РУССКИЙ НАРОД И СОЦИАЛИЗМ

Герцен А. И., Русский народ и социализм. Письмо Искандера к И. Мишле. Опыт беседы с молодыми людьми - 1861

Русскій народъ и соціализмъ.

Письмо Искандера къ И. Мишле

Милостивый Государь.

Вы стоите слишкомъ высоко во мнѣніи всѣхъ мыслящихъ людей, каждое слово вытекающее изъ вашего благороднаго пера принимается европейскою демократіею съ слишкомъ полнымъ и заслуженнымъ довѣріемъ, чтобы въ дѣлѣ, касающемся самыхъ глубокихъ моихъ убѣжденій, мнѣ было возможно молчать и оставить безъ отвѣта характеристику русскаго народа, помѣщенную вами въ вашей легендѣ о Костюшкѣ.

Этотъ отвѣтъ необходимъ и по другой причинѣ; пора показать Европѣ, что говоря о Россіи, говорятъ не объ отсутствующемъ, не о безотвѣтномъ, не о глухонѣмомъ. Мы, оставившіе Россію только для того, чтобы свободное русское слово раздалось наконецъ въ Европѣ, — мы тутъ на лицо, и считаемъ долгомъ подать свой голосъ, когда ч<е>л<овѣ>къ, вооруженный огромнымъ и заслуженнымъ авторитетомъ, утверждаетъ, «что Россія не существуетъ, что русскіе не люди, что они лишены нравственнаго смысла.»

Если вы разумѣете Россію оффіціальную, царство фасадъ, византійско-нѣмецкое правительство, то вамъ и книги въ руки. Мы соглашаемся впередъ со всѣмъ, что вы намъ скажете. Не намъ тутъ играть роль заступника. У русскаго правительства такъ много агентовъ въ прессѣ, что въ краснорѣчивыхъ апологіяхъ его дѣйствій никогда не будет недостатка. Но не объ одномъ оффіциальномъ обществѣ идетъ рѣчь въ вашемъ трудѣ; вы затрогиваете вопросъ болѣе глубокій, вы говорите о самомъ народѣ. Бѣдный русскій народъ! некому возвысить голосъ въ его защиту! Посудите сами, могу ли я, по совѣсти, молчать.

Русскій народъ, М<илостивый> Г<осударь>, живъ, здоровъ и даже не старъ, напротивъ того, очень молодъ. Умираютъ люди и въ молодости, это бываетъ, но это не нормально. Прошлое русскаго народа темно, его настоящее ужасно, но у него есть права на будущее. Онъ не вѣритъ въ свое настоящее положеніе, онъ имѣетъ дерзость тѣмъ болѣе ожидать отъ времени, чѣмъ менѣе оно дало ему до сихъ поръ. Самый трудный для русскаго народа періодъ приближается къ концу. Его ожидаетъ страшная борьба; къ ней готовятся его враги. Великій вопросъ to be or not to be скоро будетъ рѣшенъ для Россіи. Но грѣшно передъ борьбою отчаяваться въ успѣхѣ.

Русскій вопросъ принимаетъ огромные, страшные размѣры. Онъ сильно озабочиваетъ всѣ партіи; но, мнѣ кажется, что слишкомъ много занимаются Россіей императорской, Россіей офиціальной, и слишкомъ мало Россіей народной, Россіей безгласной. Даже смотря на Россію только съ правительственной точки зрѣнія, не думаете ли вы, что не мѣшало бы познакомиться съ этимъ неудобнымъ сосѣдомъ, к<ото>рый даетъ чувствовать себя во всей Европѣ, тутъ штыками, тамъ шпіонами! Русское прав<ительст>во простирается до Сред<иземнаго> м<оря> своимъ покровительствомъ Оттоман<ской> Портѣ, до Рейна своимъ покровит<ельствомъ> нѣмецкимъ своякамъ и дядямъ, до Атлант<ическаго> океана своимъ покровит<ельствомъ> порядку во Франціи. Не мѣшало бы, говорю я, оцѣнить

по достоинству этого всемірнаго покровителя, изслѣдовать не имѣетъ ли это странное государство другаго призванія кромѣ отвратительной роли, принятой петербург<скимъ> прав<ительст>вомъ, роли преграды безпрестанно вырастающей на пути человѣчества.

Европа приближается къ страшному катаклизму. Средневѣковой міръ рушится. Міръ феодальный кончается: Политическія и религіозныя революціи изнемогаютъ подъ бременемъ своего безсилія; онѣ совершили великія дѣла, но не исполнили своей задачи, онѣ разрушили вѣру въ престолъ и алтарь, но не осуществили свободу; онѣ зажгли въ сердцахъ желанія, которыхъ онѣ не въ силахъ исполнить. Парламентаризмъ, протестантизмъ, все это были лишь отсрочки, временное спасеніе, безсильные оплоты противъ смерти и возрожденія. Ихъ время минуло. Съ 1848 г. стали понимать, что ни окостенѣлое римское право, ни хитрая казуистика, ни тощая деистическая философія ни безплодный религіозный раціонализмъ не въ силахъ отодвинуть совершеніе судебъ общества.

Гроза приближается, этого отвергать невозможно. Въ этомъ соглашаются люди революціи и люди реакціи. У всѣхъ закружилась голова; тяжелый жизненный вопросъ лежитъ у всѣхъ на сердцѣ и сдавливаетъ дыханіе. Съ возрастающимъ безпокойствомъ всѣ задаютъ себѣ вопросъ, достанетъ ли силы на возрожденіе старой Европы, этаго дряхлаго Протея, этаго разрушающагося организма. Со страхомъ ждутъ отвѣта, и это ожиданіе ужасно. Дѣйствительно вопросъ страшный!

Сможетъ ли старая Европа обновить свою остывшую кровь и броситься стремглавъ въ это необозримое будущее, куда увлекаетъ ее необоримая сила, къ к<ото>рому она несется безъ оглядки, къ к<ото>рому путь идетъ, можетъ быть, черезъ развалины отцовскаго дома, чрезъ обломки минувшихъ цивилизацій, чрезъ попранныя богатства новѣйшаго образованія.

Съ обѣихъ сторонъ вѣрно поняли важность настоящей минуты. Европа погружена въ глухой душный мракъ наканунѣ рѣшительной битвы. Это не жизнь, а тяжкое тревожное томленіе. Ни законности, ни правды, ни даже личины свободы; вездѣ неограниченное господство свѣтской инквизиціи; вмѣсто законнаго порядка — осадное положеніе. Одинъ нравственный двигатель управляетъ всѣмъ страхъ, и его достаточно. Всѣ вопросы отступаютъ на второй планъ передъ всепоглощающимъ интересомъ реакціи. Правительства, по видимому самыя враждебныя, сливаются въ единую вселенскую полицію. Русскій императоръ, не скрывая своей ненависти къ французамъ, награждаетъ Парижскаго Префекта полиціи, король Неаполитанскій жалуетъ орденъ президенту республики. Берлинскій король, надѣвъ русскій мундиръ, спѣшитъ въ Варшаву обнимать своего врага, императора Австрійскаго въ благодатномъ присутствіи Николая, въ то время какъ отщепенецъ отъ единой спасающей церкви предлагаетъ свою помощь римскому владыкѣ. Среди этих сатурналій, среди этого шабаша реакціи, ничто не охраняетъ болѣе личности отъ произвола. Даже тѣ гарантіи, к<ото>рыя существуютъ въ неразвитыхъ обществахъ, въ Китаѣ, въ Персіи не уважаются болѣе въ столицахъ, такъ называемаго, образованнаго міра. Едва вѣришь глазамъ. Неужели это та самая

Европа, которую мы когда то знали и любили?

Право, еслибъ не было свободной и гордой Англіи, этого алмаза оправленнаго въ серебро морей, какъ называетъ ее Шекспиръ, еслибъ Швейцарія, какъ Петръ убоявшись кесаря, отреклась отъ своего начала, еслибъ Пьемонтъ, эта уцѣлѣвшая вѣтка Италіи, это послѣднее убѣжище свободы, загнанной за Альпы и не перешедшей Аппенины, еслибъ и онъ увлекся примѣромъ людей; еслибъ и эти три страны заразились мертвящимъ духомъ, вѣющимъ изъ Парижа и Вѣны, можно было бы подумать, что консерваторамъ уже удалось довести старый міръ до конечнаго разложенія, что во Франціи и Германіи уже наступили времена варварства.

Среди этого хаоса, среди этого предсмертнаго томленія и мучительнаго возрожденія, среди этого міра, распадающагося въ прахъ вокругъ колыбели, взоры невольно обращаются къ востоку. Тамъ, какъ темная гора, вырѣзывающаяся изъ за тумана, виднѣется враждебное, грозное царство; порою кажется, оно идетъ какъ лавина на Европу, что оно какъ нетерпѣливый наслѣдникъ, готово ускорить ея медленную смерть. Это царство, совершенно неизвѣстное 200 лѣтъ тому назадъ, явилось вдругъ, безъ всякихъ правъ, безъ всякаго приглашенія, грубо и громко заговорило въ совѣтѣ европейскихъ державъ и потребовало себѣ доли въ добычѣ, собранной безъ его содѣйствія. Никто не посмѣлъ возстать противъ его притязаній на вмѣшательство во всѣ дела Европы.

Карлъ XII попытался, но его до тѣх поръ непобѣдимый мечъ сломился; Фридрихъ II захотѣлъ воспротивиться посягательствамъ петерб<ургскаго> двора – Кёнигсбергъ и Берлинъ, сдѣлались добычею сѣвернаго врага. Наполеонъ проникъ съ полумилліономъ войска въ самое сердце исполина – и уѣхалъ одинъ украдкою въ первыхъ попавшихся пошевняхъ. Европа съ удивленіемъ смотрѣла на бѣгство Наполеона, на несущіяся за нимъ въ погоню тучи казаковъ, на русскія войска, идущія въ Парижъ и подающія по дорогѣ Нѣмцамъ милостыню изъ національной независимости. Съ тѣхъ поръ Россія налегла, какъ вампиръ, на судьбу Европы и стережетъ ошибки царей и народовъ. Вчера она чуть не раздавила Австрію, помогая ей противъ Венгріи, завтра она провозгласитъ Бранденбургъ русскою губерніею, чтобъ успокоить Берлинскаго короля.

Вѣроятно ли, что наканунѣ борьбы объ этомъ бойцѣ ничего не знаютъ? А между тѣмъ онъ уже стоитъ, грозный въ полномъ вооруженіи, готовый переступить границу по первому зову реакціи. И при всемъ томъ едва знаютъ его оружіе, цвѣтъ его знамени и довольствуются его оффиціальными рѣчами и неопредѣленными разногласными разсказами о немъ.

Иные говорятъ только о всемогуществѣ царя, о правительственномъ произволѣ, о рабскомъ духѣ подданныхъ; другіе утверждаютъ напротивъ, что петерб<ургскій> имперіализмъ не народенъ, что народъ, раздавленный двойнымъ деспотизмомъ прав<ительст>ва и помѣщиковъ, несетъ ярмо, но не мирится съ нимъ, что онъ не уничтоженъ, а только несчастенъ, и въ то же время говорятъ, что этотъ самый народъ придаетъ единство и силу колоссальному царству,

к<ото>рое давитъ его. Иные прибавляютъ, что русскій народъ презрѣнный сборъ пьяницъ и плутовъ; другіе же увѣряютъ, что Россія населена способною и богато одаренною породою людей. Мнѣ кажется есть что-то трагическое въ старческой разсѣянности, съ к<ото>рою старый міръ спутываетъ всѣ свѣдѣнія о своемъ противникѣ. Въ этомъ сбродѣ противорѣчащихъ мнѣній проглядываетъ столько безсмысленныхъ повтореній, такая печальная поверхностность, такая закоснѣлость въ предразсудкахъ, что мы по неволѣ обращаемся за сравненіемъ къ временамъ паденія Рима. Тогда также наканунѣ переворота, наканунѣ побѣды варваровъ, провозглашали вѣчность Рима, безсильное безуміе назареевъ и ничтожность движенія, начинавшагося въ варварскомъ мірѣ. Вамъ принадлежитъ великая заслуга: вы первый во Франціи заговорили о русскомъ народѣ, вы невзначай коснулись самаго сердца, самаго источника жизни. Истина сейчасъ бы обнаружилась вашему взору, еслибъ въ минуту гнѣва вы не отдернули протянутой руки, еслибъ вы не отвернулись отъ источника, потому что онъ показался вамъ мутнымъ.

Я съ глубокимъ прискорбіемъ прочелъ ваши озлобленныя слова. Печальный, съ тоскою въ сердцѣ, я, признаюсь, напрасно искалъ въ нихъ историка, философа и прежде всего любящаго ч<е>л<овѣ>ка, к<ото>раго мы всѣ знаемъ и любимъ. Спѣшу оговориться. Я вполнѣ понялъ причину вашего негодованія; въ васъ заговорила симпатія къ несчастной Польшѣ. Мы также глубоко испытываемъ это чувство къ нашимъ братьямъ Полякамъ и у насъ это чувство — не только жалость, а также стыдъ и угрызеніе совѣсти. Любовь къ Польшѣ! Мы всѣ ее любимъ, но развѣ съ этимъ чувствомъ необходимо сопрягать ненависть къ другому народу, столь же несчастному, народу, к<ото>рый принужденъ былъ своими связанными руками помогать злодѣйствамъ свирѣпаго прав<ительст>ва! Будемъ великодушны, не забудемъ, что на нашихъ глазахъ народъ, вооруженный всѣми трофеями недавней революціи, согласился на возстановленіе варшавскаго порядка въ Римѣ, и сегодня.... взгляните сами, что происходитъ вокругъ насъ.... а вѣдь мы не говоримъ еще, чтобы Французы перестали быть людьми. Пора забыть эту несчастную борьбу между братьями. Между нами нѣтъ побѣдителя. Польша и Россія подавлены общимъ врагомъ. Жертвы, мученики и тѣ отворачиваются отъ прошлаго, равно печальнаго для нихъ и для насъ. Ссылаюсь, как вы, на вашего друга, на великаго поэта Мицкевича.

Не говорите о мнѣніяхъ польскаго пѣвца, что это милосердіе, святое заблужденіе. Нѣтъ это плоды долгой и добросовѣстной думы, глубокаго пониманія судебъ славянскаго міра. Прощеніе враговъ прекрасный подвигъ, но есть подвигъ еще болѣе прекрасный, еще больше ч<е>л<о>в<ѣче>скій, это пониманіе враговъ, п<отому> ч<то> пониманіе — разомъ прощеніе, оправданіе<,> примиреніе! — Славянскій міръ стремится къ единству; это стремленіе обнаружилось тотчасъ послѣ наполеоновскаго періода. Мысль о славянской федераціи уже зараждалась въ революціонных планахъ Пестеля и Муравьева. Многіе Поляки участвовали въ тогдашнемъ русскомъ заговорѣ. Когда вспыхнула въ Варшавѣ революція 1830 г., русскій народъ не обнаружилъ ни малѣйшей вражды

противъ ослушниковъ воли царской. Молодежь всѣмъ сердцемъ сочувствовала Полякамъ. Я помню съ какимъ нетерпѣніемъ ждали мы извѣстія изъ Варшавы; мы плакали, к<а>к<ъ> дѣти, при вѣсти о поминкахъ, справленныхъ въ столицѣ Польши по нашимъ петерб<ургскимъ> мученикамъ. Сочувствіе къ Полякамъ подвергло насъ жестокимъ наказаніямъ; по неволѣ надобно было скрывать его въ сердцѣ и молчать.

Очень м<ожетъ> б<ыть>, что во время войны 1830 г. въ Польшѣ преобладало чувство исключительной національности и весьма понятной вражды. Но съ тѣхъ поръ дѣятельность Мицкевича, историческіе и философскіе труды многихъ Славянъ, болѣе глубокое знаніе европейскихъ народовъ, купленное тяжелою цѣною изгнанія, дали мыслямъ совсѣмъ другое направленіе. Поляки почувствовали, что борьба идетъ не между русск<имъ> народомъ и ими; они поняли, что имъ впредь можно сражаться не иначе, какъ за ихъ и нашу свободу, какъ было написано на ихъ революціонномъ знамени.

Конарскій, измученный и застрѣленный Николаемъ въ Вильнѣ призывалъ къ возстанію русскихъ и поляковъ, безъ различія племени. Россія отблагодарила его одною изъ тѣхъ едва извѣстныхъ трагедій, к<ото>рыми оканчивается у насъ всякое героическое проявленіе воли подъ давленіемъ нѣмецкихъ ботфортовъ. Армейскій офицеръ Короваевъ рѣшился спасти Конарскаго. День его дежурства приближался; все было приготовлено для бѣгства, когда предательство одного изъ товарищей польскаго мученика разрушило его планы. Молодаго ч<е>л<овѣ>ка арестовали, отправили въ Сибирь и съ тѣхъ поръ объ немъ не было никакихъ слуховъ.

Я провелъ 5 лѣтъ въ ссылкѣ, въ отдаленныхъ губерніяхъ Имперіи; много встрѣчалъ[i] я тамъ ссыльныхъ поляковъ. Почти въ каждомъ уѣздномъ городѣ живетъ либо цѣлое семейство, либо одинъ изъ несчастныхъ воиновъ независимости. Я охотно (согласился бы) сослался бы на ихъ свидѣтельство; конечно они не могутъ пожаловаться на недостатокъ симпатіи со стороны мѣстных жителей. Разумѣется, тутъ рѣчь идетъ не о полиціи и не о высшей военной иерархіи. Онѣ нигдѣ не отличаются любовью къ свободѣ, тѣмъ паче въ Россіи. Я могъ бы сослаться также на польскихъ студентовъ, посылаемыхъ ежегодно въ русскіе университеты для удаленія родныхъ вліяній; пусть они скажутъ, какъ принимали ихъ русскіе товарищи, они разставались съ ними со слезами на глазахъ. Вы помните, что въ 1847 г. въ Парижѣ, когда польскіе эмигранты праздновали годовщину своей революціи, на трибунѣ явился русскій, чтобы просить о дружбѣ и о забвеніи прошлаго. Это былъ нашъ несчастный другъ Бакунинъ!.... Впрочемъ, чтобы не ссылаться на соотечественниковъ, выбираю между тѣми, к<ото>рыхъ считаютъ нашими врагами, ч<е>л<овѣ>ка к<ото>раго вы сами назвали въ вашей легендѣ о Костюшкѣ. Обратитесь за свѣдѣніями объ этомъ предметѣ къ одному изъ старѣйшихъ польской демократіи, кх Бернацкому, одному изх министровх революціонной Польши; я смѣло ссылаюсь на него, долгое горе конечно могло бы ожесточить его противъ всего русскаго. Я убѣжденъ, что онъ подтвердитъ все сказанное мною. Солидарность, связывающая Россію и Польшу между собою и со всѣмъ Славянскимъ міромъ, не м<ожетъ> б<ыть> отвергнута; она очевидна. Еще болѣе: внѣ Россіи нѣтъ будущности для славянскаго міра; безъ Россіи онъ не разовьется, онъ расплывется и будетъ поглощенъ Германскимъ

элементомъ; онъ сдѣлается австрійскимъ и потеряетъ свою самостоятельность. Но не такова по нашему мнѣнію его судьба, его значеніе.

Слѣдя за постепеннымъ развитіемъ вашей мысли, я долженъ вамъ признаться, что мнѣ невозможно согласиться съ вашим взглядомъ, по к<ото>рому вся Европа представляетъ одну личность, въ к<ото>рой каждая народность играетъ роль необходимаго органа. Мнѣ кажется, что всѣ германо-романскіе народности необходимы въ европейскомъ мірѣ, п<отому> ч<то> онѣ существуютъ въ немъ вслѣдствіе какой нибудь необходимости. Уже Аристотель отличалъ предшествующую необходимость отъ необходимости, вносимой въ послѣдствіе фактовъ. Природа покоряется необходимости совершившихся событій, но колебаніе между разнородными возможностями оч<ень> велико. На этомъ основаніи Славянскій міръ можетъ предъявить свои права на единство, тѣмъ болѣе, что онъ состоит изъ единаго племени.

Централизація противна славянскому духу, федерализація гораздо свойственнѣе его характеру. Только сгруппировавшись въ союзъ свободныхъ и самобытныхъ народовъ, славянскій міръ вступитъ наконецъ въ истинно историческое существованіе. На его прошлое можно смотрѣть, только какъ на ростъ, на приготовленіе, на очищеніе. Историч<ескія> государственныя формы, въ к<ото>рыхъ жили Славяне, не соотвѣтствовали внутренней національной потребности ихъ, потребности неопредѣленной, инстинктивной, если хотите, но тѣмъ самымъ заявляющей необыкновенную жизненность и много обѣщающей въ будущемъ. Славяне до сихъ поръ во всѣхъ фазахъ своей исторіи обнаруживали странное полувниманіе — даже удивительную симпатію. Такъ Россія перешла изъ язычества въ Христіанство безъ потрясеній безъ возмущеній, – единственно изъ покорности велик<ому> Кн<язю> Владиміру, изъ подражанія Кіеву. Старыхъ идоловъ безъ сожалѣнія бросили въ Волховъ и покорились новому богу, какъ новому идолу.

Восемьсотъ лѣтъ спустя часть Россіи точно также покорилась внесенной изъ-за границы цивилизаціи. Славянскій міръ похожъ на женщину, никогда не любившую и по этому самому не принимающую никакого участія во всемъ происходящемъ вокругъ нея. Она нигдѣ не нужна, всѣмъ чужая. Но за будущее отвѣчать нельзя; она еще молода и уже странное томленіе овладѣло ея сердцемъ и заставляетъ его биться скорѣе. Что касается до богатства народнаго духа, то намъ достаточно указать на поляковъ, единственный славянскій народъ, к<ото>рый бывалъ разомъ и силенъ и свободенъ. Славянскій міръ въ сущности не такъ разнороденъ, какъ кажется. Подъ внѣшнимъ слоемъ рыцарской, либеральной и католической Польши, императорской, порабощенной византійской Россіи, подъ демократич<ескимъ> правленіемъ Сербскаго воеводы, подъ бюрократическимъ ярмомъ, к<ото>рымъ Австрія подавляетъ Иллирію, Далмацію и Ванатъ, подъ патріархальною властію Османлисовъ и подъ благословеніемъ Черногорскаго владыки, живетъ народъ физиологически и этнографически тождественный. Большая часть этихъ славянскихъ племенъ почти никогда не подвергалась порабощенію вслѣдствіе завоеванія. Зависимость, въ к<ото>рой такъ часто находились они, большею частію выражалась только въ признаніи чужаго

владычества и во взносѣ дани. Таковъ напр<имѣръ> былъ характеръ монгольскаго владычества въ Россіи. Так<имъ> обр<азомъ> Славяне сквозь длинный рядъ столѣтій сохранили свою національность, свои нравы, свой языкъ.

По всему вышесказанному не имѣемъ ли мы право считать Россію зерномъ кристаллизаціи, тѣмъ центромъ, къ которому тяготѣетъ стремящійся къ единству славянскій міръ, и это тѣмъ болѣе, что Россія покуда единственная часть великаго племени, сложившаяся въ сильное и независимое государство? Отвѣтъ на этотъ вопросъ былъ бы совершенно ясенъ, еслибъ петербургское правительство сколько-нибудь догадывалось бы о своемъ національномъ призваніи, если этотъ тупой и мертвящій деспотизмъ могъ ужиться съ какою-нибудь ч<е>л<овѣче>скою мыслію. Но при настоящемъ положеніи дѣлъ какой добросовѣстный ч<е>л<овѣ>къ рѣшится предложить западнымъ Славянамъ соединеніе съ имперіею, находящеюся постоянно въ осадномъ положеніи, — имперіею, гдѣ скипетръ превратился въ колдованную на смерть палку?

Императорскій панславизмъ, восхваляемый отъ времени до времени людьми купленными или заблуждающимися, разумѣется не имеетъ ничего общаго съ союзомъ, основаннымъ на началахъ свободы. Здѣсь логика необходимо приводитъ насъ къ вопросу первостепенной важности. Предположивъ, что Славянскій міръ можетъ надѣяться въ будущемъ на болѣе полное развитіе, нельзя не спросить, к<ото>рый изъ элементовъ выразивших<ся> въ его зародышномъ состояніи, даетъ ему право на такую надежду? Если Славяне считаютъ, что ихъ время пришло, то этотъ элементъ долженъ соотвѣтствовать революціонной идеѣ въ Европѣ. Вы указали на этотъ элементъ, вы коснулись его, но онъ ускользнулъ отъ васъ, п<отому> ч<то> благородное состраданіе къ Польшѣ отвлекло ваше вниманіе. Вы говорите, что «основаніе жизни русскаго народа есть коммунизмъ», вы утверждаете, что «его сила лежитъ въ аграрномъ законѣ, въ постоянномъ дѣлежѣ земли». Какое страшное Мане Ѳекелъ вылетѣло изъ вашихъ устъ!... Коммунизмъ въ основаніи! Сила, основанная на раздѣлѣ земель! И вы не испугались вашихъ собственныхъ словъ?

Не слѣдовало ли тутъ остановиться, подумать, углубиться въ вопросъ, оставить его не прежде, чѣм убѣдившись, мечта это или истина? Развѣ въ XIX стол<ѣтіи> есть какой нибудь серьёзный интересъ, лежащій внѣ вопроса о коммунизмѣ, внѣ вопроса о раздѣлѣ земель? Увлеченный вашимъ негодованіемъ, вы продолжаете: «у нихъ (у Русскихъ) недостаетъ существеннаго признака ч<е>л<овѣ>чности, нравственнаго чутья, чувства добра и зла. Истина и правда не имѣетъ для нихъ смысла; заговорите о нихъ — они молчатъ, улыбаются и не знаютъ, что значатъ эти слова». Кто же тѣ Русскіе, съ к<ото>рыми вы говорили? Какія понятія о правдѣ и истинѣ оказались для нихъ недоступными? Этотъ вопросъ не лишній. Въ наше глубоко революціонное время слова правда и истина утратили свое абсолютное, тождественное для всѣхъ значеніе!

Истина и правда старой Европы въ глазахъ Европы рождающейся — неправда и ложь. Народы — произведенія природы; исторія — прогрессивное продолженіе животнаго развития. Прилагая нашъ нравственный масштабъ къ природѣ, мы далеко не уйдемъ. Ей дѣла нѣтъ <ни> до нашей хулы ни до нашего одобренія.

Для нея не существуютъ приговоры и Монтіоновскія преміи. Она не подпадаетъ подъ этическія категоріи, созданныя нашимъ личнымъ произволомъ. Мнѣ кажется, что народъ нельзя назвать ни дурнымъ, ни хорошимъ. Въ народѣ всегда выражается истина. Жизнь народа не можетъ быть ложью. Природа производитъ лишь то, что осуществимо при данныхъ условіяхъ. Она увлекаетъ впередъ все существующее своимъ творческимъ броженіемъ, своею неутомимою жаждою, общей всему живущему. Есть народы, жившіе жизнью до-исторической; другіе, жившіе жизнью внѣ-историческою; но разъ вступивши въ широкій потокъ единой и нераздѣльной исторіи, они принадлежатъ ч<е>л<овѣче>ству, и съ другой стороны имъ принадлежитъ все прошлое ч<е>л<овѣче>ства. Въ исторіи, т. е. въ дѣятельной и прогрессивной части ч<е>л<овѣче>ства, мало по малу сглаживается аристократія лицеваго угла, цвѣта кожи и другихъ различій. То, что не очеловѣчилось, не можетъ вступить въ исторію; поэтому нѣтъ народа, взошедшаго въ исторію, к<ото>раго можно было бы считать стадомъ животныхъ, какъ нѣтъ народа, заслуживающаго именоваться сонмомъ избранныхъ. Нѣтъ ч<е>л<овѣ>ка довольно смѣлаго, или довольно неблагодарнаго, ч<то>б<ы> отвергать огромное значеніе Франціи въ судьбахъ европейскаго міра; но позвольте мнѣ откровенно признаться, что я не могу согласиться съ вашимъ мнѣніемъ, по к<ото>рому участіе Франціи — условіе sine qua non дальнѣйшаго хода исторіи. Природа никогда не кладетъ весь свой капиталъ на одну карту. Римъ, вѣчный городъ, имѣвшій не меньше правъ на всемірную гегемонію, пошатнулся, разрушился, исчезъ, и безжалостное ч<е>л<овѣче>ство шагнуло впередъ черезъ его могилу. Съ другой стороны, трудно было бы, не считая природу за осуществленное безуміе, видѣть лишь отверженное племя, лишь громадную ложь, лишь случайный сборъ существъ ч<е>л<овѣче>скихъ только по порокамъ — въ народѣ, разроставшемся въ теченіи десяти столѣтій, упорно хранившемъ свою національность, сплотившемся въ огромное государство, вмѣщающемся въ исторіи гораздо болѣе, можетъ быть, чѣмъ бы слѣдовало. И все это тѣмъ труднѣе принять, что занимающій насъ народъ, даже по словамъ его враговъ, нисколько не находится въ застоѣ. Это вовсе не племя, дошедшее до общественныхъ формъ, приблизительно соотвѣтствующихъ его желаніямъ и уснувшее въ нихъ, какъ Китайцы – еще менѣе народъ, пережившій себя и угасающій въ старческой немощи, какъ Индусы. Напротивъ того Россія государство совершенно новое — неоконченное зданіе, гдѣ все еще пахнетъ свѣжей извѣстью, гдѣ все работаетъ и вырабатывается, гдѣ ничто еще не достигло цѣли, гдѣ все измѣняется, часто къ худшему, но все таки измѣняется. Однимъ словомъ, это народъ, по вашему мнѣнію, имѣющій основнымъ началомъ коммунизмъ, сильный раздѣломъ земель.....

Въ чемъ н<а>к<оне>цъ упрекаете вы русскій народъ? въ чемъ состоитъ сущность вашего обвиненія? «Русскій, говорите вы, лжетъ и крадетъ; постоянно крадетъ, постоянно лжетъ, и это совершенно невинно; это въ его природѣ».

Я не останавливаюсь на чрезмѣрномъ обобщеніи вашего приговора; но обращаюсь къ вамъ съ простымъ вопросомъ: кого обманываетъ, кого обкрадываетъ русскій ч<е>л<овѣ>къ? Кого, какъ не помѣщика, не чиновника, не управляющаго, не полицейскаго, однимъ словомъ, заклятыхъ враговъ крестьянина, к<ото>рыхъ онъ считаетъ за басурмановъ, за отступниковъ, за полунѣмцевъ? Лишенный всякой возможности защиты, онъ хитритъ съ своими мучителями, онъ ихъ обманываетъ, и въ этомъ совершенно правъ. Хитрость, М<илостивый> Г<осударь>, по словам великаго мыслителя (Гегеля въ посмертныхъ

сочиненіяхъ) — иронія грубой власти. Русскій крестьянинъ, при своемъ отвращеніи отъ личной поземельной собственности, такъ вѣрно подмѣченномъ вами, при своей беззаботной и лѣнивой природѣ, мало по малу и незамѣтно запутался въ сѣти нѣмецкой бюрократіи и помѣщичьей власти. Онъ подвергся этому унижающему злу съ страдательною покорностію, но онъ не повѣрилъ ни правамъ помѣщика, ни правдѣ судовъ, ни законности исполнительной власти. Вотъ уже почти 200 лѣтъ, какъ все его существованіе стало глухою, отрицательною оппозиціею противъ существующаго порядка вещей. Онъ покоряется притѣсненію, онъ терпитъ, но не причастенъ ничему, что происходитъ внѣ сельской общины. Имя царя еще возбуждаетъ въ народѣ суевѣрное сочувствіе; не передъ царемъ Николаемъ благоговѣетъ народъ, но передъ отвлеченной идеей, передъ миѳомъ; въ народномъ воображеніи царь представляется грознымъ мстителемъ, осуществленіемъ правды, земнымъ провидѣніемъ. Послѣ царя одно духовенство могло бы имѣть вліяніе на православную Россію. Оно одно представляетъ въ правительственныхъ сферахъ старую Русь; духовенство не брѣетъ бороды и тѣмъ самымъ осталось на сторонѣ народа. Народъ съ довѣріемъ слушаетъ монаховъ. Но монахи и высшее духовенство, исключительно занятые жизнію загробной, нимало не заботятся о народѣ. Попы же утратили всякое вліяніе вслѣдствіе жадности, пьянства и близкихъ сношеній съ полиціею. И здѣсь народъ уважаетъ идею, но не личности. Что до раскольниковъ, то они ненавидятъ и лицо и идею, и попа и царя. Кромѣ царя и духовенства всѣ элементы прав<ительст>ва и общества совершенно чужды, существенно враждебны народу. Крестьянинъ находится въ буквальномъ смыслѣ слова внѣ закона. Судъ ему не заступникъ, и все его участіе въ существующемъ порядкѣ дѣлъ ограничивается двойнымъ налогомъ, тяготѣющимъ на немъ и к<ото>рый онъ взноситъ трудомъ и кровью. Отверженный всѣми, онъ понялъ инстинктивно, что все управленіе устроено не въ его пользу, а ему въ ущербъ, и что задача прав<ительст>ва и помѣщиковъ состоитъ въ томъ, какъ бы вымучить изъ него побольше труда, побольше рекрутъ, побольше денегъ. Понявши это и одаренный смѣтливымъ и гибкимъ умомъ, онъ обманываетъ ихъ вездѣ и во всемъ. Иначе и быть не можетъ: еслибы онъ говорилъ правду, онъ тѣмъ самымъ признавалъ бы над собою ихъ власть; еслибъ онъ ихъ не обкрадывалъ (замѣтьте, что со стороны крестьянина считаютъ покражей утайку части произведеній собственного труда), онъ тѣмъ самымъ признавалъ бы законность ихъ требованій, права помѣщиковъ и справедливость судей. Надобно видѣть русскаго крестьянина передъ судомъ, ч<то>б<ы> вполнѣ понять его положеніе; надобно видѣть его пугливое лицо, его убитый, испытующій взоръ, ч<то>б<ы> понять, что это военно-плѣнный передъ военнымъ судомъ, путникъ передъ шайкою разбойниковъ. Съ перваго взгляда замѣтно, что жертва не имѣетъ ни малѣйшаго довѣрія къ этимъ враждебнымъ, безжалостнымъ, ненасытнымъ грабителямъ, к<ото>рые допрашиваютъ, терзаютъ и обираютъ его. Онъ знаетъ, что если есть у него деньги, то онъ будетъ правъ, если нѣтъ — виноватъ.

Русскій народъ говоритъ своимъ старымъ языкомъ, судьи и подъячіе пишутъ новымъ бюрократическ<имъ> языкомъ, уродливымъ и едва понятнымъ; они наполняютъ цѣлые in-folio грамматич<ескими> несообразностями и скороговоркой отчитываютъ кр<естьяни>ну эту чепуху. Понимай какъ знаешъ и выпутывайся какъ умѣешъ. Крестьянинъ видитъ къ чему это клонится и держитъ себя осторожно. Онъ не скажетъ лишняго слова, онъ скрываетъ свою тревогу и стоитъ молча, прикидываясь дуракомъ.

Крестьянинъ, оправданный судомъ, плетется домой такой же печальный, какъ послѣ приговора. Въ обоихъ случаяхъ рѣшеніе кажется ему дѣломъ произвола или случайности.

Такимъ образомъ, когда его призываютъ въ свидѣтели, онъ упорно отзывается

10.

невѣдѣніемъ, даже противъ самой неопровержимой очевидности. Приговоръ суда не мараетъ ч<е>л<овѣ>ка въ глазахъ русскаго народа. Ссыльные, каторжные слывутъ у него несчастными.

Жизнь русскаго народа до сихъ поръ ограничивалась общиною; т<оль>ко въ отношеніи къ общинѣ и ея членамъ признаетъ онъ за собою права и обязанности. Внѣ общины все ему кажется основаннымъ на насиліи.

Роковая сторона его характера состоитъ въ томъ, что онъ покоряется этому насилію, а не въ томъ, что онъ отрицаетъ его по своему и старается оградить себя хитростію. Ложь передъ судьею, поставленнымъ незаконною властію, гораздо откровеннѣе, чѣмъ лицемѣрное уваженіе къ присяжнымъ, подтасованнымъ купленнымъ префектомъ. Народъ уважаетъ т<оль>ко тѣ установленія, въ к<ото>рыхъ отразились присущія ему понятія о законѣ и правѣ. Есть фактъ несомнѣнный для всякаго, кто близко познакомится съ русскимъ народомъ. Крестьяне рѣдко обманываютъ другъ друга; между ними господствуетъ почти неограниченное довѣріе; они не знаютъ контрактовъ и пис<ь>менныхъ условій. Вопросы о размежеваніи полосъ по необходимости бываютъ оч<ень> сложны при безпрестанныхъ раздѣлахъ земель по числу тяголъ; между тѣмъ дѣло обходится безъ жалобъ и процессовъ. Помѣщики и прав<ительст>во жадно ищутъ случая для вмѣшательства, но этотъ случай не представляется. Мелкія несогласія повергаютъ на судъ старикамъ и міру, и ихъ рѣшеніе безпрекословно принимается всѣми. Точно также въ артеляхъ. Артели составляются часто изъ нѣсколькихъ сотенъ работниковъ, соединяющихся на опредѣленное время, напр<имѣръ> на годъ. По прошествіи года работники дѣлятъ между собою заработки по трудамъ каждаго и по общему соглашенію. Полиція никогда не имѣетъ удовольствія вмѣшиваться въ ихъ счеты. Почти всегда артель отвѣчаетъ за каждаго изъ артельщиковъ. Еще тѣснѣе[ii] становится связь между крестьянами одной общины, когда они не православные, а раскольники. Отъ времени до времени прав<ительст>во устроиваетъ дикій набѣгъ на какую-нибудь раскольничью деревню. Крестьянъ сажаютъ въ тюрьму, ссылаютъ, все это безъ всякаго плана, безъ послѣдовательности, безъ всякаго повода и нужды, единственно для того, ч<то>б<ы> удовлетворить требованіямъ духовенства и дать занятіе Полиціи. При этихъ-то охотахъ на раскольниковъ обнаруживается вновь характеръ русскихъ крестьянъ — солидарность, связывающая ихъ между собою. Тогда-то надобно видѣть какъ они успѣваютъ обманывать полицію, спасать своихъ братьевъ, скрывать священныя книги и сосуды, какъ они претерпѣваютъ, не проговариваясь, самыя ужасныя муки. Пусть укажутъ мнѣ хоть одинъ случай, въ к<ото>ромъ бы раскольничья община была выдана крестьяниномъ, хотя бы и православнымъ?

Это свойство русскаго характера дѣлаетъ полицейскія слѣдствія чрезвычайно затруднительными. Нельзя этому не порадоваться от души. У русскаго кр<е>ст<ьяни>на нѣтъ нравственности, кромѣ вытекающей инстинктивно, естественно изъ его коммунизма; эта нравственность глубоко народная; немногое (ему), что ему извѣстно изъ Евангелія, поддерживаетъ ее; явная несправедливость помѣщиковъ привязываетъ его еще болѣе къ его правамъ и къ общинному устройству[1].

11.

Община спасла русскій народъ отъ монгольскаго варварства и отъ императорской цивилизаціи, отъ выкрашенныхъ по европейски помѣщиковъ и отъ нѣмецкой бюрократіи. Общинная организація, хоть и сильно потрясенная устояла противъ вмѣшательствъ власти, она благополучно дожила до развитія соціализма въ Европѣ. Это обстоятельство безконечно важно для Россіи. Русское самодержавіе вступаетъ въ новый фазисъ. Выросшее изъ антинаціональной революціи, оно исполнило свое назначеніе; оно осуществило громадную имперію, грозное войско, правительственную централизацію. Лишенное дѣйствительныхъ корней, лишенное преданій, оно обречено на бездѣйствіе; правда оно возложило было на себя новую задачу — внести въ Россію западную цивилизацію, и оно до нѣк<от>орой степени успѣвало въ томъ, пока еще играло роль просвѣщеннаго прав<ительст>ва. Эта роль теперь оставлена имъ. Прав<ительст>во, распавшееся съ народомъ во имя цивилизаціи, не замедлило отречься отъ образованія во имя самодержавія. Оно отреклось отъ цивилизаціи, какъ скоро сквозь ея стремленія сталъ проглядывать трехцвѣтный призракъ либерализма; оно попыталось вернуться къ національности къ народу. Это было не возможно. Народъ и прав<ительст>во не имѣли ничего общаго между собою; первый отвыкъ отъ послѣдняго, а прав<ительст>ву чудился въ глубинѣ массъ новый призракъ, еще болѣе страшный — призракъ краснаго пѣтуха. Конечно либерализмъ былъ менѣе опасенъ, чѣмъ новая пугачевщина, но страхъ и отвращеніе отъ либеральныхъ идей стали так сильны, что прав<ительст>во не могло болѣе примириться съ цивилизаціею. Съ тѣхъ поръ единственной цѣлью царизма остался царизмъ. Онъ властвуетъ, чтобъ властвовать. Громадныя силы употребляются на взаимное уничтоженіе, на сохраненіе искуственнаго покоя. Но самодержавіе для самодержавія напослѣдокъ становится невозможнымъ; это слишкомъ нелѣпо, слишкомъ безплодно. Оно почувствовало

12.

это и стало искать занятія въ Европѣ. Дѣятельность русской дипломатіи неутомима, повсюду сыплются ноты, совѣты, угрозы, обѣщанія, снуютъ агенты, шпіоны. Императоръ считаетъ себя естественнымъ покровителемъ нѣмецкихъ принцевъ; онъ вмѣшивается во всѣ мелкія интриги мелкихъ германскихъ дворовъ; онъ рѣшает всѣ споры; то побранитъ одного, то наградитъ другаго великой княжной. Но этого недостаточно для его дѣятельности. Онъ принимаетъ на себя обязанность перваго жандарма вселенной; онъ опора всѣхъ реакцій, всѣхъ гоненій. Онъ играет роль представителя монархическаго начала въ Европѣ, позволяетъ себѣ аристократическія замашки, словно онъ Бурбонъ или Плантагенетъ, словно его царедворцы Глостеры или Монморанси. Къ сожалѣнію нѣтъ ничего общаго между феодальнымъ монархизмомъ съ его опредѣленнымъ началомъ, съ его прошлымъ, съ его спеціальной и религіозной идеею и наполеоновскимъ деспотизмомъ петерб<ургскаго> царя, имѣющимъ за себя лишь печальную историческую необходимость, переходящую пользу, не опирающемся ни на какомъ нравственном началѣ. И зимній дворецъ, какъ вершина горы, подъ конецъ осени покрывается все болѣе и болѣе снѣгомъ и льдомъ. Жизненные соки, искуственно поднятые до этихъ правит<ельственны>хъ вершинъ мало по малу застываютъ, остается одна матеріальная сила и твердость скалы, еще выдерживающей напоръ революціонныхъ волнъ. Николай, окруженный генералами, министрами, бюрократами, старается забыть свое одиночество, но становится часъ отъ часу мрачнѣе, печальнѣе, тревожнѣе. Онъ видитъ, что его не любятъ, онъ замѣчаетъ мертвое молчаніе, царствующее вокругъ него, по явственно доходящему гулу далекой бури, к<ото>рая какъ будто къ нему приближается. Царь хочетъ забыться. Онъ громко провозглашаетъ, что его цѣль — увеличеніе императорской власти. Это признаніе не новость; вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ онъ безъ устали, безъ отдыха трудится для этой единственной цѣли, для нее онъ не пожалѣлъ ни слезъ, ни крови своихъ подданныхъ. Все ему удалось; онъ раздавилъ польскую народность. Въ Россіи онъ подавилъ либерализмъ. Чего, въ самомъ дѣлѣ, еще хочется ему? отчего онъ такъ мраченъ? Императоръ чувствуетъ, что Польша еще не умерла. На мѣсто либерализма, к<ото>рый онъ гналъ съ ожесточеніемъ совершенно напраснымъ, п<отому> ч<то> этотъ экзотическій цвѣтокъ не можетъ укорениться на русской почвѣ, встаетъ другой вопросъ, грозный какъ громовая туча. Народъ начинаетъ роптать подъ игомъ помѣщиковъ; безпрестанно вспыхиваютъ мѣстныя возстанія, вы сами приводите тому страшный примѣръ. Партія движенія, прогресса требуетъ освобожденія крестьянъ; она готова принести въ жертву свои права. Царь колеблется и мѣшаетъ; онъ хочетъ освобожденія и препятствуетъ ему. Онъ понялъ, что освобожденіе крестьянъ сопряжено съ освобожденіемъ земли, что освобожденіе земли въ свою очередь — начало соціальной революціи, провозглашеніе сельскаго коммунизма. Обойти вопросъ объ освобожденіи не возможно — отодвинуть его рѣшеніе до слѣдующаго царствованія гораздо легче, – но это малодушно и въ сущности это только нѣсколько часовъ, потерянныхъ на скверной почтовой станціи, безъ лошадей.... Изъ всего этого вы видите, какое счастіе для Россіи, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности

13.

общинной; какое это счастіе для русскаго народа, что онъ остался внѣ всѣхъ политическихъ движеній, внѣ европейской цивилизаціи, к<ото>рая, безъ сомнѣнія, подкопала бы общину и к<ото>рая нынѣ сама дошла въ соціализмѣ до самоотрицанія.

Европа, я это сказалъ въ другомъ мѣстѣ, не разрѣшила антиноміи между личностію и государствомъ, но она поставила себѣ задачею это разрѣшеніе. Россія также не нашла этого рѣшенія. Передъ этимъ вопросомъ начинается наше равенство. Европа на первомъ шагу къ соціальной революціи, встрѣчается съ народомъ, к<ото>рый представляетъ ей осуществленіе, полудикое, неустроенное, но все таки осуществленіе постояннаго дѣлежа земель между земледѣльцами. И замѣтьте, что этотъ великій примѣръ даетъ намъ не образованная Россія, но самъ народъ, его жизненный процессъ. Мы, русскіе, прошедшіе черезъ западную цивилизацію, мы не больше, какъ средство, какъ закваска, какъ посредники между русскимъ народомъ и революціонной Европой. Ч<е>л<овѣ>къ будущаго въ Россіи — мужикъ, точно также, какъ во Франціи – работникъ.

Но если такъ не имѣетъ ли русскій народъ нѣк<ото>рое право на снисхожденіе съ вашей стороны, М<илостивый> Г<осударь>?

Бѣдный крестьянинъ! на него обрушиваются всѣ возможныя несправедливости. Императоръ преслѣдуетъ его рекрутскими наборами, помѣщикъ крадетъ у него трудъ, чиновникъ послѣдній рубль. Крестьянинъ молчитъ, терпитъ, но не отчаявается. У него остается община. Вырвутъ ли изъ нея члена, община сдвигается еще тѣснѣе; кажется эта участь достойна сожалѣнія, а между тѣмъ она никого не трогаетъ. Вмѣсто того, ч<то>б<ы> заступаться за крестьянина, его обвиняютъ. Вы не оставляете ему даже послѣдняго убѣжища, гдѣ онъ еще чувствуетъ себя ч<е>л<овѣ>комъ, гдѣ онъ любитъ и не боится, вы говорите: «его община — не община, его семейство — не семейство, его жена — не жена; прежде чѣмъ ему она принадлежитъ помѣщику; его дѣти — не его дѣти, кто ихъ отецъ?»

Такъ вы подвергаете этотъ несчастный народъ не научному разбору, но презрѣнію другихъ народовх, к<ото>рые съ довѣріемъ внимаютъ вашимъ легендамъ. Я считаю долгомъ сказать нѣсколько словъ по этому поводу.

Семейный бытъ у всѣхъ Славянъ чрезвычайно сильно развитъ: это можетъ быть единственный консервативный элементъ ихъ характера, предѣлъ ихъ отрицанія. Сельская семья не охотно дробится; нерѣдко три, четыре поколѣнія проживаютъ подъ однимъ кровомъ, вокругъ патріархально-властвующаго дѣда. Женщина, обыкновенно угнѣтенная, какъ это бываетъ вездѣ въ земледѣльческомъ сословіи, пользуется уваженіемъ и почетомъ, когда она вдова старшаго въ родѣ. Не рѣдко вся семья управляется сѣдою бабушкою.... Можно ли же сказать, что семья въ Россіи не существуетъ?

Перейдемъ къ отношеніямъ помѣщика къ крѣпостному семейству. Но для большей ясности отличимъ норму отъ злоупотребленій, права отъ преступленій.

Jus primae noctis никогда не существовало въ Россіи.

Помѣщикъ не можетъ законно требовать нарушенія супружеской вѣрности. Еслибъ законъ исполнялся въ Россіи, изнасилованіе крѣпостной женщины наказывалось бы точно также, какъ еслибъ она была вольная, т. е. каторжною работою

14.

или ссылкою въ Сибирь съ лишеніемъ всѣхъ правъ. Таковъ законъ, обратимся къ фактамъ.

Я не думаю отвергать, что при власти, данной прав<ительст>вомъ помѣщикамъ имъ очень легко насиловать дочерей и женъ своихъ крѣпостныхъ. Притѣсненіями и наказаніями помѣщикъ всегда добьется того, что найдутся отцы и мужья, к<ото>рые будутъ предоставлять ему дочерей и женъ, точно также какъ тотъ достойный французскій дворянинъ въ «Запискахъ Пёшо», к<ото>рый въ XVIII стол<ѣтіи> просилъ, какъ объ особенной милости, о помѣщеніи своей дочери въ Parc aux cerfs.

Не удивительно также, что честные отцы и мужья не находятъ суда на помѣщика, благодаря прекрасному судебному устройству въ Россиіи; если большею частью находятся въ положеніи того господина Тьерселенъ, у к<ото>раго Берье укралъ по порученію Людовика XV одинадцатилѣтнюю дочь. Всѣ эти грязныя гадости возможны: стоитъ только вспомнить грубые и развращенные нравы части русскаго дворянства, ч<то>б<ы> въ томъ убѣдиться. Но что касается до крестьянъ, то они далеко не равнодушно переносятъ развратъ своихъ господъ.

Половина изъ помѣщиковъ, убиваемыхъ своими крѣпостными (по статистическимъ даннымъ ихъ число простирается отъ 60 до 70 въ годъ), погибаютъ вслѣдствіе своихъ эротическихъ подвиговъ. Процессы по такимъ поводамъ рѣдки; крестьянинъ знаетъ, что суды не уважатъ его жалобъ, но у него есть топоръ, онъ имъ владѣетъ мастерски и знаетъ это тоже.

Ограничиваюсь этими намеками о крестьянахъ и прошу васъ выслушать еще нѣсколько словъ о Россіи образованной. Вы смотрите также не снисходительно на умственное движеніе Россіи, какъ и на народный характеръ; однимъ почеркомъ пера вычеркиваете всѣ труды, совершенные до сихъ поръ нашими скованными руками.

Одно изъ лицъ Шекспира, не зная чѣмъ унизить презрѣннаго противника, говоритъ ему: «я сомнѣваюсь даже въ твоем существованіи!» Вы пошли далѣе; для васъ несомнѣнно, что русская литература не существуетъ. Привожу ваши собственныя слова: «Мы не станемъ придавать важности опытамъ тѣхъ немногихъ умныхъ людей, к<ото>рые вздумали упражняться въ русскомъ языкѣ и обманывать Европу блѣднымъ призракомъ будто бы русской литературы. Еслибъ не мое глубокое уваженіе къ Мицкевичу и къ его заблужденіямъ святаго, я бы, право, обвинилъ его за снисхожденіе (можно даже сказать за милость), съ к<отор>ымъ онъ говоритъ объ этой шуткѣ». Я напрасно доискиваюсь, М<илостивый> Г<осударь>, причинъ этого презрѣнія, съ которымъ вы встрѣчаете первый болѣзненный крикъ народа, проснувшагося въ тюрьмѣ, этотъ стонъ, сдавленный рукою тюремщика. Отчего не хотѣли вы прислушаться къ потрясающимъ звукамъ нашей грустной поэзіи, къ нашимъ напѣвамъ, въ к<ото>рыхъ слышатся рыданія? Что скрыло отъ вашего взора нашъ судорожный смѣхъ, эту безпрестанную иронію, подъ к<ото>рой скрывается глубоко измученное сердце, к<ото>рая въ сущности лишь роковое признаніе нашего безсилія? О какъ я хотѣлъ бы достойнымъ образомъ перевести вамъ нѣсколько стихотвореній Пушкина и Лермонтова, нѣсколько пѣсенъ Кольцова. Вы бы тогда намъ тотчасъ протянули дружескую руку, вы бы первый попросили насъ забыть

15.

сказанное вами! Послѣ крестьянскаго коммунизма ничего такъ глубоко не характеризуетъ Россію, ничто не предвѣщаетъ ей столь великой будущности, какъ ея литературное движеніе. Между крестьяниномъ и литературою подымается чудовище оффиціальной Россіи «Россія-ложь, Россія-холера», какъ вы ее назвали, эта Россія начинается съ императора и идетъ отъ жандарма до жандарма, отъ чиновника до чиновника, до послѣдняго полицейскаго въ самомъ отдаленномъ закоулкѣ имперіи. Каждая ступень этой лѣстницы пріобрѣтаетъ, какъ въ Дантовскихъ Bolgi, новую силу зла, новую степень разврата и жестокости. Это живая пирамида изъ преступленій, злоупотребленій, подкуповъ полицейскихъ негодяевъ, бездушныхъ нѣмецкихъ администраторовъ вѣчно-голодныхъ, невѣждъ-судей, вѣчно пьяныхъ, аристократовъ вѣчно подлыхъ; все это связано сообществомъ грабительства и добычи и опирается на 600000 органическихъ машинъ съ штыками.

Онъ терпитъ его существованіе — въ этом его единственная вина. Станъ враждебный Россіи оффиціальной состоитъ изъ горсти людей на все готовыхъ, протестующихъ противъ нее, борющихся съ нею, обличающихъ, подкапывающихъ ее. Этихъ одинокихъ бойцовъ отъ времени до времени запираютъ въ казематы, терзаютъ, ссылаютъ въ Сибирь; но ихъ мѣсто не долго остается пустымъ; новые борцы выступаютъ вперед; это наше преданіе, нашъ маіоратъ. Страшныя послѣдствія ч<е>л<овѣчес>кой рѣчи въ Россіи по необходимости придаютъ ей особенную силу. Съ любовью и благоговѣніемъ прислушиваются къ вольному слову, п<отому> ч<то> у насъ его произносятъ только тѣ, у к<ото>рыхъ есть что сказать. Не вдругъ рѣшаеш<ь>ся передавать свои мысли печати, когда въ концѣ каждой страницы мерещится жандармъ, тройка, кибитка и въ перспективѣ Тобольскъ или Иркутскъ. Въ послѣдней моей брошюрѣ «Du Développement des idées revolutionaires en Russie» я достаточно говорилъ объ русской литературѣ, ограничусь здѣсь нѣк<ото>рыми общими замѣчаніями. Грусть, скептицизмъ, иронія, вотъ три главныя струны русской лиры. Когда Пушкинъ начинаетъ одно изъ своихъ лучшихъ твореній этими страшными словами:

«Все говорятъ: нѣтъ правды на землѣ....

Но правды нѣтъ и выше!

Мнѣ это ясно, какъ простая гамма....»

не сожмется ли у васъ сердце, не угадываете ли вы сквозь это видимое спокойствіе разбитое существованіе ч<е>л<овѣ>ка, уже привыкшаго къ страданію? Лермонтовъ въ своемъ глубокомъ отвращеніи къ окружавшему его обществу, обращается на 30 году къ своимъ современникамъ съ своимъ страшнымъ

«Печально я гляжу на наше поколѣнье,

Его грядущее иль пусто иль темно….»

Я знаю только одного современнаго поэта, съ такою же мощью затрогивающаго мрачныя струны души ч<е>л<овѣчес>кой. Это также поэтъ, родившійся въ рабствѣ и умершій прежде возрожденія отечества. Это пѣвецъ смерти Леопарди, к<ото>рому міръ казался громаднымъ союзомъ преступниковъ, безжалостно преслѣдующихъ горсть праведныхъ безумцевъ. Россія имѣетъ только одного живописца, пріобрѣтшаго общую извѣстность Брюллова. Что же изображаетъ его лучшее произведеніе, доставившее

16.

ему славу въ Италіи? Взгляните на это странное произведеніе. На огромномъ полотнѣ тѣснятся въ безпорядкѣ испуганныя группы; онѣ напрасно ищутъ спасенія. Онѣ погибнутъ отъ землетрясенія, вулканическаго изверженія, среди цѣлой бури катаклизмовъ. Ихъ уничтожаетъ дикая, безсмысленная, безпощадная сила, противъ к<ото>рой всякое сопротивленіе невозможно. Это – вдохновенія навеянныя петербург<скою> атмосферою. Русскій романъ обращается исключительно въ области патологической анатоміи; въ немъ постоянное указаніе на грызущее насъ зло, постоянное, безжалостное, самобытное. Здѣсь не услышите голоса съ неба, возвѣщающаго Фаусту прощеніе юной грѣшницѣ, — здѣсь возвышаютъ голосъ только сомнѣніе и проклятіе. А между тѣмъ, если для Россіи есть спасеніе, она будетъ спасена именно этимъ глубокимъ сознаніемъ нашего положенія, правдивостію, съ к<ото>рою она обнаруживаетъ это положеніе передъ всѣми. «Тотъ, кто смѣло признается въ своихъ недостаткахъ, чувствуетъ, что въ немъ есть нѣчто сохранившееся среди отступленій и паденій; онъ знаетъ, что можетъ искупить свое прошлое и не только поднять голову, но сдѣлаться изъ Сарданапала-гуляки Сарданапаломъ-героемъ.» Русскій народъ не читаетъ. Вы знаете, что также Вольтера и Данте читали не поселяне, а дворяне и часть средняго сословія. Въ Россіи образованная часть средняго сословія примыкаетъ къ дворянству, к<ото>рое состоитъ изъ всего того, что перестало быть народомъ. Существуетъ даже дворянскій пролетаріатъ, сливающійся съ народомъ и пролетаріатъ вольноотпущенный, подымающійся къ дворянству. Эта флуктуація, это безпрестанное обновленіе придаетъ русскому дворянству характеръ, к<ото>раго вы не найдете въ привеллигированныхъ классахъ остальной Европы. Однимъ словомъ вся исторія Россіи со временъ Петра I есть только исторія дворянства и вліяній просвѣщенія на него. Прибавлю, что русское дворянство числомъ равняется избирателямъ во Франціи по закону 31 Мая. Въ продолженіи XVIII вѣка ново-русская литература выработывала тотъ звучный богатый языкъ, к<ото>рымъ мы обладаемъ теперь; языкъ гибкій и могучій, способный выражать и самыя отвлеченныя идеи германской метафизики и легкую сверкающую игру французскаго остроумія. Эта литература, возникшая по геніальному мановенію Петра I, имѣла, это правда, характеръ правительственный, но тогда знамя прав<ительст>ва былъ прогрессъ, почти революція. До 1789 года императорскій тронъ самодовольно драпировался въ величественныя складки просвѣщенія и философіи. Екатерина II заслуживала, ч<то>б<ы> ее обманывали картонными деревьями и дворцами изъ раскрашенныхъ досокъ.... Никто, какъ она, не умѣлъ ослѣплять зрителей величественной обстановкой. Въ Эрмитажѣ только и слышно было, что о Вол<ь>терѣ, о Монтескьё, о Беккаріи. Вамъ извѣстенъ, М<илостивый> Г<осударь>, оборотъ медали. Однакожъ среди тріумфальнаго хора придворныхъ пѣснопѣній уже звучала одна странная, неожидаемая нота. Это былъ звукъ той скептической, грозно-насмѣшливой струны, передъ к<ото>рымъ должны были скоро умолкнуть всѣ прочіе искуственные напѣвы. Настоящій характеръ русской мысли, поэтической и спекулятивной, развивается въ полной силѣ по восшествіи на престолъ Николая. Отличительная черта этого направленія — трагическое освобожденіе совѣсти, безжалостное отрицаніе, горькая иронія, мучительное

17.

углубленіе въ самаго себя.

Иногда все это разрѣшается безумнымъ смѣхомъ, но въ этомъ смѣхѣ нѣтъ ничего веселаго. Брошенный въ гнѣтущую среду, вооруженный яснымъ взглядомъ и неподкупной логикой, Русскій быстро освобождается отъ вѣры и отъ нравовъ своихъ отцовъ. Мыслящій Русскій самый независимый ч<еловѣ>къ въ свѣтѣ. Что можетъ его остановить? Уваженіе къ прошлому?... Но что служитъ исходной точкой н<овой> исторіи Россіи, если не отрицаніе народности и преданія? Или м<ожетъ> б<ыть> преданіе петербур<гскаго> періода? Это преданіе не обязываетъ насъ ни къ чему! Этотъ «5^й актъ кровавой драмы, происходящей въ публичномъ домѣ» (по прекрасн<ому> выраженію одного изъ сотрудн<иковъ> журн<ала> il Progresso отъ 1 Авг. 1851 г. въ стат. о Россіи) напротивъ развязываетъ насъ окончательно. Съ другой стороны прошлое запад<ныхъ> народовъ служитъ намъ наученіемъ и только; мы нисколько не считаемъ себя душеприкащиками ихъ историч<ескихъ> завѣщаній. Мы раздѣляемъ ваши сомнѣнія, – но ваша вѣра не согрѣваетъ насъ. Мы раздѣл<яемъ> вашу ненависть, – но не понимаемъ вашей привязанг<ости> къ завѣщанн<ому> предками; мы слишкомъ угнетены, слишкомъ несчастны, ч<то>б<ы> довольствоваться полусвободой. Васъ связываютъ скрупулы, васъ удерживаютъ заднія мысли. У насъ нѣтъ ни заднихъ мыслей, ни скрупуловъ; у насъ только недостаетъ силы.... Вотъ откуда въ насъ эта иронія, эта тоска, к<ото>рая насъ точитъ, доводитъ насъ до бѣшенства, толкаетъ насъ впередъ, пока добьемся мы Сибири, истязанія, ссылки, преждевремен<ной> смерти. Мы жертвуемъ собою безъ всякой надежды, – отъ желчи, отъ скуки.... Въ нашей жизни въ самомъ дѣлѣ есть что-то безумное, — но нѣтъ ничего пошлаго, ничего коснаго, ничего мѣщанскаго. Не обвиняйте насъ въ безнравственности, п<отому> ч<то> мы не уважаемъ того, что вы уважаете. Можно ли упрекать найденыша за то, что онъ не уважаетъ своихъ родителей? Мы независимы п<отому>, ч<то> начинаемъ жизнь съизнова. У насъ нѣтъ ничего законнаго, кромѣ нашего организма, нашей народности; это наша сущность, наша плоть и кровь, но отнюдь не связывающій авторитетъ. Мы независимы, п<отому> ч<то> ничего не имѣемъ. Намъ почти нечего любить. Всѣ наши воспоминанія исполнены горечи и злобы. Образованіе, <нрзб. – Ред.> науку подали намъ на концѣ кнута. Какое же намъ дѣло до вашихъ завѣтныхъ обязанностей, намъ, младшимъ братьямъ, лишеннымъ наслѣдства? И можемъ ли мы, по совѣсти, довольствоваться вашею изношенною нравственностью, не христіанскою и не ч<е>л<овѣче>скою, существующею только въ риторическихъ упражненіях и въ прокурорскихъ докладахъ? Какое уваженіе м<ожетъ> внушать намъ ваша римско-варварск<ая> законность, это глухое, неуклюжее зданіе безъ свѣта и воздуха, подновленное въ средніе вѣка, подбѣленное вольноотпущеннымъ мѣщанствомъ? Согласенъ, что дневной разбой въ русскихъ судахъ еще хуже; но изъ этого не слѣдуетъ, что у васъ есть справедливость въ законахъ и судахъ. Различіе между вашими законами и нашими указами заключается только въ заглавной формулѣ. Указы начинаются подавляющей истиною: царь соизволилъ повелѣть; ваши законы начинаются возмутительною ложью — ироническимъ злоупотребленіемъ имени франц<узскаго> народа – и словами: свобода, братство и равенство. Николаев<скій> сводъ расчитанъ противъ подданныхъ и въ пользу самодержавія. Наполеонов<скій> сводъ имѣетъ рѣшительно тотъ же характеръ. На насъ лежитъ слишкомъ много цѣпей, ч<то>б<ы> мы добровольно надѣли

18.

на себя еще новыя. Въ этомъ отношеніи мы стоимъ совершенно на ряду съ нашими крестьянами. Мы покоряемся грубой силѣ. Мы рабы, п<отому> ч<то> не имѣемъ возможности освободиться, но мы не принимаемъ ничего отъ нашихъ враговъ. Россія никогда не будетъ протестантскою. Россія никогда не будет juste-milieu. Россія никогда не сдѣлаетъ революціи съ цѣлью отдѣлаться отъ царя Николая и замѣнить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими. Мы, м<ожетъ> б<ыть>, требуемъ слишкомъ много, и ничего не достигнемъ. Можетъ быть такъ, но мы все таки не отчаеваемся; прежде 1848 г. Россіи не должно, не возможно было вступать въ революціонное поприще, ей слѣдовало доучиться, и теперь она доучилась. Самъ царь это замѣчаетъ и свирѣпствуетъ противъ университетовъ, противъ идей, противъ науки: онъ старается отрѣзать Россію отъ Европы, убить просвѣщеніе. Онъ дѣлаетъ свое дѣло. Успѣетъ ли онъ въ немъ? Я уже сказалъ это прежде: не должно слѣпо вѣрить въ будущее; каждый зародышъ им<ѣетъ> право на развитіе, но не каждый развивается. Будущее Россіи зависитъ не отъ нея одной. Оно связано съ будущимъ Европы. Кто мож<етъ> предсказать судьбу славянскаго міра въ случаѣ, если реакція и абсолютизмъ окончательно побѣдятъ революцію въ Европѣ? Быть мож<етъ> онъ погибнетъ? но въ такомъ случаѣ погибнетъ и Европа.... И исторія перенесется въ Америку.....

____

Написавши предъидущее, я получилъ послѣдніе два фельетона вашей легенды. Прочитавши ихъ, первымъ моимъ движеніемъ было бросить въ огонь написанное мною. Ваше теплое благородное сердце не дождалось, ч<то>б<ы> кто-нибудь другой поднялъ голосъ въ пользу непризнаннаго русскаго народа. Ваша любящая душа взяла верхъ над принятою вами ролью неумолимаго судьи мстителя за измученный польскій народъ. Вы впали въ противорѣчіе, но такія противорѣчія благородны. Перечитывая мое письмо я однако подумалъ, что вы можете найдти въ немъ новые взгляды на Россію и на Славянскій міръ, и я рѣшился послать къ вамъ. Я вполнѣ надѣюсь, что вы простите тѣ мѣста, гдѣ я увлекся своею скиѳскою горячностію. Кровь варваровъ не даромъ течетъ въ моихъ жилахъ. Мнѣ такъ хотѣлось измѣнить ваше мнѣніе о русскомъ народѣ; мнѣ было такъ грустно, такъ тяжело видѣть, что вы противъ насъ, что я не могъ скрыть своей горести, своего волненія и далъ волю перу. Но теперь я вижу, что вы въ насъ не отчаяваетесь, что подъ грубымъ армякомъ русскаго крестьянина вы узнали ч<е>л<овѣ>ка; я это вижу и въ свою очередь признаюсь вамъ, что я вполнѣ понимаю то впечатленіе, к<ото>рое должно производить одно имя Россіи на всяквго свободнвго ч<е>л<овѣ>ка. Мы часто сами проклинаемъ наше несчастное отечество. Вы это знаете, вы сами говорите: что все, что вы сказали о нравствен<номъ> ничтожествѣ Россіи, — слабо въ сравненіи съ тѣмъ, что говорятъ сами Русскіе. Но и для насъ приходитъ время надгробныхъ рѣчей по Россіи, и мы говоримъ съ вами: «въ этой мысли таится искра жизни.» Вы угадали ее, эту искру[iii], силою вашей любви; но мы, – мы ее видимъ, мы ее чувствуемъ. Эту искру не потушатъ ни потоки крови, ни сибирскіе льды, ни духота рудниковъ и тюремъ. Пусть разгорается она подъ золою! Холодное, мертвящее дуновеніе, к<ото>рымъ вѣетъ отъ Европы, можетъ ее погасить. Для насъ часъ дѣйствія еще не насталъ. Франція еще справедливо гордится своимъ передовымъ положеніемъ. Ей до 1852 г.

19.

принадлежитъ трудное право. Европа безъ сомнѣнія прежде насъ достигнетъ гроба или новой жизни. День дѣйствія еще м<ожетъ> б<ыть> далеко для насъ; день сознанія, мысли, слова уже прошелъ. Довольно жили мы во снѣ и молчаніи; пора намъ разсказать, что намъ снилось, до чего мы додумались. И въ самомъ дѣлѣ, кто виноватъ въ томъ, что надо было дожить до 1847 г., ч<то>б<ы> нѣмецъ (Гакстгаузенъ) открылъ, как вы выражаетесь, народную Россію, столько же неизвѣстную до него, какъ Америка до Колумба. Виноваты конечно мы, бѣдные, нѣмые, съ нашимъ малодушіемъ, съ нашею боязливою рѣчью, съ нашимъ запуганнымъ воображеніемъ. Мы даже за границею боимся признаваться въ ненависти, съ к<ото>рою мы смотримъ на наши оковы. Каторжники отъ рожденія, обреченные влачить до смерти ядро, прикованное къ нашимъ ногамъ, мы обижаемся, когда объ насъ говорятъ какъ о добровольныхъ рабахъ, какъ о мерзлыхъ неграхъ, а между тѣмъ мы не протестуемъ открыто. Слѣдуетъ ли смиренно покориться этим нарѣканіямъ или рѣшиться остановить ихъ, возвысивъ голосъ до свободной русской рѣчи. Лучше погибнуть подозрѣваемыми въ ч<е>л<овѣче>скомъ достоинствѣ, чѣмъ жить съ позорнымъ знаком рабства на лбу, чѣмъ слушать, какъ насъ обвиняютъ въ добровольномъ порабощеніи. Къ несчастію въ Россіи свободная рѣчь удивляетъ, пугаетъ. Я попытался приподнять только край тяжелой завѣсы, скрывающей насъ отъ Европы, я указалъ только на теоретич<ескія> стремленія, на отдален<ныя> надежды, на органич<ескіе> элементы будущаго развитія; а между тѣмъ моя книга, о к<ото>рой выразились такъ лестно, произвела въ Россіи неблагопріятное впечатленіе. Дружескіе голоса, уважаемые мною, порицаютъ ее. Въ ней видятъ обвиненіе на Россію! Обвиненіе…. въ чемъ же? Въ нашихъ страданіяхъ, въ нашихъ бѣдствіяхъ, въ нашемъ желаніи вырваться изъ этого ненавистнаго состоянія…. Бѣдные, дорогіе друзья, простите мнѣ это преступленіе; я снова впадаю въ него. Тяжко, ужасно ярмо долгаго рабства, безъ борьбы, безъ близкой надежды! Оно напослѣдокъ подавляетъ самое благородное, самое сильное сердце. Гдѣ герой, к<отор>аго наконецъ не сломила бы усталь, к<ото>рый не предпочелъ бы на старости лѣтъ покой, вѣчной тревогѣ бехплодныхъ усилій? Нѣтъ, я не умолкну! Мое слово отомститъ за эти несчастныя существованія, разбитыя русск<имъ> самовластіемъ, доводящимъ людей до нравствен<наго> уничтоженія, до духовной смерти. Мы обязаны говорить, безъ этого никто не узнаетъ, сколько прекраснаго и высокаго эти страданья и навсегда замыкаютъ въ груди своей, и оно гибнетъ съ ними въ снѣгахъ Сибири, гдѣ даже на ихъ могилѣ не начертится ихъ преступное имя, к<ото>рое ихъ друзья будутъ хранить въ сердцѣ своемъ, не смѣя произносить его. Едва мы открыли ротъ, едва пролетело два, три слова о нашихъ желаніяхъ, о нашихъ надеждахъ, и уже хотятъ его зажать, хотятъ заглушить въ колыбели наше свободное слово[iv]! Это невозможно. Для мысли настанетъ время зрѣлости, въ которое ее не могутъ болѣе сковать ни цензурныя мѣры, ни осторожность. Тутъ пропаганда дѣлается страстью; можно ли довольствоваться шептаніемъ на ухо, когда сонъ такъ глубокъ, что его едвали разсѣешъ набатомъ?

Отъ возстанія стрѣльцовъ до заговора 14 Декабря въ Россіи не было серьезнаго политическаго движенія. Причина этому

20.

понятна; въ народѣ не было ясно опредѣлившихся стремленій къ независимости. Во многомъ онъ соглашался съ прав<ительство>мъ, во многомъ прав<ительст>во опережало народъ. Одни крестьяне, непричастные къ выгодам импер<аторскимъ>, болѣе чѣмъ когда-нибудь угнетенные, попытались возстать. Россія отъ Урала до Пензы и Казани на три мѣсяца подпала власти Пугачева. Импер<аторское> войско было отражено, разбито казаками, и генер<алъ> Бибиковъ, посланный изъ Петерб<урга>, чтобъ принять команду войска, писалъ, если я не ошибаюсь, изъ Нижняго: «Дѣла идутъ оч<ень> плохо; болѣе всего надобно бояться не вооруженныхъ полчищъ бунтовщиковъ, а духа народн<аго> к<ото>рый опасенъ, оч<ень> опасенъ.» Послѣ неслыханныхъ усилій, возстаніе наконецъ было подавлено. Народъ впалъ въ оцѣпенѣніе, умолкъ и покорился.... Между тѣмъ дворянство развивалось, образованіе начинало оплодотворять умы, и какъ живое доказательство этой политич<еской> зрѣлости нравств<еннаго> развитія, необходимо выражающагося въ дѣятельности, явились эти дивныя личности, эти герои, какъ вы справедливо наз<ываете> ихъ, к<ото>рые <«>одни въ самой пасти дракона отважились на смѣлый ударъ 14 Дек<абря>». Ихъ пораженіе, терроръ нынѣшняго царствованія подавили всякую мысль объ успѣхѣ, всякую преждевременную попытку. Возникли другіе вопросы, никто не хотѣлъ болѣе рисковать жизнію въ надеждѣ на конституцію; было слишкомъ ясно, что партія, завоеванная въ Пет<ербургѣ> разбилась бы о вѣроломство царя: участь польской конституціи была передъ глазами.

Въ продолженіи 10 лѣтъ умственная деятельность не могла обнаружиться ни однимъ словомъ, и томит<ельная> тоска дошла до того, что отдавали жизнь за счастіе быть свободнымъ одно мгновенье и высказать въ слухъ хоть часть своей мысли. Иные отказались отъ своихъ богатствъ съ тою вѣтренною беззаботностію, к<ото>рая встрѣчается лишь у насъ да у Поляковъ, и отправились на чужбину искать себѣ разсѣянія; другіе, неспособные переносить духоту петерб<ургскаго> воздуха закопали себя въ деревняхъ. Молодежь вдалась кто въ панславизмъ, кто въ нѣмецк<ую> философію, кто въ исторію или въ политическую экономію; однимъ словомъ, никто изъ тѣхъ русскихъ, к<ото>рые были призваны къ умственной дѣятельности, не могъ, не захотѣлъ покориться застою. Исторія Петрашевскаго, приговореннаго къ вѣчной каторгѣ, и друзей его, сосланныхъ въ 1849 г. за то, что они въ двухъ шагахъ отъ зимняго дворца образовали нѣсколько политич<ескихъ> обществъ, не доказываетъ ли достаточно, по безумной неосторожности, по очевид<ной> невозможности успѣха, что время размышленій прошло, что волненія въ душѣ не сдержишь, что вѣрная гибель стала казаться легче, чѣмъ нѣмая страдател<ьная> покорность петербург<скому> порядку? Очень распространенная въ Россіи сказка гласитъ, что царь, подозрѣвая жену въ невѣрности, заперъ ее съ сыномъ въ бочку, потомъ велѣлъ засмолить и бросить въ море. Много лѣтъ плавала бочка по морю. Между тѣмъ царевичъ росъ не по днямъ, а по часамъ и уже сталъ упираться ногами и головой въ донья бочки. Съ каждымъ днемъ становилось ему тѣснѣе да тѣснѣе. Однажды сказалъ онъ матери: «Государыня-матушка, позволь протянуться въ волюшку». «Свѣтикъ мой царевичъ, отвѣчала мать, не протягивайся. Бочка

21.

лопнетъ и ты утонешъ въ соленой водѣ». Царевичъ смолкъ и, подумавши сказалъ: «протянусь, матушка, лучше разъ протянуться въ волюшку да умереть». Въ этой сказкѣ, М<илостивый> Г<осударь>, вся наша исторія. Горе Россіи, если въ ней переведутся смѣлые люди, рискующіе всѣмъ, ч<то>б<ы> хоть разъ протянуться вволюшку. Но этого бояться нечего.... Невольно приходитъ мнѣ при этихъ словахъ на мысль М. Бакунинъ. Бакунинъ далъ Европѣ образчикъ вольнаго русскаго ч<е>л<овѣ>ка. Я былъ глубоко тронутъ прекрасными словами, съ к<ото>рыми вы обращаетесь къ нему. Къ несчастію эти слова до него не дойдутъ. Международное преступленіе совершилось. Саксонія выдала свою жертву Австріи, Австрія — Николаю. Онъ въ Шлиссельбургѣ, въ этой крѣпости зловѣщей памяти, гдѣ нѣкогда держался въ заперти, какъ дикій звѣрь, Иванъ Антоновичъ, внукъ царя Алексѣя, убитый Екатериною II, этою женщиною, к<ото>рая, еще покрытая кровью мужа, приказала сперва заколоть узника, а потомъ казнить несчастнаго офицера, исполнившаго это приказаніе. Въ сыром казематѣ[v], у ледяныхъ водъ Ладожскаго озера, нѣтъ мѣста ни для мечтаній, ни для надежды! Пусть же онъ спокойно заснетъ послѣднимъ сномъ, мученикъ, преданный двумя прав<ительст>вами, у к<ото>рыхъ на пальцахъ осталась его кровь.... Слава имени его и мщеніе! Но гдѣ же мститель?... И мы также погибнемъ на полпути, какъ онъ; но тогда вашимъ строгимъ и величавымъ голосомъ скажите еще разъ нашим (внукамъ) дѣтямъ, что за ними остается долгъ.....

Останавливаюсь на воспоминаніи о Бакунинѣ и жму вамъ крѣпко руку и за него и за себя.

Искандеръ.

Ницца 22 Сент<ября> 1851 г.

[1] Крѣпостная община, принадлежавшая <нрзб. – Ред.> Кн. Козловскому, откупилась на волю. <нрзб. – Ред.> между крестьянами сообразно единицамъ, взнесеннымъ каждымъ изъ нихъ въ складчину дл выкупа. Это распоряженіе по видимому было самое естественное и справедливое. Однакожъ крестьяне нашли его столь неудобнымъ и несогласнымъ ихъ обычаями, что они <нрзб. – Ред.> между собой всю сумму выкупа; <далее нрзб. – Ред.>