. действительности совпадения хода истории с развитием обществ, мысли, выдвинувшей социалистич. идеал, Г. пессимистически оценивает перспективы социального переворота на Западе, что было критически встречено «московскими друзьями». Грановский писал Г., что его воззрение на историю и человека «обличает какую-то ус­талость, отрешено от живого движения событий. Ты стоишь одиноко» (ЛН, т. 62, с. 99).

«Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела» (Ленин, XXI, 256). Мучительно пытаясь понять, почему социально-политические силы, выступавшие вместе в феврале, в июне оказались по разные стороны баррикады, Г. пришел к осознанию двух осн. фактов социально-ист, ситуации сер. 19 в.: поворота бурж. либерализма к контрреволюции и неспособности пролетариата того времени взять власть в свои руки, построить социалистич. об-во. Заявления об отсутствии готовых решений социального вопроса, отрицание уравнительности, свойственной мн. системам утопич. социализма, сопрягаются у Г. с идеей необходимости дозревания об-ва до социализма, к-рый требует и качеств, роста сознания масс, и определ. экон. предпосылок. Г. считает антидемократичным навязывание народу свободы и равенства «сверху». Признавая закономерным кровавый характер прошлых революций, допуская по временам возможность «ком-мунистич.» революции-мести, он не приемлет саму идею кровавой террористич. революции как способа установления социалистич. строя, полагая, что грядущий «переворот» должен состоять не столько в разрушении старого, сколько в творчестве новых форм обществ, жизни. Г. становится, т. о., принципиальным противником революции прежнего, бурж. типа, когда массы слепо участвуют в полит, перевороте, будучи лишь «мясом освобождения», своеобразным тараном, с помощью к-рого новые кланы угнетателей народа добывают себе гос. власть.

В Париже (до 20 июня 1849), затем в Швейцарии (до середины дек. 1849), куда он переезжает, опасаясь ареста, вновь в Париже (до середины июня 1850), наконец, в Ницце (до нач. июня 1852) Г. внимательно изучает полит, жизнь Зап. Европы. Все обширнее и прочнее становятся его личные связи с зап. демократами — Гервегом, Э. Хоецким, Ф. Каппом, Дж. Мац-цини, Ф. Орсини, Л. Бамберге-ром, У. Линтоном, К. Фогтом и др. Г. участвует в газ. «La voix du peuple», будучи, вместе с Пру-доном, ее соиздателем (1849— 50). Вместе с тем, отвергая любые формы рев. авантюризма, он отклоняет предложения об участии в полит, действиях, имеющих целью совершение революции при отсутствии необходимых условий (напр., в Европ. центр, демокр. к-те, сент. 1850). Этим во многом определялись особенность положения Г. среди большинства мелкобурж. эмигрантов, ждавших революцию «с сегодня на завтра», и их реакция на кн. «С того берега» (отзывы Ю. Фребеля, И. Якоби, Р. Зольгера, М. Гесса). Хотя она была в целом высоко оценена современниками [в т. ч. и в России; см., напр., отзыв Н. А. Некрасова о гл. «После грозы»: реквием Г. «чертовски хватает за душу» (X, 116)], ее понимание представляло значит, трудность вследствие сложного сочетания испове-дальности с памфлетностью, а в особенности диалогич. построения отд. глав, выражавшего отсутствие у Г. однозначного решения тех кардинальных проблем, к-рые он обсуждал.

Несмотря на разгул реакции в Зап. Европе, Г. уже в 1849 пришел к мысли остаться на Западе — «затем, что борьба здесь, что, несмотря на кровь и слезы, здесь разрешаются общественные вопросы, что здесь страдания болезненны, жгучи, но г л а с н ы ... Я остаюсь здесь не только потому, что мне противно, переезжая через границу, снова надеть колодки, но для того, чтоб работать. Жить сложа руки можно везде; здесь мне нет другого дела, кроме нашего дела» (VI, 13—17). Продолжая активно сотрудничать в радикальной заруб, печати (ряд статей Г., как и значит, часть его огромного эпистолярного наследия, написаны по-французски), он одновременно, учитывая ценз, притеснения в России, приходит к выводу о необходимости «начать заграничную рус. лит-ру» (VI, 146). Тогда же Г. берет на себя миссию «знакомить Европу с Русью». В кн. «О развитии рев. идей в России» (вышла в 1851 на франц. и нем. яз.; в рус. пер.— М., 1861, в литографир. ви­де, нелегально) — первом и глубоко содержат, очерке истории рус. обществ, мысли — Г. раскрыл рев. традиции как народа, так и интеллигенции. Здесь впервые определено ист. значение восстания декабристов, деятельности Полевого, Чаадаева, Белинского, спора западников и славянофилов, социалистич. пропаганды петрашевцев, даны социально-ист, характеристики творчества крупнейших рус. писателей в их взаимосвязи с духовным развитием об-ва. Рассматривая направление этого развития, как общее с направлением зап.-европ. истории, Г. вместе с тем подводил читателя к выводу о том, что Россия пойдет к социализму путем, отличным от западного. Книга вызвала одобрит, отклики Ж. Мишле, Прудона и др. зап. публицистов.

Выдвинутая Г. концепция «русского социализма», ставшая впоследствии теоретич. основой народничества, в конечном счете сводилась к формуле: «Человек будущего в России мужик, точно так же, как во Франции работник» (VII, 326). Для самого Г. это было своего рода преодоление его социального пессимизма: в сохранившейся в России сел. общине, в ее «аграрном коммунизме» он увидел, как ему

представлялось, зародыш будущего социалистам, об-ва, возможность миновать путь «западного», бурж. развития, с его пауперизмом, развитием духа индивидуализма, мещанства и т. п. Изложение этих идей Г. дал в ст. «Россия» (1849), «Рус. народ и социализм» (1851), «Рус. крепостничество» (1852) и др.

В сент. 1850 Г. отказывается выполнить повеление Николая I о немедленном возвращении в Россию. 18 дек. 1850 Петерб. надворный уголовный суд, «согласно высочайшего... повеления», выносит приговор: «Подсудимого Герцена, лишив всех прав состоя­ния, признать за вечного изгнанника из пределов Российского гос-ва». Летом 1851 Фрибурский кантон Швейцарии по просьбе Г. принял решение о его натурализации (такая мера предохраняла Г. от выдачи его царскому пр-ву).

В 1850—52 в личной жизни Г. одна катастрофа следует за другой. Сначала — увлечение Н. А. Герцен Гервегом. 16 нояб. 1851 во время кораблекрушения гибнут мать Г. и его младший сын — глухонемой Коля. Эти события хронологически почти совпадают с контррев. переворотом, совершенным во Франции Луи Бонапартом. 8 дек. 1851 Г. в письме к М. К. Рейхель замечает: «... уже не семья, а целая страна идет ко дну, и с ней, может быть, век, в который мы живем» (XXIV, 284). 2 мая 1852 Г. настигает еще один удар — смерть жены (неск. часами раньше умер только что родившийся сын Г.).

24 авг. 1852 Г. вместе с сыном Сашей приезжает в Лондон, бывший в то время центром полит, эмиграции. Находясь в Англии, Г. общается с Л. Кошутом, А. Саффи, А. О. Ледрю-Ролленом, Бланом и др. зап. демократами, поддерживает дружеские отношения с Прудоном, Мишле, Дж. Гарибальди, В. Гюго и мн. др. прогрессивными деятелями. Приехав с намерением пробыть недолго, Г. остается в Англии на 12 лет, посвятив их гл. делу жизни — освобождению родины от самодержавно-крепостнич. гнета. С этой целью Г. основывает (с помощью Стан. Ворцеля и др. польск. эмигрантов) Вольную рус. типографию (июль 1853; первая попытка Г. основать такую типографию в Германии осенью 1850 не удалась): «... если я ничего не сделаю больше, то эта инициатива русской гласности когда-нибудь будет оценена» (XXV, 47).

Первыми изданиями Вольной типографии были листовка-прокламация «Юрьев день! Юрьев день! Рус. дворянству», листок «Поляки прощают нас!», брошюра Г. «Крещеная собственность», в к-рой он пишет о том, что есть две противостоящие друг другу России, высказываясь, однако, за мирный путь социальных преобразований. Кроме собств. произведений — «С того берега», сб. «Прерванные рассказы» (Лондон, 1854), куда среди прочих вошли беллетристич. соч. Г. кон. 40-х — нач. 50-х гг. (пов. «Долг прежде всего», «Поврежденный» и др.), Г. печатает также прокламации, написанные В. А. Энгельсоном, стих, (отд. листком) П. А. Вяземского «Русский бог» и др. Однако первое время все это практически не проникает в Россию. На призыв Г. к соотечественникам использовать его печатный станок никто не откликнулся; напротив, прибывший в авг. 1853 в Лондон М. С. Щепкин от имени моек, друзей Г. уговаривал его отказаться от начатой деятельности. Еще более осложнила положение Г. его пораженч. позиция во время Крым, войны 1853—56.

Перелом наступил после смерти Николая I. Непосредств. откликом Г. на оживление обществ, движения в России был выпуск альм. «Полярная звезда» (1855— 68), название к-рого было выбрано Г. с целью «показать... преемственность труда, внутр. связь и кровное родство» своей деятельности с заветами декабристов (XII, 265). Издание альманаха было поддержано Гюго, Мишле, Прудоном и Бланом, хотя Г. и не удалось привлечь их к тесному
сотрудничеству. В восьми книгах «Полярной звезды» Г. напечатал запрещенные       стихотворения

Пушкина, Рылеева, Лермонтова, материалы о декабристах, пе­реписку Белинского с Гоголем (1847), «Философич. письмо» Чаадаева и пр., а также ряд с обств. соч.: «Западные арабески» (кн. 2, 1856; «Я ужасно стою за них и ду­маю, что это самое художественное из моих писаний и самое злое...», XXV, 337), «Еще вариация на старую тему» (кн. 3, 1857), «Опыт бесед с молодыми людьми» (кн. 4, 1858), «Разговоры с детьми» (кн. 5, 1859), «Роберт Оуэн» (кн. 6, 1861); нек-рые из них вошли в «Былое и думы». Полит, платформа «Полярной звезды» была выражена Г. в «Письме к имп. Александру Второму» (кн. 1) с призывом дать «свободу рус. слову» и «землю крестьянам», освободив их от креп, состояния (XII, 274).

Приток материалов из России позволил Г. начать выпуск «Голосов из России» и др. изданий. Само имя Г. становится символом свободного рус. слова. В дом к Г. (жившему то в самом Лондоне, то в его пригородах) особенно в кон. 50-х — нач. 60-х гг. устремляется поток приезжающих из России; здесь состоялись его встречи с Тургеневым, Л. Н.Толстым, А. Н. Островским, Достоевским, В. В. Стасовым, А. А. Ивановым, Марко Вовчок, Н. Г. Рубинштейном и др. деятелями рус. культуры. Посещают Г. и представители формирующегося рев. подполья, в т. ч. Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичи, М. Л. Михайлов, А. А. Слепцов, М. Л. Налбандян, А. А. Потебня, Н. В. Шелгунов. Последний вспоминал: «Каждый русский, приезжавший в Лондон, считал своим долгом сходить к нему на поклонение» (Шелгунов  [и др.], I, 126).

9 апр. 1856 в Лондон приехал Огарёв, подавший Г. идею издания рев. газеты. В 1857—67 они совместно издают первую рус. рев. газету. «„Колокол" (1857— 1867),— писал В. И. Ленин,— встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено» (XXI, 258—59). Рожденный потребностями обществ, движения, «Колокол» стал важнейшим фактором формирования рев. ситуации в России. В объявлении об издании «Колокола» говорилось: «... события в России несутся быстро, их надобно ловить на лету, обсуживать тотчас» (XII, 357),— и Г. с Огарёвым достигали этой цели. С издания «Колокола», почти в каждом номере крого Г. помещал свои статьи, фельетоны и заметки, начинается пятилетие его наиб, бурной и влият. деятельности. Кроме «Колокола» и приложений к нему «Под суд!» и «Общее вече», в Вольной типографии издаются произв. А. Н. Радищева и М. М. Щербатова (1858), два сб-ка соч. Г. и Огарёва «За пять лет» (1860— 61), 2 тома «Ист. сб-ка» (1859— 61), 2 тома в 3 выпусках «Записок декабристов» (1862—63) и др. Но наиб, резонанс в России вызывало, несомненно, издание самого «Колокола», влияние к-рого «в один год переросло „Полярную звезду"» (XI, 300), чему немало способствовала яркая форма, к-рую Г. придавал печатавшимся материалам, памфлетный характер многих из них. По отзыву П. А. Кропоткина, статьи в «Колоколе» написаны «с такой силой и теплотой, отличаются такой красотой формы, какие редко встречаются в полит, лит-ре» (Собр. соч., т. 5, СПб., 1907, с. 299). Число корреспондентов Г. возрастало; среди них: Тургенев, Кавелин, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин, А. И. Кошелев и др. Затем в «Колоколе» все громче звучит голос молодой разночинной интеллигенции. С 1862 в газете участвует и Бакунин. Если накануне реформы 1861 Г. были свойственны нек-рые либер. иллюзии (относительно возможности осуществления «революции сверху», авангардной роли ср. дворянства и т. п.), то грабит, характер «освобождения» ясно показал ему необходимость пересмотра полит, позиции. «Народ царем обманут»,— провозгласил «Колокол». Г. выступает в защиту ограбленных реформой крестьян, бичует усмирителей крест, волнений, разоблачает либералов, предавших интересы народа. Его ст. «Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ» («Колокол», 1861, 15 авг.) — образец рев. пропаганды, предназначенной для крестьян. Правда, на рубеже 50—60-х гг. между издателями «Колокола» и редакцией «Современника» развертывается полемика, отразившаяся, в частности, в статьях Г. «Very dangerous!!!» (1859, 15 июня), «Лишние люди и желчевики» (1860, 15 окт.) и др. Она была связана как с известной ограниченностью информации Г. относительно событий в России, так и с различием в трактовке важных социально-филос. и эстетич. проблем Г., с одной стороны, Н. А. Добролюбовым и Чернышевским — с другой. В этой полемике Г., не вполне правильно поняв мотивы редакторов «Современника», вступается за «обличит, лит-ру», за «лишних людей» как представителей поколения «сороковых годов», указывает на недооценку разночинцами их духовных предшественников. Для объяснения с Г. летом 1859 Чернышевский совершил поездку в Лондон. Идейная борьба внутри рус. рев. демократии отразила противоречивость обществ, развития и освободит, движения в России, сложность процесса формирования рев. лагеря.

Важнейшей заслугой Г.— издателя «Колокола» было воспитание нового поколения революционеров: «Как декабристы разбудили Герцена, так Герцен и его „Колокол" помогли пробуждению разночинце в...» (Ленин, XXV, 93). В Вольной рус. типографии были напечатаны прокламация «К молодому поколению» Н. В. Шелгунова и М. Л. Михайлова (что не означало со­гласия с нею Г.), брошюра Огарёва «Что надо делать войску». В «Колоколе» перепечатывались прокламации «Великорусса», была опубл. ст. Огарёва «Что нужно на­роду». Все это способствовало созданию рев. подполья.

1862 — апогей       «Колокола»

(выпущено 35 номеров общим объемом 288 стр.), но в этот же год начинается и отлив от Г. дворянского читателя. Реакция организует травлю Г. как наставника «поджигателей» (статьи М. Н. Каткова, Н.Ф.Павлова и др.). Тогда же происходит и разрыв Г. со мн. давними друзьями, резкая полемика с Тургеневым — в письмах и в цикле статей «Концы и начала» (1862—63). Публикуя в «Колоколе» ст. «Ученая Москва» (1862, 15 марта), направленную против либер. соглашательства с царской репрессивной политикой, Г. пишет М. К. Рейхель: «... Вы поймете из начала статьи ..., что между нами с бывшими близкими людьми в Москве — все окончено, до их оправдания. Поведение Коршей, Кетчера, а потом Бабста и всей сволочи таково, что мы поставили над ними крест и считаем их вне существующих. Статью эту я написал со слезами, но — как 30 лет тому назад,- как 20... как 10...— есть для меня святыни — дороже лиц» (XXVII, кн 1, с. 214). По поводу брошюры Кавелина «Дворянство и освобождение крестьян» Г. писал ему 15 июня 1862: «Ты ошибаешься... но в ту эпоху, в которой мы живем, ошибка — преступление, ошибка Кавелина — двойное. В 93 году тебе за это отрубили бы голову, и ты и я — мы эти средства ненавидим, но во время разгрома — я не нашел бы это несправедливым» (XXVII, кн. 1, с. 237).

Понимая неподготовленность Польск. восстания 1863—64, Г. тем не менее, когда восстание началось, открыто выступил в защиту повстанцев, хотя знал, что вызовет негодование бывших его почитателей, многие из к-рых оказались в плену квазипатриотич. настроений. 10 апр. 1864 Г. с горечью и гордостью констатировал: «Мы испытываем отлив людей с 1863 — так, как испытали его прилив от 1856 до 1862 ... Какой-нибудь Боткин, ругавший при Николае рус. типографию и сделавшийся моим почитателем во время успеха, ругает нас снова из патриотизма — только смешон... Придет время — не „отцы", так „дети" оценят тех трезвых, тех честных русских, которые одни протестовали — и будут протестовать против гнусного умиротворения [Польши]. Наше дело, может, кончено. Но память того, что не вся Россия стояла в разношерстном стаде Каткова, останется... Мы спасли честь имени русского — и за это пострадали от рабского большинства» (XXVII, кн. 2, с. 454—55). «Герцен спас честь русской демократии»,— подтверждал В. И. Ленин (XXI, 260).

Все определеннее делая объектом своих надежд «новую Россию» и в известной степени принимая на себя ответственность за развитие «нового кряжа» революционеров, Г. с тем большей настороженностью относится к негативным явлениям в рус. рев. движении, обусловленным его незрелостью, к любым формам рев. авантюризма. Отсюда резкая критика Г. экстремистской по духу прокламации «Молодая Россия» (ст. «Молодая и старая Россия», «Колокол», 1862, 15 июля). После польск. событий в «Колоколе» все более преобладающей становится тема противостояния «России подлой» и «России новой». «Для этой новой среды хотим мы писать и прибавить наше слово дальних странников — к тому, чему их учит Чернышевский с высоты царского столба, о чем им говорят подземные голоса из царских кладовых...» (XVIII, 244). Когда в Женеве образовалась довольно многочисл. колония молодых рус. революционеров, Г. предпринимает попытки сближения с ними. Отвечая на пожелание молодых давать больше статей «теоретико-практических», Г. публикует в «Колоколе» три цикла «писем» — «Письма к противнику» (1864— 65), «Письма к путешественнику» (1865) и «Письма к будущему другу» (1864—66) — свидетельство углубления мысли Г. как теоретика революции и социализма. В кон. 1864 — нач. 1865 он участвует в съезде эмигрантов в Женеве, и это способствовало его укреплению в той мысли, что «Колокол» «издавать в Лондоне при новом взмахе в России — нельзя» (XXVIII, 9). 15 марта 1865 Г. навсегда покидает Англию. На континенте он встречается с Гарибальди, О. Бланки, позднее — с Гюго. Продолжает издавать «Колокол», 197-й лист к-рого выходит 25 мая 1865 уже в Женеве. Но надеждына подъем освободит, движения в России не оправдались; после выстрела Д. В. Каракозова (апр. 1866) они вовсе развеиваются (см. ст. Г. «Порядок торжествует!»). Не произошло и сближения Г. с «молодой эмиграцией» — с «милой оравой этой» (XXVIII, 9), хотя он приложил к этому немало усилий. В июле 1867 выходит последний, 244—245-й, номер «Колокола», в 1868—69 вышло 15 номеров газ. «Kolokol» на франц. яз. и 7 рус. прибавлений к нему. Подводя итоги издания рус. «Колокола», Г. писал: «...мы сказали почти все, что имели сказать, и слова наши не прошли бесплодно... Одна из наших важных наград состоит именно в том, что мы меньше нужны» (XX, кн. 1, с. 9). Новые испытания пришлось пережить Г. и в личной жизни. Ставшая в 1857 его женой Н. А. Тучкова-Огарёва не сумела найти подхода к старшим детям Г., что принесло ему большие мучения; родившиеся у них в 1861 близнецы, мальчик и девочка, в дек. 1864 умерли от дифтерита (ранее, в 1858, родилась дочь Лиза).

В кон. 60-х гг. Г. огорчают не столько нападки нек-рых рев. «птенцов», наиб. полно выраженные в брошюре А. А. Серно-Соловьевича «Наши домашние дела» (1867), сколько углубляющиеся расхождения с Бакуниным (и поддерживавшим его по ряду вопросов Огарёвым). Хотя их личные отношения остаются по-прежнему дружественными, Г. все больше раздражает прямолинейная революционность Бакунина, упорное игнорирование им экон. и нравств. сторон рев. переворота, неразборчивость в людях, прокламац. авантюры с С. Г. Нечаевым. Вместе с тем происходят нек-рые сдвиги в мировоззрении самого Г., нашедшие выражение, в частности, в ч. 8 «Былого и дум».

Первонач. замысел этого соч. лишь как рассказа о семейной драме, «страшной истории последних лет» (VIII, 397) возник в 1852. Но по мере написания (нек-рые главы имели по 2—3 ред.) «Былое и думы» все больше превращались из записок о сугубо личном в «биографию человечества». Г. работал над книгой более 15 лет, не давая ей строгой формы. Жанровую принадлежность «Былого и дум» определить трудно. Это намеренное слияние воспоминаний и публицистики, «биографии и умозрения», дневника и лит. портретов, беллетристич. новелл и строгих фактов, это и исповедь, и очерк, и памфлет — их единство. Здесь вполне реализовались стремления Г. к такой лит. форме, к-рая «нигде не шнурует и нигде не жмет» (XVIII, 64). А по настроению это и грустный рассказ, и язвит, ирония, и веселый смех, и науч.-теоретич. раздумье. Ком-позиц. «беспорядок», стилевая контрастность — от сложности, противоречивости, даже парадоксальности самих отражаемых в книге явлений. Сам Г. не раз пытался раскрыть ее характер; одно из определений дано в предисл. к отд. изданию т. 4: «Былое и думы» — «не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге» (X, 9). Герой «Былого и дум» — не сам автор {как в обычных мемуарах) и не совр. ему история (как в ист. хрониках), а сложнейший процесс событийного и духовного взаимодействия личности и среды, человека и об-ва в опре-дел. эпоху.

История публикации «Былого и дум» сложна. Первой появилась будущая 2-я часть под назв. «Тюрьма и ссылка» (Лондон, 1854; 2-е изд., 1858) и вскоре вышла на нем. (1855), англ. (1855), дат. (1856) и франц. (1861) языках. 1-я часть («Детская и университет») была опубл. в кн. 2 «Полярной звезды» (1856). Обе эти части составили т. 1 (Лондон, 1861), в том же году вышел т. 2 (3-я и 4-я части, ранее опубл. в «Полярной звезде»,— «Владимир-на-Клязьме» и «Москва, Петербург и Новгород»). Т. 3, состоявший из соч. Г. 30—40-х гг., вышел в 1862 в Лондоне, т. 4 — в 1866 в Женеве (в него вошла 5-я часть — «Париж — Италия — Париж» и «Русские тени»); 2-я половина 5-й части— [«Рассказ о семейной драме»] — опубл. в 1919. Остались несобранными уже опубл. главы, относящиеся к 6—8-й частям.

Вершина творчества Г., «Былое и думы» по мере опубликования вызывали заинтересованные отклики. Уже в 1860 Сазонов назвал эту книгу его лучшим произв. («Г. в рус. критике», с. 156). Познакомившись в 1876 с неопубл. «Рассказом о семейной драме», Тургенев так характеризовал его в письме М. Е. Салтыкову-Щедрину: «Все это написано слезами, кровью: это — горит и жжет... Так писать умел он один из русских» (Письма, XI, 205). «Ваши воспоминания,— писал Гюго 15 июля 1860,— это летопись чести, веры, высокого ума и добродетели. Вы умеете хорошо мыслить и хорошо страдать — два высочайших дара, какими только может быть наделена душа человека» (цит. по XI, 766). Среди заруб, откликов (обзор их см.: XI, 761—67) выделяются также большая статья Ш. дю Бузе «Герцен» в ж. «Revue Moderne» со след. характеристикой автора «Былого и дум»: «Это наблюдатель, полный беспощадной прозорливости, и виденное он рассказывает с энергичной сдержанностью, скрывая презрение и умеряя гнев» (с. 767), и отзыв о Г. лондонской газ. «The Leader»: «Гете мог бы усмотреть в нем яркое подтверждение теории грядущей универсальной литературы» (с. 766).

Как «Былое и думы», так и др. книги Г., его статьи в «Колоколе», дневники, письма изобилуют глубокими и точными суждениями о лит-ре, о произв. писателей прошлого (Эсхил, Данте, Шекспир, Сервантес, Вольтер, Руссо, Бомарше, Гёте, Шиллер, Байрон) и своих современников, выдающихся и рядовых участни­ков лит. процесса. Не будучи собственно лит. критиком (как замечал Г. В. Плеханов, «в его лице наша обществ, мысль, вы­нужденная цензурой наряжаться в одежду лит. критики, отк­рыто и смело вошла, наконец, в область публицистики» — Соч., т. 23, М.—Л., 1926, с. 414), Г. обращался к тому или иному лит. произв. или образу не столько с тем, чтобы дать ему эстетич. оценку, поставить в опре-дел. ист.-лит. ряд, сколько с потребностью включить изображенные художником ситуации и персонажи в ряд жизненный, исторический, а вместе с тем и в обиход собств. худож.-теоретич. мышления. Подход Г. к лит-ре определялся его пониманием лит. героев как характерных выразителей своей конкретно-ист. эпохи («... великий художник не может быть несовременен. Одной посредственности предоставлено право независимости от духа времени» — I, 326—27), но также и типически-обобщенных образов, носящих в себе общечеловеческое начало, перешагивающих границы своего времени и своей страны. Такое понимание лит-ры — и как духовного явления, порожденного данными условиями места и времени, и как связанного глубокой преемственностью уникального феномена жизни человечества вообще — объясняет ту порой неожиданную связь, в какой Г. многократно обращался к разл. явлениям лит-ры (напр., к образам Дон-Кихота, Фигаро, Гамлета, Чацкого, Базарова) в своих публиц., филос, ист. и бел-летристич. сочинениях.

Из совр. ему писателей Запада Г. наиб, внимание уделял Жорж Санд и Гюго. Рассматривая героев их произв. как отражение противоречий зап.-европ. действительности, он показывал, как с ходом истории меняется их социальная роль и звучание. Такой же диалектич. подход отличал, напр., и его характеристику «лишних людей» в рус. лит-ре, что было одним из пунктов его спора с авторами «Современника». Живя и действуя св.- 20 лет на Западе, Г. знакомил зап. читателей с той ролью, к-рую отеч. лит-ра, еще с допетровских времен, играла в жизни России, в борьбе против крепостничества и полит, деспотизма: «У народа, лишенного обществ. свободы, лит-ра — единств, трибуна, с высоты к-рой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести» (VII, 198). Постоянно подчеркивая подвиж-нич. роль рус. писателей, он многократно и с особым воодушевлением говорил о Пушкине и Лермонтове, в т. ч. и в плане сравнит.-ист. характеристики их творчества («Ничто не может с большей наглядностью  свидетельствовать о перемене, произошедшей в умах с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым»— VII, 224). «Мертвые души» Гоголя определялись им как одна из вершин, достигнутых рус. худож. гением.

В развитии лит. процесса Г. видел индикатор социального развития. Поэтому он был столь внимателен к эволюции творчества Тургенева, с к-рым на протяжении мн. лет состоял в интенсивном общении, к произв. Л. Толстого, Достоевского (с обоими был знаком лично), Григоровича (чей ром. «Рыбаки» вышел в 1859 на нем. яз. с пре-дисл. Г.— «О романе из нар. жизни в России»), Островского, Некрасова, Шевченко, Салтыкова-Щедрина, Чернышевского, Писарева. При этом он порой прямо включался в лит. полемики: напр., в ст. «„Библиотека" — дочь Сенковского» («Колокол»,1860, 15 мая) резко выступил против А. В. Дружинина, назвавшего антикрепостнич. рассказы Марко Вовчок «мерзостно-отвратительными картинками». Печать эволюции лежит и на лит.-критич. высказываниях самого Г., о чем, в частности, свидетельствует его ст. «Новая фаза в рус. лит-ре» (газ. «La Cloche», 1864, 25 мая, 15 июня, на франц. яз.), где автор по мн. вопросам (характеристики «обличит, лит-ры» 50-х гг., «Грозы» Островского, «Отцов и детей» Тургенева, эволюции либерализма в условиях обществ.-лит. кризиса 1862—64 и др.) сближается с рев.-демокр. критикой «Современника» и «Рус. слова». Вместе с тем Г. с гораздо большей силой, чем публицисты школы Добролюбова и Чернышевского, настаивает на преемственности культурного развития. Защитник «нигилизма» как исторически обусловл. явления, идентифицируемого им с революционностью, Г. даже в малой степени не приемлет нигилистич. отношения к культурному наследию прошлого.

Уехав из Англии, Г. буквально мечется по Европе, спасаясь «удободвижимостью, которая развлекает»: Женева, Ницца, Флоренция, Берн, Марсель, Люцерн, Брюссель, Париж... Нарастает острый конфликт в его семье: «Для нас,— обращаясь к жене, пишет он о себе и Огарёве,— семейная жизнь была на втором плане, на первом — наша деятельность... пропаганда наша удалась, а семейная жизнь пострадала» (XXIX, кн. I с. 317). Среди рус. революционеров Г. стоит в этот период особняком: со старыми товарищами он все больше расходится, а с новыми — «молодыми штурманами будущей бури» (XI, 341) — не может найти контакта из-за нетерпимости их вожаков («В нек-рых случаях они были отвлеченно правы, но сложного и запутанного процесса уравновешения идеала с существующим они не брали в расчет...» — XI, 341). В 1867 Г. отказывается участвовать в конгрессе «Лиги мира и свободы», в к-рой активно действовали Бакунин и Г. Н. Вырубов. Зато все большее внимание его привлекают конгрессы I Интернационала, нарастание рабочего движения в Зап. Европе. Если в 1-й пол. 60-х гг. Г. писал о своем неверии в рев. активность зап.-европ. работников (цикл «Концы и начала», «Трагедия за стаканом грока», 1863), то с сер. 1866 его настроение меняется: «Когда я вглядываюсь в силу социального движения, в глубь его и в его страстность — я вижу ясно, что настоящая борьба мира доходов и мира труда не за горами — даже в Англии» (XXX, кн. 1, с. 119; из письма сыну в мае 1869). «...Мы бродим на вулкане»,— пишет он из Парижа 21 окт. 1869 (XXX, кн. 1, с. 222). И оттуда же пишет в предсмертном письме Огарёву в середине янв. 1870: «Что будет — не знаю, я не пророк, но что 'история совершит свой акт здесь...— это ясно до очевидности» (XXX, кн. 1, с. 299). Надежды Г. на подъем социального движения на Западе отразились и в 8-й незаконч. части «Былого и дум». Вместе с тем здесь же, пересматривая прежнее понимание перспектив ист. процесса, Г. утверждает, что через «представительную систему... часть Европы прошла, другая пройдет, и мы, грешные, в том числе» (XI, 477).

Тот же строй мыслей — в дневнике и произв. Г. последней поры его жизни — ст. «Prolegomena» (1868), очерках «Скуки ради» («Неделя», 1868, № 48, 1869, № 10, 16, псевд. И. Нионский), пов. «Доктор, умирающий и мертвые» (весна—лето 1869, опубл. поем.), наконец, в письмах «К старому товарищу» (опубл. в «Сб-ке посмертных статей», Женева, 1870; науч. публ.: ЛН, т. 61). Это соч. явилось вершиной идейных поисков и теоретич. завещанием Г. Адресуясь к Бакунину, выступая против его призыва к немедленному социальному перевороту, требования не «учить» народ, а «бунтовать» его, идеи уничтожения гос-ва, Г. писал, что насилием и террором можно только расчищать место для будущего, но не создавать новое об-во. Для этого нужны созидат. идеи, развитое нар. сознание: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри» (XX, кн. 2, с. 590).

Дожить до нового рев. подъема в России Г. не довелось. В янв. 1870 он простудился; быстрое развитие процесса воспаления легких привело его к смерти. 11 (23) янв. 1870 прах Г. был погребен на кладбище Пер-Лашез, причем полиция предприняла усилия, чтобы похороны, в к-рых участвовали мн. франц. демократы и рабочие, не превратились в полит, демонстрацию. Среди провожавших гроб Г. был декабрист Н. И. Тургенев. На кладбище с краткой речью выступил Вырубов. Со словами «Вольтеру XIX столетия» цветы на могилу возложил чл. Учредит, собрания Франции 1848 П. Малардье. На смерть Г. откликнулись органыпечати разных идейно-полит, направлений во мн. странах. В том же году прах Г., согласно его завещанию, был перезахоронен в семейной могиле в Ницце.

С учетом опыта сов. герцено-ведения представляется возможным говорить о следующих наиб, характерных чертах творчества Г. Первая состоит в слиянии фи-лос.-теоретич. и лит.-худож. начал. Г.— мыслитель-художник. Беллетристика Г. всегда полна мыслью, философична и публицистична. С др. стороны, теоретич. соч. и многочисл. публиц. работы Г. являются высоко-худож. произведениями. Неразрывность, взаимопроникновение смелых теоретич. поисков и ху-дожнич. воображения придают произв. Г. неповторимый колорит, оригинальность и своеобразие. Это лишь внеш. обнаружение того, что Г. одновременно пользовался как бы двумя способами познания и оценки действительности, к-рые обычно присущи разным формам обществ, сознания.

Вторая своеобразная черта творчества Г.— диалектичность, антиномичность его теоретико-худож. мышления. К какой бы проблеме ни обращался Г., будь то взаимоотношения идеала и действительности, свободной человеческой деятельности и объективного хода вещей, цели и средств, нравственности и знания, эволюции и революции, единства и многовариантности мирового ист. процесса и т. д.,— он всегда стремился рассмотреть эти «социальные антиномии» в их единстве, в их, как он любил выражаться, «круговой поруке», где часто невозможно различить «концы» от «начал», одну противоположность от другой. Отсюда — диалог как излюбленная и столь естеств. форма важнейших произв. Г. Ответы Г. на кардинальные вопросы, поставленные к его времени филос. и социально-полит, мыслью и крайне обостренные практикой классовой и мировоззренч. борьбы сер. 19 в., как правило, пронизаны противоречиями. Однако в этой внеш. непоследовательности мыслителя была и его сила: Г. смело стремился к намеренному, сознат. обнажению и заострению обнаруживаемых им противоречий — в сфере ли обществ, практики, со­циальной теории, духовной культуры или между ними.

Третья особенность творчества Г.— его мобильность, динамизм. Уму Г., постоянно нацеленному на науч. поиск, претило создание законченных теоретич. доктрин, раз навсегда определенных полит, платформ, жестких худож.-эстетич. концепций. Отсюда отсутствие у Г. категорич. формулировок, окончат. выводов, претензий на абсолютную достоверность собств. суждений, даже самых дорогих убеждений, вероятностный характер мн. выдвигаемых им идей. Отсюда и полемичность стиля большинства соч. Г., его пристрастие к острым дискуссиям, кто бы ни выступал в качестве идейного противника. Но отсюда же и совершающаяся время от времени переоценка ценностей: разочарование в нек-рых собственных, ранее страстно проповедовавшихся идеях, отказ от них — и выдвижение новых, т. е. пост, изменение, развитие взглядов, устремление все дальше и все глубже к новым проблемам и к иным решениям старых проблем. Все это делает творч. наследие Г. особенно поучительным, открытым, обращенным к будущему.

Изд.: Соч., т. 1 —10, Geneve—Bale— Lyon, 1875—79; Соч. и переписка с Н. А. Захарьиной, т. 1—7, СПб., 1905; ПССиП, т. 1—22, П., 1919—25 (под ред. М. К. Лемке; обширный комм., включающий множество док-тов); Собр. соч., т. 1 — 30, М., 1954—66 и Справочный том «Общие указатели» (наиб. полн. собр. произв. и писем Г.; в т. 30 — обзор Л. Р. Ланского «Неизв. произведения и неосуществл. замыслы Г.»); Письма издалека. (Избр. лит.-критич. статьи и заметки), М., 1981; ЛН, т. 39—40, 41—42, 61—64, 96.

Лит.: Ленин В. И., ПСС, Справочный том, ч. 2 (ук. имен); Г. в рус. критике, 2-е изд., М., 1953; Г. в восп. (см. также по ИДРДВ); Смирнов В. Д. <Соловьев Е. А.>, Жизнь и лит. деятельность Г. в России и за границей, 2-е изд., СПб., 1905; Батуринский <Маслов-Стокоз> В. П., Г., его друзья и знакомые. Мат-лы для истории обществ, движения в России, т.1, СПб., 1904; Ветринский Ч. <Чешихин В.Е.>, Герцен, СПб., 1908 (в прил.—библ., сост. А. Г. Фоминым); Плеханов Г. В., [Статьи о Г. 1909 — 12], Соч., т. 23, М.—Л., 1926; Стеклов Ю., А. И. Герцен, 3-е изд., Л., 1930; Черняк Я. 3., Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве, М.—Л., 1933; Державин Н. С, А. И. Герцен. Лит.-худож. наследие, М., 1947; Базилева 3. П., «Колокол» Г. (1857—1867), М., 1949; Путинцев В. А., Г.— писатель, 2-е изд., М., 1963; Козьмин Б. П., К вопросу об отношении Г. к I Интернационалу.— «Ист. зап.», 1955, т. 54; Гинзбург Л. Я., «Былое и думы» Г., [Л.], 1957; Татаринова Л. Е., Творчество Г. 1830—1840-х гг., М., 1960; ее же, А. И. Герцен, М., 1980; Эльсберг Я. Е., Герцен. Жизнь и творчество, 4-е изд., М., 1963; Володин А. И., В поисках рев. теории (А.И.Герцен), М., 1962; его же, Герцен, М., 1970; Эйдельман Н. Я., Герценовский «Колокол», М., 1963; его же, Тайные корр. «Полярной звезды», М., 1966; его же, Г. против самодержавия, 2-е изд., М., 1984; Проблемы изучения Г. Сб. ст., М., 1963; Порох И. В., Г. и Чернышевский, Саратов, 1963; Чуковская Л. К., «Былое и думы» Г., М„ 1966; Пехтелев И. Г., Г.— лит. критик, М., 1967; Перкаль М., Г. в Петербурге, Л., 1971; Розанова С. А., Толстой и Г., М., 1972; Смирнова 3. В., Социальная философия Г., М., 1973; Либединская Л. Б., Г. в Москве. Худож.-документ, очерк, М., 1976; Штильмарк Р.,Звонкий колокол России. (Герцен). Страницы жизни, М., 1976; Нович И. С, Молодой Г. Искания, идеи, образы, личность, М., 1980; Бабаев Э. Г., Худож. мир Г., М., 1981; Желвакова И. А., Дом в Сивцевом Вражке; М., 1982 (о музее Г. в Моск­ве) ; Елизаветина Г. Г., «Былое и думы» А. И. Герцена, М., 1984; Г.— мыслитель, писатель, борец, М., 1985; Прокофьев В., Герцен, 2-е изд., M., 1987 (ЖЗЛ) ; Летопись жизни и творчества А. И.Герцена 1812—1870, [т. 1—4—], М.,1974—87 — .      

Labry R., A. I. Herzen. 1812—1870, Р., 1928; его же, Herzen et Proudhon, P., 1928; Ma1ia M. E., A. Herzen and the birth of Russian socialism. 1812—1855, N. Y., 1965; Reissner E., A. Herzen in Deutschland, В., 1963; Sliwоwsсу W. i R., A. Hercen, Warsz., 1973; Kovács E., Herzen, Bdpst., 1978; Acton Ed., A. Herzen and the role of the intellectual revolutionary, Camb.— [a. o.], 1979; Partridge M., Herzen. 1812—1870, P., 1984.

Библиография:Бухшта Б. Я., А. И. Герцен. Указатель осн. лит-ры, Л., 1945; [Мат-лы к библиографии произв. Г. и лит-ры о нем. 1936—1961]: «Уч. зап. ЛГПИ», 1948, т. 78; 1959, т. 196; 1963, т. 237; [То же, 1962—1963].—В кн.: А. И. Герцен. Иссл. и мат-лы, Л., 1974; [То же, 1964—1967].—В кн.: А.И.Герцен. Мат-лы к библиографии, ч. 1—2, Л., 1970; История ист. науки в СССР. Доокт. период. Библиография, М.; 1965 (ук.); История рус. философии. Указатель лит-ры, изд. в СССР на рус. яз. за 1917— 1967, ч. 2, М., 1975, с. 444—88; то же, за 1968—1977, ч. 2, М., 1981, с. 28—38; Библ. лит-ры об А.И.Герцене, 1917—1970 [в. 1, 1917—1935], Л., 1978; Берков П. Н., Библ. описание изданий Вольной рус. типографии в Лондоне. 1853— 1865, М.—Л., 1935; Г., Огарев и их окружение. Рукописи, переписка и док-ты, М., 1940; Аскарянц А. В., Кеменова 3., Описание рукописей Г., 2-е изд., М., 1950; Григорьян К. Н., Рукописи Г. в Ин-те рус. лит-ры (Пушкинском доме) АН СССР. — Бюлл. рукоп. отд. ИРЛИ, 1950, № 2; Герцен А. И. 1812—1870. Опись документ, мат-лов фонда № 129 (ЦГАЛИ СССР), М., 1951; Гиллельсон М. И., Дрыжакова Е. Н., Перкаль М. К., А. И. Герцен. Семинарий, М.— Л., 1965; Житомирская С. В., Судьба архива Г. и Огарева.— ЛН, т. 96; СКРНЗП; СДР; Муратова (1); Масанов (не отмечены псевд. Barbar, Un Russo).

   Архивы: ЦГАЛИ, ф. 129; ИРЛИ, Р. 1, оп. 4, д. 18—35; оп. 5, Д. 152... 369; ГПБ, ф. 180 (и ук.); ГЛМ, ф. 22; ГБЛ, ф. 69.   

А. И. Володин.

 

Русские писатели 1800-1917

Биографический словарь

М., издательство "Советская энциклопедия", 1989, с.543-553