X

Послѣ злополучной Redoute наступило затишье. Алексъ сдерживалась, старалась не ревновать мужа и была очень любезна со мной. Тимъ также былъ любезенъ и милъ. Раза два начиналъ онъ разсказывать намъ веселые анекдоты и смѣяться; но его веселье, видимо, не нравилось, Алексъ.

‑ Что это ты такъ разрѣзвился? – подозрительно спрашивала она его. ‑ По какой-бы это причинѣ?

И Тимъ спѣшилъ принять мрачный видъ и обычный ворчливый тонъ.

Я отдыхала въ мирной атмосферѣ и мечтала, какъ подъ моимъ вліяніемъ улучшится ихъ ужасная семейная жизнь. Внезапно разразившаяся катастрофа совершенно измѣнила мои планы…

Какъ-то днемъ, послѣ завтрака, я мирно читала въ своей комнатѣ. Сильный ударъ въ дверь заставилъ меня вздрогнуть. Я отворила ее, и, къ моему удивленію, въ комнату ворвался Тимъ. Онъ былъ блѣденъ; губы его дрожали.

‑ Бѣда стряслась! – шепталъ онъ, падая въ кресло, ‑ страшная бѣда!

‑ Что такое! – испугалась я. – Гдѣ Алексъ?

‑ Дочь моя, Лидочка, опасно больна! Доктора боятся, что у нея скарлатина…

‑ Какая дочь? – съ недоумѣніемъ спросила я – Алексъ говорила мнѣ, что ваша дочь родилась мертвой…

‑ При чемъ тутъ Алексъ? – досадливо морщась, отвѣчалъ Тимъ. – Я вамъ про свою собственную дочь говорю… ну, незаконную, что ли… Должно быть болѣзнь дѣйствительно серьезна, если ужъ они прямо въ Ниццу телеграфируютъ… Маруся мнѣ обыкновенно въ Больë на poste restante пишетъ… Хорошо еще, что я послѣ завтрака остался внизу читать газеты, а то бы Алексъ непремѣнно сама вскрыла депешу. Я тотчасъ же телеграфировалъ въ Петербургъ и просилъ прислать мнѣ экстренный отвѣтъ сюда же, въ отель, но не на мое имя, а на ваше. Ужъ вы, пожалуйста, извините. Знаю, что это безцеремонно, да дѣло-то такое…

‑ Я не сержусь, ‑ отвѣчала я – только, какъ же это… Я все никакъ не могу сообразить… Сколько же лѣтъ вашей Лидочкѣ?

‑ На-дняхъ лишь шестой пошелъ. На прошлой недѣлѣ безъ меня маленькая свое пятилѣтіе отпраздновала. Я ей куколку отсюда послалъ; нарочно, чтобы ее посмѣшить, негритянку выбралъ. И такъ ей эта «черная куколка» понравилась! Маруся пишетъ, что Лидочка цѣлый день съ ней не разставалась и вечеромъ съ собою вмѣстѣ въ кроватку спать уложила... Такая всѣ эти дни была здоровая, веселенькая дѣвочка и, вдругъ, сразу тридцать девять градусовъ!

‑ У дѣтей температура всегда рѣзко поднимается и такъ-же быстро падаетъ, ‑ утѣшала я Тима – подождите тревожиться: можетъ быть, къ завтраму наступитъ улучшеніе.

‑ На телеграфѣ мнѣ сказали, что раньше девяти часовъ утра отвѣта не будетъ. Подумать только: цѣлый день, цѣлую ночь не знать, что тамъ дѣлается!

‑ Разскажите мнѣ подробно, какъ все это случилось – просила я, желая развлечь бѣднаго Тима – начните съ самаго начала: я, вѣдь, до сихъ поръ не знаю, какъ вы познакомились съ Алексъ. Объясните мнѣ, кто были вы, и кто была она…

‑ Кто былъ я? – горько улыбаясь, повторилъ Тимъ. – Будто ужъ вы этого не знаете? «Жалкій студентишка, репетиторъ въ засаленномъ мундирѣ, въ рыжихъ сапогахъ, съ красными руками». Мнѣ вѣдь, извѣстно, какъ Алексъ рекомендуетъ меня всѣмъ новымъ знакомымъ. И никому-то, никому не приходитъ на мысль спросить, какъ же это она, изящная княжна, могла увлечься такимъ вульгарнымъ хамомъ. Лжетъ

она! Я былъ бѣденъ, я – мѣщанинъ, но хамомъ никогда не былъ и не буду!

Отецъ мой кончилъ техническое училище и служилъ на заводѣ. Мать была въ гимназіи и на высшихъ курсахъ. Всю жизнь она давала уроки и держала корректуры. Мы жили бѣдно, но рабами копейки никогда не дѣлались. Мать три года носила одно и то-же платье, но въ домѣ у насъ имѣлись сочиненія всѣхъ великихъ русскихъ писателей. Мы брали изъ библіотеки журналы, интересовались наукой, литературой и искусствомъ. Въ театръ ходили въ галерку, но каждая новая пьеса Островскаго являлась для насъ событіемъ. Родители мои горячо любили людей и глубоко вѣрили въ Бога. Такихъ чистыхъ и восторженныхъ семей много было на Руси въ семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годахъ.

Родители мои уже умерли, когда я кончилъ университетъ. Еще въ послѣднихъ классахъ гимназіи я началъ заработывать деньги, уѣзжая лѣтомъ на кондицію. Всюду, и въ гимназіи, и въ университетѣ я числился среди первыхъ и обладалъ даромъ преподаванія. Родители моихъ учениковъ рекомендовали меня своимъ знакомымъ, и въ годъ окончанія университета мнѣ предложили очень выгодное мѣсто въ деревнѣ князя N. репетиторомъ къ его сыновьямъ-лицеистамъ.

Здѣсь-то, въ Паленой Засѣкѣ, я и познакомился съ Алексъ, племянницей и крестницей князя. Она только что перенесла въ институтѣ тифъ и была прислана въ деревню на поправленіе. Въ серединѣ лѣта англичанку, подъ надзоромъ которой она находилась, вызвали въ Лондонъ къ умиравшему брату.

Князь былъ вдовецъ и женщинъ въ домѣ не держалъ. Алексъ осталась въ обществѣ двоюродныхъ братьевъ подъ моимъ надзоромъ.

Была она тогда очаровательна! Теперь она, пожалуй, красивѣе, но красота ея пошлая. Тогда же, въ семнадцать лѣтъ, Алексъ напоминала богиню Весны – свѣтлую, чистую, поэтичную. Я любовался на нее, молился ей, какъ мечтѣ, обожалъ ее тайно, какъ умѣли обожать студенты моего времени: смѣшные, наивные, не похожіе на нынѣшнихъ хулигановъ въ студенческихъ фуражкахъ.

Вы можете себѣ представить, какъ я былъ потрясенъ, когда Алексъ первая призналась мнѣ въ любви, поцѣловала меня и уговорила съ нею бѣжать. Богиня, красавица, аристократка снизошла къ нищему студенту, плебею, безо всякаго положенія въ свѣтѣ!

Первые два года нашего брака были очень счастливы. Многое могу я простить Алексъ за эти блаженные дни… Даже болѣзнь ея не очень смутила меня въ первое время. Я любилъ Алексъ не какъ любовницу, а какъ святыню, чистой, благородной, возвышенной любовью. Захоти она, и до сихъ поръ осталась бы обожаемой женой моей въ лучшемъ смыслѣ. Конечно были бы мимолетныя измѣны: я не монахъ и обѣтовъ воздержанія не давалъ. Но то была бы, лишь, дань звѣрю, что сидитъ въ каждомъ человѣкѣ, а идеаломъ, дорогой, любимой подругой, по прежнему, оставалась бы Алексъ.

Но она этого не захотѣла. Болѣзнь ли повліяла на ея характеръ или, вообще, больной женѣ не слѣдуетъ оставаться со здоровымъ мужемъ, только въ семьѣ нашей начался адъ, образецъ котораго вы имѣли удовольствіе

наблюдать въ этотъ мѣсяцъ. Всѣ интересы Алексъ сосредоточились на одной idée-fixe: во что-бы то ни стало помѣшать мнѣ ей измѣнить. Я не смѣлъ говорить съ другими женщинами, смотрѣть на нихъ, цѣловать имъ при встрѣчѣ руку. Я очень близорукъ, но въ театрѣ мнѣ запрещено смотрѣть на сцену въ бинокль. Всѣ письма мои вскрывались, ящики моего письменнаго стола осматривались. Въ каждомъ шагѣ своемъ я долженъ былъ давать Алексъ подробный отчетъ.

Люди стали ей ненавистны. Она не вѣрила никому, ни мужчинамъ, ни женщинамъ. Всѣ дамы, по словамъ Алексъ, имѣли любовниковъ и отнимали ихъ другъ у друга. Всѣ дѣвушки бѣгали за женихами и ловили ихъ всѣми способами. Старухи обращали свои гостиныя въ мѣста свиданій и поощряли мужей обманывать женъ. Мужчины, всѣ безъ исключенія, были развратники и ничѣмъ, кромѣ «блуда» не интересовались. Дѣти были глупыми обезьянами и кривляками.

Мало-по-малу весь тотъ свѣтлый Божій міръ, въ который я вѣрилъ, живя въ родительскомъ домѣ, превратился подъ вліяніемъ Алексъ въ какую-то клоаку. Некого было уважать, некого любить. Хороша и добродѣтельна оставалась одна лишь Алексъ. Всѣ прочіе люди были негодяями, я, разумѣется, въ томъ числѣ. Она никогда, ни въ чемъ, мнѣ не вѣрила и каждый мой шагъ объясняла на свой скверный ладъ.

Помню, въ первые годы я любилъ ходить послѣ обѣда ради моціону къ Филиппову за моими любимыми ванильными сухарями. Мы жили тогда на Васильевскомъ Острову, и прогулка до Троицкой и обратно брала около двухъ часовъ. Я возвращался

домой бодрый и веселый. Алексъ выбѣгала мнѣ навстрѣчу въ переднюю и, не давъ мнѣ времени снять пальто, осыпала упреками. По ея словамъ, я возвращался изъ публичнаго дома. Она съ негодованіемъ, слезами и криками разсказывала мнѣ, какъ я проводилъ тамъ время, и разсказывала такъ картинно, съ такими подробностями, что я невольно начиналъ жалѣть, зачѣмъ напрасно время на сухари потерялъ… Вы смѣетесь, но увѣряю васъ, что женщина, вѣчно думающая и говорящая объ однѣхъ лишь гадостяхъ, способна развратить самаго здороваго мужчину. Сумасшествіе заразительно…

Не знаю, чѣмъ бы я сталъ, если бы не встрѣтилась мнѣ Маруся. Лѣтъ черезъ пять послѣ брака доктора послали насъ на Кавказъ: Алексъ – въ Желѣзноводскъ, меня – въ Эссентуки. Съ перваго же дня я замѣтилъ у источника оригинальную фигуру большаго, толстаго, неуклюжаго, плохо одѣтаго, переваливающагося на ходу мужчины. Оригинальность его заключалась въ томъ, что гдѣ-бы онъ ни сидѣлъ, гдѣ бы ни гулялъ, возлѣ него всегда толпились курсовые, весело и оживленно разговаривавшіе. Самъ онъ говорилъ мало, большаго ума не выказывалъ, смѣялся охотно и задушевно. Знакомые рѣдко обращались къ нему съ вопросомъ, но стоило ему подняться и уйти, какъ тотчасъ разговоры замолкали, и всѣ расходились. Въ этомъ смѣшномъ, недалекомъ человѣкѣ заключалась какая-то особенная душевная теплота, согрѣвавшая всѣхъ окружающихъ. Звали его «дядя Илюша» и въ глаза и за глаза. Фамиліи его я долго не могъ узнать, и ужъ онъ самъ сказалъ мнѣ ее при отъѣздѣ. Допивалъ онъ тогда свои послѣдніе

стаканы и, уѣзжая, пригласилъ меня, какъ приглашалъ и всѣхъ остальныхъ, навѣстить его въ Петербургѣ.

‑ Днемъ-то я на службѣ; въ N-скомъ банкѣ кассиромъ служу. А вы вечеромъ ко мнѣ пожалуйте; мы съ племянницей всегда въ девять часовъ чай пьемъ. Ивановская, 2, во дворѣ направо, спросите Илью Гаврюшенко.

Я скоро о немъ забылъ и, вернувшись въ Петербургъ, къ нему не пошелъ. Въ то время наша семейная жизнь дошла до такого ужаса, что я сталъ задумываться о самоубійствѣ. Собравшись, какъ-то, съ духомъ, я намекнулъ Алексъ, что хорошо было-бы ей прожить ради здоровья нѣсколько лѣтъ заграницей. Господи! Что тутъ началось! Алексъ кричала, что я удаляю ее съ цѣлью обратить нашу квартиру въ отдѣленіе веселаго дома; грозила убить меня, убить себя, облить сѣрной кислотой всѣхъ знакомыхъ намъ дамъ; жаловаться на меня министру, устроить мнѣ скандалъ. Чего, чего тутъ ни было сказано, какихъ угрозъ ни произнесено! Я отступилъ. Я понялъ, что мнѣ, рабу, скованному цѣпями, не позволялось даже ими пошевелить…

Оставался одинъ выходъ: какъ можно меньше сидѣть дома. Утромъ, едва проснувшись, я начиналъ думать, куда бы мнѣ пойти послѣ службы. Подъ предлогомъ вечернихъ занятій въ департаментѣ, я шелъ къ знакомымъ, въ ресторанъ, въ кафе-шантанъ. Часто слушая какую-нибудь пѣвичку, я съ грустью думалъ, что у другихъ мужчинъ есть свой очагъ, добрая, заботливая жена, которая ласково его встрѣчаетъ, спѣшитъ накормить, утѣшить, ободрить. Если же нѣтъ

жены, то имѣется, по крайней мѣрѣ, мирный уголъ, гдѣ въ тишинѣ можно посидѣть, почитать, отдохнуть отъ службы. Только у меня ничего не было; только я одинъ въ сырость, непогоду, какъ какой-нибудь бродяга, скитаюсь по городу, не смѣя вернуться домой, гдѣ бѣшеная женщина копитъ ругательства, дикія обвиненія и ждетъ съ нетерпѣніемъ моего прихода, чтобы поскорѣе оскорбить меня, вылить на меня всю грязь своей больной души…

Въ одну такую минуту мнѣ, вдругъ, вспомнился дядя Илюша и потянуло погрѣться въ его обществѣ. Я немедленно къ нему отправился. Дядя Илюша меня сначала не узналъ, но когда припомнилъ, то встрѣтилъ, какъ стараго друга и повелъ въ столовую. Тамъ за чаемъ весело бесѣдовало нѣсколько человѣкъ. Самоваромъ завѣдывала молоденькая блондинка. Дядя Илюша познакомилъ насъ, сказавъ:

‑ Племянница моя, Маруся, прошу любить да жаловать.

Дѣвушка улыбнулась, протянула руку и заботливо освѣдомилась, крѣпкій я люблю чай или слабый, и сколько хочу кусковъ сахару.

‑ Вотъ лимонъ, вотъ и сливки; варенье домашнее – я сама варила. Или, можетъ быть, вы, какъ дядя, съ ромомъ чай пьете? – спрашивала она, усадивъ меня возлѣ самовара.

Я просилъ не безпокоиться, извинялся за причиненныя хлопоты.

‑ Маруся это любитъ; вы ей не мѣшайте! – успокаивалъ меня дядя Илюша.

Признаться, я не обратилъ въ этотъ вечеръ большаго вниманія на Марусю. Была она тогда худенькая,

блѣдненькая, со впалой грудью, узкими плечами, жидкими волосами, гладко зачесанными назадъ въ маленькій комокъ, при чемъ некрасиво выставлялись впередъ ея прозрачныя, слегка оттопыренныя, уши. На такую дѣвушку мужчины второй разъ никогда не смотрятъ. Только улыбка была у ней хороша, да хороши мелкія ровные зубы, которые при этомъ открывались.

Послѣ чая дядя Илюша увелъ насъ къ себѣ въ кабинетъ, гдѣ тотчасъ улегся на широкій диванъ, предоставляя намъ разговаривать, самъ слушая и ласково улыбаясь. Маруся осталась въ столовой, гдѣ вмѣстѣ со старой Өеклой, единственной ихъ служанкой, накрывала столъ и приготовляла намъ закуску.

Я ушелъ очарованный той душевной теплотой, что царила въ крошечной квартиркѣ Гаврюшенко. Съ той поры каждый разъ, какъ Алексъ криками и упреками выгоняла меня изъ дому, я спѣшилъ къ дядѣ Илюшѣ отдохнуть и успокоиться. Первое время я послѣ чая шелъ со всѣми въ кабинетъ; затѣмъ сталъ оставаться въ столовой, помогая Марусѣ въ ея хлопотахъ.

Мы быстро съ ней подружились. Маруся была довѣрчива и жизнерадостна. Она часто разспрашивала меня о службѣ и о семейной моей жизни. Я отмалчивался, но разъ, придя къ нимъ послѣ особенно тяжелой сцены съ Алексъ, не выдержалъ и повѣдалъ Марусѣ мою грустную судьбу. Она слушала внимательно, не сводя съ меня глазъ. Вдругъ губки ея задрожали, она закрыла лицо руками и заплакала.

‑ Какъ мнѣ васъ жаль! – сквозь слезы говорила она – Несчастный вы человѣкъ!

Я былъ глубоко растроганъ. Такъ давно ужъ я жилъ въ пустынѣ, въ отчаяньи и, вотъ, нашелся, наконецъ, человѣкъ, что меня пожалѣлъ…

Съ этого дня мы стали съ Марусей горячими друзьями и….. ну, да что тутъ разсказывать! Человѣкъ – слабъ, а природа всесильна…. Маруся вскорѣ стала беременна. Мы были въ отчаяньи, меньше всѣхъ дядя Илюша. Онъ не кричалъ, не бранилъ, не проклиналъ, а навелъ справки, съѣздилъ въ провинцію, нашелъ сговорчиваго священника, да и повѣнчался съ племянницей, благо у нихъ разныя фамиліи. Я, разумѣется, былъ горячо ему благодаренъ. Теперь, по крайней мѣрѣ, моя Лидочка – законная дочка, и никогда не придется ей стыдиться своей матери.

Такъ вотъ и живемъ съ тѣхъ поръ. Съ каждымъ годомъ я люблю Марусю все сильнѣе и крѣпче и, клянусь вамъ, ни разу въ эти шесть лѣтъ ей не измѣнилъ. Да и что бы я за человѣкъ былъ, если-бы мою кроткую Марусеньку обидѣлъ! Вѣдь она въ меня, какъ въ Бога, вѣруетъ. И безъ того я ея жизнь исковеркалъ…….

‑ Но какъ-же это Алексъ, такая подозрительная и ревнивая, до сихъ поръ не догадалась объ этой связи?

‑ Богъ насъ хранитъ! Только этимъ и объяснить могу… Конечно всѣ мѣры предосторожности мною приняты. Я нанялъ Гаврюшенко квартиру во дворѣ того дома, гдѣ живетъ одинъ мой сослуживецъ и въ нѣкоторомъ родѣ начальникъ. Я ему кое-что объяснилъ; не все конечно, но онъ человѣкъ добрый и меня жалѣетъ. Утромъ, на службѣ, мы съ нимъ перемигнемся,

а вечеромъ, во время обѣда, онъ звонитъ ко мнѣ по телефону. Говорить съ нимъ бѣжитъ, разумѣется, Алексъ. Онъ ей и объясняетъ: «такъ и такъ, неотложныя департаментскія дѣла; ничего безъ Тимофея Иваныча сдѣлать не могу. Пусть немедленно послѣ обѣда пріѣзжаетъ ко мнѣ съ бумагами на цѣлый вечеръ».

Алексъ знаетъ, что пріятель мой холостъ и сама торопитъ къ нему ѣхать. Я пріѣзжаю, оставляю у него портфель съ дѣлами, а самъ по черному ходу иду черезъ дворъ къ Гаврюшенко……..

Конечно мнѣ не удалось-бы скрыть свою любовь, принадлежи онѣ обѣ къ одному кругу. Но вѣдь то общество высшаго чиновничества, въ которомъ вращается Алексъ, и не подозрѣваетъ о существованіи какихъ-то Гаврюшенко. Къ тому-же Маруся, бѣдненькая, такъ напугана моими разсказами объ Алексъ, что притаилась у себя въ четвертомъ этажѣ и никуда изъ дому не выходитъ; развѣ по утрамъ погулять съ Лидочкой, да и то лишь потому, что въ Петербургѣ Алексъ спитъ до двѣнадцати часовъ и только въ три изъ дому выѣзжаетъ.

Все мое счастье, вся радость жизни тамъ, въ скромномъ гнѣздышкѣ, гдѣ Маруся встрѣчаетъ меня ласковымъ словомъ, а Лидочка – горячими поцѣлуями. Глядя въ ея милыя глазки, я почерпаю силы для того ада, что создала мнѣ Алексъ….. А что если эти глазки уже закрылись? – воскликнулъ бѣдный Тимъ, вскакивая съ мѣста и принимаясь нервно шагать по комнатѣ – Что если Лидочка умерла? Вѣдь ее похоронятъ прежде, чѣмъ я успѣю пріѣхать. Не придется мнѣ и посмотрѣть на нее въ послѣдній

разъ поцѣловать, перекрестить въ могилу… Что я здѣсь дѣлаю съ этой ненавистной, ненужной мнѣ женщиной? Мое мѣсто тамъ, возлѣ моей бѣдной дѣвочки. Лидочка всегда такъ наивно, по дѣтски, жалуется мнѣ на болѣзнь, и всегда-то у меня на рукахъ ей легче дѣлается……

Въ дверь постучали.

‑ Можно войти? – послышался веселый голосъ Алексъ. Тимъ отчаянно замахалъ мнѣ руками.

‑ Простите я не могу васъ принять – отвѣчала я.

‑ Я иду къ Редферну примѣрять костюмъ. Вы тоже со мной собирались посмотрѣть новыя модели.

‑ Когда-нибудь въ другой разъ – сегодня я занята.

‑ А, понимаю! Повѣсть пишете! Ну пишите, пишите, я вамъ мѣшать не стану. Bonne chance!

Когда шаги Алексъ затихли въ корридорѣ, Тимъ умоляюще зашепталъ:

‑ Ради Бога, прошу васъ, уведите вы Алексъ куда-нибудь сегодня вечеромъ. Видѣть я ее не могу! Если только ей вздумается начать одну изъ привычныхъ ей сценъ, то я за себя сегодня не отвѣчаю…..

Я уговорила Алексъ пойти со мной въ театръ. Пьеса была веселая, и она отъ души хохотала. Мнѣ было не до смѣху. Сердце сжималось при мысли, что готовитъ намъ завтрашній день…….

Въ девять часовъ утра мнѣ подали телеграмму: «va beaucoup mieux; pas de scarlatine,» гласила она.

Теперь, когда опасность миновала, я почувствовала угрызенья совѣсти. «Алексъ считаетъ меня своимъ другомъ, а я получаю телеграммы отъ любовницы ея мужа. Честно-ли это?» съ раскаяньемъ думала я, спускаясь въ садъ.

Всѣ эти соображенія исчезли при видѣ несчастнаго Тима. Онъ сидѣлъ на скамейкѣ, не сводя глазъ съ двери. Лицо его осунулось и постарѣло за ночь. Я издали весело замахала телеграммой. Тимъ сорвался съ мѣста, бросился ко мнѣ, молча, грубо вырвалъ у меня депешу и дрожащими руками развернулъ ее. Лицо его вдругъ поблѣднѣло, и онъ зашатался. Я поспѣшила подвести его къ скамьѣ.

‑ Ничего, ничего, это пройдетъ…. – шепталъ Тимъ, безсильно опускаясь на нее.

«А, вѣдь, у него сердце не въ порядкѣ!» подумала я, глядя на посинѣвшее лицо.

Тимъ скоро оправился и вновь съ жадностью схватился за телеграмму.

‑ Pas de scarlatine! Ошиблись значитъ, по обыкновенію, доктора. Ослы! Играютъ родительскимъ сердцемъ, какъ мячикомъ!

‑ Что Алексъ? – спросила я.

‑ Алексъ? – повторилъ Тимъ, какъ-бы стараясь припомнить, кто такая была Алексъ – Ахъ, да, Алексъ… Не знаю, гдѣ она…… Я всю эту ночь не спалъ, на зарѣ вышелъ бродить по набережной, а съ восьми часовъ здѣсь, въ саду, жду. Телеграфистъ уже десять минутъ тому назадъ мимо прошелъ – съ горькимъ укоромъ добавилъ онъ.